Змей и жемчужина [Кейт Куинн] (fb2) читать онлайн

Змей и жемчужина

ОБ АВТОРЕ

Интерес к далёкому прошлому пробудился у будущей американской писательницы Кейт Куинн (р. 1981 г.) ещё в раннем возрасте, когда её мать, учёный-историк, вместо сказок рассказывала дочери на ночь о приключениях Юлия Цезаря и Александра Македонского. Кейт получила образование в Бостонском университете, где обучалась классическому вокалу. Свой первый роман, «Хозяйка Рима», она начала писать ещё будучи студенткой. Его публикация состоялась в 2010 году.

За дебютной книгой, в которой описывается судьба рабыни Теи и гладиатора Ария, бритта по происхождению, в эпоху правления императора Домициана, последовали ещё три романа о Вечном городе в годы, наполненные бурными событиями римской истории.

В «Дочерях Рима» действие разворачивается в 69 году нашей эры, в так называемый год четырёх императоров, когда на троне быстро сменили друг друга Гальба, Отон, Вителлий и Веспасиан.

Роман «Императрица семи холмов» повествует об эпохе правления Траяна. В феврале 2015 года вышла небольшая повесть «Три судьбы», предваряющая «римскую» эпопею, а в марте того же года поклонники творчества писательницы получили четвёртый роман саги — «Матрона Вечного города». В нём рассказывается об эпохе правления Адриана. На его страницах читатель снова встретит Сабину и Викса.

В промежутке между книгами из истории Римской империи Кейт Куинн написала два романа об Италии эпохи Борджиа («Змей и жемчужина», «Лев и роза»), объединённые общей героиней, Джулией Фарнезе, любовницей папы Александра VI.

Вместе с пятью другими авторами Куинн приняла участие в создании романа о гибели Помпей, «День пламени» (писательнице принадлежит 4-я часть — «Сенатор»).

Книги Кейт Куинн переведены на несколько иностранных языков, их отличает увлекательный, изобретательный сюжет, достоверность исторических событий, точность деталей и реалий описываемой эпохи, убедительно выписанные характеры персонажей. Талантливому и многообещающему автору неизменно удаётся создавать произведения, интересные как для женской, так и для мужской читательской аудитории, которых она привлекает романтическими отношениями героев, закрученной интригой, головокружительными приключениями и добротно проработанным историческим фоном.

Александр Бушуев

Избранная библиография Кейт Куинн:

«Хозяйка Рима» (Mistressof Rome, 2010)

«Дочери Рима» (Daughters of Rome, 2011)

«Императрица семи холмов» (Empress of the Seven Hills, 2012)

«Змей и жемчужина» (The Serpent and the Pearl, 2013)

«Лев и роза» (The Lion and the Rose, 2014)

«Матрона Вечного города» (Lady of the Eternal City, 2015)

УКАЗАТЕЛЬ ДЕЙСТВУЮЩИХ ЛИЦ

* обозначает исторические фигуры

СЕМЕЙСТВО БОРДЖИА

* Родриго Борджиа, кардинал Валенсии, позднее Папа Римский Александр VI

* Чезаре Борджиа, его старший сын, епископ Памплоны, архиепископ Валенсии, кардинал Борджиа

* Хуан Борджиа, его второй сын, герцог Гандии, позднее гонфалоньер^[1] папских войск

* Лукреция Борджиа, его дочь

* Джоффре, его младший сын

* Ваноцца деи Каттанеи, бывшая любовница Родриго, мать его детей

Адриана да Мила, кузина Родриго

Орсино Орсини, её сын

СЕМЕЙСТВО ФАРНЕЗЕ

* Джулия Фарнезе

* Лаура, её дочь

* Алессандро Фарнезе, называемый Сандро, брат Джулии, позднее кардинал Фарнезе

* Анджело Фарнезе, брат Джулии

* Бартоломео Фарнезе, брат Джулии

* Джеролама, сестра Джулии

* Пуччо Пуччи, муж Джероламы

В РИМЕ:

Марко Сантини, maestro di cucina в услужении Адрианы да Мила

Кармелина Мангано, его кузина из Венеции

* Пантесилея, Пиа, Таддеа, служанки

Леонелло, игрок в карты, телохранитель и карлик

* Микелотто Корелла, личный телохранитель Чезаре Борджиа

* Бартоломео Скаппи, подмастерье повара

* Пьеро, Оттавиано, Джулиано, Уго, Томмазо, Бруно, подмастерья повара

Йоханн Бурхард, папский церемониймейстер

Маэстро Пинтуриккио, художник

* Катерина Гонзага, графиня да Монтеведжо

* Граф Оттавиано да Монтеведжо, её муж

Анна, подавальщица в таверне

Святая Марфа, святые мощи

В ИТАЛИИ:

* Джованни Сфорца, граф ди Пезаро

Паоло Мангано, отец Кармелины, maestro di cucina в Венеции

В ИСПАНИИ:

* Король Фердинанд и * королева Изабелла

* Мария Энрикес, их кузина

В НЕАПОЛЕ:

* Альфонсо II, король Неаполя

* Санча Арагонская, его незаконнорождённая дочь

ВО ФЛОРЕНЦИИ:

* Фра Джироламо Савонарола, монах-доминиканец

ВО ФРАНЦИИ:

* Король Франции Карл VIII, претендент на трон Неаполитанского королевства

* Генерал Ив д’Аллегр, командующий французскими войсками

Часть I

ГЛАВА 1

Прежде всего, будь вооружён.

Макиавелли^[2]

КАРМЕЛИНА

Когда я впервые явилась в Рим, у меня только и было что потрёпанная книжица кулинарных рецептов и мумифицированная кисть руки святой Угодницы. Одного я могла бы стыдиться, зато второе, если мне улыбнётся удача, могло обеспечить моё будущее. «Святая Марфа, не подведи», — прошептала я, погладив комковатый мешочек с мощами, спрятанный у меня под юбкой, и постучала в дверь.

Мне пришлось постучать в неё четыре раза, прежде чем её рывком отворили, и передо мною предстала сердитая служанка с лицом, тёмным и морщинистым, словно грецкий орех.

— Да? — коротко вопросила она, оглядев меня с ног до головы. Я, конечно, слишком длинная, у меня вытянутое, не слишком-то пригожее лицо, к тому же этим утром я выглядела не самым привлекательным образом, но она могла бы выразить своё неодобрение и не столь явно.

Я заученно улыбнулась.

— Я ищу маэстро Марко Сантини. Ведь он здесь maestro di cucina?^[3]

— Вы не единственная, кто его ищет. Он, что, должен вам денег? Последней своей кредиторше он заплатил специями, и мадонна^[4] Адриана была недовольна.

Он мой кузен. — Это, по крайней мере, было правдой, хотя в остальном мне, наверное, придётся солгать.

Что поделаешь, его здесь нет. Сын мадонны Адрианы женится, и она свалила все расходы на свадебный пир на своего кузена-кардинала. Маэстро Сантини сейчас должен быть в его palazzo^[5]. Господи, — пробормотала служанка, — хоть бы он сейчас был там.

— Там это где? — Я почувствовала, как улыбка сползает с моего лица. Я уже прошагала полгорода в тесных, с чужой ноги башмаках, ноги мои болели, а между лопатками струился пот, потому что нынешнее утро в конце мая выдалось в Риме куда жарче, чем ему полагалось. И если эта тупая баба будет и дальше загораживать мне путь, то я отрежу её большие пальцы, поджарю их в добром оливковом масле с чуточкой чеснока и заставлю её их съесть. — Мне очень нужно найти его, синьора.

Она неохотно объяснила мне, как добраться до палаццо кардинала, так что я пощадила её большие пальцы и снова погрузилась в хаос, называемый Римом. В любое другое время я стояла бы, открыв рот, и глазела на всю эту толчею, и шум, и гам, так не похожие на привычные безмолвные каналы, которые всегда были моим домом, но мир вокруг меня словно бы сузился. С одной стороны от меня по булыжной мостовой грохотали повозки, мимо с важным видом проходили пестро одетые головорезы, востроглазые служанки отсчитывали монеты расхваливающим свои товары уличным торговцам, к моим юбкам принюхивались бродячие собаки — но я ничего этого не видела. Я пробиралась сквозь толпу, точно слепая, как бы проходя по состоящему из шума и яркого разноцветья тоннелю, который вёл меня на юг, от Венеции к Риму. Тоннель со стенами, пропитанными ужасом, в конце которого меня ждал Марко.

Однако, хотя глаза мои многого не видели, нос примечал всё. Пусть сердце моё колотилось как бешеное, ноги ныли, а мозг сетовал, твердя мне, какая я дура, мой нос всё это время принюхивался, различая те или иные запахи Рима. Нос повара отключить невозможно — вокруг меня рушилась вся моя жизнь, как один из этих непрактичных бокалов муранского стекла, на который, кажется, достаточно посмотреть, чтобы он тотчас разбился, а мой нос радостно сообщал мне: навоз, да, навоз от всех этих запряжённых лошадьми и волами повозок, и бычья кровь, ух ты, такое в Венеции не встречается; а это, похоже, нагретый жарким солнцем мрамор, а это что за сладковатый аромат? Ладан? Точно, ладан, ведь в этом городе на каждой площади стоит церковь или часовня.

Даже закрой я глаза, мой вечно принюхивающийся поварской нос сразу бы сообщил мне, что я уже не в Венеции. Венеция пахла серой и кирпичом, к которым примешивался горячий запах плавящегося песка, превращаемого в стекло, подымающийся из каналов смрад гнили и доносящийся из лагуны аромат морской соли.

«Но это уже в прошлом», — мрачно напомнила себе я, проходя по Понте Сант-Анджело^[6], где вешали тела тех, кому повезло меньше, чем мне, — иными словами, тех, кого поймали. Я увидела висящий труп вора, на шее которого болтались кисти его рук и уши, отрубленные ещё до того, как он был повешен. От трупа тоже исходил запах — густая вонь тления. Рядом с вором висел еретик, повешенный вверх ногами, от которого теперь мало что оставалось, кроме объеденных птицами костей. Множество ворон сидели на повешенных, клюя и глотая их плоть, и я быстро помолилась про себя, чтобы им никогда не довелось обклёвывать мои кости. Что в настоящее время было весьма вероятно, и на мгновение мне показалось, что меня сейчас стошнит, хотя из-за недостатка денег мне нынче утром удалось купить себе совсем мало еды.

Но тут впереди показалась моя цель — палаццо кардинала, гордо возвышающееся между Кампо деи Фьори^[7] и Понте Сант-Анджело.

— Мимо не пройдёте, — сказала мне старая, похожая на грецкий орех служанка в переднике в доме моего кузена. — С этаким гербовым щитом над дверью его ни с чем не спутаешь — наверху там изображён бык. Разве такой верх гербового щита годится для служителя Господа? — Но даже, если бы я не заметила герба с быком, я бы ни за что не пропустила толпы людей, заходящих внутрь через огромные двери. Дамы в узорчатом бархате и тончайших покрывалах, духовные лица в красных и фиолетовых сутанах, молодые щёголи с унизанными драгоценными кольцами пальцами и модными разрезами на пышных рукавах — да, это были гости, собравшиеся на свадьбу и ожидающие приезда невесты.

Эти великолепные двойные двери были явно не для меня в моих тесных, жмущих башмаках и плохо сидящем залатанном платье, что я купила у старьёвщика, который пытался убедить меня, что пятна на подоле — это вышивка, а вовсе не старая дорожная грязь. Но в богатых домах всегда существует чёрный ход для слуг и доставки припасов, и в скором времени я уже стучалась в него. На этот раз я даже не успела пощупать мощи, спрятанные у меня под юбкой, или пробормотать краткую молитву, как дверь рывком отворилась.

— Благодарение Мадонне, вы вернулись, маэстро... — молодой человек запнулся и воззрился на меня. — Кто вы такая?

— Кармелина Мангано. — Я почувствовала, как на лоб у меня вылез локон курчавых чёрных волос, выжатый жарой из-под головного убора, который я наспех соорудила из не слишком-то чистого куска ткани. — Мой кузен маэстро Марко Сантини...

— Да? — с надеждой подхватил подмастерье. — Вы знаете, где он сейчас?

— Я надеялась, что мне это скажете вы.

— О, Господи Боже, — простонал юноша. — Он вышел утром, чтобы поиграть в зару^[8], — сказал, что будет играть не больше часа, чтобы расслабиться перед подготовкой к свадебному застолью. Да помогут нам святые угодники, его нет уже несколько часов, и мы пропали, пропали...

Похоже, Марко принялся за свои старые штучки. «У него хороший нюх для приготовления соусов и неплохие руки для выпечки, — говаривал о моём кузене мой отец, — а в том, что находится между ушами, то бишь в голове, — одни только карты да кости». Но подмастерье уже отворотился от двери и, жалуясь и стеная, повернулся лицом к стайке одетых в измазанные мукой передники служанкам, меж тем как мой нос изнемогал от наслаждения.

Шафран. Сладчайшая святая Марфа, сколько времени миновало с тех пор, как я вдыхала благоухание шафрана? Или прекрасный аромат жарящейся на вертеле утки в соусе из мёда и апельсинового сока? Или другой, более острый запах, запах доброго уксуса из Модены, такой кислый и в то же время такой гармоничный, что на глаза наворачивались слёзы...

Всю прошедшую неделю я шла, ощущая только страх, его кислый вкус и едкий, гадкий запах, — но теперь я чуяла что-то другое, что-то знакомое и хорошее, и страх прошёл. Не осознавая, что делаю, я последовала вслед за чарующими запахами на кухни, мимо группы взволнованных подмастерьев. Вокруг меня была кухня с толпящимися в ней людьми, но я просто закрыла глаза и, охваченная восторгом, наслаждалась ароматами стряпни. Оливковое масло! Доброе оливковое масло, шкворчащее на сковороде как ему и положено, вместо того чтобы прозябать и портиться в глиняной бутыли; оливковое масло, только что отжатое, такое свежее, что, когда его лили на сковороду, оно сохраняло свой ярко-зелёный цвет... и прекрасный жгучий аромат только что размолотого перца... копчено-солоноватый аромат только что отрезанного от головки сыра — я не нюхала хорошего сыра с тех самых пор, как покинула отцовский дом. Мука, так тонко размолотая, что она носилась в воздухе, и что-то вкусное, пекущееся под подрумянивающейся корочкой...

Нет, не под подрумянивающейся, а под подгоревшей! Мои глаза сами собой раскрылись, и я увидела сочащийся из ближайшей духовки предательский дым. Я пронеслась по кухне, и, обмотав вокруг руки свою видавшую виды юбку, выхватила из жара духовки горячую сковороду. Корочка пирога подгорела, и прежде чем осознать, что я делаю, я уже вопила во всё горло.

— Святая Марфа! — заорала я, и взбудораженная группа подмастерьев и служанок мигом поворотилась и уставилась на меня. — Позволить пирогу сгореть?! Да если бы вы работали на меня, я бы всех вас порубила на похлёбку!

— Но кто вы? — моргая от удивления, спросила одна из служанок.

— Неважно. Где маэстро Сантини?

— Если б мы знали, неужто у нас подгорали бы пироги? — огрызнулась на меня судомойка. — Он просто смылся, вот и всё. Смылся, чтобы поиграть в зару, и оставил нас одних готовить свадебный обед.

Они принялись спорить, а я тем временем начала обводить глазами кухни. Ну и вид. Маленькие, тесные, заставленные — кардинал с быком на гербовом щите на парадных дверях, наверное, потратил целое состояние на этот роскошный, увешанный гобеленами вестибюль, который я мельком увидела из-за спин входящих в него гостей, но он не потратил ни дуката на свои кухни. Но ругаться меня заставили не дымящий очаг, не погнутый вертел и не неудобно расставленные столы на козлах. Я начала браниться при виде насаженных на вертела птиц, которых никто не поворачивал над огнём и не поливал жиром или подливой. Взглянув на чаны с мукой, которую никто не замешивал в сдобное тесто, и на яйца, которые никто не взбивал в во вкуснейшие воздушные десерты, я ещё больше разозлилась. То было зрелище полного беззакония и аморальности, возможно, зрелище конца света — кухня в беспорядке.

— Если мы пошлём гостям только жареного павлина, — начал было один из помощников повара, — как вы думаете, они заметят, что мы не приготовили телятину? — Но я его перебила:

— Сколько на свадьбу приглашено гостей?

Они пребывали в полном неведении. Нет, мне не придётся крошить их мозги, чтобы сварить из них похлёбку, — у них и так была промеж ушей одна бессмысленная каша.

— Какое у вас нынче меню? — рявкнула я. — А ну, говорите!

— Целый павлин в оперении...

— Телятина с соусом из вишни морель...

— Груши с бергамотом и гвоздикой...

Что входит в состав меню, я поняла из нестройного хора голосов. Меню было неплохим — Марко помешался на картах и костях, но этот отъявленный игрок учился у моего отца, и готовить он умел.

Так же, как и я. И все рецепты кушаний, составляющих нынешнее меню, я знала так же хорошо, как собственное имя.

— Кто-нибудь, дайте мне небольшой нож. — Оглядевшись, я нашла сброшенный кем-то передник и повязала его поверх своего убогого платья. — А где лук? Генуэзский лук, если он у вас есть.

На меня глазели кухонные мальчишки, потея от жара горящего ровным пламенем очага. Подмастерья в белых передниках стояли за разборными столами на козлах, в беспорядке уставленными мисками и котелками, опустив глаза в пол, судомойки у раковин с громоздящейся в них грязной посудой тихо перешёптывались, прикрывая рты руками. Наконец, один из подмастерьев грубо сказал:

— Ещё раз спрашиваю вас — кто вы такая? Мы не станем подчиняться вашим приказам.

Ага, дерзкий поварёнок! Давненько я не ставила таких молокососов на место. Даже более давно, чем в последний раз чуяла запах хорошего сыра.

— Я кузина маэстро Сантини. — Я благожелательно улыбнулась, найдя, наконец, небольшой нож и начав блуждать по кухне в поисках генуэзского лука. — Кстати, а ты кто такой?

— Я Пьеро. И не думайте, что если вы сказали, будто вы его кузина...

— Гости, приглашённые на свадьбу, уже на подходе, Пьеро, — перебила его я, убрав из голоса всё добродушие и понизив его до ядовитого шёпота — такого же ядовитого, как у моего отца, который мог заставить всех кухонных обитателей тут же испуганно съёжиться. — Скоро явится невеста, а павлина ещё даже не сняли с вертела. И сдобное тесто ещё даже не раскатано. Единственное кушанье, положенное на тарелку, — это весьма аппетитная на вид алоза^[9]. И сейчас её поедает кот.

Служанки и поварята переглянулись и что-то неразборчиво забормотали. Кот злобно зашипел на меня — огромный котяра с рваным ухом, который только что наклонил голову, чтобы, не спеша, с наслаждением лизнуть рыбину. Превосходная алоза, обжаренная и тушенная в том самом соусе, в состав которого, как я подозревала, входили корица и гвоздика и который был детально описан моим отцом в пачке рецептов в моём кошеле (страница 18, параграф «Соусы»), Правда, когда этот соус готовила я, мне нравилось добавлять в него чуточку соли и уксуса для остроты и немного шафрана для улучшения цвета...

— Брысь! — Я согнала кота на пол и пинками погнала его в сторону двери. — Брысь отсюда, если не хочешь окончить жизнь на вертеле! А теперь вы, сборище идиотов, скажите мне...

— Маэстро Сантини? — послышался сзади женский голос. Я тотчас повернулась и, поспешно следуя примеру служанок, присела в реверансе перед полной седовласой дамой в искусно изукрашенном головном уборе. — Маэстро Сантини, где... — Она опасливо обвела взглядом кухни, словно боялась, что что-нибудь вдруг взорвётся и испачкает её тёмно-бордовые юбки.

— Мадонна Адриана, — сказал недовольный моим появлением подмастерье Пьеро, после чего его вдохновение иссякло. Его взгляд отчаянно заметался среди стоящих в беспорядке котлов и сковородок, громоздящимся там и сям грудам муки и сгоревшим до черноты пирогом.

— Мадонна Адриана да Мила, не так ли? — Я решительно выступила вперёд, надеясь, что под передником она не заметит моего покрытого пятнами платья. — Маэстро Сантини часто говорил мне о том, какая великая честь для него служить в вашем доме. — На самом деле никто ничего мне о ней не рассказывал — было упомянуто только её имя, имя дамы, живущей в Риме, которая оказалась настолько глупа, что наняла к себе Марко поваром. Отец как-то случайно назвал его, но я помнила это имя на протяжении всего моего пути от Венеции до Рима. — Я его кузина Кармелина Мангано, только что прибывшая из Венеции. Естественно, я согласилась помочь моему кузену приготовить обед для такого знаменательного события, как свадьба вашего сына.

Она надменно выпрямилась.

— Я согласилась заплатить за три дополнительных пары рук, а не за четыре.

— Я работаю бесплатно, мадонна. — Я осенила себя крестным знамением. — Ибо именно таков священный долг девицы.

Лицо мадонны Адрианы просияло — ага, стало быть, она одна из тех разодетых в шелка знатных дам, у которых глаза загораются не из-за сластей или драгоценностей или комплиментов, а от мысли о том, что им что-то досталось по дешёвке. А ещё лучше — бесплатно.

— Так ваш сын женится? — продолжала я самым медовым тоном. Это целое искусство — умасливать клиентов — у моего отца не было ни одного нежного слова для своей семьи, но умасливать клиентов он был мастак. Он мог с лёгкостью обволакивать таких скаредных старых стерв, как эта, сладким мёдом, посыпать пряностями и насаживать на вертел так, что они даже не догадывались, что уже жарятся. — Счастливое событие. А здесь всё в порядке, уверяю вас.

— Я слышала, как здесь, э-э, кто-то кричал, — хозяйка моего кузена обшарила кухню своими острыми, похожими на горошинки чёрного перца глазами. — Вы уверены, что вскорости всё будет готово? Свадебная процессия уже заходит на площадь.

— А ваш сынок едва ли съест хоть кусочек из тех блюд, что мы наготовим, так сильно ему будет хотеться увидеть свою молодую жену! — Я заученно улыбнулась, придав своим губам форму связанных перед жаркой ножек каплуна и не смея дышать, покуда Адриана да Мила не закончила с сомнением на лице оглядывать кухни.

— И не тратьте зря сахара, — бросила она через плечо. — Он такой дорогой! — С этими словами она, благодарение Богу, вышла вон.

— Итак. — Я обернулась к устрашённым и притихшим подмастерьям повара и служанкам, похлопывая подошвой башмака по каменному полу. — Теперь вы знаете, кто я такая. Я — та, кто сможет материализовать этот свадебный пир из воздуха. — «А сможешь ли? — предательски прошептал мой внутренний голос. — Ведь ты по-настоящему не готовила уже два года». Но сейчас уже слишком поздно об этом думать. — Я — та, кто спасёт ваше положение в доме мадонны Адрианы, — продолжала я так уверенно, как только могла. И их положение и положение Марко. Будь всё как раньше, я бы пригрозила своему кузену отрезать ему уши и поджарить их вместе с базиликом и кедровыми орешками за то, что он бросил приготовление к праздничному застолью на полдороге, но сейчас я была готова его расцеловать. Я даже ещё не увиделась с Марко, а он уже в долгу передо мною за оказанную ему услугу. То есть будет в долгу, если я действительно умудрюсь благополучно и в срок приготовить все блюда к этому свадебному пиру.

Я просто обязана это сделать. Потому что услуга, которую я попрошу у него взамен, будет ох какой немалой.

Моё сердце снова учащённо забилось, и я вновь ощутила во рту кислый и вместе с тем отдающий прогоркшим жиром вкус страха, когда подумала, чем рискую. Но у меня не было времени предаваться страху, только не сейчас. Я — Кармелина Мангано, дочь великого венецианского повара и кузина ещё одного повара здесь, в Риме, даже если этот последний — помешавшийся на картах и костях дурак. Мне было двадцать лет, и хотя всё, что у меня есть, это мумифицированная кисть святой Угодницы и острый нюх, сейчас у меня на руках окажется дом, полный прибывших на свадьбу голодных гостей, и пускай святая Марфа сама поджарит меня и съест, если я их не накормлю.

— Слушайте все. — Я хлопнула в ладоши, и когда этого оказалось недостаточно, чтобы подмастерья перестали недовольно ворчать, вдобавок топнула ногой. — Если свадебная процессия уже свернула на площадь, нам нельзя больше терять времени. Пьеро, сними павлина с вертела, легко намажь ему грудку мёдом и обсыпь его всего засахаренными кедровыми орешками. Ты, как там тебя? Оттавиано? Оттавиано, очисти груши от кожуры в горячем вине, обваляй их в молотом сахаре и поджарь в духовке вместе с цельной гвоздикой. Теперь вы, девушки, вспомните о холодных закусках. Если столы будут ломиться от всяких вкусностей, которые можно пожевать и погрызть, гости не заметят, что горячие блюда запаздывают. Подайте сушёный инжир, оливки, каперсы, маленькие неаполитанские лаймы, вон те розовые яблоки, лигурийский сыр, если он у вас есть...

— Я не знаю, где...

— Так поди поищи.

Я подошла к котлу, в котором кто-то оставил томиться на медленном огне какое-то густое варево, и принюхалась. Мой пребывающий в экстазе нос тотчас подсказал мне: перец, кислый сок недозрелых фруктов, поджаренные в малом количестве жира трюфеля — ага, это будет устричное рагу — страница 84, параграф «Супы и рагу». Орудуя небольшим ножиком, я начала вынимать устрицы из раковин и бросать их одну за другой в булькающую смесь. В рагу полагалось положить маленьких, жаренных на вертеле цыплят, но поджарил ли хоть кто-нибудь этих самых цыплят? Единственное, что я видела, были нанизанные на вертел молодые откормленные голуби. Я отложила ножик и достала из своего кошеля (другого кошеля, не того, где хранилась рука святой Угодницы) книжицу рецептов моего отца и быстро перелистала её до страницы 84. «Вместо цыплят можно использовать молодых откормленных голубей» было написано убористым неразборчивым почерком отца. «Добавить кислого сока недозрелых фруктов, — говорилось далее, — и толчёного миланского миндаля, чтобы загустить бульон». Я впервые открыла книжку его рецептов, с тех пор как сунула её в свой кошель, покуда он стоял ко мне спиной. На мгновение я заморгала, вглядываясь в строчки убористого текста, написанного странным стенографическим шрифтом, который он использовал, чтобы утаить свои секреты от воров-конкурентов. Но я легко разбирала его шифр — я прочитала все его рецепты, и теперь эти написанные чёрными чернилами строчки — единственное, что мне от него досталось, и единственное, что когда-либо достанется.

Неважно. У нас с отцом всегда было мало общего, если не считать кулинарных рецептов. Если бы он меня сейчас увидел, то первым схватил бы за волосы и поволок обратно, чтобы отдать меня венецианскому правосудию.

— Синьорина, как насчёт холодных закусок? — Измученные беспокойством служанки столпились вокруг меня, то ли, в конце концов, смирившись, что главная здесь — я, то ли слишком отчаявшись, чтобы и дальше упрямо отказываться подчиняться моим приказам.

Достаньте из кладовой сыры — все сыры — и все виды готового холодного мяса. — Я закончила класть в рагу устрицы и начала осматривать содержимое буфетной. Нужны солёные закуски, чтобы гостям захотелось утолить жажду вином — после того, как в их желудках окажется достаточно вина, они ни за что не заметят, как запоздала подача жареного павлина.

— Так, подайте колбасу «мортаделлу», солёное сало со свиного брюха, солёные бычьи языки и вон ту острую копчёную ветчину — причём нарежьте её тонкими ломтиками, чтобы она была похожа на мрамор, — да очисти же ты эти груши от кожуры, олух царя небесного, прежде чем добавлять к ним толчёный сахар! — Тяжело ступая, мимо прошёл дворецкий, за которым шествовала вереница слуг с графинами вина. — Пусть это вино льётся рекой! — крикнула я им вслед.

Неужели это уже шумят наверху гости? Я вознесла ещё одну молитву и в то же время схватила ещё одну луковицу и начала её лихорадочно шинковать. «Помоги мне, святая Марфа! Уж кто-кто, а ты-то знаешь, каково это — готовить для важных персон». Ещё бы, ведь святая Марфа готовила для самого Господа нашего Иисуса Христа, правда, я подозревала, что Он был бы куда терпеливее, если бы она припозднилась с готовкой, чем будут нынче сынок Адрианы да Мила и его молодая жена.

А может быть, и нет. Голодные гости есть голодные гости, и мне что-то не верилось, что божественные гости лучше подсобили бы на кухне со стряпнёй, чем гости земные. Говорят, что Мария была умнее Марты, что она «избрала благую часть», сидя у ног Спасителя и слушая Его проповедь, но мне всегда больше была по душе Марфа. Ведь должен же был кто-то готовить еду и мыть посуду, покуда все остальные сидели у ног Христа и слушали душеспасительные речи. Наверняка Христос тоже так думал, раз Он сделал Марфу святой и к тому же святой покровительницей поваров по всей земле. Может, он был благодарен ей за то, что хоть кто-то приготовил ему вкусную сытную трапезу, вместо того чтобы опять надрываться самому, сотворяя множество рыб и хлебов, чтобы хватило на всю ораву^[10].

Мы, святая Марфа и я, хорошо понимали друг друга уже задолго до того, как я начала носить в кошеле под юбкой её высохшую руку.

Несмотря на мои далёкие от нынешних трудов мысли, я не могла не улыбнуться, когда мои пальцы обмазали верх пирога смесью из молодого сыра, свежего оливкового масла и мелко нашинкованного генуэзского лука, чтобы образовалась вкусная румяная корочка. Все в маленьких, тесных, заставленных столами кухнях работали, как пчёлки в улье, подмастерья трудились как заведённые, и мне чудилось, будто я слышу гул голосов гостей наверху, шелест дорогих шелков, счастливый смех новобрачной. Звон дорогих бокалов, хруст солёных орешков и чавканье, когда настоянные в мёду финики и ломтики лигурийского сыра отправляются во рты кардиналов, и гостей на свадьбе и самого новобрачного. Охи и ахи, когда жареный павлин наконец вплыл в пиршественный зал, покачиваясь на плечах двух слуг, которые его несли, гордый, покрытый переливающимся оперением, приготовленный так, что пальчики оближешь, и отнюдь не похожий на кушанье, состряпанное и украшенное всего за четверть полагающегося времени (по крайней мере, если не приглядываться чересчур дотошно).

Моё сердце бухало в груди, как молот, курчавые волосы всё больше выбивались из-под полоски материи, которой была повязана моя голова. Прошлого у меня не было, будущее было неопределённо — его определят удача и мои подзабытые навыки. Но мой пирог с сыром и луком уже подрумянивался в духовке, покрываясь восхитительной золотой корочкой; в моих ноздрях опять стоял аромат корицы и оливкового масла, а мои руки, а также, должно быть, и лицо были покрыты мукой. Я не готовила целых два года, но мои старые навыки хотя чуть и подзабылись, но не исчезли. Я не утратила своей сноровки. И пока что этого мне было достаточно для счастья.

ЛЕОНЕЛЛО

Оказалось, что человек, сидящий на другой стороне стола, не умеет проигрывать с честью. Люди, играющие на деньги, вообще не любят проигрывать — и особенно, если у них выиграл карлик.

— Fluxus, — сказал я, кладя все четыре карты на липкий от вина стол. — Все червовой масти. Банк мой.

— Погоди, — запротестовал грузный малый, сидящий от меня слева. — Ты ещё не видел мои карты!

— Не всё ли равно? У тебя так и так не больше, чем numerus. — Я подался вперёд и начал сгребать к себе кучку монет с середины стола.

Он, выругавшись, швырнул свои карты на стол. У него и впрямь был numerus — три бубновых карты и одна пиковая. С такими картами он не смог бы выиграть даже кружки дрянного вина, что подавали в этой таверне, не говоря уже о банке на середине стола^[11]. Я ухмыльнулся и начал подсчитывать свой выигрыш.

— Налей всем нам ещё, — сказал я Анне, девушке работавшей подавальщицей в этом кабаке. — Три порции того, что пьют мои друзья, а мне — как обычно.

Анна подмигнула мне. Моим обычным напитком была вода, подкрашенная достаточным количеством вина, чтобы она выглядела как неразбавленный напиток. Поскольку Анна умело разбавляла моё питьё, я мог всю ночь сохранять ясную голову, в то время как мои партнёры по игре делались всё пьянее и пьянее. Она была самым лучшим украшением этой таверны, представлявшей собою всего лишь маленькую полутёмную комнатёнку, куда едва проникал свет из давно не мытых окон, освещая шаткие, закопчённые столы. Кроме меня и трёх игроков в примьеру, которых я обчистил, здесь были ещё двое пьяниц, что-то бормочущих, хлеща вино и кидающих на стол грязные игральные кости, и двое одетых в чёрный бархат юнцов, сидящих возле тлеющего очага и бранящихся, склоняясь над игральной доской. Обычная смесь для подобной таверны: пьяные, которым суждено спустить деньги, которые они заработали тяжёлым трудом возчиков или грузчиков в доках, и богатые молокососы, сбежавшие из-под надзора своих наставников в поисках шлюх, вина и всяких низкопробных увеселений.

Грузный мужчина, сидящий слева, всё ещё пялился на меня, и к его испитым щекам быстро приливала кровь.

— Откуда ты узнал, какие у меня на руках карты?

О Господи! Я бросил на него усталый взгляд. Никому не нравится проигрывать свои деньги карлику; стало быть, карлик шельмовал. Я, разумеется, умел шельмовать. Я умел незаметно доставать карты из рукава; умел раздавать карты, как хочу, хоть все будут червы, хоть все до единой будут валеты. Но я не шельмовал. Тех, кто шельмует в таверне, слишком часто избивают до полусмерти и выбрасывают за дверь, а когда бьют человека моего роста, его легко можно невзначай убить.

— Уверяю тебя, я не шельмую, — сказал я, показывая всем своим видом, что подобные обвинения мне надоели. — Это простая математическая неизбежность.

— Это ещё что? — Ишь какой подозрительный. — Небось колдовство?

— Это всего лишь означает, любезнейший, что, когда я играю в примьеру, я считаю вышедшие карты. И рассчитываю вероятность, с которой у тебя на руках окажутся карты, которые ещё не вышли. Мои расчёты — это не колдовство, а математически оценённые шансы, и именно поэтому я знал, какие карты находятся у тебя на руках.

— Слишком много больших слов для такого маленького человечка, — утробно расхохотался один из остальных игроков. — Небось у тебя в загашнике столько же слов, сколько и колдовских штучек?

— Должно быть, для кое-кого обыкновенный счёт — это то же самое, что колдовство. — Я высыпал в свой кошелёк последние монеты со стола. — Хочешь попробовать посчитать карты в нашей следующей партии? Думаю, тебе придётся снять с ног сапоги, когда досчитаешь до десяти.

Я терпеливо ждал, пока он пытался понять смысл моей насмешки. До пьяных даже оскорбления доходят не сразу. Наконец он уразумел, в чём соль, и густо покраснел до корней волос.

— Ах ты, жалкий маленький свинёнок!

«Во всяком случае, не такой жалкий, как твоё умение играть в карты, — мог бы отпарировать я. — Или твой убогий сморщенный член, который ты вечно уговариваешь Анну потрогать». Но вслух я этого не сказал. Никто не любит, чтобы кто-то указывал ему на его умственные или физические недостатки. Карлики тоже не любят, когда насмехаются над их внешностью, но в отличие от прочих людей внешность карлика как бы принадлежит всем. Дети, женщины, мужчины — все они могут указывать на нас пальцами и смеяться и говорить, что им вздумается. Я знал это ещё с тех пор, когда был маленьким — вернее сказать, когда я был совсем маленьким и впервые понял, что никогда не вырасту большим.

— Ещё партию? — вместо того, чтобы ответить, спросил я и с безукоризненной ловкостью одним движением запястья развернул карты веером.

Пьяный хлопнул мясистой пятерней по столу, так что все глиняные кружки с грохотом повалились на стол и сидящие у огня игроки в зару оторвали взгляд от стаканчика с костями.

— Ах ты, убогий маленький шулер! Да я обмотаю твою вонючую шею твоими же собственными кишками!

Звон вонзившегося в стол ножа заставил его замолчать. Я всадил клинок в дерево точно между его указательным и средним пальцами, ни на йоту не задев их — ловкий трюк, который не раз помогал мне быстро скрыться. Пьяный посмотрел на торчащий из стола нож, и к тому времени, когда он, наконец, сообразил, что остриё вошло в дерево, а не в его руку, я выдернул клинок из доски и между мною и им встала Анна.

— Ещё вина? — ласково спросила она своим усталым нежным голосом, который нравился мне в ней больше всего. — Коротышка уже заплатил, так что почему бы тебе не промочить горло? Вот, держи наше лучшее красное...

Он позволил ей увести себя в сторонку и вложить в его лапищу кружку пойла, которое здесь называлось вином, а она позволила ему немного пощупать её плоскую грудь, одновременно сурово посмотрев на меня поверх его плеча. Я сделал извиняющееся лицо, пододвигая к ней одну из монет, потом поглядел на моих оставшихся двух партнёров.

— Может, сыграем ещё партейку?

— Нет, примьера не для меня. — Это сказал высокий дружелюбный малый, красивый брюнет, который только ухмыльнулся, когда я всадил в столешницу нож. Его звали Марко, и от него почему-то всё время пахло корицей. За последние месяцы я выиграл у него немало монет, но он ничуть не держал на меня за это зла. — Я предпочитаю зару, — признался он.

По-моему, зара — это игра для идиотов. Я сам никогда не играл в зару или в какую-либо другую игру, где всё решает лишь везенье. Больше всего я любил шахматы, но шахматы — игра аристократов. В низкопробных римских тавернах, где я зарабатывал себе на жизнь, едва ли найдётся хоть несколько шахматных досок.

— Да сопутствует тебе удача, — сказал я Марко, хотя знал — он наверняка проиграет, и собрал свою колоду карт. Старые потёртые карты, обтрёпанные по краям и засалившиеся, со следами жирных пальцев и пятнами от вина, но за прошедшие годы я сделал себе на них очень неплохие деньги. Я, конечно, выгляжу, как жалкий оборванец, от которого отвернулась удача, — мой кожаный камзол истрепался, протёртая до дыр рубаха залатана на локтях, рейтузы на и без того кривых ногах сидят как нельзя худо — но карлику не стоит выглядеть хоть сколько-нибудь зажиточным. Мы и так привлекаем слишком много внимания и являемся лёгкой добычей, так что нам ни к чему выделяться ещё и богатым платьем. Вышитые рукава и дорогие плащи не про нас. К тому же, чем меньше денег я трачу на одежду, тем больше у меня остаётся на покупку книг. Я пощупал монетки в моём кошельке, прикинул, что тут хватит на хороший ужин и бутылку доброго вина, и убрал свою карточную колоду.

— Пожалуй, я нынче вечером пойду попытаю удачи где-нибудь ещё, — сказал я Анне, когда она, вытирая руки о передник, вернулась к моему столу. — Твой приятель, что теперь сидит у очага, всё ещё бросает на меня злобные взгляды.

— Можешь нынче пойти со мною на рынок и понести мою корзинку, вот твоё наказание. — Анна упёрла руки в боки. — Это самое малое, что ты можешь для меня сделать за то, что я улестила этого придурка и отвлекла его от мысли задушить тебя. Этот ненормальный так шарил у меня под юбкой, словно искал там золото.

— Плоть прекрасной Анны много слаще золота, — заметил я и подал ей руку. Она взяла её и засмеялась — но не надо мною. Анна никогда надо мной не смеялась — поистине редкая девушка, впрочем, скорее не девушка, а женщина — она уверяла, что ей двадцать лет от роду, но я бы поспорил на деньги, что ей уже двадцать пять, а выглядела она на все тридцать. Когда особа женского пола подаёт вино в дешёвой таверне, это быстро делает её плечи сутулыми, грудь — слегка отвислой и поселяет вокруг глаз мелкие морщинки. Но у неё всё равно были прелестные ямочки в уголках губ, у меня поднялось настроение от этих очаровательных ямочек, пока мы выходили из таверны.

— Ты всё время нарываешься — скоро зайдёшь слишком далеко, и тебя как пить дать укокошат, — остерегла меня она, когда мы влились в толпу. Мужчины и женщины тесно стояли вдоль улицы, толкаясь и вытягивая шеи, чтобы получше рассмотреть какую-то диковину — какую, я не видел, поскольку был слишком мал ростом. Должно быть, там где-то движется танцующий медведь или шествующий во главе процессии кардинал. А может, там танцующий кардинал; я бы заплатил, чтобы увидеть такое зрелище. — Тебе вовсе незачем ещё и дразнить их, после того как ты забрал их деньги, Леонелло. В один прекрасный день ты подколешь человека, который этого не потерпит — и всадит тебе нож прямо в ухо.

— Ну, нет, это я первым всажу нож в его ухо. — Умение играть в карты было не единственным искусством, которым я овладел за свою сомнительную карьеру. Нож был удобным оружием для такого низкорослого человека, как я, который никогда не сможет поразить врага мечом или свалить с ног ударом кулака. Я всегда держал отлично заточенный нож на виду, за поясом, и два-три ещё, спрятанные там, где было не видно.

— Есть более лёгкий способ зарабатывать себе на жизнь, чем обчищать пьяных, — продолжала между тем Анна. Она специально шла медленнее, чтобы приноровиться к моим коротким шажкам, за что я всегда был ей благодарен. Когда я шёл с ней, то старался не перебирать ногами слишком поспешно, шагая твёрдо и держа носки прямо, хотя от этого у меня ныли суставы, но когда вечно стараешься угнаться бегом за более длинноногими людьми, почти невозможно не двигаться, как спасающийся бегством краб. — Вчера хозяин таверны говорил мне, как ему хочется устраивать по вечерам в общей комнате какое-нибудь увеселение для гостей. Ты мог бы жонглировать грецкими орехами, откалывать шутки, смешить людей. Ты мог бы даже нарядиться в разноцветный шутовской костюм, как шут в богатых домах. Монеты бы текли к тебе рекой, вот увидишь. Когда тебе хочется, Леонелло, ты можешь быть очень смешным.

— Анна, — вздохнул я. — Анна с блестящими как янтарь глазами и добрым сердцем, я тебя глубоко уважаю, но боюсь, ты во мне ошибаешься. Я не умею жонглировать. Я не умею кувыркаться. Я не стану потешать гостей и шутить, и ни за какие деньги во всём подлунном мире я не соглашусь надеть шутовской наряд.

— А ты обидчивый, тебе это известно?

— Просто как у каждой розы есть шипы, так и у каждого карлика должна быть какая-нибудь отличительная черта помимо его роста. — Я церемонно поцеловал ей руку, точно один из этих важных разодетых головорезов в камзолах с модными разрезами и с завитыми волосами, которые громко шутили и смеялись в толпе впереди высоких важных головорезов. — Возможно, вы согласитесь отужинать со мной нынче вечером? Я был бы бесконечно счастлив побыть в вашем прелестном обществе и за столом и в постели.

— Я уже договорилась на сегодня с торговцем рыбой, — с сожалением отвечала она. — Но я предпочла бы тебя — от тебя не несёт рыбой, и в постели ты не потеешь.

— Тогда как-нибудь в другой раз. — С Анной было хорошо в постели, и я изредка занимался с нею любовью, когда мне приходила охота отвлечься от общества моих книг. Анна была скорее приветливой, чем страстной, но нам, карликам, не приходится ждать страсти от женщин, чьё тело мы покупаем. Приветливость тоже неплохо, к тому же после совокупления она всегда тратила полчаса своего времени, чтобы помассировать мои недоразвитые ноги, пока напряжение неуходило из искривлённых мышц.

— Я не могу не взять с тебя денег, — сказала она, ложась ко мне в постель в самый первый раз, — Может, я и не красотка, но даже не очень-то пригожая девушка вроде меня не может делать это бесплатно, если ей приходится зарабатывать себе на жизнь.

— Бесплатно? — Я фыркнул. — Да за многие годы ты первая женщина, которая не требует заплатить мне вдвойне за то, что она переспала с уродом.

— Ты, конечно, маленький, — ответила она тогда, беря меня за подбородок и поворачивая лицом к свету, — но уродливым тебя не назовёшь. Ты, Леонелло, был бы красив, если бы так не хмурился.

Анна вытянула шею, чтобы увидеть, что скрывается за выстроившейся вдоль дороги толпой.

— Я слышу музыку — как ты думаешь, это свадебная процессия?

— Это вы у нас высокая, прекрасная госпожа. Вы и скажите.

Она протиснулась сквозь толпу, а я скользнул за нею, минуя все эти ноги, словно рыбка, пробирающаяся сквозь полный подводных течений Тибр.

— Новобрачная, новобрачная, — прошептал кто-то у меня над головой. — Я вижу её лошадь!

— Всё-таки это свадебная процессия, я так и знала, — наклонившись ко мне, радостно сказала Анна.

— Какая жалость. А я так надеялся увидеть танцующего кардинала.

— Я не могу понять и половины из того, что ты там говоришь. — Анна заправила за ухо выбившуюся из-под головного убора прядь потных волос. — Как ты думаешь, она пригожая? Я имею в виду новобрачную.

— Ха, это всего лишь молодая жена какого-то богатого юнца, — сказал, опережая меня, мужчина, возвышавшийся у меня за спиной. — Ставлю пять скудо, что она некрасивая и что лицо у неё изрыто оспой.

Я пробрался мимо Анны в передний ряд зевак, откуда мне будет хорошо видно продвижение новобрачной от дома отца в дом мужа. Богатые новобрачные обычно бросают в толпу монеты, если они не слишком робки, а я человек негордый и с удовольствием подберу с земли монету-другую. А поскольку я находился в непосредственной близости от мостовой, мне достанется львиная доля этих монеток — львиная доля для Леонелло, то есть маленького льва.

Облачённые в ливреи слуги рысью бежали мимо стоящих вдоль улицы толп, отталкивая собравшихся поглазеть в стороны, меж тем как свадебная процессия развёртывалась во всей красе. Впереди шёл отряд пажей, несущих сундуки с пожитками новобрачной — толпа оценивающе загудела при виде самого большого расписного сундука с приданым — большого, словно гроб, позолоченного и расписанного ликами святых. Да, эта новобрачная была богата. Ухмыляющиеся мальчишки бросали на мостовую цветы, музыканты не совсем в такт играли на лютнях...

— Вот она! — выдохнула Анна. — Пресвятая Дева, ты только посмотри на неё!

На украшенной венками из роз и лилий белой кобыле, спокойно шагающей, цокая подковами, ехала прекраснейшая из женщин.

— Матерь Божья! — Стоявший за мною мужчина присвистнул. — Ты потерял свои пять скудо! — сказал он, обращаясь к тому, кто поспорил, что новобрачная некрасива.

Как говорится, кошка может смотреть на короля — так же и карлик может смотреть на красивую женщину... Большинству мужчин пришлось бы отвернуться или ретироваться, если бы они вздумали, не скрываясь, глазеть на красавицу, — на них с угрозою посмотрел бы муж, или брат положил бы руку на рукоять кинжала, или сама красавица холодно взглянула бы на дерзкого, посмевшего пялиться на её красоту. Пристальный взгляд мужчины означает похоть — а порядочные римские женщины должны быть ограждены от похотливых желаний. Однако у карликов не бывает желаний, во всяком случае, тогда, когда речь идёт о красивых женщинах, поэтому никто не обращает внимания, если на порядочную красивую женщину таращится какой-то карлик. К тому же обыкновенно красивая женщина так задирает нос, что и не посмотрит вниз и просто не взглянет на меня. Я видел, как мужчины на противоположной стороне улицы снимают в знак приветствия шапки и преувеличенно кланяются, надеясь, что новобрачная их заметит, а я только скрестил на груди свои короткие руки и преспокойно взирал на неё.

Dio^[12], как же она была прекрасна! Лет семнадцати-восемнадцати, затянутая в платье розового шёлка с юбкой, свисающей по бокам лошади такими многочисленными складками, что я насчитал, по меньшей мере, пять нарушений законов против роскоши. Груди, точно белые персики, лебединая шея, личико, порозовевшее от счастья, — и волосы. Изумительные волосы, блестящие золотом в солнечных лучах, перевитые нитями жемчуга и украшенные кремовыми розами.

Большинство новобрачных в свадебных процессиях выглядят робкими или взволнованными или погруженными в себя. Эта же заливалась звонким радостным смехом и посылала в толпу воздушные поцелуи, проезжая мимо в своём бархатном седле с нескрываемым удовольствием. Ей явно не хотелось скромно опускать очи долу, как подобает девушке из хорошей семьи. Так приятно, что вместо того, чтобы глядеть в землю, она радостно и жадно впитывала всё то, что происходило вокруг. Быть может, именно поэтому взгляд её тёмных глаз скользнул вниз и упёрся в меня, пристально смотрящего на неё, не кланяясь и не снимая шляпы.

Она весело улыбнулась мне — других слов не подберёшь — улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй, как будто я был высоким красавцем, а затем белая кобыла унесла её прочь, окутанную волнами розового шёлка и благоуханием розовой воды. Интересно, сколько за неё заплатил её новоиспечённый супруг? Надо думать, он решит, что она того стоит.

— Если б я так выглядела, мне бы не пришлось торчать в таверне, наливая гулякам вино, — уныло сказала Анна. — Я была бы вся в шелках, и кардиналы наливали бы напитки мне самой.

— Я слыхал, что это мадонна Джулия Фарнезе, — сказал кто-то. Мужчина, проигравший пять скудо, свистнул вслед пробежавшим мимо последним лакеям в ливреях, и зеваки начали расходиться, дабы вернуться к своим обычным делам — покупкам, воровству и сплетням.

— Она предназначена кому-то из Орсини. С приданым в три тысячи флоринов!

— А я слышал, что пять тысяч, — возразил кто-то из толпы. — И деньги на него дали сами Орсини.

— Огрести такую жену за такие деньги — это дёшево. — Первый из говоривших похотливо оскалился, кивнув вслед удаляющейся белой кобыле. Я всё ещё мог различить, как блестят на солнце золотые волосы новобрачной, пока она проплывала над толпой.

— Да, за такие деньги — это дёшево, — согласился я и вместе с Анной пошёл на рынок. Она, не переставая, болтала о нитях жемчуга в причёске новобрачной и о том, сколько могло стоить её розовое шёлковое платье, и о том, что она сама тоже бы выглядела красоткой в этаком розовом шёлке, если бы только могла его себе позволить.

— Но всё же не такой красоткой, как эта новобрачная, — признала она, и я не мог с нею не согласиться. Немного сыскалось бы женщин, которые смогли бы сравниться с Джулией Фарнезе, которая позднее стала известна на весь Рим как La Bella^[13]. Её следовало бы прозвать La Bellissima^[14], ибо с того дня и до нынешнего я не видал женщины более красивой, чем она.

ДЖУЛИЯ

Во всём мире не нашлось бы сегодня девушки, счастливее меня. Я, Джулия Фарнезе, восемнадцати лет отроду, наконец-то вышла замуж!

Конечно, не всякое замужество приносит такое счастье. В прошлом году Изотта Колонна проплакала всю свадьбу, и я бы тоже заплакала, если бы всю брачную церемонию мне пришлось простоять рядом с мужчиною, таким толстым, что он был похож на шар. Лючия Пикколомини плакала ещё горше, потому что её муж был прыщавым двенадцатилетним сосунком. А когда брачные обеты произносила моя сестра Джеролама, вид у неё был кислый, как у недозрелой сливы, но по правде сказать, обыкновенно у Джероламы и так было кислое лицо, так что она, по крайней мере, была под стать своему муженьку, сморщенному, как изюмина.

— Ей ещё повезло, что он согласился на ней жениться, — по секрету сказал мне во время свадебного пира мой брат Алессандро. — У неё язык как бритва и нос такой же длинный и узкий, как клинок, — так что у нас не хватило бы дукатов дать за нею такое приданое, на которое польстился бы кто-нибудь помоложе. — Он тогда окинул меня проницательным взглядом и ущипнул за подбородок. — Думаю, тебе достанется муж получше.

И так и случилось! Правда, на это, конечно же, ушло немало времени — я бы могла выйти замуж в пятнадцать или шестнадцать, как некоторые из моих подруг, но кончина моего отца (упокой, Господи, его душу) прервала на некоторое время все переговоры, а потом у моих братьев ушло ещё два года, чтобы накопить мне приданое побольше.

— И разве ради этого не стоило подождать? — весело сказал мне Сандро. — Моя младшая сестра выйдет замуж не за какого-нибудь торговца из провинции, а за одного из Орсини. Нам повезло, что удалось заключить для тебя такой брак, sorellina^[15], — ты будешь теперь жить в Риме и получше, чем герцогиня.

Орсино Орсини — мой молодой муж. Конечно, непонятно, о чём думали его родители, давая ему такое имя, но он действительно был молод. Всего лишь на год старше меня — и ничуть не похожий на шар, ну уж нет! Мой молодой муж был худ, как рапира, светловолос, с глазами как... впрочем, по правде говоря, я пока не видела его так близко, чтобы разглядеть, какого цвета у него глаза. Мы впервые увидели друг друга, когда в церкви обменивались кольцами, и пока он неумело надевал своё кольцо на мой палец и бормотал свои брачные обеты, его взгляд был потуплен. Он на мгновение робко взглянул на меня, когда я говорила слова клятвы, которые делали меня его женой, и покраснел, прелестный, точно роза.

Он краснел и сейчас, украдкой бросая на меня робкие взгляды через великолепный зал. О, почему же мы с ним не можем сидеть за свадебным столом вместе, бок о бок? Через несколько часов мы ляжем в одну постель — так почему бы нам сейчас не сесть рядом? Но Орсино в его синем камзоле, с модными разрезами и вышитыми зелёной нитью рукавами сидел за одним длинным столом вместе с остальными мужчинами, рядом с множеством кардиналов, похожих на кучу алых пузатых цветочных горшков, в то время как я сидела в другом конце зала, вместе с остальными женщинами, зажатая между моей толстой свекровью в темно-бордовом шёлковом платье и моей сестрой Джероламой, которая придиралась ко всему и вся: «Никогда не видела такой выставленной напоказ роскоши. Должно быть, тут одного только вина, по меньшей мере, десять сортов!» Я не слушала её, а улыбнулась моему сидящему на другом конце зала мужу и, глядя на него, приветственно подняла свой бокал, но он в ответ только нервно заморгал.

— Ты обратила внимание на свой бокал, Джулия? — прошептала мадонна Адриана. — Он доставлен из самого Мурано и украшен гравировкой, сделанной алмазным карандашом. Это свадебный подарок тебе от моего кузена-кардинала. Если бы я тебе сказала, во сколько он ему обошёлся, ты бы не поверила!

Судя по залу в палаццо кардинала, он вполне мог позволить себе такие траты. Сводчатый потолок был очень высок и покрыт богатой росписью; под моими туфельками были не холодные каменные плиты, а мягкий, искусно вытканный ковёр; длинные столы были покрыты скатертями из синего бархата и уставлены золотой и серебряной посудой. Я старалась не пялить на всё это глаза, будто такая небрежная, словно само собой разумеющаяся роскошь была для меня обычным делом — в конце концов, мы, Фарнезе, — знатная семья в Каподимонте, и я была воспитана в castello^[16], стоящем над озером Больсена, в обстановке величайшего довольства и комфорта, хотя и не такой пышной и блестящей, как здесь. Но я совершенно утратила способность сохранять видимость невозмутимой пресыщенности, когда слуги в роскошных ливреях начали вносить в пиршественный зал разнообразные кушанья, от которых исходили такие дразнящие запахи, что мне пришлось сделать над собою усилие, чтобы не объесться. Да, хотя кузен моей свекрови и был слугой Господа, он явно считал, что имеет право жить в роскоши. Я помнила, что он поклонился и поцеловал мне руку, когда моя процессия вошла во двор его палаццо, но я не могла вспомнить его лица и не знала, кто из кардиналов — мой новоиспечённый родственник, ведь в этих красных одеждах все кардиналы выглядят на одно лицо, не так ли? К счастью, у нас нет нужды запоминать их имена и фамилии, поскольку к любому из них можно обратиться просто «Ваше высокопреосвященство». Я посмотрела на них через зал и улыбнулась им всем, демонстрируя все свои ямочки — в этой кокетливой благодарственной улыбке я упражнялась перед зеркалом, ещё когда была маленькой девочкой. Во всяком случае, до тех пор, пока мой брат Сандро не велел мне прекратить хлопать ресницами, потому что так я делалась похожа на пьяную колибри.

— А мне никто не подарил на свадьбу бокала муранского стекла, — проворчала Джеролама.

— Это так любезно со стороны его высокопреосвященства, — шепнула я мадонне Адриане. Я была полна решимости поладить с нею — ведь мы с Орсино будем жить в просторных апартаментах в её фамильном палаццо, по крайней мере, поначалу, и я собиралась полностью приручить свою вдовую свекровь, чего бы мне это ни стоило. По счастью, ей, похоже, легко будет угодить — достаточно время от времени выражать сочувствие, когда она будет говорить, как всё дорожает, и она только что не замурлыкает, словно кошка, наевшаяся сливок. Наверное, потом, попозже, у нас с Орсино будет и свой собственный дом, но я не собиралась с этим спешить. Мадонна Адриана могла сколько угодно суетиться с ключами и расходными книгами; мне нисколько не хотелось спорить с ней относительно того, кто будет вести хозяйство. Я собиралась провести остаток моих дней, лёжа на диване на веранде, подставив распущенные волосы солнцу, поедая засахаренный инжир и играя с моими прелестными пухленькими детьми. А остаток моих ночей — в постели с моим красивым молодым мужем, делая ещё детей и совершая великое множество плотских грехов, о которых потом можно будет рассказать священнику на исповеди.

— Первый из десертов, sorellina. — Сандро пересёк зал и с учтивым поклоном протянул мне блюдо. — Персики в граппе^[17] — твой любимый.

— Из-за тебя, братец, я стану толстой, — пожаловалась я.

— Ну что ж, тогда их съем я. — Он засунул в рот мягкий пряный персик. — Восхитительно. Мадонна Адриана, ваш повар превзошёл сам себя.

— Отдай! — Я схватила блюдо, улыбаясь своему старшему брату. Он был на шесть лет меня старше, и у нас было ещё два брата, а также вечно всем недовольная сестрица Джеролама, но мы с Сандро всегда относились друг к другу по-особенному. У нас с ним были одинаковые тёмные глаза, которые смеялись, даже когда мы старались быть серьёзными; когда мы были детьми, мы строили друг другу рожи во время мессы, и оба получали шлепки от раздосадованной нашими проделками матушки всякий раз, когда нам удавалось подложить в башмак священника живого ужа. Именно Сандро обнимал и утешал меня, когда наша матушка скончалась, родив мёртвого ребёнка. Два года назад, когда наш отец соединился с нею в раю, главными в семье стали мои старшие братья, но именно Сандро погладил меня по голове и поклялся, что позаботится обо мне. Я страшно тосковала по нему, когда он уехал в Пизу, в тамошний университет, чтобы подготовиться к карьере в Церкви, но теперь он уже возвратился в Рим, чтобы занять нижнюю ступеньку церковной иерархической лестницы — должность нотариуса. Из него не вышло хорошего нотариуса, и я полагала, что из него не получится и благонравный священник — Сандро был слишком любвеобилен, чтобы соблюдать обет безбрачия, к тому же ему была присуща некоторая театральность, более подходящая придворному шуту, нежели служителю Господа. Но даже если он и самый худший священнослужитель на земле, во всём свете не сыскалось бы лучшего собеседника за ужином.

— Скажи мне, Сандро. — Я понизила голос, меж тем как мадонна Адриана принялась рассказывать Джероламе, каких бешеных денег стоил поданный нам жареный павлин. — Почему мой муж не встал со стула и не подал мне персики в граппе?

— Пожалей бедного парня! Ему всего девятнадцать лет и его только что женили — и не на какой-нибудь косоглазой воспитаннице монастыря, которую он мог бы держать в покорности, а на нимфе, на Прекрасной Елене^[18], на самой Венере! — Сандро театрально ударил себя в грудь, изображая, как стрела Амура поражает мужское сердце. — Как Актеон был поражён за то, что посмел смотреть на сияющую красоту купающейся Дианы^[19], так и молодой Орсино боится смотреть на сияющую красоту своей молодой жены...

— Сандро, заткнись. На нас все смотрят.

— Тебе нравится, когда на тебя все смотрят. — Спустившись с небес на грешную землю, Сандро ухмыльнулся. — Моя маленькая сестрёнка — самое тщеславное существо во всём Божьем мире.

— Ты говоришь совсем как наша матушка. Она, упокой Господи её душу, вечно бранила меня за тщеславие. — «Думаешь, Пресвятая Дева беспокоится о том, как она выглядит, Giulia mia?»^[20] — Но насколько я могу судить, Пресвятой Деве ни к чему беспокоиться, как она выглядит, потому что на всех картинах, где она изображена, она красива — красива и безмятежна в каком-нибудь идущем ей к лицу сочетании голубого или синего платья и белого покрывала, которые вероятно, сшили для неё ангелы. А нам, земным девушкам, приходится самим заботиться о своей внешности, если нам хочется выглядеть хоть вполовину так хорошо, поэтому я просто каждое утро читала ещё один «Отче наш» во искупление греха тщеславия, не забывая при этом выщипывать брови.

— Не обращай внимания, — сказал Сандро. — После того, как сыграют один или два танца, молодой Орсино соберётся с духом.

— Давай придадим ему смелости. — Я с сожалением посмотрела на блюдо с персиками, слизывая с кончика пальца сладкую граппу, но больше есть было нельзя — я и так уплетала нынче вечером за обе щеки, как какая-нибудь крестьянка (о, жареный павлин, а ещё там был потрясающий пирог с луком и молодым сыром!). — Потанцуй со мною, Сандро.

— Разве священнослужитель может танцевать? — Сандро с превеликою набожностью возвёл очи горе. — Своим предложением ты оскорбляешь моё достоинство служителя Господа, не говоря уже о моих святых обетах.

— Не очень-то ты думал о своих обетах, когда нынче в церкви вовсю флиртовал с Бьянкой Бонадео. И притом заметь — в то самое время, когда я произносила свои обеты.

— Тогда станцуем basse-danse^[21].

— Basse-danse — какая скукота! — Мы с Орсино уже танцевали нынче вечером, открывая бал, и это был как раз basse-danse. Благопристойное скольжение, когда мы едва касались друг друга ладонями, и ему даже не хватило духу взглянуть мне в глаза. Я бы предпочла, чтобы виолы играли что-нибудь поживее — мелодию, которая зажгла бы мою кровь и, быть может, дала мне случай во время одного из па на мгновение показать лодыжку. — Давай станцуем вольту!^[22]

— Сегодня новобрачная ты, sorellina. — Сандро сказал пару слов музыкантам, и тут же послышались негромкие аплодисменты, когда мой брат вывел меня на площадку, отведённую для танцев. В ответ на аплодисменты я сделала полуоборот, взмахнув своими розовыми юбками, потом виолы заиграли задорную мелодию, и я схватила Сандро за руку. Прозвучал один такт, второй, мы сделали несколько пируэтов, затем Сандро взял меня за талию и подбросил в воздух. Я знала, как надо приземлиться, чтобы мои юбки раздулись колоколом, и, откинув голову назад, рассмеялась и показала озарённые светом свечей обнажённые плечи моему мужу. «Посмотри на меня, Орсино, — мысленно попросила я. — Посмотри на меня, потанцуй со мною, люби меня!»

Джеролама постаралась основательно напугать меня перед тем, как я легла в постель.

— Для женщины супружеские обязанности тяжки, — прошептала она, помогая мадонне Адриане и остальным смеющимся женщинам расшнуровать корсаж моего розового платья. — Очень тяжки.

— Не тяжелее, чем сам муж, — хихикая, ответила я, после чего Джеролама замолчала, ограничившись мученическими взглядами. У меня от счастья кружилась голова, я, казалось, воспарила в небеса и плыла по ним, точно полная луна, и щёки мои так горели, что я прижала к ним ладони, чтобы их остудить.

— Ты слишком возбуждена, дитя моё, — кудахтала мадонна Адриана, расшнуровывая мои рукава. — Постарайся умерить свои ожидания.

Умерить свои ожидания? Мне же предстояло наконец стать женщиной! Я, конечно, слышала мрачные сплетни о том, как это больно, но не верила ни единому слову. Кобылы не визжат от боли, когда их случают с жеребцами, и я тоже вряд ли завизжу.

У-уф! Какое же облегчение — избавиться наконец от этого туго зашнурованного платья! Я действительно съела слишком много, но эти пирожные с марципаном, которые разносили в конце вечера на ярких тарелках из майолики, были слишком вкусными, чтобы от них отказаться! К тому же, когда я чувствую себя счастливой, я всегда объедаюсь. К тому времени Орсино набрался храбрости, чтобы предложить мне тарелку с этими пирожными самому.

— Вы прекрасны, сударыня, — робко проговорил он.

— Не сударыня, а жена, — поправила его я и с восторгом заметила, что глаза у него голубые.

— А теперь — в постель. — Джеролама снова туго завязала на шее мою ночную сорочку и подержала тяжёлую гриву моих волос, чтобы они не мешали, когда я скользнула под покрывало. Постельное бельё было не полотняное, а шёлковое. Интересно, обстановка дома мадонны Адрианы так же роскошна, как здесь? Я поелозила пальцами ног по гладкой шёлковой простыне и решила, что так же. Я выросла в более простом окружении: вместо базилик и крытых галерей Рима — деревья и озёра Каподимонте; провинциальная простота вместо городской роскоши. А я жаждала городской роскоши.

— Какие у вас волосы! — восхитилась одна из женщин, когда Джеролама уложила мои волосы на подушку. — Такие длинные!

— Вы не поверите, какая это мука — их расчёсывать, — сказала я, но, по правде сказать, я обожала свои волосы. От природы они были такого же цвета, как засахарившийся мёд, но я каждый день подставляла их солнцу в нашем саду, надев специальную шляпу без тульи и разложив их по её огромным полям, и солнечные лучи выкрасили одни пряди жёлто-золотым, другие — абрикосово-золотым, а третьи — бело-золотым, так что мои волосы стали выглядеть так, словно они (по словам одного потерявшего от меня голову пажа) были извлечены из золотоносной шахты, а не выросли у меня на голове. И они в самом деле были длинными — когда я их распускала, как сейчас, они волнами ниспадали мне до пят. «Это только потому, что ты такая низкорослая», — говаривала мне Джеролама, но разве я виновата, что мне досталась густая волнистая белокурая шевелюра, а ей — жиденькие космы? В детстве я, бывало, часами втирала в кожу её головы кашицу из ромашки, чтобы её волосы росли быстрее и гуще, но что я получила за свои старания? Она нахлестала мне по рукам, когда стало ясно, что толку от этого нет.

Наверняка Орсино понравятся мои волосы. Хорошо бы снять эту сорочку из прозрачного шёлка и встретить его, окутанной только волосами, но у меня не хватило на это духу. «Завтра вечером», — пообещала я себе и ограничилась тем, что развязала шнурки на шее и стянула сорочку с плеч, едва только Джеролама и остальные женщины удалились. Какой смысл иметь красивые белые тугие груди — такие, как у меня, если их никто не видит? К тому же теперь эти груди принадлежат и Орсино, а не только мне.

Кровать была застелена бархатным покрывалом в чёрную и белую полоску, простыня была чуть влажной от раздавленных лепестков роз. Тонкие восковые свечи освещали комнату мерцающим золотистым светом, и в их сиянии мои волосы поблескивали, точно золото. Я начала пробовать разные позы. Как лучше встретить мужа? Откинувшись на подушки или сидя прямо? Сложив ладони вместе или подложив их под щёку? И как уложить волосы: перекинув через оба плеча или через одно? О Пречистая Дева, когда же он наконец придёт? На свадебном пиру я выпила слишком много вина, и если Орсино будет слишком медлить, то, когда он явится, я уже буду крепко спать.

Я зевнула. Свечи в спальне догорели уже до середины.

В конце концов, когда он пришёл, я уже дремала. Услыхав скрип двери, я тотчас села на постели, лихорадочно вытирая уголка рта (Пресвятая Дева, прошу тебя, не дай моему мужу увидеть, как я пускаю слюни!) и кусая губы, чтобы они покраснели. Подумать только, завтра я уже буду полноправной замужней женщиной и смогу подкрашивать губы, вместо того чтобы постоянно их кусать, пока они не начинали трескаться.

Он вошёл в комнату несмело, держа в руке одну свечу, отбрасывающую дрожащие тени. Его шея выглядела очень худой в вороте тонкой ночной рубашки, его светлые волосы были спутаны. Он нервно кусал изнутри щёку, пока его взгляд не наткнулся на меня, сидящую на широкой кровати, окутанную распущенными волосами. Он остановился и уставился на меня. Я увидела, что он слегка косит, но это было почти незаметно, когда он, как сейчас, опускал глаза и краснел.

Я отбросила волосы с обнажённых плеч и улыбнулась ему.

— Орсино, — начала было я и замолчала — я не знала, что ещё можно сказать, так что я просто тихо рассмеялась. Хорошая из нас вышла парочка — по-моему, он нервничал больше, чем я.

Неважно. Вместе мы разберёмся, что делать.

Я, улыбаясь, подняла руку и протянула её ему.

— Иди в постель, муж мой.

Он долго молча смотрел на меня.

— Простите меня, — невнятно промямлил он. — Я бы хотел... Извините, но мне не позволено. — И он, по-прежнему держа в руке свечу, повернулся и бегом выскочил из комнаты. Скрип закрывшейся двери показался мне очень громким.

Я потрясённо воззрилась на дверь.

«Постарайся умерить свои ожидания», — сказала мне мадонна Адриана.

Не скажу точно, чего я ждала от своей первой брачной ночи, но, разумеется, не этого.

ГЛАВА 2

Для тех, кому предназначено повелевать другими,

правила жизни переворачиваются вверх дном.

Родриго Борджиа

КАРМЕЛИНА

Чтобы знать, что подать новобрачной в спальню после первой брачной ночи, нужна некоторая ловкость. Если ты новобрачную не знаешь (а вчера вечером я была занята по горло и даже одним глазком не смогла взглянуть на мадонну Джулию Фарнезе), то лучше всего отрядить наверх служанку, чтобы она на цыпочках подошла к двери спальни, приложила ухо к замочной скважине и хорошенько прислушалась к тому, что творится внутри. Если будет слышен плач, то надо готовить добрый укрепляющий силы горячий поссет^[23] с красным вином и пряностями, тот самый напиток, который новобрачной могла бы принести её матушка с множеством успокаивающих слов о том, что замужество на самом деле — не такая уж плохая штука. Если же через замочную скважину слышится хихиканье и шёпот, то надо принести молодожёнам что-то лёгкое, что можно есть вдвоём и лучше всего — пальцами, чтобы было чем хорошенько перемазаться и потом слизывать липкую массу друг с друга с помощью поцелуев, хихикая при этом ещё и ещё. Для таких голодных молодых любовников хорошо годится горячий сладкий соус из вишни морель с подслащённым вином и макаемый в соус поджаренный в сливочном масле белый хлеб — когда они будут макать в соус хлеб и вытаскивать из него отдельные вишенки, то наверняка перемажутся и будут хихикать.

Но не успела я отловить какую-нибудь служанку, чтобы послать её к двери спальни молодожёнов, как новобрачная сама, неслышно ступая по каменным плитам пола, явилась на кухню. В этот самый тёмный час перед рассветом все служанки, как и все остальные обитатели дома, ещё спали. За исключением, как видно, новобрачной и меня.

— Мадонна Джулия! — Я торопливо бросила тряпку, которой вытирала столы, и присела в реверансе. — Э-э... что я могу для вас сделать?

— Не знаю. — Её глаза рассеянно скользнули по мне: она стояла в предрассветном холоде, одетая только в свой голубой шёлковый халат, водя большим пальцем босой ноги по трещине в каменной плите пола. — У вас остались ещё эти маленькие пирожные с марципаном?

— Да, мадонна. — Я начала поспешно искать их среди аккуратно накрытых блюд с остатками свадебного ужина, стараясь не глазеть на мадонну Джулию. Да, теперь я видела, что сынок Адрианы да Мила отхватил себе в жёны настоящую красавицу — маленькую, но с роскошными формами и соблазнительную, как жареный утёнок, только что снятый с вертела. Однако её овальное личико было мрачно. — Стало быть, вам пришлись по вкусу мои пирожные с марципаном? — не удержавшись, спросила я.

— Они оказались лучшим из того, что случилось со мною нынче ночью, — ответила она с глубоким вздохом. — Так что я решила спуститься и съесть их побольше.

Я с удовольствием протянула ей блюдо. Я действительно умею готовить очень вкусный марципан — тут требуется определённая сноровка, одновременно тонкое чутьё и решительность. — Я собиралась прийти к вам где-то через часок, мадонна, чтобы предложить горячего поссета или, может быть, оставшихся с банкета печёных яблок...

— Яблок я тоже поем. — Она взяла у меня из рук блюдо и, когда поворачивалась, полы её шёлкового халата и волосы заколыхались. У неё были ошеломительные волосы — ярко-золотые и доходящие ей до пят. Но не могу сказать, что я ей завидовала — ведь если бы у меня были волосы до пят, к ним бы тут же прилипли мелкие куриные кости и просыпавшийся молотый сахар, которые вечно скапливаются на кухонном полу, как бы ты ни гоняла служанок, чтобы они его подметали. Но на её голове такие волосы были чудо как хороши.

— Желаю вам много-много счастья в браке, мадонна, — сказала я ей вслед с ещё одним реверансом. — Наслаждайтесь марципаном.

— Больше всё равно нечем наслаждаться, — вздохнув, промолвила она и вышла из кухни. Я с недоумением посмотрела ей вслед, потом пожала плечами и тяжело рухнула на скамью за столом, который только что начисто вытерла. Я слишком устала, чтобы беспокоиться о каких-то там унылых новобрачных. Ей понравилась моя стряпня — ну и хорошо, больше повару не о чем беспокоиться.

Милостивая святая Марфа, как же я устала! Я так и не ложилась. Даже после того, как последний гость уковылял домой поддатый, но наевшийся до отвала, даже после того, как в банкетном зале убрали со всех столов, последнее блюдо было накрыто и оставлено до завтра и последний мусор был выметен с кухонного пола — даже после того, как я отправила всех служанок и подмастерьев спать, сама я так и не смогла отправиться в постель. Они ушли, слишком уставшие, чтобы и дальше ставить под сомнение мои приказы, зевая и еле таская ноги от тяжёлого труда (и вина, которое они украдкой отпивали из графинов, прежде чем их уносили наверх, к гостям). Одна я осталась на кухнях, беспокойно тыкая кочергой в прикрытый поленьями огонь в очагах, хватаясь за тряпку, чтобы ещё раз отдраить все поверхности, листая книжицу с рецептами моего отца и мысленно слыша его грозный голос. Я была слишком утомлена, чтобы заснуть, — и к тому же в любую минуту в кухнях мог объявиться Марко, и если кто-нибудь заговорит с ним раньше, чем это сделаю я, тот хрупкий план, который я состряпала, может легко лопнуть, как образовавшийся в кухонной раковине мыльный пузырь.

В конечном итоге оказалось, что я могла бы с тем же успехом спокойно лечь спать. Все слуги проснулись ещё до рассвета и теперь начинали бросать на меня странные взгляды и заново гадать, откуда я взялась и почему они вообще подчинились моим приказам, но я не дала им времени, чтобы всё это обдумать.

— Basta!^[24], — крикнула я, топнув ногой по каменной плите пола, чтобы привлечь их внимание. — Сейчас мы должны собрать и упаковать всё, что принадлежит мадонне Адриане, до самого последнего котелка, до самого последнего мешка сахара. Она захочет, чтобы всё её имущество уже было доставлено к ней, в палаццо Монтеджордано к тому времени, когда она нынче вечером сядет за ужин. И хотя я встретилась с нею только раз, я уверена, что она подсчитает всё до самой последней ложки и, если чего-нибудь будет не хватать, она вычтет стоимость этого из вашего заработка.

По толпе слуг пробежал смех.

— Так что начинайте всё собирать и паковать, — крикнула я, заглушая смешки, — и если окажется хоть на один пакетик шафрана меньше, чем я насчитала, подсчитывая всю ночь...

Вскоре я уже направляла работу помощников повара по упаковке посуды, которую они привезли в палаццо кардинала из палаццо мадонны Адрианы, чтобы приготовить свадебный банкет. Больше не было ни прилива волнения, ни чудесных запахов, и я все эти часы держалась только за счёт изматывающей самодисциплины, потому что быть поваром — значит не только обонять аппетитные запахи пряностей, мёда и сдобного теста, которое так приятно месить и раскатывать. Это значит ещё и прикрикивать на кухонных работников и служанок, и всё время приказывать подмести полы, и почистить котлы, и отдраить все кухонные поверхности. Меня с детства учили всё это делать, так что я знаю, о чём говорю. К тому времени, как взошло солнце, я уже успела погрузить последнюю ложку и последнего слугу мадонны Адрианы в повозки, забежала в тёмные тесные кухни кардйнала, чтобы оглядеть их в последний разок — и вот тут-то как раз и возвратился мой шалопутный кузен.

— Милостивый Боже! — раздался за моей спиной тихий мужской голос. Я, подбоченившись, повернулась и посмотрела на своего кузена, стоящего, прислонясь к косяку в дверном проёме, что отделял кухни от двора. Окинула взглядом всё его длинное тело шести с половиною футов роста и слегка сконфуженное лицо.

— Здравствуй, Марко, — сказала я.

Сначала он поглядел на меня озадаченно. Это и неудивительно, ведь он, в конце концов, не видел меня, по меньшей мере, пять лет, впрочем, даже когда мы с ним работали в одной кухне под руководством моего отца, Марко не обращал на меня ни малейшего внимания. И какой ему был смысл замечать меня? Любимый ученик отца, стремящийся сам стать полноправным мастером-поваром, вполне мог игнорировать дальнюю родственницу, худую, как палка от метлы, даже если она постоянно мешалась под ногами и вечно лезла со своими мнениями насчёт того, чего стоило бы добавить в соус.

— Кармелина? — проговорил наконец он.

— Она самая, — отвечала я и, прошествовав мимо него, крикнула слугам мадонны Адрианы, чтобы ехали в палаццо Монтеджордано без меня. — Сядь, Марко. Нам надо о многом поговорить.

Я не видела особого смысла щадить его чувства. Я рассказала ему всё (или почти всё), и когда кончила говорить, он был бледен и дрожал.

— О Господи Иисусе, — простонал мой кузен. — О Господи Иисусе, Пресвятая Дева и святая угодница Марфа, помогите нам.

Я могла бы ему сказать, что святая Марфа уже крепко мне помогла, но ситуация и так была достаточно рискованная, чтобы вмешивать сюда ещё и её мумифицированную руку. Я погладила свёрток под моей юбкой. — Марко...

— Что же ты наделала? — Он уставился на меня через стоящий на козлах стол, за который мы оба устало уселись. Тесные маленькие кухни кардинала были залиты солнцем, вымыты и вычищены до блеска и странно тихи после вчерашней безумной суеты — слуги мадонны Адрианы поднялись ни свет ни заря, чтобы всё собрать, упаковать и отправиться домой, а слуги кардинала, по-видимому, встанут поздно из-за вчерашних торжеств. По моим расчётам выходило, что у нас с Марко есть добрый час на разговор один на один, прежде чем нам придётся выйти вон.

— Я не знаю, что делаю, — честно призналась я, — но назад я не вернусь.

— Тебе придётся вернуться в Венецию! Ты знаешь, что будет, если ты не вернёшься? Что будет со мною, если я тебе помогу?

Я посмотрела на своего кузена, сидящего, беспомощно сложив большие руки на отмытом и отдраенном столе. Когда мне было двенадцать, я была в него влюблена, и какая девушка в него бы не влюбилась? В такого высокого, широкоплечего, с руками мускулистыми от многих часов взбивания яиц и перетаскивания тяжёлых кусков мясных туш, чтобы насадить их на вертел. С такими красивыми тугими чёрными кудрями и весёлой, часто озаряющей лицо улыбкой, не говоря уже о том, что этот добродушный красавец имел ещё и истинный талант к поварскому искусству. Большие руки Марко могли замесить и тонко раскатать самое вкусное сдобное тесто для пирогов, создать самые воздушные кондитерские изделия, самые изысканные соусы, и я любила его за это не меньше, чем за широкие плечи и белозубую улыбку. Но я сохла по нему недолго, потому что вскоре поняла, что, несмотря на всё то, чем щедро наградил его Бог, у Марко Сантини нет ни капли здравого смысла.

— Никто меня не найдёт и не поймает, — сказала я так успокаивающе, как только могла. — Кому придёт в голову искать беглую венецианку в Риме.

— Но как тебе удалось самостоятельно пробраться так далеко на юг? — Он устремил взгляд на мои коротко остриженные волосы. Я наконец-то сняла испачканную в муке и яйце тряпицу, которой была повязана моя голова, и мои курчавые волосы наверняка уже встали торчком, что, разумеется, делало меня ещё менее пригожей.

— Я путешествовала под видом юноши, — призналась я, проводя рукой по своим обчекрыженным волосам. — Купила в Венеции поношенные камзол и рейтузы, а к ним ещё и маску. Было как раз время карнавала, и все вокруг ходили в масках. — Маскировка была так себе, но я была достаточно высокой и худой, чтобы сойти за долговязого подростка, и, само собой, свою роль сыграла и маска. Половина тех, кто в преддверии Великого поста праздновал карнавал, путешествуя по тем же дорогам, что и я, были одеты в смешные маскарадные костюмы и длинноносые маски. Каким же кошмаром было это путешествие! Я ночевала на постоялых дворах, где по моим ногам, пища, бегали крысы, давилась чёрствым хлебом и жёстким, как подошва башмака, мясом — единственной едой, которую я могла себе позволить; плыла по рекам на медленных, как улитки, баржах, которые останавливались в каждой деревенской гавани, растянув две недели пути, на которые я рассчитывала, на месяц и даже больше.

— Где ты разжилась деньгами для путешествия в Рим? — резко спросил Марко. — Я знаю, что у тебя не было ни гроша за душой!

— Я раздобыла достаточно, чтобы добраться сюда, — ушла я от ответа. Неважно, как я их добыла; это Марко не касалось. К тому же если бы он узнал, что у меня ещё кое-что осталось, то непременно бы захотел одолжить всё, чтобы в петушином бою сделать верную ставку на бойцового петуха, который обязательно победит. Марко всегда говорил, что знает, какой из петухов — «верняк».

— Что ж, я не знаю, почему ты явилась именно ко мне, но я ничем не могу тебе помочь. — Он тяжело осел на стуле, понурил голову и взъерошил пятерней свои чёрные кудри. — У меня даже работы теперь нет. Если мадонна Адриана ещё не успела меня уволить, то наверняка...

— Да, кстати, твоя работа. Скажи мне, Марко, куда ты подевался вчера? Где ты был, когда должен был трудиться не покладая рук, чтобы приготовить праздничный стол для свадьбы мадонны Джулии Фарнезе?

Он отвёл глаза. Взяв початую бутыль вина, которую я вчера закрыла пробкой, я снова откупорила её и разлила вино в два кубка, щедро добавив в него воды.

— Что на этот раз? Зара? — спросила я безразличным тоном. — Или собачьи бои?

— И то и другое, — пробормотал он. — Проиграл партейку или две в карты, вот и решил поиграть во что-нибудь другое. Только одну-две партии; ведь я не мог уйти просто так — удача как раз должна была повернуться ко мне лицом! Я вовсе не хотел, вовсе не собирался...

— Ты вовсе не хотел и вовсе не собирался, — сказала я без малейшей нотки раздражения. Сейчас не время сердить моего кузена. Я вложила в его руку кубок с разбавленным вином и стала смотреть, как он уныло отпивает маленький глоток. Марко не был пьяницей — единственным его пороком были азартные игры. За это мой отец его в конце концов и уволил, не посмотрев на то, что Марко состоял с ним пусть и в дальнем, но всё же родстве. — У тебя по-прежнему есть работа повара в доме мадонны Адрианы, — сообщила ему я, когда он обхватил кружку своими большими руками. — Я тебя прикрыла.

— Ты? — Он резко вскинул понуренную голову. — Но как?

Я пожала плечами и, чтобы спрятать невольную улыбку, тоже отхлебнула вина. Два года я не заходила в кухню, во всяком случае, для того, чтобы готовить по-настоящему, и всё-таки я приготовила свадебный ужин почти для сотни гостей. В незнакомой кухне, с незнакомыми помощниками повара и к тому же — без всякого предупреждения, вот как!

— Мой отец учил не только тебя, но и меня, Марко, — сказала я вместо того, чтобы хвастаться. — Мадонна Адриана так и не узнала, что тебя не было в кухне.

— Прими мою благодарность... — начал было он и тут же замолк. — Иисусе, я понимаю, к чему ты клонишь. Ты хочешь...

— Давай поговорим не о том, чего я хочу, а о том, что ты у меня в долгу, а долги надо платить. — Я произнесла это спокойно и мягко. — Ты у меня в долгу, и ты это знаешь.

Его могучие плечи ссутулились ещё больше.

Я пальцем начертила на отдраенной дочиста поверхности стола маленький круг.

— Ты же знаешь, я могу быть тебе очень полезной. Я бы стала помогать тебе в кухнях мадонны Адрианы. Я могла бы помочь тебе справляться с подмастерьями — взять хотя бы этого Пьеро, от которого только и жди беды; тебе стоило бы его уволить и взять на его место кого-нибудь, кто не будет воровать вино, что подают вместе с закусками, и лапать служанок. Я буду помогать тебе с большими банкетами, работать за двоих, когда тебе нужно будет нанимать работников со стороны.

— А что я должен сделать для тебя? — Он снова вскинул голову, щёки его покраснели от гнева. — Что требуется от меня, кузина?

— Просто позволь мне пожить у тебя. — Немного кротости не помешает, рассудила я, и хотя отец любил повторять, что кротости во мне не сыскать днём с огнём, я умела достаточно хорошо её изображать. — Дай мне угол, где спать. И еду. Вот и всё.

— Вот и всё? Да меня живо упекут в тюрьму, если кто-нибудь пронюхает, что я тебе помогаю. А может, случится и чего похуже. — Он сделал ещё один глоток вина. — Почему бы тебе просто не вернуться домой, маленькая кузина? Твой отец, наверное, покричит и поорёт, но не станет же он...

— Он никогда не примет меня обратно после того, как я вот так опозорила семью. — Я ударила по столу ребром ладони, словно мясницким топором, как бы навсегда отсекая всякую возможность примирения. Моя семья в Венеции: отец, мать, младшая сестра — они теперь для меня всё равно, что умерли, потому что я наверняка умерла для них. — Видишь ли, это теперь уменя.

Я засунула руку под передник и бросила Марко через стол сложенную вдвое потрёпанную книжицу.

Он знал эту прошитую пачку листков почти так же хорошо, как я.

— Где ты это взяла? — Он жадно схватил книжицу, быстро перелистал страницы и остановился на странице 112, где увидел такое знакомое жёлтое пятно — отпечаток большого пальца, испачканного смесью яичного белка и мускатного ореха. — Неужто это оригиналы рецептов твоего отца?

— Все до единого, которые он собрал за сорок лет работы поваром.

Увидев знакомую книжицу, Марко просиял, но, заглянув в неё, снова принял кислый вид.

— Но они зашифрованы — они всегда были зашифрованы, и он никому не открыл свой шифр...

— Я знаю его и могу тебя научить. Тогда у тебя будут все его рецепты. — За исключением одного-двух ингредиентов, которые отец не записывал, а держал в уме на тот случай, если кто-нибудь когда-нибудь украдёт его код. Да простит меня Бог, если я скажу, что мой отец — никому не доверяющий подозрительный ублюдок, но таково большинство поваров. И, конечно же, я знала все ингредиенты, которые он утаил.

Марко поднял на меня свои тёмные глаза и впился в меня взглядом.

— Как же ты их раздобыла? Он же всегда хранил их зорче, чем какая-нибудь церковь хранит свои Святые мощи.

Я не могла не вздрогнуть при слове мощи. Да, хорошо, что я не сказала ему о руке святой Марфы, которую прятала в кошеле под юбкой. Ни к чему моему пугливому кузену знать, что он даёт приют женщине, которая украла не только кулинарные рецепты, но и Святые мощи.

— Он иногда брал с собою эти рецепты, чтобы показать их потенциальным клиентам. Это производило на них сильное впечатление — то, что рецепты были зашифрованы, связанная с ними секретность. Он ловил себе клиентов повсюду, где только можно, — наводил их на разговор о свадебном пире, который они планировали устроить для племянницы, или о прощальном ужине, который они собирались дать в честь отъезда сына в университет. А потом вдруг доставал свою книжку с рецептами, чтобы доказать, что он может приготовить праздничные блюда лучше любого другого повара, которого они могли бы нанять. Так он приманил кучу клиентов. — Уверена, он стал бы агитировать потенциальную клиентуру даже на моей панихиде. — В последний раз, когда он приходил ко мне, я... в общем, я подождала, когда он повернулся ко мне спиной, как раз перед тем, как уйти, и стащила их из его заплечного мешка. — К тому времени в голове у меня уже наполовину сформировался план побега, и когда в моих руках оказалась книжка с рецептами, я придумала недостающие детали и начала не тосковать, а действовать. Вот тогда во мне и зародился страх — что со мною сделает мой отец, если меня поймают, и что со мною сделает венецианское правосудие, — но это меня не остановило.

— Твой отец убьёт тебя, — застонал Марко. — Он убьёт и меня, если поймает нас...

Очень может быть.

—Марко, у тебя что, вместо мозгов в голове творог? — Я придала своему голосу лишь чуток резкости, как в сладкий соус добавляют капельку лимонного соуса, чтобы прибавить ему чуточку остроты. — Забудь про моего отца и взгляни на то, что даю тебе я. Твоя должность в доме мадонны Адрианы сохранена — и к тому же с рецептами моего отца ты можешь стать лучшим поваром в Риме, как мой отец является лучшим поваром Венеции. И всё, что я прошу взамен — это дать мне приют. Место под солнцем для твоей одинокой, не имеющей ни отца, ни матери кузины Кармелины, которая перебралась к своему кузену, чтобы, само собой разумеется, работать в его кухне.

Он задумчиво закусил губу.

— Мадонна Адриана не станет поднимать шума, — просительным голосом добавила я. — Ведь я буду работать бесплатно. А её молодая сноха в восторге от моих пирожных с марципаном.

Марко взглянул на меня, потом на оставшееся в его кубке вино. Допивая своё, я не сводила с него глаз, хотя в соседней комнате уже слышалось движение. Слуги кардинала наконец проснулись и взялись за работу. Нам с Марко осталось совсем немного времени наедине — слуги хозяина дома вот-вот могли войти в кухню.

— Итак, — я подняла брови. — Мы с тобой заключили сделку?

ДЖУЛИЯ

Хорошая порция сладкого творит чудеса, благотворно действуя на настроение. После того, как на рассвете я съела весь марципан и половину печёных яблок (я всегда много ем, когда пребываю в меланхолии), мне в голову закралась мысль: может статься, мой муж не стал нынче ночью ложиться со мною в постель просто потому, что он был слишком пьян и боялся, что может оказаться несостоятельным? Даже девственницы вроде меня отлично знали, как на мужскую силу может подействовать излишек вина. Быть может, вечером он опрокинул лишний кубок и его мать разбранила его и велела ему подождать, пока он не протрезвеет? Возможно, поэтому он и сказал мне, что ему «не позволено»?

Конечно же нынче Орсино придёт ко мне. Может быть, даже нынче утром, он, страстный юноша, явится ко мне в комнату, пинком повалив дверь, сгорая от нетерпения, чтобы, наконец, овладеть своей возлюбленной. Это будет как в тех фантазиях, которые я себе воображала, читая сонеты Петрарки^[25], представляя, что бы произошло, если бы Петрарка просто набрался храбрости сжать золотоволосую Лауру в своих объятиях, вместо того чтобы страдать, целуя её выброшенные перчатки, и писать ей прекрасные, по общему признанию, стихи? Конечно же у Орсино наберётся больше храбрости, чем у Петрарки, — ведь я как-никак была его собственной, а не чужой женой, как Лаура, так что у Орсино были все права ворваться в мою комнату, если бы он пожелал. Так что я засунула обсыпанные крошками блюда под подушки, что лежали на стоящих вдоль стен сундуках, хорошенько прополоскала рот розовой водой из кувшина, чтобы дыхание было свежим, пощипала щёки, чтобы вернуть им румянец, и снова скользнула в постель, уложив заново расчёсанные волосы на плечи. И снова начала ждать.

Но единственным человеком, который вошёл в комнату без стука, оказалась моя свекровь, появления которой я вовсе не ожидала.

— A-а, да ты, я вижу, проснулась, — молвила она, не выказав ни малейшего удивления по поводу того, что я лежу в постели одна. — А я собиралась дать тебе поспать после такой долгой ночи.

Знала ли она, как я провела эту ночь? Я посмотрела на мадонну Адриану да Мила, квадратную, точно моя кровать, в платье из лилового бархата с золотисто-коричневыми рукавами, с невозмутимым лицом и тёмной (наверняка крашеной) чёлкой, виднеющейся под головным убором.

— Ну, вставай же, вставай! — сказала она, бодро хлопнув в ладоши. — Надо срочно тебя одеть. Кое-кто желает с тобою поговорить.

— Орсино? — Я откинула прикрывавшую меня простыню. О, у меня было множество вопросов к моему мужу, и независимо от того, полагалось ли жене предстать перед своим супругом в скромном молчании или нет, я собиралась их задать.

— Нет, мой сын отбыл рано утром. У нас есть поместье в Бассанелло, и его присутствие срочно понадобилось там.

— Так скоро? — Все мои вскормленные сахаром надежды рухнули в бездну. — Полагаю, я вскоре отправлюсь за ним.

— Возможно, — бодро сказала мадонна Адриана и потрепала меня по щеке. — А теперь оденься в платье из бело-золотой парчи — я видела его вчера в твоём cassone^[26] — оно прекрасно подойдёт к твоим великолепным волосам.

Вбежали несколько служанок и, не успела я опомниться, хихикая и перешёптываясь, вытащили меня из постели. На мне проворно зашнуровали платье из бело-золотой парчи, и мадонна Адриана сама потратила уйму времени на то, чтобы вытащить из разрезов на моих рукавах буфы из шитой золотом нижней сорочки.

— Испанская парча такая дорогая, но какое качество! Да, твои братья явно тебя балуют!

Худая девушка с задорным личиком, которую мне представили как Пантисилею, — «отныне это твоя личная камеристка, моя милочка» — искусно уложила мои волосы локонами на затылке, приколола к ним прозрачное покрывало, а я стояла посреди всей этой суеты и гадала, что же такое со мною происходит. Пресвятая Дева, как мне хотелось сейчас вновь очутиться в своей собственной комнате, пусть она даже вдвое меньше этой и совсем не такая роскошная; я хотела снова увидеть вечно кислую Джероламу, подозрительные глазки которой вмиг всё примечали, так что она всегда первой разнюхивала, что к чему; но более всего мне хотелось увидеть Сандро. Пусть даже у него и была склонность к театральным эффектам, которая больше бы подошла бы странствующему комедианту, несмотря на все свои шутки и насмешки, никогда не дал бы в обиду свою младшую сестрёнку. Но теперь я больше не могла пользоваться покровительством Сандро и моей семьи вообще. Моим единственным защитником был отныне мой молодой муж, которого нигде не было видно.

— Ах, да ты просто райское видение, — промолвила, расплывшись в улыбке, мадонна Адриана. — Ожерелья не нужно, дорогуша, — да ты и сама скоро это увидишь — да, думаю, теперь тебе можно идти. Спускайся во двор и смотри, не медли.

Я на мгновение опять взглянула в её широкое лицо.

— Хорошо, — сказала я.

Если не знаешь, что ждёт тебя впереди, обставь свой выход как можно эффектнее и надейся на лучшее. Я с достоинством, высоко держа голову, прошла вниз по лестнице, потом через одну сводчатую комнату, через вторую и вступила под арки галереи, которая обрамляла внутренний двор. Здесь я на мгновение остановилась, ослеплённая солнечными лучами, льющимися с открытого неба и кажущимися особенно яркими после приглушённого света внутри палаццо. Я заморгала, приложила руку ко лбу, прикрывая глаза от солнца, — и тут увидела перед собою мужскую руку.

— Идём, — сказал обладатель руки.

Идя вниз по лестнице, я приготовила короткую, красивую, полную возмущения речь, но теперь моя ладонь лежала на широкой, унизанной кольцами руке — руке с кардинальским перстнем. Руке высокопоставленного кузена мадонны Адрианы, кардинала, который так великодушно предоставил свой дом для моего свадебного пира. Как же его зовут? Меня представляли ему с полдюжины раз, но по мне все кардиналы выглядели на одно лицо — как стая слащавых алых летучих мышей.

— Ваше высокопреосвященство, — выдавила я из себя и присела в реверансе на мраморной ступеньке галереи.

— Нет, нет, — тотчас проговорил он и поднял меня. — Это старость должна преклониться перед красотой, а я вижу здесь очень старого мужчину и очень красивую девушку.

Он отвесил мне изящный поклон, более подобающий мужчине в камзоле и рейтузах, чем мужчине в облачении клирика^[27]. Когда он распрямился, я увидела, что он возвышается надо мною, хотя я всё ещё стояла на целых две ступеньки выше. Его сложение было под стать его величественному росту — он был сложен, как бык на гербовом щите, украшающем двери его дома, бык с орлиным носом и тёмными глазами, в которых где-то глубоко блестело веселье. Звук «р» он произносил на испанский манер.

— Идём, — повторил он и увлёк меня вниз по ступенькам галереи в мшистый сад. — Полагаю, вы недоумеваете — почему мадонна Адриана послала вас ко мне.

— Чтобы поблагодарить вас за то, что вы позволили устроить мой свадебный пир у вас в доме, — предположила я.

Он медленно прогуливался со мною по саду между искусственных склонов с цветущими майскими цветами и мраморных статуй в нишах, увитых виноградными лозами. В центре сада журчал фонтан с каменной нимфой, танцующей в его струях.

— Это был прекрасный банкет, Ваше высокопреосвященство, — ничуть не погрешив против истины, сказала я. Меня совершенно не удовлетворяло другое — то, что произошло потом. Это Орсино и я должны были бы прогуливаться сейчас вокруг этого вот фонтана, время от времени смеясь, и я сорвала бы один из этих пряно пахнущих левкоев и заткнула бы его Орсино за ухо, и если бы в его душе была хоть капелька галантности, он поцеловал бы цветок и отдал его обратно мне.

— Я рад, что вы хорошо провели время за ужином. — Голос у кардинала был глубокий, звучный, созданный для того, чтобы гулко отдаваться в сводах сумрачных соборов. Неудивительно, что он пошёл по церковной стезе. — Но должен признаться, что у меня был ещё один мотив для того, чтобы ваш брачный пир прошёл в моём доме.

— Вы не знаете, отчего мой муж уехал так внезапно? — не удержалась я от вопроса.

— В этом я тоже признаюсь.

— Что? — Я остановилась, хотя моя ладонь всё ещё продолжала покоиться на его руке. — Так это вы его отослали?

— Да, — откровенно сказал кардинал.

Я открыла рот, чтобы сказать... одна Пресвятая Дева знала, что.

— Это она? — спросил за моей спиной мальчишеский голос. Я повернулась и увидела высокого паренька, всего лишь на год или два моложе меня, с золотисто-рыжими волосами, в свободной рубашке и рейтузах, таких мятых, словно он в них спал. Его лицо было мне смутно знакомо — он был в числе гостей на моей свадьбе, хотя теперь, когда у меня был мой собственный муж, я обращала мало внимания на зелёных юнцов.

— Хуан, — мягко сказал кардинал, — уйди.

— Что? Я просто хотел посмотреть на новую наложницу. — Хуан, или как его там, с головы до ног смерил меня сальным взглядом, достойным пятидесятилетнего сладострастника. — Можете прийти побаловаться со мной, если вам не по вкусу его высокопреосвященство, мой отец, — сказал он всё с той же сальной самодовольной ухмылкой.

— Хуан, — уже намного менее мягко сказал кардинал, и юнец выпрямился в полный рост.

— Мне просто хотелось взглянуть, вот и всё! Знаешь, я бы тоже мог заиметь наложницу. Я уже достаточно взрослый!

— Тебе только шестнадцать, и ты мне мешаешь. Оставь нас. — Кардинал снова, ничуть не смутившись, повернулся ко мне, в то время как юнец пробормотал что-то неразборчивое, напоминающее извинение, и поспешно ретировался. — Надеюсь, вы простите моего сына, мадонна. Он молод и склонен быть грубым перед лицом красоты. Это форма, в которой неоперившиеся юнцы выражают свой трепет, который вам, должно быть, хорошо знаком.

Я едва его слышала — передо мною только что разверзлась бездна.

— Простите, что я так туго соображаю, Ваше высокопреосвященство. Я просто глупая девушка, так что сразу не поняла — вы услали моего мужа, чтобы завладеть мною самому.

— Да, — весело сказал кардинал.

Я ударила его. То была хорошая крепкая затрещина — я могла одним таким ударом уложить мужчину на обе лопатки, да так, что у него гудело бы в голове. Кардинал было пошатнулся, но только откинул голову назад и рассмеялся.

— Перестаньте хохотать! — Я по-детски топнула ногой по садовой дорожке. — Никто не должен смеяться после моей затрещины! У меня три брата и сестра, которая меня ненавидит — и я знаю, как бить по щеке наотмашь! — На лице кардинала уже проступил красный след моей руки — так ему и надо.

— Верно, у вас это хорошо получается. — Кардинал закашлялся от смеха. — Но боже мой, меня уже несколько десятилетий как не лупила по щеке красивая девушка, и я только сейчас понял, как мне этого не хватало! Этой пощёчины почти довольно, чтобы я снова почувствовал себя молодым. Если вам интересно, — добавил он, — то мне шестьдесят один год.

— Мне интересно сейчас только одно — как поскорее выбраться из этого... этого гнезда порока! — Я дрожала с головы до ног в своих тяжёлых белых с золотом юбках. — Мой муж обо всём знал, или же вы придумали какой-то предлог, чтобы услать его подальше?

— Разумеется, он всё знал. И я ему хорошо заплатил. Хотя он, вероятно, пожалел о заключённой нами сделке, когда увидел, от чего отказался.

— Сделке, — но когда же вы её заключили? Я же увидела вас только вчера!

— Вовсе нет, мы с вами встречались раз пять. Просто все клирики выглядят на одно лицо для молодых девушек, которые смотрят только на молодых щёголей. — Он с печальным видом провёл рукою по своим тёмным волосам с белой вмятиной выбритой на макушке тонзуры^[28].

— Не понимаю, как мы с вами могли встретиться до вчерашнего дня — ведь я выросла в Каподимонте.

— Но вы приезжали в Рим прошлой зимою, когда ваш брат Бартоломео подыскивал себе жену. Вероятно, он также хотел продемонстрировать Риму вас, чтобы начать торги. Я видел вас на мессе — о, по меньшей мере, дюжину раз. Вы, скажем так, выделялись на общем фоне. Однажды я пропустил всю проповедь, заглядевшись на ваш профиль.

Я надменно сузила глаза. От страха у меня сосало под ложечкой, но я не собиралась показывать ему, что боюсь.

— И, всего лишь понаблюдав за мною несколько раз, когда я была в церкви, вы пришли к выводу, что я захочу стать вашей... игрушкой?

— Понаблюдайте во время мессы за десятью девицами на выданье, — молвил он, и его унизанные перстнями руки несколькими красноречивыми жестами начертили в воздухе эту сцену. — Две девушки будут слушать очень внимательно — они действительно набожны. — Он вдруг склонил голову — ни дать ни взять скромная молодая девушка. — Ещё пять будут слушать с напускным вниманием, потому что их матери объяснили им, что показать своё благочестие, а заодно и продемонстрировать в церкви свой хорошенький профиль — это лучший способ добыть себе мужа. — Он устремил восторженный взор вперёд, лишь иногда исподтишка поглядывая в сторону внимательно наблюдающих за девицей потенциальных искателей её руки. — Ещё две будут слушать мессу безо всякого внимания, потому что их матери смотрят за ними недостаточно зорко. — Рот, прикрытый рукой, тихий шепоток и хихиканье. — А одна девушка из десяти даже не будет притворяться, будто слушает, она будет просто сидеть с сияющими глазами, поглощённая мыслями о каком-то известном только ей страшно занимательном секрете. Именно эта девушка покинет церковь, давясь приступами неудержимого смеха, когда простуженный священник перед тем, как поднять облатки для святого причастия, вдруг чихнёт на них. — Он поднял голову и посмотрел на меня. — Это единственная девушка, за которой стоит понаблюдать.

— Какой талант к искусству подражания, — грубо сказала я. — Вам следовало бы стать не кардиналом, а фиглярствующим лекарем-шарлатаном. Одним из тех, кто проделывает на сцене всякие театральные трюки, чтобы всучить легковерным знахарские снадобья.

— Каждый служитель церкви во многом подобен такому лекарю-шарлатану, — нисколько не обидевшись, сказал он. — Знаете, сколько театральных трюков мы используем, когда служим мессу? И не надо креститься — подозреваю, что девушка, которая способна смеяться, когда поднимают Святые дары, не опасаясь при этом погубить свою бессмертную душу, может по достоинству оценить театральное представление.

Он легко, кончиком пальца, дотронулся до локона, упавшего мне на щёку. Я, сердито нахмурившись, подняла руку, как бы предупреждая его о новой затрещине, и он проворно отдёрнул пальцы и, взмахнув рукою, превратил свой жест в приглашение сесть рядом с ним на садовую скамью. Он сел, я осталась стоять.

— Стало быть, вы увидели меня в церкви, захотели меня и решили заполучить? Всё так просто?

— Плотское желание — самая простая вещь на свете, — отвечал он. — Каждый мужчина в той церкви возжелал вас, когда вы выбежали на улицу, смеясь над этим чихающем священником, но только мне хватило дерзости попытаться вас заполучить.

— Да ну? — Я надменно усмехнулась — точь-в-точь как моя сестричка Джеролама. — И как же вы это проделали?

— Ваш ротик похож на жемчужину — вы это знали? Маленький, но совершенной формы. Я расспросил свою добрую кузину, Адриану да Мила, и она разузнала, что ваши братья подыскивают вам мужа. Было нетрудно предложить им кандидатуру её сына Орсино. А тот сразу понял, что это сулит ему изрядное продвижение в его будущей карьере.

— Не может быть. — Ноги мои подогнулись, и я вдруг села на мраморную скамью подле фонтана. Каменная нимфа весело резвилась в его струях, смеясь надо мной. — Не мог он так со мной поступить.

— Это довольно распространённая практика. — В глубоком, низком голосе кардинала всё ещё звучало веселье, однако его тон стал мягче, и он, похоже, перестал улыбаться. Точно я не знала — я не могла заставить себя взглянуть на него. — У моей последней любовницы было три мужа подряд, и каждый последующий сговорчивее, чем предыдущий. Она была респектабельна; имела положение в обществе — и дети, которых она родила мне, пользуются моим покровительством.

— Дети? — Мой вопрос прозвучал глупо. Я посмотрела на арку, через которую удалился грубый молокосос Хуан. Ну, разумеется. Кардинал, ничтоже сумняшеся делающий непристойное предложение женщине, которая только вчера вышла замуж, не постесняется родить с нею бастардов.

— У меня пятеро детей. — Он сел на край фонтана, как раз напротив меня, но не слишком близко. — Четверо здесь, в Риме, три сына и дочь. И одна дочь в Испании, которую я сейчас вижу редко, потому что она уже взрослая и вышла замуж.

И она наверняка старше меня. Не то чтобы это кого-то шокировало, напротив, это было обычным делом. Изотта Колонна, которая проплакала всю свою свадьбу, стояла в церкви рядом с шарообразным мужчиной шестидесяти четырёх лет. Три четверти девушек, с которыми я пересмеивалась на мессе, были выданы замуж за мужчин, по крайней мере, на двадцать лет старше их самих.

Девятнадцатилетний Орсино с его легко краснеющими щеками и голубыми глазами. Я думала, что мне так повезло...

Я посмотрела кардиналу прямо в глаза.

— Если вы так меня хотели, то почему не взяли этой ночью? — заставила я себя спросить напрямик. — Это же ваше палаццо, так что никто не пришёл бы мне на помощь. Вы могли бы сделать со мною всё, что пожелали.

— Моя дорогая девочка. — В его голосе снова зазвучал смех, словно пропитавший пирожное сладкий мёд. — Я никогда в жизни не брал женщину силой и не собираюсь начинать теперь.

Я вскочила на ноги.

— Тогда позвольте мне уехать домой!

— Ну, разумеется, — молвил он. — Ваш новый дом — это палаццо Монтеджордано, где вы будете жить со своей свекровью Адрианой да Мила. У неё вполне уютно — с нею живёт моя дочь; надеюсь, что вы с моей Лукрецией станете подругами. Она прелесть, и ей так часто недостаёт общества других молодых девушек. Ваш муж останется в своём поместье в Бассанелло, хотя меня бы не удивило, если бы он вдруг вернулся, чтобы проблеять извинения за свою трусость. Я тоже буду время от времени приходить в дом моей кузины, дабы ухаживать за вами.

Я презрительно опустила ресницы.

— А что, если я скажу «нет»? — Могла ли я сказать «нет»? Или же я попаду в ад, если брошу вызов кардиналу? О, Пресвятая Дева, кто бы мог подумать, что моё замужество так всё усложнит?

— Пожалуйста, говорите «нет», и ничего с вами не случится. — Кардинал поднялся со своего места, шурша алым шёлком, и его высокий рост снова заставил меня почувствовать себя карлицей. — Собственно говоря, вы даже станете значительно богаче. У вас будет сговорчивый молодой муж — конечно, он жалкий бесхребетный трус, но всё равно он лучше этих сморщенных седых субъектов, которые ухитряются взять в жёны юных дев вроде вас. Вы познаете приятное чувство, которое испытывает девушка, когда знает, что за нею ухаживают ради неё самой, а не ради её приданого, и которое должны испытать все женщины хотя бы раз в жизни. — Он бросил взгляд на мои заплетённые в косы волосы под прозрачным покрывалом. — Я хочу сказать, до того, как они отцветут.

Я откинула голову назад и, глядя ему в лицо, медленно, высокомерно растянула губы в улыбке.

Уголки его губ приподнялись, и он прижал руку к сердцу, как будто моя улыбка пронзила его, точно стрела.

— И, — весело заключил он, — у вас останется шкатулка, полная всяких сверкающих вещиц — моих подарков. Мои бывшие любовницы могли бы вам рассказать, что я весьма искусен и щедр в выборе подарков.

— Мне не нужны ваши подарки.

— Тогда просто выбросьте их, — беззаботно молвил он и снова завладел моей рукой. — Единственное, чего я хочу, — это преподнести их вам, моя дорогая. Это называется — быть безумно влюблённым, потерять голову. Вы должны тоже испытать когда-нибудь это чудесное чувство.

Он повернул мою руку ладонью вверх и легко провёл губами по внутренней стороне моего запястья. Вернее, он бы сделал это, не вырви я руку.

— Не прикасайтесь ко мне, — предупредила его я. С тех самых пор, когда мне исполнилось двенадцать и я начала округляться, из девочки превращаясь во взрослую девушку, мужчины щипали, тискали и пожирали меня глазами. Пажи, лакеи, заполонившие улицы наёмные головорезы; частные учителя, которым полагалось давать мне уроки танцев и преподавать мне «Божественную комедию» Данте^[29]; незнакомцы, которые словно невзначай старались прижаться ко мне слишком тесно, когда я выходила после мессы из переполненной церкви; даже священники, которым я исповедовалась. Причём каждый из них был уверен, что поглаживание и похлопывание сойдёт им с рук, и единственное, что могла сделать незамужняя девушка, — это как можно быстрее отойти украдкой, пока её не обвинили в предосудительном кокетстве. Но теперь я была замужней женщиной, и больше мне не надо было притворяться, будто я ничего не чувствую, когда меня пытаются лапать и щипать. — Не прикасайтесь ко мне, — повторила я, но голос мой дрогнул. «А можно ли говорить “нет” кардиналу?» — прошептал мне испуганный внутренний голосок.

— О, не бойтесь, — нисколько не обидевшись, усмехнулся он и снова отвесил мне изысканный поклон. — Я не дотронусь до вас, пока вы меня не попросите сами.

— Уверяю вас, этому не бывать.

— Скоро мы встретимся снова, — пообещал он, не обратив ни малейшего внимания на мои слова, и удалился быстрым пружинистым шагом человека, которому ещё очень далеко до шестидесяти лет. Он покинул меня стремительно, и, когда я осознала, что он вложил что-то мне в руку, он уже взбежал по ступеням галереи и входил в дом — если бы я что-то сказала, он бы меня уже не услышал.

Я разжала пальцы — и аж задохнулась от удивления. На ладони у меня, изящно свёрнутая, лежала нитка жемчуга с одной грушевидной жемчужиной-подвеской, такой большой, какой я за всю свою жизнь ещё не видала.

«Ожерелья не нужно, дорогуша, — давеча пропела тонким голоском мадонна Адриана. — Да ты и сама скоро это увидишь».

Старая ведьма. Моя сводня-свекровь всё знала заранее. Она отправила своего собственного сына в деревню, чтобы не мешал, и обрядила его молодую жену, чтобы послать её заниматься блудом.

Я зажала ожерелье в кулаке и, торопливо взбежав по лестнице, ворвалась в свою спальню. Как мне хотелось найти там мадонну Адриану — тогда бы я бы швырнула эту безупречную жемчужину ей в лицо. Но в комнате была только моя новая камеристка Пантесилея — она шарила по ящикам моего комода и моим сундукам.

— Ты что же это, приставлена ко мне, чтобы за мною шпионить?

— Мне велела мадонна Адриана, — извиняющимся тоном отвечала моя служанка. — Вы виделись с кардиналом, мадонна Джулия? Он красив? Мне не случалось видеть его вблизи...

— Убирайся! — крикнула я. — Чтобы духу твоего не было здесь ни сейчас, ни потом!

Её глаза остановились на ожерелье, зажатом в моих пальцах.

— Ух, какое красивое! Мне тоже нравятся украшения — они показывают, что у мужчины серьёзные намерения...

— Вон!!

— Уже иду, мадонна Джулия, уже иду.

Она сделала мне реверанс и по-свойски хихикнула, но я конечно же отказалась ответить ей тем же. — Твоё имя нелепо и смехотворно! — крикнула я ей вслед. Тоже мне Пантесилея! Эта пронырливая девка нисколько не напоминала царицу амазонок, она даже не была служанкой — она была мерзкой шпионкой! Шпионкой, приставленной ко мне, чтобы докладывать обо всех моих действиях, всех поступках, всех секретах. Здесь у меня не было никого, кому можно было бы доверять.

Я опрокинула прикроватный столик, найдя некое извращённое утешение в грохоте, произведённом свалившейся на пол вазой, кубком и молитвенником. Потом швырнула жемчужное ожерелье на сундук с моим приданым и уставилась на него, точно на притаившуюся змею. Я не стану его примерять.

Во всяком случае, в течение ближайшего часа.

Столько я и продержалась.

У моего кардинала был хороший вкус в выборе драгоценностей, этого у него не отнимешь. Но я всё равно брошу это ожерелье к его ногам, если он посмеет прийти ещё.

— Возьмите это, кардинал Борджиа! — сказала я вслух, натягивая жемчужную нить через голову.

Родриго Борджиа. Я наконец вспомнила его имя.

Когда мужчина дарит тебе драгоценности, то, даже если ты собираешься бросить их ему в лицо, тебе следует запомнить его имя.

ГЛАВА 3

Сатурн с самого начала отметил меня

печатью меланхолии.

Фичино^[30]

ЛЕОНЕЛЛО

Я декламировал эти строки про себя, переходя рыночную площадь.

Почтенная мать семейства, как и подобает, с перчатками на руках и покрывалом на голове, надо полагать, идущая с исповеди, бросила на меня подозрительный взгляд. Должно быть, мои губы двигались в такт моим мыслям, и со стороны я был похож на бормочущего что-то нечленораздельное сумасшедшего. Я отвесил матроне изысканнейший поклон и торжественно сказал: «Трижды Аяксы его отражали от тела своею Бурною силой». Вы это знали, добрая синьора? Трижды!

Она перекрестилась и заторопилась прочь. Притворяющийся слепым нищий сдвинул прикрывавшую вполне зрячий глаз повязку, на миг с изумлением воззрился на меня, но тут же вспомнив свою роль, начал снова пускать слюни и, делая вид, будто ничего не видит и вторым зрячим глазом, привычно уставился в пространство.

продолжал я декламировать в уме шествуя так же горделиво, как могучий Аякс, —

Двое учеников мясника остановились и принялись хохотать над карликом, решительно шагающим, положив руку на рукоять кинжала, как будто это меч какого-нибудь древнего героя, но на сей раз их смех ничуть меня не задел. Я был взрослым мужчиной, через год или два мне стукнет тридцать, но сказание о Троянской войне всякий раз снова превращало меня в восторженного школьника, который только что впервые прочёл его. Благодаря удачным картам, которые достались мне вчера вечером в игре в примьеру — целый chorus — у меня нынче скопилось достаточно денег и я наконец смог купить одну изрядно потрёпанную книгу, к которой присматривался уже целый месяц — и то была не упрощённая Ilias Latina^[32], которую я читал в детстве, а версия самого Гомера, переведённая на итальянский с греческого. Конечно, она было отпечатана всего лишь с ксилографичесого клише; обращённая к Ахиллу просьба Приама отдать ему тело Гектора была ужасно смазана, а сцена поединка Гектора и Аякса оказалась почти нечитаемой из-за водяных пятен. Но всё-таки это была книга, новая книга для моей скромной библиотеки, и я, не удержавшись, погладил потёртый томик за пазухой моего камзола.

Я свистнул сквозь зубы и продолжил свой путь к таверне, где работала Анна. Если я хочу нынче вечером поужинать, то придётся мне сыграть для этого ещё одну или две игры, потому что все имевшиеся у меня монеты я потратил на книгу. А потом я пойду домой, в мою крошечную арендованную каморку над типографией в Борго и проведу остаток вечера, растянувшись на своей узкой койке с кружкой вина в руке, читая при ясном свете тонкой восковой свечи, которую я брал из коробки, только когда у меня появлялась новая книга.

— Анна! — крикнул я, входя в таверну и прерывая свою декламацию как раз перед оплакиванием Патрокла. — Анна, моя голубушка, нет ли у тебя нынче вечером каких-нибудь баранов, которых можно обстричь? Дай мне...

Вот тут-то я и увидел, что за столами нет клиентов; в таверне царила странная жуткая тишина, нарушаемая только приглушёнными рыданиями двух работающих здесь подавальщиц, которые плакали, уткнувшись друг другу в плечо.

— Что здесь происходит? — Я посмотрел на заплаканные лица служанок. — Что стряслось? Где Анна?

— В... Вон там, — дрожащим голосом ответила одна из них. Я распахнул дверь на кухню, и вся моя порождённая обладанием вожделенной книгой весёлость тут же лопнула, как мыльный пузырь.

Анна умерла, борясь. По крайней мере, она сопротивлялась.

— Когда вы нашли её? — онемевшими губами проговорил я.

— Рано утром. Одна из служанок, она приходит в кухню на рассвете, чтобы, значит, разжечь огонь и поставить кипятиться котлы, — и что же я слышу у себя наверху? Жуткий вопль, а когда спускаюсь, чтобы посмотреть, что стряслось, глупая девчонка уже залила своей рвотой весь пол.

«Тут есть, отчего человека может вывернуть наизнанку», — подумал я. Анна лежала на длинном, установленном на козлах кухонном столе, голова её была запрокинута, смятые юбки открывали голые ноги, руки были широко распростёрты, как у Христа на Распятии, и пригвождены к столешнице кухонными ножами, воткнутыми в ладони. Она всё-таки ухитрилась оторвать от стола одну руку в последней отчаянной попытке защититься. Я поднял её свободно свисающую с края стола кисть и увидел под ногтями полумесяцы запёкшейся крови. Она крепко поцарапала своего убийцу.

Молодец.

— Теперь народ будет несколько недель обходить моё заведение стороной, — пожаловался кабатчик. — Кто захочет пить вино и играть в кости в таверне, где пригвоздили к столу мёртвую девку?

«Хотя, если бы она не оцарапала того, кто на неё напал, он, возможно, и не перерезал бы ей горло». Моего друга Анну убили не ножи, которыми ей пронзили руки, а глубокий кровавый разрез на горле, окружённый четырьмя мелкими, явно сделанными в панике порезами, как будто прежде убийца никогда никому не перерезал горла.

«Я бы научил тебя лучше», — подумал я. Одной рукой хватаешь за лоб, откидываешь голову назад, а затем одним прямым сильным движением резко проводишь ножом поперёк горла. Именно поперёк — в этом всё дело. Если проводить дугой, то разрез не получится достаточно глубоким.

«Ты это постиг на практике, да? Ты сделал четыре неудачные попытки, прежде чем она умерла».

— Кто это сделал? — тихо спросил я.

— Тебе-то что? Это неважно, его всё одно никогда не поймают.

И то, наверное, не поймают. Простая девушка, которой в кабаке перерезали горло, — да такие тела еженощно во множестве сбрасывают в Тибр. В основном их вылавливают, свозят вместе и, поскольку никто их не опознает и не забирает, сваливают в кучи в безымянных могилах. И никому до них нет дела. Ни священникам, которые не станут служить заупокойную мессу по умершему, пока им не заплатит кто-нибудь из живых. Ни этим раздувающимся от важности продажным городским служителям закона, которым вроде бы положено ловить преступников, но которые больше интересуются взятками и поживой, чем поисками убийц. Никто не станет утруждаться, чтобы сходить за священником или за служителем закона, только не ради такой, как Анна.

Я протянул руку и закрыл ей глаза, полуоткрытые, незряче глядящие на сучковатые потолочные балки.

— Кто это сделал? — спросил я снова.

— А я почём знаю? — кабатчик пожал жирными плечами, уныло глядя на кровь, которая стекла со стола и образовала на полу застывшую тёмную лужу. Из-за его спины, за закрытой дверью кухни, слышались голоса двух оставшихся служанок — они рыдали и тихо переговаривались. — Одна из девушек говорит, что вчера поздно вечером здесь развлекались трое мужчин — играли в кости, сорили деньгами, пялились на девушек. Может, Анна осталась, после того как остальные две ушли, чтобы, значит, обслужить их.

— А вы здесь были?

— Нет, я пошёл к полуночной мессе, — с постным видом отвечал кабатчик.

— Ты пошёл поваляться в постели с женою возчика, к которой ты любишь захаживать, когда её муж со своими мулами уезжает из Рима.

— Они были хорошо одеты. Анна могла бы заработать приличный куш, если бы задрала юбки для кого-нибудь почище карликов да торговцев рыбой. Только всё пошло не так, как она хотела.

— Нет, её не изнасиловали. — Я поправил её мятые юбки, чтобы они закрыли ей лодыжки. Под юбками у неё не было крови, на бёдрах не было кровоподтёков. Синяки виднелись у неё на коленях, как будто кто-то пытался насильно их раздвинуть, но Анна, как видно, слишком отчаянно боролась.

Ножи, которыми её руки пригвоздили к столу, видимо, были нужны для того, чтобы она не сопротивлялась...

— Кто теперь будет убирать всё это свинство, хотел бы я знать? — Кабатчик снова принялся жаловаться. — Мне придётся заплатить этим девчонкам двойную плату только за то, чтобы они вымыли тут пол! А до тела они и дотрагиваться не станут: как-никак она была шлюхой, да и померла без покаяния.

— О её теле позабочусь я. — Я пересёк кухню и взобрался на стул, чтобы добраться до свечного ящика. — Я заплачу, — сказал я, предупреждая протесты кабатчика, и начал расставлять свечи вокруг тела Анны. Дешёвые свечи, сделанные из прогорклого сала. Она была достойна, чтобы во время ночного бдения подле её тела перед погребением горели свечи из пчелиного воска. Она много чего была достойна. Например, шёлкового платья вроде того, которое мы с нею видели на красивой юной новобрачной, что ехала мимо нас в свадебной процессии две недели назад. Она была достойна иметь заботливого мужа и любящую семью. Она заслуживала пристойной смерти в шестьдесят лет, а не этой ужасной гибели, когда всего-то в двадцать пять её сначала пригвоздили к кухонному столу, а потом перерезали ей горло.

— Закрой на сегодня таверну, — сказал я кабатчику, который опять начал было жаловаться и кипятится. — Я буду бодрствовать у её тела всю ночь, а завтра заплачу за её похороны.

— А карлик-то вроде влюблён! — Кабатчик игриво поднял бровь, и его губы начали было растягиваться в ухмылке.

— Попридержи свой грязный язык, пока я его тебе не отрезал, — не повышая голоса, остановил его я. — У неё нет семьи, чтобы заняться её похоронами, так что все хлопоты возьму на себя я.

— Что ж, это твои деньги — тебе и решать, на какую блажь их тратить.

— Эти деньги я выиграл, когда мне достались очень удачные карты при игре в примьеру, — объяснил я бездыханному телу Анны, когда кабатчик, топая, вышел вон. — Chorus, четыре карты одного достоинства. Такое сочетание карт попадается редко. Я купил на выигрыш книгу, но теперь я отнесу её обратно в лавку. Этих денег хватит, чтобы достойно похоронить тебя на кладбище. А может, и на одну-две заупокойные мессы по твоей душе...

Анна лежала тихо. На кончике одного из её пальцев застыла крупная капля запёкшейся крови. «Просто обыкновенная девушка из таверны», — подумал я. Некрасивая, с неухоженными, не очень чистыми волосами; неграмотная, постаревшая от тяжёлой жизни уже в двадцать пять лет. На каждой рыночной площади Рима найдётся сотня подобных девушек. Ничто не отличало её от любой другой из них, разве что, может быть, милая ямочка, что появлялась, когда она улыбалась своею доброй улыбкой.

— Тело на одр положили; его окружили, рыдая, грустные други, — промолвил я, потом процитировал строки о горе Ахилла, потерявшего своего друга Патрокла:

с этими словами я выдернул нож, который всё ещё пригвождал руку Анны к столу.

— С кем это ты говоришь?

Я обернулся и увидел двух оставшихся в таверне служанок — они стояли в дверном проёме, уставившись на меня опухшими от слёз полными тревоги глазами. — Она ведь тебе не отвечает, верно? Говорят, возле тел тех, кто умер не своею смертью, бродят привидения...

— Я просто молюсь о её душе. — Я увидел, как они поспешно отвели глаза от глаз Анны, которые сами собой опять открылись и невидяще смотрели в потолок. Я вновь опустил её веки и на этот раз придавил их последней парой скудо из моего кошелька.

— Да упокоит Господь её душу, — перекрестившись, дрожащим голосом проговорила одна из служанок. Эта девушка, бывало, нарочно толкала меня бедром, когда я играл, просто чтобы посмотреть, сумеет ли она выбить карты из моей руки, но сейчас её глаза были красны от слёз, а подбородок дрожал. — Да сгноит Господь заживо тех, кто это с нею сделал!

— Кабатчик говорит, вы их видели. — Я разгладил складки на мятой юбке Анны. — Это были трое мужчин, не так ли? Как они выглядели?

— Ну, как они все выглядят? — пожала плечами вторая служанка, постарше, с жёстким взглядом и суровой линией губ. — Мужчины, которым пришла охота поразвлечься, вот как они выглядели.

— На одном из них была маска. — Первая служанка фыркнула, хлюпнув носом. — Ты и сам знаешь, что из себя представляют эти молодые щёголи. Их хлебом не корми, а дай нацепить маску, будто нынче карнавал, и в таком виде заявиться в трущобы!

— Стало быть, он был молод. — Я тщательно пригладил волосы Анны, убрав их с испачканных запёкшейся кровью щёк. — Это был юнец или молодой мужчина?

— Кто его разберёт, когда на нём маска? Во всяком случае, он был молод и набит деньгами. Так и сыпал монетами, пока играл в зару.

— А двое остальных?

— Обыкновенные мужчины, — раздражённо сказала та служанка, что была постарше. — А тебе-то что?

— Будет лучше, если мы будем знать, как они выглядят. А что, если они явятся опять? — Я печально посмотрел на неподвижно лежащее между нами тело Анны. — Что, если в следующий раз им захочется поразвлечься с одной из вас, мои красавицы?

— Это вряд ли. Потому что ничего у них не выйдет. — Первая девушка скорчила гримасу, и льющийся изгрязных окон таверны тусклый свет рельефно осветил её нос, сломанный по меньшей мере один раз то ли каким-то пьяным матросом, то ли чернорабочим. — Один из них был такой урод — ну, прямо страшный как смертный грех; он был в ливрее. Такой здоровенный охранник. Я бы не стала с ним заниматься этим делом и за мешок дукатов.

— Ты бы обслужила самого дьявола и за один дукат, — заметила её подруга. — А за мешок и подавно!

— А что за ливрея была на этом охраннике? — перебил я их перепалку, прежде чем первая девушка успела рассердиться.

— Не знаю, на нём был плащ. Но я разглядела, что на груди у него вышита лошадь.

— Да не лошадь это была, — возразила вторая служанка, — а бык. Вышитый красной нитью.

— Нет, лошадь...

— А третий мужчина? — спросил я, складывая руки Анны крест-накрест на её плоской груди. — Как выглядел он?

Они обе тупо посмотрели на меня и пожали плечами.

— Мужчина как мужчина, — сказала наконец старшая. — Вот говорил он с акцентом — то ли испанец, то ли венецианец.

— Dio. И что вы можете сказать насчёт этого то ли испанца, то ли венецианца?

— Он явился позже тех двоих. Ущипнул меня за задницу и даже не предложил монетку. И сказал, что лучше вернуться на постоялый двор «Смоква», потому что там можно найти девушек покрасивше.

Внезапно я ощутил острое сожаление, что они не отправились обратно на постоялый двор «Смоква» и не убили там какую-нибудь девушку покрасивее Анны. Какую-нибудь хорошенькую девицу с чёрным сердцем и загребущими руками, которая бросила своего новорождённого ребёнка где-нибудь на пустынном склоне холма или сдавала денежных клиентов бандитам, которые их грабили и убивали, — какую-нибудь девушку с достаточным количеством грехов, чтобы заслужить такую смерть.

Такую смерть. Анна была пригвождена к столу, но за что? Может быть, она слишком упорно сопротивлялась и они запаниковали и перерезали ей горло, чтобы заставить её замолчать, прежде чем они сбегут? Даже если бы крики «Убивают!» донеслись ночью из такого захудалого кабака, как этот, кто-нибудь из крохотных винных погребков или арендуемых комнат в домах на другой стороне улицы мог всполошиться.

Интересно, сколько знатных римских семей одевают своих телохранителей в ливреи с красным быком или лошадью?

Интересно, у кого из них остались на лице следы от ногтей Анны: у телохранителя, у то ли испанца то ли венецианца, или у юнца в маске?

Интересно, бывает ли регулярно кто-нибудь из этих троих на постоялом дворе «Смоква»?

Обе служанки ушли, встревоженные тем, что я так внезапно замолчал, и я был рад их уходу. Я зажёг расставленные вокруг тела Анны свечи и снова сел на свой табурет для ночного бдения у её тела. Нащупав томик «Илиады» за пазухой камзола, я достал его и стал читать.

— прочёл я.

Здесь не будет рыдательного плача и громких стенаний. Никому нет дела до смерти Анны, кроме меня. В отличие от Патрокла, о котором скорбели все герои Греции.

— У меня нет для тебя ни светлого елея, ни масти драгой, моя голубушка, — отвлёкся я от Гомера, чтобы обратиться к моему другу Анне. — Мне ещё повезёт, если я смогу оплатить заупокойную мессу по твоей душе.

На меня, блестя, смотрели монеты на её глазах.

Я замолк и закрыл томик.

— Ахиллес хотя бы знал, кто убил его друга.

Анна безмолвствовала. Я посмотрел на неё.

— А кто убил тебя, моя девочка?

Ответом мне было молчание.

ДЖУЛИЯ

— Стало быть, вы признаетесь в грехе блуда и нарушении брачных обетов. Это большой грех, мадонна.

— Нет, — сказала я, раздражённая его тупостью. — Это вовсе не то, что я говорила. Я сказала, что меня искушают заняться блудом в нарушение брачных обетов.

— Значит, вы желаете мужчину, который не является вашим мужем, а является преосвященным кардиналом?

Я со злостью уставилась на решётку исповедальни. В церкви было темно и душно и затхло пахло ладаном, скамеечка для коленопреклонений была жёсткой, и сквозь украшенную искусной резьбою решётку исповедальни я могла разглядеть только какие-то части облачения священника, но не его лицо. Его как бы освобождённый от телесной оболочки голос был полон неодобрения.

— Нет, — попыталась я объяснить ещё раз. — Это кардинал Борджиа меня желает. Он воображает, будто достаточно помахать перед моим носом одним или двумя драгоценными ожерельями...

— Значит, вы виновны в том, что искушаете духовное лицо нарушить обет безбрачия?

— Если учесть, что у него уже есть пятеро внебрачных детей, вряд ли ему требуется, чтобы его искушали, — заметила я.

— Не ваше дело порицать служителя Господа. — Священнику явно было легче порицать меня. Отрывистый голос, доносящийся до меня из-за решётки, был ледяным. — Плотские грехи кардинала — это дело его совести. Вы не должны утяжелять ношу, что обременяет его душу.

— Его ношу? — возмутилась я. — А как насчёт моей? Жена без мужа, брошенная в... в гнездо порока! — Наверное, уж это его проймёт. Ведь священники вечно талдычат нам о гнёздах порока.

— Даже сквозь эту преграду я вижу, что вы отмечены проклятием красоты, — продолжал священник, цокнув языком. — Красивые женщины суть ловушки, которыми дьявол искушает мужчин нарушать свои обеты. Облачитесь в скромные одежды, мадонна, старайтесь держаться в тени и не утяжеляйте ношу этого служителя Господа, искушая его своим телом.

— Я вовсе не хочу искушать его своим телом!

— Все женщины жаждут, чтобы ими восхищались. Сей служитель Господа трогал вас?

— Нет, — призналась я. — Но он этого хочет. — «Он приходил ещё раз, но я отказалась с ним говорить». Так я священнику и сказала. — Я просто сидела, сложив руки на коленях. Я никак его не поощряла.

Но это не произвело того впечатления, на которое я рассчитывала.

— «А! — сказал кардинал Борджиа, и по его низкому глубокому голосу стало видно, что он позабавлен. — На сей раз меня ждёт презрительное молчание. Что ж, если вы предпочитаете безмолвие, то я тоже. На что слова, если можно просто любоваться такой красотой?» — И он подпёр рукой подбородок и сидел так битый час, воззрившись на меня своими горящими глазами.

— Под конец я вся издёргалась, — сказала я священнику. — Знаете, как трудно — просто неподвижно сидеть и молчать, когда на тебя пристально смотрят? У меня ужасно чесался нос, а он за весь час только и сказал: «Не могли бы вы дуться, немного повернув голову? Я был бы благодарен за возможность полюбоваться вашим совершенным профилем». Ну что делать с таким человеком? Что бы я ни сказала, он ни на что не обижается.

— Значит, его воля сильнее вашего тщеславия. Три покаянных молитвы...

Священник скороговоркой перечислил все молитвы моей епитимьи — чтобы прочесть их все, мне пришлось бы стоять на коленях до Сретения Господня, но я просто заткнула уши, не желая слушать. «Мне надо было сразу понять, что ты примешь его сторону». Эти попы вечно держатся друг за дружку. Все у них виноваты, только не они сами. Когда мне было двенадцать и мои груди впервые стали давить на шнуровку моих корсажей, меня исповедовал монах — дыша на мою шею вином от причастия, он шепнул мне, что отпустит все мои грехи, если только я дам ему посмотреть на мои созревающие яблочки. Он так и сказал «яблочки». Я всё рассказала настоятелю его монастыря, и каким-то образом в конце концов оказалось, что во всём виновата одна я; юная искусительница, выставляющая напоказ свои прелести, ввела в соблазн бедного служителя Господа. С тех пор я никогда по-настоящему не верила попам. И с тех пор мне не очень-то нравятся яблоки.

— Ego te absolvo^[35], — промолвил наконец священник за решёткой исповедальни, потом отбарабанил остальные слова формулы отпущения грехов. Я возмущённо перекрестилась и поспешила выйти из исповедальни, прежде чем меня стошнит либо от одуряющего запаха ладана, либо от витающего здесь лицемерия. «Ох уж эти мужчины», — подумала я, проходя мимо кающихся, стоящих в очереди к священнику в исповедальне, и огляделась, ища алтарь, где я могла бы поставить свечу. Мне не хватало нашего старого образа, слегка косящей Мадонны в церкви в Каподимонте, где я исповедовалась, когда была девочкой. Здесь, в Санта-Мария-Маджиоре, всё было куда более величественно: колонны все высечены из афинского мрамора, своды и апсида украшены великолепными мозаиками, повествующими о жизни Пресвятой Девы, и все святые, стоящие в нишах, имели донельзя высокомерный вид. В конце концов я остановилась перед алтарём святой Анны — у неё было более доброе лицо, чем у строгой, словно ко всему придирающейся Мадонны, и к тому же на ней были надеты очень модные, с разрезами, выложенные бархатом рукава.

— Мужчины все одинаковы, — сказала я святой Анне, зажигая свою свечу. — И совершенно неважно, что на них надето — камзол или сутана.

— Sorellina!

Я обернулась и увидела моего брата Сандро, который, только что, войдя в церковь, снял шляпу и теперь вовсю размахивал ею, увидев сквозь толпу меня.

— Тут совсем не то, что в Каподимонте, верно? — продолжил он, подойдя к алтарю святой Анны, где стояла я. Он окинул взглядом высокие своды поперечного нефа, богато позолоченные одежды статуй святых, мозаичные полы грандиозной базилики. — Да, sorellina, нынче ты вращаешься в высоких кругах. — Тёмные глаза Сандро одобрительно прищурились при виде моего зелёного бархатного платья, вышитых пышных рукавов и серебряной сетки, в которую я упрятала свои волосы. Он не привык видеть меня так роскошно одетой — когда мы росли, шелка и бархат надевались только по дням церковных праздников или каких-нибудь торжеств, однако для Борджиа и Орсини парча и жемчуга были чем-то повседневным. — Наверное, священник в исповедальне попенял тебе за тщеславие, — продолжил Сандро, — но сколько ещё грехов ты успела совершить всего за две или четыре недели брака? Что до меня, то мне нужно отпущение моей обычной порции плотских грехов. Мне кажется несправедливым, что за небольшое баловство с хорошенькой девушкой я получаю епитимью вдвое более суровую, чем студент или солдат. Жизнь клирика имеет явные изъяны, во всяком случае, пока ты находишься на низших ступеньках иерархической лестницы. Нельзя безнаказанно совершить более или менее серьёзный грех, пока ты не достиг, по крайней мере, сана кардинала. Полагаю, это должно придать мне стремления поскорее взобраться по лестнице наверх. Как тебе «кардинал Фарнезе»...

Я не видела моего любимого брата со дня свадьбы. По его словам, дела заставили его удалиться из города на несколько недель. «К сожалению, время от времени мне всё-таки приходится работать нотариусом час или два, что поделаешь». Прошедшие недели дали мне достаточно времени, чтобы обдумать, что я ему скажу, но сейчас я не могла вспомнить короткую сердитую речь, которую я приготовила, к тому же, как бы то ни было, церковь не место для криков. Поэтому я просто ударила Сандро кулаком в плечо.

— Ой! — он воззрился на меня с удивлением. — Брак вопреки моим надеждам не сделал тебя добрее, sorellina.

— Мерзавец! — сказала я и ударила его ещё раз. — Ты знал? Ты знал о кардинале Борджиа?

— Что я должен был о нём знать? — Сандро пожал плечами. — Кроме того, что он богаче Мидаса^[36] и что у него больше женщин, чем у турецкого султана?

— Да то, что он хочет и меня прибавить к своему гарему!

Сандро расхохотался:

— О да! Стареющий кардинал, словно огромный кальмар в алых одеждах, ласково обвивает своими щупальцами прекрасную деву...

— Сандро, веди себя серьёзно!

— ...она извивается, вертится, о, как же ей спастись? Подобно Андромеде^[37], прикованной к скале, чтобы стать жертвою чудовища, посланного Нептуном, сия нежная красавица ёжится от страха, когда мощные руки влекут её к погибели...

— Разве будущему кардиналу Фарнезе не следует вместо греческих мифов читать Святое Писание?

— ...она изо всех сил борется со своей судьбою — принести свою девственность в жертву древнему богу...

Я стояла и кипела от злости, покуда мой братец закатывался от смеха. Люди вокруг начинали на нас пялиться, но это моему брату всегда было нипочём. Я взяла его за рукав и отвела подальше от алтаря святой Анны, остановившись между мраморной колонной и вереницей людей, один за другим заходящим в исповедальню. — Сандро, перестань давиться смехом и послушай меня! Ты действительно не знал? Что кардинал Борджиа...

— Что ему нравится, как ты выглядишь? — Сандро наконец подавил последние смешки, но в его тёмных глазах плясали весёлые искорки. — Всем этим престарелым святым отцам нравилось, как ты выглядишь, sorellina! А Борджиа — похотливый старый козёл в митре^[38], об этом знает весь Рим. Только не говори мне, будто ты не знаешь, как обходиться со сластолюбивым служителем церкви, если он вздумал с тобой флиртовать! Просто пронзи его своим ледяным взором, который ты довела до совершенства, тем самым, который превращает мужчин в червей. А если это не поможет, выдай одну из твоих превосходных затрещин, которая может повалить быка...

Моё исстрадавшееся сердце сжалось от величайшего облегчения. Пусть Орсино продал меня кардиналу за деньги и продвижение в карьере, но гораздо больнее было думать, что то же самое проделал и мой любимый старший брат. Но он этого не делал — й он, и вся моя семья устроили мой брак, не подозревая ни о каком подвохе. Мои отец и мать ушли к Господу, но девушка никогда не бывает одинока, если у неё есть по-настоящему любящий её старший брат. Родриго Борджиа придётся с этим считаться и моему мужу тоже.

— Сохраняй спокойствие — ведь теперь ты замужняя женщина. Неужели ты думаешь, будто какой-то раздувшийся от сознания своей важности поп может просто взять и затащить тебя в позолоченную клетку, словно какую-нибудь турецкую наложницу? — От такой мысли Сандро опять зашёлся от смеха.

«Собственно говоря, именно это он и замышляет». Но сказать это вслух я не решилась. Мой муж явно не собирался защищать мою честь с рапирой в руке, но за Сандро это наверняка не заржавеет. В общем-то, мой брат смотрел на мирские грехи снисходительно, они его даже забавляли, но от его снисходительности не останется и следа, если речь пойдёт о том, чтобы защитить его любимую младшую сестрёнку. Если из-за меня моего брата порежут на куски...

— Что ты знаешь о кардинале Борджиа, Сандро? — спросила я, оставив свои мысли при себе.

— Разумеется, только сплетни. — Взяв меня под руку, Сандро покинул своё место в очереди в исповедальню. — Все мои простительные грехи подождут, раз представился случай вдоволь посплетничать. Позволь мне проводить тебя домой.

Выйдя на площадь, я раскрыла свой зонтик от солнца, и мои охранники торопливо поднялись со ступенек церкви, где они нежились и зевали на солнце. Когда я была незамужнею девицей, на улице меня сопровождала только бдительная мать или служанка, следящие за тем, чтобы мои глаза были скромно потуплены и чтобы я смотрела себе под ноги, а не на мужчин. (Как будто это когда-нибудь мешало мне украдкой бросать взгляды по сторонам.) Но нынче за мною ходила целая свита: четвёрка стражников в жёлто-бордовой ливрее Борджиа с вышитым на груди быком, паж, несущий мой шлейф, моя весёлая служанка Пантесилея, которая держала мой зонтик от солнца и мои перчатки. И всем им до одного приплачивали, чтобы они за мною шпионили. Прихлебатели. Лизоблюды.

— Итак. — Я жестом велела им немного поотстать, и мы с Сандро начали пересекать мощёную булыжником площадь. Я слегка приподняла свой бархатный подол, осторожно обходя лужу. Вокруг хлопали крыльями и ворковали бесчисленные голуби; уличные торговцы громко призывали купить у них кусочки дерева или ткани, уверяя, что это частицы Честнаго животворящего креста Господня или фрагменты Туринской Плащаницы; нищие, сидя на корточках, протягивали за подаянием миски, надеясь получить монетку у закутанных в покрывала женщин, торопящихся в церковь или выходящих из неё. — Расскажи мне о кардинале Борджиа.

— Ага, он всё-таки произвёл на тебя сильное впечатление, да?

— Сандро, я говорю серьёзно! — Что за человек был мой воздыхатель? Мадонна Адриана, разумеется, воспевала его достоинства с утра до ночи: его учёность, его ум, его остроумие, его безупречный вкус во всём, что касалось искусства, влияние, которым он пользовался в Коллегии кардиналов, но я не знала, верить всему этому или нет. Но пусть Пресвятая Дева сама обречёт меня вечно мучиться в аду, прежде чем я доставлю кардиналу удовольствие, спросив его сама. Был только один человек, к которому я могла обратиться за консультацией — мой брат, который, хотя и был всего лишь нотариусом, всегда знал все городские сплетни.

— Он кардинал-епископ Порто и Санта-Руфины, — молвил Сандро. — Ещё он Администратор Валенсии; провёл там несколько лет — ведь он, как ты и сама, наверное, догадалась, испанец. Фамилия Борджиа произошла от испанской фамилии Борха. Кое-кто поговаривает, будто Борха происходят от мавров или испанских евреев, но я этому не верю. Родриго Борджиа — глава Коллегии кардиналов, что означает, что именно он созовёт конклав, когда придёт время выбирать нового Папу.

— Хватит об этих его званиях и выборах Папы, — перебила его я. — Расскажи мне то, что действительно интересно!

— Он очень богат. — Мы уже миновали площадь и теперь шли по лабиринту из узких извилистых улочек, в котором любой неримлянин сразу же безнадёжно заблудится. Всякий коренной римлянин скажет вам это, едва почует, что вы имели опрометчивость родиться вне пределов Вечного города. — Ты же видела его дом — думаю, он один из самых богатых кардиналов Рима.

Я подумала об огромной жемчужине, которая сейчас лежала на моём подоконнике, где от неё бархатистым светом отражались солнечные лучи. Я бросила её туда вместо того, чтобы запереть в одном из моих сундуков, желая, чтобы кто-нибудь из слуг украл её, — и это стало бы для его высокопреосвященства хорошим уроком. Пусть узнает, что я потеряла его драгоценный подарок и ничуть о том не сожалею... Однако никто из слуг не осмеливался даже дотронуться до неё, наверное, потому, что они слишком боялись, как бы им не отрубили руки за воровство, и она правда выглядела такой красивой, лёжа на солнце, переливаясь и маня. Я не знала, что с нею делать, но знала, что я её ни за что не надену.

Во всяком случае, когда меня кто-нибудь мог увидеть.

— И, разумеется, у него есть незаконнорождённые дети, — продолжал мой брат весело перечислять все пороки моего ухажёра. — То ли семь, то ли восемь от разных матерей как в Испании, так и в Риме.

— По его собственным словам, у него пятеро выживших отпрысков. С одним из них — Хуаном — я уже встречалась; ему шестнадцать. Он вечно заходит ко мне, смотрит на меня с самодовольною ухмылкой и отпускает грубые замечания. Есть ещё один сын; этот вроде бы учится в университете в Пизе; и ещё младшие мальчик и девочка, живущие с мадонной Адрианой, но сейчас они уехали погостить у своей матери, так что я с ними ещё не встречалась. Если они хоть немного похожи на своего брата Хуана, то приятного в них нет ничего.

— Однако все они прекрасно обеспечены, — заметил Сандро. — У дочери сказочное приданое, а Хуан Борджиа — герцог Гандии; это испанский титул...

— Я знаю. Он вечно путается под ногами. Хоть он и герцог, всё равно он похотливая маленькая тварь.

— А старший сын, тот, что сейчас учится в Пизе, к пятнадцати годам был уже епископом Памплоны. — Сандро с завистью покачал головой. — Ох, мне бы такого любящего и всемогущего отца! Как же я когда-нибудь смогу стать епископом или кардиналом, если у меня нет такого родителя? Ведь, чтобы заслужить эти звания самому, я слишком ленив.

Всемогущий. Я поддала ногой камешек и покачнулась на толстых деревянных подошвах, которые я носила, чтобы уберечь туфли от уличной грязи. Премиленькие туфельки из испещрённой ромбами змеиной кожи. Ещё один подарок, появившийся в моей комнате как-то во второй половине дня и доставленный от анонимного дарителя. Но туфельки были перевязаны шёлковой лентой цвета одежд кардинала. И не просто рядового кардинала, а одного из наиболее богатых и могущественных.

Слишком могущественного, чтобы ему мог бросить вызов скромный двадцатичетырёхлетний нотариус, даже если речь шла о таком серьёзном деле, как добродетель его сестры.

— Почему у тебя вдруг сделалось такое печальное личико, sorellina? — Мой брат остановился посреди улицы, и с его худого красивого лица сползла улыбка. Благодаря толстым подошвам, моя голова находилась сейчас на уровне его плеча, а не середины груди, как раньше, и ему не нужно было так сильно наклонять голову. Кардинал Борджиа тоже был высоким — мне вечно приходилось задирать голову, чтобы посмотреть в лицо мужчинам в моей жизни. — Ведь кардинал не оказывает на тебя серьёзного давления, да? — продолжил Сандро. — Флирт — это одно, но если он воображает, будто может превратить одну из Фарнезе в обыкновенную любовницу... — Выражение лица Сандро сделалось угрожающим, но он всё-таки не смог удержаться от того, чтобы принять картинную позу, как герой рыцарского романа, положив руку на эфес воображаемой шпаги. — Этот бык Борджиа — влиятельный человек в Риме, но это отнюдь не значит, что я не пощекочу его рапирой. Прогоню его, угрожая проколоть насквозь, по улицам Рима...

— Ох, да веди себя серьёзно! — рявкнула я. — Провинциальный нотариус против римского кардинала? Да он мог бы прихлопнуть тебя, как муху.

— Возможно. — Сандро заговорил уже без комедианства. — Но это вовсе не означает, что на брате не лежит обязанность постараться защитить честь сестры, если ей кто-то угрожает.

«Это должен был бы сделать Орсино, — невольно подумала я. — Это то, что всегда делают мужья, а ещё братья и отцы». Я выросла, слушая пересуды жён, жалующихся на строгих мужей, ревниво охраняющих добродетель своих жён — но как же дико и как удручает, когда твой муж совсем тебя не ревнует. Разумеется, Орсино Орсини меня не любил; с этим я уже смирилась. В конце концов, мы с ним даже не знали друг друга. Но он женился на мне, чтобы отдать меня другому, и с этим я смириться не могла.

— Джулия?

— Не беспокойся, Сандро. — Я улыбнулась ему своей самой лучезарной улыбкой. — Он просто старик с блудливыми глазками — неужели ты думаешь, будто я не сумею защитить свою честь от его посягательств? Честно говоря, внимание кардинала мне даже льстит. И вообще, должна тебе сказать, гораздо занимательнее быть женой, чем незамужней девицей. Пойдём, мы уже почти дошли до палаццо. Я покажу тебе свои апартаменты. Теперь я живу как принцесса — я знаю, когда Орсини начали интересоваться браком со мною, ты говорил, что они богаты, но ты совершенно не представляешь, насколько. На моей кровати полог из вышитого испанского бархата, а какой ковёр...

КАРМЕЛИНА

Комнатушка, которую мне отвели в помещении для слуг Палаццо Монтеджордано, оказалась крохотной. Достаточно только для узкой койки и маленького сундучка, который будет служить мне и сиденьем и вместилищем для моей одежды. Стоя в её середине, я могла легко коснуться всех четырёх её стен.

Спаси и сохрани меня, святая Марфа, это был рай.

Мадонна Адриана да Мила было заволновалась, когда Марко представил ей меня как свою осиротевшую кузину из Венеции.

— Кузину? — с сомнением спросила она, посмотрев сначала на Марко, потом на меня, и полагаю, что она в тот момент подумала, будто он просто пытается поселить в её доме свою шлюху, чтобы она всегда была под рукой.

— Да, кузину, — твёрдо молвила я, после чего замолчала, опустила глаза в пол и предоставила Марко вести весь спор, как и полагается благонравной девице в присутствии мужчины, который распоряжается её жизнью, будь то её отец, муж, брат или кузен.

Мадонна Адриана сразу повеселела, когда Марко упомянул мои кулинарные таланты.

— Те пирожные с марципаном, что подали на свадебный стол, мадонна, были приготовлены ею. Кажется, ваша невестка очень высоко о них отозвалась? Умение Кармелины готовить сладости уступает только моему собственному...

Я тихо выдохнула через ноздри, но продолжала стоять с опущенным взглядом и позволила Марко приписать всю подготовку свадебного пира себе. Пускай он приписывает всё себе — ведь я тоже получала кое-что взамен, так что, в общем и целом, нельзя было сказать, что мне не заплатили за труд.

Мадонна Адриана повеселела ещё больше, когда я сказала, что конечно же я буду работать в кухне, не требуя платы.

— Пока я не могу дать вам комнату, — предупредила она. — Может быть, койку в одной из кладовых...

В конце концов я получила свою клетушку, которая прежде была запасной кладовкой для кувшинов с оливковым маслом. Я не возражала; всё в каморке было пропитано ароматом доброго оливкового масла, и, растянувшись на своей узкой койке, я вдыхала его с наслаждением, пока не заснула. Впервые за много месяцев я спала, не просыпаясь от ужасных кошмаров.

Правда, времени на сон было мало. К мадонне Адриане всё время приходили гости; бесчисленные родичи Орсини, которым нужны были столь же бесчисленные подносы с лёгкими закусками и вином; почтенные матери семейств, явившиеся, чтобы вволю посплетничать; сам знаменитый кузен моей хозяйки кардинал Борджиа, который, как все утверждали, вёл осаду золотоволосой невестки мадонны Адрианы. Если не считать её нежданного визита на кухню поздней ночью после её свадьбы, я почти не видела мадонну Джулию, разве что иногда издали мне удавалось заметить блеск её волос в какой-нибудь отдалённой лоджии на верхних этажах, но слуги часто по её приказу поднимались к ней на второй этаж с моим печёным десертом из яблок и айвы, моими белыми персиками в траппе, моими подслащёнными густыми взбитыми сливками. Мадонне Джулии нравились сладости, вернее, ей нравились те сладости, которые готовила я, и хотя Марко, видя меня, всякий раз чувствовал новый приступ досады оттого, что я так ловко втёрлась в его жизнь, зато ему нравилось иметь в своей кухне лишнюю пару рук. Особенно если это были мои руки и особенно в дни, подобные сегодняшнему, когда к нам на кухню явился паж с приказом от мадонны Джулии прислать ей тарелку инжира, начиненного корицей, сахаром и измельчённым миндалём — и это, когда все и так были завалены работой, потому что была середина дня и надо было готовить обед.

— Кармелина! — Марко даже не повернул головы, чтобы взглянуть на меня; сам он был занят приготовлением фаршированного молочного поросёнка.

— Да, маэстро. — Мои руки уже тянулись к инжиру, сахару, миндалю и ножу, чтобы измельчить его. — Пьеро, корицу!

— Она вон там. — Он повёл плечом в каком-то неопределённом направлении.

— А мне надо, чтобы она была вот здесь, слышишь, подмастерье? — Прозвучавшая в моём голосе стальная нотка заставила его сдвинуться с места, однако он прошёлся по кухне нарочито неспешно, опять же, не торопясь взял хранившуюся рядом с другими специями корицу, потом бросил её на мой стол, обсыпав ею всё моё рабочее место. — А теперь принеси тряпку, чтобы всё это вытереть, — приказала я, и он бросил на меня злобный взгляд. Половина подмастерьев ненавидела меня, а служанки принимали негодующий вид, когда я отдавала им приказы. Именно я спасла свадебный ужин мадонны Джулии, а вместе с ним, вероятно, и их места в услужении мадонны Адрианы — но что из того? На кухнях есть иерархия, такая же строгая, как при любом королевском дворе, а я в неё не вписывалась: не совсем повар, не совсем судомойка и не совсем служанка. Хотя Марко и привёл меня сам, он меня явно недолюбливал; мне доверяли готовить самые сложные рецепты для мадонны Джулии; я отдавала приказы, но в то же время помогала мыть полы и столы и чистить котлы, то есть делала работу, подобающую разве что самым низшим из слуг. Я была неизвестной величиной, чем-то непонятным, а на кухнях не любят неизвестные величины. Марко всё-таки придётся во всеуслышание прояснить моё место среди слуг мадонны Адрианы, но в данный момент он предпочитал не смотреть на меня, и мне пока что придётся самой выкраивать себе место под солнцем.

— Пьеро? — сказала я, и голос мой прозвучал как удар хлыста. — Тряпку.

— Да, синьорина, — с нарочитой вежливостью, больше напоминающей наглость, молвил он и так же неспешно принёс мне тряпку.

— Спасибо, — сказала я, отлично осознавая, что все в кухне прислушиваются к нашему разговору, и опять повернулась к столу. И тут я увидела, что по моему столу идёт кот, оставляя следы лап в аккуратном слое высыпанной на него муки.

— Брысь! — Я замахала на кота тряпкой, но эта ленивая тварь только зашипела на меня. По мне, кота, который только жрёт и не ловит мышей, можно спокойно утопить. — Ну, погоди у меня, — предупредила его я, — на днях я сделаю из тебя колбасу. С чесноком, фенхелем и кусочками свиного сала, а потом съем тебя с широкой улыбкой. Дай только срок.

Кот, глядя на меня, нахально мяукнул и, спрыгивая на пол, ухитрился при этом опрокинуть кувшин сливок, которые я собиралась взбить. Сливки выплеснулись, облив всю мою юбку, и, когда я бросилась в свою каморку за чистым передником, я услышала, как служанки хихикают у меня за спиной.

Вбежав в свою конуру, я остановилась, закрыла за собою дверь и сложила покрытые мукой руки на груди.

— А я думала, что хорошо тебя спрятала, не оставила на виду, — сказала я наконец.

Высохшая мумифицированная кисть руки, наполовину прикрытая, лежала на верху вороха одежды в моём маленьком сундучке. Наверное, я случайно вытащила её на поверхность сегодня в предрассветной темноте, когда торопливо шарила в сундучке в поисках чистой сорочки.

Почему сейчас, лёжа на куче одежды, она выглядела иначе, чем когда покоилась в своей раке на алтаре? Я столько раз видела её, когда была девочкой, — благословенную и священную кисть руки святой Марфы, тщательно сохранённую и выставленную на всеобщее обозрение в женском монастыре в Венеции, носящем её имя. Отнюдь не самом большом и известном из многочисленных венецианских монастырей — но именно там чаще всего молился мой отец (а это с ним случалось нечасто). Такому расчётливому человеку, как он, казалось естественным и целесообразным обращаться за помощью к святой Марфе, когда он стремился получить подряд на приготовление пиров для дожа во время карнавала или надеялся, что именно его наймут для подготовки свадебного банкета очередной наследницы из богатейшего венецианского семейства Фоскари. Если уж на то пошло, что может знать Пресвятая Дева об отчаянных молитвах, возносимых к небесам из кухонь? Никто ещё не видел Пресвятую Деву за стряпнёй. Поэтому, когда отцу требовалось, чтобы кто-нибудь в раю замолвил за него словечко, он отвозил нас всех: меня, мою мать и сестру — в монастырь Святой Марфы, чтобы мы все вместе помолились у алтаря монастырской церкви. А на алтаре можно было очень ясно разглядеть высушенную кисть руки самой Угодницы Марфы, покровительницы всех поваров.

Конечно, я не очень-то верила, что это действительно настоящая рука евангельской святой. Нет никого практичнее ордена монахинь, которым надо срочно отремонтировать места для певчих в церкви, а когда столько монастырей в Венеции конкурируют за послушниц, за которыми их семьи дают большое приданое, настоятельнице требуется нечто существенное, чтобы богатые семьи стремились отдать под её начало своих дочерей. У монастыря Святого Захария святых мощей и реликвий хоть пруд пруди, у монастыря Святой Клары имеется один из гвоздей, которыми руки Христа были прибиты к кресту; и к ним выстраивались очереди из богатых девушек, решивших принять постриг. Так что когда-то, во время оно, какая-то давняя настоятельница монастыря Святой Марфы могла вполне по земному устало пожать плечами и осторожно навести справки среди поставщиков святых реликвий и мощей, которые, как известно, могут добыть вам всё, что угодно: от кусочков Честнаго животворящего креста Господня до пряди волос святой Марии Магдалины, если только вы не слишком уж разборчивы. И вот смотри-ка — у монастыря Святой Марфы появились собственные святые мощи, которые можно выставить на всеобщее обозрение — кисть руки небесной покровительницы обители, которая, как уверяли монашки, оживала и творила крестное знамение всякий раз, когда она исполняла просьбу, изложенную в молитве человека истинно благочестивого. И вскоре среди новых послушниц появилось столько девиц с богатым приданым, что вновь обретённые святые мощи поместили в прекрасный новый ковчег из серебра и слоновой кости, усеянный по бокам гранатами и жемчугом, с оконцем из горного хрусталя, через которое молящиеся могли видеть саму руку святой, немного увядшую, немного потемневшую и высохшую, но не лишившуюся украшающего один маленький, загнутый внутрь палец резного золотого кольца.

Я задрожала, глядя на эту руку, лежащую сейчас на ворохе моей одежды. Может быть, теперь она выглядит иначе, потому что я её украла.

Видит Бог, я не собиралась этого делать. Я хотела забрать только ковчег. Я отчаянно желала уехать из Венеции, отчаянно хотела попасть в Рим, но всё же не настолько отчаянно, чтобы украсть святые мощи (даже если они были не такими уж святыми). Мне были нужны деньги, а ковчег, по моим подсчётам, должен был стоить добрых три сотни дукатов, если разломать его на части, которые невозможно будет опознать: неогранённые драгоценные камни и серебряные резные филёнки. Я должна была получить триста дукатов приданого от моего отца, триста дукатов, которые я теперь никогда не получу. Мне задолжали. А из-за того, что мне и дальше не везло, церковь оказалась единственным местом, где я могла быстро сорвать куш после того, как стащила у отца рецепты и сбежала. Единственным местом, где было хоть что-то ценное, что можно было продать, чтобы иметь достаточно денег для путешествия на юг.

Вот я и взяла ковчег, но я никогда бы не взяла саму руку. Тяжёлым основанием алтарного подсвечника я разбила оконце из горного хрусталя и, в ужасе оглядев пустую церковь, высыпала на алтарь осколки. Я не могла заставить себя засунуть руку в ковчег и дотронуться до святых мощей, так что я только невнятно пробормотала молитву: «Святая Марфа, прости меня», вытряхивая руку наружу. Я собиралась почтительно завернуть её в вышитый алтарный покров, но тут я услыхала доносящийся из нефа шум и ударилась в панику. Мне удалось отвлечь монашек и войти в церковь одной, но я отлично понимала, что у меня будет мало времени — возможно, лишь несколько секунд. И я просто схватила ковчег и бросилась бежать.

Когда я взяла ковчег, он был пуст — я могла бы в этом поклясться. Но, как видно, высохшая ладонь руки святой Марфы зацепилась за зазубренные края расколотого оконца, когда я торопливо завернула всё в плащ, потому что позже, когда я уже продала кусочки ковчега за цену, намного меньшую, чем он на самом деле стоил, я вдруг обнаружила Святые мощи, запутавшиеся в моём плаще на дне перемётной сумы. Я уставилась на них в ужасе, но ничего уже нельзя было исправить. К тому времени я уже села на корабль — то был самый дешёвый способ добраться из Венеции в Феррару. Но даже если бы корабль тотчас же повернул обратно в сторону Венеции, я уже не могла вернуть мощи на место, потому что меня бы сразу арестовали за осквернение церкви.

Я знала, о чём говорю, когда говорила с Марко тем утром в тесных кухнях палаццо кардинала Борджиа. Я не могу вернуться назад. Если бы я украла только рецепты моего отца, — что ж, я, вероятно, могла бы вернуться и претерпеть наказание, которое он счёл бы нужным мне назначить. Но осквернение алтаря церкви мне бы не простили. Я не знала, какое наказание полагается осквернителям церквей в Риме, но слышала, как покарали других воров, посягнувших на то, что принадлежит Богу. Меня могли бы подвесить на виселице вниз головой, и толпа бросала бы в меня камни и гнилые овощи, пока сосуды в моей голове не лопнули бы от прилива крови и я бы не умерла. Если бы мне повезло, меня бы перед повешением удавили. Или, если бы мне очень повезло, меня могли бы избавить от смертной казни и просто отрубить мне нос и кисти рук.

Нелегко быть поваром без носа, чтобы нюхать, и рук, чтобы резать и шинковать.

От этой мысли я вздрогнула, вновь ощутив во рту кислый вкус ужаса, и перекрестилась, глядя на тёмную сморщенную кисть руки в ворохе моей одежды. Мне пришлось призвать на помощь всё своё мужество, чтобы коснуться её пальцами. Я могла перерезать горло ягнёнку так же быстро и так же безжалостно, как любой мужчина, я могла запустить руку в массу всё ещё тёплых свиных кишок и вычистить их, чтобы сделать оболочку для колбас, но меня передёрнуло, когда я взяла высохшую руку и положила её на свою койку. На ощупь она была сухой и сморщенной, как изюм.

Я немного поколебалась, потом опустилась перед нею на колени. Может статься, это и не настоящая рука моей небесной покровительницы, но как бы то ни было, она всё равно была для святой Марфы святыней её церкви. Если я ей сейчас помолюсь, она меня услышит. Но как следует молиться святой, которую ты ограбила и оскорбила?

— Святая Марфа, — сказала я наконец, — пожалуйста, не сердись на меня. Ты же знаешь — я не могла... ты знаешь, что я была вынуждена уехать. Прости, что мне пришлось украсть у тебя, но я правда не хотела...

Я замолчала. Получалось плохо.

— Святая Марфа, — начала я снова, — помоги мне спрятаться здесь, в Риме, и я посвящу тебе все блюда, которые приготовят мои руки. Все виды жаркого, вся приготовленная мною птица, соусы, сладости — всё будет посвящено тебе. Отныне мои руки и все их труды будут принадлежать тебе, если только ты простишь грехи, которые я против тебя совершила.

Я опустила глаза на свои руки. Старые ножевые порезы, побледневший ожог на запястье от чересчур горячего соуса, мозоли от возни с вертелами и ощипывания тушек фазанов.

Кому из святых, кроме святой покровительницы поваров, понадобились бы такие вот руки?

И тут я впервые вгляделась в скрюченную руку, которая лежала у меня на койке. Она, как и мои руки, была маленькая — такой рукой удобно фаршировать мелких птиц. Узкие пальцы, и на одном сохранилось филигранное золотое колечко, как раз такое, которое выбрала бы повариха, потому что оно не мешало бы месить тесто для хлеба. Увядшая ладонь была широкой — и, что это? — кажется, след от мозоли у основания указательного пальца, как раз в том месте, где у меня тоже мозоль от рукоятки ножа?

Я улыбнулась — кажется, впервые за много месяцев. Может быть, это и не настоящая рука моей святой покровительницы, но это точно была рука поварихи.

Может быть, мы всё ещё понимали друг друга, святая Марфа и я. Может быть, она не так уж на меня и сердита. В конце концов, она помогла мне с приготовлением свадебного пира для мадонны Джулии — пусть все мои труды и приписал себе Марко, но благословенная святая Угодница и я — мы обе знали, кто на самом деле провернул дело.

— Хороший получился пир, правда, — спросила я у руки и была немало разочарована, когда она в ответ не пошевелилась. Если бы она сотворила крестное знамение, я бы поняла, что моя клятва услышана.

А может, я бы просто лишилась чувств.

— Кармелина! — послышался из кухни рёв Марко. — Где ты там, кузина, почему не работаешь? Этот инжир сам себя не нафарширует!

— Иду, маэстро, — отозвалась я и поспешно сменила запачканный передник на чистый. Руку я осторожно завернула в свой самый лучший платок и положила на дно сундука. — Это, конечно, хуже, чем ковчег из серебра и горного хрусталя, — сказала я вслух, поднимаясь с колен, — но ты никогда и никому не будешь так нужна, как мне.

Я перекрестилась и быстро выбежала из моей каморки, пахнущей оливковым маслом. Я была воровкой и осквернительницей церкви и, вероятно, однажды попаду в ад, но Марко был прав. Инжир для мадонны Джулии сам себя не нафарширует.

ГЛАВА 4

Меч Господень опустится молниеносно

и скоро.

Савонарола^[39]

ЛЕОНЕЛЛО

Постоялый двор «Смоква» стоял на одну или две ступеньки выше, чем те заведения, в которых я обычно зарабатывал на жизнь. Служанки здесь были одеты в опрятные платья и чистые передники и чаще всего принимали негодующий вид, если, после того как они приносили напитки, клиенты хлопали их по бёдрам. Вина были тоньше, свечи были восковые, а не чадящие сальные. Установленные на козлах столы не шатались и были чисто вымыты, и в толпе покрытых дорожной пылью паломников и обычных для любой таверны игроков чаще попадались одетые в бархат юнцы, сбежавшие от своих наставников ради толики шумного веселья среди простонародья и игры в карты. Чтобы не отличаться от остальных завсегдатаев трактира, я купил себе новую рубашку, почистил сапоги, вынул из сундука, что стоял в изножье моей койки, редко мною надеваемый выцветший бархатный берет, а на свои короткие пальцы нацепил несколько колец, не серебряных, но выглядящих как серебро, и на протяжении трёх недель каждый вечер ходил в «Смокву», играя в кости, зару и прочие азартные игры, которые обычно презирал. Я заказывал кружку вина для себя, притворялся, что пью, покупал выпивку для своих партнёров по игре, смотрел, как они осушают свои кружки до дна, и всё это время держал ухо востро.

Требуется некоторая ловкость, чтобы задавать вопросы во время игры в карты. Надо начинать расспросы, когда вино уже развязало твоим партнёрам языки, но до того, как оно окончательно замутило их рассудок; после того, как карты розданы, но до того, как начнётся напряжение финальной стадии игры. Мужчины говорят охотнеевсего, когда они у тебя выигрывают, и я провёл три недели, проигрывая свои деньги и стискивая зубы, когда мои противники в игре откалывали шуточки по поводу того, что кому не хватает роста, недостаёт и везения.

Моё сердце подпрыгнуло в груди в тот вечер, когда я впервые увидел в «Смокве» человека с вышитым на его ливрее быком, а во время шумной игры в зару я выяснил, что он слуга кардинала Борджиа. Но потом в трактир вошли ещё трое охранников с быком Борджиа на груди, и за тот вечер и следующий я узнал, что все они прибыли в Рим слишком недавно, чтобы среди них был тот, кого я разыскивал. Их наняли в сельской местности только на прошлой неделе, чтобы они охраняли палаццо Борджиа и палаццо Монтеджордано, где кардинал — что не являлось тайной — держал своих незаконнорождённых детей. По всему Риму церковники и знать нанимали всё больше охраны. Папа Иннокентий дышал на ладан; по последним слухам, он вот-вот должен был умереть, и все знали, что стоит ему испустить дух, как город погрузится в хаос беспорядков.

«И всё же — именно так и был одет тот охранник, — сказала, коротко кивнув, служанка с суровым лицом, когда я показал ей сделанный мною набросок ливреи Борджиа с её красным быком. — Я вас спрашиваю: разве такой герб годится для служителя Господа? С такой-то эмблемой ни в жисть не быть ему новым Папой. Сейчас больше всего шансов у кардинала Пикколомини. Или у кардинала Сфорца...»

Мне было совершенно наплевать, кто будет носить папскую тиару после того, как бедный страдающий одышкой Папа Иннокентий отдаст концы, однако в последующие вечера я хорошенько напоил многих охранников Борджиа на постоялом дворе «Смоква», всякий раз говоря:

— Ну, хоть намекни, уж ты-то должен знать, за кого будет голосовать кардинал, ведь ты же служишь в его доме! — А потом на свет Божий появлялась моя колода карт, а потом монеты и вопросы.

Через три недели я-таки его нашёл. Крупный детина с весёлой уродливой физиономией, в рубашке с распущенными завязками, чтобы хоть немного охладиться в душном зное, который не ослабевал даже ночью, так что на лбу и висках моего нового знакомца выступили капли пота. Я весь вечер постоянно ему проигрывал, и проиграл достаточно, чтобы он смотрел на меня вполне доброжелательно и дружелюбно, и когда я сдал ему и следующую партию, он покачал головой и предложил купить мне кружку вина.

— Мне всегда казалось, что коротышкам вроде тебя должно везти больше, чем нам, остальным, — заметил он, жестом подзывая служанку. — Если у карлика имеется такой же запас удачи, как и у человека обычного роста, то он, как я понимаю, должен быть просто создан для игры в примьеру.

Я уныло покачал головой, сбросив свои карты, которые были так хороши, что, озаботься я тем, чтобы правильно их разыграть, я бы сорвал банк.

— Мне никогда не везло, приятель.

— Никколо, — сказал он. — Я выиграл достаточно твоих денег, чтобы взамен хотя бы назвать тебе своё имя. И купить тебе выпивку.

Трактирная подавальщица с раздражённым лицом с шумом почти что швырнула на стол мою кружку и сделалась ещё более сердитой, когда я послал ей воздушный поцелуй.

— Лицо у этой девицы что уксус, — заметил я, свистнув ей вслед. — Вчера вечером здесь была другая, темноволосая, хорошенькая, как ангелочек. Я надеялся увидеть её и сегодня. — Я подмигнул. — Я ей понравился.

— Тогда хорошо, что нынче её тут нет, приятель. — И охранник Никколо откинулся назад на своём стуле и гордо хлопнул себя по красующемуся на его груди вышитому быку Борджиа. — Всем девушкам больше всего нравятся мужчины в форме.

— Ты недооцениваешь женское любопытство. — Я показал рукою на свой выпуклый лоб, потом на широкую грудь и, наконец, на короткие, не достающие до пола ноги. — Девушка видит всё это, и ей хочется увидеть больше. Знаешь, сколько у меня их было? Я мог бы пересечь Рим из конца в конец, перепрыгивая из одной постели, где я побывал, в другую и ни разу не коснувшись ногой земли.

— Брось заливать, — фыркнул Никколо, но на его лице появился интерес. Большинству мужчин это интересно — низменное любопытство свойственно не только женщинам. Мужчины смотрят на меня и втайне гадают, как мужчина моего роста может исполнить детородную функцию. В самых злачных трущобах Рима иногда можно увидеть представления, в которых карлик совокупляется с карлицей перед публикой, которая заплатила хорошие деньги, чтобы это понаблюдать.

— Разумеется, когда женщина переспала с карликом, ни за что не угадаешь, что ещё ей может понравиться. — Я ещё глотнул вина, пролив часть его на стол. — Была у меня одна женщина...

И я рассказал одну из наиболее похабных историй из моего арсенала, и неважно, что она произошла не со мной — я слышал её от одного венецианского матроса, у которого рот был как сточная канава. Охранник Никколо расхохотался и в ответ рассказал собственную историю, которая показалась мне такой же неправдоподобной, как и моя, и мы заказали ещё выпивки, и по мере того как вечер за окнами делался всё темнее, в трактире становилось всё более сумрачно и шумно, мы с Никколо понизили голоса и заговорили совсем доверительно.

— А ещё была одна девушка, которой нравилось, когда её связывали, — невнятно прошептал я. Я выливал треть своего вина на пол для вертящихся под ногами собак всякий раз, когда Никколо выходил помочиться, и почти ничего не выпил, но мне было не впервой играть роль пьяного. — Точно тебе говорю, она хотела, чтобы я привязывал её руки, как у Христа на распятии. Она говорила, что это напоминает ей о его безграничных страданиях. — Я показал, как, вытянув руки в стороны, не только как у единственного Сына Божия на кресте, но и как у Анны, распятой на том кухонном столе, — и рука Никколо, как раз подносившая кружку ко рту, застыла.

— Dio, — я покачал головой, делая вид, что вспоминаю. — Я тогда думал, что эта девушка — беглая монашка. После того, как я кончал, она принималась плакать и просить, чтобы я перерезал ей горло, говорила, что так она хочет искупить свои грехи. Я всё время думал, что когда-нибудь какой-нибудь подонок может поймать её на слове. И так и оставить с перерезанным горлом и раскинутыми в стороны руками, как на Распятии.

Никколо так и не поднёс кружку ко рту, а словно вдруг обессилев, со стуком опустил её обратно на стол, и я почувствовал, как в моей груди начинает расцветать пока ещё слабое свирепое возбуждение. «Да, — подумал я, — да, да!»

— Матерь Божья, — проговорил он, пытаясь рассмеяться. — От такой девчонки лучше держаться подальше. С такими девчонками, знаешь ли, того и гляди может случиться беда.

— Может быть. — Я небрежно пожал плечами, но свирепое возбуждение в моей груди всё нарастало. Надо быть очень, очень холодным человеком, чтобы совершенно спокойно выслушивать историю, так ярко напоминающую твоё последнее преступление — а Никколо, насколько я мог судить, холодностью отнюдь не отличался. Он приклеил к своему лицу широкую ухмылку, но поднятые уголки его рта дёргались, а глаза так выпучились, что стали видны белки сверху и снизу от радужки.

К счастью, он был к тому же ещё и сильно пьян. А опьянение вкупе с чувством вины хорошо развязывает языки.

— Ты получаешь от девчонки свою долю удовольствия, — сказал я, — и не всё ли тебе равно, что с ней случится потом? Если и случится беда, то ты в том не виноват.

— Иногда бывает, что и виноват, — пробормотал он. — Иногда всё начинает идти не так, да так быстро...

Капля пота скатилась по его шее и исчезла под воротником.

— И что пошло не так? — шепнул я.

— Он просто хотел девчонку, понимаешь? Простую девчонку — простые девчонки задешево выделывают такие штуки, которые куртизанки соглашаются делать, только если заплатишь вдвое. — Во рту у Никколо уже была каша. Ещё немного — и он пьяно заплачет, а потом — захрапит на столе. Мне придётся работать быстро.

— А что случилось потом? — Я говорил мягко, как священник в исповедальне.

Никколо зажмурил глаза, потом моргнул.

— Ну, мы и повели его в кабак.

Я обвёл пальцем край кружки.

— Мы?

Глаза Никколо больше не смотрели на меня, они были устремлены в пространство, и он явно видел там нечто ужасное.

— Мы с Луисом — он человек кардинала, приехал с ним из Валенсии — он один из его управляющих. Раньше он мне нравился.

— А теперь больше не нравится? — Испанец. Не венецианец, а всё-таки испанец.

Никколо содрогнулся всем телом.

— Только не после того, как он... Господи, помилуй мою душу... — По щекам Никколо покатились слёзы, и он неуверенно перекрестился. — Господи, помилуй её душу... Бедная девушка... Я заплатил, я заказал заупокойную мессу по её душе.

— Правда? — мягко сказал я. Цветок свирепого возбуждения в моей груди полностью распустился, и я ощутил во рту его вкус — горький прилив торжества. — Правда, приятель?

Но он меня уже не слышал. Его голова упала на сложенные на столе руки, и он засопел и захрапел.

Когда я пришёл в «Смокву» следующим вечером, я не взял своих карт. Вместо них я взял книгу — потрёпанный томик писем Цицерона. Большинство из них я знал наизусть, но что поделаешь — «Илиаду» мне пришлось продать, чтобы заплатить за похороны Анны. Печальные и убогие похороны, со священником, который даже не пытался скрыть, что он пьян; кроме него на них присутствовал только я да несколько служанок из таверны. Никого из семьи Анны, разумеется, не было — девушки, у которых есть любящие семьи, не заканчивают свои дни, распятыми на кабацких столах.

Я перечитывал Consolatio^[40] Цицерона^[41], положив ноги на стол, когда в общий зал трактира вошёл Никколо. Было уже недалеко до полуночи, но увидев меня, он меня окликнул, и я позволил ему уговорить меня сыграть с ним в кости. Было похоже, что он ничего не помнил о своих вчерашних пьяных излияниях, хотя он уныло шутил об охранниках, которые не умеют пить и засыпают, если выпьют слишком много. Я уверил его, что сам заснул задолго до него, и начал опять проигрывать. Он начал было размякать под воздействием выпитого вина и хорошего выигрыша, когда к нему вдруг подошёл худой мужчина в строгом сером камзоле и с раздражённым видом схватил его за плечо.

— Опять напиваешься допьяна? — резко сказал он. — Ты же знаешь, его высокопреосвященство желает, чтобы его телохранители всегда были начеку, ведь мы не знаем, когда нас могут вызвать в Ватикан. Капитан велит отрезать тебе уши и повесить их тебе на шею, если тебя не окажется на месте, когда начнётся рассветная смена. Давай, давай, вставай... — И он потянул Никколо за мускулистую руку.

— Луис, — молвил я.

Он окинул меня холодным взглядом.

— Да? — спросил он. В его речи слышался лёгкий испанский акцент. Невысокий мужчина с чистыми руками и аккуратно подстриженными ногтями. Опрятная рубашка, безупречно выстиранные рейтузы, на поясе вместо кинжала висит пенал с перьями. Как раз такой человек мог сопровождать упрямого юнца в его вылазке в трущобы на поиски дешёвых шлюх, чтобы держать его в узде и в случае чего подчистить за ним, если тот заиграется.

Он сделал лёгкое движение рукой, как бы отмахнувшись от меня, словно от мухи, потом опять принялся честить Никколо. Тот сконфуженно встал из-за стола и кивком попрощался со мною. Испанец поторапливал его; на мгновение ворот его рубашки раскрылся, обнажая шею.

В низу его горла я различил три едва заметные уходящие под рубашку царапины. Как будто его оцарапала ногтями женщина, причём очень сильно.

Испанец раздражённо поправил воротник и вместе с Никколо затерялся в толпе. Я засунул Цицерона обратно за пазуху камзола. Нынче ночью мне больше не понадобятся книги.

Я держался от них на расстоянии и шёл на звук высокого раздражённого голоса дона Луиса. Пока было светло, я хорошо разведал местность вокруг постоялого двора «Смоква» и теперь бесшумно двигался во тьме. То было наиболее опасное время ночи: когда самые ранние пташки ещё не вышли на улицу, когда последние выпивохи, шатаясь, возвращаются домой, когда таящиеся по углам грабители и убийцы надеются отобрать ещё один кошелёк или убить ещё одну жертву, перед тем как с рассветом отправиться восвояси. Нет поры лучше для того, чтобы совершить убийство.

Я быстро прокрался вперёд, сделал во мраке петлю почти у них под носом, но они были слишком заняты, всматриваясь в тёмные углы, чтобы увидеть то, что творилось у них под ногами. Скользнув в глубокую тень огромного палаццо, я остановился и подождал, пока две неясных фигуры не пересекут площадь. Потом набрал в грудь воздуха и гулким голосом крикнул в темноту:

— Дон Луис!

Они остановились и завертели головами. Луну закрыла пелена облаков, ночной воздух был тёплым. Я различил запахи дорожной грязи и конского навоза. Где-то заскулила собака, в проулке, кажется, кто-то плакал, наверное, нищенка. Никколо казался теперь просто большой тенью рядом с тенью пониже, но я всё-таки разглядел, что он перекрестился.

—Дон Луис! — крикнул я снова. — Почему вы пригвоздили её к столу?

Испанец тотчас резко повернулся на звук моего голоса, вглядываясь во тьму и шумно, сердито выдыхая носом. Поглупевший от выпитого вина и ничего не видящий в темноте Никколо невнятно пробормотал:

— Она вырывалась.

— Молчать! — зашипел испанец.

— Она вырывалась, — почти плача, повторил Никколо, — и Луис сказал, что у парня будет больше шансов её поиметь, если она будет лежать неподвижно. И взял кухонные ножи...

— Я сказал молчать! — рявкнул дон Луис и — надо же — сам послушался собственного приказа. Больше он уже ничего не скажет.

Я не прошептал молитвы, когда моя рука метнула нож. Говорят, святой Юлиан, который при жизни был рыцарем-госпитальером^[42], присматривает за душами убийц, но он занимается только раскаявшимися убийцами, мне же за всю мою короткую жалкую жизнь никогда не хотелось в чём-нибудь каяться меньше, чем в эту минуту. Я только прошептал: «Анна», и её имя словно придало клинку, что вылетел из моей руки, крылья, и он понёсся прямо, как копьё. Я увидел блеск стали в просочившемся сквозь облака свете луны, услышал бульканье крови, которой мой нож не давал хлынуть из горла испанца, и понял, что попал, куда метил.

Он рухнул на покрытые грязью камни площади с моим ножом, торчащим из самой середины его адамова яблока. Никколо мгновение постоял над трупом, изумлённо раскрыв рот и всё ещё вглядываясь во тьму, тщась увидеть, кто убил его товарища. Потом взвыл и бросился бежать.

Я уже успел вынуть из-за манжеты второй нож и держал его наготове, но, когда я бросал его, моя жертва споткнулась, и клинок попал ему не в спину, а всего лишь глубоко вонзился в колено. Он завопил во всё горло, и от этого вопля залаяли все лежавшие на широком пространстве площади собаки. Я выругался про себя и бросил сквозь тьму свой третий нож, но он пролетел мимо и со звоном упал на мостовую, в то время как Никколо с трудом поднялся и заковылял прочь.

Мои ноги слишком коротки, чтобы добиться чего-либо большего, чем неуклюжая трусца, и позднее мне придётся заплатить даже за это усилие, когда кривые кости моих ног запротестуют против столь быстрого способа передвижения. Мне никогда не угнаться за мужчиной нормального роста и даже, если на то пошло, за здоровым ребёнком. Но за раненым с одним целым коленом? Если поторопиться, то я смогу его догнать.

Я бросился вслед за Никколо, пересёк площадь и последовал за ним в лабиринт тёмных кривых улочек. «Идиот, — зло сказал я себе, — на таких улицах, как эти, тебя самого ограбят и убьют». Для любого человека сунуться после наступления темноты в не признающие ни власти, ни законов переулки Рима — это чистое безрассудство; для карлика же, которого любой может ограбить и убить даже средь бела дня, — это сущее безумие. Но я слышал, как впереди меня Никколо стонет всякий раз, когда ему приходится опираться на раненую ногу; я чуял мерзкий, отдающий железом запах его крови на фоне обычных ночных запахов чадящих сальных свечей и нечистот, и из маленьких потайных ножен, вшитых в мой пояс, в мою руку перекочевал ещё один нож. «Ты можешь его отпустить», — предложил голос в моей голове, быть может, это даже был голос святого Юлиана, желающего, чтобы я раскаялся в том, что отобрал чужую жизнь. В конце концов, человек, который пригвоздил руки Анны ножами к столу, был мёртв, и скорее всего именно он, дон Луис, перерезал ей горло. Но Никколо наверняка тоже удерживал её на столе. Он, возможно, протестовал, морщился от мук совести; даже оплатил заупокойную мессу по её душе — но он всё равно удерживал её на столе, и я ни чуточки не хотел его щадить.

Впереди меня моя жертва замедляла шаг. Я слышал, как он поскуливает при каждом вдохе, и доносящийся до моих ноздрей запах крови сделался ещё резче. Должно быть, он выдернул из раны мой нож, и кровь теперь вытекала свободно. Я заколебался, когда он, хромая и тяжело дыша, свернул на Понте Сант-Анджело — по мосту шла длинная прямая дорога, и я вполне мог бы кинуть свой нож в ковыляющий по ней неясный силуэт. Но нож, который у меня остался, был последним, и, если я промахнусь, то останусь безоружным, а я хорошо усвоил этот горький урок — никогда не выходи в город без оружия. Мне придётся напасть на Никколо с близкого расстояния, и я заставил свои жестоко болящие ноги перейти на неуклюжий бег. Паломники переходили Понте Сант-Анджело, чтобы посмотреть на Базилику Святого Петра, но Никколо шёл не туда. Он свернул с пути, ведущего в палаццо кардинала Борджиа, что рядом с Кампо Деи-Фиори, так что теперь я точно знал, куда он пойдёт.

Я настиг его, когда уже стал виден огромный фасад палаццо Монтеджордано. Он спотыкался и скулил и постоянно оглядывался в диком ужасе, пытаясь разглядеть, какое же существо преследует его, прячась во мраке. Быть может, он думал, что это Анна встала из могилы, чтобы своими изрезанными руками схватить его за горло. Я нырнул в сторону, вытащил из сточной канавы скользкий от нечистот и крысиного помёта камень и швырнул его прямо ему в поясницу. Он издал вопль и упал, и, прежде чем ему удалось снова встать на ноги, я уже сидел у него на плечах. Схватив его за мокрые от пота волосы, я дёрнул его голову к себе и упёр остриё ножа в его горло.

— Никколо, — промурлыкал я в его ухо, — скажи мне, кем был тот юнец.

— Какой юнец? — Он всхлипывал. — Какой юнец, я не...

— Паренёк в маске. Тот, которого вы отвели в трущобы, и каким-то образом ваша игра в карты и вино привели к тому, что вы пригвоздили к столу девушку. Я уверен, её ты помнишь. — Я на мгновение перевёл взгляд на внушительный фасад палаццо Монтеджордано. Там были ещё охранники в ливреях с вышитым на груди быком Борджиа, они стояли на страже под укреплёнными в стене факелами — и вот-вот могли заметить нашу борьбу, ведь от места, где находились мы, до освещённого факелами круга было рукой подать. Я ещё крепче стиснул в горсти волосы Никколо и понизил голос: — Юнец в маске — кто он был? Ещё один охранник в палаццо Монтеджордано, может быть, ты взял его под своё крыло? Паж? Или кто-нибудь побогаче, может быть, кузен дона Луиса или какой-нибудь юный щёголь, который был гостем на одном из пиров кардинала? Ну же, скажи мне.

Никколо барахтался, бормоча что-то нечленораздельное, но я навалился на его лопатки всем своим весом, и ему никак не удавалось меня скинуть. Пусть у меня детские руки и ноги, но туловище у меня как у обычного мужчины, и даже имея рост всего лишь немногим более четырёх футов^[43], я тяжелее, чем выгляжу. Я прижал его к земле и почувствовал, как он замер, когда остриё моего ножа до крови впилось в его горло.

— Кто... кто ты? Брат этой шлюхи?

— Анны, — прошипел я в ухо Никколо, вложив в это шипение всю свою ненависть. — Её звали Анной.

И тут на мой затылок обрушился сокрушительный удар.

Я мельком увидел стражника с красным быком на груди, глядящего, как я сваливаюсь с плеч Никколо и падаю на живот. Стражник перевернул пику, которой только что, как дубиной, ударил меня по голове и тупым концом с силой ткнул в моё запястье. Я ощутил резкую боль и почувствовал, как нож выскальзывает из моих пальцев. «Нет, — успел подумать я, — нет, карлику нельзя быть безоружным». Но я был обезоружен, и в тусклом свете утренней зари я услыхал топот сапог — они топали мимо меня, ко мне, потом сгрудились вокруг меня.

— Ваше преосвященство? — послышался голос где-то надо мной. — Смотрите, что мы тут нашли!

— У ваших людей острые глаза, — ответил юношеский голос, и обутая в сапог нога пинком перевернула меня на спину. Я моргнул от яркого света факелов, окружающих меня со всех сторон. — Ну-с, так что у нас здесь?

Среди света разгорающейся зари и факелов и зазубренных теней я увидел узкое лицо юноши — судя по его выражению, он явно был позабавлен. Красивое лицо, обрамленное золотисто-рыжими волосами, и пара бездонных чёрных глаз. Эти глаза были последним, что я увидел, прежде чем провалиться в темноту.

ДЖУЛИЯ

Видит Бог, я лентяйка, но я всё же не привыкла проводить свои дни в такой праздности, как последнее время. Когда я была не замужем и жила в доме моего отца, мне всегда находилось какое-нибудь дело: делать упражнения по чистописанию, заданные моим наставником, вышивать под неусыпным наблюдением моей матери алтарный покров, заучивать танцевальные па с моей сестрой вместо партнёра или играть на лютне песни Машо^[44]. А когда я не была занята учением, моя мать всё равно всегда находила для меня какое-нибудь полезное занятие: либо сажала меня помогать служанкам чинить одежду, либо брала с собою, чтобы раздать милостыню нищим.

А теперь? Мне совершенно нечем было заполнять свои дни. Всё в огромном палаццо шло как по маслу, слуги быстро исполняли все свои обязанности и докладывали о сделанном мадонне Адриане, которая сидела в центре этой паутины, словно старая, опытная паучиха. Теперь у меня не было частных учителей, чтобы заставлять меня заучивать стихи Данте, и служанки чинили одежду, не прибегая к моей помощи. Думаю, я по-прежнему могла бы вышивать алтарные покровы, да только я терпеть не могу вышивать. Я могла бы сходить в церковь, но какой смысл? Для того, чтобы исповедоваться, у меня было слишком мало грехов. Я была окружена такой роскошью, о которой никогда и не мечтала; я спала в шёлковой постели и носила платья из французской парчи. Стоило бы мне захотеть, и я могла бы завтракать, обедать и ужинать жареным павлином и клубникой — от богатства, что окружало меня со всех сторон, у меня захватывало дух, и я бы не сказала, что я этого не ценила. Но мне нечем было заняться, нечего было делать.

— Займись своей внешностью, — посоветовала мадонна Адриана, похлопав меня по руке. — Такие волосы необходимо каждый день подвергать воздействию солнечных лучей, да ты и сама это знаешь. И если ты не против, что я вмешиваюсь, ты в последнее время немножечко потолстела, так что, возможно, тебе следовало бы есть поменьше сладостей и ежедневно кататься верхом. Надо будет раздобыть для тебя лошадь... да, расчеши волосы щёткой, расчеши. Такая красота, как твоя, — это великий дар! Видит Бог, она не вечна, так что лучше тебе получить от неё всё, что можно, пока она ещё в полном расцвете.

Но я могла все дни напролёт полировать ногти, расчёсывать щёткой волосы и втирать в шею крем из лепестков роз, чтобы кожа оставалась белой и мягкой. Я фальшиво побренчала на своей лютне, перелистала книгу стихов, присланную мне кардиналом Борджиа, — но, в конце концов, всё же поддалась искушению, которое сулил мне жаркий летний день. Я надела полотняное платье персикового цвета с корсажем, расшитым изображениями весенних цветов, и босиком, медленно ступая по невысоким мраморным ступеням лестницы прошла в один из обнесённых стенами садов, что располагались внутри палаццо Монтеджордано. И здесь со мною заговорила прелестная, как ангелочек, девочка, одетая в бледно-голубое платьице. Она стрелой пронеслась через сад, глядя на меня во все глаза, как будто я была единорогом.

— Это она? — выдохнул ангелочек, подпрыгивая на месте, точно щенок. — Это La Bella? О, мадонна Адриана, она прекрасна! Вы говорили, мне, что она прекрасна, но я не знала, что она так прекрасна. — И она с жаром обняла меня за талию.

— У-уф! — Девочка едва не сбила меня с ног и не упала вместе со мной. Еле удержавшись, чтобы не упасть вместе с нею, я увидела, что она не малый ребёнок, а девушка, на год или два моложе возраста, когда обыкновенно заключаются помолвки — лет одиннадцати или двенадцати, с живым личиком и облаком вьющихся белокурых волос, может быть, на тон темнее моих собственных.

— Лукреция, — укоризненным тоном промолвила моя свекровь, вплывая в сад, как галеон на вёслах. Она вела за руку мальчика, на пару лет младше девочки, с широко раскрытыми глазами и курчавыми волосами, одетого в миниатюрный бархатный камзол с модными разрезами.

— Извините, мадонна Джулия, — молвила девочка и, отойдя на несколько шагов, сделала мне прелестный реверанс. — Я Лукреция Борджиа, дочь его высокопреосвященства кардинала Борджиа, который сказал, что я должна сделать так, чтобы вы меня полюбили, если только это вообще возможно. А я очень хочу порадовать отца, так что не могли бы вы, пожалуйста, полюбить меня сразу?

— Твой отец очень хитёр, — сказала я ей, но не смогла удержаться от смеха при виде серьёзного выражения на её лице.

Мадонна Адриана лучилась улыбкой.

— Это Джоффре, младший сын его высокопреосвященства, — сообщила она, крепко держа мальчика за пухлую ручку. — Последние полтора-два месяца они с Лукрецией гостили у своей матушки, но теперь наконец вернулись домой. Лукреции с самого рассвета не терпелось с тобой познакомиться.

— Я так много слышала о вас от моего отца, — доверительно сказала девочка в голубом. — И вижу, что он нисколько не преувеличил. У вас правда волосы до пят? Вы не распустите их, чтобы я могла посмотреть? Вы пользуетесь отбеливающей пастой или же только подставляете их солнцу? Я бы хотела нанести на мои волосы отбеливающую пасту, но мадонна Адриана не разрешает.

Я хотела было вежливо отговориться и вернуться в мою комнату — не хотелось попадать под обаяние кого бы то ни было, связанного с кардиналом Борджиа, — но каким-то образом незаконная дочь набивающегося мне в любовники кардинала затащила меня ещё глубже в сад, в то время как мадонна Адриана вместе с маленьким Джоффре удалилась в дом. Лукреция меж тем продолжала тараторить, даже когда делала вдох, и мне, пожалуй, следовало призвать её побольше молчать и вести себя благонравно, как и подобает юной девушке на пороге зрелости. Но я помнила себя в двенадцать лет, и как меня переполняли слова, которые никто не желал слушать, и, вместо, того, чтобы укорять её, я улыбнулась и по её просьбе высвободила волосы из сетки и тряхнула ими, так что они рассыпались по земле вокруг моих ног.

— Мой отец говорил, что у вас красивые волосы! — Она восхищённо захлопала в ладоши. — Он называет вас Джулией la Bella^[45].

— Да? — сказала я. — А что он ещё про меня говорит?

— Что он вас любит, — буднично ответила она. — Я хочу иметь такие же волосы. Что вы делали, чтобы они выросли такими длинными?

— Каждый вечер, когда расчёсываешь волосы, массируй кожу головы, — неожиданно для себя стала объяснять ей я. — Пока её не начнёт покалывать — вот так... — И как-то оказалось, что мы с Лукрецией обе сидим на траве под солнцем, она спиной ко мне.

— Ой!

— Это хорошо, что тебе больно, — значит, они растут. — Я продолжала массировать кожу её головы, пока она снова не взвыла. — Ничего не поделаешь — красота требует жертв.

Лукреция повернулась через плечо, чтобы взглянуть на меня.

— А она того стоит?

— Ещё как. И не слушай священников, если они будут говорить тебе обратное. — Я достала серебряный гребень, который всегда носила в рукаве, и начала расчёсывать её взлохмаченные волосы. — Стало быть, твой отец говорит обо мне?

— Да, и он хочет, чтобы с вас написали картину для его кабинета. В голубом платье и с голубем на коленях — в образе Пресвятой Девы.

«Куда как уместно», — с лёгким налётом недовольства подумала я.

— С меня тоже скоро напишут портрет, — доверительно сообщила Лукреция. — Для моего нареченного. Он хочет посмотреть на меня, и мне непременно, непременно надо выглядеть хорошенькой. Если я не буду выглядеть, как надо, он женится на другой и разобьёт мне сердце.

— А кто твой нареченный? — Я осторожно расчесала спутанные волосы у неё за ухом.

— Дон Гаспаре Аверса, граф де Просида. — В её голосе прозвучало удовлетворение. — Он очень знатный испанский дворянин.

— Хорошая партия. А ты с ним знакома?

— Нет, но отец говорит, что он молодой и красивый. У меня всё должно быть самое лучшее. — Лукреция удовлетворённо заёрзала. — Отец любит меня.

— Сиди смирно, — сказала я ей. — У тебя волосы спутались.

— Они вечно путаются. — Она испустила глубокий вздох. — Жалко, что они вьются.

— Нет, не жалко. Потому что тебе не понадобится горячая кочерга, чтобы их завивать, не то что мне.

Лукреция снова заёрзала от радости, а потом сидела смирно, пока я расчёсывала копну её волос. Я поймала себя на том, что напеваю себе под нос и у меня хорошее настроение. С тех пор, как я переехала в это палаццо, мне не с кем было общаться — никого, с кем я могла бы сидеть и хихикать, никого, кому от меня нужна была бы только лёгкая беседа и мои руки, чтобы расчёсывать волосы. Никого, кроме вечно подсчитывающей расходы мадонны Адрианы.

— С каких это пор в доме моей кузины поселились греческие богини? — раздался за моей спиной низкий глубокий голос, голос, который я так хорошо знала, со смешинкой и испанским акцентом. — Сами Деметра и Персефона^[46].

Лукреция проворно вскочила на ноги, сделала в траве ещё один изящный реверанс и бросилась обнимать отца. Я ожидала, что за такое поведение он пожурит её — мой собственный давно почивший отец непременно тотчас отстранил бы меня и прочёл мне короткую строгую нотацию об основах женского достоинства — однако кардинал Борджиа только крепко обнял дочь и поднял её в воздух, так что её голубые юбки раздулись колоколом.

— Нет, нет, — перебил он её, когда она начала тараторить что-то по-испански. — Ведь мадонна Джулия не понимает нашего каталонского, разве ты не помнишь?

Лукреция легко перешла снова на итальянский.

— Можно, художник напишет меня в образе Персефоны на моём портрете для дона Гаспаре? В волосах у меня будут цветы, и я буду держать в руке гранат^[47].

— Только если мадонна Джулия согласится, чтобы её написали в образе Деметры. — Кардинал перевёл взгляд на меня. — Так, как она сидит сейчас, с упавшими на траву волосами и рассыпанным на коленях зерном. Что ты об этом думаешь, а, Лукреция?

— Я думаю, ей тоже нужно убрать волосы цветами, — объявила Лукреция и тут же бросилась к кустам роз, растущим вдоль розовых каменных стен сада.

— Хитро, ваше высокопреосвященство. — Я бросила в кардинала Борджиа свой серебряный гребень, когда он устроился рядом со мною на траве и беспечно бросил квадратную кардинальскую шапку возле фонтана. — Хитро послать ко мне вашу дочь, чтобы она помогла вам соблазнить меня!

— И как, это сработало? — Он лениво прищурился, опершись на локоть, словно древнеримский император на пиру.

Я невольно улыбнулась, глядя, как Лукреция собирает в подол юбки розовые бутоны и её волосы золотым ореолом обрамляют её лицо. — Она очаровательна.

— Это точно. — Он смотрел на свою дочь с нескрываемой любовью. — От меня рождаются прелестные дочери, мадонна Джулия. Не хотите ли одну такую?

— Благодарю вас, но я хочу сыновей, — сказала я, фыркнув точь-в-точь как моя чопорная сестра. — Сыновей от моего мужа, а не от вас.

— Не пытайтесь подражать своей дуэнье, — добродушно молвил кардинал. — Женщины говорят, что хотят иметь сыновей, потому что знают: сыновей хотят их мужья. Но красивые женщины всегда хотят иметь дочерей.

Я моргнула. Ну, хорошо, может быть, я и впрямь мечтала после замужества иметь дочь. Маленькую девочку с такими же, как у меня, светлыми волосами и тёмными глазами и непомерно длинными ресницами, как у Сандро, которые я почему-то не унаследовала вместе с цветом глаз (что было, разумеется, величайшей несправедливостью, но, возможно, моей дочери повезёт больше). Маленькую девочку, с которой я могла бы вместе сидеть на солнышке, как только что сидела с юной Лукрецией Борджиа.

Кардинал Борджиа лежал и наблюдал за мною.

— Она носила бы моё имя, — сказал он, — если бы вы родили дочь от меня. И имела бы знатного мужа, как и Лукреция.

— И её воспитывала бы мадонна Адриана, а не я? — Я вздёрнула подбородок. — Как Лукрецию и её братьев? Маленького Джоффре, и похотливого Хуана, и ещё одного, который сейчас учится в Пизе. Интересно, где сейчас их мать?

— Она счастливая владелица трёх процветающих римских постоялых дворов и ещё много какой недвижимости на берегах Тибра, — тотчас отвечал кардинал. — Всё это подарил ей я. Мы с нею провели вместе десять лет, родили четырёх детей и до сих пор остаёмся добрыми друзьями. Её последний муж не желал иметь в своём доме выводок бастардов Борджиа, так что... — Он по-испански красноречиво пожал плечами и махнул рукой в сторону розовых стен сада мадонны Адрианы.

— Мадонна Джулия, посмотрите! — Лукреция радостно подбежала ко мне и высыпала мне на колени розы из подола юбки. — Все красные; они будут очень красиво смотреться в ваших волосах. Можно?

— Если хочешь. — Я подняла массу волос с травы и начала было заправлять их обратно в сетку, но рука кардинала остановила меня.

— Оставьте их так. — Кажется, его голос прозвучал немного хрипло? — Я ещё не видел их распущенными.

Я выдернула у него руку, но опять позволила волосам рассыпаться по плечам. Лукреция носилась вокруг меня, точно голубой мотылёк, втыкая розу там, бутон сям и восторженно восклицая, меж тем как её отец смотрел — и смотрел — и смотрел.

Я покраснела. Большинству мужчин хватает такта опускать глаза, если ловишь их, когда они на тебя глазеют, или, по крайней мере, притвориться, будто они с интересом рассматривают алтарный покров по эскизу Пинтуриккио или журчащий фонтан или собачью драку или что-нибудь иное, что в данный момент виднеется у тебя за плечом. — Разве вы, ваше высокопреосвященство, не знаете, что пялиться на женщину грубо? — резко сказала я.

— Знаю. — Но он всё равно продолжал на меня смотреть, и глаза его были чёрными и бездонными.

— Вот! — удовлетворённо промолвила Лукреция, отступив на шаг. — Теперь вы выглядите ну совсем, как Деметра, вся в персиковом и золоте и красном.

— Тогда нарви ещё цветов. — Я улыбнулась ей. — И я сплету тебе из них венок, Персефона.

— Голубых и синих цветов, — решила она. — Чтобы подошли к моему платью. — И она вприпрыжку убежала искать среди розовых кустов фиалки и гиацинты.

— Мне будет очень тяжело расстаться с нею, когда она выйдет замуж, — сказал кардинал Борджиа так естественно, как будто только что не пожирал меня глазами и в его взгляде не горела страсть. — Она — моё утешение. Сыновья — всегда источник неприятностей и беспокойства...

Я подумала о шестнадцатилетнем Хуане с его похотливой ухмылкой и согласилась.

— ...а вот дочери для мужчины — чистая отрада. — Он посмотрел, как Лукреция рвёт цветы, и покачал головой. — Порой, я сам себе удивляюсь, Джулия, — почему я выбрал церковь? Сплошные интриги, козни и сплетни, а эта Коллегия кардиналов похожа на курятник, полный кудахчущих красных кур... — а между тем я мог бы получить это. — Он обвёл рукой сад. — Солнце. Цветы. Детей. Вас.

— Вы не сможете получить меня, — сказала я ему. — И я нисколько вам не верю, ваше преосвященство. Вам нравятся интриги, козни и сплетни. И не пытайтесь убедить меня в обратном, чтобы тронуть моё сердце.

Он весело улыбнулся, и это меня удивило. Его молодая белозубая улыбка, блеснувшая на смуглом лице, придала его орлиному носу и цепким глазам совершенно другое выражение.

— И всё же некоторые сожаления у меня есть. Одно из них касается вас.

Я скептически подняла брови.

— Полагаю, не будь вы кардиналом, вы бы на мне женились?

— Нет, у меня, вероятно, уже была бы богатая жена, квадратная, как кровать с балдахином, — честно признался он. — Но тогда у меня было бы достаточно свободного времени, и я мог бы посвятить неделю тому, чтобы вас соблазнить. Вследствие того, что Коллегия кардиналов пребывает в возбуждении из-за приближающейся смерти Папы, я почти не мог уделить вам времени.

— Неделю? — Я поправила розу, воткнутую в мои волосы Лукрецией и попавшую мне в глаз. — Вам обычно хватает недели, чтобы соблазнить женщину? Какое же низкое мнение вы, должно быть, составили себе о женской добродетели.

— Вовсе нет. Просто у меня высокое мнение о моих собственных талантах. Но даже мне нужно время, — посетовал он. — Обычно сначала даришь даме ожерелье, затем устраиваешь банкет с правильной музыкой и лёгкой беседой. Затем, пожалуй, прогулка за город, где я смогу продемонстрировать, какой я великолепный наездник. Ещё несколько подарков и, может быть, духи, которые я смешал специально для вас. У меня очень хороший нюх на женские духи. Чем вы подушились сегодня — а, смесь жимолости и левкоев? Я так и думал. Потом более интимный ужин на прогулочной барке, плывущей по Тибру, — разумеется, если нашлось такое место, где с берегов не доносится вонь, портящая всё дело... да, обычно хватает недели.

Он вздохнул.

— А между тем прошло уже два месяца, а вы всё ещё затянуты в это платье, вместо того чтобы лежать здесь на траве обнажённой с золотоволосой маленькой девочкой, уже растущей у вас в животе, и благодарить за это мне следует Коллегию кардиналов. — Родриго Борджиа посмотрел на меня, подняв бровь. — Одно радует — если Папа скоро умрёт, то у меня наконец появится время, чтобы посвятить его вам.

Моё лицо сравнялось по цвету с розами в моих волосах.

— Так Папа умирает? — тупо спросила я.

— Да, и ждать осталось недолго. Правда, он умирает уже несколько лет, так что кто знает, намерен ли он действительно умереть сейчас. — Кардинал перевернулся на спину, потом сел на траве и положил голову мне на колени.

Я, нахмурившись, наклонилась над ним.

— Разве я вам это позволила?

— Нет.

— Сейчас же уберите свою голову с моих колен!

— Нет.

— Ну, ваше преосвященство, в самом деле...

— Вы, разумеется, можете сбросить меня на землю. — Его глаза весело блеснули. — Но это конечно же обидит Лукрецию — она очень заботливая дочь, особенно когда видит, что я устал.

Я сверху вниз всмотрелась в его лицо — его тёмные глаза впали, кожа под ними посерела.

— Вы действительно выглядите усталым, — нехотя признала я.

— Когда Папы умирают, это прибавляет работы всем. А поскольку, когда он умрёт, созывать конклав придётся мне, на меня обрушивается водопад взяток. Хотите изумрудный браслет? Только вчера мне подсунул его под тарелку кардинал Пикколомини. Само собой, он хочет купить мой голос при выборах нового Папы. Они все хотят одного и того же. Кардинал делла Ровере готов заколоть меня кинжалом только лишь за то, что я кивал, когда кардинал Карафа что-то шептал мне на ухо. Я стараюсь кивать как можно чаще, потому что досадить делла Ровере для меня — одно из главных удовольствий в жизни.

— А разве вы сами не хотите стать Папой? — спросила я, глядя на его лицо. — Я думала, все кардиналы этого хотят.

— Только не я, — весело сказал он. — Папа, который обожает своих незаконнорождённых детей и совращает золотоволосых новобрачных? Боже упаси!

— Но у пап могут быть незаконнорождённые дети. — Я знала все сплетни. — У Папы Иннокентия их двое.

— На самом деле их у него шестнадцать.

По-видимому, всё-таки не все сплетни.

— Однако у него нет любовницы, — отпарировала я. — Во всяком случае, после того, как его избрали. Папе всё же нужно поддерживать своё реноме.

— Ну, вот, видите? Зачем тогда становиться Папой? — Кардинал Борджиа зевнул. — Уж я этого точно не хочу.

— Лжец. На самом деле вы хотите стать Папой, так зачем же вы преследуете меня? Вам всё равно пришлось бы меня бросить, и что бы тогда со мною сталось? — Я знала, что бы на это ответила моя мать, не говоря уже о моём духовнике. — Если я отдам вам свою добродетель, то попаду в ад.

— Девочка моя, вовсе нет. Как вы думаете, для чего существует исповедь? Ну же, ответьте мне.

Я вздохнула.

— На исповеди мы сознаемся в наших грехах, чтобы покаяться в них.

— Верно. — Он, не вставая с травы, перекрестился. — Но на самом деле из-за нескольких плотских грехов не стоит бояться адского пламени, Джулия Фарнезе.

— Меня учили по-другому!

— Если бы Бог в самом деле возражал против моего выводка красивых детей или против моей всесокрушающей страсти к вам, — с этими словами он поднял руку и провёл пальцем по моей щеке, — разве бы он возвысил бы меня до звания одного из своих святейших кардиналов? Нет. Он просто убил бы меня ударом молнии или, по крайней мере, наслал бы на меня чуму.

Я нахмурилась, уклоняясь от руки на моей щеке.

— Вы всё извращаете.

— Вовсе нет. Я просто объясняю вам, что, когда речь идёт о плотских грехах, адское пламя не столь уж неизбежно, как матери любят внушать своим дочерям. — Он лениво приподнялся с моих колен. — Позвольте мне просветить вас.

— Не могли бы вы делать это, держа свои руки при себе? — Я стукнула его по руке, когда он вытаскивал из моих волос розовый бутон.

Он не обратил на это никакого внимания.

— Главное, моя девочка, — это не сам грех, а следующее за ним покаяние. Я мог бы уложить вас к себе в постель и продержать там весь день — почему бы не заняться этим нынче же, после обеда? Что, нет? Ну что ж — а перед тем как уйти, я бы мог бы отпустить вам весь этот грех. Всего и надо будет прочесть несколько покаянных молитв.

— Нескольких Miserere^[48] недостаточно, чтобы искупить грех блуда. — Мой духовник был бы в этом вопросе совершенно непреклонен.

— Отчего же? — Кардинал Борджиа глубоко вдохнул аромат моей розы. — Мне от Бога даны полномочия утверждать, что этого достаточно.

— А как насчёт вашей собственной епитимьи? Не похоже, чтобы вы о чём-либо сожалеете.

— Разумеется, я сожалею. — Его голос звучал серьёзно. — Я глубоко сожалею, что не могу насладиться вашими прелестями в качестве вашего законного супруга. И, дабы искупить эти грехи: похоть, зависть и, наконец, я надеюсь, блуд, — я прочту покаянную молитву и пожертвую денег в пользубедных за каждый подаренный вами поцелуй. — Он взял мою руку и быстро её поцеловал. — Вот видите? Я получил свой поцелуй, моя душа очищена, а бедняки сделаются богаче.

— Это не настоящее покаяние.

— Отчего же? Моя дорогая девочка, Бог сделал нас несовершенными. Поэтому он также сотворил лазейки, дабы у него был предлог нас прощать.

Я попыталась было найти трещину в его рассуждениях, но тут ко мне подбежала Лукреция с подолом, полным фиалок и маргариток.

— Мадонна Джулия, вы сплетёте мне венок?

— Разумеется. — Я взяла пригоршню фиалок и, радуясь возможности отвлечься, принялась сплетать их стебельки в венок. Мне больше не хотелось говорить о сомнительных лазейках в Божьей снисходительности, и кардинал тоже не стал продолжать эту тему. Он только выглядел позабавленным и, лениво, одним пальцем поманив к себе свою дочь, шепнул ей что-то на ухо по-каталонски. Она захихикала и убежала, а он снова положил голову мне на колени.

— Прекратите, — сказала я.

— Сейчас, — отвечал он, накручивая на палец прядь моих волос. Его собственная шевелюра была очень чёрной, без единого седого волоса.

Продолжая хихикать, возвратилась Лукреция и вложила что-то в руку отца; он тут же спрятал это в рукаве.

— Вы сплели мне венок, мадонна Джулия? — спросила она меня, кружась в вихре голубых юбок.

— Вот. — Я надела на её головку венок из фиалок и маргариток и улыбнулась, глядя, как она, делая пируэты, отходит к фонтану.

— Мадонна Адриана сказала, что нынче во второй половине дня, после того как я сделаю свои латинские упражнения и позанимаюсь танцами, я могу подставить волосы солнцу. — Она встала на цыпочки, наклонившись над фонтаном, чтобы посмотреть на своё отражение в воде. — Вы ведь посидите со мною, да?

— Да, — неожиданно для себя сказала я. — Если хочешь, всю вторую половину дня.

— Жаль, что я не могу посидеть с вами. — Кардинал поднялся с травы, отряхивая свои алые одежды. — Но боюсь, меня ждут у постели Папы. Он становится раздражительным, если рядом с ним никого нет, когда он выпивает свой послеполуденный кубок крови.

— Крови? — не веря своим ушам, переспросила я.

— Да, он выпивает немного крови каждый день. Полученной из вен юношей-девственников — какой-то шарлатан сказал ему, что это восстанавливает силы. Если бы на его месте был я, я бы просто покаялся перед Богом в своих грехах и умер. — Кардинал Борджиа наклонился и поцеловал дочь в белокурую головку. — Ну, иди, малышка, иди. Вряд ли тебе надо и дальше совершенствовать своё умение танцевать, а вот латинские глаголы точно надо бы подучить. Если ты сможешь к завтрашнему дню перевести мне страницу писем Цицерона и прочитать её с хорошим произношением, я велю сшить тебе новое платье для твоего портрета для дона Гаспаре.

Лукреция ещё раз присела в реверансе и побежала к своим учителям. Я встала, чтобы последовать за нею, но кардинал, взяв двумя пальцами за моё запястье, остановил меня.

— Мне бы хотелось заказать также и ваш портрет, Джулия.

— В образе Пресвятой Девы? — Я вздёрнула брови. — И когда это я позволила вам называть меня по имени?

— Нет, не в образе Пресвятой Девы, — молвил он, оставляя без внимания мой второй вопрос, меж тем как его пальцы обвили моё запястье. — И не в образе Деметры. Я думаю, что из вас, пожалуй, получится лучшая Персефона, чем из моей дочери.

— В самом деле? — Моё образование ограничивалось обычными предметами: вышиванием, танцами, выработкой красивого почерка, арифметикой, потребной для ведения расходных книг, и как раз столькими стихами Данте, чтобы снабдить меня остроумными цитатами для разных случаев жизни. Никто никогда не требовал от меня переводить Цицерона; мне преподали лишь ровно столько латыни, чтобы я могла читать молитвы. Однако Сандро и другие мои братья постигали латынь и древнегреческий под руководством худого, похожего на лысую цаплю учителя древних языков и классической литературы, и моя матушка позволяла мне сидеть на их уроках с моим вышиванием, поскольку это не давало мне проказить. В основном я занималась тем, что корчила рожи Сандро и безнадёжно портила своё вышивание, но кое-чему я всё-таки научилась. Греческие глаголы и латинские склонения в одно ухо влетали, а из другого вылетали, но мне очень нравились истории про древних богов и их бесчисленные любовные похождения. — Если я Персефона, — продолжила я, — то кем же это делает вас, ваше высокопреосвященство? Царём подземного мира, который меня похитил и удерживал у себя против моей воли? Могу ли я теперь есть гранаты, или же их зёрнышки заставят меня, как Персефону, навеки остаться здесь?

— Я всегда думал, что Персефона, возможно, съедала зёрнышки граната без принуждения. — Твёрдый большой палец кардинала Борджиа поглаживал внутреннюю часть моего запястья. — Может быть, она решила, что всё-таки хочет остаться со своим мрачным царём. Ведь кто бы ни пожелал стать царицей подземного царства? — Он притянул меня ближе, продолжая держать за руку. Если он сейчас попробует меня поцеловать, то я влеплю ему ещё одну хорошую крепкую затрещину. Хоть какую-то пользу я получила от всех этих попыток облапить меня, которые мне пришлось претерпеть за мою молодую жизнь, — я могла отвесить такую затрещину, которая свалила бы и лошадь.

— И, возможно, в подземном царстве было вовсе не так уж плохо. — Теперь он водил большим пальцем по костяшкам моих пальцев, очень легко, взад и вперёд, взад и вперёд. — Возможно, там было темно. Но в темноте может случиться много прекрасного. — Взад и вперёд. — Думаю, Персефона знала это, поедая зёрнышки граната.

Мне на это нечего было сказать. Я чувствовала, как вниз по моей шее ползёт волна жара, но я не стала отворачивать лица, моргать, краснеть и хихикать, как взволнованная девица, воспитанная в монастыре. Нас окутало молчание. Его большой палец погладил мои пальцы до самых кончиков.

— До следующего раза, — молвил он.

— Когда? — Это слово вырвалось у меня само собой.

— Кто знает? — Он чуть заметно улыбнулся. — Всё зависит от здоровья Папы.

— Вы хотите стать следующим Папой, — сказала я. — Не так ли?

— Нет. — Его большой палец погладил кончики моих пальцев легко-легко, едва касаясь. — Я хочу быть с вами. В темноте.

Он отступил назад, отпустив мою руку. Его одетая в алое фигура исчезла за дверью палаццо, прежде чем я поняла, что он опять что-то сунул мне в руки. То, за чем он посылал Лукрецию, а потом спрятал в рукаве.

На этот раз это было не ожерелье. Не рубины, не жемчуга, не туфельки из змеиной кожи с позолоченными пряжками, не ручные зеркальца, украшенные эмалью, не серебряные сетки для волос, те подарки, которые появлялись в мой комнате почти каждый день, обёрнутые алыми, как кардинальские одежды, лентами.

У меня в руке лежал гранат.

КАРМЕЛИНА

В то воскресенье мой кузен немало удивил меня, когда, взяв свою шляпу и плащ, вдруг поглядел мне в глаза.

— Э... — начал было он и замолчал. Потом прочистил горло. Сейчас мы были в кухне одни — большинство помощников повара и служанок отправились к мессе. Каменные плиты пола блестели, столы были отскоблены добела, сквозь маленькие оконца со свинцовыми рамами лились лучи солнца, и я с нетерпением ожидала нескольких минут тишины и покоя. Мне надо было сделать торт из летних персиков, и мне не терпелось испробовать свою новую идею для верхней корочки — что-то вроде спирали из воздушного слоёного теста. Но Марко всё не уходил, теребя в руках свою шапку и выглядя изрядно сконфуженным.

— Хм, — сказал он наконец. — Большое спасибо, Кармелина. За... то, как ты выручила меня вчера.

— Это я должна благодарить тебя, Марко. — Пожалуй, не будет вреда, если напомнить ему о великодушии, которое он проявил, дав мне здесь приют. Я посмотрела на персики, которые я сортировала для торта, отделяя спелые и хорошие от помятых. — Я рада, что могу тебе помочь.

Марко больше не пропадал за игорными столами так надолго, как в день свадьбы мадонны Джулии, но мне по-прежнему приходилось прикрывать его, когда приближался час ужина, а его всё ещё не было, чтобы начать приготовления. Вчера, когда он опять не вернулся, в дело вступила я, проследив за тем, чтобы для детей Борджиа поджарили на огне рёбрышки, проверив, как подмастерья кладут начинку в пирожные, приправив салаты, прежде чем служанки подали их наверх, и понаблюдав за разливанием вина по графинам. Марко возвратился в кухню, красный от смущения, когда рёбрышки принесли обратно из столовой в виде груды обглоданных костей.

— Я просто не мог уйти, — упрямо сказал он, как будто я с ним спорила. Я помнила, как он эти же слова этим же тоном говорил моему отцу. — Мне только-только начало везти — ещё одна партия, и я бы всё отыграл!

— Да, Марко, — молвила я, глядя в миску с персиками. Будучи шеф-поваром кузины кардинала и его любимых незаконных детей, Марко зарабатывал двадцать пять дукатов в год — и сколько из этого уходило на кости, карты, травлю быков и ставки на то, когда умрёт нынешний Папа и кто будет следующим Папой. Однажды я видела, как Марко поставил свой недельный заработок на то, что один таракан переползёт комнату быстрее, чем другой.

— Я больше не буду играть, — с убеждением в голосе сказал Марко. Он не раз говорил это и моему отцу. И всё равно, по меньшей мере, дважды в неделю у него находился какой-нибудь предлог, чтобы ускользнуть прочь на несколько часов между полуднем и временем приготовления вечерней трапезы, причём на его красивых щеках рдел румянец возбуждения, а глаза лихорадочно блестели. — Я не забуду, как ты прикрыла меня, Кармелина. Ты моя спасительница, милая кузина.

Он протянул руку и в знак благодарности легонько ущипнул меня за подбородок. В его глазах светилась нежность, что меня удивило — обычно он смотрел на меня с раздражением, как будто всё ещё не мог до конца поверить, как это я добыла себе место в его кухне.

— Я, правда, благодарен тебе, Кармелина, — сказал он, и в его голосе не было ни капли неприязни. — Пусть я порой на тебя кричу, и ты знаешь, я не одобряю того, что ты сделала, совсем не одобряю. Но я рад, что ты теперь здесь, со мной.

— Спасибо, Марко. — Я была тронута. Он всё-таки приходился мне кузеном, хотя и дальним — последним родственником, который у меня остался. И мне было значительно легче теперь, когда он больше не испытывал ко мне неприязни. — Но тебе не надо извиняться передо мною за то, что ты иногда на меня кричишь. Ты же знаешь, все повара кричат.

— Видит Бог, твой отец всегда кричал, — вспомнил Марко. — А если я, по его мнению, двигался недостаточно проворно, он бил меня по голове поварёшкой. А теперь я так же бью Пьеро и других подмастерьев.

— Уволь Пьеро, — посоветовала я, отбросив в сторону персик с подгнившим боком. — Этот парень — наглец, и к тому же у него совершенно не получается выпечка.

— Я терпеть не могу выгонять тех, кто на меня работает. Уволь его ты, когда он вернётся с мессы.

— С удовольствием. — Это наверняка подымет моё реноме среди подмастерьев.

Марко прислонился к дверному косяку, перебросив плащ через руку.

— Жаль, что ты не родилась мальчиком, милая кузина. Из тебя вышел бы лучший повар, чем из меня.

— Из меня и так вышел лучший повар, — заметила я. — Помнишь, когда тебе было шестнадцать и ты запорол то рагу из говяжьей вырезки, потому что был занят выяснением того, у какой лошади какие шансы на тех скачках в Палио? Как ты думаешь, кто спас то рагу? Кто добавлял в него изюм и розовый уксус и греческое вино, покуда оно не стало съедобным, и собственноручно снял его с огня, когда отец смотрел в другую сторону? Я, вот кто, а мне тогда было не больше двенадцати лет.

— Так это была ты? — Марко присвистнул. — Тогда я твой должник. Ты спасла шкуру на моей спине. А ты разве не пойдёшь к мессе?

— Ни одна церковь меня не примет. — Только не с теми грехами, которые отягощали мою душу. Нынче утром я извлекла руку святой Марфы из кошеля, который обычно носила под верхней юбкой, и помолилась перед нею. Наверное, этого достаточно. К тому же у меня действительно руки чесались попробовать испечь эту новую корочку для торта с персиками. Интересно, получится ли у меня раскатать тесто спиралью, не сделав его при этом более жёстким?

— Тогда можешь проследить за служанками, когда они вернуться с мессы? Дело в том, что я хочу посетить один храм в Борго.

Стало быть, он хочет сходить в Борго на какую-то игру в примьеру, а может быть, на петушиные бои.

— Насладись своим походом в храм, — сказала, лишь слегка приподняв брови, и Марко улыбнулся мне мальчишеской улыбкой и ушёл, охваченный надеждой. Сегодня, сегодня, ему наконец повезёт. А если не сегодня, то наверняка завтра.

Завтра, всегда завтра.

Служанки начали понемногу возвращаться, те, что не пошли исповедоваться в своих грехах, и я сразу же усадила их за работу — одни принялись чистить столовое серебро, другие — проверять и пересчитывать продукты в кладовых. По крайней мере, здесь, в палаццо Монтеджордано, были образцовые кухни — и мне даже было приятно, что нынче я буду в них полновластной хозяйкой. Главная кухня с духовыми шкафами и вечно крутящимся вертелом была, как и положено, отделена от судомойни, где плиты пола покрывала счищенная чешуя рыбы и где кухонные мальчишки мыли и скребли непрестанно поступающую из столовой грязную посуду... Потом следовала холодная комната, где можно было спокойно взбить сливки и где можно было хранить дичь вдали от жара духовок... Потом двор, куда во всякое время дня и ночи приезжали повозки с дровами для духовок, дичью для вертелов и всё ещё бьющейся свежей рыбой из реки.

В обычной кухне мне пришлось бы тратить своё свободное от стряпни время, лихорадочно пытаясь переделать все дела, которые всегда накапливались в доме: из духовых шкафов нужно было вымести золу, дичь надо было тщательно проверить на первые ещё чуть заметные признаки тухлости, полы надо было мести, мести и мести опять. Но здесь всё было организовано в высшей степени толково — дичь не протухала, поскольку для её правильного хранения было довольно места; имелось огромное число судомоек и кухонных мальчишек, чтобы освобождать духовки от золы и постоянно мести полы; щепки для растопки и кулинарные травы подвозили повозками, так что мне никогда не приходилось беспокоиться о том, что огонь в моей кухне погаснет или нечем будет приправлять каплунов.

Да, я могла привыкнуть работать в таком доме. Дома, где у меня иногда выдавался часок-другой тишины и покоя, чтобы поставить мой персиковый торт в духовку, я подправляла, если мне того хотелось, рецепты моего отца. И нынче после полудня я как раз этим и занялась. Когда-то я считала рецепты отца такими же священными и неизменными, как каменные скрижали с заповедями, которые Господь дал Моисею, — но теперь я начала вносить в них свои собственные изменения. Щепотку шафрана, чтобы добавить соусу цвета и теплоты; чуток соли в сладкое пирожное, чтобы вкус был ярче... да, кстати, что говорит мой отец о персиковом торте? Я перевернула несколько потёртых листков, пока не дошла до страницы 16, параграф «Выпечка», наслаждаясь своими спокойными, ничем не прерываемыми мыслями, но мне следовало бы знать, что никакому повару не удаётся урвать для себя час тишины. Даже в, кухнях, столь роскошных и снабжённых всем необходимым, как здесь.

— Ого! — раздался за моей спиной мальчишеский голос. — Я думал, что знаю всех служанок мадонны Адрианы, но ты новенькая.

— Вон, — не оборачиваясь, сказала я. Мне совершенно не хотелось, чтобы мои мысли прерывал какой-нибудь паж или слуга, который мечтает о служанках на кухне — от пара из котлов они-де расцветают рано. О девушках с наполовину расшнурованными корсажами, слизывающих с кончика пальца мёд и только и ждущих, чтобы их нагнули над столом и хорошенько натёрли оливковым маслом, как свежеощипанную утку. Святая Марфа, огради меня от распалённого мужского воображения! — Вон из моих кухонь, сейчас же, — повторила я, переворачивая страницу.

— Это не твои кухни, моя красотка, а маэстро Мартини, или как его там.

Я в гневе обернулась, однако мой гнев тут же угас, когда я увидела золотисто-рыжие волосы, прислонившееся к двери длинное худое тело, едва пробивающуюся рыжеватую щетину, дорогой камзол, небрежно расшнурованный над рейтузами, и модные башмаки из тиснёной испанской кожи. То был не паж, не слуга, а сам Хуан Борджиа, шестнадцатилетний юнец, который, тем не менее, был уже герцогом Гандии и даже имел в городе свой собственный дом, но по-прежнему проводил много времени в палаццо Монтеджордано, навещая свою младшую сестру Лукрецию и своего маленького брата Джоффре. Мне уже приходилось издали видеть Хуана Борджиа, когда он важно вышагивал со своими друзьями или ерошил волосы своей сестры или пожирал глазами мадонну Джулию — к тому же я немало о нём узнала, подслушивая разговоры служанок.

Кстати, я заметила, они все разом бросили чистить столовое серебро, стоило ему появиться, и проворно разбежались по кладовым.

— Ваша милость. — Я присела в не очень-то глубоком реверансе, но голос мой остался твёрд. — Приношу вам свои нижайшие извинения, но я кузина маэстро Марко Мартини, и он оставил эти кухни на моё попечение. Он очень щепетильно следит за тем, кто приближается к его очагам и духовым шкафам.

— Это не его очаги и духовые шкафы, а мои. — Герцог Гандии ласково погладил эфес рапиры на своём поясе. — Как и ты, моя красотка.

По-видимому, он не заметил, что я вовсе не красотка. Наверное, шестнадцатилетнему юнцу любая женщина кажется красоткой, даже если она длинная и некрасивая, как стебель спаржи, и одета в передник с пятнами от корицы.

— Я работаю на мадонну Адриану, ваша милость, — поправила его я, глядя в пол, — и со всем моим уважением к вам эти кухни принадлежат ей.

— А кто, по-твоему, за всё это платит? Адриана позволяет мне делать всё, что я захочу, вот так-то. Мои отец, сестра, братья — эта старая сука отлично знает, кто здесь намазывает масло на её хлеб. — Он с важным видом вошёл в кухню — во всяком случае, настолько важным, насколько ему позволяли его модные излишне остроносые башмаки. — Так ты шлюха маэстро Сантини? Та самая, которую он называет кузиной?

Я почувствовала, как мои щёки заливает краска, но по-прежнему не отрывала глаз от пола.

— Я действительно его кузина. Недавно осиротевшая.

— Стало быть, сразу и кузина и шлюха. — Герцог Гандии небрежно махнул рукой, нагло оглядывая меня с головы до ног. — У меня до сих пор не было кухонной шлюхи. Интересно, чем она отличается от обычной? — Он наклонился ко мне и понюхал, прижимаясь своей покрытой юношеским пухом щекой к моей. — Во всяком случае, пахнешь ты лучше, это точно.

Я отдёрнула голову и бочком отодвинулась от него, стараясь, чтобы между нами оказался стол.

— Ваша милость...

— Ну же, полно тебе ломаться! — Он, ухмыляясь, схватил меня за талию. — Давай-ка польём тебя медком и хорошенько повертим на моём твёрдом вертеле.

Можно подумать, я никогда прежде этого не слыхала. «Святая Марфа, — мысленно спросила я свою небесную покровительницу, или, по крайней мере, её руку, — скажи, апостолы Господа нашего торчали в твоей кухне, спрашивая, не желаешь ли ты повертеться на их твёрдых вертелах?»

— Простите меня, ваша милость, — бодро сказала я. — Позвольте мне убрать эти рецепты. Маэстро Сантини спустит с меня шкуру, если я оставлю их лежать на виду.

— Рецепты, говоришь? — Он схватил листок и вгляделся, держа его вверх ногами. — Выглядит как тарабарщина, всё закодировано. Это что, магические заклинания? Выходит, маэстро Сантини нашёл себе сразу и шлюху, и повариху, и ведьму в одном флаконе? Может, ты сможешь поколдовать и для меня? Сделать так, чтобы этот белокурый лакомый кусочек Джулия Фарнезе пожелала меня, а не его высокопреосвященство моего отца; она слишком уж сочная для такого старика...

— Нет, это не магия! — Я заливисто рассмеялась. — Просто рецепт для приготовления семенников быка. Ваша милость знает, как готовить семенники быка?

— Семенники? — Его рука уже не так крепко обвивала мою талию. — Э-э...

— Они, разумеется, должны быть свежие. — Я схватила из миски на столе бело-розовый персик, такой спелый, что мои пальцы погрузились в его мякоть. — В идеале они должны быть только что отрезаны и даже ещё кровоточить. Потом надеваешь их на вертел... — Я проткнула персик вертелом, приложив при этом большее усилие, чем было необходимо. — Либо их можно подать уже разрезанными на дольки. — Сняв персик с вертела, я взяла самый большой из ножей Марко, совершенно чудовищную штуку — гибрид боевой секиры и мясницкого тесака и одним жестоким ударом разрубила плод надвое — бах! Хуан Борджиа вздрогнул, и мне показалось, что из кладовых, куда попрятались служанки, я слышу сдавленное хихиканье. — Поджаривать надо на сковороде с зелёным луком, — ещё раз бах! — и персик развалился на четвертинки, — и ломтиками острой копчёной ветчины. — Бах! Он разделился на осьмушки. Кончиком массивного ножа я подцепила дольку мякоти и протянула её сыну кардинала, причём красноватый сок капал с лезвия, точно кровь. — Хотите есть, ваша милость?

Да, из кладовых точно слышался сдавленный смех, но герцог Гандии его не слышал. Он смотрел на меня уже без всякого воодушевления. Я бросила беглый взгляд на переднюю часть его обтягивающих рейтуз и увидела, что теперь его вертел уже явно не годился для того, чтобы что-либо на него насадить.

— А, неважно, ты всё равно уродина, — хмуро сказал он. — Пускай тобою довольствуется повар.

Он стал торжественно удаляться; я присела в преувеличено низком реверансе, стараясь не улыбаться, пока он совсем не скрылся из вида.

Двери кладовок со скрипом отворились, я обернулась и увидела, что оттуда, хихикая, выходят на цыпочках с полдюжины служанок.

— Не очень-то вы мне помогли!

— Простите, синьорина, — нестройным хором ответили они, приседая в реверансах. — Похоже, у вас и самой хорошо получилось держать его в узде. — И они покатились со смеху.

— Повертим на моём вертеле? — давясь смехом, передразнила Хуана Борджиа одна из служанок. — Ой, не могу!

Я посмотрела на неё, потом на остальных.

— Вы ведь уже слышали эти слова, не так ли?

— Ещё бы!

Я тоже засмеялась и, подбросив свой огромный нож, так что он кувыркнулся в воздухе, ловко поймала его в честь сдувшейся спеси герцога Гандии и его ещё больше сдувшегося гульфика^[49].

— Вы не могли бы научить меня так орудовать ножом, синьорина? — попросила меня служанка с рябым лицом. Прежде она только бросала на меня сердитые взгляды — собственно, большинство служанок с негодованием встретили вторжение на кухни новоявленного заместителя повара, да к тому же женщины, которая вдруг начала раздавать им приказы. — Я бы не отказалась научиться таким трюкам, — продолжила рябая служанка, кивая в сторону ножа. — Было бы полезно иметь под рукой такой вот ножичек, когда il Duche^[50] в очередной раз с важным видом заявится на кухню с расстёгнутым гульфиком!

— Вот если бы это был его старший брат Чезаре, — присвистнув, сказала другая служанка, — лично мне нож бы не понадобился!

— Или маэстро Сантини, — хихикнула первая служанка и доверительно наклонилась ко мне. — Ты его кузина, Кармелина, — так скажи, есть ли у него женщина? Ну же, скажи нам!

— Единственная женщина в жизни Марко — это госпожа Фортуна, — отвечала я, — и желает он её, только когда играет в зару.

Однако я не могла не порадоваться — служанки впервые смягчились по отношению ко мне настолько, чтобы назвать меня по имени.

— Значит, маэстро Сантини — дурак. — Рябая служанка пожала плечами. — Но всё равно он красавец.

Все дружно закивали, и я в знак согласия тоже не могла не пожать плечами. Конечно же мой кузен был красив, и к тому же он был одним из тех немногих мужчин, для взгляда на которых мне приходилось поднимать глаза, а не опускать; приятное чувство для девушки, которая уже к четырнадцати годам вымахала длинной, что твой кухонный вертел.

— Не пора ли вернуться к работе в кладовых? — бодро молвила я. — И к столовому серебру. А потом я вам, быть может, покажу несколько штучек, которые можно проделывать с ножом, чтобы впредь отгонять il Duche.

Они занялись своим делом, добродушно ворча, а я, улыбаясь, вернулась к своим рецептам. Возможно, я в конце концов всё-таки завоевала себе положение в кухнях Марко — моё собственное место в кухонной иерархии.

Разрезанный мною на восемь частей персик всё ещё лежал на столе, исходя соком, и я положила ломтик себе в рот.

— Добавить, что ли, вишен в персиковый торт? — пробормотала я в раздумье. — А сверху корочку из сдобного лимонного теста, и слегка посыпать её сахаром и сбрызнуть розовой водой и на самом верху завернуть спиралью... — Я огляделась, чтобы удостовериться, что служанки меня не услышат, и, достав кошель с рукой святой Марфы, развязала его.

— А ты как думаешь? — спросила её я. — Персики с вишнями или персики с черникой?

Рука не шевельнулась. Само собой, она и не могла двигаться, ведь она была мёртвая. Она никогда не двигалась, что бы там ни утверждали жадные монашки. Я пожала плечами и засунула кошель с рукой обратно под юбку.

— Вишни, — решила я и положила в рот ещё один ломтик персика. «Интересно, — подумала я, вытирая нож о передник, — понадобится ли он мне опять, если Хуан Борджиа опять явится на кухню».

ГЛАВА 5

Милости надо даровать постепенно;

так они приобретают лучший вкус.

Макиавелли

ДЖУЛИЯ

В серебристую гриву кобылы были вплетены ленты такого же алого цвета, как одеяние кардинала, а на шее у неё висела табличка. Она стояла во дворе конюшни, когда я по просьбе мадонны Адрианы сошла вниз.

— О! — Я осторожно прошла в своих башмаках на высоких деревянных подошвах по усыпанным соломой булыжникам, которыми был замощён двор; ухмыляющиеся помощники конюхов и стражники расступались передо мною. Серая в яблоках кобыла нетерпеливо била копытом; я наклонилась вперёд, чтобы прочитать надпись на табличке, что висела на её стройной шее.

«Чтобы унести мою Персефону из подземного мира, если она того пожелает. — Эти слова были написаны чётким размашистым почерком, который я уже хорошо знала. — Или чтобы она покаталась рядом со своим царём подземного мира, если ей захочется остаться».

Подписи не было — только заглавная буква «Р.» с росчерком. Я дотронулась до неё.

— Родриго, — произнесла я как бы для пробы. Трудно думать о кардинале, называя его иначе, чем «его высокопреосвященство». Трудно себе представить, что всего несколько месяцев назад я думала о Родриго Борджиа просто как о ещё одной похожей на алую летучую мышь фигуре среди группы одетых в красное кардиналов на моей свадьбе.

Кобыла легко коснулась губами моего рукава; ленточки в её гриве трепетали на ветру.

— Мне бы следовало отдать тебя обратно, — сказала я ей, почесав её бархатистый нос, — но ты же такая прелесть, верно? — Она была прекрасна — маленькая, изящная, идеально подходящая для такой невысокой наездницы, как я; её серая в яблоках шкура была вычищена до атласного блеска, а на спине было дамское охотничье седло из полированной тёмной кожи и винно-красного бархата. Я нисколько не сомневалась, что стремена на ней подтянуты как раз для моего роста.

— Давайте найдём ей стойло, — велела я конюхам, которые в восхищенном молчании стояли полукругом, любуясь кобылой. Они бросились в конюшню с граблями и охапками сена; я взяла кобылу за красные кожаные поводья и повела её вслед за ними. — Персефона, — молвила я. — Наверное, мне надо так тебя называть? Вряд ли ты ешь гранаты, а? Для лошадей они не подходят. — Подаренный мне гранат всё ещё лежал в моей комнате — я не знала, что мне с ним делать. Я не видела кардинала Борджиа с тех самых пор, как он вложил его мне в руку — мадонна Адриана сказала, что он слишком занят делами Ватикана, поскольку теперь уже нет сомнений, что Папа наконец собрался умереть.

— Думаю, ты не увидишь моего кузена ещё несколько недель, — сказала она мне нынче утром. Лукреция уже упорхнула на свои уроки — сегодня утром у неё была встреча с учителем французского и с учителем музыки, который учил её играть на лютне, — но малыш Джоффре всё ещё медлил уйти из столовой, зевая над своим кубком подслащённой воды с лимоном, и мадонна Адриана любовно потрепала его по волосам. — Дети будут скучать по своему отцу, не так ли, моя лапочка? И, возможно, ты, милая Джулия, будешь скучать по нему тоже.

Я внимательно посмотрела на неё. Она была, пожалуй, чересчур полна, но для своих сорока шести лет она хорошо сохранилась; грудь её всё ещё была высока и красива, на её вечно улыбающемся лице не было морщин, и оно как нельзя лучше гармонировало с её бордовыми или фиолетовыми бархатными платьями, замысловатыми головными уборами и массивными золотыми перстнями.

— Как вы можете так поступать? — спросила я её наконец. — Играть роль сводни при жене вашего собственного сына? Как вы можете?

Она заколебалась, и её улыбка вдруг сделалась добрее, чем та, словно приклеенная, заученно очаровательная улыбка, которую я привыкла видеть на её лице.

— В этом мире нам, женщинам, приходится нелегко, милая моя Джулия. — Она говорила так же откровенно, без экивоков, как и я. — Я родилась не такой красавицей, как ты, но я всё же как-то устроилась. А если мир жесток даже к молодым женщинам, то ты даже представить не можешь, как он безжалостен к вдовам и сиротам. Мой Орсино для меня большое утешение, он свет моих очей, но в нём нет огня, и сам он дорогу себе не пробьёт. — Она ласково посмотрела на маленького Джоффре. — Чтобы продвинуться, ему понадобится помощь.

— Выходит, так вы ему помогаете?

— Он только что получил управление городком Карбоньяно, — отвечала мадонна Адриана. — Премилое местечко, и к тому же процветающее. Возможно, потом он выберет военную карьеру. Быть может, на этой стезе его ждёт успех. И всё это благодаря моему кузену Родриго — он всегда о нас заботился. Примерно так же, как твой брат Сандро заботится о тебе. Ну а я взамен забочусь о Родриго. — Она улыбнулась, сняла руку с плеча Джоффре и нежно пощекотала меня под подбородком. — А теперь почему бы не прогуляться к конюшням, моя дорогая? Родриго тебе кое-что прислал. Думаю, ты всё-таки по нему немного скучаешь, а?

Да. Её внезапное мягкосердечие так меня ошеломило, что я едва себя не выдала. Да, я почти скучала по кардиналу. В последние дни я ловила себя на том, что чересчур много времени думаю о том, как его большой палец скользил по кончикам моих пальцев. Строго говоря, это не считалось грехом — во время приветствия мужчина мог коснуться руки замужней женщины, не нарушая никаких приличий. Но это было одним из тех «негрехов», о которых я решила не рассказывать на исповеди. Расскажи я об этом, и каким-то образом окажется, что это всё-таки грех, причём в нём виновата я сама, и тогда мне придётся ближайшие две недели провести на коленях, замаливая то, в чём не было никакой моей вины.

Видя, что я молчу, мадонна Адриана снова улыбнулась.

— Спустись в конюшни, голубушка. — Её доброта действовала на меня ещё более обескураживающее, чем её прежнее самодовольство.

— Ого! — послышался со двора конюшен юношеский, полный откровенного восторга голос и отвлёк меня от тревожащих душу мыслей.

«Убирайся, Хуан», — подумала я. Средний сын кардинала постоянно докучал мне в последнее время, слоняясь поблизости, бросая на меня плотоядные взоры и поднимая брови, пытаясь придать своему лицу выражение, которое он явно считал соблазнительным. Однако когда я заглянула за нос своей новой кобылы, то увидела, что молодой человек, заглянувший со двора в конюшню, любовался моею лошадью, а отнюдь не мною. И ещё я увидела, что это не Хуан.

— Стало быть, вам нравится моя лошадь? — Я вышла из-за её корпуса и оказалась вся на виду. — Думаю, она вам понравилась больше, чем я.

Орсино Орсини, мой муж, только что разглядывавший суставы моей кобылы, выпрямился и, раскрыв рот, воззрился на меня. На нём был кожаный костюм для верховой езды и сапоги, побелевшие от пыли сухих летних дорог; его светлые волосы были взлохмачены, а рукава высоко закатаны, так что видны его худые юношеские руки. В одной руке он держал шапку, в другой — поводья своего мерина. Конь выглядел таким же запылённым и усталым, как и он сам.

— Вы приехали из Карбоньяно? — Мой голос прозвучал ясно и спокойно, и я была этому рада.

— Да, ну в общем — да.

— Я слыхала, что Карбоньяно очень мил. — Я погладила серый бархатистый нос своей кобылы. — Правда, я его ещё не видела.

Он покраснел.

— Да, он очень мил.

— Далёкая прогулка для самой жаркой поры лета. — С приходом июля солнце обрушилось на Рим, точно тяжёлый молот, проложив поперёк улиц полосы ослепительного, жаркого летнего света и подняв смрадные испарения из сточных канав. Все здравомыслящие горожане сидели по домам, в тенистых крытых галереях, с кубками охлаждённого вина или лимонной воды. — Что привело вас в Рим? — спросила я и добавила: — Муж мой?

Он посмотрел на лежащую у нас под ногами солому, нервно перебирая между пальцев поводья своего коня.

— За мною послала матушка. Она считает, что раз Папа того и гляди умрёт, мне надо быть здесь — поскольку именно в Ватикане вершатся все важные дела, мне может быть очень выгодно оказаться рядом.

Эти слова вызвали в моей душе волну горячей ярости. Итак, его вызвала сюда матушка, да? Он получил письмо от своей мамочки и прыг-скок — мигом явился сюда аж из Карбоньяно? Я, ничего не видя от бешенства, машинально гладила атласное плечо моей кобылы, понимая, что сейчас все помощники конюхов, затаив дыхание, подслушивают наш разговор. Да и как можно не подслушивать — рогатый муж наконец-то встретился лицом к лицу со своей неверной женой; это было развлечением ничуть не хуже, чем травля медведя или бой быков. Ну, кто бы отказался подслушать?

Я повернула голову и посмотрела на юнца, который снова и снова ворошил одну и ту же кучу соломы у лестницы, ведущей на сеновал, на двух конюхов, вдруг решивших, что ближайшее к Орсино стойло нуждается в немедленной чистке, на ещё четверых конюхов, бессмысленно возящихся со сбруей и мешками овса.

— Оставьте нас.

Они вышли гуськом, явно разочарованные.

— Они все считают, что я любовница кардинала Борджиа. — Я посмотрела своему мужу прямо в глаза. — Разумеется, все в Риме уже начинают так думать. Люди глазеют на меня, когда я хожу к мессе — вы об этом знали? Они хихикают, прикрывая лица молитвенниками, и воображают, будто я их не слышу. Хвала Пресвятой Деве, что весь последний месяц мой брат Сандро находится в Перудже, иначе он давно стоял бы у двери с рапирою в руках. Как и полагается брату.

Орсино, стараясь избегать моего взгляда, повёл своего усталого мерина мимо меня в одно из свободных стойл.

— Но конечно, я думала, что у двери с рапирою в руках должен стоять мой муж, — продолжила я, — если речь идёт о защите моей чести.

Он начал расстёгивать подпругу своего коня.

— А не должен вас видеть, — пробормотал он, возясь с пряжками. — Матушка сказала, я не должен здесь останавливаться — только поставить лошадь в конюшню, а потом уехать к родственникам, чтобы не...

— Чтобы вы даже не увидели меня? — Я провела кобылу в стойло рядом с Орсино. — Но ведь я ваша жена.

— Нет, не по-настоящему. Всё было устроено иначе, это было очень... — Он взглянул на меня поверх спины своего мерина. У него в самом деле были очень красивые глаза — я так радовалась в день моей свадьбы, когда увидела, какого они чистого голубого цвета, с чуть заметной косинкой, которая придавала ему такой робкий вид. — Когда я увидел вас, всё стало по-другому... Я бы никогда не...

— Не продал меня? — Я не пыталась скрыть свою горечь.

Он с усилием снял седло со спины своего коня.

— Да.

— Так поменяй своё прежнее решение! — Я ничего не знала о том, что надо делать со всеми подпругами и прочими ремнями на моей новой кобыле, я ещё никогда в жизни не рассёдлывала лошадь, так что я просто привязала поводья к дверце стойла, чтобы они не запутались. — Я всё ещё твоя жена, мы можем...

— Ты не понимаешь! — вырвалось у него. — Я заключил с кардиналом Борджиа сделку, а он не из тех, кто позволяет себе противоречить и менять условия. Он человек могущественный. Он мог бы раздавить меня, как... его нельзя назвать хорошим, понимаешь, хотя он и служитель Бога. Он всегда получает то, что хочет. И для него все средства хороши. Он вовсе не добрый.

— Ко мне он был добр. — Я вышла из стойла, затворила за собою дверь и опустила щеколду. — Добрее, чем был ты, муж мой.

— Ещё бы ты так не думала. — Орсино понуро пожал своими костлявыми юношескими плечами, через уши стягивая с мерина уздечку. — Я слышал, он очень щедр к своим наложницам.

— Я не его наложница!

— А Хуан Борджиа говорит так — я встретил его по дороге в палаццо и он надо мной насмехался...

— Этому похотливому маленькому ничтожеству нельзя верить, даже когда он утверждает, что завтра поутру встанет солнце, — резко бросила я. — Я не любовница его отца, не наложница или какое ещё гадкое словечко у тебя припасено!

— Но кардинал подарил тебе эту кобылу, не так ли? — Орсино с горечью кивнул в сторону моей новой лошадки, которая спокойно стояла в своём стойле, жуя сено. — А ещё драгоценности и жемчуга. Мне сказал Хуан.

— Но я ничего не подарила, не дала ему взамен. — Я встретила взгляд моего мужа так прямо, как только могла. — Орсино, я готова поклясться тебе именем любого святого, какого только захочешь. Я клянусь именем Пресвятой Девы, что и я тоже всё ещё девственница.

Он отвёл глаза и, немного шаркая, вышел из стойла.

— Ты хочешь доказательств? — Меня охватило возмущение. Я никогда прежде не дотрагивалась до своего мужа, если не считать касания ладоней в медленных па танца на нашей свадьбе, но сейчас я бесцеремонно схватила его за рукав и потащила вдоль ряда стойл к тёмной нише, не видной никому, кроме какой-то стоящей в крайнем деннике любопытной старой кобылы. Я решительно поглядела ему в лицо и, сделав глубокий вдох, взяла его за руку и просунула её за шнуровку моего корсажа. — Сейчас я так же девственна, как в ночь нашей свадьбы. Если хочешь, я могу это тебе доказать.

Он вскинул голову, и его голубые глаза встретились с моими.

— Доказать?

— Ты мой муж, — сказала я. — Даже если ты меня ещё не взял, у тебя есть на это право. Я твоя. Или, по крайней мере, должна стать твоей.

Его пальцы нерешительно коснулись лент, которыми был зашнурован мой корсаж.

— Ты такая красивая, — выдохнул он. — Глядя на тебя через пиршественный зал, я не мог поверить своим глазам...

Мне пришлось сделать над собою усилие, чтобы в моём голосе не прозвучало испытываемое мною раздражение. — Тогда сделай что-нибудь, чтобы я стала твоей!

— Ты хочешь меня? — В его глазах застыла мольба. — Правда хочешь?

«Нет, — подумала я. — Совсем не хочу». Но не всё ли равно, хочу я его или не хочу, люблю или не люблю? Орсино Орсини был моим мужем. Девушки вроде меня смирялись с мужьями, которых для них выбрали их семьи, ложились с ними в постель и рожали им детей и вели их хозяйство и при этом не унывали. Именно так меня учили всю мою жизнь, именно для этого меня растили и воспитывали. Ну и что, что наши брачные обеты с самого начала были профанацией? Я-то произносила их искренне. Я смотрела на красивое узкое лицо Орсино, его голубые глаза, светлые всё ещё запылённые волосы и не хотела его нисколько, ни чуточки. Но...

— Ты мой муж, — твёрдо повторила я, заставив себя обнять его за шею. — И я сдержу свои брачные обеты.

О, Пресвятая Дева, не может быть, чтобы делать это всегда было так неудобно! Я попробовала было снять с туфелек свои высокие деревянные подошвы, но нам мешала разница в росте, так что я надела их обратно и стояла, качаясь, пока Орсино, уткнувшись в мою шею, что-то шептал и пытался расшнуровать мой корсаж. Я обняла его ещё крепче и попыталась заставить его лечь на солому, но он, задыхаясь, пробормотал, что так нас могут увидеть помощники конюхов. Мы стояли, прижавшись к стене конюшни, безуспешно пытаясь преодолеть разделяющие нас слои одежды. У него никак не получалось развязать ленты, стягивающие мой корсаж, а я никак не могла сладить с завязками его рейтуз. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мы наконец соединились. Он был так нерешителен, что почти не причинил мне боли, но когда я вздрогнула от короткого укола, это его почти парализовало.

— Прости, я не хотел...

— Нет, нет! — Мне пришлось снова обнять его за шею и ободряюще улыбнуться; он начал двигаться такими мелкими толчками, что я едва замечала их сквозь мои смятые юбки и его сбившиеся рейтузы. Он накрыл мой рот своим, но это был скорее не поцелуй, а просто способ заглушать его стоны, и я невольно открыла глаза и посмотрела на старую кобылу, уныло глядящую на меня поверх двери стойла.

«С тобою тоже так было? — подумала я. — Нет, наверняка не так. Я видела, как спариваются лошади». И из того, что мне стало известно о том, как спариваются люди, я заключила, что у лошадей это выходит лучше.

Эти неловкие потуги, казалось, продолжались бесконечно, но к тому времени, когда я закончила читать про себя покаянную молитву, всё уже завершилось.

— Джулия, — задыхаясь, произнёс Орсино, уткнувшись в мою шею. — Джулия...

— Ш-ш. — Я улыбнулась, гладя его по щеке. По крайней мере, боль была такой слабой, что о ней не стоило и говорить, — а мне доводилось слушать о ней такие ужасы от служанок и нянек. Обычно, чем более пожилой и набожной была рассказчица, тем более жутким и мерзким был рассказ.

— Мне не следовало в тебе сомневаться. — Орсино посмотрел вниз, и мы неловко разъединились. Крови из меня вышло немного, но она всё-таки была, и на его рейтузах виднелись одно или два кровяных пятнышка. — Мне следовало понять, что ты не станешь лгать.

— Теперь ты знаешь. — Он назвал меня по имени. Наверное, это было хорошее начало. И в следующий раз у нас получится лучше, ведь мы будем делать это в кровати, как и полагалось в нашу первую брачную ночь. Я опустила юбки, нагнулась и достала из соломы его шапку, в то время как он завязывал рейтузы.

— Мне сказали не покидать Карбоньяно. — Он начал мять в руках свою шапку. — Но я мог бы иногда тайком приезжать в Рим, если мы все хорошо продумаем. Или ты могла бы ездить ко мне — просто будешь говорить матушке и кардиналу, что едешь навестить свою сестру...

Под моим взглядом он осёкся.

— Я думала, я поеду в Карбоньяно вместе с тобою, — сказала я наконец. «Премилое местечко Карбоньяно, — так о нём говорила мадонна Адриана. — Премилое и процветающее». Я представляла себе сады и празднества на свежем воздухе, много места для верховых прогулок и охоты. В Карбоньяно я научусь любить своего мужа, и мне не придётся больше думать о большом пальце, едва касающемся кончиков моих пальцев.

— Думаю, кардинал Борджиа отпустит меня, — молвила я, так и не дождавшись ответа Орсино. — Видишь ли, он не хочет, чтобы я отдавалась ему против воли. Если я ему скажу...

— Я не могу так рисковать, — с несчастным видом отвечал мой муж. — Если кардинал что-то заподозрит... Может быть, потом, когда он оставит тебя ради другой...

— А что мне делать до того? — Я привела в порядок ленты корсажа, потянув за них, пока они не сравнялись по длине. — Жить с любовником, как будто он мой муж, и навешать мужа, как будто он мой любовник?

— Так мы всё-таки могли бы иногда видеться, — с надеждой в голосе ответил на это мой муж.

— Знаешь, странно всё получается. — Я заправила выбившийся из причёски локон, обратно в сетку. — Все последние недели кардинал Борджиа уговаривал меня стать его шлюхой. Но единственный раз, когда я действительно чувствую себя шлюхой, — это сейчас.

— Джулия...

— Не прикасайся ко мне.

Я отпрянула от его протянутой руки, словно это была гадюка, и выплыла из конюшни со всей ледяной грацией, на которую только была способна.

Нелегко быть хоть сколько-нибудь грациозной, когда по твоим бёдрам струйками стекает кровь. Вместе с остатками твоей гордости, чувства собственного достоинства и надежд.

— Мадонна Джулия! — Малышка Лукреция понеслась мне навстречу, едва я снова вошла в конюшенный двор. — Вы видели вашу кобылу? Отец выбрал её специально для вас, хотя всю эту неделю он был ужасно занят в Коллегии кардиналов. Могу я посмотреть на неё сейчас, когда я уже закончила свой урок французского? Пожалуйста, пожалуйста, скажите, что когда-нибудь я смогу на ней покататься!

— Можешь кататься на ней, когда захочешь, — сказала я, целуя её в макушку, и поспешила прочь, прежде чем она увидела на моих глазах слёзы.

КАРМЕЛИНА

Собирать травы — это, как правило, дело тех, кто выполняет на кухне самую грязную работу, или работа для провинившихся подмастерьев, которых требуется наказать. Подъём на рассвете, чтобы наполнить корзинку на огороде, потом травы надо промыть, нашинковать, просушить. Никто не хочет этим заниматься, и, чтобы заработать немного хорошего отношения к своей персоне среди всё ещё недовольных моим вторжением в кухонную иерархию подмастерьев, я вызвалась сделать это нынче сама. Мне нравилось собирать травы. Ходить среди растений, растущих в горшках и прямо в земле, с мокрым от росы подолом, хлопающим по лодыжкам, вдыхать резкие, чистые ароматы розмарина, мяты и тимьяна, наслаждаться сырой прохладой утра до того, как ударит летний зной. В этот час сразу после рассвета я могла видеть, как передо мною расстилается сегодняшний день, гладкий и совершенный, как плошка только что взбитых сливок: пока ещё не убежало ни одно рагу, не уронили ни одну кастрюлю, нет ожогов на кончиках пальцев от чересчур горячих сковородок и никаких грубых судомоек, которых надо ставить на место. Прохладное, пахнущее душистыми травами, уединение.

Но нынче я была среди кустов розмарина не одна.

— Мадонна Джулия! — изумлённо молвила я.

Она обернулась, всё ещё облачённая в вышитый халат, надетый поверх ночной сорочки; розовый свет зари блестел на её золотых волосах.

— Извините, я не заметила вас за этими кустами.

Я редко видела её до полудня, а в последнюю неделю не видела почти совсем. В палаццо заезжал муж мадонны Джулии, об этом говорили все слуги. Ему вообще было не положено видеть свою молодую жену, однако конюхи захлёбываясь рассказывали сильно расцвеченные истории о том, что муж и жена якобы кричали что-то друг другу в конюшенном дворе. Я не слишком-то верила этим сплетням, но мадонна Джулия с тех пор действительно по большей части оставалась в своей комнате. Когда она всё-таки выходила, лицо её было мрачно — даже когда она поедала мои запечённые в мёду груши или фальшиво бренчала на лютне, чтобы Лукреция могла практиковаться в танцах с серьёзным маленьким Джоффре в качестве партнёра.

Однако мадонне Джулии всё-таки хватило энергии, чтобы сказать Хуану Борджиа: «Убирайся к чёрту, мерзкий сосунок», когда он попробовал её улестить. Все служанки вдосталь нахихикались, когда он, красный как рак, удалился, топая и ругаясь себе под нос.

Моя хозяйка выглядела печальной и теперь, когда стояла в огороде, водя рукою по копьям свежего лука-резанца.

— Я могу вам чем-либо помочь, мадонна Джулия? — спросила я. — Я могла бы сделать вам поссет, если вам нужно средство, чтобы заснуть.

— Поссет мне не поможет. Я не спала уже неделю. — Её не портили даже фиолетовые тени под глазами, которые выглядели бы ужасно на лицах большинства женщин. — Я искала левкои, левкои и жимолость. Дома, в Каподимонте, моя матушка делала для меня духи из этих цветов. Теперь у меня есть куча дорогих духов, перевязанных ленточками, но мне хочется, чтобы от меня опять пахло левкоями и жимолостью.

Она была грустна, и это никуда не годилось. Её личико было создано для смеха, похожие на вишню губы — для весёлых улыбок, а эти тёмные глаза — для того, чтобы сверкать. Она стояла среди лука-резанца и дикой мяты, опустив глаза в землю и склонив в сторону непокрытую золотоволосую головку. Она казалась мне маленькой, упругой и совершенной, точно каплун, приготовленный для жарки в небольшом количестве оливкового масла с добавлением белого вина, чеснока и кориандра. По крайней мере, так каплуна любила жарить я, а вот у моего отца были на этот счёт некоторые другие интересные идеи, включающие в себя добавление корицы и сиропа из молодого вина (страница 228, параграф «Птица»). Мадонна Джулия была так красива, что большинство девушек были бы готовы её убить из зависти, я ею просто любовалась. Я всегда была некрасива, как кухонная поварёшка, и считала бессмысленным завидовать тем, кому повезло больше меня. К тому же я отнюдь не была уверена, что променяю свой острый поварской нюх и умелые руки на золотые волосы, пусть даже такие же длинные и красивые, как у мадонны Джулии. Талант к приготовлению соусов и выпечки более долговечен, чем красота молодости или высокая белая грудь, и в отличие от них он не влечёт за собой приставаний со стороны могущественных церковников средних лет и сомнительных моральных устоев.

— Вы найдёте левкои в том маленьком саду, что находится рядом с южной галереей, мадонна Джулия, — сказала я, пожалев её. — А здесь огород, в нём в основном растут кулинарные травы. Но жимолость здесь есть. — И я отрезала ей ветку маленьким кухонным ножом, который нынче взяла с собою вместе со своей корзинкой.

Она просияла, как будто я предложила ей жемчуга, и глубоко вдохнула аромат цветов.

— Пахнет, как в Каподимонте, — молвила она и, сорвав один из цветков, высосала из него нектар. — Хотите? — И она протянула мне цветок с такой милой любезностью, словно это был кубок дорогого вина.

Я сморщила нос.

— Я не оценю его вкуса, мадонна, ведь я каждый день готовлю сладости.

— Так это вы их делаете? Эти восхитительные деликатесы из клубники, и пирожные с марципаном, и чудесные засахаренные фрукты? — Её брови были темнее, чем волосы; они удивлённо взлетели вверх, и она улыбнулась — Да у вас дар! Я никогда не ела ничего вкуснее!

— Марципана, засахаренных фруктов или клубничного пирожного? — не удержалась я. — Или цветка жимолости?

— Всего из перечисленного. Как вас зовут?

— Кармелина Мангано, мадонна. Я кузина маэстро Марко Сантино, что работает в ваших кухнях, — я совсем недавно, в мае, приехала из Венеции. — Интересно, могу ли я продолжить собирать травы, или же из уважения мне надо стоять неподвижно, пока она говорит со мной? Мадонна Адриана предпочитала, чтобы слуга прервал работу, когда она с ним заговаривала, но мадонна Джулия казалась гораздо более простой в обращении. А может быть, лучше сказать более одинокой. Ведь в палаццо не было никого её возраста, если не считать служанок. Возможно, даже беседа со мной казалась ей интереснее, чем вечные разговоры мадонны Адрианы о дороговизне всего и вся или болтовня малышки Лукреции.

— Знаете, я ем слишком много ваших пирожных. — Теперь она поверяла мне свои секреты. — Но мне грустно, а когда мне грустно, я всегда ем. — Она огляделась в поисках какого-нибудь сиденья, но это был огород, а не сад со скамейками и фонтанами; всего лишь квадратный участок земли с упорядоченными рядами кустов и живых изгородей и горшками с растениями, надёжно укрытыми от ветров высокими каменными стенами, так что моя хозяйка, чуть заметно пожав плечами, села прямо на траву между зарослями полыни и лука-резанца.

— Мадонна Джулия, ваш халат... — начала было я, глядя на тонкий вышитый подол, но она только небрежно махнула рукой.

— Да шут с ним, с халатом! Моя мать каждую неделю заставляла меня ползать по огороду на коленях, собирая пиретрум от головной боли и валериану для сонных зелий. Конечно, меня куда больше интересовало, как изготовить крем или духи, — она снова понюхала лежащую у неё на коленях жимолость, — но меня никогда не беспокоило, что я могу запачкаться. А почему вы покинули Венецию и приехали в Рим, Кармелина?

Я перевесила корзинку на другую руку и растёрла между пальцами кончик веточки розмарина, чтобы ощутить его аромат. Идеально для свиной лопатки, которую мы через несколько часов насадим на вертел, чтобы приготовить на обед. Я начала стричь розмарин, одновременно рассказывая мадонне Джулии, почему я уехала их Венеции — то была короткая, выверенная и по большей части выдуманная история. Она слушала с большим вниманием, сплетя пальцы под своим идеально очерченным подбородком.

— Неужели вам действительно интересно, мадонна? — не удержалась я от вопроса. — Ведь это совсем неинтересная история. — Во всяком случае, после того, как я опустила все подробности о краже Святых мощей и осквернении алтаря. И вообще, высокородные девушки вроде мадонны Джулии обычно не находили ничего интересного в жизни таких девушек, как я. Мы существовали лишь для того, чтобы служить им, обихаживать их, кормить их, но никак не для того, чтобы услаждать их беседой.

Должно быть, ей ещё более одиноко, чем кажется на первый взгляд, если она так радуется разговору с кем-то вроде меня.

— Всё это очень интересно. — Она улыбнулась, и на её розовой щеке появилась ямочка. — Я никогда не надевала карнавальную маску, никогда не каталась в гондоле и вообще никогда не выезжала из Каподимонте. Ну, разве что когда приехала в Рим. А вы сожалеете, что уехали из Венеции?

Я подавила невольную дрожь.

— Нет, мадонна Джулия.

— О, прошу вас, не трудитесь обращаться ко мне «мадонна». Когда я слышу это слово, я начинаю искать глазами свою матушку.

— Простите, но я не могу обращаться к вам иначе, — твёрдо возразила я. — Не то мадонна Адриана с меня спустит шкуру.

— Да, она может. — И мадонна Джулия фыркнула. — А она хорошая хозяйка?

Я ощипала пучок роз, ссыпав лепестки в корзинку для будущих желе.

— Она уважаемая дама, отличающаяся редкой бережливостью, достойной восхищения.

— Да, действительно, она просто омерзительна! Старая сводня, и к тому же скареднее, чем любой торговец, продающий поношенное платье! — Она вздохнула. — Если вы рассчитываете найти себе в Риме мужа, Кармелина, то мой вам совет — ищите такого, у которого нет матери.

— Я не собираюсь искать себе мужа, мадонна Джулия. — Я передвинулась от роз к майорану и отстригла пригоршню его себе в корзинку. Отличная приправа к свиной печени. — У меня нет приданого, чтобы выйти замуж.

— Ваше приданое — это ваши руки. — Джулия высосала нектар ещё из одного цветка жимолости. — Любой мужчина может считать себя счастливцем, если у него будет жена, умеющая так готовить.

— Нет, так дела не делаются. — Я отщипнула несколько порыжевших листьев с веточек майорана. Подмастерья никогда этого не делали, но мне было нужно только всё самое лучшее и свежее для моих блюд. — Чтобы выйти замуж, нужны деньги, особенно если у тебя нет знатной семьи или, по крайней мере, хорошенького личика. Мой отец мог позволить себе выдать замуж с достойным приданым только одну из своих дочерей. А хорошенькой из нас была моя сестра, — не говоря уже о том, что она сохранила невинность, а не отдала её пригожему подмастерью, — вот она и получила приданое.

У Маддалены уже был ребёнок. Я узнала об этом всего неделю назад. После длительной борьбы с самой собой я написала своей сестре в Венецию, прося её сообщить новости о нашей семье. Я отправила письмо месяц назад, через Болонью, чтобы они не смогли узнать, что я скрываюсь в Риме... В конце концов она ответила, наспех нацарапав несколько строчек, в которых просила больше ей не писать.

«Отец всё ещё пребывает в таком бешенстве, что я не решилась сказать ему о твоём письме, — написала Маддалена, благочестиво фыркнув при мысли о своей заблудшей сестре, — я почти услышала это фырканье, читая её письмо. — Он никогда не простит тебя, и, по-моему, правильно! — Но она всё-таки сообщила мне, что у неё родился ребёнок. — У тебя никогда не будет своего, так что молись за моего».

Мадонна Джулия смотрела на меня виновато, как будто в том, что у меня нет приданого и мужа, была какая-то её вина.

— А вы когда-нибудь хотели выйти замуж?

— Большинство девушек мечтает о замужестве, — ответила я, пожав плечами. — Но я достаточно повидала, чтобы знать — в жизни всё совсем не так, как в стихах и песнях даже для хорошеньких девушек, приносящих своим мужьям мешки дукатов. Думаю, работа на кухне подходит мне куда больше, чем муж и дети.

— Мои братья наскребли на моё приданое три тысячи флоринов, — молвила мадонна Джулия. — Сандро сказал, что моё хорошенькое личико тоже чего-то стоит — как у вашей сестры. Но оно ничего мне не дало. И приданое ничего мне не дало. В конце концов, мне, почитай, не досталось мужа.

На её лице опять появилось грустное выражение, и я подумала: а что, если в этих рассказах конюхов о споре между Орсино Орсини и его молодой женой есть доля правды?

— Синьор Орсини очень красив, — дипломатично пробормотала я, двигаясь дальше и выдирая из земли длинный побег белладонны. Для приготовления пищи она не годится, но отлично подходит для того, чтобы травить крыс.

— Да, — без всякого выражения промолвила мадонна Джулия. — Мой муж очень красив.

Мы снова замолчали. Солнце уже подымалось, высушивая росу на кудрявых веточках петрушки, которые я пучками кидала в корзинку для будущих супов. Над нами было ясное голубое небо — через час станет уже жарко, солнце окутает огород знойной дымкой, и ароматы трав потеряются в вони, несущейся с кривых узких римских переулков — смеси запахов серы, разогретой солнцем гнили и дохлой рыбы из реки.

— Моя матушка всегда говорила, что у женщины три пути. — Мадонна Джулия снова наклонила лицо к лежащей у неё на коленях жимолости. — Жена, монахиня или шлюха. И после того, как ты выбрала что-то одно, обратной дороги нет.

Я понимала, о чём она думает. Она, разумеется, не была монахиней, не была она и настоящей женой — ведь ей не разрешали видеть собственного мужа. А кардинал Борджиа давил на неё, чтобы она стала его шлюхой...

— Моя мать говорила мне то же самое, — сказала я. — Но она ошибалась.

Мадонна Джулия подняла голову.

— Почему ошибалась?

— Потому что в жизни всё оказывается далеко не таким определённым и окончательным. — Я сорвала горсть свежих ночных фиалок для зелёного соуса, который планировала приготовить позднее, потом выбросила из корзинки паука. — Монашки становятся шлюхами, шлюхи становятся жёнами, жёны становятся монашками. — Я пожала плечами. — А некоторым удаётся сочетать по две роли, и даже по три. В любом случае, кем бы мы ни были, мы как-то живём.

Похоже, эта мысль ошеломила мадонну Джулию. Ошеломила и заставила задуматься. Она молча крутила в пальцах цветок жимолости, пока я наполняла свою корзинку травами, которые понадобятся нынче Марко и его помощникам. Цветы огуречника, голубые и свежие, чтобы салат выглядел ярче... свежая листовая свёкла для пирога по-болонски, который я намеревалась запечь до румяной корочки на медном противне... и несколько горстей зелёного лука, чтобы потушить на медленном огне вместе с жиром, который стечёт с бараньей ноги, поджариваемой на вертеле. И, наконец, последнее — я поставила корзинку на землю, сделала короткий реверанс, вышла с огорода и вернулась с передником, полным цветов.

— Левши, — сказала я, отдавая мадонне Джулии чисто и пряно благоухающие цветы. — Если желаете, я отнесу их на кухню вместе с вашей жимолостью и прокипячу всё вместе в чистой воде, чтобы сделать духи.

— Ay вас найдутся эти вкусные клубничные пирожные с мёдом? — Её личико снова прояснилось. — Чтобы поесть, пока духи будут готовиться? Я всегда ем, когда чего-то жду.

— Думаю, найдутся, — сказала я и решила, что мне нравится моя новая хозяйка.

ДЖУЛИЯ

— Я думаю прокатиться верхом, — объявила я, когда мадонна Адриана подняла на меня взгляд. Моя свекровь потягивала из кубка подогретое вино с пряностями и болтала со своим управляющим, единственным из домочадцев, который обязан был сидеть и молча кивать, когда ей вдруг приходила охота поговорить о том, как растут цены на всё и вся. — Вы велите конюхам оседлать мою новую кобылу?

— Нынче жарковато для верховой прогулки, моя милочка.

— По-моему, я не спрашивала вашего мнения, — ровным голосом сказала я.

Мадонна Адриана на это только улыбнулась.

— По крайней мере возьми с собою достаточно провожатых; улицы кишат народом. — Она перекрестилась. — А когда умрёт Папа, станет ещё хуже, да благословит Господь его душу.

Моё лучшее платье совершенно не подходило для такой жары: на каждой площади стояли миражи — блестели лужи, которых там на самом деле не было, и даже голуби сделались такими вялыми, что не взлетали, когда начинали звонить колокола церквей. Алый наряд из травчатого шёлка с шитым золотом корсажем не подходил и для езды верхом, но я просто как попало уложила свои дорогие юбки на седло и направила кобылу прочь с конюшенного двора. Я была неважной наездницей — хоть я и выросла в Каподимонте, где кругом вместо лабиринта переулков было множество деревьев, холмов и идущих по берегу озера тропинок, моя матушка не одобряла женщин, которые выезжали на охоту, и потому сделала так, чтобы на уроках верховой езды меня в основном учили только красиво драпировать юбки и держать спину прямо, когда я ехала в дамском седле. Но у моей новой кобылы шаг был изумительно ровным, а повернуть её не стоило никакого труда — достаточно было только легко-легко потянуть за повод. Мои охранники ехали за мной с бесстрастными лицами, одетые в ливреи Борджиа с вышитым на груди быком, и я видела, как две женщины принялись шушукаться, прикрывая рты руками, пока наша маленькая кавалькада рысью проезжала мимо. Я представила себе их разговор: «Новая краля старого быка. А её мужу и дела нет до их шашней, вот счастливица! Мой муж вырезал бы сердце любому, кто попробовал бы сделать меня своей шлюхой, будь он хоть сто раз служитель Бога!»

Когда мы подъехали к месту назначения, я легко остановила кобылу и соскользнула с седла из тиснёной кожи вниз.

— Ты ангел, — шепнула я, скармливая ей кусочек «такого немыслимо дорогого» сахара, который я незаметно стянула со стола мадонны Адрианы. Затем поцеловала её в нос и повернулась к своим охранникам. — Оставайтесь здесь, — молвила я и вошла через широкие двери палаццо.

Из замысловато украшенного банкетного зала, где я танцевала в день моей свадьбы, выносили украшения и мебель. С длинных столов сняли дорогие скатерти, а сами столы поставили на попа; слуги проворно снимали со стен гобелены и свёртывали их в рулоны; служанки осторожно, одну за другой выкатывали резные скамеечки для ног. Исчезла кушетка с чехлом из малинового атласа, и я видела, как дворецкий вручную укладывает в ящик бокалы муранского стекла, из которых гости пили вино за мой брак. Мебель всё выносили и выносили, на оставшуюся были надеты чехлы, а в центре всей этой суеты стоял человек, которого я сразу не узнала, Потому что на сей раз на нём не было его обычных алых одежд.

— Мадонна Джулия, — сказал Родриго Борджиа, оторвавшись от списков, которые он изучал вместе со своим управляющим и отвешивая мне свой изящный придворный поклон. Какая удача! Я целую неделю просидел в четырёх стенах с толпой взбудораженных кардиналов, и стоило мне выйти, чтобы сделать кое-какие домашние дела, как появляетесь вы, словно вода в пустыне. Просто постойте минутку и дайте мне насладиться вашим видом — а также моим везением, которое привело вас сюда как раз тогда, когда я в виде исключения нахожусь дома.

— Это вовсе не везение, — молвила я, отступая, чтобы дать дорогу паре служанок, торопливо выносящих из зала резную скамью, что стояла вдоль стены. — Я просто подкупила Лукрецию. Она, похоже, всегда знает, где и чем вы занимаетесь; полагаю, она с помощью своего обаяния выманивает сведения у ваших телохранителей и слуг. Нынче утром она сказала мне, что вы вернётесь сюда, чтобы... — я оглядела царящий в зале хаос, — а собственно, зачем вы вернулись?

— Теперь, когда Папа уже так близок к кончине, я предусмотрительно решил увезти подальше самые ценные из своих пожитков. — И он махнул унизанной кольцами рукой в сторону лакеев, поспешно выносящих скатанные гобелены, и служанок, осторожно укладывающих золотую и серебряную посуду в выстланные соломой ящики. — Папа всё-таки умирает. Очевидно, ежедневное принятие внутрь одной драхмы^[51] человеческой крови оказалось неэффективным средством.

Мне было всё равно, умирает Папа или нет, всё равно, что он пил для сохранения здоровья — человеческую кровь или молоко ангелов. Я окинула взглядом своего кардинала, одетого сейчас в рубашку, рейтузы и короткие штаны. В этом наряде он был не похож на себя в привычном моему глазу алом облачении. Его нельзя было назвать красивым — только не с этим носом, крючковатым, как клюв у орла, и тяжёлой нижней челюстью. Не был он и молод; вокруг глаз словно лучи разбегались морщины, курчавящиеся на могучей груди поверх шнуровки его рубашки волосы уже тронула седина. На его мощном костяке уже начинал откладываться вес, делая его плечи тяжелее, а его живот шире, чем когда он был молод, — но он был так высок, что это его не портило. Поистине, этот человек сложением был похож на быка.

— Сколько вам было лет, когда конклав в прошлый раз выбирал Папу? — продолжал между тем он, и его глубокий бас гулким эхом отразился от расписных сводов зала. — Возможно, вы даже не помните, что у римской черни есть очаровательная привычка грабить прежнюю резиденцию кардинала, которого выбрали новым Папой? Можно посчитать голоса кардиналов на конклаве, подсчитывая, сколько мародёров пришло к тем или иным дверям. Разумеется, у меня нет никаких шансов надеть на голову папскую тиару, но иногда разграбление начинается ещё до того, как заканчивается подсчёт голосов, и захватывает дом не только победителя, но и проигравших. — Он обвёл рукою быстро пустеющий зал. — Если мародёры придут в моё палаццо, они обнаружат, что красть здесь нечего.

— Почти. — Я сбросила плащ, который надела, чтобы скрыть от толпы на улицах свой богатый наряд. На шею я надела подаренное им ожерелье, и огромная грушевидная жемчужина почти полностью спряталась в ложбинке между моих грудей. Он застыл как вкопанный, не отрывая от неё глаз.

«Жена, монахиня или шлюха, — шепнул мне на ухо голос моей матери. — И после того, как ты выбрала что-то одно, обратной дороги нет».

Я стала женою и посчитала, что достигла исполнения всех моих желаний — цель была достигнута, и моя жизнь, как подарок, была перевязана красивой шёлковой ленточкой.

Мой кардинал стоял, не сводя с меня глаз. Я засунула пальцы в рукав и достала оттуда его подарок, держа его в обеих руках. Кожа граната лопнула сразу, хотя мои руки дрожали, и теперь в моих ушах звучал чёткий, окрашенный венецианским акцентом голос поварихи Кармелины: «Монашки становятся шлюхами, шлюхи становятся жёнами, жёны становятся монашками. А некоторым удаётся сочетать по две роли и даже по три». Эти слова отдавались в моём мозгу всю неделю. Может быть, я здесь из-за них?

Но это уже было неважно. Я была здесь. И я не отводила взгляда от тёмных глаз моего кардинала, когда вынула из граната полдюжины косточек и проглотила их.

Он сделал три размашистых шага — и очутился подле меня, и, схватив мою руку, поднёс её к лицу. Я ощутила жёсткость его щетины, когда он один за другим прижимал мои розовые от гранатового сока пальцы к своим губам. Его рука обвила мою талию, точно стальная цепь, а его большой палец скользнул по моему затылку и вниз, за край моей нижней сорочки и стал медленно ласкать меня между лопаток. Гранат выпал из моей руки и покатился по голому полу, с которого сняли ковёр, и я, запустив пальцы в его чёрные волосы, с силой притянула его к себе.

— Вон, — сказал он слугам, припадая губами к ложбинке между моих грудей, как раз под большой жемчужиной и проводя дорожку из поцелуев вверх по моему горлу, которые я скорее не видела, а слышала, нервно, сдавленно хихикая. Потом его твёрдые губы коснулись моих губ, и он поцеловал меня так неторопливо и страстно, как будто в нашем распоряжении был весь день, как будто не было на свете умирающего Папы и неизбежного созыва конклава, как будто не существовало ничего важнее нас.

— В постель, — прошептал мой кардинал, поднимая меня, словно я весила не больше, чем его кардинальская шапка, и пронося сквозь пустые, гулкие комнаты. — По счастью, у меня ещё остались кровати, которые не запакованы.

У меня так перехватило дыхание, что я не смогла ответить, но я всё-таки достаточно владела собой, чтобы оглядеться, когда он укладывал меня на кушетку в чехле из бархата в чёрную и белую полоску. Боже мой, это была та самая кровать, в которой я лежала в одиночестве в свою первую брачную ночь, только вынесенная из спальни для дальнейшей разборки.

— Подождите... — ухитрилась я сказать, выскальзывая из его объятий. — Подождите!

— Что? — он откинулся на подушки. — Что, Джулия?

В отличие от моего мужа кардинал Борджиа без труда развязал все шнурки и ленты моего наряда. Один шитый золотом рукав остался в зале, второй — на полу в следующем дверном проёме, и моё красное атласное платье было наполовину расшнуровано на спине. Я выскользнула из него совсем, сдёрнула с волос украшенную жемчужинами сетку и сбросила сорочку, так что она упала к моим ногам. Именно так я хотела отдаться Орсино в нашу первую брачную ночь, но вместо этого меня уложили в тёмной комнате в одинокую постель, и мне не хватило духу вылезти из неё, потому что жена должна, прежде всего, быть скромной. Но от любовницы скромность не требуется, и сегодня я непременно соберусь с духом, чего бы мне это ни стоило. И я повернулась к своему любовнику, одетая только в плащ из волос и жемчужное ожерелье.

— Ты должен кое-что знать. — Я посмотрела ему прямо в глаза, не отводя взгляда, хотя чувствовала, как меня заливает краска, распространяясь от плеч к лицу. — Я... я больше не девственница. Я была невинна в день свадьбы, но теперь уже нет.

— Вот и хорошо. — Его глаза упивались мною, полные одного — желания. — Я хочу подарить тебе наслаждение, а девственницы его почти не получают. — Он протянул ко мне руку и сказал по-испански что-то, чего я не поняла.

Я взяла его руку и сплела свои пальцы с его пальцами.

— Что это значит?

Его свободная рука легла на гладкую кожу моей талии.

— Иди ко мне, — прошептал он и начал целовать меня, мешая итальянские слова с испанскими, увлекая меня на бархатный покров и накрывая меня своим телом.

— Родриго, — шепнула я. И позволила ему всё.

ЛЕОНЕЛЛО

В тюрьме я коротал время, высчитывая математическую вероятность близкой смерти. Честно говоря, мой аналитический дар совсем мне не помогал. Вероятность того, что я выживу, была ничтожна.

Убийство — не такой уж великий грех, при условии, что убитый не представлял большой ценности. В конце концов, никто не поднял шума из-за убийства Анны. Кому какое дело, если убили простую подавальщицу из дешёвой таверны? Убить дворецкого кардинала — это будет посерьёзнее, но тоже не катастрофично. В конечном итоге большинство судов отдают предпочтение не крови, а деньгам. Будь я богат, я мог бы поспорить — и, скорее всего, не проиграл бы — что моя кара за то, что я всадил в человеческое горло нож, ограничится крупным штрафом и изгнанием из Рима. С таким наказанием можно было бы жить дальше — кроме Рима есть и другие города, где можно заработать на жизнь, и везде есть пьяные, которые только и ждут, чтобы человек, умеющий обращаться с колодой карт, освободил их от бремени их денег.

Но у меня не было денег на взятку, чтобы купить себе такой приговор, и не было ценного имущества, которое стоило бы конфисковать. И карлика едва ли можно приговорить к галерам, чтобы он работал тяжёлым веслом, или послать в какую-нибудь собранную из подонков общества армию, чтобы он дрался с турками. К тому же если суду что-то и нравилось ещё больше, чем звонкая монета, то это зрелище публичного наказания, чтобы потрафить черни. Повешение карлика; такое событие привлечёт толпы народа. Куда интереснее, чем представление бродячих комедиантов.

Я окинул взглядом свою тесную сырую камеру. Она была не намного больше той комнаты, что я снимал в Борго. Разница была в деталях. Моя арендованная комната была безупречно чиста, пол в ней был выметен и блестел, а не усыпан, как здесь, крысиным помётом. Кровать была застлана безукоризненно белым полотняным бельём — не то что здешняя пахнущая плесенью соломенная подстилка. В моей комнате было окошко, пусть крохотное, с видом на купола и шпили Ватикана, небольшая полочка для восковых свечей, дарящих мне весёлый жёлтый свет, когда я допоздна читал — а я это делал всегда. В моей комнате имелся скромный сундук с платьем, и ещё более ценная вещь — маленькая библиотека, книги для которой я в основном покупал в печатне, что располагалась на первом этаже. Она в основном кормилась, печатая смазанные листы с текстами уличных баллад и грубые оскорбительные памфлеты, но за прошедшие годы я сумел собрать из иногда издаваемых ими книг неплохую коллекцию: Марк Аврелий^[52], хотя я и считал его паршивым занудой; несколько пьес Софокла^[53]; Данте, Боккаччо^[54] и Овидий^[55]. Мои книги. Для дней у меня были карты, а по ночам я читал книги. А теперь я торчал в камере, где вечно царил полумрак, и я сомневался, что когда-нибудь снова смогу читать книгу.

Мои глаза защипало.

Я даже не знал, сколько времени я здесь нахожусь и где это — «здесь». Несколько дней? Может, меня приберегут до той поры, когда скончается Папа, но когда это будет? Когда умирает Папа, в Риме всегда начинаются беспорядки — так найдётся ли лучший способ успокоить буйную толпу черни, чем кровавая казнь карлика?

Быть может, у меня есть ещё неделя. А может быть, всего несколько дней. Всё зависит от того, сколько ещё протянет бедный старый Иннокентий.

Я почти желал, чтобы он поскорее преставился. Я не мог вечно коротать время, массируя мои сведённые судорогой ноги, чтобы они не болели так жестоко, и, гадая, как меня казнят. Моя видавшая виды колода карт и потрёпанный томик писем Цицерона были у меня отобраны при обыске. Если до того меня не прикончит скука, меня вскоре проведут сквозь глумящуюся толпу, вверх по грубо сколоченной лестнице, подведут к виселице и наденут мне на шею петлю. А возможно, мне повезёт. Возможно, меня отпустят, после того как отрубят мне руки или уши или нос. Вырежут мой ядовитый язык; выколют мне глаза. А потом отпустят, как пример христианского милосердия.

Dio. Иногда я жалею, что не родился более глупым. Изощрённое воображение — отнюдь не счастливый дар.

Поэтому я был почти что рад, когда в камеру явился стражник с быком Борджиа на груди и вывел меня вон.

Я едва мог ходить после того, как меня так долго продержали в такой тесной каморке. Когда я в третий раз споткнулся, согнувшись пополам от режущей боли в отвыкших от движения ногах, стражник просто-напросто схватил меня за локоть и потащил за собой, так что мои носки волочились по полу. Я не возражал против того, чтобы меня тащили; он проволок меня вверх по нескольким каменным лестницам, по длинному коридору, затем через анфиладу более богато обставленных приёмных. Дорогие ковры, великолепные гобелены и сверкающая серебряная посуда, гордо выставленная в украшенном искусной резьбой буфете… Где же я нахожусь?

— Ваше преосвященство, — пропыхтел стражник после того, как проволок меня ещё через одни широкие двери. — Вот человек, которого вы хотели видеть.

— Отпусти его, Микелотто.

Я был опущен на ещё один роскошный ковёр, и мне пришлось сжать зубы, чтобы сдержать невольный крик, когда мои ноги пронзила боль. Стражник встал у стены, и я сердечно ему кивнул, прежде чем перенести своё внимание на фигуру, сидящую за письменным столом.

— Надеюсь, вы простите меня, ваше преосвященство, — вежливо сказал я. — Боюсь, мне придётся немного посидеть, ибо если я попытаюсь подняться, то упаду.

Он устремил на меня задумчивый взгляд; я меж тем начал растирать сведённые судорогой мышцы бёдер. Передо мною был сейчас тот самый юноша, которого я видел и запомнил перед тем, как лишиться чувств: худое весёлое лицо, золотисто-рыжие волосы и чёрные проницательные глаза. Теперь, глядя на него с близкого расстояния, я мог определить, что ему, пожалуй, лет семнадцать, но он сидел, развалившись в своём резном кресле, как сидел бы взрослый мужчина — и к тому же хозяин всего и вся, что его окружало.

Он продолжал разглядывать меня с головы до ног, как разглядывают страдающую костным шпатом лошадь, которую, тем не менее, подумывают купить.

— Потрясающе, — сказал он наконец. — Клянусь Богом-отцом, у меня не вмещается в голове, как такой человек, как вы, смог убить одного здорового мужчину и ранить другого, а потом гнаться за ним через полгорода.

— А вы видели их потом, ваше превосходительство? Человека, которого я убил и второго, которого я догнал? — Отпираться было бессмысленно; меня поймали, можно сказать, на месте преступления.

— Я видел их, — отвечал он.

— Тогда вы наверняка знаете, как я это сделал.

— Я хочу, чтобы вы рассказали мне об этом сами, ибо одно дело — догадываться, а другое — знать точно.

Теперь настала моя очередь рассмотреть его с ног до головы. Он меж тем продолжал глядеть на меня с невозмутимостью леопарда, явно не имея ничего против того, что я разглядываю его. На нём было облачение епископа и изысканно украшенный серебряный крест, но больше я не увидел в нём ничего от служителя церкви.

— Первого я убил, всадив ему в горло нож, — сказал я наконец.

— Вы недостаточно высоки, чтобы дотянуться до его горла.

— Я метнул нож.

— Издали и в темноте? Это впечатляет.

— Да, — подтвердил я. Это действительно впечатляло. Даже стоящий у стены стражник, совершенно бесцветный молодчик с голосом, напоминающим мокрый от дождя сланец, сложил губы, словно для того, чтобы присвистнуть. — Второму я попал ножом в колено, когда он обернулся и споткнулся, — молвил я. — Это заставило его двигаться медленнее, так что я смог его догнать.

Юный епископ сложил пальцы домиком.

— А что вы собирались делать после того, как догоните его.

— Задать ему несколько вопросов. А потом перерезать ему горло.

— Даже если бы он дал вам все ответы?

— Да.

— На какие же вопросы вам так хотелось получить ответы?

Я молчал. Он улыбнулся, и на его смуглом лице блеснули белоснежные зубы.

— Речь шла либо о деньгах, либо о женщине. Других тем просто не бывает.

— О женщине, — сказал я.

— Полагаю, он отбил её у вас.

— Нет. Она была простой служанкой в таверне. Но они убили её, и за это я убил их.

— Почему?

Действительно, почему? Убийство, тюрьма, виселица — и всё это ради женщины, которую я даже не любил. История была бы куда интереснее, если бы я любил её — песни о мужчинах с разбитым сердцем и о том, как они отомстили за погибшую возлюбленную, всегда пользуются большой популярностью в тавернах. Но я не любил Анну, а она не любила меня — пройди ещё год, и вряд ли бы я помнил, как выглядело её лицо. Подобных лиц было слишком много, истомлённых, измученных и быстро стирающихся из памяти.

— Почему? — снова спросил молодой епископ.

— Потому что она была мне небезразлична, — ответил я. — Скажите, а что с этим охранником? Его зовут Никколо.

— Рана в его колене оказалась очень глубокой. Несмотря на все старания хирурга, она нагноилась. Охранник теперь бредит, и ему явно осталось недолго. Вы что, отравили клинок?

— Нет, порой даже карликам улыбается удача. — Я улыбнулся.

— Выходит, что вы убили двух из трёх убийц. — Епископ заметил мою улыбку. — Вы считаете, дело того стоило? Ведь из-за него вы оказались в тюрьме.

— Если бы мне удалось убить всех троих, то да. — Я не видел смысла ему лгать. Меня всё равно повесят, независимо от того, буду я петушиться или пресмыкаться, буду я говорить ему грубости или льстить. Я всё-таки умудрился встать, хотя мои ноги снова пронзила острая боль, и растёр стёртые запястья под стягивающей их верёвкой.

Епископ продолжал задумчиво меня разглядывать.

— Эти двое были не первыми, кого вы убили, — сказал он наконец. — Убивать вам не в новинку. Этот взгляд мне знаком.

— Наверное, вы, ваше превосходительство, часто его видите в зеркале?

Он рассмеялся.

— У вас змеиный язык. Удивляюсь, как вам его ещё не отрезали.

— Я и сам удивляюсь.

— Скольких человек вы убили?

— Четыре или пять.

— Из-за денег? Или из-за какой-то другой девушки из таверны?

— В целях самообороны. Людей, которые пытались меня ограбить и думали, что карлика неопасно попинать ногами.

— Так считает большинство мужчин. И вы их за это убили.

— Мужчинам нормального роста незачем убивать, если на них нападают пьяные гуляки или воры. — Все мои чувства словно онемели, но я был странно доволен тем, как непринуждённо лились мои слова. — Они могут пустить в ход кулаки; могут начать размахивать кинжалом; могут бить ногами и бороться. Они могут заставить нападающего пойти на попятный и, возможно, отступить с парой синяков. — Тут я показал на себя. — А я могу с пятидесяти шагов попасть человеку в ухо, однако в ближнем бою я совершенно беспомощен. Я не могу ни ударить его кулаком, ни побороться, не могу наставить ему синяков, не могу причинить ему никакого ущерба. Не могу никак предотвратить нападение. Если я вижу, что кто-то хочет на меня напасть, я должен сразу, не раздумывая, убить его или же дать ему возможность сделать со мною всё, что ему вздумается.

— Но вместо того, чтобы убивать, вы могли бы его ранить.

— Это неэффективно, — отвечал я. — Если я только раню того, кто собирался на меня напасть, то он так взбеленится оттого, что над ним одержал верх карлик, что наверняка пожалуется на меня либо стражникам, либо своим друзьям. А у меня слишком приметная внешность, так что тому, кто настроен враждебно, будет нетрудно меня отыскать.

Молодой епископ продолжал внимательно меня разглядывать.

— Если бы вы были сейчас свободны, что бы вы стали делать? Чего бы вы хотели больше всего?

«Побольше книг, — подумал я. — Стать высоким. Что-нибудь значить».

— Я бы удовольствовался третьим убийцей той девушки из таверны, — сказал я.

— Чтобы метнуть ему в горло нож, как вы сделали с бедным доном Луисом? — Епископ подался вперёд между двух изысканно украшенных подсвечников со свечами из пчелиного воска и, вынув из-за пояса кинжал, положил его на стол рукояткой ко мне. — Может быть, вы будете столь любезны, что продемонстрируете мне своё искусство?

— Нет, — отвечал я.

— Мне не нравится, когда мне отказывают. — Его тон был мягок, но брови над орлиным носом нахмурились.

— А мне не нравится демонстрировать моё искусство с негодным клинком.

— Это толедская сталь.

— Это кинжал. Он хорош для уличной потасовки, но не годится для метания. — Я ощущал странную лёгкость в мыслях. — Дайте мне мои собственные ножи.

Епископ посмотрел на меня ещё мгновение, затем кивнул стражнику с каменным лицом, который по-прежнему стоял спиной к стене. Тот сунул руку за пазуху камзола и вынул оттуда мои тонкие метательные ножи.

— Эти?

— Эти. — Тут были только два их четырёх, но, наверное, остальные два потерялись во время ночной погони. Я поднял свои связанные руки. — Ну?

— А вы грубиян, малыш. — Однако молодой епископ кивнул, и его охранник разрезал верёвки на моих руках. Я начал не торопясь сгибать и разгибать пальцы, восстанавливая кровообращение в онемевших ладонях и массируя ноющее запястье, по которому бесстрастный стражник ударил тупым концом пики. У епископа это, похоже, вызвало раздражение.

— Я человек занятой... — начал было он.

— А я — мёртвый, — перебил его я. — И думаю, из нас двоих моё время более ценно. — С этими словами я взял первый из ножей и метнул его так близко от его уха, что его золотисто-рыжие волосы шевельнулись. Остриё с треньканьем вонзилось в гобелен, висящий на деревянной панели за его спиной.

Он не пошевелился. Я метнул второй нож, и он, пролетев со свистом, воткнулся глубоко в стену. Епископ повернулся, чтобы посмотреть, и увидел, что я бросил ножи так близко друг от друга, что он не смог бы просунуть между ними даже лист пергамента.

— Впечатляюще, — сказал он. — Где вы этому научились?

— Меня научили в балагане, когда я был ещё ребёнком. Они хотели, чтобы я кувыркался и жонглировал, но я вместо этого стал учиться у метателя ножей.

— Это куда опаснее, чем жонглирование.

— Зато не так унизительно.

Он что-то взял со своего украшенного инкрустацией стола, и я увидел, что это мой потрёпанный томик Цицерона.

— Для ценителя литературы необычно работать в балагане. Вы читаете по-латыни?

— Плохо.

— Но этому вы научились не у метателя ножей.

— Нет, этому я научился в школе. Мой отец не хотел, чтобы я навсю жизнь остался в балагане; он думал, что если я буду учиться по книгам, то когда-нибудь смогу получить место секретаря или частного учителя. К сожалению, он ошибался. Но к чему все эти расспросы, ваше преосвященство? Где бы я ни учился, меня там не научили летать, так что меня ждёт виселица.

— Может быть, и нет. — Он встал и выдернул ножи из стены_v— Вы знаете, кто я?

— Нет.

— Я Чезаре Борджиа, епископ Памплоны. Мой отец — кардинал Родриго Борджиа.

— Отец? — Я поднял брови. — Разве в подобных случаях обычай не велит притворяться, что он ваш дядя?

— Я никогда не притворяюсь, — сказал Чезаре Борджиа. — К тому же после того, как Иннокентий умрёт, мой отец станет Папой и сможет делать всё, что захочет.

— Когда я в последний раз слышал о нём от тех, кто делает ставки на то, кто станет следующим Папой, он был на третьем месте — и к тому же с большим отрывом. Кажется, после кардинала Сфорца и кардинала делла Ровере.

— Мой отец уже подкупил Сфорца, — молвил молодой епископ. — Прислал ему четырёх мулов, груженных серебром.

— Оказывается, власть над всем христианским миром ценится дешевле, чем я думал.

— К счастью для моего отца. Я вернулся из Пизы, чтобы помогать его высокопреосвященству всеми правдами и неправдами добывать нужные голоса, пока он находится у смертного одра Папы. Сегодня, перед тем как отправиться в спальню Папы, у него выдалась свободная минутка, чтобы дать мне инструкции. Он хочет, чтобы я кое-кого нанял.

Я рассмеялся.

— Ну не меня же.

— Я могу действовать на своё усмотрение. У моего отца есть враги. После того, как начнётся конклав, они уже не смогут добраться до него лично, но они могут попытаться напасть на его семью. Мой брат Хуан и я сможем сами за себя постоять, но у нас есть ещё один брат, которому ещё нет и одиннадцати. — Его лицо на мгновение смягчилось. — И сестра.

— Dio, — сказал я. — А его высокопреосвященство ваш отец времени зря не терял.

— Моя семья уязвима. У нас есть охранники, но посетители, которых эти охранники пропустят, могут оказаться переодетыми наёмными убийцами. Мой отец хочет, чтобы я нанял телохранителя, который будет всегда находиться рядом с его семьёй, как последний заслон. Такого, на которого вряд ли обратят внимание.

— Вы могли бы нанять кого-нибудь повыше меня.

— Я бы так и поступил, — спокойно сказал Чезаре Борджиа. Из-за окна в свинцовом переплёте доносился далёкий звон колокола. — Но мой отец хочет защитить также и свою любовницу. Он совсем потерял голову от этой восемнадцатилетней девчонки, и ему вовсе не хочется, чтобы её и день и ночь охранял какой-нибудь рослый телохранитель. Карлик вроде вас подошёл бы ему куда лучше, когда речь идёт о ней. А ваше умение метать ножи, — и он со стуком бросил мои клинки на стол, — очень мне по вкусу. Никто из тех, кто может явиться, чтобы причинить вред любовнице моего отца или моей сестре, не станет принимать вас в расчёт, он решит, что вы что-то вроде шута, который смешит Лукрецию, или же слуга, который носит шлейф Джулии Фарнезе. И они будут продолжать так думать, пока им в горло не вонзится нож.

— Так, так. — Во рту у меня вдруг пересохло. Звон колоколов стал громче, как будто к нему присоединилась ещё одна колокольня. — А это задание, которое вы желаете мне дать — оно спасёт меня от виселицы?

— Если вы хорошо его выполните, то да. Возможно, это даже станет вашей постоянной работой, уже после выборов нового Папы. Я не имею ничего против того, чтобы нанимать на службу убийц, и его высокопреосвященство мой отец тоже. — Чезаре Борджиа сгрёб со стола мои ножи, осторожно, чтобы не порезаться об острые лезвия. — Они полезные люди.

— О да. — Вся тщательно рассчитанная мною вероятность моей смерти на виселице рассыпалась, как карточный домик. Колокола за окном теперь трезвонили вовсю. — Мы люди полезные.

— Кстати, как вас зовут? Вы так и не сказали своего имени моим охранникам. Даже Микелотто, а у него весьма пугающий вид.

— Меня зовут Леонелло, и я никого не боюсь. Но ради бога, почему трезвонят все эти колокола?

— Эти? — Чезаре Борджиа с непринуждённым видом пересёк комнату и распахнул окна. Тотчас на мои уши обрушилась бешеная какофония. Было очевидно, что звонят все колокола Рима. — Полагаю, Папа, наконец, умер, хвала Создателю. Это означает, что моему отцу предстоит поприсутствовать на похоронах, а мне — соответствующим образом настроить конклав. — Резко повернувшись ко мне, так что разлетелась его фиолетовая сутана, он протянул мне мои ножи рукоятками вперёд, словно некий стальной букет. — Так что вы скажете на моё предложение, Леонелло?

— У меня есть условие.

Он нахмурил брови.

— Не думаю, что вы можете ставить условия.

— Этот дом, о котором вы говорили, — тот, где живёт ваша сестра и любовница вашего отца, — продолжал я, не обращая внимания на его слова. — Там есть библиотека? И смогу ли я ею пользоваться?

Он рассмеялся.

— На оба вопроса ответ — да.

— Тогда, ваше превосходительство, — молвил я, отвешивая ему церемонный поклон, достойный придворного, — я всецело в вашем распоряжении.

ГЛАВА 6

Habemus Рараm^[56] — официальное объявление

при избрании нового Папы.

КАРМЕЛИНА

— Жареный павлин, — мечтательно произнёс Марко. — С позолоченными клювом и грудкой. А на десерт — фигурка быка из сахара — ты понимаешь, бык Борджиа, выкрашенный красным...

— Нет, нет и нет, — твёрдо сказала я. — Кардинал Борджиа и в лучшие времена не любил изысканных блюд, а сейчас отнюдь не лучшее время. Ты готовишь для конклава, а не для гостей на свадьбе.

Но Марко был погружен в свои мечты, и совершенно меня не слушал. После пышных похорон Папы Иннокентия, готовя в безумной спешке конклав, который изберёт нового Папу, кардинал Борджиа вдруг обнаружил, что ему требуется повар, чтобы готовить ему еду во время многочисленных голосований. А поскольку он был слишком осторожен, чтобы нанимать незнакомого повара, когда его собственный заболел, он попросил мадонну Адриану одолжить ему своего повара — маэстро Марко Сантини.

— Подумать только! — Марко ходил взад и вперёд по кухням, размахивая руками. — Я буду готовить для коллегии кардиналов!

— Только для одного кардинала. Все остальные тоже будут пользоваться услугами собственных поваров, чтобы уберечься от яда. Кроме разве что тех кардиналов, которые уже объявили о своей вере в Бога, силу молитвы и честность их собратьев-церковников и ели еду из папских кухонь. Иными словами, тех кардиналов, которые не имели шансов быть избранными Папой, и потому могли не опасаться, что их отравят.

— ...которые будут ужинать с кардиналом Борджиа каждый вечер после окончания голосования, и все как один будут восхищаться моим жареным павлином...

— Все они будут слишком заняты плетением интриг, чтобы обратить внимание на твоего жареного павлина.

— ...и заметят, как вкусны мои горячие тосты, пропитанные соусами...

— Я бы на твоём месте не рассчитывала, что они будут очень горячими, если учесть, через сколько ворот их пронесут, сколько лакеев будут передавать их из рук в руки и сколько слуг будут их пробовать, проверяя, не отравлены ли они. Марко, я тебе советую подать холодные мясные блюда, охлаждённые салаты и соусы, которые, остывая, не покроются плёнкой.

— А потом, если хоть один из них запомнит моё имя и еду, которую я приготовил... — Глаза Марко блеснули, и он звонко ударил кулаком в ладонь другой руки. Я видела, о чём он думает — о том, что он может стать не просто поваром кузины кардинала, а поваром одного из кардиналов. Может быть, даже, поваром будущего Папы римского, кто бы им ни стал. Это будет решать конклав, начиная с завтрашнего дня и до того момента, когда голосование завершится. Я оперлась подбородком на руку, уныло глядя на своего кузена.

— Фаршированные крокеты с осетриной. — Марко щёлкнул пальцами. — Кармелина, рецепт, дай мне взглянуть на него. В начинке там мята, майоран и кровохлёбка?

— Я предпочитаю добавлять к ней ещё немного дикого тимьяна. — Я перелистала несколько страниц в рецептах моего отца, пока не добралась до страницы 311 параграф «Выпечка». — И не забудь — их надо свёртывать, как вафельные рожки, вот, смотри... но крокеты с осетриной слишком жирные, на твоём месте я подала бы просто хорошую жареную птицу.

Но Марко был слишком поглощён своими грандиозными мечтами, чтобы слышать, что я говорю, и в конце концов я не могла не заразиться его воодушевлением, и мы провели всю ночь, читая рецепты моего отца и запаковывая требуемую посуду, припасы, специи и кухонные принадлежности, которые он сможет взять с собой в дом кардинала Борджиа.

— Ты ведь присмотришь тут без меня за кухнями, да? — спохватился вдруг он. — Удержишь подмастерьев в узде? Надо будет готовить только для мадонны Адрианы, мадонны Джулии и детей...

— Думаю, я смогу накормить четырёх человек и без тебя.

— Конечно, можешь. — Марко рассмеялся. — Хорошо, что ты не мужчина, кузиночка, а то я бы испугался, как бы ты не украла моё место в этом доме.

— Будь я мужчиной, я бы так и сделала. — Теперь я могла его поддразнивать, не опасаясь увидеть в его глазах неприязнь. Хотя Марко и не нравилось, как я вломилась в его жизнь, он был слишком добродушен, чтобы долго держать зло. — Тебе пора уходить, Марко. Тебе ещё надо сделать кое-какие приготовления, а направляющийся на конклав кардинал, разумеется, не станет дожидаться какого-то там повара.

Марко встал и потянулся.

— Помни, — сказал он, взяв моё лицо в ладони и игриво встряхнув его, чтобы лучше дошло. — Пересчитай все специи дважды, не то мадонна Адриана вычтет их стоимость из твоего жалования.

— Мне она ничего не платит.

— Тогда она вычтет из того, что платит мне. — Он встал, по-прежнему держа моё лицо. — Знаешь, Кармелина, я рад, что ты не мужчина. Женщиной ты мне нравишься больше. Мне следовало уделять тебе больше внимания, когда ты путалась под ногами в кухне твоего отца. Ты была тогда такая худющая.

— Я всё ещё такая же худая, — заметила я. — Моя сестра всегда говорила, что я похожа на швейную иглу.

Но Марко меня не слушал.

— Мне точно следовало бы...

«Что? — подумала я. — Жениться на мне, когда он был ещё подмастерьем, и взять в качестве приданого мои искусные руки? Если бы он это сделал, мы могли бы сейчас стоять здесь же, на этих кухнях, но у нас были бы дети и я была бы так занята присмотром за этими детьми, что у меня не было бы возможности прикрывать его, когда он играл в зару вместо того, чтобы заниматься банкетами, которые должен был бы готовить. Нет, пусть лучше будет так, как сейчас».

— Тебе пора идти, — сказала я и начала смахивать со стола воображаемую пыль, чтобы избавиться от его прикосновения к своему лицу. Дай бог, до того, как его ладони ощутили, как запылали мои щёки. Мой кузен был дурак, но дурак красивый, а я отнюдь не была невосприимчива к прикосновению красивого мужчины.

— Хочешь, я сделаю за тебя ставку на то, кто станет новым Папой? — спросил он, надевая камзол. — На кардинала Сфорца сейчас ставят три к одному.

Стоило ему заговорить о ставках, как из его взгляда тут же исчезла нежность, что немало меня позабавило.

Марко ушёл на рассвете, когда кардинал Борджиа покинул своё палаццо и отправился в Сикстинскую капеллу, где для конклава впервые были воздвигнуты тесные кабинки для голосования. Тишина в кухне действовала мне на нервы. После всей этой суматохи, вызванной смертью Папы — безумно надрывающихся колоколов, многочисленных процессий, похоронных обрядов, — теперь оставалось только одно — ждать. Половина моих подмастерьев — то есть подмастерьев Марко — даже не явились в кухни, а остальных я отпустила после того, как закончился обед. Они тотчас же отправились к собору Святого Петра вместе с тысячами остальных и стали ждать там, напрягая зрение в надежде увидеть белый дым, означающий, что у Рима есть новый Папа.

Но сколько для этого потребуется времени, не знала, наверное, даже сама святая Марфа. Я слыхала об одном конклаве, который тянулся несколько лет, но мы жили в более практичную эпоху. Если голосование слишком затянется, Марко больше не придётся готовить: кардиналов посадят на хлеб, воду и вино до тех пор, пока они не изберут нового Папу.

Но, готовя обед для мадонны Адрианы, мадонны Джулии и выводка детей Борджиа, я не могла не задуматься над разработкой меню для конклава.

— Что бы ты подала группе жаждущих власти служителей церкви, охваченных избирательной лихорадкой и страдающих от несварения? — спросила я святую Марфу, чью руку я положила в красивый ларец, который поставила на полку для специй. Хранить её здесь казалось мне более уважительным, чем вечно прятать под моим передником. — Думаешь, лучше всего подошли бы бульоны? Что-то лёгкое, что благотворно подействовало бы на неспокойный желудок и ещё более неспокойную совесть...

— С кем это вы говорите?

Я обернулась и увидела в дверях мадонну Джулию — она стояла, опираясь одной рукой на косяк, и с любопытством глядела на меня, наклонив в сторону свою белокурую головку. Я присела в реверансе, но она, как всегда, махнула рукой, делая мне знак распрямиться.

— Я не хочу вам мешать, Кармелина. Я просто пришла за чем-нибудь сладким. Я позвонила пажу, но его нигде нет — должно быть, он сейчас стоит вместе со всеми на площади, ожидая появления белого дыма. Так что я решила спуститься сама. — Она с завистью посмотрела туда, где находилась площадь. — Как бы мне хотелось тоже быть там!

— А разве вы не можете туда пойти, мадонна Джулия? — Я пошла в кладовую в поисках сладостей. Её любимые пирожные с марципаном закончились, но у меня оставалась половинка клубничного торта, который я сделала с охлаждённым, как и полагается летом, пюре из мёда и лимона.

— Я обещала, что не выйду из палаццо. — Она скорчила гримасу. — Лукреция, мадонна Адриана и я должны сидеть дома, пока не закончится голосование. Нам нельзя даже ходить к исповеди. Родриго говорит, что это небезопасно.

Я заметила, что она без всякого стеснения назвала всемогущего кардинала Борджиа по имени. Слуги уже давно делали ставки на то, по прошествии какого времени невестка мадонны Адрианы уступит его домогательствам — Марко потерял недельное жалованье, когда прошёл месяц, а она (насколько мы знали) всё ещё не сдалась. Может быть, мне стоит самой сделать ставку на то, что castello^[57] Фарнезе наконец пал.

Мадонна Джулия взяла ягоду клубники со слоёной корочки торта и целиком положила её в рот.

— А что вы готовите сейчас?

— Кушанье для вашего обеда, мадонна. Я добавила несколько щепоток сахара и, разбивая яйца, начала добавлять их в смесь. Оладьи из цветков бузины.

— Но я не вижу здесь никаких цветков бузины. Только сыр.

— Цветки бузины вымачиваются сейчас в холодном молоке. Я потом добавлю их с чуточкой шафрана, затем раскатаю тесто, сделаю из него оладьи и поджарю их на сливочном масле. Но сейчас надо добавить ещё сахару.

— Откуда вы знаете? Ведь вы даже не попробовали смесь.

— Я просто знаю. — И добавила ещё щепотку.

— И вам даже не надо его отмерять?

— Мне была нужна только одна щепотка.

— И это вы тоже просто знаете?

— Да, мадонна.

— А вы не могли бы показать мне, как делаются эти оладьи? Когда Родриго вернётся, я хочу угостить его оладьями, которые приготовила своими собственными руками. Думаю, ему это понравится.

— Его высокопреосвященство не любит деликатесов. У него очень простые вкусы в еде. — Наверное, еда — это единственное, в чём у него были простые вкусы, — его вкусы в вине, декоре помещений и любовницах были весьма и весьма утончённы.

— Вы научите меня? — Она сделала трагическое лицо. — Ну пожалуйста.

Я сдалась, и моя хозяйка вскоре стояла передо мной, хихикая, готовая приступить к работе; поверх её шёлкового платья был повязан один из моих передников. В какой странный дом я попала — в дом, где хозяйка была не только любовницей того, кто, возможно, станет будущим Папой, но и набивалась в ученицы к своей собственной поварихе.

— Смешайте эти два мягких сыра в ступке и месите их, пока не образуется однородная масса, — сказала я и показала, как месить.

— Я ведь вам не мешаю, правда? — У неё на переднике уже была капля сыра. — Мне совсем не хочется мешать вам в вашей работе...

— Да тут и работы почти никакой нет, всего четыре едока. Месите, месите, мадонна Джулия, а то вы просто тыкаете в этот сыр. — Я взяла глиняный горшок с натёртым на тёрке хлебом. — Я сидела здесь целое утро, планируя, что бы я подала кардиналам, если бы готовила для конклава вместо моего кузена. Это рискованное дело — приготовить ужин для коллегии стариков, которые целый день только и делали, что плели интриги.

— Кардинал Борджиа не такой уж и старый. — Мадонна Джулия покраснела, как будто от блаженного воспоминания. — И что бы вы подали конклаву?

— Ничего слишком изысканного. А сейчас добавьте щепотку тёртого хлеба, а я отмерю нужное количество цветков бузины. — Она рассыпала по столу хлебные крошки и опрокинула миску молока. По счастью, уже после того, как я отцедила цветки бузины. — Думаю, сначала я подала бы простой рисовый суп с миндальным молочком. Очень лёгкий, очень успокаивающий — ведь у половины этих кардиналов к концу голосования в желудке будут язвы. Теперь ещё раз хорошенько промесите эту смесь для оладий и выложите её на стол — не так быстро, не так быстро! — Смесь для оладий едва не оказалась на полу вслед за молоком, но я успела вовремя её спасти. — А после супа — поджаренные на вертеле каплуны, политые только лаймовым соком, больше ничем, потому что в каком-нибудь остром соусе слишком легко спрятать яд.

— А кардинал говорит, что в полостях жареных птиц можно отлично передавать другим кардиналам взятки. — Джулия принесла горшок муки и, погрузив в неё свои бело-розовые пальцы, посыпала её слишком щедро и на стол, и на пол, и на свою юбку. — Правда, всех птиц полагается осматривать, но он говорит, что под крылышком всегда можно спрятать маленький свёрток из пергамента.

— Тогда каплуны должны быть ненафаршированными. — Я забрала у неё муку, покуда она не насыпала её на пол ещё больше. — А теперь раскатайте тесто по столу, но не нажимайте на скалку слишком сильно — заделайте вон ту дырку, где вы раскатали его слишком тонко — и лепите шарики. — Я слепила из теста аккуратный маленький шарик. — Вот так.

Значит, ничем не фаршированные каплуны, простой салат из листьев салата и цветов огуречника — огуречник придаёт человеку смелости, а для голосования им потребуется смелость. А на десерт простые печенья, посыпанные сахаром, так как сахар способствует пищеварению.

— Думаю, выборы нового Папы требуют большого нервного напряжения, — немного грустно сказала Джулия. — Под её мягкими ручками росла груда неровных маленьких шариков из теста. — Едва Папа умер, как кардинал Борджиа исчез, словно его ветром сдуло. Надеюсь, у него найдётся для меня время потом, чем бы ни закончилось голосование.

Она вздохнула, и я подумала — а есть ли у её кардинала шансы быть избранным новым Папой? А если его изберут, то куда он денет любовницу, даже такую красивую? Папы ведь должны соблюдать хоть какие-то приличия. Незаконных детей можно было хотя бы выдать за племянников и племянниц, но куда спрячешь любовницу? Джулию Фарнезе никак нельзя будет выдать за племянницу.

Однако я не посмела задать ей этот вопрос.

— Очень хорошо, — похвалила я её кривобокие заготовки для оладий из цветков бузины — и начала перебирать в уме другие блюда для обеда, на тот случай, если оладьи выйдут на вкус такими же ужасными, как на вид.

Из дверей донёсся глубокий низкий голос:

— Стало быть, вы и есть наложница.

Мы с Джулией обернулись. Прислонясь к косяку и сложив руки на груди, в дверях стоял крошечный человечек. На нём был видавший виды камзол и совершенно неприличные сапоги, а на полу возле его ног лежал пыльный узел, как будто он только что пришёл с прогулки по городским улицам. У него были зеленовато-карие глаза, глубоко посаженные под выпуклым лбом, и их невозмутимый взгляд был устремлён на Джулию.

— Я Джулия Фарнезе, — сказала она, озадаченно наклонив голову набок и вытирая испачканные в муке руки об одолженный передник.

— Наложница кардинала, — молвил он. — Да, я знаю, кто вы. А меня зовут Леонелло. — Он на редкость ловко поклонился. — Я буду вашим телохранителем.

Я не могла не бросить на него недоверчивый взгляд и увидела, что Джулия смотрит на него так же. Телохранитель-карлик?

— Если хотите, скажите это вслух. — Казалось, он был позабавлен. — Что я несколько коротковат для такой работы.

— Нет, я не собиралась этого говорить. — Джулия нагнулась и подобрала с пола одноухого кота, который появился ниоткуда и ласково тёрся об её юбки. — Это было бы невежливо. И с вашей стороны не очень-то вежливо называть меня наложницей, мессер Леонелло.

— Просто Леонелло. — Он поднял с пола свой узел и, войдя в мою кухню, ловко сел на стул. Его ножки свешивались, не доставая до пола, словно ножки ребёнка. — А вы и есть наложница. Точно так же, как я — карлик, что очевидно любому. Однако карлик, довольно искусный в метании ножей. Ни один потенциальный убийца меня не заметит, пока не заплатит за невнимательность своей собственной жизнью.

— Вам уже доводилось убивать? — невольно спросила я.

— Да, — небрежно ответил он и без разрешения взял яблоко из миски, которую я берегла, чтобы сделать торт. Вот тогда я его и невзлюбила.

Однако Джулия смотрела на него с дружелюбной улыбкой, поглаживая шею кота. Тот довольно замурлыкал и выгнул спину, точь-в-точь как её кардинал.

— Кардинал Борджиа нанял вас, чтобы защищать меня?

— Да, вас и его дочь. С его дочерью я пока ещё не встречался. — Он достал из-за манжеты тонкий метательный нож и аккуратно вырезал из яблока середину. Пальцы у него были короткие, но ловкие; он орудовал ножом, даже не глядя на него, пока рассматривал Джулию с головы до ног.

— Так пристально смотреть невежливо, — резко сказала я, быстро убирая со стола оладьи Джулии и стараясь быстро исправить то, что она напортачила, покуда она на меня не смотрела.

— Я уже видел вас раньше, — молвил он, как будто не слыша моих слов и хрустя своим яблоком. — Я наблюдал за вами, когда вы ехали в свадебной процессии в мае, и сейчас я не сразу вспомнил, где видел ваше лицо. Правда, пока вы ехали в той процессии, я не смотрел на ваше лицо.

Его невозмутимая грубость разозлила меня, но Джулия только рассмеялась, нисколько не обидевшись.

— Вы, по крайней мере, в этом признаетесь! А Хуан Борджиа просто подсматривает за мною и облизывает губы, когда думает, что я его не вижу.

— Я его ещё не встречал, хотя вряд ли наша встреча доставит мне удовольствие. А вы уже познакомились с его старшим братом?

— Чезаре Борджиа? Нет, но я слышала, что он вернулся из Пизы. Лукреция его обожает. Каков он?

— Он не станет подсматривать за вами и облизывать губы, это я могу сказать точно. — Леонелло доел своё яблоко и перевёл взгляд с Джулии на меня. — А кто вы, моя очень высокая госпожа, если не считать того, что вы — повар?

— Просто повар. — Я начала растапливать над огнём сливочное масло, с шипением водя куском по сковородке. — И даже не повар, а кузина повара.

— Кармелина Мангано, — сердечно сказала Джулия. — Лучшая повариха в Риме. Попробуйте кусочек этого клубничного торта, если не верите мне на слово.

— Нет, спасибо. — Он окинул меня оценивающим взглядом. — А вы уехали далеко от дома. Венеция?

— Откуда вы...

— Акцент. Я играл в карты со слишком многими венецианскими моряками. — Он опять протянул руку к миске с яблоками.

— Хватит! — резко сказала я. — Я отложила их для того, чтобы испечь пирог из яблок с айвой.

— Примите мои извинения. — И он бросил яблоко обратно в миску. — Значит, вы венецианка. Но Мангано явно не венецианская фамилия, ведь верно?

— Сицилийская, — отрывисто ответила я и кинула первую партию оладий в шипящее масло. — Мой отец родился в Палермо. Но карьеру сделал в Венеции.

— Наверняка он тоже повар. — Взгляд Леонелло скользнул по моим рукам, изрезанным шрамами от стряпни, и поднялся вверх, к остриженным волосам. — Это он остриг ваши волосы, чтобы они не попадали на сковородки?

Я подняла руку к голове. Я прятала мои короткие волосы, когда рядом был Марко или кухонная обслуга, но нынче, когда кухни были оставлены в полном моём распоряжении, я сняла свой обычный платок, и мои обкорнанные курчавые волосы торчали в разные стороны.

— А мне они нравятся. — Джулия заметила моё неловкое молчание и сразу же вмешалась. — В кухне такие короткие волосы значительно удобнее. И готова поспорить, что их не надо сушить часами, как мои. Можно, я поджарю следующую партию оладий?

— С такими волосами вы либо повар, либо монахиня, либо недавно тяжело болели, — продолжал карлик, пока я передавала сковородку своей хозяйке. — Или же вам нравится во время карнавала переодеваться мужчиной. О венецианских женщинах говорят такое...

Мне стало не по себе. Он это почувствовал, клянусь, что почувствовал, потому что у него был такой вид, будто он пытается прочесть мои мысли. Или мои секреты.

— Когда я уехала из Венеции, мне пришлось путешествовать одной, — сказала я наконец, переводя глаза на сковородку Джулии. Она бросила на неё слишком много оладий, и они дымились, как не должны бы. — И я решила, что будет безопаснее путешествовать, переодевшись мужчиной. Помешайте их, мадонна Джулия...

— Ну, разумеется, — молвил карлик и отклонился назад вместе со стулом, так что тот встал на две ножки. Он был почти красив, несмотря на низкий рост и чересчур большую голову. Его зеленовато-карие глаза резко контрастировали с чёрными волосами, его черты, несмотря на слишком выпуклый лоб, были правильными и чёткими. Но он сидел за моим столом, вертя нож в своих необычайно гибких пальцах, и моя тревога переросла в страх. Он мне не нравился. Мне не нравилось его лицо, не нравилось, как он поигрывает своим ножом, не нравилось, как он буравит меня своим любопытным взглядом, как будто я — какое-то отклонение от нормы, которое ему хотелось разгадать. Спаси меня, святая Марфа, я не могла позволить ему разгадать мою тайну, не могла позволить проявить любопытство.

— Я сожгла оладьи, — уныло сказала Джулия, так и не заметив, как карлик смотрел на меня, а я — на него. Она показала на маленькие обгорелые комочки на сковородке. — Может быть, мы сможем соскрести почернелые кусочки... дайте мне поджарить ещё партию.

— Как-нибудь в другой раз, мадонна Джулия, — бодро ответила я, решив, что не дам ей спалить кухню. Интересно, как это она умудрилась сжечь эти комочки теста и вместе с тем оставить их сырыми? — Разве вы не хотите сейчас представить мессера Леонелло мадонне Лукреции?

— Да, надо бы. Она сейчас наверху, вместе с Джоффре и их учителем, они переводят Гомера... — Джулия сняла передник и, по-дружески взяв под руку своего миниатюрного нового телохранителя, увела его прочь. Леонелло обернулся и посмотрел на меня через плечо лениво, как лев, в честь которого он был назван.

«Оставь меня в покое! — чуть не крикнула я. — Просто оставь меня в покое!»

Но вряд ли этот странный и опасный маленький человечек просто оставит меня в покое.

ДЖУЛИЯ

— Я его вижу, вижу! — Голос малышки Лукреции сорвался на визг, и она замахала мне рукой. — Белый дым!

— Где? — Я поднялась так быстро, что уронила на пол своё вышивание, и бросилась к краю балкона, где Лукреция так далеко высунулась наружу, что я торопливо схватила её за рукав ночной сорочки.

— Там, над площадью Святого Петра...

— Белый дым? — Мадонна Адриана привстала из-за стола, где она без особого желания играла в шахматы с маленьким Джоффре, но всех нас прервал скучающий голос: — Это облако. Я обернулась к своему новому телохранителю.

— Откуда вы знаете, если зарылись носом в книгу?

— Оттуда, что, даже если Папу уже выбрали, они не стали бы пускать белый дым до рассвета. — Леонелло перевернул страницу в книге, которую он без разрешения позаимствовал из библиотеки мадонны Адрианы. — Невозможно увидеть белый дым, пока не рассветёт, так какой же смысл зажигать огонь до того, как толпа на площади сможет что-либо увидеть?

— Перестаньте говорить умные вещи, — сказала ему я и снова плюхнулась в своё кресло. Лукреция шумно выдохнула и снова уселась, не отрывая глаза от подзорной трубы. Мадонна Адриана вернулась к своей игре в шахматы, а малыш Джоффре широко зевнул. Небо всё ещё было совершенно чёрным, но из-за душной жары летней ночи и напряжения последней недели никто из нас не смог заснуть. Я встала с постели первой и, накинув поверх ночной сорочки светло-зелёный шёлковый халат, тихонько поднялась на лоджию на самом верхнем этаже палаццо. Но вскоре следом за мною на лоджию прокралась Лукреция (её волосы всё ещё были заплетены в косу для сна), таща за собою сонного малыша Джоффре, а за нею спустя малое время последовала и мадонна Адриана в своей пышной ночной рубашке.

— Вам, детям, следовало бы быть в постели, — пожурила она Лукрецию и Джоффре, но в скором времени она уже приказывала принести свечи, вино и тарелки, полные жареных каштанов, чтобы мы могли коротать ночь в комфорте, глядя на площадь Святого Петра. Когда принесли поднос с жареными каштанами и сладостями, я поморщилась, подумав о бедной Кармелине, нашем поваре, которую подняли с постели, просто для того чтобы накормить нас, но, возможно, она тоже не спала. Все последние шесть дней, пока конклав из двадцати трёх кардиналов был заперт в Сикстинской капелле, слуги не меньше меня были склонны при всяком удобном случае высовываться из ближайшего окна в поисках облачка белого дыма. Три дня подряд дым был чёрным, и каждый раз раздавался хор разочарованных криков при этом знаке, что бюллетени для голосования были сожжены, что значило: большинства всё ещё нет. Когда появится белый дым, это будет означать, что у нас наконец есть новый Папа.

Я всё больше беспокоилась: кто же будет этим Папой.

— Шесть дней! — раздражённо воскликнула я. — Это обычно для конклава? — После прошлых выборов Папы минуло восемь лет, и, если честно, я ничего о них не помнила? Что такое для восьмилетней девочки был Папа? По мне, все Папы выглядели одинаково — они были старые, неизменно толстые и носили широкие белые шитые золотом одежды. Я видела, как Папа Иннокентий VIII впервые появился перед народом и всё время, пока он нас благословлял, я только и делала, что любовалась красотой вышивки на его ризах.

— Прошлый конклав продлился всего четыре дня. — Мой маленький телохранитель перевернул ещё одну страницу в своей книге. — И, разумеется, был один, который продолжался два года, но тогда было решено, что кардиналы слишком засиделись. В конце концов их заперли, разобрали над комнатой для голосования крышу и сказали им, что они будут сидеть под открытым небом, пока не изберут Папу. Несколько проливных дождей прекрасно помогли им сконцентрироваться.

Я никогда не могла определить, когда Леонелло шутит. Его монотонная культурная речь всегда звучала одинаково, что бы он ни говорил. Только блеск в его глубоко посаженных зеленовато-карих глазах свидетельствовал, что в душе он смеётся. После шести дней в его обществе я должна была признать, что в основном он смеётся надо мной, но мне мой новый телохранитель так нравился, что мне было всё равно. Сейчас он сидел, положив ноги на маленький столик, и его короткие пальцы перелистывали страницы томика стихов, который он читал при свете свечей в подсвечнике. Кто-то нашёл для него чистую рубашку и камзол с чужого плеча с быком Борджиа, и то и другое спешно перешитое, но сапоги у него остались те же, поношенные и исцарапанные.

— Этому конклаву лучше не заседать два года. — Я подняла с пола лоджии своё вышивание, но вышивать не могла, потому что слишком нервничала. — Долго я это не выдержу.

Леонелло посмотрел на меня поверх края своей книги.

— Вы хотите, чтобы кардинал Борджиа победил?

— Разве мы все не хотим одного и того же? — с беззаботным видом спросила я. Мадонна Адриана этого хотела; она никак не могла сосредоточиться на своей шахматной партии, потому что всё время поглядывала в сторону площади Святого Петра. Лукреция и её брат конечно же тоже этого хотели — они только и делали, что перешёптывались о том, как их отец скоро станет Папой. Даже сейчас Лукреция снова перегнулась через балюстраду лоджии, всматриваясь в ночное небо через свою подзорную трубу.

— Я сомневаюсь, что вы хотите, чтобы он победил, — сказал карлик. — Ведь у пап не бывает любовниц, не так ли?

— У них могут быть дети! — Я вздёрнула подбородок. — У Папы Иннокентия их было шестнадцать!

— О, грехи юности — это одно дело. Молодому человеку простительно иметь любовницу или даже двух, когда он только начинает свой путь наверх. И когда он забирается выше, становится, скажем, кардиналом, он может безнаказанно держать такой вот сераль. — Леонелло обвёл рукою нас, женщин и детей. — Но поселить подобный сераль в Ватикане...

Родриго меня не бросит. Только не после тех часов, которые мы провели в его пустом палаццо на черно-белой кушетке... и на полу рядом с нею... и в нагретой летним солнцем траве в саду, где пчёлы, пьяно кувыркаясь в полёте, летали между иссушенными жарой растрёпанными розами... Не после того, как он, накрутив на руку мои волосы, шептал мне по-испански, какая я красивая. Как он умел заставить меня чувствовать себя красивой, когда его неторопливые руки ласкали мои обнажённые плечи или медленно гладили нежную кожу на внутренней стороне моего локтя.

Но я его больше не видела с того дня, когда он посадил меня на мою новую лошадь, поцеловал мне руку и отослал обратно в палаццо Монтеджордано. Всего лишь несколькими днями позже умер Папа, и мой кардинал исчез в Ватикане, сначала для похорон Папы, а потом — для избрания нового Папы на конклаве. Единственной весточкой была короткая записка:

«Не выходи из палаццо, пока не закончится голосование, — написал он в спешке, когда было не до нежностей. — На улицах опасно, а я не хочу, чтобы ты или дети пострадали. Я пришлю телохранителя».

Он думал обо мне — и он прислал телохранителя. Разве это не значит, что он меня не бросит, даже если станет Папой?

«Что ты вообще знаешь о мужчинах? — сказал жестокий голосок в моём мозгу. — Последним мужчиной, на которого ты сделала ставку, поставив своё будущее, продал тебя ради карьеры. Кто сказал, что Родриго поступит иначе?» В конце концов, папский престол — это самый большой приз в христианском мире. Наверняка он стоит одной обычной золотоволосой девушки.

Может быть, в конце концов у меня только и останется что Орсино. Орсино с его неловкими руками, косящими глазами и тонким, слабым голосом... Только теперь все в Риме будут знать, что сначала я отдалась человеку, который стал Папой.

— Это правда, sorellina? — заорал на меня вчера днём Сандро. У меня была слабая надежда, что, когда он вернётся в Рим, до него не дойдут сплетни о его младшей сестре, но эта надежда тихо угасла в моей груди в тот самый момент, когда я увидела, как Сандро врывается в сад палаццо Монтеджордано, где я сидела, подставляя солнцу свои волосы. — Кардинал Борджиа? Он тебя изнасиловал, да? Ты бы никогда сама не сдалась этому старому мерзавцу. Если он тебя изнасиловал, я отрублю ему голову и закопаю её в горшке с базиликом, как Изабелла поступила с Лоренцо...^[58]

— Сандро, перестань кричать. Сейчас не время устраивать драму. — Я сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и начала было своё заранее заготовленное объяснение, но мой брат продолжал метаться по саду, бросая на меня гневные взгляды и ругаясь: — Никогда бы не подумал, что ты будешь такой дурой, что нарушишь свои брачные обеты! И с кем — с человеком, у которого любовниц было больше, чем у Зевса!^[59]

— Какие брачные обеты? — с горечью сказала я и рассказала о роли Орсино во всей этой истории, после чего гнев моего брата обрушился (в основном) на него и Родриго. — Этому испанскому развратнику повезло, что он сейчас заперт в Сикстинской капелле, — мрачно сказал мой брат на прощание. — Не то я проследил бы за ним и оскопил, как Абеляра^[60]. А этому бесхребетному мозгляку, твоему мужу, я воздам вдвойне.

— Ты ничего подобного не сделаешь, и ты сам это знаешь! Орсини и Борджиа — могущественные семьи.

— Если они тайно сговорились, чтобы обесчестить мою сестру, они мне заплатят.

Единственное, что я могла сделать, это сглотнуть и пробормотать молитву о том, чтобы с Сандро ничего не случилось. Когда в песнях мужчины обнажают кинжалы из-за чести женщины, это звучит красиво, но сейчас, в реальной жизни, я леденела от страха, представляя себе, как мой старший брат лежит мёртвый на улице за то, что затеял вражду с одним из самых могущественных кардиналов в Риме.

Но в любом случае рапирам и кинжалам придётся подождать, пока в конклаве не закончится голосование. «Всё сводится к этому проклятому голосованию», — подумала я и взяла ещё жареных каштанов. Я всегда ем, когда огорчена.

Леонелло всё ещё смотрел на меня, приподняв одну бровь, и вид у него был такой, словно он читал мои мысли так же ясно, как слова в своей книжке.

— Перестаньте читать мои мысли, — сказала ему я.

— Все карлики умеют читать мысли. Разве вы этого не знали, мадонна Джулия?

Я бросила в него последний жареный каштан.

— Dio. — Он ловко его поймал. — Вы ведёте себя как ребёнок. Наложнице того, кто, возможно, скоро станет Папой, следует вести себя более серьёзно, как подобает высокому положению её любовника, если не её собственному.

От такой грубости мадонна Адриана возмущённо цокнула языком, но я уже к ней привыкла. В первый день, проведённый Леонелло в моём обществе, я играла на лютне, пытаясь разучить новую песню. Леонелло слушал меня где-то час, пытаясь читать, но в конце концов отложил свою книгу и большими пальцами заткнул уши.

— Когда вы играете, мне кажется, что кто-то душит кошку, — откровенно сказал он. — Но должен признать, что, когда вы увлечены бренчанием на лютне, вы кажетесь ещё более привлекательной.

Я хихикнула и перестала перебирать струны.

— Я играю ужасно, да?

— Даже Торквемада^[61] осудил бы муки, которым вы подвергаете этот несчастный инструмент, — сказал мне Леонелло и за это сразу мне понравился. Последние шесть дней я провела в его обществе, и после надоевшего раболепия слуг его едкие комментарии освежали меня, как глоток кислой лимонной воды в жаркий день.

— Вы полагаете, что его высокопреосвященство бросит меня? — тихо спросила я своего телохранителя, вертя в руках вышивание.

— Я бы не бросил. — Леонелло уже снова смотрел в свою книгу. — Однако мне никто не предлагает стать Папой.

От этих слов я поморщилась, потом, поранив большой палец иглой для вышивания, выругалась.

— О Господи, я сдаюсь. Лукреция, поди сюда. — Я отбросила своё вышивание прочь. — Давай, я причешу тебе волосы, а то твоя коса уже начала расплетаться.

Она свернулась калачиком на стоящей передо мною табуретке.

— Может быть, Леонелло для нас пожонглирует?

Он продолжал читать.

— Нет.

— Не все карлики умеют жонглировать, — сказала я ей, расплетая её косу. — Как не у всех кардиналов есть красивые белокурые дочери.

— Нет, не у всех, а только у самых лучших. — Она слегка подпрыгнула на своей табуретке. — Ох, хоть бы Чезаре и Хуан пришли и рассказали нам, что происходит! Чезаре всегда всё знает.

По правде говоря, я была рада, что старшие сыновья Родриго сейчас не путаются под ногами. Я наконец встретилась со старшим братом Хуана, после того как начался конклав. У Чезаре Борджиа были такие же золотисто-рыжие волосы, как у Хуана, но он был выше и хладнокровнее. Он быстро окинул меня взглядом и тут же выкинул меня из головы. «Просто ещё одна шлюха моего отца», — явно подумал он, а потом они с Хуаном куда-то исчезли, чтобы исполнить какое-то таинственное поручение Родриго. Не прошло и дня со смерти Папы, как Хуан начал хвастаться, что собирается оказывать своему отцу какие-то важные услуги во время конклава, но Чезаре тут же велел ему попридержать язык и утащил его из дома явно для какого-то противозаконного дела.

Ночь казалась бесконечной. Я сидела, расчёсывая своим серебряным гребнем непослушные кудри Лукреции. Адриана задремала в своём кресле, а Джоффре крепко заснул, положив голову на шахматную доску. Леонелло осмотрел расстановку шахмат вокруг головы малыша, подвинул одну или две фигуры.

— Двенадцать ходов до победы, если пойти конём вот сюда, — а Лукреция беззаботно болтала, не переставая тараторить даже на вдохе:

— Отец говорит, что, когда он станет Папой, моей руки будут просить принцы. По словам отца, дон Гаспаре тогда будет для меня недостаточно хорош, хотя я не знаю, хочу ли я разорвать эту помолвку. Одну мою помолвку, с доном Хуаном де Сентенельесом, уже разорвали в прошлом году...

Когда мой отец станет Папой. Когда, а не если. Конечно, он хотел заполучить папскую тиару. Он мечтал о ней и ради неё плёл интриги и строил козни. Я знала это, ещё когда он ухаживал за мною, так весело уверяя меня, что с него достаточно простой кардинальской шапки. Я вздохнула, проводя гребнем по белокурым волосам Лукреции.

— Хотите ещё каштанов, мадонна Джулия? — послышался голос из дверей лоджии. Я обернулась и увидела Кармелину, повариху, стоящую с тарелкой каштанов в руке.

— Мы вас всё-таки разбудили, — огорчённо сказала я. — Идите спать! Мы можем и сами принести себе вина и сладостей, если нам захочется ещё.

— Чепуха, я всегда встаю до рассвета. — Она вошла в лоджию и поставила тарелку с каштанами возле шахматной доски. — Если вы просто... о, святая Марфа, помилуй меня!

Я услышала заунывное «бе-е-е» и увидела, как из-за юбки Кармелины выходит козлёнок. Белый, пушистый, большеухий, он огляделся и жалобно заблеял. Мадонна Адриана, всхрапнув, проснулась.

— Это ещё что такое? — вопросила она. Я хихикнула.

— Это ваш ужин. — Кармелина зловеще посмотрела на козлёнка. — Он с прошлого вечера всё убегает из кухни и увязывается за каждым встречным. Вроде должен бы был понять, что он всё равно в конце концов окажется на вертеле, нафаршированный сыром, копчёной острой ветчиной и мускатными грушами, но у коз всегда не хватает мозгов. — Её тон сделалсязадумчивым. — Кстати, мозги тоже можно приготовить очень вкусно, если мелко порубить их со сладким майораном и петрушкой...

— Вы не можете его зарезать, — запротестовала я. — Только посмотрите, какая у него мордочка!

Козлёнок снова жалобно заблеял. Кармелина грозно посмотрела на него, уперев руки в боки.

— По-моему, мадонна Джулия, он вполне сгодится для ужина.

— Нет, не сгодится. — Я подхватила козлёнка на руки и положила его себе на колени. Лукреция захихикала, когда он принялся жевать уголок её рукава. А я начала ласкать его белые вислые ушки.

— Я отменяю его смертный приговор.

— Где вы были, когда меня арестовывали? — прошептал Леонелло, или мне показалось, что он это прошептал, потому что, когда я посмотрела на него, он уже снова уткнулся в свою книгу.

— Что же ещё прикажете мне готовить на ужин? — не отступала Кармелина. — Если у нас не будет жареного козлёнка, то остаётся только похлёбка и размоченный в подогретом вине хлеб.

— Я не имею ничего против похлёбки и хлеба, размоченного в подогретом вине, — просительным тоном проговорила я, гладя козлёнка. — А ты, Лукреция?

— Нет, нет, пожалуйста, не убивайте его!

Кармелина мрачно посмотрела на козлёнка.

— Тебе повезло, — молвила она и повернулась, чтобы уйти.

— А за кого вы, Signorina Cuoca?^[62] Кого бы вы хотели видеть Папой? — Леонелло поднял глаза от своей книги. — Нашего кардинала Борджиа? Или одного из ваших земляков-венецианцев, кардиналов Джирардо, Дзено или Микьеля?

— Это меня не касается, — коротко и резко сказала Кармелина.

— Если бы мы интересовались только тем, что нас касается, жизнь была бы очень скучной. — Леонелло лениво улыбнулся. — Так, например, мне очень даже интересно всё, что касается вас.

Кармелина зло на него посмотрела и скрылась за дверью. Так, так. Моей любимой поварихе не понравился мой новый телохранитель. Всякий раз, когда он обращался к ней, она злилась.

— Вам не следует её дразнить, — сказала я ему, едва за ней захлопнулась дверь. — Не дело злить кухарку, не то вы будете есть только подгоревшее рагу.

— Я не могу удержаться. — Он поглядел на дверь, за которою скрылась Кармелина. — У этой женщины точно есть секреты.

— У всех нас есть свои секреты? Разве у вас нет?

— О, есть, и множество.

— Расскажите мне хоть один. Вы уже шесть дней ходите за мною тенью, а я ничегошеньки о вас не знаю.

— А вы уверены, что в детстве вас не подменили крестьянской девочкой, мадонна Джулия? Девушки вашего происхождения и воспитания не интересуются жизнью своих слуг.

— Ну, хорошо, хорошо, держите свои секреты при себе. — Я погладила лежащего на моих коленях козлёнка, чтобы отвлечь его от жевания моего рукава. — По крайней мере, скажите мне, что вы читаете.

— Гомеровы гимны^[63]. — Леонелло любовно провёл рукой по искусно тиснённой коже переплёта. — Если я надолго останусь в этом доме, я сильно избалуюсь в том, что касается книг.

— Я люблю поэзию. Особенно Петрарку. Во всяком случае, при некоторых настроениях.

— Я никогда не бываю в настроении для чтения Петрарки.

— А чем вам не нравится поэзия Петрарки?

— Недоразвитые душевные порывы, выраженные в сладеньких стихах, посвящённых скучной блондинке.

— У вас непоэтическая душа, — начала было я, но тут Лукреция, вдруг переставшая напевать что-то козлёнку на моих коленях, вновь бросилась к балюстраде лоджии и закричала:

— Белый дым! Сейчас это точно белый дым! Я вижу, вижу!

Мадонна Адриана так проворно вскочила со своего кресла, что опрокинула шахматную доску. Малыш Джоффре, вздрогнув, проснулся, кинулся к своей сестре, спотыкаясь о рассыпавшиеся белые и чёрные пешки. Леонелло оторвал глаза от книги, а я сунула моего нового питомца по мышку и тоже со всех ног ринулась к балюстраде, вытягивая шею в сторону огромной сумрачной громады собора Святого Петра.

Небо из чёрного стало серым, на востоке брезжила едва заметная бледно-розовая линия. Света было как раз достаточно, чтобы увидеть подымающийся над собором клуб белого дыма.

Habemus Рараm. У нас есть Папа.

— Deo gratias^[64], — молвил Леонелло. Похоже, ему было весело.

— Леонелло, — голос мадонны Адрианы дрожал от напряжения. — Идите к охране и скажите им, чтобы немедля отправили кого-нибудь на площадь.

Никто не спросил, зачем. Пока мы разговаривали, нового Папу обряжали в заранее приготовленные папские одежды для его первого появления в окне, откуда он даст всем собравшимся своё первое папское благословение.

«Кто же стал Папой?» Эти слова гулко стучали в моём мозгу, пока я вслед за визжащей Лукрецией и несущимся вприпрыжку Джоффре сбегала по лестнице в вестибюль у входа, чтобы ждать известий там. «Кто же стал Папой?»

Я не знала, на что надеяться.

В конце концов Родриго возвратился раньше, чем посланец мадонны Адрианы смог пробиться обратно сквозь ликующие толпы, запрудившие улицы Рима. Мы все ждали в прихожей. Джоффре прыгал так активно, что Адриана его отшлёпала; Лукреция то молилась, то принималась лепетать что-то радостное и несвязное. Я надела своё жемчужное ожерелье и то алое шёлковое платье, которое было на мне, когда я отдалась Родриго. Козлёнок ходил за мною, как привязанный, жуя мой подол, а слуги стояли кучками и шептались, даже не делая вида, что заняты работой.

Двойные двери прихожей распахнулись, и внутрь с громовым грохотом хлынул поток людей. Палаццо внезапно наполнилось толпой пажей, стражников, мажордомов, служителей церкви, и все они разом говорили и жестикулировали. Двое красивых юношей с горделивой осанкой и золотисто-рыжими волосами, один в сутане епископа, другой в прикрывающих верхнюю часть тела латах, стояли по бокам представительного широкоплечего мужчины в широких белых шитых золотом одеждах.

Чезаре Борджиа поднял руку, и Хуан, ухмыльнувшись, бросил в воздух ворох надписанных листочков бумаги, тех самых, которые, кружась, просыпались на толпу на площади из окна, когда святой отец давал своё первое благословение:

— У нас есть Папа, Александр VI, Родриго Борджиа из Валенсии.

— Я Папа! — крикнул мой бывший кардинал, и его глубокий низкий голос был похож на победоносный рёв быка. — Я — ПАПА!

Он своим обычным быстрым шагом двинулся вперёд, и его шитые золотом ризы развевались за его спиной, точно плащ завоевателя. Слуги, клирики, родственники, дети — все бросились ему навстречу, но он пробился сквозь толпу и подошёл ко мне. У меня пересохло во рту.

— Я Папа, — повторил он и сжал меня в таком безудержно страстном объятии, что мои ноги оторвались от пола и с них слетели домашние туфли. Он рассмеялся, словно зажурчало наливаемое в кубок подогретое вино, и я засмеялась вместе с ним и нагнула голову, чтобы поцеловать его перед Богом и паствой и прихлебателями — перед всеми. Я услышала пробежавший по толпе шёпот — но что мне было до него? Родриго не было до него никакого дела, а только его мнение имело теперь значение.

Среди неумолчного шума я прижала губы к уху моего любовника.

— Ваше Святейшество, — прошептала я и наклонилась, чтобы поцеловать его папский перстень.

Часть II ИЮНЬ 1493 — НОЯБРЬ 1494-го

ГЛАВА 7

Кушанья должны быть вкусными

и услаждать нёбо, а также радовать глаз.

Бартоломео Скаппи, шеф-повар

КАРМЕЛИНА

— Синьорина Кармелина! — Мои уши пробуравил голос помощника дворецкого, высокий и чем-то расстроенный. Я не ответила. Я делала пирожное из груш «каравелла» — обычно я могла приготовить его даже во сне, но сейчас я делала его миниатюрную версию, едва ли больше моего большого пальца, и это требовало особой сосредоточенности. Я уже натёрла на тёрке груши и потушила их в сливочном масле на медленном огне... добавила миндальной пасты, засахаренного цитрона...

— Синьорина!

Ложечка начинки, только одна ложечка в оболочку из очень тонкого сдобного теста... Я вытерла ладони о передник. Для изготовления пирожных нужна твёрдая рука, и мне понадобятся очень тоненькие полоски теста, как крошечные ставенки, чтобы запечатать начинку. А потом я покрою его глазурью из сахара и розовой воды...

— Синьорина!

Помощник дворецкого настырно ткнул меня в руку указательным пальцем, как раз тогда, когда я накладывала последнюю тонкую полоску теста. Маленькое пирожное развалилось в моей руке, и я схватила деревянную поварёшку и, резко обернувшись, взмахнула ею.

— Святая Марфа! — в ярости вскричала я. — Если ты ещё раз так подкрадёшься ко мне, то я поджарю твою печень, потушу её в белом вине и подам Папе и его гостям.

Помощник дворецкого увернулся от моей поварёшки на редкость проворно для такого толстячка. Рыжему кухонному мальчишке, протискивавшемуся мимо нас с кучей сковородок в руках, повезло меньше — моя поварёшка попала ему по уху, и он завопил от боли.

— Ну, что ещё? — рявкнула я, бросая своё погубленное пирожное в мусорное ведро. Последнее время дни тянулись слишком долго, к тому же эта ужасная новость с рынка о злодейски убитой торговке фруктами отнюдь не способствовала сохранению моего душевного покоя — а теперь мне ещё запороли почти готовое пирожное, причём как раз тогда, когда я была так близка к тому, чтобы сделать всё по рецепту!

— Маэстро Сантини опять пьян. — Голос помощника дворецкого звучал зловеще. — И к тому же сильно.

Я пробормотала молитву, бросила поварёшку и со всех ног бросилась во внутренний двор. Моя молитва не была услышана — Марко был не в состоянии готовить. Он стоял, прислонясь к стене, которая отделяла мясные туши и бочки вина от прилегающей улицы, и от него разило вином. Причём, судя по запаху, очень плохим.

— Кузиночка, — льстивым тоном произнёс он. — Моя милая Кармелина...

— На что мне сдались твои нежности? — Подбежав к нему, я подставила ему плечо и подняла его, прежде чем у него подогнулись колени. — Сколько ты проиграл сегодня?

Он прищурился.

— Кто тебе сказал, что я проиграл?

— Ты пьёшь, только когда проигрываешь. И напиваешься вот так, в стельку, только когда проигрываешься дотла. — Я схватила его за волосы и подняла его голову, прежде чем она бессильно упала мне на плечо. — Ну, сколько?

— Сущие пустяки. — Он снова покачнулся и так дохнул перегаром, что запах мог бы свалить быка. — Всего лишь десять дукатов.

— Марко! — Почти полугодовое жалованье псу под хвост!

— Я всё отыграю, клянусь! — Он оглядел стоящих вокруг подмастерьев, помощников дворецкого и лакеев, впервые замечая их многозначительные взгляды. Они все знали уловки Марко так же хорошо, как и я, но ему почему-то казалось, что все они верят ему, когда он говорит, что идёт к вечерне. — А в чём, собственно, дело?

— В сладостях! — крикнула я. — В трёхстах фунтах сладостей, которые мы должны приготовить на свадьбу мадонны Лукреции!

— Сегодня?

Интересно, почему на моего кузена так действуют свадьбы? Как только приближалось время свадебного банкета, так всё его чувство ответственности летело к чертям. А с другой стороны, может быть, таковы все мужчины? Марко снова покачнулся; по лицу его было видно, что ему стыдно.

— Ладно, неважно. — Я достаточно хорошо знала, как справиться и без помощи моего кузена. — Просто пойди, проспись — о, святая Марфа, да подхватите вы его! — добавила я, чувствуя, как мускулистая рука Марко тяжело соскальзывает с моей шеи.

Подмастерья молча глазели на него, открыв рты. Все они были совершенно никудышные. Пьеро и прочих бездельников, которые портили мне кровь в начале моей работы на кухнях Марко, давно уволили, но новые были ничуть не лучше: мозги у них были не больше каперсов. Мадонна Адриана была теперь кузиной Папы и водворилась вместе с его дочерью и любовницей в ещё более роскошном дворце — но она по-прежнему предпочитала нанимать прислугу по дешёвке. Зачем нанимать опытных подмастерьев, когда за полцены можно нанять зелёных и плохо обученных? Не ей, в конце концов, придётся обучать этих юных балбесов. Сейчас они просто стояли, раскрыв рты, глядя как Марко сползает на землю, увлекая за собой и меня.

Единственный, кто сдвинулся с места, был рыжий кухонный мальчишка, которого я только что случайно саданула поварёшкой. Он бросился вперёд и поймал Марко под мышку, прежде чем тот свалился наземь.

— Ну-ка повтори, как тебя зовут, малец? — рявкнула я. Это был один из новых мальчишек; судомойки и судомойщики менялись с такой быстротой, что я не успевала запоминать их имена.

— Бартоломео, синьорина. — На вид ему было лет четырнадцать, он был худ, как вертел, но для своего роста высок, с широкими костлявыми плечами.

— А что ты вообще делаешь в кухнях? — спросила я. — Я велела всем кухонным мальчишкам работать в судомойне — грязных котелков и кастрюль там больше, чем блох на собаке.

Он покраснел, подставив худое плечо под бессильно повисшую руку Марко.

— Я пришёл на запахи. — Он восторженно втянул носом воздух. — Что это, синьорина?

— Три сотни фунтов сладостей для свадебного банкета, вот что это такое. — Мадонна Лукреция Борджиа уже через два дня станет графиней ди Пезаро и женой Джованни Сфорца, графа ди Пезаро, и свадебные торжества в Ватикане превзойдут всё, что когда-либо видел Рим. Разумеется, огромную толпу свадебных гостей будут кормить повара папских кухонь, и именно они приготовят частный ужин, который Папа собирается дать для своей дочери и её молодого мужа... но Джулия Фарнезе, да благословит Бог её великодушное взбалмошное сердце, похлопала своими большими тёмными глазами и попросила у Папы, чтобы я и только я готовила все сладости, которые будут подавать гостям после церемонии бракосочетания. А поскольку Папа после года страсти всё ещё мурлыкал и выгибал спину, как ластящийся кот, он удовлетворил её желание в мгновение ока.

Если бы главным в этом деле был назначен Марко, он бы просто нашёл в сборнике рецептов моего отца страницу 104, параграф «Сладости» и, недолго думая, настряпал бы обычных для такого рода банкетов сластей — засахаренных груш, засахаренных вишен и сладких печений. Это было бы просто... но меня не устраивали слишком простые решения. Я оставалась в кухнях до поздней ночи, обсыпанная сахаром, с руками, липкими от мёда, с воодушевлением пробуя идею за идеей. Миниатюрные пирожные из груш «каравелла»; сладкая летняя клубника, нарезанная ломтиками, тонкими, как облатки; дольки апельсинов «королёк», запечённые в слоёном тесте в виде звёзд; фиалки и цветки яблони в оболочках из сахара; миндаль, засахаренный и запечённый в оболочке из сдобного теста в форме маленьких лебедей; легчайшие хрустящие пластинки жжёного сахара, тающие на языке; и любимый марципан Джулии Фарнезе, образующий конфеты самых причудливых форм, выкрашенные в цвета Борджиа и Сфорца. Все сладости будут маленькими, красивыми, нежными и аппетитными — такими, же, как бывает новобрачная в расцвете юности. Мой свадебный подарок юной Лукреции Борджиа, даже если она об этом никогда не узнает.

Для трёхсот фунтов сладостей требовалось множество сахара; кухни превратились в водоворот вкуснейших запахов. После стольких часов ночных бдений я их почти уже не ощущала, но юный Бартоломео, казалось, вот-вот лишится чувств от восхитительной волны ароматов.

— Что это? — шёпотом повторил он.

— Сахар, корица, засахаренные кедровые орешки, розовая вода, шафран, гвоздика, миндальная паста и перец, — быстро перечислила я. — А также многое другое.

— Нельзя класть в сладости перец, — возразил он.

— Очень даже можно, — фыркнула я. — Как тебе это — маленькие сушёные персики с хорошей порцией сливок, взбитых с розовой водой, посыпанные свежемолотым перцем?

Он, похоже, заинтересовался.

— А можно мне один персик, синьорина?

— Разумеется, нет. Проводи маэстро Сантини до его кровати и возвращайся к чистке своих котелков. — Я повернулась к судомойкам и помощникам повара и, чтобы привлечь их внимание, хлопнула в ладоши. — Мы опаздываем, так что перестаньте болтать. И имейте в виду — эти сладости будет есть не только мадонна Лукреция, но и послы Милана, Мантуи, Феррары и бог знает каких ещё городов и государств, так что живо принимайтесь за работу!

Все разошлись — теперь они уже привыкли меня слушаться. Рыжий паренёк уже тащил Марко мимо винных погребов, и я с невольной нежностью покачала головой, глядя, как моего кузена уводят и его кудрявая голова свисает на грудь. Обычно дух работников кухни падает, если они видят, что их начальник пьян и не может ими руководить. Но было что-то до того подкупающее в виноватом, как у напроказившего мальчика, виде Марко, когда он проигрывался и в его нескрываемой радости, когда он был в выигрыше, что в моих кухнях не сыскалось бы ни одной служанки, которая бы ставила ему в вину его прегрешения или бы отказалась прикрыть его во время его отлучек.

Но сегодня мне не придётся никого прикрывать. Если я в конце концов доставлю триста фунтов сладостей мадонне Лукреции и гостям на её свадьбе, ни у кого из тех, кто работает в этих клубах кухонного пара, не будет никаких неприятностей из-за сегодняшнего прегрешения Марко. И если служанки и поварята больше не ворчали из-за того, что им приходилось выполнять мои приказы, то это потому, что, проработав со мною год, все они знали — если кто и может вовремя изготовить эту бесконечную вереницу свадебных сладостей, то это я. Я улыбнулась, машинально погладила маленький кошель с рукой святой Марфы под моей юбкой и потянулась к миске с грушами «каравелла», чтобы снова попробовать приготовить моё миниатюрное пирожное. Марко возражал против моих попыток, он сказал, что невозможно сделать пирожное таким маленьким, чтобы его можно было съесть, положив в рот целиком; его корочка непременно подгорит в духовке, прежде чем пропечётся начинка.

Но мы: мой нос и я — были с ним не согласны.

ЛЕОНЕЛЛО

— Ну как? — с волнением в. голосе сказала моя хозяйка. — Как вам?

Она повернулась передо мною кругом, так что юбки расклешились колоколом, и я оторвал взгляд от метательного ножа, который точил, и внимательно оглядел её с ног до головы — Джулия Фарнезе, теперь известная всему Риму как Джулия La Bella, Венера Ватикана, возлюбленная Папы. Её знаменитые волосы были уложены на затылке в сложное сооружение из золотых кос; на ней было платье из зелено-золотой испанской парчи с пышными, украшенными оборками рукавами; из-под отделанного бахромой подола выглядывали шитые золотом туфельки.

— Как всегда красиво. — Я пожал плечами. — Точно так же, как и остальные шесть платьев.

— Разве в зелёном я не выгляжу болезненно-бледной? — Джулия снова повернулась кругом. — Пожалуйста, скажите мне, что я выгляжу болезненно-бледной.

— Бог ты мой, да с какой стати вам вдруг захотелось выглядеть болезненно-бледной, мадонна Джулия? — Я спрятал метательный нож в потайные ножны возле запястья.

— Да ведь сегодня же день свадьбы Лукреции! Все должны смотреть на неё, а не на меня или на эту разряженную девицу, которая понесёт её шлейф, или на кого-нибудь ещё. По сравнению с нею я должна выглядеть некрасивой. — Джулия вновь скрылась за ширмой. — Совсем некрасивой, — донёсся до меня её голос.

— Тогда просто наденьте на голову мешок, и дело с концом, — предложил я и уткнулся в книгу.

За ширмой на Джулию сразу же накинулись служанки с новыми охапками парчи.

— Мадонна, а вы не хотели бы надеть платье из серого бархата с вышивкой золотой нитью? — и я уселся более удобно, прислонясь спиной к украшающему стену гобелену и свесив ноги. Боковым зрением я видел, как золотоволосая головка Джулии то появляется, то исчезает за верхним краем ширмы. Её спальня выглядела так, будто внутри её взорвалась радуга: на огромной, с балдахином и занавесями кровати лежали шёлковые платья, бархатные платья, парчовые платья; пары рукавов свисали с мягких скамеечек для ног, точно отрубленные руки; стоящие вдоль стен скамьи были сплошь завалены отделанными кистями перчатками, вышитыми головными уборами и шитыми бисером покрывалами. Любимый козёл мадонны Джулии, теперь уже вполне взрослый и страшно ленивый и навсегда защищённый от попадания в пирог с мясом, лежал, свернувшись калачиком в углу и безмятежно поедал бархатную туфлю. Туда и сюда торопливо сновали служанки: служанки, ведающие бельём, служанки, ведающие косметикой, швеи, портнихи, две служанки, в чьи обязанности входило заботиться о белизне кожи La Bella, три служанки, единственной работой которых было ухаживать за её волосами — и все они были взбудоражены и раскраснелись от волнения. Лукреции Борджиа предстояло сегодня стать женою Джованни Сфорца, графа ди Пезаро, и не кто иной, как Джулия Фарнезе, поведёт её к алтарю.

Это решение было настолько глупым, что я невольно подумал: а не сошёл ли Папа, всегда такой проницательный, с ума? В свои тринадцать лет Лукреция была пригожей девчушкой: белокурой, с милым личиком, уже достаточно высокой, чтобы быть похожей на взрослую женщину, и достаточно пекущейся о своём достоинстве, чтобы двигаться плавно и грациозно, а не бегать вприпрыжку. Но стоя рядом с La Bella, она казалась всего лишь бледной тенью.

— Не это, — сказала из-за ширмы моя госпожа, после того как служанки быстро убрали зелено-золотое платье и начали показывать ей другие наряды. Если учесть, что она была самой известной из пользующихся дурной репутацией женщин Рима, Джулия Фарнезе была на удивление скромна — к большому разочарованию всех слуг-мужчин, наложница Папы никогда не расхаживала по палаццо полуодетой. — Нет, это платье тоже не годится — и то тоже...

— Наденьте коралловое, — сказал я, не отрывая глаз от книги. — Это цвет кошачьей блевотины. Уродливой оно вас не сделает, но надо же с чего-то начинать.

— Не понимаю, почему мы должны его слушать, — раздался из-за ширмы голос одной из служанок — тощей Пантесилеи. Имя царицы амазонок подходило ей больше, чем я подумал вначале. Пантесилея, царица амазонок, тащила всех встреченных ею мужчин к себе в плен, а Пантесилея-служанка тащила их всех к себе в постель. — У меня ещё никогда не было карлика, — сообщила она мне после того, как мы познакомились. — Хочешь со мною переспать? — И мы с нею раз или два хорошо посмеялись и покувыркались, но сейчас она смотрела на меня поверх края ширмы, и во взгляде её читалось сомнение. — Что телохранитель может знать о женских нарядах?

— Нам необходимо узнать мнение мужчины, — объяснила ей Джулия. — О-о, так слишком туго, распусти шнуровку корсажа.

— Он не мужчина, мадонна, — возразила другая служанка.

— Но он, по крайней мере, непредвзят, — заметил я. — Что вам нужно, мадонна, так это пара глаз, не замечающих вашей красоты.

— Так вы не считаете меня красивой, Леонелло? — Джулия взглянула на меня поверх края ширмы своими большими обиженными глазами, но служанки тут же дёрнули её голову обратно вниз.

— Вы конечно же красивы. — Я рассеянно перевернул страницу. — Но я, мадонна, нахожусь в вашем обществе уж скоро год, а как бы прекрасны ни были фрески на стене, которую видишь каждый день, в конце концов ты перестаёшь их замечать.

— Вы невыносимы, — пожаловалась Джулия. — Вот Его Святейшество говорит, что и сейчас так же пленён моею красотой, как в тот день, когда увидел меня впервые.

— Вот потому-то вы и спрашиваете, что вам надеть, у меня, а не у Его Святейшества Папы.

Джулия снова торопливо вышла из-за ширмы, на сей раз одетая в украшенный вышивкой коралловый шёлк.

— Ну как?

— Лучше, — ответствовал я. — На самом деле она выглядела так же. Даже без драгоценностей и облачённая в платье цвета кошачьей блевотины, Джулия Фарнезе всё равно будет привлекать все взгляды. Добродетельные жительницы Рима разделились на два более или менее равных по численности лагеря: тех, кто предпочитал держаться от Невесты Христа и её скандальной репутации подальше, и тех, кто перед нею лебезил, потому что их мужья надеялись получить от Его Святейшества какую-нибудь милость. Но все римлянки без исключения: и те, кто её презирал, и те, кто перед нею пресмыкался, дружно вытягивали шеи, стараясь как можно лучше разглядеть, во что Джулия Фарнезе одета. Стоило ей прийти к мессе в собор Святого Петра в синем бархатном платье, как каждый торговец тканями в городе начинал торговать тем, что он называл «папским синим» бархатом. Если она, идя к исповеди, надевала кокетливый, отделанный мехом берет, сдвинутый набекрень, каждая женщина в Риме, претендующая на следование за модой, в течение двух недель начинала щеголять в berretto^[65] Фарнезе. Несомненно, уже завтра все модницы устремятся к своим портнихам, требуя сшить им платья из шёлка цвета кошачьей блевотины.

— Лучше, — повторил я после того, как моя госпожа покрутилась в своём платье. — Вы будете наиболее скромно одетой дамой на Позолоченном Безобразии.

— Пожалуйста, не называйте так свадьбу Лукреции. — Джулия скорчила мне рожу, пока её служанки привязывали к платью рукава. — Это наверняка будет прекрасное торжество.

— Во всяком случае, роскошное. — Его Святейшество Папа не жалел расходов на свадьбу своей незаконнорождённой дочери. Я заглянул в стоящую рядом с моей скамьёй колыбель, где лежала маленькая сестра невесты. — Будет ли и у тебя через тринадцать лет такая же пышная свадьба, а, малышка?

Маленькая Лаура Борджиа сосала кулачок в своём гнёздышке из украшенных гербом Борджиа пелёнок; последнее прибавление к папскому сералю, родившаяся через девять месяцев после того, как Родриго Борджиа стал Папой Александром VI, и в Риме не сыскалось бы ни одной живой души, которая бы не отметила этого совпадения.

— А почему бы со временем и Лауре не иметь такой же пышной свадьбы? — Отодвинув в сторону служанок, Джулия подошла к украшенной искусной резьбой колыбели и взяла из неё дочь. Ребёнок загукал и пустил слюни на плечо матери, но Джулия просто беспечно вытерла коралловый шёлк. — Дочь Папы выйдет за графа или герцога.

— К тому времени, когда она достаточно повзрослеет, чтобы думать о замужестве, Его Святейшество обанкротится из-за расходов на свадьбы своих остальных детей. — Тринадцатилетняя Лукреция была первой из бастардов Борджиа, которая связала себя брачными узами (во всяком случае, первой из тех бастардов, которые жили в Риме), но уже поговаривали об испанской невесте для Хуана и о неаполитанской принцессе для малыша Джоффре. Я по идее не должен был знать о планах Его Святейшества, но мне не хотелось, чтобы мои навыки в игре в карты ржавели без практики, и я частенько играл в примьеру с папскими секретарями. Иногда они вместо монет ставили на кон папские секреты. — Его Святейшеству надо будет просто отдать её в монастырь, чтобы сэкономить деньги.

— Чушь, если она хоть сколько-нибудь похожа на меня или на своего отца, из неё выйдет очень плохая монашка. Верно, Lauretta mia?^[66] Посмотрите, разве у неё не такой же носик, как у Родриго?

— У неё точно такой же носик, как у любого другого младенца.

Джулия, не обратив на мои слова ни малейшего внимания, звонко почмокала губами, делая вид, что целует малышку Лауру, и в конце концов уложила её обратно в резную колыбель.

— О Господи, я опаздываю!

— Вы вечно опаздываете, мадонна, — пожурила её одна из служанок, и La Bella, точно большая коралловая птица, понеслась со всех ног прочь, сопровождаемая своей многочисленной свитой.

Я соскользнул со скамьи на пол, отогнав белого козла, оставившего почти дожёванную туфлю, чтобы поживиться парой вышитых перчаток, и неторопливо последовал за своей госпожой. На мгновение я остановился и наклонился над колыбелью, частично для того, чтобы пощекотать маленькую Лауру, пока она не захихикала, а частично для того, чтобы заставить суеверную няньку сделать за спиной знак дьявола^[67],

который она делала всегда, когда «маленький демон» — то бишь я — подходил к её питомице слишком близко.

Новый Папа был не из тех, кто зря теряет время. Сразу же по восшествии на престол святого Петра, он перевёз папский сераль, состоящий из мадонны Адрианы, его дочери и его любовницы, в изысканное палаццо Санта-Мария в Портико, в двух шагах от Ватикана. Весь Рим обсуждал эту скандальную ситуацию, и даже я поднял бровь: у пап и раньше бывали и любовницы, и незаконнорождённые дети, и у большинства кардиналов имелась по меньшей мере одна неофициальная семья, но прежде всегда сохранялась внешняя оболочка респектабельности — наложниц выдавали за кузин, незаконных сыновей за племянников. Но Папа Александр VI плевать хотел на то, что о нём шептали, и, не желая прибегать к притворству, открыто перевёз свою любовницу в её новый дом, а значит, вместе с её остальными слугами и пожитками переехал и я. Мы все ахнули и присвистнули, увидев палаццо Санта-Мария, его высокие сводчатые крытые галереи, обрамляющие похожие на драгоценные украшения сады, его мраморные террасы, журчащие фонтаны, длинные лестницы с удобными низкими ступенями, ведущие в лоджии, откуда открывались захватывающие дух виды Рима. То был сущий Эдем, достойный дантовского Рая.

Но сейчас он выполнял функции Ада. Пожалуй, одного из наиболее оживлённых кругов Ада, соответствующего некоторым из смертных грехов. Уныние, вернее отчаяние; да, я увидел немало примеров, когда затесался в толпу ломающих руки слуг и помощников дворецкого, с безумными взорами вчитывающихся в зажатые в руках истрёпанные списки того, что ещё надо сделать. Тщеславие; его я, разумеется, увидел тоже: спутницы невесты прихорашивались перед каждой гладкой поверхностью, в которой могли видеть своё отражение, и при этом делали вид, будто не считают жемчужины, нашитые на корсаж ближайшей товарки. Гнев; этого тоже было предостаточно: служанок немилосердно хлестали по щекам за недостаточно быстро поданные кубки вина, а пажи кричали друг на друга, и голоса их были визгливы от напряжения.

Dio. Ox уж эти свадьбы.

— Куда ты прёшься, карлик? — спросил грубый голос, когда я пробирался сквозь толпу к одной завешенной гобеленами арке. Мой взгляд скользнул вверх, по нелепым шароварам из серебряной парчи, длинному, волочащемуся по полу халату из парчи золотой, края которого уже успели измазаться, и широкому ошейнику из жемчуга и прозрачной шпинели.

— Ага, вижу, одна из наложниц султана забрела не туда.

Хуан Борджиа покраснел под своим нелепым тюрбаном, украшенным царапающим потолки пером и огромным рубином. Недавно в Рим в качестве заложника прибыл обходительный турецкий принц, и все молодые щёголи Рима стали подражать его кричащим халатам и шароварам. Во время мессы можно было наблюдать море тюрбанов, так что было непонятно, в церкви ты находишься или в мечети.

— Вряд ли стоит ожидать, что карлик будет разбираться в моде, — сказал молодой Борджиа, окидывая взглядом мою дурно сидящую ливрею с быком на груди. Я провёл год на службе у Папы, но, учитывая странности моего сложения, у меня по-прежнему не было камзола, который был бы мне впору.

— Малый рост, по крайней мере, даёт нам, карликам, некоторые преимущества, — ответил я герцогу Гандии. — Даже в таком вот дурацком головном уборе я мог бы пройти в дверь, не пригибаясь. Вы уж, пожалуйста, постарайтесь не споткнуться о загнутые носы своих туфель и не упасть, а то с вами чего доброго растянется на полу и невеста, направляющаяся к своему жениху.

Я отвесил ему картинный поклон и прошёл мимо. Пожалуй, с моей стороны было неразумно грубить любимому сыну Папы, но моему ядовитому языку по-прежнему требовалось время от времени отбрить дурака, чтобы не потерять сноровки, и Хуан Борджиа отлично замещал в этой роли пьяных кабатчиков и неуклюжих кабацких шулеров.

Лукреция Борджиа должна была на своём пути в Ватикан проехать по улицам Рима, сопровождаемая в процессии этим фальшивым турком — своим братом, мадонной Джулией и целыми полутора сотнями римских дам, разодетых в пух и прах. Чтобы поглазеть на них, соберутся толпы народа, они будут обсуждать драгоценности и наряды и великолепие процессии, вытягивать шеи и надеяться на то, что им будут бросать монеты и подарки — до того момента, когда дочь Папы наконец скроется в Ватикане. Интересно, что собравшиеся в действительности думают обо всей этой пышности. Свита из сотен людей, сопровождающая невесту из семьи Борджиа, меж тем как большинство римских девушек сопровождают только родственники и друзья. Подаренные на свадьбу бриллианты и соболя и породистые лошади, меж тем как большинству девушек дарят лишь вышитые пояса или, быть может, отрез ткани на платье. Свадебное платье, стоящее пятнадцать тысяч дукатов, меж тем как большинство отцов, зарабатывающие, ну, скажем, двадцать пять дукатов в год, могут позволить себе разве что пару новых рукавов, чтобы освежить лучшее платье своей дочери.

Но, насколько я знаю настроение толпы, она будет довольна этой пышностью, ослеплена ею, а вовсе не оскорблена. Семейство Борджиа, по мнению всего света, включая тех, кто будет глазеть на процессию, самим Богом послано на землю, чтобы вести роскошную жизнь за массы и от имени масс. Их богатство и окружающая их пышность — это проявление Божьей воли.

Не желая быть раздавленным взбудораженной толпой, я вышел из палаццо через особый частный ход. Между палаццо Санта-Мария и Ватиканом уже существовал подземный ход, по которому Папа мог навещать свою любовницу и семью, и весь Рим обсуждал также и эту новость. По меньшей мере, три раза в неделю святой отец совершенно открыто отпускал свою свиту и приходил из своих папских апартаментов в палаццо, и тогда чисто женский мирок папского сераля превращался в обычную хлопотливую римскую семью: Джулия Фарнезе покрывала лицо Папы супружескими поцелуями, мадонна Адриана приказывала накрыть стол для ещё одного человека, а Лукреция вприпрыжку бежала за своей порцией отцовских объятий. Святой отец мог расслабиться как любой простой римский купец, сесть за хороший ужин рядом с красивой женой и толковой тёщей и любимой дочерью, спешащей налить ещё вина в его опустевший кубок. Простая, счастливая семейная жизнь; то, что крепко держит, своего рода наркотик даже самого могущественного человека во всём христианском мире.

Короткий подземный ход между палаццо Санта-Мария и Ватиканом не был освещён, но был замощён плитками и чисто выметен. Я шёл, касаясь плечом стены и считая ступеньки; одновременно я достал свои ножи и в темноте слегка постучал по лезвиям. То был новый набор ножей, подаренный мне его преосвященством Чезаре Борджиа на следующий день после того, как его отец взошёл на папский престол, и тогда же он предложил мне постоянное место телохранителя Джулии Фарнезе.

— Обвинение в убийстве с вас снято, — соблаговолил сообщить мне молодой епископ, развалившись за своим столом, его золотисто-рыжие волосы были взъерошены вокруг едва заметной тонзуры. — Но оно может возникнуть опять, если эти ваши короткие ручки совершат ещё одно увеселительное убийство. Понятно?

— Увеселительное убийство. — Я ухмыльнулся. — Это мне нравится.

— Постарайтесь вести себя так, чтобы не увлекаться. А для убийств, которые вы, возможно, будете совершать на работе, вам, наверное, захочется иметь вот это. — И он бросил на стол набор новых метательных ножей, сделанных по образцу моих старых, но на сей раз их было не четыре, а десять, десять отличных тонких клинков, длиной от всего лишь дюйма до полуфута. — Надеюсь, вы не будете воротить нос от этой толедской стали?

Он хотел, чтобы я со своей толедской сталью присутствовал нынче на свадьбе его сестры.

— Я буду держать вас поблизости, — сказал он. — Вместе с остальной охраной, стоящей у престола Его Святейшества. Есть те, кто выступает против этого брака Лукреции, так что смотрите в оба.

Я кивнул. На свадьбе дочери Папы будет присутствовать весь цвет римской знати, а так же знати полудюжины других городов: Феррары, Милана, Мантуи, Венеции, Флоренции, и среди них будет множество врагов Борджиа. Если кто-нибудь из них решит отделиться от толпы гостей с намерением убить, когда жених и невеста будут произносить свои брачные обеты, вокруг Папы сразу сомкнётся круг стражи, но моей целью была защита других возможных мишеней — Лукреции и Джулии.

— Две ярких звезды на небосклоне Борджиа, — произнёс я с манерной медлительностью поэта и тут же громко посмеялся над собой за этот нелепый полёт фантазии. Слишком много поэзии; слишком много ночных бдений, когда я переводил стихи провансальских трубадуров из томика, недавно найденного мною в библиотеке. «Назад к римлянам», — пообещал я себе, взбираясь по удобным низким ступеням к частному входу в Ватикан. Записки Цезаря о галльской войне; эта простая, без выкрутасов латынь могла из кого угодно выбить вычурную поэтическую дурь, а в библиотеке палаццо Санта-Мария имелся том «Commentarii de Bello Gallico»^[68] с роскошными гравюрами. Ещё больше, чем толедские клинки, спрятанные в моём поясе, за голенищами сапог и в потайных ножнах у запястий, меня интересовали хорошие книги.

— О Боже на небесах, Боже на небесах, спаси нас от этого ужасного дня! — донеслось до меня горестное бормотание, когда я входил в апартаменты, которые Папа велел перестроить для себя из старых и затхлых покоев Ватикана. — Gott in Himmel^[69], это конец, это конец всему!

— Герр Бурхард, — приветствовал я папского церемониймейстера. — Что с вами? Что вас так беспокоит?

Низенький немец, одетый в пыльную чёрную сутану и квадратную шапку, нахлобученную на торчащие курчавые волосы, помахал зажатыми в кулаке листками со списками.

— Просто-напросто конец всякому порядку и благоразумию на земле, вот и всё! Gott in Himmel!

Это могло означать всё, что угодно: что сопровождающие невесту дамы опоздали, что Папа надел туфли не того цвета или что пажи вошли в зал без перчаток. За последние месяцы я хорошо узнал Йоханна Бурхарда, в основном потому, что он вечно суетился, как будто у него загорелись волосы или вот-вот наступит конец света или же и то и другое вместе, и посему ему обычно требовался кто-то, кому можно было поплакаться.

Он, разумеется, никак не мог жаловаться Папе, а остальные чиновники Ватикана тут же находили срочные дела, чтобы от него отделаться, но мои ноги были слишком коротки, чтобы я мог быстро убраться и не слышать его сетований.

— Дамы, — начал он со своим сильным немецким акцентом. — Дамы вошли в зал первыми, как и было задумано, но я планировал, что они будут входить чинно, по двое, кланяться Папе и целовать его туфлю, но разве хоть одна из них меня послушала? Нет! Они просто ввалились гурьбой, как коровы, выпущенные на выгон, и ни одна из них даже не поклонилась! Это конец, мессер Леонелло, абсолютный конец света!

— Стало быть, никто папскую туфлю так и не поцеловал?

— Полное моральное разложение! Забвение традиций, забвение приличий, забвение морали, и, не успеешь оглянуться, как наступает конец света! — Он снова, с безумным взором, перелистал свои списки. — О, зачем я остался на этом посту, зачем? Мне следовало подать в отставку. Мне следовало подать в отставку до этой свадьбы! Потому что не существует никакого пристойного способа организовать свадьбу дочери Папы, на которой присутствовали бы папские сыновья и папская наложница! Никакого!

Я смотрел на него с некоторой долей сочувствия. Мне бы ни за что на свете не хотелось оказаться на его месте и пытаться каким-то образом прикрыть папским этикетом номера, которые выкидывали Папа Борджиа и его отпрыски. Это, разумеется, была совершенно неподходящая работа для чопорного маленького немца из Страсбурга, которому чудился стук копыт всадников Апокалипсиса^[70] всякий раз, когда кто-то забывал поцеловать папскую туфлю.

— Не унывайте, Бурхард, — сказал я, ткнув его кулаком в предплечье. — Ещё двенадцать часов — и вы сможете пойти и преспокойно напиться.

Он воззрился на меня с таким ужасом во взоре, словно я предложил ему прийти на папскую свадьбу голым.

— Двенадцать часов? Неужто вы думаете, что всё закончится за двенадцать часов? Вы с ума сошли? Только лишь сам пир и последующие танцы...

Я оставил Бурхарда наедине с муками его тевтонской^[71] души и затесался в толпу одетых в шёлк свадебных гостей, уже толпившихся под высокими сводами зала. Первые из анфилады просторных аванзалов Папа забрал себе и заказал великому Пинтуриккио^[72] расписать их великолепными фресками. Пинтуриккио работал медленно, так что росписи были ещё не готовы, но сегодня стены были завешены шёлковыми гобеленами, полы покрыты восточными коврами с таким высоким ворсом, что каблуки моих сапог утопали в нём полностью, все консоли^[73] были свежевызолочены. Высокий сводчатый потолок был украшен резными карнизами. Папский трон стоял на пьедестале, возвышаясь над гостями, и сам Папа уже восседал на нём — теперь уже не Родриго Борджиа, а Папа Александр VI. Интересно, кто-нибудь, кроме меня, заметил всю многозначительность того факта, что он выбрал себе не имя одного из апостолов или имя, обозначающее какую-нибудь добродетель: не Павел, не Иоанн, не Пий, не Иннокентий^[74] — а имя завоевателя.

Даже при том, что сераль помогал ему расслабляться, год, проведённый на папском престоле, не прошёл для Папы Александра бесследно — под его глазами залегли тёмные круги. Однако его взгляд, устремлённый из-под тяжёлых век на гостей, был, как и прежде, живым и зорким; тяжёлая папская тиара, венчавшая его чёрную шевелюру, была сдвинута назад небрежно, точно обыкновенная шапка, и он сидел, развалившись в своих бело-золотых одеждах, как сиживал, должно быть, Александр Великий^[75], размышляя о Дарии и его персидских ордах^[76].

До тех пор, пока в зал не вошла его дочь, сопровождаемая его любовницей. Тогда на его лице расцвела самая гордая и самая нежная из улыбок.

Процессия, сопровождавшая невесту, вошла в зал с большой помпой, под оглушительные фанфары, и герцог Гандии в своём кричащем наряде занял место подле своего отца. Последовавший за ним Чезаре Борджиа был почти незаметен в своих одеждах клирика; теперь он был не просто епископом Памплоны, а архиепископом Валенсии, но выглядел он по-прежнему не как служитель церкви, а скорее как ленивый леопард, чутко дремлющий на солнце. Гости волновались, вытягивали шеи, возбуждённо переговаривались...однако в момент, когда произошло то, чего все ждали, было почти тихо — тринадцатилетняя девочка, утопающая в драгоценных камнях, проскользнула из-за двери в многолюдный зал и на мгновение замерла, скованная паникой.

С моего места, стиснутый со всех сторон охраной Папы, я увидел, как Лукреция Борджиа сглотнула — по её горлу, схваченному колье из жемчуга и изумрудов, прошло движение — и как Джулия коснулась пальцем её локтя и что-то тихо сказала ей на ухо. Наверное, это было что-то вроде: «Выше подбородок. Ты дочь Папы, так что держи голову высоко! И не беспокойся насчёт своего платья, на нём нашито столько драгоценных камней, что оно само собой примет подобающую форму». В течение многих дней, предшествующих свадьбе, Джулия обучала Лукрецию двигаться в её обошедшемся в пятнадцать тысяч дукатов свадебном наряде, ходя с нею по саду.

— Скользи плавно, а не борись со своими юбками. Двигайся вместе с ними, а не вопреки им. Вот, смотри, какая ты красивая!

Но Лукреция не была красива, она была просто молода. До боли юная девушка, почти утопающая под тяжестью жёсткой, расшитой каменьями парчи, изысканно украшенного головного убора и нескольких витков жемчужного ожерелья. Но усилия Джулии не пропали даром — Лукреция Борджиа подняла голову и вплыла в зал, двигаясь посреди своих расшитых драгоценными камнями юбок, словно скованный цепью молодой лебедь. По толпе пробежал восхищенный ропот, и идущая вслед за невестой Джулия, гордясь своей ученицей, довольно улыбнулась.

Dio. Столько шума и суеты, такое напряжённое ожидание, такие колоссальные расходы — и что? Сама церемония бракосочетания заняла всего лишь несколько минут. Лукреция преклонила колена на шитую золотом подушку перед своим отцом лицом к жениху — Джованни Сфорца, графу ди Пезаро, довольно пригожему двадцатишестилетнему малому с длинным носом и модной бородкой. Он с довольным видом слушал монотонный голос нотариуса, а Лукреция время от времени бросала на своего жениха несмелые взгляды из-под скромно опущенных ресниц.

— Благородный господин, согласны ли вы дать обет вашей законной супруге и получить обеты от неё и сочетаться браком с благородной госпожой Лукрецией Борджиа, которая присутствует здесь и обещает стать вашею женой?

— Да, согласен, — отвечал Джованни Сфорца. — И с большой радостью.

Лукреция повторила свои обеты твёрдым голосом (Джулия натаскивала её и в этом), жених и невеста обменялись кольцами, над их головами опустили обнажённый меч; было прочитано короткое наставление супругам... и дело было сделано. Я увидел, как Бурхард облегчённо расслабился и пожалел, что на сцене так и не появился убийца, чтобы немного оживить действо.

Все присутствующие перешли в Sala Reale^[77], громадный, с высокими сводами зал, где уже были приготовлены табуреты и мягкие скамьи и сновали пажи в ливреях, разнося подносы со сладостями. Гости болтали и переходили с места на место, наконец-то освободившись от ограничений, которые налагали на них строгие правила Бурхарда и теснота сравнительно маленького зала, а я, подчиняясь своим приказам, бродил в толпе, держа своих подопечных в поле зрения. Лукреция, скованная сознанием важности момента, неподвижно сидящая между отцом и молодым мужем, меж тем как в зал уже вносили первые блюда... Джулия, грациозно двигающаяся среди толпы, смеющаяся, непринуждённо болтающая, приковывающая к себе все взгляды... малыш Джоффре в камзоле с модными разрезами, вытаращивший глаза от усилий, которые он прилагал, чтобы держаться как принц... Чезаре, отчуждённый и таинственный, сидящий, лениво развалясь, вот он салютует кубком сестре — и она впервые за весь вечер непринуждённо улыбается... Убийц по-прежнему не было видно, зато появилась труппа актёров, раскрашенных, с масками на лицах, и начала играть одну из этих глупых комедий, неизбежно представляемых на всех свадьбах, и я подумал: «Как бы это понравилось Анне».

Если бы мой друг Анна была жива, я бы сумел незаметно провести её сюда, чтобы она смогла посмотреть на это собрание сильных мира сего. Но нет, конечно же Анна никогда не попала бы сюда, чтобы поглазеть на расшитое драгоценными каменьями платье юной новобрачной или поглядеть на Папу, когда он со всей своей испанской надменностью воссел на трон. Если бы Анна не умерла, мой путь никогда бы не пересёкся с орбитой Борджиа.

За комедией последовало более классическое представление; то была латинская пьеса Плавта^[78], но она была прервана на середине самим Папой, который хмурился и скучал. Джулия Фарнезе встала со своего кресла и, присев на ступеньку под папским троном, подняла руку, просунула её в широкий рукав Папы и переплела свои пальцы с его пальцами. Он, глядя на неё, улыбнулся, и тут вышел поэт и прочёл пастораль^[79]. Папский гром, усмирённый страстной женской улыбкой.

Я помнил голос Анны, но не помнил её лица. Я давно уже не думал о третьем её мужчине, который ушёл от меня; о том, что был в маске и помогал её убивать. Но, в конце концов, двух остальных я прикончил. Третьего можно не искать.

Пастораль завершилась цветистой фразой, и по огромному залу прокатились смех и аплодисменты. Женщины взвизгивали и дрались над разносимыми подносами со сладостями, и я узнал маленькие рифлёные, с глазированным верхом пирожные Signorina Cuoca, её фаршированный засахаренный инжир, её ярко раскрашенные конфеты из марципана. Я никогда не понимал, как такая неулыбчивая, худая как жердь женщина со злобными взглядами, изрыгающая сердитые венецианские ругательства, может производить такие воздушные деликатесы. Сидящая подле своего отца Лукреция была слишком взволнована, чтобы есть, но Джулия подняла руку и положила в рот своего любовника-Папы засахаренную грушу, и он неторопливо слизал сахар с её пальцев.

«Что со мною происходит?» — с некоторым раздражением подумал я. У меня есть всё, чего я когда-либо желал — деньги в кошельке, приток которых не зависит от непостоянной удачи в карточной игре; хорошая еда, когда мне хотелось есть; мягкая постель; столько книг, что в них можно утонуть; и зрелища вроде нынешнего, которым я могу изумляться и над которыми могу про себя насмехаться. Но единственное, что я чувствовал, была неудовлетворённость, и ещё я никак не мог избавиться от мыслей об Анне. Я не тосковал по ней — я помнил, как её хихиканье порой резало мне слух, помнил, что её дыхание было несвежим, помнил, как её неумеренное благоговение перед власть имущими и сильными мира сего вызывали у меня едкие насмешки, а у неё от них выступали на глазах слёзы обиды. Нет, я не тосковал по ней, пожалуй, нет... но, быть может, я тосковал по напряжённой, сосредоточенной ярости той погони, в которую я пустился, чтобы отомстить за неё. «Глупец, — насмешливо сказал я себе. — Глупо чувствовать себя неудовлетворённым только потому, что тебе скучно».

Но, возможно, мягкая постель, лёгкие деньги и хорошая еда — это ещё не всё, что мне нужно для полного счастья.

— Чего бы вы хотели больше всего? — спросил Чезаре Борджиа во время нашей первой встречи.

«Побольше книг. Стать высоким. Что-нибудь значить».

Конечно, получить одну из трёх вещей, которые я хотел больше всего, — это уже неплохо для этого полного неудач мира. Библиотека Борджиа была великолепна. И если мне иногда и становилось скучно — работа телохранителя, когда ты ничем не занят, бывает нудной — то хорошая книга прекрасно отвлекала утомлённый праздностью мозг.

— Эй, карлик! — Подвыпивший миланский посол, пошатываясь, бредущий по залу, остановился рядом со мной. — Малыш, пожонглируй для нас!

— Нет.

Скабрёзные комедии закончились, небо за окнами потемнело, и гости один за другим начали продвигаться к дверям, бросая жадные взгляды назад, где вокруг Папы собрался круг наиболее близких союзников и самых заклятых врагов. Они остались на частный ужин; человек двадцать или тридцать, и каждый посол отметил про себя их имена — имена тех, кто что-то значил в Риме. Кардинал делла Ровере, полный ненависти к сопернику, который победил его в гонке за папский престол; кардинал Сфорца, источающий удовлетворённость тем, что продал свой голос на конклаве за кучу серебра и нынешний брак Лукреции Борджиа с представителем клана Сфорца; Адриана да Мила, на сей раз просто искренне улыбающаяся, вместо того чтобы считать свои дукаты...

Свадебные подарки: серебряный столовый сервиз, рулоны миланской парчи, два массивных перстня от миланского герцога, главы семейства Сфорца. Синьор Сфорца взял перстень с жемчугом и надел его на палец своей молодой жены, потом учтиво поднял её руку, чтобы показать его всем, и Лукреция захихикала, как ребёнок, которым она, собственно, и была. Джулия открыто села к Папе на колени и нежно поглаживала его чёрные кудри, а Родриго Борджиа нарочно уронил засахаренную вишню в ложбинку между её грудей. Джулия поглядела на него с притворным негодованием, но он тут же наклонил голову и, выудив вишенку губами, зажал её в зубах. Джулия засмеялась, щёки её раскраснелись, и все мужчины в зале устремили на них завистливые взгляды. Я оттолкнулся от увешанной гобеленами стены, к которой прислонялся, и двинулся вон. Среди оставшихся гостей не было убийц, а если бы и были, скоро они слишком захмелеют, чтобы кого-нибудь заколоть.

На площади Святого Петра было уже довольно темно, однако там всё ещё было полно зевак. Стоящие небольшими группками женщины шушукались и взвизгивали, когда на площадь выходили одетые в свои богатые шелка гости; некоторые из выходящих останавливались, чтобы бросить в толпу несколько монет, и тогда дети вскакивали, чтобы поймать их на лету, или вставали на четвереньки, чтобы найти их под ярко освещёнными окнами Ватикана. Я увидел высокую женскую фигуру, стоящую в тени, в некотором отдалении от бдящей при свете факелов папской стражи, и приветственно поднял руку.

— Signorina Cuoca! — Ковыляя к ней по булыжникам мостовой, я почувствовал острую боль в искривлённых мышцах бёдер — неудивительно, ведь я провёл целый день на своих кривых ногах. — Почему вы не подслушиваете вместе с остальными слугами?

Она мне не ответила, только посмотрела в сторону Ватикана; руки её были сложены на плоской груди, а рот горько искривился.

— Только посмотрите на это, — сказала она, показывая подбородком куда-то в темноту.

Я посмотрел и не увидел ничего, кроме камней мостовой и толпы нищих и зевак.

— На что?

Кухарка сделала несколько шагов в темноту, нагнулась, подняла что-то с мостовой, потом, разгневанно топая, вернулась ко мне.

— Смотрите! — воскликнула она и сунула ладонь мне под нос. На ней лежало что-то маленькое и сплющенное, и я не сразу понял, что это — одно из её крошечных пирожных с клубникой, тех, которым она придала форму роз, сложив посыпанные сахаром тонкие ломтики клубники так, что они перекрывали друг друга, словно розовые лепестки вокруг тычинок, сделанных из шафрановых нитей. Теперь половина лепестков отвалилась, а шафрановые тычинки выпали.

— Они выбросили мои сладости из окон, — прорычала сквозь зубы венецианка. — Почти половину их, судя по тому, сколько их растоптали. Просто наелись их досыта, а то, что осталось, выкинули, как мусор!

Пробормотав одно из своих венецианских проклятий, она бросила раздавленное пирожное в сторону площади, и я увидел, как его, задрав костыль, подобрал какой-то нищий.

— Милостыня для бедных, — сказал я. — Сладкие пирожные вместо хлеба; что ж, Борджиа любят помпу. Даже в благотворительности.

— Все оставшиеся сладости можно было собрать в корзины и раздать на площади! — Она сердито хлопнула себя по переднику. — А не швырять из окон, точно объедки бродячим псам. Триста фунтов сладостей и, по крайней мере, половина выброшена на мостовую и растоптана! Я трудилась над ними несколько недель. За то время, что у меня уходило на приготовление одного такого клубничного пирожного, можно было бы два раза прочитать все молитвы по чёткам. Прошлой ночью я вообще не спала, я...

Её угловатые плечи поникли, и я подумал, что, быть может, она не отдаёт себе отчёта, с кем говорит. Обыкновенно Кармелина Мангано старательно меня избегала. Вероятно, оттого, что я, зная, как легко она раздражается, редко мог устоять перед искушением её подразнить.

— Не унывайте, — молвил я, с намеренной фамильярностью хлопая её по бедру. — Не будете же вы жалеть ваши кондитерские изделия нищим Рима. Или же плоды вашего труда предназначаются только для сильных мира сего?

— Если эти сильные мира сего дают себе труд их съесть! — Из ярко освещённых окон над нашими голосами послышалась громкая музыка и взрыв смеха, и она на миг подняла глаза. — Думаю, они будут праздновать до самого рассвета.

— По крайней мере, до того, как новобрачная ляжет в постель.

— Она слишком молода, чтобы быть женой.

— О, они пока не собираются укладывать её в постель с синьором Сфорца. По папскому эдикту брачные отношения между Лукрецией и её мужем, учитывая её юный возраст, не будут осуществлены ещё по меньшей мере полгода.

— У неё добрый отец.

— Просто практичный. Пока брак фактически не осуществлён, он может легко его аннулировать, если подвернётся более выгодная партия.

— Что, стало быть, всё это было зря? Платье, стоимостью в пятнадцать тысяч дукатов, свадебный пир и мои сладости? — И она снова горько посмотрела на площадь, где валялись её раздавленные пирожные.

— Что значит для Папы некоторая сумма денег, потраченная зря?

Это была самая вежливая беседа, какую мы когда-либо вели, долговязая колючая кухарка и я. Думаю, усталость и поздний час могут любой разговор сделать сердечным, просто потому, что собеседники утомлены. Её тон был почти что дружеским... во всяком случае, пока мы беседовали на нейтральные темы. Свадьбы, еда и всё что угодно, кроме разговора о ней самой.

И я находил это странным, потому что до сих пор никогда не встречал женщины, которая не любила бы говорить о себе с внимательным мужчиной. Даже если он такой коротышка, как я.

— Думаю, вы не потрудились попробовать какие-либо из моих сладостей, — Кармелина искоса взглянула на меня, по-прежнему держа руки скрещёнными на груди, — по-моему, эта поза означала вызов. Свет факелов, горевших над головами папской стражи, отбрасывал резкую тень на её говорящий о властности нос и длинную линию скул. — Вы едите не больше птички, мессер Леонелло.

— Я вынужден быть воздержанным в еде и питье. — Я показал на своё короткое туловище. — Боюсь, карлики склонны к полноте — это из-за аппетита взрослого мужчины при низком росте и маленьком теле. Но должен признаться, я съел несколько ваших пирожных. Тех крошечных, сделанных из апельсина «королёк» с медовой глазурью. Горечь перца хорошо сочеталась в них со сладостью.

Я чуть не сказал: «Как и в вас». Signorina Cuoca вся состояла из смуглых углов — и её лицо, и тело; ничего общего с округлыми формами и светлой кожей, которые свет считал красивыми. Но в ней была какая-то свежая терпкость, которой более миловидным женщинам часто не хватало, терпкость глотка лимонной воды в жаркий день, и я подумал: «Интересно, у её кожи тоже вкус лимона?» Но пока я думал над тем, какой комплимент ей сказать, на её лице появилась гримаса, и я, склонив голову набок, спросил: — В чём дело?

— Стало быть, вам понравились мои апельсиновые пирожные? — молвила Кармелина. — Я купила шесть ящиков апельсинов «королёк» у женщины на рынке, которая каждую неделю продаёт мне фрукты. Так вот, вчера вечером судомойки сказали мне, что она убита. Её нашли с перерезанным горлом, а её руки были раскинуты, и в ладонях торчали ножи. — Кармелина перекрестилась. — Она была распята и оставлена умирать на своём собственном фруктовом прилавке. Святая Марфа, моли Бога за её душу.

— В её ладонях торчали ножи? — повторил я.

— Она была так рада, когда продала мне все эти апельсины. Мне не терпелось сообщить ей, какие вкусные из них получились пирожные... — Кармелина вздохнула. — Спокойной ночи, мессер Леонелло.

Ещё долго после того, как она ушла, я стоял и смотрел на площадь.

Одна женщина уже была распята на столе и погибла оттого, что ей перерезали горло. Что же... теперь их стало две?

«Это ничего не значит», — сказал я себе. Женщины погибали в Риме каждую ночь, им перерезали горло ревнивые мужья или ищущие поживы разбойники или разозлённые должники. Много женщин. По большому счёту в масштабах нашего жестокого города это не значило ничего.

И даже если две женщины погибли одинаково — что с того? Если постараться, можно найти сходство в любых двух насильственных смертях. Одно убийство может быть случайностью. Два убийства; это просто совпадение. Нужны, по меньшей мере, три, чтобы назвать это преступным почерком.

Но я не мог не подумать о третьем убийце Анны, о том, которого я так и не нашёл. О том, что был в маске.

Пожалуй, не будет вреда, если я поспрашиваю о той женщине, которую знала Кармелина. О несчастной торговке апельсинами.

Я носком сапога откинул одно из растоптанных пирожных Кармелины в темноту; в эту минуту я не очень-то себе нравился. Потому, что была убита женщина, а меня это известие вдруг странно вдохновило. Почти вдохнуло новую жизнь. Мне больше не было скучно.

На рассвете я увидел, как свадебные гости, шатаясь от выпитого вина, выходят из Ватикана. Красавица с обнажёнными плечами, чей кавалер, подражая Папе, продолжал доставать из её корсажа засахаренные вишни... мадонна Адриана, спящая в портшезе^[80] с полуоткрытым ртом... и Чезаре Борджиа, в своих одеждах клирика несущий маленькую, отягощённую бесчисленными драгоценными камнями новобрачную в её девическую постель.

ГЛАВА 8

Редко великая красота и великая

добродетель уживаются вместе.

Петрарка

ДЖУЛИЯ

— У меня самый совершенный и прекрасный ребёнок на свете.

— Пусть она и хорошенькая, но до совершенства ей далеко, — заметил Леонелло, когда я сказала ему это в длинный, располагающий к лени день после свадьбы. Большинство домочадцев спали, а те немногие, кто проснулся, лежали в лёжку в разных частях палаццо, тихо стоная от похмелья. Да, свадьбы здорово изматывают. — Ваша дочь, когда она голодна, орёт, как венецианская торговка рыбой, а голодна она большую часть времени, — продолжал Леонелло. — Почему бы вам не отослать её с кормилицей в деревню, как делает большинство матерей? Тогда всё палаццо спало бы куда спокойнее.

— Отослать мою Лауру? Никогда.

Моя дочь, когда её впервые положили мне на руки, была всего лишь покрытым слизью комочком, беспорядочно размахивающим ручками и ножками, этаким красным лягушонком, и одно ушко у неё было загнуто вовнутрь. Я страшно беспокоилась из-за этого ушка. Моя дочь не могла расти с загнутым ухом! Ей не было ещё и часа от роду, когда я начала взволнованно качать её на руках, любя её так, сильно, что могла бы умереть за неё, и уверяя её, что буду так укладывать ей косы по обе стороны головы, что никто не сможет над нею посмеяться.

Я убью любого, кто посмеет над нею смеяться; я твёрдо знала это ещё до того, как ей исполнился день. Но её ушко разогнулось само собой, а присущая всем новорождённым краснота уступила место гладкой персиковой коже, и она превратилась в самую красивую девочку на свете. Правда, я обожала бы её одинаково, независимо от того, была бы она красавицей или дурнушкой, просто потому, что она была моей дочерью.

Но я была рада, что её ушко разогнулось. Ведь косы, уложенные на ушах, никому не идут, верно?..

— Её волосики растут, — заметила я, и, перевернувшись на мягкой траве на спину, подняла мою ясноглазую дочурку над головой. — Думаю, она будет такой же белокурой, как и я.

— Да уж — с таким-то именем! И зачем вам понадобилось называть её Лаурой, этим именем самой знаменитой скучной блондинки в истории плохой поэзии? — посетовал Леонелло. — Вот увидите — она подрастёт и станет брюнеткой и будет всю жизнь скрежетать зубами, когда её будут спрашивать, почему волосы у неё чёрные, а не золотистые, как у Лауры в сонетах Петрарки.

— Чушь. У неё будут красивые волосы, совершенно такие же, как мои, и я покажу ей, как полоскать их в отваре из шафрана и киновари. — Я опустила Лауру себе на грудь, целуя её покрытую мягким пухом головку и нежась на солнышке. Трава дворцового сада была мягкой; где-то справа от меня журчал фонтан; летнее солнце сияло и грело, и лёгкий ветерок приятно овевал мои голые руки и шею и босые ноги. Я вышла в сад в одной только тонкой сорочке без рукавов, даже не надев халата, и теперь наслаждалась свободой движений после долгих часов на вчерашней свадьбе, когда на мне был туго затянутый корсаж и тесные рукава.

— У вас выступят веснушки, — заметил Леонелло, сидевший в тени стены на скамье, положив ноги в сапогах на мягкий табурет, и держа книгу на коленях обложкой вниз. Мой ручной козлик лежал с ним рядом, время от времени шевеля шелковистыми ушами и поднимая голову, чтобы пожевать бутоны увившего стены сада цветущего вьюнка. — Вы покроетесь веснушками и загорите, и тогда уже никто не возьмёт вас в любовницы.

— Ну и ладно. — Единственное, что сейчас имело значение, было то, что свадьба наконец закончилась; все эти безумные хлопоты, вся эта суматоха были в прошлом. Мадонна Адриана всё ещё не выходила из своей спальни, хотя было уже за полдень, и, разумеется, моя милая Лукреция всё ещё крепко спала, когда я, встав с постели, заглянула в её комнату. Это я нынче утром, на рассвете, уложила её в постель — помогла служанкам расстегнуть её тяжёлое, жёсткое от нашитых драгоценных камней платье и снять его с её уже объятого сном тела и накрыла её шёлковой простыней.

— Красивая, — сказала она, на миг проснувшись, потом снова погрузилась в сон, и я подумала, что люблю её почти так же сильно, как Лауру.

— Она совершенно измотана, — шёпотом сказала я Родриго, который пришёл через подземный ход из Ватикана в палаццо Санта-Мария, чтобы убедиться, что его дочь благополучно доставлена в свою постель после того, как закончились свадебные торжества.

— Надеюсь, ты не измотана, — молвил он с тем жадным блеском в глазах, от которого у меня всегда начинали дрожать колени, и, накрутив на руки мои волосы, потащил меня в постель и занялся со мной любовью с таким пылом, словно не бодрствовал весь предыдущий день и всю ночь. Когда я пробудилась поздним утром, его уже не было, но он всегда рано уходил по утрам. Папа всегда был слишком занят, чтобы где-либо задерживаться надолго, включая и мою постель. Однако он оставил мне на подушке новый жемчужный браслет, как раз на том месте, где осталась вмятина от его головы.

— А что, святой отец предназначал эти жемчуга для малышки? — поинтересовался Леонелло, когда я расстегнула браслет и дважды обернула его вокруг пухлой лодыжки Лауры. — Тогда я вижу, что монахи-доминиканцы правы, когда они мечут громы и молнии против испанских пап, выскочивших ниоткуда, и их развратных гаремов, в которых даже младенцев украшают драгоценностями.

— Я хочу, чтобы Лаура выросла среди красивых вещей; она этого достойна. Посмотрите на её кожу, она просто создана для жемчугов! Ну, разве ты не красавица, Lauretta mia? — Я села на траве и почмокала, делая вид, что целую её в шею. — Хотите подержать её?

— Нет.

— Вот возьмите, только не забудьте поддерживать её головку.

— Я не хочу её брать!

— Осторожно, она брыкается.

— Dio. — Леонелло уронил свою книгу, когда я положила Лауру на его короткие руки. Он поднял её на вытянутых руках, строя жуткие рожи, похожие на карнавальные маски, изображающие нечистую силу, и Лаура смотрела на него, как заворожённая.

Я рассмеялась.

— Видите? Вы ей нравитесь.

— Тогда она выказывает весьма прискорбное неумение судить о людях. — И Леонелло скорчил рожу, достойную самой ужасной горгульи^[81]. Лаура радостно загукала, махая ручками, а я улыбнулась. Кто бы мог подумать, что из карлика получится прекрасная повитуха, но Леонелло так помог мне во время родов два месяца тому назад! Правда, единственное, что он делал, так это сидел в углу, игнорируя все попытки его выгнать, и говоря, что роды — это отвратительно. Но роды и впрямь отвратительны и более того, страшно скучны — всё это пыхтение и хождение взад и вперёд, и повитухи всё время говорят тебе то дышать, то тужиться, то молиться, как будто во время схваток я могла вспомнить какие-либо молитвы. Мне нужны были не молитвы, а что-то, что бы меня отвлекало, и Леонелло, не обращая внимания на нападки повитух, начал отвлекать меня от терзающей меня боли, быстро, одну за другой, рассказывая мне смешные истории в своей монотонной, лишённой какого-либо выражения манере, которая делала их ещё смешнее. Между схватками я покатывалась со смеху, и клянусь, благодаря смеху Лаура родилась быстрее.

— У вас очень хорошо получается с нею обращаться. — Я повернулась на бок и подпёрла рукою подбородок. — Вам следует жениться и завести своих собственных детей.

— Я так не думаю.

— Почему?

— Разве это не очевидно? — Его голос прозвучал очень сухо.

— Вы умны и образованны, и у вас чудесный голос. Если бы вы просто декламировали стихи, вместо того чтобы над ними насмехаться, женщины были бы от вас в восторге. — Я критически оглядела его костюм. — Но одеваться вы могли бы и получше. Эта тёмно-красная ливрея Борджиа вам не идёт. Вам бы, наверное, пошёл зелёный цвет или чёрный. В чёрном вы могли бы выглядеть очень зловеще и эффектно.

— Эффектно, — повторил он и скорчил Лауре ещё одну ужасную рожу.

— Может быть, тюрбан в турецком стиле? — Я захихикала. — Уверена, в тюрбане вы могли бы спрятать ещё полдюжины ножей. И кружевные манжеты...

— Кружевные? Кружевные? Dio. Женщина, у вас есть ребёнок и козёл, на которых можно нацепить всякие этакие штучки, а меня оставьте в покое!

Наш смех был прерван чьим-то ледяным голосом:

— Что, в этом палаццо всё ещё спят, кроме карликов, коз и хихикающих служанок?

— Да, — молвил Леонелло, посмотрев наверх, на нашу гостью. — Мы все скованы зачарованным сном, как сказочная принцесса в своей заросшей терновником башне. Но мы пали жертвою не чар злой колдуньи, а позолоченного безобразия, сиречь свадьбы. Добро пожаловать в Сераль, прекрасная дама. Скажите, кого вы ищете?

Я тоже подняла глаза и увидела, что под арками крытой галереи, прямо надо мною, стоит женщина. Лет сорока пяти, с золотисто-рыжими волосами, высокая, с тонкой талией, одетая в красновато-коричневое бархатное платье с рукавами цвета спелой сливы. Её напудренное лицо было красиво и хорошо сохранилось. Я никогда не видела её прежде, однако её прямой нос и презрительный взгляд были мне знакомы.

— А, — сказала она, пристально оглядев меня с головы до ног. — Вы, насколько я понимаю, La Bella?

— Я Джулия Фарнезе. — Я торопливо встала, стряхивая со своей мятой сорочки приставшие к ней травинки. — А вы...

Я конечно же знала, кто она.

— Ваноцца деи Каттанеи, — холодно промолвила она. — Ваша предшественница.

— Конечно, — сказала я, делая вид, будто она не произвела на меня никакого впечатления, и подавила непроизвольное желание пригладить волосы.

Родриго кое-что рассказал мне о своих прежних любовницах, причём было видно, что это его забавляет.

— Не понимаю, отчего женщинам обязательно надо знать о том, кто у меня был до них? — А была некая валенсийская куртизанка, родившая ему сына, который умер вместе со своей матерью, потом, в Мадриде, была жена виноторговца, который не имел ничего против их связи; она родила ему двух дочерей. Но дольше всего, целых десять лет, с ним жила женщина, от которой у него родились Чезаре и Хуан, Лукреция и Джоффре. — Хотя насчёт Джоффре у меня всегда были сомнения, — сказал мне Родриго, обводя большим пальцем точку на моём обнажённом плече. — К тому времени я Ваноцце уже немного наскучил...

Я рассмеялась.

— Как ты можешь наскучить? — Мой Папа бывал иногда несносным: упрямым, своенравным, порою он впадал в ярость, но чтобы он был скучным? Никогда.

Однако, когда при нём упоминали Ваноццу, он всегда улыбался и с нескрываемой нежностью качал головой, и я всегда гадала — какова же была она, моя предшественница? Мне даже хотелось с нею познакомиться. Но лучше бы это произошло не тогда, когда на мне была только испачканная травой сорочка, а мои волосы были заплетены в простую косу, как у пастушки.

Она ещё раз оглядела меня с головы до ног, и я узнала этот взгляд. С точно таким же выражением на меня посмотрел её старший сын, Чезаре, когда увидел меня в первый раз. «Очередная шлюха моего отца» — эти слова словно были написаны у него на лбу.

— Мадонна, — молвила я наконец, подавив желание спрятать голые руки за спиной. — Могу я предложить вам лимонной воды? Или, быть может, вина?

— Нет, благодарю вас. Я здесь, чтобы увидеться с дочерью.

— Лукреция ещё спит. — Я улыбнулась. — Вчера она была прекрасной невестой, но боюсь, все эти треволнения страшно её измотали.

— Откуда мне было это знать? Мне не разрешили прийти на свадьбу, — но вам это, конечно, известно.

Разумеется, мне это было известно, и я тогда удивлённо подняла бровь — как это можно сказать матери, чтобы она не приходила на свадьбу собственной дочери? Но Родриго говорил об этом как о чём-то естественном.

— Эти Сфорца страшно щепетильны. Им бы не понравилось лишнее напоминание о том, что невеста родилась вне брака. Ваноцца это понимает.

Но она, видимо, не понимала.

— Мне очень жаль, — сказала я. — Насколько я понимаю, это было политическое решение.

— Да ну? — Она подняла свои подрисованные брови. — А я думаю, это было решение, которое подходило Родриго. Но, разумеется, для него это всего лишь политика.

Я почувствовала, как запылали мои щёки. Я не привыкла слышать, как кто-нибудь, кроме меня, называет моего любовника Родриго. Для всего света он был Папой Александром VI. Его дети называли его отцом — теперь, поддразнивая, они порой называли его святым отцом. Для клириков он был Вашим Святейшеством. Только для меня он был Родриго, имя, которое я шептала в нежной наполненности ночей, когда он наматывал на руку мои волосы и притягивал меня к себе.

— Это была прекрасная свадьба, — сказала я. — Лукреция выглядела как королева.

Но Ваноцца деи Каттанеи уже перевела взгляд своих золотисто-карих глаз с меня на Леонелло и свёрток из одеял, который он всё ещё держал на руках.

— Ваша дочь? — спросила меня она, спускаясь из галереи в сад. — Лукреция сказала мне, что вы наконец родили.

— Да. — Я протянула руки к своей дочери, чувствуя желание защитить её, и, когда Леонелло передавал её мне, Лаура замахала кулачком, а сам мой телохранитель передвинулся на своей скамье, превратившись из едко-насмешливого маленького собеседника в бесцветную тень на стене.

Взгляд Ваноццы небрежно скользнул по моей дочери.

— Она мелкая, — сказала моя предшественница. — В её возрасте Лукреция была намного крупнее. И розовее — вот она была красавицей, даже когда лежала в колыбели.

Я сделала глубокий вдох и, медленно выдохнув, постаралась придать своему лицу и голосу ещё приветливости. Моя матушка всегда говорила, что нет лучшей защиты от грубости, чем подчёркнутая учтивость.

— Да, Лукреция такая красавица, — ласково сказала я Ваноцце деи Каттанеи. — Жаль, что она не похожа на вас. Думаю, она пошла в Родриго... с этой его теплотой, ну, вы меня понимаете, и смеющимся голосом. — Я сделала вид, будто дрожу от наслаждения. — Это так привлекательно.

Её глаза вспыхнули. Может быть, подчёркнутая вежливость и была действенным оружием против грубости, но мне опыт подсказывал, что она действует лучше, если добавить в мёд немного уксуса.

— Лучше молитесь, чтобы ваша дочь выросла такой же красивой, как моя, — резко сказала Ваноцца. — Она тоже станет полезной пешкой на шахматной доске брачного рынка, когда Родриго через несколько лет начнёт подыскивать ей выгодного мужа. Интересно, разрешит ли он вам прийти на её свадьбу, Джулия La Bella? Возможно, к алтарю её поведёт следующая наложница Родриго. Вполне вероятно, что они с вашей дочерью будут одного возраста.

Я сделала свою улыбку ещё более медовой.

— О, Ваноцца, можно, я буду звать вас Ваноццей? Вы вылили на меня столько яда, но я, по правде говоря, не совсем понимаю, за что. Ведь я не отбивала Его Святейшество у вас. Насколько я знаю, с вашей связью к тому моменту было уже давно покончено.

— Да, Родриго покончил со мной. — Маска учтивости окончательно сползла с её лица. Ну и хорошо. — Точно так же, как он когда-нибудь покончит и с вами. Интересно, моя дорогая Джулия, продержитесь ли вы так же долго, как я — десять лет и четверо совместных детей? — Она ещё раз окинула меня взглядом. — Думаю, вряд ли. Ещё одни роды — и вы станете толстой, как бочка с сидром.

— Лучше мягкий сочный персик, — сказала я, — чем высохший старый чернослив.

— Лучше стройный лебедь, чем маленький жирный каплун. — И Ваноцца провела ладонями по своей собственной талии, всё ещё тонкой, несмотря на рождение четверых детей, и я подумала: хорошо бы приказать Леонелло всадить один из этих своих маленьких острых метательных ножей в аккурат между её напудренными грудями. Наверняка я могла бы списать это на самооборону.

— Родриго я нравлюсь как раз такой — пухленькой, — сказала я вместо этого, постаравшись придать себе как можно более невинный вид. — Вы бы его видели, когда я вынашивала Лауру, — он не мог отлепить руки от моего живота. — Собственно говоря, он не мог отлепить руки от всех частей моего тела — мой понтифик^[82] был не из тех мужчин, которые считают, что, когда женщина в интересном положении, следует отказаться от ночных удовольствий. Спасибо за это Пречистой Деве, поскольку мою особенно усилившуюся во время беременности страсть к сладостям сопровождала ещё более усилившаяся страсть иного рода.

— Да, Родриго любит женщин на сносях, — словно прочитав мои мысли, заметила Ваноцца. — Это позволяет ему вновь почувствовать себя молодым. Полагаю, даже такой старый бык, как он, может тряхнуть стариной и вволю порезвиться, когда видит молодую тёлку.

— Му-у, — сказала я и, прижав Лауру к своему плечу, погладила её спинку. — Вы уверены, что не можете уйти и говорить гадости кому-нибудь другому? Лукреция действительно очень устала после свадьбы. Хорошая мать дала бы ей поспать.

Губы Ваноццы сжались в тонкую линию.

— Я считаю, всем матерям должно быть позволено присутствовать на свадьбах своих дочерей. Я должна была бы там быть. Именно я должна была бы Сопровождать её. Я, а не шлюха её отца, которая во время пира засовывала себе за корсаж сладости и при этом хихикала.

—Вы хорошо осведомлены, если учесть, что вас там не было. Скажите, а вы знаете, что это я научила Лукрецию управляться со шлейфом? Это нелегко — заставить его красиво скользить по полу и в то же время об него не спотыкаться. Причём её свадебное платье было очень тяжёлым. Мы с нею часами упражнялись, ходя по этому саду, чтобы в день свадьбы она не ударила в грязь лицом. — Я вздёрнула подбородок. — Лукреция часто вас навещает. Неужели во время её визитов вы всё время льёте в её уши яд против её отца и жалуетесь на жизнь? И почему я, а не её мать, научила её ходить в платье со шлейфом?

От этих слов Ваноцца потупила глаза, упёршись взглядом в фонтан в центре зала. Мой ручной козлик как раз объедал мох с его бортика, и она какое-то время наблюдала за ним, крутя кольцо на пальце. Красивый перстень с сапфиром в массивной оправе из резных золотых листьев аканта. Интересно, это был подарок Родриго?

— Вы Папе наскучите, — спокойно сказала она. — Постарайтесь получить от этой связи что-нибудь посущественнее драгоценностей. Я, например, получила дом и три процветающих постоялых двора; ряд респектабельных мужей и постоянный доход. Это долговечнее, чем любовь. Во всяком случае, любовь Родриго. — Она посмотрела на меня с ещё большей злобой. — Что ж, он, по крайней мере, не отнимет у вас дочь, как отнял у меня. Всё дело в крови Борджиа — она много значит для Родриго. А ребёнок, которого вы держите, — не Борджиа.

— Я не понимаю, о чём вы говорите. — Я вскинула голову. — Весь Рим знает, кто отец Лауры.

— Да, Рим любит посудачить. — Она улыбнулась. — Но если бы это дитя было Борджиа, её никогда не окрестили бы Лаурой Орсини. Я беру свои слова обратно — вашу дочь не поведёт к алтарю новая наложница Родриго. Потому что ваша маленькая Орсини никогда не получит такого мужа и такую свадьбу, как Борджиа.

— Естественно, что её окрестили Орсини. Таков, знаете ли, закон. — Родриго объяснил мне это, когда я была беременна Лаурой, — уже имеющиеся бастарды — это одно, но ни один Папа не мог официально объявить себя отцом новорождённого ребёнка. Это мне совсем не понравилось, но таков был закон.

— Неужели Родриго Борджиа остановил бы какой-то там закон? — Ваноцца, похоже, была позабавлена.

— Скандал, пересуды...

— Он плевать хотел и на скандал, и на пересуды — он всегда на них плевал. Если бы он действительно был отцом этого ребёнка, он бы нашёл способ обойти закон. Он бы даже гордился тем, что закон не для него писан. — Ваноцца опять улыбнулась. — Потому что Родриго любит своих детей. Но эту он не любит. Она просто кукушонок в его гнезде.

Меня словно пронзили ножом. Лаура запищала и завозилась, когда я слишком крепко её обняла. Но я скорее умру на этом месте, чем позволю этой морщинистой корове — моей предшественнице, увидеть, как я дрогну.

Правда состояла в том, что моя дочь родилась ровно через девять месяцев после того, как я отдалась Родриго — а неделею раньше отдалась своему мужу, если ту неловкую возню у стены можно назвать таким словом. Конечно же отцом Лауры был Родриго — нелепо было думать, что неуклюжее копошение Орсино, которому мешали мои жёсткие юбки, увенчалось большим успехом, чем все те долгие, полные неги часы, которые я провела в объятиях моего Папы. Я никогда не сомневалась в том, кто отец Лауры.

Неужели Родриго...

— Почему бы вам не заняться своей собственной дочерью, вместо того чтобы обсуждать мою? — выдавила я из себя. — Спальня Лукреции находится на верхнем этаже в восточной части палаццо, если вам уж так не терпится её разбудить.

— Благодарю вас. — Мы в последний раз смерили друг друга долгими взглядами, и я не потупила глаз, не стала приглаживать волосы или крутить кольца на руках; я ничем, абсолютно ничем не показала ей, что она сумела пробить мою броню. Я невозмутимо выдержала её взгляд, и в конце концов она на миг подняла брови, что напомнило мне Чезаре, и, прошествовав с величественным видом мимо меня, поднялась в дом.

Стук каблуков Ваноцци деи Каттанеи и шуршание её красно-коричневого бархатного платья с рукавами цвета спелой сливы затихли за моей спиной. Мой козлик поблеял ей вслед. Я, не отрываясь, смотрела на фонтан, качая на колене капризничающую Лауру, и вдруг почувствовала, что рядом есть кто-то маленький, желающий меня утешить.

— Может, мне устроить ей несчастный случай со смертельным исходом? — предложил Леонелло. — Скажем, быстрый удар по голове, а потом я как следует стукну по потолку, чтобы несколько камней выпали и всё выглядело естественно. Это, доложу я вам, мой любимый способ убийства.

Я почти не слышала, что он говорит, потому во все глаза смотрела на свою прекрасную дочь. Родриго редко когда заглядывал в её колыбель с чем-то большим, чем короткая улыбка, но ведь мужчины никогда не воркуют над младенцами, верно? Этого и не приходится от них ждать. Но он любит её, конечно же любит. И у неё будет свадьба в папских апартаментах, как у её сестры Лукреции, с расшитым драгоценными камнями платьем и достойной папской дочери приданым. Ведь у неё нос Родриго!

Но не его фамилия. И я возненавидела Ваноццу деи Каттанеи, возненавидела с внезапной чёрной горечью за то, что она испортила моё счастье.

— Если вас это хоть сколько-нибудь утешит, — Леонелло заткнул свои маленькие ручки за пояс и, задрав голову, посмотрел на меня. — Рядом с вами она выглядела неинтересной, чересчур напудренной, озлобившейся и старой.

Я прижалась щекой к покрытой пухом головке Лауры.

— Боюсь, что меня это нисколько не утешит.

КАРМЕЛИНА

Я оглядела ряд маленьких тушек.

— Сойдут, — сказала я и повернулась к ряду моих послушных одетых в передники подмастерьев. — Снимите их и начините каждую птицу фенхелем и крапивой...

— Почему крапивой? — перебил меня тонкий мальчишеский голосок.

Я сердито посмотрела на веснушчатого рыжего кухонного мальчишку по имени Бартоломео, глядящего на меня через плечо, вместо того чтобы мыть у цистерны груду жирных котелков.

— Потому что крапива отпугивает мух, — ответила я. — А ты давай мой эти котелки!

— Простите, синьорина, — сказал он пристыжено, но я была уверена, что очень скоро он опять начнёт задавать вопросы. Он работал быстрее, чем кто-либо из остальных кухонных мальчиков, занимающихся мытьём посуды, но боже мой, эти его вопросы! Почему каштановая мука слаще любой другой? Почему в дне горшка со сливочным маслом надо пробурить дырку? Почему наилучший бекон получается от хряков, вскормленных в лесах, а не от свиней женского пола, вскормленных на фермах? Вопросы, ответы на которые кухонному мальчишке вообще незачем знать. Святая Марфа, дай мне терпения!

— Набейте полости птиц крапивой, — продолжала я читать лекцию подмастерьям, которые должны были бы задавать вопросы и получать на них ответы. — И повесьте их. Но если вы повесите их слишком близко друг к другу, я набью крапивой вас.

Мои подмастерья разбежались, точно стайка кур, которым только что отрубили головы, но эти куры, по крайней мере, были организованны. Изнутри, из кухонь, я слышала голоса помощников повара, готовящих обед, — нынче у Марко была свободна вся вторая половина дня, что означало, что он отправился в таверну, что располагалась на соседней площади, чтобы выпить чего-нибудь прохладного и поиграть в кости. Что ж, жаль, потому что из-за летней жары все слуги-мужчины в кухнях потели и работали без рубашек, а никто не выглядел без рубашки лучше, чем сам повар, высокий и сильный.

Конечно, мне хватало здравого смысла не вздыхать по мужчинам с голым торсом, как вздыхали по ним служанки, вечно находящие предлоги, чтобы заглянуть на кухню и поглазеть на полуголых подмастерьев. Но то, что позволительно девушке, у которой на уме только одно — как бы поскорее выскочить замуж, — то никак непозволительно женщине, под началом которойнаходится кухня, полная грубых подмастерьев и нахальных судомойщиков и судомоек, которыми надо руководить. Если она будет на них засматриваться, то они станут думать, что можно обойти её приказы, если улыбнуться ей и малость пофлиртовать.

Я повернулась, чтобы осмотреть только что привезённую дичь: диких уток и журавлей, лежащих грудой на вымытом столе, из которой торчали клювы и перепончатые лапы. Скоро с помощью специй они превратятся во вкусные кушанья — для меня нет вида лучше, чем куча битой птицы! Возможно, нынче я из маленьких поджаренных на вертеле птичек приготовлю отличный ужин.

Я опять услышала тонкий голосок Бартоломео, когда он проходил мимо Оттавиано, шатаясь под грузом множества вымытых сковородок.

— Оттавиано, почему уток набивают цветами фенхеля, а кур просто фенхелем?

— Не знаю, — проворчал Оттавиано, которого это совершенно не интересовало.

— Не болтать! — крикнула я, составляя меню для ужина.

— Извините, синьорина. — Последовала короткая пауза, потом громкий шёпот: — Уго, почему в уток кладут цветы фенхеля вместо...

— И не шептаться! — Сегодня на ужин будут жаренные на вертеле голуби и салат из холодной спаржи (страница 22, параграф «Салаты»), а также блюдо из анчоусов с оливковым маслом и уксусом и травой ореган.

— Синьорина, — вновь зазвучал фальцет Бартоломео. — Простите, что беспокою вас...

— Что ж ты никак не уймёшься? — Я ударом ладони заткнула пробкой бутыль с оливковым маслом.

— Дело в последней курице из тех, что висят на крючках, синьорина, — всё не унимался он. — Она несвежая.

— Какое дело посудомойщику до моей битой птицы? Какое право он имеет её нюхать? — взвилась я. — Я проверила каждую курицу сама, когда их привезли. И, разумеется, курица на последнем крючке совершенно свежая.

Он переступил с ноги на ногу, вытирая мыльные руки о грязную рубашку. Его голова поникла, а лицо залилось краской.

— Нет, синьорина, она тухлая, — тихо проговорил он.

Я посмотрела на него, прищурившись, видя, что все — и подмастерья и мальчики-судомойщики — побросали работу и с немалым удовольствием глазеют на нас. Бунт — в кухне он так же опасен, как на корабле.

— Ну что ж, судомойщик, давай посмотрим. — Я вытерла руки о передник, важно подошла к последней из висящих на крючьях набитых крапивой кур и вдохнула её запах. — По-моему, она свежая. Может, ты объяснишь, почему тебе пришло в голову, будто твой нюх тоньше моего?

Он снял курицу с крючка и повернул её полостью вверх. Я ещё раз втянула носом её запах. Крапива, фенхель, перец, соль; вроде всё в порядке...

Или нет?

Я ещё раз, на этот раз внимательнее, понюхала её. Из-под смеси пряных запахов я учуяла слабый, тонкий, словно чуть заметная струйка дыма от только что зажжённого огня, запах тухлости.

— Хм! — Я взяла курицу и бросила её другому мальчику-судомойщику. — Избавься от неё. А ты, Бартоломео, иди за мной.

— Извините меня, синьорина. — Я прошествовала из холодной кухни в главную, а он зарысил за мной. — Она пахла тухлинкой.

— Однако несильно. Ты вполне мог бы промолчать. Я бы ничего не заметила.

Он ещё раз переступил с ноги на ногу и запустил руку в свои непослушные волосы.

— Но она пахла тухлинкой.

— Мм-м. — Я окинула главную кухню зорким взглядом, но помощники повара все как один работали как надо. Я нашла миску со смесью специй для соуса к жаркому и сунула её Бартоломео под нос. — Какие запахи ты чуешь?

Он сморщил нос и понюхал.

— Корица, — сразу сказал он. — Мускатный орех... и что-то, немного похожее на мускатный орех, но всё-таки другое...

— Это гвоздика. Что ещё?

— Имбирь, сахар, эта жёлтая штуковина, которая получается из цветов, — шафран. И что-то ещё... — Он ещё раз втянул носом воздух. — Что-то жгучее? Но это не перец.

— Ты уверен? — грозно спросила я.

Он, похоже, был испуган, но всё же покачал головой.

— Нет, не перец.

— Что ж, ты прав. Это райские зёрна, или перец гвинейский. — Я упёрла руки в боки. — Откуда ты, Бартоломео?

— Из Думенцы, — пробормотал паренёк. — Это маленькое местечко на севере, в Ломбардии. В прошлом году мой отец умер, и меня отправили в Рим, к дяде. Он дубильщик.

— Так чего ж ты не работаешь у него на сыромятне? Ты же крепкий парень.

— У меня не получалось. И ему пришлось искать мне другую работу?

— А что так?

— Там воняло, синьорина, — вырвалось у Бартоломео. — Я там всё время блевал. Там воняло коровьей мочой и навозом, и оставшимся на шкурах гниющим мясом. Эта вонь меня чуть не убила.

— Хм. — Я мгновение побарабанила пальцами по боку, потом приняла решение. — Надень это, — приказала я и бросила ему свёрток.

Он, удивлённо вздрогнув, поймал его. Это был чистый фартук, точно такой же, как у остальных учеников и подмастерьев.

— Синьорина?

— Ты на годы отстал от остальных учеников и тебе будет тяжело их догонять, — предупредила я. — Они все начали учиться, как положено, в возрасте девяти или десяти лет. — И я не знала, как сумею уладить этот вопрос с Марко. Не говоря уже о мадонне Адриане, которой точно захочется получить плату за ещё одного ученика... но у моего рыжего паренька был этот редкий дар — поварской нюх. По-моему, у него он был даже лучше, чем у меня, и я не собиралась позволить ему пропасть втуне.

— Синьорина, — запинаясь, проговорил он, всё ещё потрясённо глядя на передник.

— Не стой, как столб, парень! Надень передник. Эти специи, которые ты унюхал, — готова поспорить, что ты не знаешь, для чего их используют и в каких пропорциях кладут.

Его лицо запылало, как факел.

— Нет, синьорина.

— Тогда иди сюда и я тебя научу. На четыре с половиной части корицы по одной части имбиря и мускатного ореха, две части гвоздики и щепотка гвинейского перца...

ГЛАВА 9

Или Цезарь, или ничто.

Личный девиз Чезаре Борджиа

ЛЕОНЕЛЛО

Внизу до лоджии на верхнем этаже палаццо донёсся резкий крик: «Хуан!» Я даже не повернул головы.

Я стоял, снявши камзол, в одной рубашке, приготовив руку для броска. Глаза я закрыл, дыхание моё было ровным. Сквозь подошвы сапог я чувствовал нагретые солнцем плитки пола, на левую руку через открытые арки галереи падали горячие солнечные лучи, но правая, хоть она и находилась в тени, тоже не ощущала прохлады.

— Хуан! — Теперь крик прозвучал ближе, и за ним последовало несколько фраз, быстро произнесённых по-каталонски. Я открыл глаза, молниеносно выхватил из манжеты клинок из толедской стали и метнул его в цель — говяжью грудинку, висящую в открытой арке на другом конце лоджии.

Я начал довольно улыбаться ещё до того, как подошёл к своей мишени, чтобы проверить точность броска. Нож попал куда надо, я это чувствовал — вонзился между третьим и четвёртым ребром по самую рукоять. Если бы передо мною был человек, моя толедская сталь пронзила бы какой-нибудь жизненно важный орган.

Я услышал, как за моей спиною распахнулись двери, затем до меня донёсся быстрый свистящий шелест длинных одежд.

— Эй, малыш, — чётко сказал знакомый голос. — Вы видели этого глупца — моего брата?

— Боюсь, что нет, ваше преосвященство. — Я повернулся и поклонился Чезаре Борджиа, архиепископу Валенсии. — Герцог Гандии всегда окружён такой толпой, что пропустить его появление просто невозможно. — И то сказать, вокруг него вечно ошивалась свора таких же важничающих молодых людей, как и он сам, кричаще одетых, толкающихся, смеющихся, похожих на табун породистых молодых жеребчиков, которых давно пора охолостить и превратить в меринов. — Он тут вчера всё ходил, вынюхивал, — добавил я. — Ему приглянулась одна из служанок мадонны Адрианы.

— Он готов накинуться на любое живое существо женского пола, — коротко сказал Чезаре. — А если его припрёт, то и на мёртвое. Включая овец.

— Может, и так. — Я внимательно посмотрел на молодого архиепископа — ему ещё не хватало нескольких месяцев до восемнадцати, но, если верить ходящим в римских тавернах слухам, он должен был в скором времени стать кардиналом. В отличие от своего брата Чезаре Борджиа не окружал себя полагающейся ему по рангу свитой из священников, прихлебателей и вассалов. Сейчас он тоже был один, если не считать его бесцветного телохранителя Микелотто с лишённым всякого выражения лицом, который уже отошёл назад и встал у дверей, застывший, словно статуя, в то время как его хозяин быстро подошёл ко мне. Узкое смуглое лицо молодого архиепископа было каменно неподвижно, недвижны были и его руки. Я заметил, что хотя, чувствуя себя счастливыми, папские дети улыбаются одинаковой очаровательной улыбкой, в гневе они все разные. Лукреция просто никогда не сердилась, Хуан буйствовал и устраивал сцены, Джоффре начинал дуться — а у Чезаре делалось совершенно неподвижное каменное лицо. — Что-то случилось, ваше преосвященство?

Он, не обратив внимания на мой вопрос, сложил руки на груди и спросил:

— Что это такое? — И показал подбородком на говяжью грудинку, тихо покачивающуюся на лёгком летнем ветерке в арке лоджии.

— Вот, упражняюсь. — Я встал на цыпочки, чтобы выдернуть нож из промежутка между двух рёбер. — Пока что ни на мадонну Джулию, ни на мадонну Лукрецию не покушались никакие убийцы, но это вовсе не означает, что убийца не появится завтра. Вот я каждый день и провожу здесь один-два часа, практикуясь в бросках. — Помимо практики это были один-два часа тишины — весьма ценные в вечно жужжащем серале с его болтающими служанками, суетящимися женщинами и хихикающими детьми.

Чезаре окинул оценивающим взглядом мою висячую мишень, облепленную мухами и источающую старую кровь из дюжины свежих дырок от ножей.

— А на доске вы практиковаться не можете?

— У доски нет рёбер, ваше превосходительство. Клинки отскакивают, попадая в кость, так что лучше практиковаться на том, что имеет скелет. — К тому же я позаимствовал эту говяжью грудинку из кухни за спиной вспыльчивой кухарки (а вернее, подкупил здоровяка-слугу, чтобы он позаимствовал её для меня), и позднее, когда я буду её возвращать, я смогу с удовольствием посмотреть, как она выйдет из себя. Когда она в бешенстве орала, она становилась почти хорошенькой.

— А почему расстояние так мало? — Архиепископ обогнал меня, когда я направился обратно, в противоположный конец лоджии — где-то шагов двадцать. — Микелотто может всадить нож человеку между глаз с расстояния в сто шагов. Верно, Микелотто?

Тот крякнул. Для него это был длинный разговор.

— Мне ни к чему всаживать человеку нож между глаз с расстояния в сто шагов. — К тому же метнуть нож на такое расстояние было почти невозможно для моих намного более коротких, чем у Микелотто, рук, но этого я им не скажу. — Любой убийца, который проникнет мимо всей стражи, которая преграждает ему путь к мадонне Джулии, подойдёт к ней очень близко. И если мне придётся кого-то убить, то, скорее всего, это будет сделано с расстояния в десять шагов, а не в сто.

— Час упражнений каждый день ради такого короткого расстояния? — с ноткой презрения в голосе сказал Чезаре Борджиа. — Неужели это так трудно?

Я предложил ему самый длинный из моих толедских клинков.

Он быстро прикинул его вес на руке, слегка подбросил его с переворотом, чтобы оценить, как он сбалансирован, потом прищурил один глаз, прикидывая расстояние до мишени. Затем бросил и выругался, когда нож под углом отскочил от говяжьей грудинки и со звоном упал на пол.

Я предложил ему другой клинок.

— Попробуйте ещё.

Но он только махнул рукой.

— Теперь я понимаю, что вы имели в виду, когда говорили о рёбрах. — Вместо того чтобы ещё раз метнуть нож самому, он, сцепив руки за спиной, стал смотреть, как я один за другим бросаю оставшиеся у меня ножи в ритме, таком же спокойном и естественном, как биение моего собственного сердца. — Сколько времени мне пришлось бы тренироваться, чтобы сравняться с вами в мастерстве?

— Каждый день. — Клинок из моей манжеты просвистел в воздухе и вонзился между первым и вторым ребром. — С большими мишенями и с малыми. — Клинок из моей второй манжеты воткнулся между вторым и третьим ребром. — И при свете дня, и в темноте. — Клинок из голенища моего сапога — между третьим и четвёртым ребром. — В тишине, и когда шумно. — Мой последний клинок отскочил от ребра, и я поморщился. — Чтобы достичь мастерства в метании ножей, как и в любом другом деле, надо много работать.

— Попрактикуйтесь на моём братце, — пробормотал Чезаре Борджиа. — Я подвешу его для вас вниз головой, и вы сможете метать в него ножи, сколько душе угодно.

Замечания, которые человек знатного происхождения бормочет как бы про себя в присутствии карлика, не могут считаться частью беседы, и лучше всего сделать вид, будто ты их не слышал.

— Я не видел герцога Гандии со вчерашнего дня, — сказал я. — Думаю, вы смогли бы найти его в каком-нибудь борделе, где он предаётся разгулу перед женитьбой. — Папа не удовлетворился тем, что удачно выдал замуж дочь — теперь Хуану Борджиа тоже нашли знатную партию, испанскую принцессу, которая приходилась кузиной самому королю Фердинанду^[83], и в этом было хорошо одно — то, что герцог Гандии должен был отплыть в Испанию, чтобы сочетаться браком со своей невестой и вступить во владение своим герцогством и, таким образом, избавить нас от ещё одного позолоченного безобразия, то бишь свадьбы здесь, в Риме.

— Моему братцу лучше бы оставить своих проституток, потому что мне нужны папские войска, а мой отец рассчитывает, что их поведёт Хуан, — молвил архиепископ Валенсии и повернулся, чтобы уйти.

— Что, ваше превосходительство, в городе какие-то беспорядки?

Он поколебался, но в конце концов всё-таки ответил:

— Скажите мадонне Адриане, чтобы нынче не выпускала мою сестру на улицу. В Борго собралась толпа дураков — толкуют, что в таверне убили девушку, распяли её, как Христа на кресте, и теперь все думают, будто это евреи, изгнанные из Испании, приносят жертвы дьяволу.

День был жаркий, но я всё равно почувствовал, как по моей искривлённой спине пробежал холодок.

— Распяли? — переспросил я, и сам удивился тому, как спокойно прозвучал мой голос.

— Подавальщицу из таверны изнасиловали, а потом перерезали ей горло. Причём руки её были раскинуты и пригвождены к столу ножами, вонзёнными в ладони. — Чезаре раскинул руки, словно смуглый Христос в церковном облачении. — Обыкновенно на такие вещи не обращают внимания. Проститутки и подавальщицы из таверн погибают часто. Но сейчас у нас появились испанские евреи, на которых можно свалить вину, вот чернь и стала толковать, будто это жертва дьяволу.

— А ведь была ещё торговка фруктами, которая недавно была убита на рынке, — добавил я. — Я слышал, что её убили тем же способом. Растянули руки, пригвоздили их, а потом перерезали горло.

Чезаре пристально поглядел на меня, в его тёмных глазах зажглось любопытство.

— А какое до этого дело вам, мессер Леонелло?

— Ровным счётом никакого. — Я надел камзол и начал его зашнуровывать. — Но я сомневаюсь, что тут замешаны евреи. Они слишком благодарны за то, что в Риме им дали приют, и не стали бы затевать здесь ничего дурного.

— Разумеется, это не евреи, — фыркнул Чезаре. — Но как бы то ни было, скажите моей сестре и этой золотоволосой хохотунье моего отца, оставаться дома. Я не хочу, чтобы они столкнулись с какой-нибудь распалённой толпой. — Он провёл рукой по впадине в своей золотисто-рыжей шевелюре — легчайшему намёку на тонзуру клирика. — Если Хуан в ближайшее время не вернётся из борделя, я сам поведу папские войска, разобью несколько голов и заставлю всех недовольных разойтись по домам.

— Это как раз то, что вы, ваше преосвященство, и собирались сделать с самого начала, — молвил я. — Вы предпочитаете самолично разогнать толпу недовольных, чтобы поставить это себе в заслугу перед Его Святейшеством. И сейчас вы ищете здесь герцога Гандии лишь для того, чтобы потом Папе сказали, что вы сделали всё возможное, чтобы его отыскать.

Губы Чезаре Борджиа растянулись в ледяной полуулыбке.

— А вы умны, маленький человек-лев, — сказал он и мог бы сказать что-нибудь ещё, если бы не вопль, раздавшийся из дверей, к которым он стоял спиной.

— Леонелло! — вдребезги расколол жаркую тишину разъярённый женский голос. — Во имя святой Марфы, что вы делаете с моей говяжьей грудинкой?

— Signorina Cuoca, — приветствовал я высокую чернобровую фурию с разгневанным лицом. — Как не ко времени.

— Она предназначалась для сегодняшнего ужина! — закричала Кармелина, показывая на мою большую, облепленную жужжащими мухами мишень, всё ещё слегка покачивающуюся в безветренном воздухе. — Она должна была быть насажена на вертел и поджарена!

— Считайте, что я сделал в ней проколы, чтобы облегчить ваш труд. — Я скромно поднял руки. — Но благодарить меня не нужно.

Она пробормотала какое-то венецианское ругательство и хотела было в ярости пронестись мимо меня, но потом заметила прислонившегося к стене галереи Чезаре Борджиа и его стоящего у самых дверей телохранителя.

— Ваше преосвященство, — пробормотала она и присела в запоздалом реверансе.

— Да полно вам. — Он взмахом руки велел ей подняться. — Это лучше любой комедии. Мессер Леонелло, вас нужно от неё спасать?

— Прошу извинить меня, — начала было Кармелина, но Чезаре не обратил на её извинения ни малейшего внимания. На прощание он лениво махнул мне рукою и исчез так быстро, словно его ветром сдуло. Микелотто послушной тенью исчез вместе с ним.

Кармелина меж тем уже поспешила осмотреть мою импровизированную мишень.

— Грудинка испорчена, разорвана на куски, вы только посмотрите на эту шкуру! По меньшей мере, тридцать дырок, теперь мясо ни за что не удержит свои соки... — Но теперь, когда Чезаре ушёл, я стоял совершенно неподвижно, постукивая носком сапога по трещине в напольной плитке. Тук, тук, тук.

Ещё одна женщина была пригвождена к столу ножами, вонзёнными в ладони. Первой была Анна, второй — торговка фруктами на рынке, о которой, я, правда, смог узнать очень мало. А теперь ещё и эта.

Одна, как я уже говорил себе раньше, могла быть случайностью. Две — совпадением. Но три!

Опять перед моим мысленным взором мелькнул третий убийца Анны, тот, что был в маске. Кем бы он ни был.

Я повернулся и двинулся к висящей в арке части говяжьей туши, из-за которой Кармелина подняла такой шум. Хождения туда-сюда по лоджии во время моих часовых упражнений в метании ножей вызвали ноющую боль в моих сведённых судорогой мышцах. Мне ужасно хотелось широко расставить ноги и побежать, что избавило бы мои кости от дальнейших болей, но в присутствии другого человек я не стану этого делать. К тому же Кармелина Мангано становилась пикантно хорошенькой, когда кричала на меня, как сейчас, так что я пойду, как ходят люди высокие.

Кроме того, у меня к ней были один-два вопроса. Лучше её хоть в этот раз умаслить, а не выводить из себя.

— Я приношу вам свои извинения за испорченную говядину, Signorina Cuoca. — Она продолжала осматривать грудинку. — Но неужели вы ни словом не похвалите моё мастерство? Восемь ножей из десяти попали в промежутки между рёбер, причём все на одной линии, строго один над другим. Не каждый день увидишь такое зрелище.

— А вы вообще больше никогда ничего не увидите, если продолжите устраивать набеги на мои кухни в поисках мишеней. — Она начала выдёргивать ножи из мяса и бросать их мне.

— Вы слышали? Убита ещё одна девушка. — Ловя один за другим брошенные ею клинки, я тут же их вытирал. — Так же, как эта ваша подруга, что торговала фруктами. Как, кстати, её звали? — На самом деле я отлично знал, как её имя.

— Элеонора. — Кармелина перекрестилась. — Она, в общем-то, не была моей подругой. Мы просто перекидывались с ней на рынке парой слов. Но она всегда оставляла для меня самые лучшие фрукты. Она знала, что я выброшу все хоть чуть-чуть помятые персики, и всегда приберегала для меня только те, к которым невозможно было придраться...

— А теперь так же погибла ещё одна девушка. — Я прислонился к балюстраде. — Как вы думаете, это дело рук евреев?

— Скорее всего, она просто приветила не того мужчину. Вот почему погибают женщины. Из-за пьяных мужчин, а вовсе не из-за евреев. — Кармелина выдернула из грудинки последний из моих маленьких ножей. — И я готова поспорить, что большинство этих испанских евреев слишком устали и пропылились, чтобы приносить жертвы Сатане.

— Вижу, вы сочувственно относитесь к последней волне изгнанников, мадонна. — Изгнанников было очень, очень много — евреев, сбежавших от преследований Торквемады. От чего или от кого бежала Signorina Cuoca, я не знал. Хотя мне это казалось почти таким же интересным, как поиски ответа на вопрос, кто убил Анну, Элеонору, а теперь и ещё одну девушку.

— У меня была подруга, которую в прошлом году убили таким же образом, как вашу подругу Элеонору. — Я разложил все свои ножи на каменной балюстраде точно в порядке убывания длины, от самого длинного до самого короткого. — Сомневаюсь, что в её смерти хоть кому-то пришло в голову винить евреев. Её просто отвезли на кладбище и забыли. Так происходит с большинством погибших шлюх.

— Кто сказал, что она была шлюхой? — Кармелина своим передником отогнала мух от грудинки. — Мужчины горазды бросаться этим словом. — Девушка просто иногда приводит домой мужчину, и если потом он оставляет ей одну-две монеты...

— У неё была семья, кто-нибудь её оплакал? — Я стёр пятнышко бычьей крови со своего самого длинного ножа. — Может быть, у неё был муж?

— Нет.

У Анны тоже никого не было.

Вырисовывалась одна и та же картина. Может быть, Чезаре Борджиа сказал мне об этом новом убийстве намеренно, зная, что именно из-за убийства Анны я и попал в его орбиту? Но я никогда не рассказывал ему, каким образом убили Анну, и даже не назвал ему её имени — даже во время той первой беседы, когда он меня прощупывал.

Я подтянулся и сел на балюстраду рядом с разложенными на ней ножами, и Кармелина тотчас автоматически придержала меня за локоть.

— Осторожно, мессер Леонелло, здесь слишком высоко. — И она посмотрела вниз, на землю, до которой было пять этажей.

— Беспокоитесь за меня? — Мои глаза были теперь почти на одном уровне с её глазами — собственно, для этого я и взгромоздился на балюстраду. — Как мило.

— Я могла бы сама сбросить вас с лоджии вниз за то, что вы сделали с моей говяжьей грудинкой, — огрызнулась она. — А теперь, если позволите, я пойду...

Я сжал её пальцы, прежде чем она успела убрать руку с моего локтя.

— Это вам следует быть осторожной, Signorina Cuoca. Уже трёх женщин убили одним и тем же образом. Я бы опасался незнакомых мужчин, если бы был женщиной вроде вас.

— Что вы хотите сказать — женщиной вроде меня? — Она наклонила голову, пока ещё не выдёргивая пальцы из моей руки. На её лице появилась россыпь свежих летних веснушек, а на жилистых предплечьях под засученными рукавами виднелись шрамы. Её пальцы были покрыты мозолями, а по смуглой шее вилась кудряшка, выбившаяся из-под обвивающего голову шарфа.

— Женщиной вроде вас, — повторил я, продолжая глядеть ей в глаза. — А точнее сказать, женщиной вроде них. Женщин, занимающих низкое положение в обществе. Две подавальщицы из таверн и одна торговка фруктами — работающие женщины. Ни одна из них не была шлюхой в полном смысле слова...

— Я не шлюха! — И она попыталась вырвать пальцы из моей руки. — Женщина в моём положении просто не может позволить себе быть гулящей. Знаете, как судачат на кухнях, если о женщине пошёл слух, что она раздвигает колени?

— Успокойтесь, Кармелина. У меня нет намерения вас оскорбить. Или оскорбить тех женщин, которые погибли. Как вы сказали, мужчины горазды бросаться такими словами. — Я примирительно сжал её руку. — Эти женщины просто сталкивались с большим количеством мужчин в ходе своей работы. Женщины, которых никто не хватится. Женщины, не имеющие сколько-нибудь влиятельных семей. Женщины вроде вас.

Может быть, за год, прошедший между убийством Анны и убийством Элеоноры, были ещё женщины, убитые точно таким же образом? Я ни о чём подобном не слышал, но ведь я никого и не расспрашивал. А вдруг их не три, а больше?

Кармелина слегка вздрогнула и перекрестилась.

— Да упокоит Господь их души, — сдержанно сказала она. Похоже, она забыла, что её пальцы всё ещё лежат в моей руке. Её недоверие ко мне явно поубавилось — мне хорошо удавался этот трюк. Все высокие люди легко забывают, что и от карлика может исходить угроза. Пальцы у неё были тёплые и шершавые на ощупь; от неё пахло свежим хлебом, который, по-видимому, пекли на кухне нынче днём, и я подумал, что неплохо было бы усадить её рядом со мною на балюстраду. Я мог заставить её забыть про погибшую торговку фруктами, рассмешить её, мог делать ей комплименты и флиртовать, пока не наступит момент, когда я смогу сорвать с её губ поцелуй. Мне нравились высокие женщины. Да и я им нравился, если прилагал для этого усилия. Быть может, я понравлюсь и Кармелине.

И конечно же я ухитрился все свои старания свести на нет.

— Разумеется, в одном вы отличаетесь от этих убитых женщин, — небрежно заметил я. — Похоже, ни у одной из них не было семьи. А вот у вас в Венеции остался разгневанный отец, не так ли?

Её глаза широко раскрылись, в них заплескался страх.

— Откуда вы...

Я улыбнулся.

— Ваш кузен Марко любит играть в азартные игры. А ещё больше он любит болтать. Особенно, когда выигрывает, что, по правде говоря, случается нечасто. Но всё же он наговорил уже достаточно интересного. Скажите, ваш отец всё ещё работает в Венеции? Он сумел раздобыть себе работу повара у дожа^[84], несмотря на то, что вы украли все его рецепты?

— Это не ваше дело!

— Думаю, отец вас не простил, хотя он вас и не преследовал, — продолжал я, словно не слышал её слов. — Какой повар простит другого повара, если тот украл плоды труда всей его жизни и скрылся?

Она попыталась вырвать свою руку из моей, но я ещё усилил хватку и держал её крепко. У меня были короткие руки, но кисти и странные феноменально гибкие пальцы были сильными, и хватка у меня как тиски.

— Почему вы так пугливы, Signorina Cuoca? — Я склонил голову набок, недоумевая: почему я говорю всё это, почему провоцирую её вместо того, чтобы целовать? — Украсть рецепты — не такой уж большой грех. За это не сажают в колодки. Разве что у вас на совести есть парочка более тяжких грехов. Что-нибудь такое, за что вас всё-таки могут посадить в колодки. — Я вгляделся в её побелевшее лицо и улыбнулся. — У вас на совести есть что-то ещё, не так ли? Что же вы натворили? Украли что-то помимо рецептов? Сожгли склад, предварительно продав припасы? Убили подмастерья?

Она вырвала руку.

— Не суй свой нос в мои дела, карлик.

— А почему бы нет? Вы интересуете меня, Кармелина. Люди, которым есть, что скрывать, всегда вызывают у меня интерес.

— Мне нечего скрывать.

— А я уверен, что есть.

Она прошествовала к двери.

— Я пришлю моих мойщиков посуды за этой грудинкой, — бросила она через плечо. — И если вам вздумается ещё что-нибудь украсть из моих кухонь, я вас оскоплю!

— Как вы добры, — крикнул я ей вслед и беззвучно рассмеялся; ответом мне был лишь стук захлопнутой двери. Я спрыгнул с балюстрады и размял затёкшие ноги.

Кухарка, которой есть, что скрывать. Убийца в маске.

— Очень интересно, — промолвил я вслух и снова вложил мои блестящие на солнце толедские клинки в их потайные ножны. И принялся насвистывать.

ДЖУЛИЯ

— Спасибо, Сандро, — прошептала я, когда мой брат вложил мне в руку платок. Я подняла его к лицу и вытерла слезу.

— Притворщица, — прошептал он.

Спасибо Пречистой Деве за дохлую рыбу и смердящую грязь. Обыкновенно мне бывало противно, когда так воняло, но сегодня я была рада смраду от отбросов и дохлых кошек, которым веяло от Тибра. Хуан Борджиа отплывал в своё испанское герцогство к своей испанской невесте, и от меня ожидали, что я пролью одну-две слезы по поводу его отъезда как и остальные члены семьи. Но мне бы это никогда не удалось, если бы от доносящейся с реки вони у меня не заслезились глаза. Хуан убирается из Рима? Мне хотелось радостно помахать ему рукой и пуститься в пляс.

Не я одна внутренне радовалась, но внешне все были по-испански мрачны — мрачны и торжественны. Я уже наблюдала, как Родриго прощался с Хуаном в расписанных ещё неоконченными фресками личных покоях Папы, среди запахов красок и сырой штукатурки, причём оба они очень расчувствовались, обнимая и целуя друг друга в щёки. Было также много советов и наставлений.

— Пиши нам как можно чаще, — увещевал Хуана Папа, ни дать ни взять величавый понтифик, говорящий о себе «мы». — Слушайся дона Жинеса Пера и Моссена Жайме Пертуса — они тебе дурного не посоветуют — и смотри, проявляй почтение к их католическим величествам королю Фердинанду и королеве Изабелле...

— Да, Ваше Святейшество, — ответствовал Хуан, переминаясь с ноги на ногу в своих модных башмаках с загнутыми носами. Ему явно не терпелось уехать.

— И не забывай свою молодую жену! Мы хотим, чтобы она как можно скорее родила тебе сына — побег Борджиа на испанском королевском древе. — Родриго сжал лицо Хуана в ладонях и заговорил взволнованно, перейдя от роли отца всего христианского мира к роли отца более земного. — Мой сын более чем достоин принцессы!

Мария Энрикес Испанская. Имеет ли она хоть какое-нибудь представление о том, что за мужчина ей достался? Все девушки мечтают о молодом красивом муже, но главное в муже отнюдь не красивое лицо. Золотисто-рыжие волосы и красота Хуана не компенсировали его мерзких привычек: он загонял лошадей, насиловал служанок, слонялся по Еврейской площади, ища евреев, над которыми можно было бы всласть поиздеваться. И к тому же носил камзол, отделанный сразу и кистями, и кружевами. Но может быть, Мария Энрикес Испанская обуздает его. Или хотя бы задержит его в Испании надолго.

— У тебя блестят глаза, — шепнул мне Сандро.

— Вовсе нет. — Я крепко прижала к лицу носовой платок.

— Я тоже не стану по нему скучать. — Сандро сморщил нос. — Знаешь, я видел, как он со своими дружками напивался пьян и убивал в тёмных переулках бродячих кошек.

— А сам-то ты что делал в этих тёмных переулках, а, братец?

— Ну, разумеется, незаметно пробирался к своей любовнице, что является совершенно законной причиной для прогулок по любым тёмным переулкам. Так сказать, Паоло глубокой ночью пробирается к Франческе...^[85]

— Ш-ш!

Семейные прощания окончились, и герцог Гандии отправился на пристань, где его ждали четыре гружёные его багажом галеры, дабы отвезти его в Барселону. Этим ясным летним утром поглазеть на него явились огромные толпы народа, люди стояли на Кампо деи Фьори и под зубчатыми стенами замка Сант-Анджело. Господи, неужели им больше нечего делать, как перешёптываться и показывать пальцем на папского сына лишь потому, что на нём нелепое длинное украшенное кистями одеяние и изумруд размером с мой глаз? Чезаре Борджиа возглавил рой служителей церкви, явившихся, дабы благословить это путешествие. Он был самым высоким из них всех, и о, я бы многое дала, чтобы узнать мысли, скрывающиеся под его неподвижным лицом! Моя свекровь торопливо шагала вместе с Лукрецией и двигающимся вприпрыжку Джоффре, за ними под руку с Сандро шла я; а за нами, толкаясь в стремлении оказаться в первых рядах, шествовали дружки Хуана. К счастью, большинство этих оболтусов он заберёт с собою в Испанию... а вот Ваноцца деи Каттанеи посылает Хуану последний воздушный поцелуй. По-видимому, она подкупила моих модисток, чтобы те показали ей, что я надену на проводы, потому что сегодня она была облачена в платье точно такого же солнечно-жёлтого оттенка, как и я, только её наряд был намного больше расшит золотом, серебром и жемчугом. Она была похожа на лимон, и у неё так кривились губы, словно за ними тоже скрывался лимон, который она сосала.

Увидев, что я на неё смотрю, она вскинула голову, и я послала ей сладчайшую из моих улыбок.

Мой Папа — о Боже, он выглядел таким величественным в своих белых шитых золотом папских одеждах, развевающихся вокруг его портшеза, но его лицо было так же недвижно, как у Чезаре, — и это означало, что он старается сдержать слёзы. Любимый сын Родриго улетал из гнезда. А скоро ему придётся отпустить и Лукрецию, которая должна будет отправиться к мужу — а потом, наверное, придёт черёд Джоффре. Малыша Джоффре, который сейчас стоял на пристани рядом со своим отцом — Папой Римским, держа Лукрецию за руку, и оба они, и мальчик и девочка, — кусали губы. Два невинных агнца, но в семье Борджиа дети росли быстро.

Хуан Борджиа соскочил со своего коня, картинно взмахнув испачканной грязью полой своего одеяния из золотой парчи, и поднял руку, приветствуя толпу, которая ответила ему громом аплодисментов. Он встал на колени, сдёрнув с головы украшенный плюмажем и расшитый жемчугом и изумрудами берет, и вперёд вышел Чезаре Борджиа, чтобы произнести слова благословения; его красивое лицо было неподвижно, как камень.

— Готова заложить архиепископство, что он благословляет брата только для вида, — шепнула я Сандро. — Эти двое не очень-то любят друг друга.

Каин и Авель^[86], — фиглярничая, сказал мой брат. — Связанные общей кровью и взаимной ненавистью...

— Я бы так далеко не заходила. В конце концов, пока никто никого ещё не убил. Хотя дело подошло близко к этому, когда Хуан взял без спроса любимого коня Чезаре и в конце концов конь сломал ногу, когда Хуан на нём прыгнул.

— ...и готовые вцепиться друг другу в глотку...

— О Пресвятая Дева, да полно тебе, Сандро! — Я подавила смешок, бросив виноватый взгляд на моего Папу, которому было всё равно, что люди говорят о нём самом, но который не одобрял, когда кто-то плохо говорил о его детях. — Если ты сейчас заткнёшься, я добуду тебе архиепископский сан.

— Не смей просить святого отца ни о каких милостях для меня!

— Но когда он сделал тебя членом римской курии^[87], это была вовсе не моя идея. Он назначил тебя просто потому, что ты ему нравишься, Сандро. — Мой старший брат поднялся по церковной лестнице удивительно быстро, хотя он согласился принять назначение лишь после того, как я упрашивала его в течение двух недель.

— Я не хотел его принимать, — хмуро сказал Сандро. — И я больше ничего не хочу от Его Святейшества, так что не смей его ни о чём просить.

Он со злостью посмотрел на бело-золотую фигуру моего Папы, сидящего в портшезе. Когда церемония благословения завершилась, Папа поднял руку и начертил в воздухе крест. Моему брату по-прежнему был не по душе мой теперешний статус. И то, какому старшему брату понравится говорить: «Моя младшая сестра, наложница Папы»? Я считала чудом, что Сандро, пусть с неохотой, вообще принял моё нынешнее положение. Во время выборов Папы и последующих торжеств он упорно клялся отомстить «этому испанскому развратнику», угрожая кастрировать его, обезглавить, а до того подвергнуть его strappado^[88], несмотря на все мои уверения, что я выбрала своё положение папской любовницы добровольно и была им вполне довольна. Мне пришлось умолять его, чтобы он хотя бы встретился с Родриго, а моему хитрому Папе хватило ума предстать перед моим братом не в своём пышном папском облачении, а в мятой рубашке и камзоле — ни дать ни взять обыкновенный римский купец — и поглаживать мою руку, словно он был любящий муж, и наливать сидящему с застывшим лицом Сандро вино, словно он был просто радушный хозяин. Двое моих самых любимых мужчин впервые ужинали наедине через несколько недель после того, как улёгся ажиотаж, связанный с выборами.

— Предоставь это дело мне, — весело сказал Родриго и оставил меня ходить взад и вперёд по комнате, смежной со столовой, кусая ногти и гадая, не станет ли мой любимый брат отныне избегать меня как шлюху. Ох уж эти мужчины! А потом Сандро вышел, уже не красный как рак, а просто озадаченный и немного хмурый и сказал мне:

— Мне всё это не нравится, sorellina. Совсем не нравится. Так что я не понимаю, почему я больше не бешусь. Он такой...

— Я знаю. — Я встала на цыпочки и поцеловала брата. — Спасибо, Сандро.

Что до остальных членов семейства Фарнезе, то... хм. Что же все они сделали, когда узнали, что из постели мужа я перескочила в постель святого отца? «Нам следует навсегда изгнать тебя из семьи за тот позор, который ты на неё навлекла», — написал мне мой брат Анджело в своём гневном письме и повторял это на все лады в последующих, не менее гневных письмах... пока Папа не подыскал ему невесту из рода Орсини с большущим приданым. «Я бы никогда не поверил, что моя сестра может вести себя, как дешёвая потаскуха», — с ледяным презрением написал мой второй брат... А закончил своё письмо просьбой о том, чтобы я попросила Папу заплатить за ремонт нашего разрушающегося замка на берегу озера. «Ты всегда была легкомысленной и тщеславной, и теперь ты просто вульгарная шлюха», — написала тогда мне моя сестра Джеролама, а теперь во всех своих письмах она просила милостей для своего тощего как жердь мужа.

Вот вам и хвалёные семейные моральные устои. После моей свадьбы я ни разу не ездила в Каподимонте и не планировала хоть сколько-нибудь скоро туда поехать. Моя семья, в общем-то, не желала меня видеть; им нужны были только те милости, которые я могла для них добыть, а их можно было испросить в письме без неудобства, которое вызвало бы появление среди них моей аморальной персоны.

Из задумчивости меня вывел дружный рёв толпы. Хуан Борджиа взошёл на свою галеру с золочёным носом, которая унесёт его в Барселону; всходя на борт, он немного задержался, чтобы помахать на прощание своим усыпанным изумрудами беретом. О, почему бы ему просто не поторопиться и не убраться прочь? Я не могла вечно стоять и притворяться, будто плачу.

— Целых четыре галеры, чтобы перевезти его в Барселону? — насмешливо сказал Сандро, когда вёсла медленно и грациозно поднялись и опустились и галера тяжело отплыла от пристани, похожая на толстую вдову в чрезмерно пышных юбках.

— Они нагружены драгоценностями, мехами, парчой, коврами, гобеленами, подарками для его невесты, подарками для короля Фердинанда и королевы Изабеллы... — Я встала на цыпочки, чтобы лучше видеть, как удаляются галеры, и наконец-то позволила себе от души улыбнуться. — А говорят, будто женщины берут с собою в путешествия слишком много вещей.

— Как ты думаешь, сколько времени у него уйдёт, чтобы растранжирить всё, что везут эти четыре галеры?

— Как бы то ни было, он уехал. — Я весело замахала рукой. — Уехал навсегда, если я буду очень хорошо себя вести и Пречистая Дева услышит мои молитвы.

— С каких это пор ты ведёшь себя хорошо?

— Не тебе читать мне мораль, Алессандро Фарнезе. Как зовут твою последнюю любовницу? Баттестина?

— Нет, Сильвия, — признался мой брат. — Баттестина стала уж слишком навязчивой.

— Тебе следует посылать своих любовниц ко мне за советом. Я никогда не бываю навязчивой.

Толпа уже расходилась в поисках новых развлечений — но Папа остался, окружённый стражей, продолжая глядеть из своего портшеза на сверкающую на солнце реку. Сандро тихонько ушёл, пробормотав что-то о своих обязанностях в курии.

— Ты имеешь в виду обязанности перед твоей новой любовницей Сильвией? — прошептала я.

Но Борджиа оставались на пристани, пока корабль Хуана не исчез из вида за поворотом реки. Тогда взгляд Родриго зажёгся, встретившись с моим, и, пока он, поднеся руку к глазам, смахивал слезу, я послала ему воздушный поцелуй.

Теперь, когда я официально была падшей женщиной, грешницей, шлюхой и тому подобное, люди с удовольствием говорили мне о бремени греха, которое лежало на моих плечах. В основном то были нищенствующие монахи и добродетельные женщины, которые куда больше волновались по этому поводу, чем я сама. Я не решалась сказать им, что не ощущаю на своих плечах никакого груза. Родриго был прав: с какой стати мне бояться адского пламени, уготованного для блудниц и прелюбодеек, если грехи мне отпускал сам Папа (между поцелуями)? Кто больше подходил для этой роли, чем сам наместник Бога на земле?

И имейте в виду, у любовницы есть свои обязанности. Жёны могут капризничать, выходить из себя, быть подверженными головным болям — а любовница всегда должна быть очаровательна, весела и готова развлекать своего любовника. К тому же жёны должны быть соответствующим образом одеваться и готовиться только к тому, что ждёт их днём, меж тем как я должна быть соответствующим образом одета и готова также и к тому, что ждёт меня ночью.

Если бы я была настоящею женой, Орсино наверняка уже устал бы от меня и докучал бы мне только раз в неделю. Он приходил бы в мою спальню, залезал бы на меня, чтобы быстренько, не снимая с меня ночной рубашки, всунуть в меня своё мужское орудие, а потом скатывался бы на спину и тут же начинал храпеть. Все знают, что мужьям надоедают их жёны, которые, собственно говоря, и не должны получать удовольствие от того, что их супруги делают с ними ночью. Но Родриго, хм... я невольно рассмеялась. Святой отец, скажем так, был не таким, когда дело касалось страсти. И к тому же я никогда не знала, когда он может прийти по подземному ходу из Ватикана в палаццо Санта-Мария. Если даже он не мог поужинать вместе со мною и Лукрецией, иногда он являлся в мою постель после полуночи на час или два, так что я всегда готовилась: меняла бархатное платье на полупрозрачную ночную рубашку, расчёсывала волосы с розовою водой, чтобы они лежали гладко, а не курчавились от того, что днём были заплетены в косы и заколоты шпильками, втирала в кожу пахнущий абрикосами крем (уделяя особое внимание пяткам и локтям) и только потом ложилась в свою шёлковую постель с занавесками и балдахином, понятия не имея, просплю ли я всю ночь или нет.

Но нынче я точно знала, что увижу своего Папу, поэтому больше, чем обычно, торопилась расчесать волосы с розовой водой и втереть в тело крем, только несколько минут поколебавшись над письмом, которое сегодня получила. Моя тощая служанка Пантесилея вытянула шею.

— О-о! Любовные письма, мадонна?

— Разумеется нет. Ты можешь идти спать, Пантесилея.

— А меня ждёт кавалер. — Она подмигнула мне и, явно пребывая в превосходном настроении, упорхнула. Я подождала, пока за нею затворится тяжёлая дверь, потом вновь вынула своё письмо. Теперь, когда мы с Пантесилеей отличноладили и симпатизировали друг другу, она шпионила не за мною, а для меня, но кое-что я держала в секрете от всех. Например, то, что время от времени я получала письма от моего мужа.

Я сломала печать на письме и начала с трудом разбирать его детский почерк. Он писал письма собственноручно, и орфография у него была ещё более ужасающая, чем у Лукреции. Орсино писал мне, что всё у него было «харашо». И что он надеется, что у меня тоже всё «харашо». В Бассанелло была «харошая» охота; например, вчера он завалил аленя с «прикрасными витвистыми рагами. Погаваривали о фторжении французоф...».

Далее шли страницы, заполненные неуклюжими любезностями, как в предыдущем письме и в том, которое он писал до того. Я, вздохнув, поднесла письмо к свече и сожгла его дотла в мелком блюде, на котором я держала вымоченные в мёду миндальные пирожные Кармелины, вернее, держала бы её вымоченные в мёду миндальные пирожные, если бы не съедала их в один присест. Письмо обратилось в пепел, а я начала грызть ноготь большого пальца. Бедный Орсино; для чего он продолжает писать мне, если мы с ним не виделись со дня того неловкого совокупления в конюшнях? Если он желает меня недостаточно сильно, чтобы потребовать от меня приехать к нему или, если уж на то пошло, признать мою дочь (а она не от него!), то зачем же он пишет мне все эти письма? Я отвечала ему только из вежливости, посылая лишь самые, что ни на есть, короткие и официальные записки. Если бы Родриго узнал, он бы точно подверг моего молодого мужа пытке strappado, и я не шучу.

А может быть, он бы только насмешливо рассмеялся. Как бы то ни было, я не хотела, чтобы он знал.

— Привет, mi perla^[89].

Услышав за спиною знакомый низкий, звучный голос, я улыбнулась. Сейчас у меня в Риме было уже много прозвищ, включая «La Bella», которое мне весьма льстило, и «Венера Ватикана», которое льстило мне более или менее, и «Христова невеста», которое мне нисколько не льстило, хотя Леонелло находил его таким уморительно смешным, что у меня порой закрадывалось смутное подозрение: а не выдумал ли он его сам. Но один лишь Родриго называл меня своей жемчужиной.

— Ваше Святейшество, — тихо проговорила я и задула все свечи, кроме одной. Потом я поднесла его руку к губам и поцеловала его папское кольцо. Он как всегда величаво кивнул и, подняв меня мускулистыми руками, отнёс в постель. Это он тоже проделывал всегда. Когда ты небольшого роста, мужчины всё время хотят взять тебя на руки и куда-то понести.

— Странно, — заметил Леонелло, когда я ему это сказала. — Лично меня мой малый рост привёл к несколько иным выводам.

Однако нынче мой Папа, похоже, был не склонен к занятиям любовью. Вместо этого он положил голову мне на грудь, рассеянно поцеловав ямку у меня под горлом, и я прижалась щекой к его голове и начала накручивать его чёрные волосы себе на пальцы.

— Ты думаешь сейчас о Хуане, — молвила я наконец.

— Хуан. — Родриго был сейчас лишь тёмным профилем в Мерцающем тусклом свете одной-единственной свечи; орлиный нос, выпуклая грудь и печальный голос. — Он уехал от меня, как и Педро Луис. Педро был так молод, когда... — Голос Родриго затих, как всегда, когда он говорил о своём первенце, родившемся в Испании и погибшем после своей первой военной кампании. — Говорили, что он был храбр, очень храбр, я тебе это говорил?

— Много раз.

— Хуан тоже храбр. Как Педро Луис. Из него выйдет великий кондотьер^[90].

У меня были большие сомнения, может ли семнадцатилетний юнец, который не в силах избавиться от привычки к своим любимым занятиям — приставаниям к кухонным служанкам и убийству бродячих кошек в тёмных переулках — действительно стать вторым Ахиллом, но я, само собой, была не так глупа, чтобы сказать это вслух.

— Ты же знаешь, Хуан уехал, но не погиб, — промолвила я, гладя волосы Родриго. — Он вернётся.

— Мне совсем не нравится, что он уехал! Мне бы не понравилось, и если бы уехал кто-либо другой из моих детей. Мне хочется, чтобы моя семья была здесь, со мной.

— И это говорит человек, который как-то ночью прожужжал мне все уши, рассказывая, как его дети собираются основать великую сеть взаимосвязанных династий в Испании, Франции, Неаполе и остальном мире! — Я игриво укусила Родриго за мочку уха. — Как же ты намереваешься основать какую-то там великую сеть, если все твои дети останутся здесь?

— Я пока ещё над этим работаю, — признался Родриго.

Я рассмеялась.

— Тогда до тех пор, пока ты, Ваше Святейшество, не найдёшь идеального решения, оставь Хуана Испании, а Испанию Хуану. А Чезаре...

— Следующий Папа Римский из семьи Борджиа, — кивнул Родриго. — Жаль только, что я этого не увижу.

— У нас есть Папа, Чезаре Борджиа, Папа Александр VII. — Я попробовала эти слова на вкус. — Это совсем не в его духе. Он скорее станет Александром-полководцем, который завоёвывает мир.

— Мир может завоевать Хуан. Он как раз достаточно горяч для поля битвы. У Чезаре более холодная голова, как раз это и необходимо в служении церкви.

— По-моему, он не хочет служить церкви.

— Ну и что? Он мой сын, и будет делать то, что велю я.

Перед моими глазами мелькнул Чезаре, как он стоял нынче днём в своём церковном облачении, прямой, как столб, и такой же неподвижный.

— Хм. Значит, один сын для мирской стези и один для духовной. А Джоффре?

Для Неаполя. — Родриго сдвинул брови, барабаня пальцами по моей руке и глядя на потолок, на котором по его заказу написали фреску: золотоволосая Европа^[91], похищаемая Зевсом в образе быка. Европа была очень похожа на меня, а на широкую спину быка было наброшено бордово-жёлтое покрывало, покрывало цветов Борджиа. — Мне надо будет что-то предпринять насчёт Неаполя.

— Что, прямо сейчас? — Я принялась тыкать его пальцем в рёбра, пока он не заёрзал. Мой милый Папа боялся щекотки. Я безжалостно прицелилась и ткнула его в чувствительное местечко на талии, после чего он схватил мои запястья одной сильной рукой и прижал меня к своей широкой груди, сказав своим самым грозным папским шёпотом:

— Я отлучу тебя от Церкви, дерзкая ты девчонка, если ты заставишь меня взвизгнуть.

— Тогда я попрошу у моего святого отца прощения. Разумеется, на коленях.

— Тогда, я, возможно, отлучу тебя от Церкви только ради того, чтобы увидеть такое приятное зрелище. — Он поцеловал меня в кончик носа, наконец-то улыбаясь, хотя его мысли были всё ещё заняты Неаполем. Но, по крайней мере, он более не горевал о Хуане и бедном погибшем Педро Луисе. — Думаю, Джоффре поможет мне заполучить Неаполь. У короля Ферренте есть несколько свободных принцесс — и он отдаст одну из них в жёны Джоффре, если я поддержу его против Франции и Испании...

— Только не говори мне, что Испания хочет заграбастать ещё и Неаполь. — Я скорчила гримасу. — Ты же только что отдал ей целый континент! — Весною все только об этом и говорили: о новом Эдеме, который открыл этот генуэзский мореплаватель^[92], чьё имя я никак не могла запомнить, Эдеме, большую часть которого Родриго отдал Испании. Лично меня карты и договоры интересовали куда меньше, чем привезённые из этого Нового Света странные растения и краснокожие рабы в ручных кандалах и удивительнее, ярких цветов птицы, о которых толковали, будто они умеют говорить. Родриго достал одну такую птицу и подарил её Лукреции, но пока что она отказывалась говорить, а просто сидела, нахохлившись, на своём насесте и пыталась отхватить пальцы любому, кто хотел её покормить. Про себя я называла её Ваноццей.

Я погладила грудь Родриго.

— Итак, Джоффре завоёвывает тебе Неаполь, Лукреция — Милан, через своего мужа из семейства Сфорца. А какую рыбу ты собираешься поймать с помощью Лауры?

— Не знаю. Может быть, Францию? Французы начинают мутить воду. Но это может подождать. — Его пальцы решительно забарабанили по моим; вся его молчаливая задумчивость испарилась, когда он наконец-то начал принимать решения. Я никогда, никогда ещё не видела моего Папу усталым. — Сначала Неаполь, потом — коллегия кардиналов. Ей нужна молодая кровь, чтобы встряхнуть этих старых гусаков в красных шапках. Как бы то ни было, Чезаре пора стать кардиналом. А как насчёт твоего брата — как бы ему понравилась красная шапка?

Я приподняла голову с папского плеча.

— Сандро?

— Да, а почему бы нет? Он шутник и никогда не будет играть большой роли, но он забавный. К тому же мне нравится оказывать ему милости. — Родриго ухмыльнулся. — Я ему, в общем-то, нравлюсь — или нравился бы, если бы не спал с его сестрой. — Родриго наклонился и несколько раз поцеловал меня в плечо. — Вот я и наблюдаю, как ему одновременно хочется и ударить меня и принять то, что я ему предлагаю, и, в конце концов, он просто с изысканной холодностью говорит «нет». Это как-то освежает после всех этих лебезящих подхалимов, с которыми я обыкновенно имею дело.

— Если ты в самом деле хочешь предложить ему кардинальскую шапку, я заставлю его сказать «да». — Я убедила Сандро занять пост в курии, но с тех пор он отверг несколько доходных должностей, которые предлагал ему мой Папа, несмотря на все мои упрашивания и уговоры. Но стать кардиналом... Это бы сразу вывело моего старшего брата в люди. Он бы занял прочное положение и притом пожизненно, стал бы большим человеком, а именно этого я для него хотела: успеха, счастья, всего хорошего, что только есть на свете. Может быть, потому что он был единственным из членов моей семьи, который не протягивал ко мне жадную руку теперь, когда я могла осыпать их всех милостями.

Но мне вовсе не нравилось просить Родриго о милостях. Да, он щедро осыпал меня подарками, и мою семью тоже, но я никогда его ни о чём не просила. Я не была шлюхой, как бы ни называли меня жители Рима, — а они называли меня и так, а не только красивыми именами вроде «Венеры Ватикана». Порою это всё ещё меня мучило. Я была девушкой благородного происхождения и хорошего воспитания, взращённой для того, чтобы украшать дом мужа и рожать ему детей, и иногда я задавала себе вопрос: как же я отошла так далеко от этого статуса?

А иногда я думала: а так ли далеко я, в конце концов, отошла от него? Я украшала дом мужчины, и я родила ему ребёнка, и те дни, которые я проводила, ухаживая за своей маленькой дочуркой и примеряя платья, которые мне шили, и ходя к мессе, и сидя вечером за ужином во главе стола, не очень-то отличались от той жизни, которую я рассчитывала вести после брака.

Всё как-то очень запуталось.

Я вздохнула, и Родриго кончиком пальца приподнял мой подбородок.

— Иди ко мне, — прошептал он.

— Да, Ваше Святейшество, — прошептала в ответ я, и он притянул меня к себе.

Когда Родриго впервые занялся со мною любовью, я совершенно не понимала, что он делает. Из того, что шептала моя мать, и из набожных, непристойных или совершенно жутких рассказов служанок я знала, что сначала совокупляться с мужчиной бывает больно, а потом либо приятно, либо скучно, однако это никогда не занимает много времени. Мужчины получают своё удовольствие, и всё происходит очень быстро и просто. Но Родриго совсем не торопился, и у него это получалось отнюдь не просто.

— Что ты делаешь? — спросила я, краснея и закрывая скрещёнными руками грудь, когда он смотрел на меня в самый первый раз.

— Любуюсь, — ответил он и убрал мои руки от груди. И он любовался и восхищался не только тем, что замечали все — моими волосами и грудями, тем, что бросалось в глаза. Например, он мог заявить: — Кожа на внутренней стороне твоего запястья похожа на атлас, — и потом медленно гладить её большим пальцем, пока пульс под нею не начинал биться быстро, как в лихорадке. — А ты знаешь, что у тебя на коленях ямочки? — И он круговыми движениями обводил их. — И на локтях тоже? — После этих слов его пальцы скользнули по моим рёбрам, вверх к плечам и вниз по рукам до локтей. — И ещё одна ямочка в основании твоего позвоночника. — И я почувствовала там его губы, они неспешно отодвигали в сторону мои волосы, пока он снизу доверху целовал мою спину, и всё моё тело пело, радуясь, что им восхищаются всю ночь.

Я всё ещё не знала, кто делает это неправильно: Родриго или все остальные. Но мой смуглый грузный шестидесятидвухлетний любовник мог так восхищаться участком кожи над моим бедром, что соскакивал с моего тела, чтобы последовать за своею рукой, и в конечном счёте я решила, что это лучше, чем красивый профиль или молодое лицо. В конце концов, очень многие девушки выходили замуж за стариков — и мне повезло, ибо мне достался мужчина, имеющий огромную власть, благородную внешность и, самое главное, неистощимую охоту дарить подарки и заниматься любовью; мужчина, чья страсть ко мне нисколько не поубавилась, хотя с нашей первой встречи прошёл уже год.

Да, это можно было назвать большой удачей.

— Мой святейший бык, — дразня его, проговорила я, касаясь губами его губ, и из его груди, прижатой к моим грудям, вырвался смех. Он любил такие богохульные шутки; и я села на него верхом, и мои волосы и пахнущая абрикосами кожа мерцали в свете свечи. Его глаза блестели в полумраке, пока их не затуманила страсть и он не прошептал:

— Mi perla, — одной рукою лаская ямочку у основания моего позвоночника, а другою держа меня за шею; потом, накрутив мои волосы на ладонь, потянул меня вниз, к своей груди. Наши губы сливались и пили дыхание друг друга. Вверху, на потолочной фреске, Европа ехала верхом на быке. Внизу я скакала на своём.

— Родриго? — тихо сказала я, когда всё закончилось. — Можно, я кое о чём тебя попрошу?

— Вы, женщины, вечно цепляетесь к мужчинам, когда они чувствуют себя беззащитными. — Глаза Родриго были закрыты, голос звучал сонно, но я всё же расслышала в нём улыбку. — Чего ты хочешь, mi perla? Бриллиантов? Ты получишь их столько, сколько захочешь.

— Нет. — Я оперлась подбородком на его плечо. — Я хочу, чтобы наша дочь носила имя Борджиа, а не Орсини.

Он мгновение помолчал.

— Джулия, это же против всех законов.

— Ты мог бы изменить закон. — Я улыбнулась, целуя его в горло. — В конце концов ты — Папа!

— А Лаура Орсини — прекрасное имя. — Он открыл глаза. — Так что, Джулия, давай оставим всё, как есть.

— Но всё же знают, что она твоя дочь, а не Орсино. Почему не признать это официально? — Я могла своими чарами склонить Родриго к чему угодно; наверняка я могла добиться и этого. — Только представь — «Лаура Борджиа»...

— Нет!

Я посмотрела на него сквозь полумрак. Наши члены всё ещё были переплетены, моё белое тело было прижато к его смуглому, мои волосы покрывали нас обоих — но его голос прозвучал, как удар бича.

— Родриго, не можешь же ты сомневаться, что Лаура...

— Почему я должен верить, что она моя, Джулия? Ведь ты в то же самое время спала с этим косоглазым юнцом!

У меня засосало под ложечкой.

— Вовсе нет...

— Не лги мне, — резко сказал он. — Я обо всём узнал от Адрианы, а она — от этого жалкого маленького труса, которого она называет сыном.

Адриана. Эта гнусная старая ведьма.

— Я не лгала тебе, — озадаченно сказала я. — Я сказала тебе, что имела сношение со своим мужем. Я сказала тебе об этом в тот самый день, когда пришла к тебе. Я сказала тебе, что я уже не девственница, а ты ответил, что тебе всё равно!

Родриго сел на кровати, и его голос зазвучал холодно.

— Мне было бы далеко не всё равно, если бы ты потрудилась упомянуть, что предавалась и своему мужу и мне в течение одной и той же недели!

— Только один раз! — Мой голос непроизвольно повысился. Как же наш разговор превратился в ссору? Мы с моим Папой никогда прежде не ссорились, ни из-за чего. — Это случилось только один раз!

Мой Папа гневным движением сбросил с себя простыню и встал.

— Ты можешь говорить, что тебе угодно!

— Но это правда! — Я тоже села, прижимая простыню к груди. — Неужели Адриана тебе этого не сказала, когда ябедничала?

— Адриана всегда блюдёт мои интересы. — Родриго сердито схватился за свой халат. — Чего явно нельзя сказать о тебе.

— Не можешь же ты думать — да как ты смеешь... — Злые слова жгли моё горло, точно горячие искры, но прежде, чем я сумела собрать их воедино, мой Папа оборвал мою речь.

— Да кто вбил в твою голову эту глупую идею насчёт фамилии Лауры?

— Ваноцца. Она сказала, что ты мог бы обойти закон, если бы захотел. И она права, ты мог бы это сделать!

Он лающе расхохотался.

— Эта моя жена любит вмешиваться во что не просят.

Я соскочила с кровати, прикрывшись волосами вместо халата.

— Жена?

— Она жила со мной целых десять лет, Джулия. Она была мне женой во всём, кроме имени.

— А кто же тогда я? — с гневом бросила я.

— Неважно. — Родриго рукой взъерошил волосы на своей голове. — Закон есть закон, Джулия, и я не стану его изменять, чтобы дать своё имя плоду твоей глупости.

— Она никакой не плод! — вскричала я. — Она Борджиа! Один раз с Орсино, всего один раз против всего того, что у нас...

— Я не желаю ничего о нём слышать! — рявкнул Родриго, и я бы вздрогнула от прозвучавшей в его голосе ярости, если бы она внезапно не стала мне совершенно понятна.

— Неужели ты думаешь, будто я когда-нибудь предпочту Орсино тебе? Только потому, что он молод и... Я почти сказала «красив», но это было бы с моей стороны нетактично. — Только потому, что он молод? Ты поэтому ничего мне не сказал после того, как Адриана рассказала тебе, что я была с ним близка?

Он отрицательно мотнул головой и что-то буркнул, но при этом не стал встречаться со мною взглядом.

— Родриго. — Я обхватила большую руку моего Папы обеими своими руками, и моё страдающее сердце немного смягчилось, хотя пульс по-прежнему часто бился от возмущения. — Родриго, ты же знаешь — тебе нечего бояться в том, что касается его. Я бы...

— Мы Папа, Джулия Фарнезе, и мы ничего не боимся. — Он вырвал свою руку из моих и стремительно повернулся, точно бык, который вот-вот выбежит на арену. И, о Пречистая Дева, это был дурной знак, что он начал называть себя папским «мы». — Уже поздно. У нас есть работа. До свидания.

Я чувствовала себя так, словно он меня ударил. Глаза мои наполнились жгучими слезами, сердце болезненно сжалось, но я его обуздала.

— А Лаура? — не удержавшись, прошептала я.

— Останется Орсини. — Родриго посмотрел на меня через плечо, и в его глазах блеснула сталь. — Право, Джулия, тебе очень повезло, что ты родила девочку. Если бы у тебя родился сын, я бы гневался на тебя намного сильнее!

— Ваше Святейшество, — с трудом, бесцветным голосом произнесла я, стараясь скрыть, как больно его слова меня ранили. Он гневно дёрнул челюстью, этот жест был нисколько не похож на прощальный и тем более — на нежный поцелуй, с которым он обыкновенно от меня уходил, и я стояла, обхватив себя руками, замёрзшая, голая и несчастная, когда за ним захлопнулась дверь. Я зажмурила глаза, ощутив, как горючие слёзы обжигают мои щёки. Мой Папа дарил мне жемчуга и бриллианты и бархатные платья, он подарил мне серебряное зубное кольцо для Лауры и красную кардинальскую шапку для моего любимого брата — но он отказался дать моей дочери своё имя.

Что ж, видно, даже Венера Ватикана не может получить всё.

ГЛАВА 10

Лучше, чтобы тебя не любили, а боялись.

Макиавелли

КАРМЕЛИНА

— Ты, — сказала я Бартоломео, — меня позоришь. Ты недостоин даже мести полы в моей кухне. Ты пятнаешь доброе имя всех хороших поваров в мире и умрёшь жалким неудачником, который не умеет даже как следует сварить яйцо.

Нет нужды говорить, что я была в восторге от своего нового ученика.

— А что с ним не так? — Бартоломео удручённо уставился на переваренное яйцо, лежащее перед ним, как небольшой камень. — Я видел, как их варит моя матушка...

— Смотреть и варить самому — это совершенно разные вещи. — Может быть, маленькие мальчики и наблюдают на кухне за своими матерями, но они не обращают особого внимания на то, что именно те делают, и в самом деле, с какой стати им обращать внимание? Большинство мальчиков не собираются быть поварами. Когда они приходят ко мне учиться, у них нет знания основ, какое есть в этом возрасте у девочек, потому что любая девочка с младенчества знает, что ей предстоит быть хозяйкой на кухне своего будущего мужа. Я настаивала на том, чтобы все мои ученики начинали с основ. Вернее, ученики Марко, но поскольку учила их я, пока Марко занимался планированием меню, я могла делать это по-своему. (А половину времени и меню планировала я). Юный Бартоломео выглядел униженным, когда я учила его, как правильно держать нож или взбивать сливки, особенно видя, что остальные ученики и подмастерья его возраста раскатывают сдобное тесто или взбивают соусы и смеются над ним, но небольшое унижение полезно для души. Я была уверена, что святая Марфа со мной бы согласилась. От неё, в конце концов, осталась только высохшая рука, живущая в коробке из-под специй, и она, похоже, нисколько против этого не возражала.

— Яйцо должно вариться ровно столько, сколько надо, чтобы прочесть Credo^[93], и не больше. Прямо из книжки рецептов моего отца: страница 398, параграф «Постные блюда». Я бросила Бартоломео ещё одно яйцо, и он с трудом его поймал, прижав к своей испачканной мукой рубашке. — Попробуй ещё раз.

Он шумно выдохнул и бросил яйцо в котелок.

— Credo in unum Deum…^[94] — Один из подмастерьев прыснул со смеху в сковородку с бурлящим апельсиновым соусом, и Бартоломео запнулся. Когда он был всего лишь мойщиком посуды, его распирало от вопросов, но теперь, когда он стал самым неумелым из учеников, его одолевала робость. — Credo in unum Deum...

— Громче! Я тебя не слышу! — рявкнула я.

— Patrem omnipotentem, factorem coeli et terrae...^[95]

— Сойдёт, — сказала я, когда его второе яйцо было готово, мягкое и безупречное. — А теперь делай это ещё и ещё, покуда тебе больше не понадобится мешать работе моей кухни громким чтением молитв, бестолковый ты оболтус.

— Почему вы кричите на меня, синьорина? — не выдержал он. — Ведь ни на кого из остальных подмастерьев вы не кричите!

Потому что никто из остальных не подавал никаких надежд, вот почему. В конце первого дня работы Бартоломео в качестве ученика я опустилась на колени перед рукой святой Марфы и возблагодарила святую Угодницу за то, что она настолько смягчила сердце Марко, что он разрешил мне оставить Бартоломео среди учеников. Оказалось, что мой бывший мойщик посуды имеет не только превосходный поварской нюх, но и мягкое запястье, что в будущем позволит ему взбивать прекрасные соусы, и природную способность определять, сколько времени надо обжаривать над огнём тот или иной кусок мяса. Но я ему, разумеется, ничего об этом не скажу. Подмастерья работают куда лучше, если держать их в страхе.

— Ты что же это, ставишь под сомнение мои методы? — И я указала Бартоломео на дверь, ведущую в кухонный двор. — Если так, то ты свободен, можешь уходить. Обратно в сыромятню твоего дяди, к запахам гнилого мяса и мочи. Ты этого хочешь?

Он сжал зубы и возмущённо посмотрел на меня.

— Нет, синьорина.

Немного вызова — это хорошо. Повара, у которых есть темперамент, готовят лучше, чем те, у кого его нет.

— Свари ещё одно яйцо, — сказала я, — и будь любезен больше не ставить под сомнение мои инструкции.

— Да, синьорина.

Я едва удержалась от улыбки, когда услышала, как за моей спиной он решительно забормотал:

— Credo in unum Deum. — Положительно, мне нравится учить уму-разуму хорошего ученика! Это очищает нёбо, как жевание листьев мяты между переменами блюд во время долгого банкета.

На кухнях нынче было вдвое тише, чем обычно бывает в полуденный час... На прошлой неделе мадонна Адриана заявила, что в Риме всё ещё слишком жарко и душно для октября и что она намерена отправиться в Витербо, на воды на несколько недель, покуда жара не спадёт. Мадонна Джулия надула свои похожие на алую вишню губы и дулась на Папу, покуда он не согласился, что провести неделю за городом рядом с ней — это как раз то, что нужно, и после этого в доме начался тарарам. Марко уже отправился в Витербо с половиной судомоек, служанок, подмастерьев и минимумом самой необходимой кухонной утвари: сковородок, ступок и котлов — их погрузили на повозки или на мулов, а пока грузили, Марко кричал мне, чтобы я принесла медные бутыли для оливкового масла и сита. Я должна была последовать за ним вместе с остальными работниками кухонь, когда мадонна Джулия, её свекровь и юная Лукреция наконец соберутся ехать в Витербо. Я уже представляла, как там будет прохладно, зелено и тихо и как свежие ветры унесут вонь дохлых кошек и потных человеческих тел, что преследовала нас в Риме. От нас с Марко потребуют более лёгкого меню, чтобы охладить кровь и возбудить притупленный жарой аппетит; а также охлаждённого в снегу вина и свежевыжатых настоев из шелковицы и хурмы; салатов из листьев эндивия и цветов каперсов; холодных цыплят, нафаршированных лаймами и сбрызнутых розовым уксусом, и лёгких, воздушных омлетов с козьим молоком и мелко нарубленными трюфелями.

— Синьорина? — Один из помощников дворецкого застыл в дверях, не осмеливаясь ступить в мои кухни. Я их всех хорошо вышколила с той поры, когда один из них случайно толкнул меня, когда я снимала с огня котелок, в результате чего на пол вылилась отличная похлёбка. Я выгнала его вон, на каждом шагу ударяя его по голове солёным линём, и после этого помощники дворецкого больше не доставляли мне хлопот. — Синьорина, мадонна Джулия послала меня к вам — ей нужен пакетик шафрана, чтобы ополоснуть волосы.

— Всякий раз, когда она моет волосы, она расходует мой шафран. — Но на самом деле я не возражала — ведь за шафран, в конце концов, платила не я, к тому же мадонна Джулия мне нравилась. То, как она за один присест поглощала целую корзинку моих оладий, растопило бы сердце любого повара. — Я отнесу ей его сама, — крикнула я, снимая с себя грязный передник и беря нераспечатанный пакетик шафрана.

Наложница Папы возлежала на груде бархатных подушек, уложенных на траве в центральном саду, завернувшись в полотенца и подставив солнцу свои маленькие босые ножки. Её макушка торчала из шляпы без тульи размером с колесо повозки, а мокрые волосы были разложены на огромных полях и сушились на полуденном солнцепёке. Её лицо было неподвижно, как у статуи, покрытое жёсткой белой маской из какого-то таинственного, похожего на глину вещества, она полировала ногти кусочком мягкой кожи, время от времени наклоняясь, чтоб почмокать губами своей дочурке, которая гукала в стоящей рядом корзинке с собственным навесом. Вокруг неё сновали служанки, как пчёлы вокруг своей матки: одна обрабатывала подошвы ног своей хозяйки пемзой; вторая выщипывала пинцетом волосы у неё надо лбом, чтобы он, гладкий и белый, казался ещё выше; третья служанка колдовала над клокочущим в котелке над огнём зельем для осветления волос и отгоняла ручного козла. «Какое хлопотное дело — быть красавицей», — подумала я. Лично я лучше посвятила бы время приготовлению какого-нибудь по-настоящему сложного соуса, чем выщипыванию волос надо лбом или удалению кутикул.

— Кармелина! — Живые тёмные глаза мадонны Джулии загорелись, как будто она весь день жаждала меня увидеть и лишь теперь, когда я пришла, могла назвать свою жизнь полной. Я видела и других женщин, умеющих приветствовать тебя так, словно они только тебя и ждали — так, моя сестра, бывало, упражнялась в этом трюке перед зеркалом, — но у Джулии Фарнезе это получалось так естественно и непринуждённо, что явно было вызвано искренней приязнью. — Вы принесли мне шафран? — спросила она. — Вы не представляете, что он делает с моими волосами — я смешиваю шафран, киноварь и серу, вернее, за меня это делает Пиа, и получаю множество светло-золотистых прядей. И золотисто-рыжих тоже, так что выходит очень красиво. Однако мне жалко всё время транжирить ваши запасы. Было бы очень печально, если бы вы вдруг перестали печь эти ваши чудесные печенья с шафраном. Вы их случайно не принесли?

— Боюсь, что нет, мадонна Джулия.

— Ну и хорошо. А то я опять начала толстеть. Но садитесь же, садитесь!

— Мне надо возвращаться на кухни, мадонна Джулия.

— А, чепуха, вы вполне могли бы сделать часовой перерыв. — Она передала пакетик шафрана служанке, которая готовила ей зелье для волос. — Я всегда ем, когда подставляю солнцу свои волосы, а поскольку я не должна есть, пока немного не похудею, вы пока что могли бы составить мне компанию. — Когда я села, она наклонила голову вбок, оценивая мою наружность. — Нет смысла ополаскивать отваром шафрана такие красивые тёмные волосы, как у вас. Что же можно попробовать для тёмных волос...

— Раствор из негашёной извести и свинца, — сказала служанка по имени Пиа и ещё раз хорошенько помешала ополаскиватель для волос Джулии. — Это хорошее средство для тех, у кого волосы тёмные.

— Ну, мне не нравится травить свои волосы металлом, это как-то нехорошо, верно? В Каподимонте мы использовали для ополаскивания тёмных волос отвар из розмарина и полыни. — Мадонна Джулия сделала знак служанкам, и те, хихикая, принялись расплетать мои волосы. — И вы должны обязательно попробовать мою маску — у неё странный запах, и она, когда застывает, становится жёсткой, но она великолепно отбеливает кожу.

— Мне не нужна белая кожа, — запротестовала я, пытаясь отмахнуться от служанок. Моими волосами никогда не занималась ни одна служанка; мои курчавые волосы всегда расчёсывала моя сестра, жалуясь, что они слишком путаются. — Я ведь не благородная дама, мадонна Джулия, и мне не надо...

— Полно, сидите смирно. — Любовница Папы начала собственноручно накладывать на мои щёки смесь для маски. — Не морщите так нос; я знаю, у неё странный запах, но это просто толчёные бобы, белок яйца, козье молоко и ещё пара ингредиентов. Некоторые женщины добавляют в смесь голубиные внутренности, но мне не нравится накладывать на лицо части мёртвой птицы, да и вам, наверное, не понравилось бы. О Господи, для достижения красоты порой требуется использовать что-то противное. Мужчины думают, что женщинам только и нужно, что ароматные лосьоны и духи, но они вообще ни о чём понятия не имеют.

— Я всегда говорю, что лучше не показывать им маски и то, что неприятно пахнет, — согласилась другая служанка. Мадонна Джулия откинула голову, и служанка начала расчёсывать её влажные волосы, поливая их смесью из шафрана, киновари и серы, пока ещё одна служанка ополаскивала мою тёмную шевелюру каким-то отваром, пахнущим травами. Мои курчавые волосы отросли до плеч, так что я могла опять заплетать их в косы. Всякий раз, когда меня видел Леонелло, этот карлик непременно выдвигал насчёт них новую бредовую догадку.

— Давайте, я отгадаю, в чём тут дело, — сказал он мне вчера, когда мы встретились во внутреннем дворе. — Вы — монашка, сбежавшая из монастыря! — А за два дня до этого он предположил: — Вы пели в хоре, поющем грегорианские хоралы, выдавая себя за мальчика! У вас для этого достаточно плоская фигура. — А за неделю до того он выдал: — А, знаю! Вы венецианская куртизанка, которая возбуждает своих клиентов, переодеваясь мужчиной! О венецианцах, бывает, такое услышишь...

— Мне пришлось ехать в Рим одной, — всегда холодно отвечала на это я, — и, чтобы не нарваться на неприятности, я путешествовала, переодевшись юношей. Как вы и сами знаете, ведь я говорила вам об этом много раз! — Но маленький мессер Леонелло всегда встречал мои слова многозначительной ухмылкой. С тех самых пор, как он вызнал, что я сбежала из Венеции, прихватив с собой рецепты моего отца, он желал узнать мою историю целиком. Святая Марфа, помоги мне, если он-таки разнюхает, от кого я сбежала. Тогда он, этот ужасный маленький человечек, выдаст меня просто для того, чтобы насладиться своей правотой.

Что ж, поделом мне за то, что, как дура, расслабилась в его присутствии. Тогда в лоджии мне показалось, что он вовсе не так уж плох. Может быть, даже симпатичен. И тут он вдруг набросился на меня и укусил, точно змея, дождавшаяся добычи.

Я больше не буду такой неосторожной. Пусть мадонне Джулии и нравится её телохранитель, я в его присутствии отныне ни за что не открою рта. Больно уж он хитрый, а мне ни к чему, чтобы он оттачивал своё хитроумие на мне.

Все служанки уселись на траву, намазанные ворованной косметикой, и явно приготовились посплетничать от души.

— Так бывает всегда? — шёпотом спросила я у тощей Пантесилеи, когда та плюхнулась на траву рядом со мной и, как ни в чём не бывало, выскребла из банки остатки маски её хозяйки и нанесла их на свои щёки. Я знала служанок мадонны Джулии намного хуже, чем своих кухонных девушек, — в строгой иерархии работающих в палаццо слуг мы занимали ступеньку, совершенно не похожую на этот пахнущий духами женский мирок. И я никогда не видела, чтобы какая-нибудь высокородная дама делила со служанками свою косметику и последние сплетни.

— Вы не поверите, как засуетилась коллегия кардиналов, — болтала Джулия Фарнезе. — Послушать их, так можно подумать, что к нам вот-вот вторгнутся демоны...

Нет, решила я, когда служанки начали судачить, так не бывает, во всяком случае за пределами того мирка, который Леонелло называл папским сералем. Моему отцу довелось обслуживать очень многих знатных венецианских дам, и некоторые из них порой готовы были поделиться секретами со своими служанками, но они были куда менее склонны выслушивать их излияния. Взаимные признания могли делаться только среди равных.

Но с другой стороны, возможно, папская любовница просто не имела равных. Теперь, когда о ней шла дурная слава, дамы, равные ей по происхождению, никогда к ней не заглядывали. Её навещали только мелкие дворяне и вежливые клирики и чиновники; те, кто желал выпросить себе милостей у Папы, и они, разумеется, не приводили с собой своих жён и дочерей. Будь мадонна Джулия куртизанкой, она могла бы завести себе подруг среди других женщин лёгкого поведения, но таких особ никогда бы не пустили в дом, где жила невинная дочь Папы. Джулия Фарнезе была слишком грешной для благородных дам и слишком добродетельной для потаскух. Неудивительно, что она приятельствовала со своими служанками и прибегала ко мне на кухню за пирожными и просила показать, как делаются оладьи. Ведь у неё не было других подруг, с которыми она могла бы поболтать.

— Значит, бедная Франческа беременна? — спросила она. От сплетен мирового масштаба мадонна Джулия и её наперсницы, по-видимому, перешли к сплетням об обитателях палаццо. — Говорила я ей, что этот стражник дурной человек. Ведь он, надо полагать, не собирается на ней жениться?

— Нет, и мадонна Адриана уже дала ей от ворот поворот, — сообщила Пантесилея, нагло роясь среди флаконов с духами своей хозяйки. — Никто не станет держать у себя служанку, если у неё вырос живот, мы всё это знаем.

— А как же ты умудряешься оставаться с плоским животом, ты же спишь, с кем попало?

— У меня свои способы, — с самодовольным видом ответила Пантесилея. — Надо знать, как не залететь, если хочешь и иметь в постели мужчину для утех, и при этом сохранить своё место!

Служанки закивали. Большинство из них были молодыми и глупыми — упаси бог, чтобы мадонна Адриана нанимала обученных камеристок, когда брать на работу неотёсанных деревенских девах было настолько дешевле! — и эта стайка хихикающих служанок наверняка не знала, что на самом деле им не следует сплетничать со своей госпожой или душиться её духами... но даже эти неопытные девчонки знали, что служанка не должна брюхатеть, иначе она потеряет своё место.

— Франческа принимала зелье, — прошептала Пиа. — Ей дала его одна старая карга, поклявшись, что если она будет пить его каждое воскресенье и петь короткий наговор, то она не забеременеет.

— Ни одно из этих зелий на самом деле не действует, верно?

Я невольно оглянулась, чтобы посмотреть, не подслушивают ли нас, и я в этом была не одинока. Если попы и любят метать насчёт чего-либо громы и молнии, так это насчёт способов, к которым женщины прибегают, чтобы не брюхатеть.

— Ну, лично меня не спрашивайте, что надо делать, чтобы не залететь, — сказала любовница Папы. — Может быть, я и порочная женщина, но я ничего не знаю о предотвращении беременности, кроме одного — надо продолжать кормить грудью ребёнка, который у тебя уже есть, тогда новых не будет. — Мадонна Джулия взяла малышку Лауру из корзинки и положила её себе на колени. — И, конечно, старой ведьме понадобилось сказать мне это, как раз когда в первый раз приложила Лауру к груди. «Ничто так не старит женщину, как частые роды, милочка, так что ты лучше больше не рожай, если хочешь сохранить фигуру и своё место».

Она так похоже передразнила мадонну Адриану, что все мы невольно рассмеялись, однако слова мадонны Джулии вызвали и косые взгляды.

— Это грех, — твёрдо сказала одна из служанок, осеняя себя крестным знамением. — Грешно пытаться ограничить число рождаемых тобою детей. Надо принимать всех деток, которых посылает тебе Бог! — Однако остальные девушки уже начали шушукаться. Может быть, всё дело было в жёсткой белой маске, которую почти все мы наложили себе на лица — так мы могли спрятать их и скрыть своё стремление узнать побольше о том, о чём, по словам попов, мы вообще никогда не должны были говорить.

— Если уговорить мужчину не изливать в тебя своё семя, ну, когда он кончает, — прошептала одна из служанок, — то зачатия не будет. Если он кончит не в тебя...

— Поди найди такого мужчину!

Они снова захихикали. Интересно, под своими масками они покраснели так же сильно, как и я?

— Всё дело в фазах луны, — со знающим видом сказала Пантесилея. — Она была среди нас признанной развратницей, хотя более милой и доброй развратницы свет не видел. — Именно луна определяет, когда ты можешь забеременеть. Надо наблюдать за ней и за своими месячными...

— Есть и более надёжные способы, — неожиданно для себя сказала я. Все намазанные белым лица повернулись ко мне, и я смущённо потёрла маску на щеке, которая уже начинала отслаиваться. — Правда есть.

— Откуда ты знаешь? — спросила задетая Пантесилея. — В конце концов, самой опытной развратницей была она; и она просто не могла позволить какой-то кухарке украсть у неё возможность блеснуть своими знаниями.

— Венеция — это город куртизанок, — объяснила я. — Там была одна по прозвищу Ла Турка, она была вся чёрная, самая дорогая шлюха в La Serenissima^[96]. Так вот, я была знакома с одной девушкой, которая работала у неё служанкой. От этой своей знакомой я кое-что и узнала.

— Ну-ка, расскажите! — Джулия поцеловала пухлый кулачок, на который малышка Лаура намотала её белокурый локон. — Я люблю своего ребёнка, но вовсе не хочу заиметь ещё восемь или десять. Давайте, Кармелина, выкладывайте!

Я немного поколебалась, гадая, будет ли это грехом, если я расскажу самой известной распутнице Рима, как ограничить число незаконных детей, которых она родит Папе.

— Возьмите лайм и разрежьте его пополам, — сказала я наконец. — А потом... — И я жестами показала, что надо сделать.

Мои слушательницы наморщили носы.

— Это будет неудобно, — решила Пантесилея.

— Надо брать неаполитанские лаймы, — посоветовала я. — Они самые мелкие. Конечно, они дороже, но ведь, в конце концов, для того, чтобы нафаршировать лаймами цыплёнка, всегда берёшь самые лучшие. Значит, тем более нет смысла экономить на себе. — Я пожала плечами. — Служанка Ла Турки говорила, что этот способ не даёт полной гарантии, но, наверное, нет такого средства, которое действовало бы наверняка.

— Кроме одного — оставаться девственницей. — Моя госпожа улыбнулась, и маска вокруг её глаз растрескалась. Джулия Фарнезе не могла произнести и двух фраз подряд без улыбки. — Ну, кто этого хочет?

— Только не я, — сказали хором четыре служанки, и все мы рассмеялись.

«И не я», — подумала я. Ещё когда мне было семнадцать лет, красивый подмастерье моего отца сумел задурить мне голову и лишить меня невинности в кладовой, за штабелем ящиков с апельсинами. В первый заход оба мы были потные, он торопился, но после того, как мы сошлись несколько раз, я начала понимать, в чём здесь штука. К сожалению, как раз тогда мой подмастерье похвастался нашей связью перед не тем приятелем, а тот рассказал моему отцу. Затем было много шума, и мужчины кидались даже скамейками, не говоря уже об апельсинах. Когда драка завершилась, мой глупый любовник был уволен и отослан домой, а я получила хорошую порку, во время которой мой отец вопил, жалуясь, как трудно будет найти мужа, который согласился бы взять порченую невесту. В те времена я жестоко корила себя за бесстыдную похоть, но сейчас я корила себя лишь за то, что не выбрала себе любовника, который бы умел держать язык за зубами. Если хочешь сохранить что-то в тайне, то для этого нет худшего места, чем многолюдная кухня, а воспоминания о приятных соитиях за ящиками с апельсинами — плохая замена потерянному доброму имени.

— Итак... — Мадонна Джулия ткнула в мою сторону пальцем и устремила на меня взгляд весёлых тёмных глаз. — Кто же тот счастливчик, который пользуется вашим бесценным опытом с половинками лайма, а, Кармелина? У вас есть возлюбленный?

— Расскажи, расскажи! — закричали служанки.

— Разумеется, нет. — Я похлопала по застывшей маске на лице. — Наверное, пора уже смыть эту маску?

— Не увиливайте от ответа. — Джулия разжала маленький кулачок своей малышки и замахала на меня её ручкой. — Погодите, я, кажется, знаю. Это ведь Леонелло, да?

Когда она это сказала, я как раз взяла полотенце, чтобы стереть маску, и, услышав её слова, чуть его не уронила.

— Леонелло?

— Знаете, он ведь не может оторвать от вас глаз. Каждый раз, когда вы входите в комнату, он вперивает в вас взгляд и смотрит, смотрит, пока вы не уйдёте.

«Это потому, что он старается выведать все мои секреты».

— Только не Леонелло, — сказала я и принялась тереть полотенцем щёки. — Я этого маленького паскудника терпеть не могу.

— Он замухрышка, карлик, — сморщила нос одна из служанок. — К тому же он жесток. Сказал, что у меня нос как крючок, и откалывал про него шутки несколько дней, пока все помощники дворецкого не начали тоже надо мной смеяться. И всё только потому, что я спросила у него, правда ли, что карлики рождаются с волосами по всему телу, как медвежата...

— И у него везде эти его ножи. Вместо того чтобы переспать с тобой, он тебя того и гляди зарежет.

— Однако он умён, — возразила им Джулия. — И забавен; он всегда может меня рассмешить...

— Я с ним переспала, — сообщила Пантесилея. — Он,конечно, коротышка, но когда лежишь, это почти незаметно...

— Лучше уж ты, чем я, — сказала я. Я бы не согласилась лечь с Леонелло и раз в тысячу лет.

— Тогда, наверное, ты спишь со своим красавцем-кузеном? — ухмыльнулась другая служанка, и её высохшая маска пошла трещинами. — Я тебя не виню — он почти так же красив, как Чезаре Борджиа!

— С ним я тоже переспала, — молвила Пантесилея.

— С кем: с маэстро Сантини или с Чезаре Борджиа?

— С обоими. И могу вам сказать, что Марко Сантини, конечно, красив, но архиепископ — это что-то... — Все служанки завздыхали. Мы все были без ума от архиепископа Валенсии — признаться, даже у меня чуть не подогнулись колени, когда он взглянул на меня и улыбнулся тогда, в лоджии, после того как я поднялась туда, чтобы разбранить Леонелло. На мгновение я позавидовала Пантесилее; она же, как нельзя более довольная собой, ткнула меня локтем.

— Да полно тебе запираться! Конечно же это маэстро Сантини! Ты с ним спишь втихую, ну же, признайся...

— Ничего подобного! — Попробуй, расскажи что-нибудь этим смеющимся служанкам, и хоть они и обитают в своём мирке, отдельном от мирка, населённого судомойками и помощниками повара, уже через неделю все судомойки и все помощники повара будут всё рассказанное тобой знать в деталях. Так что я не собиралась рассказывать ни одной живой душе, что держу в своей комнате запас тех самых неаполитанских лаймов, чтобы иметь их под рукой для тех редких случаев, когда Марко выигрывал в кости, вместо того чтобы проиграть, и приходил домой, окрылённый победой и склонный к любовным утехам. В такие вечера он тыкался носом в мои уши и говорил мне, что я красива, даже несмотря на то, что высока, как мужчина. Я из благоразумия долго давала ему от ворот поворот, но мне было очень нужно, чтобы он сделал мне одолжение, позволив Бартоломео стать подмастерьем... и после того, как Марко повалил меня на мою койку и овладел мною, точно нетерпеливая гончая, загнавшая наконец добычу — при этом он счастливо улыбался, так как выиграл в зару, — мне было легко выбрать момент и шепнуть ему, что мы могли бы взять нового подмастерья, так чтобы мадонна Адриана ничего не заметила, потому что за его обучение якобы уже заплачено. С тех пор, если время от времени Марко и приходил, крадучись, к моей двери, когда ему приходила охота покувыркаться в постели, он, по крайней мере, осознавал, что надо держать это в тайне.

— Не смей щипать меня за задницу и не пытайся поцеловать в таких местах, где хоть кто-нибудь может нас увидеть, — твёрдо сказала я в самый первый раз, почти касаясь носом его носа на подушке. — Если судомойки и судомойщики будут думать, что я сплю с maestro di cucina, то вместо послушания я получу от них только смешки и двусмысленные шутки. А если об этом пронюхают служанки, они решат, что ты держишь меня в доме просто в качестве своей шлюхи, и тогда как мне заставить их работать?

— Клянусь хранить всё в тайне, — ухмыльнулся мой кузен. Его бы, разумеется, не стали осуждать, застав в моей постели — к услугам maestro di cucina были все хорошенькие служанки мадонны Адрианы, такова была одна из привилегий, которые давало ему его положение в доме. Что ж, ничего не поделаешь, так устроен этот мир, поэтому, заставив его поклясться, что он никому ничего не расскажет, я просто стянула с себя через голову сорочку и предалась наслаждению. Наверное, это надо было считать грехом. Во всяком случае, так бы сказали попы. Однако Марко ведь был моим пусть дальним, но кузеном, и поблизости у меня больше не было родственников мужского пола, так что в этом смысле он был ближайшим — так разве я не обязана его слушаться? Попы наверняка сказали бы, что да. И к тому же Марко сделал мне одолжение, дав мне приют, и подтасовал кухонные счета так, что получилось, будто плата за обучение Бартоломео была внесена, а посему разумнее ублажать его, а не отталкивать, когда ему хочется любовных утех. Не говоря уже о том, что он был чистым и в постели от него хорошо пахло и, хотя ему было далеко до Чезаре Борджиа, на него было более чем приятно смотреть, когда он снимал одежду.

Думаю, это и было грешно. Хотя если ты ограбила церковь, то блуд — это уже мелкий грех.

— Хорошо, скрывайте, кто ваш любовник, если хотите. — Мадонна Джулия откинула голову назад — её влажные волосы тоже заскользили назад по широким полям шляпы — и принялась влажным полотенцем стирать с лица отслаивающуюся маску. — Но я хочу вам заметить, что Витербо — идеальное место для любовных свиданий и что мы отправляемся туда уже послезавтра. Любовь среди свежих ветерков и аромата растущих везде цветов! Давайте все приготовимся к свиданиям, ладно? Пиа, тебе нужна хорошая маска из тимьяна и инжира, чтобы вылечить тот солнечный ожог, который ты получила на рынке... Пантесилея, если хочешь по-настоящему отбелить зубы, чтобы они казались белоснежными на фоне твоей прелестной оливковой кожи, используй пасту из мяты и розмарина... а вам, Кармелина, необходим компресс из молока с огурцами и петрушкой на горячем полотенце — это верное средство для смягчения кожи...

ЛЕОНЕЛЛО

Ко мне из сумрака приближался мужчина в маске.

Я рывком сел прямо на моей каменной скамье у стены, и дыхание моё пресеклось. «Он узнал, — подумал я вопреки всякой логике. — Он узнал, что я задаю вопросы, услышал, что я навожу справки о женщинах, которые перед смертью были пригвождены к столам». Говорят, любопытство до добра не доводит. До чего же оно доведёт меня? Dio.

У меня мелькнула мысль: интересно, мои ладони он тоже пригвоздит ножами к полу, перед тем как отогнуть мою голову назад, чтобы обнажить горло?

Возможно, мои мысли и застыли, но мои руки — нет. Нож из моей манжеты мгновенно очутился в одной руке, а нож из-за голенища скользнул в другую, когда ко мне бесшумною походкой приблизился человек в чёрном с блестящими в прорезях полумаски тёмными глазами.

— Не убивайте меня, маленький человек-лев, — молвил из-под маски Чезаре Борджиа. — Мой отец бы вас за это не поблагодарил.

Сын Папы отбросил маску, открыв худое, как у всех Борджиа, лицо. Но даже когда на нём ещё была маска, я должен был бы узнать его аккуратно подстриженную золотисто-рыжую бородку, змеиную грацию движений и вечно сопровождающую его тень — пустоглазого Микелотто. «Это всего лишь Чезаре Борджиа», — подумал я, но мои руки почему-то не хотели выпускать толедские клинки. Мне пришлось заставить себя вернуть один нож за голенище сапога, а другой — в манжету, и, посмотрев вниз, я заметил, что мои пальцы дрожат.

— Зачем вы надели маску, ваше превосходительство? — спросил я, и услышал свой голос, невозмутимый и холодный, отдавшийся странным эхом в лишённой окон комнате со сводчатым потолком. — То есть, ваше высокопреосвященство. Примите мои извинения — я пока ещё не привык к тому, что вы кардинал. — И весь Рим тоже пока ещё не привык. Папа раздал красные шапки группе своих сторонников, чтобы в коллегии кардиналов у него стало больше голосов; такие вещи в папской политической кухне были обычным делом — если не считать того, что одним из новых кардиналов был его собственный сын, которому к тому же было всего восемнадцать лет...

— Я и сам ещё не привык к кардинальской шапке. — Кардинал Чезаре Борджиа окинул взглядом каменные своды, освещённые восковыми свечами и отбрасывающие странные дрожащие тени на скамьи у стен. — А маску я надел, потому что люблю время от времени совершать долгие верховые прогулки, и будет лучше, если враги моего отца не будут знать, что могут застать меня почти без охраны.

— А как насчёт ваших собственных врагов? — Я сам не ожидал, что задам этот вопрос.

Он улыбнулся.

— У меня нет врагов.

Ну, разумеется.

— Вы приехали из Рима, ваше высокопреосвященство?

— Да. Я привёз кое-какие новости от послов Испании и Франции.

— Много миль в седле лишь для того, чтобы сообщить кое-какие новости?

— Я же сказал, что люблю долгие верховые прогулки.

Да, сказал. Чезаре Борджиа часто бывал один, сопровождаемый и охраняемый только Микелотто. В этом он сильно отличался от своего брата, который никогда никуда не выходил без своры головорезов и прихлебателей, и от своей сестры Лукреции, всегда выходившей из дома не иначе как в сопровождении Джулии Фарнезе, мадонны Адрианы и ещё полудюжины хихикающих женщин. Но старший сын Папы явно предпочитал обходиться без компании.

Точно так же, как и я сам. Будучи по натуре своей одиночкой, я хорошо понимал других одиночек и знал, что они стараются довольствоваться обществом самих себя.

«Чем же вы занимаетесь все эти одинокие часы, ваше преосвященство?»

Он уже снял свои перчатки для верховой езды, бросив их на скамью, стоящую у стены, и отпустил Микелотто.

— Его Святейшество здесь?

— Да, он с мадонной Джулией. Теперь, когда жара спала, она уговорила его искупаться в термальных водах. Возможно, он там задержится.

С той стороны двери доносился тихий журчащий смех моей хозяйки и плеск воды. Горячие воды Витербо были известны давно — здесь, в целебных серных источниках под открытым небом, купались ещё древние римляне, насмешничая на своей чёткой звучной латыни, так не похожей на ленивый вульгарный итальянский. Папа Николай V приказал построить здесь огромный купальный дворец, и теперь вместо ясного солнечного неба и качающихся деревьев над головой у нас была громада из мрамора и простого камня с зубчатыми стенами и бойницами. Теперь, чтобы добраться до горячих парящих источников, обёрнутые полотенцами купальщики спускались по пологим лестницам и ходили по большим сводчатым залам. Джулия Фарнезе с озорным смехом протащила своего любовника-Папу через арочные двери, отослав его свиту прочь лёгким движением своей маленькой белой ручки, после чего двери закрылись, заглушив визг, который она издала, когда святой отец скинул с себя рубашку, обнажив смуглую бычью грудь, и бросил мадонну Джулию в пузырящийся бассейн. После отъезда герцога Гандии в Испанию они вроде бы поссорились, но потом, похоже, помирились.

— А где остальные? — спросил Чезаре Борджиа, оглядывая сводчатый предбанник. — Где свита Его Святейшества? — Вдоль стоящих у стен скамеек были разбросаны оставленные камзолы, рубашки, пояса, башмаки, пачка белоснежных полотенец, тут же, на скамье, лежала шахматная доска и стоял графин вина. Я сидел в одиночестве на сложенном плаще под серебряным канделябром, и на колене у меня обложкой вверх лежала раскрытая книга.

— Они отправились к соседним источникам, поскольку Его Святейшество дал понять, что не желает никого из них видеть в этом. — Я лениво передвинул на шахматной доске пешку. Последние игроки оставили свою игру на середине; чёрные были в восьми ходах от победы.

— Вам не нравятся бани, мессер Леонелло? — Чезаре Борджиа небрежно сбросил с плеч плащ, уронив его на пол рядом со своей маской.

— Я впервые убил человека, когда был в парной, — неожиданно для себя сказал я. — С тех пор мне они не нравятся.

— Что вам не нравится — сидеть в парной или убивать людей?

— И то и другое.

Он плюхнулся на скамью рядом со мной. Я подвинул на доске ещё одну пешку, а Чезаре Борджиа пристально всмотрелся в расстановку фигур.

— Чёрным осталось девять ходов до победы.

— Восемь.

— Сыграйте со мной.

Это не было просьбой.

— С удовольствием, ваше высокопреосвященство.

Из-за закрытых на щеколду дверей купальни слышался басистый смех Папы, а я сидел в предбаннике с его сыном, глядя, как он быстро расставляет на доске шахматы заново.

— Чёрные или белые? — спросил я и почувствовал, как во рту у меня отчего-то пересохло.

В полумраке комнаты блеснули его белые зубы.

— Чёрные.

Я повернул доску. Белые шахматы, вырезанные из слоновой кости, застывшие напротив чёрных, вырезанных из чёрного дерева... но перед моими глазами стояла другая картина — кровь, засохшая в ямочке на лице убитой милой девушки... и чёрная маска, лежащая на каменном полу.

Я сделал глубокий вдох и двинул свою первую пешку.

— Давайте, — молвил я. — Спрашивайте.

— Спросить что?

— Действительно ли я впервые убил человека в парной? — Чезаре Борджиа был умён; мне никогда не удастся повернуть наш разговор в нужное мне русло, если я не сумею возбудить в нём любопытство.

— Хорошо, мессер Леонелло. — Навстречу моей белой пешке сын Папы двинул свою, чёрную. — Так это правда?

— Да. Мне тогда было семнадцать. Он выследил меня после игры в карты. Я выиграл последние скудо, остававшиеся в его кошельке, и он был в бешенстве.

— Вы убили его ножом? — Против белых двинулась ещё одна чёрная пешка.

— Да, но сделал это неуклюже — он поскользнулся на мокром полу, упал и оказался достаточно низко, чтобы я мог его заколоть. Я колол его ножом, пока он не сделался похож на кусок сыра. — Я двинул вперёд коня. — Плохой способ.

— Годится любой способ, если вы остались невредимы.

— А как впервые убили человека вы, ваше высокопреосвященство?

— Я духовное лицо, моё оружие — слово, а не нож. — Чезаре пошёл слоном.

— Но вам доводилось убивать. — Я старался не смотреть на валяющуюся на полу маску. Но я всё равно видел её, видел очень ясно. — У человека, который хотя бы один раз убил себе подобного, особый взгляд.

Он мгновение смотрел на меня, потом пожал плечами.

— Я убил разбойника. Он хотел отобрать мой кошелёк.

— И вы тоже убили его ножом?

— Да, но сделал это неуклюже. — В полутьме снова блеснули его зубы. — Я сумел перерезать ему горло только с четвёртой попытки. Но мне было тогда всего лишь шестнадцать.

— Вы были очень молоды.

— Мы, Борджиа, быстро взрослеем и стареем. — Он пошёл ферзём. — У нас нет иного выбора. Мы все умираем молодыми.

— Но ваш отец не умер молодым и не постарел. — Из-за закрытых на щеколду дверей, словно в подтверждение моих слов, вновь раздался раскатистый хохот, сопровождаемый грудным журчащим смехом Джулии. Судя по его мощному хохоту, Родриго Борджиа был не только жив, но и полон сил.

— Он исключение из семейного правила, — сказал Чезаре. — Мой старший брат Педро Луис умер молодым. И одна из моих единокровных сестёр в Испании — тоже. — Он сказал это так, словно их печальная участь нисколько его не волновала. — Полагаю, следующим буду я.

— Быть может, вам следовало позволить тому разбойнику вас убить.

— Я надеюсь умереть более достойно.

— Мы все надеемся умереть достойно. — Я погладил ферзя, но пошёл слоном. — Скажите, почему вы убили того разбойника? Ведь вы наверняка могли его просто прогнать.

— Он меня разозлил. К тому же мне хотелось узнать, как это бывает.

— Убивать?

— Да. Я тогда подумал, что большинству из нас рано или поздно приходится кого-нибудь убить. Так почему бы не сделать это прямо сейчас?

Он взял одну из моих пешек...

Я взял его коня.

— А вы помните его лицо?

— Нет. А вы помните лицо того, кого вы убили в бане?

— Я никогда не запоминал лица мужчин, которых я убивал. — Это правда. Я длинно присвистнул, словно предавшись воспоминаниям, и постучал по короне ферзя. — Кого я помню, так это женщину. — Неправда.

— Женщину?

— Шлюху, — солгал я, запинаясь, словно мне было не по себе от дурных воспоминаниям. После того как мы переспали, она попыталась меня ограбить. Карлика все пытаются ограбить. Я начал с нею бороться, и она достала нож. Я вырвал его у неё... — Я пожал плечами. — Женщины умирают не так, как мужчины.

— В самом деле? — Чёрная ладья съела моего коня.

Я понятия не имел, так ли это на самом деле, и отнюдь не желал проверить эту теорию на практике.

— В самом деле, — с горьким смешком солгал я. — Эта сучка заслужила смерть, но я всё равно до сих пор помню её лицо. А вы когда-нибудь убивали женщину?

В сводчатой комнате этот вопрос упал, словно упавшая в лужу капля, от которой пошли круги.

— Нет, — весело сказал Чезаре Борджиа, двигая своего короля. — Женщины не стоят тех усилий, которые тратятся на убийство.

— Некоторые могут с вами не согласиться. А вы нашли того, кто распял этих шлюх на столах?

— Пока толпа из-за них не волнуется и народ не судачит о том, что кто-то приносит жертвы Сатане, не всё ли равно, найдём мы его или нет? В конце концов, это всего лишь шлюхи.

— Конечно, — согласился я. — А сколько всего их было?

— Думаю, две.

Насколько я смог выяснить, тихо и дотошно расспросив стражников семейства Борджиа, ленивых, праздных городских блюстителей порядка и хозяев таверн, в которых нашли тела, всего женщин было четыре. Четвёртой была девушка, которая погибла недавно... третьей — знакомая Кармелины, торговка фруктами Элеонора, — она погибла незадолго до свадьбы Лукреции Борджиа... второй — девушка, убитая через несколько лет после Анны, о которой до своих расспросов я даже не знал.

— Да, всего лишь шлюхи, — повторил за ним я. — Так не всё ли равно?

Чёрные глаза Чезаре Борджиа встретились с моими над шахматной доской. Я ласково улыбнулся.

— Вы сейчас были невнимательны, маленький человек-лев, — молвил он и взмахнул над доскою своей красивой рукой. — Думаю, мне до победы осталось всего шесть ходов.

— Это точно. — Я движением пальца повалил своего короля. — Ещё партию, ваше высокопреосвященство? И вы, возможно, расскажете мне о новостях от французского и испанского послов...

Мы спокойно вели лёгкую беседу, пока я заново расставлял на доске фигуры и пока мы играли. Угрозы из Франции; их король грозил вторжением, настаивая на своих претензиях на Неаполь.

— А из Испании пришли ещё более серьёзные новости — Хуан явился в Барселону и уже ухитрился всех там оскорбить. Ходит по улицам, распутничая, дерясь и убивая бродячих собак. Думаю, наш святой отец скоро напишет Хуану гневное письмо.

— Наверняка.

Вторую партию я выиграл. Чезаре Борджиа встал и потянулся, точно большой кот.

— Вы хорошо играете в шахматы, мессер Леонелло. Вы играете, как играл бы древний римлянин — окружаете фигуры вашего противника и проводите молниеносные атаки из арьергарда.

— А вы, ваше высокопреосвященство, играете как испанец. Никогда не отступаете, никогда.

Он улыбнулся. Я тоже улыбнулся.

— Похоже, La Bella до самого вечера не выпустит моего отца из своих коготков, — заметил он. — Как она ещё его не уморила?

Не говоря больше ни слова, кардинал Борджиа вышел вон. На руке его болталась чёрная полумаска.

Я взял с шахматной доски вырезанного из чёрного дерева слона, поставил его на ладонь. И с нарастающим охотничьим азартом, который я впервые почувствовал, когда гнался за убийцами Анны, подумал: а не нашёл ли я третьего душегуба.

Того, что был в маске.

ГЛАВА 11

За искрой пламя ширится вослед.

Данте^[97]

ДЖУЛИЯ

— Видишь? — Я прижалась спиной к спине Лукреции и положила ладонь на наши головы. — Ты теперь выше меня. Со дня свадьбы ты подросла. — Правда? — Узкое личико Лукреции просияло. — А мне казалось, что мои платья стали короче...

— Мы нашьём на подолы всех твоих платьев вышитые полосы ткани, — пообещала я. — Это даст тебе несколько дюймов, чтобы прикрыть туфли и к тому же так платья будут казаться новыми. — Я повернулась к двум модисткам, что хлопотали здесь же с образцами тканей и булавками во рту. — И не забудьте также перешить и её корсажи! Расставьте шнуровку и сделайте ещё одну вытачку под грудью. Рост — это не единственное, что у тебя увеличилось, — сказала я Лукреции.

Она посмотрела на свои небольшие груди, которые вдруг появились совсем недавно и были встречены с восторгом.

— Вы растёте не слишком быстро! — обвинила она их, но тут же блаженно вздохнула, когда модистки подошли к ней с висящими на руках образцами узорчатого бархата и начали прикладывать их к её телу.

Мне моя комната больше всего нравилась именно такой: разложенные там и сям в красивом, уютном беспорядке платья, перебирающие их швеи и служанки, щебечущие, словно птички, вертящаяся в середине всего этого мечтающая Лукреция и конечно же сетующий на что-то Леонелло.

— Я вам не вешалка, — пожаловался мой телохранитель, стряхивая с вытянутых ног в видавших виды сапогах повиснувший на них рукав. — Может, вы, дамы, всё-таки перестанете вешать на меня свою одежду? Dio. — Его мрачный вид совершенно не вязался с суетой модисток, носящихся с иголками, булавками и шелками, и он, пробормотав ругательство, вернулся к своей книге.

В начале ноября мы все вернулись из Витербо в Рим; в Рим, где наконец-то стало прохладно, и студёный ветер трепал гриву моей чудесной серой кобылы, когда я рысью въезжала в городские ворота, окружённая кольцом стражи. Даже в палаццо было теперь холодно, несмотря на горячие угли в жаровнях и на закрывавшие все окна тяжёлые ставни, и ночью я больше не надевала лёгких полупрозрачных рубашек, а облачилась в длинное подбитое соболями одеяние. Может быть, моя постель казалась холодной просто потому, что она была пуста. Мой Папа отослал нас обратно в Рим, но сам отправился по какому-то папскому делу в Питильяно. Правда, письма, которые он мне посылал, были достаточно горячи, чтобы согреть меня. Теперь, когда я сдалась и более не настаивала, чтобы Родриго дал Лауре свою фамилию, он снова был полон нежности и страсти — так он извинялся за нашу произошедшую из-за этого ссору. Конечно, он никогда не станет по-настоящему извиняться, но ведь могущественные люди никогда не просят прощения, верно?

— Я действительно выше тебя! — Лукреция улыбнулась мне, когда модистки начали снимать с неё мерки для удлинения подола. — Ты думаешь, я выше Санчи Арагонской?

— Неаполитанский посол сообщил, что она небольшого роста. — Мы с Лукрецией жадно глотали каждую новость, поступающую о Санче Арагонской — шестнадцатилетней внебрачной дочери будущего короля Неаполя, которая должна была стать невестой маленького Джоффре Борджиа, звеном, которое свяжет Неаполь с интересами моего Папы. О свадьбе должны были объявить только на Рождество, но Рим уже полнился слухами.

— Говорят, она хорошенькая... — Лукреция, хмурясь, посмотрела на свою грудь. — И соблазнительно пышная!

— Но она чернявая. — Я обняла Лукрецию за талию, держа перед нашими лицами украшенное резьбой ручное зеркальце. — Так что мы, две красавицы-блондинки, сможем справиться с нею в два счёта. И потому тебе надо обязательно сшить себе на свадьбу Джоффре новое платье. Новые подолы на старых платьях — это хорошо для повседневной носки, но на свадьбу Джоффре и Санчи явятся все сколько-нибудь важные персоны, и я не позволю, чтобы тебя затмила какая-то низенькая неаполитанская брюнетка. Я думаю, тебе надо будет сшить наряд из бледно-зелёного шёлка с рукавами из серебряной парчи, чтобы ты выглядела как русалка...

Лицо Лукреции, отражённое в зеркале, просияло, но лишь на мгновение.

— Как ты думаешь, мой отец позволит моему мужу Джованни Сфорца сопровождать меня на свадьбу? — нерешительно спросила она.

— Ты можешь его об этом попросить, — не задумываясь, ответила я. — А теперь померяй вот это платье с парой жёлтых рукавов.

— Я просила! А он говорит, что мой муж должен держаться от меня подальше, пока я достаточно не подрасту. Но я уже выросла! Мне уже четырнадцать лет, и я выше тебя!

Служанки переглянулись, и сделала им знак отойти. Лукреция сердито вытерла глаза тыльной стороной руки. Леонелло, сидя в своём углу и не слушая нас, перевернул страницу книги, а я тем временем продолжала натягивать на руку Лукреции жёлтый рукав.

— Отцы не всегда сразу замечают, что их дочери уже превратились в женщин, — успокаивающе прошептала я.

— Я графиня Пезаро, а между тем я не жила со своим мужем даже под одной крышей, не говоря уже о том, чтобы делить с ним постель. — Лукреция выпятила нижнюю губу. — Я замужняя женщина, но я всё равно живу в доме моего отца, делая переводы с греческого, уча французские глаголы и — и песни Машо. Я уверена — все надо мною смеются! Все думают, что мой муж меня не хочет, — они считают, что он не желает видеть меня в Пезаро, либо потому, что я некрасива, либо потому, что я незаконнорождённая.

— Чушь! — Я начала завязывать шёлковую шнуровку рукава, вытягивая газовую нижнюю сорочку сквозь модные разрезы. — Я следила за ним на твоей свадьбе, и могу сказать, что при виде тебя у него округлились глаза.

— Катерина Гонзага говорит, что он смотрел на тебя!

— Катерина Гонзага — дура. — Я пальцем приподняла подбородок Лукреции. — Через несколько недель Джованни Сфорца посетит нас с визитом — вот тогда ты сама увидишь. Он будет так упорно глазеть на тебя через стол, что меня даже не заметит. «А если он будет пялиться на меня, — про себя подумала я, — то я подхвачу кашель и буду оставаться в своей комнате, чтобы дать молодожёнам поговорить за ужином с глазу на глаз».

— Но когда он будет у нас с визитом, ему ведь не разрешат остаться на ночь, верно? — Лукреция глядела на меня, теребя свою манжету.

— Нет, — подтвердила я, беря второй жёлтый рукав и подходя к ней с другой стороны. Я уже получила по этому поводу вполне недвусмысленные инструкции от Его Святейшества.

«Ни в коем случае не пускай этого головореза Сфорца в постель моей дочери, — написал он мне из Питильяно. — Я хочу, чтобы они пока не вступали в фактические брачные отношения, — и мне плевать, если он пылает к ней страстью, он, чёрт возьми, вполне может и подождать».

— Ну, пожалуйста, замолви за меня словечко, — взмолилась Лукреция. — Попроси отца позволить мне стать настоящей женой.

— Я попрошу, — обещала я, но надежды, что Родриго согласится, почти не было. Мой Папа бывал иной раз упрям как бык.

Но с другой стороны, такой же упрямой была и его дочь. Её нижняя губа воинственно выпятилась.

— Я сошью себе новое платье не только для свадьбы Джоффре, но и для визита моего мужа, — решила она. — Что-нибудь завлекательное, чтобы выглядеть старше. Я внушу ему такую страсть, что наутро он увезёт меня на своём коне в Пезаро, что бы там ни говорил мой отец.

— Если он попробует это сделать, папская стража его тут же убьёт, — не отрываясь от своей книги, сказал Леонелло.

— Тогда он умрёт, а я уйду в монастырь, — мрачно сказала Лукреция. — Лучше уж я стану монахиней, чем позволю Санче Арагонской смеяться надо мною из-за того, что я всё ещё жена-девственница.

— Это она будет женой-девственницей, — сказала я, бросая из-за спины Лукреции предостерегающий взгляд на моего телохранителя. — Ведь она выйдет замуж за Джоффре, а ему, хоть он и милый мальчик, всего одиннадцать лет, и он никак не сможет скоро вступить с нею в фактические брачные отношения. Так что женой-девственницей останется Санча, и она не посмеет из-за чего бы то ни было смеяться над тобой.

— Правда? — Её маленькая белокурая головка повернулась ко мне, и я в который раз залюбовалась её изящной длинной шеей. Черты её лица были мелкими, глаза — не чисто голубыми, а серо-голубыми, её кожа имела склонность к прыщам, но благодаря её лебяжьей шее каждый поворот её головы был исполнен грации.

— Правда, — ответила я ей. — А если тебе хочется выглядеть старше и показаться Джованни Сфорца более искушённой, думаю, мы это устроим. Давай посмотрим. — Я принялась просматривать образцы тканей. — Тёмно-зелёный шёлк... нет он будет тебя бледнить. Жёлтый бархат — тоже нет, этот цвет слишком близок к цвету твоих волос. Розовая узорчатая парча — решительно нет, это для совсем юных девиц. — В моём распоряжении имелась целая группа модисток, которые одевали меня одну, и столько образцов тканей и вышивок, что хватило бы на сотню платьев. Респектабельные женщины Рима ни за что не стали бы со мною разговаривать или даже идти по той же стороне улицы, что и я, однако они проявляли живейший интерес к тому, во что я была одета. А если я была законодательницей моды, надо было делать это хорошо, поэтому ныне я тщательно продумывала фасон, цвет и отделку каждого нового платья; не то что в те дни, когда я просто надевала что-нибудь миленькое и считала, что мой туалет завершён. Разумеется, теперь я могла использовать свои знания и опыт, чтобы помочь Лукреции. — Нам нужно создать для тебя новый образ, — объявила я. — Такой, который покажет, что ты уже выросла. Для чёрного ты ещё слишком молода, но может быть, тёмно-синий... — Я набросила ей на плечи тонкий французский шёлк. — Да, это как раз то, что нужно.

— Вот с таким вырезом? — Лукреция оттянула корсаж на своей груди вниз.

— Нет, вот с таким. — Я вернула её корсаж на место. — Но мы отделаем его чёрным французским кружевом, так ты будешь казаться искушённей. Надеюсь, французы не станут вторгаться в Неаполитанское королевство; тогда мы не смогли бы достать это кружево.

— Упаси бог, как это можно, чтобы вы, дамы, остались без кружева, — из-за своей книги сказал Леонелло, но мы с Лукрецией не стали обращать на него внимания.

После того как модистки ушли, я усадила Лукрецию на стул и занималась её внешностью час — придала форму её бровям и показала ей, как использовать пудру, чтобы скрыть красные прыщики, которые иногда появлялись на её коже.

— Думаю, если на свадьбу Джоффре ты наденешь бледно-зелёное, то я буду одета в платье цвета морской волны. Никто не сможет соперничать с двумя эффектными блондинками, одетыми в похожие цвета. Рядом с нами Санча Арагонская будет выглядеть как какая-нибудь неаполитанская растрёпа.

— На самом деле я вовсе не хочу, чтобы она была уродиной, — захихикала Лукреция, к которой вернулась её всегдашняя жизнерадостность. — Джоффре заслуживает красивой жены.

— Конечно, — согласилась я. — Но при условии, что она всё-таки менее красива, чем ты. А теперь втяни щёки — я покажу тебе, как надо румяниться, чтобы твои скулы казались выше. Имей в виду, достаточно одного мазка — мы же с тобой не хотим, чтобы румяна заметил Его Святейшество. Он отлучит меня от Церкви, если я накрашу его дочь как куртизанку. Мужчинам бесполезно говорить, что такая светлая кожа, как наша, нуждается в небольшом подкрашивании. Мужчины в этом ничего не понимают, тем более если они служители Церкви...

— Вы были с нею очень добры, — заметил Леонелло, когда Лукреция, порозовевшая и сияющая, наконец убежала, чтобы попрактиковаться в танцах, поскольку я сказала ей, что даже её отец не станет запрещать ей танцевать с Джованни Сфорца.

— В самом деле? — Я сделала служанкам знак выйти и обняла высокую резную спинку стула. Мне внезапно надоела женская суета. — А я сомневаюсь.

— Эта девочка всю свою жизнь прожила в тени всех этих властных братьев и ещё более властного отца. Не говоря уже о своей стерве-матери — по-моему, такая мать хуже, чем никакой. — Леонелло посмотрел на мой расписной потолок. — У неё нет сестёр, и в её окружении долго вообще не было женщин, кроме мадонны Адрианы, а та всегда принимает сторону её отца. Но теперь рядом с нею находитесь вы, самая красивая и знаменитая женщина в Риме, и вы могли бы отмахнуться от неё, как от надоедливого щенка, но вы этого не делаете. Вместо того чтобы отшить её, вы помогаете ей стать женщиной.

— Всё-таки не настоящей женщиной. — Я положила голову на сложенные на столе руки. — Я не могу помочь ей стать настоящей женой, как она хочет. Но с другой стороны, я и сама не настоящая жена, так как же я могу помочь в этом ей?

— Может, вы хорошенько попросите Его Святейшество, встав на свои украшенные ямочками колени?

— Откуда вам известно, что у меня на коленях ямочки? — в смущении спросила я.

— Я подслушал, как ваша служанка Таддеа за пять скудо рассказывает стражнику, как вы выглядите, когда принимаете ванну.

— Я поговорю с ней, — без особого негодования сказала я. Мои служанки любили меня, они болтали и сплетничали со мною, но все они бесстыдно злоупотребляли моим доверием — крали мою косметику, носовые платки, туфли и другие мелкие вещи из моего гардероба, думая, что я их не хвачусь, и продавали пряди моих волос для любовных сувениров. Чаще всего я притворялась, будто ничего не замечаю. Как я могла винить их в том, что они, когда представляется такая возможность, зарабатывают на стороне? Сама я родилась в богатой семье и могла жить в достатке, а у моих служанок было только их жалованье (притом моя свекровь платила самое скудное жалованье в Риме). Так что если Пантесилея крала мои духи, а Таддеа за несколько лишних монет рассказывала кому-то, как я выгляжу, когда принимаю ванну, то и на здоровье. — И с Папой я поговорю тоже, — добавила я. — Заступлюсь перед ним за Лукрецию, хотя это ничего не даст. Его решение непоколебимо. Он не желает, чтобы этот брак был осуществлён фактически.

— Ну, разумеется. — Леонелло заложил книгу на том месте, где читал, и отложил её в сторону. — Если Лукреция останется девственницей, он всегда сможет аннулировать этот брак, чтобы заключить новый, более выгодный.

— Если Лукреция останется девственницей, то она по-прежнему будет в первую очередь дочерью Его Святейшества, а не женой Сфорца.

— Я вижу, ваша хорошенькая головка годится не только для того, чтобы на ней росло огромное количество волос.

— Вы невыносимы, — сказала я, однако рассмеялась. Я нисколько не возражала против грубости, которой отличался мой телохранитель. Напротив, я находила её забавной и освежающей после медоточивых комплиментов всех тех, кому что-то от меня было надо. — Встаньте, Леонелло.

— Зачем?

— Затем, что я хозяйка этого дома, и я так велю.

— Мне платят за то, чтобы я вас защищал, а не за то, чтобы я вас слушался.

— Я обижусь, — предупредила я. — Вы же не хотите, чтобы я надулась? Святой отец говорит, что мой надутый вид может сокрушить любые городские ворота.

— Кто я такой, чтобы противоречить святому отцу?

Леонелло встал, и я взяла мерную ленту, которую оставила на столе одна из моих модисток.

— Раскиньте руки, — велела я и измерила длину его руки.

— Вы измеряете меня, чтобы растянуть на дыбе? — поинтересовался он, пока я мерила окружность его запястий и груди и длину его спины. — Уверяю вас, в этом нет нужды. Если вы желаете наказать меня за грубость, вам достаточно запретить мне пользоваться библиотекой.

— Я обещала вам новую ливрею, — ответила я. — Вы меня позорите этими вашими поношенными сапогами и камзолом, который вам велик. Я устанавливаю моду в Риме, и я не желаю, чтобы мой авторитет подрывал плохо одетый телохранитель.

— Dio, кому какое дело, во что я одет? Никто никогда этого и не заметит.

— Чепуха, вы могли бы прекрасно выглядеть, если бы только захотели. Все служанки сходили бы по вам с ума. — Я подумала о Кармелине, которая смущённо отводила глаза, когда я задавала ей вопросы про Леонелло. — Возможно, вы могли бы кое-что для меня сделать, после того как я закончу вас измерять, — с невинным видом добавила я. — Не могли бы вы сходить на кухни и поговорить с синьориной Кармелиной?

— И о чём вы мне прикажете говорить с нашей вспыльчивой кухаркой? — Ага, в его карих глазах зажёгся интерес — и мне это доставило немалое удовлетворение. Кармелина была по-своему импозантной женщиной, не хорошенькой — для этого у неё было слишком длинное лицо, и к тому же она почти всё время хмурилась — однако у неё были красивые тёмно-карие глаза, вспыхивающие при каждой смене настроения, и от неё всё время дразняще пахло корицей, мёдом или полынью. И ополаскиватель из розмарина, которым я заставила её воспользоваться, помог ей обуздать чрезмерную пышность её курчавых волос. Я дала ей целую склянку и заставила её поклясться душой святой Марфы, что она будет им пользоваться.

— Вы могли бы сказать Кармелине, чтобы она пришла поговорить со мной, когда у неё выдастся передышка между приготовлением обеда и ужина, — нарочито небрежно ответила я. — Кстати, вы обратили внимание на то, что она сделала со своими волосами? Думаю, вы не заметили; мужчины никогда не замечают таких вещей... Да, скажите ей прийти поговорить со мной насчёт ужина со Сфорца.

— Насчёт меню? — спросил Леонелло. — Он же, насколько я знаю, господин небольшого городка и наверняка часто охотится в его окрестностях. Так что он съест всё что угодно, лишь бы оно было достаточно тяжело ранено, чтобы не уковылять с его тарелки.

— Нет, Кармелина может решить вопрос с меню сама. Мне просто надо ей сказать, что в тарелку Сфорца следует положить одну-две дополнительных специи. — Я опустилась на колени, чтобы измерить окружность лодыжек Леонелло. Его ноги даже в сапогах выглядели искривлёнными, и я подумала, что они, наверное, болят. Я никогда не видела, чтобы он хромал, и не слышала, чтобы он жаловался, но всё-таки была убеждена, что очень часто ему бывает больно ходить.

— И в каких же специях так нуждается граф Пезаро? — Похоже, мой телохранитель был позабавлен. — Может, ему недостаёт соли? Хотя я видел его и недолго, мне он показался весьма пресным малым. Думаю, если бы вы сказали малышке Лукреции, что её муж — законченный зануда, она бы так не рвалась прыгнуть к нему в постель.

— Меня беспокоит не её пыл, а его. — Закончив снимать последние мерки с Леонелло, я встала и выпрямилась. — Видите ли, я получила от Его Святейшества письмо, и он пишет, что если синьор Сфорца начнёт ухаживать за Лукрецией слишком пылко, то он должен... почувствовать недомогание.

Леонелло откинул свою темноволосую голову и захохотал.

— Как же хитёр наш Папа, — заметил он. — Ничто не отвлекает мужчину от мыслей о любви так, как хороший понос.

— Если появится такая необходимость, Кармелина будет знать, что использовать. Так вы, Леонелло, по-прежнему считаете, что я была добра к Лукреции? Её отец намерен держать её вдалеке от её мужа неопределённо долго, а я ему в этом помогаю.

Тёмные глаза моего телохранителя смотрели на меня изучающе.

— Знаете, вы могли бы бросить ему вызов. Ведь его здесь не будет, когда граф Пезаро явится с визитом.

Я подумала о нашей с Родриго ссоре из-за Лауры и Орсино. За нею с его стороны последовали две недели ледяного молчания, во время которых я всё время плакала, боясь, что потеряла своего Папу и что он, быть может, утешился с какой-нибудь куртизанкой. «Ему нужна ласка, а не бунт», — сказала мне мадонна Адриана, а я чувствовала себя слишком несчастной, чтобы её отбрить. Сейчас наши отношения снова были безмятежны... но они таковыми не останутся, если я приму сторону папской дочери против её святого отца.

— Я не смею, — сказала я Леонелло, складывая и убирая мерную ленту. — Просто не смею. Видите ли, я всего лишь глупая девчонка и к тому же не очень-то смелая. А сейчас в приёмной меня ждут восемь человек, пришедших просить милостей у Его Святейшества, а заставлять этих лизоблюдов долго ждать невежливо, не так ли?

КАРМЕЛИНА

— Чем вы их накормили?!

Я взглянула на мерзкого коротышку Леонелло, стоящего у моего локтя. С моего места на лестничной площадке я смогла украдкой, через частокол из лакеев, посмотреть на шальных гостей, которые только что встали из-за стола, съев приготовленный мною ужин.

— Просто едой, — неопределённо ответила я.

— Вы что, добавили в неё какое-то зелье? — Леонелло встал на цыпочки, пытаясь разглядеть гостей за шеренгой лакеев. — Dio. Да вы только на них посмотрите!

— Им хорошо.

— Можно сказать и так.

Мадонна Адриана наняла сладкоголосый хор из Феррары развлекать после ужина синьора Сфорца и его свиту — однако отчего-то никто, похоже, не слушал их пения. Гости смеялись, флиртовали, словно захмелевшие бабочки, перепархивали в большой зал, одетые в яркие атласные платья дамы кружились и объявляли, что хотят потанцевать, а мужчины, прижимая руку к сердцу, клялись им в вечной преданности. Одна из дам, одетая в бледно-голубое, потеряла туфельку, и, когда сопровождавший её кавалер встал на колено, чтобы надеть её обратно на жеманно протянутую ножку, обвила пальцем его ухо и что-то прошептала. У мадонны Джулии с обеих сторон было по поклоннику, и оба читали ей стихи, восхваляя её красоту, а потом чуть не подрались за право пододвинуть ей стул. Чезаре Борджиа окружали сразу четыре дамы, они встряхивали своими локонами и надували губки, а он сидел в своём светском одеянии из тёмного бархата, похожий на свернувшуюся змею. Что же до почётного гостя синьора Сфорца, то Адриана да Мила, не смущаясь, села всей своей толстой облачённой в тёмно-зелёный бархат тушей между ним и его женой, однако это отнюдь не помешало им обмениваться взглядами за её спиной.

— Певцы, — громко сказала мадонна Адриана, перекрыв и смех дам, и произносимые шёпотом шутки, — певцы приготовили для вашего увеселения прекрасную подборку любовных песен.

— Плохой выбор, — присвистнув, сказал Леонелло. — Лучше бы они исполняли мрачные литургические песнопения об адском огне.

Впрочем, насколько я могла судить, певцов никто всё равно не слушал. Все гости плыли на волне блаженства, хихикая и обмениваясь многозначительными взглядами, преувеличенными комплиментами и тайными ласками, а Лукреция и её муж парили выше всех в хрупком стеклянном пузыре, молча глядя друг на друга поверх головы мадонны Адрианы. Даже Чезаре Борджиа улыбнулся при виде света, которым горели глаза его сестры.

— А ведь вечер начинался так плохо, — прошептала я, когда хор начал сладкозвучно петь. Как и хороший хлеб, хороший ужин тоже требует присутствия определённых ключевых ингредиентов, а именно чуточки доброй воли, чуточки юмора, хорошей дозы смеха и щепотки романтики. А между тем я посмотрела нынче днём на графа Пезаро, когда он спешивался во дворе, и подумала, что вечер вряд ли будет хоть сколько-нибудь успешным. Он, широко шагая, вошёл в дом с сердитым угрюмым видом, и его провинциальные капитаны последовали за ним, похожие на взъерошенных боевых петухов. В обществе мадонны Джулии, мадонны Лукреции и сопровождающих их гордых, как павлины, ухоженных дам, он выглядел небритым парией, и даже снизу, из кухонь, я слышала, как он громко жалуется Чезаре Борджиа, хлопая кожаными перчатками по ладони и требуя сказать ему, когда святой отец пошлёт солдат дома Сфорца сражаться с французами. У него едва ли нашлись два слова для молодой жены, к которой ему было не позволено прикасаться. Я подумала, что вечер наверняка будет неудачным — синьор Сфорца будет раздражительным, а Лукреция от недостатка внимания совсем падёт духом.

Но вместо того...

— Что вы положили в пищу? — не унимался Леонелло.

— Да ничего особенного! — Действительно, то был обыкновенный ужин. Конечно, я немного дала волю своей фантазии. Вместо того чтобы просто обратиться к странице 37, подраздел «Закуски» я вместо обычных в таких случаях сыров и приправленныхпряностями фруктов приготовила засахаренные цветы можжевельника и цукаты из апельсиновой кожуры. Не говоря уже о жареном павлине с гарниром из засахаренных кедровых орешков и коричных палочек вместо обычного острого соуса, положенном на груду розовых лепестков... о свежих устрицах, поджаренных в небольшом количестве сливочного масла, вложенных обратно в свои раковины и политых соком, выжатым из апельсина... о жаренном на гриле морском окуне под соусом, придуманном мною лично и состоящим из розового вина, лососёвой икры и мелко нарезанных трюфелей... — Меню мне оставил маэстро Сантини. — Я пожала плечами. — Теперь он часто так делает.

— О чём вы думали? Было задумано, чтобы граф Пезаро ни в коем случае не попал в постель к своей жене. А одних этих ваших устриц довольно, чтобы член встал у мраморной статуи. — Леонелло посмотрел на меня, склонив голову набок. — Но может быть, вы вовсе не думали о нашем добром синьоре Сфорца? Может быть, Signorina Cuoca сохнет по своему собственному возлюбленному? Это ведь я, не так ли? Вы не могли и далее сдерживать похоть, которую испытываете к моей маленькой персоне, и она передалась еде.

— Не говорите глупостей, — сказала я Леонелло. Однако что-то таки попало в еду, потому что я собственными глазами видела, как гости возбуждаются всё больше и больше, когда, крадучись, вышла на галерею, чтобы посмотреть на гостей в столовой после того, как смех в ней стал неприлично громок. Гости, развалясь, сидели вокруг стола, украшенного венками из плюща и зимних лилий, все они захмелели и флиртовали напропалую, едва сдерживаясь под осуждающим взором мадонны Адрианы. Один из капитанов графа Пезаро одной рукой обнимал рыжеволосую красотку, а другой клал ей в рот устрицу. Красавица закрыла глаза и проглотила её с чем-то средним между стоном и хихиканьем. Чезаре Борджиа удобно сидел между двух жаждущих его ласк женщин, которые по очереди кормили его засахаренными цветами. Другой капитан графа Пезаро обнимал спинку стула мадонны Джулии, умоляя её распустить волосы. Мадонна Адриана подозвала дворецкого и велела ему не подавать больше вина, и едва она повернулась к синьору Сфорца спиной, как он схватил с блюда, где был павлин, бутон розы и кинул его мадонне Лукреции на колени. Я увидела, как она покраснела и бросила на него томный взгляд; и хотя граф Пезаро начал вечер раздражёнными вопросами по поводу французов и своего контракта с Папой, кончал он его, неотрывно глядя на свою молодую жену. Он всё смотрел, смотрел и не мог, насмотреться. Я со своего места на верхней галерее видела, как его глаза сделались нежными, а она вся светилась, юная, цветущая в своих тёмно-синих шелках.

Хотя все гости более или менее сдерживались под нежные прихотливые мелодии феррарских певцов, я видела прячущиеся за юбки сплетённые руки, шепчущие на ушко губы, и мускусный запах, идущий от приготовленных мною трюфелей и лососёвой икры, показался мне сильнее, чем сладкие звуки латинских любовных песен. Монсеньор Сфорца тронул Лукрецию за локоть, чтобы привлечь её внимание к началу новой песни, и я увидела, как у неё перехватило дыхание.

«О Господи», — подумала я.

— А что вы вообще тут делаете? — спросил Леонелло. — Разве вам сейчас не положено, например, чистить котелок? Или фаршировать курицу? Или мучить судомойку?

— Дворецкий сказал, что они очень быстро пьют вино, вот я и принесла ещё. — И я подняла графин, который взяла с собой, чтобы иметь предлог подняться по лестнице и взглянуть на гостей ещё разок. — А сейчас извините, я кое-что забыла.

Чтобы быть точнее, я забыла взять укропное масло для кубка графа Пезаро — дело в том, что укропное масло выворачивает кишки наизнанку. А единственное, что сейчас заставит графа оторвать глаза от его молодой жены, это необходимость отлучиться в уборную и довольно длительное пребывание там.

— Что? — Я, подбоченясь, посмотрела на высохшую руку святой Марфы, после того как спустилась в свою комнату за пузырьком с укропным маслом, которое я по приказу моей хозяйки неохотно оставила для мужа Лукреции. Мне вдруг показалось, что золотое кольцо на руке святой Марфы неодобрительно блеснуло, и я могла бы поклясться, что один из её согнутых иссохших пальцев слегка разогнулся и показывал прямо на меня. — Если мадонна Джулия приказывает мне сделать так, чтобы у одного из гостей случился понос, у меня просто нет выбора! И самой ей это тоже не нравится, так что нечего меня обвинять.

Святая Марфа по-прежнему меня не одобряла, во всяком случае, не одобряла её рука. Как отрезанная рука может выглядеть неодобрительно, я не знаю, но она так выглядела. И я с сердитым стуком закрыла коробку из-под специй и затолкала её подальше на полке, так что она оказалась за моим гребнем и маленькой склянкой ополаскивателя для волос, который мадонна Джулия заставила меня взять.

— Я не припоминаю, чтобы я просила у тебя совета, — сказала я своей небесной покровительнице, пряча в рукаве пузырёк с укропным маслом. — Если на то пошло, то я также не помню, чтобы я открывала твою коробку, так что просто не попадайся мне сейчас на глаза и не мешай заниматься делом!

— Так вы его разглядели? — накинулись на меня служанки, едва я переступила порог кухонь. — Синьора Сфорца? Как он вблизи? Красив?

— Эти важничающие провинциальные вельможи все выглядят одинаково, один похож на другого. — И я затянула на талии свежий передник.

— Синьорина Кармелина никогда не смотрит на мужчин, — смеясь, сказала одна из самых старших служанок. — Разве вы всё этого ещё не поняли? Если что-то нельзя приготовить в котелке или поджарить на вертеле, то для неё это просто не существует.

Они добродушно надо мной посмеялись, а я нахмурилась. Собственно говоря, иметь такую репутацию было просто замечательно. Марко сдержал слово и сохранил в тайне наши ночные соития, происходящие время от времени после того, как он выигрывал в примьеру, — так что для всех прочих я оставалась неприступной мадонной кухонь, на которую не действовало ни красивое мужское лицо, ни льстивая улыбка. Быть неприступной и неромантичной — это хорошо, во всяком случае, когда речь идёт о кухонной иерархии.

— За работу, — приказала я служанкам, хлопнув в ладоши, и они послушно разошлись по своим местам. Ужин был завершён, но у нас впереди было ещё несколько часов работы. Марко и помощники повара уже готовили подносы со сладостями, которые надо было послать наверх в качестве средства, способствующего пищеварению, подмастерья и кухонные мальчики уже подметали и мыли пол и чистили и драили котелки и столы. Я взяла с блюда оставшуюся несъеденной устрицу и положила её в рот, глядя, как мимо, пошатываясь под тяжестью груды грязных суповых чашек, идёт Бартоломео. Сгрузив посуду, он вытер взмокший от идущего от очагов жара веснушчатый лоб. — Наполни глиняный горшок жирными сливками и взбей их так, чтобы образовалась горка, — сказала я, схватив его за рукав и поедая ещё одну устрицу. С этими устрицами я действительно превзошла сама себя. — Мы пошлём блюдо взбитых сливок наверх вместе с печеньями.

— Да, синьорина.

— Оттавиано, присмотри за судомойками и кухонными мальчиками. Я хочу, чтобы эти сковородки вымыли и вытерли сейчас же. Томмазо, вынеси и выброси павлиньи кости и прочие объедки, пока они не протухли и не начали вонять. Бруно, Уго, займитесь полами. — Судомойки и кухонные мальчики бегали, повинуясь моим хлопкам, точно генеральские ординарцы, а я встала рядом с Марко, готовя подносы с обсыпанным сахаром печеньем, засахаренными орешками и разрезанными и политыми мёдом фруктами.

— ...мы все знаем, зачем он здесь на самом деле! — Мой кузен спорил с находящимися под его началом тремя лакеями, которые подавали еду. Они как раз принесли дополнительные тарелки из майолики и кубки для того, чтобы поставить на подносы. — Синьор Сфорца приехал не только затем, чтобы узнать, как там дела с контрактом, который он заключил с Папой, он собирается наконец переспать со своей женой! Ставлю четыре к одному, что ночью он проскользнёт в её спальню.

— Ставлю двадцать скудо один к четырём, что у него ничего не выйдет, — живо ответил один из лакеев. — Мадонна Адриана этого не допустит. Она охраняет мадонну Лукрецию, как стерегущий сокровища дракон!

— Дракона можно убить. — Марко раскрошил горсть засахаренных кедровых орешков и ладонью впечатал крошки в мягкий сдобренный пряностями персик. — Любовь победит, она всегда побеждает. Так что попрощайся со своими двадцатью скудо.

Надо будет попозже сказать Марко, чтобы он отказался от этого пари, не то он проиграет ещё больше, чем обычно. «Дурак, — подумала я, отправляя в рот ломтик сладкого персика. — Мой кузен — дурак». Но я не могла отвести взгляд от его широких плеч и мускулов, задвигавшихся под его рубашкой, когда он поднял первый из тяжёлых подносов. А мои служанки воображали, будто я никогда не смотрю на мужчин.

— Синьорина? — уныло позвал меня Бартоломео из прохладной кухни. — Я уже достаточно взбил сливки? — Его правая рука бессильно висела, словно кишки, вытащенные из забитой свиньи.

— Сними сверху пену, добавь тонко размолотого сахару и розовой воды и продолжай взбивать ещё столько времени, сколько надо, чтобы прочесть все молитвы по чёткам. — Я опустила палец в глиняный горшок и попробовала сливки на вкус. Они были почти хороши, но всё-таки ещё недостаточно воздушны. — Когда достаточно их взобьёшь, вывали их на тарелку и укрась веточками розмарина. И смотри, парень, не вздумай говорить, что ты устал. Ты же хочешь когда-нибудь стать таким же сильным, как маэстро Сантини?

Бартоломео тоже посмотрел на широкие плечи Марко.

— Полчаса, — пробормотал он и принялся взбивать сливки с таким пылом, словно в них забрался его самый заклятый враг. Я улыбнулась, хотя мне внезапно пришло в голову, что взбитые сливки — тоже неподходящее блюдо. Ещё одно кушанье для любовников — когда я в прошлый раз послала вбитые сливки мадонне Джулии и её Папе, большая их часть осталась на постельном белье, как будто святой отец использовал их, чтобы расписать свою любовницу, как художник пишет картину. Если я оставлю миску сливок себе, может быть, Марко распишет ими меня...

Но всё это неважно. Я знала, что должна сейчас сделать, и это не имело никакого отношения к праздным мечтам о постельных утехах.

— Где кубок синьора Сфорца? — спросила я Марко и в последний раз потрогала приготовленное мною сооружение из коринки и каштановых оладий.

— Вот он, — ответил Марко, показав кивком головы на серебряный кубок, предназначенный для почётного гостя. — Певцы уже начали петь?

— Начали, но вряд ли их песни можно расслышать, как следует, из-за хихиканья и всеобщего флирта. У половины гостей уже назначены свидания, а вторая половина пьяна.

— Ничего, пусть подмастерья тоже послушают феррарских певцов, — сказал Марко, когда лакеи унесли все сладости. — Если им, конечно, удастся найти щель в дверях.

Подмастерья гурьбой двинулись наверх, издавая радостные клики, которые, однако, тут же стихли, когда кухни остались позади и они стали на цыпочках подниматься по мраморной лестнице палаццо в поисках места, откуда можно будет послушать музыку. Кухонные мальчики уже смели и смыли с пола просыпавшийся сахар и пятна горячего жира, которые неизменно украшают каменные плиты после долгого вечера, полного трудов; мальчики, следящие за очагами, прикрыли огонь поленьями, чтобы он горел долго и спокойно; а Марко пошёл запирать винный погреб. Никто не смотрел на меня, и я протянула руку к серебряному кубку.

— Кармелина?

Я повернулась к двери кухонь. Там стояла Джулия Фарнезе, перекинув через руку шлейф своего шёлкового абрикосового платья и глядя на меня. Я скорее почувствовала, чем услышала, как кухонные мальчики за моей спиной замерли, уставившись на неё, и мальчики, следящие за очагами, тоже побросали работу, чтобы воззриться на этого сказочного золотого феникса, выглядящего совершенно неуместно среди грязных сковородок, суповых чашек и поварёшек.

— Кубок синьора Сфорца, — тихо сказала мне наложница Папы. — Я отнесу его сейчас.

— Да, мадонна. — Я присела в реверансе и протянула ей пузырёк с укропным маслом, который я собиралась вылить в вино. — Я знаю, что вы сейчас скажете. Я видела, в каком он настроении, и понимаю, что от меня требуется...

— Оставим это. — Она с улыбкой взяла тяжёлый кубок в обе руки. — Я думаю, Лукреция может нынче делать со своим мужем всё, что ей хочется, а вы?

— Но мадонна Адриана, — выдавила я из себя. — Разве она...

Джулия оглядела ряды кубков.

— Который здесь её?

Я показала.

— Я видела её там, наверху, — она следит за всеми, точно коршун. Особенно за синьором Сфорца.

Джулия взяла из моей руки пузырёк и задумчиво вылила его в кубок мадонны Адрианы.

— Может быть, и нет.

Я почувствовала, как во мне поднимается смех. Может статься, я налила слишком много розового вина в тот соус, где были трюфеля и лососёвая икра, но сейчас я не могла подавить хихиканье.

— Чем вы их накормили? — спросила Джулия, хихикая в ответ.

— Почему все меня об этом спрашивают?

— Потому что к тому времени, как все наелись устриц, Лукреция и синьор Сфорца держали под столом друг друга за руки. К тому времени это было самое невинное из того, что происходило под столом.

Я не смогла ответить, просто прыснула со смеху, а она взяла два кубка вина и пошла обратно наверх.

— Над чем ты смеёшься? — спросил Марко.

— Ни над чем. Попробуй вот это. — Я положила последнюю устрицу ему в рот и нажала пальцами на его губы, чтобы удостовериться, что он проглотил последнюю каплю острого соуса. Он посмотрел на меня, и его брови взлетели вверх.

— Вкусно, — сказал он, проглотив устрицу.

— Я знаю.

Вскоре в кухни дошла весть о том, что мадонна Адриана чувствует себя неважно и ушла к себе и после этого остальные гости решили разъезжаться. Собственно, гости в зале начали расходиться сразу среди сдавленного смеха, перешёптываний и шуршания юбок, и, заглянув в зал с лестничной площадки, я увидела, что дама в бледно-голубом сплелась в объятиях с мужчиной, который надел ей на ногу потерянную туфельку, они целовались и ощупью поднимались наверх, к спальням. Ещё одна пара обнималась в широких дверях зала. Что касается синьора Сфорца и Лукреции Борджиа, то их нигде не было видно.

— Хорошо, — сказала я вслух и бодро пошла вниз, в кухни, чтобы сунуть последний грязный котелок в лохань с водой и помахать рукой оставшимся в кухнях служанкам и кухонным мальчишкам. — Работайте дальше, — весело сказала я и вприпрыжку побежала по чёрному коридору. Что это, кажется, костлявая Пантесилея обнимается в лестничном колодце не с одним, а сразу с двумя стражниками?! Я вплыла в мою тихую маленькую пахнущую оливковым маслом комнату и с удовлетворением увидела, что рука святой Марфы не высунулась из своей коробки, чтобы меня укорить. Собственно, мне показалось, что она мною, в общем-то, довольна. Я погладила высохшую руку, потом пошарила на полке за коробкой. И нашарила лайм.

— Маэстро Сантини?

Усталый судомойщик на мгновение перестал мести пол, чтобы ответить на мой вопрос.

— Он вышел, чтобы подышать воздухом и помочиться, так он сказал. — Судомойщик фыркнул. — Наверное, поэтому он сначала зашёл в свою комнату за плащом, кошельком и коробочкой с костями.

— О! — Мой голос прозвучал глухо. Судомойщик озадаченно посмотрел на меня, и я знаком показала ему, чтобы он продолжал мести. Он был в кухнях одним из последних; большинство остальных хихикающими парами расходились по разным тёмным углам. Из-под стола раздалось исступлённое «мяу», и я увидела своего старого знакомого, одноухого кота, в экстазе спаривающегося с гладкой маленькой кошкой, которая обыкновенно ловила мышей в винных погребах. — И вы тоже?! — прошипела я. — Я наготовила таких кушаний, что все в доме пылали страстью, даже чёртов кот, и что же, мне из этого ничего не достанется?

У меня возникла смутная мысль — пойти на крышу, чтобы вдоволь глотнуть свежего воздуха и охладить кровь, но когда я взбиралась по лестнице, я увидела на другой стороне галереи мерцание свечи.

— Ш-ш. — До меня донеслось тихое хихиканье. — Не так громко, не то нас услышат! — Свеча оплыла и едва не погасла, когда к девушке прижалась более высокая тёмная фигура и наклонила голову к её лицу. Я затаила дыхание и отступила назад, в темноту, и мгновение спустя мимо меня, шурша юбками, пронеслась папская дочь; её лицо сияло, и она за руку тащила за собой своего мужа, графа Пезаро, двадцатисемилетнего высокого, темноволосого, с модной короткой бородкой и усами. На его лице играла чувственная полуулыбка, и он мчался за своей молодой женой, как мальчишка. С ещё одним взрывом приглушённого смеха они оба исчезли в спальне мадонны Лукреции, и я услышала, как в её двери щёлкнул замок.

Моё настроение несколько улучшилось, и я невольно улыбнулась. Пожалуй, я пойду не на крышу, а в кухню, и сделаю новобрачным поссет. Всего один кубок, потому что влюблённые всегда пьют из одного кубка.

— Ты что это, девушка, шпионишь за моей сестрой?

Я дрогнула и обернулась. Несмотря на слова, я заподозрила, что это Леонелло, потому что он любил бесшумно подкрадываться ко мне сзади со своей шельмовской ухмылкой, ибо знал, как это выбивает меня из колеи. Но глаза, сверкнувшие на меня из мрака, были на одном уровне с моими — на меня смотрел Чезаре Борджиа, и выражение его лица не предвещало ничего хорошего.

— Ваше высокопреосвященство. — Я поспешно присела в реверансе; моё сердце всё ещё колотилось как бешеное. За его спиной стоял его страшный телохранитель, Микелотто, бесцветный и всегда молчащий, и я не знала, кто из них испугал меня больше, когда они вдруг появились из темноты. — Прошу прощения, ваше высокопреосвященство. Я вовсе не хотела мешать. Пожалуйста, извините меня...

— Я тебя не извиняю. Ты шпионила за моей сестрой?

— Э-э — нет. Я собиралась принести ей горячего поссету. — От его взгляда у меня по-прежнему частил пульс. Мои глаза наконец привыкли к темноте, и теперь я хорошо видела его тонкую, как клинок, облачённую в тёмный бархат фигуру, его сложенные на груди руки и спутанные волосы. Он прислонился к стене и в своём тёмном одеянии походил на ещё одну ночную тень. — Горячего вина с пряностями и молоком.

— Я знаю, что такое поссет.

Наступило неловкое молчание. Я подумала, не стоит ли мне вернуться в кухни, однако он не говорил, что я могу идти, и я подумала, что благоразумней будет не двигаться с места. Это было всё равно, что стоять перед свернувшейся змеёй. Его отец походил на рассерженного фыркающего быка, и, завидев его, я чувствовала, что надо бежать со всех ног. Но перед замершей змеёй надо было тоже замереть и не двигаться, покуда тебе не скажут, что можно.

— Новобрачная становится настоящей женой. — Он посмотрел на дверь, за которой скрылись Лукреция и её муж. — Святой отец будет мною недоволен.

«Тогда зачем?» — подумала я, но мне хватило ума не задать свой вопрос вслух. Я понятия не имела, для чего молодому кардиналу Борджиа понадобилось мыслить вслух в присутствии служанки — возможно, ему стало грустно, когда он увидел, что его младшая сестрёнка вот-вот станет взрослой женщиной. Но если князь церкви снисходит до того, чтобы думать вслух в твоём присутствии, это вовсе не значит, что ты должна что-то отвечать.

Его глаза встретились с моими, как будто он услышал мой невысказанный вопрос.

— Мне трудно хоть в чём-либо отказать сестре, — сказал он. — Сфорца — осёл, но, если она его хочет, она его получит. — Его белые зубы блеснули в улыбке. — Само собой, если он нынче не будет с нею нежен, я перережу ему горло.

Я не знала, что можно на это сказать.

— Святой отец будет во всём винить мадонну Джулию, — услышала я свой голос. — Это ей он поручил проследить, чтобы нынче ночью они не сошлись.

— Тебе нравится мадонна Джулия? — спросил он, но без особого интереса. Его глаза снова заглянули в мои.

— Да.

— Она похлопает глазами, и он её простит. — Чезаре явно не питал никакого интереса к Джулии Фарнезе. — Если бы святой отец поел сегодня устриц и павлина, он бы понял, что у неё просто не получится помешать им сойтись.

Я почувствовала, как в моей душе тёплой волной разливается гордость.

— Возможно, святому отцу следует винить меня, ваше высокопреосвященство.

— Ты повариха?

— Да. — При других обстоятельствах я бы потупила взор и сказала, что всё приготовил Марко. Но Чезаре Борджиа смотрел так, что невозможно было не сказать правду.

Он выступил вперёд, всё ещё похожий на ещё одну ночную тень. Его глаза невозмутимо оглядели меня, и я подумала: «Хоть бы он не заметил жилки, бьющейся у меня под горлом».

— Повариха, — задумчиво сказал он. — Что ж, ты не уродина. И, по-моему, справедливо, что если ты воспламеняешь желание, ты должна его утолить.

У меня пересохло во рту.

— Но поссет для мадонны Лукреции, — с трудом проговорила я.

Его пальцы сомкнулись на моём запястье, точно браслет от кандалов.

— Забудь про поссет.

Он даже не спросил моего имени, когда отпустил своего страшного телохранителя и повлёк меня в ближайший покой. Ему не хотелось знать моё имя, и мне, по правде сказать, не хотелось, чтобы он его узнал. В комнате горела одна оплывшая тонкая свеча, и ещё там был стол красного дерева, инкрустированный золотом, и два движущихся к нему тела, и имена были не нужны.

Он одним широким жестом смел всё со стола и посадил меня на него ещё до того, как я услышала, как что-то хрупкое и явно дорогое упало и разбилось об пол. Когда он завладел моими губами, в его поцелуе не было страсти, а было только спокойное любопытство — он как бы пробовал меня на вкус, и я тоже пробовала на вкус его губы, словно соус с ложки. Я почувствовала острый привкус устриц, мускусный аромат трюфелей, икры, розового вина и засахаренных цветов, и его стройное тело тесно прижалось к моему. Я проводила свои дни, потея над горящими очагами и заглядывая в разогретые духовки, и всё равно мне было так холодно — неприступная мадонна кухонь, которую интересовала одна только работа. Даже когда Марко приходил ко мне, его чресла воспламенял выигрыш в карты или удачное пари, а не я сама.

Мне надоело всё время испытывать холод.

Чезаре Борджиа положил ладонь на моё обнажённое плечо, с которого сполз рукав, и я почувствовала, как кровь забурлила во мне, словно кипящее вино. Я закрыла глаза, прижалась носом к ямке под его горлом и зарылась руками в его волосы. Его ладонь легла на моё голое колено под юбкой, скользнула по моему бедру, откидывая юбки прочь. Я стянула камзол с его худых плеч, и он схватил мои запястья, уложив меня спиной на стол. Он нарочно раскинул в стороны мои руки, пригвоздив их к столу всей своей тяжестью.

— Посмотри на меня, — велел он, но я и так на него смотрела. Почему бы нет? Сын Папы был красив в свете свечи, его кожа казалось янтарной, а его глаза были черны, как смола.

— Странно, — сказал он. — Чаще всего они на меня не смотрят. Я их пугаю.

Я обвила его талию ногами.

— Вы не пугаете меня, ваше высокопреосвященство. — Ложь, ложь, ложь, но мне всё равно хотелось на него смотреть.

— А должен бы пугать. — Он по-прежнему всей своей тяжестью налегал на мои запястья, делая мне больно. Внезапно он поднял голову, словно прислушиваясь к какому-то вопросу, которого я не слышала, а потом пожал плечами и начал.

ЛЕОНЕЛЛО

Страсть может наполнить дом, подобно дыму. Я чувствовал это, когда Папа по подземному ходу приходил повидать свою жемчужину: за ужином, болтая с Адрианой да Мила и малышкой Лукрецией, он устремлял на любовницу такой красноречивый взгляд, что её ресницы невольно опускались; потом, когда он выводил её из столовой, его большой палец принимался ласкать внутреннюю часть её запястья, как будто они уже начали совокупляться: а затем она дразнящее улыбалась ему перед тем, как за ними закрывалась дверь её спальни. Позже из-за закрытых на щеколду дверей наружу проникали тихие звуки — приглушённый крик страсти, тихий журчащий смех, и эти звуки распространялись по дому, точно бегущий по нервам огонь. В такие вечера Лукреция раздражалась по пустякам и начинала тосковать по своему мужу, а мадонна Адриана постукивала ногой об пол и принимала мечтательный вид, словно вспоминая дни, когда она была молодой и безрассудной и нисколько не беспокоилась о том, сколько дукатов она нынче потратила или сэкономила. В такие вечера служанки хихикали и флиртовали со стражниками; а одинокие мужчины давали волю рукам, стоная в ожидании епитимьи, которую священник наложит на них за их грех.

Но я никогда ещё не видел, чтобы страсть наполнила дом, как сегодня.

Желание, зажёгшееся в жилах Лукреции Борджиа, было нежнее, мягче; то было пламя свечи, а не буйный огненный вихрь, который проносился по палаццо, когда любовью занимались Папа и его Венера, однако и оно пьянило не меньше. Хмельная, счастливая смеющаяся любовь — она исходила от Лукреции, пахнущая трюфелями и воспламенённая устрицами, река, бурлящая, как подогреваемое вино, которая опьянила сначала её мужа, потом гостей, а потом весь дом.

— Леонелло! — Моя хозяйка улыбнулась, открыв дверь своей комнаты в ответ на мой стук. Волосы La Bella всё ещё были уложены высоко на голове в причёске, состоящей из прихотливых локонов и кос, которую она сделала, чтобы принять графа Пезаро и его свиту, однако своё туго зашнурованное платье она сменила на свободный подбитый мехом неаполитанский халат, который был последним криком моды после того, как мы недавно заключили союз с Неаполем. — Уже поздно, — сказала моя хозяйка. — Я отпустила вас час назад — почему вы ещё не в постели?

Потому что если я сейчас лягу в постель, то буду беспокойно ворочаться от аромата страсти, который распространялся по всему дому от Лукреции и её мужа, страсти, которая уже успела овладеть полудюжиной других парочек, которые обнимались за колоннами или спешили в укромные местечки в саду. Все нынче вечером были охвачены любовью, все, кроме меня, и если бы я сейчас лёг спать, мне бы начали сниться кошмары о женщинах, пригвождённых к столам и одетых в чёрное мужчинах в масках.

Но я не желал о них думать и поэтому пожал плечами.

— Я мог бы задать вам тот же вопрос, — ответил я. — Почему вы не в постели, мадонна Джулия?

— Я ухаживала за моей дорогой свекровью, — с наигранно невинным видом ответствовала она. — У неё, бедняжки, сильно схватило живот. Это произошло очень внезапно.

Я фыркнул.

— Ну а после того, как колики у неё прошли, я поняла, что тоже не могу заснуть. — Джулия потеребила рукав, заложила за ухо выбившийся из причёски волос, потом принялась грызть ноготь. — Мне не хватает Его Святейшества.

По-видимому, не мне одному в палаццо предстоит нынче провести ночь, ворочаясь с боку на бок в пустой, холодной постели. Я не удержался и спросил:

— Почему вы это сделали? Почему ослушались Папу?

— Сегодня вечером за ужином она была такой... — личико Джулии вдруг утратило своё обычное весёлое выражение и стало печальным. За столом она вела себя очень тихо, намеренно уйдя в тень, чтобы дать Лукреции раскрыться, подобно распускающемуся цветку. — Она была так полна надежд, так полна любви. Думаю, я выглядела так же, когда вышла замуж за Орсино, но для меня всё закончилось не так хорошо. Надеюсь, у Лукреции всё будет прекрасно — но в любом случае надо дать ей шанс. Ведь она всё-таки замужем, так что грех держать её вдали от мужа, если они оба хотят друг друга.

Было похоже, что моя хозяйка уже подбирает аргументы для предстоящих споров.

— Однако вы куца смелее, чем вы думаете, мадонна Джулия.

— Я тоже так полагаю, — сказала она, опять улыбаясь. — По правде говоря, я собою очень довольна. Постараюсь найти утешение в этой мысли потом, когда Родриго будет рвать и метать и грозить мне отлучением от Церкви. — Она невольно вздрогнула, но быстро прогнала тревожные мысли. — А сейчас зайдите на минутку в мою гостиную, Леонелло, — вы ведь не очень устали? По-моему, вам не хочется спать.

— Я собирался найти себе книгу, — солгал я. На самом деле, после того как моя хозяйка уляжется спать, я намеревался пойти на первый этаж и найти себе девушку. Служанку из кухонь, которая ещё не ушла с каким-то другим кавалером, или даже длинноногую острую на язык венецианскую кухарку, если я смогу заставить её забыть на час или два, что она меня ненавидит. Всё равно какую девушку, готовую разделить со мною бутылочку вина и, возможно, кое-что ещё. Люди полагают, что карлик не может заполучить женщину, если он ей не заплатит, но если мне была нужна женщина, я обычно получал её бесплатно. Они приходили ко мне в постель, ведомые не страстью, а любопытством, но насколько я могу судить, любопытство — не меньшая сила, чем страсть. Женщины смотрели на меня и невольно начинали думать — а каково с этим карликом в постели? Интересно, без камзола он такой же странный, как в камзоле? К тому же я умел быть забавным и смешил их, так что все были довольны.

При условии, что я уходил до наступления утра, когда смех и любопытство уступали место острой неловкости, у нас получалось неплохо провести время.

— Не могли бы вы всё-таки зайти, раз уж мы оба не спим? — Мадонна Джулия посмотрела на меня с довольным видом. — Видите ли, у меня для вас есть подарок, и вы могли бы получить его прямо сейчас.

—Подарок? — Я моргнул и последовал за ней в уютное тепло её личной гостиной. Там её ждали две служанки — одна дремала на стоящей у стены скамье, на которой лежала ночная рубашка её хозяйки, а другая, зевая, шевелила кочергой уши в жаровне. Обе сонно вздрогнули от удивления, но когда одна начала было вставать, мадонна Джулия жестом велела ей сесть.

— Сиди и успокойся, — пожурила она служанку. — Я вполне могу сама вынуть шпильки из волос!

Но сначала она подошла к стенной скамье, на которой лежал узелок, завёрнутый в белоснежное полотно, такое же, как то, в которое бывали завёрнуты её прибывшие от модисток платья.

— Я рассчитывала отдать вам это раньше, — сказала она, отдав узелок мне в руки, — но на сапоги ушло больше времени, чем я ожидала.

— Сапоги? — ошеломлённо повторил я.

— Это ваша новая ливрея. — Она подтолкнула меня к ширме для переодевания, роскошно расписанной сценами из истории про похищение сабинянок^[98]. Самая красивая из сабинянок, как и многие женские образы в этой комнате, была похожа на Джулию. — Померьте все. Мне не терпится увидеть, как всё получилось.

Чувствуя стеснение, я зашёл за ширму и начал развязывать полотняные завязки. «Если она собирается обрядить меня в шутовское платье или колпак с колокольчиками...» — я слышал из-за ширмы, как она болтает со служанками, спрашивая одну, как поживает её охромевшая матушка, и слушая, как другая рассказывает о своих надеждах на замужество с одним из стражников Борджиа.

— Я поговорю о нём с мадонной Адрианой, и уверена, мы что-нибудь придумаем. А он красив?

Выходя из-за ширмы, я сглотнул. У меня пересохло во рту и я невольно всё время поглядывал вниз, на мой новый костюм. Мадонна Джулия, перестав щебетать, повернулась, чтобы посмотреть на меня, служанки повернулись вместе с нею, и внезапно у меня засосало под ложечкой. «Не смейтесь, — подумал я. — Пожалуйста, не смейтесь». Надо мною уже так давно никто не смеялся — пусть я по-прежнему карлик, но в этом доме меня уважают, особенно за моё мастерство в метании ножей, меня боятся, а если бы какой-нибудь стражник или слуга стал насмехаться надо мной, я имел бы полное право поставить его на место, вдоволь проехавшись по нему моим ядовитым языком, и не бояться при этом, что меня накажут, потому что меня ценили куда больше, чем любого стражника или слугу. Никто так давно надо мной не насмехался. Если La Bella посмотрит на меня сверху вниз и весело рассмеётся...

Она и рассмеялась — рассмеялась и захлопала в ладоши.

— Мессер Леонелло! — воскликнула она, и от прозвучавшего в её голосе неподдельного великодушного восхищения у меня сразу же прекратило болезненно сосать под ложечкой. — Мессер Леонелло, я знала, что вы красивый мужчина!

— Это вряд ли. — Я вновь обрёл дар речи. — Несколько бархатных перьев ещё не делают из невзрачной хромой птички павлина.

— Замолчите. — Она прошлась вокруг меня, оценивая результат. — Позвольте мне поправить эти завязки на плече. Девушки, подержите моё зеркало.

Две служанки принесли зеркальце, повернув его под таким углом, что я мог видеть своё отражение. Я посмотрел и сглотнул. Ливрея, которую выбрала для меня Джулия Фарнезе, представляла из себя чёрный ничем не украшенный бархатный камзол, плотно облегающий моё странное туловище. На плечах камзола имелись нашивки, расширяющие силуэт, делающие мои плечи шире, а голову — не такой большой. Накрахмаленная рубашка была белоснежной, без кружев, отделанная на запястьях только небольшой чёрной вышивкой.

—Никаких кружев, — сказала стоящая за моей спиной Джулия. — Как я и обещала. И видите, в каждой манжете имеются потайные ножны для ваших маленьких метательных ножей.

На мне теперь были тёплые чёрные рейтузы, не обвисая, облегающие мои короткие ноги, чёрные, до колен сапоги и пояс из мягкой чёрной кожи с ещё несколькими вшитыми ножнами для моих толедских клинков. Бык Борджиа и папские ключи не бросались в глаза, поскольку были вышиты на рукаве.

— Труднее всего было сшить сапоги, — заметила мадонна Джулия, завязывая шнурки на моих рукавах, так чтобы виднелось белое, как снег, полотно рубашки. — Я приказала сапожнику сделать их по меркам, которые я сняла с ваших старых сапог, и велела внести кое-какие улучшения. На подошвах тут есть опоры с поддерживающим эффектом для сводов стоп, а внутренние швы от стоп до колен дополнительно укреплены.

Я уже чувствовал, что в этих новых мягких сапогах мои ноги смогут прошагать много часов, прежде чем устанут.

— Вот, проверьте, как ходит рука, — рукав не стесняет движений? Я знаю, вы хотите, чтобы руки могли двигаться совершенно свободно, чтобы вы могли метать свои ножи. — Мадонна Джулия отступила на шаг и посмотрела, как я размахиваю рукой. — Я велела сшить вам четыре камзола. Чёрный бархат для торжественных случаев, прочное чёрное полотно для повседневной носки летом, чёрная шерсть для повседневной носки зимой — и чёрная кожа для поездок или для тех случаев, когда вам требуется дополнительная защита. Я помню, как вы говорили мне, что кожа неплохо отражает удары клинка.

У меня защипало глаза, и отражение в зеркальце затуманилось. С поверхности зеркала на меня смотрел невозмутимый человек, суровый, без тени улыбки, опасный, а его глаза на фоне чёрного изменили цвет с заурядного зеленовато-карего на удивительный ярко-зелёный. Я выглядел... я выглядел... Dio.

— Красивый — это сказано со слишком большой натяжкой, — выдавил я из себя.

— А по-моему, нет. — Отражение Джулии в зеркале склонило голову набок. — Должно быть, ваш отец был красавец.

— Да нет. Мой отец был слишком потрёпан жизнью, чтобы быть красивым.

— Тогда ваша мать была красоткой — это от неё вы унаследовали эти тёмные волосы?

— Не знаю. Я её никогда не видел.

— Простите. — Голос Джулии тут же зазвучал виновато. — Упокой Господи её душу.

— Она вовсе не умерла. Вполне возможно, что она всё ещё жива. — К моему костюму прилагались перчатки — мягчайшая кожа с вышитым быком и ключами. — Видите ли, моя мать была проституткой, и сначала не знала, от кого из клиентов она забеременела. Но когда мне было несколько месяцев от роду, она поняла по моему виду, что моим отцом наверняка был карлик, который жонглировал яблоками и грецкими орехами в балагане в Борго. Он платил ей вдвое, чтобы она, несмотря на его уродство, время от времени с ним спала... Она оставила ребёнка-урода его уроду-отцу и куда-то смылась.

Наступило неловкое молчание. Я перестал смотреть в зеркало, чтобы не видеть глаз моей хозяйки, а вместо этого сосредоточился на перчатках — надел их на руки одну за другой. Они сидели, как влитые, плотно облегая мои короткие пальцы.

— Должно быть, ваш отец был добрый человек, — тихо сказала наконец Джулия Фарнезе.

— Почему вы так думаете, мадонна?

— Потому что в вас, Леонелло, слишком много доброты, чтобы вы были воспитаны человеком злым.

Я лающе рассмеялся, сгибая и разгибая пальцы в новых перчатках. Такая мягкая кожа; они мне не помешают, когда я буду сжимать рукоятку ножа.

— Никто и никогда ещё не называл меня добрым, мадонна Джулия, но всё равно, спасибо. И отвечу вам, что да, мой отец был добрый человек.

Слишком добрый для этого мира. Я помнил его таза, выцветшие голубые, не похожие на мои, печальные и тревожные под колпаком с нашитыми на нём колокольчиками, который он надевал во время представлений. Думаю, он слишком много пил, от этого то и дело ронял шарики и грецкие орехи, которыми жонглировал, но это было не страшно, зрители просто смеялись ещё громче и веселее. И он ни разу не поднял на меня руку, даже когда был пьян. Это он настоял, чтобы я пошёл в школу, хотя он едва мог наскрести для этого денег, а я был неблагодарным маленьким ублюдком, который вначале не хотел идти учиться.

— Они будут надо мной издеваться, — возражал я. — Другие мальчишки!

— Мальчишки будут над тобой издеваться, куда бы ты ни пошёл, — сказал мой отец, таща меня за руку. — У тебя слишком умные мозги, Леонелло, чтобы пропадать втуне. Ты мог бы стать учителем или конторским служащим.

Интересно, гордился бы он мною, если б мог увидеть меня сейчас? Думаю, что нет.

Мадонна Джулия отослала обеих служанок.

— Идите проведайте мадонну Адриану, хорошо? Позаботьтесь о ней, если у неё до сих пор урчат кишки.

Дверь за ними затворилась, и она опустилась на колени на роскошный ковёр. Полы её подбитого мехом халата легли на пол, пока она рылась в моей старой одежде, ища мои толедские клинки в их потайных ножнах.

— А где сейчас ваш отец, — тихо спросила она, один за другим подавая мне метательные ножи.

— Он умер. — Я вложил самый короткий нож в его новые ножны на манжете. — Пятнадцать лет тому назад.

— Как это случилось?

— Как случается со многими из нас. — Я засунул ещё один нож за голенище своего нового сапога. — Кучка пьяных в кабаке. Они посчитали, что будет забавно попинать его. Должно быть, один из них пнул слишком сильно. Когда я пришёл домой после уроков, он харкал кровью.

Молчание затянулось; я не хотел смотреть на мадонну Джулию. «Если вы сейчас скажете, что вам меня жаль, — подумал я, — я стисну ваше белое горло руками в этих новых перчатках и выжму из вас всю жалость до последней капли».

Ho La Bella не сказала ни слова, только посмотрела на меня. Она по-прежнему стояла на коленях возле кучки моей одежды, так что ей пришлось задрать голову, чтобы поглядеть мне в лицо, как будто я был человеком нормального роста. Когда она передавала мне последний клинок, её тёмные глаза не просто смотрели на меня, они пронизывали меня насквозь, и мне, как и прежде, хотелось её задушить. Мне хотелось сказать ей какую-нибудь гадость, что-нибудь жестокое, назвать её глупой шлюхой, заставить её плакать. «Не смейте понимать меня. Как вы смеете выпытывать мои секреты!»

Но разве не это делают наилучшие, самые искусные шлюхи, разве они не понимают мужчин до конца? Лучшие шлюхи вовсе не глупы, не была глупой и она.

Я подавил своё желание сказать гадость и вложил последний нож в потайные ножны на поясе, потом снова посмотрел в зеркало, которое служанки прислонили к спинке стула. Я увидел таинственного человека, опасного, даже красивого. Мужчину, над которым более высоким мужчинам лучше не смеяться.

— Лучше уберите зеркало, — молвил я. — А то я стану таким же тщеславным, как вы, мадонна Джулия.

— Я очень надеюсь, что не обидела вас, мессер Леонелло, — тихо сказала она.

— Напротив, прекрасная госпожа. — Я повернулся и церемонно склонился к её руке. — Благодарю вас.

ГЛАВА 12

Неблагодарная и коварная Джулия!

Отрывок из письма

Родриго Борджиа Джулии Фарнезе

ДЖУЛИЯ

Когда Родриго, впадая в ярость, продолжал говорить о себе «мы», это был дурной знак.

— Весь христианский мир послушен нашей воле, но мы не можем добиться послушания от одной-единственной безмозглой шлюхи! — ревел он. — Как будто с меня не достаточно одних французов!

— Я как всегда сожалею, если я чем-то обидела Ваше Святейшество.

— Чем-то нас обидела? — завопил он, бегая по комнате, как будто ярость слишком распирала его, чтобы стоять спокойно. — Глупая, безответственная, слабоумная девчонка, ты всё разрушила!

На этот раз я не стала ждать, пока мадонна Адриана или какой-либо другой услужливый доносчик доложит моему Папе, что его дочь и её муж фактически вступили в брачные отношения. Попрощавшись с синьором Сфорца и посмотрев, как Лукреция без смущения подставляет лицо для прощального поцелуя и как он потом, уже сидя в седле, пожимает ей руку, я пошла и без промедления написала Родриго письмо. А когда до меня дошла весть, что он снова в Риме, я умастила кремом и надушила каждый дюйм своего тела, надела на шею ожерелье с подвеской — огромной грушевидной жемчужиной, его первый подарок, нарядилась в своё новое платье из лавандового шёлка со вставками из серебряной парчи и распустила волосы, так что они упали к моим ногам, как он любил, и начала ждать. К тому времени как Его Святейшество Папа Александр VI ворвался в мою гостиную в палаццо Санта-Мария, его лицо так потемнело от ярости на фоне белых одежд, что он стал похож на мавра. Мои служанки со всех ног бросились к двери ещё до того, как его грозный испанский гнев излился на меня, словно фонтан обжигающе горячей воды.

— Лукреция — уже взрослая женщина, — заметила я, когда мой Папа на мгновение замолчал, чтобы передохнуть и набрать в грудь воздуха. — Она достаточно выросла, чтобы начать исполнять обязанности жены. Как вы и сами засвидетельствовали в её брачном контракте.

— Не изображай из себя нотариуса, Джулия Фарнезе! — рявкнул он, как и прежде меряя шагами мою гостиную. Одна из моих служанок уронила на пол нижнюю сорочку, которую чинила, перед тем как опрометью бежать из комнаты; он в неистовстве отшвырнул её ногой. — Ты знала наши желания относительно этого брака. Лукреция должна была оставаться невинной, а этот деревенщина Сфорца должен был держаться от неё подальше!

— Я подумала о вашем союзе с Миланом. — Я продолжала говорить тихо и кротко; мой тонуспокаивал, ласкал. — Граф ди Пезаро начинал подозревать, что вы хотите дать ему от ворот поворот.

— Мы, чёрт возьми, действительно об этом подумывали! Граф ди Пезаро, ха! Он всего лишь неудачливый кондотьер и провинциальная марионетка, и он воображает, будто достоин дочери Папы? — Папский перстень Родриго блеснул, когда он впечатал кулак в ладонь. — Я купил союзы с королевскими семьями и для Хуана, и для Джоффре; Лукреция заслуживает того же!

— ...Значит, Ваше Святейшество всё-таки собирается аннулировать этот брак?

— Теперь это вряд ли получится, — огрызнулся он. — Не после того, как этот брак осуществился! Ты пустоголовая дура, лезущая в политику...

— Чезаре тоже там был, — не удержалась я, стараясь, чтобы мой голос не прозвучал раздражённо. — Он знал ваши желания относительно брака Лукреции. Почему же вы не кричите на него за то, что он не остановил синьора Сфорца? — Ох уж эти мужчины! За Лукрецией надзирала её тётка, за нею надзирал её старший брат, а всю вину за её поведение сваливают на меня!

— Чезаре всегда занимает сторону Лукреции, а не нашу, — рыкнул Родриго. — Мы рассчитывали, что хотя бы ты будешь следовать нашим желаниям!

Он снова рвал и метал, и я опустила ресницы и потупила взор. Вид раскаявшейся грешницы не повредит: этакая кающаяся Магдалина^[99], готовая встать на колени и оросить слезами папские туфли.

— Лукреция счастлива, Ваше Святейшество, — осмелилась сказать я, когда он сделал в своей гневной тираде паузу, чтобы отдышаться. — Так счастлива! Синьор Сфорца нравится ей, а она нравится ему.

— Не её дело быть счастливой! Она наша дочь, и будет делать то, что ей велим мы.

— Разумеется. — Я бросила на него взгляд сквозь ресницы. — Но Ваше Святейшество конечно же рады, что она так довольна браком, который для неё устроили вы?

Она была не просто довольна, она вся сияла. Лукреция восторженно бросилась мне на шею, едва кони синьора Сфорца и его свиты, цокая подковами, выехали со двора. «Спасибо, — прошептала она. — Теперь я могу потерпеть, если он ненадолго уедет. Я больше не чувствую себя бесполезной!» — Последние недели она всё время напевала себе под нос и с большим усердием вышивала рубашку, которую собиралась подарить своему мужу, когда он приедет в следующий раз. — «Мужья любят подарки, которые жена сделала сама», — сказала она мне, глубокомысленно кивнув, и я приложила все усилия, чтобы не улыбнуться.

Отец Лукреции тоже сейчас не улыбался. Его смуглое лицо потемнело ещё больше, а его глаза сузились, отчего у меня мороз пробежал по коже.

— Ты наша наложница, Джулия Фарнезе. — Его голос сделался тише — теперь это был не бычий рёв, а холодное чтение приговора. — Ты не наш советник и не наш посол. И конечно же не мать нашей дочери Лукреции. Или какого-то другого нашего ребёнка.

Эти слова словно полоснули меня ножом. Мои глаза защипало от подступивших слёз, но я изо всех сил прикусила щёку. Я не стану плакать у него на глазах. Не стану!

— Да, Ваше Святейшество, я не советник и не посол, — сумела я выдавить из себя, неотрывно глядя на него. — В отличие от ваших советников и послов я забочусь только об одном — чтобы вы были счастливы. Вы и ваша семья.

— Это небольшое утешение, — отрывисто бросил он. — Ты разочаровала меня, Джулия.

По крайней мере, он сказал «меня», а не «нас».

— Мне горько, что это так. — Я коснулась его пальцев, но он оттолкнул мою руку.

— У меня очень много дел. — Он отвернулся. — Не жди меня сегодня.

На сей раз я не собиралась ждать и ничего не делать целых две недели, надеясь, что он позабудет свой гнев на меня, как было тогда, когда мы поссорились из-за Лауры и Орсино. Я схватила его за вышитый рукав.

— Конечно же, часть обязанностей святого отца — наказывать грешников, да?

— Да. — Он попробовал стряхнуть мою руку со своего рукава.

— Тогда накажите меня. — Я встала перед ним на колени, и мои юбки широким колоколом легли вокруг меня. — Я согрешила и нуждаюсь в епитимье. Накажите меня за моё прегрешение.

Он остановился, глядя на меня. Я отпустила его рукав и склонила голову, чтобы мои волосы упали ему на ноги — ни дать ни взять кающаяся Магдалина у ног Христа. У всех Магдалин на картинах чудесные волосы, верно? Раскаянье просто не будет выглядеть достаточно живописно без красивых ниспадающих волос.

— Простите меня, отец, — прошептала я. — Ибо я согрешила.

Он молчал. Однако он и не двигался, и я медленно, очень медленно потянулась к его руке. Потом поднесла её к губам, дохнула на кончики его пальцев и поцеловала его перстень.

— Накажите меня, — прошептала я и сквозь волосы бросила на него томный, горящий взгляд.

Его рука опустилась на мою голову, то было папское благословение, которое он давал на моих глазах сотни раз. Но он вдруг намотал на руку мои волосы и болезненным рывком поднял меня с колен.

— Ты этого заслуживаешь, — прошептал он.

— Да, заслуживаю, — шепнула я и поцеловала его, слегка прикусив его язык зубами. Он сжал меня в объятиях, таких крепких, что мне стало больно, бросил меня на обитую атласом кушетку — и прости-прощай моё новое лавандовое платье со вставками из серебряной парчи, потому что он сорвал его с меня, и дорогой шёлк с громким звуком разорвался. Я обняла его руками и коленями, и постанывала, чувствуя, что его губы и зубы оставляют следы на моих плечах.

— Дерзкая девчонка, — пробормотал он и невольно засмеялся, уткнувшись мне в грудь. Смех сердитый, но всё-таки смех. — Дерзкая девчонка, лезущая, куда не просят...

— Так накажи меня за то, что лезу, куда не просят, — прошептала я и прикусила мочку его уха, а он вошёл в меня со стоном, в котором смешались страсть и гнев.

— Силы небесные, — сказала я потом, прижимаясь к нему. — Мне надо будет почаще сердить вас, Ваше Святейшество. Мне нравится такой вид наказания.

В ответ он хмыкнул. В глазах его всё ещё горели опасные огоньки, но он всё же притянул мою голову к своему плечу.

— От тебя больше неприятностей, чем пользы, Джулия Фарнезе.

— Тогда я постараюсь давать вам больше за то, что вы меня терпите.

— Больше? — Он поднял одну густую чёрную бровь. — Больше чего?

— Не знаю, — притворно-скромно молвила я. — Надо будет над этим подумать.

Он снова рассмеялся, на сей раз своим обычным смехом, как бы забавляясь глупостями этого мира.

— Моя Лукреция, — сказал он, — она на самом деле счастлива?

— Да.

— Она жена Сфорца, — проворчал он. — Но прежде всего, она — моя дочь!

— Она всегда будет, прежде всего, твоей дочерью. Она тебя любит. Но скоро она полюбит и своего мужа, так что тебе придётся её делить.

— Мне не нравится делиться, mi perla. Ты должна была бы это знать. — Он ущипнул меня за ухо сильнее обычного, но у меня потеплело на сердце. Лукреция была счастлива, а я по-прежнему была жемчужиной её отца. Раз я жемчужина, то всё прощено.

Ой ли?

* * *

— Отец, кажется, стал раздражительным, — сказала Лукреция, когда начался новый год. — Как ты думаешь, он стал раздражительным?

— Его беспокоят французы, — беззаботно сказала я.

— А, французы. — Лукреция отбросила мысль о французах, беспечно тряхнув головой, и снова начала вышивать рубашку для графа Пезаро. Она будет готова задолго до того, как он сможет её надеть — он всё ещё был со своими солдатами, старался раздобыть денег, чтобы заплатить им жалованье. Но теперь он, по крайней мере, находил время, чтобы писать своей жене. Лукреция постоянно взахлёб восхищалась его письмами, читая мне вслух отрывки, чтобы я оценила его проницательность, его слог, его безыскусную прямоту, которая действительно была куда приятнее, чем изысканные, но пустые комплименты придворных. — Я не хочу, чтобы французы вторгались в Неаполитанское королевство. Джованни никогда не сможет увезти меня в Пезаро, если ему придётся сражаться!

— Возможно, дело до этого не дойдёт. — Хотя большинство из нас знали, что дойдёт. Старый король Ферренте умер, и никто его не оплакивал — у него была гадкая привычка держать своих врагов в клетках и прохаживаться среди них, словно в зверинце — во всяком случае, так мне говорили. Но оплакивал его кто-то или нет, он скончался, и его трон опустел; мой Папа провёл несколько недель в беспокойном ожидании, а потом отдал неаполитанскую корону не королю Франции, а сыну короля Ферренте. Во Франции, как мы слышали, были недовольны.

И всё же я думала, что это не единственная причина раздражительности Его Святейшества в последнее время. Впрочем, возможно, это была не раздражительность, а что-то другое.

Отчуждённость? Да нет. Только не с Лукрецией; он никогда не мог долго на неё сердиться. И не с Чезаре, который просто отмахнулся от неудовольствия своего отца и продолжал с блеском выполнять свои обязанности его церковного помощника. И не с Хуаном, который начал посылать из Испании капризные письма, спрашивая, когда ему будет позволено вернуться; и не с маленьким Джоффре...

Может быть, он холоден только со мной?

— Если я не могу поехать в Пезаро, то пусть отец разрешит мне поехать на свадьбу Джоффре, — капризничала Лукреция, дёргая запутавшуюся нитку вышивания. — Все там будут! — Мой Папа собирался короновать нового короля Неаполя в Кастель Нуово, а если неаполитанцы воображали, что могут пойти на попятный и выйти из союза с Папой после того, как они получат желаемое, свадьба сына Папы и внебрачной дочери нового короля должна была начаться сразу же после окончания коронации.

— Твой отец не желает, чтобы ты ехала в Неаполь, — это слишком далеко.

— Но ты же едешь, и мадонна Адриана тоже, — надулась Лукреция.

— Я расскажу тебе всё-всё о Санче Арагонской и остальных неаполитанских дамах, — пообещала я. — А они узнают, что у них ничего не получится, если они попробуют затмить нас с тобой.

Недовольная гримаса Лукреции тут же исчезла, и на её месте показались прелестные ямочки.

— Что ж, пусть даже Санча и красавица, но её свадьба просто не может быть такой же чудесной, как моя.

Она и не была.

— Неужели это из-за меня? — пожаловалась я Леонелло. — Может быть, это моё присутствие отравляет все свадьбы? Моя была фарсом, свадьба Лукреции была изнурительной, а эта — так просто гнетущей.

— Действительно, она, похоже, началась под несчастливой звездой, — согласился мой телохранитель.

С того самого момента, когда мой Папа послал меня в Неаполь вместе с остальной своей свитой, непрерывно лил дождь. Четыре дня и ночи я провела в карете вместе с Леонелло, мадонной Адрианой и нервным маленьким немцем-церемониймейстером по фамилии Бурхард, который был послан к неаполитанцам, чтобы просветить их относительно всех нюансов сложной церемонии, совмещающей в себе сразу коронацию и свадьбу. Бурхард все четыре дня жаловался, что новый король Неаполя непременно уронит Распятие, когда будет давать присягу, или наденет под корону не ту шапку, а Леонелло сначала дразнил мадонну Адриану, пока даже она, всегда безмятежная, не вышла из себя, а потом принялся изводить Бурхарда, услужливо указывая, какие ещё катастрофы, кроме тех, которые тот предвидел, могут произойти. К тому времени, когда мы подъехали к Кастель Нуово в Неаполе, одежда на мне была сырой, я чихала и готова была всех их задушить. Мне очень хотелось увидеть красоты Неаполя — знаменитые церкви, людный порт и громаду Кастель Нуово с его двумя одинаковыми башенками, соединёнными мраморной триумфальной аркой. Но из-за мерзкой погоды город казался унылым и мрачным; цветы в нишах всех знаменитых церквей из-за дождей превратились в мокрые кучки стеблей и листьев, а белая мраморная арка, когда мы, разбрызгивая грязь, въехали в неё на пятый день пути, была окутана туманом. Когда вслед за мною в город приехал мой Папа, у него не оказалось для меня времени из-за хаоса, предшествующего заключению союза против Франции. Коронация показалась мне бесконечной, я почти не понимала неаполитанский диалект, а несчастный Бурхард почти безостановочно повторял «Gott in Himmel!», и готов был рухнуть от изнеможения.

И не он один. К тому времени, когда дело наконец-то дошло до свадьбы, мой нос стал огромным, красным и сопливым. Ещё до того, как епископ заставил всех нас стоять под дожем, пока он монотонно читал благословение и брызгал на нас святой водой — как будто вокруг и так было недостаточно воды! — я уже непрерывно чихала в свой парчовый рукав. То же мне Джулия La Bella, угрюмо подумала я, когда гости на свадьбе, все с грязными подолами и заученно весёлым выражением на лицах заходили в скучную, унылую часовню Кастель Нуово. Сегодня я совсем не чувствовала себя Венерой Ватикана. Одежда на мне была сырая, я чувствовала, что моё розовое платье, подол которого был заляпан грязью, выглядит неопрятно, на лице у меня были прыщи, из носа текло — я явно выглядела не самым лучшим образом. А ведь я в это утро хотела блистать, потому что Сандра Арагонская несомненно была красавицей.

И, если я не ошибалась, от неё следовало ждать неприятностей. Полногрудая, темноволосая, с оливковой кожей и голубыми глазами, она скользящей походкой вплыла в часовню в своём голубом парчовом платье, и даже льющий снаружи проливной дождь не пригасил её кокетливых взглядов. Она показала свои ямочки епископу, томно опустила глаза, глядя на Чезаре, который стоял в своих красных кардинальских одеждах, мрачный и молчаливый, и подарила белозубую улыбку Папе, которого это явно позабавило. Но она ни разу не взглянула на бедного малыша Джоффре, который преклонил колена рядом с нею перед алтарём на шитой золотом подушке, выпучив глаза и ведя себя с трогательной искренностью. Он был ниже её на целую голову. Благонравный двенадцатилетний мальчик, довольно красивый, с золотисто-рыжими волосами, в камзоле с модными разрезами, но рядом со своей уверенной в себе, полностью владеющей собой невестой он казался нервным и дёрганым — собственно, он, по правде сказать, казался таким и рядом со своими братьями и сестрой. Вообще, Джоффре всегда выглядел так, будто его слепили из того, что осталось после того, как была завершена работа над непроницаемым Чезаре, важничающим Хуаном и очаровательной Лукрецией. Родриго любил Джоффре меньше остальных своих детей — я помнила, что он однажды сказал — возможно, Джоффре вовсе и не его сын. Как будто это Джоффре был виноват в том, что эта много о себе воображающая длинноносая Ваноцца деи Каттанеи засматривалась на других мужчин.

— Бедный Джоффре! — вырвалось у меня, после чего я снова чихнула в рукав.

— Да, — понизив голос, неожиданно согласилась стоящая рядом со мною мадонна Адриана. — Эта Санча наверняка шлюшка, или я никогда не видела потаскух. Будем надеяться, что неаполитанские войска, которые нам даст этот союз для войны против французов, будут того стоить.

Санча Арагонская снова бросила на моего Папу горящий взгляд, пока читали её новый титул принцессы Скиллаче, потом наклонилась и поцеловала его туфлю.

— Леонелло, — прошептала я своему телохранителю, когда он вытянул шею, чтобы получше рассмотреть пышную грудь невесты, — не пяльтесь!

— Скажите это своему Папе. — Леонелло насмешливо ухмыльнулся, глаза его блестели, как стекло, и казались такими же жёсткими. В последние месяцы Леонелло был со мною немного суше прежнего, насмешливее и чуть отчуждённее. Я понимала, почему — он сожалел о признаниях, которые он сделал, когда я подарила ему новый камзол. Мне хватило ума не выказывать своей жалости, когда он рассказал мне о своём прошлом, но он всё равно на меня злился. Почему-то в том, что с его языка сорвались какие-то секреты, была виновата я, впрочем, это было делом обычным. Мужчины совершают ошибки или думают, что совершают ошибки, а вину за это всегда сваливают на женщин.

Поцеловав папскую туфлю, Санча Арагонская тряхнула юбками, а заодно и бюстом и снова встала на колени на свою шитую золотом подушку. Похоже, Папа Римский с удовольствием обозревал выставленные напоказ пышные груди многочисленных неаполитанских красоток. Не только Санча, но и все её дамы, а также и римские дамы начинали бросать вокруг себя зовущие взгляды. Я уныло шмыгнула носом и в очередной раз прокляла дождь, из-за которого мои глаза превратились в слезящиеся щёлки, а мой носовой платок — в мокрый комок материи. К тому времени, как жених и невеста произнесли брачные обеты, над их головами опустился церемониальный меч и гостей проводили по винтовой лестнице из часовни в большой пиршественный зал наверху, я готова была променять все жемчуга в моей причёске и на моей шее на возможность рухнуть в тихую, тёплую постель и спокойно умереть или хотя бы мучиться в уединении от простуды. Но наложница Папы на людях всегда должна выглядеть полной достоинства, красивой и весёлой, так что я снова мужественно шмыгнула носом и поцеловала Джоффре, когда он вместе с женой сошёл с возвышения перед алтарём.

Когда долгий пир, наконец, завершился, он и Санча грациозно протанцевали basse danse^[100]; Джоффре с торжественным видом провёл жену через все сложные па; однако Джоффре был недостаточно высок, чтобы поднимать и крутить Санчу в следующем танце, быстрой вольте^[101]..В ней партнёром своей новой сестры стал Чезаре Борджиа, и к ним присоединились её дамы, похожие в своих ярких нарядах на летние цветы.

— Не хочешь ли присоединиться к ним, Джулия? — спросил меня Родриго. — Ты же знаешь, как я люблю наблюдать за тем, как ты танцуешь.

— Боюсь, я недостаточно хорошо себя чувствую. — Я сидела на табурете подле моего любовника и, говоря это, постаралась улыбнуться своей самой лучезарной улыбкой, но особой лучезарности не получилось — для этого у меня слишком слезились глаза и был слишком красный нос. На лице Родриго мелькнуло раздражение — сам он никогда не болел и всегда был полон энергии — потом он повернулся и стал смотреть, как кружатся и приседают в танце другие дамы. И я увидела, как он глядит сначала на пышногрудую Санчу Арагонскую, потом на более стройную белокурую Катерину Гонзага с её гусиной шеей, затем на парочку чернявых неаполитанских красоток, хихикающих и трепещущих в присутствии Папы... затем снова на Катерину — жену графа Оттавиано да Монтеведжо и признанную красавицу папского двора. Красивая, белокожая, выше меня и почти такая же светловолосая, с осанкой императрицы, Катерина Гонзага воображала о себе не меньше новобрачной. Поймав на себе взгляд Родриго, она грациозно склонила голову и изящно закружилась в танце, на миг показав лодыжку. Родриго ухмыльнулся.

Мне вдруг стало холодно. Я уже почти два года была любовницей Папы. О, разумеется, я была не настолько глупа, чтобы воображать, будто он мне неколебимо верен. Ведь чувственные мужчины никогда не бывают верными, не так ли? Моя матушка всегда говорила, что с мужем, ищущим удовольствий на стороне, всегда можно смириться, надо только немного больше молиться и вооружиться терпением. Правда, вряд ли она имела в виду Папу Римского, когда читала мне это наставление... Как бы то ни было, мне хватало ума не поднимать шума, когда Родриго время от времени изменял мне с какой-нибудь куртизанкой на частной вечеринке или с какой-нибудь пылкой красоткой, которая прыгала к нему в постель в те дни, когда у меня были месячные. Но если его плоть порой и нарушала верность, его глаза никогда мне не изменяли. Год тому назад он во время танцев смотрел бы только на меня, а потом посадил бы меня на колени и шепнул бы мне, что ни одна неаполитанка со мною не сравнится. Год назад он не стал бы наблюдать, как Катерина Гонзага склоняет свою царственную голову под его плотоядным взглядом, меж тем как он ведёт политическую беседу с неаполитанским королём, а мне дарит лишь рассеянное подобие улыбки.

Но год назад я ещё не родила ему ребёнка, которого он не считал своим, — не бросила ему открытый вызов в том, что касалось брака его дочери, — и у меня не было красного носа и заплывших слезящихся глаз... Я опять чихнула в рукав.

— Похоже, наш святой отец получает удовольствие от танцев, — заметил стоящий рядом Леонелло. Я внимательно на него посмотрела, его зеленовато-карие глаза встретились с моими, и их зоркий взгляд, проникнув мне в самое сердце, подобно одному из его ножей, прочёл мысли, которые я старалась скрыть.

— Да, и большое, — весело сказала я. — А вы, Леонелло? Вы получаете удовольствие?

— Более или менее. Пока что никто не попросил меня пожонглировать.

— Они бы не посмели, — не удержалась я. — Только не когда вы в своей новой ливрее.

Он бросил на меня раздражённый взгляд, и я удержалась от искушения сказать ему, что он должен не раздражаться, а гордиться. Он прошёл путь от озлобленного сына проститутки и жонглёра-неудачника до себя нынешнего — невозмутимого, жёсткого, красивого члена папской свиты. Однако я промолчала. Ведь мужчины, высокие они или нет, не любят, когда им дают советы.

«Может быть, так я и потеряла Родриго? Когда дала ему понять, что лучше его знаю, что нужно Лукреции?»

Нет, я его не потеряла. Этого просто не может быть. Неважно, что нынче он засматривается на других женщин — почему бы ему на них не смотреть? С красным носом и слезящимися глазами я едва ли представляла приятное зрелище. Куда мне сейчас до царственной Катерины Гонзага! Ну почему она не только выше меня, но и стройнее? Похоже, для того, чтобы влезть в свои платья, ей не надо отказывать себе в сладостях и вине. О, как я ненавидела этих стройных, как кипарис, женщин, которым не требуется прилагать никаких усилий, чтобы оставаться стройными! Ну ничего, после того как она родит одного-двух детей, посмотрим, будет ли она предлагать Чезаре обхватить ладонями её талию и бросать через плечо горделивые взгляды на Родриго, чтобы убедиться, что он на неё смотрит! Я чихнула четыре раза подряд, ощупью ища в рукаве платок.

«Ох, почему я не могу просто умереть?» — подумала я и принялась угрюмо жевать ломтик лигурийского сыра. Когда я больна, то постоянно ем.

Последовало ещё несколько танцев, ещё немного музыки и новые непристойные шутки, которые всегда выкрикивают на свадьбах, особенно когда подходит время укладывать новобрачных в постель. Наверняка она для них не станет настоящим брачным ложем — Джоффре тщился выглядеть надменным, но с каждой новой похабной шуткой он всё больше и больше краснел — и он казался сейчас таким юным.

— Мадонна Джулия, — пробормотал он, отойдя от отца, который с похотливой ухмылкой небрежно взъерошил его волосы. — А что, если я не знаю что делать?

Я вытерла нос и посмотрела на младшего сына моего любовника. Я знала Джоффре далеко не так хорошо, как Лукрецию. У Родриго никогда не хватало на него времени, однако он нанял армию частных учителей, чтобы подготовить его младшего сына к его будущей роли одного из князьков Борджиа и пешки в папской игре, так что в палаццо Джоффре нечасто попадался мне на глаза. Но он всегда был милым мальчиком. Когда у него не было уроков, он ходил за Лукрецией, как хвостик, и иногда играл с моим ручным козликом. Сейчас мольба, застывшая в его широко раскрытых карих глазах, не могла меня не тронуть.

— Что я должен делать? — прошептал он.

— Поцелуй её и скажи, что она прекрасна, — шепнула я. — Это будет ей приятно.

— Да, но что ещё я могу сделать, чтобы ей было приятно? Чезаре предложил сначала привести ко мне проститутку, чтобы она меня научила, но я стеснялся и потому отказался. А Хуан из Испании написал мне несколько страниц, советуя, что надо делать, но половину его советов я не понимаю...

— Твои братья хотят как лучше, но они оба идиоты. — Бог знает, какие мерзости мог посоветовать Хуан своему младшему брату. И кто бы мог подумать, что Хуан вообще умеет писать? Я пригладила взъерошенные волосы Джоффре. Когда выходила замуж Лукреция, её юный возраст избавил её от церемонии укладывания новобрачных в постель, но мальчику не стоит рассчитывать на такое везение. От сына Родриго Борджиа ждут, что он докажет свою мужскую силу, и неважно, сколько ему лет — кто бы сомневался, что Хуан и Чезаре впервые попробовали плотских утех, ещё когда лежали в колыбели!

— Не слушай никого, кроме меня, — твёрдо сказала я. — А я советую, чтобы ты и твоя жена просто хорошо выспались. В конце концов, у вас был долгий и утомительный день... — я два раза чихнула, — и потом у вас более чем достаточно времени для всего прочего.

— Правда?

— Мадонна Джулия! — Передо мною стояла Катерина Гонзага. Санча Арагонская скрылась в толпе своих неаполитанских дам, и Папа, смеясь, встал со своего искусно изукрашенного кресла, чтобы проводить её в спальню и благословить новобрачных на первую брачную ночь. — Вы конечно же будете участвовать в церемонии раздевания новобрачной? — проворковала Катерина со своим ломбардским акцентом, поглаживая себя по осиной талии.

«Только если потом я смогу уложить тебя в гроб», — подумала я и, покачав головой, улыбнулась ей самой медовой из моих улыбок — впрочем, эффект был немного смазан последовавшим за нею приступом чихания. Я надеялась, что Родриго останется со мной — ведь он конечно же видит, как мне плохо. Он и король Неаполя уже поднимались по лестнице вслед за хихикающими дамами, наклонившись друг к другу с волчьими ухмылками. Я помахала Джоффре своим мокрым платком, после чего его унесла толпа похотливых доброжелателей.

— Вот ты где, моя дорогая. — Перед моими слезящимися глазами предстала квадратная фигура Адрианы да Мила, она уселась рядом со мною и, да благословит её Пресвятая Дева, протянула мне чистый платок. — Хорошенько высморкайся, пока они не вернулись.

Я благодарно высморкалась. Зал под возвышением в основном опустел — придворные ушли наверх, чтобы уложить новобрачных в постель. Остались немногие — парочки, воспользовавшиеся тем, что почти все удалились, и страстно целующиеся и ласкающие друг друга в углах; один-двое молодых мужчин, лишившихся чувств из-за слишком обильных возлияний и лежащих на столах с головами в тарелках с ломтиками дыни или горками медовых пирожных. Востроглазый мажордом, окинув взглядом опустевшие кубки и тарелки, хлопнул в ладоши, и в зал вошли слуги, чтобы немного прибраться, прежде чем свадебные гости вернутся и до рассвета будут веселиться, танцевать и пить. Но я вряд ли я смогу досидеть даже до полуночи, не говоря уже о рассвете.

— И думаю, тебе нужно припудрить носик. — Мадонна Адриана критически меня оглядела. — Честно говоря, дитя моё, ты выглядишь не лучшим образом.

— Приходите ко мне завтра. — Я ещё раз трубно высморкалась. — К тому времени я уже умру. Вы сможете положить меня, бледную и красивую, в гроб и пудрить мой нос, сколько захотите.

— Возможно, вам пойдёт на пользу поездка в деревню. Вам следует на несколько недель уехать из Рима, кстати, так вы избежите летней жары. Развлекать Его Святейшество может быть очень утомительно. Быть может, вам стоит какое-то время отдохнуть от него?

Я вытерла платком глаза и поглядела на свою свекровь. Она сидела, в своём изумрудно-зелёном платье, спокойная, с завитыми волосами, её унизанные кольцами руки лежали на коленях, на лице играла безмятежная улыбка. Я опустила взгляд, складывая её надушенный платок так, что в конце концов получился аккуратный квадратик, потом жестом велела Леонелло отойти. Я не хотела, чтобы он в своей колкой манере прокомментировал и этот разговор.

— Вы что же, свекровь, — сказала я наконец, — хотите от меня избавиться?

— Как раз наоборот. — Она склонила голову набок. — Ты же видишь, мой кузен начал засматриваться на других женщин.

Я отвела взгляд, стараясь придать лицу каменное выражение. Нелегко принять каменное выражение, когда у тебя слезятся глаза.

— Вовсе нет.

— Дай ещё раз да. Все признаки налицо.

— И полагаю, вы этому рады?

— Да бог с тобою, Джулия Фарнезе! С чего ты это взяла?

Я передразнила её тон.

— А с того, что я вам никогда не нравилась, Адриана да Мила. — Мы: моя свекровь и я — сосуществовали, но я ей никогда не доверяла. Она была слишком довольна своей комфортной жизнью, чтобы ссориться со мной, но я так и не стала относиться к ней с симпатией, несмотря на все разговоры о повседневных вещах, которые у нас с нею были за последние два года. Я никак не могла забыть, как она играла роль сводни со мною, молодой женой её сына, в то самое первое утро после свадьбы.

— Напротив, моя дорогая, вы мне очень даже нравитесь, — с неожиданно тёплой улыбкой молвила мадонна Адриана. — Именно поэтому я и хочу помочь вам сохранить привязанность моего кузена. Могу ли я дать вам совет?

Я воззрилась на неё. Старые люди любят давать советы молодым, верно? Под нашим возвышением, в зале, слуги убирали грязные тарелки с обглоданными костями, корками хлеба и растаявшим фруктовым мороженым. Еда на свадебном пиру была намного хуже той, которая выходила из золотых рук Кармелины и к которой я привыкла.

— С чего бы вам давать мне советы? — спросила я наконец. — Ведь вы всегда берёте сторону Родриго, даже если при этом страдает ваш сын! С чего бы вам вздумалось помогать мне, если ваш драгоценный кузен решил меня бросить?

— А с того, что я действительно на стороне Родриго, и я вижу, что с вами ему будет лучше. — Она похлопала меня по руке. — Все эти алчные шлюхи, которых он выбирал себе в любовницы до того, как появились вы, — о, я содрогаюсь при одном воспоминании. И Ваноццу я тоже никогда не любила. Этой женщине было мало драгоценностей; ей нужно было также и недвижимое имущество. Каждый год по новой вилле! Ужас! В то время как ты, моя дорогая Джулия и умна, и тактична, и обладаешь хорошим характером, и ты никогда не пыталась выдоить из Родриго все драгоценности, милости и земельные участки в Риме, какие он может дать, чтобы обогатиться самой и обогатить свою семью.

— Ну, разумеется, нет! — Я попыталась было принять презрительный вид, но мне пришлось чихнуть.

— Если сейчас ты позволишь Родриго уйти от тебя, он попадёт в когти какой-нибудь хищной потаскухи, вроде этой ломбардской сучки Катерины Гонзага, — продолжала моя свекровь. — И она будет строить из себя королеву Ватикана, нацепив все драгоценности, которые выжмет из него, и Борджиа станут в Риме посмешищем.

При мысли о Катерине Гонзага, идущей под руку с Родриго, я почувствовала дикую ярость.

— И что вы предлагаете мне сделать?

Адриана склонила голову набок, точь-в-точь как любознательная наседка.

— Уверена, вы слышали, что в разлуке любовь крепнет?

— Да, слышала, — осторожно сказала я, и мы, наклонившись друг к другу, стали шептаться.

Вскоре в зал возвратился мой Папа; он пребывал в превосходном настроении, на его смуглом лице играла довольная улыбка, и они с полупьяным королём Неаполя посмеивались над чем-то, ведомым только им двоим.

— ...видели, как эта ваша дочь пялила на меня глаза после того, как её раздели и уложили в постель?

«Ну ещё бы», — подумала я и, улыбаясь своей самой лучезарной улыбкой, поспешила навстречу своему быку.

— Ваше Святейшество! — промурлыкала я с тем, что осталось от моей обычной живости. Пока что мой красный нос был скрыт под слоем пудры — следующего чиха этот слой не переживёт, но мне это было и не нужно. Мне было довольно и того, что в данный момент я была очаровательна, почти как прежде. — Ваше Святейшество, я только что узнала, — продолжила я, когда мой Папа повернулся ко мне. — Мадонна Адриана сказала мне, что вы решили разрешить синьору Сфорца взять Лукрецию с собою в Пезаро, чтобы она, наконец, увидела свой новый дом!

— Я думал об этом, — начал было он. — Я ещё не решил...

Однако я уже кивала.

— Очень мудро, Ваше Святейшество, очень мудро. Ведь в Риме после окончания весны всегда начинается чума, не говоря уже о жаре. А если французы всё-таки вторгнутся, лучше, чтобы она была в провинции, в безопасности. Но я уверена, что теперь, когда у нас есть такие союзники, они не посмеют напасть! — Я продемонстрировала королю Неаполя ямочки на щеках, а он воззрился на моё декольте, после чего, шатаясь, направился к своей любовнице. — Лукреция будет так рада наконец увидеть Пезаро, и я тоже! — Я нежно сплела свои пальцы с пальцами Родриго. — Хотя я, разумеется, буду ужасно скучать по Вашему Святейшеству.

— Скучать по мне? — Только что он опять смотрел на Катерину с её гусиной шеей, когда она сходила по лестницы из спальни новобрачных, бросая вокруг себя надменные взгляды, — но сейчас он нахмурился и снова посмотрел на меня.

— Мы с нашей дорогой Адрианой, естественно, и помыслить не могли отправить вашу дочь в Пезаро без должного сопровождения. — Я взяла свою свекровь под руку с несколько большим расположением, нежели обычно. — Не бойтесь её отпускать, мы останемся с нею, пока она не привыкнет к своему новому дому. Это не может занять дольше чем — ну, скажем, нескольких месяцев?

Я почувствовала, что сейчас опять чихну, а из моего носа потечёт, и потому я ещё раз ослепительно улыбнулась, сделала реверанс сразу и Папе, и королю Неаполя, и мы с мадонной Адрианой, держась под руки, направились к выходу.

— Адриана, мы непременно должны взять с собою в Пезаро Кармелину Мангано — это помощница нашего повара. Я могу несколько месяцев обойтись без моего святейшего быка, но никак не в силах прожить без её миндальных пирожных с мёдом!

Я почувствовала, как Родриго нахмурился мне вслед и с нарочитым простодушием, достаточно громко, чтобы он услышал, добавила:

— Ия, разумеется, понимаю, что после такой долгой разлуки вы жаждете увидеть своего сына, Адриана. Может быть, наш дорогой Орсино сможет навестить нас в Пезаро?

Сзади Леонелло тихо сказал:

— Dio.

ЛЕОНЕЛЛО

Видит бог, у меня на совести немало грехов. Богохульство, блуд, воровство. Алчность, когда речь идёт о таких вещах, как хорошее вино и книги с гравюрами. Немножко лёгких форм ереси. И, разумеется, убийства, причём я в них нисколько не раскаивался. Но за все эти грехи я, безусловно, не заслуживал такого ужасного наказания, как двухдневное заточение в дребезжащей карете с мадонной Адрианой, графиней ди Пезаро, Христовой невестой и её ребёнком (причём ребёнок кричал значительно больше, чем, должно быть, кричал младенец Иисус). Все эти два дня три женщины по десять часов в день обсуждали преимущества меховой подкладки на неаполитанских верхних платья по сравнению с бархатной и беседовали о том, что у туфель нового фасона носок намного более острый, чем у прежних.

— Голубая испанская парча с вышитыми вставками, — молвила Джулия, укачивая ребёнка. — Я видела одну из сестёр Москари в таком платье, когда в прошлом месяце ходила к мессе, и я хочу сшить себе такое же. Но только не с висящими до земли грязными рукавами. По-моему, с такими рукавами невозможно ходить, разве что ты очень высокая, иначе они волочатся по земле.

— Нет, замызганные рукава были у одной из сестёр Мочениго, — не согласилась Лукреция. — Лючана Москари была в розовом платье с золотой вышивкой. Таким розовощёким девушкам, как она, не следует носить розовое; она была похожа на хурму. Но мне понравился её маленький воротник из куницы.

— Это у Бенедетты Беллони был куний воротник, — поправила мадонна Адриана.

— Нет, у Бенедетты Беллони был соболий капюшон с подкладкой из зелёного бархата. И её башмаки на толстой деревянной подошве были совершенно нелепы.

— Это как бесконечное перечисление ахейских кораблей у Гомера, — пожаловался я одному из стражников синьора Сфорца, когда мы остановились, чтобы напоить лошадей. — Только вместо кораблей — платья. Но даже когда речь идёт о кораблях, это самая скучная глава «Илиады»!

— Всё лучше, чем ехать под дождём, — сказал мне стражник; с его одежды капало, и она была забрызгана грязью. — Едешь себе в безопасности, в сухости, с самыми красивыми женщинами Рима — так что не проси меня тебя пожалеть, малыш! Если б я был на твоём месте, я бы уткнулся в колени мадонны Джулии и так бы и остался.

Похоже, мои горячие молитвы были услышаны — на рассвете третьего дня нашего путешествия выглянуло солнце. Я не питаю любви к лошадям, но я всё же вышел из кареты в отчаянном стремлении к чистому воздуху, июньскому солнышку, стуку подков по дороге и, главное, — к молчанию.

— Придётся посадить вас на мула, навьюченного багажом, — с сомнением глядя на меня, сказал один из погонщиков. — На лошади с такими короткими ногами вы не усидите — она вас мигом сбросит через голову.

— Я готов ехать на чем угодно, — сказал я. — Лишь бы подальше от разговоров о сетках для волос, платьях и висячих рукавах.

Мадонна Адриана осталась в карете, остальные же дамы поехали верхом: Лукреция — на низкорослой белой испанской лошадке, на которой она принялась скакать туда и обратно между каретой и головой процессии, где вместе со своими солдатами ехал граф. Мадонна Джулия ехала медленнее на своей идущей иноходью серой кобыле, и выбившиеся из её причёски пряди волос развевались на тёплом ветру, точно золотистые ленты. Я сидел на вьючном муле, зажатый между двух корзин, глядя вперёд на ещё трёх вьючных мулов, привязанных один за другим и погоняемых усталым стражником. От мулов смердело как от кучи подгнившего навоза, подымающаяся с дороги пыль щекотала мне нос, но зато мою спину приятно грело солнце, а когда я поднимал взгляд от покачивающихся крупов мулов, то видел раскинувшийся вокруг нас бесконечный золотисто-зелёный простор.

— Почему у вас такой ошеломлённый вид, Леонелло? — спросила, замедлив шаг, ехавшая рысью мадонна Джулия. — Это же просто сельский пейзаж. Не может быть, чтобы вы никогда прежде не выезжали из Рима!

Я в нерешительности молчал, глядя на пыльный горизонт, за которым лежали такие же посевы пшеницы, пастбища и виноградники. В последние несколько месяцев, после того вечера, когда я имел глупость рассказать La Bella историю моего рождения и увидел в её глазах жалость, я чувствовал себя в её обществе немного неловко. Я не хотел, чтобы меня кто-либо жалел, и потому всякий раз, когда я смотрел на мадонну Джулию, меня пронзала злость. Но сейчас, под тёплым июньским солнцем, с ногами, свободно болтающимися по обе стороны спины мула, я чувствовал себя до странности счастливым, словно мальчик, приехавший на каникулы в деревню, — хотя в детстве я никогда не приезжал на каникулы в деревню.

— Я никогда ещё не бывал так далеко от Рима, — признался я, чувствуя странную восторженную радость — Человеку, выросшему в городе, всё здесь кажется необыкновенным.

— А я выросла недалеко от этих мест. — И Джулия показала на запад, вернее, я подумал, что это запад. Горожанин вроде меня определяет направление, ориентируясь по ближайшей церкви или площади. Я понятия не имел, как это делают сельские жители. — В Каподимонте, это во-он там. Там куда больше деревьев, чем в этих местах. И огромное озеро, озеро Больсена. Оно очень красиво. — Она сморщила нос и подняла лицо к небу, не обращая ни малейшего внимания на веснушки, уже обсыпавшие её щёки, точно золотистые хлопья. — Раньше я этого не замечала, но теперь вижу — мне недоставало сельских радостей.

Она уже сейчас была совсем не похожа на изнеженную любовницу Папы; её волосы были небрежно собраны в узел и заправлены в сетку, на юбке её практичного костюма для верховой езды осела дорожная пыль, и нигде: ни на платье, ни на волосах — не было видно ни одной жемчужины. Но деревенские жители, приходившие к краям дороги, чтобы поглазеть на блестящую процессию, всё равно знали, кто она такая. Женщины показывали пальцами и перешёптывались, мужчины сажали на плечи босоногих детей, чтобы те поглядели на блестящую процессию.

— Это граф ди Пезаро, — громко шептали крестьяне и крестьянки, но в округе было полно подобных мелких князьков, так что синьор Сфорца не удостаивался особого внимания, как он ни гарцевал во главе процессии на своём покрытом чепраком коне.

— Это дочь Папы, — шептали с гораздо большим воодушевлением, и новая графиня ди Пезаро махала рукой и кланялась, сидя в седле, приветливая, но отчуждённая, как и подобает знатной замужней даме.

— А это папская наложница! — шептали потом, и мужчины вытягивали шеи и жадно пялились на женщину, которая соблазнила самого наместника Бога на земле нарушить свои обеты, а Джулия смеялась и посылала воздушные поцелуи, совсем как девушка, попавшая на ярмарку. Чтобы достичь Пезаро, нам предстояло проехать ещё четыре или пять дней, но вечером третьего дня мой мул потерял подкову.

— Я не буду снимать вьюки с другого мула, чтобы освободить вам место, — сказал погонщик, когда я неуклюже слез с мула, стараясь не задеть навьюченные на него корзины. — Возвращайтесь в карету.

— Он может ехать сзади меня, — предложила мадонна Джулия, остановив свою кобылу, покрытую алым чепраком.

— Ни за что, — заявил я. — Вы начнёте снова говорить о поэзии или о тканях для платьев, и тогда я вас точно убью. А кардинал Борджиа приказал мне охранять вас, а не убивать, так что думаю, мне надо найти повозку, на которую можно сесть.

Джулия рассмеялась и велела одному из стражников найти повозку, на которой было бы достаточно места, чтобы усесться.

— Меня удивляет, что Чезаре Борджиа взял на себя труд что-то приказать вам касательно моей особы. Обычно он смотрит сквозь меня, словно я декоративная стеклянная ваза.

— На самом деле ему всё равно. — Я помассировал свои сведённые судорогой мышцы ног, пока не размял их. — Его не интересует никто, кроме членов его семьи. Но он знает, что Папа не сможет сосредоточить всё внимание на вопросе о надвигающемся вторжении французов, пока вы не будете в безопасности. Отсюда и его приказ мне.

— Опять эти французы! — Мадонна Джулия скорчила гримасу. — Вы полагаете, что они всё-таки нападут?

— Так думают люди, которые поумней меня.

— Нет никого умнее вас, Леонелло.

Обычно я бы с нею согласился, но я начинал думать, что в том, что касается ума, Чезаре Борджиа, пожалуй, даст мне несколько очков вперёд. Я обменялся с ним парой слов в день отъезда, когда он пришёл попрощаться с сестрой — он посадил её в карету с большой нежностью, поцеловав её в обе щеки и прошептав несколько слов по-каталонски, на языке, на котором между собой общались все Борджиа, — но потом он отвёл меня в сторонку. На нём были камзол и рейтузы, такие же чёрные, как мои, и идущие ему куда больше, чем его красные кардинальские одежды, и он дал своей тонзуре зарасти волосами.

— Хорошенько охраняйте мою сестру, — приказал он мне, туго наматывая на пальцы поводья своего коня. — И хохотушку моего отца. Он будет страшно по ним скучать, но зато теперь он сможет сосредоточиться на более важных делах.

— Это правда, ваше высокопреосвященство? — не удержавшись, спросил я. ВРиме ходили всякие слухи, но раньше других все настоящие новости узнавала коллегия кардиналов. — То, что французы сосредотачивают на границе войска?

— Да, они собирают огромную армию. — Чезаре Борджиа сказал это так, словно это было не слишком важно. — Ими командует король Франции, он самый безобразный человек во всём христианском мире, но что-что, а войну он вести умеет. Говорят, он приведёт тридцать тысяч солдат, дабы подкрепить свою претензию на неаполитанский трон.

Я тихо присвистнул. Мы стояли немного в стороне от остальных, синьор Сфорца ездил взад и вперёд по заполненному людьми двору, распределяя своих солдат вокруг кареты с женщинами, а те выглядывали из окна, с нетерпением ожидая, когда они наконец тронутся в путь. Я слышал, как плачет малышка Лаура, а Джулия успокаивает её песней.

— А кто будет им противостоять?

— Папские войска, — молвил Чезаре Борджиа. — Всё, что имеются.

— А кто будет ими командовать, ваше преосвященство?

Я задал этот вопрос только из вежливости, и он на него не ответил. То есть ответил, но без слов — в его глазах вдруг зажёгся такой огонь, что я опешил. Это был не просто огонь, он был сродни всепожирающей похоти, сродни острому, волчьему голоду.

— Кто будет командовать войсками, которые выступят навстречу французам? — повторил я.

Чезаре Борджиа пожал плечами, теперь он снова был как обычно любезен и холоден. Его крупный вороной конь теребил губами рукав его камзола.

— Может, мне предложить в командующие вас, маленький человек-лев? То-то французы удивятся.

Я подумал, а не вообразил ли я себе, будто вижу в его глазах того когтистого зверя, имя которому — Честолюбие? Я бы никогда не подумал, что юноша, который к восемнадцати годам стал кардиналом и обладателем стольких бенефиций, пенсий и дворцов, что он едва ли смог бы их сосчитать, может стремиться к чему-то большему. Чего ещё можно пожелать в этом мире?

«Всегда есть что-то ещё, чего у тебя нет».

— Мне бы не понравилось командовать армией, ваше высокопреосвященство, — сказал я наконец. — Мне совершенно не улыбается сидеть сзади и приказывать, чтобы вместо меня врагов убивали другие. Если мне надо кого-то убить, я делаю это сам.

— Я тоже.

«И когда же вы в последний раз убивали? — подумал я. Этот вопрос мучил меня всю прошлую зиму, в Новый год и когда пришло весеннее тепло, всё время, прошедшее с того дня в Витербо, когда я играл в шахматы с человеком, который снял маску и оказался старшим сыном Папы. — Когда вы в последний раз видели, как в человеческих глазах угасает жизнь, ваше преосвященство? И не была ли это девушка из таверны, чьи раскинутые руки были пригвождены к столу?»

Если бы я, после того как убил дона Луиса и стражника Борджиа, продолжил свои поиски юноши в маске, с которым они отправились блудить... если бы я нашёл того юношу и сорвал с него маску... был бы это старший сын Папы? Как будто я мог задать этот вопрос или отомстить за убийство Анны, даже если бы знал на него ответ.

Но я всё равно хотел узнать ответ.

Джулия опять рассмеялась, и её смех отвлёк меня от мрачных мыслей.

— ...не так ли, Леонелло?

«Думаю, сын вашего любовника — убийца», — едва не сказал я.

— О чём вы меня спрашивали, мадонна Джулия?

— О новом сонете, который синьор Сфорца сочинил в честь Лукреции.

Лукреция явно была очень горда. Должно быть, она на своей маленькой испанской лошадке подъехала к кобыле Джулии, пока я стоял у стремени моей хозяйки, погруженный в свои полуеретические размышления насчёт любимого брата графини ди Пезаро.

— Он сравнил меня с весной, — молвила дочь Папы. — Это так романтично.

— Прошу извинить меня, мадонна, но я лучше сяду в какую-нибудь повозку, — поспешно сказал я. Тяжеловесные вирши синьора Сфорца уже слышали все обитатели палаццо, во всяком случае, те, кто не успел убежать, когда влюблённая графиня искала слушателей для последнего опуса своего мужа и господина. Я поискал глазами, куда бы сбежать, и заметил знакомую черноволосую особу, сидящую на проезжающей мимо повозке. — Мадонна Джулия, я, пожалуй, поеду с кухонной утварью. Лучше сковородки, чем стихи.

Signorina Cuoca негостеприимно фыркнула, когда один из стражников синьора Сфорца поднял меня и усадил на повозку рядом с ней.

— Поезжайте на какой-нибудь другой повозке, мессер Леонелло. Там, где вам будут рады.

— Что? И упустить возможность вас позлить? — Повозка снова тронулась с места, и я положил ноги на ящик рядом с ней. — Ни за что. А это что такое? — Она демонстративно уткнулась в какие-то исписанные листки. — Ага, шифр.

Может быть, это колдовство? Так вот почему вы бежали из Венеции! Оклеветанная ревнивым любовником, вы были обвинены в том, что вы ведьма, сбежали, подкупив тюремщика, и решили, что лучше всего затеряться в Вечном городе!

— Для вашего сведения, — спокойно сказала она, — это всего лишь кулинарные рецепты.

— А, те самые знаменитые украденные рецепты. Жаль, теория об обвинении в колдовстве мне понравилась. Но не бойтесь, у меня их ещё много. Может быть, вы еврейка, сбежавшая из Испании, чтобы спастись от инквизиции?

Я продолжал болтать; она старалась меня игнорировать, однако её челюсти сжались, а пальцы одной руки забарабанили по бедру. Мы проезжали мимо придорожной таверны; при виде знамён Сфорца мужчины, пившие вино, торопливо встали. Один или двое упали на колени, остальные пьяно моргали. Две подавальщицы принялись приседать в реверансах, стрекоча между собой, как скворцы, и впитывая каждую деталь платья Лукреции, волос Джулии, изысканно украшенной кареты с её одинаковыми сицилийскими лошадьми и гербом Сфорца. Не скажу, что эти девушки были так уж пригожи, но все девушки кажутся привлекательными, если выпьешь достаточно вина. Как Анна, чья ямочка казалась тем милей, чем больше ты пил. Странно, что я лишь с трудом мог вспомнить лицо Анны, хотя она постоянно присутствовала в моих мыслях.

Впереди меня Джулия и Лукреция съехали с дороги на траву, чтобы не попасть под облако пыли, поднятой лошадьми, запряжёнными в повозки. Они всё ещё обсуждали несчастный сонет графа Пезаро.

— «Привет тебе, привет, Весны прекрасная богиня...»

«Ты сходишь с ума, карлик», — иногда говорил себе я. Потому что у меня не было никаких причин, никаких абсолютно, думать, что мой человек в маске и старший сын Папы — одно и то же лицо. Мой убийца был каким-то образом связан с семьёй или слугами Борджиа; это явствовало из того, что и дон Луис, и стражник в ливрее Борджиа оба служили Адриане да Мила. Но у Борджиа были сотни слуг: повара, помощники повара, дворецкие, помощники дворецкого, пажи, стражники... и любой из них, любой был более вероятным подозреваемым, чем надменный молодой кардинал, стоящий столь высоко над такими, как Анна, что они для него были как жуки под ногами.

Но разве наш высокомерный мир не давит жуков — просто потому, что может? «Мне хотелось узнать, как это бывает, — сказал мне Чезаре за шахматной доской, рассказывая о своём первом убийстве. — Я сумел перерезать ему горло только с пятой попытки». Ему горло? Или ей горло? По горлу Анны полоснули четыре раза, прежде чем убить, и она была первой в целой череде убитых женщин... Когда она погибла, Чезаре был очень молод, но он неосторожно сказал мне: «Мне тогда было всего лишь шестнадцать».

Правда, он тогда же сказал: «Женщины не стоят тех усилий, которые тратятся на убийство». Может быть, он сказал это, исходя из собственного опыта?

Прошлой зимой я держал ушки на макушке, задавая вопросы, когда играл в примьеру со стражниками Борджиа, с папскими стражниками, с городскими блюстителями порядка. Я попытался втереться в доверие даже к Микелотто, но он только посмотрел на меня, точно слепой истукан. Женщин с перерезанным горлом и пригвождёнными к столу руками больше не находили — с прошлого октября... Когда я играл с Чезаре Борджиа в шахматы под сводами купальни в Витербо и на меня с пола смотрела его чёрная маска.

Услышав, как графиня Пезаро читает стихи, Кармелина подняла глаза от своих зашифрованных рецептов.

— Что это за стихи, которые всё повторяет мадонна Лукреция?

— Только не спрашивайте её, не то вам придётся выслушать целый сонет от начала до конца, — рассеянно сказал я. — Любовь превратила синьора Сфорца в поэта, который, по мнению его жены, может соперничать с самим Данте. Я мог бы написать стихи получше, даже если бы меня подвесили за большие пальцы рук.

— Стихи, — фыркнула Кармелина, перевернув ещё одну страницу книжицы рецептов. — Слава богу, никто не пишет стихов простым девушкам вроде меня.

— Как, неужели ваше сердце не трогает поэзия? — на мгновение отвлёкшись от своих мыслей, я сделал большие глаза.

— Меня бы куда больше тронуло, если бы мужчина приготовил мне ужин, — молвила она. — Никто никогда не готовит для поварихи.

Я задумчиво поглядел на неё. Я слышал, как гремят котелки в ящиках и мешках; кухонная утварь, потребная для любого путешествия, и Кармелина повернулась, чтобы заново завязать узел на ящике, который, по её мнению, не был затянут достаточно туго. Она хмурилась, и между её прямых бровей появилась знакомая морщинка, но мне показалось, что она не меньше моего довольна, что едет под открытым небом в незнакомые места.

— Можно я задам вам вопрос? — спросил я.

— Я приехала в Рим, чтобы работать, Леонелло. А не потому, что я ведьма, еврейка или изгнанная из Венеции куртизанка.

— Нет, я не об этом. — Я попробовал ей улыбнуться, но наша колючая кухарка только становилась более подозрительной, когда я пытался быть очаровательным. — Служанки в палаццо Санта-Мария — у них, насколько мне известно, были трудности с герцогом Гандии?

— Только не теперь, когда он уехал в Испанию. — Кармелина снова фыркнула. — Все служанки в палаццо целую неделю пели, как птички.

— Могу себе представить. — Когда речь шла о служанках, Хуан Борджиа рассматривал папский сераль практически как свой собственный гарем. Я некоторое время думал, что моим человеком в маске может быть он, ибо у него явно была склонность к женщинам низкого происхождения и к женщинам, которые его не хотели. Но похоть того, кто пригвождал женщин к столам, прежде чем перерезать им горло, была куда более тёмной и необычной, чем обыкновенное изнасилование, а сластолюбие Хуана Борджиа носило характер вполне заурядный. — А какие-нибудь трудности с Чезаре Борджиа были?

Она взглянула на меня с ещё большим недоверием.

— А почему вы спрашиваете?

— Да просто так. — Если Чезаре Борджиа действительно испытывал ту тёмную, страшную похоть, которая привела к смерти Анны, наверняка служанки Борджиа почувствовали, что что-то неладно. Он достаточно умён, чтобы убивать только далеко от дома, однако... — От Чезаре служанки бегут так же, как от Хуана?

— Нет. — Кармелина заколебалась. — Да.

— Так нет или да?

— Герцог Гандии, конечно, оболтус, но зато потом он может дать тебе монетку, если ты ему понравилась. И он всё делает быстро. Прачка Беатриче говорила, что у неё уходит больше времени на то, чтобы отжать мокрую рубашку.

Я невольно рассмеялся. Безусловно, это не тот стиль, что у моего ревностного, внимательного к деталям убийцы.

— А Чезаре?

— Он никогда не платит. И делает это совсем не быстро.

— А он груб? — Человеку, которому нравится кровь, может также нравиться ставить женщинам синяки, когда он настроен более благодушно.

Кармелина, не сознавая, что делает, потёрла рукою запястье.

— Откуда мне знать?

Я пристально на неё посмотрел.

— Вы, кажется, покраснели?

— Не говорите глупостей. — Она опять зарылась лицом в рецепты. Я оттолкнул её руки от лица. — Вы точно покраснели. Только не говорите мне, что вы покувыркались в сене с Чезаре, Signorina Сиоса.

— Зачем ему смотреть на повариху, когда к его услугам все самые дорогие куртизанки Рима?

— Почему вы уходите от ответа? — В ответ на её сердитый взгляд я ухмыльнулся. — Все высокородные мужи любят время от времени поблудить с женщиной низкого происхождения, и ваш кардинал Борджиа — не исключение. Так сказать, поваляться в грязи, получить удовольствие от быдла...

Я сказал это грубо, с непристойным жестом, и глаза Кармелины вспыхнули.

— Так вот вам что надо, мессер Леонелло? Вызнать все подробности? — Она с отвращением покачала головой. — Нет уж, избавьте меня от своих извращений.

— Я спрашиваю не просто так, — сказал я и почувствовал укол тревоги, который меня удивил. Я больше не ухмылялся. — Он сделал вам больно?

— Нет. — Она посмотрела мне прямо в глаза. — Он был ласков, как ягнёнок.

— Вы лжёте. — Я снова почувствовал охотничий азарт. — Что он с вами сделал? Ударил? Связал?

Она улыбнулась.

— Знаете, я, пожалуй, пройдусь. — Она надменно вздёрнула подбородок и, оставив поле битвы за мной, соскользнула с повозки и присоединилась к рыжему подмастерью, который шагал по дороге, пиная сквозь пыль небольшой камешек.

«Ласков, как ягнёнок, — подумал я и пнул сапогом доски повозки. — Лгунья». Я заметил, как она, не сознавая, что делает, потёрла рукой запястье. Что там было — кровоподтёк, который давно прошёл? Кровоподтёк, появившийся от того, что её руки были с силой прижаты к столу?

«Ну и что с того? — подумал я. — Даже если бы она сказала тебе, что Чезаре любит ставить своим партнёршам синяки, это ещё ничего не доказывает. Даже если ему нравится носить маску и в одиночку отправляться на поиски бог знает каких приключений — даже если он умеет убивать, а потом спокойно спать ночью — даже если бы он прямо тебе признался, что бы ты смог сделать? Он сын Папы; правосудию его не достать».

Но есть ли мне дело до того, свершится правосудие или нет? Мне просто хотелось знать; получить ответ на головоломку, что мучила меня всю зиму. Я хотел, чтобы мой человек в маске наконец снял её и показал мне своё лицо, повалив на шахматную доску своего побеждённого короля.

— Леонелло! — Джулия повернула назад свою серую кобылу и поехала рысью рядом с повозкой. — Леонелло, послушайте, что написал Лукреции граф ди Пезаро: «О, ты, прекрасная и яркая Весна...»

— Пожалуйста, не надо, — взмолился я, отрываясь от своих бесплодных размышлений. Dio, неудивительно, что меня так занимали мысли об убийствах — если бы не они, мне оставалось бы только слушать плохую поэзию.

— Катерина Гонзага хочет навестить нас в Пезаро, — сказала Джулии Лукреция, с мрачным видом склонившись к ней со своего бархатного седла. — По такому случаю надо будет непременно сшить новые платья. Я не желаю, чтобы меня кто-то затмевал в моём собственном доме — в моём новом доме, — а ты же знаешь, эта Катерина вечно корчит из себя королеву! Но готова поспорить, что её муж никогда не писал стихов ей...

— Убейте меня, — попросил я. — Пожалуйста, убейте меня немедля, до того как вы начнёте снова говорить о нарядах!

Но никто не прислушивается к просьбам карлика.

ГЛАВА 13

Рядом с тобою она как фонарь рядом

с солнцем.

Родриго Борджиа, сравнивающий

Катерину Гонзага с Джулией Фарнезе

КАРМЕЛИНА

— Куда мы идём, синьорина?

— На рыбный рынок. Поторапливайся, Бартоломео! — Я ускорила шаги, запахиваясь в плащ, а мой подмастерье перешёл на бег. Вокруг навстречу серому рассвету просыпался Пезаро. Рим в это час бы уже полон народу: ремесленники торопились бы к своим мастерским, пьяницы тащились бы домой после ночных попоек, нищие занимали бы самые выгодные углы.

— Зачем мы идём на рыбный рынок, синьорина? — Бартоломео покорно нёс огромную корзину, которую я сунула ему в руки, когда мы покидали палаццо. — Ведь дворецкий сказал, что закажет принести свежего осётра прямо к дверям кухни...

— Это значит, что дворецкий получает взятки от торговца, который торгует осетриной. Нет уж, спасибо, я лучше сама посмотрю, что есть на рынке. Мадонна Лукреция привыкла есть всё самое лучшее, и я приложу все усилия, чтобы она так же хорошо питалась и в своём новом доме. Молодая жена должна быть сыта и довольна, пока она учится управлять домом и слугами своего мужа. Пожалуй, сегодня на завтрак у нас будут жаренные на вертеле голуби с соусом из ежевики и румяная плоская римская пицца, чтобы напомнить ей о доме.

— Нынче будет погожий денёк, синьорина, — несмело заметил Бартоломео. Ему было уже пятнадцать, и с тех пор, как я впервые бросила ему передник ученика, он вырос на целую ладонь. У него по-прежнему была молочно-белая кожа, и веснушки выделялись на его лице и шее, точно рассыпанная корица, но его руки стали жилистыми и мускулистыми от долгих часов, когда он взбивал яичные белки и таскал огромные куски говяжьей грудинки. С тех самых пор, как бедняжка Элеонора, торговка фруктами, погибла такой страшной смертью на своём рынке, я всегда ходила на рынок в сопровождении высокого сильного подмастерья. — Похоже, утро будет солнечным.

— А по-моему, наоборот, туманным. — Мы только что миновали центральную площадь, где, прислонившись к стенам зданий, спали несколько нищих и пьянчужек. Площадь была более чем втрое меньше площади Навона в Риме, но жителю Рима всё в Пезаро казалось маленьким. — Я заметила, как лицо мадонны Лукреции немного омрачилось, когда она увидела свой новый дом. «О! — воскликнула она. — Здесь так...» Конечно, девушке, привыкшей к величию Вечного города, к его шуму, пышности и красотам, Пезаро мог показаться немного провинциальным. А тут ещё летний ливень, под которым мы прибыли; от него локоны в замысловатой причёске мадонны Лукреции развились, а знамёна, которые вынесли ей навстречу, намокли. Но прошло несколько дней, небеса прояснились, и мадонна Джулия принялась расхваливать красоты Пезаро: голубой залив, извилистое устье реки, тяжеловесный романский собор с алтарём, посвящённым какому-то угрюмому усатому святому, графский дворец. «Посмотрим, каков здешний рыбный рынок», — подумала я и ещё быстрее зашагала через площадь.

— Говорят, скоро к нам вторгнутся французы, — сказал Бартоломео и перекрестился. — Так я слышал от солдат синьора Сфорца, а к ним новости приходят прямо из Милана.

— Хм. — Французы и их вторжение волновали меня куда меньше, чем мои новые кухни. Снаружи графский дворец с его фонтанами, аркадами и вырезанными на камне гербами казался великолепным, но кухни его были просто ужасны. Подмастерья бились лбами о низкие потолочные балки, тщась как-то разместить в них все котлы, вертела и половники, которые мы привезли из Рима, а я не представляла, как буду делать взбитые сливки без настоящей холодной кухни, где бы сливки не сворачивались. Однако мадонна Джулия настояла на том, чтобы взять нас с собою в Пезаро, и, стало быть, надо будет как-то обходиться, покуда мы не выберемся из этой глуши и не вернёмся в Рим. Пусть нравы там и растленные, но зато в кухнях достаточно места для моих поварёшек.

Я впервые играла роль maestra di cucina — по правде говоря, я думала, что буду чувствовать себя более важной. Возможно, так бы оно и было, если бы под моим началом были кухни с канализацией. Но как бы то ни было, на этих кухнях распоряжалась одна я: Адриана да Мила не сочла нужным брать с собой в Пезаро сразу двух поваров, а мадонна Джулия настояла, чтобы поехала я, так что Марко остался в палаццо Санта-Мария, в то время как я отправилась с дамами в Пезаро.

— Не понимаю, почему они не берут меня, — недовольно сказал мой кузен, узнав, что еду я. — Мои пироги и пирожные ничуть не хуже твоих, кузиночка.

— Ты же знаешь, я об этом не просила, — заметила я. — Зато теперь ты сможешь всё лето играть в кости и никто не будет тебя за это пилить.

— Это верно, — согласился он и настолько смягчился, что в ночь перед отъездом постучал в дверь моей комнаты, чтобы на прощание покувыркаться в постели. — Мне тебя будет недоставать, — прошептал он, скатившись с меня, перед тем как заснуть.

— Ты просто слишком ленив, чтобы найти себе другую партнёршу для любовных утех, — язвительно сказала я. Нет, он, конечно, мог найти себе другую, он был достаточно красив, но где найти такую, которая не заговорит о браке? Марко не мог на мне жениться, и мы оба это знали, так что как партнёрша для любовных утех я была очень удобна.

— Как вы думаете, синьорина, французы нападут? — спросил Бартоломео. — Они жуть какие жестокие, эти французы, — они насаживают младенцев на пики, оскверняют церкви и посыпают поля солью...

— Соль, — пробормотала я себе под нос. Мы обогнули стоящую на площади виселицу, на которой на прошлой неделе повесили местного разбойника. Его скелет всё ещё раскачивался в петле, теперь уже почти дочиста обклёванный, хотя сидящая на его бедренной кости ворона всё-таки нашла, что поклевать. После похода на рыбный рынок надо будет найти хорошего солёного сыра и ещё — круг пармезана. Я не могла жить без пармезана. Вероятно, моя бессмертная душа погибла — ведь я подобно французам осквернила Церковь. Моя нравственность находилась в состоянии самом плачевном после всех плотских утех с Марко. Не говоря уже о том очень странном тёмном часе, который я провела с Чезаре Борджиа... за одно это мне, пожалуй, предстояло гореть в адском пламени лишнюю сотню лет. Но я скорее проживу без души и без нравственности, чем без сыра пармезан.

Старший сын Папы больше ко мне не приходил, впрочем, я его и не ожидала. Я, в конце концов, была просто служанкой. Он не потрудился узнать даже моего имени, а кончив, спокойно кивнул и оставил меня с синяками в странных местах. Мне совершенно не хотелось сойтись с ним опять, каким бы красивым он ни был. Соитие с Чезаре Борджиа было совсем не похоже на дружеские объятия Марко. Оно больше походило на совокупление с ураганом — после него мне было и радостно и страшно, я была измотана и вся в синяках. Это было приключение, о котором вспоминаешь с улыбкой, но без особого желания его повторить.

Чезаре Борджиа — вот человек, лишённый всякой нравственности!

— Синьорина, — ворвался в мои мысли голос Бартоломео. — А что, если французы...

— Бартоломео, — перебила его я, — а что ты намерен делать, если французы всё-таки нападут?

— Ну-у...

— Ты не сделаешь ничего. Потому что ни тебя, ни меня это не касается. — С реки подул холодный ветер, и я ещё плотнее запахнулась в плащ. — Нападут так нападут, вот и все дела. Лично я надеюсь, что они со своей мерзкой кухней всё-таки останутся по ту сторону гор. Французские солдаты, насаживающие младенцев на пики, — это уже достаточное бедствие, а они ко всему прочему ещё и принесут с собой своё прогоркшее сливочное масло и пережаренное мясо, и тогда да поможет нам святая Марфа!

Это заставило моего ученика на время замолчать, по крайней мере, до тех пор пока мы не углубились на территорию шумного рыбного рынка.

— Он больше, чем я думал. — Бартоломео заморгал.

— Да, больше, — согласилась я, — впрочем, рыбные рынки везде одинаковы. И на них одинаково пахнет. — Везде один и тот же запах соли и гниющей рыбы, одинаковая чешуя, от которой земля под ногами переливается в сером свете зари, одинаковые живые карпы, бьющиеся в вёдрах, и снулые, висящие на крючках. Рыбаки сердито перебранивались, договаривались о цене с торговцами рыбой, а те громко расхваливали свой товар:

— Устрицы, свежие, прямо со дна морского! Кефаль, первая в сезоне! Морской карась, морской карась! — Небо ещё только начинало розоветь по краям, но торговцы рыбой уже кричали во всё горло.

— В Пезаро есть и морское побережье, и устье реки, — сказала я, приподнимая юбку, чтобы подол не испачкался в рыбной чешуе. — Благодаря этому здесь хороший рыбный рынок. Морская рыба лучше, чем пресноводная, но самое нежное мясо у той морской рыбы, что заходит в пресную воду, чтобы подкормиться.

— Почему?

— Потому. Разве это не известно всем? Приготовь корзину.

— Да, синьорина.

— И смотри, будь внимателен! — добавила я через плечо, проталкиваясь сквозь толпу рыбаков и торговцев. — Каждый повар должен сам ходить на рынок, чтобы знать, с чем имеет дело.

— Маэстро Сантини не ходит на рынок. Я никогда не видел, чтобы он ходил к мясникам или на рыбный рынок.

— Он maestro di cucina, он может позволить себе послать меня. — На самом деле Марко никогда не ходил ни к мясникам, ни на рыбный рынок, просто потому, что был ленив. Мой отец никогда не покупал провизию ни у одного торговца рыбой, сыродела или виноторговца, не проверив сначала их товар, чтобы удостовериться, что ему продают только самое лучшее, самое свежее, самого высокого качества. А я следовала примеру отца. Однако Марко предпочитал на рассвете оставаться в тёплой кухне, а не тащиться на холодную вонючую пристань, чтобы посмотреть на рыбу. Марко бы на слово поверил дворецкому, что осётр, которого принесут к двери кухни, — лучший в Пезаро. Он давал себе труд проверить предлагаемую мясником требуху или оливковое масло нового отжима только тогда, когда где-то рядом шла игра в кости или проходили скачки.

Если я время от времени с ним и спала, это вовсе не означало, что я не вижу его недостатков.

— Осётры. — Я остановилась перед грудой блестящей рыбы с остекленевшими глазами. Торговец тотчас бросился мне навстречу, щербато улыбаясь и протягивая здоровенную, покрытую чешуёй ручищу. Я ответила ему хмурым взглядом. — Синьор, эти осётры были пойманы сегодня или вчера? Если купить свежего осётра, Бартоломео, то он, если хранить его правильно, может пролежать целый год, не портясь. Нет, я не знаю, почему! Понюхай их и скажи: они свежие? — Тонкий нюх моего подмастерья был очень кстати на рыбном рынке, где торговцы вечно пытаются подсунуть тебе несвежую рыбу под видом свежевыловленной.

По рекомендации Бартоломео я хлопнула осётра по боку и сказала, что он никуда не годится, показала торговцу неприличный жест, когда он меня обругал, и, проложив себе путь локтями, подошла к вёдрам следующего продавца.

— Это кефаль, — сказала я Бартоломео. — В Венеции кефаль называют barbari^[102]. Нет, я не знаю, почему. Ты помнишь, как надо жарить кефаль на решётке? Молодец, в основном помнишь, только надо сначала её почистить и только потом обваливать в муке. А это белокорый палтус; он прекрасно подходит для приготовления рыбного заливного. Его не надо чистить, но надо непременно покупать живым. Нет, я не знаю, почему, просто чем свежее палтус, тем заливное лучше на вкус. Так, мерлуза. Понюхай её. Свежая? Хорошо. Эти рыбины слишком большие. Конечно, рыба может быть слишком большой; чтобы жарить на решётке или сковороде, она должна быть меньше — если снова спросишь, почему, Бартоломео, я тебя ударю!

— Да, синьорина, — пропыхтел он, шатаясь под тяжестью почти полной корзины, и покраснел до ушей. Я внезапно остановилась, и он, споткнувшись о мою ногу, упал.

— Будь внимательнее. О, это нечто особенное. — Я наклонилась и с восторгом понюхала крошечных, почти прозрачных рыбок. Корюшка, и притом хорошая. Вероятно, её выловили в озере Больсена. Мы купим её для мадонны Джулии.

— Почему? — спросил Бартоломео и тут же поспешно добавил: — Почему именно для мадонны Джулии? Разве кефаль ей не нравится? По-моему, она ест всё.

— Она родилась на озере Больсена и наверняка выросла на такой вот корюшке. Эта рыба напомнит ей о доме, и она улыбнётся; после такой трапезы хозяева посылают повару благодарность. — Я посмотрела на моего подмастерья. У него был поварской нюх — это я поняла почти сразу. Но повару были необходимы и другие качества, и пора было выяснить, обладает он ими или нет. — Ты хочешь стать поваром, Бартоломео?

— Да, синьорина, — без колебаний ответил он.

— Почему?

Каждый третий мой ученик и подмастерье, отвечая на этот вопрос, говорил, что отец побьёт его, если он не выучится. Ещё треть отвечала, что лучше работать поваром, чем быть мясником или делать свечи. Последняя треть говорила, что хочет стать поваром у Миланского герцога и разбогатеть. Бартоломео переминался с ноги на ногу.

— Я хочу всю жизнь прожить среди приятных запахов, — сказал он наконец.

— Ага. И что, по-твоему, отличает наилучших поваров? Какой навык, какое качество?

Большинство учеников и подмастерий просто бормотали что-то о том, что надо знать все рецепты наизусть. Бартоломео колебался.

— Не знаю, — сказал он наконец, убирая упавшую на глаза рыжую прядь. — Я ещё недостаточно знаю, чтобы ответить на этот вопрос.

Я, довольная, пристально на него посмотрела.

— Что ж, Бартоломео, я тебе скажу: великого повара от просто хорошего отличает одна вещь. — Собственно, таких вещей было куда больше, но подмастерья могут переварить знания, только если они даются в малых дозах. — Прежде всего ты должен знать характеры тех людей, для которых готовишь, историю жизни, вкусы и настроение каждого. Недостаточно просто готовить по одним и тем же рецептам, которые ты один за другим выучишь наизусть. Надо готовить такую еду, которую они жаждут получить, даже сами того не зная.

Он кивнул.

— Как в тот вечер, когда на ужин пришёл синьор Сфорца и вы подали сибаса под соусом из трюфелей и лососёвой икры, и все принялись флиртовать и заниматься любовью. — Он улыбнулся. — Я тогда впервые поцеловал девушку. Прачку Марию, во дворе конюшен.

Я вспомнила, как стальные руки прижали к столу мои запястья, как моё тело целовали прохладные губы, но тут же выбросила это воспоминание из головы.

— Это неважно. Лучше скажи мне... — Я снова повернулась к ведру с корюшкой и пощупала её. — Скажи, как бы ты приготовил такую вот озёрную корюшку?

— Поджарил бы на сковородке, — не раздумывая, ответил он. — Лучше всего жарить её в сливочном масле.

— Но как бы ты приготовил озёрную корюшку именно для мадонны Джулии? — не унималась я. — Ты прожил в её доме уже год и кое-что знаешь о её вкусах.

Он колебался, грызя ноготь большого пальца. Сунув в ведро руку, он пощупал корюшку, потом понюхал.

— Всё равно поджарил бы на сковородке, — медленно проговорил он. — Потому что от жареной пищи у людей поднимается настроение, а мадонна Джулия, по словам её служанки, в последнее время печальна. Потому что святой отец стал засматриваться на других женщин...

— Нам вовсе необязательно рассуждать о том, отчего она печальна, — резко сказала я. — Это означает лезть в чужие дела, а хороший повар никогда не лезет в дела хозяев. Итак, жареная корюшка?

— Да, жареная, но под другим соусом. Вы, синьорина, любите соусы с апельсиновым соком, но это для корюшки слишком резко. — Он сдвинул брови. — По-моему, здесь нужен зелёный соус. Петрушка, кровохлёбка, щавель, верхушки шпината, ночная фиалка — и, может быть, немного мяты. Всё надо тонко растолочь вместе с миндалём...

— С каким миндалём? — перебила его я.

— С миланским, он самый лучший.

— Почему?

— Просто лучший, и всё, — отсутствующе ответил он, и я подавила довольную улыбку. — Значит, сверху должен быть зелёный соус; очень простой и очень свежий. Он напомнит мадонне Джулии о месте, где она жила, когда была девушкой — вы говорили, что она выросла у озера Больсена? Она подумает о своей юности. Поев этого блюда, она почувствует себя... — Он пожал плечами. — Счастливой.

— Возможно, в таком случае ты захочешь сам приготовить ей это блюдо на ужин. — Я отвернулась от его потрясённого лица и, обращаясь к торговцу рыбой, отбарабанила свой заказ. Тот утвердительно хрюкнул и принялся вычерпывать свежую корюшку из ведра. Повернувшись обратно к своему подмастерью, я пригрозила: — Если увижу, что ты не справляешься, то сразу тебя отстраню. Понял?

— Да, синьорина. — Он стоял, сжимая корзину и безуспешно пытаясь подавить улыбку, которая готова была расплыться по всему его лицу. У него было право улыбаться — он был на год младше любого подмастерья, которого я когда-либо просила приготовить кушанье для стола хозяев. И, если я не ошибалась, единственным из них, кто обещал когда-нибудь стать по-настоящему хорошим поваром.

— Думаю, нынче вечером у нас будет рыбное меню, — продолжила я и направилась к следующему продавцу. Бартоломео рысил рядом. — И много местных фруктов. — В уме я поправляла своё первоначальное меню. Никакой римской пиццы, как я планировала раньше, она только вызвала бы у мадонны Лукреции тоску по дому. В конце концов, ей надо приучить себя к своему новому дому, и лучше всего сделать это с помощью еды. Холодный салат из зелёного лука и местных огурцов; осетрина из омывающего Пезаро моря и форель из протекающей через него реки; виноград и персики из его садов и дыни с его бахчей; и напоследок пирожные со спелыми местными абрикосами. Освежающий летний ужин из провизии, выращенной или выловленной в Пезаро, поданный в саду, где будет дуть свежий морской ветерок.

— Мадонне Адриане корюшку не подадим, — задумчиво сказала я, останавливаясь подле засоленного линя. — Она считает, что эта рыба слишком дорогая...

— Подадим ей форель, — не задумываясь, отозвался Бартоломео. — Этой старой карге чем дешевле, тем лучше.

Я, подавив улыбку, стукнула его по плечу.

— Никогда не говори плохо о своих хозяевах!

— Я хотел сказать, что форель дешевле корюшки, и она будет довольна. — Он перевесил переполненную корзину на другую руку. — Если не возражаете, синьорина, — я тут слышал один рецепт от повара посла какого-то немецкого княжества, когда он приходил к мадонне Джулии просить Его Святейшество о какой-то милости. Форель, тушенная на медленном огне в горько-сладком соусе с белым вином, уксусом и небольшим количеством сливочного масла, подаваемая на поджаренном хлебе... вот что понравилось бы мадонне Адриане.

— Ни один немец просто не способен правильно приготовить соус, — фыркнула я. — У них на всё один ответ — добавить ещё сливочного масла. Ну, может быть, если добавить в этот твой соус немного перца и корицы...

ЛЕОНЕЛЛО

Юная графиня ди Пезаро, шурша юбками, остановилась, сложила перед собою руки и склонила голову набок.

— Теперь можете посмотреть.

Я-то не потрудился закрыть глаза, но остальные убрали руки от лиц и разразились аплодисментами. Дочь Папы была одета в белое платье, его шёлк был сплошь расписан цветами; волосы свободно ниспадали ей на спину; её голову венчал венок из роз, и в руках она тоже держала розы. Она стояла неподвижно, полураскрыв губы и выставив одну ногу вперёд. Мне показалось, что она хочет, чтобы по её приказу подул ветер и поиграл с её волосами.

— Весна! — вскричал синьор Сфорца. — С той картины, которую написал этот малый из Флоренции — или из Мантуи? Ты знаешь, кого я имею в виду...

— Боттичелли^[103], — тихо сказал я.

— Маэстро Боттичелли, — продолжил граф ди Пезаро, даже не поблагодарив меня. — Голубка моя, ты вылитая Весна Боттичелли!

— Мой господин совершенно прав. — Лукреция сделала прелестный реверанс, и вся компания снова зааплодировала. Не слишком-то интересная компания. Синьор Сфорца и несколько его бесстрастных капитанов; Лукреция, мадонна Адриана и их свита; Джулия La Bella со своим ручным козлом — но к ним только что присоединились некая Катерина Гонзага и её муж граф Оттавиано да Монтеведжо, заехавшие в Пезаро по пути на север, в свои поместья в Сан-Лоренцо, и это придало обычно спокойному времени после ужина некоторую остроту.

— Катерина Гонзага — признанная красавица, — объяснила Джулия новым дамам Лукреции, собранным на военный совет, как только прибыло известие о предстоящем прибытии графини да Монтеведжо. — И к тому же очень честолюбивая. Корчит из себя царицу небесную, и кроме всего прочего она строила глазки Его Святейшеству на протяжении всей свадьбы Джоффре. У меня тогда была простуда, и я не могла поставить эту шлюху на место. Если надо, я обыщу всю Флоренцию, но найду подходящую парчу для нового платья — в этот раз я не дам ей меня затмить.

Когда Катерина Гонзага наконец прибыла, я стоял в сторонке, одетый в своё неизменное чёрное платье, глядя, как дамы целуются и воркуют, приветствуя её. Я заметил, что количество поцелуев и воркотни, которыми обмениваются женщины, прямо пропорционально силе их взаимной неприязни. Перед ужином Джулия и Лукреция сравнили свои новые кольца и браслеты с новыми драгоценностями графини да Монтеведжо, за едой дамы разговаривали о новых платьях, а затем красивой троицей, шурша юбками, прошли в неумело расписанную провинциальную гостиную. Синьор Сфорца, пузатый граф да Монтеведжо и остальные мужчины сидели при свете свечей, обсуждая предстоящую военную кампанию и французскую армию, которая только что вторглась в Савойю, меж тем как дамы вели лёгкую светскую беседу и планировали кампании иного рода.

— Ох, как мне надоели эти французы! — в конце концов воскликнула Лукреция, когда мужчины начали обсуждать, кто из кардиналов был подкуплен противником. — Пока эти французы не очутятся у меня на пороге, я не желаю слышать о них больше ни слова. Вместо разговоров о французах я предлагаю игру...

В этой игре каждая из дам должна была предстать перед собравшимися в виде какого-нибудь известного произведения живописи, и мужчины должны были рассудить, кто из них самая красивая.

— У меня не было времени подготовиться, — сказала Катерина Гонзага, горделиво тряхнув белокурой головой, но на её возражения не обратили внимания.

— Ay меня было, — самодовольно сказала Лукреция, улыбнувшись мужу.

— Но это нечестно, — возмущённо молвила Катерина Гонзага, но Джулия поддержала Лукрецию.

— Мы будем импровизировать. Так даже интереснее.

— Состязание в красоте между женщинами всегда кончалось плохо, — вмешался в разговор я. — Неужели никто не помнит, как начиналась Троянская война?^[104]

— Мы же не будем воевать с троянцами, верно? — поинтересовался один из мужиковатых капитанов Сфорца. — Троянцы они что, из Франции?

Dio. Но мой стон не был услышан из-за суеты, начавшейся, когда дамы принялись готовиться к игре. Лукреция, как хозяйка дома, представила свою живую картину первой и села, громко шурша белыми юбками. Синьор Сфорца, всё ещё без ума от молодой жены, схватил её руку своей мозолистой ручищей и поднёс её к губам. Она ответила улыбкой, почёсывая второй рукою живот. Боттичелли написал свою Весну с выпуклым животом — так неужели и дочь Папы уже беременна? Быстрая работа, синьор Сфорца! Но Папа будет в бешенстве. Последнее время Сфорца вёл себя не лучшим образом по отношению к своему свёкру — когда он не спал с женой, он только и делал, что колебался: то ли присоединить своих солдат к войскам его родича, герцога Миланского, союзным с французами, то ли выполнить свой контракт и встать под знамёна Папы. В последнем своём письме, как я слышал, Папа, которому надоели его шатания, послал его к чертям и предоставил ему поступать, как знает. Так что для Его Святейшества вся привлекательность союза со Сфорца сошла на нет.

— Теперь моя очередь, — молвила Катерина Гонзага, поднимаясь с царственным видом императрицы. Затем она в сопровождении своих хихикающих и шепчущихся служанок прошла за ширму, чтобы переодеться. Мужчины опять тихонько заговорили о французах, а Джулия начала поглаживать огромную грушевидную жемчужину, сияющую на её горле, и бог знает какие мысли стёрли улыбку с её лица. Потом нам всем велели закрыть глаза.

— Готово, — раздался голос графини да Монтеведжо. — Посмотрите на меня сейчас!

Я подумал, не являются ли эти слова её личным девизом, вышитым на всём её белье. Мне наша гостья не нравилась. Перед ужином она спросила, не глядя на меня, умеет ли карлик жонглировать и кувыркаться, а затем, во время еды, бросала мне со своей тарелки объедки точно собаке. Джулия на протяжении всего ужина то и дело просила её перестать, причём с каждым разом её тон становился всё менее любезным.

Однако нельзя было не признать, что Катерина Гонзага — красавица. У неё были густые, светлые почти до белизны волосы, ещё более белая кожа, сияющие светло-серые глаза — и посему она мота позволить себе быть сварливой, капризной и злобной. Конечно, ведь всё это извинялось красотой. Живя рядом с Джулией Фарнезе, эту истину было легко забыть, потому что, хотя Джулия и была несомненной красавицей, она никогда не выходила из себя, никого не обижала, ничего для себя не требовала и не устраивала сцен. Она была куда менее царственной, чем Катерина Гонзага, но уживаться с нею было куца легче.

Граф Оттавиано да Монтеведжо уже храпел, сидя в кресле в задней части гостиной, когда его жена вышла из-за ширмы, приняла картинную позу и зрители снова разразились аплодисментами. На этот раз они были более жидкими, поскольку женщины хлопали еле-еле, а мужчины так таращили глаза, что позабыли хлопать вовсе. Графиня предстала перед нами не совсем голой, однако она разделась до прозрачной сорочки, а её распущенные волосы ниспадали до бёдер. Одной рукой она скромно закрывала грудь; другая прикрывала прядью волос то место, где сходились её бёдра, меж тем как она смотрела поверх наших голов с великолепной безмятежностью богини.

Мадонна Адриана недовольно щёлкнула языком. Мужчины сально улыбались, и Лукреция ткнула мужа локтем в рёбра. Присутствующие явно не собирались высказывать догадку, что это за картина, но графиня да Монтеведжо, похоже, была не против того, что никто не торопится и все разглядывают её с жадным вниманием.

— «Рождение Венеры», — сказал я наконец, прерывая недолгое молчание. — Тоже кисти Боттичелли. Хотя вам, мадонна Катерина, не хватает морской раковины, на которой стояла богиня любви, и вам бы следовало снять с пальца это кольцо с рубином. Венера вышла из моря, не украшенная никакими драгоценностями.

— Ах, это? — с наигранным простодушием сказала фальшивая Венера, оставив свою позу, чтобы показать руку с кольцом (а также выставить напоказ грудь), и рубин засверкал в свете свечей. — Я просто не могла заставить себя снять его. Я его очень ценю — ведь его мне подарил сам Его Святейшество. Он очень щедро принимал нас, когда мы с мужем последний раз были в Риме.

Она победоносно посмотрела на мадонну Джулию, мадонна Адриана и Лукреция также бросили на неё быстрые взгляды. Моя хозяйка и глазом не моргнула, только подняла руку с головы своего ручного козла и лениво погладила огромную жемчужину, что висела на её шее.

— Мне никогда не нравились рубины, — тихо проговорила она. — Нынче их так легко подделать, ведь в наши дни из Венециипоступает так много отлично сделанных стеклянных копий. Я слышала, что хороший рубин можно подделать всего за горсточку дукатов, и ни одна женщина не догадается! Вот жемчуга подделать гораздо трудней... Боже мой, уже моя очередь?

Это заставило эту стерву Гонзага заткнуться, и она удалилась за ширму, чтобы вновь надеть платье; уверен, она при этом уже строила планы показать свой рубин ближайшему ювелиру, чтобы узнать, настоящий он или поддельный. Я видел, как Джулия, вставая, на мгновение зажмурила глаза, словно стараясь сдержать слёзы. Я знал, что Его Святейшество написал ей очень мало писем.

— Боюсь, лучшие картины маэстро Боттичелли уже были здесь представлены, — молвила она. — Жаль, что он не пишет новых — я слышала, что во Флоренции один безумный монах проповедует простоту — и теперь половина флорентийских художников отказались заниматься живописью, считая её светскими пустяками...

— Фра Савонарола, — тихо сказал я со своей тонущей в полумраке скамьи у стены. В тот день это имя не вызвало у меня тревоги, а должно бы.

— Жаль, что мир потерял такого художника, как маэстро Боттичелли. — Джулия пожала плечами. — По крайней мере, сегодня вечером мне придётся довольствоваться маэстро Рафаэлем^[105].

Она повернулась к нам спиной и встала на колени, от жёлтого света свечей её скрученные в узел волосы заблестели. Медленно и грациозно она подняла руки, чтобы распустить шнуровку на своём платье, и я явственно услышал, как все мужчины в комнате перестали дышать. La Bella вытащила одну руку из рукава, оголив жемчужно-белое плечо, и в немой мольбе подняла обнажённую руку. Голова её повернулась, так что стал виден профиль, и она, опустив ресницы, застыла.

Никто не высказал никакой догадки. Все просто смотрели и любовались — все, кроме графини да Монтеведжо, у которой вид вдруг сделался не царственным, а брюзгливым... и Лукреции, которая с едва слышным вздохом начала теребить свои расписанные цветами юбки.

Джулия выдержала свою позу ещё мгновение, затем подняла ресницы и посмотрела на нас через плечо. Каким-то непостижимым образом с одним голым плечом, нагой рукой и полунагой спиной она выглядела куда более обнажённой, чем эта стерва Гонзага в своей прозрачной сорочке.

— Боюсь, никто из вас не знает этой картины. — Джулия опустила руку и вдела её обратно в висящий рукав. — Думаю, она ещё даже не начата. В прошлом году маэстро Рафаэль приходил писать мой портрет, но он также попросил меня попозировать ему ещё для одного наброска. Он хочет написать «Преображение Господне» и собирается писать молящую Иисуса Мать с меня. Там, конечно, будут и ангелы, и апостолы, и святые.

Джулия зашнуровала платье и снова вернулась на свой стул и поцеловала своего козлика в нос. Мужчины всё ещё продолжали на неё глазеть, а Катерина Гонзага сейчас выглядела так, будто только что съела лайм.

— Ну, так кто из нас выиграл? — грубо спросила Катерина, и я увидел, как мадонна Адриана подняла глаза от вышивания и бросила на неё неодобрительный взгляд. — Я или Джулия Фарнезе?

У Лукреции опять вытянулось лицо, и я тотчас соскочил со своей скамьи у стены.

— Быть может, наилучшим судьёй в этом состязании будет карлик? — поспешил вставить я, пройдя в середину гостиной и встав перед собравшимися. — В конце концов, кто может лучше судить о красоте, чем такой безобразный человек, как я? — Раздался негромкий смех, и я развёл руками. Синьор Сфорца расхохотался во всё горло. — Я думаю, при всём уважении к La Bella и нашей красавице-гостье — с этими словами я им поклонился — мы должны присудить корону прекрасной графине ди Пезаро. Как ни красиво дневное светило в своём полуденном великолепии, всего прекраснее оно на рассвете.

— По-моему, на рассвете солнце кажется бледным и некрасивым, — вполголоса заметила графиня да Монтеведжо, но её замечание потонуло в громе аплодисментов, причём громче всех хлопала мадонна Адриана. Лицо Лукреции немного просветлело, и, к моему облегчению, мужчины вновь заговорили о вторжении французов, предмете куда более безопасном, чем сравнение красоты трёх женщин, находящихся в одной комнате.

— Всё получилось просто замечательно, моя дорогая, — шепнула Джулии мадонна Адриана, а мужчины меж тем велели принести географические карты и ещё вина и начали громко спорить о том, какой маршрут король Франции выберет в своём походе на Неаполь.

— Как вы думаете, она действительно получила это кольцо от него? — прошептала в ответ Джулия. — Я видела, как она строила ему глазки на свадьбе Джоффре.

— Может быть, и от него, но стоимость этого рубина намного меньше стоимости твоих жемчугов. Если он и переспал с нею, то уверяю тебя, он тут же об этом позабыл.

— А ещё говорят, будто женщины ничего не понимают в политике, — заметил я. — Неужели вам и впрямь так уж важно сохранить милость святого отца?

Джулия часто заморгала. Остальные дамы уже начинали зевать; с минуты на минуту они пойдут спать, предоставив мужчинам возможность беседовать о вторжении французов хоть до рассвета. Я сел на скамеечку у ног Джулии и устремил на неё пристальный взгляд. Она озадаченно воззрилась на меня.

— Что вы хотите этим сказать, Леонелло?

— А то, что святой отец старше вас более чем на сорок лет. У него вспыльчивый нрав, непостоянное сердце, и если он будет и дальше толстеть, то скоро станет похож на мешок с пшеном. — Я протянул руку и потрепал ухо стоящего рядом козла Джулии. — Так что, ради чего вы боретесь за то, чтобы его удержать?

Она пожала плечами.

— Он всё, что у меня есть...

— Вздор. У вас есть муж, у вас есть ребёнок, у вас есть ваша семья. Вы могли бы позволить Его Святейшеству уйти к другой, а сами уехать к мужу, дабы зажить спокойной семейной жизнью, о которой вы, по вашим собственным словам, так мечтали в юности. Однако вы сидите здесь и, точно какой-нибудь французский генерал, планируете кампанию, чтобы вновь завоевать вашего любовника-Папу, и мне интересно, почему. — Я вопросительно приподнял бровь, удивляясь сам себе, почему я всё это говорю. — Может быть, всё дело в драгоценностях, которые он вам дарил? Сомневаюсь, что ваш муж смог бы дарить вам такие красивые сверкающие побрякушки, к каким вы привыкли. Быть может, вам просто тошно от мысли, что на день рождения вы больше не получите нового сапфирового ожерелья? Или же вам не хватает самого святого отца — хотя он стареет и толстеет, в его языке, видимо, всё-таки скрыт немалый талант, если судить по звукам, которые вы издавали в постели и которые слышны из-за двери спальни. Я полагал, что это всё притворство, но, возможно, я ошибался.

На щеках La Bella вспыхнули красные пятна, но я не дал ей ответить.

— А может быть, несмотря на своё воспитание, вы просто не созданы для замужества? Говорят, что из наихудших жён получаются наилучшие шлюхи.

— Вы закончили? — тихо спросила она.

— О, вы же меня знаете. Я могу говорить до бесконечности.

— Да можете, особенно когда говорите гадости. Как хорошо у вас получается быть жестоким. — Она посмотрела на меня и чуть заметно покачала головой. — Почему, Леонелло?

— Потому что вы здесь, — без обиняков сказал я. — А мне скучно, но приходится везде вас сопровождать в этом захолустье, в то время как я предпочёл бы...

«Искать убийцу». В последнее время я начал думать, что это никак не может быть Чезаре Борджиа. В самом деле, сыну Папы есть чем заняться, так что вряд ли он охотится за шлюхами, чтобы их убить. Если на службе Борджиа и есть кто-то, кого можно заподозрить в тёмных делах, то наиболее вероятная кандидатура — каменнолицый Микелотто. Насколько мне было известно, он гасил человеческие жизни с такой же лёгкостью, с какой кот убивает мышей. Но Микелотто был верным хозяйским псом; похоже, он никогда ничего не говорил и не делал без приказа Чезаре. Хватило бы у него пороху совершить убийство по собственной инициативе, а не по команде Чезаре?

— Вы предпочли бы что? — спросила мадонна Джулия.

— Ничего, — небрежно сказал я. — Просто у нас, кривобоких коротышек, извращённые души. Неужели вы этого не знали, госпожа шлюха?

— Я, пожалуй, пойду поцелую на ночь Лауру и отправлюсь спать. — Джулия встала. — Вы мне больше не нужны, Леонелло.

— Нынче вечером? Или вообще? Полагаю, теперь вы меня уволите. Должен сказать, мне будет не хватать библиотеки вашего Папы.

— С какой стати мне вас увольнять? — Она повернула голову и посмотрела на меня через плечо, точно под таким же углом, как на её живой картине, где она изображала Матерь Божью в «Преображении Господнем». — Если вы решили быть беспричинно мстительным, это вовсе не значит, что я должна следовать вашему примеру. Кстати, спасибо вам за то, что присудили корону красоты Лукреции. Это было доброе дело.

— Это было самое меньшее, что я мог сделать, — сказал я. — После того, как из-за вашего представления с обнажённой рукой у её мужа случилась такая эрекция, что одно место у него стало твёрдым, как древко копья.

La Bella взглянула на Лукрецию, и вид у неё был сокрушённый и пристыженный, что вызвало у меня ярость. Все мои оскорбления отскочили от неё, как брошенная галька отскакивает от стены, а проняло её только сознание обиды, которую она невольно нанесла Лукреции.

Моя хозяйка тихо, стараясь не привлекать к себе внимания, пошла к себе, её козёл остался в гостиной, и я скорчил ему рожу.

— Тебя следовало давным-давно превратить в пирог, — сказал я ему, на что несчастная тварь заблеяла и начала жевать чёрный бархатный рукав моего камзола.

— Как, Джулия уже легла спать? — спросила Лукреция мадонну Адриану, шурша юбками, расписанными цветами.

— Да, и в очень подавленном расположении духа. — Мадонна Адриана неодобрительно посмотрела на меня. — Леонелло наговорил ей гадостей.

— А подслушивать некрасиво, — ни на кого не глядя, сказал я. Мадонна Адриана фыркнула и отвела Лукрецию к камину, подальше от меня.

— Не знала, что хоть один мужчина в мире может наговорить гадостей Джулии. — Лукреция, игнорируя меня, склонилась к завитой голове мадонны Адрианы. — Даже мой отец — даже когда он в ярости, ей достаточно посмотреть на него, сморщив нос, и он тает. Это несправедливо и нечестно.

— В этом мире нет справедливости, моя птичка. — И мадонна Адриана пригладила волосы своей бывшей подопечной.

Юная графиня ди Пезаро принялась теребить розу, нарисованную на её юбке. Её голос звучал очень тихо, но я всё равно хорошо её слышал; вынув из кошеля мою колоду карт, я сделал вид, что поглощён её тасованием. Может быть, подслушивать и некрасиво, но у меня уж слишком хорошо это получается.

— Я много часов затратила на это платье, и что же, хоть кто-нибудь на меня посмотрел? — возмущённо вопросила Лукреция, и мадонна Адриана вздохнула. — Нет, они смотрели на неё. Они всегда смотрят на неё. Я выше её, и у меня глаза голубые, что намного красивее тёмных. Пусть мои волосы не такие длинные, зато, по крайней мере, я не полнею оттого, что ем слишком много печений, — и всё равно все мужчины смотрят только на неё. Хотя я дочь Папы, графиня ди Пезаро, и это мой дом.

— Разумеется, твой, — успокаивая её, молвила мадонна Адриана. — А Джулия — твоя подруга.

— Я знаю. — Лукреция накрутила на палец локон своих светлых волос. — Я бы никогда не очутилась здесь вместе с мужем, если бы не она. Но я была бы не прочь, если бы мужчины иногда смотрели и на меня. Особенно в моём доме. — В её голосе зазвучала злая нотка. — Я напишу отцу, что состязание в красоте выиграла Катерина Гонзага. И скажу ему, что она выше и красивее Джулии.

— И тогда, быть может, он вместо Джулии сделает своей любовницей её, — сказала мадонна Адриана. — Неужели тебе в самом деле хочется делить внимание отца с этой важничающей ломбардкой, а не с нашей Джулией, с которой так приятно поговорить за обедом? Которая одалживает тебе свои драгоценности, стоит тебе только попросить? Которая научила тебя справляться со шлейфом твоего свадебного платья?

Графиня ди Пезаро опять вздохнула, и мадонна Адриана обняла её за плечи.

— А теперь в постель, моя птичка, — молвила она, и они, шелестя платьями, без лишних слов удалились, оставив мужчин заниматься серьёзным делом, сиречь строить предположения насчёт того, когда и как вторгнутся французы. «Строить предположения» звучит намного достойнее и серьёзнее, чем «пьяно разглагольствовать». Ручной козёл Джулии посмотрел на меня, проглотив кисточку, которую он только что отъел от подушки стула, и снова проблеял: — Бе-е-е.

— Нечего на меня блеять, — сказал я. — Я вовсе не чувствую себя виноватым.

Нет, пожалуй, всё-таки чувствовал. Наверное, я был слишком суров к моей бедной, маленькой, так любящей похихикать хозяйке, которая, по правде сказать, никогда не была ко мне не то что жестока или высокомерна, но даже просто невнимательна. И она теперь почти не смеялась; от своего беспокойства из-за Папы она сделалась тихой и обращённой в себя.

В самом деле, у кривобоких коротышек извращённые души.

ГЛАВА 14

Моё сердце там, где моё сокровище.

Отрывок из письма

Джулии Фарнезе к Родриго Борджиа

КАРМЕЛИНА

— Кармелина! Кармелина, послушайте. — Из огромной мраморной ванны с синими прожилками выплеснулась вода, когда мадонна Джулия поманила меня к себе в жарко натопленной ванной комнате. Я поставила тарелку пирожных, которые я принесла папской любовнице пожевать, пока ей будут мыть голову. Она сидела одна в громадной мраморной ванне, наполовину скрытая облаками пара, который наполнял небольшую ванную комнату, выложенную сине-зелёным мрамором, мокрые завитки её золотистых волос плавали на поверхности горячей воды, словно светлые водоросли. Её обнажённые плечи розово блестели, а за её спиной стояла служанка с засученными рукавами и массировала кожу её головы. Я осторожно подошла к ванне, стараясь не поскользнуться на мокром от пара полу, украшенном мозаикой в римском стиле — сплетающиеся рыбы и русалки, — и мадонна Джулия посмотрела на меня с сияющей улыбкой. — Я получила письмо от Его Святейшества. — Она взмахнула толстой пачкой листков. — Только послушайте, что он мне пишет!

Она прочистила горло и басовито, имитируя испанский акцент Папы, прочитала:

— «Все говорят, что, когда ты стояла рядом с нею, — он имеет в виду эту спесивую Катерину Гонзага, — она казалась всего лишь фонарём рядом с солнцем».

— Прекрасно сказано, — одобрила я, обменявшись усмешкой со служанкой, которая массировала кожу головы мадонны Джулии. — Во время своего недолгого пребывания в графском дворце толстый граф Оттавиано да Монтеведжо не обидел никого, а вот его жена сумела восстановить против себя всех. Мадонна Катерина Гонзага воротила нос от красот палаццо, пожаловалась, что мои жаренные с лимонным соком сардины якобы пересолены, а, уезжая, оставила в своей комнате хлев. Если бы они с мужем не уехали дальше на север, в свои поместья в Сан-Лоренцо, служанки начали бы плевать в её вино.

— Когда я писала о ней Родриго, то превознесла её до небес, — злорадно сказала Джулия. — Не годится показывать, что ты завидуешь другим женщинам. Мужчины и так раздуваются от сознания собственной важности, считая, что за их внимание мы дерёмся друг с другом, как кошки, не так ли? Даже если за их внимание мы действительно дерёмся, как кошки. Господи, какая же сложная штука любовь! Если бы она не была так чудесна, не несла с собою такое наслаждение, никто бы вообще не влюблялся. — Джулия поцеловала письмо, не обращая внимания на то, что на него, размывая чернила, попадает вода из ванны. — Я написала ответное письмо и отправила его со следующим же нарочным. Мой Папа называет себя «человеком, который любит тебя больше, чем кто-либо другой в этом мире». Разве это не прекрасно?

— У Его Святейшества красивый слог, — сказала я. Год или два назад я была бы шокирована до глубины души, если бы кто-то мне сказал, что я буду обсуждать стиль и содержание любовных писем Папы Римского. Но сейчас я нисколько не чувствовала себя шокированной. — И он говорит о своей любви прямо, без обиняков, верно, мадонна Джулия?

— Он всегда без обиняков говорит о том, что чувствует. И некоторые ещё спрашивают, почему я хочу его удержать. — Джулия La Bella сердито фыркнула, но тут же снова улыбнулась, перечитывая письмо. — Дальше он рассказывает мне все римские новости и сплетни. Теперь, когда его жена беременна, Хуан всё просит разрешить ему вернуться домой из Испании — вы можете представить себе Хуана в роли отца? Я вас умоляю! А эта Шлюха Арагонская превратила жизнь Джоффре в ад. Она и Катерина Гонзага одного поля ягоды... — Джулия перелистнула несколько страниц. — Ага, вот это место. Мой Папа обвиняет меня в бессердечии за то, что я хорошо провожу время без него. — В её глазах засияла нежность. — Он по мне скучает.

— Вряд ли по мне кто-то бы скучал, если бы я вдруг куда-то пропала, — откровенно сказала я, снова взяв тарелку из майолики, на которой лежали пирожные, и принося её к ванне. — Во всяком случае, до тех пор, пока бы не пришло время поесть.

— А как поживает ваш таинственный любовник? — Глаза мадонны Джулии загорелись. — Тот самый, ради которого вы разузнали о том, как можно использовать лаймы? Напомните мне, как его зовут?

Я подавила улыбку.

— Я никогда не говорила вам, как его зовут, мадонна Джулия.

— Ну, так скажите сейчас. И пожалуйста, сядьте и поешьте этих пирожных вместо меня. Я опять полнею, и мне надо сбросить часть этого жира, так что сладости мне противопоказаны. Мне очень жаль, что мне их нельзя, потому что я всегда ем, когда принимаю ванну. — Джулия смотрела на меня с завистью, когда я взяла с тарелки пирожное. Пирожные из сладкой творожной массы и айвы — прямиком со страницы 104, параграф «Сладости». — Почему толстею я, а не вы? Ведь поварам полагается быть толстыми!

— Вовсе нет, — возразила я. — Настоящие повара слишком заняты беготнёй взад и вперёд с котелками, вертелами и мешалками для хлебного теста, чтобы сесть и поесть. Мы едим, только когда пробуем то, что готовим. Никогда не имейте никаких дел с толстым поваром, мадонна Джулия. Такой повар либо слишком успешен, либо слишком ленив, чтобы оторвать свою задницу от стула.

— Уверена, что это хороший совет, но мне хотелось бы больше узнать об этом вашем любовнике, Кармелина. Он тоже повар? Он красив?

— Ныряйте и полощите волосы, мадонна Джулия, — скомандовала служанка.

— Никто не говорит ничего интересного, пока я не промою волосы, — предупредила мадонна Джулия и, отложив письмо в сторону, нырнула под воду. Она побарахталась, выставляя наружу то колено, то локоть, и, вымыв наконец из волос мыло, вынырнула на поверхность, точно русалка. — Если вы не хотите рассказать мне, кто ваш любовник, то послушайте, что я пишу моему. Он любит, чтобы любовные письма были яркими, выразительными, драматичными, и я не уверена, правильно ли я выбрала тон. «Моё счастье зависит от Вашего Святейшества, так что я не могу наслаждаться удовольствиями Пезаро...»

Она ещё не успела дочитать письмо до конца, когда в наполненную паром и ароматами ванную вдруг ворвался холодный воздух. Я обернулась и увидела квадратную, одетую в бархат фигуру Адрианы да Мила. Я торопливо встала — любовница Папы не видела ничего зазорного в том, чтобы болтать со слугами, но её свекровь не любила, когда время, за которое она платила, терялось понапрасну. Однако мадонна Адриана едва удостоила взглядом меня или служанку, которая стёрла с лица улыбку и с внезапным приливом усердия начала вынимать тяжёлые мокрые волосы Джулии из воды. В руке мадонна Адриана держала ещё одно письмо.

— От Его Святейшества? — Джулия рассмеялась. — Да он пишет мне через день!

— Нет, из Каподимонте. От твоей семьи. — Лицо мадонны Адрианы было серьёзно. Она посмотрела на меня и служанку и велела: — Оставьте нас.

Я молча присела в реверансе и пошла вон.

— Давай послушаем, — шепнула служанка, и мы обе остановились за полуоткрытой дверью.

— Я принесла дурные вести, моя дорогая, — продолжила мадонна Адриана. — Боюсь, твой брат болен.

— Сандро? — прошептала Джулия так тихо, что я едва расслышала. — О нет...

— Нет, не кардинал Фарнезе. Другой твой брат, Анджело. Он подхватил очень тяжёлую лихорадку. Твоя семья считает...

Из ванной донёсся громкий плеск.

— Кармелина! — позвала Джулия. — Пиа! Я знаю, что вы обе подслушиваете под дверью!

Я влетела обратно в ванную и сделала ещё один реверанс. Моя хозяйка вылезла из ванны, во все стороны хлынула вода, и тарелка с творожными пирожными упала на пол и раскололась.

— Пиа, — сказала мадонна Джулия, — поди скажи няне Лауры, чтобы готовила мою дочь к отъезду и готовилась сама.

— Моя дорогая, ты не можешь поехать в Каподимонте, — запротестовала мадонна Адриана. — Его Святейшество никогда тебе этого не позволит — ведь французская армия с каждым днём продвигается всё южнее...

— Родриго не имеет к этому никакого отношения.

— Ну, как же не имеет? Думаешь, он позволит тебе двинуться в путь внезапно, без свиты и без спроса?

— Кармелина, будьте добры, разыщите Леонелло. — Взгляд мадонны Джулии остановился на мне; я в это время подбирала с пола осколки тарелки. — Я знаю, вы его терпеть не можете, и мне, честно говоря, тоже не хочется его видеть, после того как он наговорил мне столько гадостей, но во время путешествия мне понадобится его защита. И со мной, разумеется, поедут мои всегдашние стражники и конюхи; пожалуйста, скажите дворецкому.

— Да, мадонна Джулия, — ответила я.

— Вы тоже поедете со мной. Я не собираюсь останавливаться на постоялых дворах, так что мне понадобится, чтобы кто-то готовил во время пути. Возьмите своего подмастерья, если вам понадобится кто-то, чтобы выполнял тяжёлую работу.

— Джулия, прошу тебя... — На лице мадонны Адрианы от горячего пара выступил пот. — Ты просто не можешь...

— ...не приехать к умирающему брату? — вспыхнула Джулия; она, обнажённая, прямая, стояла на мозаичном полу, и её мокрые волосы струились по спине. — Конечно, не могу. Пожалуйста, передайте Лукреции, что я её люблю, и скажите ей, что у меня не было времени, чтобы поблагодарить синьора Сфорца за его гостеприимство.

Мадонна Джулия повернулась к своей служанке и, перекинув мокрые волосы через плечо, начала торопливо заплетать их в косу.

— Приготовь моё платье для верховой езды, Пиа, и всего несколько платьев на замену, и больше ничего!

Но мадонна Адриана схватила её за руку и заговорила так тихо, что я не должна была бы услышать, — но я целыми днями прислушивалась к чуть слышному шёпоту моих недовольных судомоек.

— Джулия, дорогая, Родриго был взбешён, когда ты ослушалась его в прошлый раз в вопросе о браке Лукреции. Думаешь, он простит тебя теперь, когда у него только-только прошёл гнев на тебя за твоё предыдущее ослушание? По крайней мере, попроси сначала его разрешения. Тогда ты сможешь поехать к брату с полной папской охраной.

Джулия сделала глубокий вдох, и я подумала, что едва ли румянец на её щеках вызван только горячей ванной.

— Кармелина, — тихо сказала она, и я поспешно подошла к ней. — Подите, найдите Леонелло и помощников дворецкого. Мы выезжаем через час.

ДЖУЛИЯ

Не успела я соскочить с седла, как Сандро крепко меня обнял и приподнял над пыльными камнями, которыми был вымощен двор.

— Sorellina, — прошептал он. — Не думал, что Папа позволит тебе приехать, ведь французы...

— Я не собственность Папы. — У меня защипало глаза, и я прижалась лицом к плечу брата. — Анджело, он...

Красивое, худое лицо моего брата выглядело измученным. — Он умер от лихорадки нынче утром.

У меня сжалось сердце. По дороге в Каподимонте я едва не загнала свою серую кобылу, я кричала на Кармелину, на Леонелло и на остальных членов моей свиты, когда они предлагали остановиться, чтобы поспать, попить или отдохнуть — и ради чего? Мой старший брат умер, а я так и не смогла увидеть его в последний раз.

— Ш-ш, не плачь. — Сандро большим пальцем стёр слёзы, хлынувшие из моих глаз. — Главное, что ты приехала.

Как странно снова быть дома, как странно! Я опять была в продуваемом сквозняками восьмиугольном замке моего детства, немного осыпающемся на углах и с трёх сторон окружённом озером, так что звук плещущейся воды был слышен в каждой комнате. Стылая комната, которую я делила с Джероламой, ничуть не изменилась. В ней стояла та же кровать с балдахином и занавесками, в которой я дралась с сестрой за одеяла и мечтала о том, каким будет мой муж. Запах озера тоже был таким же, не изменились и пыльные улицы, где одетые во всё чёрное старухи сплетничали, сидя на ступеньках, где, крича и дерясь на палках, бегали дети, а мимо них тащились мулы, нагруженные всё ещё бьющейся рыбой. Моё старое платье, которое я нашла в сундуке, подошло мне, как и в девичестве, когда я ещё не слышала имён ни Орсино Орсини, ни Родриго Борджиа.

Как странно...

— Как долго мы здесь останемся? — спросил Леонелло.

Я посмотрела на него с удивлением. Он был здесь чужим; кусок другой жизни, совершенно неуместный посреди моей прежней. Он бросался в глаза, как проститутка в церкви, или как непристойность, сказанная посреди молитвы, или как французская армия в сердце Рима. — Не знаю, — сказала я ничего не выражающим голосом и пошла к своей семье.

Я никогда не была близка с Анджело, не то что с Сандро. Когда я родилась, Анджело был уже почти взрослым мужчиной, слишком занятым и важным, чтобы обращать внимание на новую сестру, которую впоследствии придётся снабдить приданым и выдать замуж. У него никогда не хватало на меня времени, до тех самых пор, пока я не стала папской любовницей и, значит, источником папских милостей. Я так до конца его и не простила и не хотела возвращаться в Каподимонте, чтобы увидеть его. Я думала, у меня будет время простить его позже, но времени у меня не оказалось.

Анджело лежал в гробу, освещённый свечами; за последний год он растолстел; его преждевременно выросший двойной подбородок распирал воротник. Его жена тихо плакала, прижимая к себе его двух маленьких дочерей.

Моя сестра Джеролама сидела рядом с нею, измученная, с покрасневшими глазами. Вместо привычной ругани она неожиданно меня обняла.

Как странно...

Я сидела у гроба Анджело, а Сандро и мой третий брат Бартоломео принимали гостей, приехавших в Каподимонте, чтобы выразить свои соболезнования. Знакомые лица, лица, лица, которые я знала с детства, так почему эти люди смотрят на меня с такой жадностью?

— Они все о тебе слышали, — сказала Джеролама с ноткой своего прежнего раздражения.

Конечно, они обо мне слышали — ведь я была маленькой Джулией Фарнезе, которая уехала из дома, чтобы выйти замуж, как и другие девушки, но вместо этого стала шлюхой Папы. Я была широко известна и пользовалась дурной славой. Собственно, я уже два года как пользовалась дурной славой, но за всё это время я ни разу не была дома и сегодня впервые видела, как мои соседи перешёптываются, глядя на меня. На следующий день во время похоронной процессии куда больше людей смотрели на меня, а не на провозимый по улицам гроб Анджело. Я проводила папскую дочь на её свадьбу в Ватикане, но я не шла рядом с Сандро, провожая моего старшего брата в последний путь — для этого я была недостаточно хороша. Я ждала в церкви в одолженном чёрном платье, которое было мне не впору, с покрытой головой, и смотрела, как туда входят сначала священники, потом вносят гроб, а за ним идут мои братья, и люди по-прежнему глазели на меня, как будто у меня было две головы.

Во время реквиема Сандро стоял рядом со мною, великолепный и кажущийся далёким, в своих алых кардинальских одеждах. Под его широким красным рукавом его пальцы были переплетены с моими.

— Кардинал Фарнезе, — насмешливо сказал кто-то во время произнесения надгробной речи. — Это кардинал, всем обязанный своей шлюхе-сестре — красную шапку он получил только потому, что приходится шурином Борджиа!

Сандро в бешенстве обернулся.

— Попридержи свой грязный язык! — огрызнулся он, и священник, певший «Кирие элейсон»^[106], вдруг замолчал. Последовало короткое молчание, во время которого все таращились на нас. Я смотрела в пол, но Сандро устремил на любопытных гневный взгляд. «Kyrie eleison, Christe eleison...»^[107] — снова запел священник, но только после того, как я услышала за спиной сдавленное хихиканье.

Остаток реквиема прошёл как в тумане. Я ничего не слышала, просто неотрывно смотрела на алтарь. Сама церковь нисколько не изменилась. Все, даже косоглазая мадонна, перед ликом которой я в детстве умирала от скуки во время мессы. Ступеньки, по которым я каждую неделю взбегала к исповеди. Ковчег с мощами, перед которым полупьяный монах пытался лапать меня, когда мне было двенадцать лет. Не изменилось и кладбище, сухая летняя трава была усеяна крошечными жёлтыми цветами. У могилы, в которую должны были опустить Анджело, я сорвала один такой цветок и потом стояла, вертя его в руке, без слёз глядя, как гроб моего брата опускают в землю. Рядом со мною рыдала его жена — значит ли это, что она так сильно его любила? Я не знала. Как это странно — иметь мужа, которого ты любишь и который, быть может, даже любит тебя.

— Шлюха, — прошептал кто-то за моей спиной.

— Ты вернёшься в Рим? — спросил меня Сандро на следующий день после того, как мы предали земле нашего брата. Он нашёл меня на вершине самой высокой башни, откуда я смотрела на озеро. В юности я провела здесь столько часов, надев старую шляпу без тульи и подставив лучам солнца свои волосы. Тогда я не могла позволить себе дорогие шафран и киноварь. Сандро опёрся локтем на парапет и посмотрел на меня сверху вниз.

— Я должна вернуться в Рим. — Я уже получила письмо от мадонны Адрианы, в котором она предупреждала, что Родриго страшно на меня гневается. Не за то, что я поспешила к своему умирающему брату, а за то, что я сделала это, не испросив позволения и презрев опасность, исходящую от наступающей французской армии. — Но сейчас я ехать не хочу.

— Вот и хорошо, — Сандро взъерошил мои волосы. — Мне не нравится, когда ты срываешься с места всякий раз, когда этому старому козлу вздумается заблеять.

Я посмотрела на своего брата.

— По-моему, мы договорились, что ты не будешь обзывать святого отца у него за спиной.

— Я ведь не могу обозвать его в лицо. Мне он не настолько не нравится. Но... — в голосе Сандро зазвучало злорадство, — ...я с удовольствием думаю о том, как наш святой отец кипит от злости, словно отвергнутый школяр, в то время как ты убегаешь от него, чтобы насладиться каникулами.

— У нас в семье похороны, Сандро. Какие уж тут каникулы!

— Как Менелай, кипящий от злости, потому что Елена сбежала в Трою с Парисом^[108].

Я не могла удержаться от смеха. Когда я приехала, Сандро был таким измученным и печальным, и я была рада видеть, что он немного приободрился. Он не был создан для печали.

— Так ты на какое-то время останешься? — не унимался он. — Я думаю и сам немного пожить дома и ненадолго увильнуть от моих обязанностей в Риме. Всё равно все считают, что я не кардинал, а шут гороховый; ну, так я буду соответствовать своей репутации.

— Ты и впрямь шут гороховый, — сказала я. — Ты худший кардинал во всём христианском мире.

— Я во всём следую примеру моего святого отца, — с благочестивым видом ответствовал Сандро. — Вплоть до роскошного палаццо и незаконнорождённых детей. Ты знаешь, что Сильвия беременна? Мой первый незаконнорождённый ребёнок, такая веха!

— О, Сандро!

— Ей всё время хочется устриц, — весело молвил он. — А тебе хотелось устриц? Они очень дорогие. Может быть, она просто притворяется, что не может без них жить, потому что знает — в её нынешнем положении я куплю ей всё, что угодно. Она хочет мальчика — она уже планирует, что когда-нибудь я стану Папой, и тогда она станет La Bella Рима, а наш сын женится на испанской принцессе или на неаполитанской герцогине, точь-в-точь как сыновья Борджиа. У меня не хватает духу сказать ей, что скорее Папой изберут твоего ручного козлика, чем меня.

— Ты должен ей сказать, что быть La Bella — это не только роскошь, блеск и драгоценности. — После похорон Анджело я обнаружила, что на мой подол кто-то плюнул. Мужчины бросали на меня плотоядные взоры, а их жёны оттаскивали их за локти. Несколько подруг моего детства — девочек, вместе с которыми я когда-то шушукалась и мечтала по дороге на исповедь, планируя, какие платья мы будем носить, когда вырастем, и какие красивые у нас будут мужья, — посмотрели сквозь меня, когда я с ними поздоровалась. В Риме на меня тоже смотрели как на шлюху, но я всё же была важной персоной; персоной, через которую можно было испросить у Папы каких-то милостей и приобрести влияние. Но здесь, в маленьком пыльном Каподимонте, жена, ушедшая от мужа, была просто шлюхой, независимо от того, насколько важным был человек, с которым она согрешила. Так что неудивительно, что ни одна из моих респектабельных замужних подруг больше не желала меня знать.

— Dio, — сухо сказал Леонелло после того, как мы прожили в Каподимонте две недели. — Я считал, что Пезаро — скучный, отсталый городишко. Но теперь, по сравнению с этой дырой, он кажется мне большим городом, центром просвещения и культуры. — Все слуги считали моего телохранителя воплощением самого дьявола и, завидев его, делали пальцами знак от дурного глаза, а он только подзуживал их, кося в ответ глаза и шипя, как змея. Моя сестра считала Леонелло уродом, и к тому же грубияном, но Сандро он нравился. Пока кардинальские обязанности Сандро не заставили его вернуться в Рим, они играли по вечерам в примьеру, и Леонелло, как правило, выигрывал.

Я получала письма. От Лукреции, которая писала, что отец винит её в том, что она не смогла удержать меня в Пезаро, — но разве она заслуживала, чтобы её втягивали в эту историю? От мадонны Адрианы с обычными упрёками, во всяком случае, так я предполагала — я рвала её письма, не читая. От Орсино — он охотился; у него всё было «харашо»; всё ли «харашо» у меня; и «рас я так блиско, не смогу ли я навистить его в Басанело до того, как он поведёт сваих солдат против французов?» И разумеется, я получала письма от своего Папы.

— Не такое хорошее письмо, как то, которое вы читали мне в Пезаро, а, мадонна Джулия? — спросила меня Кармелина, принеся торт с черносливом на крышу замка, где я сидела, опять любуясь озером и качая Лауру на колене, потому что не могла смотреть на гневные каракули Родриго.

— Нет, не такое хорошее, — ответила я. — Это всегда дурной знак, когда в письмах он начинает ругаться по-испански, по-итальянски и по-латыни.

Кармелина посмотрела на меня с любопытством. Всего месяц назад я бы с ума сходила при одной мысли о том, что Родриго на меня гневается. Собственно, я и сходила с ума. Теперь же мне ни до чего не было дела. Я отшвырнула письмо и подняла Лауру, чтобы она могла увидеть синюю, сверкающую гладь озера.

— Это озеро Больсена, Lauretta mia, правда, оно красивое? Завтра мы в нём поплаваем.

— Сколько мы ещё будем здесь оставаться, мадонна Джулия? — не удержалась от вопроса Кармелина.

— Не знаю.

Может быть, месяц, может быть, полтора. Кармелина ворвалась в кухни замка, точно французская армия, после чего еда сразу же стала заметно лучше. Пантесилея была так занята, соблазняя местных фермеров, что от усталости у неё впали глаза. Джеролама с мужем уехали обратно во Флоренцию.

— Не сказала бы, что Флоренция сейчас — такое уж приятное место, — сказала она перед отъездом. — Этот безумный монах Савонарола всех взбудоражил. В чём-то он прав — наш мир действительно порочен и жаден, но теперь он требует, чтобы мы сожгли нашу хорошую мебель и красивую одежду и стали жить как нищие. Я вас умоляю!

— Какая нелепость, — согласилась я. Однако безумные доминиканские монахи казались мне такими же далёкими, как и всё остальное. Меня нисколько не интересовало даже наступление французов, хотя во время мессы люди шептались о том, что они, насилуя и убивая, продвинулись на юг аж до Пармы — или до Болоньи? Ничто не изменит Каподимонте, даже вторжение французов. Здесь никогда ничего не менялось. Когда-то это меня бесило, но теперь что-то изменилось во мне.

Вскоре я получила ещё одно письмо от мужа. И ещё одно письмо от моего Папы, который, по-видимому, узнал о письмах Орсино, потому что на одной короткой страничке он перешёл от раздражения к бешенству. Он начал со слов: «Неблагодарная, коварная Джулия!» и продолжал упрёки по нарастающей.

«Ради чего вы боретесь за то, чтобы его удержать?» — спросил меня Леонелло, когда мы ещё были в Пезаро, и его вопрос так настойчиво звучал у меня в голове, что с тех пор я избегала с ним говорить. Действительно, ради чего? Ведь если бы я надоела Родриго, я вернулась бы как раз к той жизни, какой жила сейчас. И даже если мне порой и бывало одиноко в моей постели и моё тело иногда тосковало по мужским объятиям, я поняла, что мне недоставало той жизни, что была у меня до замужества, то есть моей нынешней. Мне куда больше нравились спокойные, размеренные трапезы с моей семьёй, чем палаццо, полное честолюбивых придворных, скользких послов и плетущих интриги кардиналов. Мне нравилось проводить время не с просителями, ищущими милостей Папы, а с вдовою Анджело, которую я пыталась отговорить от мысли уйти в монастырь; с Сандро и его бойкой любовницей Сильвией, которую он начал привозить с собой, приезжая из Рима, всякий раз, когда ему приходила охота увильнуть от своих церковных обязанностей. Но более всего мне нравилось проводить дни с Лаурой. Весь день, каждый день, расчёсывая её волосы, плавая с нею в озере, уча её первым в её жизни молитвам — ведь теперь она уже хорошо произносила слова. Ухаживая за ней самолично, вместо того чтобы на несколько часов оставлять её няне, потому что мне надо было присутствовать на очередном банкете в Ватикане.

Мне нравилось быть обыкновенной. Снова быть просто Джулией Фарнезе, а не Джулией La Bella, не Венерой Ватикана, не Христовой невестой.

Лето заканчивалось, приближалась осень. Мой Папа уже не просто гневался, он сходил с ума от бешенства.

— Он велел мне привезти тебя обратно в Рим, иначе — отлучение от Церкви, — сообщил Сандро.

— И кого из нас он отлучит?

— Обоих, если мы спешно не вернёмся. Мне приказано возвратить тебя в Рим немедля. — Сандро устремил на меня задумчивый взгляд. — Небольшие каникулы — это неплохо, sorellina, но скажи, что ещё ты задумала?

— Не знаю, — призналась я. Сейчас я знала только одно — что мне нужно время подумать. Я бродила по берегу озера с Лаурой, кивая рыбакам, пока они не начали робко кивать в ответ, касаясь своих шапок. Я возродила старое обыкновение своей матери собирать еду и старую одежду и раздавать это нищим, которые толпились у церкви. Сама церковь нуждалась в срочном ремонте.

— Ещё один ненастный сезон — и башня проломит крышу, — сказал священник. Я начала изучать планы ремонтных работ, разговаривать с каменщиками, записывать примерные цифры и в конце концов выбила из моего старшего брата Бартоломео деньги на восстановление. На берегу озера каждый год устраивался праздник, которым всегда руководила наша семья, и на этот раз призы раздавала я. Когда я вручала кошель с деньгами за самый большой улов сезона, одна или две женщины мне улыбнулись.

— Ты не можешь оставаться здесь так долго, — предупредила меня Джеролама во время одного из своих визитов. — Святой отец не станет увиваться вокруг тебя вечно. Подумай о семье!

— Я и думаю, — резко ответила я. — Разве не ты всё время твердила мне, что моя безнравственность — позор для всех Фарнезе?

Её глаза блеснули.

— К тому же, — добавила я, — я хочу увидеть, как эту разваливающуюся церковную башню укрепят. — Так приятно заниматься чем-то большим, чем алтарный покров, или добиться чего-то более значимого, чем идеально выбеленные солнцем волосы. — Я чувствовала себя... толковой. Не просто красивой, годной не только для декоративных целей. Это чувство ещё более усилилось на следующий день, когда я услышала донёсшийся из кухонь истошный крик и затем одно за другим несколько венецианских ругательств, и, вбежав туда, увидела, что моя всегда такая невозмутимая Кармелина залезла на стол, спасаясь от лениво ползущей по каменным плитам пола змеи. — Это же просто водяная змея! — рассмеялась я. — Они вечно заползают в дом с озера. Тут нечего бояться!

— Убей её, Бартоломео! — завопила Кармелина, не обращая внимания на мои слова.

— Вы с ума сошли? — Её рыжий подмастерье залез на стол рядом с ней. — Я не выношу змей!

— Она совершенно безобидна! — пристыдила я их. — Да что с вами? Вы спокойно тушите этих мерзких угрей из Тибра, но боитесь безвредной водяной змеи? — Я ухватила шипящую тварь щипцами Кармелины и выбросила её во двор. Моя повариха воззрилась на меня в изумлении.

— Святая Марфа! — пробормотала она, слезая со стола. — Джулия La Bella? Вместо этого вас следовало бы назвать Джулия La Coraggiosa^[109].

Джулия Смелая? Мне это понравилось.

Наверное, с моей стороны было весьма смело написать Родриго и сказать ему, что до моего приезда в Рим я намерена навестить Орсино. «Он написал мне и попросил приехать к нему в Бассанелло». А может быть, это было просто глупо, потому что я думаю, что этим письмом чуть не убила моего Папу. Его апоплектический рёв донёсся до меня из самого Рима.

«Мы не могли поверить, что ты будешь такой неблагодарной, — написал он в своём следующем письме, почти разрывая бумагу. — И это после всех твоих обещаний, что ты будешь верна нашим указаниям и не станешь ездить к Орсино! Но сейчас ты делаешь прямо противоположное! Рискуешь своей жизнью, уезжая в Бассанелло — несомненно, с целью вновь отдаться этому жеребцу!»

«Жеребцу». Я вас умоляю.

И в конце концов я не поехала в Бассанелло. Вместо этого Орсино приехал ко мне.

ЛЕОНЕЛЛО

— Осторожнее, — крикнул я вслед маленькой Лауре Орсини. Дочурка Джулии Фарнезе бегала по краю озера, смуглая и голенькая, как маленькая водяная нимфа, её сброшенная за ненадобностью рубашка лежала рядом со мною. Я сидел в тени высокого дуба и бдительно наблюдал за своей маленькой подопечной. Был уже ноябрь, но зимние холода ещё не наступили, и было ещё достаточно тепло для того, чтобы Лаура могла носиться у озера совсем раздетой.

— Нельзя позволять ей бегать вот так, — журили Джулию её шокированные невестки. — Это женеприлично!

— Я тоже плавала в этом озере голой, когда была в её возрасте, — возразила Джулия. — И со мною не случилось ничего дурного. Пусть бегает, у нас ещё масса времени, чтобы воспитать из неё важную даму.

— Хотя бы заставь её надевать сорочку в присутствии мужчин! — Невестки бросили недовольные взгляды на меня. Но Джулия их не послушалась, и, поскольку нынче днём она отправилась — как делала на удивление часто — отнести еду нищим Каподимонте, её дочка осталась на попечении моём и нескольких нянек. Мы должны были отвести малышку вниз по извилистой тропе, которая, словно лестница, спускалась от замка к плещущемуся внизу озеру, где между скал росли дубы. Устав от болтовни нянек, я услал их обратно в замок; передо мною простиралось озеро, голубое и сверкающее под таким же голубым куполом неба: над головой пели дрозды; на другом берегу озера виднелся шпиль церкви. Хотя было всё ещё тепло как летом, на ветвях дуба я уже видел засохшие листья, палая сухая листва шуршала подо мною, когда я ворочался на своём расстеленном под дубом плаще, и я отчётливо понял — настала осень.

Нравилось это La Bella или нет, её летняя идиллия подошла к концу.

— Лео, Лео! — закричала с кромки воды Лаура. — Чипаски!

Я уже хорошо понимал, что хотела сказать полуторагодовалая Лаура. «Чипаски» означали «черепашки».

— Только не говори про них синьорине Кармелине, когда я отведу тебя в кухни на обед, — посоветовал я, глядя на неё поверх «Размышлений» Марка Аврелия. А то она придёт сюда с сачком, и на следующий день эта малышка-черепашка, которую ты держишь в руке, очутится на твоей тарелке.

Лаура захихикала; маленький подвижный бесёнок, сидящий на пятках и шевелящий пальчиками ног в мягкой озёрной грязи, осторожно выпуская черепашку обратно в воду. Половину лета она училась ходить и бегать возле озера, и её кожа за это время загорела почти до черноты, а светлые мягкие кудряшки выгорели на солнце до бледно-золотистого цвета. — Не глубже чем по колено, — предупредил я, когда она зашла в озеро. — Ты же знаешь, что сказала твоя матушка.

— Да, Лео. — Лауре я нравился. Я был для неё старым дядей, но из-за моего низкого роста ей было со мною удобно. Она делала свои первые неуверенные шаги, держась за мои короткие пальцы, и я не имел ничего против. Она была прелестная малышка, слишком маленькая, чтобы знать, как быть жестокой. Почему бы не насладиться этим, пока она не стала старше?

— Леонелло!

Это был голос мадонны Джулии, и ещё до того, как я поднял взгляд от книги, мне показалось, что он звучит странно. Как-то сдавленно, и, когда я увидел, как она приближается, осторожно ступая по берегу озера у кромки воды, я заметил, что за нею идёт ещё одна фигура. Молодой человек, примерно двадцати одного года, светловолосый, голубоглазый, всё ещё по-юношески худой. Я пощупал маленький ножик в моей манжете больше по привычке, чем из страха. За все два с лишним года, что я служил телохранителем у La Bella, мне ещё никогда не приходилось вставать на её защиту, и вряд ли мне надо будет защищать её от этого молодого человека, которого она по собственной воле вела к своей дочери.

— Лаура, — сказала она, наклоняясь, и малышка бросилась в её объятия, точно маленькая коричневая обезьянка. Джулия подняла её, пригладив её светлые кудряшки, и повернулась к молодому человеку с улыбкой, которую, пожалуй, можно было назвать... нервной. — Лаура, позволь мне представить тебе Орсино Орсини.

Dio. Я положил книгу на плащ, с большим интересом глядя на нашего нежданного гостя. Я никогда прежде его не видел — молодого мужа Джулии, которому наставил рога сам Папа Римский.

— Это она? — У юноши был приятный тенор, но звучал он нервозно.

— Да. Lauretta mia, это твой... то есть это мой...

Тут Джулия остановилась. «Твой отец», но что касалось отцов, то Лаура знала только одного — грубовато-добродушного, весёлого Римского Папу. «Мой муж», но насколько мне было известно, мадонна Джулия последний раз видела его ещё до рождения Лауры.

— Это Орсино Орсини, — сказала в конце концов La Bella, присев в реверансе с малышкой на руках и избегнув таким образом всего этого запутанного клубка проблем.

Голубые глаза Орсино Орсини быстро оглядели девочку, которая носила его фамилию. Может быть, он искал в её лице сходство с собой? «Бесполезно», — подумал я. Все хорошенькие белокурые девочки похожи друг на друга — и мужчины настаивают, что их дети похожи на них только из тщеславия. Лаура была просто счастливым ребёнком на руках у матери и нисколько не походила ни на Орсини, ни на Борджиа.

— Она красавица, — сказал наконец Орсино. Он хотел было коснуться пальцем щеки Лауры, но она, внезапно застеснявшись, уткнулась лицом в шею матери. Орсино посмотрел на Джулию и тоже застеснялся. — Ты тоже красивая. Такая же красивая, какой я тебя запомнил.

— Спасибо. — Если он рассчитывал, что она покраснеет как девчонка, то он просто не знал, какую уверенность в себе его жена приобрела за последние два года. — Ты хорошо выглядишь, Орсино. Я вижу, ты вырос.

— Да. На целых два дюйма. — Он распрямил плечи. — Я много езжу верхом и от этого стал намного сильнее. Ты знаешь, что теперь у меня есть condotta?^[110] Я почти всё время в седле, вместе с моими солдатами.

Джулия склонила набок голову, разглядывая его профиль.

— Ты сломал нос?

— Да. — Он кашлянул. — Я это... В общем, мне его сломали в бою — мои люди и я сражались против этих миланских головорезов...

Я фыркнул, и совсем не тихо. Орсино посмотрел на меня сверху вниз с таким видом, будто это заговорил куст.

— Это ещё что? — спросил он у Джулии.

— Это тог, кто говорит, что вы лжец, — заметил я, прежде чем она успела ответить. — Вам сломали нос отнюдь не в бою, синьор Орсини. Мы с кардиналом Фарнезе много беседуем за игрой в примьеру, и не только о новостях из коллегии кардиналов. Он рассказал мне кое-что и о делах, так сказать, семейных...

Джулия удивлённо подняла брови.

Орсино покраснел и коснулся своего крючковатого носа.

— Это был твой брат, — признался он. — Он набросился на меня, после того как э-э...

— После того, как узнал, что вы согласились одолжить свою молодую жену другому в качестве шлюхи, — услужливо закончил я. — Брат мадонны Джулии нашёл вас, когда вы охотились, стащил вас с коня и сломал вам нос и два ребра.

— В самом деле? — Джулия, похоже, была довольна. — Сандро мне ничего не говорил. А что ты здесь делаешь, Орсино? Судя по твоему последнему письму, ты должен сейчас идти со своими солдатами на французов.

Стало быть, они друг другу писали? Очень интересно. Вряд ли это понравилось бы Папе. Впрочем, ему сейчас не нравилось всё, касающееся затянувшегося отсутствия Джулии.

— Я послал своих людей вперёд, а сам вернулся в Бассанелло. А потом сюда. — Глядя на свои сапоги, он носком нарисовал черту на озёрной грязи, потом тщательно стёр её подошвой. — Я... хотел тебя увидеть.

Джулия пристально смотрела на него поверх кудрявой головки Лауры. Улыбка сошла с её лица, и она перестала нервно моргать; сейчас её лицо не выражало никаких эмоций, словно лицо мраморной богини, глядящей поверх голов тех, кто пришёл ей поклониться.

— Ты ведь никогда не была в Бассанелло, верно? — продолжал Орсино, по-прежнему избегая смотреть в глаза жене. — В нём нет ничего особенного — просто невысокие холмы и крепость. Вот Карбоньяно я бы хотел тебе когда-нибудь показать — там красиво. Там есть замок, снаружи он выглядит грубо — просто квадратное строение с зубчатыми стенами, но внутри он красив. Там есть зал с расписным потолком.

— Расписные потолки, — заметил я. — О Боже, какая утончённость.

— Я слышала о Карбоньяно. — Джулия поискала глазами сорочку, которую скинула Лаура, и нагнулась, чтобы её поднять. — Ведь это тот самый город, который Его Святейшество подарил тебе за то, что ты на длительное время одолжил ему свою жену? — Её голос звучал спокойно и ровно, в нём не было ни гнева, ни какого-либо иного чувства — но Орсино опять покраснел.

— Рядом есть озеро, — упрямо продолжал он. — Lago di Vico^[111]. Оно не такое большое, как это, — и он махнул рукою в сторону синего простора озера Больсена, — но красивое. Летом с озера дует ветерок и навевает прохладу. И мы производим очень хорошее оливковое масло, а также орехи фундук.

— Не только расписные потолки, но и орехи фундук, — ни на кого не глядя, прокомментировал я. — Возможно ли представить себе подобную роскошь?

Орсино, покраснев, взглянул на меня.

— Послушайте, вы можете уйти.

— Только не по вашему приказу, — ответил я. — Не вы платите мне жалованье. А если вы попытаетесь заставить меня уйти, то убедитесь, что меня не так-то легко сдвинуть с места. — Я надеялся, что он попытается.

Орсино открыл было рот, но его опередила Джулия.

— Леонелло, пожалуйста, перестаньте. Он здесь гость. — Она взглядом велела мне замолчать, снова повернулась к мужу, и вид у неё был почти ободряющий. — Говоришь, озеро Вико и Карбоньяно...

Однако моё презрение, похоже, отняло у него всю смелость, которая у него была. Он просто с мольбой смотрел на жену, и она с тихим вздохом встала на колени, чтобы натянуть на Лауру её сорочку.

Орсино переступил с ноги на ногу. Молчание затягивалось. Джулия продела руки Лауры в проймы, девочка вырывалась и хмурилась.

— Не нлавится, — взбунтовалась она. — Не нлавится!

— Что ей не нравится? — спросил Орсино.

— Одежда. — Джулия наконец-то вдела руки дочки в рукава. — Что бы я на неё ни надела, она либо тотчас всё сбрасывает, либо бросается в озеро прямо в одежде. Такая жалость — ведь половина удовольствия, которое мать получает от того, что имеет дочь, — это наряжать её в красивые платья, верно? — Джулия встала и твёрдо взяла Лауру за руку.

— Ей бы понравилось озеро в Карбоньяно, — сказал Орсино. — То есть я хочу сказать, если бы ей довелось его увидеть. В нём хорошо плавать.

— В самом деле? — Выражение лица Джулии смягчилось, и на нём заиграла едва заметная улыбка. — Хочешь погулять с нами и рассказать мне о нём побольше?

У него, похоже, спёрло дыхание.

Джулия оглянулась и посмотрела через плечо на меня. Здесь, в Каподимонте, она перестала делать свои сложные, изысканные причёски; её волосы были закручены в простой узел и заправлены под сетку, и у неё на носу и на груди появилось ещё больше веснушек, словно её обсыпали золотым песком.

— Может быть, вы подождёте нас здесь, Леонелло?

— Нет, — ответил я, кладя Марка Аврелия за пазуху и вставая со своего расстеленного плаща. — Моё жалованье — это деньги Борджиа, мадонна Джулия, а Папе не понравится, если его наложница отправится гулять со своим мужем без должного пригляда и сопровождения.

Я сказал это, глядя на Орсино. Он снова покраснел и устремил взгляд на озеро. Джулия, шурша шерстяными юбками, подошла ко мне ближе и понизила голос:

— Какой от этого может быть вред, Леонелло? Он ведь хочет только поговорить.

— Он хочет вернуть свою жену, — молвил я. — Правда, бороться за вас он не будет. Чтобы противостоять Борджиа, и тем более Папе, нужно мужество, а в нём мужества не больше чем в только что вылупившемся цыплёнке. Знаете, я беру назад то, что сказал вам в Пезаро. Теперь я понимаю, почему вы оставили красивого юношу ради стареющего клирика — вы сделали это отнюдь не из-за драгоценностей.

— Орсино Орсини — мой муж. — В глазах Джулии вспыхнули гневные огоньки.

— Но не отец Лауры, несмотря на все сомнения Папы. — Я приподнял бровь и усмехнулся. — На вашем месте я бы встал на колени и молился, чтобы она оказалась незаконнорождённым бастардом Борджиа, а не законнорождённой Орсини. Плохо иметь бесхребетного мужа, но ещё хуже быть обременённым его таким же бесхребетным отродьем.

Джулия Фарнезе ударила меня по щеке. То не была одна из тех лёгких, изящных пощёчин, которые дамы порой дают служанкам или непослушным детям, — она влепила мне настоящую крепкую оплеуху, её ладонь врезалась в мою щёку, как удар молнии. Я упал на спину и едва успел подставить локти, чтобы не грохнуться навзничь.

— Хотите, идите за нами, не хотите — нет, вы, маленький гадкий извращенец, — сказала она. — Поступайте как знаете.

Она повернулась, с достоинством подошла к озадаченному Орсино, который сидел на корточках, пытаясь завести разговор со всё ещё робеющей Лаурой.

— Там, немного дальше по берегу, открывается красивый вид на город, — объявила Джулия, беря за руку Лауру. — Пойдём посмотрим?

Орсино явно хотел взять её за руку. Но вместо этого он взялся за вторую ладошку Лауры.

Я медленно сел, стряхивая грязь со своих испачканных ладоней. Мои дорогие чёрные бриджи тоже были измазаны в озёрном иле. Dio, как я скучал по Риму. Всем радостям деревенской жизни я предпочёл бы сейчас его вонючие переулки, шумные таверны и смрадный городской дым.

Прежде я был бы уверен, что Джулия Фарнезе согласилась бы со мной — элегантная наложница Папы, одетая в бархат, сверкающая драгоценностями, танцующая до рассвета и наслаждающаяся вечеринками, пышными процессиями и маскарадами. Но после лета, проведённого в сонном маленьком Пезаро и ещё более сонном маленьком Каподимонте, где главным событием недели была воскресная месса...

Они уходили всё дальше по берегу, и их светлые волосы блестели под послеполуденным солнцем. Молодой Орсини, похоже, что-то описывал, махая рукой. Джулия, слушая его, склонила голову. Лаура вприпрыжку шагала между ними, время от времени подгибая ноги и качаясь на их руках. Муж, жена, ребёнок — маленькая троица, олицетворяющая семейное счастье.

— Хорошенькое дельце, — сказал я, ни к кому не обращаясь, и пошёл в дом, чтобы счистить с себя грязь.

ГЛАВА 15

Против отцов и иных родственников,

которые насильно затыкают своим дочерям рты!

Сестра Арканжела Таработти

«L' Inferno Monacale»^[112]

КАРМЕЛИНА

— Я скучаю по Риму, — сердито сказала я, обращаясь к мумифицированной руке святой Марфы. — Я скучаю по городу, по нормальным просторным кухням с прохладным помещением для сливок, вместо этих закутков с узким окном, из которого веет жутким холодом, я скучаю по сардинскому сыру с тёмной корочкой, который я могла купить только у одного кривого торговца сыром, который не станет посылать его в провинцию, в такую даль. И если мне придётся готовить ещё порцию этой проклятой озёрной корюшки, я закричу.

Я слышала, как святая Марфа соглашается со мной в своём затянутом шнурком полотняном мешочке. Я больше не носила её в кошеле под верхней юбкой. Я положила её в полотняный мешочек и вместе с розмарином, который повесила сушиться, подвесила его к полке, чтобы она наблюдала, как я готовлю ужин. Я обнаружила, что святой Марфе нравится смотреть сверху, откуда всё видно. Я могла бы поклясться, что эта рука нарочно выпадет из кошеля, если я буду слишком долго таскать его под юбкой. От этой мысли я крестилась и дрожала, но по прошествии времени всё, что поначалу кажется странным, перестаёт казаться таковым, и в конце концов я стала вешать мешочек с рукой вместе с сохнущими травами так, чтобы она могла обозревать все тесные кухни. Я бы тоже захотела иметь такой вид, если бы провела последние века в ковчеге, не видя ничего съестного, кроме время от времени попадающих туда облаток.

— Уверена, ты тоже скучаешь по Риму, — сказала я святой Марфе, протягивая руку к куче огородной зелени. На местных рынках было так мало продуктов, к которым я привыкла, что я начала экспериментировать с более дешёвыми ингредиентами, чем те, которые я обыкновенно использовала. Салаты с листьями одуванчика вместо дорогих латуков, которые я всегда покупала в Риме; маленькие, на один укус сырные печенья, приправленные мятой и лимоном вместо поставляемых из Венеции дорогих специй; седло кролика вместо грудки павлина. — Когда готовишь в провинции, это развивает творческую жилку, но это совсем не то, что готовить для самого Папы, верно? — продолжала я, обращаясь к святой Марфе. — Не говоря уже о том, как трудно достать здесь хороший шафран. Хорошо ещё, что мадонна Джулия больше не крадёт мои запасы, чтобы ополоснуть волосы.

— С кем вы разговариваете, синьорина? — раздался за моей спиной голос Бартоломео. Остальные обитатели замка загорели за лето до черноты, но только не Бартоломео. Он только становился розовым, потом облезал и снова розовел, хотя теперь была уже осень.

— Ни с кем. Пошинкуй вон тот лук.

— Вы разговариваете с тем мешочком, да? — Мой подмастерье ухмыльнулся, проверив, остёр ли нож, потом лёгким движением разрубил первую луковицу пополам. Поскольку в Каподимонте было мало работы, мы проводили дни, совершенствуя его навыки владения кухонным ножом. До моей скорости ему было ещё далеко, но всё равно его веснушчатые руки замелькали с неимоверной быстротой, и луковица превратилась в кучку мелко нарубленных кусочков. — А что лежит в том мешочке? Оттавиано всегда клялся, что в нём содержатся засушенные яйца учеников и подмастерьев, которых вы убили и съели.

— Не твоё дело. Давай, шинкуй, — добавила я, когда он подкинул нож за спиной, так что тот совершил полный поворот в воздухе, потом, улыбнувшись мне, поймал его другой рукой. Я взяла яблоко и начала очищать его, снимая длинную тонкую ленту кожуры, просто для того, чтобы показать, что ему ещё многому надо учиться. — Нынче мы приготовим копчёный луковый хлеб, кефаль в корке из соли и суп из спаржи, сваренный на мясном бульоне. На ужин этого хватит.

— Да, синьорина. — Его глаза следили за лентой кожуры, выходящей из-под моего ножа. — Сколько человек будет за столом?

— Мадонна Джулия, её сестра, её брат и его жена. — Другой брат, не кардинал Фарнезе, который из-за приближения французов уехал обратно в Рим. Мне будет не хватать молодого кардинала; шутника, гурмана, любящего мою стряпню не меньше своей сестры.

— Я не имею ничего против того, чтобы на моих кухнях распоряжалась женщина, — упрашивал он меня весь прошлый месяц, глядя на меня такими же тёмными и такими же весёлыми глазами, как у его сестры. — Подумайте об этом, синьорина Карм едина!

Об этом и впрямь стоило подумать. Полноправная хозяйка на моих собственных кухнях, и к тому же у кардинала! Даже если ему всего двадцать шесть лет и он больше похож на шута, чем на служителя церкви, работать на него было бы шагом наверх по общественной лестнице, это несомненно. Но с другой стороны, я и так была почти полноправной хозяйкой на кухнях палаццо Санта-Мария, и я успела к ним привязаться. Судомойки, послушно исполняющие любое моё приказание, неограниченный папский бюджет, позволяющий покупать редкие пряности и импортные сыры и любые другие припасы, которые я хотела приобрести для кладовых. Мадонна Джулия, постоянно просящая ещё и ещё моих пирожных. Не говоря уже о Марко — я отнюдь не была уверена, что Марко позволит мне покинуть дом мадонны Джулии. Не то чтобы он не мог обойтись без меня, когда речь шла о любовных утехах, — он мог бы спать с любой служанкой палаццо по своему выбору, ни одна бы ему не отказала. Вероятно, он так и сделал, ведь меня не было так долго, и при мысли об этом я не чувствовала ни малейшей ревности.

Да, в постели Марко прекрасно мог обойтись и без меня, но на кухнях? Это было другое дело. Мой кузен был ленив, а моё присутствие в его кухнях означало, что ему не надо так много работать. Он был бы недоволен, если бы я перебралась на более сочное пастбище и ему пришлось бы снова самому на рассвете таскаться на рыбный рынок. А я всё ещё была его должницей за то, что он приютил меня, когда я явилась в Рим.

Я картинным жестом отбросила в сторону длинную ленту яблочной кожуры, бросила очищенное яблоко Бартоломео и порылась в куче зелени, ища нежные ростки спаржи, которые я собиралась бланшировать. По правде говоря (а правду знали только святая Марфа и моя совесть), мне не хватало не самого Марко, а присутствия мужчины в моей постели. Гладкого, горячего мужского тела, лежащего на моём, поцелуев, смеха и острого запаха мужского пота... Один или два стражника здесь, в Каподимонте, плотоядно смотрели на меня, но я вовсе не чувствовала искушения отдаться первому встречному. У меня, в конце концов, были высокие требования. Если бы я, скажем, возжаждала приготовить кушанье из линя, но на рынке не нашлось бы достаточно свежего линя, я бы обошлась вовсе без этой рыбы, но не стала бы готовить из продукта не первой свежести. Ничего, кроме свежайшего линя, и никаких стражников. Стражники воняли — от них разило варёной кожей и прокисшим пивом. Единственными мужчинами, которые у меня были с тех пор, как я уехала из Венеции, стали знатный дворянин и повар; а общего у знатных дворян и поваров только одно — и те и другие чудесно пахнут. От Чезаре Борджиа пахло сандаловым маслом, дорогой кожей и духами, а от Марко — гвоздикой, травами и оливковым маслом. Вряд ли я когда-нибудь ещё пересплю со знатным дворянином, но я, по крайней мере, могла бы поискать себе другого повара, вместо того чтобы спать со стражниками, когда мне одиноко. И от поваров не только приятно пахнет — у них, кроме всего прочего, ещё и ловкие пальцы. Если ты можешь очистить яблоко, ни разу не порвав кожуру, тебе ничего не стоит развязать завязки и шнурки на женском платье. Не говоря уже о языке повара, умеющем так тонко распознавать различные вкусы тела: солоноватый вкус пота, душистый букет мыла и мускус желания, бурлящий в крови, как масло, поднимающееся к верхнему слою соуса... Мои руки стали шинковать медленнее.

— Готов поспорить, что смогу очистить яблоко одной лентой кожуры, ни разу её не разорвав. — Бартоломео неотрывно смотрел на миску с фруктами. — Можно я попробую?

— Нет. — Я взяла ещё спаржи. — Продолжай шинковать лук для лукового хлеба. А потом я покажу тебе, как вырезать из теста ромбы. Вид пирожных так же важен, как и их вкус.

— Да, синьорина. — В его голосе прозвучали мятежные нотки, но он всё же послушался меня. — А муж мадонны Джулии тоже останется на ужин?

Я положила пригоршню тонких побегов спаржи, чтобы потушить их с небольшим количеством солёной, острой ветчины.

— Да, останется.

Бартоломео длинно присвистнул, и я подняла бровь.

— Никаких сплетен о хозяевах, понял?

— А я ничего и не говорил. — Но мой подмастерье покачал головой, и, по правде говоря, весь дом только и делал, что качал головами с тех пор, как Орсино Орсини прибыл в замок два дня тому назад. Думаю, старший брат мадонны Джулии чувствовал сильное искушение не пускать его на порог, боясь, что, уезжая, он заберёт с собой свою жену. Упаси бог, если семейство Фарнезе потеряет тот неиссякаемый источник папских милостей, который предоставила в их распоряжение сестра, которую они поспешили заклеймить как шлюху!

— Я слышала, что Орсини собирается потащить её в Бассанелло, — по секрету сообщила одна из служанок. — За волосы!

— Ты думаешь, Его Святейшество это потерпит? — фыркнул дворецкий. — Да он пошлёт против Орсино Орсини войска, чтобы заполучить её обратно.

Я слышала, как за столом брат мадонны Джулии простонал:

— Так что же ты собираешься делать? — Но Христова невеста ни с кем об этом не говорила и никто ничего не знал.

— О мадонне Джулии, — начал было Бартоломео. — Как вы думаете, она действительно...

— Я ничего не думаю, — оборвала я его, помешав спаржу и добавив к ней полкувшина бурлящего говяжьего бульона. — Мне хотелось бы только одного — чтобы синьор Орсини уточнил, что из моих блюд ему понравилось, а не ограничивался бы благодарностью за «замечательную еду». Потому что как же я буду его кормить, если не знаю его вкусов? Вот это, Бартоломео, и есть единственное, что нас должно интересовать.

— Да, синьорина.

— Нынче вечером вас может заинтересовать и кое-что другое, — раздался из дверей ироничный голос. — Только что приехала его мать.

Я повернулась, всё ещё по локоть утопая в спарже, и увидела карлика Леонелло, стоящего, прислонясь к косяку и сложив руки на груди. Зря мадонна Джулия переодела его в эту чёрную ливрею — она, конечно, очень ему шла, но в ней он ещё больше походил на чёрта. И тут до моего сознания дошло то, что он только что сказал.

— Мадонна Адриана здесь?

— Она и отряд папских стражников. Да к тому же ещё и несколько путников, спасающихся от французской армии — несколько знатных венецианских дворян, венецианский архиепископ и их свиты, и все они ищут гостеприимства в замке. — Леонелло пожал плечами. — Так что нынче вечером вам придётся накормить гораздо больше ртов, чем вы рассчитывали, Signorina Cuoca.

— Но зачем приехала мадонна Адриана? — Я моргнула, вытирая руки о передник. Я могла бы потушить для неё свежей форели из озера...

— А я думал, нам не полагается задавать вопросы о наших хозяевах, синьорина, — невинно молвил Бартоломео.

Я сердито на него посмотрела.

— К тому же зачем спрашивать, когда и так всё ясно? — Голос Леонелло звучал очень сухо. — Само собой разумеется, что мадонна Адриана приехала для того, чтобы, во что бы то ни стало увезти La Bella в Рим, пока сюда не явились французы.

Бартоломео закончил начинять конверт из сдобного теста смесью лука и сыра и запечатал его.

— А французы и впрямь почти что тут?

— Я слыхал, что они в двух днях пути, если двигаться по дороге Монтефьясконе.

Я невольно вздрогнула.

— Так близко?

— О, я бы на вашем месте особо не беспокоился, Signorina Cuoca. Если в руки французов попадёте вы, они вас просто несколько раз изнасилуют. Бояться следует мне и этому вашему подмастерью. Его они убьют, а меня оденут в шутовской наряд и заставят плясать перед их королём.

— Очень смешно. — Я яростно разрубила ножом горсть ростков спаржи.

— Не злитесь, Я был вовсе не обязан предупреждать вас заранее, что за ужином за ваш стол воссядет ещё дюжина гостей, однако я пришёл и предупредил. Из симпатии к вам — и я бы вам посоветовал начать запаковывать всё, что вы взяли из Рима в эти жалкие кухни, потому что, по-моему, путешествие обратно в город неизбежно и неотвратимо. Пока мы здесь разговариваем, мадонна Адриана осаждает Христову невесту в её гнёздышке, и, судя по её решительному виду, она не станет слушать никаких отговорок. — Леонелло задрал голову, и его зеленовато-карие глаза блеснули. — Ну же, разве я не заслужил слов благодарности?

— Спасибо, — неохотно сказала я. Я по-прежнему не любила маленького телохранителя своей хозяйки, но в последнее время он меня не донимал — похоже, он утратил ко мне интерес. Несколько недель, да какое там, несколько месяцев, ни одной насмешки, ни одного вопроса о том, что могло заставить меня бежать из Венеции в Рим. Теперь мишенью для его колкостей стала мадонна Джулия, и хотя я никогда не пожелала бы ей боли, я была рада, что меня оставили в покое. Я опустила взгляд на Леонелло и ощутила прилив почти дружеских чувств. — Если уж вы так хотите мне помочь, мессер Леонелло, не могли бы вы сказать, сколько гостей сядут сегодня за ужин?

— Я бы сказал, двадцать. Группа венецианцев велика, и они явно придерживаются высокого о себе мнения. В том, чтобы сломя голову, как крысы, бежать от французов, я особого достоинства не вижу, но они крепко держатся за то, что от него осталось. Кстати, среди них есть архиепископ, который привёз с собою своего собственного повара — он ест только ту пищу, которая приготовлена этим малым, так что думаю, вы нынче вечером будете делить с ним свои кухни.

— Чтоб святая Марфа стукнула меня ложкой, — простонал Бартоломео.

Я ударила его кулаком по плечу.

— В моей кухне могу ругаться только я. Ну, что ж, мы приготовим фрикасе из тех каплунов, которых я приберегла для завтрашнего обеда, — иди в кладовую и принеси их мне. Нет, погоди, сначала найди этого бездельника-дворецкого и скажи ему, чтобы собрал всех незанятых служанок и лакеев, что подают блюда, и послал их на кухни. — За лето Бартоломео стал очень умелым помощником, и на пару с ним я могла легко приготовить трапезу на пять человек, но не на двадцать. Понадобятся дополнительные руки.

Бартоломео побежал исполнять моё поручение, а Леонелло, насвистывая, лениво удалился. Я начала собирать специи, которые понадобятся мне для каплунов — а может быть, стоит ещё приготовить и лопатку дикого кабана? Ни один венецианский архиепископ, севший за мой стол, не уйдёт, думая, что поданная ему еда провинциальна. И если мне придётся делить мои кухни с личным поваром его преосвященства, я намеревалась сразу показать этому повару, что он имеет дело не с какой-нибудь зазнавшейся кухонной служанкой, помешивающей в котле. Два повара на одной кухне — это никогда не доведёт до добра. Надо с самого начала обозначить свою территорию, не то чужаки начнут претендовать на твои специи. Или, упаси бог, трогать твои ножи. Правда, всегда существовала возможность, что вы обменяетесь рецептами после того, как территория будет поделена и границы определены. Хороший горячий спор о венецианском соусе для молочного поросёнка против римского мог отлично оживить скуку долгого вечера, потраченного на шинкование ингредиентов и помешивание супов. А может быть, этот повар архиепископа — миланец; я слышала такие интересные вещи о том, как миланцы пекут дрожжевой хлеб...

И в это мгновение я услышала доносящийся из дверного проёма властный голос, резкий, с венецианским акцентом, похожий на мой собственный.

— Ты здесь вместо настоящего повара, девушка? Его преосвященству моему доброму хозяину потребуется хлеб, размоченный в горячем вине с пряностями, чтобы успокоить желудок после долгого путешествия, так что принеси мне мускатных груш, сахару, целую корицу и самое приличное красное вино, какое только есть в ваших подвалах. И поживее.

Я положила на стол пакетик корицы, который я только что закрыла. Потом отодвинула миску со смесью специй и машинально стряхнула с пальцев несколько крупинок сахара. Затем медленно повернулась, чувствуя, что в душе у меня всё переворачивается, и встала лицом к дверям. Передо мной стоял мужчина с таким же, как у меня, длинным лицом и таким же прямым носом, высокий, с зоркими, всевидящими глазами, так похожими на мои. Его предплечья под засученными рукавами были, как и мои, гладкими, безволосыми, все волосы на них были сожжены из-за того, что он так часто засовывал их в горячие духовки. А его кисти, как и мои, были покрыты шрамами от ножевых порезов и ожогов, которые говорили окружающим: «Я повар».

Я стояла и смотрела на моего отца, а он, вздрогнув всем телом, уставился на меня.

Интересно, сильно ли я изменилась за два года, что мы не виделись? Он выглядел так же, только отрастил нависающее над поясом брюшко. Я вдруг ни с того ни с сего вспомнила, как сказала мадонне Джулии, что у хорошего повара нету времени толстеть. По-видимому, мой отец процветал — прежде у него просто не было досуга, чтобы отрастить брюшко.

— Когда мы разговаривали в последний раз, — не зная, что сказать, молвила я, — вы работали у внучатого племянника дожа, отец. А не у архиепископа.

— Кармелина, — потрясённо проговорил он.

— Матушка с вами? — по-идиотски спросила я. После всех моих страхов, что, работая в Риме, я когда-нибудь столкнусь с отцом или с кем-нибудь ещё, кто меня знал, после того, как я пряталась в кладовых всякий раз, когда в палаццо Санта-Мария приезжали гости из Венеции, — я встретила отца не в огромном, полном паломников городе, через который проезжали тысячи путешественников, а в этом провинциальном захолустье.

— Твоя мать в Венеции, в безопасности, — машинально ответил мой отец, всё ещё уставившись на меня, словно я была ожившим трупом. — Его преосвященство взял меня с собой во Флоренцию для вынесения официального церковного предупреждения Фра Савонароле. На обратном пути мы задержались, и теперь французская армия...

Он замолчал. Маэстро Паоло Мангано, лучший повар в Венеции, который поставил меня шинковать мою первую луковицу, когда мне было только три года, который кричал на меня за то, что я слишком медленно несла ему оливковое масло, и бил меня по уху, когда я роняла на пол яйцо, и лупил по спине половником за то, что я спорила с ним о том, как лучше приготовить королевский соус. Маэстро Паоло Мангано, отъявленный мерзавец, да простит меня святая Марфа и все остальные святые за то, что я так говорю о своём отце. Отъявленный мерзавец, у которого ни разу не нашлось для меня ни одного доброго слова, но который сделал из меня повара. По крайней мере, за это я была ему благодарна, и я вдруг почувствовала детское желание подбежать к нему, склонить голову...

Вместо этого я схватила ближайший нож.

— Хочешь наброситься на своего отца, да? — Его глаза сузились, и я увидела, что он собирается с мыслями. — Если что-то и заставало его врасплох, его замешательство никогда не длилось долго. — Как раз этого я и ожидал от такой вероломной, бездарной шлюхи, как ты. Я был уверен, что ты давно сдохла в каком-нибудь дешёвом борделе.

— Я тоже скучала по тебе, отец. — Он говорил на простонародном венецианском диалекте, на котором всегда изъяснялся на своих кухнях, — но не со своими знатными клиентами — и я невольно ответила на том же наречии. Где-то в глубине души я выла от паники, но мой голос прозвучал ровно. Дни, когда гневные слова моего отца заставляли меня склонять голову, давно прошли.

Он шагнул вперёд, опустив сложенные на груди мощные руки.

— Ты пойдёшь со мной.

— Нет. — Я сделала шаг назад, по-прежнему держа нож у бока. — Если подойдёте ближе, я закричу.

— Ну и кричи. А я всем расскажу, что они приютили беглую шлюху, всё ещё разыскиваемую в Венеции за ограбление церкви Святой Марфы. — Он сделал ещё шаг и повысил голос. — Ты жалкое подобие дочери, но ты всё же моя. И если я говорю, что ты пойдёшь со мной, то ты мне подчинишься. Я твой отец...

— А я — повариха мадонны Джулии Фарнезе, — крикнула я в ответ. — Самой наложницы святого отца. Так что у меня есть могущественные друзья.

— Б...ди Папы? — Мой отец мог быть милым и обходительным с клиентами, но для всех остальных у него был рот, как помойное Ведро. Его голос ещё повысился и превратился в рёв, который я так хорошо знала. — Мне следовало бы догадаться, что такая шлюха, как ты, в конце концов будет готовить для ещё одной шлюхи. А если ты воображаешь, что она тебя защитит, то имей в виду — она будет слишком занята, лёжа на спине и ублажая французов, когда они наконец прибудут сюда и превратят этот городишко в выгребную яму. Мы с тобой к тому времени давно уедем, и ты отправишься обратно...

— Я никогда не вернусь в Венецию! — крикнула я. Угол стола врезался в моё бедро, и я обошла его.

— Вернёшься как миленькая. — Голос моего отца понизился с рёва до шуршащего шёпота. Это был один из наиболее эффектных трюков, который он использовал, чтобы вселять ужас в своих учеников и подмастерьев — внезапный переход от рыка к шёпоту. Я часто использовала этот приём сама. — Но сначала я хочу получить обратно свои рецепты. Отдай их мне.

— У меня их нет. — Моя рука, держащая рукоятку ножа, вспотела.

— Лживая сука, — почти нежно прошептал он. — Верни их, и я, может быть, просто возвращу тебя туда, откуда ты сбежала, и не скажу архиепископу, что ты осквернила Церковь. Если ты не хочешь, чтобы тебе отрубили руки, ты...

— У меня их нет! — завопила я. — Я оставила их в Пезаро, когда мадонна Джулия отправилась сюда, в Каподимонте, и знаете почему? Они мне больше не нужны, отец, потому что теперь я составляю свои собственные рецепты, и они лучше ваших. Потому что теперь я лучший повар, чем вы, и мою стряпню ест сам Папа и...

Мой отец взмахнул рукой, тяжёлой ручищей повара, пытаясь ударить меня через стол, но я увернулась. Он попытался схватить меня за косу, но промахнулся, однако я споткнулась на собственном подоле и упала, и он, кинувшись на меня, тут же схватил меня за узел передника на спине. Когда я взялась за нож, я не знала, смогу ли я ударить им своего отца — в конце концов, когда он прежде бил меня, я никогда не сопротивлялась. Отцы били своих детей, а повара — своих подчинённых; такова была жизнь, и мне никогда не приходило в голову дать отпор, я просто принимала наказание, как любой другой работник его кухонь, и клялась, что в следующий раз сделаю всё лучше, за что бы он меня ни наказывал: за свернувшийся соус или за пережаренные бараньи рёбрышки. Но сейчас я, не глядя, махнула ножом, глубоко порезав его руку, и ощутила приятное возбуждение, когда на пол веером брызнули красные капли.

— Что, больно? — завопила я, снова взмахнув ножом и промахнувшись. — Или больнее то, что вы готовите всего лишь для архиепископа, а я — для Папы?

Мой отец взревел и тяжёлой ладонью ударил меня по щеке. Мой мозг взорвался снопом искр.

— Нападаешь с ножом на человека, который тебя породил? — Он прижал меня к стене, полки для сушки трав больно врезались мне в спину. Нож выпал из моей руки и заскользил по каменным плитам пола. — Так-то ты чтишь Божью заповедь «Чти отца своего», Кармелина Мангано?

— После того, как ограбишь церковь, — с трудом вымолвила я, борясь с шумом в голове, — нарушить одну-две заповеди — это пустяки, отец.

Он снова размахнулся, на этот раз собираясь ударить меня кулаком, как он обычно бил продавцов рыбы, пытавшихся обмануть его, всучив несвежего линя или карпа; и я поняла, что на этот раз не отделаюсь простым шумом в голове.

«Нет, нет, если он ударит меня, я потеряю сознание, и тогда он утащит меня наверх и запрет на замок. — Я была в панике, мысли в моей голове путались, обгоняя друг друга, как вспугнутые белки. — И я очнусь в цепях, по дороге в Венецию».

Но кулак так и не опустился. Мой отец снова завопил, на сей раз от удивления, и хлопнул себя рукой по затылку. С верхней полки, потревоженный нашей борьбой, на него упал маленький полотняный мешочек, приземлившись между его лопаток, — а за ним последовала лавина маленьких глиняных горшочков с пряностями, вслед за которыми обвалилась вся полка. Отец снова завопил, когда на голову ему упал горшок с сухим розмарином, ударил по нему, и я, вырвавшись из тисков его рук, бросилась к ножу. Сжимая потными пальцами деревянную рукоятку, я начала пятиться, а мой отец всё надвигался, надвигался, загораживая свет. Уж лучше умереть, чем вернуться в Венецию, где мне отрубят кисти рук как осквернительнице Церкви; скорее я выберу то, чем пригрозил мне Леонелло — быть изнасилованной несколько раз французскими солдатами.

— Если ты меня не отпустишь, я насажу тебя на нож, как свинью на вертел, — зарычала я, вскакивая на ноги. Но мне так и не представилась такая возможность. Раздался громкий звон, похожий на эхо церковного колокола, и мой отец свалился к моим ногам, как куль с мукой. За ним, всё ещё подняв чугунную сковородку, стоял Бартоломео.

Мы стояли, уставившись друг на друга, мой подмастерье и я, оба тяжело дыша.

— Синьорина, — сглотнув, произнёс он и с лязгом уронил сковородку на каменный пол. — Я услышал крики — он что, пытался взять вас силой?

— Можно и так сказать. — Мой подмастерье непонимающе моргнул, и тут я осознала, что всё ещё говорю на простонародном наречии моего детства... Вот и хорошо, значит, он не понял, что мы с отцом кричали друг другу. Я снова заговорила на языке, понятном римлянину, спешно придумывая объяснение. — Он пришёл на кухни, чтобы приготовить архиепископу хлеб, размоченный в горячем вине с пряностями, а потом... О Господи, как это объяснить? — Я перекрестилась. — Но теперь это уже неважно. Всё это уже не имеет значения.

Голова моя всё ещё гудела как от удара, так и от потрясения. Я дрожала всем телом, в ушах у меня звенело, но, когда я бросила панический взгляд на полуоткрытые двери кухни за спиной Бартоломео, мне всё же удалось собраться с мыслями. Если он прибежал на крик и грохот падающей посуды, то скоро за ним прибегут и другие. «Благословенная святая Марфа, не оставь меня в этот трудный час», — помолилась я, и, нагнувшись, схватила отца за одну бессильно лежащую руку. — Бартоломео, быстро бери его за другую руку — помоги мне оттащить его подальше.

Бартоломео, не поведя и бровью, тотчас наклонился и перекинул тяжёлую, массивную руку моего отца через плечи. Вместе мы поставили его на колени и оттащили в самую дальнюю кладовку, где дворецкий Фарнезе хранил запасные кувшины с оливковым маслом и всякий хлам.

— А что, если он очнётся? — спросил Бартоломео. — Если начнёт кричать...

— Заткни ему рот кляпом. — Я скрутила из своего передника толстую верёвку, просунула её между зубами моего отца и туго завязала на затылке. Интересно, что больший грех: заткнуть своему отцу рот кляпом или стукнуть его по голове так, что он лишился чувств? Я чувствовала, что святотатствую, но это не помешало мне связать его по рукам и ногам, несколько раз обвив их крепкой верёвкой, которой я связывала птицу. Если когда-нибудь связывал крылышки цыплёнку, связать отца — плёвое дело.

— Оставь его, — тяжело дыша, велела я Бартоломео, и мы оставили величайшего повара Венеции бесславно лежать на холодном полу. На его затылке, там, где Бартоломео ударил его, уже выросла шишка размером с дыню, однако дыхание его было ровным. Простой сковородкой моего отца не убьёшь.

— Разве мы не должны доложить о нём... — начал было мой подмастерье, когда мы вышли из кладовой.

— Нет времени. — Я закрыла дверь на задвижку и на всякий случай поставила перед дверью бочонок солёной селёдки. — Помоги мне прибраться, живо!

— Но архиепископ ожидает получить свой размоченный в горячем вине хлеб из рук своего повара...

— Я всё приготовлю сама. У меня получится не хуже. Поторопись!

Мгновение спустя в кухни явился дворецкий, за которым последовала вереница любопытных слуг и служанок, но к тому времени Бартоломео уже подтёр последние капли крови, брызнувшие из руки моего отца, и начал подметать осколки посуды и специи.

— Ничего не случилось, — небрежно сказала я в ответ на подозрительный взгляд дворецкого. — Просто задала трёпку своему нерадивому подмастерью за то, что разбил горшки и рассыпал специи. Но мы всё приготовим вовремя. И, — шепнула я Бартоломео, как только дворецкий удалился, а слуги и служанки вошли в кухни, чтобы помогать с приготовлением ужина, — я удваиваю твоё жалованье.

— Но я не получаю никакого жалования, — заметил он.

— Отныне получаешь.

— Не надо, синьорина. — Бартоломео ухмыльнулся, засовывая окровавленную тряпку, которой он вытер пол, в рукав, пока никто не приметил её и не начал задавать вопросы. — Если вам ещё понадобится стукнуть кого-нибудь сковородой по башке, обращайтесь.

— Молодец! — Вызванная страхом и возбуждением горячечная дрожь, которая до сихпор позволяла мне двигаться так быстро, прошла, и её место заняли озноб и слабость. Только теперь у меня заболела щека, по которой меня ударил отец, и, коснувшись её, я поморщилась. Она уже опухала — через несколько часов на ней появится чёрный синяк. Надо будет что-нибудь придумать, чтобы его объяснить.

Мне придётся объяснять куда больше, чем синяк под глазом, если кто-нибудь узнает, что я заперла своего отца вместе с запасами оливкового масла.

Впрочем, нынче вечером мне наверняка ничего не грозит. Сегодня вечером в дальнюю кладовую никто не войдёт, а если мой отец очнётся, то кричать ему помешает кляп. Архиепископ не хватится своего повара, если на столе вовремя будет еда, и я готова была поспорить, что слуги архиепископа тоже его не хватятся. Они ведь не станут спускаться в кухни — дело в том, что мой отец никогда не общался с другими слугами своего нанимателя. Он почитал себя намного выше обыкновенного слуги или стражника и потому всегда держался от них подальше. Так что никто не хватится моего отца до завтрашнего утра, когда венецианцы приготовятся отправиться в путь.

«Святая Марфа, — начала молиться я, оцепенело собирая мускатные груши и красное вино для венецианского архиепископа. Неужели этот чёртов архиепископ не мог выбрать для своего отъезда из Флоренции какую-нибудь другую неделю? — Святая Марфа, выручи меня из этой передряги. Ты мне сегодня уже помогла — действительно, я не могла понять, как все эти горшки вдруг так своевременно опрокинулись. А теперь, если можешь, пожалуйста, пожалуйста, вытащи меня из этой ямы, пока мой отец не очнулся и не рассказал им всем, кто я такая».

ДЖУЛИЯ

— Расскажи мне о нём ещё раз, — попросила я. — О Карбоньяно.

Глаза Орсино сощурились — как раз так, как мне нравилось.

— Я уже рассказывал тебе о нём раз пять.

— Пожалуйста, ещё!

Я чуть заметно улыбалась, пока мой муж описывал мне свой замок с его расписанным фресками залом, длинной галереей, окружающий замок тихий маленький городок, окрестные поля и ореховые деревья. За прошедшие с его приезда дни он избавился от своей стеснительности — это особенно чувствовалось тихими вечерами перед ужином, когда он, как сегодня, робко стучался в мою дверь, и я жестом приглашала его войти и посидеть вместе со мною и моими служанками, пока мы шили. Пантесилея наливала нам вино, прислушиваясь, в надежде услышать что-нибудь пикантное, а я вкривь и вкось вышивала алтарный покров, пока мы с Орсино вели беседу. Мы не говорили ни о чём важном, просто о самых обычных вещах, словно обычные муж и жена.

Мне это нравилось.

— И разумеется, в замке есть сад. Там растут травы для кухни, но я хотел бы, чтобы там было больше цветов. — Теперь мой муж уже смотрел на меня спокойно и прямо, не отводя глаз, его голос звучал твёрже, чем вначале, когда он то и дело срывался. Нынче он был уже не юнцом, а молодым мужчиной, он был красив в своём лучшем, только что вычищенном камзоле и только что начищенных сапогах. Мужчина, приехавший, чтобы поухаживать за женщиной, только Орсино ухаживал за своей собственной женой. Это очень меня трогало. — Тебе нравятся розы, Джулия? — спросил он, всё ещё рассказывая о своих планах посадить в саду замка больше цветов.

— В общем-то, можно предположить, не опасаясь ошибиться, что всем женщинам нравятся розы, — поддразнила его я. Я уже видела этот маленький сад — наверняка он полон солнца, и хозяйка замка может сидеть там в широкополой шляпе без тульи, подставив солнечным лучам свои волосы, обсуждая с дворецким повседневные дела и присматривая за играющими детьми.

Орсино начал говорить о лошадях и об имеющихся неподалёку от замка охотничьих угодьях, богатых дичью. В какой-нибудь другой вечер я была бы счастлива слушать его рассказ, но нынче у нас было слишком мало времени. Скоро подадут ужин, и за столом у нас будет гостья — час назад в карете приехала моя свекровь. В прихожей мы учтиво поприветствовали друг друга, и я проводила её в её комнату, чтобы смыть дорожную пыль, но я была уверена, что она не станет ждать окончания ужина и непременно явится ко мне до него, чтобы отчитать меня или своего сына или нас обоих.

— На озере есть множество уток и цапель, на которых можно охотиться с ловчими птицами, — сказал Орсино. — Я бы мог подарить тебе маленького кречета, если ты захочешь научиться...

— Муж мой, — мягко перебила его я. — Может быть, ты всё-таки скажешь прямо?

Он прочистил горло.

— Скажу что?

Я поставила свой кубок на стол и жестом велела сразу приблизившейся к нам Пантесилее, жадно вслушивающейся в наш разговор, отойти в сторону.

— То, зачем ты приехал ко мне в Каподимонте.

Он покрутил в руках свой кубок.

— Ты знаешь, чего я хочу.

— Да, но мне хочется, чтобы это сказал ты сам, — твёрдо молвила я. — Таковы уж мы, женщины.

Он сглотнул и решился.

— Я хочу, чтобы ты уехала со мной в Карбоньяно. — Говоря это, он даже посмотрел мне в глаза. — Это хорошее место, Джулия. Сначала мне придётся присоединиться к моим солдатам, но, когда сражение закончится, я вернусь к тебе. — Он робко улыбнулся. — Ты же знаешь, я хочу, чтобы ты ждала меня там.

Часть меня хотела того же. Чтобы Лаура выросла на берегу озера, далеко от каверзной политики Ватикана, которая была определяющим фактором во время недолгого детства Лукреции. Я могла бы жить тихой, уединённой жизнью; перестать быть шлюхой, в которую плюют на улицах. Быть просто молодой матерью, живущей в лоне семьи, водить свою дочь на мессу и есть свою любимую жареную корюшку. И я могла бы есть её столько, сколько хочу, потому что мне больше не надо будет оставаться стройной, просто для того чтобы поддерживать в мужчине страсть.

Но...

— Когда Папа прикажет тебе отослать меня обратно в Рим, — сказала я, — что ты будешь делать?

Его глаза блеснули.

— Может быть, Папа не прикажет тебе вернуться. Ты говорила, его письма полны гнева.

— Но он всё ещё хочет меня. — Долгая разлука со мною в самом деле разожгла его любовь — что, собственно, и было моей целью, когда я летом покинула Рим. Но похоже, я добилась слишком большого успеха. — Что ты сделаешь, если он явится за мною самолично, Орсино, вместо того чтобы посылать твою мать?

Мой молодой муж молчал, закусив губу; молчание затянулось. Затем раздался стук в дверь, и прежде, чем я послала Пантесилею открыть её, в комнату вплыла моя свекровь — квадратное напудренное лицо, завитые волосы и острый взгляд.

— Мадонна Адриана да Мила, — без всякой нужды объявил Леонелло.

— Добрый вечер, дети, — с широкой улыбкой молвила моя свекровь. Когда она увидела, что мы с Орсино в комнате не одни, а вместе с моими служанками, в её глазах мелькнуло облегчение. Упаси бог, если я останусь наедине с моим собственным мужем! — Так чудесно видеть тебя снова, Орсино. Джулия, дорогая, тебя слишком долго не было в Риме! Мне тебя ужасно не хватало, и не мне одной.

Я не предложила ей ни сесть, ни налить вина. Она села без приглашения и сама наполнила кубок.

— Силы небесные, как же я устала, — сказала она и жестом велела моим служанкам выйти. Я кивнула также и Леонелло, и он, не говоря ни слова, тоже вышел вон и закрыл за собою дверь. Раньше я была бы рада его присутствию при предстоящем разговоре — он мог бы послужить злоязыким щитом, который защитил бы меня от свекрови, но с того дня, как я ударила своего маленького телохранителя по лицу на берегу озера, я с ним почти не разговаривала. И, по правде сказать, мне вовсе не хотелось, чтобы его острые глаза видели ссору, которая — я это чувствовала — назревала в комнате, подобно собирающимся над озером грозовым облакам, и из-за которой уже сейчас, до её начала, плечи Орсино ссутулились, а я с вызовом вздёрнула подбородок. Адриана между тем уютно устроилась в кресле, словно большая домашняя кошка.

— Когда я выезжала из Рима, Его Святейшество сам велел мне ехать как можно быстрей, — промурлыкала она, — и должна сказать, что эта бешеная скачка меня чуть не убила! Подогрей, пожалуйста, для меня это вино над жаровней, Орсино. Спасибо, какой ты хороший сын! А потом не мог бы ты выйти и дать мне поговорить с Джулией? Мне надо кое-что обсудить с ней наедине.

— Я думаю... — беря из рук матери кубок с вином, Орсино покраснел, однако посмотрел ей прямо в глаза. — Я думаю, мне следует остаться.

— Но право же, мой дорогой...

— Вы не можете сказать мне ничего такого, что не может быть сказано в присутствии моего мужа, — перебила я и улыбнулась Орсино.

Адриана посмотрела на нас двоих и пожала плечами.

— Как хотите. Джулия, у меня к тебе письмо от Его Святейшества. Знаешь, ты его очень разгневала.

— Да, я знаю.

— Похоже, тебя это не очень беспокоит, моя дорогая.

— Это точно. — Giulia La Corraggiosa, так, насколько я помнила, назвала меня Кармелина. — Ведь я, в конце концов, не его собственность, — молвила я и снова бросила взгляд на Орсино, который грел вино своей матери над углями жаровни.

— Может быть, и так, но Его Святейшество всё равно сам не свой, так он хочет, чтобы ты вернулась. — Мадонна Адриана чуть заметно улыбнулась. — И днём и ночью его осаждают кардиналы и послы — ведь речь идёт о французском вторжении — а его заботит только одно: как безопасно вернуть тебя в Рим.

— Хм-м. — Я снова взяла свой вышитый вкривь и вкось алтарный покров и начала выдёргивать кривые стежки. Орсино сделал глубокий вдох. «Закричи на неё! — молча взмолилась я, изо всех сил желая передать ему эту мысль. — Поставь её на место!» — Но он только молча прошёл через комнату и протянул матери её кубок.

— Спасибо, дорогой. — Адриана подула на горячее вино. — А теперь, Джулия, послушай меня. Ты должна ехать в Рим не только потому, что так хочет Его Святейшество, но и ради твоей собственной безопасности. Ты ни в коем случае не должна здесь оставаться, когда сюда явится французская армия, — ты слышала, что они творили в тех городах, через которые прошли? Они убивают мужчин, отпиливают пальцы женщинам, чтобы снять кольца, насилуют мальчиков, которые прислуживают в алтаре, — да ты и сама знаешь, на что способны французы. А маленьким детям, не старше Лауры, они разбивают головы о камни...

Я уколола иглой подушечку большого пальца и поморщилась. До сих пор мне удавалось не думать о французах, потому что у меня и без них хватало поводов для беспокойства.

— Их войска действительно так близко?

— Они на севере, моя дорогая, всего в нескольких днях пути. А передовые отряды могут быть и того ближе. Я узнала эти новости по дороге сюда.

— Тогда я приготовлюсь, чтобы отправиться завтра, — решила я. В конце концов, какой смысл в безрассудстве? Вечерний ветер приоткрыл один из ставней; я встала с покрытой подушками скамьи у стены и прошла через комнату, чтобы закрыть его. Днём в Каподимонте было необычайно тепло для ноября, но вечера были по-зимнему холодны. Хоть бы французы замёрзли в своём лагере.

— Я рада, что ты прислушалась к голосу разума, Джулия. — Моя свекровь улыбнулась. — Я уже говорила внизу с твоей сестрой; она тоже намерена завтра уехать. Мы выедем вместе с нею на рассвете и отправимся в Рим. Туда-сюда через папские земли, о Боже, это в моём-то возрасте! Порой я чувствую себя мешком для перевозки почты.

— Я поеду, но не в Рим. — Я посмотрела в лицо своему мужу и свекрови. — Орсино только что приглашал меня в Карбоньяно.

— В самом деле? — Адриана взглянула на своего сына; тот стоял, глядя на меня сияющими глазами. — Мой дорогой мальчик, — фыркнула она. — Ты же знаешь, этого никогда не будет.

— Это почему же? — вопросила я. — Даже Папа не может отлучить от Церкви мужа, увозящего свою законную жену.

— Отлучить от Церкви? — запинаясь, пробормотал Орсино.

— Он вечно грозится отлучить меня от Церкви, — небрежно ответила я. — Это неважно.

— А некоторые сочли бы, что это важно, — тихо сказала Адриана.

— Не лезьте в это дело! — Я чувствовала, как в моей груди поднимается гнев, как наружу просятся все резкие слова, которые я глотала вместо того, чтобы сказать их моей свекрови, моему мужу, моей семье — всем тем, кто содействовал тому, чтобы я очутилась в постели Папы. Мотивом самого Родриго, по крайней мере, была страсть, прямая и откровенная, как солнечный свет. А какие оправдания были у них?

Адриана, не обратив на мои слова ни малейшего внимания, перевела взор на сына.

— Надеюсь, ты, Орсино, хотя бы не спал с ней во время этого неразумного визита? В прошлый раз святой отец очень разгневался — я едва упросила его не забирать у тебя в наказание Карбоньяно и Бассанелло. Ты не должен касаться её и пальцем, таковы условия сделки, и ты это знаешь.

Орсино покраснел.

— Я... я хочу сказать, что она моя жена, и нет греха, если бы мы... — Он замолчал, красный как рак.

— Молодец. — Она похлопала сына по руке. — Ты с ней не спал.

— Как бы то ни было, это не ваше дело, — резко сказала я. Конечно, когда Орсино только что приехал в Каподимонте, я стала гадать, воспользуется ли он своим правом спать в моей постели. Моя семья отвела ему комнату как можно дальше от моей, но ночью он мог бы прокрасться ко мне в любое время. Я не могла не вспомнить другую тёмную лестницу, другую мерцающую свечу, когда Лукреция впервые, крадучись, провела своего мужа к себе в спальню. Большинство женщин могли открыто спать со своими законными мужьями, но Лукреции и мне приходилось идти к нашим в глубокой тайне.

Но муж Лукреции хотя бы имел смелость пробраться в спальню жены. Моему же не хватило духу. И сейчас ему тоже не хватало духу сказать своей матери, что она может делать со своими непрошеными советами.

— Орсино, — молвила я. — Посмотри на меня. Нет, не на неё, а на меня.

Встретившись с моим взглядом, его глаза блеснули.

— Ты хочешь, чтобы я поехала с тобой?

— Да, — прошептал он. — Господи Иисусе, да.

— Мой дорогой мальчик, — начала было Адриана.

— Адриана, будьте так добры, заткнитесь, — сказала я ей, не отрывая глаз от Орсино. — Это должны решать мы двое: муж и жена.

Она поджала губы и обратила взор на своё подогретое вино. Я взяла Орсино за руки и почувствовала частое биение его пульса; казалось, он бился во мне самой.

— Я поеду с тобой, — сказала я и почувствовала, как участился и мой пульс. — Завтра утром мы поскачем в Карбоньяно, и я буду твоей женой, буду вести хозяйство в твоём замке и рожать тебе сыновей. Но остаётся вопрос: что ты станешь делать, когда Папа явится за мной?

Снова последовало долгое молчание. Мой муж закусил губу.

«Скажи, что ты запрёшь ворота и не дашь ему забрать меня, Орсино, — подумала я. — Скажи, что ты скорее согласишься быть отлучённым от Церкви, чем отдашь свою жену, Орсино. Скажи хоть что-нибудь».

— Если бы мы отослали к нему девочку, — неожиданно выпалил Орсино. — Если бы он получил назад свою плоть и кровь, может статься, он разрешил бы тебе...

— Что? — Я отпустила его руки. Я надеялась услышать от него совершенно другие слова, никак не эти. — Я никому не собираюсь отдавать свою дочь!

— Джулия. — В глазах Орсино была мольба. — Скажи, она его ребёнок? Или мой?

— О Пресвятая Дева! — взорвалась я и неожиданно для себя начала кричать на мужа и свекровь. И какое же это было облегчение! — Мы никогда этого не узнаем, Орсино, никогда не узнаем, и я очень об этом сожалею, но какое это теперь имеет значение? Она Лаура, вот кто она! Она самая красивая, самая чудесная девочка, дочь, которую был бы счастлив иметь любой отец. Да что с вами, мужчинами, такое? Почему и ты, и Родриго отказываетесь иметь с нею дело, если не можете доказать, что в её жилах течёт ваша кровь? Да ни один из вас не заслуживает быть её отцом!

— Прости, — промямлил Орсино.

— Тебе и впрямь должно быть стыдно, — заметила Адриана. — Право, Лаура — чудесная девчушка. И она ведь не старший сын и наследник. У тебя будет время нарожать наследников потом.

Я накинулась на мою свекровь.

— Стало быть, ваш план состоит в том, чтобы я оставалась папской наложницей, пока он мною не пресытится, а потом я должна буду поселиться с вашим сыном и начать одного за другим производить на свет законнорождённых мальчиков?

Голос Адрианы прозвучал совершенно безмятежно.

— По-моему, этот план вполне разумен.

Я чуть было не бросила алтарный покров ей в голову.

— Что вы за мать?

— Я практичная мать. — Её взгляд встретился со взглядом Орсино, и я почувствовала себя так, будто меня в комнате нет вообще. — Мой дорогой мальчик, я просто хочу, как лучше для тебя. Ты совсем, как твой отец — он тоже был добрейшей души человек, но не имел ни малейшего представления о том, как надо пробивать себе дорогу. — Лицо Адрианы на миг затуманила печаль, а Орсино сделался красен, как зёрнышки граната. — Тебе понадобится помощь в карьере, помощь и покровительство, а откуда им взяться, если ты сейчас заберёшь с собою Джулию и разгневаешь святого отца?

— Значит, вы просто отвезёте меня к человеку, который наставил вашему сыну рога, — крикнула я, — и всё только ради его блага?

— Мать сделает всё, чтобы её дети добились в жизни успеха.

— Уверена, вы собою очень гордитесь!

— Нет, не очень. — Она покачала своей седеющей головой. — Но мир не состоит из чёрного и белого, Джулия Фарнезе. Как ты, я думаю, уже хорошо знаешь и сама.

Я отвернулась от неё и снова взяла Орсино за руки.

— Ты не обязан её слушать. Она ошибается насчёт тебя, уверена, что ошибается. Скажи ей!

Его пальцы были вялыми и холодными. Он взглянул на меня, потом упёрся взглядом в свои сапоги.

— Может, она и права.

— Что?

В это мгновение из-за двери донёсся неуверенный голос:

— Мадонна Джулия! — Я резко повернулась, отпустив руки Орсино. — Что? — снова крикнула я.

Дверь приоткрылась, и между нею и косяком показалось длинное лицо Кармелины Маргано.

— Извините, что перебиваю, мадонна, но вы хотите перенести ужин? Все блюда уже час как готовы, если вам хочется есть...

— Благодарю вас, Кармелина. Мы скоро придём на ужин. — Я пригладила перед моего свободного неаполитанского платья, пытаясь разжать стиснутые пальцы, и жестом пригласила её зайти. — Да, кстати, — сказала я, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. — Утром мы выезжаем. В Рим.

— В самом деле? — Моя повариха моргнула.

— Да. Если получится, мы отправимся на рассвете... — Тут я в изумлении замолчала, потому что Кармелина выпрямилась, и я увидела её лицо в фас. — Пресвятая Дева, — проговорила я, отвлёкшись от своих невесёлых мыслей. — Что с вами произошло? — Её правая щека представляла собою сплошной чёрный синяк.

Она колебалась. Её глаза бегали, как будто она перебирала в уме различные объяснения. В конце концов она что-то пробормотала насчёт путника из Венеции из тех, кого моя семья приютила на ночь. Я не знала, можно ли ей верить, но, когда я спросила, как зовут человека, который её ударил, она сказала:

— Это был просто один из поваров, мадонна. Но раз мы завтра уезжаем, это уже не имеет значения. — Кармелина опять заколебалась, её снова глаза забегали. — Если можно, если я прошу не слишком многого — не могли бы мы поехать по дороге Монтефьясконе? Венецианцы тоже выезжают завтра, и один из их стражников сказал, что они поедут другой дорогой. Если мы поедем по Монтефьясконе, нам не придётся ехать вместе...

— Конечно.

На лице её отразилось облегчение, и она, присев напоследок в реверансе, ушла. Я взглянула на Орсино и Адриану. Оба они пристально смотрели на меня.

— Приятного аппетита за ужином вам обоим, — молвила я. — Не ждите меня, мне надо многое упаковать.

Взгляд Адрианы сделался задумчивым.

— Ты стала совершенно независимой, Джулия Фарнезе, да?

— Возможно, — сказала я и посмотрела на Орсино. — В конце концов, мне уже двадцать лет, так что я уже не та невежественная гусыня, какой была.

Мой муж весь съёжился от душевной боли.

— Джулия...

Я смотрела на моего мужа, одетого в голубой камзол, так идущий к его голубым глазам. Глазам, полным любви и слёз. Эти последние несколько дней меня трогало, что он ухаживает за мной. Я была настолько тронута, что вообразила себя рядом с ним, представила себе, что я его жена по правде, а не только по имени. Но сейчас я смотрела на него, на этого красивого, светловолосого молодого щёголя, и не испытывала ни малейшего желания.

— Джулия, — снова заговорил он. — Я приму тебя, когда Папа оставит... то есть когда он... — Орсино прочистил горло. — Наша с тобой жизнь в Карбоньяно и наши собственные дети... я выращу для тебя в саду столько роз, сколько захочешь...

— Я хочу, чтобы ты вырастил себе хребет, — сказала я и с грохотом захлопнула за собою дверь.

ГЛАВА 16

Французы врывались в дома, выгоняли

из них жителей, жгли их дрова, съедали

и выпивали всё, что могли найти,

и ни за что не платили.

Йоханн Бурхард, папский церемониймейстер

КАРМЕЛИНА

— Ты в безопасности! — Бартоломео взобрался вслед за мной на крытую повозку, неся узелок со своей одеждой и огромную корзину с едой. — Он начал было шевелиться, и я огрел его сковородкой по башке ещё раз.

— Скажи, что ты его не убил! — прохныкала я. И без того было вероятно, что после смерти я попаду в ад, и я вовсе не желала, чтобы вероятность превратилась в неизбежность, если к моим многочисленным грехам прибавится ещё и убийство родного отца.

— Нет, он не умер, просто скопытился, как бык на бойне. Теперь он несколько часов будет лежать как бревно. — Глаза Бартоломео сверкали в сером рассветном сумраке. — И его не найдут и не хватятся — из-за отъезда мадонны Джулии все носятся как угорелые и все слишком заняты, чтобы заметить пропажу чьего-то личного повара. — Мой подмастерье махнул рукой в сторону толпы во внутреннем дворе замка: трёх десятков стражников на цокающих подковами конях, служанок, несущих кто последний узел с одеждой, кто шкатулку с письмами. Мадонна Адриана устало взбиралась в карету, которая привезла её сюда только вчера днём. Стоял такой шум, что Бартоломео мог бы прокричать свои слова, и никто бы не услышал, однако он говорил драматическим шёпотом, приблизив свою голову к моей. — К тому времени, когда этот венецианский сукин сын очнётся или его найдут, или кто-нибудь приедет его искать, мы уже будем давно в пути, синьорина. И к тому же будем ехать по другой дороге.

Он ухмыльнулся, сияя от того, что участвует в настоящем приключении, и я позавидовала его хорошему расположению духа. Что до меня, то я чувствовала себя просто больной.

— Никому ни слова о том, что произошло, — предупредила я его по меньшей мере в четвёртый раз, запихивая мой маленький узелок с одеждой между сундуками, содержащими сковородки, котлы, специи и прочие необходимые в кухне вещи, которые я привезла в Каподимонте. — Никому: ни маэстро Сантини, когда мы приедем в Рим, ни Оттавиано, ни другим подмастерьям. Ни торговцу рыбой, когда я пошлю тебя на рынок за осётром, ни священнику, которому ты будешь исповедоваться после мессы, ни тем молодцам, с которыми ты будешь играть в примьеру, в том случае, если ты уже достаточно вырос, чтобы играть в карты как последний идиот.

— Да зачем же мне об этом рассказывать, синьорина? — перебил меня он. — Я ведь и сам замешан в этом деле по самые уши. И неприятности мне нужны не больше, чем вам.

— Поклянись, — настаивала я.

— Клянусь головой святой Марфы.

— Поклянись на её руке. — Я достала из-под верхней юбки маленький полотняный мешочек; Бартоломео заглянул в него и отшатнулся.

— Так вот что у вас там, синьорина? Рука святой?

— Вполне возможно, что она ненастоящая, — солгала я. — Но ты всё равно поклянись на ней. Святая Марфа тебя услышит.

Он осторожно положил руку на мешочек и поклялся.

— Хорошо, — сказала я и едва успела подвесить мешочек с рукой к поясу под юбкой, как мне пришлось наклониться через задок повозки и выблевать скудное содержимое моего пустого сведённого спазмом желудка прямо на камни двора.

— От вида этой сморщенной штуки в вашем мешочке кого угодно вырвет. — Мой подмастерье произнёс это так весело, что я едва его не убила. — Хорошая, успокаивающая душу и желудок еда — вот что вам сейчас нужно, синьорина. Смотрите, я набрал в эту корзину всякой снеди. — Бартоломео с довольным видом похлопал по большой корзине, которую он погрузил на повозку вместе со своей одеждой. В Каподимонте он полюбил упаковывать корзины с провизией для трапез на свежем воздухе у озера, к которым питали пристрастие все Фарнезе. Что касается меня, то, когда речь заходила о том, чтобы выставить еду, я предпочитала выставлять её в доме на буфете, а не на природе из корзинки для пикника. Меня опять замутило и вырвало.

— Может, хотите немного сабайона? — с надеждой в голосе спросил Бартоломео. — Я сделал его нынче утром: добрый миланский миндаль, немного холодного куриного бульона, потом процедил через сито с яичными желтками и небольшим количеством сладкого белого вина...

— Надеюсь, ты использовал треббиано из Пистойи, — сказала я, вытирая рот. — Это лучшее вино для приготовления сабайона.

— Ну, разумеется, я взял треббиано из Пистойи! И ещё немного корицы, тонко помолотого сахару, розовой воды...

Теперь мой подмастерье гладил меня по спине, словно нервную лошадь. Мне следовало бы осадить его — повар никогда не должен выказывать слабости при подчинённых — но я чувствовала себя слишком измотанной. Моё лицо болело и распухло, как распухает орех, если его всю ночь продержать в холодном молоке, а спала я, сидя за столом под дверью кладовой, где был заперт мой отец, прислушиваясь во сне, не зашевелился ли он. Я то и дело просыпалась от одного и того же кошмара: мне снилось, что он каким-то образом сумел отодвинуть задвижку изнутри и вот-вот набросится на меня снова. Чтобы увезти меня обратно в Венецию.

«Даже если ты убежишь от него сейчас, он всё равно сможет сделать так, что тебя увезут обратно, — прошептал тихий голос в моём мозгу, в то время как Бартоломео скороговоркой продолжал перечислять ингредиенты сабайона, словно читал список провизии, которую надо купить. — Теперь он знает, на кого ты работаешь. Ты можешь вернуться в Рим, а месяц или два спустя, у дверей будут ждать стражники, чтобы арестовать тебя за осквернение Церкви».

Я начну беспокоиться об этом позже. Мне придётся начать беспокоиться об этом позже — мне надо столь о многом беспокоиться сейчас, что я даже думать не могу о том, чтобы добавить к этому списку что-нибудь ещё.

В эту минуту во двор вышла мадонна Джулия, изо рта у неё в холодном рассветном воздухе шёл пар, за ней следовала Пантесилея с узлами, маленькая Лаура спала на руках няни, завёрнутая в подбитый мехом плащ. Сестра Джулии Джеролама шла сзади, громко и нудно жалуясь, но Джулия не обращала на её сетования никакого внимания. У неё был такой же измученный вид, как и у меня, под глазами залегли тёмные тени. Она молча прошла к карете, где её уже ожидала мадонна Адриана. Вслед за ней шёл Леонелло, вечная, одетая во всё чёрное тень La Bella, он помог ей подняться по ступенькам, потом забрался внутрь сам. Когда она садилась в карету, мне показалось, что я снова вижу на её шее бархатистый блеск огромной грушевидной жемчужины, которую подарил ей Папа. Она не надевала её всё лето, а сейчас надела вновь. Я почему-то подумала, что Орсино Орсини не станет сопровождать жену в этой карете. Он был здесь же, во дворе, стоял, несмотря на холод, с непокрытой головой, и Джулия посмотрела на него из окна кареты, словно задавая ему какой-то немой вопрос. Он открыл было рот, но тут же закрыл его. При этом вид у него был несчастный. Джулия посадила Лауру себе на колени и больше ни разу не взглянула на мужа.

Капитан стражи пришпорил свою лошадь, и та пошла рысью, выехав со двора в сторону дороги Монтефьясконе. Мне показалось, что из окон замка вслед нам глядят слуги и степенный брат мадонны Джулии, но мне было не до них. Единственное, что я хотела увидеть, была дорога, дорога, дорога, тянущаяся вперёд, уносящая меня всё дальше и дальше от человека, запертого в кладовой.

К середине дня меня почти совсем перестало мутить. Воздух был холоден и сух, на небе светило солнце, и мы двигались по пыльной дороге достаточно быстро. Бартоломео надоело сидеть в повозке, и он, спрыгнув, какое-то время шёл рядом, подбрасывая и ловя камешек. Стражники перекрикивались. Мадонна Джулия сидела в карете, опершись подбородком на руку и глядя из окна. Я слышала, как во второй повозке переговариваются слуги. Я могла бы поехать с ними, но хороший повар во время поездок всегда едет со своей утварью.

Этому меня научил мой отец.

Я откинула голову назад, опершись на деревянный сундук со сковородками, тарелками и хорошими острыми ножами, без которых я никогда не отправлялась ни в одну поездку. С каждым поворотом колёс, уносящих меня всё дальше и дальше от моего отца, туман слепой паники в моём мозгу постепенно рассеивался. Наверное, отец всё-таки не станет преследовать меня до самого Рима? Должно быть, сбежав, я наделала немало шума, если учесть, что я украла, но нынче все разговоры наверняка давно уже утихли. Если бы он притащил меня обратно в Венецию, чтобы там мне публично отрубили кисти рук, — это был бы грандиозный скандал. Какой архиепископ согласился бы после такого держать его у себя поваром?

Нет. Пусть первым побуждением моего отца, когда он вдруг меня увидел, и было схватить меня, однако, когда я буду далеко и меня не так легко будет поймать... в общем, кто захочет разрушить свою карьеру и репутацию одного из лучших поваров Венеции только ради того, чтобы наказать непослушную дочь?

Только не Паоло Мангано.

Я невольно улыбнулась. По крайней мере, я успела сказать своему отцу, что я лучший повар, чем он. И не всё ли равно, что он мне не поверил? Я-то знала, что это правда.

Всё ещё улыбаясь и мечтая, я подумала, что недурно было бы поесть вкусного сабайона на миндальном молочке, когда до моих ушей донеслись первые крики.

— Бартоломео? — Я высунула голову над задком повозки и поискала глазами моего подмастерья. — Что случилось: упала лошадь или...

Бартоломео с округлившимися глазами и застывшим взглядом как вкопанный стоял на дороге. Я посмотрела туда, куда был обращён его взгляд, и увидела то, что не сразу поняла: двое стражников, ехавших во главе нашей маленькой колонны, окровавленные, осели в своих сёдлах. Ещё один кричал, схватившись за плечо, — и на нас со всех сторон неслись похожие на волчью стаю солдаты в грязных доспехах, с пронзительными криками пришпоривая своих лошадей.

Я увидела капитана стражи, ехавшего рядом с каретой и заглядывавшего в окно, пытаясь флиртовать с мадонной Джулией, — он рывком распрямился, панически вертя головой. Он начал было выкрикивать приказы, но сзади с коней свалились ещё двое стражников, а в карете истошно завизжала сестра мадонны Джулии. Служанки в задней повозке тоже завизжали, и я видела, как седобородый одноухий чужеземный сержант сунул руку в повозку и вытащил одну из служанок Джулии за волосы. До меня донёсся её душераздирающий вопль, но тут вскочивший обратно в нашу повозку Бартоломео повалил меня обратно на дно, так что больше я ничего не увидела. Кроме знамён, трепещущих на ветру, пока солдаты брали нас в тиски. Знамён с тремя королевскими лилиями Франции.

— Лежите! — крикнул Бартоломео. — Лежите, синьорина, и не высовывайтесь! — Сам он торопливо открывал ближайший сундук, ища в нём так тщательно запакованные мною ножи, и я стала искать то же. До меня донеслись вопли других женщин и омерзительная каркающая речь французов, царапающая слух, словно проволока, и мне захотелось иметь в руке нож. Я слышала, как капитан стражи мадонны Джулии всё ещё выкрикивает приказы, потом его крики перешли в какое-то бульканье, и, даже не зная, удар какого оружия заставил его замолчать, я поняла: он захлёбывается своей собственною кровью. — Ложитесь! — крикнул Бартоломео, толкая меня вниз, но тут в повозке вдруг стало темнее — через задок, ловко, как обезьяна, внутрь залезал французский солдат.

Увидав меня, он ухмыльнулся и сказал что-то на своём ужасном французском наречии, так что его язык двигался у него во рту, как у змеи. Снаружи по-прежнему неслись истошные вопли, и в моей голове они смешались со всеми ужасными слухами, которые я слышала о французской армии. О том, как они сжигают церкви, полные молящихся монахинь, как раскалывают черепа младенцев об алтари, как насилуют женщин, а потом отрезают у них пальцы, чтобы снять кольца...

Бартоломео отчаянно бросился на солдата с голыми руками, но француз наотмашь ударил его тыльной стороной руки, и он упал на дорогу. Снаружи, отражаясь на солнце, блестели доспехи, солдаты спешивались, они были везде, и я, уже ни на что не надеясь, снова запустила руки в сундук, но мои ножи, мои заострённые вертела и иглы для шпигования — все они выскользнули из моих вспотевших пальцев. Я бросилась на француза, пытаясь поцарапать его ногтями, но он и меня ударил наотмашь тыльной стороной руки по лицу, и без того опухшему и чёрному от огромного синяка, и от этого удара у меня перед глазами заплясали искры. Как сквозь туман я почувствовала, как грубая рука хватает меня за волосы, волочит по дну повозки, ощутила под коленями задок повозки и рухнула в дорожную пыль.

Половина служанок из задней повозки попытались убежать, но трое французских солдат прижимали их к повозке, точно овчарки, загоняющие овец, коля их пиками и смеясь, когда они кричали. Остальные солдаты обыскивали повозки и гнали назад сдавшихся стражников, руководимые человеком в сияющем, как зеркало, шлеме с синим плюмажем — судя по всему, их капитаном. Трое или четверо стражников всё ещё сражались около кареты мадонны Джулии, но упряжь её лошадей уже была перерезана, а сами лошади убежали, оставив карету стоять, словно корабль, севший на камни на мелководье. Капитан нашей стражи лежал, как тряпичная кукла, возле наклонившегося колеса кареты, и из его перерезанного горла всё ещё медленно, толчками, вытекала кровь. Бартоломео ничком лежал в пыли меньше чем на расстоянии вытянутой руки от того места, где упала я.

Солдат, вытащивший меня из повозки, бросил на меня беглый взгляд, но просто плюнул на дорогу и принялся рыться в сундуках.

«Быть может, мне стоило бы поблагодарить моего отца за то, что он меня ударил, — по-идиотски подумала я, чувствуя пульсирующую боль в опухшем лице. — Он так меня изуродовал, что даже французы не хотят меня насиловать». Так что предсказание Леонелло не сбылось.

Но Леонелло говорил и о другом. О том, что французы уже близко, что по дороге Монтефьясконе до них рукой подать. По дороге, которую мы выбрали только потому, что я уговорила мадонну Джулию не ехать вместе с венецианцами, с которыми путешествовал мой отец. «Это всё моя вина, Господи, прости меня, это я во всём виновата...»

— Бартоломео? — Я подползла к моему подмастерью. Он лежал неподвижно, и его огненно-рыжие волосы казались на белой дорожной пыли почти такими же яркими, как струйка крови, вытекшая из-под тела ближайшего к нам павшего стражника. — Бартоломео, сядь! Сядь! Я не для того целый год учила тебя готовить, чтобы эти проклятые французы убили тебя посреди дороги! Сядь и расскажи мне, что входит в сабайон, пожалуйста...

Он лежал так неподвижно. Где-то сзади закричала женщина, её крик становился всё выше, выше, а вместе с ним слышалось ржание французов. «Это моя вина, моя...»

— Ну-ка, а что у нас здесь? — Французский капитан перешёл с французского на итальянский, говоря на нём с ужасающим акцентом. Он облокотился на луку седла и посмотрел на карету. Последние из наших стражников бросили оружие на землю, и теперь, по знаку капитана, сержант рывком распахнул дверь кареты. — Viens ici!^[113] — заорал он.

Возникла пауза, потом на дорогу вышла мадонна Адриана. Сейчас моя нанимательница уже не выглядела как уверенная в себе кузина и наперсница Папы, как самодовольная, всё замечающая богатая вдова, зорко просматривающая мои списки припасов, которые надлежало закупить для кладовых, указывая на все имеющиеся возможности сэкономить деньги. Сейчас, глядя на французского капитана, она казалась старой, старой и испуганной. Следом за мадонной Адрианой из кареты вышла желчная сестра мадонны Джулии, но сейчас она была полна не желчи, а ужаса и, рыдая, прижималась к Пантесилее. За сестрой мадонны Джулии, лепеча молитвы, последовала няня маленькой Лауры. За ними показалась сама мадонна Джулия, она крепко прижимала к себе дочь и прятала своё прекрасное лицо в мехе, в котором была завёрнута её малышка.

— Очень мило, — сказал французский капитан со своим отвратительным акцентом, разглядывая богатые плащи дам, их туфли из тиснёной кожи, меховую подпушку на подолах. — Очень мило. Неужели у вас, богатых дам, не хватает ума, чтобы не отправляться в путешествие в такие неспокойные времена?

Адриана да Мила гордо выпрямилась.

— Мой кузен — Его Святейшество Папа Римский, и я была бы вам признательна, если...

Капитан расхохотался, и его солдаты расхохотались вместе с ним.

— А я король Франции!

— Как вы смеете обращаться...

Капитан пнул обутой в сапог ногой, не вынимая её из стремени, и попал мадонне Адриане в челюсть. Она, задыхаясь, рухнула наземь, одна из служанок вскрикнула, а французский капитан снова рассмеялся. Его люди тоже рассмеялись, а нескладный сержант с обрызганным кровью рукавом схватил руку мадонны Джулии. — Смотрите, капитан, эта не только богата, но и красива...

Мадонна Джулия попыталась вырваться, но ей даже не пришлось прилагать усилий — пальцы сержанта уже разжались, рука бессильно повисла. Он уставился на нож, торчащий из его горла.

Воронёная рукоять ножа появилась на его горле внезапно, словно отросток, вдруг выросший над верхним краем его ржавого нагрудника. Толедская сталь клинка вонзилась в горло француза легко, как в яблоко. Это зрелище парализовало их всех — и смеющегося капитана, и окружающих его солдат, и жмущихся друг к другу женщин. Все они неотрывно смотрели, как сержант медленно захлёбывается своей кровью и валится с коня в дорожную пыль. Из кареты спокойно вышла маленькая фигура в чёрном, держа в каждой руке по ножу.

Прежде чем французы поняли, откуда исходит опасность, Леонелло уложил ещё одного из них — крошечный метательный нож словно испарился из его коротких пальцев и появился вновь, торча из мягкой глотки солдата, что стоял рядом с убитым сержантом. Лицо карлика было бесстрастно и ужасающе спокойно, он отошёл от кареты и медленно прошёл вперёд. Его зеленовато-карие глаза скользнули к следующей мишени, в то время как рука молниеносно выхватила из-за голенища сапога третий нож. Клинок пролетел по воздуху, точно крошечный ангел. Солдат, в чьё горло он летел, успел закричать от страха и удивления, но Леонелло уже не смотрел на него, он высматривал новую цель. Подойдя к мадонне Джулии, он одной рукой толкнул её себе за спину, а второй метнул свой тёмный толедский клинок во французского капитана.

Клинок со звоном отскочил от шлема капитана, и этот звук побудил французов к действию. Конь капитана встал на дыбы, сам капитан что-то закричал по-французски, солдаты бросились вперёд, но лицо Леонелло по-прежнему осталось неподвижно. Один из солдат схватил мадонну Джулию за руку и сразу же завопил от боли, когда нож карлика, словно молния, рассёк его пах и бедро. Леонелло стремительно повернулся и метнул тот же нож в солдата, который, схватив Адриану да Мила за волосы, рывком поднял её на ноги, но клинок, чуть-чуть не попав, пролетел мимо и упал в пыль. Французский капитан снова выкрикнул приказ, и Леонелло успел метнуть ещё один нож, прежде чем на него набросились все французские солдаты. Его маленькая фигурка упала, но прежде сквозь разъярённую толпу я смогла разглядеть, как он выхватил из-за пояса кинжал и вонзил его в колено какого-то солдата, и только потом французы сбили его с ног.

Его тело заслонила толпа.

Бартоломео застонал и пошевелился. Я инстинктивно упала на колени рядом с ним, чтобы мы оба находились вне поля зрения французов (да помогут нам в этом Бог и святая Марфа), но я не могла оторвать глаз от ужасной сцены, происходящей возле кареты. Французский солдат тащил в сторону визжащую сестру мадонны Джулии. Лаура плакала тонким младенческим плачем. Леонелло, скорчившись, неподвижно лежал на земле среди сапог и древков копий. Французский капитан ругался и призывал своих солдат закончить начатое и забить его до смерти, и я не понимаю, как звонкий голос мадонны Джулии сумел пробиться сквозь весь этот гам.

— ЧТО ВСЁ ЭТО ЗНАЧИТ?

Я видела Джулию Фарнезе в роли Венеры Ватикана, сверкающей драгоценностями, с достоинством держащей себя среди толпы кардиналов. Я видела её с роли страстной любовницы, лежащей обнажённой в ванне, розовой, похожей на спелый персик, который так и хочется съесть. Я видела её в роли любящей матери, резвящейся со своей маленькой дочуркой; в роли друга всех и вся, всегда готовой пошутить и поболтать. Но я никогда прежде не видела её в роли охваченной ледяной яростью королевы.

Нет, больше, чем королевы. Ведь королевам придаёт надменность только их рождение, a La Bella была любима самим наместником Бога на земле.

Она передала маленькую плачущую Лауру хнычущей няньке, даже не взглянув на ту, и отбросила назад свой плащ, явив взору капитана богатое платье. Она с холодным высокомерием откинула голову назад, её золотистые волосы заблестели на солнце, точно золотая монета, а огромная жемчужина на её горле сияла, словно золотая цепь, которую надевают персоны, облечённые властью. Она устремила взор на капитана и двинулась в его сторону — смертельно оскорблённая богиня, готовая метать громы и молнии в смертного, который посмел привести её в ярость.

— Я — Джулия Фарнезе, — с ледяной надменностью произнесла она, и слова её пронзили тишину, точно ещё одна порция летающих ножей. — Вы все обо мне слышали. Я Джулия La Bella, Венера Ватикана, Христова невеста. Я — любовница Папы. Если вы хоть одним грязным пальцем коснётесь меня, моих родственников или моих слуг, то будьте уверены — вам этот палец отрежут. Затем того, кто посягнёт на нас, медленно, под его вопли разрежут на маленькие кусочки, а душа его будет целую вечность вопить в аду, лишённая Божьей благодати, когда мой Папа отлучит его от Церкви за то, что он посмел коснуться того, что он любит больше всего на свете.

— Мадам... — Французский капитан взглянул на её жемчуга, на белую грудь под ними, затем его взгляд торопливо скользнул к её знаменитым золотым волосам.

«Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы он слышал о её волосах, — начала молиться я, по-прежнему склоняясь над Бартоломео. — Пожалуйста, сделай так, чтобы он слышал о золотоволосой любовнице Папы».

Не то они разденут мадонну Джулию догола и по очереди изнасилуют её, как и всех нас.

— Мадам, — осторожно начал французский капитан, — можете ли вы доказать...

— Так вот как вы обращаетесь к даме моего ранга? — ледяным тоном перебила его она. — Видимо, у французов совсем нет манер.

Капитан торопливо снял шлем. На своём большом коне, с высоким, пышным плюмажем и громким голосом он казался огромным и внушительным, теперь же стало видно, что он немногим старше Бартоломео. — Мадам, я извиняюсь...

— Давно пора. Неужели это в обычаях французов — воевать с беззащитными женщинами? — Джулия медленно обвела гневным взглядом капитана и всех его солдат, и её ноздри затрепетали от леденящего презрения. — Эй, ты, отпусти мою сестру. А ты убери лапы от моей служанки — не могу же я обходиться без слуг. И освободите моего телохранителя.

— Мадам, он убил троих из моих...

— У него приказ самого Его Святейшества: убивать всякого, кто будет угрожать моей особе. Можете быть уверены: ваши люди уже корчатся в аду за то, что посмели меня оскорбить. — Её тонкие брови сдвинулись. — Сейчас же отойдите от него.

Солдаты отодвинулись от маленького телохранителя мадонны Джулии ещё до того, как капитан выкрикнул приказ. Моё сердце сжалось, когда я увидела на земле неподвижную фигуру Леонелло, скорчившегося в тщетном усилии прикрыть лицо и живот. Я увидела, как под ним растекается алая лужа крови, и моё сердце сжалось опять, но тут я заметила, как его сломанные пальцы дёрнулись. Как бы то ни было, он, по крайней мере, жив.

— Карм едина, — ошалело прошептал Бартоломео...

— Тсс, — прошипела я.

Джулия осмотрела недвижную фигуру своего телохранителя, но взгляд её нисколько не изменился. Она только отдёрнула свой подол подальше от его скрюченного тела и снова посмотрела на французского капитана.

— Поскольку вы вывели из строя моего телохранителя и моих охранников, я требую другого эскорта, — объявила она. — Полагаю, придётся обойтись этими неотёсанными мужланами, которых вы называете солдатами.

— Мадам Фарнезе, — начал было капитан.

Джулия не удостоила его вниманием, она вынула из-за пояса пару вышитых перчаток и начала медленно, палец за пальцем их натягивать.

— Поскольку вы испортили мою карету, мне понадобится лошадь. — Она кивнула в сторону серого мерина капитана. — Эта подойдёт.

Я услышала, как солдат, вытащивший меня из повозки, шепнул другому:

— Это шлюха Папы?

— Она держится так, будто её защищает сам Господь Бог, — проворчал другой, однако, когда в него упёрся взгляд Джулии, он тут же опустил глаза. Она посмотрела на него, как на вошь, затем перевела взгляд на меня. Мне показалось, что я увидела в её глазах облегчение — или это был страх? Как бы то ни было, её холодная надменность ни разу не дала трещины, пока она одного за другим находила взглядом своих слуг. Французский капитан попытался было что-то сказать, но она тут же перебила его с тем же царственным высокомерием, с каким Папа затыкал рот своим пытающимся возражать ему кардиналам.

— Вы все можете занять свои места, — молвила она, махнув рукой всем нам: от служанок и немногих выживших стражников до своей перепуганной сестры и неподвижно застывшей свекрови. — Никто вас не тронет. Мы теперь все гости короля Франции, а мы все знаем, что французы не воюют с женщинами. — Она повернулась к капитану, подняла бровь и пристально смотрела на него, покуда он не покраснел до ушей и кубарем не скатился со своего коня. Она продолжала пристально смотреть на него, покуда он не наклонился и не сложил ладони, чтобы помочь ей сесть в седло. — И немедля сделайте носилки для моего телохранителя и позовите хирурга или врача, если он у вас есть. Я желаю, чтобы его повреждения осмотрели и забинтовали. Я полагаю, вы отвезёте нас к вашему генералу? — с холодным равнодушием спросила она, поправляя юбки. — Если меня взяли в плен, то, по крайней мере, я должна попасть в плен к человеку соответствующего высокого ранга. Будьте уверены, capitano^[114], я расскажу ему о вашем поведении в этом деле.

— Мадам...

— Пошлите людей вперёд и велите распорядиться, чтобы меня ожидали соответствующие удобства. После такого тяжёлого путешествия мне понадобится ванна с розовою водой и хороший обед. И никаких помоев, которые вы, французы, называете вином, — я пью только сладкие белые вина из Ишии. Проследите, чтобы генералу обо всём этом доложили.

По-прежнему пребывая в замешательстве, капитан повернулся и начал по-французски отдавать приказания своим людям. Они начали приходить в себя, собрали своих погибших и наших. Мадонна Адриана взяла Лауру на руки и начала её успокаивать, потом направилась к повозке, где ехали служанки, поскольку карета сейчас была бесполезна. Солдат, который ещё недавно тащил в сторону сестру мадонны Джулии, выглядел довольно смущённым и помог ей залезть в повозку после мадонны Адрианы, улыбаясь при этом примирительной улыбкой. Леонелло по-прежнему лежал неподвижно, сжавшийся в комок. Пантесилея осторожно распрямила его члены, пока двое солдат из подручных средств сооружали носилки. Папская наложница тронула шпорами свою лошадь и, не глядя по сторонам, поехала вперёд.

— Вставай, — пробормотала я, обращаясь к Бартоломео и таща вверх его руку. — Вставай и смотри мне, ни одного косого взгляда в сторону этих проклятых французских солдат.

— Что? — Он огляделся, всё ещё ошалелый от удара, который выбросил его из повозки.

К завтрашнему дню у него на щеке и скуле будет синяк под стать моему собственному. «По крайней мере, оно у нас есть, это завтра», — подумала я.

— Что случилось? — заплетающимся языком проговорил мой подмастерье.

— Мы попали в плен к французскому войску, — мрачно ответила я, помогая ему влезть обратно в повозку. — А хорошая новость состоит в том, что нас не убили. Если не ошибаюсь, La Bella только что нам всем спасла жизнь.

ДЖУЛИЯ

До Монтефьясконе, где была расквартирована французская армия, было далеко, и я провела всю дорогу, создавая себе новый образ. Это был мой собственный рецепт, Кармелина не нашла бы его ни в одной поваренной книге. Смешать вместе высокомерие Хуана Борджиа с ехидством Ваноццы деи Каттанеи, добавить злоязычие моей сестры (когда она не была парализована ужасом) и изрядную порцию царственного самомнения Катерины Гонзага, всё это приправить крутым нравом торговки рыбой. Под топот подков моего коня я подавляла рвущийся наружу страх и превращала себя в спесивую, надменную стерву.

Я пожаловалась, что у моего взятого взаймы коня слишком неровный шаг. Я угрозами заставила французского капитана остановиться на полчаса, чтобы я могла достать из туфельки попавший туда камешек. Я насмехалась над французскими солдатами за то, что они немыты и небриты. Я отворотила нос от хлеба и сыра, которые мне предложили в полдень, а следующие три часа сетовала, что голодна. Я дулась и закусывала губу и выпячивала груди и в каждом третьем предложении упоминала моего Папу — и всё это время думала, с ужасом думала о моей рыдающей сестре, свекрови, у которой на челюсти скоро появится кровоподтёк, об избитых стражниках, о моих съёжившихся, жмущихся друг к другу служанках, о моей перепуганной дочери и о моём бедном отважном окровавленном телохранителе. Обо всех нас, окружённых со всех сторон жуткими французскими солдатами, которые могли наброситься на нас в любой момент, ограбить нас, изнасиловать или перерезать нам горло, если они перестанут верить, что я очень ценная пленница, с которой надо обращаться не иначе как в бархатных перчатках.

Но все мои надуманные жалобы разом вылетели у меня из головы, когда мы поднялись на холм рядом с Монтефьясконе и я увидела раскинувшийся подо мною лагерь французской армии. Огромное озеро из грязных камзолов, лошадей, пик, повозок и развевающихся на ветру флагов с французскими лилиями. И всё это пахло кровью. Уже несколько месяцев я слышала истории о французской армии и об опустошениях, которые они произвели в Савойе на своём неуклонном пути на юг, — однако это были лишь праздные застольные разговоры, куда менее реальные, чем вино в моём кубке и шёлк на моём теле; куда менее интересные, чем вопрос о том, какой деликатес, приготовленный искусными руками Кармелины, окажется сейчас на моей тарелке. Теперь же я была в самой гуще французской армии, окружённая грязными, ругающимися солдатами, пока юный капитан вёл наш отряд к окраине лагеря. Я ехала достаточно близко от бесчисленных французских солдат, чтобы ощущать исходящий от них запах лука и гниющих зубов, чтобы видеть их бессчётные костры. Моя лошадь ступала по грязи и кучам конского навоза, и я чувствовала на себе тысячи похотливых, любопытных взглядов. Я окинула глазами смертоносные бронзовые пушки, которые так яростно изрыгали чугунные ядра, что городские стены за несколько часов превращались в груду камней, и увидела воочию те страшные французские пики, на которые по всей Савойе насаживали младенцев, и злобных боевых коней, которые могли одним ударом копыта расколоть человеческий череп. И теперь всё это было до жути реально.

— Мощь французской армии, мадам, — сказал французский капитан, заметив моё молчание — первую паузу, которую я допустила за несколько часов. — Готов поспорить, что вы никогда не видели ничего подобного.

— Папские войска производят гораздо более сильное впечатление, — скучающим тоном заметила я. — Что такое какие-то жандармы против святых воинов Папы?

— Это только авангард нашей армии, мадам.

Я сглотнула.

Я промолчала, и французский капитан, самодовольно усмехнувшись, пришпорил коня и поскакал вперёд. Мне не оставалось ничего другого, как последовать за ним. На окраине Монтефьясконе появившийся в дверях таверны французский сержант плотоядно присвистнул, когда я проезжала мимо, и по моему телу пробежали мурашки, но я выпрямилась в седле и откинула капюшон назад, чтобы показать волосы. Чем больше людей меня увидят, тем быстрее распространится новость о том, что в плен к французам попала возлюбленная Папы. А чем быстрее распространится эта новость, тем скорее она достигнет ушей Родриго. А потом мне надо будет молиться, чтобы он был не слишком занят и не слишком разгневан, чтобы меня спасти.

Но сначала мне следует помолиться, чтобы французский генерал оказался более галантным, чем солдаты, которые, как волки, чуть не разорвали на части наш маленький отряд.

— Базилика Святой Маргариты, — объявила я, когда мы, выехав из обширного французского лагеря, въехали в сам городок Монтефьясконе, и я увидела огромный недостроенный купол знаменитого собора, возвышающийся над окружающими его скромными черепичными крышами. — Я желаю остановиться здесь, чтобы вознести молитвы.

— Мадам, генерал д’Аллегр пожелает вас видеть...

— Он может встретиться со мною в соборе, если пожелает, — фыркнула я. — Джулия La Bella не станет являться по первому зову, словно какая-нибудь согрешившая служанка.

— Мадам, генерал — занятой человек!

Я не обратила на его слова ни малейшего внимания. Когда наш отряд, проехав по узким, кривым улочкам, выехал на площадь и я увидела пологие ступени собора, я без спроса остановила своего коня и соскользнула с седла. Идя к базилике, я понятия не имела, расступятся ли передо мною окружавшие нас солдаты.

Но они расступились.

— Приведите моих служанок, — молвила я, не оглядываясь, и щёлкнула пальцами над плечом. — И моего телохранителя. Мы положим его перед алтарём собора и помолимся о его скорейшем выздоровлении.

— Капитан? — запротестовал один из сержантов.

— Пусть эта сука поторчит немного в своей церкви, — сказал капитан по-французски, и я тут же накинулась на него с быстротой кошки, хватающей мышь.

— Возможно, Monsieur le capitaine^[115], вам следует убедиться, что ваши пленники не знают французского, прежде чем так грубо оскорблять их. — Моё знание французского было скудным, в основном почерпнутым у Лукреции, которая усердно учила языки под руководством нескольких наставников, зато мой запас бранных выражений был внушителен на любом языке, и я обрушила на юного капитана поток оскорблений на французском, итальянском, латыни и каталонском. После того как я закончила насмехаться над его манерами, внешностью, происхождением, мужской силой и компетентностью, и притом насмехаться громко, так что слышали все его солдаты, он выглядел, как сдувшийся пузырь с двумя ярко-алыми ушами.

— Мадам может ждать в соборе, если она того желает, — промямлил он, и я мысленно вздохнула с облегчением, когда моей грязной, расхристанной свите было разрешено слезть с их повозок. К тому времени, как их втолкнули в собор, а прочим прихожанам приказали убираться, я уже стояла на коленях перед алтарём, картинно крестясь и то и дело громко поминая благословения и милость святого отца в Риме. Французы, не теряя времени, захлопнули за нами двери, поставив снаружи несколько недовольно ворчащих часовых.

Едва французы ушли, я вскочила с колен и бросилась к дочери.

— Lauretta mia! — Я схватила её и сжала крепко-крепко. Она не сказала ни словечка, только уткнулась личиком мне в шею, и, целуя её снова и снова в золотистую головку, я почувствовала, как на глазах у меня выступают слёзы. — Я не позволю, чтобы с тобой приключилось что-нибудь дурное, — шепнула я. — Клянусь, клянусь!

— Моя храбрая девочка, — дрожащим голосом проговорила мадонна Адриана и впервые за всё долгое время нашего знакомства крепко меня обняла. — Моя милая храбрая девочка. Я никогда не забуду, что ты сегодня сделала...

— Сейчас нет времени для благодарностей. — Я торопливо смахнула с глаз слёзы и оглядела собор. Он был открыт всем стихиям, на полу лежали сухие листья, леса в наполовину построенном куполе упирались в холодную синеву зимнего неба. Мои домочадцы, ёжась и дрожа, расположились кто на скамьях для молящихся, кто на ступенях алтаря, одна половина из них бормотала молитвы, другая — шёпотом переговаривалась, и на лицах всех застыл ужас. Няня Лауры разрыдалась. Кармелина сидела рядом со статуей святой Маргариты, уронив голову на руки, и сидящий подле неё рыжеволосый подмастерье безуспешно пытался уговорить её съесть что-нибудь из корзины со съестными припасами. Стражники положили носилки с Леонелло перед алтарём. Я тут же посадила Лауру себе на бедро, бросилась к нему и упала на колени. — Пречистая Дева, пусть он выздоровеет. Леонелло...

Мой маленький лев был без сознания и весь изранен. Его нос был сломан и расплющен, лицо почернело и распухло от ударов, и половина пальцев на правой руке была сломана. Он свернулся в комок, хрипло дыша через открытый рот, и из-под него, бог знает из какой раны, медленно вытекала струйка крови. Я перекрестилась.

— Леонелло?

Он казался таким маленьким, точно свернувшийся калачиком больной ребёнок. Он и впрямь был не выше ребёнка, и всё же он, не раздумывая, бросился на мою защиту. Толкнул меня себе за спину и выступил против всей французской армии, вооружённый только горсткой ножей.

— Идиот, — сказала я, зная, что он без сознания и не слышит меня. — Вам следовало просто дать им схватить меня.

Но если бы он так сделал, были бы мы сейчас здесь, в этой церкви? Ринувшись на мою защиту, он дал мне время собраться с мыслями, взять себя в руки и объявить своё имя и статус, пока похоть во французах ещё недостаточно распалилась и они ещё готовы были слушать доводы рассудка.

— В повозке я ухаживала за ним как могла. — Мадонна Адриана опустилась на колени рядом со мною. — У него по меньшей мере две колотые раны — если к нему не придёт хирург...

— О, у него будет хирург, — твёрдо сказала я, садясь на пол подле него. Я не дам моему телохранителю умереть, после того что он для меня сделал. — А пока что, Адриана, намочите платок в купели для крещения, что вон там, и оботрите его лицо. Пиа, разорим свою рубашку на биты. Кармелина, у вас в корзине наверняка есть вино...

Мы ждали два часа, пока к нам не явился французский генерал. Генерал Ив д’Аллегр, степенный, важный, бородатый, с седеющими волосами, шёл во главе группы офицеров широким шагом человека, много времени проводящего в седле. У меня засосало под ложечкой, но я вздёрнула подбородок и устремила на них невозмутимый взор, стоя на верхней ступеньке лестницы, ведущей к алтарю, чтобы казаться более высокой. Адриана выстроила всех моих домочадцев за мной в несколько рядов, так что у меня была своя собственная свита.

— Генерал? — молвила я ещё до того, как он закончил представлять своих офицеров, и сморщила нос, как будто он сказал мне, что он помощник конюха. — Почему меня не принимает сам король Карл? Для особы моего ранга это оскорбление, и я не...

— Его Величества здесь нет, мадам. — Генерал д’Аллегр говорил низким красивым басом, и его итальянский был намного лучше, чем у юного капитана. Он также выглядел куда невозмутимее, чем капитан. — Король Карл идёт во главе своей армии, оставив меня командовать авангардом.

Я почувствовала облегчение. Все слышали молву, которая ходила о короле Карле: о его ненасытном вожделении к женщинам, как отдающимся ему по доброй воле, так и против воли, и о том, как он потом делал заметки в специальной книжке об их внешности и их искусности в постели. Мне совсем не хотелось быть описанной в книжице, куда этот рябой француз заносил свои победы.

— Я много слышал о красоте Джулии La Bella, — продолжал генерал д’Аллегр, медленно окидывая меня взглядом. — И вижу, что слухи не преувеличены.

Двое из стоящих за ним офицеров фыркнули от смеха. Мой пульс учащённо забился, но холодное выражение моего лица осталось неизменным.

— Генерал, это такой французский обычай — смешивать комплименты красоте с нападениями на женщин? Трое из моей охраны убиты, моих служанок чуть не изнасиловали, с моей сестрой и свекровью обращались грубо, а моего телохранителя едва не зарезали! Не говоря уже о потере моих лошадей и всего того в моём багаже, что ваши люди решили присвоить...

— Примите мои извинения, мадам. — Говоря это, он улыбнулся, и в его улыбке не было ничего извиняющегося. — Если бы вас сразу узнали, мои люди проявили бы больше мягкости при знакомстве с вами. Я вас уверяю, не в обычаях французов воевать с женщинами.

— Тогда вы позволите мне немедля вернуться в Рим? — Я пошевелила пальцами, чтобы мои кольца засверкали. Чем дороже выглядят мои украшения и наряд, которые дал мне Родриго, тем лучше. — Такая досада! Святой отец будет так недоволен...

— Боюсь, мадам, я пока не могу отправить вас в Рим.

Мне стало страшно, но я только надула губы.

— И после этого вы почитаете себя галантным дворянином, генерал?

— Я делаю то, что повелевает мне мой король. — Извиняясь, генерал д’Аллегр изящно развёл руками, но взгляд его остался жёстким и холодным. — Возможно, Его Величество захочет с вами познакомиться, прежде чем принять решение относительно вашего возвращения в Рим. Ведь он глубоко восхищается красивыми женщинами, и он не захочет, чтобы у вас составилось низкое мнение о французском гостеприимстве.

О, как же мы все были учтивы! Я уже видела запись о себе в книжице, куда король Карл заносил свои амурные победы: «Номер девяносто шесть. Светлые волосы — везде. Умелые руки». Пресвятая Дева, спаси меня.

— А возможно, Его Величество позволит мне немедля вернуть вас в Рим. Кто знает, мадам? — генерал д’Аллегр не оставил без внимания моё молчание, и его губы искривились в ухмылке. — А до приезда Его Величества я буду иметь честь быть вашим радушным хозяином. Нынче вечером вы отужинаете со мной.

Я подумала, что это вряд ли всего лишь учтивое приглашение.

— Моя свекровь, мадонна Адриана да Мила, и я с удовольствием присоединимся к вам за ужином, генерал. — Стоящая рядом со мною Адриана храбро вздёрнула подбородок.

— Я и помыслить не могу о том, чтобы оторвать вашу belle-mere^[116] от её обязанностей по отношению к остальным путникам, что ехали вместе с вами, — непринуждённым тоном ответил генерал, даже не удостоив Адриану взглядом. — Нынче вечером мы с моими офицерами будем иметь честь принимать и развлекать одну только La Belle Famese^[117].

Офицеры за его спиной опять зафыркали от сдавленного смеха. Один юнец с подстриженными по последней моде усами шепнул что-то другому, и оба они, ничуть не скрываясь, окинули меня похотливыми взглядами. И не только меня, но и стоящих позади меня служанок: бледную как мел Кармелину, полногрудую няню Лауры и мою бедную Пантесилею, которая на этот раз и не думала кокетливо подмигивать в ответ.

— Если нынче вечером я буду вашей гостьей, то я хочу, чтобы вы предоставили моим спутникам и спутницам удобное жильё, — сказала я. — А также настоящие кровати и еду — и ещё поставьте у дверей часовых, чтобы обезопасить нас от ваших солдат.

— Разумеется, мадам.

— И мне нужен хороший хирург для моего телохранителя, — повелительно молвила я. — Его ранами надо заняться незамедлительно.

— Это будет сделать потруднее, мадам. — Генерал д’Аллегр был по-прежнему учтив. — Ваш маленький телохранитель нанёс тяжкие увечья нескольким из моих солдат. Боюсь, все мои хирурги занимаются их ранами.

Я заметила злобные взгляды, которые французские офицеры бросали на Леонелло, и мысленно поблагодарила Пречистую Деву за то, что он лежит без сознания. Если бы он сейчас начал высмеивать их в своей ехидной манере, они бы с удовольствием прикончили его прямо здесь, на его импровизированных носилках, и не обратили бы ни малейшего внимания на то, что мы находимся в церкви. «Никто не любит выглядеть дураком, — сказал мне как-то мой телохранитель. — И вдвойне обидно, когда дураком тебя выставляет какой-то карлик».

Если хирург не обработает его раны, французам даже не понадобится приканчивать его своими мечами.

— Вы найдёте для него хирурга, — сообщила я генералу безапелляционным тоном разгневанной королевы. — Я настаиваю, чтобы о моём телохранителе позаботились незамедлительно. Если вы воображаете, что святой отец будет доволен, узнав, как вы с нами обращаетесь...

Я какое-то время продолжала в том же духе, ходя взад и вперёд вдоль алтаря, тыкая украшенным драгоценным перстнем пальцем в сторону небес и в общем и целом разыгрывая расчудесную сцену. Юный французский капитан сник, когда я так бушевала, но генерал д’Аллегр был каменно невозмутим. Он смотрел, как вздымаются и опадают мои груди, совершенно не слушая моих слов. Я вспомнила, как мой Папа выступал то в роли радушного патриарха, то хитрого дипломата, то величавого «ловца человеков», меняя роли в зависимости от аудитории.

«Смени тактику, mi perla», — услышала я его испанский бас и тут же прекратила устроенную мною сцену. Прежде чем вновь взглянуть на генерала д’Аллегра, я, словно изнемогая, помахала пальцами перед горлом, потом унизанною дорогими кольцами рукою провела по глазам, точно смахивая непрошеные слёзы.

— Простите меня, — сказала я со слабым вздохом, совершенно неподдельным. — У меня внутри всё дрожало от страха. — Всё это так удручает. Я уверена, что вы меня понимаете.

— Разумеется, мадам. — Он отвесил мне учтивый французский поклон. — Нынче вечером мы ещё поговорим.

— Oui, Monsieur le generale. — Я опустила ресницы, чуть-чуть ими помахав. — Нынче вечером.

Между тонких губ глядящих на меня генерала и его офицеров на миг показались языки, и на мгновение меня охватила паника: мне показалось, что меня окружают змеи.

ГЛАВА 17

Не думают, какою куплен кровью.

Данте^[118]

ЛЕОНЕЛЛО

Потолок. Каменные арки. Висящая паутина. На ней я и сосредоточился.

Идущее откуда-то тепло. Свечение. Я моргал, пока свечение не превратилось в жаровню с раскалёнными углями, дающую холодной комнате немного тепла.

Что-то мягкое. Наваленные на меня одеяла.

Боль. Чем меньше об этом говорить, тем лучше.

Я закрыл глаза и раз-другой осторожно сглотнул; мой язык был сух, как шерсть.

— Простите за избитую фразу, — сказал я и удивился тому, как слабо прозвучал мой голос, — но где я нахожусь?

— В Монтефьясконе. В ризнице Базилики Святой Маргариты. — Ко мне приблизилось яркое пятно, и я опять моргнул, стараясь развеять застилающий мои глаза туман. Глаза, глаза, что случилось с моими глазами? У меня были колотые раны в груди, в боку и в бедре, может быть, ещё и в плече, но глаза — почему я вижу так нечётко?

— Генерал д’Аллегр предложил поселить нас в более тёплом помещении, но я сочла, что на освящённой земле, в церкви, мы будем в большей безопасности. Я попросила принести побольше одеял, и несколько жаровен, и топлива и разместила всех нас в ризнице и малых часовнях, вдалеке от дыры в куполе. — Яркое пятно стало чётче, и я различил лицо Джулии Фарнезе. — Сильно болит, Леонелло?

— Иногда больше, иногда меньше. — Я ощущал острую боль в плече, в боку, в бедре; тупая боль, словно какой-то терпеливый зверь жевала мои кости, и при каждом вдохе в мои сломанные рёбра точно вонзался нож. В груди я чувствовал что-то похожее на шелест, как будто мои лёгкие превратились в пергамент, и, когда я сплюнул в сторону, то увидел кровь. «Дело дрянь», — отстранение подумал я, но хуже всего была боль в правой кисти. Я поднял её и поднёс к глазам, чтобы лучше её рассмотреть, и увидел, что она теперь лишь отдалённо напоминает человеческую руку. Французы топтали её, стараясь заставить меня выпустить мои ножи, и все пальцы были сломаны, а мизинец выглядел так страшно, что мне было больно на него смотреть: он отклонился под каким-то странным углом, был фиолетового цвета в крапинку и совершенно расплющен. — Какое счастье, что мизинец не нужен для метания ножей, — сделав над собою усилие, заметил я. — Остальные пальцы, может, и заживут, если наложить лубки, но этот — нет.

— Я пытаюсь добыть для вас хирурга, — сказала моя хозяйка. — Французы отказались послать его к вам — я знаю, это всё отговорки, они просто чувствуют себя униженными из-за того, что вы стольких из них уложили. — У неё вырвалось непристойное ругательство, больше подобающе помощнику конюха, чем любовнице Папы, и я бы засмеялся, если бы мне не было так больно. Dio, как больно. — Что мне сделать, чтобы вам стало легче? — продолжала La Bella. — Кубок вина, ещё одно одеяло...

— Нет, со мной всё в порядке, — солгал я. — Туман перед моими глазами немного рассеялся, и я различил Пантесилею — она сидела у дальней стены и рвала газовую сорочку своей хозяйки на бинты. Через дверной проём ризницы я увидел движение — мадонна Адриана сидела на стуле, держа на коленях маленькую Лауру, а вокруг них суетилась нянька. Я повернул голову к моей хозяйке и окинул её взглядом. — Вы что, идёте на приём? — На ней было её самое дорогое платье из тяжёлой серебряной парчи с поясом в виде золотой цепи, усеянной сапфирами, и она нацепила на себя все свои драгоценности — на шею, запястья, пальцы. Такое обилие драгоценностей ей не шло.

— Меня пригласили на ужин. — Она вымученно, криво улыбнулась. — С французскими офицерами.

— Они сдерут с вас все эти драгоценности.

— Пускай забирают. Мадонна Джулия посмотрела вниз, на свои украшения. Я хочу продемонстрировать им как много денег потратил на меня Папа. Чтобы они поняли, сколько он будет готов потратить, чтобы меня выкупить.

Мы уже давно не разговаривали так сердечно: моя хозяйка и я — с тех пор, как она ударила меня за то, что я оскорбил Орсино Орсини, и даже с более раннего времени, с тех пор, как я жестоко оскорбил её в Пезаро без всякой причины, а просто потому, что мне так захотелось.

— Я ещё не поблагодарила вас, — сказала Джулия, — за то, что вы встали на мою защиту.

Из жаровни поднялся язык пламени, и я сосредоточил на нём взгляд.

— Не благодарите меня, мадонна Джулия.

— Нет, я от всей души вас благодарю, — с жаром молвила она. — Все ваши раны — почему вы всё-таки сделали это, Леонелло? Ведь вы не могли их победить, их было слишком много, а у вас было всего лишь несколько ножей. Так почему вы меня защищали?

— Меня наняли, чтобы вас защищать. Вот я и попытался. — Я пожал плечами, насколько это было возможно, лёжа на спине под множеством одеял, которые уже начинали давить мне на грудь, точно камни. — К тому же французы мне не нравятся. Они грубы, от них дурно пахнет, и если один маленький человечек мог заставить их пожалеть, что они не остались по свою сторону гор, то это стоило нескольких сломанных рёбер.

Она смотрела на меня пристальным взглядом.

— Значит, вот почему вы это сделали?

— Быть может, я также хотел искупить свою вину. — Я опять упёрся взглядом в сводчатый потолок ризницы. Там свою паутину плёл паук. Ему было совершенно безразлично, что под ним лежит человек и, возможно, этот человек умирает. — Простите, что я назвал вас шлюхой, мадонна Джулия. В Пезаро. — Я терпеть не могу извиняться и сказал эти слова невнятно. Говорить невнятно я тоже терпеть не могу. — Просто, когда я выхожу из себя, мне непременно надо кого-нибудь больно уколоть, хотя бы словесно. А вы попались под горячую руку.

— Но вы были правы. — Она была совершенно спокойна. — Я действительно шлюха. Раньше я притворялась, что это не так, потому что я никогда не просила ни подарков, ни платы и вовсе не собиралась становиться ничьей любовницей, когда выходила замуж. Но ведь вопрос не в том, чего ты не просила и чего не собиралась делать. — Она снова посмотрела вниз, на свои сверкающие, кричащие драгоценности и серебряное платье с низким декольте. — Скажите, разве сейчас я не выгляжу как самая дорогая шлюха в Риме?

— Вовсе нет, — ответил я.

— Вам незачем защищать мою честь, Леонелло. — Её тон был беззаботен, словно она вела светскую беседу. Она готова была говорить о чём угодно, лишь бы отвлечь меня от боли. — Я теперь шлюха, и я сыграю эту роль перед французами. Но я не всегда буду шлюхой. Это лето, что я провела со своей семьёй... оно мне кое-что показало.

— И что именно? — Я вопросительно поднял бровь, но даже это движение причинило мне боль. — Идиллические радости Карбоньяно, которые так расписывал ваш муж?

— Да. — Джулия протянула руку к стоящему за жаровней столу и откупорила бутылку вина. — Когда-нибудь у меня это будет. У меня снова будет обыкновенная жизнь.

— А вам хочется такой жизни?

— Да, когда-нибудь в будущем. Даже если я буду жить с Орсино.

— Он не так уж ужасен, — неожиданно для себя сказал я.

— Да, не ужасен, — согласилась Джулия. — Но он тряпка, он бесхребетен. Вы были правы насчёт него.

— Он вас любит. — Это тоже вырвалось помимо моей воли. Как это получилось, что я беседую о любви с самой дорогой шлюхой Рима? Dio, как же мне хотелось выпить.

— Нет, Орсино меня не любит. — Она налила мне вина, как будто прочитав мои мысли, потом приподняла мне голову, чтобы я мог пить из кубка, не обливаясь. — Если бы он меня любил, он бы плюнул в глаза Родриго и сказал ему, что скорее навлечёт на себя отлучение от Церкви и вечные муки, чем отдаст меня. Он бы разузнал, что я в плену у французов, и прискакал, чтобы меня спасти. — Джулия покачала головой. — Думаю, я не внушаю мужчинам любви. Я внушаю только страсть, и страсть не ко мне. — Она покачала рукою на своё лицо, на золотистые волосы, на надушенную грудь. Страсть ко всему этому.

— Папа сделает всё возможное и невозможное, лишь бы получить вас обратно, целой и невредимой, — молвил я. — Разве это не любовь?

— Просто сильная страсть. — Она снова поднесла к моим губам кубок с вином, потом поправила мои одеяла. — Когда-нибудь она угаснет и я ему надоем и вернусь к моему бесхребетному мужу. Как ни странно, я больше этого не боюсь, как боялась раньше... — Она пожала плечами. — Вы знаете, почему глупые женщины без ума от Петрарки и Данте, Леонелло?

— Почему?

— Потому что нам нравится представлять себе, что мы Лауры или Беатриче. Женщины, которые воспламеняют и любовь, и страсть, к тому же увековеченные в стихах. — В голосе Джулии зазвучала горечь. — Но такие женщины, как я, не вдохновляют поэтов. И Лаура, и Беатриче были целомудренны — никто не пишет стихов шлюхам.

— Считайте, что вам повезло, — сказал я. — Большая любовь рождает ужасную поэзию. Только вспомните, какие кошмарные сонеты синьор Сфорца писал Лукреции.

«Привет тебе, привет, Весны прекрасная богиня!»

Джулия рассмеялась, и, по-моему, искренне.

— Не думайте, будто я всерьёз жалуюсь на жизнь, которую веду, Леонелло. В конце концов, большинство женщин не познали не только любви, но и страсти. А Его Святейшество пылает ко мне такой жаркой страстью, что готов бросить вызов всей Франции, а это больше всего того, что когда-либо готов был бы сделать для меня Орсино.

Мне нечего было ответить.

Моя хозяйка подоткнула мои одеяла и встала.

— Однако до тех пор, пока Его Святейшество не прислал предложения о выкупе, мне лучше сейчас пойти к генералу д’Аллегру на ужин и сделать всё, что в моих силах, чтобы все мы остались целы и невредимы. — Она вздохнула, пригладив волосы и сверкающие юбки и поправив своё ожерелье с огромной жемчужиной между грудями, чтобы сделать её более заметной. — Пречистая Дева, как же это будет неприятно!

Я ощутил холод, несмотря на все одеяла и тепло, идущее от жаровни.

— Уверен, что генерал не посмеет дотронуться до вас и пальцем. — Оставить меня умирать от ран — это одно; в конце концов, телохранитель-карлик ничего не значил. Но возлюбленная Папы...

— Я буду поощрять его, Леонелло, — тихо сказала Джулия. — Пусть дотрагивается до меня не только пальцем, но и всей пятерней. Если тем самым я сохраню жизнь моей дочери и не дам солдатне изнасиловать моих служанок и добуду врача, чтобы вы не истекли кровью, я позволю этому французскому генералу задрать мне юбки и проехаться на мне верхом, как на кобыле.

Она выплыла из ризницы, как актёр, выходящий на сцену.

Из угла раздался голос Пантесилси.

— Мадонна Джулия велела мне присматривать за вами, Леонелло, — осторожно сказала она. — Я могла бы принести вам поесть...

Я закрыл глаза.

— Уходи.

Дверь ризницы снова хлопнула, оставив меня в тишине. Я сделал неровный булькающий вдох и снова харкнул кровью. Моя рука болела так, словно её сжимали в тисках, а рана в моём бедре открылась под бинтами, и кровь намочила подо мною простыню. Во всяком случае, я надеялся, что это кровь. Я испугался — судя по запаху, я, кажется, обмочился. Моча, кровь и ярость — комната провоняла от них. И вес ради чего? Меня наняли, чтобы защитить папскую любовницу От опасности, и ради этого я пожертвовал своим жалким телом и всё равно не справился. Она будет вынуждена отдаться французам, а я буду лежать здесь и умирать, и всё, что я сделал, было напрасно.

Не справился. Не справился.

Поскольку я был один и никто меня не слышал, я всхлипнул сквозь сжатые зубы, прижимая искалеченную правую руку к груди. Dio, как же она болела. Я и не подозревал, что существует такая боль.

Дверь опять скрипнула и отворилась.

— Леонелло. Позвольте мне помочь...

Это был голос Кармелины Мангано, я сразу узнал се венецианский акцент. Послышались быстрые шаги, потом я почувствовал, как её жилистая рука приподнимает меня, чтобы мне было легче дышать. Мне было слишком больно, чтобы отказаться от её помощи, и во мне стала подыматься злоба. Как она смеет предлагать мне помощь, если я не могу её отвергнуть?

— Сейчас, выпейте вина. — Она подложила мне под спину подушки, так что я почти что сел, потом подбежала к жаровне, пошевелила кочергой угли и снова откупорила бутылку вина. Откуда в ней было столько энергии после такого тяжёлого дня, я не понимал. Я с трудом сделал несколько неглубоких вдохов своими булькающими лёгкими и снова придал лицу спокойное выражение. Мой расплющенный мизинец заболел ещё пуще, уже на совершенно другом уровне, чем остальные пальцы моей изувеченной руки, словно в него вцепились чьи-то острые зубы.

— Думаю, я тоже выпью вина, — сказала Кармелина через своё костлявое плечо, ища в корзине ещё один кубок. — Мадонна Джулия велела нам попытаться поспать, пока она будет ужинать с французскими офицерами. Но вряд ли кто-нибудь из нас, служанок, сможет хотя бы закрыть глаза после всего того, что нам кричали из-за дверей французские часовые.

Я посмотрел на неё, когда она вручила мне кубок.

— Спасибо.

Она отвела глаза. Синяк на половине её лица был почти таким же впечатляющим, как и мои. Кроме синяка на её лице, под глазами темнели фиолетовые тени от усталости, а её курчавые чёрные волосы вылезли из косы и вились по спине. Они уже здорово отросли и достигали середины спины.

— Хотите поесть? — Она дёрнула за вылезшую из рукава нитку. — Французы дали нам еды, и у меня ещё есть остатки вкусного сабайона из корзинки Бартоломео.

— Я не голоден. — Я взял кубок левой рукой — К тому же вряд ли я проживу так долго, чтобы ваш сабайон переварился.

Она вздрогнула.

— Неужели всё так плохо?

— Да нет, всё чудесно. — Я сделал картинный жест, указав на свои синяки, бинты, на воздух вокруг меня, который так вонял. Я точно обмочился. — Куда лучше, чем массаж, горячая ванна и мягкая постель с ожидающей в ней Джулией Фарнезе. — Я выпил полкубка. Обычно я пил немного, но у умирающего есть свои привилегии. — Хорошее вино. Это то белое вино из Кьярелло?

— Да, я откупорила наше лучшее вино, чтобы не дать французам найти его и украсть. — Она отпила большой глоток. — По-моему, мы его заслужили.

— Я — да. А вам, Signorina Cuoca, придётся за многое ответить.

— Что вы хотите этим сказать? — опасливо спросила она.

— А то, что это вы виноваты в том, что мы поехали по дороге Монтефьясконе, прямо в лапы к французам. Вечером перед отъездом из Каподимонте я охранял дверь мадонны Джулии. Вы принесли ей тарелку печений и рассказали жалостную историю о том, как на вас якобы напал повар-мужчина и поставил вам этот синяк на лице. И вы спросили её, не могли бы мы поехать другой дорогой, чтобы вы избежали встречи с ним.

— Это правда. На меня действительно напали. — Она повысила голос. — Я же не знала, что на другой дороге нас будут ожидать французы. Откуда мне было знать?

— О, этому я верю. Не верю только, что на вас действительно напали с целью изнасилования. Мадонна Джулия — доверчивая душа, она эту историю проглотила, а я — нет. Я видел, как вы орудуете мясницким ножом, Кармелина. Если бы какой-нибудь мужчина попытался без вашего согласия раздвинуть эти ваши длинные ноги, вы бы пригрозили ему ножом и заставили уйти с вашей кухни, а на следующее утро плюнули бы ему в лицо. А не сбежали бы в панике по другой дороге. — Я посмотрел в потолок и присвистнул. — По правде сказать, мне это в вас нравится. Если бы я был сейчас здоров, я бы вызвал вас на состязание по метанию ножей, напоил бы допьяна и сам попытался бы уговорить вас раздвинуть ноги. У нас с вами есть некоторая разница в росте, но это удивительным образом нивелируется в постели.

— Вы пьяны, — резко сказала Кармелина. Но глаза её широко раскрылись, и я почувствовал злорадство.

— Всё дело в тех венецианцах, которые остановились в Каподимонте на ночь, не так ли? Думаю, вы столкнулись с кем-то, кто вас знал. Скажем, с кузеном или братом. Может быть, с самим архиепископом — скажите, он что, встречал вас в вашем монастыре?

Она застыла как изваяние. От мерцающего света жаровни её прямой нос бросал на лицо тень. Где-то за пределами ризницы плакала служанка, а мадонна Адриана её успокаивала.

— Вы ошибаетесь, — сказала наконец Кармелина Мангано. Её голос вдруг стал скрипучим, как старое колесо. — Вы ошибаетесь. Я никогда...

— Оставьте, — с презрением сказал я. — У вас были острижены волосы. Вы избегаете церквей. Вы можете сколько угодно называть себя поваром, но до того, как вы надели поварской передник, на вас было монашеское покрывало. Полагаю, вы состояли в каком-то монастыре в Венеции, куда ваши родители отправили вас как лишнюю дочь. Ту, которая была слишком некрасива и имела слишком острый язык, чтобы найти ей мужа, даже если она умеет готовить как ангел. — Я смерил её взглядом. — Вы монахиня, Кармелина. Вы сбежали из своего монастыря, и если вас поймают, то ваша настоятельница в качестве епитимьи посадит вас на хлеб и воду и вам никогда больше не позволят готовить ничего, кроме водянистых монастырских кушаний.

— Нет. — Она как безумная затрясла головой: справа налево, справа налево. — Нет, я...

— Я догадался уже несколько месяцев назад. Думаете, почему я перестал изводить вас вопросами? Потому что в этом больше не было смысла — я и так знал. Я бы не стал никому ничего говорить, если бы это была не ваша вина, что у меня всё так болит. — Я швырнул в неё кубок и тут же задохнулся от острой боли, пронзившей мне бок. — Вы так боялись, что вас вернут в ваш монастырь, что привели нас всех прямиком в лапы французов. Из-за вас трое наших стражников были убиты, половина костей в моём теле треснула, а Джулия сейчас раздвигает ноги для французского генерала, чтобы мы все остались целы. Поздравляю вас с успешным спасением.

— Я не знала, что французская армия поджидает нас на этой дороге! Я не знала!

— Очень может быть, но в данную минуту я не в том настроении, чтобы прощать. Потому что я лежу здесь и умираю. — Выпивка мне явно не помогла. Левой рукою я вытащил подушки из-под спины и снова лёг ровно. — Так что теперь я знаю ваш секрет, Signorina Cuoca. Или я должен именовать вас Suora Carmelina?^[119]

Она шумно втянула воздух. Я поднял бровь, натянув одеяло до подбородка.

— Поразмыслите вот о чём, — сказал я. — Скорее всего, я умру в этой постели. Но если я выживу и мы вернёмся в Рим, я тотчас вас сдам и с удовольствием посмотрю, как вас будут уводить в цепях.

Она смотрела на меня не отводя глаз.

Я отсалютовал ей правой рукой, той самой, на которой были сломаны пальцы.

— Доброй ночи.

КАРМЕЛИНА

— Синьорина? — Когда я, спотыкаясь, выбежала из ризницы, Бартоломео тотчас вскинул голову. — Синьорина, с вами случилось что-то плохое?

Я окинула взглядом съёжившихся служанок и стражников, сидящих, бессильно прислонившись к стене.

— А что может случиться хорошего, Бартоломео? Скажи мне, что?

— А вы съешьте что-нибудь, — с беспомощным видом предложил мой подмастерье. — Вам, синьорина, надо поесть.

— Стало быть, этотвоё решение всех наших проблем? Еда? — У меня подкосились ноги, и я села на пол рядом с ним. — Ты, Бартоломео, действительно рождён, чтобы быть поваром.

Его веснушчатое лицо просияло. По крайней мере, кто-то нашёл свой луч света в том непроглядном аду, и который мы угодили.

Из-за меня.

Мои руки сжались в кулаки, но они по-прежнему дрожали. В моём мозгу непрерывно звучали два слова, повторяющиеся снова и снова. «Он знает. Он знает, он знает, он знает». Этот злобный маленький человечек, что умирает в соседней комнате. Он стоит на пороге смерти и тянет за собой меня.

Suora Carmelina. Он был прав только наполовину. Мне дали другое имя, Suora Serafina^[120], когда я, кипя от возмущения, опустилась на колени на каменный пол и принесла монашеские обеты в монастыре Святой Марфы.

«Он знает, он знает, он знает».

— Синьорина? — позвал меня Бартоломео.

Я повернулась и уткнулась лицом в его плечо. Maestro di cucina никогда не должен выказывать слабость при подчинённых, но я не была maestro di cucina. Я была просто беглой монахиней, и меня увезут в Венецию в цепях и отрубят мне руки и нос. Мои глаза щипало от слёз, я дрожала всем телом и не стала протестовать, когда мой подмастерье нерешительно обнял меня рукой за плечи.

— С нами всё будет хорошо, Кармелина, — сказал он, и я не стала протестовать и против того, что он назвал меня по имени.

Пантесилея сходила в ризницу, неся поднос с едой, и теперь вернулась, качая головой над нетронутой снедью.

— Леонелло отказывается есть, — молвила она. — И он опять харкает кровью — я перевязала все его раны, но у него кровотечение внутри.

Один из стражников выразился без обиняков:

— Он умирает.

«Недостаточно быстро, — подумала я. Я никогда прежде не молилась о чьей-либо смерти, но сейчас я молилась, чтобы Леонелло умер. — Умри, злобный маленький ублюдок. Умри и унеси мою тайну с собой».

— Если мадонна Джулия сможет раздобыть ему хирурга... — Пантесилея прикусила нижнюю губу. — Как вы думаете, ей действительно придётся... с этим гадким французским генералом...

Адриана да Мила, уткнувшись лицом в кудри Лауры, мрачно сказала:

— Если и придётся, то Папа никогда не узнает об этом от меня.

Я вздрогнула. Слова «он знает» в моей голове сменились на «это моя вина, моя вина, моя...»

— И хирурга надо было бы раздобыть поскорей. — Пантесилея смахнула с глаз слёзы. — Он так старается не кричать от боли, что я аж заплакала. Столько боли для такого маленького человечка — если срочно что-нибудь не сделать, он от неё умрёт.

Я от всей души надеялась, что он-таки умрёт. Вопрос стоял так: он или я, возможно, так было с того самого дня, когда мы впервые встретились.

Мы все опять замолчали. Бартоломео всё ещё обнимал меня рукой за плечи, а мне было слишком страшно, и я слишком устала, чтобы сбросить её. Мне хотелось выть и кричать и спрятаться куда-нибудь, словно я была ребёнком, боящимся темноты, но спрятаться было невозможно. «Он знает, он знает, он знает».

Бартоломео всё пытался заставить меня поесть, вынимая из корзины то одно кушанье, то другое. Пачка салфеток, сыры, батоны хлеба, нарезанное холодное мясо, маленький заткнутый пробкой флакон настойки белладонны, которую я изготовила, чтобы травить крыс. Мой взгляд упал на флакон.

— У тебя есть ещё вино, Бартоломео? — спросила Пантесилея и тоже начала рыться в корзине с припасами. — Если у нас пока нет хирурга для бедного Леонелло, по крайней мере, я могу напоить его допьяна и немного притупить боль.

Я знала средство, которое могло притупить его боль полностью и навсегда. Я не мигая смотрела на флакон с настойкой белладонны, пока он не раздвоился и не заплясал в застлавшей мои глаза дымке. Мне казалось, что я слышу, как святая Марфа неодобрительно цокает языком, если, конечно, у отрезанной руки, хранящейся в полотняном мешочке, есть язык, чтобы цокать.

Он или я.

Я ощутила запах запёкшейся крови и дерева — запах плахи палача. Я почувствую его, когда они прижмут к ней мою голову, чтобы отрубить мне нос. Последний запах, который я почувствую, — и всё только из-за злобы карлика.

Меня охватила паника, я ощутила во рту и горле её кислый, тошнотворный вкус и, схватив маленький флакон, зажала его в своей потной ладони.

ЭПИЛОГ

Страх — сын смерти.

Старая итальянская пословица

РИМ

Девушка объята ужасом. Микелотто видит это, слышит это, ощущает запах её ужаса, и он знает — если он припадёт губами к её коже, то почувствует его вкус. — Я не сделаю тебе больно, — обещает он ей и говорит правду. Он бы сделал ей больно, если бы хозяин ему приказал, но он не приказал.

— Эту убей быстро, — велел ему Чезаре Борджиа. — В конце концов, она просто шлюха из Борго — она не заслуживает ничего такого.

Микелотто пожимает плечами, раскидывая руки девушки в стороны и привязывая их к видавшему виды столу. Он никогда не думает о тех, кого убивает, ему всё равно, заслуживают они этого или нет. Он верный пёс Чезаре Борджиа и делает то, что тот ему велит. Не больше и не меньше.

— Ты уверен, что карлик обо всём догадывается? — Чезаре Борджиа эта мысль позабавила.

— Он задавал вопросы. — А потом Микелотто предложил сбить карлика со следа, и папский сын решил, что он говорит дело.

— Тогда можешь убить её, — сказал Чезаре. — Я буду в это время занят в другом месте, где будет множество свидетелей.

У меня сейчас много дел. Похоже, La Bella умудрилась попасть в плен к французам, и, если я его не остановлю, святой отец в конце концов объявит Франции войну.

Девушка жалобно поскуливает. Микелотто осматривает комнату, вглядывается в детали. Да, всё правильно. Карлик не догадается. Микелотто предложил убить его — так было бы проще — но Чезаре Борджиа он нравится.

— Прости, — говорит Микелотто девушке и закрывает рукой ей глаза, чтобы она ничего не увидела. Через мгновение его уже здесь нет, он уходит, поправляя взятую взаймы маску и стряхивая с перчаток капельки крови, и исчезает в лабиринтах Вечного города.

Примечания

1

Гонфалоньер — в Италии в XIII—XV вв. — лицо, возглавлявшее ополчение города.

(обратно)

2

Макиавелли, Никколо (1469—1527) — итальянский мыслитель. Ради упрочения государства считал допустимыми любые средства.

(обратно)

3

Кулинарных дел мастер (ит.). — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

4

Мадонна, букв, «моя госпожа» — обращение к женщине в средневековой Италии.

(обратно)

5

Палаццо, т. е. дворец (ит.).

(обратно)

6

Мост Святого Ангела (ит.).

(обратно)

7

Площадь цветов (ит.).

(обратно)

8

Зара — азартная игра, в которой бросались три игральные кости и каждый игрок старался отгадать, сколько выпало очков.

(обратно)

9

Род рыб из семейства сельдевых.

(обратно)

10

Согласно всем четырём Евангелиям Иисус Христос во время своей земной жизни сотворил чудо, накормив пять тысяч человек двумя рыбами и пятью ячменными хлебами, и ещё осталось двенадцать коробов.

(обратно)

11

Описывается популярный в эпоху Возрождения вид карточной игры — примеро (от ит. — примьера). В неё играли с обычной колодой из 52 карт, из которой изымались восьмёрки, девятки и десятки. Игрокам раздавали по четыре карты. Карты, имеющиеся на руках у одного игрока, делились по возрастанию старшинства на следующие виды: Numerus — две или три карты одной масти; Primero — по одной карте каждой масти; Maximus — туз, шестёрка и семёрка одной масти; Fluxus — четыре карты одной масти; Chorus — четыре карты одного достоинства.

(обратно)

12

Боже (ит.).

(обратно)

13

Красавица, прекрасная (ит.).

(обратно)

14

Красавица из красавиц, прекраснейшая из прекрасных (ит.).

(обратно)

15

Сестрёнка (ит.).

(обратно)

16

Замок (ит.).

(обратно)

17

Граппа — виноградная водка (ит.).

(обратно)

18

Прекрасная Елена — в греческой мифологии жена царя Менелая, прекраснейшая из смертных женщин, олицетворение женской красоты. Её похищение Парисом послужило поводом к Троянской войне.

(обратно)

19

Актеон — в греческой мифологии охотник. Артемида (в римской мифологии — Диана), богиня охоты и целомудрия, превратила его в оленя за то, что он подглядывал за её купанием, и собственные псы Актеона растерзали его.

(обратно)

20

Моя Джулия (ит.).

(обратно)

21

Бас-данс — старинный придворный танец.

(обратно)

22

Вольта (la volta), быстрый и живой придворный танец.

(обратно)

23

Поссет — горячий напиток из молока, сахара и пряностей, створоженный вином.

(обратно)

24

Всё! Хватит! (лат.).

(обратно)

25

Петрарка, Франческо (1304—1374) — итальянский поэт, родоначальник поэзии Возрождения. Автор любовно-лирических стихов, обращённых к Лауре.

(обратно)

26

Сундук (um.).

(обратно)

27

Клирик — духовное лицо.

(обратно)

28

Выстриженное или выбритое место на макушке у католических духовных лиц.

(обратно)

29

Данте Алигьери (1265—1321) — великий итальянский поэт эпохи Возрождения, основоположник итальянского литературного языка. Главное произведение — «Божественная комедия», поэма в трёх частях.

(обратно)

30

Фичино, Марсилио (1433—1499) — итальянский гуманист и философ.

(обратно)

31

Здесь и далее отрывки из Песни восемнадцатой «Илиады» Гомера в переводе Гнедича.

(обратно)

32

Ilias Latina — сокращённый латинский перевод гекзаметром «Илиады» Гомера, популярный как во времена Античности, так и в Средние века.

(обратно)

33

Т.е. голос Ахилла.

(обратно)

34

Т.е. Ахиллеса, который, как известно, был сыном царя Пелея и морской богини Фетиды.

(обратно)

35

Отпускаю тебе грехи (лат.).

(обратно)

36

Мидас — в греческой мифологии царь Фригии. Мог прикосновением обращать любой предмет в золото.

(обратно)

37

Андромеда — в греческой мифологии дочь эфиопского царя. Была отдана в жертву чудовищу, посланному греческим богом моря Посейдоном (в римской мифологии соответствует Нептуну), но спасена героем Персеем.

(обратно)

38

Митра — головной убор епископа.

(обратно)

39

Савонарола, Джироламо (1452—1498) — настоятель доминиканского монастыря во Флоренции. Выступал против тирании правителя Флоренции Лоренцо Медичи и Папы, обличал папство, призывал церковь к аскетизму, осуждал гуманистическое искусство. Казнён как еретик.

(обратно)

40

«Утешение» (лат.) — жанр литературы, речь, послание или др. сочинение, обращённое к родным или друзьям, потерявшим близких, и имеющее целью помочь им справиться со своей скорбью. (Текст «Утешения» Цицерона признан позднейшей подделкой).

(обратно)

41

Цицерон, Марк Туллий (106—43 гг. до н.э.) — римский государственный деятель, оратор и писатель. Прославился своим красноречием.

(обратно)

42

Госпитальеры (иначе иоанниты) — члены католического духовнорыцарского ордена, основанного в Палестине в начале XII в. в период крестовых походов; названия — от госпиталя Св. Иоанна (дома для паломников) в Иерусалиме — первоначальной резиденции ордена; после перенесения резиденции на остров Мальту в XVI в. известен также как Мальтийский орден.

(обратно)

43

Фут — 30,5 см.

(обратно)

44

Машо, Гийом де (ок. 1300—1377) — средневековый французский поэт и композитор.

(обратно)

45

Прекрасная (ит.).

(обратно)

46

Деметра — в греческой мифологии — богиня плодородия. Персефона — её дочь.

(обратно)

47

В греческой мифологии Персефона была похищена Аидом, богом царства мёртвых, и стала его супругой. Тогда горюющая Деметра наслала на землю засуху и неурожай, и верховный бог Зевс был вынужден приказать Аиду вывести Персефону на свет, к матери, но перед этим он насильно дал ей вкусить зёрнышко граната, чтобы она не забыла царства смерти и вновь вернулась к нему. С тех пор Персефона треть года проводит с ним, а остальное время — на земле, с матерью.

(обратно)

48

Miserere — начальные слова 51-го псалма «Помилуй мя, Боже» (лат.).

(обратно)

49

Гульфик — в средневековом мужском костюме то же, что и современная ширинка.

(обратно)

50

Герцог (ит.).

(обратно)

51

Около 4 куб. см.

(обратно)

52

Марк Аврелий (121—181)—римский император (с 161 г.) и философ-стоик.

(обратно)

53

Софокл (ок. 496—406 гг. до н.э.) — древнегреческий поэт-драматург, классик античной трагедии.

(обратно)

54

Боккаччо, Джованни (1313—1375) — выдающийся итальянский писатель эпохи Раннего Возрождения. Главное произведение — роман в новеллах «Декамерон».

(обратно)

55

Публий Овидий Назон (43 г. до н.э. — ок. 18 г. н.э.) — выдающийся древнеримский поэт. Главное произведение — мифологический эпос «Метаморфозы».

(обратно)

56

У нас есть Папа (лат.).

(обратно)

57

Замок (ит.).

(обратно)

58

В одной из новелл Боккаччо в «Декамероне» молодая девушка Изабелла, которую её семья хотела выдать замуж за богатого и знатного дворянина, влюбилась в работавшего на её братьев юношу Лоренцо. Узнав об этом, её братья тайно убили Лоренцо и закопали его тело. Призрак его явился к Изабелле во сне и все ей рассказал, после чего она вырыла его тело и закопала его отрубленную голову в горшке с базиликом, а потом ухаживала за этим базиликом, как одержимая, и постепенно чахла.

(обратно)

59

Зевс — верховный бог в древнегреческой мифологии. Согласно мифам, имел очень много любовниц как среди богинь, так и среди смертных женщин.

(обратно)

60

Абеляр, Пьер (1079—1142) — французский философ-богослов и писатель. Его учение церковь осудила как еретическое. По приказу дяди своей возлюбленной Элоизы был оскоплён, после чего стал монахом.

(обратно)

61

Торквемада, Томас де (ок. 1420—1498) — испанский великий инквизитор (с 1483 г.), духовник королевы Изабеллы и короля Фердинанда. Жестоко преследовал мавров, евреев и еретиков. Признаний добивался жестокими пытками.

(обратно)

62

Синьорина кухарка (ит.).

(обратно)

63

Гомеровы гимны — устойчивое (позднейшее) название сборника древнегреческой поэзии — тридцати трёх гимнов, исполнявшихся в честь отдельных богов. Авторы стихов неизвестны. Гимны являются «гомеровыми» в том смысле, что они используют тот же самый размер — дактилический гекзаметр, — как написанные Гомером «Илиада» и «Одиссея», применяют многие аналогичные стилевые приёмы и выдержаны в том же диалекте. Гимны приписывали Гомеру ещё в Античности.

(обратно)

64

Слава богу (лат.).

(обратно)

65

Берет (ит.).

(обратно)

66

Моя Лауретта (ит.).

(обратно)

67

В Италии и некоторых других Средиземноморских культурах суеверные люди делают знак дьявола, или, что то же самое, знак рогов (при этом они вытягивают указательный палец и мизинец, а средний и безымянный пальцы загибают, придерживая их большим пальцем), чтобы защититься от дурного глаза или отвратить опасность. Это Средиземноморский эквивалент стука по дереву или российского плевания через левое плечо.

(обратно)

68

«Записки о галльской войне» (лат.).

(обратно)

69

Боже на небесах (нем.).

(обратно)

70

Четыре всадника апокалипсиса — термин, описывающий четырёх персонажей из шестой главы (6:1—8) Откровения Иоанна Богослова, последней из книг Нового Завета. Бог призывает их в последние времена перед концом света и наделяет силой сеять хаос, разрушение и смерть в мире.

(обратно)

71

Т. е. германской. Тевтоны — древнегерманское племя, жившее на полуострове Ютландия и в низовьях реки Эльбы.

(обратно)

72

Пинтуриккио, настоящее имя — Бенедетто ди Бетто ди Бьяджо (1454—1513) — итальянский живописец.

(обратно)

73

Консоль — прикреплённая к стене подставка для статуэтки, цветов и т.п.

(обратно)

74

Pius (Пий) — благочестивый (лат.), Innocentis (Иннокентий) — незлобивый, невинный (лат.).

(обратно)

75

Александр Великий / Македонский (356—323 гг. до н.э.) — царь и полководец Македонии, сын Филиппа II, воспитанник великого греческого философа Аристотеля. Завоевал Малую Азию, Персию, Египет.

(обратно)

76

Дарий III — персидский царь, правил в 330—336 гг. до н.э. Имел многочисленную армию, которая, однако, была наголову разгромлена намного меньшей по численности армией Александра Македонского.

(обратно)

77

Королевский зал (ит.).

(обратно)

78

Тит Макций Плавт (ок. 250—184 до н.э.) — римский комедиограф...

(обратно)

79

Одна из форм античной, а затем и европейской поэзии; содержит описание мирных, часто любовных сцен пастушеской жизни.

(обратно)

80

Портшез — лёгкое переносное крытое кресло, в котором можно сидеть полулежа. Переносится носильщиками.

(обратно)

81

Горгулья — в готической архитектуре: каменный или металлический выпуск водосточного жёлоба, чаще всего скульптурно оформленный в виде гротескного персонажа...

(обратно)

82

Т.е. Римский Папа.

(обратно)

83

Фердинанд (Фернандо) V Католик (1452—1516) — король Кастильский (1474—1504), король Арагонский и Сицилийский (под именем Фердинанда II, с 1479) и Неаполитанский (под именем Фердинанда III, с 1504). Муж Изабеллы Кастильской. Во время правления католического короля Фердинанда и королевы Изабеллы Испания была объединена и окончательно отвоёвана у мавров. Фердинанд и Изабелла оказали помощь Колумбу в снаряжении экспедиции, во время которой он открыл Америку.

(обратно)

84

Дож (от лат. dux — «вождь, предводитель») — титул главы государства в итальянских морских республиках — Венецианской, Генуэзской.

(обратно)

85

Франческа да Римини, т. е. Франческа из Римини — Франческа да Полента (ок. 1255 — ок. 1285) — знатная итальянская дама, ставшая одним из вечных образов мировой культуры. Её трагическая судьба запечатлёна в «Божественной комедии» Данте и многих других произведениях литературы, живописи и музыки. Дочь Гвидо да Полента, правителя Равенны, Франческа отличалась исключительной красотой. В 1275 г. отец обманом выдал её замуж за уродливого и жестокого Джанчотто Малатеста (ок. 1249—1324). Франческа была уверена, что выходит за брата Джанчотто — молодого и красивого Паоло (ок.1246 — ок. 1285), но на самом деле тот женился на ней лишь по доверенности, от имени Джанчотто. Франческа полюбила Паоло и, хотя она родила мужу двоих детей, в конце концов Паоло и Франческа стали любовниками. Застав их вместе, Джанчотто заколол обоих.

(обратно)

86

Согласно Библии, сын Адама и Евы Каин убил своего брата Авеля.

(обратно)

87

Курия — совокупность центральных учреждений, посредством которых осуществляется управление католической церковью.

(обратно)

88

Strappado — средневековая пытка, аналог русской дыбы.

(обратно)

89

Моя жемчужина (ит.).

(обратно)

90

Кондотьер — предводитель наёмного военного отряда — кондотты в XIV—XVI вв. в Италии, находившегося на службе какого-либо государя или Папы Римского.

(обратно)

91

Европа — в древнегреческой мифологии дочь финикийского царя Агенора, похищенная Зевсом, принявшим для этого образ быка.

(обратно)

92

Имеется в виду Христофор Колумб, открывший Америку в 1492 г.

(обратно)

93

Т. е. Символ веры.

(обратно)

94

Верую в Бога Единого (лат.).

(обратно)

95

Всемогущего Отца, сотворившего небо и землю... (лат.).

(обратно)

96

La Serenissima — Сиятельнейшая (ит.), так называли Венецианскую республику.

(обратно)

97

Данте Алигьери. Божественная комедия. Рай. Песнь I, 34.

(обратно)

98

По рассказам римских историков, Рим вначале был заселён одними только мужчинами; соседние племена не хотели отдавать своих дочерей за бедных жителей Рима. Тогда основатель и царь Рима, Ромул, устроил праздник консуалий и пригласил соседей. Те явились со своими семействами. Во время праздника римляне неожиданно бросились на безоружных гостей и похитили у них девушек. Возмущённые соседи начали войну. Римляне разбили латинян, но не смогли справиться с сабинянами (жителями Сабины), которые потеряли особенно много женщин. Война продолжалась очень долго, и в конце концов сабиняне обратили римлян в бегство. В эту решительную минуту сабинские женщины, успевшие привязаться к своим римским мужьям и имеющие от них детей, бросились между сражающимися и стали умолять их прекратить битву. Сабиняне согласились, был заключён вечный мир, по которому два народа слились в одно государство.

(обратно)

99

Мария Магдалина — в Новом Завете раскаявшаяся грешница, верная последовательница Христа.

(обратно)

100

Медленный танец, популярный в Западной Европе в эпоху Возрождения.

(обратно)

101

Вольта — быстрый танец, популярный в Европе в эпоху Возрождения.

(обратно)

102

Варвары (ит.).

(обратно)

103

Ботичелли, Сандро, настоящее имя — Алессандро Филипепи (1445— 1510) — знаменитый итальянский художник эпохи Возрождения. Самые знаменитые его картины — «Весна» и «Рождение Венеры».

(обратно)

104

В греческой мифологии сын троянского царя Приама прекрасный Парис был выбран рассудить спор между Герой (женой Зевса), Афиной (богиней мудрости и войны) и Афродитой (богиней любви и красоты) о том, кто из них самая красивая. Парис отдал предпочтение Афродите, которая посулила ему любовь прекраснейшей из смертных женщин, Прекрасной Елены, жены греческого царя Менелая. Афродита помогла Парису похитить Елену, что и послужило поводом к Троянской войне.

(обратно)

105

Рафаэль Санти (1483—1520) — великий итальянский живописец эпохи Возрождения.

(обратно)

106

Кирие элейсон (по-гречески «Господи, помилуй») — молитвенное призывание, часто используемое в молитвословии и богослужении как песнопение. Восходит к молитве иерихонских старцев, зафиксированной в Новом Завете (Мф. 20: 30—31). В Католической церкви присутствует в виде литургического песнопения. Входит в начальные обряды мессы. Песнопение «Kyrie eleison» — один из некоторых атрибутов, перешедших в римский обряд из византийского.

(обратно)

107

«Господи, помилуй, Христе, помилуй» (греч.).

(обратно)

108

Согласно Илиаде Гомера, богиня любви Афродита, покровительствующая Парису, сыну троянского царя Приама, сделала так, что Елена, самая прекрасная из смертных женщин, влюбилась в Париса и вместе с ним сбежала в Трою от своего мужа, царя Спарты Менелая. Греческие цари со своими армиями отправились под стеньг Трои, чтобы вернуть Елену и отомстить. Так началась Троянская война.

(обратно)

109

Смелая (ит.).

(обратно)

110

Наёмный военный отряд в XIV—XVI вв. в Италии, находившийся на службе какого-либо государя или Римского Папы.

(обратно)

111

Озеро Вико (ит.).

(обратно)

112

«Монастырский ад» (ит.).

(обратно)

113

Выходи сюда! (фр.).

(обратно)

114

Капитан (ит.).

(обратно)

115

Господин капитан (фр.).

(обратно)

116

Свекровь (фр.).

(обратно)

117

Прекрасная Фарнезе (фр.).

(обратно)

118

Данте «Божественная комедия», «Рай», Песнь двадцать девятая, 91. — Перевод М. Лозинского.

(обратно)

119

Сестра Кармелина (ит.).

(обратно)

120

Сестра Серафина (ит.).

(обратно)

Оглавление

ОБ АВТОРЕ

УКАЗАТЕЛЬ ДЕЙСТВУЮЩИХ ЛИЦ

Часть I

  ГЛАВА 1

    КАРМЕЛИНА

    ЛЕОНЕЛЛО

    ДЖУЛИЯ

  ГЛАВА 2

    КАРМЕЛИНА

    ДЖУЛИЯ

  ГЛАВА 3

    ЛЕОНЕЛЛО

    ДЖУЛИЯ

    КАРМЕЛИНА

  ГЛАВА 4

    ЛЕОНЕЛЛО

    ДЖУЛИЯ

    КАРМЕЛИНА

  ГЛАВА 5

    ДЖУЛИЯ

    КАРМЕЛИНА

    ДЖУЛИЯ

    ЛЕОНЕЛЛО

  ГЛАВА 6

    КАРМЕЛИНА

    ДЖУЛИЯ

Часть II ИЮНЬ 1493 — НОЯБРЬ 1494-го

  ГЛАВА 7

    КАРМЕЛИНА

    ЛЕОНЕЛЛО

  ГЛАВА 8

    ДЖУЛИЯ

    КАРМЕЛИНА

  ГЛАВА 9

    ЛЕОНЕЛЛО

    ДЖУЛИЯ

  ГЛАВА 10

    КАРМЕЛИНА

    ЛЕОНЕЛЛО

  ГЛАВА 11

    ДЖУЛИЯ

    КАРМЕЛИНА

    ЛЕОНЕЛЛО

  ГЛАВА 12

    ДЖУЛИЯ

    ЛЕОНЕЛЛО

  ГЛАВА 13

    КАРМЕЛИНА

    ЛЕОНЕЛЛО

  ГЛАВА 14

    КАРМЕЛИНА

    ДЖУЛИЯ

    ЛЕОНЕЛЛО

  ГЛАВА 15

    КАРМЕЛИНА

    ДЖУЛИЯ

  ГЛАВА 16

    КАРМЕЛИНА

    ДЖУЛИЯ

  ГЛАВА 17

    ЛЕОНЕЛЛО

    КАРМЕЛИНА

  ЭПИЛОГ

    РИМ

*** Примечания ***