Трофей [Владимир Грузда] (fb2) читать онлайн

Владимир Грузда Трофей

Лето 7085 по Сотворению Мира.

Начинался новый печальный период Ливонской войны (1558-1583 гг от Р.Х.). Период полный героических подвигов русских солдат и горьких поражений Московских ратей. В январе-марте 1577 года 50-тысячное войско под командованием князя Мстиславского и Шереметева осаждало Ревель (Колывань), один из двух не покоренных городов Ливонии.

1

Хлебалов выбрался из засыпанной рыхлым снегом утепленной суконной палатки. Шалаши, палатки, полуземлянки других десятков стояли кругом, словно сугробы. Над ними вились ленточки белого дыма. Топили походные очаги.

Снегопад продолжался всю ночь, выбелив вырытые в мерзлом глиняном грунте земляные укрепления, и завалив вытоптанные до черна пяточки на деревянных платформах вокруг стенобитных пушек. Снег пухлыми шапками лежал на высоких защитных щитах для огненного боя и затинных пищалей. Белизна поражала яркостью и резкостью света, ослепляя чистотой и свежестью.

Кирилл помотал головой, восстанавливая зрение. Поморщился от принесенного ветром запаха. Развеять стойкий пороховой дух вчерашних пожарищ природа оказалась не в силах. Морозный воздух с Балтики мешался с пылающими всю ночь охранными кострами, впитывал запахи овсовой похлебки, конского навоза и сена, и разносился по пробуждающемуся лагерю.

Хлесткий порыв пронизывающего ветра вновь рванул полы стеганного набитого хлопком кафтана, и забрался под зипун и нательную рубаху. Хлебалов поежился, одернул вмиг задубевший и ставший шершавым и колючим кафтан. Зачерпнул ладонью снег и попробовал его на вкус. Жесткие льдинки вначале покалывали язык и нёбо, но растаяв, наполнили рот освежающей и бодрящей влагой.

Согреваясь, он резко и громко хлопнул в ладоши. Словно в ответ на приветствие, звонко щелкнул на ветру стяг князя Голицына. Хлебалов взглянул направо. Там, в сотне саженей от него, располагался зимний походный шатер воеводы. Высокий шест, установленный возле шатра, тщетно стремился пронзить низкое серое небо. На его верхушке шумно трепетал красно-желтый прямоугольник, играя длинным треугольным вымпелом. Лик Спасителя, будто выглядывая из складок боевого знамени, грустно взирал на неприступные стены Колывани.

Несокрушимые стены, покрытые черной копотью, покалеченные картечью и ядрами, грозно возвышались над засыпанным снегом русским лагерем. Над каждой башней осажденного города гордо реяли шведские знамена – синие, черные, желтые.

Глядя на них, Хлебалову почудилось, как февральское хмурое небо расступается, обтекая город с обеих сторон. Природа словно оберегала осажденных, обрушивая свой жесткий нордический нрав на нападающих. Он чувствовал на губах и языке соленый вкус северного моря. Каждая клеточка тела ощущала холодное враждебное дыхание и давление стихии, пытающейся снести их лагерь.

Неожиданно порывистый ветер стих. И мир словно оглох в безмолвии, готовясь к новому дню, наполненному грохотом пальбы, яростными криками, предсмертными стонами, ликованием победителей и проклятиями побежденных.

2

– Эй, чего замечтался! – десятник Лыков грубо толкнул в бок. – Подь за водой.

Хлебалов неторопливо поднял взгляд на командира. Заглянул в его налитые неприкрытой злобой карие глаза. Затем перевел взор направо, где сиротливо стояли потемневшие от времени и частого использования деревянные ведра. Вместе с водой, учитывая наледь и тяжелое промерзшее дерево, будут по пуду веса каждое. Поглядел на затянутую льдом речушку. Три сотни саженей (650 шагов – не меньше). Так можно и пуп надорвать, тягая по глубокому снегу такую поклажу. Но спорить с десятником, доказывая, что сегодня не его черёд, не имеет смысла. Лыков взъелся на Кирилла с самого первого дня. И опять это треклятущее прошлое!

– Ладно, возьмешь с собой Степана. – снисходительно бросил Лыков отходя.

Лучше бы он этого не говорил. Опять тычет Хлебалова харей в навоз, зная ненависть последнего к "черному люду". Лыков знает, и потому постояннно ставит в пару к Хлебалову тяглых. Но, а где в их сотне найти боевых холопов не из служилых по прибору? Кроме него, да Лыкова и нет их, природных слуг государевых. Кругом одни тяглые.

Хлебалов поморщился, оглядывая этих лапотных крестьян и ремесленников, скинувших природные порты, и облачившихся в тягиляи и шапки железные. Многие из них уже несколько лет как боевые холопы, но все равно, казалось, что эти мозолистые грубые руки более привычные к косе и вилам, но не к саблям и лукам. Они все так же травили глупые крестьянские байки, вспоминали пахоту, сенокос. Тянули грустные холопские песни. Ни тебе сказаний о ратных подвигах, ни песен о героях-победителях!

Кирилл с досады сплюнул. Слюна, не долетев до земли, свернулась мерзлым шариком и юркнула в снег.

– А можно я с вами?

Хлебалов искоса глянул на, посмевшего влезть в его думы, безусого Алешку. Тот тоже выбрался из жилища, и теперь, словно нахохлившийся воробушек, сидел на походной суме, набитой солдатским тряпьем. Тщедушный, нескладный отрок осемнадцати лет отроду. Что сей вояка делает в походе?

Хлебалов насупил брови. Историю призыва на службу пищальника Алешки он знал. Тот был из калужских крепостных. Из вотчины Роговых. Сам господин в поход не пошел – выставил дополнительных ратников. Отдал кого не жалко. Алешка-сирота оказался в их числе.

Отрок был хил, к тяжелой крестьянской работе не гож. Зато любил коней, оттого и служил при господской конюшне. За год до похода, московский дворянин Рогов, навестив имение, заприметил парнишку, и, смеха ради, дал ему популять из пищали. Разогнать крестьянскую глухомань. Алешка настрелял с десяток ворон, и Лыкову, как старшему над боевыми холопами, поручили сделать из него ратника. Никто тогда и не думал, что из парнишки выйдет толк. А вот он и в походе. Из воинских умений знает огненный бой. Оттого и доверили ему пищаль. Глядишь станет рейтаром.

Хлебалов усмехнулся собственным мыслям. И вновь вспомнил, что Алешка всегда таскается за ним. Для парня это хорошо, может уцелеть в бою. А ему самому какой с того навар? Ему бы в обойму пару добрых рубак! Да где таких взять среди сиволапых крестьян и ремесленников его десятка? Хотя к двоим все же стоило приглядеться.

Игнат – московский ремесленник. Смышленый мужик, с черной курчавой бородой и глазами навыкате. Жилистый, с твердой рукой и метким глазом. Ему не повезло: получил увечье левой руки. Потерял два пальца – работать стал не способен, а для войска сгодился. Война, она всё исправит – покалечит так, что все прежние хвори вспоминать будешь, как Божью благодать.

Михайло, дюжий малоросс с длинными казацкими усами и куцей рыжой бороденкой. Пришёл из Запорожской Сечи служить русскому царю. Что уж у него в Сечи приключилось никто не ведал, сам Михайло никому не открывался. Но воином был отчаянным. Рубился с татарами, ходил на Турку, был под Псковом. За то и держали в боевых холопах.

Этих стоило иметь в товарищах.

– Степан, айда за водой! – крикнул Хлебалов, не оборачиваясь.

Степан выскочил из палатки и, не говоря ни слова, размашисто зашагал к реке.

– Ведра захвати, болван! – раздраженно рявкнул Хлебалов.

– Я не болван! Я – Степан, – беззлобно прошептал двухметровый детина, надув губы. Затем зашагал к ведрам. Подхватил за раз четыре штуки, и двинулся к речке, торя тропинку в глубоком снеге.

Хлебалов с грустью поглядел вслед удаляющемуся Степану-дурачку. Вспомнил, что о нем сказывали. Тот родом из Владимирской сыромятной артели. Детина недюжего здоровья. Знавшие его владимирские баяли, что он мял овчину с таким наслаждением, словно в мире нет иной радости. Да и любое поручение Степан исполнял с охотой и готовностью. Такой работник пришелся бы к любому делу, да только имелся в нем серьезный изъян. Не дал ему Бог разума. Здоровья и сил скока хош, а думалки нет! За то здоровенного детину, способного мять овчину, но не разумеющего простых вещей, и отдали в боевые холопы. К тому же, с любым воинским вооружением Степан справлялся так же, как и с повседневной холопской работой. А потому имелась надежда, что он принесет хорошую добычу своему господину. Но, а погибнет – не жаль. Такого лучше в войско на погибель, чем позволить плодить безмозглое племя.

– А я?! – жалобно заскулил Алешка. Хлебалов зло поглядел на нескладно скроенного парня. Тот выжидательно глядел щенячьими глазами.

– Ну, чего расселся! – рявкнул Кирилл. – Хватай ведра, дуй за дурачком!

Алешка подскочил. Уронил шапку. Нагнулся ее подобрать. Оскользнулся, чуть не растянулся в сугробе. Извиняясь глянул на Хлебалова, и, подхватив два оставшихся ведра, помчался следом за удаляющимся Степаном.

Кирилл удрученно покачал головой. Послал же Бог помощничков. Затем приосанился. Заложил большие пальцы рук за кушак, лихо заломил на затылок шапку, и не спеша, статно вышагивая по проторенной впереди идущими тропинке, двинулся к речушке.

Десятник Лыков тяжелым взглядом следил за этой несуразной троицей. Не на миг не выпуская из поля зрения спину "ненавистного опричника".

3

Осадные дни тянулись унылой чередой. Дело имелось лишь для пушкарей, отчаянно бомбивших городские стены. Но осадных орудий оказалось недостаточно, били они не точно. Шведские пушки пуляли ядра дальше, а потому пищальные наряды московитов располагались за линией огня неприятеля. Может потому и не удавалось добиться желаемого. Каленые ядра, летящие в город не приводили к пожару, а толстые стены, оказались прочны. Русские ядра, как горох, сыпались в крепостной ров.

За двухнедельную бомбардировку Ревеля успеха добились дважды: обвалили стену одной из башен, да сшибли шведский прапор. Но радость от успеха оказалась недолгой: к утру ревельцы стену восстановили, а боевое знамя свалилось внутрь крепости, и добыть сей славный трофей не удалось.

Русские конники каждое утро гарцевали перед воротами, выманивая неприятеля на честный бой. Но ревельский гарнизон оставался глух к такому вызову. Несколько раз шведы устраивали дерзкие вылазки, подбирались к русским пушкам, сходились в рукопашную с ратниками пищальной охраны, забивали гвозди в запальные отверстия, чем надолго выводили орудия из строя. Отбивать такие набеги поднимались воины передового полка. Бешено мчались от становища к месту схватки. Но только и видели уходящие в ворота крепости отряды неприятеля. Затем со стен летела картечь и ядра, и передовому полку приходилось ещё быстрее нестись назад, оставляя за спиной погибших и раненых товарищей. Раненые стонали и отчаянно взывали о помощи. За ними возвращались, когда стихала пальба, и когда десятники определяли чьи ратники остались лежать на поле. Им оказывали помощь, если к тому времени те не истекали кровью и не замерзали насмерть.

Однажды, наблюдая всё это, Хлебалов в сердцах сказал:

– Чем воеводы думают?! Нам бы апроши ночью насыпать.

– Чевойт энто? – сразу же откликнулся Алешка. Он опять крутился возле Кирилла, чем безмерно раздражал последнего.

К тому же отрок оказался любознательным. До всего ему было дело. Может от того и пищаль господская в руки к нему попалась – тянуло паренька к знаниям.

Хлебалов хотел огрызнуться, отделаться от настырного юнца. Но передумал, и наставительно сообщил:

– Придумка немецкая. Насыпи земляные, чтоб пехоту, али конников подвести к крепости, и под пищали, да огненный бой со стены не попасть.

– Так щанец же есть. – Искренне удивился Филипп, прилаживающий над костром походный котелок. – Там и насыпь и щиты.

– До шанца ишо доскакать надь. – Благоразумно объяснил Игнат. – А в чистом поле нас швед из пищалей посечет. Видал скоко наших ужо полегло?

Вместо ответа, Филипп зашелся кашлем.

Кирилл, прищурив левый глаз, пристально поглядел на толкового Игната. Тот расположился возле костра, занимаясь починкой седла. Привычной для себя работой.

Хлебалов хотел промолчать, считая недостойным точить лясы с холопами, но передумал и добавил:

– К тому апроши заморские и нужны.

– Где ж ты такое бачил? – поинтересовался Михайло. Разговор привлек и его. Тот выбрался из палатки, на ходу запахивая тулуп.

Хлебалов не понимал, что с ним происходит, но продолжал делиться с этой чернью собственными мыслями и знаниями. В какой-то миг он испугался, что охолопился настолько, что стал товарищем для тяглых. Но с другой стороны, так оно и есть. Сейчас он один из них: боевой холоп московского господина Рогова. Боевой товарищ охотникам, конюхам, ремесленникам. Воинам по прибору, а не по отечеству. Теперь он и сам таков.

– Я прошлом годе в плену был у посполитов. – доверительно сказал Кирилл. – Сошелся с немцем одним. Он у литовцев на службе состоял. Земельных дел мастер. Все балагурить любил. По-нашему учился. Хорошо ругался, собака!

– Я тож у турок в полоне сидел. – Поддержал Михайло. – Полгода. Потом утек.

– Я из плена выкупился! – Хлебалов гордо приподнял подбородок. – За двести рублей!

Ратники удивленно глядели на Кирилла. Никто из них не представлял, что такой выкуп можно собрать. Да и вряд ли кто из них представлял, что такое богатство существует, и им может кто-то обладать.

Хлебалов обладал. И даже после уплаты выкупа оставался в силе выставлять урочное число боевых холопов на смотр. Конечно же, уже не с прежним блеском, не так "цветно", но и это могло исправиться, кабы Господь сподобился ему отсрочить пару лет.

Ан нет. Пришла беда – отворяй ворота.

Заступил в их приграничный городок новый второй воевода. Московский дворянин Митрофан Оладьин. Тот самый, из-за кого Хлебалов двумя годами ранее оказался брошенным своими в битве под Коловертью.

Сотенный голова Оладьин тогда отделил полусотню Хлебалова для защиты обоза, а сам с первыми воеводами помчался прочь, спасаясь от шведов, не имевших даже сил преследовать многочисленную бегущую русскую армию.

Оставшиеся бились два часа. Оберегали обоз и большой пищальный наряд. Сбежавшие воеводы не смогли или не захотели развернуть полки навстречу врагу. Даже не удосужились приказать готовить пушки к бою.

Брошенные ратники отбили восемь шведских атак, но девятая сокрушила попытки уцелевших сохранить армейские припасы, оружие и боевые стяги. Полегли все: стрельцы, городские казаки, воины пушкарской охраны, пушкари, сотни дворянских конников сторожевого и большого полков.

Хлебалов потерял всех своих боевых холопов, был ранен и оказался плененным литовским князем.

– Двести рублей?! – изумленно переспросил Михайло, и покачал головой.

Кирилл расправил плечи, горделиво выпятил грудь. Пущай знают с кем они из одного котла кормятся.

– Двести рублей. – рассмеялся Степан.

Хлебалов помрачнел, перевел взгляд на неприступные стены крепости и широкое поле, раскинутое перед ней. Это поле им предстояло пересечь, чтобы овладеть городом. И тогда они добудут чести государю и богатые трофеи своему господину. Что-то перепадет и им. Он очень на это надеялся.

Только бы скорее!

Тянулись тягостные осадные дни.

4

Дородный воевода, в длинной лисьей шубе и черной высокой шапке, неторопливо ехал меж палатками и землянками ратников передового полка. Оказавшиеся на его пути воины почтительно расступались, ломали шапки, кланялись в пояс. Князя Хворостовского в полку хорошо знали. Являясь вторым воеводой в Передовом полку, он был из тех, кто любил самолично зрить как живется на постое его людишкам. Каждую неделю объезжал лагерь, иногда заговаривал с ратниками.

По началу его почин пытались перенять тысяцкий голова и пятисотенные головы, но быстро забросили. Кому охота по такому морозу гарцевать среди черни.

Сегодня, отправленный за дровами, Хлебалов натолкнулся на князя у палатки их десятка. Хворостовский резко остановил коня. Долго всматривался в ратника, затем хлопнул себя по бедрам и зычно вопросил:

– Хлебалов, ты ли это?

Кирилл скинул в снег нарубленные ветки и, не снимая шапки, поклонился воеводе:

– Будь здрав, воевода. Аз Хлебалов.

– Ты как здесь? Ты ж у меня конником состоял. Славным рубакой был!

Князь оглядел низкие присыпанные снегом палатки, сложенные в пирамиду пики и бердыши. Укоризненно покачал головой.

– Что ж ты – оскудел?

– Оскудел, князь. – Хлебалов понурил голову, не смея поднять взгляд.

– Что ж, и заступить некому было?

– Некому, князь.

За опричную службу Кирилл получил вотчину в приграничьи с Речью Посполитой. Но с местными дворянами сдружиться не смог и не захотел. Те с опаской относились к бывшему опричнику, Кирилл же не якшался с худородными, и умудрился перессориться с окладчиками и лучшими людьми в городе.

Когда же в городе появился Митрофан Оладьин, меж ними вспыхнула ссора. Помянули старое – началась тяжба. Оладьин оказался хитрее, а Хлебалова никто из местных не поддержал. Окладчики отвернулись, в долг не дали.

Собственным имением, пока шло препирательство, да разбирательство, Хлебалов поиздержался, да потратился на посулы и подарки. Дошел до разорения – так, что и служебную рухлядь справить не смог.

Отец, вмешался в тяжбу, писал челобитную царю. И замирились бы, да Кирилл вновь норов свой показал. Не пошел на примирение. Попустил выговор ответчику, да при понятых и приставе. Оттого получил "отнятие чести", с записью в Разрядную книгу.

После того в услужение к отцу и старшему брату, в их вотчины, не пошел. Решил своим бесчестием их не позорить. Ушел в кабалу к московскому дворянину, стал боевым холопом.

Хворостовский прищурил левый глаз, изучающе глядя на помрачневшего от тягостных воспоминаний Хлебалова:

– Опять норов показал? Беса попустил?

– Твоя правда, князь. – еще сильнее склонил голову Кирилл.

– Что ты тут – десятствуешь?

– При московском господине я.

Хворостовский задумчиво покачал головой:

– Ну не тужи, молодец. Как ни здесь нам славы добыть!

Затем обернулся к окружающим его воинам, выглядывающим из палаток головам:

– А что, служивые, возьмем мы град сей?

– Возьмем! – зашумело войско.

Хворостовский лихо заломил высокую шапку и направил коня дальше, вдоль рядов солдатских палаток.

Хлебалов завистливо поглядел в спину, удаляющегося воеводы. Четыре года, состоя в опричниках, он прослужил под началом князя Хворостовского. Вместе наводили порядок на русской земле, несли береговую службу от татар. Но после неудачного заградительного похода против крымчан, после разорения татарами Москвы, Хлебалов окончательно разуверился в богоизбранности опричных войск. Разругался с командирами, и был отписан рядовым конником в войско московское, стоящее в Ливонии. Три года бился с ливонцами. Дослужился до пятидесятника. Но вялость и нерешительность командиров вновь развязала ему язык, позволив порочащим, скверным словам вырваться наружу. Не за этот ли грех попустил Господь свершиться над ним всем несчастьям? Срамное поражение под Коловертью, литовский плен, выкуп, оскудение, злая тяжба с Оладьиным и утеря вотчины.

Он был служилым по отечеству, выезжающим в окружении собственных боевых холопов, бился бок о бок с детьми боярскими, командовал полусотней дворянских конников. Но теперь, те славные деньки, овеянные ратными подвигами, прошли. В отъезжающем Хворостовском Кирилл видел лишь скорбное о них напоминание.

Отводя исполненный грустью взгляд, он оглянулся, и перехватил взор, не сулящий ему добра. От командирской палатки на него пристально смотрел десятник Лыков, в глазах которого горела неприкрытая ненависть.

5

Палатка на десять человек, хоть и была неудобной, зато избавила от необходимости копать землянку в мерзлом грунте. Удобная в транспортировке, не требующая дополнительных усилий в установке, палатка хорошо подходила для коротких походов, но не для длительных сидений при осажденном городе.

Этот поход ожидался стремительным и победоносным, но долгий сбор войска и суровые морозы, установившиеся в Эстляндии внесли коррективы. Московская рать увязла в глубоких снегах под Колыванью, расположившись для осады, грозящей стать затяжной.

Каменный очаг давал тепло, и, вкупе с дыханием десятерых воинов, обеспечивал сносную температуру внутри палатки. Дым вытягивало наружу, но “банный дух”, от выгорания пропитанных водой веток, в избытке наполнял все пространство. Создавал ненужную, дополнительную влажность.

Суконные и войлочные покрывала местами промерзали, но по-прежнему защищали от порывов холодного балтийского ветра.

– Што, православные, добудем мы чести в сем походе? – в который уже раз завел однообразный разговор Федор-пушкарь. Спросил, как всегда, чрезмерно громко. Иначе разговаривать не мог.

Филипп зашелся кашлем. Третьего дня простыл на учениях, устроенных в чистом поле Лыковым.

– По мне, так не надо чести, лишь бы был прибыток. – сразу же отозвался Михайло.

Хлебалов поморщился. Сам думал тоже, но мысли другого осудил, посчитал недостойными. И особенно оттого, что прозвучали они в устах выскочки малоросса.

– Неушто мы не осилим ливонца? А, Кирилл?

Хлебалов скривился, словно разжевал желудь. И даже не взглянул на вопрошавшего Алешку. Лежал и пялился в потолок солдатской палатки. Что-нибудь разглядеть там не представлялось возможным. Так же как и не имело смысла смотреть по сторонам. Кругом мрак. Присутствие других людей, лежащих вповалку, угадывалось лишь по звукам. На лагерь только наползали вечерние сумерки, а в этом мерзлом вместилище солдатских тел мрак оставался постоянным.

Вновь надрывно закашлялся Филипп. Заворочались соседи. Кислый запах пота отравлял воздух. И стоящий за пределами палатки мороз являлся благом, предотвращая усиление исходящего от немытых человеческих тел тяжелого духа.

После встречи с Хворостовским вся эта холопская солдатская жизнь вновь стала поперек горла. Он, потомственный дворянин, ютится в тесноте солдатской палатки, деля ночлег с тяглыми. Он, проливавший кровь рядом с воеводой Хворостовским. Сходившийся в верховом сабельном бою с лучшими людьми Речи Посполитой, теперь выступает в одном строю с конюхом Алешкой и охотником Филиппом. Он, командовавший дворянскими конниками, исполняет требования лишенного вотчины Лыкова.

Но князь Хворостовский его признал. Быть может еще не все потеряно, и судьба окажется благосклонна к нему? Бог не выдаст, свинья не съест!

– Осилим! – уверенно вставил Михайло, единственный считающий себя вправе высказаться ранее Хлебалова.

– Осилим! – в тон ему повторил Степан, продолжая тереть ладонями промерзлое сукно палатки, словно это кусок сыромятной кожи.

Хлебалов поморщился от раздражения. Но стращать запорожца на глазах всего десятка не стал. Ни место и ни время. Дай срок – и с ним разберемся. Хотя может оставить ему эту "косточку"? Пусть считает, что может поперед Хлебалова лезть. Пока можно. А потом спесь с него собьем.

– Я тебе так скажу, – твердо и уверенно, подпустив ленцу в голос, заговорил Кирилл. – С воеводой Шереметевым, да князем Хворостовским шведа мы в море скинем!

– А бают, что немец шибко пуляет хорошо. И пищалей у него боле чем у нас!

– Боле! – вставил своё дурачок.

– А мы немца на секиры, да на пики! Во це гарно сробится!

Михайло заржал во всё горло. Но его поддержал лишь Степан-дурачок. Остальные замерли в темноте, ожидая слов Хлебалова.

Кирилл бросил быстрый презрительный взгляд во тьму. Но повисшая в палатке тишина ободрила. Внимание слушателей польстило, слегка попустив от неотесанности малоросса.

– Я так скажу, – неспешно продолжил Хлебалов. – Шведа мы завсегда побьем. Коли воеводы наши не перессорятся, решая кто именитее, да родовитие.

Ратники одобрительно загудели.

– А чаво им делить? Они ж все наши?

– Наши, да не наши! – зло выплюнул Хлебалов, чувствуя, что начинает распаляться. "Заткнись ты уже!" – пытался он вразумить себя. Но язык жгло. Слова, словно раскаленные на огне ядра, сами рвались с губ, изливаясь желчью. Его бесили бесталанные воеводы, неспособные принимать самостоятельных решений. Тугодумные и ленивые, и оттого исправляющие свои огрехи жизнями ратников. Любящие красоваться на государевых смотрах, и первые бегущие с поля боя, оставляя служилых самим решать собственную судьбу в проигранном воеводами сражении. И все оттого, что один посчитал себя недостойным вступать в бой после менее родовитого князя. А другой решил, что раз он менее именитый, то и не станет ввязываться в сражение – пущай первый воевода сам своими людьми разбирается.

– Так знамо, Шеремет – старший воевода. – не унимался Алешка, не зная того, что подливает масла в кострище опаленной заушательством души Хлебалова. – Али Мстиславский? Не так?

– Вы не знаете ничего, – раздраженно бросил Кирилл.

Опять приходилось все растолковывать тяглым мужикам. Да был бы от этого толк, а то послушают-послушают, махнут рукой, да скажут: "Бог рассудит", и останутся в своей не рассудительности и невежестве. И чего он им рассусоливает? Но самомнение пихало слова изнутри, и сдержаться Хлебалов не мог:

– Я всяких воевод повидал! Под многими в походы ходил, да пуд соли съел!

Сомневаясь, что мужичье его поняло, добавил:

– Вот как с вами теперь.

– Што, в палатке одной спали?

Хлебалов чуть не подавился смехом от столь откровенной наивности.

– Нет, конечно. Но с одного стола едать доводилось.

По палатке вновь прокатился благоговейный шепоток.

– Так вот, родовитие – князь Мстиславский. Он и первый воевода, государем ставленный. Шереметев по нем второй, оттого и старший. Но, даст Бог, Шереметев нам победу добудет, а кто другой – нет!

В палатке повисло молчание. Служилые чесали затылки, соображая хитросплетения местнического воеводоначалия войска Московского. Вновь зашелся кашлем Филипп.

– А пищалей стенобитных у нас мало. То правда! – продолжил Кирилл, со злостью сжимая грубую солдатскую рогожу, мечтая этими же руками схватить и удержать собственный язык. – И харчей, да портков теплых маловато! Да доспех худой, и тот ни каждому даден. И пушкари наши бьют плохо. И сидим мы здесь как вши под скамьей. И наружу не выбраться – ибо перебьют, и остаться нельзя – ибо перемёрзнем. Завели нас под град сей на погибель!

– Погибель! – повторил Степан, и, как всегда, ни к месту засмеялся.

Хлебалов стиснул зубы. Ну зачем он всё это говорит? Чего добивается? А если донесут? А если прознает десятник Лыков? Тот сразу помчится к сотнику. И полетит Кириллова буйна головушка с лобного места, да в корзину. А всё оттого, что язык что помело!

Да и не верил же он сам, что не сладит с осадой войско русское. Пока Шереметев воеводит, пока пищали по стенам пуляют, пока ратные полки не поредели в чистую – будет биться рать Московская и возьмет сию крепость, град Колывань!

Но на языке вертелись другие слова, перед глазами рисовались иные картины. И это непотребство лезло наружу, стремясь захватить, одурманить, оболгать.

– Всё! Хватит балагурить!

Хлебалов со злостью сжал зубы и резко отвернулся к суконной стене. Натянул на голову вонючую рогожу и притворился спящим.

Вновь закашлялся Филипп. Что-то вполголоса забубнил Михайло. Ему не складно вторили другие ратники. Гоготнул Степан.

6

 Небольшой лесок, почти полностью вырубленный на нужды осаждающей армии, отделял лагерь от поля, где изредка оттачивали боевые умения воины. Сейчас, в полуверсте от десятка Лыкова, конники Большого полка упражнялись в сабельном бое. Пехота полка Левой руки, маршируя строем под зычные команды сотников, утаптывала глубокий снег левее. Толстый тысяцкий голова на гнедой ногайской кобыле внимательно поглядывал на своих ратников, и временами подстегивал их отборными ругательствами. Служивых выгнали на поле не ради подготовки, а для воспитательной взбучки.

Все остальное московское войско уже грелось у походных костров, хлебало горячую похлебку, травило байки. И лишь их десяток съезжался, смыкал строй, отбивал атаки невидимого врага, рассыпался, обстреливая воображаемого противника стрелами, бесконечно отрабатывал приемы сшибки с вражьими пикинерами.

Хлебалов всё время отвлекался, любуясь как дворяне резвились на боевых конях. Те готовились к настоящему делу достойному детей боярских.

– Так, служивые, сегодня все. – наконец заявил Лыков. Ратники довольно загалдели. Мерины подхватили радостный настрой всадников, и, предвкушая кормежку и теплое стойло, довольно заржали.

– Все в лагерь. А Кирилл и Степан остаются.

Хлебалов удивленно поглядел на командира. Начинало смеркаться. Через полчаса в лагере станет темно, что в твоем подземелье.

– Зачем? – не удержался он. Отъезжающие ратники обернулись. Но, повинуясь указующему взмаху длани десятника, пустили коней по узкой тропинке в сторону мерцающих на фоне редкого леска костров.

– Зачем? – требовательно спросил Кирилл, приближаясь к восседающему на ногайской лошадке Лыкову.

Тот глядел на подъезжающего взглядом исполненным злобы:

– Перечишь командиру?

Десятник грозно придвинулся. Кони уперлись боками. Мерин грозно заржал. Лошадь Лыкова клацнула ровными белыми зубами, стремясь укусить. Два рослых вояки наклонились друг к другу, готовые рвануть из ножных сабли. На лице каждого застыла гримаса ненависти.

– Командиру! – гоготнул дурачок, продолжая неподвижно стоять, глядя прямо перед собой невидящим взглядом. Его мерин пригнул шею и что-то высматривал на заснеженной земле, временами прядая ушами и косясь на съехавшихся воинов.

– Пошто оставил? – сквозь зубы процедил Хлебалов.

– Со Степаном стрелы господские подбирать будешь!

– А ты мной не понукай, аз не холопского племени!

– Племя твое мерзость-опричнина!

– Государеву службу сквернословишь!

Полк Левой руки, затянув заунывную солдатскую песню, направился на ночлег. Дворянские конники исчезли раньше. Теперь лишь три всадника, да порубленные стволы тренировочных дерев, утыканные стрелами, различались в сгущающихся сумерках на опустевшем поле.

– Что наушничать побежишь? – зло прошипел Лыков.

Хлебалов смутился, но лишь на миг. Конечно же, десятник знал приданого в его отряд воина. Все его промахи и огрехи. А иначе и никак: просто так из дворян в боевые холопы не подаются. Среди них лучших людей не водится – лишь худые, да порченные.

– Знаю я твою дружбу с Хворостовским. Воеводой-опричником! – гневно продолжал Лыков. – Ему и побежишь докладываться!

– Докладываться! – напомнил о своем присутствии Степан. Но на него никто не взглянул. Ратники стояли насупротив друга и яростно сжимали кулаки, готовые наброситься. Боевые кони нетерпеливо топтались на месте, чутко ожидая команды от всадников. Они злобно косились друг на друга, прижав уши и оскалив зубы, недоумевая чего же тянут люди.

– Аз честь дворянскую блюду, – выкрикнул в лицо обидчика Хлебалов.

– Нет чести у опричников! Не было – и нет! Мой древний род под корень извели! Порушили, осквернили. Аз один из Лыковых уцелел. Да и то в кабале холопской!

Хлебалов прищурил глаза, всматриваясь в ненавистное лицо. Никакой жалости или сочувствия он к десятнику не испытывал. В последние годы многие дворяне оскудевали, не могли нести за свой счет государевой службы и шли в боевые холопы, к другим более удачливым дворянам. Многие роды Кирилл зарил и сам, в славные годы опричнины. Но, видимо, пришел и его черед. Теперь он на себе испытал тяжесть и несправедливость кабальной зависимости от московского господина.

Теперь он боевой холоп московского дворянина Рогова. Он, верный пес великого князя, знавшийся с первыми людьми московскими, ходивший в парче и бархате. Теперь в кабальной десятирублевой зависимости от господина. Носит грубую солдатскую одежу и старый доспех, тягиляи и шапку железную.

А все этот Оладьин – будь он неладен!

В 1575, когда того только поставили в их город вторым воеводой, а Хлебалов только что выкупился из плена, они успели полаяться. Кирилл высказал все, что думает о бегстве под Коловертью и оставлении сотни. Воевода обиду стерпел, но ответил по другому. В августе устроил смотр. Хлебалов, издержавшийся на выкупе, не смог представить требуемого числа вооруженных воинов. Окладчики покивали головами и сообщили, что напишут сказку в Разряд, а Оладьин, "по старой дружбе", присоветовал ехать с челобитной в Москву. Кирилл поверил, поехал. И только в Разряде узнал, что Оладьин представил его ослушником государевой воли. Дескать второй воевода отдал приказ о направлении Хлебалова на заставу, но тот не явился на смотр. Кирилла посадили в тюрьму, назначили сыск. Началась тяжба, вытянувшая из него последние средства на посулы и подарки.

В конце концов, его объявили нетчиком. Окладчики и городовые дворяне бывшего опричника не поддержали. В долг никто не дал, в Разряд отписали, что он "неконен, нелюден и неоружен". Сочинили сказку и объявили челобитную подложной, а Хлебалова от службы бегающего. Вотчины его лишили, о чем в разрядной книге сделали запись. А виной тому его злой язык, упрямство и гордыня.

Теперь, все что оставалось – добыть воинской славы! Получить вотчину за службу. Спасти от смерти голову или воеводу – и получить награду. Или же заполонить воеводу вражьего – и получить выкуп. Ну или прославить себя героической смертью в бою.

Да где тут ратной славы добиться, когда две недели сидишь в лагере без дела.

Да еще и десятник лютует, возлагая на Хлебалова все несчастия своего рода.

Как подтверждение этой мысли, Лыков желчно высказался:

– Твой брат-опричник руку к сему приложил. А может ты сам ругался над сединами отца моего?

Кирилл злобно оскалился:

– Царской воле перечишь?

– Я служу государю верой и правдой, как и все мои родичи! На том месте, где его воля меня поставит. Но порочить Лыковых изменой не позволю!

Ярость клокотала внутри, стремясь вырваться. Но здравый разум начинал пробуждаться, ставя на место эмоции и чувства. Хлебалов был псом государевым пять лет. Навидался дворян, да бояр родовитых – земли русской благодетелей. Какими чванливыми, да надменными они казались, пока опричники не входили в их хоромы, неся весть об опале царской. Как те же древние бояре валялись в ногах, да умоляли о пощаде, сулили подарки несметные, да торговались за животы свои. Все они думали лишь о себе, готовые отречься от всех, согласные предать и оболгать любого.

Но видел Хлебалов дворян и бояр иного рода. Те стояли в оборванных рубахах, босые, избитые, но гордо глядели на жгущих их хоромы и разоряющих их запасы опричников. Такие клялись в верности государю, не поносили его псов, не соглашались ручаться в подложных грамотах. Такие и на смерть шли, утверждая верность своего древнего рода великому князю и земле русской.

В груди шевельнулось забытое чувство уважения и восхищения. Хлебалов поглядел на Лыкова другими глазами. В десятнике чудилось родство с той второй категорией служилых людей, доказывающих верность самодержцу не словом, а делом. А Лыков и был таков: он, потомственный дворянин, служит десятником боевых холопов московского господина. Исправно несет эту службу, а не отлеживает бока с другими командирами.

Ведь Хлебалов и сам, будучи командиром десятка и полусотенным головой, не упражнял так своих солдат в походе. А ведь те были вояками от рождения, родовыми дворянами, приученными к государевой службе. Лыков же сверх необходимого возился с тяглыми мужиками, порученными ему господином. Чтобы те уцелели в бою, принесли богатые трофеи хозяину и славу государю.

Но чернота изнутри прорвалась и осквернила все добрые мысли. Вспомнились тяжкие труды, возложенные на него Лыковым. Придирки и постоянный догляд, с каким десятник относился к бывшему опричнику. И Хлебалов не сдержался:

– Знать оплошал твой род. Крамолу затаил на царя-батюшку.

– Ты государя не тронь! Знаю я ваши душонки черные. Делов натворили, а на великого князя киваете! Вы землю русскую зарили, кровушку проливали. Вышел ваш срок!

– Срок! – Степан даже не сменил позы. Так и сидел в седле, вперив невидящий взгляд в сгущающиеся сумерки.

– Ты, десятник, говори, да не заговаривай. Расплата за грехи настигла твой нечестивый род. Вот и мыкайся теперь, грехи замаливай, покаянные дела твори!

Лыков задохнулся от злобы. В уголках его губ выступила пена. Зубы стиснулись со зловещим скрежетом. Блеск глаз стал безумным, и вырвавшиеся слова явились апогеем ярости:

– Аз тя смертью убью! Сие дело и станет покаянным! Твоей кровью поганой аз освящу род свой, обелю имя отца моего, сниму клевету и наветы!

Глядя в эти страшные глаза, Хлебалов знал, что Лыков не лукавит. Обещанное исполнит. И черные слова навсегда лягут меж ними, доколе смерть не примет свой плод. И что может быть проще? Когда палят со всех сторон, в пылу смертного боя, кто узнает из чьей пищали прилетела пуля в спину ратника?

– Смертью бить грех! – неожиданно сказал Степан. – Не тронь яво!

С моря задул холодный пронизывающий ветер. Пугливо заржали кони. Лагерь накрыла темная беззвездная ночь.

7

В эту ночь нормально отдохнуть не пришлось. Всю ночь посошная рать рыла новые укрепления, устанавливала щиты для огненного боя и затинных пищалей. На утро намечалось серьезное дело. Поговаривали о штурме.

Их полк спешили и отрядили в охранение, опасаясь ночной вылазки шведов. Костров разводить не позволяли, пытаясь сохранить приготовления в тайне для обороняющихся. Сидели в полной темноте, укрываясь за установленными щитами от резких порывов холодного ветра.

В низком черном небе мерцали холодные звезды. От дерева еще исходил приятный запах смолы и опилок. Такой домашний и мирный. Казалось невозможным, что завтра все это исчезнет, и землю накроет мрак иного рода, а пространство заполнят тошнотворные запахи разрушения и смерти.

Нарушая безмолвие, ратники переговаривались вполголоса и неохотно. Многие дремали, поплотнее укутавшись в тягиляи, полушубки и тулупы. Вокруг монотонно и усыпляюще стучали заступы, вскрывающие мерзлую землю. Темные курганы вырастали на белоснежном полотне перед воротами города.

На утро здесь все вспашут ядра и покроют тела убитых воинов.

Ратники охранения о грядущем бое промеж себя говорили всякое. Кто-то сетовал на бесполезное ночное сидение, кто-то радовался, что утром их сменят стрельцы и пехотинцы, и не придется первыми штурмовать город, кто-то бурчал о недаденном сне. Хлебалов маялся в бешенстве. Ночной караул говорил о том, что завтра в бой пойдут другие – почивающие сейчас городские казаки, стрельцы и дворянская конница. И значит честь и слава присовокупления Колывани к государству русскому достанется им. И значит самое ценное достанется другим.

С остервенением Хлебалов вцепился в пику, уперся спиной в щит, безуспешно пытаясь сдвинуть деревянную защиту. От напряжения вспотел, но даже такое упражнение не утишило кипящую внутри него ярость и отчаяние. А что еще он мог сделать?

На рассвете укрепление было полностью готово. Готовившие его воины уже предвкушали заслуженный отдых, когда засвистели вражеские ядра.

Лениво поднимающееся солнце осветило высокую крепость и эспланаду перед ней. Дозорные на башнях заметили вновь возникшее укрепление, и шведы решили не дожидаться дня, а взять инициативу в собственные руки.

В ясном, быстро светлеющем, небе не виднелось ни облачка, и оттого белые клубы, вырывающиеся из жерл пушек отчетливо выделялись, словно светлые кляксы над крепостной стеной. Десятки ядер забарабанили в грубо сколоченные щиты и земляные насыпи.

– Началось! – восторженно выдохнул Хлебалов, всматриваясь утомленными глазами в крепостную стену. Оттуда, пыхая огнем, плевались вражьи пушки. Сквозь бойницы виделись разбегающиеся по местам вражьи ратники.

– Началось. – лишенным эмоций голосом повторил Степан.

– Уж больно близко мы шанец нарыли. – высказал опасение Михайло. Хлебалов согласно кивнул. Двести саженей. Не больше. Закралось смутное предположение о неразумности такого решения.

– Головы в прорехи не казать! – предупредил вездесущий десятник, обегая своих воинов.

– А жрать когда? – вопросил Михайло, но Лыков не удостоил того ответом. Хлебалов понимал, что десятник и сам не знает, что будет дальше, и как действовать в этой изменившейся обстановке.

В полуверсте правее что-то грохнуло. Ввысь взметнулись черные клубы дыма, полетели обломки досок и какие-то тряпичные куклы. Ратники вздрогнули и приподнялись, чтобы разглядеть происходящее.

– Это человеки штоль? – испуганно спросил Алешка.

Со стороны крепости донеслись восторженные крики.

– Господе Исусе, – громко произнес Федот-пушкарь. В его голосе слышался ужас. – Кажись зелейную казну подорвали!

Хлебалова пробил озноб. Не от стоящего две недели мороза, не от усталости и голода, не от вида раскиданных взрывом трупов, а от понимания правоты слов боевого товарища. Федот восемь лет отслужил при пушке. Был контужен, оглох. Оттого всегда говорил громко. Глухой заряжающий сгодился бы в пищальном наряде и далее, но при ранении Федот упал на раскаленный пушечный ствол и спалил левую руку. Руку сохранить удалось, но действовать ей он мог лишь с ограничениями, хотя даже так, рогатиной орудовал лихо. Такой вояка в пушкарском наряде оказался не нужен, а для службы боевым холопом сгодился, став ратником Федотом-пушкарем. Но пушкарское дело Федот не забыл. И то, что говорил сейчас, являлось словами знающего человека. Рвались пороховые (зелейные) запасы.

Грохнул еще один взрыв, затем еще и еще. Земля заколебалась. Прижавшиеся к ней всем телом ратники пропускали эту дрожь через себя и усиливали собственным страхом. Комья мерзлой земли начали долетать до них. Со стороны разрывов, вглубь укрепления, в отчаянной попытке спастись, бежали воины.

Обстрел русских позиций усилился. Ядра и картечь черным роем неслись на укрепление, взрывая насыпи и оборонительные щиты. Впиваясь в податливую человеческую плоть. Ответный огонь звучал не дружно и не убедительно.

– Братцы, штож это?! – воскликнул Филипп, и зашелся надрывным кашлем.

Мимо промчался на вороном коне сотенный голова Ипатов. Сквозь грохот пальбы и взрывов прогремел его грозный рык:

– Смотри у меня! Караул не покидать. Ждать стрельцов. И на приступ!

Передав приказ, голова ускакал в глубь укрепления. В след ему гулко грохнуло со стороны ближайшего пищального шанца. Вверх взметнулись доски. Небо лизнули острые, как молнии, языки черно-красного пламени. Повалил густой дым. Вновь взрыв. И еще один. Из пушкарских окопов послышались отчаянные крики боли иругань.

Взрывы гулко отдавались над полем. Одна за одной рвались пороховые бочки. Каленые ядра из шведских мортир раз за разом достигали зелейных схронов русских пушкарей. Укрепления потонули в густом сизом тумане. Лишь яркие огненные вспышки взрывов разрывали нависшую над укреплением дымовую завесу. Лишь горящие, почерневшие доски, взметаемые вверх, можно было разглядеть со стороны. Стоны раненых и крики зазвучали громче. Смятение усиливалось. А разрывы стали чаще и интенсивнее.

Ворота крепости растворились. В поле, развернув знамена, вылетела сверкающая кавалерия. Хлебалов поглядел вправо, затем влево. Туда, где должны стоять отряды дворянской конницы. Вот шанс сшибиться со шведами в открытом бою! Шанс выбить дух из прячущегося за неприступными стенами неприятеля. Но русские всадники не показались.

Хлебалов привстал. Для чего их спешили? Где их боевые кони? Что медлят воеводы?

Сиротливо пальнула пушка из разрушенного шанца. Ей вторила другая. Нестройно выстрелили затинные пищали. Несколько шведских всадников рухнули, сбив уверенный ход соседей. Но волна, закованных в сталь воинов, продолжила неумолимый ход. Грозный и смертоносный.

Из ворот крепости небольшими отрядами выбирались пикинеры и аркебузиры.

На русских позициям бушевал пожар, смятение и бездействие.

8

Первым опомнился Лыков:

– Передать десятку слева и справа: мы отходим за шанец!

Находившийся крайним слева Игнат, пригибаясь побежал вдоль щитов в сторону соседнего десятка. Крайний справа растворился в клубах дыма в противоположной стороне.

Хлебалов взглянул на Лыкова:

– Пошто приказ рушишь?

– Сейчас рванет! Уходим!

Десятник глядел без гнева, во взгляде сквозило беспокойство.

– Сотенный приказал держать шанец! – не унимался Кирилл.

Лыков взглянул на Хлебалова прямым и открытым взглядом. Каждый из них хорошо понимал, чем грозит уход с рубежа обороны.

– Мои люди – важнее! – решительно заявил Лыков, и побежал вдоль залегшего за насыпью десятка.

Хлебалов изумленно поглядел в спину удаляющегося командира. В случае уничтожения шанца врагами, ответственными за поражение сделают несдюжевших ратников. В первую голову десятников и пятидесятников, как не смогших удержать бегущих от врага воинов. Такой проступок поставит крест на службе Лыкова. А может даже лишит того жизни – ведь воеводам нужны будут козлы отпущения. И, в такой ситуации, Хлебалов может облегчить высоким командирам поиск виновного. Он собственными ушами слышал приказ десятника. Слышали и другие. И такая его “помощь” воеводам, если правильно договориться, сулит награду. Не этого ли он хотел?

Ну что ж, посмотрим ещё кто кому пульнет в спину! Али клинок промеж лопаток подоткнет!

Хлебалов криво усмехнулся, но затем вспомнил лицо десятника. По глазам Лыкова он видел, что тот осознает, чем грозит такое его решение. И командир шел на этот риск, ради одного: сохранить жизни солдат. Возможно, ценой собственной.

Несколько лет назад Кирилл и сам находился перед таким выбором. Выполнить приказ сбежавшего командира или спасти своих воинов. Тогда он, не задумываясь, избрал первое – положил всю полусотню, собственных боевых холопов, оказался в плену. С тех пор, он много раз передумывал события того печального боя под Коловертью, и все чаще склонялся к мысли, что стоило отступить – бросить обоз и спасти своих солдат!

– Все за мной! – перекрывая грохот разрывов, донеслась решительная команда Лыкова. – В кучу не сбиваться!

Десять воинов выбрались из-под спасительных насыпей и щитов, и, пригибаясь, побежали в глубь укрепления, подальше от первой линии защитного вала. Отовсюду в разнобой полезли ратники охранных сотен и посошной рати. В след им летела отборная брань десятников, но таковых оставались единицы. Большинство командиров бежало впереди своих воинов.

Шведы усилили огонь, переключившись на выбравшихся из укрытий ратников. Картечь настигала убегающих, прореживая смешавшуюся толпу. Ядра врывались в скопление человеческих тел и окровавленными шарами катились вперед, оставляя за собой дорожку усеянную оторванными конечностями и изуродованными трупами.

Усилившаяся пушечная пальба, грозила неминуемой гибелью, но и несла в себе добрую весть для бегущих с поля боя. Она означала, что шведская конница откатилась назад к крепости. Закованная в сталь сила не ударит им в спину, калеча и убивая тяжелыми палашами, длинными копьями и конскими копытами. Оставалось надеяться на случай и воинское везение. Возможно, картечь просвистит рядом, а ядро пролетит мимо.

Но шведы били прицельно, а дальность стрельбы их пушек превосходила способности русского оружия. Первая линия защитного вала оказалась смята точным, массированным огнём ревельских пушкарей. Ответ осадных пищалей звучал все реже и все менее грозно. Громозкие сколоченные щиты треснули, раскололись, рассыпались, воспламенились от переметнувшегося на них огня. Над арсеналом бушевало пожарище, расползаясь во все стороны укрепления.

Бегущие воины, скошенные вражьим оружием, валились один за другим.

Во всей этой суматохе, Хлебалов не выпускал из поля зрения спину впереди бегущего Лыкова. Длинный подсайдашный нож начал жечь сквозь тягиляю. Казалось, что сам металл жаждал деятельности. Требовал меткого, решительного броска или твердого удара. Кирилл понимал, что с такого расстояния не промахнется, а защитные пластины на спине Лыкова не спасут от смертоносного лезвия.

И главное, в этом кромешном аду его поступок останется незамеченным. Всеобщее бегство, летящий со всех сторон смертоносный металл и пылающий кругом пламень – лучшие средства сокрыть преступление. Собственно его мало беспокоило даже то, что кто-то заметит. Ведь все слышали приказ десятника все бросить и бежать из укрепления. А это измена, и значит, Хлебалов убьет изменника. Ни это ли его воинский долг? Оставалось лишь достать из ножных нож.

Но он все медлил.

Засмотревшись на спину десятника, Кирилл не заметил распластавшегося на земле воина. Запнулся и перелетел через него, роняя пику. Куда-то в сторону, под ноги бегущим, отлетела шапка железная и стеганное наголовье. Мимо проскакало ядро, за ним второе. Кирилл попытался встать, но пробегавший мимо ратник вновь опрокинул его наземь. Выплевывая изо рта холодную вязкую мешанину снега и земли, Хлебалов уперся руками, и снова попытался встать.

Его накрыла большая темная тень.

9

Ожидая удара, Кирилл сгруппировался, но тень продолжала нависать, не причиняя неудобств. Он оглянулся. Над ним стоял Степан и, глупо улыбаясь, протягивал наголовник:

– Десятник сказал надо быстро бежать! Без шапки бежать холодно!

Хлебалов ухватился за могучую руку Степана. Поднялся, и нахлобучил наголовник. Искать утерянный шлем не имело смысла – позже подберет в поле другой доспех, может и побогаче.

Пробегавший мимо воин налетел в пороховом тумане на несокрушимого Степана, и с удивленным выдохом, плюхнулся в снег.

– Бежим! – выкрикнул Кирилл, и они бросились догонять своих. Вслед с протяжным свистом летела картечь и бешенно скакали ядра.

Неожиданно мчащаяся толпа замерла, а затем разделилась, подалась правее и левее, словно огибала возникшее препятствие. Сквозь заволакивающий поле дым виделись лишь спины впереди бегущих. Вдаль очертания размывались, превращаясь в мрачную сизую завесу.

Старший воевода Шереметев на белом аргамаке возник перед ними как былинный богатырь. Сопровождающие его всадники решительно направляли коней на удирающих в полном беспорядке воинов. Те, врезаясь в широкие груди боевых животных, валились наземь, подхватывали оружие и шапки, и отползали в стороны. Некоторые поворачивали назад, но большинство отползали от наступающего конного отряда и, вскакивая на ноги, продолжали бег прочь от пылающего укрепления.

“Лови их! Лови!” – яростно кричал воевода. Но малочисленный отряд сопровождения оказался не в силах остановить бегство такой людской массы. Боярин не выдержал, соскочил с коня, в бешенстве заметался среди разбегающихся воинов. Кого-то растянул кнутом, кому-то дал зуботычину. Спешившие сопровождающие бросились помогать воеводе, матеря трусов, раздавая тычки и пинки. Заглушая разрывы, над полем неслось грозное: “Лови!”

– Лови! – гоготнул Степан справа от Хлебалова. Тот взглянул на дурочка. На перепачканном золой лице сияла глупая улыбка и совершенное умиротворение. Похоже бег ему тоже понравился. А куда бежать – было абсолютно безразлично.

– Назад! К городу! – зазвучали окрики десятников.

– К городу! – восторженно заорал Степан, и в тот же миг вынырнувший из-за дымовой завесы черный шар разломил его череп, превратив лицо в жуткое кровавое месиво. Лишенное головы могучее тело сделало шаг вперёд, и плашмя рухнуло в утоптанный снег.

Хлебалов опустился на колено рядом с убитым воином. Перевернул тело. Убедился, что жизни в нем не осталось.

– Что дурачок? – над ними навис, выросший из клубов дыма, Михайло.

– Пал воин Степан!

Кирилл распрямился. Очи злобно блеснули. Взгляд, пронзая сизо-черные клубы, устремился к неприступной крепости.

– Воевода ранен! – Алешка ухватил Хлебалова за рукав. Затем выпученными глазами уставился на труп Степана: – А чего Степан?…Без шапки…

– Какой воевода? – появился Лыков, а за ним остальные воины десятка. Перемазанные золой, перепачканные сажей.

– Шеремет… – механически ответил Алешка, не отрывая взгляда от трупа товарища. Алешка смотрел и не мог осознать: вот только что Степан придурковато хохотал, повторяя чужие слова. А теперь лежит. И без шапки.

– Господи, помилуй! – Лыков осенил себя крестом. Воины перекрестились вслед за командиром.

Хлебалов застыл, ощущая как острая боль пронзает сердце, и жжение расползается внутри грудной клетки. Ранили не воеводу – ранили его надежду. Оправдывались самые мрачные думы. Шереметев ранен. Если боярин не сможет вести войско на штурм, тогда осада Колывани станет еще одним бесславным поражением в его, Хлебалова, жизни. Откель ему така судьбина?!

Потухший взгляд упал на распластанное на снегу тело Степана. Небо сыпало крупными хлопьями пепла, превращая некогда белое зимнее покрывало в серую грязную кашу. И даже тела в разноцветных боевых одеждах, причудливо разбросанные вокруг, не обогащали цветовую палитру этого дня. Одежда, вымазанная сажей, потеряла свой цвет. Все кругом становилось серым и безрадостным.

Но тут же пришло откровение: вот они, те, кто навсегда потерял надежду! Оставшиеся лежать на засыпанном пеплом поле. У них надежды нет, но она всегда остается у тех, кто ещё способен думать, дышать, жить.

– Не че здесь торчать! – рявкнул Хлебалов. Его глаза зажглись воинственным огнем.

– Отомстим безбожным немцам! – заорал он и, взяв наперевес пику, рванул вперёд.

– Отомстим! – подхватили воины, и поредевший десяток понесся туда, где продолжали пылать защитные щиты и рваться пороховые бочки.

10

Ядра выскакивали из плотной завесы порохового дыма и, с хищным чавканьем, вгрызались в человеческую плоть. Возможности увернуться, и избежать столкновения со смертоносным металлом не имелось никакой. Картечь, словно стаи растревоженных диких пчел, неслась над полем. Шведским аркебузирам не приходилось заботиться о точности стрельбы: в плотном, повисшем над русскими укреплениями, тумане пули без труда находили жертву. Стоны раненых и предсмертные крики убиенных неслись отовсюду. Непроглядный мрак, отчаянные крики боли, постоянный звон в ушах и смрадный запах горящего дерева, пороха и плоти. Это все заключило московитов в погребальные объятья. И в скором времени отпускать не собиралось.

Оторванные конечности, головы, вывалившиеся внутренности, ещё дымящиеся покидающей их жизнью, уже перестали привлекать внимание и вызывать ужас. Залпы вражеских батарей и гулкое уханье выстрелов, уже не заставляли всякий раз пригибаться к дрожащей под ногами земле. Удушающие запахи испражнений живых и мертвых человеческих тел, настоявшиеся на гари и вони пожарищ, уже не сбивали дыхание. Воины смирились со своей ролью. Простое понимание войны вызрело в головах, заставив принять очевидное: тебя покалечит и убьет, либо ты уцелеешь и выживешь. И ни то, ни другое от тебя не зависит. Как судит Бог.

Шведская артиллерия звучала громче. Пальба со стен была в несколько раз сильнее и эффективнее. Русские пушки натужно отвечали, но их выстрелы заглушали раскатистые залпы вражеского оружия.

“Хитроумная штука”, придуманная воеводой Шереметевом, сейчас представляла собой множество укреплений, пушкарских шанцев и насыпей, заваленных горящими обломками заградительных щитов и телег. Тут же, присыпанные землей и снегом, лежали трупы солдат, искореженное оружие и еще шипящие каленые ядра противника. Пространство между крепостью и лагерем заволокло дымом. Горькая копоть оседала на глотке и просачивалась в легкие. Надрывно покашливая, намереваясь выхаркать раздражающий нагар, русские упрямо пробирались вперед. Туда, откуда летела смертоносная картечь и ядра. Сейчас бы легкое дуновение с Балтики. Но они пришли к берегу Шведского моря, и сегодня оно тоже за шведов.

До спасительной насыпи добрались восьмером из десятка. Что творилось с соседними десятками никто не знал. Так же как и никто не понимал, что делать дальше. Шанца уже не существовало. Подрыв арсенала превратил ночной труд в бесполезную маяту. Первая линия укрепления оказалась срыта взрывами, превратившись в бесформенную кучу наваленных невпопад обугленных обломков, искореженного металла, искромсанных человеческих тел. Остальное довершил пожар.

Лыков нашел уцелевший бруствер пушкарного расчета и втянул туда своих солдат. Тяжело дыша, уцелевшие воины повалились на оттаявшую от пожара, размягченную землю, увязая в ней спинами, и марая почерневшие от гари тягиляи и портки грязью.

Хлебалов заглянул в глаза ратников: в них застыли страх и растерянность. Лишь Михайло воодушевленно подмигнул Кириллу, а Лыков отвел полный напряженной решимости взгляд.

Справа и слева раздавался лязг металла и яростные крики – там шла рукопашная свалка. Враг уже находился в русском укреплении. Предстояло его отсюда выгнать, и идти на приступ, в надежде, что в воротах наши пушкари смогли устроить пролом.

– Чаво? Не пойдем дальше? – тяжело переводя дух, спросил Игнат.

– Посекут нас вороги! Не дойдем до ворот!

Лыков обеспокоенно оглядывался, напряженно всматриваясь сквозь дымовую завесу.

– Морок пожарный нам в помощь! – подсказал Михайло. Но Лыков был непреклонен:

– Ждем стрельцов!

– На кой нас с коней ссадили? – возмутился Филипп, прикрывая рот рукавом. Его продолжал душить кашель, обострившийся от тяжелого смрадного запаха. – На конях сподручней было!

Он не сдержался, и зашелся в тяжелом, разрывающим легкие кашле.

– Головам полковым виднее, – покорно и уверенно заявил кто-то справа от Хлебалова. Кирилл даже не различил голос, но понимал, что этого не требуется. Так думают и говорят тьма тем русских ратников, готовых безропотно принять солдатскую судьбу. Безгранично доверяющие командирам. Как стадо бычков, идущие на убой по одному повелительному взмаху воеводина стяга.

Он оглядел перемазанные лица товарищей. Таких простых и наивных, но решительных и твердых. Прибранных к службе в силу обстоятельств, но служащих по долгу – верно и до конца.

Сколько раз Кирилл видел это русское доверие к воеводам и упрямство в исполнении порой бессмысленных приказов. Эту силу духа, сметающую вражьи рати и крепости. Не благодаря умелому руководству, а иной раз вопреки ему.

В груди сжалось сердце. Тоскливо и болезненно. Затем наступило послабление. Отчаяние сменилось надеждой. Хрупкой и зыбкой. За ней робко подкрались восхищение и гордость.

В десятке саженей справа взорвалась бочка со стрельным зельем. Притаившихся ратников забросало мелкими комьями мерзлой земли. Оглушило и обдало жаром.

11

Прямо за их спинами в развороченном пушкарном шанце двинулись обломки, и из-под завала полез черный человек. Михайло замахнулся палашем, но вовремя остановился. На выбирающемся из-под земли ратнике ясно различался начищенный до блеска металлический круг – нагрудное зерцало, отличительный знак русского пушкаря.

– Откель ты взялся? – изумился Михайло.

Пушкарь размазал по грязным щекам слезы и тяжело привалился к осыпавшейся задней стене укрепления:

– Пищаль мою загубили, ироды!

Ратники с интересом рассматривали найденного пушкаря:

– Что ж не оборонил?

– Контузило мя. Как жахнуло, чуть дух не вышел. Весь наряд уложили вчистую.

Пушкарь кивнул на десяток трупов солдат охранения и орудийной прислуги, разбросанных вокруг. В трех аршинах от шанца торчал перевернутый набок лафет.

– Что ж пуляете худо?

– Сведы пуляют метче, бо пищали у них добрее наших. Да и поболе их буде.

Лыков прищурился. Оглядел пушкаря, метнул взгляд на своих ратников. Затем посмотрел в сторону противника:

– С нами пойдешь. Отомстим ворогам! Дай срок!

В густом пороховом дыме там и тут мелькали силуэты. То ли свои, то ли вражьи. Они выныривали из клубов дыма и растворялись в сизом мареве.

Тускло блеснули панцирные доспехи шведских пикинеров.

– Ах ты, харя немецкая! – Взорвался Хлебалов, и рванул из ножен саблю. – Да я ж тебя!…

– Остынь, опричник. – Лыков схватил его за рукав и втянул в разбитое пушкарское укрепление. – Мы не в седле. Сейчас стрельцы подойдут и ударим по ворогам.

– Да пока мы будем ждать, они за ворота уйдут!

– И оттуда добудем.

– Когда шведы отойдут – нас картечью положат, как только на приступ пойдём!

Лыков огляделся. Вокруг кипели короткие рукопашные схватки. То тут, то там вспыхивали пронзающие сизый мрак выстрелы огнестрелов. Но, насколько позволял обзор, на приступ никто не шел. Десятник грозно обернулся к Хлебалову:

– Ты мне зубы не заговаривай! Не че смуту сеять! Прошло твое время, опричнина!

Кирилл обернулся к десятку, словно искал у них поддержки:

– Я дело говорю!

Но откуда сиволапые крестьяне могли знать тактику и стратегию войны? Один Михайло, угрожающе держа палаш, готов был ринуться в бой. Остальные молчали, отрешенно глядя на стихийную перебранку.

Лыков язвительно сказал:

– Хватит командирам перечить! Слушай меня, служивые…

12

Шведы вынырнули из вонючего тумана и бросились в разгромленный пищальный шанец. Зазвенела сталь, заскрежетали латы. Лишь злобное рычание вырывалось из глоток, сцепившихся в смертельной схватке, людей. Рвать, колоть, бить.

Через минуту пяточек наполнился трупами. Вповалку лежали пять шведов и трое русских. Пушкарь так и оставался сидеть. Его череп раскололи надвое ударом пики. Игнат, Алешка и Михайло остервенело добивали шведа в десятке саженей от них. Лыков, держа наручную пищаль, стоял напротив Хлебалова. Тот сжимал в руке лишь обломок сабли.

В пылу боя, Кирилл не устоял и рухнул на ворвавшегося в окоп врага. Но прежде успел отбить удар тяжелой пики и сам ударил в голову нападающего. Удар пришелся в штурмовую каску шведа, и попал в уже расколотый гребень. Полотно вошло под столь неудачным углом, что возвратное движение во время падения переломило клинок практически у рукояти. Свалившиеся противники катались по земле недолго – обломком сабли прирезать, лишенного возможности добраться до кинжала, врага оказалось даже проще, чем пытаться зарубить целой саблей во время свалки.

Зато теперь Хлебалов стоял напротив своего командира с окровавленным обломком оружия. Тот же направлял на него наручную пищаль с французским замком, в левой руке держал пустую пороховницу. Перчатки были скинуты, оружие готово к бою.

Стоя напротив, они буравили друг друга испепеляющими взглядами. Их разделяла лишь одна маховая сажень. У Кирилла не имелось никакой возможности выйти из противостояния победителем. И он это отлично понимал. Такие пистоли он видел у лучших литовских ратников. Французский замок не давал осечки, а сам пистоль метко поражал цель с трехсот шагов. Но сейчас не нужна была точность, нужно лишь нажать на курок, и наслаждаться видом поверженного противника.

Лыков первым бросился вперед. Хлебалов отвел руку с обломком сабли в сторону, намереваясь пронзить левый бок нападающего, но вовремя остановился. Вспышкой пронеслось непонимание – зачем нападать человеку, имеющему в руке огнестрел? И еще: десятник глядел куда-то за Хлебалова, и мчался куда-то туда.

Мощным движением плеча Лыков оттолкнул Кирилла к стенке окопа. Прогремел выстрел. Яркие искры от кремниевого колеса слились со вспышкой подожженного пороха и пламенем, полыхнувшим из пистольного дула. Яркий свет ослепил, а хлопок, на миг перекрывший пушечную канонаду, лишил слуха. Резкий запах стреляного зелья шибанул в нос, словно бы их не обволакивали пороховые клубы и тяжелый дух пожарищ.

За спиной кто-то застонал.

Только сейчас Хлебалов увидел шведского ратника, в двух местах пронзенного острием пик, но оказавшегося в силах добраться до пистоля, и умудрившегося подготовить оружие к бою. Теперь из дула его огнестрела вился сизый дымок – он выстрелил. Но черная рана на желтом мешковатом кафтане и стеклянные глаза говорили о том, что ответный выстрел лишил его жизни. Швед выронил оружие и замертво свалился на заваленную комьями черной земли деревянную пушечную площадку.

Хлебалов взглянул на Лыкова, и осознание происходящего медленно подобралось к его разуму. Десятник держался за живот, и сквозь его покрасневшие на морозе руки лилась густая бордовая кровь. Лыков пошатнулся, и Кирилл подхватил командира со спины. Осторожно усадил рядом с погибшим пушкарем.

Смотреть на рану не хотелось. Да и не имелось никакой необходимости – промахнуться с аршина, в стоящего в полный рост противника, невозможно. Жить десятнику оставались считанные минуты.

Хлебалов присел рядом:

– Ты пошто сотворил сие?

Вопрос прозвучал буднично, словно не было смертельной схватки, взаимной вражды, желания мести.

Лыков оскалился:

– Дурак ты, Хлебалов, только аз право имею тебя изничтожить! Должник ты мой по крови!

Ратник поглядел на командира сочувствующим взглядом. Он молчал. А десятник торопился выговориться, уже ощущая подбирающуюся к нему смерть:

– А не убью – живи и мучайся. Памятуя, что загубил ты под корень род слуг государевых Лыковых. Сие и будет мое дело покаянное!

Во взгляде десятника случилось еле заметное просветление. Разгладились грубые морщины вокруг рта. Оскал сменился блаженной улыбкой:

– Не хочу боле грех на душу брать. Бог нас простил и заповедь дал другим прощать.

Окровавленной рукой Лыков дернул ворот кафтана, оторвав верхние петлицы. Забрался под чешуйчатую броню, нетерпеливо пошарил под рубахой. Через мгновение извлек золотой восьмиконечный нательный крест, изукрашенный мелкими драгоценными камнями.

Крест был дорогим – в таких вещах Кирилл знал толк, сам когда-то владел драгоценною рухлядью. За такой крест можно было справить хороший немецкий панцирь или зимний кафтан на меху или четыре пары дорогих сапог.

Дрожащей рукой десятник протянул крест в сторону Хлебалова:

– Аз, Роман Лыков, слуга государя Московского, прощаю тя, опричник Хлебалов. Примешь ли ты мое прошение?

Кирилл глядел в глаза бывшего врага. После всего, что ему пришлось стерпеть от Лыкова, теперь ему предстояло принять прощение от этого человека.

Он не был обязан это делать. Да и не нужно ему прощение Лыкова.

Десятник быстрой скороговоркой промолвил:

– Да останется черное в земной юдоли, а в Царствии Небесном токма благость и чистота.

Сказанное Лыковым оглушило Кирилла, пуще взрыва бочки со стрельным зельем. Задрожала не земля – завибрировала его душа. Вспоминались слова из Евангелия: "блаженны миротворцы". Господь ценит стремящихся к примирению. И значит, со своей стороны, он должен сделать все, чтобы достичь мира.

Однажды он этим пренебрег. Готов ли и далее оставаться непримиримым и раздорным? Да и стоило ли препираться, зная, что твой враг скоро умрет, а вместе с ним умрет вражда, и связанная с ней усобица. А значит нет смысла упрямиться и бессмысленно тащить с собой груз прошлого. Тяжелый, как кандальные оковы.

– Я принимаю твое прощение.

Кирилл приложился потрескавшимися губами к холодному металлу. Во рту ощутил вкус чужой крови.

Лыков перекрестил Хлебалова нагрудным распятием, и сам поцеловал золотой крест:

– Господь нам порука. Ступай с Богом.

Рука с крестом безвольно свалилась на грудь. Лыков запрокинул голову в низкое серое небо, и затих.

Хлебалов аккуратно, словно боясь потревожить мертвеца, взял дорогой крест и спрятал его за ворот кафтана. Но затем засомневался. Оставлять драгоценную вещь мародерам нельзя. Такая дорогая вещь пригодится и ему. Другим все равно, а он на помин даст, да свечку поставит за упокой раба Божьего Романа, воина на поле брани убиенного.

Кирилл снова достал золотой крест, и сорвал цепь с шеи покойника. Затем снял собственный нательный крест и надел на Лыкова. Пусть те, кто похоронит десятника знают, что здесь отдал Богу душу раб Божий, а не какой-нибудь нехристь.

Хлебалов вытащил из богатых ножных дорогую татарскую саблю с золоченой гардой и рукоятью. Подумав, прихватил круглый щит десятника. Роману Лыкову это оружие уже без надобности.

13

Тяжело переводя дух, подошли уцелевшие ратники десятка. Осиротевшие без командира, брошенные посреди разбитого врагом укрепления, окруженные смертью, мраком и отчаянием. Они молча стояли над погибшим.

– Что делать будем? – вопросил Михайло, утруждено облокотясь на невесть откуда взявшийся бердыш. С лунообразного лезвия стекала и капала кровь, но это ужасное зрелище уже не трогало ни разума, ни чувств утомленных бессонной ночью и утренним боем ратников.

Хлебалов выпрямился и взглянул туда, где сокрытая за дымом и копотью, стояла вожделенная крепость.

– Душу Господу Богу, живот царю-батюшке! Служивые, не посрамимся! Скинем ливонца!

Кирилл взглянул в суровые, почерневшие лица ратников. Те ухватились за оружие, исполненные решимости и готовые мчаться вперед.

– За мной! – скомандовал он.

Четыре серые тени мелькнули в сизых клубах порохового дыма и стали пробираться к крепостной стене, укрываясь за грудами наваленных друг на друга тел, разбитых деревянных укреплений, лошадиных трупов и рассыпанных крупной чугунной крупой ядер.

От гари и копоти щекотало в носу и першило в горле. Запах пороха, горящего дерева и жженного мяса душил, сбивал дыхание, держал на грани надрывного, не несущего облегчения кашля. Едкий дым разъедал глаза. Слезы туманили взор.

– Пищаль с собой? – обернулся к безусому Алешке Хлебалов.

Тот ловким движением перекинул огнестрел через голову, и на вытянутых руках показал бережно укутанное холщовой тряпицей оружие. Молодой вояка даже не удосужился расчехлить ружьё к бою. Хлебалов лишь покачал головой.

– Да у него она худая, – насторожился Михайло, – я секирой больше ворогов уложу, чем Алешка своей пукалкой!

– И секира пригодится, – отрезал Кирилл, – Алешка, готовь пищаль!

Впереди показались неясные разноцветные пятна, появляющиеся и исчезающие в седом мареве. С каждым мигом очертания приближающихся врагов становились отчетливее. Шведы уверенно двигались вперед, считая что русские бросили укрепление и рассеялись в поле.

– Пали в командира! – прошептал Хлебалов.

– А кто у них командир? – растерянно завертел головой Алешка.

– У кого перьев на шеломе больше.

Пищаль грохнула, выбросив сноп искр из широкого дула. Струйка сизого дыма от выгоревшего фитиля взвилась в серое небо и растворилась в густых клубах дыма, неподвижно висящих над полем. В начищенном до блеска панцире шведского офицера появилось аккуратное отверстие по средине груди. Швед удивленно воззрился на пробоину. Покачнулся, и кулем свалился в истоптанный почерневший снег. Пикинеры завертели головами, чуть качнув пиками.

– Ай да, Алешка! – Михайло в сердцах хлопнул товарища по спине. От дружеского похлопывания пищальник чуть не обронил новый заряд.

Времени на излияния чувств не было. Хлебалов вскинул вверх саблю и во все луженое горло заорал:

– С нами Крестная сила!

Трое русских, вырвавшись из плотного порохового тумана, словно черти из преисподней, кинулись на пятерых вражьих пикинеров. Они налетели как ястребы. Почерневшие от копоти. С перекошенными злостью лицами. Оскаленными зубами.

Ошарашенные шведы попятились, не успев сообразить, что их атакует уступающий числом противник. Двое пикинеров отшвырнули оружие и стремглав бросились к спасительным стенам крепости. Но трое других грозно сомкнули строй и ощетинились острым смертоносным оружием. Михайло ударом бердыша переломил древко вражеской пики, но второй пикинер успел воткнуть ему в бок смертоносную сталь. Сквозь почерневшие пластины бехтерцы проступила кровь. Михайло сделал еще пару шагов и завалился на атаковавшего его противника. Сбил того с ног. Придавил могучим телом. Оставшийся без пики воин рванул саблю и схлестнулся с Хлебаловым.

Зазвенела сталь. Запузырилась и забулькала кровь, вырываясь из пронзенного легкого. Поединок оказался коротким. Швед был хорошо обучен, но не имел опыта Кирилла. Стычки с татарами научили последнего многим приемам, неизвестным бойцам лучших европейских армий.

Третий пикинер не справился с Игнатом, не сумел поразить его пикой и, получив рубящий удар в шею, завалился, упершись острием собственного оружия в мерзлую землю.

Хлебалов обтер окровавленную саблю об одежду поверженного противника и огляделся. Игнат догонял убегающих врагов. Из-под убитого Михайлы пытался выбраться контуженный швед. От крепостных ворот к ним бежал десяток вражеских пехотинцев. Тем наперерез, вынырнув из клубов дыма, бросились стрельцы. За спиной вновь грохнула пищаль, и два шведа свалились, прорядив строй.

– За мной! – заорал Хлебалов, словно вновь вел в бой полсотни дворянских конников. Наотмашь ударив саблей выползающего из-под Михайлы шведа, он бросился на приближающихся врагов. Рубя, коля, калеча, убивая.

14

Новые сомкнутые построения шведских пехотинцев, отчаянные наскоки стрельцов и ратников других русских полков, перекошенные гримасами ярости и боли лица, окровавленные пики, бердыши, секиры, сабли… Враги смешались. Схватились намертво. Завертелись в убийственном танце. Серые, желтые, красные, закованные в панцири и кольчуги. В стеганых шапках с защитными пластинами, в начищенных касках. С пиками и бердышами. И у всех одно, искаженное яростью и злостью, лицо.

Шведы дрогнули, и вся красно-сине-желто-серая масса потекла к крепости. Первый строй пикинеров, выставленный для обороны подступов к воротам, оказался смятым своими и чужими. Началась свалка, в которой раздавленных оказалось больше тех, кто нашел смерть от клинка, пики или пули. Воины второй линии, отстоявшие в десятке саженей от строя товарищей, благоразумно ретировались под защиту городских решеток и запоров массивной двери. Но им не повезло. Каждый стремился поскорее попасть во внутренний двор, а желающих оказалось так много, что в створе городских ворот возник затор. Ратники зацепились латами, кто-то неудачно выставил пику, запнулся.

Когда тяжелая решетка начала опускаться, а створки могущих ворот пришли в движение, внутри "колодца смерти" находилось десятка три солдат обеих армий. Сверху уже выцеливали аркебузиры. В такой плотной толпе возможности уцелеть не имел никто.

– Вперед! – отчаянно орал Хлебалов и яростно рубил саблей, стремясь скорее вырваться во внутренний двор крепости. Он понимал, что там уже стоят готовые к уничтожению нападающих шведские стрелки. Но в этот миг он знал, что необходимо прорываться вперед, а что случится дальше одному Богу известно!

Алешка не отставал. Вцепившись в короткую пику, он неистово колол всех попадающихся на пути врагов. Колол правильно, уверенно. Так как учил Лыков.

Они вырвались из колодца в тот миг, когда упала решетка и захлопнулись ворота. В проеме ворот загрохотали выстрелы, застонали люди. Но Хлебалова это не интересовало. Перед ним вырастала невысокая стена из красного кирпича. В ней узкие щели. И из каждой выглядывают пустые глазницы аркебуз. До стены оставалось меньше десятка саженей, но Кирилл смотрел ни туда. Он следил за шведскими воинами, оказавшимися вместе с ними в замкнутом пространстве внутреннего двора.

Грянул залп. Стрелкам не приходилось целиться – мишени сами неслись навстречу пуле, и получая ее, замертво падали ниц. Синие кафтаны перемешались с красными, серые с желтыми. Русские полегли рядом со шведами. Шведские пули не щадили никого – ни своих, ни чужих.

Пороховой дым наполнил пространство между стенами. Аркебузиры готовились ко второму выстрелу. Шведские пикинеры падали на колени и ловко ползли к стене справа от ворот. Низкая дверь, не заметная на фоне желто-серого камня стены, легко открывалась, пропуская их внутрь. Туда же поползли стрельцы. Хлебалов рванул Алешку вниз, и сам распластался на земле.

– Чойто поздно домыслили, – оскалил желтые зубы Игнат, уже лежащий на земле, прикрываясь трупом шведского воина.

Грянул новый залп. Все вокруг заволокло дымом.

– За мной! – скомандовал Кирилл, и на четвереньках пополз к желанной дверце. Переползая через убитых, раненых и раздавленных ратников. Он не оглядывался, слыша натужное сопение сзади.

Когда прозвучал третий залп, а со стены зазвучали шведские команды, Кирилл ввалился в темный узкий лаз. От неожиданности он вздрогнул, и лишь позже пришло осознание, что в этот миг он мог лишиться жизни. Разгоряченная, взмокшая от рубки и бега, спина похолодела. В нише, привалившись спиной к стене, стоял закованный в полный доспех придверник. В руках он сжимал огромную окровавленную секиру, а у его ног зияло отверстие в глубокую яму, где виднелись два трупа, один из которых точно был стрельцом, одетым в желтый кафтан московской рати.

Алешка, вползший следом за Хлебаловым, ойкнул и получил толчок в зад от Игната:

– Чова пасть раззявил! Ужо заколот он!

Кирилл, продолжая ползти по лазу, восхитился глазастости ратника. Он и сам не сразу разглядел рукоять тесака, торчащего из брюшины воина, оберегавшего от неприятеля тайный вход. Очень ловкий вояка умудрился увернуться от секиры и с силой вогнать оружие в сочленение лат. Но восхищаться подвигами других было некогда. Из потайного хода еще предстояло выбраться.

Узкий лаз выводил в мрачную темную комнату. Хлебалов, выставив вперед щит, полез наружу.

15

Острия двух бердышей ткнулись ему в спину. Увернуться или отбиться уже не представлялось возможным.

– Чай наш?! – спросил стрелец, направляющий оружие в спину вползающему.

– Наш, – выдохнул Хлебалов, распрямляясь. – Энто кто так ловко дух вышиб у рыцаря?

– Ловко, да неловко. – откликнулся от погруженной в полумрак каменной лестницы ратник, чье присутствие выдавала белая холщина, намотанная на голову. По темному пятну на белой ткани Кирилл догадался о ранении, полученном воином. Как подтверждение догадки, прозвучали слова:

– Он мне топориком голову проломил.

Из потаенного хода вылезли Игнат и Алешка.

– Скока вас? – настороженно спросил стрелец.

– Втроих мы. – за всех ответил Хлебалов. – Все кто сберегся с десятка Лыкова, передового полка князя Голицына. Аз Кирилл, сын Матвеев, то Игнат, да Алешка.

– Здравы буде, служивые. – Стрельцы дружелюбно опустили бердыши. – Стрелецкого полка ратники Харитон, да Ануфрий.

– Городской казак Прокоп, Большого полка ратник. – отозвался раненый воин.

На мгновение повисло напряженное молчание. Затем старший стрелец спросил:

– Шо делать будем, православные? – он насупил густые брови, продолжая разглядывать вновь прибывших. Пронзительный взгляд скользнул по Кириллу, замер на щите десятника.

Хлебалов, не обращая внимания на оценивающие взгляды, осмотрелся. Мрачные своды тускло освещались сквозь узкие решетчатые оконца вверху. Каменные полки окольцовывали помещение, кое-где на них стояли древние шеломы – литовские, польские, тевтонские. Снизу выглядывали покрытые пылью и паутиной щиты – прямоугольные, зауженные к низу, круглые. По центру три грубо сколоченные стойки для копий, пик, кистеней, топоров и других орудий, использованных древними рыцарями. На стенах пылились луки и арбалеты. Каменная лестница, на ступеньках которой сидел Прокоп, вела вверх, на крепостную стену. Кроме потайного лаза к воротам и лестницы наверх, из оружейной имелся еще один выход – широкая и низкая дверь во внутренний двор.

Кирилл двинулся к двери, но Харитон его остановил:

– Заперта. Мы шибко не усердствовали, но проще лазом выбраться.

– Дак там энтого…пуляют. – сглотнул подступивший к горлу ком Алешка.

– Затаиться надо, – предложил Ануфрий, поглядывая на старшего товарища Харитона. Тот, насупив брови, молчал.

– Не сдюжим. – отрезал Хлебалов. – Найдут нас, и передушат как мышат!

– К своим надо выходить. – согласился Прокоп.

– Как? – воскликнул Ануфрий. – Сквозь всю немецкую рать? В шестерых?!

– Господе Исусе, помоги ны! – взмолился Прокоп.

– Здесь другой Бог. – пробасил Харитон. – Немецкий!

– А какая разница?! – удивился Алешка.

– Ты что униат?! – глаза Харитона фанатично блеснули в потьмах.

– Православный я, – быстро затараторил Алешка, – вот тебе истинный крест!

Он суетливо наложил на себя крестное знамение: двумя перстами справа налево. Стрелец успокоился.

– Значит так, православные. В крепости мы долго не протянем. – Кирилл продолжал рассматривать помещение, размышляя. – Нам один путь – к нашим выходить.

– Как выходить то? – вновь вспыхнул Ануфрий. – Кругом вороги.

– Пока они не спохватились – надо выбираться!

– А ты пошто раскомандовался? – Стрелец задиристо задрал голову, и воинственно двинулся на Хлебалова.

– Кирилл с самим князем Хворостовским с одного стола ел! – заявил Алешка.

Хлебалов по-доброму усмехнулся такой неисправимой наивности молодого воина.

– Нам воевода-опричник не указ! Мы сам с усами!

Молодой стрелец подбоченился, с вызовом глядя на Хлебалова.

– Ты, Ануфрий, охолонись. – Харитон степенно разгладил седеющие усы. – Хворостовский добрый воевода. Мы теперича али соборно к нашим выйдем, али поразинь сгинем! Воеводь, служивый.

– Заедино сподручнее спасаться. – согласился Прокоп.

– А что мы вшестеро смогём? – не унимался Ануфрий.

– Да всё что хошь! – запальчиво ответил Игнат.

– Захватим башню, и пулять начнём по ворогам! – восторженно заявил Алешка.

Хлебалов с интересом взглянул на своих боевых товарищей. Обычные русские мужики – ремесленники и крестьяне, откуда такая уверенность и залихватская отчаянность? Получается не зря Лыков гонял их на поле, давал почувствовать собственные силы, вдохновлял на ратные подвиги. Выходит не только дети боярские, да дворяне служивые способны добывать славу государству Московскому? Значит и мужики тяглые радеют за русскую землю?

А вот понять Ануфрия оказалось нелегко. Хоть и стрелец государев, к ратной службе призванный, но к подвигам воинским того явно не влекло. В его в общем-то верных словах чувствовалось желание отсидеться, не высовываться, надежда, что само собой все пройдет и разрешится.

И вот опять, с ощущением собственного превосходства, тот огрызнулся:

– Какой шустрый, ты пушкарь штоль? Али он пушкарь? Как пулять будем?

– Пулять может и не сподобимся. А башню захватить – то дело! – согласился Кирилл, понимая, что в этом может оказаться их единственный шанс показать своим, что в крепость прорвались русские. А это может сподвигнуть воевод двинуть полки на приступ.

– На кой оно нам? – не унимался Ануфрий. Кирилл пояснил:

– Ежели наши увидят, что башня захвачена – пойдут на приступ. И Колывань добудем!

– Так ворогов поболе нашего…

– Так они и не прознали, что мы тута!

– Хватит лясы точить! – отрезал раненый ратник. – Башня туточки, над головами нашими! Хватит впотьмах прозябать – айда на свет Божий. Воеводь, Кирилл, сын Матвеев.

Воины оправились и, бренча оружием, один за другим двинулись вверх по лестнице.

16

С каменной лестницы малый отряд московитов свернул влево и проник в нутро башни. По крайней мере так представлялось. Направо лестница вела на стену, откуда звучали выстрелы шведских аркебуз; налево должен находиться вход в башню. Но, сойдя с площадки, Хлебалов никак не мог понять, где они оказались. Холодная шершавая кладка каменных стен говорила об утробе башни. Но узкие прямые лестницы из струганого бруса смущали. Так не строили. Ни площадок для сдерживания наступающих, ни узкой винтовой лестницы с подъемом по правой стороне, чтобы затруднить неприятелю возможность использовать щит. Кроме того, этот странный запах свеже тесаного дерева, словно здесь ведутся строительные работы. Запах настолько устойчивый и сильный, что даже пороховой дым, сползающий сверху, оказался не в силах его перебить.

Когда глаза привыкли к мраку, разгляделись внутренние конструкции. Узкая лестница имела четыре пролета. Казалось странным, что ни один факел не освещал это тонущее во мраке пространство. Как ратники взбирались по ней впотьмах оставалось загадкой. Узких щелей в кладке хватало лишь разогнать полный мрак. И только на площадку третьего пролета сочился серый тусклый свет. Там специально зауженный тамбур, выводил на галерею крепостной стены. Сужение позволяло обезопасить находящихся у бойниц аркебузиров и лучников от внезапного нападения врага. Даже один воин мог долго сдерживать в створе тамбура отряд нападающих, лишенных маневренности и возможности действовать сообща. Но это же хитроумное устройство не позволяло свету проникать на лестницу. И лишь узкий кусок площадки слегка подсвечивался серыми красками дня.

На верхнем ярусе располагались пушки. Их громовой рык гулко отдавался во внутреннем колодце башни и мелкой вибрацией разносился по всему сооружению. Били три пушки. Поочередно. С точным двухминутным интервалом.

Отряд начал подъем. Под весом их тел, перекладины скрипели печальным голоском, словно каждая пыталась отговорить русских воинов от опрометчивого поступка. Скрип наполнял изолированное помещение башни,усиливаясь от каменных стен. Но услышать этот шум казалось невозможным – за стенами продолжался бой: палили пушки, кричали люди, рушились укрепления. Аркебузиры самозабвенно продолжали обстреливать русское укрепление у подножия крепости, и даже не повели ухом на шум с лестницы. В пылу сражения их ничто не отвлекало от собственного ратного труда.

Русские продолжали взбираться вверх. Все здесь было враждебное и чужое. Снизу шведская речь, сверху эстляндские команды. И даже запахи, перебивающие дым костров и пороха.

В крепости готовился обед. Пахучий дух укропа, тмина и свиного сала наполняли все пространство вокруг. Хлебалов аж стиснул зубы. Страшно захотелось есть. До спазмов в животе.

Выбираться на галерею крепостной стены не имело никакого смысла, а потому, стараясь не греметь и не мешкать на площадке, они проскочили на последний лестничный пролет. Все замерли, уткнувшись в ноги впереди взбирающегося. Кирилл уперся лбом в шершавую крышку.

Он несколько раз моргнул, и аккуратно слегка приподнял крышку, привыкая к свету. Огляделся. Верхний ярус не имел крыши. По середине стояла деревянная тренога для подъема грузов. Три пищали установлены в углах пятиугольника, обращенного выступающей тупой гранью в сторону осаждающих. Высокие мощные зубцы бастиона надежно прятали аркебузиров и пушкарей от прямых выстрелов осадных орудий. Теперь Хлебалов понял странное внутреннее устройство башни. Ее переделывали под модный ныне итальянский бастион, но не успели завершить работы до осады.

Сейчас наверху находилось три наряда. Двенадцать человек. Еще мелькали аркебузиры. Но те постоянно перемещались между бойниц, и быстро подсчитать их не удалось. Четвертая пушка была обращена в сторону внутреннего двора. Но пушкарей возле нее не наблюдалось.

Хлебалов прикрыл крышку. Обернулся к ратникам:

– Ворогов десятка два. Может поболе. В первую голову бить пищальников, затем пушкарей. Как тока открою крышку бежим в две стороны. Лыкова десяток направо, Прокоп и Харитон с други налево. Ясно?

Разглядеть в кромешной тьме лица и кивки не представлялось возможным. К счастью, ратники благоразумно вразнобой выдохнули:

– Ясно.

– Сейчас жмуримся десять разов, и я открываю крышку. С Богом! Раз…

Наскок вышел молниеносный. Воины на башне, не ожидавшие появления неприятеля, не сразу поняли, что за люди выскочили из входного люка. Лишь когда из бойниц вытолкнули двоих аркебузиров, да еще троих изрубили бердышами, воины всполошились. Видя перед собой дула двух пищалей и лунообразные лезвия русских бердышей, они сбились в кучу, отступая к дальней от входа зубчатой стене.

Один из пушкарей попытался достать нападающих пыльником, но получил рубящий удар по голове и распластался у пушки, заливая дощатый пол алой кровью.

17

Находящиеся на верхней площадке башни прижались спинами к стене, готовясь к схватке имеющимся под рукой оружием. Пушкарь, оказавшийся ближе всех к нападающим, вскинул вверх руки и по-русски крикнул:

– Не губите, братья!

– Ах ты, иуда, по-нашему гуторишь! – Ануфрий занес над сдающимся врагом бердыш.

– Постой! – Хлебалов подставил под древко бердыша саблю и отвел в сторону смертоносное оружие. – Русский?

Пушкарь кивнул и, не оборачиваясь, крикнул что-то по-эстляндски. Стрелец озлобленно зашипел. Русские воины, ощетинившись саблями и бердышами, сомкнутым строем стояли у входа на верхний ярус башни. Напротив них, облаченные в шведские доспехи, изготовились к схватке эстляндцы. Прижатые к глухой стене пушкари и аркебузиры шведской короны, готовились дорого продать свои жизни.

Через мгновение на каменный пол упал первый клинок. За ним со звоном свалилась сабля. Затем аркебуза. Пушкарный пальник. Пика. Эстляндцы подняли вверх руки.

– Чяво? – удивился Прокоп.

– Алешка, собери оружие и скинь за стену. Игнат, вяжи ворогов!

Кирилл, понимая, что нельзя терять времени, бросился вперед и, вытягивая по одному из сбившихся в кучу пленных, переправлял тех на другую сторону к Игнату. Ратник уверенно срывал с каждого кушак или кожаный ремень, ловко вязал им руки за спиной. Связанных усаживали на пол возле пушек. Над ними грозно возвышались стрельцы.

– Так вас шестеро?! – изумился, поднявший первым руки, пушкарь, и с опаской покосился на эстляндцев. Хлебалов напрягся. Пленные в недоумении глядели на захватчиков – они тоже задавали себе такой же вопрос.

– Думал, что поболе? – зло усмехнулся Харитон.

– А если ни так, то чтож пулял бы по нам? – вставил второй стрелец.

– Да я за русскую землю жизнь отдам! – быстро заговорил пленный пушкарь. – Ты думаешь я по воле своей тута?

– Не досуг мне гадать. Токо знаю, что мы на той стороне, а ты на вражьей!

Харитон кивнул за городские стены, где в огне пожарищ продолжали плеваться пушки.

– Меня пятого года увечным подобрали. – так же быстро продолжал говорить пушкарь. – Я тогда в рати у князя Мстиславского служил. У замка Лоде, значит, повоевали нас шведы. Хорошо повоевали. Прапоры забрали, пищали с порохом, весь обоз. Как прознали, что я пушкарь к пищали приставили.

– Ни че, мы сегодня шведа повоюем! – грозно заявил Игнат, связывая последнего пленника.

– Под Коловертью бился? – Пригляделся к пушкарю Кирилл, словно силился узнать в лицо боевого товарища, разделившего с ним горечь поражения и тяготы плена. Не узнавал. Да и не мудрено – в той рати несколько сот пушкарей имелось при нескольких десятках пищалей. И как они сподобились тогда шведам уступить?!

Пушкарь согласно кивнул:

– Да, под Коловертью. По ихнему – Лоде.

Хлебалов взглянул вверх на огромное синее полотнище, развевающееся над башней. Огромный желтый лев, изображенный на боевом знамени, разевал пасть, и при каждом порыве ветра тщился укусить расположенный у подножия крепости русский лагерь.

– Пришло наше время побеждать! – решительно заявил он. – Отомстим за Коловерть! И прапор вражий добудем!

Затем обернулся к своим:

– Алешка, сымай зверину вражью! Сим подадим знак, что башня взята войском московским!

– Так и в крепости прознают, что мы здесь! – засуетился Ануфрий.

– Ни че, отобьемся! – не очень уверенно отозвался Игнат.

Кирилл огляделся. С других башней очень скоро их увидят, и начнут обстрел. Поднимутся аркебузиры и пикинеры. Оборонять люк будет не сложно, а вот уцелеть под перекрестным огнем с ближайших башен не удастся. Можно стрелять в ответ, но какой в том прок?

Взгляд задержался на мощной треноге. Конструкция показалась необычной. Через балки прокинута скрученная бичевка, но свободного конца для поднятия груза вручную не наблюдалось. Зато стоял барабан с кривой ручкой. Шведы для подъема использовали механику. Но Хлебалова заинтересовал ни сам механизм, сколько уходящая вниз бечевка. Значит там, в нижнем ярусе, располагалась зелейная казна – пороховой склад, обеспечивающий длительную бесперебойную стрельбу из пищалей.

Интерес Хлебалова к подъемнику заметил и русский пленник. Вновь заговорил быстрой скороговоркой:

– Там арсенал! Зелье, ядра, гранаты. Со стены не пробить, а изнутрь подорвать можно. Тогда и проход в крепость выйдет. Токма заберите меня отсюда, братцы. Тошно тута средь немцев поганых!

Алешка уже стянул шведский прапор и, схватив его в охапку, сунул Хлебалову. Тот лишь покачал головой, и принялся аккуратно укладывать драгоценный трофей.

– Братцы, заберете? – в глазах пленного стояли слезы.

– От веры истинной Христовой не отрекся? – грозно надвинулся на него Харитон.

– Истинный крест, не отрекся! – пленный хотел перекреститься, но связанные за спиной руки не позволили.

– Звать то тебя как? – спросил Кирилл, засовывая синий прапор за пазуху.

– Фома аз, Ивана сын, из Пушкарской слободы.

– Айда, Фома, кажи дорогу к погребу!

Ануфрий вспыхнул, преграждая Кириллу дорогу:

– Ты чтоль подорвать всех нас удумал?

Хлебалов заметил как напрягся Игнат, хватаясь за пику. Не хватало еще свалки среди своих. Но ответить Кирилл не успел. Воспользовавшись распрей среди русских, один из плененных эстляндцев выхватил кинжал, и со всей силы вогнал его в спину Харитона. Стрелец охнул и завалился на деревянный настил. Прокоп огрел напавшего прикладом, но не удержался на ногах, и свалился на сидящих на полу эстляндцев. Те остервенело набросились на ратника, дубася его головами и связанными за спиной руками. Некоторые, освободившись от пут, вскочили, потрясая руками.

Очевидно, отбирая оружие у пленных, не досмотрели. Кто-то умудрился сохранить кинжал. Теперь это уже не имело значения. Биться на ограниченном пространстве башни вчетвером против двадцати не имело смысла.

– Быстро! – Хлебалов схватил за шкирку Фому и пихнул его в зияющий проем лестницы. Игнат и Алешка кололи пиками напирающих эстляндцев, но те, грозной несокрушимой стеной, лезли на них. Ануфрий пытался добраться до Харитона, но зажатый между пушкой и стеной, оказался не способен ни взмахнуть бердышем, ни колоть им врагов. Хлебалов схватил за ворот Игната и Алешку, столкнул обоих на лестницу. Рубанул наотмашь приблизившегося эстляндца, и сам прыгнул вниз.

Сверху донесся, удаляющийся крик стрельца. Врагам удалось его вытолкать, скинув через бойницу в крепостной ров.

Оказавшись в полумраке, они, спотыкаясь и хватаясь за стены, помчались вниз. Хлебалову пришлось тащить Фому на себе. Тот неудачно упал на площадку третьего яруса, подвернул ногу, и, оставаясь с завязанными за спиной руками, совершенно не мог передвигаться самостоятельно.

Сверху яростно кричали эстляндцы.

– Алешка, обороняй! – рявкнул Хлебалов, когда они оказались на межярусной площадке с выходом на галерею над стеной. Оттуда слышалась стрельба и восторженные возгласы шведских аркебузиров. Поглощенные боем, они не обращали никакого внимания на творящееся на верхней площадке башни.

Рванувший следом за беглецами, эстляндец получил укол пикой, и повалился вниз, повиснув на одной из перекладин. Остальные спускаться на лестницу не решались. В узком темном проходе у безоружных людей не имелось никаких шансов добиться успеха.

– Здесь дверь! – прервал безумный спуск Фома. Уцелевшие ратники остановились, руками щупая стены. – Слева!

Дверь поддалась легко, петли оказались хорошо смазанными, погребом постоянно пользовались. Из мрачной темноты запахло порохом. Вот отчего на этом лестничном марше не было факелов, и единственным источником света оставался узкий проход на галерею, расположенный ярусом выше.

– Подруби верхнюю лестницу! – скомандовал Хлебалов, втискивая Фому в узкий дверной проем.

18

Когда Фоме развязали путы, он запалил особый светильник для пороховых погребов.

Ратники разглядели хорошо укрепленное мощными кирпичными перегородками помещение лишенное окон. В нем стояли три пороховые бочки и два ящика с ядрами. Не будучи пушкарями, они тем не менее без труда догадались, что это не обычные ядра, а гранаты и бомбы. Доставлялись все эти припасы наверх при помощи расположенного в центре помещения подъемника, прямо к пушечным нарядам.

Глядя на эти смертоносные запасы, Игнат обеспокоенно огляделся:

– Ежели мы подпалим – тоды сами как живы будем?

Фома удовлетворенно хмыкнул и заковылял к стене.

– Аз времени не терял. Брешь в стене ковырял. По кирпичику, по горсточке. А как жахнет – стена и обвалится.

Хлебалов непонимающе оглядывал стены – везде не порушенная кладка. Фома, удовлетворенный, замер на месте. Затем взялся за стену и извлек из нее кирпич. Второй, третий. Выдолбленная в толстенной стене ниша скрывалась за однослойной кирпичной кладкой без соединительного раствора. Ее глубина была не менее сажени.

– Как тока вести о походе рати московской пошли, я подкоп устроил, – с гордостью объявил Фома. – Выжидал. Ныне дождался!

– Не завалит? – недоверчиво покосился на пороховые бочки Хлебалов.

– Стены здесь прочные – сдюжат. Весь дух по колодцу наверх пойдет. Зелье в брешь сложим. Там и подпалим. Стену проломит – не сумлевайся! А там поле, лагерь, свои.

Хлебалов прикинул: зелейная казна располагалась на втором ярусе башни, значит прямого выхода на землю не будет. Уточняя спросил:

– Далече сигать?

– Сажени две – не боле.

– А ров?

– Да ров ужо доверху набит. И обломками, и ядрами, и людишками. Ну что, братцы, подсобите?

Ратники дружно ухватились за четырех пудовые бочки и установили их в подкопе. Фома начал устраивать пороховую дорожку.

– Гранаты и бомбы подвесим на подъемник. Пущай вверху шибанет. На галерее шведов осколками посечет .– Быстрой скороговоркой бубнил Фома, то ли разъясняя слушателям, то ли вдохновляя себя.

Хлебалов прислушивался к звукам с лестницы. Ни сверху, ни снизу не доносилось ни звука. Не раздавалось голосов, не бренчали доспехи. Эстляндцы, отрезанные от своих на верхней площадке башни, затихли. Их крики тонули в общем гвалте боя, и не привлекли внимание обороняющихся. Даже находящиеся на галерее аркебузиры, занятые стрельбой по русскому укреплению, никак не отреагировали на крики пушкарей. Иначе они уже наводнили бы лестницу и ломились в пороховой погреб. А ведь их разделяло каких-нибудь четыре сажени. Что уж говорить об отрядах шведских пехотинцев, расположенных во внутреннем дворе крепости. До тех предстояло докричаться с десяти саженной высоты. Видимо, эстляндцы бросили бесплодные попытки привлечь внимание криком и предпринимали какие-то другие попытки. Хлебалов не знал какие – и это пугало.

На лестнице что-то хрустнуло. Загремело. Протяжно скрипнуло. Затрещало. Загремели латы. Послышалась иностранная ругань, крики. Эстляндцы всё-таки смогли привлечь внимание аркебузиров, и сейчас те рванули на лестницу. Подготовленный Игнатом и Алешкой сюрприз сработал, и тяжелые воины, ломая перекрытия, полетели вниз вместе с верхним лестничным маршем.

Хлебалов приоткрыл дверь и заглянул во мрак башни. Грохнул выстрел. Вверху полыхнуло пламя. Пуля отрекошетила от стальной обшивки двери. Кирилл отпрянул внутрь и прикрыл дверь.

Теперь они оказались запертыми в помещении с порохом, который планировали поджечь. Безумие! Как можно выжить в каменном мешке, где вспыхнет двенадцать пудов стрельного зелья?!

– Скуйте инте! Кюйт!

Многоголосно закричали сверху. Крики, усиленные пустотой внутри башни, гулко разнеслись повсюду и проникли за закрытую дверь порохового погреба.

– Стрелять боле не будут! – перевел Фома. – Пищальников вразумили, что тута порох!

– Мы сами то как схоронимся? – Игнат загнано оглядел пространство погреба.

– Нижние ступени уцелели, – ответил Кирилл. – Коли пулять шведы не будут – за дверью и схоронимся. Подопрем пикой.

– Ну все! – Фома выпрямился. Серая ленточка тянулась к бочкам, у одной из которых была проломлена стенка. – Бог нам в помощь!

Все четверо выбрались на площадку лестницы, провалившись в полный мрак. Фома раскрыл фонарь, и позволил огню лизнуть горстку пороха. Серая масса воспламенилась. Зашипела. Повалил густой дым. Фома закрыл дверь и прижался к стене. Кирилл выхватил из рук Алешки пику и, уткнув один конец в противоположную стену, подпер перегородку, отделяющую их от эпицентра взрыва. Для надежности подоткнул под пику щит.

Снизу полился яркий свет, ослепляя притаившихся во тьме. Гремя пиками и саблями на лестницу бросились шведские пехотинцы.

Башня зашаталась. Деревянные балки жалобно застонали. Посыпалась крошка. Массивную дверь сорвало с петель и она, кувыркаясь и круша все вокруг, понеслась вниз. Прямо на взбирающихся воинов. Следом летела переломанная пика и погнутый щит.

Крики боли снизу переплелись с криками отчаяния и ужаса сверху, и наполнили башню. Внизу началась свалка, вверху бушевал пожар. Прогремело ещё несколько взрывов и стоны зазвучали с галереи. Все вокруг заволокло едким, удушливым дымом.

– Пошли! – Фома потянул Кирилла за рукав. Хлебалов схватил за руку Алешку.

– Братцы! – Игнат вскрикнул. И только шум падения сообщим окутанным плотным дымом ратникам, о безрадостной судьбе, постигшей их товарища. Он рухнул с трехсаженной высоты и умолк навсегда, придавив собой тела шведских воинов.

В каменном мешке порохового склада было жарко и дымно. Но Фома оказался прав: взрыв нашел выход наверх, через шахту подъемника, по деревянным конструкциям. Сейчас они пылали, обдавая вползших в разрушенное помещение людей нестерпимым жаром.

На башне, в верхнем ярусе, где стояли пушки, полыхал пожар.

Дым, с довольным причмокиванием, тянуло вверх, где гудел вырвавшийся на свободу огонь. Отличную тягу обеспечивала двухсаженная прореха в стене. Оттуда тянуло свежим воздухом и лился дневной свет.

Обгорелые, присыпанные пылью, вымазанные сажей беглецы, прижимаясь к нагретому полу, поползли к провалу. До выхода оставалось не более аршина.

19

Сверху лязгуло. Затем угрожающе заскрежетало. Посыпались угли и горящие головешки. С глухим ударом в разрушенный пороховой погреб сорвалась чугунная пушка, просыпались ядра. Фома взвыл от боли. И затих.

– Жив? – Хлебалов взглянул на Алешку. Тот замотал головой:

– Живой!

Кирилл перегнулся через тяжелую пищаль и взглянул на Фому. Тот, кусая в кровь губы, силился подняться на руках и вытащить придавленное пушкой тело. Но толстый ствол намертво застыл на пояснице пригвожденного к полу человека. Под ним, быстро распространяясь в разные стороны, растекалась красная лужа. Фома перестал дергаться и бессильно распластался на полу. Затем повернул бледное лицо к Хлебалову:

– Я верно размыслил – проломило стену-то. – прошептал он, и потянулся правой рукой к вороту шведского пушкарского кафтана. Дрожащей рукой неуверенно достал из-под рубахи медный нательный крест на цепочке и приложился к нему потрескавшимися губами: – Не оплошайте, родненькие, возьмите Ревель-город сей.

Хлебалов осторожно похлопал Фому по плечу:

– Всё сделаем. Не тужи.

Пушкарь слабо улыбнулся, и затих навсегда.

– Не отпустил ево Ревель-град. – глубокомысленно произнес Алешка. Кирилл удивленно взглянул в безусое лицо товарища. Тот выглядел старше на многие годы. Посерьезнел каким-то суровым взрослением. Выходит и на его душу проклятущая война наложила отпечаток, состарив за один день.

Не мешкая более, Кирилл полез в пролом.

Дым над русским укреплением развеивался, исчезая в низком тяжелом небе. Сколько хватало взгляда, виделись лишь разметанные насыпи, разбитые пушки, обгоревшие доски. Снег стал серым. Черные ядра на нем практически не различались. Зато потерявшие свой истинный цвет, но сохранившие цветовые оттенки одежды ратников выделялись хорошо. Красный, желтый, синий, зеленый. Разбросанные невпопад, они замерли в бездвижии. Сотни – тысячи погибших.

Под прикрытием дыма от горящей башни, Хлебалов и Алешка спустились в ров. И здесь Фома оказался прав: крепостной ров был завален обломками стен; телами стрельцов и ратников, полегших при первых штурмах; трупами, сбитых со стен мушкетным и пушечным огнем, этляндцев и шведов. Ни те, ни другие погибших не забирали. Благо держались морозы, сохраняя тела от разложения. Все рассчитывали, что осада скоро закончится, и тогда победители с воинскими почестями предадут останки павших товарищей земле. Никто не знал, когда это случится, кто окажется победителем и удастся ли, по прошествии стольких дней и месяцев, отыскать каждого погибшего. Но война любила безымянных солдат.

Хлебалов с надеждой взглянул на Шереметевский шанец. Вот сейчас, наши заметят провал в стене, увидят пожар на башне и бросятся на штурм. Овладеют городом. Одержат победу.

Но нет. Незаметно русских воинов. Укрепление брошено. Кое-где еще палят пушки и затинные пищали, но полки отошли. Сражение закончено.

Уцелевшие уже в лагере, зализывают раны, отдыхают, пытаются забыть гибель товарищей, думают о живых. Вот и они, двое из десятка, уцелели чтобы жить. Чтобы, вспоминая тех кто был рядом, опять идти в бой плечом к плечу с другими воинами. Чтобы добыть новые города и земли Великому Московскому княжеству. Такова государева воля. Такова их солдатская доля.

Навалилась усталость. Лишь желание поскорее добраться к своим, да стремление передать драгоценный трофей, подстегивало идти вперед. А как хотелось остановиться и вдоволь надышаться, хоть и отдающим горечью пожарищ, но все же свежим воздухом, свалиться на мерзлую землю и просто долго и безмятежно спать.

Нужно было идти, преодолевая боль в мышцах и слабость. Им еще предстояло пересечь поле, обходя взорванные пищальные шанцы, присыпанные снегом и землей трупы, обгорелые обломки телег и защитных щитов. Долгую версту до лагеря.

Они добрались до второй линии укреплений, и взобрались на насыпь.

– Мы вошли в Ревель-град! – неожиданно сказал Алешка. Хлебалов обернулся и увидел на лице боевого товарища спокойную уверенность и полное удовлетворение от собственного ратного труда. – Мы сдюжили! Знать и рати наши войдут!

Хлебалов залюбовался этим молодым нескладным пареньком, прошедшим горнила суровых испытаний. Теперь перед ним стоял не запуганный неказистый воробушек, а боевой сокол, попробовавший крови врагов, уверенный в силе собственного оружия. Алешка поглядел ему прямо в глаза, серьезным взглядом возмужавшего человека:

– Войдем ведь?…

Что-то толкнуло в спину. Не понимая происходящего, Алешка обернулся, и только теперь почувствовал, что по спине потекло что-то горячее, липкое. В груди похолодело, и этот мертвецкий холод растекался по телу, коченея члены.

– Алешка! – Хлебалов кинулся к товарищу и подхватил обмякшее тело.

– Мы сдюжили…Жаль наши не видели…

На губах Алешки показалась кровавая пена. Затем тонкая струйка стекла по безусому перемазанному сажей лицу. Молодые голубые глаза подернулись дымкой, стекленея и теряя жизнь.

– Как же ты…Алешка…

20

Холодное солнце клонилось к западу. На землю опускались сумерки, но в вышине в голубом безоблачном просторе неба было светло.

Косые лучи заходящего светила золотили высокую неприступную крепость, возвышающуюся на пригорке. На башнях и крепостных стенах, ловя резвящийся в вышине ветер, гордо развевались шведские знамена, блистающие позолотой в вечернем небе. Там чудился иной мир. Залитый светом уходящего на покой солнца, наполненный свежим дыханием моря, овеянный ветром, несущимся ввысь. Иной, недостижимый, наглухо закрытый непробиваемыми стенами мир.

А здесь, на поле перед Колыванью, виделись лишь отблески скрытого лесами заходящего светила. Деревья отбрасывали на посеревший снег длинные темные тени. В этот предвечерний час тут смолкли все звуки, затих ветер, застыл воздух. Природа словно замерла в ожидании, чутко и напряженно прислушиваясь. Русский лагерь примолк после боя, покрытый сумрачными тенями, освещенный маяками костров. Между палатками виднелись лишь одинокие фигуры. Приглушенно слышались стоны раненых, изредка доносилось ржание коней.

Длинная тень от ближайших деревьев ложилась на походный шатер князя Шереметева. Штандарт старшего воеводы, установленный на высоком шесте у входа, сник в безветрии. Хоругви на знамени московского войска безжизненно обвисли. Лишенное яркости солнечных лучей боевое знамя потускнело, потеряв торжественность и величавость.

Но пришедшие стремились не туда, где лежал раненый старший воевода. Они повернули к соседнему шатру воеводы Передового полка. Охранявшие вход стрельцы в теплых шубных кафтанах серого цвета вскинули мушкеты на правое плечо, приветствуя тысяцкого. Следом за грозным полковником в палатку вошел и Хлебалов, неся перед собой завернутый в парчовую скатерть трофей.

Собственную обеденную скатерть тысяцкий вынес самолично, когда увидел добытое его воинами знамя. Сам бережно завернул драгоценный трофей, вручил его Хлебалову и одарил серебряной гривной.

Теперь они торжественно вносили вражий прапор в шатер князя Голицына. Вошли в погруженный в полумрак закуток. Плотная завеса отделяла их от входа в главное помещение воеводина шатра. Здесь размещался полковой дьяк, стояли небольшой топчан и походный стол. Горели два чадящих сальных светильника. Запах жженого сала пропитал комнатку и находящегося в ней человека.

Побудь здесь минут пять и сам прокоптишься и пропитаешься тяжелым сальным духом. Но зато здесь было тепло. После постоянного нахождения на открытом, промерзшем пространстве, даже закуток при входе в утепленную палатку воеводы представлялся прогретым помещением. Но, видя, как кутается в тулуп воеводин дьяк, Хлебалов понимал, что и в этом нетопленом закутке зябко.

При виде вошедших, дьяк встал и поклонился тысяцкому. Тот придвинулся и зашептал на ухо. Служивый кивнул и, сделав жест подождать, исчез за плотной серой занавеской. Через минуту занавеска отодвинулась и зычный голос провозгласил:

– Тысяцкий голова Семёнов к князю Голицыну, воеводе Передового полка. С трофеем!

Тысяцкий расправил плечи и чинно вошел пред ясны очи воеводы. Следом, чеканя шаг, держа перед собой военную добычу, вошел Хлебалов.

Они оказались в просторном помещении, освещенном четырьмя канделябрами, расставленными по углам. Высокие, в человеческий рост, они разгоняли мрак вокруг себя, но оказывались не способны осветить все пространство шатра. Поэтому на большом дубовом столе, за которым восседали десяток дородных воевод, стояли масленки. Две большие чугунные жаровни пытались отопить помещение, и время от времени пыхали, когда прогорало очередное полено, рассыпаясь красно-черными головешками. В этот момент на высоком потолке рисовались причудливые огненные блики.

Хлебалов вспотел. То ли от жары, то ли от присутствия в обществе высокородных начальников. Во главе стола, развалившись на высоком кресле, восседал князь Голицын, справа от него князь Хворостовский, второй после Голицына воевода Передового полка.

– Трофей военный! – заявил тысяцкий. – Моими людьми добытый!

– Кто добыл? – Голицын подался вперед всем телом.

– Кириллка Хлебалов, Лыкова десятка, сотенного головы Ипатова, маво Полка! – Тысяцкий сделал особое ударение на последних словах и подбоченился, гордо вскинув подбородок.

– Покажь!

Хлебалов вышел из тени полковника и выложил на стол захваченный прапор. В тусклом свете коптилок дорогая ткань блеснула, а серебряные и золотые нити орнамента заискрились.

– Со свейским зверем! – торжественно загалдели воеводы. Некоторые тянули руки и щупали драгоценный трофей. – Славный стяг!

– Сей зверь боле рычать не буде. – Хворостовский подмигнул Хлебалову.

Голицын одобрительно кивнул на эти слова, и сказал:

– В тягостный час добрая весть приспела! – он откинулся на спинку укрытого дорогой собольей шубой кресла. – Царь Иван больно охоч до стягов и прапоров. Сей дар великого князя потешит.

Довольный происходящим, тысяцкий Передового полка заговорил:

– Как писано в книгах древних: "Разгромил Игорь Святославович половцев, злато и серебро отдал дружинникам, а червлен стяг, бела хорюговь – храброму Святославичу!"

Воеводы благосклонно закивали. Затем заговорили разом, словно заранее распределили слова:

– Шереметев плох.

– Лекарей не подпускает.

– Баит: "На всё воля Божья".

– Как бы не помер.

Голицын опустил на стол могучую руку. Словно хотел стукнуть кулаком, но передумал. Заговорил неторопливо, но твердо и решительно:

– Ежели мы прапор ранее гибели Шереметева государю доставим – будет нам честь, ежели замешкаемся – быть беде.

Хлебалов удивленно поглядел на начальников московского войска, стоящего осадой под Колыванью. В переломный час битвы воеводы собрались не решать, как свергнуть противника в море, а думу думают, как нерадивостью государя не разгневать. Внутри зашевелилось, заерзало раздражение. Он знал, что лишь несколько мгновений отделяет его от перерождения этого чувства в гнев, а гнева в ярость.

– По всему, Кириллка, тебе к царю на поклон ехать. – обратился к ратнику князь Голицын. – Почет от государя получить, милостью светлейшего обласканным быть.

Кирилл заметил как пристально вглядывается ему в глаза второй воевода Хворостовский. Попытался отвести взгляд, но понял, что не успел скрыть своих переживаний от князя. Не даром говорят, что глаза – зеркало души, а скрывать эмоции Хлебалов не умел никогда. Он ждал, борясь с рвущимся наружу чувством, опасаясь лишь одного, чтобы вновь не подтвердилась поговорка: "язык мой – враг мой".

Хворостовский помедлил, затем сказал:

– Знаю я сего ратника, князь. Уж дюже он несдержан! Сболтнет великому князю чего не должно. Начнет воевод позорить! Не посылай его к государю!

– Знаю я человечка, кто осилит дело сие. – Вставил один из полковников.

За столом начались жаркие переговоры о том, как лучше обставить дело.

Такое Хлебалов стерпеть не мог. Гнев захлестнул. Кровь прилила к ушам и бросилась в щеки. Кулаки сжались до боли в суставах. Внутри воспламенился адский огонь, ищущий выход в тяжелых ругательных словах. Воеводы опять затеяли свои игры. Оболгать, извернуться, представить царю подложный доклад, выпросить себе награду, свалить собственную вину на другого.

Если бы дело касалось лишь его, Хлебалов бы не сдержался, и высказал все что думает. Но в этот миг он вспомнил умирающего Лыкова, протянутый к нему золотой нательный крест в окровавленной руке. Последние слова десятника отрезвили.

"Пущай черное останется в земной юдоли, а в Царствии Небесном токма благость и чистота."

Прапор добыт в честном бою, и награда за ратный труд должна найти своего героя. Ни он один – весь десяток сотворил сие, но Лыков готовил их к этому подвигу. Как ни ему принять милость государеву, кровью пролитой заслуженную.

– На то воля твоя, боярин. – поклонился в пояс Хлебалов. – Но имею к тебе просьбу.

Голицын насупился, взглянул на Хворостовского. Тот, прищурив левый глаз, молча следил за Кириллом. Уловив взгляд первого воеводы, согласно кивнул. Голицын для порядка помолчал – делал вид, что рассчитывает и прикидывает. Затем произнес:

– Твой трофей – тебе и почет! Чего просишь, служивый?

– Роман Лыков, десятник, древнего дворянского рода был.

Воеводы притихли, прислушались.

– Погиб он, прапор сей добывая. Но заслуга в том его не малая.

– Так чего ж ты хочешь? – Хворостовский усмехнулся. – Павшим Царствие Небесное, а земные награды – здравствующим.

Воеводы заметно расслабились и доброжелательно кивнули.

– Хочу челом великому князю бить за честь поруганную. Доблестью своей, кровью за царя и державу пролитой, искупил Лыков опалу царскую с рода древнего. О сем челом бить хочу, и прошение мое к тебе, князь, о том.

В шатре повисло тягостное молчание. Старшие воеводы переглянулись. Голицын потупил взор. Хворостовский с минуту подождал. Затем, полный решимости, поглядел в глаза Хлебалову:

– Коли принесем царю сие приношение, изольётся царска милость в изобилии. Всякому достанет! Ибо милостив царь Иван Васильевич, воинство вельми любит и просящих его от сокровищ своих неоскудно подает!

Воеводы довольно зашумели. Голицын встрепенулся и, властно махнув Кириллу рукой, заключил:

– Ступай, Кириллка. Ратный подвиг твой не забуду. С воеводами совет держать буду, как отличить тебя. И все, что обещал исполню. Лыкова в челобитной царю помяну.

Кирилл выбрался из душного боярского шатра. Выдохнул, и полной грудью вдохнул свежий морозный воздух. Он сдержался. Победил в себе беса. Сохранил уста от черных слов. Он вспомнил десятника Лыкова, безусого Алешку, дурочка Степана, Михайло, Игната, воинов десятка. Его боевых товарищей, оставшихся в мерзлой эстляндской земле. Но оставивших частичку себя в его душе. И сейчас память о них позволила ему устоять, преодолеть себя, перешагнуть через гордость. Ради них, ради их подвига, в надежде восстановить доброе имя рода Лыковых, истинных слуг государевых.

Хлебалов еще раз глубоко вдохнул свежий воздух. Запахи недавнего боя развеялись, и неподвижный воздух теперь наполнял аромат снега и хвои. Он поглядел вокруг иным взглядом. Он не видел палаток, телег, пирамиды бердышей и пик, воинские знамена. Он видел мир, погруженный в ночь, но ожидающий нового дня.

Зима еще сковывала землю ледяным панцирем, она еще дышала арктическим дыханием, но уже чуялось приближение иного сезона. Неуловимый аромат весны мерещился кругом, напоминая о скорых переменах и возрождении к новой жизни.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20