Белая Русь [Илья Семенович Клаз] (fb2) читать онлайн

Илья Клаз БЕЛАЯ РУСЬ Роман

ДУШНОЕ ВРЕМЯ

«…А около Орши, и Менска, и Новогродка, и Слонима, и Берести Литовской на палях многие люди, а иные на колье четвертованные, а сказывали тех мест мещане, что все то кажнены мещане из животов и бедные люди невинные, и всех королевских мест мещане и пашенные люди от жолнерей в конечном разорены…»

Из записки дьяка Г. Кунакова царю Алексею Михайловичу

ГЛАВА ПЕРВАЯ

день рождения Святителя Миколы гудели колокола храма Бориса и Глеба. От Великого посада на Слободу, на Экимань, на Заполотье плыл величественный, волнующий душу перезвон, от которого в сладкой и тревожной истоме замирало сердце. Под ослепительным солнцем, в теплом прозрачном, как стекло, воздухе еле заметно мельтешились пять сверкающих глав Софийского собора и шлемовидный купол Спасо-Ефросиньевской церкви.

Яркое солнце до боли режет глаза. Алексашка Теребень жмурится. Набегают слезы, и он смахивает их со щеки грубой ладонью. Не отводя очей от белокаменной громады собора, Алексашка крестится три раза и, поеживаясь, кричит в оконце избы:

— Выходь, Фонька! Благодать-то какая!..

Заскрипела дверь, и Фонька Драный нос потянул утренний, напоенный весной и первой зеленью воздух, замотал кудлатой головой. Посмотрев на Алексашку осоловелыми глазами, усмехнулся, ощерив большие белые зубы.

— Благода-ать!.. — Почувствовав едва уловимый пряный запах, который тянулся от Верхнего замка, сладко зацокал: — Теперь купцы из теплых краев всякую всячину везут.

Алексашка Теребень хмыкнул и покосился в сторону Верхнего замка.

— Из теплых краев не очень. У черкасов дороги неспокойны.

А что правда, то правда: купцы в Полоцке наживают мошну. Были бы заботы — у любого крамника найдешь французскую багазею, свейские топоры, венгерские вина, соль и селедку. Вдоволь было в торговых рядах лоя, мыла, оцоту. Сказывают, ни в Москве, ни в Киеве нет такого обилия меха, шкур, пеньки, сермяжной тканины и рогож. В Полоцке грузили на струги и шкуты пеньку да жито и гнали водой через Ригу в неметчину. Приезжали в Полоцк торопецкие, смоленские, новгородские, виленские купцы, закупали возами воск, жито, сыры и стравные речи.

Фонька Драный нос навалился на плечи Алексашке, цепкой ладонью сжал локоть друга. Но мысли у Фоньки Драный нос были не о купцах. Думать о них — все равно что чужие деньги считать. А денег ни у него, ни у Алексашки не было. За злотый, зашитый в порты, хозяйства не наживешь.

— О-го! Черкасчина теперь не Белая Русь. Там круто приходится шановному паньству.

Не трудно было понять, что имел в виду Фонька Драный нос. Вся Украина в огне. Побросали черкасы свои мазанки, пошли за Богданом Хмельницким добывать волю для края. В страшных сечах сходятся казацкие полки с гусарами и драгунами Речи Посполитой. Рубятся так, что сабельный звон долетает до Полоцка. Днями пришли вести: под Желтыми Водами Хмель разбил войско коронного гетмана Речи Посполитой пана Потоцкого. Сказывают, что дороги и поля там усеяны трупами, бродят голодные кони, со степей слетается воронье на кровавый пир. Теперь нашла коса на камень.

— А что Белая Русь?! — сверкнул глазами Алексашка и двусмысленно добавил: — Обожди-ка, время покажет…

Алексашка Теребень осекся — на буланых жеребцах шли по улице рысью лентвойт Какорка и писарь поспольства. Придержали жеребцов возле избы медника Никифора.

— Пошли! — хмуро шепнул Алексашка Фоньке. — Сегодня носит их нелегкая…

Изба Алексашки стояла на отшибе. Подумалось Алексашке, что не станут сворачивать на раскисшую от грязи тропу. Когда скрылись за дверью, Алексашка для верности накинул крючок. В медные кружки Алексашка Теребень разлил остатки браги, подсунул ближе миску с кислой капустой и отломал два куска хлеба. Хлеб был черствый, горьковатый. Но Алексашка рад, что и такой в хате есть. Один кусок положил перед Фонькой. Выпить брагу не пришлось — через оконце, затянутое прорванным бычьим пузырем, разглядели буланых, и в избу долетел властный голос Какорки:

— Открывай, смерд поганый!..

Алексашка и Фонька Драный нос переглянулись. Но ничего не оставалось делать, и Алексашка отбросил крючок.

Пригнувшись, Какорка осторожно переступил порог, сморщился от тяжкого мужицкого духа, сплюнул. Присмотревшись, сурово покосился на стол.

— Бражничаете?!.

— Великое свято сегодня, пане лентвойт, — заметил Алексашка и подумал: что ему, ляху, до православных праздников? Не впервые в день праздника устраивает пан лентвойт посмешище над верой. Сердце подсказывало, что и сейчас с таким же умыслом носится пан по Заполотскому посаду, где цеховые и работные люди живут. — Не грех на свято кубок поднять, пане.

— Свято? — под свисающими усами дрогнули жесткие тонкие губы в презрительной усмешке. — Не слыхал.

— Звоны Бориса и Глеба бьют, пане лентвойт.

— Не слыхал! — и повернул голову к писарю: — Кто?

— Кузнечного цеха подмастерье Алексашка Теребень. Задолжал два талера… В костел не ходит…

Алексашку будто жаром обдало.

— Я, пане писарь, тебе в руки отдал!..

— Брешешь! — перебил писарь.

На прошлой неделе в сухую узкую ладонь писаря Алексашка положил два сверкающих талера с отбитком короля Владислава. И сейчас уставил писарь колючие бессовестные глаза — «Брешешь!».

— Зачем мне брехать? — насупился Алексашка. — Бог сведка. За два талера грех на душу брать не буду.

— Схизматик! — прошипел лентвойт Какорка и короткой ременной плетью опалил плечо.

Алексашке показалось, будто раскаленное железо приложили к телу. На мгновение замутилось в голове. Сжал зубы от боли. Под рубахой поползла вниз по спине теплая липкая змейка. Не сдержался — метнул на Какорку свирепые глаза.

— За что, пане лентвойт?!.

Тот перехватил недобрый взгляд, поджал губы и трижды огрел плетью, повторяя после каждого удара:

— В костел, в костел, в костел!..

От злобы перехватило дух у пана Какорки: валились хлопы наземь от первого удара, молили о пощаде. А этот стоит, словно из камня высечен, словно в кольчугу одет.

— Долу! — в бешенстве закричал лентвойт.

— Тебе, пане, ведомо, что я православный. В церковь хожу… И веру нашу не согнешь долу, пане… — сжав кулаки, Алексашка шагнул к лентвойту.

Такой наглости пан Какорка уже давно не видывал. Но и не удивился ей. Последний час все больше дерзит чернь и выходит из повиновения. А этот, вместо того чтоб на колени пасть — кулаки стиснул!

Пан Какорка побелел и, схватив рукоятку сабли, торопливо задергал ее из ножен. Но выдернуть саблю не успел. Алексашка Теребень цапнул на припечье молоток и со всего маху опустил его на голову лентвойта. Тот даже не охнул.

Писарь опрометью бросился из хаты, вскочил на жеребца, и тот с громким топотом понес его по улице.

— Все!.. — Алексашка вытер рукавом холодный пот и, прикусив губу, повторил: — Теперь мне все…

— Беги, Алексашка! — сообразил сразу Фонька Драный нос.

— Куда бежать, Фонька? От пана разве укроешься? Он под землей найдет.

— Беги, не то быть тебе на колу! В лес, Алексашка… Теперь в лесах люда много… Одно спасение — туда.

Алексашка окинул глазами хату. Почувствовал, как тугой комок подкатился к горлу, сжал дыхание. Сильной рукой обнял Фоньку, посмотрел ему в глаза.

— Не поминай лихом!

— Беги, — торопил Фонька Драный нос. — Жеребец лентвойта стоит…

Алексашка мгновенно выбежал во двор, с ходу влетел в седло, ударил ногами жеребцу в бока. Жеребец, почуяв незнакомого седока, захрапел, пригнул зад, сделал свечку и, екнув селезенкой, поскакал к Двине.

На мост Алексашка не поехал — там людно и нет надобности, чтобы знали, в какую сторону бежал он. Лесной тропой верст пять гнал буланого вдоль реки. Тут была песчаная отмель, и к ней с крутого берега спустил разогретого жеребца. Шерсть на нем лоснилась от пота, а бока часто вздымались. Буланый дрожал, упирался, не хотел идти в холодную воду. Алексашка соскочил на песок, оглянулся, глубоко вздохнул и только теперь заметил, что вместе с поводьями зажал в тугой ладони молоток. Сплюнул сердито и швырнул его в кусты.

Перебравшись через Двину, Алексашка Теребень, выжав порты и сорочку, долго стоял и смотрел в сторону Полоцка. За излучиной Двины на холме виднелись кресты Софийского собора. Защемило сердце, заныло. Теперь ни крыши над головой, ни очага. Куда бежать, куда податься? В лес? Лето можно отсидеться. А потом?.. Лег на траву, обняв голову руками. Раньше от панов бежали на Московию. Теперь, сказывают, и там стало несладко от бояр и купцов. Дерут чинши и налоги, а хлопы на пана работают четыре дня в неделю. Все же на Руси лучше, чем под ляхом — вера одна. Алексашка знает, что на Московии не пропадет: руки У него мастеровые, ковальское мастерство постиг досконально. Всякие работы делал панам. Те хвалили и хорошо платили серебром. Но все же не в ладах жил с панством — не считали мужика человеком. Другое — не принимала душа чужую веру и принимать ее решительно не хотела. Они наводнили край иезуитами. Они сулят кару господню и грозят испепелить Русь на веки вечные. И за что? Вроде не посягает московский царь на чужие земли, набеги, как татары, не делает, ясыр не берет.

Алексашка подумал и о том, что можно было бы еще на Дон податься. Там, сказывают, вольно казаки живут, беглых с Руси охотно принимают и братами считают своими. И если чинят вольному казачеству обиды, так бусурманы только, что частенько приходят из Крымского ханства или турецких земель. Но так было до последнего часа на Дону. Теперь вся черкасчина села на коней. Потому притаились татары, замерли, поглядывают из степей, что будет дальше? А что, если и в самом деле на Дон? Не век же станут воевать черкасы. Наступит покой. Если, даст бог, уцелеет Алексашка — не все же гинут на войне, — останется у казаков, построит себе хату, обживется… Знал бы, что так повернет его судьба, — саблю выковал бы себе.

Сердце звало до казаков еще и затем, чтоб свести счеты с шановным паньством за те муки, на которые обрекли родной край. Сколько обид стерпел Алексашка Теребень, сколько плетей принял от лентвойта, от старосты, от панских писарей и сборщиков! Секут паны нещадно и получают при этом величайшую радость. А если и засекут до смерти, что часто бывает, не видят в том греха, и сердце не болит по загубленной душе.

Ехать днем было опасно — на дорогах уланские отряды и заставы. Схватят сразу же. Решил ожидать ночи, хоть и оставаться под Полоцком было рискованно: паны, наверно, подняли на ноги теперь всю стражу. И все же пролежал в траве до тех пор, пока стало садиться солнце. Когда от леса поползли длинные синие тени, Алексашка потрепал жеребца по шее. Тот завертел налитыми кровью глазами.

Буланый хорошо отгулял полдня на сочной душистой траве и быстро пошел по лесной тропе. Дороги здесь Алексашка знал — было время, когда с купцами возил железо, которое плавили под Пинском в железоделательных печах. Дважды Алексашка Теребень шел этим шляхом.

С вечера взошла луна, и лес казался не таким угрюмым и таинственным. Когда отъехал от Полоцка верст на двадцать — успокоился: теперь погони ждать нечего. Качаясь в седле, думал, где и как будет устраивать жизнь. Думал еще о том, что не ему одному приходится бежать с родной земли бог весть куда. Не мог понять одного: неужто так будет вечно? Ходит по хатам молва, что черкасы просят царя Алексея Михайловича, чтоб под свою руку Украину взял. Может статься, что и возьмет. А как с Белой Русью будет? Ведь и на Полоччине вера православная. Сказывают, еще сто лет назад царь русский Иван Васильевич пришел в Полоцк со стрельцами…

Шарахнулся в сторону жеребец — едва удержался Алексашка в седле. Не заметил, как кончился лес и шлях вывел к деревне. На светлом небе вырисовывался острый верх крыши.

— Ну, шайтан! — ругая буланого, Алексашка вынул поводья.

Жеребец захрапел, опустив голову. Алексашка присмотрелся: человек, не человек? Подъехал ближе, и замерло сердце. На колу сидел мужик. Посиневшая голова свесилась набок. Глаза его были широко раскрыты, и белки зловеще сверкали в густо-синем ночном мраке. В страшных муках умирал человек: кол пробил все тело и вылез у шеи.

Алексашка стеганул жеребца хлыстом. Буланый затанцевал на месте и, отпрянув от мертвого, рысью пошел по деревне. Возле одной хаты Алексашка придержал жеребца и, привязав повод к частоколу, толкнул дверь. Она заскрипела протяжно и тонко. В хате было душно, пахло кислой овчиной.

— Кто тут? — послышался тихий старческий голос.

— Странник, — ответил Алексашка. — Пусти соснуть малость. Устал в пути.

— Ложись, — предложил хозяин избы. — В углу солома настелена. Не озябнешь.

Алексашка ногами нащупал солому, подгреб ее и лег, сладостно вытянув затекшие ноги.

— Теперь не озябну. К лету идет.

— Издалека? — зевнув, спросил хозяин.

— Из Полоцка… — Алексашка долго молчал, хоть и знал, что хозяин не спит. — Это ваш на колу?

— Наш… — послышался тихий голос. — И наш, и твой…

— Паны посадили?

— Кому же еще? Думаешь, сам мужик сядет?

— За что?

Хозяин не ответил. «Дурное спрашиваю, — подумал Алексашка. — Мало ли за что может пан посадить на кол. Захочет — и без вины посадит…»

Алексашка заворочался. Долго не мог уснуть.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Когда Фонька Драный нос шел к Алексашке Теребеню, чтоб выпить браги по случаю праздника Миколы, он и не думал, что попадет в такую оказию. Едва жеребец вынес Алексашку со двора, Фонька схватил с лавки свой армяк и выскочил из хаты. Переступая лентвойта, заметил, что шевельнулся Какорка. «Выжил, ирод…» — прошептал Фонька и пустился вон. Толкнул дверь, и замерло сердце: с двух концов улицы, стегая коней, мчались рейтары. Возле калитки, брызгами разметая грязь, осадили коней. Среди рейтар Фонька увидел писаря и рыжеусого капрала Жабицкого, лютого и неумолимого пана. На нем были шлем и сверкающая кираса.

— Стой! — властно приказал капрал.

Фонька Драный нос не успел опомниться, как рейтары скрутили за спиной руки. Конец веревки крепко держал рейтар с обнаженной саблей. Фонька видел, как вынесли из хаты лентвойта и положили в телегу. Поодаль от хаты стал собираться люд. Капрал Жабицкий махнул рукой, и тотчас к хате бросились два рейтара с охапками соломы. Один из них, присев, высек огонь. Через мгновение белый горький дым повалил из раскрытой двери. Заохкали бабы и, хватая детей, отходили подальше от огня. Не слезая с коня, капрал презрительно посмотрел на Фоньку.

— Куда сбежал смерд?

— Не знаю, пане капрал, — Фонька пожал плечами. — К мосту подалси…

Капрал Жабицкий сбросил стремя и сапогом ткнул Фоньке в лицо. Фонька Драный нос замотал головой, сплюнул с кровавой слюной зуб.

— Собака! — прошипел Жабицкий.

Пять рейтар, пришпорив коней, помчались к мосту. «Догоните ветер в поле!..» — подумал Фонька Драный нос.

Фоньку повели. Теперь ему было уже все равно, куда ведут. Конец был один. «На этот раз не выпутаться тебе, Драный нос…» — горько сказал себе Фонька. Три года назад в торговых рядах Фонька спьяна обругал войта. «Эта старая свинья не видит под собой земли! — кричал Фонька, махая треухом. — Набил толстенное брюxo чиншами!..» Его схватили, полдня пытали плетями, чтоб сказал, кто научил мрази. Ксендз шептал: «Примешь веру — будет конец пыткам…» Фонька свое: с дури болтал. А про веру будто не слышит. Палач дознался, что Фонька Ковальского цеха подмастерье, решил потеху устроить — щипцами прокусил ноздри. Фонька обомлел. Его окатили ушатом холодной воды и под хохот стражи вытолкали на улицу.

— Чтоб помнил, как клещами ковали работают!.. — кричал вослед палач.

С тех пор прозвали Фоньку «Драный нос».

Фоньку привели во двор магистрата. Здесь же были суд и тюрьма. Бросили в каменный склеп. В склепе холодно и сыро. Чадит светильник. В полутьме в углу разглядел два столба, перекладину, ремни. «Дыба…» — у Фоньки прошел по спине мороз. Сказывают люди, что хрустят кости, когда пытают на дыбе. Возле дыбы — тяжелые дубовые колодки для рук и ног. Кольцо и обрывок цепи. И еще какие-то прилады для пыток. У стены тяжелая скамья. В корыте мокнут прутья. Сколько мужиков лежало на скамье, сколько крови впитали доски… Вскоре в склеп спустились капрал Жабицкий с писарем, палач в широкой красной рубахе и стража.

— Этот руку поднял? — Жабицкий покосился на писаря.

— Тот сбежал, пане капрал. Этот при нем был.

— Одно быдло!

Капрал Жабицкий хмыкнул, заложил руки за спину и, приподнявшись на носках, словно хотел рассмотреть Фоньку сверху, уставился долгим пристальным взглядом. Лицо его было неподвижное, восковое. Только губы шевелились под усами.

— Огнем буду выжигать ядовитое племя схизматов… Только огнем, без пощады и жалости. Схизматик каждый должен умирать медленно, чувствуя смерть. И этот умрет… Для начала ему пятьдесят плетей…

Не мешкая, стражники схватили Фоньку, бросили на скамью, ремнями намертво привязали руки и ноги. К скамье палач подтянул корыто.

Фонька Драный нос не услыхал короткого свиста лозы. Он только почувствовал, как обожгло спину, и, зажмурившись, сжал зубы от нестерпимой боли. Голову сверлила одна мысль: засечет до смерти, засечет… Еще удар, еще… И снова один за другим. Брызнула кровь, и отлетела капелька на щеку капралу Жабицкому. Тот брезгливо сморщился, вытер щеку ладонью и поспешно отошел к двери. А Фонька Драный нос уже не чувствовал боли. Огнем пылала вся спина, нестерпимо жгло, и казалось, тело разваливалось на части. Не выдержал Фонька Драный нос. Глухой клокочущий крик вырвался из горла и смолк сразу же — разумом Фонька приказал себе: выдержать! Выдержать с именем бога! Пусть видят, как умирает православный за веру свою. Стонал и вздрагивал после каждого удара, тычась распухшими губами в скамью… А потом как будто перестало болеть…

Хоть и развязала стража ремни — подняться не мог. Так и остался лежать на скамье, впав в забытье. Только услыхал, будто сквозь пелену тумана, жесткий голос капрала Жабицкого:

— Завтра согнать на базар люд… И посадить схизмата на кол…

Сколько пролежал, Фонька Драный нос не знает. Очнулся — в склепе никого не было. Во рту пересохло. Ах, какая разница, если осталось жить меньше дня. С трудом сел на скамью и упал. Вспомнил, что возле скамьи стояло корыто. Попытался подняться, да сразу не мог — все тело иглами проняло. Но все же поднялся, нашарил корыто. Припав к нему, напился тухлой воды. И полегчало. Полежал малость на холодной земле. Подумалось: вот так и смерть пришла… А умирать Фонька Драный нос должен не сразу, а медленно, в муках, чтоб чувствовал ее, смерть…

— Не хочу!.. — закричал Фонька и обхватил голову руками. — Не хочу помирать!.. Господи, ты слышишь меня?!.

«А чего я кричу?.. — шепотом спросил Фонька Драный нос. — Кричать нечего… Кричи не кричи… На кол…» Дополз до стены, нащупал дверь. Сквозь неплотно сбитые доски тянуло ночным холодом. Лег у двери. Поворачиваясь на бок, уперся руками в доски, Скрипнула дверь ржавыми петлями. И сразу же, как птица, пролетела мысль: а может, слабая дверь?.. Если у двери стража?.. Лучше от алебарды, чем на кол… Откуда взялись силы — не мог понять. Шатаясь, поднялся и приложился к двери — заперта на засовку снаружи: бренчит засовка. У дверей нету стражи, иначе бы подала голос. Палач, наверно, махнул рукой: караулить нечего, еле дышит хлоп.

Фонька Драный нос налег на дверь. Выгибается и пружинит засов. Другим бы разом вышиб ее с ходу. Сейчас, пожалуй, не получится. С трудом согнулся, стал на колени, просадил руки в щель порога. Не поднять. Где-то недалеко залаяла собака. Прислушался. Когда снова стало тихо, уперся боком в ушак, а руками в дверь. Поддалось старое железо, выгнулось дугой. Теперь можно просунуть пальцы. Стучит взволнованно сердце. Скорей бы, скорей! Налег всей грудью, и соскочила засовка. Отлетела дверь, и Фонька Драный нос грохнулся на пороге. Аж в голове замутило. По скрипучим ступеням выполз из склепа. Ударила в лицо ночная прохлада. Над головой звездное небо. Тишина. Где-то недалеко, в сарае, пропел петух, и Фонька Драный нос вздрогнул. Снова прислушался. Где-то звенит. И догадался: в ушах звенит. Ни говора людского, ни стражи. Спит город. Это к лучшему. Поднялся и, шатаясь, побрел к сараю, который вырисовывался на темном небе густым, нечетким пятном. С трудом перелез через шаткую ограду и, обессилев, упал в крапиву. «Ничего, — говорил себе, тяжело дыша и смачивая языком пересохшие губы. — Мы, холопы, живучие. Нас не так легко убить…» Полежал немного, отдышался. Снова пропел петух. Немного пройдет времени, и начнет светать. Нельзя медлить. Поднялся и, собравшись с силами, побрел огородами, огибая Великий посад…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Замок польного гетмана литовского Януша Радзивилла полон гостей. Утром в Кейданы из Варшавы прибыла красавица Мария-Луиза, жена знатного магната Речи Посполитой Яна-Казимира. Ей надоели балы и суета шумной Варшавы, надоели беспрерывные разговоры о войне. Только сельская тишина обещала принести успокоение молодому, горячему сердцу. Через час упряжка вороных вкатила во двор золоченый дормез канцлера Ежи Осолинского. Ясновельможный пан канцлер торопился в Киев. И все же решил сделать триста верст лишних, дабы повидать гетмана Радзивилла. Говорить было о чем. Неделю назад гетман Януш Радзивилл вернулся из Вильны. Там спешно собрались сенаторы и члены Главного литовского трибунала: старый, выживающий из ума гетман Ян Кишка больше не может руководить посполитым рушением. В этот трудный и горький для ойчины час необходим мужественный, отважный рыцарь, у которого острый ум и твердая рука. Выбор пал на Януша Радзивилла. Гетман не отпирался, ибо считал себя единственным человеком, могущим покарать бунтовщиков и принести спокойствие краю. Дряхлый гетман Кишка со слезами радости облобызал Януша Радзивилла. «Воняет изо рта, как из старой бочки…» — подумал Радзивилл и, отвернувшись, вытер платком щеку.

Единственного не понимал гетман, откуда берется у черни это безрассудное упрямство и воля к бою. Ведь знает она, что не устоять с вилами против пушек и закованных в латы рейтар. И все равно идет на смерть, как на праздник…

Вместе с канцлером приехал личный нунциуш папы Иннокентия X Леон Маркони. Со вчерашнего вечера в замке пинский войт пан полковник Лука Ельский. Это не ахти какой гость, и если его принял гетман Януш Радзивилл именно сейчас, то лишь потому, что находится Лука Ельский под покровительством гетмана Речи Посполитой пана Потоцкого. Ко всему, у полковника весьма важный разговор, который отложен на завтра, на утренний час.

Гостей встречали гетманша Амалия-Христина, польный гетман и пастор Ольха. По причине прибытия шановных гостей замок был приведен в надлежащий праздничный вид. Дорожки и аллеи вокруг замка усыпаны свежим песком, слуги переодеты во все новое, в пруд запущены лебеди, присланные в подарок саксонским кюрфюстом Фридрихом. Гостям был устроен достойный прием. Из подвалов доставали дорогие французские вина, привезенные в Кейданы двадцать лет назад. Повара наготовили всяких блюд, какие подавались к столу его величества короля; из оранжерей в замок принесли розы, от которых разлился по многочисленным комнатам тончайший аромат. Когда опустились сумерки, тишину замка разбудили глухие выстрелы хлопуш и в густо-синем небе рассыпались бенгальские огни. Карнавал начался. Он обещал быть смешным и веселым.

С хохотом пробежала и растаяла в полумраке вереница девчат. Потешные, подпрыгивая, ловко переворачивались в воздухе, ходили на руках, с истерическим криком падали в траву, когда гремели хлопуши. Вдоль аллей из конца в конец мчались с факелами слуги, и едкий чад поглощал нежный, тонкий аромат французских духов. Когда на минуту утихали смех и шум, из замка летели в парк чарующие звуки мазурки.

— О, пани Мария-Луиза, как вы очаровательны при свете факелов! Вы божественны и прелестны! — с нескрываемой завистью воскликнула Амалия-Христина.

Пани Мария-Луиза показала белые зубы, кивнула головкой и, помахав веером, поплыла по аллее. Канцлер Ежи Осолинский лукаво улыбнулся: два года назад достопочтенный Ян-Казимир потешался над русским царем Алексеем Михайловичем. Тот на всей Руси искал себе суженую, и бояре осмотрели три сотни девиц… Ян-Казимир тоже не нашел себе достойной в Речи Посполитой. Привез из-за моря… Встретившись взглядом с гетманом Янушем Радзивиллом, канцлер сказал:

— Сейм отправил посольство в русские земли. Стало известно, что тайные переговоры ведет царь с харцизкой Хмелем.

— Стоило ли делать это, пан канцлер? — неопределенно пожал плечами гетман, бросая короткие взгляды на юную Марию-Луизу. — Царь нашим послам верить не будет и с черкасами дружбу не порвет.

Канцлер щелкнул сухими пальцами.

— Все это так. Но если царь возьмет Хмеля под свою руку? Сейм и Его величество новый король, которого изберем в ближайший час, должны знать об этом на год раньше.

— Хотелось бы, — задумчиво проронил гетман.

Все это понимает и видит Януш Радзивилл. Его не меньше волнует судьба Речи Посполитой, чем остальных государственных мужей. И земли его ближе других к московскому царству. Но сегодня, в этот теплый и веселый вечер, он не хотел говорить ни о русском царе, ни о Хмельницком.

Да, сердцем чует гетман, что под боком у Речи Посполитой поднимается сильное государство, но разумом понимать этого не хотел. Еще бы! Три столетия мечами доказывала Речь Посполитая право на эти земли и не доказала. Рубить под корень надо было все племя схизматиков, испепелить Москву, как делали Чингиз и Батый. А теперь… Кто его знает, как будет теперь. Дурные вести пришли с Украины. Вослед за Желтыми Водами последовал Корсунь. Тех, которые не вернутся домой, уже отпели в костелах. За схизматиком поднимается вся чернь. И если сейчас без промедления не порешить Хмеля, то потом, когда русский царь возьмет его под свою руку, этого не сделать вовеки. Вместе с Украиной со временем может быть потеряна и Белая Русь. Не смотреть потешных и не слушать выстрелы хлопуш прискакал из Пинска полковник Лука Ельский. Как зараза, как мор, просачиваются черкасы с Украины на Белую Русь. Лазутчики несут в деревни и города тайные универсалы Хмеля и мутят чернь да ремесленников. Доподлинно стало известно, что где-то под Гомелем появился казацкий загон. Пока он отсиживается в лесах и копит силы. А неровен час — выйдет в поле и покажет сабли.

В Москву само собой, а в свейское государство давно следовало послать тайных послов. Пусть бы понял Карл-Густав, что не будет Русь с ним в дружбе и не меньше посягать станет на его земли, как на польские. Сейчас, возможно, и не удастся склонить свейского короля, но купцам своим пусть бы строго наказал, чтоб в русские земли не ездили и торговли не вели.

Если с королем свейским надо вести разумную игру, то с крымским ханством куда проще. С татарами за талеры договориться можно. Им ясыр и выкуп нужны. Хмель даст — за ним пойдут. Надо думать, не очень хочет хан Ислам-Гирей, чтоб Украина сильной и независимой была. Невыгодно. Тогда навсегда будет заказана дорога к богатым русским землям. Но и могущество Речи Ислам-Гирею не по нутру. Боится хан, чтоб король не крепил дружбу с турецким ханством. А к этому идет. Купцы все больше тянутся на юг солнца.

В сердцах гетман Януш Радзивилл думал: пропади они пропадом, Украина и антихрист Хмель! Там нет земель радзивилловских. Пускай о ней пекутся пан Потоцкий и канцлер Речи Посполитой пан Ежи Осолинский. Гетман палец о палец не ударил бы, если б уверен был, что тут, на Белой Руси, будет все-спокойно. Януш Радзивилл понимает, что с Русью воевать придется рано или поздно. А прямая дорога на Москву не через киевские земли идет, а по Белой Руси.

Посланник папы Иннокентия X Леон Маркони привез приятную весть. Ватикан обещал прислать на нужды войны двести тысяч талеров. Если обещал — пришлет. И папе Хмель стал костью в горле. Отправляя Леона Маркони, папа тряс лысой тяжелой головой и грозился, что силой заставит попов принять унию. Да, там, в Риме, на словах сделать это весьма просто. А вот здесь… До встречи с канцлером Ежи Осолинским нунциуш Маркони побывал у саксонского кюрфюста Фридриха. Тот клялся, что так же не терпит Хмеля, и дал согласие нанимать в его землях ландскнехтов, если в том будет необходимость. А необходимость такая, очевидно, будет. Кроме Гомеля, в лесах под Оршей, Меньском и Слуцком бродят харцизки целыми шайками, нападают на маентки и предают огню маемость…

Гремят хлопуши, и красные искры, словно огненный дождь, летят на землю. В глубине парка и вдоль аллей полыхают факелы. Тихо играет музыка.

От реки потянуло ночной прохладой, и гетман Януш Радзивилл заметил, как слегка вздрагивали полные, круглые плечи пани Марии-Луизы.

— Прошу гостей в замок, — предложил Януш Радзивилл.

По натертому, сверкающему паркету пани Мария-Луиза ступала, как по тонкому льду. И на паркете, словно в зеркале, отражалось ее роскошное платье из черного фалюндыша — первосортной венецианской ткани. Она села в глубокое венское кресло и положила красивые смуглые руки на подлокотники, обитые бордовым бархатом. В бриллиантовом ожерелье, в дорогих перстнях, отделанных сапфиром и жемчугом, в золотых браслетах переливались и горели искорками десятки свечей, которые были расставлены в серебряных канделябрах. С мрачных полотен, одетых в дорогие французские багеты, смотрели на нее сморщенные старики в широкополых шляпах с перьями, усатые рыцари в латах и стыдливо улыбающиеся полуобнаженные дамы.

Канцлер Ежи Осолинский замер у кресла в голубом камзоле, искусно отороченном черной глянцевой тафтой. Манжеты камзола утопали в пене белоснежных кружев. Канцлер протянул руку к маленькому столику, отделанному слоновой костью, и поднял серебряный кубок. В кубке искрилась мальвазия.

Вслед за канцлером подняли кубки Януш Радзивилл, пастор Ольха. Щелкнул каблуками пан Лука Ельский, и серебряные шпоры тихо звякнули.

— Hex жые Речь!

— Hex жые!..

— За здрове пани Марии-Луизы!..

Поднимали кубки за папу Иннокентия X, за ясновельможного пана канцлера, за скорую и славную победу над Хмелем.

Ступая на цыпочках, к гетману подошел адъютант, прошептал:

— Срочная депеша, ваша мость, — отойдя, окаменел в ожидании приказания.

Януш Радзивилл сморщился и повел седеющей бровью.

— От кого?

— Из Полоцка… Капрал Жабицкий… ваша мость.

— Буду читать завтра.

От шума и смеха, от выпитой мальвазии у, гетмана Радзивилла утром болела голова. Потирая тонкими белыми пальцами виски, спросил у адъютанта:

— Откуда, говоришь, депеша?

— Из Полоцка.

— Что там?

— Капралу велено вам в руки, ваша мость.

В кабинете было душно, и Януш Радзивилл показал на окно. Адъютант распахнул створки. Гетман широко вдохнул утренний, еще колкий воздух и сел на круглую подушку из малинового сафьяна. Он старался восстановить в памяти весь разговор с канцлером Ежи Осолинским. О чем же он говорил? Ах, да! Кажется, все о том же. Канцлер, как и он, твердо убежден в том, что Русь не готова к войне с Речью Посполитой, но через год-два положение может измениться. И уже с намеком: он, канцлер, будет не против, если Януш Радзивилл попытается вступить в тайный разговор с русским царем. Януш Радзивилл, словно прицеливаясь, прищурил глаз: о землях своих в Ливонии думает пан канцлер. Туда руки тянет и московский царь. Да, думал об этом и Януш Радзивилл. Может быть, и решился бы на такой шаг гетман, если б знал, что государь московский согласится на тайный разговор. Нет, не согласится. Царь против панства не будет. А иезуитов-католиков на своей земле тоже не потерпит.

Недавно папский нунциуш Антоний Поссевино предлагал от имени папы объединение церквей с сохранением греческих обрядов, просил высылки из Москвы лютеранских пасторов и позволения прислать вместо них католических. Просил разрешения строить на Руси костелы. Царь выставил для поцелуя руку. На том и кончился разговор…

Поджал губы Януш Радзивилл. Раздулись и побелели ноздри. Снова потер виски.

— Вечером чтоб капрал был здесь.

Когда день пошел на убыль, за капралом Жабицким примчался нарочный его ясновельможности. Капрал к этому времени смыл дорожную пыль и расчесался. В кабинет входил с замирающим сердцем. У двери щелкнул каблуками и, приподняв подбородок, вытянулся.

Польный гетман распечатал пакет, приставил к глазам окуляры. Прочитав, повернулся к лысому, сухопарому, с земляным лицом. Из-под мохнатых бровей сухопарого пана настороженно смотрели влажные покрасневшие глаза. Януш Радзивилл поднял руку и потряс хрустящей бумагой.

— Десять лет назад в Полоцке построили школу для науки детям христианским… Обучили детей… Нынче дети христианские бесчинствуют и попирают веру нашу…

Януш Радзивилл положил белые кулаки к себе на колени, стрельнул злым глазом на капрала Жабицкого и рассмеялся, не раскрывая рта. Показалось капралу, будто мурашки поползли по спине. Не раз слыхал он, что гетман лют.

— Ну, говори!

В одно мгновение у капрала Жабицкого пересохло во рту, а язык прилип к нёбу.

— Бунтуют, ваша мость. Нападают на государственных мужей, убивают и укрываются в окольных селах. А холопы не только не выдают бунтарей, а вместе с ними в леса уходят, с харцизками промышляют на дорогах.

— Яблоко от яблони недалеко падает, — заметил третий пан.

Пан Жабицкий осторожно покосился. В углу, в глубоком кожаном кресле, увидел тучного сутулого пастора в голубом бархатном плаще с оранжевым крестом на груди. Он сложил ладони перед лицом, и губы пастора беззвучно зашевелились.

Да, напрасно думал его величество король Сигизмунд III, что сделает Полоцк опорным пунктом католической веры на восточных границах. Униаты возвели костелы, построили коллегиум. Но Полоцк стал не опорным пунктом, а пороховой бочкой. Пан пастор Ольха хорошо помнит тот день, когда разбушевавшаяся чернь подняла руку на униатского архиепископа полоцкого Иосафата Кунцевича. Убили, как зверя, и бросили в Двину. Тогда папа Урбан VIII в ярости писал королю: «Да будет проклят тот, кто удержит меч свой от крови. Итак, державный король, ты не должен удержаться от огня и меча». Пастор Ольха машинально повторил вслух:

— Огнем и мечом…

— Рубить схизматов, ваша мость, следует без пощады, — капрал Жабицкий побагровел.

Януш Радзивилл окинул проницательным взглядом широкую грудь капрала, довольно усмехнулся.

— Ты, как я вижу, крепкий воин!

— Помнят московиты под Смоленском, — гордо ответил капрал и положил широкую ладонь на рукоять сабли. Его рыжие усы заметно вздрогнули.

Гетман Януш Радзивилл поднял звоночек. Вошел адъютант.

— Капралу Жабицкому дать пятьдесят рейтар и без промедления отправить под Пинск.

Капрал Жабицкий краем уха слыхал, что туда, на Полесье, под Пинск, собирается квартяное войско. Почему на Полесье — догадывался. Говаривают, объявились там казацкие хоругви Хмеля. Здесь черкасам спуску не дадут. Радостно забилось сердце: наконец-то будет проучен казак!

Капрал вышел из кабинета гетмана с бодрым духом. Сам гетман определил ему полсотни рейтар. Гетман верит ему. Сто лят гетману Янушу Радзивиллу, сто лят Речи Посполитой!

Как на крыльях, слетел Жабицкий с высоких ступеней замка.

Через окно гетман смотрел, как широко и быстро шагал капрал по двору. Необъяснимое, волнующее чувство овладело гетманом, и он заметался по комнате, дав волю этому неудержимому порыву. Мысли, путаные и обрывистые, летели одна за одной… Пан канцлер ищет пути к русскому царю… Хочет, чтоб он, гетман, первую колею ложил… А в случае неудачи?.. Нет ли в этом тайного умысла?.. Сейм изберет королем Речи Яна-Казимира… Отчизне нужна твердая рука. Будет ли Ян-Казимир той рукой?.. Время покажет… Как только утихнет бунт черни в крае, войско ударит по черкасам с севера. Гетман поведет войско. Оно ждет его…

Гетман остановился у столика, взял зубочистку, безразлично посмотрел на нее и сдавил жесткими пальцами. Перо звонко хрустнуло. Гетман бросил его на столик. Не глядя на адъютанта, застывшего у двери, приказал:

— Завтра утром — карету! Поеду в Несвиж… К войску…

И снова стремительно заходил по комнате.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Купец был дивный. Высокий, сухой, с пушистыми пепельными усами. Из-под мохнатой смушковой шапки настороженно поглядывали большие черные глаза. Купец напоминал Алексашке филина. Телега его завалена доверху всякой всячиной: мешками с золой, высохшими овчинами, железным сквабом. Чтоб набрать все это, немало надо походить по дорогам. За дробницами на поводу шел здоровенный и злющий лохматый пес. Купец не говорил, откуда и куда едет, только спросил Алексашку:

— Далеко до Пиньска?.. — и сам же ответил: — Верст десять, наверно, будет… А ты куда путь держишь?

Алексашка замялся, но тут же сообразил:

— В Пиньск.

— Жеребец ладный, — купец оценивающе посмотрел на буланого, потом задержал глаз на Алексашкиной рваной одежде, прищурился и ничего не сказал.

Чтоб не спрашивал больше, Алексашка добавил:

— Пан наказ дал в Пиньск.

— Кто пан у тебя?

— Телеханский, — сморщился Алексашка.

Купец зычно рассмеялся и, пригладив ладонью усы, загадочно крякнул:

— Пан Телеханский, а по лунинецкому шляху едешь! Ой, хлопец, врешь ты нескладно.

Алексашка разозлился и почувствовал, как внезапно жаром запылало лицо.

— Не знаю, какой шлях!

— Да господь с тобой! Мне все равно. Скажи лучше, в твоих краях соболей не продают?

— Продают, — наморщил лоб Алексашка. Тут же вспомнились полоцкие базары и ярмарки. Слыхал не раз, что купцы охочи до соболей и бобров, хорошо платят за мех. — Купить можно, лишь бы деньга была.

— Почем просят?

— Говаривали, двадцать штук вместе три рубля грошей, — сказал наугад Алексашка.

— О-о! — протянул купец и, надвинув на лоб шапку, почесал затылок. — Корова по статусу Великого княжества Литовского сто грошей, и не больше. А ты вон куда!

— Не я продавал. Слыхал так. Я ремеслом занят.

— Что умеешь?

— Ковальское дело. Топоры варил, пилы нарезал. На панские дормезы оси ковал.

— Паны ладно платили?

— Ведомо, плата у них одна.

— Остер ты на язык! — усмехнулся купец и, цмокнув, задергал вожжи. — Теперь паны не очень гроши бросают. Деньги на большую войну берегут. Указ короля такой: с каждой хаты в селе и городе по десять злотых в год до конца войны…

Алексашка ничего не ответил. Было жарко, и буланый шел неспокойно — досаждали оводы. Алексашка подумал: купец ушлый, по свету колесит и, видно, знает, что где деется. Зря молоть языком не станет.

— У нас тут тихо.

— Ты откуда знаешь, если дальше панского двора не хаживал? Не хочет чернь терпеть иезуитов… Ты православный?

— Какой же! — кивнул Алексашка.

— Белорусцы народ податливый, мягкий. Паны из него вон сколько крови выпили. Люд молчит. Сносит. К покорству и послушанию приучен… Скажет тебе пан голову об колоду расшибить — расшибешь. Чего молчишь?.. Расшибешь?

— Будто тебе пан заказать не может, — обиделся Алексашка.

— Я — вольная птаха. Захочу — в Неметчину поеду. Захочу — в московское царство подамся. Я про чернь речь веду. Глянь, что на Украине деется. Стало казакам муторно от шановного панства — под хоругви стали. Им другого выхода нет: кто — кого. Нашла коса на камень. Но если, упаси господь, одолеют паны, знай: во сто крат горше на Белай Руси люду будет.

«Крамольные речи купец ведет», — подумал Алексашка и горестно вздохнул: говорил купец правду.

— Что люду делать остается…

— Сабли ковать! — и, рассмеявшись, испытующе посмотрел на Алексашку. — Я пошутил… Что делать? В Пиньске знаю седельника Ивана Шаненю. Ему коваль нужен был позарез.

— Зачем седельнику коваль? — Теребень прихлопнул ладонью овода на упругой шее буланого.

— Надобен, раз ищет. Дормезы будет делать. — Купец подтянул на ходу чересседельник, обошел воз и, не глядя на Алексашку, спросил: — Что ты у пана имеешь? Кусок куницы? Пятьдесят грошей в год платишь? Или, может, тяглый?

Алексашка промолчал. Свесил голову. К чему такие речи ведет купец? Что предлагает он? Бежать от пана к седельнику? Призадумался Теребень. Случай в самый раз подходящий. Ведь не станет рассказывать купцу, почему бежал из Полоцка и какие у него думы теперь.

— Посмотреть можно, — уклончиво ответил Алексашка.

Купец долго шагал молча, держась рукой за дробницы. Поношенные и помногу раз подшитые капцы мягко ступали по теплой, пыльной дороге, оставляя следы. И он о чем-то думал. Вдруг купец заговорил:

— Черкасы кровь льют, чтоб от панского пригнета избавиться. И многое свершили. А сейм замыслил ударить черкасов с севера. Войско собирает… С Белой Руси пойдет… Если б поднялись здесь хлопы, в загоны казацкие с пиками и саблями пошли! Браты же вам украинцы, браты! — глаза у купца сузились, стали тревожными. Взмахнул кнутом и рубанул по репею, что рос у самой дороги. Словно саблей скосил. И замолчал, будто ничего и не говорил.

Алексашку как иглами прошило. То, что украинцы браты — Алексашка сам сердцем и разумом понимает. Иначе не мыслил бы на Сечь подаваться. А что сейм задумал — ему неведомо, и разбираться в этом не с его умом.

В полдень выехали из леса и увидели вдали Пинск. Над низкими крышами хат возвышались белокаменные громады церквей и костелов. «Как в Полоцке…» — подумал Алексашка, глубоко вздохнув. Когда приблизились, стал различать деревянную стену, что кругом опоясывала город. Увидал и ворота. Возле самой стены оказался ров, заполненный зеленой, затхлой водой. Проехали мост. Возле ворот — два часовых с длинными, сверкающими на солнце алебардами.

— Кто такие? — лениво крикнул один из них.

— Купец Савелий из гомельского княжества. За мехами и золой пожаловал.

— Куда путь держишь? —допытывался часовой.

— Ведомо, в славный град Пиньск.

— А ты, смерд?

— Мой, — ответил купец, кивнув на Алексашку.

Часовые отвели тяжелые ворота, и телега загрохотала по деревянной мостовой.

Вот он, Пинск, древний город Полесья! От Северских ворот прямые тесные улицы с хатами, крытыми соломой. Лучами сходятся улицы к центру — шляхетному городу, который вырос на высоком берегу Пины — Васильевской горке. Здесь костел-громадина, большой монастырь, иезуитский коллегиум. Только-только закончилось строительство городской ратуши — двухэтажного просторного здания с замысловатым лепным фронтоном. Позади ратуши — между коллегиумом и монастырем — дом пинского войта полковника пана Луки Ельского. Хоромина утопает в густой зелени сада и огорожена забором из камня. За домом войта мост через Пину. А там — шлях на полудень, в широкие украинские степи.

Шумен и люден Пинск. Много тут разных цехов — скорняки, ковали, шапошники, седельники, шорники, оружейники, золотари. И все изделия на базаре. Сразу бросилось Алексашке в глаза то, что одежки здесь люд пошивает по-своему. Порты более роскошные, на разные цвета крашены. Даже красные видал. Рубахи расшиты и сильнее отбелены. Видно, лен здесь получше. А бабы и девки в цветастых сарафанах и кофтах с широкими рукавами, которые прошиты шелковыми нитками. Все же Пинск не удивил Алексашку Теребеня — и костелы, и большие хаты, и всякую утварь на базарах видел в Полоцке.

День был базарный, и на улицах людно. По узким улицам к центру города шли мужики и бабы. Грохоча по мостовым и поскрипывая, тащились повозки с живностью. По тому, как уверенно ехал купец, Алексашка понял, что в Пинске он бывал и город знает. Из проулка свернули на главную улицу, которая вывела к площади. В центре ее помост. Возле помоста — толпы. Над головами людей пять всадников со сверкающими на солнце пиками. На помосте колченогий дюжий детина в синей посконной рубахе с закатанными до локтей рукавами. В руках у него плеть. «Секут… — подумал Алексашка. — Подальше бы от греха…» Помахивая плетью, детина кричит хрипло и протяжно:

— Тащ-и-и Ивашку-у!..

Два гайдука вытолкали на помост Ивашку и начали срывать с него рубаху. Ивашка покорно повалился на топчан, вытянув вперед длинные, жилистые руки. Гайдук прихватил руки ремнем, а сам уселся на Ивашкины ноги. На помост по шатким, старым ступенькам взобрался старый, плюгавый чтец, а может, писарь магистрата.

— Тишей! — гаркнул детина. — Сказку читамо!..

Чтец высморкался на помост, вытер нос рукавом и, щурясь, загундосил. Помятый листок дрожал в хилой руке.

— А подмастерье Ивашка удрал от цехмистера… а господ своих не почитал… а словами паскудными обзывал и задолжал пану два злотых…

— Где же взять ему те злоты? — послышался из толпы робкий голос.

— Тишей! — детина помахал толпе плетью.

Чтец гундосил:

— А судом магистратовым предписано сечь нещадно Ивашку тридцатью плетями и, наказав, в долговую тюрьму посадить…

В толпе заревела баба Ивашки. Детина закатал повыше рукава. Алексашка услыхал, как коротко свистнула плеть.

— Чего плевало раскрыл?! — крикнул Алексашке купец. — Или никогда не видел? Поехали!

Как секут чернь, Алексашка видел в Полоцке. И плети здесь такие же. Только в Пинске, в отличие, сказку читают. А долговые тюрьмы что здесь, что там — одинаковые.

Ивашку отхлестали быстро. Не успел купец повернуть коня, как долетел с помоста истошный вопль. На лоб мужику приставили раскаленное клеймо с четкой надписью «ВОР».

— Что крал? — придержав поводья, Алексашка склонился к брюхатой бабе.

— Под мостом в Пине рыбу ловил… — вздохнула баба и, перекрестившись, заплакала.

Алексашка задергал повод. Следом за купцом свернул в одну улицу, потом во вторую. Остановились у небольшой хаты с двумя оконцами. Купец толкнул ветхие ворота, и они раскрылись. Алексашка отбросил подворотню. Заехали во двор.

Из хаты вышел рослый, широкоплечий мужик с русой подстриженной бородой. Такие же русые волосы подстрижены на голове в кружок. Он был в синей холстяной рубахе, перехваченной бечевкой, синих штанах и капцах на босу ногу. Неторопливо посмотрел на купца, на Алексашку, в большой сильной ладони зажал бороду и, не здороваясь, словно виделся уже сегодня, спросил:

— Приехал?

Купец снял шапку.

— Не ждал?

— Нет, — признался хозяин и, посмотрев на Алексашку, спросил: — Вдвоем ездите?

— Коваля тебе привел. Хлопец дюжий и жилистый. Или не нужен стал коваль? — Моргнув загадочно Теребеню, кивнул: — Этот и есть седельник Иван Шаненя. Пойдешь к нему в каморники.

Алексашка ухмыльнулся: говорил купец так, будто все было решено и договорено.

— Идите в хату, — предложил Шаненя.

Хата у Шанени небольшая, но уютная. У дверей, в углу — печь. От печи до стенки полати, накрытые цветастыми постилками. Чисто выскобленный стол в углу, лавка и большой дубовый сундук. Пол не земляной, а дощатый. В хате порядок. Алексашка понял, что смотрят его дородная дебелая баба и девка, дочка Шанени. Алексашка уселся на лавке.

— Сходи, Устя, воды. Мужики умоются с дороги, — сказал Шаненя дочке. — А ты, Ховра, доставай из печи и потчуй.

Устя принесла воды. Умывались во дворе, над дежкой. Устя черпала коновкой и лила на руки Алексашке.

— Студеная. Не из криницы?

Устя не ответила. Алексашка глянул на девку и не захотел больше ничего спрашивать: толстогубая, с острым, как у сороки, носом, рябоватым лицом. Ни в мать, ни в Шаненю. Плеснула на руки с коновки, повесила полотенце на частокол и пошла в сени. «Не понравилось, что чужие люди в хате», — подумал Алексашка, вытираясь. От холодной воды прошла усталость.

А в хате на столе уже ждали преснаки, толченый лук с квасом, просяная каша. Сели мужики за стол, а бабы вышли из хаты.

— Как оно, житье-бытье в Пиньске? — купец затолкал в рот пахучий преснак и шумно хлебнул квас с луком.

— Теперь везде одинаково, — подумав, ответил Шаненя.

— Пожалуй.

— Работы паны набросали по горло. В ход пошла сбруя. Хомуты пошивай только!

— Что ж, прибыль добрая! — обрадовался купец. — А начнешь брички и дормезы делать — пойдут талеры.

— Тебе, Савелий, ведомо, что на моих бричках далече не уедешь… — Шаненя затеребил бороду. — И еще, в обиду не прими, чернь стала побаиваться казаков.

— Про это я знаю. — Купец опустил голову. — Шановное панство молву пустило…

Внимательно слушал Алексашка разговор и не мог понять, что к чему? Совсем стал непонятным купец Савелий. Все полусловом, все намеками.

— У молвы язык длинный и острый.

— Зря, Иван, верит люд. Хмель не ворог Белой Руси.

— Не говорил, что все верят, — перебил Шаненя.

— Обожди, выскажу… И казаки не вороги. Думаешь, не знает гетман об этом?.. Знает! У него сердце болит денно и нощно. Может, и случилось, что сдуру казак секанул саблей по скотине. Лес рубят — щепки летят, Иван. — Купец положил тяжелую ладонь на грудь, смотрел Шанене прямо в глаза. — Гетманову грамоту привез. Своей рукой учинил Хмель.

Купец положил ложку, вытер о штаны ладони и расстегнул широкополый армяк. Непослушными пальцами долго теребил полу, наконец оторвал край подкладки и осторожно вытянул аккуратно сложенный листок. Развернул его. Потом, не торопясь, старательно вытер рукавом край стола и положил листок, придавив большими узловатыми пальцами. Купец произнес тихо и с достоинством:

— Слушай, что повелевает гетман Хмель казакам…

У Алексашки заняло дух. Вот он кто, купец Савелий! Он глядел в писаное, водил пальцем по буковкам, но говорил, видно, по заученному:

— «…всем и каждому отдельно, кому об этом следовало знать, а именно полковникам, а также сотникам и всей черни… и строго напоминаем, что мы имеем старую дружбу с народом Великого княжества Литовского…»

Алексашка слушал и в мыслях спрашивал себя: в какой водоворот попал? Если Савелий лазутчик Хмеля, кто же Шаненя? Он-то ремеслом занимается. Сени завалены разным материалом — лямцем, кожей, пенькой, сученой ниткой. На шестах подвешены новенькие седелки, пахнущие шерстью. Возле пуньки, в пристенке — мастерская. Ремесленник… А купец читал:

— Случается, что казаки там на постое, чинят великое своеволие, нарушают мир и дружбу… потому посылаю двух товарищей, чтоб они о всем доносили полковникам и сотникам… а за своеволие казаки те наказаны будут…

Закончив читать, сложил листок, спрятал в потайной карман и, ни слова не говоря, взяв ложку, начал хлебать квас. Нахлебавшись вдоволь, вытер ладонью усы и спросил:

— Все уразумел?

Подперев голову кулаком, Шаненя сидел в раздумье. Наконец шумно втянул воздух.

— Вовремя гетман универсал прислал. Случается всякое, и тогда ропщет люд. Но то — забудем. Хлопы ждут черкасов, Савелий.

Савелий приподнялся и, перегнувшись через стол, прошептал с жаром в самое лицо Шанене.

— Гетман Хмель послал загоны на Белую Русь. Не сегодня-завтра объявятся. И под Пиньском будут. Идет сюда славный и храбрый казак Антон Небаба… Гаркуша под Речицей встал… — Положив руку на плечо Алексашки, заключил: — Тебе надобен коваль — бери! Человек он надежный, наш…

Шаненя и не посмотрел на Алексашку.

— То, что Небаба идет, мне уже ведомо. Передали люди добрые. — Повернул русую голову, испытующе осматривая Алексашку. — Издалека идешь?

Алексашка вздрогнул под пристальным взглядом. Лицо у Шанени большое, смуглое. Крутой лоб, широкие черные брови, нос с горбинкой. Подбородок и мускулистую шею скрывает подстриженная борода. Глаза у него, будто шило, колют, и Алексашка опустил голову. Скрывай не скрывай, а рассказать придется, как попал в Пиньск. Больше того, Алексашка понимал, что, рассказав все как есть, ему проще и легче будет жить в доме Шанени.

— Из Телехан, говорит… — рассмеялся Савелий. — Пан послал с наказом и жеребца отменного с седлом хлопу дал…

— Полоцк… Оттуда… — зарделся Алексашка.

— Это другое дело! — Савелий удовлетворенно хлопнул ладонью по столу. — Я — воробей старый… Не проведешь. А чего покинул град Полоцк?

— Ремесничал… И сбег.

— По своей воле или заставили?

— Лентвойта порешил… — Алексашка перекрестился. — Не было сил терпеть…

— В Пиньске во веки веков не найдут, — успокоил Шаненя. — А куда путь держал?

— До казаков задумал.

— Казаки сюда придут, — уверенно заключил хозяин. — Оставайся у меня. Харчей хватит. Шесть талеров в год платить буду. Ну, что, сговор?

Алексашка кивнул.

— Мне пора в путь, — Савелий встал.

— Заночевал бы, отдохнул и на зорьке поехал, — предложил Шаненя. — С колес не слезаешь.

— Время не ждет, Иван. — Савелий поднял полу и вынул грамоту. — Эту тебе оставлю. Пусть баба тряпицу даст, чтоб сбереглась. Ее люду читать надобно, дабы чернь и ремесленники знали правду.

— Спасибо за доброе слово. Будешь на Черкасчине, скажи при случае гетману, что белорусцы вместе с ним, под одни хоругви станут и рубиться будут не на живот, а на смерть.

Вышли из душной хаты. Савелий залез на телегу, долго ворошил мешки с золой. Наконец нашел один, запрятанный подальше. Развязал и вытащил сорок соболей.

— Держи, — протянул Шанене. — На железо…

Шаненя закачал русой головой, но ничего не ответил. Алексашка снял с буланого мешок с овсом, отвязал повод.

— Бери жеребца, — предложил он Савелию.

Савелий благодарно посмотрел на Алексашку, похлопал буланого по крупу. Жеребец засеменил тонкими сильными ногами.

— Ладный… Да не возьму. Он тебе с часом пригодится…

2

Начало лета 1648 года было солнечным и сухим. Ни одного дождя не выпало. Стали жухнуть в полях хлеба. В огородах опустилась ботва моркови и бураков, капусту безжалостно поедали гусеницы. Обмелели Пина и Струмень. Каждый день с тоской поглядывали мужики на белое от зноя небо и с тревогой — на хаты, что прижались одна к другой в тесных улочках: упаси господь, обронится искра — пойдет шугать огнем весь Пинск. Такое сталось однажды при памяти горожан, что половина города за одну ночь выгорела. Боязно было Ивану Шанене раздувать горн в кузне. Все сухое вокруг, как порох, может вспыхнуть.

Под вечер Шаненя вышел из хаты, поглядел на небо и обрадовался. Со стороны Лещинских ворот тянулись на город густые сине-лиловые облака, и над лесом за Струменью сверкали молнии. Гнетущая, мертвая тишина повисла над домами — ни лая собак, ни людского гомона. Куры раньше времени попрятались в сараи. Резкий, сухой удар грома внезапно будто расколол тишину.

— Закрой комен, Устя, — сказал Иван Шаненя дочке. — Собирается гроза.

— Боязно, — шмыгнула носом Устя и покосилась на Алексашку.

Он сидел на лавке у окошка.

— Ховайся на печке, ежели боязно, — строго бросил Шаненя. — И не вертись перед очами!

— Чего зря девку бранишь? Бабы люд пужливый… Пущай… — добродушно махнул Ермола Велесницкий. Он поднялся и толкнул засовку. Кряхтя снова уселся на лавку.

Ермола живет через три дома от Шанени. Пять лет назад он переехал в Пинск из Речицы, поставил хату, занялся портняжным ремеслом и принял Устав. Есть у Велесницкого челядник Карпуха, которому Ермола платит с мыта — за каждое пошитое изделие. Деньга у Велесницкого ведется. Мужик он не скупой и по воскресным дням любит посидеть в корчме, которую открыл бойкий лавочник Ицка на углу Жидовской улицы, против базара. В корчму Велесницкий ходит не один, а зовет с собой Ивана Шаненю и шапошника Гришку Мешковича, угощая обоих брагой и пирожками с капустой или рыбой. Шаненя в свою очередь потчевал Велесницкого и Мещковича. А Гришка был скуповат, в корчму ходил неохотно, угощений не очень принимал и сам никого не угощал. Шаненя добродушно посмеивался над скупостью шапошника, а Гришка не принимал слова к сердцу. Может быть, еще и потому без желания шел в компанию Мешкович, что баба его хворает второй год, а во дворе бегает пятеро детишек, которых надо кормить и досматривать.

Велесницкий уселся на лавке возле оконца, сцепив на животе большие жилистые руки. Лениво осмотрел углы в хате Шанени, словно видел их впервые, засопел в усы.

— Что сказывал Савелий?

— А что ему сказывать? Его забота ведома.

— Про Небабу…

Несколько раз сверкнула молния, озаряя хату зловеще-голубоватым светом. И в тот же миг снова коротко и резко ударил гром. Наползла лиловая туча. В хате стало полутемно. Опять загрохотал гром и глухими раскатами покатился над Пинском.

— О, господи! — тихо прошептал Ермола и, крестясь, отодвинулся подальше от оконца.

Пошел густой и упругий дождь. Все вокруг затянуло серой, туманистой дымкой. Возле окошка проскочила быстрая тень. Загремела клямка двери, и в хату, тяжело дыша, ввалился Гришка Мешкович.

— Едва не прихватило, — поеживаясь, усмехнулся он.

— Ладный дождь, — Шаненя посмотрел в оконце. — Кабы на денька два… Не повредит.

— Хлебный, — Гришка Мешкович снял шапку, пригладил путаные волосы и увидел незнакомого человека. Присмотрелся. — Не свататься ли пришел?

— Нет, — проворчал Алексашка.

— Чего же? Девке в пору. Жинка ладная будет.

Алексашка отвернулся к окошку. От неприятного разговора выручил Шаненя.

— Холопы бросают хаты и бегут в загон Небабы. Маентности и фольварки жгут, а панам секут головы… Вот и все вести.

— Под Гомелем? — вытянул шею Гришка Мешкович и завертелся на скамье.

— Там. И в других местах.

— Сказывал Савелий, чернь вилами и косами яро дерется, а казаки саблями… Просил сабли и пики ковать.

— Из чего ковать? — хмыкнул Велесницкий. — Железо надобно, а его нет.

— И я говорил ему. А Савелий свое: купить надо.

— Найти его можно, да за что купить?

На несколько минут воцарилась тишина. Алексашка понимал, какое наставление привез Савелий. Понимал и то, что на сабли требуется отменное железо, чтоб выдержало удар, чтоб мягким не было. У панов сабли отличные. Из немецкой и аглицкой стали кованные. Разве такую сталь найдешь в Пинске? А если поискать? Шаненя словно перехватил Алексашкины мысли.

— Железо есть у пана Скочиковского.

Шановного пана Скочиковского в Пинске и далеко за ним знают многие. Вот уже десять лет, как пан Скочиковский в железоделательных печах под городом плавит болотную руду. Вначале у пана была одна печь, а потом стало их семь. Четыреста пудов железа в год получает Скочиковский из печей. Сказывают, что железо у него покупает для казны ясновельможный пан гетман Януш Радзивилл. В Несвиже льют из него ядра к пушкам, куют алебарды и бердыши, панцири и латы. Еще возит пан Скочиковский железо в Варшаву. Что там из него делают, неизвестно. Теперь, когда Хмель разбил коронное войско под Корсунем, пан Скочиковский срочно соорудил две большие печи и приставил к ним пятнадцать холопов. Много железа надобно Речи Посполитой, чтоб вести войну с черкасами.

— Скочиковский железа не продаст, — уверенно заметил Мешкович. — Не станет пан голову свою на плаху класть… И не только Скочиковский, а любой пан не даст железо. Чтоб потом им же смерд ему голову снял?

— Продаст! — возразил Шаненя. — Тайно продаст хоть черту. Панская жадность у него в крови сидит. С ней и помрет.

— Купить не купить, а поторговать можно, — согласился Велесницкий.

— Недавно пан заимел пару гнедых, — рассказывал Шаненя. — Кони добрых мастей, рысаки. Деньги за них отдал немалые. Прислал хлопа сбрую заказывать. Сбрую сделаю ему что надо! Тогда в самый раз и потолкуем.

— Затеяли мужики дело, — пожал плечами Мешкович. — Не знаю, что из этого получится.

Шаненя настороженно посмотрел на Велесницкого. У того приподнялась и замерла бровь.

— А что ты, Гришка, хочешь, чтоб получилось? — сухо спросил Шаненя.

— С кем за грудки беремся, Иван? — прищурил глаза Мешкович. — С панством? Пересадят на колья всех, передавят, как мух… Вчера войт пан Лука Ельский привел в Пинск рейтар. Все в латах, в шлемах. Мушкеты на ремнях висят… Неужто саблями задумали порубать такую силу?

Шаненя поджал губы.

— Не пойму твоего совета.

Мешкович замялся, но продолжал:

— Старики еще помнят, как пятьдесят год назад Наливайка брал Пинск. Захватили мужики город, разбили маенток епископа Тарлецкого… Он-то был зачинщик Брестской унии. А потом что? Как были в крае иезуиты да униаты, так они и остались. Наливайку свои же казаки выдали… И качался Северин на веревке в Варшаве. Тем и кончилось.

— К чему это все, Гришка? — не стерпел Шаненя.

— Я не ворог, Иван, — Мешкович постучал кулаком по своей груди. — Как бы хуже не было?.. Пока есть, слава богу, хлеб и ремесло. Другой раз перетерпеть стоит.

— Не буду! — Шаненя заскрипел зубами. — Не буду, Гришка! И Ермола терпеть не будет. И Алексашка не будет. Спроси у него, что чинят паны иезуиты в Полоцке. Он тебе расскажет, как чинши дерут с бедного люда. А в Гомеле что деется? А в Слуцке? Прошелся Наливайка с саблей — полвека были спокойны паны, шелковые были. Теперь другой час настал. Казаки не дадут погибнуть.

— Казаки?.. — ухмыльнулся Мешкович. — Казаки про свою землю думают. А на Белую Русь идут не затем, чтоб тебя боронить от панов. Чужими руками жар грести надумали. Туго им — сюда подались. Кончится война, и уйдут к себе в степи. А тут хоть пропади пропадом!

— Брешешь! — сурово перебил Шаненя. — Черкасы в Белой Руси выгоду не ищут. Пожива им тоже не нужна. Не татары. А то, что сюда подались, нет дива в этом. Нам туго будет, к черкасам пойдем. Помни, с Украиной стоять надо вместе.

— Собаки брешут, Иван. — Обиделся Мешкович за резкое слово. — Я свою думку высказал.

— Я тоже так думаю, Гришка, — вмешался молчавший до сих пор Велесницкий. — У нас с черкасами один-единый шлях; под руку московского царя.

— Не знаю, — вздохнул утомленно Мешкович. — Каждый мыслит по-своему. Что голова — то розум. Ты саблей с паном говорить хочешь, а я думаю — добрым словом. Живой человек живого понять может…

— Понимали тебя иезуиты до сего часа?

Мешкович встал с лавки, подошел к оконцу, пригнулся. Не мог различить сквозь мутное стекольце, прошел ли дождь. Сверкнула молния, и раскат грома, казалось, встряхнул хату. Мешкович отпрянул от оконца. Но дождя уже не было. Гроза прокатилась над городом, и лиловая туча тяжело поплыла за высокую крышу иезуитского коллегиума.

Шаненя раскрыл дверь. В хату пошел легкий, прохладный воздух, от которого дышалось легко, свободно.

— Надо идти.

— Твоя воля. Я думал, что придешь, посидим, поразмыслим все разом. Ан с тобой не поговоришь.

— Баба хворая лежит, — уклончиво ответил Мешкович.

Шаненя и Велесницкий понимали, что баба — только отговорка. Не хочет Гришка вести разговор. Шаненя ничего не ответил Мешковичу. И тот, нахлобучив шапку, тяжело переступил порог.

— Не пойму, чего он приходил, — развел руки Шаненя.

И все же Шаненя понимал Мешковича. Он, Гришка, как и все, ненавидит извечных ворогов — панов-пригнетателей. Ненавидит и боится их. В душе не меньше, чем другие, радуется, что Хмель сечет и учит разуму спесивую знать. А поднять руку на заклятого ворога своего — не хватает ни силы, ни мужества. Надеется и ждет, что заговорят у пана разум и совесть.

— Ты все слыхал, Алексашка. Как ты мыслишь? — Шаненя припал локтем на стол, пристально вглядываясь в угол, где сидел Теребень.

Разговор в хате, свидетелем которого стал Алексашка, внес сумятицу в его голову. Он и представить не мог, чтоб был разлад между мужиками. Оказывается, не все так просто, как думалось раньше. Что ответить Шанене, если жизнь его пошла по новому, неизведанному, руслу и чувствует он себя словно в водовороте. Он не сторонился этой жизни, ибо понимал, что лежит перед ним одна-единственная дорога.

— С черкасами разом… Осилим панов или нет, а разом…

Облегченный протяжный вздох вырвался из груди Шанени. В первый раз, когда встретился в корчме с Савелием, уже тогда понял, что меряться с панами силой — надо иметь отвагу. Но соглашался с тайным посланцем гетмана Хмельницкого, что под лежачий камень вода не течет. В степях Украины много черкасов сложило головы в боях с панством. И немало сложит еще. Прежде чем дать согласие Савелию поднимать чернь и ремесленников в Пинске — думал о себе. Может статься, что и ему сидеть на колу. Это не тревожило сердце. Главное — разумом решиться на такой шаг. И решился. Не принял в обиду Шаненя слова Мешковича. Это его, Гришкино, дело. Неволить никого не станет. Пусть поступает как хочет, как совесть ему велит. Только больно, что в трудный час у христианина не пробудилась душа.

Смеркалось. В небе медленно ползли густые синие облака. От них веяло холодом. А на горизонте справа, и слева, и за Струменью-рекой сверкали молнии и долетали до города глухие, далекие раскаты грома. И казалось Ивану Шанене, что не молнии, а сабли сверкают и гремят кулеврины в хмуром и всклокоченном небе Белой Руси.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Алексашка прижился в хате Ивана Шанени. Оказался Иван человеком добрым, работящим. Ремесло свое знал хорошо и, видно, потому в Пинске был всеми уважаем. Сбруя, которую делал Шаненя, была отменной. Для нее Иван доставал кожу мягкую и крепкую. Лямец делали ему шерсточесы по заказу. Товар свой Шаненя не стыдился показывать и чужеземным купцам. Те хвалили. Алексашка к сбруе не касался. Во дворе Шаненя соорудил крохотную кузню, поставил небольшой горн. Как вначале говорил ему, задумал делать дробницы на железном ходу. На таких нынче приезжают немецкие и курляндские купцы. В подтверждение своего намера привез два воза крупных березовых углей, молоты, клещи, корыто для закалки и остуживания железа и круглое точило.

Баба Иванова, Ховра, дала Алексашке порты, рубаху, сделала сенник и достала из сундука две постилки. Харчевался Алексашка Теребень за одним столом с хозяином и хлебал затирку из одной миски.

Часто вспоминал Алексашка родной и теперь далекий Полоцк. Сжималось от боли сердце. Там он родился и вырос, там овладел ремеслом. Там померли мать и отец. Вспоминал Фоньку Драный нос, с которым по вечерам делил радости и невзгоды. И чувствовало Алексашкино сердце, что сведут с ним счеты иезуиты за лентвойта. Пусть бы бежали тогда вместе… Была в Полоцке и девчина Юлька, которая приглянулась Алексашке. Знал Теребень, что и он ей мил. Да что теперь вспоминать о невозвратном! Заказана ему дорога в Полоцк. Пусть бы чем-нибудь конопатая и молчаливая Устя напоминала ту, далекую… Легче было бы на сердце. Так нет же! В глаза не смотрит, словом не обмолвится. Он в хату — она в сени. А если оба в хате — отворачивается спиной.

С утра до полудня Алексашка возился в кухне — переделывал горн. Не понравилось, как сложили его пинские умельцы. Мех был плоским и круглым. Алексашка сдавил его дубовыми шлеями и вытянул кишкой. Он стал узким, и ветер в нем упругой струей ходить будет. Дышло сделал более длинное — легче качать. Когда закончил работу, насыпал углей, разжег бересту и закачал дышло. Тяжело ухкает мех. Запахло углем и окалиной, как там, в Полоцке. Улыбнулся Алексашка: веселее стало на душе. Теперь осталось ждать железа.

С полудня в кузне делать нечего. Пришел в хату, Шанени с утра не было дома. Ховра возилась в грядах. Алексашка отмыл от угля руки, сполоснул лицо и сел У стола на лавку. Пришла в хату Устя, отодвинула заслонку в печи, в глиняную миску налила крупник. Миску поставила перед Алексашкой. Положила еще половину каравая и — к двери.

— Иван не говорил, скоро приедет?

— Не говорил, — Устя пригнула голову.

— Это ты мне налила?

— Кому же еще?!

— Нечто ты сегодня разговорчивая.

Показалось Алексашке, а может, и не показалось: зарделась Устя. Споткнулась о порог. Алексашка вослед:

— Гляди, лоб не расшиби.

А Устя уже из сеней, да ро злостью:

— Не твое дело!

Алексашка ел крупник и думал про то, что жизнь в Пинске во много раз тревожней, чем там, в его краях, на Двине. Ворота в город заперты. У ворот часовые денно и нощно с алебардами и бердышами. По городу разъезжают рейтары на конях. Три дня назад через Северские ворота кони втянули две кулеврины, стреляющие четырехфунтовыми ядрами. Одну оставили тут же, возле ворот, вторую потянули по улицам к Лещинским воротам. Пушкари хлопотали возле орудий, раскладывали ядра, расставляли ящики с пыжами. Через день кулеврины убрали в шляхетный город. Пушкари сказали, осмотрев их, что для боя они непригодны. Не на шутку всполошилось шановное пинское панство, услыхав про поражение под Пилявцами. Но виду все же не подает: по вечерам в шляхетном городе слышится музыка. Войт Лука Ельский завел потешных, и они стреляют из гулких хлопуш.

Сытно поев, Алексашка встал из-за стола. Делать было нечего. Вышел за ворота и улицей подался в город.

На базаре и возле корчмы людно. Вдоль торговых рядов — купеческие повозки. Глазастая детвора в изодранных рубашонках вертится возле лошадей, рассматривая гривастых и лохманогих тяжеловозов. А мужикам и бабам охота знать, что привезено в Пинск. В тонких дощатых ящиках обычно держат блону^[1]. Дорогая штука для мужицкой избы. Загребница^[2] тоже не с руки. Бабы сами ткут тонкое льняное полотно. Его скупают купцы в Пинске за гроши и везут в неметчину. Там серебряные талеры получают. А вот капцы^[3] — стоящий товар. Только мало их привозят. Ни того, ни другого Алексашке не надо. Вошел в широко распахнутую дверь корчмы. Душно в маленькой хате. Пахнет брагой и пирожками. За двумя дубовыми столами — мужики. Стоит шум и смех.

Третий раз заходит в корчму Алексашка Теребень. Тут собираются мастера и челядники всех цехов. Многих Алексашка уже приметил. Некоторых знал по именам. Широкоскулый лобастый Парамон — из скорняжного цеха. Шустрый и крикливый Карпуха пошивает порты и армяки у Ермолы Велесницкого. Приметил еще подслеповатого Зыгмунта. Этот — лях. Пану Скочиковскому байдаки^[4] мастерит. Но что русскому мужику, что белорусцу или ляху — от пана одна ласка.

Возле двери корчмы Алексашка увидел старого, седого лирника. Он сидел на земле и, уставившись вдаль отрешенными глазами, тихо перебирал струны худыми желтыми пальцами. Возле него стояла помятая оловянная кружка, и посетители корчмы отливали ему браги, а на холстяную тряпицу ложили пирожки, начиненные рыбой или капустой.

Алексашка Теребень нащупал в поясе грош. Достал его и положил Ицке в протянутую ладонь. Тот улыбнулся, оскалив желтые редкие зубы.

— Что тебе?

— Налей браги, — хотел еще попросить пирожок, но махнул и повторил: — Браги. Не кислая?

Ицка выпучил удивленные глаза, заморгал и с достоинством, нарочито громко сказал:

— В корчме у Ицки брага всегда свежая и сладкая. Но если ты хочешь кислую, можешь идти к Хаиму… — Ицка налил половину оловянной кружки. — Это тебе без платы. Отведай. Понравится — налью полную.

Алексашка выпил. Брага действительно была резкой и сладкой. Крякнул от удовольствия и поставил кружку.

— Ну?..

— Хороша, — подтвердил Алексашка.

— Ицка не лгарь. Запомни!

К корчмарю подошел Карпуха:

— Лей еще, пане жид!

— Какой я тебе пане? Ты слышишь, что ты болбочешь? — обиделся Ицка. — Давай плату.

— Лей в долг. Все отдам.

— Когда это ты отдашь, чтоб тебя волки драли! Ицке в долг никто не дает.

— Не отдавал разве? — закричал Карпуха. — Говори, не отдавал тебе?

— Ну, отдавал. Ну и что?

— И за эту отдам.

Ицка почесал пейсы, потом поковырял в носу, вспоминая, сколько должен Карпуха.

— Полтора гроша. Слышишь?

— Слышу, пане. Лей!

Алексашка взял кружку и, покосившись на скамейки, которые были заняты челядниками, прижался к стене. Мужики не обращали внимания на Алексашку. Вели разговоры тихие и житейские. Парамон поднял сонные глаза, подвинулся и кивнул:

— Иди, садись, человече…

Алексашка присел на край скамьи. Парамон раздавил на покатом лбу налившегося кровью комара, отпил браги и, уставившись на Алексашку, продолжал:

— Хлеба нонче уродило много. Будет, слава богу. А начнет куничник его делить — сердце становится. Подымные — отдай. Попасовые — отдай. На квартяных — тоже дай…

— Челядник не пашет, не сеет, — ответил Алексашка. — И про хлеб ему думать нечего.

— Как же нечего?! — возмутился Парамон. — Рот у челядника не зашит. Не будет у куничника хлеба, где взять челяднику?

— Свет велик, — двусмысленно заметил Алексашка.

Парамон положил тяжелую ладонь на Алексашкину голову и ткнулся бородой в самое ухо.

— Ты брось! Теперя не убегиш… Теперя никуда не денешься. Это бывало, что на Руси пять год сыскивали беглых. А как пришел царь Лексей Михайлыч, объявил сыск на десять год. Теперя стало и того больше — пятнадцать год сыскивают. То-то… Теперя не убегиш…

— Сказывают, на Руси неспокойно.

— Сказывают, — Парамон медленно допил брагу, смачно цокнул. — Бунтуют в Москве посадские люди, побивают дворян и бояр.

— Чудно! — Алексашка хмыкнул. — Здесь панство обиды чинит, а там — свои.

— Чудно, — согласился Парамон. Хотел было что-то сказать, да замолчал: вылез из-за стола захмелевший Карпуха, пустился плясать, горлопаня старую бобыльскую песню.

— Не кричи!

Парамон дернул за руку Карпуху. Тот обозлился и, брызгая слюной, полез на Парамона с кулаками. Мужики схватили Карпуху, посадили силой на лавку, поставили перед ним недопитую брагу. Карпуха дружелюбно заулыбался.

— Что, схизматики, боитесь?

— Это ж ты схизматик, — смеялись мужики.

— Ничо-о, — Карпуха рубил кулаком воздух. — Придет!.. Он тут, недалече…

— Кто придет? — допытывался Парамон, хотя хорошо знал, о ком говорил Карпуха.

— Небаба придет! Понял?

— Ты, Карпуха, сейчас ни мужик, ни баба… Пей брагу!

— Буду пить! За Небабу!.. За веру христианскую!..

Карпуха поднял кружку и с размаху ударил по столу. Брага плеснула на стену, на бородатые лица мужиков.

— Шальной! — проворчал Парамон, вытираясь подолом рубахи.

— Придет в Пинск Небаба — обниму и поцелую, как брата своего родного!

И вздрогнули в корчме мужики от сурового голоса:

— Поцелуешь?!.

Обернулись к дверям и замерли: рыжеусый капрал и стража. Съежился, обомлел за столом Алексашка — сразу узнал Жабицкого. Как молния пронеслась горячая мысль: искали и нашли его, Алексашку. И тут же овладел собой — Жабицкий знать его не может. Только если по приметам. Опустил Алексашка ниже голову. Во рту пересохло, а в виски, словно молотом, стучит кровь. И кажется ему, что Жабицкий смотрит на него.

— Поцелуешь?.. — снова спросил капрал. И приказал страже: — Веревку!

Два сильных стражника вытащили Карпуху из-за стола и скрутили ему руки. Карпуха не противился, только сопел и ворочал глазами. Мужика увели. Несколько минут в корчме стояла гнетущая тишина. Кто-то тяжело вздохнул. Отставив в сторону кружку с брагой, Парамон поднялся из-за стола.

Алексашка вышел из корчмы с тяжелыми мыслями. Почему Жабицкий оказался в Пинске? Искал он Алексашку или это случай? Куда повели Карпуху? Нет, на базар не повели. Стража пошла в шляхетскую часть города.

А Карпуха, словно прощаясь, обернулся возле ратуши, посмотрел. И до корчмы долетел свирепый окрик Жабицкого:

— Пшел!..

— Теперь ему все, — вздохнул на крыльце Ицка, вытирая передником руки. — И брагу выпил, и рассчитался… Слушай, Парамон, что ему могут сделать, а?

— Что задумают…

За домом войта Луки Ельского — рейтарский двор. Возле конюшен хата без окон. Втолкнули Карпуху, сбив с ног. Полетев, мужик ударился в столб дыбы. Прошел хмель, и похолодело внутри: пытать будут. Подошел капрал и впился колючими глазами.

— Жить хочешь, смерд вонючий?!

Карпуха заморгал.

— Отвечай, да не думай лгать! Откуда тебе ведомо, смерд, что придет в Пинск Небаба?

— Мне неведомо, пане… Говорят так…

Лицо Жабицкого побагровело. Вздулась синяя жилка на толстой шее, разошлись и побелели ноздри.

— Кто говорил?

— Люди, пане… Только и говору в городе про Небабу, пане…

— Целовать будешь татя^[5]? Братом ему стал и змовой с ним связан? Говори!

— В какой же я змове, пане? Я его в глаза не видал и ведать не ведаю.

— В змове! — закричал Жабицкий.

— Помилуй, пане… Я пьян был… Сдуру…

— На дыбу! Будешь говорить, смерд…

Карпуха не успел опомниться. Его схватили, развели руки, привязали к столбам жесткими веревками и растянули. Хрустнули кости, и Карпухе показалось, что тысячи игл впились в его тело. Страшный, нечеловеческий крик огласил хату и оборвался. Свесилась тяжелая голова на грудь. Карпуху сняли с дыбы и на голову плеснули ковш холодной воды. Мужик пришел в себя, тяжело раскрыл мутные глаза.

— В змове?

— Смилуйся, пане… — зашептали сухие губы.

— Говори, от кого слыхал про Небабу?

— Мужики… в корчме говорили…

— На дыбу!

Снова подвесили Карпуху. И показалось ему, что рвут горячими клещами на части грудь. Изо рта и ушей пошла кровь. Все завертелось перед глазами, перевернулась вверх полом хата, поплыли зеленые и красные круги. Еще показалось: летит он в бездну…

И вдруг захохотал Карпуха, сплевывая кровавую слюну, замотал раскудлаченной головой.

Хоть и привязан был к дыбе мужик, отошел подальше Жабицкий, вглядываясь в обезумевшее лицо. Хохотал Карпуха, выкрикивая несвязные слова.

— Все, пане капрал! Больше ничего не скажет, — заметил палач, снимая ремни.

Жабицкий скрипнул зубами:

— Выбросить падаль!

Когда Карпуху развязали, он снопом свалился на пол. Подвели телегу. В нее стражники положили Карпуху и повезли за ворота шляхетного города. На улочке, возле мужицкой хаты, не останавливаясь, стражники сбросили Карпуху на траву и, стеганув коня, помчались по пыльной дороге.

2

Усадьбу свою негоциант пан Скочиковский поставил у самой Пины на меже шляхетного города и ремесленного посада. Хоть далекий род пана был мужицкий, Скочиковский презирал чернь и селился от нее подальше. Но и в шляхетный город не попал. Зато теперь со злорадством думал, что все же заставил шановное панство кланяться и подавать ему руку. — не могут обойтись без его железа. Сейчас у Скочиковского хватает денег, и он все чаще подумывает о том, чтоб у ясновельможного пана, графа Лисовского, купить болотную землю возле деревни Поречье, под Логишином. Болота пан Лисовский продаст по сходной цене. В болотах тех железа много. Там хорошо бы поставить железоделательные печи. Холопов хватает, и обучить их нехитрому делу недолго. А потом по Ясельде до Струмени железо сплавлять на байдаках. И дальше до славного Киева, где будут брать его за милую душу.

Дом Скочиковского высокий, добротный, обнесен крепким частоколом. Живности всякой полон двор, и холопы едва управляются с нею с утра до вечера. Зачем ему столько живности, Шаненя понять не может. Несколько лет назад почила в бозе пани Скочиковская. Детей у негоцианта нет. С тех пор живет пан Скочиковский в одиночестве…

Утром Шаненя застучал в калитку, и пять злющих псов сразу же залились лаем. Выскочил холоп, разогнал собак.

— Кто стучит? — спросил, не отбрасывая щеколду.

— Седельник Шаненя до ясновельможного пана Скочиковского, — ответил Иван. — Открой!

— Заходи!

Холоп открыл калитку.

— Не порвут? — хмуро покосился Шаненя на собак.

— Вон! — топнул холоп, и псы лениво отошли в сторону, не сводя глаз с чужого человека.

— Скажи пану, Шаненя пришел.

Через несколько минут на крыльце появился пан Скочиковский в широких синих портах и нательной рубахе. Из сафьянового мешочка он вынул щепотку душистого зелья, затолкал пальцем его в ноздри и долго морщился, пока чихнул. Вытирая слезу, уставился на Шаненю.

— Сбрую принес? Показывай!

Шаненя развязал мешок и, вытянув ременную сбрую, положил ее перед паном. Серебром сверкнули на солнце заклепки на падузах, загорелись искорками золотистые звездочки на седелке и уздечке. Старое, сморщенное лицо пана Скочиковского застыло в довольной улыбке. Шанене ничего не сказал, только крикнул проходившему по двору мужику:

— Зыгмунт, бери на конюшню!

Шаненя выждал, когда мужик унесет сбрую.

— Пришел, ясновельможный пане, с делом к тебе.

Скочиковский согласно мотнул лысой головой.

— До Скочиковского все теперь с делом ходят. Скочиковский всем надобен. Дело у тебя большое ли, малое?

Шаненя подумал.

— Видно, не малое.

— Пойдем в покои.

Чутье у Скочиковского острое: если б дела не было — не нес Шаненя сбрую сам, а прислал челядника. Вошли в комнату. Пан показал Шанене на скамейку, сам сел в кресло, сплетенное из ивовых прутьев и накрытое медвежьей шкурой. Уселся и полез в карман за зельем. Шаненя выжидал, когда Скочиковский отчихается.

— Задумал я, пане ясновельможный, попытаться счастья в новом цехе, — начал с достоинством Шаненя.

Скочиковский снова закатил голову и, отсопевшись, проронил:

— Ну…

— Большой спрос нонче на дормезы и брички с железным ходом. Покупать будут, только давай.

— Что правда, то правда. Спрос есть.

— Вот и нашел я себе мастерового, молодого работящего мужика. Коваль отменный. Мех раздобыл и поставил. А теперь и железо надобно, пане.

— Железо теперь в цене, — загадочно усмехнулся Скочиковский, сгоняя с лысины назойливую муху. — Куда ни сунься, везде железо, железо, железо…

— Так, пане ясновельможный. В неметчине рыдваны давно на железном ходу с рессорами.

— Мне дела нет до неметчины. Там пускай хоть чертей на рессоры сажают. Сколько тебе железа надо?

— Сто пудов.

— Не ослышался? — Скочиковский приподнялся в качалке.

— Сто, — повторил Шаненя.

Скочиковский захихикал.

— В своем уме ли, пан седельник? Я за год четыреста пудов делаю. А время теперь сам знаешь какое. Все до фунта на казну идет. — Скочиковский понизил голос до шепота. — Сеймом приказано пушки и ядра лить, мушкеты делать… Схизматик в образе Хмеля Речи Посполитой грозит… Три — пять пудов могу дать. Да и то чтоб шито-крыто было… — Скочиковский приложил дрожащий палец к сухим губам.

— Об этом говорить и думать нечего, шановный пане, — успокоил Шаненя. — У меня язык за семью замками. — Скажи, что казна платит за пуд?

Сколько там платит! — пан Скочиковский показал кукиш. Наморщив лоб, отвел глаза в сторону. — У казны не особенно возьмешь. А пока его выплавишь да выколотишь…

Шаненя знал, что пан берет у казны по два талера за пуд, но говорить о своих прибылях негоциант не хотел. Кроме того, в Несвиж и Варшаву железо Скочиковский отправляет на своих лошадях, за свой кошт. Значит, коням овес покупать надо, мужикам давать харчи на дорогу.

— Три пуда, шановный пане, это два дормеза, — высчитал Шаненя. — Я по два талера и пять грошей дать могу. Так немецкие купцы дают. На первых порах тридцать пудов дай. А через месячишко еще тридцать.

— Столько железа десять цехмейстеров не выработает. А у тебя же один коваль, — пан презрительно сплюнул: — Ты мне голову не морочь!

— А на сбрую, а на уздечки, а на седелки, — начал загибать пальцы Шаненя. — Инструмент делать надо. На одни молоты и клещи не меньше трех пудов пойдет.

Долго молчали. Скочиковский супил лоб, изрезанный мелкими морщинами. «Прикидывает да высчитывает… — решил Шаненя. — Каб не прогадать…» Наконец, согласился.

— Ладно, когда брать будешь?

— Хоть сегодня.

— Но гляди, чтоб… — и снова приложил палец. — Перед войтом ответ держать будешь.

— Вот крест… — Шаненя подумал, что пан Скочиковский запугивает его, хоть у самого душа дрожит. Шаненя запустил руку в мешок и, вытащив связку соболей, поднял их, повертел и с достоинством положил на лавку. Соболя были один в один, длинные, шелковистые, бурого цвета с белыми пятнышками на груди. У Скочиковского отняло речь, но сдержал и не выдал своего удивления. Таким соболям знал цену. И, словно между прочим, заметил:

— Ладный мех… А все плачешь, что деньгу не имеешь. Небось, не последние…

— Деньги нет. А соболей дочке на свадьбу берег. Да не выходит… Этотебе первый расчет, пане. — Шаненя свернул мешок, сунул его под локоть и вышел на крыльцо.

Скочиковский ковылял следом.

— Завтра до полудня чтоб в рудне был. С приказчиком разговоров не веди и глаза ему не мозоль. Сам приеду… Там пудов двадцать пять будет.

Шаненя кивнул. Косясь на псов, что лежали под акацией, высунув розовые языки, пошел к калитке.

3

Под вечер детишки с шумом прибежали в хату Гришки Мешковича.

— Тишей! — сурово крикнул Мешкович. — Раскудахтались…

Самый старший, Васек, шмыгал носом и говорил, запыхавшись от быстрого бега:

— Возле канавы дядька лежит пьяный-пьяный… И весь в крови…

— Кто это может быть? — удивился Мешкович.

Детишки дружно пожали плечами:

— Не наш…

— С какой же улицы, если не наш?

— Сходи посмотри, — тихо сказала баба и заворочалась со стоном на полатях.

— А ты лежи, — в ответ проворчал Мешкович. — Бражничают, а потом бьют рыло на камне. — Гришка воткнул иголку в холст, положил недошитую шапку на стел и, не снимая фартука, тяжело поднялся. Вышел во двор, вытянул шею, издали оглядывая человека. Детвора пустилась за ним следом.

На пыльной траве возле канавы с зеленой заплесневелой водой неподвижно лежал мужик. Мешкович подошел ближе, всматриваясь в измазанное кровью лицо, и, охнув, присел.

— Карпуха!..

Тот раскрыл глаза и, ворочая белками, оскалил редкие зубы. На губах его засохла красноватая слюна. Он застонал, тихо и часто вздрагивая. И вдруг из его полураскрытого рта вырвался слабый, прерывистый смех.

— Ты чего, Карпуха?!.

Страшная догадка овладела Мешковичем. Покосился в сторону шляхетного города, наморщил лоб.

— Беги, Васек, зови Ивана Шаненю!

Мальчишка стрелой пустился по улице. За ним вприпрыжку бросились остальные. Тотчас возле канавы стали собираться мужики и бабы. Вздыхали и охали, качая головами. Расступились, когда, широко ступая, подошел насупленный Шаненя. За ним — Алексашка и Ермола Велесницкий. Прибежал Парамон.

— Он про Небабу… Братом называл… Веревкой скрутили руки и повели, — рассказывал Парамон.

— Отбили мужику память.

— Куда его теперь?

— Понесем в мою хату, — решил Шаненя.

Мужики подняли Карпуху и понесли. Положили его в сенях. Здесь прохладней и мух меньше.

Устя, намочив тряпицу, осторожно и боязливо вытирала лицо Карпухи. Алексашка наблюдал со стороны, как украдкой смахнула девка слезу и приложила конец платка к покрасневшим глазам. «Сердобольная все же», — решил Алексашка. Потом Устя поила Карпуху зельем, что принесли бабы. Долго смотрел Шаненя на бледное отекшее лицо мужика и заключил, что пытали Карпуху на дыбе: нет ни царапины на теле, ни подтеков.

Вечером подробно рассказывал Алексашка про то, что происходило в корчме.

— Как вошел капрал — подумал, что по мою душу. Ох и лютовал Жабицкий в Полоцке! Если уж попадал мужик в его руки, на доброе не надеялся.

— Нечто в одном Полоцке… По всей Белой Руси лютуют, — проронил сквозь зубы Шаненя.

— Как же очутился капрал в Пиньске?

— Рейтар привел. Если лютый он, у войта Ельского надежным псом будет.

— Значит, случай. Теперь с ним часто видеться буду. Да, слава богу, не знает меня.

— Это худо, — с сожалением заметил Шаненя, — знать должен…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Целый вечер просидел Алексашка на берегу Пины. Свежо возле реки, тихо. Вода в реке быстрая. Днем она кажется коричневой — много мелких болотных речушек несут свои воды в Пину. А вечером, под луной, вода черная, как сажа. И не блестит, не серебрится, как Двина в Полоцке. Идти вниз по Пине, а там по Струмени на барках и байдаках легко. Грести нет надобности. Русло глубокое, несет так, что поспевай веслом править. Только от комарья нигде спасения нет. Гудят и так жалят, что три дня волдыри не сходят. В такое тихое лунное время любит играть на воде рыба. Иная выскочит из воды, сверкнет чешуей, как молния, пролетит два-три аршина и уходит в воду. А бывает, что плесканет возле самого берега в высоких стеблях аира, и снова наступает долгая тишина. Рыбы в Пине и Струмени много, да ловить ее боязно: смотрят за рекой экономы пана Луки Ельского. Если поймают — не миновать плетей и клейма.

Второй день Алексашке нет работы — уехал Иван Шаненя за железом. Должен был вернуться еще к обеду, да задержался. Алексашка уже знает, что дормезы и дробницы на железном ходу Шаненя делать не будет. Не нужны они. Неделю назад отковали две оси для передков, несколько шворанов и поставили на виду, у дверей кузни: если придет кто, пусть смотрит.

Мысли Алексашки прервал далекий, знакомый голос Усти:

— Алекса-а-ашка-а!..

Приподнялся нехотя, отозвался:

— Иду-у!

Подошел к хате, во дворе увидал Устю.

— Соскучилась?

— Чуть не плачу! — фыркнула Устя. — Папаня приехал. Сказал, чтоб в кузню шел.

Возле кузни Шаненя распрягал вспотевшего коня.

— Едва дотянул воз, — жаловался Иван. — А дробницы словно пустые. Двадцать пять пудов железа запросто спрятались и не видать.

— Далеко брал?

— Далече… Давай снимем с воза, да побыстрее.

Железо перенесли в кузню и завалили мешками с углем. Потом присели на завалине.

— Как там Карпуха?

— Отходит помалу, ворочается. Но памяти все нет. Блестят глаза, смеется, говорит абы-что. Ни Устю, ни Ховру не узнает.

Шаненя долго сидел молча. Что думал — не говорил. Но Алексашка понимал: неспокойно на сердце у Ивана. В Пиньске назревают события, которые могут кончиться неведомо чем. В мужицких хатах впотай все чаще говорят о казаках, которые должны прийти на выручку от панского гнета, и будет на Белой Руси вольница, как на Дону. Но в разговоры эти мужики не верят. Иван Шаненя решил сходить к православному владыке епископу Егорию. Владыка увел Шаненю в свою опочивальню и до полудня просидел с ним взаперти. С гневом рассказывал Иван о том, что чинят, иезуиты. Епископ Егорий слушал, потупив седую голову, и губы его беззвучно шевелились.

— Знаю, человече, все знаю. И патриарху Никону все будет ведомо…

От Егория шел с легким сердцем. А теперь Карпуха разбередил душу снова.

— Пойдем-ка спать. Завтра на зорьке застучим…

На зорьке оба были в кузне. Шаненя приподнял горбыль, прижатый к крыше, и вытащил завернутую в тряпку саблю. Бережно вытер рукавом сверкающее полотно и, сжав деревянную рукоятку в широкой, сильной ладони, приподнял ее над головой.

Сабля была не длинная, с необычно широким полотном, вдоль которого от рукоятки и до носка тянулись две узенькие ровные полоски. Возле рукоятки — сверкающие медные усы. Таких сабель Алексашке не приходилось видеть, хоть в Полоцк разный чужеземный люд заглядывал: и свейские рыцари в латах, и немцы в шлемах со спускающимися забралами, и английские мушкетеры, и испанцы со шпагами… Кто носил эту? В каких боях сверкала она? Чью кровь отведала? Все было загадкой.

— Где такую раздобыл?

— Долгий рассказ. — Шаненя сосредоточенно рассматривал сверкающее полотно: не появились ли крохотные, предательские пятнышки ржавчины. — От деда досталась. Дед с Наливайкой ходил. А там, еще раньше, будто добыл ее в бою с татарами, что на Пинск набегали за ясыром и полонянками.

— Не на Руси кована, — заключил Алексашка, рассматривая саблю. — Железо отменное.

— Откуешь такую? — Шаненя хитровато прищурил глаза.

— Нет, пожалуй, — признался Алексашка и щелкнул ногтем по полотну. — Тут пазы. Их на токарном станке делали… Такой станок видел в Полоцке. За кузней конь по кругу ходил и вертел дышло. От дышла привод на шестеренках. Резчик в тисках зажат. Он стружку снимает и паз точит. Заморский станок.

— Без пазов откуешь?

— Откую! — уверенно ответил Алексашка.

— Бери! — Шаненя бросил к ногам полоску железа.

Долго возились с углями — отсырел за ночь трут, и Алексашка насилу выбил из него искру. Раздул в ладонях и подсунул под сухую бересту. Та затрещала, свернулась в колечко, задымила и вспыхнула. Заухкал кожаный мех, и сразу запахло сладковатой гарью березовых углей. Раскраснелись угольки, и пошел от них жар. Алексашка закачал сильнее дышло, и после каждого взмаха в лицо ударяла теплая упругая волна. Теребень подхватил клещами железо, проворно расшевелил им угли и всунул поглубже полоску. А рядом воткнул длинную ось, которую отковал несколько дней назад.

Пока в горне разогревалось железо, Шаненя на доске прикидывал угольком размеры и контур сабли, топтался по тесной кузне, потом вышел и долго свистел Полкану — лохматому чуткому псу. Тот примчался, завилял хвостом, затерся ласково о ноги хозяина. Шаненя накинул на шею собаке веревку и конец прицепил к двери.

— Лежи!

— Должно быть готово, — Алексашка вытащил из горна железо. Оно было искрящимся и бледно-розовым.

Полоску положил на наковальню и быстро застучал молотом, повторяя после каждого удара: «Га!.. га!.. га!» Дождем сыпались с наковальни белые искры и, едва касаясь земли, гасли. Алексашка стучал, ворочая железо то на одну, то на другую сторону.

— Мягкое, — неодобрительно покачал головой.

— Что поделаешь! Еще раза три выколачивать придется, — решил Шаненя. — Воздуха в нем много. А пан Скочиковский хвалил, что лучшего не найду.

— У купца одно на уме: продать.

— Для дормеза, может, лучшего и не надо.

Дважды Алексашка нагревал железо и выстукивал его тяжелым молотом. Потом калил, отпускал, снова калил и старательно выбивал. Покрылся испариной лоб, и вымокла рубаха на плечах. Только к полудню вытянул железо в нужную длину, заострил конец, слегка выгнул в полудугу. Потом выбил черенок. Раскалил последний раз в горне и бросил в длинное деревянное корыто с ржавой водой. Мгновенно запузырилась, зашипела вода, выбрасывая клубочки пара.

Алексашка вынул из корыта саблю, долго рассматривал ее. И вдруг вздрогнул, круто повернувшись к двери. В одно мгновение бросил саблю в корыто. Выхватил из горна красноватую ось и яростно застучал по ней молотом.

Дверь в кузне протяжно заскрипела, и знакомый хриповатый голос спросил:

— Кто тут есть?

— Тьфу, напугал! — Шаненя сплюнул и уставился на Велесницкого. — Крадешься, словно кошка.

— Неужто испугался?

— Сам знаешь… И собака не тявкнула. — Шаненя отворил дверь. На щеколде болтался обрывок веревки. — Сбежал пес!

Велесницкий осмотрелся в кузне.

— Оси куете?

— Оси… — Алексашка достал из воды саблю и подал ее Ермоле. Велесницкий повертел саблю.

— Будет рубать?

— Голову, пожалуй, сбросит, — усмехнулся Алексашка. — Только этого мало.

— Неужто? — рассмеялся Велесницкий. — А я думал, что большего и не надо.

— Она панскую саблю выдержать должна.

— А выдержит?

— Сейчас посмотрим.

Алексашка неторопливо обмотал тряпкой черенок. Потом к наковальне обухом приставил топор.

— Отойди в сторону. Кабы в глаза не отлетело…

Велесницкий и Шаненя отошли к двери. Алексашка поднял саблю над головой, прицелился и, ахнув, со свистом опустил ее на топор.

Втроем склонились над саблей.

— Слабовата, — с сожалением заметил Алексашка, ощупывая грубыми пальцами глубокую зазубрину.

— Еще раз отбивать на огне надо.

— Не бедуй! — успокаивал Велесницкий. — Первый блин бывает и комом.

— На пики железо в самый раз.

— И пики надобны. Сто наконечников вот так… — Ермола провел ребром ладони по горлу.

— Завтра ковать буду. Пика — дело нехитрое. А вот сабля, — и вздохнул: — Эх, кабы железо потверже!

Алексашка снова встал к горну. Ходит дышло вверх и вниз. Тихо охает мех, и белым жаром вспыхивают угли. Они весело потрескивают, стреляя крохотными серебристыми искорками, и выбрасывают фиолетовые язычки пламени. Стучит Алексашка молотком по сабле, выбивая воздух из металла. Плотнее становится железо. Стучит и думает, какая чудесная сила хранится в ржавых болотах Полесья! Саблями и пиками обернется панам собственная земля. Пробьет час — полягут они костями, как от мечей и стрел ворог на поле Куликовом. Стучит Алексашка молотком. Руки устали за день, ломит спину, а дух бодрый. Когда закончил, бросил устало молоток, вытер вспотевшее лицо и, наклонившись к кадке, вдоволь напился холодной воды.

— Теперь ей должно быть все. Дальше некуда… Попробуем потянуть на камне.

Шаненя вертел ручку точила, Алексашка водил лезвие. Заблестело железо, обретая грозный вид.

— Три не выковать за день? — спросил Велесницкий.

— Трудно, — Алексашка подумал. — Вот если б еще одного челядника найти.

— Да-а, — задумчиво протянул Ермола. — Было б за четыре недели сто сабель. Как потребны они!.. Про челядника думать нечего. Нет его. Да и знать никому больше не следует.

Ответ Велесницкого польстил — доверяет ему, Алексашке. Он спрятал саблю под хлам, забросал это место углями. Долго гремел железом, выбирая полоску, годную на пики. Велесницкий и Шаненя вышли из кузни, присели на колоды неподалеку. Алексашка прикусил губу: доверять-то доверяют, а все же есть и такие речи, которые слушать ему не положено. Хоть и гремел железом, стучал молотками, а разговор все же доходил до него. Слушал и не представлял, что в нем тайного. Долго и подробно говорил Велесницкий о некой братской школе, что имеется в Пиньске. Участники братства там читают вирши и проповедуют христианскую веру. А пинский ксендз Халевский домогается от владыки Егория, чтоб братскую школу ту закрыли, а детей христианских отослали в римский коллегиум для обучения.

— Не быть тому! — сурово прервал Шаненя.

И еще Велесницкий называл некого Афанасия Филипповича, именуя великим мужем. Будто привез тот Афанасий Филиппович в Пиньск мудрую книгу, которую сам сложил и отпечатал в Вильне. А книга та направлена против унии. Нет сомнения, что шановное панство такой вольности не потерпит. Как оно обернется для Афанасия — пока неизвестно.

И еще слыхал Алексашка Теребень разговор про то, что на всей Белой Руси застучали ковали. Холопы нападают на королевские дозоры и забирают порох. Что касается мушкетов и сабель, мужики с ними не особенно ловки. А вот уж вилы, и косы, и топоры держат крепко. Под Слуцком, а может, под другим городом, ибо Алексашка не расслышал, мужики пришли к пану миром и просили, чтоб уменьшил на один день барщину. Пан обещал подумать и через день слово свое сказать. А назавтра деревня была полна гайдуков. Троих мужиков на колы посадили. Услыхав о расправе, чернь окольных деревень схватила косы и обложила гайдуков. Одни бежали, других покололи. Потом имение перетрясли, нашли квиты попасовые, подымные, поборовые, сложили в кучу и огнем попалили… По хатам не разошлись, а в леса подались. Мушкеты и сабли, что у гайдуков взяли, теперь пускают в дело.

— Славно! — похвалил Шаненя.

Потом Иван что-то говорил Велесницкому, но что — Алексашка не слыхал.

2

За неделю так намахался молотом Алексашка, что к воскресенью не чувствовал ни рук, ни ног, ни спины. Вставал на зорьке и дотемна не вылезал из кузни. Помогать Шаненя не мог, занят был седельной работой. Все пятнадцать сабель и десяток пик Алексашка выковал своими руками. Ладони, которые привыкли к тяжелому молоту, все же не выдержали. Надулась пузырями кожа, лопнула и присохла жесткой мозолью.

В это воскресенье Алексашка спал больше обычного. Раскрыл глаза — в хате светло. Лежал, растянувшись, в сладкой истоме. И подниматься не хотелось. Скрипнула дверь. В хату вошла Устя, поставила на лавку ведро со студеной водой. Алексашка видит из-под полуприкрытых век ее стройные загорелые ноги, сильные руки, тонкую шею и даже родинку возле уха, Устя отбросила сползающие на лицо волосы, повернула широкое конопатое лицо. На лавке лежала рубаха Алексашки. Устя заметила на самой груди большую выжженную дыру. Осторожно, чтоб не разбудить Алексашку, приподняла рубаху, посмотрела и положила тихонько на место. Не хотел Алексашка выдавать себя и все же не сдержался.

— Может, зашьешь? — и раскрыл глаза.

Устя вспыхнула.

— Кто прожег, пусть и чинит! — и бросилась к двери.

— Я не сумею. Устя, обожди!

— Чего надо? — задержалась на пороге, не поворачивая голову.

Алексашка посмотрел на Устю и подумал, что сердце у нее мягкое, доброе. Всю неделю, как дитя, досматривала Карпуху. То ячменную кашу дает ему ложкой, то ядреным квасом поит и разговаривает с ним. Голос у нее мягкий, добрый. Кажется, от одних слов должно легче стать человеку. Одного не может понять Алексашка, почему не смотрит в его сторону Устя, почему сторонится? А если уж и заговорит, то лишь в том случае, если надобность есть. В мыслях Алексашка говорит самому себе, что нет ему дела до девки. Но в душе обидно. Неужто он такой никудышный, что недостоин разговора? Ведь и девка не панского рода. Там, в Полоцке, заглядывались на него девчата. Знает Алексашка, что пора бы и ему семью иметь. Взять бы в жены такую девку, как Устя. Не ленивая, хозяйская. Вся домашняя работа горит у нее в руках. То, что конопатая — не беда. Душа у нее красивая. Краса лица — не краса души.

— Чего ты, Устинья, на меня все волком смотришь? — спохватился Алексашка.

И вдруг усмехнулась Устя. Впервые за все время. Сверкнула белыми, как чеснок, зубами, повела плечом.

— Я на всех одинаково смотрю.

— Кабы так.

— Говори, что хотел?

А он оробел вконец, замялся: мелькнул в глазах Усти загадочный огонек и погас.

— Зашьешь рубаху?

Устя не ответила. Вышла из хаты, грохнув щеколдой.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Вместе с подслеповатым горбуном-старцем Фонька Драный нос дошел до большого города. Поднялись на косогор. Вдалеке, с правой руки, поблескивала река. К ней прижались домишки, над которыми возвышались купол церкви и две узкие, высокие башни костела. Старец приложил ладонь ко лбу и, заслонившись от яркого солнца, долго смотрел на город.

— Ну, что? — с нетерпением спросил Фонька.

— Бобруйск.

— Большой град?

— Ба-альшой!.. Было время, что акерманския и крымския татары жгли его и не сожгли. Еще воевал его и обкладывал князь Михайла Глинский. А он, славный, не поддался. Выстоял. Потом, как построил Петра Тризна костел, так пустили корни иезуиты…

Никогда не слыхал Фонька про такой город. Теперь привелось узреть его. С горбуном-старцем было хорошо Фоньке. Все он знает, везде побывал. Харчевался вместе с ним, что бог давал и люди добрые. Ночевали где придется. В деревнях и на дорогах понаслышались, что под Бобруйском неспокойно — бродят в лесах шайки, а город якобы обложили казаки. Фонька не боится казаков. Решил сам пробираться туда, где лежит славный и вольный остров Хортица. Старец одобрил замысел Фоньки. И вот Фонька уже у стен Бобруйска, а казаков пока не видал.

— Что тебе со мной?.. — говорил старец, кивая седой головой. — Ты молодец ладный. Совет тебе такой дам: иди на пристань в Бобруйске. Там купцы по реке вниз барки и струги гонят. Купцам работный люд надобен.

— Берут ли беглых?

— Как не брать, человече ты милый! Беглые впору купцу. С беглым мороки меньше, и харчи ему абы-какие идут. С беглого и спрос другой…

Фонька Драный нос подумал и согласился. По городу не ходил — Полоцк не хуже Бобруйска и смотреть нечего. Подался сразу на пристань. Здесь людно. Возле берега полно телег купеческих с разными товарами. Гомон и ругань. С телег мужики тянут мешки на барки, что бортами уставили весь берег. На одну из барок мужики таскали пеньку и укладывали тюками. Пенька чистая и полегче, чем мешок с зерном, от которого пуп трещит. Посмотрел и подошел к мужику.

— Скажи, человече, работный люд нужен?

Мужик устало чмыхнул и подтянул спадающие порты.

— Сказывали, потребен. Иди до купца. Он тебе скажет. — И показал на хату возле самого берега.

Фонька Драный нос робко вошел в избу. С порога поклонился низко щуплому глазастому человеку в белой посконной рубахе и яловых сапогах. Тот, не ожидая, пока Фонька начнет говорить, равнодушно спросил:

— Чего хотел?

— Сказывают, пане, надобен тебе работный люд?

— Ну, надобен, — купец откусил от окрайца хлеб и, запив из коновки квасом, сладко зачавкал. — А ты беглый?

— Со старцем хожу, — похолодело у Фоньки внутри.

— Молчи, лгарь! — фыркнул купец. — Я тебя насквозь, как через блону, вижу. Да леший с тобой! Возьму до Любечи. Харчеваться у детины будешь. Уразумел?

— Все, пане, — кивнул Фонька.

— Беги на пристань, — купец хлебнул квасу и, затолкав в рот хлеб, вышел из хаты. — Вон барка моя. Пеньку укладывают.

Фоньке понравилось на барке. Судно хоть и старое, да крепкое, обшитое трехдюймовой доской. На воде его держали тяжелые якоря на жестких пеньковых канатах. На носу работный люд устроил горн, где варил себе трапезу. Сколько барка берет груза — Фонька не знает. Но слыхал разное. Говорят, что тысячу пудов, говорят, что и больше.

Кроме пеньки мужики грузили дубовые брусья. Куда это все гнал купец, кому продавать будет и где находится та самая Любеч, Фонька Драный нос не слыхал, и мужики не слыхали.

Грузили барку два дня. Каких только историй не наслышался Фонька Драный нос за это короткое время! Вечером, усевшись трапезничать, мужик по кличке Косой рассказывал, как неподалеку от Бобруйска, в селе Глусск, хлопы подняли бунт, схватили графа пана Лубинского и повесили на воротах.

— Почему бунт подняли? — допытывался Фонька.

Косой хмыкнул и плюнул за борт.

— Хлоп жениться хотел и нашел достойную себе девку. Явился хлоп к пану Лубинскому, упал в ноги и попросил дозволу. А пан говорит: дозволю, когда покажешь мне девку. Хлоп — дурень! Привел девку в маенток и вместе с ней кланяться стал. Девку посмотрел пан, и пришлась она к сердцу. Ее за руку — и в хоромы к себе на ночь…

А еще мужики на барке рассказывали, как холопы позвали в деревню казаков и рассказали им про обиды свои, что чинил Пан. Казаки заставили пана сидеть под столом всю ночь и через каждый час кукарекать. Прозвище у пана было Петуховский…

Купец торопил работный люд. Ходили слухи, что конных казаков видели несколько дней назад в лесу под Бобруйском. Говорили, что казаков не меньше пяти тысяч. Может, и больше их. Разве кто считал?

На четвертый день барка отошла от берега. Фонька Драный нос стоял рядом с кормчим на корме, длинным шестом помогал отводить барку от берега. Когда вывели ее на стремнину, сама пошла спокойно и ровно. Хороша река Береза! Вода в ней прозрачная. Берега высокие, крутые, заросшие березовым и сосновым лесом. Из чащоб к воде на водопой выходят кабаны; лакомятся осинником сохатые. Часто можно увидеть и пушистого осторожного соболя. Рыбы в Березе — хоть сетями тяни.

Через день барка миновала Паричи. В село не заходили: купец строго-настрого приказал, пока не минуют Паричи, к берегу не подходить. Боится купец, чтоб казаки не подожгли барку. А пристать все же пришлось. В двух верстах от Горваля наткнулась барка на дубовую корягу. Течь здесь быстрая, и корму занесло. Она ударилась о валун. Вылетела в корме смольная пакля, и тонкой струйкой заурчала вода. Мужики переполошились и сбросили якорь. Стали думать, что делать. А выход был один: снять часть груза на берег и законопатить барку.

С низкого борта на песчаную отмель положили трап. Половину дня носили на берег пеньку. Облегчили барку, она поднялась из воды. Мужики собрали хворост, разложили костер. Скатили бочонок смолы, который взяли про запас, снесли на берег чан и паклю. Конопатить дело непростое, и кормчий не доверил Фоньке эту работу, хоть и видел в нем человека мастерового. Фонька Драный нос не обиделся. У берега — густой сосновый лес. Кругом ни души. Пошел в лес собирать ягоды. Земляники в лесу — ковшом черпай. Красные пахучие ягоды таинственно выглядывают из-под ярких зеленых листиков. Фонька Драный нос собирал пригоршнями. Запрокинув голову, широко раскрывал рот и сыпал их, жмуря в блаженстве глаза.

Прошел на поляну, присел у старого, гнилого пня, собрал полную ладонь. Едва запрокинул голову, как несколько сильных рук схватили, придавили к земле, прижали ладонью рот. Фонька Драный нос и охнуть не успел, как оказался связанным. Три мужика в широких синих шароварах склонились над ним. Фонька увидел загорелые лица, черные усы, свисающие змейкой. На голове — смушковые шапки. У двоих — серьги в ушах, на боку короткие кривые сабли. «Черкасы!..» — мелькнула мысль.

— Щоб тыхо було! — приказал один.

— А чего мне кричать, — ответил Фонька Драный нос, все же с опаской поглядывая на казаков.

— О цэ и добро!

Казаки поставили Фоньку на ноги.

— Пишлы!..

Фонька шагал за плечистым, рослым казаком. Руки у Фоньки были туго связаны, и он, спотыкаясь, едва поспевал за ним. Двое шли сзади. Идти пришлось немного, около версты. Вскоре оказались на поляне, и Фонька Драный нос раскрыл от удивления рот. Вся поляна в шатрах и шалашах. Между ними — повозки и кони. Дымят костры, пахнет варевом. Сверкают поднятые кверху отточенные пики. Возле костров и на повозках казаки. Фонька Драный нос впервые услыхал украинский говор и удивился, что много в нем понятных и похожих на белорусскую речь слов.

Подошли к шатру, у которого стоял часовой с мушкетом.

— Зови атамана. Языка привели.

Окинув беглым взглядом Фоньку, часовой тихо и протяжно свистнул. И тут же скрылся за пологом.

Из шатра вышел атаман — среднего роста, чубатый, в темно-синем кунтуше и насунутой набекрень смушковой шапке. За широкий пояс заткнута пистоль, а сбоку сабля. Он был гладко выбрит. По годам не молод, но и не стар. Настороженные глаза ощупывали Фоньку.

— Где взяли? — спросил атаман.

— С барки…

Атаман, подобрав кунтуш, уселся на березовый чурбак и сплюнул. Еще раз посмотрел на Фоньку.

— Какой это к бесу язык?! Хлопа привели.

— Теперь и купцы хлопское надевают. Кто его знает. У него, атаман, на лбу клейма нет.

— Хлопу не на лоб смотреть надо, а на зад…

Казаки дружно загоготали.

— Гарно сказав, батько!

— Скидывай рубаху, — приказал атаман Фоньке. — Сейчас увидим, какого он роду и племени.

— Руки…

Фоньке развязали руки и вмиг сорвали сорочку. Атаман посмотрел на иссиня-красные рубцы, что разрисовали кожу на всей спине, кивнул долговязому казаку:

— Смотри, Микола, как оно, панское письмо, отпечатано.

— Панское, — согласился Микола. — Кажись, свежее?

— Только-только затянулось, — подтвердил Фонька.

— Как звать?

— Фонькой. По прозвищу — Драный нос.

— Нос и впрямь драный. Признавайся, напугали казаки?

Фонька не знал, что ответить атаману. То, что струхнул, так не отнять. А кто бы не струхнул, если навалились внезапно. Не казаки в лесу страшны, а харцизки. Те бродят шайками в лесах и грабят одинаково, что пана, что хлопа.

— Чего пугаться.

— И я о том. Рассказывай, куда путь держал?

Спокойный разговор атамана окончательно успокоил Фоньку и убедил в дружелюбии казаков. Слухи о том, что казаки безжалостно убивают схваченных языков — оказались неправдой. Фонька Драный нос решил, что таить думы нечего.

— На Сечь хочу.

— От панов бежишь?

— Стало быть… — Фонька натянул рубаху, вздохнул. — Купец на барку взял до Любечи. А сам из Полоцка.

— Скажи, не ждут казаков в Полоцке? — атаман пытливо прищурил карие глаза в ожидании ответа.

— Ждут, — Фонька Драный нос подтвердил с уверенностью. — Только и говор о них. Невмоготу стало под паном. Правду бают, что и Хмель из шляхетного рода… — Фонька осекся, подумал, что болтнул лишнее; да было поздно. Увидев спокойное лицо атамана, продолжал: — Пан с паном снюхаться может… И будет на Белой Руси казацкое панство.

Стоявшие поодаль казаки засмеялись. И Фонька засмеялся. Только лицо атамана по-прежнему оставалось серьезным, даже строгим. Фонькины речи пришлись ему не по душе. Вздрогнула бровь у атамана и, приподнявшись, замерла.

— У казаков своих земель хватает. И мыслей нет у них на Белую Русь зариться.

— Может, оно и по-твоему, — подумав, согласился Фонька. — Люд говорит, есть универсал гетмана Хмеля, чтоб белорусцам беды не чинить и брать под свою защиту, как братьев. Правда ли это?

— Есть. Рукой гетмана писан.

Об этом универсале Фонька Драный нос слыхал на барке. Кому-то из мужиков в Бобруйске пересказывал писаное монах. Кроме того из уст в уста передают всякие указы гетмана: чтоб беспрепятственно пропускали купцов с товарами, чтоб оберегали церкви и святых отцов от надругания иезуитов, чтоб с почтением относились к бабам и девкам. И еще всякое такое, чего не запомнил. Хотел Фонька Драный нос спросить у атамана, давал ли гетман такие наказы, но не решился.

Атаман поднялся и, отыскав глазами Миколу, приказал:

— Принеси Фоньке мяса и хлеба. — Посмотрел испытующе на Фоньку. — Чего тебе на Сечь бежать? Там никого не осталось. Или, может, задумал в наших краях жениться?

Фонька Драный нос усмехнулся.

— Чего бы и нет? Там девки чернобровые.

— Ох, гарные! — заговорили казаки.

— А может, пойдешь с нами? — Атаман ждал ответа. — Поразмысли. Неволить тебя не стану. Если хочешь — беги обратно на купецкую барку…

Словно искра проскочила в сердце Фоньки Драный нос. Перед господом богом давал клятву расквитаться с панами за каждый рубец на теле, за каждую обиду, что лежала под сердцем, за святую веру, что попирают и топчут. Бежать на Сечь — значит забыть все, выбросить навсегда из сердца, чтоб никогда не терзали душу воспоминания. Бежать на Сечь — значит отдать на поругание родной край? Согласиться с панской неволей? А господь видит, а господь шепчет Фоньке в ухо: выбирай, Фонька Драный нос, выбирай, не медли… Стоит атаман, смотрит поверх шатров на сверкающие наконечники пик, на дымки, что тянутся к вершинам высоких сосен.

— С тобой пойду, атаман! — твердо прошептал Фонька пересохшими губами.

— Сотник!

— Я! — отозвался живо казак.

— Дай Фоньке саблю и коня!..

2

Густой, белый туман стоял над Березой-рекой; лес терялся в синем ночном мраке. Спали птицы, и до рассвета было еще далеко. А сотники уже сидели в шатре атамана. Совещались недолго. Покинув шатер, стали поднимать сотни. Пофыркивали в тишине кони и звенели уздечки. Казаки разговаривали вполголоса, приторачивали к седлам кунтуши и потрепанные в походах армяки.

В какую сторону будет двигаться войско, Фонька Драный нос не знал. Ничего не мог ему сказать и Микола Варивода, храбрый и ушлый полтавский казак. Фонька подружился с Миколой, спал с ним рядом, и тот отдал Фоньке старые, но еще целые чоботы и шапку, отороченную мехом.

— Бач! Тэперь и ты козак! — Микола хлопнул Фоньку по плечу. — Шапку, хлопче, ховай, бо як зрубаюць голову, то нэ будэ на що надиваты!..

В первые же дни от Миколы Фонька узнал многое. Больше всего удивился тому, что атаман никакой не казак, а хлоп из-под Быхова-города, что на восток солнца от Бобруйска и стоит на земле Великого княжества Литовского. Как попал он на Украину, сказать не мог. Но гетман Хмель дал ему загон из тысячи сабель и послал на Белую Русь. Только дивно, что прозвище у атамана казацкое — Гаркуша. Человек он отважный, и если б было это не так — не пошли б за ним казаки. Рассказывал Микола, как под Желтыми Водами три гусара рубились с атаманом. Пока подоспели черкасы, двоих Гаркуша сшиб с седла. Третий сам поспешно ноги унес. У гетмана Хмеля атаман был в большом почете, ибо не только рубался лихо, но и посольские дела вершил. Дважды бывал Гаркуша в Москве у царя Алексея Михайловича^[6]. О чем там вел разговор с государем, ведомо лишь царю, атаману, да Хмелю. А когда повел Гаркуша казаков на Белую Русь, обнял его гетман Хмель и поцеловал трижды на дорогу…

Фонька присматривался к загону. Увидел, что село на коней много мужиков с Белой Руси. Кто из-под Гомеля, кто хлипеньский^[7], кто из Бобруйска.

Вытянулись сотни из леса — светало. И пошли на рысях в сторону села с дивным названием Олба. До Олбы не доскакали верст пять и свернули со шляха. Только тогда Фонька узнал от Миколы, что держат путь к маентку ясновельможного пана Гинцеля.

Когда вышли из леса — увидели на пригорке богатый каменный дом, за которым виднелись сложенные из камня сараи и часовня с остроконечной крышей и крестом. Гаркуша привстал на стременах, пристально вглядываясь в дом. Там еще спали. Атаман махнул рукой и сотня пошла вдоль леса в обход, чтоб ни пан, ни прислужники не выскочили из дома.

Как по цепочке, полетели команды сотников, и кони сорвались с мест. С гиканьем и свистом влетели на фольварок. Заскрипев, распахнулись ворота, и двор панской усадьбы наполнился топотом коней и людским гомоном. На крыльцо выбежали два гайдука с мушкетами и сержант. В руках у сержанта была сабля.

— Не думай стрелять! — закричал Гаркуша.

Но гайдуки поспешно поставили сошки и, не целясь, выстрелили. Пули никого не задели. Казаки бросились на крыльцо. Первого сержант рубанул саблей и тут же был схвачен сам.

— В сило^[8]! — приказал Гаркуша, заскрипев зубами.

Сержанта потащили к старому вязу. Гайдуков сшибли с крыльца, и в панских маентках зазвенело стекло.

В зал, устеленный дорогими коврами, с шумом ворвались казаки. А навстречу им — в нательном белье, с обезумевшими глазами, — ясновельможный пан Гинцель. За ним в одной сорочке, с распущенными седыми волосами, показалась старая пани и скрылась в своем покое.

— Кто дозволил?!. — бледные дряблые щеки пана Гинцеля затряслись.

А в ответ — казацкий гогот.

Казаки расступились, пропуская Гаркушу, и замерли. Минуту атаман и пан Гинцель стояли молча, друг против друга, с пылающими глазами.

— У тебя еще есть время, пан Гинцель, надеть штаны, — Гаркуша кивнул на спальню.

И снова дружный казацкий смех.

— Вон сейчас же отсюда!.. — прошипел пан, теряя самообладание. Одной рукой он придерживал подштанники, второй показывал на дверь. — Вон!

Гаркуша укоризненно покачал головой:

— Кто знает, пан Гинцель, сколько жить тебе осталось, а кричишь «Вон!». Ослеп от шляхетского гонора. И под Москвой штаны держал, а сверкал саблей…

Пана Гинцеля Гаркуша словно обдал варом. Случайно получилось или нарочито так сказал атаман? Да, тридцать с лишним лет назад он, молодой поручик, скакал с отрядом к Москве, чтоб навсегда покончить со схизматиками. А под Вязьмой встретил остатки армии пана гетмана Яна Ходкевича, которую сокрушил некий до того незнакомый нижегородский князь Дмитрий Пожарский. Тогда бежал назад, к Смоленску, и, оглядываясь, саблей все грозил Руси.

Обмяк пан Гинцель. Будто бисером, покрылся испариной высокий бледный лоб. Беглым взглядом окинул казаков, от которых разило потом, и, качнувшись, устало спросил:

— Что тебе надо?

— Мне стало ведомо, пан, что ты откормил тридцать коней для посполитого рушения. Коней тех я заберу.

— Кони мои! — снова вспылил пан Гинцель. — Не тебе судить, кому мне отдавать коней.

— Не дашь добром, силой заберу, а тебя прикажу повесить! — Гаркуша повернулся к казакам и, отыскав Вариводу, крикнул: — Веревку!..

Пан Гинцель задрожал.

— Прошу пана в кабинет… — и скрылся за дверью.

Гаркуша прошел за паном. Казаки топтались в зале, швыряли кресла, плевали на ковры. Впервые попал Фонька Драный нос в такие хоромы. Захватывало дух от богатства. Ощупывая полированные кресла, дивился тонкой и мудрой резьбе, которой были украшены дубовые комоды, шкафы, кресла.

Вскоре из кабинета вышел Гаркуша. За ним — пан Гинцель. Он постучал в опочивальню пани.

— Альжбета, мы уезжаем!..

— Куда?!. — загудели казаки.

— Пусть едет! — Гаркуша махнул рукой.

Через час пан Гинцель и пани уселись в крытый дормез. Кучер стеганул коня, и он вынес коляску на шлях.

А в маентке бушевали казаки. Первым делом из конюшен вывели лошадей и забрали сбрую. Коням радовались: были сытые и холеные. Потом из панских погребов вынесли кадки с сырами и колбасами, копченые окорока. Снедь разобрали и, жуя на ходу, напихивали ею мешки и сумки. Из погреба вытащили бочонок вина, и оловянные кружки пошли по кругу.

О появлении казацкого войска в маентке сразу стало известно холопам окрестных деревень. Прибежали с топорами и вилами мужики. За ними бабы. Седая сгорбленная старуха, прижав к голове желтые, худые руки, упала в ноги Гаркуше. Всхлипывая и причитая, она прижалась щекой к пыльному сапогу атамана.

— Обидел пан Гинцель? — допытывался Гаркуша.

— Нету силушки нашей, — выла баба. Худые плечи ее вздрагивали. — В ярину нашу коней пускал… Чиншами замучил… С каждой хаты по рублю грошей на войну с черкасами брал. Откуда, сынку, у нас гроши?.. Тогда живностью брал. У кого нет живности — сек нещадно лозой.

Заливалась старая баба слезами.

— Будет, мати! — Гаркуша положил на плечо старухи руку. — Иди в сарай и забирай свою живность.

Холопы уже сами бежали к хлевам. Кто барашку искал, кто свою телушку. И, не находя своего, выгоняли из сараев панскую скотину. В маентке шум и крик.

Фонька Драный нос ни на шаг не отходил от Вариводы. Микола лазил по чердаку, заглянул в овин, в погреб — искал панского эконома. Не найдя, с сожалением процедил сквозь зубы:

— Сбежал, баран безрогий… Ну, его счастье. Иди, Фонька, в сараи и тащи сюда солому.

Фонька побежал за соломой. Когда принес ее, Варивода показал на крыльцо:

— Толкай сюда!

Варивода высек огнивом искру, раздул сухую губку и засунул ее в солому. Потянулся синеватый горький дымок, а за ним повалили белые клубы. Варивода сдвинул на затылок шапку, отошел и стал посреди двора, уперев руки в бока. Когда повалило пламя, удовлетворенно потер руки:

— Ось так… Щоб и не смердило панством!..

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Всю весну водила Ховра шептух к бабе Гришки Мешковича. Шептали они на веник, брызгали в хате святой водой, перевязывали пальцы тряпицей и нитками. Ничего не помогало. Чахла баба с каждым днем. Не помогали зелье и травы. Болело у бабы в грудях, по ночам душил глухой кашель и тело все покрывалось холодным потом. В начале лета полегчало. Гришка Мешкович обрадовался: пошла баба на поправку. Но однажды в полдень прибежал в хату Шанени заплаканный Васек, уцепился за Ховрины руки и, глотая слезы, с трудом выговорил:

— Мам-ка… по-мер-ла-а…

Отпел бабу Гришки Мешковина поп Глеб, и похоронили ее, соблюдая, по возможности, все христианские соборования. После похорон собрались в хате. Ховра наварила каши, заготовила большую глиняную чашку воды с медом, набросала туда кусочки хлеба и раздавала на вечерней трапезе каждому по три ложки кануна.

На следующий день из костела святого Франциска в хату Гришки Мешковина пришел высокий и тучный дьякон. Ударился о низкий ушак головой, сердито сплюнул и, потирая ушибленный лоб, уселся на скамью.

— Его преосвященству пану ксендзу Халевскому стало ведомо, что почила баба твоя, — сурово начал дьякон, уставившись на Мешковина остекленелыми зрачками.

— Так, — подтвердил Гришка Мешкович, теряясь в догадках о цели прихода священнослужителя.

— С прискорбием узнал достопочтенный пан ксендз, что хоронил ты бабу не как подобает верному сыну ойчины…

— Не пойму, пане дьякон, — с тревогой ответил Гришка Мешкович, напряженно вглядываясь в красное, лоснящееся лицо. Но догадался, что недоброе принес в дом иезуит.

— Бабу надо откопать и захоронить, как повелевает вера наша. — Поджав губы, дьякон встал, посмотрел в упор и подтвердил: — Так, сегодня же…

Показалось Гришке Мешковичу, что расступилась твердь под его ногами. Закрыл плотно веки, сжал зубы и полетел вниз, в темную страшную пропасть. Сомлели руки и ноги, стали слабыми, а голову охватило шумом. Открыл глаза — стоит перед ним дьякон. На какой-то миг появилось страстное желание вцепиться в лоснящееся лицо, ударить его о землю, растоптать… И тут же испугался этой мысли. А дьякон шумно потянул в себя воздух раздувшимися ноздрями и, низко пригнув голову, вышел из хаты.

Гришка Мешкович стоял будто окаменевший. Ноги приросли к полу, и не мог тронуться с места. Почувствовал себя букашкой, жалкой, беспомощной букашкой, которую можно уничтожить, раздавить и никто не защитит ее. Очнувшись, нахлобучил на глаза шапку и пошел к Ивану Шанене.

Шаненя слушал молча, потупив голову. Он-то знал, на какие мерзости готовы иезуиты, но чтоб учинили такое, думать не мог. Если послали дьякона, значит все было обдумано заранее и решено. Теперь не отступятся. Все же Шаненя решил попытаться ублажить ксендза.

— Ховра, дай чистую рубаху, — попросил он жену.

Шаненя переоделся, подвязал сыромятным ремешком рубаху, старательно расчесал вскудлаченную голову.

— Пойдем к Халевскому… — хотел добавить резкое слово, да сдержался: Устя была в хате.

Дом ксендза Халевского в шляхетном городе. Тут Иван последнее время бывал редко. Сейчас удивился. Возле ратуши — стража. У моста расположились гайдуки. Возле дома пана войта Луки Ельского толпятся рейтары. Неспокойная жизнь настала у шановного панства. «А может быть еще хуже…» — подумал Шаненя, рассматривая рейтар.

В дом пана ксендза Халевского служанка не пустила. Разрешила ожидать в больших сенях с окошками из цветастой блони. На белом, старательно выскобленном полу солнце играло желтыми, синими и красными зайчиками. Ксендз Халевский вышел в сени в серой накидке с желтым крестом на груди и черной шапочке. Тяжелое одутловатое лицо было усталым, и синие мешки висели под красными веками. Легким, почти незаметным кивком он ответил на поклоны и, полуприкрыв глаза, выслушал Ивана Шаненю. На несколько минут воцарилась тягостная тишина. Ксендз не торопился с ответом, желая подчеркнуть важность этого случая. Наконец вздрогнули желваки на лице Халевского. Ксендз разжал губы.

— Велено…

— Как же вынимать из могилы усопшую, пане ксендз? — развел руки Шаненя.

— Похоронена не по обряду, — тихо заговорил Халевский. — Господь бог не простит этого во веки веков ни мне, ни ему. — Халевский выставил палец в грудь Мешковича.

— Усопшую отпевали, — настаивал Иван.

— Кто отпевал? — вздрогнул Халевский. — НеГлеб?

Шаненя замялся: понял, куда клонит ксендз.

— Он.

Уста Халевского задрожали и опустились вниз. Он сцепил пальцы и положил руки на желтый крест.

— А ведомо ли тебе, что Брестский собор предал анафеме давно умершую и никому не потребную православную церковь? — щеки ксендза Халевского задергались. С каждым словом голос его крепчал и повышался. — Хлопы и работные люди Речи Посполитой разумом и душой давно приняли унию. А епископы твои и Глеб — никто другой, как узурпаторы. Мутят и уводят с пути праведного чернь. Пока будут плюгавить они, до тех пор не ждать никакой милости вам от всевышнего.

«Епископы и Глеб плюгавят, — сжал зубы Шаненя. — Не пинский ли епископ Паисий и митрополит Рутский воздвигли гонения на православных, ловили монахов, подвергали их истязаниям и бросали в темницы… Они-то плюгавили…»

— Я, пане ксендже, простой мужик, — гордо заметил Шаненя. — На Брестском соборе не был и не моим умом думать, что решали отцы духовные. Я червь земной и воле божьей подвластен. Одного хочу спросить тебя: можно ли тело, преданное земле, из покоя вечного выносить?

Шаненя смотрел в глаза ксендза и видел, как вспыхивали в них колючие огоньки. Если б мог, ксендз, наверно, проклял его, испепелил огнем. Сознавая, что бессилен в этом сейчас, со злорадством, как показалось Шанене, повторил:

— Велено. — И добавил: — Богом.

Согбенный и понурый выходил Гришка Мешкович из дома ксендза Халевского. Шел и не видел земли под ногами. Опустив голову, в тяжелом раздумье рядом шагал Иван.

Во второй половине дня вся ремесленная слобода Пинска знала о решении пана ксендза Халевского. Толпа мужиков и баб собралась на кладбище у могилы. Вскоре прискакали рейтары. Кладбищенский смотритель вытянул крест из еще не осевшей земли и, не глядя на присутствующих, начал раскапывать могилу. Бабы крестились и тихо плакали. Неподалеку, возле старых кладбищенских берез застыли, словно каменные, рейтары.

Застучала лопата о доски гроба. Баба Ермолы Велесницкого, Степанида, не выдержала, сомлела. Ее подхватили, вывели с кладбища и посадили на траву возле дороги. Гроб вытянули из могилы, поставили на телегу и повезли к костелу. За гробом потянулись мужики и бабы.

Иван Шаненя шел с мужиками, но не думал ни об усопшей, ни о ксендзе Халевском. Душу терзает мысль, с которой не расстается всю весну. Шаненя, в который раз, задает себе неизменный вопрос: а как жить дальше?.. С каждым годом труднее и хуже становится простому люду. Если раньше четыре дня в неделю работал тяглый на пана, то теперь пять, а то и шесть. Особым указом Сейма Речи Посполитой ремесленным цехам строго заказано торговать с русскими купцами, и на межах Речи с Московией шановное панство выставило залоги. У рубежей рыскает стража и ловит тех, кто бежит на Русь из Великого княжества. Пойманных травят собаками и секут нещадно, а потом возвращают на старые места. Но, не страшась кары, все равно тянется люд к русскому порубежью.

По Пинску ходили слухи, что король Владислав перед смертью по просьбе униатского митрополита издал указ, который отменяет дарованные ранее права православного митрополита, а Сейм угрожает отступникам от католицизма и от унии изгнанием из отечества. Поговаривают еще о том, что писать по-русски в державных актах будет запрещено и мова русская, как и белорусская, изгнанию подлежит. Ученый муж золотарь пинский пан Ждан хоть и поляк, а говорил однажды Ивану Шанене, что одно спасение для работного люда и холопов — под руку государя русского. А ведь и это миром дано не будет. Черкасы во имя этого второй год кровь льют. И на их помощь и заступничество одна надежда…

Не смотрел Иван Шаненя, как ходил вокруг гроба дьякон в черном орнате, не слушал, как пели реквием митернум. Даже ропота не слыхал, когда сняли крышку гроба. Думал о своем.

Потом все, как в тумане, медленно проплывало мимо. И крышка гроба, и два кудрявых мальчика в белых костюмах с крестами в руках, и дьякон, и грустные певчие, поющие на чужом, непонятном латинском языке. Только маячили перед глазами кони рейтар и сверкающие на ярком солнце острые пики…

На кладбище пошли немногие. Мужики завернули в корчму. О случившемся корчмарю Ицке все было известно. Он сочувственно кивал кудрявой черной головой, цмокал, выставив вперед толстые замасленные губы, и, наливая брагу, неизвестно кого спрашивал:

— Слушайте, ну скажите мне, где это было видно, чтоб два раза хоронили усопшего?

Парамон, с покрасневшими болезненными глазами, ругаясь на всю корчму, кричал хромому мужику с клюкой:

— Пан все может. И выкопать, и воскресить, и повесить… А ты не смей! Молчи и дыши!..

— Не кричи, Парамон, — просил корчмарь.

— Буду!.. Налей, Ицка, еще. Да покрепче!.. Придет время — сквитаемся с иезуитами!

— Тише! — слезно умолял корчмарь. — Иди на двор и там болбочи сколько хочешь, хоть до утра… Как только услышит стражник, тогда сам знаешь, что мне будет…

— Пойдем, — предложил мужик с клюкой.

Мужики вышли из корчмы, столпились на улице, недружелюбно поглядывая на белую громаду иезуитского костела Святой Магдалины. Вмиг выросла толпа неспокойная, шумная. Говорили об усопшей, ругали ксендза Халевского и грозились.

— Карпуху рассудка лишили, — кричал Парамон. — Терзали, как звери, душу христианскую!

— Ако волки грызут поборами, — стучал по земле клюкой хромой. — Подыхать от голода и хвори будем…

Вспоминали всякие обиды, что нанесли иезуиты черни.

На тот час к шляхетному городу по улице катил крытый дормез. Вороной конь легко тащил повозку, и она гулко стучала колесами по бревенчатой мостовой.

— Расступись! — закричал кучер.

— Не расступимся! — раздался в ответ злобный голос.

— Прэч с дороги, быдло! — кучер занес ременный кнут и стеганул по мужику.

— Сам быдло, прислужник панский!..

И сразу десятки рук схватили за уздечку вороного. Конь захрапел, попятился назад. Кучер задергал вожжи, замахал кнутом. Но кто-то схватил на лету ремень и вырвал его вместе с кнутовищем из рук.

— Как смеешь, погань! — закричал кучер.

— Ты и есть погань!

— Прихвостень!

— Чего с ним говорить! Тащи с козел!..

Гневно зашумела толпа. Затрещал частокол возле корчмы — мужики выламывали колья.

— Бей шляхту мерзкую!.. — кричал Парамон. — Бей мучителей наших!

— Не трожь!.. — кучер, уцепившись за железные скобы скамейки, отбивался ногами.

К нему потянулись руки. Кучера стащили с козел, и в воздухе замелькали кулаки.

Рванули дверцу дормеза.

— Эй, сюда!

— Вылезай, шановный пан!..

— Вон, пся крэв! — раздался из дормеза властный голос.

Мужики оробели, притихли на мгновение и тут же загудели с новой силой:

— Бери его, братцы, смелее!

Из дормеза грянул выстрел. Люди отпрянули назад. Только у раскрытой дверцы остался Парамон. Схватившись за грудь, стоял, широко расставив ноги, и вдруг, зашатавшись, упал.

Гневные крики и ругань огласили улицу. Полетели в дормез камни и колья. Толпа снова хлынула к повозке. Налетели все разом, перевернули дормез, повалили набок коня. Дверца оказалась прижатой к земле, и, как в бубен, ударили колья по деревянному коробу дормеза. Разошлись мужики в безудержной ярости. В одно мгновение притащили охапку соломы и подсунули под дормез. Но поджечь не успели — бабий голос остановил:

— Гайдуки, гайдуки!..

Со стороны шляхетного города мчалась с алебардами и пиками стража. Мужики бросились врассыпную, и улица опустела в одно мгновение.

Гайдуки поставили коляску и помогли выбраться из нее пану Гинцелю. Бледный и трясущийся, он тревожно поглядывал по сторонам, умоляя гайдуков:

— Быстрее к пану Ельскому! Быстрее, черт вас побери!.. Пани Альжбета сомлела!..

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Владыка Егорий устало смотрит на бледно-розовый огонек свечи. Пламя дрожит, и фитилек постреливает крошечными голубоватыми искорками. Щеки владыки ввалились, он осунулся и постарел за последний год необычайно. Приоткрыв глаза, Егорий сидел какое-то время в забытьи. Вздрогнув, спросил:

— Дальше как было?

Шаненя отвел взгляд от иконы Казанской божьей матери, что висела в углу.

— Принесли его челядники ко мне в хату. Дочка поила зельем и выхаживала. Неделю, вроде, добро все, а потом на два-три дня рассудок теряет, смеется, говорит нескладно. Когда отлежится — вертается снова разум.

— Как звать раба?

— Карпухой… И еще могилу бабы Гришки Мешковича осквернили и надругательства учинили. Разве может люд православный терпеть и сносить обиды такие? Все больше ропщет чернь в городе, из деревень мужики бегут в леса, ищут защиты у казаков… — Шаненя приумолк: что скажет на последние слова владыка? Тот как будто и не слыхал их. — И так уж чаша полна, а капли все падают. Как бы не пролилось…

— Знаю, сын мой, все знаю, — тихо ответил владыка, качая головой. Он судорожно сцепил тонкие белые пальцы. Они хрустнули. — Такова тяжкая доля земли пинской и остатних славных городов Руси.

— Нету Пинска, владыка, и нету здесь Руси… Речь Посполитая, — горестно заметил Шаненя.

— Кто сказал сие тебе?

— И слепому видно, владыка.

— Пинск испокон веков был городом Руси. — Егорий поднялся. Большая быстрая тень качнулась на стене, застыла. — Еще шестьсот годов назад великого киевского князя Святополка уговаривал волынский князь Давид Игоревич карать Василька, князя Требольского. За то карать, что посягал на города его. Так говорил волынский князь: узриши, еще ти не займеть град твоих Турова, и Пинска, и прочих град твоих… Это тебе неведомо. — Владыка Егорий пошевелил пальцами фитиль. Ярче вспыхнула свеча и озарила покой желтым светом. Владыка продолжал: — С часом Туров и Пинск отошли к Минскому княжеству. Прошло время, и позднее славный князь Юрий Долгорукий передал его сыну… Потом объявились ливонцы, а следом ляхи… — Егорий потер восковый лоб. — Белой Руси и киевских земель немало было. На Московию с мечом пришли… Спас господь от нашествия новых басурманов и землю уберег.

Шаненя снова посмотрел на икону Казанской божьей матери. Это такую брали в ополчение Минин и Пожарский. С ее чудотворной силой освободили Москву от нечисти. Божья матерь освятила престол Михайлы Романова и нынешнего государя Алексея Михайловича, долгая лета ему! Вкралась мысль у Шанени, что не случай именно ее принес в келью владыки Егория. Кто знает, может быть, втайне молится он, чтоб помогла в битвах хоругвям гетмана Хмеля? Может быть, владыка надеется, что возьмет государь под свою руку? Хмыкнул, словно запершило в горле, и, приложив ладонь к губам, нерешительно попросил:

— Отпиши патриарху Никону про беды наши и страдания.

Владыка Егорий косо глянул.

— Отписал, сын. Послать нет кем тайно. Ловят дьяконов на дорогах, раздевают и смотрят одежки.

Иван подумал о купце. Сказать о нем не решался. Не знал, как встретит Егорий его слова. И не умолчал:

— Есть достойный муж, владыка. Купец Савелий… Должен быть скоро в Пинске.

— Дай знать, — попросил Егорий.

Шаненя стал на колени, склонив голову. Взволнованно стучало сердце. И снова начал про черкасов. Говорил все, о чем думал, что волновало его. Осторожно убеждал владыку: единая надежда на загоны.

— Иди, сын мой. Устал я от долгой беседы. — Егорий утомленно прикрыл глаза.

Оставшись один, владыка Егорий долго мерил тихими, короткими шагами келью. Пощипывал бороду, думал, хорошо ли поступил, дав согласие на сговор с казаками? Сердцем понимал, что сделал правильный шаг. А разум говорил: не стоило. Раньше-позже узнает об этом Халевский. Тогда уж не преминут иезуиты такого случая. Тогда не закроют, а попалят церкви, разгонят братства, пройдут мечом по бедной земле. Им только зацепка нужна. Владыка безнадежно махнул рукой: стоит ли думать об этом и терзать душу! И так и эдак — будет один исход.

Владыка открыл потайную дверцу шкафчика, достал бутылку с мальвазией. Долго шарил рукой по полке — шкальчик не нашел. Тогда вытащил пробку и отпил несколько глотков из горлышка. Мальвазия была свежей и крепкой. Во рту растеклось тепло, обдало грудь жаром. Владыка спрятал бутылку, но через минуту достал ее снова: велик был соблазн. Утолив желание, вытер ладонью усы и, постояв возле двери, прислушался: никого не слышно. Осторожно задвинул в дверях щеколду.

В евангелии, что лежало на столе, ногтем неторопливо приподнял кожу на дощатой обложке и вытащил листок. Придвинул свечу и в который раз прочел написанное… А на всей земле нашей униаты свирепо лютуют… а жолнеры королевские на колья сажают бедных людей невинных, разоряют маемость и сгоняют с земель, принимать веру католическую примушают…

Прочитав, подумал, дескать, обязательно следовало б дописать, что к Богдану де Хмельницкому собрались в полки многие люди своевольные и пашкенные мужики, побив панов своих в их маентностях… Пусть знают и помнят в Москве, что Белая Русь с казаками вместе стоит, как с братами, и одной верой с Великой Русью связана…

Взял перо, придвинул ближе чернильницу. Долго шарпал пером по жестким редким волосам. Потом поднялся, раскрыл шкафчик и допил мальвазию…

Сел за стол снова. А в голове приятно шумело, и легкий, тихий звон стоял в ушах. Положил голову на руки и забылся…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

— Была ли надобность, пане ксендже, вытаскивать эту мерзкую бабу и ховать заново? — войт пинский полковник пан Лука Ельский болезненно сморщился и отпил из кубка зубровку, разбавленную вишневым соком.

Зубровка была недостаточно холодной, и пан Ельский сплюнул на пол. Схватил на столе звоночек. В кабинет тут же вбежала служанка.

— Подойди-ка ближе, — процедил сквозь зубы войт. — На лед ставила?

— Ставила, ваша милость, — служанка побледнела.

— Пся юшка!.. — в лицо девке плеснул из кубка. — Неси холодную!

Не вытираясь, служанка бросилась к погребам.

Ксендз Халевский сдвинул брови, отпил вино и продолжал прерванный разговор:

— Была, ваша мость. Хлопы и схизматики должны знать и помнить всегда, что нет другой веры и отступничество карать будем жестоко и справедливо. Неужто забыл владыка Егорий, что слово Брестского собора свято? Помнит. А ведь не уразумил чернь. С его ведома отпевали в церкви бабу. Я думаю, ваша мость, что делал сие с умыслом, дабы сеять смуту и непокорство.

— Не перечу, пане ксендже. Непокорство каленым железом выжигать будем. Только выждать час надо. Смотри, как спокойно стало в крае. Поняли схизматы, что приходит конец антихристу Хмелю — сейм объявил посполитое рушение. А ты разворошил осиное гнездо. Это совершить следовало позже, когда Хмель и собратья его на колу сидеть будут.

Ксендз Халевский не согласился.

— Может, и присмирела чернь, но поверь, — ксендз приложил ладонь к груди, — поверь мне, вельможный, что мысли бунтуют у нее.

Лука Ельский рассмеялся. В комнату вошла служанка и поставила на стол бутылку зубровки. Войт дотронулся пальцами и остался доволен: лед. Посмотрел девке вослед и кивнул.

— Пусть чернь думает, что хочет. Мне надо, чтоб покорство было. А в голову к хлопу не залезешь. Владыке Егорию наказать надо, пусть не играет с огнем. Не то…

Войт не досказал, но Халевский понял его. Согласно кивнув, скривил губы:

— Крамольные мысли водвоя опаснее. Тот же бунт.

В саду тонко засвистела иволга. Лука Ельский прислушался, распахнул окно. В комнату влетел теплый ветер, пахнущий свежим сеном — за Пиной мужики косили луга. Из окна видна серебристая гладь реки, мост, узкий и шаткий, часовой с алебардой. Ельский прошелся по комнате, заложив за спину короткие руки. Тихо ступая по мягкому ковру, смотрел на носки своих сафьяновых сапог и говорил:

— Жалкие банды схизматиков, что прячутся в лесах, — не угроза для Речи Посполитой. В Несвиже стоят уланы и пикиньеры пана воеводы Валовича. Гетман Радзивилл нанял в Нидерландах рейтарское войско. Его ведет немец Шварцох, который был на службе у герцога Саксен-Веймарского и участвовал в штурме крепости Аррас под знаменами маршала Фабера. — Войт поднял палец и многозначительно кивнул: — Это что-то значит!

Лука Ельский остановился посреди комнаты, прислушался. Ксендз Халевский тоже услышал далекие людские голоса.

— Что это? — войт взял звоночек.

И тут же со стороны ремесленного посада послышался гулкий выстрел.

— Что такое?! — закричал войт.

Мимо раскрытого окна промчались стражники. Выхватив из ножен саблю, дал коню шпоры капрал Жабицкий. Вскоре к дворцу подкатил дормез. Гайдуки внесли в покои сомлевшую пани. С пистолью в дрожащей руке обессиленно опустился в кресло граф Гинцель. Прикусив губу, ксендз Халевский покосился на войта: «Нет угрозы для Речи Посполитой… нидерландские рейтары… знамена маршала Фабера…» — и презрительно сплюнул через окно.

Пани долго приводили в чувство. Наконец она раскрыла мутные глаза, окинула всех безумным взором и снова сомлела. Ей положили на голову холодную повязку и дали настой валерианы. Графу Гинцелю поднесли кубок вина. Жадно выпив его и отдышавшись, рассказывал, поглядывая на войта и ксендза Халевского.

— Я не знаю, сколько их. Может, три сотни, может, пять. Рано утром с гвалтом и шумом они влетели во двор на конях, повесили сержанта и запрудили маенток… Мне ничего не оставалось делать, и я предложил басурману выкуп. Он этого и хотел. Выгреб из шуфлядки до единого талера, взял золотой крестик и перстень с алмазом и только тогда выпустил меня из моего маентка! — граф Гинцель сверкнул влажными глазами и, повысив дрожащий голос, повторил: — Из моего маентка!

Худые ладони графа с длинными пальцами и синевой под ногтями судорожно вцепились в подлокотники кресла.

— Кто он? — покусывая губы, процедил войт Лука Ельский. — Он не назвался?

— Разбойник и схизмат… Назвал себя атаманом Гаркушей… И в завершение здесь, в Пинске… — Гинцель покачал головой. — О, матка боска, если б гайдуки не поторопились…

— Поплатятся, псы!

— Ах, пан Ельский, оставь! — безнадежно простонал граф. — Я тебя знаю двадцать лет, и все годы ты обещаешь проучить чернь. А она пуще грабит и убивает. Теперь хлопы еще больше стали своеволить. От Бобруйска до Парич горят маентки. Мужики по лесам собираются в шайки. Где-то под Мозырем переправился через Струмень казацкий загон. Ведет его некий басурман Небаба.

Упрек пана Гинцеля не по душе пришелся войту, но обиду свою не показал. Нападение Гаркуши на маенток пана Гинцеля он, войт, предотвратить не мог. Мало ли где еще теперь покажутся харцизки. И не сомневался в том, что они появятся. А вот за бунт в городе — спуску не даст.

Ксендз Халевский стоял, скрестив на груди руки. О, если б была его сила — заклял именем всевышнего этот бунтарский край, проклял на веки вечные весь род до десятого колена, силой господа и меча покорил схизматиков. Он долго и пристально смотрел на Луку Ельского, и тот почувствовал этот взгляд. Раскрыл дверь и крикнул слугам:

— Капрала Жабицкого зовите!

Тот появился без промедления.

— Поскачешь с письмом в Несвиж. Чтоб отдал в руки ясновельможного пана гетмана Януша Радзивилла.

Войт Лука Ельский ушел к себе в кабинет, грузно опустился в кресло, придвинул чернила и бумагу. Прикрыв глаза ладонью, долго собирался с мыслями. А они, как назло, текли рассеянные и обрывистые. Начал с графа Гинцеля, а потом строчку за строчкой о положении в крае. Писал осторожно, сдержанно, ибо понимал, что гетман Януш Радзивилл не хуже знает, что теперь деется на Белой Руси. Все же осмелился предостеречь гетмана: если сейчас не покончить с Гаркушей, Небабой и прочими харцизками, то будет полыхать край в огне. А это, бесспорно, осложнит положение коронного войска на Украине, ибо ударить по Хмелю с севера, как это мыслят в Верховном трибунале и депутаты сейма, не будет никакой возможности.

Письмо получилось длинное, деловое. Прочел его вслух и остался доволен. Ждать, пока просохнут чернила, не хотел. Посыпал песком, связал волосом, поставил печать и приказал прислать капрала. На дворе смеркалось. Подумал: посылать ли на ночь? Теперь и ночью дороги опасны. Но ответил себе: немедля! Скакать ночь и день!..

2

Письмо пинского войта Луки Ельского гетман Януш Радзивилл прочел, скомкал и стиснул в жестком кулаке так, что побелели пальцы. Бросил бумагу на стол: пинская крыса будет писать и говорить, что надобно делать! Подробное же письмо получил днями от воеводы из Слуцка. Гетман насупил седые брови, и под худыми щеками заходили мускулистые желваки. Эти два вислоухих пана считают своим правом подсказывать ему и давать какие-то советы. Знает гетман, что письма эти не последние. Возле Чечерска объявился еще один схизматик, посланный Хмельницким, — атаман Кривошапка. В коротком бою он разбил отряд пана Горского. Как удалось поганому Кривошапке саблями одолеть отряд, вооруженный мушкетами и двумя легкими кулевринами, было пока загадкой. Гетман строил всякие предположения. Был склонен даже к тому, что Хмель подкупил сотню татар и те подкрались на рассвете к спящему лагерю. Разбив Горского, Кривошапка пошел на Чериков и почти без боя взял его. К схизмату, как мухи на мед, слетается чернь. Теперь вор Кривошапка бродит возле Могилева. Но гетман спокоен: черкасам Могилева не взять. Зато казацкий загон объявился под Туровом. Черкасы вместе с чернью обложили Слуцк. Висят тучи над Бобруйском и Меньском.

Не хочет больше думать Януш Радзивилл ни о казаках, ни о сенаторах, ни о черни. Вышел из кабинета и через голубой зал побрел сам не зная куда. Остановился у балкона. Через раскрытые двери видна бриллиантовая гладь озера и канал, что разделяет дворец и крепость. «Не посмеют… им не одолеть…» — прошептал гетман, на мгновение представив казацких коней, скачущих вдоль крепостного рва. Прилила к голове кровь, стало жарко: на всякое могут решиться черкасы. Грохнул дверями балкона и, ступая по мягким коврам, прошел в кунсткамеру. Покосился на картины, писанные маслом. Они висят здесь уже не один десяток лет. Некоторые привезены из Италии неизвестно кем и когда, некоторые из Голландии. На полотнах баталии, и рыцари, и кустистые деревья, под которыми пасутся барашки… Смотреть на все это не хотел. Носком сапога толкнул двери, и сразу успокоилось сердце. Застыла неподвижно, как часовой, бронзовая фигура рыцаря, одетого в доспехи. Сверкающий щит острием касался пола, а к ноге приставлен овальный меч, прошитый железными заклепками и разрисованный дивной насечкой. Возле фигуры рыцаря на оленьих рогах подвешены мушкеты и пистоли, кремневые колесные и ударные, отделанные серебром и дорогой чеканкой. Висят две пистоли с золочеными рукоятками. Одна была за поясом короля Речи Посполитой Владислава XV, вторая у английского короля Карла I. Висят охотничьи мушкеты. А рядом — чучело медведя с раскрытой пастью. Медведь огромный. Такие редко встречаются в здешних лесах. Охота на них трудная. И все же какая прелесть идти на зверя с мушкетом! Вышел из зала почти бегом, пролетел пять комнат и крикнул слуге:

— Зови в замок!.. — приложил палец к виску: кого же звать? — Хорунжего Гонсевского, зови главного писаря и этого… что привез письмо… капрала… Жабицкого. Пойду на охоту.

Через час из замка выехал на гнедом иноходце гетман Януш Радзивилл. Он был одет в короткий малиновый доломан с отделкой из черного бархата, высокие сафьяновые сапоги с серебряными шпорами. За плечом мушкет, а в руке длинный ременный кнут со свинчаткой на конце. Рядом с ним ехал хорунжий пан Гонсевский, поодаль капрал Жабицкий, псари с рожками, за которыми тащилось с полсотни злющих гончих псов.

Жабицкий качался в седле, с недоумением поглядывал на сухую и сутулую спину гетмана. Не мог понять, неужто у ясновельможного гетмана есть такая надобность в охоте именно сейчас, когда горит земля под копытами боевых коней? Может быть, казацкие загоны потому гуляют, что полки с пушками стоят здесь, у Несвижа? И нет причины гетману беспокоиться. Жабицкий верит гетману и пану войту пинскому Луке Ельскому, что с первого пушечного выстрела разбежится чернь.

Ехали молодым лесом. Пряный аромат сосны кружил голову. Дышалось легко, хоть воздух был теплый и густой. Над головой на все лады свистели птицы. Гетман Януш Радзивилл не разговаривал, поглядывал по сторонам на бархатно-зеленые вершины сосен и пощелкивал кнутовищем по сапогу.

Давно ускакали вперед загонщики с собаками, и где-то далеко, то справа, то слева, и впереди слышался хриповатый лай. Выехали к большому лугу, окруженному лесом. Здесь и стали ожидать загонщиков. Лай то приближался, то уходил и совсем пропадал за стеной леса.

— Гонят, ваша ясновельможность, — заметил хорунжий пан Гонсевский и, вытянув шею, замер в седле.

— Обождем, — проронил гетман. Он снял мушкет, но, передумав, отдал его слуге. Поднял кнут. — Вот этим попробую…

— От так, ваша ясновельможность, — одобрил Гонсевский.

Хорунжий пан Александр Гонсевский уже не молод. Седина давно лежит на его длинной, угловатой голове. И несмотря на то, что хорунжему шестьдесят, он удивительно бодр, в седле сидит крепко и, самое важное, что особенно ценит гетман, трезв умом и острословен. Особо Януш Радзивилл ценит храбрость хорунжего. Тридцать лет назад он лихо сражался с русскими войсками у Смоленска и не менее храбр был в бою с войском шведского генерала Горна. Шведов Гонсевский разбил. Теперь, когда стало неспокойно в крае, гетман Януш Радзивилл возлагал большие надежды на хорунжего.

Гонсевский оставил отряд под Слуцком и прискакал в Несвиж. Зачем и надолго ли его вызывал гетман, Гонсевский не знал, да и было это ему безразлично. Все же тревога не покидала хорунжего. Под Слуцком бушует чернь. Неделю назад холопы сожгли сыроварку пана Шкутьки. Гонсевский посадил трех мужиков на кол, многих высек. Чернь усмирилась, но злобу затаила.

А возле Слуцка рейтары перехватили мужика с возом. На дробницах, под сеном нашли десяток сабель, два мушкета и мешочек пороха с пулями. Пока рейтары удивлялись, мужик сбежал. А жаль. Как был бы доволен гетман, если б хорунжий выявил тайную, кузню. Сабли — что! А где мужик раздобыл новые мушкеты? Есть у Гонсевского подозрение, что мушкеты те из имения пана Замбржицкого. Еще в прошлом году хорунжий заметил, что пан Замбржицкий втайне связан с чернью. Но об этом гетману не доносил…

Наконец лай собак раздался совсем близко. Справа и слева, вдоль поля, у самого леса замелькали красные островерхие шапки загонщиков. Януш Радзивилл приподнялся на стременах и сжал ладонью кнут.

— Идет, ваша ясновельможность, идет! — закричал Гонсевский и выбросил руку.

Гетман увидел, как из леса на середину луга большими, тяжелыми прыжками вышел волк. А за ним — стая гончих с остервенелым лаем. Иноходец захрапел и, как ни дергал повод гетман, пятился боком, выгибая упругую шею.

— Ну!.. — выругался гетман и, дернув повод, дал шпоры. — Пшекленто быдло^[9]!

Иноходец мотнул головой, прижал уши и пошел наперерез волку. Гетман поднял кнут, изогнулся крючком, прижался к гриве коня. Когда осталось два аршина до встречи с конем, волк припал к земле, ощерив бледно-малиновую пасть, и, сделав прыжок в сторону, подался к лесу. А навстречу к нему мчался Жабицкий. Зверь остановился. И здесь, как вихрь, налетел гетман. Со всего маху ударил плетью по зверю. Свинчатка опустилась тяжело. Замахнулся второй раз, но налетели собаки. Какое-то мгновение Януш Радзивилл любовался страшным поединком, и на сухом лице его застыла улыбка.

Волк был силен и опытен. Он одним щелчком пасти разорвал шею гончему черному псу, и тот, хрипя, покатился по траве. Клочьями летела шерсть от собак — серый оборонялся жестоко и зло. Но гончие не отступали.

— Бейте, ясновельможный, бейте! — кричал Гонсевский.

Гетман дернул поводья. Конь поднялся на дыбы и, дрожа, пошел на волка. А тот, обессиленный, метнулся в сторону. Но свинчатка ударила его по голове. Зверь перевернулся, вскочил на ноги и завыл, задрав окровавленную пасть.

Еще удар и еще… Волк завертелся на месте и, наконец, упал, раздираемый гончими.

— Лежит… схизматик Хмель!.. — воскликнул Жабицкий.

Шутка понравилась гетману, и он весело рассмеялся.

Охота развеяла грустные мысли Януша Радзивилла. Он возвращался в замок в добром расположении духа. Отпуская Гонсевского и капрала, предупредил, подняв руку в черной перчатке:

— Завтра утром пойдем на сохатого с мушкетами…

Четыре дня таскался Януш Радзивилл по глухим окрестным лесам. Меткой пулей гетман положил красавца сохатого, которого удачно направили на выстрел загонщики. Посадили на рогатину медведицу, разорили волчье логово и забрали пятерых волчат. В конце недели гетман получил письмо из Варшавы. Старый друг граф Сапежка испортил вконец доброе настроение, стало известно о заговоре черни и готовящейся смуте. Есть вести, что работные люди в Варшаве завели связи с черкасами. Некоторых зачинщиков схватили и посадили на колы. Остальное Сапежке неизвестно и если будут новости, обещал сообщить их сразу же.

Гетман дал наказ Гонсевскому ехать в Слуцк, а капралу Жабицкому выделил двадцать пять рейтар и приказал скакать в отряд пана Валовича, который находится у Горваля. Хлопа и бунтаря Гаркушу надлежало разгромить наголову, а его самого поймать и на цепи привести в Несвиж.

На рассвете Жабицкий и рейтары покинули замок. Шли на рысях. Всю дорогу капралу Жабицкому думалось, как порубят отряд Гаркуши, как будет черкас стоять на коленях и просить пощады. Потом пан Валович поручит ему отвести схизмата в Несвиж. В пана Валовича Жабицкий верит. Он хитер, отважен и расчетлив.

К концу дня конники увидели дым, поднимающийся из-за леса. Придержали копей.

— Гресск, — определил проводник.

Жабицкий насупился. Если черкасы обложили и подожгли Гресск, следовательно, шляхом не пройти.

— Обминуть Гресск надобно. Нечего нам делать там.

Проводник зачесал затылок. Близких дорог не было. И все же сгорбленный, седой, как лунь, старик подсказал старый, забытый шлях. Что касается черкасов и почему горит Гресск, он ничего не знает.

Поехали старым шляхом. Всю дорогу неспокойно было на душе у Жабицкого. В каждом лесу ждал засаду. Черкасы не внушали страха, но и внезапное появление их было неприятным и нежелательным. На второй день подошли к Горвалю. В двадцати верстах от села, на лесной поляне у дороги, увидели мальчугана. Подобрались незаметно и схватили хлопца. Из берестяного лукошка высыпались на траву грибы.

— Где живешь? — строго спросил капрал.

— В деревне, — мальчуган показал рукой.

— Черкасы стоят в хатах?

Мальчуган дернул плечом.

— Ночевал люд.

Жабицкий со злостью схватил хлопца за руку, тот сморщился, но не заплакал.

— С саблями? — допытывался капрал.

Мальчуган показал на саблю Жабицкого.

— Черкасы, — заключил капрал. — Много их?

Тот снова пожал плечами. Жабицкий размахнулся и дал оплеуху хлопцу. Он свалился с ног. Рейтары связали мальчугана, чтоб не сбежал и не дал знать в деревне. Жабицкий послал рейтара, дабы разведал все как есть. Разведчик вскоре вернулся и подтвердил, что в деревне действительно остановились казаки, которых не более пятнадцати человек конных. Жабицкий удовлетворенно потер руки и приказал обнажить сабли.

Деревня небольшая — десяток хат. Избы маленькие, курные. В деревню ворвались с двух сторон. Черкасы не ждали, поздно спохватились, и на коней, что скубли траву за хатами, вскочили немногие. Но сабли из ножен успели выхватить. Жабицкий пустил коня по деревне и с ходу срубил двоих. Третий черкас подставил саблю. Заскрежетала сталь, зазвенела. Но боя черкас не принял. Конь его перемахнул через канаву и понес черкаса в лес. Догонять Жабицкий не стал.

Возле одной из хат завязалась сеча. С отрубленной рукой свалился рейтар с коня. Но и черкас полетел на землю — конец сабли располосовал плечо.

Внезапный удар рейтар сделал свое дело. Те, которые остались живы, покинули деревню и десяток порубленных черкасов. Жабицкий подошел к раненому. Он лежал на траве у хаты, и его малиновый короткий кунтуш был мокрым от крови.

— Отвечай! — Жабицкий снял шлем и вытер ладонью вспотевший лоб. — Чей загон?

— Сам не видишь, что казацкий?!. — превозмогая боль, гордо ответил черкас.

— Вижу. — Жабицкий посмотрел на лохманогого казацкого коня, что стоял поодаль, опустив голову. На коне было расшитое седло с высокой лукой и длинный, отделанный серебряной ниткой повод. — Кто атаман?

— Гаркуша… Дай воды…

— О, свента Мария!

Из хаты принесли коновку. Казак приподнял голову, осушил ее до дна, легко вздохнул.

Жабицкий был в недоумении. В деревне оказалось не более двадцати черкасов. Где загон в сотни сабель, о котором так много говорили в Несвиже? Это следовало немедля выяснить у раненого казака.

— Отвечай…

Черкас устало повернул голову, посмотрел на Жабицкого и смочил языком губы.

— Пошел ты к чертовой матери! Больше ничего не скажу…

Жабицкий выхватил саблю и срубил черкасу голову.

И все же задумался капрал: уж не совсем обычный черкас — добротные сапоги, шаровары из тонкой габы, сабля, скорее татарская, чем казацкая. На чердаке хаты рейтары нашли двух перепуганных хлопов. Привели их к Жабицкому.

— Кто такой? — капрал ткнул носком сапога тело черкаса.

— Неведомо нам, пане… — пролепетал мужик. — Черкасы батькой звали, атаманом…

— Атаманом?.. — Жабицкий прикусил губу. Неужто сам Гаркуша? Так это скорее всего. Не хотел называть своего имени и подох гордо. Жабицкий корил себя за поспешность. Что поделаешь, если горячий нрав: не сдержал гнева и ненависти. А надо было перевязать собаку и — в Несвиж. Выскочила из рук удача. Капрал заскрипел зубами и пошел прочь.

Когда отряд прискакал в Горваль — день клонился к концу. Местечко маленькое, да значимое: на перекрестке дорог, на большой реке. На протяжении многих лет оно было предметом распрей и споров. Несколько раз Горваль брали стрельцы Ивана Грозного, но окончательно укрепиться в нем не могли. И земли эти отходили снова к Речи Посполитой. Совсем недавно Горваль славился тем, что тамошние мужики били медведей и коптили мясо. Делали они это с большим умением. Медвежатина получалась мягкая, ароматная, и на местных ярмарках ее продавали фунтами. Потом стали возить мясо в Киев и Москву. А как проведали о горвальской медвежатине немецкие купцы и покоштовали^[10] ее — не стало от них отбоя. За десять лет извели медведей по всей округе, а паны наложили большие налоги за зверя и жестоко наказывали, кто бил без дозвола.

Отряд Жабицкого остановился возле дома дьякона. Капрал устало переступил порог. Дьякон встретил радушно и сразу же попросил к столу. Трапезничать Жабицкий не стал, ибо поставил дьякон на стол остывший кулеш и толченый лук с квасом. Такую снедь капрал считал холопской и с брезгливостью посматривал на стол. Жабицкий похвалился, что имеет поручение самого польного гетмана Януша Радзивилла. Дьякон качал головой, вздыхал, но лучшей снеди на стол не поставил. Что касается черкасов, рассказывал все, что было ему известно.

— Подходили близко, а сам не видал, ибо в Горвале оные не показывались. — Дьякон затряс хилой головенкой. — Верст двадцать отселе попалили маенток и пропали. О, иезус, когда будут покараны злодей?!

— Один схизмат вчера душу отдал. Гаркуша.

— Гарку-уша-а? — глаза дьякона округлились. — Он-то люгавил здесь.

— Господь вынес ему вырок^[11]… Теперь ищу войско пана Валовича.

— Слыхал я, что к Мозырю ушел.

— Хорошо. И мне загадано к Пинску двигаться.

— Шлях тут один. В сторону не уведет.

Ночь отсыпались рейтары в Горвале, а с рассветом сели на коней. До Мозыря один переход. В город пришли вечером. Вымер Мозырь. Ни огонька, ни людского говора. Возле городской ратуши Жабицкий увидел стражника. Обрадовался ему. Стражник из охраны некоего пана. Тот оставил маенток в Гомеле и едет с семейством в Варшаву. Про войско пана Валовича стражник слыхал. Говаривали, что войско ушло к Пинску. Жабицкий обрадовался: надоело болтаться в седле.

Под Житковичами пана Валовича не оказалось. Всю дорогу тревожное чувство не покидало Жабицкого: то засады ждал, то внезапной встречи с черкасским загоном. Неузнаваемы стали деревни Речи Посполитой. Где то золотое спокойствие, о котором много раз слыхал от шановных панов в Полоцке и Пинске? Полдня будешь ходить по деревне, пока найдешь хлопа. Разговаривать стали настороженно, в глаза не смотрят. Все больше и больше покинутых хат. Мужики с семьями бегут на Московию. А бывает, что в хате баба с детишками. Спрашиваешь, где мужик — пожимает плечами, говорит, что в поле ушел, на барщину. Пойди, проверь, в поле ушел или к черкасам с топором сбежал. Неспокойно на душе у Жабицкого, хоть и порубил он Гаркушу, хоть и пустынные дороги. Сожженные маентки, разбросанные мосты на шляхах и завалы в лесу — плохая примета.

От Житковичей рейтары поскакали на Пинск. Когда перебирались через Ясельду, в деревушке увидели войсковый обоз. Обрадовался Жабицкий: наконец настигли отряд! Обозники подтвердили, что впереди войско. Погнали лошадей и через пять верст попали в лагерь пана Валовича. Не думал капрал, что увидит столько войска. На опушке леса стояли рейтары при полной амуниции. Кони были не расседланы — значит, готовы к выступлению. На поляне пикиньеры расположены повзводно. За пикиньерами — отряд пищальников. Грозно сверкают на вечернем солнце латы рейтар. Прикинул Жабицкий: не меньше тысячи воинов, притом не посполитного рушения, а обученного военному строю.

Дозорные сразу же отвели капрала к пану Валовичу. Низкорослый, крупнолицый, с маленькими, закрученными кверху усиками, в голубом камзоле, он совсем не походил на воина. Лицо его было озабочено, а может быть, и встревожено. Капрал браво застыл перед паном Валовичем и передал ему наказ ясновельможного гетмана перенять и остановить схизмата Небабу. Потом, словно мимоходом, добавил, что под Горвалем порубил отряд Гаркуши.

— Гаркуши? — с недоверием переспросил пан Валович. — Как же это получилось?

Жабицкий рассказал.

— Дивно, весьма дивно… Как мне ведомо, у схизмата не менее пятисот сабель…

— Бог помог. Вылез тать из леса чернь грабить… — убеждал капрал и думал: «Дивно… Еще бы!.. Если тебе это не удавалось».

— Здесь, рядом, — пан Валович наклонился вперед и выкинул руку к лесу, — загон Небабы.

Много раз Жабицкий слыхал о загоне черкаса Антона Небабы, которого почему-то называют полковником. Какой может быть из хлопа полковник? И все же говорят, что он хитер, что умеет с чернью вести разговоры, а та льнет к нему и верит ему. Что касается загона, капрал, как и шановный пан войт, не хочет слушать о силе подобного войска. Как можно сравнивать закованного в латы немецкого рейтара с огненной саблей и пистолью или мушкетом с казаком в папахе на пузатой кобыле? Не знает казак ни приемов боя, не обучен сложной военной науке. Больше на лихость рассчитывает казак да на удаль. Случай под Горвалем показал, что рассыпались казаки только от блеска сабель отряда Жабицкого. И боя, по сути, не было. Три рейтара — не потеря. Случайно их тоже порубить могли. Да, горазды воевать черкасы с безоружным паном в маентке. Там они храбрые…

— А что Небаба, ваша мость? Чернь на конях…

— Так, капрал, чернь, — согласился Валович. — Мерзка она и опасна тем, что сражается не по-рыцарски, а как ей вздумается. Поди узнай, что она выбросит…

— Будем бить ее! — Жабицкий подкрутил усы.

Пан Валович помахал ладонью у лица и расстегнул камзол. Было жарко. А здесь, среди болот, еще и парно. Днем и ночью жужжат комары. Над лошадьми тучей висят оводни. В тихие безветренные дни воздух пропитан гнилым болотным запахом. От непривычки у пана Валовича кружит в голове и тошнота подкатывается к горлу.

К шатру прискакал дозорный. Осадив коня, он соскочил с седла и, часто дыша, замер против Валовича в ожидании дозвола начать говорить.

— Что?

— Казацкое войско движется по шляху.

— Далеко? — насупился Валович.

— Верст пять отселе, — и посмотрел в сторону шляха.

Быстрыми пальцами Валович застегнул камзол, резко встал со скамейки, прицепил саблю. Через несколько минут дозорные ускакали в разные концы, чтоб зорко следить за шляхом. И если приблизятся черкасы хоть на версту — немедля дозорные дадут знать об этом. Валович оценил обстановку. День клонился к концу. Теперь боя ждать нечего. Если завяжется он, то завтра утром. Небаба подтягивает сотни и готовится к сражению. Видимо, его лазутчики зорко следят за лагерем. Пусть следят и видят силу. Позиция здесь выгодна для Валовича. С севера прикрывает река Ясельда. За рекой казаков нет. Это известно доподлинно. С востока — глубокие рвы и овраги. По ним казаки не пойдут. Потому боится, наверно, казацкий атаман Небаба, что там, дальше, прижмет его Валович к болотам. Выхода другого у черкасов нет. Вынуждены будут рубиться здесь. И хорошо!

Через час снова прискакали дозорные. И первый, и второй подтвердили, что казацкое войско приближается к лагерю. Первый доложил: идет загон, в котором не менее десяти сотен. Второй недоуменно повел плечом: столбом стоит пыль над шляхом, а черкасов, как ему показалось, не больше сотни.

— Пошел вон, дурак! — разозлился пан Валович. — А куда подевалось остальное войско? Глаза у тебя вывалились? Смотреть как следует не можешь!

В душе у пана Валовича возникло сомнение: не подвох ли? Но, продумав всю обстановку, решил, что засаду здесь ждать нечего — через Ясельду и овраг не перепрыгнешь.

В лагере заиграла труба. Войско пришло в движение. Пан Валович сел на коня и выехал на опушку, что распростерлась вдоль шляха. Старый шлях шел под гору, потом сворачивал в сторону и терялся в дымно-туманном мареве, в густой зелени ольховых перелесков и старых берез. Пан Валович нетерпеливо вертелся в седле, злился на пикиньеров и махал им кулаком:

— Быстрее, черт вас побери!

Те поспешно вытягивались из леса и, рассыпавшись огромной полудугой, выстроились лицом к шляху.

— Поставить пики! — дал команду Валович.

Пикиньеры слегкавоткнули их в землю, наклонив остриями вперед. На фланге какой-то пикиньер зазевался, поглядывая на рейтар. Пика смотрела в небо. Валович подъехал и стеганул по спине плетью. Пикиньер встрепенулся, заморгал глазами.

— Куда смотришь, собака!

Замер строй. Окинув придирчивым взглядом воинов, снова дал команду. За пикиньерами ровными рядами выстроились пищальники и мушкетеры. Воткнув сошки в землю, они опустили на них пищали и мушкеты, приложились к ним, словно целились, затем сняли оружие и застыли на месте.

С рейтарами было сложнее. Половину их Валович решил поставить в засаду. Поэтому приказал уйти с поляны в лес, удалившись на версту, чтоб ржание коней не выдало войска. Остальных расположил за пищальниками.

Когда рейтары построились, пану Валовичу показалось, что лучше будет, если их расположить к левому крылу — в кустах можжевельника не так заметны кони. Приказал перестроиться. Рейтары перешли на левое крыло. Посмотрел пан Валович, и не понравилось расположение рейтар — слишком удалены они от правого фланга, по которому могут ударить черкасы. Разозлившись неизвестно на кого, закричал:

— На правое крыло, черт вас побери!..

Кони сбились в кучу. Валовича обуял гнев. С правого крыла он переставил рейтар снова в центр и успокоился.

Пищальникам было приказано после первого залпа сбиться в две кучи и сразу же дать проход коням. Затем зарядить мушкеты и, когда рейтары разрубят строй казаков надвое, а из-за укрытия выскочит засада, — дать второй залп. Рейтары строились за пищальниками и через четверть часа приняли боевой порядок. Валович остался доволен войском. Когда построение полностью закончилось, Валович разрешил пикиньерам и пищальникам лечь в траву. Спешились рейтары, привязав коней к деревьям и кустарнику. Отряд Жабицкого пан Валович оставил при себе, как резерв.

Пан Валович считал, что с точки зрения военной науки построение отряда было правильным и безупречным. Именно так располагают воинов немцы и англичане. И все же пан Валович снова остался недоволен построением. Такое размещение войск применялось преимущественно при обороне. Пан Валович не думал обороняться. Слово «оборона» в войне с черкасами и холопами находил постыдным и недостойным воина Речи Посполитой. Громить их — вот единственное достойное понятие воеводы и пищальника. Выступил он с отрядом именно для того, чтоб преследовать и истреблять схизматиков. Но если Небаба идет сам к нему навстречу… Есть ли смысл утруждать пикиньеров и рейтар, которые давно ждут боя с лютыми врагами ойчины?

Пан Валович уселся возле шатра на душистую траву. Кухар^[12] подал ужин — вареную курицу и вино. Курица была жесткой. Пан Валович грыз полку, и мясо застревало между слабых и редких зубов. Разозлившись, крикнул:

— Эй, ты!

Кухар знал крутой нрав пана и сейчас по злому окрику определил, что беды не миновать.

— Ты что сварил, собака?! Почему не укусить?!.

— Долго варилась, пане, — виновато оправдывался кухар. — Старая курица.

— Зачем брал старую?!

Пан Валович швырнул полку в лицо кухару и вытер жирные губы. Полку подхватил пес, что лежал поодаль у входа в шатер. Она захрустела под его острыми зубами. Кто знает, чем кончился б гнев пана Валовича, если бы не дозорные. Они принесли весть, от которой пан побагровел.

— По шляху идут?! Мерзкие схизматы и разбойники! — прокричал пан Валович. Лицо его стало гневным. — Я проучу этих свиней! Трубач!.. Где подевался трубач?!.

— Я здесь, ваша мость!

— Труби!

От поля к лесу и дальше, к Ясельде, покатился призывный зов трубы. Пан Валович вскочил на коня, выехал на шлях и увидел вдали казацкое войско. Трудно было понять, сколько его — пять сотен или целых десять. Над шляхом стояло облако пыли. В закатных лучах солнца пыль казалась розовой кисеей, сквозь которую, как призраки, показывались и исчезали кони. До черкасов было немногим больше версты. Подумав о том, что сейчас может произойти сеча, побледнел на мгновение: что задумали казаки? Но тут же овладел собой.

— Порубим, всех порубим начисто! — сжал в крепкой руке поводья.

Одна за другой полетели по войску команды. Пикиньеры ощетинились, и вечернее солнце заиграло на острых наконечниках пик. В длинные стволы пищалей заложены пули. Грозно стоят мушкеты на сошках. Уже сидят в седлах рейтары и ладони лежат на рукоятках сабель. Беспокойство людей передалось коням. Они храпят, перебирают ногами. Снова играет труба. Пан Валович всматривается в казацкое войско. Кажется, оно разворачивается, но не движется. Разворачивается для боя. Да, только черкасы и холопы могут идти на такое безумие: затевать бой вечером. Что же, они поплатятся кровью. Сейчас ударят мушкеты, и рейтары обрушатся неудержимым потоком.

И вдруг за спиной пана Валовича, за спинами стрелков и рейтар, как гром раскатистый, загрохотало и покатилось эхом:

— Сла-а-аваа!..

Мороз прикоснулся к спине пана Валовича, сперло дыхание, и показалось ему, что лес, и шлях, и рейтары перемешались, полетели в пропасть. Из леса прямо на рейтар мчались, сверкая саблями, черкасы. И сразу стало все понятным: оврагом, где не ждал никак Валович, прошли незаметно черкасы и ударили в затылок. А те, которые на шляху, — только видимость, только маскировка. Но и они пустились вскачь. Вот уже ближе, ближе…

— Подлые псы! — в ярости закричал Валович, с ожесточением пришпорив коня. Тот поднялся на дыбы.

Рейтары едва успели вырвать из ножен сабли и подставить их под казацкие удары. Рубились отчаянно на виду у пикиньеров и пищальников. А те не могли ни приблизиться, ни сделать выстрела — по шляху, поднимая пыль, мчались на них согни. Валович, а за ним Жабицкий, и трубач, и рейтары охраны проскакали в угол поляны и, укрывшись за кустами можжевеля, наблюдали за боем, который вспыхнул мгновенно. Со стороны шляха стремительно шли черкасские кони. Вот уже казаки пригнулись к гривам лошадей, слегка приподнявшись на стременах. Засверкали сабли.

— Засада?! — с глазами, полными ужаса, простонал сквозь зубы Жабицкий.

Валович словно услыхал капрала и встрепенулся в седле.

— Трубач!.. Быстрее, собака!..

Запела труба, но ее никто не слышал. Она потонула в крике, гомоне, звоне сабель и горластом кличе «Слава!». Сотни, которые мчались со стороны шляха, обошли пикиньеров и налетели на пищальников. Загремели беспорядочные выстрелы. В этот момент помчались поставленные в засаду рейтары. Засверкали железные кирасы. Они не навели страха на черкасов. Наперерез им мчались казацкие всадники, появившиеся непонятно откуда. Они рассыпались по полю. Пан Валович увидел казака на сером жеребце. Казак в малиновом кунтуше. Рядом с ним мелькала хоругвь.

— Небаба!.. — прошептал пан Валович и на мгновение прикрыл глаза, судорожно сжав веки.

Когда посмотрел снова — конники встретились. Наблюдать за рейтарами было легче. Они в темных камзолах, поблескивающих кирасах. Свалился под ударами рейтар один казак, второй. Забилось сердце пана Валовича.

— Так их!.. — и приподнялся на стременах.

Казаки рассыпались, пошли кругами по полю, не выдержали рейтар. Внезапно черкасы собрались в кучу и, сверкнув саблями, снова метнулись на рейтар.

Теперь все перемешалось. Носились без всадников перепуганные кони, и кричали раненые. С поля бросились в лес мушкетеры.

— Наза-ад! — потрясая кулаком, кричал Валович.

— Надо отходить, ваша мость, — Жабицкий тревожно поглядывал на хоругвь, которая высилась у шатра пана Валовича. К ней упорно пробивались казаки.

«Отходить?!» — беззвучно зашевелились губы пана Валовича. От кого бежать? От черни? От мерзкой черни будет бежать он, воевода?!. Видит бог его верность Речи. Он не виновен, что скопили голодранцев, как тати, пробрались тайно за спину. Теперь не разгром страшен, а позор.

— Молчи! — заскрипел зубами пан Валович, хотя ему стало ясно, что он проиграл бой, как проигрывают мужики в корчме, играя в кость. Редкие выстрелы мушкетеров не пугали казаков и не сдерживали их. В серых кунтушах, цветных рубахах, на взмыленных конях они бешено мчались на рейтар, и те не выдерживали этого стремительного натиска.

— Ваша мость, берегите себя!.. — Жабицкий перегнулся в седле и цепкой рукой выхватил поводья у пана Валовича. — Едем! Сейчас… Иначе будет поздно.

— Да, будет поздно, — машинально согласился Валович. — Небаба начнет искать. И, наверно, уже ищет. Он не преминет такого случая… Он будет рад ему…

Рассеянными, остекленелыми глазами Валович окинул поле боя. Устало метались кони. Поляна возле леса была усеяна своими и чужими телами. Сержант вел пикиньеров на казаков, но те рубили пики и упорно теснили к оврагу. Пан Валович почувствовал, как подкатился к горлу тяжелый комок. Еще немного, и он задохнется от обиды, от горя. Пришпорив коня, Валович пустил его за капралом. Следом поскакали двадцать рейтар охраны.

Краем леса миновали поле и, обходя шлях, свернули в овраг. Нашли тропинку и по ней версты три шли рысью. Тропинка вывела на дорогу, которая тянулась к западу. Предположения капрала подтвердились. Вскоре дорога вывела на шлях. Он раздваивался. Прямо — к Пинску. Вправо — на Лунинец. Пан Валович остановил коня. Долго сидел в седле, думал. Стали опускаться сумерки. Жидкие, как дым, туманы плыли над болотами. Где-то недалеко одиноко и тоскливо кричала ночная птица.

— Бери двух рейтар и скачи в Несвиж, — не поворачивая головы, глухо сказал Жабицкому.

— А ваша мость? — удивился капрал.

— Скажешь войту пану Луке Ельскому, что воевода Валович укрылся в Слуцкой крепости. Еще скажешь… Ладно, — прикусив губу, ударил усталого коня в бока и закачался в седле.

Рейтары тронулись за паном Валовичем. Жабицкий смотрел им вослед, пока те не скрылись из виду. Потом потрепал коня по упругой шее и, поглядывая в сторону, где кипел бой, процедил сквозь зубы:

— Небаба…

3

Всю дорогу до Слуцка хорунжий Гонсевский думал о друге детства и молодости Витольде Замбржицком. Витольд жил в Слободе, в тридцати верстах от Слуцка. Гонсевский в маентке Бучати. На добром коне час езды. Вместе с Замбржицким сражался под Смоленском и вместе делили тяготы походной жизни. Не расставались и позже, когда обзавелись семьями. Зимними долгими вечерами любили сидеть в жарко натопленных комнатах и вести разговоры о былых походах и сражениях, о славе, которую добывали в боях для Речи Посполитой. И теперь, припоминая эти разговоры, Гонсевский думал, что Витольд Замбржицкий не весьма охотно вел разговоры о землях Руси, к которым стремилась Речь, и часто посмеивался над Дмитрием, бредившим царским посохом. Гонсевский злился на друга и твердил ему любимую фразу короля Сигизмунда: «Si non essem rex, jesuita essem»…^[13]

Теперь Гонсевский удивлялся тому, что сидит в своем маентке Замбржицкий, словно в берлоге, и нет ему никакого дела, что деется вокруг. И не страшна ему чернь, которая бушует. До поры до времени обходят харцизки панский маенток. А вот мужик с мушкетами неподалеку от дома Замбржицкого — загадка…

Гонсевский решил заехать к пану Витольду, хоть и не был уверен, что застанет его дома. Шановное панство стремится уйти подальше от огня.

К полудню второго дня хорунжий Гонсевский подъехал к Слободе и в зелени берез увидел знакомый домик с островерхой крышей. Слуги раскрыли ворота, и всадник, бросив поводья страже, широкими быстрыми шагами пошел к дому. Замбржицкий встретил на крыльце. Обняв Гонсевского, повел в дом.

— Два года не виделись.

— Ты совсем поседел, шановный, — осматривая друга, заметил Гонсевский. — Но все такой же.

Хорунжий видел ту же стройную, с воинским станом фигуру, крутой лоб, тонкий нос и гладко выбритые щеки. Остались такими же горящие, непокорные глаза. Пану Витольду Замбржицкому было за шестьдесят, и годы эти выдавала только седина.

— Откуда путь держишь? — Замбржицкий потрепал хорунжего по плечу.

— Из Несвижа. Насилу добрался и устал до смерти.

— Понимаю. Войску хлопот много. Крепок ли ясновельможный пан Радзивилл?

— Крепок. Приехал из Кейдан и собирает войско. Вся Речь Посполитая поднимается.

— А я, вот видишь, ни с места, — усмехнулся Замбржицкий.

— Стар стал? — слукавил хорунжий.

— Стар. А ты не угомонишься.

Гонсевский расстегнул мундир, снял саблю и, сладко потянувшись в мягком кресле, с неприязнью бросил взгляд.

— Как же угомониться, если меч повис над ойчиной? Ты не взял саблю, да пан Шиманский не взял, да пан Любецкий… — Гонсевский поджал губы. — Шановный полковник пан Кричевский и тот где-то отсиживается…

Замбржицкий слушал, опустив голову, молчал. Да, хорунжий был прав. Стеной поднялось шановное панство. На коней сели все, кто мог держать саблю.

— Кричевский не будет отсиживаться… Так мне кажется.

Гонсевский пожал плечами.

— У тебя, шановный, тихо? Кругом бушует чернь.

— Пока бог хранит. Разворошили гнездо и дивимся теперь.

— Кто разворошил? — насторожился Гонсевский. — Ты? Я? Или пан Шиманский? Кто?

— Так. И ты, и я… — согласился Замбржицкий. — Чинши непомерно велики для черни. Потому холопы наши и все подданные маентностей взбунтовались противу нас и немало шкод починили… А потом еще залишне требуем униатский обряд блюсти. Вспомни шановного канцлера Льва Сапегу. Не он ли писал, что владыка Полоцкий слишком жестоко начал поступать в этих делах и потому омерзел и надоел народу.

Гонсевский заворочался в кресле.

— Будет, шановный, будет! Я знаю твою приверженность к хлопам.

Замбржицкий замолчал. Несколько минут в комнате стояла напряженная тишина. Хорунжий Гонсевский понял, что не было и нету у него никакой дружбы с Витольдом Замбржицким, что враг он ему и Речи Посполитой враг. Но сказал не то, что думал:

— Люблю я тебя, друже, за верное сердце и за то, что предан ты Речи. Но печешься о хлопах зря.

Усмехнувшись, Замбржицкий ничего не ответил. Сколько Замбржицкий ни упрашивал хорунжего остаться ночевать — не упросил.

— Не могу, шановный, тороплюсь в войско.

— Десять верст, и войско твое, — твердил Замбржицкий. — Утром за час там будешь.

— Нет, — решительно отказался Гонсевский и приказал выводить коней.

Все десять верст до лагеря ехал шагом. Качаясь в седле, думал о Замбржицком. И вдруг пришла дерзкая мысль. Прикинув и рассчитав, решил, что шаг будет правильный.

Прибыв в войско, вызвал сержанта и вел с ним тайный разговор. Тот поклялся, что будет разговор держать в тайне и без промедления отправится на дело. Сержант подобрал трех ловких и смышленых воинов. Когда начало смеркаться, они сели на коней и поехали к Слободе. Под самым маентком пана Замбржицкого в кустах стали в засаду. Всю ночь не спускали глаз с дороги, что вела в маенток, вслушивались в темноту — не слыхать ли осторожного топота всадников, не скрипит ли холопская телега? Десять ночей сидели в засаде и на зорьке возвращались в отряд. Сержант доносил хорунжему: никто не приезжал к пану, никто не выезжал. А тот приказывал: караулить!.. Сержант в мыслях проклинал хорунжего за бессонные ночи и посмеивался над глупой затеей пана Гонсевского. На пятнадцатую ночь замерли в кустах — нет, не почудилось, а услыхали конский топот. Ночь выдалась нетемной. И вскоре различили трех всадников. Один впереди, двое сзади. Ехали молча. В маентке собаки услыхали чужих и залились хрипастым, бешеным лаем. Потом снова наступила тишина. Сержант строго выполнял наказ хорунжего и поспешно послал одного воина в лагерь. Сам же вытащил саблю и с двумя рейтарами приготовился к бою. Как только всадники будут покидать маенток, налетит и порубит. Так было приказано…

Еще не заалело небо, когда в маентке прокричали первые петухи. Томительно тянулись минуты, и сержант потерял надежду, что появятся таинственные кони. Все же они появились. Из маентка вышли рысью и, ускоряя бег, направились по узкой дороге к шляху. Когда поравнялись с кустами орешника, выскочила засада, закинув над головой сабли. В двух прыжках лошадь сержанта оказалась у первого всадника. Сверкнула сабля, и человек медленно, со стоном сполз с седла. Тут же грянул выстрел пистоли, потом второй. Выронил саблю сержант. Поднялись на дыбы испуганные кони рейтар, метнулись в сторону. И два всадника растаяли в густой синеве ночи. Рейтары взвалили на седло убитого сержанта, подняли раненого всадника и, усадив его на коня, подались к лагерю.

Было светло, когда, потирая заспанные глаза, вышел из дома хорунжий Гонсевский. Поеживаясь от колкого утреннего тумана, приказал подвести ближе раненого. Тот стонал, но шел. Рана оказалась несильной — спасла железная пряжка ремня, на котором висел ольстр. И все же сабля сержанта разрубила плечо, и мундир намок от крови.

— Драгун? — удивился Гонсевский.

— Так, ваша мость, — простонал раненый.

— А я-то думал, что черкасов порубили… — с притворством заохал Гонсевский. — Куда ты ехал?

— Не я дорогу выбирал, ваша мость. Господар указывал…

— Кто твой господар? — заметив, как морщится от боли драгун, приказал: — Дайте ему воды!

Из хаты вынесли кружку. Драгун жадно выпил воду и ладонью, измазанной кровью, вытер мокрые усы.

— Господар мой, ваша мость, полковник пан Кричевский.

Хорунжий Гонсевский не выдал ни растеряности, ни удивления. Приказал вызвать цирюльника и перевязать рану драгуну. Тяжело повернувшись, ушел в хату, сел на лавку и долго смотрел в раздумье через оконце. Знал хорунжий, что родом Михайло Кричевский из маентка Кричева, что в Берестейском повете. Поговаривали, что имел он тайные связи с казаками. А так ли это? Как оказался Кричевский в здешних местах? Где войско его, если служит он в Киевском полку? Не тайные ли связи у Кричевского с Замбржицким?

А ведь и словом не обмолвился Замбржицкий, что ждет полковника. Одна за другой текли мысли. Разобраться в них сразу хорунжий не мог, но сердцем чувствовал, что есть нечто тайное и злое в умыслах против Речи. Молодо вскочил с лавки и, распахнув дверь, приказал писарю нести бумагу и перья. Когда писарь положил все необходимое на шаткий столик, Гонсевский сел писать секретное письмо гетману Янушу Радзивиллу.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Тяжко вздыхает мех, и после каждого вздоха белым, ослепительным светом вспыхивают угли в горне. Алексашка клещами шевелит железо, ворочает его то на одну сторону, то На другую. Железо хорошо разогревается. Оно светится уже малиновой полоской. Алексашка проворно выхватывает его, и десятифунтовый молот торопливо плющит упругую полоску. Из-под молота выскакивают серебристые искорки. Затягивается железо иссиня-розовой поволокой, остывает быстро. Алексашка зарывает его в угли, и снова вздыхает мех.

Кончается железо. Может, хватит еще на три алебарды. А потом? Шаненя смотрит на горн. Ярко горят угли. И с каждым вздохом меха кузня озаряется бледно-рыжими всполохами. Они скользят и гаснут на восковом лице Шанени.

— Неужто не упросить Скочиковского? — Алексашка вытирает рукавом вспотевшее лицо.

— Упросить можно. Да платить нечем. Должен был Савелий приехать, и нет его.

— В долг не даст?

— Не то время. Теперь купцы в долг не дают, смута по земле пошла. Тем паче, что у Пинска объявился Небаба. Купцы и панство бегут поспешно в Варшаву и Вильну. И Скочиковский тоже долго сидеть не станет.

Шаненя не ошибся. В Пинске только и разговоров о том, что у Ясельды-реки черкасский атаман Антон Небаба разбил тысячный отряд воеводы пана Валовича. Пересказывали даже подробности боя, удивлялись хитрости и отваге черкасов, которые пробрались со спины по труднопроходимому оврагу. Хоть и черкасам досталось, а все поле было усеяно пищальниками и рейтарами. В этом бою черкасы взяли богатую добычу — мушкеты, порох с пулями, лошадей, много провианта и упряжи. Войско пана Валовича разбежалось, а сам он исчез неизвестно куда. Но знают, что объявится. Шановное панство соберет новый отряд, купит у свейского короля мушкеты. Говорили еще про то, что казацкий атаман не сможет миновать Пинска и пойдет к нему, а в городе у атамана есть свои, надежные люди, с которыми он в тайном сговоре. Волновались бабы. С тревогой расспрашивали они мужиков и допытывались, правда ли, что черкасы хватают детей и увозят на Украину, чтоб продать их татарскому хану? Мужики недовольно ворчали: шановное панство пускает дурные слухи, чтоб поссорить с черкасами.

Из кузни на обед шли молча. Шаненя был занят думами и не говорил, что собирается делать. Алексашка предполагал, что Шаненя не будет сидеть сложа руки. Если не возьмет у Скочиковского железо на этой неделе — упустит его совсем. Все еще будет зависеть от того, пойдет ли Небаба сразу на Пинск или станет у Ясельды собирать новое войско.

Ховра поставила на стол толченку. Шаненя взял пару ложек, и на том все. Поднялся тяжело из-за стола и глухим голосом, не глядя на жену, спросил:

— Далеко заховала Устин крест?

— А что? — Ховра уставила на Ивана удивленные тревожные глаза.

— Давай его…

— Зачем понадобился? — у Ховры дрогнули губы.

— Надобен, баба, — решительно ответил Иван, тяжело глотая слюну. Он понимал, что и Ховре нелегко, что она догадывается, зачем понадобилось злато. — Живы-здоровы будем, золотарь Усте другой сделает.

Глаза у Ховры затуманились. Дрожащей рукой она заправила под платок выбившиеся волосы и, пряча от Алексашки лицо, подняла крышку сундука. Долго перекладывала рубахи, копошилась в рушниках, казалось, никак не могла найти нужного, хотя знала, где лежит Устин крестик. Наконец отыскала на самом дне тряпицу и, не глядя на Ивана, протянула руку.

Шаненя развернул тряпицу, и на ладони его сверкнул золотом массивный крестик. Он был отлит два года назад умелой рукой пинского золотаря Ждана. Он же оздобил его чеканкой и за работу взял куницами и соболями. Крестик Шаненя берег для Усти, когда девку замуж отдавать будет.

Ныло сердце Ивана Шанени, но выхода другого не видел. Правда, думал об этом и раньше. Ермола Велесницкий обещал отдать два серебряных кубка, если на то будет потреба. Пока решил к Велесницкому не заходить и приберечь кубки. Они еще пригодятся. Теперь же Скочиковский железо даст и в долг, если положит крестик в шуфлядку, что стоит у него в покое…

Слуги долго не открывали калитку. Усмехнулся Шаненя: высматривают, кто стучит. Наконец открыли. Скочиковский вышел хмурый, но в хату запросил. Пристально посмотрел на Шаненю колючими глазами, сердито засопел:

— Языще у тебя длинный, мужик! Сказывай, кому говорил про железо?

— Никому! — решительно ответил Шаненя и перекрестился. — Никому. Как перед богом говорю. Али ты меня на слове ловишь, шановный?

— Нечего мне ловить, — потупил взор Скочиковский и, уже мягче, добавил: — Не говорил, так скажешь.

— Негоже, пане. Уговор я свято храню.

— Железа больше не проси, не дам и фунта. Рад был бы, да нету его. — Скочиковский помотал головой и развел руками. — Тебе сейчас оно ни к чему. Кто дормезы у тебя покупать станет, если полымем земля шугает вокруг?

— О, пане!

— Что, о? Ну что, о? — Скочиковский постучал согнутым пальцем по лбу. — Не пойму, куда ты железо пудами вкладываешь? Черт один знает, сколько из него дормезов и бричек наковать можно. Жадный ты, и глаза у тебя завидущие. Подохнешь от жадности, и люди доброго слова не скажут.

— И ты не щедрый, пане. А железо не только мне надобно. Для войска те дормезы сгодятся.

— Ну и хитер! — сплюнул Скочиковский и вытер ладонью губы. — У казны свои мастеровые. А на твоих дормезах навоз возить, а не ядро и порох.

— Не зело любезен ты, пане, — притворно обиделся Шаненя.

Пан Скочиковский засопел:

— Голова у тебя смышленая. А на купецкое дело окромя разума еще крепкая мошна нужна.

— Сам знаешь, мошны нет, — с сожалением заметил Шаненя и вздохнул. — А на железо принес.

Шаненя вынул тряпицу, развернул ее и протянул ладонь, на которой сверкал золотом крестик. Скочиковский хоть и смотрел равнодушно, а все же взял его осторожными пальцами, покачал, будто взвешивал, и положил в ладонь Шанене. Иван заметил, как вспыхнул и погас огонек в слезящихся, мутных глазах пана.

— Ладный, — согласился Скочиковский и снова покосился на крестик. — Было б железо…

Шаненя молчал. Знал натуру Скочиковского. Теперь надо не торопиться: купец, сам на крючок возьмется, как пескарь. Он нисколько не лучше других — падкий на злато. Шаненя завернул крестик в тряпочку, положил ее за пазуху и тяжело поднялся со скамьи.

— Жаль… Придется в Мозырь ехать, там, сказывают, железо купить можно. А вот дорога далековата… — Шаненя помял в руках картуз и посмотрел на дверь.

— Нету, — повторил Скочиковский. — Все, что было, отослал в Несвиж… А сколько тебе надо?

— Пудов пятьдесят.

— Ошалел! — Скочиковский схватился за голову. — Столько не найду. Я казне задолжал двести сорок пудов.

— Отдашь на пятьдесят меньше. Тебе казна, пане, в печи не заглядывает.

— Дурень! Казна глаз не спускает… Посиди, Иван, — Скочиковский показал на скамейку. Он вытянул из шуфлядки бумагу, разгладил ее на животе ладонью, что-то высчитывал, прикидывал, почесал затылок, заросший длинными курчавыми волосиками. — Может, малость и наскребу.

— А чего не наскребешь, пане! Я не даром. Златом платить буду. Ежели желаешь, весь расчет соболями произведу через неделю-две. Мое слово твердое.

— Знаю, не хвались, — махнул Скочиковский, сворачивая в трубочку бумагу. — Ты мужик надежный, и дела с тобой вершить можно спокойно.

— Господь с тобой, пане! — Шаненя снова полез за пазуху.

— Гляди только! — Скочиковский приложил палец к губам.

Шаненя вышел за калитку и облегченно вздохнул. Шагал и думал: все делает всесильное злато. Купец отца родного может продать за него, а что касается ойчины, то говорить не приходится. Знает, что голову под топор ставит — Указ сейма нерушим и свят. Из его, Скочиковского, железа в Несвиже теперь пушки льют да ядра, а потом из этого железа по мужицким загонам палить будут. Все знает купец. Велика и неуемна жадность к наживе, если свою веру продает, как пирожок с капустой. Поговаривают, что Скочиковский возле Пины в болотах много нашел железа и теперь собирается там ставить железоделательные печи. А чего не ставить? Железо теперь в дорогой цене. Куда ни повези его — хоть в Московию, хоть в Оттоманскую империю, везде купят, и кланяться будут в ноги, и еще просить. Единственное, что заставляет думать пана — нет работного люда. А те, кто есть, разбегаются. Теперь мужики ни денег не хотят, ни привилей…

Вошел в сени — никого. Дверь в хату раскрыта. Показалось Шанене, что всхлипывает кто-то. Прислушался, заглянул не заходя. Видит, сидит Устя на лавке, уткнулась лицом в угол, закрывшись руками. Поодаль стоит Алексашка, мнет подол рубахи.

— Слышь, Устя…

Плечи Усти вздрагивают. Она еще больше закрывается руками.

— Слышь, Устя, — тихо говорит Алексашка. — Будет другой крестик. Этот бате надобен был.

Защемило сердце Шанени. Иван тихо вышел из сеней. Остановился у изгороди, пожал плечами. Раньше замечал другое: пряталась Устя от Алексашки, в хате с ним наедине не была. Нонче слез не стыдится. А может, случай такой выпал — зашел Алексашка в хату, стал уговаривать? Скорее всего так. А если полюбилась Устя Алексашке? И в том ничего дивного нет. Шаненя горд, что девка у него работящая, разумная. Правда, раньше Шаненя подумывал, что хорошо было бы отдать Устю за богатого ляха. Они все привилеи имеют. Теперь мысли такие решительно гонит прочь. Не нужны никакие привилеи. Был бы Алексашка достойный зять. Но думать сейчас об этом не время…

Шаненя нарочито громко кашлянул в кулак, окликнул Ховру, которая возилась в грядах, и, топая капцами, пошел в сени. Ногой толкнул дежку, чтоб посильнее загремела. На пороге столкнулся с Алексашкой. Тот глянул мельком на Шаненю.

— Ну, как там пан?

— Дал, — Шаненя ухмыльнулся и затеребил бороду. — Пойдем в кузню. Там и поговорим.

2

В минувших войнах, которые вела Русь с Ливонией и Речью Посполитой, Пинск не стоял на больших шляхах, по которым тянулось войско. И все же город не раз палили и свои, и чужие. Час от часу налетали сюда крымские орды за поживой и ясыром. Оттого король Польши Стефан Баторий, дед короля Сигизмунда, велел обнести город с трех сторон высоким земляным валом и дубовым частоколом в три метра высотой. С четвертой стороны, южной, город защищала река. С тех пор Пинск не считался крепостью, какими были Быхов или Слуцк, но укрепления делали город труднодоступным. Пятьдесят лет назад укрепления пострадали и были частично разрушены грозным и жестоким предводителем повстанцев Северином Наливайкой. Долгие годы вал и стены оставались разрушенными, и только двадцать лет назад король Сигизмунд III, готовясь к войне с русским царем Михаилом Романовым, начал восстанавливать укрепления. Пятьсот подвод и еще столько же мастеровых хлопов согнало панство к Пинску. Мужики валили лес, стаскивали его к городу и ставили новые, крепкие стены. Тяжело было копать ров. Болота вокруг города. Возьмешь лопатой глубже — выступает теплая ржавая вода. И все равно копали, стоя по пояс в воде.

Теперь Пинску отводилось особо важное значение. Сейм имел намерение пустить войско через эти места на Украину, в тыл схизматику Хмельницкому. Но казацкие загоны и восставшая чернь Белой Руси расстроили эти планы. Более того, стало очевидным и другое — не миновать войны с русским царем. От лазутчиков стало известно, что Посольский приказ недавно разослал тайную грамоту, в которой приказано быть начеку «стряпчим и дворянам московским и жильцом, помещиком и вотчеником муромским, нижегородским, арзамасским, саранским, темниковским, да городовым дворянам и детям боярским муромцом, нижегородцем, арзамасцом, мещеряном…». А ежели царь возьмет под свою руку черкасские земли, стрельцы царя Алексея дойдут до Пинска, и баталии здесь могут быть жаркие. Войт пинский, полковник пан Лука Ельский после разгрома отряда пана Валовича послал срочного гонца в Несвиж и просил гетмана Януша Радзивилла прислать арматы, порох и ядра. Януш Радзивилл прочел письмо, зло выругался и выставил кукиш: на плюгавый загон разбойника и схизмата Небабы не нужны арматы, и порох на него жечь — непристойно. Его порубят саблями рейтары. Вместо пушек в Пинск прибыл тайный нунциуш папы Иннокентия X монах Леон Маркони. Он имел долгую и трудную беседу с Лукой Ельским и достопочтенным ксендзом Халевским, а также с гвардианом пинским ксендзом паном Станиславом-Франциском Жолкевичем, приехавшим из Вильны. Нунциуш Леон Маркони поведал о решимости папы строго наказывать бунтарей и дал понять Луке Ельскому, что меч карающий должен падать со всей силой… Говорил еще монах Маркони о том, что Поляновский договор, по которому король Владислав отказался от своих прав на русский престол и признал за Михаилом Романовым царский титул, — страшнейшая и непоправимая ошибка. Теперь царь Алексей себя великим государем именует и настолько укрепился в политической и светской жизни Европы, что ни один спор уже не может быть разрешен без участия Москвы.

На бунт черни в Белой Руси папа Иннокентий X смотрел с тревогой не потому, что горят панские маентки. Разве впервые поднимает голову чернь? Порубят снова быдле кочаны, и на том будет конец. Сейчас решается судьба земель, которые были под властью Речи Посполитой. Потеря их — это прежде всего потеря престижа Ватикана и денег, денег, денег… Кроме того, Русь медленно, но уверенно двигается к прибалтийским землям, где интересы короны были не меньшими. Радовали сейм и все шановное панство сложные отношения Руси с Турцией и Крымом, хотя в войне с Речью Посполитой союзниками Москвы были Швеция, Турция и Крым. Но эти же державы были и соперниками Москвы в отношении Литовско-Польского наследства: свейский король претендовал на польскую Прибалтику и Литву; Турция и Крым — на Украину. Вместе с тем, борьба со свейским королем за Балтику толкала Русь к союзу с Речью Посполитой, то есть отказаться от своих претензий на Украину. А на это русский царь не согласится… Может быть, и легче было б решать все эти дела, может быть, и состоялся б тайный разговор с царем Алексеем Михайловичем, если б не хитрый, как лиса, и мудрый боярин Посольского приказа Афанасий Ордин-Нащокин, который благоволит к схизматику Хмельницкому, а черкасов называет не иначе как братьями… Правда, по другим сведениям Ордин-Нащокин мечтает о союзе с Речью Посполитой и о славе, которой покрылись бы славянские народы, если б все они объединились под главенством Руси и Речи… Но доподлинно известно, что отказ от Украины и союз с Речью Посполитой русский царь отвергает и на сие не пойдет.

Полковник Лука Ельский во всех этих сложных и запутанных отношениях разбираться не хочет. Это дело будущего короля, сейма, Януша Радзивилла, возглавлявшего посполитное рушение на Белой Руси. Он видел реальную угрозу Пинску — загон казацкого атамана Антона Небабы, хотя, со слов капрала Жабицкого, войско черкасов малочисленное и необученное. И если б Небаба не обманул пана Валовича и не зашел ему в спину — разгром схизмата был бы неминуем.

Полковник пан Лука Ельский целый день самолично осматривал ров и стены, которыми обнесен Пинск, и остался доволен. Казаки армат не имеют, следовательно, штурмовать город им нечем. Задерживаться под Пинском и вести длительную осаду они также не могут — под Несвижем стоит войско пана Мирского, под Слуцком — отряд хорунжего пана Гонсевского да еще закованные в кирасы наемные рейтары под командой немца Шварцоха.

После сражения отряда пана Валовича войт Лука Ельский дал строгий наказ: нести тайные дозоры на шляхах вблизи Пинска. Дозорцы сидели в засадах днем и ночью. Дороги были безлюдны. Изредка тянулись ленивые купеческие фурманки. Их останавливали, расспрашивали купцов, куда едут, что везут и, осмотрев товары, отпускали на все четыре стороны. Купцы одаривали вином и снедью. Час от часу торопливо катился по шляху дормез — покидали паны неспокойные места.

Теплым солнечным днем шел из Пинска пыльной дорогой монах. Дозорцы махнули было рукой: в Лещинском монастыре их проживает немало и все таскаются по селам. Осматривая согбенную фигуру, сержант подумал, что схватить его следует. Наказывал войт, что православные монахи — лазутчики и злодеи. Дозорцы выскочили из кустов, накинули на монаха веревку и приставили кинжал к груди. Тот и не побелел. Только вертел глазами и крепко держал молитвенник.

— Куда путь держишь? — с подозрением спросил сержант.

Монах не торопился с ответом. Спокойно качнул головой и разжал покрытые пылью губы.

— Дорогу мою господь бог указал. Иду в Гомель…

— Какие дела у тебя в Гомеле? Не чернь ли ждет тебя?

— Молитвы ждут и печали господни, — вздохнул монах.

Сержант вырвал из рук молитвенник, потряс его. Монах укоризненно покачал головой.

— Чего пялишь чертовы очи?! — разозлился сержант. — Знаем тебя! — и стал разрывать молитвенник. Распотрошив кинжалом толстые, обтянутые кожей деревянные корки и убедившись, что там ничего не спрятано, швырнул молитвенник в кусты. — Снимай балахон, и побыстрее!

Дозорцы старательно осмотрели все швы в подоле и рукавах.

— Вшей расплодил! — брезгливо сплюнул сержант. — В огонь бы их вместе с тобой.

Не обнаружив тайника, сорвали с головы шапку. Острием кинжала вспороли подкладку. Сержант хотел было и шапку бросить в кусты, да заметил желтый краешек бумаги. Потянул осторожно и вынул сложенный листок.

— Это что? — бросил недобрый взгляд.

— Молитва, — не отводя глаз ответил монах.

— Вяжите сатане руки, да покрепче!.. Пан войт тебе даст молитву…

Монаха привели в Пинск, бросили в подвал и поставили стражу, а бумагу передали полковнику Луке Ельскому. Войт прочел письмо и срочно послал за ксендзом Халевским. Тот стоя слушал, что читал войт.

— … а около Пинеска на палях многие люди, а иные на колье четвертованные… и лютуют веле и бысьмо веру чужую принимали и лямонтовати некому…

Лука Ельский читал и поглядывал, как покрывалось мелом сухое лицо ксендза Халевского, как в нервном тике подергивались веки. Полковник закончил читать, положил листок на стол и придавил его широкой ладонью.

— Тайные доносы в Московию шлет и на милость царя уповает. А то, что чернь из повиновения вышла, своеволит и бунтует — не пишет.

— Владыка Егорий… — прошептал ксендз Халевский. Сошлись брови на переносице, поджались губы.

Ксендз Халевский вопросительно посмотрел на войта. Тот ничего не ответил, только проронил после долгого раздумья, скрипнув зубами:

— Терпеть не будем…

Письмо, адресованное московскому патриарху Никону, спрятали. Долго сидели, не зажигая свечей, советовались.

Ночью монаха вытащили из подземелья. Сержант развязал ему руки и вывел на шлях.

— Куда ведешь? — спросил монах, предчувствуя недоброе.

— Тебе же в Гомель надобно…

Отошли от города верст шесть. Кончился сухой лес, и начались болота. Поднялись на старую, заплывшую водой гать. Сержант пропустил вперед монаха, сам пошел следом. Шли недолго. Монах не видел, как сверкнул кинжал, не почувствовал удара и боли. Свалился замертво. Сержант стащил монаха в болото и бросил там.

На гати прошептал молитву, пучком травы вытер кинжал и зашагал к Пинску.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Молва о том, что Иван Шаненя мастерит дормезы на железном ходу, быстро разлетелась по городу. Пришел первый заказчик — купец из Дрогичина. Только ему не дормез надобен, а широкие дробницы. Что в них купец возить собирается — не сказал, но просил, чтоб стояла они на железном ходу и чтоб колеса были в обручах железных, или, как их теперь зовут, в шинах. Целый день присматривался к железным осям пинский гончар Самойла. Ему воз надобен такой, чтоб уложить в него две сотни горшков и довезти их целыми до окольных деревень. А вот если б возу еще и мягкий ход сделать — будет совсем чудо! Уж очень бьются горшки на горбатых лесных дорогах. Шаненя обещал, что подумает про мягкий ход, и больше ничего не сказал.

После полудня у кузни зло залаял пес. Шаненя посмотрел в щель двери и шепнул Алексашке:

— Прячь алебарду!.. Капрал…

Алексашка торопливо выхватил из горна уже раскрасневшуюся алебарду, окунул в корыто и ткнул в угли. Тревожно застучало сердце, и сам себя успокоил: капрал его ведать не ведает и не видел ни разу в Полоцке. Шаненя раскрыл двери, цыкнул на пса и поклонился. Стражники остановились поодаль. Капрал заглянул в кузню: полумрак, пахнет окалиной и чадом. Дальше порога не пошел. Только прижмурил колючие глаза, рассматривая Алексашку. Кузнец выдержал взгляд, поклонился, но в сторону от горна не отошел.

— Что мастеришь? — и покрутил рыжий ус.

— Все, что прикажешь, пане, — развел руками Шаненя. — Дормезы, брички, на колеса обода натягиваю, атосы кую, гребенку к оглоблям… И седелки делаю.

— У ясновельможного пана Гинцеля в дормезе шворень согнулся. Выровнять надо.

— Это наладим, — и подумал: согнется, если мужики дормез набок завалили.

— Спешно надо, — повысил голос капрал и вдруг спросил: — А где железо берешь?

Вспыхнула и зашевелилась у Шанени мысль: случайно спросил Жабицкий или хитростью берет. Тревожно стало на душе. Может, никакого шворня не надо, а стало ему известно о том, что купил Шаненя железо у пана Скочиковского? Развел руками.

— Плохо с железом, пане. Нет его теперь. Дорогое.

— Дорогое, а куешь… — капрал кивнул на оси, что лежали в песке возле двери.

— Раньше из Гомеля купцы возили. Вот и ковал.

— А теперь пан Скочиковский продает? — загадочно усмехнулся в усы капрал.

— Хотел купить, да не дает пан, — с сожалением вздохнул Шаненя. — Но ежели тебе надо, сделаю все, что прикажешь. И пану Гинцелю найду.

— Добро! — буркнул капрал и приказал стражнику: — Беги, пусть волокут дормез…

Отлегла на сердце у Шанени.

Капрал не задерживался. Еще раз оглядел кузню, стрельнул глазом по горну, разбросанным кускам железа и вышел, не говоря ни слова. И все же допытывался не случайно у седельника. Намедни стало ему ведомо, что три дня гостевал у Скочиковского некий купец из-под Орши. А потом тайный дозорца выследил, как из железоделательных печей наложили шесть возов железа и фурманки потащили его шляхом к Бобруйску. Вечером об этом долго думал Жабицкий, вертелся на сеннике, строил догадки. Сожалел, что упустил такой случай и не перенял оного купца. Конечно, если схватить фурманки да завернуть их во двор войта Луки Ельского — не сносить головы пану Скочиковскому. Только какая от этого будет выгода ему, капралу? Никакой. А выгода может быть, и немалая. Теперь он, капрал Жабицкий, в почете и славе. Дважды слушал пан войт Лука Ельский рассказ капрала о том, как под Горвалем был разбит отряд казаков и предводитель черни Гаркуша сложил голову. Восторгался мужеством капрала Лука Ельский и во время боя под Ясельдой. И если он уберег пана Валовича в такой трудный час — предан он Речи Посполитой до последнего вздоха. Войт Лука Ельский за храбрость и верность Речи поднес капралу саблю. Рукоять сабли и ножны отделаны серебром, оздоблены чеканкой, а сталь варили и ковали сабельных дел мастера в немецком городе Дюссельдорфе. Сабля была отменной. Пан войт Лука Ельский выразил надежду, что в скором будущем под ее ударами головы схизматов и черни будут лететь, как кочаны капусты. Капрал Жабицкий гордился оружием.

Утром капрал Жабицкий долго думал и, наконец, решился на шаг, который представлялся ему безошибочным. Прицепив саблю, вскочил на коня и поскакал улочкой к дому пана Скочиковского. Слуги раскрыли ворота. Пан Скочиковский был удивлен появлению капрала, сообразил, что приехал он, видимо, не случайно, и сразу запросил в гостиную.

— Эй, девка! — крикнул купец служанке. — Стол!

Жабицкий не успел оглянуться, как было подано тушеное мясо, пирог с ливером и бутылка мансанильи — андалузского виноградного вина. Оглядывая статную фигуру капрала, Скочиковский льстиво заметил:

— У пана капрала бравый выгленд!

Жабицкий безразлично махнул рукой и покосился на мансанилью, поданную на стол.

— Признаюсь пану негоцианту, что надоело качаться в седле. Как только поставим на место быдло, покину войско. Я с юных лет тяготел к духовному сану.

— О, пане капрал, это благородное решение! Мир знает немало святых, которые прославили себя вначале как храбрые воины. Если мне помнится, ведь достопочтенный Игнатий Лайола^[14] носил шпагу.

Лесть Скочиковского понравилась капралу. Жабицкий хорошо знал жизнь Игнатия Лайолы. Любой пан был бы счастлив быть похожим на великого иезуита. Да, в тридцать лет он храбро защищал крепость Памплоны от французов и был ранен в обе ноги. После выздоровления отдал себя целиком святой цели — созданию ордена. Жабицкий помнит наставление Лайолы и сейчас повторил его слово в слово:

— Те, кто хочет посвятить себя богу, тот должен отдать ему кроме своей воли свой разум… — и вдруг добавил: — Пан Скочиковский не воин, а также славен делами.

— Какие дела?! — Скочиковский развязал сафьяновый мешочек с табаком. — Купецкие дела стали бедные и ничего не стоят. Я тяну кое-как — железо надобно короне. А казна платит гроши. Попробуй выделать его, железо!

Что правда, то правда. Выделать железо нелегко. Видел Жабицкий, как мужики из рыжей болотной воды вытаскивают тяжелые пористые, как пемза, и крохкие куски руды. Ее промывали, сушили и прокладывали углями в железоделательных печах. Пылали жаром угли, и крупицы руды плавились в крицу. По десять раз раскаляли в горнах крицу, и молотобойцы выбирали из нее воздух. Стук этот слышен за пять верст от железоделательных печей. От шановного пана войта Скочиковского слыхал, что в неметчине нашли другой способ делать железо твердым. Но как это свершают, ни пан войт, ни купец не знают. Давно было желание поехать в неметчину и посмотреть те железоделательные печи. И поедет с часом. Но пока…

— Пан купец не стоит у печи и не колотит молотом. А за железо платят немало.

Пан Скочиковский чихнул, вытер платком нос и горько усмехнулся.

— В чужих руках и грош толще талера… — Скочиковский второй раз налил в кубок мансанильи. Вино выпил, а к мясу и пирогам капрал не дотронулся. Купец придвинул тарелки ближе. — Не, брезгуй…

Капрал убрал руки со стола. У пана Скочиковского похолодело внутри: не зря отодвинулся. Купец не ошибся.

— Дозорцы переняли фурманки с твоим железом. — Капрал в упор смотрел на пана Скочиковского и наблюдал, как задергалась у купца щека, задрожали пальцы. Скочиковский шмыгнул носом и зашарил ладонью по скамейке — понадобился мешочек с табаком. Капрал продолжал: — Железо фурманы прикрыли тряпьем и набросали пустые кадушки из смолокурни. Я, пан Скочиковский, повинен был завернуть коней на двор пана войта… Да пожалел твою седую голову.

Такого поворота в разговоре купец не ожидал. Отпираться было бессмысленно, хотя и славна поговорка: не пойман — не вор. Мелькнула у купца мысль свести на нет подозрения капрала. Рассмеялся тихим, дребезжащим голосом.

— Пан войт знает о моем железе… Там его вот было… — купец поднял мизинец и чихнул.

— Не знает пан пулкувник! — твердо оборвал капрал.

И поднялось в душе Скочиковского смятение: неужто этот рыжеусый мерзкий капрал выпытывал у пана войта? «Пожалел седую голову… Так уж пожалел!.. О, если б половиной года раньше… Распахнул бы широко дверь и приказал „Вон!..“ Сейчас этого не сделать».

— Скажи, пане капрал, неужто ты думаешь, что я ворог Речи Посполитой?

Вместо ответа Жабицкий словно обухом ударил, и Скочиковскому стало жарко и млосно.

— Седельнику Шанене не продавал?

— Нет, не продавал!.. — «С этого бы и начал, скотина рыжеусая», — выругался в мыслях Скочиковский.

— А он признался… — схитрил капрал.

— Брешет хлоп! Я негодное отдал. Оно ни на арматы, ни на мечи не годно. На телегу с грехом пополам пойти может.

Жабицкий негромко рассмеялся. Он положил тяжелую руку на стол и забарабанил пальцами по сухим доскам. В комнате стало тихо. И тишину это нарушало тяжелое, глубокое дыхание пана Скочиковского. Капрал неподвижно смотрел в окно, сидел гордый, чувствуя сейчас свою силу и преимущество над купцом.

— Я еще не говорил пану войту, — Жабицкий, чеканя слова, сжал ладонь в кулак. — Но сам понимаешь, пан Скочиковский… Долг повелевает.

Скочиковский тяжело поднялся. Грохотала в висках кровь. Думал: правильно ли понял капрала? Да как еще понять?! Вышел из комнаты и вскоре вернулся. Положил на стол перед Жабицким двадцать соболей.

— Что ему говорить, пану войту?.. Бери, да знай, что сердце купеческое щедрое…

Жабицкий раздумывал, брать или не брать? Уж слишком дешево хочет откупиться пан Скочиковский. Пожалуй, этими соболями не отделается. Выпил еще один кубок вина, забрал шкурки и вышел в сени. За ним — пан Скочиковский. А в сенях у дверей Зыгмунт. Скочиковский рассвирепел:

— Ты чего топчешься?! Ухо приложил?..

— Храни господь, пане! — испугался хлоп. — Не ты ли загадывал заново стелить в сенях полы?

Зыгмунт задрожал: знал крутой нрав Скочиковского. В такую минуту пан теряет рассудок и может такое учинить, что и не приснится черни.

— Замри, быдло! — У Скочиковского запрыгала губа. Слезящиеся глаза в мгновение стали сухими и свирепыми. Тяжелой длинной рукой размахнулся и огрел кулаком по переносице. — Разговор слушаешь?!.

— Помилуй, пане, и в думах не было! — Зыгмунт упал на колени.

— Слушаешь!.. — истошно закричал Скочиковский.

— Срежь ему ухо! — капрал Жабицкий с презрением посмотрел на хлопа. — Чтоб не прикладывал его больше к дверям.

Зыгмунт припал к пыльным ботам пана. Скочиковский носком оттолкнул голову мужика и, брызжа слюной, разразился бранью:

— Эй, похолки, сюда!..

На крик пана Скочиковского сбежались похолки. Капрал Жабицкий махнул рукой страже, и два рейтара, оставив лошадей у ворот, влетели в сени.

— Срезать ухо ему! — задыхаясь от гнева, приказал пан Скочиковский. — Быдло поганое! Чтоб не слушал… Режьте!

Похолки растерялись. Но, схватив Зыгмунта, вытащили во двор.

— Режьте! — требовал пан Скочиковский.

Резать ухо Зыгмунту похолки не решались. Непривычная была для них экзекуция. Вот если б отполосовать лозой — другое дело. Это исполняли часто.

— Чего стоите?! — гаркнул капрал рейтарам. — Быстро!

Рейтары бросились к Зыгмунту. Один из них выхватил нож и, цепко схватив пальцами ухо холопа, в одно мгновение полоснул острым лезвием. Отпущенный рейтарами и похолками Зыгмунт с воем покатился по траве, размазывая по лицу кровь…

Весь день не мог успокоиться пан Скочиковский. Не о мужике думал, нет. Правильно сделал, что приказал отрезать ухо: будет чернь знать свое место. Думал о капрале. Выходит, он теперь навсегда в цепких руках Жабицкого. Какой захочет, такой и станет брать чинш. Придется давать, коль сразу промах сделал. Надо было стоять на своем. И ушел бы с носом. Вместе с тем, пусть он подавится соболями! Не победнеет… Ходил пан Скочиковский из угла в угол и шептал: «Мразь, мразь, мразь!..» Не мог поверить еще, чтоб Шаненя выдал. Мужик хитер и осторожен. Скорее всего, капрал наугад выведал. А он, старый дурак, поверил…

До вечера никого не впускал к себе пан Скочиковский и никого не хотел видеть. Строил нелепые планы мести. Златом бы платил, если б нашелся хлоп, который пустил бы стрелу или пырнул кинжалом. Сопел и ругал себя за несбыточные мысли. Поздно вечером остановился у окна и замер: в стороне Лещинских ворот небо светилось малиновыми сполохами. «Пожар!..» — подумал в тревоге. Вышел на крылечко, замер, вглядываясь в ту сторону, и не мог понять, далеко ли горит и что объято пламенем. Вроде бы за Пинском, в стороне Лещей. До монастыря около пяти верст. И монастырь, кажется, немного левее. Слуги тоже не знают, пожимают плечами, и на лицах ни тревоги, ни удивления. Показалось Скочиковскому, что злорадством полны глаза черни. Да, слуги стали не те, что годом раньше. Скочиковский послал бабу, чтоб узнала, что горит. Та ходила, а узнать не смогла. Кто-то принес весть, что овин зажгли, а другие говорили — мужицкая хата пылает. Уже под ночь приехали хлопы из железоделательных печей и рассказали, что на панский маенток, который в двух верстах от Лещей, налетели черкасы, спалили дом и оборы, а скарб разграбили. Растревожился пан Скочиковский: неужто маенток пана Карбеки? Похоже, его.

Пожар затухал. Зарево становилось меньшим, и густо-синее августовское небо в стороне Лещей подсвечивалось бледными сполохами. И вдруг мужицкие голоса заставили вздрогнуть пана Скочиковского. Обернулся, и расползлись мурашки по спине — далеко, на горизонте, в стороне Северских ворот, засветилось небо и разлилось кровавой зарей.

— Горит, — прошептал пан Скочиковский, с тревогой вглядываясь вдаль. — Вся земля кругом горит…

2

Пан Гинцель отъезжал рано утром. С вечера войт Лука Ельский приказал приготовить завтрак. Кухари не спали всю ночь. На жаровнях запекали буженину, тушили курей с морковью, пекли пироги, начиненные творогом и душистым свежим вареньем из земляники. К завтраку был приглашен ксендз Халевский. Пан ксендз плохо спал ночь. Лицо его стало пепельным, под глазами повисли синеватые мешки. Он пришел, как обычно, в черной накидке с оранжевым крестом. Лука Ельский вышел к завтраку в светло-зеленом сюртуке, расшитом серебряными галунами. С левого боку на коричневой перевязи висела шпага с позолоченным эфесом. Несмотря на то, что неподалеку от Пинска черкасы сожгли два маентка, войт был в добром расположении духа. Он выпил зубровку и приподнял над головой пустой кубок.

— Они храбры потому, что за них еще не брались как подобает…

— Само собой. Кроме того, Хмель поддает им жару, — пан Гинцель усердно жевал буженину беззубым ртом.

С этим доводом не мог не согласиться Лука Ельский. И все же он не верил в успех наступления Богдана Хмельницкого. Победа под Желтыми Водами, Корсунем еще ни о чем не говорит. Войт скептически усмехнулся.

— Помяните мое слово, — Лука Ельский потряс над головой пустым кубком и поставил его на стол. — Очень скоро придет снова золотой покой.

Пан Гинцель приподнял глаза.

— О-о, не говори, шановный. Хмель замутил воду, и теперь придется долго ждать, пока она отстоится.

— Не так Хмель, как православная церковь! — с жаром выпалил войт и, поймав тревожный взгляд ксендза Халевского, осекся. Понял: болтнул лишнее — стоят за спиной слуги.

Допив в кубке вино, Гинцель приподнялся. Каштелян Лука Ельский не стал задерживать — до Варшавы далек и труден путь. Гости уселись в дормез. Пан войт приказал десяти гусарам сопровождать дормез до Кобрина. Приоткрыв дверцу, пани Гинцель помахала на прощанье желтой костлявой рукой и приложила платочек к влажным покрасневшим глазам. Конь тронулся и коляска загремела по мостовой.

— Храни вас бог! — прошептал ксендз Халевский.

Ксендз и войт вернулись в покои. Долго сидели в глубоких креслах. Думали об одном и том же.

— Владыка Егорий доподлинно знает, что деется вокруг, — тихо заговорил ксендз Халевский. — Молчанием своим дает негласное благословение черни, чтоб маентность жгла и пакостила. Долго ли будем терпеть подобное своевольство?

Пан Лука Ельский повел бровью.

— Говорил мне епископ Паисий…

— А ты, ясновельможный, не внял. — С укором заметил Халевский. — Не для молитв собирается православный люд в церквях, а мятежные действия противу короны обсуждают.

— Изгнать его? — призадумался войт.

— Что даст это? — Халевский скрестил руки и перешел на шепот. — Король Владислав статьей своей Белую Русь выделил в особую епархию и даже архиепископа в Могилеве посадил. А митрополиту киевскому дозволил возвратить православные монастыри и церкви. Нельзя было подобное делать. Нельзя!

— Стоит ли говорить об этом? — Ельский недовольно сморщился: обсуждать статьи короля не хотел.

Ксендз Халевский согласно кивнул и, смочив языком сухие губы, посмотрел на дверь.

— Изгонишь Егория — Никон другого пришлет. Не лучше будет.

Взгляды их встретились, и кажется, они поняли друг друга. В тонких щелях глаз пана Халевского сверкнул коварный огонек, и в знак подтверждения своих мыслей ксендз кивнул.

— Можно ли сейчас? — Ельский скривил рот. — Время неспокойное.

— Не можно, а надобно. Во имя ойчины… — ксендз Халевский замолчал. Уставившись в пол сухими, отрешенными зрачками, думал сосредоточенно и долго. Восковое неподвижное лицо покрылось испариной. Вдруг вздрогнул тяжелый гладковыбритый подбородок, разжались уста. — Нет сомнения, что связан владыка со схизматом и злодеем Небабой.

— Знаю, — скупо отозвался войт. При упоминании казака Лука Ельский багровел.

— Молю господа бога, — прошептал ксендз.

Войт поджал губы. Ему показалось, что грудь его наполняется неудержимой, буйной силой. Совсем немного надо, чтоб она вырвалась наружу и пошла крошить все и вся. Но сдерживая ее, войт прошептал:

— Cujus reqio ejus reliqio…^[15]

Лука Ельский взял звоночек. Когда в дверях показалась служанка, приказал, глядя на ксендза:

— Зови капрала Жабицкого и неси зубровку.

Пан Лука Ельский стоял у окна, задернутого легким белым тюлем. Он слыхал, как шептали сухие, с трудом шевелящиеся губы Халевского:

— Изгони схизмата от дверей святой божией церкви… Да будет он проклят всюду, где бы он ни находился: в доме, в поле, на большой дороге и даже на пороге церкви! Да будет проклят он в жизни и в час смерти! Да будет проклят он во всех делах его: когда он пьет, когда он ест, когда он алкает и жаждет, когда он спит, когда он бодрствует, когда он сидит или лежит… Да будет проклят он во всех частях своего тела… Да будет проклят волос его, и мозг его, и виски его, кисти рук его, поясница его, колени его, ноги его!.. Чтоб Христос проклял его всем своим могуществом и величием!.. Да будет так, да будет так!.. Аминь!..

Жабицкий явился немедля. Он стоял возле двери, слушая тяжелые, страшные слова молитвы, и ощущал холодок, который волнами прокатывался по спине. Вослед за ксендзом повторял: «Аминь!.. Аминь!.. Аминь…» Капрал смутился, когда пригласил его войт к столу и наполнил кубок. Капрал понимал, что не любовью воспылал к нему пан Лука Ельский. Есть на то какая-то причина. Войт выпил вино, вытер салфеткой губы, поднялся из кресла.

— Не я звал тебя, а пане ксендже. Внимай, о чем толковать будет… — и вышел из комнаты.

Пан ксендз Халевский испытующе посмотрел на капрала, поднялся во весь рост, и показалось Жабицкому, что стоит он один на один с всесильным и всемогущим желтым крестом. Ксендз сцепил на животе пальцы и прикрыл глаза. Он говорил не спеша, долго и вразумительно, изредка поглядывал на капрала, и Жабицкий чувствовал, как скользит проницательный и колючий взгляд ксендза по его лицу. Пан ксендз в который раз напомнил о трудном испытании, которое выспало на долю Речи Посполитой, о том, что любой ценой надо идти к победе, а кровь, пролитая врагом — высшая награда всемилостивого господа за те муки и страдания, что терпит ойчина. Вершиной всех бед всему — коварный и осатаневший от злобы владыка Егорий… Капрал все понял. Капрал непоколебим и тверд. Он выполнит то, что будет угодно господу…

Капрал Жабицкий опустился на колено и склонил голову.

А с пола вскочил поспешно — за раскрытым окном послышался конский топот и гневный окрик часового.

— Пусти повод! — раздался хриплый бас. — До ясновельможного пана войта.

В комнату вбежал пан Лука Ельский. За ним появился в изодранном синем сюртуке, запыленный, с взлохмаченными волосами и без шлема сержант из охраны пана Гинцеля. Никакого сомнения не оставалось: произошла беда.

— Что?!. — закричал войт, теряя самообладание. Лицо его стало белым, как воск. Тревожно блуждали глаза. — Говори!..

— Черкасы… ваша ясновельможность… — сержант разжал сухие, белые от пыли губы.

— Говори!.. — не выдержал войт. Он сжал кулаки. Побелели и раздулись ноздри.

— В двадцати верстах от Пинска в лесу наткнулись на завал… — сержант рассказывал коротко, но подробно. — Когда остановился дормез, налетели вороньем со всех сторон черкасы… Сабли повытаскивали, сквернословят… Потом выхватили из дормеза пана Гинцеля и запросили выкуп. Если б у пана было злато, наверно, отпустили бы… О чем говорил атаман черкасский с паном — не слыхал. Видел только, что налились очи кровью у злодея, рассвирепел, показал перстом на дерево… Пана Гинцеля схватили, поволокли к дубу и засилили…

— Говори!.. — заметался по комнате пан войт. — Что было потом?..

— Потом… — сержант передохнул. — Пани не трогали… Потом накинулись на рейтар, порубили… Как вынес меня конь — не знаю.

— Почему не бились с харцизками?! — допытывался войт.

— Бились, пане. Их было больше сотни…

— О, свента Мария!.. — шептал ксендз Халевский.

Пан войт Лука Ельский утомленно опустился в кресло. От обиды и бессилия сперло дыхание. Схватил звоночек. Когда служанка приоткрыла дверь, закричал в лютой ярости:

— Вон!.. Пшекленто быдло!..

3

О смерти достопочтенного пана Гинцеля гетман Януш Радзивилл узнал через три дня после случившегося. Известие сие близко к сердцу не взял — не любил старого высокомерного шляхтича. Откуда появилась неприязнь, сам понять не мог. И, вместе с тем, знал причину. Пану Гинцелю благоволил король Владислав и подарил ему черные земли, которые лежали на его, Радзивилловых, межах. Тревожило другое. Дороги стали совсем непроезжие. Разбойники появляются внезапно в самых глухих местах, шкодят и, как ветер, исчезают.

Думая об этом, гетман ходил вдоль пруда, заложив руки за спину. На берегу кормили лебедей. Черные, с серебристым отливом птицы доверчиво брали крошки хлеба из рук садовника. Гетман подошел ближе. Лебеди, ворочая изящными черными головками, боязливо отплыли в сторону.

— Тварь! — прошипел гетман.

Далекий конский топот заставил повернуться. Гетман видел, как мимо каплички проскочил всадник и, стегая коня, помчался к мосту. Возле замка остановился. «Беда не ходит одна…» — подумал гетман и не ошибся. Через несколько минут к пруду прибежал слуга. Остановившись поодаль, сообщил:

— Срочный чауш, ваша мость. От пана хорунжего Гонсевского.

— Что еще там? — и прикусил губу.

Януш Радзивилл прочел писанное цифирью письмо и, пройдя в кабинет, стремительно заходил из угла в угол. Не хотелось верить сообщению хорунжего. Но события в Варшаве научили многому. Гетман понимал, что сейчас необходима строжайшая осторожность, но и медлительность невозможна. Следовало принимать решение. Появилась мысль схватить пана Замбржицкого и в Варшаве пытать. Но прежде чем сделать это, стоило выведать, где полковник Кричевский.

Гетман взял звоночек. Слуга появился не так быстро, как хотелось сейчас гетману. Сверкнул сухими глазами и приказал, почти не раскрывая рта:

— Ротмистра Довнара. Живо!

Слуга знал, что ротмистра гетман вызывал в особых случаях для тайных поручений. За верную службу гетман недавно подарил ему пару штанов и рубаху. Такой милости удосуживались немногие. Слуга со всех ног бросился из замка.

Гетман Януш Радзивилл увел ротмистра в кабинет.

Через час, в сопровождении полсотни гусар, Довнар скакал в Варшаву. В тот же день тайные гонцы были посланы в Киев. Неделю гетман не выходил из кабинета, был молчалив и угрюм, пребывая в томительном ожидании. Наконец появился Довнар. Запыленный и исхудавший, он вошел в кабинет и преклонил колено.

— Полковника Кричевского, ваша мость, ни в Варшаве, ни в Вильне нет. Сказывают, давно не было. Пану канцлеру, как было велено, передал…

Не оказалось Кричевского и в Киеве. Гетман решил немедля схватить Замбржицкого. На рассвете гусары подошли к маентку, обложили его и постучали в дверь. Открыл заспанный слуга. Перепугавшись, упал на колени и, не сводя взора с грозных лиц, сказал, что пан Замбржицкий неделю назад уехал из маентка, но куда — не знает. Гусары не поверили хлопу, прошли в покои. Убедившись, что они пусты, ускакали в Несвиж.

И все же гетман Януш Радзивилл дознался. От войта пинского полковника Луки Ельского пришла депеша, что под Лоевом объявился загон, которым командует Михайло Кричевский. В загоне том ремесленники, хлопы и черкасы. А через несколько дней к нему должен присоединиться еще один отряд казаков.

Обхватив тонкими, длинными пальцами лысую голову, истошно закричал:

— Здрада-а!..

На хриплый крик прибежали испуганные слуги, приоткрыли дверь и, увидев мечущегося, с перекошенным лицом гетмана, отпрянули от дверей и на цыпочках вышли из покоев.

Мертвая, гнетущая тишина воцарилась в замке. Не скрипели двери, не бренчала посуда. Разговаривали шепотом. Целый день не выходил из кабинета гетман. Не было слышно его легких, быстрых шагов. Только паркет попискивал да изредка долетал сквозь двери глухой, раздражительный кашель. И только слуги не то со злорадством, не то с тревогой разносили неизвестно кем принесенную весть: здрада, здрада…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Почти всю базарную площадь, что прилегает к шляхетному городу у ратуши, запрудили крестьянские дробницы и повозки. Собрались на воскресный базар работный люд, ремесленники и чернь из окрестных сел. Шумно на площади. Торгуют мужики живностью большой и малой. Полно свиней, овец, уток — выбирай, что нравится. Коров на базаре почти нет. И лошадей совсем не видно. Может быть, потому, что лошадь теперь не только тягло. Приехали мужики на старых исхудавших меринах, что от ветра валятся, и на хромых кобылах.

Вывезли на базар ремесленники свои товары. Ермола Велесницкий развесил на шестах холстяные сорочки и порты на любой рост. Рядом с ним Гришка Мешкович разложил на постилке малахаи и треухи, шапки, шитые из Заячьего меха. Ни малахаи, ни шапки теперь не берут: время жаркое. Этот товар пойдет осенью, когда землю прихватят первые морозцы. И все же мужики подходят, примеряют на кудлатые, нечесаные головы, спрашивают кошт^[16] и кладут на место. Неподалеку выставил седелки и сбрую Иван Шаненя. Разложил упряжь на новых дробницах, поставленных на железный ход. Сбруя мужикам не новость — всякую видели на панских лошадях: и сыромятную, и пеньковую, и даже хромовую, расшитую серебром. А вот железный ход у дробниц — мечта мужицкого двора. Ломаются деревянные оси на весенних, размытых водами дорогах. Да и коню тяжко тащить воз. Железный ход — другое дело! Но где мужику взять денег на такую роскошь? И сбрую теперь не особенно покупают. «Седло бы вынести на базар!..» — с усмешкой думает Иван Шаненя и жмурится от яркого солнца.

Сняли с телег и расставили гончары свои изделия — глиняные кувшины, миски, горлачики, гладыши с ручками, опаленные на жарком огне и покрытые глазурью. Особенно берут бабы горлачики с замысловатой росписью. Ударь по горлачику пальцем — и услышишь мягкий короткий звон. В ходу сейчас и глиняные горшки — просо и гречиха уродили. Год обещает быть сытным, и гончары навезли своего товару, что хватило б не только на Пинск, а еще на пять таких городов.

Между рядов, вдоль телег ходят мужики с корзинами и лотками. Зазывают отведать пироги с рыбой, ватрушки с сыром, капустники, маковки, варенные на меду. В Пинске мед продают добрый — пахучий и сладкий. На липах собирали его пчелы и на сочных лугах. На нем медовуху варят, да такую, что пьют мужики, не нахвалятся, кряхтят от удовольствия и быстро хмелеют.

Алексашка ходит между рядов, присматривается к люду. Бабы хватают за руки:

— Отведай, хлопче, преснаки с потрохами!..

— Много ли коштуют?

— Гроша. Чуть не даром! Горячие, пышные… Бери, хлопче, не пожалеешь… Ну, полгроша…

На высоком возу сидит крамник, скалит желтые зубы и горланит на весь базар:

— Редька с медом, варенная с медом, варил дядька Семен, ела тетка Ганна, хвалила, не дала ганьбы; дед Елизар пальцы облизал, — моргает крамник хитроватым глазом и тянет нараспев: — Па-атока-а с инби-ирем, па-атока-а…

— Рыба вяленая, вяленая рыба! — зазывает чернобородый детина, задрав голову.

Коробейники, переваливаясь с ноги на ногу, стоят и постукивают пальцами по коробам. В них всякой всячины полным-полно: иголки разных размеров, шилья, ножницы, стеклянные бусы, раскрашенные во все цвета, и перстенки. Алексашка нащупал в поясе монету и подумал: купить бы Усте бусы в подарок, да вряд ли возьмет девка. Продают еще коробейники куски цветастой материи, которую привозят купцы из далеких стран.

Идет горластый мужик, перевесив через плечо овчины, трясет выделанной шкуркой.

— Тулуп кому, тулуп кому?!

Не заметил Алексашка, как подошел он и ткнул в лицо мягкой, нагретой на солнце, шерстью.

— Покупай, детина!

— Чего тычешь в нос?! — разозлился Алексашка.

— Бери! Бабе тулуп на зиму сошьешь… Овчине сносу не будет, и баба крепче любить станет.

— Не надобен мне, — буркнул в ответ.

Тот не отстает, снова тычет в лицо. От шерсти несет кислой рощиной.

— Пошел ты! — Алексашка занес тяжелый кулак и онемел: — Савелий!..

Сам серьезный, только глаза смеются и хитро поблескивают из-под насунутой на лоб шапки. Огромную бороду и усы отрастил. Теперь купец настоящий.

— Кулачище у тебя ладный стал, — смеется Савелий, поглядывая на Алексашкины руки. — Если бы огрел…

— Мало осталось до того… Чего же к Ивану не заехал? — удивился Алексашка.

— День велик, и не сразу все делается. Говори, как тебе живется у седельника?

— Как видишь.

— Пошиваете?

— И постукиваем малость.

— Славно! — Савелий замотал головой и поднял овчину. — Тулуп кому, тулуп кому…

Шли по рядам, обходили гончарей, повозки с живностью и снова подавались в шумную толпу. У телеги с битыми курами мужик зло замахнулся на юродивого, но не ударил. Тот бросился прочь. Зацепившись за оглоблю, упал в лужу и, подхватившись, с воем метнулся под ноги Савелию. Раскрыв беззубый рот, закричал истошно, с надрывом:

— Люди-и, берегитесь, люди-и!.. Мор и гибель идет к вам…

— Чего орешь? — обозлился Савелий, отталкивая коленом юродивого. — Замри!

— Дай грош! — протянул тот грязную худую руку. — Скажу тебе всю правду.

— Скажешь?

— Дай грош, дай! — закричал юродивый, плача и сморкаясь. — Беги, человече, и берегись черкасов! Бегите, люди, от мора и гибели, бегите!..

В раскрытый рот юродивого кто-то сунул краюху хлеба. Он жадно схватил ее, зачавкал и скрылся между телег.

Увидав коробейника, того самого, у которого Алексашка рассматривал бусы, Савелий остановился, заглянул в короб, зацокал удивленно.

— Ладные иглы и ножницы!

— Бери, чего думаешь?

Они посмотрели друг на друга.

— Паря энтот купит, — Савелий кивнул на Алексашку. — Сведешь коробейника к Ивану. Ему иглы да ножницы пригодятся. Еще спасибо мое передай.

Алексашка мельком взглянул на коробейника. Среднего роста, худощавый, с изогнутым орлиным носом. Волосы аккуратно подстрижены в кружок. Алексашка понял, что Савелий зайти к Шанене не может. А коробейник — вовсе не коробейник.

Подошли к Шанене.

— Савелий поклон тебе передавал.

И замолчал: проходили по базару стражники с бердышами, расталкивая людей. Следом на коне ехал капрал Жабицкий. Строго поглядывал по сторонам. В седле сидел как влитый. Сияли на солнце серебром отделанные ножны.

— Здесь он? — Шаненя покосился на капрала и вопросительно посмотрел на коробейника.

Коробейник кивнул.

После полудня втроем сидели в хате Ивана Шанени. Макали преснаки в конопляное масло и запивали квасом. Звали коробейника Любомиром. О себе он ничего не рассказывал, был молчалив и на разговор Шанени только согласно кивал головой. От ночлега отказался. Выпил коновку свежего, терпкого кваса и, вытирая ладонью губы, сказал, что ему велено привести Шаненю в лес на потайное место. А ждать будут в том лесу ровно в полночь. Кто будет ждать, не сказал.

2

Горбатый седой пономарь передал владыке Егорию все, что было велено: ксендз Халевский просил его прийти на весьма срочный и конфиденциальный разговор. Пан ксендз Халевский сам намеревался прийти к владыке, да не вовремя захворал. Владыка Егорий ухмыльнулся: какие могут быть разговоры, если от Брестского собора ненавидят друг друга? Тогда униаты предали анафеме верных православию, а православные, во главе с львовским епископом Балабаном, ответили такой же анафемой униатам. К православным присоединились посланники константинопольского и александрийского патриархов. Так и прожили пятьдесят лет, проклиная друг друга. Теперь — конфиденциальный разговор. Не о том ли, что пинское шановное панство увеличило на злотый налог работным людям и ремесленникам, а ксендз Халевский чинит обиды православным? А может быть, переняли письмо патриарху Никону? В это не хотел верить.

— Приду, — коротко ответил пономарю.

Псаломщик Никита, подавая одеяние, гундосил:

— Не ходил бы, владыка. Не к добру зовут. От них годности ждать нечего.

— Знаю, а мушу…

Встретил Егория не ксендз Халевский, а капрал Жабицкий. Не понравилось это владыке, хотел было повернуть к двери. Жабицкий поклонился и, звякнув шпорами, попросил в гостиную.

— Тебе ведомо, владыка, о злодеянии, совершенном черкасами и чернью в лесу под Пинском. Мученической смерти предали пана Гинцеля и порубили рейтар. Тело пана Гинцеля привезли в Пинск, и пан ксендз у ног покойного. Просил ждать.

Егорий сел на лавку, обитую кожей.

— Прошу сюда, до стола, — предложил капрал и отодвинул тяжелое дубовое кресло.

Егорий пересел. На столе была снедь. Слуга положил в миску заливную рыбу, придвинул соленые огурцы с медом. Трапезничать владыка Егорий не стал. Жабицкий поставил две чаши, длинной рукой достал с края стола бутыль. Налил в чаши. Когда подавал одну владыке, Егорий заметил, как слегка дрожит толстая, обросшая мелкими рыжими волосками рука.

— Кагор…

Капрал долго говорил о схизматах, возмутивших спокойствие в крае, о том, что мужики бросают поля и уходят в шайки, которыми кишат леса вокруг Пинска. Владыка Егорий слушал молча, свесив тяжелую голову. И, не вытерпев, заметил:

— Мирские дела, пане капрал… — и дал понять, что о шайках вести разговор не будет.

Жабицкий пожал плечами.

— Прости, владыка, в тяжкий час живем.

И начал разговор о войске, которое собрал гетман Януш Радзивилл. Потом поднял чашу.

— Дабы пришло спокойствие краю!

Егорий чаши не поднял. Только тронул белыми упругими пальцами тонкую изящную ножку. Смутное, тревожное предчувствие овладело им. Далекий, осторожный голос настоятельно твердил: «Не пей, не пей!..» Уж ему-то, Егорию, известны змеиные души иезуитов. Взял кубок, подумал: из одной бутылки наливал.

— Долго не быть покою, пане. Паки звенят мечи, не быть покою, — недвусмысленно намекнул Егорий.

Капрал одним махом, выпил вино, снова налил кубок и, приподняв его, метнул на владыку кроваво-остекленелый глаз. Егорий почувствовал, как похолодело внутри под этим взглядом, пересохло во рту.

— Прошу пана… — Жабицкий приподнял кубок.

Владыка Егорий отпил глоток и поставил кубок.

Плеснулось багрово-красное вино на шелковую скатерку и расплылось фиолетовым пятном. Непомерно сладким показался владыке Егорию кагор. Капрал Жабицкий тоже отпил вино. И, поднимая тяжелое, бледное лицо, не мог совладеть мускулом, что задергался на восковой, до блеска выбритой щеке.

Владыка отсидел четверть часа и почувствовал легкую боль в животе и жжение. Поднялся и, не говоря ни слова, вышел. Домой добрался уже с трудом. Псаломщик посмотрел на позеленевшее лицо владыки и задрожал.

— Молока, Никита… Скорее!.. — и повалился на постель, обливаясь холодным потом.

Псаломщик побежал за молоком. Принес кувшин. Пил владыка, а оно пеной шло обратно. До вечера терзался на постели владыка Егорий. Наконец боли стали тише. Сошла мелкая испарина с высокого воскового лба. С трудом раскрыл помутневшие глаза. Искусанные до крови губы тихо зашептали:

— Кагор… кагор… Знал. А вымушен был идти. Принеси, Никита, воды…

Никита бросился к ведру, обрадованный, что владыке полегшало. Дрожащей рукой черпал воду. Она плескалась из коновки, когда нес в келью. Остановился у постели. Владыка лежал тихо, не шевелясь, с широко раскрытыми глазами. Никита прикрыл веки и тихо вышел из кельи.

Утром тревожно звонили колокола церквей святого Николая и Успения, оповещая о кончине Егория.

3

Иван Шаненя притянул дробницы к самой кузне и долго возился, укладывая в два ряда доски. Вспотел, пока сделал все, что задумал. Теперь осталось набросать в дробницы сбрую — седелки и лямцы. Разогнулся устало и крикнул:

— Устя!.. — Не слышит девка. Снова крикнул.

Из хаты выглянула Ховра.

— Чего тебе?

— Устя где?

— Не хожу за ней. Придет — скажет, где была.

— Устя! — сердито окликнул Шаненя.

Из-за верболоза, что на краю огорода, показался Алексашка. Шел лениво, ковыряя травинкой зубы. Зло сплюнул Шаненя, поглядывая на Алексашку. И в тот же миг заметил, как с другой стороны огорода замелькал синий платок Усти. Бежала девка к дому, услыхав голос батьки.

Алексашка помог Шанене уложить упряжь и увязать ее веревками. Шаненя зазвал Алексашку в кузню.

— Спрашивать кто будет, говори поехал продавать сбрую. Куда поехал, не знаешь. Понял?

— Чего не понять.

Хотел еще сказать, чтоб не морочил Усте голову, да вместо этого строго наказал:

— Гляди, в кузню никого не пускай. Выколачивай железо потихоньку. Завтра к вечеру, может, и вернусь.

Те, кто видали, как проехал с товаром по кривым улочкам Пинска седельник Иван Шаненя — не удивились. Знали, что в городе некому покупать седелки и хомуты. Потому повез ремесленник сбрую на близкие панские маентки. Не обратили внимания и на то, что рядом с телегой шел коробейник. Его дело день и ночь таскаться по городам и весям.

Раскрылись Лещинские ворота, проехали ров, и телега запылила по шляху. Коробейник примостился на дробницах позади. Долго молчали, тревожно поглядывая по сторонам — опасались тайных дозорцев. Шаненя дергал вожжи, цмокал на кобылу и помахивал хворостиной.

По обе стороны шляха стояли густые спелые хлеба. Пришла пора жатвы. Кое-где уже виднелись бабки, и там ржаное поле, как желтая щетка, простиралось грустно и неуютно. За лесом садилось солнце, и от берез, что стояли на шляху, ползли длинные серые тени. Где-то совсем рядом, близко в лесу куковала кукушка, и ее одинокий голос был слышен далеко по шляху. Над головой кобылы, над крупом роем танцевали комары — предвестники долгого устойчивого тепла.

Миновав верст пять, взобрались на косогор, поросший дубами. Сгущались сумерки, и Любомир, приподнимая голову, вглядывался в дорогу. В конце дубовой рощи, где начинался старый еловый лес, он увидел узкую лесную дорогу, по которой некогда холопы возили дрова. Дорога заросла травой и орешником.

— Верни на нее!

Шаненя задергал вожжу. Запрыгали дробницы по жилистым крепким корням. Теперь уже только лошадь различала дорогу — справа, слева, впереди стояла темень. Показалось Шанене, будто в стороне блеснул огонек.

— Обожди!

Шаненя натянул вожжи, и лошадь остановилась. Тишина вокруг, даже лес не шумит. Любомир тонко и протяжно свистнул, обождал малость и свистнул снова. В ответ где-то совсем рядом послышался короткий свист. Любомир снова ответил. Потом раздался хруст ветки и спокойный голос:

— Джура^[17]?

— Я, — ответил Любомир.

Глаза привыкли к темноте, и Шаненя заметил приближающуюся фигуру. За ней — еще одна тень.

— Держи дорогой! — сказал человек.

Дробницы закачались и заскрипели. Проехали немного и выбрались на поляну. Здесь было светлее. Шаненя увидел лошадей. Они скубли траву и пофыркивали. Мелькнул между кустов костер. За ним дальше — второй. Возле второго остановились. Шаненя распряг кобылу, стреножил ее и пустил на поляну. Потом подошел к костру. Навстречу ему поднялся среднего роста дюжий казак в темном кунтуше, перевязанном ремнем, за которым торчала рукоять пистоли.

— Вот и повстречался с Антоном Небабой!

— Свел бог, — скупо улыбнулся Шаненя, рассматривая казака.

— Садись, отдыхай с дороги. И ты, джура, садись.

Любомир подбросил в костер валежник. Он на мгновение пригасил пламя, а потом вспыхнул, весело потрескивая и стреляя голубыми искорками. Возле костра стало светло, и Шаненя рассмотрел широкоскулое, с бронзовым оттенком, лицо, изогнутые широкие черные брови над острыми проницательными глазами, бритые щеки и небольшие, свисающие вниз усы. Серая смушковая шапка была заломлена набекрень, и вьющийся черный оселедец, выбившись из-под шапки, сползал на высокий лоб. Небаба шевелил палкой ветки валежника и вдруг, подняв раскрасневшееся лицо, спросил:

— Как жив пан Лукаш Ельский?

— Не ведомо мне, — пожал плечами Шаненя. Не мог сразу понять, спрашивает Небаба шутя или серьезно. — Я про мужиков знаю, атаман. Спросишь — скажу.

— Остер на язык, — рассмеялся Небаба. — Говори про мужиков, если про панов нет охоты.

— А ты мужицкую жизнь сам знаешь не хуже моего. Живет мужик в муках и печали, терпит обиды от пана. Вот и все, что сказать могу… — Подумав, продолжал: — С того дня, как услыхали про гетмана Хмеля, гудит люд, будто улей. Теперь одна надежда на то, что придут казаки на Белую Русь, принесут вольницу и воспрянет вера наша…

— Воспрянет… — недовольно скривил губы Небаба. — Она, что, померла?

— Жива!

— А коли жива, значит, будет жить. Тяжко сейчас казакам. — Небаба поднял голову, пристально посмотрел в темень, словно искал там казаков, и, не найдя, продолжал: — Бьются с панами насмерть. Думаю так: кровью изойдем, но осилим. Гетман Хмель меня на Белую Русь послал и сказал: там наши браты, доля у нас одна и дорога у нас с ними одна.

— И вера одна, — добавил Шаненя.

Небаба долго думал, и брови его заметно шевелились.

— Мне говорил Савелий, что пойдут мужики и челядники Пинска под наши хоругви. Так ли это?

— Пойдут, — уверенно ответил Шаненя.

— Пинск надобно обложить и взять, — твердо решил Небаба. — Тут иезуиты гнездо свили, и зараза эта по земле растекается. Ведомо мне, что приезжий тайный нунциуш папы Леон Маркони и благословение дал папское на огонь и меч. Паны ретиво выполняют завет. Но придет час — сочтемся за кровь…

— Город брать не легко тебе будет, — озаботился Шаненя. — В городе рейтар с пикиньерами полно. Арматы поставлены на стенах, и ворота наглухо запираются.

— Все это знаю. А ты ли не поможешь? — испытующе посмотрел Небаба.

Шаненя неопределенно пожал плечами. Подумал что-то, но мыслей не высказал.

— Чего жмешься? — спросил Небаба. — Ворота городские открыть силишек не хватит?

— Открыть, атаман, не мудрено, да стража у ворот поставлена.

— Трех стрельцов с алебардами порубить не сможешь? Или рубить нечем?

Шаненя замялся от колючего вопроса. По его же задуме Алексашка больше месяца махал молотом. Оружия наковали на целую сотню. Шаненя поднялся и пошел к телеге. Залез под дробницы, из потайного места, что устроил между досками, вытащил куль. Возле костра развязал мотузку. Мешок свалился, и засверкали полоски сабель.

— Привез тебе десяток, чтоб посмотрел.

Небаба встал, потер затекшие ноги и долго, восторженно смотрел на сабли.

— Сейчас посмотрим, какие они. — Кивнул Любомиру: — Неси, джура, татарскую.

Любомир исчез в темноте. Небаба взял саблю, сжал рукоятку и, словно желая убедиться в ее весомости, покачал слегка. Когда Любомир принес саблю, Небаба поднял свою над головой.

— Руби! — приказал он.

— Ты руби, атаман, — замялся Любомир. — Твоя рука крепче.

— Ну, держи!

Небаба поднял саблю. Шаненя не успел моргнуть, как цокнула сталь. Небаба подошел к костру, сел на чурбачок и с любопытством посмотрел в то место, куда пришелся удар. На лезвии сабли оказалась неглубокая зазубрина. Он потрогал ее ногтем и похвалил. Шаненя не ожидал.

— Добро откована. Кто мастерил ее?

— Есть у меня ладный коваль! — с гордостью ответил Шаненя. — Окромя сабель, алебарды и бердыши кует. Челядник из Полоцка, от панов бежал.

— Из Полоцка?.. — атаман не раз слыхал о далеком граде Полоцке. Знал, что его воевал царь Иван у ливонцев, и земля там русская. В краях тех хаживал на рыцарей с дружиной Александр Невский, что был зятем князя полоцкого. — Значит, и в Полоцке нет мира…

Небаба отдал джуре саблю, посмотрел на небо. Оно висело над головой, густое и звездное. Через час должно светать, и Любомир сладко зевнул.

— Иди, джура, поспи. Жаркий день будет.

Иван не понял, что имел в виду Небаба, но подумал, что утром выйдут казаки из леса. Когда Любомир ушел, Небаба пересел поближе, протянул к костру ладони.

— Теперь слушай…

Шаненя насторожился.

— Слушай и держи язык за зубами. Штурмовать Пинск — дело сложное. Нет у меня ни гаковниц, ни разрывных ядер. Единый выход — завладеть городом хитростью. Надежда на тебя. Сможешь открыть ворота — влетим на конях. Нам только за улицу зацепиться. Там рейтары не выдержат.

— Открыть сумею. Знать надо когда.

— Не торопись! — рассердился Небаба. — Все скажу. Савелий больше к тебе не придет. Он под Слуцк пошел. Заявится тебе Любомир. Казак храбрый и надежный. Ему будет известно, когда и в какой час выступать будем. А ты на всякий случай знай, мало ли какая оказия с джурой статься может. Гарцевать будем против Северских ворот, а ворвемся в Лещинские. Пусть пан Лукаш Ельский в другой бок глядит.

— Уразумел, — ответил Шаненя.

— Теперь слушай, как ворота открывать будешь…

Уже проснулись птицы, посветлел край неба, а Небаба говорил о казаках, которые секут коронное войско, говорил, что есть большая надежда на царя Алексея Михайловича. Он не оставит в беде ни Украину, ни Белую Русь.

Спал Шаненя в эту ночь мало. Два часа подремал в телеге, и разбудили людские голоса. Раскрыл глаза и удивился: откуда столько войска на поляне?! Казаки в синих кунтушах и широких шароварах разожгли костры и варят в горшках кашу. Люд разный: молодой, с легким пушком на лице, истарый, бородатый, с сединой. Среди казаков много белорусцев. Их сразу отличить можно — шаровар и кунтушей не носят, на голове не оселедец, а копна путаных русых волос. И кожей белорусцы белей. Значит, зря люди бают, что в казацком войске черкасы отдельно от русинов. Все одним табором стоят, из одних горшков кашу ложками берут. Казаки народ веселый, с шуткой не расстаются, песни поют, сказками тешатся. Высокий, круглолицый и розовощекий казак с серьгой в ухе подошел к телеге, посмотрел сбрую.

— Чы ты купець?

— Купец, — кивнул Шаненя. — Покупай товар.

— Та що ты прывиз?! — набежало сразу несколько казаков. Посмотрели на седелки и сморщили носы, — Йому дружину трэба. Цэ предбаемо…

— Купит нашу? Белоруску…

— Чому ни? Вона ж православной веры, своя…

— Приезжай в Пинск. Там продам.

Казак хлопнул себя по ляжкам.

— Будемо в Пиньску! Будемо!..

Гогочут казаки. Появился Любомир, посмотрел на черкасов злым глазом, щелкнул плетью по сапогу.

— Геть звидси! Тэж мени купець, сучи диты! Геть! Небаба идэ!..

Казаков от телеги словно ветром сдуло. К дробницам быстрым шагом подошел Небаба.

— Выспался? Или дремал, как курица на шестке? Упряжь оставляй. Есть в ней потреба. Только платить тебе нечем. Казна казацкая пуста.

— Не прошу, — обиделся Шаненя.

— Знаю, — Небаба положил ладонь на плечо Шанени. — Теперь будь здоров. Про верность твою дознается гетман Хмель. А ты ожидай джуру.

Небаба ушел так же быстро, как и появился. Шаненя ставил в оглобли лошадь и думал о том, что только половину ночи посидел с атаманом, а показалось, что давным-давно знаком с Небабой. Прост в разговоре, хоть и скуп в словах. Говорит спокойно и уверенно. Человек знает себе цену. Еще думал о словах атамана, которые запали в душу и трепетали горячим пламенем в сердце: «Вера одна и дорога одна…»

4

Прошел душный и солнечный август. Дни еще стояли яркие, но по утрам плыли над Струменью и Пиной туманы. По утрам на березах зябко дрожали листья. В лесах стало совсем тихо — не заливаются песнями птицы. Только щеглы поднимают крик над горящими гроздьями рябин: люба им кисло-сладкая перезревшая ягода. Давно покинули гнезда скворцы. Опустели пажити, тоскливо стало в огородах. Прохладным солнечным вечером на высоком берегу Пины детишки махали руками и картузиками длинному клину журавлей. Таким сентябрьским днем в Пинск кто-то принес весть о новой победе черкасов. Весть эта ходила по хатам, будоражила мужичьи умы, западала в сердца. Мужики крестились и просили бога, чтоб помог черкасам в трудный час.

В корчму не зайти — полна люда. Теперь мужики и работный народ бражничают не очень: на мутную голову не поговоришь о событиях. Но сидят, шепчутся, опасаясь ярыжек и тайных прислужников. Для разговоров и размышлений есть причина. В Пинске стало известно, что сейм избрал новым королем Речи Посполитой Яна-Казимира. Теперь люд будет ждать королевских Указов, Положений, Грамот. Сразу же пошел слух, что Ян-Казимир увеличит налоги в связи с войной. Строили догадки, молод ли король или стар? Женат ли? Добрый или злой?

Корчмарь Ицка, наливая в оловянную коновку брагу, перегнулся через стол, к самому лицу Ивана Шанени.

— Ян-Казимир? Пускай Ян-Казимир. Мне и так хорошо, и так хорошо.

— Время покажет, хорошо ли. — Иван повел бровью.

— Ну, а ты не знаешь, где это место Пилявцы? Скажи, это далеко от Пинска? — Ицка наморщил лоб.

— Не знаю. Не был там.

— А я там, думаешь, был? — зевнул Ицка. — Может быть, слыхал… Слушай, Иван, ты знаешь больше всех… Скажи, это правда, что Хмель разбил тридцать тысяч коронного войска?

— Не считал. Может, и тридцать.

— И что за холера! У кого не спрашиваю, никто сказать толком не может. А все говорят, что тридцать тысяч под Пилявцами. Кто же знает?

— Пан войт, пожалуй, знает.

— Ты что, совсем одурел?! Как это я спрошу у пана войта? Ты знаешь, что он мне ответит? Скажет: пошел вон!..

— Ну, у ксендза пана Халевского.

— Ай, Иван, ты слышишь, что говоришь или нет? Может быть, налить еще браги?

— Хватит.

— Пей, пока пьется. А то, когда придут казаки…

— Ну, придут. И что?

— Ничего. — Ицка неопределенно пожал плечами. — Перережут всех на свете.

— Панов порубят. Ты не пан.

— Когда режут панов, то и жидов заодно. Может, налить еще?

— Выходит, тебе возле панов добро живется.

— Что ты болбочешь? — Ицка вытаращил глаза. — Я привык, что режут свои…

Сидели мужики в корчме, тянули из кружек хмельную брагу. Пахло кислятиной и луком. Было душно. Над кружками назойливо кружили мухи. Мимо корчмы промчался с криком мальчонка. Погодя он вбежал в корчму, рассматривая в полумраке людей.

— Татка, татка!

— Чего тебе? — послышался сиплый голос.

— Казаки пришли!..

На мгновение стало тихо. Кто-то поставил кружку на стол, и оловянное донышко ударилось о доски, как выстрел. Кто-то сдержанно кашлянул. Первым тишину нарушил Ицка. Он побледнел и, уставив на Шаненю глаза, прошептал так, что все услышали:

— Говорил тебе, что придут…

Шаненя вышел из корчмы и направился в сторону ворот. В городе уже было неспокойно. Метались по улицам шумные детишки. К воротам скакали одетые в латы рейтары с обнаженными саблями. В стороне ратуши призывно завыла труба и появились пикиньеры. Подойти близко к городской стене Шанене не удалось — возле нее топталось войско. Прискакал капрал Жабицкий. Тогда Шаненя направился в хату знакомого мужика Пилила, который жил возле Лещинских ворот. Пилип был дома. Увидев Шаненю, прошептал на ухо:

— Хуже, Иван, не будет…

Шаненя не ответил. Как будет — не думал.

— Дай мне с крыши глянуть, что деется за стеной.

Вдвоем залезли на чердак. Под коньком, где старую солому давно растрепал ветер, была дыра. Иван просунул голову и посмотрел в поле. Замерло сердце у Шанени. У леса, что тянется с левой стороны шляха, стояли казаки. Ветер трепал бунчуки сотников. Сколько было казаков, Шаненя определить не смог. Может, сотня, может, две. Тщетно пытался увидеть атамана. Одна за другой появлялись тревожные мысли: почему не пришел Любомир? Как теперь он проберется в город? Когда Небаба задумал ворваться в Пинск? А может быть, черкасы изменили свои планы?

Слез с чердака и пошел прямо к Ермоле Велесницкому. Вдвоем уселись на завалинке и строили догадки, что могло произойти с джурой? Ермола высказал самую вероятную мысль: Любомира схватила стража или тайный залог. На этом согласились. Но связаться с казаками было необходимо, притом без промедления. Выход оставался один — сесть Алексашке в челнок и спуститься по Пине версты в полторы. Там болотом пробраться к шляху — и в лес.

Шаненя шел домой и думал, как доберется назад Алексашка. Против течи трудновато будет грести — вода в Пине быстрая. Вошел во двор, а Устя навстречу бежит из хаты.

— Где ходишь, батя?

— Что тебе? Соскучилась?

Вошел в хату и на лавке увидел Любомира…

ОДНОЙ ДОРОГОЙ

«А черкасы де, государь… польскую и литовскую землю воюют, а в зборе де, государь, черкас тысяч з десять и воевали Быхова города и Могилева города уезды… А у черкасов де, государь, с поляки учинилася ссора за веру и белорусцы де к черкасам приставают…»

Из отписки воеводы Д. Великоганова в Посольский приказ

«Чтоб есми вовеки все едино были…»

Б. Хмельницкий

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

круженный лесами и глухими болотами Пинск жил, казалось, обычной спокойной жизнью. Лавочники Федор Казакевич и Павел Красовский возились возле лобазов. Открыл двери корчмы Ицка, и на улицу дохнуло перекисшей брагой. С утра на рынке суетились бабы. В шляхетном городе стояла тишина. Но спокойствие было обманчивым. В шляхетном городе этой ночью не спали. Пан Лука Ельский ходил по комнате, заложив за спину руки. Тревожные мысли целую ночь не давали покоя: слишком внезапно оказался Небаба под стенами. Пан Лука Ельский ожидал казаков, но позднее. Был уверен, что к этому времени ближе подойдет к городу войско стражника пана Мирского. Единственное, что успокаивало и вселяло уверенность, так это приход нового короля. Он-то уже не потерпит разбоя в крае.

В доме пана Скочиковского полутемно. Маленькие окна прикрыты ставеньками. Пан Скочиковский тоже давно не спит. В плетенную из ивовых прутьев корзину уложил собольи и куничьи меха, одежду. Поразмыслил и решил, что черкасы народ опасный, и ежели появились они под стенами города, то вовсе не для того, чтоб погарцевать на виду и снова уйти в лес. И чернь не преминет случая, чтоб свести счеты. Только теперь подумал, что Шаненя больно замысловатый мужик. Куда употребляет он железо, неизвестно. Только не на колеса. Да бог с ним! Скочиковский решил уехать из города. Но как покинуть Пинск? Ворота все заперты наглухо, и к ним приставлена стража. Если только шляхетным мостом через Пину? А там, верстах в семидесяти, недалеко от Иваново есть тоже мост.

На базарной площади людей поубавилось. Топчутся бабы с цыплятами. Ни горячего сбитня, ни пирогов с капустой, ни меда. Бродят мужики, ожидая новостей. Возле них шатается обезумевший Карпуха, трясет кулаками, поглядывая на шляхетный город. Мужики усмехаются в бороды, хитро перемаргиваются.

В мужицких хатах всю ночь, как в ульях. Шепчутся, прислушиваются, не слышен ли топот копыт? Ждут не дождутся, когда ударят черкасы по городу. Пусть бы только ударили! Тогда уж выйдут на подмогу. В хатах поставили топоры возле дверей да вилы. Чтоб были под руками. Клокочет в мужицких грудях ненависть. Если уж вырвется она наружу — уподобится весеннему потоку, шумному и неудержимому, сметет все на пути, и не будет силы, которая сможет остановить или задержать ее. Припомнит чернь все, что накапливалось многие годы: и не знающие меры поборы, и батоги, что свистели над мужицкими спинами, и обиды, что чинили паны над бабами и девками, и поруганная вера. Гнев мужицкий будет неумолим и свят. Не остановится топор ни над панской головой, ни над колыской панского дитяти…

Пропели петухи. Шаненя, Алексашка и Любомир вышли из хаты. На дворе было зябко — кончался сентябрь. Небо по утрам затягивало серой, плотной дымкой. Порыжевшие листья кленов и берез устлали дол. Ветер гнал по Пине мелкую рябь. На город тянулся терпкий запах болотной прели. Днем сквозь густую туманную завесу солнце пробиться не могло и висело над лесом желтовато-белым матовым диском.

Любомир пригладил ладонью путаные волосы, спокойным взглядом окинув Шаненю и Алексашку, спросил:

— Ну, что, поедем?

— С богом!

Шаненя хлопнул вожжей по крупу лошади, и она потянула воз, в который был уложен нехитрый багаж ремесленника — седелки, хомуты, десяток колес и новые железные обода. Молча тронулись за телегой Алексашка и Любомир. Алексашка шел и старался не думать о предстоящем деле. Тревожные мысли были только помехой. Уже с вечера все продумано и решено. Ехали по безлюдной улице и знали, что из каждого оконца их провожают зоркие глаза горожан ремесленного посада. В домах не спали.

Еще издали, когда показались Лещинские ворота, Алексашка увидел стражу — двух часовых с алебардами. Они стояли у закрытых ворот. Один из них поглядывал в амбразуру. Подъехали ближе и остановились. Часовой в шлеме и с кирасой на груди недобро посмотрел на Шаненю.

— Куда едешь?

Шаненя придержал коня.

— В Логишин утварь везу… Раскрывай ворота!

— Поворачивай назад! — рассерженно приказал часовой.

— Чего кричишь, стражник? Поворачивай, поворачивай! Я утварь везу. Купцам нонче ворота открыты…

Добродушный тон Шанени смягчил стражу, и часовой недовольно фыркнул:

— Не видишь, баранья твоя голова?! — он кивнул на ворота. — За стеной казаки. Велено не выпускать никого из города и врат не открывать кому бы то ни было.

— Вот оно что! — Шаненя тихо свистнул. — И купцам уже дороги нету?

— Казакам все одно, купец ты или куничный. Порубят и тех, и других.

Шаненя закачал головой. Но уже было радостно то, что стража заговорила. Видимо, стоят часовые всю ночь, хотят спать и обрадовались, что разогнали разговорами сон.

— А знаешь, мы через шляхетный мост проехали Пину. Там стража пропустила.

— Не мели! И там наглухо закрыто.

— Не веришь?!. Неужто придумывать стану? Вот тебе крест, проехали…

Часовой не заметил, как Любомир взобрался на лестницу и высунулся над стеной по пояс. Снял малахай, снова надел. Лестница скрипнула. Часовой схватил в обе руки алебарду.

— Слазь!

— Чего испугался? — удивился Любомир. — И поглядеть нельзя, что там за казаки…

— Слазь, говорю, нечистая твоя душа! Не то… — и размахнулся алебардой.

Любомир поспешно соскочил: со стражей шутки плохие. Отошел к телеге, прислушался. За стеной, в стороне леса, трижды прокричал филин. Отлегло сердце — их заметили.

— Ох и злющий ты! Никаких казаков не видать.

— Я те покажу, смерд поганый! — не унимался часовой, потрясая алебардой.

— И ты смерд, — отбивался шуткой Любомир. — Или, может, княжеского роду?

— Что делать будем? — нарочито громко спросил Шаненя.

— Видишь сам, гонит воин, — с обидой ответил Любомир. — Придется поворачивать оглобли.

Втроем переглянулись и поняли друг друга. В лесу казаки сидят на конях и, может быть, вытянули из ножен сабли. Ждут. Тянуть дальше нельзя. Уже проходит серая, предутренняя мгла. Город оживал. Где-то недалеко гремели бадьей колодца. К воротам может подойти свежая стража, а то и войско. Надо было действовать решительно и смело, без промедления.

Перед самыми воротами Шаненя начал разворачивать коня.

— Стой, атоса слетела! — предупредил Любомир.

Часовой не хотел смотреть, как надевали атосу.

Приставил к стене алебарду и приник к амбразуре. Был самый подходящий момент, и Любомир воспользовался им. Выхватив кинжал, пырнул часового, и тот, схватившись за бок, со стоном покатился по земле. Второй часовой не сразу сообразил в чем дело. Но когда опомнился — было поздно: Любомир занес над его головой алебарду, а Шаненя и Алексашка уже возились с тяжелым засовом на воротах.

— Не шевелись! Убью!.. — закричал Любомир часовому.

Тот окаменел от страха.

Шаненя, сбивая о железо руки, тянул ржавый, непослушный засов, которого не пускали в действие по меньшей мере лет двадцать. Засов скрипел, но все же поддавался. Пронзительно взвизгнули тяжелые створки ворот. Шаненя и Алексашка с силой толкнули их, и они разошлись в стороны.

Сжав до боли зубы, Шаненя напряженно всматривался в лес. Нет, ему не показалось, не мерещилось. К воротам, сверкая саблями, уже мчались казацкие сотни. Они близко, совсем близко. А где же Небаба? Его не видно. Топот копыт все сильнее и раскатистее. Казаки пригнулись к гривам… В стороне Северских ворот гремит выстрел — черкасов заметила стража и дала знать мушкетом. Но теперь стреляй не стреляй, поздно!.. Шаненя и Алексашка отбежали от ворот, и первые всадники с криком и гиканьем ворвались в Пинск.

— Слава!.. — несется по сонным улицам.

— Сла-ава-а!.. — слышится за городской стеной.

Шаненя и Алексашка вскочили на телегу и стеганули лошадь. Любомир едва успел их догнать. Помчались на базарную площадь. А в той стороне хлопнуло несколько мушкетных выстрелов. Город ожил мгновенно. Из хат выбегали мужики. Некоторые не сразу догадывались, что произошло, но, увидев мчащихся казаков, поспешно возвращались в хаты, хватали топоры и вилы, на ходу подпоясывались бечевками, бежали к площади. Несколько раз ударил большой колокол церкви святого Николая. Звон его покатился над Пинском и замолк. Словно в ответ этому звону в шляхетном городе послышался призывный зов трубы. Раскрылись ворота, и, сверкая легкими кирасами и островерхими шлемами, вылетело на быстрых конях полсотни рейтар. Из-за выложенной камнем изгороди показались стволы мушкетов. Загрохотали выстрелы. Вспуганные казацкие кони завертелись и понесли всадников назад. За ними бросились рейтары. Но казаки и не собирались уходить. Выждали, когда подальше от шляхетного города отойдут рейтары. Потом вдруг повернули им навстречу. И небольшая, узкая базарная площадь наполнилась криком и гомоном, ржанием коней и звоном сабель.

Шаненя завернул лошадь и въехал во двор корчмаря Ицки. Тот выбежал из дома и трясущимися руками схватил Шаненю за полу кафтана.

— Иван, что теперь будет?! Боже мой, что будет?..

— Прибереги коня! — бросил на бегу Шаненя и, вытащив кинжал, побежал проулком к ратуше, куда устремились мужики. Показалось ему, что на сером жеребце рубится с рейтарами Небаба. Остановился возле хаты, чтоб разглядеть получше, и тут же потерял казака. Вместо него мелькнул светло-зеленый сюртук и широкополая серая шляпа с плюмажем.

— Войт Лука Ельский!.. — и сжал рукоятку кинжала.

Снова загремели выстрелы. В густом, прохладном воздухе вспыхнули синие клубочки дыма и повисли невесомо. Выстрелы всполошили на высоких тополях вороньи гнезда, и птицы шумным скопищем закружили над городом.

Рейтары не выдержали неожиданного стремительного натиска казаков. За рейтарами замелькали крылья гусар, понеслись к воротам шляхетного города. За ними — казаки. Но остановил их на мгновение залп мушкетов. На глазах у Шанени свалился казак, и конь, перевернувшись через круп, придавил убитого.

— Аниска! — раздалось несколько голосов.

Снова взметнулись сабли, и уже, на страшась мушкетов, казаки двинулись к стене. Ворота подались не сразу. Спешившись, казаки раскачивали их.

— Рраз! Еще раз!

— Взяли!..

Наконец не выдержали засовы и петли. Разъехались створки в стороны. Неудержимым потоком казаки ворвались в шляхетный город и удивились тишине и безлюдью.

За черкасами в город хлынули мужики. Расталкивая толпу, к ратуше пробрался Шаненя и сразу же попал в крепкие объятия Антона Небабы.

— Живой?! — обрадовался Небаба.

— Всевышний сберег!

— Спасибо тебе! — расцеловал трижды. — Спасибо!

Небаба был запыленный и раскрасневшийся. Сухие губы запеклись, а к высокому потному лбу прилипли влажные волосы. Устало смотрели глаза.

— Не время лобызаться! — Небаба вскочил на жеребца, показал саблей на мост. — Туда ушли рейтары?

— И войт ушел! — загудели мужики.

— Выпустили!

— Войт к мосту не шел, — пробиваясь к Небабе, кричал мужик в изорванной рубахе. Он был без шапки, и русые взлохмаченные волосы стояли копной. В руках его сверкал топор. — Не бежал войт. Я у моста был… Он здеся заховался!

— Искать ирода! — кричала толпа.

— Идем в хоромы!

Побежали к дому войта. В одно мгновение обложили дворец, а в середину без казаков входить не решались. Топтались у стен, заглядывая в широкие окна.

— Чего стали?!. — Шаненя вбежал на крыльцо. На какое-то мгновение им овладела нерешительность. Может быть, потому, что впервые в жизни осмелился поднять руку на святое святых — шановное панстао. И тут же поборол это чувство. Толкнул ногой дубовые двери. Они раскрылись. — Пошли!..

В комнаты, устеленные дорогими коберецами^[18] хлынула чернь в лаптях и опорках, немытая, нечесаная, хлынула в покои, которые кроме служанок никто из черни не видел. Мужики обшарили весь дом, под койки лазили, все шкафы раскрыли. Никого не нашли. Тогда в ярости снова пустились по дому. Срывали с окон легкие, как пух, кружевные занавески, переворачивали ногами коберецы, швыряли стулья и опрокидывали тяжелые дубовые шкафы. В опочивальнях разодрали подушки и пуховики. Невесомое перо, будто первый снег, взлетало к потолку и падало, кружась, на вылизанный до блеска, желтый, натертый воском пол. В кухарских покоях били посуду. Со звоном рассыпались кубки, отлитые из дорогого стекла. Не обминули чердак и подвалы.

Невесть откуда появился Карпуха. Он похудел, сгорбился, только глаза его пылали. Изредка Карпуху крутила хворь, и он терял рассудок на несколько дней. Бабы его поили зельем, и, отлежавшись, вставал желтый и слабый. Теперь неведомо откуда в нем появилась сила бежать со всеми сюда, в шляхетный город. Карпуха поднял над головой костлявые кулаки.

— Огнем палить мучителей! — кричал он.

— Поймали, поймали!.. — раздалось несколько голосов.

Кого поймали, было неизвестно, и шумная толпа хлынула к конюшне. Оттуда вытащили трясущихся и бледных кухара, а за ним садовника. Оба зарылись в сено. Кухар не мог вымолвить ни слова. Упал на колени перед мужиками, обхватив голову. Садовник скрестил на груди руки.

— Бежал пан войт…

— Знамо, что бежал!

— Говори куда!

Над головой садовника сверкнула коса. Тот со страху упал. Шаненя схватил садовника за ворот и поднял с земли.

— Говори!

— Каханые-родные… — взмолился садовник. — Ходом бежал…

Толпа ахнула и загудела.

— Тайный ход есть?!.

— Показывай, где зарылись кроты!

Садовник трусцой побежал к амбару, который был в самом конце двора. За амбаром — стена шляхетного города, а от нее спуск к Пине, заросший акацией и лозой. Садовник раскрыл амбар, и мужики увидели лаз в подземелье. Опуститься в него не решились. Да и не было в том надобности. Садовник сказал, что ход ведет к берегу Пины и выводит к панскому птичнику, до которого менее полверсты.

Побег войта Луки Ельского еще больше распалил мужиков. С обезумевшими лицами они носились по шляхетному городу.

— Смерть иезуитам!

— Смерть!..

Под амбар подложили охапку соломы и выбили искру. Белый, едкий дым потянулся по земле, обволакивая деревья и дома шляхетного города. Кто-то принес весть, что часть рейтар, которая не успела перебраться мостом через Пину укрылась за стенами иезуитского монастыря, а монастырь тот обложили казаки. Мужики побежали на помощь.

Было утро. Ветер растягивал туман, который висел над Пиной, шевелил осоку. Сухие стебли качались над водой и шуршали, пугая птиц, что слетались к реке из необычно шумного города.

2

Первые часы восстания для Ивана Шанени были как сон. Все вертелось, словно в цветной карусели, и он чувствовал себя растерянным и беспомощным. Все, о чем думалось раньше долгими ночами, о чем говорил с Алексашкой и Ермолой Велесницким, оказалось совсем не похожим на то, что происходило в это утро. Гневные, взволнованные лица ремесленников, бородатая чернь со сверкающими глазами, мушкетные выстрелы, порубленные рейтары и казаки на базарной площади да стремительный натиск казацких сотен — все перемешалось и стучало в виски. Еще вчера вечером Иван Шаненя думал, что соберет мужиков и работный люд на базарной площади, раздаст им сто бердышей и сабель, припрятанных в телеге, и все разом ударят в спину рейтарам, если те встретят казаков возле ворот. Все планы рухнули. Влетев через Лещинские ворота, сотня казаков помчалась к воротам Северским, порубила стражу и рейтар, впустила в город остальные сотни. Затем с двух сторон зажали шляхетный город. И перехватить мост через Пину вовремя не смогли. О тайном ходе ни Шанене, ни Велесницкому и думать не приходилось. Теперь только понял Иван: войт Лука Ельский еще вернется под Пинск и приведет войско.

Не ожидал Шаненя, что так дружно поднимутся мужики. Еще больше удивился, когда увидел Гришку Мешковича с топором. Не хотел Мешкович слушать о восстании. Теперь понял, что людское горе — не камень на дороге, не обойдешь стороной. Был он христианином и останется им же…

Когда Шаненя привел мужиков к монастырю, там уже шумели казаки. Прискакали Небаба с Любомиром. Джура, соскочив с коня, приложился ухом к воротам, прислушался и, отчаянно ругаясь, застучал сильным кулаком.

— Видчыняйтэ, бисовы души, бо ж посичэмо всих!..

С монастырского двора ответили:

— Священное место сие, и недозволено тебе стучать, не впустим!

— Не впустишь — сами войдем и долго трактовать не будем. Открывай, душа из тебя вон!

— Не ты первый и не ты последний богу будешь ответ давать, здрайца! За то, что опришек в, тайный сговор втянул, наказан будешь господом…

— У меня свой бог и плевать хочу на ересь!

— Не откроем, — ответили за воротами.

— Ломай, браты! Довольно баить!

Шаненя вспомнил, что в проулке, неподалеку от монастыря холопы ставили хату. В траве лежат тяжелые пятиметровые бревна.

— Давай, мужики, тараном прошибем.

Небаба сидел на лошади, поглядывал, как тащили мужики сосновое бревно, которое еще не успели ошкурить. Бревно дружно подхватили казаки и с ходу ударили комлем в ворота.

— Взяли сильнее! — командовал Любомир.

— Дружно!..

— Открывай, нечисть!

Дубовые ворота с черными крестами жалобно взвизгивали и дрожали после каждого удара. А за воротами во дворе стояла тишина. Небабе не очень хотелось обкладывать монастырь. Гетман Богдан Хмельницкий строго наказывал: войну ведем с войском Речи Посполитой. Монастыри и костелы не трогать. Но здесь уж не его воля. Мужики сами свои давнишние счеты сводят, и препятствовать тому Небаба не будет.

Бревно ухает в ворота, как в огромный бубен. Плохо поддаются дубовые створки. И все же после каждого удара выгибаются пружиной. Еще крепче держит железная завала, хоть и расшатали ее. Еще удар, еще…

— Налегай, мужики!

— Сильней берите! — кричит Ермола. — Разом!

Затрещали ворота. После сильного удара внезапно вылетел крепкий пробой. Покатилось брошенное бревно, и две половины разошлись со скрипом в стороны. На широкий монастырский двор, усыпанный желтым песком, хлынули мужики и казаки.

Двери монастыря были непрочными — слетели с петель сразу, и казаки ворвались в прохладный полумрак. Словно привидение встала на пути стража — пикиньеры с протазанами. Широкие отточенные копья зловеще сверкнули и застыли, нацелившись остриями в лица. Только они не могли удержать и устрашить нападавших. Завязалась короткая схватка. Тишину, что дремала здесь два столетия, разбудили выстрелы, крики, скрежет железа и топот ног. К Алексашкиной груди метнулось широкое лезвие. Чудом успел увильнуть в сторону, и сразу же захватило дыхание. Все же копье чиркнуло по руке у плеча, разорвало кожу. Пикиньер промахнулся и, не выпуская оружия, полетел к Алексашкиным ногам. А на пол его положил топор. Кто доконал пикиньера, Алексашка не заметил. Первые ряды стражи были смяты, и наступавшие неудержимой лавиной пошли вперед.

Побросав протазаны, остальные пикиньеры разбежались. Казаки пустились за ними, топая по гулкому полу. Добежав до алтарей с образами, обсыпанными драгоценными каменьями, ударили саблями по ненавистным ликам…

Осмелев, за казаками пошли мужики и, наконец, дали волю гневу, что накопился в сердцах. Вытащили из камор хоругви, атласные и китайчатые гербы. Затрещала старая материя, поднимая облако пыли. Разлетелась в клочья серебряная парча; по мозаичному полу со звоном катились латунные подсвечники и всякая утварь. В кельях нашли трех перепуганных служителей. Те стояли на коленях перед образами и едва шевелящимися губами шептали молитву. Служители смотрели на казаков пустыми, отрешенными глазами, еще не понимая, что минуты их жизни предрешены.

Одна из келий была заперта. Шаненя толкнул дверь. Крючок сорвался с петельки, и дверь с шумом отлетела в сторону. Возле высокого, из черного дуба комода стоял бледный викарий, распростерши руки. Шаненя оттолкнул его, и он полетел в угол, затих, не поднимая головы. Иван раскрыл дверцы комода и онемел от удивления: стоят на полках золотые и серебряные кубки, келихи, оздобленные жемчугами и дорогими каменьями, сверкающие медные коновки. Таких богатств никогда не видели мужики. Сбились кучей, замерли. И внезапно десятки рук потянулись к вещам.

— Не трожь! — закричал Шаненя.

— Твое ли?! — набросились на него.

— Не заказывай, Иван!

— Из нашего трибуту злато!.. Разбирай!

— Не трожь! — Глаза Шанени налились кровью. — Зови Небабу, Алексашка!

Алексашка выскочил из кельи, а Велесницкий начал расталкивать толпу.

— Вытаращили загребущие зеньки, сукины сыны! — шумел Ермола, работая локтями. — Осади!

— Сам сучий сын! — разошелся мужик с курчавой жидкой бородой и со всего маху огрел Велесницкого кулаком. — Наше злато! Делить поровну будем!

Шаненя схватил мужика, приподнял и тряхнул так, что тот, вырвавшись из цепких рук Ивана, распростерся на полу. Кто-то ударил Шаненю в бок, потом схватили за руки, оттаскивая от комода. Началась потасовка с бранью и криком.

— Замрите, гады!.. — загремел громовой бас Небабы. Атаман с Алексашкой и Любомиром разбросали толпу.

Стало тихо. Вытирая ладонью разбитый нос, Велесницкий ворчал, со злобой поглядывая на мужиков.

— Не зря паны быдлом окрестили.

— Засилю, харцизки мерзкие! — рассвирепел Небаба, сжимая кулаки. Атаман схватил за горло мужика с курчавой бородой и бросил его к ногам Любомира: — Повесить!..

Мужик завыл.

— Прости его, атаман, — встали на колени два казака. — Он Северские ворота открывал.

Небаба заскрипел зубами. Но гнев отошел.

— Плетей ему!..

Шаненя начал сыпать в подол кубки и чаши.

— Забирай, атаман, злато. В казну пойдет!

И все же дюжину унесли.

— Джура, в оба гляди за златом! — и, положив руку на пистоль, Небаба вышел из кельи.

В монастыре стоял грохот. Ломали все, что можно было ломать. Кто-то камнем швырнул в цветное стекло узкого, стрельчатого окна. Дождем посыпались красные и синие осколки.

Из кельи Шаненя пробежал коридором к боковому выходу. Дверь во двор была заперта. Хотел вернуться, но заметил быструю осторожную тень на крутой винтообразной лестнице. Кто-то бесшумно опускался вниз. Шаненя отпрянул в сторону и приник к широкой пилястре. Выглядывая из-за нее, увидел черную накидку и на ней желтый крест. Узкая полоска света, что падала из окна, на мгновение осветила сухое лицо. «Ксендз Халевский!» — узнал Шаненя и оторопел от неожиданной встречи. Ксендз опускался, держа в руке ключ. Халевский кинул быстрый взгляд в сторону Шанени и, не заметив его, начал поспешно открывать дверь. Ключ долго скрежетал в ржавой скважине, и, наконец, сухо щелкнул старый замок. Халевский выскользнул во двор. И только тогда, словно опомнившись, Шаненя рванулся с места и настиг ксендза в тыльной стороне монастырского двора. Здесь никого не было. Двор маленький, обсаженный густыми акациями. Его пересекла дорожка, которая вела к заброшенной калитке Бернардинского костела. За акациями слышались шумные голоса мужиков и казаков.

— Пане ксендже!..

Шаненя видал, как вздрогнули плечи ксендза Халевского. Он остановился, посмотрел на Шаненю обезумевшими, полными растерянности глазами и, подхватив накидку, бросился к калитке. Одним прыжком Шаненя настиг его и, преградив дорогу, схватил за костлявую руку.

— Пане ксендже!.. — задыхаясь от волнения, прокричал Шаненя в лицо.

— Что тебе надобно? — восковые щеки Халевского окаменели, поджались тонкие дрожащие губы.

Шаненя не мог ответить, что ему надо. Много раз наедине с собою думал: если бы представился случай, то высказал бы ему, ксендзу Халевскому, все. И про обиды, что чинят униаты, про то, что иезуиты захватывают для своих потреб городские земли, и про веру католическую, что навязывают силой. Много было о чем сказать. Теперь отняло язык. Вымолвил нескладно:

— Больше не будешь, пане ксендже, вере нашей шкодить и до убожества ее приводить.

— Вера одна, и бог один, — ксендз Халевский задергался, стараясь освободиться от цепкой руки.

— Две! — закричал Шаненя и крепче сжал локоть Халевского. — У меня своя, у тебя своя!

Не заметил Шаненя, как прибежали мужики. Опомнился, когда ксендза Халевского стала прижимать толпа к монастырской ограде. Толпа ревела, потрясая косами и пиками.

— Не успел удрать, ирод!

— Унию принимать не будем! — потрясая косой, кричал Пилип. Рубаха его была изорвана и перемазана кровью. — На веки вечные будь она проклята!

— Не будем! — клялись мужики.

— Пусти до ксендза, пусти…

Шаненя узнал хриплый голос Гришки Мешковича. Шапошник пробивался сквозь толпу, отчаянно работая руками. «Сейчас все порешится, — подумал Шаненя. — И бабу свою вспомнит, и обиды все от униатов…» Наконец Мешкович добрался до ксендза. Короткие, узловатые пальцы шапошника старались поймать подбородок Халевского. Тот мотал головой, ударяясь затылком о камень ограды. Глаза его тревожно блуждали и, остановившись на Мешковиче, застыли в оцепенении.

— Ну?!. — прохрипел Гришка. — Думал, пане, вечная твоя власть?!. Настал долгожданный час судом праведным судить за все твои пакости!..

Мешковича опередили. Сверкнула алебарда, и стон ксендза Халевского потонул в разгневанном крике мужиков…

А в монастыре стоял грохот. Казаки, разыскав лестницы, добрались до высоких окон и вырывали тяжелые свинцовые рамы. Один казак ловко работал топором. Слетела вниз шапка, и оселедец смешно заболтался из стороны в сторону. Увидав здесь Шаненю, Небаба обрадовался.

— Богатый кляштор попался. Не зычить нам лучшего, — и кивнул на окна.

Мужики смотрели, раскрыв рты, и не понимали, зачем атаману понадобились монастырские окна. Шаненя сам не знал, но все же догадался.

— Пули лить будут. Чистый свинец… Зеньки бы не таращили, а помогали.

Мужики полезли к окнам. Небаба осмотрел первую раму, ударил топориком по мягкому металлу, остался доволен.

— Несите в кузню к Шанене, — приказал казакам. — Там все прилады найдете.

Но Шаненю Небаба не отпустил. Тот понял, что предстоит разговор с атаманом. В кузню повел Алексашка.

Алексашка был рад делу, которое дал Небаба. Теперь-то сблизится с казаками, о которых много слыхал и думал. Сегодня убедился сам, что народ это храбрый, отчаянный, за веру нерушимо стоит. Казак с оселедцем, что выламывал раму, пристально посмотрел на Алексашку, смерил его взглядом, пощупал крепкую руку и, обнаружив мускулы, показал ряд белых зубов.

— Як зализо! Козаком будэш… Мене Юрком кличуть… А тэбе як?

— Алексашкой.

— Чуднэ имя… Мабуть, Олекса?

— Как хочешь. Абы в печь не ставил…

Вдвоем легко подхватили раму и потащили в кузню. Нести ее неудобно. Сабля непривычно бьет по ноге, мешает шагать. Алексашка быстро вспотел. Оглянулся, а следом казаки тащат вторую раму.

Во дворе Ховра бросилась к Алексашке со слезами.

— Где Иван?

— Цел твой Иван! — с достоинством ответил Алексашка. — С атаманом Небабой в кляшторе стоит.

Юрко увидел Устю и заохал:

— Ото дивка! Мо твоя?

У Алексашки радостно забилось сердце. Откинув шапку на затылок, гордо ответил:

— Моя!

Устя бросила суровый глаз на Алексашку и скрылась в хате.

Юрко осмотрел кузню, ударил несколько раз молотом о наковальню, как будто хотел убедиться, крепка ли она, и, прилаживая на ее угол раму, рассказывал:

— Пять тысяч реестровых казаков на Украине, считай — ничего. Под Желтыми Водами гетман Хмель говорил, что половина Черкасчины реестровой станет. Тогда — амба! Конец панской неволе. Те, кто под Водами с гетманом был, — в реестровые попадут.

— А ты был?

— Я-то? О-го-го! И под Азовом сидел, — Юрко закатал рукав. Повыше локтя Алексашка увидел синевато-красный рубец. Он был свежим. Юрко сморщился, словно от боли. Про Азов Алексашка ничего не слыхал. Подумал только, что обошел казак половину света, много повидал.

— Далеко этот Азов?

— У моря. Далеко.

— Недолго было совсем отсечь, — Алексашка снова неодобрительно посмотрел на руку.

— И такое у казаков бывало. Пока меня господь бог бережет. А как дальше будет — не знаю.

— Что это тебя под Азов занесло? — не унимался Алексашка.

Юрко затеребил оселедец и уставился на Алексашку удивленными глазами.

— Дурной ты или не понимаешь? Война с турками была.

— Я почем знаю, война или не война? У нас на Белой Руси про Азов и про турков слыхом не слыхать. Одна татарва набегала.

Юрко помягчел.

— Десять год назад турки набежали на Азов. Взяли город и оттуда — на станицы донские за полонянками и скарбом кидались. Нечто можно было терпеть такое? — Юрко сверкнул черными глазами и насунул на лоб шапку. — Азов взяли, а турков порубили. Через год пришел под стены татарский посол и велел сдать город. А казаки ему ответили: «Не токмо что город дать вашему царю, и мы не дадим с городовой стены и одного камня снять вашему царю, нешто будут наши головы так же валяться, станут полны рвы около города, как топеря ваши бусурманские головы ныне валяются, тогда нешто ваш город Азов будет…»

— И что было потом?

— Потом, через года со три, пришел Гусейн-паша с несметной ратью и обложил город. Ушли мы. Не стали кровь лить. Но и турок не стал вершить набеги.

Юрко замолчал, насупился, думая о чем-то своем. Не спрашивал больше об Азове и Алексашка. Было ясно ему, что Юрко казак храбрый, земле своей предан и вот уже десять лет не слезает с коня. Год ему было за тридцать, и Алексашка подумал, что должна быть у черкаса семья. Тревожить казацкое сердце не хотелось. Алексашка снял с потухшего горнила два молота, разыскал зубило, положил клещи.

— Да, повидал ты немало. А родом откуда?

— Где был, там нету. Ни рода теперь, ни племени. Только, может, ждет меня Мария. Если жива. Вот такая, как твоя, чернобровая…

Больше Юрко ничего не говорил. Взял зубило, проворно перебил раму и, отрубив кусок свинца, начал старательно плескать его молотом. Свинец был мягким и ковался легко.

— Пулелейки нет у тебя? — спросил Юрко. — Плавкий ли? Да попроворней раздуй горн.

Пулелейки в кузне не оказалось — ни к чему она. Литьем пуль Шаненя не занимался. Но раздуть горн для Алексашки было делом простым. Угли сухие, мех исправный. В губку обронил искру и качнул пару раз дышло — зарделось розовое пламя. Юрко куда-то бегал и принес крошечный ковшик с острым носиком и деревянной ручкой. Алексашка догадался, что это и есть пулелейка. В нее набросали кусочки свинца. Пошла работа. К вечеру высыпали в песок первый десяток пуль. Все же долго возились, пока сноровку обрели. Радовался Юрко.

— Будет рад атаман, — Юрко пересыпал пули с ладони на ладонь и смотрел на них, как на диковину.

Завязав пули в тряпицу, пошли искать Небабу.

3

Иезуитский коллегиум на самой Васильевской горке. Позади, от дворов, высокий берег Пины. Впереди коллегиума — костел, монастырь и ратуша. Серая, приземистая трехэтажная громада. В коллегиуме Шаненя никогда не был. Делать ему там нечего. На здание поглядывал косо — коллегиум считал рассадником еретиков и нечисти, от которой шли все беды работному люду. Сейчас с любопытством переступил порог. От дверей на второй этаж ведет широкая лестница. Будто винтовая, она трижды поворачивает и выводит на площадку. Вдоль длинного коридора квадратные колонны под стрельчатым сводом. А с правой стороны — кельи. В коллегиуме тихо и мрачно. Куда девались обитатели, Шаненя понять не мог. Может быть, сбежали через мост на другую сторону Пины, а может, успели укрыться в Пинковичском костеле, что в нескольких верстах от города, бежав тем же потайным ходом. В кельях все было на местах. На деревянных койках сенники, застеленные шерстяными постилками, и жесткие подушки. На столиках молитвенники, чернила с песочницами и листики бумаги. Воздух был устоявшимся, насыщенный запахом плесени и старых книг.

Любомир увидел Шаненю на третьем этаже коллегиума, возле окна, из которого виден весь город, Пина с лодками и баркасами, вдалеке — серебряный рукав Струмени. С такой высоты Шаненя никогда не видал города.

— Все кельи облазил, пока тебя нашел.

— Дивлюся, — оправдывался Иван. — Уж больно забавный Пинск.

— Не время дивиться. Небаба кличет.

Сапоги Любомира загремели по гулким ступеням. За ним едва поспевал Шаненя. На первом этаже из коридора свернули в крошечный закаморник, и в полутьме Любомир нащупал ручку двери. Вошли в комнату, уставленную полками с книгами. В старинном резном кресле сидел Небаба. На столике перед ним несколько толстых книг. Рядом, на расстеленном полотенце — хлеб и вареное мясо. Небаба жевал и переворачивал листки книги.

— Джура, налей Шанене браги. За день и у него во рту пересохло.

Да и не только пересохло, но и хотелось есть. Шаненя выпил уже перекисшую брагу, вытер ладонью бороду.

— Бери мясо. — Кусая говядину, Небаба похлопал ладонью по книге с толстыми деревянными обложками, обтянутыми телячьей кожей, и кивнул на полки: — Библиотека. Книги на латынской, гишпанской, греческой мовах. Но больше на польской.

— Слово божее учили, — ехидно заметил Шаненя. — Дабы Брестский собор толковать черни.

Небаба не обратил внимания на колкое слово.

— Не только. Географию, математику и риторику учили. Джура, неси свечи! Сейчас тебе сховище^[19] покажу.

Любомир принес канделябр.

— Веди!

За джурой пошел Небаба. Следом — Шаненя. В библиотеке, за крайними полками, была дверь. Любомир толкнул ее. Повеяло холодком. Каменные узкие ступеньки вели вниз. В подвале было сыро, пахло плесенью и мышами. Нашли еще одну дверь. Она набрякла от сырости и открывалась туго. Вошли в маленькую комнату, напоминающую склеп. На полу и в углу кучей лежали книги, покрытые плесенью.

— И здесь писания, только другие.

— Может, ненужные, — усомнился Шаненя, поднимая с пола тяжелую книгу.

— В том и дело, что ненужные. — Небаба взял у Шанени книгу. Любомир поднес ближе свечи. Пламя заколыхалось и замерло. Небаба, медленно водя пальцем, прочел порыжевшую страничку: — Букварь языка славянского. З Могилева. З друкарни Спиридона Соболя. Лета 1636 года… Не нужен…

Губы Небабы дрогнули и скривились в презрительной усмешке.

— А остальные?

— Такие же. — Небаба поднял еще одну книгу. Она была влажная и заплесневелая. Мыши погрызли переплет. Буковки потускнели, покрылись черными крапинками листики. — Премудрости божией книга починается. Зупольно выложена на русский язык доктором Франциском Скориной… Из славного града Полацака.

Шаненя стоял удивленный и задумчивый. Пересохшие губы механически повторяли за Небабой,голос которого был глухим… Катехизис… то есть наука стародавняя христиан святого письма… для простых людей языка русского… Сымон Будный… И припомнился недавний разговор с владыкой Егорием, который жаловался на ксендза Халевского. Требовал ксендз, чтобы закрыли братскую школу, ибо читают ученики недозволенные, пасквильные книги, направленные против шановного панства и униатов. Русские писания поперек горла стояли ксендзу острой костью. Не потому ли сбросили книги в подземелье? Ненужные… Полемичные и шкодные… Ксендз Халевский настоятельно уговаривал Ермолу Велесницкого, чтоб своего отрока вел в коллегиум, где содержать его будут за кошт короны — кормить и учить наукам разным, а также мовам греческой и латыни. Не согласился Ермола. И ходил отрок в братскую школу…

— Ты что, оглох?!

Шаненя вздрогнул.

— Думы всякие…

Вышли из подземелья на чистый воздух, и закружило в голове. Резанул по глазам денный свет.

— Теперь уразумел? — Не торопясь, Небаба достал из кармана кунтуша тряпицу, осторожно развернул ее. Шаненя увидал горсть пуль. — Потому и льем… Твоего подмастерья работа. Алексашки.

Со стороны ратуши на коллегиум потянуло дымом.

— Горит. Не пожар ли? — встревожился Шаненя и потянул ноздрями воздух.

— Пожар не к месту, — Небаба свернул тряпицу и спрятал пули. — Сухота стоит. Джура, коней!

Любомир подвел лошадей. Небаба ловко вскочил в седло. Не мог взобраться Шаненя — конь почувствовал чужого человека, топтался боком, отходил, и Шаненя никак не мог поставить ногу в стремя. Если б седла не было — мигом бы сел верхом. Шаненя смутился.

— Добегу быстрее.

Небаба смеялся, качаясь в седле:

— Пособь, Любомир!

Джура взял коня за уздечку. Только тогда Иван неуклюже всунул ногу в стремя.

— Конь — разумная скотина, к своему привыкает быстро.

Шаненя пустил коня рысью следом за атаманом. Завернули за угол, и отлегло сердце Небабы. Перед ратушей суетливая толпа народу — мужики, бабы. Детишки вертятся. Неспокойный гомон. На мостовой разложен костер. Он чадит густыми сизыми клубами. Возле костра телега, и на ней Ермола Велесницкий. Нос у Ермолы распух, и Велесницкий гундосит. Что он говорит, издали не слышно. Только видно, что рукой машет и держит скруток пергамента. Увидав Небабу, толпа на мгновение притихла, замерла, и стал слышен голос Велесницкого…

— Грамота сия королевская дает право панам мети закладней. А те закладни, которые будут займаться ремеслом и торговлей разной, повинны платити сербщину и ордынщину…

Снова взорвалась толпа гомоном и заколыхалась в неспокое. Гневные голоса требовали:

— Спалити грамоту!

— В огонь!..

Велесницкий бросил в костер сверток. Рассыпались листы, вспыхнули разом синевато-фиолетовым пламенем и зачадили. Едкий дым першил в горле, и все же он был сладок для черни. Горело то, что было причиной многолетних споров и обид. Ермоле передали охапку бумаг.

— Читай! — требовала толпа.

— Тишей, люди, не слыхать!

— И слушать нечего, в огонь!

— Паны нам почали кривду и утиски великие делать… — продолжал Велесницкий. Он поднял скруток над головой и потряс им. — Моцно хотели люди их судити и рядити… Сие квиты попасовые, подымне и поборовые…

— Огнем палити квиты! — взметнулись десятки рук, сжатые в кулаки. Сверкнули косы и зубья вил.

— Чтоб в помине не было! — Гришка Мешкович вскочил на телегу, вырвал из рук Велесницкого квиты и со злостью швырнул их в костер.

— Слухайте, мужики! — Ермола сорвал с головы шапку и помахал ею. Стало тише. — Бесчинствует духовенство в городах и весях. В Меньске отняли в унию православный Свято-Духовский монастырь… Вознесенский монастырь отдали под начало виленским униатам, а землю Воскресенской церкви подарили татарам, чтоб мечеть будовали…

Толпа клокотала.

Из ратуши мужики тащили охапками инвентарные книги, описи имущества горожан, купчие ведомости и все, что попадалось под руки. Шипела, скручивалась, как береста, бумага, чадила, бросала в небо снопы искр и белого удушливого дыма. Город был взбудоражен. По улицам, потрясая кольями, носилась чернь и работные люди. В шляхетном городе звенело оконное стекло, летели наземь заборы, трещали в домах двери. Ломалось и жглось все, что напоминало о панском гнете. Не миновали дом пана Скочиковского. Перебили в злобе всю дорогую посуду, разворовали утварь, а со скотного двора увели живность.

Сейчас Небаба не думал о бунте мужиков. Его тревожили другие мысли. Объехав городскую стену, приказал часовым казакам, чтоб зорко следили за дорогой. Затем осмотрел, крепко ли заперты ворота, и, убедившись в этом, успокоился.

— Город взяли, а что будет дальше, неведомо. — Небаба с тревогой посмотрел на небо. Ветер гнал низкие, темные облака, в которых таяли кресты костела святого Франциска.

— Вернется войт с рейтарами? — не скрывая тревоги, спросил Шаненя. — Как мыслишь?

— Вернутся, — уверенно подтвердил Небаба. — За Пиньск паны будут головы ложить.

— Пока нету войска, атаман, прикажи бить в колокола и собирать ратный люд. Все вместе выдюжим.

— Запросим сотников и на совете решать будем. Придется — ударим.

Слова Небабы внесли полную сумятицу. Один за другим возникали вопросы, на которые Шаненя ответить не мог. Если Небаба был твердо уверен в том, что рейтары снова возьмут город, зачем же было рваться в него и ложить казацкие головы? Неужто Небаба не знает, что войт обложит город и сеча будет смертельная? Не благоразумнее ли уйти казакам из Пинска? В городе сидеть — как в западне. А может быть, у Небабы есть тайный, хорошо продуманный план? Ведь хитростью разбил пана Валовича… Если уйдет Небаба из города, куда деваться черни и ремесленникам? Выход один — идти с казаками. А тогда всю злобу войт выместит на бабах и детях…

Нет, Шаненя не жалел, что поднял мужиков на бунт и сделал этот трудный шаг. Больше не было сил терпеть панский гнет и сносить надругательства иезуитов. Не он бросил бы клич, так подняли б люд другие.

Небаба разгадал, что тревожило душу ремесленника. Еще в лесу он собирался обо всем рассказать Шанене, да не выпал час. Говорил тогда намеками, коротко. Да и теперь говорить не время: день выдался трудный, много казаков полегло и хлопов. И все же пришлось начать разговор.

— Одним загоном панское войско никогда не осилим, Иван. И думать об этом нечего.

Шаненя ничего не ответил. Только повернул голову и ждал, о чем будет говорить Небаба дальше. Атаман привязал коня к частоколу, что разделял сад и коллегиум, неторопливым шагом прошел к шатру. Джура поставил шатер посреди двора: не любит атаман смердючий дух, которым пропитаны иезуитские костелы и монастыри. Возле шатра казаки сложили десяток седел, снятых с рейтарских коней. Небаба сел на седло.

— Не осилим панов, но ударить им по гетманову войску с севера не дадим тоже. Заставим короля Яна-Казимира держать рейтар на месте.

Обида тяжелым комом подкатилась к горлу Шанени. Выходит так, как думал он раньше и чего опасался больше всего: закончится война гетмана Хмеля с королем, запишут казаков в реестровые, снимет Ян-Казимир с черкасов непомерные налоги и подати. Подадутся казаки в родные земли. А здесь, на Белой Руси, будет снова, как было доселе?

— Потом и белорусцы не нужны будут?.. — язвительно спросил Шаненя. — Так?

— Ты мне душу не трави! — вскипел Небаба. На переносице у него сошлись брови.

— Не серчай, атаман. Не хочу обиды твоему сердцу. Знаешь сам, камня за пазухой не таю. Сказал, что думал.

— Знаю, — помягчел Небаба. — И тебе знать следует, что войну гетман Хмель ведет не только ради реестровых списков. Не они главная печаль. Ну, будет сто тысяч реестровых казаков. А потом что? Через пять год король поднимет коронное войско и снова пройдет мечом? Под русского царя — вот единая дорога Украины. И Белой Руси тоже. Ежели черкасские земли возьмет царь под свою руку, быть и Пинеску там. Иначе погибнем. Не от иезуитов, так от свейского войска.

Шаненя слушал, потупив голову.

— Перечить не буду. Может, и твоя правда, атаман. Только черни все это неведомо. Чернь по-своему судит.

— Чернь не дурнее нас с тобой.

— Не смею так думать. А тебе скажу, атаман, что мужики и челядники не отступят от начатого дела. Они обет будут блюсти свято и клятвы не порушат.

— Этих слов я ждал от тебя. — Небаба облегченно вздохнул. — Тебе утром надобно раздать все алебарды и сабли. У кого кони есть, пусть седлают коней и держат напоготове.

— Раздам, — кивнул Шаненя.

Недалеко от шатра послышался шум и казацкая ругань.

— Пошел вон! — кричал казак. — Я тобе дам грабницю. Геть з моих очей!..

— Пусти к атаману, — настаивал пришелец.

— Не пущу! Кажи, что хочешь?

— Что там? — приподнявшись, крикнул Небаба.

— Бовдур^[20] якийсь до тэбе! — зло ответил казак, размахивая кнутом.

— Пусти его.

Шаненя сразу узнал хранителя униатского монастыря пана Альфреда. Пока тот шел, успел шепнуть о нем Небабе. Хранитель приблизился к шатру, не поклонился, но голову опустил. Это заметил Небаба и, нарочито резко кашлянув в кулак, окинул пана Альфреда угрюмым взглядом. Смотритель вздрогнул, втянул худую, тонкую шею и снова поклонился.

— Что хотел?

— Прости, пан атаман, отважился сказать тебе, что недостойно поводят себя холопы и казаки…

— Отчего это так недостойно?! — насупился Небаба, перебив смотрителя. Тот поднял голову и, встретившись испуганными глазами с Небабой, замолчал. — Просился ко мне, а теперь язык отняло? Говори!..

— Покрали, пан атаман, дорогую утварь, порубили саблями хоругви святые, гербы ногами потоптали…

— Знаю. Что еще хотел сказать?

Смотритель снова замолчал, недовольный тем, что атаман не дал договорить. Подумав, затряс седой головой.

— В лютой, звериной злобе подоставали из склепов с дорогими гробницами достойных людей и тела их повыбрасывали. Негоже!..

И вдруг Небаба, держась за бока, захохотал раскатисто и громко. Смотритель недоуменно смотрел на трясущиеся плечи атамана. А тот, забрасывая голову, заходился в смехе, словно были перед ним потешные. И вдруг смех оборвался, словно обрубили топором. Небаба побагровел, глаза его стали свирепыми. Он вскочил. Сжал ладонью рукоятку сабли. Голос сорвался, стал глухим и тяжелым.

— А выкапывать бабу из могилы и ховать дважды — это достойно?!. Говори, мерзкая душа твоя!

Смотритель попятился. Похолодела кровь — неровен час, вырвет казак саблю.

— Не ведаю, пан атаман. Я не выкапывал и не ховал.

— Войт не трогал, и ксендз Халевский не выкапывал. Выходит, нет виноватых?

— Холопы на земле Речи Посполитой живут. Холопы — слуги короля. Стало быть, ховать надобно отповедно.

Небаба сложил кукиш и ткнул его в самый нос смотрителя. Тот сморщился.

— Вот!.. Православные с древних времен в лице своих предков имели свою святую веру, крещение, духовных пастырей и все церковные предписания от константинопольского патриарха выполняли, что в свободе и правах вероисповедания они были утверждены и русскими, и литовскими князьями, и польскими королями…

— Прикажи, пане атаман, чтоб гробниц не трогали, — настаивал на своем смотритель.

— Сам иди проси чернь и казаков. Это их дело. Могут и уважить твою просьбу… А просить будешь, помни: униатский епископ витебский Иосафат Кунцевич православных из могил выкапывал и волкодавов человечьим мясом кормил…

Пан Альфред съежился.

— Иди! — приказал Небаба.

Ушел смотритель. Ушел Шаненя. Поздно сидел в шатре Небаба, думал. Тускло горела свеча. Примостившись на маленьком походном столике, на лоскутке бумаги писал цифирью записку атаману Гаркуше, который стоял загоном под Речицей. Просил в письме, чтоб шел на Пинск как можно быстрее…

Когда начнет светать, записку возьмет ремесленный человек Гришка Мешкович…

Небаба вышел из шатра. Ночь была густая, темная. Город, который днем клокотал гневом и ненавистью, утихомирился. Небаба понимал, что тишина, которая повисла над домами, обманчива. Она — как порох. Пусть только проскочит искра, и — взорвется невиданным и неудержимым грохотом.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Тайным ходом войт пан Лука Ельский, гвардиан пинский ксендз Станислав Жолкевич и прислужник вышли на берег Пины. В птичнике прислужник наскоро перевязал пану войту раненую руку. К счастью, казацкая пуля не задела кость. Она порвала рукав и чиркнула по коже, оставив след.

— О, матка боска!.. Схизматики подлые… — твердил прислужник, вздыхая и охая.

Пан Лука Ельский молчал. Только желваки вздрагивали под бледными гладко выбритыми щеками. Он изредка поворачивал голову в сторону дворца и прислушивался к недалеким гулким выстрелам, которые доносились из шляхетного города. О, если б было у него сейчас войско! Переколол бы всех казаков, а мужиков посадил на колья. В ярости сжал кулаки так, что побелели пальцы. Сквозь зубы процедил прислужнику:

— Коней!

Кони были готовы, и втроем поскакали к Иваново. Около полудня были там. В Иваново ожидали рейтар и капрала Жабицкого. Рейтары, отступая под натиском казаков, удачно проскочили мост через Пину, хотя и ждали там засаду. Правым берегом дошли до села Конницы. Там бродом перебрались на левый берег и оказались в Иваново часом раньше войта. Увидев Жабицкого, пан Лука Ельский обрадовался, хотя и высказал ему свое недовольство рейтарами. Жабицкий защипал ус.

— Чернь, ваша мость, мерзкая чернь! Холопы в сговоре с казаками. Перебили стражу и открыли ворота черкасам.

— Работные люди воду мутят.

— Будут кровью платить, ваша мость.

«Кровью…» — Лука Ельский так натянул поводья, что конь остановился и, пофыркивая, попятился. Войт ударил его плетью. «Кровью…» Пока чернь — Речь Посполитая обливается. Полки коронного войска разбиты под Пилявцами. Много пушек попало в руки схизматов. Поля усеяны трупами сынов ойчины. Не исключено, что теперь придется заключать мир с Хмельницким. Мир на время, пока Его величество король соберет новое войско. И, как несчастье, как напасть: едва поднимаются черкасы — начинает шевелиться чернь на Белой Руси. От Берестья до Смоленска дороги неспокойны. Бродят шайки разбойников, вооруженных мушкетами, нападают на купеческие обозы и жгут имения. А весь юг Белой Руси, словно в лихорадке, будоражат казацкие загоны. Под Лоевом появился загон полковника Кричевского. Как мог Кричевский изменить Речи?.. И целой полосой от края до края шугает полымя: Чериков, Бобруйск, Слуцк, Быхов, Игумен. Добираются до Меньска… Ведут холопов казацкие предводители Гаркуша, Кривошапка, Гладкий, Голота, Небаба. О, святая Мария! Казаки хитры и коварны, как сам Хмельницкий. Они появляются внезапно, будто снег среди лета, рубятся храбро и не страшатся смерти. Чернь идет за ними, кормит хлебом и укрывает раненых.

На минувшей неделе гетман Януш Радзивилл уведомил секретным чаушем, что отряд стражника пана Мирского, а также сто двадцать драгун под хоругвией хорунжего Гонсевского и наемные рейтары немца Шварцоха выступили из Несвижа и будут стоять в Хомске. Какие были замыслы у пана гетмана, войт Лука Ельский не знал и понять не мог.

Когда усталые, взмыленные кони принесли всадников в Хомск, над сине-дымчатым лесом стоял короткий октябрьский закат. В светло-голубом камзоле сбежал с крыльца седоголовый пан Мирский. Он обнял Луку Ельского и вытер платком набежавшие слезы радости.

— Бежал. Бежал от схизмата и злодей, — простонал Лука Ельский. — Лучше бы я лег на поле боя!

Мирский замахал руками.

— Не хочу о том говорить! Где шановное панство? Где ксендз Халевский?

— Ничего не знаю! Да сохранит их господь…

— А пани Ядвига, панич Евгениуш?

— В Варшаве. — Войт закрыл лицо ладонями.

— Hex жые Жечь!

— Hex жые!

Из дома вышел хорунжий Гонсевский. Он обнял Луку Ельского и, увидев Жабицкого, радостно ударил ладонями.

— Капрал!.. Ты готов на охоту? Ясновельможный пан гетман был доволен тобой!

Капралу Жабицкому сейчас не до веселья и шуток. Он смертельно устал и голоден. Но перед воеводой и паном Гонсевским улыбнулся широко и браво.

— Так. Была славная охота.

— В покои, немедля в покои, — запросил пан Мирский и, подхватив под руку войта, повел в хату.

Ярко горят свечи в канделябрах. Стол богато убран. На нем все: от мяса — до антоновских яблок и душистой мальвазии. Разумные, уверенные речи литовского стражника пана Мирского успокоили войта и вселили добрый дух.

— Воля Брестского собора непорушна и вечна, как Речь Посполита. Никто не изменит ее: ни Хмельницкий, ни татары, ни московский царь. А посягнут московиты на землю Речи Посполитой — постигнет горькая участь бунтаря Хмеля. Богом дан нам этот край. — Мирский поднял палец, на котором сверкнул дорогой перстень. — Богом дан!

Еще не успели вдоволь выпить вина шановные гости, а пан Мирский отправил срочного чауша в Несвиж. Гонец хлестал коня ременным кнутом и мчался по дорогам, обгоняя ветер. Утром прискакал в Несвиж. Депешу прочитал Януш Радзивилл, и ясновельможный пан дал согласие немедля выступать к Пинску. С этой вестью чауш умчался в Хомск.

Литовский стражник пан Мирский ждал возвращения чауша к вечеру. Солнце закатилось за крыши хат, а он не вернулся. Ложился спать с тяжелым предчувствием и приказал слугам, когда прибудет гонец, чтоб разбудили его. Не прискакал чауш и ночью. Только утром к коновязи пришел рысак и тревожно заржал, бренча уздечкой. Слуги вытерли окровавленное седло и, стреножив коня, увели его на пастбище.

Пан Мирский был взволнован и опечален. Размышляя, пришел к мысли, что ясновельможный пан гетман не мог отказать в защите Пинска и потому приказал трубачу играть сбор. Было решено выступать двумя отрядами. Первый, состоящий из двухсот наемных рейтар Шварцохи и пикиньеров, поведет пан Лука Ельский. Войт остановится под стенами Пинска, обложит городские ворота и будет ждать отряд стражника литовского с артиллерией, драгунами и квартяными рейтарами. На последних надежд мало — шановное панство село на коней, но в седле сидит шатко и саблей не очень владеет. Там же, под Пинском, будет решено о штурме города, если басурманы добровольно не покинут его.

Шумно стало в маленькой, затерянной среди глухих лесов деревне. Давным-давно здешние мужики не видали войска. Только старики, которым за восемьдесят, рассказывают, что некогда, годов шестьдесят назад, в Хомск закрались татары, вырезали баб и мужиков, а девок увели в полон. Теперь попрятали стариков и девок. Хоть не татары уланы с драгунами, а паны лютуют не меньше, чем те, косоглазые.

С утра собирается войско. Бренчит оружие. Над шлемами колышутся и зловеще сверкают пики. Вонючим дегтем ездовые смазывают колеса, укладывают утварь и провиант. Побольше хлопот у пушкарей. Восемь старых кулеврин будут тянуть шестьдесят четыре коня. Беспрерывно рвутся на размытых дорогах ременные постромки. Пушкари имеют про запас целый воз лишних. Ядра и порох в бочонках уложены в дубовые ящики. Смола и пакля заготовлены в достатке. Гусары и драгуны повели к реке поить коней.

Пан Лука Ельский наблюдает за сборами и недовольно хмурится: очень медленно строится войско. Войту не терпится, и уже сейчас он строит планы штурма города. Лука Ельский не сомневается в том, что, увидав войско, холопы и ремесленники призадумаются, держать ли сторону черкашей-схизматов? Как-никак, своя жизнь дороже. Может быть и то, что ремесленники пропустят казаков ночью через ворота и помогут укрыться в окрестных лесах. Посему надобно торопиться. И еще пан войт в мыслях решил, что все войско положит, а Небабу захватит живым. Именно живым. Дабы потом выкачать в перья, обмазать волчьим салом и травить до смерти собаками. Будет только так, и не иначе. А всех пособников Небабы — на колья! Дознался еще войт про то, что головой бунта в Пинске стал некий цехмистер седельного цеха Иван Шаненя. И этому быть на колу.

Раненая рука у пана Ельского не болит, но повязка сползает.

Каштелян злится и кричит капралу Жабицкому:

— Эти поросные свиньи долго будут строиться?!

— Вшистко! — отвечает капрал и, стеганув коня, бросается к рейтарам. Те ни польскую речь, ни русскую не знают. Полковник Шварцоха шевелит белобрысыми бровями, чмыхает и кричит по-немецки, словно лает:

— Барабаны, вперед!..

Трелью сыплется мелкая дробь. Барабанщики вышли на дорогу, по команде круто повернулись и освободили шлях. Медленно тронулись рейтары.

— Наконец-то! — процедил войт.

На целую версту растянулся отряд. Поблескивают кирасы и островерхие шлемы. Впереди рейтар, на вороном коне, Шварцоха. Лука Ельский не верит наемным солдатам и особенно — немцам. В тяжкую минуту могут показать противнику спины, а то и просто поднять руки. Зато деньги просят вперед. Да ничего не сделаешь, другого войска нет. Ясновельможный пан Януш Радзивилл обещал саксонскому кюрфюсту, что будет хорошо платить, и тот послал две сотни отъявленных головорезов, которым давным-давно место на виселице.

2

Деревня Охов небольшая и нелюдная. Дворов в ней шестнадцать. Но она приглянулась пану Тышкевичу. Через Охов проходил старый шлях, который самым коротким путем вел из Несвижа в Пинск и затем через черкасские земли в стольный Киев. Прикинув умом да поразмыслив, пан Тышкевич купил Охов и был доволен. В полверсте от Охова, на взгорке, он поставил дом, коровник и птичник. Через год решил выстроить корчму и капличку.

На черной и жирной оховской земле хаты мужиков стояли роскошно. В густых лесах, что обняли широким кругом поселище, вдоволь хватало зверья и воды. Мужикам промысел был хороший, и всю зиму дубовые кадки держали вяленую лосятину да грибы. За грибы и зверя пан Тышкевич увеличил барщину до пяти дней. Чернь роптала. Пан Тышкевич грозился вырвать ноздри непокорным, а зачинщикам вымотать кишки^[21]. Но слово свое сдержать не успел. Горячим августовским днем примчался в Охов гонец со страшной вестью: за Струменью, в пятидесяти верстах появилось татарское войско. Гонец не знал, большое оно или малое, но движется войско на север солнца, и, неровен час, через день-два могут появиться в Охове свирепые наездники на лохмоногих конях. Пан Тышкевич без промедления собрал пожитки, посадил в телегу семью и уехал под Мир, где был маенток старого Тышкевича.

Поспешный отъезд пана оховские мужики сразу понять не могли. Вскоре принесли весть, что к деревне приближаются татары. Известие это приняли с тревогой, а потом решили, что прошло то время, когда приходили на Белую Русь чужеземцы.

В полудень пошла старуха к колодцу, который был на краю деревни. Вытянула бадью, а налить воду в ведро не успела. Просвистела стрела, и свалилась баба замертво.

С криком «Алла!..», сверкая кривыми саблями, выскочили из кустов всадники и пустили коней по деревенской улице. Выбегали из хат мужики и бабы. Тех и других хватали арканами. Старух и детей рубили саблями. Только один трехлетний Силан избежал суровой участи — испугавшись крика и воя, что стоял над деревней, спрятался в кустах боярышника за хатой.

Спешившись, татары разбежались по дворам искать поживу. Увязывали в тюки и приторачивали к седлам кожухи, постилки, снедь. Потом подожгли Охов и покинули его, угоняя в далекие края пленных девок.

Через месяц возвратился в маенток пан Тышкевич. По черни не бедовал и не думал о ней. Радостно билось сердце, что не выявили татары дом, стоявший в стороне, не увели живность. Но через три года и в маенток пришла беда. Во сто крат оказались страшнее татарских сабель бердыши и косы сурового Северина Наливайки. Едва его отряд пришел на землю Белой Руси, как загудел улеем край. Чернь поспешно взяла в руки вилы и топоры, горожане — сабли и — к Наливайке. Под мощными ударами крестьянского войска пали Могилев, Давид-Городок, Туров, Пинск. Теплым мартовским днем, раскидывая комья талого снега, конное казацкое войско промчалось мимо сожженного татарами Охова и обложило маенток пана Тышкевича. С паном никаких разговоров о выкупе не вели. Сына, двух дочерей и пани под улюлюканье и свист черни посадили в колымагу, на которой возили навоз, и великодушно отпустили, а пан Тышкевич закачался в петле на воротах. Маенток разграбили и спалили, а живность увели…

Почти пятьдесят лет прошло с тех пор. Заново отстроились деревни, сожженные татарами, стерлись в памяти имена тех, кого угнали крымчаки в неволю. И только по деревням, словно призрак, ходили легенды и сказы про грозного Северина Наливайку — защитника обездоленной черни.

Внук пана Тышкевича, князь Станислав Тышкевич, приехал в Охов из Вильни и долго стоял на холме, где некогда был маенток деда. Старый лес вырубили, раскорчевали, а с холма стали видны девять хат нового Охова. Ожил старый шлях. Тянутся к Пинску купеческие телеги, а к Несвижу везут соль из астраханских учугов, вяленую рыбу из Русского моря, бухарские шелка. Но теперь купцов с каждым днем все меньше.

Пан Станислав Тышкевич раздал девять наделов земли куничникам. Один из наделов взял угрюмый высокий мужик Силан, прозванный Сиротой. Кличку такую дали ему потому, что не было у него ни отца, ни матери, ни братьев. У людей рос. Отмеряя Силану надел, староста высказал волю пана: тому куница, кто веру католическую примет. Силан дергал костлявыми плечами, супил лоб, и без того изрезанный морщинами, и согласно кивал, подергивая черной путаной бородой. И хоть был строгий наказ пана, а староста дал Силану куницу.

Землю Силан любил и лелеял. Весь надел раскорчевал, расчистил, выбрал из него сорную траву и возделывал так, что стала земля мягче пуха. Она вознаградила Силана щедро: хлеба родила хорошие, густые. Крупное золотистое зерно радовало сердце, и Силан думал, что годов через пять-шесть будет излишек, который свезет на ярмарку в Пинск, а за деньги купит живность. Но пока собрать денег Силану не удалось. Кроме того, за последний год он задолжал пану за куницу сорок грошей.

Приезд пана Тышкевича в Охов не предвещал ничего хорошего. И Силан украдкой поглядывал из-за куста орешника, как прошел пан к хате старосты. Возле хаты, под березой, поставили столик, застеленный белой скатеркой, и скамейку. Тышкевич опустился на скамейку, и слуги завозились возле пана. Силан увидел двух похолок в белых кафтанах, и сразу защемило сердце. Предчувствие не обмануло Силана. Староста обежал хаты и велел мужикам немедля собираться. Силан перекрестился и пошел к хате старосты.

Девять хат — девять мужиков. Стоят молча, сбившись в кучу неподалеку от хаты. Ждут. Пан Тышкевич отпил из гладыша кислое молоко, вытер губы и, покосившись на мужиков, спросил старосту:

— Все?

— Все, ваша мость.

Ждут мужики, что скажет пан. А тот не торопится. Чешет пальцем затылок, дергает с курчавых бровей волосы и смотрит на белые облака. Мужики видят быстрые колкие глаза, острый нос, торчащий над черной щеткой усов. Вздрогнули усы.

— Кто? — пан Тышкевич сузил глаза и посмотрел на эконома.

— Степка Бурак.

— Степка! — крикнул староста.

Степка Бурак, сутулый длиннорукий мужик, вздрогнул и опустился на колени.

— Шестьдесят грошей за куницу, — прочитал эконом.

— Почему не отдает? — спросил Тышкевич у старосты.

— Отдам, ясновельможный, — божился Степка. — Свезу в Пинск овес и коноплю и отдам…

— Не хочет куничными отдавать, пойдет в тягловые! — прошипел пан Тышкевич. — Пять дней в неделю… Похолки! Десять плетей ему, чтоб помнил про долг.

Похолки схватили Степку, бросили на траву и задрали на голову рубаху. Засвистела плеть, и голос эконома считал:

— Раз… два… три… чытыре…

Степка не стонал, не просился. Только дышал тяжело и быстро. Отстегав, похолки толкнули Степку ногой в бок.

— Сгинь с очей!..

Не успел Степка подняться с травы и завязать на штанах веревочку, как голос старосты оповестил:

— Силан Сирота!

Похолки схватили Силана и бросили на траву. Кто-то сел ему на ноги, кто-то тяжело придавил голову к земле. Упругая плеть обожгла спину, и Силан сжал зубы…

Поднялся, шатаясь. А пан процедил:

— В костел ходит?

Обомлела душа. Мимо воли приподнял голову и встретился взглядом с ясновельможным. Тот повторил:

— Ходит?

Ответил староста:

— Пойдет, ваша мость.

— Еще десять плетей сучьему сыну! — пан Тышкевич ухмыльнулся. — А ходить не будет, шкуру живьем сдеру.

Силана снова бросили на траву.

Все девять мужиков были старательно высечены в тот же день похолками во дворе у старосты.

А через две недели жизнь Силана пошла колесом. В полдень сонную тишь Охова нарушил людской говор, скрип повозок и храп коней. Грозно поблескивали пики и широкие лезвия алебард. Страх и смятение навевали крылья гусар и тяжелые черные кулеврины на неуклюжих деревянных лафетах. В хате старосты остановились ясновельможные паны — стражник Мирский и пинский войт Лука Ельский. Оховские мужики знали, что войско идет к Пинску, в котором засели черкасы вместе с горожанами. И теперь рядили, что будет с повстанцами. Насмотревшись на рейтар и драгун, на колонну пикиньеров, мужики не сомневались, что войско без боя вступит в город, ибо выстоять против такой рати — немыслимо. Вместе с тем полагали, что казаки всеми силами будут упрямиться и город без сражения не сдадут.

К вечеру за Силаном пришел староста и повел в хату. По дороге поучал:

— Переступишь порог — падай в ноги. Внимай, о чем тебе будет говорить ясновельможный пан.

— Смилуйся, — просил Силан. — Зачем я надобен ясновельможному?

— Знать не знаю.

Пока шли, все передумал Силан. Может, земли куничные продал пан? В таком разе почему других мужиков не зовут? А может, просил рейтар высечь его? Секли же недавно похолки, и спина еще не зажила. Скорее всего что сечь будут. За что — Силан догадаться не мог.

Староста толкнул мужика к двери. Переступив порог, Силан упал на колени, не рассмотрев, кто есть в избе и кому надобно кланяться.

— Вставай, — повелевал пан.

Силан приподнял голову. В углу хаты увидел троих сидящих. Первый, круглолицый, в камзоле, положил руку на черенок сабли и повторил:

— Вставай. Звать тебя?

— Силаном, ваша мость…

— Поближе иди. Ты, никак, боишься? А бунтовать смел?

— Не бунтовал я, ваша мость, — задрожало сердце Силана.

— Знаю. Не стал бы говорить с тобой, а посадил бы на кол. — И показал пальцем перед собой: — Стой здесь!

Силан подошел на шаг ближе и, кинув робкий взгляд, рассмотрел двоих: здоровузного, рыжеусого, с колкими, как шило, глазами и седого, в темном сюртуке с широким, расшитым серебром поясом. Силан сообразил, что все трое — ратные люди. Они сосредоточенно смотрели на Силана.

— Как мне ведомо, — начал второй, — ты задолжал пану Тышкевичу, податей не платишь. Не плетей заслужил ты, а на кол тебя посадить надобно. Но господин твой ясновельможный великодушен к тебе и терпелив…

— Пусть хранит его бог! — ответил Силан, но тревожное чувство все же охватило душу: давно известно панское милосердие. И на колы паны сажают в знак великой и нерушимой любви к черни. Ноги у Силана стали слабыми. Мелкая неудержимая дрожь прокатилась по всему телу, а лицо покрылось испариной.

— Приняв веру свою, не твоя ли душа воспылала любовью к ойчине?.. — пан не отводил глаз от Силана. — Тебе ведомо, что схизматы, сговорившись, предали Пинск и отдали его в руки врагов твоих?

— Говорят, ваша мость, что город обложили…

— Наверно, знаешь и то, что привел в Пинск черкасов вор и разбойник Небаба, по которому давно плачет веревка. Работные люди и чернь раскрыли ему ворота, за что будут наказаны богом… Хочу я, чтоб ты пошел в Пинск тайно и поелико возможным будет образумил чернь и посадский люд словом праведным господним, дабы не слушали предателей схизматиков, не верили им, оружия в руки не брали и никаких почестей черкасам не оказывали…

Силан слушал, о чем говорил пан. А тот хотел немного. Если б мог он, Силан, порешить схизмата Небабу — был бы королевской милости удостоен. Но это так, между прочим. Главная его забота — увещевать люд. Пан долго копошился в кожаном мешочке и, наконец, достал грош, положил в жесткую, широкую ладонь Силана.

— Бери!..

Силан вышел во двор. В голове кружило, все перемешалось, и как ни старался Силан припомнить все по порядку, о чем говорил пане, — не мог. Постепенно путаные мысли улеглись. Пан хочет порешить Небабу… Но и не говорил, чтоб он, Силан, вделал. А вот увещевать люд не требуется большого ума.

Вечером в хату Силана пришел оховский мужик Лавра.

— Разом идем, — прошептал он. — Только боязно мне.

— Чего боязно, — успокаивал Силан. — Ходить будем, глаголети… Пан обещал серебром заплатить и налоги поубавить… Хорошо было бы, если так…

— Обещал… — засомневался Лавра. — Да поглядим. Как бы не заплатил, когда восток с западом сойдется…

3

Утром пану Луке Ельскому принес донесение лазутчик, высланный к Пинску. Вести он доставил дивные: Северские и Лещинские ворота раскрыты. Из ворот выходят свободно мужики и бабы в лес за хворостом. В городе тишина, никаких казаков за стенами не видно и не слышно.

— А что на улицах деется? — хмурясь, допытывался войт.

— В город не заходил, не велено, — признался лазутчик.

— Жаль, — прикусил губу пан Ельский. — Значит, не видно казаков?

— Языка брать надо, ваша мость, — разгорячился Жабицкий.

— Теперь не надобен, — пан Лука Ельский отрицательно покачал головой. Решил идти к Пинску, до которого было от Охова десять верст.

Когда подошли к городу, войт приказал держать войско в лесу, костров не разводить, лошадей отвести подальше, чтоб не ржали у стен. Вместе с капралом Жабицким выехали на опушку и остановились, разглядывая город. Скупое осеннее солнце мягко вырисовывало на бледном небе белые громады костелов, монастыря и коллегиума. Кое-где над домами устало вились жидкие дымки. Высокие тополя отряхнули листья. Над деревьями стаей кружили галки. Северские ворота были раскрыты. Ни часовых, ни черни. Вскоре вышел за ворота мужик с веревкой, подошел к опушке леса, собрал хворост и, взвалив на плечи, пошел в город. Затрепетало сердце Луки Ельского: сами ушли черкасы из Пинска! Но идти в город Ельский колебался.

Половину дня простояли возле высоких смолистых сосен, поглядывая на ворота из-за густого, молодого орешника. Надоело капралу Жабицкому неподвижно сидеть в седле. Да и кони стоять не хотели. Несколько раз тихонько кашлянул в кулак. Все равно не поворачивал голову пан Лука Ельский. Думал войт. И, наконец, решился:

— Пойдем в Пинск!..

Капрал облегченно вздохнул, хоть и продолжали мучить его какие-то неясные сомнения. Ему-то приходилось иметь дело с черкасами. И всякий раз они обманом и коварством наводили ужас на рейтар и драгун. Знал об этом и Лука Ельский. Но допустить мысль о том, что войско, преданное Речи Посполитой, и на сей раз может обмануть схизматик-казак, не желал.

— Ваша мость, — капрал натянул поводья нетерпеливого коня.

— Ну…

— Пана Мирского ожидать не станем?

— Какая надобность ждать пана стражника? — войт резко повернул голову. Жабицкий заметил, как недобро сверкнули его глаза. Он повторил: — Пойдем в Пинск.

— Будет по-твоему, — покорно согласился капрал.

Жабицкий понял, что это решение окончательное.

Пришпорив коня, он пустил его лесной тропой. Выслушав капрала, Шварцоха зашевелил бровями. Он был в душе доволен, что боя не предстоит. Трубач заиграл построение.

Отряд вытянулся из леса, вышел на шлях и, не сбивая рядов, пошел к Северским воротам. Пан Лука Ельский видал, как выбежали два мальчугана, постояли возле рва и пустились вприпрыжку назад. К воротам поскакал рейтар. Постоял, посмотрел, что деется за стеной, и, убедившись, что никого нет за частоколом, поспешно вернулся. Теперь у Луки Ельского не было никакого сомнения, что казаки ночью покинули город. Он был и доволен, и одновременно сожалел об этом: выскользнул из рук Небаба. Одно теперь неясно: где он объявится. Может быть, пойдет под Лоев, но, скорее всего, повернет на Слуцк, а там, возможно, на Несвиж. Давно известно, что есть у черкасов желание пощекотать пятки гетману в его же маентке.

Первые ряды рейтар миновали ворота. Свернули на улицу и сразу же вдали показалась площадь, стена шляхетного города и ломаная крыша иезуитского коллегиума.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Гришка Мешкович зашил в порты письмо Небабы и, кроме того, заучил на память то, что наказывал атаман. А наказывал он немногое. Первое — атаман задумал разгромить отряд пана Мирского. Другое — если может он, Гаркуша, пусть ведет загон под Пинск и ударит в спину, когда полезут пикиньеры на стены.

Гришка Мешкович уходил из города с болью. Вот уже много зим и лет прошло, а он не отлучался от дома. Но идти под Речицу искать загон атамана Гаркуши вызвался сам: места тамошние хорошо знал — некогда отец его, тоже шапошник, ездил в Речицу и Гомель за товарами.

Детишек Гришкиных взялась досмотреть баба Ермолы Велесницкого, и Мешкович отправился в путь со спокойным сердцем. В мешочек положил краюху хлеба и кусок вареной баранины. Под армяком спрятал кинжал, который отковал ему Алексашка, и на зорьке шмыгнул через ворота. Над Пиной клубился туман, и влажным холодком тянуло на шлях.

Дорога петляла, огибая вечные болота, затянутые зеленовато-ржавой пеленой. От болот тянуло сыростью и плесенью. Кое-где горбами высовывались из воды кочки, покрытые густым, уже светло-рыжим мохом. А в нем яркими красными огоньками сверкала брусника. К ягоде не подступиться. Станешь на кочку и провалишься по пояс в холодную трясину. На десятки верст болота и болота. Лишь кое-где появляются песчаные островки и на плешинах этих, тесно прижавшиеся друг к другу, низкие, нахохленные, как совы, хаты. Потом снова болота, заросшие олешником и аиром. От болот на сотни верст окрест расползается по городам и весям страшная болезнь — лихорадка. В осеннее время в этих местах гнетущая тишина: ни птицы, ни комара, ни зверя. Тихо шуршат под ветром камышовые стебли и плывут низкие облака.

Отошел Гришка верст пятнадцать и попал в первую деревню. Прижались хаты к самому шляху: за хатами снова болота. В деревне тихо, как в осеннем лесу. Где-то в траве, возле хаты, жудосно канючила кошка. «Брысь!..» — крикнул Мешкович и гулко хлопнул ладонями. Кошка выползла. Худющая. Шерсть на ней выдрана и висит клочьями. Кошка посмотрела на Мешковича зловещими зеленоватыми глазами и, перебежав дорогу, скрылась в пожухлой траве. «Не к добру…» — подумал Гришка Мешкович и перекрестился.

Заглянул в одну из хат. В ней темно: крошечное оконце, затянутое пузырем, света не дает. Распахнул пошире дверь. Возле двери лапти, кадка с водой, коновка. Зачерпнул и выплеснул воду — тараканов полно. Пить не стал. Бросил на лавку коновку, и она покатилась со звоном. Возле другой хаты показалась старая сгорбленная старуха. Она долго и внимательно рассматривала Гришку подслеповатыми глазами.

— Одна в деревне, мати? — удивился Мешкович.

— Может, и есть кто, — зашамкала старуха беззубым ртом. — А может, и одна.

— Куда подевались мужики?

Опираясь на ореховую палку, старуха долго молчала. Землянистое сморщенное лицо было неподвижно. Только часто моргали слезящиеся глаза да вздрагивали сухие пальцы, сжимавшие кий. Мешковичу показалось, что она не слыхала, о чем он спросил. Вдруг морщинками сошлась кожа на восковом лбу. Старуха раскрыла беззубый рот:

— Неужто не знаешь?

— Не знаю, мати.

Старуха с укором посмотрела на Мешковича.

— Налетели намедни, ако вороны, и мужиков в войско… Всех, кто налоги мае… Позабирали, позаграбастали… Бабы, ведомо, в маентке барщину отбывают… А ты не знаешь… Откуда странствуешь, человече?

— Отселе не видать, мати. Из Пинска иду.

Старуха снова наморщила лоб, сухой желтой рукой подбила под дырявый платок жидкие седые волосы.

— Правду ли сказывают, человече, в Пинеске?.. — И замолчала, стараясь вспомнить, что сказывают.

Гришка Мешкович догадался, о чем хочет узнать старуха.

— Знать, правду сказывают, мати. Сил больше не стало терпеть панов и иезуитов. Душа начала гореть… Поднялась чернь и работные люди.

— А то, что казаки были? Правду бают? Мешкович усмехнулся: все известно старухе. Еще раз хочет послушать.

— Были.

— Откуда тутоси казаки — понять не пойму, Стара стала и глупа… И далече путь держишь?

— В Гомель.

— Далече тебе шагать… Шагай с богом!

Старуха перекрестилась костлявыми пальцами, и губы беззвучно зашевелились. Она дала Мешковичу ковшик воды. Выпил, а жажда не прошла. Вода ржавая, пахнет болотом. Да и берут ее из болота, а не из колодца. Хотела старуха что-то сказать, да не успела. Пока собралась с мыслями, Гришка Мешкович был за порогом.

Вот уже последняя хата. За ней — кусты орешника и лес. Березы с побуревшими листьями грустно свесили долу тонкие ветви. Вдруг хруст сухого орешника и грозный окрик:

— Стой, смерд!

Повернул голову, и пересохло во рту. Прямо на него наставлен мушкет. Одним прыжком оказался возле Гришки Мешковича воин с алебардой. «Тайный залог! — мелькнуло в мыслях. — Бежать!» Но бежать не решился — наверняка станут стрелять. И неведомо, есть ли впереди засада? Остановился.

— Кто будешь? — спросил воин, пристально оглядывая Гришку. Поднял алебарду. — Отвечай!

— Гришка Мешкович, цехмистер Шапошников из Пинска…

— Брешешь! — воин тряхнул алебардой. — Нонче работный люд из хаты носа не показывает.

— Правду говорю.

— Куда идешь?

— В Гомель. Купцы обещали товар показать…

Волоча сошку, мушкетер вышел из кустов и, уставив глаза на Мешковича, уверенно повторил:

— Брешешь! Казаков ищешь в лесу.

— Зачем мне казаки! — повел плечом Гришка. — Не сваты они мне, не браты.

— Вяжи ему руки! — приказал мушкетер, вытягивая из-за пояса веревку. — Да покрепче!

«Все!.. — пронеслось в мыслях Гришки Мешковича. — Конец… Паны замучат… и откупиться у них нечем. Выход только один… Вот сейчас его, мушкетера, кинжалом… И чтоб не успел опомниться воин салебардой… Иначе тут же срубит голову…»

— Ну, вяжите, — Мешкович подошел к мушкетеру, — коли такая охота есть…

За спиной, складывая веревку в петлю, возился воин. Но все происходило мгновенно. Мешкович сунул руку за полу свитки. Пальцы сразу же поймали черенок кинжала. Мушкетер ничего не успел сообразить. Он выронил мушкет и, схватившись за живот, опустился со стоном на траву. Теперь одно спасение — лес. Мешкович бросился в кусты. Второй воин оказался смекалистый и прыткий. Едва упал мушкетер, — подхватил алебарду и, выпав, метнул копьем в спину Мешковичу. Но промахнулся. Копье проскочило, а лезвие секиры, разорвав свитку, горячо полоснуло по плечу. Мешкович не почувствовал боли. От испуга шатнулся в сторону и зацепился носком капца за корень старой, обомшелой сосны. Не удержался на ногах. И тут же на спину навалился воин. Он был крепким и ловким. Вырваться сразу из его цепких рук Мешкович не смог. Падая, Гришка выронил кинжал. Сцепившись, они покатились по траве, хрипя и ругаясь. Несколько раз воин пытался схватить Мешковича за шею. «Придушит…» — испугался Гришка. Тот навалился всем телом, и в этот миг Мешкович почувствовал под ногой упор. Напрягся и перебросил через себя воина. Руки у него ослабли. Гришка изловчился и кулаком ударил по переносице. Хлынула кровь. Удар был сильным. Воя и рыча, воин на мгновение обмяк. Мешкович вырвался из его сильных рук и, вскочив, бросился в лес. Бежал и не смотрел куда. Колючие ветки можжевельника и боярышника больно хлестали по лицу. Возле кряжистого дуба зацепился полой за выворотень. Оборванный лоскут мешал бежать, путался в ногах. Остановился и, отдышавшись, прислушался. Погони не слышно. Оборвал полу и, уже спокойно осмотревшись, подался в сторону шляха. Ступил сотню шагов и провалился в трясину. Набрал полный капец холодной, густой воды. Долго тряс ногу, сбрасывая черную торфяную жижу. Обошел стороной болото и, когда показались белые стволы берез и шлях, присел на кочку. Кровь уже почти не сочилась. Только место горело огнем и саднило. Нарвал подорожника, смочил в болоте лист и приложил к плечу.

Выходить на дорогу Гришка Мешкович не решался, хотя и прошло уже немало времени. Думал о том, что если б были еще дозорные в тайном залоге — дали бы о себе знать. Долго сидел Гришка у дороги, посматривал по сторонам. Ни верховых, ни мужицких телег не видно. Когда солнце перешло за полудень, поднялся и, не выходя на шлях, пошел еле заметной тропкой. Тропка была влажной, и вскоре снова началось болото. «Была не была! — решил Мешкович и вышел на шлях. — До деревни можно идти спокойно, а там надо ждать снова тайный залог…»

Вечером Мешкович подошел к деревне. Шляхом заходить в нее побоялся. Решил податься огородами. Возле одной из хат увидел ребенка. Мальчишка не заметил Мешковича. Гришка осторожно приблизился.

— Мамка в хате?

Увидав незнакомого, мальчишка заплакал и убежал в хату. За ним прошел Гришка Мешкович. В хате баба взяла ребенка на руки, молча и без удивления смотрела на Гришку.

— Добрый день! — Мешкович устало опустился на скамью. — Не знаешь, баба, есть ли в деревне залог?

— Вроде бы нет. — И пожала плечами.

Мешкович облегченно вздохнул.

— Посмотри-ка, что у меня там… — сморщился Гришка, снимая рубаху.

Баба охнула:

— Где это тебя так?

— В лесу на сук напоролся.

— Ой ли правду говоришь? — баба посмотрела с укором. — Порублено.

Мешкович попросил:

— Обмой.

Рана была неглубокой, но сильной. Баба мокрой тряпицей вытерла засохшую кровь. Прикладывая сухие листья аира, качала головой. Все плечо покраснело и дышало жаром. Баба стянула с шеста чистую рубаху.

— Надевай!

— Я свою.

— Твоя в крови вся. Вон как задубела.

— Рубаха дома, а где твой человек? — Мешкович оглядел хату и начал надевать сорочку. Натягивал ее с трудом — шевелить плечом было больно, а рубаха оказалась тесной.

— Известно, — замялась баба. — На барщине. Хлеба молотит. Нонче уродило на хлеб.

— Молотит… в лесу?

— Язык что шило у тебя, и пытлив ты больно, — баба отвернулась и завозилась у печи.

Она поставила на стол миску крупника. От миски шел аппетитный запах варева. Мешкович поел. Видно, от усталости потянуло на сон. Не поднялся.

— Добрая ты, — сказал ласково бабе и вспомнил свою Марфу. — Сбережет тебя бог!

Ночевал Гришка Мешкович в копне сена. В нем было душно и млосно. Всю ночь мучила жажда, и спал плохо. Виделись страсти. Потом казалось, что летел куда-то в пропасть, проваливался и остановиться не мог. Когда ворочался на бок, ныло плечо и дергало всю руку. Рано утром поднялся и зашагал с холодком. Шел и дивился тому, что ноги становились тяжелее с каждым шагом, а в голове все больше и больше шумело. Подумалось, что после смерти Марфы слаб стал и стар. Не зря люди говорят, что старость начинается с ног. К вечеру совсем выбился из сил. С трудом добрался до деревни. Мужик пустил в хату и предложил трапезу. От еды отказался и завалился на солому.

Утром Гришка Мешкович сообразил, что не в, усталости дело. Вся спина, грудь, ноги горели огнем. «Захворал», — решил он и попросил у мужика браги. Ее не оказалось. Но у кого-то хозяин раздобыл келих сивухи. Мешкович выпил ее. Заработало сердце чаще, ударил жар в голову.

— Отлежись, — посоветовал хозяин.

— Не могу. Идти надобно.

— Твоя воля, — пожал мужик плечами. — Был бы конь — подвез бы тебя.

— Далеко ли до Горваля?

— Далеко. Скоро будет место Житковичи. Потом, сказывают, за сто верст — место Калинковичи. А там останется недалече. Верст еще с половину сотни.

Шел Гришка Мешкович, и жаркой голове не давали покоя мысли: дойти бы быстрее, найти Гаркушу. А там бы отлежался в хате или черкасском лагере. Только теперь уже не плечо, а вся спина горит. Сильнее мучит жажда. За день во рту ничего не было, окромя воды. И есть не хотелось.

Верст за двадцать от Калинкович Гришку Мешковича настигли фурманки — ехали мужики за лесом для пана. Забрался в телегу, лег на сено и не мог понять, в дрему ли впал или в забытье. Как из тумана, то выплывало, то пропадало лицо ксендза Халевского, вскудлаченная голова Карпухи и кунтуши, кунтуши… Потом мужики напоили кислым молоком, и казалось, ему полегчало. Но когда свернули со шляха и Мешкович слез с телеги, почувствовал, что дальше идти не может — не идут ноги. Кое-как доплелся до деревни. Седой согнутый старик с удивлением рассматривал Мешковича и хриповато гундосил:

— А я думал, хмельной. Водит тебя в стороны… Думал, с чего это бражничает мужик? — выставив ухо, сморщился: — Про что спрашиваешь? Стар я, глух…

— Не знаешь, где казаки ховаются?

— В лесу, вестимо. Где ж им ховаться!

— Лесов вокруг много. В какую сторону ни иди — лес. — Мешкович поднял сонные глаза.

— Кто тебя знает, что ты за человек и откуда ты, — закряхтел дед, недоверчиво оглядывая Мешковича. — Может, паны тайно послали тебя? Ходишь да высматриваешь. Мне помирать скоро, и грех на душу брать негоже. Не ходил я за казаками…

Мешкович решил, что дед, пожалуй, не знает, где казаки, но то, что слыхал о них — сомнения быть не может. Голова кружила, хотелось лечь, и совсем не стало сил разговаривать. Гришка устало прикрыл глаза.

— Мне надобны они, дед. Понимаешь, надобны… Панам я прислужник плохой, и ты меня не бойся…

Дед поверил.

— Побудь малость. Скоро вернусь.

Долго сидел Гришка Мешкович. Пил студеную воду, что подавала в ковшике старуха. Наконец заскрипела дверь. За дедом в хату вошел человек. Хоть и был в избе полумрак, под бородой Мешкович разглядел еще не старое лицо. Пощипывая бороду, мужик опустился рядом на лавку.

— Зачем тебе казаки понадобились? — твердо спросил он. — Или жить тебе без них нет мочи?

— Не ошибся. А если веры мне нет, пойдем вместе, — уговаривал Мешкович. — Не просил, если б не захворал. Видишь сам, на ногах не стою…

Мужик запряг лошадь. Мешкович залез в телегу и провалился в сон. Сколько пролежал, не знает, но открыл глаза, когда тормошил его мужик. Телега стояла в старом сосновом лесу. Мужик говорил, а Мешкович его не слышал.

— Оглох, что ли?!. В третий раз тебе толкую. Пойдешь на запад солнца. Попадешь в ельник. За ельником снова лес, да помельче этого. Левее овраг будет. В него не спускайся. Там увидишь. Версту, может, и будет.

Мешкович слез с телеги, осмотрелся красными, помутневшими глазами и пошел, хватаясь руками за смолистые стволы. А перед самым лицом плыли синие и красные круги. Остановился возле сосны, отдышался, на мгновение закрыл глаза. Когда поднял тяжелые веки, удивился, что лежит. Слабые пальцы судорожно сжимали пучок сухого, желтого мха. Поднялся с трудом и побрел через ельник. Шел, казалось ему, долго. Снова закачалось небо, завертелись сосны, заваливаясь набок. Вдохнул прохладный воздух и закричал:

— Эге-ей!.. — и, как эхо, отдалось в голове, в ушах далеким и протяжным: «Э-эй…»

Очнулся Гришка Мешкович возле костра. Пахло дымом. Кто-то приподнял его голову и приставил ко рту кружку. Выпил холодной воды и попросил склонившегося над ним человека:

— Позови Гаркушу… Гаркушу…

Гришка Мешкович слыхал далекие, глухие голоса, и почему-то чудился ему колокольный звон, который нарастал в ушах глухими и тяжелыми ударами. Расслабилось тело, и показалось Гришке, что полегчало. Только по груди, по ногам мелкой колючей дрожью прокатился озноб…

Когда снова поднесли к губам кружку, он не поднял голову, не раскрыл рта. Гаркуша подошел, посмотрел на большой, покрытый испариной лоб, снял шапку. И мысли не было у Гаркуши, что в поясе у мужика зашито ему письмо. Много приходит люда к нему в загон и просят коня да саблю…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Из Пинска пана Скочиковского выпустил Иван Шаненя. Открывая ворота, сказал:

— Услугу твою помню, пан, и плачу услугой…

За панским возком катилась еще телега со скарбом, и три мужика подталкивали ее на взгорках. Пан Скочиковский держал путь на Варшаву через Берестье. Прямым шляхом не поехал. Сказывали, что у Дрогичина бунтует чернь. Скочиковский, проклиная смуту, повернул в объезд на Охов, на Хомск. Там стоит войско пана Мирского и ехать надежнее.

Приехал в Охов и попал в объятия пана Луки Ельского. Другим бы разом пан войт и руки не подал. Скочиковский заметил, что пан Лука Ельский похудел, осунулся. Только глаза по-прежнему горят и голос не стал слабее.

— Всех до единого посажу на колья! — обещал он. — Детям и внукам закажут бунтовать.

— О, ваша мость, пане пулкувник, одна теперь надежда на вас. Вор и разбойник Шаненя просил у меня железо, дабы сабли черкасам ковать. Убить грозился, если не дам. Не испугался и не дал! Вырвался из города судом… Чернь с казаками вместе буйствует, грабит шляхетный город, разогнали иноков в монастыре и коллегиуме. А потом, ваша мость, неслыханную дерзость совершили: достопочтенного пана ксендза Халевского мученической смерти предали во дворе костела.

— Халевского?.. — Ельский почувствовал, как прилил к голове жар. Поднялся со скамейки, снова сел и проронил только одно слово: — Та-ак!..

Скочиковский продолжал:

— Костел черкасы и чернь разграбили, затем могилы святых людей осквернили…

— Завтра сам веду в Пинск войско. Следом идет стражник пан Мирский с артиллериею. Обложим схизматов с божьей помощью со всех сторон, — пан Ельский на мгновение поднял бледное лицо к небу.

— Ядрами их, пане войт! Да не жалейте железа. Отольем его, сколь надо будет во имя спасения Речи! — И увидав Зыгмунта: — Чего стоишь, тать безухий?! Прикажу второе отрезать и ноздри вырвать. Распрягай коней и давай им овса!

Зыгмунт начал распрягать коней.

Скочиковский остановился в мужицкой хате, выгнав в клуньку хозяев — бабу и мужика. Зыгмунт внес мешки со скарбом. Наговорившись с паном Ельским, Скочиковский брезгливо смахнул с полатей на пол старую, слежавшуюся солому и приказал Зыгмунту принести охапку сена. Потрапезничав мясом, запил вином, лег и захрапел.

Зыгмунт вышел во двор и долго сидел в телеге. Ночь была светлая, лунная. Изредка месяц нырял в облака. Серые, таинственные тени ползли вдоль леса. Зыгмунт поглядывал на хату, слушал, как позвякивали уздечками кони. Сидел и думал про слова Скочиковского «ядрами их… ядрами». Вспомнилось, как пять год назад Зыгмунт на глазах у пана обронил в Пину топор, привезенный из свейского государства. Топором тем рубили баркас, чтоб по рекам ходить. Был топор очень ловок в деле — широкое, тонкое лезвие, плоский обух и сварен из дивного железа: только раз в месяц на точиле тянули. Тогда пан Скочиковский кричал: «Батогами его, батогами!..» Зыгмунта били батогами, хоть топор он тут же достал из воды. Кабы это было единственный раз! Не счесть, сколько гулял панский кнут по его спине. Теперь все еще не заживает обрезанное ухо, все сочится кровь и болит голова. Завтра-послезавтра не кнутом, а ядрами будут стегать по мужикам. Наверно, знать не знают в Пинске, что к городу движется войско. Сесть бы сейчас на коня и — в город, туда, к ремесленникам, и черкасам, и работному люду… Туда, к ним, к таким же обездоленным, как он сам… Там, в Пинске, найдется и ему сабля… Тихо позвякивает уздечкой буланый конь, тянет сено, пофыркивает и тычет мордой в бок Зыгмунту.

Зыгмунт отвязал повод, сжал его в жесткой ладони. Раздумывал: так уехать, или расквитаться с паном за все сразу. И не быть в долгу? Видно, так будет справедливей. Слез с телеги, пошел к хате. Тихо ступал, а казалось, что шаги гремят на всю округу. Потянул дверь. Она предательски заскрипела. Заворочался в сене пан Скочиковский, засопел, повернулся на бок. Замер Зыгмунт посреди хаты. Выждав, приблизился к полатям. Пан глубоко дышит носом, присвистывает. «Чего медлить?.. — спросил себя холоп. — Вот сейчас… И за все сразу… За все муки, что сносил… За все страдания…» И, навалившись на пана Скочиковского всем телом, сжал, словно клещами, потную, теплую шею…

Вышел из хаты с трепетким сердцем. О штаны брезгливо вытер вспотевшие ладони. В деревне было тихо. Взобрался на буланого и задергал поводья. Двенадцать верст конь прошел к рассвету. Ворота в город были заперты, и Зыгмунт яростно застучал кулаком.

— Чего колотишь? — послышался осторожный недовольный голос.

— Впускай! Важное дело к атаману.

— Какое дело?

— Не твоего ума. Да не мешкай!

Стража пропустила Зыгмунта, и верховой казак повел его к шляхетному городу, где стоял шатер Небабы. И джуре Любомиру ни единого слова не сказал Зыгмунт. Твердил свое: атаману выложу. Любомир разозлился — может быть, у хлопа тайные коварные умыслы? Ощупал Зыгмунта и, убедившись, что под рубахой нет кинжала, пошел будить Небабу. А тот уже не спал, весь разговор слышал за тонким пологом.

— Пусть заходит.

Зыгмунт вошел и, как мог, все рассказал Небабе. Атаман слушал, и когда Зыгмунт замолчал, спросил вкрадчиво:

— Ты — лях. Как же ты решился на измену королю?

Вначале Зыгмунт растерялся и не знал, что ответить. Хлопая близорукими глазами, морщился, как от боли, и, наконец, виновато вымолвил:

— Лях. А если и лях? Пан одинаково сечет, что белорусца, что ляха, что черкаса. И ляху несладко под паном.

Небаба был доволен ответом.

— Достойно! Вот тебе казацкое спасибо! — и протянул руку. Откинув полог, крикнул: — Джура, собирай сотников. Зови еще Шаненю и Велесницкого.

Не прошло и часа, как в шатер Небабы собрались казацкие сотники. Потирая кулаком сонные глаза, вошел Шаненя и сел у полога на маленькую скамейку. Небаба был весел и в добром расположении. Сбывалось то, что он предвидел — знал: придет Лука Ельский с войском и артиллериею. Теперь он был доволен, что послал гонца к Гаркуше. Дня через два загон должен подойти к Пинску и ударить в спину пану Мирскому.

Сидели в шатре недолго. Небаба предложил сотникам хитрый и смелый план. Сотники слушали, пощипывая усы, прикидывали в уме, насколько правильна задума атамана, и, наконец, согласились, утвердив коротким словом:

— Добре, батько!..

Небаба просил Шаненю подтянуть к Северским воротам двадцать, а то и больше телег, упрятать их за хатами. У городских ворот убрали стражу, а ворота раскрыли. На все дороги, ведущие к городу, послали тайных дозорцев.

В это утро варить кашу казакам не пришлось. Примчались дозорцы с вестью: к Пинску движется войско и находится оно в трех верстах от города.

2

Алексашка несколько раз переплывал Пину на лодке и до Струмени ходил берегом. Струмень и шире, и глубже Пины. Вода в ней быстрая, и рыбаки на середину не выходят — несет лодку, как вороными. Луга, что тянутся к Струмени, изрезаны маленькими речулками и ручьями, берега которых заросли черемухой и смородиной. В жаркое сухое лето луга покрываются пестрыми коврами душистых и сочных трав. Сквозь желтые метелки плауна белыми бутончиками с красными лепестками пробивается толокнянка и бледно-розовые, круглые лепестки алтея. Травы эти бабы старательно собирали и сушили, припасая от разных хвороб. Ходил сюда Алексашка не любоваться цветами и зарослями. Шаненя говорил, что в речулках водится выдра — богатый на мех зверек. Шкурку выдры можно продать с большой выгодой. Только поймать выдру трудно, и удается это не всякому. Легче ловить ее зимой, когда выдра вертится у проруби. Проворные мужики раскладывают у прорубей рыбешку, сгребают купы снега и, случается, стрелой бьют из засады. Да нюх у зверька тонкий, не выходит из лунки, если человек на берегу. Шаненя ловит выдру сетью. Ею же пробовал и Алексашка. Он поставил поперек речулки сеть и длинной колотушкой, как в бубен, хлопал по воде у берега. Выбрав сеть, поймал двух зверьков. Принес в хату, поднял над головой. Переливается дымчато-коричневый мех. За шкурку такого зверька купцы дают по два гроша. А за межой, в неметчине или свейском государстве, толк меху знают и серебряной монетой платят.

— Вот, Устя, будет тебе гостинец. Придет Гришка Мешкович, выделает.

Устя смущенно улыбается, краснеет и все же горделиво говорит, опустив очи.

— Не надобен мне мех. Что я, княжна или паненка?

— Чем не княжна? — убеждает Алексашка.

— Тьфу, слушать тошно! — Но подарку рада и любопытства не может сдержать: — Куда ушел Гришка?

— Не говорил куда, но придет.

— Чего это ты ей гостинцы делаешь? — загадочно спрашивает Ховра и качает головой.

— Отчего же нет? — и супит изогнутые брови.

— Дознается пан войт — будет на орехи! — вздыхает Ховра. — Река его и зверь его…

Устя молчит. Усте нравится Алексашка, но вида не подает. Несколько раз вечерами сидели вдвоем на завалинке. Алексашка рассказывал Усте, что Полоцк, вот так, как Пинск, стоит на реке. Рассказывал, что живут там краше и веселее. Устя спрашивала, чем краше? Алексашка многозначительно цмокал и говорил о купцах, что приезжают из-за моря, о боярах и посольских людях, что едут из Московии в далекие земли через Полоцк, о богатых и людных ярмарках, на которые приезжают торговать из Пскова-града, Сабежа-града, Риги-града. «Купцам жизнь краше, — смеялась Устя. — А тебе что?» И впрямь, что ему, Алексашке, от богатства купцов и шляхетной знати?

И в этот вечер сидели на завалинке. Город замер в тревожной тишине, словно в томительном ожидании чего-то страшного, непредвиденного, обещающего большие перемены. Даже собак, которые заливаются по вечерам во всех концах города долгим лаем, и тех не слыхать. От этой тишины небо, звездное и темное, казалось еще более таинственным. От него тянуло холодом, и Устя прикрылась кожушком.

— Не пойму, — рассуждала она, — что затеяли мужики? Пришли казаки. А дальше как будет? Земля панская. И паны никогда не потерпят бунта.

Алексашка не знал, что ответить Усте. И впрямь, как дальше будет? На Украине вроде бы и понятно. Разгонят панов, и пойдет Черкасчина под руку московского царя. Многие казаки станут реестровыми.

— Как будет — не знаю. Может, поубавят оброки и подати. Может, неволить униатством не будут.

— Кабы… — Устя вздохнула.

— Ты чего так тяжело? — Алексашка взял ее руку в свои широкие и жесткие ладони.

— Не балуй! — строгим шепотом бросила она, пряча под кожушок руку.

— Не бойся, не откушу… Придут паны, срубят голову, тогда будешь лить слезы по мне.

— А чего мне лить слезы?! — тихо рассмеялась она и почувствовала, как болью сдавило сердце.

— Неужто не жалко будет?

Устя промолчала.

Пошли в хату глубокой ночью. И приснился Алексашке разговор с Устей. Она положила свою ладонь в его большие ладони и говорит: «Глупый ты, а чего мне жалеть тебя?!» А он в ответ: «Любишь, оттого и жалеешь». Она трясет его руку и твердит: «Люблю, люблю, люблю…»

Алексашка открыл глаза — Шаненя тормошил плечо.

— Вставай, Небаба кличет.

Алексашка вскочил недовольный: такой сон перебил.

— Зачем кличет?

— Стало быть, надо. Ты не мешкай.

На дворе было еще серо. А весь шляхетный город на ногах. Суетились казаки: седлали коней, приторачивали к седлам нехитрые пожитки. Небаба зазвал Алексашку в шатер.

— Пули отлили ладные. Может статься, что сегодня пойдут в дело. Найди Юрко и лейте еще. Потреба в пулях будет.

«Значит, будет бой», — по спине Алексашки волной прокатился холодок. Он пошел искать Юрко. В городе стало тесно и шумно. Возле ратуши толпились казаки и мужики. Ходил, с любопытством рассматривал люд. Повернул к костелу. И там не нашел Юрко. Увидал его среди черкасов на ступенях иезуитского коллегиума. Казаки чистили мушкеты. На каменных ступенях были разложены черные кожаные ольстры, расшитые тесьмой и бахромой. Широкие отвороты прикрывали подпатронники, набитые бумажными зарядами с порохом и пулями. Юрко увидел Алексашку и обрадованно замахал рукой.

— Ходи сюда!

Алексашка подошел, с любопытством рассматривая оружие.

— Стрелял из мушкета?

— Не приходилось.

— Еще придется. Смотри сюда, баранья твоя голова, как заряжать его надо.

Юрко достал из ольстра заряд и затолкал его в мушкет через ствол. Потом взял второй мушкет и начал объяснять, как работает колесцовый затвор и отчего получается выстрел.

— Мастерят еще оружейники и фитильные мушкеты. Только те старые и неудобные. Понял? Стрелять надо с сошки. На сошке мушкет устойчивей лежит. Да целиться лучше… Мушкет в плечо бьет после выстрела. Гляди, не свались с ног…

Казаки смеялись. Алексашка тоже смеялся.

— Вот, бери, — Юрко протянул тяжелое оружие.

— Это ж казака…

— Нет уже того казака, вечная память ему! В Пинске на плацу голову положил.

Юрко перекинул через Алексашкино плечо ольстр. Алексашка взял мушкет.

— Атаман велел пули лить.

— Старых на пять баталий хватит! — и хитро моргнул. Но ослушаться Небабу не посмел. — Сейчас в засаду все пойдем. А там уж к тебе в кузню.

Алексашка пошел вместе с казаками к костелу. Сюда же торопились мужики и ремесленники, которых вели Шаненя и Ермола Велесницкий. У Велесницкого было охотничье ружье. Мужики держали алебарды, кованные Алексашкой, и косы. Предчувствие близкого боя охватило Алексашку тревогой, и он почему-то вспомнил разговор с Устей во сне и свои слова на завалинке: «Срубят голову, тогда будешь лить слезы по мне…» Алексашка не страшился боя. Но умирать в мучениях, как у ратуши казак, разрубленный драгуном, не хотел. Лучше сразу, насмерть.

Возле костела сотники торопили казаков. Разводили людей отрядами. Кого — в костел, кого — в ратушу и коллегиум. Кое-где в выбитых окнах зданий мелькали островерхие казацкие шапки. Потом они исчезли.

По гулкой деревянной лестнице Алексашка поднялся на второй этаж и подошел к разбитому окошку. Высунул голову и широко раскрыл удивленные глаза: мужики разбирали мост через Пину. Кольями поднимали настил и сбрасывали доски в реку. Темная вода подхватывала их, выносила на стремнину и мчала к Струмени. Юрко схватил Алексашку за руку.

— К стене становись, баранья голова! И не суйся напоказ.

От стены через окно видна прямая улица, в конце которой, за поворотом, Северские ворота. Виден край ратуши и плац. У ратуши Небаба что-то толкует Шанене. Иван кивает головой, поглядывая в сторону Северских ворот. Потом он машет рукой мужикам и вместе с ними трусцой бежит по улице к воротам. Над головами мужиков сверкают алебарды. А у некоторых Алексашка видал лук и колчаны со стрелами. Через несколько минут плац, улица и проулки, что ведут к плацу, опустели. Ни живой души не видно, словно вымер город.

— Не стой, Олекса, ложись, — Юрко показал на пол.

Он сидел на корточках, прислонившись к стене, и жевал черствый преснак. Отломив половину, дал Алексашке.

— Смачный хлиб пикуть билорусцы, — кусая, Юрко рассматривал преснак.

— Горький он, хлеб. До весны не хватает.

— А ты позыч^[22], колы не хапае.

— У кого? — Алексашка фыркнул. — Кто его имеет вдоволь? А позычиш — отдавать надо.

— У панов позыч, — тихо смеется Юрко. — Потом, колы взято давно, то и забуто воно.

— Кабы так!

И вдруг по этажам коллегиума пронеслось тихое, короткое: «Едут!..» Алексашка и Юрко осторожно выглянули из окошка, и сердце Алексашки затрепетало. Вот она, первая встреча с панством! Он увидел, как из-за поворота, от Северских ворот, показались кони рейтар. Зловеще поблескивали шлемы и кирасы. Из ножен вытянуты сабли, и узкие стальные полоски подняты над шлемами. Едут рейтары спокойно и даже уверенно. Они, наверно, немало удивлены безлюдным улицам, необычной тишине. Напряженно вглядывается Алексашка в рейтар и шепчет:

— Что теперь делать, Юрко?

— Жди. Пускай подойдут ближе… До ратуши…

Неимоверно медленно тянутся минуты. Уже отчетливо слышен цокот копыт по деревянному настилу мостовой. Пофыркивают кони. Впереди под хоругвью едет рейтар. Легкий ветер треплет черное полотнище с желтым крестом. Под рейтаром конь в яблоках. Не идет, а пляшет, пританцовывая задними ногами. За ним на вороном коне одетый в латы воевода. На широком светло-желтом поясе четко вырисовываются две рукоятки пистолей. А в руке у него сабля. Рейтар много, около двух сотен. Алексашка тревожно поглядывает на Юрко: почему медлят казаки? Рейтары совсем уже близко. Юрко удивительно спокоен. Наконец он берет мушкет и, не высовываясь из окна, кладет его на широкий подоконник. Это же делает Алексашка и прикладывается щекой к ложе. Вот сейчас кони поравняются с углом ратуши. До них будет пятьдесят шагов. Уже хорошо видны лица рейтар. Все усатые, все выхоленные. Алексашка положил палец на курок. Впереди, против ствола, видит сытого гнедого коня и рейтара. В рейтара целиться невозможно: он то поднимается вверх против ствола, то падает вниз, и Алексашка, злясь, следом водит тяжелый мушкет…

В стороне ратуши гремит выстрел. И сразу же над головой и в стороне, из окон костелов и домов, грохнули мушкеты и акербузы. Вот он снова — конь в яблоках и рейтар… Алексашка нажал курок. Казалось, небо упало и раскололось от страшного удара. Впереди затянуло дымом. Сквозь жидкую синюю пелену Алексашка видит, как поднялись на дыбы лошади. В одно мгновение исчезла хоругвь. Покатился конь в яблоках, и неподвижно распластался на мостовой рейтар.

— Заряжай, быстрей заряжай! — кричит Юрко.

Алексашка торопливо шарит дрожащими пальцами по ольстру. Не может понять, куда запропастились заряды. Наконец находит один и поспешно заталкивает. Ложит мушкет на подоконник. На плацу мечутся кони. Крик, грохот выстрелов. Предводитель рейтар что-то кричит, потрясая саблей, но слов не разобрать. Алексашка торопливыми глазами шарит по плацу. Промелькнуло знакомое лицо: капрал Жабицкий! Капрал выбрался из толчеи и, прижимаясь к гриве коня, пустил его вдоль плаца, возле самых домов. Алексашка приложился и выстрелил. Не попал. А на узкой улице сбились кони в кучу. Несколько рейтар, стегая коней плетьми, мчались к мосту. Увидев издали снятый настил, с трудом сдержали разгоряченных коней и повернули назад. Те, которые были в конце улицы, поняли, в чем дело, и, не обращая внимания на зов трубы, подались к Северским воротам. Оставляя убитых и раненых, за ними бросились остальные рейтары. И здесь произошло неожиданное, улица оказалась запруженной телегами. Они стояли одна к одной, с поднятыми оглоблями, в два плотных ряда. Их ни объехать, ни перепрыгнуть. Несколько рейтар спешились и стали растаскивать телеги. И в этот момент над улицей покатилось громкое казацкое: «Слава!..» Из-за хат показались мужики с косами и алебардами. Возле телег завязалась сеча. Мужики не выдерживали и отходили.

Сотня казаков, спрятанная за стеной шляхетного города, выхватив из ножен сабли, начала преследовать рейтар и прижимать их к Северским воротам. В эту минуту Небаба понял, что совершил ошибку. За мужицкими возами следовало ставить пеших казаков, а не чернь. Выход был один: повернуть сотню в проулок, обойти телеги и выйти навстречу рейтарам.

Небаба пришпорил коня. Догнать казаков оказалось невозможным делом. Передние уже сцепились с рейтарами, и Небаба, прикусив губу и приподнявшись на стременах, смотрел на короткую жестокую схватку возле телег.

За казаками к месту боя, подхватив мушкет и сошку, бежал Алексашка. Огородами обогнул улицу и добрался до телег. А тут шла рукопашная. Прижавшись к углу хаты, поставил сошку, положил на нее мушкет и выстрелил в коней. Попал или нет — не знал: заволокло перед глазами дымом. Второй раз выстрелить не успел — мужики не выдержали натиска рейтар — те закованы в латы, головы прикрыты шлемами. Спешившимся рейтарам удалось кое-как растащить телеги, и в узкий проход с ходу бросились конники. Удержать эту лавину мужики не пытались. Да и подойти к ней было невозможно. Кони в бешеном галопе летели к Северским воротам и, проскакивая их, шляхом уходили к лесу.

Вместе с мужиками был Карпуха. Он стаскивал телеги и терпеливо сидел в засаде, ожидая рейтар. Когда они появились, смотрел на коней блуждающими глазами, не торопился вылезать из-за воза. Едва осадил всадник разгоряченного белого жеребца, Карпуха метнулся к нему с косой в руках. Шарахнулся жеребец в сторону, и всадник вылетел из седла. Он покатился по мостовой к телегам и, вскочив на ноги, выставил вперед руки с растопыренными пальцами. Перекошенное страхом лицо стало белым как снег. Из раскрытого рта вырвался истошный, клокочущий крик.

— Наконец-то свел бог, пане войт! — закричал Карпуха. Подхватив покрепче косу и нацелив ее в грудь пана Луки Ельского, ринулся вперед.

Не заметил, не услыхал Карпуха топота коня за спиной, не видел, как сверкнула сабля. Не почувствовал Карпуха удара. Остановилась коса на вершке от груди пана войта, зазвенела у его ног, и сам Карпуха тяжело упал на мостовую.

Половине рейтар все же удалось прорваться через Северские ворота. Только по-прежнему бегали по плацу распаленные кони, потеряв седоков. Стонали и просили пощады раненые. А черкасам пленные были ни к чему.

Шаненя пришел к Небабе с опущенной головой, хотя и понимал, что не его, Шанени, вина. И все же он чувствовал себя виноватым в том, что удалось рейтарам растаскать телеги и прорваться. Получилось такое потому, что не привыкли к бою мужики и ремесленный люд, страшатся сабли и коня.

Казакам бой дался легко, и Небаба был доволен тем, что план его не был нарушен. Но пан Лука Ельский теперь не уведет отряд в Охов. Будет ждать приход пана Мирского, чтоб кулевринами и пищалями штурмовать город. Пан Мирский приблизится к Пинску завтра. Значит, бой может завязаться через два дня. К этому времени должен подойти Гаркуша.

— Не убивайся, — Небаба положил руку на плечо Шанени. — Здесь моя вина.

У Шанени полегчало на душе.

3

Рубанув безумного хлопа возле Северских ворот, капрал Жабицкий осадил коня, соскочил с седла и помог войту Луке Ельскому взобраться на лошадь. Руки пана войта дрожали и дважды теряли поводья. Наконец он овладел собой и пустил лошадь рысью, беспрерывно оглядываясь назад. По шляху, обгоняя пана войта, скакали рейтары. Возле леса они остановились. Придя в себя, пан войт, гневно ворочая глазами, с презрением смотрел на полковника Шварцоха.

— Разбежались, как овцы!.. Мерзкие трусливые псы!.. Ни одного гроша не получат эти негодяи!

Шварцоха терпеливо выслушал длинную тираду брани и, наконец, разжал сухие губы:

— Была засада, гер войт.

— Они шли сражаться, а не показывать спины схизматам! — терял самообладание Лука Ельский.

— Иногда, ваша светлость, проигрываются не такие сражения. — Шварцоха развел руками и снял шлем. Голова его была мокрой. По щеке к подбородку сползла и остановилась капля пота.

— Если сабли в руках трусов! — закричал пан войт, брызжа слюной.

— Я потерял тридцать отважных рейтар, — сухо заметил Шварцоха. — И если бы не они, мы не вырвались бы из этого пекла, будь оно трижды проклято!.. Мои рейтары не трусы. К их ногам бросали сабли и мушкеты отборные стрелки кардинала Ришелье!.. Это что-то да значит, гер войт!

— Но казаков они не выдержали! — злорадно рассмеялся пан Ельский. И продолжал спокойно, но резко: — Завтра здесь будет отряд стражника Мирского с пушками… Пусть твои свиньи посмотрят, как надо сражаться!

Пану войту разбили походный шатер. Он забрался в него и не выходил половину дня. Пан Лука Ельский лежал на сене, укрытый медвежьей шкурой. По телу катилась мелкая и неуемная, противная дрожь. Нет, холодно не было. Пережитое нахлынуло волной тяжелых, нерадостных мыслей. В который раз задавал себе вопрос: как мог он, опытный и отважный воин, довериться этой зловещей и предательской тишине? И доверился. И жестоко поплатился за это. Гетман Януш Радзивилл, и маршалки сейма, и, может быть, его величество король будут знать, как позорно бежал он под ударами поганых казацких сабель. Счастье лишь в том, что остался жив. Если б не капрал Жабицкий, который не вызывал ранее у пана войта большого уважения, лежал бы он сейчас на мостовой с распоротым животом. Еще не мог понять пан войт, как уцелел он от первых залпов — смердючие черкасы стреляли метко и быстро. Ни на шаг не отступало от них мужицкое быдло. А ведь он, пан Ельский, был твердо уверен в том, что казаков в городе нет. Ни один верноподданный Речи Посполитой не вышел ему навстречу и не сказал: «Засада!..» Значит, все они, холопы с бабами и детьми и работный люд, заодно с черкасами, в сговоре с ними и уничтожать надобно безжалостно одних и других…

Кто-то топтался возле шатра и прервал мысли. Пан Лука Ельский высунул голову из-под шкуры.

— Кто ходит?

Откинулся полог, и показался робкий кухар.

— Обед, ясновельможный…

— Пошел вон! — бросил войт и улегся снова.

Потом пан Ельский слыхал, как ругал рейтар полковник Шварцоха. О чем говорил Шварцоха, войт не знал, ибо по-немецки не говорил. Но слова иноземные не понравились. «Как собака лает», — подумал и поджал губы.

Встать войту все же пришлось. Чауш сообщил из-за полога, что по шляху движется войско, которое ведет пан Мирский. Войт прикусил губу. Конечно, тридцать паршивых рейтар и столько же драгун — не потеря для отряда, но позорно смотреть в глаза шановному стражнику и признаваться, что был в городе и оставил его. Мирскому, конечно, Шварцоха расскажет, как конь сбросил войта, что спас от гибели капрал Жабицкий, что казаки на городской стене хохочут, показывают войску кукиши и выставляют зады. Не так обернулось все, как хотел бы пан Лука Ельский.

Войт привесил саблю, ладонями разгладил складки на сюртуке, надел шляпу с пером и вышел из шатра. Войско приближалось. На тонконогом арабском скакуне ехал впереди стражник Мирский. Войту подвели коня. Тяжело садился в седло — болел бок, который ушиб на мостовой. Когда сел, поехал навстречу отряду. Приблизившись к Мирскому, поднял руку, выставил два пальца и улыбнулся через силу.

— Hex жые Речь!

— Hex жые!

Пан Лука Ельский испытующе посмотрел на стражника Мирского. «Нет, ему еще ничего не известно. И это к лучшему». В шатре за обедом сам рассказывал:

— Вошли в город… Я ждал засаду и приказал Шварцохе рубить схизматов… Да разве это войско? Трусы и злодеи. Ни гроша, ни одного гроша!

— Оставь, ясновельможный! — махнул Мирский, поднимая кубок. — Завтра казаки разбегутся, как мыши. А чернь сама раскроет ворота.

— Пожалуй, — согласился пан Ельский.

— В обозе у меня малая бочка пороху, полбочки серы, шестьдесят снарядов и пятьдесят огненных пуль для гаковниц. Пушек схизматам не выдержать.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Три дня стоял лагерем под Пинском отряд пана Мирского. На опушке леса, против Лещинских ворот, выставили жерла тяжелые кулеврины. Огромным полукольцом до Северских ворот расположилось войско. Были пасмурные, холодные дни, и воины жгли костры. Ночью они зловеще светились и напоминали горожанам о предстоящей битве. Днем, стоя у шатра, пан Мирский подолгу наблюдал за притихшим, настороженным городом. Ворота были заперты, а на стенах ни души. И все же пан Мирский понимал, что за войском неустанно следят сотни глаз. Был уверен еще, что в окрестных лесах бродят казацкие лазутчики, которые имеют связь с городом. Пан Мирский также выставил тайные залоги, но что деется в городе, узнать не мог.

У пана Мирского было намерение начать штурм города на следующий день, утром, после прибытия к городу. Пушкари заложили заряды, затолкали пыжи и замерли с зажженными факелами в ожидании команды. За несколько минут до выстрела примчался чауш с письмом. Мирский торопливо сорвал печать, подвешенную на конском волосе, прочел письмо, и листок задрожал в руке. В письме Януш Радзивилл сообщал, что чернь в городе Турове взбунтовалась и открыла ворота города казакам. Те ворвались в Туров и перебили шановное панство. В связи с этим гетман просил быть осторожным и опрометчиво не поступать.

— Туров, Туров… — прошептал в расстройстве пан Мирский и спрятал письмо в сюртук.

В Турове пану Мирскому бывать не приходилось, но город этот знал лишь потому, что некогда владел им знатный князь Константин Острожский, которого считал изменником Речи. Это он слишком уж пекся о просвещенстве края и даже открыл школу для черни. «Хлопов обучать греческому языку!..» — прикусив губу, ехидно подумал пан Мирский. А потом чернь взбунтовалась и отослала верноподданнические прошения русскому царю. Тот был рад случаю и отправил стрельцов и артиллерию под Туров. Ратники царя взяли город и опустошили его…

Письмо гетмана заставило пана Мирского отложить штурм на несколько дней. Теперь стало очевидным, что под Пинском не окончатся баталии на Полесье. После каждого разгромленного загона внезапно появляются новые, такие ж многочисленные и дерзкие в своих действиях. И будет ли конец им — знает один бог.

На третье утро пан Мирский вышел из шатра, в который раз посмотрел на стену. Ворота были раскрыты, и около двух сотен черкасов, вытащив сабли, вышло в поле. Заиграл рожок, и драгуны вскочили на коней. Пан Мирский смотрел, как гарцевали казаки, и вдруг все разом скрылись снова за воротами. Пан Мирский был удивлен — не мог понять: что это значило? Казаки не пожелали принимать боя. Он тут же решился:

— Пробил час!

— Да поможет нам бог! — прошептал войт.

Войт Лука Ельский ждал этого часа и, наконец, дождался. Теперь он не хотел думать и не думал о тех сложных условиях, в которые попал град Туров, ни о гетманах Потоцком и Калиновском, взятых в полон Хмельницким. Перед ним стояли казаки и чернь, которые разграбили и опаскудили шляхетный город, учинили страдания его сердцу и теперь были ненавистны на веки вечные. Войт покосился в сторону кулеврин, которые задрали в небо стволы, сел на коня и, прошептав молитву, застегнул шлем.

В руках пушкаря колышется факел. О, святое, всемогущее пламя, перед которым не может устоять никакая сила! Пан войт взмахнул рукой, и пушкарь поднес огонь. Из ствола малиновым языком выскочило пламя, и ахнула кулеврина. По лесу покатилось эхо. Оно не успело растаять, как раздался второй выстрел. Вслед за ним гаркнули пикиньеры:

— Hex жые!..

Словно в знак нерушимой, твердой воли им ответили застывшие в строю драгуны:

— Hex жые!

Загрохотали все остальные кулеврины. Сладковато-колючим запахом пороха затянуло маленькую поляну перед лесом. Ветер заколыхал сизый дым, и он медленно поплыл в сторону. Потом еще раз зарядили пушки и поднесли фитили.

Ядра со свистом пролетели городскую стену. Куда они падали — неизвестно. Может быть, покатились по огородам, разбрасывая землю. Может быть, ударили по хатам, кроша сухие бревна. Пан Лука Ельский до рези в глазах всматривался в ворота. Ему казалось, что открываются они, расходятся в стороны. Но ворота не открывались. Сжимая повод, он упрямо твердил:

— Не может быть! Отворятся… Отворятся…

Мелкой раскатистой дробью ударили барабаны. Запела труба, и драгуны, не нарушая строя, пошли к стене. Продвинувшись вперед, остановились в двухстах шагах. Внезапно над стеной прогремел одинокий мушкетный выстрел и облачком вспыхнул голубоватый дымок. Показалась казацкая шапка и исчезла.

— О-го! — процедил войт. — Это быдло еще собирается давать бой королевскому войску? А может, казаки выстрелом предупредили о сдаче?

Но ворота не открывались и теперь, после выстрела. Стало ясно, что сами они не раскроются. Их надо раскрывать. Предстоял штурм трудный, жестокий. «Окончится ли он победой в первый день? — спрашивал себя войт. И отвечал себе же: — Вряд ли…» Он вынул из кармана сложенный листок и спросил стражника Мирского:

— Пошлем?

Стражник Мирский утвердительно кивнул. Рейтар привел низкорослого щуплого мужика. Руки у него были связаны, и конец веревки держал воин с бердышом. Следом за мужиком явился трубач отряда.

— Развяжи хлопу руки, — приказал пан Мирский.

Сняли веревку. Мужик стоял, как и прежде, с заложенными за спину руками, спокойными и немного грустными глазами смотрел на пана Мирского, словно ему было известно, зачем его схватили два дня назад и увели из хаты.

— Хлоп! — пан Мирский смерил быстрым взглядом мужика с ног до головы. — Ты в Пинске бывал?

— Бывал, пане. Приходилось… Когда панскую пшеницу на ярмарку везли…

— Замолчи! — оборвал стражник. — Язык у тебя мотляется, как сучий хвост. Где ратуша, знаешь?

— Как не знать, пане!

— Пойдешь вместе с трубачом в город, понесешьписьмо маршала и полковника пиньского злодеям: ремесленникам и черни. Покажешь трубачу, где ратуша. Пусть прочитают письмо и дадут ответ — напишут или словами, все равно. Чтоб запомнил, что говорить будут. Понял?

— Как же, пане!

Пан стражник Мирский взял из рук войта бумагу и отдал ее трубачу. Тот расстегнул сюртук, положил бумагу за пазуху. Перекинув через плечо трубу, застыл перед воеводой.

— Разговоров с ворами никаких не веди! — строго наказывал пан Мирский. — Спрашивать будут о войске, отвечай, что не знаешь ничего. Скажи, велено ждать ответ до захода солнца. Потом вертайся с хлопом назад… — и добавил, подумав: — Если разбойники отпустят…

Трубач побледнел, но ответил достойно:

— Выполню, ваша вельможность!

Они пошли по дороге прямо к Лещинским воротам. Не доходя полста шагов, трубач остановился, приложил трубу к губам и, набрав воздух, заиграл протяжно и звонко. Звук полетел по городу и замер. На какое-то мгновение стало тихо. Так тихо, что пан Мирский услыхал, как за стеной в стороне шляхетного города жалобно заржал конь. Возле ворот трубач повесил трубу через плечо и постучал кулаком.

— Эй, отворите!

За воротами послышался спокойный, чуть хрипловатый голос. По говору трубач поднял, что говорит казак.

— А ты кто будешь?

— Трубач войска его милости маршала и полковника…

— Ой, матка ридна! Якэ панство до нас…

— Откройте врата, — просил трубач.

— А что надобно тебе?

— Несу письмо полковника Пинского повета и войта пана Луки Ельского.

— Ты ему и труби, пану… Знаешь куда?

— Зело дерзок ты на язык, — обиделся трубач.

— Кому письмо? — спросил другой голос.

— Черни и посадским людям…

— А чернь что, по-твоему, не люди, лихо твоей матери! — зло выругался казак.

— Замолчи, Юрко! — строго приказал голос. — Что в письме том писано?

— Читать буду.

— Напышы пану, колы гавкав вин з гаковныць, уси пацюки здохли от переляку.

За воротами раздался дружный смех.

— Тише! Ржете, ако кони… Пан Лукаш универсал прислал. Сейчас читать будем… Распускай ворота!

Пан Лука Ельский смотрел, как медленно разошлись створки тяжелых ворот и в город вошли трубач с мужиком. Войт поковырял сухой травинкой в зубах, сплюнул и вопросительно посмотрел на пана Мирского. Стражник понял войта и неопределенно пожал плечами.

— Чернь труслива и расчетлива. Не думаю, чтоб хлопы и ремесленники рисковали головами баб и детей во имя кучки черкасов. Если не все, то найдутся, которые поразмыслят, — пан Мирский наклонился в седле. — Я уже послал двух мужиков в город. Посмотрим. Мужики на посулу падкие.

— И я хотел бы верить, ясновельможный, — войт не отрывал пристального взгляда от ворот. — Но все они: мужики, и бабы, и дети — подлые схизматы.

Пан Мирский, хмыкнув, согласно кивнул.

— И схизматы дорожат головой…

Прошел час, а ворота не раскрывались. Пан войт нетерпеливо вздыхал и все больше уверялся в том, что черкасы изрубили трубача. Решил: если это только так, то кара будет вдвое суровей. Не положено ни пленить, ни казнить послов. Только татары так делают. Хотя трубач с мужиком не державные послы, но письмо несли от имени его вельможности. Прошел еще один томительный час. И долетел до слуха пана войта Луки Ельского тревожный звон колоколов церкви. Вдруг он замер и через недолгое время загудел снова.

— Набат! — насторожился пан Мирский.

— Так, набат.

Гул его то замирал, то нарастал и летел во все стороны от Пинска. Потом он умолк. Над полем, где стояли рейтары и драгуны, повисла гнетущая и зловещая тишина.

2

Возле ратуши немедля собралась толпа мужиков и казаков. Стоит шум и гомон. Небаба поднял шапку, помахал ею и надел на голову снова.

— Тишей!.. Слушайте, люди, Лукаш Ельский универсал прислал работному люду и холопам.

Снова загудела толпа.

— Что писано в нем?

— Пущай назад уносят! — настаивало несколько голосов.

— Читай! — предложил Шаненя. — Послушаем.

Небаба показал трубачу на телегу, и тот, взобравшись, стал рядом с атаманом. Посмотрев на бумагу, Небаба ухмыльнулся.

— Слушайте, работные люди и мужики! — снова стало тише. Небаба окинул толпу. Она уже не колыхалась, а замерла в ожидании слов. — Войт пинский Ельский прислал письмо вам, чтоб вняли голосу его. Трубач, читай!

Трубач развернул листок, начал читать тихо и путано.

— Не слыхать!..

— Моцней! — потребовали голоса.

Небаба разозлился:

— Не жрал сегодня?!. Читай на всю глотку, чтоб люд каждое слово слыхал.

Покосившись на суровое лицо атамана, трубач струхнул и начал читать заново. Уже громче. Листок подпрыгивал в его дрожащих руках.

— «Лука Ельский, маршал, полковник Пинского повета и войт города Пиньска, объявляю. Так как у вас показалась такая явная будущему, уже избранному, Его величества королю, милостивому господину нашему и Речи Посполитой измена, что вы нарочно бунтовщиков казаков к себе привлекли, город и вольности свои в великую неволю им предали…»

Мужики гневно зашумели:

— Чего брешет войт?!. Не предавали мы вольности!

— Про какие вольности бает пан?

— Мы православные и Речи Посполитой изменить не могли, — закричал Ермола Велесницкий. — Вера у нас своя, и менять ее на унию не собираемся.

— Читай дальше!

Трубач глубоко захватил воздух.

— «…теперь по определению божию и начальства его, войска королевства Польского, находящиеся под предводительством князя, его милости господина гетмана великого княжества Литовского, с сильною артиллериею к Пинеску стянулось и с помощиею божиею хотят взять город и всех бунтовщиков и изменников наказать огнем и мечом… Будучи войтом вашим и не желая, чтобы дети невинныя и пол женский столь строгой справедливости карою обременены были, горячо упрашиваю его милость предводителя войск… чтобы они мне, для извещения вас, а вам для образумления, дав несколько времени, святой справедливости руку остановили; в чем вы познали бы ваши обязанности к королям, господам вашим, это изменническое ваше настроение оставили, а головы свои наклоняя к покорности…»

— Слышите, мужики! — не выдержал Шаненя и поднял кулак. Лицо его побагровело, вздулась на лбу синяя жилка. — Наклоняйте головы свои и переходите в унию… И терпите обиды от господ ваших и королей!..

Как волна, неумолимая и грозная, поднятая свирепым ветром, понеслось над площадью:

— Не будем!..

— Не бу-уде-ем!

Седобородый мужик в изодранном зипуне добрался до телеги и схватил трубача за полу.

— Детей невинных и пол женский пожалел, а от девки гды замуж идет, куница врадку двадцать грошей, а от вдовы тридцать грошей…

Трубач вырвал полу из рук седобородого, а тот хватал за ноги, кричал свое:

— Вольности нашей казакам в великую неволю не предавали. Казаки браты нам вечные! Понял?!

— Я читаю, что велено, — отвечал трубач, растерянно оглядываясь по сторонам. Огромная толпа клокотала.

— Читай! — кивнул Небаба.

Снова стало тихо.

— «…а головы свои наклоняя к покорности… обратились с покорною просьбою, чтобы при виновных оставшись от наказания несколько свободными, могли вкусить сколь ни есть милосердие, а если этого не сделаете, скорее познаете над собою, женами и детьми вашими, строгую кару справедливости божией. Писано в лагере под Пинеском, 9-го октября 1648 года. Лука Ельский, маршал и полковник повета Пиньского…» — трубач вытер рукавом вспотевший лоб и замолчал.

Неистово гудела толпа. Колыхались гневные, раскрасневшиеся лица. Над толпою поблескивали косы и алебарды. Только казаки стояли в стороне, молча слушали. Молчал и Небаба. Он видел, что именно в эту минуту будет решаться ответ на письмо войта: останутся ли они вместе или откроют ворота и наклонят перед войтом покорные головы.

— Податями и оброками короли замучили, а панство грозит мечом! — брызгал слюной седобородый.

— Коту под хвост универсал панский! — с надрывом кричал канатник плешивый Юзик и спрашивал толпу: — Слыхали, а? Что придумал, погань, а?

— Прочь унию!

— Про-очь! — неслось над плацем.

Шаненя кивнул Велесницкому:

— Бей в колокола! Будем собирать люд, Ермола. Пусть все слушают панское слово!

Велесницкий сел на коня, стеганул зло плетью и помчался к церкви. Загремел колокол. Повалили к ратуше мужики и бабы. На площади стало народу еще гуще. Всем было известно содержание письма войта. Город и тысячи людей в нем походили на встревоженный улей. Мужики прибежали на плац, вооруженные чем попало: кто вилами, кто просто кольем. Говорили уже не о письме. Тяжелая барщина, большая плата за куничные земли, требования униатов закрыть православные церкви — волновали умы горожан. Еще ближе и роднее стали пинчанам казаки, что пришли из недалеких украинских земель. Трясли бородами старики и вспоминали Северина Наливайку. Тогда клялись белорусцы украинцам, что были и останутся им братами: Кричали бабы, проклиная на веки вечные род панский. И не запугали кулеврины час назад, когда ухнули за городом и гулкое эхо выстрелов покатилось за Струмень. Ударили ядра в мостовую, разбивая в щепы настил. Одно ядро раскололо березу. Развалившись надвое, она перегородила улицу. Челядники нашли еще теплое ядро и понесли его казакам…

Возле базарной площади, за ратушей, собрал чернь кряжистый, подстриженный под горшок мужик, зажал в кулак редкую бороду и, стреляя глазами по сторонам, говорил осторожно:

— Ежели только ворвется в город войско, перережут всех, старых и малых, обесчестят девок, а холопов на колья посадят. Шутки с паном войтом плохие. Что обещал, то сделает…

— А что ты, горбоносый, советуешь?

Мужик, названный горбоносым, виновато огляделся, пожал острыми костлявыми плечами.

— Подумати надобно, как теперь быть. За топор взяться — не хитрое дело, да под стеной гаковницы стоят и пикиньеры ощерились пиками.

— Правду человек говорит. Подумати не залишне.

— Знаем, что правду. И панского милосердия с лаской вот так вкусили! — Шаненя провел ребром ладони поперек горла. — Выхода у нас иного нет.

— Откуда он будет, выход, ежели его не ищем. — Пробубнил горбоносый. — Что бы ни говорили да ни рядили, а воля божья одна свершится…

Не понравился горбоносый Шанене. Он выбросил руку в сторону ворот.

— Казаков не предадим и открывать ворота пану не будем! Иди! Силой никто не держит. А люд не мути!

— Не мутит он. Человек свою думку высказывает. Он, может, не меньше твоего обид от панства сносил.

— А ты скажи, кто будешь? — закричал Велесницкий. — Не лазутчик ли панский?

Воспользовавшись перебранкой, горбоносый — замолк и юркнул в толпу. За ним бросился Шаненя:

— Держите его!..

Горбоносого окружили плотным кольцом.

— Что-то не видел я тебя в Пинске? — Шаненя пристально стал разглядывать мужика.

— Неужто всех знаешь? Люду полон город. — Горбоносый ежился и старался вырваться из цепких рук.

— И правда што! — пробасил кто-то.

— Не ты ли новый заступник явился? Ведите к Небабе. Там казаки допросят, — решил Шаненя. — Только держите покрепче!

— Чего меня к казакам?! — взвыл мужик. — Пускай свои спрашивают, что надо…

— И черкасы не чужие…

— Я супротив черкасов ничего не говорил… Куда вы меня, братцы, ведете? Стойте!

— Иди, иди!

Подталкивая горбоносого в спину, повели к ратуше. Небаба выслушал, посмотрел исподлобья на мужика.

— Что-то не нравишься ты мне… Джура!

— Здесь я! — отозвался Любомир.

— Дать ему плетей, чтоб признался. Да не жалей!

Горбоносый задрожал и упал на колени.

— Пан атаман!.. Дай слово вымолвить!

Но казаки схватили горбоносого и потащили. Он закричал глухо и надрывисто:

— Помилуй, атаман, батька родной! Все скажу!.. Сам!..

— Говори! — Небаба уставился на мужика колючими черными глазами.

— Болтал я сдуру, пан атаман!.. Прости пустую голову… Не лях же я, православный…

— Не знаю, кто ты. Где хата твоя?

— Православный… — твердил горбоносый, припав к земле.

— Где живешь?! — прикрикнул Небаба. — Будешь мне долго голову морочить? Отвечай, нечистая сила!

Мужик еле слышно прошептал:

— В Охове…

— Кто послал в Пиньск? Ну!..

— Не хотел я… Заставили… Не хотел идти… — и, закрыв лицо руками, упал ниц.

— Лазутчик, — покачал головой Небаба. — Лукаш Ельский образумил и послал.

— Повесить его, нечисть! — ревела толпа.

— Смерть изменнику!

— Карати на горло, атаман!

— Делайте, что хотите! — махнул Небаба и отвернулся.

Мужики схватили горбоносого и потащили к раскидистому вязу, что рос за ратушей…

3

Небаба сложил листок и отдал его трубачу.

— Неси, отдай пану Лукашу Ельскому. Спрашивать будет — расскажи, что видел и слышал.

Любомир повел мужика к Лещинским воротам. Увидав джуру, казаки оттянули железные засовы.

— Азами би^[23] духом не пахло!

Трубач, довольный тем, что остался жив и невредим, поспешно выскочил за ворота.

— А ты? Покаместо^[24] стоять будешь?

Мужик не торопился за трубачом.

— Не хочу до пана войта, — залепетал мужик. — Христом господом прошу, не неволь, казак, душу. Паче смерть приму от сабли, а не пойду назад…

— Не моей волей решать, — строго предупредил Любомир.

За мужика стали просить казаки и сообща решили оставить его в городе.

Небаба приказал Любомиру трубить сбор. Заиграл рожок. Сотники вывели казаков к городской стене. Казаки двигались шумно. На ходу подгоняли амуницию, проверяли оружие. Около полусотни мушкетов в загоне Небабы прибавилось — часть побросали рейтары Шварцохи, часть досталась из шляхетного города, когда бежал пан войт. Мушкеты и заряды раздали казакам. Пуль и зелья было достаточно. Небаба, тронутый единством горожан, повеселел. Атаман и казаки знали, что бой предстоит жестокий, что многим суждено сложить головы. Это не пугало. Был бы прок от пролитой крови.

— Не слышно Гаркуши, — Небаба с тревогой сказал Шанене. — Может, перехватили твоего Мешковича?

— И это может быть. Только Гришка и на дыбе рта не раскроет. Надежный мужик.

— По времени Гаркуше пора быть здесь.

— Скажи, атаман, выстоим ли? Как душа твоя чует?

Трудный вопрос задал Шаненя. Стены в городе слабые, старые. Осаду долгую, да еще при пушках, им не выдержать. А войска казацкого немного. Единая надежда на холопов и ремесленников. Но задумал Небаба не осаду держать, а разбить отряд пана Мирского. Если, конечно, Гаркуша подоспеет…

— Не знаю, Иван, как битва пойдет. А в битве случиться всякое может. Должны выстоять.

Они сели на коней и поехали по запруженной повозками и казаками улице.

— Дорогу атаману! — неслось по рядам.

Расступались казаки и горожане, которые шли вместе.

— Дорогу!

Высоченный казак с обвислыми черными усами схватил стремя Небабы и посмотрел атаману в глаза.

— Поспеемо, батько, к зимушке на Украину ридну вернуться? Болит серденько по милому краю.

— Не нравится на Белой Руси?

— Дома лучше.

— Что там огонь, что тут огонь. Побьем панов и вернемся. Видишь сам, в какой беде белорусцы.

— Вижу, батько. Не оставимо. Полягаем, а не оставимо…

Тугой комок подкатился к горлу Шанени. Хотел обнять этого рослого казака, прижать к сердцу.

— Отчепись! — крикнул Любомир казаку и щелкнул плетью. — Не занимай дорогу.

И снова стали пробираться через поток людей. Сотники поставили казаков на стену.

— Мушкеты до ворот! — приказал Небаба. — В ворота войско ломиться будет. Горожан сюда на подмогу…

Не прошло и часа, как на стенах был весь загон. К нему присоединилась чернь и ремесленники. Обеспокоенным глазом Небаба окинул поле. Но люди не видали тревожного взгляда атамана. А ему было о чем тревожиться. В полверсте застыли драгуны в синих сюртуках. Темными овальными пятнами на груди драгун лежали кирасы. Рядом с ними рейтары.

У Шанени захолонуло дух, когда он поднялся на стену: тучей стоит войско. У леса подняли жерла пушки, возле — которых возятся пушкари. Уже дымят фитили. А мужики машут кулаками войску, поднимают косы, кричат:

— С казаками помирать будем!

— Не выдадим черкасов!..

У леса пропели трубы и смолкли. Вылетели из стволов кулеврин яркие языки пламени, и гром выстрелов потряс околицу. От пушек облаками поднялись к небу клубы порохового дыма. Со свистом пролетели над стеной ядра. Одно из них угодило в стену, отскочило и, влетев в ров, зашипело в воде. Сразу же к воротам пошло войско. Шло угрюмо и тяжело. Пикиньеры, рейтары и драгуны предвидели кровавый бой, в котором полягут многие. Не впервые встречались с черкасами и знали, что рубятся те — насмерть. Обособленно держались рейтары Шварцоха. Они не шли на приступ: ждали, когда стену прорвут пикиньеры. Шварцоха и его войско только теперь поняли, что были жестоко обмануты канцлером, который заверил, что поход по Великому княжеству Литовскому будет для воинов веселой прогулкой, что крестьяне падают ниц лишь при виде мушкетов. Тогда была выплачена рейтарам часть денег. Теперь же ничего не оставалось делать — впереди бой и смерть.

Снова ударили кулеврины. Над головой Небабы с шепелявым свистом прогудело ядро.

— Мушкеты! — крикнул он.

Казаки взялись за оружие.

За пикиньерами шли стрелки и рейтары. В двухстах шагах кони остановились, и, обходя их, к стене бросилось пешее войско. Стрелки поспешно поставили сошки, положили на них мушкеты, и раздались выстрелы. Втянув голову в плечи, к стене припал Шаненя. Пули прожужжали над головой, как пчелы. Через ров, который местами давно пересох, опережая стрелков и потрясая алебардами, побежали пикиньеры.

В ответ со стены загремели казацкие мушкеты. Покатились в желтую траву первые убитые, застонали раненые. Пикиньеры добежали до ворот. Они были накрепко заперты, и войско начало штурмовать стену. Грохот мушкетов был недолгим — пока сближалось войско с казаками. Грохот внезапно сменили казацкие голоса, грозные и гучные. Засверкали сабли. Опустились книзу пики, и началась рукопашная.

Грозя длинными и острыми алебардами, воины лезли на стену. Казаки рубили черенки алебард саблями, но твердое, сухое дерево не поддавалось ударам. Пикиньеры уже знали отчаянный казацкий нрав и пики старались держать в руках крепко. На глазах у Шанени Юрко ударил саблей по древку. Воин держал его слабо, и пика острием пырнула стену. В какое-то мгновение Юрко цепко ухватился за древко и вырвал пику.

— Бей ляхов! — кричал Юрко, отчаянно работая пикой. Сделав выпад вперед, метнул ее в воина. Острие пробило плечо, и, зажав рану рукой, пикиньер упал на землю. Едва удержался на стене и Юрко. Потеряв равновесие, ткнулся лицом в острый камень, разодрав щеку.

Перед глазами Шанени мелькнуло острие. Отшатнувшись, почувствовал, как всего пробило холодным потом. Оцепенел на мгновение и в тот же момент заметил идущего на него воина. Он увидел еще перекошенное яростью лицо пикиньера, свирепые глаза и полураскрытый рот. Шаненя вскрикнул, но крика не получилось, он застрял где-то в груди, в горле. Скорее машинально, чем умышленно и осмысленно, он выкинул вперед обе руки, крепко зажав в них бердыш. Копье ударило в сталь, соскочило и, сорвав с головы шапку, ушло назад. Шаненя отпрянул от стены. «Живой!..» — мелькнуло в мыслях, и губы, одеревенев от испуга, с трудом зашевелились. «Господи, убереги!..» — страстно прошептал Шаненя. Ему показалось, что теперь перешагнул роковой рубеж страха и больше смерть не угрожает ему. Шаненя поднял бердыш и ринулся к стене, где во весь рост выросла фигура пикиньера. Какое-то мгновение они смотрели друг на друга оцепеневшими глазами, безумными глазами.

— Не дамся! — закричал ему Шаненя и со всего маху пустил бердыш.

Наверно, страшен был Шаненя в этот миг. Пикиньер метнулся вниз до того, как лезвие бердыша успело коснуться его спины. Он свалился в ров и замер в густой, липкой грязи.

Отчаянно рубились одни и другие. Иногда казалось Небабе, вот-вот, еще немного и — одолеет войско, прорвется через стены, вышибет ворота. Сквозь звон сабель, сквозь треск мушкетов долетел до казацких ушей властный голос Небабы:

— Не уступай!..

Бросались казаки на войско, падали, обливаясь кровью. А те, которые еще могли стоять на ногах, поднимались снова. Но если уж и падали мертвыми, то не выпускали из рук сабель.

Небаба скакал на взмыленном коне от ворот к воротам. У Лещинских было легче. Не выдерживали пикиньеры, все чаще откатывались за ров. Тогда на помощь приходили рейтары и прямо с коней палили из мушкетов по стене.

Вечерело, и бой стал затихать. Уныло играли трубачи отход. К лесу отползали со стоном раненые. От стен отнесли в поле хоругви. Задымили костры.

Только казаки не уходили от стен. Сидели в изорванных кунтушах, без шапок, смачивали языками пересохшие губы. Всю стену обошел Небаба. Возле убитых останавливался, крестился и шел тихо дальше. Поднялся на стену возле ворот и окинул взглядом поле, шлях и костры у леса. Наступила такая тишина, что было слышно, как далеко в лесу кричала одиноко сорока. Небаба шумно втянул воздух. От стены, от кунтуша пахло порохом и потом. Подозвал Шаненю. Будто пьяный, поднялся Иван. Свитка на нем изорвана, к потному лбу прилипли взлохмаченные волосы.

— Цел? — и большими сильными руками обнял Шаненю.

— Бог уберег…

— Было, тяжко, Иван. Но выстояли. А завтра будет еще труднее. Гаркуши нет. Чует мое сердце, что не дошел Мешкович. Придется, Иван, идти по хатам и поднимать баб и стариков…

— Поднимем, — тихо, но уверенно ответил Шаненя. — Девок и баб поднимем. На смерть пойдем, все до одного поляжем, а терпеть втиски панства не станем! — ладонями сжал Иван руку Небабы повыше локтя. Голос его дрожал. — Слышишь, атаман? Не станем! Хватит! Ну, а если иная судьба выпадет нам… Приведется тебе, а не тебе, так другие расскажут гетману Хмелю, что белорусцы с украинцами братами на стене умирали…

Замолчали оба.

Возле стены истошно голосила баба — нашла убитого мужика. Казаки подняли убитого и на руках понесли в хату. Потом в стороне Лещинских ворот послышалось тихое причитание и плач. Где-то кричало дитя: «Мама!» Небаба долго смотрел на костры, которые колыхались в стороне леса, и непрестанно думал о Гаркуше. Слез со стены, потрепал гриву усталого коня. Жеребец ткнулся мордой в карман кунтуша, где для него обычно лежал ломтик хлеба. На сей раз в кармане было пусто. Любомир сунул атаману черствую краюху.

— Жуй, батько!

Небаба откусил хлеб. Он показался ему горьким. Укусил еще раз и остаток протянул на ладони жеребцу. Тот взял его прохладными влажными губами.

— Собирай, джура, сотников. Совет держать будем…

4

Увидав Шаненю живым и невредимым, Ховра, не стыдясь слез, бросилась к нему и, обняв шею руками, положила голову на его грудь. Поодаль стояла Устя, вытирая слезы.

— Господи, господи, чем все это кончится?.. — закрывая глаза платком, тихо шептала Ховра.

Шаненя гладил голову жены жесткой ладонью.

— Да чего ты?.. Видишь, живой… Чем кончится… Война. Не маленькая, понимаешь.

Ховра понимала. Она видала, как терзалась душа Шанени, как страдал он и ждал часа, когда на Белую Русь придет московское войско. «Не ляхи мы, — белорусцы. И держава у нас повинна быть своя», — твердил ежедневно. Когда почил владыка Егорий, на зверя был похож Шаненя, метался по хате. «Отравили!.. Подсыпали зелья в кубок. Даст бог, расплатимся». И ждал такого дня. Теперь пришел он. Ховра предчувствовала, что беда неминуема. Не будет в Пинске так, как желают этого Шаненя, Ермола Велесницкий, Алексашка и вся чернь. Осталось ей терпеливо покориться судьбе. Целый день просидела Ховра в хате с Устей, вздрагивала от выстрелов и молила бога, чтоб не сбылось непоправимое. Потом в хату прибежали соседские бабы, принесли весть, что много убитых, что возле стены в муках помирают раненые. И лили слезы по своим, ломая пальцы, сдерживая рыдания.

Усте было вдвое тяжелей. Одно, что батька там, другое — болело сердце за Алексашку. Вспоминала, как смотрел он добрыми, ласковыми глазами, как рассказывал ей про старинный град на Двине-реке, и сжимался в горле ком. Не могла понять Устя, чем приворожил Алексашка. Когда Шаненя сказал, что жив он — словно крылья выросли за спиной.

— А завтра что? — с тревогой спросила Ховра.

— Завтра?.. — Шаненя думал, что ответить жене. — Не ушло панское войско.

— Значит, снова?..

— Снова, Ховра.

— О, господи! — ломая пальцы, прошептала она.

Шаненя хлебнул давно остывший крупник, но спать ложиться не стал. Пришли Алексашка и Ермола Велесницкий. Ховра поставила снедь, а те не притронулись, сидели и вели тихий разговор о завтрашнем дне. Шаненя передал просьбу Небабы.

— Пойдем по хатам, — решил Ермола. — Вся ночь впереди.

Когда выходили, в сенях Устя тронула Алексашку за руку. Он остановился и услыхал ее сдержанное дыхание.

— Домой не придешь?

В голосе ее звучала и тревога и просьба.

— Завтра… Если жив буду…

— Ликсандра, — голос ее задрожал. — Бабы пойдут на стену, и я пойду, Ликсандра, к тебе…

— Нечего делать там.

— Я слыхала, как батька говорил. Никто не останется дома. И я пойду, Ликсандра…

Он притянул ее к себе, и Устя не противилась. Она прижалась к нему и положила теплые ладони на его щеки, покрытые редким и мягким курчавым пушком. В этот миг Алексашка почувствовал, что она стала еще ближе и дороже. Ожидание недоброго кольнуло в сердце, и он попросил:

— Не ходи.

Со двора долетел нетерпеливый бас Шанени:

— Алексашка!

Устя вздрогнула. Он сильнее обнял ее и коснулся губами ее щеки. Выскочив из сеней, виновато проворчал:

— Оборка развязалась…

— Иди, Алексашка, в хаты по этому ряду, — Шаненя показал в узкий проулок посада. — Я заверну сюда. Ермола тоже пойдет. Зови, Алексашка, люд. Зови всех. Пусть идет, кто может…

Ночь была темная, холодная. Северный ветер тихо гудел в голых ветках тополей и вязов. Со стороны леса тянуло дымом. Город чувствовал этот дым и не спал.

Шаненя потянул ручку двери, вошел в хату. Тишина.

— Есть кто? Или спят?..

— Не спим, — послышалось в темноте. — Не Иван ли?

— Я, — ответил Иван. — Узнали?

В хате жили дед Микола со старухой, невесткой и внуком. Был у деда сын Степан. Весной прошлого года Степан отбывал барщину в урочище пана. В обед пошел к реке пить, и неведомо откуда в ноги ему бобер. Степан убил его палкой. На ту беду — староста. От него стало известно пану, что Степка убил бобра. Тот рассвирепел: чернь в его угодьях без дозвола зверя бьет, своевольничает! Приказал немедленно схватить Степку и высечь двадцатью плетями. А староста подлил масла в огонь, сказал, что Степка православный и веры католической не принимает. Пан добавил еще тридцать плетей. Если б секли лозой — ходил бы с рубцами. Так нет же! Полосовали ореховыми палками, в палец толщиной. Отбили мужику все нутро. Хворал Степка целое лето, кровью кашлял, а под осень помер. Остались старики с невесткой.

— Что принесло ночью?

— Беда принесла, дед Микола.

— Ведомо, что беда не вылезает из хат холопских.

— Крепок ли ты, дед?

— Не будешь крепок, если семь десятков минуло… — и закряхтел. — Руки ломит, спину ломит. Помирать пора, Иван. Хлеб зря ем и обузой невестке стал.

Зашуршала солома. Дед Микола слез с полатей, зашлепал босыми ногами по земляному полу.

— Тут лавка стоит. Садись… В ногах правды нет. Не зря, наверно, пришел?

— Не зря, дед. Небось, знаешь, что деялось сегодня у городских стен? Сказывали тебе?

— Говорили, — дед крякнул. — Слава богу, выстояли.

— Сегодня выстояли. А завтра, кто знает? Напирало войско отчаянно, да все потуги были напрасны. А с утра будет еще свирепей… Казаков и мужиков полегло немало. Не знаем, как удержать стену. Хожу по хатам и зову люд.

Наступила долгая и трудная тишина. «Кому идти на стену из этой хаты?» — подумал Шаненя. Старик со старухой слабы. Невестке… Не ворочается язык звать бабу на такое тяжелое мужицкое испытание. Дитя и ее защищать бы от меча… О, горькая доля Белой Руси! То немцы скубут бедных людей, то литовцы. Татары сколько раз набегали, бесчестя и предавая огню. Теперь рейтары и гайдуки Речи Посполитой…

— Ладно, спите… — Шаненя поднялся, зашарил рукой по двери, отыскивая клямку.

Домой вернулся Иван — кричали петухи. Бросился на полати и уснул. Спал не много. Рассвело — обнял Ховру, поцеловал в лоб Устю и, подхватив бердыш, пошел из хаты, опустив голову. Плакала Ховра, провожая на улицу. Прощалась Устя с отцом и, проводив, с тревогой поглядывала в проулок, не бежит ли проститься Алексашка. А тот не шел…

Утро выдалось сухое, ветреное, и, как плохое предзнаменование, — багровый рассвет. В разрывах серых и быстрых облаков разлило утреннюю зарю уже не греющее солнце. Заря одинаково зловеще скользила и по усталым, пепельно-серым лицам казаков, и по кирасам драгун, и по мужицким косам, неподвижно застывшим у городской стены. На поле спереди леса построились и замерли шеренги войска гетмана Януша Радзивилла. Желтые кресты на хоругвях колышет беспокойный ветер. На том же месте стоят кулеврины, подняв к небу черные хоботы, В руках пушкарей чадят фитили. Осталось только поднести их…

У Северских ворот собрались все вместе — Шаненя, Алексашка, Ермола Велесницкий. Сегодня уже нет того тревожного волнения, которым были охвачены накануне первого боя. Алексашка, как и Шаненя, смотрел и радовался тому, что к стене беспрерывно прибывали мужики, бабы, подростки. Стало людно, как на ярмарке. Шли с топорами, вилами, дрекольем. Просили Шаненю:

— Ставь, Иван, куда надобно.

— Место у всех одно. Вон, видите, замерли, притаились, как звери… — и покосился в сторону леса.

А казаки хоть и устали вчера смертельно, словно не были в бою. Словно спали в пуховиках, напившись браги. Разговоры ведут и шутят. Объехав стену и увидав люд, Небаба успокоился. Теперь с панами можно снова померяться силами. С болью думал и не мог простить себе, что весной отказался от пушек. Все боялся, что будут кулеврины непомерной обузой при больших и быстрых переходах. Теперь, если б были две или три — разогнали бы рейтар десятью внезапными выстрелами. Во всяком случае, не лезли б так рьяно на стену. В подтверждение мыслей Небабы у леса загрохотали орудия. Внезапный гром разорвал тишину. Возле ворот упала от страха баба, выронив вилы. Ее подхватили и, бледную, поставили на ноги.

Атаман вскочил на стену. Скрыв тревогу, смотрел, как пикиньеры, поддерживаемые рейтарами и стрелками-мушкетерами, пошли к городу. Они двигались клином медленным и тяжелым, острие которого было направлено на Северские ворота. Не отводя глаз, Небаба вытащил саблю и поднял ее над головой.

— Насмерть стоять будем! — раздался его голос. — Не посрамим казацкой славы!

— Будем! — ответили сотни казацких глоток.

— Не посрамим! — Любомир вытащил саблю.

Еще мгновение, и голоса черкасов потонули в грохоте мушкетных выстрелов, звоне оружия, вое баб. На сей раз пан Мирский не разбивал войско на два отряда, а целиком бросил его штурмовать Северские ворота. Понял, что в едином кулаке удар будет сильнее. Небаба сразу разгадал план стражника и послал джуру за казаками, что стояли против Лещинских ворот. Те сели на коней и, примчавшись, спешились.

— Стойте! — приказал Небаба. — Если прорвутся в город, будете рубиться с рейтарами.

Тяжело было сотне смотреть, как обливались кровью, падали со стены браты. Сжимали рукоятки сабель и скрежетали зубами. А бой усиливался с каждой минутой. В единый нарастающий гул сливались крики воинов, ржание коней, выстрелы. Под мушкетами и саблями падали пикиньеры и все равно, наседая, лезли на стену, держались на ней. Казалось, еще мгновение и они будут в городе. В ворота глухо стучал таран. От каждого удара ворота вздрагивали и скрипели, обещая раскрыться.

В этот момент произошло то, чего Небаба не ожидал. С криком и воем появились у ворот бабы и девки. С кольями и каменьями взбирались они на стену. Опешили пикиньеры, когда полетели в них камни.

Баб и девок привел на стену Шаненя.

— Бейте их, бабоньки!.. Иродов поганых, мучителей наших! — подбадривал Ермола.

Крики и гвалт заглушили выстрелы. Отхлынули от стены рейтары за ров.

— Бегите за камнями в бани!.. Поленья берите! — поучал Велесницкий.

Бабы слушали его и бежали за камнями. И вдруг Алексашка увидал Устю. Она бежала к нему раскрасневшаяся, в расстегнутой поддевке. Платок ее съехал с головы, и кончики его трепетали на ветру. Лицо Усти было тревожным.

— Ты куда? — прошептал он, оглядывая Устю беспокойными глазами.

— Не уйду, Ликсандра, не гони.

Он заметил в руках Усти увесистый голыш. Алексашка понял, что Устя никуда не уйдет, что она будет здесь до последнего часа, что бы ни произошло. Потому уже спокойно попросил:

— Не лезь на стену.

В поле заиграли трубы. Пикиньеры выстроились и снова бросились к воротам.

Зазвенели казацкие сабли и мужицкие косы, полетели камни и поленья. Над стеной стоял вой и крик. Снова загремел таран, и с треском разлетелись ворота. Бросив бревно, пикиньеры метнулись в стороны, давая дорогу рейтарам. Те пустили коней в брешь. Шаненя оцепенел от ужаса, когда увидал шагнувшего навстречу коню мужика. «Дед Микола!..» — вырвалось у него. Старик поставил косу, как рогатину. В этот миг влетел в ворота рейтар. Полоснула коса по брюху лошади. Встал конь на дыбы и рухнул, подмяв деда. На коня налетели напирающие сзади рейтары. Началась свалка. К воротам, навстречу войску, сверкая саблями, ринулась казацкая сотня. Она ударила стремительно и смело.

Появление свежей сотни рейтары не ждали. Ускакав от ворот, повернули коней и, дав им шпоры, снова бросились на казаков. Те приняли бой, но от ворот не отходили — не разрешал Небаба. И не ошибся. Пикиньеры и мушкетеры отступили от стен и стали заходить клиньями вдоль рва, чтоб отрезать черкасов. Тогда Небаба дал команду отступать. Ворота запрудили телегами, забросали бревнами.

Снова наступила тишина.

Устало пофыркивали кони.

Черкасы относили от стен убитых и раненых.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

С каждым часом пан Лука Ельский становился мрачнее. Не гадал он, не мог думать, что казацкий загон найдет дружную поддержку горожан. Трубач, возвратившийся из города, говорил о едности казаков и черни. Лука Ельский слушал, но верить в силу схизматов не хотел, и сейчас не верит. Три часа он смотрел, не слезая с коня, как рубились возле стен те и другие. Дважды были моменты, когда казалось, что ожесточенное упрямство сломлено, что победа над схизматами одержана. И оба раза войско откатывалось от стены.

Приподнимаясь на стременах, пан Лука Ельский пристально смотрел в сторону ворот. Протирал платком глаза и недоуменно пожимал плечами. Нет, не мерещится ему. И все же спрашивает с сомнением у пана Мирского:

— Бабы?

— Бабы, ваша мость. Швыряют каменья в воинов.

— Совсем лишились рассудка и чести, — ухмыльнулся войт и тут же вспыхнул: — Никому не будет пощады. Бабам тоже.

Стражник Мирский ничего не ответил — возле ворот творилась неразбериха. Лука Ельский своими глазами видел, как раскрылись ворота, как устремились рейтары в брешь. За ними хлынули драгуны. Потом образовался затор.

— Что там такое?

— Не пойму, пан Лукаш, — нервно ответил Мирский. — В город войско не входит.

— Почему не входит? — заерзал в седле войт. — Ворота были раскрыты.

— Так, ворота были раскрыты, пан, как дверцы в мышеловку, — съязвил Мирский.

В тот же миг все стало ясным. Рейтары отошли от ворот, и появились серые казацкие кунтуши. Засверкали сабли. Заметались по полю кони без всадников, и черкасы снова исчезли за стеной. Вылазка казаков вконец разозлила Луку Ельского. От шеи к лицу поползли малиновые пятна.

— Шановный пан Мирский! — сдерживая гнев, сквозь зубы простонал войт. — Надобно нечто делать.

Войт задергал ногой, стремя крепко держало сапог, и пан Ельский дернул его так, что жеребец шарахнулся в сторону. Соскочил с коня стражник литовский и, оглядывая поле боя, впился глазами в пикиньера. Он полз на локтях к лесу, волоча перебитые ноги. Где-то близко в кустах выл раненый и просил: «Добейте-е…» Стражник с горечью заметил:

— Я потерял почти половину отряда. Убедился, ясновельможный, как живуча чернь?

— Пепели огнем! Разрывными ядрами бей!

— Будет гореть город.

— Пусть горит! — пан Лука Ельский поджал губы. В глазах сверкнули недобрые искорки. Вздрогнул тучный подбородок и замер на белой пелерине, закрывающей стоячий воротник сюртука. Со щеки на пелерину скатилась капля пота и расплылась пятнышком. — Слышишь, пан стражник, пусть горит! Доколе будем возиться?..

На стене маячили почти неподвижные фигуры казаков. А за спиной у них лежал город, таинственно притихший, непонятный своим упорством и неслыханной дерзостью к неповиновению. Пан Лука Ельский возненавидел его и готов был сжечь без жалости, дотла вместе со своим дворцом.

— Пушкари, ядра!

Возле тяжелых кулеврин засуетились пушкари. Из леса, поскрипывая осями, двуконная упряжка тянула возок с зажигательными ядрами и порохом. Пушкари тайно перешептывались: добро ли палить свой город?

И хотя были злы на казаков, все же восторгались их отвагой и мужеством.

Пушкари засыпали порох, забили его паклей и пыжами. Возле каждой кулеврины положили по три ядра, из которых короткими хвостиками торчали фитили. Пушкари ловили команду.

— Зажигай!

Подхватили по ядру, поднесли к фитилям огонь и, пустив ядра в стволы, отскочили в сторону, зажав ладонями уши. Замковые поднесли факелы. И все восемь кулеврин вздрогнули от грохота, выплюнув в небо клубки дыма и пламени.

Пан Лука Ельский смотрел на город. Войт стоял неподвижно, словно был высечен из камня, и только подбородок его, гладковыбритый и лоснящийся, вздрагивал после каждого выстрела.

2

Возле леса ухнули кулеврины. Низко, над самой стеной, засвистел воздух, и Алексашка втянул голову в плечи. Ядра полетели далеко в город. «И в стену нелегко попасть», — подумал Теребень. Устя прижалась к Алексашке на мгновение и тут же отпрянула: люди кругом.

Грохот кулеврин не испугал казаков. Вылезли на стену и стояли в полный рост, уперев руки в бока. Легкий ветер шевелил подолы коротких кунтушей, трепал чубы и оселедцы, выбившиеся из-под шапок. За казаками поднялись мужики. Следом осторожно выглядывали бабы.

Возле ворот атаман собрал сотников. Обсуждая возможность нового удара рейтар и пикиньеров, сообща решали, как отбивать штурм. Был здесь и Шаненя. За эти дни Иван непомерно вырос в глазах горожан. Они знали его как мастерового седельника, человека мирного и тихого, совершенно непригодного к баталии. Ан на тебе, сколько в нем оказалось отваги, и храбрости, и преданности вере. Увидав среди баб Устю, Шаненя нахмурился, но ничего не сказал.

Ухкали кулеврины. Ядра летели низко, и мужики, прислушиваясь к их шипению, торопливо крестились. Бабы падали с воем, молили господа, чтоб берег животы. И, еще не поднявшись с земли, тревожно поглядывали в ту сторону, где, падая, грохотали огненные заряды. Выстрелам не было конца. Сизыми клочьями летел на город сладковатый дым, от которого першило в горле.

Одно ядро ударило в угол хаты возле самой стены. Ударив, отскочило на мостовую и покатилось по бревнам, выбрасывая клубочки дыма. Зарывшись в колдобину, взорвалось, лизнув ярким пламенем деревянный настил.

— Город жечь будет, — встревожились казаки.

Мужики зашумели:

— Как же город жечь? Неужто пойдет на такое?

— Пойдет, — заверял Юрко. — Когда паны шалеют, всего ждать можно. Не лучше татар…

— Идолище поганое, детей не щадит!

Вдоль стены покатились голоса:

— Пускай палит. Сдаваться не будем.

Велесницкий залез на стену и приложил ладони ко рту. Голос его не мог не услышать войт.

— Палите, ваш мость! Все равно казаков не выдадим и голов не склоним. Вместе умрем!

Недалеко от ворот строилось войско. Призывно играли рожки и трубы. На поле за шляхом гарцевали рейтары. За ними проносили знамя с желтым крестом и хоругви. У леса по-прежнему был виден шатер и возле него две неподвижные фигуры всадников. Небаба говорил, что это паны Мирский и Ельский. Час от часу к шатру и от него скакали верховые.

Прибежала к воротам мертвенно-бледная баба, на бегу простирая к Шанене руки.

— Гори-им, Иванушка-а, гори-им!.. — и упала на колени, ломая пальцы.

От бабы не могли толком узнать, где начался пожар. Но быстрее всех подробности принесли детишки. Два ядра упали на крыши и подожгли солому. А хаты — те на посаде. Несколько баб, побросав колья, побежали в город.

— Может, наша? — заволновалась Устя.

— Сказали бы, — успокаивал Алексашка, хотя и сам не знал, чьи хаты горят. В одном не сомневался: пожар будет большой — осень стоит сухая, а сейчас, как на беду, ветерок.

Небаба затеребил ус и посмотрел в сторону посада. Там поднимались к небу клубы дыма.

— Ничего не скажешь, хитро задумано, — рассуждал вслух атаман. — Уйдут со стены мужики, если хаты гореть станут. Побегут спасать скарб. Дымом решил выкурить.

Слова Небабы пришлись Шанене, как нож в сердце. Может, и впрямь поверил атаман, что сейчас побросают мужики алебарды и косы да побегут спасать скарб и живность? Что ж, думать так волен каждый черкас. Шаненя тоже посмотрел, как поднимается столб дыма и ползет тяжелыми густыми облаками к Струмени. Зашевелилась в груди боль. Прахом идет жизнь, погибает в огне, захлебывается кровью и пожарами. Гинет все то, что наживалось мозолями и потом долгими годами. В нахлынувшей ярости схватил за отворот армяка плешивого Юзика и прокричал в самое лицо:

— Ну чего замер, чего?!. Незачем пялить очи! Огня не видал? Не уйдем! Пусть палит!..

Недалеко от ворот ядро, попав в дом, разорвалось. Послышался сухой треск, потянуло гарью, от которой резало глаза. Небаба положил руку на плечо Шанени, хотелчто-то сказать, но не сказал. Только кивнул на стену:

— Пошли!

Мужики обнимались и крестились. Бабы тихо всхлипывали. Алексашка обнял Устю, поцеловал и перекрестился.

— Боязно мне что-то… Вчера страха не было, а сегодня боязно.

— А ты не бойся, — утешал ее Алексашка, поглядывая в сторону ворот. — Им страшнее.

К воротам двигалось войско. И чем ближе подходило оно, тем тише становилось на стене. И только когда пикиньеры приблизились вплотную, а рейтары занесли над шлемами сабли, тишина взорвалась сотнями мужичьих и бабьих голосов, которые тут же потонули в грохоте боя.

С каждой минутой схватка становилась ожесточеннее. Пикиньеры и рейтары шли напролом. Казаки гибли, но держались на стене. Обливаясь кровью, свалился под воротами длинноусый казак Павло. Пикиньер пробил ему грудь пикой и сам лег рядом от мужицкого топора. Истошно выли бабы, забрасывая пикиньеров и рейтар камнями да поленьями.

Несколько стрелков и пикиньеров прорвалось через ворота. К ним бросился Шаненя с мужиками. Со стены с алебардой соскочил Алексашка, но Шаненя крикнул на бегу:

— Вертайся, одолеем!

Скорее интуитивно, чем умышленно, Алексашка посмотрел на стену в то место, где были бабы. Нашел Устю, и тут же заледенело сердце. Какое-то мгновение она стояла, пошатываясь и держась за бок. Потом ноги ее подкосились, и Устя опустилась на стену. Не удержавшись на ней, свалилась и замерла, раскинув руки. Алексашка метнулся к ней, припал, тормоша. Она лежала, не раскрывая глаз, и не шевелилась.

— Устя!.. Да ты что?!. Устя!..

Предчувствие страшного и невозвратного не обмануло. Она лежала, сжав пухлые губы. На щеках Усти еще держался румянец. Набежавший ветер зашевелил ее льняные волосы, которые выбились из-под платка. Дрожащими пальцами тронул их и подумал, что они шелковистые. Удивился, что не знал этого. Он ждал и почему-то надеялся, что Устя сейчас откроет глаза, и все еще не хотел верить в случившееся. Алексашка взял ее руку, повисшую и слабую.

— Устя…

Теперь Алексашка, как и она, не слыхал ни выстрелов, ни гула боя, ни криков. Ему казалось безразличным все, что происходит вокруг. И те, которые бились на стене, не видели ни Усти, ни Алексашки.

Алексашка бережно поднял Устю и на руках понес в сторону посада, к дому. Шел, шатаясь, по безлюдным, придавленным страхом улицам. В лицо летел едкий, густой дым, и горячий ветер спирал дыхание. Совсем близко, на соседней улице, пылали хаты. Трещали сухие бревна, бросая в дымное небо языки пламени. Всего этого не видел Алексашка.

Он вошел во двор, толкнул дверь ногой. Ховры в хате не оказалось. Подумал, что и она где-то на стене. Ни Ховра, ни Шаненя еще ничего не знают. Он положил Устю на полати и снова позвал, будто надеялся, что она может услышать его:

— Устя…

Алексашка долго и неподвижно стоял, гладя огрубевшими пальцами ее холодеющий лоб… Вспомнил, как говорил ей: «Срубят голову, тогда будешь лить слезы по мне…» А она в ответ: «Чего мне лить слезы!» — и тихо засмеялась. Нет, не увидела она Алексашкиной смерти…

Алексашка заметил расплывшееся и подсохшее кровавое пятно на ее боку. «Пуля…» — понял Алексашка. И холстяная рубаха его напиталась. Устиной кровью.

— Скоро встретимся там, Устя…

Алексашка закрыл лицо ладонями и, шатаясь, словно пьяный, пошел из хаты. Со двора вернулся на порог, посмотрел на Устю и прикрыл дверь.

Во дворе были отчетливо слышны людские голоса, которые долетали от Северских ворот. Выстрелы гремели реже, а то и совсем пропадали. До ворот Алексашка не дошел — рейтары и пикиньеры ворвались в город, и поредевшие ряды казаков не смогли сдержать напора войск. Разбросав повозки возле ворот, рейтары порубили баб и начали теснить мужиков в проулки.

Казаки сели на коней и снова отбросили рейтар к воротам. Но заставить их уйти за стену не смогли. Бой переместился на главную улицу, которая вела к площади и шляхетному городу. Въезд в улицу успели завалить повозками и рухлядью. Преодолеть эти завалы пикиньеры сразу не смогли — на чердаках домов засели казаки с мушкетами, в окнах и у ворот мужики с алебардами. Каждая хата ожесточенно встречала войско. Когда становилось невмоготу, отходили к другой хате. И так, пока не стало смеркаться.

Вечером бой затих. Только пожар разгорался. Огонь охватил весь посад и бушевал сплошным малиново-красным морем. Алексашка с ужасом думал о том, что пламя давно подобралось к хате Шанени. Пройти туда было невозможно. Шаненя, в изорванном армяке, пропахший дымом, с землистым, осунувшимся лицом, сидел на ступенях коллегиума возле Небабы. Он не знал про Устю ничего, и Алексашка не хотел говорить ему правду. Где Ховра и что с ней, Шаненя тоже не знал. И пусть пока не знает. Легче будет мужику.

Положив саблю на колени, Небаба сидел, свесив тяжелую голову. Сколько славных и храбрых казаков легло сегодня в бою! Многие начинали вместе с гетманом Хмелем под Желтыми Водами. В жестоких битвах прошли они всю Украину. Отрадно было Небабе, что умирали казаки гордо и смело, как и сражались. Что касается черни и ремесленников пинских — каждого без раздумья взял бы гетман Хмель под свои знамена в первые ряды. Нет похвалы их мужеству, и нет награды для них… А завтра… Что будет завтра? Сколько снова поляжет в бою? Можно было б этой ночью уйти через узкие Западные ворота, которыми давно не ездят из-за болот, примыкающих к самому городу. Все равно ни пуль, ни зарядов у казаков нет. Надеяться на одни сабли да на отвагу людскую — нечего. Ах, Гаркуша, Гаркуша!!. Сколько надежд было на него! Не дошел Мешкович до лагеря, не передал письмо. Теперь сомнений нет… Для тех, кто остался жив, теперь одно спасение — уходить по болоту. Уходить всем разом, с мужиками, с бабами, с детьми. Днем позже, а город войско возьмет. Только не город, а пепелище. Небаба сжал зубы…

К ночи пожар разгорелся еще пуще. Пламя огромными белыми языками потянулось к Лещинским воротам. Из дымных и горячих переулков выскакивал обезумевший скот и мелкая живность. Коровы, задрав головы, трусцой бежали к реке. С кудахтаньем носились куры. Овцы блеяли и жались к людям. Пламя то сливалось в единое ревущее море, то погасало местами, бросая в небо снопы искр. Снова появился пропавший было ветер. Он пришел со стороны Струмени и круто повернул на шляхетный город. За дымом поползло и пламя.

Огонь выгнал из хат и погребов всех, кто притаился в ожидании тихого часа. Это были дети и старики. На руках у баб плакали младенцы. Успокаивая их, бабы сами обливались слезами и молили господа бога о конце тревог. Единственным безопасным местом пока была площадь и шляхетный город. Но огонь подбирался медленно и сюда. Совсем неожиданно повалил дым из костела святого Франциска. Вначале люд недоуменно пожимал плечами: как мог загореться он? Битва ему еще не грозила. Потом догадались, что пустили мужики петуха.

Небаба тяжелым взглядом окинул площадь. Сидят казаки с мужиками. Разговаривают мало. Больше с тревогой поглядывают на дым, что плывет низко, цепляясь за крыши хат, на малиновые языки пламени. Небаба наклонился к Шанене.

— Сожалеешь, Иван, что пошел за казаками? — и не отвел пристального взгляда.

Шаненя поднял голову. Лицо Небабы было тревожным и усталым. Глаза его ввалились, нос заострился, а лоб бороздили тонкие, как паутина, морщинки. Небаба ждал ответа.

— Нисколько не жалею, атаман. Жизнь, наша сам знаешь какая. Куда ни кинь — клин. Не от сабель, так податями и чиншами паны поубивают. Может быть, теперь образумятся ляхи, поймут, что огонь палит без разбору, что мужика, что пана… Детишек жаль. Невинная кровь прольется. Думаю, атаман, так… Рубиться дальше с панами нет смысла. Значит, голову свою ставить под топор? Надо ли, атаман?

— Ты прямее, что думаешь?

— Уходить.

— Мыслил и об этом. — Небаба посмотрел, как внезапно взметнулись в небо языки пламени. Загорелась хата. — Мыслил. Детей и стариков бросать?

— Детей трогать не будут, — уверенно заметил Шаненя. — А стариков? Тоже, пожалуй… Неужто озверели?

— Гм-м! — ухмыльнулся Небаба. Он снял с колен саблю, положил на землю, вытянул усталые и затекшие ноги. — Видел, как рубили на стене баб? Зверьем были и подохнут им же. Не жди от панов никакой ласки. Без разбору передушат всех: старых и малых. Запомни! Прав ты: не худо увести горожан и казаков. С часом загоились бы раны, обросли, а там померились бы снова. У Хмеля тоже не всегда удачи…

Шаненя локтем толкнул Небабу в бок.

— Уводи, атаман, людей. Все пойдем. Может, и бабы с детьми уйдут. Многие на Русь потянутся. На Московии примут наших. Уводи. Завтра поздно будет.

Небаба долго молчал, думал. Потом, оглядываясь по сторонам, поднялся.

— Джура!

Любомир лежал неподалеку под старым тополем, натянув кунтуш на голову. Он вскочил, приложил руку к шее, замотанной холстяной тряпицей. Полотно промокло от крови — рыжеусый рейтар снес бы Любомиру голову, если б не увернулся казак. Конец панской сабли едва коснулся шеи.

— Что, батько?

— Собери побыстрее сотников!..

3

— Мужиков побили, покололи, — причитала седая баба, глотая слезы. — Хаты попалили… Живность извели… Где теперь жить будем? Старцами по свету детей пустим…

Бабы слушали и тихо всхлипывали. Мужики супили брови, чесали бороду, а что думали, не говорили. И только рябой, широкоскулый мужик покрякивал, изредка вставляя слово. Когда замолчала баба, сказал то, на что не решались некоторые.

— Если б не казаки, может, и тихо было… Они взбаламутили. — Посмотрел на жилистого, подлабунившегося мужика, спросил: — Неправду говорю?

Мужик повел бровью.

— Правду, — ответила за мужика седая.

— Побоялась бы бога, Ганна, — горестно вздохнула стоящая рядом молодица. — Забыла, как терпела до казаков, как слезы лила? Сладко было?

— Ну, не сладко было. А хат не палили и смерти люд невинный не предавали. Чем провинился перед господом богом мой Федька?.. — Седая зарыдала, закрыв платком лицо, по которому скользили малиновые отблески пожара. — За что головушку сложил?..

Стало тихо, и люди услыхали, как бушевало пламя. Словно мушкеты, постреливали в огне сухие бревна, обваливались подгоревшие крыши, бросая в густо-синее небо клубы белого дыма.

— Выход один, — рябой развел длинными руками и пожал плечами, желая подчеркнуть, что выход все же есть: — Надо идти с повинной. Иначе будет, что сказывалось в письме пана войта…

— Значит, выдать казаков? — глухо спросил согбенный дед, опираясь на посох.

— Зачем выдавать их? — рябой замялся, почувствовав недобрый голос. — Мы себе живем, они — себе. Чего печешься за них? Хотят, пускай милости просят господней. А не хотят, пусть уходят за Ясельду, откуда пришли.

— Тогда кто же их выпустит? — застучал посохом дед. — Порубят рейтары.

— Ежели так, выбирать надо, — заморгал рябой. — Детей и баб спасать али казаков. Третьево дня говорил о том же мужик. Схватили казаки и повесили, царство ему небесное. Теперь получается, как вещал он.

— Обожди-ка, а не ты ли был с ним? — растолкав баб, Зыгмунт подошел к рябому и стал в упор рассматривать его. — Один, сказывали, бежал.

— Приглядись, может, узнаешь! — обиделся рябой. — Ну, что стоишь и зеньки пялишь? Хватай да вешай.

— И повесил бы за твои речи.

— Не торопись. Завтра рядом висеть будем…

Зыгмунт покосился недобрым глазом. Когда он ушел, рябой не остался в толпе: не был уверен, что мужик не вернется с казаками. Пошел к площади. Шел и думал, что напрасно вел разговоры. Не выдадут мужики казаков. Какие бы деньги ни обещал пан войт, нечего помышлять о том, чтоб схватить атамана. Весь час он среди черкасов, а те преданы ему и берегут, как икону. Чернь тоже не уговорить на такое дело.

На площади было людно. Зарево близкого пожара освещало людей, дома, проулки. Постоял, послушал, о чем говорили черкасы. И то, что услыхал — опалило голову… Все равно заплатит пан! И хорошо заплатит… Успеть только надо… Быстрым шагом прошел площадь, свернул к костелу святого Франциска. Из костела валили клубы дыма, и внутри его бушевало пламя. Обогнув, костел огородами, прошел к Северским воротам. Улица была завалена. Перебрался через опрокинутые телеги. Неизвестно откуда выбежали два воина, наставили пики в грудь.

— Стой!

— Не шевелись! Куда идешь?

— Ведите до пана войта!

Воины присмотрелись: смерд.

— Ты кто есть?

— Скажи, Лавра… Донесение спешное…

Воины снова переглянулись и, наставив пики, повели к хате. Один караулил Лавру, второй колотил в дверь. Наконец показалась высокая фигура.

— Ваша мость, смерд просится до пана войта.

— Где этот чертов схизмат? — зевнул и зло выругался.

— Тут я! — обрадовался Лавра. Но, увидев не войта, а капрала Жабицкого, огорчился. Хотел, как приказывали, донести самому пану.

— Важные вести пану войту.

— Говори! — и снова зевнул.

— Пан просил, чтоб ему…

— Что ему, что мне — разницы нет. Пан войт спит, и будить его не стану. — Жабицкий повысил голос. — Принес вести, так не таи! — Подался вперед, слегка вытянув шею. Цепкой рукой схватил на груди сорочку и притянул Лавру к себе. — Ну!..

— Ваша вельможность, казаки уходят из города.

Сон как рукой сняло.

— Куда уходят?

— Не знаю, пане, но уходят. Через Западные ворота сегодня на зорьке.

— Через Западные?.. А не брешешь? — Капрал Жабицкий приблизился к лицу Лавры. В отблесках пожара жесткие глаза впились в мужика, и Лавра отшатнулся. — Никому не сказывал?

— Упаси господь! — рябой опустился на колени. — Через час седлать коней будут.

— Вот что, хлоп, — подумав, решил капрал. — Иди спи и никому больше ни слова. Не то — голова полетит! — капрал расстегнул сюртук, достал мешочек, долго рылся в нем, бренча деньгой. Потом сунул монету в ладонь Лавре: — На!..

Когда мужик скрылся, Жабицкий пошел в соседнюю хату. От сполохов огня в хате было светло. Капрал различил белую простыню на мягком сене. Осторожно позвал:

— Пане войт!

— Кто здесь?! — испуганно подхватился пан Лука Ельский и зашарил под подушкой. Выхватив пистоль, наставил в темень: — Кто?

— Я, ваша мость, капрал.

— Наполошил, — шумно вздохнул пан Ельский и заворочался в сене. — Чего тебе?

— Казаки будут уходить на зорьке.

Пан войт отбросил одеяло.

— Кто принес вести?

— Доподлинно стало известно, — уклончиво ответил капрал Жабицкий. — Через Западные ворота, к болотам.

— Так, так, так, — растерянно повторял пан Лука Ельский, сидя на полатях. Таких вестей он не ожидал, хотя и подумывал о том, что не будут сидеть казаки в городе и ожидать, пока их перережут, как курей. Наконец собрался с мыслями. — Мигом поднимай стражника литовского и пана Парнавского с хоругвями, Шварцоху с рейтарами. Пусть идут в засаду к воротам.

Капрал повернулся к дверям. Взволнованный вестью, пан Лука Ельский забыл прозвище капрала. Остановил его окриком:

— Эй, капрал, черт побери!.. Передай пану стражнику, чтоб живьем Небабу брал. Только живьем!

— Сам пойду, — успокоил капрал.

Пана стражника литовского Мирского капрал Жабицкий терпеть не мог. Не в меру заносчивый, гордый и самоуверенный лях. Если только захватит Небабу — наделает шуму и звону на всю Речь Посполиту. А ведь когда б не он, Жабицкий, пожалуй, сегодня ушли б казаки…

Пан стражник выслушал капрала лежа. Потом встал и, ни слова не говоря, вышел из хаты. За Мирским, сжав зубы, подался Жабицкий.

Пехота поднималась плохо. Ни пикиньеры, ни мушкетеры не могли понять, по какой надобности их заставляют выходить из хат в полночь после такого жестокого и трудного боя. Но все же выходили, с опаской поглядывая на космы пламени, что зловеще лизали ночное небо. Воинам было приказано не шуметь, не разговаривать и оружием не бренчать. Их вывели через Северские ворота и полусонных направили глухой, малопроезжей дорогой, огибая город с запада.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Огонь неотступно приближался к шляхетному городу. Удушливый тяжелый дым тянулся к площади. Казаки не обращали на него внимания. Они торопливо седлали коней. Небаба поглядывал на черкасов и с болью думал, что осталось не более ста сабель из семисот. Вместе с казаками уходило около двух сотен горожан. А сколько тех и других полегло под стеной, определить было трудно. Шаненя говорил, что много, не менее тысячи человек. И больше всего легло черни и работного люда — которые ко всякому ратному строю и стрельбе не привычны.

На плацу бабы прощались с мужиками. Молодуха в коротком тулупчике повисла на шее мужика:

— Куда я денусь теперича, Пилипушка?.. Кто боронить станет, Пилипушка?..

— Даст бог, вернусь, — хмуро успокаивал Пилип и целовал ее влажные губы.

— Когда же ты вернешься, Пилипушка?.. — она гладила заросшие бородой щеки и повторяла: — Ну, когда же ты, когда?

Пилип не знал, когда он вернется домой. Он еще раз поцеловал бабу, сел на коня. Молодица держалась за стремя, шла, и плечи ее вздрагивали.

Во второй половине ночи казаки тронулись к Западным воротам. Ворота были старые, узкие, на одну телегу. Долго возились в темноте с запорами. Засовы заржавели, а створки ворот вросли в землю. Можно было выломать их, да Небаба велел не шуметь. Раскопали лопатами кое-как землю и раскрыли.

Шаненя, Алексашка и Ермола Велесницкий были в хвосте. У ворот остановили коней, посмотрели на черный дым, что стлался над посадом. Только посада уже не было. Остались угли, и ветер крутил над ними облака золы и сажи. Пламя подсвечивало их то лиловым, то темно-бурым цветом. Шаненя снял шапку, перекрестился. Алексашка заметил, как слетела с ресницы слеза и запуталась в курчавой бороде. Тяжко было Шанене оставлять город, в котором прошла вся его жизнь. А еще тяжко было потому, что не знал, где Ховра и Устя. И Ермола не знал, где его баба Степанида, не знали, где детишки Гришки Мешковича. Когда садились на коней, Шаненя хмуро сказал Алексашке:

— Загинули у стены… Иначе пришли б на плац…

Алексашка ничего не ответил. Проглотил тугой комок, который подкатил к горлу. Многое узнал Алексашка за последние дни, многому научился, хотя и нелегкие испытания выпали на его долю. Дважды помирал на стене. Страшно стало, когда занес воин над его головой острый, сверкающий бердыш. Конец бы пришел, если б даже увернулся влево или вправо. Смекнул броситься вперед, на воина, вцепился в шею, ударил головой о камень. И когда тот, сомлев, скатился со стены в ров, понял, что жив остался чудом. Здесь, в Пинске, не только разумом, а сердцем почувствовал, какую тяжелую долю готовили паны простому люду. От беды этой одно спасение — московская земля. Говаривали намедни казаки, что гетман Хмель послал к царю Алексею Михайловичу тайное посольство, которое было не только от имени гетмана, а всего люда Украины. Алексашка подумал, пусть бы на Белой Руси был свой гетман, который вот так пекся о черни и вере. Отправили бы и белорусцы гонцов с челобитной и грамотой к царю.

Алексашка покосился на Шаненю. Тот был угрюм. Может быть, и он думал о том же. Шаненя снова перекрестился, нахлобучил малахай и дернул поводья. Конь вышел за ворота.

Проехали версты две, как впереди остановились казаки. Послышались крики, и тут же раздался одинокий мушкетный выстрел.

— Что там такое? — вглядываясь в серую мглу, Алексашка тревожно вытянул шею.

И тут же, вспыхнув малиновыми огоньками, впереди прогремел залп. Шаненя, стеганув коня, помчался в голову отряда. Но пробиться на узкой дороге не смог. Издалека до него долетел короткий крик Небабы:

— Сабли!..

А Небаба понял, что произошло непредвиденное. Оставался один выход: рубиться через засаду. Место для боя было никудышное. По левой руке топкое, непроходимое болото, примыкающее к Пине. По правой впереди — лес, в котором засело войско. Сколько его, никто не знал.

Пан стражник литовский Мирский полагал, что, наткнувшись на засаду, казаки бросятся снова в город и постараются укрыться за его стенами. Затем будут пытаться переправиться через Пину. Потому к единственному броду, что в трех верстах на запад от Пинска, Мирский послал отряд рейтар и пищальников. Но, к его удивлению, получилось обратное. Когда заиграл рожок, призывающий к преследованию, рейтары, мушкетеры и пикиньеры выбежали из леса, казаки ринулись им навстречу. На узкой дороге завязался жестокий бой.

Выстрелы и появление рейтар были неожиданны для казаков. Десяток коней метнулось к болоту.

— Куда подались!.. — цепенея от ужаса, закричал Небаба. — Трясина!

Голос атамана остановил растерявшихся черкасов. Только кони в диком ржанье уже бились в топкой жиже, поднимая брызги холодной ржавой воды. Казаки покидали седла, тащили за поводья коней и сами проваливались по колено в болото.

Через минуту все перемешалось. Черкасы врубились в рейтар, но прорвать строй одним ударом не смогли.

— Уходи, батько! — Любомир опередил Небабу, подставляя саблю под бешеные удары рейтара.

Воин был ловким и сильным. Мгновенно перебросил саблю в левую руку и, привстав, занес ее. Любомир не растерялся. Оставив повод и зажав ногу в стремени, слетел с седла, нырнув под брюхо коня. И в этот момент сабля со свистом упала на седло, разрубив луковину. Любомир вскочил в седло с другого бока коня и с ходу ударил рейтара саблей пониже кирасы. Тот свалился под ноги лошади. Конь, захрапев, не слушаясь Любомира, пошел в сторону. И тотчас джура заметил, что рейтары окружают Небабу. На помощь к атаману бросился Юрко. Рейтары сдерживали коней и сторонились ударов этого дюжего злого казака. Он не давал приблизиться к Небабе со спины и вконец разозлил Мирского, наблюдавшего за боем. И только когда случайно посланный драгун свалил пулей коня, Юрко полетел на землю. На него сразу же набросились драгуны. Одного сшиб саблей. И все же накинули петлю, свалили на землю, скрутили веревками. Затем, перебросив через седло, увезли в лес.

Только теперь рейтары окончательно зажали Небабу с двух сторон, подставляя сабли под удары казака. Сами не рубили. И до слуха Любомира долетел гортанный хрип стражника Мирского:

— Живьем брать, живьем!..

Похолодела душа у Любомира. Задергал поводья, ударил каблуками коня и, подняв саблю, в ярости бросился на рейтар. Из груди вырвалось:

— Батько!..

Но голос джуры потонул в людском крике, топоте и ржанье коней. Может быть, услыхал, а может, увидел Шаненя, как зажимают Небабу. Налетел на рейтара, рубанул саблей так, что развалился ворог на две половины. Нашлись у мужика сила и ловкость в этот момент. Ведь никогда не сидел в седле и саблю не держал. Пальцы только шилом володали.

— Гады!.. — хрипел, задыхаясь, Шаненя. — Змии семиглавые, проклятущие!.. Вот вам!..

Ударил саблей по кирасе. Взмах был сильным. Но кираса не поддалась. Да и не думал ее рубить Шаненя. От злости полоснул. Соскочила сабля с железа и срубила ворогу кисть.

— Держись, атаман!

В стороны метнулись рейтары от ошалелого мужика. А сзади налетел коршуном рыжеусый капрал.

Шаненя не почувствовал удара. Только мгновенно закачалась земля, завертелась, поплыла. Замельтешились в глазах кони и люди. Сразу наступила ночь.

Небаба видел, как, пробиваясь к нему на помощь, падал с коня Шаненя. Еще пуще вскипел гнев. Послушный конь изогнулся дугой, прижав уши, вытянул шею. Еще прыжок. Рубанул рейтара справа, потом — с левой стороны.

— Живьем! — потрясая саблей, кричал пан Мирский.

— Не будет живого! — рубясь, отвечал Небаба. — Тильки зошлого возьмитэ!..

Близкий выстрел свалил коня. Небаба вылетел из седла. Но, падая, саблю не выпустил. К Небабе бросились пикиньеры. Первого срубил с одного маха. Повернулся ко второму. Тот перепугался свирепого казацкого лица и не выполнил приказа стражника — обороняясь, поднял бердыш. А через мгновение сам упал от острой сабли Любомира.

Небаба уже не слыхал, как гремело казацкое «Слава!» над усеянной трупами дорогой, не видал, как мчались в прорыв быстрые казацкие кони.

2

Конец октября выдался сухим и теплым. Догорали золотом кленовые листья, устилали шляхи бурым ковром. Пустынно и тихо стало в лесах. Ни птиц, ни зверей. Изредка выскочит заяц на поляну, попадет на сухие листья и, перепугавшись шороха, что наделал сам, бросится опрометью в лесную чащобу. Там влажный мох поглощает предательские шумы. И если кто по-прежнему трудился в лесу неутомимо и усердно, так это дятел. На березах по шляхам каркает воронье. По ночам плывут над Полесьем туманы, клубятся над тихими реками молочным паром. Все чаще слышится жуткий волчий вой, от которого замирает сердце, — начинают серые искать поживу в окольных деревнях и фольварках.

Половину дня кони шли рысью. Только к полудню забрались в чащобу передохнуть и отдышаться. Пустили утомленных коней на чахлую осеннюю траву, сняли сабли, пропахшие дымом и потом кунтуши. В небольшой, заросшей кустарником речушке смывали пыль с усталых лиц, обмывали студеной водой раны. И еще дивились тишине, что стоит над землей, — ни выстрелов, ни звона сабель, ни крика…

Сел Алексашка на поваленную ветром сосну и сидел долго, не шевелясь, в мленой истоме. И только одна за другой летели думы, путаные и нечеткие. Не мог сжиться с мыслью, что уже нет ни Шанени, ни Небабы, и сам Пинск становился далеким и невозвратным днем, похожим на былину. За пятнадцать верст от города все оборачивался в седле и поглядывал на сизый столб дыма, что стоял над Пинском. Там, вперемешку с золой, остался прах Усти. Осенний ветер разметет его, смоют дожди и снега, и не останется ни могилки, ни следа. Только память Алексашкина будет бережно хранить живой облик Усти, и в сердце она останется вечно свежей и тяжкой раной.

Думал о том, что многим славным черкасам привелось лечь на горячую землю Пинска. Из далекой Сечи пришли украинцы на Белую Русь. Пробивались сюда через пылающие огнем степи, чтоб помочь братам в трудный и горький час. С ними породнился навечно кровью. И если приведется Алексашке, ляжет за них без раздумья, как лег Шаненя.

Любомир обмыл в речушке рану на шее, обмотал свежей тряпицей и, увидав Алексашку, тяжело опустился рядом.

— Куда подадимся?

— Дорога теперь одна — в лес. — Любомир вздохнул. — Будем искать Гаркушу.

Где отряд Гаркуши, казаки знали понаслышке. Шли на восток солнца и были уверены, что найдут. Под Гомелем, Быховом, Речицей, Туровом так же пылали хаты и панские маентки. В деревнях слыхали о Гаркуше. Ходили среди казаков слухи о том, что под Лоевом объявился отряд атамана Кричевского. Говорили о нем разное. Одни уверяли, что Кричевского тайно послал сам гетман Януш Радзивилл, чтоб побольше собрал в отряд казаков и черни, а потом привел их в стан королевского войска. А еще: Кричевский знатный пан и прозвище его совсем другое. Иные утверждали, что рода он шляхетного, но перешел на сторону казаков и черни и верен им до конца. В это верили больше. В подтверждение вспоминали гетмана Хмеля, который также из богатого рода, знает многие языки и без толмачей говорит с греками и татарами. Казаки не сомневались: куда бы ни пришли теперь, примут с охотой. Могут податься и на Украину, в войско гетмана Хмеля. Сто сабель казацких — немалая сила. Но Гаркуша ближе всех. Ко всему с Небабой имел дружбу…

Шли рысью казацкие и мужицкие кони через безлюдные тихие веси. Ныли сердца, и не покидали грустные думы. С тоской смотрели на опустошенные деревни. Ни мужиков, ни баб, ни живности. Брошены в хатах ветхие пожитки. Не топлены печи. Гуляет осенний ветер по дворам. Люд, который покрепче на ногах, подался на Русь. Некоторые укрылись в лесах, нарыли землянок и нор, ждут, когда пройдет смутное время. А скоро ли оно пройдет — неизвестно. В Пинске погасло пламя — в других местах уже дымится. Тревожно звонят в церквях колокола. Чернь слушает этот звон с трепетным сердцем и знает, что святые отцы втайне читают молитвы и просят бога избавить от панов-униатов и еретиков. Слышит ли господь молитвы эти? Внемлет ли им?.. Должен внемлить: обильно полита кровью земля Белой Руси. Стоят свежие, гладко струганные кресты на тихих кладбищах. А конца войны не видать. Ходят слухи, что ведет король Ян-Казимир с гетманом Хмельницким переговоры о мире. Если так — погаснет пламя на черкасской земле, вернутся казаки домой. А здесь что будет? Не так просто угомонить растревоженные сердца. Не утихнет, наверно, Белая Русь…

Слипаются глаза у Алексашки. Устало качается в седле, думает о черкасах, о жестоких боях, а перед глазами грустное и тревожное, по-детски ласковое Устино лицо…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вторую половину ночи пан Ельский спал плохо. Мучили кошмары. Несколько раз вставал, пил из кадки студеную воду и, кряхтя, ложился снова. Ворочался с боку на бок и чесался — заедали блохи или от житейских забот шел зуд по телу. Под утро уснул. И виделось пану Луке Ельскому, будто стоит он на высокой горе. Оказалось вдруг, что гора та — замок самого короля Яна-Казимира. Подходит к нему медленно ясновельможный король и говорит: «Править тебе Пинеском». Королю покорно ответил войт: «Воля твоя, ясновельможный». А тогда тот молвит: «В злате будешь, в богатстве. Не давай поводья черни… Высекай схизматов мечом, выжигай полымем…» Хотел ответить войт — не ответил: разбудил воевода Парнавский. Вошел в хату, вспотевший и красный, опустился на лавку. Озорно поблескивали глаза.

— Разбили черкасов!

— Сон в руку! — пан Лука Ельский облегченно вздохнул. Потер лицо ладонями. На дворе было тихо. — Схватили схизмата Небабу? Не ушел разбойник?

— Схватить не удалось, — зацокал с сожалением Парнавский. — Не подступиться было к нему. Двух рейтар зарубил, да еще двое легли от схизматов, что спешили к нему на выручку. Порешили его наконец.

Пан Лука Ельский начал поспешно натягивать сапоги. Пристегнув саблю, налил в келих вина, выпил его одним махом. Келих подал воеводе.

— Бушует пламя? — войт заглянул в окно.

— На убыль пошло. Ветер пропал.

— Неси хоругви в город. Чтоб неповадно было черни, карать будем волею божей, как обещано было мной в письме. — Распахнув двери, крикнул: — Коня!

Прежде чем поднимать войско, войт вел разговор со Шварцохой. Тот был хмур и недоволен. Почти все рейтары и пехота порублены казаками. А те, которые остались живы, не хотели идти в бой. Пан Лука Ельский вскипел:

— У нас уговор был, пан Шварцоха, королевской печатью скрепленный. Рушить его не смеешь!

— Доннер ветер с уговором! — коверкая немецкие и русские слова, волновался Шварцоха. — Рейтары и пехота ждут денег, которые обещал гетман Радзивилл.

— Гетман свое слово сдержит, — уверенно ответил войт. — А ты не будь подобен на татар и совестью не торгуй. Те Хмелю готовы служить и королю в один час. Смотрят, с кого больший ясыр взять, да где повыгодней.

Шварцоха скривился.

— Войско наемное, гер войт. И ты смотришь выгоду, и рейтары. Гетман Радзивилл обещал харчи, а кормит чем?.. — Шварцоха поджал губы.

— К черту, пся южка! — снова не утерпел войт. — Какие харчи надобны твоим бездельникам?!. Не жарить ли им индеек? А пожрав, они будут греть пупы у костров?!.

— Воля твоя, гер войт, — твердо ответил Шварцоха. — Рейтары уведут коней в лес.

— Добро, — согласился пан Лука Ельский. Понял: наемные рейтары — не квартяное войско. Могут повернуть оглобли. — Добавлю им по три кварты пива в день. А сейчас не в бой ведешь, а в город, из которого удрала чернь и волею божьей на рассвете полегла в болоте. Схизматов усмирять надо. Я отпишу сегодня же гетману Янушу Радзивиллу о деньгах. К вечеру прикажу выдать рейтарам по одному злотому из своей казны… Если в городе поживу найдут — ни я, ни гетман перечить не будем. Так и передай своему войску.

Войско было довольно переговорами с войтом пинским. Оно выступило через час. Следом за ним повели отряды воевода Парнавский и прибывший из-под Слуцка хорунжий Гонсевский. За ними тронулись пушкари. Кое-где город еще горел. К этому времени на всем посаде лежали угли. Выгорела Слобода и большая часть улиц, примыкавших к Лещинским воротам. Но огонь добрался вплотную к шляхетному городу. Первым домом на Васильевской горке, который лизнуло пламя, был дом пана Скочиковского. Сухой гонт вспыхнул, как солома. За крышей задымили смолистые, почти новые бревна. Затем пламя перекинулось на сараи.

Неподалеку догорали два молитвенных дома, церковь, костел Святого Франциска и ратуша, подожженная казаками перед уходом из города.

От Северских ворот, по улице, пропахшей дымом и притихшей, стегая коней, мчались рейтары. Припав к гривам, сверкая саблями, теперь они были уверены в том, что нет силы такой в городе, которая могла бы остановить их и повернуть назад. Спрятались люди по хатам и погребам, залезли на чердаки и, раздвинув солому, с замирающими сердцами смотрели на сытых коней, на сверкающие сабли, на свирепые лица под железными шлемами. Откуда и чей появился в этот час на улице босоногий мальчишка с русой головкой? Придерживая рукой широкую синюю рубашонку, перебежал дорогу и прижался к березе, с удивлением рассматривая войско. Отделился от мчащейся лавины всадник. Чиркнула сабля густой туманный воздух… Ахнули притаившиеся под крышами люди, отпрянули от щелей, прикрыв лица ладонями. А он остался лежать под березой, раскинув ручонки, уткнувшись окровавленным лицом в пожухлую траву.

За рейтарами, выставив пики, подняв алебарды и бердыши, бежала пехота и растекалась по кривом улочкам, которые пощадил огонь. Улочки сразу же наполнились детским криком и воплями баб. Врывались в хаты, насмерть кололи пиками, рубили бердышами и безжалостно добивали раненых. В сундуках и на полатях искали скарб. Брали все, что приходилось по душе.

Влетели в дом золотаря Ждана. Бабе, что была на сносях, распороли брюхо. Она тут же скончалась на полу, в страшных муках, истекая кровью. Золотарь схватил топор, но его прижали пиками к печи:

— Злато!

— Нет у меня злата, — шептал каменеющими губами Ждан.

— Показывай, где сховал!

— Нету… — твердил золотарь.

— Казакам отдал?! — глаза пикиньера выкатились, подергивались желтые впалые щеки. — Говори!

— И не было его!

— Получай!.. — сделав выпад, пикиньер вонзил острие в грудь золотаря…

Войско сразу же заняло шляхетный город. Войт Лука Ельский, не слезая с коня, объехал свой дворец и остановился у выломанной двери. Потом, не торопясь, взошел на крыльцо. В гостиной остановился. Пальцы судорожно сжали ременную плеть, а сердце застучало сильно и часто. Дворец был разорен. Окна и двери выбиты, под ногами хрустит стекло. Дорогие картины вырезаны из багетных рам и разорваны. На полу валялись клочья штор и занавесей. Со спинок дорогих кресел вырвана кожа. Везде мусор, битая посуда, утварь. И как подлая насмешка — в середине покоя мужицкий потоптанный лапоть. Спальные покои войт смотреть не стал — не хотел тревожить душу. Пощелкивая плетью по сапогу, направился к площади.

У ратуши, которая дымилась, ожидал пан Мирский. Стражнику подвели коня, и ясновельможный сел в седло.

На площади собралось войско. Шум и толчея. Войт приказал обойти все оставшиеся дворы, хватать мужиков и баб и вести к ратуше. На чернь устроили облаву. Привели первого. Лицо его было в крови, рубаха изорвана и висела клочьями. Мужика толкнули под ноги лошади войта. Жеребец попятился. Мужик распростерся на камнях. Гайдуки подхватили его и поставили на ноги. Рейтар поклонился войту и показал пальцем на холопа:

— С казаками был.

— На кол! — приказал Лука Ельский.

Мужика снова схватили. А в нем пробудилась сила. Он отшвырнул рейтара, и тот грохнулся на землю. Мужик поднял окровавленную голову:

— Придут казаки, Небаба придет, ваша мость… В третий раз не удерешь!

— На кол! — в ярости закричал войт.

На мужика мгновенно навалилась стража, скрутила руки и накинула веревку. Потащили с площади, зажимая ладонью рот. А он мотал головой и кричал:

— Придет!.. И казаки еще придут!.. Перевешают мучителей наших…

Рейтары и пикиньеры стали приводить к ратуше по два-три человека. Были и старики, и подростки. Пан войт не смотрел на них. Разговаривал о чем-то с паном стражником Мирским, время от времени поглядывая на дворец, и бросал коротко страже:

— В сило старого пса!

— Этого — на кол!

— В сило!..

Шум, и возня, и крик послышались за спиной. Стража притащила Лавру. На одном плече висел армяк, разорванная рубаха обнажила белую впалую грудь, усыпанную мелкими веснушками. Лавра вырывался.

Стража держала сильнее и больно била рукоятками бердышей, а он уверял:

— Меня пан стражник послал!..

— Лгарь! — отвечала стража и колотила снова.

Увидав пана стражника Мирского, вырвался и бросился к нему. Стража схватила вновь. Тяжелый кулак гайдука разбил нос, и кровь закапала с бороды.

— Пане ясновельможный… Это я, Лавра!.. — махал руками мужик. — Признай, пане…

Стражник Мирский покосился:

— Повесить!

Лавра побелел, задрожала борода, сперло дыхание.

— Пане стражник!.. Я — Лавра… Ты посылал меня в Пинеск. Про казаков доносил тебе!..

Войт сверкнул глазом на стражу. Те схватили Лавру. Он бился в истерике и кусался. Увидав капрала Жабицкого, рванулся к нему.

— Пане, тебе доносил… Я — Лавра… За что мне кара?!. — и завыл истошно.

Капрал Жабицкий крикнул страже:

— Загадано! — и отвернулся в сторону.

Стража потащила Лавру к виселице.

Привели на площадь схваченного рейтарами Юрко. Лука Ельский удивился. Не давались черкасы в руки живыми, рубились до последнего вздоха. Юрко шел гордо, но с опущенными глазами — на панов смотреть не хотел. Казаку была приготовлена особая кара. Гайдуки поспешно обкладывали поленьями и хворостом столб. Обложив, втащили на поленья Юрко и привязали к столбу. Казак молчал. Только глаза его, полные ненависти, тревожные и колючие, шастали по рейтарам. Гайдуки подложили под поленья солому, высекли искру. Солома вспыхнула синеватым огоньком, задымила, лизнула короткими белыми язычками пламени по сухому хворосту. Он задымил. Через несколько минут схватились огнем поленья, зачадили, окутав сизым дымом неподвижную фигуру казака.

Издали смотрел войт на костер, на дым, прислушивался, не кричит ли казак. Юрко не кричал.

— Иродово племя! — и засопел от злости.

Неизвестно, как пробилась сквозь войско к пану войту старая, согнутая в крючок баба. Опираясь на палку, подняла седую голову.

— Смилуйся, пане ясновельможный! Хватит крови и горя люду несчастному. Прикажи остановить кару…

Лука Ельский повернул голову. Под тугими щеками заиграли желваки, хрустнули пальцы, сжимая ременный повод. Выпрямился в седле, глубоко захватив воздух.

— Слово мое бессильно. Рад бы выполнить твою просьбу, да не могу. Не я караю. На то воля божья.

— Хаты попалены, живность побита, — продолжала баба.

— Кто виновен? — прервал ее войт. — Я запросил бунтарей-казаков в город? Я им ворота открывал? Устелили головами болото, подлые схизматы. И чернь полегла там же. — Лука Ельский выбросил руку в сторону ворот. На пальце сверкнул золотой перстень. — Все, что пожгли и разграбили, теперь одновлять будете! Семь дней в неделю прикажу выходить, а за маемость мою златом платить велю. Бунт подняли… Господ своих побивали и святые могилы осквернили… На царя московского надеялись и подмоги ждали от него?! Не придут московиты сюда! Земля эта Речи Посполитой была вечной и останется! Запомни, что тебе сказал!

Баба не спускала тревожных, сухих глаз, слушала покорно и, когда войт замолчал, ответила:

— Не божьим веленьем младенцев бьют!

Пан Лука Ельский заскрипел зубами:

— Ты будешь меня учить, старое быдло? Вон!

Старуху схватили и швырнули так, что она осталась лежать на мостовой. И чтобы не мутила глаза, подняли, оттащили с площади и бросили во двор спаленного дома.

Пан Лука Ельский вытер платком вспотевший лоб. Он устал за день. С отвращением смотрел на виселицы, на трупы, что лежали возле них на плацу, на пылающий костер и удовлетворенно кивнул стражнику Мирскому:

— Научим!

К вечеру слуги во дворце привели в порядок несколько комнат. Усталые вошли в покои, выпили по кубку вина и без вечери улеглись в постели. А утром примчался чауш и сообщил, что из Несвижа выехал в Пинск папский нунциуш Леон Маркони. К полудню должен быть в городе. Пан Лука Ельский был рад этому известию и вместе с тем недоволен. Принимать его негде, и хлопот полно. А с другой стороны, пусть видит, как платит чернь за бунтарство и непослушание и как стоят за господа бога те, кому папа доверил беречь святые каноны.

Леон Маркони приехал в Пинск к полудню в сопровождении пятидесяти гусар. Из окна кибитки настороженно смотрел на сожженный город. Но, минуя площадь, словно не заметил ни виселиц, ни трупов казненных, ни медленно умиравших в страшных муках на кольях.

Пан войт и стражник Мирский вышли на крыльцо встречать гостя. На бледном, суровом лице папского нунциуша на какое-то мгновение задержалась улыбка и тут же исчезла.

— Слава богу! — прошептал он.

— На вечные времена! — поддержал Лука Ельский и, думая о высоком госте, не догадывался о цели его приезда.

Накрыли стол. От вин нунциуш Маркони отказался, но все же кубок поднял за столь трудную и славную победу, о которой услыхал за час до выезда из Несвижа. Прикоснулся сухими губами к чаше и, не отпив, поставил ее на стол.

— Гетман Януш Радзивилл выходит с войском под Лоев, — сообщил Маркони.

— Может быть, к зиме и покончим с бунтом. — Стражник Мирский прищурил остекленелый глаз. — Остались мелкие шайки, которые показать носа из леса теперь побоятся.

— Будет неплохо, — Леон Маркони был голоден. Он притянул поближе миску с курицей и отломал ножку. — Есть надежды, что схизмат Хмельницкий угомонится.

Войт и стражник переглянулись. До сих пор приходили дурные вести — королевское войско терпело поражение. Значит, что-то задумано. Леон Маркони не заставил задавать вопросы. Сообщил с достоинством, словно о победе:.

— Его величество король Ян-Казимир согласился заключить перемирие.

— Со схизматом?! — стражник Мирский не сдержал дурного слова.

— Пожалуй, это к лучшему, пан Мирский, — войт, подумав, согласился?. — Передышка — спасениеРечи. Много войска полегло. Теперь обещать ему мир, собрать силы и ударить так, чтоб на Московии погребальный звон стоял.

Леон Маркони сухо улыбнулся.

— О чем ведете речь, шановные, — недоуменно пожал плечами стражник. — Вы видали, как рассыпался грозный Небаба? А мы его только пощекотали.

«Пощекотали, — с горечью подумал пан Лука Ельский. — Пятнадцать дней страшных схваток… Больше тысячи рейтар и пехоты легло…» Возражать стражнику не хотел — самолюбив и горд пан Мирский. Но согласиться с ним тоже не мог — верил в превосходство войска над бунтарями. Хмель — тот же бунтарь и предатель.

— Здесь, в княжестве Литовском, о мире речи быть не может. Только огнем и мечом.

— Да не с кем меряться силой, — стражник пригладил жидкие пепельные усы.

— Вы слыхали, Панове, Кричевский объявился под Лоевом.

— Здрадник! — заскрипел зубами войт. — Но там быстро порешит его пан Януш Радзивилл.

— А я настигну Гаркушу… С ним будет проще, чем с Небабой. — Стражник Мирский поднял кубок.

— Канцлер пан Ежи Осолинский надеется на быстрый исход, — заметил Маркони и бросил в миску обгрызенную кость курицы. — Хорошо, если бы сбылось… Папу тревожит, что предают костелы огню и паскудит чернь в святых местах. — И, понизив голос: — Из веры нашей бегут в православную…

«Вот с чем приехал!» — грустно подумал Ельский.

Но куда держит путь папский посланник, войт и стражник узнали только назавтра, когда он попросил заложить лошадей и дать стражу, ибо путь до Киева долог и труден. В Киеве монаха Леона Маркони ждал митрополит, и разговор у них должен быть конфиденциальный.

Из Пинска Маркони выезжал под именем монаха Льва Маркоцкого. А через десять дней пан Лука Ельский узнал, что тайного посланника короля Яна-Казимира монаха Льва Маркоцкого под Киевом переняли казаки, обыскали, нашли пузырек с ядом и грамоту, учиненную тайнописью для митрополита. В грамоте той говорилось, чтоб зелье попало в руки нужного человека поелику скорее и пущено в дело. Казаки почуяли, что недоброе дело затеяли паны супротив гетмана Хмельницкого, хоть имя его в грамоте той не упоминалось. Папскому нунциушу привязали на шею камень и посадили в Днепр воду пити…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

По случаю разгрома казаков и взятия Пинска канцлер Ежи Осолинский прислал срочное письмо гетману Радзивиллу в Несвиж. Будучи человеком сухим по характеру, на сей раз канцлер сочинил удивительно теплые и ласковые строки, которые начинались: «Шановный мой и коханый!..» Разгрому отряда Небабы Ежи Осолинский придавал особое значение, ибо видел в нем серьезную угрозу спокойствию в Великом княжестве Литовском. Чернь, которая совсем недавно была весьма покорной, стала неузнаваема. Варшавское воеводство, гордость и надежная опора короля, заклокотало. В лесах появились вооруженные шайки повстанцев. Шановное панство поспешно побросало маентки и уехало кто во Львов, а кто на французскую землю. Но и Львов не обещал тишины. Благодаря надежным людям удалось узнать, что Хмель нацелил на Львов войско казацкого полковника Кривоноса.

Канцлер восторгался мужеством стражника литовского Мирского и, обещая не оставить подвиг его без вознаграждения, горько сожалел, что не удалось схватить Небабу. Осолинский просил не обольщаться победой, ибо предатель Кричевский под Лоевом — не меньшая сила, чем разгромленный загон. И, поскольку в поход собрался сам гетман, просил его побыстрее разгромить изменника. Что касается Гаркуши, такого предводителя повстанцев и воров он не слыхал и думать о нем не желает. Но если бродит оный по дорогам княжества, то надлежит поймать его, карать на горло, а хлопов сечь нещадно.

«А зря, что не слыхал о Гаркуше…» — подумал гетман Радзивилл и поднес письмо к свечке. Оно вспыхнуло и рассыпалось на столе серым пеплом. Гетман уже знает о Гаркуше. Загон его небольшой, около пятисот сабель. Но сам он хитрее лисицы. Гаркуша осторожен. Боя от стражника Мирского он не примет, а будет уходить до тех пор, пока не заманит в ловушку. И тот угнаться за Гаркушей с артиллериею не сможет.

Гетман Януш Радзивилл ответил канцлеру таким же любезным и длинным письмом и выразил твердую уверенность в том, что придет час, когда схизмат Хмель сложит оружие. Перемирие пойдет на пользу. Кроме того, оно даст возможность усмирить чернь в Великом княжестве. Гетман сообщал, что послал стражника Мирского в Горваль перенять загон Гаркуши, разгромить его, затем выйти к Гомелю и стать там, дабы преградить в дальнейшем путь черкасам. Сам гетман уже собрал войско с артиллериею и через несколько дней выходит под Лоев. Пехоту же мыслит отправить по Днепру байдарками. Гетман считает, что войска будет достаточно, несмотря на то, что под Лоевом объявился новый загон, который ведет казацкий атаман Подбодайло.

Высказал в письме мысль, что было бы неплохо набрать на всякий случай войско саксонских, а еще лучше свейских стрелков, ибо, как стало ему, гетману, известно, послы Хмельницкого снова тайно отправились в Москву. Ежели только чернь Великого княжества дознается, что склонен русский царь взять Украину под свою руку — от Берестья до Смоленска, затем весь полесский край будет в огне.

Не хотел огорчать канцлера Ежи Осолинского, но пришлось. Лить пушки и ядра в Несвиже сейчас гетман не может из-за отсутствия железа. Печи железоделательные, что имеются под Пинском, полностью разрушены чернью, а сам купец — пан Скочиковский — задушен ночью в постели неизвестно кем. Те железоделательные печи, что под Речицей, малопроизводительные. Кроме того, они погашены, ибо плавильщики, кузнецы, подмастерье и растопщики побросали цеха и подались в загон Гаркуши.

Второе письмо гетман написал пинскому войту и стражнику литовскому пану Мирскому. Поздравлял одного и другого с победой, а стражнику литовскому Мирскому предписывал двигаться к Речице, настигнуть Гаркушу, схватить и посадить на кол при наибольшем стечении черни. Вручая письмо усатому капралу, сожалел, что откладывал охоту — этой осенью в лесах полно пушного зверя, кабанов и сохатых.

2

Капрал Жабицкий также сожалел, что не состоялась охота — было бы много всякой снеди и сладких крепких вин. От слуг слыхал, что гетман угрюм и суров в эти дни. Наверно, потому, что в поход собирается.

В десяти верстах от Пинска, в сожженном черкасами маентке, капрал остановился у колодца. Сам напился студеной, стягивающей зубы холодом воды и смотрел, как глубоко дышали вспотевшие бока жеребца. Тяжелой, грубой ладонью гладил лоснящуюся шерсть на упругой шее жеребца. Тот чувствовал хозяина, стриг ушами, пофыркивал, звеня уздечкой над корытом. К лошади капрал относился с особым уважением. Дважды жеребец уносил его от быстрых казацких коней, выхватывал из-под острых сабель. Со спины он тоже легко настигал черкасов. И когда приподнимался капрал в седле, занося саблю для рокового удара, жеребец, прижав острые уши, уходил в сторону, описывая круг. Только вот на коня, лоб в лоб, шел плохо. Может быть, чувствовал: не выносит хозяин открытого боя.

На косогоре показалась будара^[25]. Она скатилась к самому колодцу, и жеребец, чуя чужую лошадь, захрапел, забил крепкими ногами, пошел от корыта боком, ворочая кровавыми глазами. Капрал Жабицкий придержал его, намотав на ладонь повод, и покосился на синий купецкий кафтан.

— О, святая Мария! — воскликнул человек по-польски, оглядывая рейтар, что замерли в стороне; и капрала. — Как радостно видеть вас на дорогах!

Жабицкий нахмурился.

— Откуда едешь, купец? — «На лазутчика похож», — мелькнула у капрала мысль.

— Меня зовут Войцех Дубинский. — Плечи купца задрожали, а глаза были тревожные. — Путь держу из Речицы… Да невыносим и труден он… Будь они прокляты, паскудные схизматы и еретики!

Жабицкий присмотрелся. На лазутчика купец походил все же не очень. Руки слишком белые и меча не держали; спина согнута крюком. На коне сбруя что ни есть купецкая, да не простая, а ременная, крепко сшитая. Дуга в замысловатой резьбе, какую любят ливонские негоцианты. И сапоги заморского покроя — с крутыми, узкими задниками. Припомнился капралу Полоцк. Там частенько видал подобных подорожников с товарами.

— Что делал в Речице пан Дубинский? — и, подкрутив усы, представился: — Капрал Жабицкий, войска его ясновельможности маршала и полковника…

Купец поднял усталые глаза.

— Брат мой, Константы Дубинский, долгие лета ему, был негоциантом при дворе его величества короля свейского и торговал мехами да мальвазией… Этой весной почил в бозе. Теперь дела его вершу в Гомеле и Речице. Некогда куница водилась там добрая. И теперь иной раз попадается… — Войцех Дубинский замолчал. Потом протянул распухший палец. — Крутили руки… Перстень живьем рвали, ироды.

— О голове думай, купец!

— Пусть бы коня взяли. Поверь, коня не жаль. Мне перстень тот дороже всего был. Гетман Януш Радзивилл одарил за мальвазию, что привез ему из венецианских погребов. — Голос купца сорвался. — Атаман ихний, вор и негодник Гаркуша, затолкал его на палец и говорит: злато ваше — будет наше… Вот какие времена пошли на земле Речи Посполитой.

Историю с перстнем капрал не слушал.

— Известно тебе, что то был Гаркуша? — Жабицкий повел бровью, вспомнив, как снял голову казаку и привез весть, что Гаркушу зарубил. Забыт тот случай. И хорошо, что забыт.

— Как же! — встрепенулся купец и часто заморгал глазами. — Разбойники его по имени называли.

— В самой Речице было?

— Нет, не в Речице. Под местом Горваль. Через него намеревался в Бобруйск ехать. Дорога короче. В Бобруйске у купца мои товары лежат. А схизмат Гаркуша говорит: хочешь жить — поворачивай оглобли.

Купец слез с будары, потер затекшие ноги и, разнуздав коня, повел его к корыту.

— Много казаков видел у Гаркуши?

— Не много, да и не мало. Сотни полторы. Может, их и больше в лесах ховается. Здесь, сказывают, объявился стражник Мирский с артиллериею. Зачесались схизматы и, как понял, будут уходить за Березу.

Запрокинув голову, капрал Жабицкий загоготал. И, оборвав смех, посмотрел на купца колючими глазами.

— Откупился удачно.

— Хороший ты человек, — с умилением заметил купец. — Припрятал я бутылочку мальвазии… И вот случай. За здравие твое и за добрые слова…

Купец приподнял над колесом крыло. Капрал увидел залепленный грязью ящичек. В него опустил руку и вытянул обложенную сеном граненую бутылку.

Они отвели коней в сторону. Купец долго сопел, раскладывая на сидении снедь. Давно не видал такой снеди капрал. Тут и сельдь, моченная, в соусе и обсыпанная душистым горошком, ветчина закопченная, сало и скидель^[26] с медом. Купец достал медную коновку и ловко распечатал бутылку.

Капрал отпил глоток, потянул ноздрями воздух над коновкой. Да, это была мальвазия, ароматная и хмельная. Капрал пил маленькими глотками и прислушивался, как расплывалось в груди тепло. Купец как будто воду пил. Вытер ладонью усы и бороду, взял кусок ветчины пожирнее, зачавкал, морщась.

— Зуб болит…

— Зуб не живот — выдрать можно. Налей-ка еще, — крякнув, попросил капрал и протянул коновку.

— Пей на здоровье, — купец лил мальвазию и рассуждал: — Пускай бы поразмыслил пан стражник, да на коня, да к Березе-реке у Горваля. Там перебрался бы на левый берег и сел в засаду, как черкасы. Едва только переправится Гаркуша, на берегу его и порешить…

Снова загоготал капрал, но, кинув хитрый взгляд, заметил:

— Дело говоришь, купец.

— Как же, шановный! Купцы — люд расчетливый. Прежде чем резать, меряем. И пану стражнику литовскому ума не занимать. Поторопиться только надобно.

После мальвазии селедка и окорок не шли. Капрал Жабицкий ни того, ни другого не ел. Налил меду и, потягивая его, думал о словах купца. Купец тоже думал о своем. Качал головой, чавкал и поминутно вытирал бороду ладонью. У капрала мелькнула мысль побыстрее добраться до пана войта. Жабицкий, к удивлению купца, внезапно поднялся и отвязал повод. Жеребец начал перебирать ногами.

— А ты доподлинно знаешь, что Гаркуша не ушел за Березу?

— Пока войско пана стражника далеко и с места не трогается, Гаркуша не уйдет. За рекой деревень мало, и жрать нечего.

— Спасибо за хлеб и вино. Мне пора.

— Не в Пинск? — не отставал купец. — И я туда путь держу.

— Там и сойдемся.

Вскочив в седло, капрал кивнул купцу. Тот приподнял шапку и пожелал доброго пути.

В Пинске Жабицкий сразу же вручил письмо гетмана пану Луке Ельскому и, когда тот прочел, рассказал о встрече с купцом. Войт слушал, казалось, без интереса. Наконец, сладостно потянувшись и зевнув, спросил:

— Где тот купец?

— Должен быть в Пинске.

— Найди, и приведи.

Разыскать купца было нетрудно. Посад и слобода сожжены. А если б уцелели, делать купцу там нечего. Будара стояла у коновязи на площади, а сам он искал ночевку в уцелевших домах. Обрадовался, когда увидал капрала.

— Войт пан Лука Ельский будет иметь разговор с тобой. Бороду расчеши да смени кафтан. Псиной воняешь.

У купца округлились глаза.

— Матка боска!.. — и зачесал в растерянности затылок.

Купец долго рылся в бударе, пока нашел то, что было необходимо — двадцать серебристых соболей. Кафтан сбросил и надел армяк, расшитый серой тесьмой. Подтянувшись голубым широким кушаком, пошел следом за капралом. Когда ступил в покой, бросился к ногам пана войта, охая и причитая.

— Встань, — приказал Лука Ельский.

Купец приподнял голову.

— Смею ли стоять перед тобой, ясновельможный?

— Дозволяю, — самодовольно кивнул войт.

С трудом сдерживая волнение, купец рассказывал, как чинили обиды ему поганые схизматы.

— Обожди со своим перстнем! — недовольно прервал Лука Ельский. — Тараторишь без уему. Ты мне про Гаркушу…

Купец рассказал все, что знал.

К вечеру войско пана Мирского было в полном сборе. Стражник литовский хотел поговорить с купцом и установить место под Горвалем. Но купца в Пинске уже не оказалось. Стража подтвердила, что после полудня он выехал из города через Лещинские ворота, а куда и каким шляхом подался — неизвестно.

Стражник литовский пан Мирский и так собирался настичь Гаркушу. Купец только подлил масло в огонь. На рассвете рейтары и пехота срочно покинули город.

3

До горвальских лесов добрались на третий полудень. Почуяв своих, дозорцы загона Гаркуши вышли на конях из леса. Через час Любомир, Алексашка и Ермола Велесницкий сидели у шатра Гаркуши. Беседа была трудной.

— Недели со две назад посылал к тебе, атаман, мужика Гришку Мешковича. Не дошел до тебя, наверно?

— Помню, пришел мужик и свалился без памяти, — вспоминал Гаркуша. — Сказать ничего не мог, помер. Казаки говорили, что несколько раз мое имя вспоминал… Мало разве люда приходит в загон? Сегодня три мужика с косами пришли. Вчера тоже прибились из-под Гомеля…

— Ждал Небаба. Думал, вот-вот ударишь в спину. Если б тогда побили Мирского, туго пришлось бы гетманову войску в княжестве.

— Радзивилл… — после долгого раздумья проронил Гаркуша. — Поднялся из берлоги Радзивилл. Он во сто крат посвирепей стражника.

— И его побивали б, — заверял Любомир. — Небаба давно собирался померяться с гетманом.

Небаба… Больше нет его, храброго казака и верного друга. Год назад под Сечью повстречались они. Небаба с любопытством слушал, как рассказывает Гаркуша про свою далекую родину — Белую Русь, про родину, с которой бежал. «И казакам панство не любо, — говорил Небаба. — Одна надежда на царя…» Потом усмехнулся и заметил: «Язык у тебя мотляется складно… Тебе бы в посольство гетманово…» Вскоре Небаба ушел в войско. Вместе с ним подался и Гаркуша. Под Желтыми Водами был крещен первым боем. Рубился отважно. Услыхал о нем гетман Хмельницкий, зазвал к себе в канцелярию, с ног до головы осмотрел пристально и так хлопнул по плечу, что Гаркуша едва устоял. Весело засмеявшись, заметил:

— Слаб еще на ногах… Но будешь сотником!

Под Корсунем полковник Лаврин Капуста вызвал к себе Небабу на тайный разговор и спросил, поведет ли он загон в земли Великого княжества Литовского. Небаба согласился. И еще спросил Капуста, знает ли он надежного человека, который бы ведал тот край. Небаба назвал его, Гаркушу…

Нет больше Антона Небабы…

Хоть и устал в пути Алексашка, а ночью этой плохо спалось ему. Лежал, слушал, как грустно шумит ветер в соснах. Всякие мысли разгоняли сон. Несколько раз поднимал голову, смотрел сквозь ветки шалаша, как неподвижно сидит у костра Гаркуша. Бледно-малиновые отсветы пламени скользили по его лицу и гасли. Он шевелил костер, подбрасывая в огонь валежник и поленья. Они дымили, потом разом вспыхивали ярко и весело. О чем думал Гаркуша? Наверно, о погибшем друге. А может быть, о том, что долетела до загона весть, как месяц назад под Пилявцами брали победу черкасы в трудном бою?..

Перед рассветом Алексашка задремал, но скоро проснулся — колкий холодок забрался под свитку. Как ни вертелся, больше уснуть не мог. Вышел, поеживаясь, из шалаша. Возле костров грелись озябшие за ночь казаки. Когда Алексашка приблизился к костру и протянул к огню руки, расступились черкасы, предлагая сесть. Уже всем было известно об участи загона Небабы.

— Садись. В ногах правды нет…

Алексашка присел на корточки, подставляя лицо приятному теплу. Услыхал сдержанный говор.

— Донесли войту… Иначе быть не могло.

— Э-эх, попалась бы та нечисть!

И Алексашка был этой мысли: так, кто-то донес. Значит, были лазутчики. А может, кто из своих? Да теперь об этом нечего думать. Надо садиться снова в седло и брать в руки саблю. Алексашка понимал, что предстоит начать новую жизнь, только более суровую и уже не подобную на ту, что была в Пинске. Лес будет теперь ему родным домом.

Алексашку, Велесницкого и казаков зачислили в одну сотню. Ее вел казак Микола Варивода. Сотня была лихая. Казаки в ней — бывалые рубаки, шли за гетманом Хмелем от славного острова Хортица, бились под Желтыми Водами и Корсунем. Рослые, с оселедцами и серьгами в ушах, с кривыми саблями, которые взяты в боях с татарами и панами, они внушали уважение.

Два дня сидели казаки в лесу, пожимали плечами, почему не ищет атаман боя? А Гаркуша пребывал в шатре молчаливый, угрюмый, размышлял и ждал кого-то. На третье утро прискакал в лес человек, одетый непривычно казацкому глазу. Одежонка купеческая, а присмотришься получше — казак, и только! Спрыгнув с коня, направился к шатру. Гаркуша вышел к нему навстречу, обнял крепко и повел за полог. О чем говорили они — никто не знает. Когда вышли, Гаркуша велел созывать сотников, и жизнь в лесу неузнаваемо изменилась.

— Собирайте коней! — торопил Микола Варивода.

— Может, сабли острить заодно? — допытывались казаки.

— Ты скажи, куда поведет Гаркуша?

— Поведет. В лесу стоять не будем, — уклончиво отвечал сотник. — Твое дело готовым быть.

— Готов уже третью неделю. Дальше некуда. — Тряс серьгой краснощекий казак. — Ноги затекли сидеть.

Варивода подошел к Алексашке, посмотрел на старую, потертую свитку, остался недоволен.

— Та що ты за казак?!. Пишлы до мэнэ!

Алексашка пошел за сотником. Петляли между возов и коней по всему лагерю. Варивода привел его к возу, вытащил малиновые шаровары и синий кунтуш. Примерив кунтуш к Алексашкиным плечам, сказал:

— Он кровью малость запецкан, да не беда. Казацкая кровь. Одевай! Постой-ка, а что за сабля у тебя?

— Сабля. Рубит помалу.

— Саморобка?

— Сам ковал.

— Ну-ну, дай-ка глянуть!

Варивода взял саблю, приподнял над головой, потряс ею и зацокал.

— Не нравится?

— Вроде бы ничего, емкая, — похвалил сотник и кому-то крикнул: — Эй, коваль! Иди посмотри саморобку. — Моргнул Алексашке: — Тут у нас спец есть…

Из-за шалаша показался казак в коротком синем кунтуше, перехваченном ременным шнурком. На затылок отброшена смушковая шапка. Сбоку у него висела сабля.

— Какая саморобка?

У Алексашки дрогнуло сердце и мгновенно пересох рот. Он или не он? Может ли быть еще похожий, как капля воды? Он, конечно, он!.. По носу узнал…

— Фонька! Бесова душа твоя!

— Алексашка!..

И бросились друг к другу в объятия. В мгновение собрался люд. Пока Алексашка и Фонька обнимались да хлопали друг друга по плечам, казаки строили догадки.

— Воны браты!

— Какие тебе браты! Смотри, как лупят друг друга.

— Брагу! Бегите за брагой!

— Цэ сустрича! Кильки нэ бачылыся?..

Фонька Драный нос одной рукой ворошил жидкие волосы друга, а второй крепко обнял Алексашку за шею.

— Не думал, что ты сыщешься. Ан, гляди, племя наше какое живучее. Огнем не спалить.

— Я с грехом пополам сбег все же. А ты… И во сне видал, как казнят тебя. Сомнения не было, что на колу душу отдал.

— Стража налетела, как ветер. Ась пана Жабицкого помнишь? Ткнул в морду ногой, да так, что зуб вылетел. — Фонька Драный нос раскрыл щербатый рот и покачал головой. — Ох и полосовал он! Думал — все, капут!

— Не бедуй, дружок твой здесь, недалече.

— Кто? — Фонька Драный нос приподнял брови.

— Капрал Жабицкий. В Пинске.

— Вот оно что! — Фонька загоготал. — Может, сведет с ним бог — расквитаемся. Я бы тебе спину показал, как размалевали. Ахнул бы…

— Знаю, как паны малюют. Ты ему и покажешь на радостях, когда встретитесь.

— Ну, хопить вам, — ворчал Варивода.

— Не про твою ли саморобку сотник говорил? — Фонька Драный нос взял из рук сотника саблю.

— Чего рты пораскрывали?! — напустился на казаков Варивода. — Собирайте коней. Ты, Драный нос, еще успеешь накалякаться, пускай переоденется. Время не ждет.

Натягивая шаровары, Алексашка рассказывал:

— В Пинске был. Десять дней осаду держали. Людей полегло — тьма. А он из пушек по городу палить начал… Полымем все занялось и дымом. Вышли б из города, если б не здрада. Небаба погиб, и Шаненя голову сложил.

— Шаненя кто?

— Расскажу. — Вспомнив Устю, опустил голову. Алексашка надел кунтуш, поворочал плечами. — Как шито на меня. А скажи, не тянет в Полоцк?

— Тянет. — Фонька Драный нос вздохнул. — Не знаю, доведется ли бывать там? Недавно прибился в загон мужик из наших мест. Поведал, что неспокойно и там. Бунтует люд. А Гаркуша сказывал, будто Полоцк — русский град и рано ли поздно, а будет он под рукой царя.

По лесу летели команды. Казаки седлали коней, радовались концу томительного безделья. Поговаривали, что загон спешно пойдет за Березу, а чтоб никто не знал об этом в окольных деревнях и Горвале, уходить за реку будут ночью или на зорьке.

Вечером Гаркуша зазвал к себе в шатер Любомира, вел с ним долгий разговор. Любомир вернулся и рассказал Алексашке, что загадано ему запрячь лошадь в воз с сеном, верстах в десяти от Горваля, стать на дороге и там дожидаться панского войска. Когда настигнет его стражник литовский, сказать, что стоят казаки в лесу, что ходят слухи, будто собираются черкасы уходить за реку Березу, ибо напуганы войском его милости. Кроме Любомира еще посланы в деревни люди, чтоб подобную молву пускали. И, прикинув казацким умом, прошептал Алексашке:

— В засаду пойдет загон. Та я понимаю.

Алексашке трудно было понять, что задумал Гаркуша. Если и впрямь собирается вести черкасов за реку, то зачем выдавать замысел ворогу? А может, Гаркуша путает дороги стражнику? Не стал ломать голову догадками. Обнял Любомира. Глаза у казака были печальные.

— Не привыкши я к такому делу. Саблей рубать мне проще и уверенней.

Весь день глухими лесными тропами шли казаки к Березе. Вечером приблизились к Горвалю. Ночевали в лесу, не раскладывая костров. Ночью ничего было, а к рассвету озябли. Когда начали гаснуть зорьки, сели на коней и тронулись к броду. Не мелким оказался брод. Прихватила вода.

Выходили на берег кони, дрожали и пофыркивали. Казаки сразу же скрылись в лесу, что был в четверти версты от берега. Гаркуша выставил дозоры. Он был доволен местом — глухое, песчаное. Брод у Горваля единственный, и если стражник решит идти на левый берег, то переправляться будет именно здесь. Днем казаки замели метелками песок на берегу, что ископытили кони, сушились на холодном солнце, жевали лепешки и тихо переговаривались. Гаркуша обошел загон, остановился на опушке и, поглядывая на реку, что серебрилась вдали, решил:

— Даст бог, здесь помянем Небабу…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Второй день сидят казаки в засаде. Тоскливо и муторно. Позевывая, смотрят на дорогу за рекой: не показалось ли войско пана стражника? Войска не видно. Только вышел из кустов орешника лось. Постоял, приподняв голову, послушал. За версту чует зверь человека, а хруст ветки в лесу и за две версты ловит. Поглядывают казаки на лося, вздыхают, мясо само в котел просится. О лосятине и думать нечего. Постоял красавец, мелко перебирая ногами, пошел к водопою. Пить не стал. Учуяв людей, замер у воды, потом подался в орешник.

Поглядывая на дорогу, Алексашка и Фонька за это время рассказали друг другу все беды, что приключились за четыре месяца, все думы поведали один одному. Фонька Драный нос был доволен своей теперешней жизнью. С казаками подружился сразу. И, видно, потому, что его доля походила на их судьбу, Фонька стал люб казакам. Дали ему казацкую саблю, ладного коня, но под Гомелем в бой не пустили, держали в резерве. «Не просись. Еще не крепок в седле, — сказал Варивода. — Снесут тебя, как соломинку. Надо будет — сам скажу, чтоб пошел…»

Слушал Фонька грустный рассказ про Устю, тяжело вздыхал вместе с Алексашкой, хлопал белыми ресницами. Не выдержав, упрекнул Алексашку:

— Не уберег ты ее.

— Как же уберечь было? — Алексашка повернулся с боку на бок. — Все на стену пошли, и бабы, и старики, и подлетки. Все. Она бы и слушать не стала.

— Да, — согласился Фонька. — Теперь все равно не вернешь.

— Вечером, бывало, сидели вдвоем над рекой… Прижмется она боком, голову на плечо мне положит. А у меня дух спирало от радости.

— Ты говорил ей, что люба она?

— Нет. Зачем говорить? Она и так знала.

— А Шаненя знал?

— Ну, вроде бы и знал.

— И не перечил?

— Чего ему перечить? Не урод я.

— Не в том дело. Посад в Пинске не малый. Мастерового и богатого люда хватало. Мог ей найти жениха с мошной. Не ровню тебе.

— Это верно. Пекари, гончарники, канатники деньгу да живность имели. А вот видишь, и не искал.

— Кончим воевать, — утешал друга Фонька Драный нос, — найдется любая.

— Где же искать, Фонька? Разве знаешь, где счастливую долю найдешь свою?

— От дурной! У черкасов невест брать будем, — не то шутя, не то серьезно ответил Фонька.

— Кончится война — на свои земли уйдут черкасы. А я останусь здесь. С Белой Руси нет мне дороги.

— Как это останешься? — удивился Фонька Драный нос. — Неужто собираешься вертаться в Полоцк?

— В Полоцк ли, нет — еще не знаю. Меня там не ждет ни брат, ни сват. И если вспоминает, то одна виселица. А черкасы многому научили. Заронилась думка собрать загон и пойти по Белой Руси. Таких, как ты да я, бездомных и обиженных, немало… — Алексашка кусал травинку и долгим, неподвижным взглядом смотрел на дорогу. — Хватит шановному панству нашей крови. Напились, насосались, как пауки. На всех дорогах люди на кольях сидят, ветер висельников качает.

То, о чем Алексашка говорил, Фонька Драный нос никогда не думал. Собирать загон? Ну, может быть, это и не так трудно. Люд придет. А кто атаманить будет? Говорить об этом просто. Язык без костей…

— Своим ли умом судишь?! — ужаснулся Фонька и сплюнул. — Мушкеты надобны, зелье, сабли. Коней где взять? А мушкеты — не рогатина, в лесу не выломаешь. На такую войну злата много надобно. И оно с неба не падает.

— Знаю, Фонька, все знаю. Не раз думал об этом. Злато будет. Посадские люди дадут, ремесленники. Им шановное панство — тоже кость в глотке. Сабли и мушкеты раздобыть можно. Теперь знаю, как делать надобно… Думал еще, что гетман Хмель не бросит люд наш в беде. Вратами останемся. Помощью не откажет. Но самая большая надежда на Русь. Вот кто руку протянет…

Слушал Фонька, и шел мороз по коже: уж больно смело говорил Алексашка. Ему и в голову никогда не приходила мысль о том, чтоб поднять люд…

Рядом зашептались казаки, вытянули шеи: по ту сторону реки от леса по дороге катился клубочек. Десятки глаз впились в него и не могли сразу понять, что катится.

— Заяц!

— Ей-право!.. — Алексашка приподнялся на локте.

— Волк поднял.

— Ой ли!

Заяц бежал к броду. Не добежав до него, сделал свечку, потом вторую и пропал в кустах.

— Люди подняли, — заключил Гаркуша.

Он не ошибся. На косогоре показались три всадника в синих мундирах. «Они!..» — вырвалось у Гаркуши. Каким мучительно долгим было ожидание! Чего только не передумал за несколько дней. Уже уверился, что вылазка купца оказалась пустой и ненужной затеей.

Всадники прискакали к броду и остановились у самого берега. Гаркуша отчетливо видит их лица — озабоченные и напряженные. Один из них, в плаще, плотный и усатый, приподнял шлем, окинул коротким взглядом правую и левую стороны, посмотрел на лес, что подходил к реке двумя клинами.

Алексашка узнал усатого сразу. Толкнул Фоньку локтем.

— Капрал! Ей-богу, он!

Фонька приподнялся, пристально рассматривая всадника. От напряжения замельтешило в глазах. И вдруг вырвалось из его полураскрытого рта:

— Он!

Так сказал, что услыхал Гаркуша. Сверкнул глазами атаман и, показав кулак, процедил сквозь зубы:

— Расшибу!

Алексашка прикусил язык. А Фонька Драный нос впился глазами в капрала, словно видел его впервые. Рука сама потянулась к сабле и сжала рукоятку.

Всадники долго стояли на берегу, смотрели песок — не видны ли следы копыт. Усмехнулся Гаркуша: ищите!.. Всадники постояли и, повернув коней, поскакали на косогор. Когда скрылись, махнул сотникам платком. Казаки уже знали, что делать. Отползли поглубже в лес и побежали к лошадям, что были отведены подальше. В седла вскочили в одно мгновение и вытащили сабли.

Гаркуша разбил загон на два отряда. Первый поставил справа от брода, второй укрыл в лесу слева. Решил, когда выйдет на берег войско — ударить с двух сторон.

Смотрел с тревогой атаман на косогор, из-за которого длинной змеей выползали рейтары, драгуны, пехота. Сколько их, определить было трудно. Но то, что их больше и что оружие у них крепче — не сомневался. Теперь одна надежда была у Гаркуши: внезапный удар. Он всегда сопутствовал удаче. Как получится на этот раз, Гаркуша предвидеть не мог. Даже сейчас, когда стало очевидным, что стражник имеет намерение переправиться через Березу, все еще не верил в ловушку. Гаркуша слыхал о Мирском — отважном и решительном воине. В тяжелых сечах он разума не терял, а если приходилось круто, уводил войско и ускользал, как слизняк.

Чуя воду, кони шли к реке весело. Над островерхими шлемами колыхались хоругви. Уже до Гаркуши долетают отчетливые слова команды, тонкий голос рожка. Гаркуша косится глазом на казаков. Те словно вымерли. Теребят холки коням и поглаживают, чтоб не храпели и, не дай бог, ржали. Варивода тоже не спускает глаз с сотни. Лицо его заострилось, шея вытянулась, и едва заметно вздрагивают свисающие книзу тонкие, тронутые проседью усы — сотник покусывает в тревоге губу.

Гаркуша посмотрел на рейтар и, протянув руку, ребром ладони разрубил воздух. Варивода кивнул: мол, понял — врезаться и отсечь рейтар от драгун и пехоты. Если сделать это — одними командами захлебнется стражник Мирский.

Возле воды кони остановились. На вороном жеребце подъехал всадник в голубом мундире и шляпе. На боку его дорогой отделкой сверкала сабля. «Стражник Мирский», — определил Гаркуша и, сжав зубы, ухмыльнулся. Осадив на скаку коня, к Мирскому подъехал усатый. Отбросив плащ, он показал в сторону леса. У Гаркуши забилось сердце: значит, не заметили. Сейчас пойдут…

Войско прибывало к реке. На берегу стало тесно. Стражник Мирский махнул плетью, и два драгуна пошли в воду. Они добрались до берега и повернули назад. Убедившись в том, что драгуны без особого труда одолели брод, Мирский пустил первыми рейтар. Привстав на стременах и задрав полы камзолов до кирас, они торопили коней, а те с опаской входили в незнакомую холодную стынь. За ними на правый берег вышли драгуны. Последними шли пикиньеры. Сбросив порты и капцы, они в исподнем входили в воду, приподнимая над головой привязанную к пикам одежду. На берегу стали выкручивать исподнее. «Теперь бы ударить! — сладостно прижмурился Гаркуша. — И порты надеть не успели б…» Да было рановато. Ждал атаман, когда войско отойдет от берега, чтоб было легче отсечь от воды. И смотрел на хоругви, возле которых гарцевал стражник Мирский.

Наконец, рейтары медленно тронулись к лесу. Варивода нетерпеливо посмотрел на атамана. Взгляды их встретились, и сотник понял: пора! Он крепко насунул шапку, чтоб не свалилась в бою, упругими ногами натянул стремена.

— Помоги мне бог!.. — прошептал Гаркуша и поднял руку.

Сотник коротко свистнул.

Опушка леса внезапно ожила, загудела топотом и гиканьем. Казацкие кони, выбравшись на прибрежный луг, легко понесли всадников. А те, взметнув сабли, прижались к гривам в неудержимой ярости. Рейтары и драгуны не слыхали команды пана стражника. Они скорее инстинктивно поняли, что надо делать, и поспешно выхватили из ножен сабли. Но пустить коней навстречу черкасам не смогли. Успели только поднять над головой сталь, защищаясь от первых ударов.

В какое-то мгновение у Гаркуши появилось желание помчаться в то место, где колыхалась хоругвь и мелькала широкополая шляпа. Встретиться бы с ним на ровном поле!.. Но подавил это желание, понимая, что сейчас не об этом думать надо. Врубиться клином между рейтарами и драгунами казаки с ходу не смогли. Сберегли тех железные кирасы. Все же смяли рейтар, и они стали отходить, теряя всадников. Гаркуша заметил, как бросился к драгунам Мирский и те, построившись в каре, парировали казацкие удары. Сверкала сталь, с диким ржаньем носились раненые кони, путая команды, гудели рожки. Драгуны не слушали команды и, словно обреченные на смерть, шли бесстрашно под сабли.

— Через минуту будет поздно! — прокричал себе Гаркуша: войско приходит в себя. Выхватив из-за пояса платок, отчаянно замахал им над головой.

С правой стороны леса вместе с топотом коней к реке полетело громкое и раскатистое: «Слава!..» Засаду, да еще в засаде, стражник Мирский не ждал. Острые глаза Гаркуши заметили, как на мгновение Мирский прикрыл лицо рукой в черной перчатке. Стражник понял, что сейчас отряд наверняка рассыплется и собрать войско будет невозможно. Черкасы станут крошить его по частям, отделив рейтар от пикиньеров. Кусая до крови губы, он с ужасом думал о ловушке, в которую заманили его казаки. Это тот поганый купец сумел обольстить войта…

Гаркуша на мгновение потерял из виду стражника. Когда снова заметил его шляпу — было поздно. Подняв серебристые брызги, конь его вбежал в воду и пошел к другому берегу.

— Убег! — вырвалось у Гаркуши. — Ах, нечисть!

Казаки все же зашли со стороны реки, отрезали дорогу к броду и завязали смелый бой. Драгуны, поняв безвыходность положения, перестали поддерживать рейтар и, рубясь, стали отходить к реке. Воин, державший хоругвь, сторонясь боя, устремился к Березе. Увидав, что хоругвь уходит, Гаркуша, стегая коня, пустился за воином.

— Хоругвь!.. Держи хоругвь!..

Воину преградил путь казак. Ударились сабли. Лошадь у воина была прыткая и сильная. Встав на дыбы, она резко повернулась и, обходя казака, пошла к реке. Наперерез коннику летел Гаркуша. Воин почувствовал, что теперь ему не уйти: зажат с двух сторон. Расстояние стремительно сокращалось, и он бросил хоругвь. Древко попало под задние ноги коню, сцепив их, словно путами. Конь, упав, вышвырнул из седла воина. Пролетев аршин шесть, он не поднялся. Казак подхватил хоругвь и поскакал к лесу.

И все же драгуны пробились к реке. Отбиваясь от наседавших казаков, бросились в воду, ища спасения на другом берегу. Гаркуша перехватил Вариводу. Конь Миколы тяжело дышал, а сам Варивода задыхался. Лицо его было мокрым. Он поминутно вытирал рукавом лоб и убирал волосы, сползающие на глаза.

— Стой! — приказал Гаркуша.

— Кажется, одолели, — Варивода тревожными глазами смотрел, как все еще мелькали кони. Рейтары один за другим уходили вдоль берега вниз — брод держали черкасы.

— Одолели! — Гаркуша смочил языком пересохшие губы и завертелся в седле, вглядываясь в сторону. Там рубились двое. — Кто же это?

В стороне леса сцепился казак с рейтаром. Сверкая саблями, они то сближались, то расходились в стороны, ища момент для последнего, решительного удара.

— Алексашка! — узнал Варивода. — Не выдюжит хлопец!

Сотник ударил коня в бока, и тот рванулся с места.

Алексашка не ждал помощи и не просил бы ее, если б даже и пришлось туго. Вместе с сотней он мчался на рейтар, и случилось так, что не скрестил саблю. Дважды рубил по спинам, и оба раза отскакивала сабля от кирасы. На скаку замахнулся на него драгун. Алексашка подставил саблю. Выручила саморобка. Только концом чиркнул лях по кунтушу и разрубил полу. Алексашка побелел: беречься надо! И в этот миг увидал капрала Жабицкого. Плащ на нем был изорван и болтался клочьями. Под плащом виден рейтарский сюртук, поверх которого затянута короткая кираса. Со шлема на затылок спадала узорчатая кольчуга.

— Свел бог! — крикнул Алексашка и, повернув коня, пошел на капрала.

Жабицкий оторопел: на плюгавой лошаденке, с непокрытой головой идет на него черкас.

— Пся мать! — гаркнул капрал и, подняв саблю, пошел навстречу Алексашке.

Алексашка выкинул вперед упругую руку, и сабля капрала со скрежетом прошла по стали, ударила в рукоять.

Жабицкий не дал жеребцу уйти далеко, повернул его и, вглядываясь, чтоб не налетели казаки сбоку, снова пошел на Алексашку. Из-под козырька железного шлема капрал с лютой ненавистью смотрел на мужика и не мог понять, смеется ли над ним схизмат или впервые сидит в седле. Держит саблю перед собой, как свечу. Жабицкий размахнулся. В тот же миг поднял саблю Алексашка. Сухо динькнула сталь, выбив искру, и конец сабли, отвалившись, врезался в землю. Капрал Жабицкий оцепенел от ужаса. Лицо его, потное и красное, побелело. Глухой дрожащий крик сорвался с уст капрала:

— Не смей!.. — согнутой левой рукой он прикрыл лицо.

Тяжело дыша, неспокойно гарцевали всадники. Сжавшись в седле, Жабицкий смотрел на Алексашку пылающими обезумевшими глазами. И сейчас, обезоруженный, он не хотел признавать преимущества смерда над ним. Вместе с тем, в глубине сознания ощутил, что он во власти этого изорванного, обросшего мужика на рябой кобыле. Внезапное чувство страха овладело капралом, и он увидел ее, смерть, в сверкающей над головой полоске стали.

— А ты смел?!. — Алексашка занес саблю. — Сколько черни побил в Полоцке, помнишь?.. Сколько погубил в Пиньске, помнишь?.. Сколько обид чинил люду простому? И думал, что не услышит господь молитв наших, не увидит сиротских слез?!. Долг платежом красен, пане капрал!..

И опустил саблю…

Закинув голову, сполз с седла Жабицкий. От мертвого шарахнулся в сторону жеребец и пошел, волоча длинный повод. Алексашка соскочил с седла, поднял обломанную саблю капрала.

Подъехал Варивода.

— Выручать хотел… — Взял обломок из рук Алексашка повертел и, рассматривая, прочел: — «Ян-Казимир король»…

Варивода воткнул обломок в землю, прижал сапогом. Обломок спрятался по самую рукоятку.

Уже не звенела сталь оружия, но и не стояла тишина на пожухлом осеннем лугу — черкасы перевязывали раны и копали могилы убитым. На другом берегу Березы рожок собирал разбросанное войско. Из кустов орешника выходили пикиньеры и, с опаской поглядывая на реку, торопливо поднимались на косогор.

2

Поручик Парнавский загнал коня. Не доехав до Озарич семи верст, конь рухнул на дороге и остался лежать с открытыми печальными глазами. Поручик пересел на коня рейтара и, безжалостно хлестал его, помчался дальше. Парнавский знал, что гетман Януш Радзивилл вышел из Несвижа с войском и ведет его на Лоев, где бродит по лесам шайка здрайцы Кричевского. По слухам, Кричевский собрал пять сотен черни, и если ее не разогнать, один святой Иезус может знать, чем обернется это скопище схизматов. Но гетман торопился не очень. «Устраивает охоты на зверя, когда горит под ногами земля…» — со злорадством подумал Парнавский. Стражник литовский знал, что Януш Радзивилл был благосклонен к Парнавскому, и только потому отправил именно его с дурной вестью о разгроме отряда.

Мчался Парнавский недолго. В полудень, миновав Озаричи, часа через три увидел войско. Оно тянулось медленно по старому Логишинскому шляху, обсаженному березами. Войско шло огромным обозом, в котором содержались все воинские припасы, необходимые в больших походах: ядра, бочонки с зельем, пули, ольстры, черенки для пик, алебарды и все остальное, что также надобно — книги со священными писаниями, посуда для воевод, сундучки с лекарствами, кандалы для татей и другие принадлежности. Поручик, увидев крытый высокий дормез, направился к нему. Стража расступилась, и, остановив покрытого испариной коня, он соскочил у самого дормеза. Нога не выскользнула из узкого стремени, и Парнавский упал. «Дурная примета!..» — мелькнула тревожная мысль. Быстро поднявшись, посмотрел на открытое оконце, за которым застыло бледное, неподвижное лицо гетмана. Парнавскому показалось, что уста Януша Радзивилла скривились в презрительной улыбке. Но гетман ничего не сказал. Став на одно колено, Парнавский с тревогой посмотрел в лицо Радзивиллу.

— Говори! — приказал гетман.

— Стряслась беда, ясновельможный! — Поднявшись с колена, застыл у окошечка.

Гетман раскрыл дверцу и поставил на подножку высокий лакированный сапог. Худые, длинные пальцы, на которых сверкали алмазами перстни, судорожно сжимали эфес сабли.

— Что?.. — и окинул Парнавского беглым взглядом.

— Стражник литовский пан Мирский настиг Гаркушу по левую сторону Березы-реки. Схизмат устроилв лесу засаду. Два часа смертельно рубились рейтары и драгуны на берегу… Полегли, но одолеть схизматов не привелось.

— Почему?.. — и, не дождавшись ответа, закричал: — Почему?!.

— Засада была, ваша мость, — Парнавский побледнел.

— Отходить! — топнул сапогом по ступеньке гетман.

— Пан стражник отошел и увел войско к Речице… — ответил Парнавский, но сколько осталось рейтар и драгун после битвы, умолчал.

Гетман Януш Радзивилл со свистом втянул в себя воздух и соскочил с дормеза. Все его планы, которые строил в Несвиже, рушились. Гетман рассчитывал, что, разгромив Гаркушу, он направит отряд стражника под Хлипень, где поднимается чернь. Усмирив ее, пан Мирский пойдет к Лоеву. Там они должны встретиться. Теперь, минуя Хлипень, к Лоеву придется идти одному. Это половина беды. Хуже, что за спиной неспокойно. И посылать под Хлипень пока некого. Больше того, неизвестно, куда поведет след Гаркуши. Если он окажется под Хлипенем, войско его увеличится чернью. Хлипень Гаркуша обложит и возьмет — укрепления в городе слабые, войска почти нет. А в городе немалые запасы зелья, пуль, ядер, провианта. Работные люди сами откроют ворота разбойникам и запросят в город.

— Мерзкий схизмат! — в ярости простонал Радзивилл. — Посажу его на кол и мясом буду кормить псов.

— Так, ваша мость! — поддержал Парнавский, но сам грустно подумал: «Сперва надо поймать разбойника»…

Дормез гетмана съехал с дороги, пропуская войско. Януш Радзивилл смотрел на сытых коней, на железные шлемы всадников и мучительно думал о том, что под Хлипень все же следует послать отряд. Пусть он не гоняется за схизматом, а пройдет по весям и заставит чернь стать на колени, приведет ее к послушанию и покорству. Но кого послать? Воеводу Константы Мазура? Одряхлел воевода и стал глуп. Пан Винцет Ширинский? Этот молод и слишком горяч. Его опутает схизмат Гаркуша, затянет в ловушку и порубит. Воевода пан Оскерко? Гордый и самовлюбленный лях. Сошлется на хворь, на мирские дела, а из маентка не тронется. При мысли о стражнике литовском Мирском — задергались скулы. О, святой Иезус! В этот трудный час для Речи Посполитой его окружают глупцы и жалкие трусы, которым судьба ойчины не гложет сердце… А если послать его поручика? Смел, решителен, голову не теряет. В этом убеждался трижды, когда брал его на охоту. Ко всему имеет заслуги в прошлом. Одно плохо: староват. Испытующе посмотрел на Парнавского и разжал сухие губы:

— Поедешь с отрядом под Хлипень.

У Парнавского похолодела душа. Он уже был под Пинском и вдоволь хлебнул там огня. Теперь еле ушел от Гаркуши. И снова туда, где бродит схизмат и разбойник. Лучше было б в войско пана Потоцкого. Там хоть видишь перед собой врага. А эти лесные разбойники и негодяи коварны и злы. Но пану гетману ответил достойно:

— Хотел просить тебя, ясновельможный, под Хлипень послать.

— Бери пятьдесят рейтар.

«Пятьдесят рейтар!..» — Поручик Парнавский почувствовал, как мгновенно онемели ноги. Это равно, что самому идти в плен к Гаркуше.

— Сегодня выступать?

Гетман не слыхал вопроса. Мыслями он был под Белой Церковью, откуда получил последнее тревожное известие: истекают кровью войска Речи Посполитой. Но стало известно, что в ближайшие дни король Ян-Казимир подпишет перемирие с Хмелем. Это будет кстати. Тогда лишь развяжутся руки. Огнем и мечом пройдет он по Бедой Руси до Орши и Полоцка и силой заставит хлопов любить и почитать господ своих…

— Что еще хотел? — нахмурился гетман.

— Выступать дозволь, ясновельможный.

— Иди. И помни: не щадить ни мала, ни велика… Перемирие с Хмелем, а с ними — война.

Гетман Януш Радзивилл приподнял полы сюртука, сел в дормез и хлопнул дверцей.

По шляху шло войско. «Перемирие с Хмелем… — шептал Парнавский. — Один свенты Иезус знает, сколько еще положат голов под Хлипенем и Лоевом…»

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Ермола Велесницкий нашел Алексашку на опушке леса. Под старой олешиной он перематывал на ногах истертые, влажные онучи. Подошел к нему и нехотя спросил:

— Не знаешь? Фоньку-то твоего…

Алексашка поднял голову. Тревожное предчувствие охватило сердце, и ему показалось, что оно вот-вот остановится. С трудом зашевелились губы:

— Что Фоньку?

— Порубили…

— Как же так… порубили? — Онуча вывалилась из ослабевших рук.

— Не знаешь, как рубят?.. — вздохнул Ермола. Помолчав, начал рассказывать: — Как выскочили казаки из засады, да как ударили, учуял пан стражник, что делу конец. Спасать душу надобно. Он хвать и повернул коня к реке. Фонька увидал его и кричит: «Уходит, идолище!..» И — за ним! Может быть, и настиг бы его Фонька у самой воды. Осталось аршин десять… За паном шли рейтары. Кони у них прыткие. Один рейтар и полоснул Фоньку по плечу. Кирасы-то нету…

— Нету, — прошептал Алексашка.

Алексашка поднялся, а ноги не держали. Фонька… Друг… Хотел все вернуться в Полоцк и завидовал Алексашке, что была у него в Пинске любовь. Фонька Драный нос… Лучше бы не встретил его!

— Веди, — попросил Ермолу.

Он шел следом за Велесницким к реке. Шли, обходя порубленных рейтар и казаков, и возле каждого Алексашка вздрагивал, думал — Фонька лежит.

Неподалеку от брода, на пожухлой, вытоптанной конями траве лежал Фонька Драный нос. Рядом сабля и шапка. Побелевшие руки раскинуты, на восковом лице ни кровинки. Показалось Алексашке, что шевелятся Фонькины губы. «У мертвого-то…» — подумал Алексашка. Склонился над другом, сложил его руки на груди. И вдруг разжались губы, и слабый выдох шевельнул грудь. Алексашка отпрянул. Глаза у Фоньки приоткрылись.

— Живой он, живой! — закричал Алексашка. — Фонька!..

Фонька Драный нос шире раскрыл мутные глаза, зашевелил побелевшими губами.

«Воды!..» — догадался Алексашка и бросился к реке. Шапкой зачерпнул холодную воду и, расплескивая ее на бегу, мгновенно примчался. Велесницкий приподнял голову Фоньки, и Алексашка влил в приоткрытый рот воду. Фонька вздохнул. Казалось, что ему полегчало.

— Зови быстрей казаков!

Ермола побежал за казаками. Те примчались целой толпой. Они подняли Фоньку, понесли к лесу и положили возле костра. Фонька тихо стонал. Пришел Гаркуша, сурово посмотрел на казаков.

— Разглядеть не можете, где живые, где зошлые, леший вас дери! Неведомо, каких закапывали!!!

— Разве мы знали?!. — виновато оправдывались казаки. — Лежал нерухомо, руки раскинул…

— Водку неси! — приказал Гаркуша джуре.

Принесли водку. Гаркуша влил глоток в рот Фоньке. Казаки начали раздевать раненого, чтоб перевязать рану. Удар оказался сильным. Была перебита кость ключицы, разрублена лопатка. Конец сабли провел кровавый след до самого пояса. Кто-то вздохнул и сказал с сомнением: «Да-а…» Сказанное означало, что вряд ли выживет Фонька.

— Бери телегу и вези в деревню. Там бабы выходят, — решил Гаркуша.

Алексашка собрался быстро. В телегу казаки положили сено, дали на дорогу вяленой медвежатины. Под сено Алексашка спрятал саблю и сразу же отправился в путь. Фонька был в беспамятстве. Дважды его поил Алексашка и думал о том, чтоб быстрее добраться до деревни. К вечеру показалось на шляху несколько хат. Алексашка обошел их и никого не увидел. В хатах было пусто. По давно погасшим очагам, по заплесневелой воде в кадках заключил, что люди ушли давно. Куда ушли — понять было нетрудно. Кто в лес, кто бодался на Русь. Люд ищет убежище от панского гнева.

Что делать дальше, Алексашка не знал. Ничего не оставалось делать, как ехать в любую другую деревню, но увидал старуху. Она осторожно выглядывала из-за угла покосившейся, вросшей в землю хаты. Алексашка обрадовался:

— Как повымирали! Никого не видать… Скажи, матка, в какой хате Марфу найти?

— Нечто одна Марфа? — после долгого молчания спросила старуха, выходя на тропу.

— А сколько их тут? Мне бы одну найти… Хворого привез.

— Кто послал тебя к Марфе? Или сам знаешь ее?

— Послали. Из леса…

Она заковыляла следом за Алексашкой, остановилась у телеги, рассматривая восковое лицо Фоньки.

— Я ж не подниму его.

— Сам подниму, мати. Куда ложить?

— Повремени… — старуха исчезла за хатой.

Ожидая старуху, Алексашка задавал себе вопрос за вопросом: кто такая Марфа? Откуда знает ее Гаркуша? Раз послал к ней, значит, чем-то помогает загону?

Вскоре старуха привела Марфу. Низкорослая, укрытая дырявым платком, она посмотрела мельком на Алексашку и сразу же направилась к телеге.

— Может, к тебе? — спросила старуха. — Не ухожу его: глаза не зрят и руки ослабли.

— Вези ко мне, — сказала Марфа.

Алексашка повел коня к самой крайней хате. С Марфой внесли Фоньку и положили на полати.

— Звать его как?

— Фонькой.

— Черкас?

— Стал черкасом. А родом из Полоцка. Видишь, как его рейтары порубали…

Марфа куда-то ходила. Пришла — темно на дворе стало. Она зажгла лучину. Потом растопила печь и поставила греть воду. Когда вода закипела, запарила листья. Марфа не разговаривала, ничего не спрашивала, словно Алексашки не было в хате. Да и говорить Алексашке не хотелось. Больше думал о пережитом за последние дни, о том, какая будет у него впереди дорога.

Поздно вечером Марфа стала возиться возле Фоньки. Она сама повернула его на бок. Ловко развязала намоченные кровью онучи и бросила их под полати. Потом прикладывала к ране примочки и поила Фоньку отваром.

— Чего сидишь? Ложись, — сказала она Алексашке.

Алексашка улегся на лавке. Долго не мог уснуть. Потом задремал и вздрогнул: почудилось, ходит кто-то за хатой. У печи скреблась мышь. На припечье тихо похрапывала Марфа. Алексашка встал, подошел к Фоньке, прислушался. Дышит. Лег снова. Уже перед рассветом, обессиленный, задремал.

И увиделось Алексашке, что вошел в хату высокий, начинающий полнеть мужик в собольей шапке. А на плечах у него шуба. Поверх шубы парчовая накидка, расшитая золотыми и серебряными нитями. Трясется острая жидкая бороденка. В руках — посох.

— Ты кто? — спросил Алексашка.

— А разве ты не знаешь, дурья твоя голова, что я есть государь твой, царь Алексей Михайлович?

— Нешто ты царь? — удивился Алексашка. — Как же дозволил ты, что в муках умирал раб твой, Фонька?

— Не помрет Фонька, — ответил царь. Он снял соболью шапку и надел на голову Фоньке. — А ты кто?

— Не узнал? — рассмеялся Алексашка. — Сказывают, ты бывал некогда в Полоцке?

— Бывал, — ответил царь. — А тебя не видывал.

— Полно врать! И Полоцк видывал, что на берегу Двины-реки стоит. Хотим мы, царь-батюшка, чтоб взял ты Полоцк под свою крепкую руку. И не токмо Полоцк, а все города и деревни Белой Руси и правил ими, как правишь Русью.

— Отчего не взять! Пиши челобитную и посылай в Посольский приказ людей.

— Челобитную писать не буду, ибо грамоте не учен, а посольские дела не вершил, — разозлился Алексашка. — Люди достойные писать будут. Шаненя напишет.

— Не морочь голову! — царь стукнул посохом по полу. — Нет Шанени. Пошто врешь мне?

Алексашка испугался, увидав разгневанное лицо царя.

— Прости меня, царь-батюшка! Зарубили Шаненю. Душа его лишь жива. Не убить ее ни татарам, ни панам, ни немцам, пока Русь стоит.

Алексашка заплакал…

И, вздрогнув, раскрыл глаза. Тормошила Марфа.

— Чего кричишь? — тихо спросила она.

— Соснилось…

— Сходи водицы попей.

Алексашка вышел в сени, нащупал кадку и, припав к ней, напился. Близился рассвет. Спать больше не хотелось. А перед глазами стояла соболья шапка, посох и жидкая борода.

Утром Фонька, приоткрыв глаза, увидал Алексашку. Слабыми губами еле слышно прошептал:

— Где я?

— В хате, — Алексашка обрадованно склонился над полатями. — Полегшало малость?

— Огнем палит.

— Отвару испей.

Подошла Марфа. Она черпала ложкой мед, настоянный на зелье, и давала его Фоньке. Выпил несколько ложек. Хотел было что-то сказать Алексашке, но снова впал в беспамятство. Целый день Алексашка не отходил от друга. Думал с тревогой, выживет ли Фонька? Вечером к нему снова вернулась память. Совсем слабо зашевелились бескровные губы:

— Помру я, Алексашка…

Алексашкино горло сдавило.

— Чего это помрешь? Не так случается — посекут и живы остаются. Или забыл, как тебя в Полоцке полосовали?

— Помру, — твердил Фонька. — Не вынесу…

— Вот заладил свое! Отлежишься у Марфы, загоятся раны, и сядешь снова в седло. Помни, Фонька, мне да тебе помирать еще час не пришел.

— А панов побили?

— Побили, Фонька. Устелили головами луг. А те, которые уцелели, позорно бежали за Березу.

Ночь Фонька спал спокойно, не стонал. А утром попросил есть. Марфа отварила ему кулеш. Повеселел Алексашка. Теперь появилась надежда, что выживет. Придвинул скамейку ближе к полатям и рассказывал:

— Надо же присниться такому. Царь в шубе, с посохом, говорит: возьму под свою руку… Может, сбудется сон, тогда заживем по-новому.

Фонька вздохнул.

Говорил Алексашка с тем, чтоб облегчить муки друга, а сам не верил своим словам. Не отдаст король Ян-Казимир земли русскому царю без войны. Гаркуша говорит, что Русь к войне еще не готова. Со временем будет война, если по доброй воле не поступится король. Алексашка верит Гаркуше.

Через день Алексашка прощался с Фонькой.

— Когда поздоровеешь, ищи загон под Хлипенем. Гаркуша говорил, там будем стоять.

— Если, даст бог, выживу.

— Скоро ли, не скоро, а поднимешься. Не найдешь под Хлипенем, люди скажут, куда ушли.

— Бывай, друже! — глаза Фоньки затуманились. Хотел приподняться, да не смог. Сползла слеза и застыла на бледной щеке. — Свидимся ли еще?

— Свидимся, — уверенно ответил Алексашка, надевая шапку. — Не хорони себя до времени.

— Попадешь в наши края, поклонись земле… за меня…

Тяжело было расставаться с другом. А надо было. Остановился на пороге, посмотрел еще раз на Фоньку и вышел, глотая подступивший к горлу тугой комок.

Глухими, старыми лесами ехал Алексашка до большого, длинного села Стрешин. Похолодало. Шел мелкий, нудный дождь. Правда, такой погодой спокойнее было ехать. В Стрешине остановился у корчмы. Долго искал запрятанные два гроша. Завалилась тряпица в угол пояса портов. Наконец нашел ее. Тогда более смело толкнул тяжелую, набрякшую от дождя дверь. Люда в корчме не было. Холопам не за что бражничать, а челядников в Стрешине нет. Ждет сонный корчмарь проезжего человека. А теперь таких все меньше и меньше. В хате парно и полутемно. Пахнет брагой и каким-то непонятным варевом. Подошел к корчмарю, вгляделся и обрадовался:

— Добрый день, Ицка!

Ицка поднял большие черные глаза, удивился:

— Ты не стрешинский?

— А ты разве стрешинский?

— Тут живу, значит, здешний.

— А я думал — пинский… — Алексашка положил на стол грош. — Налей браги, да покрепче. Озяб в пути.

— Да, я жил в Пиньске. Когда начался этот гармидар^[27], бросил все, забрал бабу и уехал в Стрешин. Тут живет мой брат. Ты тоже из Пиньска?.. Меня же не хотели выпускать из города. Так ты знаешь, что я сделал? Я дал казаку злотый… Слушай, говорят, что там Пина стала красной от крови. Это правда?

— Правда, — кивнул Алексашка.

— Вот и тебе удалось выбраться… Слушай, а где ты жил там? Возле вала или, может быть, на посаде?

— Шаненю знавал?

— Скажи мне, а кто не знал Ивана Шаненю?!. Это был седельник!.. М-м…

— У него жил.

— У самого Шанени?! — Ицка выпучил глаза. — . Он живой остался или нет?

— Порубили рейтары.

— Порубили?!. Ай, ай, ай! А что, он не мог уехать? Дал бы пару злотых, и ему открыли б ворота… Что, у него не было денег?.. Слушай, говорят, что от Пиньска ничего не осталось?.. Ну, раз ты меня знал, я тебе дам брагу, которую для себя делал.

Ицка пошел в каморку и налил полную коновку. Нес и боялся расплескать. Алексашка отпил. Дух захватило — ароматная, крепкая. Вытер ладонью усы.

— Ничего не осталось от города. Угли.

— Ай, ай, ай!

— Слушай, Ицка, говорят, где-то возле Стрешина стоят казаки. Не знаешь?

— Откуда я могу знать, где эти казаки, — пожал плечами корчмарь и заморгал ресницами. — Зачем тебе казаки? Тебе мало их было в Пиньске?

— Надобны, — Алексашка отпил брагу и зацмокал. — Для себя варишь вон какую, а продаешь…

— Болбочешь абы-что! Это один человек просил сделать… Совсем немножко.

— Так не слыхал?

— Зачем мне нужны твои казаки! — фыркнул Ицка. — Что у меня с ними за гешефт^[28]? И так говорят, что жиды всюду лезут, так мне еще надо впутываться в дело с казаками!

— Может, мимоходом сдыхал?

— Не надо мне и мимоходом! — и, подумав немного, склонил голову набок. — Слушай, тут у меня остановился человек, купец пан Войцех Дубинский… Такой разумный человек. Так он тоже не знает. Но у него есть хурусник, или черт его знает, кто он. Если хочешь, могу спросить у купца.

— Спроси.

Ицка вытер передником руки, тяжело поднялся и толкнул коленом дверь, что вела в каморку. В каморке снова дверь. Первая отошла, и Алексашка прислушался. Разговор был тихий, но кое-что Алексашка услыхал. «Заходил в корчму, но жил у седельника…» — говорил Ицка. Голоса купца не услыхал. Корчмарь отвечал ему: «Наверно, надо, если ищет…» И снова долгая тишина. Наконец Ицка вышел. Он пожал плечами и развел руками.

— Сейчас выйдет сам.

Алексашка ожидал. Скрипнула дверь. Вышел купец, посмотрел на Алексашку и рассмеялся. Не удержался и Алексашка:

— Савелий!

Ицка заморгал глазами: какой Савелий, если он Войцех?..

— Чтоб вас обоих взяла холера… — и побежал в каморку за брагой.

2

В шатре у Гаркуши тесно. Сидят сотники Варивода, Семен Щербина, Чернущенко. Мыслями сотники разделились. Варивода супит брови, молчит. Семен Щербин ждет его слова и злится. А Варивода ждет последнее слово Гаркуши и чует сердцем, что атаман не поддержит Семеновы речи. Не выдержал Варивода:

— Горяч ты, Сенька!

— Ты не попрекай! — поджал губы Щербина. — Послушай, что казаки говорят.

— Раскудахтались, как куры! Чем недовольны? — Гаркуша надкусил яблоко. Оно было кислое. Атаман сморщился, швырнул яблоко за полог. — Говорите!

— Будто ты не знаешь, атаман, — понизил голос сотник. — Надоело людям по лесам прятаться.

— Неужто прячемся?

— Ты к слову не цепись. Казаки ждут, когда поведешь на Хлипень.

— Думаешь, возьмем город? — Варивода посмотрел из-под лба. — Вряд ли. Только казаков положим…

— Обложить бы надо, — настаивал Семен Щербина. — Такой думки и Чернущенко. Так, сотник?

Чернущенко завертелся от прямого вопроса.

— Войска в Хлипене вроде нет. Попробовать можно. Как атаман скажет…

Гаркуша молчал. Сидел, по-татарски подобрав под себя ноги, думал и слушал, о чем говорят казаки. Он верит, что черкасы обложат город и будут рубиться, не страшась смерти. Но будет ли прок от той сечи? Город немалый. Много в нем купечества и шляхетной знати, много работного люда. Полтораста лет назад Хлипень принадлежал Руси. Потом снова отошел к Речи. Быть не может, чтоб Радзивилл не держал город под надзором. Хлипень на перекрестке больших дорог. Гаркуша понимал: если пан гетман сразу не пошел на Хлипень, а держался правее, дорогами, то лишь потому, что надеялся на стражника литовского. Да, может статься, что Радзивилл повернет к Хлипеню, но Гаркуша все же не верит в это. Скорее пойдет навстречу Кричевскому, под Лоев. Знает и то Гаркуша, что в Хлипени много одежды и харчей. Об этом думать приходится — через месяц подуют холодные ветры, начнет подмораживать. Куда деваться загону? Казаки в лесу отсидеться могут: нароют землянок, костры жечь будут. А лошадям сено потребно. Лошадей надо уберечь от ледяного ветра. Да, в самый раз уйти на Украину, в теплый край. Тем более что утром специальный чауш, посланный полковником Максимом Гладким, принес весть. Скрывать ее от казаков больше нет смысла…

— Гетман Хмельницкий заключил перемирие с королем.

— Перемирие?!. — голос Щербины сорвался.

Варивода вскочил и хлопнул ладонями.

— Пидэм до жинок!..

— Значит, с Казимиром дружба?

В словах Щербины Гаркуша почувствовал железо.

— С дружбой еще погоди. И жинками тоже. Сперва пойдем под Хлипень.

Решение атамана было неожиданным и непонятным. Значит, об этом он думал в самом начале разговора и молчал. Варивода затеребил усы и хмыкнул.

— Будем рушить мир?

— А ты его заключал? — загоготал Чернущенко.

— Ни.

— Жинка твоя — сабля.

— Заладили: жинка да жинка! К бису жинку! — разозлился Варивода. — Я спрашиваю: как рушить мир?

В мыслях Гаркуша понимал, что именно теперь, когда заключено перемирие, здесь, на Белой Руси, надо сильнее щипать шановное панство. Пусть помнят: войско гетманово — одно дело, а чернь на Белой Руси свое слово держит. Кроме того, под Хлипень идти надо еще и затем, чтоб не обольщало себя панство победой и войско держало на виду.

— Будем брать город или нет — время покажет, — решил Гаркуша. — Скажите казакам, чтоб завтра с утра седлали коней. Ты, Варивода, не пекись за мир с панами. Пускай о том печется гетман Хмель. Земля княжества литовского — не Украина.

— Стой, атаман! — перебил Варивода. — Не ты ли говорил, что земля эта русская?

— Тем паче, — рассмеялся Гаркуша. — Будет царь Алексей Михайлович думать. Или не доверяешь ему? — Гаркуше показалось, что обиделся сотник. — Украина и Русь свои земли имеют, белорусцы — свои.

Семен Щербина слушал разговор, поглядывал то на Гаркушу, то на Вариводу, стараясь вникнуть в суть. Дивился, что горячо спорит Варивода.

— Какие у белорусцев земли? У них ни гетмана, ни своей рады нет.

— Потому и нет, что панской пятой придавлены. Придет час, выберут гетмана, и рада будет.

— Так, — согласился Щербина. — Татар меньше, а хана имеют и град главный — Бахчисарай.

— Тебя бы, атаман, в гетманы белорусцам. Пошел бы? — моргнул Варивода.

— Кто откажется от гетманства… — захохотал Гаркуша, держась за бока. — Если б избрали, пошел.

Ночью Гаркуша проснулся от шума дождя. Тяжелые капли барабанили в старый шатер. Уснуть не мог. Лежал и думал о разговоре с сотниками. Да, пожалуй, если б была у белорусцев своя рада, волей-неволей, а пришлось бы Речи Посполитой считаться с чернью и слать послов. Проще было бы говорить и с Московским государством. А так получается, что живут белорусцы на птичьих правах у себя в хатах, на своей земле, где родились. Эх, если б прислал сейчас гетман Хмель на Белую Русь пять загонов по тысячи сабель! Под Лоевом раскрошили бы пана Радзивилла и пошли на Оршу, Менеск и Полоцк. Собрали бы люд в Полоцке, избрали вече, избрали голову и подали бы челобитную царю Алексею Михайловичу, чтоб помог войском беречь покой в крае. Не сунулся б в Белую Русь Ян-Казимир: паны знают, что перемирие с Хмелем ненадолго. А жить с ляхами надлежит в мире и дружбе, как и всем державам между собой. Каждый свой хлеб ест и добывает его своими руками. Каждый свою веру имеет. Чинить обиды один народ другому не должен… — думал Гаркуша.

Атаман встал, вышел из шатра. Костры, прибитые дождем, погасли. Возле одного из костров, втянув голову под кунтуш, поеживался казак. Гаркуша наклонился.

— Ты, Алексашка?

— Я.

— Не спишь?

— Под дождем несладко спать, — Алексашка зевнул и, сев на корточки, начал шевелить погасшие полешки. Они дымили и шипели. Разворошил золу. В ней сверкнул тлеющий уголек. Начал раздувать его.

— Ты бабу покинул в Полоцке? — вдруг спросил Гаркуша.

— Какую бабу? — Алексашка поднял голову, не понимая, о чем спрашивает атаман.

— Жинку, детей?

— А-а, — Алексашка усмехнулся. — Нет… — и подумал: а чего это он спрашивает? Может, доведался про Устю? Никто о ней рассказать не мог.

— А у меня есть жинка…

— Далеко?

— Отселе не видать.

Показалось Алексашке, что Гаркуша вздохнул.

Алексашка положил под угольки бересту. Она затрещала, сворачиваясь в трубочку, и вспыхнула, лизнув валежник короткими язычками. Лениво разгорались сырые иголки. Костер долго дымил и запылал только перед рассветом, когда совсем затих дождь. Гаркуша сидел неподвижно, выставив к огню сильные, большие ладони. Казаки обступили костер, грелись и сушили промокшие кунтуши. Заалело небо. Стало веселее. Шумно разговаривают казаки. Насунув на лоб шапку, Варивода тянет песню:

Тихо подхватывают казаки, и под старыми, обомшелыми соснами разливается песня звоном:.

Гаркуша поднялся. Из шатра джура вынес саблю и пистоль.

Лагерь ожил. Казаки седлали коней, приторачивали к седлам походную утварь и снаряжение. Разговоры вели о мире, который учинил гетман Хмельницкий, и прикидывали, сколько еще понадобится войска, чтоб разбить Яна-Казимира.

— Выводи-и! — послышались команды сотников.

Казаки подбирали поводья, садились в седла. Отдохнувшие кони непослушно вертелись и, получая плети, пофыркивали, неохотно перебирая ногами по густому, еще зеленому папоротнику. На лицах людей исчезала усталость от бессонной сырой ночи. О ней уже не думали казаки.

— Идем на Хлипень!

— На Хлипень!..

Вытягивается сотня за сотней из леса к старой, давно забытой купцами дороге. Она раскисла, и в липкой густой грязи тонут копыта коней. Над лесом, над дорогой и полем висит туманная осенняя дымка. Колкий холодок забирается под серые кунтуши, и казаки поеживаются.

Натянув поводья, Гаркуша сдержал нетерпеливого жеребца — тот не хочет стоять на обочине. Гаркуша смотрит, как движется войско. Увидав Алексашку, зовет его рукой.

Алексашка поворачивает коня.

— Стой! — приказывает атаман.

Что Гаркуша хочет, Алексашка не знает, но зря останавливать атаман не будет. Искоса Алексашка поглядывает на Гаркушу, и мимо воли видится ему широкоскулое, смуглое лицо Небабы. Гаркуша только моложе и потому статней. Ему годов немногим больше сорока. Хотя одет он в казацкое, а говор выдает атамана. Скажет слово по-черкасски, а потом такое, что услышишь только здесь, на Белой Руси. Грустен был Гаркуша у костра. Видно, вспомнил дом, жинку… Не отрывая глаз от войска, сказал:

— Идем на Хлипень.

— Слыхал, — ответил шепотом Алексашка.

— Что там деется и стоят ли рейтары — знать не знаем. А надо выведать. Подбери пять мужиков из своих. Поведет Любомир, и сядете в засаду под Хлипенем. Если в город придется заходить — тебе выпадет. Одевай свою старую свитку. Уразумел?

— Так, атаман.

— Скачи к Любомиру, и — с богом!

Алексашка кивнул. Стеганул коня, и тот помчался, обгоняя загон, выбрасывая из-под копыт комки липкой мокрой земли.

Любомира настиг в голове загона. А ему еще вчера было известно, что пойдет с ним Алексашка. Гибель Небабы тяжело перенес Любомир. Он стал молчаливым и злым. Когда казаки заводят разговор про панов — поджимает губы Любомир и под щеками медленно перекатываются упругие желваки. Казаки видят это и перешептываются. Только с Алексашкой по-прежнему разговорчив.

Шли на рысях почти весь день. Дорога вывела к большому, обсаженному березами шляху. Кое-где маячили старые, обомшелые и покосившиеся, неведомо кем и когда поставленные верстовые столбы. Остановились у одного и решили, что дорога ведет на Речицу. Поехали по дороге с опаской. Вскоре увидели старого козопаса. Пастух заметил верховых, бросился бежать.

— Батька! — крикнул Алексашка.

Услыхав это слово, хлоп остановился и, тяжело дыша, уставился на конников. Подъехали к нему.

— Я думал… — и перекрестился.

— Чего испугался? — спросил Любомир.

— Стар стал, не вижу, — оправдывался пастух.

— А слышишь добре.

— Слышу, что свои.

— Далече ли до Хлипеня? — Алексашка свесился с седла.

— До Хлипеня? — козопас приоткрыл рот. — До Хлипеня будут Сиваки, за ними Репки. А за Репками и Хлипень.

— Верст двадцать осталось?

— Может, и осталось. А куда тебе на ночь глядя? Тут и ваши заночевали.

— Наши? Кто же есть? — насторожился Любомир. — Наших не может быть.

— Стало быть, есть, — уверял козопас. — Казаки. В хате с того конца деревни стоят.

— Посмотрим, — Любомир тронул коня. Когда Алексашка поравнялся с ним, прищурил глаз: — Не ляхи ли переоделись?

Увидав из-за кустов бузины крышу хаты, спешились. В кустах оставили коней. Раздвигая ветки, Любомир и Алексашка осторожно приблизились к хате. Возле нее возок, лошади, седла, сваленные в кучу. Горит костер, и человек десять у огня. Люди в кунтушах, с саблями. Любомир прислушался. Говор свой, украинский. В костре чугун — кашу варят. Потянул ноздрями воздух. Показалось, пахнет просом. Но сомнения не было: казаки.

— Пошли! — решительно кивнул Алексашке.

Раздвинув кусты, зашагали по сухим сучьям. Возле костра услыхали. Вскочили казаки, выхватили сабли. Усатый, могучий казак с оселедцем показал пальцем в землю.

— Стой! Кто такие?

— Казаки, — ответил Любомир по-украински.

— Не брешешь? — подозрительно посмотрел усатый. — Заходи, Прошка, чтоб не дали стрекача.

Казак, которого назвали Прошкой, заскочил за спины Любомира и Алексашки, но не приблизился. Остальные тоже стали обжимать кольцом. Алексашка и Любомир выхватили сабли.

— Ты не шути, не то порубим! — предупредил грозно усатый. — Клади саблю!

Казаки расступились полукольцом, настороженно рассматривая двоих. Первый — вроде казак, а второй, в изорванной свитке, на белорусца смахивает.

— А ты не грозись, — повысил голос Любомир. — Видишь, что не испугались. Сами к хате шли.

В дверях показалась рослая сухопарая фигура в расстегнутом кунтуше, без шапки. Серебром спадают на лоб жидкие волосы.

— Чего шумите? — увидав двоих, нахмурился. — Кто такие? Чего с саблями? Идите ближе!

Любомир вбросил саблю в ножны, и подошел к седому. Пока приближался, успел рассмотреть зоркие глаза под мохнатыми бровями, длинный, с горбинкой нос, морщины, изрезавшие худые бритые щеки. Он стоял, уперев руки в бока, широко расставив крупные ноги, обутые в юфтовые сапоги. Ни сабли, ни пистоли за широким малиновым поясом, который туго перехватывал белую льняную рубаху и синие шаровары. Окинув Любомира проницательным взглядом, покрутил седеющие усы.

— Казак?

— Казак.

— Куда держишь путь?

— Хожу по белу свету.

— Все ходят, кто ноги мает. До какого загона приписан?

— До Небабы…

— Небабы? — усомнился седой. — Где он есть, тот Небаба?

— Вечная память ему! — Любомир перекрестился. — Загинул под Пиньском.

— А ты по лесам шастаешь, как тать?

— У тебя не крал, — поджал Любомир губы.

— Дерзок! — повысил голос седой. — Прикажу язык вырвать. А кровь у тебя, вижу, настоящая, казацкая.

Любомир промолчал, только сверкнул глазами. По спокойному, уверенному лицу седоголового понял, что ведет разговор не с простым казаком.

— Отвечай, кто и куда идешь?

— Атаман Гаркуша послал.

— С того бы и начал. А то ерепенишься, как петух, за саблю хватаешься. Другим разом общипают, что и кукарекнуть не успеешь. Сразу попадешь в котел. Теперь час другой. Можешь ли покликать Гаркушу ко мне?

— Верст двадцать скакать надо.

— Скачи. Скажи, зовет Силуян Мужиловский, посол гетманов.

Любомир окликнул казаков, что остались в бузине. Те вывели коней.

— Ого-го, — загремел Прошка. — Войско целое! Давай поближе к огню и каше. Голодные, небось, чтоб вас волки грызли!

Отведать каши Алексашке не довелось. Пожевал ломоть душистого хлеба, разглядывая мякоть.

— Чего глядишь? — кивнул Прошка, заталкивая в рот окраец.

— Не ел такого.

— На Московии пекут.

Почему на Московии да как он сюда попал, не спрашивал — времени не было. Сел в седло и помчался назад, к загону. В темноте долго искал лагерь. Костры помогли. Поднял сонного Гаркушу. Рассказал ему о встрече с казаками и передал, чтоб ехал к некому Мужиловскому. Услыхал это имя, сон у Гаркуши словно ветром сдуло.

— Не перепутал? Прозвище добро запомнил?

— Как есть.

Гаркуша разбудил сотника, пошептался с ним в шатре. Вскочив на жеребца, коротко бросил Алексашке:

— Не отставай!

Алексашка не мог понять, кто такой Мужиловский и почему при упоминании о нем Гаркуша сразу же сел на коня. Почти всю дорогу атаман молчал. Когда кончился лес и кони вышли на шлях, — расступилась тьма, стало веселее ехать.

— Посольство гетмана Хмельницкого, — сказал Гаркуша, ворочаясь в седле.

— Куда едут?

— Неведомо мне.

— Хлебом потчевали. Такого хлеба еще не едал. Говорили, на Московии пекут. Там хлебопеки мастеровые.

— Значит, из русского государства едут, — заключил Гаркуша. — Может, добрые вести на Украину везут. Но почему оказались под Хлипенем, понять не могу.

Уже на рассвете подъехали к хате. Стоявший на часах казак пошел будить Мужиловского. Через раскрытую дверь донеслось басистое: «Зови!..» Не дожидаясь казака, Гаркуша подхватил саблю и переступил порог. Алексашка услыхал радостный голос атамана:

— Здравствуй, батька!

— Здравствуй! Бог свел нежданно-негаданно.

Они обнялись. Алексашка присел у двери. В хате зажгли лампаду, и тусклый огонек заполыхал на столе.

— Садись! — Мужиловский хлопнул ладонью по лавке. — Как ты, крепок и здоров?

— Как видишь, батька… Что занесло на Белую Русь? Видать, из Московского государства?

— Не ошибся. — Мужиловский понизил голос. — Гетман Хмельницкий с посольством отправил к царю. И просил завернуть в земли Литовского княжества, подивиться, чем живет люд и что деется в местах этих.

— Клокочет Белая Русь, батька. Так и передай гетману. Мужики бросают хаты и берутся за косы. Десять дней Пинск шугал пламенем. Люду полегло, как на поле Куликовом, а то и больше. Под Бобруйском и Слуцком теперь казацкие загоны вместе с холопами стоят. Осадили Кобрин, Лоев, Игумен… Я на Березе разбил стражника литовского Мирского, а Радзивилл вышел с войском на Кричевского. Теперь на Хлипень иду. Вот такие дела…

Мужиловский слушал, качал головой, и тень его, такая же большая и стремительная, как сам он, шевелилась на стене.

— Будет клокотать. Белорусцам не слаже, чем черкасам.

— Ремесленники и чернь дознались, что гетман Хмель просит царя взять черкасские земли под свою руку. Теперь только и говорят об этом.

Мужиловский встал, молча прошелся по хате. Алексашка отодвинулся подальше от двери, положил голову на руки. В темени Мужиловский заметить его не мог. Он постоял у двери, вдыхая прохладный воздух, вернулся к столу. Из плетеной ивовой корзины вынул скудель и куманец.

— Попей меду. Свежий, липовый… — сел, кряхтя, на скамью. — В Москве с Ордин-Нащекиным вел такой разговор… Он той же думки, что и гетман Хмельницкий. Пора люд собирать в единую державу, под одни хоругви. И белорусцам в той державе по праву надлежит быть. Сейчас не время говорить про земли княжества Литовского…

«Когда же будет то время?» — горестно подумал Алексашка и прикусил губу.

— Дай мир подписали, — заметил Гаркуша.

— Что — мир! — Мужиловский со злостью сплюнул. — До весны. Там снова в поход тронемся.

Гаркуша рассказал Мужиловскому о жестоких схватках с рейтарами Януша Радзивилла, о православных церквях, закрытых иезуитами, о бедности, что висит, как рок, над хатами мужиков. Потом велась речь о загоне. Мужиловский спрашивал, сколько в нем сабель да где берут казаки харчи и, постукивая пальцами по доскам стола, предупреждал:

— Гляди, атаман, чтоб не чинили обиды белорусцам твои казаки. До гетмана доходят всякие слухи, и карать за своевольство он будет жестоко. На Хлипень — иди! Мир или не мир, а шановное панство пусть знает и всегда помнит: у черкасов и белорусцев думы и заботы одни…

Алексашку клонило в сон — смежались глаза. А он старался слушать, о чем идет разговор. Будто за пеленой хриповатый голос Гаркуши:

— Правда ли, что в Москве неспокойно?

Мужиловский ответил:

— Правда. Люди посадские бунтуют. Громили дворян и бояр. В ответ на бунтовство воеводы лютуют больше прежнего, порют целыми улицами, тащат в застенки и на дыбу поднимают. Царь наказывал князьям, а те — головам стрелецким, чтоб стрельцов смотрели и ружья у них досматривали почасту и чтоб они, стрельцы, к стрельбе и всякому ратному строю были навычины и к походу, и к бою всегда были напоготове…

Послышались слова Гаркуши:

— Круто и на Руси…

И снова Мужиловский:

— Круто… Пусть царь о том печалится… Наши думы о другом. Гетман высказал их царю такими словами: «…зычим быхмо собе самодержца такого в своей земле, яко ваша царская вельможность православный христианский царь…» И еще писал гетман: «Чтоб есми вовеки вси едино были…»

И голос Гаркуши:

— Русские, белорусцы, украинцы…

Потом говорили еще о чем-то.

Алексашка поднялся и тихонько вышел во двор. Ночь была густая, золкая. Постепенно светало. Казак, стоявший на часах, сладко зевнул и спросил Алексашку:

— Не спится?

— Еще не ложился.

— Иди в копну. Тепло в сене, мягко.

За хатой стоял стог. Алексашка заворошил сено и наткнулся на спящего казака. Тот забормотал во сне и затих. Алексашка лег рядом. Слипались глаза, а все текли и стояли в ушах слова: «Чтоб есми вовеки вси едино были…»

Проснулся от того, что Любомир дергал за ногу. Было светло. В хате пусто. Гетманово посольство уехало. Только жеребец Гаркуши чесал гриву о березу, что стояла под самой хатой. Гаркуша сидел рядом на колоде с Вариводой. «Откуда появился Варивода?» — подумал Алексашка. И, оглянувшись, раскрыл рот от удивления: неподалеку от хаты стояло казацкое войско. Гаркуша посмотрел на сонного Алексашку.

— Поздно спишь, а сабля не точена.

— Остра, атаман.

— Напои коня и — в седло!

Алексашка не понял, шутит Гаркуша или говорит серьезно. Ночной разговор Мужиловского породил ворох мыслей. Они набегали одна за другой, и Алексашке трудно было понять и разобраться в них. Одно лишь уразумел, что придет час, когда стрельцы московского царства придут на землю эту и скажут: думы у нас одни и помыслы одни, и борониться от врагов будем разом до последней капли крови. Наступит в крае покой. Снова заскрипят на дорогах купеческие дробницы и фуры, груженные всякими товарами. От синего моря по Двине до града Полоцка поплывут байдаки и лайды с железом и снедью. Никто не будет более грозить мушкетами и огненными ядрами… Из Белой Руси будут ходит к черкасам гостевать белорусцы. Еще крепче станет вечная дружба, скрепленная кровью. Только не увидят всего этого ни Шаненя, ни Гришка Мешкович, ни Устя. Остался лежать под Пинском Небаба. И не знает Алексашка, доживет ли он до того ясного дня, который рано или поздно придет.

Хлипень рядом, один переход без привала. Посланные Гаркушей лазутчики вскоре вернулись. В хату собрались сотники и слушали, о чем те говорили.

— А в Хлипене том ведомо, что войско казацкое объявилось. Поудирало шановное панство. Со стен пищали глядят и пики наставлены. А ворота в Хлипене накрепко заперты.

— Что будем делать, сотники? — Гаркуша обвел всех сидящих медленным взглядом.

— Обложим! — ответили те. — Может, и ворвемся…

— Собирайте сотни. Выступать будем немедля.

Кашу, пахнущую дымом и обильно заправленную салом, Алексашка ел второпях. Играл рожок, и казаки подтягивали ремни в седлах. Позвякивали уздечки. Кони, чуя поход, тревожно стригли ушами. За хатой стоял козопас и, опираясь на кий, смотрел, как садились в седла казаки.

— Бывай, батька! — крикнул ему Алексашка.

— В добрый путь!

— Спасибо за слово…

Войско выходило на шлях. Шумно переговаривались казаки. Алексашка видит, как, подгоняя коней, уходят вперед дозорные.

— Далеко ли до города? — Алексашка настиг Любомира и пустил коня рядом.

— Быстро дойдем.

Хотел еще Алексашка спросить, большой ли город Хлипень, будет ли такой, как Пинск. Но не спросил. Подумал, что брать его будет нелегко.

Чем ближе город, тем тише разговаривают казаки. Наконец совсем умолкли. Только топот копыт на шляхе да позвякиванье уздечек. Лес стал редким. Вскоре показалась светлая полоска поля, и вдали, сквозь стволы старых, обомшелых сосен виделся город: длинная вереница домов и над ними купол церкви и острые крыши двух костелов.

— Хлипень!..

Издали Алексашке не видны ни стены, ни ворота, ни те, кто их охраняет. Хлипень, как и Пинск, прижался к реке. Ее не видно из-за леса. Гаркуша говорил, что река большая, глубокая. Атаман неподвижно сидит в седле, смотрит на город. Только ему одному известно, что там, в Хлипене, есть лазутчики, которые должны подать сигнал. Гаркуша ждет. Долгая гнетущая тишина мучит казаков. Алексашка поглядывает на Гаркушу, на казаков и чувствует, как трепетно бьется сердце. Нет, ему не страшен бой. Сейчас он крепче и уверенней сидит в седле: за спиной у него надежные и верные братья.

— Дым, дым!.. — понеслось шепотом от седла к седлу.

— Горит!..

В двух местах, где высились острые крыши костелов, валили в небо густые, черные клубы дыма. Их колыхал ветер, и они, расползаясь, ложились одеялом над крышами хат. Гаркуша пошевелил носками стремена, подобрал повод.

— Пора!..

Коротко и тонко пропел рожок.

Рванулись кони и, выскочив из леса, пошли к городу напрямую, порыжевшим от осенних дождей полем. И сразу же понеслось над землей стоголосое:

— Слава-а!..

— Слава! — кричал Алексашка.

На городской стене вспыхнуло одно облачко, второе. Гром выстрелов покатился над полем. Алексашка не слыхал его. Припав к лохматой гриве коня, сжав зубы, он смотрел вперед. Одна лишь мысль стучала в голову, в виски: «Домчаться, долететь!.. За все… За обиды… За тех, которые полегли!..» Словно на крыльях кони. Сейчас нет силы, которая сдержала бы их. Видит: приподнялись в седлах черкасы и к низкому, дымчатому небу, что летело навстречу, будто молнии,неумолимо взметнулись сверкающие казацкие сабли…

БЕЛАЯ РУСЬ

«В Могилеве ж, и в Шилове, и в Орше, и в Копыси… всяких чинов люди говорят — как государевы ратные люди на Польшу и на Литву наступят и оне де под государеву руку готовы, а стоять против государевых людей нигде не станут».

Из письма вяземского купца С. Калужки в Посольский приказ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

ороль Речи Посполитой Ян-Казимир был встревожен — рушились планы, которые, казалось, были тщательно продуманы. В январе 1649 года в поход тронулось войско под началом гетмана Януша Радзивилла. Замысел похода сводился к тому, чтоб выйти на линию Пинск — Туров — Мозырь — Речица и оградить Белую Русь от нашествия казацких загонов с юга. Затем, по замыслу Радзивилла, поставив на колени взбунтовавшуюся чернь, ударить всем войском в тыл схизматику Хмельницкому. Король одобрил план похода, но уже в сере-, дине лета стало очевидным, что выполнить его полностью не удастся. Это подтверждали донесения гетмана. Если под Туровом сравнительно легко расправились с повстанцами, то Мозырь встретил упорством. Парламентер, посланный Радзивиллом, вернулся избитым, в изорванной одежде. Горожане отказались сдать город войску и приняли на стенах бой… Гетман объявил штурм, который продолжался несколько дней. Чернь и малочисленный отряд казаков не могли устоять против артиллерии. Кроме того, усиливающиеся морозы совершенно сковали действия повстанцев. Радзивилл ворвался в город. Сотни казаков и горожан были казнены. По приказу гетмана их сбрасывали с башни замка на обледенелые камни.

Неспокойно и в тылах армии гетмана. В Бобруйске разгоралось восстание. Гетман направил к городу отряд пана Валовича. На Березине завязались жестокие бои. В последнем пан Валович потерпел поражение и вынужден был отойти от Бобруйска. Гетман Радзивилл, разгневанный упорством повстанцев, послал в помощь Валовичу половину своего войска. Пехота и артиллерия осадили город, но штурмовать его не стали — слишком отчаянно дрались повстанцы, и Радзивилл не был уверен в быстром успехе. Снежной морозной ночью в город пробрались лазутчики. Богатые мещане и купцы поддались уговорам и, изменив повстанцам, открыли ворота. Войско ворвалось в город. Пан Валович жестоко покарал казаков и чернь. Казалось, на этом — все! Мелкие отряды, которые бродили по лесам, не представляли серьезной угрозы войску. И вдруг новое тревожное известие: под Менском вспыхнули кровопролитные бои. Отряд черни и казаков разбил два полка наемной немецкой пехоты. И, наконец, загремели выстрелы под Чериковом. Противоречивые сведения приходили из Могилева. В одних донесениях говорилось, что горожане Могилева верны королю. По другим вестям, богатая знать и купечество разделились на две половины. Одна из них тяготеет к русскому царю…

На Украине под Пилявцами Хмельницкий одержал победу над коронным войском. Теперь на пути к Варшаве у казаков не было преград. Ян-Казимир начал мирные переговоры с Хмелем, которые особенно нужны были обессиленной Речи Посполитой.

И, как злая насмешка, как злой рок, в начале апреля казацкий загон под началом Ильи Галоты, переправившись через Припять, внезапно ударил по войску гетмана Радзивилла. Удар был настолько сильным, что войско не смогло противостоять ему и откатилось к Речице с большими потерями. Кроме Галоты снова объявился загон Гаркуши. Радзивилл послал гонца в Варшаву. В письме гетман просил короля прислать подкрепление.

Ян-Казимир прочел письмо и остался недоволен действиями гетмана, но десять тысяч пехоты и конницы все же послал под Речицу.

2

Бутылка мансанильи распалила желание выпить еще вина. Пан Самоша знал, что вина больше нет, и все же снова заглянул в одну и вторую корзины. Он вздохнул и с сожалением посмотрел на пана Окрута и пана Вартынского:

— Нету, Панове!

Пан Окрут поднялся и ногой толкнул скамью. Она с грохотом ударила в стол. Зазвенели кубки и покатились по гладко струганным доскам.

— Прошу, шановные, ко мне. Кажется, есть еще бутылка…

Вышли из душной избы. Настроение было великолепное. Что ж, на это была причина. Три недели назад возле местечка Холмеч войско гетмана Радзивилла разбило отряд полковника Кричевского. Около тысячи казаков и черни было порублено. Остальные разбежались, как мыши, побросав сабли, протазаны и мушкеты.

Пану Вартынскому было душно. Он расстегнул сюртук, втянул воздух, бросил короткий взгляд на серебристую гладь Днепра, на домики, что прижались друг к другу.

— Как зовется это место? — спросил он Окрута.

— О, пан Вартынский! Ты спрашиваешь в который раз… Речица.

— Забываю, шановный. Речица… Славное место.

Они шли по кривой улочке, минуя тихие, словно безлюдные, хаты. Ночью прошел дождь, и в лужицах, будто в зеркале, сияло высокое голубое небо с мелкими кудрявыми барашками облаков. И вдруг из-под ворот выскочил на улицу поросенок. Хрюкнув и мотнув головой, он засеменил по улочке. Тут же хлопнула щеколда и бабий голос зацокал:

— Дюдка, дюдка!..

Увидав шановное панство, баба оробела и подалась назад. А поросенок заметался в лужицах посреди улицы, разбрасывая брызги. Пан Вартынский выхватил шпагу.

— Ах ты, паршивая тварь! — воскликнул он.

У ворот завыла баба:

— Паночек, смилуйся!.. Не трогай, паночек…

Вартынский, прыгая через лужи и под хохот пана Окрута и пана Самоши потрясая шпагой, кричал: «Юс!..» Поросенок затрусил к воротам, но Вартынский опередил его и, полуприседая, сделал несколько шагов к животному, потом, выбросив правую ногу, сделал резкий выпад. Шпага легко пронзила поросенка, и он, оглашая улицу пронзительным визгом, свалился, отчаянно трепыхая ногами.

— Цудовно! — задыхался от смеха пан Окрут. — Так грациозно и решительно поразил одним ударом! Цудовно!.. Эй, баба, через час мы придем на шкварки… И не голоси, черт побери!..

Вартынский вытер шпагу листом подорожника.

— Ну, где мансанилья?

— Пойдем! — пан Окрут показал на избу, в которой он остановился.

Хатенка была низкая и тесная, с земляным полом и широкими полатями на половину избы. Окрут приказал хозяину — щуплому седенькому мужику — убрать старую слежавшуюся солому и принести свежего сена. И еще приказал мужику убраться вместе с бабой в клуньку, что была пристроена к хате. Жильем пан Окрут был доволен, как и своим положением: как-никак писарь канцелярии войска Его ясновельможности гетмана Радзивилла — особа немалая. В любую минуту дня он мог свободно входить в кабинет гетмана. Такая привилея дана не многим. Это высоко ценили Вартынский и Самоша. Несмотря на то что были с Окрутом друзьями, относились к нему с особым почтением. Заискивание и подобострастие Окрут принимал как должное, хотя держался, с друзьями просто и доверительно.

— Пойдем! — Окрут толкнул тяжелую дверь.

Дверь оставили раскрытой — светлее в хате. Окрут вытянул из-под полатей продолговатый деревянный баул и отбросил крышку. Достав бутылку, потряс ею над головой.

Мансанилью разлили в кубки. Терпкое вино приятной теплотой расползалось в груди, начинало кружить голову. Снова наполнив кубок, Вартынский поднял его.

— За славную победу!..

Пан Самоша не замедлил спросить:

— За которую будет?

— За которую есть! — торжественно поправил Вартынский.

— Разбитый схизмат под Холмечем еще не победа, шановный.

— Неужто не победа? — Кубок вздрогнул и замер в руке Вартынского.

— Ты слыхал, что под Менском появились схизматики? Их немало.

— Не потому ли пан Самоша бежал оттуда? — со злорадством рассмеялся Вартынский.

Самоша почувствовал себя оскорбленным. Он никогда не был трусом и всегда стремился к баталиям. Но если это не удавалось — не его вина. Подканцлер Великого княжества Литовского пан Казимир Сапега считал, что Самоша нужен в Вильне. В войско гетмана Радзивилла Самоша был послан подканцлером с квартяными делами. В штаб-квартире гетмана он и встретился со старыми друзьями Вартынским и Окрутом. Промолчать на злое слово Вартынского не хотел.

— Это ты бежал от схизмата Кричевского.

— Лгарь! — побагровев, закричал Вартынский, хотя и знал, что пан Самоша говорил правду.

О том, что Самоша не лгал, знал и пан Окрут. Он был свидетелем тому, когда войско гетмана приблизилось к Лоеву и начало готовиться к переправе на левый берег Днепра. В этот час из тыла нагрянули казаки схизмата Кричевского. Бой продолжался около двух часов, и черкасы не имели успеха. Кричевский понял, что войска не одолеют, и пошел на уловку. Он приказал своему левому флангу начать отступать. Гетман понял отступление казаков по-своему и решил, что они не выдерживают натиска драгун. Радзивилл направил на этот участок все свои резервы. В этот час правый фланг Кричевского развернулся и зашел в тыл войску гетмана, а левый фланг вновь пошел в наступление. Драгуны не выдержали и начали отходить. И только случай спас войско от неминуемого разгрома. Днем ранее гетман. Радзивилл послал кавалерийские отряды навстречу казацкому войску. Гусары не встретили Кричевского и возвратились назад именно в тот критический момент отступления. Казаки не выдержали удара свежих сил. В этом бою Кричевский был ранен, и как ни защищали его черкасы, рейтарам удалось пленить казацкого предводителя…

— Лгарь! — повторил Вартынский с презрением. Он залпом допил вино и бросил кубок на стол. Кубок со звоном покатился.

Окрут подхватил кубок и, предвидя близкую ссору, примирительно сказал:

— Шановные, стоит ли пикироваться?

— Пан Вартынский со мной разговаривает, как с быдлом! — в голосе Самоши слышалось железо. — Как смеет?!

— А пан Самоша забыл, что я княжеского рода и схизматам спины не показывал.

— Войско бежало, и ты бежал! — настаивал Самоша. Глаза его сверкали. На высоком бледном лбу вздулась тоненькая синяя жилка. Было видно, как в ней пульсирует кровь.

— Неслыханная дерзость! — Вартынский поджал губы. — Я не потерплю этого.

Пан Вартынский положил руку на эфес шпаги, бросив выжидающий взгляд на Самошу. Тот ответил кивком круглой лысеющей головы. Они обнажили шпаги одновременно. Окрут замахал руками.

— Прошу вас, шановные!.. Нет причины драться… Немедля помиритесь! В моем доме…

— А моя честь?! — в бешенстве закричал Вартынский. — На шпаги!

— Не позволю, как с быдлом! — губы Самоши дрожали от негодования. — Я готов!

— Только не в моем доме, шановные, — молил пан Окрут.

Пан Вартынский выбежал из хаты. За ним — Самоша и Окрут. На узкой тропинке, что вела к хате, Вартынский и Самоша скрестили шпаги. Торопливо зацокала сталь. Слегка наклонившись вперед, пан Вартынский короткими пружинистыми шагами, припадая на правую ногу, наносил быстрые и легкие удары по шпаге Самоши. Тот, медленно отступая, парировал их. Вартыский был выше ростом, и теперь особенно сказывалось это преимущество. С пылающими глазами он яростно наступал, нанося то правые, то левые удары. Это, видимо, разозлило пана Самошу, и он, несколькими сильными ударами отбрасывая шпагу Вартынского, пытался найти удачный момент для решительного удара. Распаленный, на какое-то мгновение укоротил дистанцию. Вартынский воспользовался этим, легким ударом отвел шпагу Самоши и, сделав стремительный выпад, метнул острие в грудь Самоши.

Пан Самоша, охнув, схватился за грудь. Несколько мгновений он стоял, широко расставив ноги и тяжело дыша. Внезапно ноги его подкосились, и он упал на тропинку, не отрывая от груди руку. Пан Окрут видел, как по растопыренным пальцам расползалась кровь.

— Ах, шановные, что вы наделали! — и бросился к пану Самоше.

Не мешкая, пан Окрут побежал за драгунами и лекарем. Драгуны внесли Самошу в хату. Рана оказалась не глубокой. Ее перевязали.

Через час Окрут стоял перед гетманом Янушем Радзивиллом. Гетман расположился в ксендзовском доме, что стоял на высоком берегу Днепра. Радзивилл сидел в походном кресле возле окна и, казалось, не слушал, о чем доносил Окрут. Взгляд гетмана был устремлен вдаль, сухое, восковое лицо было неподвижным, будто окаменевшим. Наконец тонкие губы вздрогнули, разжались. Окруту показалось, что в устах проскочила саркастическая улыбка.

— Что не поделили? — спросил сухо гетман.

— По глупости, ваша ясновельможность. Слово за слово. Один гордый, и второй не меньше. Нашла коса на камень…

— Обоих бы их на псарню да высечь! Мало того, что казаки не дают покоя, так еще один одному кровь пускают… — Гетман скрестил на груди руки. Под щеками дрогнули желваки.

— Так, ваша ясновельможность. Совсем не вовремя.

Радзивилл откинулся на спинку кресла. Тонкие, сухие пальцы вцепились в подлокотники. Гетман покосился на столик.

— Садись. Будешь писать… его милости… королю…

Окрут сел за столик, придвинул ближе перо и пузырек с чернилами. Гетман говорил медленно, видимо, продумывал каждое слово. Радзивилл вдруг умолк и резко приказал:

— Читай!

— «С божией помощью удалось нам разгромить армию Кричевского под Лоевом: Самого полковника Кричевского взяли в плен. Я приказал лучшим лекарям не отходить от него, любой ценой поднять на ноги, но проклятый схизматик точно онемел. Я приказал послать к нему попа, в надежде, что, исповедуясь, он разболтает много такого, что знает — ведь он кум Хмеля…»

— Так… Теперь пиши дальше!

Окрут обмакнул перо.

— «…Но когда сказали проклятому схизматику, что к нему придет поп, он ответил: „Тут надо сорок попов, дайте лучше ведро холодной воды“. Кричевский подох, ваша милость… Двигаться дальше, на Киев, — не могу. В тылу у меня ширится восстание. Во главе черни стали какие-то Макитра и Натальчич, у них универсалы Хмельницкого. Я назначил по пять тысяч злотых за головы этих разбойников. Пока не покончу с ними, вперед не пойду…»

Гетман доносил королю о положении в крае, еще раз напомнил о надобности нового набора наемного войска.

Окрут писал и думал о том, что разгром армии Кричевского не принес спокойствия. По всей видимости, гетман Радзивилл направит войско под Могилев — там сейчас поднимает голову чернь. В той стороне объявились новые загоны черкасов, которые ведет казацкий наказной гетман Иван Золотаренко.

Гетман Радзивилл поднялся из кресла и, тяжело ступая, подошел к столику, на котором стояла бутылка французского пунша и серебряный кубок. Наполнив кубок и отпивая маленькими глотками, приказал:

— Пана Вартынского с отрядом в пятьдесят сабель отправить в Могилев… Сегодня же…

3

В Могилев пан Вартынский отправился охотно. В городе, неподалеку от церкви всемилостивого Спаса, стоял дом его дяди, богатого и знатного пана Константы Поклонского. Несколькими годами ранее Вартынский дважды бывал в Могилеве. Ему нравился этот тихий и богатый город на правом высоком берегу Днепра. И, вместе с тем, зная прошлое города, относился к нему настороженно. Пятьдесят лет назад, когда к Могилеву прибыл полоцкий архиепископ пан Загорский, горожане закрыли наглухо ворота. Архиепископ был потрясен неслыханной дерзостью и провел бессонную ночь в Буйничском монастыре, что в восьми верстах от Могилева. Рано утром прибыл в Буйничи ксендз и поведал архиепископу, что могилевцы не хотят признавать более пана Загорского своим владыкой, ибо переходить в унию не желают. Архиепископ уехал ни с чем. А через двадцать лет с тем же делом направился в Могилев архиепископ Иосафат Кунцевич. И ему пришлось стоять под воротами. Злое письмо отправил архиепископ королю Сигизмунду. Король послал в Могилев войско. Зачинщикам непослушания на Ильинской горе близ Успенской церкви срубили головы, а церкви опечатали. Православные не покорились и в унию не перешли. Службу свою отправляли в шалашах и дали клятву не отступать от веры. И только через пятнадцать лет по велению короля Владислава двери церквей были вновь отворены и горожанам возвращены их привилеи. В знак своей многолетней и трудной борьбы в том же году была заложена церковь Богоявления Господня. Город быстро рос и богател. Из Могилева тянулись купеческие обозы в Москву, Киев, Ригу, Новгород. Вверх и вниз по Днепру шли барки и байдаки с воском, льном, хлебом…

Сейчас Могилеву отведено весьма важное место на порубежье. Стоит город на перекрестке больших шляхов. Двигаясь к московским землям, миновать его невозможно. И русские стрельцы брали его четырежды в прошлом столетии. Теперь казацкие загоны нацелены на Могилев. В городе и его окрестностях пока тихо. Но тишина эта коварна. Чернь может подняться сразу во всем старостве… Могилевской черни, как и всей черни Белой Руси, верить нельзя.

На третий день отряд подошел к Могилеву. Вартынский спустился с кручи к Днепру. Умылись в тихой, легкой воде, искупали уставших лошадей и потом направились в город. Стража долго не раскрывала ворота. Осматривала через бойницы конников да расспрашивала, куда и зачем едут. Только потом медленно разошлись тяжелые дубовые створки. И хоть в Могилеве шляхетного города не было, но центр имел внутренний вал, стены и ворота. В городе людно. Крамники раскрыли двери и стоят в ожидании покупателей. Только тех все меньше и меньше. Время неспокойное, и люд прячет деньгу, живет скупее и экономнее.

Пан Вартынский придержал коня у крыльца дома, ловко соскочил с седла и, вбежав на крыльцо, толкнул дверь. Вышла навстречу служанка и отпрянула к стене, пропуская пана. Вартынский бросил дерзкий взгляд на розовощекую девку и, проскочив в покои, попал в объятия дяди Константы Поклонского. Высокий и худой, он обнял длинными руками племянника, глубоко вздохнул и, прищурив глаз, спросил:

— Куда путь держишь?

— Сюда, в Могилев. Ясновельможный пан гетман Радзивилл отправил с драгунами.

— Славно, шановный! Войско нужно в городе.

— Здесь спокойно?

— Так. Драгуны не помешают. Ну, пойдем, пойдем. — Поклонский взял за локоть племянника и повел в гостиную. — Как там в войске?

— Лагерем стоит под Речицей. Черкасов порешили в бою. Здрайца Кричевский душу отдал.

— Кричевский?! — радостно воскликнул Поклонский. — В бою?

Вартынский помотал головой.

— Раненого увозили черкасы. Его настигли гусары и взяли в плен. Так он, скотина, голову сам себе раскроил о колесо.

— Вот оно как!.. Поделом ему собачья смерть.

Поклонский усадил племянника за стол, который немедля накрыли слуги. Трое суток Вартынский был на сухих харчах и теперь с охотой принялся за сочную распаренную баранину в тушеной моркови. Ел и запивал виноградным сухим вином.

— Что в Могилеве? — жуя мясо, Вартынский из-подо лба посмотрел на дядю и подумал: осунулся пан Константы, но глаза по-прежнему орлиные.

— Как видишь. Бродят шайки вокруг.

— Так. Чернь ждет черкасов.

— Кто знает, кого ждет. Черкасов, а может, московитов. Известно, что русский царь помышляет о войне и готовится к ней.

Вартынский знал, что тревожит дядю. Под Могилевом, у Чаус, имение пана Константы. Земля там угожая. И если пойдет русский царь на выручку Хмелю, то из смоленского порубежья дороги на Украину лежат через Могилевские земли. Словно разгадав мысли дяди, Вартынский допил вино и, поставив возле бутылки кубок, осторожно заметил:.

— Дряхлеет Речь и слабеет.

Поклонский поднял на племянника глаза.

— Я так думаю, шановный. — И, понизив голос: — Державный не может теперь уберечь земли подданных. Панство должно само думать.

О чем должно думать панство, Поклонский не сказал. Но Вартынский хорошо знал дядю. Прежде чем говорить что-либо, пан Константы поразмыслит да прикинет, потом уж выскажет. Расспрашивать дядю не захотел. Решил, раньше-позже выскажет сам. Но Поклонский вдруг подытожил разговор.

— Время покажет. Ждать осталось недолго. Русский царь играть в молчанку не будет…

Поклонский легко встал из-за стола, прошелся по гостиной и, словно вспомнив, раскрыл дверь и приказал служанке:

— Девка! Стели пану постель, и поживее! С дороги отдыхать будет.

Вартынский не стал ждать, пока девка постелет, а следом прошел за ней. Минуту стоял у дверей, разглядывая сильные загорелые ноги. И когда та склонилась, застилая простыню, подошел сзади и, обняв, потянул на кровать. Она забилась, стараясь освободиться от цепких рук.

— Пусти, пане!..

— Ну чего ты боишься, дура, чего боишься?.. — жарко шептал Вартынский, заламывая руки девке. Освободившись, она вскочила, поправляя задранное платье. Вартынский разозлился, сверкнул глазами:

— Стели и убирайся вон, скотина!..

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Пуля ударила в грудь, и Кричевский свалился с лошади. К нему бросились казаки и, подняв, на руках унесли в перелесок. Кричевского положили в телегу, и черноусый жилистый казак, в изодранном кунтуше и без шапки, показал обнаженной саблей в сторону леса:

— Погоняй!..

Алексашка ударил вожжами по крупу коня. Около десятка казаков, сдерживая разгоряченных коней, потянулось рысью за телегой, которая поскрипывала на лесной, неровной, изрезанной корнями дороге. Кричевский лежал на спине с закрытыми глазами, тихо стонал. Алексашка поглядывал на его округленное бледное лицо. Когда телегу подбрасывало, натягивал и отпускал вожжи. Он прислушивался к грохоту боя, который постепенно затихал, к крикам раненых и думал о том, чтоб побыстрее уйти поглубже в лес. Не успели отъехать и четверти версты, как послышался за спиной топот. «Погоня!..» — мелькнула мысль. Алексашка не ошибся — отряд гусар с обнаженными саблями мчался вослед. Казаки окружили телегу, чтоб защитить своего атамана. Засверкали сабли. Алексашка, кусая до крови губы, вцепился руками в дробницы, проклиная свою беспомощность. Через несколько минут половина стражи черкас была порублена. Телегу окружили. Гусар в голубом камзоле, в кирасе, приказал:

— Поворачивай коня!

Алексашке ничего не оставалось делать. Задергал вожжу. Телега медленно развернулась между обомшелых вековых сосен. Расступились гусарские кони, пропуская ее вперед. Алексашка дергал одну вожжу, и лошадь послушно ткнулась в густой олешник.

— Куда прешь?! — гаркнул гусар. — Дорогу не видишь?

Алексашка соскочил с телеги и стремительно бросился в кусты. А вослед неслось:

— Стой, пся крэв!..

Грохнул выстрел. Пригибаясь, Алексашка бежал без оглядки, лишь выбирая погуще кусты. Олешник хлестал по лицу. На мгновение остановился, чтоб перевести дух. Прислушался. Погони не было. Постоял малость, подумал и уже более спокойно затрусил по мягкой, пахнущей прелью земле. Несколько раз останавливался, поглядывая на еще высокое солнце, прикидывал, с какой стороны Сож, и шел к реке. Но реки долго не было. Потянулся старый еловый лес. В нем было сыро и хмуро. Где-то далеко хлопнул мушкетный выстрел, Алексашка смекнул, что долетел он из того места, где был бой. Значит, он забрал слишком вправо. Тогда повернул на запад солнца. И, может, через час вышел к Сожу. Пригоршнями брал прохладную воду и пил жадными большими глотками.

Вечерело. Алексашка устал за длинный и трудный день. В голове шумело, и ноги не хотели идти. Он нагреб несколько охапок моха и, положив его под сосной, сладко растянулся. В лесу было тепло и спокойно. Теперь мог подумать и разобраться в том, что произошло. Само собой разумеется, что в планах и замыслах атамана Кричевского Алексашка понять ничего не мог. Пожалуй, сотники этого тоже не знали. Было ясно одно, зря Кричевский не поставил в засаду сотню. Все могло быть иначе. Теперь загон разбит и собрать его не удастся. Кричевского посадят на кол или отрубят голову. Думал Алексашка, хорошо ли сделал, что оставил атамана. Вернее было б принять смерть вместе с ним, вместе с теми, с кем делил тяготы ратной жизни. Но везти в плен своего атамана — не разрешала душа. Правильно сделал, что бежал. Только куда теперь податься? Слыхал Алексашка, что где-то возле Хлипеня объявился загон казацкого полковника Золотаренко. Идти туда? Места знакомые. Еще можно заглянуть в деревню, где остался Фонька Драный нос. Наверно, поправился Фонька. Год прошел, ровно год с того часу, как порубали Фоньку. А может, и впрямь туда? С этими мыслями и уснул. Спалось Алексашке крепко.

На зорьке раскрыл глаза и поднял голову, прислушался. Не мог понять, приснилось ему или почудилось в дреме: прокричал петух. Нет, не почудилось — через четверть часа снова услыхал его голос. «Деревня рядом», — обрадованно подумал Алексашка. Он направился к жилью, которое оказалось совсем близко. На опушке леса, около реки увидал несколько хат. Убедившись, что в деревне нет войска, Алексашка вошел в первую. В хате уже не спали. Возле печи возилась баба. В люльке енчил ребенок. На лавке, возле оконца, сидел старик, почесывая жидкую седую бороденку. Вслед за Алексашкой в хату вошел мужик и поставил на лавку ведро с водой. Он посмотрел на Алексашку и кивнул:

— Садись, чего стоишь?

— Спасибо. Не стомился за ночь, — и сел возле старика.

— Ночевал в лесу?

— Ночевал, — признался Алексашка и был уверен, что больше хозяин ничего спрашивать не будет.

Старик тяжело вздохнул.

— Нонче не сидится люду в хатах. Все в пути, все в дороге. Ищут жизнь лучшую да красившую. А где найдешь ее в сумятице людской и разоре? Люди кровь льют, с мечом один на одного ходят. — Старик закряхтел и неодобрительно покачал головой. Перекрестившись, уставился на Алексашку. — Откуда и куда идешь, человече?

— Хожу по белу свету, — уклончиво ответил Алексашка.

— Вижу, что ходишь, ежели казацкая одежда на плечах. А говор у тебя наш.

Алексашка раскрыл от удивления рот. Он свыкся с одеждой казацкой и думать не мог, чтоб она выдала его с первого взгляда. Растерялся и не знал, что ответить старику. Решил, что прятаться нечего: чернь — люд свой.

— Все верно, отец. Куда путь держать буду, еще не знаю. Господь бог укажет дорогу.

— Правду говоришь. И тебе и братам твоим.

Кого имел в виду под братами старик, Алексашка не понял. То ли чернь, то ли черкасов.

— У каждого своя дорога, — вставил молчавший до сих пор хозяин избы.

— Всем едина, сын мой, — возразил старик.

Подумал Алексашка, что старик не родня хозяину, ежели в спор вступили. Свои давно б договорились.

— Ты, отец, далеко путь держишь? — наугад спросил Алексашка.

— Держу, — твердо ответил старик. — Гробу господню поклониться.

— В далекие края, — сочувственно кивнул Алексашка. — Из каких мест, отец?

— Воскресенского монастыря града Дисны.

У Алексашки захолонуло дух.

— Что под Полоцком?

— Он и есть. Нешто ты знаешь те земли?

— Бывал там. А ты в Полоцке бывал, отец?

— Отчего не быть? В тридцати верстах.

— Расскажи, как там в Полоцке.

— Везде одно, — старик опустил голову и потупил взор. — Жить несладко. Ропщет люд и ждет милости божьей.

— Не бунтует чернь?

— Тихо. — Старик поднял голову. — Тихо. Уповают на царя.

Алексашка согласно кивнул:.

— Уповать мало.

Старец хмыкнул и догадался о мыслях Алексашки.

— Есть славный муж, дисненский игумен Афиноген. Задумал втайне идти к государю Ликсею Михайлычу. Что из этого получится — не ведаю. Может, и смилостивится государь.

— Скажи, ляхи в Полоцке сидят крепко?

— Крепко, — снова хмыкнул старик. — Когда б их шевелили, как у Речицы…

Хозяйка поставила на стол миску толченого лука, заправленного маслом, и кувшин с квасом, положила преснак и ложки. Старик перекрестился. Следом за ним хозяин и Алексашка.

— Чем богаты, — пробасил хозяин.

Придвинули лавку к столу. Ели молча. Жевал Алексашка пахучий лук и думал о том, чтоб податься в родные края. В Полоцк — рискованно. Его помнят и схватят. А вот в Дисну… И там собрать отряд… Если только игумен Афиноген…

— Не был вчера у Сожа? — спросил старик, вытирая ладонью усы и бороду.

— Был, отец.

— Отважен, — похвалил старик. — Пусть сбережет тебя господь. А теперь что?

— Не знаю, — повел бровью Алексашка и подумал, что старику известно о гибели загона Кричевского. — Может, в родные края подамся, под Полоцк.

— Если будешь в Дисне, игумену Афиногену поклонись. Скажи, старец Змитрий жив и, даст бог, вернется с горы Афонской… Тогда уж и на Московию…

Так и не досказал старик, пойдет ли с игуменом на Московию или имел другое в мыслях.

— Передам, коли доберусь.

Хозяин избы вывел Алексашку к старому, обсаженному березами шляху и наказал:

— У Сожа еще дорога есть. На нее не ворочай. На реке гетмановы байдаки стоят. На третий день будет место Быхов. А на четвертый град Могилев. Дальше не знаю. Люди добрые скажут.

— Там я малость сам знаю… Спасибо тебе за приют.

— Что там спасибо!.. Шагай.

Стоял погожий июльский день. Идти было легко. На ногах у Алексашки старые капцы. Кунтуш отдал мужику — чтоб глаза людям не мозолил, — взял у него старенький, легкий армячишко: как-никак в лесу ночевать придется. Шел и думал, что, добравшись до Дисны, сумеет ли собрать хоть малый загон. Всю надежду питал на игумена Афиногена. Ежели он, как говорил старец Змитрий, на русского царя уповает, то даст свое благословение. А как воевать с панством, Алексашка теперь знает. Год в седле качался и с казаками в таких сечах бывал, что как вспомнит, мороз спину дерет. Думал Алексашка, правильно ли делает, что подался в родные края. Разумом понимал: рискованно. А сердце звало к Двине.

Два дня шел Алексашка глухими сосновыми лесами, березовыми рощами, полянами, усеянными душистыми травами. Полным-полно в лесу ягод — черники да малины. Под Могилевом забрел в малинник, чтоб полакомиться ярко-красной спелой ягодой. Так увлекся, что не слыхал, как подошли сзади. Вздрогнул, когда услыхал тяжелый хрипастый вздох. Повернулся — и захолонуло дух: в двух шагах на задних лапах замер медведь. Ему было жарко, и розово-белая пасть широко раскрыта. Маленькие круглые глазки, словно ягоды спелой черники, смотрели на Алексашку. Лоснящаяся бурая шерсть на животе взъерошена. Тяжелой лапой медведь отмахивался от оводней, которые кружили над головой. Алексашка попятился. Медведь засопел и тоже сделал несколько шагов. Алексашка бросился к шляху. Бурый — за ним. «Задерет…» — мелькнула мысль. Выбежав на шлях, во весь дух пустился по дороге. Медведь не отставал. Его тяжелое сопенье и гулкое шлепанье лап слышались рядом. Алексашка остановился и что было мочи закричал: «А-у-у!» Косолапый тоже остановился. Ему, видимо, надоела эта игра и, переваливаясь с лапы на лапу, медленно сошел с дороги и остановился у березы. Алексашка медленно попятился и, отойдя шагов десять, снова бросился бежать. Медведь не смотрел в его сторону.

Пробежав версту, Алексашка перевел дух. Сел на траву, отдышался, вытер потное лицо. Вспомнил, что в малиннике остался армяк. Смотрел на чащобу, что подступала к самому шляху, и думал: полно зверя в лесах. В еловых ложбинах волки логова роют. В осинниках на сухих плешинах бродят сохатые. Среди мшистых купин устраиваются на лежку зайцы. А соболей, да белок, да всякой всячины — полным-полно. Когда загон стоял в лесах, зверь обходил людей, и не думалось Алексашке, что не так уж и спокойно в чащобе. Ан на тебе. Боязно стало ночевать в лесу.

Под вечер Алексашка пришел в деревню. В ней, как и в других, было тихо и пусто. И все же люд был. Возле одной из хат отрок тесал лесину. Алексашка подошел. Тот замялся, увидав незнакомого человека, но оказался разговорчивым.

— До Мугулева верст со двадцать, — говорил он. — Прямком, може, десяток. Да не ходили прямком. Болото…

Заходить в Могилев Алексашке не хотелось. А есть ли обходной шлях, отрок не знал.

— Казаков не слыхать?

— Говаривают про казаков, — отрок повел плечом. — Только никто не видал их.

Алексашка присел на завалинку. Хотелось есть. У отрока не хотел просить хлеба. А в хате услыхала разговор старуха. Вышла, щурясь, рассматривала Алексашку.

— Казаки объявились? — спросила она отрока.

— Не знаю, — буркнул отрок. — Человек говорит.

— Что за человек? — уставилась старуха. — Странник ли?

— Странник, — согласился устало Алексашка.

— Не стар, а странник. Иди в хату, отдохни…

Не просил Алексашка, а старуха налила миску крупника.

— Хлеба нет, — словно извинялась старуха. — Не хватает от лета до лета.

Старуха спросила, откуда идет Алексашка, куда держит путь, встречал ли на дорогах черкасов и правда ли, что черкасы несут грамоты, что отныне люд литовский будет под рукой русского царя.

— Про грамоту не знаю, — ответил Алексашка. — Ходит молва, что царь заступится за чернь.

Показалось Алексашке, что лицо старухи засветилось.

— Чтоб слова твои сбылись, — старуха перекрестилась и отроку в открытую дверь: — Иди, Лука, крупнику хлебни!

Десять дней был в пути Алексашка. Шел через места Орша, Сенно, Ушачи. И везде слыхал разговоры про черкас, которые ведут войну с панством, про русского царя Ликсея Михалыча. Когда с правой руки обходил Полоцк, до которого было верст пятьдесят, млела душа и сильней билось сердце.

К Дисне подошел в полудень. Показались кресты Воскресенского монастыря, крыши хат. И вдруг оробел Алексашка. Остановился в раздумье у берега Дисны-реки, за которой лежал город. Где-то правее должна быть Двина. Но ее не видно. Приметил только мост. На него не пошел — боялся стражи. Да и платить нечем. Три злотые, зашитые в порты, берег на трудный час. Алексашка нашел брод и перебрался через него.

В Дисне Алексашка никогда не был, но слыхал о городе, что он многим меньше Полоцка и Пинска, стоит на сухом песчаном месте, зажатом реками. Алексашка миновал пустынную и тихую рыночную площадь, за которой виднелись белые стены монастыря. Вдоль каменной ограды прошел к воротам. Они были раскрыты. В глубине двора стоял дом на два этажа. Направился к дверям. В полутемном коридоре было прохладно, пахло плесенью. Откуда-то из темноты бесшумно выплыл хромой бородатый старец. Он остановился поодаль, ожидая, что спросит Алексашка.

— К отцу Афиногену.

Сиплый голос ответил:

— В своих покоях игумен… — и заковылял к двери.

Костлявой рукой старец показал на пристроенный к дому флигель. Алексашка направился к нему. На пороге встретил смотрителя.

— Жди, — попросил он.

Алексашка ждал долго. Наконец растворилась дверь и показался сухой седобородый старик в старой, выцветшей рясе. Длинное лицо его было изрезано тонкими морщинами. Под седыми бровями светились живые, подвижные глаза. Он испытующе посмотрел на Алексашку.

— Зачем надобен тебе, сын мой?

— Старец Змитрий велел поклониться тебе, — Алексашка склонил голову.

— Где свели вас пути? — Афиноген скрестил на груди руки.

— Под Речицей я в казацком загоне был. Родом из града Полоцка. Домой вертаться не могу — беглый.

— Чем помогу тебе?

— Молю богом, дабы приютил.

— Пойдем в келью, — предложил отец Афиноген.

Алексашка шел следом по крутым скрипучим лестницам. В келье отец Афиноген показал на скамейку. Алексашка сел. Потом долго и подробно рассказывал про обиды, которые чинил лейтвойт полоцкий пан Какорка, почему и как попал в Пинск, про Ивана Шаненю и последний бой под Лоевом. Отец Афиноген слушал, пощипывая бороду, и высокий лоб его то сходился в паутине морщин и складок, то становился гладким и прямым. Неподвижно и настороженно сидел игумен, когда рассказывал Алексашка о стремлении черни Пинска пойти под руку московского царя. Еле заметно вздрагивала седая бровь отца Афиногена.

Дивным показался игумен Алексашке. Сколько ни говорил о житии черни в Пинске, о жестоких боях, в которых лилась христианская кровь, — ни словом не обмолвился отец Афиноген, ничего не расспрашивал. Поднявшись со скамьи, проронил только одно слово: «Тяжко…» — и, подумав, сказал:

— У Левки на постое будешь…

2

Левка жил неподалеку от монастыря в просторной новой избе. Состоял он в цехе сапожников сафьяновой работы, был уважаем среди ремесленной братии. Два года назад у Левки померла баба. И он вскоре взял в хату молодую грудастую Татьяну, хотя самому было за пятьдесят и силой мужицкой не славился. В молодости Левка пострадал: ретивая побыла лягнула по голове копытом. Долго хворал Левка и оглох на одно ухо. Руки у Левки умелые. Пошивает так, что люди качают головами от удивления. Шановное панство заказывает Левке сафьяновые сапоги, башмаки для паненок и девкам обуток. Панство хорошо платило, и люд знал, что у Левки деньга есть. А Левка клялся, что только сводит концы с концами, ибо товар теперь дорогой. Левка встретил Алексашку по-свойски. Почесал затылок и сморщился.

— Мне челядник не надобен. Живи… Или ремесничать хочешь?

— Деньги нет начинать, — развел руками Алексашка. — Гол как сокол.

— Говоришь, коваль? — и подставил левое ухо.

— Коваль, — громче ответил Алексашка.

— Вступай в цех… Неси присягу и две копы литовских в цеховую скрынку. Потом стучи себе…

— Чем стучать? Ни молота, ни меха, ни железа.

— Ну так, — сочувственно согласился Левка, — в долг бери.

— Кто даст? — усмехнулся Алексашка. — У тебя возьмешь?

— Нету! — выпалил Левка и затряс головой. — Нету…

Чтоб Левка не тревожился за харчи, Алексашка положил на стол злотый. Левка взял монету, попробовал на зуб.

— А говоришь, деньги нет…

Появление в доме незнакомого мужика баба Левки, Татьяна, встретила безразлично. Только окинула пришельца коротким осторожным взглядом. А когда Алексашка перехватил этот взгляд, повернулась спиной, крутанув толстыми бедрами.

О том, что у Левки появился постоялец, городские цехмистеры узнали через несколько дней. И сразу же пошли толки. Одни говорили, что Левка взял себе челядника. Другие утверждали, что это вовсе не челядник, а коваль, который откроет свой цех. Всполошился дисненский коваль Ничипор: появился у него соперник. Встретив Левку, Ничипор кричал ему в ухо:

— Пущай идет, откуда пришел!.. Не потребен он здеся… Сами без дела сидим…

— Заходь в хату и ему скажи, — отвечал Левка.

Только Алексашка сам еще не знал, чем будет занят в Дисне. Открывать цех — не за что. В Пинске железа было не достать, а здесь тем паче. Да и понять не мог, почему игумен направил его на постой к Левке, если в городе есть ковали. И только пожив у сапожника, стал понимать, что к чему. По вечерам, когда в хате темнело и шить было трудно, Левка откладывал в сторону кожи, усаживался на низкой завалинке, подставив под грудь острые колени, и просил Алексашку рассказывать про то, что было в Пинске. Алексашка рассказывал. Однажды Левка признался, что вести доходили до Дисны, что чернь принимала их неспокойно и на то время притихли иезуиты и панство — боялись, чтоб не зашугало полымя здесь.

Присматриваясь к Левке, Алексашка понял, что сапожник — свой человек и говорить с ним можно открыто. Улучив момент, спросил:

— А если б зашугало здесь? Поднялся б ремесленный люд?

Левка долго думал:

— Не весь. Медовар Никита… Стригаль Ивашка… Канатник Филька… А коваль Ничипор не пойдет. Этот в унию перешел.

— С чего бы? — удивился Алексашка.

— Всяк живет своим разумом. Ничипор своим. Ему спокойней под унией. Ежели выгодно будет, и татарскую веру примет. Дисна не Пинск. Тут у нас кривым колесом катится.

Алексашка почувствовал, что говорит Левка с болью.

— В Пинске все на стену встали — казаки, ремесленники, бабы. Люд на мечи злато и серебро отдал.

— Здесь встали б, если б корысть была. Отец Афиноген на то благословение дал бы. Ничего не пожалели б.

— Мне думается, что у дисненцев и гроша не выпросишь.

— Ты почем знаешь? — обиделся Левка.

— Тихо здесь, как в заводи.

— Не видно тебе, что и где деется… Не очень с униатами ладим.

Алексашка согласился, что ему и вправду ничего не видно. В Дисне своя особая, не похожая на Полоцк и Пинск, жизнь. Чувствовалось, что не ремесленники здесь голова этой жизни, а есть другая невидимая ему сила. Не раз Левка упоминал игумена Афиногена. Алексашка пытался сравнить его с отцом Егорием, равно как и Левку с Иваном Шаненей. Но из этого ничего не получалось. Не схожи тот и другой характером и делами. Ударом сабли их, наверно, не снесть. И, словно в подтверждение этих мыслей, истошный бабий крик на улице. Алексашка подхватился, выскочила из хаты Татьяна. Увидали бабу, припавшую к частоколу. Она размазывала руками заплывшее кровью лицо.

— Люди!.. — задыхалась она. — Ляхи Никиту бьют!..

— Где бьют? — допытывались мужики.

— На делянке… — в слезах бормотала баба.

Мужики подхватили колья и пустились к делянке, что была в сосняке на окраине Дисны. Побежали Левка и Алексашка.

На делянке застали только медовара Никиту с сыном Сенькой. Они сидели на траве у перевернутого воза с дровами. Никита потирал голову. А отрок его, Сенька, зажимал ладонью расшибленный нос. Из-под ладони сочилась кровь и капала на рубаху.

— Что сталось?! — Алексашка с недоумением разглядывал Никиту.

Сюда же прибежала снова баба Никиты. Причитая, рассказывала, что налетели униаты табуном, допытывались, по какому праву Никита лес рубит, ежели в унию не переходит. Потом бить Никиту и Сеньку стали. Баба заступаться начала — и ей дали. Потом забрали коня и топоры и — ходу!..

— Люди добрые, чего деется?! — надрывалась баба.

— Не реви! — цыкнул на бабу Левка.

— Разбежалась, погань! — сжал зубы Алексашка. — Давай, мужики, воз поставим.

Телегу дружно подхватили и поставили на колеса. Потом набросали дрова и покатили в Дисну. Подталкивая телегу, Левка басил:

— Вот так, что ни день… Бесчинствуют…

Мужики собрались в хате Никиты. Шумно обсуждали событие.

— В суд магистратовый подавать надо, — тряс бородой канатник Филька. — Доколе терпеть будем?! Пускай рассудят.

— А что суд? — засомневался Алексашка. — В суде шановное панство сидит и тебя боронить не станет.

— Как не станет?! На то суд, чтоб боронил от кривды.

— Чьи злоты, того и суд…

Алексашка слушал, молчал. Он не верил, чтоб униаты взяли под защиту мужика, а вместе с тем была мысль: попытаться стоит. Интересно, что будеттолковать панство?

— Подавай! — настаивал Филька.

На том согласились.

3

За два гроша писарь магистрата составил Никите жалобу на пана Альфреда Залуцкого, зачинщика драки. Никита кланялся писарю и допытывался, будет ли прок и станет ли суд читать ее.

— Станет, — утверждал писарь.

— А что вырешит?

— Того не знаю.

Три недели судья магистрата пан Лебединский не звал Никиту. Левка убеждал соседа, что жалобой той в магистрате печь растапливали и теперь Залуцкий будет еще пуще чинить обиды православным. Но в один из дней пришел писарь и коротко бросил:

— Пан Лебединский в суд кличет.

Никита обрадовался. Пришел к Левке и напустился на Алексашку, размахивая руками:

— Ты говорил, что забыта жалоба.

— Все равно не верю, — мотал головой Алексашка. — Такого еще не было, чтоб чернь боронили.

Никита пришел в суд с трепетным сердцем. Переступив порог, трижды поклонился пану Лебединскому. Потом подошел к столу и, разжав ладонь, положил пять грошей. Пан Лебединский деньги взял и небрежно бросил в ящик стола.

— Ты — медовар Никита?

— Я, — подтвердил ремесленник.

— Платишь в цеховую казну?

— Каждый год, пане.

— Значит, на пана Залуцкого жалобу подал?

— Так, пане. Своеволит пан Альфред. Похолков собрал и драку учинил. Коня и топоры забрал. Не винен я перед паном Альфредом. Рассуди именем божьим.

Судья прервал Никиту.

— Пан Альфред на тебя жалобу подал, — и скривил губы.

Никита растерялся, раскрыл широко рот. Наконец собрался с мыслями.

— Чем я винен перед паном?

Судья бросил тяжелый, испытующий взгляд.

— Тем винен, что наговоры вершишь. Потому и били.

— Отроду не вел! — Никита перекрестился.

— Пан Альфред пишет в жалобе, — судья поднял над головой лист и потряс им. — Пишет в жалобе, что по твоему наговору подохла корова, ламус по бревнам рассыпался, а похолок залез в печную трубу.

Никита почувствовал, как у него слабеют ноги, а в голове помутилось.

— Пане судья!.. Навет ведет пан Залуцкий… Перед Христом клятву даю!

— Тишей! — приказал судья, и когда Никита замолчал, побледнев от страха, спросил: — Какой веры?

— В церковь хожу, — прошептал Никита.

— В церковь, — хмыкнул пан Лебединский. — В церковь…

— Так, пане.

— Завтра судить буду в полудень. Иди!..

Прежде чем идти домой, Никита зашел к Левке.

Тот вздохнул.

— Идем к игумену Афиногену. Он знать должен. И ты иди, — сказал Алексашке.

Расчесав бороды и пригладив пасмы, втроем пошли в монастырь. Игумен Афиноген зазвал в келью. Алексашка снова дивился житью игумена: стол, скамья, широкая деревянная кровать. На столе пузырек с чернилами и тяжелые печатные книги. Лицо игумена было усталым и озабоченным. Он сел на скамью и положил тонкую бледную руку на книгу. Пальцы его задумчиво теребили страницы. Игумен выслушал Никиту. Потом сидел неподвижно, прикрыв глаза. Лишь изредка вздрагивали его веки, и ветер, влетая в раскрытое окно, шевелил жидкие седые волосы. Он-то понимал, что и речи быть не может о наговоре. Корова подохла оттого, что стара была. Ламус рассыпался потому, что нижний венец сгнил, а похолок залез в печную трубу с того, что пьян был и не знал, что делает… Пришельцы молчали, ожидая последнее слово игумена. Наконец он широко раскрыл глаза и обвел взглядом всех троих, словно увидал впервые. Остановившись на Никите, спросил:

— Неужто тебе неведомо, что сотворили иезуиты с Гаврилой?

Что сотворили дисненские иезуиты с Гаврилой, хорошо помнят Никита и Левка. Год десять назад судом обвинили Гаврилу в тайных чарах и наговорах. «Примешь веру католическую, выпустят, — твердил палач. — Не примешь, пеняй на себя». Дабы избежать мученической смерти, Гаврила засилился в тюрьме, но веры чужой не принял.

Плечи Никиты вздрогнули. Большой корявой ладонью провел по лицу, словно сгоняя сон.

— Прости, отец, что нарушили покой, — поднялся Никита.

За ним поднялись Левка и Алексашка.

— Буду в Полоцке, — пообещал Афиноген, сдвинув брови.

Мужики молча вышли.

— А что, если будет в Полоцке? — размышлял Алексашка. — Кому выскажет обиду?

— Не знаю, братцы, — растерянно шептал Никита. — Не знаю…

В хате на пороге встретила баба Никиты. Нос у нее распух. Под глазом расплылось иссиня-фиолетовое пятно. Увидав понурые лица мужиков, заплакала.

— Принимай унию, Никита, — посоветовал Левка. — И все обойдется.

— Что?! — у Никиты скривился рот. — От веры, Левка, не отступлю.

— Сгинешь, Никита, — пригрозил Левка.

— Чего ему гинуть?!. — зашевелился Алексашка. — Бежать надо.

— Куда бежать, хлопче? — спросил с отчаянием Никита. — Куда?

— На Русь беги. Там будет спасение. Медовар ты отменный. Приживешься, как другие.

— Бежать? — глаза Никиты блуждали. — А баба? А Сенька?

— Бабу бери и сына.

— Бросать хату, маемость…

— Хату там поставишь. На Руси леса хватает.

— Может, и правду Алексашка говорит, — закряхтел Левка.

— Как бежать, ежели коня забрали?

— Моего бери, — согласился Левка.

— Что, баба, делать? — Никита спросил жену.

Баба захлюпала еще пуще.

— Ты бабу не спрашивай. На воз и — ночью…

Никита заходил по хате, растерянно оглядывая стены.

— Тут родился… Пятьдесят год прожил… Теперь — бежать из родного угла? Чем прогневил бога? — голос его задрожал. — Потом и кровью нажитый скарб бросать… О, господи!..

Мало-помалу Никита успокоился и согласился, что бежать необходимо. Тюрьмы ему завтра не миновать. А не тюрьма — замучат иезуиты побоями и налогами.

— Сенька! — позвал Никита сына. — Укладывай воз. Да побыстрее. Как стемнеет — поедем.

— Куда, татка? — с тревогой спросил Сенька.

— Подадимся на Русь.

— А хата?

Никита не ответил, только махнул рукой.

Баба собрала кой-какие пожитки, уложила их на воз. Когда Левка привел своего коня, Никита выкатил бочонок меду, бочонок солоду, вынес три мешка ржи.

— Бери, Левка, за коня. И скарб бери весь. Ведра да кадки тоже забирай. Иначе пропадут. А в хате пусть Алексашка живет на доброе здоровье.

— Ехать спокойнее ночью. Панские залоги и лазутчики спать хотят и не сидят в засадах на дорогах, — поучал Алексашка. — До Орши доберешься, а там и порубежье рядом. Не робей только.

— Тебе все откуда ведомо? — спрашивал Никита, вздыхая.

— По-всякому приходилось, — уклончиво буркнул Алексашка.

Дождались полуночи. Плакала баба Никиты, плакала Татьяна. Левка обнял Никиту. Трижды расцеловались.

— Не поминай лихом! — глухо сказал Никита.

— Трогай!.. Ничего, на Руси не пропадешь!..

Конь легко потянул телегу, и она сразу же растаяла во мраке.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Тридцать три версты от Дисны до Полоцка игумен Афиноген Крыжановский прошел за день. Тяжело было шагать под горячим солнцем. Да и года уже такие, что ноги быстро устают — шестой десяток сказывается. В пути многое передумал. Но больше всего мысли были заняты тем, чтоб свидеться тайно с бурмистром полоцким Иваном Михновичем. Сделать это нелегко. Игумен Афиноген уверен в том, что с дома бурмистра иезуиты глаз не сводят. И если, упаси господь, перехватят переписку с Михновичем, не снести головы Ивану. А его, Афиногена, в лучшем случае изгонят. Могут сделать и проще: придушить в келье. Думал еще о том, как примет его воевода и престарелый гетман Януш Кишка. Да неизвестно еще, примет ли?

Бурмистр Иван Михнович жил на Великом посаде, немногим ниже замка. Уже смеркалось, когда игумен, плутая по узким коротким улочкам, подошел к большому деревянному дому, крытому тесом, и постучал в запертую дверь. Стучал и думал: «Коль двери на запоре — не ахти спокойно живут…» Наконец загремела щеколда, слегка приоткрылась дверь. Игумен узнал заспанное лицо служанки. Она тоже узнала Афиногена и, тихо вскрикнув «ой!», распахнула пошире дверь.

— Не спит Иван? — устало спросил игумен.

— Кажись, нет…

Иван Михнович услыхал говор, стал в споднем у двери. Увидев Афиногена, простер руки.

— Заходь, заходь! Слава богу, наконец собрался.

— Собрался, — кивнул игумен.

— Устал с дороги?

— Малость, хоть и невелик путь.

Михнович повел игумена в спальный покой и приказал девке, чтоб принесла снедь. Усадив Афиногена в плетеное ивовое кресло, сам уселся на кровать. Афиноген знал Ивана давно, уважал его за разум и преданность вере, хоть и служил тот в самом логове иезуитов. Михновичу иезуиты не верили, как и всякому православному, считали его схизматиком, но, вместе с тем, обходиться без него не могли. Бурмистр был именно той прокладкой между чернью, ремесленным людом, с одной стороны, и магистратом шановного панства — с другой. Чернь почитала бурмистра, хоть и терялась в догадках: вероотступник он или нет?

— Какие вести принес? — спросил, позевывая, Михнович.

Игумен махнул рукой и крякнул.

— Невеселые. Не дают житья иезуиты, глумятся над чернью. Третьего дня избили мужика Никиту, а затем, дабы вину с плеч свалить, в наговорах и чародействе винят. Ночью мужик на Русь сбежал.

— Из Полоцка тоже бегут на русские земли. Залоги вертают беглецов, бросают в тюрьму и секут.

— Хочу воеводу Януша Кишку просить, чтоб увещевал иезуитов. Сил больше терпеть не хватает.

— Слушать твоих речей воевода не станет, — уверенно заметил Михнович.

— Его воля. Высказать должен. Пусть знает, что чаша каплями полнится. А есть ли у тебя вести?

— Поведаю. — Бурмистр перешел на шепот. — Получил записку от игумена Кутеинского монастыря Иоиля Труцевича. И он моей думки придерживается, что в Москву тебе надобно идти и челом бить царю Алексею Михайловичу.

Игумен Афиноген призадумался.

— Знаю, что надобно в Москву. Под лежачий камень вода не течет.

— Что же держит тебя? — осторожно спросил Михнович, зная расчетливость игумена.

— Чьим именем просить государя? Думал ли ты об этом?

— Прости, почтенный, — не стерпел Михнович. — Прошлый раз сам говорил, что именем Полоцкого, да Новолукомльского, да Могилевского монастырей. Неужто это не Белая Русь?

— Так, Белая Русь. И не только на них кончается. А Менский, а Бобруйский, а Гомельский уезды? С монастырями бы теми переписку заиметь.

— И в тех землях чернь клокочет. Этого мало?

— Будто ты уговариваешь меня, а я противлюсь, — хмыкнул игумен Афиноген. — Я не против того, чтоб государю бить челом. Ежели ты, да игумен Труцевич, да Могилевский архиепископ Бобрикович такой думки — противиться не стану. Пойду.

— Когда думаешь?

— Сейчас не выходит, — подумал Афиноген. — Зиму прождем.

— Пусть по-твоему, Будешь ли ты до весны в Полоцке, не знаю. А писать тебе об этом не осмелюсь — перехватить иезуиты могут. Потому знай: ежели ратные люди московские приблизятся к Полоцку, сидеть сложа руки не будем.

За окошком была густая ночь, и совсем мало осталось до рассвета. Михнович и Афиноген улеглись. Один и другой долго уснуть не могли, кряхтели, ворочались с боку на бок. Утром игумен Афиноген выпил кварту кислого молока. От снеди отказался. Вытирая усы и бороду, расспрашивал Михновича, принимает ли гетман от челядников челобитные, а если принимает, то передает ли их магистрату и суду или бросает в печь на растопу.

— На растопу ли нет — не знаю. Только проку от челобитных мало. Зол гетман. А теперь водвоя.

Почему зол, игумен Афиноген знал. На Украине Хмельницкий одержал в бою новую победу. Много ляхов полегло, много крови пролито. Теперь панству надо новое войско набирать, нужны арматы и порох. Игумен взял кий.

— Пойду!

Игумен подошел к просторному дому гетмана и был остановлен строгим окриком часового:

— Стой, старец! Куда идешь?

Афиноген оперся на кий.

— До ясновельможного пана гетмана Кишки.

— Чего тебе до гетмана?

— По державному делу надобно.

— Кто ты есть, что державное дело маешь?

— Игумен Воскресенского монастыря Дисны-града.

— Проходи, да не шуми.

Возле двери снова расспрашивал слуга, зачем понадобился гетман и воевода пан Кишка. И, смерив долгим взглядом игумена Афиногена, приказал:

— Жди!..

Ждал игумен долго. Уже высоко поднялось солнце и время шло к полудню. Наконец вышел слуга.

— Иди! Да не очень дури голову.

Игумен переступил порог, прошел вторую дверь и оказался в залике с большими стрельчатыми окнами и витражами. В голубых, красных и желтых стеклышках весело играло солнце. Игумен сощурил глаза и увидел перед собой гетмана. Он сидел в глубоком кожаном кресле. Голубой камзол был расстегнут. Под ним сияло белизной шелковое белье. Поверх камзола на широкой парчовой перевязи висела сабля. Застыло сухое лицо. Наконец седые усы гетмана вздрогнули.

— Что хотел?

— Игумен Воскресенского дисненского монастыря Афиноген Крыжановский…

— Вшистко едно, — прервал гетман. — Говори, зачем пришел?

— Бью челом тебе, ясновельможный, и прошу твоего заступничества. Тяжко стало жить работному люду в Дисне. — Хотел было сказать «шановное панство», но вовремя прикусил язык и поправился: — Литовские люди чинят обиды, избивают чернь, обкладывают непомерными податями…

— Чего брешешь?! — топнул гетман. — Подданные короля чинить обиды не могут.

— Сущую правду говорю, ясновельможный. Лгать тебе непристойно.

— Тебя, старого пса, за такие речи повесить надо!

— Смилостивься, ясновельможный, — твердо продолжал игумен. — Не от своего имени пришел — беда людская заставила. Бабы и дети плачут, мужики молят бога, чтоб животы сберег…

— И не молите! — костлявым кулаком гетман Кишка стукнул в подлокотники кресла. — Управимся с Хмелем — всю нечисть высечем и церкви огнем попалим!

— На то воля господня, ясновельможный.

— Уходи! И больше чтоб не появлялся у меня…

С тяжелыми думами шагал игумен Афиноген. Словно приговор, все еще звучали слова гетмана: «Всю нечисть высечем…» Нечисть — значит белорусцев. Здесь — значит не только на полоцкой земле, а повсюду: в Дисне, Орше, Витебске, Могилеве, Менске — на всей Белой Руси. Надеется гетман, что сие произойдет, как разобьют Хмеля. Выболтал гетман Кишка тайные замыслы шановного панства. «Управимся с Хмелем…» А если не управятся? Ведь и такое может статься. Может. Воевала Речь Посполитая с Русью. Царь Иван уже брал Полоцк. На сей раз если придут ратные люди московские, то могут остаться навечно. Пусть бы сбылось!.. Выходит, надо торопиться в Москву.

Шагал игумен Афиноген, и обливалось сердце кровью от обиды. Выходит, лгарь он? Выходит, подданные короля не чинят разбоя? То чернь, виновата. И жалобу писать некому, и суда праведного нет. Сжал сухой ладонью кий. Есть божий суд! Решил: как придет в Дисну, отпишет архиепископу Могилевскому и игумену Кутеинского монастыря, чтоб знали…

2

Алексашка перебрался в хату Никиты. Хата была досмотренная. Татьяна перестелила на полатях свежую солому, убрала разбросанные пожитки. Когда вносила солому, словно невзначай зацепила Алексашку боком. Тот отпрянул в сторону, Татьяна покосилась:

— Чего стоишь на пути?..

— Не заметил.

— А ты замечай! — и загадочно сверкнула карими глазами. Вороша солому, усмехнулась: — Мягко спать будет… Глядишь, и бабу скоро приведешь?

Алексашка из-подо лба посмотрел на Татьяну, подумал: блудная.

— Приведу. А что?

— Ничего. За тебя любая девка пойдет.

И вышла, покачивая бедрами.

Алексашка ходил по хате, осматривая стены, заглянул в клеть. В углу наступил на что-то круглое, твердое. Для качалки — тонковато. И не дерево: слишком тяжелое. Взял в руки и удивился — шкворень. Такие видал только в панских каретах. Как попал он в хату Никиты, понять не мог. Тонкие шкворени куют из хорошего железа. И подумал, что не плохо бы в сарае приладить горн. А из шквореня могла выйти отменная сабля. Шкворень внес в хату и положил под полати.

В полдень, цепляясь за порог, в хату ввалился писарь магистрата, уставился на Алексашку.

— Где медовар Никита? Пусть немедля в суд идет.

— Нету Никиты.

— Куда подевался, что его нету? — недоумевал писарь.

— Вот так — нету.

— Ты кто будешь?

— Челядник цехмистера Левки… Перебрался в хату Никиты.

— Убег медовар?! — глаза писаря округлились, и он выскочил из хаты пулей.

«Сейчас будет медуха…» — в тревоге подумал Алексашка. И не ошибся. Не прошло и получаса, как возле дома остановилась коляска. Из нее выбрался судья пан Лебединский. В хату не входил, остановился у порога. Алексашка поклонился.

— Где медовар Никита? — зло спросил он.

— Не ведаю, пане. Когда пришел, хата пуста была.

— Неведомо?! — лицо судьи скривилось. — Говори, куда сбежал?

— Люди сказывали, в лес.

— Лгарь! — в бешенстве закричал судья. — С бабой и отроком сбежал. Не иначе, как на Русь!

Алексашка сообразил, что все сейчас может кончиться иначе: схватят его вместо Никиты и на том — конец.

— Может, и туда, пане. Только мне Русь не нужна, ибо в унию перехожу.

Судья в гневе поджал губы, но словам Алексашки поверил. Повернул голову к писарю.

— Снаряди трех воинов. Пусть скачут по витебскому шляху и настигнут схизмата! — круто повернувшись, пошел к коляске.

Алексашка облегченно вздохнул. Когда коляска, запылив, скрылась, перемахнул через изгородь и влетел в хату Левки. Тот наблюдал из сеней и догадался, в чем дело.

— Могут догнать, — и покачал головой. — Худо будет Никите. Кола не миновать…

Алексашка сел на лавку против Левки. Сапожник натягивал на колодку юфть и прихватывал ее крошечными деревянными гвоздиками.

— Ты ответь, Левка, неужто так жить будем и терпеть?

Сапожник не торопился с ответом.

— Что делать… Судьба наша такая.

— Судьба — судьбой. А я думаю иначе. Вот если б мужики поднялись все разом — в Полоцке, Витебске, Могилеве… Гляди, как черкасы сбивают спесь панству.

— Атаман надобен на такое дело.

— Атаман сыщется. Главное — начать. Я бы попытался…

— Ты?.. — молоток в руке Левки на мгновение остановился и потом с силой ударил по колодке. Гвоздик сломался. Левка взял другой. — Ты?..

— Я. Если б пособили…

— Чем пособить тебе?

— Дай, Левка, взаймы пять злотых… Вступлю в цех, горн сделаю, ковать начну. Долг отдам тебе сразу.

— Что ковать будешь? — насторожился Левка.

— Всякую потребщину. Сабли могу. Панство сабли брать будет.

Левка тихо рассмеялся:

— Сабли ковать — уметь надо.

— Умею, — убежденно ответил Алексашка и ближе придвинул скамью. — Не пожалей, Левка, пяти злотых. Отдам, не сбегу никуда. Вот тебе крест, отдам! У тебя кожа старая, непотребная валяется. Мех сошью. И за кожу уплатить клянусь!

Левка помолчал. Потом пристально посмотрел на Алексашку.

— Задумал ты, хлопче, опасное дело. Что из него получится, не знаю.

— Нельзя, Левка, сидеть и ждать, когда панство на колы пересажает и податями замучит. Если возьмем пики в руки, казаки придут на подмогу. Русь не оставит в беде. Я тебя в сговор не тяну. Каждый живет своим умом. На такое дело надобно решиться. А пособить — не откажи.

— Ладно, подумаю, — пообещал Левка.

Два дня Левка думал и решил:

— Деньгу я тебе дам. Гляди только, бабе не проговорись. И кожу бери. Там куски есть ладные, крепкие.

Половину месяца Алексашка возился с кожей. Наконец сшил мех: В сарай натаскал земли и устроил горн. Нежданно обрадовал Левка — дал небольшую наковальню и молот. Зачем понадобилась некогда сапожнику наковальня, понять не мог. Да и не старался разобраться в этом. Для начала все было кстати.

В один из дней Алексашка направился в магистрат с просьбой открыть цех. Райцы собрали цехмистеров и велели писарю подготовить присягу. Писарь принес ее и начал медленно читать. Алексашка повторял:

— Я… Алексашка Теребень… цехмистер цеха сабельников, присягаю господу богу всемогущему, в троице святой единому в том, что верно и справедливо дела цеховые в период моего цехмистерства без ущерба для братии и цеховой казны совершать буду.

Писарь запнулся, не мог разобрать, что сам написал. Судья пан Лебединский разозлился.

— Читай! — и непристойно выругался.

— …стараясь о том, чтобы всякий хороший порядок соблюдался во время цехмистерства моего. На чем справедливо присягаю, так мне, господь боже, помоги…

Алексашка положил на стол четыре копы литовских грошей.

Вышел из магистрата — рубаха была мокрой. Глубоко, с облегчением вдохнул свежий воздух. Теперь можно начинать стучать. Никто не спросит, зачем кует сабли. Для шановного панства ковать будет.

Весь ремесленный люд Дисны говорил о новом цехе, который открыл некой Алексашка. Говорили разное. Стригаль Ивашка утверждал, что будет цехмистер в убытке, ибо сабли в Дисне никому не потребны. Кроме того, Ивашка не верил, чтоб этот молодой мужик мог постигнуть трудное ремесло сабельщика. Канатник Филька высказал обратное: товар найдет купцов. Только Алексашка не тревожился, кому придется сбывать свое изделие. По ночам мучила бессонница. Лежал, подложив под голову руки, и думал о том, удастся ли ему отковать полста сабель, сможет ли собрать отряд. И где-то далеко теплилась мысль, чтоб захватить Дисну, высечь ненавистное панство и спалить магистрат. Желание было такое еще и потому, что слишком уверовало панство в прочность католицизма на Полоччине. Пусть бы знало, и не только знало, а чувствовало, что и здесь горит земля.

Алексашка привез уголь. У канатника Фильки одолжил точило. Два дня стучал молотом по железу. Поддавалось оно плохо — горн слабоват и молот легкий. Но зато по всей околице летел от сарая звонкий стук, и знал Алексашка, что поглядывают люди в сторону хаты медовара Никиты. Но бояться ему нечего — в казну уплатил сполна и в магистрате значился сабельником.

Работать с точилом одному было неудобно. Некому вертеть ручку. И просил Алексашка любопытную детвору, которая вертелась возле нового цеха. Саблю все же отковал и ножны сделал, хоть и не очень добрые. Сабля Алексашке понравилась — емкая, весомая. Оставил бы ее охотно себе, да рассчитываться надо с Левкой. В воскресный базарный день вынес ее продавать и только растревожил себе душу — никто не берет саблю. Посмотрят мужики на сверкающее полотно и — подальше: то ли от греха, то ли от соблазна. Пришел Алексашка с базара и раздосадовано бросил саблю на полати. Теперь хоть сбегай из Дисны от людской молвы. Смеяться будут цехмистеры и челядники. Больше всех возрадуется коваль Ничипор. Пусть бы смеялись, да рассчитываться с Левкой нечем.

Алексашка сел на лавку и уставился в крохотное оконце, свесив голову. Так и просидел, пока солнце склонилось к западу. Собрался идти к Левке и сказать, что долг отдаст, но выйти из хаты не успел: в дверях встретился с паном Альфредом Залуцким. Он недоверчиво посмотрел на Алексашку, пригладил пышные усы и зашарил глазами по хате.

— Не ты саблю продавал?

— Я… — Алексашка терялся в догадках, что надобно пану?

— Покажи-ка!

Алексашка подал саблю. Пан Залуцкий вытащил ее из ножен, внимательно осмотрел черенок, пощелкал ногтем по полотну и, свирепо сверкнув глазами, взметнул над головой. Острым концом сабля чиркнула по низкому потолку. Алексашка отскочил в сторону и прижался к полатям. Пан Залуцкий ощерил зубы и зашелся в раскатистом смехе:

— Что, испугался?

Алексашка нахмурился и с недоверием посмотрел на Залуцкого.

— Кто знает, пане, что ты задумал?

Пан Залуцкий снова осмотрел саблю и, вбросив в ножны, сказал:

— Не очень ловкая… Сколько хочешь за нее?

Алексашка понял, что сабля понравилась пану, но прежде чем купить ее, решил охаять, чтоб подешевле выторговать.

— Пять рублей грошей, — ответил Алексашка.

— Бери четыре, — пан Залуцкий вытащил из-под рубахи кошелек и, не спрашивая, желает ли Алексашка, всунул ему в ладонь деньги.

Алексашка не стал противиться. Пан Залуцкий спросил:

— Еще две откуешь?

— Откую, пане, если из твоего железа.

— Поищу, — и исчез за дверью.

Алексашка долго думал: что заставило пана Залуцкого купить саблю? Ответа найти не мог. В сердцах плюнул и, зажав в кулаке деньги, направился к Левке.

3

В этом году зима пришла совсем рано. Целую неделю над землей плыли низкие, густые и серые облака. От них тянуло холодом. Раскисшие от сентябрьских дождей дороги застыли, загустели. Упругие ветры разметали последние листья. Уже давно не видно и не слышно певчих птиц. Только воробьи слетаются к поселищам и шумно толкутся возле сараев и на гумнах. У мужиков почти все работы закончены. Хлеба убраны, намолочены, в кадушки засыпано просо. Теперь в деревнях пойдут свадьбы.

Утром Левка вышел из хаты, посмотрел на небо, поежился.

— Вот и покров пришел… Видно, снег ляжет… — Левка смотрит на жидкие дымки, что вьются над хатами, и думает: на покров пекут бабы пироги из свежей мучицы. У Левки работы теперь прибавилось — шьют горожане на зиму обувку. Кто капцы заказывает, кто побогаче, из юфти.

После полудня пошел снег. Он летел спокойный и жидкий. Большие снежинки падали на еще теплую землю и сразу же таяли, размалевывая дорогу влажными пятнами. Выбегали из хат босоногие детишки и, задрав головы, ловили в ладони первый снег. Глядя на улицу, мужики гадали, какая будет зима: мягкая ли, суровая, снежная или нет?

Кряхтя и ругаясь неизвестно чего, Левка перелез через забор и ввалился в хату к Алексашке.

— Есть ли кто?

— Здесь я, — ответил Алексашка из темного угла.

— Не вижу, — и, присмотревшись, проворчал: — Ховаешься?

— От кого ховаться?.. Садись на лаву.

— Ты, как слышу, звенишь молотом?

— Бог милостив. А грех на душу беру: шановному панству сабли кую. — Алексашка завертелся на лавке. — Ходит молва, что пан Альфред Залуцкий в войско весной собирается с сыновьями и зятьями. Речь спасать будет… — Алексашка тихо рассмеялся.

— И я слыхал. Пущай идет!

— Худо, Левка! — не согласился Алексашка. — Надо сделать, чтоб не был пан в войске.

— Его воля, — развел руками Левка. — А что сделаешь?

— Подумаю.

Видит Алексашка, что жмется Левка, кряхтит. Спал, наверно, плохо — вчерашний разговор не давал покоя. До полуночи сидели и вели беседу о жизни. Со всем соглашался Левка. А теперь, наверно, сомнения стали мучить. И так в который раз. Нерешительность Левки злит Алексашку, но он глушит в себе эту злость.

— Ну, а если не пойдет люд? — в который раз спрашивает Левка и выставляет ухо.

— Как же не пойдет?! Сам говоришь, что нет мочи терпеть.

— Ну, оно так. Взять в руку алебарду — непросто.

— Ты возьмешь? — напирает снова Алексашка.

— Возьму… — Левка лезет за пазуху, копошится и вынимает тряпицу. Нетвердой рукой протягивает деньги. — Бери. Гляди, при Татьяне не балабонь…

На прошлой неделе Алексашка купил железо у коваля Ничипора. Продавал тот неохотно, хоть теперь не видел в сабельнике конкурента. Сколько ни допытывался, где Ничипор берет железо, тот не сказал. Если б забрел Алексашка в Полоцк, нашел бы его сколько надо. Сказывали еще, что есть железо у некого купца в Новолукомле. Может быть, когда ляжет зима, поедет в Новолукомль.

Левка вздыхает. Алексашка понимает душу ремесленника и видит его сомнения.

— Ты не бедуй по деньге. Деньга — пыль. Была бы вольница.

— Будет ли она?

— Помянешь мое слово. Быть такого не может, чтоб за черкасов стал государь, а наш край в беде покинул. Из Московии купцы привозят вести, что готовятся ратные люди к походу. Если до сего часа не выступили, значит, время не пришло.

Левка уверовал в слова Алексашки и ушел с твердой надеждой на лучшие времена. Алексашка развернул тряпицу, сложил талеры один к одному и спрятал в отдушине под печью. Подумал, что за эти деньги не особенно разживешься железа, но когда нет ничего, и это не бедно. Долго стоял Алексашка возле оконца и думал: удастся ли ему весной собрать отряд? Сейчас уверен, что мужики возьмут сабли. А бывают такие минуты, что гложут душу сомнения. Тогда старается думать о другом и гонит прочь дурные мысли. И все равно одолевают думы про отряд. Алексашка присмотрелся к дисненским мужикам и ремесленникам. Не такие уж они тихие и покорные, как это казалось раньше. И совсем несхож игумен Афиноген с Егорием. Дисненский владыка не менее почитаем, но в глазах его больше твердости и мужества. У игумена Левка бывает часто — носит всякую снедь. Левка говорит, будто собирается игумен весной за святыми писаниями в Москву. Алексашка не верит, что идет Афиноген за книгами. Ведут туда другие заботы.

Скрипнула дверь, и в хату, словно крадучись, вошла Татьяна. Последний час Алексашка сторонился ее, старался не смотреть в насмешливые, пытливые глаза. Она подошла совсем близко и, будто невзначай, коснулась его плеча упругой грудью.

— Покровских пирогов тебе принесла… Или ты не рад?

— Спасибо…

— Чего в глаза не смотришь?

Алексашка поднял очи и усмехнулся:

— Коли тебе так охота.

Татьяна положила пирог на стол, подошла к нему и внезапно обхватила шею сильными руками, прижалась к груди. Алексашка оторопел:

— Пусти, задушишь!

— Чего ты сторонишься, скажи?.. Чего?.. — жарко зашептала она и еще сильнее сдавила шею. — Неужто я не люба тебе? Скажи!..

Оттолкнуть бабу Алексашка не решался, но и освободиться от ее цепких рук не мог.

— Люба или не люба… Левка здеся…

— Что тебе Левка?!. Хворает он весь час… Истосковалась я…

Алексашка почувствовал ее трепет и жар. Он с тревогой поглядывал на дверь, и ему казалось, что она сейчас раскроется и покажется согбенная, сухопарая фигура Левки. Он сжал ее руки повыше локтей.

— Пусти!.. Нельзя мне с тобой… Другим разом…

Татьяна притихла, замерла. Потом с силой оттолкнула Алексашку и выскочила из хаты, хлопнув дверью.

Злой неведомо на кого, Алексашка топтался в хате, и виделось ему лицо Усти…

4

Зима выдалась снежная. Хаты позаметало до самых крыш. В Дисну ни приехать, ни выехать — заметены дороги снегами. Это не тревожило горожан. Хлеб и дрова в хатах были. И если что тревожило чернь, так это неизвестность, что деется на Руси и Украине, ведут ли черкасы бой и движутся ли к литовскому порубежью ратные люди царя Алексея Михайловича. Нет, не движутся. Если бы было так — дали бы знать, невзирая на снег и морозы.

В марте стало пригревать солнце и осели снега. Зазвенела капель. Из душных, прокуренных за долгую зиму хат вылез люд, радуясь первому теплу.

В один из мартовских дней зазвал Алексашку игумен Афиноген.

— Здоров ли ты и крепок? — спросил, усаживая под образами.

— Бережет господь, — ответил Алексашка.

— Слыхал я, ремеслом занят?

— Так, отец. Надобно на хлебушек промышлять.

— Надобно, — согласился игумен и кивнул. — Трудами праведными живет человек. У тебя будет — богу дашь.

Алексашка ждал, что скажет игумен. Ведь зазвал не ради потехи. Но Афиноген не торопился. Все расспрашивал, чем живет люд в Дисне. Алексашка рассказывал и был уверен, что игумен знает не хуже его, что и как деется в городе.

— Живем, отец, надеждами…

— Мне помнится, сказывал ты, что на Дисну через Могилев шел? — вдруг спросил игумен.

— Через те края.

— Шлях знаком тебе… — игумен призадумался. Вдруг высказал все, зачем ждал Алексашку. — Хочу дать тебе письмо архиепископу Могилевскому Иосифу Бобриковичу. Чтоб отнес. Окромя тебя некого больше просить.

— Когда надобно идти?

— Наперво послушай… Письмо не ховай ни в шапку, ни в подол. Стража на залогах эти места знает. Проси Левку, чтоб в обуток зашил, да так, чтоб не промочилось. Паче чего, сгубишь письмо, передай словами архиепископу, что игумен Афиноген на Московию пошел за книгами да иконами. Но сгубить письма не должен. Иди хоть завтра…

Алексашка выслушал и опустился на колени.

— Благослови, отец…

Игумен Афиноген трижды перекрестил Алексашку.

Левка долго думал, как зашить письмо в истоптанные капцы Алексашки. Наконец решил. Он распорол задник, приставил к нему туго завернутое в бычий пузырь письмо и пришил заплату из старой, но добротно выделанной кожи. Алексашка перетащил в клуньку Левки все двадцать сабель, что с неимоверными трудами отковал за долгую зиму.

— В Могилеве не забавлюсь, — заверял Левку. — Отдам и вернусь сразу же.

— Надо, — соглашался Левка. — Время настает горячее.

— Знаю. Люд говаривает, что промеж Оршей и Витебском видели казаков. Ежели так, они могут быть и под Полоцком.

Алексашка решил выходить на зорьке. Но в полночь поднялся с полатей, глянул на двор. Стояла глухая мартовская ночь. Даже звезд и тех не видать. Решил, что это на руку. Одного только боялся — собак. Те, которые здесь, в проулке — не тявкнут. Алексашку знают. А вот там, подальше, злые и заливистые псы. Прижав локтем небольшой сноп соломы, пошел улицей к слободе. Потом проулком в обход, к дому пана Альфреда Залуцкого. Шел и присматривался, не стоит ли кто у хат? И успокаивал себя — если стоит — не узнает. Ночка густая.

К дому вышел с улицы. Собак пан Залуцкий не держал. Потому Алексашка был спокоен. Постоял, прислушиваясь: не выходил ли кто на двор. Убедившись, что людей нет, подошел к широкому низкому крыльцу, затолкал под него солому и, присев, одним ловким ударом выбил искру. Сухой трут задымил сразу. Алексашка пару раз дохнул на него и всунул в солому. Поднявшись, вышел на улицу большими торопливыми шагами.

В хату не заходил. Стоял на дворе, нетерпеливо поглядывая в сторону Слободы. Там было так же темно. «Неужто погасло?» — с тревогой думал Алексашка.

Трут не погас. Он долго дымил, и, наконец, занялась солома. Крыльцо было под крышей, и сухое дерево вспыхнуло сразу. Темноту ночи сперва прорезали рыжеватые всполохи, а потом взлетел сноп искр и небо занялось малиновым заревом, которое росло с каждой минутой. Где-то недалеко раздался истошный бабий крик:

— Люди-и, гори-им!..

В хатах стали просыпаться. Выскочил во двор Левка и, увидев пламя, бросился к Алексашке. В самое лицо прохрипел:

— Па-ажа-ар!..

— Пан Залуцкий горит, — спокойно ответил Алексашка.

— Залуцкий?!. Ты почем знаешь?

— Он.

— Гасить бы надо помочь, — засуетился Левка, забыв обиды.

— Погаснет. — Алексашка схватил Левку за руку. — Догорит и само погаснет.

А где-то недалеко кричали люди. Кто-то бежал по улице, гулко топая. Со стороны пожара долетал сухой треск смолистых бревен и гомон. Алексашка чувствовал, что Левка догадался, чья рука высекла искру. Но он не сожалел о содеянном. Слишком велика была ненависть к панству. Алексашка смотрел, как длинные космы пламени лизали небо. Потом рухнула крыша и взметнулся столб искр. Пламя пошло на убыль. Алексашка сплюнул сквозь зубы.

— Теперь пан Залуцкий в войско не пойдет. Не до Хмеля ему.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Глухими лесами и забытыми дорогами десять дней шли игумен Афиноген и старец Елисей к литовскому порубежью. Труден был путь. Недавно сошли снега. Земля была мягкой и влажной. По лесам в низинах еще стояли талые воды. Но трава уже зеленела повсюду и в небе пели жаворонки. Ночевали путники в деревнях. Люди давали ночлег и корм.

За Оршей в лесу настиг конный загон. Усатый сержант долго и обстоятельно расспрашивал игумена, куда и зачем идет, почему пустился в путь ранней весной и что надобно в московской земле. Сержант оказался разговорчивым и не злым.

— За книгами идем, — толковал игумен Афиноген.

— Зачем они тебе? — гоготал сержант. — Московские книги никчемные, а потому непотребные в княжестве Литовском.

— Неправду говоришь, — обиделся игумен. — Книги разуму учат и служению богу.

Сержант загоготал еще пуще:

— Не холопов ли разуму учить собрался? Не мели, старец! Идешь на Русь царю поклониться. Вижу тебя, сатану.

— Ты волен думать, что хочешь, — Афиноген замолчал.

— Должен был схватить тебя, — добродушно заметил сержант. — Да иди, кланяйся. Гляди только, не расшиби лоб! — и снова загоготал.

Игумен Афиноген был доволен, что легко отделался от залога. То, что обыскивать станут — не боялся. Ни писем, ни челобитной игумен не нес. А вернуть назад стража может.

После Смоленска шли еще четыре дня. На пятое утро подошли к речушке, за которой виднелось большое село.

— Не Вязьма ли? — Афиноген пристально вглядывался вдаль.

— Может, и она, — согласился старец Елисей и кивнул: — Гляди, батюшка, за мостом стрельцы!

— Слава богу! Русская земля починается.

Прошли мост. Приблизившись к стрельцам, игумен поклонился служивым. Рослый стрелец в островерхой шапке и с мушкетом в руках пристально осмотрел странников. Игумена Афиногена определил сразу.

— Куда, божий человек, путь держишь?

— На Русь, сын мой, в московскую землю.

— Издалека ли идешь?

— Издалека. Из Дисны-града, что под славным Полоцком.

— Что надобно тебе в московской земле? Идешь по своей воле или нужда заставила?

— Теперь, сын мой, из Литвы на Московию простой люд по нужде идет. И я спешу поклониться всемилостивому государю, царю христианскому нашему Алексею Михайловичу, долгие лета ему!

— Складно баешь! — похвалил стрелец. — Не лазутчик ли ты польский? Пойдем-ка в расспросную избу!

— Господь с тобой! Какой я лазутчик. Дела у меня государевы.

Направились в село. Стрелец привел к избе, раскрыл двери.

— Заходи!

В избе за столом сидел служивый человек в кафтане. Из узкогорлого кувшина он неторопливо налил в кварту браги, отпил, вытер усы и бороду.

— По государеву делу, — стрелец кивнул на игумена. — А по какому, не знаю.

— Говори, старец, да не ври: плети на Руси ременные.

Игумен Афиноген не обиделся. На то и рубеж, чтоб его караулить. Но служивому ответил твердо:

— В мои года, служивый человечек, лгать негоже. От четырех монастырей Белой Руси послан я за делом к государю…

Служивый не дослушал игумена — к избе подкатили два крытых дормеза. Стрелец сообщил, что прибыло посольство литовское. Служивый бросился из хаты. Поднялась суета. Посольству приказали ехать дальше, в съезжую избу, где его встретит воевода вяземский Ивашка Хованский.

К съезжей избе игумен и старец Елисей пришли следом. Посольство встретил воевода Хованский, рослый, с широкой русой бородой, остриженный под горшок. Он был в синем кафтане, высоких сапогах, с саблей на боку. Послы откланялись ему в пояс. Хованский ответил поклоном; стоял гордо, широко расставив длинные ноги. Литовские послы доставали грамоты.

Посольские грамоты воевода читать не стал. Только покосился на печати, подвешенные на тонком волосе, и сказал толмачу, что коней до Москвы даст. У игумена Афиногена долгие расспросы не вел и повозки не дал.

— Нет свободных коней, — сказал он. — Езжайте, как ехали.

Игумен Афиноген и не просил лошадей. Был рад скорому дозволу. Откланявшись Хованскому, кивнул старцу Елисею, чтоб рта не раскрывал, а шел спорней.

2

Дивится игумен Афиноген Москве. Велик город. Из конца в конец версты на три лежит. А кругом не обойти за день. Вокруг монастыри — Новодевичий, Андроников, Симонов, Данилов. В городе соборов понастроено, а главой всем собор Василия Блаженного, что на рву, противу колокольни Ивана Великого. А там, за метровыми стенами кремля — палаты всемилостивейшего государя Алексея Михайловича. Посады, что выросли вокруг кремля, обнесены крепкими стенами Китай-города. Игумен Афиноген бывал в больших городах и малых, видел Киев и Константинополь, но ни один из них так не волновал душу, как Москва. Со всех концов великой Руси тянется сюда люд, чтоб утвердить свое право на житие. Всех встречает она хлебосольно и по мере сил своих помогает.

Шумно и людно в Москве. В посадах одни крамники и ремесленный люд. В крамах все, что душа желает: сукна, обувка, стравные речи. В купецких крамах заморские товары не только на деньгу, а и на меха выменять можно. У игумена мошна пуста, и покупать не за что, но в крамы заглядывает из-за любопытства, чтоб цены знать. Крамники рады покупателю, хвалят товары и клянутся, что дешевле и лучше не найти во всей Москве. Пучеглазый горбатый крамник с огненно-рыжей бородой схватил за рукав игумена и потащил к полкам.

— Бери, отец, габу на ризу! Дешево отдам, бери…

Игумен щупает и мнет пальцами материал, цокает, качает головой.

— Добрая габа, вельми добрая. Но пока непотребна.

Крамник прислушивается к говору, трясет бородой.

— Из литовского края, отец? Угадал или нет?

— Из литовского.

— По говору слышу, — обрадовался крамник. — Ну, садись, садись, отец. Как там люд живет? Сказывают, что бунтуют против короны? Правда или нет? Бунтуют не зря. Зачем белорусцам корона? Ляхам — другое дело. А белорусцам — пропади она пропадом!

— Выходит, что так.

— Еще сказывают, обиды чинят иезуиты православным. Так ли?

— Ан в Москве знают? — усмехнулся игумен.

— В Москве все знают! — крамник поскреб бороду. — Думаешь, Москве все равно? Э-э, нет! Москва все видит, отец, все понимает. Она, Москва, молчит, а потом свое слово скажет. А как же! Что деется у казаков, Москва тоже знает.

Крамник был говорливым, выспрашивал, чего прибыл игумен в Москву и какие у него дела. Афиноген не хотел рассказывать, что пришел с челобитной к государю, и сослался на богомольные книги, которые надобно купить. А крамник все бранил ляхов и послов, что понаехали в Москву из Речи Посполитой.

— И тайно едут! — крамник выпучил глаза. — Хотят поссорить государя с Хмельницким, а государь наш, православный царь, умен, ох умен. Слушает, а свое дело знает!..

Игумен Афиноген насилу отвязался от крамника. Больше в лавки не заглядывал: по говору узнают белорусца и держат расспросами. Волочился со старцем Елисеем по шумным улицам. Разный люд видал: и странников в лохмотьях с посохами, и купцов в длиннющих возах, груженных товарами, и бояр в возках, устеленных малиновым сукном. Стрельцы разъезжаютверхом на сытых конях. Боярам и стрельцам люд дает дорогу.

В улочке, что ведет к Неглинке-реке, толпа народу — крамник поймал вора. Тот вертелся возле горшка с пирожками с требухой и, улучив момент, цапнул один. Крамник оказался юрким и в тот же миг схватил вора — белобрысого сопливого голодранца.

— Держи его крепче! Не то сбежит! — кричали крамнику.

— Морда, как у разбойника…

— Пускай сожрет пирожок… Голодный, небось… — заступился мужик, перетянутый кушаком.

— У тебя бы стянул… Что говорить бы стал?!.

— Ну, дай раз по роже!

— Дам! — кричал крамник, не отпуская вора. — Дам!..

— Правильно! По сопатке ему, чтоб знал и помнил.

Крамник не раздумывал. Тяжелющим, как гиря, кулаком огрел по носу. Воришка сразу свалился с ног. Потом крамник набросился сверху и давай молотить, куда придется. Толпа гоготала и охала. Мужик с кушаком не выдержал и схватил за полу крамника.

— Будет! Расшибешь совсем…

Крамник, потный и красный, остановился, яро посмотрел на мужика и набросился на него:

— Расшибу!.. Я за свое… Мозолями добывал!.. А ты что заступничаешь?! Не вместе ли промышляете?!

— Ты меня поймал? — строго спросил мужик.

Пока шла перепалка, вор приподнялся и под свист и улюлюканье бросился в толпу. Ловить его не стали.

Игумен Афиноген с Елисеем поднялись на соборную площадь. Там снова толпа, только возле самого лобного места. Вначале игумен подумал, что казнят кого-то. Здесь немало было посечено голов и немало пролилось крови на плоские голыши мостовой. Казни не было. На деревянном помосте, что возле лобного места, розгами пороли мужика. Неизвестно кому мужик кричал: «Смилуйся!», но его продолжали сечь, громко отсчитывая удары. Потом мужик замолчал. По толпе прокатился ропот:

— Сомлел, бедной!..

Мужику плеснули на голову кружку воды и сволокли с помоста. Из толпы выбралась баба с заплаканными глазами и, увидав Афиногена, бросилась к нему, воя и причитая:

— Прибили Фролку… Батюшка, родненький, прибили Фролку… Задолжал барину… За пять алтыней, батюшка… Господи всемилостивый, спаси душу его!..

Упав на колени перед Афиногеном, ударилась лбом о мостовую. Бабу подхватили две девки и поволокли к телеге, в которую укладывали Фролку. На помосте уже секли другого.

— И на Руши текут люто… — прошамкал беззубым ртом Елисей.

— Секут, — согласился игумен и вздохнул.

Игумен Афиноген не был противником наказаний и считал, что порка розгами учит разуму, как и книги. Но и не был сторонником лютой порки, когда хлопа доводили до смерти или, потери рассудка. По сему делу у игумена были споры с райцами магистрата, и те считали Афиногена отступником от положения, утвержденного королем Ягайло еще сто с лишним год назад. И, наперекор игумену, особенно усердно и зло пороли православных за малейшую провинность, чтоб другим впредь неповадно было.

— Мерзко глядеть, — проворчал игумен и глянул в небо. Солнце стояло высоко, на полудни. — Пойдем, Елисей, в Посольский приказ…

Где находился Посольский приказ, не знали. Игумену было только известно, что именно там вершатся все государевы дела. Когда ночевал в Новодевичьем монастыре, поп сказал игумену, что государя ему не увидеть и с богомольниками речей царь не ведет. Есть в Приказе рука царева — думный дьяк Алмаз Иванов. Может, он соизволит принять челобитную. Он-то, Алмаз Иванов, принимает грамоты королей и правителей разных держав, которые везут в Москву послы. Именно теперь игуменом Афиногеном овладело беспокойство: как примут его в Приказе? Пусть нет у него ни письма, ни грамоты, но послан он четырьмя монастырями от люда Белой Руси. Стало быть, посол…

До мурованного просторного дома Посольского приказа игумен Афиноген все же добрался. Стрельцы, стоявшие у дверей, пропустили игумена в просторный зал. В нем было жарко натоплено и светло. Посредине стояли две длинные лавы, обтянутые кожей и застеленные ярко-бордовыми коберецами. Такие ж коберецы лежали на полу и вели к двери в другой покой. В углу, возле высокого окна, поставлен стол и два кресла. На столе песочница. Сидя на лаве, игумен в который раз думал, как будет говорить, что высказать надобно в первую очередь, а о чем умолчать. Думал еще, кто может выйти. Что, если государь? Тогда упадет ему в ноги. А если думный дьяк Алмаз Иванов? И ему падать надо.

Отворилась дверь. Мелькнул голубой кафтан. Зарябило у игумена в глазах, и он, склонив голову, опустился на колени.

— Вставай, отец! — повелевал голос.

Игумен Афиноген приподнял голову. В руке увидал лист белой бумаги. Понял: писарь.

— Вставай! — повторил он. — Расспросные речи вести будем. Идем-ка к столу. Да садись, не стой…

3

Расспросные речи в Посольском приказе игумена полоцкого Воскресенского монастыря Крыжановокого.

«…1651 г. апреля в 12 день явился в Посольском приказе старец литовские стороны, сказался ис под Полотцка гор. Десны Воскресенского монастыря игумен Афиноген Крыжановский. Наперед до сего блаженные памяти при великом государе царе и великом князе Михаиле Федоровиче всея Руси и при отце его государе блаженные ж памяти при великом государе святейшем патриархе Филарете Никитиче московском и всея Руси выехал он к Москве на вечное житье, из Киева до смоленские службы лет за 5. И по их государскому указу был в Никольском угрешском монастыре в келарах, и монастырь каменной построил весь, и своих пожитков в то монастырское строение приложил немало.

И после де смоленские службы, как были на Москве литовские послы для докончания, Песочинской с товарыщи, и в те поры после де их отпуску, он, Афиноген, бил челом государю об отпуске во Иерусалим поклонитися гробу господню и во Афонскую гору. И по государскому указу отпущен с ыными гречаны — с Луховским Тихоновы пустыни, с ыгуменом Иакимом да с сербянином с иыгуменом Никифором и с ыными старцы, и записка де тому в Посольском приказе есть.

А ныне де ехал он до Вязьмы за послами. И в Вязьме воеводе бил челом о подводах, и чтоб ево отпустил из Вязьмы ко государю к Москве, а дело за ним великое государево. И воевода де вяземской подвод ему и провожатого не дал, а хотел об нем писать ко государю, а писал ли или нет, того не ведает. А сказал де ему: приехал де ты за литовскими послами, и ты де за ними и поедь, и дал де ему на заставу о пропуске печать свою. И он де ехал после послов на своих лошадях. А поехал из Вязьмы в пятницу, на святой неделе, а к Москве приехал в четверг, апреля в 10 день. И въехал за городом в Новинской монастырь и начевал в Новинском 2 ночи, а с ним того ж монастыря один старец. А приехал он де бити челом государю от 3 монастырей христианских греческого закону: от монастыря Братцкого, что в Полотцку, от монастыря Лукомского и от своего монастыря, Воскресенского, что им ныне учало быть от ляхов утесненье великое. И только де грех над православными християны тот учинится, Хмельницкому и черкасом ляхи будут сильны и их побьют, и им де, православным християном, всем погибель. А только де они в своих бедах по бозе надежду имеют на православного христианского государя царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси и чтоб де государь пожаловал указал им, где прибегнути местечко. А блиски де им новгородцкие монастыри. И в новгородцких бы де монастырях, где пожалует государь укажет, потому что де от них до Великих Лук только 115 верст.

А вестей сказал: наперед де сего ко государю ни о каких вестях писати было им нельзя. А как де в нынешнем году, в великий пост, весть им учинилась, что Хмельницкой хотел ему, государю, крест целовать, а государь де послал к нему свою государскую великую казну, и в те де поры белорусцы християнские веры всяких чинов люди духовные и мирские все обрадовались. И бурмистры, и райцы радные, которые православные християнские веры, все межды собою совет учинили на том, что им всем прямить государю. И только б лише Хмельницкой государю крест целовал для того, что уж от ляхов жить невозможно, изгоняют их конечно и х Киеву их белорусцов, никого не пропускают для того, чтоб они с Хмельницким не свиделись и ни о чем с ним не мыслили, только де хотят украткою. А тайным обычаем они, белорусцы, с Хмельницким ссылают и о всяких вестях ведомо чинят. А нынешние де зимы, в мясоед перед масленою неделею, он, игумен Афиноген, был в Полотцку у воеводы и у гетмана Великого княжества Литовского Януша Кишки с полотцким же игуменом с кн. Гедройцем. И спрашивали его со многим прошеньем, чтоб им сказал, что над ними, белорусцы, от ляхов будет, потому что де он хотя и римские веры, только человек доброй, и старой, и богоязлив.

И гетман де им сказал, король де и вся Речь Посполитая приговорили так, сколь скоро они снесут Хмельницкого, и тогда всех белорусцов до одного человека и с сущими младенцы высечь и церкви божии и монастыри все выжечь, только оставить однех ромлян. А он де, гетман, объявляет им про то, подлинно ведая, потому что он первой человек всей Литвы, и племянник де его гетман Януш Радзивилл о том к нему писал, только я де на то не позволяю.

И на сеймиках де римляне все на них, белорусцов, кричат завсегда, чтоб с ними конец учинить и всех их известь.

А послы де нынешние королевские Станислав Витовский и Филипп Обухович посланы ко государю от короля о том, чтоб государь на вечном миру крест целовал Хмельницкого и иных белорусцов никого не принимал, чтоб им всех белорусцов снесть и християнская вера искоренить, про то де им, белорусцом, всем ведомо подлинно. А будет де государь креста целовать не станет, и им де велено о том отписати х королю тотчас, а королю половина войска своего пустить на Хмельницкого, а другую на Московское государство.

Да и ныне де, как послы пришли в Вязьму, в понедельник, на светлой неделе, пригнал от короля гонец татарин з грамотами, и вышедчи де старшей слуга посольской сказывал им всем вслух, что король писал к послом, что турской царь писал х королю и обещаетца ему против черкас помогать.

Да и о том де ведомо чинит, что он, царь, до волоского государя писал, чтоб он ха Хмельницкого сына дочери своей не давал. А будет де он дочь свою за него даст, и он де велит ему голову отсечь.

Да и про то де король ознаймует, что уж у него, Хмельницкого, сын в руках, да и о том де пишет же, что он, король, сам выезжает в войско в обоз в среду, на светлой неделе. И послы б де на пограничье и в Вязьме ото многих пограничных и жилетцких людей разведывали накрепко, что у царского величества с Хмельницким и, разведав бы о том о сем, писали к нему тотчас.

И послы де из Вязьмы послали х королю своего гонца и писали к нему тайно, а велели, чтоб король к ним опять отписал наскоро. А что писали, про то не ведает. И для де того оставили человека своего татарина Тикотинского на рубеже в Самлеве, чтоб он королевских грамот дожидался и к ним приезжал тотчас.

А его де, игумена Афиногена, послали ко государю ис Полотцка все белорусцы, остерегая его, государя, потому, что король над християнскою верою умышляет тайно. А писать де было им с ним нельзя, потому что живут все в великом страху, и велили ему бити челом государю, чтоб он, великий християнский государь, их, белорусцев, принять в свою государскую оборону, а ляхам их не выдал. А будет де он, государь, их не примет, и им де всем будет погибель да и Московскому де государству добра от них никакова не будет.

А то де ему подлинно ведомо, как на ляхов за их многие неправды велит государь послати своих государевых ратных людей, и белорусцы де, сколько их есть, все в тем поры встанут на ляхов заодно. А чаят де тех белорусцов зберетца со 100 000 человек.

И ныне де белорусцы-могилевцы ляхов в город к себе не пущают, а дают им дань большую поневоле, что под их руками.

А поборов де ныне збирали со всее Польши и с Литвы со всякого дыму по 16 злотых польских, а рускими деньгами по 2 руб. по 20 алтын, а с купетцких де людей имали в запрос рублев по 200 и по 300 и больше, а с ыных и по 1000 руб., и с шляхты собирают по тому же запросы большие — тысячи по 2 и по 3, а хотят геми наймовать иных государств людей.

А про то де он объявляет подлинно, как ему стать на страшном суде христове, что король в правде ни во что, и их во всем разрешает для того, чтоб вся православная християнская вера до конца искоренить, и попы их все ходят неправдою и крестопреступники.

А нынешние де зимы, в мясоед, после рождества Христова, папа писал к королю и к своим духовным бискупом, чтоб они ис костелов сребро и злато все побрали и передали б в деньги, только б оставили по одному достакану келиху, и писал им под клятвою, чтоб они конечно Русь сносили, чтоб руская вера нигде не именовалась. И своих де денег в помочь прислал к ним немало. Да и цесарь де хрестьянской потому ж прислал к ним людей 15 000 чел. и денег прислал же немало.

И считают де ныне войска литовского с 200 000. А стоит де войско и собираетца на месте Игумени под Менском и под Бобруйском над Березыною рекою.

А польского де войка у Хмельницкого стоит и збираетца от Стародуба к Любечю и к Лоеву за Днепром. Остерегают того, чтоб сюда литовского войска не перепустить за Днепр, а сказывают де того Хмельницкого войска и татар 400 000. А Хмельницкой де стал на том: покаместа король церквей православных всех и вотчин церковных, которые они на костелы свои побрали, им не отдаст, и с ними в землях рубежа не учинят, и при вольностях их прежних королей не оставит, и покаместа им битца с ними до которых мест всех белорусцев, и черкас, и волынцев, и подолян станет, которые в православной християнской вере все тверды и неотменны…»

4

Среди множества покоев во дворце царя Алексея Михайловича была небольшая горница, которая находилась как бы в стороне от залов, спален, поваренных комнат. В горницу царь уединялся с самыми близкими боярами и думным дьяком Алмазом Ивановым для тайных разговоров и бесед.

Когда думный дьяк вошел в горницу, там были бояре Илья Данилович Милославский и воевода Василий Петрович Шереметьев. Двадцатидвухлетний царь был задумчив и, как показалось дьяку, немного бледен. Алмаз Иванов еще раз бросил взгляд на высокие брови, прямой крупный нос, припухлые губы. Под солнечным лучом, что пробивался через оконце, жидкая черная борода казалась рыжей. Встретившись взглядом с большими карими глазами царя, думный дьяк вздрогнул и приложился к протянутой руке.

Месяц назад из Москвы уехало посольство Хмельницкого. Спустя две недели притащился возок с послами Речи Посполитой. Пятнадцать дней получали послы по семь чарок вина двойного, по две кружки «ренского» и романеи, по четыре кружки различных сортов меду и по ведру пива на душу. Через думного дьяка добивались встречи с царем. Грамоты королевские царь принял, дал харчи, а с остальным не торопился.

— Ляхи ищут союза, государь, — говорил Милославский, зажав в кулак пышную бороду. — И посольств Хмельницкого страшатся.

— Хмельницкого брать сейчас под свою руку не могу, — сухо ответил царь. — Не время. Держава к войне не готова. Ко всему, известно тебе, что бунтует чернь в Новгороде, в Устюге и Курске. И ляхи не примирятся с потерянными землями на Украине.

Боярин понимал, что царь боится сейчас военного конфликта с Речью Посполитой, хотя на Земском соборе уже дважды вели речь о помощи Хмельницкому войском.

— Оно так, государь, — не хотел перечить Милославский, но и отступать от своих мыслей тоже не хотел. — Тучи висят густые. Гетман Радзивилл собирает войско, чтоб ударить с севера.

— Знаю, — прервал боярина царь. — А уверен ли ты, Илья Данилович, что шведы не станут мешать? — царь глянул на молчавшего до сих пор воеводу Шереметьева.

Воевода зашевелился. И, к удивлению царя, хоть и не прямо, а поддержал Милославского.

— Время подумать, светлейший государь. И на Белой Руси чернь поднимается.

Царь вспомнил о богомольце и спросил у думного дьяка:

— Что в расспросе том говорил игумен?

— Дозволь прочитать, государь?

— Читай!

Дьяк развернул листок, который почему-то дрожал в руках. Царь слушал внимательно, потупив большую круглую голову. Изредка он бросал короткие взгляды то на воеводу, то на боярина. И показалось царю, что известие, которое принес дисненский игумен, по душе пришлось одному и другому. Обстановка на Белой Руси была благоприятной, хотя и тревожной. Богатая шляхта замучила чернь податями и чиншами. Невмоготу стало холопам. «Время подумать…» — сказал воевода. Да, время. Можно не только вернуть Дорогобуж и Смоленск, а вести спор за полоцкие земли, тем паче что об этом просят монастыри. Дьяк кончил читать, а царь все еще неподвижно сидел в раздумье. Поднял внезапно голову на воеводу Шереметьева.

— Неплохо бы придвинуть войско к порубежью. Пусть видит король.

Шереметьев разгадал мысли царя: пусть видит король и держит армаду улан и драгун, не пуская в дело. Это облегчит черкасам вести бои. И все же, не сдержавшись, спросил царя:

— Будем ли закупать мушкеты?.. — Шереметьев ждал ответа и по нему мог бы судить, что втайне думает государь.

— Сколько надобно их?

— Тысяч двадцать, — повел бровью воевода. — И тридцать тысяч пудов пороху.

— Где мыслишь брать, Василий Петрович? — царь прикусил губу, пристально рассматривая воеводу.

— В Голландии, — сразу же ответил Шереметьев. — У них мушкеты добрые, кучно бьют и нетяжкие для походов.

Думный дьяк внимательно слушал разговор и знал, что в мыслях царь принял решение готовиться к войне с Речью Посполитой. Это означало, что возьмет Украину под свою руку. И, как понимал дьяк, удар будет направлен через земли Белой Руси. Разговор шел к концу, и Алмаз Иванов развернул еще один листок.

— Что там? — сдвинул брови царь.

— Челобитная того ж игумена.

— О чем?

— Просит денег, государь.

— Денег? Читай!..

Медленно, немного нараспев, дьяк читал:

— «Царю государю и великому князю Михайловичу всея Руси бьет челом богомолец твой Афиноген игумен Воскресения Христова Дисненского монастыря Полотского уезду. Пожаловал ты, государь, меня, богомольца своего, по нашему челобитью с братьею образами и книгами. И нашего монастыря иное неудобь прибрать образов и книг без денег хотовых, и дорожат. Милосердный государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси, пожалей меня, богомольца своего, вели, государь, на образы и на книги деньги выдать. И на твое государево жалованье на деньги я, богомолец, твой, образы и книги скорее приберу. И вели, государь, мне прибавить корму, как тебе, праведному государю, обо мне, богомольце твоем, бог известит. Царь государь, смилуйся…»

— Штодня просят, — царь расстегнул ворот рубахи: в горнице было душно.

— Как прикажешь, государь? — спросил Алмаз Иванов.

— Вели давать поденного корму по гривне на день.

Царь протянул руку к кувшину с квасом. Думный дьяк предупредил его и, налив полную кружку ароматного питья, подал, расплескивая на дорогой коберец.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Могилевский архиепископ Иосиф Бобрикович, тучный, саженного роста старик, брал письмо из рук Алексашки с недоверием. Он расспрашивал, здоров ли игумен Афиноген, как живет Дисна, был ли год хлебным, и пристально рассматривал Алексашку, слушая ответы. Алексашка отвечал, что знал, и дивился расспросам: неужто игумен не написал всего в письме — лист весь испещрен буковками.

— Ждать ли ответного письма? — спросил Алексашка.

— Не собираешься ли в обратный путь? — архиепископ сцепил на животе толстые пальцы.

— Хлопот в городе нет.

— Нет уж, повремени малость, — архиепископ приподнял ризу и нащупал на поясе кожаный мешочек. Распутав тесемку, всунул в узкое горлышко два пальца, заворошил деньгу. Наконец отыскал нужную монету и сунул ее в ладонь Алексашке. — Повремени. Надобен будешь. А пока иди на постой.

Алексашка побрел по улице, оглядываясь на новую церковь Богоявления господня, которую построило могилевское братство за свой кошт. Шел и думал, что щедр душой архиепископ — одарил злотым. Такое у святых отцов не часто бывает. Деньгу они любят и бережливо копят. Решил, что за вести, которые принес от игумена. Видимо, пришлись по сердцу.

Могилев, как и все большие города Белой Руси, имел в центре шляхетный город, обнесенный валом, с крепкими дубовыми воротами. Но, в отличие от Пинска и Полоцка, ремесленный посад был также защищен валом. А весь город уже сам по себе имел стену и ворота. Ворота шляхетного города выходили на просторную и чистую базарную площадь, на которой стояло множество крам, больших и малых. Город людный и нешумный. По просторным крепким домам Алексашка заключил, что живут здесь не бедно: король дал городу право свободной торговли.

Оказавшись на площади, Алексашка искал корчму. И, не обнаружив ее, решил спросить прохожего мужика. Тот шел, согнувшись под тяжестью — на спине лежал мешок. Пошел к нему навстречу. Всматриваясь в заросшее черной бородой лицо, в длинный черный лапсердак, подумал: он ли?.. Да, он!

— День добрый, пане Ицка!

Ицка поднял голову, заморгал красными, воспаленными глазами, пытаясь узнать Алексашку, и казалось, узнал:

— Ой, Иван!

— Ивана уже третий год нету, вечная память ему!

— Постой, постой! Ты в Стрешине был?

— Был. И в Пинске был.

— О, теперь вспомнил. Только как зовут… — Ицка поставил мешок на землю и зачесал затылок. — Можешь меня резать, не помню.

— Алексашкой.

— Кажется, так. А что ты делаешь в Могилеве?

— Пришел брагу пить.

Ицка весело рассмеялся.

— Ну, идем ко мне, — предложил Ицка. — Только пособи мешок нести. Купил гарнец жита…

— Корчму держишь? — Алексашка подхватил мешок.

— Ай, что за корчма!.. Ну, корчма… Надо же что-то делать. В Стрешине уже никто не заходил. Кругом казаки. Так я плюнул и переехал в Могилев.

Пришли в корчму, которая оказалась на площади. Ицка убрал покупку. Потом налил кувшин браги, усадил Алексашку за стол.

— Слушай, уже, наверно, третий год, как я тебя видел в Стрешине? А тебя черт все время носит по свету… Слушай, скажи хоть теперь правду: ты был с казаками в хурусе? И зачем это надо было тебе? Они режут всех, без разбора. Я не знаю, что было бы, если б не уехал из Стрешина. Слава богу, в Могилеве спокойно и можно жить.

— Магистрат тут злой?

— Ай, что мне магистрат? Сделал брагу — продал брагу. Надо налог? На тебе налог! Что еще? Бурмистр тут Козьма Марков. Добрый человек. А королевский урядник Миколай Петровский. Это — гнида. Если Марков сказал: белое, Петровский говорит — черное. Есть еще райца пан Поклонский. Не пан, а одна отрава… Что ты сидишь? Пей брагу! Пей…

Ицка налил кубок и придвинул его к Алексашке.

— Секут паны хлопов? — Алексашка отпил браги, крякнул от удовольствия.

— Ты болбочешь и не слышишь. Как это, чтоб не секли?! Только последнее время стало немного тише. А знаешь почему? — Ицка приблизился. — Теперь панству не до хлопов. У них голова по другому болит.

— Это ты болбочешь, Ицка! От чего у пана может болеть?.. — сказал безразлично Алексашка, ожидая, что корчмарь распалится.

— Если я говорю, значит, знаю. Все говорят, что будет война с царем. Ты знаешь, что это такое?.. Панство уже теперь не ведает, что делать. Бросать маентки?.. Хорошее дело!..

Алексашка слушал Ицку, пил брагу и думал. То, что говорил корчмарь, свидетельствовало о многом. Показалось Алексашке, что именно об этом писал игумен Афиноген архиепископу Могилевскому.

Наговорились вдоволь. Вспомнили многое и многих. Легче стало у Алексашки на душе. Казалось ему, что после долгой разлуки встретился с Иваном Шаненей, Велесницким, Устей. А Ицка, вспомнив панскую жизнь, прослезился. Встал Алексашка из-за стола, протянул корчмарю грош. Ицка замахал руками.

— Ты сегодня у меня гость! Спрячь деньги… Завтра будешь платить. Приходи завтра. Будет свежая брага…

Но так получилось, что Алексашка долго не видел Ицку.

Архиепископ Иосиф Бобрикович решил, что Алексашка может быть потребен для разных дел, и потому попросил бурмистра Козьму Маркова, чтоб приберег хлопа. Алексашке дали жалованье — злотый на месяц, выдали алебарду и определили в магистратову стражу. День стоял Алексашка с алебардой у двери магистрата. Стоял вместе с таким же часовым Петькой Косым, хлопом из деревни Луполово, что под Могилевом. Петька был смышленым, разговорчивым мужиком и пришелся Алексашке по душе. Вместе стояли в хате на постое. Своей судьбой Петька был вроде доволен. Все же легче стоять с алебардой и жить на магистратовых харчах, чем пять дней в неделю ходить на барщину. Алексашке не по сердцу пришлась служба. Всю жизнь подальше был от магистратов, люто ненавидел панов магистратовых и суды, что при них со сборщиками налогов и райцами. «Тут тоже свои Какорки…» — думал Алексашка, с неприязнью поглядывая на дом в два жилья и на двери, у которых стоял.

На второй неделе в полудень в магистрат прибежал королевский урядник Миколай Петровский. Толстые, лоснящиеся щеки его тряслись. Левой рукой он придерживал саблю, правой замахал страже.

— Пошли!..

Петька Косой и Алексашка, приподняв алебарды, побежали за королевским урядником. Миновав две улицы, остановились перед хатенкой, что в самом начале ремесленного посада. Петровский толкнул дверь и, пригнувшись, вошел в избу. Стража остановилась у двери. Урядник осмотрелся в полутьме и, не увидав кого искал, схватил бабу за кофту. Затрещала старая материя.

— Куда девался мужик?! — загремел Петровский.

Баба упала на колени.

— Паночек, за что?!. Пано-очек!..

— Где мужик?! — урядник схватил бабу за волосы и тряхнул так, что та зашлась воем. — Сбежал, падаль?! Говори, куда сбежал?

Баба не могла вымолвить слова. Урядник выбежал в сени и увидел лестницу на чердак.

— Лезь! — приказал Петровский Алексашке.

Алексашка полез по шаткой лестнице. Щупая ногами слежавшийся мох, прошел к дымоходной трубе, собирая лицом густую паутину. Возле трубы наступил на что-то. Пригнулся, пощупал — ноги мужика.

— Подбери, — тихо шепнул и подошел к лестнице. — Не видать, пане урядник!..

— Должен быть! — рассвирепел урядник и полез по лестнице. — Куда девался?..

Алексашка сжал зубы. Захотелось схватить его и придушить. Посторонился, пропуская Петровского. Пригнувшись, урядник пошел по чердаку, хватаясь за низкие стропила. На мужика все же набрел.

— Вылезай, пес! Не то — порублю здесь!

Мужик покорно стал слезать с чердака. Это был средних лет челядник, с усталым испуганным лицом.

— Вяжите руки ему! — приказал Петровский.

— Веревки нет, пане, — Алексашка прошелся по сеням.

— У тебя там глаза вылезли! — урядник ткнул пальцем на чердак. — Смотри мне! Сбежит — не снесете головы. Ведите!..

Стража привела мужика в суд магистрата и заперла в амбаре.

— Карауль! — урядник ткнул кулаком Алексашке в грудь.

Алексашка остался у двери амбара. Ему было слышно, как за дверями охал и вздыхал челядник. Алексашка тихо отвел щеколду и, слегка приоткрыв дверь, стал у щели.

— За что тебя схватили?

— Сбег от цехмистера, — вздохнул тот. — Сманил меня гончар, деньгу большую обещал…

— Чего испугался? Дадут двадцать плетей. На том и конец.

— Еще цехмистера облаял и кума его, войта…

— Это хуже.

— Хуже? — испугался мужик. — Что сделают?

— Нешто я знаю, — прошептал Алексашка. — Жив будешь.

— Детишки малые…

— Тебя не секли ни разу?

— Бог хоронил… Теперь вот, видишь… За деньгой погнался… Неужто прибьют? — голос мужика дрожал.

— Счастье было твое, что до сих пор не секли. Потому впервые страшно. Ты привыкай. Мужик к лозе привычен должон быть… — зло говорил Алексашка, поглядывая по сторонам, не идет ли урядник.

— Тебе хоть раз выпало? — спросил челядник.

— Хотели, да не дался…

Мужик не понял, как можно не даваться, но больше ничего не спрашивал. Алексашка стоял и думал, что мог бы помочь челяднику — выпустить ночью и бежать из Могилева вместе. Да захочет ли бежать мужик? Может, ему лучше, чтоб высекли и отпустили к бабе и детишкам? Не каждый решится бросить хату и податься в бега. Ему, Алексашке, это не страшно. Но впервые. У него ни бабы, ни детишек, не будет сердце болеть. Но мысль бежать из Могилева зрела с каждым днем. Не может дозволить себе служить магистрату и с королевским урядником хватать хлопов. Алексашка до крови прикусил губу: давал клятву себе биться с панами! Теперь служит панам. Бежать! Сегодня ночью бежать! Куда? Или к черкасам, которые, говорят, стоят под Быховом, или в Дисну. Там сабли накованы. Снова приоткрыл дверь.

— Скажи, если б удалось бежать — бежал бы?

— Куда? — встрепенулся челядник.

— Не знаешь, куда бегут хлопы? В леса бегут, к черкасам. Берут в руки сабли и мушкеты. Черкасы вон три года бьются.

— Страшно бежать, — просипел челядник.

Алексашка метнул глаз на двор и, прижав спиной дверь, мгновенно толкнул щеколду. По двору шли королевский урядник и два похолка. У одного в руках веревка. Раскрыв дверь, стали вязать челяднику руки. Мужик дрожал и молил Петровского:

— Смилуйся, паночек, не карай… Детишки малые в хате…

— Молчи! — приказал урядник. — Государевых мужей поносишь мерзкими словами… Язык тебе вырву, псу!..

Похолки повели челядняка в сторону базарной площади. «Сечь будут, — подумал Алексашка. — Вот и весь суд…»

Вечером Алексашка пришел в хату и растянулся на соломе рядом с Петькой Косым. Петька рассказывал:

— Двадцать плетей дали челяднику. Секли, пока кровь не пошла. Потом повели к цехмистеру. А у мужика ноги не шли. Похолки волокли… Чего молчишь?

— Говорить нечего, оттого и молчу.

Петька Косой не отставал с разговорами. И прежде всего потому, что видел в Алексашке бывалого и не совсем обычного мужика. Алексашка мало рассказывал о себе, хоть тот и расспрашивал по вечерам.

— Не по мне эта служба, — хмуро сказал Алексашка. — Я, Петька, никогда прислужником у шановного панства не был. И не буду… Сбегу!..

— Послушай! — Петька повернулся на бок и придвинулся ближе. — Перехватил я разговор.

В хату вошла баба, следом мужик. Баба загремела печной заслонкой и вытащила горшок с варевом.

— Какой разговор? — нахмурился Алексашка.

— Потом, — и кивнул на бабу.

— Идите вечерять, — баба положила ложки на стол.

После вечери Петька и Алексашка улеглись. Залез на нары и хозяин избы. Утомленные за день мужики уснули быстро. Алексашка проснулся в полночь. Долго лежал и думал. Решил, что тянуть нечего. Через час запоют петухи и начнет светать. Осторожно, чтоб никого не разбудить, поднялся, взял армяк. Под лавкой нащупал топор и вышел из хаты. Не успел ступить шага, как тихо заскрипела дверь. Алексашка вздрогнул: рядом стоял Петька.

— Ты взаправду бежать надумал? — с тревогой прошептал он.

— Караулишь?! — разозлился Алексашка.

— Чего трепешь? — Петька Косой начал божиться. — Проснулся. Досказать тебе хочу.

— Про что будешь досказывать? — оборвал Алексашка.

— Ты не ерепенься, а послушай… В смятении могилевское панство. Поклонский сказывал, что не сегодня-завтра царь известит, что берет Украину под свою руку. Еще будто известно ему, что Русь готовится к войне с Речью Посполитой, собирает ратных людей и делает им смотры. И еще сказывал, — Петька шептал совсем тихо, — ежели такое станется, пойдет он, Поклонский, на службу к царю и Могилев сдаст ратным людям без бою.

Алексашка хмыкнул, но подумал, что Петька лгать не будет.

— Кому говорил? — спросил Косого.

— Не видал. Темно было.

Может быть, не хотелось Петьке Косому, а пришлось сказать, что стоял под распахнутым окном в доме пана Поклонского. Непонятно было Алексашке, как он попал под окно? А еще больше не понимал, что творилось в Могилеве. Бурмистр Козьма Марков — православный и унии не принял. Почему пан Поклонский готов служить русскому государю, когда войско Речи Посполитой потеснило казаков под Берестечком и одержало там победу? До Могилева дошли вести, что панское войско готовится к новому наступлению, а войска гетмана Радзивилла взяли Киев. Все перемешалось в голове Алексашки, и мучительным было то, что не может ни у кого узнать и некого просить разобраться в происходящем. Как-то сразу уверовал Алексашка, что Петька Косой — надежный хлоп и довериться ему можно во всем.

— Не знаю, что будет, — Петька поежился и сладко зевнул.

— Поживем, увидим, — уклончиво ответил Алексашка, хотя и сам терялся в догадках о происходящем. Пораскинув умом, решил, что Могилевскому шановному панству все равно, чей целовать крест — царский или королевский. Своей корысти ищет панство в войне. Алексашка решил повременить с уходом. Не ответил ничего Петьке, пошел в хату, положил на место топор и зарылся в солому.

2

Быстро летит время. Вчера, кажись, только зима стояла, Днепр был накрепко скован льдом, а снова пришло лето. Оно было дождливым и холодным. И только к сентябрю установились дни теплые и солнечные. Октябрьским погожим утром прилетела в Могилев весть, что Земский собор в Москве подтвердил волю царя Алексея Михайловича взять Украину под свою руку. С этой вестью поп церкви Всемилостивого спаса Иеремия стучался в келью архиепископа Иосифа Бобриковича. Архиепископа словно подбросило с постели. Встав, походил по келье, в раздумье ломая пальцы. Они гулко хрустели. Тревожился тем, что долго нет известий от игумена Афиногена Крыжановского. Может быть, не стали слушать в Посольском приказе его речи? Не верилось в такое.

— По такому событию следует бить в звоны, — сказал Иеремии. — Да не придется.

Поп Иеремия вздохнул, перекрестился. Ошалеют униаты, услышав звон. А молитвы во здравие русского государя будут в церквях все же читать и молебны служить тоже будут.

— Свершилось долгожданное, — Бобрикович прикрыл глаза. — Станет Русь великой державой. Не будут ей страшны ни свейские дружины, ни крымские бусурманы. Кончится владычество униатов на русских землях. Иди, старче, передай радостную весть бурмистру Маркову…

Бурмистр Козьма Марков уже знал эту весть. У дверей магистрата встретился с паном Поклонским. Бурмистру показалось, что тот притворно весел.

— Дружба царская с черкасами будет недолгой. Было время, когда Хмель и королю присягал на вечные времена. Потом с татарами в союз вступил.

— Русского государя с татарским ханом равнять нечего, — с достоинством заметил Марков.

— Хан как вершил набеги, так и будет вершить. Пусть черкасы не ждут заступничества от Руси. У царя голова болит по северному порубежью: свейские полки грозятся.

— Кто знает, пан Константы! В единой державе кулак сильнее.

Пан Поклонский рассмеялся, а бурмистру показалось, что получилось это нарочито.

— Речи Посполитой этот союз не страшен.

— Прости, шановный, не ради устрашения взял царь черкасов под свою руку. Так я думаю.

— А ради чего? — вырвалось у Поклонского.

Бурмистр не ответил — не хотел начинать разговор о вере.

Когда оба скрылись за дверью магистрата, Алексашка шепнул Петьке Косому:

— Панам эта весть — костка в горле.

Стоять с алебардой у дверей Алексашке не хотелось. Думал о том, чтоб попасть в корчму и послушать, о чем толкует люд — к полудню московская весть облетела город. В хатах рядили, какая теперь будет жизнь у черкасов, получит ли чернь от царя какие-либо привилегии или будет жить, как на Руси.

Вечером, когда Алексашка и Петька пришли в корчму, там уже был ремесленный люд. Корчмарь налил кружки. Алексашка отпил и сморщился:

— Кислая твоя брага.

Вытирая передником веснушчатые руки, корчмарь, рябой узколобый шляхтич, обиделся.

— Не пил ты кислой.

— Вон у Ицки в корчме пьешь и еще хочется.

— Иди к Ицке!..

Алексашка не слушал, о чем ворчал корчмарь. С кружкой пристроился у стола, за которым стоял спор и галдеж.

— Будет война, — тряс бородой цехмистер хлебников розовощекий Васька. — Царь не потерпит, чтоб черкасов побивали.

— Может и не быть, — оспаривал ремесленник, которого звали Ермилой. — Король с царем договорятся не лить кровь.

— Ты белены объелся, Ермила! — гоготал Васька. — Земель своих король не отдаст без боя. Окромя черкасских земель, у царя старый спор за смоленскую землю.

— Смоленский край с литовским краем одной бедой заручены, — тихо сказал Алексашка. Но все услыхали и повернули лохматые головы.

— Тишей! — озлился Ермила. — Крамольные речи ведешь.

— Не ты ли у магистрата с алебардой стоишь? — Васька вглядывался в Алексашку. — Шановному панству служишь и к челядникам ухо прикладываешь?

В корчме насторожились. У Алексашки дрогнуло сердце: вот сейчас со свистом и смехом вытолкнут его из корчмы, как выпроваживают прислужников. Не будет никакой веры ему. И никому не докажет, что не слезал с коня два года и саблей добивался воли родному краю. Нет свидетелей. Другое видели люди: с Петькой вели челядников в суд. Это видели. Уставился на хлебника Ваську ярыми глазами.

— Я стою. Только панству не прислужничаю и веру не продаю! Я панство своими руками… — Алексашка поставил кружку с недопитой брагой и выскочил из корчмы.

3

Три лазутчика, посланные на Московию, вернулись в стан гетмана Януша Радзивилла почти одновременно. Гетман допрашивал их в своей опочивальне, не дав ни умыться, ни сменить пыльную одежду. Все, о чем рассказали лазутчики, не было неожиданным для гетмана. И тем не менее Януш Радзивилл был потрясен и взволнован. Он понимал, что надо срочно писать письмо королю Яну-Казимиру. Но сделать это именно сейчас не мог. Необходимо было все продумать, взвесить и оценить сложившееся положение. Лазутчики доносили, что летом царь устроил на Девичьем поле смотр своему войску и остался доволен. А в середине октября после службы в Успенском соборе царь заявил боярам, что решил идти на недруга своего польского короля. Стало известно и то, что под Новгород и Псков послан воевода Шереметьев, откуда он и поведет свою армию в сторону Витебска и Полоцка. На Брянск и Могилев будет идти воевода Трубецкой. В сторону Смоленска готовятся полки князей Черкасского и Одоевского во главе с государевым полком.

Из писем, которые получал гетман от канцлера, было известно, что этим летом царь отправил посольство в Речь Посполитую. Посол Репнин пытался помирить короля со схизматиком Хмельницким. Король ответил послу, что подобное никогда не свершится. Посольство уехало. Но он, гетман, уверен в том, что не так старался посол в примирении, как хотел знать, что деется в польских землях.

И самая дурная весть — решение Земского собора. Гетман Радзивилл как никто понимал, что это означало. Теперь на веки вечные нечего думать о победе над Русью. Пусть царь еще не объявил войну, но гетман уже чувствовал ее дыхание. Еще не прогремят первые выстрелы на полях сражений, как в спину ударит топорами и пиками чернь.

А полки Речи Посполитой измотаны походами и боями. Коронное войско тает, как свеча. На квартяное — нет денег. Единственный выход теперь — заключить новый союз с крымским ханом и поссорить Русь со свейским королем. Первое сделать легче. За деньги крымский хан тронет свое войско. Свейский же король не очень благоволит к Яну-Казимиру.

Чем больше гетман Радзивилл думал о событиях, тем сильнее обрастали они предположениями и, словно снежный ком, валились на него. А он устал от мыслей, от переписок с королем и канцлером, от забот о войске, хотя и понимал, что именно сейчас ему необходим трезвый и спокойный разум, чтоб видеть и предугадать грядущее. Для этого необходимо быть еще и гадалкой…

Из окна опочивальни виден старый запущенный сад. В нем пустынно и голо. Ветер давно оборвал листья на яблонях. Пожухла трава. Гетман взял звоночек. Когда вошел слуга, приказал:

— Зови Окрута!

Гетман не слыхал, как вошел писарь — смотрел на длинные ветви, что раскачивал ветер. И вздрогнул от голоса:

— Слушаю тебя, ясновельможный!

Радзивилл остановился посреди комнаты, расставив ноги и заложив руки за спину. Лицо его было землистым, а под глазами мешки.

— Пан Окрут, приведи гадалку.

Найти гадалку для гетмана оказалось непростым делом. Слуги поскакали в сторону Житомира и Коростеня. И на второй день привезли в стан престарелую цыганку. Она вылезла из возка, седая и сгорбленная. Худое, испещренное морщинами лицо было мертвенно-каштановым. Впалые щеки говорили о том, что у гадалки давно выпали зубы. Только в глазах ее теплился огонек. На ногах у нее старые истоптанные капцы, которые приказали надеть слуги. Она шла, опустив голову, шаркая спадающими капцами.

В комнате поклонилась Радзивиллу, но на колени не стала.

— Звал тебя, — сказал гетман, рассматривая грязные одежки и сухие пальцы с большими синими ногтями. — Хочу, чтоб сказала мне всю правду.

— Говорю сущую правду, вельможный, — прошепелявила гадалка.

— Не хвались, старая ведьма! Лгать ты мастерица.

— Гневишься зря, вельможный…

Слуги принесли небольшой столик и поставили его возле кресла гетмана. Напротив стул для гадалки. Из-за пазухи она достала кость, в которую играют мужики в корчме, и положила рядом на столике с ладонью гетмана. Потом склонилась над широкой белой ладонью, рассматривая паутину извилин. Гадалка долго молчала. Едва вздрагивали сухие, бесцветные губы и блуждали по ладони глаза. Гетман потребовал:

— Говори!

— Земные печали терзают душу тебе, вельможный. Будут они приходить к тебе и уходить. Лишь одна следует по пятам твоим неотступно денно и нощно и жжет сердце твое огнем. Но тебе не страшна она и ты не боишься ее. Только стоит за ней недруг твой, коварный и злой, который жаждет испить крови твоей… — Гадалка взяла кость, покатила по столику и продолжала: — Сойдутся пути ваши, и пойдешь ты, вельможный, трудной дорогой в гору… Там ждут тебя радости, но будут они недолги… Омрачит их близкий тебе человек…

Гадалка замолчала. Слушая старуху, гетман старался понять смысл ее слов. Да, жжет ему душу судьба ойчины… Будет он ранен в бою… Или хворать будет тяжело… А сын Богуслав замыслил против него тайное дело… На булаву великого гетмана литовского зарится… Радзивилл сжал зубы.

— Еще что?!.

— Будешь ты, вельможный, видеть силу свою в твердой руке. Но к деньгам не спеши. Пусть саминайдут к тебе дорогу…

Последние слова не понравились гетману. Сжал ладонь в кулак. Сверкнул огнем на пальце дорогой бриллиантовый перстень. И в эту же минуту услыхал во дворе тяжелый храп коня.

— Кто там? — крикнул слугам.

Отворилась дверь, и вошел Окрут.

— Дозволь, ясновельможный…

— Не хорунжий прискакал?

— Нет, ясновельможный. Секретный чауш от короля.

— Зови!

Окрут пропустил чауша. Он остановился у дверей и, встретившись с гетманом, тяжело проглотил слюну.

— Велено передать… ясновельможный… Русский царь объявил войну Речи Посполитой…

Заохкала за столиком гадалка. Словно очнувшись, гетман поджал губы и процедил:

— Уходи вон!..

Гадалка засеменила к двери. Взбешенный тем, что тяжкую весть слыхали чужие уши, приказал Окруту:

— Сними ведьме голову!..

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Всю осень и зиму из лучшей пеньки канатники вили постромки и вязали ременные гужи. Ратная упряжь должна быть крепкой — не купецкие возки тащить коням, а пушки да ядра. В эту же пору харчевники и хлебники на пути от Москвы до Вязьмы и Великих Лук строили новые амбары, куда надлежало завозить сухари, муку и сало. В Великие Луки городскому воеводе был послан государев указ, в котором говорилось о предоставлении дворов, как только новгородцы, псковичи, пусторжевцы и невляне пришлют туда своих людей с запасами. Под Можайском и Вязьмой строились государевы станы. Зимой стало поступать закупленное за рубежом оружие. Мушкеты, пищали, латы доставлялись из Риги через Новгород и Псков. В связи с этим к Москве стягивались ратные полки для вооружения и отправки на западное порубежье. Основные силы направлялись в смоленскую сторону. Они состояли из сорока тысяч служивых людей, стрелецких приказов и полков иноземного строя. В Новгород был поспешно выслан воевода Шереметьев, где ему надлежало произвести смотр служилым людям, а затем идти в Великие Луки, и вести туда московских и новгородских стрельцов. Окончательный сбор всех ратных сил в Великих Луках был назначен государевой грамотой на Троицын день.

По заснеженным российским шляхам тянулось войско — пищальники, драгуны, пушкари. Войско торопилось: на исходные рубежи надлежало выйти до весенней распутицы. Качаясь в возке, воевода Шереметьев в который раз перечитывал Приказную грамоту. Уже на память заучил, что «от Лук Великих до Невельского рубежа — 15 верст, а до Невеля — 50 верст; от Лук же до Усвяту 70 верст, а до Озерищ 70 же верст, а меж Усятом и Озерищи 30 верст… Да от Невеля до Полоцка 120 верст, а до Витебска 120 же верст… А от Лук до Полоцка 170 верст. А меж тех городов места болотистые и озера и мхи…»

Тянулось войско. Утопали тяжелые пушки в глубоких снегах. Обгоняя полки, мчались гонцы с царскими указами и приказными грамотами. Обгоняя ветер, летели в Москву депеши от воевод и окольничьих. Всколыхнулась Русь…

Думный дьяк Алмаз Иванов накинул на плечи шубу. Прихватив грамоты воевод, торопко прошел из Посольского приказа к возку, и быстрые кони, выбрасывая из-под копыт комья снега, понеслись к царскому дворцу. Возле красного крыльца возок остановился, и, несмотря на годы, легко выпрыгнув, дьяк, отряхнул с сапог снег и вошел в залик. Государь принял в посольской комнате — самой светлой и просторной. Приложившись к руке, дьяк приготовился читать депеши. Но царь предупредил взмахом руки:

— С депешами погоди! Прибыл гонец от свейского короля. Спрашивает дозвол на приезд посольства. Какой ответ дашь гонцу?

— Тебе решать, государь.

Царь усмехнулся:

— На то Посольский приказ утвердил.

Дьяк был серьезен, хоть и видал веселое расположение царя.

— Я думаю, светлейший, что следует немедля послать послов в Свейскую державу, Данию и Голландию и уведомить о твоем решении начать войну.

Царь откинулся на спинку кресла. На переносице сошлись брови. Умен дьяк и осторожен. Это понравилось царю.

— Не перечу. Составь письма. И укажи, что Ян-Казимир нарушил договор, заключенный с Речью три года назад, и былые договоры, заключенные с Владиславом.

— И по сей день печатаются пасквили в королевстве.

Царь нахмурился:

— И сие не забудь. В договоре была статья об истреблении пакостных книг. Ан все осталось прежним. Печатают гадости про государей наших, про бояр и про всяких чинов людей злые бесчестия, и укоризны, и хулы.

Дьяк согласно кивнул.

— По твоему велению, государь, в литовскую сторону были посланы лазутчики…

— А вестей нет, — перебил царь. — Их, бездельников, сечь надо и очей не спускать с них. И мне служат, и панам заодно. Знаю!.. — царь кулаком постучал по колену.

— Приходят вести.

— О чем доносят? — Царь с недоверием посмотрел на дьяка. — Добрые ли вести?

— Добрые, государь, — подтвердил Алмаз. — Белорусцы ждут твоего прихода… — думный дьяк запнулся.

— Не договариваешь? — царь стрельнул глазом.

— Ждут, государь, и пишут челобитные, чтоб дозволил переселяться в твои земли. Заодно побаиваются, что ратники будут брать в полон жен и детей, грабить маемость и жечь хаты.

— Плохо, что боятся, Алмаз.

— Плохо, — согласился дьяк.

— Немедля отпиши воеводам, чтоб белорусцам никакого дурна не делали.

— Отпишу, государь.

Затем царь слушал депеши, которые долго и нудно читал дьяк. Не выдержав, зевнул.

— Гундосишь ты, Алмаз. В сон клонит… Стар становишься.

Думный дьяк смутился:

— Прости, государь…

— Ладно, иди… Воеводам сегодня же пошли грамоты.

Алмаз Иванов уехал в Посольский приказ. Едва вошел, кликнул писаря и, усадив за стол, стал диктовать:

— «…а ратным людям приказали б есте накрепко, чтоб они белорусцов крестьянские веры, которые против нас не будут, и их жон и детей не побивали и в полон не имели, и никакова дурна над ними не делали, и животов их не грабили. И которые белорусцы придут к нам в полки, и вы о тех белорусцев нашим государевым жалованьем обнадежили и велели им приводить к вере, что им быть под нашею… рукою на веки неотступно, и нам служить, над польскими и над литовскими людьми промышляли, с нашими ратными людьми сопча за один. И некоторые белорусцы похотят быть и нам служить вместе с нашими ратными людьми, и вы б тем людям велели быть на нашей службе… А будет белорусцы с нашими ратными людьми вместе быть…»

Писарь непрерывно позевывал. Это не нравилось думному дьяку, и он склонился над столом, пробегая глазами лист.

— Что пишешь?!. — загремел Алмаз Иванов. Схватив писаря за бороду, дернул. Писарь сморщился от боли. — Что пишешь, мерзкая душа твоя?!.

— Прости, великодушный, — простонал писарь, — проглотил слово.

— Слушай и не пропускай!.. «…а будет белорусцы с нашими ратными людьми вместе быть не похотят… а похотят быть свободно, и вы б им… начального человека доброго поволили, и тому начальному человеку з белорусцы велели б есте с собою в походе, приказали б есте беречь и смотреть накрепко, чтобы от них нашим ратным людям какие хитрости не учинилось…»

Писарь писал усерднее, выписывал каждую буковку, и, чтобы не пропускал слов, думный дьяк перечитывал написанное, следил за пером. Наконец писарь вздохнул облегченно, выпил целую кружку студеной воды и сел размножать писаное для воевод. Алмаз Иванов не доверял подьячим и был в Приказе до того часу, пока грамоты не были скреплены печатями. Потом распорядился:

— Вызывайте чаушей и немедля отсылайте воеводам!

День близился к концу. Думный дьяк почувствовал усталость. Пора было и обедать. Он накинул шубу и вышел на крыльцо Посольского приказа. Стоял и смотрел на мартовское голубое небо. Скоро прилетят грачи. Подумал о том, что нынешняя зима показалась долгой и трудной. Вся в хлопотах и тревогах. Но, слава богу, все идет чередом.

По улице к Посольскому приказу мчались на конях три всадника. Алмаз Иванов приложил ладонь к глазам: кто может торопиться к концу дня? В первом узнал вяземского воеводу Ивашку Хованского. Тот придержал усталого коня возле самого крыльца. Соскочив с лошади, снял мохнатую шапку. Голова была в испарине.

— С чем прискакал? — чуя недоброе, спросил Алмаз Иванов, пристально вглядываясь в потное лицо воеводы.

— По спешному государеву делу, дьяк.

— Говори!

— Третьего дня под Смоленском объявилось войско гетмана Януша Радзивилла с артиллериею…

Думный дьяк прикусил губу. Подумав малость, крикнул слугам:

— Возок! Да побыстрее!.. Поеду к государю!..

2

Уснуть пан Поклонский не мог — мучили мысли. Так и провалялся в пуховиках до петухов. Только под утро, обессиленный и измученный, задремал на час.

Поднявшись, вышел в залик, постоял у окна. Утро было тихое. Уже взошло солнце и небо светилось розово-сиреневой дымкой. Над Днепром плыли туманы. Из-за них не было видно ни реки, ни лугов, что раскинулись на левом берегу. Со стороны реки тянуло влажным и колким холодком. Эта прохлада освежала после душной ночи.

Поклонский надел башмаки. Посмотрев на саблю, после некоторого раздумья снял ее со стены и прицепил к широкому поясу. Чтоб не разбудить спавших, на цыпочках вышел из дома. Было рано, но город уже не спал. Скрипел журавель. Потом прогрохотала телега. Во дворе баба кормила курей и созывала их: «Цып, цып, цып…»

Пан Поклонский знал, что пан Альберт Далецкий еще спит. Но шел к нему и не думал о том, что старого пана придется поднимать с постели. Достучаться оказалось непросто — слуги спали крепко. Все же достучался. Девка, увидев Поклонского, испугалась, но идти будить пана не отважилась.

— Побыстрее! — приказал Поклонский.

Возвратившись, она пригласила в гостиную. Поклонский пошел за ней. Пан Далецкий сидел в кресле в исподнем белье и, позевывая, ковырял в носу.

— Доброе утро!

— День добрый, пане Поклонский! — ответил Далецкий. Он покосился на саблю, которую давно не видел на Поклонском. — Что принесло тебя такой ранью?

— Не стал бы будить, шановный, если б не дело.

— Садись, говори, — Далецкий показал на кресло.

Прежде чем сесть, Поклонский подошел к двери и приоткрыл ее: нет ли чужих ушей за тонкой перегородкой.

— Слыхал, пан Альберт, новости?

— Как же! Вести печальные.

— Что будем делать?

— Я на войну не гожусь, — хмыкнул пан Далецкий. — Слаб и стар.

— Не зову в войско, пан Альберт. Знаю, ты свое отвоевал. Здесь орешек потруднее, и раскусить его надобно… Русский царь Могилева не минет. Подумал ли ты об этом?

— Думай не думай… — пан Далецкий широко раскрыл сонные глаза. — Мои думы царю не помеха.

Спокойствие Далецкого злило пана Поклонского.

— Что будет с маентками?

Пан Далецкий поднял глаза на Поклонского и, как показалось, вдруг понял, что привело в такую рань пана.

— С маентками? — приподнялся и сел глубже в кресле.

У пана Альберта, как и у Поклонского, был маенток из двадцати холопских дворов в пятнадцати верстах от Могилева. Сейчас, словно молния, проскочила мысль, что царское войско может разграбить маемость, а дом сжечь. Могут сжечь его и холопы, узнав о приближении русского войска. Пану Альберту стало жарко.

— Ничего теперь не сделаешь, — Далецкий заерзал.

— Надо спасать маентки. — Поклонский встал, затоптался возле кресла, придерживая саблю, и уселся снова, вытянув длинные ноги.

— Как?

— Царь помнит о смоленских землях, потерянных в минувшей войне. Он лишит всех привилей, заберет в полон жен и детей наших. Выход вижу только один: принять государя.

— Никогда! — словно выстрел, вырвалось у Далецкого.

— Не торопись, шановный. Подумай, пока есть время.

— О чем говоришь, пан Поклонский?! — возмутился Далецкий. — Стать здрайцами ойчины? Из-за маентка?.. Пусть испепелит его русский царь!.. Головы склонять не буду и на службу к нему не пойду.

— Не знаю, пан Альберт… Я всегда верил в твой разум. Теперь не мыслю, что ответить. Я пекусь не только о маентках. Думаю о том, как сберечь город. Сам знаешь, что войска у нас нет и пушки не стоят. Стены Могилевские тоже не ахти какие крепкие.

— Запремся и будем сидеть.

Поклонский усмехнулся и горестно покачал головой.

— Долго не усидим, пан Альберт. Только гнев царский сильнее будет.

— Никогда! — повторил Далецкий. Несколько минут он сидел молча, закрыв бледное лицо большими длинными ладонями. Подняв голову и уставившись на Поклонского, уже почти спокойно предложил: — Пойдем в магистрат. Пусть свое слово скажет шановное панство. Эй, девка, подай обувку!

Пан Далецкий одевался долго, сопел и ворчал неизвестно на кого. Когда шли по улице, из окна своего дома пан Болеслав Шелковский увидел, что в магистрат направилось шановное панство. Наспех натянув кафтан, тоже направился туда. По дороге завернул в дом королевского урядника Николая Петровского. Тот ничего не мог сказать, по какому делу идут паны Поклонский и Далецкий. Но решил натянуть сапоги и направиться туда же. Кто дал знать бурмистру Козьме Маркову и райце Прохору Лукину — неизвестно. Они пришли в магистрат следом. Явились райцы Степан Талейка и Леопольд Чечка.

Все собрались в комнате Козьмы Маркова и уселись на скамьи, что стояли вдоль стен. Покручивая усы, молчали. Никто не начинал разговора. Только пан Поклонский бросал короткие взгляды на пана Далецкого. Неожиданно заговорил Далецкий:

— Шановное панство! Вам ведомо, что русский царь объявил войну Речи…

— Всем уже ведомо, — поддержал Шелковский.

— Что будем делать? — спросил Далецкий, оглядывая присутствующих.

Хотя никто не знал, что было на уме пана Альберта, вопрос был ясен. Все зашептались, завертелись на скрипучих и шатких скамейках. Всем было известно, что отряд в пятьдесят сабель во главе с паном Вартынским — не войско.

— Как думает пан бурмистр? — спросил Шелковский.

Козьма Марков не успел ничего сказать. Поклонский поднялся и положил руку на рукоять сабли.

— Панове! Наступает горький час Могилеву. Стрельцы царские в город придут, возьмут стены, а шановных людей повырежут. Так может статься. Выход вижу один: сдать город на милость царскую.

— Здрайца! — закричал пан Далецкий и плюнул на пол.

— Повремени, пан Альберт, — попросил бурмистр Марков. — Обговорим.

— Нет, не здрайца! — бросил в ответ Поклонский. — Я хочу тебе сберечь жизнь и маемость твою.

— Не прошу! — Далецкий побагровел. — Позора такого ни бог, ни ойчина не простит.

— Оно так, — мягко согласился с Далецким пан Болеслав Шелковский. — А поразмыслить все же надобно. Может, и следует поступиться. Отсидеться надо, переждать время.

— О чем толкуешь? — королевский урядник посмотрел из-подо лба на Шелковского.

— Неужто не слышишь, пан урядник?

— Слышу, да не пойму.

— У каждого маемость нажита… А русский царь нашу веру не поганит…

— Проще говори, — не стерпел урядник.

— Сдать город надо и с хлебом встретить…

— И думать не смею, — твердо отрезал Петровский. — За такие речи тебе и пану Поклонскому языки рвать надо!

— Рви! — вскипел Поклонский. — Посмотрим, как тебе стрельцы завтра голову рвать будут.

— Готов от схизматиков смерть принять, но веру не продам!

В комнате все сразу зашумели, заспорили. Пан Леопольд Чечка считал, что Поклонский говорит дело и отказываться от его предложения не стоит. Райца Степан Талейка махал руками, проклинал русского царя и тех, кто пойдет к нему на службу. Бурмистр Козьма Марков молчал и выжидал, кто будет брать верх в споре. Сердцем бурмистр был за то, чтоб открыть ворота стрельцам, и думал об этом все годы. Поклонский же пришелся не по душе. Видел, что пан живот свой спасает. Одинаково шел бы он и к турецкому хану, и к свейскому королю. Но сейчас пусть пан Поклонский корысть ищет, а прийти на его сторону следует. Единственное, что сдерживало, так это ярость королевского урядника. За его плечами пятьдесят драгун, которые верны Речи. Его сторону держат паны Далецкий, Талейка, Лукин. Заколебался вдруг пан Чечка. Сел на скамью, подперев голову руками, замолчал.

— Чернь и ремесленный люд спросите! — кричал пан Поклонский, выставив руку в распахнутое окно в сторону посада.

— Не мути чернь! — затопал ногами королевский урядник. — Не смей!..

— Мутить ее нечего. Она ждет русского царя.

— Молчи, здрайца!

Поклонский выругался и выбежал из комнаты. Следом ушел и пан Болеслав Шелковский. Урядник устало опустился на скамью и вытер рукавом вспотевший лоб.

— Собачья кость! Ишь что задумал… К царю с хлебом и солью. Не бывать этому!.. За чернь заступается…

Пан Альберт Далецкий тяжело дышал и непрерывно плевался.

— За ним глаз надо держать, пан урядник. Натворит бед.

— Вижу птицу, — согласился Петровский. — Сегодня же схвачу…

Райцы стали расходиться. Когда ушел последний, Степан Талейка, бурмистр вышел из комнаты, остановился у стражи и спросил Алексашку:

— Все слыхал?

— Слыхал, — несмело ответил Алексашка, теряясь в догадках, хорошо ли, плохо ли, что слыхал.

— Знаешь, где стоит дом пана Поклонского?

— Проходил, видел, — кивнул Алексашка.

— Иди сейчас да передай пану, чтоб бежал. Иначе вечером схватит урядник. Понял? Гляди, чтоб не приметили тебя.

Проулками и огородами пробирался Алексашка к дому пана Поклонского. Дом стоял неподалеку от церкви Богоявления. Здесь шел спокойнее — ляхи обходят церковь. Следом за служанкой к двери подошел молодой рослый пан с закрученными кверху усиками.

— Что надо? — сурово и недовольно спросил он.

— Пана Поклонского жду.

— Пошел вон! — приказал пан.

Тут же послышался голос Поклонского:

— Кто там? — Поклонский вышел и, увидав Алексашку, сдвинул брови: — Что хотел?

— Бурмистр послал к тебе, пан. Велел передать с глазу на глаз.

— Говори, не бойся.

— Велел уходить тебе из города. — Алексашка перешел на шепот. — Пан королевский урядник обещался схватить…

Поклонский бросил короткий взгляд на Алексашку.

— Понял, пан Вартынский? — спросил он и кивнул.

— Я говорил тебе… — с укором ответил Вартынский.

— Сам знал… Да ничего! Даст бог!.. Пана Шелковского надо бы выхватить.

— Пожалуй, — согласился Вартынский.

— Вот что, хлоп, — сказал Поклонский Алексашке. — Ты, я вижу, надежный мужик. Знаешь, где живет пан Болеслав Шелковский?

— Нет, — признался Алексашка.

— Слушай и запоминай! Выйдешь к церкви — по правую руку будет улица. Пойдешь по ней до колодца. За колодцем второй дом с широким резным крыльцом.

— Найду! — уверенно сказал Алексашка. — Что сказать?

— Чтоб седлал коня и немедля выезжал из города к Днепру. За мостом у леса встречусь с ним. Беги!..

Алексашка быстро нашел дом Шелковского. Пан молча выслушал и, как показалось Алексашке, побелел.

— Что делать? — растерянно спросил он. — Хлоп, что делать?

— Седлать коня и — через мост к лесу, — повторил Алексашка.

— Обожди! Как я один через город?.. Нет, хлоп, одному мне не гоже. Поедешь со мной. Иди в конюшню и седлай коней.

Алексашке не понравилась задума Шелковского. Паны скроются в лесу, а ему придется вертаться в город. Королевский урядник схватит его. Такое дело может кончиться плохо. Но ничего не оставалось делать, и Алексашка пошел в конюшню. Оседлать двух коней дело было недолгое. Пан Шелковский ждал на крыльце. Он легко сел в седло и рысью пустил коня по улице. Не прошло и четверти часа, как выехали за городские ворота, проскочили мост через Днепр и пыльной дорогой поскакали к лесу, что был в полверсте от реки. Еще издали Алексашка увидел двух всадников и узнал панов Поклонского и Вартынского. Поклонский соскочил с седла, отвел пана Шелковского в сторону и долго о чем-то говорил с ним. Шелковский слушал и кивал головой. Потом все сели на коней. Поклонский повернулся к Алексашке:

— Поедешь со мной!

Алексашка хотел спросить куда, но не спросил. Только вечером, когда остановились на ночлег в небольшой грязной деревушке, Поклонский, будто невзначай, проронил:

— Скачем в Москву…

У Алексашки захолонуло дух.

3

В посольской книге писарь Приказа сделал запись о том, что Могилевский мещанин Константин Поклонский приехал в Москву 22 июня 1654 года. Думный дьяк Посольского приказа долго и подробно расспрашивал Поклонского. Его интересовало все: что думают мещане Могилева о войне России с Речью Посполитой, как живет чернь, сколько и какое войско в городе, стоят ли на стенах пушки и ждут ли государя в литовском крае? Когда беседа была закончена, думный дьяк отправил Поклонского на посольский двор и приказал дожидаться, не сказав, соизволит ли царь государь принять. На пятый день прискакал стрелец и велел Поклонскому идти к всемилостивому Алексею Михайловичу во дворец.

Царь принял в Посольской комнате. Он сидел в красном, расшитом золотом кафтане. На ногах его были сафьяновые сапожки. Возле трона по одну сторону стоял думный дьяк Алмаз Иванов, по другую князь Черкасский — двоюродный брат царя. Государь протянул правую руку для целования. Ее поддерживал князь. Затем Поклонский сел на скамью, что стояла против трона.

Царь был добр и любезен. Он терпеливо выслушал Поклонского и кивком дал понять, что одобряет мужественный побег из города. Затем государь подтвердил, что намерен сохранить за шляхтичами, которые перейдут к нему на службу, все их прежние права, привилегии и земельные угодья, а за верную службу дать новые владения. Царь обещал также сохранить все былые привилегии за мещанами.

Думному дьяку государь приказал наградить Поклонского, Шелковского и Вартынского саблями, выдать им по рублю денег. Кроме того, Поклонскому был дан чин полковника и разрешено собирать полк из шляхтичей, ремесленного люда и черни.

Перед отъездом из Москвы думный дьяк Алмаз Иванов имел беседу с Поклонским. Дьяк высказал пожелание, чтоб Поклонский по возможности быстрее прибыл под Могилев и взял город. Вслед за Поклонским под Могилев пойдет отряд под началом воеводы Воейкова. И, если будет в том надобность, поможет брать город.

Из Москвы скакали к Могилеву по Калужской дороге. Потом повернули на Рославль. Сидел в седле Алексашка и чувствовал себя счастливым: думал ли когда-нибудь, что побывает в столице русского государства! Билось учащенно сердце, когда стоял на площади перед Василием Блаженным, когда ходил у стен Китай-города, когда смотрел на стрелецкие полки, уходящие к Смоленску. Сильнее браги кружил голову перезвон колоколов московских церквей.

А еще был счастлив, что свела его судьба с паном Поклонским, отважным воином. У стрельцов Поклонский раздобыл саблю Алексашке. Пусть не государев подарок, а московская.

К Алексашке Поклонский относился учтиво. Может быть, потому, что увидел в мужике смекалку. Поклонский обещал Алексашке, что сделает его сотником. Когда Поклонский говорил это, Алексашка видел, как дрогнули и скривились в презрительной усмешке губы пана Вартынского.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Местечко Чаусы — большое: около двухсот дворов. Лежит оно на перекрестке людных шляхов. Из него можно попасть в Оршу, Могилев, Быхов и, само собой, в Московское государство. Вокруг Чаус деревень гуще, чем в других местах. И это потому, что земли здесь угожие, хлеб родит хорошо. Есть в Чаусах церковь, корчма и при ней постоялый двор с парой лошадей. Приезжие лошадей не просят, а в корчму заглядывают, чтоб выпить кварту браги, заказать пирожки или вареной говядины.

Когда Поклонский прискакал в Чаусы, осмотрел местечко. Оно понравилось. Сказал спутникам:

— Здесь будем собирать полк, — и Алексашке: — А ты набирай сотню.

Алексашка не представлял себя сотником, но с этой мыслью сжился быстро. Обязанности свои он знал — насмотрелся у черкасов. Лишь одного не мог представить: как будет командовать сотней, которой нет и неизвестно, какая она будет. Сотне нужны кони, сабли да пики. Где все это брать? А пан Поклонский про оружие ничего не говорит.

В корчме подкрепились мясом, запили брагой. Полковник приказал собрать люд к небольшой площади у корчмы. Здесь были коновязь и колодец. Здесь собирались базары. Алексашка быстро объехал хаты. Бородатые мужики шли, почесывая бороды и поглядывая на приезжих, с осторожностью. Собрались не только мужики, но и бабы с детишками. Сбились в кучу возле коновязи и ждут. Поклонский сел в седло и орлиным глазом окинул толпу.

— Слушайте, мужики и бабы, о чем буду речь вести! — Поклонский подкрутил усы. — Царь наш, православный государь, объявил войну Речи Посполитой. Войско русское стоит под Смоленском, идет к Витебску и Полоцку, чтоб из неволи униатской освободить чернь. Города литовские сдаются на имя царское, открывают ворота и хлебом-солью встречают московских стрельцов.

Мужики слушали, раскрыв рты от удивления, бабы охали и крестились. Поклонский продолжал:

— В Могилеве заперлись вороги наши, город московским стрельцам сдавать не желают, надеются на приход Радзивилла… Неделю назад в Москве милостиво принял меня царь наш государь Алексей Михайлович, долгие лета ему, и приказал мне, подданному его, полковнику белорусцев, собирать в Чаусах полк и вести его на Могилев… Зову вас, мужики, берите сабли, у кого есть, а у кого нет — топоры и вилы… Седлайте коней и вместе пойдем на ворогов отечества, душителей веры нашей и свободы!..

И вдруг словно улей загудела, заколыхалась толпа. Алексашка смотрел на мужиков и видел, что многое хотели бы спросить у Поклонского, но не решались. С болью Алексашка подумал, как пригодились бы те сабли, что остались в Дисне.

Два дня Поклонский сидел в хате постоялого двора, ждал. Ни один мужик не пришел. Поклонский покликал Алексашку. Сидел, насупившись, грыз ногти.

— Видишь, сотник, не идут… Почему не идут?

— Придут, пан полковник, — ответил Алексашка. — Мужик должен подумать. Сразу на такое решиться не всякий может.

— Наверно, ты правду говоришь. Подождем…

На третий день у коновязи остановилось пять верховых мужиков. Один был с саблей. Алексашка, выскочив из корчмы, подошел к ним. У четырех разглядел топоры.

— Куда собрались? — спросил того, который с саблей.

— В войско.

— Слава богу! — прошептал Алексашка. — Звать тебя как?

— Степкой нарекли.

— Сабля у тебя откуда? — заинтересовался Алексашка. — Э-э, милый, и седло у тебя казацкое! Где же ты раздобыл все?

Степка замялся.

— Под Быховом.

— У казаков был? — допытывался Алексашка.

— Был.

— И сбежал?

— Нет. — Степка растянул ворот рубахи. От шеи к плечу тянулась розовая полоса. Кожа на ней сошлась рубцами. — Видишь, как хватануло. Долго хворал, но выдюжил.

Алексашка слыхал, что Быхов обложен войском казацкого наказного гетмана Золотаренко. И вот уже сколько времени стоит под стенами, а взять не может. Ляхи отбиваются пушками. Алексашка не стал больше расспрашивать Степку. Судьба его схожа с судьбой других белорусцев. Побитые, покалеченные отлеживались по хатам, а когда становились на ноги, снова седлали коней и брали в руки сабли. Алексашку обрадовали первые пришельцы. На радостях вбежал в хату к Поклонскому. Паны сидели за столом и тянули из кубков вино.

— Пан полковник! — выпалил Алексашка. — Первый люд пришел!

— Дай-ка посмотреть на него! — полковник поставил кубок и поднялся. Следом вышли Вартынский и Шелковский.

Поклонский подошел к мужикам.

— Отменные воины! — похвалил он. — Возьмем город, мушкеты раздобудем…

Алексашка повел бровью: откуда в Могилеве мушкеты? Если наберется два десятка — хорошо будет. Что правда, то правда, взять его можно и топорами. Поклонский торопится с набором. Через две недели к городу подойдет отряд воеводы Воейкова.

К вечеру совсем весело стало на душе у Поклонского. Из окрестных близких деревень повалили мужики пешие и конные. Весть о наборе в полк разнеслась по Могилевскому и Мстиславскому поветам. Мужики седлали коней и пробирались в Чаусы лесными тропами, подальше от людского глаза.

Прошла неделя. В Чаусах собралось люду около двух тысяч человек. По ночам во дворах и на околице местечка дымили костры.

Алексашка собрал сотню и расположился на берегу речушки Баси, что подступала к Чаусам. Смотрел Алексашка на сотню и горько усмехался. На всю сотню — пять сабель. Мужики в боях не бывали, на конях сидят шатко. Десять улан или драгун могут размести эту сотню за четверть часа. И все же на душе было тепло. И он вначале некрепко держал саблю.

Ночи в июле стоят теплые. Но мужики жмутся к кострам. У огня веселее. Всякие разговоры ведут. Больше всего говорят о панстве, от которого нет житья черни. И теперь живут надеждой, что на Белую Русь с русским царем придет новая явь. Какая она будет, никто представления не имел. Может, такая, как у казаков? У костра завели разговор про черкасов. Подошел Алексашка. Мужики потеснились.

— Садись, пан сотник!

Словно стеганули плетью Алексашку. «Пан сотник…» Как будто клещами сдавило горло. «Пан сотник…» Ударил жар в лицо. Хотелось крикнуть им: не пан я! Одних кровей с вами!.. Прикусив до крови губу, сел у костра, протянул к пламени руки.

— Рассказывай, — попросил мужик с курчавой бородой.

— Все рассказал, — хмыкнул Степка. — Жарко под Быховом было. Стены крепкие, с окнами для пушечного боя. Харчей в городе много. Пороху и ядер хватает. Осаду могут три года держать…

— О-хо! — удивлялся мужик с курчавой бородой. — Полегло сколько люду! Как ни говори, а помирать страшно на войне.

— Ежели сразу, то не страшно, — заметил белоголовый детина. — Ядрой ударит, и — все! А бывает, отсекут руку или хребет порубят… Не приведи господь!

— У нас там под Быховом один мужик помирал. Тяжко было смотреть.

— Что с ним сталось? — детина отодвинулся от жаркого огня.

— Ну и храбрый был мужик! — покачал головой Степка и уставился на пламя. Бледно-розовые отсветы костра скользили по его задумчивому лицу. — Помню, минулогодней весной стало известно атаману Золотаренке, что из Гомеля пробирается в Быхов отряд гусар, а ведет его некий знатный воевода или кто другой. Атаман решил сделать засаду. Подобрали в лесу место и начали выжидать. Гусары хитрющие были — днем не шли. На зорьке, когда спать охота и едва начинает светать, поскакали шляхом. Много их было, с полсотни сабель. Видим, вошли они в лог. С одной руки ручей и болото, с другой косогор, заваленный буреломом. Из того бурелома мы выскочили, а сам атаман в лоб ударил гусарам. Ляхи не наполохались, бой приняли. Рубались яро, а выдержать не смогли. Пустились назад. А мужик тот горяч был, отважен. Он за ними. Конь у него ладный был. Двоих настиг и снял с седла. Пустился за третьим, что воеводой был или кем другим. Видит мужик, что лях уходит, так он его арканом зацепил. Где он это умельство постиг, никто не знал. Сказывали, будто татарин обучил… Сволок он его с седла, привел к Золотаренко. Воевода тот бледный, дрожит и пытает Золотаренко: «Выкуп хочешь?..» Атаман его на злато выменял, а мужику тому со своих плечей кафтан отдал.

— Ты говорил, что помер тот мужик? — вспомнил курчавобородый.

— Помер, царство ему небесное!

Но как помер мужик, Степка рассказать не успел. Пан Поклонский приказал трубить сбор. Засуетился весь лагерь, побросав костры. Полетела команда собираться по сотням. Мужики к командам непривычны, толкутся, кто у корчмы, кто на берегу Баси, перепутав места расположения сотен. Пан Вартынский скачет на коне от одной сотни к другой, ругает мужиков, потрясая плетью. Наконец собрали по сотням. Когда собрали, поступил приказ не расходиться, ибо на зорьке полк выступает к Могилеву. Мужики полегли на траву. Никто не спал. В ожидании похода и первого боя вели тихие разговоры.

На рассвете полк тронулся. Тридцать верст шли весь день. Пешим было труднее под еще горячим августовским солнцем. Когда день клонился к концу, подошли к деревне Печерск, которая была в версте от Могилева. В городе сразу же заметили и мужиков, и сверкающие топоры. Ворота были наглухо заперты. На валу маячило несколько драгун с мушкетами.

Поклонский и паны Вартынский и Шелковский, не слезая с коней, долго смотрели на город. Потом приказали полку стать табором против ворот.

Расположившись в одной из хат, пан Поклонский начал писать письмо бурмистру Лукину и королевскому уряднику Петровскому. В письме он предлагал немедля сдать город. И если таковое мещане не сделают, будет брать стены штурмом. Затем пан Поклонский отправил мужика с письмом к городским воротам. Поклонский видел, как отошла створка и мужик исчез за воротами. Полковник решил, что сдачу города к ночи ждать нечего, и дал команду войску вечерять. Запылали костры, выбрасывая в густое небо снопы искр. Костры, отражаясь, поблескивали в Днепре, и на воде то разливалось, то меркло зловещее зарево.

Рано утром пан Поклонский был на ногах. Стоял хмуро, поглядывая в сторону ворот. Всякие мысли шли в голову: а может, повесили того мужика с письмом и ждать ответа нечего? А может, еще пишут и советуются? Мужицкое войско тоже смотрело на город. И вдруг на виду у всего полка на стене мелькнула фигура человека и скатилась с трехметрового вала. Вскочив, человек бросился бежать к реке. Пан Поклонский понимал, что это не ответ на письмо, а беглец.

Наконец человек добежал до деревни. Его повели к Поклонскому. Когда Алексашка посмотрел на беглеца, ахнул и протянул руки.

— Петька!

Петька Косой хотел было броситься к Алексашке, но, увидев пана Поклонского, опустился на колени и, задыхаясь от радости, затараторил:

— Шановный пане, шановный пане! Ждут в городе русское войско, не дождутся. Чернь ликует и молит бога, чтоб быстрее пришли… Рады сдаться на имя царское!..

— Не кричи, а говори тише! — прервал Поклонский Косого. — Не глухой. Отвечай, не пришла подмога городу?

— Нету войска, шановный… Королевский урядник только с драгунами на стенах.

А через половину часа про Петьку Косого забыли: ворота раскрылись, пропуская мужика. Он принес ответ полковнику Поклонскому.

Поклонский читал письмо и хмурил брови. Королевский урядник сообщал, что ему, Поклонскому, он сдавать города не будет, а сдаст его войску царскому на милость государя. Поклонский скомкал письмо и бросил в костер. У Поклонского мелькнула мысль штурмовать ворота. И если б было хоть пятьдесят мушкетов, решился бы на штурм. Кроме того, через день или два под город придет воевода Воейков. Тщеславие толкало Поклонского на стены, а страх поражения не давал ступить шагу из Печерска. Теперь осталось только одно: ждать воеводу. Мужики, ни разу не побывшие в бою, обрадовались тому, что штурм откладывается, и целый день провалялись на траве.

Вечером снова задымили костры и пошли разговоры о казаках. Положив голову на седло, Алексашка лежал на спине и смотрел в густое, звездное небо. Степка начал снова рассказывать про баталии. Алексашка не слушал. Думал о Поклонском. Уже месяц живет с ним бок о бок, а понять пана полковника не может. И, самое главное, не видит душу его. Скрытая она и недоступная до его, Алексашкиного, ума. Племянник его, пан Вартынский, этот виден. На чернь смотрит люто… Алексашка приподнял голову, прислушался. Степка рассказывал:

— Тогда атаман Золотаренко сказал: ползи, Фонька, к стене…

— Как звали мужика? — спросил Алексашка.

— Фонькой.

— А что было перед этим?

— То было, что задумали казаки прорыть ход к стене под землей, подложить бочонок пороху и подорвать стену. Копали недели, может, со три. Когда осталось до стены метров пять, прорвало откуда-то воду и затопило ход. Опечален был Золотаренко: столько надежд строил и все рухнули. А черкасы его супокоивают: не бедуй, батько! Стену все равно разметем… Ждали только густой ветреной ночи. На ту ночь взялся Фонька подкатить бочонок к стене и взорвать его. Скоро выдался случай. Гудел ветер. В траве и листьях деревьев шуршал дождь. В бочонок казаки заделали фитиль, выкатили его. И сказал атаман Золотаренко: ползи, Фонька, к стене…

Алексашка поднялся, подошел к костру.

— Ну, рассказывай, что дальше…

— Пополз Фонька, толкая впереди себя бочонок. Мы сидим, не дышим, ждем. Время медленно тянется. Гадаем, сколько часу надобно, чтоб поджечь фитиль. Наконец приполз Фонька, а бочонок не рвется. Догадались, что погас фитиль, примоченный дождем. Тогда Фонька положил за пазуху сухой конец и снова пополз к стене.

Алексашка не вытерпел:

— Скажи, была у того Фоньки кличка?

— Какая кличка? — не понял Степка.

— Кликали его Фонька Драный нос.

— Не слыхал такой клички. Фонька да Фонька, — вспоминал Степка. — Говорил он, что не раз был сечен панскими батогами, а последний раз саблей. Говорил, что заговорен от смерти. Потому не имеет страха… А ноздри впрямь были дырявые…

— Он! — вырвалось у Алексашки. — Рассказывай дальше!..

— Лежим, значит… Ночь темная, сырая. И разом будто солнце вспыхнуло, высветлив все окрест. И ухнуло так, что казалось, небо свалилось на землю. Со стены в ночь ударили мушкеты, загремели пушки. Постреляло панство и затихло. А мы ждем: нет Фоньки да нет. Потом слышим, стонет кто-то в поле, зовет. Поползли казаки и приволокли Фоньку. А ему ядрой ноги отбило.

— Как же попал он? — удивились мужики. — Ночь густая была…

— Случаем попал… Негаданно… Приволокли Фоньку. Лекарь туда-сюда, а что он сделать может, ежели ноги отшибло. Исходит мужик кровью. Его перевязывали тряпьем. Нечто тряпка удержит кровь? Под утро подошел к Фоньке атаман. Фонька говорит ему: «Бывай, батько!.. Бывайте, браты! Бейте панов, говорит, добывайте себе волю…» Утром Фонька помер. Поховали его по-казацки: в лесу насыпали курган шапками…

Поднял Степка голову и увидел, как скатилась у сотника слеза и запуталась в редкой русой бороде.

Алексашка поднялся и побрел между костров. Вышел к Днепру. Долго стоял над обрывом. Думал и надеялся, что встретятся еще. Думал, как возьмет царь Белую Русь под свою руку, вернутся в Полоцк. Не выпало Фоньке Драный нос. Упал Алексашка в траву и, обхватив голову руками, заплакал, как бывало в детстве…

Перед утром задремал. Проснулся от людского гомона. Открыл глаза — солнце поднялось высоко. А в деревне войско — воевода Воейков пришел. Подхватил саблю, побежал.

Когда оказался возле хаты, в которой остановился пан полковник, увидел, как воевода, обнимая, похлопывал Поклонского по плечу. Алексашка с радостью и любопытством рассматривал войско. Как оно было не похоже на мужицкий полк! Воины с мушкетами, с ольстрами, с запасом провизии. На конях ременная, хорошо подогнанная сбруя. Воевода и Поклонский ушли в хату. Были там недолго. Когда вышли — заиграл рожок. Войско село на коней и тронулось к воротам. Полк Поклонского потянулся за войском. В двухстах шагах остановились. Простояли около часа. Воевода собрался посылать в город письмо. Написать его не успел — ворота широко раскрылись, и в широком проеме Алексашка увидел высокую фигуру королевского урядника и Козьму Маркова. За ними — толпа горожан. На вытянутых руках бурмистр держал хлеб. Легкий ветер шевелил белые расшитые концы полотенца.

Воевода Воейков и Поклонский пошли к воротам. За ними войско.

— Сдаются на имя царское! — радостно сказал Алексашка Петьке Косому, который шел рядом.

Петька Косой что-то ответил, но что, Алексашка разобрать уже не мог. Расступаясь перед воеводой и войском, толпа гудела сотнями голосов:.

— Слава государю!..

— Долгия лета Лексею Михалычу!..

— Сла-ава!..

В церкви Богоявления Христова ударил колокол, потом второй раз. И, наконец, чаще и чаще, пока удары не слились в единый звон, который плыл над городом и таял где-то далеко в приднепровских лугах. Навстречу войску валил народ. За внутренним валом, на площади стало совсем тесно. Все перемешались — воины, ремесленники, бабы. Войско расквартировалось по хатам. Пан Поклонский увел воеводу Воейкова к себе домой. Алексашка с Петькой Косым тоже ушли на постой.

Весь день в городе было шумно и весело. В две корчмы не пробиться — полно цехмистеров и челядников. Те и другие бражничают, поднимают кружки за здоровье государя и гадают, какая будет жизнь в Могилеве. Захмелевший хлебник Васька бил себя в грудь кулаком и, расплескивая брагу, с жаром кричал:

— Не мог царь-государь покинуть белорусцев. Не мог! Одной веры с московским людом, одних кровей!.. Говорил, что придут стрельцы? Говорил. И пришли!..

— И Радзивилл еще может прийти, — перечил Ермила.

— Типун тебе на язык!

— Я не хочу того, — оправдывался Ермила. — Война. Всякое бывает на войне.

— Пей, Ермила! Чтоб во веки веков не было унии!

— За царя нашего батюшку!..

Эту ночь крепко спал Алексашка. Только сны видел тревожные. Снилось ему, что рубился на саблях с уланами, весь был измазан вражеской кровью. Потом виделось, что сидит с Фонькой Драный нос в кустах и ждет панское войско. Только Фонька порублен весь и Марья перевязывает ему не плечо, а ноги… Измучили сны Алексашку. Утром вышел из хаты, снял рубаху и ведро воды выплеснул на спину и грудь. Немного стало легче.

Алексашка съел кусок баранины, запил кружкой кваса и, позвав Петьку, пошел в магистрат, куда велел прийти Поклонский. Алексашка вошел в комнату. Пан Поклонский был в новом зеленом кафтане, синих штанах. Сапоги начищены до блеска. Он бросил на Алексашку гордый и строгий взгляд.

— Чего хотел?

Алексашка замялся:

— Ты велел прийти, пан полковник.

— Нужен будешь — позову. Сам не суйся!

Алексашка вышел. Во дворе сплюнул и сказал Петьке:

— За ночь будто подменили. И смотреть не хочет.

— Панская кровь в нем была и осталась, — шепнул Петька, поглядывая на дверь.

— Может, помешал, — пожал плечами Алексашка. — Наверно, государю письмо писать собрался…

Письмо писалось. Слагал его не Поклонский, а воевода Воейков. Он сидел за столом и поминутно макал перо в большую глиняную чернильницу. Писал и громко говорил, о чем пишет:

— «Отписка полкового воеводы М. П. Воейкова на царский стан под Смоленском о сдаче Могилева…

Государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всеа Великия и Малыя Росии самодержцу, холоп твой Мишка Воейков челомбьет. В нынешнем, государь, во 162 году августа в 24 день божиею милостию и твоим государским и сына твоего государева, государя нашего благоверного царевича и великого князя Алексея Алексеевича, счастьем могилевцы шляхта и бурмистры и райцы и лавники и мещане и всяких чинов люди под твою государеву высокую руку поддалися и городам Могилевом и уездам тебе, государю, челом ударили. И меня, холопа твоего, и полковника Костянтина Поклонского могилевцы всяких чинов люди встретили чесно, со святыми иконами, и пустили в город. И те бурмистры и райцы и лавники и мещане лутчия люди, пришед в церковь соборную, передо мною, холопам твоим, и перед полковником по святой евангельской заповеди тебе, государю, веру учинили, что им, могилевцам, которые живут в православной христианской вере, быть под твоею государевою высокою рукою вовеки неотступным. А достальных могилевцов мещан и всяких черных людей стану я, холоп твой, приводить к вере в ыныя дни и на роспись писать имена их по чином. А которая, государь, римскоя веры шляхта хочет быть под твоею государевою высокую рукою, и я, холоп твой, по той евангильской заповеди приводить их к вере не смею, что они християне.

И о том мне, холопу твоему, как укажешь.

А с сею, государь, отпискою и с саунчем послал я, холоп твой, к тебе, государю, астроханца Божена Мизинова августа в 25 день».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

В начале июля прошли хорошие теплые дожди. После них стали быстро наливаться хлеба. Колосья стояли колос к колосу, тяжелые, золотистые. К августу хлеба поспели. Радовались глаз и сердце пана Камоцкого.

Утром вышел из имения и пошел, пошел до конца поля, до самого дубового леса. За дубами виднелись полоски холопов — куничные земли. На одной из них мелькал белый бабий платок. «Жнет… — подумал пан Камоцкий и остановился у своих хлебов: — Раньше, чем панское…» Поймав колос, выковырял неуклюжими пальцами зерно, взял его на зуб. Зерно было упругим и уже не поддавалось старым зубам. Это еще сильнее распалило пана Камоцкого. Зашагал к дому и, едва переступил порог, разразился бранью. Потеряв самообладание, схватил трость и заколотил ею по столу.

— Па-ахолки!.. Па-ахо-олки, свиные души!..

Прибежали перепуганные похолки.

— Кто дозволил хлопам жать?!. Отвечайте!..

— Никто не дозволял, пане…

— Почему жнут?! А панское обсыпаться будет?! Узнайте, чьи бабы жнут, и ведите на двор мужиков. Да живо мне!..

Похолки пустились в поле. Бежали, думали: что вырешит пан? Камоцкий крут и беспощаден. Наказывает хлопов яро и каждый раз придумывает новую кару. Весною хлопа посадил в сарае на цепь и морил голодом трое суток. Другого мужика посадил под деревом, а сверху подвязал ведро с водой. В донышке пробил дырочку, и вода каплями била в голову. К ночи хлоп сомлел. В минувшем году кару для баб и девок придумал: завязывал спадницы на голове и сажал в колючий репей. Что сейчас будет — угадать тяжко.

Роптали в хатах мужики и молили бога, чтоб смилостивился над их душами. Бог не внимал молитвам. Был час, когда чаша терпения, казалось, наполнилась и должна была пролиться. Но в деревне остановилось войско, и на сей раз хлопы снесли обиды.

Похолки узнали, кто жал жито на своих куницах, и привели трех мужиков к дому пана Камоцкого. Те бросились пану в ноги, божились, что панское жито уберут и обмолотят, что бабы не думали жать, а только вышли на зажинки. Пан топал ногами.

— Кто дозволил, пся юшка?! Кто?.. — ткнул пальцем в первого, Гаврилу. — Ведите во двор!

Двор пана Камоцкого узкий, длинный, огорожен крепким полуторааршинным частоколом. Во дворе сараи для скота. Пану принесли скамейку. Он уселся, сцепив на животе пальцы. Глядя на Гаврилу, сказал:

— Беги до конца двора. Переберешься через частокол — твое счастье. Поспевай только. Ну!..

Мужик побежал. Пан Камоцкий выжидал, пока Гаврила приблизится к забору, потом махнул рукой и закричал:

— Ату!.. Ату его!..

Из ворот сарая выскочили три здоровенных пса и с воем бросились за Гаврилой. Они настигли его у самого частокола и острыми зубами вцепились в худые икры. Гаврила упал, задрыгал ногами, отбиваясь от псов. А те хватали за руки, рвали рубаху и штаны, на которых выступали темные, кровавые пятна. Пан Камоцкий хохотал, держась за живот, и кричал: «Ату его!..» Собаки метались вокруг мужика с хриплым лаем. Когда Гаврила замер, распластавшись на земле, Камоцкий приказал похолкам:

— Перебросить через частокол!

Похолки подняли Гаврилу. Залитые кровью штаны и рубаха на нем висели клочьями. Пан Камоцкий прокричал:

— Скажи бабе, чтоб завтра шла панское жито жать! — и кивнул: — Ведите другого!

Совершив кару, пан Камоцкий приказал похолкам, чтоб хорошо кормили псов, ибо с сего дня будет учить чернь собачьими зубами.

Деревня в этот день притихла, замерла. Ни детей не видно, ни баб. Тишина была зловещей. Пан Камоцкий не почувствовал этого. После сытного обеда лег вздремнуть. Уснуть не пришлось. Вскочил с пуховиков, прислушиваясь к людскому гомону на улице. Глянул в оконце, и замерло сердце: разъярилась чернь, с дрекольем и топорами колышется толпой у дома.

— Запри двери! — приказал служанке.

— Заперты, пане, — отвечала перепуганная девка. — На все запоры.

А в двери уже грохотали. Она вздрагивала, не поддаваясь ударам. Пан Камоцкий заметался по покоям. Холодный пот выступил испариной на узком лбу. Выскочил в сени. Из сеней во двор и шмыгнул в конюшню. Обезумевшими глазами искал место, где можно было б спрятаться. И не находил его. В самом углу конюшни была куча навоза. Стал поспешно ее разгребать. Когда разворошил, улегся, присыпая себя теплой и влажной трухой.

Лежал и, сдерживая дыхание, слушал, что делалось в доме. Там стоял гром и крик. Трещали сухие доски, и гневные голоса черни перекрывали этот грохот. Пан Камоцкий слушал и шептал молитву.

Не найдя Камоцкого в доме, чернь хлынула во двор. У Камоцкого остановилось дыхание, когда она вбежала в конюшню.

— Сбежал, ирод!.. — слышались голоса.

— Не мог сбежать! — уверял кто-то. — Искать надобно.

— Нету!..

Мужики добрались до псарни, которая была рядом с конюшней. Армяками накрыли собак. Потом, разыскав вожжи, повесили их на воротах. Собаки долго выли и, наконец, затихли. Обмер пан Камоцкий, когда услыхал:

— Огнем палити волчье логово!

Жечь дом мужики не стали — побоялись, что пламя перебросится на холопские хаты.

В полночь пан Камоцкий вылез из навоза. Тихо ступая, вошел в дом. Все в нем было перекрошено. Двери и окна выломаны, стол и сундуки разбиты, одежки изорваны и разбросаны по покоям, вся утварь перемолота. Сжалось в бессильной злобе сердце. Была б сейчас его сила — всех перегрыз бы зубами, передавил, чтоб детям заказали, как на панское добро поднимать руку. Был рад тому, что живность не поубивали. Вернулся в конюшню, оседлал коня. Вскочив в седло, погнал его по Могилевскому шляху. Ехал и рассуждал, что виной всему — приход московского воеводы с войском. Волю чернь учуяла и ждет защиты царя. Теперь будет бушевать чернь и грабить панские маентки.

В Могилев приехал под утро. В Днепре напоил коня, почистился от высохшего навоза. И хоть от кафтана шел тяжкий дух, явился в магистрат к пану Поклонскому и упал в ноги.

Поклонский выслушал и сжал зубы.

— Накажу! — успокоил пана Камоцкого. Отворил дверь, приказал: — Сотника сюда!

Алексашку нашли быстро. Когда он вошел, пан полковник приказал:

— Поедешь с паном Камоцким и пригонишь в город мужиков!

Алексашка не спрашивал, далеко ли ехать и зачем гнать мужиков. Взял двадцать конных, поскакал вослед за паном Камоцким в маенток, который был в двенадцати верстах от города.

Когда в маентке появились конники, объявились и похолки, неизвестно куда девшиеся ночью.

— Где были? — закричал пан Камоцкий.

— Прятались, пане, — виновато признались те.

— Прятались! Одним миром мазаны. Ведите сюда мужиков. Всех!..

Привели всех из десяти хат. Пригнали Гаврилу и еще двоих, покусанных собаками. Мужики сбились в кучу, поглядывая с тревогой на пана и конников.

— Москалей ждете, схизматы поганые! Бунтовать вздумали?! Шесть дней в неделю будете отбывать… За маемость и за собак кровью заплатите. Веди, сотник!

Мужиков погнали в Могилев. Алексашка не смотрел на них. Погано было на душе. Не думал никогда, что придется ему вести под стражей такую же, как он сам, чернь… Он не знал, зачем ведет их в город, но предчувствовал, что чернь будут карать. Алексашка мял в кулаке повод и думал о пане Поклонском.

Когда привели мужиков во двор магистрата, Поклонский не стал смотреть их. Приказал вести в тюрьму и выпороть каждого, дав по тридцать плетей.

Когда палач отстегал последнего, мужиков отпустили, приказав вернуться в маенток и поклониться в ноги пану Камоцкому. Отпуская, пригрозили, что другим разом пересажают до единого на колья.

В это утро пану полковнику Поклонскому не до мужиков. В магистрат пришел рослый, крепко сложенный мужик с саблей. На казака не очень похож, и все же Поклонский чувствовал в нем черкаса. И не ошибся. Он окинул взглядом Поклонского и Вартынского, вытер ладонью усы и спросил:

— Кто будет пан атаман Поклонский?

— А ты кто?

— Лист имею пану атаману.

— Давай его. От кого лист?

— Ты пан Поклонский? — с недоверием спросил мужик, расстегивая короткий армяк.

— Я.

— Почитай. Будешь знать от кого. — Но все же сказал: — От пана наказного гетмана Ивана Золотаренко.

Поклонский был удивлен: быстро узнала казацкая старшина под Быховом. Теряясь в догадках, что хочет Золотаренко, начал читать письмо. Читал — и холодело внутри. С неприязнью глянув на казака, сказал:

— Иди, жди. Когда отпишу — позову. — Когда казак вышел, зло сверкнул глазами: — Указчик нашелся! Хочет, чтоб города поднепровские в Белой Руси отдавались не на царское, а на его имя. Это затем, чтоб господарила здесь казацкая старшина. Хитер черкас!..

— Отпиши Золотаренко, что не бывать тому.

Поклонский подумал.

— Затевать ссору сейчас с черкасами не время. Царь их под свою руку взял. Так писать надо, чтоб и не по его воле было, и чтоб не обидеть. Золотаренко понять должен: мы свою старшину имеем — шановное панство, которое править будет магистратом.

И вместе с тем Поклонского тревожило письмо Золотаренко. Наказной гетман без раздумья рубил шановное панство Белой Руси, заявляя, что уничтожает врагов его царского величества. А это развязывало руки черни.

Письмо наказному гетману Поклонский решил писать следующим днем. Сейчас упросил воеводу Воейкова повременить отправлять чауша с отпиской к государю — хочет приложить и свое письмо. Усевшись за бумагу, долго думал, как писать царю. Даже колебался, писать ли о том, что задумал. Наконец твердо решил — просить!..

Пан полковник Поклонский просил государя, чтоб всемилостивейший царь вознаградил за услуги и подарил ему местечко Чаусы и четыре деревни со всеми угодьями и крестьянами, а также поместье в самом Могилеве. Кроме того, просил поместья в Могилевском повете панам Вартынскому и Шелковскому, которые не жалели животов своих и доказали любовь свою к государю.

Закончив письмо, размышлял, как подписать его. Такие письма государю в Руси было принято подписывать «холоп твой». Об этом знал Поклонский, но называть себя хлопом не хотел. Нашел слово, которое считал достойным. И подписал: «Подданный твой Константин Поклонский».

2

Алексашка вошел в корчму и положил Ицке в ладонь монету.

— Налей три кружки!

— Сразу три?.. Выпей одну. Потом еще налью.

— Мужики пить будут, — кивнул на Петьку Косого и Степку. — Ну, как тебе живется под государевой рукой?

Ицка пожал плечами.

— Я знаю?.. Живется… Абы войны не было. Если будет тихо, всем будет хорошо. И тебе, и мне, и королю, и панству… Слушай, скажи мне, что это говорят?..

— Не пойму, что спрашиваешь?

— Ой, ты уже не понимаешь! — Ицка обиженно посмотрел. — Почему это нас надо выгонять из Могилева? Куда мы пойдем?

— Кто говорил тебе?

— Ну, все говорят… Пан Поклонский так задумал.

— Не знаю, Ицка. Не слыхал. Не мог он задумать такого. В городе жить всем хватает места.

— Ну и я так думаю.

— У людей языки мотляются, как телячьи хвосты. Не слушай.

— Дай бог!

Втроем уселись на скамье. В корчму зашли челядники. Стало шумно. Петька Косой прижался к Алексашке.

— И я слыхал, что жидов изгонять будут…

Алексашка пил брагу маленькими глотками, смаковал резкое и ароматное питье.

— Куда изгонять? Придумают же!..

— Не пойму, сотник, что сотворили с мужиками? Если мы теперь под великой рукой государя, православный царь наш значит… — Степка посмотрел в глаза Алексашке, запнулся. Потом нашел нужные слова: — Пан тот лях… Собаками травил… А видишь, Поклонский за пана заступился… Неужто государь дал грамоту православный люд пороть за ляха?

— Не слыхал я про такую грамоту.

— У казаков наоборот. Атаман заступается за чернь.

Как у казаков, Алексашка знал не хуже. А разобраться в этом деле теперь сам не мог.

После браги потянуло на сон. Пошли в хату, где были на постое, зарылись в солому и сразу захрапели.

Рано утром Алексашку тормошил прислужник пана Поклонского. И, разозлившись, что не может добудиться, потянул за бороду. Алексашка раскрыл глаза и что было сил огрел прислужника кулаком по лбу. Тот свалился в солому с воем.

— Чтоб тебе рука отсохла, пан сотник!

— Чего будишь? — недовольно накинулся Алексашка.

— Полковник кличет, — ворчал прислужник, размазывая сопли.

— Не спится ему, — Алексашка выругался и стал натягивать сапоги.

В магистрате были Поклонский и Вартынский. Полковник придирчиво осмотрел Алексашку.

— Сабля где?

— Если потребна — возьму.

— Потребна. Сейчас поедешь с драгунами на тайное и важное дело. — Пан Поклонский озабоченно насупил лоб. — Будем изгонять жидов. Драгуны посекут. А тебе глядеть, чтоб ни один не ушел.

У Алексашки пересохло во рту. Почему изгонять из города люд? Чем провинился он перед господом? Да не просто изгонять, а сечь будут. Холодок прокатился по спине. Значит, Ицка правду слыхал. А он, Алексашка, выходит, лгарь. Ничего не сказал пану полковнику, пошел за саблей.

Когда возвратился к магистрату, на площади было и людно, и шумно. Жидовки плакали и кричали:

— Куда гонят нас?

— Почему нельзя жить в Могилеве?..

— Всевышний, помоги нам, — подняв тощие руки к небу, молила старуха.

Вцепившись в стремя, молодая черноглазая не отставала от Поклонского.

— За что нас, пане, изгоняют?.. За что, скажи? Мы все подати отдали!..

— Не знаю! — неохотно отвечал Поклонский. — Не мой указ, а государев!

— Оставь нас в городе, пане!..

— Собирайся побыстрее!.. И не голгочи!

На площадь согнали человек пятьдесят мужчин, баб и детей. Мужчины под руки вели немощных стариков и старух. Старик кивал лысой головой.

— Дали бы спокойно помереть…

— Помрешь, — твердо проронил Поклонский.

— Трогайся! — прокричал черноусый драгун и показал саблей вдоль улицы.

Толпа тронулась. Драгуны недобро поглядывали на людей. Те медленно, словно прощаясь с городом, шли, понурив головы. Возле хат стояли горожане, молчаливым взглядом провожая толпу. Алексашка заметил Ицку и отвел взгляд. Он не сомневался, что Ицка видел и его. Помочь корчмарю ничем не мог.

Отошли от Могилева версты на две. Пан Вартынский велел остановиться. Он объехал толпу, приподнялся на стременах.

— Эй, жидове! У кого выкуп — подавайте пану полковнику.

К Поклонскому бросились люди, вытаскивая из-за пазухи тряпицы. В протянутую шапку полетели колечки, перстенки, броши, серебряные чарочки. Зазвенела монета.

— У тебя что, нет злата? — кивнул Вартынский сгорбленному мужчине с густыми поседевшими пейсами.

— Нету, — развел тот руками.

— Закопал на огороде?

— Огорода тоже нет…

— А что у тебя есть?

— Воши… — ответил человек и потупил голову.

Собрав выкуп, Поклонский пришпорил коня и ускакал в сторону города. За ним пустился Вартынский. Драгун показал на поляну, что простерлась у леса.

— Поворачивай сюда! — приказал он.

Люди почувствовали недоброе, загудели, засуетились:

— Зачем туда? Мы пойдем на Быхов!..

— Отпусти нас… Мы дали выкуп…

Разозленный драгун приказал конникам:

— Секи тут!..

Внезапно засверкали сабли. Крики и вой огласили окрестность. Заметались люди, ища спасения. Но спасения не было. Падали на дороге, обагряя траву кровью. Алексашка судорожными пальцами вцепился в гриву коня. Если б мог он — заложил бы уши, чтоб не слышать криков, раздиравших душу.

Черноусый драгун одним ударом срубил бабе голову, пустил коня наперерез убегавшим к лесу. Когда двое упали, заметил третьего, сбитого с ног, стоявшего на коленях. Тогда только Алексашка увидал, что это Ицка. Стеганув коня, подскочил к Ицке и поднял саблю, защищая от драгунского удара.

— Мой!.. Сам порешу!..

Драгуну было безразлично. Повернув коня, заметил девочку, убегавшую к лесу. Пустился за ней. Привстав на стременах, изогнулся дугой и рубанул всей силой. Та и не вскрикнула — полетела в траву, раскинув смуглые руки.

Алексашка соскочил с седла, толкнул Ицку и придавил к земле. Тот не сопротивлялся.

— Лежи, Ицка! Не шевелись! До вечера лежи. Стемнеет — приду.

Корчмарь замер в траве.

В город драгуны возвратились в полдень и сразу же повели поить и чистить коней к Днепру. Алексашка возвратился в хату. Сел на лавку и с отвращением посмотрел на крупник, что поставила перед ним хозяйка.

— Порубили? — спросил Петька Косой.

— Царство им небесное! — Алексашка перекрестился. И вдруг неудержимая злость овладела им. Ударил кулаком по столу. Подпрыгнула миска с крупником. — Была бы моя воля — ему б первому снес голову!..

Хоть и не сказал кому, а Петька понял. Алексашка возненавидел пана Поклонского и знал, что не ему одному не по сердцу пришелся назначенный государем полковник.

День тянулся неимоверно долго. Что бы ни думал, мысли возвращали к порубленным. Когда начало темнеть, Алексашка оседлал коня, прицепил саблю.

— К полуночи вернусь, — бросил Петьке Косому.

Ночь была тихая и теплая. В небе плыли жидкие облака. Луна то выходила из них, то пряталась. Тени скользили по дороге, затягивая шлях холодным леденящим мраком. В траве лежали убитые. Алексашка тихо позвал:

— Ицка!.. — Никто не ответил. Окликнул снова корчмаря: — Ицка, это я!..

Алексашка увидел, как поднялась тень и, пошатываясь, поплыла к дороге. Это был Ицка. Он подошел и дрожащим голосом попросил:

— Слушай, убей меня… Я хочу быть вместе с моей Розой… Убей!..

Алексашка отшатнулся:

— Что ты, Ицка!.. Жить надо…

— Убей!.. — Ицка заплакал, закрыв лицо ладонями. — Чем мы прогневили бога, скажи?!.

Алексашка ничего не мог ответить Ицке, который был таким же цехмистером, как десятки других, которых знал в Полоцке, Пинске, Дисне.

— Залезай на коня. Поедем.

— Я хочу умереть… Тут лежит моя Роза. Никуда не хочу ехать. Оставь меня. Они придут завтра и меня убьют…

— Поедем, Ицка! — Алексашка взял Ицку за руку. Ицка дрожал. — Ставь ногу в стремя и садись на хребет.

— Куда ты тянешь меня? — бормотал Ицка.

— Садись! — Алексашка обхватил Ицку и приподнял. Корчмарь сел на круп коня. Одним махом Алексашка вскочил в седло. — Держись покрепче.

Проехали версты три. В густой синеве ночи выросли хаты.

— Буйничи, — узнал Ицка.

Алексашка соскочил с коня и помог слезть Ицке. Подталкивая корчмаря, пошли к хате. В хате спали.

— Тут хлоп живет… В магистрате скамейки и столы мастерил. Надежный мужик. — У оконца Алексашка окликнул хлопа: — Потап!

— Кто тут? — послышался сонный голос хозяина.

— Я, Алексашка.

— Что пригнало в полуночь?.. Иди в хату…

— Не один я. Человека привел.

Потап распахнул двери.

— В корчме в Могилеве брагу пил? — спросил Алексашка.

— Было раз…

— Корчмаря Ицку знаешь?

— Кто его помнит! Разве одна корчма?

— Сховай человека, Потап!

— Не из леса… что секли сегодня? — догадался мужик.

— Коли знаешь, толковать тебе нечего. Побудет неделю, а там подумаем. Поесть дай…

— Я сало не ем, — прошептал Ицка.

— По салу жив будешь, — ответил Потап. И уже Алексашке: — Езжай, сховаем…

Алексашка вышел из хаты с облегченным сердцем. Садился в седло тяжело. Теперь только почувствовал, что устал. Хотелось спать.

Едва выехал из деревни, услыхал конский топот. Опытное ухо определило, что едет один всадник. Кто может ехать глухой ночью? Натянул поводья и вытащил саблю. Фигура всадника в ночной мгле выросла сразу, в десяти шагах. Всадник тоже увидел Алексашку и остановился. Стояли молча, кто первый подаст голос.

— Кто будешь? — спросил Алексашка.

— А ты кто?

— Отвечай да не хитри. Не то — одним махом снесу голову!

— Хитрить не горазд. Из Могилева еду.

Голос показался Алексашке знакомым. Он тронул поводья. Конь подошел ближе. Всматриваясь в седока, Алексашка удивленно окликнул:

— Степка!

— Ты, сотник? А я думал, проскочу и око не увидит.

— Куда собрался?

— Куда глаза глядят. Подамся на Быхов, к гетману Золотаренко.

— Не по душе Поклонский? — усмехнулся Алексашка.

— Извечных ворогов наших — шановное панство — Поклонский под свое крыло берет и чернь карает не меньше. Не хочу под его хоругвей быть.

— Не ты один так мыслишь.

— Бежим вместе, сотник! И тебе у Поклонского делать нечего. Думаешь, не вижу, как душа твоя терзается? Зачем неволишь себя? Помянешь мое слово: биться с Радзивиллом не будет Поклонский. Ворон ворону глаз не клюет. А то, что он государю в ноги бил челом — маенток свой сберечь хочет…

Все, о чем говорил Степка, было давно понятно Алексашке. И ему не раз приходила мысль убежать в казацкое войско. Все не хотел верить, что Поклонский оборотнем станет. А теперь, может быть, и решился бы махнуть со Степкой под Быхов, да сдерживало то, что воевода Воейков сидит в Могилеве и, как понимает Алексашка, дожидается государева войска.

— Я повременю еще, — ответил Алексашка. — К зиме видно будет.

— Вольному воля, — вздохнул Степка. — Не поминай лихом!

— Бог тебе в помощь.

Алексашка тронул коня, и тот побрел по дороге.

3

Сентябрьским днем в Могилев прибыл подьячий Посольского приказа и привез государеву грамоту. Пан полковник Поклонский принял подьячего со всеми большими почестями, хотя они не были положены столь невысокому чину. Но известия, которые привез подьячий, заслуживали наивысшего внимания мещан, купцов, посадских людей. Собрались члены магистрата, суда и райцы. Былые споры и обиды забыли. Пан Поклонский взял грамоту и начал читать пункт за пунктом. Каждый из них вызывал восторженное покрякивание и возгласы. Когда Поклонский закончил, стали на память перечислять пункты.

— Мещанам дозволяется торговать в Могилеве беспошлинно.

— Не спеши, пан Болеслав! Наперво сказано, что городу покинуто Магдебургское право. Потом уж остатнее.

— Я и говорю! Городу даны две ярмарки по двадцать дней.

Затем перечисляли все остальные права. Посадские люди освобождались от воинской службы. Мещанам обещалось, что их не будут переселять в другие города. Шановное панство, которое приняло государево подданство, может пользоваться всеми правами на маентки и на чернь, которыми владела. Пану Поклонскому государь пожаловал местечко Чаусы, четыре деревни и усадьбу в Могилеве. Не обминул царь панов Вартынского и Шелковского. И один лишь пункт словно не заметили, словно пропустили. Он гласил, что мещанам и дворянам католического вероисповедования запрещалось занимать служебные места в магистрате и суде.

И все же доброе расположение было нарушено и омрачено. На взмыленных лошадях примчалась из деревни Пашково семья пана Скурмы. Пан упал в ноги Поклонскому и просил наказать злодеев, спаливших маенток.

— Кто спалил? — допытывался Поклонский.

— Спалили, — лепетал пан Скурма. — Чернь спалила, мужики…

— Знаешь, кто зачинщик?

— Знаю. Господом прошу, накажи! Маентки палят, грозятся поубивать и до казаков уйти.

Как ножом полоснул сердце пан Скурма. Черкасы, выходит, для черни ближе. Правду говорит пан Шелковский, что мужики все меньше и меньше идут в полк. И еще говорил пан Шелковский, что бегут из полка те, кто раньше сам просился в него. Пан Поклонский сжал кулаки, с сожалением посмотрел на пана Скурму, стоявшего на коленях.

— Встань! — приказал Поклонский. — Пан Вартынский, седлай коней и скачи в Пашково. Бунтарей повесь на березах… Оповестить надобно чернь всего уезда Могилевского, что за маентки, которые палят, буду сажать на колья!.. — Щипая ус, подумал, что с подьячим надо отправить письмо государю: пусть пришлет повелительные грамоты, чтоб в уезде все послушны были…

4

Гетман Януш Радзивилл приказал разбить палатку на окраине местечка, на берегу извилистой и юркой речушки Вабич. В хате останавливаться не захотел — полно тараканов и мышей. Возле откинутого полога слуги поставили столик. Пан Окрут разложил две карты — Московского государства и Речи Посполитой.

— Найти, где стоим! — приказал писарю.

Окрут склонился над картой и отыскал кружок с надписью «Головчин». В кружок воткнул булавку.

— Восемнадцать верст до Белынич и тридцать до Могилева.

— М-гм… — буркнул гетман и покосился на булавку.

Окрут знал, что гетману известно это местечко. О нем говорил еще неделю назад. Сейчас впервые за последний месяц Окрут увидал Радзивилла спокойным, хотя усталость и бледность не сходили с его лица. Тревоги гетмана объяснимы. Все лето войско вело тяжкие, кровопролитные бои с московитами. Из-под Смоленска гетман отступил к Орше. Туда гонцы принесли плохие вести. Воевода Шереметьев 17 июня взял Полоцк. Через восемь дней ему же сдалась и Дисна. В середине июля князь Трубецкой взял Мстиславль. Русский царь велел внести в государев титул город Полоцк, поставив свое титулованное «князем Полоцким» между титулами «князя Рязанского и Ростовского», а титул «Мстиславского» после «Кондинского». Последнее сообщение было не менее неприятным: Шереметьев подошел к Витебску. Взял этот город, московскому войску открывается дорога на Вильну.

Оторвавшись на пятьдесят верст от войска князя Трубецкого, здесь, в Головчине, гетман решил дать короткую передышку войску, наметить план дальнейших действий и сообщить о нем королю.

Гетман Радзивилл понимал, что несмотря на готовящееся наступление войск коронного гетмана пана Потоцкого и польского гетмана пана Лянцкоранского на Украине кампания этого года проиграна. Единственное, что может поправить дело, так это настойчивое требование крымского хана разрыва отношений России с Украиной. Хан грозился военным союзом с Речью Посполитой. И вместе с тем гетману было ясно, что Русь теперь настолько окрепла, что угрозы хана для нее не страшны, хотя союз с Речью царю будет нежелателен…

— Тридцать верст до Могилева, — повторил гетман. — Надо попытаться вести разговор с паном Поклонским… Я думаю, что его любовь к русскому царю не очень сильна. Пусть одумается, пока не поздно, — гетман повысил голос. — Могилев я все равно возьму, если не теперь, то позже…

— Кого прикажешь, ясновельможный, послать в Могилев?

— Пана Самошу, — после некоторого раздумья ответил гетман.

Окрут цокнул. Радзивилл сдвинул брови.

— Что, не нравится?

— Не смею думать, ясновельможный, — замялся Окрут. — Не совсем добро будет пану Самоше вести разговор.

— Почему?

— Племянник Поклонского пан Вартынский в Могилеве. Они шпагами дрались. Я доносил тебе, ясновельможный.

— Крест царю целовал, продавец?

— Вместе с Поклонским.

Гетман сжал зубы.

— Пришли Самошу.

О чем говорил Радзивилл с паном Самошей, Окрут не услыхал. Знал только, что этой же ночью пан Самоша и два драгуна, переодетых в холопское, оседлали коней и подались шляхом на Могилев.

Гетман Януш Радзивилл впервые за последнее время поужинал с вином и рано улегся опочивать. Лежал и думал, что надо было послать под Быхов сотни три драгун. Там, под Быховом, стоит с войском сын его, Богуслав Радзивилл. С этой мыслью и уснул.

А проснулся от пушечных выстрелов и криков. Отбросил одеяло и стал поспешно натягивать одеяние. Без дозвола вбежал в палатку Окрут и, задыхаясь от волнения, почти простонал:

— Трубецкой, ясновельможный!..

— Откуда? — прошипел гетман, натягивая сапоги.

— Подкрался, как тать…

— А где тайные залоги?! — Гетман прицепил саблю, застегнул шлем. — Спали, злодеи?!. Повешу!..

Когда Януш Радзивилл выбежал из палатки, за речушкой уже кипел бой. Драгуны и гусары отбивались от наседавших москалей. Теперь не было времени думать, как мог князь Трубецкой так стремительно пройти пятьдесят верст и незамеченным пробраться в Головчин. Спали часовые, если русские пушкари подтянули стволы так близко.

Ударила кулеврина, и ядро, просвистев над палаткой, грохнуло, взметнув комья земли. Подвели коня, и гетман вскочил в седло. Он кому-то кричал, но кому и что — Окрут понять не мог: торопливо укладывал в сундучок карты и бумаги. Слуги спешно собирали постель и палатку.

Зажигательное ядро попало в хату. Сразу же вспыхнула солома и густой черный дым клубами поплыл к речушке, за которой шло сражение. Гетман, дав шпоры коню, бросился к месту боя. Но Окрут остановил его:

— Ясновельможный! Москали обходят! — и показал на стрельцов, которые бежали по косогору, обходя Головчин. Гетман на мгновение растерялся, но, быстро овладев собой, приказал трубачу:

— Давай отход!..

Рейтары и драгуны, услыхав зов трубы, начали поспешно отходить. Русское войско не стало преследовать. Это немного успокоило гетмана. Он сел в карету и, прежде чем закрыть дверцу, отдал приказание:

— Отступать до села Шепелевичи!..

Войско тронулось. Пушкари, не сумевшие сделать ни одного выстрела, со злостью стегали коней. Рейтары с неприязнью поглядывали на драгун, что те не сдержали москалей на подходе к Головчину. Драгуны же полагали, что рейтары врубятся в строй русских и расчленят его на две половины. Гетман был зол на тех и других, что не уследили за приближением противника. Вместе с тем благодарил бога, что удалось вытянуть всю артиллерию. Русским достались только трупы и тяжелораненые.

К Шепелевичам шли почти весь день. Дорога была узкая и кривая. Лес подступал почти к самой колее. Пехота и кавалерия двигалась сравнительно легко. Пушкарям же досталось. На ухабах и колдобинах лопались постромки. Поспешно цепляли новые и, подталкивая тяжелые стволы, помогали на ухабах взмыленным лошадям.

В Шепелевичах войско гетмана встретилось с отрядом хорунжего Гонсевского, который также отходил от Орши по Смоленской дороге, но свернул к югу, опасаясь встреч с передовыми отрядами воеводы Шереметьева. Узнав о нападении Трубецкого на Головчин, Гонсевский высказал гетману опасение, что русские горазды преследовать.

— Могут, — согласился Радзивилл. — Но не думаю, чтоб пустились. Трубецкой без передышки сделал полсотни верст. Да тут тридцать.

— Русские тяговитые, ясновельможный, — предупредил Гонсевский. — Кажется, падают с ног, а идут. Наше войско завидовать может…

Гетману не понравилась похвала.

— Нечему завидовать. Биться надо с ворогом, — ответил хмуро.

До глубокой ночи сидел хорунжий в палатке гетмана. Развернув карту, гетман поставил на столик свечу и, рассуждая, водил пальцем.

— Царь пойдет на Борисов, Менск, Берестье. Думаю, что замысел соединить свое войско с Хмелем.

Хорунжий внимательно следил за пальцем гетмана, скользившим по карте.

— К зиме может дойти до Менска… Трубецкого надо бы остановить. Уж очень ретиво рвется.

— Остановим, — уверенно ответил гетман. — Будем отходить до Борисова. Там станем твердо.

Утром войско двинулось в поход. Длинной, извивающейся змеей выползали по дороге полки из Шепелевич. А в полудень, обгоняя войско, промчались гонцы и остановились возле кареты гетмана Януша Радзивилла. Предчувствуя недоброе, гетман побледнел.

— Настигает Трубецкой, ваша ясновельможность!..

— Где он?

— В одной версте.

— Мерзкая тварь!.. — гетман выругался. Из кареты Радзивилл пересел на коня. Он оглядел местность вокруг леса. Бой давать негде. Артиллерия ушла вперед и помочь ничем не может.

— Выставить навстречу гусар!

Полки начали перестраиваться. Поднялась суматоха. Перестроиться для боя не удалось. Неожиданно загремели выстрелы, и русские появились с двух сторон, зажав гусар и драгун. И те, и другие сражались храбро, шли под острые сабли русских воинов и гордо умирали за Речь и короля. Гетман видал, что у московитов не хватает сил разбить войско. Решил воспользоваться этим и уклониться от дальнейшего боя. Пришпорив коня, поскакал к Гонсевскому под самые выстрелы. И вдруг вздрогнул, наклонился и прижался к гриве коня, едва не выпустив саблю. Почувствовал, как обожгло левую руку. Сжал зубы и только простонал:

— М-м-м…

Хорунжий увидал гетмана и метнулся к нему.

— Что с тобой, вельможный?!

— Зацепило!..

Гонсевский закричал страже. Десять гусар окружили гетмана и поскакали по дороге, быстро удаляясь от жаркого места. За ними пустилось конное войско. Русские не отставали, шли следом, стреляя на ходу из мушкетов и пуская в ход сабли. Наконец Трубецкой настиг обоз. На милость московитов обоз сдался и боя не вел. Среди многочисленных трофеев и пленных были двенадцать полковников, палатка и карета гетмана Януша Радзивилла.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Пан Вартынский был недоволен дядей. Особенно неприязнь усилилась в последнее время, после того как, однажды отужинав, он сказал, что хотел бы получить свою долю злата. «Отдам!» — сухо бросил пан Поклонский, но когда отдаст — не сказал. Прошел месяц с того дня, как Поклонский припрятал шапку с кольцами, брошами, браслетами, которые взял у жидов. Теперь Вартынский сожалеет, что сразу не забрал половину. Пан Поклонский все унес к себе в покои и спрятал. С тех пор ни словом не обмолвился о злате. Поклонский видел, что племянник стал раздражителен, все меньше разговаривал. А если и вел разговор — в глаза не смотрел. Поклонский понимал, что добыча становится причиной раздора, но делить ее не хотел наполовину. Решил, что племяннику должно хватить и четвертой части, за которую он должен быть признателен и благодарен. Если б не он, Поклонский, не было б и этого. Больше того, племянник должен быть благодарен за имение и деревню, которые получил от царя после просьбы Поклонского. И все же злато придется делить.

Поздно вечером позвал к себе в опочивальню племянника, поставил на столик ларец и придвинул свечу.

— Глаза не пяль и не проси, — предупредил Поклонский. — Дам сколько надобно.

Он открыл крышку. Колыхнулось пламя свечи. Сверкнуло тысячами искорок злато, замельтешилось, переливаясь гранями. Вартынский уставил глаза в ларец и посмотрел на дядю.

— Это все?

— Как видишь, — Поклонский легонько встряхнул ларец. Содержимое его зазвенело.

— Кажется, его больше было, — не сдержал удивления Вартынский.

— Еще что придумаешь? — отрезал Поклонский. — Не воровством ли уличаешь?

— Серчать нечего, — нахмурился Вартынский.

Оба вздрогнули, посмотрев на оконце: показалось, что скрипнула ставенька. Пан Поклонский прикрыл крышку ларца и придавил крепкой ладонью.

— Ветер, — успокоил Вартынский.

— Я не серчаю. — Поклонский поднял тяжелый взгляд. — Подумал бы, чем благодарить за маентки, потом уж ждал злата.

Вартынский ничего не ответил — только задрожали губы. Если б мог он сейчас, разбил бы ларец на голове дяди, растоптал, размолол злато, чтоб никому не досталось. Пересохшим ртом настойчиво проронил:

— Дели!

Поклонский вынимал из ларца кольца, внимательно рассматривал их и раскладывал в две кучки. Одну кучку придвинул поближе к себе, вторую, меньшую, к Вартынскому.

— Из моей доли надо отдать пану Шелковскому, — оправдываясь, сказал Поклонский, но все же вынул из ларца еще один браслет и положил в кучку Вартынского.

— Вот, бери…

Вартынский ладонью ссунул со стола в подол рубахи свою долю и, ничего не говоря, вышел из опочивальни. В своей спаленке высыпал злато в тряпицу и заложил под подушку.

Накинув кафтан, вышел на крыльцо. Ночь была ветреная, но не темная. Показалось Вартынскому, что у кустов мелькнула тень. Присматриваться не стал — колышатся и шуршат ветви сирени и акации. Подошел к углу дома и тут же был схвачен сильными руками. Не успел ни вырваться, ни крикнуть. Острая боль пронзила все тело. Его отпустили, и Вартынский тяжело упал на землю.

Спустя полчаса Вартынский очнулся. Кое-как дополз до крыльца. Или служанка услыхала шорох, или тоже выходила по надобности, но наткнулась на Вартынского и с криком бросилась в дом. Проснулись слуги. Поднялся переполох. Зажгли свечи. Вартынского принесли в комнату. Грудь его была в крови. Он с трудом приоткрыл глаза и слабыми губами прошептал:

— Они убили меня…

— Кто?.. Говори кто?!. — кричал Поклонский в самое лицо и тормошил слабую руку.

Но пан Вартынский больше ничего не успел сказать…

2

Всю осень Поклонский получал плохие вести от чаусского старосты. Тот сообщал, что холопы ни денег, ни хлеба не дают, все больше и больше проявляют своевольство, в полк идти не желают. А с тех пор, как Могилев принял русское подданство, а на Украине черкасы собрали раду и объявили о своем решении идти под руку московского государя, все время грозятся побросать хаты и податься с бабами и детьми к черкасам.

Вести тревожили Поклонского. Тревожили потому, что с тех пор как получил в собственность Чаусы и четыре деревни, от холопов не имел ни гроша, ни зернышка. Но деньги и хлеб он взыщет раньше или позже. То, что мужики в полк не идут и службу нести не желают — дело хуже. Полк тает с каждым днем. Те, кто три месяца назад сами шли и просились принять ратниками, теперь тайно бегут к казакам или в леса, где собираются в шайки. Эти шайки не только жгут панские маентки, но и завязывают бои с небольшими войсковыми отрядами.

Поклонский собирался в Чаусы, но поездку откладывал из-за осенней распутицы: в сентябре и октябре шли дожди. Дороги раскисли и стали плохо проезжими. В конце октября начались морозики. Лужи на шляхах затянуло тонким белым ледком. Поклонский собрался в дорогу.

Выехал рано утром. Кони легко шли по твердой земле. В Чаусы прискакали за полудень. Староста повел в хату, выставил мед и мясо. Поклонский не прикоснулся к снеди. Одно, что к седлам были привязаны корзины с провизией, другое — не хотел брать угощение от старосты, которого собирался наказывать.

Староста послал бабу за казначеем. Тот немедля явился и, переступив порог, упал в ноги Поклонскому. Полковник не стал ожидать, пока казначей произнесет все здравицы.

— Говори, сколько собрал налога?

Казначей расстегнул кожушок, снял с шеи веревочку, на которой болтался мешочек.

— Девяносто семь злотых, милостивый пане!

— А остальные?

— Божатся лавники и купцы, что после ярмарки отдадут сразу.

— Передай купцам и лавникам, что буду сечь нещадно за долги. Знают те и другие, что деньги нужны на военные потребы. Мне, полковнику белорусцев и защитнику вашему, не к лицу увещевать чернь и мещан. Сами должны знать обязанности и блюсти их.

Казначей кивал седой бородой и повторял:

— Так, пане милостивый, так… Молимся денно и нощно за твое здоровье.

Поклонский деньги взял.

— К новому году чтоб все долги были отданы. Не то тебе первому бороду вырву!

В десяти верстах от Чаус деревня Горбовичи. Поклонский решил на обратном пути заехать в Горбовичи и приказать холопам везти зерно в Могилев.

Горбовичи прижаты густыми сосновыми лесами к шляху. Десяток хат, словно старые обомшелые грибы, наполовину торчали из земли. Живности у горбочевских хлопов никакой. Жили тем, что сеяли хлеб и промышляли мелкого зверя. У деревни текла неглубокая, но богатая на рыбу речушка. Мужики ловили плотву, вялили и солили ее на зиму. За последние полсотни лет дважды горели Горбовичи. Первый раз налетели татары. Девок и мужиков забрали в полон, стариков и детей порубили, а деревню сожгли. Второй раз гроза подожгла хату. От нее пошли пылать другие. И оба раза Горбовичи выживали, отстраивались заново. Казалось, не было силы, которая могла испепелить навечно эту тихую, заброшенную в лесах деревню.

Возле первой хаты Поклонский соскочил с седла и приказал старосте, которого взял с собой, звать мужиков из всех хат. Пока староста ходил, прикинул, что деревня может дать два воза хлеба. Рожь уродила в этом году, и хлопы собрали ее вовремя. Староста быстро возвратился. Сняв шапку, мял ее в трясущихся руках.

— Нету хлопов, пане…

— Собери! — недовольно ответил Поклонский и щелкнул кнутом по голенищу.

— Пусто в хатах…

Тревожное предчувствие овладело Поклонским.

— Куда подевались хлопы?

— Поубегали, пане…

Поклонский сжал короткое плетеное кнутовище. Не спрашивал, куда поубегали. Было ясно: подались на Украину или в русские земли. Поклонским овладел неудержимый наплыв ярости. Он схватил отвороты полушубка и тряхнул старосту. Мужик побледнел.

— А я, что, не Русь?!. Говори, не Русь?!. Кто я?!. — Поклонский швырнул мужика, и тот, выронив шапку, полетел на землю.

Не поднимаясь, староста мотал раскудлаченной головой и шептал в страхе:

— Прости, милостивый…

— Кто я?! — закричал Поклонский и с силой рубанул плетью по кожуху. И вдруг обмяк, опустив руки. Неожиданно, словно молния, пронеслась мысль, которая не приходила, которую не ощущал ни сердцем, ни мозгом. Посмотрел на испуганного, распростертого на земле холопа, и стало страшно. Пересохшими губами прошептал: — Нет, не Русь…Потому бегут…

Поклонский вскочил в седло. Конь захрапел, завертелся. С презрением посмотрел на темные, приземистые хаты. Скривил губы и прошептал: «Подарил государь…» Натянув повод, крикнул подсотнику, показав на деревню:

— Спалити!..

Подсотник не сразу понял приказание Поклонского. Стоял, посматривая на деревню, будто старался увидеть что-то.

— Чего раскрыл хлебало?! — набросился полковник на хлопа. — Не слыхал, что говорю?!.

— Палити?..

— Жги!

Подсотник подошел к хате, разворошил старую, сухую солому крыши и вытянул клок. Долго бил огнивом, высекая на трут искру. Наконец раздобыл огонь. Солома задымилась, выбрасывая белые струйки. Подсотник всунул дымящийся клок в крышу и, потряхивая солому, ждал, когда она займется пламенем.

Поклонский словно окаменел в седле. Смотрел, как шевелил ветер еще слабый дымок, пригибая его то в одну, то в другую сторону. Вот уже мелькнул ярко-оранжевый огонек и погас. Потом он появился где-то рядом, выстрелив облачком сизого дыма и лизнув обомшелую солому. Подсотник снова заворошил это место. Оно окуталось дымом и занялось розовым пламенем.

Поклонский отпустил повод, стеганул коня и помчался в сторону Могилева. За ним поскакал подсотник.

3

Подъезжая к дому, Поклонский еще издали заметил оседланного коня. Повод был наброшен на сучок акации. Кто мог приехать, Поклонский не догадывался. Вошел в сени — навстречу служанка.

— Кто приехал? — недовольно спросил у девки.

— Пан Самоша.

Фамилия была абсолютно незнакома и ничего не говорила Поклонскому.

— Давно ждет?

— Перед вами приехал, пане…

Поклонский снял саблю и вошел в гостиную. Навстречу поднялся из кресла невысокий плечистый пан в синем сюртуке. Лицо гладко выбрито. Черные усики аккуратно закручены кверху. Он поклонился хозяину и назвался.

— Хотел иметь с паном Поклонским разговор, — сказал Самоша.

— Прошу пана! — Поклонский показал на кресло.

— Никто не будет мешать? — Самоша покосился на дверь.

— Нет. — Поклонский выглянул из гостиной. — Эй, девка! Чтоб в покой не шли!..

Самоша окинул быстрым взглядом гостиную, словно в сию минуту впервые вошел в нее, и, уставив пристальный взгляд на Поклонского, сказал:

— Меня прислал гетман, ясновельможный пан Януш Радзивилл.

У Поклонского похолодела спина. Мимо воли подумал о загадочной смерти племянника пана Вартынского. Не гетмановы ли это дела, если тайные люди бродят в Могилеве? Но тревоги и беспокойства своего не выдал.

— Пан гетман был удивлен, что я перешел на службу царю? — Поклонский натянуто улыбнулся. Улыбка получилась неестественной.

— Гетман не службу узрел, а измену Речи Посполитой.

Поклонский сморщился: уж очень откровенно начал Самоша.

— Так ли это, шановный пан? И ты, и пан гетман знают, что Речь не в состоянии теперь оборонить маемость панства в княжестве Литовском.

— М-м… — хмыкнул Самоша. И бросил испытующий взгляд. — И ты решил, что это по твоим силам?

— Теперь царь об этом будет думать.

— Так ли? А гетман думает, что царю дела нет до шановного панства. Он на земли княжества Литовского посягает. Могилевский повет ты ему своими руками отдал. Этого он и хотел от тебя, когда ты и пан Вартынский в Москве крест целовали. Царь не дурак. Он знал, что за спиной твоей войска нет и не будет, хоть имя полковничье дал тебе и саблю подарил.

— А полк, пан Самоша, не войско? — Поклонский подался вперед.

— Что за войско?! — Самоша махнул рукой. — Гетман знает, что из войска твоего чернь бежит к Золотаренко. И хоть взял царь под свою руку Украину, а казаки помышляют на землях литовских свои корни пустить.

— Я с казаками дружбу не веду, — сухо ответил Поклонский. — Что помышляет Золотаренко, не знаю.

— Может, и правду говоришь, — согласился Самоша. — Но Речь не отдаст схизматам этот край. Никогда! Попусту возгордился царь победой над Головчином. Победа ли то была? Отошел гетман к Борисову, и вся победа. А тебе, шановный, видно, известно, что не сегодня-завтра гетман пойдет к Быхову и обложит его?

Этого Поклонский не знал. Удивления своего выдавать не хотел. И все же Самоша поймал едва уловимую тень тревоги на лице Поклонского. Самоша продолжал:

— Обложит Быхов и возьмет его. Потом, пожалуй, пойдет на Могилев…

Поклонскому надоел этот не совсем понятный и трудный разговор. Он понимал, что не затем пан Самоша пришел тайно в Могилев.

— Гетману лучше знать, куда вести войско.

— И я так думаю, пан Поклонский. Гетман послал к тебе для другого разговора. — Пан Самоша выждал. — Гетман надеется, что ты вернешься на службу к королю.

Поклонский опустил глаза. Он предполагал, что именно с этим делом явился Самоша. Заговорил тайный посланец гетмана о движении войска к Быхову и Могилеву не зря. Это не только откровенный разговор о планах Радзивилла. Если только гетман обложит Могилев и Поклонский не успеет покинуть город — не миновать ему плахи. Об этом не раз думал в часы бессонниц длинными осенними ночами. В подтверждение доброго намерения гетмана Самоша добавил:

— Ясновельможный обещает оставить чин полковника…

— Гетман ждет моего слова сегодня же?

— Нет. Можешь подумать. Но ежели твердо решил остаться на царской службе, говори сразу же.

— Добро, пан Самоша. Передай гетману, что подумаю.

— Буду у тебя, шановный пане, через неделю, — Самоша поднялся из кресла и дал понять, что разговор окончен.

— Прошу пана к столу, — предложил Поклонский.

Самоша от трапезы не отказался.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

В день воскресенья утром хозяйка хаты, где Алексашка и Петька Косой стояли на постое, пекла блины. Зачиненные еще с вечера, они хорошо поднимались на сковородке, румяные и пышные. Алексашка тыкал в мочанку и заталкивал в рот сразу по полблина. Жирная мочанка текла с губ, и после каждого блина, аппетитно крякая, Алексашка ладонью обтирал бороду. Насытившись, сладко потянулся и заглянул в кадку. В ней было сухо.

— Теперь бы студеной водицы… Может, выскочишь, Петька?

Петька Косой, не торопясь, нахлобучил облезлую заячью шапку, взял ведро. Но испить после блинов холодной, с тонкими льдинками воды не привелось. Петька влетел в хату с порожним ведром, швырнул его на скамью и схватил подвешенную на стене саблю.

— Радзивиллово войско под стенами!..

— Ты не дури! — нахмурился Алексашка. Но поднялся и протянул руку к сабле.

— Вот тебе крест! Бежим быстрее!..

Выскочили из хаты и бегом пустились к городскому валу. А там уже были горожане. Когда поднялись на вал, Алексашка не поверил глазам: на ослепительно белом снежном поле в версте от города застыло войско — пешие и конные. Морозный ветер, что летел из-за Днепра, трепал бунчуки и знамена. Огромным кольцом вдоль вала войско обжимало город. Люд на валу шумел и судачил. Кто-то говорил, что войска ровно двенадцать тысяч. Кто-то видал артиллерию, которая спрятана за войском в лесу. Кто-то предсказывал, что завтра Радзивилл будет штурмовать город и, взяв его, вырежет московских стрельцов, а горожан полонит за то, что сдались на милость царя.

В городе стало хлопотно. Крамники закрывали лавки, запирали амбары. Ремесленники на огородах прятали под снег свои изделия, укрывали харчи и одежду. А к Луполовской стороне вала торопились ратники воеводы Воейкова. Прискакал на лошади пан полковник Поклонский. Вместе с воеводой поднялся на вал.

— Будут штурмовать, — Воейков смотрел на войско и прикидывал, с какой стороны может быть нанесен удар по воротам.

— Будет, — согласился Поклонский. — Надо расставлять полк.

— К воротам пустим ратников. — Воейков подумал, что удивительно спокоен и, кажется, равнодушен Поклонский к тому, что произошло. Увидав Алексашку, подозвал к себе: — Где твои ратники? Почему пеший ходишь?

— Жду, когда пан полковник укажет, — растерялся Алексашка.

— Что тебе указывать! — напустился Поклонский. — Не видишь войско?! За бороду тебя волочить на вал?..

— Где становиться? — все же спросил у воеводы.

Воейков выбросил руку к левой стороне ворот. Там меньше было снега и подход к валу свободен.

— Сюда!

Алексашка смотрел на войско и думал о Пинске. Но здесь труднее будет — государевых ратников не более десяти сотен, а на ремесленников надежды нет: на валу вертятся одни дети. Нежданно зашумели люди, заговорили. Алексашка посмотрел в сторону войска и увидел, как два всадника на рысях шли к воротам. Когда они приблизились — узнал гусар. Они были без оружия. Даже сабли — неизменный атрибут — и те оставили.

— Везут послание, — определил воевода Воейков.

И не ошибся. Подъехав к воротам, один из них приподнялся на стременах и сообщил:

— Письмо его ясновельможности гетмана Януша Радзивилла бурмистру и ратным людям…

Воейков приказал отворить ворота. Гусары за стены не въезжали. У ворот слезли с коней, передали в руки пана Поклонского бумагу и, вскочив в седла, ускакали в поле. Поклонский подошел к воеводе и, развернув лист, начал читать. Письмо было коротким. Гетман Януш Радзивилл сообщал, что град Могилев обложен гусарами, драгунами, пехотой и артиллериею. Всех воинов около пятнадцати тысяч. Посему малочисленному отряду московских ратных людей и воинам Могилевского полка сопротивляться нет смысла. Гетман Радзивилл и хорунжий его королевского величества Гонсевский предлагают сдать город без кровопролития. Гетман грозился, ежели завтра утром ворота не будут открыты, он, гетман, прикажет брать город боем.

— У нас три тысячи ратников, — Поклонский посмотрел в сторону королевских гусар.

— Немногим меньше, — поправил воевода.

— Выдержим ли?

— Должны выдержать. Другого выхода нет, — твердо ответил Воейков. — Гетман будет ждать до утра. С рассветом всему войску быть с оружием и конями на валу…

Трудная ночь была у Алексашки. Нахлынули воспоминания о прожитых годах с того часа, как бежал из Полоцка. Словно шесть дней, пролетело шесть лет. И все годы не было покоя. Все годы в седле, с саблей. Сколько людей перевидел за это время! Сколько друзей потерял в кровавых боях! А впереди — тьма, неизвестность. Впереди снова бои… Русскими ратниками уже давно взяты Витебск, Полоцк, Дисна. Говаривают, что передовые и сторожевые полки, которые ведет самолично Алексей Михайлович, нацелены на Менск, а там — на Вильну и Оршаву. Приходят вести, что Москва собирается объявить второй государев поход на Речь Посполитую…

Алексашка встал рано утром. Старательно обувался, оборками затягивал одежки. Вышел на двор из душной хаты, глубоко втянул морозный воздух. Падал легкий, жидкий снег. Алексашка дал коню сена.

Когда рассвело, вместе с Петькой Косым поехали к валу. Удивился тому, что у ворот уже был воевода Воейков. Рассматривая грузную, крепко сбитую фигуру, Алексашка подумал, что есть что-то подкупающее в его спокойствии, властном лице.

— Всем на вал! — приказал воевода. — Пусть видит ворог, что сдавать города не будем!

По обе стороны ворот встали стрелки с мушкетами. От них в два конца вала растянулись цепью ратники полка пана Поклонского. Привязав лошадей, Алексашка и Петька Косой поднялись на вал. На том же месте, где и вчера, стояло войско гетмана. Только теперь оно перестроилось. Против ворот в колонне замерли стрелки. За ними, немного поодаль — гусары. На белом снежном фоне отчетливо виднелся ряд кулеврин, поднявших в небо черные хоботы. Стрелки и гусары стояли под развевающимися знаменами и бунчуками. Войска напротив, справа и слева. Алексашка оглянулся: своих мало. Неподалеку от вала воевода поставил резервы — конных ратников. В какую сторону ни глядел Алексашка, не видал пана полковника. И вдруг Поклонский появился на жеребце, которого раньше Алексашка не видал у пана. Серой масти, в яблоках, он пританцовывал на тонких, сильных ногах. Остановившись возле воеводы, Поклонский неторопливо слез с седла. Алексашка видел, как полковник о чем-то говорил Воейкову. А тот, не поворачивая головы, смотрел на вал, слушал. Потом, резко махнув рукой, ушел к отряду стрелков.

— Не договорились! — шепнул Алексашка Петьке Косому.

Внезапно грохнула пушка. Ядро, просвистев, не долетело до вала и, ударив в тугую землю, взметнуло фонтан снежной пыли.

— Началось! — Алексашка покрепче насунул шапку. — Не робей, Петька. Держись поближе ко мне.

— Страшно, — прошептал Косой.

— Чего это?!.

— Гляди, какой тучей стоят…

Воевода собрал на вал сотников и показал на гусар.

— В бою гусары горячи, рассудок теряют. Их надобно к Днепру увести. Там сейчас снег топкий. — Снова грохнула кулеврина, и ядро упало возле вала. Воейков и не повернул головы. Только недовольно повысил голос: — Чего пялите очи! Сюда глядите!.. Сами в сугроб не лезьте. Их вон куда намело… На холку яра. С того места лощиной уходить надо берегом и в обход, в спину гусарам… Ты затягивать будешь, — сказал Воейков рябому скуластому ратнику. И Алексашке приказал: — Свою сотню веди с ним.

Алексашка вздрогнул.

— Сотни нету, пане…

— Куда подевалась? — нахмурился воевода.

— Кто куда, пане, — Алексашка виновато развел руками. — Может, полсотни сабель есть.

— Веди, кого имеешь.

В поле заиграл один рожок, второй. На мгновение ветер затрепал знамена. Заколыхалось малиновое полотнище с белым крестом. Залп кулеврин расколол морозную тишь. Сняв мушкеты с плечей, тронулась пехота. Барабанная дробь поплыла над заснеженным полем. Пехота шла медленно, осторожно. Когда запел рожок, пехотинцы приподняли мушкеты и побежали к валу. Саженей за пятьдесят остановились и, поставив сошки, дали залп по стоявшим на валу ратникам. Пули не причинили вреда. Ратники легли на снег и также приготовили мушкеты.

В это время раскрылись ворота. Две сотни конников, проскочив их, вышли в поле, огибая стороной Радзивиллову пехоту. Тот же час гусары сверкнули саблями и, пришпорив коней, пошли в бой.

Прикусывая до крови губы, Алексашка смотрел, как мчались кони, выбрасывая из-под копыт снег. Вот гусары пригнулись к гривам, выставив вперед стальные полоски. Расстояние между конницей стремительно сокращалось. Когда оставались считанные сажени, ратники повернули коней и, стегая их плетями, начали отходить в сторону, к реке. Гусары устремились за отступающими. Алексашке казалось, что еще немного, и гусары настигнут сотни. Но кони, проскакав половину версты, замедлили бег.

Доскакав до яра, Алексашка пустил коня берегом. Не отставая, шли сотни. Гусары, чтоб отсечь дорогу к отходу, влетели на яр. И сразу же кони забились в крутом снегу.

— Заходи-и! — послышались голоса.

Кони послушно пошли по логу и, повернув к яру, налетели на гусар. Началась сеча. Алексашка сошелся с дюжим гусаром в круглом железном шлеме. Свисающая со шлема кольчужка прикрывала шею, почти все лицо и заходила за подбородок. Он рубил яростно, тяжело, и Алексашка едва поспевал подставлять саблю. Цокала и скрежетала сталь. Гусар наседал, и казалось, еще немного — засыплет ударами и одолеет. Мороз прошелся по спине Алексашки. И в этот момент, будто молния, сверкнула сбоку сабля. Гусар запрокинул голову. И конь, поднявшись на дыбы, сбросил в снег порубленного седока. Алексашка только успел заметить широкую спину рябого сотника.

Схватка была недолгой. Застрявшие в снегу гусары отбивались цепко и устилали снег трупами. Выскакивая в лог, они уходили вдоль Днепра к Луполовской слободе, к лесу. Взметая снежную пыль, с яра выбирался гусар на вороном коне. В руках его мелькало древко, на котором мотлялся бунчук. Увидев Петьку Косого, Алексашка закричал, показав саблей:

— Перенимай!..

Петька Косой был сбоку гусара и ближе к нему. Он задергал повод, ударил ножнами коня и поскакал наперерез. Гусар разгадал мчащихся к нему конников и; пришпорив коня, попытался вырваться в поле. Но расстояние между ним и Алексашкой сокращалось. Гусар знал, что не за его головой устроили погоню два москаля. И когда увидал, что может быть порублен — бросил бунчук в сторону. Алексашка тут же сдержал коня. Соскочив с седла, поднял зарывшееся в снег древко.

Только теперь до Алексашки долетели выстрелы мушкетов, которые гремели на валу. Там еще шел бой — воевода отбивал натиск пехоты. Мушкетеры уже не пытались пробиться к воротам, но и не отходили от вала, засыпая пулями ратников. Но когда увидели, что гусары поспешно отступают к лесу, стали тоже отходить, подбирая раненых. Словно в знак мести и бессильной злобы, ударили кулеврины. Ядра летели через вал и падали в посаде, разметая снег и мерзлую землю.

Алексашка сел на усталого коня и направился к воротам, возле которых толпились ратники. За валом увидел воеводу и Поклонского. Тот поджал губы.

— Что, бунчук захватил?..

— Захватил, пане полковник! — радостно ответил Алексашка и все же ощутил лед в голосе Поклонского. Мимо воли протянул бунчук воеводе.

— Славный воин! — воскликнул Воейков, принимая бунчук. Осмотрев гладко оструганное древко и заделанный шелковыми нитками хвост, остался доволен. — Не гетманский, а сына его, Богуслава Радзивилла. Добре!.. Пусть привыкает отрок… Еще не раз придется битому бежать… — Воейков отдал бунчук Алексашке. — Принесешь в хату.

Алексашка ходил с бунчуком у вала, преследуемый ратниками. Они с любопытством рассматривали искусно заделанный хвост и дивились дорогим, золоченым нитям. Были и такие, что просили подержать бунчук и, приподнимая его, смотрели, как трепал ветер жесткие конские волосы.

2

Весть о том, что в бою захвачен бунчук Богуслава Радзивилла, мгновенно облетела весь город. И как-то сразу померкла молва о неустрашимости войска гетмана Радзивилла. Больше того, пехота, вооруженная новыми голландскими и немецкими мушкетами, не смогла подойти к валу. Из хаты в хату передавали подробности, как заставили полк гусар принять бой в глубоком снегу, из которого две роты не выбрались.

Когда начало смеркаться, Радзивиллово войско отошло на версту — гетман побаивался вылазок, которым научили его казаки. Но и воевода не уводил ратников от вала. Разбрелся люд по ближним хатам, пристроился на ночлег. Алексашка нашел хату, в которой остановился Воейков. Вошел в сени и стал в нерешительности, приставив бунчук к стене. В хате был говор, и Алексашка узнал голос Поклонского:

— Посольский приказ государево слово не блюдет. Царь обещал наделить землей шановных людей. Из семнадцати имен только шесть получили.

— Отписал бы государю, — говорил Воейков. — На Приказ обиды таить нечего. В Приказе теперь дел невпроворот. Сам знаешь.

— Знаю. Забыть дьяки не могли. Подавал челобитную, чтоб дозволил мне государь своей волей изменников карать. Снова молчат думные. Царского жалованья за службу не шлют…

— Оставь, пан! Неужто обеднел, что жить нет мочи?

— Не криви душой, воевода. И ты деньгу ждешь.

— Жду. А роптать не буду. Даст бог, одержим победу над ворогом — государь наградит и деньгой и угодьями.

— Может, будет по-твоему. Не знаю. Вижу только, что чернь бушует. Пока одержим победу — попалят маентки. Чернь на короля роптала. Ждала, дождаться не могла, чтоб под государеву руку попасть. Дождалась. А грабит и жжет по-прежнему.

— Ты вновь свое, — устало сказал воевода.

В хате стало тихо. Алексашка решил, что самый момент войти. Приоткрыл дверь. Поклонский обернулся.

— Дозволь, пане.

— Чего тебе?!

— Пан воевода велел бунчук принести…

— Пошел к черту с бунчуком! — разозлился Поклонский.

— Давай его сюда! — попросил Воейков.

Алексашка приставил бунчук к ушаку и поспешно прикрыл дверь. Шел Алексашка и думал: корыстен Поклонский, как татарский хан. От корысти добра не ждать.

Петька Косой обрадовался приходу Алексашки.

— Что сказал воевода?

— Что говорить ему? Взял бунчук, и на том весь разговор. Да пришел я не вовремя: лаялся с Поклонским.

— Лаялся? — испугался Петька. — Чего лаялся?

— Почем я знаю? — Алексашке не хотелось рассказывать об услышанном. — Поклонский загадал на зорьке быть на конях. Вылазку задумал.

Петька Косой отломал преснак, приложил к нему кусок вареной говядины и протянул Алексашке. Поев, оба растянулись на соломе, прижавшись друг к другу.

На рассвете поднял хозяин избы.

— Вставайте! В рог трубят.

Поднялись, позевывая. Седлая коня, Алексашка ворчал:

— Какая вылазка в темени? Ни своих, ни чужих не видать.

Оседлав коней, поехали к воротам. Там уже толпились конники. Было их человек двести. Приехали Поклонский и полковой писарь пан Шелковский. Возле них приметил третьего, незнакомого, пана. Но кто такой, в темени не разглядел. Не слезая с коней, переговаривались. Потом трубач дважды проиграл сбор. Начали строиться. Через сотников всем было приказано, выехав за ворота, мчаться за паном Поклонским. А там в поле будут команды, где вести отряду бой. Алексашка слушал и не мог понять, что к чему. Ежели вылазка, значит задумано напасть на спящего ворога. А теперь не лето, в поле у костров не спят. Но размышлять не было когда, и зло шепнул Петьке Косому:

— Леший знает, куда мчаться и кого сечь…

— В поле будет видно, — тихо ответил Петька.

Снова заиграл рожок. Часовые раскрыли ворота. Поклонский дернул повод и, длинным ременным концом стеганув по крупу, пошел вперед. За ним устремился отряд. Минуя ворота, стегали коней и уходили в темень. В поле немного светлее. Алексашке показалось, что совсем близко, слева от ворот, застыл людской строй. И сразу отогнал эту мысль — не мог ворог так близко подойти к валу. Да и незачем это делать ночью.

В тот же миг увидел, как бросились к раскрытым воротам люди. Словно молния проскочила мысль: «Здрада!» У Алексашки вырвалось:

— Наза-ад!..

Алексашка стеганул коня и, выхватив саблю, бросился за Поклонским. Он показался в темени внезапно. Приподнявшись на стременах, Алексашка занес саблю и закричал:

— Здрадник!..

Осталось два скачка. И в самое лицо ударила вспышка выстрела. Словно иглой прошило голову. Конь Алексашки поднялся на дыбы. Лопнула подпруга, и Алексашка вместе с седлом сполз на снег.

— Здрадник!.. — простонал Алексашка и схватился за щеку, потом за ухо. По бороде поползло что-то липкое и влажное. «Кровь…» — понял Алексашка и, поднявшись, шатаясь, подошел к коню.

Испуг и растерянность прошли. Только в коленях еще была мелкая, противная дрожь., Алексашка взобрался на коня.

А у ворот и за валом гремели мушкетные выстрелы, слышались крики. По полю в растерянности метались сабельники отряда Поклонского.

— За вал!.. Быстрее за вал! — кричал Алексашка и торопил коня. — Здрада!..

Что произошло, поняли все и, нахлестывая коней, пустились к воротам. Но было поздно — пехота Радзивилла ворвалась в город и на посаде уже шел бой.

Город проснулся мгновенно. Ратники выбегали из хат, не успев надеть армяки. Но оружие было в руках. Ратники не смогли сдержать стремительного и внезапного удара. Пехота врага настойчиво продвигалась к внутреннему, меньшему, валу, ворота которого все еще были раскрыты. Прорубившись через пехоту, большая часть отряда Поклонского успела проскочить через ворота и, спешившись, встала. Проскочил и Алексашка.

Уже рассвело. Ратникам стало легче вести бой. Твердо встав на вале, они не подпускали к нему пехоту.

Возле деревянного острога, примыкавшего к малому внутреннему валу, Алексашка увидел воеводу. Он был в коротком расстегнутом полушубке, без шлема. Седые длинные волосы прилипли к потному лбу. Окровавленным подойти к нему Алексашка не решался. А хотелось сказать, как бежал Поклонский из города.

Алексашку подтолкнули к лекарю. Он посмотрел на бороду, заплывшую кровью, тронул пальцем ухо.

— Повезло тебе, хлоп! Если б еще на полдюйма — лежал бы с пробитой головой. По уху не бедуй. Зарастет.

Лекарь увел Алексашку, посадил в телегу, на которой стоял ящичек с лекарствами и тряпьем. Он обтер бороду, смочил онучу зельем и, приложив ее к уху, завязал сухой тряпкой.

— Не примерзнет? — с опаской спросил Алексашка.

— Зелье на водке. Не должно мерзнуть.

На перевязанную голову шапка надевалась туго. Кое-как натянув ее, Алексашка пошел искать седло.

3

Два дня падал снег и яростно гудел ветер. В глубоких сугробах, казалось, утопал весь посад и центр города. На третьи сутки улеглась непогодь и тяжелое, густо-серое небо повисло над Могилевом. О штурме малого вала Радзивилл и не помышлял. Не пробиться пехоте через глубокие рыхлые заносы. Теперь оставалось гетману ждать, когда пригреет первое мартовское солнце и осядут снега. И он ждал, обложив вал со всех сторон. Приблизиться к валу было опасно — русские стрельцы лежали с мушкетами и стреляли метко.

После того как за малым валом укрылся отряд воеводы, на третий день утром к дому, где стоял Воейков, пришли три горожанина.

— Проходите! — требовал часовой с мушкетом.

— Воеводу видеть хотим, — настаивали горожане.

— Звать не буду, — отрезал часовой. — Опочивает воевода.

Все трое отошли от дома. Притоптывая стынущими ногами, терпеливо ждали, пока не появился Воейков. Вышел он нескоро, и мужики изрядно окоченели. Но дождались. Поклонились ему в пояс.

— С каким делом? Кто такие?

— Я, Васька-хлебник, да Пашка-корзинщик, и Борис-ложечник пришли к тебе…

— Знаю, что пришли, — перебил воевода. — Говори зачем?

— Чтоб дозволил принять в войско… Будем биться вместе с ратниками… Люд Могилевский под королем жить не хочет.

Хотя воевода и торопился на вал, но горожане заставили умерить шаг. Он остановился.

— А ты за весь люд речь держишь? Почем знаешь, о чем думает люд?

— Знаю, батюшка воевода. Могилевцы в думах едины.

— Едины… — Воейков усмехнулся. — Поклонский от всех белорусцев крест царю целовал, а потом бежал, будто тать.

— Может, и целовал, — согласился Васька-хлебник. — Да мы его к государю не слали. Нам ведомо от архиепископа Иосифа, что от всех белорусцев ходил к царю дисненский игумен Афиноген. А Поклонский свою выгоду у царя искал.

— Ты не ищешь? Поклонский ворота большого вала открыл. Чем докажешь, что за меньшой вал не пустишь? — Воевода не спускал пристальных глаз с Васьки-хлебника. — Чем докажешь?

— Кровью, батюшка.

— Подумаю, — не торопясь, ответил Воейков, пощипывая бороду. — Ежели ты хлебник, скажи, есть ли запас хлеба в городе?

Васька растерялся от неожиданного вопроса. Но ему было нетрудно понять, что тревожило воеводу.

— Больших запасов в закромах не жди. То, что имеется на месячишко-два, может хватить. Ховать от тебя не будем. Что есть — на всех разделим.

— Хочу верить тебе. Если желаете стоять вместе с ратниками, перечить не буду.

— Цехмистеры пойдут и работный люд вместе с ними, — заверял Пашка-корзинщик. — Хотим под руку московского царя.

— Спасибо, люди! С божьей помощью удержим город.

Только участвовать в первом же бою Ваське-хлебнику не пришлось. Воевода приказал найти хлебника и привести в хату для разговоров. Ваську разыскали быстро. Разговор воеводы был недолгим.

— На валу обойдемся без тебя, — воевода кивнул головой. — Обойдемся. Пеки хлеб ратникам.

Васька шел домой в глубоком раздумье. Печь хлеб для него дело немудрое. В клети стоит пять бочек муки. На этом — все. А сколько могут продать лавники — Васька не знает. Помимо того, воевода не сказал, будет ли казна платить за хлеб. Спросить об этом Васька не осмелился.

Целую неделю каждым утром Васька укладывал в телегу большие круглые хлебины. Пышные, запеченные, цвета лесных боровиков, они отдавали таким ароматом, что за десяток саженей был слышен запах хлеба. Васька ехал к валу, и там сотники забирали выпечку. Несколько раз они сыпали в ладонь Васьки звонкую монету, которая наполовину не окупала затрат. Но теперь Васька не думал о выручке. За неделю ратники дважды отбивали Радзивиллово войско и отгоняли его от ворот.

В конце февраля Васька добавлял в тесто овсяную муку. Когда ее не стало, начал подмешивать отруби. Но и те в начале марта были на исходе. Теперь сотники делили буханку на двадцать человек. На ратника приходилось по небольшому ломтю.

Настал день, когда Васька-хлебник отправился к воеводе. Васька нашел его возле вала в окружении ратников, среди которых были и горожане. Воевода что-то читал, и Васька, приблизившись, стал слушать.

— …город обложен крепко… и держать осаду будем до того часа, пока сами не раскроете ворота и не сдадитесь на милость короля… А ждать осталось недолго. Нет у вас ни хлеба, ни мяса. Будут пухнуть от голода дети, бабы, и смерть станет косить невинный люд… Образумьтесь, ратные люди, образумься и ты, воевода. Не проливай лишней крови. — Воевода сложил листок. — Третье письмо шлет Радзивилл… Что будем делать?

Ратники молчали. Кто-то притопывал, и под ногами тихо поскрипывал снег. Трудный вопрос задал воевода. Отвечать на него надо сейчас, без промедления — возле ворот стоит мужик в коротком, подранном на локтях зипуне и ждет ответ, чтобы нести его в стан гетмана. Ратники знали, что в городе нет хлеба и все остальные харчи на исходе. Руки у людей стали слабыми и алебарды держат некрепко. Была единственная надежда, что из Шклова придет на помощь отряд воеводы Ромадановского, состоящий из трех полков. Но когда стало известно, что Ромадановский потрепан в бою с ворогом, перестали думать о помощи.

Медленным взором воевода обводил ратников, и, наконец, его зоркий, слегка прищуренный глаз задержался на Алексашке. У Алексашки словно оборвалось что-то внутри. Замерло сердце. Смотрел на воеводу, и показалось, что он спрашивает: «Ну, говори, мужик, что думаешь? Не молчи!..» Алексашка оторопел. А глаза Воейкова еще больше сузились: «Милость панскую ждешь?!.»

Алексашка вздрогнул и ответил:.

— Осаду держать будем!

Вздрогнула у воеводы бровь.

— Как думаете, ратники?

Толпа зашевелилась. Дохнула в холодный воздух паром из грудей.

— Биться готовы, воевода!

Расталкивая ратников, к воеводе пробрался Васька и упал в ноги.

— Могилевцы ждали тебя, воевода, и теперь верим, что не покинешь нас в тяжкую минуту. Ратникам помогать станем, животов не пожалеем. Молим, воевода, чтоб города не сдавал.

Воевода узнал Ваську.

— Ты ли, хлебник?

— Я, воевода… — Васька поднял вскудлаченную голову. — Ни муки, ни отрубей нет. Печи остыли. За мечом пришел к тебе, воевода.

Воейков пристально смотрел на Ваську. Пощипывая бороду стынущими пальцами, думал. Васька ждал, что скажет воевода.

— Значит, хлеба ждать нечего, — проронил Воейков.

Васька развел руками.

— Подмели все, подобрали до жменьки…

— Пойди-ка со мной, — приказал воевода.

Ратники расступились. Воевода отвел Ваську к хате.

— Как вижу, ты человек надежный и разговор можно вести с тобой не таясь. Нужен ты сейчас снова, и не для битвы. Скажи, дороги окрест города знаешь?

Васька нерешительно кивнул:

— Вроде бы знаю.

— В Быхов ходил?

— И в Быхов, и за Быхов хаживал. Когда хлеб вымок, рожь покупал в Быхове.

— Хочу, чтоб снес ты письмо в Быхов, писанное наказному гетману Ивану Золотаренко.

— Твоя воля, воевода.

— Таить от тебя не буду, — Воейков распахнул полушубок. Под ним сверкнула короткая кираса. — Большой осады не выдержим. Тощают ратники. Без подмоги не обойтись. Пока государево войско подойдет, кровью изойдем. Есть надежда на черкасов. Они ближе к Могилеву. — Из-под кирасы воевода вытащил листок. — Если будет Золотаренко спрашивать, что да как в городе — рассказывай все, что знаешь. Станет пытать, много ли войска у меня, ответь — полторы тысячи есть.

Васька спрятал письмо за пазуху.

— Сюда не ховай, — предупредил Воейков. — Если на залог попадешь, найдут и голову срубят.

— Сховаю! — уверенно ответил Васька. — Когда нести надо?

— Хоть сегодня в ночь.

Шел Васька и думал, как надежнее и быстрее выбраться из города. Решил идти не ночью, а посреди бела дня, на виду у всех. Выезжать будет на хромой кобыле, которую возьмет у Пашки-корзинщика. Кобылу обвешает Пашкиным товаром. В хате Васька тугой трубкой завернул письмо в бычий пузырь.

Пашка не пожалел ни кобылы, ни дюжины корзин, которые вязал к ярмарке. В гриву заплел письмо и, убедившись, что спрятано оно надежно, выехал через Белыничские ворота.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

В конце марта и без того угасающая зима резко пошла на убыль. Подули теплые ветры, и пригрело первое весеннее солнце. Под крышами засверкала дружная капель. За неделю сошел в полях снег. Воздух стал легким и чистым. А еще через несколько дней вздулся Днепр, из-под толстой ледяной шубы, что укрывало русло, пробилась вода и пошла лугом до самого Луполова. Потом, словно выстрелы кулеврин, затрещал лед. Вздыбились иссиня-белые глыбы и, громоздясь одна на одну, пошли медленно по реке.

Алексашка взобрался на вал и почувствовал, что вспотел. По ногам прокатилась мелкая дрожь. Закружило голову и захотелось сесть. Он опустился на землю. Голова тяжело свесилась, и на мгновение сами прикрылись глаза. Кто-то положил на его плечо руку.

— Ты что?

— Да так…

— Млосно стало? — допытывался голос.

Алексашка поднял голову. Возле него, пригнувшись, стоял стрелец с мушкетом. Алексашка знал его — вместе скакали из Москвы в отряде воеводы Воейкова и Поклонского. Алексашка вспомнил имя стрельца: Елисей. Увидав его сочувственное лицо, ответил:

— Млосно… Третий день не жевал ничего.

— Тяжко, — согласился Елисей. Он присел на корточки, расстегнул ольстр и вытащил из него тряпицу. Развернув ее, протянул Алексашке вареный бурак, — Пожуй!

Алексашка посмотрел на бурак.

— Сам не ел…

— Бери. Я один сгрыз.

Алексашка взял бурак и слабыми, шатающимися зубами начал кусать сочную мякоть. Нестерпимо хотелось есть, и, откусывая, глотал, не жуя. Ему казалось, что сейчас мог бы съесть двадцать бураков. Но такое желание было несбыточным. С харчами в городе стало совсем плохо. Стрельцы промышляли кто где может. Что будет через неделю-две, никто предвидеть не мог. Радзивилл не отступал от вала. Два тяжелых приступа стрельцы отбили. После них гетман прислал воеводе еще одно письмо и предлагал сдачу. Воейков изорвал бумагу на мелкие клочки и приказал их пустить по ветру с вала.

В середине апреля стрельцы стали резать слабых коней и варить мясо. Только не менее страшнее голода была хворь, которая зловеще ползла по городу.

— Мрут от животов, — сказал Алексашка, доедая бурак.

— Отощал люд, оттого и мрет, — Елисей вздохнул. — К отощавшему хворь липнет, как черт до грешной души…

В городе ударил колокол. Ударил негромко, но тихий и протяжный звон его долетел до вала и поплыл к посаду. Потом послышался второй удар. Алексашка прислушался. Посмотрев в сторону города, определил:

— Успенская церковь. С чего бы?..

— Бога побойся, — строго заметил Елисей и перекрестился. — Или забыл?!.

— Прости, всевышний! — прошептал, крестясь, Алексашка и вспомнил: — Праздник входа господня в Иерусалим… Сегодня вербная неделя…

— Можно есть рыбу и запивать вином. — Вслушиваясь в перезвон большого и малых колоколов, Елисей сказал: — Говорили, что службу будет нести архиепископ.

— Послушать бы!

— С вала уходить нельзя. Неровен час — нахлынут иезуиты. — Посмотрев на Алексашку с сожалением, согласился: — Ежели тебе так охота, беги, глянь. Только недолго будь.

Алексашка поднялся, оглядывая посад. Недалеко, за домами, виднелись костры Радзивиллова войска. Было видно, как возле костров грелись стрелки. Ничто не предвещало боя. Алексашка оставил Елисею мушкет.

— Я быстро…

Двери Успенской церкви были широко раскрыты. Алексашка снял шапку, пригладил вскудлаченные волосы и вошел в храм. На амвоне в расшитой светлой ризе высилась худощавая фигура Иосифа Бобриковича. Вздрагивали огоньки свечей, и длинная серая тень архиепископа колыхалась на алтаре. От дверей до самого амвона стояли горожане — мужики, бабы, дети. Почти у всех в руках Алексашка видел веточки вербы. Бобрикович читал молитву и просил бога благословить вербу и тех, кто ее принес. Прислонившись спиной к холодной стене, прикрыв глаза, Алексашка слушал молитву. А в голове снова кружило, и голос архиепископа то удалялся и пропадал где-то далеко-далеко, то гремел близко, рядом. И тогда в ушах стучала кровь.

Алексашка словно забылся. И очнулся, когда в храме звучало торжественное пение. Бобрикович освещал вербу святой водой. Алексашке хотелось тоже держать в руке веточку вербы, чтоб она охраняла его и людей от злых духов, дома — от пожара, хлеба — от градобития, чтоб помогла ему в грядущем бою с ворогом. Алексашка зашептал молитву. И в тот же миг город всколыхнул взрыв. Расталкивая прихожан, Алексашка выбежал из церкви. Над деревьями, над церковью с криком кружили вороны, напуганные грохотом. Алексашка помчался к валу. Клубы дыма, пахнущие порохом, поплыли в лицо.

Алексашка поднялся на вал и нашел Елисея на том же месте, где оставил его.

— Держи! — Елисей протянул мушкет. — Острог взорвали…

Вытянув шею, Алексашка вглядывался в сторону острога, который стоял на валу. Острог дымился. Одна его стена была обрушена. Возле острога маячили воины.

— Выбрали, ироды, день, — процедил сквозь зубы Елисей.

— Как же они подкопались? — недоумевал Алексашка.

— Видишь, смогли… — и закричал: — Ляхи идут!..

По спине Алексашки пробежал холодок: сверкая отточенными пиками, к дымящемуся острогу шла колонна пехоты.

— Туда надо идти, — кивнул Елисей.

Алексашка хотел было согласиться. Но взгляд его задержался на кривом узком проулке ремесленного посада. За избами разглядел стрелков с мушкетами и пикиньеров. «Не ловушка ли?..» — мелькнула мысль. А по валу к острогу бросились ратники.

— Стой! — закричал Алексашка. — Лях в засаде сидит!

— Где засада? — заметался на валу Елисей, с тревогой поглядывая на колонну пикиньеров, которая медленно шла вперед.

— За хатами войско построено. Сейчас пойдет… Беги к воеводе.

Елисей мигом скатился с вала. Воеводу нашел возле острога. Воейков не поверил словам ратника и поднялся на вал. Со стороны острога посад проглядывался хуже — тополя заслоняли проулки. Но войско увидел. Воевода обнял Елисея.

— Беги назад! Сейчас пошлю ратников.

Следом за Елисеем пришло двести ратников и столько же конных. Сюда же прискакал Воейков и настрого приказал не подниматься никому на вал — пусть Радзивилл думает, что замысел его не разгадан. Только Алексашка маячил на гребне, коротко переговариваясь с воеводой.

— Не показываются из-за хат? — нетерпеливо допытывался Воейков. — Гляди зорко!

— Покамись сидят, — отвечал Алексашка, прохаживаясь взад и вперед.

Он с тревогой смотрел, как приближалась к острогу пехота. Сверкнув, опустились пики. Грохнули мушкеты. С вала — ответный залп. И в то же время из-за хат, словно волна, выкатилось войско и помчалось к валу. Алексашка закричал:

— Бегут!.. — и услыхал властный голос воеводы:

— На вал!

Ратники поднялись на гребень, поставили мушкеты на сошки, крепче зажали в руках алебарды и пики. У Алексашки давно заряжен мушкет. Он слышит, как тонко поют рожки. На бегу Радзивиллова пехота сжимается в клин. Острие его направлено на вал, на него, Алексашку. Вот она уже совсем близко. Алексашка прицелился. Почему-то дрожит рука, и он сильнее сжал ложе. Прямо перед стволом на мушке колышется в беше зеленое сукно короткого зипуна. Алексашка нажимает курок. Приклад бьет в плечо. Зеленый зипун проваливается вниз, исчезает. Алексашка видит, как падает пикиньер, раскинув руки. Через него переступают другие и, выставив пики наперевес, трусцой бегут к валу. Алексашка поспешно заряжает мушкет. Заряд выскальзывает из пальцев. За упавшим не сгибается. Берет из ольстра другой. И уже без сошки, почти в упор стреляет в пикиньера, ползущего на вал. Выстрелы, крики, звуки рожков — все слилось в сплошной гул. Пикиньеры добирались до гребня и под ударами ратников летели вниз. Алексашка услыхал хриплый голос воеводы:

— Смелее, ребятушки! Стойте за землю русскую!..

Подбадриваемая воеводой пехота алебардами рубила твердые древки пик. Враг напирал, и казалось, вот-вот прорвется через вал. Воейков, обнажив саблю, вбежал на гребень.

— Держитесь, ратники! — воевода поднял саблю. — С нами бог!

Сильнее замелькали алебарды. С расколотой головой покатился с вала один пикиньер, за ним второй. Увидав Воейкова, к нему бросился воин. Он пропорол пикой ратника и, сверкнув острием, нацелился в грудь воеводы. Осталось сделать два шага. В этот момент между пикой врага и воеводой выросла сухопарая фигура Елисея. Пика вонзилась ему в живот.

Бросив мушкет, Алексашка одним прыжком оказался возле воина и схватил его за горло. Сцепившись, оба покатились с вала. Воин подмял под себя Алексашку и, схватив за волосы, несколько раз ударил головой о жесткую землю. Все поплыло кругами в глазах Алексашки, и он ослабел. Воин вскочил и, обрадованный тем, что легко вырвался из рук москаля, пустился бежать к посаду. Но убежать не удалось. Воевода раскрыл ворота, и две сотни конников, подняв сабли, ринулись лавиной вдоль вала. Под ноги коня свалился порубленный пикиньер. Алексашка с трудом заполз на вал. Подхватив пику врага, встал на гребне. Только пика теперь не была нужна. Штурм отбили. Войско Радзивилла откатилось в посад. Под валом стонали раненые.

У Алексашки шумело в голове и подкатывалась тошнота. Шатаясь, пошел по гребню. К валу бежали бабы. Одна из них бросилась к Алексашке, развернула тряпицу и сунула в руки горячую лепешку.

— Ешь, ешь… — шептала она, задыхаясь от волнения.

Алексашка жевал лепешку и грустно смотрел на высокое бледно-голубое небо, что висело над утомленным от боев и осады городом.

2

Гетман Радзивилл обедать не захотел. Приказал принести кувшин вина. Налил кубок, залпом осушил его и, наполнив снова, поставил на стол. Вытер ладонью усы, остановился посреди комнаты, заложив заспину руки. Голубая парчовая накидка, затканная золотыми и серебряными нитями, сползала с плеча. Гетман швырнул ее в кресло. Хорунжий Гонсевский молчал. И молчание это раздражало гетмана.

— За три месяца отбили пять приступов. Пять! — Радзивилл выставил руку с растопыренными пальцами. — Сожрали половину коней, а города не сдают. Я потерял пять сотен пехоты и почти столько же гусар и драгун… Откуда берется у схизматов сила?

— В своей хате углы помогают, ясновельможный, — проронил Гонсевский.

— Своя ли хата Могилев? — у гетмана дрогнул подбородок.

Гонсевский почувствовал недовольство в голосе Радзивилла. Еще двести лет назад могилевское староство составляло одну из королевских волостей. Через сто лет король даровал городу Магдебургское право. Землями вокруг Могилева владело шановное панство.

— Выходит, так, — с горечью усмехнулся хорунжий.

— Не из хат, а из сараев вылезло быдло. Надо загонять в стойла. Кнутами загонять. В Пинске снова бушует чернь.

— Есть вести? — у Гонсевского приподнялись брови.

— Войт Ельский письмо прислал. Пишет, под городом снова объявился загон. Ведет его казак Небаба.

— Этого не может быть! — воскликнул Гонсевский. — Его порубили в болоте. Не хочет чернь верить в его конец.

— Скорее, что так. Войт встревожен и просит драгун. На Пинск сейчас войск нет, и посылать ни одного драгуна не буду. Могилев костью стоит.

— Надо бы, — осмелился не согласиться Гонсевский. — Вспомни, ясновельможный, как усмирили — почти семь лет спокойно было. Как воевать Могилев, если за спиной неспокойно.

— Могилев возьму, тогда и порешим, — твердо ответил Радзивилл.

— Твоя воля, ясновельможный. Позволь заметить, не видно, чтоб горожане собирались сдать город. Орешек твердый.

— Расколется. Начнут копыта конские грызть — расколется.

— С божьей помощью! — согласился хорунжий, но в мыслях не думал, что такое скоро сбудется.

— Половину войска положу, но город возьму! — Гетман поднял кубок и выпил вино. — Завтра по валу буду ядрами бить. Иди, хорунжий, готовь войско к бою. Утром чтоб полковники строились со знаменами и бунчуками.

Гонсевский ушел. Радзивилл прилег на походную кровать и, заложив под голову руки, задумался. Совсем стар стал хорунжий и боязлив. В победу не верит. Заметил гетман, как вертелся хорунжий в седле во время боя и беспокойно грыз ногти. А совсем недавно еще носился по полю от полковника к полковнику. Может быть, отправил бы его в королевство на покой, да заменить нет кем. Гонсевский осторожен и хитер.

Дверь приоткрыл Окрут и, не ожидая разрешения гетмана, вошел. Радзивилл недовольно покосился.

— Прости, ясновельможный. Два гонца прибыли. Один из-под Быхова, другой из Кричева.

— С чем прибыли? — гетман приподнялся на локте. — Веди по одному.

Вести, которые принесли гонцы, были дурные. Быховский сообщил, что наказной гетман Иван Золотаренко посадил на байдаки и челны пять сотен казаков и отправил их водой к Могилеву, а полковник Василь Золотаренко, брат гетмана, да Тимофей Аникеев пошли с пешим и конным войском берегом. Другой гонец поведал, что князь Трубецкой еще в конце января вышел с войском из Вязьмы к Брянску, а теперь находится под Кричевом, в пятидесяти верстах от Могилева. Таких вестей гетман Радзивилл не ждал.

— Зови пана Гонсевского! — приказал Окруту.

Когда хорунжий явился, гетман объявил ему:

— С востока движутся к городу москали, с юга — черкасы. Завтра сниму осаду и отойду к Борисову. Что да почему, полковникам не говори. Им знать пока нет надобности.

Гонсевский был озадачен всем происходящим. Рушились планы, которые были задуманы на лето. Отходя от Могилева, придется отвести войско от Полоцка и Витебска. Необходимо поспешно уводить обозы с харчами и артиллерийскими припасами. По всей вероятности, войско королевское будет собираться под Менском, ибо, как доносят лазутчики, армия князя Шереметьева устремлена на Вильню. Вступать в бой с князем Трубецким гетман не решился. Во-первых, Радзивилл не знает, сколько ратников у Трубецкого. А по-другое, не рискнет подставлять спину черкасам.

Гетман был хмур. Второй раз ему приходится уходить от русского войска. Нет, он не страшится боя. Он хочет сберечь полки для будущих сражений. Ибо ждать свежих подкреплений нечего. Сегодня их нет у короля. Надеяться на ландскнехтов нечего тоже. Наемному войску необходимо платить. А денег у казны — шиш. В прошлом году папа Иннокентий X обещал пятьдесят тысяч талеров. В январе распутный и дряхлый старец почил в бозе. В казне Ватикана не оказалось ни одного шелега, чтоб похоронить святого отца. И похоронил папу за свой кошт некий монах.

— С утра отходить будем? — спросил хорунжий.

— Как управимся, — гетман прищурил глаз и повторил: — Как управимся…

Едва занялся рассвет, войско Радзивилла было поднято. Пикиньеры еще не знали, куда их поведут. Поговаривали о новом штурме вала, с тревогой и недоверием поглядывали на город. Когда драгуны и гусары стали покидать посад и уходить за большой вал, стало ясно, что штурма не будет. По приказу Радзивилла Окрут взял пятьдесят пикиньеров и отправил их к пушкарям за паклей. Они же прикатили бочонок смолы. Пикиньеры навязали пыжи, облили их смолой и насадили на дреколье. Окрут приказал зажечь пыжи и показал на хаты посада:

— Палите!

Пыжи густо чадили и жарко пылали. Капли горячей смолы падали на землю, и пикиньеры несли пыжи на вытянутых руках. Они подбегали к хатам и совали их в соломенные крыши. Сразу же потянуло удушливой гарью.

Тотчас узкую посадскую улицу огласил истошный бабий крик:

— Па-ажа-ар!..

Возле одной из хат мужик уцепился за факел, выбивая его из рук пикиньера. Воин пнул мужика сапогом в живот. Мужик, отскочив в сторону, схватил в сенях вилы и ринулся на пикиньера.

Издали заметив потасовку, Окрут выхватил саблю и вместе с пикиньером бросился к хате.

— Схватить собаку! — приказал Окрут.

Разъяренный мужик ударил вилами по пике и выбил ее из рук воина. Метнувшись к Окруту, вонзил вилы в его грудь. Выронив саблю, Окрут свалился со стоном. В тот же миг мужика пронзила пика.

Могилевский посад большой и тесный. Около трехсот хат стоят одна возле одной. Узкие улочки пересекают посад от большого к малому внутреннему валу. Живет в хатах разный люд: обедневшие ремесленники, подмастерья, мелкие торговцы, похолки шановного панства и даже бывшие куничники, которым удалось перебраться в город и заняться промыслом.

Запылали посадские хаты, перебрасывая пламя с одной улицы на другую. Тяжелый сизый дым, словно пушистое одеяло, медленно плыл к центру города, потом поворачивался в сторону Днепра и полз к Луполову. Широкие языки малинового пламени поднимались за дымом, то гасли, то разом вспыхивали гудящей, жаркой стеной. Из посада бежали люди за вал, в поле. Иные торопились укрыться за малым валом, куда огонь переброситься не мог. В огне гибло имущество и скот, который с воем, лаем и кудахтаньем носился по улицам, ища убежище.

А за большим валом длинной, колыхающейся змеей уползало по шляху войско гетмана Януша Радзивилла.

3

Мая первый день 1655 года выдался погожим. В лазоревом небе до рези в глазах ярко светило солнце. В этой бездонной, прозрачной голубизне неутомимо пели жаворонки. На деревьях монастырских и панских садов набухали почки, и через день-два яблони выбросят нежные, бело-кремовые лепестки. Приднепровский луг укрылся сочной молодой травой. И потому больнее было смотреть, как дымились пепелища ремесленного посада. Люди хмуро стояли в тех местах, где были хаты, ворошили дрекольем золу, словно хотели увидеть или найти что-либо из пожитков, не тронутое огнем. Но из-под углей выворачивали черепки посуды да кое-где находили почерневшие в огне топоры или вилы.

Алексашка прошел посад и спустился к Днепру. Возле воды сел на валун, нагретый солнцем, смотрел, как возле самого берега юрко вертелись мальки пескарей, тычась острыми головками в мелкий белый песок.

Алексашка сбросил пропахшую потом рубаху, снял капцы и до колен закатил штаны. Ступил в воду. Она была холодной, и у Алексашки сперло дыхание. Но все равно стал мыться. Мелким песком потер ноги, начал умывать лицо. Послышалось Алексашке, что кто-то окликает его. Поднял голову и оторопел. На противоположном берегу Днепра стоял всадник. Поблескивал островерхий шлем, на луке, поперек седла, лежала пика, «Воин!.. Русский воин!..» — заколотилось сердце.

— Смерд! — кричал всадник.

— Чего тебе? — отозвался Алексашка.

— В городе войска нет?

— Панского нет… — кричал Алексашка. — Отряд воеводы Воейкова стоит…

— Спасибо за доброе слово!..

Всадник повернул коня. Алексашка взобрался на валун и ахнул: в версте от берега увидал войско. Начал поспешно обуваться. На ходу натянул рубаху и бросился опрометью в город. Пулей влетел на крыльцо дома, где жил воевода. Воейков вышел навстречу.

— Какие вести принес?

— Государево войско под городом! — задыхаясь от бега, выпалил Алексашка.

— Где видал?

— За Днепром, на лугу.

— Добро разглядел? Не перепутал? — и приказал слугам: — Коня!

На колокольне Успенской церкви звонарь тоже увидел войско. Он несколько раз дернул веревку большого колокола, и над Могилевом покатился гулкий звон. Потом звонарь бросился по лестнице, оглашая двор хрипастым криком:

— Пришли!.. Господи, пришли!.. Царевы ратники пришли, господи!

Воевода поскакал к мосту и у реки встретился с передовым отрядом войска князя Трубецкого. Отряд вел полковник Тульчин. Не прошло и получаса, как через распахнутые ворота большого и малого валов проскакали ратники и возле городской ратуши спешились. А на площадь уже бежал люд. Бабы, обливаясь слезами, облепили Тульчина и, падая перед ним на колени, молили бога, чтоб дал здоровье царю-батюшке и русским ратным людям. Растолкав баб, мужики и ремесленники подхватили полковника и воеводу Воейкова на руки и понесли к церкви Успения. Худой и желтый старик дергал полу кафтана Тульчина.

— Пухли от голоду, батюшка, мерли, как мухи… Кладбище детками малыми выложили. И ждали тебя, батюшка, ждали…

— С ратными людьми в земляном валу и в остроге сидели в осаде февраля шестого числа… А Поклонский крест царю целовал и предал клятву свою!..

И посыпались жалобы и обиды на шановное панство, под гнетом которого стонал простой люд.

— Слава государю Ликсею Михалычу-у! — закричал замотанный окровавленным тряпьем ратник.

И вся площадь ответила многоголосо:

— Слава! Слава!..

— Долгие лета царю всея Руси!.. Сла-а-ва-а!

— На веки веков вместе с Русью!

— Под руку Ликсея Михалыча! — кричал ратник.

У Алексашки, стоявшего в толпе, сжалось сердце.

Внезапно ощутил, как застучала в виски кровь. Ему стало душно, и он растянул ворот рубахи. «Под руку Ликсея Михалыча…» — эта мысль не давала покоя все годы. Только и жил надеждой он, Алексашка, как и весь люд Белой Руси, что кончится вечное панство князей, помещиков, богатой шляхты, навсегда сгинет власть иезуитов. «Под руку Ликсея Михалыча…» Станут широко открыты дороги на Русь. Будут московские купцы возить в Полоцк, и Могилев, и Пинск, и другие города хлеб, кожу, блону, изделия из злата и серебра. Заказаны станут дороги для ворога. Не придут за полонянками крымские татары, не станут совершать набеги литовцы и немцы. А если и появятся на рубежах недруги — не даст русский государь в обиду ни белорусцев, ни черкасов. Встанут все единой, нерушимой семьей… «Под руку Ликсея Михалыча…» Не будет гонений на православную церковь, на веру. На всей Белой Руси начнется строительство храмов. А еще будет у белорусцев своя рада, как у черкасов. И объединятся все земли — Полоцкая, Могилевская, Новолукомльская под одно архиепископство, о чем думал и говорил дисненский игумен Афиноген Крыжановский.

И вдруг на площадь принесли новое радостное известие: черкасы пришли!

Люди бросились к воротам, побежали к Днепру. Там к песчаной отмели пристало пять байдак. Около сотни черкасов, вооруженных мушкетами и саблями, в синих шароварах и смушковых шапках, шли в город. Рослый и плечистый смуглолицый казак подошел к воеводе Воейкову и слегка поклонился.

— Наказной гетман Иван Золотаренко велел кланяться тебе…

После приветствий и расспросных речей о здоровье гетмана и воеводы на площади стало шумно. Повсюду слышался белорусский, русский и украинский говор. Над людским гомоном, над площадью, над городом плыл торжественный звон колоколов.

Алексашка с саблей на боку вертелся на площади, рассматривая русских ратников. Остановился возле рослого конника, с восторгом дивясь ладно подогнанной амуниции. В эту минуту его кто-то крепко схватил за руку повыше локтя. Алексашка повернулся и оцепенел, уставившись на гладко выбритое лицо, свисающие усы и оселедец. Смотрел и не мог вымолвить слова. Наконец вздохнул и прошептал:

— Любомир!..

— Я.

Любомир развел большие сильные руки и, обняв Алексашку, прижал к себе.

— Здравствуй, друже! Шел в Могилев и сердцем чуял: встречу! Верил, что ты жив.

— Жив. А многих давно нет…

Алексашка вспомнил Небабу, Ивана Шаненю, Гришку Мешковича, Фоньку Драный нос. Как из тумана, выплыли на мгновение и исчезли Устины глаза.

— Пойдем-ка из этой толчеи!..

От площади прошли улицей к валу, взобрались на него и сели на траву. Любомир глубоко вздохнул и посмотрел в глубокое, облитое солнцем небо. Несколько минут сидели молча. Этого времени Алексашке было достаточно, чтоб подумать о новой жизни, которая в тяжелых кровавых боях приходит на Белую Русь…

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Илья Семенович Клаз родился 17 марта 1922 года в городе Могилеве в семье рабочего. Долгое время жил у родителей матери в деревне Заречье. Накануне Великой Отечественной войны учился в Минске, в педагогическом институте им. М. Горького. Тогда же и появились его первые стихи в институтском альманахе «Наша творчасць» и республиканской газете «Сталинская молодежь».

С первого и до последнего дня войны Илья Клаз на фронте. Был дважды ранен, участвовал в боях под Старой Руссой, Ригой, Варшавой, Берлином. В последние дни войны был прикомандирован к 150-й дивизии, которая штурмовала рейхстаг.

После войны вернулся в Минск. Работал в периодических изданиях. Долгие годы заведовал отделом редакции газеты «Лiтаратура i мастацтва».

Писатель работал преимущественно в историческом жанре. Им написаны исторические повести «Жарцы» (о 1812 г. в Белоруссии), «Подснежники» (о Кастусе Калиновском), «Простолюдин из Кричева» (время русско-турецкой войны).

В 1976 году был написан роман «Белая Русь», в котором изображается совместная борьба белорусских крестьян и казаков против панского гнета.

Умер в 1981 году.

Примечания

1

Оконное стекло.

(обратно)

2

Толстый холст.

(обратно)

3

Кожаная обувь, вроде лаптей.

(обратно)

4

Речные суда.

(обратно)

5

Разбойник, вор.

(обратно)

6

После освободительной войны в 1654 г. Б. Хмельницкий назначил Гаркушу послом в Москву к царю Алексею Михайловичу.

(обратно)

7

Хлипень — старинное название Жлобина.

(обратно)

8

Петля (укр.).

(обратно)

9

Проклятая скотина (польск.).

(обратно)

10

Попробовали (укр.).

(обратно)

11

Приговор (укр.).

(обратно)

12

Повар (польск.).

(обратно)

13

Если б я не был королем, то был бы иезуитом (лат.).

(обратно)

14

Создатель ордена иезуитов.

(обратно)

15

Чья власть, того и вера (лат.).

(обратно)

16

Стоимость (бел.).

(обратно)

17

Помощник, адъютант атамана.

(обратно)

18

Ковры местного изготовления.

(обратно)

19

Хранилище (бел.).

(обратно)

20

Дурак (укр.).

(обратно)

21

Провинившемуся разрезали живот, конец кишки прибивали к дереву, а хлопа били кнутом и заставляли ходить вокруг дерева. Отсюда поговорка «вымотать кишки».

(обратно)

22

Одолжи (укр.).

(обратно)

23

Чтобы.

(обратно)

24

До каких пор (польск.).

(обратно)

25

Крытая повозка.

(обратно)

26

Глиняный горшок.

(обратно)

27

Шум, неразбериха.

(обратно)

28

Дело (евр.).

(обратно)

Оглавление

ДУШНОЕ ВРЕМЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ОДНОЙ ДОРОГОЙ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

БЕЛАЯ РУСЬ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

*** Примечания ***