«...не гасите света». Памяти Ильи Тюрина [Сергей Коколов Capitan] (fb2) читать онлайн

- «...не гасите света». Памяти Ильи Тюрина (а.с. Эссе) 43 Кб скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Сергей Коколов (Capitan)

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Сергей Коколов «…НЕ ГАСИТЕ СВЕТА» _{Памяти Ильи Тюрина}

Вступление

Маленькие буквы в названии эссе об Илье Тюрине. Троеточие впереди — символ самовольно убранного «Но», или символ чего-то большего? Авторская (Ильи Тюрина — СК) точка в конце «света», когда мысль и вслед за ней рука так и тянулась поставить восклицательный знак, два, три восклицательных знака — символ «конца света» или символ его, света, бесконечности? В чем истина Ильи Тюрина? Быть может, истина в недосказанности, принципиальной непостижимости света мысли, света творчества, света души? Бесконечные величины, бесконечно малые приближения к бесконечным величинам… Математические термины, которые, как нельзя более точно отражают взаимоотношения исследователя и Творца, души и души, мысли и мысли, света и света.

Мое самовольное троеточие (символ начала пути к Илье, начавшегося, на самом деле, гораздо раньше), вместо Его «Но», Его точка, означающая, как это ни парадоксально, бесконечность света: и «губы сказавшие „Amen“» — Его губы: или губы Его матери, Ирины Медведевой? Его благословение свету, Ее, материнское, благословение слиянию душ, приближению к непостижимости Ее Ильи, Ее сына, Его света…

Впереди у Ильи вечность. Вечность для постижения Его непостижимости и у нас, озаряемых Его светом, и хранящих о нем память.

Amen!

Случайная (?) встреча

Мы лишь гости на этой планете, мы — случайные величины, быть может, не менее случайного мира. Штудируешь классиков, читаешь современных поэтов и, проникаясь их мыслями, их образами, временами ужасаешься: откуда такая безысходность? Неужели и в самом деле «Он (Бог- СК) создал нас без вдохновения, и, полюбить, создав, не мог?»^[1] Неужели мы «птицы, не вьющие гнезд»^[2], и нам лишь остается «назвать дерьмом себя и плыть»^[3] по стихийной реке жизни, в которой, по понятным причинам, нам не суждено утонуть?

Но все дело в том, что мы тонем, и, увы, слишком рано лучшие из нас. Выходит, не все так печально, и, хочется верить, что мы капли, растворенные в реке жизни, а, как известно, «капля остается мерой стихии этой и любой»^[4].

Пусть мы находимся не в едином пространстве-времени, и многие уже просто «вне», мы — едины, мы — неотделимы друг от друга, мы связаны невидимыми духовными нитями, как связаны мать и дитя, душа и тело, слово и мысль.

Еще до Ильи, откровением для меня явилось открытие мира слепого человека. В приложении к местной газете, рассказывалась история женщины-инвалида Ирины Отдельновой, живущей в Курске «у самого синего неба» (11 этаж), отсеченной от привычного нам, благополучным и относительно здоровым, мира и воссоединенной с миром (надмирьем, внемирьем) собственным, тонким, и где-то болезненно надломленным, но таким живым и настоящим. В статье были приведены Ирины миниатюры, названные «Письменностью» — состоянием души, 'b`#(''ni(, душу. От Ириной «письменности» (чудо? данность?) шел свет. «Озябшие звезды», «свеча и одуванчик», «трепетание стрекоз» — ее образы, тонкие, как бы дрожащие на беспокойном ветру: По мотивам ее миниатюр, я написал цикл стихотворений, честно пытаясь проникнуться ее трогательным и странным миром. Получилось (звучит как приговор самому себе) — нечто, подобное грубому прикосновению безжалостных пальцев к нежным лепесткам бабочки — бабочка потеряла легкость и не смогла взлететь… Но! Бабочка не умерла. Ирина душа отыскала уголок в моей, а значит — случилось проникновение…

Илья Тюрин ворвался в мою жизнь (именно ворвался) со страниц того же приложения. Проникновенная статья рассказывала о гениальном мальчике, жизнь которого трагически оборвалась в 19 летнем возрасте. Впрочем, до статьи я добрался гораздо позже. «Вначале было слово» — поэтическое слово Ильи Тюрина. С его «Письма» начался мой путь в его мир, в его проникновенность. Я заболел его стихами. Заболевшая душа подобна набухающей по весне почке. Процесс ее роста стремителен, болезненен и… неотвратим.

Илья заполнил меня изнутри, чтобы вырваться наружу стихотворением «Amen!» и сотней оттенков в картинах других, написанных, кажется (!), не под Его прямым влиянием стихотворений: отпечатки слов, задевших за живое душу, неизгладимы.

…Стихотворение «Amen» появилось на страницах местной газеты. По прошествии месяца, я, и Илья в моем лице, получил за него словесную пощечину от начинающего ивановского поэта и критика, по совместительству (оставим его безымянным), который сказал буквально следующее: «Странно, что эпиграфом взята строчка „Оставьте все. Оставьте день — для глаз. Его конец — для губ, сказавших „Amen““»^[5]. На вопрос «почему?», молодой критик ответил, что соседство слов «конец» и «для губ» вызывает вполне определенные эротические (sic!) ассоциации.

В кромешной тьме, свет особенно ярок. Нимб Ильи засиял для меня с новой силой. Однако, я понял, что Илье увы, не суждено быть принятым и понятым всеми поголовно и безусловно, потому что его поэзия требует болезненной работы души.

«Нельзя сказать, что он пишет для всех, но подобное невозможно в принципе — так что здесь мы его оправдаем».^[6]

Перекресток

Моей матери не стало, когда мне едва исполнилось шестнадцать. Сказать, что ее смерть была для меня шоком, значит не сказать ничего. Мой внутренний мир сжался до четырех стен комнаты в малосемейке: в середине ее стоял гроб, в гробу лежал мертвый родной (два страшно сочетаемых слова) человек. Высокопарные слова иголками входили под кожу, рыдания родных и близких разрывали черепную коробку: Я почти не плакал, моя печаль гнездилась внутри, и как голодный птенец то и дело требовала пищи. Тогда я в первый раз умер (дай Бог, что второй была смерть физическая) вместе с ней, моей мамой, чтобы воскреснуть к новой жизни, многое (и многих) простив, но не себя: И теперь, по прошествии многих лет, «в белом венчике из роз»^[7] впереди меня шествует моя боль.

Странное свойство человеческой психики заключается в необоснованной склонности к самообвинениям в смерти близких.

B стихах я сотни раз возвращался (и возвращаюсь!) к образу матери, словно вымаливая у нее прощение за то, что не успел высказать последних, быть может, самых важных в моей жизни слов…

Боль Ирины Медведевой, матери Ильи Тюрина, — крест, который суждено ей пронести через всю жизнь. Траурный август 1999 г. — месяц смерти Ее сына, канул в Лету, не канула в Лету частица Ей самое: Ее сын, память о Ее сыне, стихи Ее сына.

«С любимыми не расстаются, всей кровью прорастая в них»^[8], слишком много в них от нас самих.

Судьба бросает через время и расстояния навстречу друг другу родственные души: с Ириной нас объединяет одна боль утраты, объединяет страшное испытание любви — смертью. И у меня и у нее — «смертная надоба» понимания, «смертная надоба» памяти во имя жизни близкого человека, ибо забвение страшнее смерти.

Путь

Стихи всегда личностны. Душа читателя — губка, впитывающая колдовской настой поэтических рифм. Я — читатель Ильи Тюрина, мне двадцать восемь, ему меньше девятнадцати. Между нами — вечность.

Его путь <был> стремителен, ярок и краток. Мысль, как всегда, опережает руку. Вычеркиваю «был» и прихожу к старославянскому «есмь». Илья — есмь, Илья в каждом слоге, запятой и точке.

Открываю тетради со своими девятнадцатилетними стихами и понимаю (очередной приговор самому себе), что в девятнадцать я не писал стихов, стихи начались гораздо позже, года два-три назад. По сравнению с Ильей, я — медлителен и неповоротлив. Мой путь растянут на десятилетия, его — умещен в трех-четырех годах. Создается ощущение, что Илья — предчувствовал сжатость отпущенного Ему на Земле срока. Не потому ли стихи Его взрослее, мудрее и глубже возраста человека их написавшего?

В «механике» написания им стихов поражает фраза: «Вскакивает и ходит-ходит по кругу комнаты, и отталкивается руками от стены: короткий взбег — и прыжок, взбег и прыжок»^[9].

Именно так, в муках, рождаются стихи. Стихи — Высшее проклятие поэта и Высший дар Творца человечеству. Их нельзя отвергнуть, ибо с ними отвергаешь самого себя.

«Ты не можешь покинуть меня, о моя неизменная часть,

Потому что и я не смогу отпустить на дорогу

Твое странное тело, ненужное ей и подчас

Незнакомое мне и еще незнакомое Богу»^[10]

Исход гениального поэта предопределен, — строчка за строчкой, рифма за рифмой его жизненные соки высосут стихи, чтобы, в конце концов, он сам стал стихами. Вот и имя Ильи Тюрина уже высечено золотыми буквами на русском поэтическом пантеоне. Вот и он стал чистой поэтической мыслью.

Читаем у Ильи:

«Мы же видим дорогу из окон

Дай нам Бог что-то знать про нее»^[11]

А что, если Илья слишком многое «знал про нее»?

Моцарт

Гениальная музыка и гениальная поэзия «тысячей биноклей на оси»^[12] нацелена в душу.

Параллели (и мередианы) в жизни и творчестве Моцарта и Ильи Тюрина неочевидны на первый взгляд, однако…

Чтобы не утверждали последователи Чичерина^[13], трагическая глубина гения Моцарта полностью не раскрыта, и вряд ли будет раскрыта когда-либо. В этом трагедия гения, но в этом и его триумф. Моцарт всегда современен, потому что до конца не понят. Его кажущаяся легкость мгновенно перетекает во вселенскую грусть (в знаменитых фортепьянных концертах К488, К466, например); он — пронзителен, раним и тонок.

Напротив, Илья Тюрин — поэт скорее тяжелый, чем легкий. Его поэзия — плотно скрученный клубок образов. Но распутывать этот клубок (и так и не распутать до конца) предстоит еще многим и многим исследователям его творчества.

Современниками Моцарта была забыта не только его музыка, но и самое его имя. К счастью, Илье Тюрину забвение не грозит. Vivat!

Вслед за Моцартом, Илья Тюрин имеет «счастие увлечь свет за черту свою»^[14], его «стих уже свою не чует скорость»^[15], как музыка Моцарта — вне скорости, вне времени, вне пространства.

Илья способен увидеть «тень от смычка посредине безмолвия»^[16]. А что, если это тень от смычка в изящной руке Моцарта?

Полеты во сне и наяву

«Поэзия явилась с неба…»^[17], по крайней мере, Его поэзия. «Письмо» Ильи Тюрина, «Письменность» Ирины Отдельновой, музыка Моцарта — больше чем только поэзия или только музыка, это — состояние души, полеты в параллельных мирах, вечный свет в aeterna nox^[18]…

Илья Тюрин — поэт сложный, образный и неординарный. Он, воспитанный на русской классике (все мы «дети» Пушкина), далеко не классик; он, не избежавший влияния серебряного века^[19], поэт века нынешнего, поэт миллениума. Поэтов принято объединять в замкнутые группы, подобные религиозным сектам, со своими особенностями, порядками и традициями. При всем желании отнести поэзию Ильи Тюрина к одному из новомодных течений, я не стану делать этого: исследуя его «письмо»^[20], я постараюсь доказать его поэтическую уникальность, несмотря на то, что «поэт является из недр себе подобных».^[21]

Поэзия Ильи Тюрина — зрима. Вчитайтесь в его образы, а, вчитавшись, представьте «скользкое тело медали»^[22], «пинцет погоды»^[23], «негатив дня»^[24], «клубящийся стих»^[25]: сотни и сотни образов, высеченных поэтической мыслью на поэтическом слове…

Поэзия Ильи Тюрина — сжата, как время, отведенное, ему на Земле. Для его «письма» характерна предельная концентрация мыслей:

«Здешний кипящий воздух дает миражи,

Для сознания — шанс избежать от конца, от знака

Скорбного препинания (о коем собака

Знает и воет о ком) — и оно бежит…»^[26]

…и чувств:

«Это и будет вихрь

Знак, что и я, избрав

Слово как вид любви

Не был уж так не прав».^[27]

Его поэзия — пульсирует, нередко образ срывается с конца ab`.*(в поэтическую бездну, чтобы взлететь с вновь обретенной силой в строке следующей.

«Он — тот, кто, обогнав теченье зим

и лет, — не смог догнать себя по кругу…»^[28]

или:

«Гибель по существу,

Очень вульгарна. Нас

Выучили веществу

Смерти. Как свет и газ

В дом поступает то,

Что не имеет труб

Спуска: в конце поток

Просто выносит труп».^[29]

Его поэзия требует болезненной работы души. Чтобы принять его строчки, необходимо пропустить их через себя. Его «чужие, несносные, но живые стихи»^[30], должны стать своими, родными. Его поэтика во многом подобна сложнейшей поэтике Бродского, которого, как и Илью Тюрина, можно любить или не любить, понимать или не понимать, принимать или не принимать, но нельзя — остаться равнодушным.

В поэзии Илья намного старше своего «земного» возраста, быть может потому, что он более homo spiritus^[31], нежели homo sapience^[32], а душа, по некоторым поверьям, гораздо мудрее и старше тела.

Несмотря на всю его сложность, он лиричен, тонок. Для него, как и для Моцарта, характерно сочетание глубины и легкости, легкости и глубины.

Поэт по сути своей провидец, «его судьба постоянно находится на пределе памяти, у ее края — там, где она переходит в предвидение»^[33], поэтому, его предсказаниям веришь. Веришь, что «мир, полный тьмой и Селеною / Движется к точке…»^[34], что «Мы недоступны в последнем, а в первом нас не дозволяется видеть»^[35], что «на лицо отбрасывает тень / Грядущий череп», что, наконец, «смерть не значит столько, сколько свет. / И вход не значит столько, сколько выход»^[36].

Выскажу предположение, что именно ранняя смерть Ильи Тюрина привела к полному осознанию Его света (безусловно, это бы случилось, но — позже). Такова, увы, судьба многих российских поэтов. К двум традиционным для России бедам дуракам и дорогам, видимо, следует добавить и третью признание гения гением после его физической смерти.

Умом Россию не понять, не понять умом и Илью Тюрина. Его поэзия взывает и к сердцу и к уму, она — квинтэссенция сложности, образности, зримости, сжатости, лиричности, ранимости, тонкости… Сочетание этих качеств, позволяет говорить об уникальности поэтического наследия Ильи Тюрина.

«Без темы и неведомо кому…»^[37] _{Вместо заключения}

Fugit irreparabile tempus^[38]…

Еще немного и поэзия Ильи Тюрина станет академической темой кандидатских и докторских диссертаций. Еще немного и появятся пухлые тома исследователей его творчества.

Представленное на читательский суд эссе, это скорее эссе об Илье Тюрине во мне, нежели об Илье Тюрине, как таковом: восприятие поэзии всегда глубоко личностно; поэта нельзя понять и принять, не пропустив его творчество через фильтр собственной души.

Поэзия Ильи требует болезненного вживания, ее свет a+(h*., ярок для обычного человека, но, всецело им проникаясь, становишься светлее и сам…

Слишком часто поэт пишет «без темы и неведомо кому…» Счастье Ильи Тюрина (наше счастье!) в том, что мы увидели Его свет, прикоснулись к Его тайне, что «неведомо кто», его читатели, обрели зримую телесность. Так дай нам Бог, не погасить света Ильи Тюрина!

PS Название эссе «…не гасите света», родилось одновременно с мыслью о его написании. Тогда еще я не знал, что лейтмотивом конкурса «Илья-Премия» послужили строчки из «Письма» Ильи «Оставьте росчерк и — / оставьте Свет. Но не гасите света…»… Так его «Письмо» в третий раз возникло в моей жизни, и я увидел в этом знак…

PPS

Акростих

_{памяти Ильи Тюрина}

* * *

Искрой хотя б зажгись

Личностно чувство света

И воссияет мысль

Яркой звездой Поэта.

Там или здесь твои

Юность, и жажда света?

Радость в сердцах — твори

Иль на Земле иль где-то

Не умереть поэту!

25-28 августа 2001 года

Примечания

1

Зинаида Гиппиус

Последние комментарии

Впечатления