Шапка Мономаха [Олег Воля] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Шапка Мономаха

Пролог

 Весна в Санкт-Петербурге не баловала жителей теплом и покоем. Сильный ветер с Балтики завывал в трубах, трепал флаги на шпилях и мачтах кораблей и нагонял в Неву воды Финского залива. Наводнением это ещё не было, но жители столицы опасливо смотрели на темные воды реки, скрывшие под собой ступеньки спусков к причалам.

Двадцатилетний секретарь уважаемого Леонарда Эйлера, Николай Фусс, забрав корреспонденцию академика в почтовом дворе, что был расположен напротив Эрмитажа, не без содрогания пошел по качающемуся и скрипящему плашкоутному Исаакиевскому мосту. Сегодня он один раз уже преодолел его по пути за почтой, теперь следовало повторить этот опасный путь снова.

Плашкоуты, на которые опирался мост, раскачивались порывами ветра и делали это несинхронно. Доски настила хлопали и подпрыгивали в такт колебаний своих плавучих оснований, норовя оттяпать неосторожному пешеходу ноги. Приходилось подгадывать момент, когда наступать на них безопасно.

В доме Эйлера на углу набережной и десятой линии Васильевском острова секретаря встретил запах выпечки и тепло от растопленных голландских печей. На буйство природы обитатели особняка особого внимания не обращали. Всемирно известный математик сидел, как обычно, перед камином, утопая в большом, мягком кресле. Он мог чувствовать приятное тепло пламени, слышать треск и вдыхать тонкий аромат горящих березовых дров. Но увы. Оценить красоту огненного танца уже не мог. Болезнь отняла у него возможность видеть, а следовательно, читать и писать самостоятельно. Николай снова почувствовал в сердце укол острой несправедливости бытия. Как жаль, что Господь так суров к лучшим из лучших в роду человеческом.

Подавив неуместную жалость, Николай бодрым голосом начал отчитываться о полученной корреспонденции. Её было немало. Письма шли из Берлина, Лондона, Парижа и прочих городов Европы. Два увесистых свитка содержали книги и витиеватые просьбы написать рецензии на них. Была и периодика, как научная, так и общесветская на нескольких языках. Впрочем, у Николая никаких проблем с чтением не было. Он свободно владел несколькими европейскими языками и в текущий момент усердно изучал русский.

Перечисляя адреса отправителей, Николай был остановлен Эйлером на фамилии Гюльденштедт.

— Хм! Интересно. А откуда он пишет?

Фусс зашуршал бумагой, привычно осматривая заголовок и подпись письма.

— Учитель, тут странность. На конверте указан Стокгольм. Но в самом письме приписано, что отправлено оно из Нижнего Новгорода.

Академик потер подбородок и произнес:

— Очень любопытно. Он отправился в экспедицию на Кавказ почти шесть лет назад. И этой зимой корреспонденция от него перестала поступать. Поскольку он был в Казани в то время, когда бунтовщики Пугачева захватили город, мы решили, что случилось непоправимое. Так что я рад, что Иоганн жив. Зачитай же мне скорее его письмо.

Николай поднес плотный лист бумаги ближе к свету и приступил к чтению.


«Знаменитейшему и ученейшему мужу Леонарду Эйлеру, заслуженнейшему королевскому профессору и члену славной Берлинской академии наук, а также почетному члену императорской Петербургской Академии Наук и Лондонского королевского общества. С поклоном и почтением пишет вам ваш верный соратник в деле служения Храму Науки Гюльденштедт Иоганн Антон.

Если провидение не вмешается в планы людей, взявшихся доставить это письмо, оно должно подоспеть как раз к дню вашего рождения, уважаемый мой друг и коллега. И потому поздравляю вас с шестьдесят третьей годовщиной. Желаю вам ещё долгих лет здравия и труда на благо науки.

Пребываю в неуверенности, что предыдущие мои письма, написанные этой зимой из Казани, достигли адресатов в Академии. В связи с известными вам событиями работа почты испытывает крайние затруднения. Потому свой рассказ о событиях, невольным свидетелем и в некоторой степени даже участником коих я стал, я повторю в письме, адресованном в Академию. А лично вам я хочу рассказать о том, с какими интересными загадками я столкнулся за это короткое время.

В конце декабря прошлого года судьба свела меня с весьма загадочным лицом, коего одни называют Емельяном Пугачевым, а иные — императором Петром Федоровичем. Но я, не погрешив перед истиной, назвал бы его Arcanum. Ибо это имя подошло бы ему гораздо лучше прочих. Ибо он воистину Загадочный человек.

Удивил он меня с первых же минут знакомства. Предметом, в коем ему потребовалась моя помощь, оказалось разделение нефти на фракции, кипящие при разных температурах. Позже я узнал, что это нужно было ему не только для нужд освещения, но и для составления зажигательных смесей, с успехом примененных им при осаде Нижнего Новгорода, о чем вам, мой друг, должно быть уже известно. Ещё одной областью применения фракций нефти оказалось питание того прибора, что нагревает воздух в воздушном шаре.

С гордостью и удовлетворением могу сказать, что я не только своими глазами наблюдал полет шара, но и смог испытать на себе весь восторг, связанный с этим. Случай же мне предоставился ещё зимой в Казани на испытаниях вышеупомянутого мной прибора. У меня нет слов, чтобы передать эмоции, охватившие меня, когда я увидел, как из-под моих ног уплывает земля. Как люди становятся маленькими, а горизонт раздвигается на немыслимую для нас, сухопутных жителей, ширину. Жаль, что полет длился недолго и второй оказии мне до сих пор не представилось.

Arcanum, отвечая на мои многочисленные вопросы после полета, раскрыл мне глаза на очевидное явление природы, которое он и использовал в создании своего шара. Полет на нем правильнее было бы назвать плаванием. Ибо горячий воздух имеет меньшую густоту, нежели холодный, и наполненный им шар всплывает в небе так, как всякое легкое тело всплывает из глубины воды. Меня приводит в священный трепет мысль о том, что когда-нибудь человек рискнет избавиться от привязного троса и вознесется в небеса. До самой поверхности того незримого и неощутимого воздушного океана, на дне которого мы все живем. Что узреет этот смельчак? Какие тайны раскроются перед ним?!

Но прошу простить меня за столь греховные мысли. Я помню о каре, ниспосланной Господом на вавилонян, в гордыне своей вознамерившихся построить башню до тех самых небес, которые теперь стали так соблазнительно близки.

Теперь вы отдаете себе отчет в том, как поражен я был знакомством с предводителем крестьян. Выказываемые им знания об окружающем мире скорее соответствуют ученому, нежели вельможе или крестьянину. И в этом кроется загадка, о которой я уже писал выше и которая послужила поводом для сочинения псевдонима этой удивительной особе.

Когда армия повстанцев ушла в поход, я имел возможность ознакомиться и с другими примерами проявления знаний Arcanumа. Его лейб-медик Максимов рассказал много любопытного из области медицины, коей, как вы знаете, я не чужд. Во-первых, Его непременное требование обрабатывать врачебные инструменты, рану и руки хирурга спиртовыми и мыльными растворами. Мера эта, по словам Максимова, ведшего определенные записи, очевидно, положительно сказывается на количестве выздоравливающих после ранения. Объяснение этому феномену Arcanum давал следующее — на теле человека и в окружающем мире живут бесчисленные множества микроорганизмов, и часть из них, попадая в тело человека, пагубно влияет на него. Спирт, мыло, высокие температуры губят эти организмы и избавляют человека от рисков, с ними связанных. Мне не терпится вернуться в Академию и тщательно проверить это утверждение. Но сейчас я, увы, ограничен в возможностях.

Вторая новость, истоком которой был Arcanum, это новый способ защиты от оспы, этого вечного бича Господня, преследующего человечество. В отличии от вариоляции по Английскому методу, способ этот совершенно безопасен и заключается в прививании коровьей оспы. По утверждению Максимова, ни одного случая смерти ещё не было, а ведь им привито уже несколько тысяч человек как в войске, так и простых горожан.

Поверьте мне, друг мой, это знание стоит того, чтобы человеку, открывшему его, поставили памятник из чистого золота.

Из других источников стало мне ведомо, что Arcanum подсказал казанским купцам, как извлекать сахар из обычной свеклы. Подробности мне неизвестны, но если это так, то Arcanum подарил купцам Эльдорадо. Неудивительно, что они выказывают ему столь решительную поддержку.

После схода льда на Волге я и мои спутники перебрались в Нижний Новгород, где мне довелось увидеть ещё один пример необыкновенных знаний Arcanumа. Испытывая острую потребность в лекарственном средстве для своих солдат, страдающих кровавым поносом, Он распорядился продувать раскаленный древесный уголь паром. Уголь, обработанный таким образом, по словам медикуса Максимова, оказался поистине волшебным. Сам Arcanum назвал его активированным и в нескольких словах раскрыл мне тайну его эффективности. Увы, я не могу поделиться с вами этими секретами, ибо обязался их хранить до особого распоряжения автора.

Ещё один пример Его невероятного багажа знаний я получил, когда, исследуя процедуру получения этого угля, обратил внимание на то, что газ, выделяющийся при продувке угольной массы, горит ярким светящимся пламенем. Я указал на этот факт Аркануму, но ничуть его этим не удивил. Наоборот, он сам мне рассказал, как можно получать горючие газы для нужд освещения, как их можно хранить и как можно организовать дешевое газовое освещение городских улиц.

И после всего этого я впал в большую задумчивость о природе знаний этой выдающейся особы. Если полет на шаре ещё можно объяснить обычной наблюдательностью, а принципы разделения нефти работой некоего малоизвестного купца Прядунова, то выработка чудодейственного угля и знания о газах не могут быть объяснены случайностью или работой предшественников. Это проявление Истинного Знания в чистом виде.

Не так давно мне дали наконец намек, откуда это знание может проистекает. И я горд тем, что вступил в тот избранный круг людей, что имеют привилегию прикоснуться к тайне.

Я не могу доверить письму подробности, но поверьте мне, дорогой друг, что под сенью мудрого правления этого выдающегося человека науку ждет небывалый взлет. И нашим коллегам из Академии нет никакого резона волноваться. Их будущее будет обеспечено, и ученые мужи в обновленной империи займут достойные их места Аристократии Разума.

Сам Arcanum ещё сделает соответствующие публичные воззвания, но я уполномочен Им обратиться именно к вам как к ученому, коего Он безмерно уважает и перед именем которого преклоняется. Очень прошу вас использовать свой авторитет, дабы предотвратить возможный отъезд ученых мужей из столицы. Это будет потеря не только для Российской империи, но и для них самих. Ибо новые знания получат только достойные, ставящие поиск истины выше суетного и сиюминутного.

За сим окончу свое повествование и ещё раз пожелаю вам крепчайшего здоровья. Если Господу будет угодно, то скоро свидимся и переговорим лично.

С бесконечным уважением, Гюльденштедт Иоганн Антон.

Писано в г. Нижнем Новгороде 19 апреля 1774 года от Р.Х.


P.S. К письму прилагаю рисунки, выполненные Его собственной рукой и предназначенные вам лично. Он сам просил меня переслать их в ваш адрес. В них ставится некая математическая задача, суть которой изложена там же. Я не стал вникать, ибо, как вы знаете, интересы мои лежат далеко от сферы чистой математики, где вы царствуете безраздельно».


Николай Фусс повертел в руках листок и подтвердил:

— Господин, тут действительно есть листок с рисунками и текстом на русском. Читать?

Эйлер усмехнулся. Его секретарь за полтора года пребывания в России выучился вполне бегло говорить на языке аборигенов, но письменная речь давалось ему с большим трудом.

— Общий смысл текста изложи, Николаус. И что там нарисовано, поясни.

После паузы секретарь с некоторым удивлением в голосе произнес:

— Учитель. В тексте говорится о необходимости создать теорию расчёта мостов с большими пролетами между опорами из различных материалов, доступную для среднего разума. В рисунках приводятся примеры таких пролетов, составленных из перекрещивающихся деревянных или железных брусьев, а также пролетов, подвешенных на железных цепях.

Фусс замялся и добавил:

— Тут ещё приписка, что тот, кто возьмется за это дело, получит большую награду. И что автор текста не возражает, если этим делом займется кто-либо из ваших учеников.

Эйлер хмыкнул.

— У тебя есть желание заняться этой проблемой, Николаус? Работа не будет простой…

— Да, господин, — воскликнул секретарь, вспомнив минуты страха на качающемся наплавном мосту. — Если вы не против, я бы попробовал свои силы в этой задаче.

Эйлер усмехнулся:

— Я не против. Можешь даже рассчитывать на мою помощь. Но пока оставь меня. Мне надо подумать над письмом.

Звук удаляющихся шагов поглотила закрывшаяся дверь, и Эйлер откинулся в кресле. Интригующие новости и очень странная просьба. Он не считал себя таким уж великим авторитетом в академических кругах, чтобы своим мнением влиять на решения, принимаемые другими. Но возможно, что истинной целью письма было убедить именно его остаться в Академии. А может быть, даже присоединиться к тому «кружку избранных», в который вошел сам Иоганн.

Что ж. Вероятно, он именно так и поступит, если удача самозванца будет настолько велика, что он захватит Петербург. Время покажет.

* * *
Возок генерал-лейтенанта Александра Васильевича Суворова неторопливо тащился по жаркой степи. Возница не понукал лошадей, ибо замены им долго не предвиделось и потому утомлять сверх меры рабочую скотинку не следовало. Сам военачальник находился в некотором забытье на границе яви и сна. Усталость от последнего полугодия войны обрушилась на него уже после заключения мира. И теперь, двигаясь в Полтаву, он наслаждался запахами разогретой степи, тишиной и покоем.

В декабре прошлого года он решился на форменную авантюру и бросил свой полк на захват османской столицы, рассчитывая этим принудить султана к миру. Но увы. Быстрого мира не получилось. И захваченная столица оказалась ловушкой для русских солдат. Османы обложили город. Подмоги от Румянцева он не получил, а восставшие греки были плохо организованы и вооружены. А меж тем в городе было множество фанатично настроенных мусульман, которые на захват города ответили ночными нападениями на караулы и казармы.

Суворов пытался приструнить сопротивление захватом в заложники местных старейшин и священников. И даже расстреливал часть из них после каждого ночного нападения. Но увы, это ситуацию не успокоило, а даже, наоборот, усугубило.

Плюс ко всему в городе было крайне мало продовольствия. Подвоз извне был невозможен из-за блокады, а султанские запасы следовало экономить. И тогда ему пришлось принять жесткое решение и изгнать из города всех мусульман поголовно. Он разрешил остаться женщинам с детьми, но подавляющее большинство этим разрешением не воспользовались. Десятки тысяч беженцев заполнили дороги Румелии и Анатолии. Они массово умирали от голода и замерзали на обочинах дорог. И их смерти тяжким бременем легли на душу полководца.

Но это дало только короткую отсрочку. Запасы продовольствия должны были иссякнуть уже к середине февраля, а о мирном договоре стало не с кем договариваться. Двадцать первого января от сердечного приступа умер султан. Османы принялись интриговать вокруг двух возможных претендентов на трон — двенадцатилетнего султанского сына Селима и брата Мустафы Абдула-Хамида.

Хвала Господу, русские моряки явились на помощь осажденному Константинополю подобно ангелам хранителям. С боем прорвавшись мимо грозных пушек крепостей Султане-Кале и Седель-Бахр, русский флот своим присутствием решительно изменил баланс сил. Теперь сообщение между азиатской и европейской частью османской империи было практически разорвано. Флот, собранный османами в Мраморном море для десантной операции против Суворова, был частично сожжен, частично захвачен.

В феврале была проведена совместная операция флота и пехоты против дарданелльских крепостей. Турки сопротивлялись яростно. Потери среди флотских экипажей и солдат Суворова были велики, но зато батареи окончательно перестали угрожать свободному судоходству в проливе. Их пушки были демонтированы и отправлены в Россию. А в город пошел поток продовольствия и добровольцев из Эллады, и все жители Константинополя вздохнули с облегчением. Почти одновременно с этим Румянцев собрался с силами и захватил все черноморское побережье Болгарии, включая город Бургас.

Турки окончательно приуныли. Новопровозглашенный султан Абдул-Хамид и те, кто реально правили за его спиной, поспешили закончить войну, пока русские ещё чего-нибудь не захватили. С апреля месяца было объявлено перемирие, и потянулись долгие и нудные переговоры. Которые и закончились неделю назад подписанием в Бургасе выгоднейшего для России трактата. Османы признавали независимость Крымского ханства. Признавали автономию княжеств Валахии и Молдавии. России навсегда отходили города Азов, Кинбурн, Керч и Ени-Кале. Гарантировалась свобода торгового судоходства через проливы, свобода посещения святых мест и многие другие свободы. Разумеется, Константинополь пришлось вернуть туркам, но флотские за время перемирия успели основательно его ограбить, непрерывно гоняя захваченные и зафрахтованные суда к крепости Александршанц, что стояла в устье Днепра, и в Таганрог. Туда вывезли не только многочисленные запасы и пушки береговых батарей, но и оборудование грандиозных султанских верфей. Говорят, флотские просто рыдали, когда пришлось сжечь то, что не смогли вывезти до подписания мира.

Попутно вывозили и тех из жителей Константинополя, что боялись возвращения турок. А таковых оказалось очень много. Так что усилиями адмирала Сенявина на месте крепости Александршанц начал быстро расти новый город, а Таганрог возродился из пепла.

Но в деле ограбления турецкой столицы участия Суворов уже не принимал. Как только было объявлено перемирие, его почти насильно препроводили пред ясны очи Румянцева. Разумеется, подозрения в его связях с самозванцем были нелепостью. Государыня уже разобралась, что за спиной этого бунтовщика стоит Франция, верный союзник турков. Так что подметные письма и прочие акции в адрес генералов Русской армии были объяснимы коварством галлов и их марионетки.

Но приказ есть приказ, и почти месяц генералу пришлось провести в ставке командующего в Бургасе. А настроения в армии были тревожные. За день до его приезда был убит генерал Потемкин, прошли аресты и казни среди казаков. Многие из них дезертировали. В пехоте дисциплина была пока в порядке, но и там ходили по рукам подметные письма самозванца. Полковые командиры пытались с этим бороться, но Румянцев запретил жесткие меры, дабы не обозлить солдатскую массу. Так что полагались в основном на увещевания и разъяснения, что, дескать, Пугачев французский агент и на пользу турку действует. И никаких вольностей от него никогда не будет, а только новые господа на шею народу насядут, коли у самозванца дело сладится. Вроде бы солдаты верили. Но было тревожно.

И вот в конце апреля в отношении Суворова наконец наступила ясность. Государыня пожаловала его чином генерал-лейтенанта, табакеркой с бриллиантами и поручила возглавить все наличествующие в Крыму, под Полтавой и Бахмутом части для наискорейшего выдвижения на борьбу с самозванцем.

Флотские продолжали грабить турецкие прибрежные крепости, и Бургас не стал исключением. Запасы и пушки с его укреплений вывозили в Кинбурн. Поэтому, дабы не терять времени, Суворов воспользовался оказией и добрался до Александршанца морем, чем выиграл почти неделю, и теперь его коляска катила в сторону Полтавы в сопровождении очень скромного отряда драгун, коих смог выделить генерал-майор Вессерман.

На дорогах было беспокойно. После заключения мира из войска султана множество татар поехало в свои дома в Крыму, да и собственные казачки шалили. Но Суворов не пожелал дожидаться выходящих из Крыма, воинских частей князя Долгорукого и поспешил в Полтаву с минимальной охраной. И, как оказалось, поступил весьма опрометчиво.

Свист, крики, конское ржание вырвали генерала из полудремы. Генерал встрепенулся и огляделся по сторонам. С закатной стороны из-за невысокого холма на дорогу выливалась конница. И очень много. Бунчуки и пестрая одежда выдали принадлежность войска.

— Запорожцы! Ах ты ж… Напасть какая, — выругался денщик генерала Прохор Дубасов.

Казаки быстро окружили маленький отряд и вынудили его остановиться. Охрана даже не пыталась хвататься за оружие, поскольку перевес сил был подавляющий. Казачки своими конями сходу отделили драгун от коляски, и Суворов понял, что полагаться придется только на красноречие и авторитет. Он привстал в коляске, улыбнулся и громко крикнул:

— Здорово бывали, братцы казаки!

В ответ конники уважительно расступились, и к возку генерала выехали трое немолодых казаков. Один из них, одетый богаче всех, оглядел Суворова и произнес:

— Слава Богу, господин генерал. Меня звать Петро Калнишевський. Я кошевой атаман запорожского войску. Это, — он указал на казака справа от себя, — Павло Головатий, наш войсковой судья. А это, — на этот раз указан был казак чуть помоложе по левую руку, — Иван Глоба, наш писарь. А вас как звать-величать?

Все окружающие выжидательно уставились на генерала.

— Генерал-лейтенант российской императорской армии Суворов Александр Васильевич.

Народ загудел, зашумел. Атаман кивнул головой:

— Слыхали мы про твое геройство в Царьграде. Славное дело вышло. И к миру турку склонило изрядно. А куды теперь путь держите?

Суворов замялся. Говорить правду было опасно. Намерений этих казачков он пока не понимал. Потому ответ был округлый:

— По делам службы следую в Полтаву.

Писарь Глоба усмехнулся и достал из седельной сумы свернутый в трубку лист бумаги.

— Не по этим ли делам? — спросил он, развернул лист и торжественным голосом зачел: — «Киевской губернии Генерал-губернатору, Новороссийской губернии Главному Командиру. Генерал-аншефу Воейкову Федору Матвеевичу. Во исполнение высочайшего повеления императрицы и самодержицы всероссийской Екатерины Второй уведомляем вас о назначении генерал-лейтенанта Суворова Александра Васильевича высшим начальствующим лицом над воинскими силами Новороссийской и Киевской губерниями, а також воинскими частями, выводимыми из земель Крымского Ханства. Возлагаем на вас обязанность всячески способствовать генерал-лейтенанту Суворову в его подготовке к походу против войск мятежников. Для чего поручаем вам…»

Писарь прервал чтение и уже обычным голосом прокомментировал:

— Ну там далее про передислокацию гарнизонных частей и обеспечение провиантом и порохом похода. Так что нам ведомо, что за дела службы у вас, Александр Васильевич. Против истинного царя Петра Федоровича выступить поспешаете.

Казачки вокруг угрожающе загудели. Стали раздаваться крики: «На гиляку барина!». Атаман воздел к небу свой пернач и крикнул:

— Тихо, козаче! Не нам решать, что с генералом делать. Государь отметил его орденом за заслуги, а стало быть, жизнь этого генерала государю небезразлична. Так что ни единый волос с его головы не должен упасть по нашей вине. Отвезем его прямо к Петру Федоровичу. Поклонимся ему таким знатным пленником.

Казаки одобрительно закричали, а Суворов с тоской опустился на сиденье своего возка. Жизнь снова сделала крутой поворот. И впереди была полная неизвестность.

* * *
Антонин Нивлт, наследный мэр маленького городка Ртыне, что с незапамятных времен расположился в предгорьях Крконоше, курил трубочку и поглядывал во внутренний двор своего трактира, совмещающего и функции местной мэрии, так называемой рыхты. Его предки давным-давно, ещё во времена террора герцога Альбы, сбежали из Фландрии в эти места. Сбежали удачно, прихватив по пути «лишние» ценности некоторых особо ревностных католиков. Эти средства предки и превратили в самый большой и красивый дом в этом маленьком городке.

Он, конечно, притворялся одноэтажным, дабы уйти от лишнего налогообложения, но его огромная двускатная крыша, двумя рядами мансардных окон давала понять, что обитают под ней отнюдь не голуби. Трактир стал очень популярен, а его владельцы уважаемыми людьми, что в итоге и привело к постоянному пребыванию очередного хозяина трактира в должности местного мэра. И вроде все было нормально, горести и беды обходили стороной крепкое хозяйство клана Нивлтов, но душа требовала перемен.

Антонин ещё раз глянул во двор, отметил, что прибывшие гости уже вошли в зал, выколотил трубку и закрыл окно. Пора было проявить гостеприимство хозяина, не проявляя при этом лишней поспешности. Пусть знают, кто тут самый уважаемый.

В зале таверны народу было немного. Время ярмарок и праздников ещё не началось, и потому желающих потратить деньги в кабаке было мало. Но те, кто заняли столик напротив камина, не были гуляками. Это были вполне уважаемые люди. Мэр Теплиц Антонин Зайдель, мэр Слатина Вацлав Жегак и кузнец Карел Достал из Лготы Маховской. Их связывала не только дружба, но и духовное единство. Они были членами Моравского братства, известного ещё как Гернгутеры. Впрочем, притворяться католиками им всем тоже приходилось, чтобы не рисковать своим положением и не терять влияния на односельчан.

Объятия, приветствия, первая кружка за встречу, все было как обычно. На столе стояла сковородка с жареными свиными ребрышками, горкой высился ещё теплый обжаренный ржаной хлеб, натертый чесноком. Перед каждым стояла отпотевшая глиняная кружка, увенчанная белой пивной шапкой. Хозяин дома уловил момент, когда приветственное настроение поменялось на деловое, и обратился к кузнецу:

— Карел, ну так как там поживает твоя сестричка в этой далекой Московии? Не замерзла ещё?

Карел вытер руки о полотенце, поднесенное хозяйкой (чай, культурные люди, а не сервы какие-нибудь, чтобы руки о штаны вытирать), и полез за пазуху. На свет появилось письмо, которое и стало поводом собраться четырем мужчинам.

— Ну, стало быть, про их житье-бытье вам вряд ли интересно. Пишет, что господин Киршнек неплохо зарабатывает. Оргáнов в Петербурге немало, а он хороший мастер по их ремонту и настройке. Но вот слушайте, что она потом пишет: «Всю зиму в Петербурге царило веселье, то бесплатные представления и музыка для простолюдинов, то ледяные горки умопомрачительной высоты. Я сама набралась смелости и каталась. Устраивали на льду Невы бои диких зверей с собаками, но на это зрелище муж меня с собой не взял. И много-много других развлечений и увеселений. Даже Франтишека коснулись эти забавы. Ему пришлось налаживать работу органа, выполненного из чистейшего льда. Целую неделю он провозился с этой диковинкой, заработал жестокий насморк и кашель, но был щедро вознаграждён.

Живущие тут со времен императора Петра единоверцы говорят, что такого никогда не было. И объясняют это страхом императрицы Екатерины перед новостями с востока. А слухи ходят один другого необычнее. Особенно они усилились после того, как самозванный император захватил крупный торговый город на Волге, называющийся Нижний Новгород.

Я не умею читать по-русски, но наш пастор мне подробно разъяснил, что написано в бумагах от имени этого самозванца, и я спешу поделиться с тобой, мой братик, тем, что узнала. Царь, буду называть его так дальше, провозглашает упразднение любых сословных привилегий. Все люди будут равны перед законами и перед ним. Никакого крепостного права больше не будет. Все крестьяне будут свободны в распоряжении своей землей и своим трудом. В вопросах веры декларируется полная свобода, но православная церковь остаётся главной религией государства. Но это, конечно, понятно. Служба в армии будет обязательной для всех молодых мужчин, но срок службы будет установлен короткий — от трех до пяти лет. Для получения офицерских чинов никаких препятствий не будет, кроме талантов соискателей.

Царь обязуется созвать сейм, на котором будет принят главный закон страны, в котором все права и обязанности народа и власти будут прописаны на вечные времена. Но, как мне объяснили, это не будет такой сейм, как в прошлом, где только господа имели право голоса. В русский сейм избранным может быть любой. Звучит удивительно. Думаю, что будь это у нас в Чехии, то дядюшка Антонин легко избрался бы…»

Упомянутый Антонин Нивлт хмыкнул и непроизвольно покрутил кончик уса. Друзья тоже заулыбались и воздели кружки с тостом: «За сенатора Нивлта!».

Выпили, закусили и продолжили слушать Карела Достала.

— «Ходят слухи, что все эти манифесты не просто слова. В тех краях, что подчинились новому царю, прошли выборы в местные советы, и там все свободы и права уже начали действовать. Моравские братья из наших колоний на Волге тоже пишут, что имели разговор с царем и тот обещал сохранить им прежние привилегии переселенцев, не покушаться на религию и самоуправление. Но обязал все переселенческие колонии за свой счет открыть университет для преподавания практических знаний по механике, строительству, медицине и прочему. Причем преподавание в нем будет вестись на немецком. Наши братья испытывают энтузиазм по этому поводу и уже рассылают письма к немецким единоверцам с предложениями. Мой Франтишек тоже подумывает о преподавательской карьере. Хочет стать паном профессором. А я, стало быть, буду профессоршей! Как? Завидно, братик? А ты ещё ругался, что я грамоте обучалась. Небось, сейчас радуешься, что можешь мои письма читать с новостями».

Карел перевал чтение со словами:

— Ну, тут она в воспоминания ударилась. Это вам будет неинтересно. Вот дальше: «Сможет ли царь взять власть в стране и выполнить все задуманное, Бог весть. Но уважаемые люди говорят, что очень даже может. Если ему удастся быстро разбить гвардейскую армию фаворита императрицы и занять Москву, то мелкое, бедное дворянство начнет присягать ему массово. А это сделает большую армию Екатерины, что сейчас воюет с турками, ненадежной. В общем, ждите вестей. Возможно, Господь откликнулся на наши молитвы и послал освободителя в лице этого Пугачева. Мы все тут молимся за его здоровье и успех. Прошу и тебя, брат мой, тоже молиться за него. Целую и обнимаю, твоя Катржина».

Карел положил письмо на стол и пылко воскликнул:

— Если этот Пугачев объявит себя Габсбургом, я лично сразу ему присягну! Так дальше жить невозможно. Все крестьяне стали просто рабами владельцев усадеб. Без их ведома не женись, без их разрешения ребенка в ремесло не отдавай. По четыре дня в неделю барщину отработай!

— Это хорошо, если четыре, а то и все шесть бывает, — проворчал мэр Слатина Вацлав Жегак.

Кузнец энергично кивнул, соглашаясь, и продолжил:

— Детей в барские дома в услужение отдай. Лес не руби, шерсть сам не пряди. Торговать раньше можно было и на городских ярмарках, а теперь только при господских усадьбах да по их ценам. Повсюду таможни на границах владений. Хрен куда товар отвезешь. Он за дневной переход в цене удвоится.

Жегак снова поддержал кузнеца:

— Как папа Климент орден иезуитов разогнал, так они в Чехию как будто все слетелись. Раньше католические пасторы делали вид, что не замечают, как мы чтим Лютера, а теперь, понукаемые иезуитами, с цепи сорвались. Людей хватают. Книги жгут. Доколе мы терпеть будем, братья?

Все замолчали.

— А может, нам действительно своего Габсбурга найти? Народного, — задумчиво произнес мэр Теплиц Антонин Зайдель. — Или Виттельсбаха?

— Ну, это вряд ли сработает, — возразил Нивлт. — Там у них в России мутная история со смертью Петра Третьего приключилась. Так что теперь все, кто хотят, могут сделать вид, что этот Пугачев тот самый Петр и есть. А у нас эта кодла немецкая заодно держится, так что хоть Габсбургом назовись, хоть Виттельсбахом, все одно бунтовщики. Так что, если вспоминать кого, так это Яна Гуса, и полагаться только на свои силы.

Пока народ обдумывал эти слова, потягивая холодное пиво, Нивлт знаком попросил разрешения у Карела взять письмо. Тот согласно кивнул и подтолкнул листок по столу. Антонин ещё раз пробежался по тексту. Все с интересом ждали, что он скажет.

— Да и нужен ли нам ещё один король на наши шеи? — задумчиво продолжил Антонин. — Пусть и нами выбранный. Нам ведь только свобода от наших поместных господ нужна, а верховная власть пусть у Габсбургов остается. Так, может, сделать иначе? Давайте сочиним некий «Золотой Патент» от имени Иосифа Второго. В котором он дарует чехам все свободы, что мы хотим, и даже больше. Сделаем этот документ по всем правилам. На пергаменте. Золотом. С подписью и печатью императорской. Чтобы никто не усомнился в подлинности. Соберем тайный сейм всех мэров, где об этом патенте объявим, и уговоримся начинать вместе и дружно. Хозяев и католических прелатов в один мах выгоним из Чехии. При этом все неизбежно в крови испачкаются. По-другому, сами понимаете, не получится. А стало быть, все заодно будут до самого конца. И когда император на нас войска пошлет, то нам надо будет это как-то выдержать. Показать, что усмирять Чехию будет стоить очень дорого. Вот после всего этого мы сможем договориться с Иосифом по-хорошему, поступившись в чем-то, но и получив то, что мы хотим.

После нескольких секунд обдумывания собеседники зашумели, вскочили с лавок и стали орать: «Слава Нивлту! Слава мэру Ртыне!». Сам раскрасневшийся и довольный собой Антонин велел принести бутыль хорошего вина, сберегаемого для особых случаев. Разговор, подогретый дарами итальянских виноградарей, перешел в плоскость практического осуществления плана Нивлта.

Состряпать документ брался сам Антонин. Были у него идеи, как это провернуть. Организовать тайный сейм тоже было делом возможным, и мэры Слатина и Теплиц брали это на себя. Но вот по вопросу организации боеспособного ополчения энтузиазма особого не было. Прикинули, что в Богемии почти двенадцать тысяч селений и с каждого можно потребовать по одному-двух воинов. Это неплохая армия, но… Без костяка из офицеров и выучки кавалерия императора разгонит крестьян палашами, даже не вынимая их из ножен.

В принципе по селам жило много ветеранов прежних войн. Но уровня не выше капрала. Никого, кто мог бы возглавить армию, на примете не было, а доверять кому-то из местных дворян категорически нельзя.

— А давайте у русского царя попросим себе генерала, — предложил вдруг Карел.

Все даже замолчали, обдумывая это предложение.

— Карелу больше не наливаем, — усмехнулся Нивлт.

— А что не так? — взвился кузнец. — Он тут для всех будет чужой, так что никто не будет в обиде, подчиняясь. Если у нас все выгорит, то сам в короли не полезет. И вера не та, и своих людей у него не будет, да и с царем все можно заранее обговорить. Кроме того, это будет намек Вене, что Россия может и побольше помочь, коли Габсбурги артачиться будут. Мы ведь и под руку русского царя можем попроситься. Чем это не пугало для Иосифа?

— Ну, это ты загнул! — зашумели собеседники. — Где мы, а где Россия.

— Так я и не всерьез, а только для острастки, — возразил Карел. — Давайте я съезжу. Доберусь до Петербурга, а там с сестрой и свояком в Москву к царю. Все ему обскажу за наше дело, и там уж как он решит. Но уверен, что без помощи не оставит.

Идея заговорщикам понравилась, и спустя ещё один час и ещё одну бутыль вина было составлено письмо в адрес русского царя, а кузнеца из Лготы Маховской решено было снабдить деньгами и отправить в путь без промедления.

Глава 1

 Генерал-аншеф Василий Иванович Суворов прошел створ Невских ворот Петропавловской крепости и остановился, глубоко вдыхая свежий речной воздух. В груди что-то кололо, давило и не давало вздохнуть полной грудью.

«Стар я уже для всего этого, — подумал он. — Буду просить у матушки императрицы отставки».

Решил он и направился к баркасу, ожидавшему его у причала. Адъютант помог погрузиться на борт суденышка, и солдатики по команде унтер-офицера опустили весла в воду. Пока баркас преодолевал расстояние до дворцовой пристани, генерал ворочал в голове глыбы тяжелых мыслей.

О том, что с армией Орлова что-то неладно, он заподозрил раньше всех. В уговоренные дни перестали приходить рапорты от агентов в окружении фаворита. А последние из полученных донесений уведомляли о готовности армии к атаке на самозванца.

Такое молчание могло в лучшем случае означать поражение и глухую блокаду остатков сил Орлова. Перехватить все дороги летучими отрядами и отлавливать курьеров Пугачев умел. А в худшем случае молчание агентов означало сокрушительное поражение, при котором даже спастись бегством никому не удалось. Но думать о таком не хотелось.

Глава тайной экспедиции при Сенате не стал ждать у моря погоды и отправил специальных курьеров выяснить ситуацию. Время шло, а они как в воду канули. Спустя неделю прервалась связь с Москвой. Это Суворов тоже заметил раньше всех и иллюзий уже не испытывал. Но нужны были твердо установленные факты. И желательно — свидетели.

В Москву был отправлен эскадрон карабинеров из числа самых толковых. Которых лично для этого дела отобрал командир батальона Рылеев Иван Карлович. Вот они-то и вернулись из похода несколько часов назад с бесценной добычей и страшными новостями.

Суворов сам присутствовал при допросе и пытках захваченного донского казака из армии самозванца. Молодой казачок, взятый ночью прямо на молодухе и проведший в связанном виде почти трое суток, трясясь на спине лошади, сначала запирался и говорить отказывался. Но в казематах Петропавловки работали настоящие мастера своего дела, и надолго его запирательства не хватило. Казак рассказал все, что знал, и теперь его слова генерал с трудом нес той, кто одна вправе принимать решения.

Из задумчивости генерала вырвала команда: «Суши весла». Баркас ткнулся в стенку деревянного причала на левом берегу Невы. Адъютант подал руку и помог семидесятилетнему генералу подняться на пристань.

Коридоры Зимнего дворца были прохладны и, как показалось генералу, темны. Суетилась прислуга, молчаливо бдила охрана. Раскланивались встречные вельможи и их дамы. Суворов отвечал механически, не утруждаясь делать любезное лицо. Какой в этом смысл? Он нес новость, которая скоро лишит всех этих аристократов беспечности и надежд.

Поднявшись по Иорданской лестнице, он вошел в Арабесковую залу, где был встречен фрейлиной государыни княжной Анной Волконской.

— Ваше высокопревосходительство, — присела она в реверансе. — Её величество сейчас занята. Вы можете подождать?

— Я-то могу, дочка, — проворчал Суворов, игнорируя этикетные правила, — а вот дурные новости — нет. Доложи обо мне.

Фрейлина немного испуганно посмотрела на генерала и упорхнула в сторону личных покоев государыни.

«Милая девчушка. И возможно, что уже сирота. Вряд ли Пугач пощадит её отца — генерал-губернатора Москвы. Так что вполне вероятно, вороньё ему уже глаза выклевывает».

Снова сдавило грудь и перехватило дыхание, левая рука внезапно онемела. Генерал опустился на банкетку и потянул дрожащей рукой за шейный бант, ослабляя его. Адъютант с тревогой в голосе осведомился:

— Ваше высокопревосходительство, вам нехорошо? Позвать врача?

Суворов мотнул головой.

— Потом. После приема.

К моменту, когда вернулась фрейлина, боль ослабла и Суворов смог подняться на ноги. Вслед за девушкой он прошел в Зеркальный кабинет императрицы.

В кабинете кроме государыни находились Никита и Петр Панины и генерал-прокурор Сената князь Александр Алексеевич Вяземский. Они выжидательно уставились на вошедшего. Государыня, не вставая с кресла, сделала жест рукой, предлагая генералу садиться за стол.

— Очень хорошо, Василий Иванович, что вы пришли. Разговор у нас тяжёлый, и я надеюсь, что вы нам поможете прийти к решению. Но какие вести вы принесли?

Суворов опустился на стул и положил мелко дрожащей рукой пачку листов на стол.

— Вести у меня дурные, матушка.

Опять заболела грудина. Генерал сделал несколько сильных вдохов и произнес роковые слова:

— Пугачев разгромил Орлова и занял Москву. Ваш сын убит десять дней назад.

Ошарашенная тишина сменилась криками: «Как!», «Не может быть!», «Генерал, вы с ума сошли!». Но весь этот гвалт внезапно перекрыл то ли стон, то ли вопль Екатерины. Закрыв лицо руками, она дрожала. Мужчины замолкли. В зал ворвалась камер-юнгфрау Марья Перекусихина и кинулась к госпоже. В дверь неуверенно заглянули гвардейцы охраны, но тотчас же испарились при виде резкого жеста Вяземского.

Перекусихина, причитая и ругаясь на сановников, увела рыдающую императрицу в спальню, а мужчины остались в кабинете. Панин-старший, бледный как мел, сделал неопределенный жест в сторону Суворова и коротко потребовал:

— Объяснитесь, генерал.

Суворов окончательно сорвал с шеи платок и бросил его на стол. Потом оглядел присутствующих.

— От армии Орлова перестали приходить донесения моих людей. Потом перестали приходить донесения вообще из Москвы. Я отправил эскадрон карабинеров. Они имели стычку с конницей ребеленов под Свиблово. Ночью им удалось захватить одного из казаков. Три дня спустя он оказался здесь и сегодня с утра я занимался его допросом.

Генерал ткнул рукой в бумаги на столе.

— Это протокол. Можете сами ознакомиться. Но слова казака частично подтверждаются опросом местных жителей.

Он прервался, чтобы протолкнуть в ноющую грудь несколько глотков воздуха. Продолжил он тихо. Еле слышно.

— Орлов почти со всей армией попался в ловушку Пугачева. Все его войско либо убито, либо пленено. Убежавших мало. Все конные войска после битвы самозванец кинул на Москву с приказом захватить её с ходу, окружить кордонами и не выпускать никого. Это и произошло пятнадцатого мая. Павел Петрович решил прорываться из Москвы силой. Произошел бой, в котором он получил пулю в голову и скончался на месте. Сам самозванец, по словам пленного, движется на Москву с пехотными частями и должен войти в неё на днях. Если уже не вошел.

Все молчали, размышляя. Панин подтянул к себе бумаги и принялся быстро пробегать их глазами. В этот момент открылась дверь в опочивальню императрицы и на пороге появилась она сама. Лицо еёпокрывал лихорадочный румянец, глаза, казалось, блестят как сапфиры. Все поднялись со своих мест. Екатерина оглядела всех по очереди и заявила:

— На этом все, господа. Можете ехать в Москву и присягать новому императору. Я проиграла.

Она прошла к столу и рухнула на свое кресло.

Никита Панин неожиданно кинулся на колени перед ней и, обхватив её ноги, прижался головой к подолу платья. Парик его при этом резком движении съехал набок.

— Матушка, не сдавайся! — воскликнул он. — Не бросай нас. Без тебя всем нам или плаха, или изгнание. Не все ещё потеряно. И армия наша с турками покончила и готова за тебя биться, и деньги есть. Можем помощи у иностранных государей попросить. Ведь Пугачевщина — это как чума, и на их дом перекинуться может. Мы ещё не проиграли.

Екатерина с немалым удивлением смотрела на человека, который прежде непрерывно интриговал за ее спиной. Взглянув на остальных сановников, она увидела их солидарность со сказанным.

— И больше нечего либеральничать с этими холопами, — глухо прорычал младший Панин. — В дугу их. В бараний рог. Как зверей неразумных. А Пугача надо извести. Любой ценой. На нем вся смута держится.

Вяземский был менее эмоционален, но не менее решителен.

— Убийством вашего сына, государыня, Пугачев всему миру показал свое истинное лицо. Мы должны добиться от церкви отлучения для Пугачева. Более того, церковь должна донести до народа что он Антихрист и всякий присягнувший ему тут же будет отлучен от церкви как слуга дьявола.

Все эти голоса доносились до сознания Суворова как сквозь воду. Боль в груди все разрасталась и разрасталась. В конце концов мир сжался в ослепительную точку. Последней мыслью угасающего сознания было: «Как там мой Сашенька». 

* * *
В Муроме я задержался на несколько дней дольше, чем планировал. Поддался на уговоры Баташовых и посетил их заводы на Выксе. Было нестерпимо любопытно посмотреть на первую в мире действующую отражательную печь, как назвали ее Баташовы. Да и вообще — взглянуть на крупный по современным меркам железоделательный завод. Разочарован не был. Несмотря на некую примитивность оснащения, завод внушал почтение своим размахом. Одна цепочка заводских плотин чего стоила.

Печей Баташовы построили сразу две, но одна во время моего визита оказалась полуразобрана из-за аварии. Это неизбежное следствие нарабатывания опыта. Я ведь только общие принципы объяснил, а уж сколько таилось тонкостей в этом деле, можно себе представить. Тем не менее, работой печи Баташовы были довольны. Её производительность была в десятки раз выше, чем у обычного переделочного горна, и при этом она не требовала для работы ни древесного угля, обходясь просто дровами, ни механического наддува. Весь процесс обеспечивался высокой, метров в десять, дымовой трубой. Первая ласточка мрачного промышленного ландшафта индустриальной эпохи.

Увы. Но этот этап неизбежен. Как неизбежен и шпионаж. Пудлинговые печи стали золотым ключиком для английской промышленности. К этому времени на островах уже научились делать добротный чугун на собственном коксе, но вот переделку его в ковкое железо пока что во всем мире проводят на древесном угле, а в Англии леса уже практически свели. Так что они вынуждены закупать железо в Швеции, Испании и России.

Стоит только островитянам пронюхать секрет пудлингования, позволяющего использовать любое топливо, как промышленность королевства станет поистине независимой. Рано или поздно это все равно произойдет. Предпосылки уже сложились. Но не стоит ускорять это. Так что с Баташовыми всерьез обсудил сохранение режима секретности и разумного, человеческого отношения к персоналу с целью вырабатывания у них лояльности.

В продолжение темы рассказал им и о прокатных станах. Ведь мало произвести много хорошего железа. Ему нужно придать полезную в хозяйстве форму. А прокатка позволяет деформировать металл дешево и быстро.

Купцы идею восприняли с энтузиазмом, но посетовали, что на столь могучую машину может потребоваться вся энергия их запруд. Успокоил их, что близится время механизмов, приводимых в движение энергией пара, но пока что рассказал про турбину поперечного потока, известную ещё как турбина Банки. Она не сложнее обычного водяного колеса, но вдвое эффективнее. Пусть пока начнут с неё.

В качестве госзаказа озадачил Баташовых отливкой пушек большого калибра. Нарисовал им схему отливки пушек из чугуна по методу Родмана. Точнее, по упрощенному методу, который использовали мотовилихинские литейщики при отливке «Пермской царь-пушки». Суть метода в том, что охлаждается полый стержень, формирующий канал ствола. Чугун, остывая вокруг этого стержня, создает бесконечное множество напряженных слоев, которые увеличивают прочность орудия при выстреле. Из-за этого стволы можно делать легче или при той же массе — калибр больше. Если у Баташовых все выйдет, то я получу ультимативную крупнокалиберную артиллерию. А ведь её можно ещё и нарезать…

После возвращения с заводов обнаружил в Муроме моих масонов. Они уговорили канцлера Перфильева отпустить их и свалили хлопоты переезда на своих секретарей и замов. Я был рад этому обстоятельству. Военные дела меня теперь почти не занимали, ибо Подуров, Крылов и прочие показали себя вполне компетентными военачальниками. Зато вопросы государственного строительства и внутренней политики выходили на первый план.

По дороге до Владимира я наконец узнал много любопытного о канцлере и его методах работы. В принципе меня все устраивало. Перфильев оказался трудолюбив, требователен и, чего я не ожидал, практически бескорыстен. Министерский аппарат, создаваемый им с нуля, неизбежно нес отпечаток его личности. Впрочем, и министры подобрались замечательные. Все они были людьми, примкнувшими ко мне ещё тогда, когда это было чревато плахой. Рычков, Бесписьменный, Немчинов, Максимов и мои масоны были людьми энергичными и не корыстолюбивыми. Всем им, конечно, не хватало опыта, но это дело вполне поправимое. Не боги горшки обжигают.

В первую же ночь после отъезда из Мурома, соблюдая традицию, я провёл заседание нашей тайной ложи. Снова костер, как когда-то на верхушке Дмитриевской башни, звездное небо над головой и периметр, свободный от посторонних. Новиков, Радищев и Челищев представили на мое одобрение проект устава тайной организации. Они вполне учли мои слова, сказанные в первую нашу беседу.

Как сказал один выдающийся практик антикризисного управления: «Кадры решают все». Поэтому моя тайная организация должна была искать и продвигать на ключевые места талантливых людей, в первую очередь идеалистов. Но не только идеалисты имели ценность. Любые энергичные, деловые люди, действующие в национальных интересах, уже были по умолчанию членами организации, даже не зная о том, что они в ней состоят.

Тайное общество, опекая и направляя деятельность таких людей, должно иногда, в случаях кризисов, проявлять себя на их жизненном пути. Дабы возникала интрига и жгучее любопытство. И в какой-то момент, когда человек уже поднимался достаточно высоко, чтобы начать влиять на других людей, ему открывалась часть правды и поступало предложение на вступление в организацию. Причем каждый её член должен был всячески отрицать существование этой организации.

«Первое правило клуба: не упоминать о бойцовском клубе…» — подумал я, читая этот пассаж о сохранении тайны, написанный, судя по стилю, Новиковым.

Я не стал ничего особо править, и придираться. Ведь по сути всю эту структуру будут строить именно эта троица масонов. И все недостатки своего плана ощутят на себе. Внес только одно косметическое дополнение. Заменил названия высших ступеней в иерархии, дабы не копировать терминологию масонов. Теперь высший иерарх (то есть я) назывался «Великий Предиктор». Под ним находились просто «Предикторы» — это, собственно, коллективное руководство организацией в лице моих собеседников. Ниже стояли «Директора», это командиры региональных отделений или руководители направлений. Далее уже шли исполнители разного уровня. Причем звание «Мастер» было невысоким и относилось к куратору тех самых «потенциальных членов».

Новоиспеченные предикторы тут же предложили мне дюжину кандидатур на продвижение или даже посвящение. Предварительную обработку провел Челищев и о каждом кандидате мог многое рассказать. Разумеется, возглавлял список Иоганн Гюльденштедт. Ученый готов был продать душу дьяволу, дабы припасть к источнику новых знаний, и я одобрил его посвящение без колебаний. Он вполне мог занять ступень «Мастера» в нашей структуре и осуществлять воздействие на научную общественность. Насчет же Фалька я был в сомнениях. Бывший наркоман ещё не проявил себя в моих глазах. Ему пока предстояло побыть марионеткой.

Из оставшихся кандидатур двое были поляками. Предикторов привлекла их высокая, по нынешним временам, образованность и знание нескольких европейских языков. Но эти кандидатуры я категорически забраковал. Нет никакой гарантии, что их образованность — не следствие тесного общения с иезуитами. А в этой организации специально учат, как надо внедряться в чужие структуры и втираться в доверие. Так что — ну их от греха подальше. И фамилии на карандаш. Пусть Шешковский повнимательнее присмотрится.

Оставшиеся кандидатуры были вполне понятны и лояльны: работники немногочисленного пока министерского аппарата — секретари, инструкторы и прочие письмоводители. По словам троицы предикторов, все кандидаты отличались энергией, расторопностью и острым умом. Все выходцы из мещанского и купеческого сословия. Моя победа для них однозначно станет трамплином к собственному возвышению. Так что у меня сомнений в их верности не было, и я дал добро на продвижение этих людей по карьерной лестнице.

Челищев, Радищев и Новиков довольно потирали руки. По их лицам читалось предвкушение увлекательной игры чужими судьбами.

«Кажется, я породил монстров», — подумал я.

Вот так я добрался до Владимира. Город встретил меня с настороженным любопытством и умеренным энтузиазмом. Дворян в городе практически не осталось, а прочему населению бояться было нечего. Но и радоваться тоже горожане не спешили.

Молебен в Успенском соборе сменился разговором с городским самоуправлением и несколькими депутациями от купечества и крестьянства.

Потом был митинг, на котором я толкнул речь. Пообещал всем рай на земле, но чуть-чуть попозже. И призвал сплотиться вокруг трона, своим честным трудом крепя оборону отечества. Провели вторую казнь уже безногого Орлова. На этот раз он лишился левой руки. Правую меня уговорили сохранить Шешковский и Хлопуша. Наверно, надеются, что он им какие-то богатства отпишет. Сомнительно. Он, конечно, богат, но все, что у него было, тут же спускал на развлечения, шик, блеск и прочую ерунду. Истинное богатство Орловых было в десятках тысяч крепостных, и этого богатства мы их уже лишили.

Во Владимире же меня настигли неприятные новости. Люди Мясникова умудрились укокошить «моего сыночка» Павла. Я даже сперва заподозрил интригу своих тайников, но, вчитавшись в донесение, понял, что всему виной досадная случайность. Мой «сынок» испугался скорой встречи с воскресшим отцом и решил-таки убежать под крыло матери. Во время попытки прорыва через кордон его охрана вступила в бой с моими казаками. Как итог — семеро убито с моей стороны. Конвой Павла полег весь. И самое главное: получил пулю в голову и сам наследник престола.

Ну что же. Судьба. Это и усложняет все, и упрощает одновременно.

Мясникову я отправил инструкцию о том, что следует делать дальше и как произошедшее обыграть. Будем надеяться, что удастся в общественном сознании выставить случившееся как случайность и возложить вину за содеянное на непосредственных участников.

По пути в Москву была ещё одна интересная встреча.

После первого дневного перехода от Владимира я со свитой остановился на ночевку в усадьбе «Андреевское». Ещё в пути пошел сильный дождь, который не утихал весь следующий день. И я волей-неволей застрял на пару суток в этом дворянском гнезде. А оно оказалось любопытным.

Принадлежала эта шикарная усадьба владимирскому генерал-губернатору, сенатору, генерал-аншефу Роману Илларионовичу Воронцову. Он был отцом Елизаветы Воронцовой — возлюбленной Петра Третьего. То есть теперь как бы моей. Вторая дочка тоже была персонажем выдающимся. Знаменитая княгиня Дашкова. Участница заговора против Петра III (то есть меня) и впоследствии директор Академии Наук.

Помимо прочего, граф Воронцов был ещё заядлым любителем театра и крупным деятелем русского масонства. Впрочем, ничто не смогло уберечь усадьбу от разграбления и погрома. Сначала, зимой, мои башкиры да калмыки изрядно порезвились здесь. Скорее попортили, чем пограбили, ибо легкая конница не могла увезти много. Зато после их ухода осмелевшие крестьяне набежали и стали растаскивать все, что было не приколочено, и горько поплатились за это. Карательные отряды Орлова запороли насмерть и перевешали в окрестных деревнях почти полсотни мужиков.

Народ притих в испуге. И вот теперь снова власть сменилась. Мужики, правда, не торопились снова грабить. Они скорее были готовы сжечь усадьбу целиком. Дворня пребывала в ужасе от подобных перспектив, ведь им-то, собственно, податься было некуда. На земле их никто не ждет. Да и большинство обитателей усадьбы к крестьянскому труду уже тяги не имело. Тем более что почти три десятка человек были крепостными актерами и составляли прославленную труппу домашнего театра Воронцовых.

Всю эту историю поведал мне немолодой уже руководитель труппы Захар Андреев. Познакомился я и с другими актерами и актрисами театра. Смотрели они на меня испуганно и разговорчивостью не отличались. Но от Андреева, который всех по очереди представлял, я узнал, что половина из них владела французским и итальянским языками. А вторая половина была способна выучить тексты на этих языках без всякого понимания смысла. Это меня конечно и восхитило, и позабавило. Но в основном труппа ставила русскоязычные спектакли, ибо провинциальное дворянство тоже языками не слишком-то владело. Русскоязычный репертуар был небогат и наполовину состоял из произведений господина Сумарокова.

Я пожелал посмотреть на мастерство труппы, коли уж застрял в усадьбе. Для этого пришлось моим казачкам поработать, организовывая местных крестьян на приведение зала в порядок и помогая актерам установить декорации.

Зато потом мои парни с удовольствием ржали, наблюдая за перипетиями сюжета мольеровской пьесы «Мнимый больной». Правда, здесь и сейчас ее тяжеловесно называли — «Больным быть думающий». Да и весь текст перевода, на мой вкус, так же был тяжелым, а рифмы — вымученными. Но народ впечатлился. Впрочем, если отрешиться от языковой нормы этого времени, игра актеров мне понравилась. Некоторые, конечно, кривлялись, но остальные вполне себе вжились в роль и играли правдоподобно, несмотря на очевидное волнение.

Когда на сцене отыграли финальную сцену, я по привычке начал хлопать, чем немного озадачил своих соседей. Как оказалось, этого обычая в России ещё не знали. Но, глядя на меня, хлопать начали и мои свитские, и казачки, и скоро воронцовская труппа испытала на себе волнительные ощущения от звука аплодирующего зала.

Пока все были отвлечены раскланивающимися актерами и особенно актрисами, я подозвал начальника моей личной охраны Никитина.

— Афанасий, возьми-ка ты этих людей, — я кивнул на сцену, — под свое крыло. Я хочу, чтобы они знали тебя как своего непосредственного начальника. Строгого и заботливого. Денег на их содержание я выделю.

— Господь с тобой, царь-батюшка! — воскликнул Никитин. — Я же ничего в этих пьесках не понимаю. Зачем мне это?

Я ухмыльнулся.

— Ну, пьесками тебе заниматься не придется. Найдутся другие. А вот людей этих ты должен хорошенько узнать, понять и использовать. Ты ведь сам жаловался, что для моей охраны одних только мордоворотов недостаточно и что предупреждение покушений лучше, чем их отражение. А полагаться только на Хлопушу с Шешковским не дело. Вдруг недоглядят. А эти актеры могут стать твоими собственными ушами и глазами там, где казачки бессильны. Ты только приручи их. Они сейчас напуганы и неприкаянны. Самое подходящее состояние.

Никитин по-новому взглянул на труппу, и я понял, что идея ему понравилась. Пора была создавать личную секретную службу, параллельную ведомству Хлопуши. Негоже, когда информация ко мне поступает только из одного источника. Впрочем, тайный орден тоже можно рассматривать как спецслужбу. Так что источников у меня в идеале будет три.

Театральная труппа с благодарностью приняла покровительство Никитина. На сборы и переезд в Москву он им предоставил неделю и пяток казаков для охраны и сопровождения обоза с реквизитом и вещами труппы.

Само имение я забрал в казну, о чем окружающим крестьянам было объявлено. Судя по всему, это их даже не огорчило. Я же задумал разместить здесь ещё один детский дом-интернат. Для этих целей здание подходило идеально. Новиков, в чьем ведении были все беспризорники, со мной согласился и развил бурную деятельность. Усадьбе и пристройкам была проведена ревизия. Неразбежавшейся прислуге было предолжено оставаться на месте за зарплату и содержание. С чем все охотно согласились.

— Сотню воспитанников здесь точно разместить можно, — сделал вывод Новиков.

Последнюю ночевку перед въездом в Москву мы сделали в подмосковной усадьбе Разумовских в Горенках. Там меня уже ждали накрытый стол, натопленная баня и сам Мясников собственной персоной.

Когда уселись за стол, по правую руку сели мои служивые соратники — Подуров, Мясников, Овчинников, Крылов, Никитин. А по левую — статские: Соколов-Хлопуша, Шешковский, Новиков, Радищев, Челищев.

Под легкую выпивку из закромов графа Алексея Разумовского и богатую закуску генерал Мясников и начал рассказ о том, как именно была захвачена Москва.

— Взяли-то мы город махом. Ночью с четырнадцатого на пятнадцатое мая. Для того вперед были посланы команды охотников, что ночью стражу повязали да рогатки на валу отодвинули. А более никаких препятствий не было до самого Кремля. Там-то хоть ворота и заперты были, но толку-то! Со стороны реки стена разобрана напрочь. Так что мы по склону вверх внутрь и заехали.

Я сначала удивился, а потом напряг память и припомнил, что стену разбирали для начала реализации баженовского плана перестройки Кремля. Так это, значит, прямо сейчас происходит. Целы ли ещё приказные палаты и дворец Годунова или снесены уже?

Тем временем генерал продолжал рассказ:

— Серьезное сопротивление оказали только при захвате здания кригскомиссариата. Там очень деятельный комендант оказался и солдатики не гарнизонные, а из тех линейных частей, что к Орлову не успели. Но мы быстро из Кремля пушки прикатили, хоть и старинные, да годные. И раздолбали всю их оборону картечью. Коменданта казачки в горячке порубили, — Мясников развел руками, как бы извиняясь. — С нашей стороны потерь было в двенадцать человек. С их стороны полсотни, но то больше уже опосля того, как здание захватили и накоротке резаться стали.

— Сколько всего пленных и куда их определили? — спросил я.

— Солдатиков похватали человек триста, но сколько их всего по квартирам затаилось, не знаем пока. Офицеров же и прочих дворян обоего пола, что бузили или убежать пытались, наберется под тысячу. Всех их в Лефортовский дворец заперли. Туда, где во время моровой язвы карантинные палаты были. Стережем крепко, как ты велел, но никого понапрасну не обижаем. Туда же заворачиваем и всех дворян, что в Москву все эти дни въезжали. Кордоны-то мы сразу расставили, да в две нитки. Окромя того, похватали немало разбойного народу, что, пользуясь оказией, грабежами да душегубством занялись. Тех мы в подвалы кригскоммисариата засадили.

Я покивал.

— Среди обывателей московских смертных случаев много было?

— От наших рук с пяток самых непонятливых пулю или саблю выпросили. А вот разбойнички подушегубствовали изрядно. Я, каюсь, не сразу стал порядок наводить. Пока кордоны наладил, да неприятность эта с Павлом, — Мясников поморщился и продолжил: — Так что дня два три в городе буза была с убийствами да поджогами. Я, конечно, это дело в итоге пресек. Всех, кого мог, похватал, но покойников уже не поднимешь. Я даже списочек составил. Поминальные службы заказывать буду.

Я требовательно протянул руку:

— Дай. Весь этот грех на мне. Я в ответе.

Сотрапезники с уважением посмотрели на меня и проводили взглядом листок бумаги, который я упрятал в карман.

— Ну и как же так получилось, что вы Павла-то застрелили? — задал я наконец главный вопрос вечера.

Мясников тяжело вздохнул и ответил:

— Ну дык откуда нам было знать, что он вообще в Москве. Я думал, что он в Питере под юбкой у мамки. А он тут оказался. Да не в кремлевском дворце, там бы мы его сразу нашли, а в доме князя Голицына, что на Волхонке. Там же, как потом выяснилось, спрятался и обер-полицмейстер Москвы полковник Архаров. За день часть его людишек к нему стеклись. А на ночь глядя они и решили из города вырваться. Через Дорогомиловский мост перебрались на правый берег, да не на заставу пошли, ту, что на Можайск ведет, а вниз по течению, к тому месту, где Камер-Коллежский вал в реку упирается. Это напротив Новодевичьего монастыря. Там вал рекой размыт и по кромке может даже телега проехать. А у них с собой возок был, в котором жинка Павла ехала.

Я покачал головой. Ещё и «невестка» нарисовалась. Надеюсь, хоть её не укокошили. Мясников, хлебнув из бокала, продолжил:

— Вырвались-то они удачно. Архаровцы хорошо знают город и окрестности. Но с каретой им по оврагам да буеракам было не проехать, и пришлось на можайскую дорогу выворачивать. Про вторую линию кордонов они не знали, и у села Сетунь беглецы и нарвались на эскадрон Гурьевского полка, что под рукой Речкина Степан Леонтьевича ходит. Те, конечно, остановили беглецов, потребовали сложить оружие и сдаться. Тут Павел Петрович стал требовать, чтобы его пропустили, да ещё и вашим именем. Бумагу какую-то показывал. Казаки, было дело, смутились, но хорунжий все едино потребовал задержаться в селе до моего личного разрешения. Тут-то со стороны архаровцев кто-то и выстрелил. Хорунжего убило наповал. А поскольку все были на взводе, то тут же началась стрельба. Когда все кончилось, Павел лежал уже мертвый. Пуля вошла в висок. Вот так все было.

Помолчали. Я налил бокал красного вина и поднял его:

— За упокой души Павла Петровича и всех, кто на той дороге полег и наших и не наших.

Не чокаясь, выпили. Я поставил хрустальный бокал на стол. И спросил Мясникова:

— Что дальше было?

— Дальше. Тело Павла Петровича отвезли в Архангельский собор. Монахи его и в крипте пока хранят. Льдом присыпанного. Я распорядился ждать твоего, государь, приезда. Великую княгиню определил обратно в дом князя Голицына. И охрану там поставил. Вот, в общем-то, и все.

Я кивнул, соглашаясь с правильностью решения. А Мясников поднялся из-за стола и склонился в пояс.

— Прости меня, государь, что так вышло. Надо было мне не с кригскоммисариатом развлекаться, а сразу допросы чинить всем важным персона, что поутру похватали. Тогда про Великого Князя я бы узнал своевременно и, конечно, меры бы принял. А так. Сглупил. Виноват.

Я поднялся из-за стола и заставил распрямиться генерала. Потом похлопал его по плечу и сказал:

— Виноват, это точно. И прилюдно карать тебя, конечно, буду. Но сразу знай, что ты мне дорог и от дела я тебя не отставлю. В худшем случае поедешь за Урал Шигаеву помогать. Но завтра спектакль сыграть надо будет обязательно. Все ли готово?

Мясников опять поклонился, но уже коротко. И заверил:

— Все готово, государь. Москва ждет тебя.

После бани уставший я уже хотел завалиться в кровать, но взгляд зацепился за строгий лик Иисуса на иконе в углу опочивальни. Сон как-то сразу отступил перед мыслью о тяжести деяний что творятся сейчас моим именем. Я поколебался, но нашел поминальный листок с именами умерших. Перекрестился и начал:

— Помяни, Господи, новопреставленных рабов Твоих Ивана, Никифора, Екатерину…

Я по требованию канона говорил только имена, но в списке были указаны и фамилии, и чины, и даже обстоятельства смерти. И на одной из строчек я просто окаменел. Там было аккуратно выведено:

«Пушкин Лев Александрович подполк. арт., супруга Ольга Васильевна, дети Анна, Василий и Сергей. Угорели при пожаре».

Листок выпал из моих рук. В голове звенела невыносимая мысль:

«Сергей Львович Пушкин…»

Я уставился на огонек лампады, и суровый лик Спасителя за ним.

«Господи! Я убил отца Александра Сергеевича Пушкина. Солнце русской поэзии больше никогда не взойдет».

Глава 2

 Стихи Пушкина для меня это не просто стихи. Они часть моей жизни или даже души. Началось все, как и у всех в школьные годы, — с обязательной программы по литературе. Но учитель, умнейший человек, ещё из «старорежимных», внушил нам, советским школярам, верную мысль о том, что разучивание стихов развивает память. А великолепная память — это сильная сторона для любого ученого, инженера и, конечно же, разведчика, кем хотела стать как бы не половина сверстников. Вот тогда-то я и начал методично зазубривать Пушкина.

Выбрал я его отчасти и за огромный вклад в дело сохранения памяти о моем великом предке. Кроме того, заучивать его стихи оказалось проще всего. Они идеально укладывались в голове. И чем больше учил, тем легче это становилось. А потом началась война, эвакуация. В сорок третьем меня призвали, но не в разведку, а в самые заурядные саперные части. До самого конца войны я то ставил свои мины, то снимал чужие. И копал, копал, копал.

По вечерам, в минуты отдыха и затишья, в землянках или у костра я декламировал усталым солдатам стихи Пушкина. Моя память уже тогда хранила их сотни. Каждого моего выступления ждали. Слушали, стараясь ничем мне не помешать и не потревожить. И я читал стих за стихом. «Евгений Онегин», «Медный всадник», «Каменный гость», сказки и лирику. Они были настоящим бальзамом для напряжённых нервов моих сослуживцев. Глотком мирного времени. Меня даже старались беречь как «талисман», и как минимум единожды это спасло мою жизнь.

Так что обнуление вероятности рождения этого великого поэта на меня подействовало удручающе. С утра я был мрачен и неразговорчив. Наверно, это и хорошо. Грозно и сурово смотреть на толпы людей, скопившиеся на всем протяжении пути, специально я бы не смог. А так вышло очень естественно.

Народу было действительно очень много. Весть о времени и месте моего въезда в столицу разнеслась широко и заранее. Окрестные крестьяне и мещане еще затемно подтягивались к Владимирскому тракту, посмотреть на царя. Никитин заметно нервничал. Его можно было понять. Любая из тысяч склоненных при моем проезде фигур могла внезапно распрямиться и выпалить из пистоля.

Разумеется, плотное пехотное оцепление из бойцов Муромского полка сдерживало толпу на некотором расстоянии от дороги. Но ведь для нарезного оружия это не так уж и далеко, да и любому стрелку может просто повезти. Потому я был предусмотрительно облачен в свой шёлковый бронежилет скрытого ношения и, кроме того, справа и слева от меня ехали «рынды». Причем почти как настоящие. С посеребрёнными топориками и в высоких шапках, отороченных мехом. Только старинных кафтанов для полной аутентичности не хватало.

Топорики и шапки привез Мясников, прихватив их из кремлевского арсенала. Порадовал он меня ещё и тем, что коронационные регалии оказались на месте. Разумеется, кроме большой императорской короны, что была сейчас на голове у моей «женушки». Но меня интересовала шапка Мономаха, и она-то как раз была в наличии. Но её я надену только во время венчания на царство, а пока я нес на голове корону оренбургского мастера.

Кортеж наш изрядно растянулся. Сперва ехало два казачьих эскадрона из полка Чики-Зарубина. Он лично возглавлял колонну. За кавалерией шли музыканты сводного оркестра, без устали наяривавшие маршевую музыку. За оркестром уже двигался я в окружении телохранителей. Следом большой группой ехали мои военачальники и сановники. Замыкался кортеж ещё двумя эскадронами.

После небольшого разрыва катилась железная клетка, в которой сидел привязанный к стулу Григорий Орлов. Клетку изготовили и со всем удовольствием подарили Баташовы. В ней бывший фаворит и ехал от самого Мурома. За Орловым топала, поднимая облако пыли, бесконечная колонна пехоты, артиллерии и обозов.

У Рогожской заставы Камер-Коллежского вала, который был фактической границей города, пришлось немного задержаться и принять хлеб-соль от депутации старообрядческой общины. Авторитетный вождь местных раскольников купец Ковылин произнес довольно пафосную приветственную речь и умудрился ни разу не поставить меня в неловкое положение какими-нибудь теологическими вопросами или утверждениями. Пообещав этому умному и тактичному человеку позже поговорить более обстоятельно, я двинулся далее.

За Рогожской заставой потянулись вереницей дворянские домики с мезонинами, обычные деревенские избы, сараи, конюшни, овины, сады, огороды и заборы, заборы, заборы. Куда ни кинешь взгляд. Москва пока ничем не отличалась от огромной деревни.

Двигаясь по улице, я выискивал взглядом стены Земляного города. Из истории я помнил, что они были деревянные, но оштукатуренные известью, чтобы казаться каменными. Но ничего похожего видно не было. Меня терзало любопытство, но немного пугала мысль показаться странным, задавая вопросы на эту тему. Я же как бы современник и должен знать, как обстоят дела.

Я задумчиво оглядел свое окружение и остановил взгляд на одном из «рынд». Это был один из казаков, что испили вместе со мной яду и в чьей верности я не сомневался. Кроме того, Федор Коробицын долго жил в Москве и даже женат был на москвичке. Я подозвал его к себе.

— Федя, я Москву плохо знаю. Сам понимаешь, раньше только из дворца в собор, из собора во дворец. А потом, когда скитался, в Москву носа не казал. Опасался. Так что будь ласка, обскажи, где мы едем и где тут стены Земляного города.

Коробицын объяснение принял без удивления и начал меня просвещать.

— Мы, государь, к Таганской площади подъезжаем. Ворота Таганские срыли уже давно, чтобы площадь расширить. А стены разбирать начали ещё раньше, когда Камер-Коллежский вал строили. Но до сей поры местами его видно. — Казак указал в сторону островка густой растительности. — Вон там ещё осыпь от стен не разровняна. Она так и идёт по кругу. Где разровняли, там площади устроены, а в иных местах домики прямо на горбу стоят.

Я, приглядевшись, действительно разглядел пологую гряду, заросшую деревьями и кустами. Впрочем, в буйной растительности, накрывавшей город, она почти терялась. Как терялись и проплешины пепелищ от большого прошлогоднего пожара.

Таганскую площадь формы неправильного треугольника образовывали двухэтажные дома, довольно плотно жавшиеся друг к другу. По большей части они были деревянными, но виднелись и каменные строения.

Площадь была запружена народом. Солдаты с трудом сохраняли широкий коридор для проезда моего кортежа. Народ толпился даже на крышах домов, а самые мелкие москвичи, как воробьи стайками, сидели на ветках деревьев. Пришлось опять задержаться. Не слезая с коня, принял хлеб-соль от группы дородных и бородатых мужиков. Один из них, окая, громко начал речь о том, как они счастливы видеть меня, их природного государя.

На это слово «природный» говоривший напирал особо и употребил в недлинной речи несколько раз. И неспроста. Это было отражение борьбы в народе разных представлений о моей персоне. Новиков и братья-масоны по дороге от Мурома охотно пересказывали мне разного рода слухи и байки, ходящие в народе обо мне. И из этого пересказа следовало, что одни считают меня «природным» государем, то есть законным, «богоданным». А другие — «народным» государем, то есть таким, которого ещё надо узаконить на Земском Соборе.

Первые лояльны без условий и составляют большинство, но вот вторые могут стать проблемой. В их среде бродит превеликое множество фантазий на тему халявы, которой должен оделить всех и каждого «народный» государь. И этими фантазиями они изрядно смущают бесхитростные крестьянские умы. Пока что это не проблема. Внешний враг — дворянство, сплачивает ряды моих союзников. Но после окончательного воцарения следует ожидать разного рода смуты.

Ну да ладно. Это дело не сиюминутное. Придумаю, как это утихомирить. А пока что принимаю славицы в свой адрес от лояльных мне купцов и думаю, что надо бы что-то сказать в ответ, и желательно что-нибудь запоминающееся.

«За неимением броневичка будем толкать речь со спины боевого коня».

Я упираю руки в луку седла, сильно отталкиваюсь от стремян и посылаю свое тело вверх. В одно движение я встаю ногами на подушку седла, выпрямляюсь, придерживаясь одной рукой за повод. Конь переступил ногами, но это меня не потревожило. Народ ахнул, хотя трюк совершенно банальный. Любой казак так умеет.

Мелькнула мысль: «Не дай Бог потомки увековечат. Это будет самая потешная конная статуя в мире».

Раскланиваюсь на все четыре стороны и зычным, командирским голосом накрываю сразу всю площадь:

— Здравствуй, славный город Москва! Город, собравший Русь воедино и прекративший княжескую усобицу. Город, раздвинувший границы России от северных морей до Каспия, от Балтики до великого океана на востоке. Город, в котором бьется сердце нашей православной веры!

Тишина стоит полная. Только колокольный звон, не стихая, несется над городом, придавая эпичности моим словам.

— Во времена великой Смуты внешний враг воспользовался нашей разобщенностью, предательством бояр и захватил тебя, стольный град. И тогда, полтора века назад, вся земля Русская под водительством гражданина Минина и князя Пожарского поднялась против поляков и выбила их из пределов Отечества. А после волею народа на царство был избран первый из династии Романовых.

Я повысил голос и начал помогать себе, жестикулируя свободной рукой.

— Единственное, чего жаждал народ от царя, — справедливости! И какое-то время он её получал. Дворяне служили царю копьем, купцы — мошной, а крестьяне — сохой. Но шли годы. Мир менялся, надо было меняться и России. Мой царственный дед, Петр Первый, взялся за эти перемены, многого достиг, но при этом многое поломал. И нет более справедливости на земле Русской. Бабы на троне стали куклами в руках знати. Дворяне из служилого сословия стали тунеядцами. Они пируют и жируют за ваш счет! Справедливо ли это?!

В толпе раздались крики: «Нет! Несправедливо!». Хорошо. Пошел отклик. Толпа начала отождествлять себя с оратором. Я выждал, пока шум чуть стихнет, и продолжил нагнетать:

— Я тоже понял, что это несправедливо. Понял после того, как чудом избежал смерти от руки Орловых. После того, как много лет скитался по земле русской и испил ту же чашу горя, что и весь народ! Я понял, что если мы и дальше будем жить не по правде, то Россия погибнет.

Далее я несколько минут в красках расписывал толпе то будущее, которое русский народ имел в моей реальности. Народ реагировал все сильнее и ярче.

— Сегодня мимо вас по этим улицам пройдет новое ополчение. Победоносное ополчение! Простые мужики, впервые взявшие в руки оружие, но готовые, не щадя своего живота, биться за свободу и справедливость. И я хочу спросить вас москвичи, свобода стоит того, чтобы за нее биться?

В ответ площадь дружно заорала «Да!», а я продолжил:

— Они уже разгромили все войска, что послала на меня моя супруга. И я верю, что мы справимся и с остальной её армией. Но впереди ждет нас враг более коварный, более могущественный и непреклонный. Это Европа. Все короли, герцоги, князья и прочее дворянство не смирятся с тем, что Россия стала свободна от сословных оков. И они пойдут на нас. Будем ли мы биться со всем миром за свободу?!

Толпа ожидаемо заревела «Будем!» «Да!». Я же достиг эмоциональной кульминации своей речи:

— Я верю вам, москвичи! Я верю, что вы грудью своей встанете на защиту нашей Родины. Верю, что своим самоотверженным трудом вооружите и снарядите великую армию. Верю, что вы защитите дело свободы не только от врага внешнего, но и внутреннего. Я верю в вас, москвичи! Храни вас господь!

Площадь ревела уже совершенно неразборчиво. Солдаты больше не могли сдерживать толпу. Люди прорвали оцепление и стали напирать на моих телохранителей. Те сомкнулись вокруг меня, осаживая особо буйных древками топориков. Слышен был отборный мат моей охраны. Кто-то в толпе истошно закричал.

Я сделал жест музыкантам, и они вдарили «Прощание славянки». Взволнованному происходящим Чике-Зарубину был подан другой знак, и конница пришла в движение. Я по-прежнему стоял в седле, махал рукой и кланялся. Медленно-медленно, но мы пробились на улицу, ведущую к Яузе.

Я скользнул обратно в седло и вдел ноги в стремена. Речь меня самого завела и взбудоражила. Хотелось быстрого движения или даже скачки, но увы. Я самым парадоксальным образом оказался в самой настоящей московской пробке по вине проезда первого лица государства.

Улыбнувшись этим свои мыслям, я крикнул Никитину.

— Афанасий, оставь пару человек разобраться с ранеными на площади, коли такие найдутся. Пусть от моего имени окажут всю помощь, какая потребна.

Никитин кивнул и отлучился к коннице, замыкающей кортеж. Вместо него ко мне пробился Новиков, держащийся в седле как собака на заборе.

— Государь, это была великолепная речь. Её надо непременно опубликовать! Я никогда такого восторга у толпы не видел.

Новиков потрясал в руке зажатым блокнотом. Я пожал плечами.

— На бумаге она будет выглядеть не такой уж замечательной. Дадите мне почитать предварительно, что вы там сочините. Возможно, понадобится внести правки.

— Непременно. Но вы уверены, что нас ждет нашествие из Европы? Я бы не сказал, что среди правителей европейских государств возможно такое единство.

— Я тоже не думаю, что они все объединятся против нас. Но для сплочения народа образ врага очень важен. А сегодня был удачный момент для его формирования.

В это время кортеж выбрался на склон Вшивой горки, обращенный к излучине Москвы-реки. Передо мной открылся вид на башни Кремля. Наконец-то что-то неизменное и узнаваемое. Потому что, кроме этих башен, больше ничего узнаваемого я не видел.

Выехав на деревянный мост через Яузу, я опять совершил открытие. Ниже по течению Яуза была перегорожена плотиной и превращена в обширный пруд. Посреди пруда, на острове, соединенном мостками с берегами, стояло с десяток домов.

Я опять подозвал Коробицына.

— Федор, что это за домики там, — показал я на остров.

— А это, государь, бани и харчевни сиропитального дома. Доход с них на его содержание идет. И мельница у запруды також сиротская. Да много чего ещё к нему приписано.

И Федор махнул рукой в сторону Воспитательного дома. Я задумчиво посмотрел на эту четырехэтажную каменную громаду и сделал себе зарубку в памяти — обязательно поближе познакомиться с этим загадочным домом.

За Яузским мостом кортеж пересек большое открытое пространство, которое в будущем станет Бульварным кольцом. Здесь ещё недавно высились каменные стены Белого города, построенного в правление сына Ивана Грозного, Федора Иоановича. Увы, но их я и не ожидал увидеть. Они-то как раз и пошли на строительство Воспитательного дома. Гольштейн-Готторпская династия и евроцентричные дворяне были совершенно безжалостны к древним памятникам России.

За теперь уже условными стенами Белого города характер застройки изменился. Каменных домов стало попадаться больше, и они были выше и крупнее. Впрочем, избы и огороды по-прежнему виднелись то тут, то там. На ум сами собой пришли строчки:


Здесь чудо — барские палаты
С гербом, где вписан знатный род;
Вблизи на курьих ножках хаты
И с огурцами огород[1].

Под приветственные крики народа мы продвигались по Солянке и наконец добрались до Соляной площади, что примыкала к рвам и стенам Китай-города. Они простоят до тридцатых годов двадцатого века и падут жертвой другого безжалостного владыки, решительно взявшегося за превращение Москвы в город, олицетворяющей величие новой Империи. Я в прошлой жизни так и не успел их увидеть, кроме нескольких фрагментов. Сейчас же наблюдал не только целую крепостную стену, но и бастионы, насыпанные перед ними по приказу Петра. Само собой, и бастионы, и стены были полны людей. Не будет преувеличением сказать, что вся Москва пришла посмотреть на мой въезд в город.

Вблизи стена Китай-города производила удручающее впечатление. Облезшая побелка обнажала кирпич. Сквозь кладку росли трава, мох и кустарник. Из рва воняло помоями и канализацией. Печальное наследие средневековья. Впрочем, сейчас таковы все без исключения европейские столицы.

Варварская башня имела захаб. То есть проезд, меняющий свое направление внутри башни. Мой кортеж вынужден был притормозить, дабы сквозь него протиснуться. Над воротами я увидел ту самую Боголюбскую икону Божией Матери, с которой и начался чумной бунт 1771 года. Все мои спутники снимали головные уборы и крестились, проезжая под ней. Я счел, что «царю невместно», и, перекрестясь, проехал арку, не снимая короны.

За воротами нас встретили узенькие улочки старейшего района города, если не считать сам Кремль. Здесь уже огородов не было. Дома были каменные иногда с деревянным вторым этажом. Стояли они как бы по красной линии, но сама эта линия была проведена как бык поссал. Улица была узкая, поэтому жители глазели на мой кортеж из окон и с крыш домов. Публика тут была побогаче, чем ранее, и встречала не так шумно, как на Таганской или Соляной площадях.

Варварка вывела нас к средним торговым рядам. Над крышами этого рынка, напомнившего мне «лихие девяностые», величественно возвышались купола Покровского собора, более известного как «Храм Василия Блаженного». Мой кортеж повернул направо, проехал мимо него и наконец-то выполз на Красную площадь.

Я, конечно, понимал, что тот вид, который Красная площадь имела в мое время, это следствие долгой эволюции. Но все равно разочарование мое было велико. Застроенная лавками узкая площадь не производила привычного величественного впечатления. Булыжная мостовая едва виднелась из-под многолетних наносов грязи. Кусты идеревья привольно росли на валах петровских бастионов и между зубцами кремлевских стен. Побелка на кирпичной кладке облупилась, и все стены и башни выглядели неряшливо. Кроме того, Никольская башня не имела привычных мне барабанов, таких, как у Спасской, и венчалась совершенно простенькой четырехскатной крышей.

Напротив Никольской башни вместо пышного корпуса Исторического музея стояло простенькое трехэтажное здание бывшей Главной Аптеки, а теперь Московского университета. Все окна в нем были распахнуты, и из них гроздьями торчали любопытные студенты и не менее любопытные преподаватели. Мой кортеж, не останавливаясь, завернул под арку Спасской башни. И мы наконец оказались в Кремле.

На Ивановской площади меня ждала композиция «кающиеся грешники». Вместе с генералом Мясниковым каялись восемнадцать казаков Гурьевского полка, в том числе и полковник Речкин. Все были в полотняных рубахах, босые и простоволосые.

Я спрыгнул с коня. Причем люди Никитина быстро развернули ковер, дабы я ноженьками своими по земле не ходил. Ох уж этот этот пафос. Не хочу становится его заложником. Но приходится быть святее Папы Римского и корчить из себя истинного царя династии Романовых. Причем по допетровским канонам.

Мясников повалился на колени, протягивая мне кнут:

— Государь мой, нет мне прощения! Недоглядел я за сыном твоим. Казни меня любой казнью, но прости моих людей. Не по злому умыслу они это сделали.

Я грозно посмотрел на Мясникова, на казаков, которые тоже повалились на колени вслед за генералом, и взял в руки плеть. К Мясникову подскочили мои телохранители, рывком разодрали на нем рубаху и с нарочитой жестокостью нагнули к земле.

Я размахнулся и со свистом ожег соратника крутом. Народ на площади выдохнул как единый организм. Я ударил ещё раз и третий. Потом откинул плеть и приказал:

— Заковать их в железо.

Кандалы уже были наготове и через пять минут вся группа кающихся казаков украсилась цепями и браслетами. Мясников поднялся на ноги, а я взлетел в седло своего коня.

— Пусть и не по злому умыслу, — обратился я к толпе, — но они совершили тяжкое преступление. А потому понесут свое наказание на Нерчинских рудниках в Сибири. Я не потерплю в своем царстве нарушения закона. И не позволю пренебрегать им даже самым заслуженным и верным. Закон един для всех, и все равны перед ним. Но если злой умысел на убийство моего возлюбленного сына будет найден, то не избежать им плахи! Уведите!

Я тронул коня в сторону Соборной площади, а осужденные пошли, звеня каналами, в Чудов монастырь, отведенный самим же Мясниковым под содержание особо важных пленников. Полуголый генерал возглавлял шествие, демонстрируя спину, покрывшуюся вспухшими красными рубцами.

Впрочем, и я, и они сами прекрасно знали, что ни в какую Сибири они не пойдут. Что бы я там пафосно ни вещал толпе, своих людей я понапрасну обижать не собирался. Посидят пока в темнице, отдохнут, а там уже я решу, как их спрятать от подслеповатого взгляда старухи Истории.

На Соборной площади была своя атмосфера. Напротив Красного крыльца Грановитой палаты, на ступенчатом постаменте лежал богато украшенный, обитый малиновым бархатом гроб. Вокруг стояла целая толпа священнослужителей разного ранга и мои приближенные, просочившиеся сюда вперед меня. На их фоне практически терялась одинокая женская фигурка в черном траурном платье.

Конечно, по-хорошему прощание с покойным следовало бы провести в залах дворца. Но Мясников правильно рассудил, что действие это политическое и должно происходить публично. Потому за происходящим наблюдало несколько тысяч невольных разносчиков слухов.

Спешившись, я подошел к гробу. Колокольный звон, сопровождавший меня весь мой путь по Москве, как по команде смолк. Впрочем, почему «как». Не сомневаюсь, что именно по команде.

Я склонился над покойным. Из-за оттока телесных жидкостей черты лица покойника заострились. Кожа была бледная, как будто напудренная. Глаза были закрыты. Сильно пахло ароматическими маслами, использованными при бальзамировании.

Юноша, лежащий в гробу, был некрасив. И всем своим видом он показывал, что я отнюдь не его отец. Между нами не было ни единой общей черты. Впрочем, плевать на это. Я низко склонился над телом и взял его за руку.

— Извини, Павел, что так все вышло, — прошептал я, — может, мы бы и поладили. Добыл бы я тебе корону. Шведскую, например. Но увы. Господь рассудил иначе. Единственное, что меня утешает, нагрешить ты не успел, так что райские врата не заперты для тебя. Спи спокойно.

Поцеловав покойника в лоб, я выпрямился и перекрестился. Мой взгляд задержался на девушке в траурном платье. Это была, очевидно, вдова. Я сделал приглашающий жест и отступил в сторону.

Девушка, настороженно глядя на меня, подошла к гробу. Я услышал неразборчивую скороговорку на немецком, вскоре перешедшую во всхлипывания, а потом и в полноценные рыдания. Ну что ж. Очень хорошо. А то что за похороны без слез. Это как свадьба без драки.

Прощаться с покойным было больше некому, а потому мои полковники подняли гроб и понесли в распахнутые двери Архангельского собора. Впереди шагала группа попов. За гробом пошли я и вдова. Я предложил свою руку девушке.

— Августа, — сказал я по-немецки, — обопритесь на мою руку.

Она вздрогнула и даже отшатнулась.

— Не бойтесь меня. Я не причиню вам зла. Господь свидетель, я не желал смерти вашего мужа и не приказывал его убить.

Я выгнул руку калачиком, приглашая взяться за неё. Поколебавшись, она все-таки шагнула ближе и положила свою руку на мое предплечье. Так, под возобновившийся колокольный звон, мы и вошли в собор.

Службу вел архимандрит Троице-Сергиевой лавры и одновременно духовник Павла, архиепископ Платон. Мясников рассказал, что Платон сам вызвался отслужить «чин погребения». По словам же Шешковского, архиепископ Платон — личность выдающаяся и для своих тридцати семи лет очень уважаемая в церковной среде. Один из реальных претендентов на место патриарха.

Я во время обряда присматривался к нему. Но что можно узнать без личного общения? Работу свою он выполнял безупречно. Выглядел представительно. Голос имел красивый, поставленный. Когда пришло время родственникам прощаться с покойным, нисколько не смутился, пригласив «отца усопшего». Это было сигналом лично мне, что к сотрудничеству этот пастырь вполне готов.

Место погребения было тут же, в Архангельском соборе. Среди десятков русских князей и царей. Когда гроб опустили в заранее приготовленный саркофаг и надвинули крышку, Августа снова расплакалась, схватилась за мою руку и уткнулась лицом в плечо. Я по-отечески начал гладить её по голове.

— Поплачь, поплачь, дочка. Потом легче будет.

Она посмотрела на меня

— Потом? Что будет со мной потом? — спросила она сквозь слезы.

Я задумался. Честно говоря, о «невестке» я до сих пор не думал вообще. Имел значение только Павел, а его супруга шла придатком. Её вполне можно было бы отпустить домой, снабдив «вдовьей долей», если бы не одно «но»… Если я сам «чудом выживший Петр Третий», то у нее может внезапно родиться «законный наследник русского престола». И этот гипотетический ребенок станет фактором политической игры против меня или против моих потомков (о которых тоже подумать стоит).

Так что отпускать Августу-Вильгельмину Гессен-Дармштадтскую можно только через год примерно. Следовательно, мне с ней надо как-то наладить отношения и постараться сделать из неё если не союзника, то хотя бы не врага.

— Вы не против немного прогуляться? — вместо ответа предложил я.

Девушка кивнула, и я распорядился, чтобы для нас очистили от народа участок за Архангельским собором со стороны реки.

К сожалению, никакого приличного парка на территории современного Кремля не было. Весь склон и берег были перекопаны и захламлены строительными материалами. Следы неудачной попытки построить мега-дворец по проекту Баженова.

— Августа, — начал я непростой разговор, — произошедшее изрядная неожиданность и для меня самого. И я не имею относительно вас никаких четких планов. Потому хотел бы поинтересоваться вашими собственными желаниями.

Девушка удивленно посмотрела на меня. Думаю, что она не ожидала такой моей тактичности. Немного подумав, она ответила:

— С одной стороны, как любая женщина, я бы хотела любящего мужа, здоровых детей и уютное гнездо. Хотела бы такого достатка, при котором не интересуют цены. И, разумеется, я не хочу опасаться преследований за то, что я из аристократического рода. С другой стороны, я бы не хотела быть только чьей-то тенью. Мне тоже хочется оставить свой личный след в истории, как это сделала ваша супруга.

Последние слова Августа выделила и взглянула на меня. Я ухмыльнулся.

— Ну, так наследить в истории, как Екатерина, мало у кого получится. Но мне понятны ваши желания, и я даже готов помочь вам. Не в плане личной жизни, разумеется, тут вы, надеюсь, справитесь сами. Ведь с этого дня вы свободны в своих привязанностях.

Я улыбнулся и подмигнул девушке, у которой на лице отразилось удивление и изумление. Она только что осознала эту свою свободу.

— А вот с известностью и местом в истории я в силах помочь. Хотите, например, стать первой в истории женщиной-министром?

Августа расширяющимися глазами уставилась на меня.

— Я планирую создать отдельное министерство по делам переселенцев и колонистов. Если вы его возглавите, то станете курировать как процесс переселения, так и текущие дела колоний. Вам придется много разъезжать по России и по Европе. Встречаться с разными людьми от нищих крестьян до научных светил и правящих особ. И, конечно, самой принимать решения и распоряжаться большими денежными суммами. Вас будут знать и уважать те, кому вы поможете, и тихо ненавидеть те, с кого вы будете требовать исполнения обязанностей.

Этот экспромт мне самому понравился. На переселенческие вопросы все равно кого-то ставить надо. Так почему бы и не эту амбициозную принцессу? Для всякого рода немцев она будет родной и понятной.

Мы дошли почти до Боровицких ворот и повернули обратно.

— Впрочем, я готов вернуть вас родителям и снабдить существенной суммой денег. Но не раньше, чем через девять месяцев. Надеюсь, вы понимаете почему?

Августа внимательно посмотрела на меня и медленно кивнула. Помолчав, она ответила:

— Моя мама умерла два месяца назад. Папе я не очень-то нужна. Я, конечно, могу вернуться домой, но я буду там никем. Меня помимо моей воли постараются выдать замуж и забыть. Так что ваше предложение мне нравится значительно больше.

Она тяжело вздохнула и добавила:

— Жаль только, что я не верю в ваш успех.

Я удивленно посмотрел на неё.

— То, что моя армия в Москве, вас не убеждает?

Августа отрицательно покачала головой.

— Екатерина не тот человек, кто отступится или сдастся. Она пойдет на все, чтобы сохранить контроль над армией, и наверняка будет обещать реформы. Кроме того, она обязательно заручится поддержкой соседей. Это будет нетрудно. Тот же король Швеции — это её двоюродный брат. Так что контроль Москвы — это ещё не победа.

Я подивился такому четкому анализу от двадцатилетней девушки. Умна. Ничего не скажешь.

— Хм. Вы правы. Но тем не менее я верю в победу. И мы обязательно вернемся к этому разговору осенью. Думаю, все уже решится к тому времени.

— Что ж. Остается дожить до осени. Надеюсь, что в меня никакой кучер стрелять не будет.

— Что, простите? — удивился я.

— В той перестрелке на дороге первый выстрел прозвучал с места возницы моей кареты. Я потому и подумала, что это был ваш человек. Я его потом не видела. Ни среди живых, ни среди мертвых. 

* * *
Роскошный экипаж императрицы медленно и осторожно выруливал с территории Александро-Невского монастыря. Обочины неширокой дороги на версту были заставлены каретами, бричками, ландо. На похороны Василия Ивановича Суворова, главы тайной экспедиции при Сенате, съехалось неожиданно много аристократов столицы. Двигало ими не столько желание почтить память усопшего, сколько настоятельная потребность увидеть своими глазами императрицу.

Тревожные новости с востока страны сменились паническими. В то, что Москва в руках бунтовщиков и что наследник престола погиб, многие просто отказывались верить. И, ожидая откровения от императрицы, явились сегодня на похороны.

Увидели они ее спокойной и уверенной в себе. Она произнесла красивую речь над гробом о том, что — «лучшие сыны отечества покидают нас в трудный момент» и что она скорбит о покойном так же, как и своем сыне — «павшем от рук подлых бунтовщиков». Но тем не менее, заверила она всех, «в минуту опасности все лучшие наши подданные сплотились вокруг трона и своим умом и мужеством позволят империи пережить тяжелые времена».

Слова императрицы подтверждало присутствие обоих Паниных в более высоком, чем до опалы, статусе. Старший Панин, Никита Иванович, получил наконец вожделенный чин Канцлера Российской империи. Его брат, Пётр Иванович, занял место покойного во главе Тайной экспедиции.

Высшее общество осталось на кладбище обсуждать услышанное и увиденное, а императрица, оба Панина и Александр Алексеевич Вяземский уединились в карете по пути в город.

— Никита Иванович, есть какие-нибудь новости?

Спросила императрица, едва карета тронулась в путь. Канцлер обтер вспотевшее лицо и лоб платком и кивнул утвердительно.

— Да, матушка. Я переговорил с нидерландским посланником. Он буквально накануне голубиной почтой получил сообщение из Москвы. Вся армия Орлова действительно разгромлена. У Пугачева потери невелики, и он их быстро восполнил из солдат наших же разбитых полков. В письме упоминается, что Преображенский полк взят в плен без боя благодаря измене. Москва готовится к встрече самозванца. К этому дню похороны вашего сына приурочены. К сожалению, более подробных сведений нет. Большая часть послания — это дела торговые, как у голландцев заведено.

— Торгаши, — буркнул Петр Панин.

— Что с возможной помощью из-за рубежа?

— Остерману я отправил инструкции для разговора с королем Шведским. Думаю, что от вашего кузена мы помощь легко получим, но придется отказаться от территорий, перешедших к нам по договору сорок второго года.

— Чепуха, — отмахнулась Екатерина, — клочок болот и лесов стоит того. Столица беззащитна. С Орловым мы отправили почти всё, оставив Петербург неприкрытым. В наличии только карабинерный полк, ландмилиция и флотский экипаж. От Риги ещё один полк драгун перебросить возможно. Но верность нижних чинов в этих полках сомнительна, да и рекрутов там половина, особенно среди флотских.

Панин сочувственно покивал, раскачивая буклями парика.

— С посланником прусского короля я тоже переговорил. Вразумительного ответа пока не получил, но мои слова будут переданы королю Фридриху. Придется подождать. Тот же итог и у австрийского посланника. Но был у меня ещё один весьма перспективный разговор, — Панин умолк, придавая фразе загадочности и значительности. — С Луиджи Фарнезе!

Вяземский отреагировал с открытой неприязнью:

— С этим иезуитишкой? А он-то нам на кой сдался?

Панин поморщился и продолжил, обращаясь к государыне:

— Иезуиты очень отчетливо осознают опасность пугачевской крамолы. Они уверены, что её первопричина — деятельность масонов. А масоны и иезуиты враги непримиримые. Помочь же нам они могут тем, что организуют поддержку вашему величеству со стороны всех европейских монархий. Даже протестантских. Они могут добиться от Климента четырнадцатого объявления крестового похода в поддержку вашей власти, ваше величество.

Екатерина обмахнулась веером:

— И что я буду должна? Окатоличить всю Россию? Это невозможно.

— Они и не рассчитывают. Они предлагают династический брак и унию Польши и России. Вам же Понятовский небезразличен. Так почему бы и нет?

Все присутствующие уставились на канцлера. Первой вышла из ступора Екатерина.

— Никита Иванович, ты в уме ли? Я и так прав на престол по сути не имею, а став женой польского короля, и вовсе пустым местом окажусь?

— До Пугачева так оно и было бы, — возразил Панин. — А теперь дворянство российское испугано не на шутку. Это воспримут как вынужденную жертву…

— Да меня православная церковь заживо сожрёт, если я в католичество перейду, — перебила Панина Екатерина.

— Ну, что касаемо церкви, то она все больше к Пугачу склоняется. Он им патриаршество обещал. А по поводу брака: иезуит полагает, что лучший вариант — это если вы при этом останетесь в православии. Это будет символизировать единение двух ветвей славянского народа. Возможно, что под это дело следует издать акт о веротерпимости. Это многих наших подданных порадует.

— Особенно евреев, — хмыкнул Петр Панин.

— Понятно, к чему они клонят, — опять проворчал Вяземский. — Иезуиты мастера играть вдолгую. Так, глядишь, лет через сто Россия униатской станет.

— Мы сто лет не проживем, — огрызнулся канцлер. — Мы можем и месяца не протянуть. У нас через пару недель казаки пугачевские в окрестностях гулять будут.

Пётр Иванович поддержал брата:

— В Польше большая часть простого народа православная. Такой брак можно подать как заботу о них. И вообще, при желании все что угодно обосновать можно. А взамен мы получим десятки тысяч клинков польской шляхты. Уж они-то на компромисс с Пугачевым не пойдут.

Сановники увлеклись спором, а Екатерина погрузилась в размышления. Карета проехала по Невскому проспекту, прогромыхала по деревянным мостам через каналы и выехала на Дворцовую площадь.

— Никита Иванович, передайте легату, что я не верю, в их способность повлиять на Римского Папу, который распустил их орден. Мне это кажется бахвальством. Если они докажут, что способны организовать крестовый поход, я приму их предложение.

Глава 3

 Вчерашние похороны Павла Петровича закономерно и традиционно закончились застольем, которое только притворялось поминальным. Настроение у всех, разделивших со мной трапезу, было далеко не скорбное. Кроме вдовы, разумеется. Но она только обозначила свое присутствие и вскоре ушла. А исторические палаты Кремлевского дворца до самой ночи созерцали, как торжествуют высоко взлетевшие казаки, временно присягнувшие поляки, переметнувшиеся дворяне и я, человек не этого времени, отменивший свою собственную историю.

Сухой закон как бы отменился сам собой в день моего восшествия в Москву. Я закрыл на это глаза, молясь про себя, чтобы мое воинство не слишком бузило. Стоило бы, не откладывая, с новой силой закрутить гайки в вопросе алкоголя. А то моя армия быстро превратится в банду разбойников. Из которых она и так частично состоит.

Военный совет я назначил на вторую половину дня, милостиво давая своим полководцам опохмелиться и освежиться. Но уже с раннего утра моего пробуждения дожидался подозрительно свежий и энергичный Новиков. За завтраком он подсунул мне на подпись декрет о предоставлении ему права реквизировать любые запасы бумаги и мобилизовывать в его ведомство любые типографии, а также переплетные и гравировальные мастерские с временным зачислением служащих в штат.

Кроме того, он представил на мое одобрение стихотворный панегирик «о восшествии государя императора в стольный город Москву». Чтение этих вирш вызвало у меня чувство тошноты, и я категорически запретил их использовать. Хотел было и автору передать пожелание больше не писать, но передумал. Не стоило обижать немногочисленных приверженцев.

Вместо этого составили обычный информативный текст. В нем провозглашался разгром всех гвардейских полков Екатерины, пленение Орлова, случайная смерть Павла и его скорбные похороны в Москве в присутствии царственного отца и супруги покойного. Там же декларировался созыв Земского собора, не позднее середины июля, «для учинения нового порядка в государстве и прекращения всякой смуты».

— Николай Иванович, добавь в текст положения о всеобщем воинском призыве. Да только доходчивее там объясни, что это не рекрутчина, а что-то вроде ополчения. Так крестьянам понятнее будет.

Тут мне в голову пришла свежая идея, как повысить привлекательность воинской службы.

— И вот ещё. Пропиши там, что всякий отслуживший в армии получит привилегию писать свое отчество с «вичем». А всякий не служивший, в том числе и среди дворян, лишаются этого величания, — я подумал и добавил лазейку для торгашей: — Кроме как по именному императорскому указу.

Новиков прищелкнул пальцами от восторга:

— Гениально! Давайте, государь, тогда еще впишем, что и жены отслуживших солдат смогут также величаться. Тогда у отслуживших парней будет большое преимущество в глазах девок. Это могучий стимул! — расхохотался он.

Не согласиться с ним было нельзя. Я сам помню времена, когда на не служившего в советской армии парня смотрели как на больного. В деревнях это действительно влияло на девичьи симпатии.

Новиков побежал делать свою работу, а я вынужден был идти и исполнять публичный номер в виде благодарственного молебна в Благовещенском соборе. К мероприятию подтянулись и большинство моих военачальников, кроме поляков.

По традиции, заведенной еще отцом Ивана Грозного, настоятель Благовещенского собора был и официальным духовником государя. В данный момент им числился Иоанн Панфилов, духовник Екатерины и глава Священного Синода. Разумеется, он сейчас был в Петербурге и службы вести не мог. Да и не захотел бы наверно. Вместо него мог отслужить любой иерей, совершенно ничем не рискуя. Но службу повел архиепископ Платон. Это была уже настоящая фронда и второй сигнал мне.

Платон оторвался по полной. Богослужение длилось почти три часа. Я, конечно, оценил высокий профессионализм иерарха, но право слово, это время можно было бы использовать с большей пользой. Надеюсь, что мне удастся в дальнейшем не допустить накала религиозной истерии.

Впрочем, с потерей времени меня примирило величественное исполнение гимна «Боже, Царя храни». Хор одного из главнейших храмов России на голову превосходил все остальные хоры, что я слышал до сих пор. Под сводами старинного Благовещенского собора гимн звучал просто гипнотически. Это было заметно даже по поведению окружающих.

После службы Платон подошел ко мне и произнес:

— Не разделите ли вы со мной вечернюю трапезу, Петр Федорович.

Я усмехнулся. Все-таки государем он меня ещё ни разу не назвал. Ни на отпевании Павла, ни сейчас. Употреблял только мое «имя» или упоминал как «отца покойного». Даже исполнение моего гимна к делу не пришьешь. Там же не упоминалось, какого конкретно царя должен хранить Бог. Может, Екатерину…

— Охотно, ваше высокопреосвященство, — ответил я. — Но прошу заранее простить моих людей. Они проверят вашу кухню и блюда. Надеюсь, вы понимаете меня?

— Разумеется, — Платон обозначил поклон, — я разделяю ваши опасения и не буду препятствовать. Жду вас после вечерней службы. 

* * *
До начала военного совета было ещё время, и со своим секретарем Иваном Почиталиным принялся сортировать ворох писем, челобитных и прошений о высочайшей аудиенции. Они накопились еще в период «диктатуры Мясникова» и удвоились за вчерашний вечер. Писали все. И дворяне, и мещане, и крестьяне, но больше всего было, конечно, купцов. Почуяли торгаши, что я их царь.

Екатерина не жаловала буржуазию, и много ее распоряжений и указов касались ограничений для развития экономики Москвы. По итогу город превратился в гигантский дворянский клуб и весь бизнес так или иначе был завязан на обслуживание досуга привилегированного сословия и их многочисленных холопов.

Я принес радикальные перемены. Дворянство, лишенное кормовой базы в виде крепостных крестьян, неизбежно нищало, и следом за ними нищала сфера услуг, завязанная на них. Самые умные из торгашей это уже поняли и теперь с тревогой в душе ломились ко мне на аудиенцию, дабы оценить свои перспективы.

Не имело смысла встречаться с каждым из них по отдельности. Все равно вопросы у них одни и те же. Потому я распорядился организовать «конференцию», то есть собрание купеческих выборных числом не больше ста.

С дворянами я решил поступить так же. Надо было расставить точки над «i». Новой Москве расслабленный образ жизни был не нужен. Останутся только те, что готовы служить и быть полезными. Остальных — нафиг с пляжа. И никакие заслуги предков для меня не аргумент.

Несколько прошений меня заинтересовали особо. Я призадумался, а потом дал задание Почиталину организовать ещё одну конференцию. На этот раз «научно-практическую»:

— Ваня, собери-ка ты всех архитекторов, художников и строительных начальников. Скажи Хлопуше, чтобы и среди задержанных таковых поискал. Помимо того, собери членов московского магистрата, комиссий городского строения и каменного приказа.

Я покрутил в руках листочки и добавил:

— Владельцев кирпичных заводов тоже пригласи. Я хочу, через пару дней, поговорить со всеми ними о Москве. О ее большом и счастливом будущем.

Почиталин, заинтригованно посмотрев на меня, записал в блокнотик поручение.

Я продолжил просматривать прошения мещан, и тут мне на глаза попалась знакомая фамилия. Кулибин! Захотелось даже подпрыгнуть и заорать от радости. Я, конечно, сдержался, но потребовал:

— Этого человека я желаю видеть немедленно. Хотя…

Я покосился на циферблат здоровенных напольных часов, прикинул планы на день и передумал.

— Пригласи его разделить со мной завтрак. И пару часов опосля нам под разговор выдели.

Почиталин взял листок прошения и сделал себе пометку. Я же оставил бумаги и подошел к окну, выходящему на Соборную площадь. Я задумался, глядя через мутные неровные стекла на суету монахов, солдат и извозчиков.

Кулибин — это не просто гениальный механик, имя которого в народной памяти стало нарицательным. Это еще и прекрасное прикрытие для моих собственных прогрессорских инноваций. Император-поэт — это ещё приемлемо для общества, даже для патриархального, а вот император изобретатель-самоучка — это «моветон».

В Казани и Нижнем мне приходилось выкручиваться и ссылаться на «подсмотренное в европах», но теперь у меня появится собственный Леонардо да-Винчи и Эдисон в одном флаконе.

«Надеюсь, он язык за зубами хранить умеет».

Персональные письма были посланы Эйлеру и Кулибину ещё из Нижнего Новгорода. Я, честно говоря, не ожидал, что мастер рискнет своим комфортным и прочным положением заведующего механических мастерских при Петербургской Академии наук и откликнется на мой призыв. Но, видимо, я недооценил его бунтарский дух. А ведь читал, что он до самой смерти оставался верен традиционной русской одежде, не курил и не употреблял алкоголя. Был язвителен и насмешлив с теми, кто пытался над ним насмехаться. Судя по всему, Кулибин уже успел хлебнуть петербургского снобизма, и мое предложение пришлось ему по сердцу.

— Государь, — отвлек меня от размышлений Почиталин. — Господа военачальники собрались. Вас ждут.

Я взглянул на часы и отправился к своим воеводам. То есть не воеводам, конечно, а генералам. Давят все-таки на психику эти арочные своды и аляповатая роспись Теремного Дворца русских царей. Так и мерещатся по углам долгобородые бояре, потеющие в своих шубах и огромных шапках.

«Надо отсюда съезжать. Жить и работать в этом музее решительно невозможно».

На совете присутствовали: всей армии начальник генерал Подуров, всей кавалерии голова Овчинников, всей артиллерии руководитель Чумаков. А также генерал Крылов, глава тайного приказа Соколов-Хлопуша, его заместитель Шешковский и мастер войны в тылу врага Мясников, который не вполне оклемался от вчерашней прилюдной порки и потому держался неестественно прямо.

— Тимофей Григорьевич, ты как себя чувствуешь?

Шепнул я ему перед началом.

— Ничего, государь. Бывало и хуже.

Я осторожно похлопал его по плечу, уселся во главе стола и обратился ко всем:

— Ну что, друзья мои. Москва взята, но конца войне пока не видно. Силы наши вам всем известны, а вот что есть у неприятеля, хотелось бы послушать. Тимофей Григорьевич, — я снова обратился к Мясникову, — ты как, архивы кригс-комиссариата захватил? Чиновников допросил?

Мясников, поморщившись, встал.

— Да, государь. Как ты и велел, особое внимание тому уделил, — и на полтона ниже добавил: — Оттого и за Павлом не доглядел.

Я сделал жест рукой — «Забудь» — и изобразил на лице заинтересованность.

— Для начала Питребурх. В городе да в Финском крае под рукой у Екатерины тысяч пять пехоты и драгун плюс сколько-то народа из флотского экипажа. Сколько точно, военная канцелярия не знает, ибо это другое ведомство, но полагают, что тысячи две-три. Ибо основные силы в Средиземное море ушли.

Я кивнул, принимая неполную информацию. Мясников продолжил:

— В городах Курляндии, Эстляндии и Лифляндии по гарнизонам еще тысячи три четыре, но в основном инвалиды и рекруты. С Польши может быть переброшен Нарвский карабинерный полк. И это почитай все. Ну разве что шведский король поможет.

— А кстати, сколь велика армия у шведов? — спросил я присутствующих, и все замялись. Выручил всех Шешковский:

— В последней войне, государь, у шведов восемнадцать тысяч под ружьем было сразу и еще пять они навербовали в процессе. Непосредственно в Финляндии шведских войск было тысяч пять-восемь. И перебросить их в город морем дело недолгое. Это если Екатерина с Густавом договорится.

— Спасибо, Степан Иванович, — кивнул я тайнику. — Итого, если учесть, что в Петербурге две сотни тысяч жителей и огромные арсеналы, меньше, чем со всей нашей армией туда соваться нечего. А пока мы будем штурмовать Питер, у нас могут отнять Москву.

Я снова обратился к Мясникову:

— Тимофей Григорьевич, что известно о главной армии?

— Всего списочный состав сто двадцать пять тысяч. Но пока не известно число потерь по армии, а они должны быть высоки. По болезням в основном. Следует ожидать в строю примерно сто тысяч штыков. Может, меньше.

— Это если к Румянцеву татары не примкнут, — проворчал Подуров. — Коли так, то ещё полсотни тысяч конных может оказаться.

«Это против наших неполных двадцати тысяч! Хреново…»

— Как скоро они могут дойти до Москвы?

Ответить решил Крылов:

— Дозволь мне, государь. Я уже прикидывал. Если считать от ставки Румянцева в Кишиневе. При обычных переходах и при заходе в большие армейские магазины в Полтаве за припасами получится дней восемьдесят. Такое же расстояние и для второй, «крымской» армии при заходе в Бахмут. Быстрее не получится, если только не двигать армию по разным дорогам и мелкими частями. А этого делать никто не будет. Не дураки там командуют.

Я кивнул отцу будущего баснописца.

— Спасибо, Андрей Прохорович. Стало быть, восемьдесят дней. За это время мы, конечно, получим от Ефимовского ещё десять тысяч в новых полках. И это почитай все. Конечно, мы мобилизуем по призыву крестьянскую молодежь. Думаю, тысяч сто с центральных районов России призвать сможем. Но сами понимаете, полноценную армию из них за пару месяцев сделать невозможно. Так что хочу послушать ваши соображения.

Первым попросил разрешения высказаться Чумаков.

— Государь. Новобранцев, конечно, быстро в линейную пехоту не выучишь, но я берусь за пару месяцев из любой толпы крестьян сделать годных пушкарей. А на оборонительных позициях с большими пушками да новыми картечными ядрами мы любую армию изничтожим.

Подуров тут же вскинулся и начал выговаривать Чумакову за огромный расход пороха при обучении пушкарей. В разговор вступил и Мясников со своим мнением о том, что артиллерия московского арсенала больше для музея годится, а не для боя. В общем, шума было много. А толку не слишком. Я прекратил прения.

— Так! Все! Пошумели и успокоились. Пушкарей, конечно, готовить будем, но только под новые стволы, современные. Пользы от допетровской артиллерии я не вижу. А вот пополнить наш арсенал нужно крайне. Тимофей Григорьевич, — я снова обратился к Мясникову, — ты на захват Тулы казаков послал?

— Да, государь. Сразу как Москву двумя кольцами окружил, так и отправил, как и уговаривались, полк на Тулу, полк на Ярославль с Костромой и полк на Смоленск. Отовсюду уже донесения пришли. Кроме Смоленска, везде города взяли под твою руку. А вот Смоленск заперся. Тамошний воевода и командир Великолуцкого полка признать тебя, государь, отказались. По слухам, многих из верных тебе людей в самом городе похватали и даже кое-кого повесили. Казачки Дехтярева пока город обложили, припасы в город провозить не дают и гонцов перенимают.

«Жаль. Не подфартило с налету Смоленск взять. А ведь город-крепость являлся арсеналом и базой для всех войск на польском направлении. Там есть чем поживиться».

— Очень плохо. Подумайте все, как взять город хитростью. Изнутри. Штурм оставим на крайний случай. Но за ближайший месяц вопрос со Смоленском решить надо, — я посмотрел на Крылова. — Андрей Прохорович, возьметесь?

Тот уверенно кивнул.

— Если Тимофей Григорьевич мне Савельева в подчинение выделит. Без его разбойников быстро не управиться.

Мясников усмехнулся.

— Для хорошего дела Карп Силыча я, конечно, отдам, но я думал его государю вместо себя предложить, поскольку должность свою исправлять-то уже не смогу. Провинился. А он человек очень разумный, людей понимает, ответственности не боится и верен государю до гробовой доски.

Я покивал. Этого бывшего разбойника я по Мурому хорошо запомнил. Действительно, Мясникову замена реальная.

— Давай так, — предложил я. — Как только Савельев взятие Смоленска обеспечит, так он сразу от меня чин бригадира получит и станет во главе всей войсковой разведки. Передайте ему, что я в него верю. А пока тебе, Тимофей Иванович, придется вникать в ее работу.

Подуров вздохнул.

— Коли надо, вникну.

Я снова переключился на Мясникова.

— По Туле списки трофеев есть?

— Нет, государь. Но должны составить. Я на это особо указывал. Видать, много там добра. Не успели ещё. И по Ярославлю тоже описи нет, но курьер на словах сказал, что грузовых барж было много.

— Ну, подождем, — хмыкнул я и обратился к Овчинникову. — Коль казачки и инородцы освободились под Москвой, надо пустить их прочие города захватывать и к присяге приводить. Докуда дотянемся. Всюду надо манифесты мои читать, собирать местные земские собрания, и пусть они шлют в Москву депутатов на Земской Собор. От тех земель, что под Катькой останутся, ищите уроженцев. Они будут на Соборе свои земли представлять невыборно. Сроку до середины июля.

Овчинников кивнул и задумался, мысленно уже разверстывая задачу между своими конными полками.

— Петербург мы брать не будем, — заявил я. — Пошлем полк на захват Вышнего Волочка. Командира надо подобрать поопытнее, чтобы там в удобном месте правильную оборону возвел и был готов отбиваться. Всякое движение барж по Вышневолоцкой системе надо прекратить.

Я снова повернулся к Овчинникову.

— Пусть конные, что Ярославль брали, пробегутся вдоль канала и повернут баржи назад.

— Государь, — подал голос Подуров, — по Мсте суда токмо по течению идти могут. Обратного хода нет.

Да. Канал-то односторонний. Я запамятовал.

— Тогда топите баржи, — решительно приказал я. — Никакого зерна в Питер больше поступать с Волги не должно. Пусть Катька поломает голову, как прокормить свою столицу.

Народ одобрительно загудел. Идея блокады Петербурга всем понравилась, а вот у меня в душе зазвучал издевательский шепоток: «Может, тебе и воинское приветствие изменить? Пусть все при виде тебя руку вскидывают». Я тяжело вздохнул и отринул несвоевременные ассоциации.

Неожиданно слово взял Шешковский.

— Государь, надо ещё отрядить людей Олонецкие заводы захватить. Причем много не понадобится. Там ещё с семьдесят первого года, после бунта приписных крестьян, по лесам изрядно бунтовщиков укрываются. Собрать их труд невелик.

— Небось, сам же розыск и дознание вел? — проворчал Подуров, которому Шешковский активно не нравился.

— Совершенно верно, — безмятежно согласился тайник. — И по делу больше двух тысяч крестьян проходило. А на охрану завода всего сто человек команды определили при двух офицерах. Так что захватить будет несложно.

— Ну что ж. Разумно, — согласился я с предложением. — Олонецкие заводы льют пушки. И пусть лучше они будут у меня, чем у Екатерины. Тимофей Иванович, организуй команду. Желательно из местных. Чтобы быстрее с земляками договориться могли.

— Если что, в Москве олонецких поищу. Тут всякого народу полно, — согласился генерал.

— Но Петрозаводск — это ещё цветочки. Нам нужен Архангельск. Неизвестно, сколько продлится у нас война с Катькой. Но все это время Балтика для нас будет закрыта. Да и потом тоже неизвестно как выйдет. Так что Архангельск для нас будет единственным свободным портом. Его захват — дело стратегическое. Что там есть из воинских частей и какую команду туда отряжать?

Задал я вопрос и оглядел военачальников. Все только руками развели. Неизвестно, дескать. Даже Шешковский ничего сказать не смог.

— Хорошо. Тимофей Иванович, будешь искать олонецких, заодно опроси всех купцов, что с Архангельском торговлю ведут, или местных оттуда найди. Все вызнай и отряди силы с запасом. А я тебе указ подготовлю о снятии всех торговых ограничений с Архангельского порта. Пусть все купцы, что в Питер товар везли, на Архангельск переключаются.

«Ох, и велика ты, Россия. Как тобой управлять без телеграфа? А кстати! Почему без телеграфа? Я же вполне могу оптический завести. Тем более что у меня теперь Кулибин есть!»

Совещание длилось еще около часа. Обсудили снабжение и размещение войск. Я очередной раз запретил практику определения солдат на постой к обывателям. Благо в Москве полно крупных дворянских домовладений, и они вполне могут послужить в качестве казарм.

На этом совещание закончилось и военачальники разошлись. Остались только мои «тайных дел мастера». Шешковский кашлянул и заговорил:

— Государь. Я тут успел с утра по архивам московской военной коллегии пробежаться. И возникла у меня мысль, как без боя парализовать силу южной армии.

Я заинтригованно посмотрел на говорившего и жестом предложил продолжать.

— В личных делах офицеров есть данные о близких родственниках. Большую часть этих семей мы можем разыскать и взять в заложники. В южной армии сейчас приблизительно десять тысяч офицеров, из них выше уровня капитана не больше тысячи. Полковников не больше двухсот. Я уверен, что мы сможем найти родственников не менее чем половины этих офицеров. Чего далеко ходить. Супруга фельдмаршала Румянцева уже у нас в руках, она фрейлиной у Натальи Алексеевны, вдовы Павла Петровича. Когда дело дойдет до драки, мы можем пригрозить, что всех перевешаем или перережем, коли Румянцев и прочие вашу власть не признают…

Шешковский ещё что-то говорил, а у меня в душе оглушительно хохотал давешний внутренний голос: «Давай! Давай! Загони всех этих баб, детей и стариков в сарай, обложи хворостом и пригрози сжечь! Это же так просто!».

Я аж застонал и схватился за голову. Шешковский замолчал. Тайники тревожно уставились на меня.

«Но ведь это выход, — убеждал я сам себя. — Вместо того чтобы громоздить гекатомбы трупов простых солдат. Просто взять за горло офицеров. Решить все без крови. А чтобы соглашались охотнее, гарантировать нежелающим присягать свободу эмиграции и денежное пособие. Лучше потерять золото, чем людей».

Я наконец очнулся от своих мыслей и посмотрел на Шешковского. Тот, видимо, что-то нехорошее в моем взгляде усмотрел и слегка отшатнулся.

— Вы абсолютно правы, Степан Иванович. Это прекрасная идея, — мои слова для Шешковского прозвучали каким-то диссонансом. — Овчинникову я дам соответствующий приказ, а с вас точные адреса и фамилии. Думаю, что нужно будет ещё и организовать письма от заложников в армию. Подумайте, как их доставить туда единовременно и адресно.

Я помолчал и добавил:

— Отказывающимся от присяги офицерам я готов предоставить возможность эмигрировать вместе с семьей. Более того, я готов выплатить отступные. О величине которых надо будет подумать отдельно, — я криво усмехнулся. — Не знаю ещё, что у меня с бюджетом.

Шешковский облегченно выдохнул и закивал.

— Все сделаем, как скажете. Вот только есть сложность. В Московской военной канцелярии в основном бумаги интендантского ведомства. По ним можно узнать о командирах полков да каптенармусах. А полные списки — они в Петербурге хранятся. Но я знаю, как их добыть. Только для этого деньги понадобятся.

К Шешковскому присоединился Хлопуша.

— Да и на работу службы тоже денег надо, государь. Людишки жадные, даром работать никто не хочет. А задач-то больше стало.

Началась проза жизни. Выцыганили они в итоге бюджет в пятьдесят тысяч. Но сам я монеты считать не собирался. Пусть ждут, когда Немчинов с Рычковым приедут. А пока пусть по известным персоналиям уровня полковников работу начинают.

— Что там с Орловым. Вы мне обещали его показания на суде. Где результаты?

Соколов-Хлопуша виновато развел руки.

— Ох упорный он, зараза. Опосля увечий ему уже всякая боль нипочем. Помереть нисколько не боится, а наоборот, очень даже хочет. А прищучить его пока нечем. Но надежда есть, государь. Дай нам ещё несколько дней.

Я пожал плечами.

— Я не тороплюсь. Только смотрите, чтобы не помер раньше времени. Я его голову Пестрово обещал, а обещания надо выполнять.

— Кстати, о Пестрово, государь, — подхватил Хлопуша. — А передай-ка ты его в мое ведомство. Все едино после его палачеств офицерам он как чужак стал. Брезгуют. А у нас толковых людей-то нехватка изрядная. Одни бывшие тати да душегубцы в штате. А Василий верен вам до самого донышка и не дурак вовсе.

Шешковский подхватил просьбу:

— Действительно, Петр Федорович, мы его всему научим. Толк из него явно выйдет. Заматереет, будет на кого ведомство оставить, в случае чего.

При этих словах Шешковский как-то вздохнул невесело. Я кивнул.

— Хорошо. Я не против. 

* * *
Финал совещания оставил в душе тягостный осадок. Я стал припоминать, как уже занимался такого рода шантажом в Оренбурге, добиваясь покорности у офицеров гарнизона. Тот же Крылов пошел служить мне только из-за страха за жену и четырехлетнего сына. Это потом он уже втянулся и стал служить на совесть.

Но в то, первое время, я был сам не свой из-запопадания. Как-то очень остро и болезненно ощущал упущенные шансы своего великого предка. Я решил любой ценой их использовать, и одним из ценников был именно шантаж.

С тех пор история изменилась абсолютно. За моими плечами реальная сила и власть на части обширной территории России. Во мне нет и тени прежнего Пугачева. Растворился. В мое сердце исподволь вернулся тот самый человек, что прожил долгую жизнь в Советском Союзе и воспитан на других ценностях.

Я понимаю, что нравы сейчас очень суровые и сантиментам нет места. Что война ещё не выиграна и время для милосердия не наступило. Тем не менее было противно.

Чтобы развеяться, я кликнул Никитина и отправился на прогулку по Москве. Ведь я ее толком-то ещё и не видел.

Выехал я переодетый простым казаком в отряде, где явным командиром как раз выглядел Никитин. Народ на улицах не обращал особого внимания на нас. Москвичи уже привыкли к казачьим разъездам.

Я уже говорил, что Москву я не узнавал совершенно. Даже в самом Кремле меня подстерегали удивительные открытия. Например, из внутреннего двора комплекса царских теремов мы выезжали через Гербовую башню. Несмотря на ветхость и плохое состояние, она была очень красива и напоминала Дмитриевскую башню современного мне Нижегородского кремля.

Через Боровицкие ворота мы выехали за стены цитадели на деревянный мост. Разумеется, никакого Александровского сада не было. Вместо него воды запруженной Неглинки омывали земляные бастионы, насыпанные по приказу Петра Первого. Из-за их возведения был нарушен дренаж с территории Кремля, и кирпичная кладка начала стремительно разрушаться.

«Надо будет срыть их нафиг».

Слева виднелся старинный каменный мост через Москву-реку. Его горбатый силуэт на шести быках смотрелся очень средневеково. Его в моей истории снесли в середине девятнадцатого века и заменили металлическим. Но сдается мне, что имеет смысл сохранить его для потомков.


Мы поехали по Знаменке. Улица была добротно замощена булыжником. Справа и слева стояли каменные дома и тянулись непременные заборы. Коробицын по-прежнему работал моим гидом и называл владельцев. Два самых больших дома на улице принадлежали графу Апраксину и вдове генерала Толстого и были не чем иным, как имениями посреди Москвы со всеми атрибутами дворянской усадьбы.

Я смотрел вокруг и понимал, что это не тот город, в котором я когда-то любил и был любим. Которому от наших юных, щедрых чувств доставалась радость узнавания и благодарность за уют аллей и скверов. Москва времен Екатерины не внушала уважения и не возбуждала гордости.

Да, сталинская Москва в поисках имперского величия потеряла много памятников своей истории. Искренне жаль. Но эта, дворянская, Москва их ещё даже не приобрела. Закладывать грандиозную столицу надо именно сейчас, пока это совершенно не больно.

«Хотя, конечно, памятники допетровской старины сохранить надо непременно. Жаль, что стены Белого города уже разрушены…»

Только подумал я, как на площади Арбатских ворот увидел совершенно целую воротную башню и одну примыкающую стену, уходящую от нее в сторону Воздвиженки. Когда я подъехал поближе, то увидел, что в самой башне была устроена часовня.

«Стало быть, сюда ещё не добрались добытчики кирпича и камня. Это же просто прекрасно!»

Я пожелал осмотреть остатки укреплений Белого города, и мы поехали по будущему Никитскому бульвару. К сожалению, уцелевший участок оказался невелик. Одна не проездная башня где-то в районе современного мне МХАТа и Никитские ворота. Дальше стены уже выглядели как груда кирпичей, исчезающая по мере приближения к Воспитательному дому, который эту стену и сожрал.

«Ну что же. Сохраним хотя бы оставшееся. Бульварное кольцо можно будет чуть сдвинуть, а уцелевшие стены спрятать в парковой зоне, — думал я. — Под стенами крепости гармонично будут смотреться подмостки летнего театра. А можно будет и стадион организовать. Трибуны прекрасно прислонятся к старинной стене».

Так вдоль остатков древней фортификации мы доехали до речки Неглинки. Точнее, до того места, где Неглинка была запружена и разливалась немалым озером. По словам Коробицина, такая же запруда была и перед остатками стены Земляного города.

К Кремлю Неглинка текла меж топких, заросших берегов, изрезанных сточными канавами. По мере приближения к Китай-городу вонь от речки становилась все сильнее и сильнее.

«Понятно, почему ее в трубу спрятали, — с грустью подумал я. — А ведь могло получиться очень красиво. Водные пространства в городе — это благо, если, конечно за ними ухаживать».

На город уже опустился сумрак. Фонари, где они и были, никто не зажигал, и я решил прекратить прогулку. У меня впереди была ещё беседа с архиепископом. 

* * *
К счастью, ехать в Троице-Сергиевую Лавру, вотчину архиепископа, не пришлось. Видимо, ещё раз посылая мне сигнал, он устроился в патриарших покоях Кремля. С петровских времен эти палаты были без хозяина. В них устроили библиотеку и варили миро. Но трапезная была свободна, в ней-то меня и ждал Платон Левшин.

— Добрый вечер, Петр Федорович. Рад, что вы присоединились к моему скромному столу.

Стол был действительно скромным, а блюда вполне простонародные. Каша, рыбный пирог, кисель, квас. Ну что же. Не для набивания брюха меня пригласили, а для выноса мозга. Страшновато, однако. Не хотелось бы поссориться.

Разговор начался с моего чудесного исцеления от отравления и обета, с этим связанного. Владыко расспросил меня, как я себе представляю освобождение православного люда от ига католических и мусульманских владык.

— Владыко, это будет совершенно естественный процесс. Священная Римская империя и Польша, несомненно, ввяжутся в конфликт со мной. И по итогам я отберу у Польши все земли, населенные православными. Возможно, что и от Габсбургов оторву часть. Но больше рассчитываю на создание независимых государств под протекторатом России. Турцию же следует просто разорвать в клочья и отбросить назад в Азию.

Архиепископ удивленно вздернул бровь.

— Вы так уверены, что победите?

— Разумеется. На моей стороне народ. И не только мой, но и их собственный, — пафосно заявил я, и тут же поправился. — Ну, кроме мусульманского, конечно.

— Народ это дитя, — задумчиво произнес Платон. — Он никогда ничего не решает сам. Всегда решают за него.

Я нахмурился. Кажется, сейчас мне будут втирать насчет богоданности иерархий.

— Не согласен, владыко. У народа есть интересы, вокруг которых он всегда может объединиться без глубокомысленных рассуждений и выдвинуть своих лучших сынов.

Архиепископ при этих словах выразительно на меня посмотрел, но я не стал отвлекаться.

— Свобода от рабства и равенство перед законом — это базовые потребности. Пока монархи Европы не обеспечат их своим народам, у меня всегда будет поддержка. А бить в спину для меня совершенно не зазорно.

Платон задумался и сосредоточился на еде. Я не стал мешать ходу его мыслей.

— Quand Adam bêchait et Ève filait, où donc était le gentilhomme, — произнес он с задумчивой интонацией. Увидев мой непонимающий взгляд, он быстро исправился. — Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был дворянином? По крайней мере, в этой формуле не отрицается Господь, а значит, точки соприкосновения мы найти сможем.

Он налил себе и мне кваса и продолжил:

— Как вы себе представляете сосуществование бессословного общества и церкви?

— Если дойти до пределов революционности, то церковь отделяется от государства, лишается любой финансовой поддержки и осуществляет свою деятельность сугубо на пожертвования.

Архиепископа слегка перекосило от такой перспективы. Я же мысленно усмехнулся. Это я ещё про снесенные храмы не стал говорить и расстрелянных священников.

— Но я отнюдь не сторонник такого радикализма. Я считаю, что церковь это важный орган государства, и готов выделять потребные средства на его бесперебойную работу. Но именно работу, а не паразитирование. Церковь может приложить свои силы для истребления неграмотности. Может заботиться о немощных. Может выступать посредником в конфликтах хозяев и работников. Может выдвигать общественные инициативы от имени мирян. Церковь может быть авангардом государства в сопредельных странах. Она может там формировать лояльные местные элиты. Она может очень много чего. Вопрос: хочет ли она?

Платон опять задумался. И это не выглядело как тормознутость. Я уверен, что он сейчас прокачивал в уме многочисленные варианты и рассматривал возможные проблемы. Я ведь предложил радикально изменить дух церкви. Из сытого и ленивого паразита превратить ее в агрессивного хищника. Я лично сомневался, что такая трансформация возможна.

— Я слышал, что вы сторонник восстановления патриаршества. Так ли это?

Ага. Мысли сделали оборот и вернулись к насущному.

— Да, это так. Ибо все, что я сказал о церкви, она сможет воплотить, только если во главе нее будет стоять настоящий сильный пастырь. То, что сейчас церковь является всего лишь одной из государственных коллеги, это печальное явление. От этого страшным образом страдает ее авторитет.

— Увы, это так, — согласился со мной владыко. — Петр Алексеевич опасался, что единый духовный вождь сможет если не помешать его реформаторской деятельности при жизни, то после его смерти вернуть Россию к прежним порядкам. Вы сами этого не опасаетесь?

— Ни в малейшей степени, — решительно сказал я. — Если Господь отпустит мне достаточно жизни, я ещё увижу поголовную грамотность в народе. Увижу, как он привыкнет сам распоряжаться своей жизнью. Грамотный народ не даст ничего отменить.

— Просвещение имеет и темную сторону, оно порождает атеизм и даже сатанизм, — Архиепископ машинально перекрестился. — Рост знаний порождает гордыню, в которой человек начинает удаляться от бога.

Я вздохнул.

— Это не совсем так. Наука, разумеется, способна дать ответы на множество вопросов, на которые бессильна ответить любая религия. Но на главный вопрос — «в чем смысл жизни», она ответить бессильна. И тут для церкви всегда будет место. Может, и не такое огромное, как во времена всеобщего невежества, но достаточно большое, потому что этот уголок есть в сердце каждого человека. Бороться против просвещения — это копать себе могилу. Науку все равно не остановить, а сопротивление ей в глазах людей подчеркнет слабость церкви. Ее отсталость и ненужность. В идеале церковь должна приветствовать познание. Ведь всю нашу вселенную можно рассматривать как загадку Господа, заданную нам. Разве плохо, если ребёнок начинает потихоньку понимать замысел отца? До конца он его все равно не поймет, но само движение по этому пути может быть очищающим и возвеличивающим.

Кажется, мои разглагольствования произвели на архиепископа впечатление. Он опять сосредоточился на квасе и задумался. Наконец он вернулся из глубин разума.

— Думаю, что помазание на царствие лучше было бы проводить именно новому патриарху. Это укрепило бы авторитет нового государя.

Я покачал головой. Пошёл торг.

— Да, это было бы прекрасно, но увы, пока легитимным государем, — я подчеркнул это слово голосом, — не будет отменен петровский «Регламент Духовной Коллегии», избрание патриарха будет деянием противозаконным.

Архиепископ потер лоб.

«Правильно. А ты что думал, можно на халяву патриархом стать? Не-ет! Надо сначала поработать».

— И когда вы, Петр Федорович, планируете коронацию?

— Через полтора месяца будет собран Земской Собор. Вот перед началом его работы и состоится церемония. У вас будет достаточно времени, чтобы созвать Поместный собор в Москве.

— А всякого рода выборы царя на Земском Соборе разве не входят в ваши планы? — удивился владыко.

— Зачем? — не менее сильно удивился я.

— Да, — покачал головой владыко. — Действительно…

Я решил немного подтолкнуть ход мыслей очевидного претендента на патриарший сан в нужном мне направлении.

— Я думаю, что патриархом станет тот иерарх русской православной церкви, что сможет найти средство для преодоления раскола. Я даже готов такому иерарху помочь по мере сил.

Платон внимательно посмотрел на меня и медленно кивнул.

— Это будет очень непросто.

— Согласен. Но если двигаться навстречу друг другу, то объятия неизбежны, — улыбнулся я и отсалютовал бокалом с квасом. — А вот мне, например, скоро понадобится помощь Духовной Консистории в бракоразводном процессе с Екатериной. Для этого у меня два основания. Покушение на убийство и прелюбодеяние.

— Доказательства имеются?

— Разумеется.

— Тогда никаких проблем не будет.

Платон улыбнулся и повторил мой салютующий жест своим бокалом.

Глава 4

 С архиепископом Платоном мы засиделись далеко за полночь. После того как мы обозначили свои позиции и заключили негласный союз, разговор пошел более откровенный. Архиепископ отодвинул квас, достал великолепный кагор, и беседа стала совершенно непринужденной.

Я узнал очень много важного о действующих иерархах РПЦ и о перспективах каждого из них на избрание патриархом. Говорили и о расколе. Я согласился, что одним указом его не преодолеть и начинать надо с переговоров между РПЦ и вождями раскола. Таковые переговоры я брался организовать.

Обсудили и функции будущего Священного Синода. Я мыслил его как совет по религии при императоре, в который входили бы высшие иерархи всех конфессий империи. Даже евреи. Бессменным председателем совета должен быть православный Патриарх. Главная задача совета — вовремя замечать межнациональные проблемы в империи и чутко реагировать на них, сохраняя мир и покой внутри державы.

Платон несколько раз поднимал вопрос финансирования. Его понять можно. Секуляризация земель, проведенная Екатериной, лишила церковь традиционного источника доходов, и теперь она полностью зависела от воли светских властей. Я не собирался сажать церковь на голодный паек и кусок хлеба гарантировал, но вот масло или икру на этот хлеб церковь вполне может заработать сама.

Например, я предложил даровать приходским священникам право регистрировать акты купли-продажи недвижимости на территории своих приходов и подтверждать прочие сделки. Платону идея понравилась. Рынок нотариальных услуг — это большие деньги, а с развитием капиталистических отношений он станет ещё больше.

Поговорили мы и об архитектуре. Платон принялся убеждать меня, что православной церкви позарез нужен свой главный мега-храм. И чтобы он был выше собора Святого Петра в Риме, ибо негоже уступать католикам.

Я уже уловил этот грех в душе священника — тщеславие. Его решимость поддержать меня мотивировалась не заботой о народе, как у казанского митрополита Вениамина, а только возможностью стать самым главным в РПЦ. А мега-храм, построенный при его патриаршестве, должен ещё больше его возвысить.

В принципе, я ничего против не имел. Но обставил этот проект рядом условий. Во-первых, мне ещё надо победить екатерининскую армию, и желательно без крови. А во-вторых, затраты на этот храм будут столь велики, что без активного развития экономики империи приступать к нему было бы разорительно. А потому мне нужна полная поддержка всех моих реформ от лица церкви.

Под занавес Платон пристал с расспросами о воздушном шаре и прочих чудесах, сопровождавших меня. Пришлось прочитать небольшую лекцию и пообещать демонстрацию. На том и расстались.

А следующий день у меня начался нехорошо. Вместе с Почиталиным ко мне пришел и хмурый, невыспавшийся Подуров.

— Государь, плохие вести, — начал он. — Ночью поножовщина была. По пьяному делу, разумеется. Пять трупов. Один из них — наш солдат из полка Шванвича. По горячим следам нашли всех, кто участвовал. Сейчас в карцере сидят. Но, кроме того, ещё и несколько грабежей в городе было. В одном случае с покойником. Свидетели говорят, что это солдатики наши. Розыск веду, но пока без результата.

Я помрачнел и с излишней резкостью скомандовал:

— Иван, конвой и коня. Быстро!

А сам скинул кафтан и принялся надевать бронежилет.

— Но это не самое тревожное, государь, — продолжил Подуров, помогая мне одеваться. — Уразов говорит, что Салават людей мутит и многие башкиры домой собираются. Дескать, «бачку осударя» в Москву вернули, и, стало быть, служба окончена.

— Вот черт! Как не вовремя, — выругался я. — А что с прочими татарами?

— Пока ничего. Службу несут исправно. Они же в казачьи полки распределены, как ты и приказывал ещё в Оренбурге. Так сейчас от обычных казаков и не отличаются особо.

— А сами казачки ещё домой не собрались? — мрачно спросил я, заканчивая шнуровать жилет.

— Разговоры такие ходят, но мы с Овчинниковым народ вразумляем. И на казаков, государь, можешь положиться. А вот с инородцами нехорошо выходит.

Я закончил одеваться, опоясался саблей и двинулся на выход.

— Душегубы твои никуда не денутся. Поехали сначала к башкирам. Где, кстати, Овчинников?

— Там уже должен быть. Конница — это же его епархия. Он хотел сам все порешать без тебя, государь.

Я покачал головой.

— Ох, наломает он дров.

В приемной я увидел Почиталина и какого-то бородатого купчину, держащего в руках тубус, в каких чертежи или холсты хранят.

— Государь, — поклонился мой секретарь и повел рукой в сторону незнакомца, — это Кулибин. Ты желал его с утра видеть.

Мастер в пояс поклонился, коснувшись пола рукой, и сказал:

— Долгих лет тебе, государь! По твоему зову явился.

Я, несмотря на спешку, шагнул навстречу и обнял мастера. Думаю, что такой встречи он не ожидал.

— И тебе здравствовать, Иван Петрович. Но придется тебе ещё подождать. Дела у меня, — и кивнул Почиталину. — Со всей лаской к этому человеку относиться.

Выйдя из теремного дворца по наружным лестницам, спустился во двор, где меня ждал конь и конвой из казаков во главе с Никитиным. Я, садясь на коня, скомандовал:

— В татарскую слободу!

Никитин кивнул и начал строить охранный ордер. С царского двора, через ворота в красивой, но обветшалой башне, мы выехали ещё шагом. А вот через кремлевскую Боровицкую башню уже шли рысью. Передние казачки звонким свистом разгоняли прохожих.

Проехали по Волхонке, повернули на Ленивку и добрались до одиноко стоящей Всехсвятской башни Белого города. Каменная стена уже была разобрана, но сама воротная башня, массивная и высокая, стояла, открывая сквозь себя проезд на Большой Каменный мост.

Сооружение внушало уважение. Его строительство во времена Софьи породило присказку «дороже каменного моста». И, глядя на него, понимаешь, что поговорка оправдана. Шириной он был метров двадцать, но проезд сильно сужали многочисленные лавки и заведения по краям. До середины обзор был перекрыт сплошной застройкой и только на самой середине моста открывался вид на Кремль.

Жиденький ряд каменных домов и лабазов правобережья обрывался перед большой и нисколько не благоустроенной Болотной площадью. Название свое она полностью заслужила, ибо низменная часть ее представляла собой старицу Москвы-реки, по весне заполняемую водой. Мне ещё придется самому организовывать здесь когда нибудь прокладку Обводного канала и строительство набережных.

Замоскворечье ничем не удивило, та же деревня с вкраплением каменных домов и церквей. Улицы вымощены деревянными плахами, освещения нет в принципе. Недолго попетляв по улочкам, мы добрались до Татарской слободы.

Цель нашей поездки определилась сразу — по настороженной толпе башкир и казаков около большого двухэтажного дома рядом с единственной в Москве мечетью. Завидев меня, башкиры зашумели, но, как мне показалось, не угрожающе. Все дружно сняли шапки и поклонились, когда я соскочил с коня перед крыльцом дома.

В доме я нашел покрасневших от ругани, взвинченных Салавата и Овчинникова. В уголке, хитро поблескивая узкими глазками, сидел татарский князь Уразов. Судя по всему, переговоры зашли в тупик. При виде меня спорщики несколько расслабились и вспомнили о приличиях. Оба поклонились.

— Ну? До чего договорились? — спросил я.

Овчинников ткнул рукой в Юлаева и выпалил:

— Государь, убирай с командования этого молокососа. Он своих людей ни черта не контролирует.

Салават вскочил и ухватился за рукоять сабли. Никитин качнулся, намереваясь прыгнуть, а Овчинников положил руку на пистолет.

— Тихо! — заорал я и шарахнул кулаком по столу. — Сидеть!

Все замерли. А потом оставили в покое оружие и вернулись к исходному состоянию. Я жестом повелел им сесть и уселся сам.

— Андрей Афанасьевич, извинись перед Салаватом. Он воин добрый. Не хуже тебя. А что там с его людьми, это мы сейчас разберемся.

Овчинников зыркнул на меня, а потом выдохнул:

— Ладно. Звиняй, Юлаев. Погорячился.

Двадцатилетний башкир кивнул, но видно было, что обиделся.

— Рассказывай, Салават, что произошло.

— Ничего не произошло. И не произошло бы. Ну, некоторые говорят, что Москву взяли, значит, дело сделали. И домой пора. Но никто же не уехал. И не из моего клана это люди, — горячился молодой командир. — Мои меня слушают. А эти моего отца раньше слушали, а меня не очень хорошо слушают. Но я бы все равно их уговорил!

В углу хмыкнул Уразов, напомнив о себе. Салават сразу вспыхнул.

— А у князя язык больно длинный. Это он сам со своими татарами домой собирается. А на меня наговаривает.

Овчинников не удержался и подпустил шпильку.

— Да все они… Набрали добычи, нерусь, теперь думают, как бы до хаты довезти.

Я хлопнул по столу ладонью.

— Тихо. Твои казаки не меньше барахла набрали. Так что помолчи.

Я подумал и решил:

— С башкирами я хочу сам поговорить. Собери всех, Салават.

Молодой командир ушел, а я повернулся к Уразову.

— Из своих татар десятую часть можешь отпустить домой. Пусть они добычу остальных развезут по домам, но с условием, что вместо каждого отъехавшего из войска ко мне под знамена придут десятеро. Думаю, добыча тому поспособствует. Сроку не больше месяца. Понял?

Уразов задумался, а потом кивнул.

— Понял, государь. Хороший план. Люди будут.

Через полчаса перед домом стояла толпа спешенных башкирских всадников. Я с крыльца оглядел это воинство и начал:

— Как-то не было до сих пор оказии сказать вам всем спасибо за то, что в самое тяжелое время поддержали меня. Шли в лютую стужу вместе со мной на Казань и разбили там конницу Бибикова. Храбро бились с гвардейцами Орлова и одолели их. Захватили для меня Москву. Я очень ценю это и буду помнить всю жизнь.

Я поклонился толпе, и она взревела воплями удовольствия и одобрения.

— А ещё я буду помнить, как Нур-Али ещё зимой ушел за подмогой и до сих пор не вернулся. Может, заблудился в степи?

Шутливо спросил я, и толпа захохотала.

— Может, и не заблудился, но я теперь точно знаю, что русский царь на башкир может положиться, а на киргиз-кайсаков — нет. И мне теперь так же, как и вам, обидно, что по вашим исконным землям от речки Ори и до самого Арала бродят не ваши стада.

Толпа угрюмо замолчала. Это было действительно больное место башкир, которые в противостоянии с русской властью растратили много сил и потеряли свои земли. Это была очень свежая рана.

— Я думаю, что надо восстановить справедливость. После моей окончательной победы. После замирения или уничтожения всех моих врагов я верну долг башкирскому народу. Мы вернем ваши земли, заберем их стада и их женщин.

Толпа взревела. Заблестели выдернутые из ножен сабли и даже раздалась пара выстрелов из пистолетов. Никитин дернулся ко мне, но я его остановил жестом. Толпа отбесновалась, и я продолжил:

— Но настоящая победа ещё далеко. Да, Москва наша, но на юге верные Екатерине войска разворачиваются в нашу сторону. На севере, в Петербурге, царица шлет депеши европейским государя, прося о помощи. А потому наша война продолжается. Мне нужно ещё больше воинов вашего народа. Я разрешаю каждому десятому из вас отправиться домой и отвезти добычу. Решите сами между собой, кто поедет. Но через два месяца мне нужно, чтобы вместо каждого уехавшего приехало десять человек.

Митинговал я ещё около часа. Нахваливал храбрость и командирские качества Салавата, осознанно подкрепляя его авторитет. Рассказал кусок плана по захвату городов центральной России, что без кавалерии невозможно. И в целом настроение башкир изменил в нужную мне сторону.

Выплеснув эмоции, разбираться с душегубами я уже передумал. Не царское это дело. Накрутил хвост Подурову с Овчинниковым и отправил их крепить дисциплину в войске. А сам поспешил обратно в Кремль, где меня ждала встреча с Кулибиным.

Разговор мы начали за накрытым столом в трапезной Теремного дворца. Обстановка располагала, и потому начали мы «за жизнь».

— В Москве я, царь-батюшка, уже с месяц как. Со всем своим семейством. Выправил в академии бессрочный отпуск для поправления здоровья и богомолья, да и поехал. По монастырям-то и правда проехались, но все больше тебя на Москве ждали.

Порасспрашивал я и о житье-бытье мастера в Петербурге. Действительно, его угнетала спесь придворных, с которыми приходилось общаться, и высокомерие ученой публики из академии. А ещё больше — страх власть имущих перед любыми новинками, не имеющими аналогов в «благословенной Европе». Что особо проявилось в истории с однопролетным мостом через Неву.

— На третий вариант модели моста мне денег не выделили. И велели до окончания войны с туркой и до подавления бунта, — тут Кулибин поперхнулся, смутился, виновато глянул на меня и развел руками. — Ну, так в Питере говорят.

Я жестом показал, что, мол, понимаю и не сержусь.

— В общем, не нужны им мосты, — закруглился мастер.

— А для меня построишь? Через Москву-реку.

— Отчего же не построю. Построю, конечно. Она и поуже Невы будет. Та-то у Адмиралтейства больше ста саженей будет, а Москва река меньше пятидесяти. Да и нет потребности парусники пропускать, так что все будет проще, быстрее и дешевле.

После завтрака мы перебрались в кабинет. Но перед тем, как начать серьезный разговор, я снял с киота увесистую икону с потемневшим от времени ликом Спасителя. Положил ее на стол и сказал:

— Иван, клянись на этой иконе, что будешь хранить в тайне все, что я скажу тебе. И ежели кто спросит, откуда знания твои, то на себя возьмешь, а про меня ни слова не скажешь и в бумагах не напишешь.

Кулибин удивился, но перекрестился, поцеловал оклад и решительно заявил:

— Клянусь перед ликом Иисуса нашего Христа. Не разглашу, государь. Не выдам.

Я так же перекрестился и убрал икону.

— Ну, показывай, что ты там ещё принес, — сказал я, кивнув на тубус.

— Это государь, я добыл в архивах Берг-коллегии и Академии. Всё, как ты в письме и просил.

На свет божий появились листы чертежей и записи. Я вытянул один из них, с узнаваемым рисунком.

— Для начала поговорим о токарном станке Нартова.

Любое большое дело надо начинать с подготовки инструментов и материалов. И если простые материалы сейчас более-менее доступны, то вот с инструментами в этом времени беда. Каждому винту соответствовала своя уникальная гайка, а в зазор между цилиндром и поршнем первых паровиков Уатта можно было засунуть палец. Поэтому я и начал со станка, который в реальной истории будет разработан и внедрен Генри Модсли через четверть века.

Я изложил Кулибину, каким на самом деле должен быть токарный станок. Знания у меня были что ни на есть практические, ибо в школе, где я много лет проработал, было несколько токарно-винторезных станков пятидесятых годов выпуска. И мне доводилось не только ими пользоваться, но и чинить. Особенно после перестройки. Когда у школ финансирования ни на что не хватало. Так что мне было что рассказать про автоматический суппорт, про коробку перемены передач, про стандартизацию резьбы.

Кулибин, разумеется, понял, какие перспективы открываются перед ним. Но самое волнительное ждало его впереди.

— А это, если не ошибаюсь, чертежи Ползунова?

— Да, государь. В Берг-коллегии с шестьдесят пятого года лежат без внимания. А ведь удивительная машина получилась.

Я кивнул и вгляделся в рисунок. Понять что-то с ходу в мешанине линий было сложно. То есть узнавались, конечно, цилиндры и поршень, но кинематика не читалась. Впрочем, мне нужен был только факт приоритета. По этим чертежам строить машину я не собирался. Эти чертежи не больше, чем алиби для Кулибина. Впрочем, как и станок Нартова.

— Да, Иван Петрович. Это удивительная машина. В Англии некто Джеймс Уатт на подобную машину привилегию получил и уже начал ее производить. Машина эта сделает заводы свободными от необходимости строиться возле рек и запружать их и даст в руки мастеров огромную силу. Поставленная на суда, машина эта будет двигать их с недостижимой ранее скоростью в любую погоду. Даже по земле эта машина может везти грузы! — Я уловил недоверчивое изумление во взгляде Кулибина. — Но об этом мы попозже поговорим, а пока давайте обсудим ее части и способы работы.

Паровые машины я тоже знал хорошо. Несмотря на победное шествие электродвигателей и двигателей внутреннего сгорания, паровики ещё долго несли свою службу на предприятиях, транспорте и в колхозах. Так что рассказывал я Кулибину не про страшненький вариант Уатта с его знаменитым «параллелограммом», а про конструкции рациональные, прошедшие более чем сто лет эволюции.

Каюсь. Не удержался и сразу нарисовал, как должен выглядеть буксирный пароход для Волги и как должен выглядеть простенький паровоз для железной дороги. Такие блестящие перспективы этого механизма просто перевозбудили моего собеседника. Он временами даже о моем «царском величии» забывал, ругаясь от восхищения.

Но все эти разговоры были о перспективных вещах, реализацию которых не стоило ждать быстро. Насущная военная необходимость требовала совершенно других механизмов. И я заказал срочное изготовление оптического телеграфа. Причем не всемирно-известной модели братьев Шапп времен Наполеона, а более поздней, шведской версии. Которая была несравненно более надежной и эффективной.

Обсудили мы и денежные вопросы, причем Кулибин оказался на редкость нежадным человеком.

— Государь, ты говорил, что на все это хочешь привелеи на меня оформлять. И я так понимаю, что деньжищи за это идти мне будут огромные. Я крест целовал, что тайну твою сохраню, и на том стоять буду. Но как-то мне совестно деньги зарабатывать твоим-то умом.

— Ты что, Иван, — нахмурился я. — От моих рисуночков до настоящего механизма путь неблизкий, и твоего ума потребуется немало, чтобы все эти идеи заработали. Мне самому этим заниматься невместно. Так что уж извини, но тебе делать, а мне тебя награждать.

Я усмехнулся.

— Но ежели в деньгах боишься утонуть, то создай для отроков школу механиков, и все деньги, что совесть тревожат, туда вкладывай. Вот и будем в расчете.

Уходил Кулибин, унося с собой не только мои эскизы, но и такой же мандат, как у Новикова, по которому он мог мобилизовывать любые кузни, слесарные и столярные мастерские, запасы железа и инструментов. Это давало ему не только возможность быстро выполнить мой заказ, но и начать формирование завода точной механики под собственные нужды. С местом же строительства ему предстояло определиться самому. 

* * *
От дворянства московского ко мне пришли убеленные сединами старцы. Ну то есть трое сами пришли, а бывшего генерал-губернатора к ним за компанию привели люди Хлопуши. Встречал я их в более формальной обстановке, чем Кулибина. В тронной зале Теремного дворца и при короне. Двое телохранителей обозначали охрану, хотя, конечно, от таких пенсионеров покушения ожидать не стоило.

Почиталин по очереди мне их представил, хотя его записку с персональными данными визитеров я уже прочитал. Кроме шестидесятилетнего князя Михаила Никитича Волконского, возглавлявшего Москву с времен чумного бунта, были: генерал-аншеф князь Репнин Пётр Иванович возрастом шестьдесят шесть лет, бывший новгородский губернатор, шестидесятидвухлетний Нарышкин Василий Васильевич и бывший президент Юстиц-коллегии, семидесятишестилетний Щербачёв Борис Фёдорович. Так что генерал губернатор московский оказался в этой компании самым молодым.

Вошедшие сразу повели себя неправильно. Им бы полебезить, поунижаться, глядишь, я бы и проявил снисходительность по какому-нибудь вопросу. А эти вошли, не поклонились и принялись во мне дырки сверлить взглядами.

— Чего пожаловали, старинушки? Чего на печи не лежится? Чего старые кости бередите да по Москве ходите? — немного издеваясь спросил я.

Репнин усмехнулся и ответил мне в тон:

— Да вот, люди говорят, нечисть в палатах царских завелась. Людей православных губит. Простой люд подговаривает заповеди божьи нарушать. Царем Петром Третьим себя называет. Вот мы и решили посмотреть, вдруг и правда.

Я нахмурился. Князюшко дерзил с обреченностью камикадзе. Его спутники неодобрительно на него шикали.

— И что? Посмотрели?

— Посмотрели. Убедились, — кивнул князь, отмахиваясь от Нарышкина. — Я при Петре Федоровиче четырнадцать лет состоял. От камер-юнкера до камергера дошел. Знал его как облупленного. И труп его до погребения видел, так что увы, — князь развел руки, — ты не царь. А самозванец.

Я взглянул на Почиталина.

— Вань, тебя это сильно пугает?

Тот замотал головой.

— Что ты, батюшка-государь. Да пусть они что хотят говорят. Ты наш истинный царь.

Я обратился к никитинским казачкам:

— А вы, ребята, как? Не хотите от меня уйти да покаяться перед Екатериной?

Они только рассмеялись.

Тут в разговор вступил самый старый из аксакалов, Щербачев.

— Ты Петр, помолчи, — сказал он, обращаясь к Репнину. — Не о том говорить надо.

И повернулся ко мне.

— Не знаю, черт тебе ворожит или господь помогает. Но допускаю, что царем ты будешь. Может, Романовым, а может, и новую династию обоснуешь. Но без дворянства как ты собираешься страной править? Купцы да крестьяне тебе не помогут. У них свои заботы. Мещан мало. А дворян ты обижать вздумал. Разумно ли?

Его речь подхватил Нарышкин.

— Ведь веками же служили трону. Если победишь ты Екатерину, куда же нам деваться, и тебе послужим. Но зачем же лучших людей России по миру пускать, их хозяйства рушить? Зачем всей черни волю давать? Тех, кто тебя поддержал, само собой, наградить надо. Новое дворянство поднять из низов. Это мы понимаем. Видали уже. Но прочую чернь-то как ты обратно в хомут загонишь? Думал ли?

А переговорщики считают свои позиции сильными. Дескать, мы тебя готовы признать, если ты все по-старому оставишь. Такое предложение вполне могло подкупить настоящего Емельяна Пугачева, но не меня.

— Послушал я вас, старинушки, да опечаловался. Не стоило вам с печи слезать. Умишком-то вы скорбны оказались. И очи ваши не зрят правды человеческой, и уши ваши глухи к мольбам земли русской. Не бывать более на земле русской рабства. И за то я стоять до конца своих дней буду. И всякого, кто об том речь вести похочет, лютой казнью казнить велю.

Ваня Почиталин и казачки даже как-то горделиво выпрямились, мысленно присоединяясь к сказанному, и с угрозой уставились на дворян. Дескать, готовы хоть сейчас их резать.

Слово решил взять молчавший доселе подследственный Волконский.

— А землю-то! Землю зачем отнимать да мужикам раздавать? Ладно, людей открепил от помещиков. Бог с ним. В иных странах так спокон живут и беды не знают. И мы бы привыкли. Но землю-то мог во владениях оставить? Ведь так и войну можно прекратить мигом. Не все, но многие тебе тут же присягнут.

Аксакалы выжидательно на меня уставились. Начался второй раунд переговоров. Лояльность в обмен на землю.

— А знаете ли вы, старинушки, что восемьдесят процентов земель и крепостных у трети дворянских семей России сосредоточены? И речи свои вы ведете именно от их лица. А две трети либо малоземельны, либо вовсе за жалование служат. Так что им мешает мне служить, коль скоро я больше платить буду? А вами они хоть и огорчением, но пожертвуют.

Я ухмыльнулся, глядя на насупившихся вельмож. Не ожидали они, что буду я бить их беспощадным языком цифр. А на этот язык эмоциями отвечать бессмысленно. Тут снова высунулся неугомонный Репнин.

— Может, с голодухи или по слабохарактерности к тебе и пойдут служить некоторые из худших, тут ты прав. Но сокрушая родовую аристократию, ты для всех правителей Европы и для всех аристократов мира врагом становишься. Как ты сможешь трон удержать, перессорившись со всем миром? Ты же вечной войной Русь погубишь.

— О как! О Руси вспомнил… — осклабился я на такое заявление. — А ты, князюшко, давно ли в зеркало смотрелся? Парики, банты да кружева. Не видать русского под этой шелухой-то. Ваш брат дворянин давно уже нерусь. Паразиты вы, присосавшиеся к народному телу и облепившие трон как пауки. Не о чем мне с вами договариваться. Желаете служить? Приму. Жалование положу и пенсион на старость. Не желаете служить? Пошли вон отсюда.

Казачки напряглись, выжидательно глядя на меня. Дескать, уже можно выкидывать или еще рано?

Переговорщики молчаливо обменялись взглядами и развернулись на выход. Я решил их добить.

— Городские домовладения дворянские тоже в казну отходят. Так что даю двое суток, чтобы собрать вещи и выехать из домов. На семью — одна телега.

Репнин чуть не подскочил и развернулся.

— Сатана ты! — закричал он. — Вор! Холоп до власти дорвавшийся!

Я сделал знак, и казачки в одно движение оказались рядом с буйным дворянином. Вскоре он лежал на полу, не в силах сделать вдох.

— За оскорбление царского величества смертная казнь полагается, — спокойно объявил я напуганным старикам. — Вас уведомят, где и когда вы в последний раз дружком попрощаться сможете.

Щербачев повалился на колени.

— Пощади нас, государь!

К нему присоединились остальные. Неожиданная корпоративная солидарность. Да и родовая покорность перед верховной властью наконец включилась.

— Петр Федорович, — взмолился Нарышкин. — Прояви милосердие. Не гони нас из домов.

— Куда же люди-то пойдут, — присоединился к нему Волконский, — бабы, детишки. Тысячи же дворян в Москве.

Я даже разочаровался. Я-то думал, что они из-за своего сокорытника так унижаются. От плахи его отмазывают. Думал восхититься. Ан нет. Они просто перспективу бомжевания осознали.

— А зачем вы мне здесь? Зачем мне все ваши бабы и детишки? Вот ваши дворовые и лакеи мне ещё пригодятся, а вы сами мне не нужны. Разве что… — Я изобразил глубокую задумчивость. — Тех, кто добровольно присягнет и предложит себя на службу отечеству, я бы пощадил. Так что думайте. Через два дня я начну выселять вашего брата вон из города.

Я кивнул казакам.

— Выведите их. А этого, — я показал на Репнина. — В железо и в подвал. 

* * *
Каземат, в котором содержали Григория Орлова, не имел окна и освещался тускло горящей масляной лампой. Это был даже не каземат, а отнорок подземного коридора, перегороженный ржавой решеткой. Настасья Ростоцкая упиралась руками в эту решётку, пока охранник, задрав ей подол, привычно насиловал ее.

Началось все тогда, во время казни, на площади Мурома. В ней что-то оборвалось, когда она увидела отрубленные ноги Григория Орлова в руках палача. Раскаяние, чувство вины, сострадание затопили ее душу до самого предела. Ведь это она сама дала показания против него. Она сама когда-то желала ему смерти или мук страшнее смерти. И вот все сбылось! Покалеченный мужчина, истязаемый подручными самозванца, стал могильной плитой на её совести.

Она вымолила у самозванца разрешение ухаживать за пленником, но охранники, с благосклонного безразличия начальства, стали взымать с неё дань позором и бесчестьем. Она терпела, поскольку больше всего боялась, что ей запретят приходить к нему. Впрочем, о какой чести теперь вообще имело смысл говорить. Она падшая женщина и всем это известно.

Насильник с шумом стал изливаться в неё, до боли сжимая руками ягодицы.

— Эх! Хорошо, — он сыто отвалился и хлопнул её по обнаженным прелестям. — Иди к своему обрубку, подстилка орловская.

Заскрежетала решетка, Настасья подхватила корзинку с едой и наконец попала в камеру.

Обезноженный пленник лежал на соломенном тюфяке. Разумеется, он все видел и слышал, но ни сейчас, ни ранее никак это не прокомментировал. Впрочем, ей и не нужны были его слова.

После повторения ужаса на центральной площади города Владимира, когда была отрублена его левая рука, он перестал отталкивать её помощь. Стал иногда даже проявлять радость при виде нее. Ростоцкая пересказывала ему все новости, что могла узнать в лагере самозванца, а он внимательно слушал ее и иногда называл Настенькой. Сердце её при этом сжималось от боли и сострадания.

Женщина принялась чистить и омывать тело пленника, каждый раз вздрагивая, когда он стонал от её прикосновений или необходимости менять положение тела.

Она осмотрела культи. На ногах все было терпимо. Раны заживали без осложнений. А вот культя на месте левой руки гноилась. Плоть потемнела и была горячей на ощупь. Настасья уже жаловалась врачу на состояние раны, но тот ответил, что — «до казни Орлов явно доживет, следовательно беспокоится нечего».

После Григорий знаком попросил воды.

— Что там снаружи происходит? — спросил он откашлявшись.

Она оттерла воду с его заросшего подбородка и тяжело вздохнула. К сожалению, новости у неё были плохие.

— Плохо все, Гришенька. Из Италии дурная новость пришла. Брата твоего убили.

Григорий дернулся.

— Как убили? Когда? Кто?

Настасья мягкими движениями заставила его лечь на спину и ответила:

— Люди говорят, что слуга его из крепостных ночью заколол. Заколол и убежал с деньгами и ценностями. Говорят, и дворовая девка с ним убежала.

Орлов застонал. Потом стал молотить правой рукой по лежанке и кричать:

— Ненавижу! Это все самозванец. Его смута всему виной. Чернь страх потеряла. Ненавижу!

Орлов начал дёргаться, и Настасье пришлось грудью навалится на тело покалеченного, но все ещё сильного мужчины, чтобы не дать ему свалиться на земляной пол. Через решетку с наглой ухмылкой за метаниями пленника наблюдал охранник.

В конце концов Орлов успокоился и, захватив волосы женщины, заставил ее приблизить голову к его губам.

— Про старшего что-нибудь слышно? — спросил он шепотом.

Настасья отрицательно покачала головой.

— Хорошо, — прошептал он, — Иван умный. Он спрячется. Ты найди его, поклонись от меня. Пусть он живет за нас всех. Пусть его господь хранит.

Орлов говорил быстро, как в горячке. Настасья приложила ладонь к его лбу и действительно почувствовала жар. Где-то вдалеке заскрежетало железо, по коридору заплясали блики огня. Орлов заметался:

— Это за мной. Меня казнить!

Он опять схватил ее за волосы и прошипел ей в ухо:

— Найди его и поклонись от меня. Расскажи обо мне. Скажи, что я за него Бога просить буду. Уже скоро совсем…

Настасья растерянно прошептала в ответ:

— Да как же я его найду, Гришенька?

— На Маросейке купца Мокшина найди. Он наверняка знает.

Шаги сделались громче, охранник уже вскочил со своего табурета и докладывал в темноту о состоянии пленника. Ростоцкая торопливо собрала грязные тряпки, посуду. В проеме решетки показался звереватого вида главный пугачевский палач по прозвищу Хлопуша. Кинув взгляд на женщину, он спросил часового:

— Досматривал её?

Тот осклабился и ответил:

— А как же. Как всегда. Со всем старанием. И при входе, и при выходе.

И тут же задохнулся от удара в живот. Хлопуша прорычал:

— Идиот. Если ты, кобель шелудивый, не досмотришь и она поможет ему, — Хлопуша ткнул рукой в сторону Орлова, — отправиться на небеса, то ты отправишься следом. Понял?

— Понял, господин. Кроме ложки, ничего при ней нет. А как она ему прислуживает, я смотрю внимательно.

— То-то же.

Хлопуша отодвинул решетку и коротко бросил Настасье:

— Пошла вон.

Женщина испуганной птицей выпорхнула из клетки и поспешила по коридору, в ужасе ожидая стонов и криков Григория.

До выхода из палат Тайного приказа ей пришлось преодолеть ещё несколько караулов. Видимо, из-за присутствия раздраженного начальства к ней никто приставать не стал. Так что она быстро выбралась на свежий воздух и поспешила в свой домик на Арбате.

За время ее вынужденной неволи домик основательно ограбили. Но, слава богу, он хоть не сгорел и никто по нахалке в него не заселился. Ростоцкая обмылась, поела и пошла на Маросейку.

Дом купца Мокшина она отыскала не сразу. Оказался он в конце кривого непроезжего переулка. На ее стук сразу среагировала собака и залилась громким истеричным лаем. Его тут же подхватили собаки в соседних дворах, и вскоре весь переулок потонул в оглушительной собачьей перебранке.

В воротах отворилась калитка и недовольный дворовый, удерживающий пса за ошейник, уставился на женщину.

— Чё надо? — буркнул он.

— Я до купца Мокшина дело имею, — робко проговорила она, опасливо поглядывая на лающую собаку.

Дворовый оглядел Ростоцкую и хмыкнул:

— Как назвать? Что передать?

— Настасья Ростоцкая. Я от Григория Орлова весточку для его брата принесла.

— Нет тут никаких Орловых, — внезапной окрысился дворовый. — Иди отсюдова!

Дверь с грохотом закрылась. Растерянная Ростоцкая постояла еще немного, а потом, сгорбившись, пошла обратно. Но не успела она дойти до выхода из переулка, как её окликнули:

— Эй, ты! Иди сюда.

Калитка ворот снова была открыта, и прежний дворовый, все так же хмуро глядя на нее, делал приглашающий жест. Во дворе она опять была облаяна собакой, но та сидела на привязи и была безопасна.

В доме её провели на второй этаж, где женщина увидела бородатого пузатого купчину, сидящего в роскошном кресле, отчаянно не соответствующем прочей обстановке дома.

Ростоцкой предложили сесть, поднесли чая и начали расспрашивать. За чаем и разговором она рассказала все, что интересовало купца. И о своем рабстве у Орлова в результате проигрыша ее в карты любовником. И о поездке с армией до Мурома. И о том, как ушел на битву Григорий и как вернулся, будучи уже пленником. Когда речь зашла о первой казни в Муроме, Ростоцкая зашлась слезами и рассказ прервался. Ее долго пришлось отпаивать и успокаивать.

Так или иначе, но рассказ тянулся уже второй час, и купец уже начал нетерпеливо ерзать в своем богатом кресле, поглядывая за спину Ростоцкой, на занавешенный вход в другую комнату. В конце концов женщина подошла к словам, которые Григорий велел ей передать для Ивана Орлова.

Тут её снова начали душить слезы, и она не сразу заметила, что поднялась какая-то суета. За окнами снова лаяли собаки.

Вдруг купец вскочил на ноги и кинулся в соседнюю комнату. Послышались тревожные голоса. Кто-то неразборчиво кричал на улице. Что-то тяжело бухало в деревянные ворота.

— Иван Григорьевич! — послышался крик купца. — Скорее через задний двор выходите.

Мимо растерянной Ростоцкой торопливо прошел мужчина, одетый по-купечески. Черты лица его были так схожи с Григорием, что она не могла усомниться, что перед ней старший из братьев Орловых.

— У, курва! Это ты солдат навела, — прокричал Мокшин, пробегая мимо, и со всей силы ударил ее кулаком в лицо.

Женщина полетела вместе со стулом навзничь и от удара затылком потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, дом уже была наводнен пугачевскими солдатами. Они и привели ее в чувство, плеснув воды на голову. Она кое-как поднялась, размазывая кровь по лицу. Голова болела и шумела. К горлу постоянно подкатывала тошнота.

Сквозь шум в ушах и слабость она услышала голос, который заставил ее кожу покрыться мурашками. Во дворе громко командовал человек, которого Ростоцкая ненавидела пуще Пугачева, который приходил к ней в кошмарных снах, поигрывая своим блестящим топором. Это был Василий Пестрово, добровольный палач самозванца.

Выглянув в окно, она с ужасом увидела на земле перед Пестрово связанного Орлова и тело хозяина дома в луже крови.

Глава 5

 После непродолжительного разговора с депутацией дворянских пенсионеров я получил долгожданное известие, что к городу подъезжает канцлер со своим правительственным обозом. По первоначальным расчетам, в Москву мы должны были войти почти одновременно, я с войском, а они на гребных судах. Но я не учел сильного падения уровня воды в межень на Москве-реке. И в первый же день своего пребывания в столице, увидев, как реку вброд переезжают конные, понял, что галер с канцлером и его людьми я не дождусь. И узнать, где они застряли и когда прибудут, я мог только разослав гонцов. Вполне в духе средневековья. Для человека, шагнувшего в это время из первого десятилетия двадцать первого века, такая ограниченность в средствах связи была просто мучительна.

В ожидании своих соратников я не торопился устраивать победный пир, на который мне уже несколько раз намекали. Но тем не менее дворец к празднику готовился. В Грановитой палате в традиционном «Красном углу» сделали помост, на который водрузили мой стальной трон. Полы застелили коврами. Кухня получила все потребные запасы и пребывала в готовности.

Никитин и мой камердинер Жан за прошедшие дни проверили прежний персонал дворца и половину повыгоняли. Вакансии они заполнили надежными солдатами из моих полков. Старших поваров менять не стали, но с ними переговорил не только Никитин, но и мои тайники. Так что запуганы повелители поварешек были до икоты. Я во все эти дела не вмешивался. Люди взрослые. Задачу понимают. Ответственность осознают.

Озадачив Жана необходимостью организовать пир за четыре часа, я отправился в сокровищницу, прихватив с собой Новикова и дворцового кастеляна — старичка с изумительным именем Галактион.

Традиционно в Грановитой палате вокруг центрального столпа во время пиршеств всегда сооружался своего рода стенд или буфет, на который выставляли всевозможные ценности из сокровищницы. Как правило, это была посуда. Вот выбором этого драгоценного декора мне и предстояло заняться.

Разумеется, Оружейной палаты ещё не существовало. На ее месте все еще стояли палаты Конюшенного приказа. Сокровища хранились в специальных палатах самого дворца в подклете.

При входе несли пост несколько казаков, вскочивших с лавки при виде меня. Один из них, самый сообразительный, сразу запалил лампу и подсветил старичку кастеляну замочные скважины. Дверь с протяжным скрипом отворилась, и во мраке заблестело золото и серебро. Это блики света упали на сложенные прямо при входе доспехи, шлемы и прочую боевую амуницию. Появилась вторая лампа в руках Никитина, и стало лучше видно.

— Посуда в следующем помещении, а это посольские дары, — прошамкал старичок. — Тут есть и персидские, и османские, и польские, и немецкие. Есть и трофеи разных лет, но больше всего от смутного времени осталось. Государь Петр Алексеевич велел все это выставить в арсенале, но тот все достроить и не могут. То крыша рухнет, то пожар. Так и лежат тут все эти брони.

Я остановил кастеляна, взял из его рук фонарь и принялся разглядывать удивительно красивые образчики оружия.

— К посуде не пойдём, — решил я. — Украсим палату доспехами.

— Как так? — удивился старичок. — Всегда же посудой украшали.

— Ну, будет новая традиция, — пожал я плечами и перевел тему разговора. — Покажи ещё шапки царские.

Мы миновали несколько дверей и оказались в комнатке с стеллажами, на которых, накрытые тканью, лежали царские венцы.

Я поочерёдно брал их в руки и любовался. Галактион комментировал:

— Это мономахова шапка, старейшая. Ею все цари венчались до Петра. От самого ромейского императора Константина дар. А сам Петр венчался вот этой, новодельной, «второго наряда».

Кастелян показал на шапку поменьше и чуток попроще.

— А почему? — влез с вопросом Никитин.

— А потому что мономаховой шапкой венчался Петров соправитель Иоанн. Он ведь старше был.

Я продолжал по очереди брать в руки реликвии, а Галактион комментировал:

— Это шапка Казанская. Иван Грозный повелел сделать после покорения Казанского ханства. А это его же Астраханская…

Шапок было несколько — Сибирская, две Алмазные — повседневные. Кроме того, хранилось несколько богато украшенных царских шлемов-«иерихонок» и женских диадем. Из некоторых украшений драгоценности были кем то выковыряны. Я указал на это, и старичок с тяжелым вздохом ответил:

— При Анне Иоанновне и Елизавете Петровне такое часто бывало.

Осмотрел я и скипетры с державами, коих тоже было несколько. Хотя главные были, конечно же, в Петербурге. Тут же хранились и цепи с парадными одеяниями, и меч со щитом, выбранные Елизаветой в качестве государственных регалий. В общем, глаза от блеска драгоценностей уже слезиться начали. И я решил закругляться.

Никитин с Галактионом пошли организовывать манекены для отобранных доспехов, а я в сопровождении секретаря, Новикова, Радищева и Челищева решил наконец посетить Воспитательный дом. Огромное здание на берегу Москвы-реки внушало уважение и разжигало любопытство.

В мое время, после того как в девяностые отверзлись шлюзы и на головы граждан хлынул мутный вал всевозможных исторических разоблачений, про Воспитательный дом я читал много нехорошего. И смертность там была сто процентов, и опыты над детьми проводили бесчеловечные. В народе его называли «Вошь-питательным», и сиротам попасть туда было за каторгу. А то, что Воспитательный дом был постоянным и стабильным поставщиком оспопрививательного материала — факт, подтвержденный документами. Само собой, именно дети и были питательной средой для препарата. В общем, к этому заведению у меня было некоторое предубеждение.

Наш визит был для администрации полной неожиданностью. Обер-директор заведения Насонов отсутствовал, и экскурсию по дому нам организовал главный врач Эрих Кауфманн. Он же и отвечал на мои вопросы. Остальной персонал и воспитанники в основном с любопытством глазели на меня и помалкивали.

— Сейчас на попечении находится тысяча сто двадцать три ребенка обоего полу. Персонала числится двести сорок человек, но не все постоянные. Кормилиц не хватает остро, и оттого правильного питания детям обеспечить мы не в состоянии. Кормим молоком коровьим и козьим, но, — доктор развел руками, — выживает в лучшем случае один из десяти.

— А не разумнее было бы принимать только таких детей, коих от материнского молока уже отлучить можно?

Спросил я и вызвал у доктора эмоциональную бурю. Судя по всему, он был человеком сострадательным и искренним. Он и поведал мне широко известную в это время истину, которая меня привела в некоторое смятение.

В крестьянских семьях дети, кроме нескольких первенцев, в основном мужского пола, чаще всего были не нужны и являлись лишь побочным продуктом удовлетворения похоти. То же самое касалось и приплода у прислуги в дворянских имениях. И ненужных детей просто морили. До сих пор, несмотря на существование «сиропитального дома», в Москве и округе ежегодно находят сотни трупов новорожденных младенцев. По всей России число загубленных младенцев точному подсчету не поддается, но это десятки тысяч ежегодно. Чаще всего детей губят с соблюдением приличий. Дают им простыть на морозе, кормят вместо молока хлебом или душат грудью во время кормления. Такие случаи даже не ведут к какому-либо наказанию. Кроме церковного покаяния.

И сколько бы ни грозили законы, сколько бы ни проповедовала церковь, ситуация не менялась. Надо отдать должное Петру Первому. В 1715 году он издал закон об учреждении «гошпиталей» для приема «зазорных младенцев», но закон действие возымел мизерное.

Попытка Екатерины навести порядок в этом деле была стимулирована ещё и ее прекраснодушными теоретическими рассуждениями о необходимости прослойки свободных просвещённых граждан. Грандиозный Воспитательный дом должен был выращивать и воспитывать это новое сословие от колыбели и до брачного возраста. Часть помещений этой домины предполагалось предоставлять выпускникам для проживания. Но, как я знал из истории, все идеи Екатерины обернулось пшиком, а большая часть помещений всегда стояла пустая. При Наполеоне тут разместились три тысячи раненых, при этом не потеснив воспитанников.

— Протопить весь комплекс мы просто не в состоянии, так что стараемся держаться кучно.

Подтвердил мои мысли доктор, показывая плотно заставленные кроватками комнаты первого этажа.

— Да и воду носить высоко, излишний труд. Так что выше второго этажа все помещения пустуют.

— Так, может быть, имеет смысл в меньшем здании располагаться? — спросил Новиков, чувствуя, что эту проблему я возложу на его плечи.

— Может, и имеет, — развел руками доктор, — но это не от меня зависит.

Новиков повернулся ко мне.

— Государь, надо разделять сирот по возрастам и младенчиков содержать ближе к природе, как мне кажется. А тех, что постарше, уже переводить в интернаты с полноценным обучением.

— Конечно, надо, — согласился я, — тем более что сейчас у нас богатый выбор больших усадеб. Кроме того, вскармливать младенцев следует не коровьим и козьим молоком, а кобыльим или молоком ослиц. Так смертность у вас станет намного меньше.

Насчёт молока я был в курсе из-за проблем старшей дочери. Именно тогда я узнал, что молоко бывает альбуминовое, как у женщин, ослиц и кобылиц, и казеиновое, как у коров и коз. Но употреблять такие термины сейчас не имело смысла. Не поймут.

Доктор, выслушав меня кивнул и ответил:

— Я знаю, что этих животных используют для вскармливания. Но с ослицами и кобылицами получается очень мало и дорого. А мы и коровье-то молоко вынуждены разбавлять.

М-да. Чего удивляться, что смертность высокая.

Я, уже без сотрудников приюта, прогулялся по полупустому зданию, присматриваясь к нему с целью превратить его в правительственное. Во всей Москве второго такого масштабного строения не было. И это оно ещё и не достроено по сути. Второй корпус в моей истории возвели только при Сталине. А мне ничто не мешает развить проект ещё сильнее. Добавить еще корпусов, огромный актовый зал, библиотеку, архивы. В общем, поселить в этом районе Москвы всю имперскую бюрократию. А самих бюрократов поселить поблизости в казенных доходных домах. Причем сразу задать масштаб и стиль застройки.

При выезде из ворот Воспитательного дома к моему коню кинулась какая то женщина. Казачки охраны тут же своими конями преградили ей путь и вытянули шашки из ножен.

— Царь-батюшка, милости прошу! — закричала женщина.

Я дал знак охране, и они, не спуская настороженных глаз как с женщины, так и с округи, позволили ей подойти.

— Что у тебя случилась, женщина? — спросил я.

— Батюшка-царь, моего ребеночка сожитель мой, от которого я и прижила его, в этот приют продал.

Она рухнула на колени.

— Помоги, царь-батюшка. Не возвращают мне сыночка моего, — завыла она, указывая рукой на ворота сиропитального дома и размазывая слезы.

Я повернулся к Радищеву.

— Александр Николаевич, в каком смысле продал?

— Государь, по уставу Воспитательного дома всякому, приносящему здорового ребёнка, положено выплачивать два рубля, не спрашивая ничего, кроме имени и того, крещен ли младенец. Вот детей и тащат порой краденых.

— А чего бы не тащить, коли один младенец приносит денег больше, чем на уплату подушной подати надо, — прокомментировал Челищев. — А выживет он или помрет, никого не беспокоит.

Я снова повернулся к женщине.

— А ты его прокормить-то сможешь?

— Прокормлю, батюшка. Вот те крест.

Я повернулся к Радищеву.

— Отведи ее к Кауфману, скажи, я приказал ребенка ей вернуть, и пусть тот уговорит ее кормилицей при доме остаться. Сам тоже посодействуй.

Провожаемый в спину благодарственными воплями женщины, я поехал в Кремль. 

* * *
Перфильеву и его министрам я устроил торжественную встречу. Построил Муромский полк шпалерами и организовал оркестр. Меня самого так не встречали, как я свой нарождающийся административный аппарат. Праздные москвичи толпились на площади, тянули шеи и судачили. Специально обученные люди Мясникова привычно уже распространяли правильные слухи.

— Это казачий генерал Перфильев Афанасий Петрович, — рассказывали они окружающим. — У царя-батюшки первейший канцлер. А этот сзади, в камзоле, — сенатор Волков. Он ещё до покушения Катьки на государя секретарем был и как услышал, что государь жив, сразу же прибежал к хозяину. А этот…

Я ждал, стоя на ступеньках Красного крыльца Грановитой палаты. Вместе со мной стояли все мои военачальники, кроме Мясникова, который прятался от внимания публики в зале. Музыка стихла. Перфильев и его сопровождающие поясно мне поклонились. Я спустился с крыльца. Обнял и расцеловал канцлера.

— Заждался я вас. Работы много. Но она подождет, а сейчас прошу к столу.

Снова грянула музыка. Я возглавил шествие и вступил под древние своды кремлевского дворца.

Я был единожды в Грановитой палате, возил школьников, победителей олимпиады на экскурсию, и запомнил ее очень яркой и сочной. Сияющей золотом и росписями. Здесь и сейчас же палата выглядела, как заурядный сельский клуб. Ибо вся роскошная позолота и роспись были замазаны побелкой, а стены были задрапированы красной тканью. Когда я здесь это увидел в первый раз, у меня дар речи пропал. Я машинально схватил старичка-кастеляна за воротник, придушив слегка, и с трудом смог выдавить: «Где росписи?».

Выяснилось, что это опять дело рук «Великого Петра». Его, понимаешь, раздражали суровые лики святых, князей и царей, когда он устраивал в Грановитой палате комедийные представления и попойки Всешутейшего и Всепьянейшего собора. Вот и приказал молодой царь закрасить все известкой и обтянуть тканью.

Ох, не без причины народ его Антихристом прозвал. Ох, не без причины.

Я искренне молил бога, чтобы старые росписи под слоем известки уцелели. Хотя бы частично. Не хотелось бы малевать новодел. Слава богу, мастера-иконописцы на Руси всегда были, а времени на архитектуру у меня впереди много. Восстановим.

Уставленные всевозможными кушаниями столы были выставлены в два ряда, лучами, расходящимися от моего тронного места. Лучи разделяла массивная центральная колонна, поддерживающая весь свод залы. Вокруг колонны выстроились манекены в доспехах витязей и рыцарей.

Один из столов заняли мои военачальники. За пестрой толпой польских панов я разглядел Мясникова со своим фактическим преемником Савельевым. Недалеко от них пристроились и Уразов с Салаватом. Вокруг Крылова кучковались бывшие дворяне, а казачьи полковники — вокруг Овчинникова.

Второй стол занимали гражданские. Ближе всего устроились братья-масоны с примкнувшим к ним профессором Гюльденштедтом. Далее группа из Рычкова, Немчинова и Бесписьменного, дружно отвечающая за мои финансы. Мой министр здравоохранения Максимов так, увы, и застрял под Павлово. Видимо, тяжелые последствия той мясорубки не давали ему уехать. Дальше всего от меня сидел Волков. Очевидно, что в коллективе моих соратников он чувствовал себя белой вороной. И среди всей этой толпы мужиков, как роза на березе, выделялось милое личико княжны Агаты.

«Надо будет пристроить ее к Наталье Алексеевне Гессен-Дармштадской. А то княжна странно выглядит в суровой мужской компании».

За моим столом места было немного. Справа от себя я посадил Перфильева и Подурова, а слева — Наталью Алексеевну и архиепископа Платона. Вообще-то вдова соблюдала траур по погибшему супругу и не хотела идти на пир, но я настоял на ее присутствии с целью познакомить всех с моей фактически единственной «родственницей». И ей самой тоже стоило взглянуть на моих соратников. После первых здравиц она вольна была в любой момент уйти. Владыко без труда составлял компанию немецкой принцессе и олицетворял для публики поддержку меня церковью.

В свободном от столов углу расположились музыканты и старательно услаждали наш слух ненавязчивыми мелодиями.

Первым кубок поднял я.

— Наконец-то все мы вместе. Впервые после Нижнего Новгорода. Большинство из вас с боями проделало путь от самого Оренбурга. Вашей верности и смелости я не забуду никогда. Я благодарю и моих воевод, что вели в бой войска, не страшась смерти, и моих министров, и чиновников, что закрепляли достигнутое и наводили порядок в мятежных землях. Без вашего совместного каждодневного труда Москва так и осталась бы недостижимой целью. За вас!

Я отсалютовал бокалом и с удовольствием послушал ответные крики моих полковников. Гражданские вели себя тише. Пока не могли расслабиться.

— Особо я хочу поблагодарить господ офицеров из дворян. Обстоятельства вашего вступления под мои знамена были, конечно, специфичны, но тем не менее вы своим профессионализмом и преданностью заслужили мое уважение. Каждый получит от меня награды отдельно, но сейчас я бы хотел наградить всех вас скопом. Я отныне дарую офицерам из дворян, служащим мне с оружием в руках, право величаться своими титулами, у кого они есть. Особых сословных прав я, конечно, не верну, но родовые титулы разрешаю использовать в том числе и в официальной переписке.

Мое заявление было неожиданностью для всех. Столы загудели неуверенно. И даже сами господа бывшие дворяне тоже замялись. Как всегда, инициативу проявил Крылов. Он поднялся и сказал:

— Мы благодарны за такой дар, хоть титулованных среди нас и мало. Разве что граф Ефимовский порадуется. Но уверен, что такой дар многих из колеблющихся склонит на твою сторону, Петр Федорович.

— Не то чтобы склонит, но не оттолкнет, — согласился я. — Несмотря на то, что враг ещё силен и не смирился с неизбежным поражением, нам надо думать и о будущем. О том, как прекратить распрю и установить справедливый мир.

Я ещё полчаса распинался, расписывая перспективы свободного от сословных оков общества. Народ не так часто слышал мои выступления на эту тему, а потому был внимателен. Новиков традиционно строчил в блокноте. А сидящий напротив Неплюйвода делал эскизы.

Закончил я опять на патетической ноте, повторив свои слова, сказанные перед боем у Павлово:

— Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!

Народ вскочил с криками «Любо», «Слава» и «Виват».

Вступительная часть закончилась, приступили к еде. По ходу трапезы я начал расспрашивать Перфильева о причинах его задержки в пути. Выяснилось, что речной караван по Оке добрался только до Коломны. Там они уточнили водную обстановку, от местных узнали, что Москва-река обмелела, и решили пересаживаться на гужевой транспорт. Вот только была одна загвоздка. Коломна оказалась под контролем прежней екатерининской администрации и даже с некоторым гарнизоном. Мясников послать туда казачков не догадался, а я сам забыл.

Но Перфильев был не только толковым канцлером, но и хитрым казачьим атаманом. Имея с собой полсотни бойцов охраны, одетых в старую форму, он сумел задурить головы коменданту с градоначальником и захватить их в плен. А потом уже и весь город взять под контроль. И только потом выдвинулся на Москву.

— Вот так мы и добрались. Я, конечно, мог и сам вперед остальных приехать, но не хотел без пригляда оставлять людей и самое главное — обоз. Там ведь для тебя большой подарок с Урала едет.

Я заинтригованно посмотрел на канцлера.

— Какой такой подарок?

Канцлер усмехнулся.

— Ну что же. Начну тогда с хороших новостей. По зиме ты Рычкову чертежи золотопромывательных механизмов рисовал да рассказывал, по каким речкам пески золотые лежат. И велел ему добычу из тех песков золота наладить.

Я кивнул. Ещё в Казани Рычков готовые детали вашгерда мне показывал.

— Ты в поход на Нижний Новгород ушел, а Рычков обратился ко мне, дескать, на Урал ехать хочет. Приказ твой исполнить. Но я, государь, по-своему решил. Мне толковые люди, такие как Рычков, больно дороги, а с земляными работами любой справится. Потому я обоз с инструментом промывным к Шигаеву отправил. А Рычков подробную роспись приложил, что да как делать. С твоих слов, государь.

Перфильев приложился к кубку, невольно нагнетая интригу. К его словам прислушивался не только я, но все, кто сидел за моим столом.

— Ну так вот, Максим Григорьевич к тому времени уже прочно утвердился в Екатеринбурге и поручение твое начал выполнять еще до того, как снега растаяли. На речке Березовке нашли место, где проба показала много золота. Там вашгерд твой, государь, собрали и работы начали. Так за неделю работы одного только этого прииска намыли золота больше, чем на Шарташском руднике за месяц.

Полюбовавшись на наши удивленные лица, канцлер продолжил:

— Видя такое, Шигаев своей властью закрыл рудник и всех оттуда бросил на добычу россыпного золота. Сделали ещё несколько десятков таких же вашгердов и поставили их во множестве на ручьх и речках. На той же Березовой да на Пышме. И то, что добыли за март с апрелем, тебе, государь, выслал. А я, получив золотой обоз в Нижнем незадолго до отбытия в Москву, не мог без пригляда его по дороге оставить.

— И много ль там? — задал я мучавший всех вопрос.

— Шесть пудов! Но четверть это с рудников и конфискат всяческий. Шигаев пишет, что ежели все пойдет так и далее, то к концу лета россыпи дадут мало что не сто пудов золота.

— Ох ты! — выдохнул пораженный Подуров. — Это же мильен рублей!

Немецкая принцесса очень заинтересованно посмотрела на меня. И в ее взгляде появилось какое-то странное задумчивое выражение.

Архиепископ был менее всех удивлен.

— То господь нам всем шлет знак своего благоволения и помогает угодному ему делу.

Все перекрестились вслед за Платоном.

Я не стал портить настроение соратникам. Рекордные цифры добычи на приисках, как правило, характерны только в самом начале. Когда берется самый верхний, обогащённый и легкий слой песков. Основное золото лежит в той массе песков, где концентрация его ниже. Но в первый год и правда можно надеяться на сверхдобычу. А когда цифра поползет вниз, можно будет послать новых старательские партии к Миассу. Там тоже легкого золота много.

— А почему он с рудников людей снял? — спросил я.

— А вот тут уже плохие новости начинаются, государь, — невесело усмехнулся канцлер. — Поскольку от крепостной зависимости ты крестьян освободил, то посессионные, к заводам приписанные, более на Урал не поедут. Они сейчас в своих деревнях за землю воюют. А без рабочих рук не только шахты золотые встать могут, но и все железоделательное дело на Урале. Того угля, что крепостные за зиму нажгли, да руды, что накопали до новой зимы может хватит, а вот потом домны гасить придется. Некому будет дрова рубить и руду возить. За деньги же народ нанимать — то железо в цене втрое вырастет против теперешней. Мало охотников то на Урал ехать. Вот Шигаев и ставит людей туда, где доходу ожидается больше.

— Понятно, — протянул я.

Рабский труд как основа хозяйствования рухнул, а новые трудовые отношения складываться будут несколько лет. Все это время такую трудоемкую отрасль, как металлургия, будет лихорадить. Это плохо.

— Подумаю, чем Шигаеву помочь.

На самом деле думать тут было нечего. Придется идти проверенным путем трудовых лагерей. Благо потенциальных зэков вокруг превеликое множество. На этот самый переходный период как раз хватит.

— Но это не все плохие новости, государь, — прервал мои размышления канцлер. — Максим Григорьевич пишет, что Лысов вконец обезумел. Объявил себя царем Сибирским. Какой-то раскольничий епископ в Томске венчал его на царство. Завел себе двор и гарем. Барнаульские серебряные рудники под свою руку привел и отправку серебряного обоза запретил. А это примерно тысяча четыреста пудов серебра или, если на монетное серебро перевести, то миллион двести тысяч рублей.

— Ах ты ж… Твою мать!

Начал было ругаться Подуров, но осекся и хмуро посмотрел на принцессу и священника. От огорчения он влил в рот бокал вина.

— В Сузуне, на монетном дворе, Лысов свою серебряную монету чеканить намерен. Единственно, почему ещё не начал, гравера нет, чтобы штампы сделать. Я уже не говорю про то, что сузунскую медную монету он тоже теперь своей считает. До нерчинских серебряных рудников, за дальностью, его руки ещё не дошли, но оттуда, государь, каравана можешь не ждать. Не пропустит. Есть и ещё кое-что про Лысова, но то ты сам прочитаешь в письме. Вслух такое говорить не буду.

С этими словами он протянул мне свернутое в трубку послание с сургучной печатью. Я вскрыл его и вчитался в ужасающе безграмотное послание Шигаева, усугубленное дурным почерком. И, прочитав его, понял, почему генерал не доверил этот текст писарю.

Лысов жену и детей Емельяна Пугачева угрожает использовать против меня, дабы я не мешал ему наслаждаться властью. Я ведь сам их приказал отправить в Челябинск, под его контроль. Не предусмотрел я такого предательства.

В целом такая угроза мало что значит для меня. Мало ли, какая баба что там утверждает. Но сама решимость меня шантажировать говорит о многом.

Шигаев пишет ещё и том, что у него потребной воинской силы нет, чтобы Лысова покарать. А тот ещё и шашни с Абылай-ханом, главой самого сильного Среднего Жуза казахов, водить начал. По слухам, хан в жены Лысову одну из своих дочерей отдает. Благо у него их сорок. Так что к своим войскам Лысов потенциально может и казахов выставить. Есть у него повод для самоуверенности.

А у меня нет никакой возможности его остановить, пока я на западе не разберусь. Это может занять годы. И все это время Лысов будет врастать в Сибирь и укрепляться.

Плохо.

— Это все плохие новости или ещё есть? — хмуро спросил я у Перфильева.

Тот невесело усмехнулся и ответил:

— Есть и ещё. Но не совсем плохие. Донские казаки под командой Никиты Румяного, что в Казань к тебе, государь, приезжал зимой, Астрахань взяли. Да и все Поволжье от Царицына також.

— А что же здесь плохого? — удивился я. — Давно уже пора было!

— Так-то оно так. Но они при этом ограбили персидских купцов и личного посланника Керим-хана, правителя Персии. Тот к Екатерине с миссией дипломатической и дарами следовал.

— Не убили? — встревожился я. Конфликт с Персией категорически не входил в мои планы.

— Слава богу, никого не убили. И даже не били особо. Но, по словам самих персов, унижали изрядно. И от твоего, государь, лица при этом говорили. Так что обиду купцы и посланник на тебя имеют.

— И где они сейчас?

— С нами своим обозом ехали. А на Москве к соотечественникам двинулись, с постоем определяться. Но я знаю, где их искать.

— Завтра же этого посла персидского пригласи ко мне. Надо будет извиняться. А донских я потом проучу. Будут у меня всю жизнь помнить.

Все эти новости мне настроение и аппетит сильно подпортили, и я больше тянул вино, чем ел, и смотрел на веселящихся соратников. Казачки уже разухабились и потребовали от музыкантов плясовой и начали выделывать коленца. Чувствовалось, что только женского пола им не хватает для полного счастья.

Под звуки плясовой к моему столу подошли Хлопуша и Шешковский. По их лицам было заметно, что они довольны.

— Государь, новость хорошая, — начал Соколов-Хлопуша. — Старшего из Орловых поймали. Степан Иваныча хитрость с орловской сожительницей удалась. Привела она нас к убежищу Ивана.

Шешковский довольно улыбнулся.

— Уже его взбодрили на дыбе. Думаем с братом свидание устроить и получить с Григория то, что тебе, государь, потребно от него.

А вот это было очень хорошо. Если Орлов сломается, то по Екатерине удар будет нанесен сильнейший.

— Что мы Ивану можем обещать, кроме жизни? — продолжил Шешковский.

— Я готов его освободить на поднадзорное проживание где нибудь за Уралом лет через пять. И в заточении содержать с удобствами. Могу пообещать не ловить специально его младших братьев, Федора с Владимиром, и не против буду, если они эмигрируют.

Соколов склонился.

— Доброе, государь. Сегодня же начнём работать с ними обоими.

Оба тайника улыбнулись, и эта улыбка кому-то сулила много боли и страданий. Когда тайники ушли, Наталья Алексеевна дотронулась до моей руки и, склонившись ко мне прошептала на немецком:

— Ваше величество, я собираюсь сейчас покинуть ваше застолье. Но, пока не ушла, хочу передать вам портрет того человека, что был у нас кучером и, возможно, стрелял в моего мужа. Я расспросила свою прислугу, его никто не знает. С прочими говорить мне неудобно. Возможно, вы сами захотите провести расследование?

Она вопросительно посмотрела на меня. Я принял из ее рук свернутый четвертушкой лист бумаги и ответил:

— Я непременно займусь этим. А кроме того, рекомендую вам, Августа, познакомиться вон с той дамой, — я указал на княжну Агату. — Это княжна Курагина. Сбежала из ссылки и пытается вымолить прощение для своего отца, что в заговоре против меня участвовал. Возьмите ее к себе фрейлиной. А то карать мне ее не хочется, а дела поручить ей никакого не могу. Возможно, вы найдете решение ее судьбы.

Принцесса наклоном головы дала понять, что просьбу мою она приняла, и поднялась из-за стола. Я тоже встал, галантно поцеловал ей руку и отпустил. Пронаблюдал, как вдова в черном прошествовала мимо моих сановников и остановилась рядом с Агатой. Та тут же поднялась из-за стола и отошла с Натальей Алексеевной в сторону. Там они немного пошептались и удалились из Грановитой палаты вместе.

Я вспомнил о листке в своих руках и развернул его. Карандашный рисунок был изумительно хорош. На меня с листа бумаги взглянул молодой человек с хитрым прищуром в глазах и разбитной улыбкой. Левое ухо у него торчало сильнее правого, и это было хорошей приметой. 

* * *
Маленьким табором, вслед за княжной Елизаветой Владимирской, Прохор и Мария прибыли в столицу Священной Римской империи город Вену. Порученец виленского воеводы Кароля Радзивилла снял для них дом на улице Тухлаубен. И начались дни, наполненные суетой, визитами княжны в чужие дома, и ответные визиты всякого рода аристократов.

В окружении госпожи все в основном говорили или на немецком, или на французском, и Прошке с Марусей было трудно приспособиться к новым условиям. Но живость их ума и знание разговорного итальянского спасала. Тем более что статус у новых слуг был неопределенный, но высокий. Они обучали госпожу русскому языку и рассказывали ей о жизни незнакомой для нее страны.

Как-то раз зашел разговор о русских свадебных обычаях, и Мария призналась:

— Вот найдем церковь православную, так мы с Прошкой сразу и обвенчаемся. А то во грехе живем, невенчаны.

Княжна очень возбудилась от этой идеи и пожелала не мешкая поженить своих новых слуг и поучаствовать в православном обряде. Но, увы, в огромной имперской столице не оказалось ни единого православного храма. Да что там храма, даже церквушки не нашлось. Была только часовня в греческом квартале. Но тамошний попик отказался проводить таинство венчания, ссылаясь на низкий статус часовни и невозможность проведения треб. Хотя, по словам Доманского, для своих исключение всё-таки делалось.

Мария и Прохор было уже собрались ждать другого случая, как сияющая княжна ошарашила их новостью:

— Я обо всем договорилась. В доме русского посла князя Голицина есть церковь. Там вас и обвенчают.

Мария обмерла от такой новости.

— Матушка, боязно мне. А ну как прознают посольские, что в смерти Орлова мы повинны. Похватают нас. И вам тоже из-за нас не поздоровится.

Княжна легкомысленно отмахнулась.

— Ничего не бойся. Я уже сказала послу, что выкупила вас из алжирского плена, и поэтому у вас нет документов. Так что князь ничего спрашивать не будет. А если и будет, придумаете что-нибудь.

За неделю до свадьбы Марию просто замучили. Несмотря на стоны пана Микуцкого, секретаря магната Радзивилла, и ворчание Михаила Доманского, княжна пошла на большие расходы под предлогом этой свадьбы. Портной со слов Марии сшил роскошный алый сарафан и сделал красивый свадебный кокошник. Но, как оказалось, не только для нее одной.

Платье Марии просто меркло на фоне сарафана и кокошника, сделанных для самой княжны. Наряженная русской царевной, Елизавета часами не могла оторваться от ростового зеркала в будуаре. Ее спутники, ещё недавно ворчавшие по поводу очередной разорительной затеи, дружно проглотили язык, когда она вышла к ним в гостиную. Доманский при виде неё, даже не задумываясь, изобразил земной поклон по русскому обычаю.

— Государыня!

Прохор же просто рухнул ниц в своем новеньком костюме:

— Матушка наша!

Мария смотрела на госпожу со светлой радостью. Да! Именно так и должна выглядеть настоящая царевна. Жаль только, что по-русски она ещё очень плохо говорит. Но это дело поправимое. Ибо стараний царевна не жалела и старалась с Машей говорить на русском при каждой возможности.

К назначенному времени на нескольких экипажах подъехали к дому князя Голицина на Кругерштрассе. Марию колотил озноб от волнения.

В домашнюю церковь Троицы Живоначальной, в чаянии хоть какого-то развлечения, набилось немало персон из русской дипломатической миссии, и появление княжны Владимирской в русском наряде произвело фурор. Даже сам князь пришел посмотреть на невиданное доселе в Вене зрелище.

— Восхитительно! Невероятно! Бесподобно!

Неслось со всех сторон. И Елизавета млела от удовольствия. Но священник, Симеон Матвеев, чуть не испортил весь праздник.

— Кто у молодоженов будет посажеными отцом и матерью? — заученно спросил он.

Маша замялась. В суете подготовки, да и не до конца веря в происходящее, она просто забыла об этом моменте.

— Что он говорит? — дернула ее за рукав княжна.

Маша объяснила, что уважаемые люди играют роль родителей. Тогда княжна выступила вперед и заявила на ломаном русском:

— Я быть матушка для Мария. А мой друг Михаил бывать отец для Прохор.

Симеон скептично оглядел их и задал вопрос:

— Православные ль вы?

Возникла заминка, грозившая расстроить весь праздник. Собравшиеся загудели. Княжна растерянно оглянулась на гостей своими огромными, невинными глазищами, взявшими в плен уже не одного мужчину.

— Я буду посаженым отцом, — великодушно предложил князь Голицин и, оглянувшись на своих сотрудников, подозвал дородную супругу одного из секретарей.

— Елена Павловна, выручайте.

Больше ничего обряду не мешало, и потек распевный речитатив православного чина венчания в сердце католической Вены. Ближе к концу обряда в домовую церковь тихонько вошел сильно запыленный и уставший курьер и, стараясь никого не задеть и не испачкать протиснулся к князю. Прошептав ему что-то на ухо, он передал опечатанную сумку с корреспонденцией.

Благодушная улыбка сползла с лица князя, сменившись нешуточной озабоченностью. Он в сопровождении доверенного секретаря отошел от гостей и вскрыл одно из писем. По мере чтения лист бумаги в его руках дрожал все сильнее и сильнее. Наконец он передал письмо секретарю, а сам обернулся к иконам и начал молиться, отбивая поклоны и поминутно осеняя себя крестом.

От княжны Елизаветы происходящее не укрылось. Она потянула Доманского за рукав и скороговоркой потребовала:

— Михаил, срочно догоните курьера и вызнайте, что за новости он привез. Я попытаюсь это узнать у самого князя. Скорее.

Литвин кивнул и спешно вышел из церкви.

Елизавета действительно дождалась окончания молитвы посла и тут же оказалась рядом с ним. Старательно выговаривая русские слова, она произнесла:

— Любезный князь, много благодарю вас за ваша доброта. Вы сделать счастье два человека и я.

И присела в глубоком реверансе, непривычно выглядевшем для женщины в русском платье. Князь вернулся из мира своих тяжелых мыслей и по-новому оглядел собеседницу. На этот раз во взгляде не было ни грамма наслаждения эстетикой. Одна сугубая рациональность.

Он любезно улыбнулся и ответил на превосходном немецком:

— Я был рад помочь дочери покойной императрицы Елизаветы Петровны.

Глава 6

 Готовясь к встрече с персидским посланником, я осознал, что никакого представления о текущей ситуации в Иране не имею. Никогда, ни в прошлой жизни, ни в этой не интересовался делами нашего закаспийского соседа. В моем окружении тоже знатоков не было. И потому мне посоветовали обратиться к знатному специалисту по Персии, богатейшему московскому купцу Лазарю Назаровичу Егиазаряну.

А вот уж про него-то мне рассказали куда больше, чем про Персию.

Предки Лазаря давно и плотно опекали казну шахской династии Сефевидов. Оставались они при финансах Персии, и когда власть в стране подмял под себя Надир-Шах. Но после убийства этого узурпатора воцарился хаос, и Лазарь с семейством предпочёл перебраться в Россию. Причем с немалыми суммами, которые он и вложил в многочисленные мануфактуры, активно преумножая стартовый капитал.

Я сам из истории знал, что, получив дворянство из рук Екатерины и взяв фамилию Лазоревы (а позже Абамелек-Лазаревы), купеческая династия войдет в самые сливки российского общества. Но пока что глава рода дворяниномеще не стал и фамилию еще не изменил. Потому я подумал и решил поговорить с ним без пафоса, за завтраком.

Выглядел он как типичный армянин. Крупный нос, глаза слегка навыкате. С щетиной явно приходилось бороться ежедневно. Волос на голове был густ и, несмотря на седьмой десяток, сединой были покрыты только виски. Телом Лазарь тоже не огрузнел, как многие его сверстники, и поклон исполнил вполне изящно.

— Счастлив приветствовать истинного государя земли Русской. Надеюсь, быть полезным вашему величеству.

— Я тоже рад знакомству, Лазарь Назарович. И давайте без церемоний. Прошу к столу, перекусим, поговорим.

За трапезой я объяснил причину приглашения и получил ретроспективную справку по Персии и обзор текущей ситуации.

С времен царствования на Москве Ивана Третьего, деда знаменитейшего Ивана Грозного, в Иране правила династия Сефевидов. К началу восемнадцатого века внутренние проблемы Персии привели к многочисленным мятежам и поражениям от внешних агрессоров — России и Турции. И судьбу Польши Персия не повторила только благодаря одному из военачальников туркменского происхождения — Надир-Шаху. Он совершил чудо. Удержал страну от распада и вернул захваченные земли.

Правда, для этого ему пришлось в 1732 году свергнуть своего государя Тахмаспа Первого и посадить на престол — с чисто декоративными целями — его сына Аббаса. Впрочем, обоих он впоследствии убьёт и шахом объявит уже себя.

Надир-Шах расширил границы Персии до предела, завоевав территории Грузии, Азербайджана, Хивы, Бухары, Афганистана и кусочек Индии. Но, как это обычно и бывает, Надир-Шах, будучи удачливым полководцем, был отвратительным правителем и привел хозяйство Персии в полный упадок. После его убийства в 1747 году страна распалась на уделы и погрузилась в гражданскую войну.

— Вот тогда мы и решили покинуть пределы Персии и переселиться в Россию. Здесь несравнимо больше порядка и устроенности. Кроме того, мы здесь среди единоверцев, и это очень умиротворяет.

Период бардака длился очень долго и только спустя полтора десятилетия Керим-хан Зенд Мохаммад сумел собрать воедино то, что было возможно собрать. Пусть и без Афганистана и прочих окраин, но это снова была Персия.

Керим-хан личностью оказался выдающейся. В первую очередь своей государственной мудростью. За десять лет правления он привел в порядок экономику, наладил работу судов и госаппарата. Завязал отношения с Британской Ост-Индской компанией и позволил ей основать торговый пост на юге Ирана. При нем Шираз, столица Персии, активно застраивался красивыми зданиями. Строились дороги, мосты, ирригация. Процветала поэзия и наука. И все свое правление он старался не ввязываться в войны.

При всем при этом он лично был по-человечески скромен и не присвоил себе шахского титула. Называл он себя Вакиль од-Дауля «Уполномоченный государства». Формальным главой Персии при нем продолжал оставаться прямой потомок династии Сефевидов, шах Исмаил III, увы, умерший в прошлом году.

— И не старый еще был. Всего сорок лет. Может, отравили, а может, и сам спился, сидя в золотой клетке, — задумчиво потер голый подбородок Лазарь Назарович. — В общем, у шаха остался сын, Хайдар Мирза. Он должен стать новым шахом. Впрочем, пока что Керим не торопится проводить церемонию. Может, для своих сыновей шахскую корону планирует. Этого точно я сказать не могу. Кроме сына, у шаха осталось еще две дочери. Старшая, Зинат ан-Ниса Бегум, замужем за каджарским ханом, младшая, Зайнаб, насколько я знаю, не замужем.

Я внимательно слушал армянина, запоминая сказанное и перебирая осколки собственных знаний по Ирану. При слове «каджары» я сразу насторожился. Именно шаха каджарской династии в двадцатые годы двадцатого века свергал Мохаммед Реза Пехлеви. Стало быть, этот род грамотно использовал свое родство с предыдущей династией и где-то в эти времена заложил фундамент своей власти.

— Что касается персидского посланника, Мохаммеда Хана Мокри, то я его знаю хорошо. В тридцать девятом году он входил в большое посольство Надир-Шаха к царице Анне Иоанновне, — купец широко улыбнулся и добавил: — Если бы цель того посольства была достигнута, то ваша Елизавета Петровна вошла бы в гарем шаха и не стала бы императрицей. На троне сидел бы Иван VI, и история России пошла бы совсем по другому пути.

Я изумленно посмотрел на улыбающегося армянин, и тот развел руками:

— История не знает слова «если». Как случилось, так случилось. Не нам обсуждать предначертанное господом.

Он перекрестился и продолжил.

— Моххамаду тогда было двадцать лет, и он отвечал за доставку до Санкт-Петербурга четырнадцати слонов. Справился он успешно, и все они здоровыми добрались до столицы. В том походе он хорошо выучил русский язык и свободно на нем говорит, равно как и на турецком и армянском. Падение Надир-Шаха пережил благополучно и позже породнился с нынешним правителем. Его дочка замужем за одним из братьев Керим-Хана.

— А как человек он каков? — спросил я.

— Не лучше и не хуже прочих. Самолюбив, как и любой восточный вельможа. Унижения от казаков вряд ли простит. Скорее всего, затаит на них обиду. Но может и не связать их действия с вашим величеством, если его удастся убедить и расположить к себе. Любопытен. Собрал неплохую библиотеку. Дружен с поэтами, хотя сам, насколько я знаю, не пишет стихов.

Ну что же. Информация была интересной. С ней уже можно было работать. Далее разговор перешел на дела хозяйственные, и Лазарь Наумович в полной мере воспользовался моим благодушием и благодарностью, продолжив ковать финансовое благополучие своей семьи. 

* * *
В кромешной темноте висел обнаженный человек. Цепи на руках удерживали его от падения на земляной пол камеры, ибо ноги уже не держали грузное тело. В кромешной темноте обострился слух и исправно доносил до человека чьи-то приглушенные стоны и крики. Он не мог точно сказать, сколько уже прошло времени. Казалось, его забыли в этом каменном мешке вечность назад. Обычно заключенный может отмечать ход времени по кормежкам. Но ни еды, ни посетителей не было. Ему казалось, что про него просто забыли.

Но это было не так. Про Ивана Орлова помнили и специально давали ему промариноваться. Но время пришло. Послышались шаги, разговоры и какой-то скрип. Отворилась тяжелая дверь, и по глазам полоснул нестерпимо яркий свет масляной лампы. Когда пленник проморгался, то увидел двух человек и нагруженную чем-то тачку.

В одном из вошедших Орлов узнал Шешковского, второй был незнаком.

— Ну что, Иван Григорьевич, заждались нас? Ну вы уж нас извините. Дел много, — шутливо проговорил Шешковский увидев узнавание в глазах пленника. — Давайте не будем отнимать друг у друга время и договоримся. Вы нам ответы на вопросы, мы вам жизнь и в перспективе ограниченную свободу.

Язык присох к гортани, и Иван не смог членораздельно произнести слова, рвущиеся из глубины души. Его проблема была замечена, и сам Шешковский поднес кружку с водой к губам Орлова. После нескольких глотков способность говорить вернулась к пленнику. Но он уже овладел эмоциями и спросил коротко:

— Что вам надо?

— Мы хотим вернуть государю уворованные вашим семейством средства. Земли и крестьян мы уже, считай, вернули, заводы и мануфактуры тоже, а вот деньги, что за рубежом спрятаны, без тебя не вытащить. Потому и предлагаем тебе жизнь и даже чуток свободы. Соглашайся. Другого предложения все равно не будет. А на том свете тебе деньги все равно не нужны.

Иван Орлов сплюнул комок неприятной слизи и пыли, скопившейся во рту. Вместо ответа он присмотрелся к стоящей в тени тачке, на которой что то шевелилось и издавала мычащие звуки.

Спутник Шешковского обратил внимание на взгляд Ивана Орлова и, усмехнувшись, осветил тачку. С ужасом Иван осознал, какой груз он видит. Это было то, что осталось от брата Григория. Рот его был заткнут кляпом, а рука привязана к телу. На заросшем, потемневшем лице ярко выделялись бешено вытаращенные глаза.

— Кстати, спешу представить вам, Иван Григорьевич, Афанасия Тимофеевича Соколова. Он при государе императоре начальник Тайного приказа и мой непосредственный начальник.

Названный коротко кивнул и басовито произнес:

— Мы не из христианского сострадания решили устроить вам братскую встречу. Гришку-то пора уже головушки лишить, но нам напоследок от него большая услуга нужна. Вот ты нам и поможешь со своим братом договориться.

С этими словами Соколов вытащил кляп изо рта Григория. Тот немедленно разразился отборной бранью. Поливая и присутствующих, и Пугачева последними словами.

Видя, что пациент не унимается, Соколов достал кинжал, шагнул к висящему на цепях Ивану, ухватил его за ухо и в одно резкое движение отрезал его. Иван взвыл от боли, а Григорий, наоборот, резко заткнулся.

— Еще раз рот без разрешения откроешь, отрежу у него второе, — спокойно предупредил Хлопуша Григория. Тот мелко закивал, с ужасом глядя, как из раны на грудь брата течет кровь.

Соколов же ухватил за волосы Ивана и повернул к себе его лицо.

— Если ты, скотина, скажешь, что спрашиваем, то одним ухом мы и ограничимся. Если будешь дураком притворяться, то мы тебя будем строгать до тех пор, пока от тебя такой же огрызок не останется, — он кивнул в сторону Григория. — И начнем мы с причиндал.

С этими словами Хлопуша прижал лезвие к гениталиям пленника. Тот отшатнулся, насколько позволяли путы.

Шешковский весело рассмеялся.

— Ох и мастер же ты уговаривать, Афанасий Тимофеевич.

И шутливо поклонился боссу. А потом другим тоном обратился к пленнику:

— Иван Григорьевич, не могу вас обнадежить. Мы действительно равнодушны к вашему здоровью и жизни и будем добывать из вас нужные государю сведения со всем усердием, на какое способны. А чтобы вы нас не обманули, мы сохраним вам жизнь. И если то, что вы нам скажете, окажется неправдой, то ваши страдания продолжатся с новой силой. К тому времени мы и прочих ваших братьев в этот подвал доставим. Вот тогда-то вы узнаете, что такое настоящая боль.

Улыбка бывшего Екатерининского палача стала пугающей. Тому способствовали резкие тени одинокой лампы.

— Но сейчас мы, благодаря воле государя императора Петра Федоровича, еще склонны к милосердию и компромиссам. Мы готовы забыть о существовании прочих Орловых. Пусть живут, если им фортуна улыбнется. Готовы сохранить и вам жизнь. А если вы и ваш брат не будете глупить, то и здоровье. Поселитесь под надзором, где нибудь в глуши. Заведете жену и детишек, если, конечно, будет чем, — Шешковский жестом указал на его гениталии. — Всего-то и нужно дать нам доступ к своим счетам. Не так много.

Пока Шешковский разливался соловьем, Соколов-Хлопуша замотал рану пленника тряпкой от кляпа, поднял с пола отрезанное ухо и оттер его от грязи. Потом, к пущему ужасу Орловых, сунул его в рот и принялся с хрустом жевать. Это зрелище окончательно сломило волю старшего из братьев.

— Хорошо. Я скажу все, что вы хотите.

Шешковский быстро застрочил в тетрадке, записывая информацию об именах английских и голландских поверенных Орлова. О долях, вложенных в Британскую и Голландскую Ост-Индскую компании. И прочие вложения.

— Бумаги спрятаны в лавке покойного Мокшина на средних рядах Китай-Города. Два бочонка. Там все в подробностях.

Хлопуша наконец перестал демонстративно жевать и сплюнул кровавый комок плоти на пол. После чего достал из телеги тыковку с водой и прополоскал рот.

— Сырое мясо. Невкусно, — проворчал он. — И соли не хватает.

Шешковский беззвучно хохотнул и повернулся ко второму брату.

— Ну, а теперь о тебе поговорим. Я знаю, что в тебя железками тыкать бесполезно. Просто восхищения заслуживаешь. Но вот насчет брата как? Старинушку своего не жалко? Ведь с малолетства же за вами ходил, как детей своих вас любит. Нешто ты отплатишь папеньке-сударушке черной неблагодарностью? Своим упрямством доведешь его до состояния такого же обрубка, как и ты. А ведь мы можем. Ты знаешь.

— Что вам надо, — прошептал Григорий, опасливо косясь на Хлопушу, ковыряющего кинжалом в зубах.

— Правду и ничего кроме правды, — снова улыбнулся Шешковский. — На заседании духовной консистории ты расскажешь о своей прелюбодейной связи с Екатериной и о своем ублюдке Бобринском. А помимо того, дашь показания, как она приказывала убить своего мужа.

— Она не приказывала, — замотал головой Григорий. — Она просто вслух рассуждала, как хорошо было бы, если бы он умер.

Шешковский кивнул.

— Вот так и говори. Ну и, само собой, не вздумай на нашего государя клеветать и самозванцем его называть. Один твой крик на эту тему, и брат станет евнухом. Ты понял?

— Да, — прошептал Григорий и уронил голову.

— Ну вот и прекрасно, — Шешковский потер руки и обратился к коллеге: — Разрешим им побыть наедине часик? За хорошее поведение.

Соколов кивнул, вкидывая кинжал в ножны.

— Цените нашу доброту.

Иван Орлов поймал взгляд Шешковского и тихо спросил:

— Зачем ты с ними? Почему?

Соколов, хотевший было уже выйти из камеры, притормозил и прислушался. Шешковский поглядел по очереди на всех присутствующих и, усмехнувшись, ответил:

— Мне Слово было идти и служить новому государю. И я рад, что не ошибся в решении.

Спустя полчаса коллеги по неблагородному ремеслу шли от своей резиденции, что располагалась на углу Мясницкой улицы и Лубянской площади, к ближайшему трактиру.

— Ох и ужасен ты был, Афанасий Тимофеевич, когда ухо-то начал жевать, — посмеивался Шешковский по дороге. — Мне аж самому чуть не поплохело.

— Ништо, — отмахнулся Хлопуша. — Зато господа дворяне взбледнули преизрядно. И меньше их резать пришлось. Правда, во рту теперь вкус отвратительный.

— Сейчас все исправим. Вот и трактир уже. Там я тебя еще и кое с кем познакомить хочу.

Напротив трактира на пустыре веселились отроки и отроковицы, скрипя качелями и весело крича. Шешковский и его спутник прошли в сумрак и прохладу «Егупьевского кружала» и вскоре сидели за столом, уставленным пивными кружками и тарелками с вареными раками.

В корчме народа почти не было. Только сидел у окна один господин из московского градоуправления, смутно знакомый Шешковскому, да еще в самом темному углу устроился еще один субъект неопределенного вида. После того как первая жажда была утолена, Шешковский сделал знак этому невзрачному человеку.

— Вот, Афанасий Тимофеевич, знакомься. Карл Баум, в узких кругах известный как Фотей Рыло, потомственный убивец. Третье поколение в семье.

Названный слегка нахмурился, но возражать не стал. Хлопуша с удивлением осмотрел его. На головореза он не походил совершенно. А Шешковский тем временем продолжал:

— Еще его дед, спасаясь от петли за обвинение в убийстве, сбежал из Ганновера в Россию. Отец его уже здесь влип в историю с убийством по неосторожности. Ну я его и отмазал. Потом он мне не раз помогал и сыну завещал. Да так убедительно, что ухо до сих пор болит. Да? — Шешковский улыбнулся и пододвинул к новому человеку полную кружку пива.

Тот кивнул и потер слегка оттопыренное ухо, прежде чем глотнуть.

— Но если его пращуры убивали случайно, то вот сынок просто мастер. Правда, не без принципов. Он, Афанасий Тимофеевич, никогда не волнуется и не работает бесплатно. Чудо, а не человек. И я сейчас хочу наконец услышать, во сколько мне обойдется вечный сон екатерининского ублюдка.

В этот момент раздался шум, крики. Посетители повскакивали и выбежали на улицу. Шешковский неодобрительно поморщился, но опустевшая таверна как нельзя лучше подходила для продолжения тихого разговора.

Карл Баум допил кружку, отставил ее в сторону и сложил руки домиком.

— Учитывая срочность и требование обставить все как случайность, возьму недорого. Всего пятьдесят тысяч. И желательно гульденами или гинеями. Уехать я хочу.

Соколов чуть пивом не поперхнулся и вполголоса, чтобы не привлекать внимания посетителей, прорычал:

— А не дорого ли берешь? Может, тебя дешевле в расход пустить?

Карл прищурился, и в его руке как по волшебству появился узкий клинок.

— Уверен, что успеешь?

— Тихо! Тихо! — вмешался Шешковский. — Уймитесь. Афанасий Тимофеевич, что ты, право слово. Ну разве это деньги за без пяти минут императора. И ты остынь, Карл. Все нормально. Деньги будут. Ну, давайте кружки поднимем за хорошую работу.

Миротворческие усилия тайника дали результат, и разговор продолжился.

— Карл, расскажи, как все было на самом деле.

— Сначала мне пришлось в доме князя Голицына подкупить одного тамошнего кучера и через него устроить запой двум другим. Так я оказался на козлах возка…

— А кучер тебя не опознает? — перебил Шешковский.

— Нет. Он уже давно в могилке, — одними губами улыбнулся киллер и продолжил рассказ. — А вот дальше все пошло не по плану. Возок с Павлом должны были разбойники остановить. Я две шайки подготовил к тому. Но Архаров, видимо, почуял что-то и дорогу выбрал совершенно не очевидную. Так что с засадой мы разминулись. И казачков могли бы миновать, но второй кордон был полной неожиданностью. И когда господа начали орать и препираться с казачками, я понял, что момент удачный. Влепил пулю хорунжему, и началось. Я с козел соскочил и в кусты. Там пистоль зарядил и второй пулей уже дело сделал. Хотя, если бы не случились казаки, порешил бы Павла позже. В Петербурге. И, скорее всего, отравой.

Шешковский кивнул.

— Ну и молодец. Тысячу я передам через отца Варсонофия, как обычно. А пятьдесят тысяч и поездку на запад ты скоро получишь. У нас в тех краях работа есть. Как раз для тебя. 

* * *
— Государь, тут среди челобитчиков чехи есть. Говорят, что с секретным посланием к тебе. Я подумал, что это должно быть важно, — произнес Почиталин на утреннем докладе. — Позвать?

День обещал быть суетным. В полдень намечен первый в Москве полет воздушного шара, и из этого события я намеревался устроить шоу. Не только для публики, но и для одного обиженного иранца. Можно сказать, что я рассчитываю убить двух зайцев. Наладить контакт с официальной Персией и укрепить свой авторитет в Москве.

Но, тем не менее, выделить немного времени на общение с этими чехами я мог. Если это никчемные люди, то я быстро закруглю общение, а если что-то существенное, то можно и совместить мероприятия и пристрелить третьего зайца за день.

Визитеров я принял в Грановитой палате, сидя на своем необычном для этого времени троне. Во время приветствий и знакомства выяснилось: только один из них, Карел Достал, был носителем некоего послания, а второй, Франтишек Киршнек, был у него переводчиком и проводником по нашему беспокойному в последнее время государству. Но как раз фамилия второго что-то задела в глубинах моей памяти. Где-то я ее уже слышал. Но не мог вспомнить где.

Тем временем чех-толмач начал переводить мне речь своего изрядно волнующегося спутника:

— Страдающий народ Чехии и Моравии взывает о помощи к освободителю народа русского. Как глоток свежего воздуха в смраде нашего скорбного существования, дошли до нас вести о ваших славных словах и делах. Мы все искренне верим, что Господь послал вас не только к народу России, но и ко всем страждущим и угнетенным. И коленопреклоненно молим вас, ваше величество, помочь нашей несчастной земле.

С этими словами Карел Достал реально рухнул на колени. Киршнек некоторое время изумленно на него смотрел, а потом присоединился к соотечественнику.

Экспрессия посланца меня удивила. Не чувствовалось в этом никакой фальши. Лицо мужчины выражало смесь ожидания и надежды. Я даже несколько неловко себя почувствовал, осознав, что все, сказанное перед этим, не просто вызубренный текст, а выражение истинных чувств. По крайней мере, этого конкретного человека.

— Встаньте, друзья мои, и объясните мне, чем я могу помочь вашему народу? Ведь наши земли разделяет большое расстояние, да и мои дела в России далеки от завершения.

Чехи встали и поведали мне о готовящемся восстании. Они не просили у меня ни денег, ни оружия, но им нужен был военачальник, который сумел бы из крестьян сделать армию.

— Насколько мне известно, Чехия и Моравия — земли густонаселенные. Неужели в ваших краях не найдется подходящего ветерана?

— В наших селениях есть много ветеранов, служивших и у Гогенцоллернов, и у Габсбургов, но мало кто из них поднялся выше фельдфебеля. А офицеры все как один немцы и дворяне, так что если и присоединятся к нашему восстанию, то только искатели удачи с корыстными целями. И веры им от крестьян не будет. А генерал от самого Государя-Освободителя воодушевит на борьбу робких и придаст решимости колеблющимся.

Я слушал рассказ о том плане, который придумали заговорщики, чтобы придать легитимности своим действиям, и размышлял. Нужно ли мне это? С одной стороны, обозначая свое вмешательство в дела Священной Римской империи, я однозначно даю повод для войны. И не только Вене, но и всем желающим.

С другой стороны, я и так считаю интервенцию неизбежной. Поводом больше, поводом меньше. Какая разница. История Великой Французской Революции учит, что дворянские элиты Европы легко забывают разногласия и объединяются против угрозы своим привилегиям.

И чем тогда мне может быть полезна эта заварушка в Чехии? Ну, например, тем, что на ее подавление будет потрачено время, которое я смогу использовать для укрепления своей власти и реформы армии. Во-вторых, подавление бунта будет сопровождаться репрессиями и массой беженцев, которых я всегда готов принять, ибо рабочих рук в России очень не хватает. Правда, для этого хорошо бы иметь общую границу с Чехией и Моравией.

А с этим есть трудности. Между нами, расположено королевство Польское. Большое. Густонаселенное. Что-то около пятнадцати миллионов человек. Всего на пять миллионов меньше, чем в несравненно большей по территории России. Из-за своего дебильного общественного устройства Польша уже вполне созрела для раздела и утилизации соседями. Они уже отщипнули по кусочку в 1772 году. И в отношении одного из этих соседей у меня есть надежды на взаимопонимание, основанное на взаимной выгоде.

Король Фридрих Великий недаром получил свой титул. И дело даже не в его военном гении, не раз изменявшем ему, а в общей его государственной мудрости. И одним из проявлений этой мудрости была отмена крепостного права в Пруссии еще десять лет тому назад. Правда, только на землях, принадлежащих короне. Но и это говорит о том, что к моим аболиционистским инициативам прусский король отнесется скорее одобрительно, нежели агрессивно. Так что я вполне могу рассчитывать на его дружелюбный нейтралитет. Который вполне возможно подогреть еще одним кусочком Польши.

А если Фридриха как-то пристегнуть к этому восстанию в Чехии? Прусский король любитель погреть руки у чужого костра, и может статься так, что Вене будет вообще не до меня и она сцепится с Потсдамом. В таком случае никакой интервенции не случится. Этот вариант был слишком хорош, чтобы не попытаться его воплотить. Но для этого надо будет действительно всерьез помочь восстанию новых Гуситов.

Я оторвался от своих размышлений и обнаружил, что посетители смотрят на меня и терпеливо ждут моего ответа. Кажется, я слишком сильно погрузился в внешнеполитические расчеты.

— Я признаю справедливость вашей борьбы, — начал я. — И согласен с вашими доводами. Я буду думать о том, как именно вам помочь. А пока будьте моими гостями. Вы уже определились с проживанием?

— О да, государь! — ответил Франтишек Киршнек. — Мы остановились в доме причта при Михаэлькирхе. Меня давно приглашали туда настроить орган. Так что я в Москву собирался ехать и так. Но получилось еще и помочь родственнику жены.

— Орган? — переспросил я. — Ты органный мастер?

У меня в голове щелкнуло, и я вспомнил, где я слышал это имя.

Как-то раз, в начале нулевых, будучи в Москве по делам школы, на Тверской-Ямской я набрел на Музей русской гармоники. Поскольку гармошку я любил и играть умел, я не смог не зайти. Среди уникальнейших экспонатов и документов я увидел реконструкцию первого в мире музыкального инструмента, работающего именно по тому принципу, на котором основано звукоизвлечение в гармошках и аккордеонах. А именно — на колебании упругого металлического язычка. Автором же этого изобретения и похожего на клавесин инструмента был не кто иной как Франтишек Киршнек!

Вот ведь встреча!

— Да, государь, — меж тем отвечал чех. — Я ремонтирую старые органы и могу изготовить новый, если пожелаете. Только мастерская, увы, у меня в Петербурге, а сейчас туда попасть, наверно, будет трудно.

Я не был уверен, что в это время мастер уже изобрел свой способ звукоизвлечения. Но рискнул «забросить удочку».

— А придумать что нибудь более компактное, нежели орган, вы можете?

— Компактное? — удивился мастер. — Органные трубы уменьшить невозможно.

— Ну если не на основе труб, а чего-нибудь другого?

Киршнек пожал плечами.

— Я не думал об этом. Но могу попытаться.

Жаль. Значит, эта идея еще не пришла в его голову. Ну, я тогда вложу ее туда сам. Но попозже.

— Я не сомневаюсь в ваших талантах, — улыбнулся я и обратился уже к его терпеливо ждущему спутнику, не понимающему по-русски. — Сегодня на Красной площади будет запуск воздушного шара. Я предлагаю вам совершить полет. Вы будете первым в истории чехом-воздухоплавателем.

Когда Киршнек перевел мои слова, у Карела расширились глаза. Он быстро что-то заговорил.

— Он благодарит вас за это предложение. Он мечтал увидеть такое чудо, о котором много говорят в Петербурге и Москве, но полететь самому это превыше его надежд.

— Хорошо. Тогда в полдень. 

* * *
Как ни удивительно было окружающим, но главным распорядителем на этом шоу был юный урядник Василий Каин и его юные сигнальщики. С первого дня в Москве я загрузил Ваську проблемой скорейшего ремонта шара. Причем даже двух старых солдат придал ему для солидности. С ними я особо оговорил, чтобы они за Ваську решений не принимали и его команды как мои выполняли. Итогом стал быстро отремонтированный шар и возросший авторитет моего протеже. Равно как и выросшая у него самоуверенность.

К полетам готовились с ночи. Сколотили помост рядом с Лобным местом, устлали его коврами и декорировали кумачом. А для первичного наполнения шара воздухом соорудили что-то вроде трех колодезных журавлей, которыми предварительно приподняли оболочку.

К моменту, когда я со свитой проехал воротами Спасской башни и пересек глубокий крепостной ров по каменному мосту, шар был уже готов к полетам.

Площадь была почти пуста. Всего несколько сотен зевак у помоста за толпу не считались. Причина малолюдства была в том, что специально о полете шара не объявляли. Я очень опасался повторения Ходынки, когда в давке погибло и покалечилось множество народа. Я не сомневаюсь, что посмотреть полет шара пришла бы вся Москва с окрестными деревнями, а нынешняя Красная площадь такую толпу не вместила бы. Поэтому кто увидит шар в воздухе, тот и придет. А пришедшим Новиков приготовил сувенир.

Я спешился и поднялся на помост. Вслед за мной поднялись Перфильев, Подуров, Никитин, Новиков. Остальные мои соратники тоже были здесь по большей части, но стояли перед помостом за спинами солдат оцепления. Чуть позже подъехал возок, на котором прибыли Августа-Вильгельмина-Луиза Гессен-Дармштадская в черном траурном платье и архиепископ Платон. Его ведомство тоже привлекли к мероприятию по моему настоянию.

Васька Каин и Василий Пестрово отчитались передо мной. Один о готовности шара к полетам, а другой — о готовности его людей и приданных солдат для контроля толпы.

— Ну тогда начинай, — кивнул я Ваське.

Тот ловко впрыгнул в корзину, добавил жара у скипидарной горелки и скомандовал солдатам, удерживающим трос. Шар под легкое поскрипывание ворота, удерживаемый пеньковой веревкой, поплыл в небо.

Я взглянул на немногочисленных людей из моей свиты, этого зрелища еще не видавших. Архиепископ внешне был деланно невозмутим. А вот Августа от восторга непроизвольно приоткрыла рот и, провожая шар взглядом, задрала голову так, что уронила шляпку. Я подхватил её в полете, не дав коснуться земли.

— Наталья Алексеевна, не желаете сами совершить полет? — спросил я, передавая головной убор. — Уверяю вас, это совершенно безопасно.

Девушка поднесла кулачки к губам совершенно детским жестом и зажмурилась. Потом на выдохе сказала:

— Да!

Открыла глаза. Посмотрела на меня совершенно по-щенячьи и добавила:

— Но я все равно очень боюсь.

— Взбадривайте себя мыслью, что войдете в историю как первая женщина-воздухоплаватель.

— Разве? Ни за что бы не поверила. — Она лукаво взглянула на меня. — За такое приключение многие бы отдали многое.

И сделала какой-то замысловатый жест веером. Я опешил. Она что, заигрывает? Да ну! Померещилось. Вот уж не надо мне такого.

Я поспешил заняться приземлением шара и потом отошел к Новикову.

— Николай Иванович, листовки готовы?

— Разумеется, ваше величество. Всю ночь печатали и резали.

И протянул мне неразрезанный образец.

Ксилография была достаточно качественной, хотя, конечно, рисунки в каждом из двенадцати прямоугольников не были идентичны.

Я усмехнулся про себя: «У историков будет квест — собрать из дошедших до них разрозненных листовок полный печатный лист».

Шар приземлили, и я лично помог дрожащей от страха вдове взобраться в корзину.

— Ничего не бойся, Августа, — шепнул я ей напоследок и дал отмашку улыбающемуся Ваське.

Под сдавленный девичий писк шар поплыл в небо. Видно было, как Августа вцепилась в канат одной рукой и придерживает свою шляпку другой.

Так мы развлекали моих новых соратников примерно час. Поднимался в воздух и сам архиепископ. Прокатили и обоих чехов. За это время площадь изрядно заполнилась народом. По большей части это были обитатели Китай-города. Но и с прочих концов Москвы текли человеческие ручейки.

Наконец Васька крикнул мне из шара:

— Выехали! Вижу сигнал. Опускайте!

Это означало то, что к нам наконец выдвинулся персидский посланник. Приглашение ему передал Егиазарян, и он же должен был сопроводить дипломата сюда на площадь. Где, по задуманному мной сценарию, я должен был спуститься с небес на встрече к послу.

Так и получилось. Перс со свитой и казачьим эскортом добрался до площади минут за двадцать, и в это время я уже парил в небесах, впервые с такой высоты разглядывая Москву.

Зрелище было удивительное. Москва, конечно, была узнаваема своей паутиной улиц, но совершенно неузнаваема своей приземистостью застройки и отсутствием привычных доминант. Блестели куполами головки многочисленных церквушек, ярко выделяющихся на этом пасторальном пейзаже.

Кремль был частично в лесах. Это по моему приказу всякого рода залетчики из моего войска оттирали щетками остатки известки с кирпичной кладки. Заодно чистили и от мха с кустами. Я хотел ко дню коронации привести старинную крепость к тому виду, который был привычен моему глазу и мил моему сердцу.

Под ногами шевелилась толпа, занявшая уже больше половины площади. К счастью, давки не было, поскольку такое зрелище как шар было прекрасно видно отовсюду. И смысла напирать на оцепление не было.

«Надо будет подкинуть задание Неплюйводе сделать серию картин с панорамой Москвы с высоты птичьего полета. Потомки оценят», — решил я и дал сигнал опускать корзину.

Персидский посланник выглядел этаким колобком, но трудно сказать точно, что было виной такому впечатлению: его комплекция или фасон его богато украшенной одежды. На голове у него был намотан зеленый тюрбан преизрядных размеров, украшенный драгоценной заколкой. То ли не все казачки выгребли, то ли здесь одолжился у соотечественников.

Наблюдал он мое снижение, цокая языком и покачивая головой от восхищения. Скопившаяся на площади толпа начала скандировать славицу в мой адрес. Это специально обученные люди по сигналу Новикова стали подзуживать народ, пользуясь инстинктом толпы. Что срабатывало на футбольных стадионах моего времени, сработало и сейчас.

Я важно вышел из своего летательного аппарата и взмахнул рукой, приветствуя народ на площади. Потом я обернулся к делегации. Все сопровождающие посла, кроме него самого, опустились на колени. А посол глубоко поклонился.

— Да хранит и приветствует Господь Всехристианнейшего Государя, простирающего свою могучую волю на русские земли! — немного нараспев начал он свою речь. — Моими недостойными устами приветствует тебя хранитель порядка и спокойствия Персии, местоблюститель шахского престола Керим-хан Зенд Мохаммад, да продлятся его дни! Неусыпным попечением обоих хранимых Всевышним престолов в прежние годы между нашими державами сохранялись мир и благополучие. Но Аллах свидетель, что под мудрым правлением столь одаренного господом русского государя между Россий и Персией будет достигнута истинная дружба и любовь.

С этими словами посол еще раз поклонился. Я подхватил этот выспренный тон.

— Я рад приветствовать достойнейшего из сынов великой Персии и в его лице мудрейшего из мудрых правителя Керим-хана. Нет ни малейших причин, дабы мир и благополучие между нашими странами были нарушены. И господь свидетель моим словам. А те же испытания, кои выпали на вашу долю в Астрахани по вине разбойников, посмевших прикрываться моим именем, неизбежное зло, существующее в мире только для того, чтобы, повергая его, подчеркивать торжество добра и мудрости Господа. Да будет Он мне свидетелем, что виновные будут найдены и наказаны. А потери вашего посольства будут возмещены мной лично.

Посол вскинул руки и воскликнул:

— Все, что происходит или не происходит в этом мире, по воле Аллаха, который не имеет недостатков. И упомянутые неприятности столь незначительные, что не достойны занимать время и внимание великого государя.

— Воистину вашими устами говорит мудрость. И все, что происходило с вами и со мной на нашем жизненном пути, служило только нашему благу. Как сказал ваш величайший поэт Омар Хайям:


«Кто битым жизнью был, тот большего добьется.
Пуд соли съевший выше ценит мед.
Кто слезы лил, тот искренней смеется.
Кто умирал, тот знает, что живет…»

Вот таким макаром мы и расшаркивались друг перед другом еще с полчаса. Экивоками и намеками прощупывая позиции. Потом любопытство посла взяло верх, и посол перевел разговор на воздушный шар, который все это время покачивался над нашими головами.

Я не стал кормить собеседника небылицами, как кое-кто советовал, и честно рассказал, на каких принципах он летает. Поведал и об эпизодах его боевого применения. Под мой рассказ Васька сбросил на толпу весь запас листовок, отпечатанных Новиковым. Я опасался, как бы не люди не устроили давку, но вроде накрытие площади было большим и не образовалось явного центра. А стало быть, и давки тоже не образовалось.

Когда шар приземлили, я предложил послу взлететь лично. Тот заколебался, не зная, как бы так отказаться, чтобы не выглядеть при этом трусом. Но я сделал убийственный ход:

— Вот и вдова моего покойного сына подтвердит, что полет совершенно безопасен. Не так ли? Она незадолго до вас поднималась в небо.

Августа изобразила реверанс и промурлыкала:

— Совершенно верно, ваше величество.

Тут уж путей отступления у посла не осталось, и он, кряхтя, полез в корзину к улыбающемуся Ваське. Ничего, ничего! Личные впечатления — штука важная. И впоследствии в своей Персии он будет мне еще благодарен, пользуясь повышенным вниманием тамошнего правителя.

Зашипел мега-примус, пламя удлинилось и шар поплыл в небо. Где-то на уровне куполов собора Василия Блаженного с небес донесся восторженный крик «Аллаху Акбар!».

«Эк вштырило! — улыбнулся я про себя. — Ну что же. Вот теперь можно будет поговорить и о торговых вопросах, и о союзе против Турции, а также об Апшеронском полуострове. Пора его закрепить за Россией на вечные времена».

Глава 7

 В Егупьевском кружале, что издавна стоял на Мясницкой, по дневному времени было малолюдно. Заведение было чистое, а потому забулдыг, потерявших ход времени, тут обычно не бывало. А чистая публика в эти неспокойные времена старалась без нужды по городу не расхаживать. Но некоторых все-таки гнали на улицу неотложная необходимость или любопытство.

Сидевший у окна Василий Иванович Баженов относился одновременно к обоим категориям. Еще вчера он получил письменное предписание явиться после полудня в Кремлевский дворец. А любопытство его подогревалось указанной в послании целью визита. Намечалось большое градостроительное совещание.

«У самозванца! Градостроительное! С чего бы?» — размышлял он.

Баженов сидел, ожидая подхода своих коллег — Федора Каржавина и Матвея Казакова. Оба на протяжении шести лет были его помощниками в работе «Экспедиции кремлёвского строения». И с обоими у него сложились прекрасные дружеские отношения.

В этом кабаке они собирались традиционно. Он был рядом с домом самого Баженова и примерно на полпути от домов Казакова и Каржавина. Здесь они праздновали, когда было что отпраздновать, и скорбели, когда господу было угодно призвать к себе кого-то из родных или сослуживцев. Порой тут же решали и производственные вопросы, говорили с подрядчиками и угощались за их счет, само собой.

Василий Иванович смотрел на суету за раскрытым окном, где ещё с пасхальных праздников на пустыре стояли столбы от разнообразных качелей. Круговые качели, самые сложные и дорогие, владелец кабака Агафон Андреев, конечно, разобрал до следующих праздников. Но остальные оставлены на произвол москвичей.

Не отягощенные тяжелыми думами отроки веселились, подлетая в небо на скакухах, причем девицы при этом забавно удерживали свои юбки, дабы их не задрало до головы набегающим потоком воздуха. Иные крутились на бегунках — вращаясь вокруг столба на длинных веревках. Крестовина на вершине издавала противный скрип, но молодежи это никак не мешало веселиться.

Баженов тяжело вздохнул, припоминая свое ушедшее навсегда беззаботное детство в семье дьячка из домовой церкви Теремного дворца. Они не шиковали, но и никогда не бедовали. А у отца нашлись и возможности, и желание дать детям образование. Особенно старшенькому.

Архитектурная школа Ухтомского, Академия Художеств, а потом пансионерство в Париже, Риме, Флоренции! Вернулся он в Москву, полный грандиозных замыслов и вооруженный самой современной теорией и практикой архитектуры. Его проект переустройства средневекового Кремля в грандиозный «Форум Великой Империи» был одобрен государыней и начал реализовываться. Завершись он, имя его навсегда вошло бы в анналы архитектуры. Но увы. Финансирование изначально было недостаточным, а позже, с началом войны с османами, прекратилось вовсе. И вот уже больше года он не у дел. Жалование, конечно, платят, но возможностей для творческой самореализации не было никакой.

Хлопнула дверь и в трактир вошли двое. Ожидаемый коллега Матвей Казаков вошёл вместе с восемнадцатилетним Ваней Еготовым, лучшим учеником Архитектурной школы при «Комиссии о каменном строении Санкт-Петербурга и Москвы».

Во время обмена приветствиями Баженов заметил задумчивое состояние молодого человека.

— Что ты такой кислый, Ваня? — спросил он. — Случилось что?

Тот вздохнул и кивнул головой.

— Меня в армию забирают. Вчера на дом приходили. Зачитали указ и заставили расписаться в журнале. Так что завтра я должен явиться в кригс-комиссариат.

Иван тяжело вздохнул и опустил голову.

— Вань, ты ему бумажку покажи, — подтолкнул юношу Казаков.

Тот вытащил из-за пазухи желтоватый листок бумаги и протянул Баженову.

— Вот, Василий Иванович, мне выдали.

Текст оказался очень интересным. Начинался он с высокопарного вступления:

«Старая армия, состоящая из людей, насильно оторванных от земли и от родных, не может считаться народной и русской. Она бездумно и слепо служит воровской немке и ее дворянскому окружению. И эта армия уже движется на Россию, дабы отнять все свободы и права, которые даровал народу благословенный наш государь Петр Федорович…»

«В свободной и бессословной России обязанность защищать Родину от врагов внешних и внутренних ложится на каждого мужчину способного держать оружие. И уклоняющийся от священного долга защиты Родины выказывает себя врагом свободы народа и достоин презрения и кары…»

Далее шел менее пафосный и более деловой текст, в котором в общих чертах обозначались права и обязанности как солдата, так и государства. Указывался трехлетний срок службы и величина базового денежного довольствия солдата. Писалось и о равных возможностях построения военной карьеры.

Особенно поразил Баженова пункт о даровании права каждому военнослужащему писать свое отчество с «вичем». До сих пор это было дворянской привилегией, и он сам стал так писаться только после того, как блестяще закончил Академию художеств и получил чин прапорщика. С чином пришло и личное дворянство.

Еще много чего интересного содержалось на листовке, отпечатанной с двух сторон. Заканчивалась она так же пафосно, как и начиналась.

«Вступай в ряды Красной армии! Бери в руки оружие. И под мудрым руководством государя императора Павла Федоровича вставай на защиту Святой Руси!»

Баженов ввернул листок юноше и посмотрел на Казакова.

— Надо будет упросить самозванца оставить Ваню при комиссии. У нас грамотных архитекторов слишком мало, чтобы ими разбрасываться. Чай, в пехоту и обычных крестьян набрать можно.

— Надо, конечно, — согласился Казаков, — но ты, пожалуйста, прекрати называть его самозванцем. Он у нас теперь законный государь.

— Это по какому такому закону? — удивился Баженов.

Козаков развел руками:

— По закону силы, Василий Иванович. Все династии в истории начинались именно с этого закона. Он лежит в основе власти.

Баженов хотел было возразить, но тут за окном раздались крики:

«Смотри! Смотри! Летит! Ух ты! Вот диво!»

Молодёжь, забыв про свои качели, стояла, уставившись куда-то в небо, и возбужденно показывала на что-то руками. А потом все как один сорвались на бег. В тот же момент в трактир вбежал Фёдор Васильевич Каржавин и с порога закричал:

— Василий Иванович, Матвей Федорович, идите скорее. Там воздушный шар подняли! Тот самый!

Все быстро вышли на улицу и уставились в том же направлении,куда и все на улице. Действительно, над крышами Китай-города в небе висело что-то красное, похожее на шар. За дальностью никаких деталей видно не было, но размер поражал.

Словно влекомые могучим магнитом, господа архитекторы, подростки и прочие случайные прохожие двинулись в сторону Кремля. На Никольской улице любопытствующая толпа все густела и густела и на Красную площадь выплескивался уже настоящий людской поток, сливаясь с другими потоками, проходившими по Ильинке, Варварке и через Иверские ворота.

Над площадью, в районе Лобного места, почти над куполами собора Покрова-На-Рву, висел огромный, восемь саженей в поперечнике, шар с ликом Христа на боку. Народ на площади стоял, задрав голову, или группировался в кучки вокруг расставленных по площади солдат, которые громко и заученно рассказывали, что такое воздушный шар и почему он летает.

— В ём горячий воздух пойматый. А он то завсегда вверх летит. Сами же знаете. Горячий дым-то из печи в безветрие не иначе как к небесам подымаетси. Вот наш государь этот дым-то и запряг. Почитай, шар — что парус у коробля.

Господа архитекторы не без любопытства прислушались к солдатику в форме армии самозванца.

— И вот с ентого шара наш государь Нижегородский кремль как на ладони рассмотрел и выведал, где и что у нас было спрятано. А потом как зачал по крепости палить, так она разом и заполыхала. Я сам тот шар видал с крепости, ибо в гарнизоне тамошнем служил, пока не перебег под руку законного нашего государя…

Народ охал, шумел, крестился. Тех же, кто начинал что-то голосить про колдовство или дьявольские козни, очень быстро утихомиривали и вязали люди в обывательской одежде, но с армейской дисциплиной и решительностью в движениях. И каждый раз на месте происшествия сразу же появлялся батюшка и разъяснял добрым христианам, что, дескать, шар на себе лик Господа несет и в церкви освещён. Что повинуется он законам божеским и служит делу богоугодному.

Баженов, значительно более развитый, чем основная масса горожан на площади, немало подивился такой четкости действия. За, казалось бы, случайными эпизодами проступала чья-то воля и недюжинная организаторская способность.

Шар тем временем снизился над площадью и был притянут к высокому помосту, на котором стояла группа людей в богатых одеждах. В их числе был и один пожилой азиат в богатом халате и большой зеленой чалме. Судя по одежде, он был персом, причем не из простых.

Из корзины на помост вылез сам самозванец. В роскошном алом кафтане старого русского покроя, с небольшой короной на голове, в сапожках с загнутыми вверх носами он смотрелся импозантно. Народ зашумел ещё сильнее, раздавались выкрики: «Слава государю императору» и «Храни тебя господь, царь-батюшка». Но он на крики не отвлекался, разговаривая с азиатом.

Тем временем одетый в военную форму молодой парень залез в корзину и принялся что-то делать с большим медным аппаратом, подвешенным под зевом шара. После чего над аппаратом вспыхнул огонек, который стал медленно разрастаться в яркое пламя. Бока шара округлились, веревки натянулись.

Самозванец переговорил с пацаном и дал отмашку. Шар быстро поплыл в небо под очередной шквал криков толпы. Висел в воздухе он полчаса. Все это время самозванец беседовал о чем-то с азиатом, периодически показывая на шар.

— Вот бы полетать, — перекрывая шум прокричал Казаков. — Это же какой вид на город с такой-то высотищи откроется!

— Ага! — восторженно подтвердил Ваня Еготов. — Как живая карта!

Высота была действительно велика. Навскидку шар поднялся вдвое выше собора Покрова Пресвятой Богородицы, что на Рву. Он какое-то время повисел неподвижно, а потом начал смещаться к центру толпы. Только сейчас Баженов заметил, что его подтягивают несколько конных за отдельную веревку.

Внезапно из корзины шара на площадь что-то посыпалось. Облако бумажных карточек размером меньше ладони, подхваченное легким ветерком, накрыло толпу зевак. Навстречу листкам в небо взметнулись десятки тысяч рук. Но листков было много больше, чем народа на площади, и должно было хватить всем. Но все равно то тут, то там вспыхивали ссоры за листочки, лежавшие на булыжниках мостовой.

На карточке была отпечатана картинка с воздушным шаром на фоне собора и подписи. Сверху стилизованной славянской вязью — «Первый полет воздушного шара над Москвой. Июнь 1774 года от Р.Х.», внизу — «По повелению Его Императорского Величества Петра III».

Баженов отметил про себя, что в этом тексте, так же как и в тексте повестки, допущено несколько ошибок. Так в словах «полетъ» и «надъ» в конце не стояло твердого знака. А в слове «повелѣнію» буквы «е» и «и» употреблялись не в положенной форме. Однако, вспомнив об удивительной продуманности всего этого мероприятия, архитектор счел, что, возможно, текст преднамеренно набран именно так, и убрал листочек за пазуху.

Тем временем шар снова опустился к помосту и, к удивлению толпы, в корзину полез перс в зеленой чалме. Самозванец самолично помог ему перебраться через плетеный борт. Давешний пацан снова запалил грелку, и шар начал подниматься. Когда он поравнялся с куполами собора, до толпы донесся приглушенный расстоянием восторженный крик: «Аллаху акбар!».

В течение часа шар поднимался и опускался ещё несколько раз, но наконец его опустили окончательно и начали складывать. Самозванец со свитой уехал задолго до этого. С помоста к толпе обратился офицер, усиливая свою речь при помощи какой-то трубы.

— Добрые жители Москвы! Государь вас всех благодарит за интерес к новейшим научным опытам! Расходитесь по домам. Сегодня шар больше подниматься не будет. Всего доброго вам и храни вас Христос!

Площадь начала потихоньку пустеть, а коллеги-архитекторы отправились в Кремль, в палаты Дворцового приказа, где им и было назначено. В указанном месте ждать пришлось довольно долго. За это время собралось человек сорок.

Из прежней градостроительной верхушки был только статский советник Пётр Никитич Кожин. Одет он был по-купечески, но голый подбородок нарушал целостность образа. Так что такой маскарад только больше привлекал внимания к его персоне. Впрочем, он, кажется, беспокоился по другому поводу. Отойдя к окну, он шуршал какими-то листками и шевелил губами, тихонько читая с них текст.

А вот Никола́ Легран, молодой архитектор из Франции, выглядел совершенно органично, по-иноземному. Был приветлив и не напряжен. Кажется, что все происходящее в Москве его возбуждало и развлекало. Он тоже наблюдал полет шара и с удовольствием присоединился к коллегам с обсуждением этого удивительного зрелища.

Кроме архитекторов, начала совещания ждали десяток крупных строительных подрядчиков и несколько заводчиков. Им тоже нашлось, о чем поговорить, дабы скоротать время.

Наконец к ним вышел офицер в сопровождении пятерки казаков и потребовал представиться. Сверив и подкорректировав список, он распорядился пришедших обыскать, что и было проделано с тщанием. Лишь только после этого офицер препроводил их всех в Грановитую палату.

Со времени последнего визита Баженова сюда ничего не изменилось, только в красном углу, на помосте, возвышался трон, украшенный лезвиями сабель, палашей, и пик. Длинный стол со стульями расположились в другом конце палаты, и перед одним из торцов его стояла большая доска, задрапированная тканью.

Распорядитель рассадил всех приглашенных по местам и произнес:

— С государем говорить вежливо. Обращаться по титулу, если только он сам не разрешит сокращать величание. Когда он к вам обратится, в первый раз надо встать, представиться. Говорить только по делу. Размышления и философии разводить не советую. И помните, за оскорбление его величества полагается смертная казнь.

С этими словами офицер ушел, а притихшие градостроители остались ждать под присмотром пары казачков.

Наконец появился самозванец в сопровождении нескольких человек. Все поспешили встать и склониться в поклоне.

— Садитесь господа, — сказал Пугачев и сделал приглашающий жест сопровождающим.

Они расселись на свободные места на одном из концов стола, а за противоположным уселся сам самозванец. Он сложил руки домиком и оглядел присутствующих. Баженов впервые видел его так близко. И первое впечатление было не слишком благоприятное. На вид ему было лет сорок. Роста среднего, худощав, но при этом широкоплеч. Лицо было слишком простонародное, грубое. В черной бороде явно виднелась проседь. Но большие, живые, внимательные глаза притягивали к себе. Заглядывали в душу.

— Я собрал вас, чтобы сообщить… — тут Пугачев сделал паузу и чему-то усмехнулся, — важное известие. Отныне столица Российской Империи будет находиться в Москве. Отныне и навсегда. И это перед нами ставит очень важную задачу. Запланировать её рост и развитие на ближайший век.

Собравшиеся внимательно слушали, не проявляя особых эмоций. Пока что ничего неожиданного они не услышали. А Пугачев продолжил:

— Нам надо заложить генеральный план города в пределах Камер-коллежского вала с учетом многократного прироста населения и неизбежного технического прогресса. Облегчает нам задачу то, что город ещё не окостенел в своих каменных берегах, и то, что мнением землевладельцев мы можем полностью пренебрегать.

Этот пассаж вызвал оживление.

— Кто из вас мне скажет, какова будет численность населения в Москве к концу девятнадцатого века?

Самозванец обвел всех взглядом и внезапно указал на самого младшего среди них, Ваню Еготова.

— Ну-ка, начнем с тебя. Как ты думаешь?

Юноша покраснел и неловко поднялся из-за стола.

— Э… Стало быть… Ой, — вспомнил он о напутствии перед собранием офицера свиты. — Меня Иван Еготов звать, ваше императорское величество. Я в школе при экспедиции каменного строения ученик архитектора.

Взгляд его дернулся к Баженову. Пугачев тоже взглянул на учителя, и тот кивнул, подтверждая. А юноша продолжил неуверенно:

— Ну, колик мне ведомо, при Алексее Михайловиче сто тысяч в городе живало. А чичас сто шестьдесят где-то. Стало быть, через сто лет будет жить тысяч триста.

Пугачев лукаво улыбнулся.

— Я смотрю, хорошо вы учите, Василий Иванович, — обратился он к Баженову. И тот поразился. Ведь он же еще не представлялся. Как он узнал? Меж тем Пугачев продолжил расспросы:

— А сколько населения было в Санкт-Петербурге при Алексее Михайловиче?

Ваня развел руками.

— Так не было же еще Петербурга то!

— То-то же, — усмехнулся самозванец. — А за три четверти века на пустом месте вырос город по населению не меньше, чем Москва. Так что простым складыванием тут истины не узнаешь?

Он жестом усадил Ваню за стол и обратился к остальным.

— Ну? Кто даст свою оценку роста? Поднимайте руку, ежели хотите высказаться. И давайте без полного титула. Разрешаю ограничиваться обращением «государь» и не вскакивать.

Руку поднял Казаков. Пугачев кивком разрешил ему говорить.

— Матвей Федоров Казаков, государь. Помощник главного архитектора. Я полагаю, что ежели у торговцев да крестьян будет полная свобода перемещения по держав, то многие в столицу подадутся. Так что десятикратному росту за сто лет я не удивлюсь.

Пугачев одобрительно покивал.

— Все верно, Матвей Федорович, от полутора миллионов и выше. Я тоже так считаю. А еще через сто лет и все пятнадцать миллионов будут в Москве жить. Правда, граница ее будет намного дальше, чем сейчас.

Баженова такие прогнозы даже напугали. Он не вполне мог представить себе город в полтора миллиона жителей, а что пятнадцать и вовсе были за гранью мыслимого. Откуда только у самозванца такие идеи могли взяться?

А Пугачев тем временем продолжал:

— И если уже сейчас город утопает в говне и грязи и страдает от нехватки воды, то что с ним будет при удесятерённой численности? Кроме того, эти полтора миллиона человек захотят по городу разъезжать в экипажах, а городское хозяйство будет обслуживаться неимоверным количеством ломовых извозчиков. Что будет твориться на дорогах? Именно эти проблемы надо решать государству, а не городить бесконечные, никому не нужные дворцы, разрушая при этом исторические памятники.

При последних словах Пугачев, нахмурившись, посмотрел на Баженова. У того холодок пробежал по позвоночнику при этом взгляде.

— Прежде чем начнем обсуждение планов, давайте уясним, в каком состоянии сейчас город, — перевел свой взгляд на Кожина самозванец. — Пётр Никитич, вы доклад подготовили?

— Разумеется, государь, — встал и поклонился, судя по всему, переметнувшийся на сторону нового властителя старый чиновник и дворянин. Он кинул взгляд на листок бумаги в своих руках и начал:

— Как уже упоминалось, численность населения всех сословий в городе — округленно — сто шестьдесят одна тысяча обоего полу. Домовладений после чумы и прошлогодних пожаров числится теперь восемь тысяч восемьсот семьдесят восемь. В дворянском владении двадцать семь процентов. У духовенства тринадцать процентов, остальное у купечества и разночинцев.

Кожин оторвался от листка и добавил:

— Дворянские домовладения в среднем в семь раз крупнее прочих. Да и каменных домов у дворян много больше. Подробную роспись я не успел сделать. Но в течении седмицы сделаю.

— Хорошо, — кивнул Пугачев. — А сколько всего каменных домов по Москве?

— Тысяча двести девять. Из них половина в пределах Белого города, пятая часть относится к Немецкой слободе, а остальное раскидано по Земляному городу и Замоскворечью.

Доклад, прерываемый вопросами Пугачева, длился почти час. Кожин сыпал цифрами текущего числа трактиров, постоялых дворов, мануфактур и кузниц. Перечислял количество мощеных улиц и процент кровель, крытых черепицей. Дошла речь и до кирпичных заводов.

— Кирпичных заводов было с сотню, а теперь числится сорок три, да не все работают исправно. Суммарно кирпича они изготавливают в год всего восемь миллионов штук, хотя рядились на десять. Цена на них за последний десяток лет возросла вдвое. До пяти рублей за тысячу доходит. Известь также вздорожала от шестидесяти копеек за бочку до рубля двадцати копеек. Белый камень с доставкой обходится по шестнадцать рублей за сотню, а бутовый — четырнадцать рублей за кубическую сажень. С такой дороговизной ни о какой масштабной стройке думать не приходится.

Заключил чиновник и недобро посмотрел на заводчиков. Те набычились, нахмурились. Один из них поднял руку и, увидев кивок Пугачева, поднялся.

— Я, стало быть, купец второй гильдии Переплетчиков, царь-батюшка. И про цену готов сказать вот что. Работников на заводы кирпичные очень много надобно, а где их взять? Идут, конечно, крестьяне, те, которые на оброке в работники, но токмо в сезон. И плату требуют. Это же не казенные заводы, что могут нагнать с деревень работников даром. Опять же: на обжиг кирпича требуются дрова. И много. На обжиг миллиона штук уходит восемь сотен кубических саженей дров. А это по рублю за сажень с подвозом. Вот и выходит цена за кирпичик. И ведь наценку я по уговору с казной не выше семнадцати процентов ставлю. Почти в убыток себе работаю.

Чиновник и заводчики углубились в пререкания, а Пугачев внимательно их слушал. Баженов же все эти цифры знал, ибо в комиссии их собирали и обсуждали постоянно, и наблюдал за самозванцем.

Наконец споры утихли и доклад закончился перечислением доступных залежей известняка, песчаника и кирпичных глин.

— Ну что же. Это даже хорошо, что Москва по большей части деревянная. Не так обидно будет сносить дома, — усмехнулся Пугачев. — С каменными будет сложнее. Для столичного города с миллионным населением нынешние улочки очень тесные и кривые. Отныне регулярные улицы надо проектировать на тринадцать саженей ширины, а переулки не уже шести. Но кроме них городу потребуются прямые и широкие проспекты и бульвары шириной до ста саженей.

Такие цифры Кожину показались совершенно неразумными, и он не сдержал восклицания.

— Да зачем же так много то?

И наверно пожалел о своей несдержанности, увидев недовольный взгляд самозванца.

— Я, конечно, понимаю, Пётр Никитич, что в «европах» так не строят, — усмехнулся тот. — Но у нас надо к проектированию подходить не с точки зрения моды, а с точки зрения климата. Скольких в Санкт-Петербурге людей уже зашибло насмерть льдом, падающим с крыш? Почему не сделать широкий газон между домами и тротуаром? Что нам мешает? В той же Голландии, откуда Петр моду градостроительную привез, таких снегопадов отродясь не бывает, как у нас. Даже в Петербурге. А уж что говорить про Москву. Вот вам и по сажени с каждой стороны. Далее. Между дорогой и тротуаром тоже надо делать газон с кустарником, дабы экипажи не поливали пешеходов водой да грязью. Вот и ещё по полсажени минимум. Итого только на газоны с тротуарами должно на улице отводить пять саженей ширины. Ну и для проезда экипажей по четыре в ряд семь-восемь саженей. Итого до тринадцати саженей рядовая улица. А насчет проспектов…

Пугачев сделал знак рукой казачку справа от себя, и тот откинул ткань с доски. Взорам собравшихся открылся рисунок двухъярусного конного экипажа, несуразно большого для нарисованной двойки лошадей.

— Это, господа, экипаж конной железной дороги. Или, по-простому, «конки», — пояснил самозванец. — Основной общественный транспорт в Москве на ближайший век. Двигаться сей экипаж будет по железным лежням, что позволит пароконной упряжью перевозить груз, эквивалентный для двух десятков обычных экипажей. Это сделает перевозки дешевыми и доступными для самых малообеспеченных жителей. А самое главное, позволит соединить центр с окраинами и даже с пригородами регулярным сообщением.

По жесту самозванца казак перелистнул плакат с рисунком конки и открыл взорам следующий. На нем был дан разрез улицы с домами, газонами, тротуарами и проезжей частью. Но в центре нарисованы были два вагона этой конки на параллельных путях.

— На рядовых улицах пути для конки могут быть утоплены в мостовую, дабы не препятствовать движению телег и экипажей. А вот на магистралях для них надо предусмотреть выделенные полосы. Кроме того, магистрали должны иметь ширину для движения шести или восьми в ряд экипажей помимо конки. Отсюда и ширина проспектов. Можете считать, что на вырост проектируем.

Снова сменился рисунок, и на этот раз лист демонстрировал схематично перерисованный план города, составленный инженер-майором Горихвостовым. Его покрывали красные линии и зеленая штриховка. Линии, конечно же, показывали проспекты, но проходили они прямо сквозь кварталы застройки.

— Это, конечно, предварительный, ориентировочный генеральный план. Вам предстоит его проработать, исправить и дополнить. Но, как видите, логика в нем простая. На месте стен Белого и Земляного города появится широкие бульвары. Их следует замкнуть в кольца через Замоскворечье. Для этого предусматриваются мосты как через саму реку, так и через обводный канал, который ещё следует выкопать. Радиальные проспекты мной нарисованы ориентировочно. Их надо примерить к местности, дабы не было крутых подъемов и спусков. Но в случае необходимости где надо сроем и подсыпем. Если существующие улицы безболезненно расширить не удастся, то проспект прокладываться будет параллельно. Прямо по кварталам.

Баженова такой размах в планах самозванца удивил и обрадовал. Это было созвучно его собственным представлениям об идеальном городе. Прямые и широкие проспекты и обширные площади. Величественная застройка в классических пропорциях и стиле.

— А зачем параллельно? — поднял он руку одновременно с вопросом. — Не проще ли снести дома по одной из сторон улицы и за их счет расшириться?

Пугачев неодобрительно покачал головой.

— Все бы вам сносить, Василий Иванович. Не цените вы старые постройки. А вот я их ценю и вопросы слома старинных строений по Москве я буду рассматривать лично. Я вообще планирую принять закон о защите памятников старины. Чтобы у таких как вы руки не тянулись все до основания снести.

— А в чем прок-то от старых палат?

Удивился несколько оскорбленный насмешкой в голосе самозванца Баженов.

— С практической точки зрения, может, и никакого. А вот с исторической очень большой, — ответил Пугачев и обратился к Кожину: — Петр Никитич, позаботьтесь на все каменные дома составить справку. Кем, когда построен. Кто в сем доме живал из известных личностей. Когда и как перестраивался. И нынешнее состояние тоже. Понимаю, что работа большая. Но я не тороплю, и можете себе под это дело штат собрать из людей сведущих. Защиту и оплату им обеспечу.

Чиновник кивнул и задумался. А Пугачев снова вернулся к схеме.

— Зеленым я на карте отметил предполагаемые общественные парки, — показал он на штриховку вдоль Неглинной и в районе Арбатской площади. — Как видите, я желаю в таковой парк обратить пустующие земли вдоль крепостных стен, а также все пространство между Неглинной и Петровкой. Левый берег Неглинной спрямить и обустроить как набережную. А правый обустроить как живописный парк с островками и протоками. Для чего речку, конечно, нужно будет запрудить в районе Кузнецкого моста.

Руку поднял Казаков, и самозванец прервал речь, дав ему высказаться.

— Ваше императорское величество, я, конечно, признаю, что замысел прекрасен, но дело в том, что Неглинная принимает в себя все зловонные стоки с окрестностей. Это приведет к тому, что в парках невозможно будет находится от миазмов. Я, наоборот, предлагаю заключить эту речку в трубу.

— Действительно, вы правы, Матвей Фёдорович, — кивнул Пугачев. — Если не предпринимать никаких мер, то речка неизбежно превратится в клоаку. Но мы, памятуя о перспективе в полтора миллиона жителей, эти меры предпримем. Мы запланируем строительство общегородской канализации.

Пугачев поднялся и жестом остановил начинающих вставать из-за стола господ градостроителей. На плане города он провел три жирных черных линии в направлении с запада на восток и обозначил сеточку линий потоньше, подходящую к ним.

— Канализацию сделаем следующим образом. Ливневые стоки соберем в Неглинку и прочие ручьи, такие как Черторый, например, которые, скорее всего, придется заключать в трубы. Обычная дождевая или талая вода через них будет сбрасываться непосредственно в Москву-реку. А вот бытовые стоки мы будем собирать сетью подземных тоннелей и труб и отводить от города подальше. Вниз по течению Москвы-реки. Там эти стоки будут очищаться на полях фильтрации безопасно сбрасываться в реку.

Пугачев положил на место грифель и сел за стол, вытирая пальцы.

— Строительство таких грандиозных подземных сооружений потребует больших усилий и средств. Но зато навсегда решит все проблемы города с нечистотами. Затраты на их сооружение будут постепенно возмещены платой с домовладений за подключение к канализационной сети. Начать работы по подготовке проекта можно уже сейчас. Для этого нужен точный нивелирный план рельефа города в пределах Камер-коллежского вала с дополнениями вдоль Москвы-реки в сторону Люберец и вдоль Яузы в сторону Мытищ. Кто из вас возьмется за топографию?

Пугачев обвел архитекторов взглядом. Внезапно поднялся француз.

— Ваше величество, меня зовут Николя Легран. Я буду счастлив участвовать в таком грандиозном проекте.

И он поклонился, коснувшись буклями парика поверхности стола.

— Хорошо, месье Легран. Определитесь с необходимым штатом и инвентарем и начинайте.

— Государь, а нельзя ли мне привлечь к работе нашего юного друга, Василия Еготова. Он получил повестку в вашу победоносную армию, но мне представляется, что гораздо больше пользы он принесет на профессиональном поприще.

Пугачев взглянул сначала на Еготова, потом на Леграна и согласился.

— Хорошо. Он войдет в состав инженерной части, которая будет придана вам.

Парень просиял и с благодарностью посмотрел на довольного француза.

— Но отвод стоков это только половина дела. Вторая — это обеспечение города питьевой водой. Грязная вода — источник половины всех болезней, господа. Запомните это.

Пугачев строго обвел взглядом всех присутствующих.

— Насколько мне известно, в районе Мытищ есть сильные и чистые источники. Требуется подсчитать их производительность и разработать проект транспортировки воды в город самотеком. Фёдор Васильевич, — обратился самозванец к Каржавину, — возьметесь за этот проект?

Тот встал, поклонился.

— Приложу все силы, ваше величество.

— Очень хорошо, — улыбнулся Пугачев. — Итак, город получит четкий план развития, удобную дорожную сеть, чистую воду и отвод нечистот. Но этого мало для столицы империи. Надо придать городу индивидуальное, узнаваемое лицо. К моему прискорбию, господа архитекторы пока не находят ничего умнее, чем копировать европейские каноны. Подобно обезьянам, корчащим рожи вслед за человеком, они пытаются построить кривую копию Европы меж родных осин.

Баженова глубоко оскорбило подобное сравнение. Но он постарался никак это не показать.

— И в своем подражательном угаре господа архитекторы не щадят даже древние памятники Руси, пропитанные историей. Омытые кровью наших предков. Василий Иванович, расскажите мне, как у вас рука поднялась снести пол-Кремля? Что за уродливый сарай утыканный колоннами по периметру вы на его месте вознамерились построить? И не кивайте на Екатерину. Этой дурочке такой проект в голову прийти не мог. Это ваша инициатива. Ваша идея.

Баженова затрясло от негодования. Еще никто не посмел назвать его шедевральный проект сараем. Даже недоброжелатели признавали достоинства проекта и порой критиковали только за стоимость или трудности возведения. Но с точки зрения архитектурных канонов рационализма он был почти совершенен.

Баженов поднялся, покосившись на Казакова, который тихонько прошептал:

— Вася, осторожней. Не нарывайся.

Несколько долгих секунд Баженов смотрел в глаза Пугачеву, а потом начал:

— Европейские каноны родились не на пустом месте. В их основе архитектура Рима и Византии, откуда мы, кстати, получили и письменность, и религию. Классическая архитектура подчиняется правилам золотого сечения. Гармония, заключенная в этом правиле, понятна и притягательна человеческому глазу, к какому бы народу этот человек ни принадлежал. Никакой иной архитектуры, кроме классической, быть не может. Иначе это будет нечто кривое и не симметричное, подобное старым боярским теремам. А по поводу заимствования знаний с запада, то и это для Руси было свойственно. Стены и постройки Кремля, о котором ваше величество изволили пожалеть, строили итальянцы, такие как Пьетро Антонио Солари, Алоизио де Карезано, Алоизио Ламберти да Монтиньяна. И в этих постройках нет ничего оригинального, у них полно прототипов в тех же Милане и Флоренции. Так что же мне сейчас должно было помешать перенять у европейцев знания об архитектуре и сделать город красивее и рациональнее?

Пугачев внимательно выслушал. Жестом посадив Баженова на место, он сам откинулся на спинку кресла и чему-то усмехнулся.

— Умение мыслить в масштабах столетий и даже тысячелетий. Вот что вам должно было помешать, Василий Иванович. Архитектура это не просто наука о строительстве. Это еще и воспитательная сила. Могучая. Самая доступная для народа. Картины, музыку, скульптуры видят не многие, а вот архитектура сопровождает горожанина всю его жизнь и с самого детства воздействует непосредственно на душу. Созерцая вокруг себя постоянное и непрерывное, застывшее в камне подражание Европе, он неосознанно считает, что все без исключения в этой самой Европе достойно подражания. Что именно там центр цивилизации и свет истины. Для такого человека очень естественно будет поливать грязью все отечественное. Презирать нашу историю и в конце концов предать свой народ. Предать, не ощущая своего предательства. Подражая Европе, мы сами себя причисляем к её колонии. И относиться европейцы к нам всегда будут как к туземцам. Иногда очень опасным и влиятельным. Но туземцам. В отношении которых любая подлость допустима.

Пугачев поднялся, опять остановив аналогичное движение у собравшихся, и начал прогуливаться вдоль стола, как раз за спинами господ архитекторов.

— Но мало того, что наши собственные просвещенные граждане будут в душе молиться на Запад. Народы, которых мы присоединим к империи или на которых будем распространять наше влияние, также попадут под это воздействие. Это в начале они увидят ваши, Василий Иванович, любимые колонны с портиками и проникнутся благоговением от величия империи. А потом. Позже. Они поймут, что мы подражатели. И начнут искать покровительства именно у тех, кому мы подражаем. У оригинала. Это же логично. Эпигоны не заслуживают уважения.

Баженову было неприятно слышать голос за своей спиной, но вертеть головой было неудобно, да и несолидно.

— Поэтому декор и стилистика всех общественных зданий отныне должны базироваться на допетровском архитектурном наследии. Я и без вас, господин Баженов, знаю, что это наследие произрастает от старых итальянских мастеров, но на нашей почве оно уже достаточно обрусело, чтобы быть оригинальным и самобытным. Кроме того, у нас есть богатая и уникальная пластика деревянных строений. Она тоже может и должна служить источником вдохновения. Так что, Василий Иванович, вам придется забыть про своих любимых древних римлян и вернуться к родной почве.

Баженов не выдержал этого насмешливого голоса со спины и развернулся вместе со стулом.

— Прикажете окна как попало лепить да кокошниками украшать? Да! Это, конечно, исконный стиль. Спору нет. Вместо прогресса деградируем до времен Василия Третьего.

— Не деградируем, а пойдем своим путем. Разве я хоть слово сказал о пренебрежении столь любимым вами золотым сечением? Вроде нет. И окна, расположенные симметрично и на одном уровне, мне тоже больше нравятся. Ну если вы неспособны сказать свое слово в архитектуре, то неволить не буду. Как раз кто-то должен канализацию строить. Вот вы и построите. Красивую.

Баженов вскочил, отмахиваясь от Казакова, пытавшегося ухватить друга за рукав.

— Я могу построить все что угодно. Не вам о моих способностях судить, кем бы вы себя не возомнили.

Казаков громко приложился ладонью к лицу. Пугачев уставился тяжелым, сверлящим взглядом в глаза Баженова. Тот побледнел, поняв, что сказал лишнее.

— Очень хорошо, что вы можете построить все что угодно, — медленно произнес самозванец. — Но и без вас найдется кому строить.

Он повернулся к казакам и скомандовал:

— В железо его.

Глава 8  

— Господь любит меня!

Когда за послом Российской Империи Остерманом закрылась дверь, Густав III, король Швеции, позволил себе расслабиться и на его лицо наползла долго сдерживаемая улыбка. Он раскинул руки и захохотал. Потом вскочил с кресла, обнял самого молодого из двух присутствовавших на встрече придворных и закружил его по своему парадному кабинету.

— Милый мой Аксель, — отпустил наконец монарх своего фаворита, — Всеблагой господь посылает мне невероятный и щедрый дар! Русские! Эти коварные и дикие русские сами отдают мне в руки свою столицу. Вместе со своей императрицей. Я верну и все, что потеряли мои предшественники — Ингерманландию, Эстляндию и Ливонию!

Раздалось недовольное старческое покашливание со стороны второго придворного, графа Ульрика Шеффера, верного сторонника и одного из лидеров государственного переворота 1772 года, отдавшего абсолютную власть в руки короля.

— Вы опять со мной не согласны, любезнейший мой граф?

— Что вы, государь, — поклонился сановник, — по поводу финских земель согласен целиком и полностью. Намек на это в послании был вполне отчетливый. Но прочие земли не просто потеряны в результате войны с царем Петром, но и еще выкуплены у королевы Ульрики Элеоноры. Никаких законных оснований для возвращения этих земель у нас, увы, нет.

Вид короля, ведущего себя как восторженная женщина, несколько коробил старика, но об этом говорить было не принято. А потому, не имея возможности высказаться по поводу поведения короля, сановник с особым удовольствием возражал в вопросах государственных. Но, надо отдать должное молодому монарху, эту критику он терпел и часто к ней прислушивался.

— Какой вы скучный! — Король замер напротив Шеффера. — Какая разница, что там подписала полвека назад глупая женщина. Это наши земли! Мы там были изначально! И мы их хотим получить назад.

— Ну, если быть точным, то изначально это земли Тевтонского ордена и его подразделения ордена Ливонского, — возразил Шеффер. — Потом ими владела Польша и только потом уже Швеция.

— Не имеет значения. Право сильного — это главное право!

Патетически воскликнул король и встал в горделивую позу, любуясь собой в ростовое зеркало. Сановник сокрушенно покачал головой.

— Ваше величество действительно считает Швецию сильнее России? Я позволю себе напомнить, что на войну с турками ваша венценосная сестрица выставила полторы сотни тысяч солдат. И это только часть ее армии. А Швеция может мобилизовать от силы тридцать тысяч. Мы не удержим Прибалтику, если даже пользуясь смутой ее захватим.

Король недовольно скривился, вернулся в кресло и с взглянул на своего фаворита в поисках поддержки. Молодой Аксель фон Ферзен не преминул откликнуться на молчаливый призыв короля.

— Вы правы, любезный граф, — обратился он к своему старшему коллеге. — Но только если рассуждать о России как о единой и целой стране. Сейчас она погружается в хаос, и нам надо поспособствовать этому. Надо обеспечить вечный паритет между Екатериной и самозванцем. Никто из них не должен победить быстро. Чем дольше длится война внутри России, тем слабее она будет по окончанию. Тем проще будет отторгнуть Прибалтику договором с победителем этой смуты.

Король расцвел улыбкой.

— Именно так! Мы будем помогать Екатерине ровно настолько, чтобы она не проиграла. А потом отберем наши земли. Ты гений, Аксель!

Придворный низко поклонился.

— Мысль, конечно, неплохая, — нехотя согласился граф Шеффер, — но я не верю, что этот Pugachoff продержится даже до конца года. Все-таки он не сможет победить настоящую русскую армию в открытом сражении.

— Во-первых, этого нельзя утверждать с уверенностью, дорогой граф, — возразил Аксель, — мы не знаем пока, как именно самозванец разбил гвардию Екатерины. А во-вторых, если войско повстанцев рассыплется на многочисленные банды, это только затянет войну. Что нас вполне устроит. А мы все это время будем охранять Петербург и Прибалтику.

— В том-то и дело, что охранять, — проворчал Шеффер. — А хотелось бы взимать налоги и пошлины. А это уже недружественный акт и фактическое объявление войны России.

— А что если налоги и пошлины будет взимать не Швеция, а, скажем, Ливонский орден? — улыбнулся молодой сановник. — А его кошелек будет одновременно и кошельком нашего короля?

Шеффер с изумлением и толикой уважения посмотрел на собеседника. А король подскочил из своего кресла и схватил Акселя за плечи!

— Да! — закричал он прямо ему в лицо. — Ливонский орден! Мы восстановим этот орден, и я стану его магистром. Орден по праву отторгнет эти земли, и это будут мои личные земли, без всяких Риксдагов и прочих ландратов!

Король на мгновение прильнул к фавориту, обняв его, и отступил. Изменившимся тоном он повелел:

— Граф Шеффер, ваш брат Карл должен немедленно заняться этим вопросом. Ему, как Великому Магистру Шведского Масонского Ордена, будет намного проще исполнить мою волю. Пусть он найдет потомков рыцарей и убедит их провести капитул и избрать меня.

— Мой король, это сомнительно с точки зрения процедуры, — привычно возразил Ульрик Шеффер. — Кроме того, орден католический, а ваше величество лютеранин. Это будет проблемой.

— Все проблемы решаются деньгами, — отмахнулся король. — Я выделю столько, сколько потребуется. Пусть изменят на капитуле устав и сделают орден универсальным.

Шеффер покачал головой, но продолжать спор не стал. Было видно, что короля идея захватила всерьез и никаких доводов он слушать не будет. Так стоит ли его раздражать?

— А лично вы, граф, приступайте к подготовке войск. Поднимайте армию и готовьте флот. Мы должны в скорейшем времени занять Петербург, пока ничего не изменилось. Я сам лично возглавлю компанию. 

* * *
Грановитая палата снова была заполнена народом. На этот раз она послужила местом для проведения судебного заседания Духовной Консистории по делу о расторжении брака Карла Петера Ульриха Гольштейн-Готторпского, в православии Петра Федоровича Романова, и урожденной Софии Августы Фредерики Ангальт-Цербстской, в православии Екатерины Алексеевны.

Обвиняемая присутствовала на заседании виртуально. В виде своего коронационного портрета, прислоненного к центральной колонне Грановитой палаты. Справа и слева от портрета стояли бойцы Никитина, изображая конвой. На самом деле они и парочка колоритных охранников, одетых как рынды времен царя Алексея Михайловича, приглядывали за публикой, охраняя мою персону, ибо народа собралось много. Были здесь и мои военачальники из тех, кто не ушел вместе с Крыловым к Смоленску. Разумеется, была верхушка моего правительства во главе с Перфильевым. Отдельно от всех и рядом с моим троном в траурном платье сидела Наталья-Августа в сопровождении своей новой подруги, княгини Анны. Которая в знак солидарности с новой покровительницей тоже облачилась в траур.

От купечества была пара десятков представителей. Мещан представляли несколько преподавателей московского университета, выборные от городской управы и прочая интеллигенция. Иностранцев было мало. В качестве такового можно было считать профессора Московского университета Иоганна Роста, заодно представляющего голландскую диаспору и масонскую ложу Первопрестольной. Персидский посол тоже изъявил желание понаблюдать это событие и явился в компании Лазаря Егиазаряна.

Разумеется, присутствовала и пресса под чутким контролем и руководством Новикова. В качестве эрзац-фотографов выступали художники. Неизменный Неплюйвода и его подопечный, начинающий превращаться в конкурента, Егорка Волосов. Сам Новиков объяснял происходящее и переводил речи выступающих для французского публициста Жан-Луи Карра.

Тридцатилетнего иностранца занесло в Россию из Молдавии, где он был секретарем какого-то тамошнего господаря. Приехал он целенаправленно ради встречи со мной, и я удостоил его непродолжительной беседой, в которой убедился, что это один из тех людей, что в моей истории совершили революцию во Франции. Кадр был перспективным.

Я мысленно усмехнулся: «Кому-то же надо разжигать беспорядки в Европе».

Судебное заседание началось со вступительной речи Радищева Александра Николаевича, выступающего в роли государственного обвинителя. Все мероприятие было подготовлено лично им и его немногочисленными пока подручными. Параллельно он и с тысячами задержанных дворян и прочих глупых болтунов разбирался. За оскорбление величества, конечно, полетят головы, но далеко не у всех и неспроста. Так что нагрузка на моего министра юстиции в последние дни была просто сумасшедшая. Что было заметно по его осунувшемуся лицу и несколько более резкой манере поведения и речи.

— Ваше императорское величество, высокопреосвященнейшие владыки, — начал Радищев, кланяясь по очереди мне и митрополитам. — Призванный быть на суде обвинителем величайшего из злодеяний, когда-либо совершавшихся на русской земле, я чувствую себя совершенно подавленным от ужаса гнусности, открывшейся передо мной. Попирая законы человеческие и божеские, обвиняемая не только осквернила священные узы брака, но и замыслила убийство своего супруга — помазанника Божьего! Перед лицом господа Бога нашего прошу высокий суд рассмотреть доказательства, выслушать свидетелей и определить справедливое возмездие для этой падшей женщины.

При этих словах Радищев патетично указал рукой на портрет.

Бородатые суровые иерархи слушали выступление, делая вид, что он их совершенно не убеждает. Но я был спокоен за итоговый вердикт. Все было решено еще накануне в тяжёлом для меня разговоре с этими князьями церкви. Но Радищев о достигнутых договорённостях не знал и старался всерьез.

Надо признать, что Александр Николаевич за короткое время умудрился собрать приличную доказательную базу в части обвинений, касающихся супружеской измены. Этому, конечно, способствовал террор, чинимый тайной канцелярией среди дворянства Москвы. Все попавшие в застенки Соколова и Шешковского старались облегчить свою участь и охотно доносили любые слухи и сплетни.

Руководствуясь ими, к примеру, люди Радищева обнаружили переписку Ивана Бецкого, организатора и вдохновителя постройки московского Воспитательного дома. Саксонские контрагенты отчитывались по поводу организации пансиона для одиннадцатилетнего Алексея Григорьевича Бобринского — именно так звали незаконнорождённого сына Екатерины и Орлова. В письмах немецкой стороны было упоминание о «царственной матери» воспитанника, которая «останется непременно довольна» организацией пансиона для своего отпрыска. Доказательство, конечно, слабенькое и присовокуплено было скорее для общего числа.

Другой находкой Шешковского и Хлопуши оказался живой и здоровый Александр Васильчиков, последний из отставленных фаворитов Екатерины, схваченный казаками в своей подмосковной усадьбе Лопасня-Зачатьевское. Увы! Его отношения с Екатериной не могли считаться изменой, поскольку официально она считалась вдовой. Так что на этом суде он не фигурировал.

Зато старый канцлер Бестужев вполне подошел для судилища. Он, тщательно обработанный психологически в застенках Лубянки, заикаясь и дрожа рассказал духовному суду, как после удаления от двора первого любовника великой княжны Сергея Салтыкова способствовал сближению Екатерины и Станислава Понятовского. Что его люди обеспечивали тайные свидания любовников. А умершая во младенчестве Анна Петровна была плодом этого романа.

— Ибо великий князь к жене был холоден и опочивальню своей супруги практически не посещал. И то сказать. Первая брачная ночь-то у них состоялась спустя девять лет после венчания. А Екатерина дама очень темпераментная и любвеобильная.

Народ в зале тихонько загудел и стал коситься на меня, ожидая какой-либо реакции, но я не только сохранял каменное выражение лица, но и отрешился от происходящего спектакля, погрузившись в воспоминания овчерашнем обеде в компании нынешних судей.

Митрополит Платон представил мне своих коллег в порядке старшинства. Первым подошел епископ Ростовский и Ярославский Афанасий. Священнику было явно за шестьдесят. Он привычным жестом протянул руку для поцелуя, но я только поклонился, не прикладываясь и не прося благословения. Формально я был прав, ибо он не был в храме, в положенном сану облачении, и не вел службы. Но воспринято это было как дерзость и на дальнейшем разговоре сказалось.

Вторым мне представлен был епископ Смоленский и Дорогобужский Парфений, и вслед за ним — епископ Крутицкой епархии Самуил. Четвертым был епископ Владимирский и Муромский Иероним, но с ним я был уже знаком. Последние два иерарха были сверстниками Платона, то есть по церковным меркам молодыми — чуть больше сорока лет.

Тон за обедом задавали два старика, епископы Ростовский и Смоленский.

— Вижу я, Емельян Иванович, что гордыни в тебе много, — проворчал Афанасий после того, как все мы уселись за стол и выслушали благодарственную молитву от Платона.

Я продолжал употреблять ароматную уху из белорыбицы, не обращая на сказанное никакого внимания.

— Оглох, што ль? — повысил голос Афанасий.

Я оторвался от еды.

— Простите, владыко, я не знал, что вы ко мне обращаетесь, — ухмыльнулся я. — Я думал, что тут среди вас кого-то в миру Емельяном Ивановичем звали. Я же, в уважении к вашей старости, напомню, что имя мое Петр Федорович.

Епископ покраснел от гнева, и Платон поспешил предотвратить ссору.

— Братья мои, не место и не время для гнева и розни. Помятуем все, кто есть князь всякого нестроения и ссор. А у нас сердце болеть должно об умиротворении народа и о судьбе матери нашей — церкви. То, что Петр Федорович может быть не совсем Петром Федоровичем, то его личный грех, и он за него пред лицом Господа полной мерой ответит. Но мы можем вместе позаботиться о том, чтобы на другой чаше весов, коими его вину взвешивать будут, лежали дела богоугодные. Тем и заслужим спасение и ему, и себе грешным. А возможность для таковых дел у нас, благодаря Петру Федоровичу, ныне есть.

Речь священника была такой гипнотизирующей, что даже недовольный мной старик явно успокоился. А епископ Владимирский и Муромский Иероним, с которым я имел беседу еще во Владимире, тут же поспешил присоединиться к предложенному конструктивному диалогу. Правда, не без некоторого, свойственного ему ехидства:

— И то верно. Сколь много претерпела наша церковь со времени кончины государя Алексея Михайловича, что впору за любого Петра Фёдоровича хвататься.

Старик Афанасий засопел и нахмурился, слыша такой цинизм. Я мысленно усмехнулся. А Владимирский владыко продолжал:

— Земли церковные немкой отобраны. Монастыри закрыты во множестве. Церковь до уровня коллегии низведена. Паства уважение теряет и к расколу склоняется. Если мы не решим все это с Петром Федоровичем, — тут он кивнул в мою сторону, — то не решим уже никогда более.

К разговору присоединился второй старик, епископ Крутицкой епархии Самуил.

— Какие он земли сможет вернуть, коли сам исконный порядок порушил. Народишко теперь в повиновение как привести? На земле ссора стоит и кровь льётся. Крестьяне барскую землю делят и бывшую монастырскую також.

Я решил сразу зайти с козырей.

— Владыки! Я не хуже вас понимаю, что прежние земли с крепостными церкви уже не вернуть. Но и не нужно это. Как только я утвержусь на троне и закончу смуту, первым же делом я решу вопрос с Крымским ханством и Польшей. Они будут уничтожены, и многие земли польской шляхты, а главное, дикая степь, перейдут в казну. Вот из этих-то земель я и выделю церкви, которая несомненно поможет мне в моих начинаниях, достойную долю. Может, и не все восемь с половиной миллионов десятин, что Екатерина у вас изъяла, но зато превосходного нетронутого чернозема.

Итоги секуляризации я узнал от Платона и поразился. Если восемь с половиной миллионов изъятых у церкви десятин перевести в современные мне меры, то получится квадрат со стороной триста километров. Это приблизительно соответствует площади Португалии или Венгрии, но при этом без гор и болот. Чистые пахотные земли и покосы. Так что не стоит удивляться глухой враждебности церкви по отношению к Екатерине и крайней инертности РПЦ в борьбе со мной.

— Откуда же нам взять потребное количество крестьянских рук, чтобы дикую степь распахать? — удивился Самуил. — Чай не заставишь теперь, после манифестов твоих!

Я кивнул, соглашаясь.

— Это так. Заставлять не будем. Но, во-первых, я предвижу большое число переселенцев как из лютеранских стран, так и из православных земель, под Османом обретающихся. Новоизбранный Московский Патриарх будет вполне способен наладить связь с Константинопольским патриархом и организовать исход христиан на русские земли.

Упоминание о московском патриархе как о неизбежной данности воодушевило церковников. Не сомневаюсь, что за этим столом как минимум трое мысленно примеряют на себя белый патриарший куколь.

— Я и сам планирую их руками эти залежалые земли поднимать. Урожаи на черноземах будут огромными, и цены на хлеб упадут со временем. Это приведет к разорению многих хозяйств в Центральной России. Что, само собой, добавит свободных рук и свободных земель. Я буду приветствовать и готов поддержать законодательно церковь, если она выступит главным скупщиком земли. И станет главным в России землевладельцем и хлеботорговцем.

За столом воцарилось напряжённое молчание. Уж больно жирный кусок я предложил. И сделал это осознанно и обдуманно. Процесс складывания огромных сельскохозяйственных латифундий неизбежен, как неизбежен капитализм. Так пусть уж главным олигархом будет РПЦ, чем какие-нибудь «кацы» или «штейны». По крайней мере, РПЦ свою судьбу от судьбы России никогда не отделяла.

— Во-вторых. Наука не стоит на месте, и при помощи механизации один человек может управляться там, где сейчас нужны десять. Уже семьдесят лет как в Англии изобрели рядовую сеялку на конной тяге. Она позволяет засевать поля абсолютно равномерно, погружая зерна в землю на одинаковую глубину. Это дает дружный всход всех семян. Сеялкой может управлять даже подросток, а урожайность повышается минимум вдвое. И это далеко не все возможности для экономии трудовых рук. Понятно, что простой крестьянин себе такого позволить не сможет. Как в силу своего дремучего невежества, так и из-за общинной чересполосицы. Но крупные хозяйства, коими я вижу государственные и церковные земли, как раз способны применять на своей земле все самое новое и прогрессивное, показывая пример прочим.

Я почувствовал, что начинаю говорить непривычным для местных языком, и поспешил заткнуться. Иерархи тоже помалкивали, прокручивая в голове предложение и возможные перспективы. Я не мешал, принявшись за кашу.

Первым прервал молчание Платон, с которым мы уже обсуждали эту тему.

— Льготы сохранятся ли?

— Нет, конечно. Все должны платить налоги. И церковь не исключение.

— Не по-старине, однако, — без особого возмущения произнес Афанасий.

— Ну, что поделать. Времена меняются. И старые обычаи приходится пересматривать, — вздохнул я, подходя к самому неприятному. — Русской Православной Церкви тоже придется меняться, если она хочет по-прежнему пользоваться авторитетом в народе. Я буду добиваться всеобщей грамотности. Сами понимаете, что это вызовет рост числа критически мыслящих людей. Они неизбежно будут задавать вопросы и находить ответы не в Библии, а в учебниках физики и химии. Не священник, а ученый станет источником откровений в грядущем веке.

Ожидаемо пришлось выдержать бурю негодования и выслушать требования вернуться к допетровским нормам. Так что пришлось рассказывать, какие преимущества получает государство, у которого народ грамотен. И картина грядущих ужасов охладила пыл иерархов. Я даже подумал, а не сочтут ли меня пророком. Уж больно я уверенно вещал.

— Оставьте науке обязанность объяснять мироустройство. Она все равно не докажет отсутствие Бога. А сами сосредоточьтесь на человеческих отношениях. На защите сирых и убогих. Церковь должна первой вставать на защиту работников от непосильного гнета алчных заводчиков. Церковь должна вспомоществовать бедным и сиротам. И именно тем заслужит любовь и почтение.

Продолжал вещать я, не особо, правда, надеясь на понимание. Уж по части беспощадной эксплуатации церковники сами были мастера.

— Служитель церкви должен обладать репутацией честнейшего человека и делом ее подтверждать. Ради этого я даже готов отдать в руки церкви право свидетельствовать сделки. Нотариат — это огромные деньги. Они будут не лишними для приходов.

— Стоит ли отвлекать священнослужителей на суету мирскую? — возразил Платон. — Нотариус профессия юридическая. Смешивать духовное начало с сутяжничеством… Ничего хорошего не выйдет из этого.

Я подумал и согласился.

— Но на селе вряд ли возникнут сложные юридические казусы, с которыми не разберется простой поп. А вот в крупных торговых городах такое возможно. Но там приходы могут иметь и специально обученного дьяка в помощь священнику. Тут уж как сами решите. Я не буду настаивать.

В общем, разговор длился долго. Обсудили переход на григорианский календарь, примирение с раскольниками, раскатоличивание польских земель и много-много других вопросов. Пришлось уступить в пункте о помазании на царство. Согласился, что принятие короны из рук Патриарха гораздо более символично и укрепит мой авторитет. Осталось только провести поместный собор.

Я вынырнул из своих размышлений и удостовериться, что процесс идет своим чередом. Радищев представил пред грозные очи судей художника Федора Рокотова. Именно он рисовал младенческий портрет Алексея Боринского, неоднократно наблюдал общение Екатерины с ребенком и свидетельствовал, что она его неоднократно называла сыном.

После художника наконец настал черед главного свидетеля. В зал вкатили кресло на колёсах, к которому был привязано то, что осталось от фаворита. Его, конечно, помыли ради судилища, ибо вонял неимоверно. Но вид его оставался страшным. Некогда холеное, пухлое лицо посерело и осунулось. Во всклокоченной, неопрятной бороде блестела проседь. Из-под бровей лихорадочно блестели глаза. И лихорадка эта была не эмоциональная. К сожалению, последняя отрубленная конечность обработана была плохо и начался некроз тканей. Врач, освидетельствовавший Орлова в темнице, дал прогноз, что жить ему осталось неделю-полторы. Отчасти и из-за этого я и торопился с судом и пошел на большие уступки церковникам.

Народ в зале загудел. Многие вскочили с мест. Охрана у портрета подобралась, ожидая неприятностей со стороны публики, но ничего экстраординарного не произошло. Тележку поставили не напротив судейского стола, как до этого стояли свидетели, а немного боком к столу и у дальнего его конца. Фактически Орлов сидел лицом ко мне, а не к судьям.

Начиналось самое непредсказуемое в нынешнем мероприятии. То, что скажет на суде фаворит Екатерины, имело большое значение для моей легенды. Он мог, наплевав на жизнь брата, наговорить много такого, что серьезно усложнит мое правление. И наоборот, если скажет то что надо, моя легитимность значительно укрепится. И чтобы не дать ему забыть о договоре, мои тайники предприняли свои меры.

Между расшитым золотом парчовым задником, украшающим помост моего тронного места, и стеной палаты было пространство, достаточное, чтобы поместить туда одного привязанного к стулу человека с кляпом во рту и второго — с ножом в руке. Сидели они в глубине получившегося тайника, скрытые до времени занавесью. Мы тщательно проверили накануне и толпу зрителей расположили именно с таким расчетом, чтобы заложника видеть мог только Григорий Орлов и никто более. Ну разве что кто-то из судей мог повернуть голову в мою сторону и увидеть творящееся за кулисой. Но они и так знали о моих мерах предосторожности.

Сейчас эта завеса должна была быть отодвинута и свет лампы должен был осветить лицо Ивана Григорьевича Орлова и стоящего за его спиной Василия Пестрово. Так и произошло. Это я понял по замершему взгляду Григория, направленному мимо меня мне за спину.

Радищев тем временем, выждав, когда шум в зале стихнет, начал:

— Веления Промысла неисповедимы и Им нам ниспослана возможность представить суду самого главного свидетеля неслыханных злодеяний злочинной супруги нашего великого царя-освободителя.

Радищев разливался соловьем о том, как Орлов не только наставлял «мне» рога, но и организовал дворцовый переворот. А после исполнил волю Екатерины, попытавшись меня убить. Сам Григорий зыркал то на меня, то мне за спину, мучительно решая, как ему быть дальше. Наконец, когда напыщенная и преисполненная эпитетов речь Радищева подошла к концу, его голова поникла и стало ясно, что решение он принял в пользу родной крови. Это подтвердилось, когда судьи-епископы, после присяги свидетеля на Библии, начали его опрашивать.

— Имел ли ты прелюбодейские сношения с Екатериной в бытность её великой княгиней?

Орлов криво усмехнулся и спокойно ответил:

— Имел, владыко.

— Был ли от сей связи приплод?

— Был, — подтвердил Орлов. — В апреле шестьдесят второго года родился мальчик. Фамилию ему дали Бобринский, а назван он был Алексеем Григорьевичем, ибо Екатерина не знала точно, от кого она его понесла. От меня или от брата моего Алексея. В то время мы часто ее в два смычка жарили.

Гул прошелся по Грановитой палате от такого цинизма. Со стороны Натальи-Августы донеслось еле слышное «Schlampe». Я усмехнулся. Невестка изволила свою свекровь потаскухой назвать. Церковники, не смущаясь откровенности свидетеля, продолжали допрос.

— Приказывала ли она тебе убить своего законного супруга?

Орлов посмотрел мне в глаза, криво ухмыльнулся и твердо заявил:

— Не приказывала и даже сердилась, когда я такое предлагал.

Зрители зашумели. Все ожидали других слов. Я нахмурился. Это действительно было против договоренности.

— Тогда кто и как покушался на особу императора? — последовал новый вопрос со стороны судей.

Опять заблестели глаза фаворита, и он замок, тяжело размышляя. Орлов мог сейчас безапелляционно, под присягой, заявить о смерти Петра Третьего и объявить меня самозванцем. За спиной раздался сдавленный стон. Видимо, Пестрово начал резать заложнику второе ухо, стимулируя правильный ход мыслей свидетеля.

Угроза подействовала. Орлов тяжело вздохнул и начал:

— Чтобы не дать свершиться обратному перевороту, о чем во флотском экипаже и среди армейских уже вовсю говорилось, надо было чтобы свергнутый царь помер. Но Екатерина такой грех брать на душу отказывалась. Боялась бунта армии и вспышки неповиновения народа. И решено было смерть императора инсценировать и посмотреть, как оно обернется. Если бунт начнется, то императора можно будет и воскресить. А если все пройдет гладко, то…

Орлов замялся и продолжил:

— То возможны были всякие варианты. А пока нашли похожего по телосложению покойника, а актёришка Федор Волков его загримировал. Оттого лицо у трупа было искаженное, будто того душили. Самого Петра Фёдоровича из Ропши переправили на приморскую мызу гетмана Разумовского в сопровождении Григория Теплова. Через пару месяцев, когда ясно стало, что смерть императора в народе и в армии бунта не вызвала, я, мой брат Алексей и некоторые из верных гвардейцев решили закончить начатое и прикончить его.

Орлов кивнул головой в мою сторону.

— На мызу мы прибыли под вечер и намеревались сразу сходу выполнить задуманное. Но за час до нашего приезда он, — новый кивок в мою сторону, — сбежал. Мы бросились его разыскивать. Там места глухие. Народа мало. Местные нам указали, что беглец подался на Черную Лахту. Там-то мы его и настигли, да только он уже уходил на баркасе в море. Мы принялись палить из пистолетов. От нашей пальбы на лодке упал человек, одетый как Пётр, и мы решили, что дело сделано. Баркас же тот пропал с концами. Хотя мы долго его разыскивали потом. Видать, провидение таки сохранило жизнь Петру Федоровичу.

При этих словах Орлов перекрестился уцелевшей рукой.

Народ опять зашумел, а я выдохнул и расслабил руки, сжимавшие подлокотник кресла. Наконец прозвучала та версия, которая меня устраивала. Это было прекрасно. Я даже мысленно простил Орлову попытку выгородить Екатерину от обвинения в убийстве. Прелюбодеяния было вполне достаточно для приговора. Который и не замедлил последовать.

После короткого совещания епископов Платон поднялся и своим великолепным голосом в полнейшей тишине торжественно объявил:

— На основании законов Божьих и человеческих, выслушав свидетельства и рассмотрев доказательства, суд принял решение признать виновность императрицы Екатерины Алексеевны в супружеской неверности. И на этом основании считать её брак с императором Петром Федоровичем Романовым расторгнутым.

Зал выдохнул как единый организм и загудел. А Платон продолжал.

— Признавая тяжесть содеянного, суд на неверную супругу налагает малое отлучение от причастия сроком в три месяца, в кои она должна раскаяться в содеянном и принять постриг. В свою очередь, признавая и вину супруга в произошедшем, на него суд налагает епитимью в виде строгого поста в течении ста дней и пешего паломничества в Троице-Сергиеву лавру.

«Э… Мы так не договаривались!» — мысленно закричал я, но внешне остался невозмутим и, поднявшись с трона, в пояс поклонился в сторону князей церкви.

— Спасибо, святые отцы, за справедливый суд и справедливое наказание, — произнес я во вновь установившейся тишине. — Со смирением приму заслуженную епитимью.

И, развернувшись к публике, которая тоже поднялась со своих мест вместе со мной, провозгласил:

— Донесите до всех и до каждого вердикт суда. На престоле сидит бесстыжая преступника, отлученная от Церкви. Всякое выполнение ее распоряжений с сегодняшнего дня есть преступление не только передо мной, но и перед Богом!

Глава 9  

— Василий, — обратился к Пестрово заметно уставший от бесконечной работы Шешковский. — Голубчик, возьмите из мертвецкой трупов, сколько там найдется, и езжайте в мастерские к Кулибину. Тот весточку прислал, что машины для казни готовы. Вы их проверьте, поучите людей и на Болотную перевезите. Там к тому времени все приготовят.

Офицер тайной стражи удивленно посмотрел на начальника.

— Какие такие машины для казни?

— Сам не видал, — развел руками тот, — слышал только, что Кулибину чертежик той машины сам государь нарисовал. А он знатный новатор.

Приказ, конечно, странный и неприятный. Но в тайной страже больше половины приказов или неприятные, или странные, так что удивляться не приходилось. Трупов в мертвецкой Лефортовского дворца оказалось два. У одного пожилого дворянина ночью остановилось сердце, а второго нечаянно запытали до смерти подмастерья палача. Ну, надо же им на ком-то учиться.

Забрав этот груз под роспись, в сопровождении двух наивернейших подчиненных из бывших преображенцев Василий двинулся вслед за телегой в сторону бывшего дворца Орлова. Эту хоромину выделил государь для работы и проживания мастера с семейством и учениками. От Лефортовского дворца, где содержалась основная масса арестованных, мастерские были на противоположном берегу Яузы. Всего-то в версте, так что путь много времени не занял.

Внутри огороженного двора их встретили и проводили к одному из крыльев здания. Внутри флигеля не было никакой отделки, как и в большей части дворца. Посреди помещения возвышались три высоких конструкции из дуба, вокруг одной из которых суетилась пара подмастерьев под присмотром самого Кулибина.

— Иван Петрович, принимайте груз, — махнул в сторону носилок Василий после приветствий.

— Оченно хорошо. Вот туда их кладите, — указал солдатам мастер на пол возле конструкции. — Сейчас испытаем сию машину. Жаль, что только два покойника. Ещё бы несколько для порядка. Найдете?

— Это можно, конечно, — кивнул Пестрово, — но в город ехать придется. Подождете?

— Разумеется! А пока на том, что есть, испытаем сию конструкцию.

Пестрово кивнул и стал внимательно наблюдать за происходящим.

После того как подмастерье с видимым усилием поднял блестящее косое лезвие к верхней перекладине, венчающей две дубовые стойки, стало понятно, к чему все это идет. Покойника уложили на доски и протолкнули под лезвие. Шею его зафиксировали деревянной колодкой и отошли.

— Ну, давай! — махнул Кулибин, и второй подмастерье дернул за шнурок.

Стопор сработал. Тяжёлое лезвие прошуршало в направляющих и тяжело стукнулось об ограничители. Голова покойника по наклонному жёлобу скатилась в корзину. Раздались матерно-восхищенные крики солдат и мастеровых. Нижние чины сгрудились вокруг конструкции, выслушивая пояснения подопечных Кулибина. Лезвие подняли в промежуточное положение и придирчиво осмотрели.

— Господин мастер, зазубрин нет. Все исправно, — крикнул Кулибину один из его подмастерьев. Тот кивнул и велел готовить к испытаниям вторую машину.

— Ох и взбледнут москвичи завтра. До порток мокрых, — Василий снял треуголку и почесал в затылке

Мастер согласно кивнул.

— Государь так и сказал. Дескать, можно было бы и топором пообрубать головы или повесить, но то дело обычное. Всегда так было и мало кого от бунта останавливало. Нужного страха от казни не будет. А нет страха, значит, злоумышлять начнут, вредить и умы смущать. А тут этакая махина невиданная. Слухи пойдут. А в слухах все сто крат преувеличат. Вот и поостерегутся иные рот открывать. И, стало быть, вам, господам тайникам, полегче будет.

На последних словах мастер рассмеялся и дал отмашку для второго испытания. Снова стукнула колода с лезвием по упорам, и вторая голова, чисто срезанная, покатилась вслед за первой.

— Как хоть называются сии механизмы, Иван Петрович?

— Государь их по-латыни назвал. «Карнифексами», сиречь «палачами».

Пестрово хмыкнул.

— Думаю, что не приживется такое название. Больно уж иноземное.

— Уже переиначили, — согласился Кулибин. — Мои оболтусы их карачунами промеж себя называют.

Один из упомянутых оболтусов подошел к мастеру и, поклонившись, сказал:

— Господин мастер, а давайте у покойников на третьей карифексе ноги поотрубаем. Ежели по суставу прицелиться, то это как по голове будет.

Кулибин потеребил бороду и согласился.

— А давай, — и повернулся к тайнику. — Быстрее проверим, быстрее разберем и на Болотную перевезем. Там-то уже готово небось?

— Сказывали, что да, — кивнул Пестрово.

Подмастерья и солдаты не сразу приспособили безжизненное тело под лезвие третьей гильотины, но справились, и вскоре нога отлетела в корзину вслед за головами. Увлекшиеся исполнители подобным макаром обкорнали оба трупа, не по разу испытав свои чудовищные изделия, а Пестрово невольно отметил для себя сходство этих человеческих обрубков с еще живым пока Григорием Орловым. Голова фаворита была обещана государем лично ему. И никакому механизму он удовольствие ее отрубить не отдаст. 

* * *
Слухи о том, что скоро состоятся массовые казни, циркулировали по столице с первого дня моего появления в городе. Ведь аресты, начатые Мясниковым, не закончились, а наоборот, многократно усилились по мере развертывания службы Шешковского и Соколова. Причина понятна. Многие на Москве лично видели истинного Петра Федоровича — мелкого, плюгавого и нервного, и не могли не заметить моей с ним абсолютной несхожести. И об этом самые глупые стали болтать где ни попадя. Вот тут-то и зазвучало подзабытое со времен Анны Иоанновны «Слово и Дело». И потащили болтунов в подвалы Лубянки.

Не только в кабаках и на рынках говорили о моей персоне. В домах знати меня костерили с особым рвением и злобой. Даже заговоры составлялись. Но стены фамильных особняков по нынешним временам перестали быть надежной защитой частной жизни. Дворня, простимулированная хорошими наградами, охотно доносила о разговорах своих хозяев, и арест-команды Пестрово регулярно вламывались в такие дома.

Радищев и Челищев с утра до позднего вечера вкалывали, ведя работу с арестованными и сортируя их в соответствии с моими указаниями. Самой небогатой части арестантов, обычно загремевших в застенок по пьяной лавочке, в качестве наказания за дурную голову и длинный язык выписывали сколько-то ударов кнута и назначали исправительные работы. И сотни таких счастливчиков регулярно под присмотром солдат копошились на стенах Кремля и улицах города, приводя его в надлежащий порядок.

А вот с дворянами и примкнувшей к ним интеллигенцией разговор был особый. Хула на государя и тем более заговоры для них обернулись смертным приговором. И таких приговоренных по Москве набралось свыше шести сотен. Еще три сотни свезли в Москву из окрестных городов и сел, да вслед за армией приведено было некоторое число арестованных владимирских, муромских и прочих дворян. Общее число смертников вплотную приближалось к тысяче.

Это число было чересчур уж велико. Да и жалко было расходовать прекрасный человеческий ресурс. Какой смысл убивать здорового мужика, если можно получить пользу от его принудительной работы. Кроме того, мои соратники не просто «шили дело» всем, кто попал в застенок, но и выясняли — по наводке Шешковского — степень их родства офицерам южной армии. Если родство обнаруживалось, то в деле делалась пометочка, и они автоматом относились к категории «заложники». В итоге только полторы сотни дел были доведены до реального смертного приговора, а остальным смертный приговор был «по великой милости государя императора» заменен бессрочными каторжными работами.

Зато в оставшийся список вошли патентованные душегубы, у которых за душой были издевательства над крепостными крестьянами и дворней. Таких извергов решено было казнить публично с особым упоминанием отягчающих обстоятельств.

Заговорщики представляли вторую по численности группу. Здесь уж хула на государя сопровождалась замыслом на убийство. Большая часть фигурантов от слов к делу перейти не успела, донесли слуги, а вот один заговор раскрыли уже с подачи работницы моей кухни, к которой подкатывали некие личности с предложением меня отравить. Этих идиотов нашли быстро, и часть их имущества отошла поварихе. А заговорщиков решено было показательно укоротить на голову в назидание прочим.

Совсем малочисленную группу составляли знаковые екатерининские вельможи, не казнить которых я просто не мог. К таковым относились: князь Михаил Никитич Волконский — бывший главнокомандующий в Москве, генерал-аншеф князь Петр Иванович Репнин — напросившийся на казнь во время аудиенции у меня, обер-полицмейстер Москвы Николай Петрович Архаров и еще несколько сановников.

И вот теперь, сидя под матерчатым тентом моего царского павильона в окружении своих соратников, я наблюдал итог всей этой подготовительной деятельности.

Болотная площадь в прямом смысле площадью не была. Она представляла собой обширнейший пустырь, через середину которого в паводок прокладывали себе путь воды Москвы-реки. Когда-то здесь росли государевы сады, но после очередного пожара стихийно образовалось очередное московское торжище.

Для сегодняшнего мероприятия лавки и балаганы с площади убрали, а вместо них возвели три высоких, выше человеческого роста, эшафота. На которых стояли невиданные доселе на Руси агрегаты.

В этом мире доктору Жозефу-Игнасу Гильотенну не будет принадлежать сомнительная честь дать свое имя механизму для совершения казни. Здесь их будут называть «Карнифекс», от латинского «палач». Схему этого карнифекса нарисовал я собственноручно и поручил Кулибину за неделю изготовить пять таких аппаратов.

Надо сказать, что мастер не был в восторге от такого поручения, но отказываться даже не подумал. Правда, пять штук сделать не получилось. До полной готовности успели довести только три агрегата. И теперь они сверкали своими скошенными лезвиями, наводя подсознательный ужас на толпу, собравшуюся на площади. А собралась, по-видимому, вся Москва. Я такой массы народа в одном месте в жизни не видел. И очень хорошо, что эшафотов было три и они были разнесены на некоторое расстояние друг от друга. Таким образом не возникало давки вокруг одного центра, и солдатам было легко сдерживать толпу.

Церемония началась с молитвы того самого батюшки, что сопровождал мою армию от самой Казани. Он вышел на средний из пяти помостов и нараспев затянул молитву. Его зычный голос без труда накрывал площадь. Народ молитву привычно подхватил и в едином порыве крестился и кланялся, создавая впечатления колышущегося моря.

Честь первым сложить голову на плахе была предоставлена Григорию Орлову. Тут он был несомненный фаворит во всех смыслах. Даже на место казни он прибыл не пешком, как прочие приговоренные, а с особым шиком — внутри железной клетки. Народ, в большинстве своем не видавший того, в каком состоянии пребывал фаворит, зашумел. Зрелище было действительно пугающее.

Безногое и однорукое тело водрузили на скамью. Он оглядывал толпу и что-то бормотал. Наконец его взгляд устремился в сторону царского павильона. Увидев меня, он оскалился, ткнул в мою сторону своей единственной рукой, а потом провел ладонью себе по горлу.

Ну, что же. Я понимаю, что ничего кроме смерти Орлов мне желать не может. Но, право слово, мне было не страшно. Соколов с Шешковским ночами не спали, рыскали в поисках крамолы. А Никитин выстроил просто параноидальную систему охраны моего бренного тела. Начиная от нательного бронежилета, заканчивая незаметными наблюдателями в толпе. Кстати, театральная труппа из усадьбы Воронцова добралась-таки до Москвы, и Никитин действительно взял над ней шефство. Как он мне рассказал, предложение поработать непривычным образом не все встретили с пониманием. Парочка особо самовлюбленных типов удалилась из коллектива. Но остальные в работу включились охотно, и в данный момент вся эта труппа должна была быть где-то вокруг меня, рассеянная в толпе.

К Орлову подошел батюшка с последним причастием. Фаворит присмирел и принялся креститься вслед за словами священника и прикладываться к кресту. Тем временем вперед, на край эшафота, вышел глашатай и зычным голосом, перекрывшим затихающий шум толпы, зачитал:

— Верные подданные государя нашего Петра Федоровича. Гости иноземные. Сей вор и тать Гришка Орлов изобличен был во множестве злодеяний. Во-первых, в одна тысяча семьсот шестьдесят втором году, будучи артиллерии капитаном, он, по наущению Екатерины, неверной и злокозненной супруги нашего государя, обманом и посулами вовлек множество офицеров гвардии в заговор…

Глашатай говорил долго. Так было принято. Все статьи обвинения зачитывались публично, какими бы абсурдными они порой ни были. А у Орлова послужной список был богатый.

Народ слушал, а я склонился к сидящей подле меня Наталье-Августе.

— Наталья Алексеевна, — обратился я к ней по-русски, — может, вам не стоит смотреть на это кровавое зрелище?

Та изумленно взглянула в ответ. И мило улыбнулась.

— И пропустить все самое интересное? Особенно работу этих удивительных механизмов, про которые столько слухов ходит. Это правда, что вы их изобрели?

«М-да… Ну чего я лезу со своими морально-нравственными? В это время казнь — это вариант развлечения для всех, кроме приговоренного. Она, поди, еще девочкой бегала на экзекуции смотреть».

— Не совсем так. Такого рода механизмы известны с древности. Я только внес только одно усовершенствование. Косое лезвие.

Это была правда. Прототипы гильотин были весьма распространены в Англии и Шотландии. Их там называли «Шотландскими девами». И единственное отличие от классической гильотины заключалось в том, что на падающей части закрепляли обычный топор.

— Все равно это очень любопытно, и я останусь, если вы позволите, ваше величество.

Умничка. Обозначила покорность и смирение. Чувствуется воспитание и школа интриг. Я, разумеется, настаивать не стал.

Тем временем глашатай заканчивал свою обличительную речь.

— Всю свою жизнь он творил зло, беззаконие и клятвопреступление. Не единожды он покушался на жизнь государя. Но господь в безграничном милосердии своем уберег его величество от верной смерти. Изобличенный по всем статьям, сознавшийся, но не раскаявшийся вор Гришка приговорён к четвертованию. Часть его членов уже была отрублена в Муроме и Владимире. Ныне казнь будет докончена!

Ударила барабанная дробь.

На край эшафота вытащили обычную мясницкую колоду, и рядом с ней встал, поигрывая топором, Василий Пестрово.

— Ваше величество, — обратилась ко мне на немецком Августа, — а почему не карнифекс?

— Я еще до битвы под Муромом обещал этому молодому человеку голову Орлова. У него свои личные счеты. Орлов повесил его отца без суда и следствия. Так что это самая настоящая кровная месть.

Наталья-Августа охнула и подалась вперёд, боясь пропустить хоть что-то из зрелища.

Приговоренного положили на лавку, вытянув веревкой руку поверх плахи. Пестрово наклонился к самому уху фаворита и что-то ему сказал. Потом выпрямился, улыбаясь, и круговым махом вонзил топор в колоду. Ассистент, державший веревку, воздел над головой отрубленную конечность. Толпа взревела. Где-то в этом реве потерялся стон боли.

Орлова с вместе с лавкой развернули и уложили головой на колоду. Кровь толчками капала из культи. Его взгляд оказался направлен на меня, и это придало ему сил. Он выгнулся и заорал:

— Будь ты про…

Но договорить Орлову уже было не суждено. Мощный удар топора обрушился сверху и отправил его голову с широко раскрытым ртом на пол эшафота. Поскольку плаха стояла недалеко от края, голова, подпрыгнув несколько раз по доскам настила, полетела с эшафота на землю, под ноги солдат. Разумеется, это вызвало очередную бурю эмоций у толпы.

Пестрово выдернул из колоды инструмент, положил его на плечо и спокойно удалился. Помощники скинули первый за сегодня труп с края помоста в заранее припаркованную телегу и убрали колоду. Начиналось основное действо.

На левый эшафот еще во время казни Орлова вывели приговоренного. Им был старик Волконский, бывший генерал-губернатор. Выглядел он совершенно раздавленным и сломленным. Глашатай принялся зачитывать список его прегрешений, а подручные споро привязали дородное тело к качающейся лавке, пропихнули под лезвие и наложили сверху колодку.

— …приговорить его к смерти, а именье его, движимое и недвижимое, взять на его императорское величество!

Закончил чтение глашатай в относительной тишине. Народ напряженно ждал первой казни на чудо-машине. И дождался. Блеснуло лезвие. Раздался удар дерева о кожаные амортизаторы, и голова князя скатилась в корзину. Толпа взорвалась ликованием гораздо сильнее прежнего.

Моя спутница тоже не сдержалась и воскликнула:

— Дас ист фантастиш!

Причем таким тоном, какой можно было услышать с VHS-кассет известного содержания. Я чуть не поперхнулся от неожиданных коннотаций.

Тем временем с центрального эшафота уже зачитывали приговор бывшему московскому полицмейстеру. Здесь среди прочих обвинений присутствовала и «преступная халатность», повлекшая гибель возлюбленного нашего сына Павла. Радищев сумел вывернуть события той трагической для Павла ночи в обвинение для Архарова.

Приговоренный держался гордо. Перед тем как его привязали к скамье, поклонился на все четыре стороны, перекрестился и прокричал:

— Простите, люди православные, за все. И живите теперь с казачьим царем, коли уж он вам люб. А я царство божие выбираю.

Из толпы раздался звонкий женский крик:

— В преисподнюю ты отправишься, иуда! Черти тебя там заждались!

Толпа загоготала, и под этот шум, уже отработанно, свершилась третья за сегодня казнь.

Так и пошло. Стук гильотин. Взрывы ликования толпы. Потеки крови на лезвии и сочащиеся кровью корзины с отрубленными головами. Телеги с трупами отвозили по мере заполнения, на их место вставали новые, и обрубленные тела летели в них с ритмичностью конвейера.

Вдруг на втором часу мероприятия недалеко от моего павильона раздался выстрел. Завизжала какая-то баба, толпа разразилась матерными криками. Я привстал с трона, повернулся в сторону суеты и увидел, как среди толпы рассеивается облачко сгоревшего пороха, а на земле кого-то бьют. Толпа в этом месте быстро уплотнялась. Никитин в сопровождении парочки подчиненных поспешил к месту происшествия, грубо прокладывая путь сквозь толпу.

Вернувшись, он доложил:

— Покушались на тебя, государь. Дворянчик один из пистоля хотел пальнуть. Мои люди вовремя увидели и не дали ему выстрел в тебя, государь, сделать. Его помяли малость, так что он без памяти сейчас. Сразу его на плаху отправим?

Я покачал головой.

— Отдай его людям Шешковского. Авось цепочку размотают и на иных злоумышленников выйдут.

— Как велишь, государь.

— Никто не ранен?

Пуля в такой толпе не могла не найти жертву.

— Слава богу, нет, — перекрестился Никитин. — В землю пальнул, уже падая.

Я кивнул. Всё-таки Никитин не даром хлеб ест. Надо его будет наградить. И людей его, не теряющих бдительность, тоже. Ибо покушения будут продолжаться и далее. И силами одиночек, таких, каким наверняка окажется этот дворянчик, так и усилиями настоящих организованных групп.

— Ваше величество, — прозвучал голос Натальи-Августы. Доклад Никитина она тоже слышала и выглядела встревоженной. — Вам надо срочно подыскать себе супругу и озаботиться наследником.

Я с изумлением уставился на нее. В сложившейся ситуации вывод был неожиданным. Августа пояснила:

— Если с вами что-то случится, должен быть ребенок, вокруг которого могли бы сплотиться ваши люди. Пока вы один, попытки убийства не прекратятся. Когда появится наследник, они сойдут на нет.

Ну что же, логика железная. Женская. Трудно не согласиться. Но несколько неожиданная на фоне стотысячной толпы и безостановочно работающих гильотин.

— Милая Августа, я холост всего лишь сутки. Я еще не задумывался об этом, — улыбнулся я в ответ.

— А стоило бы.

Тут в разговор вклинился Перфильев, который сидел по другую руку от меня.

— Не так-то просто будет подыскать государю венценосную невесту, — возразил он Августе. — В Европе Пера Федоровича еще долго не признают.

— Но ведь русские цари брали себе жен из своего народа!

Видно было, что принцессу тема очень возбуждает. Ох уж это вечное желание женщин всех вокруг себя переженить. Я решил дискуссию пресечь.

— Что могли Романовы и Рюриковичи, то не могу я. И давайте на сегодня эту тему закроем. Не время и не место.

Оба моих собеседника коротко склонили головы, обозначая повиновение. Но я уверен, что этим вопросом меня отныне будут донимать часто.

Казни шли своей чередой. Толпа даже поредела несколько, ибо острота впечатлений притупилась. Машины для казни работали как… машины. Оглашение приговора. Стук лезвия. Труп летит с эшафота в телегу. Сто пятьдесят человек пропустить даже через три гильотины — это было не быстро.

Но однообразие действа прервало появление курьера от коменданта города, полковника Шванвича. Он уведомлял, что к границам города подошло значительное число запорожских казаков. Числом не менее двух тысяч. Он разрешил избранной дюжине во главе с кошевым атаманом проследовать до моего величества, а прочих оставил за пределами кордонов.

Я отпустил гонца и задумался. Запорожцы были гораздо менее дисциплинированны, нежели мои донские, волжские и яицкие казаки. Сотни лет жизни на стыке трех могущественных сил — Крымского ханства с Османами за спиной, Речи Посполитой и России, придали этому сообществу изрядную моральную пластичность в части соблюдения каких-либо договоренностей. Можно было не сомневаться, что за свою лояльность они будут требовать огромных преференций. Что ж. Посмотрим, как разговор повернется. Может, и сговоримся к всеобщей выгоде.

Полчаса спустя в пределах видимости появилась группа всадников, своими шароварами и чубами издали выдающая в себе запорожцев. Впереди двигался, по-видимому, атаман, а вот замыкал группу возок, запряженный парой лошадей. Это несколько интриговало. Кто же там такой немощный?

Запорожцы медленно пробивались сквозь толпу, постоянно отвлекаясь на зрелище работающих гильотин. За сто шагов до моего павильона их остановил Никитин со своими людьми и, видимо, потребовал сдать оружие. Некоторое время они пререкались, но в итоге мой телохранитель настоял на своем, и казаки стали вытаскивать свои пистоли, кинжалы и сабли. Только пернач остался в руке пожилого атамана. Историческую регалию Никитин сдать не потребовал.

Наконец они спешились перед моим павильоном, построились в ряд и до самой земли поклонились. Вперед вышел атаман. Он еще раз поклонился и произнес:

— Войско запорожское и я, его кошевой голова Петро Калнышевский, тебе челом бьём, царь-батюшка. Как прознали мы про твое чудесное спасение и про великие милости, что ты народу православному даровал, то сердце наше сразу к тебе потянулось. Но пока война с туретчиной не завершилась, не могли мы службы бросить и к тебе податься. А как только то стало возможно, то мы пред твои очи поспешили, дабы сабли свои и жизни к службе твоей предложить.

С этими словами он опустился на колено и двумя руками протянул мне свой пернач.

Я несколько удивился, что не прозвучало пассажей насчет «самостийности и незалежности» Войска, но счел это признаком ума у предводителя. Выслушав речь, я поднялся с трона и, сделав несколько шагов, принял оружие из рук старика. А потом обнял атамана, заставив встать, троекратно по русскому обычаю расцеловал и вернул регалию со словами:

— Службу вашу принимаю. И исполнить ее скоро потребуется, ибо не вся еще земля Русская под мою власть возвернулась. Упорствуют дворяне. Козни чинят. Так что приходится самым неразумным головы рубить.

Я махнул рукой в сторону одной из гильотины, у которой как раз в это время ухнуло вниз красное от крови лезвие. Калнышевский понимающе кивнул и хитро прищурился.

— А мы, государь, не с пустыми руками к тебе приехали. Есть у нас подарок тебе. Только не знаем мы, понравится он тебе или ты его сразу на плаху отправишь.

Он махнул рукой, и казак, что был за кучера, спрыгнул и открыл дверцу. Из повозки вылез маленький сухонький человек в генеральском мундире. Я глазам своим не мог поверить. Передомной стоял сам Суворов. Не такой старичок с седым пушком волос на голове, как на хрестоматийных изображениях, но вполне узнаваемый сорокалетний мужчина в самом расцвете сил.

«Господи, спасибо тебе!» — мысленно взмолился я, а рука непроизвольно совершила крестное знамение.

Калнишевский хитро улыбался, покручивая ус. Эффектом от подарка он был доволен. Но он даже не понимал, насколько мне угодил! Я реально боялся Суворова. В южной армии не было ни одного другого генерала, способного на лету учиться самому и учить свои войска. Ни одного способного менять тактику, примериваясь под обстоятельства. Суворов реально мог меня перехитрить тактически и скомпенсировать мою идеологическую работу среди нижних чинов своей чудовищной харизмой.

— Вот уж порадовали, так порадовали, — наконец отмер я и еще раз крепко обнял старика атамана.

— Козаче! О делах мы переговорим завтра, а пока будьте моими гостями, — и, повернувшись к Никитину, добавил: — Верни им оружие и распорядись устроить их со всем уважением. А я пока с Александром Васильевичем переговорю.

Никитин кивнул и стал отдавать распоряжение своим людям, а я жестом поманил Суворова к себе. Тот подошел. Спина прямая как палка. Волосы уже поседевшие и знаменитый хохолок выбивается из-под треуголки.

— Рад встретиться с вами, Александр Васильевич, вне поля боя, — улыбнулся я.

— Не могу ответить вам тем же, — вздернул подбородок полководец. — Я бы предпочел именно поле боя.

— Ну, человек предполагает, а Бог располагает, — развел я руками, — не нам идти против провидения. Разделите со мной трапезу.

Я сделал приглашающий жест в глубь моего временного павильона, где стоял стол и буфет с закусками. Жан уже обеспечил мне и моим людям трапезу под звуки гильотин. И вполне готов был услужить еще раз.

Мы уселись за стол. За моей спиной тотчас же нарисовались двое рынд в кафтанах и с топориками. Кстати, как оказалось, топорики были не только церемониальным оружием. Парни каждый день тренировались работать с ними, и в их руках это было убойное оружие. Особенно при действии в тесной толпе.

Перед нами на столе появились пирожки и отпотевший графин с ягодным морсом.

— Если желаете чего-то алкогольного, то обращайтесь к Жану. Я, увы, обременен епитимьей и буду блюсти пост в ближайшие сто дней.

Суворов усмехнулся.

— Что, грехи свои отмаливаете?

— Не совсем. По приговору духовной консистории, что расторгла мой брак с Екатериной. Так что теперь у ее правления нет даже тени законности, — я наклонился к полководцу и добавил вполголоса: — Даже если бы я не был Петром Федоровичем.

И откинулся на спинку стула, улыбаясь. Суворов замер.

— В каком смысле?

— Читайте.

Я протянул ему одну из брошюрок, что маленьким тиражом изготовил Новиков и предоставил на мое рассмотрение. Суворов взял листки и принялся жадно их читать. А я потягивал ароматнейший морс из лесных ягод и размышлял над тем, как склонить его на мою сторону. Задача не казалась невыполнимой, но времени и определенных условий она потребует.

Суворов положил листки на стол и побарабанил пальцами.

— Ну, предположим, она узурпатор, — наконец сказал он, — но она за десять лет показала, что может править страной и содержать ее в порядке. А вы самозванец и разрушитель спокойствия. Так что выбор для любого честного человека очевиден.

Опять вздернутый подбородок и упрямо сжатые губы. Я вздохнул. Легко не будет.

— Порядок дело наживное. Пройдет год два, и я тоже наведу порядок. Но в этом порядке людей не будут продавать как скот и относиться к солдатам как к рабам. — я осторожно подбирал слова, дабы не усугубить ситуацию. — Насколько я понимаю, вы не из тех людей, что наслаждаются унижением других. Не из тех, кому невыносима сама мысль о равных правах всех подданных. Вас заботят только истинные качества людей. Как в подчиненных, так и в самом себе. Иначе солдаты не отвечали вам любовью. Поэтому уничтожение крепостничества не может для вас быть невыносимым событием.

— Позвольте, а как же доходы? С чего прикажете жить мне и прочим офицерам? — встрепенулся Суворов.

Я улыбнулся. Это уже конструктивный разговор пошел.

— Александр Васильевич, это в стародавние времена сеньор давал вассалу лен за службу. Иных способов сохранения лояльности не было. У нас это приобрело форму поместий. Но смысл был тот же. Государь отдавал часть своего потенциального дохода в кормление воинам. Но времена изменились. Теперь такая система — страшная обуза для развития страны. Государство теперь способно выплачивать содержание всем своим офицерам и чиновникам в денежной форме, а нежелающие служить вольны зарабатывать деньги сами. Как им угодно. Это справедливо.

Усиливая напор, я продолжал:

— Землепашцы, освободившись от рабства и беззакония, во много раз увеличат доходы государства. Свобода торговли и предпринимательства для всех сословий тоже обогатит страну. И этот нарастающий поток богатств будет достаточен для достойных жалований государевым людям.

— Это фантазии! — отмахнулся Суворов.

— Вовсе нет, — возразил я, — у нас будет еще время поговорить на эту тему, и я приведу вам сотни и тысячи примеров в защиту моей позиции.

Суворов хмыкнул и пробурчал в ответ:

— Лучше бы рассказали, как вам удалось разбить гвардию. Вот уж тайна, которая меня мучит. Не могли вы этого сделать. Одиннадцать полков, пусть некоторые и не полные, артиллерия и конница против толпы крестьян. Это немыслимо!

Я широко улыбнулся.

— Да никаких проблем, Александр Васильевич. Все расскажем. Все покажем. И с очевидцами пообщаетесь. Даже на воздушном шаре вас покатаем.

В глазах Суворова горел огонек живейшего интереса.

— А не боитесь, что я с вашими секретами убегу и потом вас бить буду?

— Да куда вы убежите? — пожал я плечами. — К концу лета я проблему армии Екатерины решу. Всю Россию под свою руку возьму. Так что бежать останется только в Неметчину. А там своих генералов пруд пруди.

Суворов гордо вскинулся, и я тут же поправился:

— Хотя таких хороших, как вы, у них, конечно, нет. И потому никуда я вас не отпущу. Ну а если в итоге к согласию мы не придем, то придется мне вас отправить на эшафот. Ибо гений ваш действительно опасен.

— Для вас? — усмехнулся польщенный Суворов

— Для России. 

* * *
Вечер этого дня я провел в гостях у своей невестки. Помимо нас, за столом ожидаемо сидела княжна Агата Курагина, ставшая для принцессы бездонным источником слухов и сплетен обо мне, и совсем неожиданно для себя — бывший сенатор Волков, приглашенный мной лично. После зрелища сегодняшних казней он был несколько пришиблен и молчалив. Видать, мысленно не единожды взошел на эшафот вместе с теми из московского дворянства, кого он хорошо знал. Но у меня были на него планы.

Поскольку на меня была наложена епитимья, то стол был в основном рыбным и овощным. Приготовлено все было изумительно и очень сытно. Так что смирению и покаянию отнюдь не соответствовало. Впрочем, никого за столом это не беспокоило, а среди моих духовников, к счастью, не было ни одного фанатика, одни только прожжённые интриганы.

— Государь, — после ничего незначащих слов о погоде и еде начала Августа, — на суде все услышали часть истории о вашем чудесном спасении. Но что было дальше в том баркасе и кто был тот человек, в которого попали пули гвардейцев?

На меня с любопытством уставились все присутствующие и насторожила уши парочка лакеев, прислуживавших за столом. Я протер губы салфеткой и откинулся на стуле. Что ж. История придумана, и пора ее вбросить.

— Это был как раз казак Емельян Пугачев. Он помог мне бежать с мызы и выкупил этот баркас у одного чухонца. Когда мы грузились в эту посудину, пришлось зайти в воду выше колена, и вода затекла в мои сапоги. Это было неприятно, и я уселся на дно лодки, чтобы стянуть их. Плащ свой я отдал Емельяну, и тот его накинул на плечи, дабы его не унесло ветром. Он ставил парус, когда раздались выстрелы, и пуля попала ему в затылок. Казак рухнул прямо на меня, заливая мое лицо кровью.

Женщины ахнули от ужаса. Я же продолжал:

— Хотя ночь была светлая, как это всегда бывает в это время в Петербурге, но не умея управлять парусом и ориентироваться в море, я заблудился. Куда меня несли волны и ветер, я не представлял и отдался всецело на волю провидения. Вскоре поднялся сильный ветер, разыгралась волна. Баркас стало болтать и сильно кренить при порывах. Я бросился опускать парус, и тут суденышко мое изменило курс, парус наполнился ветром с другой стороны и меня ударом гика сбросило в море.

Снова вздох завороженно слушающих женщин.

— Знали бы вы, как я в тот момент запаниковал. Сердце колотилось у меня прямо в ушах. Мысли бессвязно путались. Я взывал к Господу, что-то ему обещал и чувствовал, как тают силы и мокрая одежда тянет меня на дно. Но Господь был милостив. Мой баркас, лишившийся моего безграмотного управления, все-таки зачерпнул воду и опрокинулся. Я наткнулся на его скользкое днище и сначала принял за тушу какого-то библейского чудовища, но потом сообразил, что это, и вцепился что оставалось сил. Так прошла ночь, и к утру ветер стих и волнение улеглось. Я боялся впасть в забытье и выпустить из рук спасательный мой плот, и потому осипшим голосом пел псалмы или шептал стихи.

— Как же вы спаслись? — затаив дыхание, спросила княжна Агата.

Странно. За столом не было ни одного человека, искренне верящего в то, что я настоящий Петр Федорович. Но мой рассказ зачаровал, и даже Волков слушал с напряженным вниманием.

Я отпил из своего бокала ароматного морса и продолжил:

— Дважды я видел паруса на горизонте, но никто не заметил моего бедственного положения. Меня мучила жажда и постоянно мутило. Но к счастью, в конце концов меня прибило к берегу. Как позже я узнал, это был остров Готланд. Я выполз на твердую сушу и без сил рухнул на землю. Меня всего колотил озноб. Небесный свод и земная твердь непрерывно качались. Я потерял сознание.

— Очнулся я в доме местного лютеранского священника. Меня одолевал жар, я бредил. Но благодаря молитве пастора и настойкам местной травницы болезнь оставила меня, и я стал выздоравливать. Тут-то и навалились мысли, как жить дальше. Можно было добраться до Кронштадта и обратиться к морякам. Была большая надежда, что они меня поддержат и удастся с помощью пушек флота захватить столицу. Или добраться до моих голштинских родственников и с их помощью убедить всю венценосную Европу что я жив. Возможно даже, вернуться на трон. Но что потом? Трястись в страхе, что тебя опять при удобном случае свергнут или отравят?

— Сомнений добавил и священник. Из моего болезненного бреда он понял, кто перед ним. Но не мог понять, что я тут делаю, поскольку новости до этого острова доходят с большой задержкой. А когда до пастора дошли слухи о дворцовом перевороте в России, то он послал рыбаков в Гельсингфорс за шведской прессой и в Ригу — за русской. Так мне в руки попал номер «Ведомостей» с текстом манифеста Екатерины о восшествии на престол. Из него я с удивлением узнал, что я покушался на православную церковь и упустил победу, заключив мир с врагом. Жене моей пели панегирики и слагали оды. Я был потрясен.

— И тогда пастор сказал мне: «Сын мой, ты совершенно не знаешь народа, которым взялся править. Господь даровал тебе шанс окунуться в мир простых людей. Не пренебрегай им». И я так и сделал. Но сначала я воплотил свою детскую мечту и вступил в армию короля Фридриха, где и прослужил пять лет. Потом год попутешествовал по Европе, общаясь с учеными и механиками. В шестьдесят восьмом вернулся в Россию. И контраст между Европой и Россией поразил меня. Каждый прожитый в России год переполнял меня болью, и в конце концов я решил, что нельзя больше это терпеть. Дальше вы знаете.

За столом повисла тишина. Собеседники переваривали сказанное, прикидывая, что в моей легенде правда, а что откровенная ложь. Я не мешал им, отдав должное еде.

— Именно так и будет написано в учебниках, ваше величество?

Первой прокрутила информацию Наталья-Августа. Я улыбнулся.

— И энциклопедиях, — кивнул я.

— И даже намека на правду о вашей истинной личности не сделаете? — с просительными интонациями произнесла принцесса. Волков аж отшатнулся, и его взгляд забегал от меня к принцессе.

— Наталья Алексеевна, не забывайтесь!

— Но тут же все свои, — продолжала ныть она.

Я скептично посмотрел на Волкова, потом на Куракину. Августа вздохнула. Моя загадка ее явно мучила.

— Не советую проявлять свое любопытство в этом направлении, Августа. Вы сегодня наблюдали, как я за это наказываю.

— Вы слишком добрый, чтобы меня напугать, — заявила принцесса.

У Агаты и Волкова глаза округлились от такого заявления. Да и я опешил от такого вывода.

— С чего вы решили?

— Ваша машина казнит мгновенно, не причиняя напрасных мучений, неизбежных при работе палачей, — начала она загибать пальчики. — Преднамеренно мучить приговоренных вы тоже не захотели. Ну, я говорю про колесование, четвертование и прочее. Вывешивать трупы в клетках вдоль дорог, как это делают, например, в Англии, вам даже в голову не пришло.

Меня даже передернуло от этих милых европейских обычаев. Августа меж тем продолжала:

— Кроме того, за сомнения насчет вашей личности арестовано было больше тысячи человек, а казнено только полторы сотни. Значит, вы не настолько жестоки, насколько хотите показаться. И меня не накажете.

Я нахмурился, но Августа тут же вставила ремарку:

— Разумеется, я буду держать язык за зубами на людях. Обещаю, государь. Все будет строго между нами.

Вот ведь стервочка. Надо уйти от этой темы.

— Давайте я вас лучше развлеку песней на немецком языке. Причем моего собственного сочинения.

Барышни округлили глаза и энергично закивали. Как бы они ни относились к моему самозванству, стихи, которые я выдавал за свои, несомненно, заслужили у них любовь и уважение.

— Агата, я надеюсь на ваши выдающиеся музыкальные таланты и попрошу вас слушать особенно внимательно. Вам придется подобрать на слух ноты к той мелодии, которая сейчас существует только в моей голове.

Агата кивнула в знак готовности. Я поднялся из-за стола. Встал в центре свободного пространства залы и с чувством запел:


Дойчланд, дойчланд убер алес,
Убер аллес ин дер Вельт.
Венн эс штетс цу шутц унд трутце
Брюдерлих цзузаменхэльт.

Гимн этот я знал отлично. Изучение немецкого для меня шло через поэзию и песни, а уж гимн среди них был на первом месте. Так что никаких проблем его воспроизвести для меня не было. А Гайдн и Гофман, ежели родятся, сочинят что-нибудь другое.


Блю им гланце дизес глюкес,
Блюэ дойчес фатерлянд!

Дважды повторил я последние строки гимна и раскланялся.

— Это просто божественно! Это же гимн, да? — чуть не подпрыгивая, ко мне подскочила Августа и повисла на шее.

Я несколько опешил от такого проявления чувств молодой вдовы и промедлил с ответом. Вместо меня сказал Волков:

— Нет ваше высочество, это не просто гимн. Это манифест. Манифест единой Германии.

Я наконец выпутался из объятий принцессы и кивнул сенатору.

— Совершенно верно, Дмитрий Васильевич. И я рад, что вы это столь ясно и остро понимаете. Ибо вам придется заниматься вбросом этого манифеста.

Волков изобразил на лице непонимание.

— В скором времени вы отправитесь ко двору короля Фридриха в качестве моего посла. И эту песню вы преподнесете в дар его величеству от меня…

— И исполнить гимн должен хор детей, — встряла в разговор Августа. — Это будет как хор ангелов, дарующий королям Пруссии великую цель. Единая Германия от Мааса до Мемеля и от севера Италии до Дании!

Волков покачал головой.

— Вене это не понравится.

— Так в этом и цель, Дмитрий Васильевич, — усмехнулся я. — Пусть между Потсдамом и Веной возникнет напряжение. Это снизит с их стороны угрозу для России.

— Я так полагаю, подробности моей миссии — это предмет отдельного разговора. Не так ли? — полуутвердительно спросил Волков.

Я покосился на женщин и кивнул.

— Само собой. А пока, — повысил я голос, — давайте попросим Агату Александровну подобрать мелодию на этом чудесном клавесине.

— Это клавикорд! — удивленно поправила меня Августа. И тут же хитро прищурилась, что-то подозревая.

«Вот на таких мелочах и проваливаются шпионы, — с некоторым раздражением подумал я. — Надо срочно занять барышню делом, а то она от безделья и до истины докопаться сможет».

Но развития темы не последовало. Агата уселась за инструмент, и я снова начал петь, делая большие паузы, дабы девушка могла подобрать мелодию. Мелодию песни, что должна была изменить историю взаимоотношений немецкого и русского народов.

Глава 10

 Лето одна тысяча семьсот семьдесят четвёртого года выдалось в Санкт-Петербурге жарким и даже душным. Однако двор не переехал в Царское село, к тенистым аллеям и прохладным прудам, как делал это обычно. Приличествующие объяснения этому, конечно, давались, но настоящей причиной был страх. Страх перед внезапным появлением войск самозванца. Его казачки и пособники мерещились повсюду, заставляя метаться немногочисленную конницу. Императрица в такой обстановке сочла неразумным отдаляться от столичного гарнизона и местного дворянского ополчения.

Канцлер Российской империи Никита Иванович Панин в сопровождении своего личного секретаря ехал в Зимний дворец. Уже приближаясь к цели поездки, в открытое окошко он пронаблюдал вереницу небольших скампвей и шебек, которые, взмахивая веслами, тянулись вверх по реке. Это генерал-майор Назимов Савва Максимович, распоряжающийся остатками балтийского флота, не ушедшего вместе Чичаговым в Средиземное море, выполнял требование государыни обеспечить патрулирование на Волхове. Мелкие гребные суда к этому были вполне способны.

Карета остановилась у дворцовой арки. Дежурный офицер из флотских, кои теперь во множестве были привлечены к службе на суше, открыл дверь и отвесил поклон канцлеру, попутно осматривая салон на предмет посторонних. Увы, но меры безопасности были ужесточены до крайности и касались теперь всех без исключения.

Протяжно скрипнули ворота. Карета въехала во двор и теперь уже окончательно остановилась, достигнув цели. Денис Фонвизин ловко выскочил первым и помог своему одутловатому шефу осторожно ступить своими подагрическими ногами на плитки двора.

Высокомерно раскланиваясь со встречными придворными и привычно игнорируя боль в ступнях, канцлер двинулся через анфиладу залов к кабинету императрицы. В одной из небольших групп аристократов его взгляд выхватил фигуру человека, которого он никак не ожидал здесь увидеть. Это был Джордж Маккартни, один из главных закулисных организаторов союза северных держав. Так называемого «Панинского Северного аккорда».

Тогда, десять лет назад, он был послом английского короля в России и, возможно, оставался бы им и доныне, но приключился скандал, связанный с беременностью одной фрейлины государыни. Императрица была разгневана и потребовала замены посланника. Так что возвращение Маккартни в Россию было неожиданным.

Пару ему составлял ныне действующий посол Роберт Ганнинг. Панин подошел к англичанам и обменялся с ними любезными поклонами.

— Признаться, не ожидал вас увидеть в России, дорогой Джордж, — улыбнулся канцлер после приветствий. — Вы полагаете, что государыня забыла свой гнев?

Англичанин улыбнулся и на неплохом русском языке ответил:

— Я не буду докучать своим присутствием государыне. Меня привели в Россию дела, далекие от высокой политики. Премьер-министр и парламент озабочены неисполнением обязательств с русской стороны по поставкам железа, пеньки, льна, зерна и прочих товаров. Наши компании несут убытки, и я направлен оценить перспективы сложившейся ситуации.

Тут Панин поморщился. Англичанин был прав. С поставками товаров из России все было плохо. Вскоре после захвата самозванцем Москвы вдоль водных путей, соединяющих Волгу с Невой, прошлась дикая орда из казачков и инородцев. На Мсте, Волхове, Ладожском канале и даже напротив самого Шлиссельбурга были утоплены или сожжены все баржи с грузом.

Сотни купцов завалили своими жалобами канцелярию градоначальника, коммерц-коллегию и даже его самого. Причем масштаб потерь, если верить этим слезницам, раза в три превышал обычный годовой грузооборот. Но на купцов Панину было наплевать, даже на английских. Ужас ситуации был в том, что в город прекратились поставки продуктов с Поволжья. Ни ржи, ни пшеницы, ни овса за последнее время в город не привезли ни единого куля.

Сто пятьдесят тысяч жителей столицы уже начинали понемногу паниковать. Все, кто мог, начали покидать город. Особенно иностранцы. По городу ходили слухи один тревожнее другого. Цены на продукты взлетели как никогда раньше. Возросло количество разбоев и грабежей.

Новгородская и Псковская губернии столицу прокормить не могли в принципе, и потому в срочном порядке пришлось воспретить вывоз зерна из Эстляндии, Лифляндии и Курляндии за рубеж. Что вызвало закономерное недовольство английских и шведских купцов в Риге и Мемеле. Так что появление высокопоставленного эмиссара из Лондона удивления не вызывало. Вызывала удивление личность посланника. Бывший посол был слишком крупной фигурой для банального торгового аудита. Панин чувствовал фальшь, глядя на разглагольствовавшего о трудностях торговли бритта.

— В скором времени вопрос с самозванцем и свободным доступом к волжской торговле будет решен. Южная армия уже движется к Москве, а шведский король окажет помощь с севера. До конца лета все решится, — заявил канцлер с уверенностью, которую на самом деле не испытывал. — А пока прошу извинить. Меня ожидает ее величество.

Когда англичане остались позади, Денис Фонвизин негромко произнес в спину своему шефу:

— Сдается мне, что Маккартни этот неспроста приехал. Как бы он не к Пугачеву наладился.

Панин кивнул и вполголоса ответил:

— Я тоже об этом подумал. Попрошу брата слежку за англичанами установить усердную. Посмотрим, что джентльмены затеяли.

— Это правильно, Никита Иванович. А ежели они пропадут по пути к самозванцу, то и невелика беда.

— Экий ты кровожадный, — усмехнулся канцлер.

Тем временем они дошли до кабинетов императрицы и увидели рыдающую Анну Волконскую, фрейлину государыни, которую уводил прочь доктор Роджерсон.

— Ой, Никита Иванович, никак дурные новости из Москвы пришли.

Опять раздался голос Фонвизина из-за спины Панина.

— Сейчас узнаем.

Панин жестом подозвал дежурного офицера, на этот раз не из числа флотского экипажа, а из гвардейцев-семеновцев, что не ушли вместе с Орловым, и спросил, кивнув на рыдающую женщину:

— Что случилось?

— Из Москвы слух пришёл, что ее батюшку казнили. Отрубили голову прилюдно какой-то машиной для казни.

— Господи, прими его душу грешную…

Перекрестился Панин, забрал у секретаря папку с бумагами и вошел в кабинет.

У императрицы собралась обычная теперь компания доверенных лиц — генерал-прокурор князь Вяземский, глава тайной канцелярии Петр Иванович Панин, генерал-полицмейстер Петербурга Николай Иванович Чичерин и президент Военной коллегии Захар Григорьевич Чернышев. Необычным было только присутствие протоиерея Иоанна Панфилова.

— Ваше величество, счастлив вас видеть…

Начал было расшаркиваться канцлер, но Екатерина его прервала:

— Полно, Никита Иванович. Не до этикета ныне.

И протянула ему листок бумаги.

— Снова нас маркиз в грязь макнул. Читай.

Листок сообщал читателям о состоявшемся суде священной консистории, на котором «на основании надежных свидетельств» была изобличена супружеская неверность Екатерины в бытность ее еще великой княжной. Сообщалось о сыне, прижитом от кого-то из Орловых, и о прочих прегрешениях. Приговором суда брак между Екатериной Алексеевной и Петром Федоровичем считался расторгнутым. А в наказание за преступление неверной жене назначено заключение в монастырь.

Пока канцлер читал эту свежую новость, Екатерина возмущалась:

— Вот каковы эти бородачи! Переметнулись, негодяи. Кругом предательство и трусость. За что господь так несправедлив со мной!

На этот риторический вопрос ответ дал духовник императрицы:

— Ведомо за что. Вас лично — за секуляризацию земель монастырских, а всю династию в целом — за упразднение патриаршества.

В общем-то, все и так это понимали. Но помалкивали, не желая еще больше нервировать Екатерину.

— Я о благе государства пеклась! — возмутилась императрица. Но духовник только пожал плечами и не стал спорить. Екатерина тоже эту тему решила оставить.

— Ну, Никита Иванович, что скажешь? Чем нам это грозит, по-твоему?

Панин тяжело вздохнул.

— На первый взгляд сей вердикт ничего не добавляет к текущей ситуации. Народу по большому счету эти юридические тонкости безразличны. Только-то и повода, что позубоскалить в адрес вашего величества.

Екатерина нервно шлепнула себе по ладони веером и нахмурилась. Панин же продолжал:

— Но истинный смысл листка в том, чтобы показать всем союз самозванца и церкви. И это очень плохо. В глазах уже не просто крестьян, но и образованной публики его власть приобретает тень законности. Следующим шагом стоит ждать выборы патриарха и венчание на царство.

— Может, нам упредить? — подал голос Петр Панин. — И своего патриарха избрать по-быстрому?

Протоиерей посмотрел на тайника с укоризной.

— Не собрать нам Архиерейского Собора. Под рукой только архиепископ Псковский Иннокентий есть. У самозванца же почитай все главные епархии в кулаке.

— Да чего там собирать. Назначит матушка-государыня вас патриархом, и всего делов.

Священник аж отшатнулся от такой прямолинейности. И перекрестился непроизвольно.

— Нет уж. Такого патриарха церковь не примет. И вреда в том будет куда больше, чем пользы.

— Надо ускорить движение армии. Нужно поскорее выгнать Пугача из Первопрестольной, — вклинился генерал-полицмейстер Петербурга, замордованный проблемами столичного города. — Что там с армией, Захар Григорьевич? Когда уже она свое слово скажет?

Чернышов, кряхтя, поднялся и доложил:

— В последнем донесении графа Румянцева пишется, что обе армии уже добрались до магазинов в Киеве, Полтаве и Бахмуте. По его словам, потребны одна-две недели на приведение войска в должный порядок, и потом он всей силой выступит на самозванца.

— Медленно, Захар Григорьевич! Очень медленно! — воскликнула Екатерина. — Как жаль, что Александр Васильевич Суворов пропал. Нет вестей о нем?

— Никак нет, государыня, — развел руками Чернышов. — Как сквозь землю провалился.

— Несчастье за несчастьем, — Екатерина стукнула веером о подлокотник кресла и посмотрела на канцлера.

— Никита Иванович, ты хотел какие-то предложения озвучить. Для того и собрались. Говори уж.

Панин открыл папку и, откашлявшись, начал:

— При трезвом и взвешенном рассуждении мнится мне, что вернуть состояние общественное в допрежние кондиции видится невозможным. И дабы не довести до погибели всю нашу возлюбленную державу, следует не только отобрать у самозванца реформаторскую инициативу, но и даже в чем-то его превзойти. Так, во-первых, полагаю, следует ввести в армии вместо фактически пожизненной рекрутской повинности призывную службу на короткий срок, как и в армии самозванца. Это повысит лояльность армии, что нам сейчас жизненно необходимо.

Чернышов было вскинулся возражать, но властный жест императрицы его остановил.

— Продолжайте, Никита Иванович.

— Следует объявить о реформе местного самоуправления по тому же принципу, что сейчас осуществляет самозванец. Но, разумеется, с существенным имущественным цензом, дабы отсечь чернь. Это же касается и созыва всенародного представительного органа по примеру английского парламента.

Екатерина тяжко вздохнула

— Бессмысленное сборище болтунов. Но уж коли придется, то созовем. Что там дальше?

Панин мысленно перекрестился и произнес:

— И самое тяжёлое, господа. Следует отменить крепостное право.

После нескольких мгновений абсолютной тишины кабинет взорвался криками.

— Да в уме ли ты, братец! — вскочил младший Панин. — Это все твоего Фонвизина выдумки…

— Никита Иванович! — рычал Чернышов. — Это уже не в какие ворота не лезет…

— Может, и нам всем и под карнифекс самим лечь? — прогудел Чичерин.

Панин немного не понял смысла последней фразы, но переспрашивать было некогда. Снова раздался стук веера о подлокотник, и голос императрицы призвал всех к спокойствию.

— Объяснитесь, Никита Иванович. Как вы себе это представляете?

Панин облегченно выдохнул. Самое худшее не случилось.

— Разумеется, я не сторонник методов самозванца. Образцом я почитаю реформы, что провел король Фридрих в Восточной Пруссии. Там крестьянам предоставили личную свободу и право выкупить земли или за деньги, или путем переуступки части пахотных площадей. Впрямую этот опыт нам не подходит из-за общинного устройства крестьянского хозяйства, но как основу его нужно рассматривать.

Панин обвел взглядом собравшихся.

— Пугачев выпустил джинна из бутылки. И загнать его обратно не можем ни мы, ни он сам. Даже если Румянцев победит самозванца, это не остановит бунта. Казним этого самозванца, тут же появится новый фальшивый Петр Третий. Надо менять законы. И камень преткновения — вопрос о крепостничестве.

Екатерина похлопала веером по руке и указала на папку.

— Там описано, как это возможно осуществить?

— Да государыня, — поклонился Панин. — Вчерне, конечно, но на детальную проработку ни сил, ни времени не было.

— Правда, что это твоего секретаря работа?

— В значительной степени, государыня, — Панин с поклоном передал папку Екатерине.

— Хорошо. Я внимательно с ним ознакомлюсь. Отчаянное время требует отчаянных мер. И посему я хочу просить у вас совета, господа. Стоит ли мне рассматривать возможность вступления в брак с королем польским Станиславом и объединении держав Российской и Польской?

Панин, хитро прищурившись, обежал взглядом лица собравшихся. Идейка иезуитов, старательно донесенная им самим до сознания императрицы, кажется, дала всходы. Сам он на эту тему уже неоднократно думал и потому поспешил огласить аргументы «за».

— Вы знаете, государыни, мое мнение. Я сторонник такого объединения. Польская шляхта многочисленна, бедна и агрессивна. Нашу неурядицу с их помощью вполне можно победить. Вы получите законного супруга и, даст бог, произведете на свет наследника. Чем умиротворите общество…

— Наследника, крещенного в какой вере? Католической? — закричал протоиерей Иоанн и вскочил с кресла, потрясая посохом. — Под папскую руку Русь завлекаешь, пес! Не бывать тому!

Панин отшатнулся, опасаясь того, что его прямо сейчас приложат по голове. Настолько яркой была вспышка гнева духовника императрицы. Екатерина потянулась к священнику и ухватила того за рукав.

— Не ругайся, отче. Наследник же и православным может быть. Это уж как мы тут порешим, так и будет.

Иоанн при этих словах взял себя в руки и сел обратно.

— Нынче вояки из поляков так себе, — о своём, о военном задумался Чернышов. — Но пейзан гонять и резать они, конечно, мастера. Тут не возразишь. С Емелькой они бы нам могли помочь изрядно.

Началась бурная дискуссия. Обсудили возможную реакцию Вены и Потсдама. Прикинули финансовые потери и приобретения. Екатерина всех внимательно слушала, кивала и неоднократно повторяла, что вопрос этот чисто умозрительный. Но Панин знал ее достаточно хорошо, чтобы понимать — принципиальное решение государыня уже приняла. И, вероятно, вердикт духовной консистории был тому последней каплей. 

* * *
К Смоленску подъехали с рассветом. Старинная крепость на высоком берегу Днепра была видна издали как темная полоса, над которой в лучах восходящего солнца блестели кресты и купола церквей.

Савельев мысленно посетовал на то, что нормального леса вокруг крепости не было до самого горизонта. Вырубили его ещё, поди, во времена Ивана Грозного, когда строились эти могучие стены. Остались только островки кустарника вдоль оврагов да обывательские сады. С точки зрения обороны это было, конечно, правильно, подходы к твердыне просматривались далеко окрест, но у Карп Силыча задача стояла обратная. Крепость надо было взять быстро и желательно без всякого штурма. Об осаде даже речи не было. Южную армию ждали уже через месяц, так что времени было совсем мало.

Но сколь мало его бы ни было, пришлось часть его потратить на подготовку. И самое главное — на поиск людей знающих Смоленск и подходящих для операции. Не потащишь же с собой клеймёных и с драными ноздрями. Из его прежней лесной банды осталось всего пятеро, его личная гвардия, можно сказать. Ребята преданные и готовые за него жизнь отдать. Кроме того, взял он с собою и Ивашку — пацана-сигнальщика, который так лихо себя проявил под Муромом. Парень был круглой сиротой и в его банде стал кем-то вроде общего сына. Каждый норовил его научить чему-то, что знал сам.

Вот сейчас пацан стоял на краю трясущейся телеги со стамеской в руке и наносил удары по деревянном, плохо оструганному шару на конце длинной палки, которой старался попасть в него с разных направлений Крапива. Причем один глаз у парня был закрыт повязкой, как бы понарошку залит кровью из рассеченного лба. Само собой, при этом нарушается точность удара, и старый душегуб вбивал в юную голову навыки действий в такой ситуации.

— Молодец, хорошо начало получаться, — прокомментировал Крапива и скомандовал: — А ну перемени повязку.

— Ты, Крапива, ему вовсе глаза закрой, — засмеялся Пантелей, один из новеньких, идущий за телегой так же, как и прочие. — Нехай ухами смотрит!

Крапива нахмурился.

— Тебе ха-ха, а я лично видал бойца, который с завязанными глазами без промаха дрался и от ударов уходил. Так что будет время, и из Ивашки такого сделаем.

— Стоит ли учить отрока душегубству? — вмешался в разговор, плешивый, и толстый как боров монах Ферапонт, сидящий на телеге. — Пожалели бы мальчонку, ведь смертному греху учите! Убивству.

Крапива криво усмехнулся.

— Поздно, отче. Ивашка-то уже согрешил с одним немчиком под Муромом. Влепил ему пулю из пистоля прямо в лоб. Так что одним больше, одним меньше, какая для Бога разница.

— Помолчи, Крапива, — перебил его Савельев, — не то говоришь. Парень ничуть не согрешил, ибо все мы находились и находимся на государевой службе. Мы не тати лесные. Мы все делаем по его поручению и державе во благо. И всякий грех, на этой службе случающийся, ложится не на нас, а на самого государя. Он неоднократно говорил, что за все сам ответит перед Богом. А нам надо старательно и верно выполнять службу, не щадя своей жизни.

В голосе Савельева звучала какая-то смесь любви и торжественности. Всякий раз проявлявшаяся, когда речь заходила о царе.

— Но вот вне службы, — немного изменил тон атаман, обращаясь уже к Ивашке, — следует жить по христианским заветам, как и говорит батюшка. Помнишь хоть их?

— Конечно! — воскликнул подросток. — Я Господь Бог твой… да не будет у тебя других богов пред…

И в этот момент ему по голове прилетел несильный удар шариком на конце палки. Парень опешил и уставился на Крапиву.

— Ты продолжай. Продолжай, — усмехнулся тот и снова приготовился к удару.

— Не делай себе кумира и никакого изображения…

Второй удар парень уверенно и сильно парировал стамеской, уже не прерывая воспроизведения десяти заповедей. Так они и ехали, пока не начался пригород.

Подъезжали они с юга, со стороны, противоположной московской дороге, специально сделав большой крюк. У рогаток заставы на земляном бастионе перед воротной башней уже скопилась небольшая кучка баб и мужиков, направлявшихся в город. Задержка была вызвана тем, что навстречу им из города на пригородные луга выгоняли скот.

Савельев прикинул размер стада и сделал вывод, что к осаде в крепости активно готовятся. Скота было куда больше, чем можно было ожидать от города такой величины.

Когда стадо освободило проезд, на таможне принялись осматривать повозки. Солдаты не особенно придирчиво делали это. Некоторых, видно, примелькавшихся, пропускали вовсе без досмотра, но их повозка привлекла внимание. Молоденький прапорщик, командовавший караулом, с подозрением осмотрел их, склонившихся до земли, с сорванными шапками.

— Кто такие? Откуда и куда едете?

В разговор с офицером, как и было уговорено, вступил не Савельев, а Ферапонт.

— То с Рославля мастеровые едут к отцу Иосафу на работы в Авраамиевском монастыре. Спасо-Преображенского монастыря игумен Илларион кланяется им. Ежели надобно, то вот письмо от отца настоятеля.

И монах начал вытаскивать из-за пазухи конверт.

Савельев совершенно не волновался. Письмо было подлинным. Монах этот сопровождал их от самой Москвы и был из доверенных лиц архиепископа Платона. Он спешно ездил в Рославль за этим документом. По его словам, добыть его труда не составило. Монастырь тот десять лет назад указом Екатерины вывели за штат, и он с тех пор бедствовал. Так что его настоятель рад был помочь «истинному государю».

Прапорщик скомандовал своим подчиненным обыскать телегу и принялся читать письмо. Пара солдатиков не особо усердно поворошила в телеге вещи, погремела инструментом и удовлетворилась увиденным. Их наконец пропустили.

Савельев внимательно наблюдал за устройством оборонительных сооружений. Земляные валы защищали проездную башню, к которой через глубокий ров вел деревянный мост. В самой башне дорога делала поворот под прямым углом. Это был так называемый захаб. И уже за могучими внутренними воротами открылся вид на городскую застройку. Бесконечная лента заборов вдоль мощеной булыжником мостовой. И одно-двухэтажные домики, утопающие в зелени. Очень похоже на Нижний или Казань.

Остановились на монастырском подворье. Ферапонт вытащил из телеги здоровенную оплетенную лозой бутыль, выбрал одного из попутчиков в качестве носильщика и скомандовал:

— Здесь располагайтесь. А я пойду с отцом настоятелем договариваться, — он истово перекрестился и пробормотал: — Господь всемогущий, дай мне здоровья.

Глядя в спину уходящему монаху, Савельев негромко добавил Пантелею:

— Ежели попы меж собой не договорятся, то с подворья съезжаем и у твоих знакомцев сныкаемся. Сходи-ка ты их проведай. И разузнай, как тут и что.

Новичок в его команде, найденный среди тех колодников, что примкнули к бунту еще на Урале, кивнул и исчез за воротами монастыря.

Вернулся Ферапонт после заката. За это время местный келарь успел поставить на работы залетную артель. Тому, что из десяти человек только один был настоящим каменщиком, он ничуть не удивился и нарезал им фронт работ на неделю. С харчеванием и помывкой вопрос тоже решили, и вся банда охотно попарилась в монастырской бане. И вот теперь, когда они лежали на лавках чистые и сытые, за окном послышались шаркающие шаги, громкое икание и неразборчивая ругань. Шаги стихли, раздалось журчание. Довольно длительное. Потом заскрипела дверь, и в горницу, пошатываясь, ввалился монах.

Савельев встретил его вопросом:

— Ну? Как?

Тот, хватаясь за стенку, прошел к своему топчану. Завалился на него и лежа проворчал:

— Договорился. Вот ключ от входа в подклет церкви, — Ферапонт вытащил из-за пазухи свою добычу. — Но это все. Ничем иным нам помогать не будут.

Савельев усмехнулся и забрал ключ.

— И этого довольно.

Следующие два дня прошли тихо и мирно. Монах убыл с вестями в сторону Москвы навстречу полкам под командованием Крылова, а разведчики усердно изображали из себя строителей, собирая информацию и приглядываясь. В подземелья тоже сунулись, но на пути встретились двери и решётки, и ломать их сочли преждевременным.

Через неделю под Смоленском начали разворачиваться войска самозванца. Практически сходу, ночным штурмом, совмещенным с речным десантом, были взяты правобережные редуты. После чего армия Крылова переправилась на левый берег и взяла крепость в осаду.

Внутри, конечно, это вызвало бурную суету военных. Был введен комендантский час и усиленное патрулирование города. Мужичков стали хватать на принудительные работы на укрепления и даже их «артель» хотели мобилизовать, но внезапно за них заступился настоятель монастыря. Видимо, решивший что-то для себя.

Так или иначе, но наконец в одну из ночей на условные сигналы фонарем, посылаемые с колокольни Спасо-Преображенского собора Авраамиева монастыря, был получен ответ. Довольный Ивашка тут же прибежал к атаману.

— Карп Силыч! Ответили! На следующую ночь готовы будут.

— Ладненько, — ответил Савельев и распорядился, — вскрывайте телегу. Пора.

И через несколько минут под покровом темноты из телеги выдрали фальшивое дно и извлекли оружие вместе с кое-каким специфическим инструментом.

С утра, после службы в церкви, которую разбойнички и проигнорировали бы, да приходилось соблюдать устав монастырский, группа разделилась. Часть пошла на строительные работы, дабы не привлекать внимания, а часть спустились в подземелья.

Из монастырских подземелий они беспрепятственно попали в подземный ярус Авраамиевской башни. От нее под всей крепостной стеной в обе стороны тянулся длинный боевой ход. Но путь им преграждала кованая решетка, запертая на висячий замок. Разумеется, это ожидали изначально, и потому Савельевым из заплечного мешка был извлечен замысловатый инструмент, изготовленный мастером Кулибиным по рисункам самого государя. Это были кусачки, способные перекусить дужку замка в палец толщиной.

Несколько минут возни с прилаживанием инструмента, одно могучее движение ручек, и перекушенный замок падает на песок под ногами.

— Ух ты! Вещь! — воскликнул Пантелей, видевший работу этого инструмента впервые. — Это ж ни один замок не устоит. Считай, что все амбары купецкие стоят настежь!

— Ты это брось, паря, — проворчал Савельев, — не для татьбы то измыслено.

— А что! Я ничо!

Двинулись дальше. Тусклый свет масляной лампы освещал кирпичные своды и равномерно расположенные отдушины на потолке. Было сухо и прохладно.

На входев подземную камеру башни Орел их встретила еще одна дверь. На этот случай глухая. Сбитая из дубовых плах и, видимо, запертая на засов с обратной стороны.

На этот раз из мешка появился коловорот с широким перовым сверлом. Полчаса муторной работы, и широкое отверстие в двери было пробурено. В него сначала засунули горящую паклю на длинной проволоке, а следом Савельев просунул овальное зеркальце. Покрутив его так и этак, он недовольно проворчал:

— Не повезло. На замок заперто. Я надеялся, что просто засов задвинут. Отодвинули бы крючком и все. А так ломать придется.

И снова из мешка атамана появилась на свет невиданная диковинка, изготовленная Кулибиным по рисунку государя. Савельев назвал ее домкратом.

В просверленное отверстие завели хитрый разжимной крюк и, уперев пару опор в соседние целые доски, начали накручивать винт на резьбу. По мере вворачивания винта кроме жалобного скрипа металла начал слышаться треск дерева. Наконец доска лопнула и усилие на винте резко ослабло. Сломанную дубовую плаху окончательно вывернули из металлической оковки, и в двери образовалась щель, как щербина в зубах. Внутрь пролез самый тощий из их компании и перекусил дужку замка.

Камера, в которой они оказались, имела лестницу как вверх, так и вниз. Дверь, ведущую наружу, они подперли на всякий случай, а сами опустились еще на две сажени под землю. Ивашка при этом как-то робко пробормотал:

— Как в преисподнюю спускаемся.

На одной из стен этого нижнего яруса башни бельмом выделялась относительно свежая кирпичная кладка.

— Вот отсюда за стену ход идет, — указал Пантелей. — Заложили, видать, после нас. А вообще именно здесь граф свое серебро и медь хранил. И здесь же станочек штемпельный стоял. Монету тут чеканили.

— А снаружи слышно не было? — поинтересовался Савельев.

— Вроде как и нет! — покачал головой бывший фальшивомонетчик. — Но мы на всякий случай народ пугать повадились. По ночам вокруг башни в простынях бегали и хохотали как дурные. А днем слухи и ужасы рассказывали. Так что народ к башне соваться остерегался, а службу на стенах в ту пору и не несли вовсе.

— Понятно, — почесал подбородок атаман, — ну тогда будем потихонечку.

Потянулись часы, наполненные негромким тюканьем молотков по зубилам. Конечно, дело пошло бы веселее, орудуй они ломом и кувалдой, но Савельев на это не решился. Звук по камням мог далеко разбежаться и всполошить часовых. Кроме того, времени до ночи было еще много, так что тише едешь — дальше будешь.

А пока текла эта посменная работа, Пантелей рассказал любопытствующим Ивашке и Крапиве случившуюся здесь с ним историю.

— Я уже потом узнал, как все началось. Но вам расскажу по порядку. Жил-был, стало быть, один польский граф по фамилии Змеявский. Вроде как кто-то из его предков в Смоленской крепости в осаде сидел против войск царя Алексея Михайловича и ход этот знал. И вот когда у Змеявского этого конфуз какой то в Польше случился, то перебрался он в Смоленск и учинил кирпичный заводик на речке Рачевке. Аккурат на том месте, где ход из крепости заканчивался. Но кирпичи граф только для вида делал. На самом деле на этом кирпичном заводике по ночам плавили серебро и золото да мешали их с медью. А тут, под башней уже, из слитков ковали полосы и чеканили монеты.

Пантелей рукой обвел пространство, где когда-то стояли приспособления.

— Граф дураком не был. Монеты чеканили польские, голландские и немецкие. И уже за границей их менял через жиденка одного торгового. И полученное золото и серебро и снова с медью мешал. Так граф стал богатеть не по дням, а по часам. Но он, как я уже говорил, дураком не был и с подельниками своими всегда делился щедро. За верность платил. Но и за глупость наказывал. Так что все у него было хорошо целых пятнадцать лет. До тех пор, пока его старый камердинер не решил исповедоваться перед кончиной. Тут-то все и вскрылось. В одну ночь повязали всю шайку. Разбирались недолго и судили скопом. Всех приговорили к порке, клеймлению и каторге.

— И графа тоже? — удивился Крапива.

— И графа.

— А чего ж у тебя клейма на лице нет?

Пантелей улыбнулся.

— А мне, дураку, повезло. Я же дезертиром был. С кексгольмского полку сдриснул в свое время. А тут накануне натыкаюсь на своего ротного командира в сопровождении унтера и нескольких солдат моего шестка. Как они тут оказались, ума не приложу. Но они меня хвать и к коменданту. Так и так, мол — дезертир. Мне сразу преизрядно шпицрутенов выписали, и несколько дней я пластом лежал. А за это время как раз шайку графа-то и повязали. Я как узнал об этом, сам стал на воинскую службу проситься. Боялся, что на меня подельники покажут, и пойду я в кандалах на каторгу. Лучше уж под ружье. В общем, видя такое мое рвение, меня более никак наказывать не стали и отправили на Орейбургскую пограничную линию в Тоцкую крепость. Тама я государю нашему и присягнул.

Наконец время отверстие в стене расширилось уже достаточно, чтобы в него мог пролезть любой из них. Так что Савельев оставил двоих доламывать кладку и отправился дальше по подземному ходу.

В отличие от ходов под стенами, широких и сухих, ход наружу был довольно узким и изрядно мокрым. Камни были покрыты плесенью, и все старались не прикасаться к ним лишний раз. Шагов через четыреста ход уперся в завал, перед которым была изрядная лужа.

— Эх, — вздохнул Савельев. — Ну ничего даром не дается.

— Даст Бог, немного завален, — откликнулся Пантелей и, неловко размахнувшись, ударил мотыгой по завалу.

Откапывались часа два. Причем работать приходилось всем, ибо отброшенную землю приходилось растаскивать по проходу ровным слоем. Для этого стали в цепочку и в полумраке махали лопатами. Но наконец земля перестала осыпаться и кирка, не встречая сопротивления, вылетела наружу. Еще усилие, и вся команда выбралась в руины сломанной кирпичной мануфактуры, где их уже встречали настороженные солдатики в островерхих суконных шлемах.

— Пароль!

Потребовал старший из них, наставив свой мушкет на вылезающих из под земли грязных и уставших разведчиков.

— Оренбург, — спокойно ответил Савельев. — Старшего зови.

Через час разведка снова шла по тоннелю, но вслед за ними длинной цепочкой двигались сотни солдат Муромского полка. Начиналась самая ответственная часть операции.

К полуночи в подвалы Авраамиева монастыря набралось почти полтысячи бойцов. Во все нижние ярусы башен восточной части крепости так же просочились подготовленные команды, в том числе и группа захвата у ворот.

Но самое главное — в город вышли отряды псевдопатрулей в обычной форме екатерининской армии. Пароль на эту ночь головорезы Савельева узнали у командира одной из групп после короткой, но беспощадной пытки. Так что двадцать групп, сопровождаемые бойцами из группы Савельева или кем-то из знающих Смоленск, уверенно двигались к заранее разведанным адресам временного проживания господ офицеров. Захват начался, не дожидаясь общей атаки.

Сигналом же к началу основной операции стал сильный взрыв в том самом тоннеле, который так усердно откапывали Савельев и компания. Гул взрыва легко достиг всех, кто прятался в темноте подземелий, и они рванули вверх, к боевым площадкам башен и пряслам стен. Где-то все смогли проделать быстро и тихо, пользуясь только холодным оружием, но не везде. У Крылошевских ворот вспыхнула частая стрельба. Были слышны даже разрывы ручных гранат. Но длился бой недолго. Вскоре все стихло, и над башней взлетел огонек сигнальной ракеты. Ворота были распахнуты, и через них в город на рысях стали врываться казаки и входить пехота. К рассвету город был в руках Пугачевской армии, и только Королевский бастион оставался непокоренным.

— Ну что, Андрей Прохорович, я свою работу выполнил.

Приветствовал командарма Савельев. Крылов довольно улыбнулся и по-простому обнял и похлопал по спине диверсанта.

— Ох, спасибо тебе, Карп Силыч. Если бы не ты и не твои люди, много бы душ православных полегло нынче. А так чуть больше сотни всего. И то с обеих сторон.

— Жаль только, что с этой крепостицей мы ничего сделать не могли, — махнул рукой Савельев в сторону бастионов. — Нам туда хода не было. И за короткое время мы придумать ничего не смогли.

— Ничего, Карп Силыч. Авось сдадутся, — оптимистично откликнулся Крылов. — Много ли офицеров в полон взяли ночью. И кто там старший?

— Обер-офицеров восемьдесят и штаб-офицеров с десяток. Старший по чину полковник Федор фон Эттингер, командир Великолуцкого полка. А кроме того, взяли смоленского губернатора Текутьева с семейством.

— Хорошо. Хорошо, — покивал Крылов. — А в бастионе кто заперся, известно?

— А как же. Комендант крепости полковник Заборовский и капитан Пассек. Сколько с ними солдат, точно не знаю, но не меньше пятисот. Тамошние казармы на такое число рассчитаны, если не уплотняться.

— Стало быть, может и тысяча оказаться, — скривился Крылов. — Плохо. Ну да попробуем договориться.

Крылов собирался уже уходить, но его остановил Савельев.

— Может, для вразумления серных бомбочек к ним закинуть? А уже потом ультиматум выдвинуть.

— Хм… Мысль дельная. А откуда их кидать?

— Стены-то городские в наших руках. А они выше бастионов. Вот с конца стены мортирками и забросить.

— Пожалуй так и сделаем. Но ультиматум наперед надо озвучить.

Через час, под звук трубы и бой барабана, с белым флагом в руках к воротам бастиона подошел прапорщик Муромского полка. Приставив к губам рупор, он громко прокричал:

— Офицеры и солдаты. Именем государя нашего Петра Федоровича вам предлагается сдаться. Солдатам, выслужившим более трех лет, будет разрешено уволиться с военной службы или продолжить ее с повышенным окладом и ростом в чинах. Офицерам, не желающим присягать, государь гарантирует свободную возможность выехать из России куда пожелают вместе с семьей. Присягнувшим же гарантируется повышенное жалование, сохранение титулов, у кого они есть. Даем час на размышления. Если ультиматум принят не будет, начнем бомбардировку и штурм. И опосля судьбу выживших государь будет решать в порядке справедливого суда.

Снова ударили барабаны, и парламентер пошагал обратно, сопровождаемый озабоченными и озадаченными взглядами поверх брустверов.

Солнце ползло по небосклону, тени смещались, и назначенный срок истек. Ни белого флага над воротами не появилось, ни ответного переговорщика не вышло. Но видно было со стены, как внутри суетятся офицеры и у пушек стоят наготове расчеты. Канониры же Крылова за это время подтащили к Копытецким воротам мортиры и переснаряженные серным составом брандскугели.

— На что, дураки, надеются, — тяжело вздохнул Крылов и махнул рукой.

Бухнули пушки. По крутой траектории, оставляя дымный след, взвились снаряды и упали внутри бастиона. Канониры бросились перезаряжать, а Крылов навел подзорную трубу на крепость. Растущее облако белого дыма над куртинами видно было очень хорошо.

Мортиры бухнули еще раз и еще, и наконец в крепости начались какие-то события. Послышались ружейные выстрелы. Что-то бабахнуло, и в ров со стены полетела чье-то тело в офицерской форме. Ворота распахнулись, и на мост с диким кашлем хлынула толпа солдат и нестроевых.

Смоленск пал окончательно.

Глава 11

 В последних числах июня ранним утром по дороге на Владимир вышла из Москвы небольшая, в два десятка человек, группа заключенных. Вид у них был жалкий и оборванный. Ноги и руки были закованы в железо и плоть их несла на себе отпечатки истязаний и пыток. Москвичи и жители подмосковных сел с жалостью смотрели на эту группу кандальников. И летел впереди них шепот: «Смотри. Смотри! Это казачки, которые в смерти царевича Павла провинились. Это их полковник Редькин! А этот, глядь, сам Мясников…»

Под Владимиром эта группка слилась с другими, и пошел безликий арестантский этап на восток. На рудники Уральские, где и сгинул со страниц истории.

Вне писаной истории же остался эпизод, в котором эти арестанты, отпарившись в бане, отмыв следы «пыток», отъевшись и отдохнув, оделись как польские шляхтичи, сели на коней и поспешили на запад. Дней через десять Мясников, Речкин и восемнадцать казачков встретились в Смоленске с небольшой кавалькадой, сопровождавшей карету сенатора Волкова и несколько возов с его барахлом. После шумных приветствий обе группы слились, как и было задумано изначально.

— Ну как, Дмитрий Васильевич, государь нам в дорогу чеха отдал? — уточнил Мясников вопрос, который не был еще решен к моменту его «этапирования».

— Нет, Тимофей Григорьевич, — улыбнулся Волков, — сказал, что пан Киршнек ему самому нужен. Но нашли другого. Вот, знакомитесь, Ян Штепанек из моравских братьев. Едет к своим единоверцам с приглашениями от нашего государя и с новостями из новых поселений. Он и будет вас всех учить.

Одетый во все черное чех коротко поклонился и произнес:

— Рад вас познавам.

— Что? — опешил Мясников.

Чех улыбнулся и пояснил:

— Именно так звучит фраза «рад знакомству».

Мясников поскреб подбородок и вздохнул.

— Ну, что ж. Век живи — век учись… 

* * *
В прошлой жизни я Сухаревскую башню вживую не видел. Ее разрушили еще тогда, когда я в школу ходил. И только картинки и рассказы очевидцев питали мое воображение на ее счет. Но, увидев ее в изначальном состоянии, я убедился, что моей фантазии не хватило. Реальность оказалась куда более впечатляющей. Башня возвышалась над одноэтажной деревянной Москвой как сталинские высотки в мое время. Своей каменной громадой она как бы придавливала окрестные домики, которые оттого казались ещё более низкими и убогими.

Как ни удивительно, но этот выдающийся образец недвижимости в последнее время пустовал. Знаменитая навигацкая школа съехала отсюда еще двадцать лет назад, и с тех пор башню использовала московская контора Адмиралтейской коллегии, ведавшая заготовкой провианта и материалов для Балтийского флота, в частности, канатов и парусного полотна. Саму же башню использовали как склад, не особо заботясь о ее состоянии. Оттого она ветшала без должного присмотра.

Когда я первый раз прошелся по ее залам, множество идей роились в моей голове, как можно использовать этот шедевр петровских времен. И только когда я поднялся на верхнюю площадку башни, я окончательно решил, что лучшего места для центральной московской станции оптического телеграфа не сыскать.

На этой площадке будут сидеть перед телескопами наблюдатели и фиксировать сообщения с ближайших станций. А потом принятый код, заложенный в бронзовый тубус, полетит по трубе вниз на этаж расшифровки. Все будет быстро, четко и дисциплинированно. По крайней мере, в моих мечтах.

Но пока министерство связи еще не создано, Сухаревская башня исполнит одну важную, не побоюсь этого слова, историческую роль в моих планах, никак с научным прогрессом не связанных.

По широченной лестнице, устланной ковровой дорожкой, на второй ярус башни поднимались церковные иерархи. Было их на этот раз намного больше, чем на суде. Близилось время архиерейского собора, к которому все они лихорадочно готовились. К прежним пяти епископам присоединились еще семь, в том числе и Вениамин, буквально вчера прибывший из Казани. Так что в принципе кворум уже был, и этим я решил воспользоваться, показав заодно, кто тут главный. А то после суда некоторые рясоносцы стали излишне дерзкими. Сегодня это пройдет.

Когда все двенадцать иерархов собрались в зале и расселись напротив меня, я дал знак, и в двери влились несколько десятков колоритных воинов из башкирских отрядов, сверкая начищенными кольчугами, нагрудниками и шишаками. Вид у них был очень средневековый, я бы сказал — «татаро-монгольский». Такие же воины рассредоточились по периметру наружной балюстрады башни, замерев напротив каждого окна.

Епископы встревожились, заозирались, начали перешептываться.

— Святые отцы, — начал я свою речь, — я собрал вас здесь, дабы вы решили важнейший для матери нашей церкви вопрос. Вопрос о прекращении раскола и о выборе единого предстоятеля. А поскольку прекращение раскола невозможно только решением одной стороны, то я собрал здесь и сейчас тех, кто является пастырями для части православного народа, отложившегося от тела церкви стараниями безумного преступника Никона.

Толпа епископов зашумела. Я повысил голос и махнул рукой.

— Салават, заводи.

Из соседнего зала один за другим стали появляться вожди старообрядцев. Первым среди них шел купец Ковылин, с которым я имел беседу сразу после своего вхождения в Москву. Тогда он по моей просьбе организовал рассылку гонцов к главам прочих согласий и общин. А было их много всяких — беспоповцы, федосеевцы, филиповцы, нетовцы и прочие, прочие, прочие. Уж больно сильно раздробилось раскольническое движение со времен протопопа Аввакума. И вот теперь многие их вожди собрались здесь, в моей ловушке.

Две толпы духовных пастырей взорвались криками при виде друг друга. Епископ Афанасий даже вскочил с места и перехватил свой посох для драки. Я дал знак Салавату, и он гаркнул своим превосходным командирским голосом, перекрывая всю толпу священников:

— Тиха всем! Бачка осударь говорить будет!

Шум стих, и все враждебно уставились на меня. Даже Вениамин укоризненно качал головой. Только Платон прятал ухмылку в бороде: он был в курсе моих планов и помог с подготовкой.

— Как сказано в Евангелии, — начал я, — «всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит». Но больше ста лет назад этой мудрости не хватило таким же князьям церкви, как и вы. Ваши предшественники допустили раскол из-за пустой схоластики и внешней обрядовости. Неужели, по-вашему, Творцу Всего Сущего не безразлично, сколько пальцев вы складываете при крестном знамении. Как вы додумались допустить фактически гражданскую войну из-за подобных пустяков…

— Не тебе о том судить! — треснул посохом о плитки пола багровый от гнева епископ Ростовский и Ярославский Афанасий. — Ты там царствуй, коли взялся, а в дела церковные не суйся!

Салават с парой башкиров подскочили к оратору, отреагировав на мой кивок. И ловко, единым движением, заткнули рот епископу. Один боец зафиксировал руки, а второй вогнал в рот кляп и завязал его на затылке. После чего Афанасия грубым толчком усадили на стул. Сам Салават грозно вращал очами, пугая своей саблей коллег дерзкого епископа.

— Я буду говорить, а вы все слушать, — глядя на происходящее, повысил я голос. — Если понадобится, то все вы без исключения будете сидеть связанные, с кляпами во рту. Всем ясно?

Я, нахмурившись, обвел взглядом толпу недовольных церковников.

— Церковный раскол будет преодолен здесь и сейчас. Вы не выйдете из этой башни, пока не найдете приемлемый компромисс. Причем единогласно. Если вы его не достигнете, то эта башня будет вашим склепом. Охрану будут нести только башкиры, не понимающие русского. Выше этажом есть лежаки в достаточном количестве. На этом этаже столы, стулья и бумага для вашей работы.

Я обвел рукой мебель, стоящую у стен, действительно заготовленную с избытком.

— Повсюду в шкафах и полках стоит духовная литература, в том числе и старинная. Если там чего-то нет, пишете заявку и передаете ее Салавату Юлаеву. Только он будет с вами общаться. Он же будет вас кормить и поить. Когда вы сумеете договориться… Я подчеркиваю — «когда», а не «если», обращайтесь к Салавату, и он пошлет ко мне гонца. Сам же я, как вы и приговорили, — кивок в сторону состава недавнего суда, — отправлюсь в пешее паломничество в Троице-Сергиеву лавру. А по возвращении венчаюсь на царство. И царский венец буду рад принять из рук выбранного вами же нового патриарха.

— А ежели мы не договоримся к тому времени? — спросил архиепископ Платон.

Карим было дернулся к нему со своими нукерами, но я жестом его остановил.

— Епископ Архангелогородский приедет где-то в течении недели. Вот он и отслужит, а потом сюда, к вам в компанию.

Я поднялся с кресла и направился к выходу. Большинство из присутствующих вскочили со своих мест, но кое-кто остался сидеть, проявляя свою фронду. Уже в дверях я обернулся и сказал:

— Россия ждет от вас большой мудрости и прозорливости. Не время сейчас лелеять прежние обиды. Мир меняется. Через несколько десятков лет все без исключения граждане империи будут грамотны. Имейте это в виду.

С тем и вышел.

У подножия лестницы меня уже ждали охрана и попутчики в моем пешем паломничестве. Я действительно решил его начать именно сейчас, от стен Сухаревой башни. На руки Жана скинул свои расшитые золотом одеяния, вручил свою повседневную золотую оренбургскую шапку и остался в простом добротном одеянии без украшений. Единственным элементом, подчеркивающим мое «покаянное паломничество», была грубая пеньковая веревка коей я и подпоясался.

Пока я переодевался, Почиталин докладывал свежие новости.

— Казаки запорожские опять подрались с донскими. Всерьез никого не зашибли, слава богу.

— Нехай полковые командиры Кальнишевский и Овчинников сами разбираются и наказание назначают.

Почиталин кивнул и продолжил:

— От Крылова из Смоленска пришла наконец опись трофеев и перечень пленных и арестованных.

— Это пусть Подуров с Перфильевым делят. А пленных Соколов с Шешковским пусть примут и к работам пристроят.

Я вместо своей оренбургской шапки Мономаха водрузил на голову обычный картуз и мысленно проверил свою готовность к путешествию.

— А ещё, государь, один англичанин с тобой встречи ищет. Приватной и срочной. Я справки навел, этот Джордж десять лет назад послом был. По-русски говорит хорошо, — несколько замявшись и покраснев, сообщил мне Почиталин.

Стало быть, принял подношение от просителя. Еще не привык к взяткам. Но за проработку просителя Ивану большой полюс. Молодец.

— Насколько ему срочно? Я через неделю вернусь, не раньше.

— А вон он, — Иван махнул рукой куда-то в сторону толпы зевак, — пусть сам скажет. Позвать?

— Ну зови.

Почиталин замахал рукой, и из толпы выдвинулся дорого и богато одетый иностранец явно не купеческого вида. Никитин, слышавший мой разговор с секретарем, сделал знак пропустить незнакомца и сам лично обыскал его. Англичанин к этим мерам безопасности отнесся спокойно и без пререканий отдал свою шпагу.

Приблизившись ко мне, англичанин глубоко поклонился, оттопырив ножку, и обмахнул своей шляпой дорожную пыль. Почиталин одновременно с этим, заглядывая в бумажку, негромко произнес:

— Сэр Джордж граф Маккартни, рыцарь ордена Бани.

«Иш ты! Какая птица».

— Я счастлив вам представиться ваше величество, — начал он, — и прошу о приватной аудиенции для важного разговора.

— Если нет желания ждать моего возвращения из паломничества, могу предложить присоединиться к моей прогулке, — усмехнулся я, — Пообщаемся на ходу.

— Это будет чудесно! — воскликнул англичанин.

— Тогда в путь.

Дорога на Троице-Сергиеву лавру начиналась от Крестовской заставы камер-коллежского вала. Сразу за орлеными столбами бывшей таможни открылся вид на «закрестовские» поля и выгоны. Справа возвышалась деревянная церковь при Пятницком кладбище. Одном из самых молодых, появившихся в результате чумы 1771 года.

После выхода из города мое сопровождение перестроилось в иную формацию. Передовые казаки охраны сгоняли на обочину все встречные экипажи и пешеходов, а замыкающая группа никому не давала меня нагонять, собирая некую пробку из телег и карет. Так что непосредственно рядом со мной никого постороннего не было, и у меня с англичанином появилась относительно приватная зона.

— Сэр Джордж, скажите, представляете ли вы короля Георга?

— Он в курсе моей миссии, — ответил англичанин, — но инструкции я получал от премьер-министра, сэра Федерика Норта.

Я кивнул. Норт фактически правил страной, так что уровень миссии я оценил.

— И какое же послание шлет мне Великая Британия в лице ее премьера?

— Великая Британия заинтересована в стабильных торговых отношениях и в согласованной европейской политике.

— Последнее, надо понимать, в интересах Британии?

— Неужели вы можете представить себе нашу политику, направленную не в своих интересах, — усмехнулся посол. — Но я совершенно искренне считаю, что интересы России тоже не должны страдать от такого сотрудничества. Именно об этом и стоит поговорить.

— Вы так уверены, что я удержу власть?

— Я много общался в Петербурге. И не только с русскими торговыми партнерами. Так что имею обоснованное мнение относительно ваших перспектив. Простой народ, крестьяне, безоговорочно на вашей стороне. Купечество в целом тоже. Их радует устранение конкуренции со стороны дворян и перспективные возможности влиять на государственную политику через ваш планируемый парламент. Насчет церкви я ничего сказать не могу, а люди свободных профессий не определились еще в своем отношении. Выжидают. Ну и, разумеется, дворянство, которое яростно против вас. Так что я оцениваю ваши шансы как очень высокие. Даже несмотря на проблемы с южной армией. Ведь она состоит из простых людей, а с такими людьми вы, ваше величество, работать умеете.

— Увы, там не только простые люди. Там еще масса тех самых яростных дворян, с которыми трудно договориться.

Вздохнул я и подумал: «А ведь Англия может оказать мне огромную пользу в этом вопросе».

— Дорогой Джордж, а как у вас обстоят дела с североамериканскими колониями?

Посол удивился такой резкой перемене темы.

— Никаких особых проблем нет.

— Вы так думаете? — усмехнулся я. — А я считаю, что там в данный момент назревает огромная неприятность для короля Георга. Скоро будет созван «Континентальный конгресс», на котором колонии объявят о фактической самостоятельности. Процесс формировании собственной мятежной армии у них уже идет.

— Откуда вам это известно? — удивился посол.

Я пожал плечами и состроил загадочное выражение лица.

— Вы наверняка собирали сведения обо мне и знаете, что я порой делюсь с окружающими тайными и точными знаниями. Но я никогда не раскрываю их источник. И вам тоже его не раскрою. Но готов поклясться на Библии, что политика сэра Норта приведёт к войне в колониях. В которую постепенно на стороне колонистов втянутся Франция и Испания. В итоге на американском континенте появится новое государство. Не сразу. Лет восемь на это уйдет. И крови прольется немало. Если, конечно, не купировать проблему до того, как это станет неприемлемо дорого.

Я взглянул на посла и убедился, что он меня внимательно слушает.

— Вы знаете, что свой путь к власти я начинал с иррегулярами и крестьянским ополчением. И этими силами разгромил гвардию Екатерины. Так что мое мнение о возможностях хорошо мотивированной народной армии сильно отличается от мнения вашего короля и господина премьера. В нужный момент вам всегда будет не хватать войск, и самое главное — хорошо обученных и инициативных офицеров. И вот в этом моменте мы можем друг другу помочь.

— Вы хотите предложить нам свою армию?

— Не свою. А Екатерины, — улыбнулся я посланнику.

Тот недоуменно посмотрел на меня.

— Я очень рассчитываю, что до грандиозной бойни с армией Румянцева дело не дойдет. Как вы верно отметили, с простым народом, в том числе и солдатами, я общий язык найти могу. А вот господам офицерам я готов предоставить «золотой мост». И король Георг мог бы при этом не только помочь мне, но и себе. В тринадцати американских колониях найдется в вдоволь места для того, чтобы поселить там несколько тысяч русских дворянских семей. Они прикупят себе черных рабов и будут вести привычный образ жизни. А в случае местной смуты эти дворяне станут несгибаемым хребтом королевских вооруженных сил. Ведь все эти офицеры закалены в огне войны с турками. У них масса боевого опыта и неприязнь ко всякого рода бунтовщикам. Их лояльность королю Георгу будет абсолютна.

Посол долго шел рядом и молчал, обдумывая. Я же рассматривал церкви и домики села Алексеевского, а самое главное — остатки путевого дворца Алексея Михайловича. Это была первая остановка всех русских царей на пути в Троицу, и упомянутый царь велел отстроить тут деревянный путевой дворец, который ему очень понравился. Он подолгу жил в нем и даже пытался привить на наших почвах виноград. Ничего из этой затеи, разумеется, не вышло, и вместо винограда царевы делянки засадили крыжовником. Так сказать, наш суровый ответ их капризной ягоде.

С того времени дворец был заброшен, начал разваливался и был окончательно разобран накануне Наполеоновского нашествия. Сейчас он еще худо-бедно стоял, и я намерен был его сохранить для потомков.

— Это очень интересное предложение, — наконец отморозился Маккартни, — но решение об этом может принять только король. Это очень небыстрое дело, а ваша схватка с армией Румянцева уже близка.

Я согласно кивнул.

— Это так, но вы могли бы отправиться в эту армию прямо сейчас и неформально пообщаться с офицерами. Без конкретных обещаний от лица сюзерена. Пусть они знают, что у них есть альтернатива карнифексу. Со своей стороны я распространю в тех же кругах гарантию безопасности для дворян, выбирающих эмиграцию, обещаю воссоединение их семей и даже некоторую денежную компенсацию. На этом фоне ваши слова могут дать плоды. Ведь королю Георгу будет легче принять решение, если многочисленные русские дворяне коллективно попросят его о предоставлении убежища. А такой акции всегда нужен организатор. И такому человеку я буду очень-очень благодарен.

Посланник снова погрузился в размышления, приправленные перспективой оказаться в моем фаворе. Личная выгода хороший стимул.

Далее разговор пошел о делах практических. Обсудили таможенный тариф 1766 года, и я парировал любые попытки его еще более либерализировать. Он и так был выгоден Англии больше, чем России. Обсудили перспективы Архангельского порта. Я закинул удочку насчет прокладки водного пути, известного в мое время как Северо-Двинский канал. Перспективы ускорения и удешевления товарооборота англичанина, конечно, привлекли, но не особо сильно. Все-таки они привыкли, что проблемы внутренних перевозок их не касаются. Но упоминание об ускорении движения товаров в Персию интерес посла подогрело. Так что поговорили и торговле с южными странами, в том числе и с Индией. Я снова заказал селитру. На случай, если голландцы не выполнят своих обязательств.

Достигнув мызы Раиево, сделали запланированную остановку. На свежескошенной опушке леса был накрыт стол под натянутым тентом. Там мы с англичанином и оттрапезничали. За едой разговор зашел о моих новинках. Англичанина интересовали гильотина, воздушный шар, керосиновая лампа. Я рассказал о принципах, которые двигают шаром, и обещал ему все показать и даже прокатить на шаре в день коронации.

После обеда, к удивлению англичанина, я стал собираться к дороге на Мытищи.

— Я теперь понимаю причину ваших побед, ваше величество, — заявил он.

Я вопросительно взглянул на него.

— Вы не теряете время, как это делали царицы до вас. Вы же наверняка знаете, как Елизавета Петровна ходила на богомолье в Троице-Сергиеву Лавру. Она, конечно, делала это пешком, правда, весьма оригинальным способом. В день она проходила всего две-три версты, после чего садилась в карету и возвращалась во дворец. На следующий день или даже через несколько дней карета привозила её к тому же месту, и Елизавета шла дальше ещё пару вёрст. Путь растягивался на месяцы, но зато был не утомительным.

Я усмехнулся.

— Для меня это непозволительная роскошь. Время — это деньги.

— Превосходно сказано, — воскликнул Маккартни.

В Малых Мытищах можно было свернуть к Тайницкому путевому дворцу. Всего-то крюк в полторы версты. Он служил местом отдыха коронованным паломникам весь послепетровский период. И его состояние было вполне соответствующим. Изначально я планировал туда наведаться с ознакомительными целями. Но теперь, после пафосного заявления про ценность времени, не стал портить впечатление в глазах английского посланника. Осмотрю этот дворец на обратном пути.

В Больших Мытищах нас ждало зрелище обширного военного лагеря. Аккуратные прямоугольники армейских палаток образовывали улицы и переулки. В полях виднелись марширующие толпы новобранцев, ибо колоннами пока это назвать было трудно. Не помогало пока и распределение опытных солдат на фланги линий в батальонной колонне.

Ко мне с докладом подскакал Адам Жолкевский, чей первый Оренбургский полк послужил донором для этих трех полков, растворившись в нем. Сам Адам при этом получил звание бригадира, а его комбаты стали полковниками.

— Ваше императорское величество, первый оренбургский полк и два мытищинских полка упражняются в марше колонн. Прикажете прервать занятия?

— Нет, — покачал я головой, — но по окончании постройте полки, и я скажу солдатам речь.

— Слушаюсь, — отдал честь поляк, усвоивший наконец положения нового устава.

Митинг не был экспромтом. Я целенаправленно посещал учебные лагеря и толкал речи перед новыми солдатами. Я прекрасно помнил, что высокая мотивация позволяла побеждать революционной армии Франции там, где не хватало выучки и оружия. Как раз мой случай.

Но пока маневры не окончились, я отправился осматривать знаменитые Громовые Ключи. По легенде, они отворились здесь после удара молнии, чему посвятил стих современник Пушкина, поэт Николай Языков:


— Отобедав сытной пищей,
Град Москва, водою нищий,
Знойной жаждой был томим,
Боги сжалились над ним.
Над долиной, где Мытищи,
Смеркла неба синева;
Вдруг удар громовой тучи
Грянул в дол — и ключ кипучий
Покатился — пей, Москва!

Но пока что Москва из этого источника пила только по пути на богомолье. Для этого над колодезным срубом, из которого убегал энергичный ручеек, был построен деревянный навес, увенчанный крестом. Ни вóрота, ни журавля не было, ибо уровень воды был высок и можно было черпать воду, почти не наклоняясь. Даже кружка, прикованная цепью к срубу колодца, стояла для всех желающих.

Впрочем, у меня нашлась своя посуда, и я с удовольствием испил святой водицы. М-да… Действительно трудно не отметить изумительную чистоту и свежесть родниковой воды. Неудивительно, что Екатерина в прошлой истории повелела организовать здесь водозабор и построить водопровод до Москвы. Вот только сделано все было убого и безграмотно. Большая часть воды по пути терялась, и до города доходило только двенадцать процентов изначального количества. Кроме того, сама вода сильно меняла свой вкус, смешиваясь с грунтовыми водами по пути. И вообще история первого мытищинского водопровода — это история безудержного воровства бюджетных денег. Обошелся он казне (с учетом инфляции) в те же суммы, что и сравнимая по протяженности царскосельская железная дорога вместе со всем подвижным составом. Только «чугунка» через пять лет окупилась, а водопровод пришлось трижды капитально ремонтировать, а потом вообще строить заново.

Тем не менее, аналогичный водопровод я строить буду, и не только его. В Мытищах лежат огромные запасы превосходной высококачественной глины. Из этой глины, в частности, была построена первая московская канализация. И в агрессивной среде сточных вод продукция мытищинских кирпичных заводов показала себя безупречно. Так что для моих гигантских градостроительных планов сие место очень важно. Особенно тем, что топливо для этих заводов расположено рядышком. Неисчерпаемые местные торфяники будут прекрасной альтернативой привозным, а следовательно, дорогим дровам или углю.

А продукцию заводов удобно будет отвозить отсюда по железной дороге. Которую построят вместе в водопроводом и параллельно ему. Почему не баржами по Яузе? А потому что той Яузы в Мытищах кот наплакал. А когда водозабор перехватит местные ключи, речка эта вообще в ручей превратится. Так что узкоколейка без вариантов. Разумеется, на конной тяге поначалу.

Эта первая полноценная железная дорога легко перерастёт в общемосковскую систему конок, и кирпичи с будущих заводов — по ночам — могут быть доставлены почти непосредственно к стройкам. Это же выгодное дело. И держать его надо в казенном ведении с известной долей частного капитала.

Пока я предавался мечтам, переходящим в наметки планов, полки построились. Я переоблачился в положенные мне по статусу парчовые одежды, водрузил венец и вскочил на коня. Именно так меня ожидали увидеть, и таким я и должен предстать.

Речь не отличалась оригинальностью. Я кричал о том, что мы армия добра и справедливости. Что бьются они за новый прекрасный мир, в котором каждый сможет быть кем захочет. Что дворяне будут драться за свои привилегии и старые порядки до последний капли крови, и им, новым воинам Красной Армии, следует быть смелыми и дисциплинированными. Что нашим бесстрашием и сплоченностью мы побьем супостата. И так далее, и тому подобное. Англичанину эта речь была в новинку, и он даже строчил что-то в маленькой книжечке.

Лица солдат после моей накачки светились от желания немедленно броситься в бой и порвать врага. Но вместо этого состоялся ужин с лишней чаркой водки и отбой.

Я тоже наладился спать в шатер, растянутый в ожидании меня еще днем. Остро хотелось завалить в кроватку Агафью и хорошенько ее продрать, но увы! Пост, однако. Не будем давать повода своему окружению меня не уважать. 

* * *
Настасья Ростоцкая пришла в Тарасовку довольно рано утром. Вообще-то она планировала дойти досюда еще вчера, но на дороге случился затор из-за внезапного желания самозванца совершить паломничество. И пришлось заночевать в Мытищах, в странноприимном доме. Спалось плохо, и потому в путь она отправилась с первыми петухами.

Гнали ее нужда и надежда. Никаких средств к существованию у нее не осталось. Она пыталась сдать в своем доме угол для постояльцев, но в городе образовалось множество свободных домов после арестов и конфискаций, так что клиента найти не удалось. Наниматься в работу тоже оказалось не к кому. После арестов среди дворян и после выселения их из города образовалась целая армия безработной прислуги, на фоне которой умения Настасьи выглядели жалко.

Оставалась последняя надежда на помощь партнера ее покойного мужа, знатного купца Докучаева. В Москве его застать не получилось, и пришлось отправиться в Тарасовку, где у купчины располагались главные производства. Был там и свой дом у купца, и к нему Настасья подошла с отчаянной решимостью.

На стук в калитку ворот тут же ответила громким лаем собака. Через какое-то время лай сменился скулежом. Как будто кто-то пнул животину. Потом скрипнула калитка и показался здоровенный небритый детина. Он оглядел гостью и недружелюбно спросил:

— Кто такая? Чего надо?

— Я Ростоцкая, жена компаньона Ильи Прокофьевича. Мне бы поговорить с ним.

Детина перестал гнусно лыбиться при упоминании компаньонства и относительно вежливо ответил:

— Хозяева не встали еще. Ты попозже заходи.

И с этими словами закрыл калитку. Настасья тяжело вздохнула и отправилась прочь. Она перешла мост через Клязьму и свернула налево в сторону леса. Там, укрывшись стеной деревьев от дороги, она принялась искать ягоды. На ее радость, малина уродилась, и спустя несколько часов острый голод отпустил женщину. Напившись из родника, она снова отправилась в Тарасовку.

На этот раз село не выглядело сонным. Кроме обычных телег и пешеходов, туда-сюда сновали казаки. Калитку снова открыл прежний детина и сразу в лоб заявил ей:

— Хозяин велел гнать тебя взашей. Так что уходи. Не вводи во искушение.

Калитка захлопнулась, и по щекам женщины потекли горькие слезы. Она отошла чуть в сторону и, тихо рыдая, принялась ждать самого хозяина дома.

Ждать пришлось долго. Несколько раз в дом входили люди, но сам купец не показывался. И вот наконец заскрипели ворота и на улицу чинно-благородно вышла процессия. Пожилой купчина с супругой, три великовозрастных сына и некоторое число челяди.

Настасья бросилась в ноги купцу и ухватила его за сапог.

— Сжалься, Илья Прокофьевич! Пропадаю я! Помоги! Памятью мужа моего заклинаю.

Купец пытался вырвать свой сапог из рук женщины и шипел при этом:

— Иди прочь, дура! Отпусти. Не должен я тебе ничего!

К возне подключились сыновья купца и оторвали Настасью вместе с сапогом от ноги отца, уронив его при этом. Купчина валялся в пыли и громко матерился. Сыновья вдвоем не без труда удерживали истошно верещащую женщину, рвущуюся к своей цели. А вокруг ржали люди и даже лошади.

Вдруг как гром среди ясного неба раздался пистолетный выстрел. Все замерли и замолчали. Прямо на дороге стоял самозванец в окружении своих телохранителей. В руке старшего из охранников дымился пистолет.

— Чего это вы учинили, православные? — с улыбкой спросил Пугачев, обводя взглядом семейство купца и женщину. Вдруг его взгляд замер на ней, и на лице промелькнуло узнавание.

— Настасья Григорьевна? — уточнил он.

Женщина кивнула и без сил опустилась на колени. Купец, судорожно перематывая портянку и впихивая ногу в сапог, торопливо заговорил:

— Государь-батюшка. Прости нас, неразумных. То дела наши, пустяковые. Ушей царских совершенно недостойные. Ты же сукновальни мои желал посмотреть, так я готов все показать. Прошу, царь-батюшка, за мной…

— Погоди, купчина, — остановил его самозванец, — сначала расскажи суть сего дела.

И он указал на женщину. Купец скривился.

— Ну, что ж не сказать. То жена одного купчика покойного, Ростоцкого Филиппа. Лет пять назад он вошел своим капиталом в нашу с Ситниковым фабрику плащеного золота и серебра. На тот капитал мы ему исправно долю начисляли из прибылей. А когда он помер, то и вдове его також. Да вот беда нынче с этой фабрикой. Ведь заказчиками у нас в основном дворяне были. Это для них мы золотую канитель тянули и сусальное золото отбивали. А теперь заказчиков нет, прежние заказы никто уже не оплатит, долги не вернет. Я сам на Болотной смотрел, как голова Вяземского в корзину упала, а ведь он нашему товариществу полторы тысячи должен был. Так что никаких денег у меня для Ростоцкой нет.

Самозванец поскреб щеку и взглянул на небо, на купца, на женщину, исподлобья глядящую на него.

— А велика ли доля? И каков общий капитал был?

— Сто рублей доля, а всего пятеро купцов скидывались.Вкупе на восемьсот рублей.

Пугачев улыбнулся.

— А выкуплю-ка я ее долю в товариществе. А там, глядишь, и с заказами помогу.

— Благодетель ты наш! — повалился на колени купец, и следом за ним его домочадцы. Пока они славословили, молодой секретарь царя извлек из седельной сумы пару увесистых мешочков. Пугачев взял их и подошел к Ростоцкой.

— Настасья Григорьевна, вы не против сделки? — спросил он.

Женщина, не в силах открыть рот, несколько раз кивнула головой.

— Ну тогда я выкупаю вашу долю. Желаю вам удачи.

И с этими словами он протянул ей мешочки.

Ростоцкая приняла их и прижала к груди. Купчина с семейством уже поднялись и, увидев готовность царя продолжать путь, засеменили периодически кланяясь.

Через минуту она осталась почти в одиночестве, если не считать многочисленных зевак, что наблюдали происходящее. Страх проник в сердце женщины. Она еще крепче прижала мешочки к груди и быстро двинулась в сторону ближайшей церкви.

Там она попыталась упрятать деньги, но увесистые мешки не так-то просто было приладить. Шутка ли! Пять фунтов серебра. Тогда она оторвала от нижней юбки полосу ткани и, привязав мешки, повесила их на манер коромысла, зафиксировав в районе груди. Бюст у нее теперь стал крайне внушительным, но, по крайней мере, мешочки не норовили упасть.

Горячо помолившись Богородице, Наталья поспешила прочь из Тарасовки в сторону Москвы.

Но злоключения ее на этом не закончились. Не прошло и часа, как перед ней резко осадила коней пара казаков.

— Она! — воскликнул один из них.

А второй ловким движением подхватил ее и уложил перед собой на спину коня. Всадники погнали коней в лес и по мере удаления от дороги скорость движения уменьшали. В конце концов они остановились и скинули пленницу на землю.

— Деньги давай, — просто и буднично потребовал один из них.

Она замотала головой и прижала руки к груди. Тогда второй молча ударил ее кулаком в висок. Свет померк.

Когда она очнулась, то увидела, что платье на ней разорвано и мешочков с деньгами нет. Долго она сидела под деревом и скулила от тоски. Голова страшно болела. Подташнивало. Потом она кое как поправила одежду и побрела по лесу куда глаза глядят, ибо где тракт, не могла сообразить.

К сумеркам она вышла на стук топоров. Группа с десяток солдат, судя по всему, заготавливала лес. Увидев её, солдатня побросала работу и обступили женщину.

— Ах, какая баба! Сразу видно, городская!

— А давайте ее оприходуем, мужики. А то страсть как охота.

Одобрительный гул прервал голос солдата с нашивками на рукаве.

— А ну, стой. Напомнить вам, что по уставу полагается за насилие над женщинами?

Народ приуныл и даже отступил от Ростоцкой.

— Но вот по взаимному сговору устав баб иметь не запрещает, — и, повернувшись к Настасья, солдат протянул ей пятак, — ты же не против солдатикам помочь? А, красавица?

Как зачарованная она протянула руку и взяла пятак из ладони солдата. Тот хмыкнул и огладил усы.

— Вы это, продолжайте рубить. А я пока отлучусь. Да не сокрушайтесь. Вам тоже достанется. Эй, девка, ведь ты не против?

Настасья кивнула и побрела за кусты, чувствуя, как ее ягодицы мнет рука солдата.

Глава 12

 Петербург гудел как растревоженный улей. С самого утра по городу носились слухи о прибытии шведского короля с войском и флотом. Определенность наступила после выхода очередного номера газеты «Ведомости», которая сообщила, что шведский флот, возглавляемый самим королем шведским Густавом Третьим, действительно подошел к Котлину. Публику уведомляли, что церемония встречи иностранного монарха состоится в три часа пополудни.

К этому времени на набережных Невы толпилось столько народу, что яблоку некуда было упасть. Даже поверхность реки была покрыта множеством лодочек и яхт с публикой. Настроения среди людей бродили самые разные. Одни всей душой радовались, что опасность оказаться в руках Пугачева исчезла. А вот иные глухо роптали, видя в прибытии шведских войск явное предательство. И ладно бы такой ропот раздавался со стороны простолюдинов, кои в тайне ждали прихода «истинного батюшки-царя», но и со стороны флота и армии.

Генерал-майору Назимову пришлось лично опечатывать погреба, ставить к ним надежную охрану и даже частично снимать с кронштадтских фортов комендоров и их командиров. А когда пришел момент для подачи приветственного салюта, генерал сам лично присутствовал при выдаче зарядов к орудиям. В общем, делал все, дабы не произошло никакого казуса.

Так или иначе, но гребная часть шведского флота без помех прошла узким фарватером ввиду молчащих пушек Кроншлота и, преодолев мелководный бар в устье, вошла в Неву. Парусный же флот не спеша, на буксире гребных баркасов втянулся в Военную гавань Кронштадта, пустующую с момента ухода Чичагова в Средиземное море.

Пушки Петропавловки выдали положенные приветственные залпы, когда галера под вымпелом шведского короля ошвартовалась напротив Зимнего дворца. Грянул оркестр, гвардейцы взяли на караул и по опустившимся сходням на русскую землю сошел молодой шведский король.

Его уже встречала сияющая золотым шитьем и драгоценностями орденов толпа высших сановников империи и во главе их сама императрица. Она сделала несколько шагов навстречу кузену, и тот порывисто схватил ее в объятия, воскликнув по-немецки:

— Господи! Как я счастлив видеть тебя, Фике!

— Густав, не называй меня так! — наигранно возмутилась императрица. — И спасибо, что пришел на выручку.

— Это мой долг как рыцаря и брата! Мы вместе пойдем на вашу Москву и изгоним оттуда негодяев, посягнувших на твою власть! Я всю свою армию предоставлю в твое распоряжение.

— Спасибо, мой герой! — улыбнулась Екатерина. — Позволь же мне быть хорошей хозяйкой и достойно принять тебя и твою свиту.

Венценосная пара двинулась во дворец, а за ними в кильватер потянулись шведские и относительно русские вельможи. Празднование длилось несколько дней. Рядовое дворянское общество тоже осталось вполне довольно. Балы давались одновременно в нескольких местах, и шведские офицеры и вельможи присутствовали везде.

Но пока гулял дворянский Петербург, военные не теряли времени. Шведские галеры прошли до самого Великого Новгорода и высадили там первые две тысячи солдат с артиллерией. Во второй волне высадки к шведским галерам присоединилось русские и войск высадили в два раза больше. К тому времени и конные части, как русские, так и шведские, подошли к Великому Новгороду. Все было готово к маршу на Москву. 

* * *
В Батурине уже неделю стоял дым коромыслом. Хлебосольный хозяин, бывший гетман Малороссии и Войска Запорожского, а теперь просто самый богатый человек империи Кирилл Григорьевич Разумовский чествовал генералитет русской армии во всю ширь своей казацкой души.

День и ночь, сменяясь, играли музыканты. Стол в обеденной зале был постоянно накрыть, и за ним непременно кто-то сидел в любое время суток, тем более что счет времени господа офицеры малость потеряли за бесконечной вереницей превосходных вин и не менее превосходных наливок. У кого хватало здоровья, для тех всегда наготове были покладистые румяные девки. В общем, благодушное настроение витало в коридорах дворца Кирилла Григорьевича.

Только самого Разумовского и главного из его гостей, графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского, не отпускала тревога. Они сидели в кабинете хозяина и курили у распахнутого окна. На столике стоял полупустой графин с превосходным французским мускатом.

В назначенное время, как только часы пробили полночь, над водной лентой Сеймы вспыхнул малиновый шар салюта. За ним второй, третий. Потом затрещало и заухало на полнеба. Над самым берегом загорелся гигантский вензель императрицы Екатерины, а на воде распустились огненные цветы, превращая речную гладь в фантастическую поляну.

Полчаса свистело и грохотало над рекой, и когда шум стих, Румянцев проворчал:

— И сколько же ты пороха пожог ныне, Кирилл Григорьевич? Небось на сражение хватило бы.

Хозяин усмехнулся.

— Ох и бережлив ты, Петр Александрович. Но не печалься. Запасено пороха достаточно. На еще одну такую компанию, как с туркой, хватит вполне.

— Да вот только не турка у нас нынче в противниках, — вздохнул Румянцев, — с османами-то все просто было. Увидел — бей. Бегут — догони и тоже бей. А тут. Слухи разные ходят. Говорят, что к самозванцу целыми полками переходили. А те, что в плен попадали, тут же присягали. Как тут будешь уверен в своих войсках.

Румянцев долил себе в бокал и продолжил:

— Да и не только солдат нынче ненадежен. На офицеров тоже полагаться безоговорочно нельзя.

— Как так? — удивился Разумовский.

— Вот так, — вздохнул фельдмаршал, — как-то утром нахожу на своем столе письмо, прибитое к столешнице кинжалом. Кто-то в мой шатер вошел через все караулы и вышел, не подняв тревоги. Но не это самое тревожное. В письме моя супруга сообщает, что находится в заложниках у самозванца, и ей поручено передать мне список семей моих офицеров, что так же в плену содержатся. И что они будут непременно люто казнены, если я не сложу оружие. И гравюру приложила с видом казни на Болотной.

— Ах ты ж! Дьявол! — выругался Разумовский. — И что теперь?

— Ну, офицеров, у которых семьи в заложниках, я перетасовал и свел их всех в четыре полка. Считаю их самыми ненадежными и в первую линию ни в коем случае не поставлю. Но это разве решение. Прочие офицеры уже тоже в курсе, почему я так сделал. Кто-то донес до них. И я не могу поручиться в их твердости в решающий час.

Выпили, помолчали.

— Кроме того, армия ропщет и из-за союза с крымчаками. Ясное дело, что у нас легкой кавалерии почти не осталось, как дончаки и запорожцы дезертировали. Но я бы своей волей никогда буджакскую орду, крымчаков да ногайцев, на Русь не позвал. Без меня решили. Сахиб Герай еще прилично себя ведет и его люди службу несут исправно. Но вот ногаи ничего кроме грабежа знать не хотят.

— Все правильно государыня делает. Если набег пойдет, Пугачу придется значительную часть своих конных сил на это отвлечь. И, стало быть, тебе же легче будет его бить.

— Умозрительно да! А на деле, — Румянцев еще глотнул, — в солдатской среде разговоры нехорошие усилились. Что, дескать, немке Русь не мила, и она ее целиком готова сжечь, лишь бы власть не потерять. И что тут возразишь? С таким трудом дисциплину укрепили. Посулами и угрозами к порядку привели всю армию. Подсылов Пугачевских десятками ловили и вешали. И вот на тебе.

Разумовский допил бокал и потянулся за трубкой.

— Я, Петр Александрович, по секрету тебе скажу, что если господь будет милостив, то, может, и не будет битвы. Я в Москву человека послал, который смерти не боится, а Пугачева ненавидит люто. Он вместе с дезертирами туда отправился, так что за своего вполне сойдет. И будет он искать случая самолично порешить самозванца.

— Ну, помоги ему господи! — перекрестился фельдмаршал. — Если он сможет, то всех нас спасет. Ну а мы пока свою работу делать будем. Войско уже все прошло. Надо уже и догонять его. Так что завтра прощаться будем. Так что ты уж больше вина не выставляй.

— Да как же так. Что люди скажут. Что я скупердяй? Или что закрома у меня опустели? — наигранно возмутился Разумовский.

— Скажи, что я приказал. Всё-таки я тут над всеми главный. Даже над тобой, Кирилл Григорьевич, — добавил фельдмаршал, вставая из кресла.

— Ну коли ты приказал!

Хозяин дворца рассмеялся и встал вслед за гостем.

— Пойду я почивать, — сказал Румянцев.

— Девку тебе прислать?

Фельдмаршал задумался и кивнул.

— Давай. А то черт его знает, когда в следующий раз доведется.

Посмеялись и расстались.

А хозяин кабинета, распорядившись насчет насчет фемины для дорогого гостя, вернулся за свой стол и вытащил письмо от русского посла в Вене князя Голицина, которое он получил днем. Следовало его перечитать повнимательнее. Начиналось оно с пышного титула, который даровала ему императрица Елизавета Петровна.


«Ея Императорского Величества гетману всея Малыя России, обеих сторон Днепра и войск запорожских, действительному камергеру, Академии наук президенту, лейб-гвардии Измайловского полку подполковнику, орденов святого Александра, Белого Орла и Святой Анны кавалеру, графу Кирилу Григорьевичу Разумовскому…»


Он отложил письмо и потянулся к трубке и кисету.

«Так мне уже давно не писали, — думал он. — С тех пор как Екатерина упразднила гетманщину. Хитрая лиса Голицин знает это прекрасно, и, следовательно, такое вступление неспроста».

Он попыхал трубкой, раскуривая её, и продолжил читать.


«Верно и усердно неся свою службу при дворе их императорских величеств Марии Терезии и Иосифа Второго, я имел возможность встретиться с одной молодой особой, называющей себя дочерью покойной государыни нашей Елизаветы Петровны. Якобы рождена она была в результате тайного брака между оной и вашим достойным братом Алексеем Григорьевичем».


Разумовский опять отложил письмо.

— «Здесь Голицин сообщает, что авантюристка эта принята при венском дворе и бравирует там своим якобы происхождением. При полном попустительстве как венских властей, так и самого посла. Он якобы ничего ни про какой брак Елизаветы не знает. Шельма».

Хмыкнув, он продолжил читать.


«Дама сия, называющая себя Елизаветой, княжной Владимирской, своими нарядами в русском стиле даже сумела оказать влияние на женскую моду при императорском дворе. Ликом своим и живостью характера она вполне походит на покойную императрицу, но документальные свидетельства, кои она предъявляет, видятся мне неубедительными, в отличие от не критично настроенных вельмож венского двора, ослепленных ее красотой.

По известным причинам мне приходится действовать осторожно в отношении неё, и потому я в целях установления истины обращаюсь к вам, любезный Кирилл Григорьевич, с просьбой пролить свет на обстоятельства якобы имевшего место законного брака вашего брата и на возможные плоды этого брака, коли все это действительно имело место. Буду рад любому вашему ответу.

С глубочайшим почтением прощаюсь. Всегда преданный вам друг, князь Дмитрий Михайлович Голицин. Писано в Вене 10 июня 1774 года от Р.Х.»


— По известным причинам, значит… — пробормотал Разумовский.

Ну что же. Причина ему была известна. Немка на трон реальных прав не имеет, и даже если Пугачева удастся извести, бунт это успокоить не сможет. А вот законная наследница по прямой от Петра Великого линии будет как нельзя более кстати. Вот только одна незадача. Сам Разумовский прекрасно знал, что настоящая дочь Елизаветы под именем монахини Досифеи сидит взаперти в стенах московского Ивановского монастыря. Он регулярно передавал ей деньги, которые та тратила в основном на украшение церкви и милостыню.

Бывший гетман встал, открыл потайную дверцу и отпер скрытый за ней железный ящик, вмурованный в стену. Оттуда на стол был перенесен большой ларец, заполненный бумагами брата.

Кирилл перебирал письма Елизаветы, перевязанные цветными ленточками. Дарственные от нее на земли и крестьян. А вот и выписка из метрики о бракосочетании в 1742 году, в церкви Знамения Пресвятой Богородицы, рабов божьих Алексея и Елизаветы. И вторая выписка — о рождении в 1746 году девочки, нареченной при рождении Августой.

Бумаг было вполне достаточно, чтобы обосновать претензии на корону. Вот только какая роль у него самого при этом будет. И снова взгляд его упал на титул в начале письма.

— Гетман всей Малороссии, значит, — хмыкнул он, — ну, будем считать это началом торгов. 

* * *
Почти неделя пребывания с Троице-Сергиевой лавре не была напрасно потраченным временем. Во-первых, мои соратники должны сами, без моего ежедневного пригляда, справляться с задачами. Я даже на ежедневные доклады, передаваемые мне конной эстафетой, не отвечал. Сами. Все сами.

Во-вторых, общение не с высокопоставленными иерархами, а со священниками среднего и низкого уровня пошло мне на пользу в плане лучшего понимания психологии этого сословия. Все-таки на самый верх в их иерархии попадают отнюдь не заурядные люди. Ну и душеспасительные беседы в средоточии православия несколько поправили мои нервы, как оказалось, весьма расстроенные за прошедший год.

Но все рано или поздно кончается. Одно из очередных эстафетных сообщений заставило меня сорваться в Москву. Конно, с заводными лошадьми, я со своей охраной преодолел семьдесят верст до столицы часа за четыре. Сразу же объявил большой военный совет и отправился отдыхать от скачки, переодеваться, трапезничать и слушать новости Салавата Юлаева.

Веселый башкирский вождь передал мне записку от архимандрита Платона и, скалясь, добавил:

— Одного из попов утром мертвым вынесли.

— Да? И кого?

— Тама записано, — потыкал пальцем в записочку Салават, — а иных происшествий не было. Народ к башне собирался. Я гнать не стал, как ты велел, но и не пускал. Объяснил, что великий совет в башне заседает. Потом еще раз объяснил. Потом еще. А потом уже стал гнать их всех. Зато сразу поняли и больше не лезли. Извини, бачка государь.

Башкир покаянно склонил голову.

— Ладно. Прощаю, — буркнул я, разворачивая послание и поворачиваясь к свету.

Послание сообщало, что скончался от апоплексического удара епископ Ростовский и Ярославский Афанасий. Тот самый, которому Салават рот затыкал. Далее в записке Платон сообщал, что с Вениамином они общий язык нашли. Оба являлись главными кандидатами в Патриархи и оба агитировали друг за друга, являя образец смиренности. Но есть уже договорённость, что в ответственный момент Вениамин за Платона выступит. Таковой момент должен случиться завтра.

Насчет преодоления раскола подвижки значительные. Верхушка РПЦ готова на компромисс. Но в среде раскольнических вождей силен фанатизм. И по их вине умеренные и благоразумные вожди не могут договориться с официальной церковью. Платон сообщал, что две свободных епископских кафедры — Нижегородскую и только что освободившуюся Ростовскую — уже пообещал «нужным людям на той стороне» и ждет их решительных действий.

Я покачал головой. Бурные у них там дебаты, однако.

Грановитую палату в авральном темпе готовили ко дню моей коронации. Мастера-иконописцы и иные живописцы, которых собрали по всей Москве, Владимиру, Ярославлю, по всем монастырям и церквам, обещали клятвенно, что успеют восстановить росписи. Благо что они не погибли под побелкой Петровских времен. Так что теперь палата была изнутри в строительных лесах, на каждом квадратике которых ютились мастера и подмастерья. Поэтому военный совет собрали в золотой «царицыной» палате Кремлёвского дворца.

На совете как обычно присутствовали Подуров, Перфильев, Овчинников, Крылов, Соколов-Хлопуша и Шешковский. Вместо Мясникова был Савельев, осваивающийся в непривычной для себя роли крупного начальника. Из Мурома наконец подтянулись Ефимовский и Максимов. Последний, как выяснилось по каналам моих тайников, просто саботировал как мог приезд в Москву, тяготясь ролью министра здравоохранения. Жаль, но придется искать более амбициозного человека. Но тут уж у каждого свой предел некомпетентности.

Ефимовский же бесконечно порадовал. Он мало того что сформировал в Муроме четыре новых полка из новобранцев, пленных и выздоравливающих, мало того что сумел завербовать часть офицерского корпуса из разбитых полков Орлова, так еще и Баташевых использовал по максимуму. Они ему нарезали почти все наличные мушкеты. Жаль только, что хватило их всего на два полка.

Из новых лиц на совете были Жолкевский, Куропаткин и Шванвич. Все трое получили чин бригадиров и участвовали в негласном соревновании между собой, поскольку тащили всю работу по превращению вчерашних крестьян в мало-мальски годных солдат. У каждого был свой лагерь. У Жолкевского в Мытищах, у Крылова в усадьбе Разумовского в Петровском, у Шванвича в Татаровке.

В общем, мой военный совет представлял из себя достаточно сплоченный коллектив единомышленников. Но один человек на совете был как белая ворона в стае. Это был Александр Владимирович Суворов. Да-да. Собственной персоной. Решение это было моё, и оно шло вразрез со мнением всех без исключения присутствующих, в том числе и с мнением самого Суворова. Но я чувствовал, что к этому генералу нужен именно такой подход. Доверие. Уважение. И интрига.

Я оглядел собравшихся и начал:

— Всем вам уже наверняка известно, что силы Румянцева наконец выдвинулись в поход и к тому же получили сильного союзника. Помимо этого, враг нанес отвлекающие удары как с севера, так и юга. Мы сейчас должны грамотно распорядиться своими силами. И для этого должны их оценить.

Я оглядел лица моих людей, внимательно слушающих меня.

— Благодаря усилиям ведомства господина Новикова и организационной работе канцлера, — я коротко поклонился Перфильеву, — мы имеем около восьмидесяти тысяч новобранцев. Более-менее обученных солдат, как из старой армии, так и обстрелянных добровольцев, у нас примерно сорок тысяч. По численности пехоты мы значительно превосходим силы Румянцева. У него, насколько нам известно, под рукой сорок пехотных полков. То есть около пятидесяти тысяч пехоты. Но качество этой пехоты, разумеется, гораздо выше, чем у нас. Спора нет.

Я вздохнул и покосился на ехидно ухмыляющегося Суворова.

— По кавалерии у нас тоже перевес. Все запорожские и донские полки либо перешли на нашу сторону, либо дезертировали. Так сказать, заняли нейтральную позицию. Но тем не менее у Румянцева осталось семнадцать регулярных конных полков. Из них девять тяжёлых. В сумме около пятнадцати тысяч. У нас же из тяжелых полков только Уразовский и новый Окский кирасирский. Спасибо Николаю Арнольдовичу. Грамотно использовал трофеи муромского побоища. Жалую тебя чином бригадира по совокупности заслуг.

Ефимовский, довольно улыбаясь, поднялся и поклонился.

— Благодарю, государь.

— В легкой коннице у нас преимущество. От Румянцева к нам перебежало почти пятнадцать тысяч донцов и запорожцев. Башкиры прислали пять тысяч. От калмыков и мишарей еще три. Это к нашим пяти тысячам. Итого сейчас легкой конницы у нас двадцать восемь тысяч. Казалось бы, перевес, — вздохнул я, — но на сторону Екатерины встал Крымский хан. И это сразу тысяч сто конницы.

— Не будет у них столько, — возразил Овчинников и, виновато взглянул на меня. Дескать, извини, что перебил.

Я жестом подбодрил его.

— В шестьдесят девятом году Крым Гирей вывел семьдесят тысяч в набег на Елизаветград. И больше столько за всю войну не выводил.

— Так это только крымских, азовских, буджакских и едичкульских татар он вывел, — внезапно вмешался Суворов, — ногайская и кубанская орда не выступала. А там еще тысяч тридцать. Вот вам и сто!

Суворов осекся, осознав, что невольно подкрепил мою стратегическую оценку противника. То есть сработал на мой авторитет. Я коротко поклонился.

— Спасибо, Александр Васильевич. Тут мы все подходим к самому главному. Крымчаки не только вместе с Румянцевым вышли, они еще и в набег пошли. Воспользовались, нехристи, что царицынская линия сейчас почти не охраняется. Ибо много дончаков ко мне ушло, — я обратился к Овчинникову: — Где уже ногаев заметили?

— Из Балашова и Борисоглебска были гонцы. Но за то время ногаи могли уже до Пензы и Тамбова дойти.

— Я поверить не могу! — воскликнул Новиков. — Неужели Екатерина настолько обезумела, что на русские земли послала этих людоловов. Да как она может после такого вообще думать о короне?! На что она рассчитывает?

Народ, заряженный плохими новостями и экспрессией главного моего журналиста, зашумел. Посыпались проклятья на голову «проклятой немки». Я выждал и постучал по столу ладонью.

— Довольно! Хватит орать.

Народ утих.

— В полках о набеге знают? — спросил я Овчинникова.

— Знают, государь. И неспокойно в полках ныне. Требуют идти на отражение набега. Насилу удержал на местах. Сказал, что ты, Государь, свое слово скажешь сегодня. Ждут его.

— Мы эдак без конницы останемся, ежели все уйдут, — проворчал Подуров.

— А сколько у нас донских всего? Без яицких и запорожских? — уточнил Перфильев.

— Два полных полка. Астраханский Никиты Румяного, там тысяча двести сабель. И Царицынский, Федора Дербетова, там тысяча, но вперемешку с киргизами. В иных полках донских еще тысяча наберется. От Румянцева к тебе, государь, шесть тысяч перешло. Но и прочие тоже рвутся ногаев резать. Ведь и у Яицких много родни с Дона. И мишари с касимовскими татарами под ударом.

Я побарабанил пальцами по столу.

— Сделаем так. Астраханский и Царицинский пополнить донцами и мишарями из иных полков. Подошедших от Румянцева также присоединить к этому отряду. Общее командование всеми донцами поручить Дебетеву. Его уважают и опыта у него достаточно, а Никита молод еще.

— Мало, — буркнул Овчинников, — и десяти тысяч не будет.

— Больше я не могу отдать, иначе совсем кисло нам будет, — вздохнул я. — Надо инородцев поднимать. К Нуралы-хану гонцов срочно вышлем. Указ напишу. Пусть весь его жуз поднимается. Ему зачтется то, как он этот приказ исполнит. Если будет волынку тянуть, казню без жалости. Постарается — награжу по-царски. К калмыкам астраханским тоже гонца. Пусть присоединяются к Нуралы-хану и вместе переправляются через Волгу у Царицына и идут оттуда на север, на перехват набегу. Тысяч десять они обязаны собрать, если не больше.

— Больше, — опять вмешался Суворов, — в начале кампании калмыки семнадцать тысяч выставили.

— Забываете, Александр Васильевич, что в семьдесят первом году половина калмыков с Волги в Джунгарию откочевала. Под руку Китая. Так что прежних контингентов можно уже не ждать. Дай бог, пять тысяч выставят.

Суворов удивленно посмотрел на меня. Видимо, таких деталей он не знал.

— Итак. Насколько я понимаю тактику набегов, ногаи сначала будут двигаться единым большим отрядом, а потом в дальней точке похода рассыплются на мелкие и начнут сгребать в полон всех, кого поймают, двигаясь назад. В этот момент их боеспособность падает. Так что есть хорошие шансы всю эту орду на ноль помножить.

Все уставились на меня с недоумением, только Новиков усмехнулся и чиркнул что-то в блокноте.

— Э… — я оглядел моих полководцев. — Ну, в математике есть правило. При умножении любого числа на ноль получишь ноль. Так что ногаев надо постараться вырезать подчистую. А потом пусть калмыки и казахи идут за Кубань и грабят ногайские и татарские кочевья. Если после этого там никого в живых не останется, я переживать не буду.

Все согласно покивали. Чего их жалеть, басурман. Нынче времена негуманные.

— Если с этим набегом казаки и инородцы разберутся до нашего главного сражения, то казакам надо поспешать к основной армии на помощь. Когда, кстати, Румянцев ожидается? — спросил я, адресуясь к своим тайникам и Савельеву. Между главами двух ведомств произошла короткая дуэль взглядов, и встал отвечать Савельев. Конкуренция спецслужб, залог моего спокойного сна, однако.

— Та часть армии, что из Бахмута, вышла уже в Харькове. А та, что из Полтавы, уже к Батурину подходит. Встретиться они должны под Орлом.

Я мысленно прикинул расстояния между озвученными пунктами и удивился.

— То есть они из мест базирования вышли, прошли уже верст по триста, и вы только сейчас это заметили? Они же на марше уже как минимум две недели!

— Виноват, государь, — скривился Савельев, по сути не за свои огрехи отвечающий, — ослепили нас. Полагаю, что гонцов по дорогам перехватывали. Только из-под Харькова да Батурина наши люди и смогли весточку отправить.

— Ясно, — проворчал я, который раз досадуя на нынешние убогие средства связи, — Значит, у нас две недели до слияния армии Румянцева под Орлом, и еще дней десять им маршировать до Тулы. Мимо нее они пройти не смогут. А там и до Москвы рукой подать. Значится, под Тулой и будем их встречать через три недели.

Я побарабанил пальцами и искоса глянул на Суворова. Он хмурится, но внимательно прислушивался. Ну что ж, мой друг, сейчас еще немножко демонстрации торговли национальными интересами в исполнении моей бывшей супруги. (Мы же в разводе отныне.)

— Еще одна опасность надвигается с севера, — продолжил я, — Екатерина сдала Петербург и все прибалтийские земли под шведов. Пустила, так сказать, козла в огород.

Я обратился на этот раз прямо к Шешковскому:

— Степан Иванович, расскажите нам, что вообще в Петербурге происходит. Сколько и каких шведских войск высадилось?

Шешковский к ответу был готов. Встал, поклонился.

— В Петербурге настроения очень тревожные. Хлеб вздорожал почти в десять раз. Иные товары еще больше. Поскольку торговля этим летом замерла, как и многие работы в городе, то масса людей осталась без средств к существованию. Было несколько бунтов с грабежами складов и амбаров. Полиция их подавила. Сейчас всякий может за порцию еды устроиться на так называемые общественные работы или вступить в ополчение, где кроме еды еще и жалование платят. Таким макаром генерал-полицмейстер Чичерин уже пять тысяч навербовал.

— А на сколько продовольствия в Петербурге хватит? — спросил я.

Шешковский несколько удивился.

— Да на сколько угодно. Зерно без проблем завозят из Лифляндии и Польши. Цена только выше, что на бедных людях очень сказывается. А бедными в городе как бы не половина нынче считается.

— Ладно. Что там с шведами?

— Шведы высадились не только в Петербурге, но и как минимум в Риге. С иных мест депеши еще не поспели. В направлении Москвы готовятся выступить три полка пехоты и полк кавалерии, плюс к ним Ладожский пехотный полк и ландмилиционный. Имеют с собой два десятка легких пушек. Общая численность свыше пяти тысяч. Я полагаю, что это несерьезно. Всего лишь только демонстрация решительности. Всерьез шведы на Москву не собираются. Иначе могли бы выдвинуть тысяч тридцать пехоты.

— Понятно, — я обратился к Подурову: — Что у нас на том направлении делается?

— В Вышнем Волочке уже месяц как укрепляется полк Анджея Ожешко. Место там удобное. Единственная дорога промеж болот и озер. А в самом Волочке канал поперек дороги. Вот поляк на нашей стороне редутов и понастроил. Пушек с расчетами Чумаков ему выделил, так что в том месте Ожешко и один от шведов отобьётся. Но на всякий случай аналогичная позиция сейчас возводится в Выдропужске на реке Тверце. Новобранцев из ближайших сел и деревень мы к Ожешко посылаем, так что какой-никакой резерв у него есть.

— Хорошо. Думаю, что наступление шведов и Румянцева будет по времени согласовано. Так что сроки готовности те же. Но страшно всего один полк оставлять на направлении. Коли ему помощь потребуется, то пока мы об этом узнаем да отреагируем, время уйдет. А посему будем строить в Вышний Волочек линию оптического телеграфа.

Народ удивился. Посыпались вопросы. Пришлось разъяснять принцип на примере сигнальщика с флажками. Перфильев принял к исполнению распоряжение строить цепочку башен для телеграфирования. От Москвы до Вышнего Волочка таких башен надо около тридцати, а подготовку телеграфистов можно будет организовать прямо у Кулибина в логове.

Пока я рассказывал, Суворов аж вперед подался, заинтригованный и удивленный. Я про себя хмыкнул. «Правильный я путь выбрал. Рано или поздно, но будет Суворов в моей обойме».

Дальше зашел разговор о степени готовности новых войск.

Если резюмировать, то единственное, что было по силам свежесформированным полкам, это маршировать колонной на врага и броситься на него с штыками и пиками наперевес. Да-да. Именно с пиками, ибо ружей не хватило примерно для сорока тысяч новобранцев. Да и те ружья, что попали в руки вчерашнего крестьянина, тоже особой опасности для врага не несли и были по большому счету стреляющим копьем.

Жолкевский в сердцах предложил:

— Ну, если мы не можем быстро сделать ружья, давайте хоть дротики сделаем.

При этих словах у меня сверкнула идея. В свое время я интересовался римскими легионами (да кто ими не интересовался?), и встречалось мне описание метательного оружия легионеров поздних эпох. Они тогда массово отказались от пилумов в пользу более эффективных «плюмбат». Этот метательный снаряд представлял собой короткий, но острый стальной наконечник с свинцовым утяжелителем и деревянным оперенным хвостовиком. На каждого легионера приходилось по пять плюмбат. Метался он за хвостовик и летел на 50–60 метров. Причем если дротик на излёте практически полностью растрачивал сообщённую ему начальную энергию броска, то плюмбата даже на предельной дальности своего полёта сохраняла запас энергии, достаточный для того, чтобы поразить жертву.

Вот эту мысль я и высказал на совете. И моя идея встретила настороженный прием. Никто ничего подобного не видел, и требовалось сначала проверить. Договорились сделать это, как только изготовят партию таких снарядов.

Во время обсуждения более тяжелого вооружения Чумаков заверил меня:

— За пушки можешь не беспокоиться, государь. Расчеты обучены. Пороха и снарядов довольно. Баташевы весь мой заказ на шрапнели к малым калибрам выполнили, так что и в этом снаряде недостатка нет. А нам, судя по всему, против конницы много той шрапнели понадобится. Пушек полевых у нас сейчас сто двадцать семь, а тяжелых шестьдесят две. Те, что я в Волочек отослал, я не считаю, — добавил Чумаков. — Вот с чем плохо, так это с конским составом. Не хватает хороших лошадок. В пушечную упряжь-то не любую поставишь.

Обговорили и эту, совершенно негероическую, но жизненно важную тему. Это в двадцатом веке войны станут называть «войнами моторов», а здесь и сейчас войны — «гужевые».

Под занавес совещания я сделал накачку Новикову.

— Николай Иванович, я недаром вас на это совещание позвал. Печатное слово это четвертый род войск после пехоты, кавалерии и артиллерии. А возможно, и первый среди них. В ваших силах победить армию Румянцева еще до сражения. Так приложите все свои силы для этого. Я хочу, чтобы на пути наступления противника в каждом доме, даже в самой нищей деревне, в каждой церкви и даже на каждом заборе были ваши тексты. Наступающая армия должна на каждом шагу накалываться как конница на чеснок на листовки и афиши вашего ведомства. На нашей стороне правда, а она самое неотразимое оружие, используйте ее. Но если понадобится врать и очернять, не колебайтесь ни секунды. Мы все очень надеемся на вас.

Окончил я с пафосом. Новиков вскочил и воскликнул:

— Государь, все возможное я и мои люди уже делаем, но клянусь, мы постараемся сделать и невозможное.

Когда мои люди разошлись, я остался один на один с Суворовым.

— Ну, Александр Васильевич, каковы, по-вашему, у нас шансы?

Генерал хмыкнул и потер гладко бритый подбородок.

— Ну, если циферками мерять, то у вас все плохо. Но на войне циферки вещь не главная, — уклонился от ответа полководец.

Я не стал настаивать.

— Александр Васильевич, может, все-таки одумаетесь. Ваш воинский талант нужен России. А Россию теперь представляю я, а не Екатерина. К чему упорствовать?

— Во-первых, я присягал. И от присяги меня никто не освобождал. Во-вторых, я даже в мыслях не имею вести войска против моих сотоварищей.

— Скоро смута закончится. Ваши товарищи или присягнут, или покинут страну…

— Вы сначала победите! — отрезал Суворов и нахохлился.

Глава 13

 Кузнецы под руководством Кулибина изготовили две тысячи плюмбат. Причем качественно. Не только отковали сами стрелки, но и насытили углеродом поверхность изделий, что сделало ее твердой и способной держать заточку, а затем заточили их до бритвенной остроты. На мой взгляд зря. Ведь ими еще предстояло научиться пользоваться. А в процессе обучения лучше бы, чтобы они были тупыми. Но тут уж не переиграешь.

На испытания плюмбат отправились в Крылатское и Татаровку, к Шванвичу. Излучина реки, где позже появится в моем времени гребной канал, представляла собой хороший полигон для новых полков. Правда, местные крестьяне были недовольны. Поля и покосы от маневров моих новобранцев, разумеется, пострадали. Но им из казны компенсировали потери.

Пока Шванвич и прочие военачальники сами примерялись к метанию этих предметов, мы с Соколовым и статским советником Петром Никитичем Кожиным отлучились к каменоломням.

Так уж геологически сложилось, что вокруг Москвы толкового камня, кроме известняка, практически нет. Единственное значимое месторождение как раз и располагалось у села Татарово, где весь девятнадцатый век активно добывали «дикарь», то есть песчаник. Непревзойденный материал для мощения улиц. Вот его-то я и распорядился начать добывать силами заключенных.

Соколов продемонстрировал мне длинный деревянный барак, наполовину погруженный в землю. Внутри было темно, как в погребе. Свет, проникающий из десятка отдушин, не в силах был развеять мрак. Никаких нар не было. Просто на полу лежали охапки слежавшейся и влажной соломы в качестве ложа.

— Вот тут мы разместили двести пятьдесят каторжников. Правда, сейчас уже двести двенадцать. Помещения для охраны и хранения инструмента у нас вон там, — указал Соколов на нормальные свежесрубленные избушки. — Работа начинается с рассветом и заканчивается с закатом. В полдень — обед горячий. Каша. На ночь мы всех запираем и кормим второй раз. Считаем каждое утро и каждый вечер по головам. Ежели кто выйти на работы не может, делает работу по бараку или дохнет. Как получится.

Я покачал головой. Мой глубоко укоренившийся гуманизм вопил дурниной, что это бесчеловечно. А новоприобретенный практицизм говорил — не учить местных дела делать. Победил гуманизм.

— Афанасий Тимофеевич, вы, будьте любезны, понапрасну народ не морите. Не так сложно обустроить лежаки в бараке. А оттого болеть будут меньше. И на кормежке не надо особо экономить. Люди ведь с камнем работают. Им силы нужны.

— С лежаками-то можно. Сам планировал распорядиться. А насчет кормежки все хорошо. На каждого по три фунта ржаного хлеба и круп полагается. Куда больше-то. Охрана, может, и приворовывает. Но это несущественно.

Мы подошли к краю котлована. Здесь, среди обнажившихся пластов песчаника, копошились люди. Стоял непрерывный стук молотков по шлямбурам и клиньям. Огромные куски песчаника кололи на несколько частей. А в финале несколько здоровых каторжан точными ударами заостренных кувалд ловко ломали крупные плиты на прямоугольные бруски будущих мостовых столицы.

Нашу группу заметили. Несколько заключенных побросали инструмент и побежали в нашу сторону с воплями: «Государь! Пощади! Позволь служить тебе, государь!».

Конвойные бегущих тут же остановили ударами сапог и прикладов. Но люди и лежа на земле продолжали кричать о пощаде. Мне стало неприятно, и я развернул коня. Мало ли, что они кричат. У всех был шанс присягнуть вовремя.

Армейцы уже разобрались с новинкой и готовы были показать мне метание плюмбат. Впрочем, в армии их стали называть проще — дротик. Ротная колонна в двести человек имитировала сближение со строем противника, коего обозначали вкопанные в землю бревна, обмотанные соломой. Обычно рота — это примерно сто человек, но в связи со страшным дефицитом офицеров мы пошли на пропорциональное увеличение численности всех подразделений армии. Теперь у меня действительно «большие батальоны».

Выглядели мои солдаты опрятно и приятно моему глазу. Куртки у всех были уже нового образца, с тремя широкими «разговорами» на груди, точь-в-точь как у бойцов РККА в годы Гражданской. «Буденовки», называемые здесь «богатырками», доводили сходство до абсолюта. С обувью было плохо. Мануфактуры не смогли обеспечить потребное количество, и больше половины моих солдат рассекали в кожаных лаптях, называющихся в народе «поршни».

Двигались солдаты довольно слаженно, «коробочкой» по двадцать пять человек в ряд, глубиной в восемь рядов. Командир шагал рядом, а пара прапорщиков несла свои флажки слева и справа в первом ряду. В какой-то момент, когда до мишеней было метров двадцать, повинуясь команде, рота остановилась, и в небо взметнулся рой блестящих лезвий, чтобы через мгновение обрушиться на неподвижных болванов. После чего рота обозначила переход в штыковую и отошла на исходную позицию, а мы подъехали полюбопытствовать.

Земля была густо усеяна хвостовиками воткнувшихся в мягкую почву плюмбат. На каждый квадратный метр по фронту атаки приходилось в среднем по десять дротиков. Шванвич с трудом выдернул один из них, впившийся в бревно, и покачал головой.

— А недурственное оружие. Накоротке, по атакующим или перед штыковой, весьма построение врага размягчить способно.

— И по кавалерии тоже хорошо будет, — добавил Крылов, — ежели в каре стоять, а те же татары круги наворачивают. Лошадь большая и ей будет нехорошо, когда в спину или в бок прилетит.

— Не докинуть до татар-то, — возразил Овчинников.

Завязалась дискуссия, в ходе которой прорисовались контуры применения этого вспомогательного оружия. Дешевой альтернативы ружьям. 

* * *
Сухаревских затворников встречали с помпой. Ковровая дорожка во всю лестницу, оркестр и, разумеется, огромная толпа народа. Пол-Москвы пришло приобщиться к эпохальному событию. И сидельцы не подвели. Из дверей палаты вышли сначала архиереи и иерархи из бывших раскольников и образовали по краям лестницы живой коридор. Новый патриарх Единой Русской Православной Церкви Платон вышел последним. В отличие от прочих служителей церкви, он был облачен в длинную мантию зелёного цвета, голова покрыта белым куколем, в руке посох, а на груди панагия с образом Божией Матери.

Грохнули холостыми дюжина пушек. Зазвенели колокола. Оркестр заиграл, многоголосый хор затянул что-то торжественное, но трудно различимое, на церковнославянском. Я поморщился. Епископ Архангелогородский и Холмогорский Арсений настоял на своем и не дал мне организовать воспроизведение припева «Аллилуйя» из оратории Генделя. Дескать, нечего нам чуждую музыку в такой торжественный момент использовать.

Но в принципе и так получилось вполне пафосно. Патриарх величественно спускался. Его коллеги кланялись, когда он равнялся с ними. Он раздавал крестные знамения налево и направо. Когда он дошел до конца лестницы и прошел на помост с кафедрой, музыка стихла. И даже колокола мгновенно замолкли на ближайших церквях, откуда был виденсигнал.

— Возлюбленный государь император наш Петр Фёдорович, — начал он речь сильным уверенным голосом. — Преосвященные собратья архипастыри. Всечестные отцы, матушки игуменьи, дорогие во Христе братья и сестры! Изволением Святого Духа и членов Поместного Собора Церкви нашей ныне был я, недостойный, возведен собратьями моими на престол Патриархов Московских и всея Руси, и из их рук получил знаки патриаршего достоинства. Ваши молитвы, ваши добрые лица напутствуют меня сегодня перед началом Патриаршего поприща, которое не может быть ни легким, ни беспрепятственным. Господь и Церковь возлагают на меня тяжкий крест, несение которого…

Говорил он долго и красиво. Тонко попенял, что после упразднения патриаршества власть на Руси перешла к государям иноземным, если и не по крови, то по духу. А следом за верховной властью стало отрываться от корней и дворянство. И, дескать, то, что происходит сейчас, это кара господня для всех, за корыстью позабывших о любви к земле русской и народу православному.

Толпа стояла не шевелясь, боясь упустить хоть слово. Иногда она издавала одобрительный низкий гул, в моменты особо удачных пассажей Патриарха, а потом опять замолкала. Но когда он перешел к теме раскола, тишина стала похожа на сжатую пружину и разорвалась приветственными криками после слов Патриарха:

— …приняли решение об упразднении клятв Московского Собора одна тысяча шестьсот пятьдесят шестого года и Большого Московского Собора одна тысяча шестьсот шестьдесят седьмого годов, наложенных ими на старые русские обряды и на придерживающихся их православных христиан, и считать эти клятвы, яко не бывшие.

Тут снова зазвонили колокола, бахнули пушки и грянул хорал что-то аллилуйное. Солдаты оцепления с трудом сдерживали стихийный напор толпы к помосту. Видя, что истерия нарастает, Патриарх треснул посохом по настилу. А кто-то из бывших вождей раскола оглушительно заорал, едва не перекрывая всю площадь:

— Тихо вы!

Музыканты унялись мгновенно. Звон тоже утих быстро, повинуясь отменяющему сигналу, а вот толпа еще не скоро успокоилась. Но когда уровень шума стих, Патриарх продолжил речь о том, как именно будет происходить слияние. Что именно из старых обрядов вновь станет каноничным. И что из старых обрядов каноничным никогда не будет, но будет разрешено как незначительное отклонение. Закончил он свою полуторачасовую речь алаверды в мой адрес:

— Восстановление единства Церкви, достигнутое Поместным Собором и представителями старообрядческих общин, не было бы возможно без доброго сердца и железной воли нашего государя императора. Господь в лице его послал нам утешителя, избавителя и врачевателя наших ран. И я призываю всех смиренно воздать заслуженную хвалу нашему отцу земному.

Оркестр грянул «Боже царя храни», и толпа подхватила эту молитву.

Генеральная репетиция моей коронации состоялась успешно. 

* * *
На столе, в полуподвальном помещении Сретенского монастыря, раздетое до исподнего, лежало тело. О насильственной смерти свидетельствовало потемневшее лицо, вывалившийся изо рта язык и глубокий темный след от шнура, которым удушили несчастного. Над телом стояли три министра собственной персоной.

— Согласен, государь поручил мне сформировать штат и структуру министерства внутренних дел и возглавить его. Но у меня сейчас нет людей. Фактически никого! — несколько нервно воскликнул Пётр Иванович Челищев. — Я прошу вас заняться этими делами своими силами, Афанасий Тимофеевич. У вас худо-бедно люди есть.

Министр государственной безопасности Соколов криво усмехнулся.

— Люди-то есть. Да им некогда поесть! У нас с этой коронацией работе конца и края не видно. А тут никакой политики в деле нет и нам заниматься им не с руки.

— Не скажите, любезный Афанасий Тимофеевич, — вмешался друг свежеиспеченного министра МВД, министр юстиции Александр Радищев. — Покойного звали Иоанний и был он игуменом из Дмитровского Борисоглебского монастыря. Так что дело вполне может оказаться политическим.

— Ах, бросьте вы, Александр Николаевич, — отмахнулся Соколов, — политические до исподнего своих жертв не раздевают и перстни вместе с пальцами не отрезают. Разбой это и ничего больше. А стало быть, пусть полиция им и занимается.

— Ну ведь нет еще никакой полиции! — горестно возопил Челищев. — Дали мне горстку солдат нестроевых. Так там одни крестьяне. Всех мало-мальски грамотных ваш главный артиллерист выгреб. Ему, дескать, нужней. Мне бы хоть одного толкового, как ваш Пестров, например.

— Э-э, нет! Егора не отдам! Самому нужен, — категорически заявил глава тайного приказа и гнусно ухмыльнулся. — Но могу вам совет дать. Ищите себе штат по каторгам. Я вот точно знаю, что пяток бывших архаровцев на каменоломнях в Татарово сейчас. Они как раз на Москве полицейской работой занимались при прежнем обер-полицмейстере и на каторгу заодно с прочими загремели.

Челищев с сомнением посмотрел на Соколова, потом на Радищева. Тот кивнул:

— Оформим им амнистию от государя при согласии верно служить под твоим началом. Хоть что-то на первое время, — и повернулся к Соколову: — Но пока суть да дело, помогите с расследованием. Ведь явно, что дело до Патриарха дойдёт, и тот уже не применёт у государя правды искать.

Соколов вздохнул.

— Хорошо. Начнем мы. Но все едино вам передадим. 

* * *
Внутренний дворик московского дома знатного купца Егиазаряна был оформлен с явным восточным колоритом. Небольшой уголок образовывали деревья, укрывая в своей тени резную беседку, перед входом в которую бил крохотный, но самый настоящий фонтанчик. Единственное отличие, что фонтанчик питали не ручьи с горных склонов, а несколько слуг, качающие помпой воду из колодца в большую бочку на чердаке. Но для хозяина дома и для его уважаемого гостя разница была неощутима.

Два уважаемых человека расположились в беседке за щедро уставленным дастарханом и вели неторопливую беседу.

— Не устану восхищаться твоим возвышением, уважаемый Лазарь, — прожевав и вытерев губы, произнес уважаемый гость, персидский посол Мохаммед Хан Мокри. — В твоих руках теперь все купцы, все мастеровые и все строители такой большой страны как Россия. Это очень великое достижение.

— Не могу сказать, что я разделяю твой восторг, уважаемый Мухаммед. Мне придется оставить все свои дела, дабы отправлять дела государя.

— Не беда. Аллах послал тебе трех достойных сыновей. Ованес, Минас и Иоаким вполне способны заниматься семейным делом, пока их достойный отец занимается государственным. Тем более что одно другому вполне способно помогать.

Мелко и искренне рассмеялся персидский гость. Хозяин ответил улыбкой, но не столь беззаботной.

— Конечно, не заработать в такой ситуации это просто прогневить удачу. Но ты, мой друг, все равно не представляешь, как это мелко по сравнению с тем, что мне предстоит.

— Расскажи, — заинтересовался гость.

— Казалось бы, ничего нового государь не сказал. Есть частные предприятия, есть казенные. Последними надо управлять, и это поручено мне. Но это только на первый взгляд. На самом деле я должен так вести дело, чтобы частные предприятия разорялись в тех областях, которые я намечу как монопольное государственное владение. Или не разорялись, а становились частично государственными и в делах своих следовали общеимперской политике.

Хозяин глотнул сока и продолжил.

— Вот, например, изготовление кирпича. Мне предстоит создать в Мытищах огромной кирпичный завод на десятки миллионов штук кирпича в год. Государь поведал мне устройство печей, которые позволяют делать кирпич в пять раз дешевле, чем ныне. Кроме того, на заводе будут работать заключенные, что еще больше снижает расходы. Само собой, этот завод скоро удушит всех конкурентов и станет монополистом. И когда император затеет какое-нибудь строительство, то строчка расходов на кирпич в одной казенной смете просто станет строчкой доходов в другой казенной смете. И так во всем, от кирпича до стали. И такие заводы-монополисты должны возникнуть рядом со всеми крупными городами империи.

— Ты лопнешь, мой друг! — воскликнул гость. — Ты просто порвешься в попытках все успеть! Ах, какая коварная награда тебе досталась от императора… — покачал головой Хан Мокри.

— Не все так плохо, — улыбнулся Егиазарян. — Государь осознает трудности и готов помогать. Как вариант он предложил формировать долгосрочные и среднесрочные планы и, уже отталкиваясь от них, строить свою политику. Например, он хочет покрыть камнем все мало-мальски значимые дороги в стране…

— Это невозможно! — перебил персидский посланник своего друга. — Россия слишком большая страна.

— Я сказал то же самое, — улыбнулся Егиазарян, — на что мне государь ответил: «Знаешь, как можно съесть слона? По кусочку!».

Оба посмеялись этой шутке.

— Вот по кусочкам все и будет делаться. Максимальный план лет на пятьдесят будет состоять из среднесрочных планов в пять лет. А те в свою очередь будут состоять из ежегодных планов. С такой перспективой нетрудно запланировать всю цепочку заводов, работающих на общую цель, с таким расчётом, чтобы они были всегда загружены и приносили доход.

Персидский посланник тяжело вздохнул.

— Как жаль, что в нашей родной Персии нельзя так далеко заглядывать в будущее. Трудно даже предположить, что будет уже в следующем году. Керим-Хан немолод. Его сыновья не столь мудры, как отец. А враги сильны уже сейчас. Каджарский хан Ага Мохаммед, женатый на старшей дочери последнего из шахов династии Сефевидов, спит и видит свою задницу на золотом троне Ирана.

— Ну так выдали бы вторую принцессу за одного из старших Зендов, чтобы претензий у Каджаров стало меньше.

— Это не поможет, — покачал головой персидский посол. — Точнее, не усилит. За спиной у каджаров слишком много старых родов. Они уважают и терпят Зенда-старшего, но могут не потерпеть его сыновей. Если бы можно было эту девчонку обменять на такую армию, как у вашего императора, то пользы для рода Керим-Хана было бы больше.

Оба молча уставились друг на друга. Егиазарян налил себе щербет и задумчиво произнес:

— Это не столь невозможно, как кажется.

— Я тоже думаю, что это возможно.

Опять помолчали, размышляя и потребляя сладкий напиток.

— Мы вполне можем нашим господам предложить готовое решение их проблем, — нарушил молчание персидский посланник. — Моему господину — решение проблемы реформы армии и приобретения сильного северного союзника. А твоему господину — проблемы поиска высокородной невесты.

— Тогда начнем с приданого, — улыбнулся армянин, — оно должно быть достойным. 

* * *
В ночь перед церемонией венчания на царство мне не спалось. Вспоминался весь пройдённый мной в этом мире путь. Повешенный Рейнсдорп и мои жестокости в Оренбурге. Признаюсь самому себе: большая часть решений тогда была продиктована трусостью. Я сам не верил, что, заменив собой Емельяна Пугачева, смогу изменить его жизненный путь. А следовательно, рано или поздно пыточный подвал и плаха. Ну, как вариант, мешок золота и бегство куда-нибудь. В ту же Америку, например.

Потом вспомнил Харлову. Тоже поступок, далекий от благородства. Фактически принудил беззащитную женщину к сожительству. Ибо почувствовал свое молодое тело и нестариковскую жажду жизни. А окружающие, что окружающие. Статисты. Декорация. Позже понял, что не статисты. Когда хоронил Харлову в Казани.

Максимова тоже была призом для меня, а не человеком. Видимо, она и сама это ощущала, так что решительно порвала с притягательностью моей загадочной и мятежной персоны. Так что я рад ее браку с Ожешко. Пусть у нее все будет хорошо.

Нижний Новгород и особенно бой под Муромом меня отрезвил окончательно. Во-первых, я действительно смог поменять реальность. Даже проиграй я то сражение и перейди к партизанщине, Катьке пришлось бы отменять крепостное право, дабы успокоить народ и лишить меня его поддержки. А это уже совсем другой вектор развития для всей империи.

Во-вторых, навалив гору трупов, я осознал, что такое война в нынешнем времени. Я видел трупы и в своем времени. И даже числом побольше. Но ощущения совершенно разные. Тогда у нас всех, солдат Второй Мировой, было ощущение мыши, бегущей в огромной мясорубке. Окружающая техника не оставляла сомнений, что она способна переработать на фарш любое количество людей.

Видимо, сказывается в моем сознании малолюдство современной России. Страна по размерам такая же, как Российская Федерация, а живет в ней всего двадцать два миллиона. Надо прирастать народом. Надо! И колонисты из неметчины тут будут уместны, и беженцы из туретчины. А то и просто славянские страны целиком. Чего мелочиться?

Так в полузабытьи я и встретил утро.

Жан организовал умывание и завтрак. Почиталин, взволнованный и наряженный, сделал доклад о происшествиях и составил мне компанию на утренней молитве. К моему удивлению, маета в душе не улеглась и после церкви. Не побороли ее звуки хора и запах ладана. Что это? Волнуюсь, что ли?

Прогулялся в Грановитую палату. Там вовсю готовили банкет. А со стен на все это глядели суровые лики князей и святых. Иконописцы успели-таки восстановить росписи в срок. Возможно, что и схалтурили где-то, но это не беда. Поправят позже. А пока что главная зала Империи снова предстает в историческом облике.

Мои размышления прервала свита. Пора было начинать. Распорядителем церемонии был наместник Чудова монастыря игумен Мисаил. Венчание на царство планировалось по переосмысленному чину. Фактически все вернулось к церемонии, аналогичной венчанию на царство Алексея Михайловича. И первым актом должен был быть «великий выход». Толпа уже ждала, заполонив Соборную площадь Кремля. Широкий проход от крыльца к Успенскому собору, устланный коврами, удерживало усиленное оцепление из муромцев. Пора было начинать.

Я, в окружении доверенных людей и охраны, пошел к красному крыльцу, дабы выйти на площадь, и в этот момент из коридора сбоку ко мне, с криками: «Государь! Государь! Послание от Патриарха!», стал пробиваться какой-то священнослужитель со свитком в руке. Свиток был обернут лентой и запечатан большой сургучной печатью. Я дал знак пропустить.

Тем не менее два казака охраны встали на пути у попа. Третий охранник зашел ему со спины и охлопал места, где можно было спрятать оружие, и ощупал рукава. Только после этих мер предосторожности человека подпустили ко мне. Мне было непонятно, что такого мог мне передать Патриарх, с которым уже все сто раз обговорили.

Молодой священник сделал два шага, и я увидел, как благодушное лицо его превратилось в маску. Глаза прищурились, как у снайпера перед выстрелом. В то же мгновение он резким выпадом ударил своим свитком мне в живот.

Я почувствовал удар в момент, когда уже начал отшатываться от нападавшего. Боли не было. Второй удар, заметно слабее, уже пришелся как-то вскользь, а третьего не последовало. Нападавшего схватили и кинули на пол. Где и начали вязать, попутно избивая.

Новиков кинулся ко мне.

— Государь! Как ты?!

Кто-то кричал: «Врача! Найдите Максимова срочно!». Я стоял спокойно и не понимал, к чему эта суета. Очевидно же, что бронежилет выдержал. И только потом почувствовал, что, наверно, не прав. Какое-то несильное жжение в животе стало ощущаться.

Одежда, сорванная руками моего телохранителя, уже полетела на пол. Новиков добрался до жилета и расстегнул у меня на боку ремешки. Под жилетом обнаружился один-единственный укол. Крохотная кровоточащая дырочка. Откуда-то послышался крик: «Государя убили!». Я ткнул Новикова в плечо кулаком, дабы привлечь внимание.

— Пресеки панику. Я жив и здоров.

Он с сомнением посмотрел на рану, потом на стилет, выпавший при падении из свитка, потом на дырку в жилете выругался от души и произнес:

— Сталью обшить надо, — и потряс жилетом, — шило не держит.

— Потом обошьёшь, — оборвал его я. — Наведи спокойствие во дворце. Не дай бог, на площадь слухи прорвутся. Давка будет.

Прибежали Максимов и Шешковский, они стояли на улице у подножия крыльца в ожидании начала шествия. Каждый занялся своим пациентом. Максимов с каким-то сомнением оглядел стилет. А потом, протерев спиртом свой перочинный нож, расширил мою рану. Кровь полилась гораздо интенсивнее.

— Зачем это, Викентий Петрович? — спросил я, морщась. — Вы мне мстите за должность министра?

Но врач хмуро глянул на меня и ответил негромко:

— Если бы я рассчитывал только на один удар, то я бы для гарантии смазал лезвие чем-нибудь. Давая стечь крови, мы уменьшаем вероятность заражения.

Шешковский слова врача услышал, пнул убийцу и спросил его:

— Клинок отравлен? Отвечай, пес.

Тот, кашляя, рассмеялся:

— Умный врач. Хороший, наверно. Ну да не поможет уже.

И снова рассмеялся. Я прислушался к себе. Вроде все было нормально. Так и ответил.

— Я настаиваю на операции, — безапелляционно заявил Максимов, — если проколота стенка кишки, то возможно заражение или внутреннее кровотечение.

— Это невозможно, доктор. Я должен венчаться на царство. Час-другой моя рана потерпит, а потом я ваш. Перевязывайте немедленно.

Максимов нахмурился и излишне нервно вырвал свою медицинскую сумку из рук подбежавшего Жана. Я с любопытством наблюдал, как доктор извлек из банки с притертой крышкой какой-то белый комок и приложил его к ране.

— Это что такое, Викентий Петрович?

Руки доктора ловко прибинтовали этот комок к моей открытой ране.

— Это болотный мох. В его целебности я имел возможность убедиться на раненных солдатах. Он да ваш уголь спасли немало жизней.

«Да это же сфагнум! — подумал я. — Как я мог забыть. Ведь известное же полевое средство. И даже с сильными антисептическими свойствами».

Тем временем нападавшего уволокли в подвалы дворца, и Шешковский перед тем, как проследовать туда же, произнес:

— Сожалею, государь, что так вышло. Не отрицаю нашей вины, но, скорее всего, это был одиночка. И, судя по всему, именно он убил игумена Иоанния. Ради церковного облачения, разумеется. Мы сейчас все выясним и о заказчике покушения, и о яде, если они были.

Шешковский поклонился и ушел палачествовать. Я же с помощью Жана и Новикова снова облачился в свои парадные, шитые золотом одеяния. И, чувствуя нарастающую боль в животе, направился на выход. 

* * *
Торжественный проход по площади под оглушительный рев толпы и колокольный звон. Полумрак гигантского старинного собора. Молебен.

Церемония тянулась так долго, что я успел возненавидеть старославянский. Рана болела все сильнее и сильнее. Ощутимо поднялась температура. От благовоний мутило и кружилась голова. Хотелось пить. Но я изо всех сил старался не подавать вида.

Наконец под пение славицы Патриарх водрузил на мою голову мономахов венец, вложил мне в руки державу и скипетр. Я поднялся и проследовал за ним через Царские врата к алтарю. Где — о чудо! — Максимов, пока меня не было видно из основной части храма, поднес мне чашу с каким-то кисленьким отваром. Жажда сразу отступила. Стало веселее.

— Потерпи, сын мой, — услышал я негромкие слова Платона. — Что может быть лучше, чем через боль и страдания показать свое смирение и право на новое рождение.

Насчет нового рождения меня даже слегка заклинило. Он не о моем попаданстве часом? Но для дискуссий было не место и не время, и я только неопределенно мотнул головой.

Оставалось совсем немного: произнести коронационную речь.

Когда я ее сочинял, то ни в чем себе не отказывал, размахнувшись, как Фидель, часа на три, не меньше. Там должны были прозвучать все важные для меня моменты. Речь должна была стать чем-то вроде Конституции. Но сейчас я понимал, что в таком состоянии я не осилю свой замысел. Потому лихорадочно мысленно отбрасывал тему за темой, пока не осталась одна-единственная. Которую нельзя было сказать когда-нибудь потом. И я начал:

— Господь наш Иисус Христос завещал: «Надлежит нам исполнить всякую правду». Слова эти избираю я девизом своего правления. И самой первой правдой, которую следует признать прямо сейчас, это окончательное пресечение рода Романовых.

Я сделал паузу и оглядел изумленные лица толпы.

— Но и Голштин-Готторпской династии на русском престоле не место. И потому я перед лицом Господа нашего и перед лицом народа нашего отрекаюсь от иноземного своего прошлого. Отрекаюсь от титулов и владений, что прилагаются к оному. И объявляю о начале новой русской императорской династии. Династии владык всего православного и славянского мира. Династии Славяновых.


Примечания

1

«Твердят: ты с Азией Европа…» Из «Очерков Москвы» автор Пётр Андреевич Вяземский (1792—1878)

(обратно)

Оглавление

  • Шапка Мономаха
  •   Пролог
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8  
  •   Глава 9  
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  • *** Примечания ***