Простые вещи [Марианна Юрьевна Кожевникова] (fb2) читать онлайн

Марианна КОЖЕВНИКОВА Простые вещи Роман

Глава 1

Александр Павлович взглянул на красный глаз светофора, притормозил и облегченно вздохнул — Посад! Еще два поворота, и дома!

Весь последний месяц в горячке сценарной работы он бывал тут короткими наездами, даже ночевал нечасто, а теперь сдал работу и ехал выспаться и отдохнуть. Дорогой он с удивлением отметил, что, пока днями и ночами работал, подгоняемый нетерпеливыми киношниками, наступило лето, по опушкам кружевной пеной белеет сныть и совсем недолго осталось ждать пестрого душистого разнотравья. В Посаде примет лета меньше. Выросшие не так давно глухие заборы не давали рассмотреть, как бывало прежде, порозовели ли гроздья красной смородины — она первая подавала знак о лете. Интересно, что же у него-то в саду делается? В прежние годы у Сани все руки до сада не доходили, а в этом уже и ноги никак не дойдут… Он улыбнулся, но не весело — вымотался. Были и другие причины для грусти, но он их не хотел касаться. Хотел, не хотел, а мыслями все равно возвращался.

Въехал в гараж, закрыл его и вошел в калитку. На крыльце уже стояла Вера и улыбалась.

— С приездом, Александр Палыч! — поприветствовала она его. — А у меня борщ. Будете?

— Доброго вам здоровья! Кто ж от вашего борща отказывается, Верочка? Всенепременно буду. Только дорожную пыль смою, переоденусь.

Вера загремела кастрюлями и тарелками на кухне, он заскрипел ступеньками к себе наверх и обрадовался привычному уюту — широкой тахте, окну-фонарику и такому надежному, удобному письменному столу. Сядет он за него и начнет писать свой исторический роман! Вот только передохнет немного, отдышится. С преувеличенной бодростью Александр Павлович пофыркал под струей воды, надел свежую рубашку и спустился вниз. Сел за стол и даже улыбнулся Вере, но с первой ложкой борща снова погрузился во что-то безотрадное, что вот уже с неделю угнездилось в его душе и никак не отпускало. Так он и сидел, не замечая, что ест. А когда дело дошло до чая, Вера его окликнула, но он ее не услышал.

— Александр Палыч! — позвала Вера Саню уже в Четвертый раз, но он словно окаменел над налитой чашкой, глядя прямо перед собой.

Тогда она уронила на пол чайную ложечку, и джентльмен, который наряду со многими другими персонами обитал в Александре Павловиче Иргунове, которого близкие друзья-приятели прозвали Конек-Игрунок, писателе, журналисте, переводчике с французского языка, начинающем киносценаристе, мгновенно очнулся, наклонился и подал Вере ложку.

— Грустим, Верочка? — осведомился он, рассеянно скользнув по ней взглядом.

— С чего это вы взяли, Александр Павлович? — удивилась она. — Лето началось. Хочу узнать, какие ваши планы. Работа у вас, похоже, закончилась, а вы говорили, что весной по теплу поедете в Тверскую область и меня к моим старикам подбросите. Так вот скажите, когда собираться?

Александр Павлович ценил Веру за многие умения и качества, и ненавязчивость, незаметность были среди них не последними. И вот тебе на!

Зимой, когда его друг-приятель, художник Всеволод Андреевич Лисецкий, нежданно-негаданно поселился у него сам, а заодно поселил и эту молодую женщину, объяснив, что той пока жить негде, а у Сани в Посаде, в собственном доме, места не то что на троих, а и на пятерых хватит, у него не возникло ни малейших возражений. Сева расписывал в Посаде церковь, дома почти не бывал. Саня переводил, редактировал, возил корректуры в Москву. Вера взяла на себя их холостяцкое хозяйство и тоже время от времени ездила в столицу, сначала, кажется, искала работу, потом вроде бы и работала. Саня в ее жизнь не вникал, не вмешивался, и она в его, слава Богу, тоже. Зима с Вериными обедами и ночными чаями с Севой прошла уютнее других зим, а весна принесла Александру Павловичу долгожданную работу на киностудии, и он закрутился так, что и самого себя позабыл. Но о поездке в Тверь помнил. Поездка оставалась для него особой проблемой. Любой поймет, что решиться на встречу с матерью, с которой не виделся с десяти лет, когда она оставила их с отцом, непростое дело. Нужны душевные силы. И немало. Когда они были, Александр Павлович думал о Твери с волнением и замиранием сердца; когда не было — пугался и вовсе не хотел думать. Вопрос Веры застал его врасплох. Ему не хотелось сейчас лишних душевных сложностей, их без того набежало предостаточно. Посягательство Веры на его время, на его личную жизнь показалось Сане вопиющей неделикатностью. Какое право она имеет в нее вторгаться? Как смеет спрашивать, распоряжаться, торопить?! У него и без Веры выше головы напрягов! И какие, собственно, у Сани перед ней обязательства? До Твери рукой подать!

— Тверь в мои планы вообще пока не входит, — ответил Александр Павлович более чем сухо. — Когда соберетесь, сообщите, я возьму для вас билет.

Даже в раздражении Александр Павлович оставался джентльменом. Поставил на теме «Тверь» точку и снова замолчал, погрузившись в свои невеселые размышления.

Веру его джентльменство ничуть не обрадовало, она давным-давно настроилась на совместную поездку и никак не ждала отказа. В поездке должно было произойти что-то особенное, значительное. Погруженный в себя, замороженный Александр Павлович непременно должен был очнуться. И вот пожалуйста! Все ожидания прахом! А ведь он сам предложил Вере поехать, рассказал о матери, о детских переживаниях, о материнском письме, которое случайно нашел среди бумаг своей учительницы французского тети Лизы. Прочитав письмо, он узнал, что мать приняла решение вернуться в семью, но попала вместе со своим другом в автокатастрофу, тот потерял ногу, и она осталась с ним. Тогда-то он и надумал повидаться с матерью, убедившись, что она страдала от разлуки с сыном. Разговор был один-единственный, но до того искренний и серьезный, что Вере показалось: среди множества друзей, приятелей, работодателей и знакомых Александр Павлович доверяет в первую очередь ей. Ей даже почудилась просьба о помощи в этом разговоре. И она охотно на нее откликнулась и терпеливо ждала, когда он наконец освободится от насущных, но несущественных дел и займется главным — наконец-то наладит отношения с матерью.

Вера испытывала к Александру Павловичу, славному, незлобивому человеку, большую симпатию. Она чувствовала в нем житейское простодушие, незащищенность, а за неутомимой бодростью — постоянный душевный непокой. А что мешает успокоиться? Бывшая жена с сыном неплохо устроились в Австралии. Отец давно нашел другую жену и живет с ней душа в душу. Вот и Александру Павловичу пора уже прислониться к хорошему человеку и не маяться одному. Конечно, Вера только жиличка, но она и хозяйством заведует, глаз у нее зоркий, и много чего ей про хозяина дома стало за эту зиму понятно. Она прекрасно знала, что пошло бы ему на пользу.

Раздосадованная, огорченная Вера решила повременить и не торопить события, глядишь, еще настроится Александр Павлович, переменит решение, и поедут они вместе в Тверь. К тому же, как всегда, было у нее кое-что в запасе, и она очень даже надеялась сильно улучшить настроение Александра Павловича.

— Спасибо за заботу, — ответила она с обычным доброжелательством. — Как соберусь, билет сама возьму, но и меня тут пока кое-какие дела держат.

И, обдав Саню сиянием небольших ярких голубовато-серых глаз, добавила:

— А у меня для вас сюрприз. Пойдемте полюбуемся.

Саня нехотя поднялся и побрел за ней следом. Главным и крайне неприятным сюрпризом для него оказалось неожиданное Верино вмешательство в его жизнь, он таких вторжений терпеть не мог.

Вера предвкушала радостное изумление Александра Павловича. Кому, как не ему, оценить ее труды? А потратила она их немало! И готова была принять дань восхищения и поздравления. Еще бы! Одной женщине да столько переворотить!

Они вышли в сад, еще недавно запущенный, заросший, неухоженный, а теперь…

— Теперь окна у вас будут на клумбу смотреть, — певуче, с улыбкой сказала Вера. — Вокруг клумбы — видите? — я дорожку проложила. А кусты вот эти подстригла аккуратненько, а те пересадила, и получился полукруг, как раз место для лавочки. Вам только лавочку сделать и осталось. Длинная грядка слева — флоксы, разрастутся, поднимутся, огород заслонят. Огородик пусть маленький, но все, что нужно, есть — лучок, петрушка, морковь, укропчик. Даже огурцы посажены. А клубнику пришлось по всему участку собирать, и посадила я ее справа, ближе к забору.

Вера замолчала с довольным видом, любуясь аккуратными грядками, кустиками клубники, выстроенными в ряд, ожидая благодарных похвал. Молчание длилось. Вера подняла глаза на Александра Павловича, губы у него дрожали, лицо исказилось ненавистью.

— Вы!.. Вы!.. Что вы себе позволяете?! — выговорил он трясущимися губами, повернулся и едва ли не побежал.

Вера услышала, как громко хлопнула калитка, недоуменно пожала плечами и вернулась в дом. Плохое дело — одиночество. Совсем одичал бедненький.

Саня свернул за угол и чуть ли не бегом побежал по знакомой с детства тропинке, что вела через поле в ближний лесок. Ему было необходимо выплеснуть, превозмочь нахлынувший гнев, даже не гнев — бессильную ярость. Он шел очень скоро, опустив глаза в землю, торопясь в березовую рощу — еще пять минут, и в легкие хлынет душистый лесной аромат, он вздохнет поглубже и переведет дух. Сад! Его сада, который он мечтал обойти, с которым хотел поздороваться, предвкушая влажную сырость тенистых уголков, больше не существовало! Не осталось голубых облачков незабудок — они сами выросли на запущенной полянке среди кустов ему на радость. Не ждать и высоких лиловых колокольчиков в густой траве! Уничтожено живое любимое существо, с которым он сжился. С которым вместе менялся…

Аккуратный, ухоженный сад бабушки и дедушки с ягодными кустами и грядками зарастал постепенно, и Саня полюбил по весне выяснять, какие еще нежданные полевые цветы нашли в нем приют. Любил выпутать из осота перезрелую клубничину — она измельчала, не набирала в сырости сласти, но пахла детством. И на смородинах в июле по-прежнему чернели крупные, пряно-пахучие ягоды. Мало-помалу сад превратился в страну, всегда сулящую открытия, стал маленьким оазисом неизведанного среди повседневности. И вот теперь тайны вытравлены, все размерено по линейке, не хватало только табличек «Не плевать», «Не сорить». И хода назад не было!

Саня поднял голову, услышав странный рокот. За первыми березами большим шмелем размеренно рокотал экскаватор, ровняя почву, готовя поляну под чей-то участок. А совсем недавно еще куковала кукушка! Но березовой свежестью все равно пахло.

Александр Павлович постоял, подышал и, опустив голову, побрел обратно. Гнев остыл, томило чувство глухой безнадежности. Вошел в дом и тихонько поднялся на чердак. Здесь по крайней мере все оставалось по-прежнему. Он и в детстве перебывал на чердаке свои горести. Но теперь его горесть была объемнее, неизбывнее. Саня съежился на продавленной кушетке, подобрав коленки к подбородку. Широкий пыльный солнечный луч из оконца дотягивался до старья, наваленного грудой у противоположной стены, золотил обшарпанный сундук, ножки перевернутого стула и засунутый в него узел.

Саня лежал и думал о Екатерине Прекрасной, своем соавторе по киносценарию, обольстительной богине Фрейе с золотисто-карими глазами; благодаря ей он прожил в этом году сумасшедшую, бурлящую всеми ручьями весну. Но и Фрейя обстригла безжалостными ножницами сад его буйных фантазий. Потому-то, наверное, никакой радости от завершенной работы он не ощутил. Или нерадостно ему, потому что надеялся он на что-то гораздо большее, чем получилось? А что, собственно, получилось? Да ничего! Во всяком случае, в Шереметьево он соавтора не повез.

Саня вытянулся на кушетке и заложил руки за голову. Ему вспомнилось, как он увидел Екатерину впервые в белом пластиковом коридоре киноофиса, еще не зная, что ему дадут на доработку ее сценарий, — теплый мягкий сгусток жизни в закутке безжизненной стерильности. Теплом и мягкостью веяло от одежды — вельвет, замша, от взгляда карих глаз, и движения тоже были мягкими. Потом оказалось, что он имеет дело с золотисто-коричневым кремешком. Сколько ни предлагал он поворотов сюжета, неожиданных решений, она ни разу не последовала за ним по извилистым тропам выдумок. Сидела напротив и мягко, но настойчиво повторяла: «Мы слишком далеко отошли бы от правды жизни. Герой таков, каков он есть. Давайте лучше проработаем переход от этого эпизода к этому». Александр Павлович злился на героя. Герой! Что это, спрашивается, за герой? Милый, обаятельный, но без всякой инициативы, плывет себе по течению, по воле волн, того и гляди героиню упустит. Открытый финал — достояние большого кино. А в мелодраме и в жизни мужчина должен схватить женщину покрепче и не отпускать! И он предлагал, предлагал. А она отказывалась. Он злился, нет, даже бесился. Скорее всего на эту ее правду жизни. Она и жизни-то еще не знает, совсем молоденькая девчонка! А мужчин тем более!

Но воля автора есть воля автора, стиснув зубы, он покорялся. Как автор и он бывал несговорчив. Они прорабатывали один переход, потом второй, затем третий. Сане становилось скучно от ремесленничества. Он потихоньку зверел и огрызался. Щеки Катеньки самолюбиво вспыхивали, лицо становилось беспомощным. Ей бы очень хотелось куснуть в ответ и пребольно: ум у нее был острый, зубки тоже, но она не отваживалась. Почему? Из симпатии? Или из корысти? До конца-то сценария далеко!.. Так они и бодались всю дорогу. Редко-редко выдавался вечер, когда думалось им в лад, тогда они шутили, смеялись и многое успевали сделать. А потом она снова упиралась, стояла на своем, кремень кремнем. Александр Павлович взрывался фейерверками, уставал, смирялся и предлагал что-то скучное, заурядное. Предлагал почти что на смех. В издевку. Но оказывалось, что банальщина ее устраивает, что удивительной, талантливой женщине банальщина нравится больше всего…

Шли дни, сценарий потихоньку выстраивался, хотя Саня знал: он мог быть куда ярче, живее, динамичнее, ведь и жизнь как-никак полна неожиданностей, но Катенька никак не хотела в это поверить… Наконец они поставили точку, и главный начальник Иващенко остался ими доволен, похвалил, сказал, что получил именно то, чего хотел. Зато Саню воротило от привкуса жеваной-пережеваной жвачки. А при мысли, что при такой-то целеустремленности и упорстве Екатерина Прекрасная далеко пойдет, он погружался в тоскливую безнадежность. Не радовали его эти дали и лучезарные перспективы. Напротив, становилось тоскливо. А вернее, скучно. Скучно, когда пригодился только как белка в колесе, а колесо лило воду на чужую мельницу… До чего практичные пошли теперь женщины! Вот и кочки-пригорки среди берез уничтожает вместе с земляникой какая-то деятельная дамочка, приводя фантазии природы в соответствие с выношенным замыслом. Скучно! Скучно на этом свете, господа, — среди бескрылой всеохватывающей женской деятельности! Вот если бы женщины бездействовали, сидели в уголке, улыбались молча — как было бы с ними приятно. Саня и сейчас вспоминал со стесненным сердцем золотистую Фрейю в замшевой курточке и вельветовых брюках. «Что делать, если острый нож упрятан в бархатистость кожи? Руки коснулись осторожно, а боль от боли невтерпеж», — завертелись у него в голове строчки из Лялькиного стихотворения. И на сердце сразу потеплело. Лялька — она совсем другая. У нее есть фантазия, и фантазия у нее работает. На Екатеринах, хоть они и прекрасные, и на Верах свет клином не сошелся. Есть на свете синеглазые Лялечки!

Подумав о Ляльке, Саня вспомнил, что хотел забрать с чердака кое-какие словари, доставшиеся ему по наследству от тети Лизы, Лялькиной матери. Она выучила его французскому языку, и к ней он относился как к матери, а к Ляльке — как к младшей сестре. Ляля и отдала ему оставшиеся после матери книги, избавилась от них с радостью, а заодно временно поместила на Санином чердаке и остальной семейный архив. А где его собственный семейный архив? Тоже лежит в коробках? Или пропал? Или такого вообще не было? Поискать, что ли? Не случайно Саня полюбил историю: прошлое всегда утешительнее настоящего — что пройдет, то будет мило.

Александр Павлович был не из тех, кто долго предается печалям. Жизнь щедро снабжала его разочарованиями, и он притерпелся к ним и привык. Ну одним, ну двумя больше — ничего от этого не меняется…

Саня поднялся с кушетки и подошел к груде сваленного у стенки старья. Интересно, а его деды-прадеды писали письма? Какой у него может быть семейный архив? У Ляли понятно — отцовские статьи, дед тоже был в какой-то области профессором. А у него-то предки чем занимались? Может, и не стоит искать бумажек, а достать бабушкин сундук и покопаться в нем? Бабушка у него была женщина необычная, на взгляд, вроде бы неприметная — невысокая, черты лица мелкие, волосы пушистые, а на деле ведунья-колдунья. Дружила с лесом, всегда в одиночку по грибы ходила и приносила как на заказ: рыжики так рыжики, белые так белые. Травы знала. Животных чувствовала. С любой строптивой коровой, лошадью, даже с козой договориться могла. Ее всегда приглашали, когда не могли с животиной ужиться, и она помогала. Бодливую, гульливую корову с хозяйкой мирила. Брыкливую лошадь утихомиривала. А вот с дедом бабка ругалась, дед охоту и рыбалку любил, а она ни того ни другого не признавала и деда с его трофеями вон гнала. Дед с Санькой жарили рыбу на костерке, и ничего вкуснее этой рыбы Санька не помнит. Саньке вообще-то и бабкин лес, и дедов нравились, а в суть разногласий он как ребенок не вникал. Хотя теперь, наверное, можно было бы и вникнуть… А вот утешения он всегда искал у бабки. Потому что утешать она умела как никто. Интересно, а на этот раз утешит?

Санька снял с сундука стул с узлом, громко чихнул от поднявшейся пыли и вытянул сундук на середину чердака поближе к кушетке. Сундук был невелик, но увесист, и стоило посмотреть, чем он набит.

Сверху лежали вышивки — салфетки, скатерки, полотенца. Какие-то кружевные накидки и бархатное с бисерными вставками платье. Сане стало любопытно — кто же такое носил? Неужели бабушка? Он с трудом мог себе представить бабушку в таком наряде. Одевалась она всегда очень просто, он и не помнил, во что она одевалась. А платье, однако, забавное. Впору все это добро в какой-нибудь музей оттащить. Существуют же музеи быта. Хорошо бы учредить еще и музей нравов.

Однако содержимое сундука уже наскучило Александру Павловичу. Что ему пучеглазые пуговицы, кружева, платочки? Мешочки с лоскутками? Нитки? В шкатулке среди разноцветных мотков Саня углядел маленькую коробочку, раскрыл и увидел перстенек с печаткой. Вот уж к чему Александр был равнодушен, так это к украшениям, не наработалось у него привычки к кольцам. Даже обручальному не повезло, не носил и обручального. Колечко небольшое, скорее всего женское, и запечатывали им письма. Наверняка на печатке голубок с оливковой веткой или сердечко с цветком. Стандарт начала века. Интересно бы письма найти, раз была печатка, которой их запечатывали… Стало быть, есть что искать. Отрадное обещание.

Саня взял колечко в руки и стал рассматривать изображение на синевато-серебристом прозрачном камне. Черт подери, а ведь это герб! Александр Павлович мог поклясться, что в самом деле герб. Вот только изображение слишком мелкое, и лучше бы лупу взять, чтобы хорошенько его рассмотреть. Александр Павлович Иргунов, хоть и писал исторические повести для юношества, знатоком геральдики не был, но все-таки кое-что о гербовых символах знал.

Находка его взволновала. Он быстренько запихнул в сундук тряпье, задвинул сундук обратно в кучу рухляди и побежал вниз, в свою комнату. В голове у него всплыло семейное предание, передавали его неохотно, полунамеками, будто до сих пор стыдились. Саня никогда не вникал в вязь намеков взрослых, они тогда его очень мало занимали. Зато теперь! Если он не ошибался, речь шла о его прабабке с отцовской стороны, которую осчастливил своей любовью барин. Неужели легенда окажется правдой? Неужели можно будет даже установить род, к которому принадлежал этот неведомый человек, их прадед? Может, получится даже найти его портрет?

Александр Павлович почувствовал необычайное волнение. Куда девались безнадежность, безвыходность, только что томившие его с такой неодолимой силой? Он вновь был полон энергии, любопытства, готовности действовать. Изыскания он поведет самостоятельно. Начнет их немедленно. И, предвкушая неизъяснимое удовольствие поисков, Саня нервно потирал руки. Лупа как назло куда-то запропастилась. Он судорожно перерыл все ящики, но так и не нашел. Ладно. Завтра с утра найдется. У него уже так бывало. Однако снова принялся рыться то там, то здесь. Безуспешно. В разгар поисков Александр Павлович зевнул, да так, что на глазах выступили слезы. И тогда окончательно отложил поиски. Спать пора. Пора выспаться. Вся деятельность перекладывалась на завтра. Мысленно он поблагодарил бабушку за нежданный подарок. Вот уж утешила, так утешила, как всегда умела! Пообещал себе в ближайшее время навестить необыкновенную женщину Лялечку, расспросить о прабабке отца и заснул мертвым сном, зажав в кулаке, как ребенок, колечко с серебристо-синим камнем-печаткой.

Глава 2

Поутру Саня долго не мог раскачаться, хотя обычно вскакивал, как мячик. А сегодня проснулся, лежал и никак не мог встать. Вернее, не хотел. Не желал. Потому что внизу опять громыхала посудой Вера. Потому что в испорченном ею саду набухали, прорастали, распространялись и все заполоняли нахальные плети огурцов. Можно подумать, что ему нужны огурцы с клубникой! Да надо быть круглой… круглой… да, совершенно круглой, чтобы подумать о нем такое! Уничтожить колокольчики и насадить всякую дрянь! Да и золотистая соблазнительная Катя ничуть не лучше! Прилетела небось в свой Париж, напилась с отцом кофе в торгпредской квартире, пересказала московские сплетни и поскакала по магазинам, а то, не дай Бог, будет отличаться от парижанок.

Как же он когда-то мечтал о Париже! А теперь? И теперь мечтает!..

Потом ему вспомнилась Инна, и он стал думать о ней. Пришлось с грустью признать, что и бывшая жена, человек до сих пор ему очень близкий, тоже оказалась не в меру деятельной, не случайно же ее в Австралию занесло… Ох, женщины, женщины! Лучше держаться от них подальше. А иначе врежется какая-нибудь в твою жизнь, будто экскаватор, перелопатит ее, и сколько потом потребуется душевных сил, чтобы залечить раны-рвы и снова зажить органичной жизнью… Мысли плавно перетекли на Олежку… Давненько он сыну не писал. А соскучился!.. Не соскучился — стосковался! Жаль, что гонорара, хоть он и киношный и ни в какое сравнение не идет с привычным, литературным, на Австралию маловато…

Саня снова грустил, хотя чувствовал, что есть и что-то хорошее, очень хорошее, вот только никак не мог сообразить, что же именно… Нащупывал, ловил, ходил мысленно вокруг да около, и вдруг… Господи! Кольцо! Да где же оно? Заглянул под подушку — пусто! В щель между стеной и матрасом. Тоже ничего. Свесился вниз и заглянул под тахту. Кольцо лежало на коврике и сияло радостной синевой. Так что же на гербе-то?! Александр Павлович вскинулся и тут же сообразил, где у него лежит лупа. На стеллаже! На третьей полке. Точно! Там она и была. Схватил лупу и принялся изучать печатку. Резьба оказалась весьма искусной, а сам герб особенной затейливостью не отличался: поперек щита змеевидная перевязь, над ней лебедь. Ох, гуси-лебеди! Неужели они на роду у него написаны? Смешно, однако! Он вспомнил Лялькины мучения с гусем Мартином и криво усмехнулся. Да, умеет Сева подарки делать! Ляле он живого гуся на Рождество подарил, а Сане, можно сказать, подложил свинью! Ну да ничего! С гусем они разобрались, разберутся и с лебедем! Сначала он навестит Лялю. Потом с батей потолкует. А затем до библиотеки доберется, займется гербом и выяснит, кому такой принадлежал…

Саня попробовал примерить кольцо. Оно едва налезло на мизинец. Никаких сомнений — женское. Он положил кольцо на ладонь, камень в солнечном луче вспыхнул ярким синим огонечком. Понравился огонек Игрунку: было в нем что-то отчаянно радостное. А в тени камень поседел, приобрел глубину, стал маняще таинственным. В голову Сане полезла всякая чертовщина. А что, если с родовым кольцом связано страшное проклятие? Или, напротив, благословение? Из поколения в поколение передается проклятие, и тот, кто надел кольцо… Словом, всевозможная романтическая чепуха. Ведь сколько необыкновенных историй сочинено о кольцах, перстнях, драгоценных камушках! Какую им только силу не приписывали! В сказках повернешь кольцо — и стал невидимкой, получил кошель денег, перелетел на другой конец света — обрел власть над джинном, что исполнит три желания, а иногда и больше. А не сказочные кольца чаще всего приносили несчастья. Интересно, чего бы пожелал для себя Саня от волшебного кольца? Чтобы сад снова одичал? Или чтобы твердокаменная Катенька стала кроткой и ласковой? Или чтобы он научился видеть людей насквозь? Или чтобы Катенька его насквозь увидела? Почувствовав, что мысли вновь потекли в запретное русло, он приказал себе сосредоточиться на кольце. Смотрел и радовался игре исседа-синего, будто бы лоснящегося, камня. Есть в нем загадка, нет сомнения, и он ее разгадает, это точно.

Александр Павлович положил кольцо на стеллаж рядом с лупой, и оно оттуда сверкнуло ему синей вспышкой, словно рассмеялось и подмигнуло. Нрав у кольца был явно веселый, несчастий пока оно не сулило. Значит, так: надо узнать, на каком камне сделана печатка, когда нанесена резьба. Хорошо бы воска купить и посмотреть, какой получится отпечаток. Воск, правда, раньше был особый. Нынешним стеарином его не заменишь.

Настроение у Александра Павловича сделалось прямо-таки лучезарным. Он брился и все поглядывал на кольцо, а оно ему, смеясь, подмигивало синими вспышками. «Ну что ж, поедем в Москву, прогуляемся, — мысленно обратился он к синеглазому колечку, — посмотрим, счастливое ты или несчастливое?»

Он положил кольцо в карманчик бумажника и спустился вниз; на столе в кухне стояли две чашки, и очень вкусно пахло кофе. Вера сидела тут же на диванчике и явно его ждала.

— Поверьте, я ничего дурного не хотела. Мне и в голову не могло прийти, что вы дорожите… Даже не знаю, собственно, чем… В общем, когда-то у вас в саду все примерно так и было. Прошу простить, я и подумать не могла…

— Отболит — прощу, — честно сказал Александр Павлович. — А раз не можете думать, так никуда не лезьте. И зарубите себе на носу — ничего нельзя делать в чужом доме без спроса!

Вера не стала оправдываться, мол, не хотела упустить весеннее время. Когда и работать в саду, как не весной?

— Я подожду, — сказала она и взялась за кофейник.

— Нет, нет, избавьте меня от своих забот, — сухо сказал Александр Павлович и тут же вышел.

Он не мог понять, как эта молодая женщина еще недавно могла вызывать у него симпатию, а иной раз и что-то вроде нежности? Сейчас он чувствовал только неприязнь, не хотел даже находиться с ней рядом. Только природная деликатность мешала ему выставить ее тут же за дверь.

«В Москве попью кофе», — решил про себя Александр Павлович и направился к гаражу.

Сидя за рулем, он всегда успокаивался, успокоился и на этот раз. Серая лента дороги вилась среди зеленых полей, на горизонте темнел лесок, но кто знает? Может, и там уже росли не грибы, а заборы?

Поселки и деревеньки между тем попадались все чаще, и раздраженный, встревоженный взгляд Сани невольно отмечал, что на бывших полянах, там и здесь, поближе и подальше, рокочет, гудит шмелем техника, сгружается песок и доски, что-то равняют, что-то копают, воздвигая один подле другого, окно в окно, готические замки. Только теперь он заметил, что за какой-то год изменился привычный глазу ландшафт. Заборов и стен стало гораздо больше — деревянных, кирпичных, глухих, высоких, — одни огораживали участки, другие целые поселки, где теснились друг к другу массивные особняки, а у ворот белел домишко охранника. Поля и веси обживались. Видно, всем захотелось обзавестись собственным углом и отгородиться от всех остальных.

«Крепко мы, видно, насолили друг другу, если сразу поворачиваемся к соседям глухой стеной, уродуя все вокруг, — с усмешкой подумал Саня. — А ведь когда-то были эстетами, православие выбрали из-за небесной красоты службы… Только давно это было и скорее всего неправда…»

Проехал еще немного и сам с собой не согласился: «Нет, эстетами все-таки были, вон какие колечки делали, до сих пор синевой и серебром радуют. Предки наши понимали толк в вещах, в гармонии материалов…»

Подъезжая к Москве, Александр Павлович задумался, кого ему навестить сначала — Ляльку или родителей? С Лялькой, кстати, хорошо бы и рабочие дела обсудить, узнать, какие в редакции планы на будущее и на что он может рассчитывать. А то из-за киношных дел он на время выпал из книгоиздательского процесса. Сразу, конечно, он за работу не возьмется, сначала немного отдохнет, на себя поработает, а с осени, хочешь не хочешь, придется на хлеб зарабатывать.

Звонить и предупреждать о предстоящем визите Санек-Игрунок не любил — сваливался как снег на голову по привычке, оставшейся с ранней юности, тогда все друг друга так радовали. Правда, и накладки бывали, но к ним относились со снисхождением.

Саня взглянул на часы — дело шло к двенадцати, значит, лучше попить кофейку у Лялечки. Да и по центру приятно проехаться, и во дворе своего детства посидеть. Дом их давно разрушили, маленький, с мезонином, а деревья еще остались…

Курский вокзал спрятался за развлекательным центром, сияющим даже днем горящими лампочками, зато переулки не изменились, и Покровка осталась пока еще прежней. Саня с удовольствием это отметил, и ему захотелось пройтись пешком. Он оставил машину в пустынном по-летнему переулке и вошел в страну детства. Вокруг те же небольшие домики, желтенькие, старенькие, немолод и высокий калашниковский дом с кафельным фасадом в стиле модерн. Уцелевший уголок старинной Москвы отрадно подействовал на Санину душу. Он и Лялину квартиру очень любил — забитую книгами, заставленную старой мебелью. Один буфет чего стоил! Не буфет, а крепость. С верхней полки узкого отделения Лялина бабушка, Ксения Александровна, всегда доставала что-то вкусненькое — конфетку, печеньице, коржик — и оделяла их с Лялькой. Коржики бабушка пекла целыми противнями, потом складывала в кулек и хранила в буфете, выдавая к молоку или в утешение. Вот сейчас и Саня в утешение купит чего-нибудь сладенького. Ноги сами понесли его к булочной и не обманули — булочная осталась на прежнем месте, изменились прилавки, продавщицы, ассортимент. Саня купил восточных полумесяцев в память о бабушкиных коржиках, эклеров и яблочный пай с корицей. Корица тоже из детства, а он как был в детстве, так и остался сластеной. Ему захотелось проверить магазины. Он зашел в соседние «Продукты». И что же? Там тоже все осталось на прежнем месте: справа — рыба, слева — мясо, посередине — овощи. Но оформления, конечно, не узнать. «Вот она, благодетельная сила привычки в действии, — обрадовался Саня. — Но только старожил способен обнаружить ее и оценить!» Со свертками, чуть ли не вприпрыжку он добрался до кафельного дома и поднялся на четвертый этаж.

— Санечка! Ты, как всегда, в самую нужную минуту! — радостно встретила его Ляля.

А Саня застыл, оглядывая пустую кремовую прихожую и большое зеркало, в котором отражался он сам — смуглый, поджарый, горбоносый, — конек-игрунок, каким был, таким и остался! Как же он мог забыть?! Ведь и Ляля своротила в своей квартире ремонт! А Вера к этому ремонту приложила руку! Он даже участвовал в празднике, называемом «новоселье». Однако новая квартира у него из памяти улетучилась напрочь, а старинная выплыла вмиг. Что ни говори, странная штука память… Саня стоял как в воду опущенный. Еще одна потеря. Но как же он мог забыть? Теперь и с Лялиной квартирой придется знакомиться заново, старой, профессорской…

Иришка уже прыгала вокруг дяди Сани, пытаясь узнать, что же лежит в объемистых свертках. Саня расцеловал крутолобую кареглазую малышку и протянул ей пакеты, заметив, что изменилась и девочка: вытянулась, похудела. Вот так придешь через годок и Иришки не узнаешь…

— Игрушечное или кушечное? — осведомилась малышка и, узнав, что «кушечное», потащила пакеты в кухню.

— Чем могу служить? — осведомился Саня, оглядываясь по сторонам с таким опрокинутым видом, что Ляля прыснула.

— Думаешь, гуся вручу? Смотришь, откуда появится? Нет, только Иринку. Побудешь с ней часика два-три, ладно?

Саня кивнул — с Иркой он справится. Они с ней давние друзья, найдут чем заняться. И сразу вспомнил, что у фантазерки Ляли в голове роятся во множестве не только творческие фантазии, но и разные прочие. Сколько раз ему приходилось ее выручать!

— Миша! Миша! — закричала Ляля, исчезая в комнате. — Все в порядке! Саня приехал!

Появился Миша, мужчины обменялись традиционно крепким дружеским рукопожатием, и Миша снова исчез.

— Что у вас стряслось? — осведомился Саня, входя в совершенно незнакомую комнату.

Подумать только, а ведь в калашниковской квартире он вырос! И сколько они с тетей Лизой занимались за круглым столом в столовой французским, а теперь и стола в помине нет. И буфет исчез тоже. И пухлый зеленый диван, на котором его изредка спать укладывали, когда у отца случались запарки и он оставлял Саню у Калашниковых. Да и столовой нет, она превратилась в кабинет-библиотеку, и было видно, где в этой неожиданно просторной и светлой комнате работает Ляля, а где Миша. Там, где диван, ноутбук и музыкальный центр, — Ляля, а там, где компьютерный стол врезан в стену светлых стеллажей, — Миша.

— У вас тут танцевать можно, — сообщил Саня, оглядевшись.

— А мы и танцуем, — весело отозвалась Ляля из соседней комнаты.

Появилась на пороге, и Саня внутренне ахнул — до чего хороша! И знает, что хороша, потому и смотрит с такой горделивой, снисходительной важностью.

В глазах Сани маленькая кудрявая басовитая Лялька с детства была и осталась красавицей, но сейчас стала еще лучше и не красотой, а нестерпимым внутренним сиянием. «Счастлива!» — внезапно понял Саня и как будто осиротел. Он привык быть для нее старшим братом, опекать, улаживать ее опрометчивости, а потом выговаривать за них. Она всегда для него оставалась маленькой настырной девчонкой, даже когда выросла, выучилась и, устроившись редактором в издательстве, стала давать ему работу. С легкой Лялькиной руки Игрунок начал писать и публиковать исторические повести для подростков. А теперь на него смотрела королева, и ни в какой братской опеке она не нуждалась. Разве что в небольшой услуге. Вот как сейчас. Корона на голове Ляли засияла еще ярче, когда рядом с ней появился Миша — как же он смотрел на нее! А она чуть-чуть ближе к нему подвинулась, рука его обвилась вокруг ее талии, и сомнений не осталось: рядом с королевой стоял король. Так они и застыли в проеме двери старинной фотографией. Саня оценил. Он видел: эти двое — сообщающиеся сосуды, чувствовал — жизненные токи перетекают из одного в другого и устанавливаются на одном уровне.

— Так что же у вас стряслось? — спросил он еще раз, потому что так и не получил ответа.

— Миша делает доклад на международной математической конференции. Он решил задачу, которую никто не мог решить.

— Охотно верю, — с невольной усмешкой пробормотал Саня, еще раз взглянув на Лялю.

— И теперь я пойду с ним на конференцию и услышу его доклад, — торжественно басом сообщила Лялька и посмотрела снизу вверх на Мишу.

Своим ростом она могла бы польстить любому мужчине, льстила и Мише — он был невысок, коренаст, лобаст.

— Идите, идите! — отпустил их Саня. — А тебя я поздравляю, Михаил. Такое дается не каждому.

— Спасибо. Мне тоже так кажется, — без всякого самодовольства, тепло и искренне поблагодарил Михаил. Он понял, с чем его поздравил Саня, и ответил без тени самомнения или похвальбы.

Вот тут-то Саня уверился, что Ляльке действительно повезло. Миша не зря добивался примирения, он его заслужил.

Родители торопливо расцеловали Иринку и исчезли за дверью.

— Ну что, Ирина, давай кофе с пирожными пить, — предложил Саня, и они пошли на кухню.

— А я тоже кофе пить? — с любопытством спросила Иринка.

— А что, не пила?

— Не-а, — призналась девочка.

— А хочется?

— Ага!..

— Из моей чашки попробуешь, — решил Саня и осмотрелся, ища, где чайник. И тут же нашел его.

Все стояло по местам в большой чистой кухне с застекленным балконом-фонариком. Саня мигом нашел не только чайник, но и чашки, и блюдца, и сахарницу. Хозяйничать в новой кухне было не в пример сподручнее. В старой — закопченной, заставленной шкафами, завешанной полками — ничего было не сыскать, если не знаешь заранее, где какая хозяйственная утварь притаилась. Конечно, хозяйке в новой удобнее, но для него, для Сани, старая была роднее. И хотя Иринка уплетала эклеры за обе щеки, ему они показались невкусными, совсем не такими, какие он обожал в детстве. «И кипяток был тогда горячее», — с невеселой усмешкой вспомнил старую шутку Саня.

Иринка слезла со стула и, поглаживая себя по животу, взяла его за руку.

— Пойдем, — сказала она. — Я тебе свой дом покажу.

— Пойдем, — покорно согласился Саня, приготовившись к очередным новшествам.

И новшеств увидел немало. Похоже, промышленность переключилась на обслуживание кукол, обеспечив их всем, о чем мечтали люди. Саня увидел дом, рядом детскую площадку, хозяина, хозяйку, детишек, у детишек горшки, коляски, соски, в доме кровати, кресла, столы, а на столах торты и куры на тарелочках.

— Ну, Ирина, ты даешь! Вернее, твои дают! И не скучно тебе все это добро туда-сюда перекладывать? — Он представил себе, как Ирина двигает кукол, потом их постельки, потом их тарелочки, потом их одежки, потом их цветочки… С ума, ей-богу, сойдешь!

— А я не перекладываю. Они сидят, на меня любуются, а я в принцессу играю. Хочешь, тебе тоже покажу?

Саня, разумеется, захотел. Какой же дурак откажется увидеть принцессу? Иришка отправилась… Ба! Наконец-то старый знакомец! В углу стоял старинный секретер со множеством ящичков, который Саня знал распрекрасно. Когда-то секретер принадлежал Лялиному дедушке, потом за ним работала тетя Лиза, вернее, не столько работала, сколько хранила всевозможные бумаги, письма и разные мелочи, а теперь, по всей очевидности, он перешел во владение младшего поколения. Что ж, наверное, вполне справедливо.

Оглядев стены, Саня увидел, что к Иришке переселились и знакомые картины — «Осень», «Зима», «Голова лошади», «Вербный базар», «Крестный ход». Раньше они висели в столовой, он их тоже прекрасно помнил. Ляля развесила картины прямо напротив дочкиной кроватки: засыпая, просыпаясь — есть на что посмотреть.

А Иришка, раскрыв нижние дверцы, уже достала что-то вроде тюлевой занавески и надела себе на голову. Саня тут же вспомнил, что и Лялька в детстве тоже очень любила наряжаться. Про себя он такого не помнил. Иринка выдвигала узкие ящички, доставала то бусы, то брошку и нацепляла на себя.

— А меня чем украсишь? — спросил он.

Иринка подумала и протянула ему клипсы. Одну Саня прицепил к уху и подхватил Иринку.

— А мою принцессу называют елка, — пел он и вертел малышку.

Ирка не могла решить, обидеться ей — она не закончила наряжаться, или обрадоваться — она любила повозиться: на мордочке у нее отражалась недоумение.

— А ты знаешь, что мама у тебя тоже Елка?

— Не знаю, — честно призналась Иришка. — А почему?

— Потому что Елен называют Елками.

— А папа — Дед Мороз? — задумчиво предположила Ирина, и Саня, расхохотавшись, расцеловал круглую кареглазую мордочку.

— Папа — Дед Мороз, а ты — Снегурочка.

— Ем одно мороженое, — мигом сообразила Иринка и выжидающе посмотрела на Саню.

— Может, два съешь? — Саня окинул Иринку оценивающим взглядом.

— И два съем, — согласилась Иринка. — А когда будем есть?

— Когда мама с папой придут, — пообещал Саня. — А сейчас я тебе покажу фокус.

Он подошел к секретеру, открыл дверцы, вытащил средний ящик, нажал на заднюю стенку, и она поднялась вверх.

Иринка круглыми глазами посмотрела на черную дырку.

— Тайник, — шепотом сообщил Саня. — Никто про него не знает, даже мама. Давай посмотрим, что там есть. Кто первый сунет руку — ты или я?

— Ты… — Свою Ириша боязливо завела за спину.

Саня сунул руку и ничего, кроме пыли, не обнаружил.

— Пусто, Снегурочка! Пираты уже выкрали сокровища!

— А были сокровища?

— Ясное дело!..

— А я знаю, кто пират, — заявила девочка, и глаза у нее стали хитрые-хитрые. — Ты! Ты забрал сокровища!

Горбоносый Саня с серьгой в ухе вполне мог сойти за пирата, а если вспомнить еще и отливающее таинственной синевой колечко в бумажнике, то тем более возразить нечего.

— Может, ты и права, Снегурочка, — согласился он. — Ну-ка, закрывай сама тайник. Осваивай технику. Или хочешь что-нибудь туда спрятать?

— Нет, сейчас не хочу.

Иринка опустила заднюю стенку, вставила ящичек, закрыла дверцу.

И тут позвонили во входную дверь.

— Вовремя управились! — подмигнул Саня и отправился открывать. Иришка поскакала за ним.

На пороге стояла Вера. Саня чуть не поперхнулся от такой неожиданности.

— А… — начала Вера.

— Елены Игоревны нет дома, — сообщил Саня.

«Может, уйдет?»

Но Иришка уже повисла у Веры на шее, тараторя: «Тетя Вера, тетя Вера», и Саня понял, что Верина дружба с Лялей продвинулась далеко. Когда-то его умиляла удивительная способность Веры мгновенно находить себе дело и становиться всякий раз чуть ли не хозяйкой. Зато теперь повсеместное присутствие Веры казалось ему беспримерным нахальством.

— Мама скоро придет? — спросила Вера Иришку. — У меня для тебя сюрприз, сейчас покажу.

От одного слова «сюрприз» Саню затошнило. Но слава Богу, ему в голову пришла спасительная мысль.

— Елена с Михаилом на научной конференции. Придут, — он взглянул на часы, — думаю, через часок. Передаю ребенка с рук на руки, вы тут и без меня прекрасно управитесь.

Иринка, прощаясь, тут же замахала ему рукой, держась другой за Веру. Саня ей подмигнул, прищурив один глаз.

— Все-таки ты — пират, это точно, — задумчиво сказала Ирина, и Саня, спохватившись, тут же сдернул с себя клипсу, сунул ей в руки и сломя голову побежал вниз по лестнице. Что за наваждение такое — куда ни пойдешь, всюду Вера?!

Хорошо, конечно, что у Ляльки — своя жизнь. Но ему стало совсем уж одиноко. И работу он с ней не обсудил. Ей, конечно, не до его работы, да и ему не к спеху, всеравно раньше осени не возьмется. Хорошо бы пока со своим романом наладиться. Однако чужое счастье — немалое испытание, когда своего нет как нет. «Саня, приосанься!» — тут же сказал он сам себе любимую фразу. У каждого свое счастье. И ему что-то светит в жизни. Тайна светит, загадка, и торопиться с разгадками он не будет. Пока хоть что-то манит, жить интереснее. Саня сел в машину и сразу понял, куда поедет. К тете Лизе поедет, на кладбище, вот куда. Лялька небось сто лет не навещала родителей. Охотницей до таких посещений она никогда не была, а теперь ей и вовсе недосуг.

Саня вспомнил, как бунтовала Ляля, когда мать после смерти бабушки звала ее с собой поехать на могилку.

— Она для меня живая! — кричала Лялька. — Я с ней разговариваю!

И тетя Лиза отступалась. Потом дядю Игоря похоронили рядом с бабушкой, а там и тетю Лизу тоже. Саня, когда ему нужно было что-то важное решить, всегда ездил к тете Лизе. Поедет и сейчас, посидит, подумает, поймет, за что ему браться дальше…

Он стоял на светофоре у Садового и вспоминал, как совсем недавно возил по знакомым уличкам Катю, показывал ей исторические памятники. До Покровки они не добрались, а к Троице в Никитниках он ее сводил. Нарядная церковь, типичное московское барокко, в таком переулочке запрятана, на задах бывшего ЦК, что, не зная, никогда не отыщешь. Но сейчас он ехал в противоположную сторону, в Лефортово. Понятно, почему старички Калашниковы Немецкое кладбище облюбовали — от Покровки до него рукой подать.

Кладбище, зеленый остров посреди города, встретило Александра Павловича покоем и тенью — просторно, тихо. У бабушек, что выстроились у ворот, он купил анютиных глазок, прихватил лопатку и пустую пластиковую бутылку из багажника и шел теперь не спеша по аллее, собираясь порадовать тетю Лизу. Она анютины глазки очень любила, говорила, что они на Ляльку похожи, такие же веселые. Свернул раз-другой и добрался до знакомой оградки — черной с серебряными шишечками. Они так и сияли, видно, недавно покрасили. И внутри царил идеальный порядок, даже желтым песочком все было посыпано. Зря он на Ляльку наезжал, она — молодец. Но цветочки любому порядку — украшение. Саня посадил синие бархатные анютки и уселся на лавочку общаться и размышлять. Однако сидел в тишине недолго. Внимание его привлекли голоса. Он прислушался, потом пригляделся — наискосок, через ряд, на пустом месте, что осталось от снесенной часовенки, сидели ребята в косынках, тихонько бренчали на гитаре, что-то пели и что-то пили. Песня звучала явно патриотическая, а ребята были неухоженные и, кто его знает, может, даже голодные. У Сани сложилось впечатление, что обосновались они тут из чувства безопасности: никто их здесь не тронет, и они спокойно могут посидеть, пообщаться и даже выспаться. Один уже спал на пробившейся травке, другие еще догуливали. В общем, и до кладбища дотянулась наша странная многообразная жизнь. Присутствие ребят в косухах почему-то безумно раздражило Саню — нашли место! Что они себе позволяют со своей гитарой?! Может быть, больше всего его раздражило беспомощное треньканье — сам-то он хорошо играл на гитаре. А потом он пожалел неприкаянных: что это за молодость на чужих могилах? Вспомнил Олежку и подумал: может, Инна в самом деле права, что уехала с ним в Австралию — сыт уж точно и гуляет не на кладбище. Пьяноватых, нагловатых, бесприютных ребят ему стало еще жальче. Но мало-помалу он отвлекся и от ребят, и от Олежки, пытаясь наладить разговор с тетей Лизой и понять, что же ему самому, бесприютному, делать.

Глава 3

— Потрясающая у Саньки интуиция! Только подумай, не было случая, чтобы он не приехал ко мне в самый нужный момент, — говорила мужу Ляля, сидя рядом с ним в машине и наслаждаясь уверенностью, с какой тот лавировал в уличном потоке.

У Миши по старой привычке завертелся было ехидный вопрос: «А ты? Ты тоже всегда приезжала к нему, когда нужно?» И Ляля со вздохом вынуждена была бы признать, что она подобным замечательным качеством не отличается, потом, почувствовав себя виноватой из-за того, что относится к Саньке хуже, чем тот заслуживает, и желая оправдаться, поставила бы Мише на вид много разного, чтобы не задавался и знал, что тоже не без греха. Ссора вспыхнула бы в один миг при Лялечкином-то темпераменте, и они приехали бы на конференцию надутые, не глядя друг на друга. Но Миша больше не рассевал плевелы, рождающие ссоры и взаимное недовольство. Он прикусил язычок и, ласково взглянув на жену, сказал совсем другое:

— Везучая ты у меня, Лялька! Ты лучше скажи, есть на свете человек, который тебя не любит? — спросил он.

— Можешь смеяться, — сказала Ляля, и глаза у нее засияли, — но в последнее время мне стало казаться, что я действительно везунчик.

После того как ее семейная жизнь с Мишей вновь наладилась, она испытывала удивительнейшее, ей неведомое чувство покоя и от души наслаждалась им.

До института, где проходила конференция, они доехали быстро. Миша провел Лялю в зал заседаний и показал место неподалеку от сцены прямо у прохода.

— Если что-то не понравится, свисти! А я в самых ответственных местах буду тебе подмигивать, иначе пропустишь мое главное открытие. Договорились? — спросил он и показал, как будет подмигивать.

Ляля улыбнулась, провела маленькими беленькими ручками по лацканам Мишиного пиджака, понимая, что муж волнуется, и сказала:

— Иди! Все будет прекрасно.

Он чмокнул ее в ухо и убежал с докладом под мышкой. Ему предстояло множество мелких формальностей: отметиться, что явился, проверить, на каком месте в списке, уточнить одно, подтвердить другое.

Ляля села и огляделась. Народу в зале было пока не так уж много, и она стала присматриваться к собравшимся, ей было интересно, кто же будет слушать Мишу. Научная аудитория была для нее внове, она привыкла к совсем другой среде — писателям, переводчикам. Дамы-писательницы одевались обычно броско, даже экзотически, привлекая, так сказать, внимание к своей творческой индивидуальности, или вовсе не одевались и являлись в самом что ни на есть затарапезе, чем тоже привлекали к себе внимание. В дамах-преподавательницах, которых Ляля видела вокруг себя, она оценила вкус и элегантность. Одна подле другой сидели строгие седовласые королевы и степенно беседовали между собой. Она посочувствовала Мише — выступать перед такой аудиторией непросто, наметанным преподавательским глазом отметят малейший промах. Так же спокойно и достойно вели себя мужчины. Иностранцы выделялись непривычной раскованностью в манерах и свободой в одежде. Народу становилось все больше. Появились дамы моложе, одетые небрежнее и ярче. Знакомые раскланивались, вступали в оживленную беседу. Было заметно, что видятся эти люди не часто и рады повидаться и расширить контакты. «Не только научные», — съехидничала про себя Ляля, заметив молодую женщину, которая упорно, не отставая ни на шаг, следовала за немолодым солидным мужчиной с бородкой; она всячески привлекала к себе его внимание, а он все находил себе других собеседников. Ляля принялась следить за любопытной парочкой и вдруг узнала в молодой женщине свою хорошую знакомую, они учились в одной группе на филфаке и были, можно считать, подругами. Теперь Ляля следила за Тамарой не только с любопытством, но и с сочувствием. Лялино сочувствие помогло: Тамара ухватила бородача за рукав, отвела в сторонку и стала показывать какие-то бумаги. Тот морщился, норовил отмахнуться и от бумаг, и от Тамары, но не преуспел. Тамара оттеснила его к подоконнику, зажала в угол и не выпустила до тех пор, пока тот ей что-то не подписал. «Аккуратная студентка сделалась нерадивой аспиранткой, но проявила отличные боевые качества и победила профессора», — рассмеялась про себя Ляля, пробираясь к Тамаре. Она тоже проявила достаточно смекалки и напористости и перехватила бывшую сокурсницу, когда та уже направлялась к двери.

— Тома!

— Ленка!

Подруги расцеловались. Потом внимательно оглядели друг друга.

— Слушай, а мы с тобой здорово похорошели, — с удовлетворением отметила Тамара.

Ляля с ней согласилась: они обе вошли в счастливую пору зрелости, когда женщины, избавившись от преувеличенной раскованности или, наоборот, скованности, что так характерны для застенчивой и неуверенной в себе юности, обретают счастливое владение собой и становятся особенно привлекательными. Подруга Тамара была хорошо одета, модно причесана, темные глаза ее смотрели с насмешливым прищуром, полные губы улыбались.

— Я видела, как ты доблестно справилась с бородатым ученым мужем, — сказала Ляля. — Надеюсь, он заслуживает того, чтобы быть побежденным?

— Еще как заслуживает! — кивнула снисходительно Тома. — А еще больше этого заслуживают наши гости. Бородатый муж — наш замдиректора и никак не раскошелится ни на автобус для экскурсии, ни на прощальный ужин. Но ты сама видела, все счета он мне подписал! Слушай, ты сидишь где-то или только пришла?

— Сижу, пойдем вместе сядем, со мной рядом полно свободных мест.

Ляля уже хотела сесть на свое место у прохода, но Тома уселась у прохода сама.

— Мы еще немного потреплемся, и я побегу. Дел — не продохнешь!

— А я думала, замдиректора подписал тебе отзыв на кандидатскую диссертацию!

— Что ты! Какая диссертация! Я тут административной работой занимаюсь, в основном с иностранными организациями.

— Ну и как? Довольна?

— Как тебе сказать… С работой лучше, чем без нее, так что можно считать — довольна. Ты о себе расскажи. Где ты? Чем занимаешься? Как сюда попала?

Ляля только открыла рот, чтобы рассказать о своей издательской деятельности и Мише, как раздался звонок, и толстый лысый человек, поприветствовав присутствующих, объявил конференцию открытой. Первый доклад делал Михаил Двинцев.

Тома зашептала Ляле на ухо:

— Я тебе дам свой телефон, и ты мне позвонишь как-нибудь вечерком, ладно? Очень не хочется опять потеряться! Сейчас мне пора бежать, вот только минуточку Двинцева послушаю, и привет. Между прочим, если не знаешь — восходящая звезда на научном небосклоне, мой хороший знакомый. У нас на него несколько заявок. Не только на конференции приглашают, зовут на семинары в Англию, в Америку. Он опубликовал несколько серьезных статей, сделал открытие, теперь пользуется спросом. Проблему с поездками придется решать срочно.

Ляля удивленно покосилась на Тамару, но та не отрывала глаз от сцены, на которой вот-вот должен был появиться Миша. Ляля снова отметила, что подруга очень хорошо выглядит. Та-ак, любопытная складывалась ситуация — ее подруга, а Мишина хорошая знакомая, собиралась что-то срочно решать относительно Мишиных поездок за границу. Еще любопытнее было бы узнать, в курсе ли сам Миша, что его приглашают в эти самые заграницы? Неужели знает и молчит? Да быть такого не может! А собственно, почему? Выдержка у него железная. Ляля на своем опыте убедилась. Так, значит, они вдвоем с Тамарой будут решать…

— А кто будет решать? Ты? — поинтересовалась Ляля. — Ты разве в математике что-то смыслишь?

— Я смыслю в людях, — с важностью ответила подруга, — это главное. Сейчас послушаю две секунды нашего докладчика и пойду заниматься другими вопросами первостепенной важности.

Обе они уставились на Мишу, который, непринужденно улыбаясь, подошел к кафедре и поднялся на нее. Оглядел зал, посмотрел в Лялину сторону и снова улыбнулся.

— Однако подлиза, — довольно усмехнулась Тамара, явно приняв улыбку на свой счет.

— Почему подлиза? — недоуменно спросила Ляля. — Ты же сказала, что хорошо его знаешь.

— Надеюсь узнать еще лучше, — весело отозвалась Тамара, и ее самоуверенная улыбка почему-то вдруг очень не понравилась Ляле, ей стало как-то обидно и неприятно. Дураку ясно, что Томка имеет на Мишу виды. И очень может быть, что от ее видов зависят его виды на будущее, в частности, на поездки…

Миша между тем заговорил очень спокойно и уверенно — преподавательская практика сказывалась, не один курс лекций прочитал перед разными аудиториями. Сказал несколько слов, ввел слушателей в курс дела, потом подошел к доске, взял мелок и застучал им, чертя график и выводя формулу.

— Ладно, больше нет смысла тут сидеть, — шепнула Тома подруге. — Пойду вертеть колесо истории. Держи, не потеряй, — она сунула Ляле свою визитку, — позвони обязательно.

Помахала и выскользнула за дверь, а Ляля, зажав в руке твердый кусочек картона, уставилась на Мишу и стала слушать, как он хорошо и четко говорит. Она чувствовала, что за его докладом следят очень внимательно, что напряжение в зале даже как будто растет, словно показывают увлекательный фильм, а не делается научное сообщение. Росло напряжение и у Ляли, только к докладу оно не имело ни малейшего отношения. Ляля вдруг поняла, что понятия не имеет о том, как прожил Миша те несколько лет, когда они разбежались. Кто был с ним рядом? Сколько у него было романов? Соседка тетя Оля дала ей понять, что немало. Потом подумала, что не хочет ничего знать. Хотя бы потому, что привет из прошлого мог прийти к ней в любой миг. Вот как сегодня. Она не могла сказать, что рада подобным приветам. Если честно, ощущение было пренеприятное. С облаков, по которым она поплыла вместе с Мишей, ее вдруг спустили на грешную землю. Интересно, кем же стала теперь Томочка и что на самом деле от нее зависит? Ляля раскрыла ладонь и уставилась на кусочек картона: «Тамара Семеныкина, заведующая иностранным отделом при…» — ну и так далее… Кто же знает, чего могут и чего не могут в нынешние времена заведующие?.. А сомнению не подлежит другое: Томка по-прежнему не замужем, так что Ляля вряд ли ошиблась насчет ее пристального внимания к восходящим звездам… Любопытно было бы узнать, надолго ли Мишу приглашают в чужие страны? И в какой сезон? Неужели летом? Ведь зимой он читает лекции у себя в институте, и начальство вряд ли его отпустит… И кто входит в состав делегации?.. Ляля вдруг почувствовала жгучую обиду. Как же так? У них, можно сказать, только-только медовый месяц начался! А Миша? Ему что, поездки за границу для научной карьеры необходимы? Он будет с Томкой кокетничать, а Ляля молчать и делать вид, что она знать ничего не знает? Много тревожных мыслей закрутилось в голове у Ляли. Вот уж недаром в народе говорят: запустили ежа под череп…

Миша у доски замолчал и опять улыбнулся. Ему захлопали, Ляля тоже захлопала вместе со всеми. Миша отыскал ее глазами, и она ему ответно улыбнулась. Объявили следующего докладчика, а Миша тем временем спустился в зал и сел рядом с Лялей на Томино место. Если спросить про Тому, что бы он ответил? Но вопрос задала не Ляля, а Миша.

— Ну как? — спросил он.

— По-моему, здорово, — ответила она. — А по-твоему?

— И по-моему, вроде сносно. А что тебя огорчило? — Миша мгновенно уловил Лялину душевную сумятицу. — Почему не свистнула?

Ляле шутить совсем не хотелось.

— Подругу институтскую встретила, она со мной неприятностями поделилась, вечером обсудим, ладно? — объяснила она и почувствовала, что у Миши сразу отлегло от сердца.

— Еще бы не ладно. Чем могу, помогу, и всегда с удовольствием.

«Нет уж, мой дорогой, помощи тут от тебя никакой не требуется, лучше держись от Томки подальше», — подумала про себя Ляля.

Миша взял ее за руку, а сам уже слушал докладчика, торопясь наверстать упущенное и вникнуть в суть.

— Я к Иринке побегу, освобожу Саню, — шепнула ему Ляля на ухо.

— Беги, беги, а я к вам только после вечернего заседания, — и сжал ее руку крепко-крепко и ласково.

Они тихонько сидели вместе, он — слушая и поглаживая Лялину руку, она — просто прижимаясь к его плечу.

Миша слушал все внимательнее и даже стал делать на программке какие-то пометки. А Ляля в уюте Мишиной близости сразу растеряла все тревожные мысли, они куда-то улетучились, разбежались, растворились.

Замолчал и этот докладчик, и ему тоже все захлопали. Ляля с сожалением вытащила свою руку из Мишиной и пошла к двери, приоткрыла, оглянулась — пока! — и закрыла за собой дверь.

Ни о чем не думая, она спустилась вниз по лестнице, вышла на улицу, добралась до метро, а пока ехала до своей станции, ее опять стали мучить тревожные, неприятные мысли.

Непредсказуемая штука — жизнь. Ничего не складывается так, как задумываешь. Ляля мечтала разделить с Мишей успех, а успех разделил их. Кто сказал, что счастье — сверкание золотых блесток, вечно радующих ум и сердце? Нет, оно скорее смерч песчинок, они сверкают на солнце, они царапают, они ранят, ты ведь так открыт, так уязвим! Но что тебе боль?! Ты шагаешь дальше среди сверкания и болезненных уколов, ты радуешься, что не один, что у тебя есть спутник, что по дороге вы идете рука об руку. И до тех пор, пока ты чувствуешь, что идете вперед вы вместе, вы и в самом деле вместе и в самом деле двигаетесь вперед. Но из множества песчинок может сложиться пустыня, и тогда зрячие расстаются, а слепые бредут, копя груз обид, сгибаясь под ним все ниже.

Ляля с Мишей едва приступили к изучению сложного искусства совместной жизни, которое возможно постичь, только живя совместно, и вот их уже подстерегала разлука. Они только что раскрылись навстречу друг другу, но им обоим было так нетрудно закрыться снова и отгородиться неуязвимостью.

Быт совсем непростая вещь, и нужно немало усилий, чтобы притереться друг к другу. Начало их совместной жизни было совсем не идиллическим. Один — сова, другой — жаворонок, один скор, но небрежен, другой медлителен, но основателен. Миша, например, относился к тем редким мужчинам, которые не оставляют свои носки под кроватями и креслами. А значит, как должны были раздражать его Лялины кофточки и юбки на спинках стульев! И раздражали. Его раздражение вызывало в Ляле ответное: разве может настоящий мужчина обращать внимание на такие мелочи? Мишу она зачислила в придиры и зануды и яростно боролась с его недостатками: придирчивостью и занудством. Да, именно так когда-то начиналась их семейная жизнь и кончилась тем, что они расстались. А теперь? Теперь Ляля следила, чтобы кофточки не разбегались по стульям, а Миша ее удерживал: «Оставь, пусть со мной побудут, нам вместе уютнее». Потом они переглядывались и хохотали.

— Что? Опять лбами столкнулись? — спрашивал Миша.

— А искры опять не посыпались, — отвечала Ляля.

Их радовала проснувшаяся в них готовность идти на уступки и приспосабливаться. Оказалось, что присматриваться к другому, угадывать его чувства, следовать новыми для себя путями так же увлекательно, как в запальчивости отстаивать свою правоту, обличать недостатки, подминать другого под себя.

— Хочешь, я открою тебе тайну вечного движения? — спросил как-то Миша, округлив глаза.

— Хочу, — отозвалась Ляля, и глаза у нее тоже удивленно округлились.

— Играй в поддавки. Поддавайся, и игра будет длиться вечно!

Они только начали осваивать правила этой игры, но партия должна была вот-вот прерваться, и на этот раз не по их вине. Как только Ляля добралась мысленно до разлуки, настроение у нее испортилось, и домой она пришла в весьма сумрачном состоянии духа, однако мороженого купить не забыла — они с Саней очень любили пить кофе с мороженым.

Застав дома с Иринкой не Саню, а Веру, Ляля не могла не порадоваться про себя той гармонии, в которой жила эта удивительная пара. Что у Сани с Верой роман, она поняла давным-давно, еще тогда, когда они занимались вместе с Верой ремонтом. Но догадку свою хранила про себя, дожидаясь, когда ее пригласят на свадьбу. Сейчас она почувствовала угрызения совести, что не спросила, много ли у Сани дел, а сразу нагрузила его своими. Но ребята мигом вышли из положения, вот что значит поддержка и взаимопонимание.

— Прости, Верочка, что и тебя сдернула с места, — извинилась Ляля, — но мне Саня слова не сказал, что занят. Наоборот, так охотно с Иринкой остался. Теперь, верно, по квартирным делам побежал?

— Побежал, — лаконично подтвердила Вера.

Она понятия не имела, какие у Александра Павловича могли быть квартирные дела. Ее занимали свои проблемы. И она, подумав, решила их обсудить, но не с Лялей, а с Михаилом. С Лялей она начинала ремонт, с Михаилом Алексеевичем заканчивала. Отношения у них сложились. И сейчас ей был нужен мужской ум, а не женская поддержка. Интересно, скоро ли он вернется? Она-то рассчитывала, что родители Иринки придут после конференции вместе.

А Ляля уже рассказывала про квартирные дела Александра Павловича:

— Какие же все-таки молодцы Санин отец с мачехой! Очень правильно сделали, что надумали вам свою двухкомнатную отдать. Думаю, подарок вам очень кстати. Скорее всего не без твоего обаяния, Верочка, вы его получили, познакомились они с тобой и решили, что надо вам жить-поживать, добра наживать. А на новой, которую они себе с Милочкой купили, ты еще не была?

— Не была, — эхом отозвалась Вера. Она не рассеивала Лялиных фантазий, твердо зная, что в один прекрасный день они рассеются сами. Однако квартирные новости показались ей очень и очень любопытными. — А что у вас новенького? — поинтересовалась она, надеясь узнать что-нибудь и про Михаила.

— Математическая конференция, — тут же выпалила Ляля. — Миша делал доклад и очень удачно, теперь слушает своих коллег. Еще три дня будет слушать. А мы с тобой чаи-кофеи гонять.

Но Вера уже поднялась. Раз Михаила Алексеевича в ближайшее время не повидать, то нечего и рассиживаться. Дела поджимали, да и время. Она сослалась на назначенную встречу и стала прощаться.

— Ладно, ты от кофе отказываешься, а от мороженого? Сейчас быстренько прохладимся, и побежишь. В городе какая жара, знаешь? — Ляля двинулась в сторону кухни, но Вера удержала ее.

— Нет, нет, и кофе, и мороженое оставим до другого раза.

Больше Ляля ее не уговаривала, она и так напрягла ребят, а у них дел невпроворот.

— Будет просвет, приходите! Мы с Мишей будем очень рады, — пригласила она.

— Спасибо. Михаилу от меня большой привет.

Вера поцеловала на прощание Иринку, простилась с Лялей и ушла.

— Придется нам с тобой вдвоем мороженое есть, — вздохнула Ляля.

— Ты не огорчайся, мы справимся, — успокоила ее дочь. — Мне две порции, как дядя Саня обещал! — Она заглянула в пакет, убедилась, что мороженого много, и поинтересовалась: — А как он тебе мороженое передал?

— Кто? — не поняла Ляля.

— Дядя Саня, — объяснила Иринка.

— По телефону, — машинально ответила Ляля.

— Мобильному? — Глаза Иришки изумленно уставились на мать.

— Мобильному, — согласилась Ляля, продолжая думать о своем, механически расставляя на столе блюдца и бокалы для сока.

— Мне тоже купи мобильный, раз по нему мороженое дают, — решительно заявила Иринка.

— Ты лучше ешь, что я тебе даю. — Ляля подвинула дочери блюдечко с мороженым, и та принялась за пломбир с вареньем, представляя себе, как нажимает она кнопочку и говорит: сладкий лед! И тут же перед ней появляется лед, один розовый, другой оранжевый.

А Ляля все думала и никак не могла решить, что ей делать. Сказать Мише о предстоящих ему поездках? Или дождаться, когда он сам о них скажет? Не звонить Тамаре? Или все-таки позвонить?.. А дальше? Выступить в роли водевильной жены, которая хочет что-то узнать о муже у любовницы? Или, наоборот, ревнивицы, которая торопится оградить мужа от посягательств? А что, если Тома, узнав, что Миша уже женат, закроет ему все пути, а для Миши это будет равносильно перекрытому кислороду? Или лучше вообще никому ничего не говорить, не проявлять никакой заинтересованности и терпеливо ждать, как будут разворачиваться события? А как они, спрашивается, развернутся? Этих-то разворотов Ляля и пугалась. Она сама не ожидала, что сможет вдруг так открыться, так довериться другому человеку. Доверие принесло ей покой, ощущение надежности, защищенность. И теперь она боялась, что перестанет Мише доверять. Один его неверный шаг, и все рухнет. Ляля знала свою ранимость, уязвимость. Она не потерпит предательства! И если вдруг поймет, что с ней рядом чужой человек… Что их примирение — случайность…

Мысленно добравшись до крайней точки, Ляля обрела присущую ей независимость: она всегда и со всем справлялась самостоятельно, справится и сейчас! Мысли ее потекли по другому руслу. Отпуск они предполагали провести в Карелии. В ближайшее время должны были купить путевки, а после Карелии думали навестить Михайловское, побыть в предвестии осени в гостях у Пушкина. Иринка пока не учится, Миша начинает свой курс не с первого сентября, а если Ляля поднажмет и сдаст все рукописи сейчас, то и она сможет немного продлить себе отпуск. В общем, намеревались как следует отдохнуть, все распределили, и что? Неужели все насмарку? Да нет! Раз решили, поедут вдвоем с Ириной!

Однако впервые Ляля подумала об отпуске вдвоем с Иришкой без всякой радости. Да, здорово ее зацепил Миша, вот как, оказывается, крепко она прикипела…

— Ирка! Опомнись!

Углубившись в размышления, Ляля отвлеклась от действительности, а Ирина тем временем уже подбирала остатки пломбирного брикета. Облизывая ложку, дочка ее успокоила:

— В морозилке еще брикет есть. Ты же знаешь, о моем папочке я никогда не забуду.

— Я не о папочке беспокоюсь, а о тебе. У тебя в животе морозилка! — в ужасе сказала Ляля.

Иринка ненадолго примолкала, прислушиваясь к своему животу.

— А я сейчас чаю горячего попью, — пообещала она и взглянула на Лялю из-под своего крутого лба совершенно Мишиными глазами.

Ляля не удержалась и крепко расцеловала дочку. И как она будет одна в Карелии в коричневые Мишины глаза смотреть?

Глава 4

Саня спешил к родителям. Пока он сидел в кладбищенской тени на лавочке, вспоминая прошлое, его вдруг посетила одна необычайная, потрясающая мысль — кроме прошлого, существует настоящее! Его родители живы! Он может с ними увидеться в любую секунду! Александр Павлович изумился сам себе: почему собирался к ним так вяло? Почему понадобилось какое-то кольцо в качестве предлога? Почему ему даже в голову не пришло поинтересоваться, как они разобрались на новой квартире? От его помощи при переезде они отказались, и он обрадовался отказу. Сценарий съедал все его силы, все его время, ему было не до переездов. Но почему потом он не понесся к ним со всех ног? Почему? Почему? Загадка души человеческой. Правда, мудрый русский народ намекнул, чем чревато пренебрежение к настоящему: что имеем не храним, потерявши — плачем…

Любуясь блеском едва подрагивающих листьев, Александр Павлович размышлял о том, как застит нам глаза привычка: сколько бы ни было родителям лет, они по-прежнему для нас всемогущи — решают свои проблемы, решают чужие, время от времени помогают нам. Во всяком случае, так он воспринимал отца и мачеху. И считал, что очень им в помощь, если самостоятельно справляется со своей жизнью. Но ему и в голову не приходило, что им с годами становится все труднее. Они ведь уже не молоденькие. Даже он сам начал замечать, что существует возраст. Нет, пока еще он его не чувствовал, скорее кокетничал. Но кокетничал же. А его старички? Бодрились изо всех сил, чтобы не дать понять, что годы для них ощутимая ноша. Нет, не случайно ему попалось колечко. Сколько бы он еще в Посаде просидел, прособирался, а тут сорвался, поехал. Может, в самом деле бабуля отправила и шепчет: повидай, мол, отца… Эпический строй размышлений смела тревога. А что, если с отцом что-то случилось?! Надорвался на переезде и… С них станется! И не позвонят, если, не дай Бог, что случится!

С колотящимся сердцем Саня достал мобильник и торопливо принялся нажимать на кнопки. Услышав бодрый голос отца, вздохнул с неимоверным облегчением, спросил про тетю Наташу, осведомился, будут ли дома, пообещал, что скоро приедет, и помчался.

Дверь открыл отец, и Саня сразу отметил: постарел. А не виделись всего какой-то месяц. Или уже полтора? Или даже два? Время-то, время как бежит! Тетя Наташа тоже не цвела — осунулась, пожелтела. Сердце у Сани ёкнуло: не случайно волновался — сдали старики! А казалось бы, новая квартира, приятные хлопоты…

— Ну, показывайте свои владения! — бодро попросил он после того, как расцеловался с обоими и вручил мачехе цветы и торт. — Сейчас посмотрим, как вы тут устроились.

— Да не устроимся никак, — совершенно неожиданно пожаловалась тетя Наташа, чем несказанно изумила Саню — ее умение приноравливаться к любым обстоятельствам вошло в доме в поговорку. «Если не Наташа, то кто же?» — привык повторять отец.

— Командуйте, что нужно, мигом помогу, — предложил сочувственно Саня. — Наверное, полочки прибить, шкафчики повесить, лампы-шлампы и прочую ерунду. Мы с отцом вас враз обслужим, тетечка Наташа! Только скажите!

— Отец наши достижения покажет, а я пойду обед греть, — махнула рукой Наталья Петровна и ушла на кухню.

— Ну, пошли смотреть, — пригласил отец. — Вот это у нас гостиная.

— Просторно, — одобрил Саня, оглядев пустые стены, угловой диван, журнальный столик и телевизор.

— У нас всюду просторно, — сказал отец и понурился.

Он показал Сане половину Милочки — там среди беленых стен царила полная пустота: три белые комнаты, туалет и ванная.

— Милочка сама обставится. У нее мы не решились хозяйничать. Милочка, понимаешь ли, турбизнесом занимается, к гостиницам, к комфорту особому привыкла. У нее знаешь, какое слово главное? Функционально. Вот ты и посмотришь, функционально у нас получилось или нет, — озабоченно сказал Павел Антонович.

На половине стариков были две комнаты и тоже ванная с туалетом. А общие между двумя половинами — холл-гостиная, кухня-столовая и лоджия. В общем, правда, функционально: хочешь — вместе живи, хочешь — раздельно. Саня оценил разумную планировку и похвалил от души:

— Здорово тут у вас! Квартира на пять с плюсом.

Оглядев комнату стариков, тоже беленую, со шкафом-купе и двуспальной кроватью, Саня сообразил, что имела в виду тетя Наташа, сказав: никак не устроимся. Она хотела сказать: не приспособимся.

— У вас суперфункционально, батя! Но вы себя чувствуете будто в гостях, а точнее, будто в гостинице. Я правильно понял?

— Правильно, сынок. Мы, знаешь ли, решили все сделать по-современному. В новой по-новому, чтобы Милочке понравилось.

— В результате Милочка по целым дням на работе, а вы маетесь в своей современности, как не скажу кто, места себе не находите.

Павел Антонович тяжело вздохнул, чувствуя себя виноватым за собственную отсталость.

— Милочка, понимаешь ли, уехала. Она в длительной командировке. Подписала бумаги на квартиру и укатила. Мы тут сами всем занимались, сделали, как у людей…

— И живете, как в чужих людях, — подхватил Саня.

В ответ он услышал новый тяжелый вздох.

— Нам ведь с Наташей и на работу теперь не надо ходить, финотчеты дома делаем, на компьютере, а с документами молодые в очередях стоят. Так что сам понимаешь…

Саня понимал — безрадостная ситуация.

— Познакомь тогда с рабочим местом, — попросил он.

Павел Антонович открыл дверь в соседнюю комнату, то бишь кабинет. Комнатка небольшая, с так называемой офисной мебелью — компьютер, жалюзи на окнах, светлые стеллажные полки, и на них там и сям виднеется несколько книг.

Саня сразу припомнил все офисы, где побывал за последнее время, в том числе и киношные, и у него зубы от тоски заломило. Да разве можно жить в такой стерильности? Помереть можно со скуки.

— Да, батя, потрудились вы на славу! — Сане хотелось смеяться и плакать — умиляли его старики, и жаль их было до слез. — Слушай, а разреши мне твоей техникой попользоваться! Мы с тобой с внуком сейчас пообщаемся. Как на это смотришь?

Павел Антонович оживился:

— Пользуйся на здоровье, спасибо тебе скажу. Инночка нам недавно звонила, с днем нашей с Наташей свадьбы поздравляла, сказала, что послала в подарок Олежкины фотографии по электронной почте. А меня что-то все из Интернета выкидывает. Так что сделай милость, покажи внука, пошли Инночке благодарственное письмецо, а заодно и новости узнай. Хорошо придумал, самое время с австралийцами пообщаться.

Саня прикусил губу: хорош сынок! Ни одной даты не помнит! А Инка молодец. Но его старики не из тех, что пилят из-за недостатка внимания. Они у него без комплексов. Он нажал на кнопку и, глядя на голубой мерцающий экран, словно бы погрузился в воды океана и поплыл туда, к Инне, к Олежке… Вспомнил письмо от Инны: «Живем в пустой комнате среди белых стен, потому что жара стоит несусветная, а так легче дышится». А у нас с чего вдруг все на белых стенах зациклились? Мало нам снежной белизны восемь месяцев? Русские всегда яркое любили. В былинах «цветное платье», в церквях цветные росписи, в домах цветное сукно…

Компьютер между тем с помощью Сани делал свое дело, и на экране появился Олежка — большеглазый, насмешливый, симпатичный.

— Отличные фотографии! — обрадовались отец с дедом. — Смотри, вырос парень! — Саня обернулся к отцу. — А давай-ка мы сейчас внука через принтер выведем и на стенке у вас в спальне повесим. Проснетесь, он вам будет «доброе утро» говорить.

— Давай, Санечка! — обрадовался Павел Антонович.

Сказано — сделано. Принтер побурчал и выдал Олежку в цветном исполнении. Выбрали место в спальне и прицепили Олежку на стену, комната с внуком сразу повеселела.

— Хорошая мысль фотографиями стену оживить, — повеселел Павел Антонович. — Надо будет твою фотографию сделать, Инночкину — все нам уютнее будет среди родных лиц. Наташа, погляди, что Саня придумал!

А Саня все ощутимее чувствовал Инну рядом, спокойную, благожелательную, улыбчивую, она всегда молча вникала в ситуацию, а потом предлагала: давай-ка вот так сделаем. Он вернулся в кабинет и отправил ей по электронке письмо, написал, что работы выше крыши, старики переехали на новую квартиру, сам он сдал сценарий, но пока еще не свой собственный, работал в соавторстве. Будет ли дальше в кино работать, не знает — больно суетно. Немного отдышится и засядет за исторический роман. А у них что? Пусть пишут чаще. И только в этом «чаще» прозвучала тоскливая нотка, обычно он себе расслабляться не позволял.

А потом… Потом Саня стал вспоминать, как они сами переезжали на новую квартиру, как Инна наводила в ней уют. Из мебели у них было только самое необходимое. Но постепенно Инна квартиру «одела» — занавески развесила, скатерки постелила, чехлы на кресла и диван сама сшила, а Олежке на стенку у кроватки и на пол коврики смастерила — смешные, веселые, пестрые. Там подушка, там игрушка — вот и стало в квартире тепло и уютно.

Саню вдруг осенило — не иначе Инна мысль подала.

— Сейчас, отец, день вашей свадьбы праздновать будем! — объявил он и выключил компьютер. — Но для начала съездим с тобой за подарком.

— Да брось ты ерунду городить! — засмеялся Павел Антонович. — Нашей свадьбе в обед сто лет!

— Вот и будем праздновать бриллиантовую!

Вид у Сани был до того решительный, что сразу стало ясно: перечить ему нельзя.

Отец внимательно-внимательно смотрел на сыночка: кому, как не ему, выдумщика Саню знать — что-то на этот раз Игрунок задумал?

— Теть Наташ! — заорал Саня на всю квартиру. — Мы тут с папой на вашей свадьбе гулять надумали, за горючим поедем. Распорядитесь, что к горючему купить?

Наталья Петровна вышла в коридор, переглянулась с мужем, тот снисходительно махнул рукой, и она тоже махнула рукой, но отчаянно:

— Покупайте, к чему душа лежит! Гулять так гулять!

— Очень скоро нас обратно не ждите, душа у нас уж очень широкая! — усмехнулся Саня, подхватил отца под руку и потащил к двери.

— В тапочках побежим? — на ходу спросил Павел Антонович.

— Нет, переобуемся, — великодушно разрешил сын.

— Куда поедем-то? — спросил отец, сидя уже в машине. — Что ты чудишь? Может, неприятности у тебя? Так говори, в чем дело, мы теперь одни.

— Неприятности у вас. Вам в вашей квартире жить неприятно. А поедем мы на вашу старую квартиру и привезем тете Наташе ее кресло, покрывало ваше любимое для кровати, а что еще, ты сам разберешься. Устроим уютный уголок у вас в гостиной, а там, глядишь, все и наладится.

— А что? Мысль отличная! — Отец улыбнулся, и понурости его как не бывало. — Слушай, а вдруг не то, что надо, привезем? — забеспокоился он.

— Тогда тетя Наташа укажет: надо не то, а это. А представляешь, спроси я ее сейчас: что вам надо? Она тут же в ответ: «Мне? Ничего. Что это ты, Санечка, выдумал?» Так?

— Так! — Отец усмехнулся. — Вот только как насчет функциональности?

— Функционально то, что функционирует, — провозгласил Саня вновь изобретенный лозунг. — У каждого она своя. Сейчас вашу будем налаживать. А ты пока, отец, соображай, каким уютом машину нагрузим. И вообще, почему бы из вашей спальни не сделать тете Наташе будуар? А из кабинета тебе мастерскую? Ты же мастеровитый, страх! Любишь с деревом повозиться. Вот и будешь пилить, строгать. Значит, со старой квартиры еще и инструмент заберешь.

— На месте сориентируемся, — молодцевато отозвался Павел Антонович. — Но мысль отличная. Мы с Наташей ее обмозгуем.

Мужчины тронулись в путь.

Старую тесную квартирку Павел Антонович обошел ностальгически.

— Хорошо мы тут жили, дружно — вздохнул он.

— Может, обратно вернетесь? — спросил сын. — Ты же видишь, все по местам стоит.

— Нет, Милочка обидится. Мы с Наташей все крепко обдумали, когда на переезд решались. Нам хочется и тебе помочь, и Милочке. Тебе не век бобылем вековать. Женишься, будут дети — свои, чужие, какая разница! А детей учить в Москве придется, вот тебе квартира и пригодится. А Милочка не сегодня-завтра замуж выйдет, мы с внуками будем сидеть. Что ж ты думаешь, нам мебель и обжитые четыре стены дороже детей?

Саня так не думал, он растроганно обнял отца за плечи и потерся носом о его щеку, как в детстве. До чего же замечательные у него старики! Это он все в прошлое смотрит, а они, оказывается, только в будущее!

— Ну, тогда давай действовать, — предложил Саня, преодолевая нахлынувшие сантименты.

Чертик, который всегда жил в нем, весело запрыгал, толкая на озорство: сейчас они, лихие пираты, быстренько ограбят старую квартиру, а потом возьмут на абордаж новую!

— Почему бы нам оба кресла не забрать? И коврик в придачу! Будете телик смотреть, как привыкли. — Саня уже поволок одно из кресел к выходу. — Соображай, чего еще не хватает? — бросил он на ходу.

Павел Антонович тут же сообразил:

— Завтра, сынок, сделаем, если не трудно, еще одну ездку: Наташин туалет привезем. А сегодня с ней посоветуемся, узнаем, какие у нее будут пожелания.

— Лады! — И Саня потащил кресло к лифту.

Хорошо, что машина у него с багажником, есть всегда веревки в запасе, а на дворе стоит лето — машин в городе на треть меньше, а опыта по части всевозможных перевозок хоть отбавляй!

Войдя в квартиру, Павел Антонович позвал: «Наташа!» — чуть ли не оглушительнее сына. Но ответа сразу не получил, и сын, уже вытащив кресла из лифта, услышал, с какой тревожной нежностью отец повторял: «Наташенька! Где ты, Наташа?!», торопясь по коридору. Саня и не подозревал в своем сдержанном отце такой привязанности, в ней было что-то детское и трогательное. Его кольнуло, что сам он никогда и ни о ком еще так не беспокоился. Разве что об Инне, когда она Олежку носила.

— Здесь я, здесь! С вами-то что случилось, Пашенька? Живы? — Из дверей кухни выскочила такая же взволнованная Наталья Петровна.

Тут-то Саня и подвинул ей любимое кресло. Увидев кресло, она в изумлении всплеснула руками, а Санек-Игрунок любезно пригласил:

— Садитесь! Переживайте с удобством! Мы пока второе втащим.

И втащили, и поставили оба кресла в гостиную, и ничуть они современность не потеснили, напротив, даже украсили — так по крайней мере сказала тетя Наташа, — и к дивану очень подошли, светло-серые в какую-то крапинку. Подошли, это точно, поставили их от дивана неподалеку. А сидеть-то как стало удобно! Смотри телевизор — не хочу.

— И повязать можно, — задумчиво проговорила Наталья Петровна, разглядывая, потом поглаживая свое кресло по спинке. — Подушку только надо положить. И куда моя шаль подевалась? А вечером мы всегда с тобой кефир пили, Паша. — Кресло прикатило и привезло с собой привычный домашний уклад. — А клубки мои неужели на старой квартире остались? Не помнишь, взяла я их или не взяла?

— Я взял, — подал голос Павел Антонович. — Они на верхней полке лежат, вместе с жилеткой моей недовязанной.

— Ой, правда? — обрадовалась Наталья Петровна. — А что же ты мне про жилетку не напомнил?

— Не до жилетки тебе было.

А вот коврик показался для гостиной слишком потертым.

— Мы его в спальню положим, он такой родной, привычный. А сюда другой купим. Очень здесь хорошо ляжет ковер.

Дело пошло на лад, Саня видел это невооруженным глазом и спросил на радостях:

— Пиво пить будем? Тогда я за пивом побежал!

Старики согласно закивали.

— Собирались гулять — значит, погуляем! — отозвался Павел Антонович.

— Тогда, может, крепенького? — подмигнул Саня.

— Крепенькое у нас у самих есть, — сообщил отец и опять почему-то вздохнул. — Коньяк. Самой лучшей марки.

— Ты же коньяка не пьешь! Коньяком меня побалуешь, а тебе я куплю хорошей водочки. Только если тетя Наташа не возражает.

— Я и сама с вами рюмочку выпью, давно ничего не праздновали.

Саня пожалел, что не прихватил с собой огурцов посадских, малосольных, с укропцем. А хрусткие до чего! Ладно. Не в последний раз за стол садятся. Он понял, что его старички, равняясь на витающие в воздухе стандарты не житой никем, таинственной европейской жизни, перенапряглись и в питании, отчего приуныли еще больше, и купил в магазине любительской колбасы, грудинки и пару селедок, чем обычно закусывали и подо что всегда сидели вечерами.

Тетя Наташа потчевала их рассольником с уткой, и водочка под рассольник ох как хорошо пошла!

— А почему бы вам отпуск себе не устроить? — спросил Саня. — Не пожить летом в Посаде?

И опять удивился: такая простая вещь! Как она ему раньше в голову не приходила? Дом-то отцовский как-никак, а отец в нем уже сколько лет не бывал!

— Погоди, сынок, не все сразу. Мы же в Наташином имении лето проводим, на своих шести сотках, — ответил тот. — За столько-то лет обжились, привыкли, сейчас так туда и рвемся, а дела пока не пускают. А вот в гости к тебе в Посад я бы съездил. Наташе показать родные места. Мы с ней толком там и не были. Как смотришь на экскурсию? — обратился он к жене.

— Положительно смотрю, — отозвалась Наталья Петровна. — Мы в этом году что-то дома засиделись, а раньше…

— Завтра я вас на старую квартиру отвезу, заберете все, что вам надо. Доставка уюта на дом по средам и понедельникам. Туалетный столик и зеркало сегодня же упакую. Количество ездок не ограничено. А хотите, можем и в магазин съездить, там себе что-топрисмотрите.

— Спасибо, Санечка, я подумаю. Ты, что ли, в Москве ночевать останешься? Так я тебе в гостиной на диване постелю, — заботливо предложила Наталья Петровна.

— Затеряюсь я на вашем диване, — горестно вздохнул Саня. — Велик больно.

— Дивана боишься, а милиции нет?

— Милиции не боюсь, — подтвердил Саня. — Я и выпил-то всего две рюмки, и поеду часа через два, не раньше.

Ему пришла в голову еще одна замечательная мысль, и он хотел осуществить ее завтра утром, как встанет. Здорово получится, честное слово! Гирлянды искусственных цветов, развешанные там и здесь для украшения замечательной новой квартиры, не согрели ему душу. Жестколистное экзотическое растение в кадке тем более. «Словно лопасти латаний на эмалевой стене», — закачались у него в голове строчки Брюсова. Куда ни войдешь, повсюду теперь латании на эмалевых стенах. Вот только Валерий Яковлевич имел в виду кафельную печку-голландку, на нее и ложились вечером лапчатые тени, а сама она дышала теплом… Завтра Саня накупит у бабушек-старушек гераней для тети Наташи — розовых, красных, белых. Сколько он себя помнит, у них всегда герани цвели по окнам. Бывало, за окном темнота, сырость, а на окне живая жизнь пламенеет. Герани — цветы неприхотливые, отдачливые, забот немного, а радости хоть отбавляй. Завтра он этой жизнью и заполнит квартиру, пусть полыхает по подоконникам. Поутру дети с внуками старикам «доброе утро» скажут, потом старики с цветочками поздороваются, так и приживутся. А то уж больно крутой курс на перемены взяли, не по возрасту.

Жизнь снова сияла для Александра Павловича всеми красками, кипучая энергия била ключом. Как известно, «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно (или энергично?) погружен».

За столом сидели долго, сначала только ели и пили друг за друга, а потом и разговорились. За разговорами о том о сем дело дошло и до кольца. Саня достал его из бумажника и протянул отцу.

— Ничего тебе не говорит гусь-лебедь?

Тот повертел кольцо в руках, внимательно рассмотрел и отрицательно покачал головой:

— Ничего. А откуда ты его взял?

— В бабушкином сундуке нашел. И хочу выслушать семейное предание о крепостной девушке и барской любви. Правда это или выдумка?

Брови у отца изумленно поползли вверх.

— Первый раз слышу! Это что еще за история?

— Бабушка как-то своей подруге рассказывала. Тете Лере. Помнишь такую? Строгая, чинная старушка с пучком. А я рядом вертелся, уловил что-то краем уха, а расспросить потом не удосужился.

— Помню тетю Леру. Одинокая, с трудной судьбой женщина. Она же у нас до самой смерти прожила, матушка ее приютила. В чем, правда, трудности состояли, не знаю. Нам не говорили, мы не спрашивали. У нас со взрослыми словно бы молчаливый уговор существовал: не в свое дело не мешаться. Так про кого же матушка рассказывала? Про свою мать или, может, про бабушку?

— Думаю, про свою бабушку, про твою прабабушку, а про мою и вовсе пра-пра.

— А ты знаешь, что матушка у меня была большой выдумщицей? Могла и для интереса такую историю выдумать.

— Но ты же видишь, кольцо с гербом! Я его в сундуке нашел. Откуда-то же оно взялось!

— Не знаю откуда. Понятия не имею. Для нас, знаешь, прошлого вообще не было, мы в будущее смотрели. Прошлое для нас — война, которую отцы прошли. О войне они нам иногда рассказывали. А о другом прошлом речь не велась.

Александр Павлович задумчиво покачал головой: да, отец прав, так оно и было. Он и сам никогда семейным прошлым не интересовался, даже в голову не приходило. Его сверстники тоже вперед смотрели. А почему, спрашивается? Старшее поколение тем часом ушло, теперь и расспросить некого…

— Почему мы ничем не интересовались? Понять не могу, — недоуменно проговорил он.

— Понять-то можно, — заговорила Наталья Петровна. — Боялись люди назад оглядываться. У каждого за спиной опасная родня: у одних раскулаченные, у других священники, у третьих дворяне. Я сама помню, как моя бабушка в старости, когда уже не совсем в себе была, все просила старые фотографии уничтожить, боялась, что ее братьев-кораблестроителей в форменных тужурках за офицеров примут и маму отправят куда подальше.

Все пригорюнились, больная тема.

— По деду твоему мы коренные, посадские, — заговорил, помолчав, Павел Антонович, — мастера-игрушечники. Вот об этом отец мне всегда говорил, ремеслом своим гордился. Потому и ты, сынок, игрунком вышел.

Саня невольно от удовольствия рассмеялся: складно получилось! Жизнь, что ни говори, штука удивительная и с большим чувством юмора! Не канцелярскую строку ведет, а с завитушками. Не права Катенька, когда все по ранжиру и логике стремится выстроить. А он и не знал, что из рода игрушечников. Значит, точно конек, да еще вдобавок с круто изогнутой шеей и расписным бочком!

— А мне дед только про войну рассказывал, — вспомнил он, — да и то изредка, когда я особенно приставал. Видно, и война так далась, что вспоминать было не радостно.

— Радости от будущего ждали, — подхватил отец.

— И дождались! — заключил сын.

Все не слишком весело, но улыбнулись, потому что пожаловаться было не на что, но получили совсем не то. Однако, вспоминая дедов-прадедов, сравнивая прошлое с настоящим, унывать было стыдно.

— Потому и живы, что корни у нас крепкие, — сказал Павел Антонович. — Вот давайте за корни и выпьем.

Чокнулись за дедов-прадедов охотно, а когда выпили, Саня пообещал:

— Может, выясню что-нибудь про бабушкину родню, интересно все-таки, как наши корни ветвятся.

— Выясняй, конечно, — закивал отец, — тебе и поближе есть что выяснить.

Сказал и осекся: не хотел вмешиваться в отношения сына с матерью, своей первой женой, хоть от души желал примирения.

Саня понял, что хотел сказать отец, и ушел от болезненной темы: одно дело — грехи прабабок, их легко прощать, другое — материнский грех, который тебя вживую касается.

— А я вот чего не понял, как это у нас тетя Наташа без зеркала осталась? — задал он вопрос и не ошибся: старики тут же принялись на него отвечать.

— Мы, знаешь ли, поначалу как раз одни сплошные зеркала задумали. Хотели купе в спальне с зеркальными дверцами заказать, чтобы пространство расширить. Сейчас все так делают, — сообщил отец.

— Да я вовремя сообразила, что не так-то уж мы хороши теперь, чтобы с утра до ночи собой любоваться, — вступила в разговор тетя Наташа. — Я теперь чаще огорчаюсь, чем радуюсь, когда себя в зеркале вижу.

— Зато я тебе радуюсь, — тут же подхватил Павел Антонович, и жена благодарно погладила его по руке.

— И спать у себя под надзором мы не привыкли, — продолжала она, — едва глаза откроешь, ты опять тут как тут. В общем, подумали, подумали и сделали обычные дверцы. А до зеркала так руки и не дошли.

— Завтра колеса доедут, — пообещал Саня.

— А я тебе спасибо скажу, — отозвалась тетя Наташа. — Тебе, Санечка, туалетный столик ни к чему, а я к нему, конечно, привыкла. И то зеркало меня любит, я в нем всегда неплохо выглядела, да, Паша?

— Ясонька моя, ты на меня смотри и увидишь, какая ты у меня красавица! — откликнулся он с такой нежностью, что Наталья Петровна засмущалась.

И опять Саню кольнуло: кто так смутится от его восхищения?

— Пойду-ка я покурю, — сказал он.

Курил он редко, но сейчас себе позволил: переживаний много набежало.

— И я с тобой. — Отец тоже встал из-за стола. — Заодно нашу лоджию посмотришь.

На лоджии стояло несколько белых пластмассовых стульчиков, приглашая расположиться с удобством. Они и расположились. Закурили.

— Ты все бобылем живешь? — спросил отец. — Жениться когда надумаешь?

— Знаешь, по весне чего только в голову не приходило, — не стал таиться Саня. — Такую девушку встретил, слюнки потекли!

— Аппетит разыгрался? Бывает, — засмеялся отец. — Но для женитьбы аппетита маловато. Как тебе кажется?

— Наверное.

— Наша жизнь с Наташей с сочувствия началась. Знаешь, как я ее заметил? Вижу, всю работу на белокуренькую наваливают. А она ничего, не брыкается. Тащит и тащит. Дай, думаю, подсоблю. Стал помогать, вижу, женщина — разумная, толковая, нагрузку распределять умеет. Пригляделся внимательнее — сама милота, глаза ясные, краснеет, как девочка. Потом выяснили, у нее дочка, у меня сынок, и опять друг другу посочувствовали. И теперь живем, оберегаем один другого. От скольких забот и хлопот меня Наташа избавила, сказать тебе не могу. Мой душевный покой — ее заслуга.

— А с матерью по-другому было? — спросил Саня.

— Конечно, — кивнул отец. — Ты представить себе не можешь, до чего я ей благодарен. Я ее, любя, отпустил, помучился и понял: могу все. Я себя зауважал, силу почувствовал, свободу. Пока не поймешь, что есть в тебе сердечная сила, — с чем к людям идти? Твоя мать мне дорогу открыла.

Саня удивленно взглянул на отца — вот уж не думал, что отец у него философ.

— А я, наверное, Инку никак забыть не могу, — сказал Саня и понял, что говорит сущую правду. — Мы ведь с ней хорошо жили, и мне иной раз кажется, что она просто в длительной командировке, вот-вот вернется. Может, я однолюб? Было у нас в семье такое?

— Не знаю, сынок, — развел руками отец. — Ты лучше у матери спроси. Она больше в таких делах понимает.

«Может, и вправду махнуть, не откладывая? — мелькнуло в голове у Александра Павловича. — Да и зачем откладывать? Еще случится что-то, не ровен час!» И еще подумал, что тоже отпустил Инну, любя. Или не отпустил?

Глава 5

Миша вернулся домой гораздо раньше, чем ждала Ляля, открыл дверь и протянул ей охапку огненно-красных тюльпанов.

— Помнишь? — спросил он с улыбкой.

Ляля взглянула на мужа сначала с недоумением, потом тоже улыбнулась и даже покраснела — ей вдруг почему-то стало неловко за себя давнюю, своенравную и строптивую. Она вспомнила, как вышла на балкон, а там лежит, пламенея, целая груда тюльпанов. С удивлением оглянулась вокруг и увидела: сидит на дереве Миша и смотрит на нее с вниманием и нежностью. А она в тот день не пошла на свидание, хотя они с Мишей договорились о встрече. «Подумаешь! — решила она. — Ничего страшного, перебьется!» Какие-то у нее дела набежали, сейчас она уже не помнила какие. А вот тюльпаны запомнила. И Мишу, сидящего на дереве.

— Если гора не идет к Магомету, Магомет становится птицей, — сказал он невозмутимо, когда Ляля его заметила. — Мне все же хотелось повидать тебя.

Ляля оценила Мишин юмор. Может быть, в тот день она впервые вообще его оценила.

— Погоди немного, — сказала она, — гора придет.

Она спустилась вниз, вышла из дому и тоже влезла на дерево, и они долго сидели в зеленой беседке между небом и землей и разговаривали. И еще дольше стояли у нее на столе отчаянно-красные тюльпаны. Миша и потом сигналил ей иногда огненными букетами — когда она зарывалась или чего-то не замечала. Но прошло столько времени, и она забыла об их условных знаках. А сейчас к чему букет? Просто напоминание? Или деликатная просьба остановиться и не ходить туда, куда не следует?

Она испытующе взглянула на мужа. Тот ее обнял, прижал к себе с нежностью, и в тепле его рук растаяли все Лялины тревоги и вопросы, осталось только ответное тепло. Прискакала Ирка, и обычная домашняя жизнь потекла своим чередом. Ляля отправилась ставить цветы в воду, папа с дочкой пошли мыть руки. Потом они на кухне ужинали, и Миша рассказывал про доклады на конференции, были среди них до того интересные, и вот он подумал… Иринке тоже было что рассказать, и она рассказала, как играла сначала с дядей Саней, потом с тетей Верой.

Миша оживился, услышав про Веру.

— Ну и как себя чувствует мой боевой соратник по ремонту? — осведомился он с улыбкой. — Мы ведь славно с Верочкой потрудились, скажи, Лялек?

— Да! Я до сих пор нарадоваться не могу, — отозвалась Ляля и оглядела кухню, предмет своей особой гордости, с чувством необыкновенного удовлетворения. — А соратник чувствует себя очень даже боевито. Приготовься, что и тебя могут призвать друзья на помощь, — добавила она. — Вера с Саней бегают сейчас по квартирным делам, оформляют бумаги. Оформят и, я думаю, будут ремонтироваться. Так что у тебя есть шанс принять участие в их ремонте.

— Всегда готов, сама знаешь, — добродушно отозвался Миша. После того как он освоил всевозможные мужские работы, он чувствовал себя настолько комфортно, что ему даже хотелось помочь.

Лялю радовала отзывчивость мужа, она прекрасно знала на собственном опыте одинокой жизни, что не всегда и не все охотно берутся за чужие дела.

— Ты мне еще про какую-то свою подругу хотела рассказать, — вспомнил Миша.

Но Ляле совсем не хотелось возвращаться к дневным беспокойным мыслям, на нее уже наплывали совсем другие, вечерние, и не мысли даже, а волны — теплые, разнеживающие. И тюльпаны, стоящие на столе, пламенели только любовью.

Миша взглянул на жену, потом на дочку и сказал:

— А не пора ли нашей девочке баиньки? Пойдем-ка почистим зубки и в кровать!

— Пора! Пора! — благодарно поддержала Ляля. — Папа тебе сказку расскажет, а я быстренько посуду помою и приду тебя поцеловать.

Сказка примирила Иринку с чисткой зубов, и она отправилась в ванную. Миша привлек к себе Лялю и поцеловал в шею возле плеча, она откинула голову, и тогда он коснулся губами ямочки между ключиц — всегда, когда он целовал ее в эту ямочку, она смеялась тихим воркующим смехом. И, услышав этот смех, он прижимал ее к себе крепче, и ничего не было для него отраднее этого теплого счастливого воркования.

— Я, пожалуй, не буду вечером работать, — шепнула Ляля.

— Я помогу тебе… не работать, — шепнул он в ответ.

Потом она стелила постель, а он укладывал Иринку, она пришла поцеловать дочку на ночь, и они втроем болтали и смеялись. Ирка никак не могла угомониться, подскакивала, возилась, хихикала и требовала продолжения сказки. Вдруг Миша сделал очень серьезное, значительное лицо.

— Вспомнил, — сказал он. — У меня же есть любимая Иркина книга. Сейчас принесу.

Он ушел и вернулся с толстым растрепанным томом.

— Читай! — потребовала Иринка.

Миша начал читать заунывным голосом про математические функции, и на третьей строке Ляля почувствовала, как у нее смыкаются веки.

— Эй! — шепотом окликнул ее Миша. — Это я не тебе, это я Иринке читаю!

Ляля засмеялась.

Ирка выдержала еще две строки и заснула.

— Волшебная книга, — все так же серьезно сказал Миша, глядя на посапывающую дочку. — Теперь и ты знаешь, почему наша дочь так любит, когда я укладываю ее спать.

Ляля тихонько прыснула.

— А эту девочку я буду укладывать спать по-другому, — пообещал он и, сурово взглянув на жену, подхватил ее на руки и понес в спальню.

* * *

Ляля не слышала, как Миша ушел на конференцию, она никак не могла выплыть из сладкого утреннего сна, спала и чувствовала, как ей сладко спится. Проснулась она оттого, что ее теребила Иринка. Дочка сидела у нее на кровати и молча будила ее.

— Имей совесть, Ирина, — басом попросила Ляля. — Дай в кои-то веки выспаться!

И она готова была перевернуться на другой бок, но Иришка судорожно затрясла ее за плечо, испуганно глядя на нее и тыкая пальцем в свой открытый рот.

— Господи! Что с тобой? — перепугалась Ляля.

— Не знаю, — еле слышно выдохнула Иринка. — Я боюсь.

Глаза у нее налились слезами.

— У тебя нет голоса! — грозно произнесла мать, быстренько сообразив, в чем дело, и поставив диагноз. — А я тебе вчера говорила: не ешь столько мороженого!

— Пират голос украл, — прохрипела Иринка. — Позвони дяде Сане, пусть назад отдает.

— Пират! Не пират пусть отдает, я тебе надаю по попе, горе ты мое, луковое! — запричитала Ляля. — Только твоей простуды мне не хватало!

Приговаривая, она уже быстро сновала по комнате, соображая, какая погода и что надеть.

— Ну-ка марш в постель! — скомандовала она дочке. — Лежи под одеялом и носа не высовывай. Среди лета простуду подхватить! Да где это такое видано!

Иринка мигом ушмыгнула к себе в комнату, сообразив, что с мамой сейчас спорить нельзя.

Ляля раздвинула шторы, обнаружила, что погода переменилась, жара разрешилась проливным дождем, и достала из шкафа коричневые брюки. Собственно, что она так встревожилась? Простуда — дело житейское. Сейчас попоит Ирину молоком с медом, потом молоком с содой, потом молоком с винными ягодами, и все как рукой снимет. Только бы не ангина. С ангиной без антибиотиков не сладишь. А простуда — пустяк!

Ляля пошла на кухню, достала молоко из холодильника и поставила греть. Ирка терпеть не могла горячего молока, но на этот раз не отвертится.

По коридору затопали босые ножонки.

— Брысь в постель! — грозно крикнула Ляля, выглядывая из кухни.

Ответом ей было молчание, потом щелкнула задвижка в туалете.

— Ну, теперь начнется беготня в пижаме, — вздохнула Ляля. — И все по уважительной причине.

Она обрадовалась, что молоко выдержало испытание огнем и не свернулось, налила его в толстую фаянсовую кружку, пошарила по полкам, не нашла меда и насыпала соды.

— Смотри, какие дивные пузыри, — сказала она в утешение дочери, которая уже тихонько сидела под одеялом.

Но Иринку пузыри не утешили.

— Это гадость, — прошептала она.

— Зато ты умница, — возразила ей Ляля.

Ирка поддалась на лесть и отпила глоток молока, личико у нее тут же сморщилось, и она уже протянула руку, чтобы вернуть кружку, но мать грозно нахмурилась, и девочка покорно отпила еще несколько глотков.

— Ладно, хватит, — сжалилась Ляля, вспомнив совершенно отчетливо свои детские мучения. — Сама знаю, что молоко с содой не сахар.

Иринка, повеселев, быстро закивала головой.

— Если посидишь одна, я схожу в магазин за медом и винными ягодами.

Ирина не знала, какие такие винные ягоды, и представила себе что-то вроде крупного черного винограда. Надавишь языком, и в рот вино течет. В общем, что-то вроде конфет с ликером. Она опять торопливо закивала, давая понять, что охотно посидит одна и дождется винных ягод.

— И кашу съешь, а то никаких винных ягод!

Иринка опять закивала — она кашу и без ягод съест, с одним вареньем.

Устроив дочку поудобнее, надев на нее шерстяные носки и вручив тарелку с кашей, Ляля со спокойной душой отправилась по магазинам.

Дождь страшен только из окна. На улице он прибил пыль, помыл асфальт и сменил запах выхлопных газов на горький тополиный аромат. Даже в городе повеяло чем-то луговым и летним. «Отпуск-то на носу! Нужно поскорее книгу сдавать, а то не вырвешься никуда», — сказала себе Ляля. Она любила гулять под дождичком, он смывал с нее все печали. Аптеки попадались на каждом шагу, и она накупила против Иринкиного безголосия столько полезных и быстродействующих средств, что если они и вправду все помогут, то заголосит Ирина, как речное пароходство.

Когда нагруженная свертками Ляля появилась на пороге Иринкиной комнаты, та сиплым шепотом спросила:

— А где винные ягоды?

— Сейчас принесу, — отозвалась Ляля, — но их нужно непременно залить горячим молоком. А голосок-то у тебя от соды прорезался.

Через несколько минут она вернулась с чашкой, и Иринка торопливо заглянула в нее, потом перевела недоуменный взгляд на мать — где ягоды?

— Это они и есть, — объяснила Ляля.

Сморщенные желтоватые мешочки с носиками и есть винные ягоды? Не может такого быть. Иринка надкусила один мешочек и сморщилась — мешочек был набит мелкими косточками, и они захрустели на зубах. Да нет, мама пошутила, винные ягоды не могут быть такими!

Ляля улыбнулась недоумению дочки.

— Да-да, — подтвердила она. — Они еще называются инжир и фиги.

«Вот фиги им подходит, фиги и есть», — решила про себя Иринка, она уже знала, что фиги — это ругательное слово и ругаются им чаще всего мальчишки. Ну и ладно, она будет есть невинные ягоды, а вовсе не винную фигню.

— Да Бог с ними, не ешь, — поняла ее гримасу Ляля, — ты только молочка попей, и горлышку сразу станет легче.

Взгляд Ляли упал на лежащую на одеяле куклу, Иринка навертела на нее газовую косынку, которая должна была изображать бальное платье, и заколола ее брошкой. Но какой! Большой ослепительно синий камень переливался среди вспыхивающих разноцветными лучиками мелких прозрачных камешков.

— Батюшки-светы! — ахнула изумленная Ляля. — Откуда у тебя красота такая?

— Тетя Вера подарила, — прошипела Иринка, крепко прижимая к себе куклу. — А дареное не дарят, — прибавила она, повторив то, что так часто повторяла ей Ляля.

— Да я и не собираюсь ее никому дарить, — пожала плечами Ляля, — только посмотрю. Можно?

— Можно.

Иринка протянула ей куклу, и Ляля принялась рассматривать брошку. Брошка была тяжелая, старинная, посередине красовался скорее всего сапфир, а сияющая мелюзга — бриллианты. Ну и подарочек! С чего вдруг Вера сделала Ирине такой подарок? Да этой брошке цены нет!

— Ирин, а Ирин, — окликнула она дочку, — давай заколем платье твоей кукле другой брошкой, ты же видишь, эта по цвету не подходит.

— Не хочу, — уперлась Ирина. — Мне эта нравится.

— А может, другая еще больше понравится, — предположила Ляля.

— Не понравится, — упрямо просипела Иринка.

— Ты же не знаешь, какую я тебе предложу.

— Какую? — наконец-то заинтересовалась Иринка.

— Подожди немного, увидишь.

Ляля ушла к себе в спальню и стала искать достойную замену. Она перебрала в шкатулке все драгоценности, и свои, и мамины, пока наконец не выбрала лилию из искусственного жемчуга. Лилия и в самом деле смотрелась на кукольном вечернем платье гораздо красивее.

— Ну что? — спросила она. — Скажешь, я не права?

Иринка одобрительно закивала.

— А что тетя Вера тебе сказала, когда дарила? Поздравляю с днем рождения?

Иринка беззвучно захихикала, она оценила мамину шутку, день рождения у нее будет еще не скоро.

— Ничего, дала брошку, и все.

— Значит, не подарила, а дала поиграть, — сделала вывод Ляля. — Ты уже поиграла, и теперь пусть она поживет в коробочке, ладно?

— А коробочка где поживет?

— Вот в этом ящичке.

Ляля показала самый маленький из ящиков секретера, она понимала, что просто так забрать у дочки украшение не может. Но и оставить его среди игрушек тоже нельзя, потому что это совсем не игрушка.

Иринка согласно закивала: да, пускай в ящичке лежит.

— А когда захочу, опять возьму?

— Конечно, — вздохнула Ляля, ей только чужих фамильных драгоценностей не хватало! Мало у нее головной боли! — Я тебе сейчас красивых тряпочек принесу, и ты наделаешь для своей Марго много-много бальных платьев, — пообещала она дочке и вышла из комнаты.

Пока Ляля рылась в шкафу, разыскивая лоскуты для кукольных платьев, в голове у нее вертелся один-единственный вопрос: почему вдруг Вера ни с того ни с сего, не сказав ей ни слова, подарила Ирине такую брошь? Она думала, думала, и наконец ей показалось, что она поняла, в чем дело. И чем дольше думала, тем отчетливее убеждалась: да, так оно и есть.

Все просто — Санька подарил Вере прабабкину брошь. Потом нахамил, набедокурил или даже загулял. Вера решила от него уйти. Рассказывать о своих бедах не захотела. Ляля прекрасно ее понимала. Стоит открыть рот — все сразу начинают ахать, охать и отговаривать. А брошь вернуть надо. Вот она и нашла самый идеальный способ вернуть семейную драгоценность. Все вы тут родня, сами разбирайтесь, а я пошла! Ох, Санька, Санька! Что же ты там такого наворотил? И сама она хороша! Толковала Вере о квартире, о симпатии к ней Саниных родителей… Нечего сказать, нашла время! Теперь Ляля видела всю ситуацию совершенно отчетливо. И стало яснее ясного, с какой радости Александр Павлович прискакал к ним с утра пораньше. Хотел попросить Лялю помирить их с Верой. А Вера взяла и сама приехала, но совершенно с другой целью. Санька понадеялся, что у них и без его просьбы сложится женский разговор, и смылся. Вот и видно, что Веру он знает плохо. Вера — молчунья, слова лишнего о себе не скажет. Но она-то, друг детства называется! Нет чтобы спросить сразу: «Саня! С чем ты ко мне приехал?» Нет! Ей такое в голову не пришло. У нее на уме один Миша! А с Верой они никогда не обсуждали сердечных дел. И потом она настолько была уверена в их благополучии! Болтала себе и болтала. Вера не хотела ее разочаровывать, встала, простилась и ушла. И вполне возможно, навсегда. С молчуньи станется.

Ляля и ругала себя, и корила, и винила, а потом принялась утешать. Нечего себя грызть. Глупости какие! Хотел бы Санька от нее помощи, дождался бы и все рассказал. Но скорее всего расхотел. И вообще, слава Богу, не маленький, сам способен во всем разобраться. А Вера и не собиралась ничем делиться, она — человек скрытный, один раз уже поставила Лялю на место, когда она заговорила об их с Санькой семейной жизни. Ляля вообще ничего о Вере не знает, кроме того, что она — избранница ее друга детства, можно сказать, брата, и помогла ей сделать ремонт. Брошку Ляля Саньке вернет, и пусть сам улаживает свои отношения. Третий, как известно, лишний. Теперь Ляля совсем по-другому смотрела на разлуки. Она не видела в них трагедии. Собственный опыт подсказывал, что иной раз разлуки полезны. А как иначе поймешь, что потерял свою половину? Поймешь, что потерял, и кто тебе мешает опять с ней соединиться? Так что ссорьтесь, дорогие, на здоровье, горевать и отчаиваться рано. Глядишь, и для Иргунова разлука только прелюдия.

Ляля приложила брошку к платью, ее синие глаза заиграли еще ярче. Красивая, только слишком уж дорогая.

— Мы с тобой поняли друг друга, да, брошка? — сказала она. — Но с Веруней вы тоже друг друга понимаете, потому что и у нее голубые глазки.

Ляля нашла лоскуты, разыскала коробочку для брошки, заняла Иришку кукольными платьями, убрала брошку в ящик и внезапно поняла, что ни слова не скажет Мише о Тамаре. Впервые в жизни она почувствовала, что не должна вмешиваться в сложное и прихотливое плетение жизни, что-то обрывать в нем, пресекать, нарушать. Жизнь их совместилась, стала общей и требовала к себе особой бережности. Кому, как не Мише, знать, что ему нужно… Она доверяет Мише. Полностью. Глубинно. Он пусть и решает. А она согласна с его решениями. Какими бы они ни были. Она не просто доверяет ему, она ему доверяется. Оказалось, что дело совсем не в том, есть в Мишиной жизни Тамара или нет, а в том, что Ляля не упрекнет Мишу за то, что ему нужна еще и Тамара. Нужна — пусть будет.

С совершенно удивительным чувством покоя и еще более удивительным чувством невозможности нарушить ее взаимное глубинное согласие с мужем Ляля вновь занялась домашними делами. Их лад больше не зависел от внешних обстоятельств — дорожа им, Ляля сохранит его при любых обстоятельствах. Она напоила дочку молоком с боржоми, убедилась, что температура у нее нормальная, и спокойно села за компьютер работать и дожидаться своего Мишу.

Глава 6

Саня застрял в Москве на неделю. Сначала обживал вместе с родителями новую квартиру, но не зря время тратил — старички уже не слонялись как неприкаянные среди голых стен, а потихоньку вили свое гнездо. Саня немало приложил усилий, дотошно выясняя, каков у старичков распорядок дня и в каких занятиях они его проводят, чтобы внести потом свои рацпредложения.

— Слово «функционально» у вас с Милочкой главное? — спрашивал он, прищурившись. — Вот пусть и функционирует по-вашему.

Любимые безделушки, цветы на окнах, полочка там, коврик здесь, со стен смотрят милые родные лица, и спальня преобразилась, словно по волшебству. Павел Антонович увлекся идеей мастерской. Но Саня уже нетерпеливо переминался с ноги на ногу, мысленно спеша по следам гуся-лебедя.

«Ну что, я пошел?» — спрашивал он каждым жестом и взглядом, и родители над ним сжалились, хотя сами вошли во вкус и охотно съездили бы с ним в «ИКЕА», «ОБИ», «Мегаполис», «Седьмой континент», «Старик Хоттабыч», «Эльдорадо» и мало ли куда еще.

— Спасибо за помощь, сынок. Без тебя как без рук. Но пора и передышку сделать. У тебя, наверное, свои дела есть, — сказал ему отец.

— Есть! Есть! — обрадовался Саня. — Если что, звоните, старички!

Впрочем, называть Иргуновых-старших старичками мог только любящий сын Саня; его «старички» не только выглядели молодо, но могли молодым еще фору дать — зимой бассейн и лыжи, летом рыбалка и дальние походы за грибами были им пока по плечу. Да и тоска по внукам свидетельствовала, что сил у них в избытке — иначе не желали бы они себе бессонных ночей, без которых не вырастает ни один ребенок.

Завершив деятельность дизайнера по интерьеру, Саня удовлетворенно улыбнулся. Талантливый он человек, черт подери! А где талант, там удача. Удача должна посветить ему в библиотеке. Туда он мысленно стремился в последние дни, нетерпеливо предвкушая ожидающие его открытия.

Среди московских библиотек Александр Павлович отдавал предпочтение «историчке»: небольшие залы, старенькие каталожные шкафы — в ней самой царил дух старины-матушки. Шел он туда снизу, от Солянки, поднялся по крутой горке, свернул и вышел к белоснежной Владимирской церкви, что с недавних пор ослепительно сияла золотом купола — как-никак единственная в Москве посвященная равноапостольному князю-крестителю.

Саня заказал самый солидный гербовник, но никаких гусей-лебедей там не обнаружил. Видно, не слишком родовитым был барин, искать его придется долго. «Как всех нарушителей», — ехидно усмехнулся про себя Александр Павлович. Но его это даже порадовало — оказаться вдруг Рюриковичем или Скопиным-Шуйским ему было бы непросто.

Неудача не обескуражила Саню. Подвигов на квартирном фронте пока хватало, чтобы чувствовать себя прекрасно, в голове зашевелились любопытные мыслишки, пора садиться за письменный стол. С кольцом он вел мысленные беседы, поигрывал серебристо-синим камешком, и в мозгу у него вспыхивали ответные искорки. В общем, бабушкино подарение пришлось внуку по сердцу. Ему даже стало казаться, что он улавливает положительные эманации кольца — оно развеивало черные мысли, способствовало творческому процессу. А что касается лебедя, то никуда он не улетит. Саня займется им позже. Тайна всегда интереснее разгадки, она будоражит, будит фантазию. Если честно, Александр Павлович был от природы несколько нетерпелив и не мог долго заниматься одним делом. Подышав в библиотеке пылью, он захотел на вольный воздух, в этом все дело. Мысли, бродившие в голове у Сани, очень его забавляли. Сначала он решил придумать судьбу своему предку и проверить, правильно ли выдумал. Хорошая мысль? Замечательная! Два дня между тем ушло. Саня понял, что в Москве загостился, его ждет Посад. Что за беда? Сел и поехал.

А когда поехал, вспомнил о Вере и поморщился. Он совсем было настроился набросать вчерне повестушку, а потом отправиться к матери. Но когда у тебя за стеной шаркает неприятный человек, никакая работа не спорится, это проверено сотни раз. Значит, и пытаться не стоит… А если сразу в Тверь махнуть? Одному? Тогда по возвращении снова Веру встретишь, и никакой повестушки. А если с собой забрать, дорогой изнервничаешься. Вот ведь зловредная баба — все испортила, ухитрилась! Александр Павлович покрутил головой, ища выхода из глупейшего положения. И, подумать только, нашел! Кто, спрашивается, сказал, что в Тверь нужно ехать на машине? На поезде туда нужно ехать, только на поезде. Купить билеты в разные вагоны, и привет — разъехались! На душе у Сани посветлело — близкая разлука, к тому же такая изящная, элегантная, примирила его даже с горечью встречи. Он специально заехал на вокзал, записал расписание поездов на Тверь, узнал стоимость билетов. Веру он выдворит из дома в ближайшие дни. А собственно, почему он-то должен с ней ехать? Он ей купит билет, она уедет, он останется. Новый вариант обрадовал его еще больше. Лучшего и пожелать нельзя. Саня сразу станет хозяином у себя в доме и сможет сам распоряжаться своим временем. Захочет — поедет в Тверь, не захочет — не поедет и сможет спокойно писать, если ему будет работаться. Замечательно. Но оказалось, нет пределов совершенству. Ему в голову закралась следующая, еще более счастливая мысль.

«А что, если она сама уехала?» — подумал он.

Мысль о том, что за эту неделю Вера могла уехать, воодушевила Александра Павловича до крайности, он даже увеличил скорость, желая поскорее проверить, верна ли его догадка. Гнал, но думал уже не о Вере, а о своей повести — какой у него получится герой: Гад Гадыч, равнодушный эгоист, который сломал человеческую жизнь, как игрушку? Или человек искренний, любящий, но раб предрассудков своего времени? Гады ему не удавались. Ведь для того, чтобы написать, нужно понять человека. А если поймешь, не такой уж получается гад… Думал, думал и сам не заметил, как к дому подъехал.

Интуиция между тем подвела — во дворе стояли легковушка и мотоцикл. Удивительно!

— Хорошо хоть не милицейский, — скептически улыбнулся Саня и поздравил себя с тем, что ключ от гаража у него в кармане, а то хозяину и приткнуться было бы некуда. Интересно, каких гостей назвала без него эта особа? Видно, лихих, если на мотоциклах гоняют. А может, съезжать собралась? Вещички увозит? Но приехала вроде с одной только сумкой… В общем, Саня опять напрягся, приготовившись к любым неожиданностям. Зловредная баба! У него уже и угла не осталось, не дом, а вражеский стан.

Александр Павлович вошел, громко хлопнув дверью, предупреждая, что хозяин вернулся. И тотчас же в ответ отворилась дверь кухни, и в прихожей появился вальяжный красавец Сева, сгреб Саню в объятия и расцеловал.

— А я к тебе, друже, с целой компанией, — объявил он. — Всем в Посад по разным причинам понадобилось, вот и прикатили. Веруня меня чайком поит, пойдем вместе попьем, а потом кое о чем потолкуем.

У Сани отлегло от сердца. Севе он обрадовался от души, да и компании тоже — сейчас самое время расслабиться и посидеть с хорошими людьми за столом.

— Мы можем чего-нибудь и покрепче, — сказал он.

— Можем, — согласился Сева. — Да ты проходи, садись, не стесняйся. — Они оба уже вошли на кухню, и Сева обвел широким жестом накрытый стол с бутылками и закусками. — Ты же знаешь, какой я гостеприимный.

Саня-хозяин рассмеялся.

— Сейчас руки помою и окажу вам честь, — пообещал он.

Помыл и сел за стол.

— А где же остальная компания? — спросил он.

— Разбежались по делам, — объяснил Сева, — скоро обратно потянутся. Мы ведь тут со вчерашнего вечера.

Теперь Саня заметил, что в бутылках не так много чего осталось, впрочем, вполне достаточно, чтобы им с Севой выпить за встречу.

— Не в обиде, что переночевали? Тебя не было, мобильник отключен, а места полно.

— Да нет, какие обиды? А что за компания?

— Своя братия-художники. Один паренек кресты и пояса батюшкам привез, заказ исполнил, другой насчет иконописи посоветоваться надумал. А третьему еще чего-то понадобилось, я не очень вникал что. Сейчас придут, познакомишься. Хорошие ребята.

— А кто из вас на мотоцикле гоняет? Может, ты? Тогда пить не будем.

— Я в молодости гонял. Теперь Вадик, мой ученик, книжный график. Лихой парнище, познакомишься — оценишь. Такую круговерть завертел, она тебя тоже касается, сейчас все расскажу подробно.

Вера быстренько допила чай, подошла с чашкой к раковине, помыла ее и направилась к двери.

— Ты куда это? — удивился Сева и даже руку протянул, пытаясь ее удержать.

— Вам же поговорить надо, — отозвалась Вера и закрыла за собой дверь.

— Верно, надо, — признал Сева. — Но сначала опрокинем по стопочке.

Опрокинули, к взаимному удовольствию, и Сева сказал:

— У меня к тебе, Сатура, деловитейшее предложение. Вникни — ты едешь с нами в Париж и пишешь оттуда корреспонденции в свою газету. Что скажешь? Подходит?

Саня от неожиданности дара речи лишился. Он знал, что Сева на чудеса мастер, но Париж! Уж не ослышался ли?

— Ну что, едем? — Довольный произведенным эффектом Сева захохотал. — Разлетистый мы народ, художники! Да не тушуйся ты! Мы и сами от себя такого не ожидали. А все Вадик. Закрутился, закрутил, еще немного докрутить осталось. До того оказался смекалистый парень — всю нашу секцию на рога поднял. У нас же кого только нет — и пишем, и вышиваем, и куем, и по дереву режем. В общем, вышли мы на «Русский дом» в Париже, и они согласились устроить выставку наших художников. Выставка десять дней, два дня на монтаж, два дня на демонтаж, плюс дорога, в целом почти три недели.

— А когда? — только и смог спросить Саня.

— Скоро. Точно не скажу. Еще кое-что улаживаем. У нас же груз, сам понимаешь. А так визы получим и поедем. Но сейчас бегаем как наскипидаренные.

— Неужели есть возможность прямо на днях в Париж? — не мог поверить Саня.

— На днях не на днях, но возможность такая есть. Когда, не скажу, но ясно, что вот-вот двинемся.

— И что для этого надо?

— Паспорт и деньги. Паспорт-то у тебя заграничный есть? А то предложение мимо кассы.

Паспорт Саня сделал как-то под горячую руку, поверив, что непременно поедет к своим в Австралию, потом понял, что дурь в голову заскочила, не видать ему Австралии как своих ушей. Но вот поди ж ты, и паспорт пригодился.

— Есть. А деньги какие? Не бешеные?

— По нашим временам минимальные.

Сева назвал сумму, и Саня вздохнул с облечением — не только поехать, но и жить после поездки будет можно. И сразу перешел к делу.

— А насчет корреспонденций ты всерьез? — спросил он.

— Ко-о-нечно-о, — в свойственной ему медлительной барственной манере протянул Всеволод Андреевич. — Ты что ж, меня за шутника принимаешь?

— И не думал! Какой из тебя шутник? — быстро отозвался Александр Павлович. — А ты знаешь, что с корреспонденциями все не так просто? Не газета же посылает, личная инициатива. Нужно все самому организовать.

— Зачем просто? Чем сложней, тем лучше! Организовывай! Да ты только представь себе! Первая выставка русских художников в Париже! Сенсация!

— Ну уж и первая? — не поверил Саня.

— Первая! — убежденно заявил Сева. — За последние несколько лет.

— А ты что везешь? — Сане стало интересно, что же увидит Париж у русских художников.

— Старух! Ты же знаешь, я — график. Старухи твои посадские у меня классные вышли. Нигде в мире таких старушек трансформаторных нет, любое дерьмо на живую жизнь переработают. Картошку, внуков — все вырастят. Характеры! На иную посмотришь — божий одуванчик, приглядишься, послушаешь, какую жизнь прожила, — Сталь Алмазовна. Так что и мы давай равняться на старшее поколение. Пробивай собственную колонку в еженедельнике — и вперед. В Париже освежишься, новых мыслей тьма набежит, и пошла писать губерния. В первый раз, что ли?

Александр Павлович слышал Севины рассуждения как сквозь сон, Париж надвигался на него с неимоверной скоростью. Нет, не глянцевыми картинками с изображениями Эйфелевой башни и Триумфальной арки, а чарующими названиями кварталов — Марэ, Монмартр, Монпарнас, которых он и в глаза не видел, но где столько раз бродил с разными героями. Господи! Неужели Париж? Он вспомнил, как мучился, переводя Саган, — целая страница о Париже — столице женской стихии. Красавица Париж — Мадлен, Николь, Мирей, — страстная и сладострастная, дышала летним жаром любви. Тяжело далось ему превращение мужественности в женственность. До сих пор помнит. А что, если мощный средневековый Париж переродился за века в капризную, изнеженную красавицу — недаром же столица моды! И он с этой красавицей не поладит? Не ладится у него что-то с красавицами… Перед глазами Александра Павловича задышало нежное прелестное лицо Катеньки. Он проглотил неприятный комок в горле. Тверь между тем улетела, съежившись в едва заметную точку. Ах, Париж, Париж!..

— Ты слушаешь меня или нет? — донесся до него бархатный баритон Всеволода Андреевича. — Я тут распинаюсь перед ним, рассказываю о перспективах русского искусства, а он спит с открытыми глазами.

— Нет, я — весь внимание, сама сосредоточенность и целеустремленность, — мгновенно отреагировал Саня. — Говори, сколько вносить денег, кому отдавать паспорт и что от меня еще нужно для полного счастья?

— Деньги и паспорт можешь отдать мне, не бойся — не пропадут, не заваляются. А то завтра-послезавтра понадобятся, где я буду тебя искать?

— А когда в Париж полетите, найдешь? — поинтересовался Саня, к нему уже вернулось чувство юмора. — Или я в почтовом вагоне малой скоростью поеду, поскольку корреспонденция?

— Найду! — рассмеялся Сева. — Только мы не полетим, а вместе с тобой поедем поездом. Сам понимаешь, с нашим-то багажом. Но имей в виду, будь каждую минуту наготове. В любую минуту сели и поехали! Но может, конечно, и затянуться. У нас, сам знаешь, все бывает.

Однако от слов лучше было перейти к делу, Саня машинально похлопал себя по карманам, ища бумажник. А когда достал, вспомнил про колечко и решил похвастаться. И не только. У Севы знакомых тьма, Сане нужна консультация специалиста ювелира, пусть посмотрит, что за камень и когда резьба сделана. Он достал свою синюю звездочку и протянул приятелю.

— Что скажешь? Видал когда-нибудь такую прелесть? Может, определишь, какой камень на печатке? Возьми, только осторожненько, ему цены нет.

Сева взял кольцо и стал рассматривать.

— Забавная вещица. Только, может, не камень вставлен, а стекло, и цена ему грош в базарный день.

— Сам ты грош базарный, — обиделся Саня, — это мое родовое достояние, от дедов-прадедов досталось. Я тебе его по дружбе показал. А что камень настоящий я тебе сейчас докажу.

Он выхватил кольцо из рук Севы, подошел к окну и нацарапал на нем загогулину.

— Видал? То-то! Да оно такой древности! Нет у тебя кого-нибудь, чтобы определить, какой оно эпохи?

— Подумаем, только не пори горячку. Дай-ка я на него еще погляжу. А ты пока разберись с деньгами.

Обиженный Саня полюбовался кольцом, успокоился и протянул его Севе, а сам отправился к себе наверх. Паспорт, деньги, когда в наличии, — дело одной минуты, взял, посчитал и принес.

— Держи свое сокровище, — встретил его Сева, протягивая бокал с золотистым вином, в котором поблескивало кольцо. — Выпей за Париж и удачу!

— В старину так предложения делали, — рассмеялся Саня, беря бокал.

— А я и сделал тебе предложение. Скажешь, нет?

Оба снова рассмеялись, чокнулись и выпили за удачу. Саня оставил кольцо в бокале, ему нравилось, как оно там поблескивает. Но сейчас его беспокоило не кольцо, а неопределенность, в которую он погружался. Он все-таки хотел знать, сколько у него времени на подготовку. Его уже лихорадило, внутри все ходило ходуном. В голове мешались Париж, газета, чемодан, рубашки, которые надо купить. И все заслоняло лицо Катеньки. Ну да, она сейчас в Париже, но вспоминать ее совершенно ни к чему.

— И давно вы собираетесь? — спросил он.

— Разговоры с прошлой осениведем. Но сам понимаешь…

— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, — раздался мягкий молодой тенор.

Сева и Саня обернулись одновременно, и Саня увидел улыбающееся лицо молодого человека с бородкой. За ним стояли еще двое молодых людей, но их он не рассмотрел. И второй, кажется, был с бородкой, а третий выбрит. Или все трое с бородками? Саня не пытался вспомнить. Сева назвал их, но Саня был как в чаду, и молодые люди у него в голове сразу смешались. Одно он знал точно: кто-то из них был Вадик — организатор побед, кто-то — Юрочка, а кто-то — Петр. Но все это было не суть важно по сравнению с Парижем, который вдруг мгновенно приблизился, а вчера и в мыслях не существовал. Сева вскочил, засуетился, стал звать Веру, чтобы достала чистые рюмки и тарелки, но Саня даже в этот счастливый час не хотел ее видеть и сидеть с ней за одним столом. Да и к чему сейчас чужие? Ему хотелось побыть наедине с Парижем, и он выскользнул из дома на свежий воздух. Во дворе цвел жасмин, Саня окунулся в его благоухание и замер, наслаждаясь внезапной тишиной. Сколько он так простоял в блаженном забытьи, ощущая душистую полноту лета, он и сам не знал. Молодые люди высыпали на крыльцо, собрались уезжать.

— Вы ведь с нами? — любезно спросил один из них. — Сейчас мигом доберемся, без проблем.

— Нет, спасибо, я остаюсь, — ответил Саня.

— Мы бы тоже остались, — весело подхватил то ли Вадик, то ли Юрочка. — В Москву не хочется, но дела, дела…

— Зато хочется в Париж, — закончил фразу Саня, но его, кажется, не услышали.

Первым в машину сел Сева, молодые люди за ним. На крыльцо вышла Вера, тоже, как видно, попрощаться. Сева тут же выскочил из машины.

— Ну что, Веруня, не надумала с нами в первопрестольную? Надоело небось в провинции киснуть?

— Надумала, — ответила Вера. — В коридоре сумка стоит, возьмите ее, Всеволод Андреевич. А вам, Александр Павлович, всего доброго, спасибо за приют, за ласку, счастливо оставаться.

И Вера поплыла к машине, а за ней тяжеленную сумку понес, как пушинку, вальяжный красавец Всеволод Андреевич, косая сажень в плечах. Засуетился и Вадик-Юрик, спеша открыть багажник. Саня смотрел на них как во сне. Все заслоняло совсем другое видение, и он всматривался в мираж, твердя: «Париж, Париж…»

Машина тронулась, Саня увидел машущего Севу, затылок Веры, они сидели рядышком на заднем сиденье.

«Вместе приехали, вместе уехали», — машинально отметил про себя Саня и вздрогнул от оглушительного взрева мотоцикла, потом оно перешло в ровное урчание, и, кажется, Петр в каске мигом обогнал машину.

Гости уехали, и в доме стало удивительно пусто. Сане даже показалось, что шаги его отдаются эхом. Пусть отдаются. Так интереснее. Он находился в каком-то детски-радостном изумлении — все, о чем он мечтал, исполнилось в один миг: отдал паспорт и едет в Париж, как Федор Михайлович Достоевский, тот тоже посылал дворника за билетом, садился в поезд и через… Интересно, сколько шел тогда поезд до Парижа? И Вера уехала. Устроила очередной сюрприз, она их любит. На этот раз последний. Спасибо. Он сразу забыл про Веру. Вот и разлетелись все его планы, как дым, а из дыма возникло нечто невероятное. Тьфу ты, черт! Сердце колотится, в голове чехарда. Нет, сейчас надо встать на голову и немного прийти в себя, потом он сосредоточится и все разложит по полочкам. Александр Павлович и в самом деле постоял на голове, полежал, расслабился и решил пройтись. На ходу ему всегда лучше думалось. А подумать было о чем. Заглянул по дороге в кухню — чистый стол, стопка вымытых тарелок, рядок сияющих рюмок и бокалов — полный порядок. Вера на прощание постаралась. Тем лучше. Скоро он обо всем забудет, и сад у него быльем порастет.

По улице Саня побрел не спеша, но все убыстрял и убыстрял шаги, словно боясь что-то упустить, и смотрел невидящим взором на белые стены монастыря, изгиб реки внизу, ослепительную зелень откоса. И вдруг забавная мысль пришла ему в голову: а что, если кольцо волшебное? Он извлек его из сундука на свет божий, и теперь оно исполняет его желания. Уезжая в Москву, он спросил кольцо: ты счастливое или несчастливое? И вот оно ответило: счастливое-пресчастливое! И от этой смешной и совсем уж детской мысли Александру Павловичу стало еще радостнее.

«Может, я уже летать могу?» — предположил он. Но про себя знал: нет, летать он пока не может. Ну а вдруг возьмет да полетит? Он встал на холме над откосом и полетел вслед за белыми крутогрудыми облаками, они вплывали в расплавленное золото закатного солнца и сами делались золотыми. Постоял, полетал и двинулся обратно домой.

Дом встретил его звенящей тишиной. Вот, казалось, мешала ему Вера, а уехала — и стало как-то непривычно пусто. Даже одиноко. Он, оказывается, к ней привык. Но внутри у него пело другое пространство, манило, обещало неведомое… Однако на кухню он все-таки заглянул — пожевать что-нибудь и колечко взять, не оставаться же ему ночевать посреди тарелок. Завтра он составит список необходимых дел, сосредоточится, нырнет в суету, а сегодня еще помечтает… Саня обвел глазами стол, ища взглядом голубой веселый глазок, но не увидел его. Куда подевалось? Ох уж эти уборки! Он оставил его в бокале, бокалы помыты; значит, или на столе, или на посудной полке лежит. Но на столе его нет, нет на полке, нет на подоконнике… Внутри у Александра Павловича похолодело, но он старательно продолжал искать родовое свое достояние. Может, на полке над раковиной? Мыла посуду и положила. За мыло завалилось? За пасту зубную спряталось? Он уже ругательски себя ругал, что оставил его. Но ни над раковиной, ни под раковиной… Он оглядел каждый уголок, потом подмел всю кухню. Ничего. Он все еще надеялся. Убрал тарелки, рюмки, все перетряхнул, пересмотрел. Нет как нет. Сел на табуретку, снова оглядел пустую, аккуратно прибранную кухню и только тогда сказал себе: кольцо пропало. «Ну, может, завтра с утра найдется», — утешал он себя, а сам чувствовал: нет, и с утра не найдется. Кольцо пропало окончательно и бесповоротно. Тоскливая сиротливость защемила ему сердце. Да, да, он опять словно осиротел. Неужели и впрямь волшебное? Исполнило желание и исчезло… Или есть на свете злые люди?..

Глава 7

Спалось ему плохо. Поутру Александр Павлович еще раз тщательно обшарил всю кухню. При ярком солнышке заглянул во все щелки и норки, но ничего не нашел. Кольцо исчезло.

На душе у Александра Павловича было скверно. Даже Париж померк. Что такое мечта по сравнению с грубой действительностью?

Он прекрасно понимал, что молодые люди, занятые своими делами по уши, тут ни при чем. Вера подала им чистые тарелки с рюмками, и дело с концом. Сева тоже не мог так подшутить над приятелем, не в его привычках такие шутки. А если для ювелира взял? Тогда бы сказал, так, мол, и так. Нет, не стал бы он брать кольцо без спроса, он же понял, что для Александра Павловича кольцо — большая ценность, и так красиво его вернул. Оставалось одно лицо, которое чуть ли не полгода прожило у него в доме и исчезло, оставив по себе недобрую память. Александру Павловичу очень не хотелось дурно думать о молодой приятной женщине, она достаточно долго вызывала у него искреннюю симпатию, а временами даже восхищение своими самыми неожиданными умениями. Но к неожиданным умениям прибавилось еще одно, совсем уж неожиданное. По зрелом размышлении Александр Павлович решил немедленно поговорить с Верой и все выяснить. Может, и впрямь положила куда-нибудь для сохранности, а он, как дурак, тут крутится, переживает и про нее же дурное думает. А будет отнекиваться и глаза прятать — тем хуже. Ему бы только глаза увидеть, он сразу поймет. И пристыдить сумеет. Он уже не из-за кольца расстраивался, из-за молодой женщины. Ей еще долгую-предолгую жизнь жить, так стоит ли мараться? Разумеется, ни телефона, ни хоть какого-нибудь адреса, по которому он мог бы ее найти, у него не было. Она возникла из небытия и растворилась в небытии.

Александр Павлович вошел в комнату Веры и удивился. Он, собственно говоря, после того как она поселилась у него в доме, сюда не входил, а комнатка получилась веселая, славная, но удивило его другое, он словно попал в старую калашниковскую квартиру — зеркало, комод, полки он помнил с детства. Откуда все это? Ах да, Лялька делала ремонт и выкинула ненужный хлам… Или? Его кольнула пренеприятнейшая мыслишка. Или не выкинула? Но он тут же отогнал ее. Разумеется, выкинула. Однако стоит человеку себя скомпрометировать, как ему уже не веришь ни в чем. Конечно, ни кольца, ни записки на столе не было. Он и не сомневался. Зашел просто так, для очистки совести. Ничего, еще не все потеряно. Он позвонит Севе и выяснит телефон или адрес Веры. А может, он позвонит Севе, и Вера возьмет трубку. Такое тоже вполне могло быть. Позвонил. В мастерскую. И сразу дозвонился.

— Ты насчет кольца беспокоишься? — услышал он бархатный баритон. — Видел я, видел, как тебя забрало. Ну так слушай, я тебе сейчас телефончик дам, подъедешь к музейщикам в Исторический, там специалисты высшего класса, спросишь Валентину Ивановну, она тебе все расскажет в лучшем виде.

Сердце Александра Павловича заколотилось и куда-то ухнуло.

— Спасибо, Сева, — сказал он и сам не узнал своего охрипшего голоса. Телефон он записал и попросил: — Мне бы еще Верин телефон.

— Стосковался уже? Веруня тебе понадобилась? — смешливо завибрировал бархатный баритон. — Пирогов захотелось? Или чего послаще?

Александр Павлович молчал, чувствуя удушье.

— А Веруниного телефона я тебе не дам, нет у меня ее телефона.

Но Саня не поверил. Он сообразил, что Сева имеет какие-то виды на эту особу. Очевидно, те самые, в которых подозревает его, и поэтому просто не хочет дать ему телефон. Какая глупость!

— У меня к ней дело, Сева. Важное, — сказал он.

— Да я не сомневаюсь! — Баритон звучал все так же насмешливо. — Только где ж ее взять, Веруню? Она на Кольце вышла, ручкой помахала. Правда, просила ей ключ от мастерской у соседки оставить, на случай если переночевать понадобится.

Слово «кольцо» болезненно отозвалось в душе у Сани, и еще болезненнее подействовало слово «ключ». Нет, Севе нужно объяснить всю ситуацию в подробностях, как это ни неприятно, предупредить его, оградить.

— Сев, что, если я к тебе часам к пяти заеду, есть разговор, — сказал Александр Павлович, и голос у него звучал уже твердо и напористо.

— Заруливай, — с некоторым недоумением согласился Сева. — Но если думаешь, что я знаю, какие в Париже брюки в моде, сразу скажу — не знаю.

— Мои брюки самые модные, — отозвался тут же Саня. — В общем, к пяти жди! — И повесил трубку.

До пяти он провернет кучу дел. Что бы ни происходило, жизнь должна идти своим чередом. Он по опыту знал, что нельзя бросаться в раскрытую пасть катастрофы, от нее ограждает привычная вязь житейских дел, она удержит тебя на поверхности, выведет, вывезет.

Перво-наперво он позвонил родителям, сообщил, что в ближайшее время, похоже, уедет в Париж, спросил, не хотят ли они пожить в Посаде. Отец Парижу обрадовался, а от Посада отказался. Они собирались к себе на участок, Милочка позвонила, что задерживается, дела не отпускают, и они торопились туда хотя бы на недельку, полить огород, подышать деревенским воздухом.

— Посад навестим, когда ты вернешься, рассказы твои послушаем, — сказал отец.

— Видишь, Тверь опять отодвинулась, — сказал Саня и при слове «Тверь» снова болезненно завибрировал — особа могла уже и из Москвы исчезнуть, села на поезд и ищи ветра в поле…

— Ненадолго отодвинулась, на месяц, не больше, — заметил отец, словно бы намечая для сына срок.

— Да, на месяц или до осени, — отозвался сын, не любя намеченных другими сроков.

— До отъезда уж не повидаемся, — сказал отец. — Тебе ведь некогда.

— Если завтра на дачу поедете, я вас отвезу, — предложил Саня, внезапно почувствовав, до чего нуждается в устойчивом противовесе, который умерил бы его душевную смуту, — в тихом, спокойном родительском мирке.

— А сборы?

— Какие у меня сборы! Двое штанов, пять рубашек.

— Может, постирать тебе чего? Наташа постирает, — тут же предложил отец.

— Да, из Посада к вам на дачу носки привезу. Но за заботу спасибо. Лучше скажи, далеко ли ехать?

— На машине часа полтора. Приезжай часиков в восемь, не рано?

— В самый раз, я же в Москве ночевать буду.

Распрощались.

Отцу про кольцо Саня говорить не собирался, вот про внука — другое дело, расскажет завтра, что Олежка с Инной вовсю трудятся, у них сейчас дождливый сезон, а отдыхать они будут месяца через четыре. Инна всем посылает привет, пишет, что скучает, и просит прислать фотографии.

«Завтра я их на даче и сфотографирую, — подумал Саня. — А у Инны попрошу, пусть пришлет еще Олежкиных фотографий, и старых и поновее, а то с чем же я к матери поеду? Пусть увидит, какая у нее родня в Австралии живет».

Саня все шутил, но когда думал об австралийцах, ему становилось грустно. И тем более жаль волшебного кольца. Вот повернул бы и оказался на полсуток в Австралии, а потом обратно… Собственно, с кольцом произошла какая-то глупость, нелепость, от которой осталось отвратительное послевкусие. Потеря была не материальной, а душевной. Опять грубая рука вторглась в его сложный хрупкий душевный мир и все там переломала. Да ладно, сейчас он не смеет об этом думать, съездит в редакцию, потом к Севе и вправит ему мозги, а то, не дай Бог, влипнет наш Сева-барин в какую-нибудь дурацкую историю…

В редакции еженедельника началось время летних разъездов. Каждый хотел урвать командировку туда, где потеплее, ну хоть дня на четыре, раз нельзя в отпуск. Атмосфера стояла накаленная — делили лето. Саня со своим Парижем только подлил масла в огонь. Все заахали и заохали, желанный город в южном краю показался жалким Крыжополем, и Саня почувствовал себя избранником судьбы, осиянным золотыми лучами счастья.

— Привезешь материал — опубликуем, — сказал ему завредакцией. — Ты знаешь, что нам нужно, мы знаем, как ты пишешь, проблем не будет.

Но они потолковали с часок, обсуждая тематику будущего материала и возможные направления — искусство искусством, а изюминки, а пикантности? У публики аппетит к обычной стряпне пропал, ей соль с перцем подавай! Так что ты уж постарайся, погуляй по всяким злачным местам!

— Еще чего! — возмутился Александр Павлович. — Вы и так без устали вкус публике портите, суете ей гадость вместо нормальной пищи. А она, уважая печатное слово, давится, но ест.

— Ест так, что за ушами пищит, — не сдавался заведующий.

— Это у вас от жадности за ушами пищит. Тиражи фиговые, и затрещат скоро ваши дела по швам!

Они были старыми приятелями и каждый раз так бодались, причем с немалым удовольствием.

Приехал Саня в мастерскую не в пять, а в шесть, простоял в пробке, но Сева отнесся к опозданию спокойно.

— Наш стиль: мы опаздываем, но успеваем, — сказал он, вспомнив, конечно, как они зимой опоздали в Дом кино и познакомились с кинобоссом Иващенко. В тот вечер Сева как раз и Веру с Саней познакомил весьма необычным образом…

— Опаздываем не по своей вине, вот и приходится успевать, — вздохнул Саня.

За делами и хлопотами он было отвлекся от кольца, но теперь проблема вновь встала во всей неприглядности.

— Мне надо с тобой о Вере поговорить.

Он не дал Севе слова вымолвить, иначе тот стал бы отделываться шутками, а дело нешуточное.

— Я понимаю, ты к Вере неровно дышишь и не даешь мне ее телефон, возможно, из ревности. — При необходимости Александр Павлович умел говорить прямо и называл вещи своими именами. — Но поверь, твои подозрения необоснованны, а мои скорее всего оправданны.

Услышав такую преамбулу, Сева от Саниной прямоты и резкости открыл рот. Потом спросил:

— Ты это всерьез?

— Да, всерьез, — твердо ответил Саня.

— Здорово! Ты что же, очередную мелодраму пишешь? Или на самом деле думаешь, что я киплю от ревности и прячу телефон — лишь бы не дать? — Сева закинул голову и захохотал так заливисто, что Саня невольно улыбнулся. Отсмеявшись, Сева сказал: — Брось, друже, свои фантазии. Я и в юности не ревнив был, а теперь… — Он махнул рукой. — Если уж Лялечку какому-то проходимцу отдал, — Сева грустно понурился, — а ты говоришь…

— Почему проходимцу? — пожал плечами Саня. — Вернул законному мужу, а точнее, Ляля сама к нему вернулась, и ты, честно говоря, тут совсем ни при чем.

— Да ты что?! — Глаза у Севы округлились. — А я не знал. Ну, у меня интуиция! Тогда понятно, почему они сразу целоваться начали, такое вообще на Лялечку не похоже…

Выслушав эту тираду, Саня окончательно убедился: ревность Севе свойственна, но ревнует он не Веру.

— Видишь ли, Всеволод Андреевич, произошла престранная история, кольца у меня больше нет. Чистые тарелки и бокалы на месте, а колечко… — тут Саня не слишком весело присвистнул, — тю-тю. Не думаю, что им заинтересовался кто-то из твоих мальчиков. Или они фарцуют?

— Не замечал, — с усмешкой отозвался Сева. — Вадик специализируется по книжной графике, голова — компьютер, можно сказать, наш мозговой центр. Юрочка иконы пишет, верующий, церковный, только в туалет ходит без благословения. Петр — мелкой пластикой занимается, а его жена — кожей, в Лавру они пояса и крестики поставляют, так что сам видишь, все при деле и при деньгах. А Веруня…

— И без ремесла, и без денег, — заключил Александр Павлович со вздохом.

— Нет, ты не прав. Ремесло у нее есть и не одно, сам знаешь — она и фотокором работала, и машину водит, и ремонт вон осилила. Я уж не говорю, как стряпает, и все прочее.

— Так что? Думаешь, Вера не могла прихватить колечко? — недоуменно спросил Саня. — Если честно, и мне не хотелось дурно о ней думать, но у меня по-другому не выходит.

— А кто тебе сказал, что не могла? Могла! Она же способная, — жизнерадостно ответил Сева. — Только что ж тут дурного? Я, например, сразу понял — интересная женщина! У нее, знаешь ли, в лице есть такой ракурс, что сразу делается заметно: она с чертом. — Сева словно бы даже обрадовался Вериной прыткости и продолжал: — Да-да, этакая авантюрная пикантность в характере. А то все пироги да пироги. Нет, в ней есть и полет фантазии.

— Хорошенькие фантазии! — возмутился Саня. — Я называю это по-другому. И потом… кольцо мне дорого, оно связано с одним семейным преданием.

— Не занудствуй. Какие еще предания? «Преданья страны глубокой»? Да Бог с ними! А живая жизнь до того увлекательная штука! Верка — она ж озорная. Может, хотела, чтобы ты ее помнил. Знаешь, по тому анекдоту? Приходит к скупому друг и говорит: я уезжаю далеко и надолго, подари мне на память кольцо, посмотрю на него и сразу тебя вспомню. Не подарю, — отвечает скупой, — посмотришь на свою руку и сразу меня вспомнишь: есть у меня друг, не подарил он мне кольца.

— Мило, — сухо улыбнулся Александр Павлович. — Но мне такая памятка ни к чему!

— Да какая тебе разница, что помнить? — широко улыбнулся Сева. — Старину-матушку или чертовку Верку?

«Интересный поворот мысли, — отметил про себя не без удивления Саня. — Ведь и в самом деле, кольцо напоминает о печальном событии. Может, ему суждено кочевать с недобрыми людьми? Или в нем особый соблазн заложен? В общем, стоит обмозговать ситуацию». А вслух сказал:

— Ты поступай как знаешь, но я на твоем месте ключа бы Вере не оставлял. Приедешь, а в мастерской пусто.

— Здорово было бы! Представляешь? Спрос на мои работы бешеный, и Веруня вмиг их распродала. — Сева даже засмеялся от удовольствия, представив себе такую картину. — Но вряд ли! Однако ты все же воспользуйся возможностью, посмотри, пока все на месте.

Сане было не до искусства, его раздражали Севины дурацкие шутки и нежелание принимать всерьез произошедшее. Произошла-то кража! Да, кража! И на это не надо закрывать глаза! Поступок постыдный, обидный, оскорбительный! И приехал он сюда, между прочим, из-за Севы, желая ему добра.

— Санчо! А ты никогда не задумывался, что женщины — прекрасны, непредсказуемы, и любим мы их именно за это? — Сева вальяжно развалился на диване и выпил очередную рюмку коньяку. — Мне, вот те крест, по душе Верунина лихость. Веруня, по-моему, далеко пойдет.

— Это точно, — желчно подтвердил Александр Павлович. Он коньяка не пил, из-за того, что был за рулем, и ему не слишком понравилось, что Сева отвел ему роль Санчо Пансы, намекая тем самым, что сам он благородный Дон Кихот. Тоже мне Дон Кихот, защитник обиженных! И Дульсинея Тобосская хороша! — Я тебе сказал, ты можешь поступать как знаешь, я тебя предупредил. Хотя не уверен, что она вообще тут появится после своего подвига.

— Да что ты все в набат с высокой колокольни? У нас, у русских, широта в характере, еще Достоевский собирался нас сузить. Мы все по натуре мошенники и артисты.

— Спасибо на добром слове! Ну, утешил! Ну, одолжил!

— Ты все рвешься к правде, вот я тебе правду и сказал. А ты мне лучше другое скажи: вот встретишь ты Веруню, и что? — Сева поудобнее устроился на диване, закинул ногу на ногу и с любопытством посмотрел на приятеля. — Что ты ей скажешь?

— Понятия не имею, но кольцо она мне вернет, — твердо заявил Александр Павлович.

— Если не продаст к тому времени. Жить на что-то надо. К тому же старики в провинции. Похлопает она глазками, и ты же окажешься в дурацком положении. — Сева сочувственно взглянул на расстроенного друга. — Мой тебе совет — плюнь и разотри по-христиански.

— И ты так спокойно можешь об этом говорить? — снова возмутился Александр Павлович, он даже усидеть на месте не мог, вскочил и заходил по мастерской. — По-твоему, можно брать и продавать чужое?

— Да ты оглянись кругом — все так живут, — миролюбиво возразил Сева. — Кроме нас с тобой разве что…

Саня мерил шагами мастерскую, и глаза его невольно скользили по стенам. Не зря Сева приглашал его взглянуть на картины — вокруг клубились то сияющие, то грозные облака. Александр Павлович и сам любил витать среди них и мог оценить небеса Севы. Что-то сдвинулось в его душе, возмущение поутихло. Он замолчал и сел. Но с Севой был все равно не согласен: если не пресекаешь безобразие — значит, потворствуешь. На этом он стоял и будет стоять!

Александр Павлович покинул Севину мастерскую с твердым намерением непременно отыскать в ближайшие дни Веру. Нужно поспешить — кто знает, сколько у него до отъезда времени? Завтра он повезет на дачу родителей, но сегодня успеет еще позвонить Ляле и выяснить, может, Вера появлялась у нее, делилась планами, оставила телефон.

Было еще совсем не поздно, когда он добрался до бывшей родительской, а теперь как бы его квартиры. Несмотря на недавние пиратские набеги, квартира выстояла и даже сохранила прежний уют. Саня, попадая сюда, всегда с благодарностью думал о стариках, — войдет на кухню, словно к ним в гости: стол накрыт скатеркой, чайник, сахарница и его любимая чашка на полке. И спать он ложился, привычно укладываясь на мягкую кушетку. Вот лежа на этой кушетке, он и набрал номер Ляли. Разговор начал очень эффектно, сообщил не без небрежности:

— Привет! Я с Севой на днях еду в Париж.

— А я с Мишей… — последовала пауза, — в Лондон. Ты, как всегда, звонишь очень вовремя, Санечка! — с привычной басовитой напористостью проговорила Ляля. — У меня куча проблем в связи с поездкой, и только ты их можешь решить.

— Но я же уезжаю!

— Именно своим отъездом! — радостно отозвалась Ляля. — Мы найдем кого-нибудь и отправим Иринку в Посад на то время, пока нас всех не будет. Хорошо и тебе, и нам. Согласен?

Саня не понял, что тут для него хорошего, но согласился, что придумано удачно и, конечно, очень всех выручит. У него мелькнула и еще одна выручательная идея.

— А может, Ирину к моим старикам пристроить? Завтра я их на дачу везу, заодно могу спросить, возьмут ли. Место у них обжитое, насиженное. Завтра посмотрю дачку и тебе доложу.

— Спасибо, Санечка! Мысль божественная. Ирке так бабушки с дедом недостает! А уж Павлу Антоновичу с Натальей Петровной я бы Иру, закрыв глаза, доверила.

— На всякий случай ты и свой вариант проработай, — попросил Саня. — Мои очень без внуков скучают, а потому загрузили себя до ушей, — у них и работа может быть, и что угодно. В общем, завтра прорабатываем операцию «Ирка», вечером сверим результаты и примем решение. Так?

— Так. Я тебе очень благодарна. Только вот что я еще хотела тебе сказать, Санечка… — В низком голосе Ляле зазвучали необычайно теплые нотки. — Прости, что вмешиваюсь, но я знаю, ты поссорился с Верой…

— Она была у тебя? — с живостью осведомился Саня, и сердце у него заколотилось.

— Была и что-то для тебя оставила, — сказала Ляля. — Ты заберешь у нас фамильную драгоценность и оставишь ключ от фамильного замка.

Господи! Что еще за шуточки?!

— Где она сейчас? — спросил он охрипшим голосом. — У тебя есть ее адрес? Телефон?

— Нет, она ничего не оставила. Только кое-что для тебя.

— Спасибо. Завтра вечером ты дома?

— И завтра, и послезавтра, я же дома работаю, ты что, забыл? Приезжай, поговорим. Кстати, когда вы едете?

— Пока не ясно, в любой ближайший день. А вы?

— Мы через десять дней ровно.

— Приятно слышать. Значит, до среды. Привет Мише!

— До среды. Привет Севе!

Саня рассмеялся: Лялечке не откажешь в чувстве юмора. Повесил трубку и облегченно вздохнул — нет, он ни в ком не ошибся, пусть история странная, но конец у нее хороший. Похоже, Вера и в самом деле хотела привлечь к себе внимание… И уже совсем успокоившись, он стал думать о стариках, Ирке и завтрашней поездке на дачу. А вот если бы и Олежка тут был, они бы с Иркой вместе на даче клубнику ели, по грибы ходили, подружились бы, как они с Лялькой.

Глава 8

Ляля мыла посуду, прибиралась на кухне. Она любила начинать утро с ароматного запаха кофе в чистоте и уюте, поэтому всегда наводила порядок с вечера. И, наводя порядок, напевала своим низким цыганским голосом чувствительный романс.

Разговор с Саней привел ее в распрекрасное настроение. Во-первых, устраивались дела Иринки, а во-вторых, Ляля убедилась, что Саня по-прежнему дорожит Верой. Его взволнованный голос, готовность приехать немедленно говорили, что он очень к ней привязан. А когда есть чувства, люди не расстаются. Ляля убедилась в этом на собственном счастливом опыте. И так любовно и нежно снова подумала о Мише — нет, она не ошиблась, когда ему доверилась, когда положилась целиком и полностью на его решение! Ведь не так-то легко ей далось это доверие. Чего она только не передумала о Мише, о Томке! Слеза зазвенела в Лялином голосе, когда она вспомнила нестерпимые муки, которые принесла ей встреча с преуспевшей на почве иностранных дел однокурсницей. Но она достойно справилась! Голос набрал рокочущую полноту, гордо торжествуя победу.

Хотя горячее участие Тамары в Мишиной поездке и сейчас казалось Ляле… Ее голос горестно дрогнул. Но прояснять она ничего не собиралась! Романс снова торжествующе заполнил всю кухню. Они едут вместе! Вместе! Захотел этого Миша! Что могло быть прекраснее? Добейся она этой поездки сама, настаивай на ней, настраивай на нее мужа, радости Ляля испытала бы гораздо меньше. В душе у нее осталась бы неуверенность. Вернее, уверенность, что Миша этого не хотел. «Настойчивость моя принесла результат, — думала бы она, — но произошло это вопреки воле и желанию мужа…» Зато теперь при одной мысли о предстоящей поездке сердце Ляли радостно замирало. Поездка за границу была в ее жизни первой и обещала быть лучезарной.

Она припомнила, как узнала о ней, и улыбнулась. Не могла не улыбнуться. Размеренная счастливая супружеская жизнь не умерила Лялиной нетерпеливости. И хотя она поняла, что никогда не задаст вопроса о Тамаре, ждать ей было очень непросто. Она не привыкла, не умела ждать. И вот однажды вечером, взглянув на свою цветастую летнюю юбку, она подошла к уткнувшемуся в компьютер Мише и сказала своим низким голосом:

— Позолоти, дорогой, ручку, я тебе погадаю. Все, что было, и все, что будет, расскажу, не утаю, поведаю…

Миша обернулся, подхватил, посадил жену на колени и положил перед ней ладонью вверх руку — небольшую, крепкую, сноровистую и ловкую — гадай!

Как она любила его руки! На них уже появились набухшие синие жилки, были на них и мозоли от разных домашних работ, которых они не гнушались, и нежность в них была, и надежность. И она стала ласково водить пальцем по ладони и приговаривать:

— Вижу, дорогой, дальнюю дорогу, ведет она в страны неведомые, заморские, но хорошая эта дорога, благополучная, неопасная… Помогает тебе женщина черноглазая, тоже хорошая, тоже неопасная…

Миша прижал ее к себе и спросил:

— Ты у меня в самом деле колдунья?

Ляля не отвечая взглянула важно и снова повторила:

— Позолоти ручку, дальше говорить буду.

— Лучше я буду говорить дальше, — предложил Миша, — дорога лежит нам и вправду дальняя, заморская, потому что поедем мы с тобой в Англию на целых десять дней: три дня семинар и неделя у моего друга Джона, он повозит нас по стране. А помогает мне очень хорошая женщина, кстати, твоя однокурсница — Тамара Семеныкина. Помнишь такую?

Ляля кивнула.

— Ну вот видишь! И она тебя помнит. Я только заикнулся, что очень хотелось бы вместе с женой, и она сразу захлопотала, забегала с бумагами, с приглашениями. В общем, поездка в стадии оформления, и скоро уже можно будет чемодан собирать. Довольна?

Ляля покраснела до ушей, до того ей сделалось стыдно: дура ревнивая! Чего только не вообразила. И стала Мишу целовать, а целуя, вообще обо всем позабыла, но потом вспомнила, что Иринку нужно будет куда-то пристраивать. Через день-два, как всегда вовремя, появился Конек-Игрунок, Санька, палочка-выручалочка, и сразу возник даже не один вариант пристройства Ирины, а два.

Закончив уборку, Ляля позвонила тете Оле и напросилась к ней в гости вместе с Иркой. Старушкам приятно, когда их не забывают, попьют они вместе чайку и обсудят Лялино предложение. Ляля еще раз мысленно перечислила достоинства Посада: все удобства, сад, цветочки, чистый воздух.

Потом стала думать, как аккуратнее повести разговор — соблазнит она старушку загородом, та соберется — не так-то это просто в ее возрасте — и получит отказ, потому что Ирку возьмут Санины родители, обидится тетя Оля и вполне справедливо. Но если не поговорит, а Санины родители не смогут Иринку взять, и укатит Саня в Париж завтра-послезавтра, то останется она с Иришкой на руках… Потом сообразила: надо говорить про разные варианты, ведь если дядя Паша с тетей Наташей не откажут, им тоже может помощь понадобиться, они люди работающие, вот она и будет настраивать тетю Олю на подхват — она энергичная, деятельная, уживчивая. А если понадобится, и одна с Ириной справится.

Наконец-то все сообразив и разложив по полочкам, Ляля вздохнула с облегчением.

— Не живешь, а ходы в шахматной партии продумываешь, — сказала она Мише. — Я не удивлюсь, если на старости лет стану великим стратегом и тактиком.

— Стратегия и тактика еще никому не вредили, — отозвался Миша.

Он, как обычно, проводил вечер за компьютером — готовил тезисы для конференции и развернутый план спецкурса, который собирался читать в будущем году.

— А Вера так и не появилась, — продолжала Ляля, она сочувствовала Сане и желала ему всяческого благополучия в личной жизни.

— Появится, — рассеянно отозвался Миша, — осенью, наверное. У нее родители в Твери, она скорее всего к ним уехала.

Вера была для него совершенно самостоятельной единицей, никак с Саней не связанной, и сейчас он был слишком занят, чтобы думать еще и о Вере.

Ляля поняла Мишу и перестала ему докучать досужими разговорами. Сейчас главное — чтобы он закончил работу, а все житейские проблемы она прекрасно разрешит и без его помощи.

Поутру, проводив Мишу в институт на очередные консультации, Ляля завязала Иринке бант-пропеллер, старушкам такие нравятся, и отправилась к тете Оле. По дороге они зашли в булочную-кондитерскую и купили все, что помягче: рулет с вареньем, мармелад, эклеры. Эклеры все любят.

Ирка болтала, по своему детскому обыкновению, а Ляля молчала, погрузившись в собственные мысли, и только время от времени одергивала дочку: «Говори потише! Не прыгай! Смотри, ступенька!» Но Ирка прыгала, говорила громко и благополучно преодолевала все ступеньки.

— Ты меня у тети Оли оставишь? — вдруг очень серьезно спросила Ирина, когда они сели в метро.

— Да нет, мы с тобой ее только навестим, — успокоила Ляля дочку. — А вот когда мы с папой в командировку поедем на две недели, тогда ты поживешь где-нибудь за городом, может, с тетей Олей, а может, с дяди Саниными родителями.

— Я лучше с тетей Олей, — печально сказала Иринка, — я тех родителей совсем не знаю.

— Они хорошие, я их знаю давно, — стала успокаивать дочку Ляля, а сама подумала: вот мы жалуемся, обижаемся — то на нас свалилось, другое, а нашим детям от нас похлеще достается — раз! — и живи в чужих людях, в чужом доме. Каково это?! Она обняла дочку за худенькие плечики и стала рассказывать, а сердце у нее щемило: хоть в Англию не поезжай… — Папу дяди Сани зовут деда Паша, он очень добрый. Когда я была маленькой и приходила к ним в гости, он поднимал меня до потолка, и я руками по потолку шлепала. Игра называлась «ручной слон на потолке». Мне так нравило-о-ось. У нас потолки были высоченные, до них не достать, а у них низенькие.

— А маму как звать? — спросила Иринка.

Ляля на секунду запнулась — когда она была маленькой, то маму звали тетей Олей, а потом вместо нее появилась тетя Наташа. Но к чему ребенку подробности?

— Бабой Наташей зовут, — сказала она. — Тоже добрая и веселая.

— Мама, а можно я сама выберу, с кем ты меня оставишь? — Ирка смотрела на мать Мишиными темными глазами.

Ляля услышала ее вопрос и обрадовалась: да, вот это правильно! До чего у нее Ирка умная — вся в Мишу: не скандалит, а решает.

— С тетей Олей ты бы осталась? — спросила она.

Иринка кивнула:

— Я ее знаю, понимаешь? Мы с ней на качелях качались, в парке гуляли, она мне запеканку делала.

— Вот и хорошо. Потому мы к ней в гости и идем. Придем и узнаем, какие у нее планы… Вдруг она занята? Или, не дай Бог, болеет? Когда про все узнаем, тогда и решать будем. Согласна?

— Согласна. — Ирка вздохнула как-то по-взрослому и примолкла.

Ляля опять ее пожалела, а потом сама себя спросила: а что, собственно, происходит? Есть из-за чего рассиропливаться? Две недели за городом у хороших людей, и точка. Никаких соплей! Она напомнила себе, что Ирка уже в санатории была оздоровительном, какой-никакой опыт житья в чужих людях у нее есть, и сколько еще чужих людей за жизнь перевидает! Она опять обняла и прижала к себе дочку.

— Ирка, моя Ирка, как же я без тебя скучать буду! Поскучаем мы с тобой, поскучаем и встретимся! Вот радость-то будет!

Ирка прижалась к матери и замерла, видно было, что больше всего на свете ей не хочется расставаться.

— Хочешь с тетей Олей — поедешь с тетей Олей, — сказала Ляля. Ей хотелось хоть чем-то утешить ребенка.

Ольга Сергеевна, стряпая, поглядывала, по обыкновению, из кухонного окошка своего первого этажа и сразу заметила, что дорогие гости на подходе. Им даже кнопки домофона не пришлось нажимать, дверь перед Лялей с Иринкой сама запиликала, потом отворилась. Ирка изумленно смотрела перед собой, а Ляля подняла голову и помахала кивающей из окна тете Оле.

— Волшебство, да? — успела спросить Иринка, получила в ответ согласный кивок и уже ступенька за ступенькой поднималась по лестнице к другой двери.

Ольга Сергеевна с удовольствием посмотрела на складненькую хорошенькую женщину, которая ей с улыбкой помахала, а потом исчезла в подъезде.

К кому мы хорошо относимся? К тому, кому добро сделали! А кто посоветовал этой невеличке своего мужичка к рукам прибрать? Тетя Оля и посоветовала. Очень даже стоящий мужчина, такого в один миг сцапают, охотниц немало, она на них из своего окошка насмотрелась. А когда по просьбе Миши посидела с Иринкой и познакомилась с ее матерью, то посоветовала:

— Не проворонь своего счастья! Ухватись за него обеими руками, а то будешь, как я, на чужое из окошка смотреть!

И ведь послушалась умница, приняла свои женские меры и живет теперь дружной семьей. Ольга Сергеевна одобряла разумных женщин, которые умеют жизнь направить в нужное русло. У нее-то житейского разума не было, характер подводил — пых да пых! Все пропыхала.

Но если уж совсем откровенно говорить, она об этом не жалела — живет сама себе госпожа, в ус не дует. Вот так-то. Ольга Сергеевна одобрительно взглянула на себя в зеркало — волосики покрашены, бровки выщипаны, губы в помаде, еще хоть куда женщина! И открыла дверь.

Взаимные приветствия, объятия, поцелуи. Тетя Оля вручила Ирине грушу и посадила к телевизору.

— Не мультики, так рекламу посмотрит, — сказала она, — до чего иногда забавная бывает! А нам ведь чайку попить надо и поговорить, так я поняла?

Ляля, хоть и ненавидела телевизионную рекламу от всей души и старалась всеми силами уберечь Ирину от телевизора, на этот раз не возразила. Поговорить в самом деле было нужно, хоть и не на такие серьезные темы, какие, возможно, предположила Ольга Сергеевна.

За чаем Ляля развернула перед тетей Олей райские перспективы совместного с Иринкой житья за городом — свежий воздух, удобства, витамины, цветы, зелень.

— Ира вас знает, вы с ней ладите, за неделю соберетесь, и мы вас на машине отвезем в Посад, а через три недели заберем обратно. Естественно, что и жизнь в Посаде за наш счет, и зарплата за месяц.

Ляля ожидала, что лицо тети Оли озарится радостью от такого предложения, но оно, напротив, выразило огорчение.

— Ох, Лялечка! — вздохнула она. — Хорошо-то хорошо, только нельзя никак! Полина у меня в больнице. Я к ней хожу через день, кота Ваську кормлю. Васька для нее — свет в окошке, тот же ребенок. Никак я не могу их бросить, им, кроме меня, не на кого надеяться.

Ляля прекрасно помнила полную голубоглазую Полину Аркадьевну с пятого этажа, старушки тогда по очереди оставались с Иринкой — Ольга все больше гуляла, Полина все больше читала…

— Сердце? — спросила она.

— Почки, — ответила та.

— Может, лекарство какое нужно достать? Или деньгами помочь?

Она помнила, как болела мама и сколько тогда всего было нужно. Ей тогда многие помогали — знакомые, полузнакомые… А тут две одиноких старушки выстаивают против болезней, немощи, старости, безденежья…

Ольга Сергеевна руками замахала: «Что ты! Что ты! Мы со всем справляемся. Вот только сейчас, к сожалению, помочь не можем! А так всегда с дорогой душой! Ты же нас знаешь!»

Ольга Сергеевна уже называла Лялю на ты, чувствуя ее своей. А как иначе? Откликнулась.

— У меня родной племянник есть, — сказала она. — Только я его по пустякам не беспокою, другое дело, если в самом деле караул. Так что не тревожься, если что, я к нему. Это у Поли один кот помощник, а у меня полно родни.

— Я рада, что полно, — вздохнула Ляля, она уважала оптимизм и мужество. — Но если понадобится что-нибудь, вы наш телефон знаете. Вот только две недели, — она назвала числа, — мы будем в отъезде.

— Спасибо, спасибо, Поле очень приятно будет, что вы о ней помните.

— А на это вы Полине Аркадьевне от меня цветов и клубники купите, хорошо? Ирин! Нарисуй тете Поле кота, а то она без Васи скучает.

Раз речь пошла о Поле, Ольга Сергеевна отказаться не могла и взяла деньги. Ирина появилась на пороге, хитро посмотрела на маму с тетей Олей и спросила:

— А как мне Васеньку рисовать? Я его совсем забыла… — Мордашка у нее стала такой горестной, что обе рассмеялись.

— Пойдем навестим любимчика, — позвала девочку старушка. — Он рад будет без памяти, сидит там один, скучает.

Счастливая Иринка отправилась играть с котом, а Ляля села писать письмецо Полине Аркадьевне, той будет приятно получить несколько теплых слов, узнать, что люди помнят ее добро.

Закончила и поднялась наверх поторопить дочку — время-то бежит, им уже домой пора. Ирина, высунув язык, рисовала с натуры Васеньку — зрелище уморительное. Ляля обошла квартиру и растрогалась: в чистоте, аккуратности, вышитых салфеточках светилось что-то девическое, от тех молчаливых рукодельных девиц, каких теперь нет.

Кот вышел у Иринки на славу — полосатый, мордатый, он по-хозяйски взирал на всех зелеными глазами и топорщил могучие усы.

— Увидит, что не похудел, — удовлетворенно сказала тетя Оля, забирая рисунок. — Завтра же отнесу, порадую подружку.

На обратной дороге Ляля сказала дочке:

— Видишь, дочура, не все выходит, как хочется. Теперь будем ждать, что дядя Саня скажет. Хотела сделать по-твоему, а не вышло. Нет у нас выбора, Иринка. Согласятся — поживешь у Саниных стариков, а нет — будем думать дальше…

Глава 9

Удивительная штука — жизнь! Нет, даже не жизнь — удивительное существо человек. Еще вчера Александр Павлович возмущался, кипел, и одна только мысль о Вере выводила его из душевного равновесия. Однако, узнав, что Вера побывала у Ляли и оставила для него «семейную драгоценность», он успокоился и думать забыл о неприятной особе. Спал прекрасно, встал счастливый и к родительскому дому подъехал в лучезарном настроении. Очень хотелось погудеть, взбудоражить весь дом и утро: «Люди! Вставайте!» — но удержался. Старички уже стояли у подъезда и были какие-то взъерошенные. Между ними, судя по всему, пробежала кошка: тетя Наташа смотрела в сторону, а батя все пытался взять ее под руку, но она отворачивалась. Саня в недоумении огляделся. Где баулы, свертки, корзины, чемоданы, которые всегда окружают отъезжающих на дачу? Машина от них распухает и, скрипя, чихая и кашляя, тащится потом по проселочным рытвинам. Неужели ничего? А где набитая продуктами сумка? На даче всегда есть хочется! Относительно баулов Саня мигом сообразил, что все вещевые накопления, которые обычно свозятся по весне на дачу, остались на старой квартире, именуемой теперь его. На новой пусто, освобождать ее решительно не от чего. Вот и стоят старички налегке, просто его дожидаются. Может быть, впервые в жизни вокруг них ничего не громоздилось, руки оставались свободными. Вполне вероятно, они чувствовали себя не в своей тарелке. Даже поссориться могли из-за этого.

— Получается, Саню мы понапрасну взбудоражили, — почесывая за ухом, заговорил Павел Антонович, явно возвращаясь к прерванному разговору. — Без вещей мы и сами бы до дачи доехали. А так…

— Паша! Я на эту тему больше не разговариваю, — не повернув головы, ответила тетя Наташа.

— А я бы поговорил, Наташенька, — миролюбиво отозвался Павел Антонович.

— Какие у народа проблемы? — весело поинтересовался Санек и распахнул дверцы. — Садитесь, господа! Милости прошу! Лоцмана на переднее сиденье.

НатальяПетровна быстро подошла к машине и села первая, Павел Антонович устроился сзади, приблизил голову к плечу жены и сказал:

— Ну, грозна! Ну, грозна!

Наталья Петровна снова промолчала. Тронулись.

— Руководите, пожалуйста. Я же не знаю, куда едем, — сказал Саня, а про себя подумал с некоторым недоумением: как же это так получилось, что за столько лет он ни разу не побывал на даче у отца с мачехой?

Как? Как? В Посад ездил! И всегда с работой — зимой, летом, в субботу, в воскресенье. А летом он прекрасно управлялся в Посаде и с Олежкой. Потом вспомнил: Инна время от времени ездила к родителям и Олежку с собой забирала, давала ему отдохнуть, то есть полноценно поработать…

Саня уже понял, что выезжать должен на Дмитровское шоссе, и больше ничего не спрашивал, а только слушал, что говорит Павел Антонович, а тот не спеша ему рассказывал:

— Мы, сынок, обычно в начале мая к себе выезжаем, прибираем все, вскапываем, а на окнах у нас уже вовсю рассада зеленеет. Потеплеет — рассаду везем, сажаем и живем до осени, в город только время от времени наведываемся. А в этом году ничего не посадили, некогда было.

— Хотите, на рынок заедем, рассады купим, — предложил Саня. — Я вскопаю чего надо, посадим.

— Нет, — отказалась Наталья Петровна, — поздно уже сажать.

— Вот я и говорю, — оживился Павел Антонович, — раз мы ничего не посадили, то давай-ка мы с тобой, Наташенька, домом займемся. Пока деньги есть. Деньги-то дешевеют, сама знаешь. Мы его обобьем не спеша, а сейчас заедем на строительный рынок и приценимся.

— Поступай, Паша, как хочешь, — ответила Наталья Петровна, — но мое мнение ты знаешь.

— Знаю. Очень хорошее мнение. Ты предлагаешь подождать до осени, а там посмотреть. И что же мы с тобой увидим? А увидим мы вот что: Милочка у нас замуж собралась, а может, уже и вышла. Правильно?

Наталья Петровна кивнула.

— Приедет она, будет в квартире обустраиваться, а к осени мы с тобой, глядишь, уже начнем внука ждать. Ведь теперь женятся, когда на детей решились, а без детей и так живут, правильно я говорю?

Саня с Натальей Петровной снова кивнули.

— И когда нам домом заниматься? Куда внука с тобой повезем будущим летом? Потому я и говорю: сейчас самое время. Мы с тобой налегке, съездим на рынок, приценимся, на даче все подготовим, и айда!

— Меня подождите, — вступил в разговор Саня. — Сделайте передышку, наберитесь сил, я приеду и вам помогу. Я — с машиной, за материалами съездим, с рабочими договоримся, все будет в лучшем виде!

— Вот это мне больше нравится, — отозвалась тетя Наташа и обернулась. — Если Саша нам поможет, я возражать не буду. Я не хочу, чтобы все на Пашины плечи! Ты своего отца знаешь… заведется — не остановишь. Внуки внуками, а я вдовой остаться не хочу!

— Видишь, какая горячая женщина, овдоветь она не хочет. — Павел Антонович любовно положил руки жене на плечи, а она невольно покраснела. — А я бы тебя в санаторий отправил, отдохнула бы, сил набралась, а я и без Сани в две недели управился бы. Мне помощники пока не нужны, я сам с усам.

Теперь Саня увидел, в чем главная причина разногласий, и принял сторону тети Наташи: отцу одному затевать такое дело ни к чему, тем более что сын охотно ему поможет. Но упрямство отцовское он тоже знал. «Мужик, что бык, втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттудова не выбьешь, хоть ты плачь», — прозорливо заметил еще Николай Алексеевич Некрасов. А батя рвался в бой и настаивал на строительном рынке. Вот тут-то Саня и достал из рукава козырь, который должен был все притормозить.

— Знаешь, батя, — сказал он, — фронт работ разворачивать придется не раньше чем через месяц. Срочно ваша помощь требуется. Ляля с Мишей в Лондон на математическую конференцию уезжают, я — в Париж, Иринку оставить не на кого. Одна надежда на вас. Закину вам девчонку на дачу, поживете с ней месяцок, потом ее заберут, а мы за работу примемся. Вот только боюсь, что тетя Наташа устала… Как, тетя Наташа? Сдюжите?

Наталья Петровна с благодарностью взглянула на Саню.

— Я людям помочь всегда рада, — сказала она. — На даче с ребенком одно удовольствие побыть. Посмотрим сейчас, что там у нас с клубникой. — Она улыбнулась, потом сосредоточилась, мысленно приноравливаясь к открывшейся перспективе.

— Да, Ляле, конечно, нужно помочь, — сокрушенно признал Павел Антонович, — она сиротой осталась. Лиза такое участие в тебе принимала, что грех будет девочку не взять. Но я все решил, разметил, распланировал и…

— А мы знаешь, отец, как сделаем? На даче наметим вместе объем работ, на обратном пути я заеду на рынок и определюсь с материалами. А ты, пока будете жить в поселке, рабочую силу подыщешь и договоришься. Годится?

Четкость всегда завораживает, Павел Антонович смирился с отсрочкой: да, они все конкретно посмотрят и действительно все станет видно.

Саня успокоился, он понял, что Ляле не придется Ирину в чемодан упаковывать. «Что поделать? Жизнь, она такая, огорошивает на каждом шагу. Но Ирина — гарантия, что отец строительство без меня не развернет. Так что нет худа без добра», — философски подумал он.

Теперь ехали молча, каждый погрузился в свое: Наталья Петровна размещала в доме Иринку, Павел Антонович прикидывал, сколько он с сыном сможет переделать дел, а Саня намечал список необходимых перед отъездом покупок. Но постепенно отвлекся, уж больно хороши были виды.

Саня любил дорогу на юг, она светлее северной, вся в березовых перелесках, и они, голоногие, бегут-убегают неведомо куда по свежей ярко-зеленой траве. А у него, по северной, все елки могучие стеной стоят, опустив темные зубчатые крылья. Лес в посадских местах суровый, сумрачный, не то что здешний, — здесь лесок веселый, прозрачный, насквозь прогретый.

— Грибов у вас небось видимо-невидимо? — не без зависти предположил Саня, заядлый грибник.

— В августе с тобой и в лес походим, не все же работать, — обрадовался отец. — Жаль, сейчас ничего нет, а то бы мы с тобой сбегали!

И отец с сыном вспомнили, как бродили когда-то вдвоем по просекам, болотам и перелескам, по мхам между елок, по кочкам среди берез и приносили домой белые, подосиновики, подберезовики.

— Я тебя соленым грибком угощу, — пообещала тетя Наташа. — Мы на даче всегда оставляем несколько баночек. А ты нам про Париж расскажи, интересно же, как ты туда ни с того ни с сего собрался?

Саня с удовольствием все рассказал, Наталья Петровна тем временем ему подсказывала, куда ехать, и он послушно по ее указке поворачивал то направо, то налево. И вот они уже трясутся проселком, а потом въезжают в ворота и оказываются в небольшом поселочке, среди сбежавшихся на полянку домов. А вокруг стоит, радуя Санино сердце, светлый березовый лес.

— Хорошо вы тут устроились, — одобрил он, восхищенно жмурясь.

— Вон и наш забор, сетка со столбами… Стоп, машина! Приехали!

Саня затормозил, старики вышли и переглянулись. На участке стояла могучая трава, едва видна была выложенная плиткой дорожка.

— Да-а, давно мы с тобой тут не были, — вздохнул Павел Антонович.

— Хорошо, что сейчас приехали, — отозвалась Наталья Петровна.

— А еще лучше, что поживете и свежим воздухом подышите, — присоединился к ним Саня. — Траву я сейчас выкошу, у себя в Посаде я здорово косить приноровился.

После разлуки на все смотришь новыми глазами, зрение обостряется, достоинства, недостатки — как на ладони. Хозяин мысленно заносил в список переделки, хозяйка открывала двери и дверцы, оглядывая, что нужно в доме перемыть, просушить, приручить. В Москве оглянуться не успеешь, как дом от рук отбился, а тут шутка ли — целая зима прошла! Саня копался в сарае, разыскивая косу и приготовляясь косить развеселые одуванчики, что простодушно заполонили все вокруг. Сейчас покосит, а потом осмотрит все внимательнейшим образом, чтобы подробно доложить Ляльке, в каких условиях будет жить ее Ирина.

Глава 10

Ляля вернулась домой озабоченная. Заботили ее старушки, но еще больше Иринка. Отъезд надвигался со скоростью света, и, кроме мелких житейских забот, вроде удобных босоножек, которые предстояло купить, стояла глобальная — кому доверить свое сокровище? Иринка теребила ее, спрашивая, не взять ли им тоже котика? Она с ним будет дружить и, может, даже одна останется, потому что котик будет ее охранять. А она отмахивалась и от дочки, и от котика, лихорадочно поджидая Саню, который в один миг мог разрешить нависшую проблему. Ляля уже не один раз набирала Санин номер, но абонент был временно недоступен, и сколько могла продлиться эта временность, знал один только Бог.

В четыре Саня не появился, не появился и в пять. Ляля махнула рукой и положилась на судьбу. Одно она знала твердо — Саня непременно приедет. Не было в ее жизни случая, чтобы Конек-Игрунок ее подвел. Вот если только с дядей Пашей что-нибудь, не дай Бог, случилось? Или с тетей Наташей? Вдруг больница? Почки? Сердце? Но тогда бы Санька позвонил, и она бы уже все знала.

Теперь Ляля не столько ждала, сколько придумывала запасной вариант. Придумывала и никак не могла придумать. Перебирала подруг, кто мог бы увезти с собой Иринку на дачу или посидеть в Москве, но таких не находилось. Одни уже забрали детей и уехали к морю, другие, распихав малолетних по бабушкам, трудились от зари до зари в фирмах. Она уже стала думать, что, видно, не судьба ей ехать. И жизнь их обоих учит, что нечего переть против рожна и прилагать немыслимые усилия, какие прилагал Миша, добиваясь их совместной поездки, — порядок остался прежним: жена принадлежит дому, а муж — работе. Словом, она начала смиряться. И даже подумала: ничего, меньше будет суеты — и работу сдаст спокойно, и за Иринкой будет присмотр…

В шесть пришел Миша и по озабоченному лицу жены сразу понял, что вариант со старушками не сработал.

— Горюешь? — спросил он.

— Не то слово, — отозвалась она. — Но ты знаешь…

— Знаю, — ответил Миша. — Срочно выпишем бабушку!

Ляля не сразу поняла какую. Мозги заскрипели, осваивая информацию, и вдруг — щелчок! Господи! А Мишина мама! Но сможет ли? Сумеет ли? Ирку совсем не знает. Даже на свадьбу не приехала.

— Ради сына горы свернет, — обнадежил Миша.

И Ляля согласилась — ради сына свернет. Ну что ж, тоже выход.

— Подождем Саню, если и тут обвал, завтра позвоним в Екатеринбург, — сказала она.

Саня не появился и в десять. Иринка, которая тоже очень хотела повидать дядю Саню-пирата, канючила, не желала ложиться спать, но Ляля на нее прикрикнула.

— Почитай ей свою волшебную книгу, — попросила она. — Я сегодня на вечернюю сказку не способна.

— Отчего не почитать? Почитаю. — И Миша ушел к дочке.

Волшебство подействовало, Ирка заснула.

— А мы с тобой когда баиньки? — спросил Миша, подойдя сзади к склонившейся над рукописью Ляле и целуя ее в шею, отчего у нее сразу побежали сладкие мурашки.

— Я буду Саню ждать, — ответила она, стараясь говорить как можно тверже.

— А ты входную дверь отопри, а спаленку на крючок. Придет — мы услышим, — вкрадчиво шептал Миша, целуя ее в ушко и за ушком.

— Как это отопри? — слабея и тоже шепотом спросила Ляля.

— А так. Входи — открыто. Кроме Сани, входить некому, он и войдет. Свет на кухне оставь, остальной весь погасим. Он поймет, что мы его ждем.

Ляля не устояла.

Когда она вышла из спальни, Миша спал, дышал ровно и глубоко, разом провалившись в сладкий счастливый сон. Она зажгла в коридоре свет и увидела в прихожей Саньку с огромным растрепанным букетом полевых цветов. От него так и пахло свежим лесным воздухом. От него? От них — и от Саньки, и от букета.

— Давно стоишь? — спросила Ляля.

— Да нет, не очень. Прости, пожалуйста, что поздно. Пробки на дорогах сумасшедшие. Я так и понял, что ты дверь откроешь, чтобы Ирку не будить. Шарю, шарю, выключателя найти не могу — переделали все ремонтники проклятые!

Ляля счастливо засмеялась. Сейчас Саня мог сообщить ей даже об отказе, она бы не расстроилась, став недосягаемой для любых житейских бурь. Ни одна из них не имела отношения к ее глубинному женскому счастью.

— Старички в полном порядке, — отрапортовал Саня. — Готовы к труду и обороне. Условия отличные, клубника в цвету.

И тут Ляля бросилась ему шею, целуя его и бормоча:

— Счастье! Вот счастье!

Саня чмокнул ее в ответ и распорядился:

— Забирай цветы и ставь чайник, буду все по порядку рассказывать.

Увидев, как Ляля плавно, чуть ли не танцуя, свернула на кухню, Саня покрутил головой, снял ботинки, надел тапочки и вздохнул: что ни говори, а волнует чужое счастье. Жаром обдает. И сладкой тоской. Зашел в ванную, помыл руки, пригладил волосы и отправился на кухню пить чай.

Кухню оглядел опять с удивлением. Не привык он к этой сияющей удобной кухне. На старой все было заставлено. Примостишься в уголке, и тебя не видно. Они, помнится, здорово с Лялькой в прятки играли. Особенно хорошо было под большим столом прятаться. Спрячешься и сидишь. Могли и забыть, что ты есть на свете. Бабушка их гоняла, мешали они ей, вертелись под ногами.

— Ну, что там у вас делается? Как твои старики? Рассказывай! — Ляля теребила задумавшегося Саню.

— Тебе передают большой привет, — сказал он, вернувшись из путешествия в прошлое. — Очень обрадовались, что наконец тебя повидают.

— И я буду рада их повидать. Жизнь нас развела, а теперь опять сводит.

О родительской даче он все доложил в подробностях. Обсудили они и доставку Ирины. Саня брался отвезти их с Лялей, Ляля там поживет пару денечков, чтобы ребенок привык, а потом вернется обратно.

— Но на всякий случай я тебе их адрес оставлю, номер мобильника. Если хочешь, план нарисую. Кто знает, может, обратно своим ходом придется. Километрах в трех остановка автобусная. Час ходьбы и порядок.

— Нарисуй, — согласилась Ляля. — Там видно будет. Ты-то когда едешь?

— Сам не знаю. Как только, так сразу, — отозвался он, набрасывая на бумажке план, обозначая повороты и названия.

— Сразу видно, что с Севой едешь, — засмеялась Ляля. — Ох, я его изучила! — И даже плечами передернула, словно бы снова сбрасывала тягостный груз ожиданий. — А я еду с Мишей. Ровно через десять дней. Билеты, паспорта — все на месте. А у тебя и паспорта при себе нет?

— Не-ет, — промычал Саня, — он где-то там, на оформлении…

Саня вручил Ляле бумажку с планом:

— Смотри не потеряй. Я сейчас все помню, потом могу забыть. Так что, когда поедем, буду сверяться.

— Хорошо, хорошо, не беспокойся. Ты же знаешь, я очень аккуратная. И Сева тоже человек по-своему верный, — успокоила она его. — А главное — мастер на неожиданности.

Оба они улыбнулись, вспомнив рождественского гуся, живого, с бантом на шее, которого Сева подарил Ляле.

— И не только он, — подхватил Саня, торопясь перейти к заветной семейной реликвии.

Ляля поняла его с полуслова.

— Ты Веру имеешь в виду? Так вот, мне кажется, что скорее всего ты не прав. Пойми, я в ваши дела не вмешиваюсь, но хотелось бы, чтобы все сложилось по-хорошему.

— Я тоже только этого и хочу, — согласился Саня.

Ляля встала и пошла за семейной драгоценностью, а он снова залюбовался ее плавной танцующей походкой. Хороша Лялечка, очень хороша, красит женщину счастье.

— Держи, — сказала она, вернувшись, и протянула ему коробочку.

— Спасибо, — поблагодарил Саня и тоже почувствовал себя счастливым.

Открыл и замер: это еще что такое? На подушечке сияла и переливалась брошка, синий камень был точь-в-точь как в кольце, только крупнее и с огранкой. Красота, конечно, несусветная, но к нему не имеет никакого отношения.

— Ты ошиблась, Ляленька. Коробочки перепутала. Свою брошку мне принесла, — сказал он.

— Это не моя брошка, а твоя. Наверное, еще бабушкина. У меня таких брошек никогда не было. — Ляля с насмешливым любопытством смотрела на Саню. — Забыл, что ли, какую брошку дарил?

— Дарил? Кому? Вере? Да ты с ума сошла! И не было у меня никакой брошки, — растерянно пробормотал он. — Было кольцо. Кольцо-печатка, тоже с синим камнем…

Брови у Ляли удивленно поползли вверх, потом она расплылась в улыбке.

— Ну, значит, Санечка, у тебя есть надежда, — удовлетворенно сказал она. — Если женщина не возвращает кольца, значит, дорожит отношениями. А брошка тебе в залог…

— Да объясни ты толком, что Вера тебе сказала, когда передавала коробочку!

Он сидел настолько растерянный и недоумевающий, что Ляле стало ужасно смешно.

— Ничего Вера мне не сказала, — объявила она со смехом. — Она вручила эту брошку Иринке, а я уж сама сообразила, кому ее нужно отдать.

Саня еще раз взглянул на брошь, потом на Лялю. На Лялю он посмотрел с жалостливой снисходительностью. И даже приобнял ее за плечи.

— Радость ты моя ненаглядная, — сказал он. — Не женщина, а сплошная фантазия. Почему только ты романы не пишешь? Возьми-ка ты эту семейную реликвию и отнеси обратно Иринке. Куплена она в ларьке «Печать» за три гроша и подарена дитю на радость. Ирка со мной тоже в принцессы играла.

Ляля порозовела. Саня ее прекрасно понял — села в лужу, полетели брызги. Одна аферистка, другая фантазерка.

Но оказалось, Ляля вне себя от возмущения.

— За кого ты меня принимаешь? Что ж я, по-твоему, рыночную дешевку от старинной работы не могу отличить? Ну ты даешь! Да ты посмотри, посмотри! Там и проба серебра старая. А уж камни! Камни! Им цены нет. Восемнадцатый век — сапфир с бриллиантами. Если твое кольцо старинное, то и ответный подарок не хуже.

Саня не был специалистом по женским украшениям. У него их отродясь не было. Он подошел к окну и проверил камень единственным известным ему способом — поцарапал им стекло. Потом посмотрел на царапину. Еще поцарапал. И опять посмотрел.

Та-ак, похоже, Ляля права. Дело становилось запутанным и интересным. Вот только интересным или опасным? Спрашивается, откуда у Веры старинная брошь? Может, она вообще промышляет…

В голове у Александра Павловича закрутились телевизионные сюжеты — преступница, скрывающая награбленное в руках невинного ребенка, банда, врывающаяся в квартиру в поисках утаенного…

Но он тут же одернул себя — глупость! Что за чушь ему лезет в голову? «Верка — она ж озорная», — раздался у него в ушах голос Севы. Вот только бы понять, в чем суть ее озорства… Вполне может быть, что эту брошку мать ей дала на крайний случай. Как же, как же! И она этой старинной материнской брошью разбрасывается направо-налево. Смешно даже думать! И тут до него дошло, что втолковывает ему Ляля:

— Ты пойми, Вера любит тебя! Она тебя любит! И даже если тебе что-то не нравится, другой такой женщины не найдешь!

«Другой не найдешь, это точно», — вздохнул Саня про себя. А он-то упрекал Веру за отсутствие фантазии. Нет, тут такая фантазия, что и в голове не укладывается. Неужели и вправду таким хитроумным способом Вера признается ему в своих чувствах? Неужели пропажа кольца вовсе не воровство? Напротив, этакая игра в догонялки. Беги за мной, Александр Павлович, догоняй меня! Меняй мое добро на свое!

Неужели? Нет, не те времена. Трудно в это поверить. Гораздо проще верится в бандитов. Вот что значит приучили — в бандюков верится, а в любовь нет.

Ошеломленный Игрунок не знал, что и думать. А Ляля только посмеивалась, глядя на него.

— Ничего, Санечка, у тебя есть время. Обдумай все и придешь к правильному выводу.

— Спроси Ирину, — жалобно попросил он, — может, Вера все-таки что-то ей сказала, как-то объяснила?..

— Все объясняю тебе я! — твердо заявила Ляля. — И ты будешь последний дурак, если к моим словам не прислушаешься! Забирай брошку, она тебе не даст позабыть нашу Веруничку.

— Может, ты Верин телефон знаешь? Или адрес?

— Нет. Ни телефона, ни адреса она не оставила. Да и странно было бы. Не хотела она мне говорить, что вы поссорились. Видно крепко ты ее обидел, если она с тобой вот так… Эх, ты!

Ляля укоряюще посмотрела на друга детства. Он выглядел вконец расстроенным.

— Наворотил, а теперь каешься. Так тебе и надо! Но если Веруня в ближайшие дни позвонит, обещаю, что все у нее выведаю и тебе сообщу.

Как же! Позвонит она! Держи карман шире! Саня только вздохнул в ответ на Лялины обещания. Брошку забирать ему не хотелось. Оставлять тем более. Поколебавшись с секунду, он сунул коробочку в карман.

— Поздно уже, — сказал он уныло. — Прости, ты из-за меня не выспишься.

— Ты меня спас, и я тебе бесконечно благодарна.

— Собирай Иркины вещи, созвонимся на днях и перевезем ее.

— И меня вместе с ней, — сказала Ляля. — Ты своих предупреди, что я у них поживу с Ириной вместе. А иначе как?

— Скажу, скажу, — согласился Саня невесело.

Букет благоухал лугом, напоминая, что на дворе стоит лето.

— Господи! Хорошо-то как! — радостно воскликнула Лялька. — И ты не печалься, вот увидишь, все образуется. Бери пример с моего Мишеньки.

— Конечно, конечно, — рассеянно отозвался Саня, чмокнул Лялю на прощание и вышел.

Чаемого облегчения не настало. Все только запуталось.

Глава 11

Чем больше думала Наталья Петровна о грозящем ей на днях вторжении, тем больше огорчалась. И как она только согласилась? Морок какой-то нашел. Отговорила бы она своего Пашу от ремонтных работ, и дело с концом! А тут чужой ребенок. Хлопоты, ответственность. И Ляля приедет — чужой женский глаз. А у них все немыто, нечищено, все увязано, убрано. Весной квартирой занимались, не до дачи было. А теперь спешить, все в порядок приводить — тоже сил нет. Не молоденькая уже.

Еще с тех времен, когда народ обчищал дачи, они с Павлом Антоновичем привыкли все аккуратнейшим образом на зиму убирать: ложка к ложке, простынка к простынке. Уезжали из пустой дачи, но ведь и приезжали в пустую. Приедут, и дня три проходит, а то и неделя, пока все снова в порядок приведут. А тут изволь быстро, быстро!

Ходила Наталья Петровна по комнатам, за одно бралась, за другое, и дела у нее не спорились. Беспорядка только больше становилось. И ругала она про себя Саню ругательски — шебутной он все-таки парень. Весь в Ольгу. Хорошо, что Паша с ней разошелся. Никакого бы ему покоя не было. И этот налетел, наговорил. Все так складно, ладно, а приглядишься — вовсе не подарок.

Павел Антонович приводил в порядок участок, а когда пришел и сел обедать, сразу понял, что Наташенька его в большой печали. И сразу догадался, по какой причине — недаром столько лет душа в душу прожили. Пожалел ее, посочувствовал — устала она и отдохнуть некогда — дочке помогай, Саньке, а тут еще Ляля на голову насыпалась. Но не помочь нельзя. Лиза Саню вырастила, Ляля сиротой осталась, никогда их ни о чем не просила, сейчас настала у нее крайность, как не помочь? Понятное дело, этот кусок жизни мимо Наташи прошел, она Калашниковых больше понаслышке знает, но для него-то они, можно сказать, родня. Он и Ляльку с пеленок помнит. А сейчас не знает, какая стала — давно не виделись. Когда-то они с Лизой даже подумывали, не поженятся ли их дети… Но из детских дружб редко семьи получаются. Теперь-то они это знают, а тогда надеялись. Хорошо еще, что дружат по-прежнему, а то, бывает, жизнь разведет, и даже не встречаются прежние «не разлей вода».

— Я придумаю что-нибудь, — сказал он, взглянув на жену. — Не горюй. Я все понимаю. С ребенком столько забот, а ты устала. Но, понимаешь, нельзя не помочь. Саня мой дневал-ночевал у Калашниковых, я спокойно на работу ходил, так что потерпим как-нибудь три недельки.

— Потерпим, — покорно сказала Наталья Петровна и с тоской посмотрела вокруг.

Она бы и потерпела, да ведь, кроме терпения, еще работать надо, засучив рукава. Павел Антонович ел макароны с тушенкой и так прикидывал, и этак, ища выхода из положения, и нашел выход. Тут Наташа — хозяйка, за все отвечает, за все переживает. Удобств у них маловато, с продуктами не так, чтобы очень. В общем, одни напряги. А почему бы им на это время не поехать в Посад погостить? Там хозяином будет он, Павел Антонович, — все знает, за все отвечает. Удобства городские, магазины под боком. И есть где погулять…

И тут еще более счастливая мысль осенила Павла Антоновича.

— Наташенька, — обратился он к жене, — а почему бы нам не взять Ирину под мышку и не отправиться на две недели в дом отдыха? Работать мы с тобой научились, деньги есть, а теперь будем отдыхать учиться. Как тебе мое предложение?

Наталья Петровна даже замерла от неожиданности. Посидела, подумала, обживая предложение мужа. И чем дольше думала, тем больше оно ей нравилось.

— А что? Поедем, — решительно сказала она. — Вот только Милочка…

— Милочке нашей третий десяток пошел, она прекрасно без нас справляется. Только порадуется, что мы с тобой за ум взялись и надумали жить по-человечески.

— Но девочка должна к нам привыкнуть, а так, с бухты-барахты…

— А мы сначала в Посаде поживем на всем готовом, пусть Саня нас всех принимает — и тебя, и меня, и Лялю с Иринкой. Получится что-то вроде экскурсии в прошлое, а потом в дом отдыха.

И это предложение понравилось Наталье Петровне.

— Придется мне тогда гардеробом своим заняться, — так же решительно заявила она. — Мне на люди выйти не в чем.

— Вот и займись. Давно пора. Хлопоты приятные, не чета огородным. Ну что? Звоню Сане, и едем обратно в Москву? — спросил муж.

— Звони, и едем, — откликнулась жена.

Пять минут назад жизнь казалась беспросветной тяготой и вдруг заиграла новыми красками, повлекла в неведомые дали.

— Какой же ты у меня умный, Пашенька! — восхищенно сказала Наталья Петровна.

— Я у тебя не умный, а любящий, — уточнил муж.

Саня по мобильнику отыскался вмиг и одобрил отцовское предложение.

— Гениальная мысль, — сказал он. — Именно в Посаде нам всем и нужно собраться. Вам сам Бог велел Посад навестить. Ляля тоже давно о Посаде мечтает. Я же звал вас. Хорошо, что приняли приглашение.

Договорились встретиться в Москве и вместе двинуться.

— Как приедем, с домом отдыха определимся, а потом ринемся по магазинам, — боевито провозгласил Павел Антонович.

Первый звонок в Москве был от Ляли. Саня уже ввел ее в курс событий. Она звонила поблагодарить за Иринку и договориться о дальнейшем. Идея с домом отдыха и ей пришлась по душе. Разве сравнишь нагрузку? Как ей будет спокойно в Англии, когда она будет знать, что и старые, и малые отдыхают.

— Если хотите, можем вместе подъехать в турбюро, — предложила она.

— Спасибо, детка, с турбюро я сам справлюсь, — отказался Павел Антонович. — У тебя, наверное, сейчас самое горячее время.

— Не горячей, чем обычно, у меня всегда температура кипятошная, — засмеялась Ляля. — Вот разве что по гардеробным делам нужно пробежаться.

— Возьми с собой мою Наташу, у нее тоже гардеробные дела появились, — обрадованно предложил Павел Антонович. — А мы с Ириной в зоопарк сходим, мороженого поедим. Магазины — смерть моя. Как подумаю, зубы ноют.

— Ну и распрекрасно, завтра и отправимся, — тоже обрадовалась Ляля.

На следующий день они встретились с утра возле зоопарка.

— Как же ты выросла, Лялечка! — растроганно воскликнул Павел Антонович, и Ляля почувствовала себя польщенной тем, что ее рост — метр тридцать два — показался кому-то значительным.

Иринка смотрела во все глаза, как ее мама целовала веселых дядю и тетю, а те в ответ целовали ее, а потом дядя с тетей целовали Иринку, гладили по голове и хвалили за то, что умница.

Ляля напомнила дочке, что зовут знакомых деда Паша и тетя Наташа.

— Зови меня бабушкой, — сказала Наталья Петровна. — Деда Паша и баба Ната. Мы тебя видели совсем маленькой, и ты, наверное, нас забыла.

— Нет, я помню, — неожиданно сказала Иринка Лялиным басом. — Деда Паша меня на спине возил, потому что он — лошадка.

— А ведь верно, возил, — оживился деда Паша. — Мы и сегодня с тобой на лошадке покатаемся, только настоящей. Давай лапку и в путь. Мы в зоопарк, а мама с бабой Натой по магазинам.

Деда Паша взял Иринку за руку, мама — бабу Нату под руку, и, прощаясь, они помахали друг другу.

Павел Антонович в зоопарке сто лет не был — жизнь так сложилась, не с кем было пойти, последним водил Олежку маленького, а ходить в зоопарк он очень любил. Почувствовав в своей руке маленькую мягкую ручку, которая потянула его к воротам, он ощутил давно забытое счастье. Не хватало ему такой ручки. Очень хотелось бы иметь в своей жизни еще и такую направляющую. И когда направляющая возникла, Павел Антонович с радостью ей подчинился. Иришка ориентировалась в зоопарке прекрасно. А он узнал только пруд, потому что все остальное стало совершенно на себя не похоже, но с тем большим интересом он следовал за своей провожатой. И смотрел на окружающее с не меньшим любопытством. Иринка почувствовала радость деды Паши, и ей стало еще веселее.

— Пошли на пони кататься! — позвала она и пообещала: — А потом шариков купим.

Иринка не просила взрослого уделить ей немного детских удовольствий, она делилась с ним чудесными возможностями. И они вдвоем от души наслаждались всевозможными чудесами. Правда, катанием на пони Павел Антонович наслаждался из-за забора — катали на тележке только малышей, но Иринка, сияя улыбкой, так махала ему, проезжая мимо, что вряд ли, сидя в тележке, он стал бы счастливее. А как они хохотали, глядя на пингвинов! Пингвины ныряли, плавали под водой, а когда вылезали и махали крылышками, были похожи на маленьких носатых человечков, которые занимаются зарядкой.

Иринку изумляла высота жирафов, круторогость туров, полосатость тигров. Кого они только не навестили — разноцветных крикливых попугаев, обезьян-кривляк, рыбок, похожих на экзотические цветы. Иринка радовалась природным чудесам, а Павел Антонович — чуду природы, маленькому ребенку. С ним вместе входит в практичную хлопотливую взрослую жизнь райская первозданность мира, дружелюбие, доверчивость и веселье, которые взрослые добывают для себя всякими искусственными способами… Павел Антонович не осуждал Инну за то, что увезла от них Олежку; он без них обоих очень скучал. И мечтал для Сани о хорошей жене и детках. Вон какую хорошую девочку народила Ляля!

Павел Антонович с Иринкой наслаждались одними радостями, а Ляля с Натальей Петровной — другими.

Что может быть приятнее для женщины, чем вдумчивое приглядывание наряда? Добравшись до ярмарки, Наталья Петровна с Лялей принялись не спеша обходить павильоны, изучая, чем их готовы порадовать. Наталье Петровне хотелось чего-то нарядного и удобного, Ляле — модного и современного. И каждая смотрела, что бы ей подошло.

Наряды они искали? Или самих себя — новых, непривычных, неожиданных? Подтянутых и спортивных, с пружинистым шагом, в джинсах? Женственно-томных в длинных юбках? Деловых и сосредоточенных в жилетах и рубашках мужского покроя? Новая одежда — это всегда новые возможности, и среди них возможность открыть новую себя. Женщина — вечный экспериментатор, она ищет, она пробует. «Я — турчанка», — думает она, примеряя розовые шелковые шальвары. «Я — монахиня», — и запахивает серый плащ с капюшоном. Сколько разных женщин живет у каждой из них в шкафу!..

Вот и эти две женщины вживалась в витающие перед ними образы.

Ляля сначала искала удобные босоножки, готовясь ходить без устали и смотреть во все глаза. Да-а, ей нужна еще шляпа с широкими полями, чтобы солнышко не мешало смотреть вокруг. А раз шляпа, то, наверное, не джинсы, а юбка — легкая, длинная, шелковистая. И к ней майка или блузка. И вот она уже предстала перед собой аккуратной барышней вроде Джен Эйр или Лиззи Беннет из ее любимой Джейн Остен. А Наталья Петровна приглядела себе отличные кеды, а к ним светлые укороченные брючки и спортивного типа легкий пиджачок.

— Вон ту сумку через плечо я, пожалуй, тоже куплю, — решила она.

Выбранный наряд прибавил Ляле женственности, а Наталье Петровне молодости, и они остались довольны покупками.

— Я бы еще сарафан купила, — сказала Ляля.

— А я купальник, — вспомнила Наталья Петровна. — Кстати, Иринке можно купаться?

— Конечно, — отозвалась Ляля.

И они заговорили о Иринке — что любит, что ест, когда ложится спать.

Наталья Петровна то и дело вспоминала свою Милочку. Иринка показалась ей похожей на дочку.

— Не беспокойся, мы поладим, — стала она успокаивать Лялю, вспомнив, как сама переживала, когда приходилось оставлять Милочку надолго у бабушки.

Ляля в ответ вздохнула:

— Конечно, я буду беспокоиться, но у Иринки очень хороший характер, она разумная, рассудительная девочка.

— Вот и Милочка у меня такая. Но была бы Иринка капризница-раскапризница, мы бы с Пашей тоже справились, так что поезжайте и ни о чем плохом не думайте. У нас все будет хорошо.

Ляля так бы и расцеловала Наталью Петровну. Пока они странствовали от прилавка к прилавку, она убедилась, что та — человек спокойный, доброжелательный и, значит, найдет с Иринкой общий язык. Прощались они уже по-родственному.

— До завтра, тетя Наташа, — говорила Ляля. — Очень рада, что мы возобновили знакомство!

— Ляля такая милая, — хвалила ее вечером мужу Наталья Петровна. — Зря я так переживала, с ней легко.

— Умничка ты моя, — расцвел Павел Антонович. — Ты у меня легкая как пушинка. Всегда летишь навстречу. Сколько лет живем, ты не старишься. А представляешь, села бы в углу букой, ворчала бы и злилась, что все на свете не так идет.

— И стала бы Бабой Ягой, — подхватила Наталья Петровна.

— Жаль, что Саня один, — вздохнул Павел Антонович. — И что Милочка нас внуками не радует. Видишь, от Иринки сколько добра? Без нее мы бы с тобой еще кучу дел нашли, а так отдыхать едем!

Посад встретил гостей золотыми куполами среди зеленых кущ.

— Хорош, ох, хорош, — растроганно проговорил Павел Антонович, и сердце у него забилось — сейчас переступит порог родного дома, где столько лет не бывал!

Дом, двор, бочка под водостоком. А новое во дворе — гараж. Конечно, внутри уже все по-иному, современнее, удобнее, но лесенка наверх та же и скрипит по-прежнему… Зато Ляля будто к себе попала — все, что она выбросить хотела, здесь место себе нашло, и такой славной прошлой жизнью на нее повеяло, что она снова хотела Веру похвалить за предусмотрительность и заботливость, но вовремя язык прикусила. Ни к чему Саню огорчать.

Павел Антонович повел жену в сад и изумленно ахнул:

— Саня-Санек! Я и не думал, что ты у нас такой хозяйственный! И клубника в порядке, ягоды уже краснеют. И огурцы цветут. А клумба-то как хороша! И что значит детская память! Все сохранил как было! Ну точь-в-точь! Вот только скамеечки здесь у кустов не хватает. Но мы с тобой ее мигом сколотим, и будет все, как при деде с бабкой. Молодец, сынок! Молодец! Вот подарок мне сделал, так подарок.

Саня выслушал похвалы молча. Да и что тут скажешь? Что он ни при чем? А кто же тогда? И вообще не хотелось возвращаться сейчас к странной истории с Верой. Похвалы, хоть заслуженные, хоть незаслуженные, всегда приятны. Он кивал, улыбался. Да и сам увидел сад отцовскими глазами. Сейчас в цветении он стал хорош. И вправду оказался таким, каким был при дедушке с бабушкой.

— Можем чайку попить, как в старину, на крылечке, — предложил Павел Антонович.

И Саня вспомнил эти чаепития — на заднем крыльце, больше похожем на галерейку, стоял стол, и там в теньке усаживались ближе к вечеру попить чайку бабушка с какой-нибудь из соседок. Тут-то и велись самые задушевные беседы, пах жасмин, жужжали пчелы. Бабушка и варенье тут варила на керосинке, пчел тогда слеталась несметная сила. Санька ел черный хлеб с пенками и холодным молоком из погреба запивал. Теперь-то козу с трудом в Посаде найдешь, не то что корову. Трудное дело — корову держать, для стариков неподъемное, для молодых нежеланное. А хорошо бы Ирине настоящего молока попить, враз бы щеки порозовели!

— Ляль! А ты моих дедушку с бабушкой помнишь? — спросил Саня.

— Еще бы не помнить! — отозвалась она. — Я же у вас в Посаде как-то целое лето прожила, вернулась в Москву пузырь пузырем, так на оладышках растолстела.

— Вот и Иринка поправится, — подхватила Наталья Петровна. — Московские дети прозрачные, а на деревенском воздухе вмиг плотность набирают, правда, Паша?

— И мы с тобой вдвое шире станем, — засмеялся Павел Антонович и поманил жену за собой. — Сейчас я тебе кое-что дам, ты Иринку порадуешь.

Они поднялись вместе на чердак, и Павел Антонович отыскал среди старой рухляди объемистую корзину.

— Погляди-ка, и она на месте! — обрадовался он. — Я всегда знал, что сынок у нас молодец, но чтобы до такой степени хозяйственностью в дедов-прадедов пошел, не ожидал.

Обмели пыль с корзины, открыли, в ней хранились деревянные игрушки, которые резал дед Павла Антоновича, — игрушки, шкатулки, ларчики.

— Ирина у нас очень лошадок любит, вот и возьми ей попестрей с тележкой.

— И еще шкатулочку кругленькую мне дай, мы с ней рукоделием будем заниматься. Ниток разноцветных накупим, дети любят, чтобы у них все свое было.

Иринке, к полному ее восторгу, разрешили и цветы рвать, и воду из бочки лить, и тележку на дворе катать.

Саня посмотрел, как возится возле бочки Иринка, и отвел Лялю в сторону.

— Может, все-таки расспросить Ирину, что Вера сказала насчет брошки? — спросил он.

Он так и не знал, как ему поступить с коробочкой — то ли обратно ее Ляле вручить, то ли, наоборот, спрятать подальше.

— Ты с ума сошел! — замахала руками Ляля. — Только я ребенка отвлекла, она думать забыла об этой штуковине, а ты опять напомнишь? Сейчас слезы начнутся, и что тогда? Мало у нее огорчений? Не смей! И не думай даже! Вот приедет Вера, сам у нее спросишь. А хочешь, у Павла Антоновича спроси. Пусть он скажет, чья это брошка.

Но Саня не захотел ни о чем Павла Антоновича спрашивать. А точнее, не захотел про Веру рассказывать. Все снова объяснять — себе дороже. И насчет Иринки Ляля тоже права, конечно. Саня вздохнул и замолчал. Ладно, положит он коробочку в стол и до поры до времени о ней забудет. Забудет, чтобы о кольце не вспоминать: стоило о нем вспомнить, становилось тоскливо и неуютно.

— Занятий у тебя здесь, сколько душе угодно, — говорил Павел Антонович Иринке. — Хочешь — из песка куличи пеки, хочешь — в бочке пускай кораблики. А еще лес, купание. Пруд не зарос еще? — спросил он у сына.

— Да нет, не зарос. Но все равно лучше на реку ходить, там теперь сходни есть для купания.

— Ну что, Наталья, обновим купальник? — озорно спросил Павел Антонович.

— Завтра обновим, сейчас чай пить будем. Проголодались все с дороги.

И правда, проголодались. Саня захлопотал первый — как-никак хозяин. Ляля стала ему помогать и опять почувствовала Верину руку — все на кухне удобно! Не удержалась и сказала:

— Ох, Саня, Санек, улаживай скорее сердечные дела! Посмотри, как дом у тебя обихожен. С любовью, с хозяйственным попечением. Я по нему хожу и всюду о тебе заботу чувствую.

Саня от Лялиных слов отмахнулся. Но что-то от них и запало.

Стол накрыли все-таки на кухне — быстрее, сподручнее.

— В саду чаи распивать завтра будем, — распорядился хозяин, — сегодня лучше по Посаду пройдемся.

— И соловьев послушаем, — мечтательно добавил Павел Антонович. — Мы ведь с тобой, Наташенька, ни одного соловья в этом году не слышали…

После чая вышли пройтись, полюбовались видом с высокого берега речки. На каждого наплывали воспоминания, ожили дед с бабушкой.

— Завтра навестим их, — сказал Павел Антонович. — Ты, сынок, давно у них был?

— В прошлом году, — признался Саня. — К тете Лизе недавно ездил, а к нашим еще не собрался. Я, знаешь, здесь в доме будто с ними так и живу, потому и на кладбище хожу редко.

— А мы навестим, да, Наташка?

— И я с вами, — подхватилась Ляля. — А потом в Лавру сходим.

— Непременно сходим.

На закате сидели на крылечке, время текло ласково, неспешно, и казалось, что и забот-то никаких на свете нет.

— Хорошо здесь, — вздохнула Ляля. — Я понимаю, Санечка, почему ты в Москву не перебираешься.

— Чего ж не понять? Я тут помещиком живу, — засмеялся Саня. — В теплом родовом гнезде, а там, на шестке, в чужих людях.

— Это сейчас оно стало теплым, — вздохнул Павел Антонович, — а как вспомнишь жизнь впроголодь, огород, печку, керосинку и стирку в корыте, так удивляешься, как сил на все хватало. А хватало, потому что многим куда хуже доводилось. Сами знаете, о чем я говорю. Так что повезло вам, ребятки, что вы в свои времена живете — нелегкие они, конечно, но не смертельные. Тех тягот, какие наши отцы и деды выносили, вам, слава Богу, не досталось.

Все притихли, соглашаясь с ним. Нет, сожалеть о прошлом не стоило, но не хотелось и то хорошее расточить, что предки нажили, благодаря чему сегодняшнее стало легче предыдущего…

Глава 12

В один миг свернулись Посад, Москва — Александр Павлович лежал и смотрел в окно вагона на мелькающие мимо поля. Он уехал раньше Ляли. Все, как и предсказывал Сева, завертелось в один миг, документы, чемодан, прощальные поцелуи, и вот он уже едет в Париж и сам себе не верит.

Александр Павлович всегда любил поезд. Ничейное время, нейтральная территория — он забивался на верхнюю полку и под стук колес, под мелькание картинок думал разные мысли. Вагонных общений он избегал, но сверху искоса поглядывал на возбужденно мелькавшую молодежь. Дверь в купе не закрывалась, по коридору кочевали еще не нашедшие себе места индивидуумы. Женский пол — цветущий и не слишком — теснился вокруг Севы, избрав его своим покровителем. Из его купе доносился заливистый смех — там кокетничали и рассказывали смешные истории. Мозговой центр поездки Вадим Вешников, а для коллег просто Вадик, оказался в одном купе с Александром Павловичем — темноглазый, крепкий, широкоплечий молодой человек. Саня с восхищением наблюдал, с какой неиссякаемой энергией Вадим улаживает мелкие и крупные неприятности путешествующих. К нему приходили, о чем-то спрашивали, просили, настаивали. Он отвечал, уговаривал, спорил. Но иной раз во время разговора застывал, смотрел в пустоту остановившимся взглядом, почти экстатически. Любопытный паренек.

Сам Александр Павлович чувствовал себя небожителем. Он не вез с собой никаких творений, а если вез, то в собственной голове. Не мучился амбициями, не выбивал себе места под солнцем, то бишь в предоставленных парижских залах, потому что недовольные пытались и в поезде сдвинуть с места довольных. Однако Вадим держался стойко. Он еще в Москве раздобыл план выставочного помещения, художники все вместе обсудили экспозицию и разделили между собой стены и стенды. Разместили живописные работы, графику, вышивки, ювелирные изделия, мелкую пластику. В спорных случаях кидали жребий. Кому-то повезло больше, кому-то меньше. Судьба. Ее решения Вадим менять не собирался.

— Разберемся на месте, — деловито отвечал он желающим меняться. — Вполне возможно, кого-то неустроит свет. Может быть, возникнут варианты. Вы в списке.

Александр Павлович проникся симпатией к деятельному, доброжелательному молодому человеку. Подумать только! Взвалить на себя такой груз! Да еще добровольно! Воистину Вадим вызывал восхищение. Александру Павловичу захотелось взглянуть на его работы. Кто знает — а вдруг бездарность? Приятная внешность, интеллигентность, образованность, даже интеллект не гарантируют наличие таланта. Такое тоже бывает и не так уж редко. В его журналистской практике часто оказывалось, что человек с хорошо подвешенным языком выглядел бледно в качестве профессионала и, наоборот, не дающий себе труда связывать слова оказывался необыкновенно толковым работником.

Про себя Александр Павлович со вздохом подумал, что время обольщений для него миновало. Как легко он очаровывался в молодые годы, подпадал под обаяние, ставил на пьедестал, а потом разбивал кумира. Теперь обходился и без того, и без другого. Он невольно возвращался мыслями к своему очаровательному соавтору и с иронической усмешкой думал: возраст, во всем виноват возраст — не захотелось Александру Павловичу тащить в гору воз молодых амбиций… Он приготовился даже к тому, что Париж ему не понравится. На дежурные восторги он уже не способен, молодую восприимчивость потерял, и вполне может случиться, что равнодушно оглядит Елисейские поля, Эйфелеву башню, набережные и поставит галочку — в Париже был. А вот Лувр его не подведет — живопись он любил и готовился увидеть в подлинниках то, что к чему привязался по репродукциям и фотографиям. В первую очередь, конечно, Нику, а потом и все остальное.

Ночью он никак не мог заснуть, даже стук колес не убаюкал, а когда все-таки задремал, разбудила таможня. Поляки оказались людьми въедливыми, проверяли на совесть, но и на это Александр Павлович не был в претензии — стоял в коридоре, смотрел в темное окно и думал: «Вот она, Европа. В двух шагах».

Снова влез на свою верхнюю полку и будто провалился. Проснулся уже в Германии, смотрел во все глаза на маленькие городки вдоль железнодорожного полотна. Привычных просторов и в помине не было. Если поле, то небольшое, а за ним снова непременно городок с какой-нибудь готической церковью…

Утолив первый голод европейскими видами, Саня отправился к Севе перекусить и поделиться впечатлениями.

Напротив Севы сидели две приятные дамы, одетые с изысканной небрежностью, которая служит лучшим признаком утонченного вкуса.

— Позвольте вас познакомить… Александр Павлович, Татьяна Семеновна, Алла Владимировна.

Все сообщили друг другу, что знакомство им очень приятно. Сева, окинув друга ласковым взглядом, протянул:

— Если будете хорошо себя вести, девочки, открою вам тайну Александра Павловича — он знает то, чего никто из нас не знает.

Александр Павлович сразу понял, на что намекает Всеволод Андреевич, и похолодел — перед его глазами возникла ужасная картина: в окружении щебечущих дам он странствует по парижским магазинам. Нет! Нет! Никогда!

— Если что и знал, то забыл, — произнес он глухо, без большой приязни, хотя на него смотрели с симпатией и любопытством.

Взгляд Александра Павловича, обращенный на вальяжного друга, таил в себе целую гамму: от упрека до мольбы. Сева внял мольбе Сани — и перевел разговор на милых дам, рассказав, что Танечка шьет иконы, Аллочка делает украшения.

Саня тут же выразил желание познакомиться с творчеством художниц, он предпочел предстать перед ними журналистом, но ни в коем случае не переводчиком, владеющим французским языком.

Его тайна гарантировала ему свободу, он собирался странствовать по Парижу один.

— Надеемся, в один прекрасный день вы откроете нам ваши тайные познания, — мило улыбаясь, сказала Татьяна.

Высокая, худая, темноглазая, она производила очень приятное впечатление — смотрела вдумчиво, не спешила говорить. Пухленькая Аллочка показалась Сане куда легковеснее, легкомысленнее — одно слово, дамские побрякушки! Но недаром французы говорят, что внешность обманчива. Разговорившись с Аллой, он узнал, что по профессии она геолог, знает и любит камень, и конек ее — яшма.

— Вы и представить себе не можете, до чего удивительные картины создает сама природа, — сказала она. — Я их только нахожу, иногда чуть-чуть помогаю. Вот увидите мои броши и поймете, о чем я.

— Я с таким нетерпением жду вернисажа, — признался он. — Не меньше, чем Парижа.

— А мы больше ждем Парижа, — улыбнулась Алла. — Мы друг друга хорошо знаем, в гости ходим и на выставках вместе, а Париж у нас впервые. А у вас?

— И у меня, — кивнул Александр Павлович.

Поезд прибывал в Париж к вечеру. Следующий день был у всех, кроме Сани, рабочим — размещение выставки, а еще через день вернисаж.

— Сева, может, вместе в Лувр отправимся? — спросил Александр Павлович, мысленно набрасывая что-то вроде расписания.

— И рад бы, — последовал ответ. — Но картины имею обыкновение смотреть в одиночестве.

Сева пощадил, не выдал Саню и просил избавить его от обязанностей гида: любезность на любезность, так сказать. Тем лучше, значит, и Саня имеет полное право на самостоятельную жизнь.

— Если хотите, мы с Таней можем вам составить компанию, — откликнулась Алла и тут же прибавила, приглядевшись, — да нет, вы тоже одинокий волк.

Саня почувствовал благодарность за проницательность.

— И про вас не скажешь, что вы из стадных овечек, — не остался он в долгу.

— Не из овечек и не из стадных, — согласилась Алла.

За недолгое время, проведенное вместе, они прониклись друг к другу симпатией, но каждый дорожил своим настроем, давними мечтами и изменять им не собирался.

Поезд замедлил ход, все давно стояли у окон, разглядывая пригороды Парижа и не находя в них особенной живописности, но теперь — теперь уже сам Париж. Не слишком высокие стеклянные своды, толпа народа и новая толпа, покинувшая поезд, идущая к выходу. Пока ничего особенного, толпа себе и толпа. Но Александр Павлович уловил французскую речь и, даже еще ничего не видя, почувствовал себя счастливым. Беглый взгляд на запруженную народом площадь, и вот они в автобусе — первая поездка по городу, смотрят во все глаза.

Александр Павлович откинулся на мягкую спинку и смотрел в окно, как смотрел бы сон — светлые дома с щеголеватой лепниной и узорными решетками, темно-красные и темно-зеленые навесы кафе — южный нарядный город. А вон маленький садик на крыше! Узкая улица кончилась, поехали вокруг конной статуи, стоящей посередине площади — хвост, круп, в лицо так и не заглянул, — снова свернули в узкую уличку, а потом на набережную и по мосту через Сену…

Гостиница тоже на узкой улице неподалеку от площади Трокадеро. Начали расселяться, и к Александру Павловичу подошел Вадим.

— Не возражаете, если и тут будем в одном купе?

— Сердечно рад, — отозвался Александр Павлович, получил свою магнитную карточку и отправился на третий этаж.

Номер и вправду не больше купе, но мил, уютен, в сине-голубых тонах, приятных в летнее жаркое время.

— Мы после размещения сразу в «Русский дом», он тут неподалеку. Посмотрим помещение для выставки. Встретимся с администрацией. Вы с нами?

Да, конечно, он тоже пойдет и посмотрит, будет знать, где расположится выставка.

Но тут же переменил решение. Нет, нет, он в Нотр-Дам, на набережную, на Монмартр, а в «Русский дом» можно и завтра. Простился и вышел. Узнал у хозяйки, улыбчивой приятной дамы, где ближайшее метро, порадовался про себя: «Какое произношение! Ах, какое замечательное произношение!» — и заспешил по-московски к метро, к долгожданным чудесам!

Но через пять минут уже не спешил, шел, оглядываясь по сторонам, и радовался всему, что видел — домам, кафе на тротуаре, прохожим, прислушивался к голосам, ловил отдельные фразы. Отметил простоту одежды, непринужденность. И снова прибавил шаг, потому что и представить себе было трудно — неужели через несколько остановок он окажется на острове-кораблике посреди Сены и войдет под своды собора Парижской Богоматери?

Метро поразило скудостью и функциональностью — транспорт для бедных, и народ соответствующий — аккуратнейшие старушки, негры, многодетные мамаши. Ну и туристы, разумеется, с блаженными улыбающимися лицами.

По дороге опять передумал. Испугался заведомо туристического Ситэ и Нотр-Дама. Нет, лучше начать с Монмартра, там улицы помнят поэтов, художников, окажешься в незнакомом месте, но в знакомой компании.

Вышел из метро и попал в веселую суету — вдоль бульвара пестрые магазины, а прямо перед глазами светится большая красная мельница, обещая танцы полуголых красоток, — знаменитое кафе Мулен-Руж.

С забившимся сердцем Александр Павлович Иргунов стал подниматься вверх на Монмартр, холм мучеников. Здесь в давние времена заплатили жизнью за веру первые христиане, а потом платили тоже жизнью и тоже за свою веру всевозможные мученики искусства, непризнанные новаторы, ставшие святынями много лет спустя, после смерти.

Александр Павлович не спеша шел по улице Лепик, вспоминая песенку Монтана. Да, та самая улица Лепик, и он по ней шествует. Оказывается, чувствительности и восприимчивости он не потерял, смотрит вокруг с детским любопытством. И чего вокруг только нет! Прилавки магазинчиков притягивают взгляд — на одном лежат на снегу раковины и розовые лангусты, другой обвешан связками битой птицы, третий манит круглыми хлебами с грубой коркой и тонкими батонами-багетами. Хозяева и покупатели обменивались шутками. Выбрав серебристо-розовую рыбу, немолодая симпатичная женщина попросила почистить ее и уселась за столик, стоявший на тротуаре, выпить чашечку кофе. Заметив любопытный взгляд Александра Павловича, она сказала:

— Прекрасная погода сегодня, месье. Удачи вам в Париже!

Конечно, нетрудно догадаться, что он турист, но ответил турист уже с парижской непринужденностью:

— Удачи и вам, мадам, — и заслужил доброжелательную улыбку.

Да, Париж был югом, а он и не подозревал, насколько тут — юг. Цвели и благоухали розы, шелестели фонтаны, люди жили на улице. Вокруг звучала французская речь, и Саня невольно удивлялся, когда слышал ее из уст простых работяг, красивших фасад, и усатого мясника в белом переднике.

Но еще больше изумила его русская фраза.

— Вот уж никогда не думала, что буду закрывать ставни в доме Ван Гога, — произнесла рядом с ним из открытого окна стриженая женщина по-русски и закрыла ставни.

Александр Павлович оглядел дом — рядом с воротами висела табличка: «В этом доме у своего брата Тео жил Винсент Ван Гог». Да, повезло какой-то россиянке, хорошо закрывать ставни в доме Ван Гога!..

А какой вид ему открылся со смотровой площадки! Париж состоял из ступеней черепичных крыш, был розовым, в легкой дымке, и манил, манил…

Александр Павлович уселся на лавочку и, отдыхая, любовался. Какие могли быть разочарования? Нет, он уже очарован, влюблен. Ему казалось, он изменился, впитал легкость, щеголеватость, шутливость, какой щедро делилось с ним окружающее. Он ощущал радость и легкое головокружение, будто от бокала вина — вина Парижа.

Глава 13

— Ну, вот и разъехались, — не то с грустью, не то с удовлетворением сказала Наталья Петровна, усевшись на складной стульчик, который прихватил с собой заботливый Павел Антонович, чтобы жена могла посидеть, где ей заблагорассудится. Сам он устроился на травке, а Иринка побежала собирать цветы на лужке.

— Хорошо, что ты не разъехалась после всех предотъездных хлопот, — отозвался муж с улыбкой.

Да уж, нахлопоталась она всласть. Сначала Саню собирала, потом Лялю, а заодно и сами собирались. Так уж вышло. А как иначе? Сане позвонил приятель: все готово — бумаги, билеты, выезжаем чуть ли не послезавтра. И началось. Кто не знает чемоданной суеты? Любимая майка не постирана. На шортах пуговки не хватает. Носки нужно купить. А что на парад? А что в поезд? Только благодаря сноровке Натальи Петровны Саня уехал в Париж отглаженный и аккуратный, словно принц. Ей прямо нехорошо становилась, когда она себе представляла, каким мятым и бомжистым мог он вступить на иностранные улицы без ее рачительного глаза. А молодежи все нипочем! Она не думает, как чужие люди посмотрят. С Лялей совсем другое дело. Глажки, пришивки, подшивки тоже хватило, но Лялечка переживала, что брать, что не брать. Она-то очень была озабочена, как на нее посмотрят. Не хотела попасть впросак, выглядеть белой вороной. И Мишу тоже нужно было собрать, ему же на конференции выступать! Женщины к одежде относились с трепетным волнением. Еще бы! По одежке встречают! А Миша только посмеивался. Он уже набивался на всяких международных конференциях, навидался европейцев и американцев.

— Одевайте меня попроще, милые женщины, — просил он. — Люди теперь расстались со всякой официальщиной, ходят, в чем им удобно. И потом, Лялечка, мы с тобой на месте мигом сориентируемся, купим мне среднего стандарта рубашку, а тебе юбочку, если вдруг почувствуем, что мы не в той стилистике. Не волнуйся, будем себя там чувствовать как кум королю.

Видя спокойствие Миши, Ляля успокаивалась. Она и впрямь стала выбирать то, в чем ей ловко и удобно.

— Мы гостей не осуждаем, и нас никто не осудит, — говорила она тете Наташе, укладывая одно и вытаскивая другое.

Заодно с Лялей собиралась и Наталья Петровна — ей необыкновенно пошла одна из Лялиных длинных юбок, и свитерок под брюки ей Ляля приглядела. А уж майки сам Бог велел с собой взять, как раз к новокупленным укороченным.

— Да, да, вот так и поедете, — говорила Ляля, гладя ее по плечу и оглядывая в зеркале. — Прелесть! Просто прелесть! А у меня все равно зря валяются.

Что валяются, Наталья Петровна успела заметить. Но без осуждения — где ж молодежи все успеть? А вообще-то она оценила, как Ляля все устроила у себя в квартире. Потом и для себя кое-что переймет — очень уж на кухне удобно. Поначалу Лялины подарки смущали Наталью Петровну, и она все открывала рот, чтобы отказаться, но Ляля так заботливо хлопотала, что язык не поворачивался: отказаться — значит, обидеть. Переборола смущение и рукой махнула: по-родственному так по-родственному! Она почувствовала, что Ляле хочется к ней притулиться. Ну и хорошо! Одна-то без старших набедовалась. А Наталья Петровна с Павлом Антоновичем, может, люди невысокого полета, зато к ним под крыло прятались охотно, видно, надежные были крылья.

Иринка во время чемоданной суеты целиком перешла на попечение Павла Антоновича, они вместе странствовали по Москве — кормили лебедей на Патриарших прудах, катались на карусели и на колесе обозрения в Парке культуры, разглядывали бабочек в Зоологическом музее.

— Вот какая ты у меня любознательная! — радовался Павел Антонович, видя, что малышка не жалуется на усталость в просторных залах музея, а с радостным изумлением готова рассматривать витрины с рыжими лисицами, серыми волками и печальными оленями, чуть траченными молью.

Он водил ее по своим любимым местам — местам, что были, так или иначе, связаны у него с молодостью, и его чередой сопровождали воспоминания. Он и сам был человеком любознательным. И когда они с Ольгой перебрались из Посада в Москву, а Саня немного подрос, он вот так же водил повсюду маленького Саньку. Олежку не водил. Они тогда с утра до ночи работали.

Многое изменилось вокруг, но многое осталось и прежним, Павел Антонович радовался, вступая в заповедные сохранные уголки.

Вспоминалась ему его жизнь с Ольгой. Вот уж кто не любил музеев, так это она, особенно краеведческих.

— Не пойму, что в костях хорошего? — говорила она с искренним удивлением. — А в камешки лучше на речном берегу играть. Разве нет?

Для Ольги жизнь не в жизнь была без людской толчеи, новых знакомств, громкоголосой сумятицы, а его наполнял тайной радостью удивительный остров Ява с цветами, похожими на птиц, и птицами, похожими на цветы. Древние животные, невиданные горы, дальние водопады становились ему дороги… Он и Милочку водил по музеям, а теперь она видит собственными глазами, какие цветы-птицы качаются на яванских ветках, что за водопады обрушиваются со швейцарских гор и какого цвета вода в Средиземном море. Может, музеи и показали ей дорогу в неведомый мир?..

Теперь Павел Антонович странствовал по чужедальним островам и дальним дорогам с Иринкой, и оба получали от путешествий немалое удовольствие.

Ляля, видя, как с каждым днем крепнет дружба дяди Паши с дочкой, радовалась — чем больше любящих людей вокруг ребенка, тем лучше ему жить. Все ребенку нужны, каждый своему научит, и неведомо, какое слово отложится в глубинах его души и станет решающим при выборе важного жизненного решения. Для Сани главным человеком стала ее мама. А для нее самой — отец и бабушка. Вдруг для Иринки главными людьми станут папа Миша и дядя Паша? Ей нравилось доверие, с каким дочка отнеслась к Павлу Антоновичу. Хорошо, когда у женщины есть возможность доверять мужчине. Хорошо, когда в мужчине есть надежность и основательность.

Старики уезжали в дом отдыха накануне отъезда Миши и Ляли в Англию. Тетя Наташа постаралась собрать Ляле все, чтобы та уже ни о чем не думала, и Миша повез их всех на машине в дом отдыха.

Ляля осмотрела комнату, которую им дали, и не поленилась сходить и попросить другую — посветлее, посуше. Старики сами бы просить не стали, им всюду хорошо. Но заботу Лялину оценили, поняли, что старается она не для дочки, а ради них — их косточки могут заныть от сырости.

А в целом дом отдыха всем понравился — дом в парке, небольшие коттеджики в стороне. Уютная чистенькая столовая, а когда пообедали, то убедились, что и готовят вкусно.

— Вот вы и отдохнете от нас от всех и от хозяйства, — целуя на прощание Наталью Петровну, сказала Ляля.

Они и прощались как родные. Ничто не сближает людей теснее, чем общие житейские заботы. Ничто не разводит их так далеко…

И вот Павел Антонович и Наталья Петровна зажили на покое, вспоминая о множестве переделанных дел только для того, чтобы внезапно наставшее безделье стало еще отраднее.

Иринке все вокруг было внове, и она вполне терпеливо сносила отсутствие родителей. Печаль начиналась к вечеру, тут вспоминалось, что и постелька чужая, и баба с дедой не очень знакомые. Но баба или деда непременно рассказывали сказку, а верный друг поросенок, с которым спала Иринка, утверждал, что никакого другого дома им не надо.

Погода стояла прекрасная, утром светило солнышко, и до заката печалям не находилось места.

Наталья Петровна смотрела на мужа с такой счастливой благодарностью, что он в ответ всякий раз целовал ее.

— Ты даже представить себе не можешь, как мне тут хорошо, — говорила Наталья Петровна.

— И ты тут удивительно хороша, — отвечал ей Павел Антонович. — Глядя на тебя, не поверишь, что Иринка тебе не дочка.

После завтрака они отправлялись на прогулку, по аллейке до лужка, через лужок в березовую рощу. Иринка собирала ромашки, баба с дедой ею любовались. Вот и на этот раз Иринка бегала по лужайке, а Павел Антонович с Натальей Петровной, устроившись в теньке, за ней присматривали. Иринка заглянула под куст и появилась… с арбузом! Да, да, в руках у нее был настоящий полосатый зеленый арбуз! Старшие переглянулись и заторопились навстречу девочке. Арбуз? Что за чудеса? Откуда?

Иринка чуть ли не плясала от восторга.

— Нашла! Нашла! Я арбуз нашла!

Наталья Петровна протянула руку и дотронулась до полосатого арбуза. Он оказался резиновым мячиком. Старшие рассмеялись. А уж как громко и радостно хохотала Ирка.

— Давай вместе в мяч играть, — предложил Павел Антонович. — Ты будешь бросать, я — ловить.

— Играйте в аллее, — посоветовала Наталья Петровна. — Там тень и дорожка ровная.

— Правильно баба Ната говорит. Пошли, Иришка!

Павел Антонович стал учить Иринку бить по мячику, чтобы тот высоко подпрыгивал. Не очень-то получалось, укатывался мячик. И вдруг раздался оглушительный вопль:

— Отдай! Мой мячик!

К Иринке бежал белобрысый мальчишка.

— Нет, мой, — не согласилась Иринка. — Он под кустом вырос. Я сама его сорвала.

Павел Антонович почесал в затылке, соображая, как выйти из затруднительного положения. У него не было сомнений, что нашелся не только мяч, но и настоящий хозяин. А вот как объяснить это Иринке? Мальчишка был меньше Иринки, но настроен боевито и решительно, он чуть не выхватил у Ирины мяч, но она ловко увернулась и пустилась со всех ног по аллее. Мальчишка за ней.

— Что будем делать, мать? — спросил Павел Антонович, поспешая за ребятней. — Если забрать, слез не оберешься.

— Все равно отдать надо, — вздохнула Наталья Петровна, жалея Иринку.

И тут они столкнулись нос к носу с высоким немолодым мужчиной и полной женщиной. Они тоже торопились за внуком.

— Ваш? — спросил Павел Антонович.

— Наш, — кивнула женщина.

Взрослые были в затруднении: дедушка с бабушкой мальчика не хотели, чтобы внук вырос жадиной и обидчиком девочек, дедушка с бабушкой девочки и представить себе не могли, что можно присвоить чужое, но все четверо не понимали, как внушить правильные правила своим внукам, зато понимали, какие ждут их горькие слезы. Дети между тем вступили в драку и выронили мяч. Павел Антонович подхватил его и скомандовал:

— Драку прекратить!

Дети застыли, растерянно глядя друг на друга. Павел Антонович кинул мяч высокому мужчине и громко представился:

— Павел!

Высокий мужчина кинул мяч незнакомой ему женщине и сказал:

— Андрей!

— Наташа! — с этим именем мяч перелетел к толстушке.

— Светлана! — сообщила та, кидая мяч внуку.

Тот постоял, прижимая мяч к животу, но, посмотрев на стоявших кружком взрослых, взирающих на него с ожиданием, все-таки кинул мяч девочке и сказал:

— Ваня.

С «Ириной» мяч полетел снова к Павлу Антоновичу.

— Вот и познакомились, — сказал тот и снова кинул мяч Андрею.

Взрослые и дети стояли кружком, перебрасываясь мячом.

— Мяч не мой! Мяч не твой! Это мяч игровой! — проскандировал внезапно Андрей. — Видишь, Ваня, мяч от тебя убежал и нашел тебе подружку.

— Арбуз в одиночку не съешь — лопнешь, — подхватил Павел Антонович. Все дружно рассмеялись.

Так Иргуновы познакомились с Сергеевыми, стали гулять и купаться вместе. Ваня был меньше Иринки, ему нравилось играть со старшей девочкой, это льстило его самолюбию. А самолюбию Иринки льстила Ванина готовность ее слушаться. Не всегда, конечно. В общем, они вместе играли, ссорились, мирились, вредничали, обижались, ябедничали, одним словом, дружили, как дружат все дети, и жить друг без друга не могли.

— Повезло вам, Наташенька, что у вас внучка, — говорила стриженая рыжеватая Светлана Георгиевна. — Мы же на собственном опыте убедились, что девочки куда разумнее мальчиков и приспосабливаются легче. А нам с Андреем сколько еще трудиться, пока сделаем из Вани человека!

— Пусть родители трудятся, — отвечала приятельнице разумная девочка Наташа. Она не вдавалась в подробности, не объясняла: у нее внучка, не у нее внучка, родная она ей или двоюродная. Внучка и внучка, этим все сказано.

— Да разве родителям до детей? — с удивлением откликнулась Светлана. — Они работают с утра до ночи, а в выходные хотят пожить для себя хоть немного. Их можно понять. У нас, слава Богу, жизнь позади, мозги на месте, и ложимся мы рано, нам только детьми и заниматься! И вы наверняка свою Ирину с опаской родителям отдаете?

— Да нет, Ляля с Мишей отлично с дочкой справляются. Иринкино воспитание — целиком и полностью их заслуга, я потому и сказала, что дети — дело родителей.

— А моя Ваню нам доверяет, — вздохнула Светлана. — Ваниного отца прогнала. Ну, в этом я с ней полностью согласна, я бы тоже с таким жить не стала. Представьте себе, красавец, два метра роста, влюблен в себя по уши, а женщины в него. Роман — понятно, ребенок — естественно, а в мужья такой не годится. Ну вот теперь ищет еще кого-нибудь, а Ванька с нами капризничает.

Наташа со Светой обсуждали житейские проблемы — женские, детские, а мужья — рыболовные. Оба оказались любителями и, прогуливаясь по дорожкам, толковали о мотыле, живце, спиннингах, но больше всего о подводной охоте, которой ни тот ни другой ни разу не занимался.

В этот день Иргуновы вышли пораньше и дожидались Сергеевых на полянке, собираясь отправиться всей компанией в березовую рощу и проверить, не поспела ли земляника.

— Куда ж они подевались, наши Сергеевы? — задал вопрос Павел Антонович. — На лугу скоро ни одной ромашки не останется. Вон какой букетище Ирка нарвала, ни в какую банку не вместится.

— Ты же знаешь, они всегда немного опаздывают, — успокоила мужа Наталья Петровна.

— Знаю, что немного опаздывают, а сегодня очень даже намного. Может, зайти к ним? Вдруг у Вани живот болит или еще что-нибудь стряслось?

— Сходи, мы с Иринкой тебя здесь подождем.

Наталья Петровна успела сплести венок Иринке, потом себе, а Павел Антонович все не возвращался.

— Видно, сидит на дубу Соловей-разбойник и берет в полон проходящих, — высказала предположение баба Ната. — Сначала Сергеевых взял, потом нашего с тобой деда.

— А разбойник соловей большой или маленький? — заинтересовалась Иришка.

— Это дядька такой, и зовут его Соловей.

— Нет, баба, соловей — это птичка такая, — не согласилась Ирина. — Его мама разбойником прозвала, он не слушался ее и все время баловался.

— Может, и так, — не стала спорить баба Ната.

— А нас он возьмет в полон? — Насупившаяся Иринка в венке из полевых цветов с торчащими во все стороны колосками выглядела грозно.

— Нет, нам с тобой никакой Соловей-разбойник не страшен. Нас волшебные венцы охраняют!

Иринка надвинула свой покрепче на голову и позвала:

— Пошли деда выручать!

— Пошли, — согласилась Наталья Петровна.

Она поднялась со складного стульчика, сложила его, и они двинулись по тропинке обратно к дому отдыха. У ворот замаячили три фигуры. Наталья Петровна сразу узнала мужа, потом высокого Сергеева, а вот женщину признать не могла. На Светлану не похожа, больно тоненькая. И тут же сообразила, в чем причина сергеевского опоздания — к ним же дочка приехала, Ванина мама, она давно собиралась родителей и сына навестить. Вот они и задержались. Сейчас следом за авангардом Света с Ваней выплывут. Она приветственно помахала компании рукой, и компания помахала ей в ответ. Идти вперед смысла не было, и они уселись под деревом ждать. Иринка все поглядывала, где Ваня, но Вани не было. Может, и вправду заболел?

И вдруг Наталья Петровна отчетливо разглядела молодую женщину. Господи! Да это же Милочка! Схватив Иринку за руку, она кинулась навстречу дочери. А мужчина тогда кто? Неужто жених? Наталья Петровна сразу замедлила шаг. Дальше она уже двигалась медленно, чинно, зорко вглядываясь в высокого мужчину. Нет, это точно был не Сергеев. А вот жених или не жених, будет видно!

Встреча произошла под березами. Милочка кинулась матери на шею, потом расцеловала Иринку.

— Вот они какие, наши маленькие девочки, — весело сказала она и вручила Иринке большую шоколадину. — А вот вам еще и мальчик! — Милочка подтолкнула к матери высокого мужчину, надо сказать, не такого уж юного, худого, спортивного, безупречно одетого. Гладко зачесанные волосы, темные блестящие глаза.

— Димитрий, — представился он и склонился к руке Натальи Петровны.

— Очень рада, — отозвалась Наталья Петровна, еще не зная, рада она или нет. Про себя она сказала спасибо Ляле за подаренную перед отъездом длинную юбку и модную майку — не чулидой выглядит, не ударила в грязь лицом. Она перевела глаза на Милочку. Дочь сияла. Было видно, что женихом она гордится. Материнскому сердцу стало легче, и она повторила: — Очень рада.

— К Сергеевым тоже дочка приехала, они сегодня гулять с нами не пойдут, — сообщил Павел Антонович.

— У родителей детский день, — еще пуще развеселилась Милочка. — А мы пойдем с вами гулять, и вы нам расскажете все ваши новости.

— Отдыхаем себе на диво, — сообщила Наталья Петровна, и на лице у нее отразилось недоумение, словно она никак не могла поверить, что и вправду наконец отдыхает. И тут же принялась задавать вопросы: — Когда приехала? Вчера? На нашей половине была? Понравилось? Нам Саня очень помог, без него не устроились бы. А ты что делать собираешься? Квартирой заниматься или отдыхать поедешь?

Наталья Петровна взяла дочку за руку и чуть-чуть отстала, чтобы никто не помешал их доверительной женской беседе.

— Может, отдыхать поедем. А может, квартирой будем заниматься. Не знаю. — Милочка в раздумье наклонила голову. — Осенью, может быть, поженимся. А может, не осенью, а уже летом.

Наталье Петровне было необыкновенно странно слышать от своей четкой, определенной Милочки, всегда все знающей наперед, бесконечные «может», «может». Она сразу же вспомнила Пашины предположения о внуке.

— И от чего же это зависит? — осторожно спросила она.

— Не от чего, а от кого, — поправила ее Милочка, и сердце Натальи Петровны замерло. — От меня, — со счастливым смехом сообщила дочь. — Только от меня. Но я еще не решила. Если летом, то все по-тихому. И бомба разорвется после летних отпусков. А если осенью, то пир надо будет на весь мир закатывать, понимаешь? Мой Димитрий — главный редактор нашего рекламного журнала, весь мир объездил и теперь решил сесть на якорь, ясно? Все его сотрудницы будут очень огорчены. — Милочка снова счастливо засмеялась.

Наталья Петровна с облегчением перевела дух и тут же боевито предложила:

— Давай на весь мир. А за лето квартиру отделаете. Мы вам поможем.

— Не бери в голову. Сами справимся. Просто не все еще решено, — сказала Милочка, и лицо ее омрачила легкая тень.

— Жениться или не жениться не решено? — сразу поставила точку над i Наталья Петровна, которая любила определенность не меньше Милочки.

— Успокойся, мамочка. Мы решили пожениться. Иначе стали бы к вам вдвоем приезжать?..

Действительно, не стали бы: Милочка давным-давно родителей ни с кем не знакомила. Родная мать ведать не ведала, что в дочкиной жизни творится. Оказывается, был с ней этот самый холеный Димитрий, то приезжал, то уезжал…

— Дима — совершенство! — продолжала Милочка. — Сама увидишь и поймешь.

Мужчины с Иринкой шли, не спеша, впереди, и Наталья Петровна, оглядев две мужские фигуры — стройную широкоплечую в безупречных светлых брюках и мешковатую в бесформенных вельветовых — подумала, что она-то уж точно знает, кто из этих двоих — совершенство, а вслух сказала:

— Дай Бог тебе счастья, доченька! — И глаза у нее невольно наполнились слезами.

— Ты что, мамуль? Лучше же не бывает! — стала успокаивать ее Милочка.

— Я потому и плачу, — объяснила Наталья Петровна.

В голове у нее завертелось: осенью, значит? Хорошо. В каком ресторане будем праздновать? Где платье заказывать свадебное? Главное — мебель! Купить ее надо срочно. У Милы даже кровати нет. И деньги. Денег понадобится много! Зря они отдыхать надумали. Каждая копейка в дело пойдет. С дачей лучше повременить. Сейчас, сейчас она все сообразит. Распределит. Наладит.

Мысли у Натальи Петровны закружились таким вихрем, что даже голова кругом пошла. Милочка поняла, что с мамулей творится, и потерлась щекой о щеку.

— Не бери в голову, мамусь, — повторила она. — Сделаем все по-европейски: регистрация, завтрак с шампанским и свадебное путешествие. Поедем на море, куда потеплее. Или, наоборот, на горных лыжах кататься. Дима — мастер спорта по горным лыжам.

— А ты?

— Научусь. Не боги на горшки садятся.

— Ты перво-наперво квартирой займись, — с беспокойством сказала Наталья Петровна. — Пусто ведь в квартире!

— Вот в том-то и дело, что мы еще не решили, где будем жить, — задумчиво проговорила Милочка, и опять по ее лицу пробежала тень. — У Димы тоже есть квартирный вариант. Пока мы думаем, но, конечно, решим. Так что не волнуйся.

Тут-то Наталья Петровна всерьез и заволновалась: во-первых, потеряла из виду Иринку. Поискала глазами, нашла на обочине, успокоилась. Во-вторых, она от ужаса похолодела — оказывается, не Милочкина сейчас судьба решается, а их с Пашей. Понравятся они Димитрию — Милочка будет с родителями жить, не понравятся — не будет, и останутся они тогда сиротеть в новой квартире, в необжитом районе.

— Да, да, конечно, решайте, — сказала она, не в силах уразуметь, как ее родная дочь Милочка могла в один миг взять и отсечь свою жизнь от жизни родителей. И сделала попытку напомнить, что жизнь у них все-таки общая, течет и будет течь в одном русле. — Мы с отцом надумали дачный дом обить, — сообщила она. — Самое время: лето, погода хорошая. Так что ты посмотри, верх или низ вам с Димитрием удобнее, сразу сделаем какие захотите перепланировки.

— Какой верх? Какой низ? Забудь и думать! — Милочка беспечно махнула рукой. — Мы мечтаем дачу в Крыму построить. Закрою глаза и вижу — песок, море, и мы с Димочкой! Он ведь еще и яхтсмен.

Наталья Петровна с горечью поняла, что они с отцом для Милочки — еле видная точка на берегу, а сама она мчится в открытое море на всех парусах на белой яхте, и никак ее не заманишь обратно на берег.

— А наша дача, что же, никому не нужна? — спросила она с обидой.

— Как это никому? — удивилась Милочка. — А вам? Вам она тоже не нужна? Надоела? Устали?

Милочкино «тоже» убило Наталью Петровну. Не стоило больше ни о чем спрашивать. И так все понятно.

— Да нет, мы после ремонта в квартире устали, — не могла она удержаться и дала понять дочери свою обиду и недовольство. — На даче мы всегда отдыхаем. Сама знаешь, умеренный климат Подмосковья самый полезный для здоровья.

— Знаю! — подхватила радостно Милочка. — А ты знаешь, о чем мы с Димой подумываем? Не построить ли нам небольшой коттедж в ближнем Подмосковье и жить там зимой и летом?

Вот так. Ударом на удар. Будешь вредничать, дорогая мама, не видать тебе дочки, как своих ушей. Но остановиться и не вредничать было очень трудно.

— А с твоей квартирой что будет? — все-таки спросила Наталья Петровна. — Ты хоть помнишь, сколько денег в нее вбухано?

— А что с ней будет? Ничего. Стоит, есть не просит, только дорожает, — беспечно махнула рукой дочь. — Не волнуйся, разберемся с жильем в ближайшее время, пока не до того было. Понадобится — купим мебель, не понадобится — не купим. Правильно?

— Правильно. — Тут и захочешь возразить, а нечего.

— Надо вам с Диминой мамой познакомиться, — продолжала Милочка. — Приятная интеллигентная женщина. Дима очень к ней привязан, она одна его вырастила.

Все недовольства и обиды Натальи Петровны растаяли как дым. Вот она, реальная, конкретная опасность — свекровь! Да и вся ситуация куда сложнее, чем казалась: единственному сыну матери-одиночки семейная наука дается с трудом. То-то он все путешествовал, а жениться не женился. Наталье Петровне уже не надо было объяснять, почему Милочка все в невестах ходит, а они внуков никак не дождутся.

— Дима думает, может, мы будем с его мамой жить, — продолжала Милочка. — У них большая трехкомнатная квартира.

— Вот уж этого, доченька, я тебе никак не желаю, — тут же откликнулась Наталья Петровна.

— И я себе, если честно, тоже, — призналась дочь, и опять они стали всепонимающими подружками. Мечты о коттедже перестали быть в глазах любящей матери обидной прихотью, а стали разумной и оправданной мерой для сохранения будущего семейного счастья.

— Кто она? Чем занимается?

— В кино работает. Кажется, ассистентом режиссера.

Наталья Петровна с сочувствием посмотрела на Милочку: бедная ты моя, бедная! Не подарок такая свекровь!

— Ты-то с ней познакомилась? Понравилась она тебе?

— Познакомилась. Не понравилась, — честно призналась Милочка. — Но ты меня, мама, знаешь, я умею ладить с людьми.

Судя по всему, Мила была настроена решительно и во что бы то ни стало собиралась строить свое семейное счастье.

— Ты ей, конечно, тоже не понравилась?

— Конечно, нет. Ей же сына отдавать не хочется.

— А как она с тобой обращалась? — продолжала расспросы Наталья Петровна.

— Крайне любезно.

— И на что же надеется Димитрий?

— Надеется, что мы отлично поладим.

«Ну и дурак!» — чуть было не сказала Наталья Петровна, но удержалась, а дочку попросила:

— Девочка родная, сто раз отмерь!

— Познакомитесь, и будем мерить вместе, — сказала Милочка, обрадовав мать: не отсекала она от себя родителей, они ей нужны по-прежнему.

— Не волнуйся, доченька. Непременно познакомимся и все рассудим.

— Только имей в виду, мамочка, Диму я больше жизни люблю.

Милочка крепко прижалась к матери, и та ее обняла.

После разговора с дочерью Наталья Петровна с особым пристрастием присматривалась к будущему зятю, пыталась понять, сможет ли он оберечь ее Милочку. Если они будут жить вместе с его матерью, это главное. Но и ему, Димитрию, она не желала такой жизни. Вот с ними жить — другое дело!

Глава 14

Александр Павлович с бокалом красного вина присел в уголке. Презентацию выставки завершал традиционный щедрый русский фуршет, и, как водится у россиян, по углам и вдоль стены устроители расставили стулья — фуршет фуршетом, а посидеть поговорить тоже нужно. Ноги у Александра Павловича гудели, он с утра обежал весь Лувр, проходил там часов восемь и теперь понемногу опоминался, ел бутерброд, поглядывал на публику и обживал накопленные впечатления.

В странствиях никогда не знаешь, что тебя изумит. Предвкушаешь одно, впечатляет другое. Александр Павлович привык к музейным анфиладам, приготовился следовать по ним, выбирая себе не спеша картины по вкусу. Внимания его обычно хватало часа на четыре, но тут он настроил себя на более долгий срок — когда еще попадешь в Лувр? Желательно обежать большую часть залов! А когда попал в залы, то тут-то и изумился — свет падал то сквозь стеклянный потолок, то в полной темноте подсвечивал только стенд с рисунками, здесь он был рассеянным, а там ярким, постоянно помогая тебе смотреть, по-разному собирая твое внимание. Но не только свет воздействовал на внимание, пространство тоже. Лесенки и переходы меняли уровни — большие высокие залы расширяли тебя, маленькие, низкие концентрировали. Насмотревшись на живописные полотна, Александр Павлович вышел вдруг в огромный внутренний двор, заставленный скульптурой, и притупившееся было внимание вновь обострилось.

Как досконально они знают всю колоссальную коллекцию! Как любят ее, раз для каждой картины, каждой скульптуры, гобелена, древней чашки, греческой плошки нашли самое выигрышное место, выделили светом, показали, — вот что изумляло Александра Павловича.

«Гении пространства, гении детали», — твердил он про себя, думая о французах.

Та же гениальность ощущалась и в самом городе. Тесный, каменный, средневековый, он не давил, не стеснял. Узкие улочки становились шире благодаря нарядным витринам. Витрины начинались прямо от тротуара, и каждой из них можно было залюбоваться. Вечером от них шел яркий свет, и даже ночью в город не заползала тревожная темнота, едва размытая редкими фонарями. Городское пространство было обжитым, дружелюбным. Ни одного приказа, распоряжения, запрета. «Мы рады, что вы не курите, как и мы», — извещала надпись в кафе. «Если притронешься и испачкаешь, будет жалко», — предупреждала надпись в музее. Тесное пространство научило людей совместности, город излучал приязнь, без которой долго в тесноте не проживешь. А здесь жили вместе долго. Двенадцатый век смотрелся не древнее двадцатого. В тесноте, так сказать, да не в обиде. Нет реальных просторов, пусть будут иллюзорные: узкие магазинчики расширят зеркала. Крошечную площадь оживит фонтан. Нарядной наполненности улиц противостояла прохладная тишина соборов. Одевая мягким сумраком, они сразу отъединяли вошедшего от суеты. Соборы были огромны и сами походили на города множеством часовен, странствие от одной к другой могло продолжаться не один час. Оазисы покоя, соборы хранили воду сосредоточенности. В них можно было посидеть, подумать…

Впрочем, и здесь, в радостной возбужденной суете фуршета, тоже неплохо думалось. И хотя день изобиловал художественными впечатлениями, выставка Александру Павловичу пришлась по сердцу. Общение со старыми мастерами обострило чувствительность к своему, родному. Шитые иконы смотрелись удивительно трогательно — нарядные и вместе с тем бесхитростные. Радовали и ювелирные изделия: кубки, бокалы, флаконы из серебра, украшенные камнями разного цвета, разной формы, и глаз не уставал дивиться причудливой, прихотливой фантазии мастера. Веяло от них памятью о седой старине, которую так любил Иргунов. Понравились ему яшмовые броши Аллочки, он отдал должное ее таланту. И книжная графика Вадима. Рисунки, правда, показались ему суховатыми, может быть, рассудочными, но грамотными, изящными. Сева еще расшевелит ученика, Саня в учителе не сомневался. Необычайно выразительными смотрелись Севины старухи — красивые, некрасивые, добрые, суровые, озорные и скорбные.

Посмотришь на них, защемит сердце, и вспомнишь Некрасова: «Ты и могучая, ты и бессильная, матушка-Русь». Словом, Александру Павловичу показалось, что французы многое поймут о России, увидев творчество ее художников. Сам он сегодня многое понял о французах. А теперь просто сидел, отдыхал.

По улыбающимся лицам он видел, что ребята-художники довольны вернисажем, пришли нужные люди, сказали добрые слова. Судя по всему, будут отзывы во французской прессе. И в российской, конечно, тоже — это уж он постарается.

Приподнятое настроение передавалось от творцов зрителям. Атмосфера царила праздничная. Слыша не только французскую, но и русскую речь, Александр Павлович сообразил, что среди публики немало эмигрантов. Скромно одетые люди подолгу стояли перед витринами, потом заговаривали с художниками — на вернисаже художники сами представляли свои работы. Александр Павлович смотрел вокруг с зорким любопытством. Господи! Мог ли он себе представить русскую выставку в Париже! Мало этого! Эмигрантов, с которыми можно запросто поговорить!

Он быстренько допил вино и отправился общаться. Конечно, сначала задавал вопрос, какое впечатление производит выставка, а потом уже интересовался, кто же уехал из России, родители или деды, и когда уехали? Потом спрашивал, хочется ли потомкам вернуться на историческую родину? Ответы получал разные. Побывать, повидать хотелось почти всем, но вообще-то они давно здесь прижились, и с таким трудом приживались, что… В ответ гости тоже задавали вопросы: чего россияне ждут от перестройки? Как думают перестраивать Россию?

И затевался разговор — горячий, задушевный, так умеют говорить только русские, чтобы утром обо всем позабыть.

К разговорубывших и нынешних русских с любопытством прислушивался старичок француз — он вставлял ломаные русские фразы, но было видно, что суть разговора улавливает с трудом. Видя его заинтересованность, Александр Павлович стал кое-что переводить ему. Француз представился:

— Месье Батист Прюно. — И добавил: — Я очень люблю русских. Они — душевные люди. Никто не умеет дружить так, как русские.

Александр Павлович почувствовал себя польщенным. Француз достал визитную карточку и протянул ему. На карточке значилось: Бережков Иван Петрович, Ницца, рю Мереж, 14. И от руки приписка — пиши по адресу: Тамбов, улица Писаренко, 19.

Александр Павлович с удивлением взглянул на Батиста Прюно — ведь так, кажется, зовут его нового знакомого, он не ошибся?

— Это мой друг, — объяснил француз. — Очень близкий и дорогой друг. Он уехал на родину после войны, и с тех пор у меня нет от него известий. Я писал. Много раз писал в Россию, но ни разу не получил ответа. Не могли бы вы взять на себя труд и написать ему? Может быть, он откликнется?

— Попробую, — согласился Александр Павлович. Он видел, как взволнован старичок, и ему захотелось в самом деле разыскать неведомого Бережкова.

По всему было видно, что Прюно одинок и живет воспоминаниями. Сейчас он пришел погреться у чужого огня, вспомнить прошлое.

— Мы жили до войны в Ницце, там тогда было много художников, — мечтательно произнес он. — Не только Матисс, Шагал, были и другие. Жан знал всех. Оказывал мелкие услуги. Художники — особенный народ. Им иной раз надобятся самые необычные вещи — кому-то кусок церковной парчи, кому-то летучая мышь. Жан доставал такие вещи, он понимал их, он и сам в душе художник.

Услышав про Матисса, Шагала, Александр Павлович уставился на собеседника. Матисс? Шагал? Конечно же, оба умерли так недавно. Это в наших глазах они — монументы, а на деле — современники, и живы те, кто прекрасно их помнит.

— А вы сами с кем были знакомы — с Матиссом или с Шагалом? — заинтересовался Иргунов.

— С Бережковым, — засмеялся Прюно. — А про тех он мне только рассказывал. Иногда очень любопытное, но я уже все позабыл.

— Жаль, — посетовал Александр Павлович. — А я бы с удовольствием послушал.

— Так послушайте про Бережкова! — воскликнул Прюно. — Удивительный человек! Мы с ним дружили до войны, война все перепутала. А вскоре после войны он уехал. Многие русские тогда возвращались на родину.

Вспомнив про войну, Прюно посуровел. Александр Павлович сообразил, что для стариков французов война по-прежнему тема болезненная, но ему не хотелось серьезных, болезненных тем, хотелось праздного легкомыслия, и он налил им обоим еще по бокалу вина и стал расспрашивать, но не про Бережкова, а про Париж. Эта красавица занимала его больше всего на свете. К ним подошла Алла, он познакомил ее с Прюно, и тот вспомнил несколько русских фраз, доставшихся ему от Ивана. Прюно и Алла очень быстро нашли общий язык, он уже смешил ее и говорил что-то приятное. Александр Павлович не мог не заметить, что русские женщины в обществе французов оживали. Что тому причиной? Наша любовь к французам или любовь французов к женщинам? Он не нашел ответа на этот вопрос, потому что Сева поманил его к себе, и он простился, оставив новых знакомых за галантной шутливой беседой.

Сева был уже навеселе, улыбчив и благодушен. Он мотнул подбородком в сторону окна, явно приглашая взглянуть и Саню. Саня послушно взглянул и увидел Вадика. Вадик, похоже, вдохновенно произносил монолог. Прислушавшись, Саня различил даже отдельные фразы. «Европа должна познакомиться с русским искусством! Я понял, что мой долг показать наше искусство во всех европейских столицах! Со следующей выставкой мы поедем в вечный город Рим!»

— Ишь, каким соловьем заливается мой ученичок! — широко ухмыльнулся Сева. — Не все у нас просто. Если хочешь знать, целая интрига.

Севе хотелось рассказать про интригу, и Саня не мог отказать приятелю, он приготовился его выслушать.

— Девицу-красавицу рассмотрел? — продолжал тот.

Саня перевел глаза с Вадика на девицу и замер: в нише окна на фоне парижских балкончиков стояла скромнейшая, аккуратнейшая Катенька Мелещенко и благовоспитанно слушала Вадика, самозабвенно повествующего о перспективах выставочного дела, которому он, кажется, собрался посвятить всю свою жизнь. Александр Павлович замер, подобрался и стал слушать с повышенным интересом.

— Хороша? — ухмыльнулся Сева. — То-то, брат! И мы с тобой, скинь нам годков по пятнадцать, понеслись бы ради такой завоевывать Париж.

В Севиных словах прозвучала такая горькая правда, что Саня поспешил запить ее глотком вина.

— А что? Надо было завоевывать? — осведомился он.

— Еще как надо! — отозвался Сева. — Познакомил их я.

Саня тут же вспомнил, что и его ввел в мир киношников Сева. Кто, как не Всеволод Андреевич, представил его главному кинобоссу Иващенко, от которого он, Александр Павлович Иргунов, получил в конце концов работу. Но не просто работу, а соавторство с молодым начинающим киносценаристом Екатериной Мелещенко, на которую он и проработал всю весну. Мелещенки и Иващенки были в каком-то тридесятом родстве или большой дружбе, потому и стала Катенька главной, а он, опытный литератор, остался у нее в подмастерьях. Однако Париж был подарком киношников, так что обижаться не приходилось. Да он и не обижался, он ожил сердцем благодаря Катеньке…

— На мой взгляд, пара подходящая, — продолжал говорить Сева. — Хорошая пара. Я ведь человек практический. Катерине хорошо бы в Москве осесть, она в Москве только учится. Вадик — коренной москвич, талантливый парень. Она тоже не бездарь, к тому же со связями: папа у нее в Париже работает. Одним словом, Кате Москва не повредит в качестве места жительства, Вадику-художнику поездки в Париж пойдут на пользу. Так я рассудил и молодежь познакомил. Поначалу дело пошло на лад. Во всяком случае, Вадик в экстазе. Но красавица в Париж укатила, а когда приехала, что-то переменилось. Вадим напрягся. Он же парень самолюбивый. Но держать себя в узде умеет. Виду не показал.

«Может, и я тут не без греха, — подумал Александр Павлович, — очень уж энергично взял Катеньку в оборот — работа, экскурсии, уроки». Но теперь он и Катеньку увидел по-другому — ее неуступчивость, оказывается, таила под собой житейскую подоплеку. Когда он предлагал ей изменить характер героя, наделить его горячим сердцем и буйной фантазией, Екатерина Прекрасная видела перед собой конкретный живой прототип и просила помощи у более опытного соавтора: подскажи, как поведет себя именно такой человек? Ведь не все в жизни переменишь. Она обдумывала определенную житейскую ситуацию, пыталась предугадать, к чему она поведет. В упорстве Катеньки не было самолюбивого упрямства, она стремилась как можно добросовестнее разобраться со своим героем.

— Потом Вадим напрягся еще больше и решил, что завоюет Париж! И прекрасную даму тоже! — Сева гордо взглянул на приятеля: что, мол, скажешь? Не перевелись еще богатыри на Руси! — Мы немного помогли мальчику всей компанией и…

— «Ан, глядь, уж мы в Париже. С Луи Ле Дезире», — закончил Саня словами любимого им Алексея Николаевича Толстого и обеими руками пригладил волосы.

Он находился в некотором замешательстве. Мог ли он догадаться, что вошел в состав экспедиции, отправившейся завоевывать этакий Монблан? Жизнь всегда радовала его присущим ей юмором, не обманула и на этот раз, посмеяться было над чем…

Мысли текли своим чередом, а глаза продолжали наблюдать за молодыми людьми. Катю Александр Павлович знал неплохо, потаенное сияние в ней замечалось, но, судя по всему, к Вадиму не имело никакого отношения. К молодому человеку, скорее, относилось легкое напряжение, складочка между бровей, с какой его слушали и готовились отвечать. Ответ, по всей видимости, не мог порадовать ни его, ни ее. Вадим же говорил со страстью и увлечением, руки помогали ему говорить, энергично отсекая помехи.

— Имей в виду, это между нами. Наши понятия не имеют о потайных пружинах дилижанса. Я тебе рассказал, потому что ты — человек сторонний, к тому же литератор, оценишь красоту ситуации. Видал, какой рыцарь! Так и рубит, так и рубит! — Сева с удовлетворением смотрел на молодых людей, словно оба были его творением.

Сторонний человек, литератор Александр Павлович Иргунов, оценил красоту ситуации. И с невольным внутренним смятением отметил, что Катенька в Париже еще лучше, чем в Москве.

— И что же? — спросил он. — Ты пригласил меня на последний акт пьесы? Рыцарю вручается награда, и ты, посаженый отец, ведешь их к венцу?

— Почему бы и не посмотреть на награду? — добродушно отозвался Сева. — Вадим ее заслужил. Не всякий молодой человек ради прекрасных глаз отправится завоевывать Париж. Даровит, честолюбив, энергичен, далеко пойдет, уверяю тебя. А уж какой талант организатора проявил! Кому такое снилось? Ребята на него просто молятся!

— Пойду и я помолюсь, — заявил внезапно Саня и двинулся вперед, не отрывая глаз от Екатерины.

Она почувствовала его взгляд, подняла голову, и счастливая улыбка засияла навстречу Александру Павловичу. Она что-то сказала Вадиму и плавно двинулась к Сане, протянув обе руки, и он эти руки поцеловал.

— Как же я рада! — сказала она с немосковской сердечностью. — Вот уж сюрприз так сюрприз! Теперь моя очередь быть для вас чичероне.

Взгляд Вадима скользнул по Александру Павловичу, ему и в голову не пришло записать его в соперники, но и своих прав он отстаивать не стал. Почувствовал, что награда откладывается, и, может быть, даже обрадовался, что разговор прервался. Он кивнул со снисходительной улыбкой обоим и отошел к группке молодых ребят, которые ожесточенно о чем-то спорили.

Александра Павловича не обманывала сердечность Екатерины Прекрасной, чем меньше опасности, тем больше тепла. Александр Павлович был не опасен не только Вадику, но и Катеньке. Да, брат, сбросить бы пятнадцать годков!..

— Не смею утруждать, Катюша, — сказал он ласково. — У вас своих забот хватает.

— В том-то и дело, что не хватает! — горячо возразила она. — Парижа я вам не предлагаю, он у меня слишком «туристический». Я отвезу вас в Шартр, от Шартра вы не откажетесь.

Да, от Шартрского собора со знаменитыми витражами Александр Павлович отказаться не мог. И поблагодарил без расшаркиваний и церемоний.

— Скажите, когда вам удобнее, завтра или послезавтра, я заеду за вами на машине. Встать придется пораньше, путь неблизкий. Но во Франции все не так уж далеко.

Они договорились на послезавтра.

— Вы не представляете, как я вам обрадовалась, — повторила она, и во взгляде у нее появилось озорное лукавство.

— Это вы, голубушка, себе не представляли, что мне обрадуетесь, — ответил Александр Павлович, и озорства в его взгляде было не меньше.

— Вы оказались правы, а я не права, — продолжала она. — Теперь я даже жалею, что вас не послушалась. Наш герой мог бы стать мастером на неожиданности, как вы того хотели.

— А ваш герой? Чего вы от него хотели? — тут же заинтересовался он.

— Я хотела сказать, что вы гораздо лучше знаете мужчин, — ушла она от ответа.

— Я не лучше их знаю, я в них больше верю, — очень серьезно сказал Александр Павлович, и это было все, что он мог сделать для Вадика.

— Спасибо. Я тоже буду в них верить. Они достойны доверия.

Катя улыбнулась сияющей, ослепительной улыбкой и стала прощаться. По всему было видно, что ее ожидало необычайно приятное продолжение вечера. Она ушла.

Больше Александру Павловичу прощаться было не с кем, и он тоже ушел не прощаясь — бродить по ночному Парижу в смятении чувств. Впору было писать сценарий и звать в соавторы Катеньку, чтобы давала ему советы, исходя из тайн женской психологии.

Он едва ли прошел с десяток метров по направлению к площади Трокадеро, как позади раздался молодой голос:

— Не возражаете, если присоединюсь?

Александр Павлович повернул голову, его догонял Вадик. Он кивнул, и они до рассвета бродили по Парижу, обсуждая судьбы русского искусства.

Глава 15

Миша смотрел на Лялю, а она спала. Он-то просыпался рано, хоть и спать им было особенно некогда: хотелось надышаться английским воздухом. Ляля спала по-детски самозабвенно, раскинув руки, чуть-чуть приоткрыв рот. Ему очень захотелось обнять ее покрепче, разбудить. Но он не стал будить, посочувствовал сладкому детскому сну и вскочил, чтобы не соблазняться. Оделся быстренько и вышел на утреннюю свежесть. И как же она была свежа, эта свежесть! Прохладная, чистая, благоухающая цветами, что оплетали стены, тянулись вдоль дорожек, украшали клумбы. Постоял, полюбовался, вдохнул, еще раз вдохнул и зашагал по плитам дорожки к старинной арке, что вела из старинного монастыря, где располагался университет, к округлым, благожелательным зеленым холмам. Они с Лялей полюбили здесь бродить вечерами, и так им хорошо говорилось обо всем на свете!.. В чужой стране, отрешившись от привычных забот, у них наконец нашлось время друг для друга.

Вчера закончилась конференция, доклады, дискуссии. Его доклад оценили. Он и не сомневался в успехе. Как-никак выдвигал не гипотезу, подлежавшую обсуждению, а предложил единственное решение и что мог ожидать, кроме похвал? Коллеги его и хвалили. Но сделанное им было частностью. Можно сказать, случайной удачей. Он закрыл небольшой частный вопрос, а не открыл новое направление в исследованиях. Миша был честолюбив. Теперь ему предстояла более сложная задача — нащупать узловую проблему, разрешение которой принесло бы ему новый успех. С пристальным вниманием он вслушивался в сообщения коллег, вникал в направление поисков, сравнивал со сферой собственных интересов. У него была заветная тема. Вслушиваясь, он хотел узнать, вышел ли кто-нибудь на нее, или он имеет шанс стать первооткрывателем. После конференции у него создалось впечатление, что шанс выйти в первооткрыватели у него есть. Предстояла работа, напряженная, кропотливая, трудоемкая, но результатом мог быть прорыв в неведомое… Или в пустоту…

Что же удивляться, что Миша обходился без интеллектуальных хобби? При такой интенсивности мыслительного процесса у него не возникало необходимости в посторонней информации и развлечениях. Он знал, что равнодушен к древним камням. Не вызывала у него особого интереса история. Во всяком случае, отдаленная. Все истории историков были в его глазах из области фантазий. Да и с книгами он стал разборчив. Когда-то увлекался философией, теперь это прошло. Его захватывала игра ума, неожиданный поворот мысли. Он отдыхал, читая детективы, хотя чаще всего уже с третьей страницы вычислял преступника, но дочитывал до конца. Почему бы не убедиться, что ты опять оказался умнее автора и ему не удалось тебя заморочить? Люди вызывали у Миши доброжелательную симпатию, но не желание сблизиться. Издалека, на расстоянии куда легче сохранять доброжелательность. Если он в чем и нуждался, то в житейской упорядоченности и душевном комфорте. Чужеродные встряски выводили его из колеи, мешали погружению, без которого невозможно мыслить. Но и Мишу, как всех людей на свете, радовали живые непосредственные впечатления. Впечатляла его природа. Не оставляли равнодушным женщины. Самой главной женщиной стала для него Ляля. Она жила эмоциями, глаза ее то сияли, то темнели, искрились насмешкой, загорались гневом. Вибрировал низкий теплый голос, волнуя его. К звукам Михаил был чувствителен, одни голоса его раздражали, другие привлекали, а Лялин производил магическое действие. Иной раз, когда она говорила, он не давал себе труда вникать в смысл слов, довольствуясь переливами глуховатого голоса.

— Да ты не слушаешь меня! — возмущалась она, останавливаясь.

— Я тебя слышу, — отвечал он и говорил чистую правду. Он безошибочно определял тональность Лялиного душевного состояния. Со временем понял, что ему не так уж трудно избавлять ее от внутренней паники, настолько присущей эмоциональным людям, что иной раз они не осознают ее и спешат погасить необдуманными поступками. Он умел обдумывать поступки.

Однако он тоже был чувствителен, раним, уязвим. Выходя на люди, становился от них зависимым. Он стал бы последним обманщиком, если бы утверждал, что поездка за границу сулит ему нескончаемые удовольствия. Напротив. Никаких удовольствий. Он ощущал напряжение, неуверенность, даже страх, который знаком всем, кто делает шаг в необжитое пространство, кто выходит на обозрение неведомой публики. Душевный дискомфорт — вот его главный спутник. Покой ему возвращала Ляля. Ее сияющие счастливые глаза наполняли радостью его тоже. И она обладала умением переключать Мишу в другие тональности. Она входила в зал конференций, излучая счастливую уверенность красивой любимой женщины, мгновенно успокаивался и он, ее уверенность становилась его уверенностью, и находились нужные английские слова, речь звучала плавно. Он получил немало комплиментов, восхищались, как он свободно говорит на чужом языке, своей свободой он был обязан жене, ее горделивому восхищению. Без Ляли Миша наверняка ощущал бы немалую скованность. Он был из тех, кто предпочитает действовать по правилам, а если не знает их, не действует вовсе. Ляля и не думала о правилах, она была сама непосредственность, сама искренность — удивлялась тому, что ее удивляло, смеялась тому, что ее смешило. И все вокруг улыбались вместе с ней. За время работы семинара у них появилось немало знакомых, по-доброму расположенных к ним людей, и Миша прекрасно понимал, что, приехав в одиночестве, так бы и остался в одиночестве. Душевных сил на дружеские контакты у него бы не нашлось…

Сейчас Миша находился в состоянии счастливой расслабленности, которая наступает после преодоленных трудностей. Им предстоял отдых. Джон обещал, что отвезет их в Стратфорд навестить Шекспира, как мечтала Ляля, покажет Лондон и даже поманил морем.

Миша добрался до верхушки ближайшего холма, сел и стал любоваться солнышком. Оно не так давно поднялось над горизонтом и, одетое туманной пеленой, казалось огненным шаром. Но чем выше поднималось, тем ослепительнее сияло и очень скоро превратилось в сгусток света, на который было больно смотреть. Интересно, сколько сейчас времени? Миша взглянул на часы — стрелка подвигалась к семи. Угораздило же его вскочить ни свет ни заря и отправиться на прогулку! А все для того, чтобы Лялечка выспалась! Проснется, а мужа рядом нет, и что подумает? Он оглянулся на неожиданный шорох и увидел улыбающуюся Лялю.

— С добрым утром! — сказала она, усаживаясь рядом на травку.

Он обнял ее, поцеловал.

— Как же ты догадалась? — спросил он.

— Запросто! — весело рассмеялась Лялька. — Я же все про тебя знаю!

— Не все, — возразил Миша.

— Да ладно тебе, — снова засмеялась она. — И думаем мы об одном и том же.

— Не совсем, — снова не согласился Миша.

— Об одном, об одном, — повторила Лялька. — Давай рассказывай, что тебе предложила энергичная миловидная дама в очках?

Миша взглянул на жену с изумлением.

— Ты — рентген? — спросил он. — Тогда скажи, что она собой представляет?

— Выясним в процессе продолжительных обсуждений, я не рентген, но у меня глаз — алмаз.

Миша не мог не поцеловать жену еще раз, драгоценную, удивительную Ляльку, потому что так оно и было, он в самом деле думал о предложении, которое получил на фуршете, завершающем семинар. Предложение было прикидкой, наметкой, проектом, но его следовало обдумать всерьез. Он начал его обдумывать. А Лялечка, оказывается, уже готова к обсуждению и хочет его выслушать.

— Даму зовут Элизабет Мехнил, она преподает в Йорке и предложила мне совместный проект научной работы, результаты которой могут быть опубликованы в английском научном сборнике.

— А тема? Ты ею занимался?

— Нет, тема для меня новая, и работа, как я понимаю, предстоит большая.

— Сборник престижный?

— Престижный.

— Значит, в некотором смысле идешь на повышение?

— Можно сказать и так.

— А дама престижная? — продолжала расспросы Ляля. — Ты ее как специалиста знаешь?

— Дама престижная. Но как специалиста я ее не знаю. Имя в научных сборниках встречал часто, но работы были не по интересующей меня тематике, и я как-то не удосужился…

— Если все так престижно, что тебя смущает? Ты же работы никогда не боялся, — внимательно глядя на мужа, сказала Ляля.

Если говорить начистоту, то ей, Ляле, активно не понравилась дама, слишком уж хищно она смотрела на Мишу. Ляля прекрасно знала таких деятельных, ухоженных дам. Она видела их насквозь. Добра от них не дождешься. Но Мише этого не скажешь. И потом, кто знает, может, англичанки на русских не похожи?

— Видишь ли, я и сам собирался начать одно исследование, но результат его и дальнейшая судьба, как ты сама понимаешь, неведомы. Здесь мне предлагают скорее техническую работу, но зато я выхожу на международный уровень, приобретаю вес…

— А если ты проведешь исследование и получишь положительный результат?

— Сделаю открытие мирового значения.

— А если отрицательный?

— Знание, что эта проблема лишена смысла.

— Может, ты сначала поработаешь с англичанкой, а потом займешься своим?

— Работа, которую мне предлагает госпожа Мехнил, займет года полтора. За это время кто-нибудь непременно обнаружит проблему, на которую пока вышел один я.

— Обязательно обнаружит? — спросила Ляля.

— Не обязательно, — вздохнул Миша. — Но вполне вероятно. Пока госпожа Мехнил собирается приехать в Москву и поближе познакомиться с нашей методикой преподавания.

Вот-вот, Ляля что-то в этом роде и предчувствовала… Вполне возможно, все сотрудничество этим визитом ограничится. И голову над ним ломать не стоит. Или, напротив, окрепнет и продолжится… Неизвестно, что лучше…

— Надеюсь, не мы будем ее принимать? — сухо осведомилась она.

— Испугалась? Неужели не сумеешь принять англичанку?

Ляля с удовольствием вспомнила свою квартиру — в такой и перед королевой не стыдно! И вообще она с детства к гостям привыкла. К ним папины коллеги со всех концов Союза приезжали. Кто только не жил. В доме всегда было полно народу. Кто-то приехал, кого-то ждут.

— В гости вполне можем позвать, — кивнула она. — Устроим прием на высшем уровне.

— Вот и приглядывайся, что англичане любят, чтобы лицом в грязь не ударить, — посоветовал Миша.

— Вот еще! — вздернула маленький носик Ляля. — Мы тут их английской экзотикой наслаждаемся, овсянкой, вареной бараниной, а она пусть — нашей русской: щи да каша — пища наша.

Оба рассмеялись, представив лицо госпожи Мехнил над тарелкой с гречневой кашей в качестве угощения.

— Здесь люди специально в русские рестораны ходят, за большие деньги с нашей кухней знакомятся, а мы ее даром познакомим, — весело пообещала Ляля.

Про себя она впервые всерьез пожалела, что не выучила английский язык. С английским-то языком она бы занялась культурной программой — прогулки по Москве, театр, музеи. А так англичанка с Мишей вдвоем гулять будет. Ничего не скажешь, очень приятно! Может, Томка ей как-нибудь посодействует — закрутит гостье культурную программу без Миши. В общем, в Москве она займется англичанкой вплотную, на самотек отпускать таких женщин опасно.

— Ты работы ее посмотри, может, она бездарь бездарем и возиться с ней вовсе не стоит, — сказала она.

— С каких это пор ты такая практичная? — насмешливо спросил Миша. — А где наше русское гостеприимство?

— А мы твоего Джона будем гостеприимно принимать, — тут же нашлась Ляля. — Он такой симпатичный, настоящий английский джентльмен. Сейчас он нас возит, потом мы его. Долг платежом красен. — Она лукаво взглянула на Мишу: ну что? Англичанин против англичанки!

— Вот это ты правильно придумала, — искренне обрадовался Миша. — Джона непременно надо пригласить. Он уже приезжал ненадолго. Ему очень в Москве понравилось.

— Ну вот и хорошо, вот и договорились, — закивала Ляля. — А насчет госпожи Мехнил будем думать и думать! — с тем же лукавством прищурилась она. — Согласен?

— Согласен, а еще согласен кофейку попить. Бежим! Как раз успеем!

Они вскочили, взялись за руки, но не побежали, а степенно пошли по ровной английской дорожке. Солнце жарило вовсю. Джон обещал встречу с Шекспиром, и Ляля прибавила шагу, чтобы успеть на свидание с вечностью.

Глава 16

Милочка с Димитрием уехали, и по тяжелым вздохам Натальи Петровны Павел Антонович без труда догадался, что ей нужно отвести душу.

— Пойдем Иринку перед сном прогуляем, — предложил он жене.

В ответ он услышал согласие и очередной тяжелый вздох. Не прошли они и пяти шагов по любимой аллее, как встретили Сергеевых. Видно, детские дни не проходят для родителей даром, у стариков возникает повышенная потребность в кислороде.

Ваня тут же угостил Иринку жвачкой, а Иринка Ваню — чупа-чупсом. Занятые взаимной порчей зубов, дети отстали от бабушек и от дедушек, а бабушки с дедушками разделились по интересам и пошли по дорожке парами. Бабушки задавали друг другу осторожные вопросы, опасаясь, как бы не разбередить старую рану, не наступить на любимую мозоль. Нет! Что ни говори, любимые дочки — опасная тема для разговора! Требуется высший пилотаж дипломатии.

Для начала обменялись положительными новостями. Светлана Георгиевна порадовалась Асиным успехам на работе. Так ее ценят, так ценят, просто удивительно.

Опытная Наталья Петровна тут же расшифровала: отпуска Светиной дочке летом не дают, придется бабушке с дедушкой и дальше внука пасти. А вот где его пасти — большая проблема. В доме отдыха дороговато выходит. Обернутся ли с деньгами? Вот какие вопросы собрались обсудить на свежем воздухе Сергеевы.

— У Милочки жених интеллигентный! Таких теперь не встретишь, — похвасталась и Наталья Петровна, в свою очередь.

Не менее опытная Светлана Георгиевна тоже мигом прочла подтекст сообщения: дачу придется приводить в порядок своими силами, молодой человек махать топором не приучен.

Приятельницы прижались друг к другу потеснее, испустили по вздоху и продолжали делиться хорошим.

— Я думала, Аська без нас форму потеряет, а она еще похудела и стала интереснее, настоящая роковая женщина.

«О здоровье Асином волнуется и переживает, что за это время у нее ухажера не появилось», — читала Наталья Петровна.

— Руку мне поцеловал, сразу видно — из хорошей семьи, воспитанный, — снова похвалила она Димитрия.

«Непросто с ним, неизвестно, на какой козе подъезжать, и семья у него непростая», — уловила потаенный смысл сообщения Светлана Георгиевна.

И опять они вздохнули, посочувствовали друг другу.

Очевидно, больше ничего хорошего Светлана Георгиевна сообщить не могла, а плохим делиться не хотела, поэтому замолчала. А Наталья Петровна не удержалась и прибавила:

— Милочка сказала, что мать у него интеллигентная женщина и очень хорошо ее приняла.

«От свекрови ждать хорошего не приходится, держится прохладно, неизвестно, как дальше отношения сложатся», — мигом поняла беспокойство приятельницы Светлана Георгиевна.

— Главное — чтобы жили отдельно, пусть свою жизнь строят без нас, стариков, — сказала она, не сомневаясь, что Наталья Петровна поймет ее правильно: держись, дочка, от свекрови подальше!

— Я тоже так думаю, — кивнула Наталья Петровна. — Да не все с нашим мнением считаются.

Светлана Георгиевна поняла: жених — маменькин сынок, и над Милочкой нависла серьезная угроза.

— А какие свадебные платья теперь в моде? — перевела она разговор. — В наше-то время, помните? Кто во что горазд. А теперь как?

— Сама не знаю, — растерянно ответила Наталья Петровна. — Поживем — увидим. Милочка сказала, все будет по-европейски — завтрак, путешествие.

Мужчины говорили между собой по-мужски: прямо, без обиняков, да и тема была, прямо скажем, погрубее. Хохотали страшно. Опыта у каждого накопилось предостаточно. Делились охотно. Да и как иначе? Дело-то самое живое — стройматериалы и рынки.

Женщины друг друга пожалели, мужчины друг за друга порадовались, дети набегались, а на желтоватом небе догорала и никак не могла догореть розовая полоса, напоминая, что жара жарой, а живем мы, друзья, ближе к северу, и стоят у нас почти что белые ночи.

Постояв на пригорке, полюбовавшись на несгораемую полосу, бабушки спохватились, что внукам давным-давно пора спать, и заторопились обратно по аллее. А неуемные внуки твердили, что еще совсем светло, что спать им не хочется и они еще немного поиграют в прятки.

— Эх, Сергеич! Давай и мы стариной тряхнем! Слабо нам тоже в прятки сыграть? — нежданно-негаданно предложил Павел Антонович.

— А что? Я не против, — тут же откликнулся Андрей Сергеевич.

— Ну-ка, девочки, по кустам! Я водить буду, — объявил Павел Антонович.

Дети завизжали от восторга. Бабушки попытались урезонить неожиданно впавших в детство мужей, но привычка оставлять последнее слово за главой семьи сработала, и после повторной команды Павла Антоновича бабушки, а за ними внуки и оставшийся дедушка торопливо попрятались за деревья и кусты. Кто бы мог подумать? Всем стало весело. Чего только не припомнилось! И уже посасывало под ложечкой: вот сейчас найдут. И подогревал азарт во что бы то ни стало выручиться! Дети, не в силах удержаться, сидя за кустом, хохотали. Они выскочили сразу и побежали искать взрослых вместе с Павлом Антоновичем. И надо же — нашли! Но только одну бабушку Наташу, а бабушка Света тем временем выручилась, и дед Андрей тоже. Теперь водила Наташа и быстренько выручила Светку, Андрюшку и Павлика, а вот детей найти никак не могла. Дети с индейскими криками выскочили сами и захотели водить, но только вместе, потому что тем временем порядком стемнело. А если начинает темнеть, то темнеет быстро. Прятаться стало страшновато, и даже неугомонная малышня догадались, что пришла пора спать.

— Завтра будем в жмурки играть, — шепнул жене Павел Антонович, — только не говори никому, это наш секрет.

Наталья Петровна прыснула. На повороте весело пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись.

— Хорошо погуляли, — заметил Павел Антонович.

— Погуляли на славу, — признала Наталья Петровна, — только Ляля нам бы голову оторвала, если б знала, что Иринка в такой поздний час гуляет.

— Мама рада, когда я в комнате не сижу, а кислородом на зиму запасаюсь, — басовито возразила Иринка.

— Цыпленок ты мой! — Наталья Петровна обняла и прижала к себе Иришку. — А ты чуть-чуть да поправилась, — обрадовалась она. — Паш, честное слово, Иринка поплотнее стала.

— Не буди во мне людоеда, — «страшным» голосом попросил Павел Антонович и взвесил на руках смеющуюся девчонку. — Плотная, плотная, — согласился он.

Иринке перед сном и читать не пришлось: набегавшись, она мигом уснула. И старшим после веселой кутерьмы не захотелось огорчаться, — разговор о Милочке отложился на будущее.

И все же состоялся. На следующее утро. После завтрака. Не могла же Наталья Петровна не рассказать мужу, что их Милочка неведомо где будет жить и, вполне возможно, со свекровью. А они могут остаться одни в огромной квартире.

— Ну и что? Будем с тобой в прятки и жмурки играть. Или ты темноты боишься? — спросил Павел Антонович.

— Я свекрови для Милочки боюсь. Та — одинокая, сын единственный. Понимаешь, что это значит?

— Понимаю, — кивнул Павел Антонович. — Придется над сватьей шефство взять. Будем отвлекать ее от Милочки, на прогулки водить, на экскурсии…

— Да ну тебя, Паша! Вечно ты со своими шуточками! Я тебе говорю о серьезных вещах, а ты…

— А я тебе точно так же серьезно отвечаю. Надо с ней познакомиться, подружиться.

— Оптимист ты, Паша. Ты с Димитрием говорил, можно с ним подружиться?

— А почему нет? — удивился Павел Антонович. — Мы к нему с добром, и он к нам тоже. Раз он Милочку любит, он и нас тоже будет любить.

— Ладно, там видно будет, — вздохнула Наталья Петровна. — Лично я боюсь знакомства с его матушкой как огня.

— А чего ты боишься? Милочку мы в обиду не дадим. И ее обижать не собираемся. Все у нас будет хорошо, не сомневайся.

— А я сомневаюсь. И еще имей в виду, что на даче у нас они жить не собираются. Может, не будем лишние силы и деньги на обшивку дома тратить? Мы с тобой и так обойдемся.

— Ошибаешься, мой ангел, — не согласился Павел Антонович. — Кто под крышей будет жить — не наше дело, а вот крыша, под которой жить, — наше. Так что дачей будем заниматься непременно, пока и силы, и деньги есть!

И тут опять тема зятя на поверхность выплыла. А как ее обойдешь, если такое многотрудное дело затевается?

— Ты с Димитрием говорил, — повторила Наталья Петровна, глядя на мужа страдальческими глазами. — Вот и скажи наконец, как он тебе показался?

— Тебе, я вижу, он не показался, — не стал золотить пилюлю Павел Антонович. — Но не ты же за него замуж идешь. Милочке он нравится. И мне тоже. Спортивный, здоровый парень.

— Может, и здоровый. А разве попросишь его с дачей помочь? — пригорюнилась Наталья Петровна.

— Плохо ты меня знаешь, милая. Кого же еще просить? С ним только ремонты и делать. Обошьем вместе дачку, а там и дочку за него отдадим. — Павел Антонович посмотрел на жену и прибавил, подмигнув: — Или не отдадим?

— Значит, и тебе он не показался? — спросила Наталья Петровна, не зная, то ли ей легче от этого, то ли тяжелее.

— Показался, показался и снова на дно ушел. — Глаза Павла Антоновича смеялись. — Да рассуди сама, Ната: Милочка — твоя дочь, я ей доверяю, она не вертихвостка. Долго выбирала, выбрала, значит, всерьез. Вот и будем приспосабливаться. Получится — хорошо, не получится — отойдем в сторону, мешать не будем.

Они пусть сами по себе живут, мы сами по себе. Ничего другого я не имел в виду.

— Я тоже Милочке доверяю, но у нее бывают фантазии… Понимаешь? Моя-то она моя, но и не только. Владимир, ее отец, сам знаешь, без царя в голове. Боюсь, Милочкин Димитрий — одно воображение.

— А ты не бойся, — повторил свой совет Павел Антонович. — Чего только мы на своем веку не навидались, но хватило же ума все расставить по полочкам. Сейчас и вовсе не стоит себя пугать. Милочка счастлива, довольна, чего нам еще? А Димитрию — хлеб да соль. Пуд соли съедим, разберемся.

Ко всем огорчениям и беспокойствам Натальи Петровны прибавилось еще одно; она вспомнила о бывшем муже, Милочкином отце, и совсем расстроилась: позовешь на свадьбу — одни неприятности, не позовешь — другие… Что поделать, если неспокойно на сердце? Материнское сердце — вещун. Вроде бы разумно говорит Павел Антонович, но спокойнее ей не становится. Вчера отвлеклась, а сегодня опять за Милочку страшно.

— А я знаю, у кого надо спросить про Димитрия, — вдруг обрадовался Павел Антонович.

— Кого из знакомых вспомнил? Говори скорее, — попросила Наталья Петровна.

Она пыталась, но никак не могла сообразить, какие у них могли быть общие знакомые с Милочкиным женихом или с его матерью. А с другой стороны, почему бы нет? Саня недавно в кино работал, и у Ляли наверняка много знакомых найдется…

— Иринку спросить! Вот кого! — с торжеством провозгласил Павел Антонович. — Ребенка не обманешь! Уста младенца…

И сразу Наталья Петровна потеплела — да, Ириночку не обманешь! Ей и самой стало интересно, что цыпленок скажет. Целый день вокруг Милочки и Димитрия толклась. Наталья Петровна обвела взглядом детскую площадку, на краю которой они с мужем сидели на лавочке. Но в песочнице, где только что выпекала золотистые куличики Иринка, копошились другие детишки.

— Ира-а! — позвала она, переводя взгляд на качели, но и на качелях качалась не Иринка.

Наталья Петровна схватилась за сердце — оно уже куда-то ухнуло.

— Паша! Паша! — позвала она слабым голосом. — Ирочка…

— Возле тебя на лавочке пироги печет, — закончил Павел Антонович.

Наталья Петровна оглянулась и встретилась взглядом с поднявшей на нее глаза Иринкой.

— Что, ба? — спросила та у нее.

Наталья Петровна прижала к себе девочку, поцеловала в макушку и тогда уже улыбнулась.

— А не взять ли нам путевку на второй срок, Наташенька? Ты у меня совсем еще не отдышалась, — заботливо обратился к жене Павел Антонович.

— Я думаю, Иринку нам с тобой нужно на дачу взять, — ответила Наталья Петровна. — Прямо не представляю, как мы без нее останемся. Если честно, Милочка в самом деле большая девочка и сама во всем разберется. Я тут ни при чем. Ты на это мне хотел намекнуть?

— Примерно, — кивнул Павел Антонович.

— Теперь я тебя поняла, — кивнула в ответ Наталья Петровна. — А Иринку про Димитрия я все же спрошу, — зашептала она мужу на ухо, — но не сейчас. Нельзя с бухты-барахты ребенку голову морочить. Пойдем, Ириночка, на речку купаться, — обратилась она к девчушке. — А то у нас на даче все есть — и лес, и ягода, а вот речки нет. Так что давай уж тут накупаемся!

Она поднялась с лавочки, взяла Иринку за руку и пошла вперед по дорожке. Иринка рядом с ней весело подпрыгивала и чему-то смеялась, а Павел Антонович смотрел и любовался женой.

«Красавица она у меня, настоящая красавица, всем взяла — и статью, и походкой!» И заторопился за ними следом.

Глава 17

Многое любил вспоминать впоследствии Александр Павлович из своей поездки во Францию, но с особым чувством вспоминал путешествие в Шартр.

Он спустился вниз к условленному часу и увидел внизу зеленый «рено». Катя стояла рядом с автомобилем и разговаривала с невысоким плотным мужчиной с проседью в густых черных волосах.

— Познакомьтесь, — нежным мелодичным голосом сказала Катя — Жак Солье. Жак любезно согласился помочь мне показать вам Шартр. Он очень любит шартрский собор.

Мужчины крепко пожали друг другу руки, пристально взглянув в глаза, выясняя, кто таков? Глаза Жака, темные, умные, смешливые, смотрели тепло и с симпатией. А глаза Александра Павловича? Этого он не знал — скорее всего с желанием понять, с кем имеет дело.

— Рад познакомиться, — сказал по-французски Александр Павлович.

— И я рад, — мягко грассируя, по-русски ответил Жак.

Брови Александра Павловича удивленно взлетел кверху, вот уж чего он не ожидал, так это русского языка от француза. Но почему, собственно? Судя по возрасту, француз вполне мог быть сотрудником Катиного отца, а им, наверное, полагается знать русский язык. Он невольно спросил взглядом подтверждения своей догадки у Катерины и в ответ получил тоже взгляд, горделивый и вместе с тем необыкновенно скромный. И ему почему-то расхотелось задавать дальнейшие вопросы. Показалось, что и так уже все ясно и не нужны никакие объяснения.

— Учу, учу, — добродушно подтвердил француз.

— И это ваша учительница? — с трудно определимым, но скорее всего ревнивым чувством осведомился Александр Павлович, вспомнив уроки французского языка, которые давал Екатерине в Москве.

— Нет, это мой со-бе-сед-ник, — старательно выговорил Жак и с таким обожанием взглянул на Екатерину, что и намека хоть на какую-то деловитость в их отношениях не осталось. Катенька тоже улыбнулась ему в ответ. Александр Павлович сказал бы, что улыбнулась она сиятельно. Она смотрела и двигалась с неподражаемой прелестью, какая появляется лишь у любимых женщин, ведь в глазах любви они — совершенство, и в самом деле становятся совершенными. А Жак смотрел на нее глазами любви, сомнений в этом не было. Отвечала ли она ему взаимностью? Она отвечала тем, что благодарно раскрывалась, как раскрывается цветок в теплых лучах солнца, набирая щедрую яркость красок, особую тонкость аромата. Возможно, сердцевина отношений была пламеннее, но разве разглядишь ее за пышным цветением благоухающих лепестков?

И еще странность — Александр Павлович уловил шестым чувством, что на этот раз его не списали со счетов, он принят в паладины Екатерины Прекрасной, занял законное место в ее свите и воспринимается как соперник. Почему-то ему было это приятно. Почему? Да потому что он тоже мог не таясь восхищаться, добиваться внимания, надеяться на успех.

Нежная бережность сквозила в каждом жесте Жака, он подвел Катеньку к машине, открыл дверцу, усадил на заднее сиденье — и она, и он были хозяевами и отвели лучшее место гостю. Усевшись за руль, Жак улыбнулся Катеньке в зеркало и мягко тронул машину с места.

Через пять минут Александр Павлович почувствовал себя первым остроумцем, ловко парируя шутливые выпады Жака. Веселым турниром они развлекали прекрасную даму и, чувствуя друг в друге достойных партнеров, от души наслаждались сами искусством словесного фехтования. Но вот кончилось парижское предместье, не радующее ни архитектурой, ни живописностью, как не радует глаз город Красногорск, и Жак предложил Александру Павловичу оглядеться.

— Характернейший пейзаж, сердце Франции, — сказал он. — Вам как переводчику пригодится, и послушаем вместе Жюльетт Греко.

Он нажал на кнопку магнитофона, и поплыл низкий бархатный голос. Александр Павлович с благодарностью взглянул на Жака.

— Именно о ней я и мечтал. Даже собирался поискать записи. Слышал всего несколько песен, но полюбил на всю жизнь.

Жак кивнул:

— Я не сомневался, что у нас много общего. Раз мы любим одну и ту же женщину, непременно будем друзьями.

О какой идет речь? О поющей или о сидящей там, на заднем сиденье? Александру Павловичу показалось, что он понял правильно, поэтому уточнять не стал. Тема любви прозвучала для него неожиданно, и он тоже улыбчиво покивал в ответ, выражая искреннюю симпатию и готовность дружить, но был рад, что нет необходимости продолжать разговор, откинулся на спинку и принялся смотреть в окно.

Темно-зеленые живые изгороди вились прихотливыми лентами, деля пологий склон на неровные участки, и на этом лоскутном одеяле бросались в глаза ослепительно желтые заплаты рапса и молочно-белые пятна — отдыхающие коровы. «Зато у нас, — невольно подумалось Александру Павловичу, — коровы рыжие и черно-белые, поля немереные, тянутся до самого горизонта, на горизонте лес, а здесь леса почти нет». Да, действительно, небо мягко ложилось на плавный изгиб холма, и леса не было видно.

Зато они проехали маленький городок, который здесь называли деревней. Улицы, выложенные плитами, небольшие домики под черепичными крышами, каменный собор. Поутру люди отправляются на поля, что вокруг городка, вечером возвращаются и расходятся по домам. «У нас все больше усадьбы, — снова отметил разницу Александр Павлович. — Дом и возле него огород». Вспомнив об огороде, он сразу вспомнил о Вере. И опять изумился — неужели она в самом деле любит его? Услужливая память нанизала череду завтраков с ароматным кофе и пышками, ужинов с душистыми травяными чаями. Ляля права, дом преобразился споявлением Веры. Возвращаясь, он видел не слепые темные окна, а золотистый свет за занавеской, обещавший тепло, горячий вкусный обед. Она встречала его улыбкой. Он увидел ее руки, маленькие и очень ловкие. И небольшие яркие глаза. Скорее серые. Но они могли казаться голубыми. Сейчас ее попытка привлечь внимание показалась трогательной. Сад был такой же попыткой. Но ему и в голову не пришло, что речь идет о чувствах, он ничего не понял и рассердился. А вот батюшка оценил Верины усилия. Ляля тоже оценила. А он? Почему он не заметил, что она вообще прилагает усилия? Впервые Александр Павлович с изумлением спросил себя, а почему, собственно, он принял как должное заботы этой совсем чужой женщины? Почему ему показалось совершенно естественным, что молодая приятная женщина тут же отправилась на кухню и принялась громыхать кастрюлями? И сама она почему так покорно-привычно сразу взялась за стряпню и мытье посуды? Ему, литератору, переводчику, журналисту, даже в голову не пришло, что незнакомка может стать со-бе-сед-ни-ком. Почему?

Странный неприятный вопрос кольнул Александра Павловича. Кольнул, потому что ему стало стыдно. «Мы женщин не любим, — подумал он. — Мы их используем…» И тут он как человек совестливый слегка покраснел. Но мысль, кольнув, не улетучилась, потекла дальше. Он вспомнил знаменитых французских красавиц, которых видел в Лувре: с большими носами, близко посаженными узкими глазками, они улыбались тонкими бескровными губами. Почему он решил, что их славили за красоту? Их называли «прекрасные женщины». Восхищались утонченным умом, образованностью, искусством вести беседу. К ним шли за советом, они умели уладить ссору, смягчить обиду, облагораживали нравы, сборище превращали в общество. Прекрасные, прекрасные женщины. Их ценили, любили, к ним испытывали благодарность. Александру Павловичу, человеку творческому, в воображении отказано не было, и вдруг он совсем по-иному увидел своих соотечественниц, которых недавно так возмущенно корил за бескрылую деятельность. Они проходили перед ним чередой, уже не юные, располневшие, но подкрашенные, причесанные, с моложавыми лицами и усталыми руками — веяло от них щемящим одиночеством. В этой череде были замужние, незамужние. Незамужние иной раз оказывались счастливее, к ним приходили чужие мужья с цветами и тортом, признавались в любви и тоже использовали, да, использовали… Множество старательных женщин, одна из которых привела в порядок его огород, а потом бросила в него камешек, трудились не покладая рук, отгораживаясь деятельностью от пустоты одиночества. Тут Александр Павлович покраснел снова: ему совсем стало стыдно, когда он вспомнил, какая буря поднялась в его душе, будто в стакане воды. Из-за чего?! Из-за огорода. Как он честил тогда женщин! Как высокомерно третировал!

Александр Павлович искоса взглянул на Жака, тот, ласково улыбаясь, поглядывал в заднее зеркальце на Катеньку и со спокойной уверенностью вел машину. Видно было, что на душе у него спокойно и ясно и все вокруг его радует. Жюльетт Греко пела о птичке и рыбке, которые нежно любили друг друга… Смешная, трогательная песенка. Александра Павловича захлестнула волна счастья. Господи! А ему-то кто запрещает любить? Люби себе на здоровье! От души. Без оглядки! Тут он оглянулся на Катю. Она ответила ему улыбкой.

— Скоро приедем, — сказала Екатерина Прекрасная. — Но сначала завтрак. Все французы ровно в полдень завтракают.

— Включая рестораторов, — подхватил Жак, — поэтому парижане завтракают в китайских ресторанах.

— Неужели и здесь мы найдем китайцев? — шутливо осведомился Александр Павлович.

— Здесь у нас есть знакомый, симпатичный месье Бело, он угостит нас отличным бараньим жарким с бургундским, — с живостью отозвался Жак. — Или наша прекрасная дама предпочитает дары моря и вино цвета солнца?

— Дама воздаст должное и жаркому, и бургундскому, — откликнулась Катя.

— Как отрадно, что мы единодушны! А вы знаете, почему все французы садятся за стол ровно в полдень? Потому что в средние века верили, что в полдень за стол садится сам папа римский, и, садясь за стол одновременно с ним, приобщались пище, освященной его молитвой. Сейчас среди французов не так много ревностных католиков, но привычка есть привычка, все завтракают ровно в двенадцать часов.

Указатель пообещал, что до Шартра осталось 10 километров, но «рено» свернул в сторону и остановился под навесом харчевни в маленькой деревушке.

Александру Павловичу все казалось, что перед ним оживают сны — прочитанное, воображаемое становилось явью. Вот и эта харчевня с длинным столом на улице под навесом тоже была из какой-то книги, может быть, из повести Анатоля Франса. Оттуда же усатый хозяин в белом переднике до пола. Он радушно приветствовал гостей, они уселись в уютном уголке и заказали жаркое, вино, салат. Салат, как его мыслят французы, на самом деле листики салата и сырые овощи, красиво разложенные на блюде, к ним подают соус, захочешь, сам смешаешь все, как тебе заблагорассудится.

Славно они позавтракали в теньке! Немного передохнули с дороги, размялись, прогулялись, подкрепились. И снова сели в машину. Путь был недолог, и вот они уже петляют по узеньким улицам Шартра, пробираясь к соборной площади.

Жак оставил машину в переулке, и к площади они двинулись пешком, взявшись за руки, как трое малых детей. В середине шла Катя, держала их обоих, вела вперед. А на площади они замерли. И как не замереть? Каменное кружево фасада, башни, устремленные в безоблачное небо, — изумительной красоты корабль плыл по бездонной синеве. И, плывя вместе с ним, душа испытывала трепет счастья. Постояв перед собором, они, боясь расплескать счастливый трепет, осторожно толкнули тяжелую деревянную дверь и вошли внутрь. В полумраке светились синевой и рубинами огромные окна-витражи. Пестрый райский сад, и в нем жили, светясь, святые, свет от них одевал и тебя, ты тоже жил отныне в райском саду.

Молча трое малых детей, замерев в светящемся полумраке, сидели на деревянной скамье, насыщаясь красотой небесной любви.

Александр Павлович и сам не знал, сколько они просидели в этом удивительном свете, он не думал ни о чем, тишина покоя заполнила его, вытеснив мысли, тревоги, суету. И говорить не хотелось. В молчании обошли они собор. В молчании вышли из него — из пестрого полумрака на ослепительно яркое солнце. И посмотрели друг на друга с любовью и благодарностью.

Благодарность ощущал Александр Павлович и позже, стоило ему вновь мысленно вернуться в пронизанный разноцветными лучами райский сад и ощутить покой, хранимый узорным каменным ларцом вот уже восемь столетий. Особое чувство связало его с обоими спутниками, чувство сродни побратимству: они утолили жажду водой из одного колодца, напитали сердца небесным светом и не могли быть чужими друг другу. И хотя путь был у каждого свой и вряд ли совпадали направления, но ничто не мешало взаимной любви и приязни. Тепло любви согревало пространство — там, вдали, трудились над своей жизнью люди, небезразличные тебе.

С сочувствием, пониманием посмотрел Александр Павлович и на Вадика. Молодость — трудное время: жажда свершений мешает жить, мешает любить. Сколько еще предстоит пережить молодому человеку, прежде чем он увидит не себя, а других, заинтересуется ими? Сколько получит ударов? Испытает разочарований?

Но ему ли учить молодых? Он и сам до последнего цеплялся за молодую жадность, в его глазах именно она была равнозначна жизни. Сейчас что-то в нем изменилось, и он, кажется, в самом деле всех отпустил на свободу. Потому что свободным ощутил себя. Свободным от всякой корысти. И все-таки любящим. Отпустил в первую очередь маму. Как долго он знал, какой она должна быть! Как долго требовал, чтоб была именно такой! Злился. Обижался. Ревновал. Горевал. Жалел себя. И знать не хотел, какая у него мама на самом деле. А какая она? Ничего не потеряно — узнает, поймет. Может, только сейчас и поймет. А раньше не мог понять, мешала обида.

Совсем другими глазами посмотрел он на свою жизнь с Инной. Разве не защиты, комфорта, покоя он искал, когда женился на ней, такой уравновешенной, умной, рассудительной? Свои потребности считал любовью. «Ты мне так нужна», — честно признавался он и думал, что признается в любви. Но любовь — потребность в чем-то совсем ином. Может быть, действительно в собеседнике?.. Или вовсе не потребность, а радование, что на свете есть такое удивительное существо, благодаря которому ты переполняешься ощущением жизни? Нет, Инну он любил и любит, хотя в их совместной жизни был порядочным эгоистом. Расставание трудно далось обоим, но, когда решение об отъезде было принято окончательно, он сделал все, чтобы облегчить ей отъезд, они и сейчас близкие, родные люди, их связывает Олежка, прожитые вместе годы…

Катенька? Что же Катенька? Чем бескорыстнее, тем отраднее…

А Вера? Пафос обиды улетучился. Обида — тяжелое, безотрадное чувство. И когда наконец покидает тебя, вздыхаешь с облегчением.

Александр Павлович с неведомой ему дотоле нежностью вдруг подумал о женщинах-художницах из их группы. Где были его глаза? Что отводило их от женской стихии? Внезапно Александр Павлович ощутил в себе готовность вникнуть в женские заботы и интересы. А почему, собственно, нет? Он сам подошел к Алле с Татьяной и предложил прогулку по магазинам. Чем магазины хуже музеев?

Он налюбовался портретами Модильяни, но кого тот писал? Современниц. А итальянцы кого писали? Тоже современниц. А испанцы? Голландцы? Впрочем, голландцы предпочитали современницам цветы и фрукты. Но это малые голландцы, а великий Рембрандт писал обожаемую, совсем некрасивую Саскию, влюбляя в нее зрителей спустя четыреста лет. Так почему не отдать дань восхищения собственным современницам? Они и в двадцатом веке заботятся о том, чтобы радовать мужской глаз. Почему не насладиться общением с ними — их веселостью, беспечностью, жаждой жить? Или, напротив, застенчивостью, угловатостью, неуклюжестью? Во всем есть свое очарование — великие мастера живописи убедили в этом Александра Павловича.

Художницы радостно переглянулись. Они отдежурили свой день на выставке и с полным правом могли окунуться в парижскую суету.

— Вот оно, благотворное влияние парижского воздуха! — воскликнула Аллочка. — Вас просто не узнать, Александр!

— Напротив, я хочу, чтобы вы узнали меня как можно лучше, — отозвался он. — Я понял, что я мил, любезен, обаятелен и знакомство со мной вам совсем не повредит.

— А знакомство с нами тем более, — в один голос откликнулись Алла с Татьяной.

— И что же мы будем покупать? — осведомился Александр Павлович. — Шляпки? Пинетки? Галстуки?

— Шляпки! — воскликнула Татьяна.

— Пинетки, — подхватила Алла, давая понять, что интересы детей будут учтены непременно.

— И галстуки! — Александр Павлович тут же подхватил под руку обеих дам.

Мысль его запорхала над магазинными прилавками, и он непременно хлопнул бы себя по лбу, не будь обе руки заняты, поддерживая прелестных спутниц. Да. Так оно и было, теперь он находил их прелестными. А себя болваном, потому что чуть было не упустил из виду, что ему тоже нужно сделать покупки. Как он мог забыть о тете Наташе, отце, Милочке? В погоне за эстетскими радостями мог лишить себя праздника — шуршания красивых оберток под нетерпеливыми пальчиками, изумленных ахов, радостных возгласов. А блестящие глаза? Румянец? Смущенное мужское покашливание и особый молодцеватый вид, с каким смотрят на себя в зеркало немолодые мужчины? В какую бездну неловкости он мог угодить! А маме? Что он купит маме? Ей он тоже хотел привезти частичку Парижа, эликсира радости, при одном упоминании о котором помимо воли светлеют лица!

— Сначала за шляпками, — сказал он. — Мне тоже необходима шляпка.

Глава 18

До чего интересно возвращаться! Сколько видишь вокруг нового! Чего раньше не замечал. На что не мог обратить внимания просто потому, что вокруг все было привычным, само собой разумеющимся…

Миша вел машину, а Ляля, откинувшись, с наслаждением вбирала нескончаемые просторы. Какие же они умники-разумники, как все прекрасно рассчитали: сейчас заберут Иринку и старичков отвезут домой, у них как раз кончилась путевка, день в день.

— Мы такой красоты навидались, закрою глаза, и цветы, цветы. До чего в Англии все устроено, ухожено. Так ухожено, что чувствуешь себя все время в гостях.

— А здесь чувствуешь себя дома, — подхватил Миша.

— Дома, — кивнула Ляля. — «Все вокруг колхозное, все вокруг мое». Нет, правда, я только сейчас поняла, какие мы свободные, избалованные свободой по сравнению с европейцами.

Миша с любопытством взглянул на жену: ну-ка, ну-ка, дорогой философ, что ты такое заметила?

— Не согласен?

— Я не совсем понял, о чем ты, — ответил он.

— И я, может, не совсем поняла. Но мне знаешь, что показалось? У них в обществе места давным-давно распределены и пространство поделено. Главная задача человека, который хочет преуспеть, — это вписаться. Средства для этого выработаны. На каждое место ведет своя дорога. И твое дело бежать к цели быстрее других. Отсюда большая жесткость — временем дорожат, сил не жалеют. А мы и в самом деле выживаем. Повыживаем и отдохнем, повыживаем и расслабимся. У нас внешнего и внутреннего пространства больше. Мы все время готовы к побегу.

— Мы чувствуем, что зависим от внешних обстоятельств. Но мне кажется, зависимость — ощущение подростка. Европейцы давным-давно стали взрослыми людьми, а мы никак не вырастем, у нас психология подростков, самонадеянных, безответственных, — легко разочаровываемся, впадаем в отчаяние, проявляем агрессию. Ищем себе правильного «взрослого», который о нас позаботится, и страшно сердимся, что такого нет. Я не прав?

— Прав. А ты сам взрослый или подросток?

— Жизнь покажет. Мне кажется, я все-таки повзрослел.

— А я? — Ляля смотрела на мужа с любопытством.

— И ты тоже. Во всяком случае, у нас есть шанс прожить свою собственную жизнь так, как мы ее понимаем, а не чувствовать себя в тисках обстоятельств. Тогда и Ирка будет счастливее.

— Как подумаю, что вот сейчас ее увижу, сердце куда-то ухает. Вот я и отвлекаюсь общими размышлениями.

Миша улыбнулся:

— Можешь не отвлекаться. Подъезжаем.

Ляля не заметила, как они повернули на длинную боковую аллею, ведущую к дому отдыха. Ворота. Миша затормозил и пошел к охранникам просить, чтобы открыли.

Они въехали на территорию и оставили машину на стоянке. Переглянулись и чуть не побежали по дорожке к коттеджу. Не прошло и пяти минут, как Иринка повисла у отца на шее, потом перекочевала на руки к маме.

— Ирка! Да ты у нас пампушечкой стала! Выросла! — хвалила и не могла нахвалиться Ляля.

Она уже обнимала и целовала Наталью Петровну и Павла Антоновича.

— Ну, рассказывайте, как вы тут жили? — торопливо спрашивала она.

— Результат на лице! — смеялся Павел Антонович. — Румянец и ямочки. Вы-то как съездили? Искупаться не хотите? У нас еще целый день впереди. Успеем и погулять, и пообедать. Или торопитесь?

— Нет, сегодня мы никуда не торопимся, — весело отозвался Миша. — Включаться в деловую жизнь будем завтра. А сегодня весь день в нашем распоряжении.

— Значит, в город ближе к вечеру двинемся, — подвел итог Павел Антонович.

— А завтра куда Иринку денете? — сразу забеспокоилась Наталья Петровна. — Может, ее и забирать не стоит? Поедет к нам, а как освободитесь, заберете.

— Спасибо вам, мои дорогие, — растрогалась Ляля, на глазах у нее даже слезы блеснули. — Я вам так благодарна, просто не знаю как.

— И мы тебе благодарны, — отозвалась Наталья Петровна. — Я тут с нашей девочкой просто ожила. Уж о Паше не говорю, он в ней души не чает. — Она посмотрела на Иринку, на Лялю. — Я, конечно, не подумав, ляпнула. Вы-то как друг без друга соскучились! Но имейте в виду, мы девочке всегда рады.

Ляля и говорить больше ничего не стала, просто потерлась щекой о тетинаташино плечо — родня, чего уж тут говорить!

— А у нас для вас кое-что есть! — проговорил Миша, берясь за сумку, спрятанную под лавочку, на которой все сидели.

— Подарки! — обрадовалась Иринка. — Ну, давай нам скорее подарки!

И получила целый пакет со сластями. Каких только не было! Марципановые морские звезды и дельфинчики. Полупрозрачные красные, желтые и зеленые змеи, ящерицы и ракушки из жевательного мармелада…

— Уж не знаю, почему англичане так любят морских жителей, — сказала Ляля. — Наверное, потому что живут на острове.

Взрослые тоже не остались без сладкого, но для них Ляля припасла золотую коробочку с двойным дном, и конфеты в ней были шоколадные с цветной глазурью, и в клеточку, и с завитушками — все разные, друг на друга непохожие.

— Придется каждую конфетку пополам делить, — притворно вздохнул Павел Антонович, который был страшным сластеной. — Ни одной нельзя упустить, не попробовав.

— Конфеты разные, зато майки одинаковые, чтобы издалека было видно — идет семья, — рассмеялась Ляля, протягивая пакеты. — И не просто семья, а спортивная!

Майки были ярко-красные с велосипедными гонками на груди и надписью «Догоняй!» на спине, одна побольше, другая поменьше.

— Ну? — гордо спросила Ляля. — Красота? Я как себе представила, что вы у себя в саду среди зелени в красных майках!..

Еще совсем недавно Наталья Петровна, следуя старозаветным привычкам, стала бы от подарков отказываться, ахать и сожалеть, что молодежь столько денег потратила, но Милочка отучила от подобных привычек.

— Раз уж я так потратилась, и вы извольте меня порадовать, — каждый раз заявляла Милочка. — «Откуда вы знаете, что я больше всего люблю орехи?» — шамкает в Европе беззубая старушка. Вот это и есть вежливость, ясно?

Конечно, ясно. Постепенно старички натренировались и теперь в один голос подтвердили:

— Еще бы, красота!

— Мы тут уже освоили прятки, жмурки, — прибавила Наталья Петровна, — теперь осталось в догонялки сыграть…

— На огороде, — подхватил Павел Антонович. — И в лесу в таких майках не потеряешься, так что майки на все случаи жизни.

— А вот это на праздник, — сказала Ляля и протянула Наталье Петровне что-то сиреневое, воздушное, кружевное, шелковистое. — Костюм — юбка и блузка. Как раз то, что носят.

Если красные майки были на любителя, то костюм — совершенство. Наталья Петровна расцеловала Лялю от души.

— Если бы ты знала, как он мне кстати! Если б только знала! Я все тебе расскажу. Погоди, только померяю! — сказала она, поднимаясь со скамейки. Ляля смотрела ей вслед с довольной улыбкой, радуясь, что подарки пришлись ко двору.

А Наталья Петровна шла и приглядывалась к красной майке: вкус ведь у Лялечки безупречный, может, и майки тоже ничего, сойдут? Смелое, конечно, решение, но кто его знает?

— Пойду-ка и я займусь примеркой, — поднялся вслед за женой Павел Антонович.

— Приходите, покажитесь, — попросила Ляля, она держала на коленях набившую рот сластями Иринку и не могла двинуться с места.

Старшие появились в красных майках — загорелые, помолодевшие.

— Сразу видно, что отдохнули, — весело одобрил Миша.

— Так будете Саню встречать, — подхватила Ляля. — Кстати, когда он приезжает?

— Сегодня у нас что? — спросила Наталья Петровна и сама себе ответила: — Воскресенье. А Саня приедет в среду.

— Ох и устроим же мы встречу на международном уровне! — потер руки Миша.

— С русскими пирогами, — подхватила Наталья Петровна. — Небось соскучились по пирожку?

— Еще как соскучились, — подтвердила Иринка. — Я пирожков уже сто лет не ела.

Взрослые от души рассмеялись.

— Ну что, ребята? Мы вперед, а вы догоняйте! По памятным местам, а потом на речку? — воскликнул Павел Антонович.

— Мы купальников не взяли, — с сожалением протянула Ляля.

— Что за беда! Можно по-домашнему, без купальников.

— Это там можно без купальников, — не согласилась Ляля, вспоминая свои пляжные впечатления. — Там, знаете ли, теперь и без лифчиков дамы загорают и купаются. А у нас народ стыдливый, не поймет.

— А мы пойдем туда, где народа нет. Места полно, искупаемся в кустиках. Было бы желание! — Павел Антонович подхватил соскочившую с материнских колен Иринку. — Вперед?

— Вперед! — откликнулся разноголосый хор, и все двинулись по аллейке.

Наталья Петровна по дороге рассказала Ляле про все свои беды и радости. Конечно, хорошо, что Милочка выходит замуж, ей давно пора, и жених у нее, судя по всему, человек положительный, а вот свекровь — сложная. Она Милочке не очень рада, хотя и ее можно понять — единственный сын, заведет семью, только его и видели.

— Знаем, знаем, — сказала Ляля. — Со свекровью всегда отношения непростые, моя, например, даже на свадьбу не приехала. Ирину видела только на фотографиях. Мишу тоже одна растила и меня терпеть не могла. Очень была довольна, когда мы разошлись. А потом, видно, не только до нас с Мишей что-то дошло, до нее тоже. Теперь мне письма пишет, приехать собирается зимой на Иринкин день рождения.

— Боюсь я с ней знакомиться, — продолжала делиться своими беспокойствами Наталья Петровна. — Мы с Павлом Антоновичем — люди простые, а она в кино работает. Наша простота может Милочке повредить. Ты Милочку видела?

— Не видела, — ответила Ляля. — Но скоро, надеюсь, познакомимся.

— Милочка у меня сама милота, — ласково сказала Наталья Петровна. — Характером в меня, мягкая, но дело делать умеет. Спокойная, уравновешенная, красивая. А Димитрий скорее всего балованный. Если мама с характером, трудно ей придется. Я ведь слова поперек сказать не могу и, как буду защищать дочку, понятия не имею.

Ляля обняла расстроенную, утирающую повлажневшие глаза Наталью Петровну.

— Не горюйте, сначала познакомиться нужно. Может, она ничего, вполне симпатичная. А если несимпатичная, то умная, как моя, и не пожелает своему сыну одинокой старости в объятиях подружки-водки.

— Как подумаю, места себе не нахожу, — призналась Наталья Петровна. — У нас, сама знаешь, все попросту, а там ведь и не поймешь, как надо. Сядем чай пить, а я и поговорить не сумею, и будет она потом Милочкой помыкать.

— Зря, конечно, вы беспокоитесь. У вас опыт, доброжелательность, вы с любым человеком поладите. Другое дело, если свекровь-киношница — снобка и человек недалекий, она кому угодно может нервы попортить. А с третьей стороны, и мы не овцы. Имейте в виду, в обиду вас не дадим, так что не бойтесь.

Темпераментная Лялька уже приготовилась к бою, встав на защиту обиженных и угнетенных — кого-кого, а тетю Наташу она точно в обиду не даст.

— Инициативу надо брать в свои руки, встречаться на своей территории, — тут же принялась она разрабатывать стратегию. — Дождемся Саню и устроим суаре, как говорила моя мамуся-франкофилка, когда хотела принять гостей с особым шиком. И кто из наших друзей-родственников окажется плох? Писатель Саня только-только из Парижа прибыл. Ученый Миша из Лондона. И я не лаптем щи хлебаю. Такие разговоры затеем, небу жарко станет.

— Димитрий весь свет объездил, — сказала Наталья Петровна, повеселев. — Милочка наша тоже. Они оба турбизнесом занимаются.

— Вот и прекрасно, обменяемся впечатлениями, — заявила Ляля. — Кстати, и вам пора белый свет посмотреть. Почему бы не съездить осенью на Кипр или в Египет? В Турцию тоже народ охотно ездит.

— Может, и соберемся, — неожиданно для самой себя согласилась Наталья Петровна.

В самом деле, почему бы не съездить? Жизнь-то быстро бежит, не так много им с Пашей поездок осталось. Она поцеловала Лялю.

— Спасибо, Лялечка! Теперь я и вправду успокоилась. Ты все правильно рассудила, главное — семьей собраться, тогда сам черт не страшен.

— Мила не будет против? — осведомилась Ляля. — А то мы тут готовим тяжелую артиллерию, а молодые келейно захотят праздновать, без родственников.

— Милочка давно не подросток, что ей с нами бодаться? А знакомство есть знакомство, пусть знакомятся разом со всей родней. К любви и дружбе никто никого не принуждает. Хотя мне хочется, чтобы вы с Милочкой подружились. Она у меня хорошая.

— А моя хорошая вас не замучила? — спросила Ляля.

— Что ты! Что ты! — замахала руками Наталья Петровна. — Мы к ней привязались. И я тебе, Ляля, скажу, в Москве Ирочку держать нечего! Я ее с собой на дачу беру. А вы приезжайте, милости просим!

— Прямо сразу берете? — с улыбкой спросила Ляля.

— Прямо сразу, — тут же отозвалась Наталья Петровна. — А что ребенку в духоте на асфальте делать? — Взглянула на Лялю и засмеялась. — Я, похоже, погорячилась. Вы же с Мишей стосковалась без нее, Иринка без вас тоже.

— Это правда, — кивнула Ляля. — Да и вам сейчас не до нее. Вы же ремонт собирались делать, дачу обивать.

— Дача от нас не убежит. До отпуска вашего повременим, а то в Посаде у Сани поживем. В общем, определяйтесь. Но имейте в виду, мы в любой день Иринку подхватим.

— Спасибо вам! Большое-пребольшое, тетя Наташенька! — с благодарностью воскликнула Ляля.

Впервые за многие годы у нее появился прочный, надежный тыл, и только теперь она ощутила, что ее понемногу отпускает привычное напряжение. Успокоилась и Наталья Петровна, почувствовав, что с ней рядом энергичная, доброжелательная молодежь. Большая семья — сила.

Глава 19

Александр Павлович сидел на лавочке возле розового куста и придирчиво оглядывал клумбу. После Франции он стал гораздо критичнее относиться к диким зарослям — они радовали его гораздо меньше. Зато порядок, приносивший клубнику и огурцы, показался милее. Он и не подозревал, насколько родной огурец сочнее и хрупче европейского, а клубника слаще и душистее.

— Правда, из клубники они там фруктовые салаты делают, коньячком прыскают, — сказал он сам себе, отметая попечение о европейцах, которые безотрадно жуют большие безвкусные клубничины.

По приезде Саня особенно остро ощутил присутствие женской руки в своем давно холостяцком доме — дом встретил его уютом. Запылился немного за отсутствие, но в этом ли дело? Занавески на окнах, скатерка на столе, чистые полотенца в шкафу подтверждали Лялину правоту. С Лялей Александр Павлович больше не спорил, наоборот, с благодарностью отмечал там и здесь Верину заботу. А от заботы до сердечного тепла — один шаг. Почему же раньше он о Вериных чувствах не задумывался? Да потому, наверное, что не нужны ему были ее чувства. А теперь? Теперь он и сам стал заботливее. В Вериных поступках ему виделось уже не злонамеренное посягательство, а детское желание привлечь внимание. Ему хотелось как-то утешить огорченного ребенка, объяснить, что он и дальше готов помогать по-дружески. Он думал о Вере с особым, согретым нежностью сочувствием — а как иначе? Товарищи по несчастью. Влюбленные без взаимности.

Саня собственноручно прополол огурцы. Потом клумбу. Он даже сколотил лавочку, сидел теперь на ней и приглядывался, остались ли среди цветов сорняки. Цветущие розы переносили его снова в Люксембургский сад, в музей Родена, томя сердце сладостью воспоминаний. Творческая мощь Бальзака, воссозданная творческой мощью Родена, наполняла сердце восторгом — он тоже скоро сядет за стол и погрузится в работу. Сначала съездит к матери в Тверь, потом к отцу на дачу, а уж потом наступит осеннее погружение, которое, несомненно, вынесет на поверхность шедевр. Впереди у него открытия. И успех.

Вечером Саня достал из коробочки брошь, перед глазами радостно вспыхнул сноп разноцветных лучей, синева осталась глубокой и безмятежной. Удивительные существа женщины. Сияют, сверкают, манят, а вглубь не проникнешь. И вправду непредсказуемые. Брошка мерцала серебристо-синей загадкой, сна не лишала, но покалывала острыми лучиками. Наплывали другие загадки. Манил лебедь. Обыватель Тамбова Жан Бережков, в прошлом житель Ниццы. Александр Павлович, по своему складу человек упорядоченный, прихватил с собой в сад блокнотик и выстроил череду предстоящих дел: путешествие в Тверь, ремонтные работы, потом… Вера? Будет он ее искать? Или подождет, пока сама появится? Да нет, не появится. Она ждет от него каких-то шагов. Действий. Отношений. Отношения были. Дружеские. Он думал о ней тепло, с приязнью. Но хотел побыть один. Подумать, набросать кое-какие заметки. Будущая книга томила как предвосхищение. Путь до нее был неблизким. Карандашик не вписал в блокнот Веру, зато вписал Жана Бережкова и лебедя.

Вечером, а по-австралийски утром Саня обменялся новостями с Инной. Олежка учился, она работала. С увлечением, успешно. Саня пообещал недели через две прислать им большое письмо о Париже и попросил старых и новых Олежкиных фотографий для живущей в Твери бабушки. Потом сел за письменный стол и углубился в воспоминания о Париже и русской выставке. Дальние путешествия сближают, издалека ему казалось, что с художниками он сроднился.

Он с удовольствием написал о Севе, Вадике, Алле, Татьяне, других ребятах. Вышла серия небольших очерков. Своеобразная панорама для еженедельника.

Когда он привез парижскую панораму в редакцию, редактрисы встретили его завистливыми восклицаниями. Они ждали от него рассказов, а может, и чего-то более вещественного. Александр Павлович порадовал их коробочкой конфет и отправился к главному. Влад. Влад. тоже ему завидовал, и Александр Павлович не стал скрывать, что ему, Коньку-Игрунку, позавидовать можно, после чего вручил приятелю брелок для ключей в виде Эйфелевой башни. Очерки его взяли, пообещали позвонить как только, так сразу.

Из редакции он отправился к родителям. Родители встретили его загорелые, в красных майках, к которым успели привыкнуть.

— Прекрасно выглядите после отдыха, — одобрил их сын, но сидел у них недолго, порадовал подарками и был таков.

Саня чувствовал: на него навалилась усталость. Он устал от впечатлений, постоянного нервного возбуждения — пора выспаться, расслабиться, и он заспешил к себе в Посад, чтобы отдышаться, побыть в одиночестве. Порция общения была, пожалуй, слишком мощной. Александр Павлович нуждался в тишине и уединении. Даже с Лялей он только по телефону поговорил, обещал выбраться, когда сможет. А пока не мог, никак не мог и не спеша занимался садом, домом, но внутренне готовился к поездке в Тверь. И в один прекрасный день, встав рано утром, понял, что именно сегодня после кофе тронется в путь.

Опять мелькают перед ним поля, перелески, и он искренне изумляется необозримым родным просторам после европейских лоскутных одеялок. У нас на горизонте — лес, у них — городок, а хорошо это или плохо, неведомо. Мыслями о европейских пейзажах Александр Павлович отвлекал себя от волнения, которое заполоняло его, захлестывало, хотя он старался не поддаваться.

Не так далека оказалась Тверь. К обеду он уже до нее добрался и снова удивился, до чего красивый, изящный город! Немного у нас распланированных городов, Тверь — один из немногих. А уж как на европейские не похож! Там городки узкие, тесные, сплошь каменные и стремятся вверх то там, то здесь острой башенкой, а наш вальяжно раскинулся на высоком берегу, опушил себя зеленью деревьев и поблескивает сквозь нее золотыми пузатенькими луковками. Там дома из камня, а у нас оштукатурены и покрашены. Где в Европе увидишь столько славных светлых с белыми колоннами домиков? Нигде. А у нас они желтые, розовые, салатовые. Летом глаз радуют и зимой на белом снегу теплом манят. Стиль называется русский классицизм, мы его любим.

Александр Павлович проехал по тверским площадям, отдал должное гению архитектора — каждая на свой лад хороша, и нанизаны одна за другой, как жемчужинки. А вот нужная Александру Павловичу улица располагалась на окраине и была не столько городской, сколько деревенской, посадской: палисадники, деревянные домики. Перед темно-зеленым забором он остановился. Дом тоже был темно-зеленым с облупившимися наличниками, вокруг него доцветал жасмин.

Столько лет медлил Александр Павлович, а тут вдруг его охватило страшное нетерпение: подхватив сумку с гостинцами — фруктами, вином, тортом — и парижскими подарками, он заторопился к калитке. В Твери, как в Посаде, калитки не запирались, и он побежал по дорожке к дому, но постепенно замедлил шаг, к крыльцу подошел уже спокойно. На крыльце стояла невысокая загорелая женщина — светлые глаза, из-под косынки волосы с проседью.

— Здорово, сын! — сказала она.

— Здорово, ма! — отозвался он.

Саня поднялся на ступеньку вверх, Ольга Николаевна спустилась на ступеньку вниз, и на середине лестницы они обнялись. Постояли. Посмотрели друг на друга, у обоих в глазах стояли слезы, но они улыбнулись и обнялись еще крепче.

— Папа звонил, предупредил, что на днях приедешь, — сказала она. — Сначала обедать, потом про Париж.

Саня смотрел на мать во все глаза: усталая, у губ горькая складка, но глаза светятся.

— А я тебе шляпку из Парижа привез, — сказал он, нагнулся к сумке, вытащил коробку и протянул матери.

Ольга Николаевна взяла коробку, открыла — там лежало нечто кремовое, воздушное, с широкими полями, не шляпка — парижский шик.

— Еще платье на пуговках, там теперь такие носят, — добавил Саня и протянул второй сверток, весь в мелких цветочках.

— Спасибо, сынок. Вова! — позвала она. — Иди! К нам Сашок приехал!

Они вошли на застекленную террасу, и туда же, открыв дверь из дома, вышел, хромая, грузный высокий мужчина, тоже загорелый, светлоглазый, с шапкой седых волос. Лицо у него было обрюзгшее. «Попивает», — молнией пронеслось в голове у Сани, и внутри все как-то съежилось. Он хорошо знал пьющих. По Посаду. Да и не только. Какой бы ни был хороший, а если пьет, беда. В нем уже грозовой тучей поднималась негодующая неприязнь. Но блеснула вторая молния, осветив пониманием: он не ехал так долго из-за ревности! Он ревновал вот к этому самому неведомому мужчине. Его он не хотел видеть! Саня взглянул на мать. Худая, напряженная, она зорко следила за ними. И гроза прошла стороной.

«Мы непременно станем друзьями, раз любим одну и ту же женщину» — повторил про себя Саня и крепко пожал руку Владимиру Алексеевичу.

— Рад, рад, — сипловато произнес тот. — Сейчас пообедаем, чайку попьем.

— Тут у меня торт к чаю, и еще я книжки свои привез, — проговорил Александр скороговоркой, снова наклоняясь к сумке. Вытащил торт, бутылку французского вина, пакет с виноградом и грушами, а следом стопку книг. — И еще Олежкины фотографии. Они с Инной в Австралии. Потом посмотрите.

Мать взяла фотографии, взглянула, улыбнулась:

— Самые последние. Мне Паша весной Олежку присылал. Хороший мальчик. А за книги спасибо. Сначала все твои переводы читали, а теперь не доходят до нас книги — провинция. — Ольга Николаевна все поглаживала, поглаживала томики, потом одной рукой ловко обняла их и прижала к груди, другой прихватила картонку. — Пойду примерю, — сказала она.

Саня отвел глаза в сторону, он понимал: матери не хочется, чтобы сейчас на нее смотрели.

— А мы покурим, — сказал Владимир Алексеевич, тяжело спускаясь по ступенькам.

«У него же ноги нет, они попали в автокатастрофу, как раз когда мать торопилась вернуться к нам, — повторил про себя Саня, вспомнив найденное письмо. — После больницы Владимир, наверное, запил. Гнал ее от себя. Не хотел, чтобы осталась с калекой».

— Или ты не куришь? — обратился Владимир Алексеевич к Сане.

— Бывает… что не курю, но сейчас при сигаретах.

Он спустился, сел рядом. Закурили, поглядывая друг на друга. Сколько ни толкуй о вреде курения, все-таки это вещь крайне полезная, Саня готов был голову прозакладывать, и никто бы его не переубедил.

Он успел заметить, что в доме пустовато, бедно, да и порядка немного. Он знал такие дома, в них люди живут, как на бивуаке, собираясь что-то предпринять, куда-то двинуться. И садом-огородом тут, видно, никто не занимался. Картошку сажали и лук. Самое необходимое. Терраса почти пустая, но на столе и на стульях книги. Здесь, как видно, много читают. И много курят. Мать курит, Владимир Алексеевич.

Ольга Николаевна появилась на веранде, и Саня увидел, что мать у него красивая. Шляпы с полями молодят женщин, придают аристократизм. А когда аристократизм в крови, а на голове парижская шляпка? Да, мать у него — породистая женщина.

«Голову я запрокидываю, как матушка, и нос горбатый тоже в нее», — отметил Саня.

— Вот так и на премьеру иди, — сказал Владимир Алексеевич. — У нас в воскресенье спектакль, — добавил он.

— Мы сейчас все тебе покажем, — заговорила Ольга Николаевна. — Пообедаем и пойдем. В городе афиши расклеены. Может, обратил внимание?

— Виноват, не обратил, — ответил Саня.

— Ничего. Может, по дороге попадется, — пообещала Ольга Николаевна. — До чего же ты вовремя приехал, сынок!

— Мне тоже кажется, что я вовремя приехал, — сказал Саня.

Он наконец понял свою мать. Как же он ее понял! Нелегкую она выбрала судьбу. Может, даже и жалела иной раз, что сделала такой выбор. Пожалела, но не пожаловалась. Может, и об отце с сожалением вспоминала. Но не желала, чтобы ее кто-то жалел. Особенно от Саньки не хотела сочувствия и жалости. Взяла ношу и несет до сих пор. Непомерной гордыни у него матушка. Но только сейчас он мог разглядеть ее гордыню, понять ее. А в малолетстве откуда же?

— Давай я тебе помогу, — сказал он.

— Помоги, — согласилась она.

Оказалось, они понимают друг друга, очень хорошо понимают.

— Где брать чашки, тарелки? Я на стол накрою, — предложил Саня.

— Главное — с декорациями поможешь, — сказала мать.

— Помогу, конечно, — кивнул Саня. — А что делать? Рисовать? Прибивать?

— Ты и рисовать можешь? — Ольга Николаевна смотрела на него и никак не могла насмотреться — как же он ей нравился, как же нравился — легкий, сухой, темноглазый, горбоносый!

— Не рисовать, а красить, — поправился Саня.

— Нет, красить не надо, ставить будем и приколачивать. Как же хорошо ты приехал, сынок, как вовремя!

А он уже ходил с тарелками по террасе, ходил, будто танцевал, — красовался Конек-Игрунок, а мать его подначивала: «Ну еще! Ну еще!» И он откликался, отзывался: «Да! Могу! И так могу! И вот этак могу!»

Мать уже и с Вовой своим восхищением поделилась: «Посмотри, полюбуйся, какой у меня сын-сынище! Глаз не оторвать!» Тот смотрел и соглашался: «Хорош! Ничего не скажешь, хорош!»

Однако не все туда-сюда сновать, на стол накрывать, пора за стол садиться! Сели и французским вином чокнулись:

— Со свиданием!

Выпили, мало показалось, сразу еще по бокалу осушили.

— Я бы покрепче чего, — крякнул Владимир Алексеевич и посмотрел на жену.

— Я бы тоже, — поддержал его Саня.

Мать молча встала, пошла и принесла водки. Выпили все втроем и стали борщом закусывать. Собственно, весь обед состоял из борща. Саню никто в гости не ждал, но борщ был царский. Верин и тот был слабым подобием. Никогда еще Саня такого не ел, в нем было все лето — и душист, и густ, и наварист. Отставив тарелки, еще выпили, никого не брал алкоголь, и Саня все красовался, потому что мать на него смотрела. И он на нее смотрел и хотел только с ней побыть, им вдвоем это было нужно. И вдруг спросил:

— А гитара есть?

И завыл бы от тоски, если б не оказалось. Но мать кивнула:

— А то как же! Сама играю.

Пошла, принесла гитару и снова села. А Саня, молодец-красавец, встал, подошел к ней с гитарой, наклонился и стал наигрывать, приглашая. Мать поднялась, руки на затылке сцепила, туфли в обе стороны сбросила и, постукивая пятками, поплыла по пустой террасе. А Саня за ней, и так наклоняясь, и этак, играл все перебористее, и сам тоже в пляс пошел, а когда руки понадобились, то гитару Владимир Алексеевич подхватил и поддавал, поддавал им жару, а они плясали и плясали, будто вся терраса огнем горела. Саня глаз от матери не отрывал, а она от него, и много чего они друг другу поведали. А когда Саня взглянул на гитариста, то увидел, что играет он самозабвенно и по лицу его текут слезы…

Потом они чай с тортом пили, спокойно уже, обстоятельно.

— Часто пляшешь? — спросила мать.

— Первый раз. На гитаре играю.

— А я часто.

После чая покурили и отправились в студию. Саня хотел народ на машине отвезти, но оказалось недалеко, и они воспротивились. Шли тихой зеленой улицей, встречные уважительно с ними здоровались. И пока шли, по дороге мать рассказала кое-что о спектакле:

— Сценарии пишет, режиссуру осуществляет Владимир Алексеевич, а я на подхвате. У нас с ним детская студия.

Студия располагалась на первом этаже в небольшом домике.

В садике на лавочках сидели ребятишки, ждали и сразу подскочили веселой стайкой к взрослым.

— Задержались мы? — спросила Ольга Николаевна. — Не могли раньше. Ко мне сын приехал. Видали, какой у меня сын? — спросила она с гордостью и с той же с гордостью сказала: — Помещение наших рук дело. Была большая пустая комната, а теперь театр для детей.

Посмотрев, как устроена сцена, Саня восхитился изобретательности постановщиков: воистину большие дела творились малыми средствами — разноцветные кубы, несколько полотнищ на струнах помогали мгновенно менять пространство, создавали новые плоскости, удаляли действие, приближали. Но язык у него не повернулся на одобрительные восклицания вроде: «Потрясающе!» «Гениально!» Мать и так видела, что он оценил каждую их выдумку. Им достаточно было взглядов.

— Где молоток? И скажи, что прибивать, — деловито включился в работу Саня.

Саня ловко стучал молотком, а Владимир Алексеевич в соседней комнате репетировал. По стихам Саня догадался, что детишки разучили смешные стихи Милна про бутерброд, а потом еще и Хармса про кошек. И Сашу Черного про лошадку. Стихи первоклассные. Саня оценил вкус, подбор, драматургичность. Стихи идеально подходили для сценок. «Молодец Владимир Алексеевич!» — похвалил он про себя режиссера. Творческий театральный коллектив он одобрил и с удовольствием тянул провода, налаживая на сцене свет.

В дверь вошли несколько его сверстниц и сверстников. Поздоровались, обменялись несколькими словами с Ольгой Николаевной и скрылись в репетиционной.

— У нас родители вместе с детьми играют. Сами были студийцами, теперь ребятишек привели, — сказала она, подходя к сыну, взгромоздившемуся на стремянку.

Саня замер возле потолка на своей стремянке: вот оно в чем дело! Это же любовь к нему, к Саньке, создала эту студию. Забота, чтобы не болтались беспризорные мальчишки и девчонки по улицам. Сработал мощный материнский инстинкт. На подхвате! Он понял, что подхватывала его мама. До чего же могучая она женщина! Страстная! Сильная! Какая творческая у нее любовь! Но и он в нее, ее склад, ее стать. Его любви должно на всю страну хватить. Он же тоже хочет, чтобы кончилась российская беспризорщина. Не случайно историю полюбил.

Возвращались уже в потемках. Ужинали, пили чай натеррасе. А потом Санек отправился к себе в Посад ночевать.

— Вам нужно отдохнуть, сосредоточиться. Премьера — дело серьезное, — сказал он. — Я вам только мешать буду. Невольно, конечно. А на спектакль непременно приеду.

Так и договорились.

Саня ехал и про себя улыбался: ну и день, в этот день он узнал, что он — самый лучший человек на свете. Его не покоробило это, не смутило, он не стал отказываться, шаркать ножкой, испуганно отодвигать подарок. Да, он был самым лучшим для другого, тоже единственного на земле человека, своей матери.

Глава 20

Ляля, напевая, возилась на кухне. Хорошо дома, все вокруг тебе известно, все у тебя под рукой. А главное — Ирка рядышком. Спасибо старикам, вон как она покруглела и загорела.

— А когда мы к бабе Нате поедем? — стала спрашивать Иринка уже на третий день.

— Посмотрим, — дипломатично отвечала Ляля. — А ты что, соскучилась?

— Нет еще, — честно отвечала Ирина. — Но наверное, скоро соскучусь.

— Вот когда соскучишься, тогда и поедем.

— А сейчас мы к Ване поедем, я по Ване соскучилась, — сообщила Иринка.

После купания на речке Ляля познакомилась и с Ваней, и с его бабушкой, и с его дедушкой. Очень милые славные люди. Но представить себе, что у них с Мишей найдется время на то, чтобы с ними общаться, было трудно. И она посочувствовала Иринке — бедный заяц, непросто жить в такой зависимости, только ты подружился с кем-то, разыгрался, привязался, а тебя утащили — и прости прощай, дорогой друг! Прямо крепостная зависимость! Хотя, может, старички будут и в Москве дружить? Тогда и малышня будет видеться.

— Ваня с дедушкой и бабушкой за городом, — объяснила она дочке.

— А мы когда за город? — спросила Иринка.

— Не знаю, дружок, пока в городе побудем.

— А ты позвони бабе Нате, она тебе скажет, когда ехать.

— Ты же знаешь, Иринка, что у наших старичков хлопот полон рот. Мы с тобой друг другу нарадуемся, а потом будем про загород думать.

Ляля называла Павла Антоновича и Наталью Петровну точно так же, как Саня, старичками, относясь к ним по-родственному. Они уже перезвонились по телефону с тетей Наташей. Вести с передовой линии были утешительные. Милочкина свекровь укатила в Коктебель отдыхать, так что знакомство откладывалось на неопределенный срок, и Наталья Петровна вздохнула свободнее. Молодые тем временем купили кровать и обживали Милочкину половину.

Наталья Петровна строго-настрого запретила Павлу Антоновичу говорить с Димитрием насчет обивки дома и всех прочих дачных работ.

— Нам нужно сейчас быть тише воды, ниже травы. А то снимутся и уедут, — говорила она. — Попомни мое слово, уедут, и Милочку не вернешь. Так она и останется в когтях свекрови. А мы с тобой станем злодеями, которые хотели зятя закабалить.

Все свои тактические ходы тетя Наташа живописала Ляле, а Ляля передавала потом Мише. Миша послушал ее, послушал, покрутил головой и сказал:

— Похоже, придется заняться обивкой дачи мне. Кто делал ремонт? Я. Я и с домом старикам помогу. У меня как раз ближайшие две недели свободны. Возьму Ирину, поеду к ним, и обобьем. Чего долго разговоры разговаривать!

И действительно, отличный выход! А в августе они поедут на две недели в Михайловское. Ляля как раз за июль закончит очередную рукопись, сдаст ее в производство и со спокойной совестью поедет отдыхать.

— Умница ты моя! — расцеловала она Мишу. — Замечательно придумал! Прямо сейчас тете Наташе позвоню, ее успокою.

Она уже пошла к телефону и вдруг остановилась.

— Слушай, а если Саня захочет отцу помочь?

— Четыре руки, не две. Быстрее управимся, — ответил Миша.

— И то верно, — признала Ляля и, поговорив с тетей Наташей, успокоила стариков, что они могут рассчитывать на Мишину помощь.

— Вот и хорошо! — обрадовалась Наталья Петровна. — Тогда и поедем завтра-послезавтра, а то мы тут сидим, молодым глаза мозолим. А уехать тоже нельзя, потому что Саню ждем. Но и Саню торопить не след, он отношения с матерью налаживает.

— Да что вы! — не поверила Ляля.

— Налаживает. Поехал в Тверь. Паша звонил Ольге, предупредил, что Саня приедет. Она потом перезвонила, сказала, что приезжал.

Каких только мыслей не нахлынуло на Лялю после этой новости, она и Ольгу Николаевну вспомнила, но главное — свою маму, потому что были они самыми близкими подругами. Старички, подруги… Ляля вспомнила, что нужно позвонить еще двум подружкам — тете Оле и тете Поле. Она им по косыночке привезла — пустячок, а приятно — пусть старушки прифрантятся.

Ляля набрала номер тети Оли. Гудки, гудки, наконец та подняла трубку, Ляля с облегчением вздохнула, услышав ее голос.

— Как здоровье? — сразу же поинтересовалась она.

— По возрасту, Лялечка, — тоже сразу узнав ее, ответила тетя Оля бодро.

— А подружка как?

— Дома уже, с Васенькой милуется, — сообщила тетя Оля. — Подлечили ее в больничке. Сейчас молодцом. Если надо с Иринкой посидеть, теперь есть кому. Хочешь, я к тебе приеду, а хочешь, ко мне привози.

— Спасибо на добром слове, пока справляемся. Но как всегда в работе, а будет просвет, непременно навещу.

— Кот Иринушкин очень Поле нравится. Он у нее в больнице рядом с кроватью висел, а теперь дома висит, тоже рядом с кроватью. Мы на него любуемся, Иринушку вспоминаем. Ты бы нам ее фотографии дала, все веселее было бы.

— А что, скучаете?

— Только по Иринке, а так скучать, конечно, некогда. Вот на дачу к знакомой ездила, ягоды набрала, варенье варить буду. Сейчас самые витамины, нужно на зиму запастись. Ты же знаешь, я мобильная. Кто двигается, тот живет.

Ляля с этим не могла не согласиться, она сама была мобильная. От сердца у нее отлегло, старушки о себе заботились, на других забот пока не перекладывали, с жизнью справлялись. Молодцы! О подарочках Ляля ни слова не сказала, чтобы обязательствами себя не связывать — хуже нет, когда ждешь, а к тебе не едут. А без обещаний когда ни приедешь — радость.

Миша уже написал отчеты, выяснил в институте, что в приемную комиссию его не назначили, и намеревался срочно заняться путевками. Он считал, что в Михайловское надо непременно купить путевки, и на этом настаивал. Ляля предлагала сэкономить деньги, ехать на машине, пристроиться как-нибудь на месте. С деньгами у них, правда, было туговато, все ушли на поездку, но с ребенком можно ли рисковать? Да и выдержит ли Ирка дорогу на машине? А что потом? Сплошная неизвестность. Миша предпочитал занять деньги, а за отпуск перевести какую-нибудь статью на английский и к зиме долг отдать.

— Все дела я, считай, переделал, — сообщил жене довольный Миша, — осталось навестить в ближайшее время Тамару Игнатьевну и отправить госпоже Мехнил информацию о возможности приезда. После чего я до середины августа — вольный казак.

Упоминание о госпоже Мехнил подействовало на Лялю как холодная вода на больные зубы — до конца лета могли бы обойтись без англичанок. Ох! Она ведь осенью собралась записаться на курсы английского. Тоже лишняя головная боль. А Тамара Игнатьевна? Тамара Игнатьевна должна ей стать союзницей и помощницей.

— Тамаре передай от меня привет, — попросила Ляля. — И сувенир. Я ей флакончик духов купила.

— Дашь понюхать? Никогда не слышал об английских духах, — с любопытством сказал Миша. — Всегда только о французских.

— Я французские и купила, — сообщила Ляля. — Какие еще начальству дарить? Нам правила известны.

— Но мне, Лялечка, неудобно начальству духи дарить — ответил Миша. — У нас это не принято. Может быть не так истолковано.

Лялин лоб перерезали две морщинки: значит, не случайно она Тамарку заподозрила. Интуиция ее никогда не обманывала. Были, стало быть, основания, если сувенир можно в интимную сторону истолковать.

— Она на тебя глаз положила или ты на нее? — мрачно осведомилась она.

— Не скажу! Сама догадайся.

— Уже догадалась. Имей в виду, что я говорю совершенно серьезно. Я прекрасно видела, как Тамара на конференции слушала твой доклад.

— Ловила каждое слово?

— Пела тебе дифирамбы.

— А почему ты скрыла от нее наш законный брак?

— Во время пения дифирамбов мое сообщение выглядело бы глуповато, — насупившись, сказала Ляля.

— А я вот сообщил Тамаре Игнатьевне паспортные данные своей супруги, и она всячески содействовала нашей с тобой совместной поездке. И была рада, что университетская подруга так удачно вышла замуж. Ладно, давай сувенир, вручу от твоего имени.

Ляля протянула ему изящно упакованный сверточек.

— Наверное, себе купила. И не жалко тебе духов?

— Нисколько, — ответила она, хотя купила, конечно, себе и духов было очень жалко.

Впрочем, так даже лучше. Чувствуешь, что подарок делаешь. Какой толк дарить то, что не дорого! Если честно, Ляля долго колебалась, от чего отказаться — от духов или от записной книжки? Потом решила — от духов. Книжка уж больно хороша. Она вообще любила канцелярские принадлежности. И потом такой книжки здесь точно днем с огнем не найдешь, а духи ей Миша наверняка ко дню рождения подарит.

— Скажи Тамаре, что в ближайшее время я ей позвоню, поделюсь впечатлениями об Англии.

— Позвони, позвони, — одобрил Миша. — Она правда к тебе тепло относится. Заодно, может, выяснишь, что у нее на личном фронте. Вы же подруги. Если честно, похоже, одни неприятности.

— А ты откуда знаешь? — снова насупившись, спросила Ляля.

— Слухом земля полнится, — ответил Миша. — Но я не хочу быть переносчиком сплетен. А ты не вредничай, Лялька. Тома — хороший, отзывчивый человек, и если можно ей чем-то помочь, помоги. Она же нам не отказала в помощи.

— Ладно, — кивнула Елена Игоревна, — только если Томка захочет со мной поделиться.

Миша собрался, побрился, надел костюм и ушел с отчетом и французскими духами, а Ляля снова села у телефона, собираясь обзвонить подружек, сказать, что приехала, узнать, что тут без нее творилось. На работу она уже позвонила, и не только позвонила, но и побывала, завтра снова надо идти.

Московская жизнь настолько легко вошла в привычную колею, что даже не верилось: неужели несколько дней назад они с Мишей бродили по Англии? Англия Англией, а госпожа Мехнил портила Ляле настроение. И почему не бывает все гладко? Обязательно какая-то неприятность поджидает. А эта госпожа ей очень не понравилась, и она не хотела, чтобы Миша с ней возился и к тому же еще сотрудничал. В сотрудничестве она не была вольна, тут решение оставалось за Мишей. А вот что касается возни, то она могла постараться и избавить его от прогулок по Москве под ручку с госпожой Мехнил. Позвонит Тамаре, посоветуется с ней, та ее поймет.

Странно, что Миша сказал о Томкиных неприятностях на личном фронте. Сплетни какие-то… Дала кому-то Тамарка по носу. И по службе кого-то обошла. Вот тебе и сплетни. Какая гадость! Ляля не терпела ни сплетен, ни сплетников и от души посочувствовала Томке. Противно это. Подло. Разборчива, видно, Тамарочка, вот и платится. В общем, в ближайшее время она поблагодарит Тому за участие, а насчет всего остального будет видно.

Сделав несколько звонков, послушав длинные гудки, она сообразила, что подружки или на работе, или по отпускам разъехались, и бросила бесполезное занятие.

— Ирина! — позвала она дочку. — Пойдем по Москве погуляем, заодно и покупки сделаем, а то у нас в холодильнике пусто.

— На Чистые пруды пойдем, — обрадовалась Иринка.

— Пойдем на Чистые, — согласилась Ляля, — а на обратном пути в гастроном заглянем. Или как он теперь называется?

— Универсам, — подсказала Иринка.

— Вот-вот, — кивнула Ляля. — Все снова переиначили, и опять мы в незнакомом городе живем. Но тебе повезло, Ирка, улицам вернули старые названия. Когда начнешь книжки читать, по одним улицам с героями ходить будешь.

— А ты по разным ходила? — заинтересовалась дочь.

— Я по разным. Теперь потихоньку совмещаю.

— А с какими героями мы вместе ходим? Ты мне покажешь героев?

— Если встретятся, покажу, — пообещала Ляля. — Но не так уж часто герои в жизни встречаются.

— А где герои встречаются?

— В книгах.

— Они там встречаются и что делают?

— Разговаривают.

— А мы с тобой тоже герои? Мы же тоже разговариваем.

— Да. И мы с тобой герои, — согласилась Ляля.

— А почему ты тогда сказала, что герои редко встречаются? — продолжала свои расспросы Иринка. — Мы же с тобой все время встречаемся.

— Да, мы с тобой герои, и все время встречаемся, и все у нас хорошо! — Ляля расцеловала дочку.

Она любила словесные игры и получала от них несказанное удовольствие. А вот по-английски так не поиграешь. Или поиграешь, если хорошо знать язык?..

Глава 21

Александр Павлович съездил на спектакль в Тверь и оценил спектакль по высшей категории. Смеялся до слез. Столько юмора, до того забавные находки! Дети, взрослые — играли от души, с подъемом, а в само представление режиссер вложил много озорной, лукавой выдумки. Спектакль получился необыкновенно смешной, потому что взрослые самозабвенно изображали детей, а дети представляли королей, королев, лошадок, кошек и собачек. Словом, все резвились в свое удовольствие, доставляя удовольствие зрителям. В конце спектакля малыши и на сцене, и в зале получили по воздушному шарику в честь премьеры. Восторгам не было конца.

Саня сидел в уголке и ловил на себе любопытные взгляды. В маленьком городе новости распространяются быстро, наверное, весь зрительный зал, кроме малых ребятишек, знал, что к Ольге Николаевне приехал сын. Чужие взгляды Саню не смущали, наоборот, они ему были даже приятны. Ему улыбались, он улыбался. А еще приятнее ему были комплименты, которые получила после спектакля Ольга Николаевна в парижской шляпке. Вовремя он приехал, конечно же, вовремя!

— А почему бы нам по твоим книжкам читательскую конференцию не провести? — задумчиво сказала Ольга Николаевна, посмотрев на Саню, когда они сидели на террасе и он с прежним аппетитом наворачивал борщ. — Подумай, ты же так здорово можешь поговорить с ребятами. А еще лучше, если будешь вести у нас исторический клуб. Тверь ведь с Москвой соперничала. Не случайно главную московскую улицу Тверской назвали. Пусть тверичи почувствуют, что им есть чем гордится. А то им кажется, что они — захолустье, периферия. У культуры нет периферии, она или есть, или ее нет!

Сказала и кулачком пристукнула. Попробуй с такой поспорь! Законодатель.

— Относительно культуры я согласен, а насчет клуба подумаю, ладно, мам? Предложение неожиданное, нужно обмозговать.

Не так-то легко было Сане возразить матери, но он чувствовал, что Владимир Алексеевич при необходимости поддержит его с присущим ему лукавым юмором.

— Обмозгуй. Я уверена, что клубная работа в первую очередь пойдет тебе на пользу. Выбери тему, которая тебе интересна, и прорабатывай ее вместе с ребятами. Если увлекутся, они знаешь, какие дотошные! Столько вопросов зададут, что ты сам совсем по-другому свой материал увидишь. В общем, думай, созревай и будем вместе работать.

Александр Павлович понял, что думать придется всерьез. Сказал же он матери: «Я тебе помогу!» Вот теперь и отвечай за свои слова.

— Не торопи меня, — попросил он. — Мне столько всего утрясти нужно. Я задумал писать серьезную книгу. Пойдет работа, будет один расклад. Не пойдет — другой. К тому же и на хлеб я себе среди прочего зарабатываю. А вот огород, если хочешь, я тебе по осени вскопаю, это дело реальное.

— Я не тороплю, — ответила Ольга Николаевна, огород ее волновал в последнюю очередь.

Но, несмотря на уже возникшее противостояние, Александр Павлович, возвращаясь мыслями в Тверь, испытывал всякий раз подъем и какое-то особенное, отчаянно-радостное чувство. Возникало оно от множества причин. И от ощутимой близости с матерью. Они были одной породы и, почувствовав ее, оба загордились. Хорошая была у них порода, мощная. И от того, что наконец с собой справился, преодолел барьер и вышел вдруг на вольный простор!.. Да такой вольный, что сам черт ему был не брат! Силу! Силу он в себе чувствовал. И от этой силы становилось весело.

По возвращении из Твери он сел и написал письмецо в Тамбов господину Жану Бережкову. Вкратце изложил ситуацию, попросил ответить. Потом назначил себе срок: если на протяжении месяца не получит ответа, сам напишет Батисту Прюно. И будет время от времени обмениваться с ним новостями. А придет ответ, тем лучше, свяжет двух старичков, и пусть себе переписываются.

Собрался Александр Павлович и в библиотеку с твердой решимостью докопаться и выяснить, каковы же были владельцы герба. Материнская порода пришлась ему по сердцу. А кто же у него в роду с отцовской стороны? На этот раз он не пожалел времени, перевернул множество книг и кое-что выяснил. Герб с лебедем на щите принадлежал роду Паренаго, весьма разветвленному семейству из воронежской губернии. Александр Павлович пожалел, что не мог сравнить лебедей на гербе и на печатке. Но сомнений у него не возникло. Никаких других гусей-лебедей на гербах и в помине не было. Оставалось выяснить, чем был славен род Паренаго и был ли славен вообще.

Выйдя из библиотеки, Александр Павлович испытал странное чувство разочарования. Принадлежность к какому-то неведомому захолустному семейству не согрела его сердца. Поторопился он, а зря. Он ведь и сам понимал, что тайна, загадка всегда интереснее. А повесть? Он же повесть хотел написать. Характер своего предка продумать. Впрочем, повесть он, может быть, напишет. Если придет охота заниматься собственными корнями. Но пока не тянуло.

На следующий день утром Александру Павловичу позвонил Влад. Влад. и сообщил, что тот может приезжать за еженедельником. Саня тут же перезвонил по мобильнику Севе.

— Труби общий сбор! — сказал он. — Привезу еженедельники с нашей парижской панорамой.

— Молодчага! — одобрил друга Сева. — Вези! Был бы повод, соберемся вмиг!

— Прямо сегодня и приезжать? — удивился Саня.

— Ну не прямо, часикам к восьми. А почему нет? Народ уже наработается. Кстати, и фотографиями обменяемся. Я свои напечатал. Есть такие — улет!

— У меня тоже классные фотки получились. Не забыть бы привезти. Слушай, а Вера не появлялась? — спросил он с надеждой прояснить не совсем обычную историю.

— Я все ждал, когда же ты меня про Веруню спросишь. Дождался. Нет, не появлялась. Когда появится, сразу сброшу информацию на мобильник.

— А я думаю, мы ее больше никогда не увидим, — ядовито уронил Саня, вновь возвращаясь к авантюрной версии.

— Посмотрим! — многообещающе пророкотал Сева и отключился.

Саня тут же выбросил Веру из головы. Собрал фотографии и поехал в редакцию. Материал порезали не сильно, расположили эффектно, в общем, автор остался доволен. Долго он бегал серой мышкой среди павлинов, интервьюером среди художников, теперь настало время и ему распустить хвост. Хорошо, что заблаговременно запасся слайдами, фотографиями — представил не только художников, но и их работы. А главное — дал выдержки из французской прессы. Ребята останутся довольны. Оценили их по достоинству. Еженедельников он попросил штук двадцать. А как иначе? У всех друзья, знакомые, захочется показать, подарить.

Первыми, кого встретил Александр Павлович в Севиной мастерской, были Татьяна и Аллочка. Расцеловались по-родственному. Девчонки хлопотали, готовя закуску, Сева руководил.

— Хоть и невозможно, но вы, ей-богу, еще похорошели, — не мог не сделать комплимента Саня. — А теперь вот здесь на себя посмотрите, — добавил он и вручил каждой по еженедельнику.

Невелика слава, но все-таки слава. А когда сообщают, что русские художники Парижу понравились, можно себя и звездой почувствовать.

Аллочка Саню расцеловала, и есть за что — хороший материал, удачные фотографии. Таню Александр Павлович сам поцеловал. Почему бы и нет?

— Давай-ка берись за салат, — скомандовал Сева. — А мне тоже журнальчик дай! Я на себя полюбуюсь.

Александр Павлович с удовольствием протянул экземпляр и ему. Севины работы его восхищали, и написал он о нем с проникновенностью. Сева пролистал, довольно хмыкнул, но целоваться с Саней не стал.

То и дело звонил звонок, все по очереди бегали открывать.

— Да не закрывайте вы дверь, — распорядился Сева. — Чего запирать, когда народ ждем?

Народ потихоньку подтягивался. Вновь прибывшие приняли кухонную эстафету, а Саня с Аллой и Татьяной уже сидели, попивали винцо, вспоминали Париж. Саня вдруг пожалел, что не прихватил гитару. Он все поглядывал на Татьяну — у нее такой необычный взгляд, глаза темные, чуть с косинкой. Молчаливая, спокойная. Инна тоже чаще молчала и была спокойная. И слушает Татьяна хорошо, внимательно-внимательно. А он ведь и не говорит ничего особенного. Пришел Вадик, все опять стали целоваться. Зашуршали еженедельники. В воздухе запорхали слова: Рим, вечный город, будущим летом! Все потянулись чокаться за новую поездку. Александр Павлович отметил, какая красивая, тонкая у Вадика рука. А на руке… Да нет! Не может быть! Но глаза Саню не обманывали — на руке таинственно поблескивало синевой Санино кольцо. То самое кольцо, сомнений у него никаких не было, — иссиня-серебристая печатка с лебедем. Рука Вадика была у него прямо перед глазами, и он прекрасно рассмотрел его. Вот только он считал кольцо женским, потому что ему на палец оно не влезло… Но, как видно, разные бывают пальцы… А Вера? Что же, выходит, Вера ни при чем?.. Под ложечкой у Александра Павловича стало пусто, что-то вроде тошноты подкатило к горлу. Гадко. Смешно. Противно. Молодые люди, приехавшие в Посад гости, да он и не рассмотрел их тогда. Не запомнил, кто Вадик, кто Петр, кто Юрочка. Да нет, не может быть. Чтобы Вадик?.. Мозговой центр и все прочее… Или, может, Вера? Да нет же, он влюблен в Катю. Взаимоотношения с Верой исключаются…

Александр Павлович перевел глаза на Вадика, и в глазах у него, очевидно, отразилось нечто такое, что молодой человек ощутил смущение, хотя чувство это было ему несвойственно.

— Что, по́шло? — спросил он. — Вам кажется, мужчины колец не носят?

— «По́шло» — на мой взгляд, неточное определение, — медленно, с улыбкой проговорил Александр Павлович. — Интересно знать, откуда оно у вас?

— Фамильная драгоценность, с родовым гербом. И напрасно вы так иронически улыбаетесь! — вспыхнул Вадик. — Да! И у нас до сих пор существуют дворяне!

«Ох, дворяне, дворяне, баловники, шалуны», — вздохнул про себя Александр Павлович и уточнил:

— Вы же, кажется, Вешников? Я только что писал про вашу книжную графику. Пойдемте, вручу вам журнал. А вы мне расскажете про род Вешниковых.

Он увлек за собой Вадика, славного, всячески симпатичного ему молодого человека, неглупого, даровитого, но с такими, согласитесь, оригинальными наклонностями! Как бы там ни было, Сане не хотелось, чтобы их необычайный по содержанию разговор стал достоянием остальной публики, поэтому он увел Вадика к окну и усадил на подоконник.

— Вот теперь я с удовольствием послушаю про фамильные драгоценности рода Вешниковых, — повторил он.

— Кольцо пришло ко мне престранным образом. Вы — писатель, вам будет интересно, — начал Вадик.

— Интересно, интересно, — отозвался Александр Павлович и протянул Вадику еженедельник, сверля его иезуитским взглядом. Он ведь не только писал про Вешникова, но и сказку про гусей-лебедей, похитителей чужого добра, знал с детства. — Расскажите. Мне очень интересно узнать, каков-таков род Вешниковых.

— Вешников я по отцу, матушка у меня Паренаго, лебедь — ее родовой герб. Род древний, но не знатный, обыкновенное служилое дворянство. Землей владели в Воронежской губернии, — спокойно рассказывал Вадик, и лицо у Александра Павловича невольно вытягивалось. — Активно участвовали в войне 1812 года, занимались просветительством, а больше ничем особо не отличились. Я позволил себе надеть кольцо, надеясь, что оно принесет мне удачу. Оно попало ко мне неожиданно, и я счел его добрым предзнаменованием. Я, знаете ли, готовил переломный момент в собственной судьбе. Все поставил на карту. Париж видел как главный рубеж. Все должно было измениться благодаря Парижу. Но Париж никак не давался мне в руки. Все на мази, все готово, и опять какая-нибудь проволочка. Я извелся, изнервничался. И тут Всеволод Андреевич приглашает поехать в Посад. Сами знаете, Посад — это Лавра, главная русская святыня. Я решил, что сама судьба мне указывает туда путь. Приехали, переночевали, хозяйка — знакомая Всеволода Андреевича, милейшая женщина, из русских красавиц, привечала, кормила, хлопотала… — Глаза Вадика странным образом затуманились. — Но это не важно, — прервал он сам себя.

Александр Павлович слушал Вадика с возрастающим интересом. Он, кажется, ошибся. Может быть, Вера, любительница сюрпризов, преподнесла им всем очередной сюрприз?

— Поутру ребята отправились в Лавру по делам, а я — без дела. Отстоял службу, молился истово. Мне было о чем молиться. После службы долго еще сидел у стен Лавры. Когда вернулся, ребята уже собирались уезжать. Предложили мне перекусить перед дорогой. Я отказался. Такой строй в душе, не до еды! И вдруг вижу в бокале кольцо. Взял. Мое! Родовое! Ну не чудо ли? После молитвы — обетование. — Вадик посмотрел на Александра Павловича, прося разделить с ним восхищение чудом.

Чудо… В самом деле чудо. Не возразишь. Александру Павловичу труда не составило сообразить, относительно чего, а вернее, кого, увиделось Вадику обетование… Больше всего на свете Вадиму в тот миг хотелось… Удивительно, что и самому Александру Павловичу тогда хотелось примерно того же. Или нет? Он уже совсем другого себе хотел? Вышел ведь из того возраста, когда вожделение принимают за любовь…

— Понимаете? Мне явили чудо! — повторил Вадик. — По-другому о кольце я думать не могу. И сейчас так думаю. Но смысл чуда иначе вижу. Тогда я решил, что это обетование, а теперь…

— А теперь? — спросил Александр Павлович.

— Теперь, — ответил Вадик, вперив взгляд в пустоту, — мне вообще все видится иначе. Париж не обманул. Стал поворотным пунктом.

«От ворот поворот», — не без ехидства закончил фразу Александр Павлович.

— Можно сказать, Тулон? — спросил он вслух.

— Да, можно сказать, Тулон, — согласился Вадим. — Но ведь удивительная история, правда же?

— Правда, — не мог не кивнуть Александр Павлович. — А девиз у вас, случайно, не «Беру, где найду»?

— Вы что, меня осуждаете? — удивился Вадик. — Но уверяю вас, я не брал чужого. Взял то, что принадлежит мне по праву.

«А если и мне по праву?» — подумал Александр Павлович, но почему-то не захотелось ему права качать. Права особые. Похожие на издевку. Хотя, глядя на Вадика, Александр Павлович даже в семейное предание поверил. Могло такое быть? Могло. С таким-то ощущением правоты! Но Вадик все равно был ему симпатичен. По-родственному, что ли?

Дискуссию о правоте Александр Павлович открывать не стал. И корни дворянские, Бог с ними, пускай в другом месте растят побеги. Хорошо, что Вадик его не заметил, не запомнил. Не он будет ему напоминать о себе и кричать: «Это я, я хозяин того дома, где вы забрали кольцо! Как вы посмели?!»

Кровь прилила к щекам Александра Павловича, он почувствовал, что покраснел до корней волос.

— Похоже, мы с вами не сможем понять друг друга, — произнес Вадик. — Я и не подозревал, что вы так трепетно относитесь к чужой собственности.

Но Александр Павлович думал о Вере. Ему было стыдно. Да, он трепетно относился к собственности. Заподозрил Веру в воровстве, а потом в романтической к себе склонности. Не только заподозрил, но поверил в эту склонность, даже привык к ней. Какая глупость! Самовлюбленность! Спесь! Он обидел ее. Вел себя как последний, наглый хам. Может, хамство в нем как раз и есть родовая дворянская черта? И что? Неужели он готов был осудить Вадика? Нет, раз уж тут мы все родственники, нужно быть друг к другу подобрее… Александр Павлович улыбнулся и небрежно махнул рукой:

— Да вы, Вадик, не обращайте на меня внимания! Простите, я несколько отвлекся от вашего рассказа, углубился в собственные мысли. Признаюсь, они меня огорчили, очень огорчили. Но вы тут ни при чем. С вами в самом деле случилось чудо. Не каждому выпадает такое.

Вадик сразу успокоился, не так ему было важно, что в действительности думает Александр Павлович, ему хотелось еще и еще раз утвердить как истину то, что пока еще даже для него истиной не было.

— Я уверен. Я знаю, что мне таким образом указали мое жизненное призвание. Помните, мы говорили с вами в Париже о судьбах русского искусства, так вот мне предуказано торить для нашего искусства дороги в Европу!

«А мне таким образом показали, что надо быть добрее, да, добрее друг к другу. Ведь все мы тут родственники. Все между собой родственники», — снова подумал, но не сказал вслух Александр Павлович, а вслух он сказал другое и очень ласково:

— Торите, голубчик, торите. Хорошо, если открываешь вдруг в себе такое призвание. — Александр Павлович похлопал молодого человека по плечу.

— И еще, знаете, я непременно вернусь в Посад, — неожиданно совсем другим тоном признался Вадик. — Я подумал… Да, я подумал… Но это не важно, — снова прервал он сам себя.

«Господи! Неужели он о Вере подумал?» — с изумлением спросил сам себя Александр Павлович и ответил, что скорее всего так и есть.

— Пойдемте, нас заждались, — сказал он, приглашая Вадима присоединиться к остальной компании.

— Спасибо вам за журнал, — спохватился Вадим. — Мы увлеклись посторонними вещами, и я чуть главного не упустил — я вам очень благодарен за публикацию, за оценку…

— Не за что, — отозвался Александр Павлович. — Я к вам искренне расположен и столь же искренне ценю.

Он не лукавил, не лицемерил, говоря это, а про себя продолжал размышлять, не без иронии, разумеется: «Сейчас во что только не верят! Колечко-то, может быть, в самом деле волшебное? Переходит из рук в руки, исполняет желание и дальше катится. Пока оно нам обоим Париж подарило. И Париж нам обоим помог. Расставил акценты. А дальше что? Куда оно Вадика поведет? В Посад? А дальше?..» Александра Павловича очень заинтересовал новый сюжет. Он внутренне приготовился понаблюдать за передвижениями колечка… И конечно, снова подумал о Вере. Подарок ее нужно непременно вернуть Ляле. А Севе нужно передать их с Вадиком разговор. Предупредить. Он Севе показывал кольцо, тот знает, как Саня дорожил им, и если увидит у Вадика, то… Или Вадик спросит его о Вере… Тут Александр Павлович себя остановил. А собственно, почему бы Севе не поучаствовать и в этой истории? Выйдет эффектно, оригинально. Учитель с учеником продолжат разговор на этико-эстетические темы. И любовный сюжет намечается.

А потом пожалел, что они не в Париже — пригласил бы Таню и пошли куда-нибудь потанцевать.

Глава 22

Миша возвращался домой несколько обескураженный — отчеты он сдал, но Тамары Семеныкиной уже не застал на месте. Она перешла работать в фирму. «На большие деньги», — как сказали Мише. Все Тамаре Игнатьевне завидовали и очень ее одобряли. Конечно, с ее-то знанием английского чего в такой дыре сидеть? Все бы тоже вмиг разбежались, но пока мест себе не приглядели. Миша оставил в отделе письмо госпожи Мехнил, интересующейся возможностями приезда, сообщил адрес ее электронной почты и счел, что с этим делом покончено.

Пощупал в кармане сувенирчик и усмехнулся. «Чего я с Лялькой два часа препирался? — подумал он. — Дарить, не дарить! Истолкуют, не истолкуют! Хлоп! И нет проблемы! Жизнь сама распоряжается, что надо делать, а чего не надо».

Он зашел в турбюро, узнал, сколько стоят путевки, сел на лавочку и стал соображать, у кого из приятелей занять денег. Не такой-то простой вопрос. Лето. У всех семьи и на носу отпуска. Если не удастся занять, можно и в Москве перекантоваться. Не каждый же год они вдвоем в Англию ездят! А за Ириной Иргуновы-старшие у себя на даче присмотрят. Миша в ближайшее время им поможет, так что договорятся по-родственному. Жалко, конечно, Ирину. Кочует она у них, как переходящий приз, но что поделаешь? Потом он стал думать, что Ляля, наверное, права и ехать нужно своим ходом на машине, а там в деревне что-нибудь снять и пожить, сколько деньги позволят. Правда, пока им деньги не позволяли и этого. Он позвонил одному приятелю по мобиле, позвонил другому, оба собирались в отпуск, лишних денег не было.

«Значит, не будем покупать путевки, — решил Миша. — И в долги не будем залезать. Посмотрим к концу месяца, что с минимумом выйдет».

Запиликал мобильник. Звонила Ляля, просила купить хлеб и сладкого к чаю, к ним собрался приехать Саня.

Миша пообещал. Нельзя сказать, что постоянно висящая в воздухе проблема денег не угнетала его. Угнетала. Но он старался на ней не сосредоточиваться. Правда, решая, за какую работу браться — свою тему разрабатывать или сотрудничать с госпожой Мехнил, — он, безусловно, изучит ее вплотную. И примет решение, учитывая интересы близких.

Саня приехал, когда Миши еще не было дома. Саня был даже рад его отсутствию, ему хотелось поговорить с Лялей. Ирке он вручил очень славного привезенного из Парижа медвежонка, Ляле — крошечный флакончик духов и тут же стал рассказывать не про Париж, а про Тверь. И не про Тверь, а про свою мать, Ольгу Николаевну.

— Ты-то хоть ее помнишь? — поинтересовался Саня.

Ему хотелось услышать от Ляли слова восхищения, похвалы его матери, совершенно необыкновенной женщине. Он уже успел забыть, что не так давно искал в своей названой сестре союзника, который так же, как он, осуждал бы его мать.

— Конечно, прекрасно помню, — ответила спокойно Ляля. — Мама до последнего переписывалась с тетей Олей, и она к нам несколько раз приезжала, когда мама совсем слегла. От Твери путь не ближний, приезжала часа на два, всегда озабоченная, худая, быстрая. Сделает что-то самое нужное, и нет ее.

— А Владимир Алексеевич? — не мог не спросить Саня. — Он когда-нибудь приезжал?

— Никогда, — покачала головой Ляля. — Я его ни разу в жизни не видела. А ты повидал? Ну, рассказывай, какой он.

— Значительный. Талантливый. Пьющий.

— Жаль, — так же коротко, как коротко определил Саня отчима, отозвалась Ляля. — Очень жаль.

— Но ты же маму знаешь, у нее сил на восьмерых хватит. Справляется, — проговорил Саня с невольной гордостью. И тут же обругал себя за то, что сказал о беде Владимира Алексеевича, мать же молчала, а он вылез. Ладно, Ляльке можно, а больше никому!

Он тут же перевел разговор.

— Я тебе Верину брошку привез, она ее в самом деле Ирине подарила. — Саня достал из кармана коробочку.

— Вы помирились? Вера так сказала? Но я не могу принять от вас такой дорогой подарок, — тут же начала частить Лялька.

— Не спеши. Мы не помирились. Вера ничего не сказала. А я говорю тебе честно, что понятия не имею, откуда у Веры такая брошь. Я вообще мало что о Вере знаю. Кто она? Чем зарабатывает на жизнь? Знаю, что провинциалка, родители тоже живут в Твери. Больше мне ничего не ведомо.

— А кольцо? Ты же говорил, что Вера уехала, взяв твое кольцо?

— Я ошибся. Кольцо взял совсем другой человек. На этом кольце он увидел свой родовой герб, счел его счастливым знаком и забрал с собой.

Лялины глаза изумленно расширились: как это так? Разве такое бывает? Взять чужую вещь в чужом доме?

— Ты же говорил, что кольцо — ваша фамильная драгоценность.

— Ошибся и тут. Кольцо не наша фамильная драгоценность. — Саня особым образом выделил последние слова.

— Ты огорчился? — ласково спросила Ляля.

— Нет, обрадовался, — искренне ответил Саня.

— Погоди… — На лице Ляли отразилось недоумение. — Как это ты ничего не знаешь про Веру? Вы же с ней жили вместе. Я за тебя так радовалась.

Теперь недоумение выразило лицо Сани.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

— Ну как? Я имею в виду совместную жизнь. Семейную, если хочешь, — осторожно произнесла Ляля.

Саня нервно рассмеялся: у женщин-фантазерок свои недостатки, только семейного счастья с Верой ему не хватало!

— Сева привез ее как жиличку, как жиличка она в Посаде и жила, — отрезал он.

— Да что ты! — Признание Сани было для Ляли невероятным потрясением. — А я была уверена, что ты наконец нашел свое счастье. Вера такая чуткая, золотые руки, заботливая, хозяйственная, и отзывалась всегда о тебе с уважением. Я думала: повезло Игрунку, нашел надежную половину.

— Какая глупость! — рявкнул Саня и тут же опомнился. — Извини. И не трави мне душу! Конечно, никакая она мне не половина, но человек всячески достойный, а я ее обидел, обругал. Мне очень стыдно. Мало того, я заподозрил ее в воровстве. Но если говорить по правде, все равно не могу понять, откуда у девушки из провинции могла появиться такая дорогая вещь. Это наводит на дурные предположения. И тут я ничего не могу с собой поделать.

— Мы с Верой вместе делали ремонт, и я могу поручиться, что человек она глубоко порядочный и честный, — торжественно заявила Ляля. — У меня на ее счет не возникает никаких сомнений.

— На чей счет? — осведомился появившийся на пороге Миша. — Ляленька! У меня для тебя новость. Даже две. Во-первых, Тамара. А потом я сейчас вытащил из ящика письмо…

Ляля сразу уловила, что новости ее не порадуют, не хотела она сейчас узнавать ничего нового ни о Томе, ни об англичанке.

— Потом расскажешь, — откликнулась она. — Мы тут Веру обсуждаем, твою любимицу. У нас приключилась таинственная история. Садись, сейчас буду тебя кормить.

И, наливая в тарелку суп, она рассказала о подаренной Иринке броши, а Саня даже показал ее.

— И что ты по этому поводу думаешь, Миш? — спросила Ляля.

— Мы с Верой очень складно работали. В деле она толк знает. А суп у тебя ну просто объедение! — Миша не мог упустить возможности похвалить свою Лялечку и снова вернулся к Вере. — Человек с завышенными требованиями к жизни не станет в трудные времена зарабатывать на хлеб ремонтом. Согласны?

— Вполне, — кивнул Саня. — Да что там говорить! Вера расширяла свои профессиональные возможности — научилась фотографировать, водить машину, я уж не говорю, как пироги печет, и все такое прочее.

— Все живет согласно определенной логике, — убежденно произнес математик Миша. — Честному человеку несвойственна логика мошенничества. Мошеннику не понятна логика честного человека. Конечно, такой подарок Вере не по карману, но предположить, что она завладела этой брошкой нечестным путем и потом решила прикрыться Иркой, невозможно, — твердо и непреклонно сказал Миша.

— Я совершенно с Мишей согласна, — со вздохом облегчения присоединилась к мужу Ляля и положила ему второе — котлету и салат.

Саня молчал.

— Сейчас пойдем и расспросим Ирину, — предложил Миша. — Что-нибудь да выясним.

Иринка очень обрадовалась, увидев входящих к ней в детскую маму, папу и дядю Саню.

— Во что играть будем? — спросила она.

— Ирка, мы не играть, мы по делу, — сказала Ляля. — Помнишь, тебе тетя Вера брошку подарила?

— А ты ее у меня все равно забрала, — обиженно насупилась Ирка. — А дареное…

— Так она не дареная, — вдруг быстро сказала Ляля.

— А откуда ты узнала? — вытаращила глаза Ирка.

— Я все про тебя знаю, — так же быстро ответила Ляля. — А про тетю Веру не все. Вот, например, не знаю, где тетя Вера эту брошку взяла.

— Тетя Вера ее не брала, я сама ее взяла, — заявила неожиданно Ирина.

— И где же ты ее взяла? — с изумлением спросила Ляля.

— Ты же все про меня знаешь. — Ирка хитро посмотрела на мать.

— Про тебя же, а не про брошку. Ну, Ирина, говори — где?

— Не скажу, потому что тут дядя Саня, а он — пират и украдет все наши сокровища.

Взрослые переглянулись.

— И много у нас сокровищ? — спросила Ляля.

— Много, — уверенно ответила Иринка.

— Ир, я был пиратом, — совершенно серьезно с покаянным видом вздохнул Саня. — Пиратом и разбойником. Но клянусь тебе — больше никогда не буду!

Ситуация показалась Сане не только забавной, но и поучительной: только что клеймил, обличал, негодовал он, а теперь сам попался в капкан недоверия.

— Мы с папой дяде Сане доверяем, говори, не бойся, — попросила дочку Ляля.

— Давай, Ирина, выкладывай, — поторопил ее и Миша.

Видно было, что Иринке ужасно не хочется раскрывать свою тайну, но и отказать она не могла: просили же мама с папой.

Еще немного потянув время, походив с задумчивым видом по комнате, Ирина все-таки подошла к секретеру, открыла дверцу, но вытащила не средний ящик, как вытаскивал Саня, а нижний, потом, как когда-то он, щелкнула пружинкой и сунула руку в открывшуюся щель. Из щели она вытащила длинные бусы из аметиста.

— Погоди, погоди, — сказала Ляля, — эти бусы я даже помню. Они были чуть ли не до пола, и бабушка всем двоюродным и троюродным племянницам отделяла от них по кусочку и дарила на дни рождения. Да, да, отрезала, нанизывала, приделывала застежку, и пожалуйста — бусы готовы! Только я думала, что бабушка их все раздарила. Ну-ка, Ирка, пусти, я сама посмотрю! Мне и в голову не приходило, что в секретере есть тайник.

— А пират знал, — сообщила Ирина, укоризненно взглянув на Саню.

— Знал, но не про этот, — засмеялся Саня. — Тут, оказывается, второй есть. А мне другой тетя Лиза показала, а я его показал Иринке, когда вы уходили по каким-то делам.

— Не по каким-то, а на математическую конференцию, — важно поправила Ляля Саню. — Про этот тайник, я думаю, мама не знала, только бабушка, — задумчиво прибавила она. — И хотела нам с мамой его показать, когда слегла с инсультом. Все на секретер показывала, потом руку отводила и плакала. А я ее утешала, говорила, раз он тебе так дорог, мы с ним никогда не расстанемся. И не расстались.

— Правильно сделали, — сказал Саня.

Ляля тем временем достала из щели несколько колец с яркими красивыми камнями, броши, серьги. Золотую старинную цепочку. Мужские часы луковицей. На глазах у нее заблестели слезы.

— Мама думала, что бабушкины украшения пропали в войну. Она никогда о них не горевала. Вспомнила только, когда заболела. Она меня очень жалела и говорила: «Как бы они пригодились тебе, доченька. Ты бы сейчас так не надрывалась».

Миша, Саня смотрели на нежданные чудеса во все глаза, вспоминали наперебой то Лялину маму, то бабушку. Иринка уселась в стороне и играла бусами.

— Ты у меня их не бери, — попросила она Лялю. — Я же их нашла.

— Не ты одна, с тетей Верой вместе, — не могла не возразить поборница справедливости Ляля.

— Нет, я! Нет, я! — запальчиво возразила Ирка. — Я про тетю Веру так сказала! Чтоб дареное было, а ты все равно взяла. — В ее голосе звучала горькая-горькая обида.

— Да не взяла я, мы с тобой поменялись! — принялась тут же оправдываться Ляля. Она очень сочувствовала бесправным детям. — Ты же помнишь, я твоей кукле другую брошку дала, гораздонаряднее. А со всем остальным мы еще с тобой разберемся. — Она усадила дочку себе на колени, обвела взглядом мужчин и сказала: — Какие же мы бываем порой подозрительные, несправедливые. Нет, Саня, я не только тебя, я и себя имею в виду.

— Не знаю, что вы имеете в виду, ребята, — сказал Миша, — но к себе вы, по-моему, несправедливы. Всегда приятно оказаться правыми, вот как мы с вами. Все рассудили, все поняли, и, пожалуйста, подтверждение правоты. Прекрасно!

Саня не мог отнести к себе Мишины слова. Он вынужден был признать, что фантазия на этот раз с ним сыграла дурную шутку. Романное воображение хорошо для бумаги, а в жизни может завести черт знает куда.

— Говорил же я, Ляля, что брошка — твоя. И очень тебе пойдет! — сказал он. И прибавил: — Я пошел, ладно? Поздно уже. У вас и без меня есть чем заняться.

Ни Миша, ни Ляля не стали его задерживать. Оба находились в некотором ошеломлении.

— Я тебе вот что хотел сказать, — проговорил Миша, протягивая Ляле письмо. — Университет в Бостоне предлагает мне контракт на три года. Курс лекций. С семьей. А Тамара ушла работать в фирму.

— Неожиданности должны обрушиваться с интервалом в несколько дней, — жалобно сказала Ляля. — Я не справляюсь…

* * *

И все-таки в привязанности Веры Саня не сомневался. Вот только почему ему понадобились кольца, брошки, побрякушки, чтобы обратить на нее внимание?

«Интересно, где Вера сейчас?» — думал Саня, садясь за руль, чтобы отправиться в Посад.

Александр считал, что знает о жизни все. Ну, или почти все, пока…

Пока у него в доме не поселилась Вера, нарушив его размеренную жизнь своей энергией и жизнелюбием.

Кто она?

Авантюристка?

Воровка?

Глупышка-вертихвостка?

Вопросов больше, чем ответов.

А может, и не надо все усложнять?

Ведь Вера принесла в жизнь Александра веселье и смех, забавную кутерьму и подлинные чувства…

Постепенно в его сердце рождается…

Доверие? Нежность?

Или неожиданная, незваная любовь?..

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22