Проклятие Раффы [Анри Бертьен] (fb2) читать онлайн

Бертьен Анри Проклятие Раффы

…Эту историю дед рассказал нам уже перед самым отъездом. Он несколько раз упоминал о ней, пару раз обещал рассказать позже — да так и не собрался. Наконец, за день до отъезда, мы пристали к нему: "Расскажи!" — пристали так, что от нас уже невозможно было отделаться… И вот — теперь я могу поведать эту историю и вам…

* * *

— …Судьба долго носила меня по нашей грешной земле, пока позволила начать оседлую жизнь… — вздохнул дед. Мне довелось немало повидать и пережить на своём веку — зато теперь, — улыбнулся он, — есть, что вспомнить, чтоб рассказать внукам… — И дед с видимым удовольствием потрепал нас по вихрам. — Иное забывалось быстро, что-то — я помнил много лет… Но эту историю я, пожалуй, не смогу забыть никогда…

— И дед начал набивать трубку, что, как мы могли судить, обещало не слишком короткий рассказ. — Нам предстояло тогда пересечь океан на только что спущенной со стапелей посудине, водоизмещение которой превышало всё то, что мне доводилось видеть раньше. Судно было сделано по последнему слову техники… — Дед довольно улыбнулся. — Команда подобралась неплохая… Да и капитан — проверенный, старый… С которым мы все уже не раз хаживали и хотели бы пойти ещё… Вот только механик наш некстати захворал… Капитан нервничал, не зная, что делать: к утру мы должны были уже покинуть пределы порта; в противном случае хозяин, ещё не рассчитавшийся с доком, мог быть вообще разорён неустойками… Неожиданно к вахтенному подошёл какой-то забулдыга, которых немало шляется в портах, и потребовал капитана. Вахтенный, подчёркнуто внимательно оглядев визитёра с головы до ног, смачно послал его… прочь. Тогда тот дождался, когда капитан сойдёт на берег, догнал его, и — стал напрашиваться к нам на судно механиком… Понятно, что капитан сначала вообще не хотел с ним разговаривать… Но тот утверждал, что не только знает толк в машинах, но и "в университетах учился"… Тогда капитан послал его… — дед выждал паузу, раскуривая трубку, — к боцману. Которому велел проверить этого "профессора" — пожалуй, скорее затем, чтоб от него отвязаться, чем — надеясь на удачу… Боцман был удивлён: оборванный пришелец горящими глазами быстро оглядел машины, сам сумел запустить их… Послушав, тут же что-то подкрутил, подстроил… Шум стал ровнее, тише… Новоиспечённый механик, обтирая ветошью руки, гордо спросил у боцмана:

— Ну, как? — Тот, не зная, что отвечать, только буркнул что-то нечленораздельное и пошёл искать капитана. Выслушав его доклад, капитан махнул рукой:

— Ну, и шут с ним. Всё равно другого до утра не найдём… — И спросил, как боцман смотрит на то, чтоб — на всякий случай — не оставлять нашего больного механика на берегу, а втихаря расположить его в корабельном лазарете. Боцман смотрел на это так же, как и капитан. А потому мы с ним, как стемнело, вышли из порта. Я отправился домой к механику, а боцман остался ждать меня здесь — на тот случай, ежели на обратном пути какие затруднения возникнут — охрана порта не жаловала ночных визитёров…

Механик наш был не столько болен, сколько удручён тем, что в первый рейс на новёхонькой посудине мы пойдём без него. Понятно, что мне не стоило большого труда его уговорить. Я, разумеется, не мог сослаться ни на боцмана, ни на капитана — да он бы и не поверил… Он был рад тому, что я ему предложил. И, понимая, чем может для нас закончиться такая авантюра, время от времени тяжко вздыхал.

…Проникнуть назад в порт оказалось не слишком сложно, но я с удовольствием отметил, что в тени береговых сооружений за нами всё время упорно маячила тень боцмана. На корабль мы прошли совершенно без проблем: вахтенный, кивнув нам, сделал вид, что ничего не слышал о болезни механика… Боцман скользнул в капитанскую каюту. Тут же вестовой помчался за лекарем… Мы потихоньку пробрались в лазарет и механик устало опустился на койку: жаловался, что снова начался жар, да и слабость какая-то появилась… Я уложил его, укрыл одеялом — и на этом мои приключения закончились. Проходя мимо капитанской каюты, я услышал фальцет лекаря:

— Это преступление! Я сейчас же пойду к руководству порта!

— А выходить в море без механика — не преступление? — Хмыкнул боцман.

— Или, может, вы хотите сорвать контракт? В то самое время, когда мы только что сошли со стапелей и хозяин в долгах, как в шелках? — Спокойно поинтересовался капитан.

— Да нет мне никакого дела… — начал было лекарь, но капитан, резко перебил его:

— Так скажите об этом хозяину.

…До чего они там договорились — не знаю. Говорят, что свет в капитанской каюте горел всю ночь. А на рассвете мы уже вышли в море — с новым механиком в машинном отделении и старым — в лазарете. Капитан как-то уж чересчур недоверчиво относился к новичку. Уже на следующий день в разговоре с боцманом он пожалел о том, что "взял забулдыгу на борт". Боцман недоумённо вскинул брови, ожидая разъяснений.

— Не нравится он мне. — Буркнул капитан. Мы только в недоумении переглянулись: новый механик, вымывшись и переодевшись в форму, ни у кого из нас уже не вызывал какой-либо настороженности или неприязни. Но капитана как подменили: этот, обычно абсолютно спокойный и уверенный в себе морской волк вдруг начал беситься, как цепная собака, по-шакальи брызжа слюной — почём зря придираясь к новичку и угрожая в первом же порту списать его на берег. Все мы были озадачены, если не сказать — напуганы: раньше за капитаном такого не числилось… Да, он был строг. Он бывал даже _очень_ строг — когда речь шла о деле… Но он никогда не бывал мелочен и никогда не давал волю своим эмоциям, отродясь не демонстрировал неприязни к кому-либо, тем более — в море; и уж совсем никогда не цеплялся к кому-то понапрасну… А тут… Словом, жгучую нелюбовь капитана к новому механику заметили даже пассажиры. Нет нужды говорить, что, когда наш родной, "штатный" механик через неделю встал на ноги, капитан приказал не только не пускать новичка в машинное отделение, но и вообще — позволил тому бывать на судне только в тех местах, где можно бывать пассажирам. Тот в ответ только с грустной улыбкой отрешённо смотрел себе под ноги, чем, казалось, вызывал ещё больший гнев капитана…

Понятно, что всех разбирало жгучее любопытство. Однажды несчастный механик стоял у борта, грустно глядя на проносящуюся мимо гладь. Потихоньку вокруг него собралась толпа любопытных. Подошёл и я.

— Послушай, парень… — Не выдержал кто-то. — А за что тебя так невзлюбил капитан? — Механик повернулся, смерил взглядом говорившего, и, безразлично отвернувшись, снова уставился в море. Я уже собрался было удалиться, но…

— При чём здесь капитан… Он над этим не властен… — Вдруг глухо произнёс новичок.

— То есть? — Опешил кто-то.

— Он должен от меня избавиться. — С сильным ударением на "должен" произнёс парень. — Но — не может: не видит способа. И оттого бесится… — Все затихли, в недоумении переглядываясь.

— А… почему? — Хлопая длиннющими ресницами, спросила любопытная пассажирка. Механик молчал.

— А может, так и лучше… — Вдруг произнёс он.

— Что? — Осторожно спросила другая пассажирка.

— Рассказать кому-то обо всём… — Нерешительно вздохнув, ответил парень. Повернувшись, он оглядел собравшихся.

— Расскажите… Нам будет интересно, а Вам — легче… — Почти ласково попросила девушка. Механик только вздохнул в ответ. Мы ждали. А он молчал. Молчал долго — то ли игнорируя нас, то ли собираясь с мыслями…

— В моей жизни до неё не было женщин. — Вдруг неожиданно произнёс он. — Я не знал, что такое любовь и снисходительно улыбался, слушая рассказы других об этом… Потом появилась Она… Появилась внезапно, нежданно, негаданно… И я вдруг понял, что не смогу без неё жить… — Помолчав, он хмыкнул:

— И ведь был прав… По крайней мере — в этом… — Он сделал сильное ударение на последних двух словах. Потом он долго молчал, и вдруг слова полились из него рекой, образуя диковинную историю — даже боцман, проходя мимо, прислушался — да так и остался с нами…

* * *

— Сейчас… — дед, кряхтя, устраивался поудобнее, — Я попробую всё поточнее припомнить да пересказать… — Он устроился полулёжа, так, что взгляд его был устремлён в море. — Слушайте… — пососав трубку и выпустив целую серию колец дыма, наконец произнёс он и начал пересказ.

* * *

…Звали её Айше. Познакомились мы с ней совершенно случайно — на скамейке в парке. Вдруг обнаружилось, что на длинной скамье сидим уже только мы одни; и, притом — совсем рядом. Солнце спряталось за зданием университета и в сгустившихся сумерках заниматься было уже бессмысленно. Голова моя, натруженная за целый день, гудела, как пивной котёл. Айше тоже сосредоточенно тёрла виски, пытаясь собраться с мыслями — но это, по-видимому, слабо ей помогало.

— Пожалуй, пора домой… — Вздохнул я. Она в ответ только окинула меня затуманенным взглядом. Я собрал книги и встал. Засобиралась и она. Спешить мне не хотелось — завиток золотистых волос на виске, профиль Афродиты, маленькая, беззащитная фигурка девушки, заставившая меня сокрушённо вздохнуть… Тонкое, короткое и открытое летнее платье… Сумерки… Короче говоря — я терпеливо подождал, пока она соберётся, и пошёл рядом. Она не возражала. Но и не замечала меня, как будто я был просто пристроившимся в толпе случайным прохожим… До самого выхода из парка мы не проронили ни слова.

— Счастливо! — Как можно более тепло и непринуждённо произнёс я, когда пути наши разошлись. Бросив на меня короткий внимательный взгляд, она осторожно улыбнулась на прощанье. О, Боже! Уже тогда я готов был всю оставшуюся жизнь отдать за эту улыбку… И я понял, что погиб…

…Больше мы не виделись. До самой осени. Я специально приходил в парк каждый день, упорно располагаясь на той же скамье, и даже после экзаменов мчался туда, надеясь на чудо… Но чудо не приходило. Трудно описать, что я тогда пережил. Для меня до сих пор остаётся загадкой, как я умудрился не только не завалить экзамены, но и пройти по конкурсу… И вот — я снова увидел её. По иронии судьбы мы снова оказались рядом. На первой же лекции. В первом ряду. Она вошла и тихо села с краю. Я поднял глаза и узнал её. Видимо, мой взгляд выражал что-то неестественное, даже — страшное, судя по тому, как она в первый момент отшатнулась, инстинктивно защищаясь рукой. Потом, неуверенно что-то припоминая, нерешительно опустила руку и тихо спросила:

— Извините… Мы, кажется, с Вами где-то встречались? — Я впервые услышал её голос.

— Дда… — Едва смог выдавить ошеломлённый кавалер. — Нна скамейке, в парке… — И, видя, как она изумилась, с каким недоверием и с какой настороженностью к этим словам отнеслась, поспешно добавил:

— Перед первым экзаменом… — Девушка успокоилась — видимо, действительно что-то припоминая.

— Да… В тот день ещё была такая жара… Я, вообще-то, не склонна к времяпровождению на лавочке в парке, но тогда сидеть дома было просто невозможно… — Видимо, окончательно всё вспомнив, она успокоилась и вновь одарила меня той самой осторожной улыбкой, которой уже однажды лишила меня сна и покоя… — Мы тогда, кажется, засиделись до сумерек… — Начала, было, она — но приход лектора прервал дальнейшую беседу. Нельзя сказать, что я слушал его как-то особенно внимательно — меня больше занимала моя прекрасная незнакомка, ставшая вдруг такой бесконечно милой, близкой и дорогой…

…К вечеру я знал, как её зовут. К концу недели — что она живёт в пяти минутах ходьбы от моего дома, снимая комнату у какого-то монаха. Через две недели мы поцеловались. К концу месяца… мы решили пожениться. И тут разразился скандал: наши родители были категорически против, считая, что "это есть блажь, которая быстро пройдёт". Когда же мы, наревевшись вволю и фактически порвав с ними отношения, пришли за помощью к юристам — нам популярно объяснили, что зарегистрировать брак без согласия родителей мы не можем, так как нам нет восемнадцати лет. Попик в близлежащей церквушке тоже не пожелал нас обвенчать, заявив, что "супротив власти" не пойдёт, и… подмигнув, посоветовал "не морочить людям головы" и "поступать так, как делают все".

…Делать, "как все", нам почему-то не хотелось. Наша Любовь должна быть чище, чем всё, что нас окружает, и — выше… Так нам тогда казалось… Меж тем время шло, явно не собираясь предлагать нам какое-либо решение нашей проблемы. Отчаяние охватывало нас, поцелуи в парке и объятия при расставании становились всё невыносимее… Мы уже готовы были, махнув рукой на всё, потерять рассудок прямо на лавочке… Когда-нибудь. Однажды. В сумерках…

…Однажды в сумерках к нам подсел какой-то седовласый, но поджарый и крепкий старик. Не знаю, как это получилось — но за полчаса он выудил из нас всё. Немного помолчал, перебирая чётки.

— Вы давно знаете друг друга? — Вдруг спросил он.

— Первый раз мы встретились… в начале июля… — Нерешительно произнёс я.

— И, естественно — Любовь с первого взгляда? — Улыбнулся он.

— Почти… — Опустив очи, в один голос ответили мы оба.

— Значит, две луны уже прошло… — пробормотал он и затих. Озадаченные, мы не решались спрашивать, а он молчал.

— Пожалуй, я попробую вам помочь. — Наконец вымолвил он.

— Как? — Не пытаясь скрыть недоверия, поинтересовался я.

— Если я вас правильно понял, вы хотели бы заключить брак, чтобы не оскорбить свои чувства грехом внебрачного соития…

— Ммм… да… — кивнул я, с трудом разбираясь в его лексике.

— Я думаю, что смогу вам помочь. — Твёрдо заключил он и кивнул Айше:

— Пойдём…

— Куда?! — Опешил я, на всякий случай вцепившись в неё, как в свою последнюю надежду в этой жизни. Она улыбнулась:

— Я у него живу…

— Так это… и есть тот самый… монах?

— Тот самый… Пусти, больно… — Только тут я сообразил, что мои пальцы уже оставили синяки на запястье девушки. Пришлось целовать — иначе синяки не сошли бы…

— Я — член тайного Ордена Сознания Вселенной. — Меж тем счёл нужным представиться старик. — Равные мне не претендуют на тайную или явную власть на Земле, на материальные блага или положение в обществе. Но знания, которыми мы владеем — более высокого уровня, чем общество может себе представить. И вследствие этого мы имеем сильную… и тайную власть. Над людьми, над их чаяниями, помыслами, поступками и судьбами. — Он немного помолчал, как бы оценивая, не сказал ли что лишнее. — Применение этой власти обычно не поощряется орденом… Но в вашем случае… Я думаю, что буду прав, если помогу вам.

— Вы можете загипнотизировать тех, кто должен зарегистрировать наш брак? — Нерешительно произнёс я.

— Или — попика, который произведёт венчание? — Усмехнулась Айше.

— Ни то, ни другое. — Уголками губ улыбнулся старик. — Я помогу вам заключить ваш союз… там. — Он показал глазами на небо. — Это проще, чем вы думаете. Но это — и опаснее…

— Почему? — В один голос спросили мы.

— Проще — потому, что вам для этого никто не нужен — ни попик, ни клерк-регистратор. Всякий может обратиться к Создателю лично… Если причина серьёзна — а в вашем случае, я думаю, это так — вы можете воспользоваться этим правом.

— Но… Как? — Окончательно сбитые с толку, мы переглянулись.

— Я вам помогу. — Кивнул старик. — И — скажу, принято ли ваше обращение, и — каков результат. Но… — он бросил на меня испытывающий взгляд, — не забывайте, что это и опаснее… Вы будете иметь дело не с людьми, равными или подобными вам, а с самим Творцом. А с ним шутки плохи…

— То есть?

— То есть — если вы невинны и нуждаетесь в помощи — он вам поможет. Но в ответ вы должны будете принять на себя некоторые обязательства.

— Какие обязательства? — Настороженно поинтересовался я. — Уж не придётся ли мне продавать душу дьяволу?

— Не богохульствуй… ни в словах, ни в делах, ни в помыслах… — Строго сказал старик. — Тогда у тебя будет шанс обрести понимание… — Он немного помолчал, перебирая чётки. — А обязательства будут совсем несложные…

— Так какие же? — Нетерпеливо перебил его я.

— Совсем несложные… — Как бы про себя задумчиво повторил старик. — Просто… Вы должны будете заявить, что чувства ваши стоят того, чтобы за них просить… Следовательно — вам нетрудно будет пообещать, что вы никогда их не предадите…

— И всё? — Мы удивлённо переглянулись.

— Да. Но, если вы нарушите это обещание… — Старик почти заснул, увлёкшись чётками. — То не удивляйтесь, если ваша последующая судьба будет восприниматься вами, как кара… Тяжёлая, страшная и неотвратимая… — Наконец тихо закончил он.

— Я думаю, нас это не испугает. — Твёрдо сказал я, неуверенно переглянувшись с Айше. И, приободрённый её согласной улыбкой, ещё более решительно добавил:

— Мы готовы дать любые обещания, связанные с нерушимостью нашего брака.

— Мы ведь вступаем в него не для того, чтобы разводиться… — Тихо добавила она.

— Большинство людей вступают в брак не для того, чтобы разводиться… — Возразил старик. — А потом — большинство же — или разводятся, или — всю жизнь мечтают развестись… Такова жизнь… — И он затих, задумчиво глядя куда-то вбок. — Проблема в том… — монах снова ожил и зашелестел чётками, — что вы… в этом случае… и не будете иметь такой возможности: этот союз в течение всей вашей жизни нерушим. Он не может быть расторгнут или объявлен недействительным никем — ни церковью, ни обществом…

— Почему? — Удивилась Айше.

— Потому, что заключён выше… — Вздохнул старик. — И — силой, против которой никто в этом мире никакой власти не имеет. — Задумчиво добавил он. — Вы можете не бояться этой силы, пользоваться её безграничной поддержкой и защитой — до тех пор, пока не нарушите данное слово, пока вы будете сами творить ваш союз, созидать… Если же вы начнёте его разрушать… — Он снова помолчал. — То проклянёте тот день, когда согласились на моё предложение. — Озадаченные, мы молчали. Конечно, мы были уверены, что любим друг друга. Конечно, мы хотели, чтобы наш брак был "заключён на небесах". Но предательское "а вдруг" всё же засосало под ложечкой: уж очень "убедительно" говорил старик… Но — молодо, зелено… Молодость и влюблённость быстро взяла своё. Мы согласились. Мы просто не могли не согласиться.

— Что ж — вы сделали выбор… — Вздохнув, кивнул головой старик. На этом мы в тот день и расстались. На следующий день Айше подошла ко мне:

— Боишься? — Заглянув в глаза, спросила она.

— Немного… — передёрнув плечами, признался я.

— Тогда не надо… — попросила она.

— Ты что? Да как можно! — Загорелся я. Она плакала.

— Я не знаю, чем это кончится, но я боюсь этого… — Сквозь слёзы едва выговорила она. — И… я боюсь… тебя…

— Не бойся… — пытался уговаривать её я. — Ведь всё зависит только от нас. От нас двоих. И, потом — у нас ведь нет выбора…

— Нет… выбора… — Как эхо, но почему-то обречённо повторила она.

…После занятий мы пошли к ней. Монах ждал.

— Ну, что — решились? — Поинтересовался он. "Улыбка Иуды"- пронеслось у меня в голове. Но он не улыбался. Он говорил:

— Я хочу, чтобы вы пошли на этот шаг вполне сознательно, а не повинуясь минутному порыву. Поэтому я и дал вам сутки. Если этого срока для вас мало — вы можете обдумывать это столько, сколько вам будет угодно. И, если ваш ответ будет "да" — приходите. Я помогу.

— Мы уже всё обдумали. Ответ будет "да". Сказал я и посмотрел на подругу. Признаться, в тот момент я не был уверен, что она разделяет мою точку зрения.

— Как знаете… — Покачал головой монах. — Процедура длинная, и, если кто-то из вас успеет передумать — вы всегда имеете возможность отказаться.

— Всегда? — Переспросил я.

— До тех пор, пока ты не прольёшь её кровь… — Уточнил монах.

— Как это? — опешил я.

— Совсем несложно… — Улыбнулся старец. — Ведь, насколько я знаю, она ещё девственница? — Айше смущённо кивнула и уткнулась мне в плечо.

— И ты тоже? — Обратился он ко мне.

— В каком смысле? — Замялся я.

— То есть? — Вскинул брови монах.

— То есть — что считать девственностью? — Теперь настал мой черёд опускать очи долу.

— То же, что и для неё — неучастие в акте соития.

— Тогда — да. — Чуть не плача от стыда и понимая, как глупо попался, едва выговорил я. Айше удивлённо глядела на меня, как бы спрашивая: "Ты что-то хочешь сказать, чего я не понимаю?"… Монах пришёл на выручку:

— Насколько я понимаю, вы оба — девственники. И — влюблены настолько, что готовы выступить против общества, если оно станет вам препятствовать. В этом случае я могу за вас просить. Что же касается онанизма… — Он снова одними губами улыбнулся, — то сие не есть столь уж тяжкий грех… Особенно — в вашем возрасте. А учитывая, что занимались этим вы оба — я вообще не вижу в этом ничего страшного и для ваших отношений. Думаю, вы быстро разберётесь, что к чему. А я помогу. — Я с удивлением смотрел на Айше: ну, ладно — я… Но — Она? Разве это возможно? Айше, совершенно смутившись, усиленно прятала покрасневшую до корней волос физиономию у меня на плече. В глазах её стояли слёзы.

— Не надо смущаться. — Говорил меж тем монах. — Коль вы решили жить вместе, делить все радости и горести — вы должны знать друг о друге правду. Желательно — всю, которую сумеете принять. И, чем больше правды друг о друге вы узнаете и чем спокойнее, естественнее её воспримите — тем лучше для вас. Онанизм, или самоудовлетворение — не столь уж тяжкий грех. В том, что прибегали к нему, впоследствии сознаются почти 90 % мужчин и больше половины женщин. Что же касается остальных, — он впервые широко улыбнулся, — я склонен считать, что они просто не признаются… — Мы с некоторым облегчением вздохнули.

— Что касается тебя — ты сам проговорился, — развёл руками старик, — а что касается её — у меня слабое зрение…

— А при чём здесь слабое зрение? — Недоумённо поинтересовался я.

— Значит — острый слух… — Улыбнулся старик. — Я, увы, слишком хорошо слышу всё, что происходит иногда в ванной… — Айше, взвизгнув от стыда, сделала отчаянную попытку зарыться головой в моё плечо.

— Не надо стесняться… — Ласково сказал старик. — Вы оба этим грешны, значит — вам обоим надлежит просто продемонстрировать друг другу этот свой грех, и, уже вдвоём испытав его сладость, заменить его вскоре ещё более сладостным времяпровождением… Я помогу вам.

— В чём? — Не понял я.

— В этом. — Улыбнулся старик. — Я расскажу вам то, что вам понадобится, чтобы избежать самых распространённых ошибок. Остальное будет зависеть лт вас. Только от вас… — Я взглянул в зеркало. Уши были совершенно пунцовыми, лицо неестественно белым. У Айше всё лицо было красным, зарёванным и милым… Немного "несмело счастливым", я бы сказал. Будучи уличённой в том, чего, по-видимому, жутко стеснялась, она несмело пыталась порадоваться тому, что "всё обошлось", что "это можно", что она "не одна такая", что, может, она совсем не "испорченная" и не "порочная"… Я, как мог, старался приободрить её ласковым взглядом. Она расцвела нерешительной благодарностью.

— Итак, — продолжил монах, — каждый из вас только что узнал о другом то, что тот скрывал едва ли не тщательнее всего на свете… Вы по прежнему любите друг друга, не передумали и хотите связать ваши судьбы?

— Пожалуй — даже больше, чем прежде… — взглянув на свою избранницу, нерешительно вымолвил я. Она согласно закивала головой. Похоже было, что каждый был даже рад "порочности" другого, может — просто потому, что теперь не надо было скрывать свой "порок"…

— Что ж — любовь земная порочна… — вздохнул старик. — Первый этап вы прошли. И, коль чувства ваши усилились — я окончательно решаюсь помочь вам. — Мы уставились на него: как, разве он раньше, ещё вчера — не решился? Он же, не замечая этого, продолжил:

— Нам нужен тёплый солнечный день. В начале октября их нужно ловить. Для начала нужно подготовить одеяния…

— Какие? — Поинтересовался я.

— Плащ для жениха… сорочку и покров для невесты… — Вздохнул старик. — Плащ — обычная накидка, вроде тех, что носили мушкетёры. Сорочка — тонкая, белая, и — чтоб легко спадала с плеч… когда придёт для того время… Покров — просто белое покрывало. Можно — с ткаными узорами, но — не с цветными. Цвет плаща жениха не имеет значения — можете выбрать, какой сами захотите. Ещё нужна новая мягкая обувь, лучше — просто тапочки, но — не одёванные ни разу… И два полотенца. Больших. Да пара простынь размером поболе — вот, вроде, и всё… — Старик задумчиво пожевал губами. — Вы приготовьте всё это, а, как будет погожий денёк — так с самого утра и поедем…

— Куда?

— В уединённое место… Свершать таинство заключения семейного союза…

— Далеко?

— Не очень. Примерно час ехать на поезде, потом ещё почти час — идти.

— А ближе нельзя?

— Можно. Но — чем ближе, тем больше вероятность, что нам помешают.

— А почему с утра?

— Пока доедем — почти полдень. Пока всё закончится — как раз самое тёплое время и пройдёт. Да, кстати… — Старик пристально посмотрел на нас:

— Не забудьте, что вы должны быть чистыми, аки после бани. Как хотите — хоть каждый вечер мойтесь, хоть утром, едва солнце увидев — в баньку, а потом, быстренько — за мной да в поезд… Но — вы должны быть чистыми настолько, чтоб могли друг другу пятки лизать.

— Надеюсь, это не понадобится? — Нерешительно произнёс я.

— Это не обязательно. — Улыбнулся старик. — Но быть после бани — обязательно.

* * *

…Ясный день не заставил себя долго ждать: октябрь выдался на редкость тёплым. Наряды мы подобрали быстро: "мушкетёрский плащ" за один вечер изготовили из отреза материи, предназначавшегося мне для костюма; в качестве сорочки Айше нашла шёлковую тонкую ночную рубашку с совершенно голой спиной и на длинных бретелях, а "покровом" стала вышитая скатерть, специально для этого купленная в магазине "народное творчество". Старик, оглядев всё, одобрительно крякнул:

— Годится. Не воспринимайте только эти наряды слишком всерьёз — они не часть ритуала, а просто удобное для вас одеяние…

…По дороге он долго что-то рассказывал о своих богах и их взаимоотношениях, но я толком ничего не запомнил: не до того было. Сердце радостно стучало, пытаясь вырваться из груди: подумать только — наш союз будет заключён на небесах… Признаться, я побаивался заурядной мистификации. Но Айше заверила, что монах — "настоящий". А сам монах, улыбнувшись, добавил, что в процессе прохождения "процедуры" у нас будет возможность осознать истинность происходящего… Признаться, его слова меня не очень убедили, но я решил ждать. Чтобы увидеть, что будет. А там посмотрим… Никто ведь не запретит передумать…

— Пока не прольёшь кровь. — Вдруг услышал я голос монаха. И удивился: монах спокойно смотрел в окно. Губы его были неподвижны, как лицо сфинкса. Айше этих слов явно не слышала. "Гипнозом балуется дедушка". — Подумал я. Монах вздохнул.

— Суть ритуала заключается в том, — несколько позже объяснял он, — что вы оба обращаетесь непосредственно к Творцу, к Началу всех Начал, Великому Са, с просьбой заключить ваш союз. Думаю, он легко сделает это. Точнее — сделает это бог Раффа. По распоряжению Са.

— А кто такой Раффа? — Поинтересовался я. Монах смерил меня долгим испытывающим взглядом.

— Ты совсем не слушал, что я вам рассказывал? — Наконец спросил он.

— Почти… — Покраснев, выдавил я.

— Понятно… — Вздохнул Член Ордена.

— Бог Раффа — это Начала Жизни. — Немного погодя, тихо сказал он. — Его породил Великий Са. В ведении Раффы находятся и Дружба, и Любовь, продолжение рода, влечения и качества души… И всё то, что нужно вам для создания настоящего семейного союза… Он помогает каждому, кто готов идти на риск, заявляя о своей Любви, о своей порядочности, верности, стабильности… Заявляя о том, что он — настоящий… И те, кто находятся под покровительством Раффы, практически неуязвимы на Земле… Так что риск этот может быть оправдан уже тем, что такую семью практически невозможно разбить…

— А в чём же риск? — Достаточно смело поинтересовался я, уже размечтавшись об этой сказочной силе.

— Того, кто, пользуясь покровительством Раффы, нарушит данное ему слово… — задумчиво произнёс монах, — ждёт то, что называют "проклятием Раффы". — Вздохнул он.

— И в чём оно заключается? — Не менее смело поинтересовался я.

— Пока Раффа покровительствует тебе — ты можешь не бояться того, что твоя семья разрушится. Никакая печаль, никакие горести жизни не сумеют разрушить её, не сумеют убить вашу Любовь… — Старик выждал паузу, как бы подчёркивая значимость сказанного. — Вы будете счастливы вдвоём… сколь угодно долго. Так долго, как сами захотите. Ничто и никто извне не сможет помешать вашему счастью, вашей Любви. И так будет до тех пор, пока вы сами… — Старик запнулся, на секунду задумался и уточнил:- пока кто-то из вас не сделает что-либо во вред вашей Любви.

— То есть? — С тревогой в голосе поинтересовалась Айше.

— То есть — пока один из вас не сделает тайком от другого или назло другому что-то, что вызовет у другого слёзы отчаяния. То есть — пока кто-то из вас сам не сделает шаг, способный разрушить ваш союз. Вы сами — та единственная сила в мире, от которой этот союз не защищён.

— То есть… Блуд, например? — Неуверенно выговорил я.

— Не всякий блуд для вас опасен… — Улыбнулся старик. — Если вы приступаете к соитию между собой — это благо, ибо вы любите друг друга. Если кто-то из вас приступает к соитию с кем-то другими, кого он тоже любит и к которому хорошо, по-дружески, относится другой, да если это ещё и происходит при нём и нравится ему — это тоже благо, ибо никто из вас не заставляет другого испытывать горечь. Даже если каждый из вас приведёт в дом любовника, который понравится другому, и вы станете совершать соития друг при друге или все вместе и это будет нравиться всем участникам — это не оскорбит чувств бога Раффы, ибо всё это тоже есть Любовь. А семья, как считает Раффа, может состоять и из 5–6 взрослых людей — лишь бы все они любили друг друга… Это, правда, не соответствует людским законам и "общественной морали", и потому из-за этого у вас могут появляться мелкие неприятности. Но эти неприятности не могут повлиять на вашу семью, включая и ваших любовников, пока вы все любите друг друга. Если же кто из вас найдёт себе любовника, неизвестного другому, и возжелает его — это плохо, ибо тем самым он рискует оскорбить чувства другого. Если же он тайком от другого либо вопреки его воле приступит к соитию с тайным любовником — это уже есть чистейший блуд. Блуд порождает вину одного из вас перед другим. Виновный может признаться другому в своей вине, а тот — простить его. Всё это уже не нравится богу Раффе, но… он не наказывает за мелкие прегрешения.

— Ничего себе… Блуд на стороне — мелкие прегрешения? — Передёрнула плечами Айше.

— В жизни всякое бывает… — Вздохнул старик. — В этом непостоянном мире нет ведь ничего постоянного… Кроме самого непостоянства… — улыбнулся он невольному каламбуру. — Непостоянна и Любовь… И одним из мерил человечности является способность прощать, понимая, ближнего своего… Нужно уметь прощать… и в семье… оступившегося, конечно; а не нахала… Кстати, если у вас есть постоянные любовники, то блуд с неизвестным им посторонним порождает вину перед всеми постоянными участниками ваших любовных утех: ведь, по сути, они тоже есть члены семьи… И — виновный должен быть прощён всеми, прежде чем вы снова приступите к соитиям. Минимальный срок, в течение которого виновный не допускается к соитиям в кругу семьи — две луны. В течение этого периода соития в семье с блудившим, даже прощённым — также есть блуд. Единственное, на что он имеет право — это онанировать в присутствии простивших его. Как, впрочем, и они — в его присутствии… Пока же они его не простили — и этого права он не имеет…

— Два месяца… Тяжко… Попробуй удержаться, чтоб не впасть в блуд снова… — Улыбнулся я.

— Так не впадай и в первый раз — тогда всё будет хорошо. — Улыбнулся в ответ монах. Айше окинула меня изучающим взглядом.

— А наказывать на тот же срок не блудившего — справедливо? — Я сам удивился неожиданной постановке вопроса.

— Это не наказание. — Усмехнулся монах.

— А что же? — Удивился я.

— Это карантин! — Прыснула Айше.

— Правильно, дочка, разумеешь… Да только не смешно это… Не дай вам Бог испытать этот стыд, эту боль и эту горечь… Не так просто быть виноватым перед тем, кого любишь…

— Так не будь, — ветрено пожала плечами моя невеста.

— Дай-то Бог… — Вздохнул старик.

— Так за какие же прегрешения всё-таки наказывает Раффа? — Глубокомысленно произнёс я.

— Ну, например… — Старик на секунду задумался. — Например, за блуд, тщательно скрываемый от другого посредством лжи. То есть — когда другой задаёт прямой вопрос, а блудивший ему лжёт, отрицая свою вину. И — делает, таким образом, другого рогоносцем… То есть — тем, кто не ведает о блуде и лжи своей второй половины. Это считается уже не мелким прегрешением, а действием, сознательно направленным на разрушение семьи. Как, впрочем, и любая ложь тому, кто любит тебя и готов прощать, в общем-то… Вот этого Раффа своим подопечным уже не прощает… Не говоря уже о большем… То есть — о более действенных попытках разрушить ваш союз… Только он не наказывает, нет, — старик загадочно ухмыльнулся — как мне показалось, даже с какой-то долей злорадства, — он просто передаёт провинившегося Хаосу.

— А это ещё кто?

— А это… — Укоризненно вздохнув, старик помолчал. — Это… Разрушающее Начало. Тоже порождённое Великим Са…

— То есть — если раньше всё созидали, по сути, за тебя — теперь будут разрушать всё за тебя? — Догадался я.

— Не совсем, — покачал головой старик. — Скажем так: Если раньше тебя искусственно ограждали от внешних проблем, естественным образом вызывающих разрушение твоей семьи, то теперь тебе будут искусственно создавать такие проблемы. Всё, что ты будешь пытаться создать, будет сразу же попадать под пристальное внимание Хаоса… Не случайно, не иногда, не эпизодически, как это обычно в жизни бывает; а — постоянно… Любое твоё начинание сразу же будет начинать разрушаться. В итоге — любое твоё творение рухнет раньше, чем ты сумеешь его закончить…

— И… такой человек уже не может создать семью? — Взволнованно поинтересовалась моя невеста.

— Может. Невероятными усилиями. Или — при невероятном стечении обстоятельств. История Земли знает только один такой случай. Только один… — Монах замолк. Постепенно осознавая смысл услышанного, мы, потрясённые изощрённостью мести, даже не решались его расспрашивать. — Я… не советую Вам надеяться на это. — Наконец тихо, с какой-то обречённостью в голосе произнёс старик.

* * *

…Тем временем поезд подъехал к какому-то полустанку.

— Приехали. — Будто извиняясь, развёл руками монах. Мы вышли на перрон. Из всего поезда, кроме нас, вышли всего две старушки и уныло разбрелись в разные стороны. Поезд ушёл. Близился полдень.

— Вы не передумали? — Улыбнулся монах.

— Пока нет… — Вздохнул я. — Хотя — признаться честно, мурашки по коже уже бегают…

— А ты не блуди! — Улыбнулась Айше. — И не лги мне! Никогда… Ладно? — Нерешительно, почти заискивающе, попросила она. Монах вздохнул. В эту минуту мне показалось, что из всех троих только я один не знаю, чем это закончится…

* * *

…Мы долго шли, петляя по просёлочным дорогам, бегущим между перелесками. Чтобы сократить путь, монах понемногу вводил нас в курс дела.

— Текст обращения должен быть краток. — Говорил он. — Вы можете говорить совершенно произвольно, но должны понимать, что, слушая Вас одну минуту, Бог Раффа теряет почти сто лет своего времени.

— А разве он не вне времени? — Решил было проявить свою осведомлённость я.

— Слушать нужно было… — Вздохнул старик. — Вне времени только Творец… А Раффа уже есть результат его труда — подручный, созданный для управления мирами… Как, впрочем, и Хаос, и другие… Они не могут быть вне времени совсем, ибо они просто "начала" — для наших миров, а не "начала всех начал"… — Старик недовольно пожевал губами.

— А почему мы обращаемся к Творцу, а не к Раффе? — С некоторым недоумением спросила Айше.

— Так принято… — Пожал плечами старик. — Смертный ведь обычно не знает всей иерархии отношений. Но каждый, кто додумался, что вселенная имеет разумное начало, может… имеет право обратиться к Творцу — непосредственно. Тот же, кому в иерархии должна быть адресована эта просьба — собственно, будет вас слушать. Так это всё устроено… Для обращения лучше найти уединённое место — чтобы тебя можно было услышать в хоре других вопиющих… Найти — и обратиться.

— Вслух? — Нерешительно спросила невеста.

— Можно и вслух, — пожал плечами старик. — Но лучше — мысленно. Воздев очи к небу…

— Зачем?

— Чтобы обеспечить нужный настрой. — Улыбнулся монах. — Чем отчаяннее, чем искренней просьба — тем больше вероятность, что тебя услышат. Чем чище и бескорыстнее она — тем больше вероятность, что её исполнят.

— Любую-любую просьбу? — Недоверчиво округлив глаза, по-детски спросила Айше.

— Любую… — Улыбнулся дед. — Просить можешь всё, что угодно. Сделают — только то, что сочтут нужным.

— Из каких соображений? — Поинтересовался я.

— Из соображений высшей справедливости, из соображений планирования людских судеб, из многих иных соображений, даже приблизительного перечня которых не знаю и я — могу только догадываться… — развёл руками старик. — Разумы таких уровней оперируют понятиями, принципиально непостижимыми на нашем с вами уровне. Чтобы получить возможность их понять, нужно самому подняться до их уровня — иного пути нет…

— То есть — стать одним из начал? — Озадаченно предположил я.

— Примерно… — улыбнулся старик.

— А там — что, есть ещё вакантные места? — Игриво усмехнулась Айше.

— Творец располагает бесконечным множеством миров… — Уклончиво ответил старик. — Но — мы пришли. — Развёл руками он. — Вот он — ручей, вы можете испить воды: родник недалеко, и он чист. — Мы тут же охотно воспользовались этим предложением. Должен сказать, что такой вкусной воды я в жизни никогда не пил — ни до, ни после…

— За тем кустом ручей делает поворот, и там вода намыла в глубину почти по колено, — бесстрастно продолжал старик. — Вам надлежит войти в ручей, совлекши с себя одежды, и совершить омовение… — Заметив наше недоумение, он добавил:- Если вы действительно готовы к браку и жаждете единения и соитий — вам уже сейчас следует отбросить стыд, ибо он порочен: стыдно лишь делать зло — вы же идёте к тому, что считаете благом… Превозмогите свой стыд — и увидите, насколько вам станет легче. — С доброй улыбкой закончил он, и, заметив смущение и растерянность на лице Айше, добавил:- А я… на своём веку уже столько всего повидал… Что можете считать меня… одиноко стоящим деревом… — И он отвернулся. Надо сказать, что раздевались мы очень нерешительно. Наши ощущения в этот миг лучше всего определить так: "и хочется, и колется"… Дед не поворачивался и молчал. Наконец мы сообразили и, встав лицом к лицу, начали раздевать друг друга. Это оказалось лучше. И, надо сказать — приятнее. Наконец мы решились идти в воду.

— Все, все одежды совлеките… — не оборачиваясь, подал голос старик. — Так же — помогая друг другу… — Видимо, чтобы снова не ждать нас целую вечность, поспешил добавить он. Эта фраза нас почему-то приободрила, и Айше уже с готовностью предоставила мне возможность развязать её купальник, хотя и зарделась при этом… Нет нужды говорить, что было, когда она стащила с меня плавки…

— В воду, в воду скорее! — Прикрикнул, не оборачиваясь, старик — затылком он видел, что ли? Мы несмело вошли в ледяную воду ручья.

— Окунитесь, присев, — продолжал старик, — а затем пусть каждый из вас омоет другого своими руками — черпая, когда нужно, пригоршнями воду… — Это было выше наших сил. Но старик поторапливал:

— Быстрее, быстрее — а то замёрзнете… И удовольствие превратится в сомнительное занятие выбивать зубами барабанную дробь! — Мы, зажмурившись, окунулись. Места было мало, и под водой я вдруг ощутил рядом её тело — нагое, упругое, тёплое… Впервые… Я прижался к нему, обнял — не смог устоять. Айше, дрожа — от холода ли? — вцепилась в меня.

— Не спешите, — вдруг услышали мы исполненный доброжелательности голос старика:- для этого у вас ещё будет время… — Мы поднялись из воды, встав на ноги. Вода была действительно ледяной, но сверху, на солнце, это как-то не очень ощущалось… Только ноги начали замерзать.

— Мойтесь, плескайтесь — быстрее, а то замёрзнете! — Поторапливал старик. Мы несмело начали трогать ладонями друг друга. Стало теплее… Заметно теплее… И вдруг — "О, небо! Я не переживу такого позора!" — едва не возопил я: мой член, который упорно стоял, как молодой дубок, с тех самых пор, когда я начал развязывать купальник Айше, член, который вогнал её в краску, выпрыгнув из плавок, когда она их снимала — вдруг забился в судорогах и белая струя обрызгала её бедро… Я, не в силах оторваться от её тела, обнимая её, стал сползать в воду, пряча взгляд. Она дрожала от возбуждения, прижимая мою голову к своему телу. Опустившись на колени, но так и не сумев выпустить Айше из своих объятий, я, продолжая прижимать её живот к своему лицу левой рукой, правой стал смывать с неё сперму…

— Правильно, правильно… — Вдруг почти ласково сказал старик. — Только смывай-то двумя руками: наобниматься вы ещё успеете… Не волнуйтесь — ничего страшного не произошло — всё в полном порядке. Когда ваши соития станут регулярными — вы уже не будете сливать семя на землю: оно должно попадать во чрево, и этому все очень быстро учатся… — Убаюкивающим голосом продолжал он. — Присядь и ты — омой его член проточной водой: и поостынет, и чище будет… — Обратился он к Айше. Послушно присев, она несмело взяла мой член в свою руку. Столь сладостной истомы я в жизни ещё не испытывал — тихо застонав, я просто сполз в воду.

— Закати кожу — обнажи головку-то… — Улыбнулся старик. — Не бойся — не боги горшки обжигают… — Совсем ласково подбодрил он. — И уж, тем более — делать детей людям всегда приходится самим… — Разрядил обстановку он. Айше несмело заулыбалась. Мне тоже стало легче — я как-то перестал считать происшедшее неудачей. "Разумеется — при чём здесь "неудачи" — просто слишком долгое воздержание, вот и вышло невольное извержение семени, — услышал я в голове голос монаха. — Это всё совершенно нормально…"- Вслух же он спокойно произнёс:

— Как только смоете с себя всё — вытирайтесь: нам ужепора. — И, подтащив наш рюкзак поближе, бесцеремонно вынул из него два больших махровых полотенца и положил сверху. Почувствовав, что замерзаем, мы наспех обнялись под водой — инстинктивно, видимо, решив, что так будет больше пользы — для омовения, разумеется… Монах только улыбался.

— Не забудьте как следует омыть промежность. Друг другу. — Улыбаясь, подсказывал он. Мы, краснея, не хотели противиться… Наконец, стуча зубами, мы расхватали полотенца и стали вытираться.

— Друг друга, друг друга! — С улыбкой подсказывал монах. Член мой, омытый нежными руками Айше, к тому времени уже почти принял прежнее положение. Бросив на него короткий взгляд, монах улыбнулся. "Вишь, каков… — а ты боялся… А ведь мог и поартачиться с полчаса…"- "услышал" я его комментарий. Тем временем мы закончили растирать раскрасневшиеся тела и нам стало жарко. Я откровенно любовался её телом, будучи абсолютно неспособным отвести от него взгляд.

— Не сотвори себе кумира — ни на земле, ни на небе, ни под землёй… — Медленно, с расстановкой произнёс монах.

— О чём это вы? — Поинтересовалась совершенно пунцовая невеста.

— О том, как он на тебя смотрит… — Улыбнулся старик. — Плохо быть кумиром. Особенно — низвёргнутым. — Вздохнул он.

— Надеюсь, нам это не грозит? — Улыбнулся я.

— Это всё зависит только от вас… — Уклончиво ответил старик. Он спокойно, по-хозяйски, вынул из рюкзака наши тапочки и поставил на берегу ручья:

— Ополосните ноги, оботрите, обувайтесь… — Деловито бормотал он, вытряхивая "свадебные наряды".

— Облачи невесту-то… — Протянул он мне её наряд. От вида Айше здесь, на берегу этого ручья, в этой полупрозрачной ночной рубашке с кружевами, надетой на голое тело, можно было просто сойти с ума. Монах с видимым удовлетворением оглядел её:

— Хороша… Самое время… — Что именно "самое время", он объяснять не стал. Заставив надеть на себя все приготовленные одеяния, он повёл нас на близлежащий холм. Мы всходили на него довольно долго — минут двадцать, наверное. Признаться, именно тогда у меня впервые появилось ко всему этому какое-то… Я бы сказал — пренебрежительное отношение. Представьте: идут зачем-то на холм монах с клюкой, полуголая красавица, покрытая скатертью, да изнывающий от вожделения молодой "жеребец", укутанный в кусок материи. Оба последних — в домашних тапочках. Бред! К тому же у "жеребца" член уже начал побаливать… с непривычки-то к подобным мероприятиям… Наконец достигнута вершина холма. Впереди — обрыв. За ним — огромная долина, в которой раскинулись сёла, луга, пашни, пруд, небольшая речушка… Величие настораживало: как будто над всем этим нам предстояло воспарить… Монах расстелил неподалёку два коврика:

— Это — для вас… Не слишком близко: чтобы вы думали о том, что будете говорить, а не о теле, дышащем рядом… — Мы смущённо опустили очи долу.

— Встаньте каждый посредине своего коврика на колени, лицом к обрыву… а затем согнитесь в поклоне, вытянув руки как можно дальше вперёд… — Продолжал старик. Мы выполнили это — нельзя сказать, что очень охотно или сколько-нибудь серьёзно. — А теперь медленно поднимайте вытянутые руки так, чтобы видеть кончики пальцев… — Продолжал инструктировать старец. — Что чувствуете? — Неожиданно спросил он.

— Жуть… — Передёрнула плечами Айше.

— Брррр… — Вынужден был согласиться я.

— Вот и прекрасно, улыбнулся монах. — Значит, вы оба — вполне "коммуникабельны". Раз почувствовали "голос места"… Вы придумали, что будете говорить? — Неожиданно быстро спросил он. — Не забудьте, что времени у вас — ровно минута. Минуту Раффа будет внимать вам, в миллисекунду обратится он к Творцу за советом и осмыслит им сказанное; и, наконец, несколько секунд понадобится мне, чтобы узнать ответ Раффы. — Мы в нерешительности переглянулись. Заметив эти "переглядки", старик снисходительно вздохнул:

— Так я и думал… Ладно, я буду говорить текст — тихо, чтобы не сбивать — а вы мысленно повторяйте — слово в слово. При этом, приняв "позу моления" — с воздетыми кверху руками… или — смотрите сами, как вам самим покажется удобнее — представляйте себе, что вы на самом деле обращаетесь к тому, кто несоизмеримо выше и сильнее вас — пусть он находится хотя бы и прямо здесь, в этом мире… — Мы не возражали. Старец встал между нами — видимо, чтобы окончательно лишить нас возможности думать о вожделённом, а не о Боге — и, положив клюку перед собой, воздел руки к небу.

— Слушайте… — вскоре тихо сказал он. Мы прислушались. — И повторяйте… — добавил он шёпотом. Мы едва не прыснули, вспомнив о том, что только что в ответ на его "слушайте" оба ожидали услышать "откровения свыше". — Лучше — молча. Чтобы язык не заплетался… — Мы, поразмыслив, кивнули.

— О, вездесущий Отче наш! — Начал ровно, без надрыва и какого-либо преклонения, но — с известной долей какой-то торжественной искренности — говорить монах.

— О, вездесущий Отче наш! — Молча вторили ему мы, воздев руки к небу.

— Обрати взор свой на взалкавших счастия Любви отпрысков своих! — Продолжил монах, едва мы мысленно закончили предыдущую фразу. Я сказал "едва мы закончили" — это верно: я почему-то "слышал" Айше, а она — меня. Мы действительно "говорили" хором, и, если кто-то запинался — другой терпеливо ждал. А монах ждал нас обоих — чтобы, едва мы выговоримся, предложить следующую порцию "обращения"…

— Защити Любовь нашу от всех, кто вольно или невольно может или хочет разрушить её и дай нам силы жить в союзе до самой смерти… — Здесь мы уже начали проникаться серьёзностью момента. Жаль, что мы не могли видеть лица друг друга — каждый был уверен, что в этот момент оба выглядели растеряно. А потом на глазах каждого вдруг появились слёзы…

— Обещаем тебе, Отче, что мы сами не посмеем согрешить против Любви своей, против взглядов наших сегодняшних, против добра и счастия в мире этом, ибо на чашу весов ставит каждый из нас и свою Судьбу, и судьбу своих детей… Мы знаем, что ждёт всякого, кто не сдержит слова своего, тебе данного, но не видим для себя сегодня никакой иной судьбы. Мы чисты перед тобой, Отче, в делах и помыслах наших, и не грешим против совести своей, обращаясь к тебе… Миг, когда ты услышишь нас и соединишь навеки, мы ждём, как самый желанный час нашей жизни… Аминь! — Закончил монах и несколько секунд стоял, склонив голову, как бы к чему-то прислушиваясь, сделав нам предостерегающий жест рукой, чтобы мы не мешали его мыслям. Куда там — до того ли нам было! Мы забыли и о происшедшем только что у ручья, и о полунаготе своей — даже член мой безвольно повис, как будто ничего интересного для него совсем недавно и не происходило… Глаза застилали слёзы, не то — умиления, не то — радости, не то — покаяния… или — вообще непонятно, чего…

* * *

…Рассказчик ненадолго замолк и замер, глядя на море. Свежий бриз трепал его кудри, о которых могли мечтать многие женщины. А он стоял и с тоской смотрел вдаль… И я не видел в жизни более переполненного безнадёжностью взгляда… Наконец он, встрепенувшись, продолжил рассказ.

* * *

…Вскоре монах закрыл глаза и поднял взгляд к небу, будто чему-то внимая, а спустя несколько секунд утвердительно кивнул.

— Вам обещано покровительство Раффы. — Повернувшись к нам, просто и твёрдо сказал он. А потому — продолжим… — И, согнав нас с ковриков, он быстро расположил их рядом.

— Исполним формальную часть обряда… — Просто сказал он, приглашая нас вновь встать на свои коврики. — Возьмитесь за руки, друзья… Ибо с этого момента в судьбе каждого из вас произойдёт ряд изменений… Я, исполняя обряд, буду задавать вам вопросы, а вы будете на них отвечать "да" или "нет" — обдуманно, взвешено, но — без иных вариантов или каких-то оговорок. И всякий раз, — старик выдержал паузу, — когда вы оба ответите "да", — снова пауза, — в вашей судьбе будет произведена та или иная коррекция. Мною — сейчас я имею на это право. Многие из этих коррекций — необратимы. Так что — слушайте внимательно. И — думайте, прежде чем отвечать. — Мы в нерешительности переглянулись: ещё не улеглась эмоциональность самого обращения, и теперь строгий и серьёзный тон монаха ставил наши ощущения от происходящего почти на грань паники…

— Итак, дети мои… — Неожиданно ободряюще улыбнувшись, начал он, — слушайте и отвечайте… Готов ли ты, Виктор, перед лицом создателя своего засвидетельствовать, что хочешь взять в жёны девицу сию, которую за руку держишь? Можешь ли ты утверждать, что жаждешь этого более, чем свободы своей, и готов ли ты отдать жизнь свою в полное её распоряжение? Отвечай!

— Дд…А! — Запнувшись, почти выкрикнул я.

— Готова ли ты, Айше, перед лицом создателя своего засвидетельствовать, что хочешь стать женою отроку, которого за руку держишь? Можешь ли ты утверждать, что жаждешь этого более, чем свободы своей, и готова ли ты отдать жизнь свою в полное его распоряжение? Отвечай!

— Да… — Тихо и просто, не задумываясь, сказала невеста, светящимися от счастья глазами изливая бальзам на мою душу. Я был просто уверен тогда, что мне стало буквально физически теплее под её взглядом…

— Готов ли ты, Виктор, перед лицом создателя своего засвидетельствовать, что намерен беречь и хранить вновь обретённую жену свою пуще самой жизни? Можешь ли ты утверждать, что готов выкупить жизнью своей жизнь её и её детей, если это потребуется? Отвечай!

— Да. — Уже обретя уверенность под обволакивающим любовью взглядом Айше, совершенно твёрдо произнёс я.

— Готова ли ты, Айше, перед лицом создателя своего засвидетельствовать, что намерена беречь и хранить вновь обретённого мужа своего всю свою жизнь? Можешь ли ты утверждать, что готова выкупить жизнью своей жизнь детей ваших, если такое потребуется, а жизнь его будет отдана и этого окажется недостаточно? Отвечай!

— Да… — Нерешительно сказала Айше, видимо, продолжая вдумываться в изощрённость формулировок.

— Готов ли ты, Виктор, перед лицом создателя своего засвидетельствовать, что намерен всю жизнь трудиться на благо вновь созданной семьи твоей — даже если угаснет любовь меж вами и это понадобиться только для детей ваших? Можешь ли ты утверждать, что любые невзгоды, порождённые несовершенством отношений между вами, никогда не коснутся ваших детей? Отвечай!

— Да… — Теперь уже нерешительно сказал я, а сам вдруг понял, что я ведь об этом раньше совершенно не задумывался…

— Готова ли ты, Айше, перед лицом создателя своего засвидетельствовать, что намерена всю жизнь преумножать плоды труда мужа своего ради блага вновь созданной семьи твоей — даже если угаснет любовь меж вами и это понадобиться только для детей ваших? Можешь ли ты утверждать, что любые невзгоды, порождённые несовершенством отношений между вами, никогда не коснутся ваших детей? Отвечай!

— Да… — Совсем неуверенно произнесла невеста.

— Готов ли ты, Виктор, перед лицом создателя своего засвидетельствовать, что намерен всю жизнь прощать жене своей вольные и невольные прегрешения её, как создатель прощает? Можешь ли ты утверждать, что любой проступок её может быть прощён тобой, если она, раскаявшись, придёт к тебе в надежде на прощение? Отвечай! — Я хотел было сказать "я подумаю…", но под твёрдым взглядом монаха не посмел, и, памятуя требование отвечать только "да" или "нет", с трудом выбрал "да"…

— Готова ли ты, Айше, перед лицом создателя своего засвидетельствовать, что намерена всю жизнь прощать мужу своему вольные и невольные прегрешения его, как создатель прощает? Можешь ли ты утверждать, что любой проступок его может быть прощён тобой, если он, раскаявшись, придёт к тебе в надежде на прощение? Отвечай!

— Да… — С не меньшими, видимо, колебаниями, выбрала Айше.

…Так он допрашивал нас, казалось, целую вечность. Если вначале мы были уверены, что легко ответим "да" на любые вопросы — нам казалось, что любовь наша может служить тому порукой, то по мере перечисления им невзгод, которые могут встретиться нам в жизни, мы постепенно теряли уверенность в этом… И всё же — на все вопросы мы упорно выбирали более или менее твёрдое, но — "да". Иногда он на секунду замирал с прикрытыми глазами, как будто утверждая про себя что-то, потом всё продолжалось дальше. Казалось, этому не будет конца…

— Что ж — я свою работу закончил. — Наконец устало произнёс монах и опустился на траву. — Повернитесь друг к другу, дети мои… — Мы с облегчением выполнили его волю.

— Теперь возьмитесь за руки… и встаньте так близко, что любое движение уже заставит вас соприкоснуться… — Мы с интересом выполнили и это.

— Теперь, если в вас ещё осталось то чувство, которое привело вас сюда — вы можете поцеловаться… — Сказал он. — Только — очень нежно… как бы награждая друг друга нежностью за долготерпение… — Признаться, фраза "если в вас ещё осталось то чувство, которое привело вас сюда", озадачившая нас тогда, на самом деле была не столь уж бессмысленной: мы очень устали, мы были просто измочалены "перекрёстным допросом", который нам устроил старик и деморализованы обвалом сведений об ожидающих нас жизненных трудностях… Мы были разбиты настолько, что нам и впрямь уже было не до любви… Старик пристально наблюдал за нами — пожалуй, он это заметил…

— Притроньтесь висками друг к другу — так, чтобы не вы, а лишь дуновение ветерка от вашего приближения освежило кожу того, кого вы держите за руки… — Неожиданно пришёл нам на помощь старик. Мы повиновались. И — чудо: постепенно, по мере овевания этим "ветерком", к нам начала возвращаться нежность… А за ней — скромно, нерешительно, с оглядкой — осмелилась войти, вернулась в наш мир и Любовь… Старик лишь грустно улыбался…

— Только смотрите — не коснитесь… — С улыбкой предостерёг он. Какое-то время он наблюдал за нами, изредка бросая короткий взгляд из-под приспущенных век.

— Ну, что — разобрались? — Наконец поднялся он. — Целоваться-то будете — или, может, домой пойдём? Пока не поздно… Мы улыбнулись этой его нарочитой простоте… и — поцеловались. Так нежно, осторожно и несмело, как это не могло быть и в первый раз…

— Ну, слава Богу… — Вздохнул старик. — А я уже начал подумывать, что вы струсили… — Мы смотрели на него, обнявшись, и улыбались. Он в ответ тепло улыбался тоже. Наконец ему это надоело и он взглянул на солнце:

— Пора, однако…

— Что именно? — Буквально одним взглядом спросили его мы.

— Приступать к завершающему этапу… — Улыбнулся он. — Итак — никто из вас не передумал? Не испугался? Пока ещё не поздно вернуться назад, чтобы избежать проклятия Раффы… — Мы тогда подумали, что он неудачно пошутил… Ну разве мы могли передумать? После всего того, что мы только что пережили, после того, как любовь наша буквально угасла и вдруг каким-то чудом возродилась вновь, обогатившись какой-то немыслимой, неизвестной раньше нам нежностью — разве могли мы остановиться на полпути? Или, тем более — повернуть назад?

— Мы готовы… — Тихо сказал я, переглянувшись мимоходом с невестой: действительно ли готовы? "Действительно", — подтвердила взглядом она.

…Старик снова отобрал у нас коврики и расположил их в длину — так, чтобы получилось подобие дорожки, в центре которой он расстелил вынутую из рюкзака простынку. Нам велел разуться и стать лицом друг к другу у противоположных её краёв. Затем подошёл к Айше и, закрыв ей рукой глаза, спросил:

— Любишь?

— Да… — Прошептала она. Тогда старик убрал руку и сказал:

— Сбрось с себя покрывало. Просто сбрось с плеч, чтобы оно соскользнуло на землю… — Добавил он, видя её нерешительность. Айше несмело передёрнула плечами и покрывало оказалось на траве.

— Теперь сбрось бретельку с одного плеча — не совсем, а лишь чуть-чуть… Чтобы она потом сама могла опадать дальше… — Айше исполнила и это. Краска понемногу начала заливать её лицо, груди подтянулись и напряглись, соски выпирали очаровательнейшими пупырышками сквозь тонкую полупрозрачную ткань…

— Теперь погладь себя… — Продолжал монах.

— В смысле? — Не поняла Айше.

— Доставь себе удовольствие… И — покажи ему, как ты это делаешь… — Улыбнулся старик.

— Я не могу так… — Айше замотала головой — казалось, она готова была расплакаться.

— Нееет… — Доброжелательно прямо в глаза ей произнес старик:- Ты можешь. И — хочешь. Ты просто стесняешься. Но время стеснений уже прошло — поверь мне. Сейчас настало время оргий… И ты вправе не только не скрывать своих желаний, но и демонстрировать их, требуя их удовлетворения… — Айше несмело улыбнулась.

— Так что — давай, давай… — Приветливо подзадорил её старик. — Покажи ему, что ты умеешь с собой делать. Доставь ему удовольствие…

— Правда? — Нерешительно спросила она. В это время опущенная бретелька упала, обнажив очаровательную, трепещущую грудь.

— Ой… — Испугалась невеста, пытаясь прикрыть срам рукой.

— Не надо… — Улыбнулся старик и сделал мне знак: подойди, мол. Я охотно приблизился.

— Опусти её руку… — Тихо попросил он. Я сделал это. Айше поддалась. Дыхание её участилось, полуобнажённая грудь в волнении вздымалась, выдавая быстро нарастающее волнение. Я нерешительно провёл руками по её плечам — "правильно, правильно", — подбодрил старик. — А теперь погладь её тело — всё — один раз — быстро — но очень осторожно, практически не касаясь — и отходи — пусть она сама продолжит… — Он оказался прав: Айше не выдержала, и, постепенно забываясь, начал себя гладить — сначала несмело по бёдрам, потом по прикрытой груди, потом добралась до обнажённой, взяла пальцами соски… Выставив груди вперёд и полузакрыв глаза, она начала играть сосками, поглаживать груди… Дыхание стало неровным, прерывистым, частым…

— Откинь полы плаща на плечи… — шепнул старик. Он был прав: мой член, не в силах снести такое зрелище, вновь взыграл и уверенно смотрел вверх… Айше, увидев его, почти обезумела…

— Не подходите… — предостерёг старик, — а то это будет слишком просто… — Мы неистовствовали, готовые забыть обо всём и броситься друг другу в объятия. Айше скользнула рукой в промежность…

— Возьми его в руку… — Шепнул мне дед. — Возьми — пусть она тоже посмотрит… Сейчас ей это наверняка понравится… И сделай несколько движений рукой — туда, сюда… Только не спеши — ты ведь просто ей показываешь… Самоудовлетворяться больше нет смысла: ведь тебя ждёт она…

Спустя минут пять таких самоистязаний, показавшихся нам тогда вечностью, Айше уже лежала на простыне, и, не в силах оторвать руку от живота, тихо постанывала. Другой рукой она потихоньку теребила сосок. Глаза её были прикрыты, губы подрагивали…

— …А теперь поцелуй её пальцы… на ногах… — Прошептал старик. — Сначала нежно, едва касаясь губами, затем — возьми каждый в рот, и, нежно обхватив губами, сожми… — Я даже не мог себе представить, какой дикий, сладострастный стон может испустить при этом женщина… Теперь я это знаю… А старик не умолкал:

— Пройдись губами по внутренней стороне ног — от ступней до колен, то по одной, то по другой ноге, только нежно — едва касаясь… — Я делал это, а Айше сходила с ума, извиваясь… Неожиданно старик сказал:

— А теперь поцелуй её… Туда… Да не туда, — улыбнувшись моей неопытности, он кивнул взглядом:- Вон туда… — Увидев мою нерешительность, он подтвердил:- Туда, туда… Чай — сам мыл всего час назад… — Я нерешительно приблизился к лобку — Айше неожиданно сжала ноги и задрожала, как в столбняке…

— Целуй, целуй… — подзадоривал монах. — Из вас двоих именно ты должен сделать это первым… — Я поцеловал. В волосы. Айше дрожала. — Теперь — рядом, то слева, то справа… — Подсказывал старец. Я послушно следовал его советам. Ноги девушки нерешительно разжались, она стала несмело подтягивать колени и разводить их в стороны. Монах, подбадривая меня взглядом, кивнул: туда, мол! — я повиновался. Несмело коснулись мои губы приоткрытых "губ" девушки… Сладкий стон прокатился по округе… Ноги нерешительно раздвинулись ещё шире… — "Смелее, смелее…"- подбадривал взглядом монах. — "Языком…"- "услышал" я очередной совет. Айше лежала, уже попросту раскинув ноги и теребя соски… Я осторожно лизал влажную внутреннюю поверхность губ… — "Языком… Глубже!" — снова почудился мне голос монаха. Я с силой вогнал язык в нежную глубину… Айше в ответ взвыла и сжала мою голову ногами так, что ушам стало больно. Остановить проникновение я не посмел — сил не было… Уши горели, я выпученными глазами смотрел на монаха, ожидая следующей подсказки, а язык лихорадочно пытался проникнуть всё глубже и глубже… Наконец ноги невесты ослабли, движения языка стали, видимо, более желанными — она даже стала нерешительно сама подставлять себя так, чтобы ему было удобнее выполнять свою миссию… Всё тело невесты, казалось, источало вожделение; по нему перекатывались волны дрожи, лицо пылало, сквозь стиснутые губы вырывались стоны…

— Рот открой, — с улыбкой шепнул ей старик. — А то, чего доброго, задохнёшься… — шутливо добавил он. Айше нерешительно попыталась исполнить его совет. — Шире, шире… — Ободрял монах. — Открой рот так, чтобы могла свободно дышать. Как во время бега… — Невольно мы рассмеялись этому сравнению, но долго отвлекаться от своего занятия, сами понимаете, не могли. Буквально через пару секунд мы уже, совершенно забывшись, продолжали свои занятия, но теперь Айше глубоко дышала широко открытым ртом, а её стоны и вскрикивания разносились по округе…

— Как хорошо… — Мечтательно произнёс монах. — Вот так бы всю жизнь, а? — Полунасмешливо обратился он к нам. Смущёнными, но сияющими физиономиями мы охотно подтвердили своё согласие. Я поднял голову и уселся, обняв её колени. Мы немного — буквально с полминуты — передохнули. Снова почувствовав в себе силы, я уставился на её колени и нерешительно поцеловал их — сперва одно, затем — другое. Айше одарила меня благодарным взглядом.

— Поцелуй её в живот… — Предложил старик. Я охотно повиновался. — Выше… — шепнул старик. — Выше… Ещё выше… — Мы поцеловались. — Теперь ты его… — шепнул старик Айше. — Ниже… — Губы девушки коснулись моей груди. — Ниже… Ещё ниже… — Мой член оказался у её лица. Она нерешительно прикоснулась руками к мошонке. Попыталась её погладить. Та в ответ сжалась, превратившись в крошечный комок. — Поцелуй… — шепнул Айше монах. "Куда?" — Взглядом нерешительно спросила она. — "Туда, туда…"- тоже взглядом подтвердил тот. Айше нерешительно коснулась губами головки члена. "Ещё…"- Улыбнулся монах. Айше поцеловала его ещё. И ещё. И ещё раз. Мне нравилось. Налившийся кровью член дрожал. Раскрасневшаяся девушка, казалось, входила во вкус. Вдруг она несмело взяла головку губами. И… мой член, моя… гордость — то, что я только что с таким желанием демонстрировал девушке, любуясь её вожделением — вдруг обмяк, съёжился, превратившись в безвольного червяка. И только боль напоминала о том, в каком виде он пребывал всё последнее время…

— Что с ним? — Испуганно взглянув на монаха, нерешительно спросила невеста.

— Ничего. — Улыбнулся тот. — Просто непривычно ему это — вот он и испугался…

— Кто "он"? — Девушка переводила недоумевающий взгляд с меня на "него", как бы пытаясь угадать, кто же из нас оказался столь пугливым.

— "Инструмент". — Улыбнулся монах. — Не привык он к такому обращению. Вот и испугался. Ничего, — ободряюще кивнул нам "инструктор", — пообвыкнет — понравится. Даже наоборот — когда у него "настроения" не будет, так вы его таким способом поднимать будете…

— То есть? — Не поняла Айше.

— То есть… — вздохнул монах, — соси! — Неожиданно сказал он.

— Как это? — Зарделась невеста.

— Да так… Как ты только что делала… Возьми его в руку… Оттяни назад кожицу… Возьми губами головку… Втяни её в рот… Оближи её там… Пососи немного… Поиграй с ней языком… Втяни в рот его весь… Короче говоря — делай с ним всё, что тебе вздумается — лишь бы он вновь "осмелел"… — Закончил "инструктаж" учитель. Совершенно красная, Айше несмело пыталась следовать его советам. И — чудо: спустя несколько минут таких её развлечений "инструмент" начал оживать.

— Пока больше не надо. — Подсказал монах. — Он к этим развлечениям ещё не привык, не освоился, так что большего вы от него сегодня таким способом и не добьётесь… Ложись на спину, — обратился он ко мне. — А ты вставай… — он подал руку невесте. Та сделала попытку вскочить и, зашатавшись, едва не упала.

— Но, но… Не так быстро… — Взял её за плечи учитель. — Сперва стань на четвереньки, пообвыкни… Если всё нормально — поднимись, оставаясь на коленях… Только так — постепенно… — Я тем временем улёгся. Стоя рядом на четвереньках, Айше стала игриво щекотать меня волосами. Она смеялась. Она довольно улыбалась. Она целовала меня — в губы, в плечи… Она обцеловывала меня всего.

— Присядь на него верхом… — Снова посоветовал монах. Айше осторожно пристроилась сверху. — Возьми член рукой… — Она, хоть и потупив стыдливо глаза, но — уже охотно — взяла. — Поводи его головкой у себя между ног… — Зардевшись, девушка исполнила и это. Инструмент заметно приободрился. — Вставь его туда… — Она несмело ввела головку внутрь и едва не вскочила, вскрикнув. "Чего это она?" — недоумённо взглянул я на учителя. "Ничего", — улыбнулся тот. "Просто несмелая ещё, нерешительная… Это пройдёт…"- Айше тем временем сумела ввести головку и, закусив губу и подрагивая всем телом, осторожно водила ею туда-сюда…

— Глубже, глубже… — прошептал монах. Невеста повиновалась. Похоже, она начинала терять голову — глаза прикрыты, голова чуть откинута назад… Шумно дыша чуть приоткрытым ртом, она то нерешительно пыталась присесть на член, то почти вскакивала с него, повторяя это настолько часто, что вызвала наши улыбки. Я тихо блаженствовал.

— Обними её, — тихо сказал монах. Я протянул к ней руки. Айше подалась ко мне всем телом, прижалась, отстранилась, прижалась ещё — и вжалась в меня, пристроив голову у меня на плече. Я обнял её руками.

— Перевернитесь, — шепнул мне монах. После нескольких бесплодных попыток мне это удалось. Теперь я оказался сверху.

— Та поза, в которой вы только что находились, — улыбнулся монах, — хороша, чтобы свести женщину с ума… Называется она "наездница"… Женщина в этой позе чувствует себя свободной, её движения не скованы — и она может, легко предаваясь любым фантазиям, довести себя до экстаза… Но лишаться девственности так сложновато — решиться трудно…

— Угу… — пытаясь спрятать свою голову у меня на груди, стыдливо подтвердила Айше.

— Поэтому эту функцию мужчине приходится выполнять самому… — развёл руками учитель. "А как?" — едва не спросил я, но он продолжал:

— Приподнимись над ней на руках… не стесняй её движений… Введи головку и осторожно, неглубоко, води ей туда-сюда… Потом опустись на локти и возьми её руками за плечи… Только не ложись на неё совсем — просто едва касайся… Осторожно… Всем телом… Или — теми его частями, которые касаются… — Улыбнулся старик, видя мои прилежные попытки слишком точно исполнять его предписания. — Вот так и продолжай… Пока не почувствуешь, что через секунду всё закончится… — Старик сделал паузу — видимо, пытаясь оценить, правильно ли я его понимаю. — А как почувствуешь, что пора — вонзи до предела, одним махом, решительно — и тем ты уничтожишь её девственность… — Так я и сделал.

— ААх! — От неожиданности Айше едва не вырвалась. Но за плечи я держал её крепко… Всаженный до основания член пульсировал в ней, выпуская сперму; я уже попросту лежал сверху, совершенно не имея сил находиться в напряжённом состоянии; но руки мои вцепились в её плечи мёртвой хваткой… Вырваться она просто не могла… По лицу её текли слёзы, а я целовал и целовал — глаза, виски, щёки, губы, шею… Меня совершенно переполняло какое-то новое, неизвестное мне ранее чувство благодарности к лежащей подо мной женщине… Я не могу его описать. Оно поработило меня, сделало своим… и её — рабом. Навеки. Как мне казалось тогда… О, боги! Если бы это было правдой…

* * *

…Механик вздохнул и лихорадочно облизал пересохшие губы. Он стоял у поручней, сжав их побелевшими пальцами и лихорадочно блестящим взглядом пронизывал горизонт. Казалось, он был на грани истерики, и боцман, вынув трубку изо рта и выбивая её о колено, не спускал с него глаз.

— Хоть бы не кинулся… — Вздохнул у моего уха пожилой матрос. Парень между тем продолжал…

* * *

…Спустя совсем немного времени я нашёл в себе силы оторваться от её безвольного тела, сполз на землю и устроился рядом; обнимая — и, как бы, опекая её… Казалось, прошла уйма времени… Наконец старик встал, и, обращаясь к нам, произнёс:

— Вот и свершилось, дети мои… Ты пролил её кровь… — И он задумчиво смолк. — Я должен был, правда, перед тем спросить вас, не передумал ли кто… — Вздохнул монах. — Но — увы — не нашёл в себе сил сделать это… — С тёплой улыбкой развёл руками он. Мы тоже улыбались, прекрасно понимая, что в тот момент… спрашивать у нас что-то… М-да…

— А потому я спрашиваю тебя, — он нагнулся и посмотрел мне в глаза, — не жалеешь ли ты сейчас о том, что сделал? — Я, прикрыв веки, только и нашёл в себе силы, что с довольной улыбкой покачать головой. Айше реагировала на заданный ей вопрос примерно также.

— Ну, и слава Богу. — Облегчённо вздохнул старик. Он немного постоял, не слишком картинно воздев руки к небу, затем обернулся к нам и сказал:

— Отныне вы представляете собой семью. Со всеми вытекающими отсюда последствиями и взаимными обязательствами. — Он немного пожевал губами, как бы собираясь с мыслями. — На первых порах я бы не советовал вам делать две вещи: афишировать свои отношения и заводить детей.

— Почему? — Взглядом спросили мы оба.

— Афишировать свои отношения не следует, чтобы не вызвать волны зависти, недовольства, ненависти… и прочих неприятных для вас эмоций со стороны окружающих. Раффа, конечно, избавит вас от прямых неприятностей, способных разрушить вашу семью — но я не думаю, что вам доставит удовольствие жить в окружении завистников и недоброжелателей… — Переглянувшись, мы медленно согласно кивнули: дескать, понятно…

— А заводить детей вам не следует до тех, по крайней мере, пор, пока вы не зарегистрируете свой брак среди людей — обычным, "людским" способом… Иными словами — пока вас не будут вынуждены признать окружающие… Ибо ребёнок, рождённый вне брака, всегда порождает среди людей осуждение и недоброжелательность — и к матери, и к нему… Думаю, что вам это тоже не нужно… — Мы охотно согласились и с этим.

— А как же… — Забеспокоилась вдруг Айше, но монах жестом прервал её:

— Сегодня ты не могла забеременеть — не тот день. Через пару дней ты начнёшь… — Он запнулся, подыскивая нужное слово, — кровить… Так что — ни сегодня, ни завтра понести ты уже никак не можешь: оплодотворяться там просто нечему… Обычно в эти дни вы можете безболезненно развлекаться, как вам вздумается… Но сейчас вам следует воздержаться.

— Почему? — Удивился я.

— Мне больно… — нерешительно шепнула Айше.

— Потому, что у неё там сейчас — зияющая рана. — Взметнув брови, изумился моей непонятливости монах. — Которую ты только что сотворил… — Ухмыльнулся он. — Чтобы она поджила — надо бы несколько дней подождать…

— А потом… не будет так больно? — Нерешительно спросила Айше.

— Потом не будет… — Улыбнулся монах. — В следующий раз ещё, может, и будет немного побаливать… Но — уже меньше. Потом — ещё меньше… Думаю, что где-то на третий-четвёртый раз ты уже наверняка не будешь чувствовать совсем никакой боли… Только не балуйтесь больше эти два дня — невелико удовольствие рану-то бередить… Ну, а потом она, — монах кивнул на Айше, — начнёт кровить — но уже совсем не по причине потери девственности… — Старик с улыбкой развёл руками. — И, поскольку в те дни вообще лучше с подобными занятиями не связываться — слишком легко можно занести инфекцию и слишком неприятны могут быть последствия для её организма — получается, что продолжить полноценные занятия этим новым для вас "видом спорта", — хмыкнул он, — вы сможете только после того, как она перестанет кровить — то есть ещё примерно дней через пять-семь… Но тогда уже вам придётся самим думать о безопасности…

— О безопасности чего? — С трудом соображая, спросил я.

— Чтоб байстрюков не наплодить… — тяжело вздохнул старик и, порывшись в рюкзаке, бросил мне пачку презервативов:

— Потренируйтесь на досуге… Я думаю, сами сообразите, как ими пользоваться… — Мы синхронно залились краской. Нельзя сказать, что я ничего не знал тогда ни о "женских делах", ни о том, для чего нужны презервативы — просто голова после всего того, что было, совершенно не соображала, стараясь при первой же возможности свалиться набок или упасть на подушку, которую успешно заменяло плечо моей новоиспеченной молодой жены. Видимо, заранее зная о том, в каком состоянии мы будем находиться, монах заранее подготовил коварный сюрприз: вынув из рюкзака почти литровую бутыль с грушей и с пульверизатором, он принялся обрызгивать нас с головы до ног. Нельзя сказать, что мы восприняли это с благодарностью — вопли недовольства двух извивающихся тел огласили округу… Но зато уже через минуту мы встали, и, вытираясь полотенцами, ощущали в себе хоть какие-то силы. Монах отсоединил бутыль и протянул нам:

— Чересла-то ополосните… — И, заметив смущение юной женщины, с улыбкой отвернулся, начав сосредоточенно собирать в рюкзак наши вещи. Смыв подсохшие кровь и слизь, мы вытерлись окончательно и, почувствовав себя гораздо лучше, накинули на себя наши "брачные одежды". Окинув нас взглядом, старик удовлетворённо улыбнулся и, вскинув на плечо рюкзак, пошёл вниз. Обнявшись и пошатываясь, точно пьяные, мы последовали за ним. Спускаться было вроде бы и легче, но, спустившись с холма, мы чувствовали не меньшую усталость, чем тогда, когда завершили подъём. Заметив это, старик молча кивнул на ручей. Теперь нас уже не нужно было долго упрашивать — мигом "разоблачившись", мы ринулись в холодную воду. Разумеется — сразу же, обнявшись, улеглись на дно. Силы прибывали быстро. Но холод пробирал ещё быстрее.

— Двигайтесь, двигайтесь! — Тормошил нас старик. Мы, разумеется, поняли его по-своему и начали активно двигаться, не размыкая объятий. Очень быстро мой "инструмент" был почти готов к дальнейшему употреблению, но при этом болел, как натруженные мышцы дровосека, весь год пролежавшего на печи и решившего в один день обеспечить себя дровами на всю оставшуюся жизнь… Я непроизвольно согнулся и холодная вода проникла между нами, помимо воли заставив нас двигаться ещё активнее. Айше, взвизгнув, вскочила с озорством дикой кошки и принялась брызгаться так, что ручей мигом стал непрозрачным от поднятого песка. Я не мог толком защищаться, прижав болючее место руками и скрючившись в три погибели, а потому новая затея ей быстро наскучила. С виноватой рожицей подойдя ко мне, она начала омывать меня водой, набирая её пригоршнями. Быстрое течение уже унесло взбаламученный песок. Ноги замерзали в холодной воде ещё быстрее — и вскоре мы, вновь обнявшись и шатаясь, точно пьяные, выбрались на берег. Монах, тепло оглядывая нас, протягивал полотенца. Мы чувствовали себя совершенно разбитыми, измождёнными — но бесконечно счастливыми. У меня проявилось какое-то новое чувство — ответственности, что ли — за этот маленький жмущийся ко мне комочек… который, как бы вторя этому чувству, вжимался в меня, будто пытаясь спрятаться в моих объятиях от невзгод всего мира…

* * *

…Механик снова замолк. На этот раз взгляд его был устремлён в морскую пучину. Руки его дрожали. По лицу текли слёзы.

— Ты, это, парень… — вынув трубку изо рта, промолвил боцман, — сел бы, что ли… А то ведь, вишь — ноги дрожат… — Как бы с безразличием в голосе добавил он. Механик ухмыльнулся — видимо, понял беспокойство боцмана. Но всё же сел, прислонившись к борту.

— Не бойтесь. Не упаду. Это уже давно прошло… — Прикрыв глаза, сказал он. С минуту помолчав с отсутствующей улыбкой на лице, он отстегнул от пояса флягу с ромом и приложился к горлышку. Подобревшими глазами оглядев присутствующих, он завинтил крышку и продолжил свой рассказ.

* * *

…Домой мы ехали молча. Айше сперва дремала на моём плече, затем сползла и, устроив свою голову поудобнее на моих коленях, тихо посапывая, спала. Монах, казалось, безучастно смотрел в окно. На прощанье он сказал нам:

— Вы вступили в новый этап своей жизни. Вы открыли для себя то, о чём раньше только догадывались. Сегодня я пытался сделать так, чтобы вы впредь не боялись и не стеснялись любить. Как вы думаете, мне это удалось?

— По-моему — вполне, — с нежностью взглянув на обнимаемую подругу, удовлетворённо произнёс я. Айше только тихо улыбалась своим мыслям.

— Живите Любовью, дети мои… — Уронив слезу, напутствовал нас монах. — Действуйте — по Любви, решайте — по Любви, ибо, пока дела и поступки ваши будут определяться Любовью — вряд ли вы сумеете наделать ошибок… Не бойтесь Любви, даже если она преподнесёт вам сюрприз и круг ваших любовных утех станет шире… — Монах замолк, перебирая чётки. — Только… — Он снова выдержал паузу, будто раздумывая, как бы это получше сказать, — об одном я не советовал бы вам забывать никогда: остерегайтесь поспешности в Дружбе и в Любви. Опасайтесь случайных знакомств и связей. Помните, что с того момента, как вы познакомились с объектом своего обожания и до того дня, как вы вознамеритесь разделить с ним ложе, должно пройти, как минимум, две луны…

— Как минимум? — Переспросил я.

— Лучше — больше. — Вздохнул монах. — Ибо слишком многое вы поверяете тому, кого впускаете в одну из тончайших сфер человеческих отношений… И слишком тяжки бывают порой последствия неосторожности в этих отношениях… Мне бы не хотелось, чтобы вы испытали их на себе… Иными словами — не впадайте в блуд. Не упрощайте Любви до уровня соитий, ибо она не склонна этого прощать… — Вздохнул старик. — И последний… добрый совет… — немного помолчав, продолжил он. — Всегда доверяйте друг другу и никогда не обманывайте друг друга — этим вы избежите… такого количества хлопот… что сейчас вам и представить невозможно… Так что — лучше просто никогда не лгите друг другу… И — учитесь друг друга поинмать… — Закончил монах своё напутствие. Мы остались одни. Он надолго куда-то исчез, появляясь дома лишь изредка — казалось, только затем, чтобы, оглядевшись, поинтересоваться, как дела, да порадоваться за нас. А нам было грех жаловаться на жизнь — в месяцы, оставшиеся до лета, мы воистину познали, каково оно бывает — земное счастье… Мы безумно любили друг друга. Мы не могли жить друг без друга. Мы едва не забросили университет — но у Айше хватило благоразумия вовремя спохватиться… А летом мы сыграли свадьбу. Никто, естественно, не знал, чем мы усиленно занимались весь этот период… А мы занимались очень усердно… Старик ещё у "брачного ложа" преподал нам урок, которого мы не забыли никогда: нежность, нежность, и ещё раз — нежность… Доведение другого до сумасшествия, до состояния, когда он готов умолять, чтобы… Ох…

…Мы были прилежными учениками. Мы начали с "ветвей персика", вдоль и поперёк изучили Камасутру, мы брали любой эротический роман и, тщательно выбирая все постельные сцены — а больше там обычно ничего интересного и не было — анализировали их и перепробовали всё, что нам казалось привлекательным. Мы брали любое "руководство для вступающих в брак" и изучали его — и, казалось, уже изучили их все. Мы перепробовали всё, в чём находили хоть что-то интересное. К свадьбе мы, наконец, насытились. Мы вели себя, как старые добрые друзья, каждый из которых знает привычки и нравы другого не хуже, чем свои собственные… В наших отношениях не было проблем. Мы просто любили — самозабвенно, до одурения… Нельзя сказать, что Айше никто не замечал — она была красива, начитана, умна… Эпизодически у неё появлялись кавалеры. Каждый, кого она одаривала своей благосклонностью, отличался честностью — не слишком распространённой среди людей; порядочностью, умом… И — отсутствием показушности, что ли… Они ей нравились — видимо, именно этим… Она охотно приводила их домой. Охотно принимала ухаживания. Танцевала… Они, хмелея от запаха её волос, в конце концов не могли удержаться, чтобы не коснуться губами её шеи… или плеча… Ей это нравилось — но одновременно она этого боялась: после каждой такой попытки чрезмерно смелый кавалер забывался ею и больше не смел настаивать на восстановлении отношений… Однажды я спросил, чего она боится.

— Потерять тебя… — Немного подумав, несмело произнесла она.

— Не бойся… — Улыбнулся я. Мне это нравилось. Мне действительно просто очень нравилось, когда парни дуреют от неё. Мне нравилось видеть её возбуждённые глаза, одухотворённое лицо… Когда она начинала "сходить с ума", оно всегда становилось у неё каким-то особенно красивым… Неземным… Мне нравилось за этим наблюдать — даже со стороны. И я сказал ей об этом. Я попросил её не останавливать очередного кавалера. Не делать вид, что он преступил черту дозволенного. Не гнать его… А просто получать удовольствие, теряя голову… Я хотел это видеть. Она очень внимательно посмотрела на меня:

— Скажи… Ты действительно этого хочешь? — Спросила.

— Да. — Улыбнулся я, сгребая её в объятия.

— Но… зачем это тебе? — Пытаясь освободиться и заглядывая мне в глаза, продолжала допытываться она.

— Не знаю… — Пожал плечами я. — Наверное, мне просто приятно, когда ты сходишь с ума… Мне _очень_ приятно это видеть. Пожалуй, особенно — как раз со стороны. Когда сам ничем более не занят и могу вдоволь насладиться зрелищем…

— Правда? — Недоверчиво спросила она.

— Правда… — Шёпотом подтвердил ей на ухо я.

— Хорошо… — Немного подумав, согласилась она. — Я попробую. Только… — Она задумалась. — Если тебе вдруг что-то не понравится… Или просто станет не по себе — ты найди способ аккуратно вмешаться, ладно? — Она нерешительно посмотрела на меня.

— Хорошо… — Улыбнулся я. — Обязательно найду способ. Если вдруг, — я старательно подчеркнул это "вдруг", — что-то мне не понравится… — Она нерешительно и отстранённо улыбалась…

…Ждать пришлось недолго — не больше месяца. Очередной кавалер был на год старше. Видимо — опытнее. Заметно умнее других. Она пригласила его на именины. Заметив, что приглашены только мы двое — других гостей нет, он сразу заподозрил какую-то подоплеку… И не ошибся. Когда он, танцуя, как и все его предшественники, начал терять рассудок от запаха её волос — и осторожно, как бы невзначай, коснулся губами еёплеча — она не отстранилась, как обычно, не выскользнула, сделав вид, что ей срочно понадобилось что-то сделать — она, задрожав, прижалась к нему. Он растерялся — это было неожиданно: за ней давно установилась слава недотроги — все отвёргнутые за попытки сближения кавалеры усердно эту славу поддерживали, с сожалением цокая языками: "Ах, какая женщина…"… Но долго раздумывать было некогда: когда, дрожа от возбуждения, к тебе прижимается _такая_ женщина, одетая в тоненькое, почти светящееся платьице с голыми плечами и обнажённой спиной — до раздумий ли тут? Когда, непроизвольно опустив руку, ты вдруг обнаруживаешь, что это платье одето на голое тело — сможешь ли устоять? Он не смог… Он не смог оторвать губ от её плеча… он повёл их ниже — по руке — до локтя… Бретелька, на которой держалось платье, соскользнула, естественно… обнажив грудь… Недотрога очень долго и тщательно подбирала платье, способное к таким трюкам… Парень ошалел. Он уже не видел ничего кругом — лишь только девичью трепещущую грудь небывалой красоты… Айше, прикрыв глаза, постепенно сходила с ума. Мельком взглянув на её лицо и поняв, что это не сон, что недотрога действительно потеряла голову — парень воровато взглянул на меня. Я довольно улыбался. Он нерешительно коснулся рукой другого плеча, продолжая следить за моей реакцией. Я, прикрыв глаза, кивнул. Тут он, по-моему, всё понял. Он понял, что те, другие, просто "не были допущены к ручке". Он понял, что сам он сейчас "допущен" — как, видимо, был в своё время "допущен" и я. Он бережно скатил вторую бретельку. Платье легко соскользнуло на пол. Именинница стояла, стыдливо прикрыв наготу руками и залившись румянцем — примерно, как тогда, на холме… Я с изумлением глядел на неё — мне давно казалось, что она совершенно утратила способность краснеть и теперь мне было очень приятно это видеть. Ободрённый моей поддержкой, парень нежно поцеловал её в живот… Ниже… ниже… Он добрался до колен. Айше стонала. Она была просто прекрасна… Парень молча перенёс её на диван. Вскоре старый диван уже натужно поскрипывал в такт её стонам и вскрикиваниям. Именинница совсем потеряла голову… Волосы её разметались по подушке, груди отчаянно раскачивались вдоль тела… Сама она, комкая руками простыню, отчаянно ловила ртом что-то… Воздух? "Хм… Воздух ли?" — Шальная мысль неожиданно пришла мне в голову. Мой член уже давно жаждал исполнить свою роль — и я не мог больше ждать: постепенно теряя голову, я подвигал его ко рту потерявшей рассудок распутницы… Едва коснувшись головки губами, она впилась в неё с неистовством монашки, у которой позади многие годы воздержания. Я был изумлён запасом сексуальности этой женщины… Она стонала и сосала, она извивалась всем телом, обнимая гостя ногами и ногами же отчаянно прижимая его к себе… Парень сосредоточенно исполнял свою роль, а мне ничего не оставалось делать, как заняться её грудью… Я расположил свои руки так, что каждая грудь при очередном движении слегка касалась моих ладошек. Это вызвало у неё целую бурю эмоций… Она задрожала всем телом, как в столбняке, и, дико вскрикнув "Ещё… Ещё!!!" — принялась самозабвенно поглощать оба члена, уже совершенно потеряв голову, позабыв обо всём и нисколько не стесняясь… Парень кончил первым. Она, продолжая прижимать его ногами, не отпускала… Вскоре и я наполнил её рот спермой, которую она едва успевала глотать, неистово вылизывая мой член и не отпуская его на свободу… Постепенно она обмякла, и, тяжело дыша, вдруг расплакалась.

— Ты чего? — Мы оба были совершенно озадачены.

— Ничего, ничего… Мальчики мои… Идите сюда… Оба… — И она прижала нас к себе, положив наши головы к себе на плечи. Непроизвольно каждый из нас положил руку ей на грудь. Она благодарно улыбалась. Изредка по телу её прокатывалась судорога, и тогда она прижимала нас с такой силой, что, откровенно говоря, было больно. Мы молчали. Пожалуй, оба были совершенно ошарашены способностью женщины получать удовольствие… Оба не только не видели, но и не слышали никогда о подобных оргазмах… Я был и доволен, и напуган одновременно: а ну, как сам теперь не сумею её удовлетворить? Но мои опасения были напрасны — пусть после этого случая Айше "пела и плясала" пару дней — казалось, совершенно не нуждаясь в мужском участии и лишь изредка, как кошка, "притираясь" ко мне — требуя, чтобы я её погладил по головке; но уже на третий день она захотела совокупиться со мной и сделала это с такой нежностью и осторожностью, как любящая невеста, и с таким профессионализмом, как опытная б…. Я, преисполнившись благодарностью, ласкал и обнимал её, то целуя, то поглаживая голову, проявляя, в свою очередь, столько нежности, сколько не проявил, быть может, за всю нашу жизнь… Любимая цвела… Душа её пела… Похоже было, что она, наконец, поверила в мою любовь к ней — а до того лишь изображала доверие, скрывая настороженность…

— Я люблю тебя… Я _действительно_ люблю тебя… — Шептала она, с наслаждением вслушиваясь в звук своих слов. Я шалел…

* * *

…Парень оказался болтуном. Я понимаю, что, узнав о таком контрасте между сложившимся общественным мнением и тем, что происходит на самом деле, молчать трудно. А он поначалу всё же упорно молчал. Он появился у нас ещё раз — через неделю. Он целовал её — всю, дрожащую, лежавшую на столе. Он посадил её на свой член и она целовалась со мной взахлёб, поднимаясь и опускаясь, когда хотела… Он кончил в неё… ещё… и ещё раз… Глаза её блестели, щёки пылали… Она цвела… После его ухода мы повторили всё сначала и, утомлённые, заснули… Однажды он пришёл неожиданно ночью — и, дрожа, сказал, что он не может больше — он хочет её… До умопомрачения, до безумия… Она улыбнулась и впустила его. И на этот раз Айше наслаждалась, как хотела — сначала, краснея, вставила себе два члена спереди и заставила нас немного потрудиться… затем, уже прикрыв глаза и часто дыша, один из них старательно смазала вазелином и осторожно ввела сзади… Пошла потеха… Тот, кто сзади, просто лежал под ней, лаская груди… А тот, кто спереди — трудился в поте лица… Потом — в ванную, потом — всё сначала… И — уже другой лежал, обнимая её сзади и лаская груди, наслаждаясь её стонами, раздававшимися у самого уха… Мы довели себя до изнеможения. Мы устали. Мы пришли на занятия с синяками под глазами. И в этот день парень не выдержал — проболтался… Кто-то просто спросил его, где это его черти носили всю ночь. Другой поинтересовался, с чего бы это он засыпает на ходу… Третий, заметив синяки под глазами, глубокомысленно заметил, что "кто зевает днём — тот не зевает ночью"… Ещё кто-то пошутил, что "не надо наговаривать на мальчика… О _мальчиках_ так не говорят…"- И тут он вскипел:

— Мальчик? — Он не мог допустить, чтобы после всего происшедшего его называли мальчиком. И он, усмехаясь, рассказал — со всеми подробностями, вариациями, домыслами — всё, что происходило все три раза. Его группа ликовала: "Герой!"… Наши, хвала всевышнему, об этом в тот день ещё не узнали. А на следующий мы уже выспались и синева у нас под глазами была ничуть не темнее, чем у любого, самого обычного студента… И, когда окружающие стали коситься на нас, многозначительно перемигиваясь, у них уже не было "неоспоримых доказательств" — одни домыслы…

…Айше подошла ко мне в перерыве и шепнула:

— Этот кретин болтает обо всём… Что будем делать?

— Молчать… — Подумав, вздохнул я. — И выпучивать удивлённо-ошарашенные глаза… Что ещё можно делать в такой ситуации?

— Пожалуй… — согласилась жена. И мы молчали. Как будто ничего не случилось. Больше она ко мне не подходила и нас вдвоём не видели. Мы не давали никаких поводов для домыслов, а "отвёргнутые поклонники", надо отдать им должное, не объясняя своей позиции и не пытаясь обосновать свою уверенность, просто посмеивались над пересказчиками, бросая через плечо:

— Ври больше… Это с ней-то? Сам попробуй, балбес…

…Несколько раз пробовали разговорить меня. Первый раз я просто округлил глаза да повертел пальцем возле лба. На остальные отмахивался:

— Стара басня… Надоели уже… Придумали бы что-нибудь пооригинальнее… Или, хотя бы — правдоподобнее… — Устало произносил я, снисходительно поглядывая на вопрошавшего. Постепенно шум утих. Многозначительных взглядов мы на себе больше не замечали. Неудавшийся герой-любовник перевёлся на другой факультет — больше мы его не видели. По-видимому — проспавшись, понял, что натворил… А может — просто слушатели засмеяли, подмигивая:

— Ври больше… Неудачную ты, парень, девку выбрал — уж больно строга… Или ты у нас уникальный герой-любовник, против которого ни одна не устоит?

…Айше стала настороженнее, напряжённее. Даже развлекаясь со мной, она, казалось, то и дело оглядывалась — не смотрит ли кто… Наконец, не выдержав, однажды разревелась… Когда успокоилась, мы долго обсуждали эту историю: кто прав, кто виноват, надо было это делать или нет…

— Мне было действительно хорошо тогда… — С грустью вспоминала она. — Но я больше не хочу этого… Ни за какие коврижки… Я боюсь… — Я не смел переубеждать её или предлагать что-то новое. Так мы потихоньку и жили до самой "официальной" свадьбы — вдвоём, не решаясь никого больше вмешивать в наши отношения… Слишком разрушительны бывают такие вмешательства… Слишком беспечно и бесцеремонно относятся люди к хрупкости чужих душ, отношений, к тонкости мира, к созданию которого они не прилагали ни малейших усилий…

* * *

…Парень снова замолк, отсутствующе глядя перед собой, сквозь лежащие на коленях протянутые вперёд руки… Боцман посасывал трубку, задумчиво выпуская кольца дыма. Вода тихо журчала за бортом. Народу вокруг прибыло — не каждый день можно услышать такие откровения… Молодые женщины в большинстве своём мечтательно вздыхали, стыдливо пряча взгляд, иные тихо краснели, блестя в сумерках глазами… Матросы слушали с видимым удовольствием, хотя и с некоторым недоверием. Какая-то толстенная матрона строго и осуждающе поглядывала на рассказчика, всем своим видом показывая, что она уж, во всяком случае, никак не могла быть участником этой истории — "никогда и ни за что!!!". Но — почему-то не уходила… Механику, казалось, было всё равно: он просто изливал душу в пространство, совершенно не заботясь ни о количестве слушателей, ни об отношении их к нему…

* * *

…После свадьбы нам стало откровенно скучно. Всё, что раньше привлекало своей таинственностью и неизведанностью, теперь уже было давно изведанной явью. В постели мы исследовали всё, о чём хоть что-то слышали, и откровенно скучали, изредка "удовлетворяя свои психофизиологические потребности". Сама свадьба, сам факт бракосочетания стал тем камнем, который выхолостил наши отношения, формализовал их, сделав скучной обязанностью… Мы погибали… Мы по-прежнему не могли жить друг без друга — но жизнь эта стала мукой. Айше тихо страдала, всплакивая иногда; я — злился… Нам нужно было придумать что-то новое, что-то такое, что снова объединило бы нас общей целью, заставив действовать сообща, чувствуя плечо друга… Теперь я понимаю, что спасением в такой ситуации должен был стать ребёнок… Тем более, что мы уже официально состояли в браке и никто не мог нас за это осудить… Тогда, увы, это не пришло мне в голову… Айше, по-видимому, догадывалась — но… похоже, просто хотела, чтобы я заговорил об этом первым… Что ж — это свойственно женщинам, которых мы выбираем… В отличие от тех, которые сами себя навязывают… Но тогда я этого ещё не понимал…

…Примерно через месяц после свадьбы мы познакомились с одной парой. На берегу. Они тоже отдыхали в глуши. И — тоже, как и мы, загорали голыми — в уверенности, что здесь их никто не увидит. Обнаружив друг друга, и мы, и они насторожились. Но — вскоре освоились, поняв, что слишком одинаковы, чтоб опасаться друг друга… Постепенно перезнакомились, даже подружились вроде… Как-то, наблюдая за плещущимися в воде девчатами, мы разговорились с парнем. Он рассказал мне вкратце о своей истории, я ему — о своей. Переглянувшись, мы улыбнулись: каждый подумал об одном и том же. Нет нужды объяснять, что в ту же ночь их палатка загадочным образом рухнула и они были вынуждены проситься в нашу: не ставить же палатку среди ночи… Понятно, что, устроившись вчетвером на сплошном ложе, мы быстро "перепутали" женщин. Понятно, что уже через несколько минут они учащённо дышали, эпизодически вскрикивая… А утром — прятали глаза… Потом это не забылось, а переросло в отношения, устраивавшие всех четверых. Все участники возникшего сообщества были бережны и внимательны друг к другу — видимо, на личном горьком опыте уже все знали, чего стоит создание хрупкого семейного счастья — и никто не смел на него замахнуться… Мы с ними так и не расстались… Потом они привели ещё одну пару — с которой подобным же образом познакомились прежде. Со временем мы пообвыклись и с теми… Что мы там творили… Трое мужчин, ублажающих одну женщину — один из самых несложных примеров наших развлечений… Так мы и жили целый год, нисколько не жалея о случившемся и уже не боясь неосторожных травм и душевных мук, ибо каждый относился к жене друга, как к собственной… Ну, а женщины — те оказались ещё более осторожными и чуткими, чем мужчины… Мы успешно сообща "разбирали" сложнейшие "завалы" в семейных отношениях, мирили поссорившиеся пары, при этом даже восстанавливая отношения, разрушенные самими их участниками… Похоже, все мы со временем полюбили друг друга. К концу года я уже мог поехать отдыхать с его женой, он — с моей или с женой третьего… Всё это было естественно и привычно, всё нравилось всем. Мы уже друг друга совершенно не опасались… А женщины порой подтрунивали, с деланным цинизмом утверждая, что так жить гораздо лучше, чем терпеть похождения мужей "по платным и бесплатным шлюхам"… "Почему бы самим не выполнять их обязанности?" — Иногда краснея, говаривали они. Словом — нам грех было жаловаться на судьбу.

* * *

Механик замолк, снова прикладываясь к фляге. Боцман пристально смотрел на него, но ничего не говорил: дескать, ты теперь — пассажир, значит, можешь делать, что хочешь… Хоть упейся… Тяжело вздохнув, парень закрутил флягу и продолжил рассказ…

* * *

…Наконец мы решились завести ребёнка. И зачали — великого ли ума дело… Примерно через два месяца Айше вдруг нерешительно попросила меня:

— Слушай, а давай пока не будем… С другими, а? Пусть какое-то время каждый будет только со своей — хоть и на общем ковре…

— Почему? — Совершенно искренне изумился я.

— Понимаешь… — Жена замялась, потупив глаза в землю. — Когда со мной ты — я летаю… Улетая за облака… Это незабываемо, прекрасно… И присутствующие зрители только усиливают ощущения, делая их совершенно неповторимыми… Когда же со мной кто-то другой, но и ты тоже — я будто качаюсь на волнах… Это тоже очень хорошо, но я постоянно "просыпаюсь", когда волна накрывает меня с головой — боюсь захлебнуться… Когда же я — с другим, а ты не со мной — просто где-то рядом… Пусть даже и с другой… Тогда я — под водой… Вода светлая-светлая… И я качаюсь в волне — вверх, вниз… Изредка всплываю на поверхность, чтобы ухватить немного воздуха… Это тоже очень хорошо — только я боюсь… Боюсь, что в очередной раз не доберусь до поверхности, утону… Когда же я — с кем-то, а тебя рядом нет — сходя вместе с ним с ума, я низвергаюсь в пучину… Опускаюсь в глубину, где темно… Мне хорошо и страшно одновременно… Кажется, что я умираю, что никогда больше не увижу Солнца… Там хорошо и жутко, но мне страшно умирать… Меня охватывает ужас… Животный ужас… И потому мне все труднее и труднее с другими… Ты… понимаешь меня? — Нерешительно исподлобья взглянув на меня, вдруг спросила она.

— С трудом… — Признался я. — Но — думаю, что, в общем-то, понимаю. — И мы с парнями обсудили проблему. Не все поняли всё до конца, но все однозначно согласились, что так будет вернее… Особенно — в плане отношения к беременным… Женщины тоже поддержали единогласно, признавшись, что испытывают нечто подобное, хотя и не готовы описывать свои ощущения столь красочно… Так мы и жили. Единственное, что внёс тот разговор в нашу жизнь — так это то, что теперь на наших оргиях каждый из нас пристраивался к своей… И мне показалось, что происходящее стало восприниматься всеми как-то… чище, величественнее — что ли…

Надо сказать, что все мы свято берегли сложившиеся отношения, не ища приключений на стороне и не впуская чужаков внутрь: видимо, каждый когда-то уже обжигался их беспечной бесцеремонностью и совсем не хотел закреплять плачевный опыт… И всё же — именно это в конце концов и произошло. И виновником этого стал я. Вот уж никогда не мог подумать, что способен на подобные "головокружения"…

…Айше была уже на шестом месяце беременности. Ребёнок волновал её больше, чем наши развлечения. Больше, чем я. Я, как мальчик, обижался… Дурак… Какой дурак… Я, впервые за два года испытав сексуальный голод, повёл себя, как мальчишка… Айше предлагала развлекаться всем, оставив ей роль зрителя — несколько раз именно так и происходило, но я хотел её. Именно её… Если нельзя так — так хоть как-нибудь… В любом, самом извращённом, виде… И — обижался, как мальчик, у которого отобрали любимую игрушку… А она не могла возбуждаться — вообще: чадо во чреве начинало отчаянно молотить ногами по почкам, угрожая вырваться наружу… Может, я и пережил бы этот период… Как-нибудь… Но однажды я встретил её… Все называли её цыганкой. Хотя на самом деле она была полукровкой: мать — цыганка, отец — бледнолицый… Но именно эта неполнота крови, её смуглая, но не слишком тёмная кожа, отточенный, как у Нифертити, профиль — всё это придавало ей какую-то особую, неповторимую прелесть… Она была красива, изумительно красива… Точёные брови; тонкий, гибкий стан… Изумительно правильные, безукоризненные черты лица… Манящие, бездонные глаза… Ведьма… Чертовка… Сучка… Она знала, что чертовски красива. Знала, что перед ней невозможно устоять. И — играла собой, демонстрируя себя… Она с полувзгляда поняла, насколько я ошалел… Заметила, как жадно сглотнул слюнки… Ей, видимо, просто хотелось развлечься… Что она и сделала… Я валялся на коленях, уговаривал, умолял:

— Пойдём, я познакомлю тебя с женой… — Она смеялась:

— Ты что — дурак? — Я говорил:

— Пойдём, я познакомлю тебя с ребятами — мы будем втроём и ты будешь летать в облаках, как никогда не летала… — Она, хохоча:

— Да знаешь ли ты, как я летала? — И я не мог её уговорить… Она однозначно утверждала, что, если я хочу её — то об этом никто не должен знать:

— Никто, понимаешь? Ни друзья, ни жена, ни мамочка, ни папочка… — Смеялась она, выставляя меня маменькиным сынком и с чувством играя свои телом… Боже мой, как она танцевала — на столе… Платье её имело, казалось, тысячи разрезов, и, казавшись совершенно сплошным в покое, развевалось во время танца почти до плеч… Она не носила белья — никакого. Одни чулочки. И — платье: полупрозрачное, но — с таким невероятным множеством складок, что казалось вполне приличным… если только не развевалось на ветру или во время танца… Она совершенно не стеснялась, когда ветер уносил её платье прочь и она оставалась практически голой — она с достоинством шла, с видимым удовольствием подставляя своё тело ветру, солнцу, мужским взглядам… Мужчины сходили с ума от неё… Женщины — от зависти… Некоторые — от ненависти… Она погубила меня… Она вырвала у меня слово, что никто об этом не узнает… Я не мог устоять… Я имел её прямо в парке, утром — на столе, где старички вечерами играли в нарды… Потом — после обеда, возле фонтана, где люди начинают собираться только к вечеру… Потом — вечером, за городом, в лесу… Потом — поздно ночью, на газоне возле городской ратуши… Она была неистребима… И неистощима на выдумки… Она стонала и смеялась… Всякий раз, когда я кончал, она вскакивала и начинала танцевать, вокруг меня, обессиленного, кругами… Под звук её кастаньет это колдовское платье, казалось, никогда не опускалось ниже пояса… Очень часто оно открывало её всю — вертящуюся, тонкую, красивую… И я стонал, и оживал — вновь и вновь — и гнался за ней; а она, маня, убегала… чтобы совокупиться со мной уже в другом, выбранном ею, месте… К утру я имел её уже возле собственного дома — она привела меня и туда…

— Слабак! — Смачно сказала она, вставая с меня и потягиваясь. — Слизняк! — Добавила она, наградив меня презрительным взглядом. — Только вздумай кому рассказать — и ты меня никогда не увидишь… — Уже уходя, она зло сверкнула глазами. — Как, впрочем, и никого другого… — Дико расхохотавшись, добавила она и навсегда исчезла в предрассветной дымке. Я долго не мог опомниться — от неожиданности, от унижения, раздавленности, усталости… Не мог решиться войти в дом… Вошёл, только когда уже совсем рассвело. Жена не спала.

— Где ты был? — Спрашивали меня её красные от бессонницы глаза.

— У знакомого… У него там кран… водопроводный… сорвался… Пришлось помогать… — Неожиданно для себя самого соврал я.

— Правда? — Будто бы ни на что больше в этой жизни не надеясь, устало и разбито спросила она. Я изумился, насколько посерело вдруг её лицо… И в ответ лишь отвёл глаза в сторону. Она всё поняла… Боже мой… Она _сразу_ всё поняла… Моя умница, моё спасение, которым я не воспользовался… Какой я был осёл…

— Расскажи… — Попросила она. — Расскажи мне _правду_… Не бойся… — Я не мог. Мне было стыдно и страшно одновременно. Я не мог определить, чего я больше боюсь: или того, что не увижу больше этой цыганки, или — её последней угрозы… Я не мог ненавидеть её — даже после того, как она меня унизила, растоптала… Я продолжал её хотеть — и это было выше моих сил… И вот — другая, умная, милая и прекрасная, ещё вчера — безмерно дорогая мне женщина, стоит и просит меня:

— Пожалуйста… Я ведь люблю тебя… Расскажи… Не бойся… Или — не рассказывай… Если не хочешь… — Вдруг согласилась она. — Только признайся, что ты соврал… Только что… Ведь нам нельзя этого делать… Ведь это — начало конца… Это же смерть! Ну, признайся же! Тебе ведь станет легче… Я ведь совсем не злюсь на тебя… Я… тебе уже всё простила… — "Ах, простила!" — Взвился я. — "Так, значит, я нуждаюсь в твоём прощении? Я, которого унизили, растоптали, смешали с грязью?" — Увидев мой гнев, она отшатнулась:

— Милый… Не надо, милый… — Она нерешительно протянула руку — то ли желая приласкать, то ли защищаясь:

— Я прошу тебя… Не надо…

— Что "не надо"?!!! — Неожиданно для себя самого заорал я. Она заплакала. В эту минуту я возненавидел её — мою самую верную и любимую женщину, ту, которая готова была на любые унижения и любую боль — ради меня… ради идиота, кретина… Ту, которая готова была выполнять любое моё желание, иногда лишь несмело спросив, действительно ли мне этого так хочется… Она заплакала. Как беззащитный ребёнок — безнадёжно, навзрыд. Закрыв лицо руками. Это меня совершенно взбесило почему-то — может, я просто мстил ей тогда за зло, причинённое мне совершенно другой женщиной? И я её ударил. Я не мог сдерживать бешенства — я бил её ещё и ещё… Я бил её ногами… По лицу… А она даже не пыталась защищаться — она… пыталась целовать мои ноги… своими разбитыми губами… И только шептала:

— Милый… Не надо… Не надо… Ведь всё пройдёт… Всё будет хорошо…

— Не будет!!! — Орал я, в остервенении разбивая её лицо, выбивая зубы… Она уже лежала, бессильно протянув ко мне руки с выбитыми пальцами и рассечёнными, обвисшими губами шептала:

— Не надо… — В глазах её застыл не ужас — в этих глазах была лишь только смертельная тоска… Казалось, она понимала, что сейчас рушится вся наша жизнь — и прошлая, и грядущая… Ей было плевать на себя, на своё унижение; она молила и руками, и губами, и взглядом — всем своим естеством — до последнего мгновения… Пока взгляд её не стал угасать… Она лежала на полу с открытыми глазами, которые уже ничего не видели и ничего не выражали… И тут мне стало страшно. "Боже… Что ты сделал?" — пронеслось в голове. Поздно пронеслось…

…Когда карета скорой увозила её, было уже совсем светло. Врач, недоверчиво выслушав мой насквозь лживый рассказ о том, как я, прийдя утром домой, застал её в таком виде, с такой силой захлопнул дверцу, что оторвал ручку и стекло упало куда-то внутрь… Я был совершенно разбит… Обескуражен… "Сволочь… — Думал я. — Какая же ты сволочь… Что же ты, сволочь, сделал? О чём ты, кретин, думал?" — Но никакие самобичевания не могли заглушить мысль, которая, повторяясь, всё громче и громче, Роком стучала в голове: "Пока кто-то из вас не сделает шаг к разрушению вашего союза!"… "Проклятие Раффы…"- Вдруг с ужасом вспомнил я, поняв, что именно я, только что, своими руками, сам всё разрушил… Впервые в сложной ситуации я не искал её разрешения — я разрушал. Наш брак, нашу семью — своими собственными руками. Я лгал — пряча глаза. Я упорно лгал — женщине, которая любила меня настолько, что готова была простить любые мои похождения, даже не выслушав ничего о них… И — Боже… Что я за это с ней сделал… "Пока кто-то из вас не сделает шаг к разрушению вашего союза!" — Ещё громче простучало в голове… Я _всё_ для этого сделал. Не один шаг. Не два. Я сделал всё, что мог. Что могло быть больше?

…В ужасе я сбежал из нашего дома. Я искал цыганку — повсюду, где она могла бы быть. Её нигде не было. Я спрашивал, не видел ли её кто — все недоумённо пожимали плечами. "А какая она?" — спрашивали некоторые. "Такая… Красивая… Очень… Стройная… В платье на голое тело… И в чулочках… Когда она идёт — платье развевается… Когда дует ветер или она танцует — платье открывает её всю…"- Полумечтательно рассказывал я. "Хм… А ты, случаем, парень, не того? Не болен?" — Осторожно предполагал иной собеседник. Другие — просто со снисходительной улыбкой молча уходили прочь — "от греха подальше". "Маньяк, что ли?" — Нередко слышал я в отдалении. Наконец кто-то вызвал "бригаду" и меня скрутили. Чуткий врач внимательно выслушал всю историю и вдруг спросил:

— А тебе это, парень, часом не приснилось?

— Может, и приснилось… — Понуро ответил я.

…В больнице меня продержали несколько месяцев. Потом, поскольку никаких отклонений, кроме рассказанной мною в начале сексуальной истории, в моей психике не нашли, меня выпустили.

— Не будешь больше искать цыганку? — С улыбкой спросил меня врач.

— Не-а… — Вынуждено улыбнулся я. Хотя совсем не был в этом уверен…

— Неужто и вправду приснилось? — Осторожно поинтересовался он.

— Похоже… — Со вздохом "согласился" я — хотя, разумеется, по-прежнему считал это былью…

…Айше была жива. Я не смел показываться у неё, но от людей выведал, что, кроме сотрясения мозга, приковавшего её к постели на два месяца, у неё было повреждений достаточно, чтобы хирурги работали тогда целый день… Лишь только к вечеру они закончили. Они восстановили всё — кроме выбитых зубов и… нашего ребёнка. Он появился на свет в тот же день. Появился синим и не задышал. "Никогда такого не видел, — передали мне слова врача. — Похоже, что он умер в утробе ещё до начала родов — от шока, что ли… Если бы просто начались преждевременные роды — она родила бы шестимесячного, но такого бы не было…"- Я мог только удручённо молчать. Многие сочувствовали:

— Представляете, как он страдает… Представьте — приходишь домой и видишь такое… — Они не знали правды. Они не знали ни частицы правды. Иначе они бы меня просто возненавидели…

* * *

…Рассказчик, облизав пересохшие губы, в очередной раз замолчал. Только отчуждение на этот раз окружало его. Боцман, который раньше побаивался, чтоб механик не свалился вдруг за борт, теперь, отвернувшись от него, с безразличным видом посасывал трубку. "А может, и лучше оно было бы, кабы кинулся…"- Говорил его взгляд. Женщины со смешанным с недоверием ужасом поглядывали на рассказчика: "и чего ж тебе, дурню, не хватало?" — Как бы недоумевали они. Пожилая матрона гордо обводила всех взглядом, будто бы торжествуя: "Вот видите! Что я вам говорила!"… Всем было жутко. Некоторым — страшно. Но от рассказчика по-прежнему никто не отходил — видимо, любопытство пересиливало страх и отвращение…

* * *

— …Я не смог подойти к ней. — Видимо, уже привыкнув к подобной реакции окружающих, продолжил он. — Не посмел. Она однажды прошла мимо меня по улице, ничего вокруг не видя… И не видя меня… Она стала совершенно безразличной к этой жизни. И — ко всему, что происходит вокруг. Она, казалось, ничего не ела — только с безразличным видом механически жевала что-то иногда, когда кто-то из окружающих заставлял её поесть… Вскоре она умерла. Отчего — не знаю. Врачи сказали, что умерла от истощения. Все говорили, что умерла она "от горя". Она умирала долго. Взгляд её был ясным, но — отсутствующим. Говорят, что перед смертью лицо её уже не было таким серым — оно с каждым днём становилось всё светлее и светлее… Под конец она вся стала такая светлая, что её побаивались: "Святая…"- шёпотом говорили бабки и крестились вослед…

* * *

…Я не был на похоронах. Не смог. Я не смел глядеть в глаза людям, которые её знали. Я боялся, что эти глаза меня сожгут, уничтожат, превратят в прах, в пепел… Ночь я провёл на её могиле. К утру уснул. Я видел ужасный сон… Я лежал на земле, а на меня сверху обрушивался тяжкий молот… Он мог раздавить, размозжить меня — но я успевал увернуться всякий раз, когда он вминал землю на локоть там, где только что был я… Несколько раз он меня задел — и я, окровавленный, уже не мог от него увернуться. Тогда мне стало всё равно… Я решил лежать и ждать смерти. Но… Молот вдруг куда-то пропал. А в небе появились осуждающие глаза… Это были её глаза… Но они уже не осуждали меня, нет… Они глядели сквозь меня, как сквозь пустое место… Они приближались, приближались… Медленно… И — прошли сквозь меня, не затронув и не заметив. Это был не пустой взгляд — в нём светился какой-то высший смысл, недоступный моему пониманию… Я в ужасе проснулся. С трудом понял, где я. Потом долго стоял на коленях и молился — за неё. Не знаю, зачем. Не думаю, что я мог что-то этим изменить… Наверное, с этих пор я уже не мог изменить вообще что-либо…

* * *

…Механик снова отвинтил крышку фляги и сделал несколько глотков. От него уже изрядно пахло ромом. Слушатели удручённо молчали.

— …Я не мог обходиться без женщин — я был молод и физически здоров, и долго воздерживаться мне было сложно… — Закручивая флягу, продолжил он. — Но о том, чтобы вернуться в наш бывший круг, не могло быть и речи: для меня он попросту не существовал. Я… не мог представить себе, как эти обманутые мной люди будут всю жизнь сочувствовать мне… Сочувствовать убийце… Я не мог вернуться и в университет — по той же причине… Я пытался найти работу — и находил её. На один день. Потом, пристально глядя на меня и, казалось, понимая что-то, меня увольняли. Я пытался найти женщину — и находил её. На один день. Утром, пристально поглядев на меня, она вдруг просила забыть дорогу в её дом и никогда больше не встречаться с ней на улице… Люди боялись меня… Мне казалось, что на второй день каждый из них просто начинал понимать, что у меня за плечами… Мне казалось, что каждый, едва лишь успев как следует рассмотреть меня, узнавал правду. И мне становилось страшно… Я жил, как загнанный волк. Поселившись на берегу моря, я начинал строить хижину. На другой день налетевший ураган сравнял всё с землёй… Всё, что я делал, всё, чего я мог достичь и что я мог создать — могло существовать только один день. Не больше. Я думал, что люди просто узнавали обо мне от других и старались от меня избавиться — и я задался целью уехать за океан. Я пытался скопить денег — но не мог. Деньги не держались у меня: то их уносили карманники, то — грабители, то я сам пропивал их в портовом кабаке… Наконец мне повезло: на этом корабле заболел механик. Я пришёл проситься — и меня взяли. Так бывало всегда. Я со страхом ждал следующего дня — на следующий день меня должны были выгнать. Так тоже было всегда. Но… утром мы вышли в море. — Парень нагнулся и безучастно поглядел к себе под ноги. — Теперь вы понимаете, почему капитан меня ненавидит… — Наконец вздохнул он. — Он должен был меня выгнать ещё бог весть, когда… И — не имеет такой возможности. Пока мы не достигнем берега. А это будет ох, как нескоро… Он это понимает… И от этого бесится… Чтоооооо!!!!???? — Вдруг дико вскричал механик и глаза его зло засверкали:

— Монах!.. — Парень выдохнул это слово одним махом, будто бы влив в него всю накопившуюся за эти годы ненависть. — Ну, погоди же… — И он, сорвавшись с места, пьяными шагами двинул вдоль борта. Нам показалось, что там действительно мелькнула какая-то тень. Это действительно было похоже на уходящего на бак старика в плаще с капюшоном. Только шёл он как-то странно — неторопливо, не спеша — но, в то же время, перемещаясь слишком быстро… Я бы сказал — непропорционально быстро… Судя по движениям его фигуры, он сделал никак не более десяти совсем небольших шагов, но переместился при этом почти до капитанского мостика — а это почти пятьдесят метров… Парень нёсся за ним, вложив в этот бросок всю силу своего негодования — но никак не мог его догнать. Наконец, добежав до бака и продолжая, видимо, видеть впереди монаха, он ринулся в море… Что-то глухо ударило о борт, прошумело вдоль ватерлинии… ударилось о винт… На секунду натужно взвыли машины… Судно дёрнулось, покачнулось, что-то скрежетнуло в машинном отделении, и всё снова стихло — только шелест воды за кормой да ровный гул машин…

— Слава Богу — винт, кажись, выдержал… — Вынув трубку изо рта и тревожно прислуживаясь к шуму машин, произнёс боцман.

— Не факт… — Возразил старый матрос. — Надо бы застопориться да оглядеть — не оказалось бы трещин… — Боцман согласился:

— Утром посмотрим. Чья вахта будет? — Про механика никто ничего не говорил. Удручённые слушатели начали потихоньку расходиться. Вскоре у борта остался только один старик… В плаще… С капюшоном… "Монах?!!!" — Изумлению моему не было предела. Почему-то мне захотелось убежать. Спрятаться в кубрике. Закрыться. И никого не впускать. Я не успел этого сделать. Меня остановил спокойный голос монаха:

— Пожалуй, так будет проще для него… Он оказался слишком слаб для пути, который сам выбрал… А жаль… Они так хорошо смотрелись вдвоём… И мне так хотелось посмотреть на их детей… — Тихо проговорил он. — Что ж — и мне будет урок. Ещё один. Ещё одна ступень понимания… — Вздохнул старик.

— Вам хотелось посмотреть на их детей… — Задумчиво глядя на него и понемногу смелея, повторил я. — А почему… было бы не завести собственных?

— В своё время я это сделал… Вздохнул старик. Да только это не принесло мне счастья…

— Почему?

— Не знаю… Видимо, я совершил тяжкий грех, убив любовь…

— Убив любовь? Что это значит?

— Я влюблялся в детстве неоднократно… — Пожевав губами, задумчиво произнёс старец. — И всякий раз неизбежно испытывал разочарования, убедившись в "приземлённых" чувствах и понятиях "объекта любви"… И, тем не менее — спустя некоторое время, опять восторженно влюблялся… Казалось, судьба хотела отучить меня восторгаться, отучить влюбляться, отучить любить… Наконец я встретил девушку… которая была чиста, как снег зимой… В своих помыслах, взглядах, принципах… она была чище, выше меня… А я впервые вдруг чётко осознал, что она для меня просто недосягаема… В частности, после того, что ей обо мне наговорили… И тогда я испугался. Я отказался от любви. Я убил её в себе, уничтожил — не дав родиться. Я просто понял, что, дав ей окрепнуть, я навсегда стану её рабом. Я потеряю рассудок. Но — я не смогу сделать эту девушку счастливой — в сравнении с ней, с красотой её души, теперь уже мои взгляды и помыслы казались мне приземлёнными… И я оставил её. Я написал ей письмо — признание в любви. В прошедшем времени. Я подарил ей свои лучшие, самые дорогие мне книги о Любви… И я просил её не вспоминать об этом — никогда. "Прости, но… для меня ты слишком неземная…" — эта фраза любимого мною поэта была ключевой в том письме… Я понимал, что она для меня недосягаема и пытался убить в себе любовь к ней… Иногда мне казалось, что мне это удалось… А порой… Я до сих пор сомневаюсь в этом…

— И… чем это кончилось?

— А это не кончилось… — Вздохнул старик. — Потом я встретил свою будущую жену. Мне казалось, что я любил её… Я всю жизнь боялся, что она меня бросит. Я уговаривал её рожать детей — втайне надеясь, что дети заставят её оставаться со мной… Глупец… Зачем мне это было надо? Дети выросли — и я понял, что я чужой среди них. Чужой в своей семье. Я никому не был там интересен, никому не был нужен. Они презирали меня — не знаю, за что. Забывая о том, что едят мой хлеб… я же не смел и заикнуться об этом… Жена не работала ни одного дня с момента рождения первого ребёнка — но относилась ко мне примерно так же: как к неизбежному злу, сопровождавшему поток поступающих денег. И — в глубине души презирала меня… За что? Я не знаю… Я встречал женщин, которым я нравился — а они нравились мне… и я радовался, когда они находили, наконец, свою вторую половину — не меня… Я радовался за них — несмотря на то, что при этом мы с ними навсегда расставались… Многих из них я потом забыл — как тех, в ком разочаровывался в юношестве, так и тех, за кого радовался в зрелые годы… Но ту, любовь к которой я сознательно убил — я не могу забыть до сих пор… И — почему-то уверен, что она страдает… Что её душа также не смогла найти покоя в этой жизни… И всё чаще я задумываюсь: как знать — может, это презрение семьи ко мне и было платой за то убийство? Убийство любви… Это презрение заставило меня покинуть свой дом, как только выросли дети, как только они почти перестали нуждаться в моих деньгах. Я бросил всё, ибо не мог уже больше этого выносить, и отправился странствовать… В пути я многое познал, многому научился. Я всегда был один. Нельзя сказать, что я был обременён нехваткой средств — моя предшествующая деятельность позволяла мне теперь жить лишь на проценты, набегавшие на моих счетах… Перебираясь на новое место, я мог купить себе жильё и осесть там на время, затем — продать и отправиться дальше… Собственно, так я обычно и делал. Встретив Айше, я поселил её у себя — ибо она напоминала мне ту, единственную… Когда же она нашла свою любовь — я снова, как и прежде, кинулся, как мальчишка, "помогать" ей, хотя давно уже был отягощён знаниями и убелён сединами… Хотя никто меня об этом и не просил… В результате я, по сути, убил её — живую копию моей юношеской мечты… Которая до сих пор, быть может, живёт где-то, проклиная мою глупость… А я получил очередной урок в этой жизни… — И монах замолчал, медленно перебирая чётки.

— Скажите… — Осмелился спросить я, — а почему всё закончилось именно так? Ведь покровительство Раффы… Должно было защищать их от всех внешних воздействий?

— А оно и защищало… От всего, что было сильнее их… от всего, чему они не могли противостоять… От случайных ударов судьбы — от Хаоса…

— Так в чём же дело?

— Если бы он слушал меня чуть более внимательно, — спокойно заметил старик, — то знал бы, что никто, кроме него самого, не может оградить человека от происков Диа…

— А… кто такой этот Диа? — Заинтересовался я.

— Искуситель. — Немного пожевав губами, ответил старик. — Он может сделать с человеком всё, что угодно; но — лишь играя на его пороках — совращая, искушая… Проделкам Диа подвластны сластолюбцы, чревоугодники, себялюбцы, сребролюбцы… и прочая погрязшая в пороках братия… Человеку, который может быть выше своих слабостей; тому, кто служит любой — лишь бы только чистой да высокой — цели — Диа не может толком навредить.

— Почему?

— Не имеет возможности. Не умеет. Не вправе. — Ухмыльнулся старик. — Таковы правила игры. Он умеет только искушать. Тех, кто поддаётся искушениям…

— Так, значит, цыганка…

— Конечно… — Вздохнул монах. — Он просто раздавил этого мальчика… Который, к сожалению, так и не вырос… И, что обидно — так ничего и не понял… Ну, да ладно — мне пора… — Вздохнув, засобирался старик. — Мне ещё предстоит осознать… преподанный мне… урок… — И он неторопливо пошёл прочь, снова слишком быстро исчезнув за горизонтом…

* * *

— И ты его больше никогда не видел? — С едва заметным оттенком разочарования в голосе, смешанным, однако, со слабой надеждой, осторожно спросила деда сестра.

— Как сказать, — хмыкнув, качнул головой он. — Скажем так: эта история для меня на этом не закончилась.

— Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что она имела неожиданное продолжение… — Дед какое-то время сосал трубку, задумчиво глядя вдаль. — В ту ночь я долго не мог уснуть. — Начал наконец говорить он. — Уже серело, когда мне всё же удалось забыться тяжёлым сном… Если не сказать — кошмарным… Не потому, что был он с кровавыми подробностями, а потому, что я почему-то невольно боялся старика…

— А тебе приснился именно он? — В один голос выпалили мы с Аннике. Дед молча кивнул: дескать, нетрудно догадаться…

— И… Что же? — Не выдержал я.

— Ничего, — пожал плечами дед. — Мы говорили…

— О чём? — Снова спросили мы в один голос.

— О многом… — задумчиво, будто что-то припоминая или пытаясь переосмыслить, вздохнул дед.

— Ну, например? — Настаивала сестра.

— Ну, например… — дед лукаво прищурился, — сначала я, пытаясь разыгрывать старого морского волка — чтобы скрыть дрожь в коленках — сразу же потребовал у него ответа: как это ему удалось дважды, по сути — у всех на глазах, продефилировать прямо в море и спокойно исчезнуть за горизонтом… Потом я тоном прокурора спросил, зачем, всё же, он, по сути дела — убил механика… "Ведь не станешь же отрицать, что убил?" — заявил ему я. Монах вздохнул: "Не стану. Но и утверждать — тоже не буду… По крайней мере, я его за собой не звал". "Но как же ты это проделал?" — Недоумевал я. Монах вздохнул: "Это всё — серые тени… Пойдём, выйдем на воздух — поговорим…". И мы пошли. Я так и не понял, да и до сих пор не пойму — во сне это было или наяву… Наверху к нам присоединился боцман. Я потом, помнится, ещё подумал, что ему, видимо, тоже не спалось… А тогда я был благодарен судьбе за то, что не остался с этим монахом один на один. Позже мне пришло в голову, что, может, судьба здесь и не при чём, а просто монах, чувствуя мой страх перед ним… Не знаю.

* * *

— Серые тени? — С изумлением переспросил тогда я. — А это ещё что за штука? — Признаться, мне тогда показалось, что монах попросту морочит мне голову. Но тот был абсолютно серьёзен. Не оценив должным образом моего изумления, он, вздохнув, начал медленно и тихо рассказывать:

— Серые тени возникают всякийраз, когда человек творит какое-то из ряда вон выходящее, безумное, бессмысленное, непомерное зло… Это — сознательные сущности, действующие в интересах сил зла, охотно провоцирующие нас на содействие им, чаще всего — из страха… Хотя они могут использовать и иные пороки, например — лень, алчь, самолюбие, чревоугодие, самомнение… для них это не принципиально…

— Нет в мире большего порока, чем трусость… Ибо она предполагает невозможность Любви… — Вынув трубку изо рта, медленно и тихо произнёс вдруг боцман. — Я уже не помню, где и когда впервые услышал это — но… — он тяжко вздохнул, — жизнь неоднократно предоставляла мне возможность убедиться в этом… — Старик, едва заметно кивнув, вёл дальше:

— Всякая серая тень, будучи однажды выпущенной, существует дальше сама по себе, продолжая подпитываться отрицательной энергией… в основном — породившего её субъекта… В случае, если он больше не творит зла — она ещё живёт какое-то время, создавая разные пакости да неприятности лишь для него и его ближайшего окружения: на большее у неё, как правило, просто не хватает сил, которые, к тому же, медленно тают… Если же он продолжает в том же духе — она крепнет, набирается сил и может заметно расширять круг своего внимания… В который попадают всё новые и новые люди. Её основная цель — провоцировать их на творение зла. Проблема её при этом состоит лишь в том, что она, по сути своей, есть сущность нематериальная… — монах на секунду задумался, затем, тряхнув головой, поправился: точнее — немолекулярная… Люди из мира науки, кстати, относят её к классу "мыслеформ" — что, в общем случае, не вполне корректно… А, не будучи сама материальной, она не имеет прямой власти над материальными объектами… точнее — над объектами, созданными на молекулярной основе… И, чтобы добиться такого воздействия, она должна, например, заставить обладающий сознанием материальный объект, внушаемый или поддающийся на провокации, сделать то, что ей нужно…

— А почему Вы считаете, что её нельзя однозначно приписать к классу "мыслеформ"? — Решил проявить свою осведомлённость боцман.

— Видимые мыслеформы? Словосочетание интересное… — Улыбнулся монах. — Дело в том, что серые тени могут быть видимыми. Следовательно, описание основ их структуры — есть вопрос больше физики, чем психологии… Скажем точнее: они по определению не являются абсолютно прозрачными. Чтобы их не замечали и не узнавали, им постоянно приходится маскироваться, обезличиваться… Обычно их замечают в виде находящегося в отдалении путника в сером плаще, не имеющего лица. Не так, чтобы на месте лица у него ничего не было — просто всякий, кто их видел, на вопрос, каково же лицо — пожав плечами, отвечает: "Не разглядел… Вроде бы его и не было…". Но чаще всего их присутствие ощущается косвенно — то волосы дыбом встают в каком-то конкретном месте, то вонью вдруг понесёт "ниоткуда" — просто стоит столб с дурным запахом посреди комнаты, и всё тут… Хотя никто "газов" не испускал: например, когда сам находишься в комнате и потому точно знаешь, что "не грешен"… Обычно они обеспечивают свою невидимость примерно так же, как опытный гипнотизёр: внушая окружающим, чего именно те "не должны", по его мнению, видеть. Соответственно, увидеть их можно лишь чисто случайно: неожиданно обернувшись на улице, или, скажем, появившись незамеченным ими там, где они уже "обеспечили" свою невидимость для всех присутствующих… В любом случае — если вы её увидели — значит, она допустила ошибку: что-то прозевала, недоглядела, не предусмотрела… Для Вас это — неожиданная случайность, для неё — "прокол" в работе…

— Недогипнотизировала? — Хмыкнул боцман.

— Примерно так, — улыбнулся старик. — То, что она может сделать с конкретным человеком — определяется балансом её психических возможностей и его психической устойчивости.

— Так она не имеет власти над человеком? — Поинтересовался я.

— Скажем так: неограниченной — не имеет. — Уточнил старик. — Мощность её психического воздействия весьма ограничена: сила его определяется количеством энергии, имеющейся в её распоряжении… Для большинства существующих серых теней заставить обычного смертного неосознанно выполнить то или иное нужное ей действие — уже большая удача… Поэтому они вынуждены действовать всякими разными дополнительными косвенными методами — испугать, совратить, соблазнить… Словом — как-то дестабилизировать личность, чтобы ею было относительно несложно управлять. Или — дождаться, когда личность будет дестабилизирована в результате естественного хода событий и воспользоваться этим моментом, чтобы заставить личность поступить так, как хочет серая тень… Если ей что-то удаётся — сила её растёт: она питается отрицательной энергией того, на ком паразитирует; то есть, формально — питается творимым им злом. Когда ей удаётся настолько много, что она может добиться порождения совращённым ею грешником новой серой тени — это даёт ей право перейти в следующий ранг, получив массу новых возможностей… Теоретически — в конце концов она может стать непобедимой.

— А практически? — Внимательно глядя на монаха, спросил боцман.

— Практически… — ненадолго задумался тот, — практически для этого нужно, чтобы практически всё человечество обратилось в негодяев. Что противоречит закону компенсации взаимно обратных энергий в психотропном пространстве. Следовательно, практически это теоретически невозможно. — Улыбнулся монах. Мы с боцманом оба с заметным облегчением вздохнули: не скажу, что идея "непобедимой серой тени" совсем вгоняла нас в тоску; но, согласитесь, узнать, что в мире возможно существование подобной сущности, способной делать с твоими мыслями и поступками всё, что ей заблагорассудится — дело, в общем-то, не из приятных…

— Этот парень оказался слаб. Он поддался на происки Диа. Но это само по себе ещё не порождает серой тени — это может лишь подпитывать её, если она уже существует…

— Почему?

— Слабость — ещё не есть злодейство. — Развёл руками старик. — Это есть лишь потенциальная способность его сотворить. А потому люди слабые всегда есть объект пристального внимания Диа и его подручных: здесь больше шансов поживиться… Этот парень выпустил свою первую серую тень, когда избил любящую его женщину. Причём не просто избил — для порождения столь сильной серой тени одного этого факта ещё недостаточно. Здесь сыграли свою роль обстоятельства, при которых он совершил это; её поведение; то, как именно он это проделал; его безумие, глупость и нелогичность его поступка — и, пожалуй, самое существенное — захлестнувшая его при этом злоба. Вся эта совокупность факторов и породила эту сущность, придав ей тот объём энергии, которым она теперь стала распоряжаться самостоятельно… — Старик ненадолго замолк, потом, вздохнув, продолжил:

— Ну, а поскольку в этом происшествии была и моя вина — ведь это я, вмешавшись в дела Творца, как мне тогда казалось, ради счастья этих двоих… и изменив их Судьбы… сделал возможным такой конец — мне пришлось вновь вмешиваться… На этот раз — чтобы поглотить эту серую тень.

— То есть — как… поглотить? — Опешил боцман. Признаться, я даже не ожидал увидеть такое изумление на его вечно бесстрастном лице.

— Да так… — Вздохнул монах. — Слиться с ней в единое целое. — Он снова помолчал, перебирая чётки. — Единственный известный мне способ быстро избавиться от серой тени — это победить её в себе. Если для этого достаточно сил…

— И… Вам это удалось? — Нерешительно спросил я. Монах кивнул.

— Когда сливаешься с подобной сущностью, поглощая её, — чуть погодя поведал он, — возможны два исхода: либо в результате верх возьмёт она, либо — ты. После завершения внутренней борьбы победитель получает доступ ко всем возможностям побеждённого. Поэтому — с одной стороны, это небесполезно — обладая способностями серых теней, я уже давно могу вполне свободно перемещаться в пространстве, добиваться прозрачности и даже отсутствия градиента температур в месте моего присутствия… с другой стороны — это небезопасно: в случае, если я ошибся в оценке соперника и победить сумела тень — вся моя жизнь не просто пропадёт даром, нет; всё гораздо хуже: все мои знания и умения поступят на службу силам зла — и я не смогу уже этому помешать. А это уже более, чем серьёзно — ибо я уже давно не самая мелкая фигура в этом вечном единоборстве…

— Так стоит ли так рисковать? — Философски заметил боцман.

— Стоит, — развёл руками старик, — ибо в моих условиях это — единственный способ хоть что-то сделать…

— А если бы победила тень? — С некоторой дрожью в коленках поинтересовался я.

— Практически невероятно. — Улыбнулся старик. — К тому же — она для меня уже далеко не первая… — Он вдруг сник, погрустнел. — В смысле — мне уже не в первый раз приходится заниматься "уборкой" после своих — да и чужих — ошибок… — Старик, было, замолк, но, видя наши недоумённые взгляды, продолжил:

— Человек — сущность любопытная… И — творческая, шут бы её побрал… Он вечно лезет везде со своими идеями, пытаясь переделать мир, созданный до него и для него Творцом… А потом пытается исправить последствия своих "улучшений"… И к концу жизни мучается вопросом: "А стоило ли вообще вмешиваться в дела Всевышнего?"…

— Я так понимаю, что и у Вас без прецедентов не обошлось? — С понимающей улыбкой произнёс боцман.

— Увы… — Грустно улыбнулся старик.

— Не расскажете? — Отважился спросить я.

— Попробую… — Вздохнув, неожиданно согласился он. — Хоть и не слишком приятно об этом лишний раз вспоминать — но, видимо, это тоже, — он мрачно усмехнулся, — входит в программу моего обучения… — Сказав это, он на какое-то время затих — то ли собираясь с мыслями, то ли окончательно решаясь… Наконец он тихо начал говорить:

— …Первый раз я сделал глупость, в результате которой освободилась серая тень, ещё в ранней юности, когда я и понятия не имел о подобных сущностях… Я тогда познакомился с одним посвящённым… который, кстати, впоследствии посвящал и меня… То есть, — пояснил монах, — с его помощью я постигал азы школы надпространственных контактов первой ступени… Об этом знакомстве вскоре узнал один человек… которого я знал тогда уже лет двадцать, наверное… И, видит Бог — знал слишком плохо… Он тогда попросил меня узнать какие-нибудь подробности о его дальнейшей судьбе. Не особо задумываясь о целесообразности такого шага, я с лёгкостью на него пошёл. Ясновидец поведал, чем болен мой знакомый, и добавил, что жить ему в связи с этим осталось года два — два с половиной… На вопрос, стоит ли ему об этом сообщать, магистр, подумав, сказал: "Я бы не стал этого делать.". У меня же была своя точка зрения: я считал, что человеку об этом знать следует, что он будет рад правде, сумев прожить остаток жизни так, чтобы потом "не было мучительно больно"… Наивный… Потом, через много лет, всё обдумав, я сделал окончательный и такой простой, в общем-то, вывод: не суди о других по себе. Тогда же я долго колебался: поступить ли в соответствии с мнением магистра, или же уступить настойчивым просьбам знакомого и всё же рассказать ему правду. После долгих и мучительных колебаний под аккомпанемент его увещеваний и уговоров я, наконец, уступил… Я, по наивности своей, полагал, что человек, имеющий не блестящую, прямо скажем, карму, сумеет прожить оставшиеся годы так, чтобы хоть самому-то не было потом до боли стыдно и обидно… Боже, как я был наивен! Он испугался. Он попросту испугался. Я видел, как он побежал по гадалкам, по ведуньям… Он отчаянно искал пути избежать предсказанного… Я тогда не знал ещё, что сам факт передачи ему этой информации мной… уже изменил его Судьбу… серьёзно затронув при этом и жизненные пути всего его окружения. Только спустя много лет понял я, что любое, не санкционированное явным образом свыше, сообщение смертному факта его будущей жизни обязательно меняет его Судьбу так, что этот факт не состоится или трансформируется во что-то совершенно неожиданное… Поэтому прорицатели и стараются "говорить загадками" — то есть говорить так, чтобы их, с одной стороны, сразу невозможно было понять однозначно, а с другой — чтобы потом, уже после происшедших событий их предсказания однозначно с этими событиями связывались бы. Это не их прихоть, не их страсть к "заумным высказываниям" — просто дело в том, что точное извещение смертного о предстоящих событиях, не входящее в планы Творца, невозможно по определению, ибо Судьба меняется в тот самый миг, как смертный несанкционированно узнаёт текущий вариант своей судьбы… Потому-то точные предсказания и невозможны… А вызванные попытками таких предсказаний изменения судеб — ох, как бывают неожиданны…

Попытавшись "помочь" этому человеку, я вдруг обнаружил, что люди, в общем случае, существа совершенно непредсказуемые. Я понял, что, пытаясь предугадать поведение других, нужно руководствоваться только анализом их сущности, но никак не судить по себе, исходя из наивного, глупого и совершенно беспочвенного предположения об идентичности своей и их сущности… Мне казалось, что я был бы благодарен любому за подобную информацию о себе — я постарался бы, по крайней мере, хоть как-то устроить жизнь детей, насколько это возможно — обеспечить их дальнейшее существование… Я бы постарался повидать перед смертью всех тех, кто дорог мне и кому нужен я, чтобы утешить и подбодрить их — мне так было бы легче умирать… А он и не думал о том, как ему прожить остаток жизни, не думал о том, каково ему будет умирать. Он просто испугался. То, каков будет реальный итог его жизни, его, похоже, беспокоило меньше всего. В какой-то мере его волновало лишь то, что станут о нём думать окружающие: он "верил в загробную жизнь", как и многие, подобные ему, люди: наивно полагая, что и Творца можно так же околпачить и объегорить, как им это удавалось с себе подобными в течение всей их жизни. Или — вымолить прощение уговорами, слезами, валяниями в ногах да уверениями в любви… Я тогда в нём этого не разглядел. Да и не мог разглядеть — я тогда был слишком молод и наивен… А в результате — породил монстра, который ради мифического "спасения" своего бренного тела отправлял "в мир иной" многих других людей… выговаривая этим у Диа очередную отсрочку для себя…

— То есть?

— Диа может дать краткую отсрочку своему "подручному" — то есть тому, кто действует в его интересах. Но за эту отсрочку "подручный" должен заплатить жизнью другого человека… Самое обидное, что это может быть только человек, который любит его и верит, доверяет ему: другого трудно заставить умереть за себя, даже обманув… Любящего — проще, ибо он часто сам жаждет быть обманутым, упорно не замечая — да и не желая замечать — лицемерия обожаемого им "создания"… Результат один — смерть. И — жизнь, потерянная напрасно: воплощение прошло впустую: воплощаемый не справился даже с задачей самозащиты, позволив себя обмануть, уничтожить… Значит — несовершенен. Значит, завтра — всё сначала… По новому кругу… А этому вампиру таких жертв нужно много: каждую очередную отсрочку можно получить у Диа только за счёт естественного остатка жизни преждевременно уничтоженного тобой любящего тебя… Причём — не "один к одному", а — уж как Диа решит. А он торговаться не любит: он требует всё новых и новых жертв, всё с большим и с большим "запасом срока жизни"… Сначала годы засчитываются "один к двум", потом — "один к трём", "к четырём", "к пяти"… Последнюю известную мне жертву этот тип отдал, засчитав её срок уже "один к десяти": за два с половиной года очередной отсрочки своей смерти отдал двадцать пять лет остатка жизни полюбившей его женщины… Естественно, что жертвы его со временем становятся всё моложе и моложе, он выбирает их всё глупее и глупее… Вот такую "услугу" оказал я Великому Са… — Старик задумался. — Поражаюсь я его терпению, — вдруг недоумённо промолвил он, — учит нас, учит… А мы ему всё гадим в душу, гадим… Как дети малые, неразумные… Или — злые…

— Может, чтоб не раскаиваться потом — не стоило делать глупости прежде? — Задумчиво спросил боцман.

— Разумеется, — пожал плечами старик. — Но для этого нужно родиться совершенным… Я был слишком молод тогда, я слишком многого тогда не знал, чтобы принимать такое решение… Я наивно полагал, что подобная информация есть благо, ибо я сам хотел бы знать это о себе наперёд… Никогда не судите о других по себе — это позволит вам избежать великого множества ошибок… и многих разочарований в этой жизни… — Вздохнул старик. — А тогда я даже не знал, что он способен экзотически, утончённо убить брата — всего лишь потому, что приревновал его к своей жене… Которая и в мыслях не смела дать ему повод для ревности — невзирая на то, что он сам давал ей эти поводы постоянно и ни на миг не задумываясь…

— Хм… И как же он это проделал? — Боцман всегда живо интересовался подобными "детективными историями".

— Брата он сгубил при помощи одной бабки — "дремучей деревенской колдуньи". "Дремучей" и "деревенской" — не потому, что жила в глухой деревне, а потому, что, наловчившись делать некоторые гадости, она не могла даже толком прогнозировать последствия своего "колдовства"… И оно ударило тогда косвенно по всему его роду, усложнив судьбы и укоротив сроки многим его близким, включая и его самого…

— Почему? — Тоном профессионального интервьюера быстро поинтересовался боцман.

— Для брата он придумал экзотический сценарий: рак крови. Значит, бабка должна была "колдовать на крови". И, вследствие её дремучести и неуклюжести, наделала такого, что не только всему семейству, но и ему самому — заказчику! — век укоротила… А потом — выходит, что я, наивный, пытался его "об этой напасти" предупреждать… Вот уж воистину — не лезь туда, где ничего ни о чём не знаешь… Если, конечно, хочешь хоть чем-то отличаться от "дремучей деревенской колдуньи"…

— А что — колдуны имеют над людьми такую власть? — С совершенно непроницаемым лицом, попыхивая трубкой, задумчиво задал боцман самый животрепещущий, видимо, для него вопрос.

— Ну, в общем случае — не большую, чем "серые тени"… — Вздохнул старик. — Принцип тот же: им нужно испугать, запугать, подчинить, поработить, зомбировать — в итоге, перестав мыслить логически, человек становится беспомощным и с ним действительно можно сделать всё, что угодно… А просто так — "с нуля" — сделать кому-либо неизбежные неприятности практически невозможно: слишком много нужно потратить сил: больше, чем имеют, пожалуй, чуть ли не все эти "колдуны", вместе взятые. В принципе, получить эту силу можно, конечно, и непосредственно у Диа — но тогда ты поступаешь в его полное распоряжение, становишься его рабом, не смеющим рассуждать, перечить, сопротивляться, а обязанным выполнять все его желания и прихоти… Такой метод получения силы каким-либо "колдуном" практически нереален — хотя бы уже потому, что мало кто из них жаждет стать рабом: большинство предпочитает служить "и вашим, и нашим", содействуя то "белым", то "чёрным" силам — что глупо по определению, ибо ни одна из этих сил не поощряет сотрудничества с другой, и, обращаясь к какой-либо одной из них, ты автоматически лишаешься покровительства другой… Кроме того, Диа может и не дать этой силы — либо попросту не поверив в то, что ты будешь "хорошим рабом", либо — например, хотя бы и потому, что ему именно сейчас просто не нужны рабы… Или — просто не захочет. А на само обращение к нему нужно потратить сил едва ли не больше, чем имеешь… Кроме того, Диа не может дать тебе такую силу, не нарушив "правила игры", которые установил Са — а это уже чревато крупными неприятностями для него самого. Какими — он уже знает, испытал: он уже не может даже беседовать напрямую с Творцом — не имеет права. А тот, естественно, по-прежнему имеет над ним неограниченную власть и может сделать с ним всё, что угодно…

— Так как же он тогда убил? — Не совсем понял я. — Где взял силы?

— При недостатке сил для подобного нападения очень важно, чтобы жертва сама поверила в неизбежность поражения — тогда результат будет достигнут за счёт её собственных сил, которые будут таять на глазах. И этот деятель, слегка подтравив братца, сумел убедить в неизбежности смерти как его самого, так и всё его окружение. В результате — смерть стала неизбежной: он своего добился. Да только всё равно прогадал: бабка-то по неуклюжести своей, как я уже упоминал, зацепила всё семейство, укоротив век и самому "заказчику"… Который оказался паникёром — хоть куда: его даже убеждать не надо было, как брата… Сам перепугался до смерти…

— Мда… — Глубокомысленно произнёс боцман. — Но мы говорили о том, как ошибки юного добродея способствуют порождению серых теней… — Философски заметил он, пытаясь вернуть разговор от "колдуний и ведьм" в интересное ему русло.

— Да… — Кивнул старик. — Так вот, свою первую… из известных мне… серую тень… этот тип выпустил, когда убил брата. Она была настолько сильной, что очень скоро почти позабыла о своём благодетеле, включив в сферу своего внимания около 10 человек… Когда я узнал об этой "принцессе", я решил попробовать её поглотить. Хотя её появление на свет и не было следствием моих ошибок, но единоборство с такой сложной сущностью слишком многое мне обещало… Я не смог устоять и погнался за ней. Не стану описывать весь процесс поединка — это долго, утомительно и вряд ли будет понятно непосвящённому… Скажу лишь, что победа стоила мне той седины, которую вы можете наблюдать и сейчас. — Монах откинул капюшон и мы увидели совершенно белые волосы. — А в детстве я был чёрноволосым мальчуганом — настолько черноволосым, что мне часто приписывали родство с южными народами… — Монах умолк — видимо, увязнув в воспоминаниях. Наконец он встрепенулся, будто очнувшись, и продолжил:

— Вторую свою чёрную тень он выпустил, когда избавился, в конце концов, и от жены: она стала первой жертвой, которую он принёс на алтарь Диа, чтобы продлить срок своей жизни. Эта тень была несоизмеримо сильнее первой и после этого он уже совершенно не мог собой распоряжаться: она поработила его, подчинила себе его волю, его помыслы, желания и поступки… Она владеет им и сейчас — я так и не решился поглотить её, хотя в известной мере и виноват в её появлении…

— Страшно? — Участливо спросил язва-боцман.

— Нет. — Не заметив издёвки, вздохнул старик. — Просто обидно будет, если… — И он снова вздохнул, не закончив фразы.

— Ну, одна тень, хоть и сильная — это ещё не конец света… — Попытался я его утешить.

— Все тени, вместе взятые — тоже ещё не конец света, — возразил монах. — И, потом — "Мир не рухнет от ваших ошибок" — этими словами Ванталы сам Ахе напутствует умы перед воплощением. Да только та тень — это ещё далеко не всё…

— То есть? — Не понял я.

— Дело в том, — вздохнул монах, — что он вёл довольно бурную "личную" жизнь… И всякая обманутая им женщина имела все основания его ненавидеть. А их было немало. Я не могу толком винить этих женщин — ведь каждая, которой "посчастливилось" неосторожно зачать от него ребёнка, слышала от него одну и ту же фразу о том, что аборт — это её проблемы… Эту же фразу не раз слышала от него и жена… Как вы думаете, — обратился он к нам, — чего можно ожидать от женщины, которую хладнокровно вынудили избавиться от собственного ребёнка, не удосужившись при этом хотя бы поддержать — если не сочувствием, так хоть пониманием? Любви, восхищения? Вряд ли… По крайней мере, меня совсем не удивляет, что слишком часто это была ненависть — жгучая, кровная ненависть — исходящая из глубин обманутой души и алчущая мести… Попадались, конечно, и такие, что прощали. Были и такие, что, поняв, с кем связались, не хотели больше его видеть и ничего о нём слышать. Некоторые кляли его, на чём свет стоит и бегали по бабкам, чтоб отомстить… Меня не удивляет, что среди них попадались и такие, которые проклинали не только его, но и "весь его поганый род" — и детей, и внуков — "до седьмого колена"… и готовы были молиться хоть богу, хоть чёрту — за то, чтобы хоть как-то наказать "обидчика"… Это бывало в случаях, когда у любовницы была примерно та же психология, что и у него: "Ах, как это посмели обидеть меня, любимого"… А ведь каждая из них при этом выпускала свою чёрную тень… И я не в состоянии не только остановить или обратить вспять этот процесс, но даже просто контролировать его… А он шёл лавинообразно… Я до сих пор не знаю, как можно убрать весь этот мусор. Представьте, как мне должно нравится то, что я, в своё время, по сути — поспособствовал развитию этого процесса?…

— Ну, и как он? В смысле активности порождённой им и его бабами банды? — Ухмыльнулся боцман.

— А как вы думаете? — Грустно спросил старик. — Получив на себя, на своих детей и внуков все эти неприятности, он, как и всякий трус, впал в панику… И однажды стал просить у Творца защиты…

— Ничего себе… И он имел такую возможность? — Изумился я.

— Всякий смертный имеет такую возможность. — Пожал плечами монах. — Всякий, кто считает, что несправедливо обижен тем, кто сильнее его, может обратиться к Творцу за защитой. Молитвы, по сути, являются наиболее распространёнными вариантами подобных обращений… Хотя — и не единственными… Для обращения лостаточно лишь уметь быстро, ясно и чётко сформулировать суть проблемы… И, естественно, быть уверенным, что тебе самому эта проблема не по зубам — какой смысл молить Творца, чтоб послал хлеб насущный, если для этого достаточно всего лишь завести огород? Какой смысл вопить, чтоб утихомирили пьяницу-соседа, которому для этого достаточно просто двинуть в зубы?

— Понятно…

— Итак — он стал просить у Творца защиты… но Ахе долго не мог понять, от чего или от кого: на него ведь никто "по своей инициативе" не "нападал"… Ну, не было на него "посторонних", беспочвенных "нападений" — из-за чьей-то злобы или из желания "позабавиться"… Все неприятности, которые он имел, были естественным следствием его прошлой жизни, его поведения… Просто каждый своими поступками переопределяет свою дальнейшую Судьбу, и его текущая Судьба в точности соответствовала тому, как он жил…

— А недоброжелатели? Неужто их не было вовсе?

— Да нет, почему же… Просто их воздействия были на уровне мелких пакостей и не шли ни в какое сравнение с тем, что он сам себе создал… К тому же — большинство их уже давно утратили силу, "рассосались"… А оставшиеся были просто незаметны на общем фоне его собственных проблем…

— Так много напортачил? — Криво усмехнулся боцман.

— Много… — Грустно кивнул старик. — Хотите, я расскажу Вам его судьбу? — Неожиданно предложил он. Мы, переглянувшись, согласились.

* * *

…Виар рос красивым и смышлёным мальчиком. И — казалось, сильным. — Задумчиво, как бы вспоминая, начал рассказывать старик. — Время было голодное и его родителям приходилось туго. Но — они любили его. Очень. И — жалели. Особенно — мать…Виар тоже любил себя. Очень. И ему нравилось, как мать его любит. И — очень не нравилось, когда другие его не любили. Виар — по-турлукски "цветок". Мама пела ему в детстве песню о прекрасном полевом цветке, который все любят. И любила его безоглядно. Семья Виара не была богатой — голодать, правда, не приходилось; но часто основной пищей была капа, батат да лепёшки, испечённые из той муки, что отец вечерами наметал из-под мельничных жернов: если бы не мельница, которую он поставил сразу же, как только они поселились в Барунди, семья жила бы впроголодь. А так — сыновья росли, как грибы, под скрип мельничных колёс да песни матери, обшивавшей пол-деревни.

…Виар был старшим сыном в семье. Он был надеждой матери, и она долго ждала того дня, когда он станет опорой. Когда он подрос и пришло время ему идти в люди, мать не отправила его в подмастерья к кузнецу или плотнику, о чём мечтали многие мальчишки в Барунди — она отправила его в ремесленную школу при фабрике в Бельсье, о чём никто из сверстников не смел и думать: там были даже дома в два этажа, а в Бурунди самым высоким сооружением была мельница…

…Оказавшись один, вдали от дома, Виар поначалу жалел себя; но он быстро понял всю прелесть создавшегося положения: жалела его и мать, и, жалея, лучший кусок в семье всегда переправляла ему. Не заставив себя долго ждать, вскоре настиг его и возраст первой любви — ко всем рано или поздно приходит это чувство… Девушка была красива. Очень красива. Она не бегала, подобно другим, с парнями по сеновалам, она прилежно училась и с благоговением ждала того дня, когда встретится тот, единственный, которому она отдаст свою Любовь, отдаст себя всю — без остатка — и будет верна ему до конца своей жизни. Много парней подкатывались к ней, но она только тихо качала головой в ответ, прикрыв глаза — как бы извиняясь, что, дескать, "не повезло тебе"… Как-то кто-то из парней, заметив, каким взглядом Виар проводил её, со смехом бросил через плечо:

— Брось, парень… Она — не для тебя. Тебе ведь девчонка нужна, чтоб поразвлекаться, верно? Так пойдём с нами — там будут Заита, Наира, Рифи — они настоящие мастерицы, получишь незабываемое удовольствие! А эту — забудь. Она не развлечений, она — принца ждёт… Своего принца… — Виар закусил губу: Как это — его, такого незаурядного, такого любимого, такого… И вдруг — может отвергнуть какая-то девчонка?

— Не мели чушь… — Сквозь зубы процедил он. — Спорим, что я её… уложу? — Неожиданно для себя самого предложил Виар.

— Спорим… — Внимательно поглядев на него, ответил вдруг парень. — А на что?

— На бутыль старого Гарундинского муската… — Выдохнул Виар марку самого дорогого известного ему напитка, который он сам никогда не пробовал. Спор пришёлся по вкусу всем присутствующим: Гарундинский мускат никто ещё не пробовал, но наслышаны о нём были все. Парни мигом смекнули, что, как ни решись спор, а мускат попробовать доведётся всем "судьям". О девушке никто тогда и не подумал. А многие даже не поинтересовались причиной спора…

…Виар думал недолго: он помнил, как сосед, пытаясь загнать старого коня редкой теперь асхарской породы на привезённую купцом для случки за тридевять земель асхарскую же кобылку, щедро потчевал его соком лиагавы… И чудо свершилось: конь, за свою безучастность ко всему вокруг давно уже прозванный "сивым мерином", вдруг буквально ожил и, хоть и с трудом, но выполнил всё же свои "отцовские обязанности". Помнил он и о том, как купец, сетуя, что "кобылка молода" и "в этом деле не была ещё", со вздохом плеснул немного зелья в ведро и ей. Виар теперь знал, что нужно делать. Он пошёл искать лиагаву…

…На всё про всё он потратил три дня. В первый день он добыл сок. Во второй нашёл повод пригласить всех девушек из её комнаты — в свою; якобы — на день рождения одного из парней. Совсем нетрудно было плеснуть ей в чашку с чаем немного конского зелья, заранее договорившись с парнями, что те сразу после чаепития потихоньку разойдутся и уведут девчат, оставив его с "недотрогой" в комнате одних. По неопытности он плеснул больше, чем следовало… О, как вела себя недотрога… Она рвала на себе одежды, висела у него на шее, умоляя взять её тут же — всю, без остатка; уверяя его в своей любви и предлагая стать её возлюбленным сейчас и быть её мужем до конца своей жизни… Мало кто сумел бы найти в себе силы отказать такой девушке в такой ситуации. А он их, этих сил, и не искал… Зачем? Уже через полчаса он вышел из комнаты, и, ухмыляясь, продемонстрировал спорщику и "судьям" окровавленный член. Это было излишне: её мольбы и уговоры, а чуть позже — и сладострастные стоны и крики — и так слышали все. Все молчали. Никто не мог поверить в случившееся.

…А утром обитателей комнат для учеников разбудил душераздирающий девичий вой: недотрога, проснувшись с восходом солнца и, очнувшись от действия зелья, поначалу долго не могла понять, где это она и что с ней. Оглядевшись на постели, она увидела самодовольную физиономию Виара и вдруг вспомнила и поняла всё… Глаза её расширились от ужаса, по щекам потекли слёзы… Лихорадочно сунув руку к слегка саднящей и щемящей почему-то промежности, она выдернула её и с отвращением и ужасом оглядела окровавленные пальцы… И вот тут тоскливый, безысходный девичий вой разбудил обитателей комнат, заставив их выскакивать в коридор, спрашивая друг друга: "что это?", "что случилось?"… И только "судьи" догадались, в чём дело.

…Вечером спорщики слегка подпоили Виара, и он им со смехом рассказал, "как следует укрощать девственниц". Парни слушали, опустив головы, и скрипели зубами, сжав кулаки — ни до спора, ни после него такой способ никому их них не приходил в голову. Бутыль муската ему купили — сложились все ученики его курса: кому-то одному из них это было совершенно не по карману. Но пить почему-то никто не захотел — ни те, кто только сейчас об этом услышал, ни те, кто ещё вчера, даже не поинтересовавшись причиной спора, радостно плясали, взявшись за руки, вокруг багура во дворе, предвкушая скорое осуществление своей давней мечты — попробовать "напиток богов"…

…На следующий день было похмелье. Виар встал с больной головой и потянулся за бутылью.

— Успеешь допить. — Жёстко сказал чужой голос. Это был брат недотроги — погонщик мулов, которого парни спешно привезли из деревни. Одеяло полетело на пол.

— Не волнуйся, твою бутыль никто не тронет… — Угрюмо буркнул недавний спорщик. — Пойдём во двор…

…Виар пытался сопротивляться, орал — его тащили за ноги, наступая пятками на руки, когда он пытался ухватиться за что-нибудь или до чего-нибудь дотянуться. Наконец, вытащив Виара во двор, парни швырнули его под ноги совершенно седой женщине с измождённым годами лицом, завёрнутой в чёрное сари. С изумлением он узнал в ней недотрогу… Та стояла посреди двора и безучастно смотрела куда-то вдаль — казалось, не видя и не слыша ничего вокруг.

— Молись. — Спокойно сказал её брат. Виар затравленно оглядывался по сторонам.

— Молись, гад… — устало буркнул и спорщик. Виара трясло. Он начинал понимать, что, возможно, теперь настал последний час его жизни, и, по-собачьи заглядывая в глаза по очереди каждому из окружавших его людей, пытался искать сочувствия — и не находил. Кто-то сверлил его ненавидящим взглядом, кто-то просто смотрел сквозь него, как сквозь пустое место, но — Виар не смог найти никого, кого он мог бы избрать своим защитником. Тогда он ринулся к недотроге, пытаясь припасть к её ногам и вымолить прощение; но она — казалось, только теперь увидев его — с ужасом и омерзением отступила. Сверкнул хлыст погонщика мулов — обвив, словно аркан, шею Виара и оставив на ней кровавую полосу.

— Не сметь! Ты уже погубил её жизнь — чего ты ещё от неё хочешь?

— Я хочу вымолить прощение! — Хотел крикнуть Виар, но только судорожно хватал ртом воздух. Вдруг снова раздался свист хлыста и на спине Виара заалела красная полоса, потом — ещё и ещё… Он корчился в пыли, потеряв счёт ударам. Внезапно недотрога, отрешённо не замечавшая происходящего, нерешительно пошла вдаль.

— Постой! Ты куда? — Окликнул её брат. Она не ответила и не обернулась.

— Ладно, парни… Он — ваш. — Махнул рукой погонщик и побежал вслед за сестрой. Больше их здесь не видели.

…Парни не заставили себя долго упрашивать и успокоились только тогда, когда безвольное тело Виара перестало реагировать на удары.

— Хватит! — Выкинул вверх руку кто-то из них. — Не хватало здесь ещё полиции… — И, припав ухом к груди Виара, прислушался. — Дышит, — вскоре услышали все. — Оставить его тут или отнести в комнату? — И вдруг оказалось, что никто не захотел спать с Виаром под одной крышей. Его одеяло и циновку вынесли во двор и устроили ему постель там, где он лежал. Туда же принесли и бутыль с остатками муската. Убедившись, что он ещё жив, парни разошлись по комнатам. С этих пор вход Виару в эти комнаты был закрыт. Ему не открывали двери, а если он входил, воспользовавшись тем, что двери были открыты — все тут же, не сговариваясь, покидали комнату, оставив его одного. Его не окликали, на его вопросы не отвечали — словом, все вели себя так, как будто его вовсе не существовало. Он для всех стал пустым местом. Но — он так и не понял тогда, почему все к нему так отнеслись.

— Зависть… Чёрная зависть… Я просто выиграл спор, сделав то, что не смог сделать никто из них — они мне и позавидовали… Скоты… Презренные свиньи… — Жаловался он древней старухе Наине, у которой ему удалось снять угол. Бабка согласно кивала, думая о чём-то своём.

— Хочешь им отомстить? — Однажды спросила она.

— Кому? — Не понял Виар.

— Своим обидчикам… — Ухмыльнулась Наина.

— Конечно! — Загорелся тот и долго с интересом выслушивал варианты мести, перечисляемые старухой. Наконец до него дошло, почему никто в Бельсье не любил старуху: похоже, она поколдовывала… При этом действия её отнюдь не походили на действия мага или чародея, в совершенстве владеющего своим мастерством и способного вызывать в мире нужные ему изменения — все её потуги напоминали, скорее, шаманство дремучей деревенской колдуньи, которая что-то слышала от своей бабки или соседки, что-то умеет и сама — да только толком не знает, что; и при этом уповается самой возможностью делать людям мелкие и крупные пакости, будучи даже неспособной заранее предположить, что же именно потом получится из её "колдовства"…

— Ты — сильный. Я это чувствую. — Говорила, меж тем, старуха. — Ты можешь — лишь только немного поднапрягись — вызывать в людях страх, ненависть, любовь, безразличие… Обычно люди называют это гипнозом, но это не так: ты слишком слаб, чтобы заставить человека средней силы поступать по твоему хотению… Но поссорить двух мирно беседующих друзей или заставить кого-то потерять вкус к жизни… или само желание жить — это тебе по зубам… А если он, потеряв вкус к жизни… пойдёт и повесится, — дико захохотала старуха, — так это его проблемы, а не твои: ты-то уж тут при чём? — И Виар понемногу воспрянул духом, ожил надеждой отомстить всем, кто "так нехорошо" обошёлся с ним, и, упиваясь мечтой о тайной власти, с этого дня начал, по совету старухи, всячески тренировать и развивать свои способности.

…В школе стали происходить чудеса: то смиренный и тихий монах, читавший им богословие, вдруг начинал орать на того или иного ученика; то закадычные друзья вдруг в гневе рвали свою дружбу и становились заклятейшими врагами, не в силах объяснить окружающим, какая кошка меж ними пробежала; то вечно жизнерадостный балагур Квики — любимец всей школы и желанный гость на любом празднестве — вдруг начинал зевать, грустить, сетовать на то, что жизнь не удалась — и, в итоге, его находили повесившимся в собственной комнате… То вдруг на вечеринке толпа ребят начинала бить девчат, в негодовании таская их по полу за волосы — всех "чудес" не перечесть. Но было у всех этих происшествий и нечто общее: во-первых, полная неспособность участников впоследствии что-либо понять или объяснить; а во-вторых — всё это неизменно сопровождала довольная и, казалось, удовлетворённая событиями физиономия Виара.

…Наина была довольна: она давно хотела иметь такого деятельного и способного ученика… Одна беда: тот не хотел быть затворником, не хотел учиться колдовству — даже в её, примитивном, понимании — он просто хотел сделать иногда то, что ему было нужно, но совершенно не хотел запасать познания впрок. Даже ей, дремучей деревенской колдунье, это было не по душе…

— Пойми, Виар… — говорила она, — я ведь когда-нибудь умру… Это не будет слишком скоро, — старуха осклабилась, — я знаю несколько способов украсть остаток чужой жизни, чтобы добавить кое-что к своей… Но — всё равно это не может быть вечно. Что же ты будешь делать тогда — сам, оставшись без моих советов?

— Ох, бабка… Придумаю что-нибудь… — Неизменно отмахивался Виар. И уповался достигнутой теперь способностью вызывать повышенное внимание к себе женщин. Нельзя сказать, что он был безобразен — скорее, даже в чём-то красив: чёрные, как смоль, волосы, ниспадающие на плечи, смуглая кожа, крепкая шея с опоясывающим её шрамом в виде следа от петли создавали образ загадочного и бывалого юноши. Этот образ вызывал у девушек, увидевших его впервые, естественное желание узнать этого человека поближе. Он уже привык к женскому вниманию. Но он хотел, чтобы его любили они все и самозабвенно — и сознательно вызывал у них повышенный интерес к себе. Он учёл старые ошибки и теперь шёл к цели не спеша, терпеливо ожидая, когда очередная жертва попадётся в расставленные им сети. И жертвы теперь не выли на всю улицу, проклиная тот день и час, когда судьба свела их с Виаром — они теперь молча ревели по ночам в подушку, проклиная свою глупость, наивность и доверчивость. Некоторые, озлившись на него и желая отомстить, ходили к колдунье — но на всё Бельсье колдунья была одна, и Наина лишь сварливо журила своего ученика за такую неосторожность:

— Помни: она во всём должна винить только себя. Если она пытается винить тебя, или, тем паче — мстить тебе — значит, ты чего-то недосмотрел, что-то сделал не так. Человек должен чувствовать себя виноватым — тогда он в твоих руках. Само сознание вины перед тобой уже парализует его волю к сопротивлению тебе и ты можешь делать с ним всё, что хочешь. — Наставляла Виара старая ведьма. Слава Богу, что он был не очень хорошим учеником… Но, тем не менее, каждая вновь заинтересовавшаяся им девушка неизменно становилась его жертвой. Ему было так приятно плескаться в лучах её любви… Но со временем бедняга начинала понимать, что Виар вовсе не собирается давать что-либо взамен. Более того — он просто считает естественным такое положение вещей, когда женщины ухаживают за ним, а не он за женщинами. Он их просто завлекал. Очаровывал. Но — не любил. Ни одну. "Он, видимо, просто не способен любить" — обсуждая всё это между собой, решили, наконец, окружавшие его женщины. "Он даже ни разу никем не увлёкся…"- Опросив всех, с сожалением констатировали они. И он вдруг остался один: все, кто окружал его, уже знали о его эгоизме, и, с сожалением прицокивая языком — парень то на вид как хорош! — тем не менее, лишь отшучивались на его прибаутки и… обходили его стороной. Казалось, он понял, что надо что-то менять… К тому времени он уже закончил ремесленную школу и начал работать мастеровым на фабрике. Он стал более осторожным и не слишком демонстрировал своё пренебрежение к женщинам… Но — дурная слава бежала впереди его, и вскоре все фабричные уже не реагировали на его заигрывания, и, загадочно улыбаясь, стремились как можно быстрее закончить разговор и уйти. Нужно было что-то делать…

…При фабрике, кроме ремесленной, была и школа высшей ступени, в которую из мастеровых принимали тех, кто, уже работая, хотел и мог учиться дальше. Он был неглуп и сообразителен. Мастера, зная это, порекомендовали емузакончить и эту школу — вечерами — и он, поразмыслив, решил попробовать.

Занятия давались ему легко. Собственно, если бы это было не так — вряд ли он продолжал бы учиться дальше: он уже почувствовал, как он любил говорить, "вкус к жизни" и хотел жить так, чтобы весь мир был "для него". Он быстро изучил состав группы и с сожалением отметил, что в нём нет потенциальных жертв: все девушки либо уже знали его, либо были наслышаны о нём от подруг, либо уже успели выйти замуж и только порой исподлобья поглядывали на него, тайно вздыхая. В принципе, совсем несложно было заполучить любую из них — Виар к тому времени умел это делать, но ему уже хотелось чего-то постоянного: хотелось иметь дом, где, если не мать, то какая-то другая безмерно любящая его женщина будет его обхаживать… Хотелось иметь место, где всё будет "для него" — о том, что "весь мир" не может быть "для него", он уже начинал догадываться… К тому же — в его последний приезд в Барунди отец прямо спросил:

— Виар, а что ты себе думаешь?

— О чём ты, отец? — Виар изобразил внимание.

— Да о том, что тебе, сынок, уже давно пора бы жениться… Ты б поглядел, какая там помоложе да понеопытней… — будучи наслышан о похождениях сына и трезво оценивая его "славу" среди девчат, со вздохом сказал отец. Виару запомнились эти слова. И, надо сказать, он быстро догадался, почему отец забеспокоился о его женитьбе: если так пойдёт и дальше, то местные девчата скоро вообще будут, завидев его, переходить на другую сторону улицы.

…Вскоре в их группе появилась юная девушка — она совсем недавно оторвалась от матери, приехав в Бельсье и устроившись на ту же фабрику работать в конторе. Поскольку девушка была тоже явно неглупа — её быстро заметили, и, чтобы не терять год, устроили в школу высшей ступени, не смотря на то, что занятия начались уже месяц назад.

И вот — представьте: Виар, уже перебравший всех и понимающий полную безнадёжность своего положения, видит входящую в класс эту юную леди. В первый момент он потерял дар речи. Потом начал лихорадочно соображать, что ему делать и как. Судьба сделала ему неожиданный подарок: единственное свободное место было возле него. Оно и понятно: рядом с человеком, имеющим такую славу, никто садиться не хотел. Девчушка об этом не знала, и, завидев свободное место, направилась прямиком к нему, стеснительно улыбаясь. Он был ошеломлён и доволен. Она, заметив, как он выделяется среди прочих парней, косые взгляды девчат сочла завистливыми. А те — только вздыхали, понимая, что говорить ей сейчас что-то совершенно бесполезно: она просто решит, что эти разговоры начаты "из ревности".

…Виар думал недолго: прошла всего неделя, и он уже сделал ей предложение. За эту неделю он дважды угостил её сладкими мягкими конфетами "от господина Гуанье", которые считались в посёлке небывалой роскошью, да раз подарил маленький букетик цветов. И вдруг — бац! — "Давай поженимся!"… Девчонка — в слёзы, поехала к матери, ревёт, рассказывает…

— А ты-то сама — как, доченька? — Вздохнув, спрашивает мать, поглаживая её по головке.

— Да он красииивый… — Всхлипывая, тянет та. — Все девчонки завиииидуют…

— Ох, доченька, доченька… — Только и вздохнула мать, а у самой так защемило сердце…

…Не выдержало сердце девичье такого испытания — через неделю сдалась девчушка. Большую свадьбу играть не стали — слишком небогатыми были обе семьи, и все собранные деньги решили потратить на обустройство молодых. Собрались, как водится, родители жениха-невесты да свидетели — вот и вся "шумная компания". Посидели вечерок, выпили-закусили… А утром пошли деньги тратить: купили молодым стол, стулья, кровать, простыни белые… Не такие, как спят все в Бельсье — а такие, которых многие и в глаза-то не видели: белые-белые, и тонкие — аж светятся… Даже страшно было такие на деревенское домотканое полотно, из которого перина сделана, стелить… Плакала мать, на те простыни глядячи, за судьбу дочкину волнуясь… "Жалеет, поди"- ухмыльнулся про себя Виар, о простынях думая… И ведь жалела-таки… да только не простыни, а судьбу девичью… Не напрасно жалела, как потом оказалось…

* * *

Первый сын Виара рос как-то сам по себе, без особого внимания с его стороны. "Как бурьян", говорили соседи. Может, благодаря этому он вырос довольно-таки самостоятельным и независимым. "Слишком независимым", как спохватился Виар. И тогда он решил предметно заняться воспитанием второго сына, "чтобы не повторять прошлых ошибок". Время шло, "процесс воспитания" продолжался, и, по замыслу Виара, должен был сломать парня, полностью подчинить себе его волю. "Тогда ты станешь вдвое сильнее", — говорила ему старуха. Парень не сломался. Он согнулся. Его способность к выживанию оказалась сильнее. Постепенно он научился жить "среди врагов", никого не посвящая в свои взгляды и свои мысли. Научился врать Виару и временами озадачивать, чтобы тот, задумавшись, на время от него отстал. Надо сказать, что делал он это весьма профессионально…

Но постоянно лицемерить было для него сложно и неприятно. Детям вообще это изначально не свойственно… И однажды Виар, до того опасавшийся, что сын его всё же переиграет, вдруг с облегчением обнаружил, что ребёнок, заигрываясь, слишком вживается в образ — настолько, что уже не может толком различить, сказал он это обдуманно или непроизвольно. Игра опустилась на уровень подсознания… "А это хорошо…,- подумал Виар. — Это очччень хорошо… С подсознанием мы как-нибудь управимся…"

— А почему? — Удивился я.

— Видишь ли… — Задумчиво взглянув на меня, ответил старик. — Чтобы внушить человеку какую-либо мысль — нужно постараться. Нужно крепко постараться. Но — он может потом эту мысль, проанализировав её возможные истоки и последствия… всё же обнаружить, как внушённую, и — отбросить. Даже если он ничего об этих механизмах не знает — он просто отбросит её, пожав плечами — удивившись, с чего бы это ему могло такое прийти в голову… Поэтому внушить идею сложно. Для этого нужно не просто внушить мысль, а внушить и всю предысторию, чтобы человек понимал, откуда эта мысль взялась. Кроме того, её нужно увязать с целями, которые человек себе ставит, чтобы он понимал, зачем ему это всё нужно. Всё это есть сложная, кропотливая и тяжёлая работа. Поэтому работать с сознанием сложно и подавляющее большинство таких бездельников, как Виар, этого избегают: и лень, и не по зубам. А вот работать с подсознанием — гораздо проще. Если поведение того или иного человека определяется, в основном, подсознанием — значит, он толком не обдумывает достаточно глубоко свои мысли и поступки, не анализирует их связь и целесообразность. В итоге — мысль, внушённая в подсознание, очень легко становится осуществлённой. Достаточно, чтобы она не противоречила в корне… основным взглядам и принципам личности… То есть — очень легко можно заставить человека сделать то, что он не считает недопустимым и при определённых обстоятельствах мог бы сделать и сам. Как заставить его сделать то, что он считает совершенно недопустимым — этого не знаю и я. То есть — заставить-то я могу, но это неизбежно приведёт к разрушению личности. И — тут же — к полной дезавуации меня самого. За нарушение иерархических принципов допустимости воздействий…

— Дезаву… — Попытался выговорить мудрёное слово я.

— …то есть — я попросту займу его место в иерархии. Или — равное ему по уровню. — Улыбнулся старик. — Ну, а подсознательные внушения — эмоций, неосознанных поступков, навязчивых идей — в общем, не возбраняются. Каждый, кто хочет и умеет — может этим развлекаться.

— А разве это не насилие над личностью?

— Насилие. Но — примерно равного над равным: личность сравнительно легко может этому противиться — достаточно наличия элементарной логики мышления. Поэтому такие поступки считаются полезными для процесса обучения жертв умению сопротивляться внешней агрессии и не наказываются… непосредственно после их свершения… — Улыбнулся старик.

— А… когда?

— Позже. Когда свершивший такую агрессию окончательно уверует в свою безнаказанность. Тогда он неизбежно встретиться с тем, кто совершит подобное по отношению к нему. Причём — при самых неожиданных, жёстких… словом — при весьма неприятных для него обстоятельствах.

— Ну, он-то наверняка знает, как с этим бороться… — Пожал плечами я.

— Не скажи… — Старик посмотрел вдаль сквозь меня. — Во-первых, далеко не всегда он об этом знает. А чаще всего — даже не подозревает. Во-вторых — он слишком сильно себя любит. И в третьих — кто сказал, что это воздействие будет дозироваться столь же малыми дозами, как он это делал сам? Это сделает более сильная личность и более наглая, более беспринципная… Потому, что ей так захочется. И такое событие вполне может внушить "пострадавшему" неподдельный, невообразимый ужас — как только он поймёт, что с ним произошло. Может, это заставит его задуматься над тем, как он прожил свою жизнь и каковы её итоги…

— Обучение? — Старик кивнул.

— Злом? — Едва скрывая удивление, уточнил боцман.

— Увы… А что знают добрые? Кроме того, чему их научили злые? — Каким-то обречённым голосом ответил старик. Мы молчали.

— Ну, а Виар… — Неожиданно продолжил монах, — постоянно жаждал кем-то управлять… Подавлять… Навязывать свои взгляды… Удачи в этом деле доставляли ему радость, неудачи — вгоняли в уныние… Когда старший сын покинул родительский кров — он сосредоточил всё своё внимание на младшем, доведя его пару раз до того, что тот сбегал из дому… Потом возвращался: Виар уже мог формировать установки и сын не умел противиться им — немного поостыв, он возвращался. Склоки между ними не раз доходили до рукоприкладства… Так и жили… Виар хотел, чтобы окружающие подчинялись ему — ему нравилось их подчинять. Особенно — дети. Они, как он считал, просто обязаны ему подчиняться. Не добившись беспрекословного подчинения от старшего — тот просто сделал всё, чтобы уехать подальше и не возвращаться в этот дом — Виар занялся младшим. Когда тот, в итоге, поступил так же — он начал особенно активно грызть жену. Ему нужны были рабы. Он не мог жить среди равных. Он не хотел признать их равными. Он считал, что все они — ниже его. По определению. А люди, на самом деле, все равны — такими сделал их Творец. Это нужно понимать. И — поступать в соответствии с ролью, предложенной Творцом в этой жизни: кому-то суждено быть лидером, кому-то — нет. Виар хотел спорить с самим Творцом. Более того — он жаждал заключать с ним сделки.

— Как это? — Не понял боцман.

— Ему дали понять, в чём заключается его роль. Какие функции он должен в этой жизни исполнить. Важные, надо сказать, функции. Для всего человечества. Или — по крайней мере, для немалой его части. И что же Виар? Он начал торговаться с Творцом! Дескать, ладно — если уж ты хочешь, я сделаю это. Но ты взамен сделай для меня то-то и то-то…

— Ничего себе… — Вырвалось у меня. — А как же можно торговаться с Творцом?

— А никак… — Пожал плечами старик. — Ты можешь делать то, что ему нужно, а можешь и наоборот. Либо — ничего не делать вообще. Ты можешь содействовать ему или противиться ему — это твоё право. И он не растопчет, не уничтожит тебя, не станет мстить или мучать — ибо в этом нет никакого смысла. Он просто будет учить тебя. Давая возможность вдоволь насладиться последствиями своих ошибок.

— А что ему было за попытку торговаться с Творцом? — Задумчиво спросил боцман.

— Ничего. — Усмехнулся старик.

— То есть — как, совсем ничего? — Изумился я.

— Совсем. Он просто выпал из поля внимания Творца, как личность, неинтересная для бесед или содействий. И остался предоставлен своей Судьбе, как все. Он не справился со своей "особой ролью" и от неё частично отказались, частично — переложили на других…

— На кого? — Сверкнул глазами, вынув трубку, боцман.

— Какую-то часть взял я. — Просто сказал старик. — Иных — не знаю. Всякий должен знать столько, сколько ему положено.

— Кем положено?

— Творцом. И — созданной им системой воспитания нас, грешных…

— А если я хочу знать больше? — Язвительно поинтересовался Боцман.

— Знай… — Пожал плечами старик. — Столько, сколько тебе можно — тебе всегда позволят. Больше — вряд ли.

— Почему?

— Ибо от многих знаний можно просто сойти с ума… — Как-то обречённо ответил монах.

— Правда? — Изумился я. Монах кивнул.

— Многие знания нельзя давать раньше, чем личность будет готова их принять. — Тихо сказал он.

— Например? — Быстро спросил боцман.

— История с Виаром — лучший пример… — Сверкнул глазами из-под капюшона старец.

— Но… — Боцман задумался. По лицу его было видно, что он пытается подготовить какую-то каверзу. — Но — не слишком ли много знал Виар? — Наконец с ухмылкой произнёс он.

— Нет. — Просто ответил монах. — Он знал ровно столько, чтобы потом, на страшном суде, всё осознать. Чтобы понять, что он сделал. И — чтобы мы все — все, кто об этом знает — сделали выводы из этой истории. Свои выводы.

— Каждый — свои? — Недоверчиво переспросил я.

— Именно… — Кивнул монах. — Каждый должен сделать именно свои выводы. И — вряд ли два разных человека отреагируют на это совершенно одинаково…

— А он продолжает творить зло? — Уточнил я.

— Что делать… — Пожал плечами монах. — Если ты знаешь решение задачи — реши её. Если не знаешь — решай. Или — возьми себе другую задачу, которую можешь решить. Ибо число их конечно. В отличие от числа тех, которые ты решить не можешь — их число бесконечно по определению. Это нужно просто понимать. И — не комплексовать. Как Виар, например. Который хотел править миром, все в котором всегда довольны им и всегда его любят — и от этого его захлёстывало чувство неполноценности. Ибо — такого мира не бывает. Создать его — не по силам даже Творцу, ибо разуму всегда свойственны колебания, муки и терзания. Я знаю только одно состояние разума, при котором он всем доволен.

— Какое же? — Поинтересовался боцман.

— Идиотизм. — Ухмыльнулся монах. Мы прыснули.

— Это не столь смешно, как верно… — Вздохнул он. В реальных мирах основой стабильности является Хаос. Именно он поддерживает систему, не позволяя ей подчиниться воле индивида. Виар, вступив в единоборство в Хаосом, даже не понял этого. И не оценил свои силы. В результате его начали одолевать мании — управления, преследования… Сопротивления, неподчинения окружающих… Он жутко ревновал свою жену — хотя она и не давала, и не могла дать ему повода. Однажды она сделала ошибку: она встретилась с его братом и, почувствовав себя в его обществе легко и комфортно, мимоходом сказала об этом мужу. Может — просто в глубине души надеясь, что он хоть немного изменится и станет хоть капельку похож на брата. Тот предпочитал работать, а не управлять. Он всё умел делать сам и всё предпочитал делать своими руками. Ему не нужно было ничего объяснять — он был вполне догадлив и сообразителен. Он был живой. Без футляра. Вокруг него не надо было плясать, его не надо было ублажать, убеждать в своей любви, верности и преданности — он просто жил, трудился, не ожидая за то благодарности — и нормально относился к людям. "Он — вообще святой", — говорили о нём братья. Ну, скажем — не святой… — Ухмыльнулся монах. — Но он был нормальным, — старец сильно выделил слово "нормальным", — человеком. Поэтому с ним всем было хорошо. Виар не смог такого стерпеть. Разве он — не самый лучший? Это же просто предательство — как это его жена смеет утверждать, что ей лучше с его братом! Может, они уже и спят вместе? Может, его обманывают? Он всё оценивал со своей колокольни, даже не пытаясь встать на место других людей, не пытаясь понять их… Не пытаясь помочь себе, став другим… А зачем? Ведь всё и так должно быть хорошо. Ведь они должны любить его, восхищаться им… Ему даже не приходило в голову, что, на самом деле, в нём, может быть, совсем нечем восхищаться…

— Да уж… — Задумчиво обронил боцман.

— Словом — ревность ослепила его. — Не заметив реплики, продолжал монах. — Ревность — очень глупый порок… — Вздохнул он. — Ему подвержены люди самолюбивые… И, в известной степени — глупые. Ревность делает человека слепым и беспомощным — орудием в руках того, кто умеет пользоваться ситуацией…

— И кто воспользовался _этой_ ситуацией? — Вынув трубку изо рта, поинтересовался боцман. — Или это — слишком сложный вопрос?

— Обычно — да. — Кивнул монах. — Но в данном случае… Мне удалось это выяснить. — Глаза боцмана полезли на лоб:

— И… кто же?

— Старуха. Наина. Та самая, которая "учила" его уму-разуму.

— Но… — Боцман, опешив, не знал, что сказать. — Но ведь она же хотела видеть его своим учеником? Разве может она вытворять с ним такое?

— Он тоже так думал. — Мрачно ухмыльнулся монах. — Поэтому и не ждал с этой стороны подвоха. А ей было просто интересно — поразвлекаться. Попробовать свою силу. Лишний раз убедиться, что она ещё сильнее его. Несовершенные умы любят находить в этом удовольствие…

— Самоутверждаются? — Спросил я. Монах кивнул.

— И ей было приятно, что тот, кто по её советам уже понаделал много пакостей людям, оказался столь слаб сам и легко попался на её крючок. Она, таким образом, получила над ним власть. Полную власть. Он прибежал к ней, прося совета. Она долго отчитывала его, ругала, поносила всяким словами, попрекая тем, что он уже бегал по другим бабкам, а только сейчас приехал к ней, в Бельсье… Может, она этим просто мстила ему за то, что он, покинув в своё время Бельсье, совсем позабыл и её… А она ведь тоже нуждалась в рабах — как и все в иерархии "чёрных". А он хотел сам быть первым. И ей было приятно, что он теперь ползал перед ней на коленях, умоляя простить его — слабого и неразумного. И — помочь справиться с его задачей. "Что — другие не сумели?" — победно спросил она, глядя на него сверху вниз. "Не сумели…"- Едва слышно пробормотал он. "То-то… Знай, с кем имеешь дело!" — Смилостившись, удовлетворилась бабка и разрешила ему встать. Они быстро договорились. Брата он убрал. Всего за пару лет. Брат умер от загадочной болезни, которую врачи назвали "рак крови". Но — на самом деле никто не понял, что же произошло: здоровенный мужик, которому сил было не занимать и который всю жизнь пахал, как вол — таял на глазах. Силы покидали его. Он плакал, будучи не в состоянии поднять руку. Он испугался. И в этом была его главная ошибка. При его силе ему просто нужно было пережить какое-то время, пока действие травки, подсунутой ему братцем в виде чая, пройдёт. Потом бы он вскоре восстановился… А так — он просто все свои силы тратил на "борьбу с ветром". И с самим собой. Жена его, испугавшись, тоже подливала масла в огонь — она была уверена, что это всё — результат сглаза и порчи. Ей даже в голову не пришло, что улыбающийся и доброжелательный братец принёс в их дом такую заразу…

— А она что — не пила этот чай? — Проницательно спросил боцман.

— Пила. — Усмехнулся монах. — Да ей-то что? Паника-то началась у братца после того, как он с женой ничего не смог сделать… А дальше — Виар постарался. Старался он вовсю, подогревая панику брата: интересовался постоянно — как дела, не давая об этом забыть; спрашивал, сетовал, сокрушался, сочувствовал… Словом — поднял такой ажиотаж, что братец был просто уверен, что дни его сочтены. В этих условиях человек умирает. Неизбежно. Виару это слишком хорошо объяснила бабка. Она просила крови брата — и Виар сумел устроить так, чтобы тот "случайно" разбил нос. Затем — предложил ему свой платок. Который и предоставил старухе. Та начала "колдовать".

— То есть? — удивился боцман.

— Вообще-то — это называется "коррекция Судьбы". — Вздохнул монах. — Я не знаю более небогоугодного деяния в этом мире. Это есть, попросту, наглое вмешательство в дела Всевышнего…

— А убийство?

— Точно такое же вмешательство.

— А если оно оправдано?

— Оно может быть оправдано только тогда, когда у тебя нет иного выхода, а твои цели — выше целей того, кого тебе пришлось убить. Но смертному крайне сложно это оценивать… — Грустно добавил старик и умолк.

— И что же старуха? — Наконец, не выдержав столь долгой паузы, спросил я.

— Старуха? Она сделала всё для того, чтобы человек, чью кровь она имела, умер.

— Предопределённо? — Осторожно спросил я. Монах покачал головой:

— Нет. У него были шансы. Но — братец сделал всё для того, чтобы их не стало: он подтравил, а потом — запугал его. В результате — шансов не оставалось. Виар любил действовать наверняка: он не любил и не терпел поражений. Поскольку он не был уверен, что старуха ему поможет — он добавил сам. Если он не был уверен, что этого достаточно — он крутился рядом; с одной стороны — заботясь о том, чтобы все думали, что он не при чём — даже, наоборот, вон как волнуется за брата, а с другой — постоянно напоминая брату о его проблемах, тем самым — добивая его. Он сделал всё, чтобы добиться своей цели и скрыть её. Брат умер. Виар, кажется, до сих пор уверен, что никто о том не знает.

— А кто об этом знает? — Спросил боцман.

— Я. — Просто ответил старик. — А теперь — и вы. Чем больше люди будут знать, тем больше у них шансов выжить.

— И отомстить? — Спросил я.

— Это — не ваши функции. — Возразил старик. — Каждый должен делать своё дело.

— А наше дело?

— Рассказать об этом тем, кому сочтёте нужным. Тем, кто захочет предотвратить появление очередной серой тени.

— А если не сможет? Или — не захочет? — Уточнил я.

— Значит — вы ошиблись. И появление её будет тяготить вашу совесть — так же, как появление этой тяготит мою… — Мы помолчали.

— А как вы с ним встретились? — Чтобы положить конец затянувшейся паузе, спросил я.

— Долгая история… — Вздохнул монах. — А я ещё эту не рассказал… Мда… Так вот, когда я имел неосторожность сообщить ему о сроке смерти… То есть — передать ему предсказание посвящённого… Я ещё не знал о серых тенях практически ничего. Я, как уже говорил, был юным, восторженным и глупым существом. Никогда не доверяйте восторженности — она губительна… Как для восторгающегося, так и для окружающих… — Монах исподлобья взглянул на нас и в его взгляде мне показалась едва ли не затравленность. — Я думал, что делаю благо… А он, после долгого беганья по местным бабкам, снова поехал в Бельсье…

— Мда… — Покачал головой боцман.

— Наина быстро сообразила, что натворила глупостей — она ведь колдовала на крови его брата, а при этом затрагивается весь род. Конечно, она не призналась в этом Виару — она сказала, что виновны в этом я и магистр. Но она готова, дескать, доказать свою силу…

— Ничего себе… — Вырвалось у меня.

— Она знала о том, что жизнь можно продлить, отдав взамен часть чужой жизни — жизни человека, который тебя любит. Безоглядно любит. До самопожертвования. Без соображений о том, насколько это самопожертвование необходимо и обосновано. Они обсудили это с Виаром. Поскольку единственным безоглядно влюблённым в него человеком была его жена — дни её оказались сочтены.

— И она не могла этому противиться? — Боцман, уже забыв о потухшей трубке, застыл в ожидании ответа с отвисшей челюстью.

— Ей не нужно было этому противиться. — Ответил старик. — Ей нужно было просто избавиться от пороков.

— А они у неё были? — Старик кивнул:

— И это — единственный способ справиться с человеком. Виар это уже знал. Он не видел и не хотел видеть своих пороков — и это устраивало старуху, но он уже умел пользоваться пороками других. Он окружил жену "любовью", всячески обходил, ухаживал, подкармливал экзотическими яствами — словом — изливал ей свою "любовь", как недавно "заботился" о брате. Он не давал ей ничего делать. И — кормил, кормил… Все их знакомые, догадываясь о его истинных намерениях, но не смея произнести вслух свои подозрения, ходили серыми. Вскоре она умерла. От ожирения. Будучи уверенной в его беспредельной любви к ней.

— Ни хрена себе… — Вырвалось у Боцмана.

— Умерла она точно в его срок. Стараниями старухи эта жизнь была зачтена ему Диа в соотношении один к двум. А когда подошёл и этот, продлённй за её счёт, срок — Виар снова начал подыскивать новую жертву. С одной стороны — это было не очень сложно: за ним остался прекрасный дом, который они с женой и сыновьями строили полжизни, немалое хозяйство, которое он тут же начал потихоньку распродавать, не желая работать… Многих одиноких… да и не одиноких… женщин… привлекало место почившей. Только… уж больно загадочной казалась им эта смерть — и это настораживало. Виар долго не мог найти себе новую жену. В конце концов — одна из женщин, много настрадавшись в своей жизни от своих мужей и зная Виара только по давним — почти детским — воспоминаниям, приехала к нему. Он был обходителен и весел. Общителен и образован. Не в пример её бывшим мужьям — алкоголикам… Понятно, что ей трудно было не влюбиться. Когда он читал мне, ухмыляясь, её письмо с мелькавшими между строчек признаниями в любви — он торжествовал. Ровно через полгода она умерла. От рака. Виар продолжал жить дальше. Вот только тут, — монах вздохнул, — я начал что-то понимать…

— Мда… — Задумчиво произнёс боцман.

— Я начал сопоставлять, думать, анализировать… Ситуация постепенно проявлялась, становясь понятной мне — но, увы, медленно. Слишком медленно. А Виару срочно нужны были новые жертвы. И он их находил — всё моложе и моложе, глупее и глупее… Череда смертей озадачивала, пугала людей. Ему теперь нужно было либо искать совершенно незнакомых женщин — которые уже начинали настораживаться, а иные — и шарахались от его напора, либо — использовать тех, кто его "любить обязан": окружающие уже образовали вокруг него кольцо изоляции, основанное на опасениях, страхе и непонимании происходящего. Остались только родители, братья и дети. Он догадался об ошибке Наины и уже не хотел колдовать на крови — он хотел всё сделать сам. Сам — "заслужить" у Диа ещё несколько лет… Я понял, что он вскоре подставил "любого из двух оставшихся братьев" — но до сих пор не понял, как именно — то есть, каким способом — он это проделал. Где вычитал, как узнал… Один из них действительно ушёл, другой — попал в больницу и его едва спасли. Но он догадался, в чём дело, и — испугался. А зря.

— Почему?

— Он стал рабом. И — Виара, и — порождённых им серых теней. Он стал шарахаться от каждой тени, от каждого звука, поминутно крестясь, чертыхаясь и молясь. Он загнан страхом в угол. Это конечно, весьма удобно Виару — и он всячески это поддерживает. Но — временами я думаю: может, пусть бы лучше он умер? Мне жаль его. Жаль… Хоть я и понимаю, что нельзя жалеть людей. Нельзя унижать их жалостью… — Старик помолчал, грустно глядя на проносившуюся за бортом воду. — А самое обидное — что я пытался и ему помочь… Может — зря.

— Почему же? Ведь он выжил.

— Выжил — благодаря мне. Я тогда произвёл один мощный защищающий ритуал. Это позволило ему выжить.

— То есть — тоже произвёл коррекцию Судьбы? — Медленно, почти по слогам, спросил боцман. Старик кивнул.

— Я думал, что действую ему во благо. — Вздохнул он. — Когда он совсем оправился, я попытался рассказать ему обо всём этом — я думал, что это заставит его бороться, сопротивляться… Или — хотя бы просто спокойно жить, надеясь на Всевышнего… Который вовремя вмешается и всё же переделает всё по своему… А он — испугался. Испугался так, что я подумал: может, пусть бы он лучше умер?… Выходит, Диа использовал и меня в своих целях… А жаль.

— Мда… — Боцман, забывшись, сунул невыбитую трубку в карман.

— Самое интересное началось, когда Виар, понимая, что дни его снова сочтены, начал лихорадочно готовить к жертвоприношениям уже всё своё окружение — детей, внуков, братьев, сестёр, племянников, племянниц… Всех тех, кто не мог найти в себе силы его послать… куда подальше.

— Детей? — Переспросил в удивлении я. Старик лишь молча кивнул в ответ.

— Я вмешался, когда у них начались неприятности. Когда в семье у старшего родился первый сын — Виар попробовал его подчинить. Не вышло. Тогда он обозлился на него и вскоре у того появились проблемы со здоровьем. Я едва сумел отстоять его жизнь. После этого Виар начал злиться и делать ошибки — вот только тут я и понял окончательно и однозначно, что к чему в этой истории. Мне пришлось рассказать всё его племянникам — те поняли, ибо сами уже начали догадываться, и — выпали, таким образом, из его зоны влияния. Мне пришлось рассказать это и его детям — те тоже уже догадывались, и, даже не испугавшись, приняли это всё со вздохом. Вот только оставшегося брата его спасти так и не удалось — и он живёт, дрожа от страха и мысленно умоляя Виара его пощадить. Он уже дошёл до того, что готов отдать за себя буквально кого угодно — по крайней мере, меня он Виару уже сдал, и неоднократно.

— Подлец… — Сплюнул боцман.

— Да нет — просто трус… — Возразил старик.

— Дать бы ему по шее…

— Зачем? — Монах пожал плечами. — Он уже и так наказал себя настолько изощрённо, насколько я и придумать не могу. Да и не хочу. И, потом — бессмысленно всё это…

— Что?

— Месть.

— Почему?

— Хотя бы — потому, что… Судьба всегда сложится удачнее. Даже с точки зрения изощрённого мстителя. Но — она сумеет при этом не уничтожить, а перевоспитать… Натыкав носом в собственные испражнения…

— Виара-то? — С сарказмом ухмыльнулся боцман.

— Может — в следующей жизни… — Съехидничал я.

— Скорее всего, — согласился старец. — Но — в любом случае, возмездие за подобные вещи — не функции смертных. Это — функции судьбы.

— Не понял? — Встряхнул головой боцман.

— Окружающий нас мир всё время меняется… — задумчиво отвечал старик, — в зависимости от того, как меняемся мы. Если исходить из того, что он создан, как ясли для нас, грешных — то он должен всегда быть адекватным нашему текущему состоянию, то есть — создавать для нас те условия и те события, которые должны способствовать нашему развитию и пониманию нами сути вещей… Так что фраза "когда изменяемся мы — изменяется мир" — совсем не просто поэтический образ…

— Интересно… — хмыкнул наш морской волк.

— Казалось бы — парадокс: чем больше человек уверен в чём-то, тем больше вероятность, что судьба когда-то заставит его поступить вопреки этой уверенности… Помните — "Что бы Вы ни сделали — впоследствии пожалеете об этом…"?

— Аллан Маклеод Грей? — Нерешительно спросил боцман.

— Приятно иметь дело с образованным человеком… — Вместо ответа улыбнулся старик. — Так вот — я долго думал, зачем это нужно… Судьба как будто учит нас изменяться… меняя те или иные качества в соответствии с изменившимися условиями…

— Учит выживать? — Спросил я.

— Быть может… — Уклончиво улыбнулся старик. — По крайней мере — те, кто, вопреки изменившимся условиям, продолжают упорно исповедовать старые взгляды — либо становятся смешными, либо вынуждены бывают убедиться в своих заблуждениях — никто заранее не знает, какой именно оборот выберет судьба… Похоже, что каждый наш шаг меняет всё наше будущее, меняет нашу судьбу… Но закон этих изменений слишком громоздок для нашего понимания… надо просто жить, в каждый конкретный момент принимая решение в соответствии со своими взглядами и убеждениями… на тот момент времени… Когда люди меняют их слишком быстро и просто, или же слишком круто — это говорит о поверхностности и непродуманности; если вообще не меняют — это свидетельствует либо о великой мудрости, либо о великой упёртости… Судьба как бы играет нами, пытаясь понять, чего же мы стоим…

— И отличить мудрецов от ослов? — Ухмыльнулся боцман.

— Может быть… — Улыбнулся монах.

— А зачем это всё? — Нерешительно спросил я.

— Чтобы жить. — Развёл руками старик.

— Нет, я не о том… — Я поморщился. — Зачем это всё тому, кто это придумал? Все эти законы… Заставил это всё крутиться…

— Сложный вопрос… — Вздохнул старец. — Я вот всю жизнь пытаюсь его решить… И — …

— И?

— …не знаю. — Вздохнул он. — Такое впечатление, что мы действительно живём в каком-то детском саду. Точнее — даже в яслях. Учимся, учимся… До тех пор, пока не научимся жить. Не поумнеем. Не поймём, чего стоим мы сами и чего стоят другие. Тогда — лучших из нас забирают.

— Куда?

— Туда… — Вздохнул, глядя куда-то вдаль, монах. — Туда, где страх, обида, горечь — уже никому не нужны. Там не нужны эмоции — там нужен разум. Разум, свободный от эмоций…

— А Любовь?

— Любовь земная — это просто преамбула. — Вздохнул старик. — Это — шаг в обучении. Она нестабильна и эмоциональна, но — не испытав её в полной мере, возможно ли постичь Любовь Вселенскую, Вечную? Как может человек, который всю жизнь никого не любил, кроме себя — вдруг, ни с того, ни с сего, полюбить все Творения Божии? Чтобы уметь так Любить — надо понимать. Чтобы научиться понимать — надо всё это испытать. На себе, на своей шкуре. Для начала нужно просто полюбить. Кого-нибудь. Больше, чем себя. Увы, для многих — уже это непростая задача, а для иных и — вообще невозможно… Затем нужно понять, что тот, кого ты любишь — ничем тебе в связи с этим не обязан. А это доступно уже очень немногим… Ну, и последнее, о чём знаю я, это — суметь относиться с любовью — не с поклонением или обожествлением, но — с пониманием причин и основанным на этом пониманием и прощением… к объекту твоей любви, который… пусть даже презирает тебя — незаслуженно, и — топчет, пинает тебя ногами — как в переносном, так и в прямом смысле… Просто — потому, что не достиг ещё нужного уровня понимания и не ведает, что творит. Просто — потому, что не понимает тебя. Я не знаю, что там следует дальше — какие ещё этапы нужно пройти, чтобы достичь понимания — но, не пройдя эти три этапа, достичь его невозможно. Даже будучи уверенным, что всё понимаешь правильно — ты будешь ошибаться. Даже прожив долгую и насыщенную жизнь, слывя "стреляным воробьём" или "прожжённым знатоком жизни" — ты будешь ошибаться, до конца не понимая Сути. Ибо — невозможно постичь Истину, не сумев понять Любовь — одну из обязательных её составляющих, позволяющую — всего лишь — приобщиться к пониманию Вечности… Человек — сущность уровня Творца Вселенной: именно для этого он создавался и этим должен заниматься. Но — перед тем, как начать творить, он должен пройти свой земной путь. Пройти, чтобы понимать. Чтобы осознавать каждое своё действие, каждый свой шаг. А не играться, как ребёнок, кубиками в песочнице…

— Чужими судьбами… — с ухмылкой добавил боцман. Старик кивнул:

— И это — тоже…

— И этому учит нас Судьба?

— И этому — тоже. Адекватно реагируя на каждый наш поступок, каждую мысль, каждое чувство.

— Так как же она терпит таких, как Виар? — Не вытерпел я.

— Учит… — Пожал плечами монах. — И, надо сказать — я не завидую ему… Уйдя заметно дальше меня во многих чисто технических вопросах управления средой — таких например, _как_, _каким_способом_ что-либо сделать… он остался далеко позади в вопросах _смысла_ — и часто не задумывается и не понимает — _зачем_… И… мне жаль его… — Кусая губы, закончил старик.

— Почему? — Удивился я.

— Он, бедняга, даже не догадывается, что он уготовил себе в будущем…

— И… Что же ждёт его дальше?

— Спрогнозировать нетрудно… — Вздохнул старик. — Скорее всего — долгая-долгая жизнь… В полном одиночестве — ибо все уже знают, что он такое есть, и, естественно — он теперь просто никому не нужен… И в страхе — ибо, организовывая сам проблемы ближним и дальним, он "заказал", "обеспечил" себе в будущем массу "воспитывающих" воздействий судьбы, ощущая которые на своей шкуре, он искренне считает себя жертвой и впадает в панику оттого, что не может этим проблемам противостоять… А как же им можно противостоять, если ты их сам себе создал? Бороться с собой?

— Вот тут не понял… — Боцман вынул трубку изо рта. — Он, вроде как, проблемы-то создавал другим?

— Разумеется… Пытаясь их запугать, дестабилизировать, вогнать в панику… Да только все те гадости, что делает воспитуемый, не остаются незамечены внимательным нашим воспитателем… Как один из весьма действенных вариантов — многие свои фокусы грешник должен в будущем испытать на себе — если он способен понять, что делал… Это — один из распространённых методов в общей педагогике… Если же он не способен этого понять — будут иные воздействия…

— А при чём здесь педагогика?

— При нас, при всех… Точнее — при процессе нашего воспитания в этом мире… Ибо именно процессу воспитания живущих в нём людей и подчинены все происходящие здесь события… — Вздохнул монах. — Дай только Бог каждому из нас понять, к чему нужно прийти — себе самому прийти, а не окружающим… С окружающими всё обычно кажется проще: со стороны-то оно всё легче рассмотреть… Или это так кажется…

— Я помню — уходя, Вы сказали, что "Вам ещё предстоит осознать преподанный Вам урок"… — Припомнил я.

— Именно, именно… — Вздохнул монах. — Учат меня, учат… Кабы только знать заранее — чему учат-то…

— Может — не соваться в судьбы ближних? — Хмыкнул боцман.

— Может… — Согласился монах. — Но в тот момент, когда совался — я верил, что так будет лучше.

— Например — в истории с этим несчастным, бросившимся за вами в воду? — Осторожно подсказал я. Монах вздохнул. Помолчал малость. Затем, как бы собравшись с духом, начал исповедоваться:

— …Я знал, что ни одна молодая семья не проходит мимо проблемы "супружеской неверности"… Многие, столкнувшись с этой проблемой, о неё же и разбиваются… Знал, что большинство людей путают понятия "неверности" и "моногамии", считая неверностью чуть ли ни любой интерес, проявляемый одним из супругов к существам другого пола… Но в реальной жизни люди не могут существовать, замкнувшись в четырёх стенах… И я задался целью придумать для них… для этой… понравившейся мне… пары… более "мягкое" решение этой проблемы. И — мне казалось, что я придумал его, более того — придумал очень удачно… В результате чего — если и не решил для них эту проблему заранее, то — по крайней мере, сильно упростил… — Монах, задумчиво вздохнув, пожевал губами. — Сначала я дал им понять, что "посторонние" люди в сексуальной жизни несут с собой проблемы. Мне показалось, что они это поняли. Тогда я нашёл две пары, которые, уже обжёгшись на подобном, тоже это поняли, нашли друг друга и уже какое-то время жили вместе. Я сумел создать ситуацию, в которой мои "крёстники" познакомились и сблизились с одной из этих пар. Мне казалось — я мог гордиться собой… Я был доволен результатом: ограничив круг своего интимного общения этим тремя парами, все участники "эксперимента" вскоре предпочли более тонкие интимные контакты в пределах пар, оставив остальным роль друзей и зрителей. Мои "крестники", казалось, научились ценить друг друга и свои отношения… Я был горд собой — я гордился своим "мягким" решением! И — я был наказан за свою гордость… Видимо, для их воспитания на самом деле нужен был более жёсткий подход… Который, похоже, и был первоначально заложен в их судьбе… Я изменил его, "упростил", "облегчил" для них — и вот результат… Они даже не научились толком ценить друг друга… Даже не поняли, что каждый человек — уникален, и, если он, как личность, тебе нужен — будь любезен, по крайней мере, быть элементарно порядочным по отношению к нему… хотя бы… Мне было больно за этим всем наблюдать — но я уже ничего не мог сделать. Собственно — я поступил, как та самая, дремучая деревенская колдунья, которая, влезая с ногами туда, где и руками не очень-то пошевелишь, вовсю смело орудует там, уверенная в своей правоте — но реально неспособная даже предвидеть ближайшие последствия своих действий… Мне тут же был преподан жёсткий урок. Я ведь любил эту девочку. Она была воплощением моих мечтаний о женской красоте, целомудрии, любви… Она была практически точной копией той моей, так и не забытой, юношеской Любви… Я не смел пробовать привлечь её сам — мне казалось, что я не имел на это права. И тогда я решил устроить её судьбу. Кто знал — может, не вмешайся я — она была бы жива. Может, они просто разошлись бы раньше и это спасло бы ей жизнь… Может — она была бы счастлива… Потом… С другим…

— А теперь… вы решили убить его? — Глядя исподлобья, спросил я. — И это — не месть? — Монах покачал головой:

— Нет… Я просто пожалел его… Я просто видел, как он опускается… Мне не хотелось ждать, что будет с ним дальше — я слишком хорошо знал, что такое проклятие Раффы… Жаль мне его стало — я и подумал, что такой исход будет для него проще… Хотя — быть может, я снова совершил ошибку… Очередную ошибку. В виде жалости… Которую позже — через много лет — мне ещё предстоит осознать…

— Но он мёртв… — Настаивал я на более чётком ответе на мой вопрос.

— Он сам пошёл за мной. Он хотел мне отомстить — за то, что я хотел избавить его от более жёсткой судьбы… Злоба застлала ему глаза — я не воздействовал на него, я лишь ушёл от него… в море… Это почти правомочно — он не должен был быть так зол. Злость убивает… Порой — в буквальном смысле…

— Хорошая игра… — Задумчиво произнёс, сплюнув за борт, боцман.

— Хорошая… — Вздохнул монах. — Я был абсолютно уверен, что действую ему во благо — оказалось, совсем наоборот: в итоге он оказался буквально в тепличных условиях, совершенно не научился владеть собой и попросту не сумел справиться со своими чувствами, вызванными элементарной, примитивной провокацией Диа… Только теперь я начинаю понимать, что, будь условия его жизни чуть пожёстче — такого наверняка не случилось бы… Великий Са предусмотрел всё. И — очень точно. А я… своей глупой попыткой… своей "телячьей нежностью"… помешал ему. И теперь пытаюсь разгрести последствия своей ошибки — если не в судьбах этих двоих, что уже невозможно… то, хотя бы — в судьбах остальных… живущих на Земле… людей…

— Сложно? — С ироничным участием спросил боцман.

— Здесь — не очень… — Не заметив его иронии, просто ответил старик. — Этот человек породил только две серые тени — последнюю я легко поглотил только что, методом Сталкера — даже не дав ей осмотреться… Первую — вырвавшуюся после смерти его жены — не могу поймать до сих пор… Хотя — уже, кажется, понял, как это сделать… Но эта история — не самый страшный вариант… — Монах, махнув рукой, замолчал. — История Виара — куда страшнее… И — снова, как обычно, встаёт вопрос: кто тебя, дурака, за язык тянул? Кто тебя провоцировал лезть не в своё дело? Сколько было в твоей жизни благих намерений, закончившихся уроком: не лезь, куда не просят… Не лезь с ногами туда, что кажется тебе столь простым и понятным — на деле всё гораздо сложнее, и ты там просто мешаешь… Доброжелатель… — С угрюмой ухмылкой закончил монах.

— Благими намерениями дорога в Ад выстлана… — Криво ухмыльнулсябоцман.

— Именно… — Сокрушённо выдохнул монах. — Да только как от них избавиться? Если манят они неудержимо своей кажущейся ясностью, красотой и простотой?

— Особенно опасны духи зла, принявшие обличье духов света… — Почему-то вспомнил я.

— Шекспир… — Задумчиво произнёс монах. — Мда… Что есть зло? Что есть свет? Вы знаете? Ох-ох-ох… Признаться, временами мне кажется… что кто-то… — там, наверху — просто смеётся надо мной… над моей наивностью, глупостью, самонадеянностью… И когда, спустя годы, вдруг обнаруживаешь, что сознательно творимое тобой когда-то добро вдруг… обернулось злом — страшным злом, а сотворённое… случайно, мимоходом — просто по неосмотрительности — зло — вдруг обернулось добром… ты начинаешь сходить с ума: что же есть в этом мире добро, а что — зло? И — с какой точки зрения? Эта дилемма опутывает тебя, лишает сна и покоя, мешает жить… Что есть жизнь, когда ты не знаешь, не можешь понять, что есть что? Когда непонятно, как следует поступать, чтобы добиться, казалось бы, такого простого и естественного результата? Видимо, детство кончилось… Давно кончилось. И началась нормальная взрослая жизнь — когда всё не так просто, когда нет ничего однозначного и ты всю жизнь тратишь на то, чтобы добыть ещё одну крупицу Истины, чтобы понять то, что до тебя пытались понять многие, если не все — но не сформулировал пока никто. Жизнь есть жизнь… И, воскликнув однажды в отчаянии "Господи, да когда же это всё кончится?!", — ты вдруг начинаешь понимать — и… неожиданно… совершенно чётко осознаёшь, что… никогда. Жизнь никогда не кончается. Меняются её формы, среды, внешние атрибуты — но сам процесс… этого обучения… не прекращается никогда… Беда разума в том, что он не может умереть… Как бы ему этого… ни хотелось… — Мы помолчали. — Что ж — видимо, наша встреча тоже была не случайной… — Задумчиво глядя куда-то за борт, усмехнулся монах. — Хотя нам, боюсь, долго ещё придётся гадать — зачем, ради чего она была уготована всем нам Судьбой… Но… Спасибо Вам за это. И — прощайте. — Закончил старик, и, запахнувшись в плащ, медленно растаял в воздухе.