Поломка [Александр Федорович Чебыкин] (fb2) читать онлайн

Во второй половине апреля речка Поломка, зажатая между увалами холмов, выходит из веками проторенного к Каме русла. Солнце с утра до вечера играет на голубом небосводе, выполняя свою повседневную работу: грея остывшую за долгую зиму землю Прикамья, – и двухметровый слой снега медленно оседает. Вода просачивается в расщелины, журчит под снегом, достигает овражков, выбивается наверх и мчится к реке.

Река вспучивается, заливая луга и окрестные поля. Дальше Поломка сливается с Ольховкой, а там, где массы воды двух речушек соединяются, стоит грохот, напоминающий перекаты грома. Это место называется Гремячево.

Между холмами русло реки сужается, и вода намывает здесь плотину из обломков льда, вывороченных с корнями деревьев, коряг, лесного мусора, перемешанного со снегом и смытой с полей плодородной почвой, неся новые и новые массы и уплотняя затор. Образуется огромное озеро на сотни метров. Плотина скрипит и стонет под напором воды. Наконец не выдерживает натиска и с грохотом прорывается, сметая все на своем пути. На повороте вода ревет, пробивая дорогу вперед. В народе это место прозвали «ревун», а деревушку Ревуны. Около поселения Моки река расширяется и немного утихает.

Род Черемных на земле Поломки

Иван Мокеевич Черемный

Высокий мужик, с черемными волосами, перевязанными тесемкой, медно-рыжей курчавой бородой, выпуклыми голубыми глазами, задубелой кожей лица, легко размахивал топором с широким лезвием. Два его сына стяжками направляли ствол дерева в сторону плешины.

Но при падении дерево сыграло, толстый сук спружинил и ударил Ивана в грудь. Кровь хлынула из горла. Сыновья отнесли отца на сани и отвезли домой. Иван Мокеевич Черемный отлеживался на приступке у печи до посевной. Солнце настырно прогревало землю. Иван попросил сыновей вывезти его в поле. Разулся, прошел к пашне, помял землю в ладонях, приложил к щеке.

– Ну что, сыновья, завтра сеять. Всех на пашню с лукошками: жен, детей, деда. Потеряем день – земля иссохнет. Смотрите, как солнце палит.

На другой день сыновья с женами и детьми с наполненными лукошками овса выстроились в рядок и, размахивая горстью с зерном, били о лукошко, от которого веером разлетались золотые искорки и падали на теплую землю. К осени Иван оклемался, но боль в груди осталась. Убрали урожай. Изба невелика: теснота, духота. Иван собрал семью: сыновей с невестками, дочерей на выданье, отца с матерью. Перекрестившись на образа, предложил: «Ну что, сыновья, опыта хозяйствования набрались – пора жить своими домами. В эту осень срубим избу старшему сыну, а в будущем – младшему. Девчата в девках не засидятся. Сватают их давно, младшую Анюту оставлю дома. Пригласим пригожего и работящего парня к нам». Лес по жребию заготовили еще в апреле. Недостающий пришлось прикупить. Ошкуренные бревна подсыхали и томились под навесом.

После просушивания снопов в овинах, на току отбивали цепами колосья. От толстых снопов ржи зерно отлетало легко, а овсяные пришлось околачивать дважды. После Покрова начали выводить срубы. Для помощи Иван Мокеевич пригласил своих братьев с сыновьями. Набралось двенадцать человек. Работа спорилась. Через неделю дом на двадцать венцов играл на осеннем солнце. От бревен исходило тепло, вобранное за лето. Разметили, разобрали, начали собирать на мох. Бабы укладывали мох, малышня утыкала его деревянными лопаточками, выравнивая и отсекая лишнее. Настлали плахи на пол и потолок. Стали бить печь. Соорудили обширную, чтобы было, где зимой погреться. На брусья уложили доски для полатей. Прорубили окна и дом готов. Топить по-черному не хотелось, сами видели, как в старой избе был продымлен потолок, а стены покрыты кружевом сажи. Трубу решили делать из листового железа. Деревянные трубы зачастую загорались – это было основной причиной пожаров в деревнях.

На Рождество молодые вселились. Поджарый Мелентий Черемный, похожий на отца васильковыми глазами и короткой темно-красной курчавой бородой, с благообразным лицом стоял под образами с молодой женой Ульяной, пышногрудой и крепкосбитой. Молились Всевышнему, чтобы даровал им радость в новом доме.

Обживание

На косогоре стало четыре дома. Семьи росли, покосов и пашни не хватало. Пришлось отправлять делегацию к управляющему строгановскими землями в село Ильинское. Долго думали, кого отрядить, решили Мелентия, как наиболее расторопного и сообразительного. Бабушкой он был обучен грамоте, остальные в семье заниматься в зимние вечера при лучине отказались. Говорили: «Ни к чему это. Если мужик будет книжки читать, то кто в поле будет работать. Счет до тысячи знаем и ладно». Мужики пошли к батюшке в село Григорьевское, сочинили прошение. В дорогу нужны были деньги. Решили продать Воронка, которого готовили к свадьбе Степана. Отвезли на ярмарку в Карагай. Невелику сумму выручили, но в нужде и это деньги. По первому снегу Мелентий Черемный прибыл в Ильинское. Граф Александр Сергеевич Строганов долго расспрашивал Мелентия, удивляясь разумению его. Пригласили лесничего Федора Александровича Телоухова. Мелентий сумел убедить их, что по долине Поломки лес больной – много сушняка, весной его подтапливает, а осенью стоит в болотине. Ни на постройку, ни на сплав, ни на уголь лес этот не годится, только на дрова. Мелентий доказывал, если этот лес не вырубить, то от него в любой момент «огневик» перебросится на другие урочища.

Было решено: крестьяне платят за каждую лесину по копейке. На эти деньги лесничий закупает семена и крестьяне садят лес на очищенном от валежника и обгорелых деревьев месте. Мелентий согласился. За лето очистили более версты левого берега поймы, прихватывая овражники и релки. Леса заготовили на дрова лет на десять, что получше пустили на постройку бань, хлевов, овинов. Из болотины пеньки легко выдергивались, зато намучились на склонах овражков, где рос ядреный лес. Пни пришлось выжигать, а затем, подрубая оставшиеся корни, выкорчевывать, запрягая по две лошади и таща за постромки всей деревней.

На другой год, после водополья, по лугу прокопали канавки от ручьев, текущих по овражкам, посрезали кочкарник и получился луг обширный и веселый. По ложкам посеяли овес, а на релках рожь. Осенью собрали завидный урожай. С соседних деревень приезжали посмотреть на крупное налитое зерно. Горелый лес подчистили. Плугом провели ровные борозды и высадили молодые сосенки, выращенные в ящиках с опилками и речным песком. Релки засаживать не стали. Выкорчевали обгорелые деревья, а весной засадили на их месте репу, высеяли горох. Земли хватило с запасом на многие годы.

Пугачевщина

В жаркие дни лета 1774 года на Троицу прискакало шесть конников, среди них два башкира в вислоухих шапках. Мелентий одного из пришельцев знал, встречались в Оханске на ярмарке. Мужик ерзал в седле, видимо, сказалась долгая дорога. Правый глаз был прикрыт. Лицо его было усыпано глубокими оспинами. Велели собирать мужиков и взрослых женщин. Оспяной, приподнявшись на стременах, выкрикивал: «Из-под Осы мы. Царь Петр со дня на день возьмет городовых на пику. Волга от Каспия до Казани наша. Там власть Петра. Дворян и помещиков к ногтю. Полная свобода. Покуда послужите новому царю. Пойдем в поход на Москву».

Мелентий Черемный ответил: «Мы вас выслушали, но пока не знаем, где правда, а где кривда. Дайте нам денек другой поразмыслить – толком разобраться; кто царь и кто царица». Кто-то притащил бражки. Напоили седоков. Бражка, летнее солнце, дальняя дорога их сморили. Уложили гостей под черемухой. К вечеру собрались снова. Принесли кто пивко, кто бражку. Появился рыбный пирог. Поили гостей три дня, на четвертый чуть тепленьких усадили на коней и отправили.

Только уехали непрошеные гости, следом прискакал гонец, который объезжал починки и деревушки, требуя от старост выделения людей от трех дворов по человеку для формирования отрядов против разбойников. Гонец на взмыленном жеребце, утирая шапкой пот, подъезжал к домам, стучал кнутовищем по дверям и требовал выходить на круг мужчин старше девятнадцати лет. Из шести домов собралось до двух десятков мужиков. Старики наперебой рассказывали о приезде непрошенных гостей. Гонец запугивал, что если не дадут отпору лжецарю, то придут его люди и заберут мужиков поголовно. Пусть подумают, каково будет семьям без кормильцев. Как только гонец уехал, мужики решили уйти на пару месяцев в лесные глухомани, пока не установится порядок. Нагрузили переметные сумы с едой и на восьми лошадях, прихватив с собой пару коров, отправились в верховья Поломки. После слияния Поломки и Ольховки тропа заканчивалась, начиналась сплошная чащоба: ели в два обхвата, как великаны на распутье, стояли до того плотно, что приходилось топором очищать сучья на стволах, чтобы пробраться дальше. Легче было проезжать через сколки лиственниц, где нижние ветки на деревьях отсутствовали, да и солнца среди них было побольше. У бойкого ручья, впадающего в Ольховку, повернули вверх. По ручью шла луговина – привольное место для выпаса коров. Весенние снеговые воды смывали кустарник и не давали ему разрастись. Из-за большого уклона не было и болотины. Вода со звоном бежала по лужку, почти по прямой линии. При разветвлении луга, ручьи оказались зажатыми в крутых берегах.

Мелентий заметил на склоне горы большую плешину. Выбрались на поляну, до вершины было еще сажен двести. Верхняя часть поляны заросла можжевельником, по склонам выбивались ручьи, вода с шумом катилась вниз. Сверху на десятки километров просматривалась пойма Ольховки и Поломки, Кругом глухомань: ни огонька, ни дымка.

Вырыли семейные землянки, запаслись сушняком. Соорудили баньку. Работы хватило на две недели. Обжились и затосковали. Время охоты еще не пришло. Зверья кругом кишело. Лоси смело разгуливали по поляне. Молодые парни скармливали им сухари с ладони. Лось долго хрумал. Лизал руку – просил еще. По утрам вепри с хрюканьем топтались под дверями, ожидая остатков пищи. Глухари и тетерки взлетали из-под ног, расхаживая с выводками в густой траве. Белки, как угорелые, носились по елям, громко цокая, привлекая к себе внимание, как бы говоря: «посмотрите какие мы пригожие и ловкие».

Мелентий оставил за себя брата Никифора, взял с собой младшего сына Степана, и отправился попроведать домашних, разузнать, что творится вокруг починок. Приехали на закате солнца. В деревушке звенящая тишина. Мелентий испугался: «Живы ли?» Постучал, долго не открывали. Мелентий изругался: «Вы, что там от страха совсем очумели?» По голосу узнали. Выбежала жена Ульяна, тощая, изможденная. Запричитала: «Что ж вы за мужики, коли побросали старух и малых детей. Как вы уехали, через неделю прискакал отряд разбойников. Мы были на току, обмолачивали рожь. Стали пытать, спрашивали где мужики. Меня исстегали плетьми, посмотри – спина черная, – она подняла кофту, кожа на спине багровела фиолетовыми рубцами. – Мы сказали, что мужиков забрали в Оханск, по указанию строгановского приказчика из Ильинска, Они велели напечь хлеба с три короба. Два дня пекли. Охальничали страшно. Девок, которые не успели в лес убежать, изнасильничали. Мария, невестка Степана, до сих пор не вернулась. Искали в лесу три дня не нашли».

Мелентий срочно ускакал на стойбище. Мужики ждали. По прибытии Мелентий заявил: «Беда, мужики, разорили нас и обесчестили. Мы подлые трусы и подонки. Не в лес надо было уходить, а поднять соседние деревни и дать отпор». Никифор возразил: «Беда-бедой, а против организованных и вооруженных людей не устояли. Перебили бы нас и еще больше поиздевались над семьями. Горе перемелется. Беда забудется. Марию живую или мертвую найдем». Решили возвращаться домой. Для присмотра за стойбищем остался Мелентий с племянником. В конце августа, как только выпал первый снег, прискакал Степан, сообщил, что Пугач снял осаду с Осы и ушел на юг к Казани. Марию нашли у родни в дальней деревне. Отыграли свадьбу.

Жизнь пошла своим чередом. Когда не стало Ивана – первого поселенца, по нему и детей, и внуков стали кликать – этот Ивана Черемного, а затем просто Черемных. Отвоевали у леса новые участки пашенной земли. Рассеялись внуки и правнуки по обоим берегам Поломки. У Степана с Марией рождались дети один за другим. Среди них выделялся Тимофей. К двадцати годам вымахал – косая сажень в плечах, кряжистый, упрямый говорили в деда Ивана порода. Женился поздно. Помогал братьям выстроить дома. Свой отгрохал на загляденье округе.

Французы

Летом 1812 года пришло известие, что французские войска завоевали полмира и двигаются на Москву. Граф Строганов Павел Александрович начал формировать полк. Обмундировал и вооружил его за свой счет. Когда сообщили, что Наполеон захватил Москву, молодежь направилась в Ильинское, мужики начали ковать рогатины. В Ильинском после двух недельного обучения стрельбе и штыковому бою сформировали полк в полторы тысячи человек. С Поломки в полку их было четверо. Мужикам штыковые приемы ближнего боя были знакомы – почти каждый ходил с рогатиной на медведя. Стрельбе учились терпеливо – кремневки водились только у зажиточных. С трудом давались приемы построения и перестроения.

При первых заморозках полк, растянувшись длинной вереницей, тронулся из села. Шли ходко – торопились. Колеса телег стучали по замершим глыбам дороги. Морозец подбадривал, и люди торопились бить врага, освобождать столичный град. Когда прибыли под Москву, им сообщили, что Наполеон покинул столицу и направился на Калугу с обозами награбленного добра. Полк повернули на Малоярославец. Тимофей впервые увидел облако порохового дыма и услышал гром канонады пушечных выстрелов. Навстречу тянулись повозки с ранеными воинами. Былой пафос улетучивался с каждой верстой. Тимофей думал: «Так может быть и со мной, а если убьют – зароют в мерзлую землю далеко от Родины. Весной никто не придет на могилку. Дома молодая жена Стеша и двое малолетних девчушек».

Французы захватили Малоярославец. Строгановский полк с ходу бросили в дело. Улицы кривые – артиллерию не применишь. На городской площади кипел бой. Тимофей устремился в его гущу. Французы казались все на одно лицо и, как разъяренный медведь-шатун, в оскале лезли на Тимофея. Сноровки ему было не занимать. На игрищах в кулачных боях он всегда выходил победителем. Одно было плохо – с длинным ружьем невозможно развернуться. Одного, другого, третьего насаживал на штык и перебрасывал как снопы через себя, но в самой гуще штык застрял, и Тимофей не смог его выдернуть. Выхватил засапожный нож. Левой рукой стал орудовать тесаком, правой втыкал нож в пах. Вдруг почувствовал, как что-то острое вошло в его левое плечо. Толпа отжала его к забору. Падая, он ухватился за доски и вместе с пролетом изгороди завалился под огромную яблоню. Пришел в себя, когда увидел, как какая- то женщина хлопала его по щекам. Левая ладонь руки представляла кровавое месиво, из раны в предплечье сочилась кровь. Пришли два мужика, раздели, затащили в натопленную баню, обмыли, привели бабушку-повитуху. Она что-то пошептала над раной. Кровь течь перестала. Руку промыли, положили мазь, обмотали полотенцем, на плечо наложили тугую повязку, занесли в горницу. И тут Тимофей снова лишился сознания, видимо, от потери крови. Выхаживали долго. Раны на руке от лезвий палашей зажили, но пальцы не сгибались, а предплечье заживало медленно, продолжала выделяться сукровица.

После разгрома наполеоновских войск под Березиным, пришел приказ вернуть полк в Прикамье. Из всего полка набрался один неполный батальон. Половина людей погибла в недельном сражении под Малоярославцем. Уцелевшие в бою – болели простудой: собирали их налегке, зимнего обмундирования не было. Казалось бы, пермские должны быть привычны к холодам, ведь на Урале климат суровее, но там он посуше, а тут болотина на болотине.

Посчитали, что в Малоярославце погиб Тимофей и с ним еще двое с Поломки.

Раздвоение

Федор Панкин привез домой печальные вести. Прождали Тимофея год, Дети подрастали. Жена Стеша измучилась, поддерживая хозяйство. На семейном совете было решено пригласить в дом Егора с соседней деревни, прошло два года, как у него умерла при родах жена. У Егора трое парней, у Стеши двое девчат – в общей куче веселее. Через год у Стеши родился сын, которого назвали Тимофеем в честь первой ее любви, а через три месяца после родов в начале сенокоса заявился Тимофей. Пришел в солдатском обмундировании. Во дворе бегают четверо ребятишек. Старшая дочь качает в люльке малыша. Спросил где их родители, ответили: «На покосе». Дочери не узнали отца. Уходил на службу – были еще малы. С той поры миновало почти три года. Не стал бередить душу. Пришел на покос. Бабы и мужики побросали косы, обступили его – не узнают. Тимофей растерялся. Подумал: «Лучше бы погиб на поле брани». Стеша опомнилась. Родным повеяло. Подбежала к Тимофею, упала перед ним на колени и заголосила: «Прости меня, родной, не дождалась, по-новому замуж вышла за Егора. Дите у нас получилось с ним». Тимофей покрылся испариной. Рубаха на спине прилипла к телу, ноги налились свинцом, язык не поворачивался во рту. Наконец сообразил, что от него ждут решения. Выдавил: «Ну ладно, думаю, все уладится, пойду папу с мамой попроведаю, а вечером жду в отчий дом на посиделки». Не оборачиваясь пошагал к деревне. В глазах рябило. Слезы капали за ворот рубахи. Дошел до своего дома, прихватил вещи и пошагал в сторону Нытвы.

В поселке представился управляющему завода, тот его принял. Долго беседовали. Управляющий поделился своим горем его сын в чине поручика погиб в битве под Лейпцигом. Поставили Тимофея горновщиком. Дали угол в бараке. Первые две недели вечерами напивался до потери сознания. Утром соскакивал и мчался к пруду. Бултыхался в холодную воду – и на работу. Прихватило сердце, решил – это не дело, можно и спиться, потерять работу, а потом куда? После первой получки закупил леса. Стал строиться, не зная ни выходных, ни праздников. Работая топором, уставал. Выматывался до изнеможения. К весне дом пятистенок на берегу пруда был готов. И снова загоревал. Не отпускала мысль: для кого старался, кому строил? Бабы-молодухи – одинокие и замужние – под видом приборки в доме стали подкатываться к нему. От их внимания и ласок радости Тимофею не было. Перед глазами стояла Стеша. Прошло три года, он подсчитал – старшей дочери пошел десятый, ей нужно учиться. Дети рабочих ходили в заводскую школу. В их деревушке школы не было, а в Нытву за двадцать верст кто повезет ребенка?

Трудное решение

Весной, в водополье, приезжавшие на ярмарку соседи передали, что при рубке леса задавило Егора, и Стеша овдовела снова, осталась одна с шестью детьми. Тимофей хотел в тот же день отправиться в родную деревеньку, но сдержался. На Пасху, как только просохли дороги, около дома остановилась повозка с кучей детей. Тимофей покрывал крышу листовым железом. Сердечко екнуло, что-то родное и близкое чувствовалось в женщине, снимавшей детей с телеги. Спустился. Признал – Стеша. Остолбенел. Слова вертелись в голове, а язык присох к небу. Стеша подошла вплотную. Поклонилась в пояс. Прошептала: «Принимай детей, сироты они теперь. Кому мы нужны кроме тебя. Прощения прошу. Знаю боль в душе никаким словом не вырвешь. Старшие дочери твои кровные. Средний у нас с Егором общий, названный Тимофеем в честь тебя. Да что рассказывать – больше меня знаешь. В первые месяцы после твоего возвращения Егор хотел уйти, да куда уйдешь, коли своих трое, да четвертый общий. Его не разорвешь, мечом не разрубишь. В поле выйду, наплачусь, что не дождалась, так ведь, люди говорили, что видели, как в бою тебя штыками прокололи и палашами порубили». Тимофей долго молчал. Звенящая тишина повисла в воздухе, даже дети утихли и глазенками уставились на него. Наконец, потупясь, Тимофей сказал: «Если приехали, так располагайтесь, дом большой, места хватит всем». Стеша оправдывалась: «Да мы не надолго. Посевная. Рассиживаться некогда. Приехали на тебя посмотреть, да обговорить – детей надо учить грамоте». Тимофей, до хруста сжимая пальцы в кулак, сказал: «Завтра попрошу на неделю отпуск, еще ни разу не брал. Управимся с посевной, а там будем думать, как жить дальше».

Стал рассматривать дочерей, обе как две капли воды сходны с матерью, младший сын – копия Егор, трое других на родню Егора похожи. Тимофей улегся спать на широкую деревянную кровать, долго крутился, не мог заснуть. Думы прыгали векшей одна за другой. Задремал, почувствовал: кто-то смотрит на него. Рядом с кроватью стояла Стеша и рассматривала Тимофея: черемную короткую бороду, морщины под глазами. Он хотел протянуть руку, но Стеши уже рядом не было.

Утром Тимофей побежал в заводскую лавку, купил пять фунтов сладких кренделей, два фунта мелких баранок, конфеты-подушечки. Поставил самовар. Стеша сводила детей в церковь, после обеда засобиралась домой. Тимофей рассуждал: «Стеша, я понимаю, что тебе будет тяжело управляться с хозяйством, но и детей учить надо. Работа на заводе у меня по здоровью подходящая. Для села я негож. Посмотри на левой руке пальцы срослись горстью, да и правая не шибко правит, в хозяйстве надо, чтобы обе руки были здоровыми и крепкими. По воскресеньям буду приезжать, помогать по дому. К зиме взрослых заберу к себе – их учить надо. Часть скотины порубим, а землю, корову и лошадь терять нельзя. У нас при заводе многие держат коров». На том и порешили.

Стеша поставила ребятню перед образами и прошептала: «Посмотрите на Тимофея Степановича, с этого дня он будет ваш папка, другого папки не будет, Настя и Пелагея, он родной ваш батюшка».

Они подбежали к Тимофею, прижались к ногам и взахлеб запричитали: «А мы знаем, бабушка нам говорила, тебя сначала убили, а потом ты воскрес и долго ходил по земле, искал нас, а мы первые тебя нашли». Тимофея, как молнией ударило, ноги затряслись. Подумал: «Господи, прости меня! Малые дети, кровиночки мои, думали обо мне, а я за три года и весточки не подал, гостинцев не прислал». И обратился к ним: «Родные вы мои, отец ваш нашелся, а каково будет вашим братьям, их отец не разыщется – лежит в сырой земле. Все будете мне одинаково дороги, делить вас не буду на родных и пасынков. Судьба оставила меня живого и надо думать о живых, мертвых не вернешь. Вырастим вас со Стешей, на ноги поставим, в люди выведем».

Через год у них со Стешей родился еще один сын – назвали Андреем. Рос шустрым. Кликали его по батюшке Черемных, хотя вихры на голове были светленькие. На лето он всегда отправлялся к бабушке с дедушкой в деревню: боронил, сеял, косил. Но к плугу дед его не подпускал – боялся, что надсадится. Старшие братья пошли работать на завод, а его тянуло к земле, да и деда с бабой не хотел одних оставлять. Старики души в нем не чаяли.

Севастополь

По заводу пошли разговоры, что турки, французы и англичане напали на Севастополь – надо ждать очередного набора в армию. Брали одного рекрута с десяти дворов. Срок службы немалый – двадцать пять лет. Андрей часто слышал рассказы отца о его подвигах в Отечественную войну в Малоярославце и решил идти добровольцем от своей деревни. Отец настоял на женитьбе: если убьют, то останется живая душа в память. Свадьбу сыграли скороспелую. Староста деревни поехал в Оханск и попросил отсрочку для Андрея месяца на три.

Андрей с Дашей проводили вместе каждое лето, а когда он приезжал в деревню зимой, то вечерами учил ее грамоте. Даша была синеглазой, с тоненькими косичками, росла тощенькой и бледненькой, потому что была старшей в многодетной семье. Жизнь была несладкая. Проведенные с Андреем за букварем вечера были самой большой радостью для нее.

После уборки хлеба с полей, в праздник Дожинок провожали Андрея. Отец с матерью прощались, не надеясь на то, что дождутся заскребыша. Андрей наказывал Даше, чтобы не бросала родителей в старости: «Сестры замужем, у них свои семьи, свои заботы. Братья поразъехались по заводам Урала».

После трехмесячного обучения под Тулой полк своим ходом отправился в Крым. Была ранняя весна, дороги еще не просохли. Ноги увязали. Полковой обоз еле тащился. Колеса телег проседали по оси. Лошади по брюхо утопали в грязи. Целый месяц из-под Тулы добирались до Севастополя. Полк сходу бросили под Балаклаву, где шли жестокие бои. Для Андрея это было первое сражение. Он в плотной шеренге пошел в атаку. Ворвались в укрепления неприятеля. Колол врага больше от страха, чем от злости. Когда согнулся штык, схватил ружье за цевье и молотил прикладом, сбивая кивера. Французы не выдержали натиска – побежали. Поступила команда: «Прекратить преследование! Остановиться!» Стали перестраиваться. Андрей увидел, как справа по склону в их сторону выдвигается неприятельская колонна, которая могла отсечь их от основных сил. В это время ударила артиллерия. Шрапнель билась о камни и разлеталась в стороны. Андрей почувствовал удар по правой ноге такой силы, что потемнело в глазах. Очнулся в широкой палатке. Слышались стоны, ругань. Пахло кровью и смрадом. Два санитара, в сопровождение врача осматривали раненых. Подошли к нему. Андрей плохо соображал, голова раскалывалась от боли, услышал: «В операционную!» Когда пришел в себя, то почувствовал резкий неприятный запах, от которого слезились глаза. Ломило правую нору у щиколотки. Андрей протянул руку и ничего не смог ухватить. Стал ощупывать выше, наконец, у паха нашел обрубок ноги. Страх охватил его: «Куда я теперь без ноги, с одной ногой навильник сена не поднимешь, мешок на плечи не взвалишь». Через месяц стал ходить на костылях. Культя заживала медленно. С обозом до Москвы, оттуда на перекладных добирался до дома, хорошо, что подорожные деньги выписали. О том, что Андрей возвращается без ноги, весть прилетела раньше его. Даша каждое утро после дойки коров выбегала за околицу, долго смотрела не идет ли родненький.

Счастье

Андрей появился в деревне неожиданно – на восходе солнца. Из Очера подвез его кум, который ездил туда на ярмарку. Даша еще спала, когда Андрей постучался в ворота. Громко залаял Батый. Андрей прокричал: «Батый! Батый! Это я!» Пес завизжал. Даша выскочила в ночнушке. Ухватилась за ногу. Помогая Андрею, повела его в горницу. Подвела к люльке, приговаривая: «Это наша Машенька». Причмокивая соской, безмятежно спал маленький живой комочек. Андрей сказал: «Спасибо тебе, Даша, девочка – это хорошо, нянька будет, а братика ей мы сотворим». Из-за своей увечности Андрей сильно расстраивался. Дрова приходилось колоть сидя на чурке. Однажды зашел деревенский кузнец Михаил. Стали они каждую неделю делать новые приспособления к ноге. Получались то слишком громоздкие, то тяжелые. Наконец сотворили: сшили кожаный стакан, закрепили его на железной полосе с деревянной стойкой, прикрепили к широкому поясу, приделали держак для руки – и нога готова. Не только косить, но и стоговать можно, но за плугом ходить было невмоготу. Нога проваливалась в пашню и всего выкручивало. По рекомендации отца Андрей пошел на завод. На заводе долго подыскивали ему дело. Знали, что он герой Севастополя, георгиевский кавалер. Предлагали в сторожа или окалину обивать с металла – не согласился. В сторожа – еще не дед, а окалину обивать – это бабье дело. Силушка в руках есть. Поставили молотобойцем. Приловчился. Работа понравилась.

Андрей с Дашей и Машенькой поселились в отцовском доме, места хватало – дом огромный. Вскоре родился сын Григорий, за ним еще один, и пошли дети один за другим. Кто-то выживал, кто-то умирал – такова была судьба тогдашних детей. Многим спасала жизнь заводская больница.

Годы брали свое, молотом махать на одной ноге стало тяжело. Жена видела, как от усталости Андрей стонет по ночам и растирает опухшую ногу, стала уговаривать подучиться дальше. При заводе открылись вечерние курсы мастеров. Как ни было тяжело, две зимы после работы Андрей осваивал азы науки. К сорока годам его назначили мастером в тот же цех, где он работал молотобойцем. Здесь раскрылся организаторский талант Андрея. Под его руководством цех увеличил выпуск продукции. Он нередко хлопотал перед дирекцией завода о денежном поощрении тех рабочих, которые проявляли смекалку, изобретательность.

Старший сынишка Григорий рос спокойным, учился прилежно, домой каждую четверть приносил похвальные листы, вечерами зачитывался книжками. Андрей хотел пристроить сына на завод, но Гришу тянуло к земле. Каждое воскресенье, когда пешком, когда на попутных подводах добирался до села, где гостил у дальних или ближних родственников. В селе подружился с дочерью учителя Анастасией, первой красавицей в округе. Обоих тянуло к книгам, прочитав новую, они взахлеб пересказывали ее содержание друг другу, добавляя свои фантазии.

Братушки

Новый царь Александр II отменил рекрутчину. Ввел всеобщую повинность. Срок службы с двадцать пяти лет сократился до шести. Призывали в двадцать один год, существовало много отсрочек и по болезням, и по семейному положению. В 1872 году подошло время идти в армию Григорию. По всем статьям к службе подходил: рослый, здоровый, грамотный. Он так и не определился с профессией. Зимой подрабатывал у отца в цехе молотобойцем, а летом дяде подсоблял, чтобы быть поближе к Настеньке. Отец отхлопотал его от призыва на год. Готовились к свадьбе, но Настенька поступила на учительские курсы. Свадьбу отложили. Знали, что сразу пойдут дети и учебу придется забросить, Отец успокаивал: «Не состаришься, пока будешь служить, девка только входит в силу, на целых пять лет моложе тебя, если любит по-настоящему – дождется».

В 1873 году началось восстание болгарского и сербского народа против турков. Россия выступила в поддержку православных братских народов. Правительство Александра II стало усиленно готовиться к войне. Сняли ограничения по набору. Осенью 1873 года Григорий пошел служить. Настенька, обещала: «Сколько надо, столько и буду ждать».

Григорий попал в артиллерийский полк под Тулу. Командир полка полковник Островерхов оказался умницей. Презрительно относился к офицерам, которые занимались рукоприкладством. Говорил: «Солдаты призывники грамотны. Задача офицеров научить их маневру, меткой стрельбе, слаженности расчетов и штыковому бою, на случай если враг прорвется на батарею». Запретил ненужную муштру. Требовал тренировок, тренировок и тренировок для оттачивания навыков до автоматизма. Уметь бить врага, если у пушки останется хоть один номер расчета.

В апреле 1877 года начались боевые действия русских войск на Дунае. Шла переправа. На огромных плотах по-батарейно артиллеристы преодолевали реку. Турки вели интенсивный огонь. Снаряд разорвался рядом с плотом. Плот приподняло и наклонило. Пушка сорвалась с креплений и поползла к краю. Расчет бросился спасать орудие, но второй снаряд разорвался еще ближе, и пушка вместе с расчетом слетела в воду. Контуженного Григория затянуло под плот. Успел подумать: «Все конец…» Но сознанье работало четко. Упираясь носом в бревна, стал перебирать руками и выбрался из водяной ловушки. Лег на спину, отплевываясь и фыркая, поплыл к берегу. Григорий благодарил Бога, что в детстве его любимым занятием было купанье в Поломке и Нытвенском пруду. Начинал купаться, как только сходил лед и до тех пор, пока река не покрывалась льдом, поэтому к холодной воде был привычен. Выбрался на берег, разделся до гола, отжал одежду и пошел вверх по течению разыскивать свою часть. Пехота ушла вперед, а солдаты его родной батареи чистили орудия. Батарейцы обрадовались Григорию, Половина бойцов были ранены или контужены. Из своего расчета в живых остался он один. Командир батареи капитан Новосельцев стал формировать новые расчеты. Через два часа построил всех и зачитал поступивший приказ двигаться вперед.

После двух месяцев непрерывных боев батарею бросили под Плевну. В июле 1877 батарейцы участвовали в первом штурме крепости. Русские войска понесли большие потери, но город взять не смогли. Пробовали несколько раз, но безуспешно. Батареи были рассредоточены по полкам, вместе со штурмующими подкатывали пушки вплотную к стенам, прямой наводкой вели огонь. После каждой попытки штурма батареи недосчитывались нескольких человек. Григорий несколько раз был контужен, но, отлежавшись пару дней, возвращался в свой расчет. Прибывший на поле боя генерал Тотлебен определил, что тактика штурма крепости абсолютно неверна, потребовал сконцентрировать наибольшее число артиллерии на каком-то одном участке, чтобы подавить противника не только огнем, но и морально.

В ноябре 1877 года Тотлебен стянул под Плевну тяжелую артиллерию. Неделю вели беспрерывный огонь. Спали часа по четыре в сутки. Грохот не утихал в ушах. Небо было затянуто пороховым дымом. Некоторые участки стены были снесены до основания. Через месяц Плевна капитулировала. Когда вошли в город, по улицам было невозможно пройти: дороги завалены разрушенными зданиями и трупами вражеских солдат. Никто их не хоронил, так как город беспрерывно засыпался снарядами. Поживиться было нечем. В одном из погребов нашли бочонок с вином. Три дня пили на батарее вместо кваса. Пушкари смеялись: «Немного берет, но с ног не сшибает, наша бражка хмелевая и то посильнее».

В 1879 году, на масленицу, после окончания освободительной войны балканских народов от турецкого владычества, Григорий раньше срока, по контузии, вернулся в деревню, с медалью за взятие Плевны и десятью золотыми рублями. Настенька ждала. Была она высокая, крепкосбитая, чуть выше Григория, задорная, веселая, со смешинкой в серых глазах. Гуляли свадьбу на масляной неделе. Катались к родне в Ильинское, Григорьевское, Карагай, Оханск, Нытву пока были золотые рубли. Отец ругался: «Зачем транжиришь деньги. Надо хозяйством обзаводиться». Григорий смеялся: «Если бы погиб, ни меня, ни денег не было бы. Деньга дело наживное, Вон сколько наших земляков на Шипке полегло. Гуляю и поминаю русичей, павших на полях сражений Болгарии и Сербии. Пусть народ помнит. Зима, масленица – гулять велено».

После свадьбы, Григория как будто подменили. Начал рубить новый дом пятистенок. Пошли дети один за другим – выживали парни. Как только пообиходил свой дом, зимами начал плотничать, ставя дома по соседним деревням. На заработанные деньги покупал книги. Вечерами деревенские не давали покоя, просили поучить грамоте или похлопотать за них: написать заявление в волость. Приходили с соседних деревень. Григорий никому не отказывал в просьбах. Когда встал вопрос о выборе волостного старшины, тогда Мокинское, Лягушенское, Дроздовское общества стали хлопотать о назначении старостой волости Черемных Григория Андреевича. После утверждения на должность с ним произошло второе перевоплощение: он стал требовать от крестьян поддержания чистоты дворов. Уговаривал, чтобы за домами повырыли выгребные ямы. Упрашивал из сеней делать два схода – на улицу и во двор, чтобы не тащить грязь со двора в избу; устилать дворы плахами, благо валежник можно было выписать по низкой цене – это не строевой лес. Просил овины и амбары ставить подальше от дома, чтобы они не были причиной больших пожаров.

Крестьяне матерились, но ослушаться боялись. Знали, что это делается для их же блага. Григорий в 1882 году добился открытия в селе двухклассной церковно-приходской школы – отпала необходимость возить детей в село Григорьевское или Нытву. В больших деревнях нашел помещения или построил за счет средств волости избы-читальни, где старосты или сами жители, получившие грамоту, по вечерам за мизерную плату приучали людей к книгам.

Старшие сыновья Иван и Михаил обзавелись своими семьями, а младший Максим, названный в честь друга, погибшего под Плевной в артиллерийской перестрелке, как и положено в роду, остался с отцом и матерью. Григорий очень горевал, когда началась война с германцем, к этому времени он поизносился и постарел, а то бы пошел на фронт и показал бы супостату «кузькину мать». Характера был волевого. Переживал за сыновей, что им придется несладко на чужбине.

Максим

Максим рос головастым, рассудительным, степенным, был широкоплечим, светловолосым, с теплыми материнскими чертами лица, только нос подвел – удлиненный и тонкий, как у Николая Чудотворца. Пришло время ему идти в солдаты. Срок службы к этому времени был сокращен до двух лет. Крестьян это радовало. Старались жениться до армии, чтобы дома у родителей оставалась помощница.

Максима уговаривали пойти к невесте в дом. Ему нравилась Евгения, взял бы ее в жены, но в примаки ни в какую не хотел идти, возмущался: «Я что – недоносок или нахлебник, чтобы идти в примаки, или не смогу вести свое хозяйство». Получилось так, что детей у жениных родителей долго не было, а в старости Бог дал дитя. Никто не знал – свое или приемное. Не осуждали, а только радовались за них, что будут не одиноки. Отец Евгении был пимокатом. Зимами буздохался, сколачивая валенки. Считался лучшим пимокатом на округе. Дом построил просторный на восемь окон, снаружи и внутри обшил тесом. С Черемных состоял в дальней родней. Евгения о другом женихе и слышать не хотела. Ее родители по очереди приезжали уговаривать Максима, зная ее настырный характер, говорили, что она быстрей повесится, чем за кого-то другого замуж пойдет.

На Покров сыграли свадьбу. С Евгенией он зажил душа в душу. Родители ее души не чаяли в Максиме, ухаживали за ним, как за цветочком аленьким. Максим злился: «Я что маленький – двадцать один год стукнул».

Отслужил, как положено два года. На последнем году ходил в унтерах. Служил под Уссурийском, на китайской границе. Вернулся со службы с Похвалой и деньгами.

Максим был умельцем на все руки: и печь сбить, и дом срубить. Решил позади дома речку Березовку запрудить. Пруд получился отменный, в средине до двух метров глубиной. Запустил мальков. К осени по утрам и вечерам рыба бурно резвилась в пруду, выпрыгивала вверх и громко шлепалась в воду. В 1900 году у Максима родился первенец, назвали Павлом.

Зимой 1904 года дошел слух, что Япония напала на Россию. Брат Михаил служил на Балтике заряжающим орудия главного калибра на броненосце. Прислал письмо с сообщением, что идет в поход вокруг света – громить японский флот. Осенью Максима пригласили в уезд, где сказали, что есть указ брать из запаса в первую очередь тех, кто служил на Дальнем Востоке. Максим знал, что защищать Дальний Восток некому – войск там мало, население редкое, а Япония рядом. Пока формировали, пока в течение месяца шел эшелон – война кончилась для России позором. Максим горевал: Дальний Восток за два года срочной службы стал для него родным. В апреле 1905 года пришло извещение, что Черемных Михаил Григорьевич пал смертью храбрых. С извещением вручили Григорию двадцать рублей. Через месяц получили письмо из Вологодской губернии, где друг Михаила по службе на флоте Холмаков Степан сообщал: «В морском бою в Цусимском проливе, корабль, на котором мы служили с Мишей, был потоплен. Миша был тяжело ранен, я пробовал его спасти, но не смог, очередной снаряд разорвался рядом с нами. Японцы выловили меня из воды, и только после плена я вернулся домой».

Сын Павел подрастал, голубоглаз, волосы с рыжинкой, настырный, немного с упрямцем, но с матерью был очень ласков. В 1908 году Евгения при очередных родах скончалась, не выжил и ребенок, сиротами остались восьмилетний Павел и двухгодовалая Аня. Максим сильно горевал, каждую субботу бегал за село на могилку. Соседи советовали Григорию подыскать сыну невесту, а то мужик с горя умом свихнется. Не так-то просто найти невесту для бобыля, у которого двое детей.

Екатерина

В соседней деревне Максим облюбовал сироту Екатерину Сажину. Девчонка что надо, как снопик осенний тощенькая. Заморыш-заморышем. Хозяйства почти никакого: коза, да две овцы, пяток курочек. Одной и с этим хозяйством было управиться невмоготу. Земли маленько, поэтому никто и не сватался. Кому нужна бедная и к тому же без приданного. Максиму она была люба, но боялся, что больно молода против него. Наконец решился. Поехал сам свататься, ни отца, ни матери, ни свахи с собой не взял. Зашел в избу, посмотрел на убогость житья и удивился как она тут, в такой нищете выжила. Катя зажалась в передний уголок, притихла. Догадывалась, зачем приехал Максим, а вдруг обидит и заступиться некому. Соскочила, набросила на плечи пониток и к дверям. Максим окликнул:

– Катюша, ты это куда?

– Да к бабе Марфе побегу, что-то боязно стало, Максим Григорьевич.

– Катерина, прошу, останься, не обижу, не зверь же я. Приехал свататься к тебе. Пойдешь за меня замуж? Знаешь, что как два года я без хозяйки живу, да и дети у меня – двое, за ними досмотр нужен.

Катя побледнела, присела на приступок у печи и прошептала:

– Максим Григорьевич, за какой-такой замуж, у меня приданного нет, оно все на мне.

Максим нервно теребя шапку в руках, срывающимся голосом проговорил:

– Не беспокойся, прикупимся, а что доброе – можешь после Евгении поносить, не от заразы она умерла, а при родах.

Катерина упросила, чтобы свадьбу сыграли как у всех, чтобы было, что в старости вспомнить и внукам рассказать. Зажили дружно, оба с благоговеньем и радостью друг к другу.

От Евгении осталось двое детей – Павел и Анна. Максим замечал, что к падчерице своей Катерина относилась с любовью и заботой, обращалась ласковее, чем со своими родными детьми. Сама познала сиротское горе. В 1912 году у них родился общий сын, назвали Михаилом, в 1917 – дочь Татьяна, а в 1922 – еще один сын Анатолий. Из девяти детей до совершеннолетия дожили четверо. Павел подрастал, окончил четыре класса в селе Григорьевском. Душа у него к сельскому хозяйству не лежала, он то устраивался работать на завод в Нытве, то возвращался домой. Никак не мог найти свое место, Хотя Екатерина и к Павлу была внимательна, но для него это была чужая женщина, на десяток годов его постарше.

Неразбериха

По вечерам Мокинские мужики собирались у Максима, спорили до первых петухов. Сходились в одном – так дальше продолжаться не может: жить веками на земле и не считать ее своей. Земля была как мачеха. Своя не и не своя. Чужая. Строгановская. Надоели частые переделы. Решили: «Кто на земле работает и ее облагораживает, тому она должна принадлежать». Когда в Петрограде совершилась революция, толком в деревне не знали, что это такое, но когда, Максим привез из Нытвы газету с декретом о власти, земле и мире – селяне согласились, поддержали, что это правильно, давно надо было сбрасывать царя и убирать помещичье правительство.

В ноябре советская власть пришла в Пермь. В селесоздали дружину по поддержанию новой власти. Павел один из первых записался в нее. Когда осенью 1918 года Пермь захватили колчаковцы, Павлу пришлось скрываться в лесах за Северной. При прибытии в город путиловского полка, он напросился, чтобы приняли его. Сначала отказали по молодости, но Павел обегал все начальство, вплоть до комиссара полка, который дал добро, учитывая, что Павел шустр, вынослив, высок, хорошо знает прикамскую местность. Когда Максим узнал, что сын подался в путиловский отряд, разыскал его. Хотел вернуть домой, но Павел категорически отказался. Максим, боясь за сына, остался с ним в отряде. Через неделю с нарочным сообщили, что в селе от тифа умер отец. Максим в тот же день уехал, наказывая командиру отряда, чтобы уберегал Павла, предупредил, что характер у него взрывной и бесшабашный.

Прибыв в село, Максим ужаснулся, полдеревни болело, некоторые дома стояли с заколоченными окнами. Вымирали семьями. Хоронить было некому. Жена и дети лежали пластами, бредили. Он натащил в дом вереса, давай домашних отпаивать настоем полыни. Чуть-чуть оклемались. Максим собрал переболевших мужиков, вместе за селом устроили кладбище. Хоронили по два-три человека в могилы. Рыть ямы сил не было. Не прошло и недели, как случилась новая беда. Сообщили, что под Куигуром погиб Павел. Горе придавило Максима. Умер отец, погиб сын, поумирали от тифа малые братья, сестры, тетки, дядья, племянники. Но надо было жить и растить детей. Михаилу было шесть лет. Татьяне всего годик. Жена после тифа была слаба, ее качало. Хозяйство требовало ухода, к тому же в 1918 году продотряды забирал хлеб под чистую, выгребая все из амбаров и сусеков. Как тогда выжили – Максим удивлялся. Ели толченную липовую кору напополам с мякиной и лебедой. Спасал огород. Максим изловчился ставить морды в Березовке, а в Поломке вентери, хотя и некрупная рыба была, но порой по ведру приносил улова. Это спасало от голода.

Оживление

В марте 1921 года отменили налоги и недоимки. Оставили один продналог. Крестьяне на селе зашевелились. Излишки продовольствия повезли на рынок в рабочие поселки, в первую очередь в Нытву. В Нытве торговля шла слабо, около каждого дома был свой большой огород, многие держали коров, некоторые лошадей. По возможности продукты везлись в Пермь, там товар шел ходко. Его быстро разбирали, и цены можно было поставить повыше, но времени на дорогу уходило больше. Нужно было вставать с первыми петухами, а возвращаться домой заполночь.

Согласно постановлению о новой экономической политике землю делили на всех едоков и сроком на десять лет. Крестьяне приняли это с радостью и старались облагородить землю: вносили навоз, расчищали неудобья, осушали болота и луговины. Резко возросли урожаи. В деревне началось строительство: обновлялись старые дома, рубились новые, особенно в тех семьях где были взрослые сыновья. На строительство лес отпускался по низкой цене.

Максим, управившись осенью с хозяйством, подрабатывал на стороне. Научился не только плотницкому делу, но и столярному, хотя грамоты и было три класса, но все выкладки держал в память. В 1922 году вдвоем с Иваном Коробейниковым сложил двухэтажный дом для Ширяевых в Нытве, который и сейчас поражает своим изяществом. Максиму хотелось, чтобы и другие мужики владели этим ремеслом. Те поначалу не сильно к этому стремились, но с годами, овладев такой нужной специальностью, благодарили его. Максим был очень строг и к себе, и к детям, и товарищам. Хотел, чтобы люди поступали по справедливости и жили по совести. Его жена Екатерина была глубоковерующей, очень доброжелательной, совестливой. Полностью посвятила себя мужу и детям. Колотилась в работе с утра до вечера, некогда было порой присесть и перекусить. На ходу перехватит кусочек хлебушка – и весь обед. Девять детей, хозяйство – работы непочатый край. Если родители в поле, то дети сами досматривали друг за другом.

Анатолий родился 23 октября 1922 года. Резко похолодало, вода в Березовке покрылась тонкой коркой льда, полетели белые мухи-снежинки. А в поле стояли суслоны еще не свезенной ржи, управились только с уборкой овса. Присесть некогда, не то что прилечь. Схватки начались во дворе, Катерина успела подняться по ступенькам и открыть двери в дом, и начались роды. Так и родила Анатолия у порожка. (Памятуя об этом, Анатолий по традиции в день своего рождения выпивал рюмку водки у порога.) Екатерина один вечер отлежалась и на другой день с раннего утра – в работу. Сначала за Толей приглядывала старшая сестра Анна, а как немного подрос, стали оставлять с Таней, которая старше его была на пять годиков, а Анюта пошла работать наравне со старшими. Другой раз Тане шибко хочется выбежать под окошко, попрыгать с подружками на скакалочке, но братика не оставишь. Откроет она окошко и наказывает: «Толя, ты посиди у окошка, посмотри, как мы прыгаем, я быстренько: раз-два прыгну – и домой, смотри не упади». Несколько раз Толик выпадал из окошка, засмотрится – и бух вниз. Иногда обходилось благополучного, но один раз грохнулся вниз головой так, что под окном на завалинке лежал до прихода родителей. Танюшка с перепугу спряталась под кровать и уснула там. Родители ее еле отыскали. Как-то раз над деревней на низкой высоте пролетел самолет, так Толик, испугавшись, залез в собачью конуру и до прихода родителей просидел в ней. Как только не уговаривала его сестра, чтобы вылез – ни в какую, только пальцем из конуры показывал в небо и говорил: «Бука! У-у-у-у!». Мать хотела воспитать сына нежным и послушным. В церковные праздники водила в храм, где батюшка причащал сладким вином с ложки и вытирал рот всем по очереди плюшевой тряпкой. Тогда у Толи появилась брезгливость, и он ни в какую не хотел причащаться, его не радовало сладкое снадобье.

Хотя и водила мать Толю в церковь, но креститься он так и не научился. Он был самый младший в семье, и родители немного баловали его. Отец то ладил для него коньки, то клеил силки для ловли птиц, то выстругивал лыжи. Если старшие брат и сестра научились только читать и писать, то Анатолия решили выучить полностью, как бы тяжело не было. Родители любили его за понятливость, сообразительность и смекалку. Отец часто говорил: «Головастый парень растет – весь в деда Григория». В тридцатом году Толю определили в первый класс. Занимался он с великим прилежанием, в этом заслуга была и его первой учительницы Вожаковой Александры Григорьевны. Отец очень гордился тем, что сын отлично учится и является примером для других. В селе говорили: «Этот умница – сын Максима Григорьевича». Отец в виде поощрения скатал для Толи валеночки.

Жизнь в деревне бурлила, люди собирались на сходки, не желая жить по-старому. Со сменой власти хотелось новых перемен и в хозяйстве. В стране создавались первые колхозы и совхозы. В деревне Якимята образовалась коммуна, куда в основном вступили многодетные семьи и вдовы (после германской и гражданской в каждом третьем дворе не было мужика). При коммуне были столовая, клуб, изба-читальня. Вечерами в клубе проводились занятия по ликвидации неграмотности. Для поднятия престижа коллективного труда в коммуну стала поступать техника: сноповязки, сеялки, трактора «Фордзоны». Первый трактор направила в коммуну «Красный отряд» в деревню Верхняя Палица. Народ с окрестных деревень шел за десятки километров, чтобы посмотреть на диковинку. Организовался колхоз в селе Мокино. Лошадей свезли на общий двор. Днем лошади были задействованы на работах, а вечером выгонялись на выпас за Поломку. Сельские подростки отправлялись в ночное. Было интересно. Накупавшись в Поломке, наигравшись, устраивались под стогом сена. Пересказывали отцовские байки, любовались яркими звездами и засыпали крепким сном. В те вечера, когда в село привозили кинопередвижку, охотников пасти лошадей не было, тогда отряжали в ночное стариков. Стрекотал мотор, который крутил механик, трещала динамо-машина, которую вращали подростки по очереди. Люди были захвачены событиями, происходящими на экране, и посторонние звуки не отвлекали их. Стали сеять лен на косогорах, и в полдень, когда на небе появлялась тучка и понимался ветер, можно было видеть бегущие волны нежно-голубого цвета. Построили льняной завод, завезли технику для уборки и обработки льна.

Для малышни самой большой радостью была река Березовка, она хоть была и не большая, но полноводная, в ней водилась некрупная рыба: пескари, красноперки, налимы. По Поломке было множество прудов с мельницами, где было раздолье для более крупной рыбы: окуней, щуки, сороги, язя. Пацаны целыми днями пропадали на реке, ловили рыбу, раков и купались.

Тяготы

Если в первые годы Советской власти в коллективные хозяйства шли добровольцы, то с 1931 года заставляли идти всех поголовно. Радостное детство для Толи закончилось. Чтобы не ввязываться в непонятную затею, Максим Григорьевич подался на подрядные работы. Восстанавливал разрушенный колчаковцами мост через Каму. Заработки были хорошими, по отношению других семья Черемных жила зажиточно.

Осенью по селу поползли слухи, что некоторые семьи попали в списки к раскулачиванию, в том числе и семья Максима Черемных. Пошли кляузы друг на друга. Каждый выгораживал себя и чернил другого. Писались заявления в партячейку. Собирался сход, читались доносы. Спрашивали, согласны ли с тем, что написано. Людей охватил страх и многие, чтобы не накликать на себя беды, поднимали руки и этим обрекали своих соседей на нищенствование. Выносился приговор: раскулачить.

Зимой 1932 года в семью Черемных явились представители власти и зачитали бумагу: что Черемных Максим Григорьевич лишался гражданских прав и имущества, которое передавалось в государственную собственность. Были изъяты под чистую зерно, скот, одежда. Оставили только то, что было на себе. Из дома выселили в маленькую избушку-зимовник. В избушке было так тесно, что спать места всем не хватало. Тетка, которая работала няней в яслях, забирала иногда Толю на ночь к себе в дом. Кто-то донес. Тетке пригрозили. Толя был вынужден ходить по деревне и просить ночлега. Поступило распоряжение – кулаков из деревни выселять. И стала семья Черемных мыкаться по белу свету, сначала по близлежащим деревням. Если где-нибудь и зарабатывали зерно, то смолоть его было нельзя. Семьям кулаков не разрешалось молоть зерно на мельницах. Мельники боялись, а если и мололи, то отдавали только половину. Пожаловаться было некому. Наскитавшись с семьей, Максим Григорьевич и Екатерина кое-как смогли устроиться работать на сюзьвенский лесоучасток. Шкурили бревна. Работали от зари до зари – надо было выполнять норму. К вечеру разламывало спину и деревенели руки от монотонных движений. Семья голодала. Жили на квартирах. В сельских домовладениях полнейшая антисанитария. От навоза во дворе тысячи мух летели в избу. Насекомые лезли в рот, нос, пищу. Толя продолжал ходить в мокинскую школу, с началом холодов его определили в Мокино на квартиру.

Голод мучил всех с утра до ночи. Хлеб выдавали по карточкам, тех денег, что зарабатывали, не всегда хватало, чтобы выкупить его. У Екатерины от недоедания стали опухать ноги. Если какой кусочек перепадет, то старалась сохранить детям.

Хозяин дома Иван Коробейников, у которого Толя квартировал, издевался над ребенком. Заставлял спать в амбаре рядом с гробом, который он смастерил про запас, но деваться было некуда – приходилось терпеть и со слезами на глазах сносить унижения и издевки.

Когда Толя учился в четвертом классе и поехал с матерью в гости к ее сестре Татьяне, он в первый раз проехал на трамвае. Для него это было величайшим наслаждением: справа и слева мелькали красивые дома, кондуктор усиленно трезвонил на перекрестках улиц, а он чувствовал себя хозяином положения – смотрите, я еду! После 4-го класса Анатолия определили в школу при селе Григорьевском. И снова скитания по квартирам, то у одних, то у других. Сначала у Максима Степановича Черемных, потом у Георгия Яковлевича Кайгеродова (фельдшера), потом к Потапу, затем к Мартовым, от них к Феодосье Теплоуховой. Занятия в школе увлекали Анатолия, и он не замечал трудностей быта. Каждый день познавал что-то новое. Время летних каникул для него было тяжелым. Родители мыкались по квартирам, а книг на лето из школы не давали. Единственная радость взобраться на перекидной мост, который был за Сюзьвой между деревнями Бураки и Велеги и смотреть как поезда идут на подъем. Пыхтели паровозы. Иногда не брали подъем и медленно сползали на разъезд, ждали, когда прибудет дежурный паровоз со станции Чайковской и потянет наверх. С моста далеко просматривались грузы в вагонах, деревушки, поля, сколки леса. Иногда, при тихом ходе, Толя заскакивал на тормозную площадку и проезжал метров триста, а потом спрыгивал. Это было рисковало и страшновато, но зато захватывающе. В каникулы Толя навещал родню и за лето бывал в Усть-Сынах, Ленино, Луговой. Хотя и был Анатолий к 12 годам парнем самостоятельным, но, когда при переправе через Каму, на пароходе, оказался около дымовой трубы и пароход на фарватере подал сильный гудок, Толя от внезапности и мощности гудка так встрепенулся, что долго-долго трясся, не попадая зубом на зуб. Гонение на родителей ущемляло сознанье Анатолия, и он хотел во чтобы то ни стало вырваться из этого заколдованного круга, поэтому всю свою энергию вкладывал в учебу. На занятиях его всегда ставили в пример. Это радовало Анатолия и подогревало его самолюбие.

Подступь

В 1936 году семья Черемных получила разрешение вернуться на свою усадьбу. Хотя дом и не отдали, но можно было держать скот, жить в зимней избушке, пользоваться хозпостройками, огородом, который упирался в речку Березовку.

Самыми интересными школьными годами для Анатолия стала учеба в старших классах. Молодежь готовилась к вступлению в большую жизнь, к службе в армии. В школьниках воспитывалась любовь к Отечеству, они гордились, что являются гражданами огромной страны – Союза Советских Социалистических республик. Ученики верили в свое светлое будущее. Несмотря на бытовые неудобства, Анатолий продолжал отлично учиться. Жили на квартире втроем: Анатолий и его одноклассники Павел Черемных из Архипово и озорник Ваня Беклемешев со станции Григорьевской. Спали на полу. Из-под дверей тянуло холодом, ноги постоянно мерзли. Уроки делали по углам. Питались, кто как мог. Основной едой была картошка, сваренная в чугунке. В школе Анатолий был активистом, редактировал школьную газету «За учебу». К 9 классу он обогнал в росте своих сверстников, его непослушный белесый чуб выдавался над головами учеников. Изменился и взгляд: серые глаза смотрели сосредоточенно и насмешливо.

К этому времени родители вернулись в свой старый домик. Во дворе жевала сено корова Пеструшка, блеяли овцы, кудахтали куры, в загородке подрастал поросенок. Жизнь год от года становилась лучше.

За отличную учебу отец купил Толе велосипед. Радости не было предела. Как только просохли дороги, он ежедневно в школу и из школы мотался на велосипеде. Тут тебе и от езды с ветерком удовольствие, и экономия времени для выполнения школьных заданий, и решение проблемы с питанием: домашняя еда, а не сухомятка.

В 1939 году в школе создали комсомольскую организацию. Анатолий обстоятельно готовился к вступлению в комсомол. Закалял себя физически. Лучше всех работал на спортивных снарядах. На турнике крутил солнце. Сдал нормы противовоздушной и противохимической обороны, получил значки ГТО и Ворошиловский стрелок. В феврале 1940 года Анатолий Черемных был принят в комсомол.

ВЛКСМ шефствовал над Военно-морским флотом. Мальчишки-комсомольцы горели желанием служить во флоте, а для этого надо было отлично плавать. Анатолий по несколько часов в день тренировался в своей родной Поломке, когда почувствовал, что набрался сил и умения – решил с друзьями переплыть Каму. Получилось. Он переплыл ее первым, а его товарищи с отдыхом еле-еле осилили эту полноводную реку с быстрым течением.

Он гордился званием комсомольца, а когда наступила Великая Отечественная война, то свой комсомольский билет он держал в нагрудном кармане у сердца. В тяжелые минуты боев тот словно согревал его и призывал к подвигу во имя людей.

Анатолия и его ровесников захватывали сообщения о грандиозных стройках страны. Любимым их чтением стал журнал «СССР на стройке». У подростков пробуждалось чувство ответственности за свою Родину, свой колхоз, свою деревню.

Как-то председатель сельского совета Минеев Гаврил Семенович собрал учеников старших классов и предложил им проверить в колхозных бригадах готовность сельхозинвентаря к посевной. Получалось, что им доверяли важное государственное дело. Каждому был выписан мандат с печатью и подписью председателя. Анатолий был направлен в бригаду деревни Щулаки. Три дня он дотошно проверял плуги, сеялки, конскую сбрую и все недостатки записывал в тетрадь. Бригадир удивлялся настырности и знаниям пацана.

Анатолий составил акт и заставил подписать бригадира. Чувствуя, что ему не сдобровать, бригадир собрал колхозников и начал устранять недостатки. Председатель сельсовета по итогам рейда провел совещание и поставил Анатолия в пример за его добросовестность и принципиальность. Через неделю бригадир приехал и попросил председателя прислать Анатолия, чтобы тот убедился в устранении недостатков.

В школе из старшеклассников образовался дружный комсомольский коллектив. В Великую Отечественную войну выпускники 1939 г. (первый выпуск десятиклассников) Таскаев Николай, Холмогоров Николай, Черемных Василий, Чирков Иван, Гохнер Петр и одноклассники Толи выпуска 1940-го , в том числе его друг, секретарь комсомольской организации Анисимов Юра, а также Постаногов Иван, Лучников Михаил, Лесников Иван – все погибли на полях сражений, защищая свою Родину – Союз Советских Социалистических республик.

А 22 июня 1940 года состоялся выпускной вечер. Впереди широкий выбор жизненных дорог. Но мальчишки-выпускники рвались служить Отечеству – во флот и только во флот. В конце июня Анатолий был приглашен в военкомат, получил приписное свидетельство и был зачислен на Тихоокеанский флот. Сказали – жди повестку. Так как он считался приписной, то на постоянную работу его не брали, но некоторые ребята смогли трудоустроиться. А Толя ждал вот-вот со дня на день придет повестка.

Служба Отечеству

Осенью 1940 г. Анатолий, обивая пороги райвоенкомата, наконец, получил долгожданную повестку. В то время отправка в армию носила ритуальный характер, который сохранился, наверное, еще со времен двадцатипятилетней службы, когда в отсутствии солдата вырастало новое поколение, а родителей и многих из родни уже не было в живых. У Анатолия на проводах гуляли всем селом. По тем временам десятиклассник в селе считался ученым и воспитанным человеком, к тому же Анатолий был парень хоть куда: высок, улыбчив, голубоглаз, заводила деревенских ребят. Шустрая девчушка Римма вместе с подружками исполнила для него песенку «Дан приказ ему на Запад…» Анатолию запомнились ее черные глаза-бусинки.

После прохождения курса молодого краснофлотца Анатолия направили в береговую оборону Владимиро-Ольгинской военно-морской базы Тихоокеанского флота. Во время учебных стрельб 22 июня 1941 года услышали по радио выступление В.М. Молотова о вероломном нападении фашисткой Германии на Советский Союз.

На рубеже с Японией обстановка сразу резко обострилась, начались провокации: японские самолеты и корабли ежедневно нарушали границы советского территориального пространства. Решено было начать строительство укрытий для размещения специальных береговых батарей 76 мм зенитных пушек. В январе 1942-го Черемных был назначен командиром орудия.

Из частей Тихоокеанского флота формировались команды для отправки на фронт – прикрывать границы осталось только минимально необходимое количество войск. В одно из подразделений попал и Анатолий. Из Владивостока выехали в середине января 1943 года, а в Москву прибыли только 23 марта. Два месяца провели в дороге. В Красноярске стояли месяц. Выгрузили их из эшелона, и пришлось им жить в землянках при минусовой температуре. Спали на земляных нарах, на соломе. Питание было отвратительным: картофельный суп и пятьсот граммов хлеба. За топливом ходили в лес за десять километров: рубили березняк. Под печи приспособили железные бочки. Топили сырыми дровами, которые не давали тепла. Участвовали в марш-бросках, цели которых не знали.

Фронт

По прибытии в Москву Черемных направили учиться работать с установками «РС» (реактивных снарядов) в минометную бригаду. На занятиях Анатолия охватывала гордость, за то, что он имеет дело с таким страшным и грозным оружием. За две недели он выучился на оператора переносной радиостанции «РБМ» в радиобатарее. По окончании двухмесячных курсов он стал командиром ракетной установки «БМ-31» в формирующейся 4-ой минометной бригаде. В июне 1943-го бригада была направлена на фронт, и первые залпы были произведены под Спас-Демьянском на Калужской земле.

Установки «БМ-31» среди солдат назывались «Ванюшами», а чаще «Иван-долбаями». Это была установка для тяжелых снарядов калибра 300 мм и весом 92,5 кг. На фермах установки в два яруса закреплялись ящики, в которых и транспортировались снаряды, сходили они прямо из ящиков по направляющим брусьям. Угол возвышения устанавливался наклоном рамы. Подготовка к залпу требовала больших физических усилий и риска. Дальность полета снарядов вначале была немного больше двух километров, а так как огневой удар наносился в глубину обороны противника, то монтаж установки приходилось проводить в непосредственной близости от переднего края. Во время подготовки к боевым работам бригада зачастую попадала под артиллерийские или авиационные удары противника. От попадания осколков воспламенялась реактивная часть снарядов, и они беспорядочно разлетались вокруг установки. Под Ельней бригада попала под массированный налет авиации фашистов. Бомбы взрывались среди штабелей реактивных снарядов. В спасении снарядов участвовал весь личный состав. Старались растащить их подальше друг от друга. Кругом бушевало пламя. В этой схватке с огнем погиб сержант Зотов, земляк Анатолия. В горящей одежде, с поднятым комсомольским билетом, он бросался к снарядам и вытаскивал их из огня, заражая своим геройским поступком других. На такой подвиг солдат толкали только что увиденные зверства фашистов – повешенные вдоль дороги на телеграфных столбах красноармейцы-партизаны.

Бригада вела бой на подступах к Орше, Смоленску, Витебску. Зимой 1943-1944 годов шли затяжные позиционные бои. Бригада несла больше потери техники и личного состава. После Витебска ее отправили в Москву на переформирование и перевооружение новыми ракетными установками, смонтированными на студебеккерах. Дальность полета мин увеличилась до 4300 метров, улучшилась кучность. По маневренности и огневой мощи новые установки превосходили «М-13».

В июне 1944-го бригада прибыла на Западный фронт. Готовилась операция «Багратион». Сержант Черемных был избран секретарем комсомольской организации дивизиона. Перед наступлением был проведен комсомольский слет при политотделе дивизии. Перед солдатами и сержантами выступал командир дивизии герой Советского Союза, генерал-майор Казбек Карсанов, который говорил о важной роли комсомольцев в предстоящих боях, их ответственности перед Родиной и просил с честью пронести боевое знамя дивизии по белорусской земле, освободив братский народ от немецко-фашистских оккупантов. Поставил задачу в короткие сроки уничтожить глубоко эшелонированную оборону противника, несмотря на находящуюся впереди труднопроходимую заболоченную местность, водные преграды Днепра, Березины, Свислоди. Призвал комсомольцев к мужеству, смелости и находчивости.

Рано утром 23 июня 1944 года был нанесен артиллерийский удар из тысячи орудий. Три бригады в течение нескольких минут обрушили на врага 330 тонн снарядов. Оборона противника была сломлена. Началось стремительное наступление войск Красной армии. Дороги были запружены наступающей техникой, приходилось искать обходные пути для движения вперед.

Установка сержанта Черемных попала в мочажину, чем больше дергались туда-сюда, тем больше машина уходила в болотину. Когда сели на днище кузова, поняли, что самим не выбраться. Расчет из трех человек: командира установки, шофера и заряжающего – за месяц учебы и подготовки к боям стал единой семьей. Радовало то, что все были земляки. Водитель Степан Шипица оказался из одного района, а заряжающий Вася Опарин из Чусовой. Убедившись, что самим из ловушки не выбраться, стали ждать технику. Ничего не смог сделать и экипаж техлетучки. Командир дивизиона приказал установку разрядить и оставить, а расчет распределить по другим машинам.

Сержант Черемных попросил разрешения дать два часа на спасение машины. Приказал расчету разрядить установку, а сам побежал к танкистам, переправляющимся через реку. Через несколько минут подошел танк, специально оборудованный для вызволения танков из болота. Размотали толстый трос, около часа ушло на то, чтобы раскопать впереди вязкую почву и подобраться к раме установки. Попробовали вытаскивать. Установка медленно поползла вперед, воздвигая впереди себя гору грязи. Мимо проходила пехотная часть. Старшина какой-то роты оказался смекалистым мужиком. Крикнул: «Подможем сестрице Катюше, она нас всегда выручала, выручим и ее из беды». В техпомощи нашлись топоры. Рубили окружающий березняк топорами и саперными лопатками. По команде «раз-два взяли» подхватывали машину стволами деревьев под кузов и приподнимали, а при движении перехватывали в новом месте. Установка медленно выбиралась из грязевой ловушки на твердь. Завели – мотор работал. Очистили машину от грязи, и ровно через два часа установка догнала свой дивизион. От стресса у Анатолия стала дергаться правая щека, а товарищи на радостях орали «ревела буря, гром гремел…». Ракетная установка была спасена.

И 4 июля 1944 года части фронта подошли к западной границе Белоруссии 1939 года. Начался II этап операций «Багратион», Впереди был город Белосток, шесть дней и ночей шли беспрерывные бои за этот город. Бригада участвовала в штурме города и с честью выполнила свою боевую задачу.

С каждым днем росла боевая выучка командования и личного состава дивизионов. Расчеты установок научились метко поражать противника. Самой большой проблемой была доставка снарядов.

Июль-месяц, кругом зелень, а в солдатской пище только американская тушенка и концентраты. Из-за нехватки витаминов, бессонных ночей и физических нагрузок у Анатолия и его друзей стало мельтешить в глазах, а с закатом солнца терялось зрение: это была болезнь «куриная слепота». Она мешала разгрузке снарядов в ночное время и при передвижении колонны, которое осуществлялось в основном в темное время суток. В завершении операции «Багратион» бригада переправилась на западный берег реки Нарвы. Фронт стабилизировался.

В конце войны в бригаду стали поступать более совершенные установки с автоматическим подъемом узла прицеливания. Это позволяло вводить в бой не только крупные минометные соединения, но и отдельные батареи. За поддержку пехоты в наступлении солдаты любовно называли реактивные установки «Андрюшами».

Началась подготовка Висло-Одерской операции. Начало планировалось на 24 января 1945 года. Но из-за поражения союзнических армий в Арденнах, по просьбе премьер-министра Англии Уинстона Черчилля боевые действия приказано было начать раньше, что потребовало нечеловеческих усилий. Наступление готовилось с Наревского плацдарма. Техники на нем скопилось так много, что вновь переправляющуюся негде было ставить. Пятачок постоянно бомбила немецкая авиация, которая нанесла бригаде большой урон.

Наступление началось 12 января и было стремительным. После завершения артподготовки вражеские укрепления буквально были смешаны с землей. Ни первая, ни вторая линии обороны противника, никакого сопротивления оказать не смогли. Наши войска сходу форсировали Вислу, вышли к берегам Одера. В районе Щецина захватили плацдарм глубиной до десяти километров. Дивизион Черемных срочно перебросили на левый берег для поддержки частей удерживающих отвоеванный участок. Машины, одна за другой, в плотном потоке переправлялись на противоположный берег. Над переправой шел воздушный бой. Бомбы падали справа и слева. Понтоны раскачивало, захлестывало водой, вокруг свистели осколки. Сержант Черемных приказал расчету снять сапоги и ремни, открыть боковые двери машины. Берег был рядом, когда сильный взрыв хлестанул рядом. Студебеккер подбросило и развернуло. Шофера Степана Щипицина выбросило в реку, а Анатолия – на край понтона. Сидящий в середине заряжающий Вася Опарин удержался в кабине. Первым после контузии пришел в сознание Анатолий. Он увидел, что установка передними колесами свисала с понтона. Опарин сидел в кабине с закрытыми глазами, уцепившись за скобу, из ноздрей текли струйки крови. Саперы баграми вылавливали из воды Степана Щипицина. Анатолий заскочил в кабину, начал трясти Опарина, тот открыл глаза, Анатолий прокричал: «Живой! Вылазь, надо спасать установку!» Бомбежка кончилась. Движение на мосту застопорилось. К установке подбежал капитан, с красной повязкой на руке, слипшимися от пота волосами и очумелыми глазами, и прокричал: «Что, зимовать тут будете, давайте быстро освобождайте дорогу!» Черемных после контузии плохо слышал и соображал. Капитан взглянул на переднюю часть машины и, решив, что дело «плевое», приказал: «Столкнуть в воду!» И тут Черемных понял, что его установки, с которой он прошел сотни километров, вытаскивал из болота, громил врага, установки, к которой с любовью относился не только его расчет, но и все роды войск, называвшие артиллерию «царь и Бог войны», этой установки сейчас не станет. Он уцепился за борт студебеккера и закричал: «Не дам!»

Подошел танк, уперся в машину, та покачнулась и с грохотом бултыхнулась в воду. Понтон качнулся. Из воды остался торчать угол установки. Черемных видел, как Степана Щипицина забрали санитары. Приказал Опарину сидеть на месте, а сам побежал на берег. Слева на берегу разворачивалась какая-то воинская часть, как понял Черемных, это был ремонтно-технический батальон танкистов. Он разыскал командира части, стал упрашивать, чтобы помогли вытащить ракетную установку. Подполковник подозвал попавшегося под руку сержанта и приказал: «Слушай, Синицин, помоги ракетчику вытащить машину, а то пристал, как липучка». Сержант похлопал Черемных по плечу и проговорил: «Не тушуйся, браток, сейчас что-нибудь придумаем», Подъехали на танке к берегу, в метрах десяти от него торчал угол машины.

– Ну что, вояка, бери трос и цепляй.

Январь, вода холодная, плюс три. Черемных разделся до белья. С тросом доплыл до машины. Подумал: «Как пригодились тренировки по плаванию до войны». Нырнул, хотел уцепить трос за специальный крюк на бампере, но установка на полметра увязла в илистый грунт. Стал цеплять за задний мост. Закрепил, а сил плыть обратно не было. Судорогой свело тело. Только смог махнуть рукой, схватиться за трос и прошептать одеревеневшими губами: «Поехали!» Трос натянулся, и установка медленно пошла к берегу. Когда вытащили установку на берег, танкист крикнул зевакам: «В санпалатку его!»

Черемных подхватили под мышки и потащили в медсанбат. Анатолий, еле выговаривая слова, приказал Опарину «Жди в установке». В палатке Анатолия растерли спиртом. Доктор заставил выпить кружку разведенного. Анатолий запротивился: «Не буду я пить эту гадость». Доктор настоял: «Не хочешь, получишь воспаление легких, пей». Анатолий, чертыхаясь, кашляя и захватывая воздух, еле-еле осилил содержимое кружки и тут же провалился в глубокий сон. Ночью проснулся мокрый от пота. Подошла сестрица и проговорила: «Слава Богу, сынок, что пропотел, к утру будешь как огурчик». Утром Анатолий почувствовал, как кто-то его тормошит. У кровати стоял замполит дивизиона старший лейтенант Мутовкин. Спросил: «Ну как, сержант Черемных, живой? Молодец, геройский поступок совершил. За спасение установки командир дивизиона майор Вяткин приказал написать представление на орден Красной Звезды». Анатолий резко соскочил с кровати, под ногами закачалась земля. Сестрица подала кружку горячего чая и попросила: «Выпей, сынок, полегчает». Анатолий с жадностью выпил кружку до дна, попросил вторую. В животе потеплело, в голове прояснилось, в теле появилась легкость и осязаемость. Анатолий стал спрашивать: «Как там установка? Где Степан Щипицин?» Вяткин ответил: «Сержант Черемных, не беспокойтесь, заряжающий Василий Опарин отмывает машину от ила и грязи. Степан Щипицин в соседней палате кряхтит, там ему на спину до десятка банок понавтыкали. Через денек и он в строю будет».

Через три дня экипаж боевой ракетной установки был в сборе и в сопровождении Вяткина прибыл в подразделение. После расширения плацдарма бригаду бросили на штурм Кенигсберга. Здесь расчету Черемных работенки поднавалило. Сутки без сна и отдыха долбили реактивные снаряды бастионы города, пока не сравняли их с землей.

16 апреля 1945 года началась Берлинская операция. Весенние воды заполнили пойму Одера и его протоков. Водные преграды достигали ширины 4-6 километров. Перед наступлением наших войск бригада выстроилась на шоссе, идущему параллельно Одеру, напротив города Шведта. На рассвете огневые трассы полетели в сторону противника. Тысячи реактивных снарядов кромсали вражеские укрепления. Тучи земли закрыли горизонт, а артподготовка продолжалась и продолжалась. После огневого вала начался штурм города.

Бригада участвовала во взятии городов Пренцлау, Темплина, а после была переправлена под Штеттином обратно на правый берег. Брали они города Воллин, Свинемгонд, прикрывали высадку войск на остров Узедом. Через пролив Дивеков бригада ракетных установок давала последние залпы в Великой Отечественной войне. Там и застало сержанта Черемных известие о капитуляции Германии. Ликованию не было предела. В конце года сержант Анатолий Черемных был демобилизован.

Учительские будни

Анатолий возвращался домой. Чем ближе он подъезжал к Уралу, тем сильнее его одолевали думы: «Что делать? Как дальше строить свою жизнь? Престарелая мать живет одна…» В Перми встретились со старшим братом, вместе отметили новый год. Решили: матери нужна помощь, да и хозяйство рушить нельзя. Поездом доехал до Сюзьвы, оттуда пешком до дома.

Слух о том, что Анатолий возвращается, долетел в село раньше его. Мать приготовилась к встрече: напекла пирогов, шанежек. Сбежались селяне. Обрадовались: еще один мужик вернулся с войны. Уходили на фронт с каждого дома, а вернулись единицы. Хлопот по дому хватало: старая изба совсем развалилась, окна покосились, косяки сгнили, крыша латаная-перелатаная.

На 23 февраля Анатолий решил сделать вечеринку, как мать и просила: «Толя, такой обычай, его надо соблюдать». Собрались в старом клубе, в своем доме повернуться негде. На встречу пригласил деревенских девчат, многие были переростки: замуж выходить было не за кого. Пришли и подростки четырнадцати пятнадцати лет посмотреть на бывалого старшего сержанта с орденом Красной Звезды и дюжиной медалей на груди. Парни и девчата плясали под балалайку, пели фронтовые песни.

Анатолий обратил внимание на задиристую бойкую девчушку с толстой темной косой, глазами-угольками. Вспомнились проводы в армию. Анатолий подумал: «Не та ли это пигалица, которая провожала меня, и голосок ее тогда звенел громче всех». Подошел к ней, разговорились. Стал расспрашивать: «Как звать, чья, откуда?» Оказалось, что однофамильцы, спросил, не родня ли? Римма ответила: «Нет, не родня, нас Черемных тут по Поломке, Сыну, Сюзьве, Нытве – пруд пруди. Мама моя была учительницей, ее многие знали, рано ушла из жизни, а папа погиб на фронте». Слово за слово, Анатолию показалось, что знает ее очень и очень давно. Изредка стали встречаться. Но он скучал, когда долго не видел ее.

В деревню приехали из районо, стали упрашивать поработать в школе. Учителей в школе не хватало. Преподавали девчушки после окончания 10 класса или старушки, которым педагогическая работа была уже в тягость. В школе работал лишь один мужчина – вел физкультуру. Капитан в отставке, инвалид войны, он никак не мог смириться с потерей своего здоровья и зачастую уходил в запои. Зимой он проводил занятия в классе: пыль, духота.

В марте 1947 года Анатолий согласился поработать преподавателем физкультуры. Занятия стал проводить после уроков в коридоре школы, когда школа пустела, и можно было развернуться. Бросил клич: «Занятия по физкультуре только на лыжах». Сами мастерили себе лыжи. Через два года ученики Мокинской школы завоевали первые места на районных соревнованиях.

Мама Анатолия, как принято в деревне, вела хозяйство: корова, овцы, куры, гуси. За живностью нужен досмотр. Одной управляться стало тяжело. Анатолий весь день напролет пропадал в школе. Мать просила: «Толя, посмотри, сколько девчат бегают в селе. Хочу понянчиться с внуками, пора в дом приводить невесту». Так и порешили. Мать знала, что Анатолий встречается с Риммой Черемных, девчушка ей нравилась, к тому же из хорошей семьи. В июне 1948 года сыграли свадьбу, справили, как положено, с пивом, и хмелевой брагой и одной бутылкой водки. Но жить приходилось в старом завалившемся домике – зимнике. Свой родной дом стоял рядом, отнятый в 30-е годы.

В школе у Анатолия любимыми предметами были география и история. Директор настояла, чтобы Черемных вел еще математику в 7-х классах. В 1948 году по направлению районо он пошел учиться заочно на физико-математический факультет.

Рождались дети: одна за другой девочки. Было нелегко: неустройство с жильем, учеба в педагогическом институте, преподавание по двум предметам. Но великое желание учиться и учить детей заставляло Анатолия выкладываться в полную силу.

В 1953 году Черемных вызвали в Нытву и предложили должность директора. Срок на раздумье дали сутки. Брать на шею это ярмо было страшно, но кто возьмется еще, если не он? Школа не соответствовала никаким требованиям учебы: старое полуразрушенное здание, занятия в две смены. В средние классы приходили дети из шести деревень: Кошелевской, Числовской, Сюзьвинской, Старой Талицкой, Верхне-Северской, Паловской. Ребята из дальних деревень недосыпали, уставали, недоедали. Добираться в школу было тяжело: осенью – непролазная грязь, зимой – бураны, снежные заносы, весной – разливы рек. Успеваемость была низкая. Дети часто болели.

Надо было решить три основные задачи, одна из них – подбор кадров. Но кто согласится поехать учительствовать в позабытое Богом село? Нет жилья, клуба, дорог – и развалюха школа. Вторая задача – создать учебную базу, изготовить хоть какие-то наглядные пособия. Третья – организовать общежитие для учеников.

Надо увольнять нерадивых учителей, а кого вместо них? Ездил в Пермь к студентам пединститута, агитировал их в свою школу. Договорился с областным отделом народного образования о распределении толковых выпускников в Мокинскую школу. Тогда было строго: выпускник вуза должен был три года отработать по распределению, но при условии обеспечения его квартирой.

Анатолий Максимович мерял шагами село из конца в конец, упрашивая хозяев, чтобы пустили на квартиру. С плотником школы ремонтировал крыши, менял рамы, вставлял стекла. Потребовал от учителей, чтобы без наглядных пособий на занятия не приходили, делали их сами или при помощи учеников. Дети соглашались с охотой. Мастерили, пилили, строгали, клеили, красили. Пусть не заводские изделия, но своими руками сделанные.

В 1954 году детсад съехал из отцовского дома, который числился на балансе колхоза. Черемных Анатолию Максимовичу, как директору школы, по закону была положена квартира, и он, наконец, переехал в отчий дом. В селе находились такие люди, которые писали кляузы о том, что кулацкого сына незаконно поселили в своем доме. Только в 1959 году сельсовет выкупил дом у колхоза, и, чтобы избежать всяких кривотолков, Анатолий приобрел его у сельсовета за небольшую сумму. За столетие дом поизносился, пришлось его капитально ремонтировать. Времени не хватало, с утра до позднего вечера – в школе, ночью выполнение контрольных работ студента Пермского пединститута.

В 1956 году районо принял решение перевезти здание запольской начальной школы в Мокино. Снова Анатолий трудился и рабочим, и мастеровым. Через год школа была готова. Условия для учебы улучшились, но классов для проведения занятий в одну смену не хватало. Нашли здание под интернат, отремонтировали его. В одно помещение определили мальчиков, в другое – девочек. С помощью сельсовета удалось построить для учителей первый двухквартирный дом, за ним другой. В село потянулись преподаватели. Можно было комплектовать кадры, появился выбор.

С постройкой новой школы немного разгрузились, но успеваемость была низкая, особенно среди учеников, которые жили в общежитии, почти все свободное время у них уходило на приготовление пищи. Директор решил: нужен настоящий интернат, где дети могли бы питаться. Под интернат удалось перевезти талицкую школу. Началось строительство. Черемных сам составил проект комплекса интерната. Трудностей было не перечесть: не хватало материалов, часть их растаскивалась, рабочие шли неохотно на низкооплачиваемую работу, денег выделялось недостаточно. Здоровье у Анатолия пошатнулось, нервы были на пределе.

Невероятных усилий стоило Черемных построить и организовать дом-интернат при школе. Были созданы нормальные условия проживания: водяное отопление, водоснабжение, спальни, комнаты для занятий, радиоузел. У каждого воспитанника – домашние тапочки. Построили баню-прачечную. Вокруг разбили яблоневый сад.

Учебно-воспитательная работа проводилась с ориентацией на сельское хозяйство. Для этого нужно было создавать материально-техническую базу. Директор школы, совместно с Ощепковым Василием Андреевичем, энтузиастом этого дела, шаг за шагом оборудовали столярные и механические мастерские станками с комплектом слесарного, токарного, плотницкого инструмента. Секретарь обкома Р. Вагин побывал в мастерских и сказал, что даже в профучилищах Перми нет такой сильной материальной базы. Одновременно при школе, по совету учителя григорьевской школы Федора Ивановича Мосина, был создан учебно-опытный участок, на котором школьники посадили аллею лип, дубов, кедров. Много своего труда в это вложила молодая учительница Л.Н. Петрова. Был оборудован стадион,на котором имелись шведская стенка, шест, канат, турник, яма для прыжков, городошная, волейбольная и баскетбольная площадки, сектор для метания ядра, беговые дорожки, полоса препятствий, подземный тир. В этом тире проводились районные соревнования по стрельбе.

Много сил приложили для создания кабинетов биологии, химии, географии, математики, русского языка и литературы, истории, иностранных языков, физики. Приборы и приспособления делали своими руками. Кабинет физики при Мокинской школе стал базовым для практики студентов Пермского пединститута. Создание такой учебной базы позволило безболезненно перейти в 1962 году на восьмилетнее обучение. Успеваемость по школе поднялась до 99%. Областной и районный отделы народного образования стали при школе проводить семинары для учителей, методические занятия. Возникла необходимость решить еще одну очень сложную проблему: перевести школу с печного отопления на водяное.

В 1976 году Черемных Анатолий Максимович был награжден нагрудным значком «Отличник просвещения СССР». Материально-техническая база школы позволила на высоком профессиональном уровне заняться трудовым и военно-патриотическим воспитанием. В 1959/60-м учебном году школьники вырастили сто пятьдесят шесть телят с хорошим суточным привесом, 7,5 тысяч кур, 4,5 тысячи уток. Посадили более двухсот деревьев. Ежегодно школа направляла в сельхозучебные заведения (ПТУ, техникумы, ВУЗы) не менее 75% выпускников, которые возвращались дипломированными специалистами в родные колхозы. После окончания вузов снова пришли в родную школу Долгих Римма Григорьевна и Чиркова (Лыкова) Валентина Яковлевна – это они вместе с Анатолием Максимовичем сделали школу лучшей в районе. Они поддерживали переписку с командованием воинских частей, в которых проходили службу выпускники школы, организовывали поездки школьников в воинские части, проводили встречи с ветеранами Великой Отечественной войны, принимали участие в игра «Зарница», возили ребят на экскурсии по области, ходили в походы по родным местам, рекам Поломке, Сюзьве, Нытве. В этих мероприятиях активное участие принимал постоянный член педсовета школы Герой Советского Союза Пономарев Михаил Петрович. По многим вопросам Анатолий Максимович советовался о своим другом-фронтовиком, директором чайковской школы Игнатьевым Иваном Григорьевичем. На стенде в райвоенкомате «Так служат наши земляки» из двенадцати фотографий – восемь фотографий выпускников Мокинской школы. Эти успехи были достигнуты благодаря учительскому коллективу, увлеченному делом обновления школы. Его дочери окончили Пермский институт и, как положено, отработали по три года в родной школе.

В 1967 году Анатолий Максимович в возрасте сорока пяти лет окончил пединститут. С 1978 года школа перешла на одиннадцатилетнее обучение. Осталась нерешенной проблема занятий в две смены. В стране проходила реформа образования: изменялись учебные программы, повышались требования к учителям. Министерство образования постановило, чтобы все учителя, кроме педагогов младших классов, обязательно имели высшее образование. У большинства были дипломы об окончании учительских курсов. Старые учителя, имея огромный, более тридцати лет, опыт работы, были вынуждены уходить на пенсию. Трудно им было расставаться с коллективом, учениками, ломать привычный образ жизни, чувствуя свою необходимость. Анатолий Максимович выслушал немало упреков и насмотрелся человеческих слез, но жизнь требовала обновления учительских кадров. Надо было двигаться вперед.

В 1980 году был заложен фундамент новой школы. Утро директор начинал с осмотра стройки и день заканчивал там же. После смерти Л. Брежнева строительство застопорилось, возобновилось только в 1985 году. Тридцать два года пробыл Анатолий Максимович директором школы (с 1953 по 1985 годы). В течение этих лет рядом с ним была его надежда и любовь – Римма Григорьевна, на плечи которой легло воспитание трех дочерей, а также ответственная работа секретаря сельсовета, человека, к которому стекалась информация за день из нескольких деревень, боль и надежды людей.

Анатолий Максимович чувствовал, что одолевают фронтовые контузии, подбирается старость. Чтобы продолжить дело, нужен новый молодой энергичный директор. Подошло время прощаться. Сорок четыре года в школе, сорок выпускных классов. Он строил эту школу, оборудовал кабинеты, спортплощадки, сажал деревья, знал в лицо каждого ученика. Помнил каждый забитый гвоздь, скрип половиц в классах.

Долго обсуждали с Риммой Григорьевной и, наконец, решили: «Всему есть начало и конец, их дело продолжит новое поколение учителей». В 1985 году, после выпускных экзаменов, подал заявление об освобождении от обязанностей директора школы по возрасту и фронтовым контузиям, но со своей школой расстаться не мог, еще два года преподавал математику.

Анатолий Максимович, кроме школьных дел, вел постоянную общественную работу во благо села и района. Был постоянным членом парткома совхоза, сельсовета. Возглавлял районное общество «Знание», избирался депутатом районного Совета. Вместе с супругой более двадцати лет выступал в художественной самодеятельности села. В своей жизни Анатолий Максимович всегда занимал активную позицию – не стоял в стороне от любых проблем. Его душа болела и болеет до сих пор за родную школу, Мокино, весь район.

«Учительские будни»

Ветерану войны и труда

Черемных Анатолию Максимовичу

Проутюжила, прокатила война

вкривь и вкось.

На Востоке с альбатросами

был дружен он,

А на Западе

подружиться с «Катюшей» пришлось.

Сколько верст сапогами промеряно

По земле – и своей, и чужой!

Сколько верных друзей порастеряно

В проклятой войне мировой.

Сколько раз косяки журавлиные

Приносили на крыльях тепло,

Но дороги военные, длинные

Обходили родное село.

***

Сколько лет ты и правдой, и верою…

Этот день выше всяких наград:

К заколоченным окнам фанерою

В отчий дом возвратился солдат.

Сиротливо избушки вдоль Мокино

Просели, да в землю вросли,

Лишь заметно березки под окнами

Заневестились, в силу вошли.

Возвращения радость звонкая

Не под каждую крышу пришлась.

Плачут окна села похоронками,

Горе кровью в сердцах запеклось.

Велика мать Россия, но дорог

Этот край и родимый порог,

Дом, в котором родиться и вырасти

До семнадцати лет довелось.

Дом, где мама ловила порою

Каждый шорох ночной и шаги,

Да молила: «Счастливой дорогою

Возвратиться сынку помоги».

Ты, учитель, наставник, директор

Депутат, агитатор и лектор, и…

Конечно, душа человек.

Пусть крылечко с крутыми ступеньками

Будет круче с годами, длинней.

Не грусти, ветеран, что на пенсии,

Выше голову, спину прямей.

Ты гордился, что вместе с эпохою

Тоже в общем протопал строю,

И, как мог – хорошо ли то, плохо ли

Выпил полную чашу свою.

И. Игнатьев

Возрождение

Знакомясь с директором хозяйства «Мокинское» Любовью Владимировной Негановой, этой миловидной женщиной с мальчишеской прической и лучезарными глазами, удивляешься ее силе духа, настойчивости, целеустремленности, требовательности и человеколюбию. Именно ей удалось поставить на ноги совхоз, имевший не так давно многомиллионные долги.

Когда в 1997 году рабочие совхоза на собрании обратились к Любови Негановой с просьбой возглавить хозяйство, она долго думала. Восстанавливать разрушенное всегда тяжелее, чем создавать новое. Руки не лежали к разоренной земле. Но сердце говорило, что если не она, то кто же еще?

И уже через год ООО «Мокинское» получило статус племенного хозяйства и стало продавать породистых хрюшек по всему Прикамью. На вырученные деньги соорудили новую котельную, построили водонапорную башню, отремонтировали свинарники, расширили посевы зерновых. С каждым новым днем замыслы Любовь Владимировны воплощались в жизнь. Начали производить комбикорма, развивать молочное животноводство, расширять инфраструктуру – все это позволило некогда умирающее хозяйство вывести в число передовых, оно стало получать высокие награды на областных выставках. Но главной наградой для самой Негановой стали доверие и вера в своего директора, простых тружеников.

Любовь Владимировна уверенна, что не достигло бы хозяйство таких успехов без поддержки людей, среди них и заведующая свинофермой Вера Вишнякова, и управляющий отделением Алексей Одинцов, и механизаторы Виктор Безматерных, Андрей Черемных, и доярка Екатерина Первухина.

Село ожило. Жизнь стала налаживаться. При клубе заработали кружки. Возобновилась самодеятельность. Если молодежь и старушки запели – значит, возрождается село. А самое главное – молодежь стала возвращаться в деревню.

Значит, возрождается и Поломка. Но до былой славы совхоза еще очень далеко. Легко разрушать, а построить новое или вдохнуть жизнь в старое гораздо труднее.

Иван Игнатьев

Матушка Пермь – это не только Поломка, но и Сива, Сюзьва, Нытва. Эта земля, ее люди, леса, косогоры воспеты в стихах Ивана Игнатьева.

Дружбе Ивана Игнатьева и Анатолия Черемных более пяти-десяти лет. Началась она, когда Иван прибыл директорствовать в неполную среднюю школу на станцию Чайковскую, и с тех пор крепнет год от года. Сейчас, когда оба на пенсии, им есть, о чем поговорить, они вспоминают фронтовые дни и годы работы в школе.

Иван худощав, ростом выше среднего, светловолос, хотя это больше от седины. Его серые с искоркой глаза всегда внимательно рассматривают собеседника. Сжатые губы и крепкий подбородок говорят о нем, как о человеке сильной воли. Высокий лоб напоминает о незаурядном уме. В разговоре эмоционален. Хотя и старик, но подвижен и, как говорят, быстр на подъем.

Братья Сергей и Иван родились в деревне Козловка. Когда Ивану было восемь, а Сереже одиннадцать, они остались сиротами. Благо нашлись добрые люди в соседних деревнях. Ивана забрала семья Игнатьевых из деревни Харино. Небольшая деревушка Харино стала его вторым домом.

Новые родители отнеслись к нему как к родному, дали свою фамилию и новое отчество. В восемь лет, как и его сверстники, он побежал за шесть километров в начальную школу в деревню Жернаково. В первом классе пол-зимы проболел, на другой год пошел снова в первый класс. По отношению к первоклассникам был уже переростком. Добился, чтобы его перевели во второй класс. Он старался быстрее наверстать упущенное и обошел в знаниях многих сверстников. До окончания начальной школы ходил в отличниках.

После Жернаковской школы пошел доучиваться в неполную среднюю школу поселка Кизьва, расположенного на реке Обва. От Харино до Кизьвы расстояние пятнадцать километров. В котомке за спиной груз набирался до пуда: пара караваев хлеба, ведро картошки в рогожке, несколько кусочков мяса. И это надо было тащить подростку, боясь, что за каждым пеньком подкарауливает волк, по заваленной снегом дороге в сорокаградусный мороз, от которого лопались деревья, коченели пальцы рук и ног, нос превращался в льдинку. Чтобы не опоздать в школу, приходилось выходить из дома в полночь или мыкаться по квартирам.

Иван успешно закончил семь классов. В восьмой надо было идти в среднюю школу районного центра, в село Сива. Не успел определиться, куда идти учиться, как над страной нависла опасность. Фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз. Страна стала единым военным лагерем. Ивана повесткой направили в школу фабрично-заводского обучения (ФЗО) города Кизел для освоения шахтерской профессии. Полуголодное питание, закопченный город, полутемные подземные выработки угнетали Ивана. Ему вспоминались старенькие приемные родители, двор полный живности, просторы полей, красота реки Обвы, вечеринки в школе. С фронта приходили тревожные вести – враг рвался к Сталинграду. По вечерам в общежитии разговоры шли только о положении дел на фронте.

Каждый рассказывал, как воюет его отец, брат, дядя. Иван Игнатьев уговорил ребят, которые были из соседних деревень сбежать из шахтерского городка на фронт. Решили добраться до дома, сменить ФЗО-шную форму, набрать дома еды на дорогу и отправиться под Сталинград.

Только переночевал ночку дома, как утром пришел милиционер с председателем колхоза. Из Кизела в район пришла телеграмма, что ФЗО-шники покинули училище. Председатель долго уговаривал милиционера, чтобы не забирали Ивана, он доказывал, что в деревне не осталось мужиков – некому косу отбить, серпы насечь, лошадь подковать, на жнейку посадить. Позвонил в сельсовет, оттуда в район. Разрешили оставить в колхозе до особого распоряжения. В деревне работы непочатый край: днем в поле, вечером на току. Проработал лето и зиму.

Весной 1943 года пришла повестка из райвоенкомата. Отправили в пехотное командное училище, где он проучился четыре месяца. Строжайшая дисциплина военного времени. Недоедание, недосыпание. Тяжелейшие нагрузки учебы и тренировок. Никак не мог научиться наматывать на голень длинные ленты обмоток. После нескольких шагов они сползали и распускались. От неумения сладить с ними Иван вечерами, дрожа от холода, втихую плакал под одеялом. Спали в бараках, отапливаемых печкой-буржуйкой, сделанной из железной бочки. Командование видело, что у парня нет командирских навыков. Решили, что пусть будет хорошо подготовленный солдат, чем неумелый командир. Перед отправкой на фронт присвоили звание сержанта. Это значит, что отделение ему доверить можно, но взвод еще рано, потому, что мало соплей на локоть намотал. Ехал на фронт и радовался. Кругом благоухало лето. Из раскрытых дверей теплушки виднелись бескрайние просторы полей.

По прибытии в часть с первого же дня попал в круговорот событий. После прорыва немецкой обороны в районе Орла наши войска понесли большие потери. Дивизия, в которой проходил службу Иван, была выведена из боя на переформирование. Всего три дня ушло на пополнение живой силой и техникой. Войска быстро продвигались на Запад. В прорыв надо было вводить новые части.

В первый же день сержанту Игнатьеву поручили командовать стрелковым отделением. Когда увидел перед собой строй из десяти человек, у него потемнело в глазах. Перед ним стояли и убеленные сединой усачи, те самые солдаты, которые шли из-под Сталинграда, и четверо совсем молоденьких солдатиков. Иван подумал, куда ему с этими пионерами, наверное, с тремя-четырьмя классами образования, которым война не дала возможности доучиться, неужели, и он такой же недотепа. В отделении оказалось также двое пожилых солдат-друзей, воевавших вместе еще с начала войны.

Август 1943 года был жарким. Пот заливал глаза, автомат был по спине. Сапоги оказались малы – натирали ноги, примеряя, из-за бахвальства, взял на размер меньше. На привале снял их, поставил у края кювета и пошагал по дороге в толстых шерстяных, маминой вязки, носках. Увидел старшина роты и пригрозил Ивану кулаком. Где-то раздобыл старые стоптанные сапоги с дырками на сгибах. Иван обрадовался. В них было по-домашнему уютно и просторно, а через дырки они хорошо проветривались. К вечеру дошли до передовой, заняли жиденькие окопы, рывшиеся на скорую руку и с думкой побыстрее их оставить. Для пополнения боезапаса им выдали по два автоматных диска и гранате. Предупредили – утром наступление. Иван уселся в заброшенный окоп, укрылся плащ-палаткой.

Попробовал закурить, не пропадать же выданной пачке махорки, но после двух-трех затяжек раскашлялся. Подошел один из двух старых вояк Иван Моторин и проговорил: «Товарищ сержант, не получается и не надо этим зельем баловаться, я вот с детства смолю, сколько раз хотел бросить, да не получается. Жена злилась, когда накурюсь – отправляла спать в сени. Из-за этого табака очень много я не долюбил. Если не жаль, подари табачок нам с другом. Мы знаем, как с ним разделаться». Иван с радостью протянул пачку махорки. Служивый посоветовал: «Вы, товарищ сержант, в бою еще не были. Особо не волнуйтесь, командир роты у нас опытный, со Сталинграда в боях с ним мыкаемся. Вы только не суетитесь, мы молоденьких солдат берем на свое попеченье, а те, что постарше, так они еще в германскую на брюхе достаточно поползали. Вы не стесняйтесь пулям кланяться, к земле-матушке почаще припадайте, долго не залеживайтесь, кошкой вспрыгиваете из окопа и от своих не отставайте». Подошел командир взвода – молоденький младший лейтенант, видимо, тоже из скороиспеченных, но уже воевавший третью неделю на Курской дуге, сначала в обороне, а после в наступлении. Его рыжеватые волосы, слипшись от пота, торчали хвостиком из-под пилотки, курносый нос облупился на солнце, серые глаза смотрели приветливо. Лейтенант, как мог, рассказал о завтрашнем бое. Предупредил: «Наша задача после короткой артподготовки захватить лощину рядом с высотой «231», выбить с нее немцев и дать возможность другим подразделениям продвинуться вперед. Высота сильно укреплена, и в лоб ее не взять. После сигнала красной ракетой наблюдать за мной, не отставать и слушать мои команды».

В Иване нарастало напряжение. Он думал, что завтра даст немцам по первое число, отомстит за дядю Никифора, соседа Егора и учителя Николая Семеновича. Долго не мог уснуть, а потом как в омут провалился. Ему приснилось, что какой-то верзила бьет его по щекам, приговаривая: «Вперед, вперед, смотри!» Когда проснулся, то увидел, как в утреннем тумане из окопа выскакивали солдаты его отделения и что-то кричали. Моторин тащил его наверх за руку. Иван испугался: как же так, его отделение впереди, а он дрыхнет в окопе? Схватил автомат и запасные диски, оставив вещмешок, плащ-палатку и гранаты. Помчался, обгоняя солдат своего отделения. Догнал командира взвода. Начался подъем, бежать стало тяжело. Туман рассеивался. Справа и слева стали взрываться мины. Иван наблюдал, как командир взвода то припадал к земле, то вспрыгивал и мчался вперед. Друзья, два старых солдата, бежали, падали, лежали несколько секунд, как будто что-то вычисляли, вскакивали, отпрыгивали в сторону и снова – на брюхо. Оба двигались вплотную друг к другу. Кто-то вскрикнул. Иван кинулся назад, но командир взвода прикрикнул: «Сержант, вперед! Там сзади санитары подберут, а твое дело вперед и вперед. Когда подбежали к лощине, взрывы мин остались где-то позади, но впереди, как частые крупные капли дождя, летели пули, поднимались фонтанчики земли. Солдаты залегли. Подполз, задыхаясь, Иван Моторин и сказал: «Товарищ сержант, послушайте меня, у нас с другом нет сил бежать. Вы с молодыми прорывайтесь броском через огонь к окопам, а мы вас прикроем. Я хорошо сориентировался и кумекаю откуда фашисты поливают огнем. Прихватите пару гранат и забросайте ими окопы, автоматным огнем немцев с этого расстояния не возьмешь. А в окопе, в ближнем бою из автомата их». Иван ответил: «Добро, но у меня нет гранат – в окопе оставил». – «Возьмите наши». Командир взвода заматерился и закричал: «За Родину! За Сталина!» Поднялся и рванулся вперед, за ним побежали солдаты взвода. Пули свистели у ушей, били по голенищам сапог. Иван бежал и короткими очередями постреливал из автомата. Заметил, как упал командир взвода. Он подбежал и увидел: из обеих ног выше колен били фонтаны крови. Взводный прохрипел: «Командуй Игнатьев: вперед! Забрасывай немцев гранатами!» Иван вспомнил наказ старого солдата и одну за другой бросил гранаты впереди себя, с ходу заскочил в окоп, стреляя из автомата вправо и влево. Десятки гранат полетели в немецкие окопы и послышалось громкое, какое-то дикое и душераздирающее: «А-а-а-а!» Игнатьев легко выскочил из окопа, вскинул для стрельбы автомат, но очереди не последовало. В бою расстрелял оба диска. Расстроился. В голове билась одна мысль: «Командуй, сержант!» Иван схватил брошенный немецкий автомат и побежал вперед. «Увидел, как какие-то незнакомые солдаты опережали его. Догнал командир роты и потребовал: «Сержант, останови своих солдат, мы свою задачу выполнили, лощина в наших руках».

Иван стал звать пофамильно солдат своего отделения, солдат других отделений он не знал и лица их плохо помнил: вместе были всего неделю. Солдаты стали собираться вокруг ротного. Ротный, высокий мужик, видимо, кадровый военный, подтянутый, с впалыми щеками, слезящимися от недосыпания глазами, обратился к Ивану: «Ну что, Игнатьев, поздравляю с новой должностью командира взвода». Иван ответил: «Категорически отказываюсь, разрешите пару недель остаться командиром отделения согласно званию – сержант. Более на эту должность подходит солдат Моторин Иван Кириллович».

– Вижу, вы за короткое время успели изучить своих людей.

– Опыта и смекалки у него поболее, чем у меня.

– Согласен с вами. Моторин, принимайте взвод!

Батальон, в который входило отделение Ивана Игнатьева, выполнил поставленную задачу: очистил от немцев лощину – а другие батальоны, которые наносили отвлекающий удар по высоте, были переброшены и втягивались в лощину, обходя высоту с тыла. Огонь с высоты прекратился, немцы поняли безысходность своего положения и отходили на новые рубежи.

Новый командир взвода быстро сориентировался в обстановке, построил взвод, поблагодарил оставшихся в живых солдат за смелость и смекалку, хотя для большинства солдат это был первый бой. Игнатьев недосчитался трех человек и трое было ранено, перебинтованные, они, держась друг за друга, стояли перед ним. Двоих отправили на перевязочный пункт, а друг Ивана Моторина, узколобый татарин, с глазами на выкате, с вислыми усами, с перевязанным лицом до глаз, размахивал руками и категорически отказывался идти в медсанбат. Пуля выбила ему передние зубы, рассекла язык и вышла через щеку. Иван Моторин все-таки уговорил друга пойти на перевязочный пункт. Командир батальона обещал, после того, как тот немного поправится, его заберут из лазарета.

Дни шли за днями, как ни отчитывал Ивана командир, что в атаке надо кланяться пулям, смотреть в оба, определять, откуда бьет противник, куда падают снаряды и мины, сержант Игнатьев соглашался, но как только подавалась команда «В атаку, за мной!» Иван, как угорелый, выскакивал из окопа и мчался вперед. И удивительно – месяц боев – и ни одного серьезного ранения, хотя мелких осколков нахватал, как бездомная собака репейника. Осколки вытаскивали в полковой санчасти, раны смазывали йодом, накладывали пластыри и снова – в свою родную роту. Иногда отлеживался два-три дня в санчасти, раны заживали скоротечно. За месяц боев люди в отделении менялись ежедневно: кого-то убивало или ранило, некоторых забирали в другие отделения, как наиболее опытных солдат при пополнении батальона. Игнатьев не успевал запомнить их фамилии и лица, это угнетало его.

В конце сентября при продвижении на Брянском направлении дивизия выскочила вперед, пока другими частями прикрывали фланги, немцы организовали контрнаступление. Дивизия растянулась не несколько километров – тылы защищала. Поступил приказ отступить назад и закрепиться на высотах, растянувшихся вдоль речушки. Взвод Моторина занял оборону на берегу речки в стыке двух небольших высоток, находясь в передовом охранении. Батальон занял оборону позади на высотах.

Немцы рано утром без артподготовки начала контрнаступление, рассчитывая на внезапность. Наши батальоны еще не успели влезть в землю. Хорошо, что берега речушки были заболочены – тяжелые немецкие танки увязли в трясине. Если бы не эта болотина, то они бы смяли взвод Моторина и между высотками прорвались в тыл дивизии. Тяжелые немецкие танки с близкого расстояния стали вести интенсивный огонь по всей линии обороны батальона и по тылам. Через несколько минут прилетели немецкие бомбардировщики. Приданные дивизии противовоздушные подразделения были на подходе, но пока вражеские самолеты беспрепятственно сбрасывали смертоносный груз на высотки, не обращая внимания на бойцов в окопах приречной полосы.

От группы отошел один Ю-88 и прошелся вдоль окопов забрасывая 250 килограммовые бомбы и расстреливая солдат из пулеметов. Одна из бомб с визгом плюхнулась недалеко от отделения Игнатьева. Ивана приподняло из окопа и шмякнуло на берег реки. Игнатьев то терял сознание, то приходил в себя и видел, как кругом взлетали фонтаны грязи от снарядов. К вечеру немецкие атаки были отбиты, подошли новые части.

Ивана Игнатьева тащили на палатке. Он стонал и кричал: контуженный, кости переломаны, тело иссечено осколками. Долго сшивали и сращивали Ивана, переводя из одного госпиталя в другой.

Возвратился он домой осенью 1944 года инвалидом второй группы. Израненый и искалеченный встретил день Победы в родной деревне.

Иван Игнатьев, как подранок, не годился к физическому труду. Продолжали вылезать осколки и кровоточить раны. Через день ездил в районный центр на перевязки. Надо было продолжать жить. Иван считал себя счастливым, что живой и дома. Почти все его сверстники – 23-26-го годов рождения – сложили головы под Москвой, Сталинградом и на Курской дуге. Он поступил учиться заочно в Очерское педагогическое училище и понял, что это его призвание. После окончания педучилища, руководство района, жалея его, определило на должность инспектора РОНО. Работа инспектора его тяготила. Иван не любил эту канцелярскую должность. Хотелось живого дела. Через год его назначили руководить начальной школой, позже своей родной Жернаковской школой, к этому времени она стала неполной средней. Он проработал здесь директором семь лет. Встретил в ней свою любовь, подругу жизни, учительницу Нонну, бывшую родом из Вышнего Волочка.

В связи с поступлением на заочное отделение пермского пединститута, стал просить перевода поближе к железной дороге и к городу, чтобы удобнее было возить на проверку контрольные работы и ездить на сессии. К этому времени у него уже была семья из трех человек. В 1954 году родилась дочурка Татьяна, а когда перевели директором школы на станцию Чайковскую – родился сын Андрей. Сыну Иван Григорьевич был рад безмерно – наследник. Будучи директором Чайковской средней школы, Иван Григорьевич познакомился на одном из совещаний в Нытве с Анатолием Максимовичем Черемных. Завязалась крепкая мужская дружба. Оба директора школ, фронтовики. Эта дружба длится и по сей день.

Иван Игнатьев пробовал еще в школьные годы писать стихи. Обращался в стихотворной форме к друзьям, товарищам, немного подражая то Пушкину, то Лермонтову. Свой слог наметился, когда стал директором школы. Поводом послужило рождение дочери. Много стихов посвятил жене, детям, внукам, друзьям.

Иван Григорьевич вырастил сына и дочку, радуется пяти внукам, особенно наследнику Ивану. Сейчас старый солдат живет в городе Нытве и возглавляет районную творческую организацию писателей и поэтов. Много раз я с ним встречался при открытии музея в селе Мокино, и в гостях у А.М. Черемных, и на творческой встрече с молодежью Нытвы. Замечательный человек Иван Григорьевич Игнатьев – наш Великопермский человек.

О нем его стихами:

«Не напрасно все же жил:

прожил трудно, но не плохо,

До последнего издоха

Жизнь и Родину любил.

О семье он написал:

«Всю жизнь мы ссоримся, миримся,

Друг друга терпим – как уж есть

Друг друга потерять боимся…»

Строки 1954 года, когда навестил родное село и заколоченный отчий дом, где уже не было в живых родителей.

«И никто не промолвил словечко,

Не сказал, чтобы я отдохнул»

«Я вновь в деревеньке усталой

В ограде своей побывал

Лет ушедших не вернуть

И в радостях и бедах

Вместе мы – по чести честь».

Сторона родная

Текут параллельно Илимову хребту две речки Ольховка и Поломка. Несут свои воды меж деревень некогда отстроенных людьми и позже оставленных ими же. Поломка выбивается из горы ключами под деревней Картыши. (Картыши, в переводе с тюркского, означает «брат»). А Ольховка начинается с ручьев деревни Вертени. Ручейки бьют из земли спиралями, как крутящиеся веретена. Если Ольховка течет в теснинах, то у Поломки правый берег пологий, удобный для возделывания пашни. Но реки, как и судьбы людей, соединяют свои русла. Так и Ольховка соединяется с рекой Поломка, чуть ниже деревни Корнилово (Пашицы). Первые поселенцы, основавшие деревни на берегах реки, расчистили завал (полом) по правому берегу ручья, образовавшийся после сильного половодья, заселили местность и назвали речушку Поломкой.

В Дроздовской начальной школе довелось мне сидеть за одной партой с Гришей Шилоносовым. Он добирался в школу из деревни Сахары, а я из деревни Чебыки. Его отец Петр Сидорович Шилоносов в довоенные годы руководил бригадой, объединявшей три деревеньки Чебыки, Кокшары и Сахары. Селяне прозвали его «большевик», не только за высокий рост, он был тощ и длинноног, с лошади ноги свисали чуть не до земли, но и за крутой нрав. Агитатор был прирожденный. Отчаянно призывал жителей деревень вступать в колхозы, доказывая, что только сообща можно выжить в этих суровых северных условиях. Разве бедный или средний многодетный крестьянин сможет купить конную молотилку или веялку, а тем более, трактор? Перед войной бригада была одной из лучших в колхозе «Звезда». Погиб Петр Сидорович осенью 1942 под Сталинградом. Гришу и его брата Кирилла воспитывала мать – Евдокия Николаевна.

Кирилл, сколько помню, работал комбайнером. Комбайн никому не доверял. В МТС не перегонял, механик был золотые руки. Полный ремонт комбайна проводил у себя дома во дворе. За лето ни одной поломки. Грамотами были увешаны все стены в светелке.

Гриня был шустер и резв. Учебную программу схватывал на лету. После школы поступил в строительный техникум. После окончания работал мастером, затем главным прорабом на строительстве центральной усадьбы села Мокино. Работа захватывала. Парубковать было некогда. Женился поздно, в 38 лет, в жены взял молодую краснощекую доярку Раису Васильевну. Воспитали они дочь Ольгу.

Оля сначала ходила в Дроздовскую школу, а после ее закрытия бегала за пять километров в деревню Гуслята. Зимой определяли ее на квартиру. Тосковала Оля по родным стенам отцовского дома.

Но скоро и вся семья покинула родную деревню Сахары и переехала в село Мокино. И хотя дали родителям квартиру с удобствами: паровое отопление, вода из-под крана – но тоска по родному дому осталась. Потому что там, на ручье, в зарослях малины прошло детство и Григория, и Раисы, и дочери Ольги.

Ольга после окончания техникума осталась работать бухгалтером в мокинском совхозе. Там и суженого своего встретила Василия Афанасьевича, механизатора совхоза. Сыграли свадьбу. И стала Ольга Григорьевна Шилоносова – Бузмаковой. Троих детей подняли Бузмаковы: Марию, Елену и Александра.

После перестройки жизнь в Мокино стала трудной. Все, что было построено многими поколениями, за короткий срок пришло в упадок. Поселок опустел. Не стало и деревень Чебыки, Егорово, Вертени, Наумята, Кокшары, Платоны, Жуланы, Стеньки, Пашицы, Пашковцы, Мироны, Вотяки, Окуни, Косачи, Зайцы, Пушкари, Елохи – тех, что стояли на Ольховке, Северной и коротком русле Поломки до слияния этих рек в одну.

С распадом совхоза Ольга Григорьевна ушла работать в школу бухгалтером, а Василий взял пай и стал заниматься сельским хозяйством, развел пчел, приобрел трактор, занимается выращиванием картофеля. Отцу в хозяйстве помогают дети. Родители воспитали в них любовь к родному краю. Собирают дочери по крупицам историю канувших в лету поломкинских деревень.

Родная сторонушка зовет и тянет обратно не только меня, но и всех кто когда-то родился и вырос здесь. И снятся по весне Наумятские, Кокшаровские, Чебыкские косогоры и бойцы-ручейки. И будет жить земля Поломки, на которой живут и трудятся прекрасные люди, такие как Черемных Анатолий Макарович, Бузмаков Василий Афанасьевич, его дети.

Николай Иванович Ощепков

Бои шли под Москвой, страна изнемогала. Тыл жил под лозунгом: «Все для фронта, все для Победы!» Жители деревни Якунино Ощепков Николай Иванович и его жена Елена Матвеевна с раннего утра до позднего вечера трудились на колхозных полях. Их сын с первых дней войны был призван в армию, служил в авиационных частях. Николай Иванович в газете вычитал, что колхозник из Новосибирской области отправил воевать сына на танке, который приобрел на собственные сбережения. С тех пор стал плохо спать по ночам: думал, чем и как помочь Родине в трудную годину? Николай Иванович был участником первой мировой войны, бойцом чапаевской дивизии.

Посоветовавшись с женой, решил: если сибиряк купил танк, то почему он не может купить самолет, только надо узнать, сколько он стоит и хватит ли денег, если распродать свое хозяйство. Поехал в Нытву, наведался в райвоенкомат, записался на прием к первому секретарю партийной организации района Н.К. Бушманову, который тут же, во время беседы, позвонил по этому вопросу в обком партии. Там сообщили, что цена истребителя сто тысяч рублей. Посидели, подумали, прикинули цены на рынке и решили: если продать живность и пасеку, то денег можно наскрести. Бушманов сказал: «Николай Иванович, если не хватит, остальные деньги найдем в районе, но самолет купим обязательно». На что Ощепков ответил: «Ни дед, ни прадед в долгах не ходили, и мне будет стыдно, что взялся за дело и не выдюжил. Не того рода мы Ощепковы. Если что задумал, то исполню».

В первую очередь, он сдал оптом триста ведер картофеля, продал ульи, корову, овец, гусей. Вместе с женой ездили в Пермь продавать мед. Чтобы попасть на дачный поезд, встали в три часа, шли десять километров до станции, а ночью возвращались обратно – и так каждый день в течение двух недель. За два месяца собрали положенную сумму. Дома оставалась годовалая телушка и немного семенного картофеля на посадку. Деньги на самолет перевели через банк. Через неделю получили телеграмму от Верховного Главнокомандующего И.В. Сталина, в которой он благодарил Н.И. Ощепкова за заботу об оснащении нашей армии боевой техникой.

Сына Николая Ивановича перевели служить в ту авиационную часть, с аэродрома которой взлетал на разгром врага самолет «Н.И. Ощепков».

В жизни Ощепков был незаурядным человеком, умелым на все руки. Сам смастерил скрипку, обладал великолепным слухом – играл на вечеринках без нот мелодии разных народных танцев, припевал шуточные песни и частушки. Он был душою любого праздника, без него не игралась ни одна свадьба. Ко всему прочему он был весельчак, шутник и балагур, в колхозе был передовиком: фамилия его не сходила с районной доски Почета. Прожил очень долгую и интересную жизнь, был очень светлым человеком. Другими словами – богатырь земли русской.

Чемпионка СССР Нина Губина

В Якунино готовились к свадьбе. Бабы бегали из дома в дом. Обсуждали новость: Мария выходит замуж за Алешку Пачина. Пора. Давно с парнем водится. Всюду вместе: на покосе и на жатве. Не разольешь водой. Мужики сказывали – видели за копнами, валялись рядышком. Что было у них или не было, подтвердить не могут – в ногах не стояли. Родня порадовалась, что дело движется к венцу. Алексей заявил, что на неделе сходят в сельсовет, заявление подадут. А во вторник ему пришла повестка из райвоенкомата – призвали в армию. Побежал к председателю колхоза, возмущаясь, что это несправедливо, у него в воскресенье свадьба, а тут служить отправляют. Поехал в Нытву в райвоенкомат, там ему объяснили, что ничем помочь не могут – война с японцами. Сутки на сборы.

Вечером, обнявшись, сидели с Машей на крутом берегу Поломки, прощались. Маша, прижавшись к любимому, всхлипывая, проговорила: «Алешечка, уезжаешь, как же я без тебя буду. Положи руку, вот сюда, на живот, слышишь, стучит – это твой ребеночек. Сын у нас будет». Алексей, крепко прижимая ее спросил: «Дуреха ты, дуреха, что молчала, свадьбу бы раньше сделали?» – «Алешенька, да боялась я, а вдруг бросишь».

В конце августа 1939 года пришло известие, что Пачин Алексей пал смертью храбрых, выполняя свой интернациональный долг по защите братского монгольского народа от японских захватчиков. Земляки, служившие с ним, написали, что похоронили его у речки, между двумя сопками, в березовой роще.

Нелегкая доля досталась Марии. Едва исполнилось дочурке Нине полтора годика – началась Великая Отечественная война. Хорошо, что у бабушки еще были силы помогать растить малышку. Но отношение к Нине все же было нелюбое, так как считалась она незаконнорожденной, как будто мать ее «в подоле принесла».

Полуголодные военные и послевоенные годы вспоминаются с болью. С бабушкой вместе она ходила на пашню собирать промерзшую картошку. Ее терли на терке, добавляли муки, получался очень вкусный хлеб, особенно когда набегаешься в поле за сбором щавеля, пестиков и шишек клевера. Нина росла подвижной, энергичной, была заводилой среди мальчишек.

Мария Григорьевна, мама Нины, работала на ферме, там и ночевала. Дома с хозяйством управлялась бабушка. Нина каждый день приходила на ферму, там можно было полакомиться сливками и напиться досыта из латки пахты, которая получалась от сбивания сливок в масло. Дома бабушка часто ругала, что растет дармоедка, лишний рот в доме. Хлеба всегда не хватало, на трудодни выдавали крохи. Молоко надо было сдавать государству, а что оставалось – отвозили в город на продажу, чтобы на вырученные деньги купить соль, спички, керосин и кое-какую одежду. Нина зачастую забегала на колхозную пасеку к дяде Лене. Вместе с ним работал Ощепков Николай Иванович, тот самый, что в войну распродал свое хозяйство и купил для Красной Армии самолет. Николай Иванович любил детей и угощал их сотовым медом, из детворы Нину выделял особо, не только потому, что она сирота, но потому что бойкая, баская, приветливая и от любого дела не отказывалась.

Мать сутками на ферме, бабушка стала стареть, и Нину, дав доучиться, отдали в няньки к Воронковым, нянчиться с Валерой. (В будущем Валерий Воронков станет мастером международного класса, чемпионом СССР по парашютному спорту).

Няней в чужих людях – читать некогда, но, качая люльку, она слушала радио – черную тарелку, висевшую в простенке. Любила передачи о спорте. Они были захватывающие. После войны страна встрепенулась. Создавались спортивные секции. Наши футболисты и хоккеисты успешно выступали на чемпионатах мира. Гремели имена конькобежцев, лыжников, гимнасток.

У Нины энергия била через край. Каталась на лыжах с самых крутых горок. Один раз так грохнулась, что долго лежала пластом в закутке за печью. Решила – лыжи не для ее характера. При ее неусидчивости и настырности можно и шею свернуть. Полуголодная, она отплясывала в классе и выделывала такие коленца под «гармошку» из бумаги, напевая «тра-ля-ля», что ее любимая учительница Наталья Ивановна забывала объявить начало урока, засмотревшись на юную плясунью.

И ходила Нина из года в год, из дома в дом по чужим людям: и ученица, и домработница, и нянька. В 1956 году, как только получила паспорт, то пошла работать на птицекомбинат. Но неспокойная натура не давала усидеть на одном месте. Поехала с подругами в Кизел, устроилась на шахту нормировщицей, но подземелье, уголь, пыль, грязь – все это было не по душе Нине. Завербовалась на Камчатку. Работала на рыбзаводе. Труд адский. По окончании путины вернулась в Нытву, поступила на стройку штукатуром. Там познакомилась со своим будущим мужем. Сыграли свадьбу. С первых дней совместной жизни не поладили. С сыном на руках вернулась домой в Якунино. Бабушка и мать возвращение Нины с ребенком восприняли в штыки. Стали упрекать, корить: «Явилась нахлебница на нашу шею». Неокрепшей еще после родов пришлось искать работу. Пошла работать на кирпичный завод. Надо было очень рано вставать, идти за десять километров, а, возвратившись вечером, стирать пеленки. И так – день за днем в течение года. Изматывалась до изнеможения.

Знакомые помогли устроиться на карбюраторный завод. Профессии никакой. Сначала чернорабочей, потом выучилась на токаря-профессионала.

На заводе большое внимание уделяли спорту. Рабочие и работницы выступали на городских соревнованиях по многим видам спорта. Спортивный инструктор Рыбкин посоветовал Нине заняться стрельбой.

Тренер Александр Бабушкин объяснил ей правила обращения с оружием и ведения огня. При первой же попытке она выполнила норматив третьего разряда. Бабушкин стал усиленно тренировать Нину. Ей нравился этот вид спорта. Хотелось утвердиться, получить хорошие результаты. Распорядок жизни был жесткий: три раза в неделю тренировки в тире – а это два часа езды на электричке туда и два обратно, плюс два часа тренировок и восемь часов работы. Все это сильно выматывало Нину, но бросать она не собиралась.

Сына видела редко, он был в круглосуточном детском садике при заводе. После садика перевела его в интернат. Намучилась: «Можно быть рядом с сыном, но что я ему дам, полубезграмотная женщина. Не выучилась, семейная жизнь не удалась, хоть в спорте есть утешение, интерес и смысл жизни».

Год от года результаты стрельбы повышались: II разряд, за ним I, районные и областные соревнования, затем и союзные. Сначала упражнялась и выступала с винтовкой ТОЗ-12, затем со спортивным пистолетом.

С 1973 года перешла на пневматическое оружие. Тренер Коротаев не торопился присваивать мастера спорта, хотел, чтобы Нина добилась успеха своим упорством. Настойчивость и труд дали свои результаты. Победы следовали одна за другой. После соревнований по свердловской зоне Нина вошла в сборную России. В 1974 году, на соревнованиях во Львове, выполнила норматив мастера спорта международного класса, установив рекорд 594 очка из 600. В 1975 году в Москве – новый рекорд из пневматического пистолета ПП-2. Выбила 390 очков из 400 и стала чемпионкой СССР по этому виду спорта.

Губина, как чемпиона СССР, выезжала на международные и союзные соревнования в Венгрию, ГДР, Чехословакию, в Литву, Латвию, Эстонию, Армению, Грузию, Казахстан, Узбекистан, Украину, Белоруссию, где всегда занимала первые или вторые места. Спортивную карьеру закончила в 1988 году в возрасте сорока девяти лет.

Восемнадцать лет Губина Нина Алексеевна отработала инструктором тира в Кировском районе города Перми. Она всегда радовалась успехам своих учеников Магсумова Владимира, Арлетковой Елены и десятков других спортсменов.

Перестройка нарушила планы Нины Алексеевны. Продолжать спортивное воспитание молодежи стало невозможно , так как многие спортивные общества закрылись из-за недостатка финансирования, в том числе и то, где Губина работала инструктором.

Мастер международного класса, чемпионка СССР живет в родной деревне Якунино, при впаденииречушки Березовки в Поломку, в стареньком домике, где и родилась. Получает мизерную пенсию. Имеет небольшое хозяйство: огород, курочек, несколько семей пчел. Изредка ее навещает сын Геннадий. Каждое лето гостит любимый внук Женя.

Иногда Нина Алексеевна выезжает на соревнования ветеранов, часто, проводит встречи со школьниками района. В ноябре 2004 года она скромно отметила свое 65-летие и 45-летие спортивной деятельности.

Родовая память

Обустройство

Калине Чебыкину за участие в передаче Пугачевским повстанцам шести пушек объявили приговор – ссылка на поселение. Калину привезли на Косогор верхом на лошади с мешком на голове, чтобы не запомнил дорогу.

Оставили лопату, топор, пешню, соль, серные спички, полмешка ржи и котомку сухарей.

Кругом на десятки километров простирался лес, где-то далеко на востоке вниз по реке поднимались над лесом дымки. Вершина косогора была голой с несколькими кустиками можжевельника.

Калина, – долговязый парень, лет двадцати пяти, с тонкой шеей, но крепким торсом, с оспинками металла на лице, светло-голубыми глазами, русоголовый – осмотрелся. Спуски на Восток и Юг были круты, на Запад – положе, позади поднимался увал. На разном уровне из-под вершины угора били ключи. Выбрал западную сторону. На гривке, под липой вырыл землянку. Хотелось, чтобы на закате, сидя на завалинке, солнышко упиралось в грудь.

На южном и восточном склоне выжег лес и у каждого пенька, отгребая золу, пешней наделал лунок, побросал зерна ржи и присыпал теплой после дождя землей. Таскал воду липовым ведром и поливал всходы. В середине лета у каждого пенька можно было нажать огромный сноп ржи. До свежего урожая питался, чем мог. Ставил силки, ловил в густой траве тетеревов, в речушке ловил рыбу мордой, сплетенной из ивовых прутьев. К осени был со свежим хлебом. По первому снег пошел искать ближайшее жилье.

Перейдя речушку и, пройдя по глубокому оврагу вверх, вышел на косогор, увидел впереди вспаханные поля, покрытые снегом, справа, у кромки леса две группы домиков на расстоянии друг от друга чуть более километра. Зашел в первый дом, хозяева были дома, солили капусту. Рассказал о себе. Посудачили. Хозяин, рыжебородый старик пояснил, что знает обо всем этом. Еще осенью пристав предупредил, кто поселен за Илимовой горой, на Верхнегорском угоре.

Сказали, что та сторона относится к Григорьевской волости, а эта к Карагайской. Во дворе сука играла с двумя крупными щенками. Попросил пятнистого. Дед обрадовался – внуки оставили двоих, а куда их сейчас на зиму глядя. Назвал его Дашей, хотя это был кобель, и она верой и правдой служила ему долгие годы.

Вернулся домой, прибрал зерно, подпер дверь и отправился искать дорогу в село Григорьевское. До деревни Кобылий мыс шел чащобой, а далее была ладная дорога. Нашел в селе пристава, объяснил кто, тот сказал: «А мы думали, что ты убег». На что Калина ответил: «Куда бежать, на заводе знают, что мне ссылка, родители давно умерли, родня из заводского поселка после восстания разъехалась кто куда».

Пристав посоветовал: «Женись, заводи детей, раз ссыльный, то налогов с тебя никаких, выкорчевывай, очищай лес, делай пашню и живи».

Любовь

Зиму проработал на медеплавильном заводе. К весне потянуло на свой косогор. На заработанные деньги купил лошадь и сбрую. Сам был мастер на все руки. Соорудил плавильню и кузню. Руды на горе, в лесу – было полно. Наделал инструмента. Рядом с землянкой, у ручья срубил новый дом. Но с женитьбой дело застопорилось. С округи девки не шли, знали, что ссыльный, боялись. На пятом году, когда стукнуло тридцать, весной приехал на базар, в Карагай.

Увидел, как пьяный, с реденькой бороденкой, подслеповатый мужик, вожжами по лицу стегал, свою молодую, полногрудую, красивую жену, костерил ее при всех. После чего связал бабе руки сзади, запихнул на возок, а сам подался в Бражную. Какая-то сила подтолкнула Калину, подбежал к телеге, припал к бабе и тихо сказал: «Поедешь ко мне?» Она взглянула на него, увидела в его глазах доверие и отчаяние. Ответила: «Развяжи руки, где твой воз?» Калина схватил в беремя, пронес меж возов к коновязи, где стоял его Серко. Приподнял, посадил впереди облучья и рысью выехал с ярмарки. Когда съехали с езжалой дороги на тропу в березняк, Калина спросил:

– Звать то как?

– Устинья.

– А меня Калина.

Жили душа в душу.

Печали и радости

Рожала Устинья каждый год сыновей, но рождались мертвые, может, от того, что первый муж изверг сильно бил ее, может, что другое, только на десятый год родила крепкого здорового парня.

А сама слегла и больше не вставала, а через год ее не стало. Калина растил парня один, малого кормил через рог коровьим молоком да пресной брагой. Федос вырос на загляденье крепким, сильным, красивым. У Федоса рождались тоже только парни, из двенадцати до совершеннолетия дотянули только трое – Григорий, Михаил, Иван. Иван был последним, вымахал – косая сажень, два с половиной аршина без двух вершков. Голубоглаз, вихри, как сноп ржи, силищи неимоверной. На мельнице хватал два шестипудовых мешка подмышки и тащил их по мостику наверх, для засыпки. Когда подрос, то отцу заявил: «Не хочу жить в дымной избе, срублю себе, как у писаря в селе». И сладил избу десять на десять с огромной печью посредине, железной трубой и большими окнами. Для нижнего оклада навозил лиственницу и через сто пятьдесят лет, когда пробовали распилить эти бревна, от зубов пилы «Дружба» летели искры. Дерево закремнело. Когда весной во время пахоты отец не стал отдавать лошадь, то он привязывал десятиметровые бревна к передку телеги и таскал их с горы из леса. Если на Троицу, когда парни выходили стенка на стенку и на кулаках проверяли силу и удаль, втесывались пьяные мужики и начиналась беготня с кольями, то бежали звать Ивана, чтобы унять и успокоить буянов. Иван брал витень с длинным ременным опоясом, широко размахивался по ногам, резко дергал на себя и сразу два-три мужика падали навзничь. Кто-нибудь кричал: «Иван пришел!» Свалку как ветром сдувало. Кто прятался в крапиву, кто застревал в огородном прясле, помоложе белкой взлетали на липы и березы. Иван становился посреди хоровода и просил: «Ну-ка, девоньки, во лузях». С полчаса шел хоровод, но какое веселье без мужской половины. Иван понимал это, махал рукой, хоровод раздвигался. Иван зычным голосом: «Ну, где виноватые?!» Из-под рассадников, из-за углов подходили к Ивану, били земной поклон, просили прошения. Зачинщиков свары Иван знал, обычно это были одни и те же мужики.

Иван грозился кнутовищем и предупреждал: «Еще раз попадешься – высеку». Ивана побаивались, но уважали и любили. Местные девки замуж за него идти боялись, а вдруг при любви невзначай до смерти придавит.

Женился в тридцать три года. В новый дом привез из села Григорьевского дочку волостного писаря Прасковью. Видно очень приглянулся ей Иван. Больно шустра была невестка.

Все в руках у нее кипело. Год за годом родила двух парней: Прокопия (Проня) и Макария (Марко). Учила их грамоте с измальства. Что-то не поздоровилось и скоропостижно преставилась. Иван очень переживал. Хозяйство, дети – в доме нужна женщина. Иван женился на дальней-дальней родственнице из деревни Жулан, молодой девице Анастасии, хотя ему было уже за сорок.

Как потом призналась, влюблена она была в него еще в детстве. Каждый раз на игрищах она молилась Богу, чтобы мужики подрались, тогда Иван будет их гонять, а она увидит его в хороводе. Настя была крупная, на четверть ниже Ивана, с толстой светлой-пресветлой косой, синеглазая, с ямочками на розовых щеках. Сильнющая, если дело не ладилось и тянуло на ссору, то Настя хмурила брови и просила: «Давай Иван бороться». Могла и ловко дать подножку. Иван не на шутку ее побаивался.

Родила Настя Ивану сыновей: Мелентия (Мелеха) и Самуила (Самко). Росли два здоровенных парня, крепких, ладных. Настя велела старшим братьям учить их грамоте и сама училась длинными зимними вечерами под треск лучины. Но и на этот раз счастье Ивана было недолгим. Старшие сыновья уже были женихами, а младшие – отроками. Осень была дождливая, морозы ударили рано. Настя везла от скирды воз мерзлых снопов на просушку в овин. На спуске с крутяка воз опрокинулся, а заледенелые болванки-снопы пришибли Настю. Три дня помучилась, и не стало Насти. Иван чуть было умом не помешался. На каждом углу дома, в после, в лесу он видел Настеньку. Старшие сыновья поженились, а младших надо поднимать. Ивану было под шестьдесят, когда он привез с Кобыльего мыса по совету родни тридцатилетнюю деву. Семья была никудышная, рождались у них одни девки и все бестолковые. Из семи девок трое сидели в девках. Иван думал, что девица в годах, хозяйство вести сумеет. Родила она ему двух сыновей: Игнатия (Игоня) и Евстафия (Осташа), которые от отца унаследовали силу, а от матери – ленность и бестолковость. И начались у Ивана одни расстройства. Выделил паи для женитьбы второй паре сыновей, и в хозяйстве ничего не осталось. Здоровье расшаталось, Иван совсем разладился.

Игнатий построил кое-какую избушку на взгорье, рассчитывая, что с молодой женой заживут, окрепнут и поставят себе дом получше. А так все и осталось. Прожил Игнат со своей женой в избушке с земляным полом, с деревянной трубой над печью из пустотелого ствола. Младший сын Осташа, по обычаю, остался в доме отца.

Женился Осташа на двадцатом году на Федосье, двадцатитрехлетней дивчине из зажиточной семьи деревни Северная, красавице, с голубыми томными глазами, светло-русой косой. В народе говорили про нее «порченая», т.е. в девках была шибко гульной, а это считалось позором для жениха и невесты. Но женой она оказалась толковой, хозяйственной, рукодельницей, знала грамоту. Родила Федосья моему деду Осташе четырех дочерей и трех сыновей – Федора, Егория, Ивана. Все сыновья были похожи на мать и к ремеслу прилежны, а дочери все копия бабушка их, недотепы, небаски. Федор – это мой отец.

Судьбы детей

У всех дядей и братанов Федора жизнь перед первой мировой войной сложилась по-разному, в судьбах их переплелись характеры родителей. Осташа женился, когда уже Ивана не было. Братья решили коня, овин отдать Игоне, а за Осташей оставить дом и часть построек. Осташа остался без лошади, так как первые рождались девки, то так и не смог приобрести коня. Дочери ходили на отработки с весны до осени к Проне, за то, чтобы он дал лошадь весной вспахать поле, а осенью свозить снопы на ток. Боронили девки сами, запрягались в борону-сучковатку и таскали ее по полю.

У Прони и Марко оказались расторопные жены. Перетянули их в старообрядческую веру. Построились рядом. Проня был ростом мал, хил, но смышлен и хитер. С помощью приданного жены расстроился. Сам не работал – держал работников. Отгрохал огромный двор пятьдесят сажен на пятьдесят. Держал двенадцать лошадей, шесть коров, два десятка овец, до десятка свиней, с полсотни кур и гусей. Брал в аренду землю у государства и у соседей, у которых не хватало сил ее обрабатывать. Жил зажиточно, на широкую ногу. В батраках у него работала вся родня, все были должны ему. Марко жил скромно, тихо, уединенно. Детей у них не было, и он очень расстраивался, в его глазах всегда была печаль. Очень поздно родилась одна единственная дочь. Оба брата второй пары также поселились рядом. Самко жену взял из деревни Жулан. Был огромного роста, около сажени, сильный, как отец. Единственный его сын Семион (Семен) полностью повторил отца, такие же свело-белые волосы, нежно-голубые глаза, мощный, крепкий, здоровый, высокий, лобастый. Девятнадцатилетним в 1912 году ушел работать молотобойцем на Мотовилихинский пушкарский завод Перми.

Мелеха ростом был пониже. Зимами занимался извозом. На Разгуляе в Перми с родней Прони имел третью часть лавки, где торговали зерном и сбруей. Рождались девки – было семеро. Где-то в Разгуляе среди купцов нашел нагуляную от француза девицу. Решил удивить деревню, привез ее как гувернерку, но от изучения французского в доме стоял рев и крик. В итоге француженка «Моня» родила Мелехе сына, Федулия (Федула), в котором он души не чаял, до тридцати лет холил, как девицу красную, даже в поле не отпускал пахать – берег, все делали дочери.

Скитания и страдания

Федора (Федюню) весной 1912 года забрали в армию, к этому времени он более года был женат, жена Дарья была на сносях. Родила сына. Вырос мужик на загляденье девкам. Не одна девка сохла по нему.

Среднего роста, поджар, верток, с соломенным чубом, добрыми васильковым глазами, в которых можно было утонуть, с тонким носом, с широкими ноздрями, прямо лик Георгия Победоносца. Осенью 1913-го приехал на побывку. Служил во II Московском гренадерском полку по сопровождению правительственных особ. Медаль «300-летия дома Романовых» сияла на новой гимнастерке. Съехалась вся родня. Гостил недолго. На Семенов день уезжал. Мать, братья, сестры, жена с годовалым дитем – пошли проводить до росстани. Поднялись по косогору на пупок – кругом поля, поля, поля. Леса остались только по оврагам и ложбинам. Деревушками были утыканы поля и сколки лесов. Деревушки небольшие, по одному – двум десяткам домов. Разрослась округа. Ширь кругом неоглядная.

В конце сентября 1914 года полк был погружен в эшелоны и переброшен в Польшу, под Варшаву. Ежедневные бои, потери друзей, товарищей, земляков. Батальон был весь из Пермской губернии. Первая солдатская награда – Георгий IV степени. В 1915 под Ломжой, полк был окружен, при артобстреле Федора выбросило из окопа. Наджабило шейные позвонки, шея болела всю жизнь. Плен. Пять раз бежал, стремился к жене и детям. Без него Дарья родила второго – отпускного.

После каждого побега ловили, били нещадно, до полусмерти. Выживал – был молод и силен духом. На спине до старости оставались глубокие рубцы от побоев. После Брест-Литовского перемирия снова бежал. Месяц шел по Германии, обходя населенные пункты, питаясь грачиными яйцами и молодыми всходами ржи. Добрался до Польши оборванный, в разбитой обуви, оголодавший. В Польше обменял Георгия, которого хранил в козырьке фуражки, на сухари и кое-какую одежду. Поработал у ксендза около месяца, восстановил силы. В товарняках добрался до Смоленска. Здесь военный патруль нашел его в вагоне из-под угля, обессилевшего, тифозного. Отлежался в лазарете. Отправили в Москву на переформировку.

Летом 1918 года под ударом белых армий падает Екатеринбург. Полк бросают в прорыв. При формировании подружился со Степаном, шустрым отделенным, оказался земляк, из Сивы, который порекомендовал назваться пулеметчиком. Записали в пулеметную команду, где на двадцать человек был один пулемет и тот неисправный. Держали в резерве командира полка. Под Кунгуром полк попал в окружение.

Колчаковцы зверствовали. Всех, кто был в окопах – расстреливали. Степан советовал: «Говори, что интендантский взвод, повара». Подъехал бородатый казак, в офицерских погонах, крикнул: «Это еще что тут за красная сволочь – в расход!» Не выспавшийся, с красными глазами, заляпанный грязью унтер попросил: «Разрешите оставить, некому солдатиков хоронить. Белые или красные, а все православные». Черная борода задергалась и сквозь зубы процедила: «Ладно, закапывайте, только раздеть до подштанников, чтобы не разбежались». Повели строем к околице, где слышались выстрелы и крики: «Братушки, за что убиваете?!» Степан и Федор стали в последнюю шеренгу. Унтер, увидев черную в рубцах спину Федора, спросил: «Где это тебя так?» Федор поведал о плене и побегах. «А где в плен попал?» Федор подробно рассказал о последнем бое под Ломжей и что был награжден Георгием за храбрость – вытащил из-под обстрела раненого взводного соседней роты. Унтер побежал к строю, схватил Федора за руку и стал трясти: «Я это был, я помню, что назывался Федором». «Так точно, господин унтер-офицер», – отрапортовал Федор. «Хорошее не забывается, выдь из строя,» – скомандовал унтер. Федор, выйдя из строя, вытащил за руку Степана. «А это еще кто такой?» – закричал унтер. «Отпустите его, земляк мой,» – упросил Федор. Федор и Степан в чужом обмундировании хлопотали у походной кухни, кололи старые суковатые чурки и таскали воду ведрами. Ночью решили бежать. Надели чьи-то шинели, прихватили из козел по винтовке, до восхода солнца направились в сторону Перми. На рассвете из лесочка выскочили на них с десяток конников. Старший потребовал: «Кто такие, откуда, пароль?» Степан отчеканил: «Шомпол». Вечером слышали, как перекликались часовые. Старший заорал: «Пароль вчерашний, это авантюра». Степан спокойно ответил: «Господин есаул, хоть чин был нижний, верно, вчерашний, мы вышли вчера, в секрете были». Назвал фамилии командира части, того чернобородого казака и унтера, номер полка. Конник завозмущался: «Что это за разведка, когда по дороге шастает, ну-ка по полю вон до того лесочка, разузнайте, нет ли кого в зарослях, а то нам на лошадях по бурелому не с руки.

Степан с Федором проскочили лесок, на опушке в хворост попрятали винтовки. На другой день вышли к реке Мулянке. Ночью по ней добрались до Камы. Прячась за выброшенные рекой бревна, добрались до моста через Каму. Мост охранялся. Пришлось идти от моста подалее. Связали два бревна ремнями и штанами. Легли плашмя на бревна, гребли дощечками. Вода была холодная, обжигала руки. Переправились на другой берег. Утром, в Нижней Курье, зашли в крайний дом от берега, чтобы обсушиться и попросить хлеба. Старик со старухой поплакались, что их сын где-то сгинул на фронте, а невестка ушла к родителям. Накормили их горячей картошкой и напоили чаем, заваренном на смородиновых листьях и душице. Обоих разморило и, устроившись на лавке, уснули крепким сном. Разбудил резкий стук в дверь. «Открывайте». Степан и Федор выглянули в окно, по улице рыскали на конях, в бараньих шапках казаки. Бежать было некуда.

Одев подсохшие штаны, схватив нижнюю рубаху и гимнастерку, выскочили на крыльцо. Против них на лошади сидел тот же чернобородый казак, который узнал Федора по иссеченной спине. Ехидно проговорил: «Ну что, добегался, служивый». По улице гнали десятка три парней и мужиков, шла мобилизация в Колчаковскую армию. Степана и Федора связали попарно, сняли сапоги, дали старые дырявые лапти и погнали в сторону Нытвы с такими же, как и они бывшими солдатами, кто их знает, где они были, у белых или у красных.

Илимова гора

Небольшие речушки Поломку и Ольховку разделяла Илимова гора, тянувшаяся до Вертеней. Южные склоны, в сторону Поломки, были круты и обрывисты. Рассекались овражками, поросшими густыми зарослями ильма. Северные склоны, в сторону Ольховки, были положе, но верховья водораздела коробились глубокими оврагами, заросшими вековыми елями, а мысли между крутинами густым ельником. По верху горы шла старинная езжалая дорога: Кошели, Падеры, Казанка, Картыши, Карагай, пересекая железную дорогу в районе станции Менделеево. С Карагая шел тракт на Кудымкар. На взгорье между Жуланами и Платонами, на самом узком месте, поперек дороги окопался красноармейский отряд.

Слева обрывистая осыпь, а справа выходы крутяков – оврагов с плотным ельником. Рядом с дорогой часовня. С колокольни вид во все стороны на десятки километров. Второй день отбивает белогвардейские атаки небольшой интернациональный отряд, сотни полторы бойцов. В отряде были и удмурты, и татары, и русские, и китайцы. Отряд перекрывает дорогу на Менделеево, куда рвутся Колчаковцы, чтобы перехватить отступающие по железной дороге части Красной Армии. Перед часовней вся дорога была уложена убитыми солдатами вперемежку с трупами лошадей. Эскадрон Баглая по несколько раз в день бросался в атаку, но напрасно. Два пулемета, расположенные по центру, косили, как траву, конников. Проня с Мелехой крутились около бивуака, привозили свежеиспеченный хлеб, тушеное мясо, капусту, картошку, брагу. Науськивали конников, похваливали, стыдили, что увязли.

На третий день привез обоз и две роты пехоты. Впереди атакующих, со связанными руками погнали военнопленных выловленных дезертиров. Еще в дороге Степан нашел кусочек серпа, и они надрезали веревки. Федор сказал Степану: «Я эти места знаю, вон на том лобном взгорье моя деревня, сюда в детстве мы бегали на прогалины за земляникой».

Пулеметчики китайцы заволновались: «Не будем стрелять по безоружным». Командир отряда, старый солдат Иван Журавлев с костылем подмышкой, уговаривал китайцев, грозился. Приказал сменить хорошо защищенную позицию и выдвинуться с пулеметом на фланги.

Хотели пропустить безоружных и ударить с боков по вражеской пехоте. Китайцы кричали: «Это опасна, деньги надо, тогда машинка работает, денег нет – китайца домой идет». Командир вытащил из нагрудного кармана Георгиевский крест, китайцы замотали головами – мало. Тогда он послал своего земляка Кошкина в часовню, тот быстренько притащил крестильную купель и паникадило, позолота которых ярко играла на солнце. Китайцы обрадовались. Китаец покрупнее прихватил купель и потащил пулемет вдоль ельника. Установил. Пропустил шеренгу пленных и застрочил по бегущей пехоте. Степан вырвал руки из пут. Федор крикнул: «Бежим!» Сделали несколько скачков вправо и на четвереньках, обдирая в кровь лицо, руки, бока. Лезли между молодыми стволами елочек. Через несколько метров пробрались на прогалину. Федор сказал: «Тут есть тропинка» – нырнул в елушник. Степан за ним. По тропинке сбежали вниз, в овраг. Выстрелов было не слышно. По скалистому дну с перезвоном бежал ручей. Напились, обмыли лицо и ссадины и поспешили вдоль ручья. Своя родная деревня Чебыки была рядом, но там были белые и недруги. Еще когда их гнали мимо бивуака, Федор узнал деревенских мужиков: Проню и Мелеху около возков с провизией. Дождались ночи. Зашли к куму в соседней деревне Наумята. Ни белых, ни красных там не было. Дали им кое-какую одежонку и харчи на дорогу. Решили идти в Сиву, к Степану.

Буйство

В Чебыках во всех домах разместились солдаты. В доме у Прони командование, во дворе штаб. Дед мой Осташа и Сенька Тюнин в 1917-1918 годах входили в комитет бедноты, подались в Пашковские Ямы. Нетронутый огромный лес, в котором не было ни дорог, ни тропинок – глухомань.

Федулка Мелехин на рысаке гонял по деревне и стегал плетью мужиков, которые раньше сочувствовали Советской власти. Заскочил к Осташе, пискляво закричал: «Где Осташа?» Федосья сидела за кроснами, ткала половики. Федулка выхватил нагайку из-за голенища и начал стегать Федосью (тетку свою), приговаривая: «Пашенки захотелось, своим хозяйством решил обзавестись. Не будет этого; как батрачили, так и будете батрачить!» Кофта на Федосье повисла клочьями и окровавленная она рухнула с тюрика на пол.

Семен Самко с отрядом белых пришел из Перми. На заводе выступали Колчаковские агитаторы: «Записывайтесь в освободительную армию, отныне вы будете жить богато, но для этого надо возвратить старую власть. Каждому будет двух-этажный дома и прислуга». Сенька хвалился: «Уж я погоняю этих краснопузых, решили всех равными сделать. Я при царе двенадцать рублей в месяц получал, каждый раз мог по корове покупать, а сейчас что? Хлеб и тот по талонам. Мне большевистское равенство не нужно с голытьбой Осташей и Игоней!»

К вечеру третьего дня Колчаковцы прорвались по Ильинскому тракту и вышли у деревни Картыши. Ударили с тыла. Перебили всех, а оставшихся в живых пленных расстреляли.

Старший урядник Ощепков велел отделить православных, тех, кто с нательным крестом, от остальной нечисти. Православных похоронили у часовни. Остальных разделили на три кучи: китайцев, татар, красноармейцев. Вырыли три общие могилы. Торопились. Могилы вырыли неглубокие, зато сверху насыпали высокие холмики пахотной земли.

С годами все заросло лесом, а на холмиках до сих пор ни одно деревцо не приживается, только плотным ковром разрослась земляника. Весной ягоды как капли крови алеют на молодой зелени.

Дороги фронтовые

Федор со Степаном под Сивой попали в Красноармейский заградительный отряд. Оттуда на формирование. У Федора снова тиф. Возвратный – сказались скитания и простуды.

Весной 1919 года бросили на Петроград на Юденича, оттуда – на Деникина, из-под Новороссийска – на Дальний Восток.

Осенью 1922 года, при штурме сопки Волочаевской, был изрешечен осколками гранаты. Выжил. Но раны не заживали, гноились. Списали подчистую. Зимой 1922 ода прибыл домой. Мать Федосья через день бучила его в деревянной бочке с распаренным овсом и можжевельником. К весне раны очистились и затянулись.

По приходу домой жены в доме не застал. Матушка сказывала, что слюбилась с молодым колчаковским офицером. При отступлении, с девочками шести и пяти лет, подалась с ним. Братан Сенька Самков, который отступал с колчаковцами до Иркутска, сказывал, что много раз видел Дарью с детьми в обозе.

Под Иркутском полк поднял бучу, перебили сочувствующих Колчаку офицеров и перешли на сторону красных. После этих событий он более не встречал Дарью, как в воду канула.

Закончилась эпопея гражданской войны, крестьянам надо было думать о хлебе насущном, растить детей, одним словом – жить дальше.

Горькое слово победа

Деревушка Звонари раскинулась по косогору вдоль ручья. Починок невелик – семь домов. Кругом на десятки километром хвойные леса, со сколками осинника и березняка, да прогалинами гарей. Первым на косогоре поселился Иван Пестерев. (Фамилия его пошла от занятия предками прибыльным промыслом – плетением пестерей из лыка. Пестерь за спиной удобен и легок. Хлеб в нем не мнется и не крошится, и продукты хранятся долго.) На новое место Иван подался, уйдя из Строгановских солеварен. От едучей соли которых ноги опухли, подошвы полопались, уши обвисли, дыхание стало барахлить, нос не дышал. Забрал с собой молодую жену, голубоглазую, краснощекую, поджарую Марфу да двух малых сыновей. На ярмарке купил лошадь с телегой, молодую корову, плуг, прочее необходимое для ведения хозяйства и подался в лесные дебри.

Ехал вперед, пока не набрел на этот веселый косогор, заросший черемухой и липняком. С восточной стороны холма из-под старой липы пробивался родничок. Струя била вверх на аршин и неслась вниз по каменистому руслу, образуя через каждые две-три сажени водопады.

Зимой сруб заметало снегом до верха, но подход к источнику был свободен. Ручей был до того боек, что в тридцатиградусный мороз не замерзал. Чтобы освоить землю под пашню, Иван не стал пускать пал, пожалел лес. Он очистил склон от черемушника, где суглинок был перемешан с лиственным перегноем. Посеял рожь, она выросла плотной, колосок к колоску. Наверху косогора, на вырубках лиственницы, которая пошла на стройку, первые два года сеял репу. В хозяйстве основали все свое: и кузницу, и мельницу на ручье. Марфа на ткацком станке ткала пестрядь, вышивала узоры. Рождались дети. Кругом глухомань на десятки километров.

В летние вечера Иван садился на лавочку у родника, управившись со скотиной, подсаживалась Марфуша и заводила песню: «Летят утки…». Иван негромко подпевал. Дети подрастали, садились рядом и пели с родителями. С годами голоса у них становились зычные, сочные, звонкие.

Вырастали сыновья, надо было искать им невест, да и дочери были на выданье. Пришлось выходить на люди. До ярмарки и прихода три десятка километров. Стали появляться там на смотрины. Со временем сыновья переженились и расселились по угору. Вечерами на спевки собирались взрослые и дети.

Иван полгода с сыновьями прорубал езжалую дорогу в соседнюю деревню за десять верст. Стали гоститься. На Троицу в деревушку приезжало до сотни подвод с гостями, чтоб послушать деревенских песенников. Сыновья, дочери, внуки, правнуки вырастали голосистыми. Так и прозвали деревню – Звонари. Жизнь шла своим чередом.

Двое внуков ходили освобождать братушек. Один погиб, другой вернулся без ноги, вместо нее липовая деревяшка. Ходил и подпрыгивал, так и прозвали его «Василин Петух».

В германскую четыре правнука ушли бить немца, да так и не вернулись, двое из них погибли где-то в Польше, а двое уже в гражданскую. За кого воевали: за белых или за красных, никто не знал.

Кто-то из приезжих затащил в деревню тиф. Полдеревни вымерло. Какие там лекарства – никто в деревнях ими не пользовался. Баня и травы – вот спасение от всех болезней.

В период Новой экономической политики большие деревни переживали бум строительства. Многие мужики из глухомани стали перебираться к железной дороге. Когда началась коллективизация, молодежь подалась на заработки в город.

В Звонарях, как было сто лет назад семь домов, так и осталось. Старики не хотели уезжать с обжитого места. Кругом раздолье. Из соседних деревень с флягами приезжали, чтобы набрать хрустальной животворной воды из родника.

Побывали звонарские мужики и на Халхин-Голе, двое там сложили головы. В финскую брали одного Филиппа, но в боях он не побывал, а ноги успел поморозить и летом ходил в валенках.

В начале лета 41-го в воздухе висела какая-то тревога, даже деревенские петухи перестали по утрам кукарекать, если какой-нибудь подаст голос, то тут же смолкнет. Неведомый гнет давил на души людей.

Война грянула неожиданно. В первый день сенокоса в деревне, внизу по реке, долго и надсадно били в рельс. Послали узнать, не пожар ли? Тима Катеринин прибежал и передал: «Война, фашист напал». Мужики собрали котомки и подались в сельсовет. На другой день вернулись. Их предупредили, чтобы были дома и ждали вызова из военкомата. Повестки приходили каждую неделю.

Отправляли в армию по обычаю, как в старину рекрутов. Запрягали лошадь, призывник с детьми или невестой объезжал родню в соседних деревнях. Прощался на вершине косогора со своей деревней и селянами. Матушка брала горсть земли, зашивала в ладанку и вешала на грудь. Прощались… Долго махали руками, пока был виден. До сборного пункта провожать было не принято – одно страданье себе и родным. Попрощался на взгорке и ушагал. Из семи дворов на фронт ушло девять мужиков. Осиротела деревня. Загоревали бабы. Подходила осень. Стога сена на зиму не сметены, дрова в лесу не нарублены, а если кто и заготовил, то не вывезены. С уборкой хлебов затянули. Овсы ушли под снег. Коням корма на зиму нет, только успели до осенних дождей выкопать картошку, до морозов вырубить капусту. Бабы и подростки по-прежнему вечерами собирались под липой у родника.

Катерина, разбитная баба, высокая, платная, с васильковыми глазами, вздернутым носом и пухлыми щеками запевала: «Летят утки, а за ними два гуся, ох! Кого люблю, ох, да не дождуся…» Вздох «ох!» получался широкий, глубокий и тоскливый, даже листья на липе переставали шелестеть. После двух-трех песен расходились по домам. Катерина успокаивала: «Сегодня хватит, завтра рано вставать, работы невпроворот».

На лавочке оставался дед Ермолай, горевал. Два его сына на фронте. Старшему Степану за сорок, жил отдельно на станции – отрезанный ломоть. Младшего Петра только поженил. Невестка после отправки муж, пожила пару недель и ушла к своим родителям, в соседнюю деревню. Старуха приболела, да и сам был немолод. Женился поздно, когда стукнуло сорок. Деду Ермолаю шел девятый десяток. Гладкое лицо без морщинок. Светло-серые глаза излучали тепло. На голове ни волоска, зато бороду, похожую на обтрепанный веник, затыкал за пояс, чтобы не мешала. После ноябрьских праздников пришли две похоронки, обе на сыновей Ермолая. Дед совсем осел, осунулся, сгорбился. Феклинья Ермолаевна каждое утро выходила на росстань, ждала сыновей. Стояла там долго, пока кто-нибудь из соседей не забирал домой. К весне ее не стало. Старик остался один. Катерина, исполнявшая обязанности боигадриа, поручила бабам помоложе навещать деда вечерами, помогать управляться по хозяйству. Сначала дело шло путем, потом молодушки стали задерживаться у Ермолая. Видели, как Нюра Гришиха уходила от Ермолая утром. Екатерина догадывалась, почему задерживаются солдатки, но молчала. На другой день ермолаева гостья бойко работала, шутила, подначивала других. Эту тайну бабы хранили друг от друга. На спевке у родника Катерина сказала: «Вот что, бабоньки, вы как хотите, а меня в это пакостное дело не втягивайте, я к Ермолаю более не ходок, распределяйте вечера сами». Бабы промолчали. Не могла Катерина их осудить: молодые, во цвете женской красоты, остались одиноки с малыми детьми. Одна их радость – погреться у дедовой бороды.

Перед Новым годом пришло четыре похоронки, где указывалось: «…ваш муж пал смертью храбрых в боях за Сталинград». Бабы собирались у липы в кружок, хватали друг друга за плечи и выли по-звериному. Стон страшной печали летел вниз по реке до соседних деревень, но и там тоже стоял плач. Бабы сникли, скукожились. С печали их души сжались. К деду Ермолаю ходить перестали, только бабка Феклинья, почти его ровесница навещала его.

Лето 43-го года выдалось сухим, жарким. Изредка налетали бури. Грозы были короткими и жесткими. В течение часа из черного неба вырывались стрелы молний, вихри огня били в вершину косогора. Раскатистый гром содрогал холм. Дети прятались под лавки, бабы молились у образов. Потоки воды неслись вниз сплошной стеной, сметая на своем пути изгороди, размывая гряды. Ручей внизу превращался в дикую необузданную реку, смывая бани, стога сена. Тучи проносились над горой и в огне молний уходили дальше. Выглядывало солнце. Бабы и дети с ужасом смотрели на побоище. К концу августа наступило затишье. Катерина из города привезла огромный радиоприемник. Вечерами солдатки собирались у приемника и слушали новости с фронта. О ходе Курской битвы знали все подробности.

Дети подрастали. Молодая поросль девчат собиралась под липой у родника. Сначала для затравки исполняли несколько частушек. Наиболее смелая из них Настя – Егора Терентьевича дочь – выходила на круг, срывала с головы платок, две толстые пшеничные косы разлетались по плечам. Выпалив две-три частушки, приглашала: «Девчата, в круг!». Наплясавшись до устали, садились на лавочку и запевали новые песни: «Кто его знает, чего он моргает…», «Три танкиста, три веселых друга…» и, конечно же, «Катюшу». Парни жались к срубу. Старшему Тиме, сыну Катерины, в июне исполнилось пятнадцать годков. Был длинноног, тощ, ключицы вылезали из-под рубахи, нос облупился на солнце, густые брови курчавились. Пробовал выскакивать в круг, хорохорился, но коленца не получались. Тима краснел и отскакивал в сторону. Подошла Катерина, обратилась к молодежи: «Ну что, молодо-зелено, гулять велено. Я рада, что за два года войны подросли. Немцев гоним на Днепр. Пора и вам помогать Красной армии. Тима, завтра на жнейку, а девчатам вязать снопы». Тима с весны помогал в колхозе: косил, греб, таскал копны. Пробовал пахать зябь, но силы держать плуг не было – сильно отощал.

Катерина заметила, что молодухи на покосе тискали Тиму, тот вырывался и убегал. Последнее время его постоянно опекали две молодые вдовушки. У одной на руках шестилетняя дочь, а у другой, после получения похоронки, случился выкидыш первенца.

В сентябре пришло два извещения: одно о павшем смертью храбрых Филиппе, сыне Никифора Кузьмича, другое – о пропавшем без вести Гришке, сыне Степана Ермолаева. От Ивана Катерине письма не приходили с начала июля. Она притихла, похудела. На работе не покрикивала. Целыми днями молчала. Бабы приставали: «Катерина, выругай нас – легче будет». Катерина стала примечать, что Тима вечерами стал исчезать. Спрашивала:

– Куда, Тимоша, направился?

– Да к девчатам, мама, на вечеринку.

Катерина знала, что молодежь собирается в большой избе, у жены Марко Пелагеи. Осенью 41-го она овдовела, и у нее случился выкидыш. Она была рада молодежи. На людях легче переносить горе. Затухали огоньки в окнах деревни, гас и у Пелагеи, но Тима возвращался с большим опозданием, тихонько прошмыгивал на полати. Катерина каждый раз хотела спросить, почему возвращается позже остальных, но, покрутившись в кровати, засыпала. Днем узнать об этом было недосуг. Катерина наблюдала, что Тима частенько забегает и к Евдокии, иногда катает ее дочурку Дашу на санках.

У Пелагеи стал расти живот. Екатерина подумала: «Не болеет ли Пелагея, может жмыхом объедается и от этого дерьма ее пучит». Пришла весна 44-го. Подсыхали дорожки на косороге. Катерина шла с бельем, которое полоскала внизу по ручью. Услышала крики у родника. Увидела, как две бабы махались ведрами, затем схватились за волосы и стали таскать друг друга. Екатерина удивилась: за три года войны ни дети, ни бабы никогда не ссорились друг с другом – общее горе сближало и объединяло их, а тут потасовка. Полошла ближе и узнала в дерущихся Евдокию и Пелагею. Пелагея кричала: «Не отдам тебе Тимофея, дите от него скоро родится». Катерина схватила из корзины отжатые Тимкины штаны и давай хлестать по головам обезумевших баб, приговаривая: «Что ж вы его делите: ребенок он еще, несмышленыш, какой из него мужик, загубите вы его, сожжете парня в молодости, кому он потом нужен будет, об этом подумали?» Пелагея и Евдокия отпустили друг друга. Застыдились. Похватали ведра и разошлись. Катерина пришла домой обессиленная. Думала: «Я без мужика три года, чуть постарше их, но выстояла. Коротка видно их любовь. Слава Богу, вытерпела я, выревела. Господи, скажи, почему одна женщина может быть сильно, а другая слаба. С утра до ночи на колхозном поле, потом своя работа на дому. Адский труд на току, в лесу, за плугом. Через силу, но делаем, а естеством управлять не можем. Господи, прости их, не виноваты они». Долго стояла Катерина, прислонившись к дверному косяку. Тима из окна видел потасовку и от позора спрятался за печку… Катерина спросила: «Ну что, поганец, нашкодил? Я догадывалась, но не думала, что так далеко зайдет. Ты, как кобель плешивый, бегал до обоих. Запомни, это пакость и распутство. Отец твой выбирал меня одну единственную и я выбирала его ни на день, а на век. Жив или мертв, но ждать его буду, пока не состарюсь. И ты будь таким. Собирайся, завтра пойдешь в район. Есть повестка отправить одного парня в ремесленное училище. Чтобы духу твоего не было. Пореву да успокоюсь. Лучше разлука, чем позор. Стыд за тебя на всю округу. Ну, хоть бы к одной бегал, а то, сопля такая, от горшка два вершка и туда же. Отец твой в двадцать три года, после армии женился. Не целован был. После свадьбы чмокались, как телята. Смех один. Будь проклята эта война. Тысячам людей судьбы сломала. Человек человека убивает, разве для этого творил нас Создатель, чтобы мы озверели, стали скотиной бездушной».

Рано утром, до восхода солнца, Тима ушел в район. После окончания училища, работал на металлургическом заводе. Приезжал домой. В зимние школьные каникулы забирал в город Дашу и сынишку Никиту.

Весна 1945 года. Война приближалась к концу. Дед Ермолай быстро старился. Бороденка повылезла, остался короткий реденький клочок. Деревенские женщины от невыносимого труда и горя сносились, которые помоложе крепились, но от солнца и мороза лица задубели, покрылись морщинами. Девчата подрастали, становились невестами. Выскакивали замуж в соседние деревни, в село, на станцию. Парни тоже не хотели оставаться в глухой далекой деревне. Окончив курсы трактористов, комбайнеров, шоферов они оставались на центральной усадьбе колхоза. Старушки и солдатки по-прежнему вечерами собирались под липой, у родника и пели старинные протяжные песни, только звуки песен глохли в глухомани леса. Маленькие деревушки вокруг Звонарей вымирали, некому было слушать певучее многоголосье жителей Звонарей.

Шел май 1945 года. Ярко, густо, широко зацветала черемуха. Ее кипень захлестывала косогор и белой лентой тянулась по горизонту вниз по реке. Семеро старух-матерей и семеро солдаток ждали конца войны и надеялись, а вдруг там ошиблись, ее сынок или суженый живой. Может где-то в госпитале был без памяти, контуженный или без рук и письма написать не может. По утрам деревенские цепочкой поднимались на вершину косогора и долго глядели вдаль, не идет ли их родненький. Наплакавшись, расходились по домам, хозяйство не бросишь, надо трудиться, хоть невмоготу, но надо.

Катерина по вечерам долго слушала приемник, а утром передавала новости: «Дорогие мои подруженьки, отлились наши слезу супостату. Столицу их фашистскую – Берлин – наши штурмуют. Гитлера обязательно поймают, осудят и по странам к клетке возить будут и показывать народу нелюдя».

В ночь на 9 мая Катерина поймала какую-то волну, где говорили на незнакомом языке, но прорывались русские слова «Победа! Победа!» Рано утром побежала по домам, стуча в окошко: «Родные мои, войне конец!» В избе у Катерины приткнуться негде было, старые и малые, прижавшись друг к другу, стояли и слушали радио. В десять утра знакомый голос диктора объявил: «Внимание! Внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза! Сегодня ночью гитлеровская Германия капитулировала, фашизм низвержен!» Дальше никто не слушал. Одновременно зашумели:

– Наконец-то! Наши победили! Гитлеру конец! Сынки наши вернутся.

Женщины знали, что возвращаться некому, но были рады, что сыновья и внучата не пойдут на войну, будут целы, досмотрят их. Поднимут разрушенное войной хозяйство. Кто-то крикнул:

– Война кончилась, что стоим! Мужики домой вернутся!

Повыскакивали из избы и, обгоняя друг друга, выбежали на косогор. Встали в кружок – кругом ни души. Постояли, постояли, обнялись и завыли: «Да, где вы наши родненькие, да, не видать вас нам более, отлетали наши соколы, да, сложили вы свои головушки в чужом краю». Находясь в трансе, продолжали причитать. Кто-то из малышей позвал: «Смотрите, кто-то идет!» Действительно от дальнего леса, минуя дорогу, по тропинке двигался человек. Бабы замолчали, оцепенели. Путник приближался, отмахивая костылем в левой руке. Они загалдели разом: «Да это Катеринин Иван», – и бросились к нему. Тискали, обнимали. В этих объятиях воплотилась боль и радость военных лет. Катерина шептала: «Пропустите меня к моему суженому, родненькому!» Деревенские расступились, Катерина упала перед Иваном на колени, обхватила ноги, прижалась и говорила, говорила: «Родненький мой, ненаглядный мой, заждались мы тебя с детьми. Каждое утро молилась за тебя, и в поле, и перед сном. Ни на минуту ты не выходил из моего сердца. Чиста и светла я перед тобой Иванушка. Дом ждет тебя. Матушка дома, прихворала, а батюшка на лесозаготовках. Передавал, что скоро отпустят». Девчата и парни стояли в стороне. Иван спросил:

– А где тут мои? Когда уходил на войну, старшему было тринадцать, остальные четверо родились перед войной год за годом. Сын где?

– На заводе, ремесленное окончил.

– А Танюшка, старшая, неужели забыла отца, пять годиков было, когда уходил.

Катерина охнула: «Господи! Дети– это ваш папочка!» Малышня бросилась к отцу. Танюшка обхватила отца за шею. Она каждый день рассказывала младшим братьям и сестрам, какой у них папочка сильный и здоровый, и как он бьет немцев. Дети жались к груди, к поясу, а самая младшая охватила колени отца. Нога у Ивана подкосилась, и он по костылю сполз на землю. Солдатки подхватили Ивана и понесли к дому. Иван вырывался, просил: «Бабоньки, отпустите меня, тихонько сам дойду». Они в ответ: «Иван, в радость это нам, как будто к своим прикасаемся. Знаем, что не видать нам их более».

Поравнялись с липой. Иван попросил: «Давайте сядем, песней помянем наших деревенских, не вернувшихся с весны, которые никогда не споют с нами. Пусть их души побудут нашей заветной лавочке». Катерина завела: «Вот кто-то с горочки спустился, наверно милый мой идет…» Перепели любимые песни и закончили печалью России: «Летят утки, а за ними два гуся, ох, кого люблю, ох, не дождуся…»

Высота «371»

Кругом расстилалась изрезанная буераками и выжженная августовским солнцем степь. По большому оврагу тоненькой струйкой тек ручеек. Увидев его, солдаты скинули на землю скатки шинелей, перебросили винтовки за спину, стали съезжать на ягодицах вниз к воде, с котелками в руках. Первые успели зачерпнуть чистой прохладной водицы, последующим пришлось набирать взмученную кашицу. Те, кто был по догадливей, рыли лунки с боков и отводили жижицу в ямку, где она быстро отстаивалась. Когда все напились, то принялись обливать друг друга. Впервые за несколько дней, измученные, потные, голодные, истерзанные жарой бойцы заулыбались. Послышались шутки и смех. Кто-то догадался сделать запруду. Разделись и стали полоскать гимнастерки и штаны. Отжимали мокрое белье и бросали на высокие кусты татарника для просушки. Как в детстве, голяком, стали играть, бегать друг за другом. Командир роты, белобрысый, молоденький, поджарый лейтенант несколько раз порывался крикнуть: «Прекратить безобразие, строиться!» Старшина роты Скребцов, подтянутый и выбритый, но с осунувшимся от усталости лицом, с двумя глубокими складками на лбу и воспаленными темно-синими глазами, останавливал командира. Осипшим голосом просил: «Товарищ лейтенант, не спешите, радуйтесь, что люди ожили. Второй день без пищи и воды. Бойцы вымотались. Им нужна передышка. Мы оторвались от противника часов на шесть. Танки по этим овражкам не пройдут. Проехать можно только вдоль железной дороги Сталинград – Липецк, километров за пятнадцать отсюда, а на юг и того более»

– Товарищ старшина, у меня есть приказ закрепиться на высоте «371». Где эта высота – не знаю, на карте области она не указана. Посмотрите, кругом степь и ни одного холмика, глазу не за что зацепиться. Если дан приказ, то, наверное, эта высота уже подготовлена к обороне: подвезены боеприпасы, питание. Чем воевать будем, если в степи столкнемся с противником – у нас ни одной гранаты, только по обойме патронов, и то не у всех.

Старый солдат Скребцов знал, что в сложной ситуации важнее всего не потерять присутствие духа, чтобы противник не заметил и признаков растерянности. Внешний вид командира всегда должен показывать подчиненным, что он не сломлен и может принимать здравые решения:

– Товарищ командир, не горюйте, зато сохранен почти полный боекомплект роты: сто двадцать винтовок, два пулемета, миномет, радиостанция, правда, у нее питание село, но на прием работает.

– Сколько у нас личного состава?

– Легкораненых – двадцать один человек, сорок шесть – относительно здоровых. Тяжелораненых мы оставили на хуторе. Казаки сказали, чтобы не беспокоились – выходят. Мы вас двое суток, товарищ лейтенант, тащили. После контузии вы часто теряли сознание.

– Последний бой мы выстояли. Без приказа не отступили. Александр Федорович, давайте что-то придумаем, чтобы я смог осмотреть окрестности.

– А что придумывать, до нас казаки придумали – построим живую пирамиду.

Надурившись, бойцы расселись вдоль ручья, опустив натруженные ноги в воду. Старшина подал команду: «Строиться! Маленько отдохнули и хорошо».

Солдаты надели высохшее белье, расползавшиеся по швам гимнастерки. Травин посмотрел на своих бойцов и ужаснулся: многие стояли в строю босиком или в обмотках на ступнях. Старшина попросил выйти из строя бойцов покрупнее покрепче. Заставил стать головами друг к другу, ухватить крепко за плечи. Позвал:

– Товарищ лейтенант, давайте подсажу, залазьте.

Травин забрался на спины. Осматривая местность в бинокль, обрадовано сообщил:

– Вижу на востоке холм, похоже это курган. От нас пару часов ходьбы. Я в армию был призван с исторического факультета Ивановского пединститута. Мы после первого курса сюда приезжали на практику по археологии. Тут много скифских курганов.

Подбежал радист и доложил:

– Товарищ лейтенант, есть связь.

В наушниках затрещало, стало слышно:

– Я первый! Я первый! Кто на связи?

– Лейтенант Травин, командир шестой роты 501 стрелкового полка.

– Где вы находитесь?

– Западнее кургана, на расстоянии 5-6 километров. Похоже, это и есть высота «371».

– Верно. Она самая. Сколько у вас бойцов и какое вооружение?

– Сорок шесть в строю и двадцать раненых. Сто двадцать винтовок, два пулемета и миномет. Но ни мин, ни патронов нет.

– Хвалю за расторопность и выдержку. Благодарю, что выиграли бой. Дали возможность другим частям отойти, сами не попали в окружение, не растеряли личный состав, Продвигайтесь к кургану и организуйте оборону. Останавливай отступающих, лейтенант, – формируй взвод. К вечеру пришлю пополнение из старшеклассников соседних станиц. Боевого оружия они еще в руках не держали, Сколько можешь – подучи, но побереги их. Снарядов, патронов, мин подвезут вам достаточно, придам пару «сорокапяток» для отражения танков. Запомни – это будет первый внешний пояс обороны вокруг Сталинграда. Город надо удержать, во что бы то ни стало. В училище изучал, как организовывать оборону города?

– Да я, товарищ первый, скороспелка – с третьего курса пединститута во время зимних каникул призван. Программа была на шесть месяцев, а проучились четыре – и на фронт. Успели изучить взвод, роту в наступлении, до обороны не дошли.

– Могу пару обстрелянных солдат прислать, а офицеров нет. Подбери командиров сам.

– Есть, товарищ первый. У меня с десяток бойцов воюют от самой границы. А старшина Скребцов на Халхин-Голе в штыковую ходил.

Бойцы окружили рацию и слушали разговор. Травин спросил:

– Кто это первый?

Радист ответил:

– Я командиров по голосу узнаю. Это командир дивизии полковник Лютиков.

– Слыхал смышленый командир, о нем легенды ходят.

Вышли на проселочную дорогу, идти стало легче. Ноги не вязли в песке и колючки не втыкались в подошву. Метров за триста до холма овраг под прямым углом повернул влево, а ручей ушел под землю. Перебрались через овраг с крутыми склонами, обогнули холм, он оказался около ста метров в диаметре. На западе и востоке его шли крутые скосы, а вершина была плоская. Он весь зарос бурьяном. За курганом стояли две дымящиеся кухни. Около них толпились молоденькие бойцы. На склоне сидела обтрепанная, поникшая группа солдат. Было ясно – это остатки отступающих частей. На горизонте поднималось облако пыли. Два тягача тащили пушки, их кузова до бортов были загружены снарядами, на ящиках сидели расчеты солдат.

С передней машины выскочил щеголеватый младший лейтенант и, узнав, кто здесь старший, шустро доложил: «Товарищ лейтенант, младший лейтенант Бойко Павел Семенович прибыл в ваше распоряжение». Травин спросил:

– Из пушки когда-нибудь стреляли?

– Обижаете, товарищ лейтенант, мы с излучины Дона, там вели бои. На каждую пушку – по три подбитых танка.

– Прошу прощения. А я из-под Воронежа сюда с ребятами дотопал. По-моему, шагать больше некуда. Позади Волга. Хватит, побегали. Будем стоять тут насмерть. Высотка хороша. Обзор на десятки километров. Нас отсюда не выбить.

– Так точно, товарищ лейтенант. Мы уже дали клятву: «За Волгой для нас земли нет, а до Волги рукой подать».

Травин приказал построиться. Своя полурота выглядела боевито. Рядом стояли в пиджачках школяры, за ними толпились затюканные отступленцы. Травин потребовал:

– Старшина Скребцов, к утру бойцов обмыть, обмундировать и вооружить. Машины в твоем распоряжении. В штаб дивизии к тыловикам немедленно.

Ноздри старшины раздулись, орлиный крючковатый нос побелел.

– Товарищ лейтенант, фронт не устоялся, где я найду тыловиков?

– Товарищ старшина, приказываю выполнять указания. Действуйте от имени командира дивизии. А я займусь организацией обороны. Хозотделению поставьте задачу – обмыть личный состав, запастись водой и продуктами на трое суток. Вам все ясно?

– Есть товарищ лейтенант!

Бойцы услышали твердый голос командира, почувствовали власть – выпрямились, подтянулись. Травин распределил солдат по отделениям, взводам, назначил в них командиров. Определил участки обороны, обозначил сектора обстрелов, указал танкоопасные направления. И, только после постановки боевой задачи, дал команду: «Ужинать и отдыхать!» Старшина вернулся в полночь. Привез одну машину с обмундированием, мешками с продуктами, флягами с водой, вторую – загруженную гранатами, минами и бутылками с зажигательной смесью.

В четыре утра – подъем, экипировка. И в пять – построение. Травин поставил задачу: «Есть приказ оборонять высоту до последнего бойца. Помощи не будет. Бой идет в траншеях первой линии обороны, основные войска занимают вторую. Наша задача, как можно дольше задержать противника. Необходимо закопаться в землю, чем глубже, тем надежнее. Трусов и паникеров будем расстреливать по решению военного трибунала. Назначаю состав трибунала: старшина Скребцов, радист Голубев и секретарь комсомольской организации школы №17 Перевозчиков. Задача ясна? Командирам отделений развести бойцов по закрепленным участкам обороны».

На вершине кургана, посредине, находился огромный отполированный гранитный валун. Травин задумался: «Кругом степь, по оврагам выглядывают известняки и песчаники. Откуда этот валун? Похоже, что это культовый камень, Кому поклонялись древние кочевые народы? Что тут делали на кургане?»

Верхний слой чернозема копался легко, дальше пошел уплотнившийся за века песчаник. Через два часа окопы в полный рост были готовы. Травин приказал впереди сделать противотанковые укрытия и ответвления. Хозяйственный взвод с тыльной стороны вклинился в холм двумя тоннелями. Один был предназначен для раненых, другой – для боеприпасов и продуктов питания.

В восемь слева и справа послышалась пушечная стрельба. Немецкие танки рвались к Волге. К высотке подскочил «виллис», из машины выпрыгнул пропыленный командир дивизии. Потребовал: «Командира опорного пункта ко мне!» Лейтенант Травин, подпрыгивая, подбежал к машине. Правая рука после контузии не слушалась и, отвисая, падала на грудь, левый глаз дергался, нос заострился, щеки ввалились, фуражка съехала на бок, заикаясь, он доложил:

– Товарищ командир дивизии, усиленная рота опорного пункта к бою готова!

– Ну, показывай, какую ты тут оборону сотворил… Обещал весь курган окопами перепоясать. Вижу, хорошо зарылся, молодец. Сам догадался или кто посоветовал?

– А мы в две головы думаем, – и показал на Скребцова.

– Ну, что, старшина, давно воюешь?

– А третью войну, товарищ подполковник. Монгольского песка наглотался досыта, а в финскую – обморозился.

– Вижу твои отметины: и бровь рассечена, и в щеке дырка.

– Было, товарищ полковник. Бровь – это с Халхин-Гола, японец саданул так, что чуть глаза не вылетели, наверное, самбистом был, а я у него нос откусил и, с перепугу, мошонку вырвал, он так орал, что другие опешили и бросились бежать.

Стоящие в стороне командиры взводов озорно засмеялись.

– Ну и мастак закладывать!

– Может, чего другого испугались, но точно вопль был такой, что даже у наших бойцов мурашки по спине побежали. А щеку в финскую кукушка продырявила. Кто-то крикнул: «Скребцов!» Я и обернулся, может, Божий возглас был, а то бы как раз пуля в рот влетела, и лежал бы я в болотах Карелии.

– Ну, а между войнами, чем занимался?

– Женился молодым на красавице, дрался за нее. Это я умел. Пока срочную служил – она с другим умотала. Сына Мишу родители ее забрали. Вырастили. Сейчас уже парубок. С горя я подался на курсы бригадиров. Образование было 8 классов, до войны считался в станице шибко грамотным. После голодного 33-го только на ноги вставать стали. Иду с работы вдоль улицы, смотрю – за калиткой молодуха, темно-русые косищи до пят, черная юбка облегает стройную фигуру, а рядом – девчушка с голубыми блюдцами глаз, держится за мамину руку. Приветливо улыбнулась, поздоровалась. Подошел, разговорились. Муж ее в 33-ем от голода на стройку подался и разбился. Одна осталась. Александрой Ивановной назвалась, и я представился – Александр Федорович. Говорю: «Выходи за меня замуж». Испугалась, застыдилась. Передником закрылась. Вечером отца отправил свататься. Не промахнулся. Восемь лет душа в душу прожили, как один день. Нажили еще двух дочерей, так что ждут меня домой четыре женские души.

– Лейтенант, смотрю старшина у тебя смышленый, грамотный. Есть опыт войны. Назначим его командиром роты. Бойцов у тебя на две роты.

– Товарищ комдив, выше старшины должности не занимал. Я –хозяйственник. Это сейчас народу много, а через пару суток и взвода не останется.

В разговор вмешался Травин:

– Товарищ командир дивизии, он на своем месте. Посмотрите, за ночь перемыта масса людей, кухни дымятся, снаряды и патроны подвезены. Нам бы пару 76-миллиметровых пушек и пару крупнокалиберных минометов.

– Да, пушек у тебя маловато две. Подбросим пару ПТР. Мин противотанковых достаточно. Вооружи бойцов бутылками с зажигательной смесью, опасная, но надежная штука. Насчет остального: посмотри в бинокль и увидишь линию обороны. У меня многие роты вооружены винтовками, противотанковых ружей – по одному на взвод. Отступая, оружие побросали, а через Волгу только переправу налаживаем. Оборону ты построил с умом. Спереди и позади овраги, промежины – танки не пройдут, а фланги у тебя открыты. Пехоту в первой линии окопов сомкнут и попрут на тебя. Ну, с Богом. Стоять до последнего. Помни, что ты у немцев как бельмо в глазу. Ротный, посмотри – фашистская рама над нами кружит: жди гостинцев. Видишь – небо черное от фашистских самолетов – на Сталинград летят. Разведка доложила, что вражеские танки на подходе. Выдержи первый удар. Не паникуй! Спесь с них сбей! Товарищ Травин, задача вам ясна? Стоять насмерть!»

Только отъехал командир дивизии, как из-за горизонта на низкой высоте показалась группа фашистских самолетов. Травин успел дать команду: «Воздух! К бою!» На курган посыпались бомбы. Не успели очухаться, как налетела вторая группа бомбардировщиков. Если первая вела прицельное бомбометание, то вторая – сбрасывала смертельный груз беспорядочно. Сверху из-за облаков вынырнула пара наших «истребков» и врезалась в отлаженный боевой порядок фашистских самолетов. Один из вражеских самолетов вспыхнул факелом и воткнулся в землю перед холмом, а другой в пламени ушел в сторону города.

В десять часов показались немецкие танки. Травин видел, как танки бросались между оврагами и промоинами, не найдя прохода, выстроились вдоль большого оврага и открыли интенсивный огонь по опорному пункту. После бомбежки уши заложило, Травин не слышал рвущихся снарядов вокруг, только видел фонтаны поднятой земли. По боковым балкам стала просачиваться немецкая пехота. Сосредоточившись, фашисты пошли в атаку под прикрытием огня танков. Травин кричал до посинения: «Огонь! Огонь! Огонь!» Немцы, не добежав метров пятьдесят, залегли. Сверху их фигуры хорошо просматривались. Травин скомандовал: «По фашистам – прицельный огонь!» Пулеметы смолкли. Стали слышны густые звуки одиночных выстрелов. Выискивая цели, стреляли и раненые. Фашисты были отличной мишенью. Некоторые вскакивали, пробовали бежать, но тут же падали под меткими выстрелами. Остальные, суетливо перебирая ногами, поднимая задницы, отползали назад. Бойцы повыскакивали из окопов, кидали вверх фуражки, смеялись, шумели: «Земли черноземной захотелось, получайте! Поцелуйте Гитлера в попочку! Глубже носом ройте! Не на тех нарвались!» Травин надсадно закричал: «Прекратить зубоскальство! Прицельный огонь! Ни один фашист не должен уйти. Завтра он снова будет в тебя стрелять». Огонь продолжался. Несколько фрицев доползли до спасительного овражка. Более сотни трупов валялось на поле брани. Танки, расстреляв боеприпас, отошли в зону недосягаемости артиллерии.

Травин собрал командиров взводов и отделений. Попросил доложить об убитых и раненых, привести окопы в порядок. Предупредил, что немцы не перестанут атаковать, любыми путями будут стараться выбить их с сопки. После обеда надо ждать нового штурма. Скребцов доложил: «Бидоны с водой пробиты осколками. Воды осталось около двух ведер. В одну машину прямое попадание бомбы, а вторую перевернуло и отбросило, вход в лазарет осыпался». Травин велел продолжать рыть полукруглые тоннели до трех метров в диаметре и подальше друг от друга, чтобы грунт не ослабить. На связь вышел командир дивизии:

– Анатолий Андреевич, как там у тебя? Держишься? Держись! Ты у немцев, как штык под ложечкой. У нас тут на правом фланге – хреново. Фашисты танками прорвали первую линию обороны, если бы не мины, то вклинились бы и во вторую. Нам бы сейчас пару батарей противотанковых пушек калибром побольше, наши «сорокапятки» хороши, но лобовую броню не берут, только боковую. Придется просить у немцев, чтоб почаще бока подставляли. Так что держись, пополнения не жди. Используй трофейное оружие. Сейчас соберу свои силы в кулак, и смогу контратаковать, чтобы выбить немцев с первой линии обороны. Только соображаю – надо ли? Людей положу, а там остались одни воронки. Буду думать».

Травин заулыбался. Значит, заслужил уважение, если командир дивизии обращается по имени и отчеству. У пушкарей нашлись кирки и ломы, но в курган они врубались тяжело. Песчаный грунт за века слежался. Скребцов загоревал: «Воды нет. Раненых надо обработать. Кашу пора варить. В небе кружится рама – беды не миновать».

Травин приказал: «Всем в укрытия, оставить наблюдателей!» В тоннели набились – ладонь не просунешь. До бомбежки бойцы в окопах успели наставить чучела. Через десять минут от армады самолетов, летящих к Волге, отделилась большая группа и, снизившись, устремилась кургану. Началась бомбежка, поддержанная с земли пушками и пулеметами. Как только закончился налет, наблюдатели сообщили, что со стороны железной дороги движется больше десятка танков с пехотой на броне. Травин приказал выдвинуть пушки и ПТР на правый фланг, сосредоточить там пехоту с бутылками с зажигательной смесью.

Танки ползли вдоль окопов первой линии обороны. Немецкая пехота, попав под огонь пулеметов, попряталась за танки. Травин насчитал восемнадцать танков, передал на батарею: «Из пушек огня не открывать – не демаскировать себя. Ждать, когда зайдут на минное поле, пойдут на подъем и покажут днища». Командир батареи ответил: «Знаю, не первый день воюю». Первые два танка проскочили мины, но затем один за другим одновременно подорвались четыре, остальные упорно шли к высоте. Вскоре последовала команда: «Огонь!» Два танка с подбитыми гусеницами закрутились на месте, за ними еще два, потом загорелась еще пара от выстрелов ПТР. Пушки были обнаружены, и на них сосредоточился прицельный огонь.

Орудия замолчали. Прорвавшись через нашу оборону, танки лезли на курган. Травин, запыхавшись, бегал по первой окружной траншее и подавал команды: «Огонь по пехоте! По танкам – бутылками!» Под интенсивным огнем вражеская пехота залегла. Полетели бутылки с зажигательной смесью. Кто-то догадался связывать ручные гранаты и бросать их под днища танков. Танки вздрагивали и замирали, другие загорались. Немецкая пехота стала отползать. Шесть танков, преодолевших первую траншею, не смогли вползти на крутизну, буксовали и съезжали назад, сначала один, за ним другой. По окопам раздался крик: «Фашистам капут!» В отползающие танки, как дождь, полетели ручные гранаты, зажигательные бутылки. Загорелось еще три танка. Два танка, которые огибали курган с тыла, подбили из ПТР, оставшиеся три стали разворачиваться восвояси. Бой затихал. И в этой гнетущей тишине раздался выстрел с «сорокапятки». Кто-то из расчета, очухавшись от контузии, пальнул по танку. Тот дернулся и замер. Расчет с поднятыми руками вылез из люков. Азарт боя схлынул. Расстреливать пленных команды не было и сопка вспыхнула криком: «Ура…а!!!» Два оставшихся танка на полной скорости уходили в степь. Травин передал: «Командирам взводов выставить наблюдателей, личному составу собраться внизу у тоннелей». С вершины сползали, съезжали на ягодицах, несли на плащ-палатках раненых. Поддерживая друг друга, перед ним стояла половина когда-то усиленной роты. Убитых похоронили в соседнем овражке. Рыть братскую могилу сил ни у кого не было.

Травин обратился:

– Дорогие мои товарищи: бойцы, командиры! Мы выполнили приказ командования – высоту отстояли. Сами видите, с нее контролируется местность на несколько километров вокруг. Фашисты не остановятся ни перед чем, чтобы выбить нас. Для нас один приказ: сражаться до последнего. Бои идут в полутора километрах от нас, на второй линии обороны. Наши пушки выведены из строя, но стрелкового оружия предостаточно. Старшина Скребцов, с подбитых танков снять пулеметы и боеприпасы. Оба тоннеля углубить. Подготовить раненых к отправке, ночью будем выводить, пока нет сплошного фронта. Воду с фляжек слить и передать раненым».

К вечеру Скребцов доложил:

– В тоннелях дошли до кладки из камня.

Травин сказал:

– Кладку не трогать, это может быть захоронение вождя какого-то племени, после победы приедем вести раскопки.

Приковылял раненый сержант:

– Товарищ лейтенант, там внизу что-то журчит.

Травин, забыв про усталость, торопливо пошагал за сержантом.

– Товарищ лейтенант, вот тут у кладки я лежал и слышал внизу шум воды.

– Немедленно копать!

Метра через полтора наткнулись на куски обожженной глины, откопали трубу. Пробили в ней отверстие, а там бойко бежал ручеек. Травин приказал сделать запруду.

Черпали касками, котелками. Вода была ледяной и хрустальной. Травин догадался, куда исчез ручей впереди кургана. Значит, раньше люди жили тут оседло. Это крепостное сооружение. Кто делал керамические трубы? В Риме водопровод был в I веке, в Китае делали их на тысячу лет раньше. Значит, жили кочевники с высокой культурой земледелия, пришедшие с севера Китая. Травин позвал Скребцова и попросил: «Вот что, Федорович, наведи-ка тут порядок, организуй доставку воды. Заполни имеющиеся емкости. В котлах дырки забейте кляпами, заполните водой. Кухни разбиты. Раздать сухие пайки. Пусть варят в касках, в котелках, но люди должны быть сыты. На растопку пустите борта автомашин и будыли по оврагу. Огонь разводить осторожно. Маскировать. В окопах сверху накрывать плащ-палатками, шинелями. Проверю, чтобы ни одного огонька не видел. Варите, пока светло. Немцы скоро не очухаются. Нас тут боевых штыков пятьдесят семь человек, два десятка окруженцев подошло, но они истощены и обессилены. На них надежда плохая, все же в трудную минуту помогут, можно прибавить еще десяток легкораненых – все наше с тобой войско. Будем воевать. В трудную годину и родная земля против врага встанет. За тяжелоранеными чтобы был уход. Перед утром, когда немецкие посты будут дремать, поведешь ходячих раненых в тыл, тяжелораненых понесете столько, сколько сможете. Оружие с собой возьмете с полным боекомплектом. Если наскочите на немцев, в бой вступать по крайней необходимости и отходить, отходить к Волге. А сейчас – накормить людей и отдыхать».

После ужина Травин собрал оставшихся бойцов. Назначил вместо выбывших, новых командиров взводов и отделений. В отделении осталось по три-четыре человека, а во взводах – десять-двенадцать. Травин предупредил: «Не расслабляться. После бессонных ночей и жестокого боя, бдительность терять нельзя. Замешкаешься – и фашисты, как курам на насесте, головы нам пооткручивают. До часа ночи спать, а после – подъем и бодрствовать. Не нравится мне эта тишина. Немцы не дураки, будут спешить, чтобы нас вышибить с высоты. Надо ждать ночной атаки… Какая она будет – неизвестно. Приказываю занять вторую и третью опоясывающие траншеи. В первой оставить дозоры. Быть группами по пять-шесть человек. Вооружиться немецкими автоматами и каждому по десятку ручных гранат. Саперные лопаты наточить как бритвы. В ближнем бою, в окопе, в темноте винтовки не пригодятся. На дальних подступах фашистов забрасывать гранатами. На ближних, при видимости – из автомата, а в соприкосновении – штыком, лопаткой и каской в рыло. Задача ясна? Не кваситься, мы победим!»

Поспав часа четыре, Травин пошел проверять посты. Некоторые клевали носом. Травин подходил и стучал ногтем по каске. Солдаты очумело вскакивали. Травин спрашивал: «Ну, что задремал? Считай, что фриц снял тебя ни за понюшку табаку, и что напишут домой: пал смертью храбрых в бою, или что по слабости духа уснул, и немец пришлепнул. Вот то-то, вояка…».

По окопам быстро разнеслось: «Командир роты проверяет посты». Проснулись и те, кому было положено спать. Внизу встретил Скребцова.

– Александр Федорович, почему не отдыхаете?

– Какой отдых, товарищ командир, вон сколько тяжелораненых. Если не вынести – не выдюжат. Спасать их надо. Носилок нет. Думаю тащить их на плащ-палатках. Другого выхода нет.

– Действуй по обстоятельствам.

Около полуночи Скребцов прилег на бруствер окопа, решил хоть немного дать телу отдых. Задремал. Услышал шелест травы. Увидел по бурьяну двигающиеся фигуры. Оцепенел. Вскочил и уперся в грудь огромного здоровенного фашиста, от которого несло шнапсом, и закричал: «Полундра!» Немец опешил. Скребцов подпрыгнул, схватил немца обеими руками за затылок и ударил головой в морду. Фашист осел и повалился на пол. Застучали автоматные очереди. Скребцов крикнул: «К бою – фашисты!» Сражение шло по всему склону. Летели гранаты, были видны вспышки, затем глухие взрывы. Раненые дрались, кто чем мог: касками, лопатками. Скребцов схватил саперную лопатку и наотмашь сек фашистов справа и слева, думая, что сейчас его полоснут из автомата. Фрицы действовали ножами, как их учили, боясь в бою перестрелять своих. Когда около Скребцова никого не оказалось, раздалась автоматная очередь. Скребцов видел, как фашист с рассеченным плечом, с левой руки стрелял в него из автомата. Бой длился не более получаса. Несколько фашистов убегали с сопки.

Травин с перевязанным правым плечом, держась за доску от кузова машины, отдавал указания. По радио поступило сообщение: «Высоту покинуть, на кургане оставить наблюдателей с рацией. Раненых забрать и прорываться».

К Травину подвели пленного офицера. Немец знал лишь несколько русских слов, но Травин немецким языком владел хорошо, в школе имел отличные оценки, а в пединституте Шиллера и Гете читал без словаря. Обер-лейтенант рассказал, что их штрафной роте была поставлена задача, ночью взять высоту. Предупредили, если высоту не возьмут, оставшихся в живых – расстреляют. Они не ожидали такой организованной обороны и мощного отпора. Гибли в основном от ручных гранат. Фашист удивился, когда увидел защитников – два десятка солдат, которые отходили на восток, таща на себе тяжелораненых. Немец указал направление свободного прохода между мин. Травин спросил: «Что будем делать с пленным? Он нам дарит жизнь, указывая балки, по которым можно пройти. Мы не можем ответить тем же – пусть решает его судьбу немецкое командование, но к нему просьба: стаскать своих убитых в промоину и присыпать землей, днем на жаре трупы будут смердить. Хотя и звери они, но Всевышний заповедовал усопших предавать земле. Простите меня воины!» Командир взял горсть земли с холма, под которым лежали его братья по оружию и высыпал ее в карман гимнастерки.

В марте месяце 45-го года в госпитале для тяжелораненых города Подольска на соседних койках оказались старшина Александр Скребцов и майор Анатолий Травин. Травина готовили к повторной операции – ампутации ноги. Рана гноилась. Надо было спасать жизнь. Но Травин шутил: «Буду жив – и на одной ноге попрыгаю!» Долго приглядывался к соседу по койке. Бледное лицо с орлиным носом было очень знакомо: шрам на брови, глубокие вмятины на правой и левой щеке. Поинтересовался: «Служивый, где-то я вас видел, Случайно под Сталинградом на высоте 371 не встречались?»

– Встречались. Слышу голос знакомый, а узнать не могу, Лицо у вас обгорело да звание другое – майор.

Травин попросил пододвинуть кровать к Скребцову, обнимая, захлебываясь словами, говорил: «Это же мой старшина роты, Скребцов Александр Федорович».

По лицу Скребцова покатились две крупные слезинки.

– Отвоевался я, товарищ майор. Очень хочется дожить до дня Победы. Истосковался я по детям. Наверное, уже большие. Старшему Мише – пятнадцать, Марии – четырнадцать, Валентине – восемь, а Олюшке – шесть. Уходил – ей два годика было. Как две капли воды – моя копия, даже носик бубочкой вниз, твердохарактерная будет. Перед войной я председателем колхоза был, зажиточно жили. Война началась – напрашивался на фронт, опыт войны был, жаль было как необстрелянных желторотых отправляли на фронт. На председателей колхоза была бронь. В 42-ом году, в июле, когда немец прорвал фронт на Дону, тогда сходу попал в эту мясорубку.

– Где вы, товарищ майор, пропадали?

– После высоты «371» три месяца в госпитале провалялся не так из-за раны, как нервишки сдали. Дергало меня как сито в веялке. Потом отправили в танковое училище. Весной 43-го выпустили, потом Курская дуга. Участвовал в танковом сражении под Прохоровкой, там и обгорел. «Тигр» саданул в бок моей машине, не успел увернуться. Но я в долгу не остался. Свой горящий танк в лоб «тигру» направил. Спасибо, ребята соседнего экипажа вытащили. Мой погиб полностью. Полгода провалялся в госпитале. В 44-ом году, как грамотного, отправили на курсы переподготовки офицерского состава. После учебы служил при штабе третьего Украинского фронта – офицером по связи. Александр Федорович, видишь, даже морду наел.

– В чинах, при высокой должности, как же вас угораздило снова в госпиталь попасть?

– Это в Чехословакии под бомбежку попал. Штабную машину в щепки, а я вот с осколками мучаюсь. Вытаскивают потихоньку. Федорович, а как вы сюда попали?

– Тогда на высоте «371» фашист всадил в меня две пули в правое плечо. Одна задела легкое. Отлежался в госпитале более полугода. Летом 43-го года тоже попал на Курскую дугу. Был и под Прохоровкой. Удивляюсь, как не встретились. В одной танковой армии были. Много раз сватали, хотели отправить на командирские курсы. И грамотешки предостаточно. Сельхозтехникум перед войной на отлично закончил, правда, заочно. Голова до войны варила хорошо. Но я привык колхозом руководить, поэтому считал, что старшинская должность самая подходящая для меня. Думаю, если в роте толковый старшина – жить без беды. Что солдату надо? Чтоб был обут, одет по сезону, вымыт в бане, вовремя накормлен, тогда солдат воюет и воюет сноровистее, настырней. Вот в Венгрии под Балатоном меня сильно помяло. Контузило и осколками иссекло: и в грудь, и в живот, и в печень. Какая-то ядовитая сталь. Крупные осколки повытаскивали, а мелкие остались и ходят по телу. Покоя нет. Изнемогаю я. Отвоевался. Очень хотелось детей на ноги поднять, выучить, вырастить. Сиротами останутся. Жена моя, Александра Ивановна, казачка настоящая. Раскрасавица, в темно-русых кудрях ее можно запутаться. Глаза словно озера горные – голубые. А певунья какая! Как запоет – станица утихает. Из одного конца в другой слышно. Тоскую по ним сильно. Жена пишет – на крыльях бы прилетела, да куда ей от малышни. Не хотелось, чтобы она видела меня беспомощного. Пусть помнит молодого, задиристого, красивого. Товарищ майор, будете на Ставропольщине, заскочите в Старомарьевку, навестите родителей, расскажите им, что честь свою не уронил, воевал, как положено казаку.

В первых числах мая майора Травина увезли на операцию, когда вернулся – койка Скребцова была пуста.

Травин позвал сестру: «Сестричка, попроси у врача 100 граммов спирту, помянуть надо друга и воина, чистого и светлого человека».

– Нельзя вам после операции.

– А отбивать в день по десять атак, хоронить десятки бойцов, гореть в танке – можно? Тащи, сестра, не береди душу.

Зашел главврач с графином.

– Я развел, как положено. Вам чистого нельзя. Слабые еще. Ну, где ваши кружки?

Раненые застучали дверцами тумбочек. Разлили.

– Дорогие товарищи, взят рейхстаг. До Победы осталось два-три дня. Жалею, что многие не дожили до нее. За них, павших, за их победу…

Верность

Река Колыма до поселка Черского разделяется на два рукава: один глубокий, судоходный – Михалкинский, другой мелководный – Походский. Оба потока несут к Ледовитому океану успевшую нагреться в верховьях реки за короткое лето Колымы воду.

Вторая половина августа. Летнее солнце отдает последнее тепло промерзшей земле. По ночам начинаются заморозки. Днем лед тает, и лужицы от ветра покрываются рябью. Над водой густо торчат кочки с пожухлой травой и пробивающимися к солнцу запоздалыми ярко-желтыми цветами, которые упорно хотят утвердиться в этом студеном мире, словно говоря: «Посмотрите, в этих суровых условиях мы живем и радуем окружающий мир».

Резиновые сапоги Клевцова приминали траву, но, не смотря на это, цветы поднимались и раскрывались навстречу солнцу. Утки собирались стаями – готовились к отлету. Вода в протоке, разделяющей пополам большой остров, была спокойная и чистая. Хорошо просматривались илистое дно и снующие неугомонные рыбешки. Одни бурили головами ил, в котором кишела всяческая живность, другие выскакивали из воды и хватали гнус и комарье. Гуси спокойно садились на воду. Головой тюкали вниз – и в их клюве трепыхалась рыбка. Насытившись, спокойно отдыхали на воде.

Выстрелы из ружья были глухими, так как Клевцов патроны сильно не пыжил: во-первых, птицы подпускали близко, поэтому не нужен сильный заряд, а во-вторых, слабый, негромкий выстрел не пугал птиц. Еще и ветер сносил звуки выстрелов в сторону.

На горизонте виднелись домики поселка Михалкино. Два пятикилограммовых гуся уже болтались слева и справа за поясом. Клевцов собрался уходить, готовился перекинуть двустволку за спину, как услышал шелестенье над головой. Огромный лебедь пролетел в сторону моря. Пока он смотрел вслед птице, которая вдали сделала круг, из-за кустарника поднялась вторая. Обе птицы низко над землей полетели в сторону охотника. Клевцов подумал: «Вот добыча, так добыча». Перезарядил дробовик картечью.

Азарт захватил его, и он позабыл, что нельзя трогать этих красавцев, которых так мало осталось на земле. Запамятовал, что пять лет назад свою суженную назвал «лебедушкой» и говорил ей: «Мы проживем жизнь в мире, любви, согласии, уважении и верности друг другу, как эти святые птицы. Вырастим двух мальчиков и двух девочек, выучим, поможем им создать семьи и уйдем из жизни в один день, чтобы и на том свете быть вместе».

Давно стерлись в памяти эти слова. Забылись клятвы. Он не замечал прекрасного полета белокрылых птиц над кочковатой тундрой. Не слышал тоскливого курлыканья. В сознании работала одна мысль: приличная добыча, как бы не промахнуться.

Выстрел… И лебедь грохнулся в двадцати шагах от него. Пока Клевцов прыгал с кочки на кочку, лебедь бил крыльями по воде, пытаясь взлететь. Удары становились реже и реже. Когда охотник подошел вплотную, лебедь вытянул шею, приподнял голову и пристально посмотрел в глаза убийце. Веки закрылись, и голова упала на крыло. Этот прощальный взгляд остался в памяти Клевцова на всю жизнь. Стало как-то муторно на душе. Подумав, успокоился: «Охота есть охота». Тут на острове есть еще несколько пар. На будущий год снова будет приплод. Запихнул птицу в вещевой мешок. Голова на длинной шее болталась около колен. Клевцов решил: «Дичи набил достаточно, поделюсь с соседями, пусть попробуют деликатесного лебединого мяса». Размышляя об удачной вылазке, пошел домой.

Прошагав метров сто, взобрался на кочку и стал закуривать. Или спички отсырели, или ветер сбивал пламя, но прикурить не удавалось. Нога поскользнулась, Клевцов пошатнулся и упал. В это время услышал сверху гул – что-то огромное со свистом упало на кочку. От неожиданности он присел. Рядом с ним, касаясь крыльями сапог, лежал с переломанными крыльями окровавленный лебедь. Голова на белоснежной шее приподнялась в его сторону, глаза открылись несколько секунд и закрылись. В этом взгляде была боль, досада и укор. Клевцов обрезал крылья, туловище уложил в вещмешок и неохотно пошагал в сторону виднеющейся радиомачты.

Охотничьего азарта как будто и не было. Домой идти не хотелось, к горлу подступил спазм. Какая-то жгучая тоска пронзила его. В народе была молва, что эти самые верные друг другу птицы – однолюбы, если погибла одна птица, то другая поднималась высоко в небо и камнем падала вниз, разбивалась.

Одно дело слышать, а другое видеть. Он рассуждал: «Наверное, лебедь решил отомстить за убийство подруги. Если бы не поскользнулся на кочке, то пудовая птица с высоты триста метров, разогнавшись до скорости курьерского поезда, снесла бы ему голову. Значит метила. Хотела своей гибелью наказать врага. Это было бы правильно. Нельзя нарушать обычаев и заповедей народа. Природа наказывает тех, кто не соблюдает ее законы».

Лебединая любовь и верность чище, светлее и долговечней нашей. Можем ли мы быть такими и совершать подобные поступки? Не всегда! Зачастую бываем слабы духом. Глубоким стариком Клевцов часто вспоминал тот случай. Переживал. И бессонными ночами корил себя и просил прощения у птиц. Ничто в жизни не проходит бесследно.

Честь и слава Поломки

Деревня Кошели

Михаил Петрович Пономарев – Герой Советского Союза. Командир отделения дегазации и дымомаскировки Днепровской краснознаменной флотилии (66 отдельный отряд).

Участвовал в десантных операциях на Днепре, Припяти, Дунае, Шпрее. В боях по захвату и расширению плацдармов в районах Скычалово и Дорошевичи, его отделение успешно выполнило задачу, уничтожив три блиндажа, две пулеметные точки, двадцать солдат и офицеров врага, не понеся никаких потерь.

При освобождении города Петрикова Гомельской области отделение прорвалось в центр города и отвлекло на себя большие силы фашистов, что в значительной степени способствовало успешному продвижению подразделения и освобождению города Петрикова. В боях за город Пинск старшина I статьи Пономарев снова показал себя умелым командиром. По приказу командования, его отделение продвинулось к центру города, но под сильным огнем противника вынуждено было залечь. Пономарев дал команду занять круговую оборону и расставил бойцов в наиболее удобных местах для отражения натиска врага.

Одиннадцать раз гитлеровцы, при поддержке танков и самоходок бросались на горстку храбрецов. Двое суток краснофлотцы дрались в окружении и выстояли.

Семен Андреевич Безматерных – полковник. В годы Великой Отечественной войны – начальник оперативного отдела штаба армии. Награжден орденами.

Олег Николаевич Пономарев – выпускник Мокинской средней школы. Окончил Челябинское танковое училище. Участник II чеченской войны. Подполковник, инвалид войны I группы.

Деревня Ревуны

Николай Николаевич Безматерных – участник штурма Зимнего дворца в октябре 1917 года.

Степан Ефремович Черемных – призван в армию с третьего курса Московского Института Международных отношений. Направлен в Войско Польское, стал помощником начальника разведотдела Генерального штаба Польской армии.

Деревня Старцево

Александра Мартемьяновна Старцева – мать-героиня. Бригадир-полевод.

Павел Ерофеевич Старцев – участник боев на Халхин-Голе. Награжден орденом Красного Знамени, который вручал ему М.И. Калинин.

Деревня Якунино

Михаил Васильевич Ощепков – полный Георгиевский кавалер.

Николай Иванович Ощепков – внес 100 тысяч рублей на строительство истребителя.

Андрей Иванович Ощепков – кавалер ордена Красного Знамени за бои на Халхин-Голе. Председатель колхоза.

Владимир Яковлевич Воронков – мастер парашютного спорта международного класса, инструктор.

Михаил Степанович Ширяев – мастер спорта международного класса по подводному плаванию.

Нина Алексеевна Губина – мастер спорта международного класса по стрельбе; чемпионка СССР.

Деревня Шатуны

Аркадий Николаевич Безматерных – артист, дрессировщик Московского цирка.

Семен Тимофеевич Безматерных – участник Великой Отечественной войны. Командир штрафной роты. Кавалер орденов Александра Невского, Красного Знамени, Красной Звезды.

Деревня Числы

Борис Филиппович Гилев – директор гимназии в городе Нытва. Заслуженный учитель РФ. Народный педагог.

Василий Николаевич Вшивков – полковник пограничных войск.

Деревня Мысы

Иван Павлович Черемных – сотрудник Академии наук СССР (физик). В годы войны – командир батальона. Его жена – Черемных Марфа Павловна – долгие годы была заведующей ОБЛОНО.

Деревня Кошары

Фома Никифорович Фомин – штурмовик, стрелок-радист, награжден орденом Славы III степени. Возглавляет пять лет колхоз «Красная Звезда».

Деревня Дрозды

Алексей Якимович Терехин – участник Великой Отечественной войны. Девять лет председатель колхоза «Красная звезда».

Деревня Чебыки

Федула Мелентьевич Чебыкин – крестьянин-колхозник, долгожитель – 107 лет. Трудился до последних дней.

Александр Федорович Чебыкин – подполковник, авиатор, автор книг: «Русь моя неоглядная», «Стефан Пермский», «Герой Днепра», «Наследники казачьей славы», «Поломка».

Деревня Якимята

Николай Александрович Черемных – председатель колхоза «Путь Ленина», директор совхоза «Ждановский». Награжден орденом Октябрьской революции.

Михаил Иванович Долгих – полковник, летчик-штурман ракетоносцев.

Виктор Тимофеевич Долгих – подполковник, участник Великой Отечественной войны

Село Мокино

Мария Наумовна Харина –пятнадцать лет возглавляла Мокинский сельский Совет. Кавалер ордена Знак Почета.

Абрам Лазаревич Алексеев – председатель колхоза «Ждановский».

Зоя Михайловна Жиряева – лучшая доярка совхоза, кавалер орденов Знак Почета, Трудовой Славы III и II степени.

Николай Федорович Ощепков – известный механизатор. Награжден орденом Знак Почета.

Римма Георгиевна Черемных – бессменный секретарь сельского Совета. Принимала участие в строительстве новой школы. Стояла у истоков создания музея.

Георгий Степанович Черемных – участник Гражданской и Великой Отечественной войн. Председатель Сельсовета и парткома.

Яков Павлович Коробейников – начальник цеха Мотовилахинского завода. В 1942 году лично сдавал министру обороны первую в мире самоходную установку САУ-152.

Анатолий Максимович Черемных – участник Великой Отечественной войны, директор школы с 1953 по 1985 годы, создатель музея.

Деревня Гуслята

Григорий Алексеевич Силин – бригадир, председатель колхоза «Звезда».

Люблю свое село родное,

Леса, поля, с ромашками луга.

Люблю я верхние покосы,

Тебя, Поломка, милая река.

Люблю, когда весною

Сирень, черемуха цветет,

Березка радует листвою

И стадо с пастбища селом идет.

Люблю, когда весной за речкой

Услышу трели соловья.

Не знаю, есть ли где местечко

Родней, дороже, чем Родина моя!

Р. Г. Черемных

В оформлении обложки использованы фотографии из личного архива автора по лицензии СС0.

Оглавление

Род Черемных на земле Поломки

  Иван Мокеевич Черемный

  Обживание

  Пугачевщина

  Французы

  Раздвоение

  Трудное решение

  Севастополь

  Счастье

  Братушки

  Максим

  Екатерина

  Неразбериха

  Оживление

  Тяготы

  Подступь

  Служба Отечеству

  Фронт

  Учительские будни

  Возрождение

  Иван Игнатьев

  Сторона родная

  Николай Иванович Ощепков

  Чемпионка СССР Нина Губина

Родовая память

  Обустройство

  Любовь

  Печали и радости

  Судьбы детей

  Скитания и страдания

  Илимова гора

  Буйство

  Дороги фронтовые

  Горькое слово победа

  Высота «371»

  Верность

Честь и слава Поломки