Забытая история [Уинстон Грэм] (fb2) читать онлайн

Уинстон Грэм Забытая история

На жёлтой полосе песчаного побережья северного Корнуолла, чуть ниже утёсов Сола, покоятся обломки корабля.

Их снова и снова покрывает прилив, над ними плещется море, на берег приходят и уходят люди, но что-то всё-таки остаётся — несколько глубоко утонувших в песке шпангоутов, обросших водорослями и мидиями, а возле них иногда играют неугомонные дети. Во время отлива, когда сильное течение уносит песок, можно рассмотреть борт, где судно получило удар, увидеть открывшийся среди луж остов, железные рёбра в блестящих на солнце каплях воды.

Ещё живы те, кто помнит то кораблекрушение и способен назвать дату, когда здесь появился прекрасный корабль — девятое декабря 1898. Но для деревни Сол минувшие годы были бурными, полными войн, депрессии и больших перемен, и мало кто способен теперь рассказать эту историю. И даже те, кто остался и помнит, считают события, случившиеся в викторианские времена, никому не интересными. Их дети ничего не смогли бы рассказать — они слишком заняты сегодняшними заботами, чтобы думать о прошлом. Хотя об этих событиях ещё можно узнать, они не спрашивают и не станут слушать.

Воспоминания непрочны и ненадёжны, и с каждым годом восстановить факты все сложнее. Возможно узнать название корабля, то, что он был приписан к Фалмуту, вёз смешанный груз и, как говорят, направлялся в Ливерпуль, что часть экипажа, по слухам, спаслась, хотя трудно вспомнить, сколько человек. Качая головой и затянувшись трубкой, возможно, кто-то из местных скажет, что на борту были и пассажиры, но, разумеется, не припомнит ни имён, ни подробностей.

Располагая этими сведениями, можно, при наличии заинтересованности, порыться в местных архивах, найти фотографию корабля, обнажить суть этой истории — совсем как прилив, что раз за разом смывает песок с останков кораблекрушения, как злой ребёнок, срывающий с секрета покров, крича: «Смотрите, что я нашёл!»

Но на этих останках нет плоти, и лучше полагаться на то, что всё ещё можно разузнать в Соле. Там найдутся люди, помнящие, как вечером восьмого декабря 1898 года над побережьем поднялся сильный ветер и к вечеру перешёл в шторм. А утром, уже после рассвета, под завывание ветра к своему стаду на утёс поднялся фермер по имени Хоскин. Взглянув на бурлящее серое море, он увидел в дымке низкого горизонта едва различимый парусник, борющийся со штормом.

Корабль был виден всего минуту и снова исчез — его паруса разлетелись в клочья, и палубы залило бурлящее море. Но фермер увидел достаточно и сломя голову бросился через поля. Он перелез через стену к тропе и поспешил вниз по склону, туда, где когда-то, укрываясь в тени холмов, стояло селение шахтёров и рыбаков, а сейчас ветер с воем носился между домов и разрушенных дымоходов.

Поднять команду спасателей было делом минутным, но к тому времени, как они под яростными порывами ветра вышли со своим снаряжением на низкие скалы, охраняющие вход в бухту Сола, судно уже разбилось.

Его увидел мальчишка по имени Коуд. Оно подпрыгивало и тряслось на волнах, как конь, окружённый терьерами, и вдруг неожиданно замерло и накренилось, как будто вот-вот опрокинется. Раскачиваясь, корабль встал почти ровно, и волны, огромные, но неспособные его сдвинуть, ударили в незащищённый борт, вздымая фонтаны брызг.

Мало что различая перед собой из-за сильного ветра, отряд спасателей молча затащил пусковой станок на скалу и, подтолкнув его к самому краю, выпустил первую ракету; та понеслась над беспокойными водами прямо к тонущему судну вместе со спасательным тросом.

В обычных условиях расстояние было преодолимо, но из-за сильного ветра снаряд падал в море, не достигая цели. Спасатели смахивали с лиц брызги и повторяли попытку. Теперь, когда занялся день, можно было различить фигурки людей, цепляющихся за палубу корабля.

Времени, когда ещё можно что-то сделать, оставалось немного, и спасатели выпустили ещё два снаряда прежде, чем приняли решение ждать, пока ветер хоть немного спадёт. Но буря лишь с новой силой вздымала волны, почти без передышки и оставаясь такой же яростной, и даже в самый удачный момент линь снова не долетал.

К тому времени на берег сбежалась уже вся деревня, и люди беспомощно наблюдали, как судно погружается в воду. Камни вокруг покрылись серым слоем выброшенного мусора, и волны то и дело окатывали наклонную палубу. Уже почти всё унесло, но крошечные фигурки ещё держались, безмолвно взывая о помощи.

Потом одна из них поползла, пытаясь выбраться на нос судна.

— Кажись, этот дурень хочет доплыть до берега, — сказал командир спасателей. — Пускай ещё снаряд, Джо, его надо остановить, так он не спасётся.

Ещё один снаряд с шипением сорвался с утёса, и люди стали размахивать руками, но прежде чем они успели сделать что-то ещё, фигурка на носу корабля соскользнула за борт. Волна накатила на судно, и оно целиком скрылось во взрыве бело-зелёной пены. Дымка от брызг, поднятая ударом, достигла и наблюдателей, и только спустя несколько минут один из них крикнул, указывая узловатым пальцем на море в небольшом отдалении от места кораблекрушения.

На пенном гребне огромной волны покачивалась голова, появляясь и опять исчезая. Спустя две минуты они снова разглядели пловца. Он грёб в сторону скалы Ангадер, загораживавшей вход в бухту Сол. Но больше он не появлялся. Когда шторм ведёт свою игру у Корнуольского побережья, людям в этом море не выжить. И наблюдатели с руганью устремили взгляды к обломкам.

Потом один крикнул:

— Попробуем с мыса Сол. Отсюда им не помочь, ветер против нас.

Они поволокли оборудование с утёса, вдоль берега и к краю бухты Треласки, и пот смешивался с солёными брызгами на их лбах. В конце концов, с неуклюжей торопливостью, спасатели кое-как спустили снаряжение к краю мыса Сол.

Море билось о камни, но поскольку этот мыс был почти ровно с западной стороны судна, теперь они стреляли почти по ветру, а не против. Спеша и оскальзываясь на мокрых камнях грубыми башмаками, они установили свой механизм и приготовились метнуть следующий снаряд.

Нос судна смотрел на северо-восток, корабль был развернут к ним кормой. Он накренился настолько, что палуба почти коснулась воды, мачты тянулись к проблеску солнечного света среди несущихся по небу облаков. Бизань-мачта склонилась под большим углом, нежели две других.

Они выпустили первый снаряд, упавший в море далеко от тонущего судна. Последовало минутное молчание, а потом, когда линь улетел далеко за корму, раздались разочарованные возгласы. Спасатели на утёсе махали руками, разевая рты в криках, тонущих в шуме бури.

Один человек ухватился за спасательный линь, долетевший до него, и быстро его закрепил.

Теперь предстояло стравить тонкий линь спасательной ракеты и закрепить его к горденю — закольцованному тросу куда толще самого линя — а после этого надо было прикрепить этот блок к грот-мачте и швартовым и, наконец, к спасательному плотику.

Рассказ об этом ещё можно услышать из уст очевидца. Он поведает, что в тот момент, когда рухнула бизань-мачта, казалось, спасательный плотик унесёт вместе с двумя уцелевшими. Он расскажет, что произошло, когда спасённые ступили на берег, как жители Сола дали им сухую одежду, еду и кров — одним в таверне, другим в соседних домах.

Но после этого история становится более расплывчатой. Хотя рассказчик помнит, какую сенсацию произвело то кораблекрушение, чем отличалось от прочих аналогичных событий столетия, в центре его внимания остаётся гибель судна. Он это видел, а об остальном лишь читал. В то время это было у всех на устах, но, как известно, лучше один раз увидеть, это оставляет более продолжительные впечатления.

Откройте любую газету, вышедшую через несколько недель, и вы убедитесь, сколько писали об этом нашумевшем событии. Некомпетентность писак поражает даже сейчас, когда читаешь пожелтевшие страницы — газеты приводят только голые факты и не в состоянии даже представить истинной сути вещей. Этот выжил, а этот помер, эта женщина выступила с публичным заявлением, а та, никому не сообщив, покинула страну, и больше о ней не слышали. Как палеонтологи, пытающиеся воссоздать облик вымершего животного, так и мы настойчиво и упорно выискиваем факты и подгоняем их друг под друга, дабы выстроить теорию, которая сойдёт за правду. Хотя на самом деле это выдумка, начиная от открытых действий до негласных аргументов, не имеющая никакого развития — в отличие от жизни — и не переходящая от запросов к желанию, от желаний к намерениям, от рассуждений к действиям.

И потому любопытствующий найдет в Соле нечто, что возбудит его интерес и одновременно разочарует. Очертания затонувшего корабля и неясные контуры чего-то большего. Должно быть, призраки людских надежд, сбывшихся и не сбывшихся, а теперь позабытых, тени человеческой вражды и привязанности, щедрости и алчности, до сих пор бродят декабрьскими ночами среди обломков.

Ко всему этому газета, листы которой мы с шуршанием переворачиваем, добавляет лишь выцветший эпилог.

Однако дальнейшее расследование не так бесполезно, как может показаться. Ныне здравствующие люди, живущие в другой части света и сохранившие в памяти те события, поскольку были их непосредственными участниками, вряд ли расскажут, как всё закончилось, ведь их жизни ещё не пришёл конец, но если будут в нужном настроении, могут подробно рассказать, как же всё начиналось.

Часть первая

Глава первая

После полудня, в солнечный день середины июня 1898 года на вокзал Фалмута прибыл поезд, и среди нескольких вышедших пассажиров был одиннадцатилетний мальчик.

Он выглядел высоким для своих лет, с копной светлых волос, открытым взглядом голубых глаз и чистой кожей. На нём был костюм из коричневого вельвета, по-видимому, его лучший, с широким белым итонским воротником и галстуком. В одной руке мальчик нёс тканевую кепку, в другой плетёную дорожную сумку с застёжкой сверху, перетянутую кожаным ремешком.

Он ненадолго остановился, растерянно глядя на смотрителя станции, который снял шелковую шляпу, чтобы утереть взмокший на солнце лоб, потом, вслед за прочими пассажирами, пошёл к турникету.

За турникетом, совсем близко, стояла высокая девушка лет девятнадцати, внимательно всматриваясь в проходящих к выходу пассажиров. Время от времени ей приходилось поднимать руку, придерживая на ветру широкополую шляпу. Когда мальчик прошел через турникет, девушка еще раз взглянула на платформу и шагнула вперёд.

— Ты Энтони? — спросила она.

Он с некоторым удивлением остановился, переложил сумку в другую руку, потом опустил наземь и покраснел.

— А вы Патриция?

Их голоса звучали примечательно схоже — у него низкий, но ещё не начавший ломаться, а у неё контральто того же тембра.

— Да, это я, — отозвалась девушка. — А ты удивлён? Не ожидал, что тебя будут встречать? Идём со мной. Сюда. Поезд опоздал.

Мальчик вышел вслед за ней в город и вскоре уже шагал рядом, бросая взгляды на заполненную толпой гавань, на шумные доки, высокую трубу дымохода у лесопилки и снова на свою спутницу, которая теперь постоянно придерживала шляпу.

— Так вот ты какой, кузен Энтони, — сказала она. — Такой высокий! А я высматривала маленького мальчика. Когда он покраснел, она продолжила: — Ты смущён? А раньше ты когда-нибудь путешествовал один?

— Да, — твёрдо произнёс он. — И часто.

Что было не совсем правдой. На самом деле, он никогда прежде не бывал в подобном морском порту. Рождённый и выросший в Эксмуре, он четыре года даже не видел моря — почти целую жизнь, а потом лишь издали, с вершины утёса и в сумрачный день. Сегодня же гавань блестела и искрилась. В её синеве теснились восхитительные корабли всех размеров, а далеко на востоке сверкала на солнце прекрасная линия залива Сент-Мовс. Но Энтони краснел не из-за этой лжи.

— Так ужасно жаль было услышать о смерти тёти Шарлотты, — серьёзно произнесла девушка. Вернее, с попыткой серьёзности, поскольку каждое её движение пронизывали радость и сила жизни. Она улыбнулась. — Чем ты собираешься заняться? Надолго останешься с нами? Джо ничего мне не скажет.

— Джо?

— Папа. Твой дядя. Все зовут его просто Джо. Он жутко скрытный.

— О нет, — сказал Энтони. — Вернее, пока не знаю. Отец писал дяде Джо. Он хочет, чтобы я оставался здесь, пока он не выстроит дом в Канаде. Конечно, я бы сразу поехал с ним, но он говорит, что сейчас это место не для детей.

— Чем он занимается?

— Разведкой руды. Вы знаете, он там уже два года. Мы с мамой должны были ехать туда, как только он выстроит дом. Теперь, конечно, всё… по-другому.

— Да, — сочувственно кивнула Патриция. — Что ж, ты можешь остаться здесь, поживешь с нами.

Они шли в молчании. Временами воспоминания об ужасном несчастье бросало чёрную тень на мысли Энтони. Он даже теперь не мог освоиться с переменами. Всё ещё ощущал присутствие матери в этом мире, казалось, она просто на несколько недель ушла и скоро вернётся. Ему столько нужно было ей рассказать и о многом спросить. У него накопились вопросы после её ухода, он нуждался в её внимании. Энтони чувствовал себя повзрослевшим и одиноким. Ничто в мире больше не будет прежним.

— Ну ладно, — Патриция приподняла юбку, брезгливо переступая через выброшенные кем-то вялые капустные кочерыжки, — у нас тут есть чем заняться. Ты можешь плавать на лодке, рыбачить и помогать по дому. Я полагаю, тебе известно, что мы держим ресторан?

Энтони кивнул.

— У Джо там всегда полно дел. Правда, в основном вечером, но и днём обычно работы хватает. Если сможешь ему помогать, то никогда не почувствуешь себя лишним, даже если твой отец ещё пару лет тебя не заберет. А ещё это очень весело. Посмотри, вон там ресторан Джонсона, нашего главного конкурента.

Энтони посмотрел на узкую грязную улочку, ведущую к гавани. В дверном проёме сидели занятые игрой оборванные уличные мальчишки. Ничего похожего на ресторан. Но этот взгляд вернул его мысли к реальности и к идущей рядом девушке. Юность упруга, как молодая берёза — её можно сгибать, пока крона не коснётся земли, но через минуту она снова выпрямится и поднимет голову к солнцу, забыв о контакте с землёй.

Двоюродная сестра поразила Энтони с первого взгляда. На ней была белая блуза со шнуровкой и высоким воротничком, изящная белая юбка, шляпа с приподнятыми широкими полями, украшенная зелёной бархатной лентой. В обтянутой зелёной перчаткой руке она несла зонтик. Девушка была очень хорошенькой, с вьющимися каштановыми волосами, выразительными и большими карими глазами и кожей цвета нежного персика. Высокая и стройная, она шла грациозно, временами неожиданно привставая на цыпочки, словно сдерживала желание побежать. С Энтони она беседовала живо, обращаясь как к равному, и время от времени наклоняла голову, любезно раскланиваясь с каким-нибудь проходящим мимо знакомым.

Он заметил, что многие моряки, даже те, что с ней не знакомы, посматривают на неё на улице или оглядываются, когда она проходит мимо. Моряки изобиловали в этом странном и привлекательном маленьком городе — чернокожие и ласкары, голландцы и французы. Город очень отличался от тех, что Энтони видел прежде, он казался чужим и пах рыбой, морскими водорослями и крепким табаком. Множество других запахов были Энтони незнакомы, и когда они проходили между ветхих домов, в облачках поднимавшейся пыли, под ярким солнцем или в тени, его ноздри раздражал дух отходов из убогого внутреннего двора, тут же сменявшийся свежим воздухом, насыщенным солью и морем. Ветерок очищал эти улицы и казалось, прилетал прямиком с Ла-Манша, из дальних стран.

— Интересно, у тебя ещё будет мачеха? — сказала Патриция. — У меня вот есть. В прошлом году папа снова женился. Моя мама умерла около двух лет назад.

— Мне очень жаль, — отозвался Энтони.

— Да, конечно, это совсем не то. Добрый день, миссис Пенроуз, ветрено сегодня, не правда ли? Нет, она по-своему ничего, я имею в виду тетю Мэдж. Заботится об отце, но не так, как мама. Отец не любит её, женился лишь потому, что она хорошо готовит.

Во второй раз Энтони ощутил, что слегка шокирован. Откровенность Патриции была нова для него и свежа, как ветер. Высокий и толстый моряк с потрёпанными золотыми галунами на рукавах отступил с тротуара, давая дорогу, и улыбнулся девушке. Энтони перевёл взгляд с моря вверх, к кажущемуся бесконечным пролёту каменной лестницы, поднимавшемуся по склону холма, с чередой крытых серым шифером домиков на неровных террасах. Но Патриция держала путь не к этим ступеням. Она шла всё дальше по бесконечной центральной улице, огибающей западную часть гавани. Ветер здесь дул не так яростно, а солнце палило сильнее, но она не раскрывала зонта. Энтони решил, что, может, зонт просто для украшения, у него такая длинная ручка, а шёлковый купол так мал.

Мимо них, демонстративно отворачиваясь, прошла маленькая пухлая женщина.

— С вами живёт ещё кто-нибудь? — отважился спросить Энтони. — Я хочу сказать, у меня есть ещё кузены?

— Нет. Только Джо, тётя Мэдж и я. И ещё брат Джо, дядя Перри. Он в прошлом году вернулся из Америки. Заработал денег, ищет место, чтобы уйти на покой, но пока не нашел. Есть ещё Фанни, посудомойка… и пара других помощников, но они не живут в нашем доме. Ты устал? Помочь тебе с сумкой?

— Нет, спасибо, — ответил Энтони, преодолевая соблазн.

Девушка не настаивала.

— Ну, мы почти пришли. Остается только подняться вверх по холму и спуститься с другой стороны.

Они преодолели короткий подъём, где улица становилась столь узкой, что две её стороны едва не встречались, и эркерная витрина антикварного магазина с презрением глядела на пару морских угрей, выложенных на продажу на мраморном прилавке напротив. Потом улица снова пошла под уклон, Патриция свернула в короткий обрывистый переулок и неожиданно остановилась у самой гавани.

Здесь, на последнем здании справа, над дверью висела старая и потрёпанная непогодой вывеска, требующая покраски, с простым названием «У Джо Вила».

Глава вторая

Входя через узкую дверь заведения Прокуренного Джо, как прозвали клиенты это кафе, нельзя было тут же не наткнуться на самого Джо. И действительно, невозможно было пообедать здесь, неважно, внизу или наверху, не вступая в тесный контакт с владельцем. Он имел привычку постоянно сидеть за стойкой напротив входа в тесный ресторан и с воинственным видом размахивать ножом и вилкой. Невозможно было пройти мимо, не узнав про меню и не заказав ту еду, которую он предлагал.

На стойке были разложены эти яства на выбор. Так, на одном конце могла находиться жареная индейка или пара цыплят в компании огромной ноги ягнёнка и куска филе на соседних блюдах. За ними следовал ассортимент из двух-трёх видов пудинга или пирога, дымящихся над огнём газовой горелки.

При желании, сделав выбор, можно было помедлить, понаблюдать, как отрежут нужный кусок, оплатить, и блюдо снесут на кухню, где сервируют зеленью и поднесут заказчику, занявшему тем временем своё место.

Система была удачной. Невозвращённых долгов никогда не случалось, жалобы поступали редко, а блюда на стойке выглядели такими сочными и ароматными, что вряд ли вошедшего гостя могли оттолкнуть грубые манеры тирана с разделочным ножом в руке.

Джо был невысокий и тощий, с бледным, прямо-таки серым лицом и маленькими чёрными глазками терьера. Тяжёлые чёрные усы обрамляли губы, казавшиеся упрямыми и твердыми. В своём заведении Джо всегда носил длинный, как халат, сюртук из темной альпаки, с высоким круглым воротом и без галстука.

Но в день прибытия Энтони ничего этого не увидел — его сразу провели на несколько ступенек вниз, а потом через заднюю дверь в просторную кухню с низкими потолками, где лениво прибиралась худенькая румяная девушка, ненамного старше, чем гость, а высокая крупная женщина с недовольным лицом пекла пироги.

Тётя Мэдж разочаровала Энтони. Милая девушка, которая сопровождала его от станции, весело щебетавшая, словно они давно дружат, осветила и согрела застывшее сердце. Он забыл про усталость и одиночество, про жару и жажду. В её обществе он воспрял духом. Тётя Мэдж вернула его на землю.

— Поздно вы, — сказала она. — Шли, должно быть, кругом, по берегу. Пэт, надо было… Фанни требовалось помочь. Отведи его в его спальню. Скоро будет чай.

Энтони шёл вверх по лестнице вслед за Патрицией с ощущением, что он, можно сказать, и не познакомился с тётей Мэдж. Там, на кухне, он видел женщину средних лет, крупную и довольно нарядную, и скорее упитанную, чем толстую, со светлыми седеющими волосами, в пенсне на коротком носу и недовольно изогнутыми губами, покоящимися на пьедестале из подбородков. Но Энтони решил, что вряд ли она его снова узнает. Представиться ей — всё равно что назначить встречу человеку, который точно забудет явиться.

Винтовая лестница была старая, тёмная, с покосившимися перилами и скрипучими половицами. Энтони и Патриция поднялись на половину пролёта, а потом ещё на два, на чердак.

— Сперва ты будешь немного сбит столку, — сказала Патриция, на которую гостеприимство мачехи не произвело впечатления. — Дом перестраивали для ресторана, и от этого он стал немного запутанным.

Она открыла старую дверь и ввела Энтони в спальню со скошенным с трёх сторон потолком, где выпрямиться во весь рост можно было только в центральной части. Там было множество разных балок, а главный предмет меблировки — железную кровать — украшали медные шарики. Окно располагалось на уровне пола.

— Отсюда видна большая часть гавани, — с готовностью пояснила девушка.

Энтони подошёл к окну, и настроение у него снова начало подниматься. Вид был прекрасен.

— Огромное тебе спасибо… Патриция, — произнёс он. — Спасибо, что встретила меня на станции.

— Не за что, — девушка сняла шляпу и встряхнула кудрями. Она встретила открытый взгляд Энтони и улыбнулась. — Ты бы сделал то же самое для меня. Чай будет через десять минут. Не жди, когда кто-нибудь позовёт, ладно?

Напевая что-то, она сбежала по лестнице.

Чай был единственной трапезой, за которой Джо Вил позволял себе посидеть с семьёй. Он никогда не завтракал, а обед и ужин ему сервировали на маленьком столике позади стойки в зале, где он мог управлять заказами и следить за предпочтениями посетителей. Но во время чая кафе обычно пустовало, и тогда над дверями подвешивался входной колокольчик, а Джо со своей трубкой спускался на кухню, к чаю.

Энтони ел булочки с маслом, пил чай и впитывал то новое, что теперь его окружало. Он робко, но в то же время открыто, смотрел в лица членов семьи, в которую его неожиданно занесли судьба и потеря. Два месяца назад он ходил в школу в Нункантоне, в долине Эксмура, как должное принимал свой дом и жил не задумываясь, как дышал. Теперь он здесь, в чужой семье, возможно и связанной с ним, ведь дядя Джо был мужем сестры его матери. Но всё же Энтони не знал, кто они и какие.

К Перри, младшему брату дяди Джо, Энтони сразу же проникся симпатией. Дядя Перри был крупнее своего брата и выглядел веселым и жизнерадостным. Когда он смеялся, прядь длинных густых черных волос падала ему на лоб. У него было пухлое свежее лицо и темные глаза с блуждающим взором. Такое лицо вполне могло бы принадлежать пирату.

Джо еле заметно поприветствовал мальчишку. Он вынул свою странную квадратную трубку из уголка рта и сказал:

— Доброго, Энтони!

Потом пожал ему руку резким жестом, словно поворачивал ручку двери, и тут же вернул трубку обратно. Энтони решил, что он выглядит не злым, а просто слишком занятым своими заботами, что неудивительно для человека, которому приходилось руководить рестораном. Энтони почувствовал, что должен поблагодарить за оказанное гостеприимство, но к тому времени, как он смог хоть что-то сказать, момент уже был упущен.

Приветствие дяди Перри оказалось совсем другим.

— Вон оно как, значит, у нас на борту появилась еще одна пара рук, — сказал он. — Приветствую тебя, парень! Второй помощник мне не помешает.

Он засмеялся, словно удачно пошутил, откинул назад волосы, посмотрел на тетю Мэдж и снова рассмеялся.

А тетя Мэдж, с сережками в ушках, мелкими чертами лица и серьезным видом, продолжила разливать чай.

После обеда у Энтони появилась возможность побродить по дому и освоиться. Здание было старым, ветхим и таким же прокуренным, как и дядя Джо. Из холла пять ступенек вели в нижнюю столовую, и ровно столько же — в верхнюю. Обе комнаты были квадратными, с очень низкими черными стропилами, из-за которых высоким мужчинам приходилось невольно наклоняться, окна и там и там выходили на залив. Единственная кухня обслуживала обе столовые при помощи лифта для подачи блюд. Семья жила и питалась в основном на этой кухне, но мистер и миссис Вил имели отдельную гостиную рядом со спальней на втором этаже. Кроме того, тут имелся кабинет, в который Джо время от времени удалялся курить свою необычную трубку и пересчитывать деньги.

Наступал вечер, и в ресторане начали собираться клиенты. Толстые брокеры из города, знавшие, что здесь вкусно кормят, докеры-китайцы, капитаны пароходов, моряки со своими девушками, транзитные пассажиры, местные клерки и подмастерья, бельгийские рыбаки. От недели к неделе они менялись, когда одно судно уходило из порта, а другое прибывало.

Энтони с некоторым удивлением наблюдал, как наполнялись комнаты. Все курили, и скоро воздух стал густым и сизым от дыма. Люди болтали и спорили, пришёл одноногий человек, уселся в углу и заиграл на аккордеоне. Негромкие звуки едва пробивались сквозь гул голосов, но музыка каким-то образом добавляла красок атмосфере зала.

В голове мальчишки из Эксмура никак не укладывалось, что теперь ему жить в таком месте — для него оно выглядело верхом экзотики, а его родня им владела и управляла. Когда два года назад скончалась тётя Кристина, его мать ездила в Фалмут на похороны. Он не мог понять, почему, возвратившись в Нанкантон, она ничего не рассказывала об этом месте.

Два одетых в белые халаты мальчика лет семнадцати подавали еду, а Патриция за ними присматривала и помогала, если кто-то из них не справлялся. Несмотря на дым, Энтони видел, что она невероятно популярна в местном обществе. Даже просто смотреть, как она прокладывает путь между столиками, было чрезвычайно приятно. Энтони и не думал, что обаяние и привлекательность, с первого взгляда заворожившие одиннадцатилетнего мальчика, производят то же самое впечатление на побитых жизнью, закалённых мужчин лет пятидесяти или шестидесяти. А приди такая мысль в его голову, он испытал бы омерзение от того, что старики вообще способны на какие-то чувства. Но он только радовался её популярности, не рассуждая о причинах.

За её внимание постоянно сражались, но получив его, никто не пользовался преимуществом. Энтони не приходила в голову связь между приличным поведением посетителей и присутствием за стойкой маленького, но сурового человека с разделочным ножом.

Позже вечером, когда глаза Энтони начали болеть и слезиться от ресторанного чада, а звяканье перемываемой посуды стало привычным, он нерешительно переместился в холл, выбрал укромное место и с интересом принялся наблюдать за процедурой выбора и оплаты блюд посетителями.

В секунду затишья Джо Вил заметил Энтони, неловко стоявшего в углу и взиравшего на все вокруг перепуганными голубыми глазами. Он подозвал его взмахом разделочной вилки, с которой капал сок, и Энтони подошел к нему и уставился на почти опустевшие блюда.

— Чего спать не идешь, малец? Слишком переволновался, наверное?

— Скоро пойду, — ответил Энтони. — Я думал, вдруг вам понадоблюсь. Вы… вы скоро закрываетесь?

Прокуренный Джо обнажил ряд желтых вставных зубов, один из которых отсутствовал, чтобы было удобнее курить трубку. Больше похоже на выставку монет, чем на улыбку.

— Закрываемся, малец? Пока что нет. В таком ремесле нужно помнить, что ты слуга общества, понимаешь? Не можешь закрываться и открываться, когда тебе вздумается. Шарлотта оставила вам какие-нибудь деньги?

Энтони моргнул.

— Мама? Точно не знаю, дядя. Мистер Паркс, адвокат, что-то говорил, но я не совсем понял…

Трубка Джо изгибалась книзу на дюйм от губы, и причудливая квадратная чаша дымила напротив верхней пуговицы жилета. Он вытащил изо рта изогнутый чубук и вытер им усы.

— Никогда не доверяй адвокатам. Отбросы рода человеческого. Законы все равно что корзина с дырками, и работа юристов — найти эти дыры и пролезть сквозь них. Скользкие они типы. Знавал я одного на Яве… Этот Паркс, он дал тебе какие-то деньги на личные нужды?

— Да, — ответил Энтони, разглядывая скелет жареной утки. — Он дал мне перед отъездом три фунта. Сказал, что пришел к какому-то соглашению с…

— Ах, к соглашению. Уж конечно, к соглашению. Словечки адвокатов. Нам нужны тарелки, Фанни! Ты медленно моешь тарелки! Адвокаты всегда приходят к какому-то соглашению. — Дядя Джо уставился на Энтони своими глазами терьера. — Где они?

— Что?

— Три фунта, что дал тебе адвокат. Мальчишке твоего возраста небезопасно носить соверены в карманах. Можешь потерять. Я их сохраню для тебя.

Энтони поколебался.

— Их только два. Я заплатил за проезд.

— Ну, значит, два, — Джо Вил протянул сухую шелушащуюся руку. Вся его кожа была сухой и пятнистой, будто естественный жир давным-давно ее покинул.

Энтони вынул кошелек, в котором лежало два соверена, шиллинг и флорин.

— Эти я тоже возьму, — сказал дядя Джо, забирая все монеты и засовывая в прорезь засаленного жилета. Он пыхнул трубкой и задумчиво оглядел Энтони. — Ты большой для своего возраста. Будешь крупным мужчиной, надо полагать. Твой отец крупный?

— Да.

— Но вообще-то это еще ни о чем не говорит. Посмотри на меня, я мелкий. Твоя тетя тоже маленькая. А Пэт вытянулась как прутик. Может, мы сумеем пристроить тебя к делу в ресторане. Как ты на это смотришь?

— Думаю, мне бы этого хотелось, — ответил Энтони и убрал пустой кошелек обратно в карман.

— Погоди, — сказал Джо. — И пусть не говорят, что я жадный. — Он с неохотой отложил разделочный нож и нажал какие-то клавиши на автоматической кассе. Внутри дзинькнуло, и ящик открылся. Джо вынул двенадцать пенни и протянул Энтони. — Вот. Это карманные деньги, их хватит на сладости. Можешь тратить их вместо соверена. Продержись месяц, потом приходи ко мне снова.

И тут выражение его лица изменилось, усы встопорщились — в заведение вошли двое франтоватых молодых моряков и сказали: «Доброго вечера, Джо».

— Нет ягнятины, — таким был его воинственный ответ. — Вы опоздали. Говядина осталась, — неохотно признал он. — Жесткая.

Вскоре Энтони отправился спать. Он помахал Пэт, и девушка ответила быстрой сияющей улыбкой, снова растопившей его сердце. Медленно одолев два скрипучих пролета лестницы, он ощупью нашел путь на чердак.

В комнате не было свечи, но темнота едва опустилась, и Энтони кое-что видел благодаря отблескам света на западе и мерцанию первых звезд. Из его окна виднелись огни Флашинга на другом берегу залива и мигающие глаза всех кораблей, стоявших на рейде, больших и маленьких. Нижнее окно не открывалось, но сквозь верхнее плыл сильный запах ила и водорослей.

Он долго стоял на коленях у окна, завороженный незнакомым пейзажем, ощущая себя где-то в чужой земле. Но усталость наконец победила любопытство, и он медленно разделся, помолился и забрался в кровать. Она была большая, двуспальная, и внезапно Энтони охватили печаль и одиночество. Несколько лет назад он спал в такой кровати, но рядом были тепло, нежность и забота матери. Он ничего не должен был делать, решать, обдумывать, достаточно было просто быть, бездумно существовать в ореоле любящей, понимающей, успокоительной защиты.

А теперь он один во враждебном мире.

Через довольно долгое время он проснулся. Ему снилось, что кто-то яростно ссорится, выкрикивает оскорбления и угрожает перейти к побоям. Еще ему снилось, что кто-то играет на пианино, а грубый мужской хор распевает веселые песни. Звук до сих пор отдавался в ушах.

В непроглядной темноте не было никакой возможности понять, который час. Над устьем реки шелестел летний ветерок.

Энтони повернулся на другой бок и попытался заснуть. Где-то хлопнула дверь, и он сел в кровати.

Снова наступила тишина. Он лежал в постели и желал не быть таким ребенком, что пробуждение среди ночи заставляло его сердце биться чаще.

Снова хлопнула дверь и загремело ведро. Где-то в недрах дома, будто из самых глубин его старой покосившейся души, кто-то запел:

То Тёмный Охотник! И холод пронзил

Сер-рдца тех, кто стр-раха не знал.

Охотника клич не оставил им сил…

Голос был мужской, дрожащий и пьяный. Хлопнула еще одна дверь, и с лестницы донеслись шаги.

Чердак, буквально встроенный в крышу, был единственной комнатой на этом этаже. Но шаги доносились с пролета лестницы ниже.

И все равно Энтони пожалел, что его дверь не запирается.

Все звуки в доме отдавались эхом, возможно, от того, что он был построен вокруг колодца лестничной клетки. Энтони услышал, как осторожные шаги споткнулись на одной из ступеней, и последовавшее за этим ругательство.

Сердца тех, кто страха не знал. (Да чтоб тебя разобрало! Кто бросил эту дрянь под ногами?)

Охотника клич не оставил им сил!

И лай гончих псов их надежду убил!

А сбр-руи звон волю сковал…

Наконец, пьяный голос затих, и воцарилась тишина. Вдалеке загудела корабельная сирена. Долгое время спустя Энтони почувствовал, что мышцы расслабляются и к нему тихо, как ненадежный друг, подкрадывается сон.

Еще позже он проснулся от того, что кого-то немилосердно тошнило.

Глава третья

С рассветом новое жильё показалось ему уютнее. Выглянув в окно, он увидел, что прилив ушёл и многие мелкие судёнышки утопают в грязи. Чайки носились взад-вперёд по небу, сиротливые и далёкие, как облака, почти не двигая крыльями, или дрались вопящей кучей за какой-нибудь добытый кусок. Две из них опустились на плоскую крышу прямо под чердачным окошком и осторожно ковыляли к углу. Вдалеке лениво полз по морю маленький грузовой пароход.

Прошлой ночью Энтони не положил в кошелёк двенадцать пенсов, выданных дядей Джо. Утром, когда он надевал брюки, они выпали из кармана и со звоном рассыпались по комнате во все стороны. Одна монета закатилась под кровать, чтобы достать её, пришлось немного сдвинуть ковёр. Под ним Энтони с удивлением обнаружил вставленную в половицу затычку.

Заинтересовавшись, он приподнял покрывало и протиснулся под кровать, где было полно пыли и паутины. Потом достал перочинный ножик, без труда извлёк пробку и, приложив глаз к образовавшемуся отверстию, обнаружил, что смотрит на комнату этажом ниже.

Небольшое помещение с письменным столом, книжным шкафом и креслом. Стол был завален письмами и газетами, на кресле лежали журналы, к двери прикреплён мореходный календарь.

Энтони вдруг испугался, что его застигнут за подсматриванием, словно кто-то вот-вот войдёт в его спальню. Он вернул затычку на место, поправил ковёр и поспешил одеться.

Когда он спустился, было еще рано, но тетя Мэдж уже встала и охотилась на мух. Похоже, она испытывала к ним особое отвращение, поскольку в кухне висело целых шесть мухоловок. На тете Мэдж было розовое кимоно с кружевом, оборками и рюшами, кружевные манжеты на длинных рукавах украшали жирные пятна от бекона. На голове тети красовался розовый кружевной чепец.

Она оглядела Энтони поверх своих подбородков и, очевидно, узнала.

— А, — произнесла она. — Ты спал? Фанни опаздывает. Ты можешь принести… дрова для растопки.

Следуя ее указаниям, Энтони вышел на мощеный причал, куда можно было попасть прямо из дверей кухни, и нашел кучу плавника и топор. Он начал колоть дрова. Он мог похвастаться некоторой сноровкой, поскольку дома всегда выполнял эту работу, правда, с приличными бревнами, а не жалкими еловыми и сосновыми деревяшками, зачастую изъеденными червем. Одна чурка развалилась от первого же удара, и внутри оказалась вся пористая, как модель катакомб. Мысль так заинтересовала Энтони, что он опустился на колени, чтобы разглядеть поближе. За этим занятием его и застала Патриция.

— Доброе утро, Энтони. Ты хорошо спал? Набрал дров? Мэдж, похоже, сегодня не в настроении.

На ней был хорошенький черно-белый полосатый фартук, завязанный сзади большим бантом, простая блузка с высоким воротничком и темная юбка.

— Посмотри, — сказал Энтони. — Разве это не красиво? Кто это сделал?

— Морские уточки. Ты их раньше не видел?

— Нет.

— Это такие большие черные черви с головой как ракушка и длинными красными языками. Такое только в кошмарах увидишь. Но Мэдж начнет читать тебе проповедь, если вскоре не получит свои дрова.

Завтрак был женской трапезой. Ни Перри, ни Джо не появились. Маленькая Фанни, усталая, с красными глазами, спустилась прямо перед едой, и Энтони увидел, что такое проповедь тети Мэдж, когда она направлена на кого-то другого.

Она не выказывала никаких признаков гнева. Сидя в неподвижной безмятежности с чашкой чая, время от времени безошибочно направляемой к маленькому пухлому отверстию, из которого вылетало столько звуков, она с величественностью и настойчивостью все отчитывала и отчитывала Фанни довольно хриплым страдальческим голосом. Иногда, для пущего эффекта, тетя добавляла придыхание. Сказав все, что хотела, она встряхивала сережками, поправляла пенсне и начинала заново. Наконец, Фанни разрыдалась и, голодная, ушла подметать ресторан наверху.

Тетя Мэдж подняла взгляд, будто удивившись отпору, и налила себе еще одну чашку чая. У нее была забавная привычка прятать глаза под маленькими веками, будто она созывала их на какой-то внутренний консилиум.

— Девочки, — сказала она в пространство. — Трудно. Нельзя вразумить. Я стараюсь быть терпеливой, наставлять…

Все утро Энтони был занят. Дядя Джо, желтый и сморщенный, появился около одиннадцати, темноглазый, пухлолицый и смеющийся дядя Перри — часом позже. Перед ланчем Энтони отправился с Патрицией за покупками. Закончив, она наняла ландо и провезла Энтони вдоль берега, мимо новых домов, сверкавших на солнце. Поездка выдалась самого наилучшего сорта. Пэт благоразумно отпустила ландо за сотню ярдов до ресторана, и они появились дома как раз к обеду.

Миссис Вил явно подозревала, что они не занимались ничем хорошим, и бесконечно возвращалась к этому вопросу, раскладывая жаркое, но они ни в чем не сознались. Наконец, ее отвлек дядя Перри, пустившийся в долгий рассказ о своих приключениях на Барбадосе. Патриция поймала взгляд кузена и подмигнула.

Повествование о Барбадосе длилось целую вечность. «Что ж, — думал Энтони, — тетя Мэдж хотя бы умеет готовить. Голодать я в этом доме не буду».

— Да, — с набитым ртом сказал он дяде Перри. — Нет, — сказал, он, собирая подливку хлебом домашней выпечки. — Прекрасно, — ответил он, откидываясь на спинку стула и размышляя, будет ли пудинг так же хорош.

— Фанни, — демонстративно махнула рукой тетя Мэдж. — Посмотри, как там мистер Вил… — Она разгладила рюши на желтой шелковой блузке, поправила пенсне и взглянула на Патрицию. — Муженек заходил утром.

Впервые Энтони увидел, как лицо девушки теряет мягкие очертания. Ее щеки и шею залила краска.

— Что он хотел? — ее голос был холодный и спокойный.

— Увидеть тебя, конечно. Я сказала, что тебя нет… К сожалению. — Тетя посмотрела на тарелку, которую принесла Фанни. — Мистер Вил не поел…

— Мистер Вил говорит, что не хочет пудинг, мэм. И еще говорит, что наверху нужны две жареных свинины, вот тарелки.

— Я ими займусь, — сказала Пэт, поднимаясь. Казалось, она была рада возможности пошевелиться.

Энтони подали дымящийся лимонный пудинг с патокой. Секунду он не мог к нему притронуться.

Патриция вернулась за стол.

— Если он думает, что я вернусь, — сказала она тем же холодным голосом, — то ошибается.

Энтони медленно перевел взгляд на ее левую руку. На безымянном пальце блестело золотое кольцо.

— Думаю, ты должна, — сказала миссис Вил. — Брачные клятвы. Относишься к ним слишком легко.

Патриция налила себе воды.

— Это моя жизнь, и я… не хочу провести ее с ним. Почему я должна вечно расплачиваться за одну ошибку?

— Я не одобряю. — Энтони внезапно обнаружил на себе пристальный взгляд миссис Вил. Ее пенсне слегка съехало, и глаза смотрели поверх него, как дула пистолета. — Не ест пудинг. Робкая молодежь пошла.

Энтони поспешно съел несколько ложек. Сколько часов он провел в компании Пэт и не заметил кольца. Не должно быть никакой разницы, но ему показалось, что ничто уже не будет прежним. Он переживал крушение детской мечты.

— Три недели, — сказала тетя Мэдж. — Не срок. Пройдет время…

— Что он сказал?

— Он сказал: «Доброе утро, миссис Вил. Я хочу видеть Патрицию». Быстро в кухню. Свинина. Почти сгорела. «Брачные клятвы, — сказала я. — Мистер Харрис, я не одобряю. Поклялись перед лицом Господа».

— Вы не имеете права вставать на его сторону, — тихо сказала Патриция. — Вы не должны поощрять его.

— Тише, тише, — сказал дядя Перри. — Никто не заставляет тебя возвращаться.

— Не вижу причин меня заставлять, — непокорно заявила Пэт.

— Еще пудинга, Перри, — сказала тетя Мэдж. — Манеры за столом… — Ее подбородки колыхались, пока она ела сыр. — Эти мухи. Летят с реки.

— Вот бы у нас женились как в Океании, — сказал дядя Перри. — Если кто-то нравится, нужно просто сплясать туземный танец.

Он заразительно расхохотался.

— Перри… пожалуйста.

Дядя Перри подмигнул Энтони и откинул со лба жидкие черные волосы. За время обеда Энтони подмигнули уже второй раз, но его это больше не радовало. Когда Патриция подвинула к нему сыр, он отказался. Он чувствовал себя ужасно неуютно, щеки полыхали огнем. Когда, наконец, он смог ретироваться, Энтони отправился прямиком на пирс и провел весь остаток дня за колкой дров на палящем солнце.

В конце концов вышел дядя Перри, сел на причальный камень, наблюдая за ним. Спустя некоторое время он заговорил.

Перри Вил умел рассказывать красочно и образно. Энтони и сам не заметил, как отложил топор и уселся рядом с темноволосым мужчиной, навострив уши и распахнув во всю ширь глаза. Больше половины рассказа Вила пролетело мимо Энтони, однако только подхлестнуло его интерес. Перед ним сидел человек, знающий всё самое ценное на свете, имальчишка многое бы отдал, лишь бы понять эти хитрые намёки и недосказанности, в которых зачастую крылась суть истории. Энтони ощущал себя подобно людям, с которыми мастер-рассказчик делится пикантными послеобеденными историями, непременно завершая их на французском языке.

Но он много узнал, и в процессе временно позабыл сегодняшнюю трагедию, когда нежные ростки его первой романтической привязанности были втоптаны в грязь. Энтони вспомнил о ней, только когда дядя Перри раскурил свою короткую черную «носогрейку» и начал рассказывать о некоем друге, женившемся на туземной королеве в Патагонии.

— Это была дамочка четыре фута шесть дюймов ростом, малец. Красивые руки и плечи, прекрасная женственная фигура. И уж не сомневайся, эта туземная королева знала о браке почти все.

Он затянулся трубкой с влажным причмокиванием и сплюнул.

— Кузина Пэт не говорила мне, что она замужем, — нарушил все приличия Энтони, оборвав дядю на полуслове. — Когда они поженились? Кто ее муж? Они не ладят?

— А? Что? — темные глаза Перри затуманились. Он вынул трубку изо рта и посмотрел на нее, потом выбил содержимое в ладонь, скатал полусгоревший табак в шарик и сунул обратно. Потом сдул пепел, взял еще немного табака и утрамбовал его поверх старого, зажег спичку, и процесс начался заново. — Пэт. А, Пэт, — он рассмеялся. — Она капризна, малец. Молодая кобылка, которая не знает, чего хочет, понимаешь? — Он кивнул, затянулся, и черные волосы упали ему на лоб. — В этом возрасте они все нервные. Необъезженные, если можно так сказать, горячие. Только почуют узду, и сразу на дыбы. Но она отведала плоти. И однажды она вернется. Они всегда возвращаются после этого. Как тигры, малец. В Мадрасе, когда я был в Мадрасе в 91-м…

— Кто он, ее муж? — настойчиво переспросил Энтони. — Вы его видели?

— Видел? Конечно, я его видел. Он адвокат из Пенрина. Они поженились только в апреле. Пара попугайчиков, жмущихся друг к другу на одной ветке. Такие они были милые. Юные голубки. Потом они поженились. Прекрасный дом, денег сколько хочешь, столовое серебро. А потом вдруг она является домой вся в мыле, ноздри дрожат. «Вернуться? — говорит она, — Ни за что в жизни!» — Трубка дяди Перри снова потухла. — Маленькая кобылка… Ждет, чтобы ее объездили, только и всего. Она вернется.

В этот момент они услышали, как предмет обсуждения зовет их к чаю. Энтони чувствовал, что стал сегодня взрослым. Никогда раньше мужчины не вели с ним доверительных разговоров. Он был безмерно благодарен дяде Перри за то, что тот отнесся к нему как к равному. На жарком июньском солнце грандиозные тайны жизни казались еще значительнее. И все же он чувствовал, что Перри перешел некую черту, говоря о Патриции. Во время семейного чаепития его вновь наполнило восхищение обаянием и красотой девушки.

Вечер во многом был похож на предыдущий. Немного освоившись, Энтони старался быть полезным, и во время вечернего наплыва посетителей его быстрые ноги очень пригодились. После потрясения, пережитого в обед, он всячески пытался помогать Патриции, и ее мимолетные улыбки стали для него достаточной наградой. Она была не так оживлена, как прошлым вечером, и Энтони понимал, что визит мужа расстроил ее.

Поскольку незнакомец оказался адвокатом, Энтони представлял кого-то вроде мистера Паркса, тощего, седобородого, говорящего в нос. Мысль, что эта прекрасная, свежая и юная девушка связала себя с таким пыльным существом, потрясла его. Впервые в жизни его пытливый ум обратился к такому понятию как «развод». Он решил непременно спросить дядю Перри. Дядя Перри, несомненно, знает всё о разводах не только в этой стране, но и в Азии, Африке и Океании.

Энтони решил не ложиться спать подольше, чтобы увидеть всё, что будет происходить, но уже к девяти часам глаза его слипались. Прошлой ночью он плохо спал и два дня подряд вставал очень рано. И потому после некоторой борьбы природа взяла верх, он пожелал поварам спокойной ночи и вскарабкался по лестнице в спальню еще до того, как одноногий старик начал играть на своем аккордеоне.

Смертельно усталый, он спал гораздо лучше. Раз или два Энтони замечал сквозь сон крики и музыку, потом, спустя целую вечность сна, снова услышал пьяный голос поднимающегося по лестнице человека, распевающего перед сном.

На этот раз песня была не о призрачном всаднике, а о леди по имени Алуэтта.

Глава четвёртая

На следующий день, в воскресенье, даже Прокуренному Джо пришлось оставить ресторан закрытым. Вскоре после завтрака он появился, одетый в старый сюртук, с обмотанным вокруг шеи шерстяным шарфом и с соломенной шляпой в руках. Он поманил к себе Энтони.

— Умеешь грести?

Энтони покачал головой.

— Один раз грёб на озере, и это всё.

— Неважно, скоро научишься. Я хочу, чтобы ты подвёз меня к кораблю на рейде. Утро нынче хорошее. Тебе понравится.

Энтони был того же мнения. Он сбегал наверх за кепкой и присоединился к дяде, ждавшему на причале. Джо тянул за носовой фал маленький ялик, а тётя Мэдж, скрестив руки, наблюдала за ним.

— Течения, — назидательно объявила она. — Неопытный. Отлив начинается. Тебе нужно послать за…

— Ерунда, — перебил Джо. — Грести любой может. Я и сам не разучился пока. Эй, парень, спускайся по сходням и прыгай в лодку.

Переполняемый гордостью от оказанного доверия, Энтони спустился по прикреплённой к причалу железной лесенке и залез в лодку. Спустя мгновение к нему присоединился и Джо.

— Холодный ветер на воде, — отметила миссис Вил, обращаясь к дверному косяку. — Без сюртука…

Мужчины проигнорировали её замечание и двинулись прочь от берега. Потом Джо сказал:

— Женщины. Вечно пытаются нянчиться. Твоя тётя хочет из меня сделать младенца. Смотри, чтобы не сделала из тебя.

Энтони, сражавшемуся с вёслами, подумалось, что до сих пор его тётя не делала сколько-нибудь заметных шагов в этом направлении. Поэтому он лишь улыбнулся, показав ровные прекрасные зубы, и кивнул. Когда они отплыли примерно на сотню ярдов, дядя Джо показал за плечо Энтони.

— Глянь-ка на ту баркентину. Нет, вон ту, греби к её носу. Вези меня туда.

Энтони сбился с ритма, пытаясь делать два дела одновременно, и помедлил, пока дядя Джо его поучал. Теперь, при утреннем свете, Энтони увидел, какой дядя старый, сморщенный и худой. Его усы после каждой сентенции захлопывались, как капкан, из которого ничему не вырваться, а маленькие глазки-буравчики сверкали на солнце, когда он всматривался в залив.

Указанное дядей судно стояло далеко на рейде, едва ли не на полпути к Сент-Мовсу. Оно прибыло совсем недавно, и между ним и лодкой полно было всякого рода судов. Энтони лихорадочно старался не врезаться в какое-нибудь из них и не допустить, чтобы задели лодку.

— Не отвлекайся от гребли, парень, я скажу, что делать, — велел ему Джо, надвигая шляпу пониже на глаза. — Без надрыва, греби медленно и размеренно. Во-о-от так, во-о-от так.

Джо сегодня пребывал в куда лучшем расположении духа, чем Энтони до сих пор видел, казался проще и доступнее, чем когда как терьер крутился у своей кассы. Ни один из Вилов, кроме разве что Патриции в начале знакомства, не сказал Энтони ни слова сочувствия в связи с потерей матери. Мальчика это обидело, хотя вряд ли он сам это сознавал. Джо, который был с ней знаком, мог бы сказать хоть что-нибудь. Но вместо этого он спросил о деньгах, и более ничего. Ни слова даже о будущих планах Энтони воссоединиться с отцом. Планы можно было бы обсудить, но Энтони о них не сообщали, обращаясь с ним как с бессловесным существом.

— Дядя Джо, где вы взяли такую забавную трубку? — спросил он, когда Вил извлёк сей предмет из кармана и принялся набивать.

— Забавную? Ничего в ней забавного, разве что для невежд. На Востоке многие курят такие трубки.

— Ясно. — Энтони ненадолго смолк. Он уже запыхался и вспотел. — А вы долго были там, на Востоке?

— Ява. Двадцать два года. Немного правее, парень. Правой, правой. Мы с твоей тётей пробыли там двадцать один год и восемь месяцев, наездами.

— С тётей Кристиной?

— Да. Сестрой твоей матери. Там она и подцепила того червя, что ее убил. Как его подцепишь, потом непросто изгнать. Давай, ещё правее. А теперь поднимай весло. Правое.

Они плавно обогнули старую баржу, пришвартованную на пути. Энтони думал, их борта коснутся друг друга.

Их лодка разрезала беспокойные воды, и оба пассажира ощущали напор сильного ветра. Сегодня утром солнце сияло, но не грело. Повсюду виднелись парусники, которые уже в следующем десятилетии будут заброшены. Четырёхмачтовые барки с селитрой из Америки. Балкеры из Австралии. Бриги, нагруженные сардинами для итальянских портов. Шхуны, перевозившие соль к тресковым отмелям Ньюфаундленда. Вдалеке, на фоне серо-зелёных скал, высился белый маяк Сент-Энтони.

— Но мы, Вилы, всегда возвращаемся, — неожиданно произнёс дядя Джо, так и этак потирая мундштуком трубки усы. — В Фалмуте, парень, Вилы живут с тех самых пор, как появился сам Фалмут. И мы этим горды, понимаешь? Вил служил стюардом у первого Киллигрю. Вон там, в старинном доме у доков. У его дочери был побочный сын от Киллигрю. Мы ведём род от него.

Энтони не совсем понял, что значит «побочный сын». До сих пор он считал, что все дети одинаковы.

— Прямо и чётко, — продолжал дядя Джо. — Сын сына, и так всю дорогу. Не много семей могут таким похвастаться. И мы пережили Киллигрю. Они вымерли и исчезли. Будь закон честным, тот дом и земли должны быть наши.

За морем, в церкви посреди старого Фалмута зазвонил колокол. Звон, нежный и долгий, поплыл к ним над водой.

— Мы последние Вилы, — сказал Джо.

Его трубка потухла, а взгляд на мгновение остановился, направленный в никуда.

— Дядя Перри и я. Мы последние Вилы. И он не женат, а у меня нет наследника мужского пола. Так что нам тоже конец.

Энтони продолжал грести. Его мысли вернулись к Патриции и её браку. Но он придержал язык. После этого беседа на некоторое время прервалась.

Когда они, наконец, подошли к баркентине, со стороны корабля к ним приблизилась шлюпка. Высокий, хорошо сложенный молодой человек весьма почтительно приподнял синюю шляпу и обходительно приветствовал Джо, проплывая мимо. Джо ответил коротким кивком.

— Кто это, дядя Джо?

— Нед Поулин, помощник капитана на «Сером коте». Наверняка направился на берег, чтобы увезти Патрицию.

Мальчик опять попытался справиться с любопытством, но на этот раз потерпел поражение.

— Но Патриция ведь замужем? — спросил он.

Лицо дяди Джо стало суровым и жёстким. Он смотрел на уходящую лодку.

— Кому какое дело, если и так.

Краснеть Энтони было уже больше некуда, и вместо этого вокруг его губ проступила бледность.

— О… простите.

— Да, по закону, — спустя минуту продолжал дядя Джо. — Но если бы закон был таким, как должно, то нет. Она вышла замуж без чьего-либо согласия. Уже этого достаточно, чтобы брак аннулировать. Чего ждать от брака, в её-то возрасте? Нет, я не против, пусть наслаждается жизнью. Но её место дома, и теперь она это правильно понимает. Её место со мной, она должна мне помогать. И кстати, кто тебе это сказал?

— Так… слышал где-то.

Энтони опять сбился с ритма.

— Ну, так это никого не касается, кроме неё и меня.

Лодка ушла вправо от курса, и Энтони с трудом вернул ее обратно.

— Я сожалею, если сказал что-то неподобающее, дядя Джо. Но почему же она за него вышла, если вы этого не хотели, и сама она его не любила?

Дядя Джо указал на Энтони трубкой.

— Вопросы, вопросы. Ты слишком молод, чтобы так много спрашивать. Наверное, хочешь стать адвокатом. Тьфу! — Он плюнул за борт. — Худшая на земле сволочь, эти адвокаты. Шныряют то тут, то там. Держись подальше от них, вот что я тебе говорю.

— Да, дядя Джо.

— Ты спрашивал, почему она за него вышла? Да потому, что женщина и делает всё поперёк, и всё тут. Но для тебя она кузина Патриция, не больше и не меньше, понял?

— Да, дядя Джо.

Маленькие глазки Вила смотрели сейчас мимо Энтони, на маячащую впереди громаду.

— Ну, теперь суши вёсла. Осторожнее. Не брызгай мне на ноги! Вот, хорошо. И давай, перебирайся на нос, придержишь лодку, когда подойдём к борту.

Они провели три часа на борту корабля и перекусили до возвращения. Энтони удивило, что дядю приняли чрезвычайно почтительно. Даже капитан, крепкий и широкоплечий, с пышными бакенбардами, называл его «сэр».

Энтони побродил по палубе, представляя, что уже вышел в море. Он говорил с командой, рассматривал корабли, пытался выяснить назначение каждого каната, и, перегнувшись через борт, исследовал, какой всплеск получится, если плюнуть вниз. Время пролетело как один миг, и, несмотря на мозоли на ладонях, Энтони никогда не получал большего удовольствия.

Лишь к ужину его пригласили в капитанскую каюту, и они ели втроём. Большая часть беседы касалась морского дела, он этого не понимал. Дядя Джо снова повеселел и в шутку предлагал капитану по имени Стивенс выделить племяннику койку на корабле, как юнге. Джо ел очень мало, зато пил много виски. Энтони заметил, как неловко он держал нож и вилку ещё до того, как прикоснулся к спиртному.

Затем, перед их уходом, были поданы и испробованы несколько сортов вина. Судно только что прибыло в порт с грузом из Лиссабона и теперь разгружалось. Потом, по словам Джо, они должны принять груз для Ливерпуля.

До Энтони начало кое-что доходить. Значительность темы неожиданно открылась ему со страницы брошенного на столе морского журнала. В верхней части страницы какой-то продавец газет или поставщик написал слова: «Серый кот», Джо Вил, «Голубые воды Вила».

Домой Энтони грёб с увеличившимися волдырями на ладонях и пропорционально выросшим почтением к старику.

Когда Энтони, запыхавшийся, усталый и разгорячённый, привёл наконец маленькую лодку в гавань и дядя с племянником осторожно пошли домой по разбитой дощатой пристани, они увидели миссис Вил, стоявшую, скрестив руки, у задней двери, как будто и не уходила.

— Как видишь, мы не потопли, — сказал Прокуренный Джо, вытирая глаза, которые заметно слезились.

— Небось схватили простуду, — изрек маленький рот, но массивная фигура не двинулась. — Тебя ждут дела… Осторожнее, — она махнула рукой.

— Что за дела? — у Джо мгновенно испортилось настроение.

— Супружник Пэт снова здесь.

— Не называй его так! Ты что, имя его забыла? — Джо прошёл в кухню, стянул с шеи шарф и рухнул в кресло, словно это он всю дорогу грёб. — Послала его подальше?

— Он внизу, в ресторане.

— Кто его впустил?

— Он вошёл через чёрный ход. Ты же не думаешь, что я могла…

— Я сам сейчас его выставлю. Где Пэт?

— Вышла с… я забыла, как его.

— Нед Поулин. Она постоянно с ним выходит. Чего надо этому типу? Мэдж, принеси мне стаканчик виски.

— Тебе бы молока лучше.

— Я сказал, виски.

И тётя Мэдж, безнадёжно махнув рукой, двинулась к стойке возле стены.

— Лей ещё. На три пальца. Не жалей! Ха!

Пока Джо пил, Энтони размышлял о том, что странным образом полюбил дядю за время поездки. Старик лаял страшней, чем кусался. И Энтони испытывал к нему тёплое чувство из-за враждебности Джо к мужу Пэт.

Джо Вил ещё раз сказал «Ха!», глядя в пустой стакан, потом поднялся и пошёл вниз по лестнице.

Держа дистанцию, Энтони двинулся вслед за ним.

Глава пятая

Томас Уилберфорс Харрис, молодой человек среднего роста, одетый в элегантный чёрный костюм, сидел в пустом кафе, откинувшись на стуле, и читал «Панч». На столике рядом лежали цилиндр и золоченая трость. Сразу обращали на себя внимание тёмные волосы, крупный нос и крепкая шея, а острый взгляд его глубоких карих глаз будто сразу проникал в суть вещей. Он не выглядел красавцем, но не был лишён обаяния и казался самоуверенным и смущённым одновременно.

Увидев кто вошёл, он аккуратно положил «Панч» рядом с цилиндром, вернул стул в вертикальное положение и встал.

Джо подскочил к нему словно злобный пёс.

— Чего вам надо? — рявкнул он.

Харрис глянул, нет ли за Джо Вилом ещё кого, и спокойно спросил:

— Я просто хочу перекусить.

— Ресторан закрыт, — отрезал Джо. — По воскресеньям не работаем — законом запрещено.

— Разве закон запрещает кормить собственного зятя?

Эта фраза, по-видимому, до крайности разозлила Джо.

— Вы мне не зять!

— Ну, а закон, который вы столь блюдёте, говорит обратное.

— Мне всё равно. Вы обманом склонили Пэт согласиться на брак…

В глазах молодого человека, до сих пор холодных и невозмутимых, появился недобрый огонёк.

— Не было никакого обмана, если только Пэт не притворялась, что любит меня. В брак она вступила по своей воле.

Джо смерил его презрительным взглядом.

— Да, законы вы знаете, надо отдать должное. Только вот Пэт уже не та. Тогда она была слишком молода и легко попала под влияние. Но теперь-то ей стало всё ясно, и вам нет смысла приходить сюда, излучая снисходительное высокомерие.

— Сначала я хочу с ней увидеться, — ответил Харрис.

— Не выйдет, её нет и не будет до темноты. И вы не можете остаться. Нам нужно здесь убрать.

— Что ж, я не привередлив, могу подождать на кухне.

Джо уже собирался отказать ему, когда возле входа в заведение послышались голоса. Энтони юркнул за штору, увидев входящую Патрицию, которая стягивала сиреневые перчатки, хохоча над остротой, отпущенной следовавшим за ней юным статным моряком. В зале повисла тишина, пока голоса, миновав дверь, не зазвучали на кухне.

— Послушайте, — первым нарушил тишину Джо, — Вы ищете проблем?

— Нет, только свою жену, — ответил Харрис.

— Однако они возникнут, если вы не уберётесь отсюда, — отчеканил Джо.

Вдалеке слышался тусклый голос миссис Вил, она разговаривала с молодыми людьми.

— Чёрт бы побрал эту женщину! — прошипел Джо.

Харрис пристально смотрел на коротышку перед собой, как будто пытаясь прочувствовать всю глубину его неприязни.

— Как-то раз вы подали мне отменную камбалу, — наконец произнёс Харрис. — Под соусом из омара. Плоть камбалы — вот что мне нравится.

— Сегодня вы не получите от меня еды, — вяло возразил Джо.

Послышались шаги, и Патриция прошла мимо занавески, за которой прятался Энтони. За ней следовал Нед Поулин. Лицо Патриции стало совершенно другим, чем тремя минутами ранее. Энтони видел, как краска то выступает, то отливает от её щёк.

Нед Поулин был парнем крепкого сложения, широкоплечим, длинноногим, с мягкой походкой, будто привык обходить палубу и заставать врасплох нерадивых матросов. Нед обладал густым неспешным басом с приятным корнуольским грассированием. Его прямые чёрные брови почти сходились над носом, практически таким же крупным, как у Харриса.

Увидев свою жену, Харрис чуть заметно покраснел.

— Как ты, Пэт? — спросил он, словно не замечая Поулина.

— Нормально, Том, — ответила Патриция.

— Мне очень хотелось поговорить с тобой, — произнёс её муж.

— О чём?

— Я бы предпочёл поговорить с глазу на глаз.

— Можешь сказать всё, что хочешь, здесь.

Казалось, оба они утратили уверенность и спокойствие в присутствии друг друга.

— Но почему? — настаивал Харрис, — Ты боишься уделить мне пару минут?

Нед Поулин придвинулся вплотную к девушке.

— А у неё есть причины для опасений?

Харрис впервые удостоил его взгляда.

— Я знаю этого джентльмена?

— Это мистер Поулин, — ответила Патриция. — Помощник капитана с «Серого кота».

— Здравствуйте. Что вас интересует?

— Вы всё слышали, — ответил Нед.

— Хорошо, раз уж вы спрашиваете, мне кажется, что Патриция боится этого минутного разговора наедине.

— Ну, и что дальше? — взревел Джо, словно сожалел, что у него в руке нет разделочного ножа.

— Поскольку Пэт постоянно отказывается встречаться со мной наедине, — ответил Харрис, — мне кажется, она боится, что ее убедят вернуться в золотую клетку.

— Так ты признаёшь, что это клетка? — воскликнула Патриция.

Том Харрис внимательно посмотрел на нее карими глазами.

— Все живут в клетках, — произнёс он. — В клетках пристойного поведения и приличных манер. Золотая — ничуть не хуже.

Тут вмешался Нед Поулин:

— По-моему, мистер, вы слишком много болтаете…

Пэт коснулась его руки.

— Нед, позволь мне самой разобраться. Том, я не соглашаюсь встретиться с тобой наедине не потому, что боюсь, а потому что здесь нечего обсуждать. Когда я уходила от тебя, то сказала, что не вернусь. Я не передумала, и вряд ли что-то изменится. Вот и всё, что я могу сказать.

— Этого недостаточно, — бросил Харрис.

— Что вы на это скажете? — Прокуренный Джо был явно доволен настроем дочери.

— Только то, что я могу ходатайствовать о реституции моих супружеских прав.

Энтони заметил, каким учащённым стало дыхание девушки.

— Что вы хотите сказать? — вмешался Нед Поулин, — Говорите по-английски. Реститу…

Харрис многозначительно поглядел на него. В его глазах снова появился этот недобрый огонёк.

— Я с большим терпением отнёсся к вашему вмешательству, мистер Поулин. Позвольте узнать — какое, к чертям собачьим, вам до всего этого дело?

— Слушай, если готов — давай выйдем, я растолкую, какое мне до этого дело.

Пэт придержала его за руку.

— Понятно, — кивнул Харрис. — Кулачный бой. Единственный доступный вам аргумент. Но сегодня я пришел сюда не враждовать. — Он взял цилиндр и стал медленно стряхивать с него пылинки длинными пальцами. Довольно нарочито, подумалось Энтони, будто заверяет шляпу, что ей не причинят никакого вреда. — Скажите мне, — начал Харрис. — Все трое, назовите мне хоть одну вескую причину, почему я не должен подавать это ходатайство. Место жены рядом с мужем, если только он не жесток к ней, не больной и не безумец. Церемония бракосочетания была проведена без принуждения, я бы даже сказал — с пылким желанием. У нее нет никаких законных оснований меня покидать.

— «Нет законных оснований», — тихо произнесла Пэт. — В этом ты весь. Воспринимаешь всё лишь через сделки с законом. Наверное, и чувств не испытываешь, пока на них не поставят печать. Что-то существует для тебя, только если это подтверждено свидетельскими показаниями. Ничто другое не имеет значения. Отлично, тогда иди, ходатайствуй. Поглядим, как ты выставишь себя на посмешище!

Пэт подняла взгляд и обнаружила, что Харрис изучающе смотрит на неё. Она резко отвернулась с раздражённым видом.

— Я не говорил, что уже решился на это. Я приехал сегодня, чтобы решить дело миром, попросить тебя вернуться, как и подобает почтенной жене. Это вопрос чести, понимаешь ли.

Пэт побледнела.

— Ты опять все переиначиваешь на свой лад. Пожалуйста, уходи.

— Могу я попытаться ещё раз?

Она покачала головой.

Харрис встал и взял трость. На мгновение его бровь поднялась вверх.

— Ни жены, ни камбалы. Неудачный денёк. — Он подошел к двери. — Желаю всем счастливо оставаться. Включая мальчика, прячущегося за шторой.

Он быстро направился к выходу. В этот момент миссис Вил вышла из кухни и встала в дверях, уперев в бока короткие толстые руки. Хотя она несколько раз откровенно поощряла его ухаживания за Патрицией, Харрис прошел мимо, даже не взглянув на неё. При этом он отвёл в сторону руку, словно избегая контакта.

Он явно считает, что мы ему не ровня, заключил Энтони.

Глава шестая

Два дня Энтони не имел случая перекинуться словом с кузиной. После визита мужа она пребывала в угрюмом настроении и оживлялась только вечерами, когда за ней заходил Нед Поулин.

Наконец, как всегда по средам, Патриция собралась отнести цветы на могилу матери, и Энтони предложил проводить ее. Они отправились вверх по холму через рабочие кварталы, затем мимо нескольких прекрасных домов спустились к кладбищу, расположившемуся на склоне. Оттуда открывался вид на окруженное деревьями озеро в лощине между холмами, с одной стороны его берега поросли плотным кустарником, с другой лишь узкая полоса гальки отделяла его от моря.

— Как здесь красиво! — воскликнул Энтони. — Я был бы не против тут лежать.

Патриция рассмеялась.

— А я уж лучше буду живой у Прокуренного Джо.

Могила находилась сразу за воротами. Убрав старые цветы и разложив новые, Пэт деловито сказала:

— Пойдем, покормим лебедей. Я всегда что-нибудь для них приношу.

Они спустились к озеру и сели на берегу, бросая большим белым птицам хлеб и объедки с кухни. Лебеди знали Пэт и сразу приплыли к ним.

Взрослый и умудренный опытом человек не стал бы упоминать воскресную сцену, но натура Энтони не позволяла ему жить спокойно, пока между ним и тем, кто ему нравится, существовала возможность недопонимания.

— Слушай, Пэт, — сказал он. — Мне ужасно жаль насчет… насчет воскресенья. Ну, когда я подглядывал. Я не хотел, это… — Она молчала, и он продолжил: — Я просто вышел из кухни, услышал шум и…

Энтони ошарашила собственная ложь, но что-то в ее молчании и его желании показаться хорошим вынуждало лгать. Слова просто выходили сами собой.

Пэт пожала плечами.

— А, это неважно. Мои дела ни для кого не секрет.

— О нет, — возразил он. — Так не должно быть.

— Почему? — спросила она после небольшой паузы. — Ты думаешь, мне нужно было увидеться с ним наедине?

Такая постановка вопроса заставила его внутренне отпрянуть, как улитку, которая тронула что-то незнакомое и, возможно, опасное.

— Я… я не знаю. Откуда мне знать? Мне ничего об этом неизвестно.

— Да, — хмуро сказала она. — Откуда тебе знать?

В наступившей тишине лебеди опускали голову в воду, пили и ждали, когда им бросят еще еды.

— Забавно, — сказал Энтони, — я не замечал твоего кольца. Представляешь, я его не видел до тех пор, пока о нем не упомянули в прошлое воскресенье…

— Где, по-твоему, я с ним познакомилась? — спросила Пэт, снимая широкополую шляпу и позволяя ветру и солнцу поиграть с ее локонами.

— Не знаю.

— В полицейском суде.

Энтони смял свою кепку.

— В…

— И кто, по-твоему, представил нас друг другу?

— Не знаю.

— Папа собственной персоной.

Патриция вытряхнула остатки крошек в озеро.

Разум Энтони погрузился в пучины, с какими не сравнится ни одно озеро мира.

— Я думал, дяде он не нравится.

— В качестве зятя. Не только женщины противоречивы, да?

Солнце скрылось за облачком, и ветерок покрыл озеро рябью.

— Конечно, вина в основном моя, — продолжила она после паузы — более живо, будто радуясь тому, что была не права. — Видишь ли, все началось так. Субботним вечером в ресторане случилась потасовка, они периодически случаются, но в тот раз было хуже обычного. Одного голландца пырнули ножом. Я всегда говорила Джо, говорила и говорила, никого не пускать. В пятницу и субботу многие мужчины сидят в пабах, а потом полупьяные приходят в наш ресторан. Я бы их не пускала. Но Джо говорит, что они клиенты и имеют право купить то, за что могут заплатить, а он будет держать их в узде. Обычно так все и происходит, но если случаются серьезные неприятности, они заходят слишком далеко прежде, чем он успевает их остановить. Обычно это пятница и суббота, ты, наверное, уже заметил, последние два вечера были тише.

— Дядя Джо сказал, что сегодня пришел греческий корабль, — кивнул Энтони.

— В тот мартовский вечер к нам хотела зайти большая компания, и двое или трое среди них уже здорово набрались. Я стояла за стойкой и попросила отца сказать, что мест нет, но, конечно, он не послушал. Джо ни за что не упустит лишнего пенни. Они вошли. В зале и так уже было оживленно. Кто-то начал ссору, и не успели мы глазом моргнуть, как все уже дрались с кем попало. К прибытию полиции кто-то воткнул столовый нож в голландца, который не имел к этому вообще никакого отношения. Еще двое или трое заполучили сломанные ребра и всякое такое.

— Он умер?

— Голландец? Нет. Но он обвинил человека по имени Фоссет. Мистер Фоссет — судовой брокер и старинный друг моего отца. Но иногда сильно напивается, и он немного вспыльчив. Папе не понравилось, что мистера Фоссета обвиняют. А уж если папе что взбредёт в голову, его уже ничем не остановишь, и потому он попытался возложить всю вину на самого голландца. Два или три свидетеля с трибуны подтвердили, что до его прихода в заведении была тишь да благодать, он один напился и начал спор насчет Трансвааля, а потом все покатилось. Но это была совершеннейшая неправда.

— И что случилось?

— Мистер Фоссет получил шесть месяцев второй степени. Конечно, я не хотела такого, когда это сделала.

Энтони посмотрел на девушку.

— Что сделала?

Она взяла палку и стала водить ей в воде, а лебеди с любопытством следили за ней, ожидая еще еды.

— Понимаешь, меня тоже вызвали свидетелем, поскольку я была в ресторане во время ссоры, но вместо того, чтобы подтвердить, как ожидал папа, что все это — вина голландца, я поддержала рассказ моряка, ведь он говорил правду. Он даже не был пьян, просто пришел спокойно поужинать и ел, когда вокруг началась свара. Это вина Джо, что он допускает к нам всякий сброд, его вина, что он хватается за каждый пенни. Знаешь… он даже не закрыл ресторан в день, когда умерла мама. Он жадничал ей на врача, пока не стало совсем худо… Я думала, это его хоть чему-то научит. Хотя бы… В то время я так ясно об этом не думала. Я пришла в суд, обуреваемая чувствами, и не совсем понимая, что говорить, и толком не разобравшись, рассказала всю правду. Мне просто пришлось.

Энтони несколько минут раздумывал, найдется ли у него мужество противостоять отцу в суде даже в девятнадцать лет.

— И там вы встретились, ты и твой…

Она покачала головой.

— Нет, это было позже. Понимаешь, случилось то, чего я не ожидала. Как только то дело было улажено, полиция обвинила Джо в содержании притона. Конечно, он пришел в ярость.

— Да уж.

— Он поссорился почти со всеми, даже дядя Перри с трудом его выносил. — Она криво улыбнулась, — Он выгнал меня из дома в тот день, когда я дала показания в пользу голландца.

— И что ты сделала?

— Переночевала у тети Луизы на Арвнак-стрит. Это было несложно устроить: я жила у нее, когда мама с папой уезжали за границу. Но это несколько всё осложнило, потому что сейчас отец не выносит свою сестру. Со своими адвокатами он тоже поругался, и когда пришла полицейская повестка, он передал дело «Харви и Харрису из Пенрина». — Она помолчала, погрузившись в какие-то свои неведомые женские мысли. — Том…Том Харрис показал себя очень хорошо. Отца оштрафовали всего на десять гиней плюс издержки. Но он ничуть не был благодарен и поругался с Томом из-за того, что тот не добился полного оправдания.

Лебеди, наконец, поняли, что это помешивание воды всего лишь пустая уловка, и один за другим уплыли, гладко рассекая воду, как конвой белых кораблей «Ост-Индской компании».

— Нам нужно идти, — сказала Патриция, вставая. — Они будут гадать, что с нами случилось. — Она взяла шляпу и зонт. — Давай наперегонки до вершины холма.

Не успел он встать на ноги, как Патриция сорвалась с места — выглядело это чисто по-женски. Энтони тут же бросился за ней, но обогнал её только на полпути к холму, ликуя от радости. Она резко остановилась — опять до странности нелогичный поступок. Нисколько не переживая за платье, она присела на изгородь и улыбалась, переводя дыхание.

Но когда они в очередной раз пустились наперегонки, её настроение опять переменилось.

— Знаешь, Энтони, весёлый у меня получился брак. Я о том, как вообще выскочила замуж. Когда я впервые увидела Тома в суде, то страшно восхитилась той пылкостью, с какой он защищал нас. Тогда он произвёл на меня сильное впечатление. И ничего удивительного, ведь он был в своей стихии; я просто не поняла этого тогда. Но ведь не выходят замуж за адвоката только потому, что он отлично ведёт дело в суде, и не выходят замуж за моряка потому, что он хорошо управляет кораблём. Я сглупила; и вот как всё обернулось. Он подошёл ко мне после завершения суда и попросил погулять с ним ближайшим вечером. Я согласилась. Джо тут же вскипел, когда узнал. Когда второе слушание успешно завершилось, я уже жила с родителями, и мы с Джо хорошо ладили; но с моим желанием проводить время с адвокатом, который, по мнению Джо, просто-напросто его унизил, он уже не мог смириться. Так что неудивительно, что мы в очередной раз повздорили, и чем чаще Джо говорил, чтобы я не шла гулять с Томом, тем чаще я делала наоборот, потому всё так быстро и случилось.

Энтони ничего не стал говорить, но прекрасно всё понял. Джо пытался прогнуть под себя ту, в которой так много от него самого.

— И вот как всё обернулось, — уныло протянула она. — Вот такие вот дела. Когда подрастёшь, то поймёшь. Люди оказываются совсем не такими, как мы решили поначалу. Хорошие люди вдруг превращаются в гадких, а гадкие — в хороших. Если Том захочет, то чертовски умело держит себя с дамой. Я… думала, что влюблена в него. В какой-то мере так оно и было. Страстное увлечение, как мне кажется. У меня было серьёзное чувство, хотя сейчас так не скажешь. Но после свадьбы всё изменилось.

— Как это — изменилось? — спросил он, испытывая нешуточный интерес.

— О, ты… ты не поймёшь, — ответила она.

Беседа вновь сошла на нет.

Сейчас Патриция напоминала мотылька, порхающего вокруг пламени; при каждом воспоминании она опаливала себе крылышки и тут же отлетала прочь, но пламя продолжало гореть и снова влекло её к себе. Она убеждала себя, что получает удовольствие оттого, что рассказывает все в подробностях кому-то постороннему. На самом же деле она хотела наконец-то выговориться, с тех пор как вернулась домой, оправдаться. Вот только перед кем оправдаться: перед собой или перед Энтони — непонятно.

— Знаешь, а они живут в большом доме, в Пенрине.

— Кто живёт? — спросил Энтони, глядя, как спускают на воду ялик.

— Харрисы. Там живут Том, его мать и тётка. Он впервые отвёл меня туда, когда мы поженились. Дом меня потряс.

— Какой он?

— Ну, дом огромный, старый, кругом громоздкая старинная мебель, как будто её ни разу не передвигали. В таком доме не то что чихнуть, там даже хихикнуть побоишься. Но не в этом даже дело. Ведь окружающая обстановка не имеет никакого значения, и счастливым можно себя чувствовать и в трактире, и в музее, если ты делаешь всё как надо. Но что миссис Харрис, что мисс Харрис — обе соответствовали всей этой старинной обстановке. Нас впустила чопорная престарелая служанка, а другая чопорная престарелая служанка провела нас в гостиную, где сидели ещё две чопорные старушенции, ожидая нас на чай. Я не… всё случилось так быстро, я и не успела с ними познакомиться. Думаю, Том повздорил с матерью утром, перед уходом, когда сообщил, что собирается на мне жениться. Это плохое начало…

— А он не мог сказать ей об этом раньше?

— Так ведь мы решили пожениться только накануне. А потом на три дня исчезли и вернулись к ним в дом. Мне кажется, Том поспешил вступить в брак, чтобы заранее пресечь любую критику. Он решил, что раз мы поженились, то они уж как-нибудь безропотно перенесут эту неудачу и натянут на лица улыбки. Но я не хотела, чтобы на меня смотрели как на неудачу и безропотно меня переносили. Негоже так начинать супружескую жизнь. Тем более что они и не особенно старались меня обмануть. Понимаешь… я приехала к ним очень счастливая, и энергия так и била из меня ключом. А их приём стал для меня словно пощёчиной. Я быстро смекнула, что мне там не место. Они решили, что я не подхожу Тому.

Патриция замолкла и просунула через калитку траву для жеребёнка.

— Само собой, я понимаю его мать. Она хотела для сына лучшей партии, хотела сохранить традиции в том же самом доме, с той же самой мебелью, устраивать приёмы и принимать у себя правильных людей, и дожить до семидесяти семи. В какой-то степени она милая и любезная, но могла бы быть и полюбезнее. — Рассудительным тоном она повторила: — Я понимаю его мать, но под неё подстраиваться не собираюсь! Порой она и вправду старалась угодить нам, и тогда мы вполне неплохо ладили, хотя у меня в голове то и дело крутились мысли: «Это ж надо, какие усилия она прилагает!», «На самом деле я ей не нравлюсь, она лишь притворяется», «Жаль, что я не выношу, когда меня поучают, а то она бы дала себе волю».

Они повернули и продолжили неторопливую прогулку.

— Интересно, почему некоторые люди так боятся смягчиться? Том вырос в доме, где любое чувство и переживание… сдерживается и подавляется, держится под замком, потому что считается дурным тоном его показывать. Энтони, скажи, ну почему люди так трясутся за свою гордость?

Энтони не знал ответа.

— Тогда я крепко задумалась о тётушке Фиби, — продолжала она. — Наверное, я бы поладила с его матерью, если бы не тётушка Фиби. Она… Я так и не поняла, что в тётушке Фиби самое твердое — корсет или поджатые губы. Прости, если я тебя шокировала. Всё забываю, что у тебя нет сестры. Тётушка Фиби изначально меня не одобрила. Моё положение в обществе ниже, и меня не научили хранить на лице бесстрастное выражение и скрывать чувства. Я слишком взбалмошная и шальная. Она видела во мне только недостатки и больше ничего.

У Патриции перехватило горло от неприятных воспоминаний.

— Естественно, чем больше недостатков она во мне видела, тем больше у неё было поводов ко мне придраться. Наверное, сейчас ты скажешь, что это никак не связано с Томом, но ты ошибаешься. Связано, и напрямую. Видишь ли, Том вообще нас не понимал. И даже не пытался. В своём доме он становился другим, как будто дом влиял на него. Мне это казалось чем-то невероятным. Нельзя вести себя дома как адвокат. Дом есть дом. Нельзя вести себя как судья: верить сначала одному, а потом другому. Понять обоих можно, но согласиться можно с кем-то одним. Если он критиковал одного или второго, то мне следовало заранее примкнуть к тем, кого он одобрял.

Через три недели стало хуже некуда. А потом ещё папа заболел, и я захотела сразу же отправиться домой, чтобы за ним ухаживать. Тому это не понравилось. Он посчитал это глупостью и выдвинул целую кучу возражений. И даже предложил оплачивать сиделку для папы, но я бы не пошла на это. А Джо уж тем более, не сомневайся. В конце концов, я поняла вот что: под влиянием жизни в своей семье Том решил, что мне не мешает малость подшлифовать манеры — когда я вижу незнакомца, то не говорю «Здравствуйте, как пожива-а-а-ете?», как будто у меня во рту какая-то гадость. А вместо этого подхожу и пожимаю руку. Я совершила страшный грех, когда на кухне поболтала с ребёнком. Наверное, он решил, что если я буду долго жить в Маунт-хаусе, то стану походить на них, что Прокуренный Джо дурно влияет на меня. Можно подумать, после окончания школы я жила где-то в другом месте! Том решил, что если я буду метаться между двумя домами, то так и не изменю свои манеры к лучшему. Тогда-то я и сказала ему, что не хочу меняться к лучшему и становиться похожей на него, его мать и тётку, и если ему нужна такая девушка, зачем тогда он женился на мне? Впрочем, у Вилов куда древнее род, чем у Харрисов, и, нравится ему или нет, я буду ухаживать за отцом, больше не вернусь к нему и не буду портить ему репутацию…

Под конец рассказа её дыхание участилось, и Патриция заговорила быстрее. Они с Энтони начали спускаться с другой стороны холма. Энтони бросил взгляд на кузину. Патриция поговорила с ним, и ей стало легче после пережитых эмоций. Ещё два дня назад она выбросила всё это из головы и попыталась не думать об этом. Визит Тома Харриса снова всколыхнул в ней позабытое. Теперь она не выглядела такой молодой и счастливой, как ещё неделю назад.

— Дядя Джо тогда сильно болел?

— Ох, да. Мы уж думали, он покинет этот мир. Сейчас ему лучше. Я слежу, чтобы он регулярно питался.

— Поэтому ты не возвращаешься к Тому Харрису?

— Нет, это тут вообще ни при чём. Я не вернусь к нему. Просто не вернусь.

С высоты холма Энтони заметил Неда Поулина, который поднимался им навстречу.

Глава седьмая

Теперь Энтони регулярно раз или два в неделю возил дядю к какому-нибудь кораблю в гавани. Сперва это был «Серый кот», потом «Лавенгро», за ним «Гордость Пенденниса» и «Леди Трегигл». А после «Серый кот» вернулся из Ливерпуля. Делами хозяина занимались ещё две баркентины, две шхуны примерно в три сотни тонн и аккуратное маленькое судно. Владел всеми Джо Вил. Энтони не знал, сколько ещё кораблей бороздят океаны, работая на Джо Вила.

Ему иногда случалось сидеть в тесной капитанской каюте, прислушиваясь к обсуждению грузов, портовых дел и затрат на страховки и понимая едва ли половину дискуссии. Он замечал, что стоило какому-нибудь капитану свернуть к необходимости затрат на ремонт, как Прокуренный Джо умело переводил разговор на что-то другое. А если капитан продолжал настаивать на срочной необходимости, Джо всегда закрывал тему, сказав: «Ну, посмотрим, мистер, посмотрим».

Энтони ни разу не видел, чтобы дядя совещался с кем-то на берегу, хотя иногда по утрам он ходил к корабельным поставщикам, в Совет по торговле и по другим подобным делам. Однажды Энтони вытащил затычку в полу под кроватью в спальне и увидел, как внизу, в своём кабинете, дядя считает золото, разложенное по маленьким кучкам. На тот момент их было штук двадцать-тридцать.

Для мальчишки, даже для самого честного, в таком шпионском глазке есть нечто неодолимо притягивающее, и Энтони не раз вынимал затычку и глядел вниз, на седеющую дядину голову, когда тот писал, разбирал бумаги или что-то царапал в большом гроссбухе. Как-то в дверь неожиданно постучали, и Энтони заметил, как старательно Джо всё припрятал — что-то в шкаф, что-то в ящик стола — и лишь потом отпер дверь, чтобы впустить оказавшегося за ней дядю Перри. Дядя Перри с любопытством оглядел комнату, отпустил пару шуток и рассмеялся — он явно нечасто бывал здесь прежде. На его вопросы Джо отвечал скупо и сдержанно, словно хотел показать, как ему не нравится, когда прерывают.

В другой раз, услышав внизу незнакомые грубые голоса, Энтони увидел капитана и его помощника с «Леди Трегигл», они угощались ромом с молоком. Впервые в этот закрытый кабинет приглашался кто-то чужой. Когда с напитком покончили, Джо принёс лист писчей бумаги и расписался на нем, и вслед за ним те двое тоже поставили свои имена. Однако бумагу Джо им не отдал — оставил себе, а когда гости ушли, сложил в конверт, запечатал и некоторое время в нерешительности стоял посреди комнаты. В конце концов он подошёл к висевшей на стене небольшой картине, изображавшей старую даму, снялеё, открыл задник, державшийся на какой-то петле, и сунул в образовавшееся пространство бумагу.

Энтони твёрдо решил воздерживаться от подглядывания. Он редко поддавался этому искушению, а после не мог не чувствовать, как это нехорошо. А кроме того, дверь спальни не запиралась, и Энтони знал — если кто-то войдёт и застанет его за таким занятием, стыда ему не пережить.

За все эти недели от отца Энтони не пришло ни слова. Со смерти матери он получил лишь одно письмо и с нетерпением ждал другого. Он был вполне счастлив в своей новой жизни — главным образом, благодаря Патриции — но жаждал увидеть отца. А больше всего ему хотелось с кем-то сблизиться. Он до сих пор не мог справиться с чувством, что здесь он чужой. Как будто жил, окружённый друзьями, и вдруг лишился этого круга. А теперь присоединился к другому, но только к самому дальнему внешнему краю.

С тётей Мэдж он так и не познакомился ближе, чем в первый день по прибытии. Её возвышающееся над грудой подбородков маленькое педантичное личико редко выражало нечто большее, чем смутное неприятие окружающего мира. Крупное бесформенное тело тёти, обожающей украшения, выглядело перегруженным и одеждой, и плотью и, казалось, доминировало на кухне, не оставляя ни малейшего представления о скрытой в нём личности. Сиплый негромкий голос, привычка обрывать фразы прежде, чем они дойдут до адресата, и способность выражать гнев бесконечными повторениями на одной ноте, — вот и всё, что помнил Энтони, когда тёти не было рядом.

Он сочувствовал дяде Джо, который женился на ней, несмотря на полную непривлекательность — для коммерции тётя Мэдж была на самом деле полезна. Когда тётя хлопотала на кухне, Патриция очаровывала клиентов своим обаянием, а сам Джо контролировал торговлю у двери, ресторану был обеспечен успех.

Лишь вечерами в пятницу и субботу Энтони чувствовал себя неуютно. Может быть, после судебного разбирательства ситуация и улучшилась, но по-прежнему в эти ночи происходило много дебошей. Он мало задумывался об этической стороне дела, но ему не нравилось, что Патриция общается с толпой пьяных гуляк, он всегда испытывал облегчение, когда суббота без единой потасовки подходила к концу.

Только по вечерам в субботу и пятницу дядя Перри позволял себе побыть в ресторане простым посетителем. Когда веселье было в разгаре он, с пиратской ухмылкой и по-испански чёрными волосами, обычно оказывался где-то в самой гуще. Иногда он поддавался на уговоры спеть, и в его репертуар входили комические песни, иногда дополненные непристойностями. Он вставал под носовой фигурой с «Мэри Ли Мелфорд», затонувшей в Маенпорте, игриво улыбался и пел под аккомпанемент хромого аккордеониста, а толпа в зале вторила дружным рёвом.

Как-то вечером выбор Перри пал на песню «Баллада о Трегигле», и Энтони сразу узнал ночного певца, который время от времени тревожил его сон.

То Тёмный охотник! И холод пронзил

Сердца тех, кто страха не знал.

Охотника клич не оставил им сил!

И лай гончих псов их надежду убил!

А сбруи звон волю сковал.

За эти недели Энтони много узнал о Фалмуте — он постоянно гулял, возил на лодке из бухты на корабль дядю Джо, сопровождал Пэт за покупками или ходил один по поручениям тёти Мэдж, бродил по городу с дядей Перри, когда в ближайшей лавке не было любимого дядиного табака.

Постепенно он научился разбираться в кипучей портовой жизни. Выяснилось, что один из больших судов с селитрой попал в штиль у Силли, и тотчас же, соревнуясь друг с другом, ему навстречу отправились боты. Один за другим на протяжении многих недель огромные балкеры прибывали в бухту и застревали там в штиль — впервые за полгода за столько рейсов по всему миру они наконец убрали паруса. Порой там одновременно скапливалось от пятнадцати до двадцати кораблей в ожидании приказаний; затем, по мере их получения, они один за другим тихо отплывали ночью: кто в Квинстаун, кто в Ливерпуль, кто в Клайдбанк, кто-то направлялся к Темзе.

Экипажи этих судов не сходили на берег, но помощники и капитаны часто собирались за едой в заведении Прокуренного Джо, говорили о стихии и штормах, в которые невозможно было поверить, глядя на плещущееся у старых стен безмятежное море. Говорили о том, как шли сквозь ревущие сороковые, о жаре и скуке в полосах штиля, о том, как в черноте ночи огибали мыс Горн, как теряли людей, смытых с обледеневшей палубы гигантской волной.

Порой в бухте и на рейде развевались паруса целых двухсот кораблей, и среди них мог затесаться едва ли не единственный пароход, принадлежавший к числу ирландских каботажных судов. В самую горячую пору дальнозоркие старики сидели на Вудхаус-Террас — самой высокой улице в городе — и осматривали горизонт через мощные подзорные трубы. Стоило появиться очередному парусу, как весть о прибытии корабля распространялась по секретным каналам, а соперничающие маркитантские лодки и боты пытались втихаря выйти в море, не вызывая подозрений со стороны своих конкурентов. Когда же известие становилось достоянием общественности, начиналась открытая гонка среди тех, кто первым хотел достичь парусника, чтобы заключить с прибывшими сделку и снабдить запасами и продовольствием.

О Томе Харрисе больше ничего не было слышно, вероятно, он отказался от своей заблудшей жены как от скверной работы. А Патриция продолжала вести беззаботную жизнь, и случалось, что кто-нибудь из симпатичных молодых людей приглашал её на прогулку, но внимательный взгляд мог заметить непреклонность, скрытую за её весельем.

Её жизнь теперь явно омрачало лишь состояние Джо, к которому вернулись тошнота и приступы старой болезни. Он неуклонно продолжал заниматься привычной работой, проводил утро в кабинете и сидел за стойкой остаток дня, высохший, но энергичный и несгибаемый. Но хотя его дух оставался бодрым, плоть слабела — он практически ничего не мог есть, маленькие глазки терьера ещё глубже утонули в глазницах, узкое лицо посерело. Его вид даже начал сказываться на посещаемости ресторана по вечерам в пятницу и субботу — людям не нравилось веселиться рядом с больным, который подаёт им еду.

Тётя Мэдж заставляла его полежать пару недель в постели — может станет получше, все остальные, соглашаясь с ней, уговаривали Джо обратиться к доктору, однако он отказывался что-либо предпринимать. Если он сляжет, кто станет следить за его многочисленными делами? Ну, а доктор только выпишет мерзкие зелья, от которых никакого толку не будет. Кроме того, доктора стоят дорого, это роскошь для богатеев. Нечего выбрасывать шиллинги за получение никчёмных советов.

А врачи, считал Джо, не сумеют избавить его от червя, который он подцепил. Он и сам знал, что тут предпринять, и лечился как мог. Много слабительного, голодная диета — и скоро приступ пройдёт, и силы к нему вернутся.

В августе город посетила труппа Поултонов, компания бродячих актёров, ездивших по юго-западу с мелодраматическими постановками. В жизни местного общества это стало событием чрезвычайной важности. Мамаша и папаша Поултоны были личностями уважаемыми, их визитов все с удовольствием ожидали. Выступления в странных залах со случайным декором и непредсказуемым освещением не годились для труппы Поултонов. Они возили с собой шатер, как улитка домик, он и был развёрнут на Пустоши. Труппа прежде всего играла для избранной аудитории, которой предоставлялось удобное размещение — лёгкие кресла и стулья для разодетой публики, приходившей вечером из больших домов города, плавно переходили в жёсткие деревянные скамьи для тех, кто не имел денег на лучшее.

Патриция с одним из своих друзей посетила раннее представление, и ей так понравилось, что она уговорила отца отпустить с ней Энтони следующим вечером. Энтони ни разу в жизни не был в театре, и они с Патрицией покинули дом, трепеща от восторга и предвкушения.

Пустошь находилась посреди города, и идти пришлось совсем недалеко. Патриция облачилась в подчёркивавшее её тонкую талию синее платье с отделкой бархатом и боа с перьями. Лицо под маленькой соломенной шляпкой выглядело хорошеньким и пикантным. Они с Энтони живо беседовали по пути, но внезапно Пэт негромко ахнула и замолкла. На другой стороне улицы Энтони увидел её супруга, очевидно, тоже идущего на представление.

В тот же миг Том Харрис обернулся и увидел их, остановился и, сняв шляпу, пересёк улицу.

Его поведение выглядело более дружелюбно, чем в прошлый раз.

— Полагаю, — произнёс он, — вы не откажетесь принять в своё общество обитателя старого Пенрина?

После краткой минуты растерянности Патриция, очевидно, решила сыграть с ним по его правилам.

— Значит ты, Том, тоже идешь на спектакль, — сказала она. — А я думала, он не должен бы казаться тебе достаточно респектабельным.

— О, неважно, куда идти, — ответил он. — С кем идти — гораздо важнее.

Энтони скорее почувствовал, чем увидел, как девушка краснеет от гнева.

— Ну, тогда, — сказала она, — я уверена, что тебе не стоит показываться в нашем обществе. Доброй ночи.

— Напротив, — он ускорил шаг вслед за ней, — Думаю, мы могли бы сесть рядом в театре.

— Благодарю, — отозвалась Пэт, — я уже обещала сидеть с кузеном. Мы предпочитаем остаться вдвоём.

— Значит, это твой кузен? — спросил Том. — Как поживаешь?

— Как поживаете, сэр? — Энтони приподнял кепку, не позволив превзойти себя в обмене холодными любезностями.

Они поднялись на холм, к шатру. Над театром на ветру весело хлопал флаг.

— Полагаю, ты знаешь, — произнёс Харрис. — Я оставил свою работу.

Патриция бросила на него быстрый взгляд.

— Ты…

Он кивнул.

— Я хочу перемен.

Девушка, казалось, заподозрила в этом некий хитрый маневр с его стороны.

— Почему?

Теперь они вступили в толпу, собравшуюся у входа в шатер.

— Я уже говорил, что хочу перекинуться с тобой словом наедине. А иначе, — добавил он, — мне придётся занять место рядом с тобой и испортить все удовольствие от вечера.

Долгую минуту Патриция колебалась, прикусив губу.

— Энтони, — наконец сказала она. — Ты не мог бы купить нам билеты? Я потом к тебе подойду.

Она дала Энтони деньги, и он нехотя встал в конец очереди, уже тревожась о том, что Том Харрис начал негромко говорить девушке.

Очередь продвигалась медленно, у окошка кассира возникали какие-то споры.

Впереди Энтони услышал голос:

— Вон там, это ж дочка Джо Вила.

Энтони взглянул на говорящего. С первого взгляда он узнал этого вислоусого человека по имени Трехорн, содержателя кабака на углу. Энтони часто видел его стоящим в дверях этого заведения, иногда он приходил перекусить к Прокуренному Джо. Трехорн принадлежал к той странной породе людей, которые всегда по любому предмету имеют собственную конфиденциальную информацию. Если король отправлялся в Шотландию, Трехорн знал почему. Если в угольных районах Уэльса случались беспорядки, ему было известно, где именно. Если из-за тумана на мель сел хороший корабль, Трехорн знал, как это случилось.

— Кто это с ней? — всматриваясь, спросил его собеседник. — Мне он незнаком.

— А ей знаком, — ответил Трехорн. — Том Харрис из Пенрина, вот он кто.

Собеседник присвистнул.

— А я думал, они разошлись и живут отдельно.

Трехорн задумался.

— Хм, может, он пытается опять всё наладить. Адвокаты обычно своего не упустят. Видать, очень скоро она по праву получит неплохой капиталец.

— Полагаю, что так.

— Прокуренный Джо окажется очень богат, помяни моё слово. Лет шесть-семь назад, когда вернулся сюда, он имел крошечный капитал, но с тех пор сделал большие деньги. И ты знаешь, никогда он не тратил лишнего пенни, а идея с рестораном оказалась просто золотой жилой. Занимается корабельными перевозками, и ещё кое-какие дела проворачивает. Молодому Харрису придётся очень постараться в этой игре, когда ей достанутся деньги, на этот горшочек мёда налетит множество других ос.

— Ну, быть может, им придётся ещё подождать. Старый Джо…

Трехорн многозначительно покачал головой, и его собеседник смолк, но потом продолжил:

— Я не знаю, так ли Прокуренный Джо болен, как…

Трехорн снова покачал головой.

— Знаешь, это то же, что и с его женой. — Наблюдение было высказано с такой уверенностью, словно новость получена прямо из уст врача. — Когда с человеком происходит такое — пиши пропало.

— Хм. Извини, это…

— Да, такие дела…

— Это ведь не заразно? — встревожился собеседник.

— Нет, я этого не говорю. Однако тебе не кажется, что как-то уж часто мужья и жёны подхватывают заразу друг за другом? Правда, при этом… — и Трехорн понизил голос.

— Бедный старый Джо.

— Да. Не повезло ему.

В следующее мгновение мужчины отошли, и Энтони предстал пред лицом Мамаши Поултон, сидевшей в окошке кассы.

Он купил билеты и ждал, пока Патриция оставит мужа и присоединится к нему. Она подошла почти сразу, и они с Энтони вместе вошли в шатер. Но восторг и предчувствия радостей этого вечера теперь оставили Энтони. Удовольствие от спектакля померкло, заглушённое страхом будущего.

Глава восьмая

Может быть, в понимании небольшого количества искушённых актёрам труппы Поултонов и недоставало тонкости и искусной игры, но они компенсировали это достоверностью исполнения, а также сильной и твёрдой решимостью довести суть действия до самых заторможенных зрителей. Пьеса называлась «Последний из его рода», и сначала название показалось Энтони очень подходящим для трагедии, проходящей за плотным занавесом в ресторане Прокуренного Джо. Но по ходу пьесы свет рампы вытеснил из его сознания даже неожиданные встречи этого вечера. Все последующие три часа Энтони прожил в мире маркиз и молочниц, кредиторов и самоубийц, разбитой любви, а вместе с ней и сердец, и рождественского примирения среди снежинок и звона церковных колоколов.

Он вышел с представления, переполненный новыми впечатлениями от спектакля, потрясённый, взволнованный едва ли не до глубины души. Только где-то там, в глубине, притаился тяжёлый груз понимания — это всё произошло не с тобой. А твоя часть вечера — то, что случилось прежде, чем ты вошёл внутрь.

Когда они с Патрицией покидали шатёр, к ним опять присоединился Том Харрис. Он спросил, не позволят ли ему проводить их до дома, и, хотя Энтони воспринял это как узурпацию собственной роли, он не мог не видеть, что Патриция готова принять предложение. В это время ночью на улицах много пьяных.

Часть пути они обсуждали пьесу. Энтони подумал, что оказавшись наедине (он не в счет), они оба ведут себя гораздо более рассудительно. Но потом Том Харрис испортил всё, заявив:

— Патриция, я хочу, чтобы ты оставила Джо. И сегодня же вечером вернулась со мной в Пенрин.

— Я считала, что мы закончили обсуждать это, Том, — отозвалась она.

— Я не знаю, как тебя убедить. Не могу привести лучших доводов, чем те, что я уже высказал. Но у меня есть предчувствие. Мне не нравится атмосфера этого места. Я хочу, чтобы ты оттуда ушла.

— Я не пойду, Том. Я уже говорила. Не пойду.

Они шли дальше.

— В своём роде, — произнёс он, — ты такая же упрямая, как твой отец.

— Если иметь своё мнение — значит быть упрямым, тогда да, я такая. Но что значит упрямство? Лишь решимость другого поступать не так, как ты хочешь.

— Ты учишься, Пэт. Постигаешь искусство спора. Но молю тебя, не стоит слишком углубляться в теорию.

— Думаю, — сказала она, — ты хотел бы видеть меня аккуратной, педантичной и высохшей, как тётя Фиби.

— Да с чего бы? Как я мог бы сравнивать лилию с чертополохом?

Вопреки собственному здравому смыслу, она насмешливо хмыкнула.

— Это слово как раз подходит тётушке Фиби. Она жёсткая и сухая, и колючая, и шуршит, когда дует ветер.

— Но ведь даже от чертополоха есть какая-то польза. Ни один ботаник не ждёт, что природа вся впишется в единую форму. Если…

— Значит, вот в чём проблема тётушки Фиби, — поспешила перебить его Пэт. — Она не ботаник.

Он склонил голову.

— Верно подмечено. Только я не виню ни её, ни тебя. Я считал себя ботаником, но почему-то ожидал, что лилия и чертополох смогут расти на одной и той же почве. Ворчливая старость и юность… Что же… Я усвоил урок. И теперь предлагаю начать всё сначала уже на другой основе.

Последовало продолжительное молчание. Том Харрис умел отстоять свою точку зрения. И его артиллерия оказалась чересчур тяжела для девушки. Энтони чувствовал, что не должен был допускать начала этого разговора, а теперь, когда он начался, следует поскорее его прервать. Но он не знал как. Он ещё не справился с пережитками детства. Рядом с ним взрослые обсуждали свои проблемы между собой. И они про него забыли. Он не мог собрать достаточно самоуверенности, чтобы вмешаться.

— Мы не можем повернуть жизнь вспять, — тихим голосом сказала Патриция. — Не можем просто вернуться назад и начать всё заново, словно ничего не происходило, ничего не было сказано.

— Я и не прошу тебя возвращаться на ту же дорогу. Я прошу вернуться и быть со мной.

Вдалеке, в чёрном провале между домов, замерцал свет Сент-Энтони и снова исчез.

— Но видишь ли, Том, — мягко сказала она, — я тебя не люблю.

Они пересекли улицу. Они были уже почти дома.

— Ох, — выдохнул Том.

— Извини. Я правда не хотела говорить это вот так, в лоб.

Они подошли к крутому узкому переулку и свернули в него.

— Как давно ты это поняла?

— С тех пор… поняла вскоре после того, как вернулась домой.

— По какой-то конкретной причине?

— Нет…

Они остановились прямо у края полосы света от витрины ресторана Джо Вила.

— Ну, тогда я считаю, — ответил Харрис, — что ты можешь ещё передумать. Я считаю, что сумею убедить тебя передумать.

— А сейчас ты просто мне отвратителен, — сказала Пэт.

— Сожалею, — ответил он. — Это не входило в мои намерения.

— Мне пора идти, — сказала она. — Папа ещё далеко не здоров. В любом случае, мой долг — оставаться с ним.

Харрис взял её протянутую руку.

— А выходить с Недом Поулином тоже твой долг?

Девушка быстро отдёрнула руку. На мгновение она замерла, а когда снова заговорила, её тон полностью изменился.

— Полагаю, мне следовало ожидать замечаний подобного рода.

— Разумеется, раз ты гуляешь с подобного рода мужчинами.

— Доброй ночи, — сказала она. — И спасибо, что проводил нас до дома.

— Может быть, некоторые из них не так уж плохи, — сказал он. — Я не знаю. Но Нед Поулин мне не нравится. И не думаю, что мог бы понравиться. Его низкий лоб выдает невысокий уровень интеллекта. Я удивлён, что ты могла счесть его интересным.

Патриция вошла в заведение Джо, а они остались на улице, и Энтони обнаружил, что оказался наедине с их спутником.

Они обменялись взглядами.

— Доброй ночи, Энтони, — сказал Харрис.

— Доброй ночи, — ответил Энтони, приподнимая кепку.

А потом толкнул дверь и тоже вошёл в ресторан.

По сравнению с сумрачной улицей свет внутри показался Энтони таким ярким, что какое-то время он почти ничего не видел. Удалось разглядеть лишь то, что Патриции в зале нет, зато дядя занимает своё привычное место за стойкой.

А потом, к великому удивлению, Энтони понял, что дядя не тот.

Он потёр глаза. Человек напротив не исчез и не изменился.

— А где дядя Джо? — наконец выпалил Энтони.

— Наверху, слёг с болями в животе, — сказал дядя Перри. — Его заместитель перед тобой, в натуральную величину, и шустрее вдвое.

Энтони тут же вспомнились все ремарки мистера Трехорна, и он оглянулся, надеясь увидеть Пэт.

— Дяде плохо? — спросил он, невольно понизив голос.

— С ним всё будет в порядке через час или два, мой мальчик. — дядя Перри, казалось, пребывал в отличном расположении духа. — Ничего особенного, обычное дело.

— А где Пэт? — спросил Энтони.

— Наверху, пошла присмотреть за отцом.

— А, — Энтони посмотрел на блюда с аппетитной едой на стойке. — Посетителей много?

— Дела сегодня не очень. — дядя Перри откинул со лба волосы и взмахнул раздаточной вилкой. — Ну, а вы что желаете, сэр? Что хотели бы нынче вечером?

Энтони оглянулся, но в зале кроме него никого не было.

— Кусочек окорока? — продолжал дядя Перри. — Отменный вкус, и никто на нём не сидел, как раз для вас, сэр. — Он поочерёдно тыкал разделочным ножом в каждое блюдо. — А тут у нас прекрасный цыплёнок. Я сказал «цыплёнок»? Ну ладно, старая курица. Могу я предложить вам потроха старой курицы? Мягкие и эластичные, уверяю вас. Годятся на струны для скрипки. Нет? Тогда ломтик жареного поросёнка? Позволите угостить жареным поросёнком? Бедняжка скончался на той неделе, а от чего — мы не знали, иначе его бы вылечили. Ха-ха! А может, утиную шейку? Не жди, мой мальчик, и угощайся. Плати, только если нравится. Спокойным едокам пять процентов скидки!

Сначала Энтони силился изобразить улыбку, но потом ему пришлось сдерживать её.

— Как вы считаете, дядя Перри, дядя Джо очень болен?

— Болен? Да брось. У всех нас, бывает, болит живот. И у тебя наверняка, болел. Но разве это серьёзно? Да видит Бог, нет!

Дядя Перри извлёк из-под стойки здоровенную кружку пива и осушил её. Осталась только тонкая полоска пены у него на губах, и ту он слизнул длинным розовым языком. Потом причмокнул.

И в этот момент вошли три клиента. Последовали объяснения, дядя Перри шутил и смеялся, и, наконец, преуспел, продав им три тарелки говядины. Затем раздались треск и скрежет. Говядину он нарезал неумело, и чудом не отхватил себе большой палец. Остриём ножа дядя ткнул колокольчик, вызывая малышку Фанни. Та явилась, прихрамывая.

— Три недожаренных говядины трём клиентам, — сказал Перри. — Три говядины с кровью, клиенты ждут. Ну наконец-то явилась, Фанни, малышка. В чём дело? Повредила ногу?

— Вывихнула колено, — сказала Фанни. — Вывихнула на этих тёмных ступеньках…

— Притирание Эллимана, — сказал Перри. — Эллиман — то, что нужно. Делает отличную мазь. Вотри ее хорошенько, малышка. Нет, давай я сам вотру. Я эксперт по массажу. Султан Куалы наградил бы меня орденом за то, что я сделал для его четвертой жены, да я никак не мог остаться. Оно опухло? Дай-ка посмотреть…

Фанни захихикала, раскраснелась, схватила три тарелки и убежала.

Дядя Перри открыл ещё одну бутылку пива.

— Все они одинаковы, мальчик мой. Все хотят немножко внимания. Все, от графинь до служанок, белые, чёрные, жёлтые или красные. Чтоб мне лопнуть, если не так.

— Спектакль сегодняшний был про маркизу, — сказал Энтони.

— Бог мой, точно. Ты же сегодня вечером смотался на пьесу как юный господин, пока я трудился до потери сознания. До потери сознания. — Дядя Перри почесал затылок зубцами разделочной вилки и испытующе воззрился на Энтони. — Что думаешь о спектакле? Нет, не говори. Я и так вижу, что тебе понравилось. Везучий паренёк. Не шибко это по моей части — продовольственное дело. Не стал бы я так унижаться и мараться, если бы не долг перед родным братом.

— Она называлась «Последний из его рода», — сказал Энтони. Про…

— Нет, я, конечно, смог бы справиться, если б взялся, — продолжал дядя Перри. — Зимой восемьдесят девятого во Фриско я две недели помогал одному китайцу вести дела в ресторане. Приятелю моему — никогда я не верил в эти расовые предрассудки.

— И в пьесе китаец был, — сказал Энтони. — Правда, думаю, это просто белый китайца изображал, но…

— А вот, кстати, жил-был один человек. — дядя Перри отклонил свой стул назад и закинул ноги на стойку. На несколько мгновений его лицо заслонила большая пивная кружка. — Он был из кулинаров. Но не из тех, что готовят жирное и нежное мясо, срезанное с сочной тушки молодого бычка. Этот парень скупал потроха, мой мальчик, он скупал их без меры и мог сготовить из них всё что пожелаешь: жареного голубя, грудку жаворонка, лапшу и побеги бамбука. Разные блюда с разными вкусами. А если потроха бывали с плесенью, так ещё лучше: тогда они шли в похлёбку. Этот повар был гений. Он никогда не подавал всякую недожаренную, но узнаваемую дрянь, от которой у любого желудок вывернет наружу. Неудивительно, что твой дядя Джо заболел. И, разумеется, у него нет аппетита. Сидит здесь день за днём с кусками баранины и тушками больных уток под носом. Чёрт возьми, как же они воняют! Ещё немного, и отобьют всякое желание выпить.

— Спасибо, Перри, — раздался голос. — Теперь тебе пить ничто не помешает.

На пороге ресторанчика, аккуратно придерживая дверь, стоял Прокуренный Джо, полностью одетый, но с пепельно-серым лицом. Его острые глазки слезились и покраснели, говорил он с трудом. Позади него в темноте коридора маячила Патриция..

Дядя Перри поставил кружку и убрал со стойки ноги.

— А это ты, Джо, приятель! А я как раз говорил Энтони, что тебе пора бы уже вернуться. Я знал, что ты скоро спустишься к нам. Добро пожаловать, работа ждёт!

— В самое горячее время пришел, как я вижу, — сказал Джо.

— Но я старался как мог, Джо. Правда, парень? Ни один клиент не остался неудовлетворённым. Так ведь? Я продал половину говядины, да и утятину тоже. И сдачу давал правильно, до последнего пенни. Что твой Матфей, собирающий подати. Всегда рад помочь, когда хозяин покинул свою стряпню.

— С кружкой пива и ногами на стойке, — сжав губы произнёс Джо. — Хороший получится бизнес с пьяным за кассой.

Перри моргнул, отбросил волосы с глаз.

— Да брось ты Джо эту зло… зловредность. Если думаешь, что я пьян — так это ты лаешь не на то дерево. Как пёсик Фидо из песни, — он засмеялся. — Ну, если…

— Позволь Джо сесть, — сказала Патриция. — Ты разве не видишь, он очень болен. Сегодня вечером ему не следовало спускаться.

— Ну, не я виноват в том, что он спустился, — внезапно надулся Перри. — И не моё это дело. Да чёрт возьми! Как будто я ему не услугу оказал, а навредил.

— Не надо мне никаких услуг, — сказал Джо, опускаясь на стул. — Я сам справляюсь со своими делами…

— Ага, больной и в постели.

— Когда я болен, делами займётся Патриция. Она моя дочь.

— А с братом, значит, можно обходиться как с грязью! Ну, так ты ошибаешься! Мне надоел этот дом и его дела! Я больше ни единой недели терпеть не желаю. Со мной обращаются как с пустым местом! А ты, братец Джо, можешь и дальше сидеть и гнить на своём стуле, я больше не стану тебе помогать!

Дядя Перри прошёл мимо Энтони и хлопнул за собой дверью.

Патриция, опустив взгляд, положила руку на стойку. Медленно и с трудом двигаясь, Джо занял своё привычное место, переставил тарелки и разделочные ножи, звякнул кассой и стал изучать деньги в отделениях выдвижного ящика.

— Папа, я могу ещё чем-то помочь? — спросила Патриция.

— Нет. Но ты лучше пока оставайся со мной. Может быть, и понадобишься. — Прокуренный Джо медленно поднял голову и взглянул на Энтони. — А тебе не пора в постель?

— Да. Просто, знаете, мы гуляли.

— Это же не повод сейчас торчать здесь, верно? Ночные бдения замедлят твой рост. Если твой отец увидит тебя бледным и слабым, мне придётся перед ним отвечать. Доброй ночи, мальчик.

— Доброй ночи, дядя. Доброй ночи, Пэт. И спасибо за сегодняшний вечер.

На прощание Патриция ему улыбнулась.

Однако в постель он пошёл не сразу.

Глава девятая

Энтони спустился в кухню, пахнущую так знакомо, словно он всю жизнь знал этот запах. Большую и квадратную кухню с низкими балками освещал неяркий, мерцающий среди чада газовый свет. Четыре ступеньки слева вели в тёмные глубины буфетной и кладовой. Вдоль одной стены разместились серванты для утвари, большой стол посередине был заставлен блюдами, противнями и кастрюлями, на стуле кучей сложены фартуки, за приоткрытой дверцей буфета виднелись кухонные принадлежности. На другом столе находились два кочана капусты и банка кипячёного молока. На стропилах, достаточно высоко, чтобы не цеплять ничьи волосы, висела связка лука, несколько липких лент-мухоловок и дюжина кухонных полотенец. А напротив шкафа, у другой стены, шипела и гудела огромная кухонная плита.

И как некое божество, над всеобщей неразберихой главенствовала тётя Мэдж, которая что-то помешивала в гигантской кастрюле. Больше в кухне никого не было, лишь она — крупная, медлительная, с отсутствующим видом размышляющая о чём-то своём. Волосы тёти были уложены, черты лица мелкие и незначительные, над простым розовым фартуком возвышался жёсткий воротничок, украшенный брошью с камеей — тётя считала вульгарным появляться с голой шеей даже на кухне.

Услыхав шаги, она обернулась и поверх пенсне присмотрелась, кто там. А потом отложила ложку и сняла пенсне, чтобы протереть запотевшие стёкла.

— Морковь, — сказала она. — Мне бы надо. В буфетной. Фанни…

Энтони сбежал по крутым ступеням в буфетную, нашёл Фанни за грудой грязных тарелок, раздобыл морковь и вернулся.

Тётя Мэдж взяла её и принялась нарезать в кастрюлю.

— Вы сегодня поздно готовите, тётя Мэдж, — сказал Энтони. Наверх идти ему не хотелось, он чувствовал себя слишком расстроенным, чтобы уснуть.

— Заказ у нас, — отозвалась она. — Люди идут. Корабль. Что такое там, в ресторане? Спорят…

— Просто там дядя Джо вернулся.

— Вот отчаянный. Раскричался?

— Нет. Понимаете, дядя Джо… Дядя Перри пил пиво за стойкой. Дяде Джо это не понравилось. Дядя Перри ушёл.

— Обиделся, — сказала миссис Вил. — Чересчур чувствительный. Но Джо неправ. Не следовало ему… Так безрассудно. Его надо уговорить. К доктору.

Энтони прошёлся по кухне. У них с тётей не было ничего общего, однако всё услышанное этим вечером рвалось у него с языка. Он беспокоился и не мог дольше сдерживаться.

— Сегодня вечером я слышал разговор мистера Трехорна, — начал он. — Того, из «Корабля и матроса». И он сказал… сказал, что дядя Джо очень… и может не выздороветь… Он говорил…

Тётя Мэдж отложила ложку.

— Ты что там делал… в «Корабле и матросе»?

— О нет, я там не был! — поспешил заверить Энтони. — Это было в очереди в театр.

Последовало молчание. Тётя Мэдж немного сдвинула стоявшую на огне кастрюлю, добавила в топку угля. Потом открыла дверцу духовки и снова закрыла, ничего не достав. Энтони понимал — за этим пенсне что-то происходит.

Тётя сняла очки и высморкалась.

— Люди… они такие недобрые. Нехорошо говорить подобное. Как мистер Трехорн… Откуда ему знать? Никто не знает, он же не идёт к доктору.

— Мне жаль, тётя Мэдж, — сказал Энтони. — Я просто слышал разговор.

Миссис Вил вернула кастрюлю на место и снова начала механически помешивать.

— Женаты год, — сказала она. — Я не хочу… опять остаться одна. Всю жизнь одинока. Твой дядя… он очень добрый. Хотя и немного скрытный. Если бы он постарался. Бросил пить, позаботился о себе. Не верю я, что это что-то серьёзное. Конечно, если бы он позаботился… Но посмотри на него. Что тут поделаешь. Он говорил ему. Твой дядя Перри…

Энтони смущённо переминался с ноги на ногу, пытаясь придумать ответ.

— Ну, может завтра всё снова будет в порядке.

Раздался знакомый грохот, и снизу, из ресторана, приехал маленький подъёмник с грязными тарелками.

— Для Фанни, — произнесла тётя Мэдж. — Может, ты…

Энтони поспешил исполнить просьбу. Довольный, что выкрутился из затруднительной ситуации, он долго оставался в буфетной, помогая Фанни вытирать тарелки. Вернувшись, он надеялся застать в кухне Патрицию, но, к его разочарованию, тётя по-прежнему была там одна.

На печке кипело жаркое, а тётя начинала раскатывать какие-то пироги.

— В кровать, — произнесла миссис Вил. — Я думала, ты ушёл. Уже поздно.

Она готовила пироги для группы гостей, их ждали через час. Энтони зачарованно наблюдал, как пухлые пальцы тёти отрезают кусочек теста, наполняют его картофелем, мясом и луком, посыпают щепоткой соли, защипывают и ловко подворачивают, образуя затейливый фигурный край.

— Тётя Мэдж, — сказал он, — я всё думаю, когда опять получу весточку от отца.

Несколько минут она работала молча, и множились пироги, готовые отправиться в духовку.

— Постель, — сказала она. — Ему нужно оставаться в постели. Не вразумить… Где Патриция?

— Думаю, ещё в ресторане.

— Доделаю, и надо пойти посмотреть. Может, он…

— Тётя Мэдж, сколько времени идёт письмо из Канады?

— И не ел ничего весь день. Так нельзя. Что, Канада? Мы вчера получили письмо. Несколько недель…

— Получили письмо? — восторженно воскликнул Энтони. — От отца! Я не знал. Что он пишет?

Вырос и обрёл форму ещё один пирожок. Пальцы тёти работали как механизм.

— О школе, — сказала она. — Только насчёт учёбы.

— Что он пишет? То есть… — восторг внезапно покинул Энтони, как воздух покидает проколотый воздушный шарик. — Он считает, мне надо идти в школу здесь?

Тётя всматривалась в пироги сквозь сползающее пенсне, словно прикидывая, достаточно ли наделала. Потом подобрала оставшиеся кусочки теста и стала скатывать вместе.

— Ещё один. Один или два…

— Тётя Мэдж…

Она перевела взгляд на мальчика.

— Не особенно хорошо. Отцовский долг перед сыном. Дать сыну дом. Вот что я скажу.

— Значит, я не еду к нему? Почему?

— Вопросы. Он сказал, следующей весной. А зимой учись здесь. Поглядим, что скажет твой дядя.

— А отец мне что-нибудь передал?

— Да, привет. Говорит, что условия… зимой не место для мальчика. Не особенно верно. Твоему дяде не до школьного обучения. И вообще, недостойно это.

Энтони несколько минут смотрел на неё. Пироги были выложены на противень и отправились в печь.

— Завтра, — сказала тётя. — Доктор. Слишком много твой дядя берёт на себя. Никому не позволяет помочь.

— Тётя Мэдж, — попросил мальчик, — как вы думаете, можно мне прочесть письмо от отца? Понимаете, у меня уже сто лет ни одного не было. Я писал ему на прошлой неделе и ещё неделю назад. Если бы я видел, о чём он пишет, то знал бы, что говорить.

Тётя махнула рукой.

— Это к дяде. Но вообще… место мальчика рядом с отцом. Должен идти в школу в Канаде. Или он пусть вернётся. Избегает ответственности. Твоему дяде нужно встретиться с доктором. Этот мистер Трехорн… Не имеет права распространять подобные сплетни. Так невежливо. Вот дойдёт до Джо, а он ещё подумает, что это правда. Он должен поговорить с мистером Трехорном.

— А письмо у дяди?

В кухню вошла Патриция. Тётя Мэдж уставилась на неё.

— Кажется, ему лучше, — сказала она. — Что случилось, Мэдж? Он давно в таком состоянии?

— Фанни, — ответила миссис Вил, потрясая серьгами. — Вечно там копается. Возится над парой тарелок. Вечно всё на мне. Где твой дядя Перри?

— Разозлился и куда-то ушёл. Как это…

— Он его видел. Он сказал только «Перри, помоги наверху». Когда я пришла, он меня еле узнал. Говорил, что ноги немеют. — Тётя Мэдж опять извлекла носовой платок, и её короткий и толстый нос в нём исчез. — Но мистер Трехорн не имеет права. Джо просто нужно несколько дней отдохнуть в постели.

Девушка, казалось, недоумевала.

— А причём тут мистер Трехорн? Он помог?

Миссис Вил вернулась к помешиванию рагу.

— Нужен доктор. Завтра же утром. Больше так нельзя. Когда явятся эти люди?

— Нынче вечером? Джо сказал, через полчаса.

— Пироги не доспеют. Нужно ждать. Убеди его лечь в постель. Нельзя ему.

— Постараюсь, — сказала Пэт. — Только я боюсь, это напрасный труд.

И она ушла в ресторан.

Тётя Мэдж попробовала рагу.

— Ещё морковку, — объявила она. — В буфетной. И, Энтони… погляди, что там делает Фанни.

Энтони так и не узнал, как же удалось уговорить Джо — возможно, скверное самочувствие в итоге его и убедило — но на следующий день доктора всё же вызвали. Этот высокий пожилой человек с широкими бакенбардами провел наверху не меньше часа.

После того как он спустился, тучи над домом рассеялись. Пэт сказала, что все не так уж и страшно. Джо предстояло провести в постели не меньше недели. Ему позволялось есть только молочные продукты и нельзя было ни курить, ни пить. Абсолютный покой и тишина. Позже, возможно, небольшая смена обстановки. Доктор дал ему мазь от экземы и таблетки, чтобы принимать после еды. Вполне вероятно, что не пройдет и месяца, как самочувствие Джо заметно улучшится. Совсем маленький и в своей ночной рубашке еще больше обычного напоминающий терьера, он лежал в постели и наблюдал за доктором проницательными враждебными глазами.

Все в доме подстраивалось под сложившуюся ситуацию. Чтобы успокоить беспокойный дух отца, Пэт пообещала взять на себя его смену за прилавком, но эта работа оказалась более утомительной, чем она ожидала, и два-три раза в день она рисковала навлечь на себя праведный гнев, передавая свой пост Перри. Его это совершенно не смущало, о ссоре с Джо он и не вспоминал. На следующее утро он явился к завтраку в одиннадцать часов, как обычно громко смеясь и отпуская привычные шутки, будто ничего не случилось. Воспоминания о произошедшем обтекали его, словно вода чемпиона по плаванию, каковым он себя называл.

На четвертые сутки «Серый кот» был замечен пришвартованным в гавани, и Джо отправил дочь пригласить капитана Стивенса на следующий день в гости.

Энтони всегда с радостью посещал дядины корабли, но сегодня был особенный повод. На самом деле Патриция умела грести не хуже любого мужчины, но не возражала сесть на заднюю банку шлюпки и свесить руку за борт, если это доставит удовольствие кузену.

Сегодня она оделась просто, но очаровательно, и Энтони все гадал, расстаралась ли она так ради капитана Стивенса или ради его помощника.

На последнего, безусловно, ее вид произвел большое впечатление. С корабля за ними явно наблюдали, поскольку, когда они подплывали, Нед Поулин с сияющим лицом и растрепанными ветром черными волосами уже спускался по короткому трапу им навстречу.

— Я не мог поверить своим глазам, — воскликнул он. — Я сказал себе: да это точно не старик. Неужели глаза мне врут? Или у меня появилась крестная фея? Осторожней, сынок, суши весло, держи курс, чуть быстрее, вот так. А теперь, позвольте вашу ручку, дорогая.

Его рвение рассмешило Патрицию. Едва ступив на планширь, она быстро и легко взобралась по трапу, размахивая кружевными юбками. Энтони немного рассердился на излишние советы, которые ему давали, но вскоре уже вскарабкался на борт вслед за остальными.

— Где капитан? — спросила Пэт. — Отец приболел и отправил меня с сообщением для него.

— В своей каюте. Когда я увидел, кто к нам плывет, я не сообщил ему. Ну, и мне жаль слышать о старике. Но нет худа без добра. Но не будь его, я увиделся бы с вами лишь сегодня вечером. Раньше мне не освободиться. Только не говорите, что у вас есть еще какие-то поручения.

Патриция подставила лицо ветру и улыбнулась.

— Худо на этом не закончилось. Раз Джо слег, мне придется остаться и помочь. Я замещаю его за прилавком.

Нед Поулин поморщился.

— Тогда я помогу вам. Тоже буду сидеть за прилавком! Уверен, что сумею разделать курицу лучше, чем вы.

Она покачала головой, поджав губы.

— Джо этого не позволит. Вы увидите меня, только когда будете заказывать ужин.

— Значит, я закажу все, что у вас есть. — пригрозил он. — И все съем. И вернусь за новой порцией. Вам не избавиться от меня так легко!

Патриция снова рассмеялась, наслаждаясь его добродушной шуткой, но тут на палубе появился капитан Стивенс и подошел к ним.

— Мистер Поулин, вы не сообщили, что у нас почётная гостья.

— Прошу прощения, сэр, я сам был так поражён…

— Надеюсь, ваш отец в добром здравии, мисс Патриция.

— Увы, нет. Я привезла вам послание от него.

— Вы не желаете спуститься в кают-компанию?

Энтони остался наедине с высоким и симпатичным помощником капитана. Какое-то время они молчали — Энтони с интересом рассматривал корабли вокруг. Вчера в Фалмут прибыл один из крупнейших парусников на австралийской линии, после худшего перехода в своей богатой истории. Обрывки рассказов о ней Энтони слышал во время обедов капитана у Прокуренного Джо. Судно, постоянно борясь с неблагоприятной погодой, с трудом добралось до Фалмута после ста семидесяти девяти дней в плавании из Брисбена, в конце этого долгого испытания потеряв часть оснастки у берегов Португалии. Поэтому, вместо того чтобы гордо и уверенно встать на якорь в бухте, оно приняло лоцмана и вошло в гавань зализывать раны.

— Ну, сынок, как шли дела у Прокуренного Джо, пока меня не было? Я слышал, сюда опять приезжала бродячая труппа?

— Да.

— Тебе бы посетить Ливерпуль, сынок. Там есть настоящий театр. Совсем недавно я был в мюзик-холле, смотрел отличное представление.

И Нед Поулин принялся рассказывать о спектакле.

— Хорошее у вас было плавание? — спросил Энтони, ещё разглядывавший побитое непогодой судно.

— Что? Плавание? А, неплохое. Столкнулись со встречным ветром у карнарвонского побережья. А тот тип, Том Харрис, досаждал твоей кузине в моё отсутствие?

Энтони поднял взгляд на помощника капитана.

— Да почти нет… Мы только раз его видели.

— Что ж, будем надеяться, что больше не встретим его, пока я на берегу, — сказал Поулин. — Не то у меня возникнет соблазн натянуть ему на уши его цилиндр. Вот бы он попал на борт хотя бы на пару переходов.

Они болтали несколько минут, пока вновь не появилась Патриция в сопровождении капитана.

Энтони перелез через борт и спустился в лодку.

— До свидания, капитан Стивенс. До свидания, мистер Поулин.

— До свидания, мэм.

— Надеюсь, что буду иметь удовольствие заглянуть к вам нынче вечером, — сказал Нед.

Патриция улыбнулась.

— Надеюсь, вы к тому времени проголодаетесь.

Спустя мгновение она присоединилась к Энтони в лодке, и он принялся грести к берегу.

Нед махал им с палубы, и девушка махала ему в ответ.

И ни один из них не был бы так беззаботен, знай они, что принесёт наступающий вечер.

Глава десятая

В их отсутствие доктор Пенроуз нанёс Джо третий визит, и кажется, был рад и воодушевлён выздоровлением пациента — настолько, что после его ухода Джо объявил о намерении этим вечером встать с постели. Это выходило далеко за рамки разрешённого медициной, и тётя Мэдж с Патрицией делали всё возможное, чтобы его разубедить.

Но Джо, как обычно, был непреклонен. В воскресный вечер, возможно, придёт много народа, и ресторан нуждается в хозяйском присмотре. А кроме того, он чувствует себя лучше, и доктор сказал, что он выздоравливает, а этот постельный режим — не более чем обычная врачебная прихоть, единственный смысл которойнапустить на себя важности и стребовать лишних два шиллинга за визит. И так три визита меньше чем за неделю для них довольно накладно, небось Пенроуз считает, что им некуда девать деньги — приходит так часто и так мало делает. А этак-то всякий сумеет с важным видом постоять у кровати, сколько угодно. Они, доктора, все одинаковы. Пенроуз не лучше доктора Боррата Кларка, с которым Джо спорил из-за счёта, когда жена захворала в последний раз. А Фанни приготовила достаточно картошки на вечер? Не дать клиентам вволю картошки — сущее расточительство.

Ему помогли облачиться в сюртук из альпаки с высоким белым воротником и сопроводили по лестнице вниз. Потом принесли прописанный молочный напиток, который Джо проглотил, кривясь и недовольно ворча. Потом, прежде чем дочь и жена успели его остановить, потянулся к своей странной трубке, в дрожащей руке над чубуком вспыхнула спичка. Облачко синего дыма скрыло худое высохшее лицо, которое, появившись снова, имело уже куда более довольный вид. Прокуренный Джо наконец-то опять становился самим собой.

Ресторан уже начинал наполняться. Благодаря летним штормам последней недели, вынудившим корабли искать прибежища, в бухту зашло множество судов. Команде парусника тоже позволили спуститься на берег, но в заведение «У Джо Вила» пришли только три помощника капитана. А остальные моряки наслаждались свободой в череде кабаков.

Нед Поулин прибыл около половины шестого и, обнаружив, что Джо снова на месте, стал уговаривать Патрицию прогуляться с ним вечером. Она согласилась, но ненадолго, и оба вернулись после семи. Тогда Поулин направился за девушкой на кухню, он твёрдо решил помочь. А позже вечером на ужин явились ещё девять человек из команды парусника, финны и шведы, и в сильном подпитии. Они заказали роскошный ужин, поднялись в верхний зал ресторана, но обнаружив там трёх помощников капитана, развернулись и с хохотом потопали в нижний, где можно расслабиться без надзора начальства.

Вскоре после этого Энтони вручили ещё один напиток для Джо и приказали остаться с дядей, пока тот не выпьет. Всю ту неделю Энтони жаждал расспросить про содержание отцовского письма, однако такой возможности не представилось. Теперь, с некоторой тревогой и извинениями перед пожилым дядей за беспокойство, он наконец решился заговорить на эту тему.

Джо слезящимися глазами посмотрел на него поверх стакана с мерзким питьём.

— Я только раз встречал твоего отца, — сказал он, — как мне понять, что у него на уме? Конечно, он предлагает платить за твою учёбу, ведь у меня лишних денег нет. Но я сомневаюсь, что это покроет затраты. Парню вроде тебя еды потребуется немало, а ещё одежда, и мало ли что. Нам стоит хорошенько подумать.

— А он совсем не хочет, чтобы я приехал в Канаду?

— Я сам в молодости был старателем, — ответил Джо. — В такое время не хочется быть с кем-то связанным. Нужна свобода, возможность путешествовать налегке и не в самых лёгких условиях. Отец твой сказал, что весной будет в Виннипеге, и может, тогда ты присоединишься к нему. Но он понимает, что ты не должен сидеть без дела этой зимой. Твоя тётя выяснит насчёт школы, и мы поглядим, что сможем сделать на то, что прислал твой отец. Да, это не много, но по одёжке и протягивай ножки. На пару фунтов-то не разгуляешься. — Он поставил на стойку пустой стакан и передёрнулся от отвращения. — Фу, пакость! Пища для младенцев. Для взрослого не годится. Да, вот она жизнь — пьёшь молоко, когда молод, потом взрослеешь и начинаешь понимать, что к чему, а в старости приходится опять возвращаться к этому молоку…

И он снова поспешил раскурить трубку.

Вошли два посетителя — парусный мастер и боцман с парусника, оба немцы. Парусный мастер — безобидный и приятный коротышка, но боцмана Тодта, белокурого, широкоплечего и с подлым характером, на судне ненавидели, хотя он и был одним из лучших моряков флота. Они о чём-то посовещались, издавая гортанные звуки, потом оплатили еду и двинулись в зал. За ними почти по пятам пришли ещё три моряка с пензанского буксира, который тем вечером привёл в гавань повреждённый бриг. Потом два корнуольца с обветренными от непогоды лицами, и третий — слегка перебравший с выпивкой рыжий инженер из Шотландии. Пока они обсуждали заказ, вошёл одинокий гость — Том Харрис.

Он ждал, пока обслужат других. Не слишком-то он сегодня похож на денди, подумал Энтони, — на Харрисе были кепка и твидовый костюм.

При виде него Джо явно рассвирепел, однако молчал, ожидая, когда они останутся наедине. Когда остальные посетители разошлись, он отложил разделочный нож и вилку и, взяв свою трубку, провёл мундштуком по усам.

— Чего вам надо?

— Рад видеть вас в добром здравии сэр, — беззлобно отозвался молодой человек. — Я слышал, вы приболели.

— Не будем об этом, — ответил Джо. — Итак, чего надо?

— Поесть. Сегодня не воскресенье. — Харрис осмотрел стойку. — Разумный способ вести дела. Такое разнообразие блюд из мяса, птицы и прочих деликатесов в любом пробудит обжору. При одном взгляде на все это…

— Я не нуждаюсь в ваших советах, — ответил Джо, дрожа от слабости и раздражения. — А если пришли повидать Патрицию, вас ожидает разочарование.

— Я хочу есть, — сказал Харрис. — Ничего более. Раз в данный момент я в Фалмуте, то и пришёл туда, где кормят лучше всего. Это разумный выбор. И думаю, не в ваших принципах отказывать клиентам?

Он вытащил соверен и положил на стойку.

— Благодарю, — проворчал Джо. — Я сам разберусь со своими принципами и не нуждаюсь в оценке юриста.

Однако взгляд его блуждал вокруг золотой монеты.

Они помолчали. Том посмотрел на Энтони и чуть улыбнулся.

— У вас переполнено? — спросил он. — Я могу подождать.

— Вы просто хитрите, чтобы увидеть Патрицию, знаю я вас. И это вам не поможет.

— Она не обязана встречаться со мной. Это совершенно не в моей власти. Вон там у вас — это фазан? Я не отказался бы от кусочка, а перед тем — немного рыбы на пару. Ну хватит, берите деньги и дайте мне сдачи, сколько сочтёте нужным.

— У меня цены фиксированные, — воинственно ответил старик. — И нечего подозревать, что я на ком-то тут наживаюсь. Пришли шпионить?

Том Харрис, казалось, начинал выходить из себя.

— Дражайший сэр, так вышло, что ваша дочь приходится мне женой. Пока это так, я не желаю портить вам репутацию.

Прокуренный Джо поднял монету и бросил на стойку. Затем положил ее в кассу и сунул молодому человеку полсоверена с мелочью.

— Нижний зал, — сказал он. — Через пару минут получите свое первое блюдо.

Джо направил Харриса на нижний этаж, зная, что Патриция помогает на верхнем, который быстро заполнялся. Но он и не догадывался, что, как только схлынул наплыв посетителей, Пэт сразу же поспешила вниз, чтобы отужинать с Недом Поулином.

Когда Том вошел, их только начали обслуживать за маленьким угловым столиком у окна. Его взгляд сразу словно магнитом притянуло к ним, но выражение лица осталось неизменным. Он прошел в другой конец зала и занял свободный столик рядом с тем, за которым сидели девять финнов и шведов.

Патриция, увидев его, покраснела, как краснела всегда, когда он неожиданно появлялся. Поулин, проследив за ее взглядом, недовольно заворчал.

— И что с этим парнем не так? — буркнул он. — Вечно шныряет вокруг. Неужели ответ «нет» ему непонятен?

— Я его не приглашала, — сказала Пэт — На прошлой неделе я дала ясно понять, что ему тут не рады. А он сказал…

— Что он сказал?

— Да ничего такого. Забудем о нем.

Она вдруг осознала, что опасно рассказывать о нелестных отзывах ее мужа о Неде самому Неду.

— Папе не стоило его пускать. Ему же известно, что я неловко себя чувствую, когда он сюда заходит.

— Кто-то должен научить его принимать отказы. И я с радостью это сделаю. Он перестанет таскаться сюда, как только прочувствует тяжесть моего сапога.

— Тихо, тихо. Ешьте свой ужин, как паинька, и давайте поговорим о чем-нибудь другом.

Трапеза продолжалась. Том Харрис не спеша пережевывал поданную еду. Медленно ели и Патриция с Недом, то и дело разговаривая и перешучиваясь друг с другом. Девушка уделяла моряку больше внимания, чем когда-либо прежде, желая показать Тому свою полную свободу и независимость. Нед был восторге от того, что наконец-то сумел заинтересовать ее.

Том покончил со вторым блюдом и заказал кофе и сыр. Подобные дополнительные заказы после того, как все уже принесенные блюда съедены, у Джо не практиковались. Дэвид, молодой официант-индиец, с озадаченным видом пошел за советом на кухню. Вскоре он вернулся с большим куском хлеба и сыром на тарелке, но без кофе. Том дал ему шиллинг и закурил сигарету.

Во время ужина один из шведов за соседним столиком, крупный блондин с одутловатым лицом, посмеивался над Томом Харрисом. Ничего особенно смешного в адвокате не было, но в нынешнем его состоянии шведа могло позабавить все что угодно. И эпизод с кофе и сыром стал последней каплей. Смех шведа сотряс комнату, потом он поперхнулся и опрокинул стакан пива, приятели с шумом принялись хлопать его по спине, смеяться и спорить между собой. Немецкий боцман, доедавший у двери огромную тарелку жареной свинины, отложил нож и вилку и крикнул им, чтобы угомонились.

В голосе, как и во всем его виде, читалось нескрываемое раздражение. В ответ на замечание его освистали.

— Замолчи, боцман!

— Заткнись, скотина! Заткнись!

— Дьявол тебя возьми! Да ты сам дьявол!

Казалось, сейчас начнётся скандал, но в зал вошли новые посетители, и шум почти стих. Лишь толстомордый швед ещё продолжал хихикать.

Хромой аккордеонист завёл мотив, и несколько человек тут же принялись насвистывать и подпевать хором. Спустя ещё пару минут приятели дяди Перри вытолкнули его из угла. С самодовольной ухмылкой он занял своё привычное место под носовой фигурой с «Мэри Ли Мелфорд», смахнул двумя пальцами со лба волосы и запел.

На свете жил эсквайра сын.

Малец был хоть куда.

Он дочку пристава любил,

Что в Ислингтоне жила.

Она же в робости своей

Поверить не могла,

И ни в один из светлых дней

Он не услышал «да».

Том Харрис прикончил свою сигарету и потушил её. Он хорошо понимал, что забавляет шведа, однако с добродушным видом игнорировал этого человека. Но в то же время, осознание того, что над ним смеются, вместе с лицезрением жены, которая флиртует с другим, уже почти истощили его терпение.

Перри закончил песню, последовали аплодисменты. Он снова улыбнулся и, утирая добродушное и расслабленное лицо, обернулся к аккордеонисту. Том Харрис поднялся, собираясь уйти.

Перри запел куплет песни, популярной в восьмидесятых. Том взял со стоячей вешалки кепку, и швед снова загоготал. Адвокат прошёл через зал к столику, где сидела жена, и заговорил с ней. Нед Поулин тут же, как пёс, сменил игривость на злобную неприязнь, сердито уставился на него, но молчал.

Перри дошел до припева, и разухабистую песню подхватили все, кто закончил есть, а также многие из тех, кто ещё жевал.

Обычно драка в общественном месте становится неожиданностью для большинства невольно вовлечённых участников. Недоброжелательность, враждебность и злоба возникают внезапно. Никто не видел, никто даже не подозревал. Лишь два, четыре, возможно, шесть человек невидимо для остальных доходят в гневе до точки кипения, тогда как другие спокойно читают, едят или развлекаются, ничего не замечая. И лишь когда эмоции накаляются, случается взрыв, посредством которого они передаются всем зрителям. Подобное равнодушие заложено в нашей природе.

По залу как будто сам собой рассыпается порох. Никто не видит, и всем всё равно. Все топчут его, пинают и безнаказанно разносят вокруг. А после кто-то роняет зажжённую спичку.

В квадратном зале с низким потолком и старомодными эркерными окнами с видом на мерцающие огни реки и гавани было шумно, но вполне мирно. Среди публики, как и в интерьере, царил континентальный дух. Перри с расслабленным, но в то же время вызывающим разбойничьим видом стоял под размалёванной носовой фигурой и пел свою песню, старик с деревянной ногой и блестящей в газовом свете лысиной аккомпанировал ему на побитом аккордеоне, а большая часть общества подпевала.

У служебного люка, под картиной, изображавшей сражение адмирала Пеллью с малайскими пиратами, двое немцев торопливо, как изголодавшиеся, расправлялись с большими порциями свинины. В углу у окна, молодой человек приятного вида в аккуратном респектабельном костюме беседовал с миловидной девушкой и темноволосым моряком. Посередине эркера разместилась смешанная компания из шести человек, в другом углу два сурового вида корнуольца темпераментно спорили с рыжим инженером. У большого камина из старинного кирпича за длинным столом ужинали девять норвежцев с парусника. Остальные столики тоже были заполнены. На полках стояли модели кораблей, были там и корабли в бутылках, а на крашенных жёлтым стенах висели потемневшие от копоти масляные картины, все с кораблями.

Посреди такой уютной космополитичной сцены и упала зажжённая спичка. Огонь вспыхнул внезапно, за угловым столиком у окна. Человек в респектабельном твиде беседовал с девушкой, а моряк, развалившийся на другом конце столика, встрял в разговор, что и стало спичкой. И мужчина в твидовом костюме вдруг потянулся через стол и влепил моряку пощечину, резкий звук шлепка перекрыл прочий шум. В ту же секунду моряк вскочил, схватил противника за горло и потащил его через стол, не обращая внимания на тарелки и столовые приборы и пытаясь прижать лицом вниз.

Глава одиннадцатая

После этого недостойного состязания пение продолжалось ещё несколько мгновений. Сначала посетители прекратили есть. Затем умолк Перри. Вслед за ним прекратил играть хромой аккордеонист, и внимание всех присутствующих сосредоточилось на сцепившейся посреди зала паре.

Неду Поулину никогда в жизни не наносили такого оскорбления, каким стала эта пощёчина. Он с куда меньшей злостью принял бы удар кулаком.

На несколько минут он впал в безумную ярость, и со всей силы тянул противника через стол, пока Харрис не сумел вырваться. Потом, когда Патриция отступила к стене, опять достал полузадушенного Харриса и нанёс ему такой удар, что адвокат отлетел назад, к столику, где сидели два немца, и шлёпнулся на колени боцману Тодту. У пьяного шведа всё это вызвало приступ дикого хохота.

Тодт выругался, вытащил недоеденною свинину из-под твидового локтя и поставил Харриса на ноги. В глазах адвоката появилось выражение, какого Пэт прежде не видела. Он снял сюртук, швырнул его на пол, и рьяно двинулся к Поулину.

Возможно, если бы в тот момент Перри вышел вперёд и уверенно встал между спорщиками, их столкновение на этом бы и закончилось, или они хотя бы перенесли его в более подходящее место за пределами ресторана. Но Перри привык всегда избегать проблем на свою голову и предпочёл не вмешиваться в чужую драку. А Патриция, которой следовало мчаться наверх, к отцу, вдруг обнаружила, что не может сдвинуться с места. Как ведьма, баловавшаяся с запретными зельями, теперь она была не в силах справиться с призраком, которого вызвала.

Следующим пострадал столик на шестерых по центру эркера, на этот раз отступал Поулин, а Том нападал. Они наткнулись на стол, и девушка, сидевшая на дальнем его конце, пронзительно закричала, её едва не вытолкнули в окно. Мужчины за этим столиком были совсем юнцами. Один из них взял Поулина за плечо, но тот лишь стряхнул руку и отмахнулся. Стол съехал назад, и рыжий шотландец неожиданно для себя оказался в окружении незнакомых людей, пытавшихся спихнуть его со стула. Он вскочил на ноги, завопил и принялся отталкивать их.

Но тут же на него перестали давить, поскольку сменился характер драки. Противники сцепились и отлетели назад, на свой столик. На лестнице появился официант Дэвид, уставился на них, разинув рот, и убежал.

Казалось, сейчас ни один из двух противников не имел преимущества. Оба были слишком разъярены, чтобы вспомнить хоть какие-то правила бокса, которым учились. Недостаток твёрдости в руках Том Харрис, как мог, компенсировал стойкостью и напором. Его воротник оторвался, и форма открывшейся шеи каким-то образом указывала на то, что с ним, несмотря на всю его респектабельность, непросто справиться.

У Неда Поулина начала кровоточить рассечённая бровь, и, чтобы очистить глаз, он попробовал отстраниться. Но Том держался и в следующем раунде сумел нанести в тот же глаз ещё два удара. Потом Поулин пнул Тома, заставив его зашататься. Том снова повалился на Тодта, и стул, который Прокуренному Джо следовало выбросить месяцев девять назад, сломался под немцем и рухнул.

На этот раз загоготал от радости не только пьяный швед, но все его одурманенные спиртным товарищи.

Тодт выругался и, развернувшись, с силой пнул Тома в спину. Поднявшись на ноги, он уже собирался пнуть ещё раз, но тут по залу пролетела брошенная кем-то бутылка и раскололась о стену прямо над его головой. Тодта осыпало градом из пива и осколков стекла.

Внимание боцмана переключилось с Харриса, он встал и принялся высматривать, откуда прилетела бутылка. А в это время рыжий шотландец, которого раздражали свалившиеся на него юнцы, ударил одного из безобидных мальчишек в ухо, при этом опрокинув собственный стол.

Официант Дэвид взбежал наверх, чтобы вызвать Джо, и тот, пошатываясь, с трясущимися руками поднялся со своего места, запер кассу, дал мальчику ключ и велел присмотреть за дверью, а Энтони приказал бежать за полицией. Потом Джо взял разделочный нож и, при поддержке Дэвида, проследовал к полю битвы.

Но ещё не дойдя до лестничной площадки, они столкнулись с потоком посетителей ресторана, рвущихся к выходу. Сердито размахивая разделочным ножом, Джо направил их через кухню, а сам двинулся вниз по лестнице. На середине пути он остановился.

Это было хуже, чем переполох, случившийся полгода назад. Остановить такое явно не в его власти. И одного разделочного ножа точно мало. Сейчас сцепились не двое, а человек восемнадцать-двадцать. В бедламе, среди опрокинутых столов и битой посуды, мужчины дрались отчаянно, как за жизнь, как будто смертельная вражда наполняла ненавистью их души.

Там были четыре шведа, пятеро финнов, два немца, два моряка-корнуольца, рыжий шотландец с «Эйр» и оба юных приказчика, которые никогда прежде не приходили в ресторан Прокуренного Джо и никогда больше не придут, помощник капитана и стряпчий из Корнуолла, а также трое или четверо случайно попавших под руку посетителей. Одноногий аккордеонист отступил в самый безопасный угол зала, а Перри Вил стоял у камина, выкрикивал ужасные проклятия и угрозы и ел кусок пирога.

Даже теперь всё могло закончиться так же внезапно, как и началось. Пока горел свет, рассудок ещё присутствовал. Возможно, настал бы момент, когда первый всплеск неистовства сам собой стихнет, и большинство дерущихся будут рады перевести дух.

К несчастью, в этот момент три помощника капитана с парусника услышали шум и поспешили из верхнего зала по лестнице вниз. Джо с радостью и признательностью приветствовал их прибытие, махнул разделочным ножом в сторону барахтающихся фигур и что-то выкрикнул дрожащим голосом. Высокий молодой финн, услышавший этот крик, поднял взгляд и увидел помощников капитана. Он помнил ощущения от ударов их кулаков, и потому, пока они сбегали по лестнице, добрался до вентилей и выключил все три вентиля газовой люстры.

Зал погрузился в полную темноту.

Патриция вдруг обнаружила, что лишилась зрения. Она пыталась кричать, но сдавленный звук остался в глубине её горла. Она всматривалась в темноту, но не могла разглядеть даже контуров, лишь уголком глаза различала ставшее ярче мерцание огоньков кораблей в гавани. Но перед ней была лишь чернота. И только слух подсказывал девушке, что тьма отнюдь не положила конец последней сцене, которую она видела, а скрытность, напротив, добавила ожесточения. Вокруг неё то усиливались, то затухали возня и хрипы мужчин, выкрики и угрозы, звон бьющейся посуды и треск ломаемой мебели. Патриция не могла прижаться ближе к стене, не могла глубже укрыться в углу. Совсем рядом с ней кто-то с силой врезался в стену, потом у её ног упал стул, прокатилась бутылка.

Внезапно перед ней появился мужчина, коснулся руки, дотронулся до плеча. Она судорожно вздохнула.

— Это ты, Пэт? — спросил голос. Это был Том.

— Да, — отозвалась она, чувствуя, что слабеет.

— Отсюда есть какой-нибудь другой выход, не через лестницу?

Её облегчение сменилось гневом и раздражением. Он начал всё это, и он ведёт себя так, словно ничего не случилось.

— Есть? — переспросил он негромко, но резко.

— Нед! — позвала она. — Нед! Он здесь, он рядом со мной.

— Пока что он тебе не ответит, — мрачно произнёс Харрис. — Что если выпрыгнуть из окна?

Она не знала, что ответить. Кто-то, как ей показалось, один из приказчиков, вдруг испуганно завопил пронзительным голосом:

— Свет! Здесь кто-то мёртвый! Несите свет!

Теперь в зале можно было различить контуры, и у тьмы появились оттенки — с лестницы и из верхнего зала проникал тусклый свет.

— Ты просто дурочка, — сказал Том. — И что толку тебе сейчас проявлять дурной нрав?

Никогда прежде он не говорил с ней таким тоном. Это пробудило в ней отчаянное желание воспротивиться.

— Это так на тебя похоже — бежать, хотя всё случилось из-за тебя, — сказала она.

Он открыл окно, выглянул и опять обернулся к ней.

— Тут полно ножей, — сказал он. — У тебя такой же шанс получить удар, как и у меня. Ну, идём.

— А где Нед? — спросила она.

— Под столом. В относительной безопасности, но ударился головой.

Харрис взял её за руку.

Она вырвалась.

— Оставь меня.

Не имея времени для вежливости, он схватил Пэт за локоть и потащил к окну.

— Спрыгнешь сама или придётся тебя столкнуть?

— Отпусти! Нед! Нед! — закричала она.

В комнате позади неё кто-то чиркнул спичкой, и огонёк тут же был сбит.

— Принесите свет! — кричал голос. — Принесите свет!

Патриция обнаружила, что уже сидит на подоконнике. Страх заставил вцепиться в него. Том подошёл сзади и, прежде чем она успела сказать что-нибудь, оба свалились вниз.

Всё случилось так быстро, что встреча с землёй получилась более травматичной, чем если бы они спрыгнули. Пэт ушибла руку на жёстких булыжниках и подвернула лодыжку.

Она села, и первым её впечатлением после полного людей зала стали тишина, покой и прохлада огромного открытого пространства, где даже негромкий звук, казалось, разносится эхом на тысячу миль. До ушей Пэт донёсся шёпот воды, напоминая о подступившем приливе.

Том уже встал и нагнулся, помогая ей подняться на ноги.

— Я не могу встать, — сказала она, — подвернула ногу.

Только второе из этих двух утверждений было правдиво.

— Мне жаль, — сказал он. — Если обнимешь меня за шею, я тебя подниму.

— Оставь меня. Я и сама сумею вернуться в дом.

— Сейчас не стоит. В любую минуту там будет полиция.

— И всё равно я хочу вернуться. Я буду нужна отцу.

Том нагнулся и с большим трудом поднял её — поднять женщину с земли непростая задача, если она этому нисколько не помогает.

Однако нести ее было довольно легко.

— Куда ты? — спросила она. — Я же сказала, я нужна папе! Он болен! Ему понадобится моя помощь!

— Я знаю. — Он дошёл до угла и начал спускаться по каменным ступеням к воде. Патриция не сопротивлялась, боясь, что они оба упадут. Она понятия не имела, куда направился Том. Собрался посадить ее в лодку и спорить посреди гавани?

Внизу она обнаружила, что вода стоит не так близко, как ей казалось, и оставалось место, где можно пройти вдоль стены среди обломков, нанесённых утренним приливом, что Том и сделал.

— Не знаю, что ты собираешься делать, — сказала она, понимая, что не получается достойно возмутиться.

Он не ответил. Пэт в темноте смотрела на его профиль. Волосы падали ему на лоб, совсем как у дяди Перри.

— Папа серьёзно болен, — продолжала она. — Если ему станет хуже, ты будешь виноват. Сегодня он в первый раз встал с постели. Не думала, Том, что ты устроишь такое.

— Пора всем нам пересмотреть свои мысли и начать заново, — ответил он.

Примерно в ста ярдах от места, где они сошли вниз, маячило впереди что-то тёмное и высокое — большой лодочный ангар, принадлежавший корнуольскому королевскому яхт-клубу, в котором состоял Харрис. Дойдя до него, он несколько раз споткнулся о водоросли и валявшиеся вокруг камни, обогнул здание и нашёл маленькую дверь.

— Можешь постоять минутку?

Он поставил Патрицию на ноги, но продолжал обвивать рукой её талию, пока искал ключи. Потом отпер дверь и внёс её внутрь.

Они наткнулись на лодку, и он опустил Патрицию на какое-то сиденье возле стены, а сам зажёг стоявшую у двери масляную лампу, потом закрыл дверь, и по ангару постепенно растёкся свет.

Патриция увидела, что сидит на старом диване, который, видимо, начал свои дни в клубной комнате, а заканчивал здесь. Ангар был набит всевозможными принадлежностями — с потолка свисали вёсла, на гвоздях висели уключины, на полках стояли банки с краской и лежали рыболовные снасти. Имелась там и лодка, но маленькая и только одна, поскольку мореходный сезон ещё не закончился.

Держа в руках лампу, Том приблизился к Патриции. Один рукав его рубахи был оторван, жилет лишился всех пуговиц кроме одной, на лбу запеклась кровь, на левой щеке чернел огромный синяк.

— Утром пойду в полицию, сделаю заявление, — сказал он, — но тебя, Пэт, это не касается. Я больше не потащу тебя в суд. Мы можем побыть здесь часок, потом я отведу тебя домой.

Патриция опять смотрела на него с любопытством, пытаясь понять произошедшие за этот вечер перемены.

— Мне плевать на суд, — сказала она. — Нечестно держать меня здесь, когда я нужна отцу.

— У него есть жена. А ты ничем не поможешь, только попадёшься полиции.

Она молчала, не пытаясь скрыть возмущение.

— Болит лодыжка?

— Да, — сказала она.

— Тут где-то есть кран. Возможно, стоит промыть.

Она не ответила. С минуту Том сидел молча, потом встал, взял ведро и пошёл к двустворчатой двери в поисках крана.

Патриция осторожно наблюдала за ним, и, когда он оказался на максимальном расстоянии, вскочила и бросилась к маленькой двери.

Двери она достигла раньше, чем он услышал. И ушла бы, если бы дверь не заело. Патриция остервенело дёргала, но где-то была невидимая глазу защёлка. Пальцам удалось нащупать засов, дверь открылась, и Пэт вышла, но на самом пороге свободы руки Харриса обхватили её за талию и втянули обратно, как она ни сопротивлялась.

Патриция не была злонравной, но характер у неё был горячий, а события этого вечера потрепали ей нервы. В руках Харриса она вдруг стала сама не своей от гнева и разочарования. Она изворачивалась, била его по лицу, пинала остроносыми туфлями. И совершенно напрасно. Ей удалось бы разоружить его и взять ситуацию под контроль, прояви она слабость. Но яростное сопротивление снова пробудило в нём дьявола.

Прижав её руки к бокам, Том стал её целовать. Удары ног Пэт лишь добавляли аромат горечи к сладкому вкусу губ.

Она извивалась ужом и едва не вырвалась, но Том рассмеялся, и приложил всю силу, чтобы её удержать. Она пыталась его кусать, и он уворачивался от её открытого рта и целовал, стоило ей сомкнуть губы.

— Ты животное! Зверь!

— Восстановление прав… — сказал он. — Закон на моей стороне.

Патриция пыталась кричать, но он каждый раз сжимал её, сбивая дыхание, и скоро она поняла, что сражается в уже проигранной битве. Внезапно она сделалась слабой, беспомощной. Но трюк был разыгран поздно, и слабость он теперь принимал за согласие.

Она возмутилась и снова начала сопротивляться, но теперь гораздо слабее, её силы почти иссякли.

Так вышло, что вечер, который Патриция начала с флирта с Недом Поулином, закончился для неё в компании мужа. Будь в Харрисе больше от зверя, случившееся могло зайти куда дальше. Впервые в жизни Патриция испугалась по-настоящему, поскольку не знала, чего от него ожидать. Любовь, изменившись, способна стать сплавом ненависти и желания, и это чувство настигло Харриса.

Переродившись не полностью, любовь может причинить боль, но не способна сознательно уничтожить. Именно это остановило Тома, а также принципы, лежащие в основе цивилизованных отношений между мужчиной и женщиной.

Однако прежде Патриции в полной мере пришлось расплатиться с ним за обман и сопротивление.

Он вдруг отвернулся, оставил её на старой кушетке, всю в синяках, неспособную говорить, задыхающуюся. Патриция не испытывала таких потрясений с трехлетнего возраста.

Глава двенадцатая

Полицейских часто не найти там, где и когда они требуются. Энтони пришлось пробежать целых полмили до приходской церкви Карла мученика, прежде чем он увидел двоих, стоявших на лестнице, притулившись в нише у входа.

Сейчас, в воскресную ночь, Рыночная и Церковная улицы являли собой не самое приятное место, и Энтони удивляло и даже пугало увиденное. На ступенях у дверей сидели поющие моряки, женщины визгливо спорили у кабаков, в канаве валялись пьяные, дожидаясь рабочих с тачками, которые развезут их по кораблям и ночлежкам.

Добравшись до полицейских, он так запыхался, что едва смог объяснить, в чём дело. К его словам отнеслись несколько подозрительно, но всё же поверили и поспешили с ним к заведению Прокуренного Джо.

Достигнув места происшествия, они обнаружили, что порядок уже начал восстанавливаться. Старшему помощнику с парусника удалось снова зажечь газовую горелку, и драка прервалась. Пострадавших как раз осматривали на предмет серьёзности травм. Вопреки выкрикам, раздававшимся в темноте, никого не убили, но четверо потеряли сознание, и картина выглядела впечатляюще. Сильнее всех пострадал Тодт — помимо сломанной руки, он ещё получил удар бутылкой по голове. Кроме того, один из юных приказчиков был укушен инженером-шотландцем и упал в обморок. Высокого финна, выключившего газ, увёл с поля боя второй помощник, а пьяный швед, который хохотал, отрубился от спиртного и мирно храпел, уткнувшись головой в камин.

Самому второму помощнику порезали ножом щёку, и такая же рана кровоточила на руке одного из корнуольских моряков. Нед Поулин, опираясь на стул, поднялся на ноги и с яростью оглядывал зал. Одна из девушек, что были с приказчиками, рыдала. Дядя Перри доел свой кусок пирога.

Расследование затянулось надолго, и всё это время Джо Вил сидел, выпрямившись на стуле, губы под полуседыми усами были сжаты в тонкую линию. Он не двигался и не говорил почти ничего, только время от времени бросал слово кому-нибудь из свидетелей. Тётя Мэдж стояла рядом, её пенсне то и дело сползало от негодования. Джо в тяжёлый момент снова взялся за виски, сейчас никакие уговоры не заставили бы его возвратиться к молочной пище.

В результате дотошных расспросов свидетелей выяснилось, что скандал затеял некий Томас Уилберфорс Харрис, адвокат из Пенрина. Видимо, под влиянием выпитого этот тип вломился в ресторан вопреки желанию владельца, мистера Джо Вила, затем, посидев какое-то время за столиком, Харрис направился к столу, где мирно ужинал мистер Эдвард Поулин, помощник капитана с «Серого кота», и попытался устроить ссору.

Эдвард Поулин отказывался принимать его попытки всерьёз до тех пор, пока Харрис, дотянувшийся через стол, не ударил мистера Поулина по лицу. Несмотря на все усилия, предпринятые для его усмирения, Томас Уилберфорс Харрис продолжал драку. Не сумев нанести своему оппоненту достойный удар, он затем напал на шестерых молодых людей, ужинавших посреди зала, столкнул их стол с места и подло ударил одного из них ногой в живот так, что тот потерял сознание. Потом швырнул бутылку пива в мистера Франца Тодта, боцмана с «Листерхуде», отчего последний лишился сознания, и в конце концов мистер Харрис принялся кидать всевозможными столовыми принадлежностями, какие попались под руку, в девятерых норвежцев, которые ужинали у очага.

Приблизительно так, по их мнению, обстояли дела, и единственным обстоятельством, несколько смущавшим констеблей Смита и Бехенну, был вопрос — как же этому Томасу Уилберфорсу Харрису, натворившему столько беспорядка, удалось с такой дьявольской изобретательностью удрать в темноте и оставить всех этих миролюбивых людей яростно драться между собой. Впрочем, не лишённые опыта в подобных делах, полисмены воздержались от комментариев.

Наконец, когда были зафиксированы все имена и адреса и записаны все показания, свидетелям разрешили уйти. После этого в должное время удалились и полицейские. В пыльном зале, среди разрушений, в разных позах остались сидеть и стоять только сам Прокуренный Джо, его жена Мэдж, племянник Энтони, братец Перри, официант Дэвид, а также Нед Поулин.

Едва они остались одни, Нед Поулин рявкнул:

— Где Патриция?

— Хотела бы я это знать, — отозвалась тётя Мэдж.

— Как и все мы, — не разжимая губ сказал Джо. — Как и все мы.

— Так вы знаете, где она? — спросил Поулин.

— Нет. И не смей на меня рявкать!

— Они вышли через вон то окно, — сказал Перри. — Я видел. Ну и бардак, лопни мои глаза!

Энтони подошёл к окну.

— Их не видно. Но отсюда нетрудно спрыгнуть на землю.

— Этот ублюдок мог ее похитить! — выкрикнул Джо. — Попадись он только мне в руки!

— Вы меня ищете? — прозвучал голос с лестницы.

Патриция появилась откуда-то изнутри дома. Она выглядела опрятной, хладнокровной — внешне. Но что-то в ней изменилось. Слишком ярко блестели глаза, уголки губ выдавали лёгкую неуверенность.

— Где ты была? — потребовал объяснений Нед. — Мы все волновались. Полицейские только что ушли.

— Ты в порядке, папа? — спросила она.

— Если и так, то не благодаря тебе, — огрызнулся он.

— Я понимаю, — негромко сказала она. — Мне очень жаль…

— Что случилось? — спросил её Поулин. — Он заставил тебя выпрыгнуть в окно? Я всего на пару минут вырубился, а когда…

— Ступай на свой корабль! — перебил его Джо. Это дело семейное. Посторонние нам тут не нужны. Дэвид, начинай прибираться. Перри, займись чем-нибудь полезным.

— Да, мы вышли через окно, — сказала девушка. — Потом… он не давал мне вернуться, пока всё не закончилось. Он хотел… хотел, чтобы моего имени скандал не коснулся.

— Зато, Богом клянусь, завтра же он коснётся его собственного имени! — сказал Нед Поулин. — Первым делом полиция явится в его дом…

— Твоё место — рядом с отцом, — сказал Джо. — Думал, я для тебя важнее.

— Так и есть, но он… он меня не пускал…

— Ты имеешь в виду, удерживал тебя силой? — спросил Нед.

— Я же сказал, — оборвал его Джо, — ступай к себе на корабль! А не то потеряешь работу. Не позволю я кому попало лезть в мои дела. Доброй ночи.

— Что ж, — сказал Нед, — я…

— Ну, а я сейчас же иду в постель. Мэдж, подай мне руку.

Патриция поспешно шагнула вперёд и протянула отцу руку. На мгновение он как будто захотел отказаться, но потом принял её помощь.

— Пэт, — начал Нед. — Могу я…

Она как-то странно и напряжённо улыбнулась в ответ.

— Не теперь. Завтра.

И все трое медленно двинулись вверх по лестнице.

— Да, — сказал дядя Перри, когда они удалились настолько, что не могли услышать. — Ну и бардак мы сегодня устроили. Помню, когда я был в Йоханнесбурге, случился почти такой же. В такие моменты надо уметь беречь нервы.

Нед Поулин посмотрел на него.

— Вот ведь…

Он непристойно выругался и ушел.

Когда Энтони добрался до кровати, было уже далеко за полночь. Он никак не мог уснуть. По неведомой причине он все думал о том, как мистер Лоусон, его школьный учитель, вызвал его из класса и сказал: «Энтони, твоя мама заболела, она хочет, чтобы ты немедленно пошел домой». Он вспомнил, как схватил ранец, предварительно проверив, что положил туда домашнее задание, и помчался по улице, ведущей к дому.

Конечно, он был встревожен, но все же не ожидал ничего серьезного, и радость от возможности прогулять школу почти перевешивала тревогу. Он помнил, как, подойдя к дому, увидел в окно, что в гостиной стоят и разговаривают с серьезными лицами трое: их сосед, доктор Брейд и женщина, которую Энтони никогда раньше не видел. Он удивился, почему там нет матери, и почувствовал, как в живот вцепилась ледяная рука. Несколько минут он простоял на коврике у двери, не решаясь войти.

События того дня разделили его жизнь надвое. С утра он был ребенком, а к вечеру стал наполовину взрослым, отвечал сам за себя. Все, что с ним произошло, он никому не рассказывал. Так пришел конец его откровенности.

Его вытолкали во взрослую жизнь. Никто по-настоящему о нем не заботился, никто не интересовался, о чем он думает, и никого не волновало, что он узнает. Никто ничего не скрывал от него.

Он вспомнил дядю Джо, пересчитывающего свои кучки золота. Снова увидел, как дядя Перри проскальзывает в ресторан с парой бутылок джина, спрятанных под пальто. И прочие события. Происходило нечто, что он не совсем понимал, поскольку еще не обладал проницательностью взрослого человека.

Снова и снова он вспоминал лицо Патриции, когда она спустилась в ресторан неизвестно откуда. Какое-то сдерживаемое неистовство превратило его скорее в красивое, чем просто хорошенькое. Она не поднимала глаз, чтобы никто этого не заметил.

Он вспомнил, и как пару дней назад Патриция высоко закатала рукава, стирая что-то в кухне, а дядя Перри смотрел на ее бледные тонкие руки. Отведя взгляд, Энтони вдруг увидел, что за дядей Перри наблюдает тетя Мэдж. И она сказала: «Джо думает, что «Серый кот» будет здесь завтра. Ты будешь рада, Пэт…Нед Поулин».

Раз или два он задремал, но резко просыпался, будто услышав голоса. Энтони казалось, что он слышит, как дядя говорит: «В Фалмуте, парень, Вилы живут с тех самых пор, как появился сам Фалмут. И мы этим горды, понимаешь? Прямо и чётко. Сын сына, и так всю дорогу». И смех Перри: «Вон оно как. Значит, у нас на борту появилась еще одна пара рук. Приветствую тебя, парень! Второй помощник мне не помешает». За этим следовали пьяные спотыкающиеся шаги и та странная охотничья песня:

То Тёмный охотник!

И холод пронзил

Сер-рдца тех, кто стр-раха не знал.

…Он проснулся внезапно, будто в кошмаре. Казалось, откуда-то снизу доносятся странные неприятные звуки. В ушах до сих пор шумело. В комнате стояла непроглядная темнота, и Энтони не имел представления о времени. Он лишь понимал, что сон сломал оборону его мужества, и он напуган. Угроза, невидимая и неизвестная, от этого казалась лишь страшнее. Все затихло в этот темный час. Он поежился, перевернулся на другой бок и попытался зарыться в сбившиеся простыни.

Так он лежал, пока сон, как медленная волна ужаса, потихоньку уходил, оставляя за собой илистые озерца. Страх смерти, страх болезни, страх чувственности, страх перед пещерной пустотой всей жизни туманили ему голову. Свет мог бы помочь, но спички лежали на столике у окна, и он никак не мог заставить себя вскочить, покинуть относительную безопасность кровати и оказаться среди неведомых опасностей комнаты.

Прошло время, и он снова согрелся, а с теплом вернулась и сонливость. Проваливаясь в блаженный сон без сновидений, он резко очнулся.

Это был не сон. Звук доносился из темноты внизу.

Обычно во сне с угрозами бороться сложнее, чем наяву, поскольку их очертания неясны и устрашающи. Но иногда даже кошмар не сравнится с жестокой ясностью факта. Человеку может сниться удар ножом, и он проснется в холодном поту. Но это ничто по сравнению с реальным ножом.

Едва привстав на колени, Энтони услышал шаги по непокрытой ковром лестнице, ведущей в его комнату.

Он замер. Шаги приближались медленно, но с намеком на спешку, как будто торопливость предполагалась, но не удалась.

В щели под дверью показался свет, и кто-то начал дергать дверную ручку.

— Да? — надтреснутым голосом сказал Энтони.

Дверь открылась, и кто-то вошел. Дрожащий огонек свечи обрисовал неясный силуэт тети Мэдж.

— Да? — повторил Энтони, когда она не ответила. Он видел, что она дрожит.

— Одевайся, — сказала она. — Оденься. Твой дядя очень болен. Мы хотим, чтобы ты… пошел за доктором Пенроузом.

Глава тринадцатая

В полусвете серповидной луны Энтони пробирался по пустынным улицам города. Он был рад, что шел в ином направлении, чем когда бегал за полицией. В четыре утра главные улицы, вероятно, были так же пусты и молчаливы, как и остальные, но воспоминания о них остались.

Патриция, в белой ночной сорочке и халате, спустилась по лестнице вместе с ним.

— Ты помнишь дорогу на могилу моей матери? Выше кладбища к морю ведет переулок. Там четыре дома, доктор Пенроуз живет в последнем. Ты его не пропустишь.

— Дядя Джо…Он…

— Он болен, Энтони. Я в таком ужасе, будто это моя вина. Доктор говорил, ему не следует волноваться.

Энтони поборол застенчивость в достаточной степени, чтобы дотронуться до ее руки.

— Это не твоя вина, нисколечко. Уверен, все будет в порядке. Я побегу со всех ног.

И сейчас он выполнял обещание. Он бежал вверх по холму, бесшумно ступая резиновыми подошвами и судорожно дыша. Он двигался среди теней, то скользя в темноте, то пересекая сверкающие полосы лунного света, расчертившие узкую улицу. Вскоре он достиг Вестерн-Террас, и стало легче. Он начал спускаться к Лебяжьему озеру.

В лунном свете кладбище казалось призрачным и незнакомым. За белыми могильными камнями тянулись черные плащи тени. Будто вверх по холму маршировала армия, армия захватчиков, высадившихся на берег и идущая в атаку на город.

Через каждые несколько ярдов мальчик оглядывался, не идет ли кто за ним. Один раз он остановился и перешел на другую сторону дороги. Но объект, преградивший ему путь, оказался лишь тенью уродливого боярышника.

Его утешала мысль, что на обратном пути он будет не один. Энтони подошел к дому доктора и позвонил. Спустя долгое время на его призыв ответили, и минут через десять он уже трусил рядом с высоким врачом, чье дыхание в холодную лунную ночь было хриплым и свистящим.

Они дошли до дома Прокуренного Джо, почти не разговаривая. Доктор Пенроуз казался слегка обиженным на опрометчивость человека, заболевшего в такое время. Энтони проводил его наверх, и затем мальчика выдворили из освещенной спальни. Некоторое время он слонялся на лестнице, прислушиваясь к голосам внутри, потом медленноспустился.

Фанни, красноглазая и заспанная, сидела у плиты, на которой закипали чайник и таз. Поглядев на Энтони, она спросила:

— Пришел?

Энтони кивнул.

— Ты слышала, как там дядя?

— Мисс Пэт только что спускалась. Она ничего особенно не говорит.

Энтони сел с другой стороны от плиты, и разговор прекратился. Фанни задремала.

— Что это? — вдруг спросил Энтони.

Она подскочила.

— А? Что? Что что?

— Мне показалось, что внизу кто-то разговаривает.

— А? Ах да. Это мистер Перри. Прибирает беспорядок. Он вообще не ложился.

Снова наступила тишина. Фанни протянула к теплу ноги в потрепанных туфлях, мыски которых соприкасались. Ее рот потихоньку открывался.

Энтони встал и на цыпочках вышел. Чем сидеть без дела, лучше помочь дяде Перри. Все равно невозможно уснуть, пока не уйдет доктор.

В ресторане отбрасывал на разруху свой анемичный свет единственный газовый рожок. Энтони не сразу увидел дядю, и предположил, что тот подметает пол. Но обнаружилось, что дядя отдыхает от трудов праведных, сидя за столиком в углу у окна, откуда все и началось.

Резиновые подошвы Энтони не издавали ни звука, пока он не наступил на стекло. Дядя Перри подскочил и воззрился на мальчика.

— Стоп! Черт меня подери, я думал, это призрак! Никогда не носи резиновую обувь, мальчик, это дьявольское изобретение.

Энтони заметил на столе три бутылки, две из них пустые. Дядя Перри принялся отдыхать от трудов, едва их начав.

— Простите. Я подумал, что мог бы помочь… Мне все равно не заснуть.

Перри быстро пришел в себя.

— Не уходи, не уходи. Конечно, ты не хочешь спать. Ни один любящий племянник не захочет в такой час. И я не хочу. Потому и сижу здесь, пытаюсь думать о чем-нибудь другом. Доработался до изнеможения. Хочешь рому?

— Нет, спасибо, дядя Перри. Я просто подожду здесь, пока доктор уйдет.

— Ты за ним сбегал? Вот молодец. Я говорил, что ты сбегаешь, сказал: «У юного Энтони самые быстрые ноги из всех нас. Почему вы просите меня? — сказал я. — Я сегодня ни на что не годен. Я сам расклеился. Переживаю за Джо, — сказал я. — Меня одолевает тревога». Я… я воздержанный человек, Энтони, каждый тебе это скажет, но тревога за Джо одолевает. Я должен был чем-то заняться, поэтому пошел сюда и начал наводить порядок.

Энтони осознал, что неверно понял природу отношений между братьями: очевидно, их ссоры лишь прикрывали истинную привязанность. Он простил дядю Перри за то, что тот напился.

Остыв после бега, Энтони поежился.

— Здесь прохладно.

— Возьми стакан, — сказал Перри. — Пробовал когда-нибудь ром? Он согреет нутро. Давай, тут нечего бояться.

Энтони принес стакан и осторожно глотнул жидкость, которую налил Перри. Ему показалось, что он никогда не пробовал ничего более мерзкого: сладкого, липкого, обжигающего горло. Он задрожал еще сильнее, чем раньше.

— Главное — начать, — сказал Перри, откидывая назад волосы. — Имеет значение первая капля. Первая крошечная капелька. Один раз глотнув, назад уже не повернешь, нет больше невинности. Такова жизнь, малец, уж ты мне поверь. Выпьешь стакан рома или попробуешь любовь-морковь, и куда это приведет? Никто не знает, ты что-то начал и должен продолжать, одно ведет к другому. Понимаешь, о чем я? Это не вина человека, но и не заслуга, а просто следование пути. Иногда это лишь добродушие, ничего более, никаких намерений любого толка, и где ты оказываешься? Говорят, кто оседлал тигра… Но кто из нас нет? Могу я слезть? А ты можешь? Мы все едем верхом на собственных тиграх, которых выкормили ради развлечения или вырастили из котят, и… и теперь жалеем…

Ром согревал Энтони. Неожиданно разморенный, он задумчиво рассматривал гавань. На воде было два пятна света — от заходящей луны и начинающейся зари. Лунное отражение походило на серебряную фольгу — мерцающее, бесцветное, за исключением кофейного оттенка там, где лунный свет не падал прямо на поверхность воды. Рассвет мерцал на воде чистым и холодным синим щитом.

— Что это? — спросил дядя Перри, вглядываясь в темную лестницу.

— Я ничего не слышал, — после паузы ответил Энтони.

— Я думал, это доктор. Он или кто-то еще. Я думал, что это он. Но вот, опять ошибся.

Он осушил свой стакан, и прядь волос снова упала с его лба. Этот утренний час застиг Перри в каком-то странном настроении. Жизнерадостный флибустьер исчез. Даже у Перри случались моменты сомнений.

— Мне подняться и посмотреть?

Перри похлопал Энтони по плечу.

— Я знаю, что ты чувствуешь. Знаю, каково быть молодым. Вы думаете, что все знаете. Но чем старше становишься, тем лучше видишь свою ошибку. Мир — это капкан, малец, не сомневайся. И все в него попали. Все разные. Как… как деревья в лесу. Кто-то скрюченный, кто-то прямой. Кто-то здоровый, а на ком-то вырос мох. Кто-то выдержит любую бурю, а другие упадут от первого же дуновения. У кого-то хорошие плоды, у кого-то нет. И ты не знаешь. Вот что я хочу сказать: ты не угадаешь. Даже самый умный человек в мире не может знать, что там скрывается за лицом. Они думают, что могут, но нет. Это меня потрясло… Много раз потрясало. Это нервирует. Ты не знаешь, где ты. И вдруг, не успеешь и глазом моргнуть, как уже едешь верхом на чьем-то чужом тигре…

Наступило молчание. Бессвязные аллегории дяди Перри были Энтони не под силу. В глазах щипало. Он смотрел, как на востоке пробивался приглушенный свет, постепенно поднимаясь, пока не пробрался в комнату, очертив новые силуэты беспорядочно расставленных столов и стульев, выбелив кучу битой посуды, разогнав мрачный поверженный свет мерцающего газового рожка. Незаметно появилось и лицо дяди Перри, бледное, пятнистое и напряженное. Когда он наливал себе выпить, бутылочное горлышко стучало о стакан.

Доктор пробыл в доме уже долго. Он не мог уйти, они бы услышали шаги.

Занимался день. Высокие облака начали розоветь. Они отражали терракотовое пятно на опалово-синей гавани. Закружились и закричали чайки.

Внезапно позади раздались шаги. Дядя Перри опрокинул стакан. Они оба ожидали доктора, но это была тетя Мэдж.

Ее монументальное спокойствие пошатнулось.

— Очень устала, — отстраненно сказала она. — Бренди или что-нибудь…

— Ну? — спросил Перри, и его губы дрогнули.

— Ничего нового. Доктор Пенроуз делает все, что может. Говорит, положение опасное.

Перри вытер лоб.

— Бедный Джо.

— Бренди или что-нибудь, — повторила тетя Мэдж. — Я чувствую… что этого не вынесу.

Перри плеснул рома в стакан Энтони.

— Это подойдет.

Между глотками тетя Мэдж вытирала глаза.

— Что он говорит? — нетерпеливо спросил Перри.

Она раздраженно махнула стаканом.

— Джо прав, доктора только притворяются, что знают. Энтони… должен быть в кровати.

Перри откинулся на спинку стула.

— У меня была ужасная ночь…

— У тебя? Ты ничего не делал. Это…

— Это все ожидание. Вы все там, а я тут. Всё думал о бедном Джо и ничем не мог помочь. Не мог ничего сделать. Знаешь, Мэдж, не так-то просто глядеть, как твой брат идет ко дну вот так, всего на шестом десятке. Когда-то мы были детьми… Это напоминает о том времени… Мы выходили вместе на весельной лодке, ловили камбалу, купались в реке. Он тогда был большим, или мне так казалось. Шесть лет, знаешь ли, в детстве это большая разница… Сейчас кажется, немного… В те дни я и не представлял, что придет время, когда я буду сидеть здесь, пока Джо лежит там, наверху. Такое перетряхивает душу сильнее, чем ты думала. Чем я думал. Кровь говорит. Кровь — не водица. Ты так не думаешь, пока не доходит до проверки, в такие вот времена. Богом клянусь, Мэдж, я бы… я бы лучше…

Тетя Мэдж снова встала. Она оглядела Перри с высоты своего роста, далекая, как заснеженный пик, ледяная, безразличная и загадочная.

— А как, по-твоему, я себя чувствую? Я сама. Муж. Одиноко. Нужно продолжать. Не сидеть здесь. Кто-то должен делать. Действовать. Не сидеть над стаканом. Где бы мы были, если бы все сидели над стаканом? Где бы мы были, если бы я ничего не делала всю эту ночь? Энтони…

Сонный мальчик поднялся и встал рядом с ней.

— Хорошо.

— Пусть останется здесь, — сварливо буркнул Перри. — Он составляет мне компанию. Если уйдете, у меня не будет компании. Уже слишком поздно ложиться спать, мы можем посидеть здесь. Я разожгу огонь. Велю Фанни разжечь огонь, и мы посидим здесь… Это поможет развеяться. Когда рассветет, продолжим убирать беспорядок. Кто-то должен его убрать… Если мальчик пойдет спать сейчас, то проспит до полудня. Он может нам понадобиться раньше. Ты же не хочешь ложиться, да, малец?

— Нет, если могу помочь.

— Вот молодец. Мы останемся здесь, Мэдж, если не возражаешь. Будем с нетерпением ждать новостей…

— Энтони, — повторила тетя Мэдж, когда мальчик собрался сесть.

Он снова выпрямился.

— Уже довольно светло, — сказала она. — Ты можешь прибраться, Перри. Но…

Сверху донесся голос. Ее звала Патриция.

— Тетя Мэдж! Тетя Мэдж!

Тетя Мэдж покинула их со всей своей слоновой поспешностью. Энтони ощутил зловещий холод, наблюдая, как она карабкается вверх по лестнице. Голос Патриции прозвучал необычно и выдал всё с головой. Несмотря на своё упорство, на этот раз Джо Вил столкнулся с противником, которого ему не одолеть. В ресторане царила разруха, и запоздалые ночные тени ползли прочь под натиском первых солнечных лучей, а племянник владельца заведения уже всё знал, словно до его ушей донёсся звон погребальных колоколов. Энтони всё понял, и ему стало страшно.

За спиной мальчика раздался стеклянный перезвон: дядя Перри снова плеснул рома в свой стакан.

Глава четырнадцатая

Смерть Прокуренного Джо и другие события той августовской ночи полностью изменили жизнь всех их участников.

Всё как будто застыло. Энтони, который до сих пор видел ресторан Прокуренного Джо только в суете каждодневной рутины, наступившая тишина казалась гнетущей. Словно он был на шумном вокзале, но случилась авария на пути, и железнодорожная станция неожиданно опустела. В таком случае, без сомнения, можно было бы блуждать где угодно, проходить через турникеты, мимо кассы, багажного отделения и по пустому перрону. Теперь Энтони вдруг оказался не у дел — он сидел в каком-нибудь из двух опустевших залов ресторана, бродил по кухне, заходил в кладовую, где количество неиспользованных запасов постепенно становилось пугающим, стоял перед кассой в зале, где опущены жалюзи, и играл пальцами с клавишами кассового аппарата.

Не сказать, чтобы в закрытом заведении ничего не происходило, но ничто из этого его не касалось. Времени у всех стало больше, но никто не тратил его на Энтони, даже Патриция.

В дом постоянно приходили с визитами друзья и старые завсегдатаи с соответствующими случаю мрачными лицами — поболтать и выпить чашку чая на кухне. Были также и родичи — тётя Луиза с Арвнак-стрит, маленькая плотно сбитая женщина с варикозными венами, принятая тётей Мэдж с величавым достоинством. Заявился кузен из Перкила, и ещё один из Монен-Смита. Пользуясь родством, они задержались намного дольше, чем остальные, и сидели в углу, поджав губы, пока другие приходили и уходили. Осторожно и постепенно переводили разговор на денежные вопросы и преданность Джо кровным связям. Но тётя Мэдж утверждала, что Джо был весьма скрытен в своих делах, его финансовые соглашения для неё оставались закрытой книгой, она во всём полагалась на Джо, и позже, когда придёт время, родне сообщат, если он что-то им оставил. Пришлось им этим и удовлетвориться.

Потом приходили какие-то люди в чёрных шляпах и чёрных костюмах с вытертыми до блеска локтями, шныряли туда-сюда с поддельно горестным видом. Какое-то время они провели в уединённой комнате с закрытыми ставнями в передней части дома, потом вернулись с чем-то громоздким и с трудом подняли этот предмет наверх по корявым ступеням.

Джо был бы польщён, сумей он увидеть и оценить надлом, оставленный в жизни близких после его ухода, и то, как они переживали потерю. Патриция, вся в слезах, слонялась по дому, слезы наворачивались, но не падали. Её глаза напоминали цветы, залитые дождём. Дядю Перри было почти не видно — он оставался наверху, в своей спальне, и только изредка, опухший и бледный, спускался поесть или за новой бутылкой. И даже малышка Фанни работала, шмыгая носом.

А тётя Мэдж, по её словам, потеряла сон, и, видимо, была очень утомлена. Все три первых дня мрака и ожидания, когда весь дом словно был подавлен происходящим, она почти постоянно безучастно сидела в одном и том же кресле на кухне, дремала, глядя в очаг, потом вдруг просыпалась и каждый раз удивлённо оглядывала знакомую обстановку, как будто не могла поверить, что все осталось на своих местах. Казалось, она нуждается в обществе и предпочитает оставаться на кухне. Наверх никогда не приглашались даже ближайшие родичи.

Как будто тень смерти коснулась её крылом, и ей требовалась поддержка от самых привычных предметов повседневной жизни. Энтони не понимал как, даже с физической точки зрения, ей удаётся так долго оставаться на месте и не шевелиться.

В день похорон в её поведении произошли заметные перемены к лучшему. Она сошла вниз в впечатляющем платье из прекрасного чёрного шёлка, с огромным, как водопад Замбези, каскадом кружев на груди, и принялась хлопотать, готовить сандвичи для возвращающихся с похорон. Казалось, она в первый раз осознала достоинство своего положения как вдовы покойного. Трёхдневное бдение почти завершилось, последняя ночь прошла.

С утра прибыл первый из одетых в чёрное джентльменов, и на сей раз тётя Мэдж поднялась наверх вместе с ним. Потом спустилась, и на её пухлом лице читалось, что она справилась со слабостью.

Когда она спустилась на кухню, на ней были крупные чёрные серьги.

— Ты хочешь его увидеть? — спросила она.

Энтони выждал мгновение, а потом понял, что на кухне кроме него никого нет.

— Кого? — растерянно спросил он.

— Дядю. Это последняя возможность. Я думала, ты захочешь.

— О нет, спасибо.

От этого предложения по его спине пробежала дрожь.

— Его племянник… Я думаю, ты бы мог.

— Нет, — сказал он. — Лучше я…

— Как хочешь. У тебя есть… чёрный галстук?

— Нет, тётя Мэдж. Этот самый тёмный.

— Ступай и купи, — она покопалась в сумке. — Должное уважение. За угол и вниз по холму. Хотя тебе бы лучше на него посмотреть. Такое умиротворение…

Он подхватил кепку и поспешил за галстуком. Ветер с моросящим дождём освежали кожу, но ещё больше — дух. Они, казалось, говорили: «Ты молод, и твоя жизнь здесь, снаружи, не там, нет, не там, жизнь легка и свободна».

Энтони медлил, стараясь продлить свободу — смотрел на катер, грациозно скользивший по заливу Сент-Мовс. Увидел рыбака, возвращавшегося с утренней ловли, и попытался посчитать рыб у него в мешке. Тот остановился на углу, чтобы поболтать со знакомым мальчиком. Они говорили о всяких интересных вещах — про катапульту, про собаку, охотившуюся на кроликов, про фермера и яблоню. Но в конце концов, Энтони больше не мог оставаться — через несколько минут начнут собираться люди, он должен вернуться туда, к приглушённым голосам, задёрнутым шторам, к запахам хризантем и мха.

Тётя Мэдж сидела в своём любимом кресле. Когда вошёл Энтони, она подняла взгляд на часы.

— Играл, — сказала она. — Нехорошо сегодня гулять без дела. Не подобает. Думала, тебе следовало бы взглянуть на него в последнюю ночь. Племянник, и всё такое. Думала, ты мог бы. Но теперь уже слишком поздно.

В её глазах читалось недовольство им за этот отказ.

В ту ночь он опять видел страшный сон.

Во сне он ходил кормить лебедей на Лебяжьем озере, а по пути обратно у ворот кладбища его поджидал не кто иной, как сам дядя Джо. Они пошли домой вместе, и Джо курил свою чужеземного вида трубку. Дорогой он пытался убедить Энтони сделать что-то, мальчик не мог припомнить, что именно, но старику это было важно и срочно. Пока они спорили, навстречу им по дороге всё шли и шли люди, каких Энтони прежде не видел — худые, с серыми лицами. Казалось, многие просто движутся, а не идут, как фигурки в стрелковом тире. «Всё это мои друзья, — сказал дядя Джо, — теперь мы одна семья». Проходя мимо одной женщины, Энтони заглянул под опущенный капюшон плаща и увидел, что её лицо ссохлось до размера сжатого кулака.

Они подошли к ресторану, и оказалось, что вывеска Джо Вила сорвана, входная дверь висит на одной петле, а заведение выглядит тёмным и опустевшим, как будто там годами ничто не двигалось.

Дядя Джо вложил что-то в руку Энтони. Это был цветок хризантемы.

— Вот здесь я живу, — сказал Энтони. — Хотите войти?

— Нет, — сказал дядя Джо. Я лучше пойду домой.

И он ушёл, а Энтони остался стоять там, с цветком в руке, глядя на тёмный и пустой ресторан. Потом перевёл взгляд на цветок и увидел, что тот гниёт, превращаясь в плесень.

Он поспешил бросить цветок, наступил на него, ощутив, как хлюпнуло под ногой, а потом шагнул на порог разрушенного ресторана. Он знал, что должен войти и лечь спать, но также знал, что там, в паутине и темноте, его что-то ждёт.

И он вошёл.

Там, в глубине, что-то двигалось. Он повернулся, чтобы убежать, но ноги как будто вязли в зыбучем песке, а входная дверь превратилась в далёкий прямоугольник света. Он пытался сосредоточиться, собрать все силы для бегства, но каждый новый шаг не двигал дальше.

Открыв глаза, Энтони увидел, что обстановка не изменилась. Он сел в кровати — она по-прежнему на своём месте. Он в доме, и там же его кровать, он спал. Но по лестнице всё же что-то двигалось, и до сих пор виднелся светящийся прямоугольник двери с горбом автоматической кассы.

Энтони потёр глаза. Сегодня кошмары покидали его ещё медленнее, чем четыре ночи назад. Он знал, что всё это был просто сон, но до сих пор находился в ресторане и до сих пор испытывал ужас. Он знал, что если выйти наружу, там до сих пор валяется сгнивший цветок, который дал ему дядя Джо. Всё это ощущалось так же реально, как откинутое одеяло.

Осознав, что прямоугольник света из двери на самом деле — окно его спальни, Энтони в конце концов успокоился. Он снова лёг и медленно выдохнул сквозь сжатые зубы. Ему бы следовало посмеяться над сном — в его возрасте любого бы лишь позабавила извращённая реальность видения. Но в темноте над кошмаром смеяться никто не стал бы, хотя при свете дня — да, возможно. И кроме того, суета и шорохи не прекращались.

Он поднял голову и прислушался. Всё повторилось. Но относительно характера звуков и направления он полностью ошибался. Шум доносился снизу, из кабинета дяди, там кто-то двигался.

Твёрдо решив не давать больше воли страху, охватившему его при звуке шагов тёти Мэдж на лестнице, он спокойно лежал до тех пор, пока прямоугольник света в окне не распространился по комнате. Наступил рассвет. Всего несколько дней назад он сидел с дядей Перри, а жизнь тем временем медленно угасала. Рассвет. Почему бы кому-то и не двигаться в кабинете, люди могут подниматься так рано, как им удобно. Просто это был шум как от самого дяди Джо — хлопанье закрываемых ящиков, редкие шаркающие шаги, перетаскивание тяжёлых книг. Странно думать, что дяде Джо это всё уже ни к чему. Только так ли это? Кто сказал, что там его нет? Может быть, дядя Джо по-прежнему шарит там, занимаясь своими делами.

Энтони осторожно выбрался из кровати. В это время шум внизу прекратился. Он пригнулся, тихонько скользнул под кровать и извлёк из дыры в полу затычку. Его кожа покрылась мурашками.

Кабинет тускло освещался неярким утренним светом, проникавшим сквозь узенькое окошко. На письменном столе были кучей свалены какие-то книги, а бумаги в беспорядке рассыпаны по полу. Но комната была пуста.

Энтони вставил затычку на место. До его ноздрей явно доносился знакомый запах табака дяди Джо.

Все нити своих многочисленных дел старик ревностно удерживал в собственных руках и отказывался перекладывать ответственность на кого-либо, потому теперь дела спутались, как клубок, где не найти концов. В своё время Джо имел дела со всеми стряпчими городка, так что мистер Коудри, которого вызвала тётя Мэдж, знал не больше, чем остальные.

Но в каком-то смысле бизнес одиночки Джо походил на часы, которые заведены и теперь какое-то время будут работать, хотя их хозяин ушёл и заводной ключ потерян. Товары доставлялись, письма судовых поставщиков и агентов прибывали, появился груз для «Серого кота», его подняли его на борт, и вскоре судну предстояло отправиться в Халл. «Лавенгро» пришёл из Норвегии с грузом крепёжного леса, и заказчик уже его ждал. Все счета и квитанции получены и могут быть оплачены или учтены. Тётя Мэдж, воспрянувший духом дядя Перри и мистер Коудри изо всех сил старались, чтобы эти часы продолжали тикать.

Спустя несколько дней после похорон родичи Прокуренного Джо совместно с мистером Коудри, пухлым неряшливым человеком, чья густая борода скрывала родимое пятно на подбородке, собрались наверху, в гостиной, чтобы услышать то, что удалось выяснить о состоянии дел. Комната выходила на север, и кроме того, тёмно-красные обои на стенах поглощали большую часть света, проникавшего сквозь плотные кружевные гардины. На полу лежал красный ковёр с синими цветами и синей оторочкой, на котором виднелась потёртость у двери. Обстановка состояла из пианино розового дерева, которым никто никогда не пользовался, красного плюшевого музыкального стула и малиновой плюшевой мебели, неистребимо вонявшей пылью. Облицовка камина была резная и богатая, с множеством небольших полок и зеркалом в золочёной раме.

Присутствовали кузен из Перкила и кузен из Монен-Смита, сестра с Арвнак-стрит, а также живущий здесь брат, который, отбросив со лба тёмные волосы, явно собирался начать собрание с шутки. На диване бок о бок сидели тётя Мэдж и Патриция. Энтони проскользнул в комнату почти незамеченным и скрючился на набитом конским волосом стуле.

Мистер Коудри начал с повествования о сложностях, с которыми столкнулся при выяснении состояния дел. Он громко и неторопливо вещал из-под бороды. Никакие проявления нетерпения со стороны сестры с Арвнак-стрит или кузена из Монен-Смита не заставили адвоката произнести быстрее хоть слог или упустить возможность откашляться. Добродушные шутки дяди Перри тоже не имели успеха. Адвокат продолжал свою речь, словно выступал перед присяжными в гражданском суде, излагая каждый пункт с максимальным эффектом и не заботясь о краткости. Перри поймал взгляд Энтони, лукаво подмигнул и пробежал взглядом по комнате, надеясь встретить ещё чьи-нибудь глаза. Но все остальные были слишком захвачены торжественностью ситуации, чтобы принять такой вызов. Если они его и заметили — иначе и быть не могло — то всё-таки избегали, как хороший мальчик по пути в церковь избегает плохого, ковыряющего в носу.

Тётя Мэдж, разместившаяся на дальнем конце кушетки, выглядела как невыносимо чёрного цвета гора. Только еле заметное среди чёрных складок туши дыхание свидетельствовало о том, что она до сих пор жива. Рядом с ней Патриция казалась хрупкой и тонкой, как стебель нарцисса, и такой же ломкой.

Что касается какого-либо окончательного урегулирования финансового состояния, вещал мистер Коудри, эта работа может затянуться на много недель. Но очевидно — и ему самому, и, как он знал, вдове мистера Вила — что для всех заинтересованных сторон самым правильным было бы сразу получить общее представление о порядке наследования. Он не предлагает прочесть завещание, лишь изложит факты, и, конечно, впоследствии каждый сможет сам изучить документы…

— Я считаю, вы должны прочесть завещание, — резко произнесла тётя Луиза. — Что скажешь, Питер?

Все немного зашевелились — громкий голос Луизы растревожил пыль благоговения.

Питер из Перкила со смущённым видом подёргал длинный ус.

— Я скажу, что не против, так или иначе.

Мистер Коудри бросил взгляд на вдову, но та не открыла глаз.

— Хорошо. Если вы желаете… хм, никаких возражений с моей стороны. — Он открыл свой портфель и извлёк лист пергамента. — Документ, конечно, не слишком пространный — мистер Вил, насколько я его знал, был не из тех, кто попусту тратит слова. Он доверил мне своё завещание, но я прежде не занимался деловыми вопросами…

— Когда поживешь достаточно, — сказал дядя Перри, — научишься ничего не тратить напрасно. Ни слова, ни время, ни деньги. Джо всегда следил, чтобы ничего не пропало. Уж таков был Джо, — усмехнулся он. — Ну, читайте же. Могу поклясться, старина Джо припас нам сюрприз в рукаве, а то и два.

— «Это последняя воля и завещание, — торжественно начал читать мистер Коудри, — Джозефа Киллигрю Вила из Фалмута в графстве Корнуолл. Моему брату Перри Вилу, учитывая тот факт, что на протяжении сорока семи лет, начиная со дня рождения, он проявлял непунктуальность во всех своих действиях и поручениях, я завещаю свои золотые часы, а также десять фунтов на их содержание. Моей сестре…»

— Итак, я останусь ни с чем! — воскликнул Перри. Он откинул голову и захохотал в беззлобном негодовании. — Если когда и был старый…

— Перри… — произнесла тётя Мэдж, открывая рот, но не глаза.

— Вернёмся к чтению завещания, — сказала Луиза.

— Хм-м-м… «Моей сестре Луизе… Да. Моей сестре Луизе я завещаю сорок шесть фунтов, десять шиллингов и восемь пенсов, как возврат займа, данного мне тридцать лет назад, плюс проценты, которые набежали к 1905 году, возврат, с которым она мне регулярно надоедала. Моей дорогой сестре я также завещаю некоторые семейные документы, датированные 1690 годом, и семейную Библию, которую, я уверен, она будет использовать чаще, чем я. Моему кузену Питеру Вилу из Перкила оставляю свое фортепиано, издание «Энциклопедии Чамберса» и двенадцать фунтов, по одному на каждого из его двенадцати детей. Если кто-нибудь из детей скончается раньше меня, пусть кузен разделит деньги пропорционально. Моей кузине Полли-Эмме Хиггинс из Монен-Смита я завещаю коттедж и два поля, расположенные поблизости от её деревни. Моей дочери Патриции, принимая во внимание тот факт, что она сочла нужным вступить в брак против моей воли и несмотря на мои угрозы отречься от неё, я оставляю пятьсот фунтов в качестве дара, и более ничего из моего состояния. Моей супруге Мэдж я завещаю всё остальное мое состояние. Сию упомянутую супругу я назначаю единственным распорядителем по моему завещанию, а также отменяю все предыдущие свои завещания… м-м-м… м-м-м… м-м-м…» — голос мистера Коудри постепенно канул где-то в глубине его бороды. Некоторое время он ещё шевелился и шуршал в её зарослях, и наконец смолк.

Адвокат поднял взгляд и вздёрнул брови, словно говоря: «Ну вот, получите. А я снимаю с себя всю ответственность».

Глава пятнадцатая

Энтони растерянно переводил взгляд с одного лица на другое. Как единственный, кого случившееся не касалось, он имел возможность оценить ситуацию. Впрочем, «оценить» — не то слово, он испытывал горячее сочувствие к девушке на диване. Когда адвокат заговорил о ней, Патриция побледнела так, что, казалось, вот-вот соскользнёт на пол в обмороке.

Энтони был возмущён завещанием дяди. Хотя он был недостаточно взрослым, чтобы рассуждать об этической стороне вопроса, он чувствовал горькую несправедливость того, что такие желчные замечания сделаны дядей посмертно, без возможности уточнений или поправок. Никто не вправе разбрасываться такими жестокими обвинениями, оставлять пятно там, где уже не ответить и не удалить. Это был нечестный приём, и особенно из-за беспочвенности обвинений. Ведь Патриция оставила мужа, чтобы ухаживать за отцом, и находилась с ним до последней минуты. И казалось, вражды между ними не было. Ей одной в последние две недели, когда уже слёг, он мог доверять небольшие деловые поручения. И она…

— Какая на этом завещании дата? — спросила Патриция.

— Двенадцатое апреля текущего года.

— Слава Богу! — сказала девушка.

На мгновение Энтони наморщил лоб, а потом вспомнил, что в апреле в отношениях Прокуренного Джо с дочерью случилось некоторое охлаждение из-за судебного дела и в дальнейшем её замужества. Она…

— Я считаю это исключительно возмутительным! — объявила тётя Луиза, вдруг начав стряхивать пушинки со своего кресла. — Исключительно. Никогда не слышала ничего подобного. Постараться оскорбить всех своих кровных родственников, а потом всё оставить жене. Это неправильно. Совершенно несправедливо. — Она резко окинула комнату злобным взглядом. — Не боюсь сказать, что совершенно не удовлетворена!

— Тише, тише, Луиза, — произнёс дядя Перри. После первого всплеска негодования, он, казалось, начинал принимать свою неудачу на обычный философский манер. Всё для Перри было «легко добыто — легко прожито». — Поворачивай на другой курс. Что теперь толку плевать против ветра. Все мы догадывались, что о нас думает Джо, вот теперь, чёрт возьми, и узнали! Недовольство высказано, но что оно против завещания? Я беру часы, ты — семейную Библию. И на этом всё.

— Не уверена, — произнесла сквозь зубы тётя Луиза. — Дело ведь не только во мне, хотя я тоже весьма недовольна. Но Патриция! Посмотри, как он с ней обошёлся!

— Обо мне не тревожьтесь, тётя Луиза, — сказала девушка, взгляд прекрасных глаз потемнел. — Даже будь теперь у меня его деньги, я бы их не коснулась.

— Но ведь что-то же наверняка можно сделать! — мисс Вил перевела взгляд, до того момента направленный на тётю Мэдж, на бородатого стряпчего. — Слушайте, мистер Коудри. Завещание, которое вы только что огласили… оно явно сделано в приступе гнева, когда Джо, мой брат, рассорился с дочерью. Через месяц они опять примирились и вполне ладили. Разве это не следует принять во внимание? Как насчёт более ранних версий его завещания?

Мистер Коудри затряс бородой.

— Условием каждого завещания является отмена всех предыдущих. Если только он не сделал другого, это волеизъявление должно вступить в силу, мисс Вил.

— Ну, а что насчёт более позднего? Есть оно? Кто-нибудь искал? Обшарили дом? Или, может быть, он доверил его какому-нибудь другому стряпчему? Я отказываюсь принимать это, пока как следует не поищут.

— Я искала, — произнесла тётя Мэдж, в первый раз за всё время. Она снова прикрыла глаза. — Везде…

— Может быть и так, но…

— Тётя Луиза, — негромко заговорила Патриция. — Если вы это ради меня, не стоит. Без сомнения, папа дал мне то, что я заслужила. Если он так решил — ну что ж, я готова принять его волю.

— Разумеется, ты готова! — даже нос мисс Вил от возмущения побелел. — Ну, а я вот нет. И тебе должно быть стыдно за себя, Пэт! Я-то думала, ты сильнее духом. Состояние твоего отца, если он стоил хоть фартинг, должно быть, тысяч пятнадцать-шестнадцать фунтов, а может и больше. Эти деньги не должны уйти из семьи. Это деньги Вилов, и они должны остаться у Вилов…

— Миссис Вил, — мрачно вставил мистер Коудри, — как вы знаете, супруга покойного.

— Супруга! А два года назад была у него кухаркой! Да она ему и не жена. Настоящая жена Джо, мать Патриции, скончалась и похоронена. Ну какая жена из служанки? И вообще — откуда она взялась? Пока она не нанялась к Джо в кухарки, никто в Фалмуте её и не знал. И она не Вил…

— Придержи коней. — дядя Перри похлопал её по руке. — Подняла такую бучу, сестра. Ничего хорошего не добьёшься, если не перестанешь плеваться желчью. А закон есть закон, и всё тут. Научись, как я, принимать разочарования с улыбкой. Я не делаю вид, что доволен своей долей наследства, но ведь с этим ничего не поделать. Мы с тобой в одной лодке, и нет смысла вставать и плевать против ветра…

Тётя Луиза раздражённо оттолкнула его руку.

— Говори только за себя, Перри. У тебя свой способ примириться с совестью, у меня свой.

— Вот об этом я и толкую, сестра. Предоставь Патриции самой разобраться с её делами. Я уверен, без дома она не останется, верно, Мэдж? Ну конечно, нет. Кроме того, она замужем за богатым и красивым молодым человеком, он сумеет о ней позаботиться. На твоём месте я бы…

— Паршивая овца, — сухо произнесла тётя Луиза. — Ты всегда был паршивой овцой, верно, Перри? Если хочешь знать, я тебе доверяю, лишь пока вижу. Я здесь не для того, чтобы разбрасываться обвинениями, но, возможно, ты считаешь, что ещё неплохо отделался…

Пенсне тёти Мэдж наконец шевельнулось.

— Я пыталась, — сказала она. — Гостеприимство. Манеры. Доколе мне это терпеть? Мой собственный дом…

— Вот как, ваш собственный? По любым законам это дом Патриции, и у Джо нет права её отлучать. Я уверена, существует более позднее завещание, нужно только его найти.

— Сомнительно…

— Дорогая мисс Вил… хрр… хм, умоляю вас, успокойтесь. Ничего неестественного в том, что мужчина…

— А что скажешь на это ты, Питер? А ты, Эмма? Завещание это Джо писал не в здравом уме. Вы мне поможете его оспорить?

Питер потянул за кончик уса.

— Хм, не могу сказать, что полностью удовлетворён. Но если связываться с законами, все деньги законникам и уйдут. Так было, когда я подал в суд из-за той коровы. Они не добиваются чего-то для вас, а отнимают…

— Мы этого не хотим, — торопливо заговорила Полли-Эмма. — Уж поверь, не хотим. Что до меня, я и не ожидала большего, чем получила. Я редко виделась с нашим дорогим Джо за долгие годы, и лишь в прошлом месяце муж сказал, что надо бы его навестить. Но я ответила, что когда Джо так болен, это будет выглядеть попрошайничеством. Просто нищенство — вот как я сказала — приставать к моему дорогому кузену после всех этих лет, да ещё когда он так болен, так я и сказала.

— Намёки… — сказала тётя Мэдж, нависая над тётей Луизой. — Не нравится. В собственном доме…

— Всего лишь кухарка, — как задиристый петух продолжила тётя Луиза. — Кухарка незнамо откуда, которая втёрлась ему в доверие. Откуда вы? Уж я постараюсь, вам это с рук не сойдёт!

— По праву, — произнёс Питер, — он должен был бы оставить что-нибудь моему старшенькому. Мой старшенький — его крестник. Ему в январе исполнится восемнадцать, и небольшая поддержка ему пригодилась бы. А Джо за все годы ни разу не сделал ему подарка, правда, Кристина иногда вспоминала. Немного…

— Ну, мы-то точно никогда его не беспокоили, — ответила Полли-Эмма, — разве что муж мог перекинуться парой слов, если встречал Джо на улице. Я думаю, состоятельным людям не нравится, когда их беспокоят. Но Альберт, знаете, он такой гордый, не станет лизать ничьи сапоги.

— Любые меры, — с трепетом произнесла тётя Мэдж. — Любые, какие считаете подходящими…

— Что ж, кроме мистера Коудри в городе есть и другие стряпчие, и я не стану скрывать, что намерена проконсультироваться у кого-то из них. Считаю, не сделать этого было бы полным пренебрежением долгом. Могу вам сказать, что не одна я, но и все в этом городе будут того же мнения, что это… это недопустимое давление…

— Моя дорогая мадам… хрр… хм-м-м, — вы можете предпринимать любые действия, какие сочтёте нужным. На это у вас есть права по закону. Но должен вам сообщить, что ваш брат сделал себя персоной нон-грата для всех моих коллег в этом районе, и вряд ли мог оставить завещание кому-то из них. Я также должен сказать…

— Возможно, Эмма Хиггинс, мы не так щепетильны в подобных вещах, — сказал Питер, но просьба к Джо стать крестным отцом была знаком уважения, и не более. Мы с Лиззи не попрошайничаем, сапог никому не лижем — ни Джо, ни тебе, понятно?

— Ох, знаю, дорогой, и прошу прощения, — ответила Полли-Эмма. — И это просто случайная фигура речи. Мне незачем критиковать других. Но, разумеется, мы с Альбертом считаем, что на воре и шапка горит, согласен? И кажется, некоторые уж слишком обидчивы…

— Все в этом городе со мной согласятся. А мнение публики, знаете ли, игнорировать не получится…

— Напрасные громкие голоса, — объявила тётя Мэдж, — Дом траура… Ещё не остыл…

— Уж если упомянуты оскорбления — помнишь, когда твой Альберт явился в Сент-Мовс вскоре после того, как Лиззи переболела пневмонией?..

Энтони, по-прежнему остававшийся единственным отстранённым зрителем, вдруг понял, чего не достает сегодняшнему собранию. Тома Харриса.

Можно всякое сказать про Тома, но по крайней мере, он сумел бы сохранить на этой встрече некое подобие порядка. Он ни за что не позволил бы вовлечь себя в спор, в гущу ссоры, как это случилось в мистером Коудри. И одно его присутствие предотвратило бы ужасную перебранку. Надо отдать ему должное, Пэт, думал Энтони, он на голову выше их всех. А она так и сидела недвижно, потупив тёмные глаза, и на шее пульсировала тонкая жилка.

Как ни странно, именно Энтони первым подал спорщикам знак прекратить. Заскучав, он встал с неудобного сидения, подошёл к окну и остановился, глядя на улицу. В его сутулой позе с засунутыми в карманы руками было нечто, выглядевшее невысказанным комментарием к недостойному спору у него за спиной. Участники ссоры смолкли один за другим, внезапно осознав происходящее и смутившись.

Мисс Вил взяла свою сумку, извлекла носовой платок и громко высморкалась.

— Ну, моё отношение вы теперь знаете. Я воспитана прямолинейной, и такой оставалась всю жизнь. И я верю в честное отношение, куда больше, чем некоторые. Что скажу вам в лицо, то скажу и у вас за спиной. И вы знаете, что я намерена делать дальше. Больше тут и добавить нечего. Ты идёшь со мной, Питер?

Тощий Питер, колеблясь, переводил взгляд с одного родича на другого.

— Да, пожалуй, — наконец сказал он.

— А ты, Полли-Эмма?

— Благодарю, дорогая. Я, пожалуй, дождусь двуколки. Альберт должен за мной заехать.

Тётя Луиза подошла к Патриции и поцеловала в лоб.

— Не тревожься, дорогая. Ни о чём не тревожься, — твёрдо сказала она.

— Не будет, если ты прекратишь, — вставил дядя Перри.

Но сестра, игнорируя его замечание, горделиво прошествовала через гостиную.

До темноты оставалась ещё пара часов, и Энтони ускользнул из дома, направившись на заброшенный старый причал, который выходил в гавань от стены набережной. Причал, утопавший в воде во время прилива, был одним из любимых мест Энтони. Он мог сидеть там, глядя, как вода просачивается сквозь трещины, одну за другой покрывая почерневшие старые доски, и воображать, что попал на необитаемый остров или заперт в подвале под Темзой, и вода поднимается.

На фоне царившей дома мрачной и унылой обстановки приятно было подчиниться воображению, и Энтони наслаждался грёзами подобно тому, как измученный жаждой человек наслаждается водой. Наконец-то Энтони мог избавиться от оков реальности, мог скинуть их, чтобы странствовать по своей воле, не думая о времени и пространстве, о голоде и жаре. Уходя всё дальше, он придумывал себе жизнь, о которой мечтал: романтичную и яркую, раскрашенную самыми разными цветами. В этой жизни не было места сомнениям, недомолвкам, алчности, разочарованиям, скрытым и сложным побуждениям и коварству, свойственному миру взрослых. Там существовало только добро и зло, и каждый мог отличить первое от второго. Добро неизменно побеждало, и даже если герой сталкивался с самыми жестокими и непреодолимыми бедами, его сердце всегда согревала надежда на то, что при желании всё можно изменить к лучшему.

Энтони хотелось переписать этот мир. Неправильно, когда смерть уготована для хороших людей, как и непреодолимая печаль, и неизлечимые болезни, и странная приглушённая ненависть, годами скрываемая под покровом привычных дел. А если уж суждено умереть, то смерть должна приходить к хорошим людям, когда они очень стары и пресыщены, когда все их дети выросли, и у них уже свои дети и внуки. И главное, за могильным пределом не должно быть горечи, позорной суеты над имуществом мертвеца и грязных оскорбительных слов.

Тем вечером начался отлив, и Энтони не удалось заняться любимой игрой. Но он надеялся найти где-нибудь неподалёку от причала своего приятеля Джека Роббинса.

Для этого времени дня гавань выглядела необычно пустой, больших кораблей стояло совсем немного. Издалека, от устья ручья в сторону пристани, шла лодка с одиноким гребцом. Над поверхностью воды, отбрасывая тёмные тени, вилась и порхала стая скворцов, они дружно, с военной точностью разворачивались и тучей взмывали в небо, а после вдруг рассыпались, как дети, отпущенные с занятий. А несколько птиц по одной или парами, вдруг, хлопая крыльями, приземлялись на крышу дома. Вот только что ни одной не было, и тут же все рассаживались, как колышки в ряд, чирикали, щебетали, вертели хвостиками. Минутой позже все вновь разлетались, как по команде, короткие крылья трепетали у Энтони над головой.

Он наблюдал, как стая птиц исчезает за серым скопищем крыш старого города, потом обернулся посмотреть, отступил ли ещё немного отлив, чтобы подойти на шаг ближе к воде.

И тут он узнал одинокого лодочника. То был Том Харрис.

Глава шестнадцатая

Энтони оставался незамеченным, потому что гребец сидел к нему спиной. Пока мальчик решал, стоит ли обнаружить себя или лучше скрыться, Том повернул голову, кивнул и улыбнулся. Потом он налег на правое весло, чтобы причалить к пристани.

Вскоре они уже оказались достаточно близко, чтобы слышать друг друга. Том взглянул на высокий серый дом с эркерными окнами ресторанов и видом на гавань.

— Привет, Энтони. Я как раз направляюсь во Флашинг. Хочешь со мной?

— С радостью! — сказал Энтони и, чуть поколебавшись, спросил: — А вы надолго?

— Да мне только сети собрать. За час обернусь!

Еще секунду Энтони колебался, раздумывая, не предаёт ли он Патрицию, продолжая общаться с этим человеком. Но в последние дни она почти не разговаривала с ним. О том вечере, когда произошла драка, Патриция ни разу не обмолвилась, сосредоточившись на своих заботах и оставив Энтони наедине с самим собой. Кроме того, она никогда не запрещала ему разговаривать с Томом. Откуда ему знать, что у нее на уме?

Удовлетворившись такими размышлениями Энтони с готовностью шагнул в лодку, когда Том подплыл поближе. Через мгновение он уже сидел на корме, наслаждаясь необычной для себя ролью пассажира, и с удовольствием окунул пальцы в воду, наблюдая, как гребет муж его двоюродной сестры.

Харрис выглядел хуже, чем обычно. Один глаз по-прежнему оставался чуть отекшим, подбородок был залеплен пластырем, но не эти следы драки являлись причиной изменений в его облике. Глаза Харриса выглядели усталыми, а щеки слегка припухшими, словно он не спал или ушел в запой.

И все же, несмотря на свой внешний вид, он довольно живо беседовал с Энтони, ловко уводя разговор в сторону от опасных тем. До Флашинга было рукойподать, и неловкое молчание наступить не успело.

Флашинг — маленький старинный городок, застроенный до самой пристани, целыми днями серый шифер и створчатые окна его домиков тихо отражаются в серо-голубых водах гавани. Энтони остался осмотреться, а Том пошел на поиски своего рыбака. Очень скоро Харрис вернулся с рулоном сети, и они отправились в обратный путь.

— Ты в школу уже пошел? — спросил Том.

Вопрос, без сомнения, был задан без задней мысли, но ответ на него потребовал бы долгих объяснений. Впрочем, Энтони едва ли мог отказаться отвечать, раз уж согласился на общество Тома. Он рассказал спутнику, как вообще оказался здесь, что со дня на день собирался присоединиться к отцу, но возникла какая-то задержка, что незадолго до смерти дяди Джо намеревался отправить его учиться в Фалмут, но из-за его кончины этим планам сбыться уже не суждено. Как только все уладится, полагал он, ему удастся уехать куда-нибудь, хотя бы на один-два семестра.

Он замолчал, понимая, что приближается к запретной теме. Но Том не колебался.

— Завещание уже зачитали? — спросил он.

Энтони покраснел, изо всех сил раздумывая, что же сказать. Ответь он так, как следует, и оскорбит человека, к которому поневоле начал испытывать симпатию. Но если он скажет…

— Можешь не отвечать, если не хочешь, — сказал Том. — Ты не обязан ничего мне говорить. Так или иначе, я все узнаю через день другой. Они не могут утаивать информацию от того, кого она касается напрямую.

В таком свете Энтони об этом не думал.

— Зачитали сегодня днем. — смущенно ответил он.

— Ты при этом присутствовал?

Энтони кивнул, надеясь, что на этом разговор и закончится.

— И что с деньгами? — продолжил Том.

За его небрежным тоном чувствовались нотки беспокойства.

— Там… они… почти все досталось тёте Мэдж.

— А Патриции?

— Пятьсот фунтов. Послушайте, мистер Харрис, я…

— Зови меня Томом. Что-нибудь важное еще в завещании было?

— Нет… тетя Луиза разозлилась, сказала, что опротестует завещание.

На несколько мгновений Том застыл, словно грести ему больше не хотелось. Его карие глаза всматривались в далекую линию утеса, на которую с заходом солнца опускалась легкая дымка. Казалось, он видел там что-то, чего не замечал Энтони.

— Именно этого я и ожидал, — сказал он наконец.

Лодку начало сносить в сторону, и Энтони поежился.

— Мне пора возвращаться, а то меня начнут искать.

— Ну, я рад, что все так обернулось, — сказал Том.

Энтони уставился на него. Последняя произнесенная Харрисом фраза плохо укладывалось в его голове. Казалось, все эти расспросы указывают на одну очевидную мысль: Том надеялся, что все деньги достанутся Патриции, ведь тогда и у него появится шанс заполучить часть этих средств. Когда Том задавал вопросы, глаза его горели огнем, и что как не алчность могло их так зажечь? До Энтони медленно начало доходить, если сам Харрис богат, независимость Патриции ему будет невыгодна. Ведь останься она без денег, без перспектив — и Тому будет гораздо легче вернуть ее.

Из-за этих расспросов Энтони немного разочаровался в Харрисе. Попытка Тома перетянуть его на свою сторону провалилась. Теперь Энтони не знал, радоваться ему или расстраиваться еще сильнее. Он очень жалел, что вообще принял приглашение, и хотел лишь, чтобы его оставили в покое, наедине с собственными мыслями.

— Энтони, ты можешь для меня кое-что сделать?

Энтони посмотрел на Харриса. Их взгляды встретились, и мальчик опустил голову и уставился на свои ногти. Открытый взгляд Тома Харриса отметал любые мысли о том, что тот способен на коварство. Все зависит от того, как посмотреть, подумал Энтони. Если Том влюблен в Патрицию… Если он был женат на Патриции, и она ушла от него, то разве он откажется от чего-то, что поможет ему вернуть ее? В любви и на войне все средства хороши. Захочет ли он видеть ее независимой?

— Для начала, — сказал Том, — я хочу попросить тебя передать ей это письмо.

Энтони уставился на протянутый ему конверт.

— Но тогда она узнает, что я разговаривал с вами.

— Ну, в этом нет ничего преступного. Мы могли случайно столкнуться на улице.

Энтони медленно взял письмо и спрятал его в нагрудный карман.

— Благодарю. Вторая моя просьба посерьезнее, Энтони. Возможно, ничего и не случится, но если что…

Он уставился на отблески заката среди облаков. Солнце уже садилось. Скоро полностью стемнеет. Свет постепенно удалялся от воды, словно кто-то понемногу стирал его.

— Я тебе доверяю, — сказал Том. — В тебе есть какая-то особая открытость и честность, и я чувствую, что, хоть ты и молод, ты изо всех сил постараешься никого не подвести. Так вот, как ты знаешь, я не могу прийти к вам домой по известной тебе причине. У Патриции теперь никого нет, кроме мачехи и дяди, которых и в расчет-то тут можно не брать. Я беспокоюсь о ней и о том, что она будет делать. Я хотел бы быть рядом с ней, чтобы помочь, дать совет. Но поскольку это невозможно, я хочу знать, что около нее есть кто-то, кому я могу доверять. Я хочу, чтобы этим кем-то стал ты.

Энтони пробормотал что-то нечленораздельное. Слова Тома успокоили и обрадовали его. Каждому нравится, когда ему делают комплименты, но для Энтони это было чем-то большим. С тех пор как умерла его мать, он чувствовал себя никому не нужным и очень одиноким. Он жил среди людей и не отличался от них поведением, но не чувствовал себя среди них своим. Даже Патриция, которая была так добра, не нуждалась в нем. Да, он играл в ее жизни какую-то роль, но не был частью этой жизни.

— Будет непросто, — сказал Том, — и сделать ты сможешь не много. Ты всего лишь мальчик, и никто не ждет от тебя принятия сложных решений. Но я знаю, что ты поможешь мне, просто находясь рядом с ней.

— Что мне нужно делать?

— Когда ты вернешься туда, — ответил Том, — и все обдумаешь, то, возможно, решишь, что я прошу тебя шпионить за другими людьми в моих интересах. Но я не хочу, чтобы ты так это воспринимал. Я не ищу выгоды для себя, меня волнует лишь благополучие Патриции. Хотя я, конечно, хочу, чтобы она вернулась ко мне. Но она молода, вспыльчива и импульсивна, и все это стало для нее испытанием. Просто время от времени навещай меня и рассказывай обо всем. Приходи ко мне в Пенрин. Это недалеко, минут пятнадцать пешком, и мы попьем вместе чаю и поговорим о том, как идут дела в ресторане Прокуренного Джо. Ты согласен?

— Да, — сказал Энтони.

— Молодец.

Том медленно продолжил грести.

— Как найти ваш дом?

Том объяснил.

— Если возникнут трудности, спроси Харрисов. Нас все знают.

Казалось, стоит Тому Харрису чего-то пожелать, как вы уже готовы исполнить его желание. Возможно, именно эти чары подействовали на Пэт, когда она согласилась выйти за него замуж. И всё же разум Энтони уже проникся робким недоверием.

— Не знаю, что скажет Пэт, если когда-нибудь узнает.

Харрис задумчиво поднял голову.

— Думаю, я знаю, что она скажет. Что ты предал свою семью и разболтал мне все её секреты, не так ли?

Энтони кивнул.

— Что ж, — сказал Том, — это неловкое положение для всех нас. Но вряд ли в конечном итоге ты когда-нибудь пожалеешь, что помог мне. Мне кажется, ты неплохо понимаешь, что правильно, а что нет. И тебе решать, что ты мне расскажешь, а чего нет. У меня нет возможности судить, все ли ты рассказываешь или только часть, но я готов оставить это на твое усмотрение. Только помни, что я пытаюсь помочь Пэт. Даже если она хочет полностью освободиться от меня, я все равно хочу ей помочь.

— Именно этого я и сам хочу, — решительно сказал Энтони.

— Тогда договорились?

Том положил весло под другой локоть и протянул руку.

Они пожали друг другу руки. Энтони был рад, что темнеет, потому что от каких-то необъяснимых эмоций в его глазах появились слезы. Если Тому удалось затронуть его сентиментальность, то он об этом не догадался.

Они почти доплыли до пристани.

— И последнее, — сказал Том. — Пообещай мне: если случится что-то действительно важное, ты сразу же придешь. Неважно, днем или ночью. Ускользнешь и придешь прямо ко мне.

Энтони чувствовал, что его постоянно просят ступить на неизведанную землю. Ему еще предстояло выучить первое правило всех заговорщиков, что нет такого понятия, как ограниченное сотрудничество.

— Что значит важное?

Лодка мягко коснулась илистого дна.

— Это тебе решать, — резко произнес Том. — Насколько я знаю, ничего не должно случиться. Но если что-то и произойдет, в общем, ты легко поймешь, что мне хотелось бы узнать.

Теперь, когда пришло время уходить, Энтони не хотел расставаться с доверительностью этого недавно обретенного партнерства. Ему казалось, что он заключил серьезную сделку со слишком непонятным ориентиром. Условия и определения были слишком расплывчаты. Так много оставалось на его усмотрение, это было лестно, но немного подавляло. Он знал, что как только он попадет домой, в голове всплывет много вопросов, но теперь, пока еще было время спросить, лишился дара речи.

— Не передумал, Энтони? — Зубы Тома на мгновение блеснули. — Великие люди никогда не сомневаются. Помни, я полагаюсь на тебя. И снова большое спасибо.

Энтони вылез из лодки и улыбнулся в темноту. Затем склонился над носом лодки и осторожно столкнул ее в воду.

— Ладно, Том, — произнес он, наблюдая, как темная фигура начала грести.

Потом он развернулся и нашел среди ила и водорослей тропинку к темной громаде дома.

На кухне была только Фанни. Она читала женский журнал и, как обычно, вытянула ноги и положила их на любимую скамеечку тети Мэдж.

— Привет, — сказала она. — Где ты был? Ты ужинал?

— Нет… Что-нибудь еще осталось?

— Пирог. Остыл, но в нем много мяса.

Он взял пирог и рассеянно откусил, его мысли все еще были заняты другим. Энтони машинально приблизился к огню, потому что у него замерзли руки и ноги.

— Про меня спрашивали за ужином?

— Нет, я не слышала.

— Где сейчас мисс Патриция?

— Гулять пошла. Мистер Поулин приходил.

Письмо будто прожигало дыру в кармане. Энтони пришла в голову блестящая идея: он не станет передавать письмо Пэт, а просунет его под дверь ее спальни. Тогда ей, возможно, даже не придет в голову спрашивать, не он ли оставил там письмо. Энтони не мог понять, что побудило его дать обещание Тому. Пэт посчитает это предательством. Он разрывался между двумя обещаниями.

— А тетя Мэдж и дядя Перри?

— В гостиной.

— Пожалуй, возьму еду в постель, — сказал он. — Я устал.

— Да ну, еще рано. Не читай в постели и не оставляй горящую свечу, а не то подожжешь дом.

— Взялась командовать, да?

Она скорчила гримасу.

— Ну, она всегда мне так говорит.

Энтони вышел в коридор, машинально пригнулся, чтобы не наткнуться на липучку для мух, и остановился на мгновение, пристально вглядываясь в темный ресторан. Вся нижняя часть дома не была освещена: прилавок, залы, различные кладовые. Пару недель назад это место было переполнено людьми, и дядя Джо точил нож за прилавком и торговался с покупателями за разные куски мяса. Жизнь била ключом. А сейчас — тьма и запустение. Лучше свет, жара и шум. Все что угодно лучше тьмы. Энтони ненавидел ее и боялся.

Память о том сне прокралась в его мысли как вор, и он резко отвернулся от ресторана и начал подниматься по лестнице. Сон был настолько ярким, что даже сейчас Энтони почти слышал этот шелест в углу ресторана.

На первой лестничной площадке горела крошечная масляная лампа. Единственная жемчужина света в темноте, не больше капли воды в пещере. Дальше, за углом, еще одна лестница, узкая и мрачная, вела в его комнату.

Но сначала письмо. Энтони вынул его и рассмотрел. На нем не было никаких надписей. Может, Том побоялся, что если она увидит его почерк, то уничтожит, даже не распечатывая. Энтони прокрался мимо двери гостиной, под которой виднелась узкая полоска света, и подошел к комнате Пэт. Когда он проходил мимо гостиной, то на мгновение различил бормотание голосов, теплое и уютное. Вот бы еще не скрипели половицы — бесполезно пытаться идти легко и бесшумно, когда весь дом откликается при каждом втором шаге.

Энтони бесстрашно повернул ручку двери и приоткрыл ее на несколько дюймов. Он никогда раньше здесь не был. Странно, в скольких комнатах этого дома он еще не бывал. Ноздри учуяли еле уловимый, сладкий женский запах. Это его взволновало. Такой запах сопровождал все манящее, чистое и неприкосновенное — это была сама суть женственности, красоты и грации. С трепетом и на цыпочках он подошел к туалетному столику, положил на него письмо и, внезапно испугавшись, что его здесь застукают, поспешил выйти.

Дверь за ним громко защелкнулась, и он несколько секунд стоял в темноте коридора, прислушиваясь к биению собственного сердца. Но у тех двоих в гостиной не было никаких оснований для подозрений; он снова услышал их приглушенные голоса. Похоже, говорил в основном дядя Перри. Как всегда.

Энтони подошел к двери гостиной и остановился в раздумьях, стоит ли входить. Ему не очень-то обрадуются; он помешает. Да и какое ему дело до их разговора? Он собирался уйти, и тут услышал голос тети Мэдж.

— Нет, Перри; я не позволю… определенно не позволю…

Энтони услышал залихватский разбойничий смех Перри, после чего всё стихло, а затем раздался короткий и пронзительный смешок. Трудно было понять, кому он принадлежит. Смеяться могла тётя Мэдж, хотя прежде Энтони не слышал от неё подобных звуков. Опять же, он никогда и не слышал, как она смеётся. Казалось, что с ней такого не бывает, и теперь Энтони не знал, чего ожидать.

— Слишком скоро… неприлично… Как ты смеешь?..

Смех Перри стал медленнее и тише и сменился хриплым смешком. Затем снова разразился другой смех, но теперь короткое, сиплое и продолжительное хихиканье. Казалось, в этом смехе боролись восторг и оскорбленное достоинство, и достоинство отступило.

Энтони повернулся и взбежал вверх по лестнице в свою комнату. Он знал, что если бы у него хватило смелости, он мог бы открыть дверь гостиной и войти.

Но понимал, что не сделает этого за все сокровища на свете.

Часть вторая

Глава семнадцатая

В тёплый солнечный день позднего сентября в полицейском суде Фалмута начался процесс, где Том Харрис, адвокат из Маунт-хауса в Пенрине обвинялся в нападении и нанесении побоев Эдварду Поулину из Меваджисси и Францу Тодту из Гамбурга. Рассмотрение было отложено, поскольку бутылка пива, войдя в контакт с головой Франца Тодта, причинила пострадавшему больший ущерб, чем изначально предполагалось. Впрочем, на данный момент он окреп достаточно, чтобы явиться в суд с перевязанной головой и выражением законного недовольства на вытесанном из камня лице.

Харрис предпочёл упрощённое разбирательство. Интересы его представлял партнёр, высокий человек с обманчиво-мягкими манерами. Суть обвинения против Харриса заключалась в том, что он, придя в ресторан в состоянии опьянения, вздумал драться, беспричинно затеял ссору с Поулином и, не удовлетворившись избиением одного достойного человека, нанёс удар Тодту.

Харрис признавал вину в том, что начал ссору с Поулином, но не в том, что ударил Тодта. Публика в суде чуяла, что история повторяется, и гадала, получит ли Харрис полгода усиленного тюремного заключения, как в прошлый раз мистер Фоссет.

Свидетелей было множество, но хотя все они видели, что происходило до выключения газа, дальнейшего не видел никто. Тем, кто сколько-нибудь знаком с законом, скоро стало понятно, что по второму пункту обвиняемого вряд ли признают виновным. Несмотря на то, что он нёс моральную ответственность за начало драки, не имелось никаких доказательств его нападения на боцмана Тодта, кроме, разве, того, что Харрис случайно уселся к нему на колени. В самом деле, все свидетели подтверждали — если между Тодтом и Харрисом и имел место обмен ударами, инициатива исходила от немца, возмущённого вмешательством в его ужин.

Точку в этой части обвинения поставил третий помощник с парусника, задержавшийся, чтобы дать показания. В ходе перекрёстного допроса он признал, что за время долгой и трудной дороги домой имел скверные предчувствия, а также, что прибыв на поле боя как раз перед выключением света, видел боцмана Тодта дерущимся с людьми с его же корабля. Было установлено, что эти люди больше не находятся под юрисдикцией данного суда, поскольку сейчас их корабль пребывает на Балтике.

На этом этапе разбирательства мистер Мэй, партнёр Харриса, заявил, что здесь нет преступления, влекущего за собой ответственность перед законом. Мировой судья согласился с ним и снял обвинение.

Оставалось, однако, первое обвинение, по которому подсудимый вину признал, и судья уже собирал бумаги и готовился прочесть длинную и весомую проповедь о том, что для молодого человека из такого респектабельного семейства, высокообразованного и занимающего такой ответственный пост, недостойно попасть в столь плачевную ситуацию. Но едва судья собрался начать, мистер Мэй опять поднялся и негромким голосом произнёс, что имеет ещё свидетеля, которого он привлёк с большой неохотой, но который настаивал на участии и даче показаний по делу. И он вызвал миссис Том Харрис.

В битком набитом зале суда случилось некоторое волнение — все увидели Патрицию, идущую по проходу. Том привстал и бросил полный досады взгляд на мистера Мэя.

За исключением двух свидетелей-иностранцев, все в зале знали историю их скоропалительного брака и столь же скорого и поспешного расставания. В них отовсюду всматривались, тянулись вперёд, перешёптывались, и гул голосов нарастал, пока раздавшийся стук молотка не призвал всех к молчанию.

— Вы миссис Патриция Харрис, жена обвиняемого? — спросил мистер Мэй, когда с формальностями было покончено.

— Да, — негромко сказала она.

Патриция была одета в чёрное, с маленькой надвинутой на лицо чёрной шляпкой на голове и вуалью, скрывавшей лицо. Однако, чтобы дать показания, вуаль она подняла. За несколько последних недель после смерти отца она стала выглядеть старше, внезапно и незаметно превратившись во взрослую женщину. Черты лица заострились, подбородок чуть утратил округлость. Она иначе убрала волосы, и это подчёркивало изгиб бледного подбородка и шеи.

— В рассматриваемую ночь вы присутствовали в ресторане?

— Присутствовала.

— Вы не могли бы своими словами рассказать суду о случившемся, миссис Харрис?

Патриция чуть сдвинула маленькую чёрную шляпку и перевела взгляд на судью.

— Ваша честь, сначала я должна пояснить, что я дочь покойного мистера Вила, который на тот момент владел рестораном. За несколько недель до случившегося я… я оставила своего мужа, и он пришёл повидать меня в ресторан, где я в то время жила. Он не был пьян. И я никогда не видела его в опьянении. Когда он зашёл…

Судья посмотрел на неё поверх очков.

— Почему эта свидетельница не предстала перед судом раньше?

— Это потому, ваша честь, — сказала Патриция, — что всем хотелось уберечь меня от страданий в суде. Такое намерение было сначала — и мой муж, и мистер Поулин не хотели, чтобы открылось то… что эта ссора случилась из-за меня. Но я… я настаивала, поскольку это несправедливо, все факты должны быть известны. Не из каких-то… из каких-то…

— Не торопитесь, миссис Харрис, — тихо сказал мистер Мэй.

Патриция сжала затянутые в перчатки руки, стараясь собраться с духом. Тот прошлый раз, когда она появлялась в суде, дав показания, навредившие отцу, был просто ничто по сравнению с этим. Тогда её личная жизнь никак не была затронута. Она была в приподнятом и отчаянном настроении, не наслаждалась происходившим, но твёрдо решила исполнить своё импульсивное и неожиданное решение. А вот сейчас с трудом удерживала дрожь губ и рук.

С огромным усилием она продолжала:

— Несколько месяцев назад я окончательно рассталась с мужем. Раз или два он посещал меня, уговаривая вернуться, но я отказывалась. Мистер… мистер Поулин — старый друг, с которым я знакома давно, ещё до вступления в брак, и он всегда заходил к нам, если его корабль был в порту. Мой муж возражал против нашего общения с мистером Поулином. А я считаю, что вправе сама выбирать круг общения. Тем вечером… тем вечером мы ужинали в ресторане с мистером Поулином. Том — мой супруг — подошёл к нам и заговорил со мной. Он был абсолютно трезв, и я уверена, не намеревался создавать никаких проблем. Но между ними произошла словесная перепалка, и после этого… после этого мистер Поулин назвал Тома оскорбительным словом. Тогда мой муж ударил его.

— Ваша честь, — вставил обвинитель, — я совершенно не вижу, как этот свидетель может повлиять на ход дела. Ведь обвиняемый уже признал вину в нападении и избиении.

— Продолжайте, миссис Харрис, — сказал судья.

Она колебалась.

— Я… мне кажется, это всё.

У мистера Мэя вопросов не было, но обвинитель снова поднялся.

— Как вы, миссис Харрис, могли знать, что ваш муж не пьян? — спросил он.

— Он… не был. Он был совершенно трезв.

— Вы только что нам сказали, что никогда не видели мужа пьяным. Как же тогда вы могли судить об этом по его виду?

— Ну, он… он не терял равновесия, или… я видела слишком много пьяных, чтобы не суметь их отличить.

— Конечно, он не терял равновесия — судя по тому, что произошло в ресторане. Однако мужчине достаточно умеренного количества спиртного, чтобы начать задирать других, или же он мог выпить до того. Поскольку вы не были рядом с ним, как вы могли знать?

— Я… я совершенно уверена, что…

— Миссис Харрис, какое оскорбительное слово использовал мистер Харрис в отношении вашего мужа?

Публика в глубине зала захихикала.

Патриция теребила муфту.

— Я не хочу это повторять…

— Оно так скверно? Или вы просто забыли?

— Нет, ваша честь, не забыла. Если нужно, я могу написать.

— Она напишет, если сочтёте нужным, мистер Прайор.

Мистер Прайор на этом не настаивал.

— Вы хотите вернуться к мужу?

— Нет.

Судья взглянул на неё, склонив на бок голову.

— Нет?

— Определённо, нет.

— А вы уверены, что даёте показания не с целью достичь примирения?

— Определённо, не с этой целью.

— И вы по-прежнему дружелюбно настроены к мистеру Поулину?

— Да.

— Не кажется ли вам, что выступить таким образом означает причинить ему некоторый ущерб?

— Я не понимаю, что вы имеете в виду.

— Не говоря уже о вашей собственной репутации?

— Я лишь могу сказать правду, ваша честь, одну лишь правду. Между мной и мистером Поулином никогда ничего не было. Желания возвращаться к мужу у меня нет. Я совершенно этого не хочу. Но я также не хочу видеть его заключённым в тюрьму за то, что лишь отчасти его вина.

— Ну, разумеется, — сочувственно произнёс судья. — Мистер Прайор, у вас ещё есть вопросы?

— Нет, ваша честь. Но я настаиваю на том, что показания этой женщины бесполезны. Она не показала нам ничего, что уже не было бы признано, и не опровергла ни единого заявления обвинения. Во всяком случае, на ход дела это никак не влияет.

— Вы можете покинуть место свидетеля, миссис Харрис, — сказал судья.

Патриция пообещала встретить Неда Поулина после слушаний и провести с ним оставшееся время. Но когда, наконец, все закончилось, она бы с радостью нашла предлог, чтобы сразу же вернуться домой. Ей казалось, что всегда, когда она свидетельствовала в суде, её показания вредили тем людям, чьи интересы больше всего совпадали с её собственными.

Но Нед Поулин, каковы бы ни были его чувства, ждал её, когда они вышли из зала суда, и через несколько мгновений провел мимо любопытствующей публики к ожидающему ландо с закрытым верхом.

Они сели в экипаж и уехали.

Между ними повисло долгое молчание. День выдался необычайно теплый и солнечный для этого времени года, около двадцати градусов. Как в августе, если бы не косые солнечные лучи, пробивающиеся сквозь деревья и отбрасывающие длинные тени на пыльную дорогу.

В конце концов, Нед больше не мог сдерживаться.

— Отпущен на поруки с обязательством не нарушать порядок двенадцать месяцев! — взорвался он. — Вот что получается, когда тебя судят местные судьи. Закон заботится о своих, и в этом его суть. Если бы на скамье подсудимых был я, то никогда бы не получил меньше двадцати восьми дней тюрьмы.

Патриция откинулась назад и смотрела на медленно проплывающие мимо переулок, дерево и реку.

— Это была моя вина, — сказала она.

— Я не о себе забочусь, — произнес он, — но кажется, зря ты свидетельствовала в суде. Я удивился, что ты вышла из суда с этим мистером Мэем. Я не очень-то в этом осведомлен и не берусь утверждать, что они в любом случае повернули бы всё в пользу твоего мужа или что твои показания все изменили. Но ты знаешь, что теперь будут о тебе болтать…

— Нет.

— Значит, о нас. Скажут, что мы с тобой…

— Я знаю, знаю, знаю! Какое это имеет значение? — неожиданно раздраженно бросила она. — Какая разница, что скажут недалёкие люди? — Патриция была вся на взводе. — Я ничего не могла с этим поделать. Я не сильна в интригах, особенно, если мне это выгодно. Я не хотела вытаскивать его, но было бы несправедливо принимать во внимание только одну сторону истории, а вы оба слишком деликатны, чтобы вовлечь в это меня. Разве ты не видишь? Я не могла это допустить. Я бы всю жизнь была перед ним в долгу. В том, что произошло, ты виноват не меньше, чем он, и моей вины тоже немало. Я должна была сказать правду. Сейчас уже все известно. Он свободен, и всё закончилось. Давай не будем об этом говорить. Забудь это. Забудь.

Нед видел, что она почти плачет.

— Мне жаль, Пэт, — сказал он. — Мы ведь оба думали именно об этом.

— Мне тоже жаль, — сказала она, внезапно успокоившись. — Мне жаль, что я… что я свидетельствовала против тебя в суде. Так получается, что я всегда выступаю против своих друзей. Мне этого не хотелось. А ты всегда так терпелив и добр…

Снова воцарилась тишина, но на этот раз напряжение исчезло.

— Куда ты меня везёшь? — спросила она, после того как они миновали Пенрин.

— Куда захочешь. Я посчитал, что поездка пойдет тебе на пользу. Пока ты давала показания, я решил, что после всего этого тебе стоило бы прокатиться, просто сидеть на заднем сиденье, ничего не делая. Подумал, что мог бы увезти тебя до встречи с ним. Выскользнул пораньше и поймал экипаж. Мы могли бы доехать до гостиницы «Норвегия», выпить там чаю. Я знаком с ее хозяином.

Они начали подниматься по заросшему холму, по ведущей из города извилистой дороге. Лошадь перешла на шаг.

— Ты так добр, Нед, — произнесла Патриция, тронутая его заботой. — Я этого не заслуживаю. Я бы хотела…

— Что?

— Ах, ничего.

Оставшуюся часть пути они обменивались друг с другом лишь обрывочными фразами, пока ехали вниз по крутому холму, через долину, где солнечный свет лежал полосами на другой стороне дороги и деревьях, раскрашенных первыми оттенками осенней желтизны. В некоторых местах живые изгороди разрослись так буйно, что перекидывались на другую сторону дороги и цеплялись за проезжающее ландо. Раньше это была старая дорога для экипажей, но с тех пор как появилась железная дорога, ею перестали пользоваться. Между пыльными и неровными колеями проросла трава.

Они подъехали к гостинице, и Нед велел кучеру подождать. Они вошли внутрь и заказали чай, который подали в низком, темном и небольшом частном зале.

Патриция откинулась на спинку стула, выпила чай и съела бутерброд с маслом и джемом, чтобы сделать приятное Неду. Она была благодарна ему за тактичность и заботу. Так приятно расслабиться здесь, почти не разговаривать и чувствовать, что она на какое-то время оказалась вдали от любопытных глаз.

Она прекрасно понимала, что Нед прав в своей оценке ситуации, что она приобретёт дурную славу за своё сегодняшнее выступление в суде. Патриция знала, что завтра выйдут «Фалмутские новости» с максимально полным отчётом о событиях сегодняшнего дня. Газета, вероятно, будет моментально распродана, ведь всем не терпится прочитать точный отчёт о судебном деле Тома Харриса и о том, что Патриция Харрис, урождённая Вил, действительно выступила в зале суда и рассказала о себе и Неде Поулине.

С тех пор как она оставила Тома, её положение в Фалмуте было несколько затруднительным. Некоторые считали, что она заслуживает хорошей порки за то, что ушла от благополучного джентльмена, который оказал ей честь, женившись на ней. Эта точка зрения была сильна среди тех, кто сам бы хотел выйти за него замуж или имел достойных дочерей. К брачным клятвам не следует относиться как к макулатуре. К чему это приведет, если бы все поступали подобным образом? Кроме того, это плохой пример для подрастающего поколения. Пэт Вил, говорили они, показала своё воспитание: все в семейке Вил странноваты, не считая мисс Вил с Арвнак-стрит. Молодую миссис Харрис необходимо постоянно и осторожно одергивать.

Когда стали известны подробности завещания, Патриция заметила ещё одну перемену. Молодым женщинам, унаследовавшим изрядное количество наличных средств, недвижимое имущество и полноценную судоходную линию, почему-то прощались порывы и причуды. А вот молодым женщинам, от которых фактически отреклись и оставили без гроша в кармане, настоятельно советовали смириться и проглотить обиду. Если они отказываются смиряться, им же хуже.

А в этот день все самые грязные сплетни горожан только подтвердятся.

Не то чтобы это имело значение, сказала она себе. Разве что-то еще имеет значение? Они пойдут своим путем, а она своим. Она пока что не зависела от их покровительства.

— Ты знаешь, что мы уходим во время утреннего прилива, да? — спросил Нед.

Патриция кивнула, но эти слова снова обдали ее холодом. Нед был хорошим другом, который поддерживал ее во всем. Его дружба не дрогнула при изменившихся обстоятельствах. Он был одним из немногих, с кем стоило поддерживать знакомство.

Они были совсем одни в небольшом зале, и последний солнечный свет покинул комнату. Стало темно и тихо, от папоротников на окне пахло влажной землей.

— Почему бы тебе не уплыть со мной? — спросил Нед.

Патриция удивленно посмотрела на него.

— О чем это ты?

Он хмыкнул.

— Конечно, я не про «Серого кота». Я мог бы все это забыть и оставить в прошлом. Я имею в виду… Ну, я не могу попросить твоей руки, потому что ты уже замужем. Но почему бы тебе не уехать со мной куда-нибудь? Позже Харрис устанет терпеть и разведется с тобой. Тогда мы можем сделать все на законных основаниях. Но… возможно, через год или два. Давай уедем, уедем из страны. Тебе нельзя оставаться в Фалмуте. Все будут чесать языками. Ты не проживешь на то, что у тебя есть. Ну, у меня денег немного, но могу заработать. Хватит на двоих. Мы можем поехать в Австралию, начать новую жизнь. Никто нас там не знает. Все бросить и начать сначала. Что скажешь?

Вряд ли Нед Поулин когда-либо раньше трещал вот так без умолку. Патриция с некоторым страхом думала об открывшейся перед ней перспективе. Она никогда не помышляла о таком; но сейчас эта мысль вдруг стала казаться привлекательной. Два месяца назад она бы тут же отбросила эту идею, и думать не стала бы. Несмотря на разрыв с супругом, она прекрасно жила в Фалмуте. Ей нравилась ресторанная жизнь; к тому же молодость позволяла ей думать о будущем без страха и встречать его с готовностью. Но сейчас… ресторан закрыт, а тётя Мэдж не собирается пока что его открывать. А даже если и откроет, то у Пэт уже нет имущественных прав на ресторан, а соответственно, и стремления к его процветанию.

А также она потеряла отца и уважение большинства соседей. Если дядя Перри в итоге найдёт какое-нибудь местечко и уйдет, как он всё время говорит, то количество обитателей дома сведётся к ней самой и Мэдж; и хотя Патриция никогда особо не жаловалась на Мэдж как на мачеху, ей совсем не хотелось остаться с Мэдж вдвоем. К тому же Мэдж всегда открыто заявляла, что Пэт должна жить в доме мужа; когда Пэт впервые вернулась в родной дом, Мэдж всё твердила и твердила ей о святости брачных уз в своём стиле «капля камень точит». Хотя стоит заметить справедливости ради: Пэт пришлось признать, что Мэдж этого ни разу не предложила после кончины Джо. У Пэт оставалось только два варианта: либо вернуться к Тому, либо жить с Мэдж. Несколько сотен фунтов не обеспечит ей нормального существования в собственном небольшом домике.

И вот перед ней замаячил третий вариант… Она задумалась об Австралии: огромная жаркая земля, где овцеводческие фермы чередуются с полями созревающей пшеницы, тянущимися на многие мили. Жизнь с Недом в тех местах наверняка будет полной приключений и непривычной для неё. За последние несколько лет многие сколотили там немалое состояние. Так чем же Нед хуже? Она представила его в качестве мужа и спутника, жизнь с ним сперва в деревянной лачуге, затем уже в большом доме вроде ранчо, как она сидит на веранде, тёплый и приятный ветерок дует с далёких лугов, а у ног резвятся двое-трое детишек.

— Что скажешь, Пэт? — повторил Нед.

Ее взгляд неспешно вернулся к серой маленькой комнате и чернобровому нетерпеливому юноше напротив. С Недом. Это было главное. С Недом. Видение медленно растаяло.

— Мило с твоей стороны предложить, — начала она.

Через мгновение Нед стоял на коленях возле Пэт, положив ладонь ей на колени.

— Мне не обязательно завтра выходить в море, — произнес он. — Стивенс может найти кого-нибудь еще. На следующей неделе одно судно отходит в Брисбен. Мы можем устроить долгий медовый месяц.

Пэт хотелось ответить отказом, но, судя по всему, у неё уже не осталось сил. К тому же, хотя видение и растворилось, её разум полнился знаниями о себе самой и напоминал, что в этом её истинное предназначение. Патриция не могла оставаться женой адвоката и являть собой пример соломенной вдовы, которая проводит время в узком кругу родственников и друзей. Ей не суждено блюсти провинциальные приличия, пользоваться уважением и наслаждаться благополучием, но она отправится в путь с тем, кого любит, чтобы испытать трудности, преодолеть невзгоды, познать приключения и разочарования и достичь своих целей.

— Я подумаю об этом, — сказала она. — Я подумаю об этом, Нед, правда. Если…

Но он знал, что такой благоприятный момент вряд ли повторится. Завтра для нее всё может измениться. Нед понимал, что если получит от нее обещание сегодня же вечером, она не откажется ни завтра, ни на следующий день.

А если ничего не произойдет, он должен отплыть во время утреннего прилива. Через несколько часов его уже здесь не будет.

Нед наклонился к Пэт, и ее лицо оказалось ближе, чем когда-либо прежде. Это обрадовало его, и он нежно поцеловал ее в губы.

Ее губы были податливы; они не ответили, но и не были враждебны. Он снова поцеловал ее, и успех ударил в голову. Он обнял ее, притянул к себе и снова попытался поцеловать.

А потом внезапно понял, что она сопротивляется, безусловно сопротивляется. Они напряглись на мгновение, а затем Нед отпустил ее. Патриция быстро встала и подошла к окну. Нед заметил, как от ее частого дыхания запотело стекло.

Он подошел и встал рядом. Положил ладонь на ее руку.

Пэт повернулась.

— Пожалуйста, Нед, — тихо сказала она, и ее лицо побелело. — Пожалуйста, Нед; отвези меня домой.

Глава восемнадцатая

Под рассветными опаловыми облаками «Серый кот» тихо вышел из бухты. Энтони не спал, он высунулся из окна и глядел, как один за другим разворачиваются паруса, словно лепестки белого, распускающегося под солнцем цветка. Мальчик жалел, что корабль уходит, ему был симпатичен крепкий длинноногий помощник капитана, нравилась его неспешная расслабленная походка, вызывала сочувствие очевидная преданность Пэт. Правда, после заключения пакта с Томом Энтони испытывал неловкость в присутствие Неда и старался его избегать. Он как будто стал представителем недружественной стороны и при этом не хотел злоупотреблять своими дипломатическими привилегиями.

Стояло прекрасное утро ранней осени, и солнце рассеивало вуаль облачков, цеплявшихся за невысокие холмы на другой стороне бухты. Из обитателей дома Энтони проснулся первым — все после смерти Джо как-то отстранились от привычной повседневной рутины. В былые дни лишь дядя Перри мог подолгу валяться в кровати, однако из-за застоя в делах даже тётя Мэдж теперь не вставала раньше половины девятого, и маленькой Фанни, и в лучшие времена просыпавшейся неохотно, обычно удавалось проскользнуть минут на десять раньше неё, как дерзкому фрегату перед большим кораблём.

Патриция обычно спускалась первой, а Энтони вслед за ней, но этим утром он вышел намного раньше. Увидев надписи белым на тротуаре и на ставнях ресторанной витрины, он счёл, что если поторопиться, успеет стереть их до того, как спустится вниз Патриция.

Хотя Энтони не присутствовал в полицейском суде, позже тем вечером тётя Мэдж с дядей Перри обсуждали при нём заседание, и он догадывался, что надписи имеют какое-то отношение к произошедшему. Та, что на витрине, гласила: «Только для моряков», а на тротуаре была подлиннее: «Заходите в любое время, когда вы в порту».

Была и другая причина поторопиться — уже совсем рассвело. И хотя улица сейчас была пуста, совсем скоро на ней появятся люди.

Дверь ресторана была заперта, Энтони пришлось нести ведро с водой через кухню по боковой лестнице. Потом он сообразил, что не взял ничего для работы, и побежал обратно за половой щёткой и тряпкой.

Он начал с окна и сразу же обнаружил, что надпись сделана не побелкой, как думал сначала, а краской, и она уже несколько часов как засохла. Буквы стирались, но с огромным трудом. До верхней их части он едва мог дотянуться, но это было неважно — он сделал их нечитаемыми.

Он работал уже минут пять, когда на углу остановилась тележка Уорна-молочника. Фред Уорн, здоровенный сын-переросток, спускался по узкой улочке с молочным бидоном. Увидев Энтони, он остановился и опустил свою ношу наземь.

Фред Уорн был результатом брака двоюродных брата с сестрой и разумом не блистал.

— Чегой-то ты делаешь?

Энтони остановился на миг и пожал плечами.

— Ря-ков, — по слогам прочёл Фред. — Толь-ко. Какая-то ерунда. Кто это на тротуаре писал?

— Не знаю, — ответил Энтони.

— Что-то рано ты сегодня вышел, — сказал Фред. — Так рано тута никто не шастает, не жди даже. Как помер старик, так ни разу не приходили утречком. Так чего ради ты вышел спозаранку?

Энтони уже вспотел от усилий. Фред Уорн, приоткрыв рот, наблюдал за ним. Пока «р» и «я» не исчезли, оба молчали.

— «За-хо-ди-те в лю-бое вре-мя, ко-гда вы в пор-ту,» — прочёл Фред, облизывая губы в перерывах между словами. — И зачем кому-то такое писать?

— Не пора тебе доставлять молоко? — спросил Энтони.

— А я решил, что вы снова открываетесь, — произнёс Фред, которого вдруг осенило. — Решил, что так надо. Ради смеха, чтоб народ привлечь. Это вдова Вил попросила, что ли, намалевать эти слова на мостовой?

— Твоя лошадка уйдёт, — сказал Энтони, бросая взгляд на дорогу. Смотри…

Фред почесал светлую щетину на подбородке.

— А вот и нет, она ж привязана к столбу. Смех да и только, так ведь?

Он разразился искренним, но презрительным хохотом.

— Ты всех перебудишь.

Фред переступил с ноги на ногу, положил руку на свой бидон.

— Дак утро же. А разве люди не должны просыпаться с рассветом?

И он опять от души рассмеялся. В конце улицы появился ребёнок, остановился и уставился на них, сунув палец в рот.

— За-хо-ди-те в лю-бое вре-мя, ког-да вы в пор-ту, — произнёс Фред по слогам. — Я скажу отцу, что вы снова открываетесь. Может, вам снова понадобится больше молока, как раньше, а?

Над их головами отворилось окно. С упавшим сердцем Энтони увидел Патрицию.

— Энтони! Ты что там делаешь?

— Да я хотел… — начал Энтони. — Хотел… помыть окна. Они тут грязные, ну, я и решил…

— А что там за надписи? Ты не мог бы подвинуть ведро? Я…

Она вдруг умолкла и побледнела.

— Мне сказать папе, что вы снова открылись? — спросил её Фред.

Она поспешно закрыла окно.

— Похоже, что-то ей не понравилось, да? — спросил молочник. — Чего это с ней?

— Не лезь не в свое дело, — огрызнулся Энтони, вдруг потеряв терпение. — Иди отсюда со своим молоком…

Он посмотрел на витрину. «О» и «в» исчезли, а «только» уже мало что значит. Он перевёл взгляд на воду в ведре, теперь ставшую грязно-серой.

— Ты будто испужался чего, — сказал Фред Уорн. — Орёшь на…

Но тут вода внезапно выплеснулась на тротуар, едва не залив Фреду ноги, а Энтони и пустое ведро исчезли.

На кухне Энтони торопливо прошёл мимо девушки, с грохотом сунул ведро под кран и на всю мощь пустил воду. Пэт подошла и молча стояла рядом, пока ведро не наполнилось. Он видел, как подрагивает белый рукав её платья, касающийся стола.

Он закрыл кран и подхватил ведро.

— Оставь это, Энтони, — она говорила быстро, но с некоторым трудом. — Неважно. Брось. Не показывай, что… что нам не всё равно…

— Это скоро пройдет, — выдохнул он и побежал вверх по лестнице и дальше за угол, ко входу в ресторан.

К Фреду Уорну присоединились маленький мальчик, какой-то незнакомый мужчина и миссис Трехорн, жена хозяина таверны на углу. Энтони понадобилось сделать над собой усилие, чтобы выйти наружу и, не обращая внимания на их вопросы и ехидные взгляды, встать на колени и начать изо всех сил оттирать буквы. Наученный опытом, Энтони сосредоточился на главных словах — «заходите», «время» и «порт».

Потом к собравшимся добавились три юнца, направлявшие на работу в доки, за ними — сварливая миниатюрная тетка из дома напротив таверны, которая, после того как ей объяснили, что происходит, высказала своё мнение — каждый в этом мире получает, чего заслуживает, но оттирать эту надпись должен не мальчик, а та, на ком лежит вся вина.

Все время, пока он работал, присутствовали зрители, хотя неизбежно менялись. Даже когда можно увидеть и обсудить такое приятное и оригинальное зрелище, люди обычно встают так рано утром с какой-то целью, и работа призывала даже самых стойких зевак заняться делом. Но приходили другие и занимали их место.

Когда все было наконец закончено, Энтони взял ведро и щетку и, игнорируя последние вопросы и шутливые замечания, бесшумно проскользнул в дальнюю часть дома, оставив единственное слово «только» на витрине ресторана как знак, указывающий на фиксатор ручки.

Завтрак тем утром былбезрадостным. Патриция ушла наверх и больше не появлялась, Перри, как обычно, все еще спал, поэтому тетя Мэдж в торжественной обстановке восседала рядом с Энтони и Фанни, занимающей темное место в конце стола. Без оживляющего эффекта двух других взрослых Мэдж напоминала одеяло, и разговор зашел в тупик. Мэдж становилась разговорчивой, лишь когда обижалась.

Прошло утро, и только во время обеда Патриция тихо спустилась по лестнице и заняла свое место за столом. Она слабо улыбнулась добродушным шуточкам Перри и молча склонилась над тарелкой, пока малышка Фанни не унесла свою тарелку в буфетную.

Тогда Пэт подняла голову.

— Мэдж, — сказала она, — не думайте, что я здесь несчастна; но я собираюсь устроиться на работу.

Ее мачеха подняла пухлую белую руку, чтобы поправить прическу.

— Пока я жива…

— Да, я знаю, дорогая, спасибо. Но я не могу пользоваться вашей добротой всю жизнь. А кроме того, простите, но я не хочу. Я пыталась принять решение уже несколько дней, с тех пор как прочитали завещание. Сегодняшнее утро не оставило сомнений…

— Тьфу! И что в нем такого? — спросил Перри, похлопывая ее по колену. — Не нужно обращать внимание на несколько старых сплетников. Они совершенно безобидны. Все вокруг сплетничают. Даже я. Даже Энтони, ведь так, парень? Слухи скоро сойдут на нет. Кстати, в Китае…

— Что ты надумала? — спросила тетя Мэдж, поднимая взгляд.

Девушка насупилась.

— Я еще до этого не дошла. Женщина мало чем может заняться. Но я что-нибудь придумаю.

— Люди подумают, — моргая, произнесла тетя Мэдж. — Будут обвинять меня. Твоя тетя Луиза. Они скажут…

— В Китае, — сказал Перри, — пишут знаками. Если рисуют одну фигурку под крышей, это означает гармонию. Если две маленькие фигурки, это означает брак. Если три фигурки, это означает сплетни. Везде одно и то же…

— С чего вдруг кто-то будет вас обвинять? — отозвалась Патриция. — Я скажу тете Луизе, что это не имеет к вам никакого отношения. Я сама себе хозяйка и…

— Это не решение, — сказала тетя Мэдж. — Не решение… Должен быть… хороший муж…

Твердое юное лицо Пэт не изменилось.

— Я не могу, Мэдж. Не хочу возвращаться к нему. Я хочу жить своей жизнью, стоять на своих ногах…

— В то время как в Японии, — продолжил Перри, — совсем другое дело, так сказать.

— Нехорошо, — сказала тетя Мэдж. — Девушке уходить… зарабатывая самой… И потом. Этот ресторан. Мы откроем снова. Правда, Перри?

— Да, душечка. Как скажешь. Я помню, в Иокогаме есть дворец гейш. Говорят, девочек там бьют бамбуковыми палками по босым ногам, если они не угождают клиентам. Это лишь показывает, что у каждой истории есть две стороны. — Он откинул волосы с глаз. — Есть одна сторона, а есть другая. Как юная Пэт, которая хочет уйти и зарабатывать себе на жизнь. Некоторые скажут, что так и надо, а другие…

— Сначала я попробую в Фалмуте, — сказала Пэт. — Но если здесь ничего не появится, попытаюсь где-нибудь еще. Я рукастая, и вдруг найдется что-нибудь у Мартинса или Кросби.

— Нет причин спешить, — откликнулась миссис Вил. — Твой отец. Умер недавно. Не думаю, что… ему понравилось бы…

Но на этот раз она определенно выбрала неправильный довод.

— Меня не волнует, что понравилось бы моему отцу, — заявила Патриция.

Тетя Мэдж медленно поднялась, и ее пенсне слегка качнулось. Она забрала тарелку Перри прежде, чем он промокнул остатки соуса, и начала укладывать тарелки в стопку.

— В таком случае… нет вопросов… Ничего не скажешь… Каждый идет своим путем… не обращая внимания ни на что. Естественно, я…

Она бормотала еще несколько мгновений, и ее голос смешался с грохотом тарелок.

— А что на десерт? — спросил Перри, пытаясь сгладить ситуацию. — Лимонный пудинг? Тебе нравится лимонный пудинг, парень? Можешь не говорить, думаю, ты его ненавидишь. Он всегда напоминает мне африканца, которого я когда-то знал. Его волосы сгорели от случайного лесного пожара…

Пэт встала со стула, подошла к тете Мэдж и поцеловала ее в мягкую и рыхлую щеку.

— Без обид, матушка Мэдж. Знаете, ничего не имею против вас. Кроме того… — После паузы она продолжила: — Кроме того, может пройти много недель, прежде чем я упорхну из ваших рук. Так что не печальтесь.

Поцелуй прервал разговор. Когда Пэт отстранилась, Энтони заметил, как на девичьем лице появилось непривычное выражение, но тут же исчезло. Словно на миг лицо её исказилось то ли от боли, то ли от неприязни… то ли от дурного предчувствия.

После обеда, находясь у себя в спальне, Пэт безотрывно смотрела на своё пунцовое отражение в зеркале. Она не желала покоряться, но при этом чувствовала себя ужасно несчастной. Этим утром, с приливом, Нед ушел в море, наверняка его не будет много недель, а то и вовсе не вернётся. Теперь она осталась одна, совершенно одна в этом мире.

Она не раскаивалась, что минувшим вечером отказалась ехать с ним; понимала, что поступила правильно, но одиночество всё равно не отступало; наоборот, теперь ощущалось ещё сильнее, ещё острее, ибо женщина не думает плохо о мужчине оттого, что тот влюблён в неё и хочет на ней жениться, а в последние дни Нед был единственным её собеседником, которому она могла доверять, кому отчасти и открылась. Само собой, ещё оставался Энтони, и в какой-то мере она могла полностью положиться на него как на друга, ведь его преданность не основывалась на личной выгоде. Пэт никогда не забудет, что он сделал для неё этим утром, ведь если бы не он, та писанина могла остаться хоть до полудня, пока не увидит каждый. Но с одиннадцатилетним мальчиком нельзя поговорить о том, о чём говорят со взрослым человеком.

Она всё гадала — неоднократно задавала себе этот вопрос всю прошлую неделю или около того — что же такого в её характере заставляет всякий раз бунтовать против привычных правил, с которыми обычный человек, обычная девушка, вполне себе согласны. Что это, порочность её натуры? Это она не даёт спокойно жить? А самое главное, что такого неправильного она совершила за эти полгода? Пэт видела здравый смысл в своих суждениях, но никак не могла отделаться от мыслей об ирландце, сказавшем, что целый полк шагает не в ногу, кроме него одного.

Прежде всего, она допускала, что должна ставить дочерние чувства и послушание отцу превыше какой-то там отвлечённой любви к справедливости в отношении избитого голландца. Опять же, с другой стороны, почтение к родителям должно было помешать ей выйти за Тома против желания отца. Или же, если она вышла за Тома, то следовало безропотно и смиренно согласиться с условиями семейной жизни? Другие женщины ведь соглашаются. Когда выходишь замуж, то выходишь замуж и в радости, и в горе; а верность отцу машинально переносится на супруга. Отныне муж становится превыше отца. Словно меняешь одного мужчину на другого. В любом случае, мужчину не критикуют, чего нельзя сказать о женщинах.

Или это предвзятое мнение? Действительно ли они правы, а она нет? Возможно, остальные из этого ирландского полка не совсем ошибались во взглядах. Между мужчиной и женщиной, которые любят друг друга, часто существует своего рода чувственная привязанность, выходящая за рамки простого личного суждения. Есть что-то достойное восхищения в том патриоте, который в переломный момент сказал: «Это моя страна, права она или нет». Так нет ли и в супружеской жизни или в семейных отношениях чего-то столь же достойного восхищения, когда женщина…

Да, думала она. В переломный момент, да. Но нет ничего замечательного в патриоте, который говорит: «Моя страна права во все времена». Настоящий патриот, несомненно, это человек, который всегда поддерживает свою страну в случае нужды, но оставляет за собой право на собственные суждения, когда тяжелые времена закончились. Так почему женщина не заслуживает такого же права?

Конечно, тут важнее всего точно определить, когда наступит переломный момент. В то время она, естественно, не считала случай с голландцем таким, но из-за огромных последствий была готова признать свою ошибку. И аналогия с переломным моментом не совсем сработала в ее отношениях с Томом. Внезапно возникла несовместимость, которая усилилась, и Пэт поняла, что это непреодолимо. Можно ли в таких обстоятельствах оправдать патриота, если он покидает свою страну?

Она распустила кудрявые густые волосы, и они рассыпались по плечам; потом начала аккуратно причесывать их щеткой, что часто находила успокаивающим. Но сегодня как будто ничего не действовало, и вскоре Пэт сдалась и села на кровать.

Она полагала, что судьба всех бунтарей — одиночество. В каком-то смысле она всю жизнь чувствовала себя бунтаркой, всегда испытывала нежелание безразлично кланяться тому, чему кланяются другие. Без излишнего самомнения она понимала, что между ней и большинством знакомых есть разница. Она быстрее двигалась и быстрее думала. Часто в разговоре Пэт обнаруживала, что бежит впереди, как ребенок перед бабушкой с дедушкой, возвращается к ним и снова бежит. И часто ее раздражала медлительность. Но она всегда любила личную свободу, как своего рода самое ценное достояние. И то, что это была скорее духовная, а не материальная свобода, казалось, не имело значения. Ей было предназначено вернуться в уединение собственного сердца.

Лишь в этом году материальная зависимость вступила в конфликт с независимостью духа; но как только началась борьба, Пэт казалось жизненно необходимым отказаться от компромиссов.

И пока она не шла на компромисс. Но чувствовала, что теперь настроила против себя все общественное мнение. Борьба будет долгой и трудной, и ей это не нравилось. Она просто хотела быть счастливой и свободной и жить в дружбе со всеми. По сути, не было человека менее склонного к ссорам, чем она, если бы только жизнь была готова дать ей толику свободы и самоуважения.

Она нетерпеливо встала, взяла полотенце и пошла в ванную, где вымыла руки и лицо холодной водой. Вернувшись в свою комнату, надела другое платье и уложила волосы. Открыв ящик и вынув брошь, она увидела письмо, которое неделю назад нашла на туалетном столике.

Пэт взяла его и развернула, мгновение смотрела на него со странным чувством вины, как будто даже глядя на него, предает саму себя.

Дорогая Пэт!

Я сделал несколько попыток начать это письмо и каждый раз рвал его, чтобы начать заново, мучась от невозможности облечь в слова свои истинные чувства по поводу субботнего вечера.

Во-первых, позволь мне со всей ясностью заявить, что, если те беспорядки, которые я устроил, каким-то образом ускорили смерть твоего отца, то я сожалею куда больше, чем могу выразить. Я ему не нравился, потому что я адвокат и потому что хотел забрать тебя у него. По поводу второго — я понимаю его чувства, и я искренне ему сопереживал и глубоко опечалился, услышав о его смерти.

Но написать я хочу не столько об этом, сколько о том, что произошло позже, о том, что произошло между нами.

Сожаления — слово приходящее на ум, но ничего не передающее. И было бы неверным использовать только это слово. О да, я испытываю сожаления. Я буду вечно сожалеть о случившемся, если надежда на примирение между нами была утрачена из-за тех событий. Но, если возможность примирения была уже упущена, то терять было нечего, и какое-то языческое удовольствие превращает в насмешку все любезности. Шекспир так писал об обладании женщиной: «в час горшей злобы, когда, задыхаясь от проклятий, она рыдает…». Теперь я знаю, что это значит.

Но, к сожалению, я всё ещё люблю тебя, а любовь не удовлетворяется плодами завоеваний, какими бы богатыми они ни были. Поэтому даже завоевание не для меня.

Для оправдания, если нужны оправдания, вспомни, что ты солгала мне. Ну, разве это не вызывающе? Ты была с другим мужчиной, проводила время в его обществе, а я неделями не видел тебя. Потом, когда на несколько минут мы остались одни, ты солгала о своей лодыжке и чуть не улизнула, если бы не запирающаяся дверь.

Возможно, нам не стоило жениться. Любовь не всегда сочетается с близостью, иногда даже с симпатией, потому что ты, кажется, меня основательно недолюбливаешь.

Как я уже говорил, я прекращаю свое сотрудничество с «Харви и Харрис». Мне хочется перемен, я чувствую, что должен сейчас же уехать из этого района. Если нам суждено разлучиться, то пусть мы будем далеко друг от друга. Но ты должна знать: если когда-нибудь тебе понадобится помощь и ты сможешь принять ее от меня, я буду счастлив сделать все возможное.

Поверь мне.

Всегда твой Том.

Некоторое время после прочтения письма Пэт стояла перед туалетным столиком и играла с ниткой жемчуга, принадлежавшей ее матери. Она уронила письмо обратно в ящик, но теперь снова взяла его и уставилась на конверт, переворачивая его, как будто размышляя.

С резким, болезненным порывом она схватила письмо и дважды порвала его поперек. Она хотела порвать его на мелкие кусочки, но ослабевшие пальцы с этим не справились.

Так же резко она бросила обрывки обратно в ящик и повернулась к окну, слепо глядя наружу. На ее глазах выступили слезы, и она заморгала. Слезы выступили снова, и на этот раз не задержались на густых ресницах и потекли по щекам. Она плакала впервые после смерти отца.

Глава девятнадцатая

Попытки Патриции найти себе работу не имели заметного успеха. Она никогда раньше не осознавала, как ничтожна возможность для умной, энергичной девушки зарабатывать себе на жизнь, чтобы стать самодостаточной и заслужить уважение своим трудом. Пришлось бы стать гувернанткой, швеей или модисткой, работая бесконечные часы за мизерную плату. Весь мир словно вступил в заговор, чтобы помешать независимой молодой женщине вырваться из стада, и она понимала, что скована по рукам и ногам и вынуждена подчиняться. Впервые Патриция обнаружила, что бунтует против всей структуры общества, которое мирилось с таким положением дел.

К концу третьей недели она с удивлением получила письмо от старой школьной подруги из Труро.

Дорогая Пэт!

Не знаю, ошибается ли Мод Ричардс, но вчера она сказала мне, что ты ищешь, чем заняться. Возможно, ты простишь меня за любопытство, но знаешь ли ты, что мисс Гоуторп, управляющая частной школой, ищет помощницу? Я не знаю, какой должна быть квалификация. Мисс Гоуторп на днях рассказывала маме, что особо не интересуется дипломами, вероятно, не хочет за них платить. Но главным образом ей требуется «молодая леди с хорошей внешностью», которая могла бы помочь ей с младшими детьми и обучить их нескольким элементарным предметам.

Если это тебе подходит, ее адрес: Грин-лейн, Труро.

Вряд ли ты сможешь возвращаться в Фалмут по вечерам, и было бы прекрасно, если бы ты жила поблизости.

С любовью, Сильвия Кент

Патриция поспешно написала по указанному адресу, заменив свою фамилию на девичью и умолчав о некоторых фактах из своей жизни, которые, вероятнее всего, не понравились бы даме с такой профессией, как у мисс Гоуторп. Три недели назад она отвергла бы идею компромисса, но обманутые надежды стирают острые грани прямоты, и она слишком часто замечала перемены, происходящие с лицом потенциального работодателя, когда объясняла, что замужем, но не живет с мужем.

Через три дня пришел ответ с просьбой нанести визит, и утренним поездом она уехала в Труро.

Мисс Гоуторп была крупной и грозной, но не сварливой. Явно из тех, кто быстро формирует суждения, и ей сразу же понравилась Пэт. Жалованье хоть и низкое, но включало питание и проживание в доме, и Пэт посчитала, что справится. В любом случае, она так обрадовалась предложению, что ей даже не пришла в голову мысль придираться. Она приехала домой с известием, что в следующую субботу четырехчасовым поездом уезжает из Фалмута, чтобы приступить к своим новым обязанностям.

Новости никого не обрадовали. У вдовы Вил, как ее теперь обычно называли, наступили тяжелые дни с мистером Коудри.

Многие вопросы касательно наследства ещё требовалось уладить, а тётя Луиза, верная своему обещанию, ставила бесконечные препоны, мешая окончательному их решению. У нее были какие-то документы, связанные с землей, которую Джо унаследовал от отца, и ее нельзя было убедить расстаться с бумагами, пока не суд не вынес решение. Мистер Крабб, адвокат тети Луизы, и мистер Коудри со стороны тети Мэдж почти ежедневно обменивались длинными письмами.

Однако время двигалось неумолимо, и наконец пробил тот час, когда всё должно было законно перейти тёте Мэдж, вот только Луиза Вил упорно прислушивалась к голосу веры, а не разума. Примерно через неделю после чтения завещания появилось другое завещание, предоставленное стряпчим из Хельстона и написанное пять лет назад, где основная часть имущества передавалась первой жене Джо, как опекуну «по доверенности» его дочери Патриции; и в результате тётя Луиза ещё сильнее уверилась, что раз есть первое завещание, то, вполне возможно, найдётся и третье. Она считала, что после ссоры Джо разозлился и составил второе завещание, но когда остыл, то написал и третье.

Совсем недавно тётю Луизу посетила мысль, что либо ей, либо её представителям надобно получить разрешение на поиск в доме подобного документа, в чём тётушка Мэдж категорически отказала. Это совершенно неправильно, пробормотала она. Такая мысль оскорбляла её до глубины души. Мол, она скорее помрёт, чем позволит той женщине снова войти в её дом, рыться в её личном имуществе будто ворона. Мистер Коудри, изрядно уставший от нескончаемой тяжбы, предположил, что вполне мог бы извлечь некоторую выгоду из мирового соглашения, если Мэдж пойдёт навстречу Луизе в её требованиях. Он мог бы даже добиться от мистера Крабба обещания, что в случае согласия на обыск дома Коудри уговорит свою клиентку прекратить тяжбу.

Но пока что тётушка Мэдж упорно стояла на своём и ни в какую не хотела уступать. Дело зашло в тупик. А когда тётушка Мэдж находилась в тупике, то и вела себя соответствующе. За последние два дня жизнь в ней словно застыла, и каждое слово она выдавливала из своего плотно сжатого рта как из пипетки.

Так что известия от Патриции занимали все мысли Мэдж и вызывали у неё недовольство. Похоже, поначалу Мэдж решила, что ей некогда беспокоиться о делах Пэт, а позже, когда смысл новостей наконец до нее дошёл, разобиделась на девчонку, что та прибавила ей хлопот.

Тётя Мэдж растолстела. За прошедшие после кончины супруга недели она ощутимо набрала вес. Однажды она села ужинать, а Перри в шутку заметил: «Чтоб мне треснуть, Мэдж, но если ты продолжишь в том же духе, то вырастешь в громадину!» Однако больше он так не шутил. С недавних пор можно было подумать, что непочтительный Перри побаивается невестки. Временами он вёл себя несдержанно, но в целом, особенно когда следовало соблюсти правила приличия касательно траура, старался всё-таки прислушиваться к ней. После кончины Джо закончилась долгая череда попоек, и Энтони ни разу не видел дядю Перри пьяным, а неуверенное исполнение «Тёмного охотника» не тревожило ничей сон, когда исполнитель песни с трудом ковылял до кровати в предрассветные часы.

Что касается Энтони, то новость о поступлении Патриции на работу обрушилась на него почти с той же силой, как новость об утрате. Год подходил к концу, а никто и не упоминал об учёбе в школе, Энтони надеялся, что до самого Рождества его обойдут вниманием. После отъезда Неда мальчик много времени проводил с Пэт, и это хоть как-то уменьшило его огорчение, что не получается уехать к отцу. Но если Пэт уедет, жизнь его станет совсем тоскливой и невыносимой. Даже учёба в школе скрасила бы грядущие унылые дни. Когда же настала для Пэт пора уезжать, что случилось очень скоро, Энтони стоял с дядей на железнодорожной станции и изо всех сил пытался выразить словами, как ему тоскливо и муторно, но, к собственной досаде, что-то невнятно бормотал и запинался, надеясь, что хотя бы лицо его выразит то, что языку не под силу.

У Патриции были собственные намерения. Она не считала, что Мэдж или Перри по-настоящему привязаны к мальчику, и решила, если его отец все еще не пошлет за ним, а у нее все сложится хорошо, попробует убедить мачеху отправить его в школу, где она преподает. Для него можно найти жилье в доме, и он мог бы даже частично отработать переезд, время от времени подрабатывая.

Но все это в очень сомнительном будущем. Этому может помешать десяток препятствий, и она не собиралась строить надежды на таком хрупком фундаменте.

— Ты и не заметишь, что я уехала, — заверила она Энтони. — Я вернусь на выходные, а до Рождества осталось совсем немного, тогда у меня будет трехнедельный отпуск. Так что вовсе не стоит предаваться унынию.

— Да, — сказал Энтони. — Хотя будет тихо.

— Ну, тогда подними шум. Дядя Перри будет с тобой гулять, правда, Перри?

— Тьфу, — сказал Перри. — Я уже давно не гуляю. Хотя в его возрасте мог глазом не моргнув пробежать пятнадцать или двадцать миль. Я хорошо помню, как в Уганде…

— Мне пора. Вы ведь оба мне напишете, правда? Ей-богу, не понимаю, почему вы напустили на себя такой мрачный вид. Это я должна выглядеть мрачно, покидая дом и… Ну что ж, когда-нибудь… я буду рада, что это закончилось!

Ее голос слегка дрожал. Она положила руку на плечо Перри и поцеловала его в щеку. В ответ он дважды довольно громко ее чмокнул, сжал ее руки и в конце концов отпустил. Затем откинул волосы назад и засмеялся, чтобы скрыть полученное удовольствие.

Кондуктор дал свисток.

Патриция повернулась к Энтони. Он без всяких эмоций протянул руку, но она притянула его к себе и поцеловала не в щеку, а в губы. Примерно на секунду мир для Энтони озарился. Потом она вошла в вагон, и через мгновение поезд с пыхтением уехал со станции.

— Ну, — произнес Перри, — хорошо, что твоя тетя этого не видела.

Когда они уходили с платформы, дядя Перри рассмеялся знакомым заразительным смехом, но его губы слегка перекосились, как будто он прикусил невидимый предмет.

— Почему? — спросил Энтони, в груди у него до сих пор сохранялось тепло.

— Ну… Ты не поймешь. Что значит быть молодым. — Перри вздохнул и на секунду уставился на высокого мальчика рядом с собой. — Хотел бы я снова стать молодым. Невинным как новорожденный младенец. Чистым, как детский свист. Вот на это любопытно было бы поглядеть.

— Возможно, я знаю больше, чем вы думаете, — сказал мальчик.

— А. Удачи тебе, если так. Тогда зачем задавать мне глупые вопросы?

— Ну, я не понимаю почему тетя Мэдж стала бы возражать, чтобы мы прощались с Пэт.

— Мы? Ха-ха! Можешь делать, что хочешь, парень; тетушка не прольет ни слезинки.

Начав долгий путь домой, они умолкли. Казалось, прошло много времени с той первой прогулки по городу в день приезда Энтони, когда Патриция шла рядом с ним. Ему хотелось, чтобы она сейчас была здесь, а не мчалась в сторону Труро. Тогда был разгар лета. Теперь на носу была зима, и море в гавани было серым и неспокойным. Энтони взглянул на человека, идущего рядом. Возможно, это лишь воображение, но дядя Перри, как будто подрастерял часть своего пиратского вида. Он уже выглядел не охотником, а словно бы добычей.

Если бы Энтони оглянулся на недели, последовавшие за отъездом Пэт, он, возможно, увидел бы в них мост между двумя периодами. Первым был период упадка, когда закрылся ресторан и вся жизнь и энергия покинули дом, и как будто вообще ничего не происходило. Второй был переломным периодом, когда все, что незаметно назревало, после смерти Джо достигло апогея. Но Энтони никогда не оглядывался на этот переходный период. Он считал, что о том времени лучше забыть.

Для него это была череда скучных, серых, одиноких дней, когда он спал, вставал, умывался, ел и возился по дому, наблюдая как хлещет дождь по окнам, или выходил на бодрящую, но мрачную прогулку под нависшими облаками и резким ветром из-за углов. Или делал покупки для тети Мэдж, с огромной плетеной корзиной, которая теперь была заполнена только наполовину. А в это время лавочники потирали руки, и хотя обращались к нему с уважением, но краешком глаза все время странно косились. Можно сказать, что это было время, когда ничего особенного не произошло.

Но это не так. Если бы Энтони был чуть более внимательным, чуть более осведомленным о подводных течениях вокруг, он бы отметил ряд незначительных событий, которые показали, в какую сторону бежит поток.

Сначала уволили Фанни. Это произошло так быстро, что он не мог поверить своим глазам. Еще вчера она была в доме, а на следующий день уехала. И ни от кого из взрослых он не мог получить объяснения насчет ее отъезда. Когда он задал вопрос, тетя Мэдж закатила глаза, а дядя Перри ухмыльнулся и покачал головой за спиной невестки. Очевидно, от Фанни отказались не из соображений экономии или потому что она стала лишней в доме, как два мальчика-официанта, когда закрылся ресторан. Она приносила много пользы, и дом стал совсем другим в ее отсутствие. Только когда Энтони узнал, что ей без всякого предупреждения выдали деньги за неделю, он начал подозревать, что ее уволили за какое-то преступление. Возможно, ее поймали на краже ножей.

Энтони начало казаться, что в этом доме слишком много общего со стишком про десять негритят. Первый — дядя Джо, потом их стало семеро. Потом — два мальчика-официанта, их стало пятеро. Далее Патриция, их стало четверо. После этого маленькая Фанни, а теперь их осталось трое. Энтони задумался, когда же подойдет его очередь.

Это не могло произойти слишком быстро. После отъезда Фанни тетя Мэдж стала еще дольше отлеживаться в постели по утрам, и часто до десяти часов Энтони был предоставлен самому себе. Завтракали только в одиннадцать, тогда к ним присоединялся Перри, веселый, но небритый. И если в прежние времена миссис Вил всегда вкусно готовила, то закрытие ресторана, похоже, лишило ее стимула, и теперь еда готовилась с наименьшими возможными усилиями.

Он подумал, что сейчас у него не было особых перспектив стать еще одним негритенком. Тетя никогда не любила много гулять, но если все же выходила из дома в эти странные недели, то Энтони приходилось идти с ней. Не Перри, а Энтони. Он провел много унылых часов в пыльной приемной мистера Коудри, пока она вела переговоры, а потом возвращался по главной улице, приспосабливаясь к ее медленному, тяжелому шагу. Сначала тетя хотела брать его под руку, но он умудрялся так часто сбиваться с ритма, что в конце концов она отказалась от этой идеи.

По воскресеньям Энтони приходилось ходить с ней в церковь дважды. Они медленно шли по узкой главной улице, в лучших нарядах. Прохожие кивали и желали им доброго утра или вечера. Тетя Мэдж всегда хотела сидеть на одной из передних скамей и задерживалась для разговора с викарием после службы. Затем следовала медленная прогулка с новыми кивками и случайной остановкой, чтобы перекинуться словечком. Обычно, возвращаясь домой, они обнаруживали, что Перри сжег обед или передержал на огне сваренный на ужин картофель. Затем Перри подробно рассказывал, чем занимался в их отсутствие, а тетя Мэдж на протяжении всего ужина сетовала на свои обиды.

Энтони часто вспоминал замечание, сделанное Перри после того, как они проводили Пэт, и заметил: если они все втроем сидели вечером в гостиной, а Перри вставал или передвигал свой стул, тетя Мэдж сразу же отрывала взгляд от вязания, поправляла пенсне и не спускала с него глаз, пока он снова не сядет. Иногда она также тихонько наблюдала за ним издали, пока он мыл посуду или сидел в одной рубашке на кухне, курил и читал газету. Выражением на лице она напоминала пушистую персидскую кошку, в чьих глазах отражаются огни и тени внешнего мира, но невозможно узнать, что происходит у нее внутри.

Однажды вечером они отправили Энтони за пивом. Он пробежал к «Кораблю и матросу» на углу главной улицы и обнаружил, что бар переполнен. Стоявший за стойкой мистер Трехорн принял его заказ, разговаривая с другим мужчиной. Только передавая кувшин обратно через прилавок, он обратил на Энтони любопытный, понимающий взгляд.

— Что-то совсем не видно твоего дяди Перри, мальчик, — сказал он. — Надеюсь, он здоров?

Энтони привык к косым взглядам.

— Да, спасибо.

Он вежливо передал деньги.

— Раньше был одним из наших лучших клиентов, — сказал мистер Трехорн. — Что ж, люди меняют привычки.

— Теперь не может выйти даже за пивом, — сказал один из посетителей. — Посылает мальчугана.

— Похоже, он крепко держится за чью-то юбку, — сказал другой.

Это вызвало всеобщий смех.

— И точно не за материнскую.

С пылающими щеками Энтони терпеливо ждал сдачи.

— Когда-нибудь слыхал про таблицу родства, а, парень? — произнес первый.

Он сделал вид, что не слышит.

— Спроси своего дядю. Может, он знает…

— Сестра покойной жены или брат покойного мужа, без разницы. К её несчастью, они не могут огласить брак.

— Сдаётся мне, всё остальное они уже делали.

Раздался новый взрыв хохота.

— И как там у них, а, парень? — спросил шутник. — Должно быть, уютное гнёздышко. Как думаешь, найдётся и для меня местечко?

— Отстань от парня, — проворчал кто-то. — Он тут ни при чём.

— Ага, — ответил шутник. — Кто ж обвиняет ягоду за то, что та повисла на ветке?

Преследуемый переливами смеха, Энтони пробивался сквозь толпу. На улице, в желанной темноте, он на мгновение остановился и обнаружил, что весь дрожит.

Глава двадцатая

Патриция очень быстро освоилась на новой работе. В некотором смысле, она находила свое занятие удивительно успокаивающим, хотя оно всегда требовало много нервной энергии. Зато не затрагивало ничего личного, и после сумятицы двух предыдущих месяцев она с радостью отдалась на волю неутомимой мисс Гоуторп.

Она не ездила домой каждые выходные. Находила тот или иной предлог, почему не может уехать, но причина была не в этом. Получив это приятное во всех отношениях место не совсем честным путем, она постоянно жила в страхе, что правда обнаружится, хотя с каждым днем он становился все меньше. Она знала, что кое-кто в Фалмуте «сочтет своим долгом» написать мисс Гоуторп, если узнает, что она наняла «эту Патрицию Вил». Главная надежда избежать разоблачения заключалась в том, чтобы держаться подальше от таких людей.

Однако начались каникулы, и не нашлось разумного способа избежать двухдневного отпуска. Дом предстал перед глазами Патриции неприбранным, неухоженным и уже не таким чистым, а мачеха раздобревшей, как пирог с избытком дрожжей. Перри постоянно хихикал, как и всегда, но беззвучно, а губы сильнее подергивались в нервном тике, как будто он что-то прикусил и не может удержать. Энтони стал худым, замкнутым и менее раскованным, особенно по отношению к ней. Взгляд голубых глаз больше не был таким непосредственным.

При первой возможности Патриция задала Мэдж вопрос о его обучении в школе.

Мэдж уклонялась от разговора. Или ограничивалась отдельными словами и таким образом уходила от ответственности. Пэт спросила, не было ли новых писем от его отца. Мэдж ответила отрицательно. У Пэт создалось впечатление, что она вновь уходит от разговора. Как они предполагают поступить с Энтони после Рождества? Наводили ли справки в Фалмутской гимназии?

Мэдж подняла взгляд и что-то пробормотала — мол, Перри этим занимается.

— Ах, Перри, — сказала Патриция. — Вы не можете перекладывать решение на него. В смысле, насчет поступления мальчика в школу. Разве закон не обязывает детей ходить в школу? Он уже пропустил один семестр.

Мачеха сказала что-то невнятное о том, что она очень хорошо знает закон. Создалось впечатление, что она готова вот-вот что-то предпринять. Не было никакого смысла много тратить на мальчика, который, вероятнее всего, снова переедет. Нужно просто найти что-то временное.

Очевидно, именно этого шанса девушка и ждала.

— Если только в этом проблема, а вы, вероятно, правы, почему бы не отправить его к мисс Гоуторп? Там есть мальчики двенадцати и тринадцати лет, и мы учим их хорошим манерам, другие школы и того предложить не могут.

Мэдж возилась со своей брошью-камеей. В глубоких кружевных складках ее платья что-то поднималось и опускалось, у нее вырвался слабый вздох.

— Вдали от дома… О нет. Моя обязанность. Без матери… Я не могу…

— Я там за ним присмотрю.

— О, нет… Поездка и…

— Думаю, мисс Гоуторп могла бы поселить его в доме. Там есть свободная спальня, и мисс Гоуторп наверняка обрадуется, если у нее появится помощник по хозяйству. Вообще-то, я ее не спрашивала…

— Я не должна…

— Вообще-то, я ее не спрашивала, но в этом случае, думаю, ее устроит обычная оплата за дневное обучение.

Мисс Вил покачала головой.

— Нет-нет…

Патриция всегда могла понять и оценить аргументированные доводы, но до сих пор по-детски восставала против необоснованного отказа.

— Почему?

— Полезен… Он нужен здесь. Фанни ушла. Очень много работы. Твой дядя, естественно, не… А я… Я плохо себя чувствую. Сильные головные боли. Ревматизм. Иногда сама удивляюсь, как я ещё жива. Огромная помощь… Энтони… Кроме того… мой племянник. Ответственность… И он счастлив здесь.

— Почему бы не поговорить с ним и не узнать, понравится ли ему это предложение.

Подбородки Мэдж задрожали над кружевным воротничком.

— Дети. Они понятия не имеют, что лучше для них… взрослые решают.

— По-моему, вы забыли, что я давно уже не ребёнок, — рассердилась Патриция.

Сейчас ее уже раздражал не только отказ. Просто тётушка Мэдж после её отъезда окончательно превратилась в епископа в юбке, считающего себя непогрешимым. Это нелепое величие не прекращало раздуваться с того момента, как Мэдж получила свою долю наследства.

— Вовсе не забыла, — ответила Мэдж. — Но дело. Надобно решать мне.

— Ну так решите уже что-нибудь, бога ради, — проговорила девушка, еле сдерживаясь. — Если не хотите отправить его к мисс Гоуторп, тогда отправьте ещё куда-нибудь, чтобы у него хоть интерес к жизни появился. Посмотрите, как он тут зачах, нет ничего хорошего в том, что он целыми днями слоняется по дому без дела.

— Будем решать. Я буду решать… как считаю лучше. Я подумаю… Поспешные решения никогда… Полно времени. Рождество…

Итак, Патриция уехала в понедельник утром, не сумев выполнить своего обещания. Она понимала, что мешает им, что поступает неразумно, и поклялась самой себе, что если бы не Энтони, Фалмут и мачеха не увидели бы её в рождественские каникулы. Когда она прощалась с Энтони, в ней сквозило что-то похожее на досаду, а мальчик понимал, что теперь их разделяет нечто большее, чем несколько недель безделья и неопределённости. В этот раз они не поцеловались, а лишь молча пожали друг другу руки, и совсем скоро Энтони шёл по улице домой один на один со своими мыслями.

Спустя какое-то время после отъезда Патриции тётушка Мэдж наконец разрешила поверенным Луизы, но не самой Луизе, обыскать дом на предмет возможного завещания Джо, написанного позднее. Мистер Коудри объяснил Мэдж, что это разумный способ уладить спор, но скорее всего, больше всего на неё повлияло его сообщение о городских слухах, якобы мисс Вил несправедливо лишили собственности, и это как раз наилучший способ утихомирить сплетников. Несмотря на все раздутое самомнение, Мэдж изрядно волновало мнение общества.

Тётя Мэдж ни с того ни с сего вдруг предложила Энтони взять с собой обед и по реке добраться до деревни Сент-Мовс. Странно было слышать подобное именно от неё. Энтони настолько удивился, что даже и не подумал возражать и согласился на пикник. Такую вылазку имело смысл затевать в тёплый июньский денёк, но уж точно не в ноябре — никакого удовольствия не получишь. Слопав сандвичи раньше времени, Энтони побродил по Сент-Мовсу, бездумно таращась на красивые дома и сады живших здесь стариков, сел на неожиданно рано приехавший паром и вернулся домой. Там он увидел, что из некоторых комнат вынесли почти всю мебель, а посреди всего этого разорения стояли дядя и тётя и о чём-то спорили.

Тётя кисло поздоровалась с ним, а дядя Перри сообщил, что тётушка решила провести генеральную уборку, и ему ещё повезло, что он не застал этого зрелища. Энтони понял, что генеральной уборкой тут не пахнет, потому как не увидел ни вёдер с водой, ни щёток, ни тряпок, ни наведённой чистоты. До самого вечера он ставил мебель и вещи на прежние места, а перед сном ему сообщили, что завтра сюда явятся поверенные мисс Вил, чтобы искать по всему дому завещание, которое якобы мог написать дядя Джо.

Энтони подумал, что завтра ему снова придётся всё расставлять по местам, когда снова выволокут мебель. И зачем дяде с тётей столько лишних хлопот? Понятное дело, они оба такие хозяйственные, и поэтому не хотят, чтобы кто-нибудь нашел хоть пылинку.

На языке у него вертелось желание напомнить, чтобы заглянули под картину в кабинете, куда, как он однажды видел, дядя положил документ, но Энтони предположил, что туда они заглянули первым делом, сразу после смерти Джо. Вероятно, Перри искал там в то утро, когда разбудил его. К этому времени Энтони уже привык к запаху табака дяди Джо, исходящему от трубки дяди Перри.

Энтони все еще иногда задавался вопросом, кто и когда проделал дыру в полу. Дыра возникла не сама по себе, а большую пробку обрезали точно по размеру. Он размышлял, не занимал ли когда-нибудь эту комнату Перри. Несколько раз Энтони собирался рассказать об этом Тому Харрису, но каждый раз это ускользало из памяти. В прошлый раз, когда он приехал в Пенрин, там был еще один человек, который, похоже, много знал о домочадцах Энтони, и ему это совсем не понравилось.

Потом он случайно встретил малышку Фанни. В тот день прибыли люди для обыска: мистер Коудри, аукционист из Пенрина и его помощник. А Энтони вышел прогуляться по дороге через город к морю.

Он не видел Фанни со дня ее отъезда. Она всегда ассоциировалась у Энтони с чепцом и фартуком, он едва узнал хрупкую фигуру в коричневом, с кудрявыми перьями на воротнике и муфточкой оливкового цвета. Она хотела пройти мимо, потупив взгляд, но Энтони остановился и сказал: «Привет, Фанни», и спросил, как у нее дела. Она искоса взглянула на него, как теперь у многих принято, и ответила:

— Прекрасно.

— Жаль что ты ушла, — неловко сказал он. — За что тебя так быстро уволили?

— Ну, я не из тех, кто остается там, где ему не рады.

— Теперь некому пришить мне пуговицы, — посетовал Энтони.

Она посмотрела более дружелюбно.

— Я дома, помогаю маме. Я больше не пойду в услужение, не сейчас. Кого-нибудь взяли на мое место?

— Нет.

Энтони засунул руки в карманы и пнул камень.

— Часто хотел спросить тебя кое о чем, — сказал он. — Кто занимал мою спальню до моего приезда?

Фанни пристально посмотрела на него.

— Никто. А что?

— Да так, ничего.

Фанни неловко перебирала свертки в корзине.

— Дядя Перри когда-нибудь там спал? — спросил он.

— Нет, не спал, и не нужно при мне упоминать твоего дядю Перри! Как бы то ни было, я пробыла там только одиннадцать месяцев, причем последний месяц был лишним. После смерти мистера Вила… — Ее глаза на мгновение блеснули, и она внезапно стала выглядеть повзрослевшей. — Это была комната кухарки. До меня. Когда я пришла, у них не было кухарки.

— Значит, ее занимала тетя Мэдж, когда она работала кухаркой?

— Ой, откуда мне знать? Наверное. Да, скорее всего. Выглядит получше, чем та убогая конура, в которой поселили меня. И это она позаботилась. Разве не она пришивает тебе пуговицы?

— А? Нет. Нет, я сам справляюсь.

— Похоже, она не изменилась, а? Воображает себя королевой.

Энтони удивила прозвучавшая в голосе девушки враждебность.

— Ну, у нее все прекрасно, — сказал он, словно защищаясь. — А с чего бы было по-другому?

— А с чего бы было по-другому! Уж конечно! Вышла сухой из воды, верно?

— Не понимаю, о чем ты.

Она покачала головой.

— Не понимаешь, да? Ты же ее племянник. Ты бы заступался за нее, даже если бы ее повесили за госизмену.

— Нет, не стал бы, — упрямо сказал он.

— Говоришь, что не стал бы, но это не так. Я знаю. Важные такие, в церковь шагают бок о бок!

Мальчик почувствовал, что краснеет.

— Во всяком случае, это не имеет к тебе никакого отношения. Что плохого в том, что мы ходим в церковь? Ты злишься на нее только потому, что она тебя уволила.

— Нет, не злюсь. Я бы не стала до такого опускаться.

— Если не злишься, тогда за что она тебя уволила?

Фанни прищурились. Ее худое лицо сморщилось, как сжатая ладонь.

— Видать, она тебе не сказала.

— Не сказала.

— А почему бы тебе не спросить ее? Попробуй, умник, и посмотри, что она скажет.

— Боишься рассказать? — подначил ее Энтони.

— Такого детям не рассказывают. Будь осторожен со своей тетей. У нее грязные мысли, она такая.

— Наверное, ты сделала что-то ужасное.

— Ничего подобного. Все дело в ее грязных мыслях, ничего больше. Ее и мистера Перри. Меня не спрашивали, вот так-то.

— Ты не хотела уходить?

— Ну, мне пришлось уйти, так или иначе! Только мне совсем не понравилось, как это произошло.

— Что случилось?

Она заколебалась и снова потеребила свертки.

— Я пойду. Мне пора. Меня мама ждет.

— Не уходи, — настаивал Энтони. — Рассказывай. Ну же! Ты что же, совсем ничего не натворила?

С таким хитроумным вызовом Фанни не справилась.

— Конечно, нет! Ты же знаешь своего дядю. Он начал меня щекотать. Как делал и раньше, он и тебя так щекотал. В этом не было ничего такого. Но она незаметно подкралась к двери и страшно разозлилась. Я думала, ее удар схватит. И хорошо, что я оттуда убралась, вот что я тебе скажу! — Со смущением во взгляде она искала на задумчивом лице Энтони румянец или осуждение, но ничего такого не обнаружила. — Теперь ты знаешь, умник. Только не говори, что это я виновата, потому что это не так. И если бы мистер Вил был жив, ничего бы не случилось. — Она снова замолчала, ожидая реакции, но ее не последовало. — Ступай-ка лучше в свою большую шикарную спальню. А мне её и даром не надо, вот что я тебе скажу. Ты небось и понятия не имел, что творится в этом доме, да?

Выпалив это на прощание, но все еще неудовлетворенная, Фанни презрительно тряхнула корзиной и пошла дальше.

Когда Энтони вернулся домой, на этот раз намеренно поздно, поверенные ушли, и по слегка самодовольному выражению лица тети Мэдж над жестким воротничком Энтони понял, что они потерпели неудачу.

За ужином Перри смеялся и шутил, как и раньше, но Энтони отвечал медленно. Он все еще обдумывал рассказ малышки Фанни. Иногда он обращал задумчивые голубые глаза на веселящегося дядю Перри, и в его голове возникала описанная Фанни сцена.Энтони ни разу не пришло в голову, что она могла солгать; рассказанное казалось правдой. Всё так и было.

Через некоторое время он начал думать о пробке в дыре в полу своей спальни, и посмотрел на тётю, которая двигала ножом и вилкой вверх и вниз словно поршнями. В обществе она вела себя за столом утонченно, не то что в кругу семьи. И ее пухлые щеки надувались, когда она жевала.

Так вышло, что в течение нескольких последних часов Энтони стал занимать вопрос о конверте под картиной. Мальчик давно забыл о тайнике, несмотря на споры, разгоревшиеся вокруг завещания, или, возможно, точнее будет сказать, воспоминания о конверте оставались на задворках разума Энтони, поскольку казалось, будто они не имеют значения. Однако с недавних пор конверт вспомнился вновь, без всякой связи с какой-либо мыслью или событием. Энтони всегда считал, что помимо дяди Джо о существовании тайника известно кому-то, и этот кто-то уж наверняка изучил его содержимое. Теперь же мальчику показалось, что доселе он слишком многое принимал на веру.

Он размышлял, как быть. Он мог просто сказать в конце ужина: «О, кстати, насчет завещания. Вы ведь смотрели под картиной в кабинете, да?»

Но это значило передать инициативу в их руки. Ему это не нравилось. Он мог отложить это на три недели, до следующего приезда Пэт. Или можно спросить совета у Тома Харриса. Но Энтони знал, что Том уехал к своей сестре в Маенпорт и вернется только через неделю.

Конечно, был еще один способ. Он мог поискать сам.

Глава двадцать первая

С тех пор как Энтони прибыл в Фалмут, случались ночи, когда он спал, и ночи, когда часами метался и вертелся в постели. Та ночь была одной из таких, поэтому мальчику не составило труда бодрствовать до половины двенадцатого, когда обычно все отправлялись на отдых. Но с этого времени пришлось бороться со сном. Тянулись минуты, и веки Энтони смыкались. Он был немного взвинчен, и в то же время почти засыпал. Ему пришлось всё время лежать в темноте, поскольку полоску света под дверью могли увидеть с нижней части лестницы.

После полуночи он уже не мог больше ждать. Зажёг свечу, встал с постели, и, двигаясь осторожно, стараясь не ступать на скрипучие половицы, натянул на ночную рубаху куртку и брюки. Потом, для проверки, нырнул под кровать и вытащил пробку. Свет внизу не горел.

Отрыть дверь было сложно, поскольку, если сделать это медленно, скрип выйдет такой, что поднимет и мертвеца, а если чересчур поспешить, то верхние створки окна задребезжат от внезапного сквозняка. Но Энтони заранее потренировался тем вечером и справился, не подняв шума. Он подоткнул дверь запасным носком, чтобы не захлопнулась, прикрыл ладонью огонь свечи и двинулся вниз.

Не предполагая, что когда-то придётся спускаться тайком, он часто забавы ради ходил по лестнице вверх и вниз так, чтобы не наступать на скрипучие ступени. Теперь он наизусть знал, каких следует избегать — первой, третьей, девятой и двенадцатой, когда спускаешься. Четвёртой, седьмой, тринадцатой и пятнадцатой — поднимаясь.

На лестничной площадке внизу пришлось проходить мимо дверей комнат тёти Мэдж и дяди Перри — они находились напротив друг друга, а кабинет размещался между комнатой тёти Мэдж и гостиной, которая сообщалась с ним дверью. Энтони только раз случилось побывать в кабинете, и он понятия не имел, скрипит ли там дверь. Нет никаких гарантий, что она не заперта, но днём он видел, как взрослые свободно входили и выходили.

Уже протянув руку к дверной ручке, он понял, что лучше пройти через гостиную. Придётся миновать две двери вместо одной, зато он будет держаться дальше от тёти Мэдж. Кроме того, он знал, что в гостиной дверь не скрипит.

Он скользнул в гостиную как раз в тот момент, когда накрытые стеклянным колпаком часы на каминной полке пробили половину первого. В комнате ещё чувствовался запах от присутствия людей, на каминной решётке оставалась кучка серого пепла из трубки Перри. Вышитый швейный мешочек тёти Мэдж, лежавший на стуле, выглядел таким же бесформенным, как его хозяйка. Этим вечером, убирая в шкаф переплетённую подшивку «Колчана», Энтони не закрыл дверь на ключ, а оставил чуть приоткрытой.

Он помедлил и, собравшись с духом, повернул ручку двери в кабинет дяди. К облегчению мальчика, дверь открылась легко и бесшумно. Беспокоясь о том, как будет выходить, он не стал её закрывать и поставил свечу на письменный стол. С портрета на противоположной стене на него смотрела старая дама — голова и плечи маленькой седовласой женщины в чепце с лентами. Маленькие чёрные глазки словно остановились на чём-то прямо над плечом Энтони, как будто позади него стоял ещё один человек. Мальчик понял, что ему потребуется стул.

Он принес его, ощущая тревогу из-за незадернутых штор, но нельзя было тронуть их, не рискуя зашуметь, и к тому же окно выходило на гавань. Никому не хватит роста, стоя там, в грязи, заглянуть в окно на втором этаже. Тем не менее, он не мог избавиться от ощущения, что кто-то всё-таки может его увидеть.

Стул скрипнул под его тяжестью, картина едва не соскользнула с крюка. Но он всё же благополучно спустился с портретом пожилой дамы в руках.

Он поднёс её к столу, когда-то заваленному бумагами, положил лицом вниз. Против ожидания, на заднике картины не было видимых беглым взглядом защёлок, ничего отделяемого. Энтони постарался вспомнить, что делал дядя. Стекла в раме не было. Он отвинтил два крючка, с помощью которых картина цеплялась к стене, но это не принесло результата. Тогда он повернул пожилую даму лицом к себе, и картина вместе с задником выпала из рамы на стол.

Его бросило в пот от произведённого шума, нервная дрожь, как булавочные уколы, пробежала по кончикам пальцев. Спустя миг он набрался мужества продолжать, и отделив картину от задника, увидел там спрятанный дядей конверт.

Значит, его догадка оказалась верной. Жаль, что он не подумал об этом раньше, не проверил. Может, он и теперь чересчур торопится. Может, это что-то, связанное с судоходной компанией, он же видел…

Он извлёк документ из продолговатого конверта, развернул хрустящую пергаментную бумагу. Торопливо пробежал взглядом почти половину, и этого оказалось достаточно. Энтони положил находку на стол и стал собирать картину, чтобы вернуть на стену, а его мысли уже бежали вперёд, к тому, что теперь делать дальше.

Главное — кому он мог доверять? Его долг — вручить документ тёте Мэдж, но хотелось сохранить его у себя до возвращения Пэт. Или можно завтра передать его тёте Луизе. Но, несмотря на её искреннее старание помочь Патриции, она Энтони не особенно нравилась. И рассказать ей — слишком близко к предательству. Ведь тётя Мэдж с дядей Перри о нём заботятся, они ничего плохого ему не сделали. Возможно, они и странные, как думают некоторые, но они были честны во всём, добры к Пэт и не хотели, чтобы она покинула дом. С тех пор как уехала Пэт, тётя, можно сказать, суетилась вокруг него, а то, что он не мог принять этого, конечно, его проблема, а не её. Отдать документ другой стороне было бы просто предательством, и он не мог этого допустить.

Он мог бы показать эту бумагу Тому или сначала спросить его, или лучше сразу пойти к мистеру Коудри.

Но это сразу выдало бы его недоверие к тёте Мэдж. Она увидит, что Энтони действует у неё за спиной, потом ему будет очень неловко смотреть ей в глаза. Он вряд ли сможет остаться жить здесь, если сразу же, утром, не отдаст тёте Мэдж завещание.

Мальчик начинал понимать, что обладание таким документом гораздо ответственнее, чем он ожидал. Взрослым легко принимать решения, а он так мал и так одинок в этом мире. И неизвестно, когда отец наконец-то пошлёт за ним, и даже нужен ли он отцу. Вот Тому — не нужен, а Патриция не может его забрать. Куда же ему деваться, если придётся уйти отсюда? Зачем выступать против тех, кто его приютил? Энтони уже почти пожалел, что нашёл этот конверт. Проверил бы, а там пусто, и совесть была бы чиста.

Но прежде всего, картину надо было вернуть на место. От этого действия он не ждал трудностей — пока в третий раз не попробовал вставить изображение в раму и не догадался, что рама треснула. А после пятой неудачной попытки его прошиб пот. Похоже, оставалось только спрятать картину и понадеяться, что никто не обратит внимание, что она со стены исчезла.

— Чтоб мне пропасть, я думал ты уже час, как спишь, парень! — произнёс кто-то над его ухом.

Энтони рывком поднял голову, и сердце сжало холодом, как и горло, он даже вскрикнуть не смог. Он только вцепился в стол, стараясь не упасть, и глядел на Перри — в ночной рубашке и просторном халате, с взлохмаченными чёрными волосами.

— В чём дело, парень, ходишь во сне? Да не пугайся ты так, я тебя не съем.

Потом он увидел — или сделал вид, что впервые заметил — документ, который Энтони нашёл в раме картины. Он взял его и развернул.

— А это что ещё, а? Только не говори мне, что… Хм. Ты где отыскал его, в той картине? Хвала небесам. Но почему ты вздумал смотреть за нашей бабулей? Как это устроено? Покажи.

— Я… я не знаю. Она просто распалась на части. Эмм… Дядя Джо как-то показывал мне… но я забыл, как он это делал. Я…

— И почему ты решил, что там что-то есть? Чтоб мне пропасть, какое хитрое место!

— Я… я однажды видел, как дядя Джо что-то туда положил. Но мне не пришло в голову, что это может быть… нечто важное, до сегодняшних поисков. Тогда я подумал… что просто взгляну…

— Хм, — дядя Перри поджал губы, не отрывая взгляд от бумаги. — С первого взгляда и не скажешь, важно ли это. Знаешь, я не думаю, что особо важно. Ну надо же, какой секрет для нас сохранила бабуля! Но зная нашего старика, это, можно сказать, и неудивительно. Да, это скорее всего, неважно. Мне кажется, что неважно, но может, пусть старина Коудри посмотрит, а, парень? — Он отбросил со лба волосы и взглянул в глаза Энтони. — Ты что-то успел прочесть?

— Я только глянул в начало, — ответил мальчик, — а после пытался вернуть на место картину. Я… у меня не получается, — отводя взгляд, он отвернулся к столу и снова попробовал запихнуть картину в раму.

— Это просто, — Перри сунул документ в карман и склонился, чтобы помочь. Но когда выпал задник, с рамой случилось что-то неладное. — Да к чёрту раму! А то еще разбудим старую даму. Пока оставь это, парень, сейчас нам самое время поспать. А если…

— Вы пришли потому, что заметили свет? — спросил Энтони.

— Нет. Ты что-то уронил за борт, парень. Ну ничего, ничего, ведь в этом мире никогда не знаешь, как всё обернётся. Обыскивают весь дом, винят малышку Фанни Адамс, после ты бродишь во сне, щекочешь бабулю, и это выпадает из рамы. Но только я думаю, это просто иллюзия. Мне кажется, ничего там важного. Ты не болтай про это до поры до времени, ладно, парень?

— Конечно, — ответил Энтони.

Они вышли из кабинета в гостиную.

— Давай и тёте Мэдж ничего не скажем? — заговорщическим тоном сказал дядя Перри и ткнул мальчика в бок. — Пусть это будет только между нами. А завтра я навещу старого Коудри, и поглядим, что он скажет.

Он вёл себя так дружелюбно, что Энтони устыдился своих колебаний. Теперь-то он точно знал, что, несмотря на всю свою преданность дяде и тёте, он не имел ни малейшего намерения передавать им то, что нашёл в картине, тем более завещание. Конечно, они давали ему приют, еду и некоторое внимание, но не внушали доверия. Он защищал бы их от нападок со стороны, но от собственно суда защитить не мог.

Той ночью мальчик почти не спал, всё думал о том, как дядя Перри пришёл на шум его возни с рамой, ведь дядина спальня на другом конце коридора. Ему казалось, он знает ответ.

На следующее утро в гавани появился «Серый кот», вошёл под покровом ночи и встал чуть ближе к пристани, чем обычно.

Как бы Энтони ни сожалел об уходе судна, теперь он намного сильнее радовался его возвращению. Он был одинок и больше, чем обычно, скучал без Патриции, а встречи с Томом были слишком редки, не более чем случайное приключение. Теперь на неделю, а то и дольше, в дом вместе с грубоватым Недом Поулином придет дыхание свежести. Казалось, так сильно Энтони в этом никогда не нуждался.

Капитан и помощник явились во время завтрака, и Энтони, сразу же бросивший вилку и нож, кинулся им навстречу. Но не упрёк тёти Мэгги заставил его остановиться, растерянно моргая. Спутником капитана Стивенса оказался темноволосый коренастый человек, которого никто прежде не видел.

— Доброе утро, мэм, — произнёс капитан Стивенс, снимая фуражку. — А это мистер О'Брайен. Мистер Поулин сошёл на берег в Халле, сказал, что нуждается в переменах. — Доброе утро, сэр, — добавил он, обращаясь к появившемуся Перри, имевшему взъерошенный вид.

Однако отчёт капитана о плавании предназначался для тёти Мэдж. Вдова Джо держала в своих руках не только деньги, но и бразды правления. Какое бы капитаны ни испытывали предубеждение против ведения дел с женщиной, о том, чтобы переложить хоть часть ответственности на Перри, и речи не было. Тётя Мэдж теперь управляла компанией «Голубые воды Вила», и желающие продолжить работу не могли себе позволить думать иначе. И хотя Мэдж оттягивала открытие ресторана, ведь оно влекло за собой возобновление прежней рутинной и тяжелой работы, следовало признать, что она оказалась вполне способна заниматься оставленной ей судоходной компанией. Капитан Стивенс не пробыл в доме и десяти минут, как она объявила, что его ждет новый груз, едва заберут нынешний.

За четыре дня, минувшие после этого разочарования, дядя Перри ни слова не сказал Энтони о картине. Несколько раз за эту неделю мальчику казалось, что тётя с любопытством поглядывает на него, но она ни разу не подозвала его к себе. Однако и Перри не показывал ни малейшего вида, будто что-то произошло. Энтони стал догадываться, что дядя намерен забыть этот случай и, пользуясь преимуществом своего возраста и положения, игнорировать все вопросы. Если так, решил Энтони, дядя Перри ошибается.

Но на пятый день Перри сам подошёл к нему и помахал бумагами перед носом.

— Да, парень, мы с тобой в тот раз малость сбились с верного курса. Я и сам это видел, когда взглянул, но решил, что будет вернее, если старина Коудри бросит на него свой учёный взгляд, ты ж согласен?

— А что?

— Твоей тёте я все сказал. Я подумал, что, в конце концов, это к лучшему. Понимал, что ничего важного, но всё-таки к лучшему. Мы снесли это к старине Коудри. Всё как я и думал, это копия завещания, которое у нас есть. То же самое, слово в слово. Вот, ты сам посмотри.

Энтони взял у дяди из рук документ и с осторожностью развернул.

— Как обычно, люди держат копию при себе. Стряпчий делает её одновременно с оригиналом. Это нужно на всякий случай, понятно?

Энтони пробежал глазами начало.

— Да, но… — он прервался, вдруг почувствовав, что дядя исподтишка за ним наблюдает. — Если это просто копия, зачем её прятать за картиной?

Он намеревался задать совершенно иной вопрос.

Усмехнувшись, Перри раскурил трубку.

— Если подумать, так зачем вообще что-то класть туда, где никто никогда не найдёт? Ты не знал Джо так, как я, парень. Он запасливый был, как белка. Любил всё прятать. Бывают такие люди. Знавал я одного типа во Фриско. Когда он помер, оказалось, что спальня у него обклеена долларовыми банкнотами, а поверх — обоями. А могли бы и не обнаружить, просто новый владелец комнаты заметил, что стена малость шелушится. Через пару дней приятели зашли к нему, а там полно пара, кипят три чайника. Когда ты, парень, повидаешь на свете, сколько я повидал, то поймёшь, что случается всякое.

— Да, — сказал Энтони.

— Как, говоришь, ты узнал про этот тайник?

Энтони судорожно постарался вспомнить, что он сказал.

— Дядя Джо показал. Понимаете, как-то раз я там был, и он показал мне, как это устроено, просто так, шутки ради.

— А тогда в тайнике что-то было?

— Я… даже не помню. Кажется… Он сказал, что прячет там иногда всякое.

— Да, хорошая мысль была проверить тайник. — дядя Перри вновь усмехнулся, но как-то криво. — Замечательная идея. Впрочем, странно, что ты об этом раньше не вспомнил. Конечно, если бы я не явился и не напугал тебя до полусмерти, ты отдал бы документ тёте Мэдж?

— Да… я… я даже не думал. Понимаете, на самом деле я не слишком надеялся там что-то найти.

Перри, кажется, остался доволен.

— Да. А жалко, что это не дар нам в тысячу фунтов, правда? — он опять ткнул Энтони в бок, где, как он знал, получится побольнее. — По тысяче фунтов на каждого. Вот бы мы тогда повеселились, только ты да я, парень. Как тебе такое?

— Замечательно, — негромко ответил Энтони.

— Мы отправились бы в Марсель и в Александрию, там недорого можно приятно провести время. Я когда-то знал одну девушку… А потом мы с тобой пошли бы через Атлантику, прямо в Канаду. Для чего нам ждать, пока отец не пошлёт за тобой, мы бы сами его нашли. Вот бы он удивился, верно? Мы придём к нему в лагерь, как раз когда он возвратится с раскопа. Кто-нибудь ему скажет: «Послушай, Дик, там какой-то молодой человек хочет тебя видеть». Он ответит: «Чёрт возьми, кто бы это мог быть?», ты войдёшь и предстанешь перед ним…

Прежде чем разговор закончился, было сказано ещё много. Перри старался отвлечь Энтони и в какой-то степени преуспел. В душе мальчика что-то отвергало эту картину как ложную, но всё же она влияла на Энтони, была сродни многим его мечтам. Он не слишком верил в неуклюжую романтику дяди Перри и смеялся над его шутками, принимая их лишь отчасти. Дядя Перри обманывал сам себя.

За всю жизнь Энтони так никогда и не смог вернуть ту открытость, свободу манер, ничего не скрывающий и бесстрашный ясный взгляд, который утратил за время пребывания у Вилов. Эти дни навсегда оставили в нём некоторую сдержанность, отчего с ним было непросто сблизиться. «Обаятелен, но так трудно его понять» — говорили о нём, и никто никогда не узнает, что причина кроется там, в неопрятной кухне викторианской эпохи, там, где Перри хитрит и блефует, отбрасывая со лба волосы, где в дверном проеме маячит тень тёти Мэдж, а снаружи о старую каменную набережную плещет вода.

Глава двадцать вторая

Энтони чувствовал, что дальнейшее промедление не поможет ни ему, ни кому-либо другому. Он и так был сильно виноват в том, что так долго ждал. Он должен действовать немедленно.

Он не знал, где находится Маенпорт, поэтому перед самым ужином улизнул из дома и спросил Джека Роббинса, который сообщил, что это в нескольких милях от Лебяжьего озера.

Тем вечером за ужином были гости: капитан Стивенс с «Серого кота» и капитан Шоу с «Лавенгро». Второе судно пришло через два дня после первого. Оба должны были скоро отбыть, и тётя Мэдж, встряхнувшись от лени, приготовила гостям ужин, напомнивший ресторан в его лучшие дни. Но этот ужин был даже лучше, ибо бесплатен, а Джо всегда брал с них полную цену.

Капитан Шоу, толстый мужчина с примесью монгольской крови, распалился от выпитого вина и принялся осыпать тётю Мэдж экстравагантными комплиментами, которые она принимала, как горделивая полосатая кошка принимает предложенную миску сливок. Затем, завоевав признание, он начал разрушать достигнутое, упомянув Джо и то, как он морил голодом экипаж его любимого судна; всякий раз, когда они пополняли запасы в Фалмуте, у них не хватало провизии и припасов до окончания плавания, а если они приобретали провизию в каком-нибудь другом порту, Джо вечно жаловался на расточительность и вычитал процент из жалованья капитана.

Тётя Мэдж не была бы собой, если бы не относилась ревностно к репутации покойного мужа, и приняла такой вид, словно сливки в миске прокисли. Перри ухмылялся, дергался и грохотал на заднем плане, как потухший вулкан, довольный тем, что, похоже, в этот раз кто-то другой оказался в центре внимания и заставил Мэдж забыть про него самого.

Вскоре гости перешли в гостиную наверху, и Энтони пошёл с ними и стал просматривать последний выпуск популярного религиозного еженедельника «Колчан», пока они играли в вист. В половине десятого он пожелал всем спокойной ночи и медленно пошёл спать.

В темноте он сел на кровать и просидел так минут пятнадцать, затем взял ботинки и снова спустился. С тех пор как он оказался здесь, никто не поднимался на второй лестничный пролёт, чтобы проверить, не спит ли он: достаточно и того, что у него не горит свет, так что он чувствовал себя в относительной безопасности. И если же они лягут спать до того, как он вернётся, что казалось вполне вероятным, то он знал способ открыть окно в кладовке, через которое ему не составило бы большого труда протиснуться.

Проходя мимо гостиной, он услышал хриплый голос капитана Шоу: «Ну да, миссис Вил, тут я с вами не спорю. Но откуда мне было знать, что туз у вас?»

Энтони выскользнул через заднюю дверь и был весьма расстроен, обнаружив над рекой тонкую дымку тумана. Луны сегодня не будет в любом случае, но он надеялся, что появятся звёзды. Сейчас туман над водой был более густым, чем над городом, но с наступлением ночи мог расползтись, а Энтони никогда в жизни не был в Маенпорте.

Все детские инстинкты и страхи подсказывали ему отказаться от этой затеи; мысль о том, чтобы снова прокрасться наверх и скользнуть под простыню, вдруг стала бесконечно желанной; он мог отложить визит до завтра, когда погода улучшится, или даже до субботы, когда Том будет дома в Пенрине. А может добраться до Маенпорта и не найти дом. Если спустится туман, он может даже заблудиться и всю ночь бродить по незнакомым улочкам. Тогда ему не поздоровится — если тётя Мэдж узнает, что он выходил из дома, то позаботится, чтобы такого больше не повторилось. Лучше вернуться.

Но в Энтони уже росло упрямое нежелание дать волю слабости. Он тихо закрыл за собой дверь, надел макинтош, кепку и шарф. Нужно исполнять задуманное, иначе будешь себя презирать.

Он перешёл на бег. Чем быстрее он будет двигаться, тем скорее доберется, тем меньше шансов, что Том окажется в постели, а чем скорее вернется, тем вероятнее получится проскользнуть внутрь до того, как закроют дверь.

Вверх по Киллигрю-стрит, через Вестерн-Террас и вниз по холму к Лебяжьему озеру. На улице всё ещё горело множество огней и оставались пешеходы. Серый туман начал обволакивать Энтони, став более плотным возле моря. Но туман не был холодным, и Энтони вскоре вспотел. К тому времени, как он миновал кладбище и добрался до подножия холма, он запыхался и перешёл на шаг. Лебеди спали, прячась где-то в камышах, а впереди уныло громыхали на галечном берегу волны. Звук был печальным, старым и безликим, как будто возвещал о созидании и разрушении.

После устья маленькой бухты Энтони стал подниматься на следующий холм и подумал, что никогда не доберется до вершины. Затем по счастливой случайности он наткнулся на лошадь с двуколкой, сворачивающих с боковой дорожки.

— Скажите, пожалуйста, сэр, это дорога в Маенпорт? — крикнул он в темноту.

— Ага, сынок. Прямо через болота, потом вниз, вдоль холма и на… ты идёшь туда? Запрыгивай, я тебя подвезу.

Энтони принял приглашение, радуясь не только возможности проехать часть пути, но и компании. Фермеру было любопытно узнать, что делает на дороге такой мальчик, в то время, когда должен быть уже в постели, но Энтони уклонился от прямого ответа, пока они не спустились с очередного крутого холма и не проехали по узкой дорожке среди деревьев. Снова послышался шум моря.

— Ну вот, сынок, приехали. Вниз по этой тропинке: вон тот дом, который почти не видать из-за деревьев, это дом миссис Ланьон. Тот, что торчит из тумана, как старая метла. Теперь видишь, да? Туда тебе и надо. Ну, Эмми, пошла, родная…

Энтони стал спускаться по тёмному грязному переулку туда, где среди елей виднелись фронтоны большого дома. Промокшая живая изгородь заглушила звуки моря, Энтони поднялся по гальке короткой подъездной дорожки и позвонил в колокольчик у входной двери.

В передней части дома светились окна, мерцал свет в прихожей. Мерцание усилилось, когда горничная в униформе зажгла лампу, прежде чем открыть дверь.

— Да? — спросила она.

— Мистер Том Харрис здесь? Извините.

— Э-э-э…

— Могу ли я его увидеть? Он…

— Он сейчас занят. Чего ты хочешь?

— Скажите ему, что пришёл Энтони. Он просил меня зайти.

Горничная посомневалась, затем открыла дверь.

— Тебе бы лучше войти. Придётся подождать.

Мальчик робко прошёл в прихожую, и горничная прибавила огня в лампе. В поле зрения появились охотничьи трофеи и несколько щитов и подозрительно уставились на него. Затем горничная вошла в комнату слева, и он увидел хорошо освещённую гостиную и людей, сидящих полукругом на стульях. В конце комнаты был рояль, и несколько человек стояли со скрипками и другими инструментами.

Горничная появилась снова.

— Велено подождать. Сказал, что долго не задержится.

— Спасибо.

Оставшись один, он перестал вертеть в руках кепку, бросил её на стул и сел. Туманная дымка последовала за ним в прихожую. Потом в комнате кто-то заиграл на рояле. Это была приятная пьеса, без какой-то определенной мелодии, со множеством ласковых волн, бегущих вверх и вниз, вверх и вниз, как море в солнечный день.

Музыка внезапно стала громче, а затем снова затихла, когда Том Харрис выскользнул из комнаты, стараясь как можно меньше распахивать дверь. Он подошёл к Энтони, улыбаясь, красивый и благородный, в чёрном вечернем фраке.

— Здравствуй, Энтони. Вот это сюрприз. Идём со мной. У моей сестры музыкальный вечер. У тебя есть новости?

Он прошёл в маленькую библиотеку, прихватив с собой лампу из прихожей. Обычно Энтони видел его в твидовом костюме, и мальчика вдруг поразило, в каких разных мирах вращаются Том и Патриция. Патриция довольно прозрачно намекала на это, но до сих пор он не понимал, что она имеет в виду. Том был джентльменом. Пэт, хотя он никогда не видел в ней ни малейшей заурядности или вульгарности, не вполне соответствовала представлениям света о леди. Том был воспитан так, чтобы находить удовольствие в подобных вечерах: люди одевались к обеду, устраивали музыкальные вечера, карточные вечеринки и все такое прочее. Пэт проводила вечера в атмосфере ресторана. Хотя теперь это не так, глубокие различия оставались. Это была еще одна пропасть между ними, возможно, более широкая и глубокая, чем любовные ссоры.

Энтони не рассуждал об этом, потому что у него не было ни времени, ни опыта; он лишь смутно ощущал разницу и, сознавая себя частью мира Пэт, чувствовал её более низкое положение. Затем он начал рассказывать, забыв о социальных сложностях.

Том молча выслушал его почти до конца.

— Ты думаешь, он лгал тебе сегодня днём? Почему ты так уверен? Ты читал документ, который нашёл?

— Да. Он был другим.

— И чем он отличался?

— Завещание, которое я нашел, по-моему оставляло… почти всю собственность Пэт. Кажется, ресторан остался тете Мэдж, но у меня не было возможности прочитать его целиком.

— Есть ли другие расхождения?

— Ра…

— Разница между тем, что ты нашел, и тем, что он тебе показал.

— Ну… да. То, что спрятал дядя Джо за картиной, и то, что показал мне дядя Перри — разные документы. Я видел, как дядя Джо подписал бумагу, а капитан и его помощник с «Леди Трегигл» заверили её. То, что показал мне дядя Перри, не было подписано и заверено.

— Жаль, что ты не рассказал мне этого раньше, Энтони, вместо того чтобы самому всё выяснять.

— Знаю… Знаю. Простите.

Энтони не мог ему объяснить всей сложности родственных чувств, удерживавших его от доноса на тётю, иначе та сразу бы поняла, что Энтони ей не доверяет.

— Понимаешь, у нас ничегошеньки нет, чтобы дать делу ход. Если завещание есть, как ты утверждаешь, они… попросту могли его уже уничтожить. Тогда остается только твоё утверждение против его.

— Но ведь есть ещё капитан и его помощник с «Леди Трегигл». Не знаю…

— Когда «Леди Трегигл» отчалила, то направилась в Александрию. Судно могло взять там другой груз. Пожалуй, пройдёт много месяцев до его возвращения. И само собой, их свидетельства мало что докажут без копии того завещания.

— Но если они скажут…

— Да, знаю. — Том стал прохаживаться по комнате. — Если капитан и его помощник с «Леди Тригигл» готовы поклясться, что заверили такое-то завещание в такой-то день, написанное Джо Вилом, а ты поклянёшься, что нашёл такое завещание, то твоя тётя окажется в весьма затруднительном положении с точки зрения добродетели. Но с точки зрения закона, без самого документа можно и не пытаться. К тому же Джо, учитывая, какой он был скрытный, вряд ли сообщил бы капитану и его помощнику, какой именно документ они подписывали. Боюсь, дружище, ничего тут уже не поделать.

Энтони посмотрел на молодого адвоката, когда тот отвернулся от окна. Уже три дня подряд его огнём жгла уверенность, что своими действиями той ночью он окончательно разрушил свою мечту помочь Пэт. Поведение Тома это подтверждало. Но странное дело, Энтони показалось, что Тому всё равно. Он помнил отношение Тома, когда тот вроде вздохнул с облегчением, что Пэт исключили из отцовского завещания. Если бы Том и правда любил Патрицию, то его больше бы волновало её будущее, чем собственная выгода, даже если предположить, что ему есть какая-то выгода от того, что Пэт потеряет наследство, хотя сейчас говорить о выгоде нет смысла.

Сам он, видимо, помочь так и не сумел, но разве можно относиться к новостям с таким вот равнодушием? Энтони улизнул из дома и долго бежал сюда сквозь туман, испытывая при этом волнение и тревогу, а сейчас вдруг ощутил разочарование из-за обманутых ожиданий. Он ведь принёс жизненно важные новости; пожалуй, припозднился с ними, но оставалась ещё надежда, что он успеет, если предпримет сейчас хоть какой-то шаг. Он не думал о том, какие именно шаги можно предпринять: Том и без него разберется, что делать; главное — передать ему сведения. Пусть Том злится, если хочет, на него за то, что Энтони так оплошал, лишь бы только не стоял сейчас равнодушным столбом.

Харрис остановился и посмотрел на мальчика полными решимости карими глазами.

— Кто-нибудь еще знает об этом?

Энтони покачал головой.

— Как думаешь, Перри знает, что ты подозреваешь его во лжи?

— Нет, я так не думаю.

— Он знает, что ты пришел сюда?

— О нет.

— Ну, тогда он не должен знать. Думаю, ты понимаешь, Энтони. Он не должен ничего знать. Мы должны держать это в секрете.

— Что вы собираетесь делать?

Том пожал плечами.

— Что в таком случае делать? Я проведу дальнейшее расследование, но Перри не должен знать, что мы его подозреваем, это очень важно. Пойми это. Потому что… потому что, видишь ли, если он что-то заподозрит, новое завещание, если оно все еще существует, скорее всего, будет сожжено. Дай ему время, Энтони. День или два ничего не решат. Дай ему время.

Когда пианист закончил вторую пьесу, до их ушей донеслись аплодисменты.

— Я лучше пойду, — сказал Энтони.

— Патриция была там с тех пор, как я видел тебя в последний раз?

— Нет.

— Ты не можешь вот так сразу уйти, — сказал Том. — Я принесу сандвичи и что-нибудь попить.

Энтони возразил, что ничего не хочет, но Том вышел из комнаты и вскоре вернулся с тарелкой сандвичей с языком и чашкой дымящегося кофе.

— Если подождешь часок, — сказал он, — мистер и миссис Велленовет поедут обратно в Фалмут и могут тебя подвезти.

— Я лучше пойду, Том. Понимаете, меня могут хватиться. Это не очень далеко, и…

— Возможно, ты прав. Было смело с твоей стороны прийти сюда вот так. Выпьешь со мной чаю в Маунт-хаусе в следующее воскресенье?

На мгновение он встретился глазами с Томом.

— Не думаю, что к тому времени появится что-нибудь новое.

— Так или иначе, приходи.

— Я попробую. Иногда тетя Мэдж хочет, чтобы я гулял вместе с ней.

Том проводил его до двери. В гостиной слышались звуки настраиваемых струнных инструментов. Том положил руку ему на плечо.

— Не думай, что я пренебрегаю твоей помощью, Энтони. Для меня это дорогого стоит, и мы справимся со всеми проблемами. Знать, что существует другое завещание — большой шаг вперед. Одно это будет много значить для Пэт, ведь она поймет, что отец полностью ее простил. Ручаюсь, что она это поймет, как только узнает, что деньги на самом деле принадлежат ей.

— Да-а.

— Пообещай мне кое-что.

Энтони покрутил кепку и уставился в туманную тьму, которая вскоре должна была его поглотить.

— Если Патриция случайно вернется домой в эти выходные, пообещай не говорить ей об этом ни слова.

— Но…

— Пожалуйста, пообещай.

Энтони покрутил кепку.

— Это ее деньги. Я не могу…

— И все-таки так надо.

Вдалеке доносился легкий гул моря. А где-то совсем рядом капала вода.

— Мы договорились доверять друг другу, верно? — сказал Том.

— Да-а.

— Прошу, доверься мне. Пообещай ничего не рассказывать ей о новом завещании до нашей следующей встречи.

— Но почему?

— Почему? Ну, это ей на пользу, она не должна знать, уверяю тебя.

В конце концов Энтони пообещал. Если он не хотел поссориться с Томом и обвинить его в нечестной игре, он вряд ли мог поступить иначе, а у него не хватило смелости сделать это в лицо. Кроме того, у него не было реальных оснований, одно лишь разочарование.

И всё же Энтони скрестил пальцы, когда давал обещание. Так делали в школе, когда хотели оставить за собой право не выполнять обещанного. В глубине души мальчик понимал, что это всего лишь уловка, которая на самом деле не освобождает от обязательств, и прежде ему не доводилось использовать такой трюк в каких-нибудь серьёзных делах. Но Энтони становился хитрее, и теперь его новая натура проявляла себя всё чаще.

Он знал, что если представится возможность, он все расскажет Пэт.

Ночь приняла его как слишком внимательный и немного зловещий друг; он пресытился ее влажными объятиями и стянул шарф, как только оказался в переулке. Вместо воздуха был только дрейфующий туман, приходилось вдыхать влагу и выдыхать более легкий воздух, как будто влага превратилась в пар.

Туман сгустился еще больше. С ветвей над головой капало, где-то рядом в канаве текла вода. После огней дома Энтони совершенно ослеп, и ему пришлось идти в сторону главной дороги на ощупь. Но он привык к темноте со времен Эксмура, и по мере того как его зрачки расширялись, начал двигаться увереннее. Как только он выбрался к дороге на Фалмут, шансов ошибиться не осталось — только один крутой поворот направо на вершину холма.

Долгое время Энтони был слишком поглощен своими мыслями, чтобы ощущать собственное одиночество. Том вел нечестную игру. Вместо обоюдного доверия в серьезном соглашении о помощи Патриции, как планировалось вначале, попросил

доверие только с его стороны и не дал ничего взамен. Энтони чувствовал, что Том использует его для получения информации и обращает полученные сведения не в пользу Пэт, а в свою пользу. Во время последнего визита Энтони в Маунт-хаус там присутствовал высокий седой незнакомец, с которым, очевидно, он должен был говорить так же свободно, как и с Томом. Теперь же остался неприятный осадок от несовпадения интересов и отсутствия уверенности. И неважно, как всё начиналось, теперь с ним снова обращались как с ребенком, как с пешкой в игре, которую он не понимал.

Прежде чем он достиг Лебяжьего озера, наступила полночь, и до сих пор недоумение и разочарование были сильнее любого детского страха. Только когда он начал спускаться по длинному извилистому холму, который вел к пруду, он понял, что через несколько минут придется пройти через кладбище. Лишь тогда он осознал с потрясением и убежденностью, что всё это уже было с ним во сне; сейчас он встретит дядю Джо у ворот и пойдёт с ним домой, и, дойдя до ресторана, они обнаружат его в руинах, в руке у него будет комок мха, а в ресторане зашевелится что-то невообразимое.

Глава двадцать третья

Энтони с полминуты постоял, размышляя, не повернуть ли назад. Потом здравый смысл взял верх, ослабил цепкую хватку страха, и Энтони, неуверенно улыбнувшись, продолжил путь.

Как странно — знакомое озерцо, окаймлённое тростником, которое он столько раз видел днём, могло в ночи стать диким, туманным, зловещим. Весь путь по берегу Энтони сопровождал звук волн, бьющихся о крутой галечный берег. Как будто высыпали мешки с мелким углём — сперва тяжёлый удар подошедшей волны, за ним шелест гальки, словно опорожняют мешок. Напоминание об одинокой жизни, о его одиночестве.

Он начал подниматься на холм, к кладбищу, горестно размышляя о своих обидах и ошибках, изо всех сил стараясь вернуть броню озабоченности, так долго его защищавшую. Том был по-своему прав, считая дело о завещании уже проигранным, но Энтони следовало подождать, пока Пэт не вернётся на Рождество. Тогда… и тогда…

Внезапно он увидел на кладбище свет. Белое сияние как от стоящей низко над горизонтом луны.

Энтони остановился и сказал себе, что, должно быть, свет исходит из какого-то дома за кладбищем. Он прошёл ещё несколько шагов и снова остановился. Свет горел на кладбище, недалеко от ворот. Не огонь фонаря, факела или свечи — просто белый блеск, пробивавшийся сквозь мрак. Смутное свечение в клубах тумана.

Он не мог понять, что это. Прошагал чуть дальше, снова остановился, прикусил кончик пальца. Ничего не сделаешь, остаётся бежать, постараться не смотреть в эту сторону. Может, это нечто, не имеющее права там быть, только не его это дело — выяснять.

Ясной ночью он мог бы верить глазам. Но расползшийся по земле туман даже обычные предметы превращал в чудовищные и пугающие.

Он уже подошёл к стене кладбища, обогнул её, приближаясь к углу наверху, где бок о бок похоронены дядя Джо и тётя Кристина. Здесь туман был гуще, чем где-либо. Но теперь Энтони оказался так близко к источнику света, что ничто уже не могло скрыть его расположение. Свет был рядом с воротами, шагах в двенадцати внутрь кладбища, и шёл из-за деревянной или холщовой ширмы, которая, по-видимому, стояла прямо там, на дорожке.

Мальчику вдруг пришло в голову возможное объяснение, и вздох облегчения смешался с густым туманом. Кто-то, видимо, умер, и, поскольку времени мало, сторож стал рыть могилу после наступления темноты. В подтверждение этой догадки Энтони, приблизившись, услышал стук лопаты и тяжёлые шлепки падающей земли.

Потом он услышал бормотание голосов.

Совершенно незачем было выяснять, что там происходит. Никто не мешал подняться по склону холма, отведя в сторону взгляд и думая о чём-нибудь другом. Но нечто более сильное, чем страх, заставило мальчика остановиться у ворот. Энтони оказался во власти какого-то непреодолимого влечения. Обойти неизвестных копателей оказалось невозможно.

Мальчик шёл вперёд и, когда кто-то показался в темноте, с колотящимся сердцем пригнулся в тень первого могильного камня. Тёмная и высокая фигура была в шляпе странной конструкции. Энтони увидел и холщовую ширму, а за ней ещё несколько человек, и, как он решил, по меньшей мере шесть фонарей. Человек, прошедший мимо, занял место возле входных ворот, отрезав путь к отступлению. Энтони безрассудно перелезал через камни, об один споткнулся, но за ширмой было шумно, и он смог подкрасться незамеченным.

Как в кошмаре, теперь он испытывал острую потребность узнать самое худшее. Промедление было так тяжело, что хотелось взять нож и разрезать холст, чтобы видеть, что там, за ним. Но в холсте уже имелась прореха длиною в дюйм, сквозь которую удалось заглянуть.

Энтони увидел там пять фонарей, семерых мужчин и несколько могильных камней. Фонари светили так ярко, что он разобрал надписи на двух и прочёл слова, которые знал наизусть. Один камень был положен совсем недавно. Двое мужчин в рубашках с закатанными рукавами почти по плечи скрылись в могильной яме, кроме того, их заслоняла куча вырытой жёлтой земли. Другая могила тоже была открыта. Рядом с ней, у ещё большей горы земли, находилось то, что Энтони уже видел прежде, и над ним склонились двое в масках и фартуках. В стороне от них стоял третий, в шёлковой шляпе. Дополняли эту компанию два полисмена.

Энтони развернулся и бросился прочь, к воротам. Он бежал, не заботясь о шуме и топоте, словно за ним гнались все черти ада. Его несли крылья страха, и на лице и руках выступил холодный пот. Он достиг ворот, прорвался сквозь них прежде, чем охранник успел обернуться и задержать, в безумном порыве слепо пронёсся вдоль стены кладбища, свернул у других ворот и помчался вверх по холму. Не кошмары теперь пугали его, не какие-то страшные сны. Он бежал от реальности. Из-за впечатлений той ночи ему приходилось делать то же самое всю жизнь.

Он поднялся на холм, пробежал через главную дорогу и спустился, а за ним клубился густой туман, и рука судьбы давила ему на плечи. Дважды он едва не упал, а на дикой обширной Пустоши, где ориентиры были едва различимы, чуть не сбился с пути.

Если бы он там и остановился, инстинктивные страхи и слёзы могли бы тоже притихнуть. Даже краткая пауза заставила бы задуматься. Но он как раз вовремя наткнулся на ведущую к дому узкую улочку и свернул туда. Вскоре он, хотя и едва дыша, уже стоял перед задней дверью заведения Вилов. Задыхаясь, он встал на коврик и тронул дверную ручку. Дверь открылась, и Энтони увидел на кухне свет. Прежде чем Энтони успел отступить, он попался на глаза тёте Мэдж. Правда, он и не был уверен, что хотел этого избежать. Он уже зашёл слишком далеко и не мог уклоняться и выжидать.

Шла уборка остатков вечернего пиршества.

— Энтони! — произнесла тётя Мэдж. — Я… В постели ты, мне казалось. Как ты…

Опустившись на ближайший стул, он перевёл дух. Здесь, в тепле, было мало воздуха. Пот под кепкой ещё оставался холодным, словно туман, а не часть его тела. Энтони опустил голову.

— Непослушание.

Голос тёти Мэдж просочился сквозь стены страха и тошноты. Она принялась говорить, возмущаться, пережёвывать своё недовольство. Какое-то время её речь не доходила до Энтони, прорывались только одно-два слова, как немногие выжившие в атакующей армии. Но они удерживали его в этом мире, лишь они да крепкий стул. А здоровый мальчишеский ум изо всех сил старался вернуться к своим заботам — прочным и привычным, домашним. Запах свежего хлеба, игра в мяч на узенькой улице, прикосновение пальцев к мячу, и лимонный пудинг, и сон. Гребля в гавани, смех Пэт, голос матери — мысли, бывшие для него теплом и убежищем. Но пока он не мог в них укрыться, нет. Слишком близко он видел тот ужас, и он заслонял все остальное. Жизнь, казалось, прежней уже не будет — как могли исчезнуть то уродство и ужас? Безотрадное существование последних недель выгляделозолотым временем по сравнению с возможным будущим.

Он услышал, как тётя кого-то зовёт, на пороге буфетной появился Перри, ещё с фартуком вокруг пояса.

Перри тронул кепку Энтони, убрал её, повернул его голову к свету.

— Адские гончие! Где ты был, парень? Плавал? У тебя волосы мокрые, как…

Энтони поднял взгляд, и голос к нему вернулся.

— Они их забирают! Я сам видел. Там полиция! Не понимаю!

— Кто «они»? Кого забирают? — изменившимся тоном спросил Перри.

— Дядю Джо. И тётю… Кристину. Я шёл мимо. Они копали. Оградили всё ширмой. Это… его достали. И сняли крышку… они…

Остальное потонуло в слезах. Около минуты слёзы рекой лились по щекам. Наконец, Перри убрал руку с его головы, отошел в сторону и сел на стул.

Долго сдерживаемые слезы дали выход накопившемуся ужасу. Энтони без конца утирал лицо рукавом и тыльной стороной ладоней. Когда слёзы почти иссякли, он нащупал платок и промокнул лицо. Тут он увидел пару капель рядом со стулом Перри и подумал, что дядя, должно быть, тоже расплакался. А потом заметил, что жидкость стекает с дядиного подбородка: тетя Мэдж только что подносила стакан к его губам, пытаясь вставить между крепко сжатыми зубами.

— Твой дядя, — проговорила миссис Вил. — Ему поплохело. Выпил… слишком много. Это волнение. Я никогда. Энтони, чем ты занимался? Хочу знать правду.

Даже в такой критический момент он понимал, что не в силах рассказать всей правды.

— Я… я тайком выбрался из дома, тётя Мэдж. Хотел… я хотел посмотреть, где ночуют лебеди. Джек рассказал… Джек сказал, что они не вьют гнёзд, как другие птицы…

— Да-да, ясно.

Тут он понял, что её не волнует конец истории. Пенсне подрагивало, как, бывает, колышется газета, когда где-то внизу стучит какой-то механизм. Маленькие глазки словно исчезли за пенсне, скрылись в отёчном лице. Энтони продолжил рассказ об увиденном. Пока он говорил, дядя Перри рыгнул, и по его подбородку потекла тонкая струйка слюны вкупе с толикой виски.

Внезапно тетя Мэдж поставила стакан и достала свой носовой платок.

— Зависть, злоба, ненависть, кругом жестокость, — визгливо выдавила она. — Моя жизнь… Всю свою жизнь. Меня преследуют. Сказал Господь, Савл, что ты гонишь меня? Всю жизнь. Люди. Злые языки. Мою дорогую мать. Мою дорогую сестру. Всегда одно и то же. — Дрожащей рукой она поднесла откуда-то взявшийся платок к курносому носу. — Люди, злобные люди, всё шепчутся. Сеют сомнения. Сколько же в мире творится зла. Моя мать — достойнейшая женщина. Я любила только своего дорогого супруга, его одного. А меня донимали злые языки. Всегда одно и то же. Одиночество — мой крест. А теперь вот. Оскверняют освящённую могилу. Грешные злобные языки. Знают прекрасно, что я совершенно одна. Несчастная вдова. Думают, им всё можно. Но они ошибаются. Я отдам их под суд. Заставлю их… ответить по закону. Бедный мой муж. Наветы…

Перри приподнял голову со спинки стула. Лицо его сейчас было такого же цвета, как и пирог тёти Мэдж, который вот-вот отправят в печку. Даже кожа такая же — толстая и дряблая, чуть рябоватая; лицо постоянно подёргивалось.

— Господи! Избавь душу мою от уст лживых, — сказала тетя Мэдж хрипло и быстро, — от языка лукавого… Изощренные стрелы сильного, с горящими углями дроковыми. Горе мне, что я пребываю у Мосоха, живу у шатров Кидарских. Помни, Энтони, когда вырастешь. Урок зла мира. Вспомни свою тетю. — Она махнула рукой. — Клевета — ее удел. Она держалась с христианской стойкостью. Когда твой враг ударит тебя по щеке… Вспомни хрупкую женщину, сломленную на колесе. Никогда не жалей, Энтони, ибо филистимляне выколют тебе глаза. Они не остановятся ни перед чем, раскапывая даже обратившиеся в прах кости. — Ее голос задрожал еще больше. — Вытаскивая их, говорю я, из… Змея держит их в своей власти. Они нечестивцы! Не дают даже мертвым, благословенным мертвым, покоиться с миром. Вмешиваются, вытаскивая их из сна. Гнусно, подло на твоих глазах! Свет нечестивых будет потушен!

Рука Перри сомкнулась вокруг стакана и медленно переместила его ко рту. Перри щелкнул зубами, и жидкость исчезла как в водостоке. Он попытался встать со стула, но безуспешно.

— Зачем они это сделали, тетя Мэдж? — спросил Энтони. — Зачем им это делать? И вообще, кто это?

Со следующей попытки Перри встал на ноги и подошел к шкафу в углу, где хранилась бутылка виски. Тетя Мэдж опустилась на стул, сняла пенсне и вытерла его. Когда она заговорила в следующий раз, ее голос стал тише. А глаза снова ожили.

— Плохое самочувствие не дает тебе права… Перри, не спиртное. Мы должны действовать. Нужно предпринять шаги… по восстановлению наших прав. Нужно увидеться с мистером Коудри. Нужно…

— Я говорил, что это произойдет! — Перри осушил стакан и искоса взглянул на мальчика. — Боже! Я говорил, что это произойдет. Все это время.

— Тебе нужно лечь в постель, Энтони, — сказала тетя Мэдж. — Ты должен… Да, расстроился, конечно. Иди спать. Лучше утром.

— Но что они делают? — потребовал он ответа.

Тетя Мэдж надела пенсне.

— Спор. Относительно… твоего дорогого дяди. У семьи Вил есть склеп в старом дворе… приходской церкви. Эта женщина, твоя тетя Луиза, хотела, чтобы он был похоронен там. Мы нет. Они подали в суд. Они действовали, пока мы… Мы должны что-то сделать. Утром нужно что-то сделать.

— Теперь мы ничего не можем сделать, — сказал Перри.

Пенсне тети Мэдж продолжало колыхаться, но она не согласилась с этим.

На следующее утро Энтони проснулся очень поздно. Он лег спать, почти ничего не сказав, но бесконечными часами вертелся и метался в темноте от бессонницы и одиночества. Он чувствовал себя потерянным и знал, что помочь некому.

Инстинктивно он почувствовал себя в положении, которое озадачило бы многих взрослых. Он был беспомощен перед ходом событий. Если бы он вдруг стал фаталистом, то мог бы хоть немного избавиться от ночных страхов; но ни фатализм, ни смирение не могли предотвратить лихорадочные переживания из-за того, что произошло.

Один раз, проворочавшись несколько часов, он выбрался из комнаты и спустился, чтобы посмотреть, который час; но свет под дверью гостиной и еще один огонек, отражающийся с первого этажа, показали, что никто, кроме него, спать не ложился.

Рассвет тем туманным декабрьским утром был поздним, и Энтони успел только осознать, что слышит крики чаек и видит, как серый свет вторгся в полосу ночи между занавесками; он собирался встать и задернуть шторы, но провалился в сон.

Его разбудил Перри.

— Вставай, парень. Скоро пробьет семь склянок на утренней вахте. Вставай; у нас для тебя хорошие новости.

Он отдернул шторы, и окно впустило луч зимнего солнца. Стало заметно, как недавно выбритое лицо Перри изо всех сил старается выглядеть дерзким и нахальным. Попытка не увенчалась успехом. С красными глазами и без воротника, Перри неубедительно улыбнулся. Уголки губ пытались приподняться, но морщины утянули их вниз.

Энтони быстро выскользнул из постели.

— Есть новости? Хорошие новости? О чем?

— Неважно, парень. Сначала спустись, тетя тебе расскажет.

Перри неуверенно вышел, оставив после себя резкий запах рома.

Энтони почти без задержки последовал за ним. Он обнаружил их обоих на кухне. Тетя Мэдж читала Книгу пророка Малахии. Ее маленькие губки складывали слова, пока она переходила от строчки к строчке. На ней было то же платье, что и вчера вечером, и Энтони подозревал, что она его не снимала; жесткий кружевной воротник и тяжелая парча спереди с клапанами и оборками выглядели сегодня утром неуместно. Она даже не сняла серьги и четыре нитки жемчуга.

— «Ибо вот, придет день, пылающий как печь», — произнесла она. — Новости. От твоего отца. Письмо пришло сегодня утром.

Дневной свет разрушил некоторые ужасы ночи. Эта новость внезапно отогнала остальные на расстояние, на котором их можно было терпеть.

— Что он пишет? Он…

— Ты уезжаешь. Утренним пароходом. Он прислал деньги. Оплатил проезд. И ты отправишься в путь и выйдешь и взыграешь, как тельцы упитанные.

Энтони восторженно вскрикнул.

— Письмо пришло утром? Когда я должен отправиться?

Тетя Мэдж перевернула страницу.

— Вот осталось… Я подумала. Проезд заказан из Бристоля. Отсюда нет регулярных рейсов. «Серый кот». Отходит сегодня в прилив. Зайдет в Бристоль. И он обратит сердца отцов к детям. Мы подумали… Твой дядя и я. Сэкономим на поезде. Бристоль послезавтра. Капитан Стивенс тебя знает. Он о тебе позаботится.

— Да, — согласился Энтони. — То есть, добираться в Бристоль морем. Мне нравится. Это будет здорово. На паруснике. Да, спасибо, тетя Мэдж. Это сегодня вечером?

— Сегодня вечером.

— Я должен упаковать вещи. Не могу поверить… Уже почти двенадцать. В какое время они уходят? Капитан Стивенс знает?

Охваченный волнением, он снова поспешил наверх. Но за этим волнением, как за декоративным фасадом, скрывалось облегчение. Облегчение, что он покидает этот дом с его убогостью и истерией. Облегчение от мысли, что ужасная сцена прошлой ночи останется за три тысячи миль позади. Она так и осталась загадкой. Всё было необъяснимо. Внутреннее чутье подсказывало, что может наступить время, когда эти загадки и невыясненные отношения начнут его злить, когда он будет винить себя за то, что оставил все без оглядки. Этот побег был слабостью, которая оставит внутри червоточину самоуничижения, заросшую, но не побежденную, и однажды она отзовется болью. Но в этот момент он не стал долго раздумывать, а только ощутил нахлынувшее счастье от возможности все отбросить. Пусть о полисменах на кладбище беспокоится кто-то другой. Кто-то другой пусть оспаривает завещание. Кто-то другой пусть рассказывает Тому Харрису. Не он. Не он.

Единственное, что ему хотелось бы, так это попрощаться с Патрицией. Поскольку это было невозможно, он отправил ей короткую записку; у него был ее адрес, и он купил марку в ближайшем почтовом отделении.

День был ясным и мягким, свежий южный ветер унес остатки тумана. Солнце соответствовало его радостному настроению, и гавань выглядела такой же яркой и веселой, как летом. Времени оставалось мало, поскольку «Серый кот» снимался с якоря в семь. За несколько месяцев Энтони собрал всевозможные памятные предметы, которые очень хотел взять с собой, и их нужно было как-то уместить в единственную плетеную дорожную сумку.

Весь день тетя Мэдж и дядя Перри провели в молчании. Без сомнения, их беспокоили новости, которые он принес вчера вечером. Но никому из них, похоже, не хотелось идти советоваться с мистером Коудри, если только они не сходили до того, как Энтони проснулся. Странно, что они сидели в ожидании и ничего не делали. Тетя Мэдж сняла на кухне несколько липких лент от мух и кинула в печь. Перри снова вернулся к своему рому. Его тяжелый, задумчивый взгляд словно рассказывал собственную историю. Он всегда выглядел так, как будто собирался выдать какую-то великую мысль, но никогда этого не делал.

В эту ночь солнце село за городом, багровея среди сгустившихся черных туч. Еще полчаса после заката старая часть Фалмута оставалась хорошо видна в наступавших сумерках, словно навеки отпечаталась в мозгу мальчика: церковные шпили, серые здания, узкие пристани и взбирающиеся наверх домики, что смотрели на розовую воду гавани под ними.

Он все подготовил и на мгновение опустился на колени у окна своей спальни. Пара взмахов весла, и он уже окажется на трехмачтовой баркентине, на которой ему предстояло проделать первую часть своего долгого путешествия. Его не волновало, что дорога может оказаться утомительной и трудной. Он лишь хотел убраться отсюда.

Возможно, только в последние несколько часов Энтони начал понимать, насколько события в этом доме на него давили.

Словно человек, несущий за спиной груз, он не чувствовал сводящей плечи судороги и не обращал внимания на одышку, пока с него не сняли часть бремени и он остановился в ожидании полного освобождения. Самым обременительным для него, пожалуй, была необходимость самостоятельно судить о происходящем. Его тяготила не обязанность принимать решения, а то, что приходилось оценивать людей. Его выдернули из мира друзей и знакомых, где он невольно перенимал мнение матери, в новую жизнь, в которой уже ему самому приходится судить о совершенно незнакомых людях.

Поначалу на многое он смотрел глазами Пэт, но последние пару месяцев стал всё больше и больше полагаться на привычные детские представления о добре и зле, и эти устои трепало ветром в разные стороны подобно листочку. Порвать бы связи со здешними людьми, стереть все свои прошлые ошибки и начать с чистого листа — каким бы огромным облегчением это стало.

По мере того как сияние на небе блекло, его понемногу охватывал страх, что даже сейчас проблемы всё равно не исчезнут. В той или иной степени эти проблемы стали и его проблемами, придется их решить. Он бы с превеликой радостью забыл о том ужасном происшествии прошлой ночью. Но не выйдет. Это происшествие лишь временно вытеснили потрясающие новости сегодняшнего дня. А потом оно снова всплывёт в памяти. После такого зрелища уже никакие отговорки тёти Мэдж и дяди Перри не помогут. И это далеко не финал, предстоит ещё очень многое выяснить. Да, он юн, но не глуп. Да, он часто ошибается в оценке событий, но ведь не всегда. Маловразумительное объяснение тётушки Мэдж его не убедило. В этом участвовала полиция. Вот что его испугало. Что в этом участвовала полиция.

Как только на небе показался тонкий серп месяца, Энтони увидел маленькую лодку, черной стрелой рассекающую серебристую поверхность воды. За ним плыл капитан Стивенс.

Давно пора. Уже пробило пять. Вдали от этого дома он станет счастливее. Как только он окажется на судне, уверенность и хорошее настроение сегодняшнего дня вернутся. Ступив на палубу, он и вправду поверит, что путешествие началось. Но не раньше.

Настало время прощаться. Не забыть бы поблагодарить их за доброту. Отец бы непременно велел так поступить. Мама так уж точно велела бы. Он вдруг осознал, что едва знает отца. В любом случае, они заслужили услышать от него спасибо, тетя Мэдж и дядя Перри, они дали ему кров и пищу, а ответной привязанности с его стороны почти не увидели.

Он взял свою сумку, кепку, пальто, два свертка, оглянулся на уже знакомую комнату, покатый потолок со стропилами, дешевую мебель. За проведенные здесь пять месяцев все это стало родным. Затем, спустившись на два лестничных пролета, Энтони зашел на кухню, где обнаружил готовых его сопровождать тетю Мэдж и дядю Перри уже в шляпах и пальто, и с чемоданами в руках.

Глава двадцать четвертая

В слабом свете месяца, следуя за солнцем к юго-западу, «Серый кот» потихоньку выскользнул из гавани под одним или парой парусов. Пройдя мыс Пенденнис, он развернул остальные паруса и прогибался и дрожал от дуновения ветра, как лошадь, чувствующая хозяина после долгого отдыха. Затем медленно двинулся правым галсом, слегка погружаясь в неспокойное море и подмигивая огнями, прощался с прибрежным замком и линией темнеющих утесов.

Баркентина никогда не предназначалась для перевозки пассажиров, и в ней было неудобно и тесно. Капитан Стивенс отдал свою каюту миссис Вил, а Энтони и Перри должны были разместиться в кладовой, которая вела от кают-компании на противоположный борт. Ее второпях обустроили для них. Корабельный плотник соорудил две койки на полу, неприятно напоминающие два наспех сколоченных гроба.

Как сказала тетя Мэдж, ни к кому не обращаясь, неудобства возникнут всего на пару дней. У них есть важные дела в Бристоле, и они в последний момент решили воспользоваться этой возможностью, чтобы уладить их. Одновременно они могли выполнить свой долг перед отцом Энтони, сопровождая мальчика и благополучно посадив на борт парохода в Канаду. Дядя Перри сказал, что его старому нутру полезно снова почувствовать палубу под ногами, а тетя Мэдж добавила, что перемены пойдут ей на пользу. Она чувствовала себя совершенно подавленной и недоумевала, как эта идея не пришла ей в голову раньше.

Энтони не верил ни единому слову. Он не вполне понимал, что происходит, но начал догадываться. Дяде Перри явно не доставило ни малейшего удовольствия опять оказаться в море. Тетя Мэдж, если Энтони не ошибался, последней в этом мире согласилась бы на такие неудобства из чувства долга к племяннику или даже в интересах собственного здоровья. Надо думать, она охотнее умерла бы в комфорте, чем стала бы жить без него.

Но Энтони очень мало что мог сказать или сделать. Он и раньше не в силах был повлиять на события, и теперь остался так же беспомощен. Утешала мысль, что, поскольку он едет к отцу, не его забота выяснять мотивы других ехать вместе с ним до Бристоля. Если сам он движется в нужную сторону, все загадки одна за другой останутся позади.

Хотя капитан Стивенс и делал вид, что доволен, на самом деле он не был рад хозяевам на борту, и, дабы оправдаться перед Торговым советом, вписал их всех как членов команды, по шиллингу в день. Как бы Энтони хотелось, чтобы Нед Поулин по-прежнему оставался в команде!

Ту ночь Энтони провел в тревожном, болезненном забытьи, прислушиваясь к храпу и бормотанию Перри на койке напротив. Он закрывал глаза, но уснуть не мог — то перед ним снова вставала ужасная сцена, увиденная прошлой ночью, то слышались незнакомые звуки, топот ног над головой или звяканье стакана Перри, наливавшего очередную порцию рома. Должно быть, не только Энтони не мог забыть случившегося вчера.

Всю ночь баркентина боролась с яростным встречным ветром, который резко усилился в тёмный час перед рассветом. Тогда Энтони услышал, что Перри тошнит, а вскоре плохо стало и ему самому.

После этого Энтони потерял счёт времени и связь с реальностью, он помнил только, что в какой-то момент к ним зашёл кто-то из экипажа и погасил чадящую лампу, впуская в каюту серый утренний свет.

Потом, уже после того, как Энтони решил, что сил жить больше нет, его стошнило в последний раз и он наконец заснул.

Когда он проснулся, оттенок дневного света остался тем же, однако он чувствовал, что прошло достаточно времени. На койке напротив уже не было дяди Перри. Болезненно слабый, с кружащейся головой, мальчик осторожно вылез из койки и тут же свалился на пол у койки Перри. Держась за неё, он медленно встал и выглянул в иллюминатор.

Первое впечатление было, что всё исчезло. Не видно ни горизонта, ни хоть каких-то признаков морского пейзажа. Отверстие иллюминатора казалось зажатым меж стен и равнин бурлящей серой воды, вздымающейся и падающей со всех сторон, и время от времени окошко погружалось в полную темноту. Ни уровня, ни опорных линий, чтобы определить горизонт, и невозможно понять, насколько иллюминатор погружён в море. Никак не увидеть разницу высоты, да и есть ли она? Когда показывался краешек неба, он выглядел рваным бурым покровом. Над всеми шумами моря и корабля преобладал пронзительный мерный вой, биение сердца дьявольской динамо-машины.

У Энтони закружилась голова, он опасался приступа тошноты и чувствовал, что больше не может жить без воды, нужно смочить пересохшее горло. Он кое-как добрался до другого конца каюты и открыл дверь.

Его приветствовал гул голосов. В кают-компании, где царил хаос и полумрак, сидели Перри, тетя Мэдж и капитан Стивенс. На появление Энтони никто внимания не обратил, для этого там было чересчур шумно — хлопали двери, скрежетало дерево, скрипели стулья, а все незакреплённые предметы неумолчно стучали и клацали. И всё это перекрывали шум моря и завывания ветра.

— Постоянная безнадзорность бегучего такелажа, мэм, — говорил капитан. — Нужно это учитывать. Я бы не стал упоминать это только… заметьте, пока еще речь не об опасности… шквальные зюйд-весты в этих краях часто сами стихают так же быстро, как и крепчают. Но я бы не стал входить в залив в такую погоду. На судне все по-другому. Может, быть вы помните, я спрашивал?..

— Вернуться, — ворчливо произнесла тётя Мэдж, обращаясь к столу. — Нелепо. Не желаю слышать. Утихнет ветер. Займёмся в должное время. Мой дорогой супруг всегда говорил, «Серый кот» абсолютно надёжен, и капитан, и корабль.

— Благодарю, мэм. Я рад вам служить. Но я должен думать и о своей команде. Я изложу вам факты — на всякий случай. Мы можем продержаться до темноты. Но если шторм не утихнет, придется свернуть и укрыться в ближайшем порту.

— Думаешь, получится дойти до Силли? — спросил Перри, откидывая назад волосы.

Капитан Стивенс слил воду со своей зюйдвестки.

— Я не собираюсь туда идти. Да и незачем.

— Меня самого не прельщает залив в такую погоду, — произнес Перри. — Лопни моя селезенка, видал я, как волны взлетают так же высоко, как члены королевской семьи. Тут уж станешь осторожным. Но, может быть, до утра все стихнет.

— Конечно, так и будет.

Миссис Вил поднесла носовой платок к губам, скрывая икоту. Хотя её щеки казались ещё более обрюзгшими, чем когда-либо, и дрожали от качки, она не потеряла свою величавость. Ночное недомогание и тошнота не помешали ей надеть жемчужное ожерелье и серьги.

— Ну, как уж есть, — сказал Стивенс. — Надеюсь, вы правы. Кок приготовит вам горячее какао, если вы не против. Это лучшее, что мы можем сейчас сделать…

Хватаясь за всё, что попало, Стивенс добрался до двери кают-кампании и вышел. Примерно полгаллона воды залилось внутрь и растеклось по полу, как будто в поисках родной стихии.

Энтони шагнул вперед и торопливо подобрался к столу.

— Я хочу пить. Есть ли вода?

Оба уставились на него с подозрением, как будто решили, что он подслушивал. Лицо Перри пожелтело от морской болезни и рома.

— Там, — сказал он, резко дергая большим пальцем.

Энтони вошел в небольшую уборную и увидел немного воды в графине, прикрепленном к стене. Он с жадностью выпил ее, и его снова затошнило. Он пробыл в уборной около получаса, чувствуя себя слишком плохо, чтобы двигаться, но наконец набрался сил, чтобы приползти обратно в кают-компанию.

Ни его тети, ни Перри там не было. Видимо, они ушли в ее каюту, поскольку пространство для передвижения было весьма ограниченным. Энтони нашел стул посреди грохота, сел на него и, откинув голову назад, наблюдал за головокружительной акробатикой всего салона. Через некоторое время он обнаружил, что глаза привыкают к постоянной смене положения. Он стал двигаться точно таким же образом, и это помогло. Ему полегчало. Часы над дверью показывали почти два— значит, они в море девятнадцать часов.

Послышался стук сапог, и в каюту вошел мистер О'Брайен, помощник. Он не обратил внимания на Энтони, но, удивительным образом сохранив равновесие, подошел к шкафу, встал перед ним на колени и начал рыться внутри.

— Какой сильный шторм, мистер О'Брайен, — сказал Энтони.

Помощник мельком взглянул на него, но ничего не ответил.

— Мы в опасности? — спросил Энтони.

Мистер О'Брайен швырнул что-то обратно в шкаф.

— Нет, если не будешь выходить на палубу, дружок, — отрывисто произнес он. — Лучше бы я не подписывал контракт, а остался бы в Халле, двумя ногами на суше. Так-так.

Над ними послышался треск и глухой удар, и вода внезапно хлынула по лестнице кают-компании и влилась в уже существующие лужи.

— Мы еще далеко от Бристоля?

О'Брайен встал. На жирном красном лице под зюйдвесткой поблескивали капли воды. Борода побелела от соли.

— Увы, нам ещё далеко до него. Но, пресвятая дева Мария, зачем тебе нужен Бристоль? Мне вполне хватило бы и флага Маунтс-бэй.

— Но ведь мы идём в Бристоль.

О'Брайен застегнул свой непромокаемый плащ.

— Не этим рейсом, паренёк. Мы идем в Опорто. Но одному богу известно, где мы бросим якорь, если ветер не ослабеет.

Когда тот подошёл к двери, Энтони побежал за ним.

— Я знаю, что корабль направляется в Португалию. Но наша первая остановка… в Бристоле, чтобы забрать там груз. Вот там… вот там я и сойду.

О'Брайен оттолкнул его руку, чтобы дал пройти.

— Ох, мне сейчас не до споров. Спроси у матери, или кто там с тобой едет. Она тебе лучше объяснит.

С наступлением сумерек ветер так и не стих. Лишь чуть изменил направление.

В восемь часов вечера капитан Стивенс спустился и твердой рукой занес в журнал следующие данные:

«08.12.1898 г. Количество дней в пути: 2. Курс: зюйд-зюйд-вест. Ветер и погода: зюйд-вест 7–9 баллов. Гроза и шторм, волна большая. Судно держит прямой курс, качка килевая».

Позже добавились ещё три записи:

«09.12.1898 г. Полночь. Ветер и погода: зюйд-вест 9-10 баллов. Сильный шторм, идём только под фоком и топселями. Текущий курс приблизительно норд-ост-тень-норд. Жестокие шквалы. Двое рулевых. На палубе серьёзные повреждения.

Два часа пополуночи. Ветер и погода: вест-тень-зюйд, 9 баллов. Фор-стеньгу унесло в море. Волны переливаются через палубу. Судно с трудом держит курс.

4 часа пополуночи. Ветер и погода: вест-тень-норд, 9–8 баллов. Парусов нет. Пытаемся выставить временное парусное вооружение. Помпы не справляются с водой. Корму вот-вот затопит».

Суеверный человек мог вообразить, что Джо Вил принимает какое-то участие в ситуации и мстит. По крайней мере, его бережливость точно сыграла свою роль.

Но Мэдж Вил не была суеверной. Она была слишком эгоистична, чтобы верить в приметы. Ее не интересовало возмездие, божественное или астрально-человеческое, а если бы и интересовало, то она не считала, что может навлечь на себя кару. Она поступала всегда из лучших побуждений. Да, она всегда действовала, исходя из высших принципов и из лучшего мотива из всех — собственного благополучия.

Но Перри… Перри по своему характеру, как и все моряки, был опутан крепкой нитью суеверий. Не то чтобы он когда-либо был моряком. Три года мучений простым матросом, когда один юнга обучил его моряцкому жаргону, но у Перри больше не было желания применять его там, где положено. После этого, если он и путешествовал, то в основном по суше. Кучер в Кейптауне, официант в Буэнос-Айресе, скотник в Техасе, бродяга, продавец лимонада в аптеке в Сан-Франциско. Случайные остановки в карьере перекати-поля, которому почти ничего не удалось нажить. Затем счастливый билет в тотализаторе вознес его на вершину и подарил деньги на поездку обратно в Англию первым классом.

Это было началом удачи, которая принесла ему удобный уголок у камина его брата Джо, а также благосклонность и косые взгляды похожей на статую невестки. Дело не в том, что Мэдж его по-настоящему привлекала, просто он никогда не мог устоять перед такого рода вызовом: появилось соблазнительное искушение узнать, на что похожа статуя, когда ее опрокинут с пьедестала.

Что ж, теперь он знал.

Тогда он думал, что этой полосе везения никогда не будет конца; он не видел причин, почему везение должно прекратиться. Но незаметно наступили перемены. Перри не мог сказать, когда именно источник иссяк; и он был не из тех людей, которые обычно сожалеют о том, что сделали. Обычно нет.

Но в последние несколько недель он начал сожалеть, что вообще покинул Сан-Франциско.

И хотя его разум был затуманен ромом и морской болезнью, теперь он понял, что его неотступно преследует только одна мысль: порвать с семьей и ускользнуть. Для этого он пойдет на любой разумный риск. В прошлом его никогда не мучила совесть, он с легкостью воспринимал сомнительные эпизоды и приключения. Но все это были мелочи. Он знал границы. Однако в последние несколько месяцев вышел за рамки. Последние несколько месяцев он чувствовал, что продал душу.

Мысль об этом давила ему на грудь. Страдала не столько совесть, сколько лёгкие. Мысль была тяжёлой и ощущалась физически. Иногда она даже мешала Перри дышать. И единственным спасением оставался ром.

Когда буря усилилась, он оставил Мэдж и пошел прилечь, зная, что на соседней койке тихо лежит мальчик. Будь у него четки, он бы помолился, перебирая их. Он никак не мог отделаться от суеверного страха, вызванного яростью обрушившегося шторма, но, словно заядлый игрок, верил, что его внезапное невезение вот-вот уйдет и эта буря еще сыграет ему на руку. Теперь, когда им приходилось искать спасения в одном из портов Бристольского залива, у него появился шанс незаметно соскользнуть на берег.

Однако его смущало то, как держалась Мэдж. По всем канонам этот шторм должен был выбить ее из колеи. Но единственным признаком беспокойства, который она подала, была ее чрезмерная замкнутость. Она твердо настроилась ни в коем случае не покидать судно.

Мальчик пошевелился и чихнул, но ничего не сказал, хотя, конечно, не спал и видел, как вошел дядя. Перри не хотел брать с собой мальчишку. Он был обузой и дополнительным риском. Но более дальновидная Мэдж решила не оставлять его одного, опасаясь, что он всем расскажет, куда они направились или, по крайней мере, как им удалось уйти. За пять месяцев своего пребывания в доме он повидал слишком много. Маленькие мальчики наблюдательны. К тому же это Энтони делал для нее все покупки. Если бы его начал расспрашивать какой-нибудь наглый назойливый зануда, он мог выдать слишком многое. А кроме того, хотя Мэдж почти и не говорила об этом, Энтони был полезен для них по еще одной причине. Присутствие мальчика располагало окружающих к его спутникам, которые иначе выглядели бы подозрительно.

Тетя Мэдж сказала, что как только они доберутся до Португалии, то сразу посадят его на пароход, идущий в Канаду. Встреча с Энтони наверняка станет для его отца приятным сюрпризом. Ведь отец в любом случае обрадуется ему, даже если он приедет незваным. Перри не был уверен, что Мэдж сама верит в сказанное. В последнее время он подвергал сомнению все ее слова. Моральная гибкость Мэдж начала по-настоящему восхищать его. Ему было известно, что она в мгновение ока способна изменить свою точку зрения. Лично он немного переживал за судьбу мальчика.

Для Энтони гораздо лучше было бы остаться.

Но с приближением ночи беспокойство о мальчике постепенно вытеснялось из головы Перри страхом за собственную шкуру. За несколько лет, проведенных в море, он достаточно повидал штормов и прекрасно понимал, насколько опасен этот. Благодаря своему опыту плавания он видел, что баркентина из последних сил борется за жизнь.

В пять часов капитана Стивенса принесли в полную обломков мебели и залитую водой кают-компанию. Его сбил с ног сломанный рангоут, отброшенный волной. Он был в сознании, но испытывал сильную боль. Кроме него никто больше не имел ни малейшего понятия о медицине. Он сказал, что, кажется, сломал несколько ребер. В этот момент Перри понял, что их шансы выжить уменьшаются с каждой минутой. В Атлантике они могли бы дрейфовать, пока шторм не утихнет. В этих же проливах они имели все шансы налететь на скалы, которые наверняка где-то неподалеку.

Они отнесли Стивенса в его каюту, где миссис Вил упрямо сидела в углу и ни с кем не разговаривала, кроме самой себя. Перри постарался уложить его поудобнее на койке, затем надел капитанский непромокаемый плащ и вышел на палубу. По крайней мере, ему удалось открыть дверь и высунуть голову, как высовывают ее из поезда, мчащегося по туннелю. Вокруг были только грохот, кромешная тьма и летящий навстречу ветер. А когда он вернулся, впустив в каюту еще больше воды, дверь за ним захлопнулась.

Он вытер лицо и налил себе немного рома.

Перри сидел там совсем один, чувствуя себя одиноким, загнанным в угол и напуганным. Он бы многое отдал просто за разговор с близким другом. Но в одной каюте находился больной мальчик, отстраненный и замкнутый; в другой — раненый мужчина, за которым присматривала женщина, которая пугала его больше всего на свете. Страшнее было только то, что она сделала.

Так что ничего не оставалось, кроме как напиться, он уже не в состоянии был с собой совладать, мог лишь глотнуть достаточно, чтобы скрасить одиночество и развеять самые страшные кошмары.

Один член экипажа в шесть тридцать пять увидел землю, когда рассвет начал разбавлять черноту летящей ночи. Целых двенадцать минут О'Брайен и еще один человек с трудом удерживали штурвал и постоянно боролись с волнами, стараясь держаться подальше от высокого пустынного побережья. Были предприняты отчаянные попытки поставить дополнительные паруса, и не без успеха, и О’Брайен подвел судно немного севернее. Но затем, когда они продолжили движение, он увидел в неясном, прерывистом свете дня, что впереди, под углом к ветру, открылось побережье.

Тогда он понял, что это последнее плавание «Серого кота».

Нахлынула волна и прокатилась по всей палубе, облизывая судно, как голодный зверь уже обглоданную кость.

— Мэй! — заорал он плотнику. — Свистать всех наверх!

Плотник Мэй не расслышал лова, но понял по жесту. Он оглянулся на бурное скалистое море, быстро развязал веревку на поясе и нырнул к люку.

Перри по-прежнему находился в кают-компании один, тяжело опираясь на стол со стоявшим перед ним стаканом, а вода плескалась по его коленям. Он безжизненно что-то напевал себе под нос, почти достигнув цели, которую считал невозможной.

— Помогите поднять капитана, — сказал Мэй. — Земля прямо по курсу. Надо спасаться.

Перри прошел за ним в каюту. Мэй уже объяснил положение миссис Вил. Чтобы не упасть, она стояла, держась за книжную полку, книги с которой уже давно попадали в воду у ее ног. Она надела шляпу и пальто, пенсне съехало набок. Она выглядела возмущенной происходящим и враждебно смотрела на Мэя, который ее побеспокоил.

— На палубу, — хрипло сказал Перри. — Свистать всех наверх. Там сейчас безопаснее всего. Впереди скалы. Парня возьми. Идите с ним наверх. На палубе не так опасно.

— Оставьте меня здесь, — произнес капитан Стивенс. — Позаботьтесь о себе.

— Поторапливайтесь, — сказал Мэй.

Двое мужчин подняли капитана с койки и, пошатываясь, вышли из каюты. На мгновение непосредственная опасность очистила мозг Перри; он не так сильно боялся моря. Сходный трап был недостаточно широким и не позволял пропустить троих в ряд, но он шел сзади, не спотыкаясь.

Оставшись позади, Мэдж сняла пенсне и осторожно убрала во внутренний карман платья. Без него ее лицо выглядело удивительно голым: голым, простым и обычным; проходя по улице, вы бы не обратили на него внимания. Она надела лайковые перчатки, застегнула две пуговицы черной каракулевой накидки, вынула булавку для шляпы и вставила ее по-другому, взяла сумку. Ее разум не мог представить, какая сцена ждет ее на палубе. Она не могла отделаться от мысли, что сядет в лодку, и ее доставят на берег. Это единственный подходящий способ. Ее чувство собственного достоинства не допустило бы иного.

Мэдж прошлепала по воде через кают-компанию к трапу, но повернула обратно к запасной каюте. Там был мальчик. Она подошла к двери запасной каюты и увидела, что в замок вставлен ключ, а дверь сделана из хорошего тика. Она не торопясь повернула голову в сторону трапа. Остальные уже находились на палубе. Мэдж протянула руку в перчатке и повернула ключ. Затем вынула ключ и бросила его в воду.

Она развернулась, пересекла кают-компанию и стала подниматься по скользкому трапу на палубу.

Эпилог

К полудню того дня шторм начал стихать, хотя на море были огромные волны, и клубы пены все еще кружили по улицам Сола. Еще до наступления темноты небо прояснилось и выглянуло солнце.

Весь день в деревне не стихала суета. Большинство оставшихся в живых разместились в таверне, но пара человек перебралась в дома гостеприимных соседей. А после всей этой суматохи, когда наступил вечер, бар таверны заполнился людьми. Они хотели промочить пересохшее горло и искали приятное общества, в котором можно поделиться впечатлениями дня. Кораблекрушения случались не так часто, как раньше, и на этот раз стихия принесла в Сол интересных людей и ценный груз.

Присутствовали все члены спасательной команды, кроме Тома Митчелла, мальчика, которого уложили спать, трезвенника Абрахама Джарвиса и Майка Смита, который слишком рано начал праздновать и завалился спать у своей входной двери. Была там и пара репортеров, которые весь день задавали вопросы, фотографировали и всячески мешали, а сегодня вечером из Плимута прибыли еще двое и прицепились к Бенджамину Блэтчфорду, капитану спасателей.

Теперь, когда все возможное уже было сделано, он был не прочь рассказать о кораблекрушении в обмен на бесплатную порцию пива. Бен Блэтчфорд очень не любил побираться; он бы не принял бесплатную выпивку от незнакомца при обычных обстоятельствах; но сейчас давал двум репортерам кое-что взамен, а потому, по его мнению, это было справедливо.

В дымном и шумном баре звучали добродушные шутки.

— Заметьте, — рассуждал он, — это ведь Эйб Джарвис задумал втащить старый станок на тот мыс. Кому-нибудь из нас это всё равно так или иначе пришло бы в голову, но он предложил первым. «Попробуем с мыса Сол, — сказал он, — выпустим ракету прям рядом с полем Хоскина». И вправду, хоть и чумовая это работёнка — затащить туды станок, но когда мы его втащили, первая ракета улетела слишком далеко. Красивый выстрел получился, подумал я тогда. А ведь дул почти что ветер с траверза, понимаете? Тут надлежало шибко хорошо в этом деле разбираться.

— Сколько примерно времени потребовалось, чтобы снять всех, мистер Блэтчфорд? — спросил один репортер в очках в золотой оправе.

— …Когда линь закрепили? Не могу точно сказать сколько, мы не следили за временем. Час, наверное, прошёл. Дорога была каждая минута, заметьте, каждая минута. Мы страшно взмокли, когда всё закончилось, хотя и ветер дул холоднющий, как лёд. Я прям так и сказал. «Ребята, дорога каждая минута. Нам надо срочно перебросить линь, иначе…» Так я сказал.

Репортер понимающе кивнул.

— Да, полагаю, это было рискованно. Кого вы спасли первым? Даму, наверное?

Бен Блэтчфорд вытер бороду.

— Нет. Сначала отправили юнгу, чтобы проверить линь. Потом капитана…

— Капитана? Я думал, что обычно…

— У него были сломаны ребра. Когда его перемещали, он был в тяжелом состоянии. Мы подумали, что он мертв, но он просто был без сознания. Говорят, его доставили в больницу Труро. Дама была третьей. Потом семь членов экипажа, последним помощник. Вот и всё.

— Она была женой капитана?

— Нет.

— А, — протянул другой репортёр, предвкушая романтическую линию.

— Говорят, она владелица судна.

— Она все еще в Соле?

— В таверне, как я недавно слышал. Ей дали лучшую комнату над гостиной. Так говорит миссис Николс, а у меня нет оснований ей не доверять.

— Еще пинту, мистер Блэтчфорд? Безусловно. Три пинты, пожалуйста. Интересно, можем ли мы ее увидеть, Джордж? Это должно заинтересовать читательниц.

— Пропущу глоток позже. Продолжайте, мистер Блэтчфорд, что вы сказали?

— Привет, Том, — произнес Бен Блэтчфорд, опуская кружку. — Наконец-то вырвался от жены? Редкий случай, когда она сделала хорошее дело, доставив бочку на берег этим утром. Что в ней было?

— Ну да, ты, наверное, сам на неё глаз положил, Бен Блэтчфорд?

Среди дыма разгорелась добродушная перепалка, к которой присоединились другие голоса. Мистер Николс, домовладелец, оперся локтями о стойку бара и спорил с толстым мужчиной в обтягивающем красном свитере. Слепой в углу кивал, ухмылялся и жевал беззубыми челюстями. Вскоре Блэтчфорд снова повернулся к репортерам.

— Я так понимаю, что один человек утонул, мистер Блэтчфорд? Член команды?

— Нет, это был пассажир. Пытался доплыть до берега с линем, когда они решили, что мы не сможем добросить линь до судна. Это глупо, но говорят, его было не удержать. Он называл себя чемпионом по плаванию и не желал ничего слушать. Такое со многими случается. Нервы сдают, понимаете? До этого я видел, как они пытались спустить лодку на воду. Это ж понапрасну рисковать жизнью. Мы всегда пытаемся дать сигнал оставаться на месте, но этого не видят.

— Этот пассажир, был ли он родственником дамы, вы не знаете?

— Брат, кажись. Но лучше спросить ее, верно? — Серые глаза Бена Блэтчфорда уставились в пространство, и он снова закурил трубку. — Его бы вытянули, конечно. Так всегда было. Говорят, когда он выдохся, они натянули канат, но он порвался. А чего ж еще ждать? Конечно жаль.

Взгляд Блэтчфорда переместился на репортера в очках. Казалось, он оплакивает смерть человека.

— Полагаю, эти двое были единственными пассажирами? Печально, как вы говорите, что один из них погиб. Я так понимаю, весь экипаж спасся?

Корнуолец медленно сдвинул брови.

— Там был еще один пассажир.

— Мужчина? Полагаю, его спасли?

— Не-ет. Мальчик. Парнишке одиннадцать или двенадцать лет вроде. Нет… Он остался на корабле.

Шум в баре усилился за последние несколько минут, и два репортера подались вперед, чтобы не пропустить ни единого слова из уст бородача. Но он некоторое время молчал.

— Остался на месте крушения? — спросил репортер в очках. — Значит, погибли двое. Как это случилось?

— Одному богу известно. Говорят, мальчика перепутали с тем, кого спасли первым. И когда капитана сбило с ног… Можете себе представить, каково находиться на палубе корабля, который захлестывают волны? Не всегда вспомнишь, что надо пересчитать людей по головам. Я считаю, что это вина дамочки. Он был с ней, и это ее дело проследить, чтобы мальчика забрали. — Блэтчфорд погладил бороду. — Одно показалось мне странным. Он каким-то образом оказался запертым в каюте капитана. Может, заперся для безопасности или…

Репортер жестом потребовал еще дополнений.

— Тело мальчика обнаружили, вам известно?

Блэтчфорд перевел взгляд на приближающуюся кружку.

— А, так мальчик цел. Он в безопасности, как и все остальные. Мы нашли его в той же каюте, когда начался отлив. Напужался, конечно, как и любой ребенок на его месте. Напужался, но держал хвост пистолетом. Просто потерял самообладание, когда мы взломали дверь. Мальчики этого возраста, как говорится, крепкие орешки. Как деревце — гнется, но не ломается, понимаете? Я хорошо помню, когда мне было десять… Да, он тоже наверху. Его уложили в постель, и я попросил Николса дать ему немного бренди, чтобы согреть… Но ума не приложу, как эта дверь оказалась заперта.

В доме на противоположной от таверны стороне площади двое членов экипажа, Андерсон и Маллет, снова встретились после разлуки из-за незначительных травм и отсутствия сухой одежды. Оба они несколько лет ходили со Стивенсом на «Сером коте».

Некоторое время они сидели у огня, радуясь безопасности и курительной трубке, но не горя желанием разговаривать. Двое стариков, владевших домом, оставили их в покое.

— Странно, — сказал наконец Андерсон. — Странно насчет братаВила-старшего, Перри, или как там его звали. Вот что странно. Ты был рядом с ним, когда он сказал, что поплывет. Я сломал палец и больше не мог думать ни о чем другом. Но видел, как он махал руками словно проповедник. Чего он хотел?

— Линь, — ответил Маллет.

— Ну, а чего ж ты его не дал?

— О'Брайен не захотел. О'Брайен думал, что они еще запустят ракету. Он считал, что у Вила все равно не получится, каким бы хорошим пловцом он ни был. Да еще старика пришибло… Так все и было. Помнишь, когда мы налетели на скалы? Видел, как они поднялись на палубу где-то за пять минут до того?

— Да.

— В общем, получилось так. Мэй поднялся первым и нес старика. За ним шел Перри Вил, шатаясь так, что его чуть не смыло за борт первой же волной. Сам видел. Затем наверх выбралась миссис Вил, со шляпой в одной руке и сумкой в другой. И две минуты спустя волна ударила через фальшборт и опять сбила их с ног вместе со мной и Питером.

— Это было когда мы налетели на скалы.

— Да-да. Именно тогда и налетели. А потом опять сбились в кучу, цепляясь изо всех сил, как будто мы все полетим за борт. А потом над головой треснула крюйс-стеньга, и судно снова подскочило, а вода полилась с палубы Ниагарским водопадом. Я стоял рядом с Перри Вилом, а дамочка — за ним. Он был пьян вдрызг, невозможно не заметить. Не знаю, как закрепился ты, но там, где стояли мы, палуба накренилась, прикрыв нас от шквала. И мы всматривались вдаль и пытались разглядеть берег, пока не пришлёпнет и не смоет новая волна. А потом, заметь, я услышал, что Перри Вил говорит миссис Вил, мол, где что-то там?

— Где что?

— Я не понял, о чем речь. Не уловил. И она сказала: «Поднимался за мной. Сзади». Потом они несколько минут лежали молча, пока О'Брайен пытался запустить ракеты.

— А они промокли.

— Как и всё остальное. Затем, когда мы барахтались и хватали ртом воздух после волны, я слышал, как Перри Вил снова спросил: «Где что-то там»? Вроде «пакет», но уж больно тихо он говорил.

— Может, парень?

— Ну, я мог бы догадаться об этом, коли б знал, что на борту был еще один мальчик, кроме Майка. А она ответила, визгливо и с хрипотцой: «Говорю тебе, он шел за мной наверх!» Потом Питер увидел команду спасателей на скалах, и следующие десять минут я наблюдал за ними слишком пристально, чтобы обращать внимание на Перри Вила. Но когда взглянул в следующий раз, он был все там же и смотрел на нее так, словно все десять минут не шевелился. Просто уставился на нее, я уж было решил, что его хватил удар. Он не смотрел на падающие в море ракеты. Только на нее. Потом подполз О'Брайен и сказал: «Шансов мало, ребята. Если судно разобьется, тут уж каждый за себя. А Перри посмотрел на него, как во сне, его лицо дернулось, а потом он снова посмотрел на миссис Вил, и когда О'Брайен отполз, выкрикнул тот же вопрос, хотя ее захлестнуло волной аж по пояс. А когда вода отхлынула, ничего не ответила, а просто окинула высокомерным взглядом. И тогда…

— Мне это знакомо. Пару месяцев назад она наградила меня таким взглядом, когда поднялась на борт.

— Вот тогда его прорвало. «Боже всемогущий! — заорал он на меня, и море окатило нас словно каменными осколками. — Я не хочу быть рядом с этой сукой. Понимаешь? Не хочу. Боже всемогущий! С меня хватит. Боже всемогущий, я не с этой сукой!» А рожа прям как у Тима Чадли, когда он впал в белую горячку. И тут он перестал держаться, хотя мы как раз ждали новую волну, и пополз на корму вслед за О'Брайеном. Удивительно, но eго не смыло как малька, он добрался до кормы, и именно тогда ты увидел, как он спорит с О'Брайеном.

Когда Маллет закончил говорить, наступила тишина. Оба задумчиво и с благодарностью затянулись трубками. Андерсон всегда мыслил медленно, но в результате все же приходил к определенными выводам.

— Думаю, между этими двумя что-то было, — сказал он наконец. — Вряд ли с Перри Вилом стряслось такое из-за белой горячки.

Над баром таверны был длинный пыльный коридор с поворотом посередине, и он вел в номера гостиницы. И примерно в то время, когда репортер в очках подумывал выскользнуть из бара и взять интервью у миссис Вил, из одной комнаты вышла высокая и стройная девушка, мягко закрыв дверь, чтобы не потревожить спящего. Она была в длинном сером платье и серой шляпке с вуалью, но без пальто. Она прошла по коридору и, приподняв уголок юбки, быстро сбежала по темной лестнице, проскользнула мимо бара и направилась в кухню.

Миссис Николс оторвалась от вязания крючком и спросила:

— Он уже проснулся, мисс?

— Минут пять назад. Я решила, что он захочет перекусить, и подумала, не смогу ли приготовить кашу. Ведь именно об этом говорил доктор?

— Думаю, да. Но ты сиди, дорогая, я приготовлю. Нет-нет, нисколько не трудно. Ты, небось, утомилась ехать всю дорогу в повозке Джесса Парсона. Удивительно, как не испачкалась. Нет-нет, я сама. Удивительно, в старой повозке Джесса Парсона такая грязюка!

— Я рада, что меня подвезли, — сказала Патриция.

— Ну да… уж наверное, вы страсть как перепугались, когда узнали о кораблекрушении. Но беспокоиться ни к чему. Утром всё будет в полном порядке. По крайней мере… Ужасная трагедия, что мистер Витсит утонул. Ваш родственник, да?

— Дядя.

— Бог ты мой, горе-то какое. Вот скверные дела. Бедная, несчастная душа.

Пока готовилась каша, разговор продолжался. Ошеломленной и неуверенной в себе Патриции приходилось отвечать на вежливые вопросы женщины, помешивающей кашу. Девушка пробыла здесь всего час, и большую часть времени просидела возле кровати спящего Энтони. Подальше от посторонних взглядов, которых ей как раз больше всего хотелось избежать. Ей сказали, что мачеха тоже спит, поэтому Патриция еще не видела ее. В любом случае, у нее возникло странное нежелание видеть Мэдж, пока сначала не поговорит с Энтони и не узнает подробнее об этом неожиданном путешествии. Странно, что в такой переломный момент она зависела от Энтони. Патриция чувствовала, что от него узнает правду без всяких хитростей и отговорок. А в правде она нуждалась сейчас больше всего на свете.

Ей рассказали, каким образом Энтони удалось выжить, и хотя его осмотрел врач, она хотела убедиться, что мальчик серьезно не пострадал.

Каша была готова, Патриция взяла ее из рук миссис Николс и вышла в узкий коридор, ведущий к лестнице. Когда она дошла до поворота, чтобы подняться по лестнице, в отдельную дверь гостиницы вошли двое мужчин и разговаривали с домовладельцем Николсом, которого вызвали из бара. Пэт прижалась к перилам и начала подниматься по лестнице. Но один мужчина безошибочно узнал ее даже в сумраке коридора. Она услышала, как он пробормотал извинения и бросился за ней по лестнице. Он поймал ее на повороте лестницы.

— Пэт…

— А, Том…

Она повернулась к нему — наполовину вызывающе, наполовину защищаясь.

— Что ты здесь делаешь, Пэт? Тебя ведь не было на судне? Я…

— Я узнала сегодня днем. Энтони написал мне письмо. Я сразу же приехала. Ведь они мои родственники, верно?

Она говорила тихо, без всякого вызова.

— Ты видела Энтони?

— Как раз несу ему кашу, — сказала она и шагнула на следующую ступеньку.

— Пэт, я хотел бы с тобой поговорить. Мы можем куда-нибудь пойти?

— Мне сейчас некогда. Надо отнести кашу.

— Отнеси ее и возвращайся, ладно? Мне нужно с тобой поговорить.

Том говорил так же тихо и серьезно, как и она. Они общались не как незнакомцы, а как люди, которые знают друг друга много лет. Он снял шляпу, и его волосы блестели в тусклом свете.

— Я должна остаться с ним. А кроме того…

Она не закончила фразу, но Том понял.

— Может, тебе и нечего мне сказать, но…

Патриция колебалась.

— Ох, не подумай, что…

— Я тебя подожду.

Пэт вошла в спальню и обнаружила, что за это время Энтони снова заснул. Она подождала пять минут в надежде, что он проснется и даст ей повод не возвращаться в коридор. Когда ничего подобного не случилось, она накрыла кашу тарелкой и вышла из комнаты.

Том стоял все там же.

— Здесь есть что-то вроде гостиной, — сказал он. — И там пусто.

Патриция последовала за ним в маленькую комнату в конце коридора. Настольная лампа в углу светила древним желтым светом, как будто горела веками. В комнате пахло плесенью и несвежей лавандой.

Патриция подошла к окну и нервно уставилась на площадь, где были привязаны лошади, а люди собирались в группки и разговаривали в подсвеченной звездами ветреной темноте. Том смотрел на нее и пытался придумать, как лучше выразить то, что предстояло сказать.

Но все заготовленные речи мгновенно позабылись, едва он увидел Патрицию. Молодые люди не встречались несколько недель, и Тому уже казалось, что прежние чувства остыли, но вот она оказалась перед его глазами, и всё остальное уже не имело значения.

— Уже прошло несколько недель, — слетели с губ мысли. — Уже несколько недель… Как поживаешь?

— Прекрасно, — сказала она почти неслышно. — Благодаря тебе.

— Мне…

— Да. Мисс Гоуторп не рассказала, что она твоя кузина.

— А… — Том колебался, не совсем понимая тон ее голоса. — Так ты об этом знаешь?

— Узнала на этой неделе. Любезно с твоей стороны устраивать мое будущее.

Теперь он понял, что его «любезность» не оценили.

— Откуда ты узнал, что я ищу работу? — спросила она.

— Просто услышал.

Он не собирался выдавать Энтони.

— Вчера я сообщила, что увольняюсь.

— Ты… но почему? Мисс Гоуторп вполне тобой довольна.

— Мне следовало знать, — сказала она с горечью, — что меня бы не наняли без рекомендаций. Спасибо, что стал моим покровителем.

— Что за чепуха? Мисс Гоуторп нуждалась в надежном человеке. Случилось так, что я кое-кого знал. Она не взяла бы тебя и не держала, если бы ты не справлялась. Незачем увольняться. Нелепость.

— Я часто нелепа.

— Увидеть тебя сейчас, после стольких недель… Оживают… все старые надежды и мечты. Для меня, Пэт, никогда не будет никого похожего на тебя. Я пытался взглянуть на это иначе, но все бесполезно.

— Мне жаль…

Он сделал шаг ближе и остановился.

— Я не собирался с тобой об этом говорить, но увидев тебя снова… Прежде чем мы расстанемся, Пэт, скажи мне еще раз, должно ли все закончиться. С моей стороны…

— После всего, что было, как может быть что-то еще? Нет, Том, как такое может быть? Мы никогда… не обманывались. Скажи мне, что собирался.

Между ними воцарилось молчание, под прикрытием которого сползлись тени воспоминаний. Воспоминания, приятные и не очень, походили на марионеток, они двигались и притворялись живыми, но лишь благодаря воздействию извне. Отмахнуться от них было невозможно, и они давно стали частью их отношений.

Патриция развернулась и пошла к двери, подсознательно готовясь к побегу. Ее движение было поспешным и импульсивным, навязанным недопустимыми чувствами.

— Куда ты?

— Если тебе больше нечего сказать… Мне нужно увидеть Мэдж. Я еще с ней даже не разговаривала.

Том преградил ей путь. Он разрывался между своими побуждениями. Этот вопрос был настолько важным, что Том отчаянно хотел получить ответы. Но он знал, что если будет настаивать, Патриция уйдет, а никак нельзя позволить ей увидеться с Мэдж.

— Позволь мне пройти, — сказала она.

— Я должен тебе сказать, Пэт. Я должен тебе сказать. Кто-то должен. Тело… тело твоего отца позапрошлой ночью эксгумировали. Его и…

Больше он не мог ничего добавить.

Патриция положила руку на стул, и уставилась на Тома, как будто подозревая, что таким образом он пытается ее задержать. Но потом она поняла, что Том говорит всерьез. Все волновавшие ее минуту назад чувства улетучились, и она погрузилась в бездну удивления и ужаса.

— Папу?.. Для чего?

— Возникло подозрение о причине его смерти. Понимаешь… Я затеял это дело, полиция стала наводить справки. Я затеял… и все покатилось…

— Какое подозрение?

— И не без причины. В теле твоего отца нашли более четырех гранов мышьяка.

Мэдж Вил почти час сидела у огня не шевелясь. В дверь ее спальни кто-то постучал. Она умела оставаться совершенно неподвижной, как одетая в парчу восковая фигура. В такие минуты казалось, что живой личности внутри нее как будто не существует. Ее тело походило на пустой дом с единственным горящим ночником, предупреждающим, что хозяин еще вернется.

Она попросила разжечь огонь в камине, сказав, что ей холодно в постели, и кажется, она простудилась. Но на самом деле она нуждалась не столько в тепле, сколько в поддержке ярко мерцающего пламени. Всю свою жизнь она находила утешение, глядя в огонь. Это стимулировало мысли, а в этот вечер ее мозг заржавел, устал и отказывался работать, как старая железнодорожная ветка, которая долгое время не использовалась.

Многие месяцы и годы ее мысли следовали удобными путями, почти бездумно. В строгом руководстве не было необходимости, совесть и инстинкты делали всю необходимую работу. Она считала, что подталкивать ее на незнакомые пути в высшей степени несправедливо, и подсознательно пыталась вернуться в такое состояние ума, когда можно их избежать, чтобы не прийти к неприятным выводам.

Стук в дверь пришелся как раз кстати, чтобы отвлечься, восковая фигура медленно ожила и накинула халат, а потом откликнулась:

— Войдите.

Вошел худощавый мужчина в очках в золотой оправе, и она сразу пожалела, что не надела жемчуга. Мэдж подтянула шарф на тройной подбородок и посмотрела на гостя сверху вниз.

— Да?

— Миссис Вил?

— Верно.

— Простите меня за вторжение, мэм. Я не мог найти никого, кто мог бы меня представить. Я из «Вестерн дейли пост».

— Да?

Она очень ревниво оберегала свое достоинство.

— Я собираю персональные впечатления о кораблекрушении. Мне рассказали, где расположена ваша спальня. Надеюсь, я не помешаю.

— Можете войти, — холодно сказала она.

Пока он проходил дальше в спальню, Мэдж оглядела его с головы до ног, и ей пришла в голову мысль, что она была бы рада с кем-то поговорить, если бы только это оказался кто-то умный и понимающий, как Перри. Умны ли репортеры?

Он начал расспрашивать о здоровье и самочувствии, и пока Мэдж отвечала, необходимость сбросить бремя горечи становилась ей все более очевидной.

— Вы были владелицей судна, мэм, верно? Да уж, очень печально. Вы часто путешествовали на нем?

— Ну… — Миссис Вил махнула рукой. — Временами. После смерти моего дорогого мужа, по необходимости.

— Да, конечно.

— Бристоль, — сказала миссис Вил. — Там дела. Мой бедный деверь. Какой ужас. Капитан не имел права… подвергать опасности. Раньше надо было уходить в порт. Мой бедный деверь…

— Мистер Перри Вил. Очень жаль. Насколько я понимаю, он погиб, пытаясь доплыть до берега с линем.

Репортер терпеливо ждал, пока Мэдж Вил рылась в складках трех халатов и наконец извлекла носовой платок.

— Я считаю… всегда буду считать, что он отдал жизнь за меня. Настоящий джентльмен. Сказал мне: «Я должен идти, Мэдж. Я приведу подмогу. Не бойся. Ничего не бойся». Вот как он сказал.

Репортер записал слова.

— Что вы почувствовали, когда судно налетело на скалы, миссис Вил?

— Меня понимал только один мужчина. Мой дорогой муж, такой понимающий, но у его брата Перри более тонкий ум. Большая потеря. Я скорблю, мистер… э… Пути господни неисповедимы. Лучше бы на его месте была я. Воссоединение в загробной жизни. — Она прикоснулась платком к носу. — Много прекрасных душ. Ушли в мир иной. Хотелось бы быть к ним ближе. Я часто думаю об этом. Очень чувствительна к таким вещам. Глубоко чувствительна. А люди такие черствые.

Репортер поднял взгляд. И подобающим в этой ситуации сочувственным тоном спросил:

— Как долго вы были в море, когда?..

— Страдала, — произнесла тетя Мэдж, закатив глаза. — Всю жизнь страдала. Преследование, прискорбное дело, мистер… э… Когда умерла моя дорогая сестра. Накануне своего тридцатилетия. Острый гастрит. С ней была до конца. Люди обсуждали. Но что я выиграла, потеряв сестру? Полностью отдавала себя. Полностью. После этого мы с мамой жили только друг для друга, но разве так не было раньше?

— Вашему племяннику, к счастью, повезло спастись, хотя и позже. Если…

— Я была полна решимости, — сказала миссис Вил, — всю жизнь идти по прямому пути. Прямому и узкому. Навлекала насмешки и брань обывателей. Но совесть велела. Несчастная женщина, мистер… э… Вы видите перед собой такую. Ужалена скорпионами. — Она махнула ему рукой, забыв на мгновение, как его презирает, помня только, что может выговориться. Переживания последних трех дней расстроили ее больше, чем она думала. Ее щеки дрожали от негодования. — Ваша газета. Вставьте это. Ужалена скорпионами. У каждого свой крест. Я попыталась… Утешение в вере. Одинокие люди всего мира.

Сквозь туман мыслей она поняла, что репортер обращается к ней.

— Миссис Вил.

— Да? — Она замолчала, и ее маленький рот открылся, как дамская сумочка, которую кто-то забыл застегнуть. — Да?

— Не могли бы вы просто… просто рассказать мне о своих чувствах, когда ваш судно село на мель, — тихо сказал репортер. — Так необычно, когда на борту… дама, и мне очень хочется узнать вашу точку зрения.

Мэдж посмотрела на него с презрением.

— Всю жизнь судьба меня лишала… Близких людей. Да, мистер… э… Это была моя беда. Не моя вина. Я не жалуюсь. Моя дорогая, дорогая сестра в расцвете юности. Моя дорогая матушка, когда я так нуждалась в ее совете. Мой добрый муж. Я. Одинокая женщина. Повержена горем. Первая жена моего мужа часто говорила: «Мэдж, ты как будто согнулась под тяжестью тайного горя». Это правда. Только Перри чувствовал и понимал. Он один знал, каково это.

Репортер заерзал и взглянул на дверь. Он не делал заметок.

— Это очень, очень печально, мэм. Естественно, мы всегда сожалеем, что вторглись в…

— Необычно, — упрямо сказала миссис Вил. — Тот, кто выделяется. Стадо всегда отвергает. Необычная женщина. Я часто думаю. Предначертано. Никто не знает. Конец еще не наступил.

— Да-да, — произнес он.

— Конец еще не наступил! Мистер э… Напечатайте в своей газете. Жанна д'Арк не знала. Жанна д'Арк. Завистники могут отказать мне… В праве слова. Всегда помните об этом. Право слова. Не уходите, — сказала она, когда репортер попытался подняться; и так резко сказала, что на мгновение он принял этот запрет: — Не уходите. Мне нужно многое вам рассказать. Потом. Вы будете рады.

Пэт снова оказалась на диване в затхлой старой гостиной таверны. Она не понимала, как попала сюда, и Том пытался убедить ее выпить что-то из стакана.

Она села прямо.

— Ничего, ничего. Меня… просто затошнило.

Том сел и стал терпеливо дожидаться, пока ей станет лучше. Внезапный порыв ветра спустился по дымоходу и тряхнул старый дом. Том заметил, что цвет ее лица восстановился.

Особенно неуместной Том считал необходимость нанести последний удар. Патриция, при всей своей худобе и молодости, всегда была внутренне сильной и самодостаточной, в то время как он, уверенный внешне, никогда не был по-настоящему уверен в ее присутствии. Или был лишь однажды, когда желание перевесило уважение.

Это был один из камней преткновения в их отношениях. Патриция в конце концов сдалась, но это не принесло Тому ни утешения, ни удовлетворения. Его злили обстоятельства, выпавшие на ее долю. За два года она потеряла обоих родителей; ее брак распался; привычный образ жизни оказался разрушен, по праву принадлежащие ей деньги достались кому-то другому. Ей пришлось уйти из дома и зарабатывать на жизнь у посторонних людей. Но теперь на нее свалилось нечто еще более ужасное.

Что-то нечестное и нечистое, просто немыслимое. Хотя придется об этом думать. В ближайшие несколько дней и недель это будет занимать все больше места в ее жизни, пока не останется места ни для чего другого. Тогда, может быть, месяца через три или через шесть, пузырь разговоров, суда и огласки лопнет, и она снова будет предоставлена самой себе, опустошенная, брошенная и одинокая. Одинокая, но с клеймом сплетен и слухов, которые прицепятся к ней, как паутина из сточной канавы. Куда бы она ни уехала, слухи потянутся, оставляя несмываемое пятно на ее чистоте и молодости. «А вы знаете, кто у вас остановился, миссис такая-то? Патриция Вил: вы помните дело об отравлении в Фалмуте? Нет, она всего лишь падчерица, но, конечно, это была особенная семья. Я слышала, говорят то-то и се-то…»

Таково ее будущее, если только… Том осознал, что впервые после расставания они остались наедине, и она не пытается убежать. Ему хотелось как-то залечить рану, нанесенную его словами, рану, которая становилась все глубже с каждой минутой размышлений, здесь, наедине с ним в свете лампы. Они остались наедине, но это ничего не значило.

— Когда это закончится… — сказал он. — Это займет время, Пэт, очевидно, потребуется время. Когда это закончится… Ох, я знаю, что сейчас не время; совсем не время. Но у меня может не оказаться другой возможности. — Том тихо сел рядом с ней. Она не ответила. — Это… все эти грядущие неприятности. Мы можем помочь друг другу. В одиночку это трудно преодолеть. С тех пор как умер твой отец, твоя жизнь испортилась; и какое-то время это продлится. А потом… мне поступило предложение о работе в Кейптауне. Всю Южную Африку будоражит. Ей нужны честная политика и честный закон. Я хочу рискнуть. Там мы действительно могли бы начать все заново, по-настоящему заново. Там легче забыть прошлое. Мы оба молоды. Можем все стереть и начать заново.

Его голос, ставший энергичным и трогательным, стих. Том посмотрел на нее.

— Перри, — сказала она. — Он тоже? Он же папин брат. Это труднее всего… понять.

Том привстал, сел на край дивана, подпер голову рукой. Момент был упущен.

Никто из них не знал, сколько времени прошло, прежде чем она произнесла:

— Что заставило… тебя заподозрить?

— Ну… — Он попытался вернуться мыслями к предмету, который так волновал, пока Том не увидел ее. — Дело в твоем отце. Он выглядел как-то неестественно. Так неловко обращался с вещами, как будто кончики пальцев почти потеряли чувствительность. Его кожа. А потом я готовился к одному экзамену по уголовному праву и прочитал кое-что. Сначала я не подозревал кого-то конкретного. Думал, может, он принимает какое-то лекарство. Я… видел его недостаточно часто, и не у кого было спросить.

— Когда это было?

— Я обратил внимание в первый раз, когда увидел его после твоего возвращения.

На площади двое мужчин садились на своих лошадей. Слышно было, как они разговаривают с лошадьми, кричат друг другу, а затем железные подковы зацокали по булыжникам.

— Продолжай.

— Я мог бы сделать больше. Жалею, что не сделал, но тогда я был не вполне уверен. К тому же я поссорился с ним и не разговаривал с тобой. Я дал тебе пару намеков, но ты, естественно, подумала, что я просто пытаюсь тебя напугать, чтобы ты вернулась. Было опасно обсуждать это с посторонними. Я навел кое-какие справки о твоей матери…

— Господи боже! — воскликнула Патриция.

Это был сигнал бедствия. Том крепко сжал ее руку.

— Ох, Том! — произнесла она. — Ох, Том!

Они долго сидели молча. Вскоре по ее щекам потекли слезы.

— Не плачь, Пэт, — продолжал шептать он. — Не плачь, Пэт.

Он заставил себя идти дальше, пытаясь нащупать путь.

— После… после смерти твоего отца я начал размышлять, что должно быть что-то, какая-то причина. Я пошел к его врачу, но он, конечно, ничего мне не сказал. Завещание все объяснило. Тогда я понял, что сомнений нет. Когда твой отец составил это завещание, он подписал себе смертный приговор — прости меня за резкость. Но я обрадовался, когда ты не стала бороться за деньги. Я боялся, что ты станешь следующей. Вот почему я надеялся, что другое завещание не найдут. Вот почему я замыслил план, как убрать тебя подальше от этого дома, подальше от опасности.

— Слава богу, что я с ней еще не встретилась, — сказала Патриция сквозь слезы.

— Наконец, я привлек полицию. Она навела справки в вероятных магазинах. Никаких следов. И тут Энтони дал нам ключ. Однажды он сказал, что делал для нее много покупок. Когда он просмотрел список, мы наткнулись на липкую бумагу от мух… липучку. Он покупал ее в разных магазинах района, дважды в Пенрине, один раз даже в Сент-Мовсе, хотя с конца августа не покупал. Полиция направила запросы по поводу этих покупок и провела анализ. Каждый образец содержит достаточно яда, чтобы убить человека. Получив такие улики, полиция начала действовать.

Том все еще держал ее за руку, и она не пыталась освободиться. Ей нужно было на кого-то опереться в темноте.

— И что полиция будет делать теперь?

— Полиция? До завтра ничего. Они еще не все закончили… еще не провели все исследования.

— Быстрей бы уже наступило завтра, — сказала Патриция наполовину страстно, наполовину испуганно — Быстрей бы уже наступило завтра.

Бен Блэтчфорд и молодой репортер все еще стояли бок о бок у стойки бара, хотя после ухода второго журналиста они почти не разговаривали. Из соседней деревни пришли два шахтера, и их угощали не только пивом, но и красочным рассказом о том, что удалось собрать на берегу. Капитан спасателей, не принимая заметного участия в разговоре, слушал с внимательной улыбкой. Репортер просматривал сделанные записи.

Он почувствовал прикосновение к своей спине и обнаружил, что его коллега вернулся.

— Удачно? — спросил он.

Второй репортер покачал головой и начал протирать очки.

— Безнадежно. Ничего не выудил.

— Так ты ее видел?

— Она не рассказала ничего путного. Сам знаешь, как это бывает: задаешь простой вопрос, а тебе рассказывают историю всей жизни. Про могилы всех ближайших родственников с подробностями, от чего они умерли. Она все ворчала о том, что ее неправильно понимают и никто не любит. Похоже, она запала на этого утонувшего парня. Но как только я заговаривал об этом, она переключалась на что-нибудь другое. Не удалось ее прижать. Мы сварганим какую-нибудь историю, но мне пришлось побыстрее найти какой-нибудь предлог и сбежать.

— И что теперь?

— В полночь нужно сесть на поезд из Труро. Слушай, я собираюсь взять интервью у помощника капитана, которого поселили в коттедже напротив. Ты узнал у этого человека все, что можно?

— Ага. Похоже на то. Вот только… Эти заметки…

— Достань его фотографию, если получится. Вставим в статью. Вернусь через двадцать минут.

Снова предоставленный самому себе, молодой репортер опять перечитал свои записи. Это было его первое задание, и он не хотел провалить его. Он посмотрел на часы. Затем тронул Блэтчфорда за рукав.

Старик повернулся. Его взгляд с наступлением вечера стал более дружелюбным и доброжелательным.

— Да, парень?

— Большое спасибо, мистер Блэтчфорд, вы очень помогли. Нет ли у вас случайно собственной фотографии, свободной от авторских прав, которую вы могли бы нам предоставить?

— Что ж, парень, у меня есть снимок всего отряда спасателей, сделанный в августе прошлого года, там я вместе с остальными. Он подойдет? Не знаю, свободен ли он от того, что ты говоришь, но я вас не засужу, если что.

— Спасибо. Отлично подойдет. Мы скоро уезжаем, может, вы его принесете? Э-э-э… я… Когда я просматривал записи, мне пришло в голову, что есть небольшое противоречие, так сказать, между… э-э-э… — Под пристальным взглядом Блэтчфорда он запинался и колебался, но набрался храбрости и выпалил: — Послушайте, мистер Блэтчфорд, у меня тут записано. В начале разговора вы сказали: нельзя было терять ни минуты, спасая этих людей с тонущего судна.

— Так и было. Так и было.

— Да, конечно; очень хорошо. Но при упоминании мальчика — заметьте, я только пытаюсь это прояснить — вы сказали, что его спасли позже, много позже, группа спасателей, которая поднялась на борт судна. И вы говорили об этом так, будто это в порядке вещей. Видимо, так оно и есть, но если, как вы сказали, нельзя было терять ни минуты…

— Всё так. Всё так. — Суровое обветренное лицо слегка дернулось, глаза сверкнули. — Мы не могли терять ни минуты. Мы получаем по фунту за каждую спасенную жизнь, когда запускаем ракету. Оставаться на судне достаточно безопасно, если оно не разбилось. Естественно, оно могло разбиться, но так или иначе мы были настроены забрать всех. Начинался отлив. Еще час, и они сами могли бы сойти на берег. — Блэтчфорд обменялся парой прощальных слов со своим приятелем, выходящим из бара. Затем снова повернулся к репортеру. — Рад был познакомиться с вами, господа, но, пожалуйста, не пишите об этом в газете. Люди могут посчитать это странным. Но я человек честный, а вы задали мне честный вопрос. Иногда у этих берегов происходят разные странности, и не наша вина, что мы всю жизнь провели поблизости.

После ухода репортера тетушка Мэдж вернулась на свое место у камина, осознав, что метала бисер перед свиньями. Она сожалела, что она напрасно пыталась многое объяснить; у этого человека души не больше, чем у любого другого из стада. Не стоило ожидать от него чувствительности и понимания, ведь очень немногие обладают достаточным умом, способным оценить ее доверие. Только Перри полностью разделял ее образ мыслей. Они с Перри были родственными душами. Он пропал в водовороте корнуольского моря, и она больше никогда его не увидит. Эта мысль глубоко ее опечалила.

Правда, ее еще слегка тревожили воспоминания о том, что в конце между ними не все было гладко, что в смелых попытках спасти ее он, похоже, обезумел. Но ее мозг быстро избавился от этих воспоминаний. Каждый раз, когда Мэдж думала об этом, контуры становились все менее четкими, события освещались более мягким светом.

Скоро она совсем забудет об этом, убеждая себя, что это неважно и не влияет на их глубокие и сильные любовь и взаимопонимание. Только Перри все знал. Или не совсем все, но она считала, что он все понял. Когда-нибудь в скором времени Мэдж собиралась во всем ему признаться. Теперь этого никогда не произойдет.

В доме напротив репортер в очках писал заметки и размышлял, как охарактеризовать акцент мистера О’Брайена. Всего пару раз, пока он прислушивался к потоку речи помощника капитана и сравнивал его основанную на фактах резкость с ветреными колебаниями миссис Вил, он ощутил прилив беспокойства, как иногда случалось, когда на скачках он под влиянием порыва ставил не на ту лошадь: своего рода душевные терзания из-за излишних размышлений.

И не сказать, будто он осознал, что пропустил нечто, способное пролить свет на кораблекрушение, но пару раз ему показалось, что человек более сообразительный мог бы истолковать эту историю по-другому. Миссис Вил скучна, но в ней есть нечто странное. Сначала он внимательно наблюдал за ней и внимательно слушал, стремясь уловить смысл, скрывавшийся за ее словами. Но потом сдался, потерял интерес и вышел из себя.

Итак, Мэдж Вил сидела у камина, так и не раскрыв свои секреты, а репортер сочинил статью, опустив главную часть истории. Позже он в ярости и сожалении кусал ногти.

Когда впоследствии он размышлял об этом, то утешался тем, что, будь на его месте человек поумнее, он все равно не сумел бы ее понять. Никто бы не справился.

Ее мозг был подобен пыльной комнате с запертыми дверями, где спертый воздух стал нездоровым из-за отсутствия контактов с внешним воздухом. Задвижки и замки ее эгоизма перекрыли все трещинки, через которые ее мораль могла соприкоснуться с моралью других людей. Ее банальная, разъедающая и опасная сущность жила в этой комнате как заключенный, свободный в определенных границах, огораживая себя самообманом и отговорками, воображая собственные победы, замышляя свои удовольствия, жирея и разрастаясь как слизень под камнем.

Только в последние несколько дней, впервые за многие годы, события, особенно новости, которые принес Энтони, распахнули некоторые двери настежь, и теперь они покачивались. Мэдж поспешила снова прикрыть их, ее измотанный разум отшатнулся от прикосновения холодного воздуха. Она сопротивлялась, как недовольный калека, с которого сорвали постельное белье, вцепилась зубами и ногтями, чтобы снова укрыться и защититься. Ей это удалось, но только потому, что она признала существование тревожащих фактов за ширмой. Даже сейчас они никуда не делись, и Перри настаивал на том, что по своей природе они не останутся бесплодными, а будут расти и дадут плоды.

И чтобы совладать с ними, потребуется много усилий.

Вот почему сегодня вечером она чувствовала себя одинокой и потеряла равновесие. Вот почему так много сказала глупому репортеру с пристальным взглядом, разговаривала вопреки собственной натуре, жаловалась на жизнь, оправдывала и жалела себя, призывала его похвалить ее поведение, в какой-то степени сделала его наперсником. Но это неважно. Она ничего не выдала. Репортер ничего не понял. Только лишь оттого, что Мэдж поговорила с ним, чувствуя свое умственное превосходство, она успокоилась. Вдобавок и облегчение от того, что она наконец-то выговорилась, внушало уверенность. Перед уютным теплом огня и мерцанием отражений она задремала.

Мэдж очень устала. Задремав, она думала о сестре, высокой привлекательной девушке, в которой объединились все достоинства семьи. В полудреме Мэдж вспоминала, каким странным образом сестра лишилась перед смертью красоты — щеки запали, и вылезло столько красивых белокурых волос. Их семья славилась белокурыми волосами; ее мать могла ими похвастаться до самого конца. Мэдж вспоминала о матери и о том, как в один год та была ей необходима, на следующий оказалась лишней, еще через год — неприятной, а на четвертый — ее вдруг не стало. Один, два, три, четыре года свалились, как спелые сливы с дерева; как мухи, падающие с липучки.

Она начала думать о липучках и о мухах, которые умирают и падают, словно годы. И в сонных мыслях начала путать людей и мух, мух и людей, так что каждый имел для нее одинаковую важность.

Она иногда и раньше так делала; это был удобный выход из многих моральных тупиков; ее мысли часто повторялись таким образом, складываясь в собственную рутину и софизмы. Чем старше она становилась, тем менее реальными становились дела других людей, тем легче было свести не касающиеся ее заботы всех живых существ до одного уровня тривиальности и незначительности.

Когда она дремала, ее закутанное, вялое тело приняло новую, более расслабленную форму, как будто холодное море Корнуолла размыло знакомые контуры, как будто кто-то встряхнул дрожжевой пирог, когда он поднимался. Пенсне слегка съехало набок, губы растянулись, как ослабленные завязки кошелька. Когда она проснется, факты подстроятся под нее. А пока она поспит.

За последние несколько дней грубый мир вторгся в ее частную жизнь, в ее благодушные мечты. Двери были выбиты, но ее терпеливый, настойчивый, третьесортный ум уже устанавливал их снова. Нужно сделать их крепче прежнего.

Сейчас ей не хватало Перри, который никогда не оказывался в такой изоляции и поэтому лучше понимал опасности внешнего мира. Без Перри совсем непросто убедить себя, что никакие заплаты на ее эгоизме не позволят устоять перед грядущим ударом.

Закон, каким бы пустячным он ни казался любому, а тем более Мэдж, которая куда выше ставила собственные ценности, преображал реальность не в лучшую сторону, как только приводился в действие, и Перри всегда на это указывал. Понадобилось бы нечто более серьезное, нежели эгоизм, чтобы не заметить сталь на запястьях или веревку на шее.

Пэт проснулась. Некоторое время она спала, положив голову на согнутую руку Тома. Она не замёрзла, потому что в комнате было не холодно, а Том укрыл ее своим пальто. Лампа почти погасла. Угасающая желтоватая капелька света едва отделяла от них кромешную тьму.

Она приняла эту позу не осознанно, её к этому никто не принуждал. Так или иначе, оба чувствовали потребность в поддержке, и, по крайней мере этим вечером, для Патриции было бы невыносимо остаться в одиночестве. Ей не хотелось ложиться спать и даже двигаться, пока не рассветёт. Дневной свет принёс бы новые испытания и проблемы, но, вытеснив тьму, помог бы встретить их. Она чувствовала себя одинокой, больной и испуганной, но всё же временно успокоилась, как будто в этом уголке чужого и уродливого мира было безопасно и тихо. Она боялась пошевелиться, чтобы не разрушить тонкую защитную оболочку их уединения. Ее по-прежнему тошнило — все, что она съела в жизни, все, кого она знала, вдруг стало нечистым.

Патриция подняла веки и мельком взглянула на Тома, не двигая головой. Он дремал, склонив голову к плечу. Как бы там ни было, он олицетворял стабильность и чистоту в испорченном мире.

Сегодня он сказал и открыл больше, чем когда-либо, разве что за исключением письма. Том нравился Патриции в таком настроении — способным убедить без красивых речей. Он был таким, когда они поженились. Их брак был ошибкой, но сегодня уже не выглядел такой большой ошибкой, как еще недавно. Патриция предпочла бы, чтобы Том не был таким сухим, сдержанным, колеблющимся и склонным смотреть на все с точки зрения закона, как на «полное и окончательное владение», считать плоть и кровь чем-то низшим по сравнению с пером, чернилами и гербовой маркой.

Возможно, он никогда об этом не задумывался. Но его всю жизнь сопровождали застенчивость и сдержанность. Патриции пришлось признать, что во время последних встреч эта сторона его натуры проявлялась мало.

Ей впервые пришло в голову, что, возможно, на ее суждения повлияли предубеждения отца против всех адвокатов, его уверенность, что ее муж такой же. Отец повлиял на нее, пусть она этого и не осознавала.

Том зашевелился и проснулся, их взгляды встретились. Теперь Патриция уже не могла беспристрастно его рассматривать. Все вдруг резко изменилось. Она внезапно поняла, что не способна смотреть на Тома беспристрастно. Его глаза и лицо вернули все симпатии и антипатии к изначальному личному уравнению. Этого никак не избежать.

— Мне снилось, что меня снова судят за драку и побои, — сказал он. — Ты пришла в суд и дала показания в мою пользу.

Она опустила глаза.

— Который час?

— Еще не поздно. В баре еще слышны голоса. Ты хочешь уехать?

На этот вопрос она предпочла бы не отвечать. Но все же ответила прямо и честно:

— Нет.

От односложного слова кровь забурлила в его венах. Для самозащиты он решил не принимать это признание в расчет. За последний час все его надежды рухнули.

— Что с ней будет, Том? — спросила Патриция.

— С кем?

— С Мэдж.

— Умелый адвокат может её спасти, но вряд ли это случится. Если… если повторный анализ подтвердит результаты первого, уже ничего не поделать.

— Перри вернулся в Англию только после маминой смерти, — чуть слышно сказала она.

— Да. Какой бы ни была его роль, он прибыл позже. Вряд ли он был для нее больше, чем просто инструментом.

— Ох, если бы эти недели оказались уже позади. Если бы…

— Они пройдут, дорогая. Вопрос в том, как их пережить.

Они умолкли.

— Боже, — внезапно произнесла она с дрожью ужаса в голосе. — Моя мать… я не вынесу этих мыслей.

— Это ночной кошмар. Смотри на всё это так, — произнёс он. — Скоро ты проснешься.

— Да. Но случившееся останется навсегда.

Том не ответил, потому что не знал, что сказать.

Шло время, почти все постояльцы старой гостиницы ушли спать. Бар наконец опустел, остался лишь запах несвежего пива, табачный дым туманом клубился по низкому потолку. Миссис Николс, уже засыпая рядом с мистером Николсом, припомнила, что собиралась подняться и взглянуть, не нужно ли что-нибудь юной леди. Однако миссис Николс была занята подготовкой двух других чердачных комнат для двух пришедших очень поздно гостей, которых муж велел разместить. Когда она закончила, было уже совсем поздно, она не решилась подняться и побеспокоить девушку. Возможно, та всё ещё с мальчиком. Как жаль, что для неё не нашлось ничего получше той комнаты на чердаке. В последний раз у них был такой наплыв семь лет назад, в декабре, тогда на мель у Хай-Клифф сел «Мадрид».

В спальне на чердаке прибывший вместе с Томом Харрисом детектив закурил трубку и задумался, что сталось с молодым адвокатом. Детектив стучался в его комнату, но ответа не последовало. Теперь, когда стихли все звуки, он решил прогуляться. Сегодня ему не суждено поспать.

В гостиной мало что изменилось. Лампа погасла, и кружевные шторы пропускали мерцание звезд.

Патриция снова спала урывками, беспокойно, а Том не спал. Все это время сон к нему не шел. Ее каштановые волосы растрепались и струились по его пальто. Ее дыхание было тихим, но не совсем ровным.

Его мысли легко и бессвязно блуждали по прошлой жизни, с ноткой удовольствия и печали возвращаясь к нынешнему окружению. Он знал, что над Фалмутским заливом белеет под звездами вода. На одиноких холмах у Пенрина стоит притихший после всех ветров и дождя лес, и деревья шепчут о том, что человек смертен. Человеческая жизнь — лишь шелест, слабое брожение между вздохами природы, стремление к свету и сгусток сумерек. Изменчивая и временная связь между светом и тьмой. Вскоре забудутся и самая сильная душевная боль, и самое яркое счастье. Они казались огромными как горы, как громадины туч, но рассеялись как дым.

Он вспоминал о школьных годах и о матери, и об Энтони, спящем в другой комнате, и о Патриции, вышедшей за него замуж, гордой и дерзкой, но теплой и заслуживающей любви; милой, доброй и снисходительной, но вспыльчивой, недисциплинированной и опрометчиво импульсивной. Холод и тепло; теперь они были здесь, в его объятиях. Гнев и любовь. Непокорность и послушание. Непредсказуемая, но верная. Изменится ли она для него? Нет, если он вообще сумеет ее заполучить. Рождение и смерть, дневной свет и закат — все это раньше его не касалось. И теперь стали реальностью, эти несколько часов между молодостью и пониманием.

Он думал о своей профессии и о будущем. Его влекла Южная Африка, вместе с Патрицией или без нее. Там, среди огромных гор, рек и лесов, ссорились крохотные люди, как будто мир принадлежит им, как будто они не получили его на время. Том задумался о кораблекрушении и о зловещем ветре, который время от времени стонал вокруг гостиницы. Он думал об Энтони и его будущем. Они задолжали Энтони не одно только случайное воспоминание… А любовь и ответную преданность.

— Том, — произнесла Патриция.

Том не заметил, что она снова проснулась. Он смотрел на нее в темноте, зная, что невозможно разглядеть выражение его лица.

— Почему ты хочешь, чтобы я к тебе вернулась? — спросила она.

Пытаясь не выдать в голосе чувства, он ответил:

— Я уже говорил тебе почему.

— Для тебя это значит отказаться от многого, — невнятно произнесла она. — Твое место здесь, в Пенрине, ты работаешь в собственной фирме, тебяготовили к такой жизни. Зачем отказываться от всего этого? Тебя знают в Корнуолле, знают и уважают. Это значит, придется начать все с нуля…

— Я в любом случае поеду в Кейптаун.

— Подумай о матери. Зачем портить ей жизнь? Зачем мне вставать между вами?

— Ты и не встанешь. У нас хорошие отношения, и вы сможете поладить. Она примирилась с мыслью о том, что я в любом случае уеду за границу.

Патриция беспокойно заерзала, но не попыталась отодвинуться.

— Я… я тебе не подхожу, Том. Честно. Я не вписываюсь. Я всегда это чувствовала. Зачем из-за этого…

— Необязательно вписываться в новое общество.

— Я даже к тебе не могу приспособиться. Я… не хочу лишать тебя карьеры. Я беспокойная, капризная, изменчивая…

— Я принимаю тебя такой, какая ты есть. Жизнь бывает слишком безопасной, слишком легкой. Ты заставила меня это увидеть. Мы разные, но можем помочь друг другу. Давай воспользуемся шансом.

Он больше ничего не сказал, с трудом веря, что достиг такого успеха, и боялся испортить всё неправильным ударением, неправильно выбранным словом.

В комнате воцарилась тишина. В Южной Африке чуждые звезды на два часа раньше двигались в своем полете к новому рассвету.

— Между англичанами и бурами существуют обиды, — сказал Том. — Никто не знает, чем это обернется. Еще один шанс для нас.

Она не ответила.

— Все грядущие неприятности, — сказал он, — закончатся достаточно быстро. Важно будущее. Если мы постараемся изо всех сил, оно нас не подведет.

— Дай мне два-три дня, — попросила она. — Ладно? Потом я решу.

— Сколько тебе понадобится, — быстро ответил он.

— Нет. Не столько сколько понадобится. Еще два дня. Понимаешь ли… понимаешь, Том, я бы хотела обозначить срок. Мы поженились в такой спешке, чуть ли не импульсивно. Потом я оставила тебя таким же образом. Когда я вышла замуж за тебя, то думала, что это на благо. Я действительно этого хотела. Потом, когда ушла, я тоже считала, что это к лучшему. Теперь, если я к тебе вернусь, я хочу, чтобы все изменилось. Я не хочу возвращаться импульсивно, как… безумный воланчик, который мотает туда-сюда. Я хочу сделать это осознанно. И если я вернусь, на этот раз навсегда.

Том на мгновение коснулся ее волос и подумал, что она не заметила.

— И в горе, и в радости, — сказал он.

— В богатстве и бедности, в болезни и здравии. Легко обещать, но трудно исполнить. Я… я всегда стыдилась того, как ушла от тебя и из-за чего. Тогда причина казалась мне достаточной, Том. Но временами мне было ужасно стыдно. Отчасти поэтому я злилась на себя так сильно, что пыталась возненавидеть тебя. Но… кажется, тут ничего не поделать. И столько всего случилось, запуталось… Я… так старалась ненавидеть тебя. Не забывай об этом.

— Пока ты в этом не преуспела.

— Да.

Они помолчали.

— Всё остальное неважно, — произнёс он. — Неважно. Спи.

Она поудобнее устроила голову на его плече.

Её дыхание ещё какое-то время оставалось прерывистым, не вполне спокойным.

Том слушал, гадая, чувствует ли она биение его сердца.

В соседней комнате спал Энтони. Вокруг него разыгрывалась человеческая комедия, она временами кружила его, швыряла из стороны в сторону. По большей части, он пребывал в неведении как зритель и как участник. Но самое страшное его миновало, осталось вне поля зрения, бросив тень на жизнь мальчика, но оставив его в стороне от главных событий.

К Джо Вилу в дом он явился несчастным и одиноким, как раз во время угасания. Как у больного растения, один за другим отпадали ветви семьи, открыв червоточину в её сердце. Теперь разрушение и распад завершились. Но, разрываясь меж двумя противоречащими друг другу привязанностями и не имея зрелых устоев, дающих возможность верно судить, он смог держаться нейтрального курса, так что не устыдился бы даже взрослый. Произошло много скверных событий, и ещё больше ждало его впереди.

Однако теперь, измученный морской болезнью и нервным напряжением, он позабыл случившееся и оставался в неведении относительно будущего.

Не знал он, и как Пэт удалось оказаться здесь так скоро. Не знал, как вышло, что дверь каюты была заперта, не знал, что спасся вопреки тому, что точно должен был утонуть. Не знал, что вежливый джентльмен, который расспрашивал его у Тома Харриса, опять будет утром записывать показания, а позже Энтони придётся подтвердить их перед суровым старым судьей на процессе. Не знал, что его детская открытость и дружелюбие в последующие два трудных года станут главным связующим звеном для юной пары, которая только что решила начать все сначала после разрыва.

Он также не знал, что его отец снова женился на вдове с двумя маленькими детьми и не видел для него места в своем доме. Он также не знал, что никогда не увидит Канаду, а вместо этого поедет в Южную Африку.

Обычный мальчик, а не провидец, он ничего об этом не знал, и пока что ни о чём не тревожился. Он пережил холод, боль и страх. Сейчас он в тепле, в безопасности и уюте.

Энтони спал.

Оглавление

Уинстон Грэм Забытая история

  Часть первая

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвёртая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

  Часть вторая

    Глава семнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

    Глава двадцатая

    Глава двадцать первая

    Глава двадцать вторая

    Глава двадцать третья

    Глава двадцать четвертая

  Эпилог