Частные беседы (Повесть в письмах) [Ксения Петровна Васильева] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ксения Васильева Частные беседы (Повесть в письмах) 





Когда сочувственно на наше слово

Одна душа отозвалась —

Не нужно нам возмездия иного.

Довольно с нас, довольно с нас…

Ф. И. Тютчев

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
Давно не писал тебе, дружище! Куча причин была, чтобы не писать, а теперь куча причин, чтобы писать! Без долгих околичностей — беру быка за рога: ушел из референтуры Внешторга — все-таки твои разговоры подействовали — не пузырься от радости. Куда ушел? — а вот не угадаешь… В школу. Понял? Уже тому три месяца, а все еще пугаюсь галдежа на переменах, глаз на уроках и в учительской, директора (хитрющего мужика), педсоветов и т. д. и т. п. Но привыкаю и даже начинаю чувствовать правоту своего решения. Хотя, сам понимаю, «парню» за пятьдесят, отмахал уже почти весь путь, а он начинает новую жизнь! Ладно, пробьемся, как считаешь? Надо было бы постепенно — не торопясь, а вот — не умею, не знаю, «нэ понимаю». Вдруг вдарило, что учился в педе, что задача моя воспитывать, пробуждать, просвещать и будоражить, а я тридцать лет все перевожу с родного на чужой, с чужого на родной: милостивые государи, милостивые государыни, и прочая, прочая. Смолоду — «все хоккей», а в мои-то годы вроде бы стало совестно. (Последние пять лет я бумажки стал уже подписывать, двадцать лет только носил их туда-сюда, а теперь стал подписывать.) Однако: «Я от бабушки ушел и от дедушки ушел, а уж от тебя, бумажка, точно смоюсь…»

Ко мне в школе присматриваются — Сам хитрюга, литераторша (член партбюро), физиня и другие — думают: гастролер-умелец, «неспроста», потом рванет куда-нибудь в «заоблачные выси». А я «спроста». Ни в какие выси не хочу. Преподаю язык, историю немного, завучем сделали, это хитрюга расстарался, я-то не жаждал, но он меня сразу вот на такую проверку. Пока о школе все, постепенно буду докладывать, еще не все прочувствовал, осматриваюсь.

О быте. Поменял я наконец и квартиру, то есть ту комнату, которая у меня была, помнишь, у Покровских ворот, две бабульки-соседки? Поменял на однокомнатную квартиру (с доплатой, конечно) и вдруг с радости позвонил Инне, похвастал обменом (она живет в нашей бывшей квартире). У нее свои заботы, сначала решила, что я «снова жениться» на ней задумал — засуетилась, стала приглашать в гости, в голосе сумятица, вопрос непролитый, я как-то околичностями ее разубедил, она вдруг обиделась, начала говорить о том, что помнит долги, что соберет мне доплату — чушь понесла несусветную. Я так на себя раздосадовал, нашел кому звонить! Она ведь, когда мы расходились, сказала, что не уедет никуда ни из квартиры, ни из района — я ни на что не претендовал, тогда она очень гордо заявила, что отдаст мне деньги за наш кооператив, но я-то знал, что никогда не отдаст. А теперь просто так позвонил… Хорошо, что о школе еще ничего не ляпнул — заанализировала бы, я от «анализов», пожалуй, в основном, и сбежал. Потом, когда повесил трубку, понял, какой я бестактный тип — ведь в квартире она живет не одна, но на своего «соквартирника» не очень надеется, она мне говорила как-то, что он ни разводиться с бывшей женой, ни жениться на ней — не собирается. Инна — человек дошлый, кто аукнулся, того и прощупывает, — а тут бывший свой муж, может, что и возможно. Я не зол на нее, нет, ты не думай, даже жалею где-то, всегда она в поиске, в вариантах, о какой уж тут любви речь вести, просто прикидка — этот? может, этот? А вдруг — тот? Мечется. Но мне звонит регулярно раз в месяц, по-родственному. А говорим черт-те о чем, о ее вариантах, ее покупках, ее подругах и пр. Детей нет у нас с нею, общего тоже ничего, да и знакомых общих почти нет. Хватит о ней.

А я живу теперь, как говорила моя матушка — кум королю, сват министру. Первое время пребывал в пустой комнате — одна раскладушка. Теперь у меня: а) палас зеленого цвета, б) стенка с баром (пустым), в) проигрыватель, г) телевизор, д) журнальный столик, е) кресло. От прошлого — библиотека. Скажешь, откуда такие тыщи? А я человек простой — все зараз продал, с ребятами из мебельного выпил, они мне и грузчиков спроворили, и мебель старую быстренько реализовали.

Что на книжке было — все взял, теперь: 1 р. 80 к. Вот тебе пунктирно мои новости.

Да, поздравляю тебя и Танюху с «тридцатиоднолетием» вашей супружеской жисти. Хорошо помню тот март и как Танюшка плакала в загсе, что дождик все ее локоны размочил и она некрасивая…

Обнимаю, ваш Стасёк.

Виталий Васильевич — Станиславу Сергеевичу
Спасибо, Стасёк! Спасибо, что написал, что вспомнил наше «тридца.....е»! А мы ведь забыли. Оба (а не только традиционно — один супруг). Вот и отвечаю тебе с опозданием. Замордовался я совсем: травматология. Вроде бы привыкнуть должен, а — нет. Как это Пушкин писал — «…весной я болен…». Вот и я — «весною болен», вернее не я, а мои пациенты ло́жатся, как маленькие, по весеннему-то гололеду. Кто мои подведомственные, помнишь, не забыл? Алкаш мой грохается, как подкошенный, а также старушка идет навалом. И рушит она мой «процент успеваемости» запросто. Но я своих стареньких девочек в обиду не дам — бесхитростные они существа, хотя все кричат — пенсионерки, бабки, злыдни! А я их люблю — святая правда. Жалко мне их. Вдруг увидал, что пишу безо всяких запятых и остального; что помню, поправил, да ты не осудишь. Но, корр-р-роче, как говорит наш шеф, корр-роче и быстро, когда какой-нибудь «сильно ученый» в гвоздях для кости копается, а ранетый уже не столе мерзнет. И еще он так говорит, когда за бутылкой в честь какого-либо воскресшего посылает нашего командира по каталкам. Есть у нас такой стюдент, архангел Гавриил по внешности, вялый, как камбала, но сестричек жмет по первому классу.

Татьяна шлет приветы и поздравления с новосельем. Будем в гости — жди! У нас тоже есть новость. Тезка твой Станислав Витальевич «замуж вышел», сначала к принцессе в шатер, потом с родственниками что-то не то, с тещей, конечно, и, как положено, прибыли к нам. Живем вместе две недели. Смяху́! Как-нибудь на досуге расскажу. Но — любовь! Никуда не денешься! Без слов и излишних переживаний. Взгляды! Честно говоря, у меня в грудях что-то ущемляется, завидую, что ли, старый перечник, да нет как будто… У нас с Татьяной не так было, мы от родителей сразу далеко ушмыгнули, аж на Дальний Восток. Эти, по-моему, никуда шмыгать не собираются, для любви им нужна городская квартира, как они говорят — цивилизация. Но мы с Татьяной, по чести, — рады, а то ведь со скуки подохнуть можно в тиши пожилых лет. Вот тебе и причины мордоваться — дежурю через раз, хотя и кандидат в зав. и пр., даже депутат! Понял? Семья большая, денежку подавай, а Сам-то еще стюдент. Но я, как говорит Татьяна, начал про Фому, а заканчиваю — про Ерёму. Что я хотел сразу, вместо — здравствуй — сказать? Что ты — молоток, — а я тебе про алкашей, про то, про се — главного не сказал. Ты меня своим письмом потряс. Я ведь тебе ничего не говорил про твою работу — так, однажды, под хороший стакан, — но расстраивался сильно, что-то ты где-то, с английским туда-сюда, не понимаю я такой деятельности. Наверное, и она нужна, но не для тебя, крупнее ты, Стасёк, значительнее. Эти роли хорошеньких мальчиков с быстрыми глазенками были для тебя малы еще двадцать пять лет назад. Надо было иметь твой постоянный характер, чтобы сидеть вот так и столько при ком-то, а также твою бешеную нетерпимость, чтобы вот так вот рвануть. А что пятьдесят, брат, так это чепуха. Во-первых, это молодость, а во-вторых, тоже молодость. Ясно?

Как детки-ученики? Любят? Читаешь им книжки? Помнишь, нам ты на ночь всегда читал в пионерлагере? Кстати, ты не написал, какой у тебя возрастной класс? Малыши шестого или дылды десятого? Пропиши про все. Хотел что-то еще сказать, но пришла Татьяна, ругается, завтра у меня опердень — заставляет ложиться, сразу все важные мысли — вон. Пойду, по-стариковски, носом в подушку посвистывать.

Будь.

Твой Витвас.

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
Здравствуй, здравствуй, друг мой! Вот опять мы с тобою нарушаем сроки, давай положим — раз в месяц я и раз — ты, два письма, а по сути одно. Как? Вовсе я не такой и молоток. Нахвастал тебе, подал, как говорится, этак. Ты человек эмоциональный, и сразу: молоток, герой и всякая всячина. А я просто понял, что нету сил физических и, как теперь говорят, нравственных, по лестницам за большими чинами сновать. Не молоток, а гордость заела, впрочем, и то, и другое, и третьего — понемногу. Кстати, спешу сообщить тебе еще вот что — школа моя непростая, а «спец»: английская. Это в порядке чистой информации. А в голове у меня, кроме мыслей об успеваемости, педсоветах и экзаменах, — нет ничего. Подсчет двоек, дисциплинарных мероприятий, ну и в связи с весной — личные дела моих «стюдентов», рассчитывай, какой у меня возраст учеников. Девятый «А» и «Б». Домой прихожу поздно, валюсь сразу спать, в воскресенье с книжечкой на тахте целый день, вот тебе мои личные весенние дела. Доволен? Нет? Зря. Да-а, скажу я тебе, это не прежняя работка, пашу, как на целине. (А родители!) Знаешь, Витвас, школа, по моему слабому разумению, — это та же целина, нерасчесанная, в рытвинах и колдобинах. Пахарем тут надо быть умелым, я стараюсь, но другой раз и сворочу чего-нибудь не то. Девочки все цыпочки с глазками, а мальчики — ковбои, так-то, Витвасек. А это не шутки. Представь себе — прихожу я в класс и на меня уставляется сразу пятнадцать цыпочек и шестнадцать ковбоев — вздрогнешь! И в двадцати пяти этакая ироническая усмешка — ну что ты сегодня нам, Стас, расскажешь того, чего мы не знаем, не из английской грамматики, конечно, а так, из жизни. Девочки кокетничают, причем довольно-таки явно, со мной, пожилым учителем, но я ведь понимаю — проба сил, хоть бы и на стареньком осле! И вот я как актер начинаю завоевывать их, а мне ведь надо не на один вечер, а на более долгий срок и чтобы потом, потом, как там говорится — мои следы воспитания. Ты спрашиваешь — читаю ли я им? Да. Конечно, не весь урок, но солидно. Директор-хитрюга прощупывает, является на уроки неожиданно, посидит, послушает, уйдет. Пока ничего особенного не говорит: давайте, Станислав Сергеич, давайте — и это все. Мои поздравления самые горячие твоей молодой семье — Стасу и «принцессе» — как ее зовут, старый, ты что же не написал? Иду, вроде тебя — посвистывать в подушку.

Стасёк.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
Ну вот, теперь уж распишусь на свободе и на радостях. Привет тебе из Пыдьве, благословенной Эстляндии! С берегов Пуха-Ярви. Ты ведь знаешь мою приверженность этому краю. Иные годы изменял я моей скромной Пыльве с Гагрой или Алуштой, но каждый раз, приезжая, понимаю, что измены эти зряшные, как, впрочем, всякие измены. Среди пальм и моря нет душевного покоя и вечности. А здесь есть. Чувство спокойной глубокой полноты и постоянности жизни охватывает меня, когда я иду еще только по вокзальной площади, выложенной струганым камнем, с розарием посредине. Здесь как бы начало и обещание. Дальше — аллеей, с канальцами по бокам, потом белой слепящей дорогой, через поле, к реке, взбираюсь на пригорок, в сосновую и малинную рощу — и вот он, деревянный желтый домик Александры Яновны, ее владения! (обычно здесь серые из камня коттеджи с вьющимися розами по стенам, а у нее домик старый, деревянный, но как будто она его каждый год полирует словно пол). И как только всхожу на пригорок, тут уже меня встречает Александра Яновна. Прелестная старуха, чуток за восемьдесят (видишь, как я могу о старухе сказать — и правду!), стройна (хотел сказать, как пальма, но уж слишком далекий от нас образ), прямая спина, уложенные голубоватые волосы, в белом свитере и черных брюках. Всякий раз, когда я приезжаю, она встречает меня на пригорке и всякий раз всплескивает руками и так эмоционально, искренне восклицает: о-о, Станислав, о-о, о, как я счастлива! — что веришь действительно этой радости, а может быть, она и на самом деле существует, хотя я не умею обольщаться. В принципе. Не только с Яновной. Александра Яновна в прошлом работала костюмером в театре, поэтому у нее эмоции более бурные, чем обычные эстонские, все же актерская среда влияла. Я вхожу в дом — чистота идеальная, — вношу вещи в мою всегдашнюю комнату, с окном в рощу (яркая светлая чистая как парк эстонская роща!), убеждаюсь, что в комнате ничего не изменилось за год — то же кожаное кресло, тот же письменный коричневый стол с медными ручками, зеркало в резной раме, старые фотографии жесткого картона на стене, коврик на полу, кожаный пухлый диван. Впервые мы приехали сюда с Инной, уже не в очень хороших отношениях, она злилась на меня за якобы мое невнимание к ее высокому интеллекту — не слушал советов, не анализировал вместе с нею, не соглашался во всех пустых спорах, которые она может затевать по любому пустяку и спорить так, как будто сейчас обрушится мир и она не успеет. При этом всегда надо считать, что она права… Впрочем, я тоже виноват, конечно, и немало, — любил не очень, раздражался, ребенка не хотел, а потом, когда захотел, она обиделась и приняла позу. Я тогда, в тот раз, довольно мягко общался с Инной, она же говорила мне колкости, и, по-моему, Александра Яновна ее невзлюбила, я замечал ее холодные, тут уж чисто эстонские, взгляды на Инну. Может быть, даже это способствовало моему решению — честное слово. (По крайней мере сейчас мне так кажется.) Сажусь я в кресло и выкуриваю сигарету, хотя вообще почти уже не курю, но здесь мне хочется что-то сделать сверх того, что я хочу, сверх гуляния, чтения, кофе, прогулок, поездок на озеро — и я закуриваю — с наслаждением, и каким, Витвасёк, каким! Ты знаешь, здесь, в Пыльве, у меня появляется мысль одна и та же: никогда не возвращаться в Москву, никогда. Жить у Яновны, поступить работать на лесопилку, ле́тами встречать дачников, узнавать московские и ленинградские новости — и не завидовать им нисколько. И не маниловщина это, а искреннее желание. Но в школу перейти можно, а на лесопилку — нет. Никто не поймет, да и сам я уже истратил силы на один «переход». А так, кто и что меня ждет в Москве? Теперь школа, но и то — темна вода… Переворота в ней не совершу, а эти спецшколы со спецнастоем и ничем не любопытствующими подростками мне без радости. Ты скажешь, зачем же перся в спец… Зачем, зачем — «в ГУМе купил» (анекдот вспомнил…). Затем, что мои два языка определили и место работы. И не просто меня мой шеф отпустил, что ты думаешь; куда, зачем, почему — пришлось как бы добровольцем на амбразуру. Тогда и определилась эта спецшкола, куда именно с моим опытом работы надо.

Пойду пройдусь немного, потом продолжу письмо, положу на видное место, чтоб не забыть, хотя не забуду — событий здесь — красота! — нет, потому буду подробно описывать свою жизнь, тишайшую жизнь в Пыльве.

Вечер. Воскресенье. Терраса Александры Яновны. Робкий дождичо́к в соснах
Пожелал только что Александре Яновне спокойной ночи и отправился было к себе, но взял ручку, письмо и вернулся на террасу, где мы только что пили с Яновной кофе. При керосиновой лампе вели неспешную беседу, она расспрашивала меня о жизни в Москве, каковая ей кажется блистательной и несколько даже таинственной. О школе я ей рассказал, она одобряет. Но не разделяет моих опасений насчет спец, считает, что языковые школы необходимы (я считаю — нет, и твердо) и что там должны преподавать такие «интеллектуалы и умные» (дословно), как я. Потом она рассказывает о себе, своих новостях — у нее сын женился на армянке, у них двойняшки, представь, белесые, как эстонцы, но с армянскими носами и черными глазами, они приглашают ее к себе, но она не едет, к внукам относится с чистым любопытством и отчужденной приязнью. Только. Ей нравится ее одиночество здесь, в Армению она не поедет никогда, а жена сына говорит, что не поедет в Эстонию — холодно. Ложусь спать, Вит, пока, чего-то устал от кислорода. Допишу после, письмо будет длинное, а получишь ты его не иначе как в октябре.

Утро. Суббота. Теплынь. Сижу на качелях и пописываю тебе
Компания наша увеличилась, у Августа и Марты поселилась, как всегда, семья из Ленинграда — Милочка Санни с мужем Володей и сыном Митей. Молодая дама, очень хорошенькая, то ли инженер, то ли мнс. Папа Милочки из обрусевших итальянцев (прадед), отсюда и фамилия — Санни. Милочка тоненькая, бледненькая, с большими коричневыми волосами до плеч, оливковый отсвет на скулах, нуль косметики — этакий шедевр! И живет рядом, про меня спрашивала, как говорит Яновна. Готов ли я на необременительный роман? Не знаю, может, и готов, но не очень, наверное не хватает гормонов маскулина. Милочкин муж, толстый белобрысый Володя Краснов, кандидат, лет тридцати, с приличествующей возрасту и рангу фанаберией, имеющий весь джентльменский набор: знание дизайна и применение его на практике, машину «Жигули», умение читать Агату Кристи и Чейза в подлиннике (конечно, кое-как, но пересказать можно и самому понять слегка). Таких парней я знаю: убери у них набор — и такой вот Володя Краснов просто дематериализуется. Не подумай, что я стал старой сплетницей, размышляю на досуге, а выкладываю тебе. Может, скажешь, завидую — что жена красотка? Нет. Володя как-то все время несколько надут и важен и вроде бы чем-то недоволен, и прелесть его жены, мне кажется, проходит мимо него. У меня впечатление, что у него отсутствует орган, который любит (не которым любят — этот есть, наверное). А видел бы ты, как Милочка Санни выходит из озера в белоснежном бикини, и выжимает волосы тонкой оливковой ручкой, а сама вся в брызгах озерных. Такая жена престижна для джентльмена с набором — собственно, она в этот набор входит. А Володя любит слушать Яновну. И если взять мой отсчет от набора, то Яновна со своими театральными историями тоже престижна, тот же Володя будет о ней рассказывать зимними вечерами истории и подавать ее в качестве старой графини или еще чего-либо такого же изумляющего. Кстати, я, рассказывая тебе о Яновне, пытаюсь проникнуть в ее мир, но, увы, — не могу, хотя не так мы и далеки по времени. У Яновны удивительные глаза для старого человека — они ярко-синие и блестят и искрятся, загораясь поистине лиловым огнем во время вечерних бесед за кофе (мы пьем кофе на ночь, и ничего!). Лиловый огонь в ее глазах загорается еще тогда, когда она хочет кого-нибудь обольстить (смеешься, Витвас, медведь сибирский, а ведь это чистая правда, восьмидесятилетняя старуха обольщает, кого захочет. Все мы вьемся вокруг нее как мошки: и постояльцы и ученики). У нее кружок тартуских студенток, она учит их какой-то особой вязи, национальному узору. Студенток — пять, после занятий они не уезжают, а садятся с нами на террасе пить кофе. Реально — она учит их вышивать, плести узоры, а за этой реальностью стоит ее личность, ее духовная жизнь, необъяснимая, глубинная, обо всем она мыслит ярко и неординарно.

Представь себе, Витвас, такой вечер: сидишь ты в плетеном кресле на террасе, расслабился совершенно, ты можешь сказать все, что угодно, о чем угодно рассказать, всякую чушь высказать, авось что умное выскочит, и слушает тебя эта старая женщина внимательно, смотрит на тебя так, будто ты ей неведомые миры открываешь, ждет твоего слова, будто оно откровение и тебе невольно хочется это откровение высказать. Представляешь, как пробуждается мысль, разум, сидишь расслабясь, а мозги работают. И так тебе не хочется дураком предстать, хотя вполне можно, никто не засмеет и не осудит. Дураки такие милые, от них нет зла — говорит Яновна. Мне иногда кажется, что это она нас утешает. Она считает всех нас детьми, без отсчета возраста — для нее так оно и есть, наверное. Ну вот, сидим, болтаем, каждый что волен, то и говорит — а напротив сидит молчунья Милочка Санни, с ярким, пушистым клубком шерсти — она все время вяжет что-то красивое, по крайней мере по цвету. Сидит ровненько, улыбается любезно, обстоятельно, но, мне кажется, единственная не слушает, о чем говорится за столом, даже резкого голоса Яновны не слышит. Не то чтобы она предается мыслям, нет — возможно, она сохраняет улыбку, это сложно, особенно когда хочется спать или еще чего-либо иного, стороннего этой компании и этих зыбких бесед. На свет лампы летят мелкие неочевидные прибалтийские мошки, кругом тишь сухого соснового леса с тонкими потрескиваниями, которые только усиливают тишину. Тебя бы сюда, посидел бы посмотрел, может, поссорился с Яновной, хотя нет — она из знакомого тебе контингента твоих «девочек». И еще пришел мне в голову вариант — схватил бы ты Милочку Санни в охапку — и тягу. Нет? Шучу, ты человек положительный и семьянин (не думай, что я плохо отношусь к Татьяне — просто пришла в голову идейка вот такая, в порядке бреда). Скорее всего ты сидел бы скромно в сторонке и слушал, и вовсе не помышлял бы по поводу Милочки. Вот так и получается, что никто не помышляет по ее поводу. Приезжал тут к А. Я. племянник из Таллинна, капитан траулера. Весь как снятый со страницы какого-нибудь романтического, гриновского, романа — высок, плечист, сероглаз. Я был уверен, что капитан сдаст позиции и будет бродить оглашенной тенью у дома Августа и Марты. Толстяк Володя полетит к чертям, а Милочка примет восторги сероглазого капитана, сама влюбится безмерно и удалится с капитаном в голубую даль. Вот так я придумал, желая всем добра, а себе интереса. Тем более что Милочка при капитане как-то заклубилась, чуть отложила вязание, обернула прелестную головку огненным шарфом, выпила с нами беззвучно кофе (обычно она не пила, объясняла, что не любит, не выносит запаха кофе). Я даже вздрогнул от ее кофепития — но что, Виталя? А ничего. Капитан ловил целыми днями несуществующую рыбу в реке (не надоело на тральщике?), а вечером, выпив кружку молока, удалялся, сказав всем весело: «ТОСФИТАНИЙ, ТОСАФТРА, УХОЖУ НЕМНОЖКА СПАТ». Правда, один раз он попытался рассказать «отин смешной рипный история», не получилось — русский он знает плохо, а парень, видно, веселый и славный. (А как роскошно скрипели под его шагами деревянные ступени!) Милочка сняла шарфик, перестала пить кофе, прилежно принялась за вязание. Только мне показалось, в глазах ее ровно на секунду появилась горечь и тут же исчезла. А кэп сидел рядом, прищурив свои серые киноглаза и попыхивая трубкой. Иногда он чуть придремывал, чуть всхрапывал, мужчина как мужчина, на отдыхе, наверное нисколько не хуже и не лучше Краснова. Мысль мне пришла в эти минуты — литература вовсе не отражение жизни и даже не тень ее, сказочный у нее фундамент. И чем более она как бы реалистична, тем более сказочна. Как много мы встречаем в жизни людей, наделенных яркой внешностью, красотой, которые вовсе не стремятся овладеть миром или любовью. Они живут-поживают и наживают ли «добра» — неизвестно, часто скучные, средние, безэмоциональные. А некрасивые или с изъянцем чаще становятся заметными на авансцене жизни (как выражаюсь, а?). Жажда и пламя желаний берут их на разрыв. Мир вокруг них ходит колесом. Не есть ли это красота? По-моему, сейчас как раз идет пересмотр этих понятий, не у нас в Пыльве (а может, и у нас…) — на планете. А гармония черт лица — да пусть ей будет пусто! Почему стало так — у красивых мужей или жен некрасивые партнеры — снижение эстетического идеала? Есть и это. Но важнее то, о чем я тебе сказал. Как ты?

Устал, Витвас, от меня? Эх, затянуть бы тебя сюда, в Пыльве, чтобы ты поверил, что счастье может быть и таким тихим и как бы неприметным. И одиноким.

Твой Стасёк.

Можешь на все мои витийства не отвечать. Пиши о чем хочешь, только пиши.

С.

Виталий Васильевич — Станиславу Сергеевичу
Нет уж, позволь тебе ответить! Твои послания я читаю с маху и с ходу — глотаю, а потом, как говорится, понимаю, с чем их едят. Не обижайся, но я прочел письмо твое Татьяне, вслух. Нужен был мне еще один читатель. Она слушала внимательно, а потом и сморозила, как все бабы: влюбиться, говорит, надо Стасику. Я, честно говоря, маленько на нее собаку спустил — зачем это ему, то есть тебе, сейчас влюбляться, за каким чертом? А она не отступает — надо! И жениться! Мы с ней крупно на эту тему поговорили и выяснили позиции — оказалось — разные (вот те на! Чуть ли не на столетнем юбилее…). Я считаю, что тебе незачем влюбляться, да и вообще не смешно ли это в нашем возрасте? По-моему, достаточно смешно. Татьяна считает, что ты не очень счастливый человек, и в этом все дело, и что, если рядом с тобой появится женщина, сразу ты станешь счастливей — некуда! Ну, женщины, ну юмористки! Им бы слово «любовь» лишний раз услышать, они сразу начинают как куры колготиться, а если этого слова нет, то им скучно. Они нас на свой аршин меряют. Зла не хватает. Татьяна ушла, обиделась, так мы с ней о твоем письме толково и не поговорили. Ушла и еще дундуком невнимательным обозвала.

Вот пишешь об этом парне, Володе, что он, мол, на жену внимания не обращает, на красавицу и так далее. А ведь это все не так, Стасёк! Уверяю тебя. Про меня, наверное, такое тоже могут сказать. Потому что жена, Татьяна моя, например, всегда рядом, и, честно тебе скажу, раньше я знал, что она красивая, а теперь — спроси: какая? Не знаю. Конечно, она изменилась, там, постарела, потолстела, но не очень, ее считают интересной женщиной, я слышал, а я вот не знаю! Моя жена, и все тут. Любовь? А то нет! А как же. Но не буду же я молотить каждый день о том, что я ее люблю, ну не буду! Думаю, и у того парня, Володи, тоже так. А теперь о твоей старушенции, извини, я по-простому, по-нашему, — Яновне. Она старуха интересная, наверное, однако что-то мне в ней не нравится и в твоей Пыльве тоже. Перестань ты туда ездить, она тебя расслабляет. Рай для стариков, а ты молодой еще мужик и нормальный. Я люблю называть вещи своими именами. Вот об этом мне сразу захотелось тебе сказать. Татьяна заглянула в комнату, что-то глаза подозрительно на мокром месте, обидел свою старушку. А она обижаться не должна. Жаль, я не могу ей так же откровенно сказать, как тебе — женщина не поймет. «Любовь, любовь!» — да родной мне Татьяна человек, не буду же я талдычить, как попугай, каждый день в течение тридцати лет про любовь! Неправда это будет, да и ей, первой, надоест. Ну кто из нормальных работающих, занятых мужиков после тридцати лет совместной жизни будет трястись и бегать возле жены кругами как петух? Неприлично и некогда и, главное, не надо. Здесь не театр, а жизнь. В театре, на сцене, старушки со стариками слюни пускают, а жизнь посуровее. Существо дела есть? Есть. Вместе мы живем? Живем. Родные? Роднее некуда. Что еще? Но вот женщинам важнее не суть дела, а его видимость. И в этом между нами разница. Ну как инопланетяне они, ей-богу! Ладно, перехожу на общесемейные новости (письмо дурацкое, и не все сказал — Татьяна помешала…): молодые остепеняются, чего-то там воркуют. Дитяти пока нет, но «есть мнение», что с этим задержки не будет. Я лично к роли деда готов. Не знаю, как они — готовы ли к родительской…

Тут мне в отделение девчонку привезли — смещение шейных позвонков, от пьяницы-мужа в окно прыгала, второй этаж. Девчонка молодая совсем, красивенькая, плачет, а шейкой не двинуть. Я разозлился, говорю, где этот твой хмырь, я ему бока наломаю. Она в рыдания, а травма серьезная. Не буду, говорю, не буду, а надо бы этого идиота проучить. А девчонка мне — он, говорит, мой Толик, очень ревнивый и меня сильно любит. А сама в синяках недельной давности. Это, говорю, что такое? Снова, видишь, ее приревновал спьяну. Вот и такая любовь… Дикость, а не любовь, хотя и называется так, вернее эта дура-девчонка считает. Я понимаю, любовь — это когда в семье все нормально, чтобы можно было спокойно жить и работать. Ладно, пиши, я твоих писем жду, как «Литгазету» в среду, ясно?

Твой Витвас.

Привет от молодых. Они летом на юг собираются, к тебе заглянут, если дома будешь.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
Вот тебе, Витвас, наши последние новости — кэптен Йост уехал. Банально ушел через калитку с чемоданом, сказав на прощание всем свое «Тосфитаний». Милочка Санни тоже уехала (но не с кэпом), отпуск кончился, с Митей остался папаша. Я пару дней погрустил без Милочки, чисто эстетическая грусть — и все. (Скажи Татьяне, что, к сожалению, я не полюбил Милочку!)

Ждешь, говоришь, моих писем, как «Литгазету»? Но ведь у них проблемы, а у меня что… Полная бесконфликтность. Дышу. Ем. Пью кофе. Наслаждаюсь необязательными беседами. Что еще? А ничего. Кто я? Эгоист. Сам понимаю, что тоже неплохо. А ведь правда. Что я сделал в жизни? Чему радуюсь? Детей родил? Сад насадил? Книгу написал? Нет, нет и нет. Ученики у меня есть? Целый класс и… ни одного. Я никому не вправил ни сустав, ни позвонок, чтоб держались «бо́шки и но́жки», как ты говоришь. Даю энную сумму знаний, стараясь разнообразить программу (чтоб съелось), а за воспитание не берусь, — пока не умею, я это понимаю. Веду себя, как подобает среднему учителю, не выбиваюсь за порядок. Понимаешь, Вит, я не имею индивидуальности в школе, вот в чем штука! Ко всем и всему я отношусь ровно. К мужчинам, женщинам, детям — и точно так же относятся ко мне. Я не могу ни от кого ничего требовать, потому что сам я не отдаю себя. Не могу сказать, что мои ученики относятся ко мне плохо, плохо ко мне относиться не за что — я не зануда, не буквоед и пр. Стас. Стас, и точка. Даже услышанные мною случайные разговоры учеников обо мне не отличаются яркостью: «Стас сказал, Стас задал…» Неинтересно, не находишь? Я нахожу. Только не уговаривай меня и не пыхти. И Татьяну не привлекай на свою сторону. Я старый и мудрый, все соображаю.

Почему-то в эти сумеречные вечерние часы, когда даже птичий крик становится странным явлением, я часто возвращаюсь к нашим дням юности. Вспоминается то, что кажется не бывшим, ан нет, было. Тебя вижу так, будто ты, тот, рядом стоишь: громкий, рыжий, краснощекий, толстый, властный (прощаешь?). Девчонки тебя побаивались. Ты всегда вел всех за собой. Очень ясно помню наш выпускной, ведь был 45-й, год Победы! Меня вдруг осенило — ведь наш выпускной год совпал с годом Победы. Сначала помнилось, а потом забыл, напрочь, лет этак на десять, пятнадцать, и вдруг ясно! Раннее утро, мокрое, холодное, резкое. Ты мчишь по булыжникам, прямо по мостовой, гремя солдатскими ботинками, которые привез отец с фронта, мчишь, грохоча, как трамвай, такой же огромный и красный. Все время заправляешь большими красными, красивыми (поверь мне!) ручищами (длинными крепкими пальцами будущего хирурга или скульптора!) гимнастерку за выбеленный фронтом отцовский ремень. Рыжие твои кудри веют по ветру, рожа веселая, обветренная, огрубевшая (помнишь «наши» вагоны с картошкой?) и никто тебя обогнать не может. Мы все мчим на Красную площадь, где скидывают в огромную кучу черные фашистские знамена. Какое все же счастье было жить тогда. Или потому что мы были молоды… Я-то правда и тогда не был никаким вожаком, как говорят теперь: мальчик с комплексами. Вечно я был не в ладу с собой, с окружающим меня миром, копался в себе, сводил мысленно со всеми какие-то счеты. Каждый свой шаг подвергал анализу, потом с грехом пополам приходил к зыбкому равновесию. Помнишь, я вдруг пропадал? Невесть на сколько. А я из школы, как говорят, огородами-задами, домой и отсиживался там, уверенный, что никому не нужен, что я ничто в мире. И обо мне забывали, предаваясь молодости и жизни. А я себя жег этим. Вот, — говорил я себе, — вот так они ко мне и относятся. Только ты умел меня разыскать, отловить, в конце концов, как следует взгреть, высмеять мои страхи. Ты был воинственным, пламенным и добрым, и мне становилось стыдно. Только из-за тебя не прервалась тоненькая тогда ниточка дружбы. Главное, казнился я из-за того, что у меня не было отца — совсем не было… мать моя — просто ткачиха, а не снайпер или, в крайнем случае — санинструктор. Я думал, что меня презирают, сам собой был недоволен, уходил ото всех дружб и влюбленностей. И был благодарен тебе за то, что ты помнил меня. Я и сейчас благодарен… Извини за старческие сантименты. Ведь я решил стать чем-то, чтобы встать вровень с тобой и твоим отцом, которого я не то чтобы уважал — я обожал его, маленького, сухонького израненного пехотного капитана, а ведь ты этого не знал. Тогда по Москве, говорили, гуляла «черная кошка» и парни, почти наши ровесники, возвращаясь с фронтов, становились операми, милиционерами, им не хотелось расставаться с формой и гордыми званиями военных. На гражданских пиджаках носили военные награды, и девчонки висли на бряцающих металлических отворотах. А мы смотрели и завидовали этим парням, и нам хотелось доказать всем, что мы тоже, мы тоже, мы тоже! Ты сказал, что будешь хирургом, да не «по кишкам и всякой ерунде», а «костоправом». Это дело мужское — сказал ты, и сразу же стал недосягаемым. Ты и меня звал с собой, но я-то знал, что у меня слабые руки и, наверное, слабовато еще что-то, чего я понять не мог. Мужественности мне не хватало. Не мог я стать вдруг рыжим, громким, веселым, добрым. А мне хотелось, чтобы ты мной гордился. Тогда я поступил в пед, на языковый. Окончил и попал в переводчики во Внешторг (заграницы, поездки, синхронный перевод). Казалось, я достиг вершин, МНЕ так казалось. Стал доволен всем, а потом довольство прошло, пошла просто моя жизнь, без оценок. Такая жизнь, и никакой другой. И вдруг я очнулся. Конечно, не «вдруг», это в подсознании подготавливалось. Но однажды я увидел себя, старого дурня, на побегушках!

Впрочем, что это меня потянуло назад? Вернее, зачем я тебя туда тяну? Тебе хватает сегодняшнего дня. Как твои старушки и «шейки бедра»? А про любовь… Уж я-то тут не арбитр. Но вот мои размышления на досуге. Наверное, это все же второстепенное что-то, потому что вот я, живу без любви и, как говорится, не помираю. Всю жизнь. Почти.

А Милочка Санни уехала, как я тебе писал, и теперь мы ходим на прогулки вместе с Володей Красновым и Александрой Яновной. Старушка наша ого-го сколько может пройти (а ты говоришь, Пыльве и она — не то!), не нуждаясь в поддержке, без ахов и охов. Мы славно хаживаем к Рииле. Дорога вьется по полю, круто взбегает на сосновый взгорок над тихой дорогой электрички (здесь электрички тихие, светлые, маленькие, чистые), спускается в зеленую сочную низину с двумя медленными скамьями-качелями и бежит дальше, к старинной мельнице, затем в гору, в гору, и своенравно останавливается, делая крутой вираж у замысловатого особняка. С этого взгорья видна наша Пыльве с зеркальцем озера посредине. Рождественская открытка с летним пейзажем. Рай, право, рай, Витвас.

Сообразуясь с возрастом нашей дамы, мы делаем пару остановок, на качелях сидим, чуть покачиваясь, с полчаса и на взгорке, у дачи. Мы садимся с Володей вдвоем на скамью-качель, на другой, напротив — Яновна. В своих неизменных черных брюках, белом свитерке, с голубоватыми короткими волосами и странным лиловым отсветом в огромных глазищах, она поистине прекрасна, даю тебе сто тысяч слов, верь мне! Как-то недавно она сказала нам, что именно на этих скамьях ей лет двадцать назад признались в ненависти, которая похожа на любовь всегда — добавила Яновна, и я поразился верности замечания: неравнодушие, и страстное, ведь так? Мы спросили сразу, кто и как. Яновна усмехнулась и сказала просто: Август, сосед. Вот как? Да. Он любил ее в юности, а она нет. Он делал все, чтобы она вышла за него замуж, даже однажды выкрал ее из дома, но она очень кричала и его с ношей поймали. Плакал и прочее. А потом? А потом она вышла замуж за механика из Таллинна и уехала, а он женился на соседской девушке Марте. Этой Марте? (Мы знали и Марту, злую, несимпатичную придурковатую старуху, хозяйку Красновых.) Но почему такая ненависть? На всю жизнь он не простил мне, что я его не любила. Однажды он связал Марту и двух сыновей и хотел их утопить, но вдруг пришел к ней и покаялся, и она побежала в его дом и развязала и Марту и парней. Но это было очень-очень давно. А парни оказались плохие. Теперь один сидит за какие-то дела, а другой подался в Финляндию к дальнему родственнику и работает там на лесоповале. Неудачные дети. А двадцать лет назад, когда первый из парней попался на грабеже, Август пришел за ней и вызвал поговорить. Привел на эти скамьи и сказал, что она сломала всю его жизнь, что он ее ненавидит, но не уедет отсюда, чтобы увидеть, как она умрет. Что его дети — это то зло, которое в нем поселилось, а в детях вылилось. Тогда Ал. Яновна сказала, что же, она должна была испортить себе жизнь? Ведь она не любит Августа. А он скривился и ответил, что бабы есть бабы и не чета мужикам, они со всяким могут смириться, не то что мужики, которые если любят, то навек. Она очень над этим хохотала, а он смотрел на нее, и в глазах у него были и слезы, и любовь, и злость. И тогда она ушла от него, с этих качелей. И больше они не разговаривали ни разу.

Вот тебе и хладнокровные эстонцы. Вот тебе и тихая Пыльве. А эстонцы, я понял, натуры пылкие. Северные испанцы, где север только в окраске кожи и волос. Посмотрел бы ты, как они гоняют на мотоциклах и рассказывают свои «рипный истории» — страсти бушуют. А сколько здесь в сердцах замуровано таких вот любвей и ненавистей! Думаю — может быть, в каждом. Это тебе не Москва, милый, и не другой большой город, где все снивелировано и стерто, как говорят у вас, врачей, — стертые симптомы? Еще узнал «пара рипных история» вроде Яновниной — но уж не буду тебя терзать, хватит. Хотя нет, что же я. Ведь все я веду вот к чему.

Рассказывает нам Яновна эту «рипный история» (прости, надоел с остротой, но уж очень мне нравится их произношение — забавное, а?), а тут у нее кольцо с пальца слетело, толстое такое кольчище, тяжелое для ее сухой руки, и я подхватил его на лету и столкнулся со взглядом Володи, который смотрел на нее. С немым восторгом. На свою Милочку Санни он так не смотрел никогда. И что-то в этом взгляде меня потрясло, что-то было в нем такое, что принять я не мог, при всем моем отношении к А. Я…

Обратно мы шли тихо и молча. Александра Яновна как-то очень замедлила шаг, хотя помощи принять не хотела. Я незаметно следил за Володей и старался не упустить чего-то, но ничего не заметил больше. А что я должен был заметить? Чего я испугался, скажи? Я, паршивый конформист, испугался восторга в глазах Володи, мне показалось, что он «слишком», — я пошло испугался! Такие вот пироги, Витвас. А ведь я сам восторгался А. Я., она так артистично рассказала историю любви Августа, так точно все обозначила. Но то я сам, я, который знает меру восторгам. А за ближним мы следим как ищейки и уверены, что эти ближние что-то сейчас и совершат недозволенное, тут мы и схватим их за руку. Такой же я, Витвас, как все, — все ординарные и худшие (есть лучшие, хорошие, неординарные, есть). Мне увиделось в Володиных глазах восхищение, без скидок на возраст (знаешь, комплименты старым людям: как Вы, однако, выглядите, надо же… Типа: Вам давно сыграть в ящик пора, а Вы все «выглядите»…). А что значит — «обращая на возраст» — это вот и есть: «на живодерню пора, а (он) она во дает!!» Старый человек в обществе становится как бы на треть человеком, к которому уже не должны обращаться истинные эмоции, а только — «во дает!!». Это я, Витвас, о себе, любимом, это я такой, твой друг и прогрессивист большой руки. Тьфу! Но хорошо, хоть я это за собой заметил. Хорошо, хоть это… А то ведь мог и неусыпно следить за Володей, как бы чего, то есть делаем выкладку: как бы не произошел нонсенс — молодой Володя влюбился в старую женщину! Но ведь можно влюбиться, можно! Ибо влюбиться не значит переспать или устраивать «зажимухи», как, я слышал, говорят юные особи. Ведь влюбиться — это значит и духовное, и главное — духовное. Вот об этом я теперь думаю и стыжусь себя сильно. Володя занимается вечерним мытьем Мити, А. Я. смотрит на розовые бутоны тут невдалеке от дома. Я сижу и пишу, и размышляю, и все вдруг как-то невесело, невесело.

Через несколько дней
Думал, следующее письмо вышлю тебе уже из Москвы, но нет. Поехал тут я в Тарту, на денек, решил проветриться и освободить от себя и Яновну и Володю, в общем, исчезнуть. Тарту славный город. Ходил я по старым любимым местам — Ратушная площадь, развалины древнего университета, мост, да ладно, все равно ты не знаешь, а описыватель я никакой. И пишу я тебе не по этому прогулочному поводу. Решил пообедать в Тарвасе — современный ресторан, бетон, стекло, кактусы и еще какие-то жесткие цветы, уделанные в формы, холодные стены, столы и воздух как нечто осязаемое, формальное, типа сталактита свисает вокруг тебя, и ты становишься таким же формальным и имеющим свое небольшое место. Все очень красиво и безотносительно как бы. Эстонцы, я заметил, этот ресторан не очень посещают. В основном иностранные и иные гости. Сижу, ем какую-то красоту и вижу: несется ко мне нечто огромное, шикарное, с золотой головищей. И орет это огромное и шикарное следующее: черт, Стасёк, это ты!!! Я улыбаюсь, а сам думаю, кто бы это мог быть… Стоит перед мной огроменный золотоволосый блондин, костюм с иголочки, копнища волос кучерявая вздымается над физиономией довольно неопределенного возраста, ботинки сияют, сам сияет, все сорок девять (а может, и больше) зубов на выставке… Уже расстраивается: да ты что, не узнаешь… Павликашвили я. Ну и ну! Да ты помнишь ли его? Здоровый, черный, из нашего класса, Юраша Павликов, его за черноту волос прозвали Павликашвили, грузынский челаэк, помнишь? С пронзительно голубыми глазами. Раиса Матвеевна на уроке как-то прочла записку, которую ей кто-то на стол подбросил, там было написано: Юре Павликову. И следующие стихи, я их тут же вспомнил: голубые как небо глаза, вы пленили меня навсегда, в них и море и злая гроза, и вода, и вода, и вода. Потом говорили, что написала их Люся Чепцова, наша школьная красавица, помнишь? Стоит этот блондинистый Павликашвили, а кулаки у него лиловеют как и прежде (он их «колотушками» называл…). А на пальцах через один — перстни сверкают. Ну, думаю, кто же ты такой, Павликашвили, грузынский челаэк… А он уже обнимает меня и орет на весь этот светский прохладный зал: Стасёк, как я рад, Стасёк, чертила! Давай за встречу! То ли фарцовщик, то ли идиот, то ли то и другое вместе взятое… Оказалось, Витвас, совсем иное. Держись — упадешь. Юраша снимается в «потрясном» фильме, с погонями и каскадом трюков, где ловят какого-то подпольного миллионера, его ищут и нигде не могут найти, и видим мы его (миллионера — Павликашвили) только в последней сцене, где его наконец настигают и застреливают, а он «шикарно и обалденно издыхает». И костюм на нем студийный, и перстни (стекляшки), и краска на волосах, и все остальное. Павликашвили гремел на весь ресторан, тыча мне «фирму» на подкладке костюма и стаскивая с ноги баретки, сообщая цены и заявляя,что перстни, хоть и стекляшки, но мельхиоровые. Он, оказалось, «обживает» образ и гардероб. Я его спросил, зачем же «обживать» современную одежду, но он гордо заявил, что я, конечно, профан в кино и мне прощается, но что миллионер, да еще подпольный, носит одежку совсем по-другому, чем мы, грешные. А волосы-то почему желтые? Так ведь миллионер не должен быть похожим на восточного человека. Павликашвили с желтой кудрёй и в перстнях — это, я тебе скажу, не для слабонервных.

Наконец он немного успокоился и сообщил, что роль у него хоть и маленькая (или!), но очень сложная и главная (ну если его ищут весь фильм!) и даже в конечной сцене убийства у него эпизод с роскошной бабой. Короче, я приглашен на премьеру ленты «Рыба-кит». Павликашвили похвастал и женой, она у него бывшая манекенщица, рост — 175 (а у него 185 — всего разницы десять см, это оказывается самое оно…) со всеми международными стандартами: бедер, ног, рук, шеи и даже пальцев… Это Чудо, сказал мне Павликашвили, я увижу на премьере (чудо зовут Алена, мне кажется, что каждое манекенское Чудо зовут Алена, почему, не знаю…). Тут и загрустил веселый Павликашвили. Оказалось, что ради Чуда он тянет эту лямку полуэпизодов, потому что само Чудо хочет сниматься и в разведку заслало супруга. А ты вообще-то где? — спросил я Юрашу. Нигде — сказал он, загорюнившись уже совсем, — верхнего образования нету, мотаюсь так вот, но платят ничего, я администратором в театре был, ну вот и… Алена — роскошная женщина — вздохнул он. Тихо мы вдруг сидели. А когда он узнал, что я завуч в школе, то снова развеселился — решил стать физкультурником: бицепсы — во! — на станке лазаю, в баскет играю, не смотри, что старый… Да и какой я старый… А если не физруком, то хотя бы комендантом или еще кем-нибудь. Надоело быть никем, а комендант — должность. Сидели мы с ним, говорили о старом, о школе, он о тебе спрашивал; а в конце сказал мне: молодец, что один живешь, никому не под шапку, трудно простому человеку с роскошной бабой жить… Такая у меня была встреча, которая вдруг натолкнула меня на мысль, что и я вроде Павликашвили ходил в заемных костюмах и был эпизодическим персонажем. Чушь, а? Или нет? Как ты думаешь, Вит…

Вечер в Пыльве. Холодновато, темновато…
Думал, что отправлю письмо, но не получилось — дожди, почта далеко, решил еще пописать, а уж потом… Володя и Митя уехали. Теперь здесь совсем глухо. Я и Яновна. Она все больше у себя в комнате, наверное, устала от людей, все-таки возраст, что ни говори. Перед отъездом Володи был у нас с ним разговор — мы так и не подружились, видимо, я не нравился ему, да и он мне, признаться, тоже, — когда мы оставались одни, он сразу утыкался в какую-нибудь английскую книжку, которую вечно таскает в кармане джинсов. Он одушевлялся только в присутствии Яновны. Так о разговоре. Мы сидели с Володей на берегу нашего озерца-зеркальца, день был ленивый, безветренный, с белым туманным солнцем, Володя раздетым выглядел совсем уж увальнем: белый, толстый, без мускулатуры, покрытый белесо-золотым пухом с ног до головы. Я смотрел на него и вдруг завелся на похвалы Милочке. Бормотал о ее женственности, прелести и т. д., нес полуахинею — зачем, не знаю, наверное, обижался за нее и окончил свой монолог неожиданно для себя вопросом: а не позвонить ли нам, по дороге домой, ей, в Ленинград, — день был воскресный. Я, конечно, пер не в свои ворота, но ломился и ломился, намекая на его невнимание к ней. На все мои речи Володя усмехнулся и сказал, что целиком доверяет разговор мне, а ему ничего не хочется. Тогда я незамедлительно стал школьным учителем (не был, не был и прорвало), я сказал, что его жена — очаровательное существо и надо быть очень толстокожим человеком, чтобы этого не понимать! На что Володя ответил, что самое лучшее — это делать, что хочется, и если мне так хочется позвонить Миле, то пусть я и позвоню ей. Ибо радость от действия для него главная мерка действия. Я заткнулся, потому что вовсе не собирался звонить Милочке, а затеял предприятие для объединения Володи и Милочки! И Володя молчал. А я вдруг въяве представил себе Милочку с клубочком шерсти в быстрых ручках, ее всегда затененные ресницами глазки и вдруг въяве понял, что не нужен ей звонок от Володи и, возможнее всего, она его не любит. И он это знает. И что самое интересное, кэп Йост ей не нужен уж совсем и только женское начало, которое в ней еще теплится, откликнулось на романтический облик Кэпа. Я смешался как маленький, хотел что-то сказать, но, слава богу, не сказал (что говорить?). А Володя, заметив мое замешательство, улыбнулся куда-то в озеро, чуть насмешливо и добродушно. И с облегчением туда же улыбнулся я.

Вечером мы сидели втроем на террасе, Володя утром уезжал. И, как говорят поэты, печаль четвертой была за нашим столом.

Через два дня уезжаю и я. Это меня не радует, гнетет меня что-то, а вот что — не знаю. Неспокоен и нестоек я стал, ушли от меня благодушие и уверенность: будто не то делаю, не о том пекусь. Не ведаю. Теперь уж до Москвы. Следующая история, мой господин, может начаться только с новой вечерней звездой. Хотя какая история…

Привет, друг, привет.

Спокойной ночи тебе, целуй Татьяну, деток.

Виталий Васильевич — Станиславу Сергеевичу
Слушай, Стас, твое письмо меня расстроило. Прекрати ты эти поездки, слышишь? Рай для стариков и детей, но не для тебя, ты у нас человек тонкий, это меня ничто бы не пробрало. На нашем, как бы это покрасивше сказать, последнем приступе молодости на вершину Казбека лезть надо, а не у озерца сидеть! Извини.

Я ведь тоже иногда думаю, сделаю за опердень что-нибудь хитрое, чтобы ножку или ручку из ошметков составить (шутка на моем уровне), и думаю, что я еще ничего и что пятьдесят — это вершина и надо что-то совершать — десятилетие свершений, брат, когда сочетаются и опыт и мозги еще не заскорузлые. Не констатировать, что не совершил — ну, не совершил и не совершил, грех какой, — а дело делать. Я вот задумал тут кое-что, но, во-первых, рано еще говорить, а во-вторых, сложно это тебе в письме по медицине описывать. А ты что? Зря в школу сбежал, так, что ли? Павликашвили я вспомнил, он еще любил говорить: ни в складушки ни в ладушки, поцелуй корову в зад, — а? Какова память? Павликашвили, конечно, естественный и природный, но дурак. Неужто кроме как чужой костюм носить и одну минуту миллионера изображать, он ни на что не способен? Уверен — способен! Расслабился, на Алену-гусыню пялится, а ей надо, чтобы поскорее в красавцы и при деньгах и при костюмах, вот и попер в идиоты. Но, видишь, комендантом в школу просится, что-то и в нем вершится. Такое у меня понятие, что я тебе заместо мамки-няньки и Арины Родионовны, уму-разуму учу. Какой же ты ишо молодо-о-ой! В своей Пыльве разнежился и прелестью отуманился. Призрачная жизнь. Недолго, и в Яновне свою судьбу найдешь… Уважаешь ты ее? Прекрасно. Уважай. Интересно она вспоминает? Очень хорошо. Послушай. Не грех, если и за сердце тронет. Но вчерашний это день, даже позавчерашний. А нам, я считаю, надо не сегодняшним днем жить, а послезавтрашним, чтобы что-то успеть. Заставил ты меня громко говорить, прямо вещать, все твоя тишайшая Пыльве. Письмо это я Татьяне не показал, почему? — не знаю, не успел додумать. Слушай, Стас, приезжай-ка ты к нам? В наш городок приамурский, поглядишь, как мы живем, может, и останешься. Учителей у нас хороших нехватка, а в тебя я верю. Короче, закругляюсь и понимаю, что письмо мое ни в складушки, ни в ладушки, по… Вот ножку оттяпать или же обратно — пришить ее без сучка и задоринки и чтоб бедняга на столе только интеллигентно похрапывал — «это мы могём». Но я все это так, для острастки, вот, мол, какие хирурга́-батюшки — спасители человеков. А на дворе ночка темная и час, так, третий, спать хотца.

Ну, пока. Не все сказал, да, может, и хватит.

Твой Виталий.

А время наше, то, я очень помню. Особенно когда мы с Татьяной из Москвы шмыгнули. Это были пятидесятые как раз. И сразу — никаких мечтаний. Больницу надо было строить, кадрами заниматься, в глубинку мотаться, ноги вправлять, бошки зашивать, такие, скажу тебе, гнойнички вскрывать, что в самом дурном сне не приснятся. Собственную жену спасать от энцефалита, стоять за дверью, когда твое дите рождается, ночью пеленки в своем врачебном кабинете сушить, потому что жили мы в таком городке, что и не городок вовсе, а село. Больницу шикарную отгрохали и со средствами загнулись, пришлось при этой больнице и дворником и судомойкой работать, наряду со врачебным делом. Это теперь наша больница — так себе, а город — ого-го! Тогда было наоборот. Теперь троллейбусы-автобусы бегают. Ладно, Стас, завел, вот и пеняй на себя, а то и впрямь подумаешь — агитирую.

Пока.

ПИСЬМО ПЯТОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
Ну вот, друг мой Витвас, пишу тебе уже из Москвы. Октябрь на носу.

Проверил недавно «романы» на аглицком языке своих «писателей», дал им сюжет разрабатывать исторический, понаписали! Утомился и прилег на диван и заснул. И приснилось мне нечто замечательное, ну не бросай, не бросай бумажку, дочти! Раз в полвека услышишь сон товарища. Веду я чужую шикарную машину, которую угнал, красную как пожар, длинную как крокодил.

А угнал я ее, чтобы поспеть на свидание, которое мне ну, дороже жизни, и с кем — не знаю. Гоню я машину среди каких-то райских зарослей (а может, там и побывал?) — и кипарисы, и пальмы, и дубы, и березы, и трава изумруда яркого, в рост. Я это мельком вижу, потому что гоню. Только вот неприятное в дороге — заметил я, что попадаются разбитые самолеты, фюзеляж, крылья, кабины и над ними воронье низкой тучей, это меня на секунду задевает, и дальше. Через какие-то мостки перескакиваю, как каскадер, по воздуху пролетаю (расту, что ли? Куда только…). Пишу и расхохотался, увидел твою физиономию вживе, как ты отплевываешься. Потерпи. К делу. Протокольно. А то забуду. Подлетаю я к какой-то почте, старенькой, деревенской, — забитой — выскакиваю из машины, а в дверь шасть клочок белого платья. Ушла! Я в почту, дверь отдираю, может, письмо оставила. Пыль, запустение, будто никого и не было. И конечно, никаких писем. Тоска меня взяла такая… Мчался как сумасшедший, хотел увидеть, как бешеный, а теперь тосковал. Вышел, «кадиллака» моего пожарного нет. Все. Вот такой сон. Подействовал он на меня, тоска забрала, только уже не сонная, а настоящая, помуторнее. Теперь уж точно, все, больше не буду тебе голову морочить.

Вышел на работу, сразу закрутился и делами и бездельями. А одно безделье такого сорта: «гулял» в нашей школьной компании, день рождения отмечали у некоей очаровательной Ларисы Ивановны, нашей физини (физиня — правильно?). Был приглашен я, наша юная математик Наташенька с женихом, Дамир Кириллович (я теперь всех по имени-отчеству, у нас так принято), химик, и дама-литератор. Хотел их всех описывать, но лучше будет, если ты побываешь со мною. Входим мы с тобою в уютную однокомнатную квартирку, и встречает нас милая хозяйка (я так понимаю, что меня — немножко так, легко и нежно — с нею сводят: она разводная, я — разводной), лет около сорока, блондиночка с голубыми глазками, в меру пухленькая. Встречает, улыбается чуть, с почти незаметным, лично обращенным ко мне кокетством и какой-то девичестью, проскальзывающей в быстроте и легкости движений, живости. Она вроде меня, ушла из НИИ, говорит, надоело с бубликами чай пить и шарфики вязать, толстеть от чая стала и шарфики уже всем надарила. Славная женщина, она бы тебе понравилась, чую. Далее. Столик журнальный уставлен симпатичной закусью — зелень, сыр, салатик необременительный, мясо запеченное, бутылочка красивая. Мы с тобой пришли позже, все в сборе и все нам рады. Дамир, тот даже всхлипнул от счастья, потом я понял почему, но это потом, дама-литераторша дама особенная, когда я пришел, она меня встретила как незваного гостя, холодно, срывисто, оскорбленно поздоровалась, как-то гортанно хохотнула, сказала полугрубость, я несколько прибалдел, но позже узнал, что завучем (а потом, наверное, и директором) хочет быть она. Стать у нее манекена, прямая спина, тугой ремешок на тонкой талии, прическа — волосок к волоску, складки только там, где требуется по моде, а глазок посверкивает холодный, перламутровый. Она строга и образованна, а знает, Витвас, все! А если чего не знает, тут же срезает противника чем-то очень суровым, человек понимает, что обидел даму, а чем — не знает. А обидел он тем, что ОНА не знает того, что знает он. Всезнающие дамы, я считаю — бич общества, ведь есть же и то, чего они не знают, а этого простить они не могут. Но хватит о ней. На диванчике притулилась наша молодая пара, математик Наташечка и ее жених, ражий красавец — татарин, Хаким Назымович. Тоже не без интереса парочка. Она бледненькая тихенькая, даже как бы неподвижненькая, глазки опущены, ручки на коленочках лежат, зажаты, вспыхивает, как школярка, на любое к ней обращение. Существо на взгляд аскетическое даже, хоть в монашки. Но как глянешь на Хакима, в его томные газельи глаза, на его пальцы, длинные, нервные, так и поймешь — не зря себе эту монашку избрал, пожалуй, в монастырь ей можно, только в мужской, для мирского соблазну и полного (его, монастыря) развала. Смотрю я на Хакимовы газельи глаза и думаю, что славно они проводят вдвоем время. Хотя Наташечка себе ничего не позволяет, сидит не шелохнется, Хаким более выражает эмоции, но она ему не позволяет, поднимет глазки, стрельнет суховато, предупреждающе, он затихает. По комнате несколько мечется Дамир, но о нем после. Вот такая компания, старый я сплетник, но ведь интересно изучать человеков, совсем других, чем на моей прошлой работе. Там и мужики другие.

Теперь ты в курсе, кто и что. Расселись. Лариса Ивановна рядом со мною, развеселилась, раскраснелась, гитару взяла, спела «Утомленное солнце», «Как много девушек хороших», «Журавлей», наверное, для меня, моей категории. Я подтаял окончательно, и все, вижу, тают, потому что очень хочется людям устроенным, чтобы «состоялась пара». Даже дама-манекен милостиво смотрела, хотя с некоторой настороженностью — не надо ли оскорбиться на то, что я избрал не ее, а Ларису Ивановну, хотя даме-манекену я не нужен и, по-моему, антипатичен. Но тут моей судьбе напакостил Дамир Кириллович. Как, спросишь? А так. Пришло время о нем тебе рассказать. Этот чопорный, пожиловатый, задумчивый господин оказался вулканом огнедышащим, да каким! Открылось это для меня внезапно, все остальные знали и как-то до времени его нейтрализовали, я чувствовал, что он порывается что-то сказать именно мне, но каждый раз кто-то вступал в беседу и он был вынужден замолкнуть. А тут Лариса спела песенку о Сольвейг, прибежавшей на лыжах, и Дамир взвился как джинн и завопил, что все сейчас устроит, что теперь или никогда! Что я должен увидеть его «Норвегию». Приволок «дипломат», сумку спортивную, судорожно высыпал гору слайдов, магнитофонных пленок, развернул портативный экран, и через секунду мы сидели в полной тьме и смотрели на какие-то дома и улицы. Норвегии или Калуги, не поймешь, и слушали заунывный Дамиров речитатив с пленки. Есть невозможно, пить тоже, ни выйти, ни встать — нельзя. Дамир рычит как тигр, выключает маг, хватается за экран, бросается собирать слайды. Все вежливые, милые люди, останавливают его, просят продолжать, он свирепо сверкает огнедышащим глазом, снова свет гаснет и просмотр продолжается. Длится он, Витвасек, два часа. В полной тьме, при полном молчании, нешевелении, нехождении (даже в туалет). Когда зажегся свет, все красными глазами безумно глянули друг на друга. Хаким убрал свою руку с руки Наташечки (хоть они немножко развлекались). Сегодня мне рассказали про Дамира. Опять что-то неизведанное. Дамир обожает одну-единственную вещь на свете (кроме химии) — страну Норвегию. Почему? А кто же это знает и узнает! Обожает. И этим все сказано. Когда случайно касаются ее в разговоре, вот как сегодня, становится огнедышащим вулканом. А так — потухшая сопка или болотце с ряской. Говорит он о Норвегии нараспев, поет, и называет ее только — МОЯ НОРВЕГИЯ. А был он в Норвегии всего раз, туристом, давно, — полюбил навеки. Теперь его задача — собирать слайды. Всех, кто едет за рубеж, он спрашивает: куда? и если оказывается, что человек едет, к примеру, в Швецию — близко! — Дамир молча, нежно, страстно, моляще смотрит на него, и товарищ, смущаясь и ругаясь про себя на чем свет стоит, начинает вспоминать, кто же из его знакомых в ближайшее или отдаленное время едет в Норвегию, и оказывается, кто-то у кого-то едет, и человек клятвенно обещает, что тот, другой, через другого, обязательно привезет слайды. Дамиру ничего более не надо. СЛАЙДЫ. И привозят. Но вот странно, слайды почему-то показывают одну и ту же улочку и какой-то пакгауз, грязный и закоптелый. Мне что-то сдается, что тот, кто снимал, вспоминал, матерясь, в последний момент о странной просьбе дальнего знакомого и снимал что-то по дороге в аэропорт, по странной случайности время и путь сходились и снимался один и тот же пакгауз и одна и та же улочка. А может, и не Осло это? А действительно Калуга или Свердловск или еще что — где живут разнообразные фотокоры Дамира. Но это страсть, и я хоть и посмеиваюсь вроде, а уважаю. У Дамира тысяча слайдов, сотни записей его рассказов о Норвегии — а на самом деле о его любви, — и он член уже какого-то любительского общества, и, кажется, скоро его пригласят в благословенную страну Норвегию — там тоже узнали о нем. И теперь он сам снимет свой пакгауз, если тот, конечно, находится в Осло. Свой баул со слайдами он таскает как коммивояжер, всегда пожалуйста, вдруг да удастся протыриться. И протыривается. В тот вечер он, оказывается, специально для меня пришел и принес Норвегию. Его не пригласили, так он сам пришел. Узнал и пришел. Как просветитель, миссионер к аборигенам, а они его (то есть мы) чуть не съели. Уважаю, но как же тяжко сидеть два часа недвижно и слушать что-то во тьме кромешной и смотреть туманные картинки. Когда сеанс закончился, оказалось, что для еды и питья времени нет, надо расходиться. Конечно, я мог бы и на такси, попозже, посидел бы еще с Ларисой Ивановной, она этого хотела, и я был не прочь, и все страстно хотели, но Дамир прицепился ко мне и велел мне сделать свои замечания и заключения, а когда я сел к столу, чтобы холодного кофе хлебнуть, он угнездился напротив, и так засматривал мне в глаза, и так взыскующе расспрашивал, какой кадр я считаю лучшим, что я отхлебнул глоток, подавился и сказал: пакгауз. Я думал, что отхлещу его этим, а оказалось, попал в десятку. Верно! — Дамир вспыхнул, как маков цвет. Сразу видно международника! И начал мне объяснять, почему я прав. О боже мой! Я вскочил, увидел в глазах Ларисы Ивановны почти что слезы и бежал, как заяц от орла, от Дамира и его Норвегии, а он мчался за мной по лестнице, перескакивая через две ступени, и ревел: ну, а еще какой лучший, какой!!! Я спрятался от него за углом и, когда он буйно промчался мимо, — видимо, желая захватить меня в метро, — я вышел из-за угла и грустно посмотрел на оранжевый Ларисин огонек. Прощай, Лариса Ивановна, не до свидания. Я понимал, что больше ничего не произойдет, все должно быть точно выверено по времени. Не сейчас — значит, никогда. Есть такая формула в жизни. Оранжевое окошечко покоя во тьме. Вот такой роман, Витвас, друг мой бесценный. Но думаешь, мои бездельные гуляния на Ларисином окончились? Ничуть. Прихожу я домой, вернее, вхожу размягченный, чуть раздосадованный, в общем, в приятном состоянии неслучившегося, но свершенного, вхожу, значит, в свою обитель и вижу, что это вовсе уже не обитель, а нечто совсем другое. Должен тебе сказать, что как-то я дал второй ключ своей замечательной племяннице Ирочке, она поступила в институт, ей надо было заниматься, а у моей сестрицы характер. Ирочка с ней законфликтовала и попросила у меня ключ — заниматься. Ну я и дал запасной. Все мило и хорошо, но иногда я отмечал, что кто-то бывает, и не в одиночестве — кофе уменьшается, бальзамчик рижский тоже, сигаретами попахивает. Я спросил Ирочку, она немного заерзала и сказала, что да, заходит с подружками. А как, говорю, конфликт? Оказалось, продолжается и углубляется и ключик ей нужен. Ну что ж, ключ я ей оставил, только сказал, что маман надо бы об этом сообщить. Ирочка прямо смотрит мне в очи и говорит, что мама знает и очень довольна тем, что Ирочка дружит с дядей-учителем. Знаешь, сестрица моя — архитектор, и там проекты в воздухе реют и никто ей, по сути, не нужен. В этот день Ирочка сильно интересовалась, когда я приду, я спроста и сказал — а может, и не приду (была мысль, что скрывать — была…). Вхожу — дым коромыслом, в самом прямом смысле, да и ведра полные. Холодно, дымно, темно-неуют, фигуры какие-то скачут, музыка гремит, как на разбое. Из дыма и гама вырывается Ирочка, виснет у меня на шее и шепчет, чтобы я не ругался, что это ее друзья отмечают чей-то день рождения. Никто меня в расчет не берет, пляшут, вопят, и только (другое совсем дело, чем у Ларисы Ивановны, другое). А Ирочка и сигаретами и бальзамом (остатки у меня были) ароматизирует и шепчет в полном восторге, что сейчас представит меня как Стаса-переводчика и что я обязательно должен за ней ухаживать назло кому-то, не понял кому. А народ пляшет, не разберешь, сколько девочек, сколько мальчиков, все в джинсах, маечках, свитерках, стриженые или лохматые… Ирочка продолжает мне шептать, что идея самая что ни на есть, что я — красавец и молодой и что все девчонки сейчас влюбятся, а мальчишки от зависти заглохнут. Не успеваю я ответить, как Ирочка визжит на всю комнату, что это Стас-переводчик, ее приятель. Итак, Витвас, после вполне достойного скромного педагогического ужина я стал «Стасом», красавцем и переводчиком, видимо, так — тридцати с небольшим, с ранней сединой и мужественными морщинами! Все притихли, а я глянул в зеркало на себя в полутьме, и вдруг мне показалось, что я действительно Стас-переводчик, и что время умчалось назад, и я только недавно получил прибавку к зарплате, и сейчас отмечаю ее со своими. Со мной произошло что-то непонятное — Я СТАЛ Стасом, проник через щель в чуждый мир, и никто не догадался, что я — лазутчик, переодеваха, а не настоящий их человек. Ну, сказал я голосом Стаса-переводчика, чего выпьем? На меня набросились девчонки и потащили к столу. Навалили на тарелку какую-то рыбу, дикого вида, с одними колючками, без мяса. Им все равно, что есть, то есть все равно, чего не есть. Курят и выпивают понемножку, а рыба там лежит, муляж или лошажья грива — все равно, надо, чтобы на столе стояло, как икебана примерно. Ирочка моя счастлива, нога на ногу, кокетничает вовсю, танцевать потащила. И я, Стас-переводчик, начинаю с ней отплясывать самые что ни на есть современные танцы, джок и рок — это я умею. Мне, если уж откровенно, эти танцы нравятся, они очень сильное самовыражение, выплеск эмоций, всего, что в тебе накопилось и улеглось свинцовой чушкой. Ирочка мне опять шепчет, потанцуй с Алькой, она скучает, ее один тип наколол, не пришел, вот она у окна стоит… Что ж, Стас — парень деловой, если девушка скучает, почему бы ее и не развеселить. Походкой «пеликана» идет он, красавец и молодец, к окошку и начинает светскую болтовню типа — а Вы что же не танцуете? — с девчушкой лет так двадцати, маленькой, светленькой, стриженой, с глазками и ресничками, в джинсиках небесного цвета и такой же маечке, а на шейке побрякушка со знаком зодиака. Танцуем. Танго. Беседуем. Она как-то подозрительно на меня поглядывает, я начинаю ежиться под этим изучающим взглядиком. Но беседует мило, рассказывает. Вообще-то ее зовут Валентина, но в детстве (вчерашнем…) она не выговаривала это имя и звала себя Аля, так и пошло — Аля. Валя ей вообще не нравится. Ей не скучно, а просто болит голова и нет ли таблетки анальгина. Таблетки есть, на кухне, и мы с Алей отправляемся на кухню, где горит верхний свет, и я даю ей таблетку. Аля стучит зубками, разгрызая таблетку, и рассматривает мой цветной кафель над плитой, хвалит (а кто здесь живет, она знает?). Вбегает Ирочка и уже в совершенной эйфории сообщает, что в меня все влюбились, Але же говорит, что я хотя и Стас, но ее дядя, и сообщает, как нечто шикарное и невероятное, что мне — полтинник (то есть пятьдесят лет!). Вот тебе и Стас-переводчик. Аля смотрит на меня остановившимися глазками, она не может понять, как же такой старик притупил ее бдительность и она с ним не только танцевала, но и побежала на кухню пить таблетки — выпить таблетку «от головы» на кухне — это уже акт признания и даже кое-какой дальнейшей истории. А Ирочка вне себя от восторга. И я вне себя, только от иного. Игра так игра. Или, как говорится, вот бог, вот порог. Я, конечно, не сказал так, но крепко об этом подумал, и на лице моем эта дума отразилась. Рассердился я: славно мне было в гибкой юной шкурке переводчика Стаса. У Ирочки что-то там сварилось в головенке, и она запричитала, ой Стас, давай еще погуляем! И тогда я поднапрягся, поднатужился и уже при всех открытиях стал снова Стасом, СВЕРХ-СТАСОМ, потому что все швы были видны и время засечено. Вперед, за старых ослов — в бой! Один на один, дуэль, и никаких возражений. До трех плясал я, пил, курил и ухаживал за Алей. Выбрасывал коленца. Наконец в три все разошлись, остались Ирочка и Аля, сели пить кофе на кухне, тихо, по-семейному, я разболтался как школьник, рассказал о нас с тобой, что-то о юности, но будто это было совсем недавно, Пыльве, Яновне. Аля слушала молча, раскрыв свои небольшие светлые глазки, а Ирочка попивала тихо кофе и позевывала. Ну, вижу тебя, Витвас, вижу, что ты там замыслил. Мол, совратил девчушку. Нет и нет. Завуч я или не завуч? Завуч. А разболтался, так ведь славно! Попили мы кофе, и девочки мои уехали на такси по домам, я их деньгами снабдил. Заснул мгновенно, как в детстве. Влияют идущие от окружающих флюиды, идут они резво, и ты наполняешься ими, как парус ветром.

Привет. Либо пошлю завтра письмо, либо вечером еще чего-нибудь сворогожу (сворогозить, ворогозить — глагол моей матушки, означает — что-то сотворить необычное).

Стас-переводчик.

Вечерком следующего дня
Неопознаваемые предметы продолжают летать мне навстречу. Спать с утра хотелось сильно. Сидел в кабинете, подремывал, благо урок один. Зашла Лариса Ивановна, но после своего домашнего сборища я как-то забыл, что был у нее, и она это поняла, я не успел, как теперь говорят, сгруппироваться, был застукан врасплох и вяло вежлив. Она хотела посмеяться вместе насчет Дамира и, наверное, чуть посетовать, а я и не понял сразу, а потом было поздно, она расстроилась и, может быть, решила, что я где-то был, у КОГО-ТО, КТО у меня есть, и потому такой сонный и равнодушный. Зашла дама-манекен, ослепила меня холодом и, кажется, что-то приказала, что — я не понял, и она ушла, освирепев. Серой на меня пахнуло: «Сера вальпургиева, 3 коп. банка». Заглянул Дамир, невразумительно сказал в щель, что он ко мне придет и покажет мне Норвегию одному. Не слишком ли большое счастье для меня-то одного? А во второй половине приводит мне дама-манекен некую Катю Ренатову из 9 «А» и ставит у стенки за курение на уроке сигарет, французских, черных (с «чем-то») и чтение под партой сексуального английского романа. Таким путем. Дама-манекен об этом мне и сообщила ранее, а я не понял. Эта Катя Ренатова вошла в кабинет, распространяя запах французских духов. И мы оказались втроем: Катя, дама-манекен и я. Катю считают в школе красавицей: личико кругленькое, носик-мопсик, глазки круглые, накрашенные, волосы там-сям, на шее, на плече, на маковке закручены и длинная как лимузин заколка, в вельветовых черных джинсиках и черном полукуртончике. Что нам делать втроем — не представляю. Молчу и жду. Дама наверняка сорвется, а там я подумаю, ведь не нотации же мне Кате читать, надо как-то эдак и так, чтоб проняло, чтоб слава о Стасе пошла, чтоб зарыдала девица-красавица, ну уж не зарыдала, конечно, дождешься, как же, а хоть бы уважение почувствовала. Дама, конечно, сорвалась, я — стратег. Начала кричать, что таких держать в спецшколе нельзя, что эту девицу надо перевести в ПТУ! Зашлась дама — насчет ПТУ. Катя глянула на меня — дескать, видишь, психопатка и дура. Но ты-то, Катя, какова? Я строго принял сторону манекена: говорю, Алла Владимировна, безусловно, права в том, что школьница, где бы она ни училась — в ПТУ (это я сказал для манекена, чтоб не заходилась), в обычной школе или в языковой — курить на уроке не должна в любом случае, а также читать постороннюю литературу. Манекен вспыхнул от оскорбления, она ведь не дура, не права Катя, и вылетела из кабинета, уже ненавидя и меня вместе с Катей. Мы остались вдвоем, и я тут понял, увидел, узнал, что Катя вчера была моей гостьей! Вот, Витвас, пойдешь по торной дорожке, до конца ее пройти придется, свернуть некуда, обвалы да обрывы. И стоит эта Катя и на меня смотрит. Она, правда, тогда почти сразу ушла, как я прибыл, но Стаса-переводчика, конечно, узнала. Не место мне в школе. У истинного школьного учителя, во-первых, даже мысли бы не возникло: он бы отказал племяннице, маленькой двадцатилетней сикушке, в ключе. Это раз. Грузовик привез дрова. Это два. А два заключается в том, что, если бы каким-то образом племянница даже заимела ключ, она бы НЕ ОСМЕЛИЛАСЬ ВОЙТИ В КВАРТИРУ СВОЕГО СТАРОГО ДЯДИ, ШКОЛЬНОГО УЧИТЕЛЯ, СО СВОРОЙ МОЛОДЫХ БЕЗОБРАЗНИКОВ И БЕЗОБРАЗНИЦ. Это три. А в-четвертых, наша мама отправляется в полет, потому что наша мама называется — как дети? — ПИ-ЛО-О-ОТ! Короче. Если же она бы и проникла в квартиру старого ДЯДИ — ШКОЛЬНОГО УЧИТЕЛЯ, то никогда бы не посмела превратить его в забубенного Стаса-переводчика. Такие дела, Витвасек. И я сказал: Катя! Я вас не могу заставить не курить, не читать подобную литературу, это не в моих силах. Вы — взрослая девушка и что захотите, то и будете делать, и вообще скоро уйдете из школы в жизнь, работать, замуж выходить, я не знаю, чего вы хотите и что будете делать, но пока вы в школе, надо и вести себя как подобает ученице. Кстати, я курил эти сигареты, пробовал, они просто с очень плохим табаком, низкосортным, и с долей жженых специй типа перца — вот и все, и курят их люди, как в наше время говорили, — для понта. А литература — не знаю, какая у Вас была книжка… Лучше влюбиться и понять, что такое это на самом деле, в жизни. Это мое мнение, а там как знаете. Вы — взрослая девушка. Только надеюсь, здесь уже ничего подобного не будет? Я встал и подошел к Кате. Поднял прядку ее волос, совсем спустившуюся на плечо, подоткнул в прическу (почему у меня нет детей? Дочери?)... И тут СВЕРШИЛОСЬ. Катя не зарыдала, как мне представлялось раньше в педагогических мечтаниях, но пробормотала что-то вроде — я все понимаю (Что? И как?) — и убежала из кабинета. Откуда у меня взялся этот жест с прядью? Этот жест сказал все, сделал все, я это понял, понял, Витвас! Не знаю, будет ли она курить? В школе: уверен, — никогда. Кор-роче и быстро, как ты говоришь. Кончаю свои папирусы. Пойду покурю в кухню, поразмышляю надо всем, спать не хочется. Покуривать я начал сильно.

Твой Ст. Серг.

Виталий Васильевич — Станиславу Сергеевичу
Интересно ты все описываешь, Стасёк. И сон твой повидал, и на вечеринке школьной побывал, ах подлец Дамир — испортил картину, может, женился бы ты на этой Ларисе Ивановне, вполне, по-моему, справная бабенка. Переход в молодость мне твой чем-то не понравился, чем — понять не могу: то ли ты перед ними выплясывал, старался, аж в пот входил (понимаешь, о чем я говорю, о моральном уроне…), то ли молодежь тебе в описании не удалась, не пойму. Но разберусь! Обязательно разберусь. И подумал — а мог бы я так? С молодежью? Ведь они мне ближе; свои молодые дома. Но у нас все по-другому. Они живут сами по себе, мы — «старики», и когда к ним кто-нибудь приходит, они дверь закрывают и ни меня, ни мать не впускают. Я-то и не стремлюсь, лежу себе на тахте с газеткой и одним глазом в телевизор гляжу. Мать пытается, ей интересно, кто с кем пришел, ведь она Стаськовых друзей всех знает, но они не впускают, будто что-то там неудобоваримое. А она как-то заглянула, сидят, говорит, на диване, рядышком, четверо и о чем-то беседуют, скучно так беседуют. Или так: парни-мужья у магнитофона рокочут, а девчонки журнал мод смотрят. А туда же! Не пускают нас. Может, стыдятся, что им так скучно, хотят, чтобы мы хоть что-нибудь про них подумали, а? На работе у меня полно молодежи — сестрички-невелички, студиозы, нянечки, практиканты и прочее. Так вот, иду иной раз я, старый, толстый, кучерявый пониже лысины, краснорожий костоправ, с задубевшими руками, глазами и сердцем, выражаясь по-вашенски, романтично, и вижу — плывет мне навстречу по больничному коридору, среди сизо-зеленых стен, между стонов и подвешенных ручек-ножек, плывет этакий белоснежный парусник — сестрички наши у себя на причесочках этакие сахарные корветы и титаники устанавливают, любо-дорого глядеть — храмы! А халатики у них все по индпошиву, мини. В больнице негласный закон сестричек — только мини, никогда макси или миди (во чего знаю, Татьяна просветила), так вот, а под халатиком зачастую — почти ничего нету, потому что жарко, для облегчения труда. А ручки в колечках, а маникюр розовый, как попка новорожденного, и туфелёчки на шпильках, только белые! И духи самые тончайшие, аромат… Представляешь, как больной радуется такому ангелу, как он до слез счастлив, когда на него, закуржавелого в болях и страданиях, обращает свои очи парусник белоснежный, ароматический? От радости и восхищения вмиг выздоровеешь. Или помрешь тут же. А почему? А потому, что парусник свободно может и послать тебя куда-либо, если ты уж очень рассиропишься и чего-нибудь запросишь капризного — попить или еще что, обратное. Но это куда ни шло! Поплачешь и заткнешься. А вот если «парусник» своим божественным перстом вместо нитроглицерина кордиамин вкатит, это я для показательности, к примеру, чтоб понятно тебе было, а у тебя и так сердце как пташка трепыхается, вот тут и помереть с руки, под удивленный взгляд белокрылого парусника. Но хорошо, если грубиян-доктор, злой и толстый, перехватит ангела со шприцем на пути (как у меня тут было…) и спросит, а что Вы, Ангел, Петрову колете? И Ангел, ничтоже сумняшеся, как пишут в газетах, отвечает с такой растяжечкой — кордиа-ми-ин?? А кордиамин-ин колют Иванову, который, наверное, получит что-то другое и тоже отправится к праотцам. И доктор-грубиян тащит корвет за белоснежную длань, ломая розовые ноготки по полтора рубля за штуку или сеанс, как там в маникюре, и ревет по дороге как раненый медведь, что он третий раз ловит корветик на путанице. Ангел обижен, он не помнит, что там записано, и думает, что прав, он, Ангел, а грубиян сейчас будет наказан, когда в тетради назначения увидит свои же каракули, и извинится перед корветом и Ангелом вместе взятыми, и корветик поймет, что грубиян придирается за красоту. И ты смягчаешься, глядя на этот невинный взор и начинаешь вопреки здравому смыслу проверять свою память — неужто склероз и это твое назначение? Но в тетради все как надо, и Ангел вдруг распускает губки-глазки-краски и пр., и рыдает, и верещит, что сил нету работать за такой мизер, что она не создана для того, чтобы каждый на нее орал, или чтобы клистиры ставить, ей противно, она вообще больницы боится, и всякое такое. Я стою, как дурень, и хочу сквозь крик ей сказать — так уходи, за-ради бога, я же тебя сюда не звал, не выкликал, сама пришла, а для этого техникум медсестер закончила. А ей хочется, ну как тебе сказать, по больничным коридорам модели сезона медицинскому миру показывать и некоторым больным, которые поздоровее. А мне хочется, чтобы на меня смотрело обыкновенное сердобольное женское лицо, внимательные глаза, чтоб мягкие и ловкие были руки и тапочки на ногах, быстрых и крепких. И не надо мне сахарных храмов и ароматов, пошли они к бесу. Понимаю, куда ей деться, девке молодой, — она на работу входит как на светский бал, кому повезло, тот на «балы» в НИИ идет, или, еще лучше, в магазин, или еще — в Институт красоты, или на студию. А кому больница досталась? Им, бедным, как? Не одеваться и кольца не надевать, не пудриться и не краситься, а где замуж выйти и вообще общество иметь? Прости, злой я стал старик, но не могу. Такой плавающий парусник никогда не будет внимателен к больному, он ведь запачкается, понюхает что-то не то, увидит чего-нибудь не того. Так ведь есть выход — не иди в медучилище, не иди! Пусть тебе родители скажут — Наташенька, Глашенька, Пашенька, ты у нас красавица, ты у нас королева, тебе в артистки, или за прилавок в парфюмерию, или еще что-нибудь, или познакомят ее с достойным человеком и выдадут замуж, пусть она, бедняжка, не ищет развлечения на работе в больнице! Тут у нас тяжко и неприбыльно. Милосердие — талант, и судно больному человеку подаст как надо только тот, кто этим талантом обладает, а кто — нет, тот так подаст, что больной плачем заплачет. Я тут слыву злодеем, меня практикантки боятся — ух! — я им такие практики иной раз ставлю, что они кричат, что я им жизнь сгубил, и рыдают. Мамаши приходят, а у меня кровь кипит, и я молчу, как будто мне язык откромсали, — а мамаша щебечет, почему я к дочке придираюсь, девочка мечтает о медицине, вот тогда я высказываюсь, сильно высказываюсь — и мамашу ветром сдувает. А я этим птахам, парусникам будущим, может, наоборот, жизнь спасаю. Ничего толкового я тебе не написал, а наворотил черт-те что. Прости, друг.

Разозлился, дай отдышусь.

Привет от Татьяны. Твой Витвас.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
Ну друг мой, Витька, выполнил я Татьяны твоей завет. Влюбился. Так-то вот. Испугался или обрадовался? Постой, подожди. Не высказывай эмоций, потерпи. В кого, как ты думаешь? В Ларису Ивановну? Нет. Дальше давай… Не в Катю Ренатову, успокойся. Но почти. Не были бы такими друзьями, ни за что бы не сказал. Но тебе — все. Предмет мой — Аля, подруга племянницы Ирочки. Извини уж. Рассказывали мне — это всегда рассказывают, завлекательная для беседы тема — разнообразные истории стариковские, я всегда над такими увлечениями «возрастными» посмеивался, а теперь сам… Как говорила моя мать: не стучало, не гремело — гости наехали. Вот так и у меня. Хотя если разбираться до тонкости, то и «стучало», и «гремело» — Милочка Санни, какой-то пробный шарик, какое-то беспокойство, мини-беспокойство, Лариса Ивановна тоже… Чуть растопили, раскачали, оторвали маленько от родной почвы. Я думаю, когда же это произошло, как я не сумел оборониться. Ну конечно, я не предполагал от себя ничего подобного, это раз. А второе — главнее. Превращение в Стаса-переводчика. Вот когда это случилось. Вошел я к себе домой, как старый учитель, усталый с тихой, «своей» вечерушки, а очнулся Стасом-переводчиком, и не просто притворился им, а СТАЛ — проник через магический круг, пересек линию, границу, и очутился внутри, стал подобным им, без отметин, без мелового крестика на спине. Никто мне его не проставил, вот что меня купило. И в этом новом древнем мире, внутри магического круга, нашла моя обновленная душа подружку по своему разумению. Плохую-хорошую — до этого душе нет дела. Любую, какая оказалась ближе. Ну вот, а теперь я снова старый учитель, а не Стас-переводчик и мне трудно неимоверно с этим своим новшеством, которое не ушло, а угнездилось и живет-поживает в душе школьного учителя. Терзаюсь я, Вит, ибо любовь вообще, а тем более к юной особе 21-го года сразу же вбрасывает в иные пределы, а силенок «унутренних» маловато. Романы с женщинами нашими, нашего поколения, совсем другое — и успокоение приносят, и благодарность тихую, и тихую же радость, если она есть. А тут романтический восторг и холодок ужаса. Какова судьба твоего друга, нравится? А сон каков? Красный «кадиллак» в раю с разбитыми самолетами и только краешек белого платьица… Как бабка старая разгадываю — тьфу на меня, а что сделаешь? Замолкаю, пусть время пройдет, ладно?

Твой Ст.

Виталий Васильевич — Станиславу Сергеевичу
Ты не пишешь — я пишу! Получил твое письмо, прочел и замолчал, как монумент, хочу вздохнуть — не могу, Татьяну крикнуть — нельзя! Женщины таких любвей, как у тебя, не поймут, ругаться Татьяна начнет и осуждать, девчонку обвинит, тебя обзовет, ну и прочее. Даешь ты, Стасёк, ну даешь! Референтуру бросаешь, старуху какую-то обожаешь, теперь ребенка за женщину принял. Не ожидал я. Нет, чего-то я от тебя ожидал, чего-то чувствовал — произойдет, — но не в этой области. Тут я был отчего-то спокоен. А потому, наверное, Стасёк, что ты никого никогда не любил, насколько я понимаю в арифметике. Ты был ироничный, суховатый, рациональный, вещь в себе, и все твои истории были такими спокойными, неромантическими, да и истории ли это были… Ты в школе многим нравился, тебе — никто. Потом валанданье с Инной, потом уж и не знаю, не виделись мы почти с тобой, но ведь переписывались иной раз, и ты мне ничего по этому вопросу не сообщал. Может, скрывал? Или не было? Да вряд ли истинное скроешь. Но что меня совершенно сбило — так это ТЕРЗАНИЯ. Не чувства там или что, а ТЕРЗАНИЯ! Слово-то какое. В конце концов, случай у тебя не уникальный, все в этой жизни было и бывает, нового не выдумаешь. У нас есть профессор, у него жена молодая, он ее, конечно, приревновывает, но живут нормально, лет двадцать у них разница, у тебя, конечно, поболе, но ничего, опять же бывает. Но терзания? Такого я не слышал! Беспокоят меня они. Да и должность твоя сейчас… Неподходящая. Знаешь что, Стас, Стас-переводчик, а ну-ка очнись. Приди в себя. Что это еще за терзания! Подумаешь, в конце-то концов, ты не женат, она — не замужем. Что вообще случилось? Или я не туда загнул, а, Стас? Ты ведь у нас интеллектуал, я с тобой стесняюсь, вдаваясь в душевные переливы. Знаешь, я ведь понял, что мне в молодой вечеринке, в твоем ее описании не понравилось. Раньше тебя я почувствовал твой нокаут. И видел воочию твои скачки и ужимки, как будто был там с тобой. Нехорошо. Я не осуждаю, но держись достойно. Если ответит она тебе взаимностью (а что? Ты — парень хоть куда…), то пусть отвечает «старому учителишке», как ты себя обзываешь, а не перелицованному из кулька в рогожку Стасу-переводчику. Такое мое суждение. Не обижайся. Я за тебя душой болею.

Твой Витек.

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
Витек, спасибо, что не изругал меня. Во многом ты прав. Конечно же «перелицованный» — ты это точно определил. Но как-то само получилось. Впрочем, не оправдываюсь. Я изучаю сейчас, что произошло, и понимаю, что вся моя жизнь, особенно в последнее время, была накоплением подспудным душевной энергии, сил. Для взрыва. Который должен был состояться, и именно в области чувств, потому что всегда, как ты правильно отметил, я был лишен их или судьба так складывалась, тут не разберешься. И я понимаю, что Предмет мой попал под эту концентрацию сил, под выстрел, случайно, как предмет на моем пути, я же это понимаю. Свершилась, наконец, во мне любовь (произнес я это запретное слово!), не мог же я, нормальный человек, оставатьсялишенцем в этом! Качаешь головой? Ну что ж, качай. Да, мой предмет ничего собой не представляет ни в чем. Обыкновенная девчушка, даже не красавица, я не знаю, какой у нее характер, какая она, но в этом разве дело? Если бы она была красавицей, или актрисой, или женщиной-ученым, это было бы понятнее? Увы, Витвас, наверное, она не годится в сестры милосердия, я так понимаю, и, может быть, стала бы «парусником», если бы пошла в медицину… Но тут и я что-то могу сделать, верно? Я могу стать для нее хотя бы опытом, учебником, что ли, ведь учитель я или нет! Я как почва, политая витамином, должен отдать… Прости старого дурня, я стал сентиментален и болтлив, а, наверное, и был таким, таилось до времени. Все у меня в жизни было другое, не было места подобным размышлениям и «чувствиям». Была карьера, работа, слабенькая семейная жизнь, истории, одна не краше другой, и все. Миновали меня ранее любовь, творчество, страсти — всепоглощаемость чем-то. Теперь это пришло таким вот «косым-кривым» образом. Так пусть для меня открывается высь человеческая — добро, всепоглощающая любовь, милосердие, унижение… И для нее. Если это возможно. Завершился круг моей эгоистической жизни. Теперь я должен. А? Впервые в жизни я это ощущаю. Должен Предмету и… себе. Осмыслить свое и чужое. ЕЕ.

Хватит. Надоел я тебе. Перо мое споткнулось, потому что я ясно вдруг ощутил уже совсем непозволительную меру своего откровенного разглагольствования, непозволительную, в смысле того, что я на тебя навешиваю…

Ст.

Виталий Васильевич — Станиславу Сергеевичу
Слушай, Стас, а не пойти ли тебе «прогуляться»? Вместе со своими интеллигентскими штучками под ручку? Ты, видно, здорово набрался лоску от своих учеников. Или пиши все, или не пиши совсем. Потому что, уж если мы с тобой начнем общаться вполсилы, то, прости меня, это уже хреномантия. Писал мощно, душу раскрывал — и вдруг «мера откровения, навешиваю…». Тьфу-ты! Ладно, хватит мне ругаться — думаю — убедил.

Татьяна ревностно следит за нашей перепиской, поэтому стараюсь писать тебе на дежурствах… Вот что я тут подумал. Бегу, Стас, малого привезли с разбитой черепушкой. Санитар говорит — зеркальце по лбу как звезда, на машине ехал…

(письмо не отправлено)

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
Таки дама-манекен вызвала мать Кати Ренатовой. Пришла ко мне этакая большая, стриженная чуть не наголо особа, вся обвешанная цепями, ключами, браслетами, шарфами. Голос — молодой басок. Глаз — холодный и цепучий. Поверх мощных плеч шаль в цветах. Заняла полкабинета. Села и смотрит цепучим своим глазком. Я Катю сразу как-то пожалел. Если она так же на дочь свою смотрит, закуришь и запьешь. Вошла и сразу взяла инициативу в свои руки (ручищи). Сказала, что зовут ее Анна, отчеств она не признает, что это никому не нужно. Может быть, может быть, но говорить о поведении ее дочери и называть этого мастодонта Аней как-то, сам понимаешь, не с руки. В общем, «Анечка» мне сразу сказала все, что надо. Что пусть я не мучаюсь по поводу Кати, что Катя после школы выходит замуж за дипломата, что он ее «ждет», и они сразу удалятся «в сторону моря», то бишь в Японию. И пусть дипломат разбирается с Катей сам. Я собирался что-то ей сказать, но тут у меня просто голос сел. Какого черта, подумал я, беспокоюсь и расстраиваюсь, когда Катю «ждет» дипломат и через совсем небольшое время она удалится, и все. Ничего я не сказал Катиной Ане, только самые забурелые слова о школе и должном поведении. Аня пожала плечом, махнула мне золотым запасом, который прозвенел прощальную мелодию, и, дружески трахнув меня по плечу (я чуть не шатнулся — удержался кое-как), сказала, что все понятно и что работка школьного учителя не сахар, особенно в пожилом возрасте. И удалилась. А я, извини, сбился с толку, то ли мне Катю жалеть, то ли чего ее жалеть? Наверное, надо мне с ней поговорить самому по душам, попробовать еще раз. По-нормальному. Если про дипломата правда, то пусть у него голова болит, а также у ее мамочки. Сделаю Кате втык официальный и закончу эту, как ты говоришь, хреномантию.

Это было днем. А вечером, среди размышлений, я вдруг отчетливо ощутил в себе одно воспоминание, одну историю, которую, казалось, забыл навсегда, ан нет — оказалось, лежит целехонькая, ждет своего часа. И вот пришла. Наверное, в связи со всей моей перевертицей. Какова история — оценишь, сам умный. Про любовь она. Вот, скажешь, неугомонный старец, все бы ему про любовь. Вывих? Коленной чашечки. (Прости за такую шутку.)

Итак. История. Укатил ты с Татьяной в тайгу, а я все еще учился в педе, никак не мог окончить. Жили мы весьма средне, я подрабатывал, был, как всегда, одинок, а теперь уж и без тебя. Мать моя на фабрике не очень-то заколачивала, знаешь, и я все рвался ей помочь, и не всегда получалось. И вот как-то за чаем, когда я пришел из очередного похода по магазинам в поисках прекрасного труда грузчика, к нам заявился материн ухажер, киоскер, бывший корректор и старший лейтенант инт. службы, на фронте контужен был — глаза еле видят. Славный, простой малый. Послушал он материны сетования, мои угрюмые оправдания и сказал, что не дело для студента педвуза ходить искать черт-те что, а надо заниматься стоящим и что прямо завтра он отведет меня в «свою газету» и по старой дружбе попросит куда-нибудь определить на приличное место. Может быть, даже учеником в корректорскую, которую считал главным газетным участком работы. Степан Ильич его звали. Моего благодетеля. Мать запричитала, прослезилась и все на меня посматривала исподтишка, как бы проверяя, как, не стал ли я больше уважать ее ухаживателя. Она почему-то думала, что я к нему плохо отношусь. А я относился нормально, как ко всем, ну чуть равнодушнее. Я же, как всегда, заколдобился, стал бормотать, что не смогу, не сумею в газете, что мне уже обещали в хлебном по соседству… Но Степан Ильич был непреклонен, и, мне казалось, — он хотел доказать матери свое всемогущество. Он встал, согнал ладонью все складки на гимнастерке с живота назад, под ремень, и сказал четко: «Не боги горшки обжигают, уважаемые». Мать восхищенно закивала и налила по этому случаю еще чаю.

Утром мы отправились в газету. Я трусил, боялся, и самой газеты и того, что этот чужой, в общем, Степан Ильич увидит, поймет это. (Витвас, как хорошо мне сейчас уйти в даль лет, как мне там свободно и радостно дышится, как трепыхается мое сердце, и какое синее небо там над головой! И как сумрачно здесь… Может, ничего не надо? Уйти от любви, запереться от нее, скрыться. И все встанет на свои нужные места. Мне снова будет тихо и прекрасно… А?) Так вот. Далее. Мать меня нарядила — я те дам. Рубашка у меня была американская, в синюю с белым клетку, как сейчас помню. Матери досталась на работе из посылок. Там к рубашке приложен был красный вязаный жилет и высокие ботинки со шнуровкой, на каблуках, ковбойские, что ли. И вот во все это я и облачился. В вестибюле газеты стояло трюмо, и я в него глянул. Ну и фигура! Длинные ноги в неясно каких ботинках, идиотский яркий жилет, вывязанный чуть не цветочком, и рубаха в клетку. Степан Ильич, правда, мне каблуки как мог — срезал. Этим он снова доказал, что Степан Ильич — не хухры-мухры. И всегда я слишком молодо выглядел — двадцать почти пять лет, а физиономия как у младенца, ни следа тебе бурь и страданий! Это меня окончательно сразило, и тут уж я помрачнел совсем. А мы все слоняемся и слоняемся по длинному коридору, Степан Ильич все с кем-то останавливался, здоровался, перекуривал. А я маялся. Мимо нас бегали девицы, с любопытством на меня взглядывали, девицы тоже были одеты во что-то яркое, но староватое и будто не с плеча. Но вот наконец Степан Ильич солидно сказал, что все в порядке, когда этот «порядок» произошел, я не заметил, потому что Степан Ильич никуда не отлучался и беседы вел все, по-моему, только для перекура. Мы вошли в комнату. Она была завалена кипами газет и вырезок, кипами бумаги, а у стола, довольно ободранного, сидела и куталась в шубу женщина. Женщина была светлая, и шуба светлая, светлые волосы смешивались с длинным ворсом меха, и казалось, что она одета в странную одежку, потому что волосы у нее почти белые и пушистые, пожалуй, даже буйные, а не пышные. Да, именно буйные. Лицо, может быть, и не было красивым, я не понимал тогда очень-то, но привлекало мягкостью выражения и удивительно светлыми, прозрачно-светлыми глазами со светлыми ресницами и темными довольно бровями. Наверное, она была необычной и, как говорят, интересной. О возрасте ее я не подумал вовсе, потому, наверное, что он не был заметен и тут была редакция, а не вечерушка, и про это не думалось и не полагалось думать. А я и не думал. И еще. Лицо ее светилось каким-то странно белым, чуть желтоватым светом. В общем, конечно, необычное у нее было лицо, неординарное, с этим прозрачным провалом глаз под темными бровями. Женщину звали Юлия Павловна, и она заведовала отделом, куда привел меня мой благодетель. Как-то длинно назывался отдел, а занимался всем, начиная с информации и кончая очерком. Юлия Павловна нас очень приветливо приняла, и я, взяв простенькое задание — написать о выставке цветов, отправился восвояси. И уже ни на минуту не забывая лица этой женщины и еще не отдавая себе отчета в том, что хочу ее видеть, я жаждал скорее выполнить задание и, написав нечто новое о цветах, заслужить ее похвалу. Этого я тоже хотел. Ну и помаялся я с этой выставкой цветов, Витвас! Немилы были мне розы, орхидеи, лилии, что они красивые — я это видел (хотя на третий приход и это прошло), а вот что бы о них такое замечательное сказать, не знал. Но с тех пор я люблю розы, «Плащ принцессы», знаешь, такие желтоватые с темной каймой… Стал я собирать отзывы, спросил старушку, спросил девчонку-школьницу (это была Инна, между прочим…). Старушка оказалась бойкой — она все мне по-научному объяснила, а школьница фыркнула и ничего не сказала, вообразив, что я за ней пустился ударять. А у меня вначале никаких таких мыслей по ее поводу не было, а когда она фыркнула, меня заело, девушка была десятиклассница и миленькая, в самый раз на средний мужской вкус (мой). Я все же выудил у нее мнение о цветах и очень по-деловому обзавелся ее домашним телефонным номером, который она мне, уже робея — такой я был строгий и деловой — записала. Я сказал, что телефон мне нужен для проверки материала или для добавлений, если понадобятся. И вот я у Юлии Павловны, обогащенный знанием о цветах и своей будущей женой Инной. Она снова была одна и снова куталась в шубу, сказала, что простудилась, а работать некому. Я молчал и пялился на нее — не как столичный юноша, а как приехавший из глухомани хлопчик. А она прочла мои разрозненные листочки, сказала, что это то, что нужно, что-то, правда, почеркала, что-то вписала и ушла. Пришла скоро, довольная, и заявила, что мое произведение ушло в набор. И что если мне нравится эта работа, то я могу взять еще задание и вообще еженедельно давать информашки в воскресный номер — о выставках и прочем таком. Чуть было не стал я журналистом из-за Юлии Павловны! Но это была не моя судьба.

Я был горд и счастлив и довольно неуклюже согласился, сказал что-то вроде того, что если Вам надо, я могу… Юлия Павловна полистала календарь своей несколько анемичной рукой и постучала длинным острым ногтем по какой-то дате. Вот возьмите тему — открытие комсомольского клуба, подходит? Я молча кивнул. Она улыбнулась, и я просто обалдел: ото всего, но, наверное, более от Себя в Редакции. Летел оттуда я на крыльях. Я уже видел себя репортером газеты, важным человеком в очках (почему?), без которого не обходится ни один номер, что, возможно, и могло бы быть… О Юлии Павловне я думал с почтением, к которому примешивалось странное чувство какого-то нахального сексуального восхищения. Я подумал вдруг о ней как о женщине, сколько ей лет. Но ответить не мог, потому что ничего тогда, в те годы, не соображал. Тридцать, подумал я, а может, тридцать три. На большее меня не хватило. Хотя она и была зав. отделом, но казалась почему-то беззащитной, возможно, оттого, что сидела в шубе, куталась, хлюпала носом, а руки у нее были бледные и худые. Мне казалось даже, что, когда я стану репортером, мне надо будет от кого-то защищать ее, а может, защита понадобится и раньше. Сделал я и второй материал, над которым Юлии Павловне пришлось потрудиться побольше, чем над цветами, но получился он лихим, молодым, ярким. Я гордился этим материалом, ибо то, как выправила его Юлия Павловна, было как раз тем моим, что я уже ощущал, но выразить сам пока не умел. (Вот видишь, Вит, какая длинная история с предисловием, но не хочу прерывать себя, хотя и первый час ночи, надо дописать все до конца, раз уж она мне пришла вдруг в голову.)

Ну-с. Я сделал несколько материалов и сразу получил за них немыслимо огромную — сумму-гонорар. Правда, грузчиком я зарабатывал иной раз и не меньше, но чем и как? Разница!

С деньгами помчался я домой, позвонив той десятикласснице, с которой познакомился «на цветах». Сказал ей, чтобы она никуда не уходила и ждала моего звонка. А у нас дома уже сидел наш довольный благодетель, Степан Ильич. Он несколько остудил мой пыл, сказав, что деньги надо распределить. Часть — отдать на хозяйство матери, ей же на подарок, «что хочет, то пусть и купит себе», а остальное на гулянку. Гулянку? — удивился я и даже разозлился на Степана Ильича за его вдруг такое вмешательство в нашу жизнь и бредовые идеи — гулянка! Так как, — сказал назидательно Степан Ильич, — первый гонорар вообще весь целиком прогуливают. А деньги-то пока что и не твои, а Юлии Павловны, — еще сказал он поучительно, и я вынужден был с ним согласиться. Придумал же Степан Ильич вот что: мы должны соорудить роскошный ужин у нас дома и пригласить Юлию Павловну. Мать, сначала от радости поплакав легко и счастливо, стала горячо обсуждать будущий ужин. Я же молчал с того момента, как Степан Ильич сказал о том, что надо пригласить Юлию Павловну. Это не умещалось у меня в голове. Пригласить к нам ЕЕ?? Да она не поймет! Это я и сказал. Но Степан Ильич заявил, что на его приглашение «Юлочка» придет, а мне и встревать не надо. Что я мог сказать! — конечно, я не фигура, она только посмеется надо мной и моим приглашением. Вечером я встретился с Инной и смог угостить ее лишь мороженым в кафе, а я-то наметил целую программу. Я рассказал ей о гонораре, о нашем вечере — правда, тут споткнулся, потому что подумал, что должен пригласить, конечно, Инну… Но Инна была тогда простая душа и вовсе не претендовала на компанию с писателями (это я — писатель) и всякими начальниками (Степан Ильич и Юлия Павловна). Она только спросила, Какая Юлия Павловна, на что я с ходу, не задумываясь, ответил, что старая, что скоро уходит на пенсию и что я ей покупаю специально бутылку лимонада. Инна поверила и развеселилась, чем-то тревожила ее эта неизвестная Юлия Павловна. Мы отлично посидели в кафе-мороженом, а потом на всех скамейках в сквере, болтали, целовались, хихикали, как воробьи.

Наутро мать завела пироги (она работала во вторую смену), рубила овощи на салат, крутила через мясорубку и хрен, и селедку, и яйца — она готовилась к приему истово, тем более что это был первый прием не только в моей жизни, но и в ее, именно — прием, а не день рождения. А я слонялся из угла в угол и не находил себе места, заболев ожиданием этого необыкновенного вечера, а на самом деле ожиданием — придет или не придет Юлия Павловна. Я был уверен, что не придет, потому что сейчас, издали, она вообще стала казаться мне недосягаемой в принципе, и меня удивляло, как это такой обыкновенный Степан Ильич будет приглашать ЕЕ к нам, как?

Наконец-то пришел благодетель, лицо у него было постным. Я все понял. И меня охватило такое черное отчаяние, что я даже испугался. Конечно, можно было позвать Инночку, она опять сидела дома и ждала моего звонка, на всякий случай я ее «забил», как теперь говорят акселераты. В конце концов и без Юлии Павловны вечерушка как-нибудь бы сложилась, я понимал, слишком велико было событие и много приготовлений и приготовленного, но без НЕЕ мне теперь все было не в радость. Я бы, наверное, убежал куда-нибудь от этих блестящих пирогов, такого же лица матери, бутылок на белоснежной («кипельной» — как говорила мама) скатерти, чтобы вытряхнуть из себя это пугающее меня отчаяние, но… Но Степан Ильич вдруг расплылся, захохотал громогласно и стал кричать, что он конечно же артист, если я так расстроился, вот сыграл, так сыграл! — придет, — сказал он, — после работы. Вот и все.

Юлия Павловна пришла с коробкой конфет для матери и с букетом фиалок, которые она положила на тумбочке в передней и так там и оставила, я долго хранил его погасшим.

Мы сели за стол. Сначала была неловкость, натянутость, говорить было вроде бы и не о чем: только благодарности матери за меня да Юлии Павловны восхваления. Потом, с ходом дела, стало спокойнее и веселее, Степан Ильич что-то рассказывал о фронтовых случаях, я радостно хохотал на каждое его полуостроумное высказывание, чему он был доволен, а я просто не мог сдержать прущей из меня радости, небывалой радости и небывалого счастья. Но мать, подвыпив, вдруг опять начала благодарить Юлию Павловну, называя ее моей второй матерью, Степан Ильич вторил, и Юлия Павловна вдруг смутилась, и порозовели ее бледные щеки. Она казалась такой молодой и робкой. А мне стало стыдно за мать, за Степана Ильича, за эти слезливые благодарности и в особенности за то — я это сейчас понимаю, — что мать призывала такую юную Юлию Павловну быть моей второй матерью. Еще бабушкой бы назвала! Я завозился на месте и что-то стал бормотать, наверное, возмущенно, потому что мать, посмотрев на меня, смутилась и прекратила свои благодарственные песнопения. Степан Ильич вдруг подхватился и пригласил нашу соседку Тамару, которая преподавала в музшколе. Тамара пришла, принесла аккордеон, выпила, закусила, поздравила меня и, не чинясь, села играть что надо и сыграла всю программу музшколы — Чайковский, Гайдн, «Голубой Дунай», мазурка и т. д. На «Голубом Дунае» Степан Ильич вовсе преуспел — пригласил Юлию Павловну и пронесся с нею вкруг комнаты — помнишь нашу комнату на Неглинке? Тридцать метров, с тремя окнами, лепнина на потолке и две ширмочки — моя и матери… Тут пошел полный разгул, мать запела «Летят утки…», а Степан наш Ильич стал рассказывать уже не фронтовые истории, а фронтовые анекдоты, Тамара съела еще кусок пирога и ушла. Но как начался разгул, так и кончился. Матери надо было во вторую смену, она завернула пирога и селедочки «своим девчатам», Степан Ильич неверными ногами удалился за ширмочку, я думаю, он с утра понемногу принимал за мой «успех». Из-за ширмочки раздался храп.

Мы с Юлией Павловной остались одни. Сначала мы втихую похохотали над молодецким посвистом Степана Ильича, потом замолчали. Юлия Павловна предложила выпить за меня… Я сказал: за нас (обнаглел, мальчонка). Мы выпили, медленно, тихо, совсем по-другому, чем час назад. (Как мне было хорошо, Витвас! В моей комнате, один на один с очаровательной женщиной, только теперь я понимаю, что это была женщина экстра-класса, таких больше я в своей жизни не встречал, вот разве Яновна… И это не шутка, ты так и принимай!) В комнате было тихо, даже посвист из-за ширмы стал каким-то милым и нежным, такое чириканье легкое, горел зеленый глазок приемника да в одном из окон вовсю ярился уличный фонарь. Вдруг вместо дикторского бубнежа пробилась далекая музыка, я рванулся к приемнику и поймал ее, привел к нам в комнату. Сладкий итальянский голос пел «Калипсо». Помнишь?

Калипсо си
      Калипсо си,
Калипсо сичильяно
      Калипсо но, Калипсо но
Калипсо итальяно…
И вот этот модный где-то танец, который я отродясь не танцевал, мы стали танцевать с Юлией Павловной, стоя напротив друг друга, как танцуют теперь (я так и не видел, как по-настоящему танцуют калипсо, может быть, даже так, как танцевали мы…).

Юлия Павловна танцевала прелестно, женственно и вместе с тем резко. Я восхищался ею откровенно, все выражено было на моей физиономии, и она под этим взглядом моим расцветала. Она на глазах становилась не старше Инночки и уж, конечно, очаровательнее. Об Инночке, правда, я совершенно забыл, а она, бедняжка, сидела у телефона и ждала моего звонка.

Кончился калипсо, пошел Караван, и мы сошлись вместе, и я почувствовал, как тяжело дышит Юлия Павловна после калипсо, — ах, Витвас, она совсем не сопротивлялась мне, когда я все ближе притягивал ее к себе, не соображая, что и к чему! Но поднятое ко мне лицо ее сопротивлялось, оно становилось все напряженнее и напряженнее, потом застыло совсем. Витвас! Я поцеловал ее. Один раз. И она ответила так быстро и открыто, несмотря на застывшее свое лицо, как будто ждала этого. А мелодии менялись и менялись, мы уже просто двигались в каком-то ритме и смотрели друг на друга. Комната плыла, кружилась, зеленый глазок был то справа, то слева, то мигал прямо перед нами, то сверкало фонарем окно, появляясь внезапно из тьмы, а мы танцевали. За стеной гремела Неглинка. Потом мы сидели с нею на моей тахте, и я не мог противиться тому, что завладело мной, я держал ее холодные руки в своих, дрожа в суматохе и сумятице, которые происходили во мне, и думал с каким-то отчаянным надрывом, что я люблю эту женщину, что полюбил ее сразу, как увидел, и никогда теперь не разлюблю и не оставлю в покое. Я говорил это себе, но у меня не хватало голоса, чтобы сказать это вслух (и слава богу, Витвас, слава богу!), я только целовал ей руки с каким-то всхлипом, а она отклонялась от меня, а я придвигался, и это было неотвратимо… У меня до этого было две истории, с девушками постарше меня, но простые и спокойные и походили на игру. Здесь было другое. Выше и страшнее, я это чувствовал. В общем, не ведал я, что творил.

Да, так вот, Витвас. Мы любили друг друга так нежно и самозабвенно, что даже сейчас я ощущаю холод того трепета, который заполнял меня. И ее тоже. (Если бы, Витвас, я мог предвидеть что-либо из моей теперешней жизни, может быть, Витвас… Но не буду…)

Итак, брат мой и друг, настал мутный рассвет. Мелодии в приемнике закончились, Неглинка затихла, погас фонарь. Храп из-за ширмы прекратился, вот-вот встанет Степан Ильич и увидит нас. Не сразу, конечно… Юлия Павловна, лицо которой снова стало белым и сопротивляющимся, оделась быстро и тихо. Я не успел ничего сказать, только удерживал руками ее платье, руки… Но она ускользала и ускользнула. Ушла. Поцеловала легко и сухо в щеку и ушла. Я остался один. Уже только с воспоминанием о том, что было и чего нет и чего никогда больше не будет. Но этого я еще не сознавал. Вот так начался и закончился мой роман с Юлией Павловной. Ты думаешь, было еще что-то? Было. Но другое. Дневное. На людях. Чужое и неинтересное. Я не приходил в редакцию недели две — боялся, стеснялся, любил, ревновал, думал о ней каждый день, каждую минуту. Я думал о ней, ее семье, муже, дочери, я их видел пару раз, муж приезжал за ней на машине, в машине сидела дочка, девочка лет десяти, они даже довозили меня до метро… Думал я о ней прямо противоположно: то она была самой прекрасной и любимой, то актеркой, хитрой бабой и стервой (да, да, Витвас, я пишу тебе всю правду…). Я считал, что она должна меня найти, разыскать, ведь я не прихожу в редакцию, а должен давно сдать материал, значит, я не нужен, значит, все фальшь и неправда. Каким я чувствовал себя одиноким! Звонить сам боялся, рука у меня не поднималась. Не звонил я и Инне. Но та звонила, а я рычал, как звереныш. Когда же я собрал наконец себя, свои глупые силы, то пошел в редакцию. Юлия Павловна была там, она спокойно, мило и чуть холодновато встретила меня, улыбалась каким-то двум мужикам, которые пришли с вопросами, и на меня почти не обращала внимания. Я думал, что там, на месте, умру от ее вероломства. Я вылетел из редакции через минуту, оставив на столе какие-то жалкие наброски материала, не взяв нового задания. Я несся по улице, черными словами костеря всех баб, особенно старых. Я с каким-то мазохистским наслаждением повторял это: старая, старая, старая стерва. Что она много старше, пришло мне в голову именно в этот раз. Она так себя держала и такой хотела выглядеть и быть, и добилась своего. Степан Ильич отругал меня за то, что я не взял срочного задания, а на меня рассчитывали, сказал он, и Юлия Павловна сердится. Я обещал позвонить. И позвонил. Черт знает как это получилось, но на все ее деловые предложения я отвечал с рывка, глупо, почти невежливо, и тогда она спросила меня: почему вы так со мной разговариваете, вы меня не любите?.. Вот что сказала мне Юлия Павловна. Она спросила искренне и то, что она хотела спросить. А я забормотал: любите — не любите, при чем тут это… Конечно, ни при чем… Я испугался, растерялся, я понял, чуть позже, когда повесил трубку, что она спросила не просто — Вы меня не любите? — не просто… Я боялся сознаться себе в этом. И понимал, что все равно — ничего никогда у нас не будет. А тогда и незачем огород городить. Грубый все же был я парень. Расслабился и растаял на те три-четыре часа, что провели мы с нею у нас. Еще раз я зашел к ней на работу. Взял ручку свою, блокнот, что-то накорябал на листочке — ее не было в комнате — что-то вроде того, что у меня сессия и я занят. Так вот. Видел ее пару раз на улице, когда ошивался — будто бы случайно — около редакции, один раз с дочкой, второй раз с кем-то из редакции, мы здоровались, и в глазах ее стояла вертикально боль, которую она тут же убирала и мило мне улыбалась, а я даже улыбнуться как следует не умел, кривил физиономию, а потом страдал из-за этого, краснея в одиночестве. Места живого не осталось от нашей любви. А могла она быть, пусть короткая, но полная и свершившаяся. Назло (кому?), мстя и зверея, я сделал предложение Инночке. Она согласилась, но я долго тянул, не женился. Об этом ты уже знаешь. Изнемог я вдруг от этой истории.

Пока.

До следующего раза.

Ст.

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
Ну что ты молчишь, Витька! Не знаешь, что сказать? Или не хочешь? Не стану больше угнетать тебя своими стародавними воспоминаниями. Баста. Забыл. В конце концов, не такая уж я личность в судьбе Юлии Павловны, и она в моей. Живет она поживает где-нибудь и добра наживает. А лет ей, наверное, за шестьдесят, лет на десять она меня старше была, пожалуй, так мне сдается. Забыто. Заметано. Все. Вспомнилось — и не мог оторваться от воспоминаний. Прости. Знаешь, я замечаю, что изменился внутренне за последнее время. Я как-то живее, эмоциональнее сделался, чем был в молодости. Внешне — как говорится, а внутренне — иначе говоря… Так-то, Витек. Я все задумываюсь — правильно ли я ушел из Внешторга. Не надо было мне, наверное, никуда уходить, а добрести посильно до конца, и все дела, тем более — начальником стал… А то рванул. Зачем? Кому надо? Многие в школе на меня косятся — зачем, мол, мы ему, для прыжка? Если бы они знали, что прыжки мои кончились, да были ли они? Сижу я в классе, изъясняю что-то, а сам смотрю на моих крупногабаритных юнцов и девиц и думаю, что изъясняю я им общие места, что можно и самим в книжке прочесть, а голос мой холоден и бесцветен. Друг мой Витька, я бездарен, и в свои 52 года сознавать это трудно и противно. Когда я об этом думаю на уроке, я замолкаю, и они сразу же проявляют живой интерес, а вдруг что-то произойдет, или я скажу чушь, или забыл, о чем говорю. В общем, интересно. А ко мне является шальная мысль — сказать им: дети, юноши и девушки, мужчины и женщины, ведь история не только история народов и государств, но и история одного-единственного человека, в котором фокусируется Эпоха, преломляясь или не преломляясь, отражаясь или искажаясь. Человеческий лик и облик — это волшебное зеркальце госпожи Истории. Послушайте, дети, юноши и девушки, мужчины и женщины… Я расскажу вам о себе и о своих друзьях. А вы высказывайтесь. Устроим семинар из учителя Стаса. Был переводчик Стас, теперь — учитель Стас… А? Или, например, мне хочется привести к ним Яновну, которая своим таким вот фактом существования многое скажет неравнодушному сердцу. Или ты вдруг приедешь? И придешь в мой класс. Вот тогда будет интересный урок, а не бубнеж. То, что делаю я, может делать любая гражданка или гражданин со средним образованием и, как говорят, начитанный и культурный. Подготовиться к уроку так несложно! Ты скажешь — пробуй! Пробуй новое. Я пробую практикумы по психологии выдающихся личностей, составление прогнозов, составление — почти математическое — идеального героя из народа и т. д. Это им интересно, однако главные школьные начальники требуют-то от меня другого. Сообщения, рассказа, задания на дом. Конечно, все приветствуется, но на мои семинары ходил-ходил директор-хитрюга и как-то откровенно (по его замыслу) поговорил со мной, что не слишком ли все это далеко от детей, от преподавания истории? Нет, он не против, но зачем? У нас спецшкола не с историческим наклонением, а с языковым и т. д. И я в принципе не историк… Мне доверили семинар из уважения и т. д. Мне стало скучно. Устал я, наверное. Лет бы это двадцать — пятнадцать назад. Вот, дорогой мой костоправ, с чем я вломился в твою праведную замечательную жизнь. Все у тебя хорошо и нормально. Завидки берут, а может, и нет. У меня сейчас такое ощущение, что прожил не пять десятков, а пять по тысяче, ну в крайнем случае по сто пятьдесят раз, столько во мне наслоилось, столько произошло, и в жизни и во мне самом.

Привет, Витек.

А не жениться ли мне на Ларисе Ивановне?

С.

Виталий Васильевич — Станиславу Сергеевичу
Прости, дорогой, что долго не писал. Дедом стал я, так-то. Вы там философствуете, а мы прибавляем народонаселение, тоже, скажу тебе, не кот начихал. Парень у нас мировой. Звать Дениска. Денис Станиславович. Говорят, похож на деда, то есть на меня. И правда, толстый, рыжий, красноморденький. Я совершенно счастлив. Слышишь, Стасёк? Вам нас, стариков-дедов, не понять. Конечно, мои тихие радости с твоими изысками в сравнение не идут, но и мы не лыком шиты. Нет у меня тех слов, чтобы точно тебе описать, что я чувствую — какое-то смешение отцовства, и больше, чувство патриарха, родоначальника, носителя нашего роду-племени. Тебе бы, мой друг Стасёк, нормальную жизнь и нормального внука или внучку, как хочешь (ты человек с изячным вкусом — тебе подавай красавицу-девицу), женили бы их: мой Денис, твоя Аленка или как там… Ты бы сразу выпрямился, стал другим. Прости, что я так прямо, момент такой, я ведь, может, и не так вообще-то думаю… Но — каждому свое — банальная истина, а верно, другими словами и не скажешь.

История с Юлией Павловной меня за сердце задела. У каждого из нас была своя Юлия Павловна, может, «дым пожиже да труба пониже». Как-нибудь при случае расскажу. Кстати, я думаю, у кого не было «Юлии Павловны», тот многое в жизни не нашел. Как у мужчин, так и у женщин. Теперь ты у «чижика-пыжика» (или как там его) «Юлия Павловна», понял? И поступит твой кролик или пыжик так с «Юлией Павловной», как и ты когда-то. Мне кажется. Потому что юному никогда не жаль уходящего. Ему просто-напросто этого пока не дано. Жестокость молодости — закономерность. А по-хорошему, надо бы давать такой «Юлии Павловне» радость (и себе тоже), долгую ей не надо, да и невозможно, но чтобы сама эта радость затухла за неимением больше кислорода. Всё бы тут за недолгий всплеск объединилось — и дух, и жизнь, и интеллект, и, как говорят теперь, секс. Вот сижу, пишу тебе, а сам люльку покачиваю, молодые в кино ушли, Татьяна на диване спит — сморилась. Покачиваю я (не подумай, что люлька, кроватка эдакая импортная — молодые у меня ого-го, вкус — что ты!!) люльку, мундштук посасываю, курить не дают теперь, гоняют, и пописываю. Не духаримся мы в молодости отчего-то, а потом поздно, да-а… У меня, Стасёк, что-то сердце стало прихватывать, пугаюсь, мнительный я, как все врачишки. Хорошо Татьяна — терапевт, она меня сразу пригоршней лекарств пичкает, а я благодарю со слезой во взоре. Татьяна тут нашла твои письма (я ведь их прятал, очень уж мы с тобой откровенны в них, женщин впутывать в такое чтение нельзя), ругала тебя на чем свет стоит, говорит, что ты вечно что-то выдумывал, вот и довыдумывался, а нормальной жизни нету. Я ей возразил, сказал, что, может, для тебя это и есть норма. А она мне заявила: для нормального человека такие мысли и такая жизнь нормой быть не могут. Что Лариса Ивановна — самое то. Я, Стасёк, не стал спорить. Я теперь не спорю в семье. Глава — Татьяна, что она скажет, то и правда. А я вот что скажу. Не в уроках главное. Вот ты Катю Ренатову в толпе увидел, еще кого-то увидишь, притянешь, разговоришь, изменишь, в этом твое предназначение, так мне «каэтся». Из школы не уходи и на Ларисе не женись. Понял?

Дениска проснулся, пока, пиши…

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
Здравствуй, Вит! Поздравляю тебя, Татьяну и молодых ото всей души, ото всего моего, по-моему, очень небольшого сердца, но уж куда денешься — какое е. Со внучиком Денисом! Наверное, действительно необъяснимое чувство — иного отцовства, «дедства», молодости и грусти… Мне не дано этого испытать. Обойденный. Что ищешь — то обрящешь. И не буду квакать, что женился не на той, что Инна виновата. Не так это. Нормальная она баба, я ей жизнь сломал, отпустил уже поздно, все чего-то ждал от нашей семейной жизни, хотя ясно было, что ждать нечего. Разные мы с нею люди, и не потому что я хороший. Я обыкновенный, она тоже, — но разные. Все как-то не хотелось менять привычек, уклада, Инна мне последнее время и не мешала, отъединилась, а за домом смотрела, все в этом плане было нормально. А я ни туда, ни сюда. И не отпускал и не любил. Не любил я никого, Вит, вот так и вышло. Да и меня мало кто любил, каков вопрос — таков ответ. Ведь семья все же в основе имеет любовь, такую-сякую, переродившуюся, изменившую свой вид и так далее, но любовь как изначальное состояние. Страсти у меня в жизни были и страстишки, а душу свою я не чувствовал никогда. Зато теперь отплата. Душа моя сейчас в основном и мается, спала-спала, проснулась, и ну ей сразу терзания и изнывания, по всем поводам — болит, а заключена она в области сердца, я теперь это уловил.

Еще раз поздравляю всех, а особенно Дениса, что он на свет выбрался, из тьмы и хаоса. Его особенно поздравляю: жизнь прекрасна, несмотря ни на что!!!

Приезжал на днях в Москву Володя Краснов (ты любишь порядок— вот тебе события по порядку). Сижу дома, читаю В. Распутина «Живи и помни» (не читал? Советую…), тихонько чаек попиваю (пристрастился…), звонок телефонный. Володя. Приехал в командировку, хочет почему-то зайти ко мне (я, конечно, всех из Пыльве приглашал к себе, но Володя…). И я вдруг так искренне ему обрадовался. Он сказал, что скоро придет. Я забегал по квартире, проверил холодильник, все ли там есть. Понял, что люблю и помню Пыльве и хоть сейчас готов туда мчаться к своей красавице Яновне, к соснам и всему любимому.

Приехал Володя. Я открыл ему дверь и ошалел. Это был не Володя Краснов, фанаберийный, толстый, самодовольный, это был худой белобрысый паренек, скорее даже блеклый постаревший молодой человек, с явно обозначившимися складками у рта, с хрящеватым, вислым носом, острым подбородком и неожиданно большими карими глазами. Вот так. Он увидел мою обалделость и улыбнулся, но не своей всегда чуть снисходительной улыбкой, а тоже по-новому — немного насильственно, как-то криво, обнажив, опять-таки неожиданно, крупные, выдающиеся вперед зубы. Он вошел и спросил меня, не удивлен ли я его появлением… Я замялся, потому что был удивлен уже не появлением Володи, а его видом… Володя снова улыбнулся своей новой улыбкой.

Сели мы за столик журнальный, нашлось у меня кое-чего в холодильнике, он стал рассказывать про командировку, я не помню что, да и слушал я его как-то вполуха, чуял, что не затем пришел Володя… Враз он остановился и сказал, что пришел ко мне по многим причинам, но главные — две: не может видеть своих старых московских друзей (вот оно!) и потому что ему хотелось именно мне рассказать про все, потому что ему казалось, что я не терплю его («не терплю» — перегнул Володя…).

Передам тебе его рассказ целиком, как запомнил.

«Вы думали, что я не люблю Милу, что я пустой дурной парень, так оно и было. Но в одном вы ошибались. Милу я любил, и очень. А вот она-то меня совсем не любила, сначала — да, а уже потом, очень скоро — нет. Но это я виноват, я. Хотя, может быть, если бы она поговорила со мной, может быть, я бы пришел в себя. Нет. Тогда бы я не пришел в себя, забурел так, что стыдно… сейчас. Она ушла от меня. К одному нашему общему знакомому, доктору наук, но я не осуждаю ее, она красавица, прелесть, и доктор это ценит еще как! Он купил ей дубленку, о которой она так мечтала… И дубленку, и кожпальто сразу, и еще что-то. Но не в этом, конечно, дело. Она женщина, стопроцентная женщина, а я забыл об этом напрочь, ни цветочка не подарил, не говоря уже о билетах в театр и другом. Вот вы думаете, что это мелочь. Нет, это жизнь, это часть жизни, и не второстепенная. Она, наверное, это уже давно решила, только не знала, куда кинуться, а тут у этого нашего приятеля жена уехала далеко, он остался один и принялся к нам ходить, грустный такой, мне его жаль было очень. Ну и Миле тоже. Как уж там они столковались, не знаю. Но однажды вечером Мила мне в ответ на какое-то замечание по поводу телеспектакля, какая-то там пара не так жила, вдруг как вскинется, как закричит. Знаете, что она мне кричала, лучше бы я этого никогда не слышал, а может и нет. Я не знаю сейчас, ничего не знаю… Она кричала, что я ей отвратителен, что она изнемогает от презрения ко мне, что мои тупые замечания ее приводят в неистовство, что я только по поводу телика могу беседовать с ней, что я противный толстый глупый индюк, болван и ничтожество. Что ей ненавистны мои вечные детективы, которые валяются на тахте, замусоленные и затертые, как и тахта, на которой я валяюсь. Где твоя любовь, о которой ты мне все уши прожужжал до свадьбы? Я такая же красавица, как и была, говорят, даже стала лучше, мужики по мне с ума сходят, а я сижу как проржавевший шпынек, и здесь до меня нет никому дела! Я ухожу от тебя, ухожу, ухожу! К человеку, который оценил меня, потому что для женщины это главное, я к тебе в домработницы не нанималась, твои нечистые носки и прочее постирает тетя Феня, с ней ты и переспишь, тебе много не надо, а ей только пятьдесят семь!»

Вот, Витвас, что кричала бедная прекрасная Милочка Санни, а Володя, рассказав, все твердил мне, что она права, во всем права, что он очень любил ее, но так привык, что уже об этом не думал, а просто жил, и все. Помнишь, ты писал мне, что Володя любит Милочку, а я говорил, что он к ней равнодушен? Ты прав оказался, а не я.


Но это еще не все. Ладно, пусть прекрасная Милочка права, но ушла она от Володи в плохой момент, просто трагический. У Володи умерли родители, в общем еще молодые и здоровые люди. У матери вдруг открылся старый тбц, отец, седоволосый красавец — я знал его, он приезжал в Пыльве, почти нашего возраста, чуть постарше, — задурил, загулял, какие-то женщины появились, показалась, видно, желанной неожиданная свобода (такой ценой), стал бегать на свиданки, звонки, переговоры, приходы домой поздние — и вот в компании пошел вприсядку, и конец. Прошло каких-нибудь недели три, и Милочка заявила о своем уходе. Но что интересно, Митю она оставила Володе. Володя говорит, что это благородно с ее стороны, иначе он бы свихнулся. Я почему-то думаю, что сделала это Милочка не из благородства, а скорее из неблагородства… Трахнуло сильно все это Володю. А профессор хорош, приятель. Ходил-ходил и выходил. А я-то, дурила, думал о ней и кэпе Йосте! Нужен ей этот кэп со своей «рипка». А кэп был красивый как мечта, жаль… Почему-то еще я думаю, что и доктора Милочка не любит, как и Володю. И никого не полюбит. Может, нам с нею объединиться? Только нужен я Милочке так же, как и кэп Йост. После всех наших разговоров я Володю поругал. Для острастки, чтобы ему не так больно было. Впрочем, говорил я правду, что Володя был фанаберийный петух и любви его и в лупу не было возможности рассмотреть. Володя соглашался и соглашался. Он сейчас чувствовал себя хуже всех, ниже всех, бывший-то фанабериец. И эта худоба доводила меня до отчаянной жалости. Я этого ему не показывал и еще потому ругал его.

Так мы сидели с Володей, и он рассказывал мне еще, какая у них с Милочкой была любовь, как они не могли дня прожить друг без друга и какой они были парой. «Я был ничего себе парень», — сказал смущаясь Володя, и я верил ему, хотя и сейчас и в Пыльве этого сказать было нельзя… Я вспомнил вдруг, как следил за ним и за Яновной и признался ему в этом, потому что до конца должен был быть откровенным, после его откровений. Он снова усмехнулся своей «последней» улыбкой (знаешь притчу о слезах и смехе?..). Так вот, Володя так именно и улыбнулся и сказал, что Александра Яновна умерла. Хотел он к ней с Митей на пару дней поехать, написал. Ответил кэп Йост, что сдавать дом никому не будет, он наследник и будет жить в доме сам.

— Когда? — спросил я.

— Сразу же после вашего отъезда, — сказал Володя.

Я не буду писать тебе, Витвас, о том, что я испытал в этот момент, узнав о смерти, в сущности, очень старой женщины (ей было восемьдесят), в сущности, и не такой уж мне знакомой, — скажу только, что смерть эта меня опрокинула надолго, забыть Яновну я не могу. Она мне снится, и во сне она живая и прелестная, как в жизни, и я радуюсь, что известие о ее смерти — неправда, и просыпаюсь в тоске, с чувством глубокой утраты, которую я даже постичь до конца не могу. Будто что-то обрушилось в жизни. Стал принимать элениум, тазепам, всякую прочую штуку, немного рассасывает, на время.

Я Володю не стал спрашивать ничего, понял, что именно уход Яновны был последним сокрушившим его ударом. Он не поднялся еще, но лет ему немного, всего 32,— выправится, но уже другим. Это точно. Я ведь его мало знал, думаю, что он действительно был забурелым, катился по жизни этаким калачом без начинки, — растерял по дороге. А Милочка Санни… Что ж Милочка, не я ей судья. Ах, Яновна, Яновна, я-то думал, что Вы — вечная, такая Вы были настоящая, крепкая, самостоятельная, умная, женственная, — начало всех начал… Я больше никогда не поеду в Пыльве. Вот так, брат мой, как все без нас поворачивается. А ведь кое-когда подумывал — а не переселиться ли мне в Пыльве навечно… Хотя бы в пенсионном возрасте. Интересно устроен человек: он знает, но не верит, что каждый движется в одном направлении и старость идет в первых рядах… И это легкомысленное неверие — благо. Ну, хватит обо всем этом.

Мы еще с Володей долго сидели, но уже о Яновне и Милочке ни слова. Был внутренний запрет. Потом я понял, что Володя пришел ко мне больше из-за Яновны, а не из-за Милочки, ведь я был последним, кто ее видел, и, наверное, что-то он хотел еще сказать, о чем-то спросить, но не сумел почему-то. Не знаю, как дальше, но сВолодей нас объединила эта потеря, он сказал, что как-нибудь еще зайдет ко мне, он часто наезжает в Москву. Я рад этому.

Была, Витвас, и еще одна потрясшая меня встреча, но о ней в следующем письме. На старости лет вдруг на меня пошли события — не ждал я этого, думал, буду коротать дни одиноким старым чудилой. Ан нет. Очень я выкладываюсь в письмах тебе. Второй час уже.

Привет тебе от меня, дедуля, дедусенок, дедик, дедарик и как там тебя скоро станет звать твой внучок Денис Станиславович Барбашин.

Привет, привет всем и поздравления!!!

С.

Виталий Васильевич — Станиславу Сергеевичу
Вот послушай, Стасёк. Любовь вашу пылкую к Яновне я не разделял, мне казалось, что ты слишком акцентируешь… Но твое сообщение о том, что она умерла, меня, эскулапа и костоправа, то есть человека реального и грубого — и, может быть, даже где-то в чем-то циничного, — расстроило, задело за душу. Какими кругами иной раз расходится всплеск одной судьбы, вроде бы и незаметной, — одной Природе известно. Ты прав, Стасёк, наверное, во всем прав, сферический свет ее личности задел и меня (а впрочем, такой свет есть у каждого? Э-э, нет. Сферический — не у каждого, есть и темные круги, которые тоже задевают. Личность любого человека как-то, а задевает, расходясь именно кругами). Вообще письмо твое это настроило меня на несвойственный мне лад — элегический и свойственный — злой. Милочка ваша, бодлива мать, будь она неладна. Я же говорил, что Володя ее любит. Я полностью убежден, что между близкими людьми — женой и мужем — не должно быть ни цирлих-манирлих, ни сю-сю-писю. Времени на это нету, да и не нужно. Дел по горло, а любовь проявляется не в сю-сю, а в большом. А Володя еще не мужик, а сопляк. Был. Сейчас, может, повзрослеет. Но большая плата за его повзросление — мог бы раньше поумнее быть.

Что там у тебя еще за потрясение? Я начинаю волноваться — не слишком ли на твою тонкую организацию? Ну хоть о «предмете»-то позабыл? И то хлеб. Чепуха эта твоя нетленная любовь к какой-то пичужке, прости меня. Заблажил ты, парень, в определенном возрасте, не обижайся. В нашем возрасте такие навязчивые любовные моменты наблюдаются. Из всех названий мне приглянулся дедарик. На сем и остаюсь.

Дедарик.

ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
Дедарик, дедарик, грустно мне, дедарик. Читал ты письма Ф. М. Достоевского к юной жене его Анечке Сниткиной? Если не читал, почитай на досуге. Удел всех старых людей — тревожиться, беспокоиться, тосковать. О том, что будет. Мы больше, естественно, понимаем, чуем, как собаки, а если еще и воображение… У Ф. М. с Анечкой была разница в 25 лет. А женился он на ней, когда ему было сорок восемь. Ну да ладно, о чем это я… О другом хочу написать. Ну и крутит жизнь, ну и заворачивает! Интересно даже. Худо, тяжко, а интересно. Раньше, в молодости, ничего этого не понимаешь, никаких связей не ощущаешь, никаких поворотов не просекаешь, никаких стыков, значений подспудных не обнаруживаешь — интересно жить, и точка! А теперь вдруг ясно все предстает — откуда есть что пошло. Помнишь Катю Ренатову? Мою ученицу, акселератку с черными сигаретами и английским секс-покетбуком? Наверное, вспомнишь. Ко мне приходила еще ее мать — Анна… Ну? Вспомнил? Так вот. Катю Ренатову в оглобли ввести невозможно. День — лучше, день — хуже. Жалуются все. Даже милейшая Лариса Ивановна. (Кстати, о ней. Отношения у нас с нею самые распрекрасные. С ее стороны с некоторой долей кокетства, с моей — с самой что ни на есть галантностью. Она, мне кажется, вовсе на меня не рассчитывает, мне, дураку старому, показалось. Но это к слову.) В общем, просили меня на Катю повлиять, дескать, она меня одного уважает, на моих уроках сидит тихо — что верно, то верно. Слушает или нет — не знаю, но не шелохнется. Нельзя же перед партнером по танцулькам в грязь физиономией… Как полагаешь? Но короче и еще короче. Я решил с Катей все же поговорить серьезно, дома, когда ее Ани нет. «Тет на тет». (Помнишь, кто так говорил? Наш географ — бешеный Игорь: «Барбашин, мне с вашими родственниками тет на тет надо встретиться!»)

Отправился я после уроков следом за Катей. Она шла на довольно большом расстоянии от меня, впереди, по бокам два поклонника, — ражие парнишки в джинсах. И чем ближе было к ее дому, тем смущеннее я себя чувствовал: преглупое это занятие — идти в гости к молодой девице неприглашенным и для того, чтобы говорить с нею об успеваемости и поведении. Шаг мой стал неуверенным, и я даже стал подумывать, что лучше уж как-нибудь пригласить ее к себе (на кофе??) и побеседовать «тет на тет».

Пока я думал, исчезла моя Катя и ее поклонники, и я с облегчением решил не ходить к ней «в гости». На подобную девицу такой визит только в обратную сторону подействует. Прохожу мимо подъезда — шасть! — выскакивает Катя и хватает меня буквально за рукав. Я оторопел, как ты понимаешь, а она тянет меня и бормочет, что давно хотела меня пригласить, что у меня была, а вот теперь я должен зайти к ней (карты в руки!). Я, конечно, посопротивлялся для прилику и пошел. Она по дороге говорит, говорит, что мамы нет дома, а то она слова не даст сказать (это уж я знаю!), что дома одна бабушка, что маг починили, что…

Очень в этом доме респектабельная лестница, поднимаешься, как к трону. И дверь в квартиру значительная — двустворчатая, обитая чем-то достойным. Входим в огромную переднюю, круглую, с зеркалом посредине и диванами по бокам, по-моему, там даже телевизор стоит в нишке. Катя крикнула куда-то в недра квартиры: ба, это я! И провела меня в свою, видимо, комнату. Не очень большая, но при всех «регалиях»: проигрыватель с магом-комбайном, стенка с книгами и безделками, кресла, картинки на стенах. Это я, — сказала Катя, и тогда я к картинкам присмотрелся, сначала они мне мазней показались. Катя стояла молча, тихо, не дыша. Я в картинках не очень разбираюсь, хотя у меня приятель художник, но тут что-то проглядывало, не мазня оказалось. Пейзажи. Замысловатые. Все решено концентрическими кругами, линии очень яркие, будто разномастные, это и создает впечатление мазни, а всмотришься — и деревья, и птицы, и горы, и храмы. Ничего даже как-то… Я долго рассматривал картинки, и Катя наконец тихо спросила (даже робко, что меня удивило…): не нравится?

Я ответил честно, что пока сказать ничего не могу, да и не очень разбираюсь, но что-то меня задело, хочется смотреть и понять. Катя запрыгала, захлопала в ладоши (она очень непосредственна в проявлениях, то ли натура, то ли дань моде — этакий бэби до ста лет…). Она сказала, что дома никто не понимает ее живопись, а ей так интересно экспериментировать, что получится из кругов и элипсов и других форм круга. Потом она убежала готовить кофе, а я сел в удобнейшее кресло и понял, что я не знаю, как мне начать с нею разговор, как избежать назидательности — с картинок? Что, мол, вот для призвания, для мечты, надо хорошо окончить школу… Это верно, но так нельзя говорить с современными детьми, да и не дети они. А Катя в недрах квартиры кричала: ба, где мои кофейные чашки, опять мазер забрала (мазер — это второй английский, их английский, шутовской: шузы́ — ботинки, герла́ — девушка, даже «трузера́» — брюки, вот так, старый…) Вскоре она вбежала с коробкой и выгрузила кофейный прибор, одну чашку выронила, разбила, зашвырнула ногой осколки под кресло… Я было хотел ей помочь, но тут вошла бабушка Кати.

Витвас, это была Юлия Павловна. Я сразу ее узнал. Вот почему эта история вспомнилась мне, когда я увидел «Анечку». Я учуял в этой цыганской даме бывшую белобрыску лет десяти. У меня сразу восстановилось все: у Юлии Павловны, милой и приятной, была дочь, толстая белесая, несимпатичная надутая девчонка, ее звали Аня, Анечка. Юлия Павловна часто говорила с нею по телефону. А муж у Юлии Павловны был дипломат, и она потом с ним уехала за границу.

Итак, Вит, вошла Юлия Павловна. Она была узнаваема, но все другое! Она не потолстела, не исхудала, но все в ней потухло, увяло, сжалось, поблекло. Какой это ужас, дорогой мой… ЕЕ прелестные пышные белые волосы теперь стали серыми, перестали виться и неряшливо вздымались вкруг блеклого, болезненно белого с тонкой кожей лица. Я все это увидел сразу. На ней было синее в горошек платьице, милое, но какое-то приютское, сиротское, не знаю, как даже сказать, и что-то во всей ее фигуре было приютское, или бесприютное. И робкое. А какой она была милоуверенной тогда! Бог ты мой! (Мне тяжко все это писать, хотя ведь я мог восторгаться Александрой Яновной и пришел в ужас от Юлии Павловны…) Катя меня представила, но как-то небрежно, раздраженно, и я понял, что это тон отношения всего дома к Юлии Павловне. Я поклонился и решил не признаваться, так легче, ведь я изменился, наверное, больше. Но она меня узнала, Вит! В глазах появилось выражение страха, ужаса даже, и встали слезы. Она стала поправлять серые пряди волос, забирать их за уши, но что-то сразу поняла, вдруг улыбнулась любезно, не сказала ни слова и вышла. Я был убит. Потрясен.

— Твою бабушку зовут Юлия Павловна? — спросил я Катю, хотя знал ответ.

— Да… — удивленно ответила Катя. — А вы ее знаете?

— Нет, — слишком отрезал я, пожалуй, но иначе не мог. — Просто мне говорили.

Это было последнее, что я смог из себя выдавить. Вот тебе и беседа. Я молча пил кофе и прислушивался, как за дверью иной раз шуршали тихие шаги. За стеной, в полном одиночестве (я вдруг ясно это понял), существовала, доживала старая бесприютная женщина, которой я один вечер (или больше?) обладал и в которую был влюблен. Зачем пошел я к Кате Ренатовой, что надоумило меня пойти к ней, я шел сюда, как будто мне надо было сюда прийти. Зачем? Я не хочу, Вит, видеть это бедное существо! Я ЗНАЮ, как к ней относятся, в четверть нормального человеческого отношения. Потому-то ты и любишь своих «стареньких девочек».

Катя притихла. Наверное, у меня был злобный вид. Я сам это чувствовал, но сделать с собой ничего не мог. И молчал. Только когда Катя попыталась что-то шутливо сказать о своих двух провожатых, я вдруг сорвался и разъяренно заявил, что она может выходить замуж за любого идиота, который только и мечтает, что о загранке, это ее дело, но если она это делает из меркантильных соображений, то она просто не стоит никакого и ничьего уважения, потому что выше любви нет ничего. Так примитивно, неумно и выспренне я выразился. Да еще и постучал костяшкой пальца ей по лбу. Непроизвольно. Мне хотелось ей сделать больно. Но она почему-то не удивилась и не оскорбилась, а пробормотала, что исправит двойку по литературе. Я встал, не допив кофе, ушел и на прощанье еще сказал, чтобы она все-таки хотя бы один раз в день причесывалась. Вот так я провел «воспитательную» беседу. Хорош?

Я вдруг ополчился против них всех, молодых, рациональных, а вместе с тем пасующих перед истинной жизнью, мне хотелось их ругательски ругать, даже бить. Впрочем, что я о них знаю, меньше, чем кто-либо. Детей у меня нет.

Все, мой милый, все…

Р. S. Она теперь одна. Дедушка Кати умер давно, за границей. Он разбился на машине где-то в Италии, странным образом. Ехал один, спешил с какой-то пресс-конференции, Юлия Павловна была очень больна, у нее была тяжелейшая пневмония, он и поехал один, поздно. Аня жила в Москве, уже взрослая. Юлия Павловна оставалась только с экономкой, испанкой. Он спешил, мчался и не доехал. У Юлии Павловны был кризис, температура 40, она ждала, ждала единственного здесь родного человека, плакала, дрожала, а утром пришли к ней и все сказали. Она еще долго болела, и нельзя было везти ее в Москву. Приехала Анна, была там с ней, а потом они уехали. Юлия Павловна поправилась. И вот стала жить со своей семьей: дочерью, ее мужем и внучкой Катей Ренатовой. Так вот, Витвас…

Привет, спокойной ночи.

ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
А время идет, не ждет никого и ничего, и, Витя, я уже второй раз видел Прекрасный Предмет моей любви. Все вдруг отошло на второй план — все горькие встречи и происшествия, все — перед ликом любви самой. Как заговорил! Но это правда. К сожалению или к счастью, — не знаю. Но не стану утомлять тебя абстракциями. Точно опишу нашу встречу, потому что она, эта встреча, вбила последний колышек в мою пустошь. Ты ведь был у моей сестрицы? Помнишь ее квартиру, ее приемную? С ковром, который она притащила откуда-то из своих поездок. Во всю «приемную». И все входят туда в «музейных» тапочках, которых полным в ящиках для обуви. И все тапочки тоже откуда-то привезенные — дамам — на золотых ремешках, мужчинам тоже на ремешках, только простых. Так что конфуз, если на носках, извините, дыра, как может случиться у меня, холостого старого джентльмена. Ну-с вот, у сестрицы опять какой-то сбор по поводу ее успеха как архитектора, памятник, вернее фундамент к нему, хорошо рассчитала и получила вместе со скульптором премию. Я вовсе не думал, что встречу там свою птичку, вхожу, смотрю — джинсики голубенькие, волосики коротенькие торчат на затылочке и профиль, как бы ты сказал: носик, ротик, оборотик… Понимаю я все, но… Но освещено все это для меня светом Вермеера Дельфтского, и все тут. Она бросается ко мне: здравствуйте, я так рада! Я тоже рад, старый олух, и не могу этого скрыть. Рад сам, рад ее радости, рад, что мы увиделись и сидим визави. И я с наслаждением смотрел, как она ест, пьет, вертит головкой, движется, крутится, болтает, стреляет в меня голубенькими глазками. И видел идеальную гармонию движения. Впервые в жизни. Освещенную и освященную юностью, зрелостью и любовью. Эта любовь — магнитная тяга к прошлому, тоска по невозвратимости его — юности, детства. Это странное чувство по своей консистенции и необоримое по силе. Не испытал ты его, Вит, и не надо, право! Оно глобально, это живое, бьющееся, как целый организм, ощущение себя новым и счастливым, счастливым этой тоской незавершенности, никогда не завершенности. Это не болезнь, Вит, нет, не болезнь. Это новое состояние, которое еще требует изучения. В нашем возрасте человек на пределе всего, и прежде чем впасть в растворение, нужен лишь крошечный огонек, спичка, чтобы полыхнуло. А предмет выбирается произвольно, тот, кто попадает в скрещение, перекрещение излучений мятущейся души нашей. Но сам предмет? Аморфен ли он? Скорее — да, увы — да. Но есть один час, мгновение, когда твоя душа особенно разверста, а клубление страстей и излучение особенно высоко — и тогда искра высекает искру и бывшие аморфные глаза наполняются твоими излучениями — может быть, лишь отражают это, но тебе кажется, что наполняются. И ты готов тогда бросить самую жизнь на этот призрачный пир. Наверное, ненужную твою жизнь. Но это не все, Витвас, не все, я ввел тебя, как Виргилий, лишь в первые круги, дальше не поведу. Довольно того, что я сказал.

Весь вечер у сестрицы я был малый «хоккей», никто представить бы не смог, что во мне творилось. Конечно, и предмет мой не понимал. Ну ухаживает немного дядя подруги, милый, славный, не очень старый… Она танцевала, пела что-то, хихикала мило, а я угнездился как нарочно напротив зеркала, и время от времени на меня смотрел веселый, действительно не очень старый ухажер, не лысый, не толстый, даже высокий и стройный. Сколько плюсов, а! И этот весело возбужденный пожилой дж., лихо глянув на меня еще раз, вскочил и подсел к пташке. И был счастлив. От чего? От того, что перед глазами его вертится маленькая беленькая головочка, которая думает разве только о том, как бы получше выскочить замуж. А нашему П. П. Д. (Пожилой Приятный Джентльмен, так я себя окрестил на этот вечер) сидеть бы тихо у себя дома с какой-нибудь милой дамой, в холе и леле́е, и обсуждать литературно статью или книгу, скажем. А П.П.Д. чуть что не песенки поет и готов затянуть модную: «Миллион, миллион роз…» И забыл наш П.П.Д. про все и вся и начинает вести беседы типа, а кто скучал, а кто — нет, кто кого хотел видеть, а кто — нет (краснею, друг, но должен быть верен правде…). И получил наш П.П.Д. по заслугам, потому что ему сказали, что когда не видят, тогда и не вспоминают, а когда, мол, тут — тогда очень даже ничего! Но П.П.Д. прет напролом и спрашивает, как же птичка-невеличка-крошка-хорошка и т. д. (не помню, какими уж словами сказано было…) к П.П.Д. относится? Хорошо, — отвечает тоненьким голоском удивленная крошка-хорошка и замолкает, потому что даже она, наверное, почувствовала особицу вопроса и тона. Наконец-то П.П.Д. приходит в себя и оставляет крошку в покое. Все-таки разум его не окончательно еще покинул. А птенчик, освободившись от П.П.Д. и его выходок, отплясывал с каким-то молодым пареньком. П.П.Д. сел на свое место у зеркала и увидел, какой уже другой, пришибленный, П.П.Д. смотрит на него, ну один к одному он! Все вдруг в нем обнажилось. Нет, зубы не выпали и волосы тоже — П.П.Д. сник. И ушел, слава богу.

Я вышел на улицу и попал в зимнюю оттепель, с туманом, моросью, всхлипами грязи под ногами. Я долго шел Москвой, набережными, дыша сизой нечистой ледяной водой. Шел в свой одинокий дом, который считают очень уютным и красивым. А я, признаюсь честно — его недолюбливаю. Моя комната — как дура с мытой шеей, сидит и ждет. А никого нет. Кроме старого П.П.Д. — хозяина. Думаешь, любовь моя прошла, пропала, исчезла под напором разума и обстоятельств? Ничуть. Да она поселилась здесь навечно, со всеми чадами и домочадцами, гадами и курами. Она устраивает скандалы, разносит все вдребезги, если что не по ней. Она хлобыщет кипятком и ворочается как динозавр — уж будьте покойны. Не выселишь ее никуда и никогда. Стыдоба, друг мой, стыдоба… Но что поделаешь, так со мною приключилось, и тут, как говорится, ни убавить, ни прибавить.

Как живут твои молодые? Как Денис? Пиши. Что ты так мало пишешь о себе, думаешь, мне неинтересно? Зря. Я отдыхаю с тобой от себя. Пиши.

Твой навечно Стасёк.

Виталий Васильевич — Станиславу Сергеевичу
Вот ты, Станислав, пишешь мне о любви, открываешь глубины и объясняешь, что это за великое и тяжкое чувство — любить другого человека, конечно же не ангела, не идеал и пр. Верю. Верю, и еще как. Трудно любить ДРУГОГО. А не себя. Но не в этом суть, ты меня соблазнил философствовать по поводу и без повода. А хочу я тебе написать совсем о другом. Вернее, о том же. И я люблю. Съел? И страдаю. Клянусь тебе. И как страдаю. Только теперь тебя понял. А люблю я… люблю я внука своего Дениса. Ты даже не представляешь, как рвется мое старое сердце, какое давление скачет по сосудам. Вчера попросил тут в больнице сестру померять, так она за голову схватилась: 220 на 127 (шучу, конечно, но и двести двадцать и сто было…). Я на нее цыкнул, хватанул горстку-другую снадобий, да разве ими поможешь боли душевной, эх Стасёк, Стасёк… Молодые-то мои родители разбегаются, такое дело. Родили малого — славного, хорошего, добрячка (сейчас), надо его растить, выращивать, чтобы он и дальше был славным добрячком, да и крепеньким во всех смыслах тоже, а они — гаденыши, другого слова на них нет — между собой свары затевают, и на ребенка им наплевать. Понимаешь, ребенок, оказалось, им не нужен, мешает. Получился в страстях и неумениях, родился — сю-сю, а потом надоело. Папаше хочется со своими стюдентами пивко пить, мамаша не знает, с какого боку к Дениске подойти, и тоже убегает то к подружкам, то по телефону треплется часами, ерунду мелет. А ребенку почти год, он требует отдачи, маму-папу зовет, а папаша придет, глянет и дрыхать заваливается или свою музыку включает, и ему до ребенка как до мексиканского страуса. Собаку и ту нельзя заводить, если не готов к этому, а тут живой человек! Мы и с Татьяной поссорились, она обвиняет ее, молодую, говорит, что все идет от женщины, что молодая — неряха, неумеха, нерадивая, что бездарна для семейной жизни. Родила, и на мужа никакого внимания — времени нет. А у меня было, — кричит Татьяна, — я все успевала, а эта сидит как клуша и на своего мужа огрызается, а кругом грязь и засёр. И обеда нет, и сама лохматая, и белье кучей… Ну в чем-то, может, Татьяна и права, но я-то считаю, что виноват наш, твой тезка (что за имя такое дурное…), балбес. Он не готов к роли отца, так, щенок. Это мой-то сын. Любить он не умеет Душой. Не выросла она у него. А может, и не вырастет, пора бы уж. Привел в дом девушку, назвал женой, цацкался с ней, ах киска-миска, ах лапа (цапа)… А дальше что? Дальше беременность и роды. После родов она стала толстенькая и некрасивенькая, в халате ходила (кормила же!) — и стала не нужна. Мы с Татьяной виноваты, что не научили балбеса любить. Как и где упустили? Работаем все, других холим, вылечиваем, а сын… Я его позвал поговорить. Приходит вечером, становится в позу у двери, и на лице этакое скучание, тоска, видите ли. Я спрашиваю, что у вас с Леной? Он мне чуть ли не с зевком: разлюбил, говорит. Я спрашиваю, а за что же, мол? Он на меня воззрился и заявляет: отец, ты прост как хозяйственное мыло, почему любовь приходит и уходит — никому неизвестно. Ну я ему за «хозяйственное мыло» и любовь «неизвестную» затрещину дал. Научился, подлец, словечки говорить! Он за щеку схватился и верещит: папа, это неинтеллигентно! Я говорю, не знаю я, конечно, что интеллигентно, а что нет, но девочка с моим внуком никуда от нас не уйдет! Он пожал ватным плечиком и ушел из комнаты.

Ты пойми, Стасёк, твой чижик-пыжик не тебя, так другого найдет и ты без него худо-бедно прокантуешься. А Дениска? Если его папаша сейчас оставит ро́дный (хотя, конечно, какой там «папаша»), где он другого родного найдет? Тут и я и Татьяна сумели бы не обделить парня, родные дед с бабкой. А чужие? Отчим, дед, бабка? А мамаша заделает себе с другим мужем другого «дениску», и кому наш мальчонка будет нужен? Ты скажешь — есть хорошие люди. Конечно, есть. Но вдруг не попадутся, а мы вдали. И мы страдаем и он, Дениска, не ДОПОЛУЧИТ, что должен получить в детстве, счастливом детстве. Разойдутся они — папашам еще разрешают (иногда) видеться, а дедам и бабкам? Татьяна плачет потихоньку от меня, но я-то вижу. С молодой я говорил, она тоже плачет и собирается к своей матери, она у нее где-то под Тулой живет. Балбес, оказывается, ей уже сказал, что разлюбил. Все тихо, как мыши, по углам сидят, только Дениска ничего не понимает — веселый! Вот где слёзы-то.

(письмо не отослано)

ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
Ну что не пишешь мне, совсем я тебе опротивел? Я сам себе давно уже несимпатичен. А ты пиши, Вит, пиши. Мне не хватает твоих писем. Я в них ищу твоей доброты и… оправданий всяческих. Заметь, честен до синевы. Мои «победы» на фронте трудовом. Катя Ренатова меня дичится как-то, но ведет себя пристойно, притихла, потускнела даже. Вдруг недавно исчезли джинсы, лохмы, сапоги, явилась в школу в старой школьной форме, волосы сострижены, на ногах чуть не баретки. Ну я тебе скажу и видок у бывшей красавицы! Я ведь ее к этому не призывал. Что у нее в голове варится — никак не пойму. Хочется мне иной раз расспросить ее о бабушке (бедная Юлия Павловна! Не хотел я ее увидеть такой. Осталась бы прелестной мечтой на всю жизнь! Так нет же — жестокие игры у жизни, возьмет да и покажет что-нибудь, слава богу, не все…), но как это сделать — не знаю. И надо ли. Так вот — победа Катя Ренатова или нет? Ничего-то я не знаю, Витвас дорогой. На педсовете провел блицтурнир с директором — заставил его согласиться на исторический факультатив-практикум. Долго он дипломатию разводил. Скрепя сердце — согласился. И знаешь, Вит, меня, оказывается, все же любят. На факультатив пришло народу уйма, даже из более младших классов — сесть негде. Катя не записалась, но пришла и стала толочься у двери. Я сделал вид, что все в порядке, она записана, и строго сказал: «Ренатова, садитесь и не мельтешите, мы начинаем». На повестке дня была личность Наполеона. Размышления, дополнительные материалы. И практикум: мог бы Наполеон стать положительным героем, в каком случае, при каких обстоятельствах. Были ли у него какие-то данные в биографии и натуре. Сначала стеснялись, а потом разошлись, избрали Наполеона — мальчишку с повышенным самомнением и властностью и по знаку зодиака — Льва. И стали ему все в глаза говорить, тут уж вроде собрания получилось. Я домой как чумовой явился. Радостно мне было, но и тревожно. Боюсь, кончится скоро моя вольница. И так мне не захотелось одному быть! Чижик невозможен… А тут на днях вынимаю я писульку из почтового ящика — от Ларисы Ивановны. Такую милую записочку. И вспомнил я Ларису Ивановну. Какая она, в общем, славная и добрая. Побрился-помылся — «с утра побрился и галстук новый…» — и галстук новый я надел буквально и стал не П. П. Д., а В. И. М. Д. — Весьма Импозантный Моложавый Джентльмен. И отправился В.И.М.Д. хлебать киселя в Чертаново, к Ларисе Ивановне. Звоню и чувствую — за дверьми шум. Некстати. Ну да ладно. Оказались у Ларисы гости. Наташенька с Назымовичем, с которым поженились, и дама-манекен с мужем. Наташенька уже не такая скромняшка, сидит со своим Назымовичем в одном креслице, дама вся в полутонах и как с витрины, если бы она не посверкивала глазами, точно — манекен. А муж у нее обыкновенный. Толстый и острит при каждом открытии рта. Я был кстати, потому что Ларисе было тоскливо чуть что не до слез. Она мне обрадовалась, тут же достала фирменную бутылочку, чем очень огорчила и обидела манекена. Я был чумовым и развязным. Напился я с фирменной-то. Со мной это случается редко, но метко. Я выхватил из кресла, от Назымовича, Наташеньку и плясал с нею до упаду, чем, по-моему, разобидел всех, кроме острослова-толстяка, он непрерывно что-то вещал во время наших плясок. Потом я кинул Наташеньку и принялся за даму-манекен. Ты танцевал когда-нибудь с доской от забора? Я — да. После я гадал всем по руке, — кроме манекена, он отказался и за вечер не проронил ни слова, глазами сверкал лишь, — после я пел, что — не помню. Напился я, как болван, слабым оправданием мне служат все эти мои полгода со всеми событиями и всем прочим, последней каплей, мне кажется, была Катя Ренатова, в старой форме, стриженая, и… совсем не хотел я этого и не предполагал. Может, она и жениху-дипломату отказала? Думаю, теперь он сам от нее откажется. Или это новая волна в моде? Черт их знает. И я ей, наверное, уже больше ничего не скажу. Какое мне дело до нее! Пусть только учится прилично. В конце концов, она взрослая девица и уже сложилась под воздействием мамочки (А бабушка?..). Не воспитатель я, а дерьмо. Почему? Узнаешь. Не поспешай, дружок. После пения и танцев я стал всех высмеивать. Досталось на орехи и Наташечке с Назымовичем и Манекену и Толстому, только Ларису я все же обошел. Наконец сознание как-то вернулось ко мне, и я собрался домой, чем принес облегчение всей компании. Лариса пошла меня проводить до автобуса. Вышли мы с нею в морозец, снег, а сквозь них пробивается весна, дух ее, он чувствуется в небе, воздухе, снеге самом… Автобуса, как всегда в Чертаново, нет и нет, и мы стали ловить такси. На мою Краснохолмскую — ого-го! И я вдруг стал уговаривать Ларису ехать ко мне. Но уговаривать хитро: проводить меня до дома на такси (обратный — оплачиваю). А то, мол, я потеряюсь, мол, соображаю слабо. Она как-то быстро согласилась, позвонила из автомата гостям, что проводит меня, чтоб не скучали, и мы наконец помчались. Я был пьян, мне было отчего-то весело (потому что в недрах таилась такая печаль, Вит, такая печаль…), Ларисе было весело, но по-простому. И мне показалось, что, возможно, Лариса что-то изменит в моей жизни, что-то с нами, со мною и ею, произойдет, и я положу свою седую башку рядом с ее головкой и стану счастлив. Как на духу тебе выкладываю. По дороге я нес несусветное и совсем разжалобил свою «девушку» — говорил красиво о своем одиночестве, о старости, о невозможности легкой любви и т. д. Она даже в платочек стала сморкаться. Стала убеждать меня, что будет моим другом, что всегда относилась ко мне с пониманием, в общем, до загса оставалось совсем немного. Но тут мы приехали и выгрузились. Вошли ко мне. Я зажег весь свет, поставил чайник, сервировал стол. И чувствовал, что действую неотразимо. А как же? Я был в «своей деревне», со своей «девчушкой» из своего народа, а не из племени мумба-юмба — родного племени чижика. Лариса восхищалась моей квартирой, мной, я это чувствовал, даже тем, как я завариваю чай. А не смотрела на меня как на нечто, обрядившееся в человеческую плоть и не имеющее к этой плоти прямого отношения. Это я киваю на пальмы, где прячутся и хихикают мумбы-юмбы. И я от этого простого внимания потеплел, встал на почву обеими ногами. Славно мы посидели с Ларисой. Тут бы и закончить и проводить ее до такси, может, что путное и вышло бы. Но нет. Такого не бывает и не жди. Дух стандарта вселился в меня, а вернее, был всегда. Женщина слаба. Лариса осталась. Конечно, я приложил немало слов и обольщений (мне казался необходимым этот поступок).

Я не был, Витвас, пьян настолько, чтобы ничего не помнить, но когда я проснулся светлым голубым утром, то вздрогнул, увидев на подушке рядом кудрявенький женский затылок. И оробел. Этот затылочек кудрявенький был не самым необходимым для меня в это утро, и вообще. Голова тяжела, на душе смрад и тоска. Трудно мне все это тебе сообщать, но завелся и доскажу. Я тихонько встал и поплелся в ванную. Под душем сидел не менее сорока минут, довольно уныло сидел и уныло раздумывал, что же мне теперь делать. Главная мысль была такая: надо как-то скромно и быстро завершить визит и выпроводить Ларису, потому что блефность всей ночной идеи насчет любви и дружбы предстала въяве. Чужая женщина спала в моей постели, женщина, которую я не знаю и вместе с тем с которой нахожусь в отношениях вполне дружеских, что не позволяет мне просто сказать: адью, мадам. Вроде бы и жениться надо. Тут я вздрогнул. Я тщательно оделся, хотел в пиджак, но этого все же постеснялся, надел домашнюю куртку, застегнулся на все пуговицы и даже галстук повязал. Вошел. Лариса проснулась и встретила меня милой улыбкой. Это привело меня в неистовство. Я тоже улыбнулся, но иначе. Мне уже казалось, что Лариса здесь насовсем, что вот так мы, вдвоем, навсегда, до конца дней и эта, по существу, ненужная мне женщина будет каждую ночь спать в (моей!) постели со мной и (каждый день!) мы с нею вдвоем будем совершать двухразовую (а по воскресным дням — трех) трапезу, идти вместе на работу, на работе быть вместе, в кино, театр (по воскресеньям!), в гости вместе! Как попугаи-неразлучники! Это было невозможно. Хотя женщина эта отмечена многими добродетелями. Я сказал Ларисе, что утро совершенно прекрасное и что необходимо немедленно идти гулять. Лицо Ларисы погасло. Потухли глаза, улыбка, щеки, волосы. Но я не хотел внимать этим переменам и солдатским строевым шагом пошел на кухню, дабы дать ей одеться. Она оделась быстро и даже тщательно причесалась и подкрасилась. Но я не внимал ничему. Вскоре мы сидели на кухне за чайным столом. Утро действительно было прекрасным — чистым, светлым, глубоким. Мы перебрасывались какими-то словами по поводу мороза, солнца, в общем, погоды, и пили чай. Я заметил, что она торопилась, обжигалась (бедняжка…). Я пишу это тебе, а у меня сжимается сердце от жалости к ней и себе. Да, да, Вит, и себе. Но тогда я постепенно деревенел, а она пыталась сказать что-то нормальное, но я не давал ей, говоря опять-таки какую-то пошлость о погоде. Она вскочила из-за стола чуть раньше меня, отметив, видимо, мое движение. Сказала «спасибо» (за что???) и, схватив сумочку, убежала. Я, по-моему, даже не успел с нею попрощаться. Я было рванулся за ней, но заставил себя остановиться. Лучше остаться невежливым, чем потом… Прощай, друг, и прости меня, ради христа…

Виталий Васильевич — Станиславу Сергеевичу
Ну сукин сын ты, парень, «не за то, что играл, а за то, что отыгрывался». Не за то, что зазвал к себе женщину, все бывает, а за то, что оправданий ищешь. Удивил ты меня. Хотя… Опять же все бывает. Но признайся себе и мне честно — сосволочился ты с Ларисой. Тогда уже, когда к ней поехал. Тверёзый. Знал ведь все прекрасно. И ее отношение к тебе и твое — к ней. И что просто так визиты к одиноким женщинам не проходят. Увидел гостей и посидел бы пару часиков. Ладно уж. Какой я судья… А бабу эту дуру мне опять же жаль. Она-то, конечно, вообразила, что ты влюбился, что уж и замуж берешь, и картинки рисовала заманчивые. У тебя — попугаи-неразлучники, а у нее — райские кущи. Даже самые умные женщины дуреют от возможности выйти замуж. А ты жених завидный, красавец, при деле, при хате, но любишь чижика. А вот этого она, глупая гусыня, не знает. Куда ей в калашный-то ряд. Ой, Татьяна накрыла, ручку вырывает.

Стас, это я, Татьяна. Смотрю, мой костоправ все норовит в свободное время ручку схватить да в уголок удалиться. Думала — писать заново решил научиться. А, оказывается, он ради тебя ручки портит. Он всегда тебя любил. Больше меня, больше Стаса-маленького, только старушки разве с тобой потягаются. Всегда ты был для моего толстого дурня идеалом, тонкачом. А идеального в тебе ничего нет, хочешь обижайся, хочешь нет… (дальше зачеркнуто, и письмо не отослано).

ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
Молчишь. Упорно. Ну что ж, так тому и быть. Наверное, и мне пора «завязывать» со своими историями. Последнее письмо напишу. А может, что стряслось, Вит? Ответь хоть открыточкой — так, мол, и так. Я ведь пойму, не совсем дурак, хотя на «большую половину» — да.

Читать сел я вчера в благословенной тиши тетради и слышу звоночек. Иду открывать, а на пороге стоят две одинаковенькие девочки (хотя очень разные!) и улыбаются. Ира и Аля. Моя физиономия невольно расплылась тоже. Хочешь скажу по-старому, что я испытал, глядя в голубенькие глазки своего предмета. Счастье. Самое обыкновенное счастье. Я знаю, какое оно. Это когда стоит у твоего порога существо, улыбается тебе, и ты знаешь, что оно пришло к тебе и пробудет самое малое полчаса, а то и час, в твоем обществе. Представь себе, стоит этакий огромный седоватый дядя с выправкой гвардейца и робеет пред зауряд-девочкой и — поверь! — ничего не хочет, не требует, не просит. Объясни мне, эскулапушко, отчего это старые люди столь сентиментальны? Нет в них, в их организмах, защиты от сентиментальных частиц. Только в молодости защита? Околесную несу по медицине? Прости.

Ввожу девочек, снимаю пальто, усаживаю в кресла, даю посмотреть альбомы, книжки, журналы, сам иду на кухню — готовить. Чтобы не стоять перед ними с глупостью на роже. В аварийные моменты включается автопилот и ты двигаешься точно и как надо, не думая, думать запрещается. Холодильник, который я то открывал, то закрывал, навевал холодом, и я пришел несколько в себя. И вдруг слышу птичий голосок. Это Аля прислонилась к двери и смотрит, как я орудую. Она не смущаясь стала болтать о том, что они сбежали с семинара, и что очень хотят есть, и что у меня так все вкусно выглядит, и все ли я умею готовить. Я не погрешил против истины, сказав: все. И решил, что время для шутки: а ваша мама не возьмет меня кухаркой? И чижик совершенно серьезно ответил, что мама справляется. Тут мы с нею и рассмеялись. А я, смеясь, представил себе эту маму, которая моложе меня и т. д. и т. п. И стало мне неуютно, Вит, и захотелось неожиданно, чтоб был я один, и никого бы не было, и не готовил я бифштекс по-французски, и не суетился, и не крутился, как дурак на сковородке… Но дело сделано — не воротишь. Принес я еду. Поели мои пташки основательно. Я был рад. Включил любимую мою, как теперь говорят «ретро» — «Вам возвращая ваш портрет, я о любви вас не молю…», и принялись мы с чижиком танцевать. Племянница моя надулась, — кому приятно в двадцать лет сидеть в кресле и смотреть, как твоя подружка танцует, хотя бы и с твоим дядей. Но мне-то было все равно, как там моей племяннице, главным было то, что на груди моей лежала ЕЕ маленькая ручка, а синеватые глазки смотрели снизу с выражением виноватости, радости и любопытства. А я отвечал ей успокаивающим взрослым взором. Лучших минут у меня в жизни не было! Мы танцевали с чижиком все время, я только переворачивал пластинку туда-сюда: «Портрет» — «Счастье мое» и так далее. Я думаю, мы любили друг друга в это время и наши души, как говорили наши предки, покоились в объятиях.

Племянница уже подремывала в кресле, мы поменялись ролями — подремывать должен был бы я… Мы иногда вместе с чижиком взглядывали на нее и улыбались одинаково взрослой улыбкой — доброй и спокойной. Представь, чижик изменился на глазах: втянул в себя атмосферу «ретро» и был уже почти вровень со мной, ну не совсем, конечно. Как мне хотелось выловить это мгновение из быстротекущего потока жизни и остановить! Умертвить? Но если это и возможно, то не нужно. А чижик вдруг разболтался. Насвистывал, как истый пернатый. Я не улавливал о чем, только слушал тон, голос, мелодию звуков. Но школьный учитель, задремав было, вдруг разверз очи и уши и строго сказал мне, что молчать неприлично и коль скоро уж так произошло, то надо с ходу заняться воспитанием незрелой души. Но мне не хотелось этого делать! И я не стал. Мне хотелось либо молчать, либо говорить глупости, которые говорят вот таким чижикам подобные же пыжики или в крайнем случае снегирики или подорлики. Я танцевал с чижиком под мелодии старых танго и был банален до помрачения. Наверное, как и все ее ухажеры. И был от этого еще более счастлив. Среднеарифметический молодой человек без единой линии опыта — замечательно! Блондин, вес — 86 кг, рост — 182 см, нос прямой, глаза серые, брови — темные, рот — небольшой, зубы средние, размер ноги — 43. Особых примет — нет. Был бы я такой вот миллионной единицей, а чижик бы любил меня! И пошли бы мы с ним в самый ординарный загс, и надели бы стотысячные ординарные обручальные кольца, и построили бы в одном из безликих новых районов однокомнатную квартиру в белой башне, и родили бы одного или двух деток. Они бы выросли, мы бы с чижиком состарились и умерли в один день. Так, кажется, говорится в старых сказках. Или еще. Прежде чем умереть, я бы сбежал от чижика куда глаза глядят… Такой вариант тоже возможен.

Хочу я всего этого? Нет, Витвас, не хочу. Вру ведь я все, завираю и привираю. Сочинитель я, братец ты мой, и писатель. Треснуть бы меня по башке, чтоб не сочинял, как считаешь? А хочу я быть именно там, где есть, — на пронзительной высоте своей стариковской любви, которая кончается вместе с жизнью.

Тут наши танцы прекратились. Чижику захотелось петь. Она расшевелила племянницу, и они, зарумянившись и сверкая глазами, стали петь. Я смотрел и диву давался: откуда у этих современных пичужек чувство песни, именно песни, а не шлягера, песнюшки, песненки. Они тихо, стройно, красиво, глядя куда-то вдаль, которая видна была только им, пели, сначала что-то самодеятельное, о каком-то Сереге, который погиб в тайге, а потом и «Лучинушку», и «Хаз-Булата», которого знали всего. И пели они не хуже, чем все эти народные девицы на сцене, хотя голосочки небольшие. Пели они истово. И БЫЛИ взрослыми. Бабами они были. Вот кем. Деревенскими молодками, приехавшими в город и понабравшимися тут всячины, но ничего не забывшими. Подсознание, традиции, гены фонтанировали. А потом, попев, они сняли туфли и, подпевая себе, в чулках стали плясать, ритмично, ловко, тихо, складно. Пристук ладонями, переброс, и все в лад друг другу — и народное, и свое, и современное. Самовыражение. Вот тебе и современные девочки. Многое рассказали они мне своим пением и танцами. Наши девочки так не пели и не танцевали при компании. Наконец закончился и танец. Они перешепнулись и по очереди отправились в туалет, — они называют его: дабл. Интересный факт — не стесняются они идти туда на глазах у кого бы то ни было. Не хихикают, не жмутся, как наши девчонки, идут, и все. Мне это нравится. Простота нормальная. На прощанье племянница сказала мне: мы будем приходить к тебе, хорошо? Конечно, — просто, как и она, сказал я. Они ушли, а я подумал, что мелковат я для них и что гордячество мое ни к чему: «пронзительные высоты», а они, дескать, банальные и т. д. Наверное, банален я, думая, что знаю их и понимаю.

Письмо не заканчиваю, не хочется что-то сейчас, что-нибудь допишу позже, через денек-два…

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
В школе все как прежде. Катя Ренатова ходит в старой форме, на меня смотрит исподлобья, не пойму, что она думает, как ко мне относится и чего хочет. Лариса здоровается, и вид у нее такой, будто между нами ничего худого не было, правда, наедине оставаться со мной избегает, но и я не рвусь. Все-таки она молодец. Не унизилась до обид. Внешне, а там — кто знает, но внешне тоже хорошо. А в гости ко мне опять пришли девочки. Довольно скоро. Племянница лживо посмотрела мне в глаза и сказала, что ей нужно делать конспект, и удалилась на кухню, а мы можем с Алей пока развлекаться. Договорились они, что ли? А может, мне все это кажется, старому дуралею? На моем лице что-то, видимо, отразилось, потому что Аля смутилась и сказала, что ей скоро надо будет идти… Я ей ответил: да сидите, пожалуйста, сколько угодно. И как-то получилось это у меня, что я вовсе не доволен тем, что они пришли и нарушили мой покой, хотя рад я был несказанно. А неловкость моя происходила оттого, что я и предположить не мог, что вот так придет ко мне чижик, и сядет в кресло, и посмотрит на меня, старика, своими светленькими глазками, и… заплачет. Вот именно. Заплакал мой чижик, и очень горько. Тихонько так. Так, что и племянница не услышала и не прибежала утешать подружку. Мне неловко очень, что я тебя, хирурга, отца семейства, депутата и пр., ввожу в этакие фиалковые драмочки. А что делать? Если мне некому больше об этом рассказать? Кто бы меня понял и не осудил. Я же не могу жить в изоляции и в глухом одиночестве. Только проверять тетради и беседовать об учениках! Это, конечно, вполне возможный вариант, но для нормальной гармоничной жизни — чудовищный. Итак, чижик просто обливался слезами, а я нацеживал в чашку валерианку и не знал, как мне прекратить эти тихие безутешные рыдания. Как я понимал, не по моему поводу. Я сел напротив и терпеливо ждал, когда чижик иссякнет сам. Заметно поредело, и она сказала:

— Оказалось, что я совсем его не люблю.

— Кого? — осведомился я как можно любезнее, хотя мне претила роль старой дуэньи.

Она тихонько высморкалась, утерла свой покрасневший носик и объяснила:

— Кого, кого. Того, за кого должна выйти замуж.

— Должна? — спросил я, уточняя чисто филологическую сторону речи. Она вскрикнула раздраженно:

— Ну, что вы придираетесь к словам! Как… — Она не договорила, как «кто» я придираюсь, и вдруг притихла совсем, ответила разумно, без слез и раздражения — Конечно, не должна, Станислав Сергеевич.

Тогда я уточнил:

— Значит, не должна.

Ее глазки сердито сверкнули.

— Какой вы, Станислав Сергеевич! Должна — не должна! Мы же подали заявку!

Тут внезапно разозлился я.

…Какого черта! Чего ты ко мне пришла разливаться слезами! Чего тебе надо? Советов? Денег? Обещаний? Каких? И чего?.. Злой же я все-таки, когда что не помне…

— Если подали заявку — и не заявку, а заявление, — то значит — «должна», — отчеканил я и встал. Все во мне протестовало против этой бессмысленной сцены. В этот момент мне совершенно не нужна была эта глупенькая чужая невеста. Пусть выходит или не выходит за кого хочет или не хочет. Мне-то что!

Чижик вскочил вслед за мной. Что-то стал лепетать. Я искал на столе зажигалку и не хотел слышать, что она бормочет. Но ее речи все же пробились сквозь мое нежелание.

— Я вот прямо сейчас, теперь поняла, что не люблю его, что же мне делать? И никогда не любила, значит. Девчонки бубнили, он в тебя влюблен, он в тебя влюблен, бедный, бедный Боб — Боб его зовут, — такой симпатичный, весь в фирме́. Я и подумала, правда бедный, почему я его не люблю, он такой симпатичный, и он в меня так влюблен, и мне показалось, что я его полюбила. И мы подали заявку, то есть заявление…

Чижик замолчал на мгновение и стал выдергивать из славного, в русском стиле, платочка, шелковую бахромку. Она, видимо, ощутила унижение оттого, что я ее давеча поправил — не заявка, а заявление, и теперь она, ощутив это, не могла нащупать оборвавшуюся внезапно нить рассказа о своей любви-нелюбви к неизвестному мне Бобу (тьфу, ну и имечко!). Тогда я ласково протянул к ней руку и мягко спросил:

— Ну и что же? — С интересом спросил.

И мгновенно она изменилась. Исчезло выражение обиды, появившееся в лице, нахмуренность, подозрительность взгляда — что еще этот «старик» скажет. Она снова рассказывала, так же косноязычно и просто.

— Нет, правда, я, наверное, его никогда не любила, мне просто нравилось, что он высокий, спортивный и все говорят: влюблен и симпатичный… И когда он мне сказал, давай поженимся, я прямо чуть не свалилась от радости… Конечно, мы не стали ждать никаких расписок…

Тут чижик немножко смутилась — инстинкт, что ли, подсказал ей, что все-таки мужчине не надо всего рассказывать, а может, стыдок небольшой овладел ею, не знаю… Но она чуть сбилась и продолжила уже общо́:

— Ну в общем, все было отлично и это он хотел заявку, а я нет… И не надо было спешить, но я послушалась, как дура, вижу, он злится… И мы пошли подали заявку… заявление (какого мизера я добился! Теперь чижик, возможно, будет правильно говорить: заявление…), Станислав Сергеевич, я не могу спокойно жить, я считаю дни до расписки, вот 40 дней, вот 37 дней… И я стану его женой навсегда! Потому что если не навсегда, то зачем тратить время? Деньги и все такое… И я стала плакать и плакать. Мы встречаемся, я злая, он уходит — я плачу. Я, наверное, псих, но я боюсь за него выходить, а вдруг не он — моя любовь? А он все понимает, как собака, и вчера спросил — хочу я за него выходить, и мне вдруг ударило, и я сказала: нет. Он встал и ушел. Прямо — туши свет.

На этом патетическом заявлении чижик всхлипнул.

— Что? — спросил я. — Какой свет?

Чижик не поняла вопроса, испуганно взглянула. Но мой вид ее успокоил, и она заикаясь все же пояснила:

— Ну-у… Туши свет… это значит… ни в какие ворота.

Мне, Вит, уже было только смешно. Причем смеялся я конечно же не над девочкой, а над собой. А вникнуть в ее отношения с Бобом я не мог, и не потому, что ревновал или что-то, а все это мне казалось полнейшей бессмыслицей, которая и слов не стоит. И я сказал ей как можно мягче и ласковее:

— Но при чем же здесь я, милое мое дитя?

Чижик опустил головку, пожал плечиком и вдруг так светло на меня глянул, что я покраснел и стал откашливаться, чтобы как-то скрыть свое смущение. Как же чист и невинен был этот взгляд! Он говорил мне: ты — большой, умный, старый, мудрый, я тебе нравлюсь и ты ко мне хорошо относишься, ты — все знаешь и понимаешь, как же мне было не сказать тебе всего и не попросить у тебя совета?

Светлой чистоты был этот голубенький взор. А я был холоден и далек от этого светлого мирка и его повседневных забот. Честно говоря, мне эти заботы были неинтересны. Неважны, не романтичны, не увлекательны. Они меня не тревожили и не давали пищу моему воображению и чувству. Они меня леденили и уводили прочь. Я сказал:

— Я вам очень сочувствую, Алечка. Но вообще-то ничего страшного не происходит. Хотите — выходите замуж за Боба, не хотите — не выходите. Ответа тут два. И никто вас не неволит.

Она с плачем крикнула:

— Но что же мне делать?

Я повторил:

— Да — да. Нет — нет. Ничего другого не скажешь, милая девочка. Налить вам, Аля, чаю?

Она встала, подбородочек ее дрожал, но она уже не плакала:

— Ничего не надо, Станислав Сергеевич… Не нужно мне вашего чаю. Вы думаете, вы думаете…

Она закусила губку и отвернулась, не сказав мне, что же я думаю. А я стоял в растерянности и думал, что же я, в сущности, думаю? Разве так разговаривают с любимым существом? Которое плачет, пусть и по такому, не «моему» поводу, как мне кажется… тут я собрался с силами, подошел к чижику и легко погладил ее по лохматенькой белёсой головке. И чижик вдруг обернулся и бросился мне на грудь, бормоча что-то несусветное:

— Вы, вы один меня можете понять! Вы — мой идеал! Вы всегда… Вы с первого раза стали моим идеалом, и если вы, если бы вы, то я бы была… я бы стала самой счастливой на свете…

Объяснять было не нужно. Все было ясно. Чижик признавался мне в любви. И что же я чувствовал, друг мой? Странно я себя чувствовал. В том хаосе ощущений, которые возникли во мне в этот миг, основным и главным было изумление, как бы чуть негативное, будто что-то я потерял или, наоборот, нашел, но совсем мне не нужное. Потерял одно, а нашел совсем другое и мне ненужное. Я боялся прикоснуться к ней. Может быть, я боялся верить? Не-ет, это я сейчас пытаюсь себя оправдать. Прохлада была во мне и ощущение ненужности этой победы. Как славно было бурно страдать. Любить — страдать. Страсть — страдание — вот высшая категория чувств. А чижик смотрел на меня снизу вверх и ждал от меня чего-то. Я внутренне стал метаться, но тут вошла племянница, и я успел отойти, но конечно же она видела все. Она нахмурилась и псевдострого сказала:

— Алик, нам пора, ты забыла, что нас ждут?

— Жуть с ружьем… — прошептал мой чижик, не отводя от меня глаз.

Присутствие племянницы мне очень помогало. Я сказал:

— Завтра, Алечка, завтра, я вам все скажу завтра…

— Когда, когда??? — почти с отчаянием спрашивала она меня, а племянница вышла в прихожую.

— Завтра…

— Но когда, когда??! — снова с упрямством отчаяния спросила она. И я понял, что спрашивает она о конкретном времени.

— Завтра, в первой половине… — сказал я, понимая уже, что говорю неправду, ведь в первой половине я в школе.

— Когда, когда же… — с упреком спрашивала и спрашивала она, отходя к прихожей, где ее ждала племянница.

— Завтра, в пять часов, — назвал я наобум первую более или менее правдоподобную цифру.

На этом они ушли.

Продолжение письма Станислава Сергеевича
Прошло ровно три дня, Витвас, ровно три дня, и все мои бурные события завершились. Тогда я ведь так и не уснул, а сидел почти до утра в кресле и думать не думал и спать не спал, уставая все больше. Потом, уже под утро, я вдруг явственно увидел картину: себя и ее, и себя не того, когда я собираюсь в школу или куда-либо, дважды выбрившись, помассажировавшись и сделав зарядку, надев самый свой «красивый костюм» и розовую рубашку (цвет!) — нет, не того! А такого, каким я бываю после трудного и даже обычного рабочего дня — в пижаме, с круглой спиной — бледного увядшего усталого учителя. И рядом ЧИЖИК! Ну можно ли! Нельзя, Витвас. Нельзя. Утро и вечер несоединимы. И не моя вина, что чижик вдруг решил мною увлечься. Чуток! Я же понимаю! Нет, земная любовь для меня сейчас уже неприемлема в таком виде. Небесная любовь — мой удел. Я могу ей смело предаваться. Мои пронзительные высоты со мной, но делить я их с нею не имею права. Мое свершение — это мое свершение. И я попрощался со своей юной возлюбленной как с реальностью, оставив при себе ее дух, ее образ и образ любви, который я несу в себе. А в жизни пусть соединяются те, кому это по законам бытия надо. Небесная, духовная любовь переживает время и все остальное, друг мой, реальность имеет другие задачи, и не надо их смешивать в кучу.

В школе я, видно, выглядел не очень, потому что меня спрашивали — не заболел ли я. Я бодро отвечал, что нет, — просто долго читал. Что? — спрашивали меня с интересом. Роман, — отвечал я. Женщины требовали, чтобы я дал им почитать, но я сказал, что уже вернул книгу и человек этот уехал. Так я смеялся над собою.

Ровно в пять я был дома. В пять минут шестого прозвенел телефон.

Это был чижик. Он сказал мне, что сейчас зайдет, на что я довольно твердо и сурово ответил, что не стоит, потому что через полчаса ко мне придут заниматься.

Она смешалась, но упорно не хотела говорить со мной по телефону. А я не хотел иначе. Она забормотала, что зайдет завтра…

— Нет, — сказал я. — Дорогая Алечка, я, собственно, не знаю, чем могу быть вам полезен. Возможно, чем-то я и могу вам помочь, но подскажите — чем…

Ее выкрик: но, Станислав Сергеевич! Я же вам звоню по-другому! Мне помощи не надо, я ВАМ звоню!! Я ему отказала! Я ВАМ звоню!

Больше она ничего не могла сказать, и надо ли было. И тут, Вит, земная любовь затрясла мои ворота, небеса и земля стали брататься, и доски повылетали из моих укрепительных сооружений. Я был почти готов… Но в трубке я услышал басок племянницы.

— Дядя…

Ира взяла трубку. Я обрел почву. Я снова стал монолитным, достойным самого себя.

— Ира, слушай меня внимательно. Ты, наверное, все знаешь — или понимаешь. Алины идеи — сумасбродны. Каприз это, и больше ничего. — (Ира молчала. Это было не очень приятно, лучше бы она возражала. Но отказ от любви — это тоже страсть, и еще какая!) Я продолжил — Ну, пусть чувство, но мимолетное, несерьезное, оно наложилось на неприятное ощущение пустоты, нелюбви, огорчения. Это пустяк. Все пройдет… Она решила, что во мне спасение. Но это же гибель, Ира, гибель. (Я разговаривал с племянницей как с совсем взрослой…) Я, твой старый дядя, — и Аля! И ты должна ей все объяснить по-своему, как захочешь. Чтобы она точно все поняла. Мне тоже трудно… (Ира издала какое-то возмущенное восклицание.) То, что она задумала — невозможно (а что все-таки она задумала — я так и не знал…). И дело не только в возрасте…

Тут трубку вырвал чижик.

— Чего вам-то бояться? Это мне надо! Но я не боюсь! А вы… Вы — трус, Станислав Сергеевич!

Трубка была брошена.

Прошло три дня, Вит. Я не казнюсь. Мне мирно и грустно. Я люблю чижика. Думаю о ней в тиши. И мне хорошо. То, что хорошо мне, плохо — ей… Разве можно нам объединяться? Сегодня я увидел ее наконец с Бобом. Она, видимо, специально ходила около школы с ним. Парнина с мрачным взглядом и здоровенными ляжками. Нет, не таким должен быть муж чижика. Ну пусть пообивается, пообдерется, надо это в жизни. А к чему придет? К любви небесной? А что? Прекрасно! Она очень вызывающе на меня посмотрела, а я поздоровался с нею. Вот и опять весь роман, Витвас, которого, действительно, нет печальнее на свете.

Не отправляю, нету сил. Тетрадей гора. Завтра педсовет. Осмыслю все, уж тогда пошлю. А ты все молчишь и молчишь. Забыл. Или просто захотел забыть. Пока.

С.

Продолжение письма Станислава Сергеевича
Витек! Прошло еще немало дней, а от тебя ни звука. Я и то к письму не касался давным-давно, наверное, бы и забыл про него, но тут события произошли, и наткнулся на мое неоконченное письмо с оконченным романом и решил все-таки его добить, письмо то есть.

Умер мой отец. Ты о нем не знал. В школьные годы он на моем горизонте не появлялся ни разу. О нем тогда не знал и я сам. Всегда мы жили вместе с матерью, фамилию я носил ее, денег со стороны не получали, родственников отца не слыхивал. А фамилия у него знаменитая — Ф. Слышал небось? Вот в девяносто лет он умер. Сестра моя ведь по нему, от третьей его жены, а моя мать никогда женой ему не была. Появился мой отец, когда он уже был достаточно старым человеком, старше даже, чем мы сейчас. В языковую нашу факультативную группу (испанский язык) стала ходить школьница, девочка лет шестнадцати (моя сестра), и как-то я с ней подружился. Не знаю даже как, случайно. Она что-то спросила, вместе сели. Я поинтересовался, почему она у нас, а она сказала, что папа ее Ф., а она очень любит наш институт и хочет знать языки и пр. Несла какую-то чушь, я так и не понял, почему она у нас, понял только, что папа ее устроил. Ну она ко мне и прицепилась. Девчонки наши с ней не дружили, естественно, парни тоже, а для моих комплексов она вполне подходила, мешал чуть папа, но она была довольно скромненькой девочкой, не выпендривалась. И вот так вот. Однажды мы с ней зашли к нам, какую-то книгу я ей давал позаниматься или придумала она, чтобы ко мне зайти, наверное, немножко неровно ко мне дышала. Зашли. Мать была дома, приняла нас сердечно, как она умела, ты помнишь. Посидели мы, попили чаю, девчонка (то есть Кира, моя сестра) что-то о папе сказала и назвала его по имени, отчеству и фамилии, все-таки захотела похвастать. Мать вдруг изменилась в лице, стала неприветливой и ушла к соседке, так, сразу. И не пришла, пока не ушла Кирка. Пришла позже, зареванная, я даже испугался. Стал допрашивать, она молчит. Так ничего и не сказала. А ночью я проснулся, слышу, плачет. Я встал, согрел чай, заставил ее выпить чаю и потребовал объяснений, и она со вздохами и слезами рассказала мне историю моего рождения. А ведь всегда говорила, что отца у меня нет. Умер давно. Так вот Ф. был моим отцом. Каково? А Кирка — сестрой новоявленной! Я думал, с ума сдвинусь. Просто буквальным образом сдвинусь. История моего рождения оказалась такой: мать приехала в двадцатые годы из Ногинска, искать счастья, одна осталась из всей большой семьи. Ну куда семнадцатилетней девчонке деваться? Пошла в прислуги. Сначала к одним, потом к другим, научилась кое-чему, она ведь была смекалистая и разумная, моя мать. И хорошенькая до чертиков. Попала к Ф. Он тогда разошелся со своей второй женой и жил с отцом, тоже известным человеком. Они к матери очень хорошо оба относились. Один уже совсем старый, другой моложе, но тоже не первой молодости. Они ее звали Ольгу́шка. Мать говорила, что ей очень было хорошо у них. Двое мужчин, квартира огромная, один на работу, в институт (сын), а отец-старик уйдет в кабинет и сидит пишет. Тишина. Только обед приличный сделай, да за бельем последи, да в квартире чуток пыль смети, и все дела. Старик много раз с ней разговаривал, чтобы она училась, а она учиться не хотела, хотела работать, а мечтой ее была ткацкая фабрика, там такие боевые девчонки бегали, она ходила смотреть. Тогда старик сказал ей как-то: вот Сережа женится, ты и уходи на свою ткацкую. Двум женщинам в доме делать нечего, в гости будешь ходить к нам, чай пить. Сережа вскоре и женился (на матери Киры, Киры, конечно, еще не было) — такая миленькая, молоденькая — мать говорила, — чуть старше ее самой, года на два. Делать ничего не умела, все мать звала, дай то, дай это, принеси, унеси. И не приказывала, а очень ласково, даже по-дружески, и мать с удовольствием ей все подавала, носила и приносила, привыкла к этой семье. А та женулька совсем ничего не делала, в постели валялась целыми днями. И старик озверел, устроил скандал, невестку ругал ругательски, а матери дал расчет. Она плакала, жалела их всех, как они без нее? — и сама как родная им стала. Но старик стоял на своем. Отправил мать работать на фабрику, куда она и пошла и до самых последних дней где и проработала. Бригадиром. Но своих Ф. не забывала. Заходила. Чего-нибудь молодой женульке помогала потихоньку, старик стал болеть, а женулька совсем с ног сбилась (они ведь потом разошлись с отцом моим, женулька к матери заходила и говорила, что он изверг). Долго ли, коротко, однажды забежала мать к Ф., старик был в больнице, женулька переехала на время к родителям, отдохнуть, и мой отец был один вечером дома. Как он Ольгушке обрадовался! Усадил за стол, выволок конфеты, пирожные на стол. Все расспрашивал, как она и что, и вдруг сказал: отца я скоро потеряю, Ольгушка, жены у меня, как ни крути, нет. Переезжай снова к нам, будем мы с тобой жить да поживать вдвоем. Бросай фабрику. Мать говорит, что она вся похолодела — нравился ей, оказывается, этот нелюдимый человек, трепетала перед ним, боялась и потихоньку любила. Она так поняла, что он ей что-то вроде предложения делает. Или как? Она молчала, он заплакал и стал говорить, что безумно любит отца, что не может себе представить, как будет жить без него, как возможно жить без него? Ольгушка стала его утешать, что, мол, поправится Станислав (да-да) Юрьевич, а отец сказал — нет: два-три дня… Мать тогда заговорила о женульке, какая она хорошая, отец кивнул и сказал, что она очень милое существо, но что она здесь, в этой старой, мрачной квартире, жить не может, всего пугается, и его самого пугается, что он был бы рад, если бы она к нему по-человечески отнеслась. Матушка моя была очень добрая и жалостливая женщина. Ну и пожалела она отца. А как бабы жалеют? Одинаково. Старик умер скоро. Ольгушка стала приходить к отцу, он как-то отмяк в ее присутствии. И вдруг однажды явилась женулька — отец и Ольгушка пили вечерний чай — с вещами. Устроила драму, что она, мол, жена, а он ее забыл и пр. Мать ушла, хотя женулька ее оставляла и просила снова стать домработницей, не подозревая ни о чем. Ольгушка ушла из жизни моего отца навечно. Не вернулась в этот дом никогда и ни единым словом не сказалась. И он ее не разыскивал, не зная, естественно, о моем существовании. Однажды только разыскала ее женулька и сказала, что ушла от изверга, что с таким человеком женщине нормальной жить нельзя. А дети есть? — спросила мать. Есть — ответила женулька — дочка. Я ее там оставила, она папочку обожает, а мне надо жизнь устраивать. Мать вздохнула, а женулька снова понеслась ругать отца. Кстати, Кирина мать тоже давно умерла, не знаю, устроила ли жизнь до того…

Вот какую историю рассказала мне мать ночью. Я был ошеломлен и, знаешь, вдруг как-то стал другим человеком как бы. То был парень и парень, затурканный, с комплексами, а тут вдруг сил прибавилось и то ли гордость, то ли что во мне появилось. Поднял голову, сопляк. Задрал ее. С чего, а?

На следующий день я на эту девчонку Кирку смотреть не мог. Улыбался до ушей. Наверное, вид был у меня глупейший. А мать мне сказала — ты как знаешь, сынок, но я ничего от него не хочу. Не сержусь на него, но и не хочу. А во мне все дрожало от напряжения. Я знал, что как-то что-то, но должно произойти. Кирка пригласила меня в гости. А надо тебе сказать, что ночью мать показала мне сувенир отцов, он подарил ей как-то. Серебряного трубочистика с монограммой, он этого трубочистика с часов снял и сказал, что это отца его, старика, брелок, что старик Ольгушку любил очень и пусть у нее будет память. Я этот брелочек забрал, и мать с такой тоской на это посмотрела, но не оговорила, так посмотрела, будто что-то чуяла во мне и в том, что произойдет. Не буду долго тебе все перипетии описывать, но отцу я сознался, не сразу, исподволь, как в хорошем детективном бульварном романе. Не мог я унять в себе дрожи и самодовольства. Он поверил, я ведь трубочистика ему показал… Он вначале как-то сухо на меня глянул, а потом через Кирку пригласил, Кирке все рассказал. О матери тут не сказал ни слова. А потом у меня спросил, что она и как. Но велел ей пока ничего не говорить. Прошло еще какое-то время. Я теперь часто бывал у Ф. Мать понимала это, вздыхала, по ночам плакала, седеть стала, а я несся на всех парах. И однажды Ф. сказал мне, что пора мать освободить, пусть она себе жизнь устроит (все заботятся об устройстве жизни, елки зеленые…), а я буду жить у него, и место для работы он мне уже присмотрел (так я попал во Внешторг). Я стал маяться, что делать. У матери был ухажер, тот Степан Ильич, славный человек, но для меня — и только. И вот я стал упорно доказывать себе, что матери нужна семья: дядя Степа и она. А я им мешаю. Завел разговор об этом с матерью. Она испугалась и сказала, что Степан Ильич человек хороший, но лучше, чем вдвоем со мной, для нее жизни быть не может. Но я настаивал, и она вдруг поняла, что, может быть, не совсем понимал я: что МНЕ надо устраивать свою жизнь и что я пекусь об ЕЕ ЖИЗНИ, потому что Мне Надо… Она сникла и сказала: делай, сынок, как тебе лучше. Тебе жить. Мне только этого и надо было. Я переехал к отцу, сказав, что матери я действительно мешаю. А мать моя пожила-пожила со Степаном Ильичом года три и скончалась тихо, прямо в цехе, девчонки ее не успели и «скорую» вызвать. От тоски она умерла, наверное… Хотя я к ней заходил. Но что это «заходил», что это значило для нее, когда светом в окошке для нее был я. Я уже успел привезти ей кофточку и отрез из Венгрии, куда ездил в командировку. А с отцом я стал ссориться после смерти матери. Кирку невзлюбил, да и сейчас не очень-то принимаю, а тогда срывался на нее страшно. Похож я на него был, вот в чем дело, — тоже не очень приятный тип, упрямый, холодный в принципе. Женился я на Инночке и построил кооператив. К отцу изредка заходил, а потом перестал. Ничего у нас с ним не вышло. И Кирка от него уехала. Так и жил он до своих девяноста одного. А мне чем дальше, тем больше казалось, что я предатель. По отношению и к матери и к себе, и живу какой-то чужой жизнью, не моей. Вот такой комплекс организовался у меня. Наверное, мой уход в школу и есть приход к самому себе, но поздновато. А вот теперь старик умер, и Кирка заговорила о наследстве, каком-то очень большом, ведь у него и труды, и дом, и дача, и машина. Она начала с высоких нот, о том, что я могу претендовать (и не могу даже, а так, она из благородства мне дозволяет…) только в крайнем случае на машину и комнату в двухэтажной даче. Я сказал ей, чтобы она не волновалась, я ни на что вообще не претендую. Взял старинную лампу из кабинета и с тем удалился. Кира была счастлива, у нее даже лицо посветлело.

Вот, Витек, какие пирожки. Есть у меня одна задумка, не все тебе я рассказал, но после, потом, а то я уже что-то вроде дневника начал сочинять.

Пиши, очень жду твоих суждений.

Привет молодым и Татьяне. Твой Ст.

Как молодые? Как Дениска?

ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ

Черновик письма Кати Ренатовой Станиславу Сергеевичу
Уважаемый… Станислав Сергеевич!

Я хочу…

Мне надо… с Вами посоветоваться…

Мне необходимо…

Я считаю необходимым поставить Вас в известность о том, что происходит в нашей семье, потому что Вы знаете мою бабушку и ее жизнь, она мне говорила, и, по-моему, к ней хорошо относитесь. Последнее время ее жизнь в доме стала невозможной… У нас три комнаты. Одна — моя, одна — бабушкина и одна — родителей. Их, самая большая, с нишей (простите, что я так долго занимаю ваше внимание, но иначе нельзя…). Папа курит трубку, мать говорит, что у нее болит голова из-за этой трубки, а он не хочет курить в холле, сердится, и вообще они так часто ругаются, что слышать это невозможно. И мама вздумала выжить бабушку, от своей злости только. Мама стала вовсе невозможной, к бабушке придирается, говорит, что она в маразме и ее нельзя оставлять одну, а то она дом сожжет или еще что-нибудь учудит. А я же знаю, что это мать утюги и газ оставляет, она сама в маразме, а бабушка — нет. Отец в ссоры не влезает, а хихикает и курит себе трубку в комнате, наверное, нарочно, потому что действительно в комнату не войти. А у нас холл пятнадцать метров, вы видели, и оборудован, и там не то что курить, а гостей принимать можно. И один раз бабушка сказала: как мне все надоело. И мать привязалась: ах, значит, мы тебе надоели? Ну вот и хорошо, давайте решим, квартиру менять смешно (так мать и сказала — смешно), такую теперь нигде не найдешь, и Катя выросла… мама, тебе надо уехать, будешь жить одна, никто надоедать не будет, есть прекрасный пансионат гостиничного типа для пожилых людей, и ты там будешь в однокомнатной квартире и в своей среде. Бабушка побледнела и сказала: хорошо. Я уеду. А ведь квартира-то бабушкина, то есть деда!

Мать, видимо, не ожидала, что так все обернется, и растерялась. Сказала, что надо еще все протолкнуть, что это трудно и оформить. Оформляй, сказала бабушка, только поскорее, а то вдруг я умру и у вас столько забот и хлопот будет. И ушла. Я прямо завыла от ужаса. Мать заорала на меня, отец — на нас, и я укусила мать за руку, я не знала, что мне делать. Тогда она завопила, что я — сумасшедшая. И я завопила, что пусть она и меня упрячет в сумасшедший дом или работать в «пансионат гостиничного типа» для пожилых. Наверное, мы бы убили друг друга, если бы отец не утащил меня в мою комнату и не закрыл там. Утром бабушка не встала, я заглянула к ней, она лежит. Меня трясет, и я боюсь, что будет дальше. Станислав Сергеевич, только вы, только вам… Придумайте что-нибудь, дорогой Станислав Сергеевич! Я вас очень прошу…

Телеграмма от Виталия Васильевича — Станиславу Сергеевичу
Будем пятого Москве проездом. Зайдем обязательно. Витвас.

Виталий Васильевич — Станиславу Сергеевичу (в Алушту, где он отдыхает)
Черт побери совсем, вот оно как складывается, когда переписки нет! Не застала тебя моя телеграмма. Ну что ж… Отдыхай, спишемся. Мы с Татьяной тут в санатории под Москвой будем — может, и увидеться успеем. А по привычке все путем опишу. Пошел к тебе один, Татьяну у родственников оставил, думаю, мало ли что мой Стас натворил. Короче, звоню. Открывает мне этакое современное дитя в джинсиках, стриженое, симпатичное. Я внутренне ахаю и сдуру решаю, что ты женился наконец на своем чижике. И счастлив. Потому и не пишешь. Да и я перед тобой виноват, закрутился, завертелся и, помню, несколько писем куда-то заховал и не отослал. Ну ладно, наверстаем. Я только-только рот раскрыл, чтобы сказать: Алечка, я вас знаю, здравствуйте… А дитя сурово мне так говорит: вы Виталий Васильевич? А я — Катя Ренатова. Заходите, пожалуйста. Тут я окончательно балдею и думаю про себя, что ты швец и жнец и на дуде игрец, и заходить мне к тебе уже неохота. А она тащит. Вхожу. Шикарно у тебя — царски! А в креслице сидит милая такая старая женщина и что-то вяжет. Юлия Павловна, конечно. Я ее узнал. Я стою, немой как муха, и жду, когда же ты ко мне выйдешь и мне все разобъяснишь. Но тебя, оказывается, нет. Ты на отдыхе (теперь понимаю, почему смотался — жить негде…). Так. Далее. Катя наливает мне чай, я отказываюсь, но она человечек крепкий, у нее не поговоришь. Сижу и слушаю твою дальнейшую историю. Как ты увел Юлию Павловну к себе, как Катя за вами убежала из дому, и как ты жил на кухне и какой ты благородный, и как она тебя уважает. И тут вступила Юлия Павловна, и я снова все еще раз услышал, и честно говорю, — прости меня, Стас, за мою толстокожесть, как-то последнее время я от тебя отошел, казалось мне все, что с тобой происходит, не значащим на фоне моих передряг… Нехорошо мы поступаем, все-таки всем нам до себя, эх… Катька — лихая девица в самом лучшем смысле — надо же, в такси работает, таксистом, это не кот начихал! Говорит, что должна заработать на кооператив, чтобы тебе квартиру освободить. А пока собирается снимать, уже что-то нашла… Они очень смущаются твою квартиру занимать. Рассказала мне Катя, что тебя чистили за них в школе, там эта Анна бучу подняла. Что же ты не написал-то мне? Обиделся. Чую. Зря. Зря обиделся, я ж все равно твой старый друг, и это никуда не денешь. Вот как твое «свершение» обернулось, и вовсе не чижиком-пыжиком, хотя и ему спасибо надо сказать, а раскочегарился ты раньше, когда в школу перешел. В общем, пишу я тебе бестолково, обдумать все надо и встретиться. Теперь о нас. Трудную я у себя работенку провернул. Ты ведь не знаешь, что мои молодые дурни разъехались и Дениски у нас три месяца не было, я не в себе был — помирал. Потом стал ездить: туда-сюда. К молодой и к нашему балбесу, который, видите ли, съехал к товарищу. Не мать-бабка ездила, а я. Ездил, ездил, наконец слепил их вместе. Блажь, думаю, у них была, вернее — у нашего балбеса. Но не знаю, конечно, что получится. Мы с Татьяной подались в «санаторий», пусть одни попрыгают, как считаешь? При мне звонила Анна, Катерина с ней разговаривать не стала, трубку взяла Юлия Павловна. Вот что значит мать! Родительница! Тихо говорила, Катя в кухню ушла. Что деньги есть, ничего не надо, все в порядке, ты еще кашляешь? — спросила так вдруг озабоченно. Та что-то сказала, а Юлия Павловна тихо говорит и на меня извинительно смотрит: «Ладно, зайду, обязательно зайду…» Но что я, какой я кому судья. Пока, Татьяна скоро придет, надо письмо убрать да не забыть отправить, маразм-то крепчает, опять куда-нибудь заховаю.

Твой Витвас.

ПИСЬМО ШЕСТНАДЦАТОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
Хорошо, что мы все-таки как-то сумели увидеться с тобой. На день позже — и ты бы укатил! Но уже после твоего отъезда… Не знаю, как и написать. В общем, так. Лариса стала моей женой. И это, я считаю, правильно. Все наконец организовалось в моей жизни. Бурлило, бурлило и уложилось. Как тому подобает. Надоело мне бурление. Хочу тишины и покоя. Тишайше теперь будем жить, семейно. Я, как ты, дедом, конечно, уже не стану, не могу стать, а вот отцом… У нас теперь двойняшки: Стасёк и Витёк. Падай, только не ударься «бошкой», некому зашивать будет. Я все себе оставил напоследок. Такой я человек. Теперь мне надо двоих воспитать, не шутки шутить. Лариса не жалуется, ей помогает Юлия Павловна очень, и мама из Тулы приехала. Это обо мне. Теперь о второй моей семье. Кате и Юлии Павловне. Кате сделал предложение Володя Краснов. Так вот. Он приезжал тут несколько раз в командировку и заходил ко мне. Катя отказала. Володя говорил со мной. А я что? Как я могу на нее повлиять? Я никогда не имел на нее влияния, мне кажется… Я даже не знаю — как и что она обо мне думает. Относится вроде бы хорошо, а вот что думает… полная неизвестность. Володя сказал, что хотел забрать Катю и Юлию Павловну в Ленинград и чтобы Катя там поступила учиться. Чтобы Катя училась, хочет и Юлия Павловна. Но Катя имела нас всех в виду. Мы с нею как-то вечером сидели за чаем и говорили. Она сказала, что хочет остаться работать в такси.

— Что за блажь? Почему? — спросил я.

Она взвилась: блажь? Почему вы считаете, что все, что делаете вы, — верно, а что я — все пустяки?

Тут я несколько смутился: действительно, чего я от нее хочу? То с дипломатом ее развел, теперь заставляю еще что-то… А сам уж такой великий правильнист и праведник! И замолчал, опять замолчал. Не умею я с Катей разговаривать, не получается. Она посмотрела на меня странно и убежала из дома. Обидел я ее своими учительскими дотошными указаниями. Не справляюсь я с нею. Нет. Девочка она хорошая, я это вижу и понимаю. Пусть работает и не выходит замуж за Краснова. Если не любит — ерунда получится, и Краснову этого не нужно, после его мытарств. Ну, пока все, идем с Ларисой и большой коляской гулять. Мы теперь каждый день гуляем по набережной, — тянет с реки прохладой, тиной, грустной прохладой, однако «печаль моя светла»…

Обнимаю тебя.

Приветы всем твоим.

Твой Станислав.

ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу
Здоров, Витек! Привет тебе, привет от меня! Угадал, поди, по конверту, откуда? Жаль. Хотел еще раз тебя шарахнуть несколько, чтобы не забурел. Что я? А я «вдоль по Африке гуляю, фиги-финики срываю, ну и Африка, чудо-Африка…». Поехал по призыву в Эфиопию, в школу, учу русскому, английскому, истории симпатяг черненьких. Друзей — вагон. Дел — тоже. Интересу, любопытства — навалом и у меня и ко мне! Хо-ро-шо! Лариса осталась, естественно, в Москве. Все свершения как ты и велел, помнишь, о том, что пятьдесят — это молодость и еще раз молодость, сам же писал, — на последние десятилетия. Уплотнил я их до предела, так мне кажется.

Знаешь, по-честному, как-то не так мне стало в Москве от оседлости, устоялости, что ли, вдруг они появились… Тут стоит замечательная жара, она меня бодрит, будто перчиком все время присыпает, чтобы пресным не был. Такой я человек. Ну, будь. Пиши. Как твои? Как Татьяна?

Привет. Привет из Аддис-Абебы.

Станислав.

Катя Ренатова — Станиславу Сергеевичу в Аддис-Абебу
Здравствуйте, Станислав Сергеевич! Мы живем хорошо. У нас все в порядке. Я сняла хорошую комнату, и мы с бабушкой туда переехали. Рядом с моим парком, очень удобно. Бабушка передает привет, сегодня у нее гости: ее подруги по ИФЛИ. А я в очередную смену. Мне нравится ездить ночью по городу, а бабушке я говорю, что дежурю в диспетчерской, чтобы она не волновалась. Ничего со мной не случится. Я, наверное, из такси никогда не уйду. Встретила как-то нашего дира, везла его. Он проповедовал, что я не отдаю долг государству, которое на меня затратилось, обучая иностранному языку. Я сказала, что теперь буду передавать свои знания пассажирам. Он рассердился. Заскакивала на линии к Л. И., она — нормально, попросила привезти меня картошки и овощей — я привезла. Вот и все. Пишите о себе. Мне все интересно. А про себя писать больше нечего. Да, мама звонит, молчит и плачет, а мне — все равно, ничего даже не тренькает.

Катя.

Инна, бывшая жена Станислава Сергеевича, в Аддис-Абебу
Стас, здравствуй! Уехал, как метеор, даже не позвонил, не попрощался. От чужих людей узнала про тебя. Не знаю, что и сказать. Наверное, ты молодец. Стас, нет ли там вакансий для меня? Не могу жить в одиночестве, никому не нужной. У меня же хорошая специальность, инженер энергосистем. И стаж. Конечно, там нужны такие специалисты. Встретила случайно дядю Степана, он еще бодрый, бежал за молоком для правнучки. Говорит, что у мамы на могиле все в порядке, он следит, чтобы и цветы были, и все убрано, и песочек посыпан. Да ты помнишь ли его? Мамин бывший вроде муж? Впрочем, ты никогда никого не помнишь. От этого тебе легче жить. Ну ладно, прекращаю… Ты не женился? Черкни хоть пару слов, ведь мы же не враги с тобой, и узнай обо всем, не поленись, я тебе буду благодарна.

Инна.

1979–1983




Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.  


Оглавление

  • ПИСЬМО ПЕРВОЕ
  • ПИСЬМО ВТОРОЕ
  • ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
  • ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
  • ПИСЬМО ПЯТОЕ
  • ПИСЬМО ШЕСТОЕ
  • ПИСЬМО СЕДЬМОЕ
  • ПИСЬМО ВОСЬМОЕ
  • ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ
  • ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ
  • ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ
  • ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ
  • ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ
  • ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
  • ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ
  • ПИСЬМО ШЕСТНАДЦАТОЕ
  • ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ