Антология исторического детектива-10. Компиляция. Книги 1-10 [Уолтер Саттертуэйт] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Уолтер Саттертуэйт «Эскапада»

Фокусник — это актер, играющий роль фокусника.

Жан-Эжен Робер-Уден[1]
Секс стоит того, чтобы за него умереть.

Мишель Фуко[2]

Утренняя почта

12, Йоменз-Роу, Найтсбридж

15 августа 1921 года

Дорогая Евангелина!

Сегодня обойдусь без нудных жалоб. Сегодня у меня хорошие новости, просто прекрасные. Завтра утром Аллардайс со своей платной компаньонкой, девицей, отправляются на спиритический сеанс в Девон.

Да, завистливая бедняжка, на спиритический сеанс. В Девон. В замок с привидениями, ни больше, ни меньше. Звон цепей, таинственные голоса, текучая эманация и ожиревший медиум с таинственными посланиями от дражайшей покойной тетушки Делайлы. А еще — поездка через весь запад на поезде! Вересковые болота, неоглядные пустоши — словом, прочь из унылого серого Лондона! Я просто вне себя от радости!

Аллардайс последние два дня только и делала, что болтала о своих связях в благородном обществе. Она доводится родственницей — наверняка седьмая вода на киселе — Алисе, виконтессе Перли, муж которой, Роберт, он же виконт, — приходится сыном графу Эксминстерскому. Сеанс состоится в Мейплуайте, поместье графа. Итак, Ева, с завтрашнего дня я начну общаться с высшей знатью. Но ты не волнуйся, я никогда не забуду простых, честных людей, вроде тебя, которые были так добры ко мне до того, как я вознеслась в заоблачные выси.

Я собираю вещи (ее и мои), так что сейчас у меня нет времени на длинное письмо, ограничусь несколькими строками. Но спешу тебе сообщить, что я начала читать книгу, которую ты мне прислала, «Любовь в замужестве» госпожи Стоупс. Забавно и довольно приятно видеть все эти части тела, смело разбросанные по страницам, и холодные латинские названия, наброшенные, подобно тогам, на гладкие теплые плечи. Книгу я везу с собой, разумеется, тайком. Узнай Аллардайс, что я читаю с таким увлечением, ее хватил бы удар. Но я проделала хитрую штуку: заменила суперобложку на другую, с названием «Мэнсфилд-парк». Думаю, это позабавило бы мисс Остин и сильно огорчило бы госпожу Стоупс.

Как поживает твой очаровательный братец?

Мне пора. Напишу снова, когда доберусь до замка с привидениями. Тогда ты узнаешь обо всем подробно.

С любовью, Джейн

Глава первая

Великий человек гнал большую «Лансию» по скользкой извилистой дороге так, будто получил телеграмму от самого Господа с обещанием вечной жизни.

— Не гоните, Гарри, — сказал я. Впрочем, я уже это говорил, но все без толку. Я и на этот раз ни на что не рассчитывал. Повторил просто так, для порядка.

Великий человек улыбнулся. Улыбка у него была широкой, бесшабашной и очаровательной. Она означала великую радость по поводу того, что он разделяет ваше общество, а вас она наводила на мысль, что и вам несказанно повезло осчастливить его своим присутствием. Но стоило ему сесть за руль — и эта улыбка уже не действовала.

— Фил, — сказал он, — да не волнуйтесь вы так. Я не один год потратил на то, чтобы отточить мастерство до тонкости. Сами знаете. Не будь я мастер, тогда верно — пиши пропало. Так что со мной вы в такой же безопасности, как младенец в люльке.

У Гарри всегда была такая манера разговаривать.

— Не на меня смотрите, — попросил я, — на дорогу.

— Периферийное зрение, — сообщил он и снова улыбнулся, не сводя с меня глаз и одновременно посылая машину в еще один крутой поворот. Зубы у него были белые. Глаза серо-голубые и сияющие, от улыбки морщины, идущие вниз от губ, казались еще глубже. — И это тоже, — уточнил он. — Практикой и усердием его можно довести до совершенства, недоступного ни одному другому.

— Гарри, — сказал я. — Смотрите. На. Дорогу.

Он рассмеялся. Но все же повернулся лицом к дороге, дав мне возможность любоваться своим профилем. Черные волнистые волосы, слегка взлохмаченные, седина на висках. Крупный нос, широкий рот, твердый подбородок. Лицо, в сущности, непривлекательное, даже некрасивое. Но подвижное и выразительное, как лезвие топора.

Я попытался разглядеть что-нибудь сквозь лобовое стекло. Дворники со скрипом скользили взад-вперед, разгоняя воду по стеклу, только и всего.

Мы оставили позади Дартмур — холодный серый туман и бесконечные голые серые холмы. Там было мрачно и пусто, но, по крайней мере, иногда попадались попутные машины. Все лучше, чем ничего, как сейчас.

Сейчас — только серый дождь, высокие, темные кусты по обеим сторонам дороги и постоянная опасность с чем-нибудь столкнуться. Иногда за кустами проглядывали деревья, слева и справа, — их темные ветви с черными листьями склонялись над самой дорогой, образуя длинный мрачный туннель. Фары хоть и горели, но толку от них было не больше, чем от дворников.

Я откинулся на спинку сиденья и вздохнул.

Обычно за руль садился я. Это входило в мои обязанности наемного работника. Обычно Великий человек с женой сидели сзади. Но жена Великого человека занемогла и осталась в Париже, так что мы отправились сначала в Амстердам, а потом в Лондон без нее. И Великого человека это не радовало.

Он хмурился, пока лорд Эндовер не одолжил ему «Лансию» — «пользуйтесь сколько хотите, старина». Великий человек посмотрел из окна городского дома лорда в Белгравии на «Лансию», припаркованную на углу, на ее длинное белое тело, гладкое, многообещающее и опасное, как вторая жена банкира. В глазах его загорелся огонек, и я понял, что скорее всего мне никогда не сидеть за рулем этой зверюги.

Дождь барабанил по крыше машины и шипя стекал по стеклу. Дворники знай себе шуршали туда-сюда.

В Англии принято левостороннее движение. Но на этой дороге что левая сторона, что правая — один черт. Стоило высунуть руку в боковое окно, и можно было дотянуться до кустов. Хотя на самом деле это были не кусты. Кусты — растения, они расступаются, когда их задеваешь. Эти же стояли каменной стеной, слегка заросшей сорняками, и они бы разорвали мою руку напополам.

Гарри на шальной скорости вошел в очередной левый поворот. Только на этот раз задние колеса машины повело, и она накренилась в сторону громоздящейся стены. Я затаил дыхание и сжался в комок. Как будто это спасло бы меня, если бы мчащаяся с огромной скоростью железная махина, весом в добрую тонну, налетела на эту древесную твердь.

Великий человек слегка отпустил педаль газа, чуть-чуть повернул руль в сторону заноса, и машина проскользнула в нескольких дюймах от стены. Черные ветви попытались ухватиться за корпус, царапнули мое окно. Затем, в последнюю долю секунды, когда я уже решил, что все кончено, колеса снова оказались на дороге. Великий человек переключил передачу, прибавил газу, и машина снова ринулась вперед, в серую пелену дождя. Он повернулся ко мне, засмеялся и сказал:

— Мастерство.

Он был прекрасным водителем. Лучше меня, хотя я тоже не промах. Но с меня хватило.

Я вздохнул. Потом выдохнул. И сказал:

— Ладно, Гарри. Остановите машину.

Он повернулся и нахмурился.

— Что?

— Машину. Остановите. Сейчас же!

В его глазах появилось сердитое выражение.

— Вы хотите, чтобы я остановил машину?

— Немедленно.

— Но…

— Немедленно.

Он остановил машину и взглянул на меня, все еще хмурясь.

Я схватил шляпу с заднего сиденья. Открыл дверцу, вылез под дождь и захлопнул за собой дверцу. Напялил шляпу. Поднял воротник пальто, застегнулся на все пуговицы, затянул пояс и зашагал в обратном направлении.

Дождь был не такой сильный, как казалось в машине, мчащейся со скоростью шестьдесят миль в час. Но он был мокрый, каким обычно бывает дождь, и к тому же холодный. Было, наверное, что-нибудь около сорока градусов[3] с небольшим. И это в августе. Как хорошо бывает в Англии летом.

Я услышал, как сзади подъехала машина.

— Фил?

Машина шла задом. Он опустил стекло и перегнулся через борт, чтобы со мной поговорить. Дождь колотил по кожаным сиденьям, но ему как будто было все равно — ни малейшего беспокойства. Если сиденья испортятся, он купит лорду Эндоверу новую машину. Он может себе это позволить.

Я все это увидел, даже не взглянув на него. Периферийное зрение. Я все шел, а он все ехал. Машина держалась от меня на одном расстоянии, футах в двух. Он прекрасно вел машину, даже задом.

— Фил? Вы куда?

Я на него даже не взглянул.

— Обратно в Нью-Йорк.

— А как же работа?

— Мне с ней не справиться, если мы оба умрем.

— А как же Бесс? Что я скажу Бесс?

Бесс — его жена. Именно ей пришло в голову меня нанять.

— Говорите что хотите, — сказал я.

— Фил, — сказал он, — вы обиделись.

Гарри заявил это так, будто только что об этом догадался. Может, так оно и было. Он был одним из тех людей, кто искренне считает, что все от них в таком же восторге, как и они сами.

— Да, — признал я, по-прежнему не глядя на него.

— Почему бы вам не сесть за руль, Фил?

Я остановился, он — тоже. Я повернулся и глянул вниз, на него. С моей шляпы на туфли стекала вода. Он смотрел на меня через окно и моргал, когда дождь капал ему на лицо. Оно выражало искренность.

Гарри так и не извинился. Зачем? Ведь он не сделал ничего такого. Он всегда поступает правильно. Всегда. Но я обиделся, и он, поскольку я ему нравился, готов был меня ублажить. Это был щедрый человек.

Я невольно улыбнулся. Его самовлюбленность была настолько явной, что казалась даже наивной.

— Гарри, — сказал я, — ну вы и штучка.

Он улыбнулся своей широкой обаятельной улыбкой и кивнул. Он знал это и без меня.


Мы доехали до покрытой гравием дорожки, ведущей к Мейплуайту, около половины десятого вечера.

Дождь кончился, стемнело. Полная луна казалась серым размытым пятном на фоне темных облаков, посеребренных по краям ее светом. С обеих сторон к нам склонялись огромные темные деревья, настоящий лес — дубы, вязы и сосны. В воздухе пахло влажной землей и гниющими листьями. Дорожка петляла туда-сюда, как алиби жулика. На вершине холма деревья расступились, и мы неожиданно оказались над облаками, а не под ними. Они медленно плыли в лунном свете над нескончаемыми акрами парка.

Прямо перед нами вырос особняк, и облака вились вокруг его башен, подобно флагам.

Он был огромный и черный, как скала. Башни, по одной с каждой стороны здания, были выше, чем гигантские дубы-близнецы, растущие по бокам от входа. Освещенные окна представляли собой маленькие, узкие полоски, прорезанные в шероховатом камне.

Это было одно из тех мест, куда просто так, без приглашения, и даже с приглашением, не попадешь. Впрочем, я бы в любом случае не расстроился.

— Вот так громадина! — восхитился Великий человек.

— Ага, — согласился я.

— В тринадцатом веке построен. Норманнами. Гляньте на башни.

— Трудно не заметить.

Сбоку от здания виднелся каретный сарай: шиферная крыша, каменные стены, двойная широкая дверь. Перед ним — усыпанная гравием стоянка для машин с навесом от дождя. Там уже стояло шесть машин. Я вкатил «Лансию» и поставил ее рядом с элегантным «Роллс-ройсом».

Неохотно выключил зажигание. Вести такую громадную машину — сплошное удовольствие. Пару раз, невзирая на дождь, меня так и подбивало прибавить газу и посмотреть, на что она способна. Но Великому человеку я ничего не сказал.

Мы выбрались из машины, и я надел шляпу. Обошел машину и открыл багажник. Великий человек шел следом, потирая руки. Даже в полутьме я видел, что он улыбается. В предвкушении. Ему предстоял торжественный выход.

Он нетерпеливо махнул рукой в сторону багажника.

— Оставьте чемоданы, Фил, — сказал он. — О них позаботятся слуги.

— Зачем нам слуги?

Он был ниже меня почти на фут. Но плечи такие же широкие, как у меня, и он мог бы запросто поднять меня в воздух и держать столько, сколько заблагорассудится.

Это была даже не сила, хотя и ее хватало с избытком. А скорее упрямство — нежелание признать, что для него существует что-то невозможное.

Если он решил, что не желает сам нести чемодан, тут уж ничего не поделаешь. Оставалось только нести его самому, чтобы настоять на своем.

Он усмехнулся и хлопнул меня по плечу.

— Вы настоящий демократ, Фил. И настоящий американец. Это-то мне в вас и нравится. Да я и сам такой. — Он протянул руку и достал из багажника свой чемодан. Черная крокодиловая кожа с позолоченными бляшками. Такой, с каким ходят все настоящие американцы. Я сам ставил его чемодан в багажник, так что точно знал, что весит он фунтов пятьдесят. А он держал его так, будто он был набит воздушной кукурузой.

Я захлопнул багажник, и мы направились к массивной входной двери.

Над дверью горел электрический фонарь. Посередине двери торчала голова бронзового льва, жующего бронзовое кольцо. Великий человек взялся за него и сильно ударил о бронзовую пластину. Льву как будто было все равно.

Несколько минут мы стояли, слушая, как капли капают в лужи. Затем дверь распахнулась, и в пятне света возник дворецкий. Высокий, крупный, седой, лет за шестьдесят. Его круглое, типично английское лицо было красное, как у человека, который точно знает, где хранится вишневая наливка для хозяйских нужд. Он был весь в черном, с ног до головы. Если бы короли носили черное, они выглядели бы точно так же.

— Джентльмены? — сказал он. На лице — никакого выражения.

— Гарри Гудини, — отрекомендовался Великий человек, точно Санта-Клаус, возвещающий о приходе Рождества. — И Фил Бомон, — добавил он. Про оленя тоже вспомнил.

Дворецкий кивнул — все так же бесстрастно.

— Меня зовут Хиггенз, — сказал он. — Добро пожаловать.

Он отошел в сторону. Я тоже посторонился, дабы не испортить Великому человеку выход. Он зашел торжественно и широким жестом снял шляпу. Я последовал за ним. Мы поставили чемоданы на пол. Справа от дворецкого стоял еще один слуга. Этот тоже был в черном, но не такой шикарный. Он плавно скользнул вперед, как на роликовых коньках, и начал помогать Великому человеку снимать пальто. Великий человек милостиво улыбнулся. Ему нравилось, когда ему помогают снимать пальто.

Дворецкий сказал:

— Лорд и леди Перли в гостиной с другими гостями. Желаете присоединиться к ним сразу или предпочитаете сначала пройти в свои комнаты?

— Думаю, зайти в комнаты, — объявил Великий человек. — Не возражаете, Фил?

Я пожал плечами.

Слуга заскользил ко мне, но я уже сам успел снять пальто и шляпу. Если он и огорчился, то виду не показал. А только кивнул и принял то и другое из моих рук. Взгляд у него был такой же невыразительный и пустой, как у дворецкого. Правда, он был пониже ростом, моложе и худее, с черными волосами и бледным, заостренным лицом.

— Прекрасно, — сказал дворецкий. — Ваши комнаты в восточном крыле. Бриггз вас проводит.

Бриггз уже повесил пальто и шляпы. Теперь он поднял наши чемоданы, мой — правой рукой, Великого человека — левой.

— Пожалуйте за мной, джентльмены. — Его сильно кренило влево. Мы стояли в холле, где мог бы запросто сесть самолет. В центре с потолочных брусьев свисала электрическая люстра, но потолок был таким высоким, а стены отстояли так далеко, что верхние углы холла терялись в темноте. Под люстрой футов на двадцать-тридцать тянулся деревянный стол. Стены из светло-коричневого камня задрапированы стершимися портретами усопших предков в старинных костюмах. По бокам узких окон висели вышитые занавески. Мраморный пол сероватого цвета был покрыт широкими темными персидскими коврами. Всего — штук семь или восемь.

Скользящий впереди Бриггз направился к другой широко распахнутой двери. Я заметил, что слева, на дальней стене, картин не было. Там висело оружие: пики, копья, палаши, абордажные сабли, рапиры, мушкеты всех образцов, здоровенное короткоствольное ружье с раструбом, другие ружья, винтовка «Шарпс» для охоты на буйволов, «винчестер» с оптическим прицелом, модель 1873 года, коллекция пистолетов. Пистолеты, как, впрочем, и ружья, были большей частью старинные, времен черного пороха. Там же висели «кольт-миротворец», длинноствольный Люгер «парабеллум», который выдавали офицерам-артиллеристам, автоматический армейский «кольт» 1911 года и нечто, похожее на «Смит энд Вессон» калибра 38. Если сегодня ненароком нападут апачи, они не застанут нас врасплох.

Не знаю, что заметил Великий человек. Возможно, все. Он оглядывался, спокойно все оценивал, напоминая человека, который задумывается, а не приобрести ли все это добро для своей коллекции.

Мы прошли за Бриггзом по каменным ступеням через широкий дверной проем, затем спустились в просторный коридор с паркетным полом. На стенах висели еще несколько «мертвецов». Мы поднялись по широкой вытертой деревянной лестнице и спустились в другой коридор. Этот дом был настоящим лабиринтом.

На деревянных полах лежали ковры. К каменным стенам прижимались шкафчики, сундуки и столики. На них стояли вазы, чаши, лакированные шкатулки, статуэтки из фарфора, слоновой кости и алебастра. Я бывал в музеях, но подобных безделушек там было значительно меньше. Да и во всех других музеях их, должно быть, не больше.

Мы добрались еще до одного коридора. По обеим его сторонам тянулись деревянные резные двери. На каждой — табличка. На табличках изящным курсивом выведены имена. Госпожа Ванесса Корнель значилось на одной. Сэр Дэвид Мерридейл — на другой. Госпожа Марджори Аллардайс и мисс Тернер — на противоположной двери. Сэр Артур Конан Дойл — возвещала карточка на последней двери слева. Карточка на противоположной двери гласила: господин Гарри Гудини и господин Фил Бомон.

Коридор заканчивался далеко впереди — футах в тридцати. Дальше была еще одна дверь, безымянная. Наверное, она вела на лестницу.

Бриггз обливался потом. Он поставил чемодан Великого человека и тихо вздохнул, раздувая ноздри. Открыл дверь и предложил нам войти. Как обычно, я следовал за Великим человеком. Бриггз подхватил чемодан Великого человека, слегка крякнул и вошел вслед за мной.

Глава вторая

Это была большая комната с каменными стенами и высоким потолком. Деревянные полы застелены коврами. Слева еще одна дверь, открытая, — в соседнюю комнату, рядом с ней небольшой письменный стол и стул. Напротив, у противоположной стены, — огромный старинный комод красного дерева, на нем керамический тазик и керамический же кувшин. Справа гигантская кровать с пологом на четырех столбиках, накрытая белым атласным покрывалом. У каждого столбика белые атласные занавеси. С обеих сторон кровати большие столики.

Бриггз поставил чемодан Великого человека на ближайший столик. Снова вздохнул.

— Ванная комната здесь, джентльмены. — Не выпуская из руки мой видавший виды чемодан, слуга прошел в открытую дверь. И показал ванную. Раковина, вешалка с тяжелыми белыми полотенцами, огромная ванна, сидящая на больших бронзовых львиных лапах. Лапы, наверное, от того же льва, голова которого попала в ловушку на входной двери.

Бриггз открыл дверь справа и показал туалет. Хороший туалет.

Вторая комната, расположенная дальше, оказалась меньше первой. Но такая же удобная, тоже с письменным столом и стулом, с еще одним комодом и с точно такой же кроватью. И покрывало из того же белого атласа.

— Ваша комната, господин Бомон, — проговорил Бриггз. И водрузил мой чемодан на прикроватный столик. — Желаете что-нибудь еще, джентльмены?

— Нет, — ответил Великий человек. — Спасибо, Бриггз.

Бриггз кивнул, все так же бесстрастно.

— Когда будете готовы, нажмите, пожалуйста, на кнопку звонка, она рядом с кроватью. За вами придут.

Великий человек кивнул.

— Да, непременно, спасибо.

Бриггз заскользил прочь.

Великий человек, улыбаясь, огляделся.

— Неплохо, а, Фил? Очень приятная комната, верно?

— Ну, Гарри, — сказал я, — рад, что вам нравится, ведь здесь вы и будете жить.

Он нахмурился.

— А в первой комнате буду жить я.

Некоторое время он смотрел на меня молча, потом сказал:

— Фил, неужто вы думаете, здесь может что-то случиться? Тут столько гостей и слуг.

— Случилось же в «Ардморе». Несмотря на всех наших ищеек и полицейских.

— Но там мы жили в отеле! И газеты объявили о нашем приезде. А сейчас никто не знает, что мы остановились в Мейплуайте.

— Может, так, — сказал я. — А может, нет.

— Но, Фил…

— Гарри. Помните, как вы заставили меня дать клятву? Что я никому не выдам ваших тайн? Вы мне тоже кое-что обещали, припоминаете? И Бесс тоже.

Он долго смотрел на меня. Наконец кивнул. Выпрямился. Обычно это означало, что сейчас последует заявление.

— Гудини всегда держит слово, — объявил он.

— Знаю, — сказал я. — Так что, махнемся комнатами?

Гарри кивнул и поджал губы. Он дал обещание, и он его сдержит, но кто сказал, что у него нет права дуться?

Он оглядел комнату с кислым выражением лица.

Я отнес свой чемодан в большую комнату, поставил его на место чемодана Великого человека, а его чемодан отнес во вторую комнату. Великий человек сидел на кровати, понурив голову и уставившись в пол. Он не сказал ни слова, когда я поставил его чемодан на пол.

— Гарри, — обратился я к нему. Он поднял голову.

— Это для вашей же пользы, — заверил я.

Он грустно кивнул.

— Дайте знать, когда закончите умываться, — попросил я. — Не стоит зря тратить время. Нас ждут.

Какое-то время он сидел нахмурившись — как видно, размышляя над моими словами. Потом улыбнулся.

— Да, конечно. Вы правы, Фил.


За нами явился Бриггз. К этому времени Великий человек почувствовал себя лучше. Возможность близкого общения с лордами и леди всегда его вдохновляла.

Бриггз снова провел нас по коридору, потом вверх и вниз по нескольким лестницам, пока мы снова не оказались у какой-то двери. Мы последовали за ним внутрь.

Комната была меньше холла. Самолет тут бы не сел, но разместился бы запросто. И здесь бесчисленные персидские ковры, стены сплошь в гобеленах. На гобеленах — лес, а по лесу бегают друг за дружкой голые пузаны. Правда, нагота у них была какая-то изысканная: интимные места прикрывала либо опущенная на бегу рука, либо приподнятая нога, либо кустик, произрастающий в нужном месте. Лес показался мне сырым, но его обитатели, судя по всему, приятно проводили время.

У дальней стены стоял длинный стол. На нем бутылки со спиртным, ведерки с шампанским, стройные ряды и пирамиды бокалов, серебряные чайники, фарфоровые чашки, серебряные подносы и фарфоровые тарелки. Там же стоял граммофон. Из него раздавались звуки диксиленда, хотя здесь, вдали от родины, трубы и рояли звучали как-то надрывно-сиротливо. За столом стоял еще один слуга в черной униформе и с черным, ничего не выражающим лицом.

По комнате в уютном свете искрящихся ламп небольшими группками расположились люди.

Бриггз повел нас направо, к двум женщинам и мужчине. Мужчина сидел на крепком мягком кожаном стуле, обе женщины — на диванчике перед кофейным столиком из темного полированного дерева. Все трое подняли на нас глаза.

Бриггз обратился к мужчине:

— Простите, милорд. Господин Гудини и господин Фил Бомон.

— Благодарю, Бриггз, — сказал мужчина и встал.

Бриггз исчез. Его хозяин протянул руку Великому человеку. Он был невысок, полноват, в твидовом костюме, волосы и усы густые и седые. Так же, как и брови — они были до того густые и так топорщились, что напоминали пару жуков-альбиносов. Глаза голубые, крупный нос крючком, розовые щеки, широкий рот и пухлые губы.

— Гудини, — расплылся он в улыбке. — Ваш приезд большая честь для нас. Рад, что смогли выбраться.

Великий человек пожал ему руку с такой же счастливой улыбкой.

— Очень рад быть вашим гостем, лорд Перли.

— Полноте. Давайте без лишних церемоний. Зовите меня просто Боб. Всегда им был, им же навсегда и останусь. А это Бомон, точно?

— Фил Бомон, — подтвердил Гудини. — Мой секретарь.

Боб — или лорд Боб? — взглянул на Великого человека, и его жукоподобные брови поднялись.

— Секретарь, а? Берем все выше и выше, а? Эксплуатируем бедных рабочих, а? Ну что ж, приятно познакомиться, Бомон. Впервые в Англии?

— Да, — ответил я.

— Жутковато тут у нас, верно? Дождь и туман. Зато женщины какие, а? Парочка и здесь найдется. Госпожа Аллардайс. Кузина моей жены. И мисс Тернер, ее компаньонка. Марджори, мисс Тернер, позвольте вам представить господина Гарри Гудини. А это его секретарь, Фил Бомон.

Было весьма учтиво с его стороны назвать их привлекательными. А может, он оптимист или просто плохо видит? Госпоже Аллардайс было за шестьдесят, и комплекцией она походила на кузнеца — какая там грация. Плечи и руки пухлые, мясистые. Круглые груди и круглый живот туго обтягивало черное платье в розовых цветочках. Седые, аккуратно уложенные волосы словно высечены из гранита. Кто-то позаботился нарисовать круги румян на ее полных щеках. Глазки серые, маленькие, блестящие и злые, напоминающие птичий помет, попавший на сдобу.

Мисс Тернер была получше. Молодая, двадцати трех лет или около того, но для англичанки слишком высокая. Красивой ее назвать было нельзя, хотя она обладала той типичной для англичанок лошадиной привлекательностью, которая порой кажется утонченной, а иногда чопорной. Сейчас, когда она сидела, выпрямив спину и сжав колени под простым серым платьем, она казалась чопорной. Волосы русые, туго стянутые назад. За очками в железной оправе большие глаза казались глубокими, чистыми и невероятно синими. Глаза, главное ее достоинство, сделали бы честь любой женщине. Они ее красили, хотя выглядели чудновато, как сапфиры на монахине. Никакой косметики — ни на лице, ни на других открытых частях тела. Уголки большого розового рта слегка опущены, как будто ей что-то не нравится и она никак не может вспомнить, что именно.

Гудини, улыбаясь, легко и галантно поклонился каждой женщине.

— Мадам, — сказал он. — Мадемуазель.

Я тоже кивнул и улыбнулся. Вежливо. Хотя и через силу.

Госпожа Аллардайс и мисс Тернер держали на коленях по чашке с блюдцем. Госпожа Аллардайс, нависнув грудью над своей чашкой, обратилась к Великому человеку:

— Как замечательно, господин Гудини! Мы с Джейн читали все-все о ваших подвигах. Вы нас познакомите с вашей чудесной магией? — Она захлопала ресницами.

— Послушай, Марджори, — вмешался лорд Боб. — Господин Гудини — гость. И вовсе не обязан отрабатывать ужин пением.

— О, нет, конечно, нет, Роберт, — проговорила она и снова захлопала ресницами, глядя в его сторону. Затем снова повернулась к Великому человеку. — Но, может, господин Гудини все-таки покажет хотя бы самый малюсенький фокус?

Гудини театрально пожал плечами.

— Увы, мадам, — сказал он. — Если не ошибаюсь, я уже опоздал. Взгляните…

Он наклонился и левой рукой открыл крышку серебряного чайника на кофейном столике. И опустил в чайник указательный и средний пальцы правой руки. А когда вытащил, между ними была зажата хрустящая пятифунтовая купюра, сложенная в четыре раза. Шикарным жестом он протянул купюру госпоже Аллардайс.

Лорд Боб рассмеялся.

— Чудесно! — воскликнул он.

Госпожа Аллардайс сначала довольно хмыкнула, хлопнула в ладоши, а потом наклонилась и схватила банкноту. Великий человек не стал противиться. Вздумай он возразить, она, наверное, вырвала бы у него банкноту вместе с рукой.

Она развернула банкноту и тщательно изучила ее. Денежка была величиной с дорожную карту.

— Настоящая, — восхитилась она, поднимая глаза на Гудини. — Самая что ни на есть настоящая. Чья же она?

— Ну, мадам, — сказал Гарри, — раз она оказалась в вашем чайнике, то чьей же ей еще быть, ясно — вашей.

Пяти фунтов хватило бы с лихвой, чтобы повеселиться недельку в Париже.

— Да, разумеется, — сказала госпожа Аллардайс и снова хмыкнула, складывая банкноту. — Ну конечно, чьей же еще. — Она взяла кожаную сумочку, лежавшую рядом на диване. Открыла, аккуратно положила туда деньги, снова закрыла и прижала сумочку к груди. — Все мое, — сказала она и затряслась с нарочитой жадностью. Но мне показалось, что притворство только прикрывает настоящее чувство.

Я взглянул на мисс Тернер. Она следила за госпожой Аллардайс, и уголки ее губ все еще были неодобрительно опущены. Наверное, она почувствовала мой взгляд, потому что неожиданно повернулась и ослепила меня из-под очков блеском своих синих глаз. Затем моргнула и опустила глаза. Уголки губ опустились еще ниже.

— Чудесно! — снова воскликнул лорд Боб. Он хлопнул Великого человека по плечу. Великий человек сиял. Аплодисменты всегда приводили к тому, что лицо его раскрывалось, как цветок на солнце.

Госпожа Аллардайс, вероятно, решила, что упрочила свое положение, потребовав представления и получив его. Одного ей было не понять: для Великого человека она всего лишь часть публики. Как и все мы.

Дама улыбнулась Великому человеку.

— Вы интересуетесь призраками, господин Гудини? Перед вашим приходом Роберт как раз рассказывал потрясающую историю про лорда Реджинальда, призрака Мейплуайта.

Великий человек улыбнулся.

— Призраки не очень меня интересуют, — сказал он. — Мне кажется…

— Вы в них не верите? — подняла она брови.

— Существуют они или нет, совершенно не важно для моего…

— Но не станете же вы огульно отрицать их существование?

— По-моему…

— Должна признаться, обожаю хорошие рассказы про призраков, — сказала она. — Злые духи, душераздирающие крики в ночи и все такое. Такие истории, если их хорошо рассказывают, то есть со вкусом, как вы понимаете, вызывают приятную дрожь, верно?

— Верно, — согласился Великий человек, — конечно. Но видите ли…

— А лорд Реджинальд, призрак Роберта, такой жуткий. Он заходит в спальню к кому-нибудь, когда совсем-совсем темно, в длинной белой ночной рубашке. Правда, Роберт?

Лорд Боб, стиснув зубы, кивнул.

— Так говорят.

— Настоящий призрак, — проговорила она и, положив руку на грудь, вздрогнула. — Я бы точно умерла со страху. — Она повернулась к лорду Бобу. — А что он вытворяет, когда приходит?

— Ничего, Марджори. Разве он может, а? Ведь он умер, так?

— Ох, Роберт, — укорила она его. — Ну почему ты такой циник? Лорд Боб улыбнулся.

— Я реалист, Марджори, — сказал он. — Диалектический материалист. — Он повернулся к Великому человеку и ко мне. — Идемте. Прихватим что-нибудь выпить и познакомимся с остальными.

Мы попрощались с обеими дамами. Госпожа Аллардайс радостно улыбалась, мисс Тернер почему-то все еще немного хмурилась.

Вечерняя почта

Мейплуайт, Девон

16 августа

Дорогая Евангелина!

Спешу черкнуть тебе несколько строк прямо в поезде, по пути в Эксетер.

Как обычно, Аллардайс за завтраком налегала на плюшки, булки и блины, с которых масло так и капало, и не успел поезд тронуться, как она впала в благословенную (хотя и не совсем беззвучную) кому. Вот она — сидит напротив меня, челюсть отвисла, ручищи сложены на животе, жирное тело расплылось в кресле, ну вылитый Будда, только пьяный. В купе запахло мятными конфетами — она их обожает и лопает постоянно, когда уезжает из дома. Так что я тут, в сущности, одна.

Когда отъезжали от Паддингтона, моросил дождь, такой мягкий и томный, будто задумчивый. Сквозь проносящиеся мимо клочья тумана проглядывает пейзаж — на удивление романтичный, как на полотнах моего знаменитого однофамильца. Я сижу и разглядываю открывающиеся мне картинки: городки, деревни, поля, луга — все такое туманное, приглушенное и спокойное под серым шелковистым небом.

Иногда я немного мечтаю. Не приходилось ли тебе, сидя в поезде, выбрать какой-нибудь кусочек пейзажа — одинокое дерево на склоне холма, маленький домик с соломенной крышей вдалеке, спрятавшийся под кучкой вязов или дубов, и (так сказать) мысленно перенестись туда? И стоять в своем воображении под этим деревом или около домика, наблюдая, как вдалеке маленький поезд мчится к какой-то таинственной станции?

Нет, разумеется, не приходилось. Ты у нас слишком благоразумная.

Я еще немного почитала твою госпожу Стоупс. Должна признаться, что, невзирая на самые лучшие намерения, она, несомненно, заставила меня почувствовать себя обездоленной и распущенной. Если верить ей, «средняя нормальная, здоровая женщина» испытывает сексуальное влечение только раз в две недели, причем это желание исчезает так же быстро, как возникает, подобно электрику, проверяющему показания электрических счетчиков, только по более напряженному графику. Интересно, что бы обо мне подумала госпожа Стоупс? Мой собственный электрик-счетовод садится мне на плечи прямо утром, когда я только продираю глаза, и сидит до самого вечера, когда я забираюсь в свою пустую постель.

Я думала, что нелепое сексуальное влечение исчезает вместе с переходным возрастом, подобно чулкам на резинках. Но у меня с годами это влечение становится все сильнее и нелепее. Иногда, без всякой причины, я краснею, а колени превращаются в нечто, сделанное из сливового джема. Я брожу совершенно потерянная в теплой, влажной пелене, неуклюжая и глупая, и то и дело наталкиваюсь на стены. Слишком часто, чтобы жить нормально, мне приходится прибегать к тому отвратительному способу, которому ты обучила меня много лет назад, когда была еще шкодливой девчонкой. Из-за тебя меня точно поджарят в аду, как молочного поросенка.


Вот мы и в Мейплуайте. Ева, какая прелесть! Здесь так изумительно, что красота пронзает сердце, как острая колючка. Ты не замечала, что, как только юность остается позади, каждый миг радости непременно отдается в душе болью? Недавно я обнаружила, что музыка Моцарта до такой степени наполнена такой сердечной болью, что теперь я едва могу ее слушать.

Но здесь и в самом деле прелестно — холмы, поросшие густым лесом, и аккуратные зеленые поля, уходящие в серую мглу, крошечные овечки, мирно пасущиеся на лугах, игрушечные деревни со стройными церковными шпилями над темными тисами. Есть ли место на всем земном шаре прекраснее, чем Англия?

Мейплуайт сам по себе тоже восхитителен. Даже в дождь здесь невероятно красиво. Куда ни глянь, всюду бесконечные луга, наподобие русской степи. Вдали сквозь туман еле проглядывают древние дубы и сосны. Есть там и большой сад, довольно причудливый, огромный, таинственный: в сером тумане он выглядит величественно, как спящие руины, оставленные древним могущественным народом, канувшим в лету. А сам особняк! Огромный, старинный, с высоко громоздящимися стенами серого гранита и двумя большими угрюмыми башнями.

А внутри — ты и представить себе не можешь, сколько там всяких сокровищ! Когда я вошла в большой холл, у меня аж дух перехватило. На одной стене — сплошь старинное оружие: ножи и все такое, а на других стенах развешены прекрасные фамильные портреты — всех Фицуильямов начиная со средних веков. Думаю, два или три из них точно кисти Гейнсборо. А по мраморному полу, точно дешевые половики, стелются восемь самых больших и прекрасных персидских ковров, какие мне только приходилось видеть. Представляешь, целых восемь штук!

Куда ни глянь, новый сюрприз. Здесь, в моей комнате, где я сейчас сижу (на хрупком стуле орехового дерева эпохи Людовика XV) и пишу это письмо (на хрупком столе орехового дерева эпохи тоже Людовика XV с изящно искривленными ножками), мне достаточно только оглянуться, чтобы обнаружить что-нибудь эдакое. На шератоновском секретере стоит мейсенская табакерка, красная и блестящая, как сочное яблоко. Рядом на стене висит зеркало в изумительной резной, с инкрустациями, раме. У меня за спиной кровать, в которой я сегодня буду спать, — чиппендейл о четырех столбиках, большая, как яхта, столбики инкрустированы слоновой костью, занавески вышиты красным шелком.

А какие люди! Высокочтимый Роберт Фицуильям, виконт Перли, просто душка. Я сознаю, что виконты повсеместно пользуются уважением не потому, что все они душки, хотя лорд Перли — прелесть. Он напоминает мне Трелони, садовника госпожи Эпплуайт, — розовощекий, весь в мягком твиде, вот только седые гвардейские усы у лорда Перли длиннее и гуще. Как и его брови, хотя, глядя на них, мне почему-то вспоминаются птичьи гнезда.

Он настаивал, чтобы я звала его Бобом. Боб. Думаю, мне легче обращаться к нему как к «лорду Пусику». Мы сошлись на лорде Роберте — в нарушение приличий, что, вне всякого сомнения, привело бы в ужас писак из «Дебретта».[4] Как выяснилось, он большевик (!). И собирается после смерти своего отца графа открыть Мейплуайт, как он сам выражается, для трудовых масс, хотя где он найдет «трудовые массы» в девонской глуши, я не представляю. Возможно, он пригонит их на поезде из Бирмингема.

Леди Перли — очаровательная, прелестная женщина, по натуре добрая и изящная. Мне она ужасно понравилась.

Если леди Перли прелестна, то ее дочь, достопочтенная Сесилия Фицуильям, ослепительно прекрасна. И держится с завидным достоинством. Ее коротко стриженные светлые волосы великолепно уложены. Все наряды из Парижа. (Сегодня на ней сверкающее платье с заниженной талией, длиной до колен, ни дюймом ниже.) У нее стройная, гибкая и безукоризненная фигурка, не обремененная лишними холмиками и выпуклостями, как, скажем, у типичной платной компаньонки. Человек, не столь доброжелательный, как твоя корреспондентка, мог бы сказать, что ее красноречие кажется более наигранным, чем нужно. А ее мыслительные процессы порой противоречат действиям, за исключением таких простых, как дыхание. Но, подозреваю, от достопочтенной Сесилии ничего, кроме дыхания, и не требуется.

Аллардайс наконец выбралась из ванной комнаты. Прямо-таки Афродита, выходящая из пены морской. Я только успела распаковать чемоданы (ее и мой). В холле есть почтовый ящик для гостей. У меня как раз осталась минутка, чтобы переодеться к ужину. Я брошу письмо в ящик, а потом напишу еще, при первой возможности.

С любовью, Джейн

Глава третья

Пока мы шествовали по персидскому ковру к столу, Великий человек спросил лорда Боба:

— А медиум? Она уже здесь?

— Будет завтра днем, — ответил лорд Боб. — Вместе с Конан Дойлом. Вы знакомы с Дойлом?

— Да, разумеется. Мы большие друзья. Часто переписываемся.

Лорд Боб кивнул.

— Представить себе не могу, как он придумывает все эти истории. А, вот вы где, дорогие мои.

У стола стояли две дамы. Они повернулись, увидели лорда Боба и улыбнулись. Улыбка дамы постарше была открытой и дружелюбной. У другой, помоложе, скупой и вымученной.

— Только посмотрите, кого я привел, — объявил лорд Боб. — Знаменитого господина Гарри Гудини. А это его помощник, господин Фил Бомон, тоже из Америки. Он впервые в Англии. Джентльмены, моя жена Алиса и дочь Сесилия.

Со всей очевидностью это были мать и дочь. Одного роста, примерно пять футов шесть дюймов, тот же цвет лица и волос, тот же стройный стан. Матери было чуть за пятьдесят, но годы были к ней милостивы. Яркие светлые волосы ниспадали на плечи слегка посеребренными волнами. На ней было жемчужное ожерелье и черное платье, которое могло бы показаться простым, не будь оно сшито из шелка.

По сравнению с теми аристократами, с которыми мне довелось встречаться по приезде в Англию, она и впрямь выглядела аристократкой. Величественная, но не холодная, собранная, но не напряженная. Хотя, по словам Великого человека, она была аристократкой не по рождению. Леди Алиса была из семьи, сколотившей солидный капитал на издательском поприще не только здесь, в Англии, но и на континенте.

Дочь выглядела столь же изысканно, правда, в ее белокурых волосах не было заметно ни одной серебряной нити. Волосы прямые, аккуратно подстриженные — чуть ниже ушей. По сторонам лица длиннее, чтобы подчеркнуть стройную шею. Этому же служил и прозрачный красный шарф, свободно обвитый вокруг горла. Как и собранное у ворота бледно-серое платье, тоже шелковое.

Сесилия вела себя, пожалуй, даже слишком аристократично. В левой руке у нее был бокал шампанского. А правую она держала у самого лица. Между вытянутыми указательным и средним пальцами правой руки дымилась сигарета. Когда она решала, что пора затянуться, ей было достаточно лишь слегка повернуть голову. Причем всякий раз создавалось впечатление, будто для нее даже это — тяжкий труд.

— Привет, — протянула она, обращаясь в пустоту между мной и Великим человеком. Она была, пожалуй, на пару лет моложе мисс Тернер.

— Как поживаете? — осведомилась леди Алиса. В ее глазах было больше жизни, чем во всем теле дочери. — Я так рада, что вы смогли к нам присоединиться. Надеюсь, вам у нас понравится. Если что-то нужно, только попросите. — Затем она повернулась к мужу и положила руку на его твидовый рукав. — Я как раз собиралась за тобой, дорогой. Боюсь, у нас небольшая проблема.

— Что?

Она бегло взглянула на нас и снова повернулась к мужу.

— Наверху, — сказала она и быстро, но очень элегантно пожала плечами.

Колючие брови лорда Боба опустились и сдвинулись, словно два жука-альбиноса слились в объятии.

— Снова за свое, так? — Он нахмурился и погладил седые усы. — Свинья. Вот грянет революция, мы его вздернем вместе с другими. Причем его — первым. — Он ударил кулаком правой руки по ладони левой.

— Знаю, дорогой, — сказала леди Алиса, — но давай кое-что уладим сегодня, хорошо? Я поднимусь с тобой.

Лорд Боб кивнул. Она все еще держалась за него, и теперь он прикрыл ее руку ладонью.

— Спасибо тебе, любовь моя. — Он повернулся к дочери. — Сесилия, будь умницей, представь господина Гудини и господина Бомона остальным гостям. — Он повернулся к нам. — Извините. Домашние хлопоты. — Леди Алиса тоже поглядела на нас.

— Извините меня. Пожалуйста, угощайтесь. — Она виновато улыбнулась, и они дружно, рука об руку, вышли из гостиной.

Великий человек обратился к Сесилии:

— Какие-нибудь неприятности? — Он просто хотел быть вежливым. Другие люди, с их неприятностями, мало его интересовали и даже совсем не волновали.

— Такая тоска, — протянула она и повернула голову, чтобы затянуться. — Это мой дедушка, — сообщила она, выдыхая дым. — У него случаются припадки.

— Вот как. — Он сочувственно кивнул. Где-то научился. — Спазмы в голове. Очень жаль.

— Скорее, обычные скандалы, — все так же равнодушно протянула она. Стряхнула пепел в пепельницу на столе, затем снова подняла руку и задержала ее так, чтобы можно былодотянуться губами. — Вы, разумеется, знаете, что папа большевик. — Рукой, в которой дымилась сигарета, она сняла табачную крошку с нижней губы.

Мы не знали, вернее, я не знал. А Великий человек если и знал, то, скорее всего, забыл. Его лично это не касалось, значит, было несущественно.

— Папа просто ждет, — пояснила Сесилия, — когда дедушка умрет, и тогда он отдаст Мейплуайт крестьянам и рабочим. Естественно, дедушка злится. Он прикован к постели, не встает после несчастного случая уже много лет. Вот он и не может выпороть папу, хотя ему бы, конечно, очень хотелось. — Она повернула голову и затянулась. — Раз в неделю, даже чаще, он начинает кричать и бросаться всем, что попадет под руку. Слуги просто с ума сходят. — Она снова раздвинула губы в улыбке. — Что будете пить? Шампанское? У нас есть и виски, я полагаю.

Гудини покачал головой.

— Спасибо, нет. Я не пью алкогольных напитков и не курю. Никогда не пил и не курил. Алкоголь и табак отнимают силу и волю. А без силы и воли я никогда не стал бы таким, как сейчас.

Сесилия подняла левую бровь. И затянулась сигаретой.

— Да, — сказала она, выпуская дым, — насколько мне известно, вы что-то вроде фокусника.

Другой человек, не столь великий, мог бы растеряться, на что она, наверное, и рассчитывала. Но Великий человек пустился вперед на всех парах.

— Не что-то вроде фокусника, — изрек он, покровительственно улыбаясь. — Фокусником может стать любой. Кое-какой инвентарь, ловкость рук — детские штучки. Пустое. Я же, между прочим, артист-эскапист. Самоосвободитель. Самый первый среди всех эскапистов-самоосвободителей. У меня много подражателей в разных странах, но именно я создал это искусство. И смею вас уверить без ложной скромности: Гудини все еще самый великий. — Он повернулся ко мне. — Правда, Фил?

— Чистая, — подтвердил я. На самом деле так оно и было.

— Вот как? — удивилась она, четко произнося каждую букву. В глазах засветилась слабая искорка, а в голос проникла легкая ирония. — И от чего же вы самоосвобождаетесь?

Ирония, скрытая или явная, в случае с Великим человеком не срабатывала. Он махнул рукой.

— От всего и отовсюду. Начал с наручников и кандалов. Но от них любой может освободиться. Заметьте, я всегда старался идти дальше других, даже дальше самого себя. Естественно, это настоящий вызов. Сегодня Гудини может освободиться из чего угодно. Из запертых сундуков. Из гробов. Будь они хоть под водой, хоть под землей. Понятно, для этого требуется огромная физическая сила и выносливость. Хотите, ударьте меня в живот?

— Простите? — спросила она.

Он расстегнул пиджак.

— Не стесняйтесь. Бейте. Да посильнее. Годы тренировок превратили мышцы Гудини в сталь. — Он кивком показал на свой живот. — Пожалуйста. Не стесняйтесь.

— Ах, — вздохнула Сесилия. Я заметил, что она покраснела. И торопливо оглянулась. Она все же не была такой пресыщенной, какой хотела казаться. Девица снова повернулась к нему. — Большое спасибо, конечно, — сказала она, — может, как-нибудь в другой раз.

Гудини напряг руку и показал ей мускулы, как мясник в лавке показывает свой лучший товар.

— Вот. Валяйте, пощупайте.

Сесилия взглянула на меня в поисках защиты. Но защитник из меня, прямо скажем, никудышный. Она колебалась. Великий человек все еще держал руку в напряжении.

— Ладно, — сказала она и слегка пожала плечами, как будто все это в конечном итоге не имело большого значения. Протянула руку и легонько, как бы из любопытства, прикоснулась к его мускулам.

— Впечатляет, не так ли? — спросил Гудини. — Как сталь. Давите как следует.

— Да, — согласилась девица и потрогала еще раз. И моргнула, проводя пальцами по натянутой черной ткани. — В самом деле… довольно… твердый, верно?

— Естественно, — кивнул Гарри. И опустил руку. — Специальные упражнения, — пояснил он, — долгие годы тренировок, каждый божий день. Алкоголь же разрушит все это в мгновение ока. Видите ли, он пагубно действует на мышечную массу. Разъедает ее, как соляная кислота. Я бы предпочел, если можно, стакан чистой воды.

Сесилия вытаращилась на него, слегка приоткрыв рот. Моргнула еще разок, словно желая прогнать видение, и закрыла рот. Она опять покраснела и оглянулась.

— Да, — сказала она, — конечно. — На лбу у нее даже выступил пот.

Я уже такое видел. Люди чаще всего оказываются неготовыми к нахально-безграничному самомнению Великого человека. У некоторых это вызывает отвращение. Но многих привлекает.

А кое-кого стальные мускулы просто сводят с ума.

Великий человек реакции девушки не заметил. Он отвернулся и теперь стоял, заложив руки за спину и высоко задрав голову. Он внимательно оглядывал комнату, как театральный продюсер, оценивающий театр и возможные прибыли.

Сесилия повернулась ко мне. Откашлялась. И снова надела на себя маску мировой скорби, но, как мне показалось, она и сама понимала, что на этот раз та пришлась ей явно не к лицу.

— А вы что будете пить, господин Бомон?

— Виски. И немного воды. Благодарю.

Сесилия повернулась и затушила сигарету в пепельнице. Она проделала это так резко, даже яростно, что я невольно посочувствовал сигарете.

Сесилия заказала напитки слуге. Она не смотрела в глаза Великому человеку, передавая ему стакан с водой, и рука ее была тверда, как камень. Потом она передала мне виски с водой. Без льда, у англичан лед не в чести.

— Вы должны познакомиться с другими гостями, — обратилась она ко мне.

Глава четвертая

Когда мы отходили под ее водительством от стола, в граммофоне бренчало что-то из Скотта Джоплина.[5] Мы прошли по персидским коврам мимо огромного камина, в котором запросто можно было бы зажарить мохнатого мамонта. Но мамонта в нем не было. Как, впрочем, и огня, хотя день выдался прохладным. Англичане считают неуместным отапливать свои дома до января. Как, впрочем, и в январе.

За камином мы наткнулись еще на одну группу людей, трех мужчин и даму, сидевших за кофейным столиком. Один из мужчин как раз говорил:

— Именно эту, видите ли, самую что ни на есть провидческую природу сна и открывать герр доктор Фрейд.

Он был маленький и худосочный, с сильным немецким акцентом и с густой бородой, аккуратно подстриженной и пронизанной жесткими завитками седых волос. Череп у него был совершенно лысый и сиял так, будто его натерли воском. На нем были черное блестящее пенсне, хорошо отглаженный черный костюм, сверкающие черные кожаные туфли, накрахмаленная белая рубашка с тугим воротничком с отворотами и крошечная, аккуратная черная бабочка. Он был неподражаем. Просто неотразим. Пыль и беспорядок никогда его не коснутся. Не посмеют.

— Простите меня, доктор Ауэрбах, — сказала Сесилия. Ее голос снова сделался томным. — Папочка назначил меня хозяйкой. Это господин Фил Бомон из Америки и господин Гарри Гудини. — Мне показалось, что она произнесла слово Гудини так, будто мягко покрутила его на языке.

Другие мужчины и дама остались сидеть, но доктор Ауэрбах живо приподнялся на своих коротеньких, отливающих глянцем ножках.

— Господин Гудини! — воскликнул он. И, сверкнув мелкими зубками, потянулся к руке Великого человека. Великий человек почтил его рукопожатием.

— Доктор Эрик Ауэрбах, — представился доктор. — Какое гигантское удовольствие это есть! Я собственными глазами видеть ваше великолепное выступление в Вене несколько лет назад. Потрясающе!

Великий человек посмотрел на доктора сверху вниз и одарил его своей чарующей улыбкой.

— Большое спасибо. — Лесть всегда действовала на него благотворно.

Доктор Ауэрбах резко повернулся к Сесилии. Карие глаза за стеклышками пенсне широко раскрылись.

— Вы, пожалуйста, разрешить мне, мисс Фицуильям, представление?

Она улыбнулась своей беглой, безжизненной улыбкой и равнодушно пожала плечами.

— Да, пожалуйста.

— Замечательно! — восхитился доктор. — Большое вам спасибо. Итак, джентльмены. Начнем с прекрасной дамы. — Он поклонился в сторону сидящей справа женщины. — Разрешить представить вам необыкновенного господина Гарри Гудини. Как вы уже слышать, я сам имел честь лицезреть его представление в Вене. Абсолютно сногсшибательно! Господин Гудини, разрешить представить вам сначала совершенно очаровательную госпожу Корнель.

Совершенно очаровательной госпожой Корнель оказалась сидевшая рядом дама. Возможно, ей было за тридцать, а может — под пятьдесят. Это все, что я могу сказать по поводу ее возраста, и, вероятно, это больше, чем она сама могла бы сказать о себе. На ней были черные туфли на высоких каблуках, тонкие шелковые чулки и плиссированное черное шелковое платье, которое не скрывало ее длинных, бледных рук и гладких, бледных плеч. Подстрижена она была под мальчика, волосы прямые, черные и блестящие. В овале лица что-то кошачье, носик маленький, губы красные, рот широкий. Из-под длинных черных ресниц смотрели большие миндалевидные глаза. Они были того же цвета, что и волосы, и смотрели так, будто в мире не осталось ничего, чего бы они не видели хотя бы дважды.

В руке дама небрежно держала длинную коричневую сигарету. Дама поклонилась Великому человеку и улыбнулась.

— А этот джентльмен, — продолжал доктор Ауэрбах, — есть сэр Дэвид Мерридейл.

Сэру Дэвиду было под сорок. Сшитый на заказ черный костюм облегал широкие плечи, сшитый на заказ жилет подчеркивал плоский живот. Волосы у него были темные, за исключением элегантных седых прядей, элегантно серебрящихся на висках. Высокий лоб, крупный нос, черные усы и порочный широкий рот. Он удобно устроился в мягком кресле, положив руки на подлокотники и скрестив ноги в коленях. В левой руке он держал бокал с шампанским. Казалось, его постоянно что-то веселит.

Сэр Дэвид, кивнув, поздоровался. Великий человек сказал:

— А это мой секретарь и близкий друг господин Фил Бомон.

Я кивнул и улыбнулся. Вежливо. Когда привыкнешь, то уже легче.

Сэр Дэвид сказал:

— Присоединяйтесь к нам. Доктор Ауэрбах только что просвещал нас насчет психоанализа.

— О, нет, нет, — заторопился доктор Ауэрбах и замахал своими маленькими ручками с маникюром. Он явно взял все в свои руки. — С этим мы покончили, раз тут великий Гудини. Пожалуйста, мисс Фицуильям, вы не желаете сидеть рядом со мной?

Она села на вышитую банкетку. Великий человек предпочел пустое кожаное кресло во главе стола, что меня совсем не удивило. Осталось лишь одно свободное место, на диване рядом с госпожой Корнель, и я сел там. Она затянулась, выдохнула бледно-голубой дым через изящные ноздри и взглянула на меня из-под приопущенных век. Она пользовалась духами из экстракта цветов, выросших не иначе как в саду эдемском.

Сэр Дэвид рассматривал вновь прибывших. Он был все так же весел.

— Итак, — сказал доктор Ауэрбах, наклоняясь к Великому человеку и потирая руки, — вы приехать сюда, чтобы разоблачить медиума, верно? Или подтвердить ее несостоятельность?

Гудини задумчиво кивнул.

— Я вижу, вы знакомы с моей работой. Да, я добился большого успеха в разоблачении лживой практики людей подобного сорта. В юности я и сам был выдающимся медиумом на сцене, хотя и очень короткое время, и только ради развлечения богатых семей. С той поры я непрерывно изучаю оккультные науки. Собрал самую большую и полную библиотеку на эту тему. Естественно, Гудини подготовлен лучше, чем кто-либо, чтобы разоблачить трюкачество и обман. — Он улыбнулся. — Только с возрастом обретаешь мудрость.

Сэр Дэвид заметил:

— Вы в самом деле так думаете? Я по опыту знаю, что люди вообще редко становятся мудрыми. Они просто накапливают свидетельства.

Гудини изобразил на лице вежливое удивление.

— В самом деле? — сказал он.

— Свидетельства чего, сэр Дэвид? — поинтересовался доктор Ауэрбах.

— Своей несомненной правоты, — уточнит сэр Дэвид.

Великий человек учтиво выжидал, когда все выговорятся.

Госпожа Корнель взглянула на сэра Дэвида.

— Вы имеете в виду и себя, Дэвид? — Голос у нее был низкий и густой, как шкура тюленя.

— Разумеется. — Он улыбнулся. — Но, безусловно, моя правота вообще не подлежит сомнению.

— Еще бы. — Она повернулась к Великому человеку. — Значит, вы не верите.

— Нельзя сказать, верю я или не верю, мадам, — изрек Великий человек. — Я отношусь к таким вещам объективно, как осторожный ученый. Как ученый, у которого большой опыт в этой области.

— Доктор Ауэрбах, — сказал сэр Дэвид, — а у вашего коллеги Фрейда есть мнение о спиритуализме? Похоже, у него на все есть ответ.

Гудини снова изобразил на лице вежливую мину и принялся ждать.

— Герр доктор Фрейд, — сказал доктор Ауэрбах, — еще только собираться написать о спиритуализм. Но он человек рациональный, так? Полагаю, я не очень много на себя брать, если сказать, что он считать это своего рода суеверием. И, конечно, соответственно рассматривать это как отступление.

— Отступление? — переспросила госпожа Корнель.

Он кивнул.

— Отступление, так сказать, на более раннюю стадию развития. Даже самый хорошо приспособленный человек делать это иногда, чтобы избавиться от беспокойства. Он может кусать ногти, например, или заняться необычным сексом, или читать детективные романы.

— Я, разумеется, за необычный секс, — улыбнулся сэр Дэвид. — Но на вашем месте я не стал бы упоминать о детективных романах в таком контексте, когда приедет Конан Дойл.

— Как человек, имеющий дело с психикой, — сказал Великий человек, — я часто замечал, что врачей и университетских профессоров, когда им приходится этим заниматься, легко увести в сторону. Понимаете, они ведь имеют дело с материей, с физикой. А материю с физикой, какими бы сложными они ни были, намеренно не обманешь. Зато все так называемые медиумы, которых мне доводилось разоблачать, такое намерение имели.

— Поразительно, — заметила госпожа Корнель. Она повернулась ко мне и сказала: — А вы, господин Бомон, тоже скептик?

— Я как-то об этом никогда не задумывался, — ответил я.

Она улыбнулась. Ее черные миндалевидные глаза заглянули в мои.

— То есть вы никогда не задумывались, что станет с нами, когда мы умрем?

— Похоже, есть только один способ это выяснить. Но я не спешу.

Она снова улыбнулась, пошире. Зубы у нее оказались ослепительно белыми.

— Лично мне, — сказал сэр Дэвид, — спиритическое понятие Великого Зазеркалья кажется невероятно скучным. Ни тебе caneton à l’orange[6] в пределах видимости. Ни grisette.[7] Определенно я предпочитаю Париж.

Госпожа Корнель улыбнулась ему:

— Но, Дэвид, они тебя не впустят. Ты и так пробыл там слишком долго. Тебя наверняка пошлют куда-нибудь, где попроще и потише. Вроде Брайтона.

— Поеду в Париж, — отрезал он. — Инкогнито.

— Да, — сказал Великий человек, — Париж замечательный город. Добрые парижане любят и ценят меня. В Париже я показал несколько лет назад свое знаменитое освобождение из молочного бидона.

Сесилия поднесла бокал с шампанским к губам и протянула:

— Господин Гудини может освободиться из чего угодно.

Сэр Дэвид снова развеселился.

— А что вы делали в этом молочном бидоне?

— Освобождался из него, — сказал Великий человек. — Никто до меня не пытался этого сделать.

— Могу себе представить, — заметил сэр Дэвид.

Сэр Дэвид, доктор Ауэрбах и Великий человек. Они тянули одеяло каждый на себя. Если собрать все эго, скопившиеся за этим столом, и погрузить на океанский лайнер, он бы тут же опрокинулся и камнем пошел ко дну.

— Совершенно потрясающая иллюзия, — сказал доктор. Он снова встал у руля. — В этот молочный бидон, немного больше обычного, наполненный водой, господин Гудини запираться. На четыре замка.

— На шесть, — поправил Великий человек.

— Да, на шесть, еще лучше. Только могите себе представлять, у него нет воздуха, чтобы дышать, нет ключа, никаких средств для свобода. Зрители ждут. Перед молочный бидон ставят ширма, чтобы скрыть от зрителей. Время идти. Одна минута, две минуты, три минуты. Люди начинать волноваться, так? Они тревожиться. Ведь никто не может пробыть под водой так долго? Но тут вдруг из-за ширмы выходит господин Гудини и машет рукой. Бурные, бурные аплодисменты. Ширму убирать, и перед вами молочный бидон, все еще закрытый. Когда его открывать, он оказываться все еще полный воды.

— Очень точное описание, — заметил Великий человек. — Разве что я бы возразил против слова «иллюзия». Молочный бидон реален. Вода реальна. Гудини реален.

Доктор Ауэрбах поспешно кивнул.

— Да, да, конечно, это просто слово.

Великий человек улыбнулся и махнул рукой, даруя прощение. Доктор Ауэрбах не заметил, что его простили. Он прищурился и сказал:

— Это ведь почти мистика, верно? Некоторым образом это есть воспроизведение травмы рождения, высвобождение из матки. Внутри бидон темно, как в утробе. Вода — околоплодная жидкость, так? Вы сами, согнувшись, как зародыш. И потом, как зародыш, вы вырываться на свет. — Он в восхищении покачал головой. — Потрясающе!

Гудини неловко заерзал в кресле.

— Доктор Ауэрбах, вы меня извините, но подобные слова не совсем к месту. — Он учтиво поклонился сначала госпоже Корнель, а затем Сесилии.

Доктор Ауэрбах нахмурился.

Сэр Дэвид с удовольствием заметил:

— Тогда жаль, что вас не было, когда добрый доктор объяснял нам Эдипов комплекс Фрейда. Замечательное понятие. Похоже, все мы, мужчины, немного больше привязаны к своим матерям, чем нам кажется. Мы все одержимы тайным желанием завалить милую старушку на кровать и поиметь. Я вас правильно понял, доктор?

— Боюсь, вы все упрощать, сэр Дэвид. — Доктор Ауэрбах повернулся к Великому человеку. — Понимаете, герр доктор Фрейд установить, что маленький ребенок мужского пола жаждет получить безоговорочные сексуальные права на свою мать. Став свидетелем сексуального совокупления родителей, ребенок вырабатывать в себе враждебность к отцу.

— Доктор Фрейд наверняка не встречался с моей матушкой, — вмешался сэр Дэвид. — Одного взгляда на Эвелин было бы достаточно, чтобы он немедленно выбросил свою теорию в унитаз. Полагаю, вместе с ужином. Любой ребенок в своем уме, — он улыбнулся госпоже Корнель, — и я, разумеется, включаю в эту компанию себя в юном возрасте, был бы счастлив позволить целой команде регбистов позабавиться со старой коровой.

— Дэвид, — сказала госпожа Корнель, — ты ужасный человек.

— Если ты считаешь меня ужасным, Ванесса, то тебе определенно стоит познакомиться с Эвелин.

Доктор Ауэрбах качал головой.

— Совершенно неважно, как выглядеть ваша матушка, сэр Дэвид. Важно только…

— Простите… — Это слово произнес Великий человек. Он поднялся с кресла. Его лицо побелело. Голос слабый, движения неуверенные. — Я плохо себя чувствую. Извините.

Прижав руку к животу, он кивнул, ни к кому конкретно не обращаясь, затем повернулся и нетвердыми шагами удалился.

Госпожа Корнель взглянула на меня.

— Может быть, он что-то съел?

Сэр Дэвид вежливо поднял брови.

— Мою мамашу, например?

Госпожа Корнель с сердитым видом поверглась к нему, потом снова обратилась ко мне.

— Он скверно выглядел. Полагаете, с ним все будет в порядке?

— Возможно, — сказал я. — Но поездка была долгой.

— Вы ехали из Лондона машиной? — спросил сэр Дэвид.

Я кивнул.

— А из Амстердама позавчера морем.

— Тогда все понятно, — сказал он. — Английская кухня наложилась на голландскую. Удивительно, что вы еще ходите.

Я повернулся к госпоже Корнель.

— Пойду взгляну, как он там.

Она приподняла брови, как будто слегка удивляясь.

— Да, — сказала она, — так будет лучше.

Утренняя почта

Мейплуайт, Девон

17 августа (раннее утро)

Дорогая Евангелина!

Ночью, прислонившись к спинке кровати и согревшись под простынями и одеялами, я пишу тебе и чувствую себя до смешного счастливой, настолько, что время от времени (никто не смотрит) обнимаю сама себя. И на время забываю, что в соседней комнате храпит Аллардайс.

Ева, в Мейплуайте действительно есть призраки. Один, по крайней мере, точно. Разве это не чудесно?

Впервые о призраке я услышала за ужином. Мы все сидели за столом — леди Перли с одной стороны, лорд Перли с другой. Первой о призраках заговорила Аллардайс. Между палтусом и цыпленком в винном соусе.

— А теперь, Алиса, — сказала она, и даже слепой бы заметил, как она наслаждается этой фамильярностью с хозяйкой особняка, — ты должна рассказать нам все об этом твоем призраке. Ребекка де Винтер кое-что говорила, но она напустила столько туману по поводу подробностей.

Леди Перли улыбнулась. У нее приятная улыбка. Как я уже говорила, она — приятная женщина. (На ней было черное платье из шелкового крепа, скроенное по косой; догадываюсь, что нашлись бы отчаянные женщины, способные убить за такое платье.)

— Но я никогда его не видела, — сказала она. — Хотя, конечно, слышала.

— И что он говорит? — спросила Аллардайс.

— Он ничего конкретно не говорит. Только стонет, И очень редко, поздно ночью. — Она едва ли не извинялась. То, что она хотя и очень отдаленно приходится родственницей Аллардайс, доказывает, какие тайны порой скрывает природа. — Боюсь, он не очень интересный призрак, — добавила она.

— Но это только один из них, мама.

Это вмешалась достопочтенная Сесилия, доченька. Идеал. (На ней было прелестное маленькое платьице без рукавов из серого шелка, собранное у ворота, чтобы подчеркнуть аристократическую шею.)

— Так есть еще? — спросила Аллардайс, поворачиваясь к ней.

— Их всего три, — сообщила достопочтенная Сесилия своим сочным голосом. — Лорд Реджи и еще двое. Женщина и юноша.

— Сесилия снова наслушалась Макгрегора. — Это сказал лорд Роберт, улыбаясь дочери с нарочитой нежностью. Она сидела справа от него.

— А кто такой Макгрегор? — спросила Аллардайс.

— Егерь, — ответил лорд Роберт. — Надежнее сторожа для оленей не сыскать. Правда, слишком много о себе воображает. Шотландец, — добавил он, будто это все объясняло.

— Он видел их своими глазами, папа, — настаивала достопочтенная Сесилия. — У пруда, у старой мельницы. Под ивой. Женщина была в длинном белом платье и держала за руку мальчика. Макгрегор сказал, что парнишке лет десять — двенадцать. Они стояли и смотрели на воду, так Макгрегор говорит. Когда к ним приближаешься, они просто исчезают.

— Ерунда, — сказал лорд Роберт. И повернулся к Аллардайс. — До Макгрегора никто ничего не слышал о призраках у пруда. Единственная история о призраках здесь, в Мейплуайте, это история о привидении в восточном крыле. Говорят, оно здесь уже несколько веков. Наверное, кто-то из предков. Реджинальд Фицуильям, третий граф. Старый эксплуататор и свинья. Самый мерзкий реликт древних времен. Перепортил половину деревенских девок. В конечном итоге какой-то арендатор его прикончил. Прыгнул на него с дерева, когда он ехал на лошади, свалился ему прямо на шею и сломал ее. А себе сломал лодыжку. Разумеется, беднягу повесили.

— Когда это было? — спросила госпожа Корнель.

— Наверное, осенью, — заметил сэр Дэвид Мерридейл, — раз арендаторы начали осыпаться с деревьев.

Сэр Дэвид мнит себя остроумным человеком. Он действительно умен и остроумен, хотя несколько грубоват, и красив, тоже несколько грубовато, но он далеко не так красив и не так остроумен, как полагает сам. Признаюсь, мне он не нравится. Если ему удается сказать что-нибудь более или менее умное, он многозначительно смотрит на меня, как будто ждет, что я в восторге брошусь к его ногам.

Но его многозначительные взгляды не самое худшее. Ты, наверное, обращала внимание, как некоторые мужчины наблюдают за женщинами, если думают, что этого никто не замечает? Они разглядывают их как подношение, будто им, мужчинам, решать, принимать это подношение или отвергнуть. Сэр Дэвид один из таких.

— В тысяча шестьсот семидесятом, — ответил ей лорд Роберт. — При Стюартах. Чарлз Второй.

Сесилия сказала отцу:

— Но я думала, что ты не веришь в привидения, папа.

Если прислушаться, то может показаться, что в аристократическом голосе Сесилии улавливается слабое кошачье мурлыканье.

— Не верю, — сердито возразил он. — Буржуазная ерунда, все эти ваши призраки. И в привидение в восточном крыле не верю. Хотя люди болтают о нем уже несколько веков.

— А кто-нибудь его видел? — спросила госпожа Корнель.

Она вдова, стройная, красивая, просто шик!

Леди Алиса улыбнулась.

— Он совершенно безвреден, Ванесса.

— Кстати, он не всегда был таким, — заметил сэр Дэвид. — Если верить легендам, ни одна девица в восточном крыле не чувствовала себя в безопасности. — Он взглянул на меня и еле заметно улыбнулся.

— Чушь, — сказал лорд Роберт, — буржуазные сплетни.

Разговор про привидения закончился вместе с курицей, но потом возник снова и опять по инициативе Аллардайс. Мы все сидели в гостиной, где стены сплошь увешаны прекрасными и, вероятно, бесценными бельгийскими гобеленами, изображающими сцены из «Похищения сабинянок».[8] (Ты помнишь сабинянок? Тот день в саду академии для молодых леди госпожи Эпплуайт? Лично я помню: ведь ты так убедительно играла римлянина.)

После ужина прибыл еще один гость — доктор Эрик Ауэрбах, австрийский психиатр. (Не слишком интересен, как мне кажется, и маленького роста, на несколько дюймов ниже меня.) Он сидел с другой стороны стола вместе с Мерридейлом и госпожой Корнель. Когда лорд Роберт, как я подозреваю, по доброте душевной, сел между Аллардайс и мною, она тут же сказала:

— Расскажи-ка, Роберт. Этот твой ужасный призрак. Как он выглядит?

— Никогда его не видел, Марджори. Говорил уже, я не верю в эту чепуху.

— Ребекка говорила, что ему за семьдесят. Что у него ужасно седые волосы и длинная белая борода. И голова у него как-то странно наклонена.

— Чушь! — Тут он повернулся ко мне и улыбнулся: — Не волнуйтесь, мисс Тернер. Сотни женщин ночевали в восточном крыле, если не тысячи. Смею заверить, были среди них и девицы. И ни одну из них призрак не потревожил.

Наш разговор прервал дворецкий — он привел двух новых гостей, и одним из них был знаменитый американский маг Гарри Гудини. Он ниже ростом, чем мне представлялось, но выглядит своеобразно и так и брызжет энергией. Безусловно, талантлив. «Достал» пятифунтовую банкноту из чайника Аллардайс (прелестный серебряный чайник с цветочной чеканкой, который кто-то из слуг принес, когда она заявила, что просто не может пить кофе). Господин Гудини подарил ей банкноту, что, понятно, привело ее в восторг. Ее привело бы в восторг и пенни, но откуда ему было это знать.

Второй гость был секретарь господина Гудини, высокий, смуглый американец по имени Бомон, который, как мне показалось, большую часть своего времени проводит, посмеиваясь над всем и вся. Он явно, правда, по непонятным мне причинам влюблен в себя. Как сэр Дэвид, только без плоских шуточек.

На этом пока все. Теперь попробую заснуть. Да и писать больше не о чем.

Сейчас я на цыпочках пройду мимо храпящей Аллардайс и брошу письмо в ящик в холле, затем на цыпочках же вернусь в свое уютное гнездышко. И, кто знает, может, во тьме ночной меня навестит призрак!

С любовью, Джейн

Глава пятая

Я постучал.

— Кто там? — Голос Великого человека был еле слышен через толстую дубовую дверь.

— Бомон.

— Входите!

Великий человек лежал, распростершись, на покрывале лицом вверх, как будто свалился туда со скалы. Он был полностью одет, правая рука прикрывала глаза.

— В чем дело, Гарри? — спросил я.

— Мерзость, — сказал он. Хотя я и находился с ним в одной комнате, голос его все равно звучал слабо. — Мерзость. Никогда в жизни не слышал такой мерзости.

— Какой еще мерзости, Гарри?

Он снял руку с глаз. Сел и опустил ноги на пол.

— Вы слышали его, Фил? Этого вредного коротышку-немеца?

— А я думал, он австриец.

Гарри пожал плечами.

— Австриец или немец, какая разница? Вы слышали? Ребенок мечтает о том, чтобы обладать родной матерью! Своей матерью! — Он на мгновение закрыл глаза, потом снова открыл. — Фил, если бы моя дорогая матушка была жива и слышала это, ее тут же хватил бы удар. Вы когда-нибудь слышали такую непристойность? Я боялся, меня вырвет.

— Ну, Гарри, — сказал я, — читали мы об этих психоаналитиках. По-моему, не стоит воспринимать их всерьез. У них полно всяких бредовых теорий.

Он покачал головой и уставился вдаль.

— А этот сэр Дэвид? Как только у него язык повернулся?

— Мне кажется, сэру Дэвиду нравится шокировать людей.

— Но так говорить о своей матери. — Он взглянул на меня и проникновенно сказал: — Фил, я действительно верю, что если ангел когда-либо сходил на землю, то не иначе как в обличье моей матушки.

Он уже это говорил, и не раз.

Мне думается, что именно смерть матери привела его к медиумам. Гарри искал такого медиума, которому можно было бы довериться, но поскольку он и сам много чего знал, то не мог доверять никому.

— Похоже, сэр Дэвид так про свою мамашу не думает, — заметил я.

Гарри резко встал.

— Мы уезжаем, Фил. Мы не можем оставаться среди этих людей.

Я прислонился к каменной стене и опустил руки в карманы.

— А как же сеанс? Он отмахнулся.

— Пусть проводят свой дурацкий сеанс без Гудини.

— Произведем плохое впечатление, — заметил я.

Он нахмурился.

— Что вы имеете в виду?

— Если вы сейчас уедете, то признаете свое поражение.

Он выпрямился во весь рост.

— Гудини никогда не признает поражения.

— Этот медиум, мадам Созострис, будет всем говорить, что вы дали деру, потому как не сумели вывести ее на чистую воду.

Он фыркнул.

— Знаменитая мадам Созострис. Где же она? Опаздывает.

— Тем хуже. Вы даже не стали ее дожидаться.

Он сморщился и задумчиво прикусил нижнюю губу. Повернулся и направился к окну. Заложил руки за спину и обхватил левую кисть правой. Уставился в окно.

Может, он в него и не смотрел. Все равно, кроме тьмы, там ничего не было видно. Может, он любовался своим отражением.

— Почему бы их просто не замечать? — предложил я. — У вас весь мир в кармане, Гарри. В понедельник вы уже не увидите эту парочку.

— Мерзкие паразиты, — сказал Гарри. Он все еще смотрел в окно.

— А как насчет Конан Дойла? — спросил я. — Разве он вам не друг? Представляете, как он расстроится, если вас не застанет?

О чем я забыл упомянуть, так это о том, что лично мне выполнять свою работу в деревне было бы куда проще, чем в Лондоне.

Я также умолчал, что если мы уедем сейчас, то придется всю ночь сидеть за рулем, а я слишком устал и слишком любил жизнь, чтобы пустить за руль его.

— А лорд Боб и леди Алиса? — сказал я. — Вы их обидите. Об этом наверняка узнают. И вас перестанут приглашать на такие собрания.

Он подумал еще немного и отвернулся от окна.

— Да, да, конечно. Вы совершенно правы, Фил. Они на редкость приятные люди, эти лорд и леди Перли, не так ли? Удивительно вежливые. Я не могу их обидеть. Они были так гостеприимны.

— То-то и оно.

Он кивнул.

— Ладно. Остаемся. Я стану выше этого, выше этой парочки. Паразиты. Придется их не замечать, как вы и предлагаете. Да и кто они для меня? Никто. Даже хуже того.

— Вот и правильно.

— Хорошо. — Он снова кивнул. — А теперь, я думаю, пора на покой. Я, как ни странно, здорово устал.

— Думаю, я тоже завалюсь спать прямо сейчас. Не возражаете, если воспользуюсь ванной комнатой?

— Нет, разумеется, нет.

Я вышел из его комнаты, прошел мимо ванной и вошел в свою. Обошел кровать и подошел к столику. Открыл свой чемодан. Я его не запирал. Люди, как правило, не интересуются открытыми чемоданами.

Но когда я присмотрелся, то обнаружил, что моим кто-то все же заинтересовался. Порылся. Осторожно, но не очень.

Я выложил одежду на кровать. Затем достал несессер с бритвой и зубной щеткой и положил рядом. Потом добавил до кучи бутылку бурбона.

— Фил? — Великий человек стоял в дверях между моей комнатой и его.

Я выпрямился и взглянул на него поверх атласного покрывала.

— Да?

Он недоуменно хмурился.

— Кто-то пытался вскрыть мой чемодан.

Я кивнул.

— Что-нибудь пропало?

Он нервно тряхнул головой.

— Нет, нет. Замки сделаны по специальному заказу, и открыть их, конечно, невозможно. Но кто-то явно пытался их взломать. Такой специалист, как я, может определить это с первого взгляда. — Он снова нахмурился. — Вы больно спокойно к этому относитесь, Фил.

— А в мой залезли. Правда, вроде ничего не взяли.

— Кто же посмел?

— Из гостей — никто. Они все внизу. Наверное, кто-то из слуг.

Гудини выпрямился.

— Фил, — сказал он, — мы должны немедленно об этом сообщить.

— Давайте не будем торопиться, Гарри.

— Но ведь это нарушение прав собственности. Осквернение. И если его слуги воруют, лорд Перли должен об этом знать.

— Кто бы это ни был, он ничего не украл. И если вы скажете хозяину, все слуги будут знать, что мы догадались. Включая того, кто это сделал. Может быть, ему лучше пока ничего не знать.

Великий человек подумал. Затем кивнул.

— Зато мы будем знать то, чего он не знает.

— Как маг и зрители.

Он снова кивнул.

— Так мы получим преимущество. И, может, сумеем поймать его за руку.

— Точно.

Он ухмыльнулся.

— Отлично. Согласен. Значит, молчок.

— Молчок, — подтвердил я.

— Прекрасно.

После того как Великий человек вернулся к себе в комнату, я сунул руки в пустой чемодан и большими пальцами нажал на две потайные защелки. Поднял фальшивое дно. Маленький «кольт» калибра 32 был на месте. Равно как и запасные обоймы.

Я установил дно на место. Повесил кое-что из одежды в шкаф, достал из кармана часы и положил на прикроватный столик. Потом разделся, надел пижаму и халат, прихватил несессер и пошел в ванную умываться.

Когда я открыл дверь ванной комнаты, Великий человек уже выходил оттуда в пижаме. Пижама была роскошная. Черный шелк, отвороты окаймлены золотом, на переднем кармане — золотая буква «Г». В одной руке он держал зубную щетку, в другой — порошок. На лбу — черная шелковая повязка для глаз.

— Спокойной ночи, Гарри, — сказал я.

Он переложил щетку в левую руку, в которой держал порошок, поднес правую к уху и вытащил кусок воска.

— Что вы сказали?

— Спокойной ночи.

Он улыбнулся и кивнул.

— Спокойной ночи, Фил. Приятных сновидений. — Он снова заткнул ухо.

Ночью он закрывает глаза повязкой и затыкает уши воском, потому как считает, что у него бессонница. Возможно, ему всю ночь снится, что он не спит. Но я однажды спал с ним рядом в купе поезда Амстердам — Лондон и долго-долго слушал храп, похожий на сопение спаривающихся свиней. А утром он заявил, что так и не сомкнул глаз.

Я вернулся к себе и закрыл общую дверь. Снял халат и повесил его на плечики в шкаф, потом скользнул в постель и выключил свет.

Я лежал и размышлял: кто мог залезть в мой чемодан? Потом решил, что сейчас я все равно ничего сделать не смогу. И уже через несколько мгновений я спал.


Меня что-то разбудило.

Приоткрылась дверь комнаты? Шаги?

Глаза у меня были широко открыты. Я прищурился. Я лежал, распластавшись на спине. Головой к двери, руки поверх одеяла.

Я старался дышать медленно и ритмично.

Небо, судя по всему, прояснилось. Лунный свет, пробившись в комнату, лег бесцветным треугольником на темный персидский ковер.

Я прислушался.

Услышал тихое тиканье моих часов, лежащих на столике рядом с кроватью. И больше ничего.

Все еще щурясь, я уставился в темноту около двери.

Может, там что-то, вернее, кто-то был — откуда взялась эта бледная серая тень, выступающая из густой темноты?

Определенно было. Что-то длинное и тощее. Пепельного цвета. И двигалось прямо на меня. Очень медленно. Неслышно.

Я пожалел, что не вытащил «кольт» из чемодана и не сунул его под подушку. Не думал, что сегодня ночью он мне пригодится.

Тень подошла еще ближе. Всего лишь мутное пятно на черном фоне, не издающее ни малейшего звука. Тут оно скользнуло в лунный свет, и я увидел, что это фигура в белом, с головы до ног. На голове капюшон, и там, где должно быть лицо, зияла темная дыра. В правой руке был какой-то предмет — он вдруг сверкнул в лунном свете.

Фигура в белом приближалась. Потом выскользнула из лунного света и снова превратилась в тень — серебрящуюся на черном озоне.

Осталось четыре фута.

Три фута.

Два фута от кровати. Тень склонилась надо мной.

Я размахнулся и ударил. Метился в капюшон — пониже, в подбородок.

Костяшки моих пальцев во что-то уперлись. Фигура, словно бестелесная, рухнула на пол. Я сел, включил свет, спрыгнул с кровати, наклонился и перевернул фигуру навзничь. Капюшон сдвинулся.

Передо мной лежала Сесилия. Без чувств.

Я выругался.


Сесилия открыла глаза. Моргнула.

— Что? — спросила она.

Я снял с ее лица мокрое полотенце и бросил его в керамический тазик на полу.

— Все хорошо, — сказал я.

Она снова моргнула. Взгляд все такой же блуждающий. Я отодвинул лампу на столике подальше.

— Все хорошо, — еще раз заверил ее я.

Она взглянула на меня.

— Что случилось?

Она лежала на моей постели. На ней было даже не покрывало, а белый шелковый халат с капюшоном. Под халатом — ничего. Я это почувствовал, когда поднимал ее с пола и укладывал на постель.

— Вы споткнулись, — сказал я.

— Я… — Девушка поморщилась. Подняла руку и прикоснулась к подбородку. — Больно, — вырвалось у нее. Она казалась беззащитной и потерянной, как двенадцатилетняя девочка.

— Наверное, ударились, когда упали. И потеряли сознание.

Тут ее глаза распахнулись. Она быстро огляделась, потом уставилась на меня. Я сидел на краю кровати в халате. Ее халат был туго затянут поясом, но она все равно вцепилась в него обеими руками и попыталась завернуться в него плотнее. Попробовала сесть, снова поморщилась и откинулась назад, на подушку.

— А вы что здесь делаете? — Она уже говорила шепотом.

Я улыбнулся.

— Только что хотел задать вам тот же вопрос.

— Но это комната господина Гудини!

— Мы махнулись.

Она нахмурилась.

— Махнулись?

— Поменялись комнатами. Что вам нужно от господина Гудини?

Она опустила брови. Руки все еще цеплялись за халат.

— Думаю, это не ваше дело.

Томной протяжности в голосе как не бывало. Возможно, она снимает ее с себя на ночь вместе с одеждой. Прежде чем отправиться бродить по чужим комнатам.

— Я устраиваю ему встречи, — пояснил я. — Обычно он их не назначает на два часа ночи.

— Я… Если вам и в самом деле нужно знать, — проговорила она чуть громче, — я хотела его кое о чем спросить. — Она снова поморщилась и коснулась левой рукой подбородка. — Ой!

— О чем спросить? — Я взял то, что она принесла с собой. То, что подобрал, когда поднимал ее с пола. Наручники.

Она уронила руку на грудь и покраснела. Яркий румянец, сочный алый цвет, заливший все лицо от шеи до лба. Он рассказал мне все, что я хотел знать о ее появлении, причем с лихвой.

Я бросил наручники на кровать.

Она взглянула на них, потом подняла глаза на меня.

— Это моего деда, — пролепетала она словно в оправдание. — Из его коллекции. Я думала, будет забавно, если господин Гудини научит меня их отпирать.

Я кивнул.

— Правда, — прошептала она.

— Не надо шептать, — сказал я. — Никто не услышит.

Она посмотрела на дверь, ведущую в комнату Гудини. И повернулась ко мне. Осторожно так, будто проверяла, не вру ли я. Закусила нижнюю губу. Опять зарделась. Не так ярко, зато явно. Широко раскрыла глаза и проговорила:

— Вы сказали, никто не услышит, потому что собираетесь лишить меня чести?

— Ваша честь в безопасности, — сказал я.

Она снова поглядела на руки и, когда их подняла, уже улыбалась. Пыталась казаться смелой, и ей это удавалось.

— Точно? — спросила она.

Я улыбнулся. Думаю, то была отеческая улыбка, хотя могу ошибаться.

— Вам пора к себе, — сказал я.

Она наблюдала за мной. Подняла руку и провела указательным пальцем по моей руке, от запястья до костяшек пальцев. Слегка склонила голову набок.

— Американцы все такие благородные?

Я кивнул.

— Мы даем обет.

Кончик ее пальца был мягким и теплым. Кончик второго, присоединившегося к первому, тоже. И третьего. Она молча наблюдала за мной.

Мне надо было встать. Надо было отодвинуться. Я же убедил себя, что остался сидеть просто из любопытства. Когда-нибудь я, наверное, сумею убедить себя настолько, что продам сам себе Бруклинский мост.

— Пора спать, — сказал я.

— Вы, верно, думаете, — сказала она, — что я нимфоманка.

— Нимфоманка?

— Женщина, которая отчаянно…

— Я знаю, что это значит.

— У меня была подруга, Гвендолин, и все называли ее нимфоманкой. Ее отправили в сумасшедший дом. Она до смерти влюбилась в лакея в поместье своего отца. А я всегда считала, что она ни в чем не виновата. Питерс был просто душка, мы все были в него влюблены, все девчонки. Но родители потащили ее к семейному врачу, и он подписал бумаги, подтверждавшие, что она нимфоманка. Тут уж ничего не поделаешь. И ее заперли вместе с психами.

— Почему же ее родители просто не дали пинка лакею?

— Пинка? В смысле уволили? Ну, они, конечно, это сделали, сразу же. Но Гвендолин все равно сбежала с ним. Понимаете, она влюбилась до смерти. Потом ее поймали. И снова посадили к сумасшедшим.

— Не думаю, что какой-то лакей может сделать девушку нимфоманкой.

Она одобрительно кивнула.

— Лично я считаю, что нимфоманию, саму идею, придумали мужчины, а вы?

— Кто знает, — заметил я. — Вставайте, Сесилия, пора в кровать.

— Я уже в кровати, — заявила она. Улыбнулась и снова поморщилась. — Ох! — Ее пальцы слегка сжали мою руку. — У нас есть правило. Здесь, в Англии. Если у кого что болит, например подбородок, другой должен это место поцеловать. Чтобы перестало болеть, понимаете?

— У нас в Америке тоже есть правило. Не валяй дурака с дочкой хозяина.

Она состроила гримасу.

— Как с его лошадью или машиной. Знаете, я ведь не просто дочка. Не какой-нибудь предмет или часть недвижимости. Я личность, и у меня есть права. Я человек.

— Вижу.

— Ну вот. Так я имею право на поцелуй?

Она уже вполне вошла в роль. Я тоже. В этом-то вся штука.

— Ладно, — сказал я, — пошли.

Она убрала пальцы. Взяла спостели наручники и протянула мне, игриво поглядывал на меня через соединявшую их цепочку.

— Кто наденет первый, вы или я?

— Пойдемте, Сесилия.

Для человека, который только что был без сознания, она действовала очень быстро. Накинула один браслет мне на руку и защелкнула.

— Думаю, вы.

Я встал и отошел от кровати. Наручники болтались у меня на левом запястье.

— Ключ, Сесилия.

Она засмеялась. Легко так, музыкально. Сложила руки на груди, покачала головой. И самодовольно улыбнулась, как грабитель в банке в дождливый воскресный день.

Я сделал шаг к ней.

И тут раздался визг. Визжала женщина.

Трудно было сказать, откуда доносился этот крик. Ведь все стены каменные. В общем, не издалека.

Сесилия тоже услышала. Склонила голову набок. Самодовольную улыбку с ее лица как ветром сдуло. Она удивленно прислушивалась.

Снова крик, на этот раз громче. Долгий пронзительный вопль. Стоны.

— Дайте сюда ключ, Сесилия, — приказал я.

Сесилия наморщила лоб, рот у нее приоткрылся. Она закрыла его и опустила руку в карман халата. Нахмурилась. Взглянула на меня.

— Исчез. — Она порылась в кармане. — Нету! — В голосе прозвучали истерические нотки. — Он же был, я точно знаю, и вот исчез! — Она быстро оглядела комнату, потом повернула ко мне перекосившееся лицо.

Может, выпал из кармана, когда она рухнула на пол? Я осмотрел ковер, но ничего не нашел.

Крики смолкли. Я не знал, хорошо это или плохо. И снова выругался.

Прихватив наручники левой рукой, я сунул все вместе — руку с наручниками — в карман халата. В последний раз взглянул на Сесилию. Она ползала на четвереньках по кровати, хлопая по покрывалу ладонями и мотая головой из стороны в сторону. Я бросился к двери, рывком открыл ее и выскочил в холл.

Глава шестая

В коридоре горели электрические лампы в бронзовых плафонах, развешенных вдоль каменных стен. У двери слева от меня стоял сэр Дэвид Мерридейл. Эта дверь вела в апартаменты госпожи Аллардайс и мисс Тернер. Как раз когда я вышел, он рванул дверь и исчез за нею. Я бегом кинулся к той же двери, прижимая к себе одну руку, ту, которую держал в кармане, так что бежал я довольно неуклюже.

Я вошел. Сунул другую руку, правую, в правый же карман халата. С обеими руками в карманах я вполне смог бы сойти за нормального человека. Просто вышел прогуляться.

В тусклом свете ночника на столике у кровати я разглядел в углу комнаты трех человек. Двое стояли ко мне спиной. Одним был сэр Дэвид. А рядом с ним, судя по всему, — госпожа Аллардайс. Хотя под ее огромным халатом запросто могли бы укрыться два, а то и три человека.

Третья фигура жалась спиной к стене. Высокая. В длинной розовой байковой ночной рубашке, голова опущена, руки закрывают лицо. Длинные русые волосы распущены по плечам. Мисс Тернер.

Дверь в следующую комнату открыта. Там горел свет.

— Ей приснился кошмарный сон, — сказала госпожа Аллардайс сэру Дэвиду.

Мисс Тернер вскинула голову.

— Это был не сон, — сказала она. — Я видела.

— Кого? — спросил сэр Дэвид. Он похлопывал мисс Тернер по плечу. По-отечески. Еще я заметил, что он любовался ее фигурой. Не могу его винить. Тонкая розовая ткань прилипала к ямочкам и выпуклостям, элегантно прикрывая разные впадинки. Все ямочки и бугорки как будто были на своих местах. Появление мисс Тернер в ночной рубашке оказалось полной неожиданностью.

— Призрака, — сказала она. — Лорда Реджинальда. — Она перевела взгляд с Дэвида на госпожу Аллардайс, потом на меня. — Понимаю, это звучит дико, но он был вон там! — сказала она и показала на открытую дверь своей комнаты.

— Чушь, — заявила госпожа Аллардайс. Косметики на ней не было, и я сразу понял, почему она с нею так усердствует. У нее не было ни бровей, ни губ. — День выдался тяжелым. И все эти разговоры на тебя подействовали.

— Я видела его! — Без очков и с распущенными русыми волосами она выглядела на пять лет моложе.

— Ладно, Джейн, ради бога, — сказала госпожа Аллардайс. Она говорила с показным терпением, хотя это всегда производит противоположное впечатление, что, собственно, и подразумевается. — Пожалуйста, немедленно перестань всех нервировать. Нам всем лучше пойти спать.

Сэр Дэвид обвит плечи мисс Тернер отеческой рукой.

— Полагаю, юная леди не будет возражать против глоточка коньяку. У меня как раз…

Мисс Тернер повернулась и оттолкнула его. И попятилась.

— Пожалуйста, не говорите со мной покровительственно, — сухо сказала она. — Говорю вам: я его видела.

Сэр Дэвид улыбнулся своей вежливой улыбкой.

— Конечно, вы что-то видели, — сказал он. — И это показалось вам…

— Я видела это проклятое привидение, болван!

— Джейн! — взвизгнула госпожа Аллардайс. — Ты забываешься!

Мисс Тернер повернулась к ней. Ее руки были сжаты в кулаки и опущены вдоль тела.

— Он был там! — сказала она.

— Даже если он там и был, — ехидно заметила госпожа Аллардайс, — во что я ни на секунду не верю, нет никакой необходимости так выражаться.

На мгновение синие глаза мисс Тернер сверкнули, рот приоткрылся. Мне показалось, что сейчас госпожа Аллардайс узнает много интересного касательно того, как стоит и как не стоит выражаться. Может, и я возьму кое-что на вооружение. Но мисс Тернер закрыла рот, закусила губу и отвернулась.

— Как он выглядел? — спросил я.

Она повернулась ко мне и нахмурилась, затем прищурила свои сияющие глаза, будто пытаясь догадаться, что я задумал. Наконец, она нерешительно заговорила.

— Старый такой. — Она повернулась к госпоже Аллардайс. — Точно как вы рассказывали. — Она снова посмотрела на меня и вздохнула. Думаю, ей было без разницы с кем разговаривать, лишь бы слушали. — Очень старый. Просто ветхий. И худой. Как скелет. Борода белая с желтизной и длинная, волосы тоже длинные.

— У вас горел свет, когда вы его видели?

— Да, я включила лампу сразу же, как услышала шум. Я не спала.

— Какой шум?

Она нахмурилась, вспоминая и стараясь рассказывать точнее.

— Как будто кто-то царапался. Когтями по камню. — Она обхватила себя за плечи и закрыла глаза.

— В чем он был?

Синие глаза открылись. Она еще раз вздохнула.

— В длинном белом балахоне, вроде ночной рубашки.

— Высокий? Маленький?

— Высокий, — сказала она. — Не такой, как вы, но тем не менее. И голову все клонил набок. Словно она была вывернута. — Девушка вздрогнула. — Это было ужасно. Сущий дьявол.

— Он что-нибудь сказал?

— Сказал… — Тут она спохватилась и покачала головой. — Нет, ничего не сказал.

В это мгновение я впервые почувствовал, что она лжет. Возможно, призрак ей попросту приснился. А значит, приснилось и то, что он разговаривал.

— Он что-нибудь делал? — спросил я.

Она снова покачала головой. И опять мне показалось, что она лжет.

— Нет, — сказала она. — Но он был здесь!

— Джентльмены! — послышался женский голос. Я повернулся. То была госпожа Корнель в красном шелковом халате с поясом. Густые темные волосы все так же великолепно уложены.

— Предлагаю, — сказала госпожа Корнель своим густым, мягким голосом, — вам всем вернуться в свои комнаты и позволить мне позаботиться о мисс Тернер.

— Почему-то, Ванесса, — заметил сэр Дэвид, — мне трудно представить тебя в роли Флоренс Найтингейл. — В его голосе мне послышалось раздражение.

— Почему-то, Дэвид, — парировала она, — мне трудно представить тебя доктором Ливингстоном. Мисс Тернер? Не хотите пойти со мной? Полагаю, вам лучше не пытаться сразу заснуть. Если хотите, у меня тоже есть коньяк. — Она мило улыбнулась сэру Дэвиду. Он ответил вежливой улыбкой. Обращаясь к мисс Тернер, она сказала: — У меня есть свободная комната, соседняя. Можете там переночевать.

Мисс Тернер взглянула на открытую дверь своей комнаты, оглядела нас всех и снова повернулась к госпоже Корнель. Подняла голову.

— Благодарю. Вы очень добры. Я бы выпила глоток. Но мне нужно взять халат.

Госпожа Корнель сказала:

— Я буду рада принести вам…

— Нет, нет, — отказалась мисс Тернер. — Спасибо. — Она опустила руки, повернулась и пошла к двери в свою комнату. Она высоко держала голову, гордая, как египетская царица. Только египетские царицы вряд ли носили розовые байковые ночные рубашки.

Госпожа Аллардайс прошипела театральным шепотом:

— Не стоит ее поощрять.

Госпожа Корнель ей мило улыбнулась.

— Уверена, что вы правы. Но какой вред от того, что она ненадолго отсюда уйдет? Не сомневаюсь, ей нужно время, чтобы прийти в себя. В принципе она мне кажется весьма здравомыслящей женщиной.

Госпожа Аллардайс нахмурилась. Она сомневалась, но пришлось подыграть. Возможно, потому, что госпожа Корнель действительно говорила разумные вещи, но, скорее всего, потому, что она была выше ее по положению.

— Прекрасно, — заявила она. — Впрочем, не могу сказать, что я одобряю коньяк в такое время.

Госпожа Корнель снова улыбнулась. У нее это получалось лучше, чем вышло бы у меня, если бы мне пришлось улыбаться госпоже Аллардайс.

— Не стоит беспокоиться, — сказала она. — Всего лишь глоточек.

Сэр Дэвид собрался что-то сказать госпоже Корнель, но тут вернулась мисс Тернер. На ней снова были очки, и она застегивала пуговицы на бесформенном сером халате. Он совсем не шел к синим глазам мисс Тернер. Да и вообще, к ним пошла бы не всякая одежда.

— Тогда идемте, — сказала госпожа Корнель. Она погладила мисс Тернер по левой руке. Потом повернулась к нам:

— Доброй ночи!

Мисс Тернер снова взглянула на нас, но промолчала.

Они ушли. Они представляли собой забавную пару — госпожа Корнель, изящная и сверкающая в красном шелке, и мисс Тернер, повыше ростом, напряженная и почти убогая в сером шерстяном халате. Вы не поверите, что можно одновременно казаться убогой и гордой, но мисс Тернер это каким-то образом удавалось.

Они вышли в коридор не оглядываясь.

Я обратился к госпоже Аллардайс:

— А вас-то что разбудило?

Она моргнула. Удивилась, по-видимому, что я спросил.

— Как что, ужасный крик, разумеется. Эта глупая девчонка меня жутко напугала. Я думала, мое бедное сердце сейчас разорвется. — Она положила руку на свою обширную грудь. Возможно, у нее и было сердце, только где-то там глубоко-глубоко.

— Мисс Тернер кричала дважды, — заметил я. — Какой именно крик вас разбудил?

— Первый. Он бы и мертвого разбудил.

— Что вы сделали, когда услышали крик?

— Я села и включила свет. — Она нахмурилась. — А почему вы спрашиваете?

— Хороший вопрос, — вмешался сэр Дэвид. — Что за игру вы затеяли, Бомон? Возомнили себя доморощенным сыщиком? — Я думаю, он обиделся на мисс Тернер, обозвавшую его болваном. А может, и на госпожу Корнель за то, что она увела мисс Тернер. Теперь он вымещал свое раздражение на мне, поскольку я все это видел и к тому же был мужчиной. Так что я мог и потерпеть его какое-то время.

— Господин Гудини пожелает все узнать, — сказал я. — Он обожает расследовать подобные истории. — Такой ответ показался мне разумным, но сэру Дэвиду, похоже, не понравился.

Я взглянул на госпожу Аллардайс.

— Вы включили свет сразу же, как услышали крик?

— Да, конечно.

— Что было потом?

— Ну, эта… бедняжка снова закричала, ужасно так, просто жалобно. — Она уже вошла в роль. Как видно, и впрямь решила помочь великому Гудини в его расследовании. — Я не знала, что и думать. Но все же встала с кровати и надела халат. Понимаете, я переживала за Джейн и решила: мне стоит пойти проверить, что там с нею. Но тут она сама выбежала из двери. В настоящей истерике.

— Вы не заметили, никто не выходил из ее комнаты?

— Нет, точно нет. Только Джейн. В ее комнате вообще никого не было. Джейн очаровательная девушка, добрая, правда, больно умная и невероятная выдумщица. И все эти книги, которые она читает, это все из-за них. А тут еще вчера вечером лорд Перли рассказал нам свои невероятные, страшные истории о призраке, который якобы здесь живет. Это его предок, третий граф, лорд Реджинальд Фицуильям. Не то чтобы я его критиковала, Роберт такая душка, но он должен был подумать — ведь и так видно, какая Джейн легко впечатлительная. Наверное, после всего, что она понаслушалась, ей и приснился лорд Реджинальд, и потом, поскольку она спала в незнакомой постели, сразу не сообразила, где находится. Вот и перепутала сон с явью, понимаете?

Я кивнул.

— Значит, говорите, кричали два раза? — спросил я.

— Да. Я же сказала.

— Ну да. Вы не станете возражать, если я осмотрю комнату мисс Тернер?

Будь у нее брови, она бы их подняла. Вместо этого она сморщила лоб.

— Вы считаете, что это так уж необходимо?

— Да уж. Я должен убедиться, что там все в порядке. Господин Гудини обязательно спросит.

Она нахмурилась.

— Раз вы считаете…

— Благодарю. — И я прошел в дверь.

Апартаменты госпожи Аллардайс были устроены так же, как и наши с Гудини. Сначала ванная комната, потом туалет, за ним спальное помещение. Там не было ни души. На постели полный кавардак, одна подушка валяется на полу около двери. Никого не было ни под кроватью, ни в стенном шкафу — только одежда мисс Тернер и характерный запах талька. Пол деревянный, стены каменные. Окно такое узкое, что ни влезть, ни вылезти.

Сэр Дэвид прошел в комнату вслед за мной. Как и у меня, руки у него были в карманах халата. Возможно, он тоже припрятал там пару наручников. Вежливую улыбку сменила ироничная ухмылка.

— Ищем улики? — полюбопытствовал он.

Я еще раз оглядел комнату.

— Верно, — подтвердил я.

— А как же без лупы?

Я взглянул на него.

— Вы полагаете, призрак был лилипутом?

Улыбка снова стала вежливой.

— Вы американец, — сказал он, — и вряд ли знаете, что джентльмен никогда не войдет в комнату дамы без ее разрешения.

Я кивнул.

— Тогда, полагаю, нам обоим лучше удалиться. — Он загораживал мне путь, так что я обогнул его и прошел в комнату госпожи Аллардайс.

— Благодарю за помощь, — сказал я.

— Не стоит благодарности. — Она снова прижала руку к груди. — А господин Гудини не захочет поговорить со мной?

— Безусловно, — сказал я. — Можете на это рассчитывать. Еще раз спасибо. Доброй ночи! — Я кивнул сэру Дэвиду. Он не отреагировал.

Но когда я вышел в холл, то почувствовал, что он идет следом. Я успел сделать несколько шагов по коридору, когда он меня окликнул.

— Бомон!

Я остановился и повернулся.

— Да?

Он подошел поближе. Его красивое лицо казалось задумчивым.

— Знаете, — сказал он, — признаться, мне не нравятся ваши манеры.

— Правда? Вы что, хотите предложить мне свои — оптом?

Он кивнул, как будто другого ответа от меня и не ждал. Погладил левый ус кончиком указательного пальца.

— Возможно, но лучше обсудим это в другой раз.

— Буду ждать с нетерпением, — сказал я. — Увидимся.


— Хр-р-р!

— Гарри!

— Хр-р-р!

— Гарри!

— Что-о? — В просвете через открытую дверь я успел разглядеть, что он сдвинул повязку с глаз на лоб. Вытащил воск из ушей. — Гм-м-м. Что такое?

— Простите, что разбудил, — сказал я.

— Нет-нет. Я просто дал отдохнуть глазам. — Вероятно, воск в ушах мешал ему слышать собственный храп.

— Ничего, если я включу свет?

— Да, да, конечно. В чем дело, Фил? Что случилось?

Я зажег свет и протянул к нему левую руку.

— Я подумал, может, вы сумеете это снять?

Сесилия наверняка уже под шумок сбежала из моей комнаты. Если она и нашла ключ от наручников, то наверняка мне не оставила.

Великий человек взглянул на наручники, болтающиеся на моей левой руке. И удивленно поднял брови.

— «Мюллер и Коль», с пружиной. Допотопные. Где вы их откопали, Фил?

— Длинная история, Гарри. Расскажу утром. Снять можете?

Он улыбнулся.

— Фил, их и ребенок снимет. Вот, смотрите.

Меньше чем через секунду я был свободен.

Утренняя почта

Мейплуайт, Девон

18 августа

Дорогая Евангелина!

Я знаю, ты придешь в ужас. И даже почувствуешь ко мне отвращение. Но я не могу тебя винить. Я и сама себе противна. Какая же я дура! Если бы земля внезапно разверзлась подо мной, я не мешкая прыгнула бы в дымящуюся бездну и во время стремительного падения, уверяю тебя, испытывала бы только огромную благодарность и облегчение.

Ох, Ева, какая же я идиотка! Видела бы ты меня, когда я стояла там полуголая, а все на меня таращились! Если бы ты слышала, что я бормотала насчет привидения…

Да, привидения. Настоящего привидения, по крайней мере мне так казалось. Огромного, грязного, слюнявого, бормочущего всякие гадости. А эти выпученные глаза, похабный рот и эта его жуткая штука, красная и торчит!

Но сейчас, когда утренний свет, бледный и холодный, безжалостно проникает в окно, я подозреваю, что пережила приступ какой-то мании.

Я вернулась в свою комнату. Привидения уже и след простыл, даже если оно там и было. В соседней комнате, пропахшей мятными конфетами, спит праведным сном Аллардайс. Госпожа Корнель была так добра, что предложила мне коньяку и пригласила остаться на ночь в ближней комнате. Она замечательная женщина, но я-то знаю, где бы я ни находилась, в эту ночь мне уже не уснуть, так что пришлось возвращаться сюда, чтобы рассказать тебе о видениях, которые так меня напугали.

И все же, Ева, это было по-настоящему! Я до сих пор слышу его мерзкое хихиканье и ужасные непристойности, которые он говорил. Во рту у меня до сих пор сохранился привкус страха, застарелый, скользкий и горький, как старая монетка.

Я опять увлеклась. А надо было рассказать все толком.

Увы, призраку придется подождать. Я слышу, как что-то ворочается в соседней комнате. Или это Аллардайс проснулась, или к ней забрел гиппопотам, чтобы порезвиться. Если он заметит Аллардайс, ему непременно захочется продолжить свой род, и шум поднимет на ноги весь дом. Но, так или иначе, мне пора идти. Я отправлю письмо с утренней почтой, а позже, днем, напишу еще.

С любовью, Джейн

Глава седьмая

Когда я проснулся на следующий день, комнату прорезал яркий луч солнечного света. Крошечные пылинки медленно кружились в нем, наподобие микроскопических существ, плавающих в позолоченном солнцем море.

Это был первый солнечный день после нашего отъезда из Парижа. Я уже начал думать, что мне больше никогда не доведется увидеть солнечный свет.

Я взял со столика часы. Без четверти девять. Поздновато.

Я встал с постели, залез в халат, пошлепал к комнате Великого человека и постучал.

— Входите! — откликнулся он.

На нем уже были серые носки, серые брюки, рубашка, галстук и незастегнутый жилет. Он сидел на покрывале, прислонившись к темной деревянной спинке кровати. В руке он держал ручку, на коленях лежал блокнот.

— Доброе утро, Фил, — весело сказал он.

— Доброе утро, Гарри. Почему вы не внизу?

Он улыбнулся. То была невинная улыбка, но я всегда нервничал, когда он так улыбался.

— Фил, — сказал он, — у меня же приказ не покидать комнату без вас, ведь так?

— Получить приказ не означает безоговорочно его выполнять.

— Но для меня означает, Фил. Я же дал слово. — Он сменил тему — Хорошо спалось?

— Неплохо, когда спал, — ответил я.

Он задумался.

— Знаете, я, похоже, все-таки прикорнул этой ночью, потому что мне приснился сон. Очень странный. Я видел вас в наручниках. Вы попросили меня их снять.

— Это был не сон, Гарри. Это была явь.

— Простите?

— Вам ничего не приснилось. На мне действительно были наручники, и я вас попросил их снять.

— Марки «Мюллер и Коль»?

— Вы сами так сказали. А еще вы сказали, что они с пружиной.

— Поразительно. Где вы их достали?

— Подарок. От Сесилии Фицуильям.

— Подарок? С чего бы это мисс Фицуильям дарить вам подарки? И почему наручники?

— Вообще-то они предназначались не мне, а вам. Не возражаете, если я присяду?

— Нет, нет, — сказал он и махнул рукой на стул у письменного стола. — Мне? Что вы хотите сказать?

Я сел.

— Ну, Гарри, судя по всему, мисс Фицуильям в вас влюбилась.

Он удивленно нахмурился.

— Влюбилась? Что вы такое говорите, Фил?

— Она хотела познакомиться с вами поближе. И пошла к вам. А попала ко мне.

— Поближе? — Он вдруг покраснел. — Вы хотите сказать?.. Мисс Фицуильям? — Его голос зазвучал чуть выше. — Фил — нет. Ее отец — английский лорд.

— Гарри, успокойтесь.

— Разве она не знает, что я женат?

— Она еще ребенок, Гарри. Ей просто хотелось поболтать.

Он отвернулся к окну и какое-то время смотрел на него. Затем глубоко вздохнул, с протяжным стоном выдохнул. И покачал головой.

— Опять двадцать пять, — сказал он.

— Опять? — заинтересовался я.

Он с грустью взглянул на меня.

— Такое и раньше случалось, Фил. Много, много раз. Это жуткое проклятие. Женщины определенного, гм, животного склада считают меня неотразимым. Может быть, их привлекает во мне физическая сила. Или чисто мужская манера поведения. Наверное, дело просто в том, что я Гудини, самый знаменитый человек на Земле.

Он печально пожал плачами.

— Как знать, Фил? Да и кто вообще знает, что творится в сердце этих женщин? Конечно, я никогда их не поощрял и не давал повода подумать даже на минуту, что отвечу на их воздыхания. Вы знаете, что моя дорогая жена — свет моей жизни. Она — мой маяк в бурном море, единственная женщина, которая когда-либо что-то для меня значила. Я никогда не предам Бесс, Фил.

Он снова отвернулся.

— Наверное, я должен найти в себе силы простить всех этих женщин. Понятно, они ничего не могут с собой поделать. — Он покачал головой. — Но я никогда бы не поверил, что дочь английского лорда…

Он снова посмотрел на меня.

— Что делать, Фил? Может, пойти к лорду Перли и попросить, чтобы лучше приглядывал за своей дочерью?

Я улыбнулся.

— Не стоит, Гарри. Сесилия вас больше не побеспокоит.

Он с надеждой поднял темные брови.

— Правда? Что же такое вы ей сказали?

— Все, что вы только что сами говорили. Про Бесс и про все остальное. Про маяк в бурном море. Я все объяснил. И она поняла.

— Вот и прекрасно, Фил. Замечательно, что вы, как и я, светский человек. — Тут он снова нахмурился. — Но зачем, черт побери, она притащила наручники?

— Чтобы вам показать. Взяла их у деда. Думала, вам будет интересно взглянуть.

— На пару старых наручников «Мюллера и Коля»? — слегка возмутился Великий человек.

— Она же не знала, Гарри. Она лишь хотела выразить дружеские чувства. А когда ушла, я забавлялся с ними и нечаянно защелкнул. Простите, что вас разбудил.

Он покачал головой.

— Да вы меня и не будили, можно сказать. Сами знаете, у меня проблемы со сном. Я просто отдыхал.

Я кивнул.

— Но тут есть еще кое-что, о чем вам надо бы знать.

Он нахмурился. Забеспокоился, наверное, о других женщинах с «животной натурой».

— Что там еще?

— Похоже, этой ночью нас посетило привидение.

— Привидение?

Я рассказал ему о мисс Тернер. А когда я закончил, он спросил:

— За кого вы ее приняли, Фил? Эту мисс Тернер?

— За человека, только что увидавшего привидение.

— Она была в истерике?

— Не в истерике. В расстройстве. Ей что-то привиделось, она решила — призрак, вот и испугалась. Хотя держалась молодцом.

— Да. Я ее почти не видел, но мне показалось, у нее есть голова на плечах.

И притом на красивых.

— Я уже сказал, Фил, привидения меня не очень интересуют. Если свидетели говорят правду, призраки сами не знают, что они мертвы. А это, по-моему, говорит о том, что они на редкость тупые. Зачем тогда с ними общаться, даже если верить, что они и впрямь существуют? Хотя знаете, возможно, наша мисс Тернер экстрасенс. Медиум по природе. И сама того не понимает. Я о таких слыхал, хотя встречать не доводилось. — Он задумчиво кивнул. — Я поговорю с ней.

— Правильно.

— Может быть, пойдем завтракать?

Я опустил глаза на свой халат, потом взглянул на Великого человека.

— Думаю, мне лучше сначала одеться.

— Отлично. А я пока допишу письмо Бесс.


Внизу еще один слуга, которого мы до сих пор не видели, уведомил нас, что завтрак накрыт в оранжерее. Мы прошли за ним еще по нескольким коридорам.

Оранжерея оказалась просторным, залитым солнцем помещением. К нам отовсюду протягивали разлапистые листья самые разные растения. Густой оранжевый свет, проникая сквозь стеклянные стены, согревал мраморный пол. За стеклом виднелся дивный, словно застывший пейзаж, как на картине маслом. Вверху — синее небо с редкими белыми облачками. Внизу — бескрайняя зеленая лужайка, спускающаяся к саду с цветочными клумбами, красными, желтыми и алыми.

Посредине стоял длинный стол, накрытый белой скатертью. На буфете справа стояли пять или шесть угольных грелок, каждая величиной с корыто. Там же расположились стопки фарфоровых тарелок, чайники, кофейники, чашки и блюдца.

Лорд Боб, в одиночестве, сидел на одном конце стола в новом сером костюме.

— А, Гудини, Бомон! — радостно произнес хозяин дома. — На ногах с первым лучом солнца, а? — Он хихикнул. — Должен вас огорчить: остальных вы упустили. Все уехали в деревню. Походить по магазинам, осмотреть достопримечательности. В смысле обе достопримечательности. Церковь и паб. — Он снова хихикнул. — Наваливайтесь на еду, не стесняйтесь. Вы ведь так выражаетесь у себя в Америке? Замечательный язык этот ваш американский. Ухаживайте за собой сами, у нас так заведено за завтраком. Вот кофе, чай — все, что пожелаете. Думаю, кофе вам сегодня не помешает, а, Бомон? Всю ночь утешали расстроенных дамочек, а?

Он был в очень хорошем настроении, чтобы начинать разговор о его дочери. Я улыбнулся и снял крышку с первой кастрюли.

— Вы в курсе того, что случилось этой ночью? — В кастрюле лоснилась груда свиных сосисок. Я взял вилку, зацепил несколько штук и переложил их себе на тарелку.

— Все слышали, — сказал лорд Боб. — Главные городские новости, а?

— Как себя чувствует мисс Тернер? — спросил я. И заглянул в следующую горячую кастрюлю. Небольшой косяк выброшенной на пляж застывшей рыбы уставился на меня остекленевшими глазами. Я вернул крышку на место.

— Хорошо, хорошо, — заверил нас лорд Боб. — Не хуже, чем вчера. Забавно, однако, правда? Никогда бы не зачислил ее в разряд трусих.

В следующей кастрюле оказался жареный бекон. Я взял немного.

— Я тоже.

Великий человек, как и я, нагружал свою тарелку снедью. Он спросил лорда Боба:

— Этот призрак — ваш предок, лорд Перли?

— Поговаривают. — Его колючие белесые брови слегка поникли. — Но уж больно хорош денек для всяких страстей, а?

Мы с Великим человеком уже наполнили свои тарелки и сели рядом за стол. Великий человек снова обратился к лорду Бобу.

— У вас превосходный дом, лорд Перли.

— Боб, — поправил тот. — Приятно слышать. Но в этом, разумеется, не только моя заслуга. Он еще до меня долго тут стоял. Прекрасный получился бы гольф-клуб, не находите?

— Гольф-клуб? — переспросил Великий человек.

— Для трудящихся масс. Моя идея. Бедняки, видите ли, мало бывают на свежем воздухе.

— Ну да, — произнес Великий человек. — Конечно. Помнится, мисс Сесилия что-то такое говорила.

— Сесилия? — Он погладил усы. Слеша кивнул, печально так. — Не одобряет. Сесилия. И мать ее тоже. Воспитание, сами понимаете. Но они увидят свет. Верю.

Он подался вперед.

— Только представьте себе. Пролетарский гольф-клуб. Кругом чистый, свежий воздух, здоровые физические упражнения. И не только. Ясли для малышей. Бесплатное медицинское обслуживание — для всех. И научные учреждения с первоклассным персоналом, а? Будем искать пути, как сделать жизнь лучше. Жизнь каждого человека. И учебные группы, разумеется. Будем изучать «Капитал». Причем не всю эту статистику, а основную идею. Суть. Вы ведь читали, Гудини?

Великий человек моргнул.

— Нет, не успел, лорд Роберт.

— Я подарю вам экземплярчик. У меня их штук сто. Я изменю вашу жизнь. Свою уже изменил, верно говорю. Я бы начал все еще несколько лет назад — я о гольф-клубе, — если бы не граф. Мой отец. Он решительно против. А что от него еще ждать? Настоящий реакционер. Но, слава богу, не может же он жить вечно. Как только преставится, мы возьмемся за дело. Кстати, может, даже завтра. Он совсем плох, старая свинья. — Лорд Боб довольно улыбнулся. Встал. — Ну, — сказал он, — я пошел. — Остановился. — Там есть чай, кофе, что угодно. Не стесняйтесь.

— Вы в деревню? — спросил Великий человек.

— Нет, пойду прокачусь на новеньком мотоцикле. Только вчера доставили, прямо с завода. «Браф Сьюпириор», литровый двигатель, четыре передачи, предельная скорость сто миль в час. Красавец!

Он улыбнулся Великому человеку.

— Чуть не забыл, Гудини. О вас упоминали в сегодняшней «Таймс». И о Мейплуайте тоже. В светской хронике. Ну, если вам что-то понадобится, еда или еще что, обращайтесь к слугам. Остальные скоро вернутся. Чай в четыре. А пока развлекайтесь, а?

Лорд Боб вышел. Великий человек взглянул на меня.

— «Таймс»? — проговорил я.

Он захлопал ресницами.

— Ничего об этом не знаю, — заявил он. Наклонился и взял газету, лежавшую в центре стола. Развернул, полистал. Я ждал.

Он читал про себя. Через мгновение довольно заулыбался. Потом взглянул на меня и нахмурился.

— Я не имею к этому никакого отношения, Фил, — сказал он.

— Покажите.

Он протянул мне газету. Я пробежал глазами светскую хронику и наконец нашел заметку. Маленький параграф в длинной колонке, но и его было более чем достаточно.

«В эти выходные виконт Перли принимает у себя сэра Артура Конан Дойла, создателя такого популярного в Англии, да и во всем мире, литературного героя, как Шерлок Холмс, сыщик-консультант. В Мейплуайте, в Девоне, в имении отца лорда Перли, графа Эксминстерского, также ожидается господин Гарри Гудини, знаменитый американский иллюзионист».

Я закрыл газету, свернул и бросил на стол. Вот почему, подумал я, он был такой добрый.

— Черт бы их всех побрал, Гарри! — сказал я.

Он показал мне свои ладони.

— Я пальцем о палец не ударил, Фил.

— Такого не должно было быть.

— Наверное, это дело рук Карлайла. — Так звали его управляющего.

— Угу. А откуда Карлайл узнал?

— Представить себе не могу. Надо ему позвонить. Я ему все скажу. Меня так и колотит от ярости.

Он схватил газету, начал перечитывать.

— Поздновато будет, — заметил я.

Не отрывая глаз от газетной статьи, он сказал:

— Как по-вашему, почему они упомянули первым сэра Артура?

— Гарри, у нас есть более важные причины для беспокойства.

Он опустил газету и взглянул на меня.

— Но, может, Цинь Су не успел добраться до Англии. А если и успел, может, он еще не читал сегодняшней «Таймс».

— И вы готовы рисковать жизнью в надежде на это?

Он нахмурился.

Я полез в карман и достал часы. Половина одиннадцатого.

— О чем вы, Фил? — спросил он.

— Предположим, Цинь Су уже в Англии. Предположим даже — в Лондоне. Предположим, он прочел утреннюю газету. Хотя до восьми часов утра вряд ли он бы успел. Для верности допустим — не раньше семи. Не знаю, сколько поездов ходит из Лондона в Девон в субботу, но, скорее всего, не много. И ехать сюда не менее шести-семи часов! Значит, у нас в запасе несколько часов.

— Да? И что мы будем с ними делать?

— Вы — ничего. Вы будете сидеть в своей комнате.

— Фил…

— Всего несколько часов, Гарри. Почитайте что-нибудь. Напишите письмо. А я пока здесь осмотрюсь.

— Зачем, Фил?

— Чтобы понять, как он может до вас добраться.

Глава восьмая

И снова мы с Великим человеком отправились в путь по лестницам и коридорам. Он ничего не говорил, но губы были капризно сжаты, и я понимал, что меня ждут неприятности. Когда я закрыл дверь в наши апартаменты, он повернулся ко мне. И набросился на меня.

— Фил, — заявил он. — Это же несправедливо! Вы обращаетесь со мной как с ребенком.

— Для вашей же пользы, Гарри.

— Так вы же сами сказали, что у нас есть несколько часов в запасе.

— Похоже, вы что-то задумали.

Он выпрямился.

— Не желаю сидеть здесь, в этой комнате под замком.

— Под замком? Гарри, вам же нравится замуровываться в гробах.

— Откуда я могу выбраться, когда захочу. — Гарри вдруг стал выше ростом. И покачал головой. — Нет, — сказал он, — не желаю.

— Гарри, вы сказали…

Он сунул руки в карманы. Поднял крепкий подбородок.

— Я знаю, что сказал. Что готов делать все, что вы скажете, когда дело касается безопасности. Но сейчас все иначе. Вы настаиваете, потому что хотите наказать меня за эту глупую статью в «Таймс».

Возможно, в том, что он сказал, и была доля истины.

— Это Карлайл, — заявил он. — Я тут ни при чем. Если бы это было моих рук дело, я уж наверняка не ограничился бы таким пустячным замечанием.

Я не очень-то поверил, что он ни при чем, хотя понимал, что сейчас он сам в это верит.

— Так что вы предлагаете?

— Я пойду с вами, осмотрим все вместе.

Я покачал головой.

— Там слишком открытое место.

— Но Цинь Су там нет. И быть не может. Сами говорили. А если и есть? Фил, скажите честно, я что, буду в большей безопасности здесь, в четырех стенах? Забыли про гостиницу «Ардмор»? Разве не вы говорили, что там он меня почти достал? А что если он достанет меня и здесь, в этой комнате, когда вас не будет?

Тут он попал в точку.

Я обошел кровать, сел. И взглянул на него.

— Гарри, послушайте. Может, самое время заявить в полицию?

— Нет. Я уже говорил. Исключено.

— Или, по крайней мере, разрешите послать телеграмму в Нью-Йорк, — сказал я. — Пусть они пришлют сюда еще людей из Лондона.

— И как я их здесь представлю? Скажу лорду и леди Перли, что они тоже мои секретари?

— Почему бы просто не рассказать им правду, сказать…

Гарри покачал головой.

— Нет и еще раз нет.

— Гарри, с чего это вдруг вам, черт побери, приспичило осматривать окрестности Мейплуайта?

— Потому что они знаменитые, Фил. Лес, огромная лужайка, сказочный сад. — Он вытащил руки из карманов и протянул их ко мне. — Как вы можете запретить мне любоваться ими, прикоснуться к их легендарной красоте? И что я отвечу людям, когда они попросят меня рассказать об этом? Неужели придется признаться, что Гудини, мол, ничего не видел, потому что сидел под кроватью в своей комнате?

Я вытащил часы из кармана. Без десяти одиннадцать.

Может, там и правда безопасно. Лучше уступить сейчас, сказал я себе. А коли так, возможно, он послушается меня потом, когда уже не будет так безопасно.

— Только часок-другой, — упорствовал он. — Всего-то ничего. И мигом обратно.

Я снова вздохнул.

— Ладно, — сказал я.

— Вот и чудесно, Фил. — Он подошел к кровати и хлопнул меня по плечу. — Замечательно! — Пока я сидел, его глаза были на одном уровне с моими, и они светились от радости.

Ему легко было угодить. Надо было дать ему то, что он требовал, и только.

— Ладно, Гарри, — сказал я. — Хорошо. Спускайтесь. Я догоню.

— Конечно, Фил, — просиял он.

Когда он вышел, я открыл свой чемодан и поднял второе дно. Достал маленький автоматический «кольт» и запасную обойму. Поставил дно на место, закрыл чемодан, а обойму положил в левый карман пиджака.

Я взвесил «кольт» на ладони. Просто игрушка, да и веса почти никакого. Поэтому я и взял его с собой. Случись его кому-нибудь обнаружить, он вполне сошел бы за пистолет, какой только и может быть у человека, за которого я себя выдавал.

Я потянул затвор на себя и отпустил. Он взвелся — пуля вошла в канал ствола. Я защелкнул предохранитель и положил пистолет в правый карман.


Особняк возвышался посередине стриженой лужайки площадью шесть-семь акров, как одинокий серый утес посреди холмистой зеленой прерии. Кое-где росли деревья, по одиночке или купами; был там и сад с парой-тройкой фонтанов. Но в основном — открытое пространство. Будь у меня возможность посадить по паре человек в каждую башню, никто не смог бы днем подобраться к зданию незамеченным. Но у меня не было людей, чтобы рассаживать их по башням.

Мы с Великим человеком шли по гравийной дорожке, огибающей дом по периметру. Деревья остались слева. Даже в солнечное утро лес казался мрачным и унылым. Высокие сосны нависали над жавшимися к земле тополями и дубами. В серой тени виднелись широкие веерообразные папоротники. В них могла бы укрыться целая армия и вдобавок целая танцевальная труппа со всеми своими родственниками.

Великий человек, шагая рядом со мной, упивался легендарной красотой. Он высоко задрал голову, его широко открытые глаза поблескивали из-под шляпы. Руки он заложил на спину, обхватив левой рукой правую.

Он глубоко вздохнул и несколько секунд что-то весело напевал.

— Какой запах, Фил! — сказал он.

— Угу.

— Дивное место, не находите?

— Угу.

— И день чудесный.

День действительно был чудесный. А воздух — теплый и чистый, насыщенный запахами новых начинаний и замыслов. В ветвях деревьев чирикали и свиристели птицы. Небесная синь и зелень травы были настолько яркими и ровными, что казалось: небо и траву только-только выкрасили. Меня же все это раздражало. Мне было о чем подумать, а яркая красота отвлекала.

— Угу, — буркнул я.

— Знаете, — сказал он, — глядя на всю эту нетронутую красоту, невольно начинаешь подумывать, а не пора ли уходить со сцены.

— Что?

— Разве я не показал человечеству чудеса, которыми оно может восхищаться? Разве не поверг в недоумение самых искушенных зрителей в самых больших городах мира?

— Возможно.

Он вздохнул. И покачал головой.

— Порой и представить себе невозможно, как я устал, Фил. Просто выбился из сил. Постоянно надо придумывать что-нибудь эдакое, чтобы удивлять и поражать. Постоянно приходится изобретать новые, самые немыслимые способы самоосвобождения. Иногда мне и правда хочется… — Он замолчал. Снова вздохнул и покачал головой.

Я улыбнулся.

— От всего освободиться?

Он повернулся ко мне и кивнул.

— Вот именно. То-то и оно. Может, пришло время и для меня жить так, как все. Может, наконец пришло время подумать и о себе. И о Бесс, конечно. Может, для нас обоих пришло время отыскать наш собственный рай, где мы могли бы… — Он запнулся. — Посмотрите, Фил!

Я остановился и посмотрел. По лужайке прыгала белка — рыжее пятно на зеленой траве.

— Это белка, Гарри, — сказал я.

Он восхищенно рассмеялся.

— Это же английская белка, Фил. Моя первая английская белка.

— Вы и раньше бывали в Англии.

— Да, но только в Лондоне. А в деревне не приходилось, да и живности никакой я не видел.

— Это же самая обыкновенная белка, Гарри.

— Да вы только представьте, Фил. Предки этой белки, наверное, видели, как подписывали Великую хартию вольностей.

— Может, они сами ее и подписали?

Он взглянул на меня и нахмурился.

— Какой вы неромантичный, Фил!

— Очень может быть, — согласился я.

Мы все шли по дорожке вокруг гигантского дома. Справа, примерно в сотне ярдов, за небольшой купой деревьев возвышалась задняя часть особняка, похожего на замок.

Я продолжал уверять себя, что нет никакой опасности, как вдруг увидел, что к нам кто-то приближается. Верхом, примерно в четверти мили от нас, как раз на повороте дорожки.

Великий человек перестал насыщаться легендарной красотой. Он рассказывал мне о том времени, когда он прыгал с моста Бель-Иль через реку Детройт. Дело было в декабре, вспоминал он, река замерзла, и он прыгал в прорубь в наручниках. Течение оказалось сильнее, чем он предполагал, его потащило подо льдом толщиной дюймов в семь, и он спасся только потому, что дышал тонкой прослойкой воздуха между льдом и водой. Гарри, конечно, изрядно приврал — я сразу смекнул, но вида не подал.

Потом он заметил:

— Кто-то едет, Фил.

— Угу, — подтвердил я. — Женщина.

Она была в черном. Большой гнедой жеребец под ней двигался к нам по дорожке неспешно и плавно.

— Это часом не мисс Фицуильям? — встревожился Великий человек.

— Похоже, мисс Тернер.

Глава девятая

Через несколько минут, когда она подъехала поближе, я убедился, что это действительно мисс Тернер. На ней были кокетливая черная шляпка, белая блузка, черная бабочка, черная куртка, черные бриджи для верховой езды и высокие черные ботфорты. По-моему, явный перебор с одеждой для такого теплого дня. Но англичане мало обращают внимания на погоду. Иначе они просто не смогли бы жить в Англии.

Когда мисс Тернер поравнялась с нами, я заметил, что она щурится. Потом понял: она же без очков.

Она сидела прямо, хотя и немного напряженно, но производила впечатление бывалой наездницы. Она знала, как и когда придержать лошадь, потому что та остановилась в нескольких ярдах от нас и принялась махать головой вверх и вниз. Длинные ноги мисс Тернер уверенно держались в стременах. Она наклонилась вперед и погладила изящную шею жеребца. Тот снова помахал головой. Ему нравилось. Я его понимаю.

— Господин Гудини, — сказала она. — Господин Бомон. Как дела? — Несколько прядей русых волос выбились из-под шляпки, закрывая стройную шею. Лицо было ясным и чистым — она снова выглядела моложе своих лет.

— Совсем неплохо, мисс Тернер, — сказал Великий человек, снимая шляпу. — А вы?

— Превосходно, благодарю, — проговорила она и неожиданно улыбнулась широкой приятной и довольной улыбкой. Она так шла к ее глазам. — Какой чудесный день, не правда ли?

— Просто дивный, — согласился Великий человек.

Я снял шляпу и спросил:

— Вам уже лучше?

Она покраснела и опустила глаза. Потом взглянула прямо на меня.

— Рада, что представился случай извиниться. Я вела себя как последняя идиотка.

— Вы ни перед кем не должны извиняться, — заметил я.

— Еще как должна. Вела себя как глупый истеричный ребенок.

— Мисс Тернер, — сказал Великий человек, — если у вас найдется свободная минутка, я бы хотел поговорить о видении, которое явилось вам ночью.

Она покачала головой.

— Видите ли, в том-то все и дело. Не было никакого видения. И быть не могло. Всего лишь кошмарный сон, а я, как последняя дура, убедила себя, что это было наяву.

Я сказал:

— Похоже, сегодня вы стараетесь убедить себя в обратном.

Она нахмурилась и снова покраснела, на этот раз от гнева. Поза стала более напряженной.

— Ничего подобного, — резко заявила она. — Я была дурой. Извините, что побеспокоила вас ночью. Всего доброго. Всего хорошего, господин Гудини.

Она легонько пришпорилажеребца, и он двинулся вперед, в обход нас. Мы снова надели шляпы и стали наблюдать, как лошадь с шага перешла на рысь, а потом в галоп.

— Темпераментная женщина, — заметил Великий человек.

— Угу.


Мы шли и шли. Когда же наконец вернулись туда, откуда вышли, я понял, что здесь, в Мейплуайте, обеспечить кому-либо безопасность невозможно. Во всяком случае, вне дома. Слишком много подходов и таких мест, где можно спрятаться.

Перед нами, справа от дорожки, высилось огромное дерево с бронзово-красными листьями. В тени дерева были установлены две кованые скамейки, выкрашенные белой эмалью. Одна из них была занята. Госпожой Аллардайс и госпожой Корнель.

— Йо-хо! Господин Гудини! — Это была госпожа Аллардайс. На ней было коричневое платье и белые перчатки, а над головой она держала бледно-голубой зонтик. Как будто хотела укрыться от собственной тени. — Присоединяйтесь к нам!

Мы с Великим человеком к ним присоединились. Сняли шляпы, поздоровались и сели на вторую скамейку. Я вынул из кармана часы и взглянул на время. Четверть первого.

Пока все тихо, подумал я.

Однако я ошибался, и сейчас, и в течение следующих нескольких минут, хотя об этом и не подозревал.

— Мы вас отвлекли, господин Бомон? — улыбнулась госпожа Корнель. На ее коленях лежала белая соломенная шляпа с большими полями. Другие части тела прикрывало белое льняное платье, на фоне которого ее темные волосы казались еще темнее. Подол платья был длиннее, чем у вчерашней ночной рубашки, но тем не менее он прикрывал ей ноги не до самых пят. А нога у нее, кстати, очень красивые.

Широкое синее небо, широкая зеленая лужайка, глаза мисс Тернер, ноги госпожи Корнель. Как тут не отвлекаться! Я положил часы обратно в карман.

— Мы с господином Гудини поспорили. Сколько нужно времени, чтобы обойти вокруг дома пешком.

— И кто выиграл?

— Спор еще не закончен.

Она повернулась к Великому человеку.

— Вам сегодня лучше, господин Гудини?

— Намного, — сказал он. — Спасибо.

— Мне бы и в голову никогда не пришло обходить дом кругом, — заявила госпожа Аллардайс. — Даже на лошади. — Она нахмурилась. — Вы не видели Джейн? Она где-то здесь, катается верхом. — Госпожа Аллардайс бегло посмотрела по сторонам.

— Да, — ответил Великий человек. — Мы только что разговаривали с ней. Она производит впечатление опытной наездницы.

— Кажется, вы не ошиблись. И, если подумать, это даже удивительно, ведь она, по сути, книжница. Если не пишет свои бесконечные письма, то сидит за книгой. Лично мне Джейн Остин никогда не казалась настолько увлекательной.

Она подалась вперед своим большим бюстом и с нетерпением посмотрела на Великого человека.

— Господин Бомон рассказал вам о ночном переполохе? О призраке Джейн? Ну, сегодня, разумеется, бедняжка поняла, что это был всего лишь кошмарный сон, причуда воображения, хотя вчера ночью у нее была жуткая истерика, верно, господин Бомон? Я старалась ее успокоить как могла. Иногда она бывает чересчур чувствительной.

Великий человек кивнул.

— Господин Бомон мне все рассказал. Я…

Его прервало бойкое бибиканье клаксона. Мы все разом повернулись на юг.

К нам мчался большой мотоцикл, разбрасывая в стороны гравий и землю. Лорд Боб на своем новейшем приобретении.

Лорд Боб резко затормозил. Мотоцикл занесло футов на десять-двенадцать на гравии и несколько раз мотнуло из стороны в сторону, прежде чем он наконец остановился прямо перед нами.

На лорде Бобе был твидовый костюм, тот же, что и за завтраком. Правда, к нему прибавились кожаная кепка и большие очки. Он сдвинул очки на лоб. Усмехнулся. Если не считать белых кругов вокруг глаз, как у енота, все лицо у него было серым от пыли. Усы прилипли к щекам.

— Машина — класс! Какое удовольствие! На главной дороге гнал под сто миль! — Глаза его, свободные от очков, так и сияли. — Никто не желает прокатиться? Я был бы… — Внезапно он замолчал и уставился вдаль, на дорожку. — Господи! Мисс Тернер?

Мы снова повернулись, все разом.

Огромный гнедой только что вылетел стрелой из леса примерно в пятидесяти ярдах от нас. Он попятился, встал на дыбы, размахивая передними копытами в воздухе, но мисс Тернер каким-то чудом удержалась в седле. Жеребец опустил передние копыта, развернулся и понесся по дорожке прямо к нам. Поводья болтались у него на шее. Мисс Тернер наклонилась вперед, пытаясь схватиться за них. Шляпки на ней уже не было, и волосы развевались, как знамя по ветру.

— О, господи! — воскликнула госпожа Аллардайс. Госпожа Корнель встала, видимо, думая, что может что-то сделать. Я сообразил, что мы с Великим человеком уже на ногах.

Но мисс Тернер удалось-таки поймать поводья и усмирить жеребца. Примерно в двадцати футах от нас он замедлил бег и перешел на шаг. Конь тяжело дышал. Мисс Тернер тоже. Жеребец остановился, оглядывая всех дикими глазами, начал бить копытом по земле, потом вскинул голову и заржал.

В нескольких футах поодаль восседал на мотоцикле лорд Боб.

— Мисс Тернер! Вы нас ужасно напугали! С вами все в порядке?

— Джейн, что вы, черт возьми, вытворяете? — изумилась госпожа Аллардайс. Она все еще сидела.

Лицо мисс Тернер было белым и блестело от пота. Она перевела дух. Приложила руку ко лбу. Облизнула губы и взглянула на нас.

— Я… вы меня извините… я…

Тут одновременно произошло сразу несколько событий.

Откуда-то с юга у нас за спиной донесся сухой громкий треск ружейного выстрела.

Где-то рядом что-то просвистело, когда я повернулся, чтобы взглянуть на Великого человека. Он смотрел в ту сторону, откуда послышался выстрел, и я знал, хотя видеть не мог, что подбородок у него поднят вверх, — таким образом он как бы призывал стрелка сделать еще одну попытку.

Остальные тоже повернулись в ту сторону и замерли.

Я сунул руку в карман, где лежал «кольт».

Тут у меня за спиной слабо охнула мисс Тернер, я резко обернулся и увидел, что ее ресницы затрепетали, синие глаза закатились, обнажив белки, и она рухнула с лошади.

Глава десятая

Я выдернул руку из кармана и ринулся к мисс Тернер. Как раз в ту минуту, когда одна ее нога соскользнула с седла, я левой рукой обхватил ее за плечи, а правой — за колени. Она оказалась у меня на руках, голова запрокинулась, руки вяло болтались. Я отнес ее к скамейке, положил и присел рядом на корточки. Я искал пулевую рану. Но не нашел.

Я ощутил, что все меня окружили. Госпожа Корнель, госпожа Аллардайс, лорд Боб. Я поискал глазами Великого человека и увидел, что он стоит прямо за моей спиной. Он выглядел озабоченным, даже потрясенным, но был цел и невредим. Второго выстрела не последовало.

Мисс Тернер дышала, но лицо побелело. Я положил руку ей на лоб. Холодный и влажный. Потом приложил пальцы к запястью и нащупал пульс. Он трепетал, как крылья подбитой птицы. Госпожа Корнель спросила:

— Она не?..

— Нет, — ответил я. — Думаю, просто потеряла сознание.

— Проклятый браконьер! — рявкнул лорд Боб. — Чертов мерзавец! — Его брови-жуки опустились, лицо под слоем серой пыли покрылось гневным румянцем. Он рывком сдвинул очки на глаза, оставив две одинаковые круглые вмятины на лбу. — Сейчас покажу этой свинье!

Он кинулся к мотоциклу, мелькнув большим твидовым пятном. Я снова повернулся к мисс Тернер. Когда развязывал галстук на ее шее, услышал, как у меня за спиной взревел мотоциклетный мотор. Лорд Боб завел машину.

— Господин Бомон! — обратилась ко мне госпожа Аллардайс.

Мотоцикл, с ревом вздымая кучи гравия, исчез из вида.

— Ей нужен воздух, — объяснил я и расстегнул две первые пуговички на ее блузке. Легонько похлопал мисс Тернер по щеке. Никакой реакции. Я заметил, что кожа у нее нежная, как у ребенка. Но постарался не обращать на это внимания.

— Позвольте мне? — Госпожа Корнель. Она стояла рядом со мной справа. Когда она наклонилась над мисс Тернер, ее блестящие черные волосы упали вперед, как шелковая занавеска. Я почувствовал запах ее духов. Но постарался и на это не обращать внимания.

Она взяла руку мисс Тернер в свои ладони и легко потерла ее. Я снова похлопал мисс Тернер по щеке.

— Мисс Тернер?

Она глубоко и прерывисто вздохнула, веки резко поднялись, и ее потрясающие синие глаза уставились на меня.

Дважды за последние двенадцать часов я был первым, кого видела женщина, возвращаясь на грешную землю. Мисс Тернер, похоже, была не в большем восторге, чем Сесилия Фицуильям прошлой ночью.

Она нахмурилась.

— Что случилось?

— Вы потеряли сознание, — пояснила госпожа Корнель.

Мисс Тернер взглянула на нее. Приподняла голову со скамейки, как будто пытаясь сесть. Госпожа Корнель мягко коснулась ее плеча.

— Нет-нет, Джейн, не надо вставать. Отдохните минутку.

Я поднялся.

Госпожа Аллардайс повернулась к мисс Тернер.

— Вы нас ужасно напугали. Какого черта…

Госпожа Корнель обернулась и взглянула на нее. Она ничего не сказала, но глаза ее сузились, а губы строго сжались. Госпожа Аллардайс прикусила язык.

Справа от меня по склону от дома бежали два маленьких человека в черном. Слуги.

Я подошел к Великому человеку. И вполголоса сказал:

— Идите в дом вместе со всеми. Ждите меня в своей комнате.

— Фил…

— Ступайте, Гарри. Я скоро приду. — И я рванул вслед за лордом Бобом.


Я мчался сначала по пешеходной дорожке, потом вниз через лужайку к саду по следу мотоцикла, оставленному в высокой траве. Машина стояла рядом с кустами в дальнем конце сада, на опушке леса.

Почти точно, прикинул я. Стреляли, скорее всего, откуда-то отсюда.

Впереди вилась узкая тропинка, уходившая дальше в лес. Я вышел на нее, остановился и обернулся, рассматривая высокое дерево с бронзовыми листьями. Кто-то из слуг уводил лошадь по той дорожке, по которой я только что пробежал. Остальные разбрелись по зеленому склону, направляясь к дому. В ярком свете солнца, под чистым голубым небом они напоминали людей, возвращавшихся после веселого летнего пикника.

Вот тут, подумал я. Тут он, скорее всего, и стоял, когда выстрелил.

Я огляделся. Ни одного кающегося на коленях снайпера, который умолял бы меня его арестовать. Ни собственноручно подписанного признания, прикрепленного к дереву. Да и пустой гильзы нигде не видно. Земля после вчерашнего дождя еще не просохла — следов на ней было видимо-невидимо. Лорд Боб, ясное дело, потоптался здесь от души.

Тропинка, извиваясь по склону холма еще ярдов двадцать или тридцать, вела к другой тропинке. Эта была пошире — почти дорога, покрытая черным щебнем. Если идти по ней направо вверх, она приведет к дому, но его пока не было видно. Налево она спускалась вниз и ярдов через сорок скрывалась за деревьями.

Лорд Боб появился из-за поворота и остановился. Я подошел к нему.

— Бомон, — сказал он, — видели кого-нибудь?

— Нет.

— Послушайте, — сказал он. — Вы американец. Значит, умеете ориентироваться в лесу? Ну, идти по следу, Фенимор Купер и все такое.

— Вы имеете в виду — сгибать ветки, надламывать сучки?

Он обрадовался.

— Ну да.

— Не умею.

— А-а.

— Куда она ведет? — Я показал на дорогу.

— А? Вниз к реке. Там тоже ничего. Только что сам ходил туда. Ничего. — Он оглянулся на лес, который, казалось, тянулся на мили. — Проклятый ублюдок может быть где угодно.

— Что там дальше? — Я кивнул на дорожку.

Казалось, вопрос его удивил.

— Разумеется, особняк.

— Можно взглянуть?

Он нахмурился.

— Не думаете же вы, что браконьер побежал туда?

— Надо глянуть.

Он какое-то время смотрел на меня, потом снова нахмурился. Похоже, гадал, с чего это личный секретарь так интересуется браконьерами. Но он был джентльменом, поэтому просто пожал плечами.

— Ладно. Пойдемте.

Мы с ним потопали по гравийной дорожке. Земляные насыпи с обеих ее сторон все росли, пока не оказались выше наших голов. Дорога превратилась в своего рода узкую долину, протянувшуюся между крутыми земляными холмами и высокими деревьями позади них. Мы уперлись в высокую широкую, двойную деревянную дверь, вмонтированную в каменную стену высотой футов пятнадцать.

Мы находились в дальнем конце сада, в самой низкой части.

— Что это? — спросил я, кивнув на дверь.

— Грузовой туннель, — сказал он. — Идет под садом в дом. Выходит рядом с кухней. Они раньше доставляли по нему всякие товары. Сперва на баржах по реке, потом телегами по дороге, а отсюда по туннелю прямо в дом. Тогда так было быстрее. Сейчас им не пользуются.

На правой створке двери, на уровне живота, как раз в том месте, где она соединялась с другой створкой, виднелась ржавая железная пластина с замочной скважиной посередине. Я наклонился, чтобы получше рассмотреть скважину. Выглядела она так, будто ею давно не пользовались. Однако я не большой специалист по замкам. Я глянул вниз. Но никаких следов на щебенке не увидел. Впрочем, как я уже признался лорду Бобу, следопыт из меня тоже был никакой.

Я выпрямился.

— У вас есть ключ?

Серые глаза в белых кругах моргнули.

— С собой, конечно, нет. Да и какая разница. Там, изнутри, простой засов.

Я нажал на дверь. Она не сдвинулась.

Лорд Боб снова хмурился. Его аристократическое терпение было на пределе. Он, верно, и так всю дорогу терпел, как истый большевик.

— Что вы тут все ищете?

Я достал часы. Без десяти час.

— Давайте с вами встретимся где-нибудь в доме, скажем, через час?

— Зачем?

Он снова нахмурился. Я, очевидно, переступил какую-то черту, а простому секретарю это не пристало.

— Не могли бы вы объяснить мне, — сказал он, — в чем, собственно, дело?

— Извините, пока не могу. Через час?

Легкий вздох. Он полез в карман жилета, достал часы, взглянул на них, потом на меня.

— Очень хорошо. Через час. В моем кабинете.

— Где это?

— Вам покажут.

— Хорошо. Благодарю.


— Гарри, — сказал я, — мы должны ему все рассказать.

— Но, Фил…

— Я побывал там еще раз, — перебил я. — Прежде чем прийти сюда, я вернулся к большому дереву, под которым мы стояли. Там дырка в стволе, Гарри. — Я сунул руку в карман. — А вот это было в дырке. Увесистая такая пулька, где-то тридцать третьего калибра. Я вспомнил, где каждый из нас стоял. Если стреляли оттуда, откуда я думаю, эта пуля прошла примерно в двух дюймах от вашей головы.

Мы уже вернулись в его комнату. Он сидел на кровати, прислонившись к спинке и решительно сложив руки на груди. Я сидел на стуле у письменного стола.

— Но, Фил, — сказал он, — лорд Перли считает, что это браконьер.

— Лорд Перли не знает про Цинь Су. — Я бросил пулю на кровать.

Он сделал вид, что ее не заметил.

— Но это же мог быть браконьер. Я покачал головой.

— Звук выстрела. Резкий и четкий. Не приглушенный. Тот, кто стрелял, стоял на опушке, не в глубине леса. Он целился не в оленя или кабана, или чертового бродячего слона. Он целился в вас.

Гарри сжал губы и отвернулся. Я сказал:

— Простите, Гарри, но пора с этим кончать. Если вы не скажете, я сам скажу.

Он удивленно взглянул на меня.

— Но вы же дали слово.

— Я обещал работать на вас под прикрытием. Но если вы не расскажете все лорду Роберту, считайте, я подал в отставку. И ухожу. Но сперва я расскажу ему обо всем, и можете делать вместе с ним что хотите, — я уже буду ехать в поезде в Лондон.

— Фил… — Голос звучал заискивающе.

— Вы еще кое о чем забыли, Гарри. Если бы он взял на пару дюймов с другой стороны от вашей головы, он попал бы в госпожу Корнель. Возможно, в следующий раз он в нее попадет. Можете рисковать собой сколько пожелаете. Ваше дело. Вы этим на жизнь зарабатываете. Но я не допущу, чтобы вы рисковали жизнью других людей.

Он глубоко и медленно вздохнул. И кивнул.

— Да, да, конечно. Вы совершенно правы, Фил. Надо непременно ему все рассказать.

Вечерняя почта

Мейплуайт, Девон

18 августа

Дорогая Евангелина!

Определенно, я теряю голову. Потому как все больше убеждаюсь, что эта часть тела у меня явно с изъяном, а посему о ее потере сожалеть никто не будет. Уж я-то, вероятно, меньше всех.

Знаю, я обещала рассказать тебе о привидении. Но беру свое обещание назад, во всяком случае, касательно этого призрака. Я больше не хочу ни говорить, ни писать, ни даже думать о нем. Честно сказать, он мне опостылел. Что бы он ни говорил и ни делал, если это и правда было, надо все забыть. Если не навсегда, то хотя бы до тех пор, пока я не разберусь со всем остальным.

Все остальное?

Ты вправе так спросить. После завтрака, кроме того, что я наткнулась на двух других призраков, меня облапали и вдобавок сделали непристойное предложение; я вся в синяках и ссадинах; лошадь подо мной понесла, и меня совершенно неприлично мотало в седле; я снова вела себя как последняя дура; на меня глазел, а после ощупывал австрийский психоаналитик. И я куда-то подевала мою любимую старинную черепаховую гребенку.

И еще, как бы не забыть, в меня стреляли.

Пуля предназначалась не мне, во всяком случае, меня в этом Убедили. Но она угодила в дерево совсем рядом, так что понятно, отчего я так разволновалась. А после, когда выяснилось, что я ошиблась, мне показалось, что меня надули.

Такие вот обычаи в Девоне. Разумеется, для нас, закаленных путешественниц, все это пустяки. Потому что на самом деле, если ты увидишь одного призрака, можно считать, что повидала их всех, n’est-ce pas?[9] Впрочем, и одного наверняка вполне достаточно, а уж два (или три, или даже четыреста) — явный перебор.

И потом, что, кстати сказать, означают эти непристойные предложения и ласки? Когда тебе в жизни выпадает столько тягот, сколько выпало мне, Ева, когда ты повидаешь столько, сколько довелось повидать мне, от головокружительных высот Найтбриджа до… скажем, головокружительных высот Кенсингтона, начинаешь понимать, что наша жизнь в высшем порядке вещей, в бесконечности пространства и времени всего лишь крошечная пылинка.

Что же касается пуль… Да и что такое пули, в конце концов? До чего они мелки, до чего ничтожны, ординарны эти крошечные свистящие кусочки свинца, грубо вонзающиеся в кору дерева рядом с тобой.

Что же касается гребенки, скорее всего, я задевала ее куда-то, когда пыталась собраться с мыслями. Засунула куда-нибудь. Или, может, съела.

Если честно, я здорово расстроена из-за гребенки.

Я уже сказала, что теряю голову. Ну и пусть — наплевать. Не хочу изображать из себя простушку с широко раскрытыми глазами (пусть стареющую), даже если эта роль, по всеобщему мнению, мне больше всего подходит.

Но довольно. Пора продолжать повествование с того места, где я прервались в прошлый раз.

Я уже рассказывала, что совсем не спала прошлой ночью после того, как увидела первого призрака. И мне кажется, я говорила тебе, что бросила писать письмо, заслышав возню в комнате Аллардайс. Сложив письмо и запечатав конверт, я встала с кровати, накинула халат и на цыпочках пошла к двери, которая соединяет наши комнаты. Мне вовсе не хотелось попадаться ей на глаза, тем более что она все еще в гневе по поводу моего выступления прошлой ночью.

Она сидела у туалетного столика в халате, жирное тело расползлось в кресле, руки вяло лежали на подлокотниках, кисти свободно болтались. Она смотрелась в зеркало.

Косметики на ней не было. Разумеется, я и раньше видела ее в таком виде — без красок, помады и пудры. Я видела ее такой несколько часов назад, когда показала, какую истерику могу закатить. Но этим утром почему-то ее лицо показалось мне совершенно незащищенным, ранимым.

Ранимость — последнее слово, которое я в нормальном состоянии употребила бы применительно к Аллардайс. Возможно, потому, что утро выдалось солнечным. Впервые за несколько недель на небе ни облачка. Холодный желтый сноп света прорезал комнату и осветил ее круглое белое лицо, словно луч фонаря.

Кажется, я уже говорила, что у нее нет ни бровей, ни ресниц. Этим утром в ослепительном солнечном свете ее лицо из-за этого обрело удивленное выражение, как будто всего лишь несколько мгновений назад она взглянула в зеркало и поняла, что постарела, растолстела и осталась совсем одна.

Потому что когда-то, еще до конфет, вафель и плюшек, Аллардайс была маленькой девочкой. Гонялась по лугам за бабочками. Изумлялась красоте заката и радуги. Смеялась и визжала.

Я не хочу сказать, что я все это придумала специально. В те несколько секунд меня охватила глубокая грусть и сочувствие к ее утратам, неважно, случайным или вполне осознанным (что еще хуже), и я поняла, что все это время предавала то лучшее, что в ней есть, потому как и подумать не могла, что в ней есть что-то хорошее. И соответственно предавала то лучшее, что есть во мне.

Как я уже сказала, эти мысли заняли у меня не больше двух-трех секунд. Тут она заметила, что я в комнате, повернулась ко мне и нахмурилась. Из-под бледного безбрового лба, из жирных складок над щеками выглядывали маленькие темные глазки.

— Отвратительная, вульгарная девка, — прошипела она.

Я даже не смогла сказать то, что собиралась, — начала сильно заикаться.

Она потуже запахнула халат.

— Разбудить всех. Кричать и вопить, как ирландская прачка.

От стыда я вся покраснела.

— Да, я ужасно виновата, я…

— Ты вела себя просто безобразно. Что мои друзья обо мне подумают? Когда я сегодня проснулась, моей первой мыслью было тебя уволить.

Моей же первой мыслью было плюнуть в ее крошечные глазки.

А второй, уже менее привлекательной, но более разумной (увы!), было то, что с нею такой номер не пройдет. Я имею в виду плюнуть. Я напомнила себе, что терплю эту несносную женщину с определенной целью. Проработав у нее еще год, разумеется, если мы обе этот год переживем, я скоплю ровно сто фунтов и смогу как следует подумать и решить, чем буду заниматься потом.

Наверное, я все равно смогла бы плюнуть ей в глаза. И еще ударить по лицу мейсенской табакеркой. Обе мысли были на редкость привлекательны. Я могла бы оставить ее валяться на полу, как выброшенного на берег кита, собрать вещи, уговорить кого-нибудь довезти меня до станции и на первом же поезде уехать в Лондон.

Но я вспомнила те месяцы, когда сидела без работы, скудную холодную еду в крошечной комнатенке, голод, унижение и жуткое лондонское одиночество, которое калечит душу.

От таких мыслей невольно станешь трусихой.

Я ничего не сказала Аллардайс. Она тоже несколько секунд молчала. Что касается меня, то я слишком гордая и ни за что не стану умолять, чтобы меня не увольняли, но, с другой стороны, несмотря на гордость, я большая трусиха и не могу просто повернуться и уйти. А она, мне кажется, специально тянула время, чтобы показать мне, да и себе самой, как велика ее власть.

— Однако я, — наконец заговорила она, — хотя и с большими сомнениями, решила дать тебе еще один шанс. Я делаю скидку на твою молодость и очевидное невежество. Но предупреждаю. Если с этой минуты ты не будешь делать то, что я велю, я немедленно тебя уволю. И позабочусь, чтобы никто из приличных людей впредь не имел с тобой дела. Поняла?

— Да, — сказала я.

Она сощурила глазки, в которые я так и не решилась плюнуть, и поджала губы, которые я так и не смогла разбить.

— Обычно принято благодарить, когда к тебе проявляют доброту, — заметила она.

«Вот еще!» — подумала я.

— Спасибо, госпожа Аллардайс, — сказала я и прикинула, сколько слюны смогу накопить за год.

Но Аллардайс еще не закончила.

— Выбрось из головы своих дурацких призраков, — заявила она. — Твое поведение прошлой ночью непростительно. А обращение с сэром Дэвидом просто возмутительно. Ты извинишься перед ним при первом же удобном случае.

А рано утром, как раз в разгар моего представления, сэр Дэвид под видом утешения начал поглаживать меня так, будто не я нуждалась в утешении, а он — причем в утешении своей ненасытной похоти. Ева, я это точно знаю. Да, я была с ним резка, но ведь он намеренно воспользовался моим страхом. Если бы Аллардайс просидела всю ночь, придумывая, чем бы уколоть меня побольнее, то ничего бы лучше не придумала, как заставить меня извиниться перед ним.

Но я проглотила свою гордость, те жалкие остатки, которые от нее еще сохранились, и кивнула. Госпожу Эпплуайт, свято верующую в принципы, наверняка бы стошнило.

— Прекрасно, — сказала Аллардайс. — Я теперь ступай переоденься.


Вопреки моим ожиданиям завтрак оказался не такой уж мучительной процедурой. Я ведь с ужасом думала, что мне придется среди бела дня встретиться лицом к лицу с людьми, наблюдавшими мою истерику при свете ламп. Если бы не Аллардайс, думаю, никто не сказал бы ни слова. Даже госпожа Корнель вела себя так, будто ничего не случилось, хотя я просидела, вся дрожа, в ее комнате битых полчаса. Она мило мне улыбнулась и кивнула.

Сэр Дэвид одарил меня своей ироничной, снисходительной улыбкой, но сэр Дэвид всегда улыбается мне ироничной, снисходительной улыбкой.

Как ни странно, господин Гудини и его секретарь господин Бомон так и не появились. Несмотря на их хваленый призыв «встал и пошел», американцы, судя по всему, предпочитают другой — «лег и остался лежать».

Завтракали мы в просторной оранжерее с видом на лужайку с садом вдалеке. Нас никто не обслуживал, мы сами брали яйца, бекон, почки и все прочее из серебряных кастрюль с подогревом, выставленных на буфете.

Есть мне не хотелось. Кроме остатков гордости, застрявших в моем горле, я мало что могла проглотить. Сидела молча. После завтрака Аллардайс, чье лицо и настроение восстановились, нудно рассказывала о дурацкой музыкальной комедии, на которую она меня таскала месяц назад. Лорд Роберт с восторгом поведал нам о новом мотоцикле, который недавно купил.

Достопочтенная Сесилия удивила меня, когда повернулась ко мне и спросила, езжу ли я верхом. Застигнутая врасплох, я только и вымолвила, как полная дура:

— Вы имеет в виду на мотоцикле?

Она мило улыбнулась и сказала:

— Нет-нет. На лошади.

Я сказала, что когда-то ездила, и с большим удовольствием, но это было давно. Она еще раз удивила меня, предложив свою лошадь.

— Но у меня нет подходящей одежды, — возразила я.

Она легонько пожала плечами, бегло оглядела мое мрачное хлопчатобумажное платье и сказала:

— Моя кузина здесь все оставила. Думаю, ее костюм вам подойдет.

Я так удивилась столь неожиданной, сколь и непонятной щедрости, что невольно опять начала заикаться.

— Это очень мило с вашей стороны, — только и смогла выговорить я. — Спасибо. Я бы с удовольствием. Если вы точно не возражаете?

— Совершенно точно, — уверила меня она своим низким голосом.

Тут вмешалась Аллардайс.

— Джейн, дорогуша, — начала она слащавым тоном, — мне кажется, прогулка верхом — не совсем удачная мысль. Тем более после всех этих ночных событий. Я бы не хотела, чтобы вы переутомлялись.

За этой показушной заботой, безусловно, скрывалась непреклонная решимость лишний раз показать свою власть, запретив мне то, чего мне явно хотелось. Я ощутила прилив ярости, затем стыда и уставилась в тарелку, не видя, куда смотрю.

— Что-что? — вмешался лорд Роберт. — О каких таких событиях идет речь?

— Ой, ты ведь не знаешь! — радостно сказала Аллардайс. — Бедняжке Джейн этой ночью приснился кошмарный сон. Она убедила себя, что видела, твоего знаменитого призрака, и сочла необходимым, бедняжка, переполошить весь дом.

Я подняла глаза на лорда. Роберта и увидела, что он смотрит прямо на меня. Он стал бледным, как… в общем, Ева, он очень сильно побледнел. Открыл рот, закрыл его, потом снова открыл и обратился ко мне почти шепотом:

— Так вы видели лорда Реджинальда? — Он откашлялся.

Его реакция меня так удивила, что я снова сделалась заикой.

— Я… нет, лорд Роберт, я…

— Роберт, дорогой, — сказала леди Перли, улыбаясь ему с другого конца стола. — Это был всего лишь кошмарный сон.

— Да, — подтвердила я. — Кошмарный сон. Извините, лорд Перли, что я побеспокоила ваших гостей. — Голос у меня был хриплый, как будто не мой, совсем чужой.

Леди Корнель сидела напротив Аллардайс и смотрела на нее, поджав губы. Слева от нее сидел доктор Ауэрбах, психоаналитик, который таращился на меня широко открытыми глазами из-под пенсне якобы с профессиональным интересом.

Лицо лорда Роберта обрело свою обычную кирпичную окраску, и он внезапно мне подмигнул.

— Кошмарный сон. Ну конечно, это был кошмарный сон. Разумеется. Ха-ха. Тут нечего стыдиться. Такое случается и с самыми крепкими из нас, а? Забудьте об этом. — Он прищурился. — Лучшее лекарство — езда верхом. Лучше не придумаешь. Хороший свежий воздух. Здоровая физическая нагрузка. Берите лошадь Сесилии, как она предлагала. Славная мысль, Сесилия. — Ом повернулся к Аллардайс. — Сейчас ничего лучше для нее не придумаешь, Марджори, поверь мне.

Эти слова, исходившие из уст ее хозяина, были для Аллардайс не предложением — приказом. Она поморгала и мило улыбнулась.

— Ну конечно, Роберт. Если ты на самом деле так считаешь.

Как ты думаешь, может, на самом деле она существо с другой планеты — с Марса или Венеры и вынуждена скрывать свои настоящие чувства, чтобы не выдать себя за чудище?

Выступила Сесилия.

— Она даст Шторму размяться, а мы пока съездим в деревню.

Тут госпожа Корнель, да благословит ее Господь, заметила:

— Но, возможно, Джейн тоже захочет прогуляться с нами в деревню. Вы как, Джейн?

— Очень бы хотела, — ответила я. — Но лучше в другой раз. Если можно. Если не возражаете, я бы лучше покаталась верхом.

Она улыбнулась, слегка приподняв точеные брови.

— Как пожелаете.

— Для вас это самое лучшее, — сказал лорд Роберт. — Сесилия, проводи мисс Тернер наверх, не ленись, да приодень ее, а?

Я оглядела сидящих за столом. Сэр Дэвид продолжал многозначительно улыбаться. Доктор Ауэрбах все еще разглядывал меня с профессиональным любопытством.

Когда я с большим облегчением уходила с Сесилией, мне в голову пришла еще одна мысль: довольно неприлично уходить из комнаты, где все присутствующие жаждут посплетничать у тебя за спиной.

У Сесилии были собственные апартаменты в западном крыле дома: небольшая гостиная и будуар с гардеробной. Там, конечно же, царил полный порядок и веяло французским духом — шкафчики красного дерева, элегантная кровать в стиле ампир, кресла времен Людовика XIV, обтянутые алым бархатом. А сколько в шкафах одежды — шелк, атлас, бархат, кружева… и все такое. От зависти сильно устаешь, ты не замечала?

Сесилия улеглась на горбатенький диванчик в гостиной с журналом «Вог», а ее горничная Констанс помогла мне найти вещи ее кузины. Они слегка пахли «Шанелью» (еще бы!) и, должна заметить, пришлись мне в самую пору. Когда я взглянула в зеркало в гардеробной, то удивилась и даже возгордилась. Зауженный в талии жакет очень красил мою фигуру, скрывая чересчур пышную грудь и делая талию особенно тонкой, что — неважно, модно сейчас или нет — служит лучшей моей чертой. (И, пожалуйста, не спорь.) Должна признаться, я немного покрутилась, как дервиш, перед зеркалом, любуясь через плечо собой и своей глупой улыбкой.

Когда я вернулась в гостиную с хлыстом в одной руке и шляпкой в другой, Сесилия закрыла журнал и бросила его на журнальный столик. Она взглянула на меня и нахмурилась, как будто осталась чем-то недовольна.

Я остановилась.

— Что-то не так? — спросила я.

— Да нет, — ответила она. — Ничего. — Она легко, по-спортивному сбросила ноги с дивана и встала. На ней было платье из кремового льна, простое, но элегантное, с короткими рукавами, заниженной талией и подолом, который доходил точно до ее идеально круглых коленок. Светло-бежевые шелковые чулки и такого же цвета кожаные туфли. Как всегда, она выглядела потрясающе.

Она достала сигарету из черной лакированной китайской шкатулки, стоящей на столике, и вложила ее между губами. Потом снова взглянула на меня.

— Вам идет, — заметила она. — Пиджак. — Она прикурила сигарету от маленькой золотой зажигалки.

— Правда?

— Да, — сказала она, выпуская струю дыма. — Вы ведь на самом деле темная лошадка, верно?

— Простите? — изумилась я.

Она только улыбнулась высокомерной улыбкой и пожала изящными плечиками.

— Просто вы выглядите… я не знаю, как сказать, ну, что ли, значительно более здоровой в этом наряде.

Толще, уточнила я про себя и вроде бы нахмурилась. Но она снова улыбнулась, на этот раз спокойнее.

— Я хотела сказать, — поправилась она, — что вы на самом деле выглядите прелестно.

Я подумала, что это очень мило с ее стороны, и поблагодарила, разумеется, покраснев, как школьница.

Мы вместе миновали несколько коридоров и лестниц и спустились, слегка запыхавшись, в главный зал, где собирались те, кто отправлялся в деревню: леди Перли, госпожа Корнель, доктор Ауэрбах и сэр Дэвид. Леди Перли высказала комплимент по поводу меня и взятого мною напрокат туалета, и я снова покраснела и начала заикаться. Мне это было даже к лицу, можешь не сомневаться. И тут, когда все начали выходить на солнце, Аллардайс оттащила меня в сторону и прорычала, дохнув мне в лицо своей мятой:

— Время извиняться, юная леди.

Сэр Дэвид обернулся и подошел к нам, улыбаясь своей пресловутой ироничной улыбкой.

— Сэр Дэвид, — закурлыкала Аллардайс, — Джейн хочет сказать вам что-то очень важное. — Она мило мне улыбнулась, сделав еще одну безуспешную попытку изобразить человека. — Не переутомляйтесь сегодня, дорогая, — сказала она. И отошла, оставив меня наедине с моей шляпой, хлыстом и сэром Дэвидом. Тут я поняла, что должны были ощущать козы, которых собирались принести в жертву и привязывали под палящим солнцем к куманике.

— Должен заметить, Джейн, — сказал сэр Дэвид, — в этом костюме вы выглядите сногсшибательно. — Он улыбнулся так, будто «сногсшибательно», слово и действие, только и было у него на уме.

— Благодарю вас, — сказала я.

— Прекрасный хлыст, — заметил он, поглаживая усы. — Можно посмотреть?

Я дала ему хлыст. Он щелкнул им несколько раз легонько по ладони левой руки, затем многозначительно взглянул на меня.

— Упругий. Жесткий, но гибкий.

Я снова почувствовала, как у меня загорелось лицо.

— Должно быть, удобный, — сказала я.

Он улыбнулся, заметив мой румянец. Я покраснела еще больше, а тут он и вовсе расплылся в улыбке.

— О, я ничуть не сомневаюсь, — согласился он, ритмично постукивая хлыстом по ладони. — Вы что-то хотели мне сказать?

— Да, я хотела извиниться за свое вчерашнее поведение. Я нагрубила вам.

Ну вот. Сделано. Через год на Аллардайс обрушится слюны на полпинты больше.

Все еще улыбаясь и постукивая хлыстом, он спросил: Вы сказали, что ездили верхом раньше, так?

— Да.

— Я так и думал. У вас, как я погляжу, превосходный зад.

И тут, не сводя с меня глаз и высоко подняв брови, он опустил хлыст и шершаво-ласково провел им по моему бедру.

Я до того изумилась, что застыла как вкопанная.

Он воспринял мою неподвижность как поощрение, сделал шаг вперед и приоткрыл улыбающийся рот. Я со всего маху закатила ему пощечину.

Полагаю, он удивился не меньше моего. Аж оторопел. Голова вздернулась, лицо побелело. На нем появилось злобное выражение: глаза сузились в тонкие сверкающие щелки, толстые губы растянулись, обнажив зубы. И вдруг он резко, со свистом взмахнул хлыстом…

(Продолжение следует)

Глава одиннадцатая

— Давайте уточним, — сказал лорд Боб, — правильно ли я вас понял. Мы сидели в его кабинете, большой комнате на первом этаже. Там пахло свежими цветами и старыми деньгами. Скорее всего, старыми деньгами там пахло постоянно, а запах свежих цветов исходил от стоявших на столе красных роз. Стол был такой огромный, что ваза казалась утлой лодчонкой в море из красного дерева.

Мы с Великим человеком сидели в мягких кожаных креслах, украшенных бронзовыми кнопками. На темных панелях, закрывающих стены, висели гравюры в рамках с изображениями грациозных охотничьих собак. Окно казалось открыткой — с зеленой травой и деревьями вдалеке.

Лорд Боб смотрел на меня так, будто я только что предложил ему бутерброд с тарантулом.

— Вы не личный секретарь, — сказал он.

— Нет, — ответил я.

— Вы работаете на сыскное агентство «Пинкертон» в Америке.

— Верно.

Он пригладил усы.

— Тот, кто разоблачил Молли Магуайрз в Пенсильвании, — это был пинкертоновский шпион?

Я кивнул.

— Джеймс Макпарлан.

— И тех же самых пинкертонов послали защищать штрейкбрехеров в Хоумстеде. Во время большой рабочей забастовки против Карнеги, этой гнусной капиталистической свиньи.

— Точно.

— Вооруженные бандиты. Наемники.

Я кивнул.

— Больше мы такими делами не занимаемся.

Его колючие брови взметнулись на лоб.

— Да? Теперь работаете на профсоюзы, а?

— Сейчас я работаю на Гарри. — Я пожал плечами. — Вам не нравятся пинкертоны, лорд Перли. — Он уже не просил меня называть его лордом Бобом. — Что ж, как вам будет угодно. Но я здесь не для того, чтобы усмирять сталеваров. А чтобы защитить Гарри.

Лорд Боб осклабился. Повернулся к Великому человеку.

— Вы наняли этого Бомона… — Он взглянул на меня. — А он в самом деле Бомон? Может, путешествует под каким-нибудь… — Он замолчал, подбирая нужное слово, наверняка пакостное.

— Псевдонимом? — помог я. — Нет.

Он снова повернулся к Великому человеку.

— Вы наняли Бомона, потому что на вас покушаются?

Великий человек нахмурился.

— По правде, то была не моя идея. Лично я был уверен, что смогу справиться своими силами. Но Бесс, моя дорогая жена, беспокоилась. Понимаете, она за меня волнуется. А после того, что произошло в Филадельфии, она стала настаивать, чтобы я нанял кого-то, кто мог бы обеспечить мне безопасность.

Лорд Боб смотрел на него в недоумении.

— А что, собственно, произошло в Филадельфии? — спросил он.

— Я остановился в гостинице. В «Ардморе». Цинь Су, переодетый в коридорного, нагрянул ко мне в апартаменты. И попытался меня убить. Вернее, человека, которого принял за меня. По сути, он едва не убил полицейского из департамента полиции Филадельфии. Сержанта Монахана.

— Ланахана, — поправил я.

Лорд Боб, нахмурясь, посмотрел на меня. Великий человек — тоже: ему не нравилось, когда его поправляют, еще больше, чем когда перебивают.

— Неважно, — продолжал он, — но сержант был замаскирован под меня. Понимаете, это была ловушка. Полиция сидела в засаде, чтобы опознать и арестовать Цинь Су.

— И не смогла, — догадался лорд Боб.

— Да. Он сбежал по пожарной лестнице.

Лорд Боб пригладил усы.

— И вы обратились к пинкертонам. К этому Бомону.

— Да. Я же говорил, жена настояла.

Это была правда. Но было ясно и то, что лорду Бобу пинкертоны совсем не по душе, да, возможно, и сам Великий человек предпочел бы держаться от меня на расстоянии.

Все еще поглаживая усы, лорд Боб кивнул.

— Этот Цинь Су — он обиженный фокусник, так вы сказали?

— Да, конкурент.

— Чертовски серьезно относится к своим соперникам, я бы сказал.

— Да он ненормальный. Настоящий сумасшедший. Утверждает, будто я украл у него номер — освобождение из гроба. Конечно, это полная чушь. Я исполнял номер с гробом много лет назад, когда Цинь Су еще ловил пули в дешевых балаганах.

— Ловил пули? — переспросил лорд Боб. Его лохматые брови снова взлетели на лоб.

Великий человек безразлично пожал плечами.

— Зубами.

Брови опустились.

— Милостивый Боже!

Великий человек снова пожал плечами.

— Верно, фокус в некоторой степени опасный, но все же фокус.

— И вы действительно верите, что этот парень потащился за вами в такую даль из Америки?

Тут вмешался я.

— Когда мы были в Париже, я получил телеграмму из нашего агентства. Человек, очень похожий на Цинь Су, купил билет на «Ла-Палому». Пароход прибыл в Амстердам в прошлый понедельник.

Лорд Боб посмотрел на меня.

— Почему же ваши ребята не известили голландскую полицию?

— Известили. Но он не сходил с парохода. И вдруг исчез.

— Исчез?

— Никто не знает, как выглядит Цинь Су. На сцене он в гриме. Никто не знает его настоящего имени. Цинь Су — сценический псевдоним. Мы почти уверены: он не китаец. И знаем, что он ловко перевоплощается. Когда он объявился в «Ардморе», чтобы убить Гарри, он прикинулся итальянцем.

Лорд Боб нахмурился.

— Он хитер и решителен, — продолжал я. — И пока мы не можем вывести его на чистую воду.

— Как же вы рассчитываете его захватить?

— Это не входит в мои обязанности. Моя работа — охранять Гарри. Поэтому идея убраться из Лондона в Девон оказалась как нельзя кстати. В газетах про это и быть ничего не могло. — Я взглянул на Великого человека, но он только моргнул и отвернулся. — Я думал, здесь нам ничто не угрожает. Но ошибся. Цинь Су почти наверняка видел ту статью в лондонской «Таймс».

Лорд Боб снова погладил усы.

— Но откуда вам знать, что именно Цинь Су стрелял сегодня днем?

— Кто бы это ни был, он промахнулся на пару дюймов. И меня это очень настораживает.

— Но вы же не знаете точно? Наверняка?

— Я буду все знать наверняка, только когда Цинь Су окажется за решеткой. Или когда убьет Гарри. А пока, думаю, и все ваши гости в не меньшей опасности.

Он снова нахмурился. Лорд Боб сегодня только и делал, что хмурился, и чаще всего глядя на меня. Он откинулся в кресле, опустил локти на подлокотники и сложил ладони домиком под подбородком.

— И что вы предлагаете?

— Мы с Гарри уезжаем. Возвращаемся в Лондон. Это единственный выход. Так, по крайней мере, остальные ваши гости будут в безопасности. Таково наше решение.

— Но ведь он хочет убить только Гудини, а?

— Стреляя в Гарри, он может промахнуться и попасть еще в кого-нибудь. Сегодня он чуть не попал в госпожу Корнель.

Лорд Боб кивнул. Неохотно.

— Справедливо. Но куда бы вы ни поехали, люди везде будут в опасности, так? Я правильно понимаю?

— Так. Мне самому это не нравится. Я бы не возражал, если бы со мной было еще человек двадцать. Но Гарри хочет, чтобы все было просто. Только один человек. Я.

Лорд Боб повернулся к Великому человеку.

— Но почему?

— Чем больше людей будет вовлечено в это дело, — сказал он, — тем больше шансов, что о нем узнают газетчики. Вся моя жизнь связана с неимоверными опасностями, которым я сам себя подвергаю. Если же все узнают, что я кого-то боюсь, какого-то жалкого фокусника, который мне в подметки не годится…

— Ясно, — сказал лорд Боб. — Понятно. Но вотчто я хотел бы сказать, дружище. Конечно, если вы захотите уехать, никто в Мейплуайте не станет думать о вас хуже. Так что все зависит только от вас.

Великий человек слегка наклонил голову в сторону лорда Боба.

— Простите, лорд Роберт, но я позволю себе с вами не согласиться. Все зависит от вас, и только от вас. Но если, конечно, вы и леди Перли не хотите, чтобы я уезжал, я останусь.

— Само собой разумеется, — заявил лорд Боб. — Живите, сколько душе угодно. — Он ухмыльнулся. — Решили не бежать с тонущего корабля? Молодчина!

Он повернулся ко мне, уже без ухмылки.

— Вас тоже, разумеется, милости просим. Тем более в таких обстоятельствах.

— Благодарю, — сказал я.

— Значит, вы остаетесь, — обратился он к Великому человеку. — Решено. Что теперь?

Я сказал:

— Надо рассказать другим гостям о том, что происходит.

Лорд Боб гневно уставился на меня.

— У них есть право знать, быть в курсе происходящего, — пояснил я. — Если они пожелают остаться — прекрасно.

Он перевел взгляд на стол и задумался. Наконец произнес:

— Полагаю, можно рассказать обо всем за чаем.

— Дальше, — продолжал я, — надо сообщить в местную полицию. Пусть они поставят здесь охрану.

Лорд Боб взглянул на меня через стол и фыркнул так рьяно, что даже усы зашевелились.

— Вижу, у вас слишком завышенное представление о возможностях местного констебля. И о его компетенции.

— Все лучше, чем ничего.

— Только не в нашем случае. Встречался я пару раз в Амберли со старшим инспектором. По фамилии Хонниуэлл. Дурачок. Пустое место. А констебль Даббинз, который в деревне, тот просто клоун. Кроме того, даже если бы они оба были семи пядей во лбу, у них не хватит людей, чтобы нас охранять. Такие вот дела.

— А как насчет лондонской полиции? — спросил я. — Может, они кого-нибудь пришлют?

Он покачал головой.

— У них полно дел. Вроде вашего — подавлять стачки, разгонять рабочих. Даже если они и выделят кого-то из своих бандитов, им сюда до завтрашнего дня не добраться, и это в лучшем случае. А все гости завтра разъезжаются, точно. Так что нет смысла, верно?

Он помолчал.

— Вот что. Я велю Макгрегору собрать несколько человек арендаторов. Местных фермеров. Пусть порыщут в округе. Они все славные ребята. Знают местность как свои пять пальцев. Даже если ваш Цинь Су где-нибудь затаился, они его мигом выкурят.

— Они же не полицейские, лорд Перли, — сказал я.

— Вот именно. Кто-то постучал в дверь.

— Да? — крикнул лорд Боб.

Дверь открылась, и на пороге возник дворецкий, такой же великолепный и с таким же невозмутимым лицом, как накануне.

— Простите, что беспокою вас, милорд.

— Да, Хиггенз?

— Прибыл сэр Артур Конан Доил. С мадам Созострис и ее мужем.

— А, — произнес лорд Боб. — И что ты с ними сделал?

— Леди с мужем проводили в их комнату. Сэр Артур ждет в библиотеке.

Лорд Боб кивнул.

— Прекрасно, Хиггенз. Пожалуйста, передайте сэру Артуру, что мы скоро к нему присоединимся.

Хиггенз поклонился.

— Слушаюсь, милорд. — Он закрыл дверь.

Лорд Боб повернулся к Великому человеку.

— Дойл ведь своего рода эксперт в таких делах, а? Пистолеты, маскарад, мистификация. Давайте все ему выложим и послушаем, что он скажет.


Сэр Артур Конан Дойл, высокий, дородный, стоял у библиотечного окна, заслоняя свет, подобно стволу дерева. Когда мы вошли в комнату, он смотрел на лужайку, задумчиво поджав губы и сложив руки за спиной. Он повернулся к нам, поднял брови, широко раскрыл карие глаза и улыбнулся из-под густых седых усов. Улыбка была куда более живой и открытой, чем можно было ожидать от такого знаменитого и здорового человека.

— Гудини! — вскричал он рокочущим басом. — И лорд Перли! — Он быстро пересек комнату и протянул им обоим красную лапу величиной с булыжник.

Ему было за шестьдесят. Рост — никак не меньше шести футов и четырех дюймов. Плечи — довольно широкие. Весил он наверняка около двухсот пятидесяти фунтов, хотя носил этот вес с легкостью отставного атлета, который все еще мнит себя силачом или хочет им казаться. Он был настолько энергичен, что выглядел крупнее и импозантнее, чем был на самом деле. В его присутствии мейплуайтская библиотека казалась старой, тесной и неуютной.

Великий человек улыбнулся своей очаровательной улыбкой, но, памятуя о приличии, позволил хозяину дома первым пожать руку гостю.

— Отлично выглядите, Дойл, — сказал сэр Боб. Дойл тряс его руку с такой силой, будто пытался накачать воды из колодца глубиной тридцать футов.

— Чувствую себя отлично, лорд Перли, — сказал Дойл. Его большие белые неровные зубы сверкали. Поредевшие волосы отливали цветом соли с перцем там, где они едва прикрывали широкий розовый череп, на висках же они были совершенно седые, как усы. Он был в темно-сером шерстяном двубортном пиджаке, в белой сорочке с красно-синим шелковым галстуком и в толстых черных ботинках. Таких огромных ботинок я отродясь не видывал. В них можно было бы переправлять почту. Через Миссисипи. — Просто превосходно! — сказал он лорду Бобу. — А как у вас? Как леди Перли?

— Хорошо, спасибо, мы оба в порядке. Но зовите меня Боб, старина. Сто раз просил. Вы, разумеется, знакомы с Гудини.

— Мой добрый друг, — сказал Дойл. Он обхватил руку Великого человека своей мясистой лапищей и принялся с силой ее трясти. Потом поднял левую руку и добродушно хлопнул Великого человека по плечу. — Ужасно рад снова с вами повидаться. Как поживаете?

— Замечательно, сэр Артур, — ответил Великий человек, кивая и улыбаясь. Головой он как раз доставал до квадратного подбородка Дойла. — Пожалуйста, разрешите мне представить вам своего… гм, друга, господина Фила Бомона.

— Очень рад! — заявил Дойл и улыбнулся. От уголков глаз побегали морщинки. Он схватил мою руку и добавил к ней несколько морщин, которые, как мне показалось, остались там навечно. — Американец, верно? — спросил он, качая мою руку.

— Да, — ответил я.

— Блеск! Добро пожаловать в Англию! — Он отпустил мою руку. Мои пальцы вроде остались целы, но я был бы рад, если бы в ближайшее время меня никто не попросил сыграть на рояле.

Лорд Боб посмотрел на меня так, будто я насекомое, вылезшее из-за стенной панели. И отвернулся.

— Послушайте, Дойл, — сказал он. — Боюсь, тут у нас неприятности.

Глава двенадцатая

— Просто потрясающая история! — воскликнул Дойл. Он сидел в одном из мягких кожаных библиотечных кресел, наклонив розовую голову вперед и положив на колени руки размером с ананасы. Затем он несколько раз изумленно покачал головой и повернулся к Великому человеку. — С вами ведь пока все в порядке?

— Да, — сказал Великий человек, слегка постукивая ладонью по бедру. Он сидел напротив Дойла в другом кожаном кресле, рядом со мной. — Я как всегда в полном порядке.

Дойл, когда сидел, не производил столь грандиозного впечатления. Казалось, возрасту удается поравняться с ним и опуститься на его плечи, подобно шали, когда он перестает двигаться. — А молодая женщина? Мисс Тернер?

— Она чувствует себя нормально, если иметь в виду сложившиеся обстоятельства, — сказал лорд Боб, сидевший справа от меня. — Отдыхает в своей комнате. Бедняжке сильно досталось. Ночные волнения, потом лошадь понесла. Теперь это. Какой-то отпетый мерзавец пальнул из проклятой винтовки. Разве можно ее винить за то, что она слегка не в настроении, верно?

Губы Дойла под седыми усами сжались.

— Волнения? Прошлой ночью? А что случилось?

Лорд Боб небрежно отмахнулся.

— Кошмарный сон.

— Она решила, — объяснил Великий человек, — что видела призрак предка, старого лорда Перли.

Дойл кивнул Великому человеку и обратился к лорду Бобу:

— Должно быть, лорда Реджинальда?

— Да. Боюсь, я виноват. Не следовало рассказывать ей эту историю. Кузина моей жены силой вынудила меня. Настырная женщина.

— А что если мисс Тернер действительно видела лорда Реджинальда?

Лорд Боб нахмурился, будто давая понять, что ни на минуту не допускает такую возможность.

— Не к месту вся эта история, не так ли? — Он поднял руку, призывая выслушать его до конца. — Простите, Дойл, я знаю, вам это по душе — призраки, духи и все такое прочее. Все так. Каждому свое, а? Хочешь верь, хочешь нет. Но сейчас, мне кажется, следует заняться этим Цинь Су.

— Согласен, — сказал Дойл. Он откинулся на спинку кресла и, как я успел заметить, раздраженно при этом поморщился. Ревматизм, артрит либо и то и другое явно не позволяли ему делать резкие движения. Так или иначе он не был таким гибким, каким хотел казаться. Как и мы, за исключением Великого человека.

Дойл опустил руку в правый карман пиджака и взглянул на лорда Боба.

— Курить можно?

Лорд Боб махнул рукой.

— Ладно, валяйте. — Он улыбнулся. — Парочку-другую трубок, а?

Дойл улыбнулся в ответ, но без энтузиазма, как будто он это раньше уже слышал, и не раз. Вытащил из кармана пенковую трубку и кожаный кисет. Развязал кисет, сунул туда трубку и взглянул на Великого человека.

— Когда все это началось?

Великий человек положил руки на подлокотники.

— Месяц назад, — сказал он. — В городе Буффало, штат Нью-Йорк. Мы с Цинь Су выступали там на пару. Я — в «Орфее», он — во «Дворце». Вы, вероятно, в курсе, что сейчас в Америке эстрадные театры вовсю конкурируют друг с другом. Из-за растущей популярности кинематографа.

Дойл уже достал коробок спичек. Чиркнул одной. И, кивнув Великому человеку, поднес ее к трубке.

— Разумеется, — продолжал Великий человек, — мне ничего не стоило даже в эти тяжелые времена собирать полные залы. Но у этого дилетанта Цинь Су дела не ладились. И если в том же городе выступает Гудини, то положение становится совсем безнадежным.

Изрядно попыхтев, Дойл наконец раскурил трубку. Он сунул спички в карман и выпустил струга дыма. Дым расплылся по комнате, разнося запах горящей джутовой ткани.

— Ничего удивительного, — продолжил Великий человек, — билеты на представление Цинь Су продавались плохо. Он впал в отчаяние. Велел своим приспешникам, обычным уличным бандитам, расклеить его афиши поверх моих. И в своих интересах я, понятно, велел своим помощникам делать то же самое с его афишами. Но ему было мало сорвать мне рекламу. Он начал поносить меня со сцены перед началом своего представления, обзывал меня мошенником и шарлатаном. Дошел до того, что заявил газетчикам, будто я украл у него знаменитый номер «Освобождение из гроба». У него, заурядного трюкача, которому мысль о гробе и в голову не могла прийти.

— Но, надо отдать ему должное, — вмешался лорд Боб, — этот проныра все же ухитрялся ловить пули зубами.

— Простой фокус, — заявил Великий человек. — Но неважно. А потом произошло вот что. Я созвал пресс-конференцию и рассказал репортерам все как есть. Цинь Су — вот кто был шарлатаном. И к тому же бестолковым лжецом. Я предложил ему выйти на сцену и принести любые путы на выбор — цепи, наручники, кандалы, все, что угодно, — и попробовать меня связать. Я тоже был готов принести свои путы. Кто первый освободится, тот и победитель. Предложение, по-моему, довольно справедливое.

Дойл кивнул, попыхивая трубкой. Великий человек пожал плечами.

— Но Цинь Су, понятно, не принял вызова. И газеты, разумеется, его высмеяли. Последний раз он выступал при пустом зале. Хотя, если точнее, выступление его не состоялось. Когда он выяснил, что большинство мест в зале пустует, он в ярости сбежал со сцены. Типичное поведение самовлюбленного самозванца. Он уехал из театра и забрал все свои вещи из пансионата, где останавливался. И как в воду канул.

Великий человек на мгновение замолчал, давая нам время осмыслить его слова. Затем сказал:

— В тот вечер, когда я уходил из «Орфея» через заднюю дверь, в меня стреляли.

— Бог ты мой! — проговорил Дойл и поднял брови.

— Но промахнулись всего на пару дюймов. Благодаря моей прекрасной реакции я успел скрыться там же, в театре. Известили полицию. Когда прибыли полицейские, я им объяснил, в чем дело. Конечно, они сразу же заподозрили Цинь Су. И попытались его разыскать, но не тут-то было.

— Одну минуту, — перебил Дойл, вынимая трубку изо рта. — Вы сказали, что никто не знает, как выглядит Цинь Су без театрального грима. И тем не менее он где-то поселился. Разве живущие там люди, к примеру тот же хозяин, не видели его в настоящем обличье?

— Нет, — вздохнул Великий человек. — Перед тем как куда-нибудь нагрянуть, Цинь Су посылает своего человека, чтобы тот заранее снял для него комнату. А потом приезжает он сам, правда, уже в гриме. Никто не видел его без грима, как бы того ни хотел. — Гарри небрежно махнул рукой. — Он делает это для пущей таинственности. Это якобы часть его мистической силы.

— И вы совершенно уверены, — сказал Дойл, — что это был грим?

— О, да. Никто никогда не видел, как Цинь Су приезжает в тот или иной город. На машине, в поезде или на пароходе. Разъезжает он без грима. Или загримированный под кого-то другого.

— Но как, вернее сказать когда, он превращается в настоящего Цинь Су?

Великий человек пожал плечами.

— Если он едет машиной, то, наверное, в ней и гримируется. Он наверняка пользуется общественными туалетами. Не исключено, что снимает другое жилье, куда может приходить незамеченным.

— Потрясающе, — сказал Дойл и покачал головой. — И вы уверены, что это Цинь Су пытался вас убить?

— Он сам признался. Через день после того случая я вернулся домой в Нью-Йорк, и вечером он мне позвонил. По моему личному номеру, и говорил со мной. Своим сценическим голосом. Он спросил, не хочу ли я научиться у него ловить пули. Разумеется, я ответил, что не нуждаюсь в уроках таких, как он. И предположил, что он сам, должно быть, нуждается в уроках стрельбы.

Дойл улыбнулся, не вынимая трубку изо рта.

— Молодец. Здорово вы его задели. — Он слегка нахмурился. — И вы сказали, он говорил с вами своим сценическим голосом?

— На сцене он разговаривает в протяжной восточной манере. Так он говорил по телефону и со мной.

— И, как я понимаю, этот восточный голос искусственный?

— Да. Признаться, у него есть кое-какие мимические способности. Потом он звонил мне еще несколько раз и все время говорил чужим голосом, с другим акцентом. Хотя никогда не скрывал, что это он.

— Как же он узнал ваш личный номер?

— Наверняка в телефонной компании дали. Думаю, он кого-нибудь там подкупил. Я несколько раз менял номер, но он каким-то образом его узнавал.

— И, как вы говорите, он угрожал вам перед поездкой в Филадельфию?

— Да. Это было мое первое выступление после истории в Буффало и последнее в Соединенных Штатах. Потом я отплывал в Европу. Он позвонил мне за два дня до отъезда и сказал, что с нетерпением ждет, когда я приеду в Филадельфию. Моя жена предложила рассказать все в полицейском управлении Филадельфии. Как я уже говорил, полиция пыталась его схватить, но безуспешно.

Дойл кивнул.

— А между вашими выступлениями в Буффало и Филадельфии его кто-нибудь видел?

— Никто. Он заключил несколько контрактов с маленькими театрами в небольших городах, а потом все отменил.

— Он так и не попытался разделаться с вами, пока вы были в Нью-Йорке?

— Нет. Возможно, он знает, каким уважением я там пользуюсь. А может, хочет добраться до меня во время турне. Должно быть, считает, что так будет вернее.

— И в начале турне вы решили воспользоваться услугами господина Бомона?

— Правильно, именно так.

Дойл повернулся ко мне и вынул трубку изо рта.

— Вы можете что-нибудь добавить, господин Бомон?

Сидящий от меня через ковер лорд Боб осклабился.

— Так, кое-что, — сказал я. — Прежде всего, хотя Гарри со мной и не согласен, я полагаю, что Цинь Су, возможно, вовсе не хочет его убивать.

— Мы уже это обсуждали, Фил, — сказал Великий человек. Он полагал, что нет смысла снова заводить разговор на эту тему.

— Что вы имеете в виду? — поинтересовался Дойл.

— Может быть, Цинь Су хочет всего лишь вывести Гарри из себя. Взбудоражить. Заставить нервничать. Чтобы он растерялся на сцене и провалил выступление.

— Фил, — заявил Великий человек, — ничто не может ввергнуть меня в растерянность. Я еще не провалил ни одного выступления.

Я улыбнулся.

— Я уже говорил, Гарри, возможно, Цинь Су считает, что все когда-нибудь случается в первый раз.

Дойл повернулся ко мне.

— Почем вы знаете? Судите по характеру Цинь Су?

— Отчасти, — сказал я. — Думаю, Цинь Су спит и видит, как бы Гарри дал промашку, в смысле — ошибся. Потом, этот трюк с ловлей пуль. Чтобы этот фокус получился, надо неплохо разбираться в пистолетах и пулях. И к тому же иметь меткий глаз.

— В чем же состоит этот трюк? — поинтересовался Дойл.

— Простите, — сказал я. — Это конек Гарри. — Я повернулся к Великому человеку. — Ему придется самому его оседлать.

Великий человек печально улыбнулся.

— К сожалению, должен сказать, сэр Артур…

Дойл поднял руку.

— Прекрасно вас понимаю. Мне не следовало спрашивать. — Он снова повернулся ко мне, сунул трубку в рот, выпустил дым. — Вы говорили о меткости Цинь Су.

— Да, он отличный стрелок. Но один из наших, в смысле агентов, потом осмотрел тот переулок в Буффало, откуда стреляли. Гарри стоял ярдах в пятнадцати от того места, где затаился стрелок.

Дойл кивнул.

— И все же он промахнулся.

Великий человек заерзал в кресле.

— Там было темно, Фил.

— Газовые фонари горели, — возразил я. — Гарри, вы были подсадной уткой, и все же он промазал.

Дойл сказал мне:

— Если я верно понял, в Филадельфии он попал в полицейского.

— Когда тот попытался его схватить.

Великий человек снова возразил:

— Но вы ничем не сможете доказать, что он не попал бы в меня, если бы я находился в той комнате. — Он твердо стоял на том, что в него стреляли.

Дойл сказал ему:

— А сегодняшний выстрел. — Он пыхнул трубкой. — И тоже мимо.

— Да, — согласился он, — но ведь стреляли с расстояния… сколько там было, Фил, ярдов двести?

— Сто пятьдесят.

— Все равно, его промах объясним.

— Почему он не выстрелил снова? — спросил я. — Вы так и остались стоять, а он взял и ушел.

— Одностволка, возможно? — предположил Дойл.

— Мерзавец заметил, что я погнался за ним, — сказал лорд Боб.

— Может, и одностволка, — ответил я Дойлу и повернулся к лорду Бобу. — Но если нет, то у него было навалом времени выстрелить еще раз, прежде чем вы добрались бы до него. И столько же времени, чтобы пристрелить и вас, если бы ему вздумалось. — Я взглянул на Великого человека. — Кстати, Гарри, в Буффало он стрелял из пистолета. Из «кольта» калибра точка сорок пять, полуавтоматического. Полицейские нашли пулю и гильзу. Почему же он не выпустил вам в спину всю обойму?

— Фил, — сказал Гарри, — сколько раз можно повторять, я двигался очень быстро и не дал ему выстрелить вторично.

— А мне кажется, — заметил я, — задумай он все всерьез, то непременно попытался бы выстрелить еще раз.

Дойл вынул изо рта трубку, прищурился и обратился ко мне:

— Видите ли, господин Бомон, даже если ваши предположения справедливы, в вашем собственном положении ничего не меняется, так?

— Так, — согласился я. — Даже если он пытается просто запугать Гарри, я обязан его остановить. Он может дать маху и убить его по ошибке. Но, думаю, он все же хочет просто его запугать, а не убить, и это единственное, что дает мне хотя бы слабую надежду. А если я поверю, что он и в самом деле хочет убить Гарри, мне остается только собрать вещи и отправиться домой. Тогда его уже никто не остановит.

И все же, — сказал Дойл, — несмотря на ваши сомнения, вы должны вести себя так, будто этот человек действительно решил покончить с Гарри.

— Вот именно, — подтвердил я. — Поэтому я за то, чтобы пригласить полицию. А лорд Перли с Гарри со мной не согласны.

Лорд Боб подался вперед.

— А вы что думаете, Дойл?

Вечерняя почта (продолжение)

И снова я, как и раньше, застыла как вкопанная. Сэр Дэвид держал хлыст; я так и замерла; время остановилось.

Ева, как бы мне хотелось написать, что я нашла в себе скрытые душевные силы и мужество, но на самом деле я была где-то далеко, в другом измерении, не в настоящем, а в прошлом. Я все еще не верила своим глазам. И если бы он меня ударил, думаю, я поняла бы это не раньше, чем на следующий день.

Но он меня не ударил. А опустил хлыст и схватил его руками за оба конца. Ярость и злоба постепенно исчезли с его лица. Он прогнал их, Ева, волевым усилием, которое я почувствовала почти физически и которым из своего странного далека я почти восхищалась. Когда он снова заговорил, то уже полностью контролировал свой голос, и в нем слышались только обычные насмешливые нотки.

— Святой, — сказал он спокойно, — подставил бы другую щеку.

— Святому не было бы в этом нужды.

Он поднял руку и коснулся своей щеки. Мои пальцы оставили яркие следы на бледной коже.

— Вы девица не робкого десятка, Джейн, — сказал он.

— А вы, сэр Дэвид, невоспитанный человек, — опрометчиво заявила я. Если бы я подождала и вспомнила ту злобу, которую разглядела в его лице, я бы, скорее всего, промолчала.

Но он снова улыбнулся и только пожал плечами.

— Мы представились друг другу и обменялись комплиментами. Как думаете, может, нам пора узнать друг друга поближе?

— Вас ждут остальные. Позвольте мой хлыст.

Он с легким поклоном отдал мне хлыст. Улыбнулся.

— Мы еще не закончили, Джейн. Надеюсь, вы понимаете?

— Они недоумевают, почему вы так задерживаетесь, сэр Дэвид.

Он опять улыбнулся, заглянул мне в глаза или, вернее, сделал вид и, поклонившись еще раз, повернулся и ушел.

Вот тебе, Ева, история о порочных нежностях и непристойных предложениях.

Но мне все же кажется, что я справилась неплохо, а тебе? «Святому не было бы в этом нужды». Госпожа Эпплуайт мною бы гордилась, правда? Тем не менее, должна признаться, он меня напугал. Я успела заметить жестокость и злобу у него под маской учтивости. Интересно, а другие это замечают?


Но давай перейдем от свиньи к лошади. И к призракам.

Сесилия рассказала мне, как пройти к конюшне, где молодой грум оседлал мне жеребца, великолепного гнедого по кличке Шторм, и отсыпал мне пригоршню сахара кусочками, чтобы к нему подластиться. Конь был великолепный. Несмотря на свое имя и размеры — высотой примерно в пятнадцать ладоней, — он оказался добрым, ласковым и послушным. Мне даже не понадобились поводья, во всяком случае, сначала.

Мы с ним отправились через всю усадьбу. Сперва держались пешеходной дорожки вдоль дальнего края парка. Ева, как бы мне хотелось передать тебе всю эту красоту. Нет, не передать — подарить каким-то образом, отдать физически, чтобы ты могла разделить ее со мной.

Солнце весело сияло. Иногда я думаю, что нам, англичанам, отведено определенное количество (весьма ограниченное) ясных, безумно красивых солнечных дней, и я выбрала свою квоту еще в детстве. Солнце освещает все мои детские воспоминания — струится сквозь кружевные шторы в нашей гостиной, согревает розовые кусты в саду госпожи Эпплуайт, перекатывается с синих морских просторов в Сидмуте на широкие зеленые ленты лугов в предгорье. Но после войны, после смерти моих родителей все дни вдруг сделались мрачными. Мир стал серым.

Сейчас же я имею в виду метеорологию — не чувства. Просто тогда погода была лучше.

Но сегодняшний день выдался на диво. Небо — голубой купол, под которым медленно пробегают маленькие пушистые облака. Дрозды и скворцы порхали между вязами, тополями и дубами. Белки прыгали по стволам деревьев и играли со мной в прятки, когда я проезжала мимо. Слева из изумрудной зелени травы поднимался Мейплуайт, серый и величественный, как сказочный замок из сновидений.

Но сны в конце концов всегда уступают место реальности, и мне пришлось очнуться, потому что под амазонкой что-то закололо и зачесалось. Вероятно, черная шерстяная амазонка годилась как нельзя лучше для любой другой погоды, но в этот теплый день она казалась мне смирительной рубашкой. Я начала, как выразилась бы госпожа Эпплуайт, гореть. На самом же деле я таяла, как свечка.

В эту самую минуту, когда я благодарила судьбу за то, что она не послала мне свидетелей, я увидела вдали двух людей, идущих мне навстречу. Я положила очки в карман, чтобы не потерять, так что я не могла разобрать, кто они такие, пока в конце концов не наткнулась на них. Это были господин Гудини и господин Бомон.

В принципе было не так уж важно, что господин Гудини и господин Бомон застанут меня в растрепанном виде. Но, Ева, ты ведь знаешь, я привыкла на все обращать внимание. И для меня это было важно. Я решила отнестись к своему несчастью с типичным английским мужеством — отринуть его. Это не пот, а роса.

Мы немного поболтали о том о сем. Боюсь, мне так хотелось улизнуть, что я была излишне резкой, но американцы, кажется, этого не заметили.

Едва вырвавшись на свободу, я кинулась искать лесную тень. Впереди, ярдах в двадцати, заметила ведущую в глубь леса тропинку и направила туда Шторма.

По этой тропинке давно никто не ходил. Мы передвигались медленно, с трудом. С обеих сторон мешали ветви. Над тропинкой тянулась паутина, напоминая распростертые крылья летучих мышей. Из земли, вдоль тропы, торчали большущие голые корни.

Наконец мы добрались до другой тропинки, пошире. Это была почти дорога, правда, старая, она пересекала нашу тропинку под прямым углом. Я дала моему отважному Шторму кусок сахара и повернула его налево.

В лесу стало еще темнее и тише. В связи с тем, что случилось потом, ты скажешь, что теперь, оглядываясь назад, можно подумать, будто тишина мне просто показалась. Лес, скажешь ты, что бы там ни писали поэты, никогда не бывает молчаливым. Там всегда поют и чирикают птицы и жужжат насекомые. Но, если честно, я слышала только мягкий стук копыт Шторма, ступающего по гниющим листьям, и случайный хруст сломанной ветки. Вдоль тропы бежал узкий ручей, вода чистая, но слегка ржавая, как будто какой-то здоровенный зверь истекал кровью у его истоков. Даже ручей не издавал ни звука.

Я довольно часто сетовала на лондонский шум и гам, но от этой тишины мне стало не по себе. Деревья с искореженными стволами казались выше, шире, темнее и ближе к тропе. Навес из ветвей и листьев над головой стал плотнее. Мой храбрый жеребец, очевидно, чувствуя испуг всадницы, начал водить ушами и трясти головой из стороны в сторону. И заржал, как мне почудилось, нервно. Я уже чуть было не развернула его, чтобы вернуться в уютное прибежище особняка, как вдруг заметила, что дальше тропа ведет к залитой солнцем поляне. Я слегка пришпорила Шторма, и он неохотно тронулся вперед.

На опушке мы остановились. Поляна оказалась прудом шириной футов пятьдесят — его гладь сверкала под лучами солнца, но выглядела черной, будто смоляной. По берегам росли серые кусты. Справа, футах в двадцати, стояла покосившаяся старая мельница. Она уже превратилась в руины: серая соломенная крыша в дырах, серые каменные стены осели, большое серое деревянное колесо слетело с оси и валялось в темной воде, превратившись в труху.

Под ярким солнцем и голубым небом развалины должны были бы выглядеть причудливыми, но живописными, ан нет. Они мне показались (ты снова скажешь, что я выдумываю) зловещими, даже ужасными. Оголенные стропила, покореженные и гниющие, почему-то казались непомерно огромными. От серых камней осевших стен будто исходил жуткий, опустошающий холод.

Могло показаться, и мне действительно так показалось, что мельницу забросили из-за того, что много лет назад здесь произошло ужасное убийство, резня или эпидемия.

Я вдруг сообразила, что это была та самая старая мельница, о которой рассказывала Сесилия за обедом. Куда, по ее словам, приходят два призрака — мать и сын.

Я взглянула налево и увидела иву — ее ветви повисли над черной водой, как волосы женщины над раковиной. И там, в тени этой ивы, стояли они, живые, как и все вокруг них, как все, что мне когда-либо приходилось видеть, — высокая стройная женщина и худенький мальчик.

Ты помнишь начало токкаты Баха и фуги до минор? Эти три резких органных звука, таких быстрых, строгих и холодных? Когда я увидела эти две фигуры, молча стоящие поодаль, где им и полагалось стоять, но где их быть не должно, я почувствовала, как прозвучали во мне эти три ноты, как они проникли в мою плоть и кровь, словно мой позвоночник был органом, на котором играл какой-то безумный органист.

Они там были, Ева, я их видела. Они стояли под ивой, женщина и мальчик.

Сначала они смотрели друг на друга, женщина гладила мальчика по щеке. Она была в белом, он — в черном. Пока я смотрела, она опустила руку, и оба повернулись ко мне. Уставились на меня через сверкающий черный пруд.

Я всегда думала, что, несмотря на все мои недостатки, я женщина разумная. Во всяком случае, мне так казалось до моего приезда в Мейплуайт. Так или иначе, когда они повернулись ко мне, я поступила куда менее разумно, чем могла надеяться. И чем госпожа Эпплуайт, конечно, могла от меня ожидать.

Я дико перепугалась. Натянула поводья, едва не свернув бедняге Шторму шею. Он развернулся, я его пришпорила, стегнула хлыстом разок-другой, как будто и впрямь помешалась.

Как же мы мчались! Шторм просто чудо — проворный, сильный, могучий: он несся, стуча копытами по земле, подобно мифическому зверю. Деревья так и мелькали перед глазами, тропа так и убегала из-под копыт. Я уже много лет не ездила верхом, не имела возможности почувствовать под собой лошадь, и если бы я не была в ужасе от страха, то наверняка была бы на седьмом небе от такой скачки, Я даже подозреваю, что седьмое небо было совсем рядом, невзирая на весь ужас моего положения.

Я приподнялась в стременах, оглянулась. И зря. Низкая ветка задела меня за плечо, и я кувырком вылетела из седла.

Точно не помню, как я упала, — на какое-то время потеряла сознание, а когда очнулась, поняла, что лежу на земле и что-то толкает меня в бок.

Шторм.

Сначала я решила, что так он проявляет хваленую лошадиную верность, но, когда он снова толкнул меня носом, поняла, что ему просто хочется сахара. С трудом поднявшись на ноги, я увидела, что, в общем-то, не пострадала. Все кости вроде бы целы.

Жеребец, корыстное животное, снова толкнул меня. Я дала ему несколько кусочков проклятого сахара и с трудом забралась в седло.

Торопиться как будто уже было некуда. Призраки меня, не преследовали. Все тело у меня болело. Я позволила Шторму самому выбирать темп, а затем, когда мы выехали на дорожку, ведущую к особняку, пустила его рысью. Я не видела змеи, пока Шторм не встал на дыбы и едва снова не выбросил меня из седла.

Не скажу точно, что это была за змея. Но, определенно, не гадюка — вероятнее всего, безобидный уж, да и перепугался он куда больше меня.

Но Шторм был вне себя. Он с шумом осел на передние ноги, задрал голову и затем молнией рванул по тропе, вовсю стуча копытами и напрягая свои крепкие мышцы. Поводья выскользнули у меня из рук, я еле держалась в седле, одной рукой обхватив его скользкую шею, а другой пытаясь поймать поводья. И тут мы вылетели из сумерек на освещенную солнцем зеленую траву. Я сообразила, что мы мчались по дорожке к Мейплуайту, когда мне наконец удалось схватиться за поводья.

Успокоив жеребца, я обнаружила, что мое возвращение в цивилизованный мир произошло не в одиночестве, как мне бы хотелось. Впереди, в стороне от дорожки, под огромным красным буком я увидела возбужденных людей: лорда Перли, госпожу Корнель, господина Гудини и господина Бомона. И, конечно же, Аллардайс.

Как только я приблизилась, они засыпали меня вопросами. Ева, я не могла говорить, я онемела, только беспомощно смотрела на них.

Тут слева от меня что-то сверкнуло, и раздался сухой треск выстрела. Я решила, что снова брежу и что те два призрака, наверное, гнались за мной до самого особняка и теперь вот стреляют мне вдогонку. И тут с проворством какой-нибудь средневековой героини я грохнулась в обморок.

Пока достаточно. Рука что-то затекла. Отправлю это письмо, а позже напишу еще.

С любовью, Джейн

Глава тринадцатая

Дойл перекинул правую ногу через левое колено, и губы его снова слегка дрогнули. Он еще разок пыхнул трубкой и вынул ее изо рта.

— Для начала хочу заметить, — сказал он, — что в таком деле следует положиться на опыт господина Бомона. Ведь он здесь единственный профессионал. Я же любитель, обыкновенный писака.

— Да будет вам, — заметил лорд Боб, откидываясь на спинку кресла. — Не скромничайте, старина. Вся страна знает, как вы спасли жизнь тому индусу, как его там, Нуралджи, Моралджи, не важно. — Он повернулся к Великому человеку. — Бедолагу арестовали за то, что он искалечил несколько животных. Покалечил скотину, это же ужасно, все местные подняли дикий крик. Шропшир, вот где это было. Проклятой полиции нужен был козел отпущения, так они этого парня и загребли. Никаких серьезных улик. Чертов суд его приговорил. Обычная капиталистическая кухня. Тут вмешался Дойл. Разнюхал все, как его Шерлок Холмс, а? Дедукция здесь, дедукция там. Раскопал улики и много чего другого. Доказал, что парень невиновен. Его освободили, а, Дойл?

Дойл взглянул на меня и печально улыбнулся.

— Боюсь, лорд Перли преувеличивает мои заслуги и результат моих стараний. К тому времени, когда я заинтересовался этим делом, Джорджа Эджали уже оправдали и выпустили. Не сомневаюсь, он был совершенно невиновен. Но оказалось, не только я придерживался такого мнения. Я лишь попытался убедить министерство внутренних дел, что с него следует снять обвинение и что ему необходимо выплатить компенсацию за три года, которые он безвинно просидел в тюрьме.

Он снова сунул трубку в рот.

— К сожалению, — признался он, пуская дым, — тут мне не повезло.

— Ничего удивительного, — заметил лорд Боб. — Типичная буржуазная бюрократия, а? Защищает себя и своих холуев. Все они трусливые свиньи. И все же именно вы нашли улики. Увидели верное направление, а? Именно в этом мы и нуждаемся, Дойл. В правильном направлении. Должен признаться, я вам за это благодарен. Сумасшедшие маги, убийцы — все это не по мне.

Дойл улыбнулся и опять пыхнул трубкой.

— И не по мне, по правде говоря. Как я уже сказал, это епархия господина Бомона. И должен признаться, лорд Перли, я считаю, что он совершенно прав, настаивая на помощи полиции.

— Боб, — поправил лорд Боб. — Ну сами подумайте, Дойл. У местной полиции просто не хватает людей, чтобы помочь. Я уже говорил Бомону. А те, кто есть, полные придурки. Не хочу, чтобы эти бараны топтали мне лужайку, разносили грязь по дому, мешали гостям. Моим гостям, Дойл. Я за них в ответе. Они ведь не для того сюда приехали, чтобы полиция за ними шпионила, а? Хотели пообщаться, расслабиться, немного развлечься с этим вашим медиумом.

Дойл вынул трубку изо рта и уперся ею в бедро. Задумчиво нахмурился и сказал:

— Лорд Перли, я знаю, что вы думаете о спиритизме. Даже если я с вами решительно не согласен, я уважаю ваше право высказывать свою точку зрения. Но хочу вас уверить, что мадам Созострис — одаренная и замечательная женщина, возможно, самая необыкновенная женщина, с какой мне приходилось встречаться. Она приехала сюда по вашему приглашению, подвергнув себя большим неудобствам. Она, как и я, верит, что спиритизм…

— Все так, Дойл, — перебил Боб, поднимая руку ладонью вперед. — Вел себя скверно. Влез не в свое дело. Рассыпаюсь в извинениях. Но полиция? Здесь, в Мейплуайте? Они же будут здесь шарить все выходные. Разумеется, вы меня понимаете. Просто я не вижу смысла.

Мне показалось, что Великий человек слишком долго молчит. Наверное, такая же мысль пришла в голову и ему, потому что он наклонился вперед и сказал:

— Сэр Артур, я склонен согласиться с лордом Перли. Как я объяснил ему ранее, по мне лучше не вмешивать полицию в это дело. Думаю, другие гости лорда Перли разделяют мое мнение.

— Гарри, — сказал я. Три лица повернулись ко мне, и два из них с явным неудовольствием. — Вы не то подумали. У других гостей нет причин избегать полиции. Стоит им узнать про Цинь Су, как они либо захотят уехать, либо попросят защиты.

Я повернулся к лорду Бобу.

— И если они заговорят о надежной защите, вы скажете, чтобы они на нее не рассчитывали? От фермеров с кухарками, будь их хоть целый полк, мало проку.

Лорд Боб взглянул на Дойла. Дойл заявил:

— Боюсь, я вынужден согласиться.

Лорд Боб поджал губы и уставился на рисунок на ковре. Великий человек тоже уставился — на меня. Примерно так же, как Иисус, должно быть, смотрел на Иуду. Дойл пыхнул трубкой.

— Лорд Перли?

— Боб, — поправил тот, не поднимая головы. Глубоко вдохнул и медленно выдохнул. И поднял глаза на Дойла.

— Очень хорошо. Мы обсудим это со всеми за чаем. В четыре часа. Устраивает?

— Полностью, — сказал Дойл. — Считаю, это правильное решение.

— Еще поглядим, — заявил лорд Боб. Он встал. — А теперь извините, у меня дела.

Все встали. Лорд Боб перешел через ковер и протянут Дойлу руку.

— Рад вас снова видеть, старина. Здорово, что вы смогли выбраться. Простите за все эти волнения, а?

Дойл тряхнул его руку. Хорошее настроение снова вернулось к нему, он как будто даже стал еще выше ростом.

— Ничего страшного, — сказал он. — Здесь приятно, несмотря ни на что.

Лорд Боб повернулся к Великому человеку и улыбнулся.

— Гудини, — сказал он и кивнул. Повернулся ко мне и нахмурился. — Бомон. — Не кивнул. Обращаясь к другим, сказал: — Увидимся в четыре. В гостиной. — И ушел.

Немного резковато, подумал я. Хотя, кто знает, может, аристократы все такие. Даже если они большевики.

Я уже собрался сесть, когда Великий человек перевел свою очаровательную улыбку прямо на меня. Либо он уже забыл о моем предательстве, либо ему что-то от меня понадобилось.

— Фил, вы нас извините? Я бы хотел поговорить с сэром Артуром наедине.

Что же, вполне разумное желание. Они — старые друзья, им надо пересказать друг другу последние события в жизни, поговорить о женах.

— Нет вопросов, Гарри, — сказал я. — Только сделайте одолжение, не выходите во двор.

Он нетерпеливо кивнул.

— Да, да. Понимаю. Но, пожалуйста, Фил, не говорите никому о нашей беседе до чая.

— Хорошо, Гарри. До чая. Приятно было познакомиться, сэр Артур.

Я протянул руку Дойлу, чтобы он мог пожать ее еще разок. Что он не преминул сделать.

— Буду с нетерпением ждать возможности поговорить с вами подробно, — признался он.


Я прошел через весь дом и вышел наружу. Кругом пусто — ни гостей, ни прислуги. Я добрался до конца мощеной дорожки, потом до гравийной тропы и двинулся по ней в сторону от дома. Петляя, тропа вела в сад. Там, между цветочными клумбами, я разглядел несколько кованых скамеек, выкрашенных белой эмалевой краской, как те две, что стояли под деревом с бронзово-красными листьями. Я уселся на одну.

Воздух был все еще теплый, солнце светило все так же ярко, и небо было все такое же голубое.

Великий человек был все еще жив, как и все остальные гости. Довольно скоро остальные гости поймут, в каком положении оказались, и будут решать, нужна ли им полиция. Пока все складывалось так, как я предполагал, что просто невероятно, если имеешь дело с Великим человеком.

Мне бы радоваться.

Но я беспокоился.

Слишком уж тяжкое бремя для одного человека. Если в ближайшее время не появится полиция, придется уговорить Великого человека позвать еще кого-нибудь на подмогу.

Я взглянул на дальний лес, темно-зеленый, густой, мрачный. Цинь Су вполне мог там прятаться. Может, он и сейчас оттуда за мной наблюдает.

Я услышал справа хруст гравия и мигом вскочил.

— Извините, — сказала госпожа Корнель, — я вас нечаянно напутала. — Она протянула изящную руку и жестом попросила меня снова сесть. — Нет-нет, пожалуйста, сидите. Не возражаете, если я посижу с вами?

— Нет, — ответил я, — конечно, нет. — Я говорил правду. Как и раньше, она отвлекала мое внимание, сейчас я и сам был не прочь отвлечься.

С тонкого плеча свисала белая сумочка. Волны черных волос под широкой шляпой были густыми и блестящими. Белое льняное платье яркостью напоминало свежевыпавший снег. Она села и скрестила длинные ноги в светлых шелковых чулках. Извлекла из сумки серебряный портсигар и серебряную зажигалку. Открыла портсигар и предложила мне сигарету. Я снова почувствовал запах ее духов, и снова он напомнил мне о райском саде и искушении.

— Нет, спасибо, — сказал я, — не курю.

Она слегка подняла бровь, и та скрылась под густой челкой.

— У вас нет дурных привычек, господин Бомон? — спросила она.

— Такой нет, — сказал я и потянулся за зажигалкой. Она отдала ее мне, я щелкнул и поднес к ней огонек. Она наклонилась и коснулась пламени кончиком коричневой сигареты. Ее большие глаза спокойно смотрели на меня из-под гладкой челки и широких полей шляпы. Она глубоко затянулась, отвела руку с сигаретой в сторону, откинулась на спинку скамьи и выпустила струю голубого дыма. Я вернул ей зажигалку, и она положила ее в сумку вместе с портсигаром.

— Спасибо, — сказала она.

— Как мисс Тернер? — спросил я.

— Намного лучше.

— Что произошло? — поинтересовался я. — Почему лошадь понесла?

— Увидела змею, — объяснила она, продолжая курить, — вот и понесла.

— Но почему мисс Тернер потеряла сознание?

— Точно не знаю. За последнее время она изрядно поволновалась. Ей еще повезло, что вы оказались рядом, когда она упала. — В ярком солнечном свете проглядывали редкие морщинки у миндалевидных глаз. Лет тридцать шесть? Тридцать четыре? — Если бы вы ее не подхватили, она могла бы серьезно пострадать. — Она снова затянулась сигаретой. — Вы очень разносторонний человек для личного секретаря.

Я оставался личным секретарем до чая.

— Вы бы посмотрели, как я стенографирую.

Она улыбнулась, и глаза ее немного прищурились.

— Что вы там пытались достать?

— Достать? Когда?

— Когда этот человек, ну, браконьер или кто там был, выстрелил. Мы все повернулись на звук выстрела, а когда я снова посмотрела на вас, вы сунули руку в карман.

— Да? — Маленький автоматический «кольт» все еще лежал в кармане. — Не помню. Наверное, жевательную резинку.

Она снова улыбнулась, но как бы мельком, выжидательно. Вежливым манером давая понять, что не верит.

— Вы так ничего и не достали, кинулись прямо к Джейн.

— Нельзя думать о жвачке, когда приходит время проявить всю своюразносторонность.

Она засмеялась. Еще раз затянулась сигаретой и выдохнула очередную порцию дыма.

— Все дело в том, что, по-моему, вы совсем не похожи на личного секретаря.

— Правда? А как должен выглядеть личный секретарь?

— Ладно, — сказала она, — должна признаться, я встречалась только с несколькими. Но все они были, как правило, коротышками, напыщенными и преисполненными важности. И очень осторожными, должна добавить. — Она улыбнулась. — Представить себе не могу, чтобы кто-то из них помчался в лес неизвестно за кем, как сделали вы. Тем более что у этого неизвестного была винтовка.

— Ничего особенного. Просто хотел помочь. Вы не будете возражать, если теперь я задам вопрос вам?

— А задавать вопросы у вас получается лучше, чем отвечать?

— Сейчас выясним.

Она кивнула.

— Тогда спрашивайте.

— Для вас это обычное занятие? Я имею в виду посещение спиритических сеансов?

— Господи, нет. — Она снова затянулась. — Это будет первый раз и, скорее всего, последний. Сидеть вокруг стола в темноте, держать потную руку незнакомого человека… Нет, не очень-то интересное занятие.

— Но ведь у вас здесь есть и знакомые. Сэр Дэвид, например. У меня создалось впечатление, что вы его довольно хорошо знаете.

— Дэвида? Я его знаю сто лет. Он был другом моего мужа. — Она помолчала. — Кстати, вы не сказали Дэвиду ничего такого, что могло бы его расстроить? Или сказали?

— Не припомню. А почему вы спрашиваете?

— Я могу ошибаться, но он вроде затаил на вас зло.

— Для меня это новость, — заявил я. — Вы сказали, он был другом вашего мужа. В прошедшем времени. Они уже больше не друзья?

— Муж погиб на войне.

— Мне очень жаль, — сказал я. Фраза прозвучала неубедительно и легковесно, как всегда бывает, когда речь заходит о кончине.

— Сожалеть тут не о чем, — сказала она.

— Да?

Она взглянула на меня.

— Вы воевали, господин Бомон?

— Недолго.

Она чуть заметно улыбнулась.

— Тогда вы наверняка знаете, что не каждый погибший на войне был героем.

Я кивнул. Ничего не сказал. Она произнесла эти слова с горечью, и мне стало любопытно. Но, чтобы узнать больше, нужно было заставить ее открыться, а для этого пришлось бы открыться самому.

Госпожа Корнель в последний раз глубоко затянулась. Выдохнула дым и сказала:

— Мы с мужем разошлись много лет назад. — Она уронила сигарету на землю. Элегантно сняла ногу с колена, нагнулась, опершись ладонями о скамейку, и внимательно следила, как каблук ее белой туфли втаптывает окурок в траву. Потом снова выпрямилась, сдвинула колени, положила руки на сумочку и взглянула на меня.

— К тому времени, как он погиб, мы не виделись уже почти десять лет.

Я кивнул.

— И все же вернемся к сеансу. Почему вы приехали?

Она улыбнулась.

— Вы действительно задаете вопросы лучше, чем отвечаете, — сказала она. — Видите ли, Алисе очень трудно отказать в чем-то, практически невозможно. Мы дружим много лет, она хорошая подруга. Она в восторге от этой женщины, мадам Созострис, и настояла, чтобы я с ней познакомилась. А когда она упомянула, что приезжает и сэр Артур Конан Дойл, тут уж я не смогла отказаться.

— Когда она вас пригласила?

— Во вторник. Мы вместе обедали.

— Леди Перли упоминала, что здесь будет Гудини?

— Нет. Я узнала об этом, только когда приехала. Вчера. — Она посмотрела на меня и снова прищурилась. — Почему столько вопросов?

Я пожал плечами.

— Такой уж я любопытный.

Она кивнула, но я полагаю, что заработал еще одно очко в пользу моей нечестности.

— Вы давно работаете на господина Гудини?

— Нет, не очень.

— Он — настоящая легенда в своем деле, так?

— Да уж.

— А, вот вы где, господин Бомон! — Это был Дойл, высокий и могучий, он пробирался между цветочными клумбами.

Глава четырнадцатая

Приблизившись к нам, он снял шляпу. И улыбнулся своей широкой задорной улыбкой, показывая крупные зубы цвета старой слоновой кости. Они так и сверкали из-под его колючих седых усов.

— Простите, что помешал, — сказал он, склоняя большую розовую голову перед госпожой Корнель.

Я встал.

— Госпожа Корнель, разрешите вам представить сэра Артура Конан Дойла. — Как будто она сама не догадалась. — Сэр Артур, госпожа Корнель.

Не вставая, она протянула руку и улыбнулась. Дойл осторожно взял ее руку в свои огромные лапищи и снова поклонился.

— Очень приятно, — промолвил он.

— Я так рада с вами познакомиться, — сказала она. — Я уже много лет с удовольствием читаю ваши книги.

Дойл просиял и отпустил ее руку.

— Не так уже много, надеюсь? — Он сложил руки за спиной и навис над ней, как школьный учитель над лучшей ученицей. — Боюсь, у вас будут основания пересмотреть столь лестное мнение обо мне. Я невольно помешал вам, причем весьма невежливо. Вы не будете возражать, если я уведу господина Бомона на несколько минут? Дело довольно срочное, иначе бы я не посмел вас побеспокоить. Обещаю вернуть его в целости и сохранности.

— Вы совсем меня не побеспокоили, — возразила она. — Я как раз собиралась вернуться в дом. Солнце просто великолепное, но я боюсь сгореть. — Она встала. — Господин Бомон, благодарю вас за то, что развлекли меня. — Я не был уверен, что она хотела сказать именно «развлекли». — Может быть, нам удастся продолжить беседу в другое время.

— Буду рад, — сказал я.

Дойл обеспокоено спросил:

— Вы уверены, что я вам не помешал?

— Совершенно, — сказала она. — Было очень приятно познакомиться. Надеюсь, еще увидимся.

— Непременно, — ответил Дойл, еще раз поклонившись, — если это хоть сколько-нибудь будет от меня зависеть.

Взглянув на меня в последний раз, она легко повернулась и так же легко пошла прочь. Ее белое платье, мелькавшее меж ярких цветов, напоминало воздушное белое облако.

Галантный Дойл отвернулся, чтобы не видеть, как она уходит. Он надел шляпу, наклонился ко мне, понизил голос и сказал:

— Какая красивая женщина.

— Это еще слабо сказано, — заметил я.

— Готов поспорить, она еще и умница.

— Не стану спорить.

Он ухмыльнулся, и мы оба посмотрели вслед уходящей госпоже Корнель. Она уже плыла по дорожке к дому. Порыв ветра развевал подол ее платья. Широкие поля шляпы покачивались. Она наклонила голову и придержала рукой шляпу.

— Ну, — начал Дойл, снова поворачиваясь ко мне и подняв брови, — не пройтись ли нам немного? В моем возрасте полезно, знаете ли. Куда реже бываю на свежем воздухе, чем хотелось бы.

Мы прошли через сад и повернули направо, на гравийную дорожку, ведущую к высокому дереву с бронзово-красными листьями. Темп задавал Дойл — он шагал, загребая ногами гравий, с такой скоростью, что к вечеру мы вполне могли бы дойти до Лабрадора.

Мы держали темп некоторое время. Я молчал — он сам его задал. Наконец Дойл произнес:

— Знаете, а ведь я встречался с Уильямом Пинкертоном.

— В самом деле?

— Несколько раз. Удивительный человек, доложу вам. И замечательный рассказчик. Мы с ним однажды плыли на пароходе через океан, и он был так добр, что дал мне превосходный материал. Захватывающий. Я его частично использовал в одном из своих романов.

— Надо же. — «Долина страха». Все в агентстве знали, что Дойл использовал в этой книге историю Макпарлана и Молли Магуайрз, и то, как возмущался Уильям А. Пинкертон, поскольку Дойл сделал это без его разрешения. Но все считали, что, скорее всего, старик злился на Дойла за то, что он ни словом не упомянул о нем в связи с этой историей.

Дойл продолжал:

— Он мне также много рассказывал о своем агентстве. Очень впечатляет. Он уделял особое внимание тому, чтобы все его агенты — сыщики, так? — решительно все, были людьми ответственными, сообразительными и благоразумными.

Я улыбнулся.

— Вы разговаривали с Гарри. Он хотел, чтобы вы убедили меня забыть о полиции.

Дойл хихикнул.

— Его агенты еще и проницательны, так сказал мне господин Пинкертон. Это то самое дерево, вон там, впереди?

— Да. — Это было дерево с бронзово-красными листьями.

— Можно взглянуть?

— Сколько угодно.

Когда мы подошли к дереву, Дойл полез во внутренний карман пиджака, вытащил оттуда продолговатый футляр, открыл и достал очки. Затем положил футляр назад в карман, а очки надел на нос. Я показал, где мы стояли, когда раздался выстрел. Показал и дырочку в стволе дерева, откуда я достал пулю.

— Так откуда стреляли? — спросил он.

Я указал на пологий зеленый склон.

— Вон оттуда. Видите небольшую брешь в стене деревьев за садом?

— Приличное расстояние.

— Угу.

Он нахмурился.

— Вы оба шли по дорожке, а она не далее пятнадцати ярдов от этой бреши. Почему, как вы думаете, он не дождался, когда вы подойдете поближе?

— Мы уже пришли сюда. Стояли все вместе и болтали. Может быть, он сам только что там появился или не был уверен, что мы подойдем ближе. — Я пожал плечами. — Или ему надоело ждать.

Дойл кивнул. И огромной ручищей показал на одну из кованых белых скамеек.

— Сядем?

Мы сели. Дойл глубоко вздохнул. И снова, как только он сел, его бодрость, казалось, частично улетучилась вместе с дыханием. Он почти устало полез в карман и достал кожаный футляр. Снял очки, сложил их, положил в футляр, захлопнул его и сунул опять в карман. Наклонился, поставил тяжелые локти на колени, сложил руки и повернулся ко мне.

— Господин Бомон, — сказал он, — Гудини, конечно, понимает: вы правы насчет того, что необходимо поставить в известность власти. Он прекрасно осознает, что пока местонахождение Цинь Су неизвестно, весьма вероятно, что гости находятся в опасности. Незачем говорить — его это очень беспокоит.

Великому человеку незачем об этом говорить, во всяком случае, со мной.

— Но он также беспокоится о том, — продолжал Дойл, — как бы приезд полиции не повредил его карьере. И тут, мне думается, он прав. Перли — маленький городок, и, безусловно, сплетни здесь распространяются быстро. А карьера Гудини, сами знаете, целиком зависит от его репутации.

— Меня не беспокоит его репутация. Я волнуюсь за его жизнь. И за жизнь других людей, которые здесь находятся.

— Конечно. Это делает вам честь. — Медленно, слегка морщась, он откинулся назад. И сложил руки на груди.

— Но послушайте. Гудини предлагает известить Скотланд-Ярд в Лондоне.

Я покачал головой.

— Если верить лорду Перли, они не успеют прибыть вовремя.

Он улыбнулся.

— Да, но ведь вы можете послать телеграмму старшему инспектору Даббинзу и в полицейский участок в Амберли, ближайшем городе. Вы можете указать в телеграммах, что Даббинз и констебль в Амберли должны сохранить все в строжайшей тайне. Я знаю одного человека в Скотланд-Ярде, достаточно высокопоставленного, он бы все это и организовал. Я могу ему позвонить после чая, когда мы все обсудим с другими гостями.

Я немного подумал. Посмотрел на него.

— И это предлагает Гудини, сэр Артур?

Он улыбнулся.

— Ну…

— Тогда это ваша идея, не так ли?

— Ну, так. — Он улыбнулся еще шире и склонил голову, как на исповеди. — Признаюсь. Простите меня, если я позволю себе предположить, что это самый удачный выход.

— Согласен, — сказал я.

Он довольно ухмыльнулся.

— Вы в самом деле так думаете?

— Хорошая мысль. Вы об этом уже говорили с лордом Перли?

— Пока нет. Но он же согласился, что без полиции не обойтись. Не станет же он возражать против конфиденциальности?

— Прекрасно.

— Так вы согласны? — спросил Дойл.

— Конечно.

— Отлично! — воскликнул он. — Превосходно! — Он протянул мне свою ручищу, и я ее пожал. Он добавил еще несколько морщин на моей ладони.

К дому мы возвращались не спеша. Возможно, Дойл устал. А может, теперь, когда он изложил мне свой вариант компромисса, торопиться уже было некуда.

Я спросил его:

— Вы давно знаете Гудини?

Он взглянул на меня, моргнул.

— Простите? Нет, не очень. Мы познакомились в прошлом году. А вы, как я понял, знаете его всего месяц или около того.

— Чуть больше месяца.

Он кивнул.

— Выдающийся человек, вы не находите?

— В некотором смысле.

— Отважный и одаренный. Мне никогда не приходилось видеть, чтобы человек проявлял такую бесшабашную смелость. Он постоянно рискует жизнью, не говоря уже о руках и ногах.

Я знал, что Великому человеку отваги не занимать. Но я видел, как он готовится к каждому представлению, и уверяю вас, о бесшабашности не может быть и речи. Он рисковал жизнью, руками и ногами куда больше здесь, в английской деревне, чем на сцене.

— Он необыкновенный артист, — сказал Дойл. — Прекрасно чувствует сцену.

— Угу, прекрасно.

— И, разумеется, он медиум.

Я взглянул на него.

— Медиум? Он улыбнулся.

— Да будет вам, господин Бомон. Медиум. Ясновидящий. Более того. Он человек, обладающий чрезвычайной силой. Иначе как бы он мог совершать свои чудеса? О, конечно, он все отрицает, у него на это свои причины. — Улыбка стала покровительственной, он покачал головой. — Скорее всего, скромность.

— Скромность, — повторил я. Я все еще смотрел на Дойла. Он казался вполне искренним. Но чтобы убедиться, я переспросил еще раз: — Скромность?

Он кивнул.

— Конечно, я понимаю, внешне он иногда кажется довольно самовлюбленным. Я слышал, его называют надменным, и, похоже, я знаю, что сбивает людей с толку. Но, по-моему, его самоуверенность всего лишь проявление яркого таланта, дара божьего — преодолевать границы времени и пространства.

Он смотрел на меня улыбаясь.

— И вы, конечно, все это понимаете. Вы знаете этого человека. Вы с ним путешествовали. И наверняка видели, как он дематериализуется.

— Дематериализуется?

— Завидую вам, должен признаться. Естественно, я читал об этом все, что можно. Внимательнейшим образом. Случаи, описанные в Библии. Истории о Дэниеле Дангласе Хьюме.[10] И о госпоже Гаппи — знаете, она действительно телепортировалась из Хайбери в Блумсбери. Как бы мне хотелось на это поглядеть! — Он хлопнул в ладоши, затем сунул руки в карманы брюк и качнул несколько раз большой головой. Потом снова взглянул на меня. — Но жить практически рядом, как вы, с таким чудом… Завидую вам, господин Бомон.

Он посмотрел вниз на гравий и вздохнул.

— Сэр Артур, — сказал я.

— Гм-м?

— Гарри не дематериализуется.

Он оглядел меня и сдвинул брови. И через мгновение улыбнулся мне, как улыбнулся бы отец, глядя на сына, который уверяет его, что пропавшее печенье стащили цыгане.

— Да будет вам, — сказал он.

— Он иллюзионист, сэр Артур. На сцене у него одни фокусы. Отменные фокусы. Но все же фокусы.

Он еще какое-то время смотрел на меня. Затем снова улыбнулся. Покровительственно кивнул.

— Отлично вас понимаю. Больше ни слова.

У меня больше и не было слов. Так мы и промолчали до самого дома.

— Ну вот, — сказал он, — мы снова здесь. — Он задумчиво посмотрел на меня. — Очень надеюсь, что происки Цинь Су не помешают сегодняшнему сеансу. Мадам Созострис, знаете ли, необыкновенно чувствительна. На ее способности вполне может подействовать злая воля, если она здесь присутствует.

Он оглянулся вокруг и поднял глаза к небу, как будто боялся, что злая воля собралась там в виде тучи. Повернулся ко мне.

— Вот увидите, что она женщина необыкновенная. Мы ждем ее к чаю. А пока я немного отдохну. Путь из Лондона был неблизким. Очень рад, что мы с вами так славно поговорили.

Он протянул мне руку. Я отдал ему свою и позволил немного ее помять.

Глава пятнадцатая

Когда я вернулся в наши апартаменты, Великого человека в его комнате не оказалось. Я взглянул на часы. Половина четвертого. Чай в четыре. Я разделся и быстренько принял душ. Надел чистое белье и чистую рубашку.

Мой костюм весь день собирал урожай в лесу — веточки, листья, разные колючки. Я смахнул их и снова влез в него. «Кольт» калибра 32 все еще лежал в кармане пиджака. Там он и останется до моего отъезда из Мейплуайта.

Я вышел из комнаты. И оказался как раз напротив двери, ведущей в апартаменты госпожи Аллардайс и мисс Тернер, когда из-за угла впереди выплыла Сесилия Фицуильям. Она шла ко мне, правда, сегодня на ней была кое-какая одежда — красное платье с длинными рукавами. Я остановился.

— Господин Бомон! — улыбнулась она. — Какое прекрасное совпадение. Я как раз шла к вам. — Она остановилась и слегка передернула плечами, затем сложила руки чуть ниже живота, положив левую ладонь на правую. — Как поживаете? — Она мило взглянула на меня, будто ждала, что я поцелую ее в надутые губки. Я попытался припомнить пресыщенную девицу, которая накануне говорила со мной, растягивая слова.

— Принесли ключ от наручников? — спросил я.

Она удивленно нахмурилась.

— Но разве… У вас есть ключ. Я его положила… — Она быстро огляделась и понизила голос. — Я положила его на вашу кровать.

Я покачал головой.

Она почти топнула ногой.

— Но я положила, — сказала она. — Когда вы ушли, я нашла его под кроватью и положила на середину матраса. Где бы вы его непременно нашли.

— Но я не нашел.

— Не может быть. Вы смотрели?

— Посмотрел. Как вы умудрились добраться до своей комнаты, не попавшись никому на глаза?

— По парадной лестнице. — Кивком головы она показала в конец коридора за моей спиной. — Господин Бомон, клянусь, я оставила ключ на кровати. Я бы никогда не бросила вас… — Она пожала плечами и улыбнулась. — Ну… сами понимаете… связанным.

— Пусть так, — сказал я, — вы положили ключ на кровать.

Улыбка исчезла с ее лица, зато губки надулись.

— Положила.

— Ладно, — снова сказал я. Она не спросила, каким образом я избавился от наручников. Возможно, ее голова была слишком занята тем, что привело ее сюда.

Она снова оглянулась и слегка прислонилась ко мне. Несколько раз похлопала ресницами и улыбнулась. Довольно кокетливо.

— Вы ведь никому не рассказывали о прошлой ночи, правда? — спросила она. Вот зачем она пришла — узнать, не проболтался ли я.

— Я рассказал господину Гудини, — сказал я.

Она выпрямилась, лицо покраснело и напряглось.

— Как вы могли? — возмутилась она.

— Надо же было снять наручники.

Ее брови поднялись, рот приоткрылся.

— Но я оставила вам ключ. — Еще немного, и она заплачет.

— Я его не нашел, — сказал я. — Слушайте. Не беспокойтесь. Я сказал, что вы хотели с ним поговорить. И принесли наручники, решив, что ему захочется на них взглянуть.

— Но вы сказали ему, что я была у вас!

— Он никому не скажет.

По ее лицу я понял, что она начала кое-что соображать.

— Так он поэтому меня избегает? — сказала она. — Вот и сейчас. Стоит мне приблизиться, как он начинает моргать глазами, как сумасшедший. И поспешно уходит. — Ее глаза расширились от ужаса. — Он считает меня нимфоманкой!

Я улыбнулся.

— Он вовсе не думает…

— Я не нимфоманка!

В это мгновение открылась дверь слева. В дверях стояла мисс Тернер. Уголки ее губ с укором опустились. Волосы снова забраны в пучок. На ней было новое бесформенное платье. На этот раз коричневое.

Секунду или две она стояла на пороге, молча уставившись на нас широко расставленными синими глазами. Затем поморщилась и резко подалась вперед, как будто ее толкнули в спину. Раздался визгливый голос госпожи Аллардайс:

— Очнись, Джейн, да пошевеливайся. — Тут они обе оказались в коридоре, и госпожа Аллардайс обошла мисс Тернер, напомнив мне голодного краба, обнюхивающего раковину-жемчужницу. К животу она прижимала сумку, как будто это был щит. Ее круглое, пухлое лицо расплылось в заискивающей улыбке. — Сесилия! Как замечательно ты выглядишь. — Улыбка почти исчезла, когда она повернулась ко мне. — Еще раз доброе утро, господин Бомон.

Я кивнул. Вежливо.

— Вы не собираетесь пить чай, дорогая? — спросила госпожа Аллардайс Сесилию и положила ладонь ей на руку. Сесилия чуть отшатнулась, но госпожа Аллардайс не заметила или не обратила внимания на ее реакцию. — Передать не могу, как мне не терпится познакомиться с сэром Артуром, — продолжала она. — Я обожаю его рассказы и романы, просто обожаю. Я видела господина Джиллета в той прекрасной пьесе про Шерлока Холмса в «Лицее», так он был просто великолепен! Он невероятно красив, правда? До того блистателен! — Она переместила свое массивное тело поближе к Сесилии. — Скажите мне, дорогая. Сэр Артур привез этого своего медиума?

— Да, — сказала Сесилия. — Все уже в гостиной. — К ней вернулась ее аристократическая протяжность, но теперь на фоне напряженности в голосе она сама казалась лишь первым слоем краски, тонким и прозрачным. — Господин Бомон попросил меня показать ему Мейплуайт. — Она была слишком молода, чтобы знать, что не следует врать, когда тебя не спрашивают. Или была слишком расстроена, чтобы помнить об этом.

Но госпожа Аллардайс снова ничего не заметила.

— Как ему повезло с провожатой, — сказала она. И похлопала Сесилию по руке. — Что же, дорогая, не буду мешать вашей прогулке. Увидимся позже. С вами тоже, господин Бомон. Пошли, Джейн.

— Господин Бомон? — Мисс Тернер сделала шаг ко мне.

Я повернулся. Госпожа Аллардайс в изумлении замерла у нас за спиной.

Потрясающие глаза мисс Тернер заглянули в мои. Взгляд открытый и решительный. Она держалась прямо, спина напряжена.

— Я плохо помню, что случилось, — сказала она. И сжала губы. — Мой сегодняшний обморок. Но госпожа Корнель сказала, что, если бы вы не поспешили мне на помощь, я могла бы разбиться. Мне бы хотелось вас поблагодарить.

— Не стоит, — сказал я.

— Очень даже стоит, — возразила она. — Еще раз простите за доставленное беспокойство.

— Ничего страшного, я рад, что вы пришли в себя. Госпожа Корнель сказала, что лошадь увидела змею.

— Да. И перепуталась. Так или иначе, благодарю за помощь. — Она кивнула, будто порадовалась, что разделалась с неприятной обязанностью, потом кивнула Сесилии. — Мисс Фицуильям.

— Пойдемте, дорогая, пойдемте, — сказала госпожа Аллардайс, схватив своей пухлой рукой мисс Тернер под руку. Она снова слегка улыбнулась Сесилии и поволокла мисс Тернер к лестнице.

Когда они скрылись за поворотом, Сесилия сказала:

— На редкость стервозная бабенка!

Я улыбнулся.

— Мисс Тернер?

— Какой же вы недогадливый. Эта ужасная Аллардайс. Она мамина кузина. От этого просто тошнит. — Сесилия повернулась ко мне. — Она ведь не слышала, что я говорила?

— Госпожа Аллардайс?

— Мисс Тернер. Что я сказала… — Она подняла брови и глубоко вздохнула. — Ну, сами знаете…

— Что вы нимфоманка?

— Я не… — Она сама услышала свой крик, оглянулась и наклонилась поближе ко мне. — Я не нимфоманка, — процедила она сквозь зубы и стукнула меня кулачком в грудь.

— Знаю, — сказал я. — Не думаю, что она слышала. И еще раз нет. Господин Гудини тоже не считает вас нимфоманкой. Никто не считает вас нимфоманкой. Разве что вы сами.

Она подозрительно взглянула на меня.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего. Послушайте, Сесилия. Мне надо идти. И не волнуйтесь насчет господина Гудини. Он никому не скажет.

Она задумчиво склонила голову набок.

— Как вы думаете, она симпатичнее меня?

— Кто, госпожа Аллардайс?

Она чуть не топнула ногой.

— Нет. Мисс Тернер.

— Она себя ведет уже лучше, — сказал я.

Сесилия попыталась снова меня стукнуть, но я поймал ее за запястье и удержал.

— Поняли, что я имел в виду? — спросил я.

Она посмотрела на мою руку сузившимися глазами.

— Отпустите, — прошипела она. Голос низкий, угрожающий. Правила игры изменились, и это ей не понравилось.

— Только без рук, — предупредил я.

Она откинула голову назад и презрительно взглянула на меня.

— Или что?

— Или придется поговорить с папочкой.

— Он не поверит ни одному вашему слову.

— Что же, проверим.

Она гневно смотрела на меня, потом ее плечи поникли. Я отпустил запястье. Страшно морщась, скривив полуоткрытые губы, она принялась тереть запястье с таким усердием, будто была пожизненно прикована к потолочной балке.

— Не знаю, почему мне не безразлично, что вы думаете, — витиевато выразилась она, мрачно глядя на меня. И подняла голову. — Думаю, мне и правда безразлично. Ведь, по сути, вы всего лишь слуга, не так ли?

Я кивнул.

— Совершенно верно.

— А почему, черт возьми, меня должно беспокоить, что думает слуга?

— На то нет никакой причины.

— Значит, мне наплевать, — заявила она, развернулась и пошла прочь. Свернула за угол, и я услышал, как она стала спускаться по лестнице.

Я немного подождал, давая ей время снова обрести протяжность в голосе.

По стенам на выцветших гобеленах изысканно голые пузаны все так же гонялись друг за другом по лесу. В комнате уже собрались нарядные гости — они держались кучками. Никого, казалось, не волновала мысль о том, что снайпер мог сегодня кого-нибудь пристрелить. Может быть, они все выше этого. Типично английское поведение.

— Господин Бомон, — сказал Дойл, с трудом поднимаясь со стула у кофейного столика справа от меня. — Вот и вы. Пожалуйста, присоединяйтесь к нам. Идите сюда и познакомьтесь с моими друзьями.

На столике стояли тарелки с едой, фарфоровые блюдца и чашки, фарфоровый заварочный чайник, серебряный кофейник, маленький серебряный молочник и серебряная же небольшая сахарница. За столом сидели шестеро. Четверых я знал: леди Перли, Сесилию Фицуильям, госпожу Аллардайс и мисс Тернер. Я не был знаком только с женщиной в инвалидной коляске и мужчиной рядом с ней.

— Господин Фил Бомон, — объявил Дойл и указал рукой в сторону женщины, — это мой хороший друг, несравненная мадам Созострис.

Это он верно сказал — несравненная. Рядом с ней госпожа Аллардайс казалась лесной нимфой. Хотя весила она, наверное, столько же, сколько Дойл, вот только была раза в два ниже ростом. Ее тело было закутано в шелковое красное с золотом платье, на манер таблетки в подарочной обертке. Ее огромная копна седых волос была зачесана с высокого лба наверх, образуя башенку размером с декоративный куст. По бокам волосы густыми прядями спускались вниз, обрамляя ее белое одутловатое лицо. Густые брови и длинные ресницы были жгуче черного цвета, равно как и маленькие хитрые глазки, выглядывающие из-под них. Черным было и родимое пятно на щеке в форме звезды, напоминавшее муху на рисовом пудинге.

Она кивнула мне с видом королевы, приветствующей своего верноподданного.

— Так пгиятно вас встгетить, — сказала она. Она говорила с акцентом, но с каким именно — не разберешь.

— А это, — продолжал Дойл, — муж мадам, очень добрый и щедрый человек. Господин Демпси.

Господин Демпси был костляв, угловат и вместе с одеждой весил навскидку меньше, чем одно бедро его жены. Ему было за пятьдесят, щеки и глаза ввалившиеся, рот тонкий, с горькой складкой губ. На нем были свободный серый костюм, белая рубашка, черная бабочка и узкий парик, который выглядел так, будто его обильно смазали маслом и положили под колесо грузовика.

Он, как складная линейка плотника, вынул себя по частям из кресла и протянул мне горсть узловатых костей.

— Как поживаете? — спросил он и натужно улыбнулся. Говорил он с американским акцентом.

— Не угодно ли к нам присоединиться? — предложила леди Перли, глядя на меня снизу вверх из своего кресла. Сидящая рядом Сесилия подняла голову и демонстративно отвернулась.

— Спасибо, — сказал я, — но мне сначала надо поговорить с господином Гудини.

Леди Перли вежливо улыбнулась. Она снова выглядела прекрасно. Стройная, элегантная, в длинном белом шелковом платье, на фоне которого ее светлые волосы с проседью выглядели еще светлее.

— Вы слишком дотошны, господин Бомон. Я в восторге от вашей энергии, но все же сейчас выходные, и я надеюсь, вы найдете время для отдыха и развлечений.

Я тоже улыбнулся.

— Непременно. Спасибо. — Я кивнул мадам Созострис, господину Демпси и, наконец, Дойлу.

Он тоже кивнул и вернулся к своему столику. Я прошел через комнату к столу, за которым в одиночестве сидел Великий человек. Он что-то писал в блокноте — возможно, очередное письмо жене.

— Грустите в одиночестве, Гарри?

— Просто не хочу сидеть с той женщиной. Вы видели ее волосы?

— Трудно не заметить.

— Она может спрятать в этом чудище все, что угодно. Трубу, колокола, несколько фунтов эктоплазмы. — Он вдруг усмехнулся. — Знаете, она — физический медиум. Вызывает аппорты.

— Аппорты?

— Физические проявления, — объяснил он. — Из духовного мира. Хотя, как ни странно, если приглядеться, свойства у них самые что ни на есть земные. — Он потер ладони. — Ах, Фил, я жду этого сеанса с нетерпением. Ее посредник — краснокожий, индеец, представляете?

— Посредник?

— Ее духовный проводник. — Он снова усмехнулся и потер руки.

— Вы уже видели лорда Перли? Он нетерпеливо покачал головой.

— После разговора в библиотеке нет.

— Я разговаривал с сэром Артуром насчет лондонской затеи. С полицией. Думаю, неплохая мысль.

— Простите. — Женский голос слева, легкое касание руки, запах вековых цветов.

— Простите, что перебиваю, — сказала госпожа Корнель, улыбнувшись сначала мне, а потом Великому человеку. — Я возвращалась за свой стол и решила пригласить вас в наше общество.

Великий человек взглянул за столик, где уже сидели сэр Дэвид и доктор Ауэрбах. Видимо, Гарри все еще считал их паразитами, потому что, когда он повернулся к госпоже Корнель, его улыбка была натянутой и холодно вежливой.

— Спасибо, — сказал он. — Возможно, немного погодя.

Она взглянула на меня:

— Господин Бомон?

— Непременно, — сказал я. — Спасибо. — Я кивнул на прощание Великому человеку и пошел к столику вместе с госпожой Корнель и ее духами. Доктор Ауэрбах вскочил на ноги, сверкая зубами и пенсне. И коротко мне кивнул.

— Господин Бомон, очень рад снова вас видеть.

Сэр Дэвид едва заметно кивнул, не двинувшись с места, и отвернулся.

Сэр Дэвид, лорд Боб, Сесилия. Я произвожу большое впечатление на местных знаменитостей.

— Не хотите ли перекусить? — спросила госпожа Корнель, когда я сел рядом с ней. Доктор Ауэрбах аккуратно поддернул брюки, сел напротив меня и скрестил ноги.

Как и стол у Дойла, этот тоже был заставлен разными яствами. Я вдруг сообразил, что с утра ничего не ел.

— Хочу, — признался я. — Спасибо.

Госпожа Корнель наклонилась к чайнику.

— Чаю?

— Будьте так добры.

Она налила мне чаю. Взглянула на меня.

— Сахар? Лимон? Молоко?

— Спасибо, ничего не надо, — сказал я.

Она поставила передо мной чашку.

— Бутерброды очень недурны, — сказала она.

Я взял тарелку и положил на нее бутерброд с серебряного блюда. Надкусил. Копченая семга и сливочный сыр. Очень неплохо. Сэр Дэвид сообщил госпоже Корнель:

— Доктор Ауэрбах поведал нам, что он занимается не только психологией, но и литературой. — Он повернулся к доктору и уселся поудобнее, взирая на него почти с гордостью, как на любимую заводную игрушку, которая вот-вот должна заработать.

— О, нет! — сказал доктор Ауэрбах, обращаясь к госпоже Корнель. — Литература, нет, нет. Я сам только производить очень немного оригинальных монографий. Описание наиболее интересных случаев, с которыми я столкнуться. Но, как я уже сказать сэру Дэвиду, я переводил книгу герр доктор Фрейд «Остроумие и его связь с бессознательным». Я это сделать для вашего университета в Лидсе.

Улыбаясь, сэр Дэвид лениво гладил усы указательным пальцем.

— Лидс, говорите?

Доктор Ауэрбах продемонстрировал свои мелкие зубки госпоже Корнель.

— Но это был такая большая работа, уверяю вас. Из-за природы юмора мне приходится замещать немецкие шутки герра доктора Фрейда английскими шутками, которые я сам придумывать.

— Может быть, — сказал сэр Дэвид, — вы побалуете нас хотя бы одной?

— Что такое с лордом Перли? — внезапно спросила госпожа Корнель, глядя на входную дверь в гостиную.

Я повернул голову. Появился лорд Боб. Он встал у стола сэра Артура, шевеля своими кустистыми бровями и то и дело взъерошивая себе волосы. Лицо у него было искажено. Хмурый Дойл стоял перед ним, положив руку на локоть лорда Боба, как бы поддерживая его. Сидящая напротив леди Перли как раз поднималась с кресла. Она выглядела обеспокоенной.

— Простите, — сказал я. И, вставая, неохотно поставил тарелку на стол.

Дойл и лорд Боб направились к столику Великого человека. Великий человек заметил их приближение и уже было поднялся с кресла.

— А, Бомон, отлично, — сказал Дойл. — Думаю, вы нам нужны.

— Что случилось? — спросил я.

Дойл повернулся к лорду Бобу, который сердито посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Великого человека.

— Нечто вроде несчастного случая, — сказал он. — Граф. Мой отец. Его камердинер услышал шум в его комнате. Как он сказал, пистолетный выстрел — но это невозможно, совершенно невозможно, черт побери. Дело в том, что мы не можем проникнуть в его комнату, а граф не отзывается. Проклятая дверь заперта изнутри. А ключа у меня нет.

Великий человек выпрямился во весь рост.

— Гудини ее откроет, лорд Перли. Обещаю.

Глава шестнадцатая

То была большая массивная деревянная дверь, усеянная шляпками кованых гвоздей и обрамленная черными коваными медными полосами. Маленький человечек по имени Карсон, камердинер графа, показал нам трясущимися руками, что его большой металлический ключ не входит в замочную скважину. Ему было уже за семьдесят, белый как лунь, и в эту минуту никто бы не подумал, что впереди у него долгая жизнь.

— Не подходит, сэр, — повторял он, снова и снова пытаясь вставить ключ в замочную скважину и беспомощно оглядываясь на Великого человека.

— Разумеется, — сказал Великий человек. — Изнутри вставлен ключ, он и мешает.

Мы стояли за ними — лорд Боб, Дойл, Хиггенз, дворецкий и я. И с трудом переводили дыхание. Лорд Боб хватал воздух ртом, опершись ладонями о колени, подобно бегуну-марафонцу, пришедшему к финишу из последних сил. Лицо красное и лоснящееся, словно покрытая глазурью свекла.

Мы находились в северном углу особняка, на третьем этаже, и нам пришлось пробежаться, прежде чем мы сюда добрались. По пути лорд Боб, задыхаясь, объяснил Великому человеку, что Карсон был в гостиной, где мы сейчас стояли, когда услышал выстрел. Он попытался открыть дверь, обнаружил, что она не поддается, и направился в свою комнату позвонить Хиггензу по внутреннему телефону. Хиггенз разыскал лорда Боба, лорд Боб пришел сюда, подергал дверь и пошел за остальными.

Комната представляла собой нечто вроде старинной гостиной с голыми каменными стенами, грубой, тяжелой мебелью, расставленной абы как, и с очередным восточным ковром на полу. Странная комната, сохранившаяся будто со средних веков. Но нас больше занимало то, что было по другую сторону двери.

— Позвольте мне, — сказал Великий человек и выступил вперед. Карсон с беспокойством взглянул на лорда Боба, который хоть и выпрямился, но все еще отдувался. Лорд Боб кивнул и вяло махнул рукой. Карсон отошел и обхватил себя руками, как будто боялся, что взорвется.

Великий человек сунул руку в задний карман, достал бумажник, открыл его и вытащил тонкую стальную отмычку. Наклонился, мгновение смотрел в замочную скважину, просунул отмычку в отверстие и вдруг резко повернул рукой. Затем очень осторожно еще раз всунул отмычку в замок. Она целиком исчезла в замочной скважине, и я услышал отдаленный звук, очень похожий на удар увесистого ключа о деревянный пол.

— Плевое дело, — сказал Великий человек. Он снова вставил отмычку в замок, и я услышал щелчок, означавший, что язычок замка вернулся в паз. Великий человек улыбнулся, выпрямился и толкнул дверь. Она не шелохнулась.

Он повернулся к лорду Бобу и нахмурился.

— Там, к сожалению, еще и засов. — Он оглядел комнату, разыскивая что-то. — Мне нужно…

— Черт! — сказал лорд Боб. Его седые усы обвисли. Он обошел Великого человека, поднял кулак и забарабанил по двери. Дверь не поддалась, но Великий человек осторожно отступил, озабоченно подняв брови. Лорд Боб снова забарабанил по двери. — Открывай! — проревел он. Прерывисто вздохнул. — Открывай, старый дурак! Распутник! Грязная, хныкающий мракобес, свинья! Открой эту чертову дверь!

— Успокойтесь, лорд Перли, — сказал Дойл. Он положил свою ручищу на плечо лорда Боба. — Это нам не поможет. Никак иначе туда не попасть?

Лорд выбрался из-под успокаивающей руки и заорал:

— Разве что мы научимся летать, как проклятые утки!

Великий человек сказал:

— Джентльмены…

— Скамейка, — сказал я. И показал на длинную дубовую скамью под окном. Когда-то, много лет назад, она была цельным стволом — его обтесали сверху и приделали восемь крепких ножек снизу — с другой, неровной стороны.

— Замечательно! — воскликнул Дойл. — Лорд Перли! Хиггенз! Скорее!

— Сэр Артур… — начал было Великий человек, но сэр Артур был занят.

Мы вчетвером сгрудились вокруг скамьи, каждый схватился за ножку, и только так оторвали эту махину от пола. Она весила никак не меньше тонны, это точно. Мы неловко подхватили ее снизу и приподняли. Дойл стоял впереди, за ним — лорд Перли с Хиггензом, я был замыкающим. Как я успел заметить, лицо Хиггенза было таким же пустым и невозмутимым, как обычно. Возможно, подобными делами ему приходится заниматься ежедневно. Карсон жался в сторонке, обхватив себя руками, тряся седой головой и кусая нижнюю губу. Великий человек стоял, упершись руками в бока, и хмурился.

— Фил, — проговорил он.

— Теперь осторожнее, — сказал Дойл, взявшийся командовать. — Отойдите немного, Гудини, вот молодец.

Великий человек в досаде вскинул руки, попятился и остановился рядом с Карсоном.

— По счету три, ребята, — проревел Дойл, напомнив мне командира отряда скаутов. — Раз. Два. Три!

Мы рванулись вперед, и конец скамьи с грохотом ударился о дверь. Скамья задрожала под моими руками. Дверь тоже задрожала, но не поддалась.

— Еще разок, ребята! — заорал Дойл. — Назад!

Мы сделали несколько неуверенных шагов назад. Дойл снова закричал.

— Готовы? Раз. Два. Три! — Мы снова кинулись с разбега на дверь, и тут послышался скрежет металла о камень — дверь распахнулась и стукнулась о каменную стену.

— Поставили! — скомандовал Дойл, и мы поставили скамью на пол, как послушные скауты.

Первым в комнату проник Дойл, за ним лорд Боб, потом Хиггенз, затем я. Великий человек плелся следом.

В душном, заплесневелом воздухе чувствовался запах порохового дыма. В огромном каменном камине горел огонь, все окна в комнате были закрыты. Комната оказалась большой и довольно скромно обставленной. Справа грубый дубовый комод, слева грубый дубовый шкаф для одежды, рядом грубая деревянная книжная полка. Прямо напротив к дальней каменной стене прислонилась резной дубовой спинкой огромная кровать. Рядом с кроватью, слева, стояло обтянутое кожей хромированное кресло-каталка. Оно было куда меньше и легче, чем кресло мадам Созострис. На кровати лежал ветхий старик, прикрытый по грудь одеялом. Он был чисто выбрит и практически лыс. Худая правая рука в белом байковом рукаве лежала поверх одеяла, свесившись с кровати. Высохшая рука, ладонью вверх, почти касалась пола, тонкие желтые пальцы сжаты. Под рукой на полу лежал черный револьвер.

В виске старика виднелась маленькая темная дырочка.

— Бог ты мой! — прошептал лорд Боб.

— Спокойно, — проговорил Дойл и тронул его за плечо.

Я подошел поближе к телу. Прижал пальцы к хрупкому запястью старика. Тонкая, прозрачная кожа была еще теплой, но пульс под ней не бился. Я взглянул на Дойла, потом на лорда Боба и покачал головой.

Лорд Боб сказал:

— Эта свинья умерла, застрелилась. — Он шагнул к револьверу и наклонился, собираясь его поднять.

— Не трогайте! — сказал я.

Он бросил на меня раздраженный взгляд и поднял оружие.

— Зря, — заметил я. — Полиция предпочитает, чтобы никто ничего не трогал. Теперь же на револьвере отпечатки ваших пальцев.

Лорд Боб разглядывал револьвер. Он переложил его из правой руки в левую, нахмурившись взглянул на правую руку и небрежно вытер ее о пиджак.

— Пыль, — заметил он неуверенно.

Дойл разглядывал пол.

— Ну да, — сказал он, — понятно, из камина. Она тут всюду. Ее развеяло, когда мы вышибли дверь.

С этой стороны кровати пыль лежала всюду, покрывая тонким слоем деревянный пол. Я мог разглядеть наши следы. Других следов не было.

Лорд Боб все еще смотрел на револьвер и хмурился. Я спросил:

— У него что, был при себе пистолет?

Лорд Боб отрицательно покачал головой, не поднимая глаз.

— Лорд Перли, — сказал я, — положите револьвер обратно на пол.

Лорд Боб снова уставился на меня. Он был как в тумане, но даже в таком состоянии не смог сдержаться от возмущения.

— Простите?

— Это американский «Смит энд Вессон» тридцать восьмого калибра, — сказал я. — Не самая распространенная штука в Англии, сдается мне. И уж очень напоминает револьвер, который я видел внизу, в коллекции, в большом зале.

Лорд Боб снова посмотрел на револьвер.

— Да. — Он изумленно взглянул на лежащего на кровати старика. — Но почему… как он у него оказался?

— Именно это и захочет узнать полиция. Пожалуйста, лорд Перли, положите его назад.

— Лучше сделайте, как он просит, лорд Перли, — поддержал меня Дойл.

Лорд Боб взглянул на него.

— Полиция, — сказал он. — Но мне не нужна полиция… — Его голос сник. Он так и стоял, уставившись в пустоту.

— Боюсь, у вас нет выбора, — сказал Дойл. — По крайней мере, в сложившемся положении. — Он снова опустил руку ему на плечо. — Пожалуйста, лорд Перли. Положите револьвер.

Лорд Перли равнодушно взглянул на него. Наклонился, положил револьвер на пол и выпрямился.

Затем лорд Перли повернулся к Дойлу. Казалось, он туго соображает.

— Ну что… Что теперь?

— Ничего не трогать, — ответил Дойл. — Закроем дверь и поставим охрану. — Он повернулся к камердинеру, стоявшему в изножье кровати. — Вы ведь Карсон, вас, кажется, так зовут?

Карсон поднял на него глаза. Лицо его побледнело.

— Да, сэр. — Голос его дрожал, глаза быстро моргали. Он поднял голову. — Простите, сэр, — сказал он Дойлу. — Я извиняюсь. Такой удар, сэр. Граф… он казался несокрушимым. — Карсон снова моргнул. Взял себя в руки и повернулся к лорду Бобу. — Мне очень жаль, милорд. — Затем, обращаясь к Дойлу, он сказал: — Простите, сэр. — И слегка передернул плечами,печально и безнадежно. — Это, наверное, от потрясения.

За спиной камердинера Великий человек с профессиональным любопытством рассматривал массивную деревянную дверь и деревянный засов, мешавший ее открыть.

Шоковое состояние Карсона вывело лорда Боба из его собственного потрясения. Он прошел через комнату, обошел кровать и приблизился к камердинеру.

— Карсон, — мягко сказал он, — ты в порядке?

— Да, милорд. — Он смотрел прямо перед собой, поверх тела мертвого старика.

У них за спиной Великий человек оторвал пытливый взгляд от деревянного засова и перевел его на Карсона и лорда Боба. Лорд Боб все так же мягко сказал камердинеру:

— Конечно, конечно. Все эти волнения, знаешь, тебе лучше передохнуть, а? Отдохни немного, пока есть возможность. Пойди приляг. Я попрошу госпожу Бландингз, она за тобой присмотрит. И сам приду, когда мы тут разберемся.

Карсон, чьи губы были все еще сжаты, а взгляд — все такой же застывший, кивнул.

— Да, милорд. — Он снова моргнул и повернулся к лорду Бобу. — Спасибо, милорд.

Лорд протянул руку и легко коснулся пальцами плеча старика.

— Вот и молодец. Вот и молодец. — Карсон моргнул. Лорд Боб повернулся к Дойлу. — Что скажете, Дойл? — с жаром спросил он. — Так будет лучше, правда?

Дойл кивнул своей большой головой.

— Совершенно согласен, лорд Перли.

— Прекрасно, — заявил лорд Боб тем же грубовато-добродушным тоном, обращаясь к Карсону. — Ступай.

— Слушаюсь, милорд. — Он перевел взгляд на старика на постели. Снова моргнул, повернулся и ушел. Он двигался с трудом, словно в оцепенении.

Лорд Боб повернулся к Дойлу.

— Вы что-то сказали, Дойл?

— Надо закрыть комнату и поставить охрану.

— Хиггенз может остаться у дверей, — сказал лорд Боб. — Пока. Он скоро понадобится нам внизу. А, Хиггенз? Я сейчас кого-нибудь пришлю тебя сменить.

Хиггенз кивнул.

— Слушаюсь, милорд.

Дойл сказал Хиггензу:

— Не входите в комнату до прибытия полиции.

— Слушаюсь, сэр.

— Полиции? — переспросит лорд Боб.

— Надо известить полицию.

Лорд Боб нахмурился.

— Если позволите мне воспользоваться вашим телефоном, — сказал Дойл, — я позвоню своему другу в Скотланд-Ярд. Уверен, он сможет помочь. И будет держать язык за зубами.

Лорд Боб какое-то время внутренне сопротивлялся, но потом сдался.

— Хорошо.

Дойл повернулся ко мне.

— Хотите что-нибудь добавить, господин Бомон?

— Я хотел бы взглянуть на коллекцию оружия, — сказал я.

Дойл кивнул. И повернулся к лорду Бобу.

— Лорд Перли, вы, без сомнения, известите леди Перли об этой трагедии.

Лорд Боб опустил колючие брови, как будто только что вспомнил о существовании леди Перли.

— Да, да, разумеется. — Он покачал головой и отвернулся. — Она расстроится. Любила эту свинью. — Он взглянул на тело на кровати. — Но гостям говорить не стоит.

— Не стоит? — удивился Дойл.

Лорд Боб поверился к нему.

— Это испортит всем выходные, согласны? Они уедут, разве не так?

— Вне всякого сомнения. Но в данных обстоятельствах…

Лорд Боб покачал головой.

— Не думаю. Они приехали приятно провести выходные, а взамен получат такое. Не их вина, что старая свинья дала дуба. Алиса со мной согласится. Уверен.

— А что вы им скажете, когда нагрянет полиция?

— Не думаю, что дело дойдет до этого. Введу их, а потом так же выведу. Не позволю им разносить грязь, вот так. И никто ни о чем не догадается, а?

Дойл явно сомневался, но все же сказал:

— Как хотите.

— Но вы скажете им про Цинь Су? — спросил я.

Он взглянул на меня, моргнул. На лице промелькнуло раздражение.

— Да, да.

— Гудини? — позвал Дойл.

Великий человек стоял, согнувшись пополам, и разглядывал большой медный ключ, который лежал у самого порога. Он поднял голову.

— Хотите что-нибудь добавить?

Великий человек некоторое время смотрел на него. Поджав губы. И, наконец, сказал:

— Нет. Гудини нечего сказать.

— Отлично, — отозвался Дойл. — Предлагаю всем нам встретиться в холле. — Он достал из жилетного кармана часы, взглянул на них и добавил: — Скажем, через полчаса. Годится?

Никто не стал возражать.


Мы оставили Хиггенза в прихожей охранять дверь в спальню. Остальные спустились вниз. Оттуда лорд Боб и Дойл удалились вместе. Гудини двинулся следом за мной. Скорее всего потому, что я был единственным человеком, кому он мог излить душу.

— Вы, конечно, понимаете, — сказал он, — я легко мог справиться с этим смешным засовом. — Мы шли коридорами к главному залу. — В один миг. Даже быстрее.

— Знаю, Гарри.

Великому человеку такой ответ явно не понравился.

— Вы все бегали, как школяры, — сказал он. — Мебелью кидались. Двери ломали. А мне всего-то и нужна была одежная вешалка из проволоки.

Я кивнул.

Он покачал головой и вздохнул.

— Признаюсь, лорд Перли меня сильно удивил. Не ожидал, что английский лорд способен на такое.

— Там же взаперти был его отец.

— Конечно, только я мог открыл дверь куда быстрее. Да и разрухи было бы меньше.

— Ему хотелось что-то делать, а не просто стоять и ждать. Вы же видали его, Гарри. Он чуть не спятил.

Великий человек нахмурился. Повернулся ко мне.

— Поэтому вы предложили скамейку?

— Угу.

Он снова поджал губы. Кивнул.

— Да, — согласился он, наконец. — Да, вы поступили правильно, Фил. Я так увлекся дверью и так хотел помочь несчастному старику, что забылся. — Он еще раз кивнул. — Вы поступили правильно.

— Спасибо, Гарри.

Тут мы вошли в главный зал. Но уже с порога, с расстояния футов пятидесяти я увидел, что «Смит энд Вессон» исчез.

Глава семнадцатая

— Вы забыли упомянуть, Гарри, — сказал я, — что сэр Артур тоже не в своем уме. Великий человек нахмурился. — Сэр Артур? Ничего подобного. Думаю, он вел себя разумнее всех. Мы с ним находились в большом зале в конце длинного стола рядом с коллекцией оружия. Сидели на неудобных деревянных стульях с высокими спинками и ждали лорда Боба и Дойла.

— Я не об этом, — сказал я Великому человеку. — Я разговаривал с ним после полудня. Он считает, вы выполняете свои трюки с помощью дематериализации.

— Ах, вот вы о чем. — Он печально кивнул. — Разумеется, я пытался его разуверить, но он со мной не согласился. Спиритуализм стал для него idée fixe, навязчивой мыслью, в переводе с французского.

— Благодарю.

— Да. Вам не следует обсуждать это с сэром Артуром. Знаете, он верит в фей. У него даже есть фотографии: две девчушки играют с компанией фей в английском саду. Это явная подделка. Сразу видно, что у девочек в руках картонные фигурки, но сэр Артур верит, что фото подлинное. Он даже написал об этом книгу. Если вы упомянете фей, он тут же начнет рассказывать про фотографии, как было сегодня в библиотеке после вашего ухода. При всей моей симпатии к сэру Артуру, при всем моем уважении к нему я понаслышался о феях такого, что мне по гроб жизни хватит.

Я пожал плечами.

— Говорю, он тоже не в своем уме.

— Фил, он, пожалуй, самый знаменитый и уважаемый автор в мире. Королева Виктория даже посвятила его в рыцари. Кроме заскоков в некоторых вопросах, он человек на редкость рациональный и разумный.

— Ничего себе заскоки…

— Фил, он потерял на войне сына, а в прошлом году — горячо любимую матушку. Он хочет верить, и пусть себе верит. — Гарри пожал широкими плечами. — Кто знает? Возможно, не будь у меня такого опыта и знаний, я бы тоже поверил. — Он нахмурился и отвернулся, о чем-то задумавшись.

Я высказал то, что было у него на уме.

— Нет, — сказал я, — только не вы, Гарри. Вы слишком умны.

Он кивнул.

— Да, конечно, вы правы.


В комнате пахло горящей пенькой. Сидевший в кресле Дойл вынул изо рта трубку.

— Они посылают своих лучших людей, — сказал он, подразумевая Скотланд-Ярд. — Человека по имени Марш. Инспектора. Я о нем слышал, говорят, он невероятно способный. Своенравный, как я понял, но умный и усердный. — Он повернулся к лорду Бобу. — И умеет держать язык за зубами.

Лорд Боб фыркнул.

— К сожалению, — продолжал Дойл, — он будет только завтра утром, самое раннее. А пока мы свяжемся с полицией Перли. Констебль из деревни вскоре прибудет.

Лорд Боб осклабился.

— Этот клоун Даббинз.

Дойл и лорд Боб пришли вместе несколько минут назад и теперь сидели напротив меня и Великого человека. Десятью минутами раньше слуга в униформе принес хрустальный графин с коньяком и четыре пузатых бокала, а также графин с водой и четыре стакана для воды. Он разлил коньяк по бокалам, воду — по стаканам и удалился.

— Из Амберли пришлют специалиста-медика.

— Все равно не пойму, — сказал лорд Боб. — Почему нельзя позвать Кристи? Он уже много лет наш семейный доктор.

— Мой друг из Скотланд-Ярда считает, и я с ним согласен, что в таких обстоятельствах, лорд Перли, лучше подойдет человек посторонний.

Лорд Перли снова осклабился.

— Я также упомянул, — продолжал Дойл, — о Цинь Су. Я объяснил, что он не имеет никакого отношения к смерти графа, но тем не менее им тоже надо заняться немедленно. Обещали прислать побольше полицейских, в том числе из Амберли.

— Побольше, — проворчал лорд Боб. И покачал головой. — Будут тут всюду лазить и шарить. Грязь таскать по всему дому.

— А как чувствует себя леди Перли? — осведомился Великий человек.

Лорд Боб откинулся в кресле, поднял кустистые брови и тяжело вздохнул.

— Держится. Алиса удивительная женщина. Всегда такой была. Хотя, конечно, она расстроена. Как я уже говорил, она была привязана к старой свинье. — Он глотнул коньяку.

— Вы рассказали гостям про Цинь Су? — спросил я его.

Он взглянул на меня.

— Говорил же, еще успеется.

— Лорд Перли, — вмешался Дойл, держа трубку под углом к широкому красному лицу. — Можно внести предложение?

— Разумеется, — сказал Лорд Боб. — Вы заслужили это право, Дойл. Очень ценю все, что вы делаете. Револьвер. Охрана у двери. Сам бы никогда не додумался.

Он повернулся ко мне и нахмурился.

— Вам тоже спасибо, Бомон. Должен перед вами извиниться. Я там наверху был немного раздражен.

— Не стоит извиняться, — сказал я. И пригубил коньяк. Явно старше меня по возрасту. Да и по сути, наверное, лучше.

— Я привык отдавать долги, — заметил лорд Боб и отпил еще глоток. — Даже если должен пинкертону. Воспитание обязывает, а? — Он повернулся к Дойлу. — Вы упомянули про какое-то предложение?

Дойл пыхнул трубкой.

— Да. — Он слегка подвинулся на неудобном стуле и, как я заметил, снова поморщился. — Предлагаю — и можете быть уверены, лорд Перли, что я пекусь только о ваших интересах, — так вот, прошу вас в присутствии полиции не называть графа старой свиньей.

Лорд Боб как будто смутился.

— Это еще почему? Все проклятое графство знает, что он был старой свиньей и что я тоже так считаю. Пускай он умер, но мертвая свинья все равно остается свиньей, разве не так?

— Да, конечно. Но в связи с необычными обстоятельствами смерти графа…

Лорд Боб недовольно нахмурился.

— Вы все талдычите об этих обстоятельствах. Свинья сам себя прикончил. Согласен, такое не каждый день увидишь, но все-таки. Надо было сделать это раньше. Знаете, это даже было неизбежно. Исконные противоречия капитализма. Историческая необходимость. Свинья наконец понял, кто он такой, не смог этого пережить и выбрал легкий выход.

— Но, как я понял, ваш отец был парализован.

Лорд Боб кивнул.

— Уже несколько лет. Упал с лошади. С гнедой кобылы.

— И, как правильно указал нам господин Бомон, револьвер, из которого якобы застрелился ваш отец, был из коллекции, которая находится в холле. — Дойл указал трубкой на висевшее на стене оружие.

Лорд Боб кивнул.

— Понял. Я тоже не возьму в толк. Как старая свинья до него добрался, а? Впрочем, тут все ясно. Револьвер передал ему кто-то из слуг.

— Но зачем? Чем граф мог объяснить слуге свое желание заполучить револьвер?

— Понятия не имею. Может, сказал, что хочет пострелять по голубям. У нас их, знаете, прорва. Никакой яд не действует. Огромные деньги уходят на уборку после этих поганцев. Мерзкие твари. — Он допил свой коньяк.

— Но, лорд Перли…

— Чего вы добиваетесь, Дойл?

— Да не я, лорд Перли. Полиция…

— Слушайте. — Лорд Боб схватил графин и плеснул себе еще коньяку. — Уж не хотите ли вы сказать, что это не самоубийство? Может, подозреваете, что речь идет об убийстве? — Он со стуком поставил графин на стол.

— Разумеется, нет. Но полиция…

— К черту вашу полицию. — Он приложился к коньяку. — Бедняга Карсон слышал этот проклятый выстрел. Вы видели дверь. Она была заперта. На засов. Изнутри. — Он повернулся к Великому человеку. — Вы у нас специалист по замкам. Могли бы вы выйти из той комнаты? Живым и невредимым, а? И чтобы замки остались в том виде, в котором мы их нашли?

— Конечно, — ответил Великий человек. Он, как всегда, угадал со временем для своего выступления. — Существует несколько способов, С помощью самого простого я разобрался бы с дверью за несколько секунд.

Дойл с любопытством наклонился вперед и спросил:

— Каким же образом?

Лорд Боб осклабился.

— Чушь.

— Вовсе нет, лорд Перли, — возразил Великий человек, — все довольно просто. — Он повернулся к Дойлу. — Замок здесь старинный, он состоит из двух отдельных камер, расположенных между двумя пластинами, одна снаружи комнаты, другая внутри. Скважина проходит насквозь, из прихожей в комнату. Давайте теоретически предположим, что, когда Карсон пытался открыть дверь, я находился в спальне, а дверь была заперта изнутри. Как на самом деле и было.

Я отвлекся. Великий человек мне все это уже объяснял. Я взглянул на развешенное на стене оружие. Многовато его там было.

— Чтобы убрать засов, — продолжал Великий человек, — мне потребовался бы только кусок прочной проволоки, возможно, вешалка для одежды, с ее помощью я и открыл бы дверь, если бы мне позволили.

На стене, над старинным длинным комодом висели кинжалы, кортики, мечи, алебарды, пики, ружья и пистолеты.

— Я отпираю дверь, — продолжал Великий человек, — и оставляю ключ в замке. Открываю дверь. Поднимаю засов и с помощью проволоки закрепляю его над стойкой, пропуская проволоку поверх двери. Теперь я стою снаружи, в другой комнате. А закрывая дверь, я выдергиваю проволоку из-под засова. Он опускается в стойку, и проволока выскальзывает в щель между дверью и дверным проемом. Затем с помощью обычной отмычки я поворачиваю ключ, запирая таким образом дверь.

Дойл громко расхохотался.

— Лихо!

Лорд Боб заметил:

— Но как вы смогли бы все это проделать в присутствии Карсона?

— Простите, — вмешался я. — Лорд Перли?

Он уставился на меня.

— Это оружие на стене, — поинтересовался я, — случайно не заряжено?

Он состроил гримасу.

— Какому дураку взбредет в голову повесить на стену заряженное оружие?

— А где патроны?

— Вон там, в комоде.

— Можно взглянуть?

Он резко махнул рукой.

— Делайте что хотите. — И снова повернулся к Великому человеку. — Карсон стоял за дверью, — сказал он. — Невозможно проделать все эти ваши хитрые трюки так, чтобы он вас не увидел.

Я встал и направился к комоду.

— Но припомните, — сказал Великий человек, — ведь Карсон побежал за помощью. Он звонил по телефону из своей комнаты.

В комоде, на верхней полке, в коробках лежали патроны.

— Когда Карсон уходит, — донесся до меня голос Великого человека, — я открываю дверь и все подготавливаю — засов, замок. На это нужно всего несколько секунд. Затем я выскальзываю из комнаты. Когда он возвращается, меня уже и след простыл.

Я увидел патроны калибра 30.30 к «ремингтону», патроны калибра.45 к автоматическому «кольту», девятимиллиметровые — к «парабеллуму». В железной банке хранился черный порох. Ближе к стене стояла коробка с патронами калибра 38. Я взглянул на стену.

— И вы утверждаете, что именно так, черт побери, все и произошло? — возмутился лорд Боб.

На что Великий человек сказал:

— Ничего подобного, лорд Перли. Сэр Артур спросил, как это можно проделать. Вот я и объяснил.

Я подошел к «винчестеру» на стене, наклонился и принюхался.

— Если хотите знать мое мнение, — добавил Великий человек, — ничего подобного не было. Понимаете, тогда остались бы следы.

— Следы? — переспросил Дойл.

Я просунул руку под ложе винтовки, другой рукой ухватился за конец ствола и снял винтовку со стены. Понюхал дульный срез.

— Например, на ключе, — сказал Великий человек. — Ключ медный, а медь — металл мягкий. Если бы орудовали отмычкой, остались бы следы.

Я повернулся к ним лицом. Дождался, когда Великий человек закончит. Лорд Боб заметил, что я держу «винчестер», слегка нахмурился и снова повернулся к Великому человеку.

— Ключ, — сказал Великий человек, — упал на левую сторону. Значит, правой стороной вверх. Если кто-то пользовался отмычкой, следы должны были остаться на бородке с левой стороны. Я осмотрел ключ и не нашел никаких следов. Однако если вы перевернете ключ, то найдете следы, которые оставил я, когда открывал замок.

Он отпил глоток воды.

— Осмотрел я и деревянную дверную раму. Если бы кто-то использовал проволоку, чтобы опустить запор, проволока прорезала бы узенькую канавку в дереве. Я такой канавки не нашел. Отсюда можно сделать вывод, что таким способом никто не пользовался. Равно как и другими. Поэтому мне совершенно ясно, граф действительно покончил жизнь самоубийством.

— Вот видите, — торжествующе заявил лорд Боб, обращаясь к Дойлу. — Самоубийство. Просто и ясно.

— Простите, — вмешался я. Они повернулись ко мне. — Все не так просто.

Первым заговорил Дойл.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я могу ошибаться, — заявил я, — но мне кажется, что в Гудини сегодня стреляли вот из этой винтовки.

Все трое воззрились на меня в недоумении. И снова первым нашелся Дойл.

— Вы что, хотите сказать, Цинь Су приходил сюда за винтовкой?

— Я ничего не хочу сказать, — заметил я. — Просто считаю, что это та самая винтовка. Из нее стреляли, причем совсем недавно. Возможно, сегодня.

Все еще держа винтовку за ствол, я прижал ложе к животу и костяшками пальцев правой руки открыл затвор. Я сделал это мягко, затвор открылся легко, почти бесшумно, и из патронника выскочил продолговатый патрон калибра 30.30. Патрон скользнул по дуге справа от меня, со стуком упал на восточный ковер и откатился к стене.

Глава восемнадцатая

— Невероятно, — проговорил лорд Боб, глядя на «винчестер» с таким видом, будто тот только что испортил воздух. Придерживая винтовку за конец ствола и за ложе, я обошел стол и осторожно положил ее между Дойлом и лордом Бобом с одной стороны, и Великим человеком с другой.

— Вероятно или нет, — сказал я, — но сегодня стреляли именно из этой винтовки.

Я снова сел на стул.

Лорд Боб потянулся к винтовке. Дойл предупреждающе сказал:

— Лорд Перли.

Лорд Боб замер и взглянул на Дойла.

— Отпечатки пальцев, — объяснил Дойл.

Лорд Боб усмехнулся и убрал руку.

— Но, черт побери, Дойл, — сказал он, — это же невозможно. Никто не может вот так, запросто ворваться сюда и взять эту проклятую штуку.

Я повернулся к Великому человеку.

— Гарри, может Цинь Су проникнуть в Мейплуайт?

Великий человек нахмурился.

— Сюда? Разумеется. — Он повернулся к лорду Бобу. — Замки здесь, лорд Перли, довольно простые.

— Невероятно, — еще раз сказал лорд Боб и посмотрел на винтовку. Отхлебнул коньяку.

Я спросил его:

— Когда в последний раз стреляли из этой винтовки? Насколько вам известно.

Он не сводил глаз с «винчестера».

— Понятия не имею. Кажется, весной. — Он взглянул на меня. — Тренировались стрелять по мишеням на лужайке. Гости приехали, им захотелось попробовать.

Дойл обратился ко мне.

— Вы говорили, у вас осталась пуля, которой сегодня днем выстрелили. Есть научные способы определить, выпущена ли она из этой винтовки?

— В этом случае ничего не выйдет, — возразил я. — Пуля изрядно повреждена. Но калибр тот же.

Лорд Боб обратился к Дойлу:

— Как вообще он мог узнать, где здесь хранят оружие?

Дойл пыхнул трубкой и вынул ее изо рта.

— Ну, лорд Перли, вспомните, ведь существуют описания Мейплуайта. Помещений, архитектуры.

Колючие брови лорда Боба взлетели вверх.

— Вы хотите сказать, что этот поганец изучал меня? И мой проклятый дом? Вы это хотите сказать?

Дойл пожал плечами.

— Полагаю, такое исключать нельзя.

— Поганая свинья. — Лорд Боб схватил графин с коньяком и плеснул приличную дозу в свой бокал.

Дойл нахмурился.

— Но вряд ли у него было на это время. — Он повернулся ко мне. — Если я правильно понял, до сегодняшнего утра Цинь Су не мог знать, что в эти выходные Гудини будет в Мейплуайте. Ведь только сегодня утром та статья появилась в «Таймс». Даже если он прочел ее сразу, как проснулся, у него не хватило бы времени, чтобы просмотреть все бумаги о Мейплуайте и к тому же добраться сюда.

— Я об этом думал, — согласился я. — Может быть, Цинь Су просто догадался, что Гарри сюда приедет.

Дойл поднял левую бровь.

— Это как? — спросил он.

Я спросил:

— Вы-то сами когда узнали, что поедете сюда, сэр Артур? На сеанс.

Он погладил усы мундштуком трубки и задумался.

— В прошлый понедельник, — наконец ответил он. — В тот день леди Перли спросила меня по телефону, не будет ли мадам Созострис свободна на ближайшие выходные. Я позвонил мадам и задал ей тот же вопрос. Она была свободна, так она сказала, и согласилась приехать. Я перезвонил леди Перли и принял приглашение от имени нас обоих.

Внезапно он улыбнулся мне.

— Понял. Действительно, в среду в «Таймс» кое-что было. Статья о спиритизме. Там упоминалось, что я собираюсь в Мейплуайт и что там состоится сеанс. Но имя Гудини не упоминалось… — Он повернулся к Великому человеку. — Я ведь обсуждал это с вами только в четверг, верно?

— Да, в четверг, — подтвердил Великий человек. — Точно.

Дойл снова взглянул на меня.

— Но ведь все знают, что мы друзья и посещаем подобные сеансы на пару.

— И Цинь Су знает, — сказал я, — что Гарри в Англии. Значит, он мог догадаться, что тот объявится в Мейплуайте.

Дойл задумчиво кивнул.

— Тогда у него было вполне достаточно времени, чтобы изучить описания особняка.

— Да, — подтвердил я. — И он мог приехать сюда на неделе, в любой день, начиная со среды. — Я повернулся к лорду Бобу. — Он мог сто раз залезть сюда и вылезть обратно.

Лорд Боб хватил кулаком по столу.

— Грязная, проклятая морда!

Дойл спросил меня:

— Но ведь кто-нибудь должен был заметить, что винтовка исчезла?

— В пятницу, когда мы приехали, она была на месте, — сказал я. — Я сам видел.

— Лорд Перли… — проговорил Великий человек и наклонился вперед.

— Вонючий, мерзкий ублюдок, — прорычал лорд Перли. И глотнул еще коньяку.

— Лорд Перли! — повторил Великий человек.

Раздался незнакомый голос:

— Милорд!

Мы все посмотрели на входную дверь в большой зал. Там стоял Бриггз с каким-то незнакомцем.

— Констебль Даббинз, — представил его Бриггз.

— Да-да, — отозвался лорд Перли, — пригласите его сюда.

Великий человек откинулся на спинку стула.

Констебль Даббинз, высокий, грузный полицейский в синей форме, прошел в комнату вслед за Бриггзом. Под левой рукой он держал громоздкий синий шлем. Велосипедная прищепка удерживала его левую штанину выше щиколотки. Подойдя к нам, он остановился, встал по стойке смирно. И отсалютовал лорду Бобу, напряженно держа голову и руку ладонью вперед.

— Добрый день, ваша светлость. Простите за дерзость, но я хотел бы сказать, что ужасно сожалею о постигшей вас трагической потере, сэр. Считайте, я говорю от имени всей деревни, ваша светлость.

— Да, — сказал лорд Боб. — Спасибо, Даббинз. Очень мило с вашей стороны. Бриггз, пожалуйста, подожди в коридоре.

— Слушаюсь, милорд, — сказал Бриггз. Он кивнул, повернулся и вышел. Даббинз все еще стоял по стойке смирно.

Лорд Боб встал и, слегка качнувшись, ухватился за стул.

— Даббинз, это сэр Артур Конан Дойл. Этот джентльмен — господин Гарри Гудини, а человек рядом с ним — господин Бомон из американского детективного агентства «Пинкертон». — Он тщательно выговаривал слова.

Даббинз напряженно повернул голову и кивнул.

— День добрый, джентльмены.

— Даббинз, — сказал лорд Боб, — вам вовсе не обязательно стоять по стойке смирно.

— Да, сэр, ваша светлость, — сказал Даббинз. Он слегка расслабился, но лицо осталось неподвижным. Он поверился к Дойлу.

— Не тот ли вы джентльмен, сэр, который написал все эти книги про Шерлока Холмса, сэр?

Дойл улыбнулся.

— Тот самый.

— Потрясающие истории, если позволите, сэр. Читал их, когда еще был сопляком. Благодаря вашим книгам я и стал полицейским. Святая, истинная правда, сэр.

Дойл снова улыбнулся.

— Мне очень льстят ваши слова, констебль Даббинз.

— Да, сэр. Потрясающие книги. Просто изумительные, верно говорю, сэр.

— Даббинз! — произнес лорд Боб.

— Да, сэр, ваша светлость.

Лорд Боб облокотился на спинку стула и оглядел Даббинза.

— Какой именно вы получили приказ, Даббинз?

— Ваша светлость, мне приказали явиться на место трагического происшествия и наблюдать, сэр, чтобы там ничего не трогали, пока меня не сменят. Никто не должен входить в комнату и выходить из нее, сэр.

Лорд Боб кивнул.

— Не похоже, что кто-то оттуда может выйти. Учитывая обстоятельства.

— Нет, сэр, ваша светлость. — Даббинз заметил лежащий на столе «винчестер».

— Так, — уточнил лорд Боб. — Партридж, один из лакеев, сейчас наверху. Пусть он останется с вами. Одна голова — хорошо, а две — лучше, а?

— Да, сэр, ваша светлость. — Он сделал шаг к столу и потянулся к винтовке. — Это не то оружие, из которого?..

— Бог мой, вы что! — воскликнул лорд Боб, и констебль, мгновенно отдернув руку, снова встал по стойке смирно. Лорд Боб отошел от стула и откашлялся. — Отпечатки пальцев, Даббинз. Вы ведь слышали об отпечатках пальцев?

— Да, сэр, ваша светлость. Запамятовал. Такая беда, сэр.

— Да-да, — сказал лорд Боб. — А что касается вашего вопроса, то нет. Эта винтовка использовалась, возможно использовалась, я хотел бы добавить, для злостного нападения на одного из моих гостей. Совершенно другой случай. Совершенно другая свинья, ясно? Путь этим займутся ребята из Амберли, так?

— Так, сэр, ваша светлость. Ваша светлость!

— Что?

— Мне будет позволено отдать последнюю дань уважения графу?

Лорд Боб нахмурился.

— Отдать последнюю дань, это как?

Даббинз переступил с ноги на ногу.

— Ну, вы знаете, ваша светлость. Забежать туда, совсем ненадолго, и тихонько прочитать над ним молитву, вроде этого, сэр. Попрощаться, сэр.

Лорд Боб глубоко вздохнул, моргнул и уставился на Даббинза.

— Нет, Даббинз, — сказал он. — Думаю, не стоит. Лучше, чтобы комната была плотно закрыта. Верно, Дойл?

— Да, так будет лучше всего, лорд Перли.

Лорд Боб снова повернулся к Даббинзу и некоторое время смотрел на него изучающе.

— Пожалуй, — сказал он, — я поднимусь с вами. Скажу пару слов Партриджу.

— Да, сэр, ваша светлость.

— Лорд Перли, — вмешался я.

Он хмуро взглянул на меня.

— Что еще?

— Не возражаете, если я пойду с ними? Мне хотелось бы поговорить с камердинером графа.

— С Карсоном? Зачем?

— Хотелось бы послушать его рассказ до того, как его услышат другие. — Я взглянул на констебля Даббинза.

Лорд Боб перевел взгляд с Даббинза на меня, потом снова на Даббинза. Прищурился и величественно кивнул.

— Понял. Лучше знакомый черт… — он на секунду задумался, потом небрежно махнул рукой, — чем незнакомый. Правильно. Точно. Идите с ними. — Он посмотрел на Дойла и Великого человека и кивнул на «винчестер». — Вы тут, джентльмены, приглядите?

— Разумеется, — сказал Дойл.


Лорд Боб провел меня с Даббинзом по коридорам к апартаментам графа. Он слегка покачивался, но споткнулся только раз, на лестнице. И за весь путь не проронил ни слова. Когда мы шли по коридору к комнате графа, он спросил Даббинза:

— Когда прибудут ваши коллеги из Амберли?

— С минуту на минуту, ваша светлость. С ними будет старший инспектор Хонниуэлл, сэр.

— Надо же. Теперь можно быть спокойным.

— Да, сэр, ваша светлость. Я что хочу сказать, он, инспектор, их поторопит.

— Да, разумеется. А как нынче идет борьба с преступностью, Даббинз?

— Ну, ваше сиятельство, в прошлый понедельник старшенький Флорри Чаббс, Маленький Том, расколотил витрину в аптеке. Старая госпожа Хорнсби снова стукнула Джерри чайником по голове. Это в среду, ваша светлость. А сегодня сперли велосипед у Уилбура Дента.

— Настоящая волна преступности. Мы должны истребить это в зародыше, а?

— Да, сэр, ваша светлость.

— Очень на вас полагаюсь, Даббинз.

— Спасибо, сэр, ваша светлость.

Когда мы подошли к двери неподалеку от комнаты графа, лорд Боб остановился — мы с Даббинзом последовали его примеру — и постучал в дверь. Тонкий голос пригласил нас войти.

Лорд Боб открыл дверь. Комната была маленькая, вдвое меньше прихожей графа. Занавешенное окно, старый комод, небольшой столик с настольной лампой и телефонным аппаратом. Карсон, все еще полностью одетый, только с чуть расслабленным галстуком, пытался встать с маленькой односпальной кровати.

— Прошу прощения, милорд…

— Нет-нет, — сказал лорд Боб, — не беспокойся и ложись, будь послушным мальчиком. Вот и славно. Ты уже знаком с господином Бомоном. Он задаст тебе несколько вопросов насчет того, что сегодня произошло. Он — пинкертон, но мы не станем на него обижаться, а? Ну как, можешь говорить?

Карсон опять положил свою белую голову на подушку и сложил хрупкие руки на груди. Руки дрожали. Возможно, они у него всегда дрожали.

— Да, милорд, я чувствую себя совсем бесполезным, лежу вот тут. Буду рад помочь чем смогу.

— Вот и отлично. Молодец. Я прикажу кому-нибудь зайти к тебе попозже. Если что понадобится, звони по телефону Хиггензу.

— Слушаюсь, милорд. Благодарю вас.

— Ладно. Даббинз! А, вот вы где. Ладно. Пошли.

Они ушли. Лорд Боб закрыл за собой дверь.

— Там есть стул, сэр, — сказал Карсон, — около стола.

Я вытащил стул из-за стола, перевернул его и сел верхом.

— Извините, что беспокою вас в такую минуту, — сказал я.

— Ничего страшного, сэр. Как я уже сказал его светлости, буду рад помочь, сэр. — Руки у него были белые, в коричневых пятнах. Они лежали поверх пиджака и дрожали, похожие на пару маленьких бледных испуганных зверьков.

— Весьма признателен, — поблагодарил я. — Вы давно здесь работаете, господин Карсон?

— Уже больше шестидесяти лет, сэр. С детства.

— А когда вы стали камердинером графа?

— Сорок лет назад, сэр.

— Вы должны его очень хорошо знать.

— Конечно, сэр, — сказал он.

— Его смерть была для вас большим ударом?

Он моргнул. Слегка сжал руки.

— Да, сэр, большим.

— Значит, граф вел себя в последнее время как обычно? Ничего странного?

Он снова моргнул.

— Странного, сэр?

— Ну, может, он волновался. Тосковал.

Карсон снова моргнул раза два-три.

— Нет, сэр.

— Вы бы знали, если бы он был взволнован?

— Думаю, да, сэр. Но граф был скрытным человеком.

Я кивнул. Сорок лет с графом. Отношения, более продолжительные и сложные, чем даже в браке. И прожить шестьдесят лет здесь, в Мейплуайте. Если Карсон и был кому-то предан, то уж точно не мне.

— И вы считаете, — продолжал я, — его ничто не угнетало.

— Нет, сэр.

— Сегодня не случилось ничего необычного? — спросил я.

Моргнул.

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Гостей, письма. Ведь такое не каждый день бывает.

— Нет, сэр.

— Никаких посетителей?

— Нет, сэр.

— А вчера?

— Только лорд и леди Перли, сэр.

— Вечером? Когда лорд Боб с женой покинули гостиную?

— Да, сэр.

Я кивнул.

— Больше никого?

— Нет, сэр.

— Я заметил, что сегодня в камине разжигали огонь.

— Да, сэр. Там всегда горит огонь.

— Всегда?

— Граф настаивал, сэр.

— Настаивал?

— Для улучшения кровообращения, сэр. После несчастного случая.

Я кивнул.

— Я слышал, он упал с лошади.

— Да, сэр.

Говорить с ним было не труднее, чем вытягивать зубы у угря.

— И когда это случилось, господин Карсон?

— Три года назад, сэр.

— Разве граф не был староват для верховой езды?

— Он был превосходным наездником, сэр.

— Понятно. Значит, огонь горит постоянно. Днем и ночью.

— Да, сэр. Утром я ворошу угли и развожу огонь заново.

— После несчастного случая граф не ходил?

Снова заморгал.

— Нет, сэр.

— У него была инвалидная коляска. Он сам с нею управлялся?

Моргнул.

— Ездил только, сэр.

— Он сам садился в нее и выбирался?

— Иногда, сэр. Но чаще ему требовалась помощь.

— Вы дали ему револьвер, Карсон?

Бледные руки вцепились в отвороты пиджака.

— Револьвер, сэр? Нет, сэр, не я, сэр. Жизнью клянусь, не я.

— Вы знаете, что револьвер висел на стене в большом зале?

— Я слышал, как вы сказали это лорду Перли.

— А вы сами его там не видели?

— Не замечал, сэр. Я не разбираюсь в револьверах.

— Как же он, по-вашему, попал в комнату графа?

— И представить себе не могу, сэр. — Он покачал седой головой. — Правда, сэр, не могу даже представить.

— Граф мог сам спуститься по лестнице? В инвалидной коляске?

— Нет, сэр. Когда он спускался вниз, я даже звал кого-нибудь на помощь. Коляска уж больно тяжелая, сэр.

— Когда он в последний раз спускался вниз?

— На прошлой неделе. День был солнечный, и граф пожелал посмотреть на сад.

— Когда он спустился вниз, не проезжал ли мимо большого зала?

— Нет, сэр. Бриггз помог мне с коляской, мы снесли ее вниз, и я сам покатил ее в сад.

— С ним находился кто-нибудь постоянно?

— Я был с ним, сэр. Тогда. С полчаса. А потом Бриггз помог мне втащить его обратно в комнату.

— Хорошо, — сказал я. — А что произошло сегодня?

— Когда, сэр?

Так по крохе я вытащил из него все. В четыре часа, как обычно, Карсон принес графу его чай. Как обычно, дверь между прихожей и комнатой графа была закрыта. Как обычно, Карсон стал дожидаться, когда граф позвонит в звонок рядом с его постелью и даст знать, что готов пить чай. Но никакого звонка не было. В четверть пятого Карсон услышал выстрел. Он побежал к двери графа, попытался ее открыть, но не смог: она была заперта. Он попробовал открыть ее своим ключом. Не вышло. Он постучал в дверь. Никакого ответа. Он побежал в свою комнату и по аварийному телефону позвонил Хиггензу. Через несколько минут явились Хиггенз и лорд Боб. Они тоже не смогли открыть дверь. Лорд Боб отправился за помощью.

— Так, — сказал я. — Когда раздался выстрел, вы поняли, что это такое?

Он моргнул.

— Я точно не разобрал, что это было, сэр. Но по звуку напоминало выстрел. Очень громкий, даже несмотря на запертую дверь.

— Граф всегда запирал свою дверь?

— Нет, сэр. Никогда.

— Где лежал второй ключ? Тот, что сегодня оказался в замке.

— В его письменном столе, сэр. В нижнем ящике.

— Вы уверены, что слышали выстрел именно в четверть пятого?

— Да, сэр. Я как раз взглянул на часы, сэр.

— Почему вы вдруг взглянули на часы?

— Было уже поздно, сэр. Чаще всего граф звонил в десять минут пятого, требовал чаю.

— Господин Карсон, я слышал, между графом и лордом Перли были разногласия?

Он моргнул. Руки зашевелились.

— Разногласия, сэр?

— Я слышал, графу не нравились планы лорда Перли насчет Мейплуайта после его смерти.

Он энергично потряс головой.

— О нет, сэр. Конечно, они спорили, кто не спорит. В каждой семье такое случается. Но вражды между ними не было, сэр.

— Значит, ни жарких споров, ни стычек?

— Что вы, сэр. Ничего подобного.

В это мгновение из коридора за дверью комнаты Карсона послышался шум. Тяжелый топот и мужские голоса. Я встал и направился к двери.

Глава девятнадцатая

Выйти из комнаты в коридор было равносильно попаданию в фильм Мака Сеннетта.[11] Я оказался в толпе людей, метущихся, казалось бы, одновременно в разные стороны. Когда я вышел, они разом замерли и уставились на меня. А я — на них. Среди толпы были два здоровых полицейских в форме и еще парочка крепких мужчин в черном, со свернутыми носилками. Маленький мужчина в сером костюме держал докторский чемоданчик. Был среди них и высокий, сухопарый человек в коричневом костюме, с большим фотоаппаратом на ремне, висевшим на тощей шее. И еще был какой-то верзила с военной выправкой, в черной тройке, с квадратными плечами, квадратной же челюстью и вьющимися седыми волосами, зачесанными с квадратного лба назад — вверх от бледно-серых глаз. Он напоминал актера, попавшего не на ту съемочную площадку и крайне этим недовольного. Он и заговорил первым.

— Итак, кто тут у нас имеется? — спросил он меня.

— Фил Бомон, — ответил я.

Он резко кивнул, один раз.

— Вы и будете тот самый пинкертон.

— Уже есть, — сказал я.

На мгновение он вымученно улыбнулся. Как видно, долго тренировался: уж больно здорово у него это получалось.

— Старший инспектор Хонниуэлл, — сказал он. — Лорд Перли обрисовал нам картину. Отсюда мы и начнем.

— Прекрасно.

Инспектор сухо кивнул в сторону двери, из которой я только что вышел.

— Комната камердинера?

— Угу.

Он снова кивнул.

— Пока можете идти, Бомон. Чуть погодя у меня могут возникнуть к вам вопросы.

— Ладно. Только одно замечание.

Он слегка улыбнулся, давая понять, что воспринимает меня с юмором. Или же убеждая в том самого себя.

— Да?

— Револьвер. «Смит энд Вессон». Вы осмотрели его на предмет отпечатков пальцев?

— Разумеется.

— На нем есть отпечатки лорда Перли.

Он поджал губы.

— Лорд Перли и сэр Артур уже познакомили меня с этим фактом.

— Замечательно. Не знаю, насколько опытны ваши техники, но надо бы им подсказать, чтобы они поискали отпечатки еще и под пеплом.

Он вскинул свои красивые седые брови.

— Под пеплом?

— Когда мы выломали дверь, — пояснил я, — пепел из камина сквозняком разнесло по всей комнате. Он уже был на револьвере, когда лорд Перли его поднял. Его отпечатки должны быть поверх пепла. Если же найдутся отпечатки под пеплом, они будут принадлежать тому, кто держал револьвер перед этим.

— Полагаю, — заметил он, — наши техники достаточно квалифицированы, чтобы определить это самостоятельно. — Он снова повернулся к остальной компании. — Продолжайте, джентльмены. Ничего не трогайте до моего прихода.

Остальные шумной толпой потянулись к апартаментам графа. Хонниуэлл протянул руку к ручке двери Карсона, потом помедлил и взглянул на меня, будто удивляясь, что я все еще нахожусь в одной с ним вселенной.

— Можете идти, Бомон, — сказал он.

— Благодарю, — сказал я и ушел.

Я вернулся в гостиную. Там никого не было. Более того, никто не позаботился убрать со столов после чая. Нетронутая еда до сих пор лежала на тарелках. Я как раз приканчивал второй бутерброд с семгой и уже нацелился на третий, как в гостиную вошли двое слуг. Они несли большие металлические подносы. Одним из слуг был Бриггз.

— Господин Бриггз, — сказал я, — можно вас на минутку?

Бриггз взглянул на своего напарника, потом снова на меня и сказал:

— Конечно, сэр. — Он поставил свой поднос на ближайший стол и подошел ко мне.

— Вы уже слышали о графе? — спросил я. Сохранить что-то в тайне от слуг наверняка было невозможно.

— Да, сэр, — ответил он. — Такая беда.

— Я вот о чем подумал, Бриггз. Не знаете случайно, не приходил ли кто-нибудь к графу в последние дни?

Впервые на бледном заостренном личике Бриггза появилось хоть какое-то выражение. Он бросил быстрый взгляд на напарника, который старательно делал вид, что очень занят, потом снова посмотрел на меня. Его крошечные глазки сузились. Я увидел в них ту хитрость, которую так ненавидят матери и коллеги, но которую обожают пинкертоны.

— Извините, сэр, — промолвил он, — не могу сказать. — Он снова взглянул на напарника, на случай, если я его не понял.

— Ладно, Бриггз, — сказал я. — Спасибо. Еще увидимся.

— Да, сэр. Благодарю вас, сэр.


Когда я вошел в большой зал, старший инспектор Хонниуэлл был уже там. Он стоял лицом к столу, за которым сидели Дойл, лорд Боб и Великий человек. «Винчестера» уже не было. Я сел рядом с Великим человеком. Инспектор не обратил на меня никакого внимания. Он сжал руки за спиной и явно делал какие-то выводы.

— Это был, конечно, Карсон, — сказал инспектор, обращаясь к лорду Бобу. — У меня нет ни малейших сомнений. Граф приказал ему принести револьвер.

— Чушь, — сказал лорд Боб. Он развалился на стуле, плечи опущены, глаза сонные. Стоящий рядом с ним на столе графин с коньяком был почти пуст.

— При всем моем уважении, лорд Перли, — возразил Хонниуэлл, — вынужден с вами не согласиться. Этого человека просто трясет от чувства собственной вины.

— Вины? — переспросил лорд Боб. Он поднял свой бокал и отпил еще глоток. — Тогда он от нее трясется уже семь проклятых лет. Чушь собачья, инспектор.

Хонниуэлл был не из тех полицейских, которому факты мешают делать выводы.

— Как бы то ни было, сэр, но этот человек виновен. Дайте мне несколько часов, и я вытрясу из него всю правду.

Лорд Боб несколько секунд смотрел на него. Когда он заговорил, голос у него был трезвый и зловеще ровный.

— Только троньте Карсона пальцем, старший инспектор, и вы даже не представляете, какие беды свалятся на вашу голову.

— Но, лорд Перли, — сказал Хонниуэлл, — вы меня неправильно поняли.

— Простите, — дипломатично вмешался Дойл, — старший инспектор…

Хонниуэлл повернулся к Дойлу и на этот раз поднял обе свои красивые брови.

— Сэр Артур?

Дойл сказал:

— Полагаю, старший инспектор, вы не верите, что Карсон виновен в смерти графа?

— Не виновен, сэр Артур, нет. Но он причастен к его смерти, потому что принес ему револьвер.

— Может, и так, — согласился Дойл. Он положил руки на стол, сцепил пальцы, наклонился вперед. И слегка поморщился. — Значит, у вас нет сомнений, что граф сам виновен в своей смерти?

— Никаких. Следы пороха вокруг раны. Все остальное исключается, ведь дверь была закрыта и даже заперта.

Великий человек подался вперед, и Дойл метнул на него предупреждающий взгляд. Скромность не числилась среди достоинств Великого человека, поэтому я пнул его по лодыжке. Он круто повернулся и уставился на меня, затем сжал губы, отвернулся и откинулся на спинку стула. И так и сидел, сложив руки на груди, молчаливый и обиженный.

— Вот именно, — сказал Дойл инспектору. — Так что теперь, даже если вам удастся доказать, что Карсон передал ему револьвер, в чем я сильно сомневаюсь, мы имеем дело с самоубийством.

— Совершенно верно, — сказал инспектор. — Так и укажем в отчете. — Он повернулся к лорду Бобу. — Я как раз собирался сказать, лорд Перли, что намерен действовать на благо всех, кого касается это дело.

Лорд Боб осклабился и вяло махнул рукой, как будто отгонял сонных мух. Протянул руку, схватил графин и вылил остатки коньяка в свой бокал.

Хонниуэлл сказал Дойлу:

— Как я уже вам говорил, вызывать инспектора Марша из Лондона — пустая трата времени. Вскрытие и обследование револьвера подтвердят все как есть. — Он повернулся к лорду Бобу. — Что касается винтовки, лорд Перли, я извещу вас, когда получу результаты экспертизы.

Лорд Боб кивнул.

— Жду с нетерпением.

— Вы в курсе насчет Цинь Су, старший инспектор? — спросил я.

Он улыбнулся мне той самой слабой улыбкой, которая была у него припасена специально для пинкертонов. А может, и для всех американцев. Хотя, может, она не предназначалась никому конкретно, просто он показывал свою улыбку всякому, кто, по его мнению, был ее достоин.

— Да, — сказал он. — Господин Гудини и сэр Артур ввели меня в курс дела. Я считаю, этот человек вряд ли мог добраться до Мейплуайта. Я согласен с лордом Перли, что из винтовки сегодня днем стрелял браконьер. Этого человека уже давно и след простыл.

Он взглянул на лорда Боба, чтобы узнать, как тот оценит его деликатность. Лорд Боб ее вообще никак не оценил. Он взирал на пустой графин с таким видом, будто перед ним был философский камень.

— Как вы тогда объясните историю с «винчестером»? — спросил я. — Из него же недавно стреляли.

— Возможно, кто-нибудь из слуг.

— Угу. Но вы оставите здесь кого-нибудь из полицейских?

Еще одна слабая улыбка.

— Я поставлю двух людей снаружи. И прослежу, чтобы их утром сменили.

— Только двух?

Он опять позволил себе слегка ухмыльнуться.

— Я уверен, два опытных британских полицейских вполне справятся с такой задачей. Ради лорда Перли и его гостей я предпочитаю сократить наше присутствие до минимума. — Он с надеждой взглянул на лорда Боба.

— Пусть только остаются снаружи, — буркнул лорд Боб, обращаясь к графину. — Не хочу, чтобы они здесь торчали. Разносили грязь.

— И вы ничего не сообщите в газеты? — спросил Великий человек.

— О ваших затруднениях, господин Гудини, не будет сказано ни слова. Я, разумеется, с уважением отношусь к требованиям лорда Перли. Но, лорд Перли, боюсь, сведения о смерти графа все равно скоро попадут в газеты.

— Свинья она и есть свинья, — заявил лорд Боб графину из-под коньяка.

Хонниуэлл коротко кивнул.

— Так точно. Ну, мне пора возвращаться в Амберли. Я прибыл сюда, только чтобы убедиться, что мои люди не доставят лорду Перли лишних хлопот.

Он взглянул на лорда Боба, но тот снова не обратил на него ни малейшего внимания. Дойл встал.

— Позвольте мне проводить вас, старший инспектор. — Очередной дипломатический шаг.

— Разумеется, сэр Артур. Лорд Перли. — Все еще таращась на графин, лорд Боб осклабился и вяло махнул рукой. — Господин Гудини. — Великий человек кивнул. — Господин Бомон. — Я тоже кивнул.

Он решил, догадался я, что нет никакого смысла задавать мне вопросы.

И в сопровождении Дойла он вышел из зала. Великий человек повернулся к лорду Бобу.

— Извините меня, лорд Перли. Мне надо ненадолго отлучиться в свою комнату.

— Чертов простофиля, — сообщил лорд Боб графину из-под коньяка.

Великий человек встал.

— Гарри! — сказал я.

Он холодно взглянул на меня сверху вниз. Молча сжал губы, отвернулся. И удалился.

Лорд Боб все еще рассматривал графин.

Я встал и направился вслед за Великим человеком.

Дойл как раз входил через главный вход и наткнулся на меня.

— Господин Бомон…

Глава двадцатая

— Да, — отозвался я. — Ну, — сказал он, задумчиво нахмурив свой высокий розовый лоб, — что скажете о старшем инспекторе?

— Очень мало, — признался я.

— Верно. Я того же мнения. Но хочу вас уверить, что он далеко не самый яркий представитель нашей полиции.

— Это хорошо.

— Например, я слышал прекрасные отзывы об инспекторе Марше.

— Марш все-таки приезжает завтра?

— Сомневаюсь, что Скотланд-Ярд с доверием отнесется к докладу старшего инспектора Хонниуэлла. Он со своими людьми провел в комнате графа всего десять минут.

— И они увезли тело?

— Да, для вскрытия.

— Вы тоже думаете, что это было самоубийство, сэр Артур?

Он немного подумал.

— Давайте скажем так. Мне хотелось бы верить, что если это и не самоубийство, то любое другое человеческое участие в этом деле полностью исключается.

— Человеческое участие? — переспросил я.

— Да.

— Угу. — Я снова взглянул на лорда Боба. Он все еще любовался графином из-под коньяка. — Неплохо было бы вам предложить лорду Перли вынести отсюда патроны и где-нибудь их запереть.

— Патроны? Ах, да. Разумеется. Если это Цинь Су, зачем оставлять ему патроны?

— Вот именно.

— Прекрасная мысль. — Он взглянул на лорда Боба. — Лорд Перли сейчас немного не в себе. Но я поговорю с Хиггензом.

— Спасибо. Увидимся позже.


— Гарри!

Молчание.

Я снова постучал в дверь Великого человека.

— Гарри!

Я подергал за ручку. Дверь была заперта. Я опять постучал.

— Гарри, откройте дверь!

Молчание.

— Гарри, дело касается Бесс, — сказал я.

Подождал. После долгого молчания я услышал голос по ту сторону двери.

— Что там насчет Бесс?

— Откройте дверь — сказал я, — и я все расскажу.

Опять ожидание.

Наконец, я услышал, как щелкнул замок. Я повернул ручку и открыл дверь. Он был голым, за исключением черных плавок, какие он дюжинами заказывал из Франции. Я взглянул на замок. Никакого ключа. Раньше его там тоже не было.

— Вы закрыли и открыли дверь отмычкой, — догадался я. Но куда он дел отмычку? В руках у него ничего не было.

Гарри повернулся ко мне и слегка пожал широкими плечами. Он не собирался рассказывать мне ничего такого, что мне, по его мнению, знать не следовало. Он скрестил руки на груди и решительно спросил:

— Что насчет Бесс?

Наверное, он просто швырнул отмычку за кровать.

— О смерти графа, — сказал я, — наверняка напишут в газетах. В лондонской «Таймс» уж точно, возможно, и во французских газетах тоже. Бесс в Париже и все это прочтет. Вы же знаете, ее беспокоит Цинь Су. Она может догадаться, что тут есть какая-то связь.

Гарри задумался.

— Возможно, — согласился он. И изящно улегся на пол, на коврик. На меня он не смотрел. Заложил руки за голову и начал делать упражнения. — Я должен попросить у лорда Перли разрешения послать телеграмму, — заметил он, касаясь правым локтем левого колена. — Чтобы ее успокоить. — Он снова растянулся на полу во всю длину.

Я прошел к письменному столу и сел на стул.

— Очень жаль, Гарри, — сказал я, — что пришлось вас пнуть.

Он дотянулся левым локтем до правого колена.

— Гарри, извините, я не хотел, чтобы вы говорили в присутствии Хонниуэлла.

— Этот человек кретин, — заявил он, обращаясь к потолку.

— Точно, — согласился я. — И если бы вы стали объяснять, как можно выбраться из комнаты, он бы проторчал здесь до ночи.

— Я только хотел заметить, — сказал он, садясь, — что из той комнаты никто не выходил.

— Хонниуэлл не из тех, кого стоит загружать теориями, Гарри. Завтра приезжает Марш, по словам Дойла, он очень толковый. Вот с ним вам стоит поговорить.

— Я и собираюсь. — Он продолжал делать упражнение.

— Отлично. Просто здорово, Гарри. Обязательно поговорите. Наверное, он будет рад вас выслушать. Знаете, я действительно не хотел сделать вам больно…

Он выпрямил ноги и сел, прижав ладони к полу. Взглянул на меня.

— Сделать больно? Боль для Гудини ничто. Вам бы уже следовало это знать. Нет, Фил, что меня беспокоит, так это грубость. Разве я когда-нибудь пинал вас в лодыжку?

Довольно занятная тема для разговора с полуголым человеком.

— Нет, Гарри, — сказал я. — Должен признаться, такого не было.

— Наверняка были другие способы дать мне знать?

— Возможно, просто ничего другого не пришло в голову. Наверное, нам следует выработать специальный код.

— Честно говоря, я не понимаю, что вас так заинтересовало в смерти старого графа. По-моему, это чистой воды самоубийство. И оно не имеет никакого отношения к Цинь Су. А он, если память мне не изменяет, единственная причина вашего пребывания здесь.

— Послушайте, Гарри, — сказал я, — не уверен, что Цинь Су не причастен к смерти графа.

Великий человек нахмурился.

— Что вы такое говорите?

— Кто-то взял винтовку из коллекции графа, выстрелил из нее в вас и затем повесил на место. Затем кто-то взял револьвер из той же коллекции, примерно через два часа после того, как снял винтовку, и графа находят застреленным из этого самого револьвера.

— Застрелить графа никто не мог. Кроме него самого. Я же говорил вам, Фил, я очень тщательно осмотрел дверь. Ее никто не взламывал. Даже если бы это сделал Цинь Су, что совершенно невозможно, зачем ему убивать графа?

— Не знаю. Но как револьвер оказался в комнате графа?

Он пожал плечами.

— Возможно, старший инспектор прав: его принес туда Карсон.

— Не думаю. Я разговаривал с камердинером.

— Тогда другой слуга. Тот, кто хорошо относился к графу. Он принес револьвер, потому что его попросил граф.

— Хорошо относился к графу и помог ему совершить самоубийство?

— Возможно, граф обманул его, сказал, что револьвер нужен для другой цели. Лорд Перли высказывал и такое предположение.

— Что-то больно много оружия перемещается сегодня по дому.

Гарри покачал головой.

— Совпадение, Фил. Только и всего.

— Я не люблю совпадений.

— Фил, я тоже не люблю, когда меня пинают в лодыжку. Но существуют очевидные вещи, с которыми приходится мириться.

Я улыбнулся.

— Гарри, я же извинился.

Он поднял руку.

— Да-да, разумеется, я принимаю извинения.

— Благодарю, — сказал я. — Ладно. Вы не передумали здесь оставаться?

Он как будто удивился.

— Почему я должен передумать?

— Гарри. Я практически уверен, что из этой винтовки, «винчестера», стреляли в вас. Если так и стрелял Цинь Су, значит, он побывал в доме, взял винтовку, вышел отсюда, выстрелил, вернулся в дом и повесил винтовку на место.

— Да, именно так вы и сказали лорду Перли. Но, Фил, честно говоря, немыслимо, чтобы Цинь Су вот так бегал в дом и из дома. Я пытался сказать это лорду Перли. Цинь Су недостаточно ловок. Да, он умеет вскрывать замки. Но чтобы болтаться по дому, входить-выходить, нет, это невозможно.

— Угу.

— Фил, я думаю, из винтовки стрелял не Цинь Су.

— Почему?

— Разве можно предположить, что Цинь Су станет рисковать, как вы сами говорите, и ставить себя под угрозу разоблачения только для того, чтобы взять в большом зале винтовку? Почему бы ему не привезти оружие сюда, в Мейплуайт, с собой? Он мог и купить его, и даже украсть.

— Хороший вопрос, — признал я. — Не знаю. Но из «винчестера» сегодня стреляли, и это факт.

— Возможно. Но сами посудите, Фил. — Он скрестил нога и наклонился вперед, как мальчишка у костра. И улыбнулся той самой улыбкой, какой он улыбался на сцене, перед тем как поразить зрителей каким-нибудь сногсшибательным трюком. — Может быть, когда стреляли из винтовки, целились вовсе не в меня.

— Гарри, пуля прошла в паре дюймов от вас.

— Да, — согласился он, поднимая палец и продолжая улыбаться той же улыбкой, — но она ни в кого не попала. Просвистела мимо примерно на том же расстоянии. — Он положил руки на колени. — Помните, мы все стояли довольно кучно под этим деревом. Вы с самого начала решили, что эта пресловутая пуля предназначалась мне. Но разве можно быть в этом уверенным?

Я сел на стул. Подумал.

— Нельзя. — Я кивнул. — Это вы точно подметили, Гарри.

Он пожал плечами. Ему, наверное, казалось, что так он выразил свою скромность, я же угадал в этом удовлетворение.

— Простая логика, — сказал он.

Я задумался.

— Так действительно логичнее. Как вы предположили, у того, кто уже находился в Мейплуайте, было куда больше шансов проникнуть в большой зал, чем у любого постороннего.

— Конечно.

— Но раз так, в кого тогда стреляли? Кто еще там был? — Я напряг память. — Мисс Тернер, госпожа Корнель, госпожа Аллардайс, лорд Боб.

— Лорд Перли, — поправил он меня. — Но еще интереснее — кого там не было?

— Точно. Мадам… как там ее… в общем, тогда она с мужем еще не приехала в Мейплуайт. И сэр Артур тоже. Значит, остаются леди Перли, доктор Ауэрбах и сэр Дэвид.

— И толпа слуг, не забывайте.

Я усмехнулся.

— Все так и норовят обвинить во всем слуг.

— Но, Фил, это же культурные богатые люди.

— Гарри, богатые люди убивают друг друга постоянно. Они этим занимаются в перерывах между подсчетом денег.

— Вы циник, Фил.

— Или сэр Артур прав. Он уже склоняется к тому, что тут не обошлось без гоблинов.

Гарри лег на спину, поднял колени и заложил руки за голову.

— Мы установили важную деталь, — сказал он, поднимая плечи и касаясь правым локтем левого колена. — Из винтовки стрелял не Цинь Су. А это означает, что мы с вами можем дышать спокойно.

— Не совсем, — возразил я.

Он взглянул на меня, но упражнения не прекратил.

— Мы установили, — сказал я, — что стрелял, возможно, не Цинь Су. Даже если так, это не значит, что он не болтается где-то рядом.

— Но теперь здесь полицейские, Фил. — Он опустил плечи.

— Цинь Су и раньше удавалось проскальзывать мимо полиции.

— В Филадельфии. А это британские полицейские. — Плечи снова опустились.

— Вы смогли бы пройти мимо парочки британских полицейских, Гарри?

— Разумеется. Но Цинь Су не Гудини. — И еще раз вниз.

— Угу. Ладно, послушайте. Я собираюсь немного порыскать кругом. Сделайте одолжение, подоприте дверь стулом.

— В этом нет никакой необходимости, Фил. Зачем вам понадобилось рыскать кругом? — Снова плечи вверх.

— Хочу убедиться, что в истории с винтовкой вы были правы.

— Простая логика, Фил. — Опять вверх.

— Верно. Так как насчет стула?

Он театрально вздохнул. Это не так уж просто в процессе упражнения.

— Ради меня, Гарри.

— Ладно. Если настаиваете. — Он снова вздохнул и сел.

Я встал.

— Фил! — Плечи пошли вниз.

— Да?

Он улыбнулся.

— Я понял, зачем вы помянули Бесс. Просто хотели, чтобы я открыл дверь. — Вниз.

Я улыбнулся в ответ.

— Но вы же клюнули, Гарри. Есть несколько способов войти в закрытую дверь.

— Клюнул, — согласился он, поднимаясь с пола, — но только потому, что Гудини не умеет долго злиться.

Последнее слово, как всегда, осталось за ним. Я пошел за Бриггзом.

Глава двадцать первая

Бриггза в гостиной не было, как, впрочем, и всех остальных. Я пошел бродить по коридорам и через некоторое время нашел другого слугу — он сообщил, что видел Бриггза около оранжереи. И я двинулся туда.

Наружная дверь в оранжерею была открыта. Она вела во внутренний двор с каменным полом, где гости собрались за круглым белым столом под большим дубом. Там был и сэр Артур. Он увидел меня и махнул рукой, приглашая присоединиться. Еще там были госпожа Корнель, доктор Ауэрбах, мадам Созострис в инвалидной коляске и со своей поразительной прической, господин Демпси и сэр Дэвид. Перед всеми стояли напитки, так что, возможно, скоро появится слуга, и не исключено, это будет Бриггз.

День тянулся долго, но все еще было тепло и небо поражало синевой. К западу, далеко за огромной лужайкой, солнце уже скатывалось вниз по синему небосклону. Оно пока еще не достало до верхушек деревьев, но, когда выглянуло из-за небольшого белого облачка, его свет уже был желтым.

— Господин Бомон, — сказал Дойл, — добро пожаловать! Присаживайтесь.

Справа от госпожи Корнель стоял один свободный белый стул. Я сел на него и улыбнулся ей.

— Приветствую вас! — сказал я и вдохнул аромат ее духов. На ней было то же белое платье, только не было соломенной шляпки. Солнце отражалось от ее черных глянцевых волос.

— Добрый день, господин Бомон, — сказала она, улыбаясь в ответ. — Вы ведь господин Бомон, правильно? У вас нет другого имени, как у прочих пинкертонов?

— Только Бомон.

— Но, похоже, — сказала она, — вы не были с нами до конца откровенны.

— У меня не было выбора, — сказал я.

— Я что-то почувствовала, — вмешалась мадам Созострис, сузив черные глазки на круглом белом лице. — Вегно, Чаглз? Я ведь сказать: в тот человек есть какие-то темные потоки.

Господин Демпси усмехнулся и похлопал ее по руке. Рука у нее была вся в кольцах с драгоценными камнями, и он постарался не зацепиться ни за один из них. Чтобы не поцарапаться.

— Ну, конечно, — сказал он. И с гордостью взглянул на меня. — Темные потоки, она так и сказала, слово в слово.


— Я тут объяснял, — сообщил Дойл, — что сегодня днем, скорее всего, стрелял Цинь Су.

Я покачал головой.

— Я только что беседовал с господином Гудини. Он высказал интересную мысль. Я предполагал, что днем стреляли в него. Но, как он заметил, для этого нет оснований. Пуля могла предназначаться кому угодно.

Дойл нахмурился.

— Да, — сказал он, — Гудини и мне об этом говорил.

Госпожа Корнель повернулась ко мне.

— Значит, стрелял не Цинь Су?

— Скорее всего, — признал я, — стрелял кто-то другой, и целился он не в Гудини.

— Кто же, по-вашему, — высокомерно спросил сэр Дэвид, — это мог быть?

— Кто стрелял?

Он улыбнулся. Столь же высокомерно.

— Вот именно. Стрелявший или стрелявшая?

— Понятия не имею. Но полиция, вероятно, выяснит. Завтра утром приезжает инспектор из Лондона. Он наверняка захочет потолковать со всеми, кого тогда не было на лужайке. Между половиной первого и часом. Например, вас или доктора Ауэрбаха.

Доктор Ауэрбах поправил пенсне.

— Я? Но я и близко к Мейплуайту в это время не быть.

— Где же вы были, доктор? — спросил я. — Если вы не возражаете против моего вопроса.

— Разумеется, нет, — сказал он. — Совершенно не возражать. Между половиной первого и часом, вы говорить? Да, я тогда быть в деревне. На маленький, очаровательный кладбище за церковью. Я копировал рисунки с надгробных камней. У меня такой хобби. А на этой кладбище, там изумительные надгробья есть. Некоторые даже датированы четырнадцатый век.

— Кто-нибудь вас видел?

Он кивнул.

— Ага, я понимать, вам надо подтверждение. Между прочим, да. Я иметь длинный и увлекательный беседа с викарием в церкви. На редкость любезный человек. Он тоже интересоваться этими камнями. — Он с надеждой взглянул на меня. — Я иметь копии рисунков, если желаете посмотреть.

— Не стоит, — ответил я.

Как раз в эту минуту в оранжерею вплыл слуга с напитками. Это был Бриггз. С ничего не выражающим лицом он заменил пустой стакан сэра Дэвида на полный. Я попросил принести мне виски с водой.

Когда он уплыл прочь, я повернулся к доктору Ауэрбаху.

— Все ведь сегодня поехали в деревню одной компанией, так?

— В автомобиле лорд Перли, — сказал он. — Это есть правильно.

— И вы все вместе вернулись назад? В этом автомобиле?

— Я не ехать, нет, — сказал он. — Я идти пешком. День был прекрасный, так? И все еще такой оставаться, — добавил он, с восторгом оглядываясь вокруг.

— Значит, вы здесь появились…

— О, господи! — Он повернулся к госпоже Корнель. — Мы с вами разговаривать примерно в половине третьего, я правильно помнить?

Она кивнула.

— Чуть позже, как мне кажется. Я только что вернулась из комнаты Джейн.

— Тогда в половине третьего, почти точно, — заявил доктор Ауэрбах. — Я вернуться несколько минут до того, как я говорить с госпожа Корнель. Она попросила, чтобы я взглянуть на мисс Тернер.

— Взглянуть?

— Сделать ей небольшой медицинский осмотр. Как вы знаете, эта молодая женщина потерять сознание. Я психоаналитик, но, как большинство психоаналитиков, я еще есть терапевт.

Я кивнул и повернулся к госпоже Корнель.

— Вы вернулись на машине, госпожа Корнель?

— Да, вместе с Алисой и госпожой Аллардайс. Мы приехали сюда в двенадцать или около того.

— А остальные?

— Остальные были в городе. Но, господин Бомон, неужели вы думаете, что стрелял кто-то из нас?

Я пожал плечами.

— В коллекции оружия был «винчестер». Кто-то зарядил его, вынес из большого зала, выстрелил в кого-то на лужайке, вернулся в зал и повесил его на место. Господин Гудини прав. Это сделал не Цинь Су.

— Если вы не ошибаетесь, — заметил Дойл, — и стреляли именно из этого «винчестера».

В оранжерею вплыл Бриггз с моим виски. Он поставил его передо мной на стол. Я его поблагодарил. Никто больше ничего не хотел, поэтому он взял поднос под мышку и поплыл прочь.

Я пожал плечами.

— Судя по всему, это был тот самый «винчестер».

— Чепуха, — заявил сэр Дэвид и глотнул из своего стакана. Обращался он только к госпоже Корнель и Дойлу, меня он игнорировал. — Наверняка стрелял браконьер. Сейчас как раз сезон охоты. На мили кругом, в каждом поместье в Девоне полным-полно подслеповатых лордов, глядящих в прицелы своих ржавых ружей.

— Знаете, сейчас сезон охоты на гусей, — просветил меня Дойл. — Все достали дробовики.

— А лорд Перли, — сказала госпожа Корнель, — запретил кровавые виды спорта в поместье Мейплуайт.

Я поднял свой стакан и сквозь янтарную жидкость увидел, что к донышку прилеплена записка. На ней было нацарапано: «Библиотека, через пятнадцать минут».

Записка читалась легко. Как водится, льда в стакане не было.

Взглянув на госпожу Корнель, сэр Дэвид лениво пожал плечами.

— Это означает, что браконьеров здесь будет пруд пруди. — Он повернулся к Дойлу. — У нас водятся все разновидности фауны. И браконьерам, уверен, это хорошо известно.

Левой рукой я поставил стакан на стол, а правой незаметно отлепил записку от донышка. И сжал в кулаке в маленький мокрый шарик.

— Но из «винчестера» стреляли, — возразил Дойл.

— Возможно, — сказал сэр Дэвид. — Но мы не знаем когда. Сегодня? Вчера? На прошлой неделе?

Я небрежно почесал бедро и уронил шарик на пол.

Дойл сказал:

— Господин Бомон считает, что из винтовки стреляли сегодня.

— Да будет вам, — возразил сэр Дэвид и вежливо улыбнулся. — Господин Бомон.

Дойл удивленно поднял брови и взглянул на меня.

— А вы, сэр Дэвид? — спросил я.

Сэр Дэвид повернулся.

— Простите?

— Может, расскажете нам, где вы были сегодня днем?

— Нет, не могу, — решительно заявил он. — Чтоб мне провалиться, не представляю, какое вам до этого дело.

— Дэвид, пожалуйста, — сказала госпожа Корнель. — Нет никакой нужды в оскорблениях.

— Это не я веду себя оскорбительно, Ванесса. А наш Американский Друг. Давай я тебя спрошу: с какой стати, черт возьми, этот агентишка нас тут всех допрашивает? А потом, наболтавшись с этим ничтожеством, нам что, бежать изливать души посудомойкам?

— Дэвид, — сказала госпожа Корнель.

— В самом деле, сэр Дэвид, — начал Дойл, — не думаю…

— Мне все это ужасно надоело, — сказал сэр Дэвид. И резко встал. — Пойду отдохну, пожалуй.

— В самом деле, сэр Дэвид, — сказал Дойл. Его розовая лысина аж побагровела, а усы на ее фоне казались еще белее.

— Значит, до ужина, — промолвил сэр Дэвид и удалился.

— Дорогой мой Бомон, — сказал Дойл, взволнованно наклонясь ко мне, и его лицо сделалось пунцовым. — Мне очень жаль. Он вел себя непростительно грубо. Я уже почти решил пойти за ним и устроить ему чертовски хорошую взбучку. Видит бог, — продолжал он, широко открывая глаза, расправив широкие плечи и опершись руками на подлокотники кресла, — я так и сделаю!

Госпожа Корнель наклонилась вперед и положила руку на огромную лапищу Дойла.

— Не надо, сэр Артур, пожалуйста.

— Все в порядке, — сказал я Дойлу.

Но у Дойла все еще был такой вид, будто он сейчас выпрыгнет из кресла.

— Он же вел себя грубо вполне сознательно.

— Все нормально, — сказал я. — Сегодня все слегка не в себе. Не волнуйтесь, сэр Артур.

Вмешалась мадам Созострис:

— Мистег Бомон совегшенно пгав, сэг Агтуг. Сегодня эфигные вибгации совсем гезкие. Очень, очень. Я их чувствовать. Вы не должны становиться их жегтвой и сами становиться гезким внутги.

— Да, — согласился Дойл. Он откинулся на спинку кресла, достал из кармана пиджака платок и легонько промокнул широкий лоб. — Разумеется, вы правы.

Госпожа Корнель тоже откинулась на спинку кресла. Мне показалось, что все откинулись на спинки своих кресел.

— Да, — повторил Дойл, обращаясь к мадам Созострис, — вы совершенно правы. Никакого насилия. — Затем, еще раз промокнув свой лоб, сказал, ни к кому, в частности, не обращаясь: — И куда катится эта страна?

Я достал часы.

— Господин Бомон, — сказал Дойл.

Я взглянул на него.

— Не могли бы мы поговорить?

— Конечно, — заверил я его.

Глава двадцать вторая

Мы с Дойлом извинились и вышли из оранжереи. Дойл искал место, где бы нам никто не помешал. И нашел — маленькую гостиную справа. Мы проскользнули туда, он быстро огляделся и закрыл дверь. Мы сели друг против друга на маленькие диванчики. Его лицо уже приобрело свой нормальный розовый цвет.

— Прежде всего, — начал Дойл, — я хотел бы еще раз извиниться за поведение сэра Дэвида. Он вел себя возмутительно.

— Не стоит извинений, сэр Артур. Это же не ваша вина.

— Но этот человек англичанин. К тому же баронет, господин Бомон. И я должен вам сказать, для так называемого джентльмена его слова были недопустимы.

— Меня это не волнует. Вам тоже не стоит огорчаться.

Он наклонился ко мне, слегка при этом поморщившись.

— Когда бы я ни приезжал в Америку, сколько бы ни путешествовал по этой замечательной стране, меня везде принимали необыкновенно тепло и радушно. Практически все. Я хочу, чтобы вы знали, лично мне стыдно за то, что произошло сегодня.

— Не стоит. Впрочем, спасибо, сэр Артур. Вы собирались мне что-то сообщить?

— Да-да. — Он слегка подвинулся, снова поморщился, сунул руку в карман, немного там покопался и вытащил трубку с кисетом. — Не возражаете?

Я покачал головой.

— Послушайте, — начал он, роясь в карманах в поисках спичек, — вы всерьез так думаете? Вы в самом деле верите, что стрелял кто-то из гостей? — Он принялся возиться с трубкой.

— По-моему, такое предположение вполне резонно.

— А для меня, боюсь, в этом нет резона. — Он наконец раскурил трубку. По комнате разнесся запах горящих мешков из-под картофеля. Он сунул спички в один карман, кисет — в другой. — Я уже говорил Гудини сегодня, что никак не могу смириться с мыслью, что кто-то из гостей лорда Перли мог совершить такое. Даже сэр Дэвид. — Он пыхнул трубкой и, прищурившись, взглянул на меня сквозь клубы сизого дыма. — Я уже начал подозревать, что здесь, в Мейплуайте, происходит что-то очень странное, даже зловещее.

— Что именно, сэр Артур?

Он нахмурился.

— Пока не могу сказать. Но мне бы хотелось, с вашего разрешения, попытаться сегодня кое-что узнать у Бегущего Медведя.

— Простите? Бегущего кого?

— Бегущего Медведя. Духовного посредника мадам Созострис. Ее проводника. Индейца из племени шошонов, вождя, — он погиб во время вашей франко-индейской войны.

— Бегущий Медведь, — проговорил я. — Ясно.

— Не возражаете, если мы обсудим с ним наши проблемы?

— Ни в коем случае, — сказал я. — Задавайте ему любые вопросы.

— Прекрасно. Спасибо.

— Не стоит благодарности, сэр Артур. — Я встал. — Простите, но я немного тороплюсь. Нужно кое-что обсудить с Гарри.


— Я слышал, сэр, — начал Бриггз, — вы один из пинкертонов. Американских сыщиков, сэр.

— Вы не ошиблись, господин Бриггз, — подтвердил я.

Мы сидели в библиотеке, кроме нас, там никого не было, а дверь была плотно прикрыта.

Бриггз взглянул на закрытую дверь. Немногим более минуты мне понадобилось, чтобы узнать, что его узкое бледное лицо способно на самые разные выражения. Например, на дверь он бросил несколько вороватый взгляд. А ко мне повернулся, глядя уже вежливо-вопрошающе.

— Мне довелось слышать, сэр, что вы, пинкертоновские джентльмены, имеете доступ, гм, к некоторым средствам, которыми, скажем так, можете распоряжаться по своему усмотрению, сэр. То есть к деньгам, и в определенных случаях вам разрешено раздавать их тем, кто добровольно помогает в ваших расследованиях.

— Иногда мы действительно платим за сведения, — подтвердил я.

— И сколько, позвольте вас спросить, вам разрешено выделять денег, сэр?

— Зависит от информации.

— Разумеется, сэр. Безусловно, сэр. Если я правильно помню, сэр, вы интересовались, навещал ли кто-нибудь в последнее время покойного графа?

— Верно. Вы о ком-нибудь знаете, господин Бриггз?

— Видите ли, сэр, — сказал он и скромно кашлянул в кулак, — с моей стороны было бы неосторожно передавать вам, сэр, те сведения, которыми я располагаю, прежде чем мы, сэр, не придем к определенному взаимопониманию, если можно так выразиться, сэр.

Я улыбнулся.

— Думаю, фунта хватит.

Он нахмурился.

— О, как жаль, сэр. Понимаете, я рассчитывал, что вознаграждение, которое я имел в виду, будет больше.

— На сколько же?

Он глянул на дверь, потом на меня.

— Ну, честно говоря, сэр, я подумывал о сумме, которая приближалась бы, скажем, к пяти фунтам, сэр.

— А что если я смогу получить те же сведения от кого-то другого, причем бесплатно?

— О, нет, сэр, — поникшим голосом сказал он. — Нет, это совершенно невозможно. Даже представить себе нельзя, сэр. Я совершенно уверен, сэр, что являюсь единственным обладателем этих, скажем так, разведывательных данных.

— Вы можете и ошибаться.

— Могу, сэр. По логике вещей. Но, думаю, в данном конкретном случае я не ошибаюсь.

— Я могу рискнуть на три фунта, господин Бриггз. Но это все.

Бриггз призадумался над моим предложением. Он изучил покрой моего пиджака, длину моих брюк, блеск моих туфель, вернее, отсутствие оного. Наконец, он вздохнул:

— Вы пользуетесь моей слабостью, сэр. Должен вам сказать. Ну хорошо, я согласен, сэр. — Он снова покашлял в кулак. — Теперь только остается, сэр, совершить передачу вознаграждения.

Я полез в задний карман брюк и вытащил бумажник. Если я ему не заплачу сейчас, он, скорее всего, будет продолжать в том же духе.

Я отдал ему три банкноты по фунту, и он, аккуратно их сложив, сунул в карман своего пиджака.

— Благодарю, сэр, — сказал он. — Значит так, сэр. Прежде всего вам следует знать, что в доме есть служанка и зовут ее Дарлин, сэр…

Он все равно продолжал говорить в том же духе, и мне пришлось терпеливо ждать, пока он доберется до сути. Все сводилось к тому, что уже несколько месяцев эта Дарлин ночью тайком навещала графа в спальне.

— И никто об этом не знал, господин Бриггз? — спросил я.

— Никто, сэр. Понимаете, эта молодая женщина выжидала до двух часов ночи, а в это время Карсон, камердинер графа, крепко спал.

— А вы как об этом узнали?

— Понимаете, сэр, должен признаться, еще совсем недавно между мной и этой женщиной было определенное взаимопонимание.

— Вы с ней спали.

— Если можно так выразиться, сэр.

— И она бросила вас из-за графа.

Он печально кивнул.

— Видите ли, сэр, нечего и говорить, не правда ли, что такой человек, как граф, находился в лучшем положении, чем я, сэр, и он мог предложить молодой женщине поощрение, гм, скажем так, финансового свойства.

Я кивнул.

— И когда все это началось, господин Бриггз?

— Несколько месяцев назад, сэр. Где-то в июне. Карсон болел, и госпожа Бландингз, здешняя экономка, сэр, послала молодую женщину в комнату графа, чтобы она отнесла ему чай. В тот вечер, или, вернее сказать, в то раннее утро, она и нанесла ему первый тайный визит.

— И с тех пор она навещала его постоянно?

— Да, сэр, постоянно.

— Каждый день?

— Нет, сэр, не так часто. Два или три раза в неделю, кажется.

— Вплоть до смерти графа?

— Насколько мне известно, да, сэр. Должен заметить, я прекратил всякие отношения с этой девицей.

За спиной Бриггза, в северной стене библиотеки, виднелась белая деревянная дверь — либо в стенной шкаф, либо в кладовку. Сейчас она была слегка приоткрыта. Когда я сюда пришел, она была закрыта.

— Хорошо, господин Бриггз, — сказал я. — Спасибо.

— Всегда рад помочь, сэр. — Он едва заметно поклонился, повернулся и поплыл из комнаты. У дверей он остановился и повернулся ко мне. — Дверь оставить открытой или закрыть?

— Закрыть, — сказал я.

— Слушаюсь, сэр, — сказал он, выплыл из библиотеки и прикрыл за собой дверь.

Я полез в карман, достал «кольт» и направил его на белую дверь. Не наклоняясь, снял туфли. В одних носках тихо обошел вокруг дивана и оказался в шести футах от двери в стенной шкаф.

— Ладно, — сказал я. — Кто там в шкафу? Выходи.

Вечерняя почта

Мейплуайт, Девон

18 августа (снова)

Дорогая Евангелина!

Столько всего случилось, причем всего лишь за несколько часов, что я, честно сказать, даже не знаю, с чего начать.

Безнадежное это дело, Ева, писать письма. Жизнь постоянно опережает мои отчеты о происходящих событиях. Я ощущаю себя Сизифом, с той лишь разницей, что бедняге Сизифу приходилось возиться с одним-единственным ничтожным камнем. Каждый раз, когда мне удается с трудом закатить на гору очередной камень (в почтовый ящик), другой камень скатывается с холма, сбивает меня с ног и раздавливает.

О чем это я? В конце последнего письма, если не ошибаюсь, я аляповато свалилась в обмороке с лошади. По словам госпожи Корнель, я бы грохнулась на гравийную дорожку, если бы господин Бомон не подхватил меня на полпути к земле. Похоже, от него больше пользы, чем казалось вначале. (Также выяснилось, что он совсем не тот человек, за кого себя выдавал по приезде, но об этом потом.) Было жутко неудобно, все вокруг суетились, отнесли меня в постель. Госпожа Корнель попросила доктора Ауэрбаха осмотреть меня, что он и сделал в наихудшей манере домашних докторов: только и знал, что заламывать пальцы да коситься. По его признанию, он некоторое время не занимался медицинской практикой, чему я охотно верю. Его диагноз оказался не очень точным: он сказал, что «могут быть синяки». На самом же деле я быстро и неумолимо превращаюсь в баклажан.

Как и все остальные, он поинтересовался, почему лошадь понесла, и, как и всем остальным, я сказала, что жеребец увидел змею. Возможно, ты знаешь, что психоаналитики испытывают особое пристрастие к змеям, поэтому он захотел узнать, какая точно была змея. Я объяснила, что я не на короткой ноге со змеями и что, даже если бы я и была с ними знакома накоротке, моя близорукость помешала бы мне ее узнать. Я пояснила, что мои очки находились в кармане жакета. Казалось, он удовлетворился этим объяснением.

Он ушел. Потом зашла леди Перли, она была, как всегда, совершенно очаровательной. Я написала еще письмо. Но тут заявилась Аллардайс и потащила меня вниз пить чай.

Я обязательно должна рассказать тебе о Сесилии. Дурно с моей стороны об этом болтать; я даже подумывала, может, вообще не стоит. Правда. Но, как следует поразмыслив, я пришла к выводу, что дело слишком пикантное и не рассказать о нем никак нельзя. Посочувствуй мне, Ева, я женщина обреченная.

Когда мы с Аллардайс выходили из комнаты, чтобы спуститься вниз к чаю, я открыла дверь и увидела достопочтенную Сесилию — она стояла в коридоре с господином Бомоном. (Разумеется, выглядела она прекрасно в платье темно-красного цвета с приспущенной талией, широкими рукавами и изящно прикрытым вырезом.) Они явно о чем-то спорили, потому что она говорила довольно громко. И почти кричала, когда говорила, что она не нимфоманка.

Не нимфоманка. Правда, странно?

Когда мы к ним подошли, она попыталась состроить хорошую мину и говорить своим грудным голосом, но любой бы заметил, что она расстроена.

Ева, эта парочка завела роман. Дочь владельца особняка втайне сохнет, и не по кому-нибудь, а по американскому секретарю (хотя на самом деле он вовсе не секретарь, но я еще напишу об этом). Какое еще можно найти объяснение ее странному заявлению?

Сесилия милее, чем показалось мне сначала (она вела себя очень мило, когда я была в ее комнатах), и может, на самом деле она даже куда более интересная.

И не означает ли ее пылкое заявление, что она оправдывается от какого-то обвинения? И не кажется ли тебе, что в такой ситуации господин Бомон напоминает скорее преследуемого, чем преследователя?

Если она в него действительно втрескалась, то мне непонятно, что она в нем нашла. Он вполне хорош собой, хотя угрюм и по-американски грубоват, и по большому счету, как мне кажется, слишком самодоволен и надменен.

С точки зрения общественного положения он совсем не пара такой девушке, как Сесилия, будь он хоть секретарем, хоть сыщиком. (Я уже писала тебе, что он — частный сыщик?) Разве что он на самом деле фантастически богатый американский капиталист, скрывающийся под личиной сыщика и вдобавок секретаря. Что, учитывая происходящие здесь события, вполне возможно.

Очевидно одно: я должна постоянно приглядываться к Сесилии, чтобы решить, как быть — то ли, как раньше, считать эту девицу глупой, то ли невольно и неохотно ею восхищаться.

Скоро мы перейдем и к частному сыщику.

Сесилия тоже появилась в назначенное для чая время — пришла одна вскоре после меня и Аллардайс. Она села за наш столик, где уже были леди Перли, сэр Артур Конан Дойл, медиум мадам Созострис и ее муж, некий господин Демпси.

Госпожа Корнель, сэр Дэвид и доктор Ауэрбах сидели за другим столом, ближе к стене. Господин Гудини сидел один, что-то писал в блокноте, время от времени поднимал глаза и, ухмыляясь, поглядывал на мадам Созострис.

Господин Демпси с супругой напоминают Джека Спрэта и его жену:[12] он, высокий и тощий, похож на скелет, а она, круглая и пухлая, даже толще Аллардайс. В ярком шелковом балахоне и под косметикой в несколько слоев она смахивает на циркового клоуна.

Какая же я все-таки злюка. А надо бы быть добрее к этой женщине: ведь она, бедняжка, калека и передвигается только в инвалидной коляске.

Сэра Артура она просто заворожила. Не в сексуальном или романтическом смысле (так я думаю), но голову она ему все-таки вскружила. Он ловит каждое ее пустое слово и мрачно кивает при самом пустячном замечании. (Похоже, далее калеки бывают банальными и бестолковыми.)

Сам он оказался выше, чем я предполагала, — ростом по меньшей мере шесть футов четыре дюйма — и больше напоминает пивовара на пенсии, чем знаменитого писателя: крупный, шумный и душевный. У него удивительная, очаровательная улыбка. Он кажется типичным англичанином, самым что ни на есть обыкновенным, таким надежным и простым, что его беззаветная вера в спиритизм показалась мне поначалу нелепой, а немного погодя — заслуживающей снисхождения.

Говорили о загробной жизни. Сэр Артур уверял нас, что смерть это не конец, а, наоборот, замечательный переход из этого мира в следующий, видимо, нечто вроде входа в «Харродз».[13] В загробной жизни, уверял он, наше существование будет в основном таким же, каким было здесь, только там нам не будут досаждать мелкие неприятности и физический дискомфорт. Чего, как тебе хорошо известно, нельзя сказать о «Харродзе».

— А как насчет слуг? — поинтересовалась Аллардайс, на которую всегда можно положиться: уж она-то непременно поднимет спор на другой уровень. — Там же будут слуги, не правда ли? Ведь существует столько вещей, которые человек не может сделать сам. Например, упаковать или распаковать собственный чемодан.

Сэр Артур улыбнулся. Как я уже писала, у него широкая и обаятельная улыбка. Мне думается, он по-настоящему добрый, хороший человек и считает остальных такими же безукоризненно порядочными, как и он сам. Именно поэтому он может стать легкой добычей для таких прохиндеев, как мадам Созострис. Он предельно вежлив даже с Аллардайс.

— Там не нужны слуги, — пояснил он. — Там все наши потребности и желания будут удовлетворены сами по себе.

«Все?» — подумала я и взглянула на Сесилию, которая, насколько мне известно, была второй потенциальной нимфоманкой за этим столом. Она над чем-то размышляла, возможно, над тем же, что и я.

— А всем нам, — продолжал сэр Артур, — придадут новую форму, сильную, здоровую, живую. — Он наклонился к мадам Созострис. — Вы ведь так же думаете, мадам?

— Да, — сказала она. Акцент у нее был какой-то странный, среднеевропейский, но, как мне кажется, не немецкий. — Однако если ми делать какой-то сложный габота и надо помочь, нам дать помощник.

Подозреваю, что, подобно Аллардайс, когда мадам С. бросит якорь на другом берегу, она будет ждать, чтобы кто-то распаковал ей чемодан.

Тут появился господин Бомон, сэр Артур пригласил его к нашему столу и представил сидящим. Достопочтенная Сесилия отнеслась к присутствию американца демонстративно равнодушно. Когда он ушел, она снова впала в задумчивость. Сэр Артур вернулся к загробной жизни.

Внезапно вошел лорд Перли. Весь взъерошенный, седые волосы дыбом, пышные усы обвисли. Он поспешно извинился пред нами и сказал леди Перли, что в комнате графа случилась беда, дверь почему-то не открывается. Он вернется, пообещал он, как только воспользуется помощью господина Гудини. И ушел вместе с сэром Артуром, господином Гудини и господином Бомоном. В эту минуту господин Бомон все еще был личным секретарем.

После того, как они ушли, Сесилия повернулась к леди Перли, наклонилась и положила ладонь на изящную руку матери.

— Мама, — сказала она, — с дедушкой все в порядке?

Это прозвучало бы наигранно, если бы не искренний испуг в голосе Сесилии.

Леди Перли и сама была явно взволнованна, но заставила себя улыбнуться и похлопала Сесилию по руке.

— Я очень надеюсь, дорогая. С ним должно быть все в порядке, верно?

Тут заговорила мадам Созострис:

— Вы не надо волноваться, что бы ни случиться, все часть большой план. Все к лучшему.

— Да, — несколько неуверенно проговорила леди Перли. — Да, конечно.

Примерно через полчаса вернулся лорд Перли. Вид у него был довольно мрачный. Он коротко кивнул нам, снова извинился и попросил леди Перли и Сесилию выйти с ним на минуту. Леди Перли извинилась, и они втроем покинули комнату. Впервые с начала нашего знакомства Сесилия выглядела смущенной и потерянной.

После их ухода несколько минут мы сидели в растерянности.

Я уже писала, что отец лорда Перли, граф, прикован к постели. Думаю, что в свете всех этих волнений и событий нам померещилось, что с ним стряслось что-то ужасное. Все молчали, никто, похоже, не знал, что сказать. Аллардайс, охваченная, судя по всему, беспокойством, съела бутерброд с семгой.

Лорд Перли вернулся один, еще мрачнее, чем раньше. Он прошел через гостиную и что-то шепнул тем, кто сидел за столом госпожи Корнель. Они дружно встали и молча последовали за ним к нашему столу. В воздухе как будто повисла зловещая напряженность. Пододвинули еще несколько стульев, и мы превратились из людей, пьющих чай, в молчаливую аудиторию с лордом Перли в качестве единственного оратора.

Он все еще стоял, выпрямившись и опустив руки.

— Хотел всем сказать, — начал он, — что произошел вроде как несчастный случай. С моим отцом, графом. Он ранил себя. Револьвер случайно выстрелил. Отец стрелял по голубям. Поверьте, ничего серьезного. Легкая царапина. Алиса и Сесилия ему помогают. Они долго не задержатся. Простите их за отсутствие. Оставайтесь здесь, если хотите. Или возвращайтесь в свои комнаты, или погуляйте. Как пожелаете. Ужин подадут в обычное время.

Послышался общий легкий вздох, как будто сама комната вздохнула с облегчением.

Лорд Перли снова кивнул и повернулся, собираясь уйти. Но вдруг спохватился и опять обратился к нам:

— Есть еще одна неприятность, уж извините. — Он помолчал, по его лицу скользнула тень. — Этот вчерашний ружейный выстрел. — Он взглянул на меня по-доброму, хотя, наверное, я себе льстила. — Я думал, что стрелял браконьер. — Он обращался ко всем нам одновременно. — Вышло, что я ошибся. Одного из моих гостей, господина Гудини, преследует сумасшедший. Судя по всему, именно он и стрелял. Но для беспокойства нет причин. Скоро из Амберли прибудут полицейские.

— Но, Роберт, — спросила Аллардайс, — кто этот человек?

Лорд Перли кисло поморщился.

— Иллюзионист, конкурент Гудини. Зовут Цинь Су.

— Китаец? — воскликнула Аллардайс.

— Нет, не китаец, — сказал лорд Перли. — Цинь Су его сценическое имя. О нем мало что известно. — Его лицо смягчилось. — Но не беспокойтесь. Все под контролем. Скоро прибудет полиция. И так вышло, что секретарь господина Гудини на самом деле пинкертон. — Он проговорил это быстро, как будто с чувством неловкости, от которого поскорее хотел избавиться.

Но в присутствии Аллардайс это было невозможно.

— Кто-кто? — спросила она.

— Частный сыщик, — ответил лорд Перли с явным раздражением. — Тайный американский агент. Приставлен охранять господина Гудини.

Интересно, а Сесилия об этом знала? Признался ли ей господин Бомон или нет?

— А теперь, — сказал лорд Перли, — извините меня. — Он повернулся и вышел из гостиной.

Когда он ушел, Аллардайс беспокойно оглянулась вокруг, похожая на встревоженную моржиху на льдине.

— Цинь Су? — сказала она.

— Gesundheit![14] — сказал сэр Дэвид.

Как я уже говорила, иногда у него получается быть остроумным, хотя не настолько, насколько хотелось бы ему самому. Как, впрочем, и многим другим людям.

— Ох, Дэвид, — устало промолвила госпожа Корнель, — сейчас не время.

— Напротив, — возразил он, улыбаясь своей раздражающе насмешливой улыбкой. — Ничто так не снимает напряжение, как что-нибудь веселенькое, разве не так? — Он повернулся к доктору Ауэрбаху. — Самое время для какой-нибудь вашей английской шутки, доктор.

Я понятия не имею, что он имел в виду. Со мной доктор Ауэрбах, пока меня осматривал, никаких шуточек себе не позволял, ни английских, ни каких-либо других, это точно. Что бы там ни подразумевал сэр Дэвид, доктор Ауэрбах улыбнулся и слегка покачал головой.

— Я думать нет, сэр Дэвид.

Сэр Дэвид переключился на госпожу Корнель.

— Вообще, — заметил он, — я ничуть не удивился, узнав про Бомона. Он всегда казался мне глупым пронырой, каким я и представлял себе людей, привыкших совать нос в чужие дела.

Госпожа Корнель взглянула на него.

— Почему это тебя беспокоит, Дэвид? — спросила она. — Твои дела редко бывают личными.

— Ах, Ванесса, — сказал он, — я стараюсь идти ноздря в ноздрю со своей репутацией. Но она всегда меня опережает.

Несносный тип.

— Но, сэр Дэвид, — сказала Аллардайс, — вы действительно считаете, что нам здесь не грозит опасность? Я имею в виду, если этот сумасшедший бродит где-то по соседству…

— Такое бывает сплошь и рядом, — сказал он. — Ведь мы в Англии, не забывайте.

— Но тут-то мы в безопасности, не правда ли?

— В безопасности? — Он сделал вид, что задумался, и наконец произнес с нарочитой серьезностью. — Нет, не думаю.

— Сэр Дэвид шутит, госпожа Аллардайс, — сказала госпожа Корнель. — Разумеется, мы здесь в безопасности. Лорд Перли не стал бы нас обманывать.

— Нет, — согласилась Аллардайс, моргая. Она приложила руку к груди, вернее, к той ее части, которая умещалась под ладонью. — Разумеется, не стал бы. Разумеется. — Она снова моргнула и затуманенным взором оглядела комнату. — О Господи, — сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь. — Наверное, надо пойти к бедняжке Алисе. Ей сейчас может понадобиться поддержка близких.

С этими словами она встала и неуверенными шагами удалилась. Я ушла вскоре после нее и поднялась сюда, в свою комнату.

Я так устала, Ева. К тому же все тело так болит. Синяки дают о себе знать. Я брошу это письмо в почтовый ящик и попытаюсь немного отдохнуть. Напишу снова после ужина. И после сеанса!

С любовью, Джейн

Глава двадцать третья

Дверь стенного шкафа распахнулась, и оттуда вышла госпожа Корнель в белом платье с рассыпавшимися по плечам черными волосами. Она увидела в моей руке пистолет и усмехнулась.

— Надеюсь, вы не собираетесь меня пристрелить.

Я убрал пистолет.

— Вы видели, как я уронил тот бумажный шарик, — сказал я. — Во дворе.

— Верно, — подтвердила она. — И прочитала записку. — Усмешка исчезла, элегантный подбородок слегка приподнялся. — Алиса — моя хорошая подруга. Я не хочу, чтобы вы или кто-то ее обидел. Мне подумалось, раз вы тайком встречаетесь с ее слугами, кто-то должен за этим следить, в ее же интересах.

— Вы полагаете, ее интересы в опасности?

— Вовсе нет. Но присмотреть никогда не мешает.

— Теперь вам лучше?

— Нельзя сказать определенно. — Она внезапно нахмурилась. — О, господи, который час?

Я достал часы.

— Без двадцати восемь.

— Совсем забыла про ужин. Нужно успеть переодеться. — Она прошла через комнату, положила ладонь мне на руку и взглянула на меня своими огромными черными глазами. — Приходите ко мне сегодня, — торопливо произнесла она. — После сеанса. Мы все обсудим.

— Непременно, — сказал я.


Когда я вернулся в наши апартаменты, дверь в комнату Великого человека была все еще закрыта. Я снял пиджак и бросил его на кровать. Постучал в его дверь и развязал галстук.

— Гарри!

Я стащил галстук, скомкал его и тоже швырнул на кровать. Потом начал расстегивать пуговицы на рубашке. И снова постучал в дверь костяшками пальцев.

— Гарри!

Через дверь до меня донесся его голос.

— Фил? Вы один?

— Нет, привел с собой тромбониста. Сгодится? — Я снял рубашку и тоже бросил ее на постель.

— Так с вами никого нет, Фил?

— Никого, Гарри, я один.

Дверь приоткрылась, и Великий человек высунул голову. Посмотрел на меня, потом оглядел комнату, как карманный воришка на балу у полицейских. Затем снова взглянул на меня.

— Она ушла, — сказал он.

— Кто?

Он рывком открыл дверь и влетел в мою комнату, широко раскрыв серые глаза. На нем был смокинг и жесткий черный галстук-бабочка. Он зачесал волосы назад, напомадил, но они все равно завивались на висках, подобно серебристой проволоке.

— Где вы были, Фил?

Я расстегнул ремень брюк.

— Я же говорил. Рыскал повсюду. Так кто ушел?

— Сесилия Фицуильям. Она была здесь.

Я вылез из брюк и швырнул их туда же, на постель.

— Чего она хотела?

— Сказала, хочет со мной поговорить. И так и не ушла, Фил. Все колотила в дверь и требовала, чтобы я ее впустил.

Я пошел к стенному шкафу.

— А вы не впустили, так?

— Разумеется, нет, — сказал он возмущенно.

— Ну и правильно, Гарри. — Я снял с плечиков чистую рубашку и надел.

— Почему эта женщина меня преследует?

— Наверное, она все еще в вас влюблена, — обрадовал его я. Снял с вешалки брюки и подтяжки и прикрепил подтяжки к брюкам. То и другое я взял напрокат в Лондоне.

— Фил, вы же обещали, что это больше не повторится.

— Я поговорю с ней, Гарри, — сказал я.


Настроение за ужином у всех было довольно подавленное. Предполагалось, никто не знает, что граф умер, но, я думаю, об этом уже знали все, за исключением, может быть, госпожи Аллардайс и мисс Тернер. Лорд Боб так и не показался: леди Перли сказала, что он плохо себя чувствует. На ней было роскошное черное платье, которое вполне могло бы сойти за траурное, а нет, так просто за шикарное черное платье. Она выглядела усталой, хотя время от времени улыбалась несколько натянутой улыбкой и даже пыталась поддерживать беседу с тем или иным гостем. Некоторые из гостей в ответ принимались болтать, пока не начинали слышать в окружающей тишине эхо собственного голоса. Тогда они замедляли темп, как туристы, приблизившиеся к краю пропасти, и замолкали.

Мисс Тернер не произнесла ни слова. Она сидела и только переводила взор с одного гостя на другого. И всякий раз, встречаясь взглядом со мной, быстро отводила глаза. Любопытно было бы узнать, что скрывается за их ослепительной синевой.

Я думаю, все полагали, что излишняя веселость обидит леди Перли.

Все, кроме госпожи Аллардайс и Великого человека. Великий человек всегда говорил монологами и никогда в жизни не волновался, обидят его речи кого-либо или нет. Госпожа Аллардайс продолжала засыпать его вопросами, и он отвечал, обращаясь ко всем нам. Гарри рассказал нам о своем невероятном погружении под лед на реке Детройт. Затем о столь же невероятном побеге из тюремной кареты в Москве. Он напомнил и о таком же невероятном одиночном полете в Германии — в 1909 году и о совершенно невероятном триумфальном полете в 1910 году в Австралии — самом первом в той стране.

Почти все гости вежливо слушали, даже мадам Созострис и господин Демпси, хотя оба знали, что Великий человек специально приехал сюда, чтобы разоблачить их как мошенников.

Но только не сэр Дэвид. Он время от времени злобно ухмылялся или демонстративно отворачивался. Иногда он наклонялся к госпоже Корнель и что-то нашептывал ей на ухо. И что бы он ей ни шептал, она либо хмурилась, либо отмахивалась. Вдруг он зашептал в ту минуту, когда госпожа Корнель принялась резать ростбиф, — она тотчас остановилась и, повернувшись к нему с каменным лицом, что-то тихо и быстро сказала. Он вежливо улыбнулся и отправил в рот очередную порцию горошка в сметане.

Мне казалось, надвигается какая-то беда, но я знал, что не смогу ее отвратить, пока она не грянет. Если она и правда грянет.

У меня не было случая поговорить с Сесилией с глазу на глаз. Но, похоже, она тоже не горела желанием побеседовать со мной. В основном она следила за Великим человеком. И, как ее мать, слегка улыбалась, когда это было к месту.

Беда настигла нас в гостиной. Мы сидели за разными столами. Дойл курил трубку и рассказывал мне о загробной жизни, уверяя, что там гораздо лучше, чем здесь. Справа от Дойла сидели сэр Дэвид и доктор Ауэрбах, а также леди Перли, госпожа Корнель и мадам Созострис. Слева от меня Великий человек рассказывал господину Демпси, госпоже Аллардайс и мисс Тернер о своем могучем прессе.

— Годы закалки, — говорил он, — превратили мускулы Гудини в сталь. — Он встал и расстегнул смокинг. — Пожалуйста, — обратился он к госпоже Аллардайс, кивая на свой живот, — не стесняйтесь, ударьте.

Госпожа Аллардайс вытаращила на него глаза.

— Простите? — сказала она.

Я заметил, что сэр Дэвид сунул в рот сигару и внимательно наблюдал за происходящим.

— Ударьте же меня, — настаивал Великий человек. — Не стесняйтесь.

Теперь уже за ним наблюдали все. Я же следил за сэром Дэвидом. Госпожа Аллардайс моргнула.

— Вы хотите, чтобы я вас ударила?

— Ну да, — подтвердил Великий человек, — в качестве демонстрации.

Госпожа Аллардайс снова заморгала.

— Право же, мне неловко.

— Зато я могу, — сказал сэр Дэвид. Он положил сигару в пепельницу и встал. — С огромным удовольствием. — Он был почти на фут выше Великого человека.

— А, — сказал Великий человек, все еще стоя с распахнутым смокингом. И улыбнулся. Он был доволен. Ему представился случай показать свое превосходство над тем, кого он считал паразитом. — Не стесняйтесь, бейте сильнее…

Сэр Дэвид нанес удар правым кулаком в живот Великого человека, развернувшись на левой ноге и вложив в удар весь свой немалый вес. Великий человек зашипел, согнулся и схватился за живот.

Дойл стремительно поднялся.

— Да вы что!

Сэр Дэвид усмехнулся и отступил назад. Великий человек все еще не мог выпрямиться. Сэр Дэвид сказал Дойлу:

— Он же сам попросил.

— Но он не успел подготовиться, — возмутился Дойл. Великий человек резко вскинул правую руку, и она повисла над ковром. Несколько секунд все молчали. Все еще держась левой рукой за живот, он медленно поднял плечи и выпрямился. Опустил обе руки. Побелевшее лицо блестело.

Он улыбнулся — улыбка казалась совсем не натужной.

— Сэр Артур совершенно прав, — сказал он, обращаясь к сэру Дэвиду, — я был не готов.

Голос у него звучал чуть выше обычного, но это мог заметить только тот, кто его хорошо знал.

— Поэтому, — сказал он, — если не возражаете, этот удар не засчитывается. — Он снова распахнул пиджак и уперся кулаками в бедра. — Бейте еще, — сказал он.

Сэр Дэвид улыбнулся Великому человеку.

— Хочу заметить, в Оксфорде у меня был разряд по боксу.

— Это, — заметил Великий человек, — не имеет никакого значения.

Сэр Дэвид расставил ноги, как дровосек, отвел правую руку назад и со всего маху нанес Великому человеку удар в живот.

Великий человек слегка качнулся, и мне показалось, что нога его скользнули назад по ковру на пару дюймов. А так он остался стоять как стоял. На лице все та же улыбка.

— Видите, — сказал он, — как сталь.

Женщины зааплодировали. Я обернулся и посмотрел, кто хлопает. Леди Перли, Сесилия и мисс Тернер.

— Замечательно! — воскликнул доктор Ауэрбах.

— Здорово! — подхватил Дойл.

Сэр Дэвид нахмурился. И снова сжал правую руку в кулак.

— Еще раз, — сказал он.

— Нет, — отрезал я. Поднялся, и он повернулся ко мне. Мы с ним были одного роста. — Свой ход вы уже сделали. Причем дважды. В следующий раз испытайте это на ком-нибудь другом, кто сможет дать вам сдачи.

Сэр Дэвид ухмыльнулся и ударил кулаком по ладони.

— Например, на вас, Бомон?

— Хотя бы на мне.

— Нет-нет, — внезапно забеспокоился Дойл и встал между мной и сэром Дэвидом. Посмотрел сначала на одного, потом на другого. — Я не могу этого допустить. Особенно в доме леди Перли. И уж точно не в этот вечер, перед сеансом.

Сэр Дэвид вежливо улыбнулся.

— Вы слышали, Дойл. Он меня вызвал.

— Как поступил бы любой порядочный человек. Сэр Дэвид, вы вынуждаете меня сказать, что ваше поведение возмутительно. Прошу вас не забываться, сэр, и вспомнить о правилах приличия.

Сэр Дэвид еще выше вздернул свой красивый подбородок.

— Этот человек бросил мне вызов.

— Сегодня никаких драк, — заявил Дойл.

На мгновение показалось, что сэр Дэвид собирается вмазать сэру Артуру Конан Дойлу. Но он только кивнул и небрежно поправил пиджак.

— Как угодно, — сказал он. — Не сегодня. Я буду счастлив встретиться с ним в любое другое время. — Он окинул меня взглядом и усмехнулся. — Или, может, Бомон возьмет свой вызов назад?

— И не подумаю, — сказал я.

— Тогда завтра утром? — предложил он. — Скажем, в семь? — Он повернулся к Дойлу. — И пусть это будет настоящий поединок, — прибавил он. — А вы будете судьей, если пожелаете.

Дойл задумался. Предложение застало его врасплох, но было заметно, что отчасти ему эта идея нравится. Он взглянул на сэра Дэвида, потом на меня, потом снова на сэра Дэвида, как будто пытаясь прикинуть наш вес и наши бойцовские качества. Я думаю, когда сэр Артур был помоложе, он тоже занимался боксом. Дойл повернулся ко мне:

— Господин Бомон, что скажете?

— Годится.

Он снова взглянул на сэра Дэвида. И нахмурился.

— Но, разумеется, последнее слово не за мной. — Он повернулся: — Леди Перли, вам решать. Вы не возражаете, если двое ваших гостей проведут завтра боксерский поединок?

Леди Перли колебалась недолго. Она взглянула на меня, затем на сэра Дэвида.

— Вы оба согласны?

Сэр Дэвид улыбнулся.

— Не то слово, — сказал он.

— Да, — сказал я.

Она кивнула.

— Разрешаю, — заявила она, — но с тремя условиями. Первое — получив мое разрешение, вы оба должны забыть о вашем споре на весь сегодняшний вечер. Выбросите его из головы, вы оба, чтобы мы могли спокойно провести сеанс. Второе — после поединка, как бы он ни закончился, спор будет исчерпан. И победитель, и побежденный смирятся с результатом. Вы согласны с такими условиями, господин Бомон?

— Конечно, — сказал я.

— А вы, сэр Дэвид? — обратилась она к нему.

Он коротко кивнул.

— Согласен.

Тут вмешался Дойл.

— Вы говорили о трех условиях, леди Перли?

— Да, — улыбнулась она. — Третье — поединок не должен происходить в саду. У нас и так полно забот с клумбами.

Дойл улыбнулся.

— Думаю, мы можем обещать, что не повредим ваши клумбы, леди Перли.

— Прекрасно, — сказала она. — Тогда я разрешаю.

Дойл повернулся к сэру Дэвиду.

— По правилам маркиза Куинзберри?[15]

Он кивнул.

— Правда, без перчаток.

— Да, — нахмурился Дойл, — конечно. У нас же нет перчаток. — Он повернулся ко мне. — Не возражаете, если без перчаток?

— Нет, — сказал я.

— Десять раундов, — повернулся Дойл к сэру Дэвиду. — И я определяю победителя.

— Десять раундов, — согласился сэр Дэвид. — Не сомневаюсь, определить победителя будет легко.

Дойл взглянул на меня.

— Вы согласны на десять раундов?

— Конечно.

— Тогда решено, — сказал Дойл. — Завтра в семь утра. — Он потер руки. — А теперь, — объявил он, — приступим к сеансу.

Глава двадцать четвертая

Под руководством Дойла мужчины сдвинули посреди гостиной три прямоугольных стола и расставили вокруг них стулья. Раз или два, когда мы оба переносили стулья, сэр Дэвид посматривал на меня и нагло улыбался. Несмотря на обещание, данное леди Перли, он явно не выбросил завтрашнее мероприятие из головы. С другой стороны, я тоже о нем не забыл.

Нас было тринадцать человек, и леди Перли рассадила всех таким образом, чтобы мужчины чередовались с женщинами. Я оказался рядом с Сесилией. Она взглянула на меня так, будто никогда раньше не видела и не рассчитывала увидеть в будущем. Слева от Сесилии сидел сэр Артур. Слева от сэра Артура, во главе стола, восседали мадам Созострис и ее муж, господин Демпси. Рядом с господином Демпси сидела сама леди Перли, затем сэр Дэвид. Далее следовали госпожа Аллардайс и доктор Ауэрбах. Они оказались как раз напротив меня. Слева от доктора, в конце стола напротив мадам Созострис, сидели мисс Тернер и Великий человек. Слева от Великого человека расположилась благоухающая госпожа Корнель. Я сидел от нее по левую руку.

Леди Перли звонком вызвала слугу. Прибывший лакей был низенький, плотный, по имени Парсонс. По просьбе Дойла он плотно закрыл входную дверь, задернул темные шторы на всех окнах и обошел комнату, выключая электрический свет.

Мы все приехали сюда ради сеанса, поэтому никто ничего не сказал, когда в комнате с каждым щелчком становилось все темнее. Я взглянул на Великого человека. Он улыбался мадам Созострис. Я посмотрел на мисс Тернер. Она наблюдала за мной и тут же отвела взгляд. Я повернулся к госпоже Корнель. Она взглянула на меня и улыбнулась.

Наконец осталась только одна зажженная лампа — она стояла на столике там, где начинались гобелены. По полу расползлись тени, сгущавшиеся по углам гостиной.

Дойл велел Парсонсу сесть около лампы и ждать. Затем он повернулся к мадам Созострис.

— Мадам? — сказал он.

Волосы мадам Созострис были уложены так же, как и раньше, — в виде седой копны над круглым лицом, правда, на ней был другой шелковый балахон. Этот был черный, блестящий, покрытый золотыми астрологическими знаками. Руки, маленькие и пухлые, лежали на деревянных подлокотниках ее инвалидной коляски. В полутьме она медленно оглядела сидящих за столом, как будто устраивала смотр войскам. Ее темные глазки встретились с глазами каждого из нас. Она не отвела взгляда, даже когда посмотрела в глаза Великому человеку.

Наконец она заговорила:

— Пегвое, что все должны понимать, — сказала она, сотрясая вторым подбородком, — как только мы обгазовать кгук, взявшись за гуки, мы не должны газгывать кгук. Ясно?

Дойл перевел.

— Как только мы соединим руки, — сказал он, оглядывая стол, — мы не должны разрывать круг. Это может быть опасно.

— Да, — подтвердила мадам Созострис. — Втогое. Вначале мой муж спгашивать Бегущего Медведя, потом остальные спгашивать.

— Изначально, — вступил Дойл, — вопросы Бегущему Медведю, духовному проводнику мадам Созострис, будет задавать господин Демпси. Когда Бегущий Медведь позволит, мы все тоже сможем спрашивать.

— Да, — сказала мадам Созострис. — Пога. Мы тепегь все соединять наши гуки.

Я взял левую руку госпожи Корнель. Рука у нее была маленькая, мягкая и немного холодная. Госпожа Корнель улыбнулась мне, повернулась к Великому человеку и предложила ему свою правую руку. Он взял ее, продолжая с явным удовольствием наблюдать за мадам Созострис.

Я повернулся к Сесилии и дотронулся до ее правой руки. Она дала ее мне и отвернулась. Пальцы у нее были мягкие и теплые. Неожиданно они быстро сжали мои, впившись острыми коготками мне в ладонь. Она все еще сидела отвернувшись.

— Да, — сказала мадам Созострис, — тепегь мы готов.

— Парсонс, — кликнул Дойл, — пожалуйста, выключите лампу, будьте так любезны.

Раздался щелчок, и комната тотчас погрузилась в темноту. Сесилия сжала мою руку. Ее большой палец гладил мой мизинец. Ногти все еще царапали мою ладонь. У меня создалось впечатление, что Сесилия не уделяла сеансу должного внимания.

Затем из полной темноты послышалось приглушенное гудение. Мадам Созострис начала издавать звуки, похожие на жужжание. Вернее — протяжный, низкий, ровный звук на одной ноте. Это продолжалось довольно долго. Затем наступила тишина. Медиум издала глубокий хриплый вздох и замолчала.

Затем стали происходить странные вещи. Зазвонил колокольчик, причем где-то далеко-далеко. Сесилия крепко вцепилась в мою руку. Что-то стукнуло по столу. Раз, другой, третий. Где-то рядом загремели цепи. Раздался внезапный резкий звук трубы — рука госпожи Корнель сжалась, но тут же расслабилась. Затем последовали мягкий свистящий звук и быстрая приглушенная дробь, а воздух наполнился ароматом цветов. Сесилия выдернула свою руку из моей и воскликнула:

— Ох!

— Парсонс, свет, пожалуйста! — раздался голос Дойла.

Вспыхнул свет, кто-то прошипел, втягивая воздух.

Поверхности всех трех столов были усыпаны розами — их, наверное, было не менее пятидесяти-шестидесяти штук. Крупные, очень темные, почти черные в слабом свете. Колючие стебли были не менее фута длиной.

Сидящая во главе стола мадам Созострис резко распахнула глаза:

— Кто-то газогвать кгуг!

— Она меня ударила, — надула губы Сесилия. В качестве доказательства она показала розу, затем вгляделась в нее более внимательно. Подняла удивленные глаза к потолку, затем повернулась к матери.

— Но как это могло случиться?

Леди Перли слабо улыбнулась и покачала головой.

— Не знаю, дорогая. — Она повернулась к мадам Созострис.

— Пожалуйста, моя хогошая девочка, — обратилась мадам Созострис к Сесилии. — Вы не должен газгывать кгук.

Я взглянул на Великого человека. Он ухмылялся.

Я все еще держал руку госпожи Корнель. Она смотрела на розы. Потом почувствовала мой взгляд, приподняла брови и улыбнулась.

— Тепегь, — сказала мадам Созострис, — мы пытаться снова, да? Мы снова соединить наши гуки.

Сесилия скорчила гримасу и швырнула розу на стол. Сжала губы и схватила мою руку мертвой хваткой.

— Парсонс, свет, пожалуйста! — еще раз крикнул Дойл.

Щелчок, и свет погас.

Мадам Созострис снова загудела в темноте, опять засопела. Зазвенел колокольчик. Раздался стук по столу. Зазвенели цепи, резко прозвучала труба.

Затем кто-то сказал «ух». Голос низкий, мужской, прокуренный, совсем не похожий на голос мадам Созострис. Сесилия еще крепче вцепилась в мою руку.

Заговорил господин Демпси.

— Бегущий Медведь? Ты здесь?

— Ух! — отозвался голос. — Я Бегущий Медведь. Пришел говорить.

Сесилия все сжимала мою руку. Мне показалось, что мои пальцы попали под виноградный пресс. За столом кто-то пошевелился.

— Приветствуем тебя, — проговорил господин Демпси. — Мы рады, что ты сегодня к нам присоединился.

— Бегущий Медведь приходит на помощь тем, кто ее ищет.

Довольно приличный английский для мадам Созострис. И слишком хороший для покойного индейца шошона.

— Бегущий Медведь, — сказал господин Демпси, — есть здесь кто-нибудь, с кем бы ты хотел поговорить?

Неожиданно рука госпожи Корнель дернулась в моей. Заговорил господин Демпси.

— Бегущий Медведь кого-нибудь коснулся?

— Меня коснулся, — сказала госпожа Корнель. Голос был поникший.

— Не пугайтесь, — посоветовал господин Демпси. — Бегущий Медведь — добрейшее существо. Откройтесь ему прямо сейчас, и он заговорит с вами. Откройтесь.

— Вот уже много лун, — начал Бегущий Медведь, — вы беспокоитесь о своем храбром Джерарде, который умер во время Великого разрушения. Говорю вам, не беспокойтесь. Он покоится в мире. И шлет вам свою любовь.

— Понятно, — сказала госпожа Корнель тем же поникшим голосом.

— Откройтесь ему, — подсказал господин Демпси, — и Бегущий Медведь вас утешит.

— Я и так достаточно открыта, благодарю вас, — отозвалась госпожа Корнель.

— Есть еще одно любимое существо, — заявил Бегущий Медведь. — Ваша маленькая дочка, Эзме. Златокудрая девочка.

На мгновение рука госпожи Корнель сжала мою.

— Ей тоже хорошо, — продолжал Бегущий Медведь, — там, на берегах сверкающей воды, она счастлива. И тоже шлет вам свою любовь.

— Спасибо, — сказала госпожа Корнель. С неизменной печалью в голосе. Только теперь ее голос слегка дрожал, как будто она наполняла его грустью усилием воли. Или мне показалось?

— Бегущий Медведь! — сказал господин Демпси.

— Ух!

— Сэр Артур Конан Дойл хочет говорить.

— Я приветствую сэра Артура Конан Дойла.

— Добрый вечер, Бегущий Медведь, — спокойно сказал сэр Артур. Они разговаривали раньше и были друзьями. — Как ты поживаешь?

— Бегущий Медведь несчастлив.

— Почему же?

— В этот дом пришла смерть.

Кто-то за столом зашевелился. Госпожа Аллардайс произнесла:

— Что?

— Пожалуйста, — резко сказал господин Демпси, — не разрывайте круг. Бегущий Медведь!

— Ух!

— Значит, ты знаешь, что в этом доме кто-то умер?

— Ух! Самый старый ушел. Бегущий Медведь сочувствует его родне.

— Спасибо. Не мог бы ты сказать нам, упокоился ли старый граф в мире?

— Граф умер? — снова вмешалась госпожа Аллардайс.

— Пожалуйста, — рявкнул господин Демпси. — Бегущий Медведь!

— Бегущий Медведь не может этого сделать.

— Почему же?

— Душа Старейшего в смятении. Он прожил жизнь в жадности и похоти. Последнее время приставал с грязными домогательствами к молодой женщине. Теперь он видит, что выбрал не тот путь. Его терзает чувство вины. Дух его мечется.

— А почему, — сказал Дойл медленно и осторожно, подобно охотнику, крадущемуся за дичью, — он покончил с жизнью?

— Старый граф не покончил с жизнью. Ее у него отняли.

— Беспокойные духи? — спросил Дойл возбужденно. Теперь он напоминал охотника, загнавшего дичь. — Потусторонние силы?

Внезапно дверь в гостиную распахнулась с такой силой, что с грохотом ударилась о противоположную стену. Сноп света упал на стол, ослепив нас, и мы все разом заморгали, глядя друг на друга.

В дверях стояла грузная фигура, прислонившись правым плечом к косяку.

— Что тут происходит?

Повелительный, аристократический голос, обиженный и слегка запинающийся. Лорд Боб.

— Парсонс, пожалуйста, свет! — сказал Дойл. Щелчок, и свет зажегся.

— Лорд Перли, — с досадой проговорил Дойл и встал.

Лорд Боб и сам выглядел обиженным и всклокоченным. Воротничок сбился набок. Галстук висел на жилете, а жилет, застегнутый не на ту пуговицу, топорщился. Под глазами мешки, седые волосы и брови взъерошены.

— Что здесь происходит? — повторил он, отрываясь от косяка. Его качнуло, он с трудом удержался на ногах. Прищурясь, оглядел наше собрание. — Проклятый сеанс, а? Скверно, доложу я вам. Очень скверно.

Леди Перли поспешно встала. Ее примеру последовали остальные. Дойл и так уже стоял.

— Роберт, дорогой, — сказала она. Леди Перли разговаривала с ним, как с маленьким ребенком.

— Но, Алиса, — сказал он. Осклабился и покачал головой. — Не годится, любовь моя. Не годится. Старая свинья только сегодня сыграл в ящик. Его еще даже не похоронили. — Он сделал шаг, покачнулся, затем раздраженно оглядел комнату. — Где этот чертов свет? Темно как в могиле.

— Парсонс, — сказала леди Перли, — пожалуйста, зажгите весь свет.

Парсонс двинулся по коврам вокруг комнаты. С каждым щелчком в комнате становилось светлее.

Лорд Боб сделал еще один неуверенный шаг. И уставился на разбросанные по столу цветы.

— Кто-то шлялся по саду? Не проклятая полиция, надеюсь?

— Роберт, — мягко сказала леди Перли.

Лорд Боб одернул жилет и мрачно оглядел нас.

— Дико извиняюсь, леди и джентльмены. Вечеринка закончена. — Он взмахнул руками и едва не рухнул навзничь.

Леди Перли вздохнула.

— Крепче держись, — сказал лорд Боб и выпрямился. Снова одернул жилет.

— Боюсь, наступил колдовской час. Время отправляться спать. Никаких призраков, никаких привидений, никаких страстей-мордастей. Все прочь с корабля. Разбегайтесь! — Он сделал широкий жест в сторону двери, но размахнулся слишком сильно и пальцем указал на гобелен на стене. — Расступитесь, ребята!

— Я очень извиняюсь, — сказала леди Перли, оглядывая собравшихся. — Мой муж неважно себя чувствует.

— Ничего подобного! — заявил лорд Боб, поворачиваясь к ней лицом, но взял он слишком резко и промахнулся взглядом, после чего развернулся чуть назад. — Твой муж, моя любовь, нализался, как последний лорд. — Внезапно он гордо ухмыльнулся и поправил лацканы своего пиджака. — Я теперь, знаешь ли, и в самом деле проклятый лорд. На самом деле теперь, когда эта проклятая свинья дал дуба.

— Леди Перли, — напряженно сказал Дойл.

Леди Перли устало покачала головой.

— Все в порядке, сэр Артур. — Она оглядела собравшихся за столом. — Как вы только что узнали, мой тесть сегодня умер. Мы с мужем надеялись, что сумеем оградить вас от этих неприятностей.

— Верно, черт возьми, — сказал лорд Боб и махнул рукой. — Вы ведь сюда не на чертовы похороны приехали, а?

— Я прошу у вас прощения, — сказала леди Перли. — Но если вы ничего не имеете против, боюсь, сейчас нам всем лучше будет отправиться на покой. Увидимся за завтраком.

— На сегодня хватит, — кивнул лорд Боб.

Леди Перли повернулась к мадам Созострис.

— Я особенно извиняюсь перед вами, мадам.

— Ничего стгашного, миледи. — Она обхватила пухлыми пальцами в кольцах колеса кресла и отъехала назад на несколько футов. Пожалуйста, — обратилась она к господину Демпси, — нам надо уходить.

— Приятно было вас видеть, — весело заявил лорд Боб. — Мы еще наверстаем упущенное, а?

— Леди Перли, — сказал Дойл.

Она повернулась к нему.

— Да, сэр Артур?

— Может быть, отменим завтрашний боксерский поединок?

— А? — изумился лорд Боб.

— Позже объясню, Роберт, — сказала леди Перли и повернулась к Дойлу. — Не вижу к тому повода. Если у вас найдется минутка, можем обсудить все детали. — Она посмотрела в сторону стола. — Всем доброй ночи. Увидимся за завтраком.

— Боксерский поединок? — спросил лорд Боб.

Рядом со мной стояла госпожа Корнель. Она наклонилась ко мне и прошептала:

— В половине первого.

Люди зашевелились. Сэр Дэвид, стоявший по другую сторону стола, окликнул меня:

— Бомон!

Я повернулся. Он улыбался.

— Значит, утром.

— До скорого, — сказал я.

Утренняя почта

Мейплуайт, Девон

19 августа (раннее утро)

Дорогая Евангелина!

Еще несколько напастей обрушилось на мою голову.

Во-первых, граф Эксминстерский, который, как нам сказали за чаем, был только ранен, к ужину скончался.

Мне не следовало бы говорить об этом в столь легкомысленном тоне. Я знаю, лорд и леди Перли пытались скрыть эту печальную весть, оберегая покой своих гостей. Мне их обоих ужасно жаль. Такие замечательные люди, с какой стороны ни посмотри. Почему беда всегда выпадает на долю самых ранимых и обходит бесчувственных, даже если она валится им на голову с крыши сарая? Или, как сказала госпожа Эпплуайт, это один из тех глупых вопросов, в которых содержится ответ?

Из того, что Аллардайс удалось сегодня вытянуть из леди Перли после сеанса, я узнала, что граф покончил жизнь самоубийством, хотя леди Перли понятия не имеет, что его к этому вынудило. Возможно, ему просто надоело все, что происходит здесь, в Мейплуайте.

Ужин был настоящим кошмаром. В то время ни я, ни Аллардайс не знали о смерти графа, но я подозреваю, что другие уже были в курсе. Почти никто не разговаривал, за исключением Аллардайс, которая бесстыдно флиртовала с господином Гудини, и господина Гудини, одарившего нас несколькими бесконечными рассказами, героем которых, конечно же, был он сам.

Однако позднее в гостиной стало немного веселее. Сэр Дэвид ударил господина Гудини в живот и затем рвался ударить господина Бомона куда придется. Но вмешался сэр Артур. Сэр Дэвид и господин Бомон будут завтра утром драться. Кулачный бой на заре. Судья — сэр Артур.

Что касается сеанса, то он был так себе, пока не появился лорд Перли и не устроил безобразную сцену. Бедняга явно помешался от удара, к тому же он хлебнул лишнего.

Во время сеанса я и узнала о смерти графа. Пышная, как сдоба, мадам Созострис, изображавшая своего духовного проводника, индейца, открыла нам правду. Без сомнения, она подкупила слуг, и один из них ей все рассказал.

Ты, наверное, заметила, что я говорю об этом легко. Ева, я становлюсь светской сплетницей. Смерть, ложь, призраки, гоблины, камни, маски и разоблачения — теперь мне все как с гуся вода.

Мадам Созострис высказала во время сеанса одну любопытную вещь. Она подала мне мысль. И я собираюсь кое-что проверить.

Уже почти час ночи, в доме тихо, никакого движения.

Я знаю, что, с моей стороны, неприлично рыскать по Мейплуайту в темноте. Но после ночных событий и сегодняшних подвигов в верховой езде моя репутация уже настолько подмочена, что дальше некуда. Кроме того, я понесу с собой это письмо, после того как вложу его в конверт с адресом. Если я встречу кого-нибудь в коридорах, просто скажу, что захотелось поскорее опустить его в ящик.

Не очень удачный план, я понимаю, но я никогда не умела планировать. Мне просто надоело, что все меня во что-то впутывают. Сегодня я буду действовать сама.

Итак, Ева, игра начинается!

С любовью, Джейн

Глава двадцать пятая

Сталкиваясь с мошенничеством, Великий человек проявлял себя с самой лучшей стороны. В мою комнату он вернулся в отличной форме. Он почти час просидел на моей кровати, веселясь и насмехаясь. Время о времени он размахивал руками. Он объяснил все трюки, к которым мадам Созострис прибегала во время сеанса, а потом растолковал все подробнее.

— Она просто любительница, Фил, — сказал в заключение Гарри. Он все еще был в смокинге, но без туфель. Он сидел в позе йога, с жизнерадостным видом наклонясь в мою сторону. — Двенадцатилетнему ребенку под силу куда больше.

— Верно, — согласился я. Я примостился на ступе около стола. Достал часы. Без четверти двенадцать. — Гарри, — заметил я, — послушайте. Извините, но я здорово устал.

— А этот колокольчик! — воскликнул он и засмеялся. — И эти цепи! — Он взмахнул руками. — Звон цепей! Фил, даже тридцать лет назад, выступая как медиум, я отказался от цепей. Представляете, Фил, ими уже тогда никто не пользовался.

— Все так, Гарри, но…

— А как вам понравился ее духовный проводник? — Он наклонил голову и понизил голос. — Бегущий Медведь приходит на помощь тем, кто ее ищет. Ух. Ха-ха! — Он согнулся и хлопнул себя по бедрам.

Я улыбнулся.

— Гарри, послушайте…

— Мне не терпится поделиться с сэром Артуром своим мнением, — сказал он.

— Возможно, сэр Артур не придет в восторг от ваших выводов.

Он взглянул на меня и нахмурился.

— Верно. Скорее всего, нет. — Он поднял голову. — Но истина дороже, Фил.

— Угу, но сейчас, Гарри, мне нужно отдохнуть. У меня завтра тяжелый день.

— Что? — Он сел. — Ах, да, конечно! Ваш дурацкий бой с сэром Дэвидом! Фил, должен сказать, на меня произвело большое впечатление, как вы вступились за меня перед этим типом.

— Работа такая, Гарри. Охраняю тело.

— Но, знаете, в этом не было необходимости. Я совсем не пострадал.

— Вы, может, и нет. Но меня он достал.

Гарри весело ухмыльнулся.

— Этот человек свинья, так ведь, Фил? Завтра во время вашего великого боя вы должны обучить его хорошим манерам. — Сидя на кровати, он замолотил кулаками по воздуху, изображая грозного победителя. — Бам, бам. Получайте, сэр Дэвид! Ха-ха!

Тут Гарри поднял палец.

— Фил, — сказал он, — я придумал.

— Что?

Он в возбуждении обхватил колени руками и наклонился вперед.

— Завтра утром, когда вы отправитесь на поле битвы, я тоже пойду с вами в качестве вашего… Как это называется? Да, вспомнил, секунданта.[16] Как вам нравится, Фил? Гудини будет у вас секундантом!

Он сказал это так, будто большего одолжения мне никто никогда не сделает. Может, и так. Великий человек никогда не был ни у кого секундантом, да и вообще, он никогда не был вторым.

— Замечательно, Гарри, — уверил я его.

Плавно, как будто без всяких усилий, его ноги распутались, ладони оперлись о матрас, и Гарри соскочил с кровати.

— Но вы должны беречь силы, — заявил он. — Вам надо выспаться, Фил. Не хотите немного ушного воска?

Я улыбнулся. Он имел в виду воск, которым сам себе затыкал уши.

— Нет, спасибо.

— Точно? Может быть, повязку на глаза?

— Нет, благодарю, Гарри.

Он наклонился, захватил свои туфли правой рукой, просунув пальцы под языки. Легко протопал по комнате и хлопнул меня по плечу.

— Нет так нет. Но вы должны выспаться, Фил. Этот бой очень важен. Там будут все.

— Мои зрители, — сказал я.

— Вот именно! — Он сжал мое плечо и опустил руку, сияя, как гордый папаша.

— Все, кроме, скорее всего, лорда Боба, — заметил я.

— Лорда Перли, — поправил он. — Бедный лорд Перли. Смерть отца так сильно на него подействовала.

— Угу.

— Завтра он наверняка будет очень переживать за свое сегодняшнее поведение.

— Он будет в любом случае чувствовать себя скверно. За день он уговорил никак не меньше кварты коньяка. А потом, похоже, еще добавил.

— Алкоголь, — сказал Гарри и покачал головой. — Знаете, ведь он разрушает мышечную ткань. Съедает ее, как соляная кислота.

— Я это уже слышал.

— Ну, — улыбнулся он и снова хлопнул меня по плечу, — значит, спать? Приятных сновидений, Фил.

— Вам тоже, Гарри.

— Ух! — сказал он. — Ха-ха! — И вышел из комнаты, хихикая и покачивая головой.

Я подождал, сидя на кровати. И через десять минут услышал, как он вышел из ванной комнаты. А еще через пятнадцать минут до меня донесся храп. В половине первого я встал и вышел из комнаты.


— Входите, — позвала госпожа Корнель. Я вошел, и она закрыла дверь.

На мне все еще был взятый напрокат смокинг. А на ней — красный халат. Темный шелк ярко лоснился под такими же яркими, лоснящимися волнами черных волос. С обеих сторон, между алыми отворотами халата и мраморной шеей госпожи Корнель, проглядывали тонкие, черные кружева ночной рубашки. Корсета под рубашкой не было, как и всего остального.

— Пожалуйста, присаживайтесь, — сказала она. И показала на маленький двухместный диванчик у стены между двумя столиками. — Налить вам коньяку?

— Не откажусь, — сказал я. — Благодарю.

Я сел.

Эта комната, которая в наших с Гудини апартаментах и тех, где проживали госпожа Аллардайс и мисс Тернер, служила спальней, здесь представляла собой гостиную. Дверь слева вела в спальню. Мебель выглядела такой же старой, как и в моей комнате, но она была полегче и более женственной — всякие оборки, пуфики и цветочные рисунки. На стенах висели старые картины — туманные пейзажи и натюрморты с цветами в вазах. Куда больше цветов, возможно, таких же старых, было на полу — на коврах. А другие цветы, еще более древние, ощущались в аромате ее духов.

Она налила коньяк из бледно-зеленой бутылки в две пузатые рюмки, которые стояли на комоде. Поставила бутылку, подняла рюмки и понесла их к диванчику. Легко обогнула кофейный столик, передала мне одну рюмку и села слева от меня. Она двигалась какчеловек, который занимался этим долго, пока не добился желаемого результата, и теперь может забыть о былых усилиях раз и навсегда.

Госпожа Корнель сидела, слегка наклонившись вперед и сдвинув колени.

— За покойного графа, — сказала она, поднимая рюмку.

Я поднял свою.

— За графа. — Отпил глоток. — Вы знали, что он умер, — заметил я, — еще до сеанса.

— Алиса мне сказала. — Она опустила рюмку на колени и держала ее обеими руками. — Вы действительно собираетесь завтра утром драться с сэром Дэвидом?

— Похоже на то.

— Считаете, это так уж необходимо?

— Теперь да.

— Я слышала, что сэр Дэвид очень хороший боксер.

— Возможно.

— А что об этом думает господин Гудини?

— Он полагает, это будет замечательное представление.

Она подняла брови.

— Он за вас не волнуется?

— Все, что ни делает Гарри, у него это выходит лучше всех. Вероятно, он считает, что я бы в эту историю не ввязался, если бы не надеялся из нее вывернуться.

— А вы сможете?

— Завтра увидим.

— Вы за себя не боитесь?

— Что толку бояться?

Она отпила глоток коньяка и посмотрела на меня поверх рюмки.

— Это бравада или глупость?

— Наверное, глупость.

Она улыбнулась.

— Но разве вам сейчас не следует отдохнуть? Знаю, я сама вас позвала, но это было еще до затеи с поединком. Я не обижусь, если вы решите уйти.

— Спасибо, — сказал я, — но я не устал. Что вы думаете насчет сеанса?

— Вы меняете тему, так?

— Так.

— Ну, — сказала она, посмотрела вниз, разгладила халат на коленях и снова подняла на меня глаза, — думаю, это было очень милое театрализованное представление. Я понимаю, как они все это проделали, в общих чертах, по крайней мере. Они работают вместе, мадам Созострис и ее муж.

Я кивнул и приложился к коньяку.

— Эти розы, — сказала госпожа Корнель, — наверняка были спрятаны в коляске под ее балахоном. Господин Демпси отпустил ее руку, и она их достала. И бросила на стол.

Я снова кивнул.

— И колокольчик, и труба, — продолжала госпожа Корнель. — Она их тоже прятала под платьем.

— И цепи тоже, — добавил я. — Я о многом догадался еще до того, как Великий человек мне все объяснил.

Она задумчиво поджала красные губы.

— А то, что коснулось моего плеча. Может, это были специальные выдвижные приспособления, вроде тех, которыми пользуются продавцы? Понимаете, о чем я? Чтобы доставать товар с верхних полок?

— Возможно.

— Когда Бегущий Медведь… — Она улыбнулась, надсмехаясь над собой. — Когда мадам Созострис говорила о графе, она упомянула, что он приставал со своей грязной похотью к молоденькой девице. Скорее всего, она имела в виду кухарку, ту самую, о которой Бриггз говорил вам в библиотеке.

— Дарлин.

— Да. — Она нахмурилась. — Бриггз порядочный мерзавец. Распространять сплетни про своего хозяина. И про его бывшую любовницу.

— Не очень приятный человек, — согласился я.

— Он мог рассказать то же самое и мадам Созострис. И сообщить о смерти графа.

— Если это был Бриггз, он разболтал все не за спасибо.

Госпожа Корнель улыбнулась.

— Продал, вы хотите сказать. Думаю, вы правы. — Она снова стала серьезной. — Но что она имела в виду, мадам Созострис, когда говорила, что граф не покончил с собой? Она сказала: жизнь у него отняли.

— Не знаю, — ответил я. — В этот миг как раз появился лорд Перли.

— Да. — Она вздохнула и слегка покачала головой. Свет ламп придавал особый блеск ее волосам. — Бедный Роберт. Он столько лет уверял всех, что желает смерти отцу. Теперь же, когда его не стало, мне кажется, он растерялся. И мне его ужасно жалко. Он такой славный.

— А что думает леди Перли?

— О смерти графа?

— Да. Она удивилась?

— Удивилась? Да, разумеется. Любой бы на ее месте удивился.

— Некоторые такое предвидят.

— Только не Алиса. Она была потрясена. Сказала, что никак не может взять в толк, почему он так поступил.

Тут, я думаю, госпожа Корнель сообразила, что обсуждает своих друзей с посторонним человеком. Она улыбнулась и сменила тему.

— Но эта парочка совсем не дурна, не находите? Мадам Созострис и ее муж. Думаю, это большое искусство — проделать все эти таинственные штуки и ничем себя не выдать. Тем более, когда кругом сидят люди и держат тебя за руку.

— Практика, — сказал я.

Она наклонила голову.

— Но, знаете, я почему-то была немного… разочарована. — Она слегка пошевелила плечами, как бы отбрасывая эту мысль. — Наверное, ждала чего-то большего.

— Настоящих призраков?

— Чего-то непостижимого. Более убедительного, что ли. Чего-то поразительного.

— Но на пару секунд вас что-то все же удивило.

Лицо ее оставалось спокойным, но миндалевидные глаза насторожились.

— Да?

— Когда она упомянула о вашей дочери.

— Да, — согласилась госпожа Корнель.

— Она застала вас врасплох, — заметил я.

— Да, — повторила она. Опустила глаза и легонько провела кончиком пальца по краю рюмки.

— Не все знают про мою дочь. — Она взглянула на меня. — Но Алиса знает, и слуги ее тоже. Включая, вероятно, Бриггза.

Я кивнул.

— Но зачем ей нужно было знать про мою дочь? — спросила она. — Почему она выбрала меня?

— У вас есть деньги.

Она шевельнула длинными темными ресницами. Деньги обычно не принято обсуждать между уважаемыми людьми. Она поняла, что я имею в виду, и подняла брови.

— Вы хотите сказать, они узнали об Эзме и умышленно использовали эту информацию, чтобы произвести на меня впечатление, чтобы втянуть меня в… чтобы меня… — Она нетерпеливо нахмурилась. — Не могу вспомнить слово.

— Завербовать?

— Завербовать в поклонники?

— Все может быть.

Она несколько мгновений смотрела на меня, сузив глаза и приоткрыв рот. Наконец сказала:

— Но это мерзко. — Она отвернулась, поджав губы. — Отвратительно.

— Угу.

Госпожа Корнель выпила еще коньяку.

— Сколько лет было вашей дочери? — спросил я.

— Пять. — Она все еще смотрела в сторону.

— Когда она умерла?

— Шесть лет назад. — Она повернулась ко мне. — Если не возражаете, давайте не будем говорить о ней.

— Хорошо.

— Лучше вы мне расскажите. — Мне кажется, она почувствовала, что повела себя слишком резко. И тут же добавила: — Если можно.

— Конечно.

— Зачем вы задавали Бриггзу все эти вопросы?

— Это моя работа, я этим зарабатываю на жизнь.

— Да, но почему именно эти вопросы и почему Бриггзу? Граф покончил жизнь самоубийством. Разумеется, это беда, ужасная трагедия, но она не имеет никакого отношения к тому магу, за которым вы охотитесь, этому Цинь Су.

— Скорее всего, нет. Я просто любопытен от природы.

— Расскажите про Цинь Су.

И я стал рассказывать. Это заняло немало времени, но госпожа Корнель умела слушать. Если она задавала вопрос, что случалось нечасто, то только по делу. Иногда она следила за моими губами, потом снова поднимала глаза. Это заставило меня обратить внимание на свои губы. И на ее тоже. Я сообразил, что веду себя примерно так же, как и она: скольжу взглядом по ее скулам к полным алым губам, затем снова смотрю вверх — в ее миндалевидные глаза.

Когда я закончил, она сказала:

— Вы теперь уже не думаете, что сегодня днем стрелял Цинь Су. — Она посмотрела на часы, стоящие на столе, потом снова на меня. — Вчера днем, — улыбнулась она.

— Нет, — подтвердил я.

— Думаете, это был кто-то из нас. Один из гостей.

Я кивнул.

— Да. Четверых не было на лужайке. Кто-то из них вполне мог выстрелить. Леди Перли, доктор Ауэрбах, Сесилия и сэр Дэвид. Может, вы знаете, почему кого-то из нас хотели убить? Например, вас?

— Меня? — Она засмеялась. — Неужели вы и в самом деле думаете, что кто-то стрелял в меня?

— В кого-то же тогда стреляли? Если не в Гарри, то в одного из вас.

— Только не в меня. Это немыслимо. Из нас никто не мог стрелять. Да и зачем, господи, кому-то в меня стрелять?

— Понятия не имею, — сказал я. — Мне трудно представить себе, как леди Перли или Сесилия стреляют из винтовки. У доктора Ауэрбаха есть алиби, во всяком случае, он так утверждает. Кроме того, до этих выходных вы с ним никогда не встречались. Или встречались?

— Нет. Он дружит с приятелем Алисы. И когда узнал о сеансе, попросил у нее разрешения присутствовать.

— Остается сэр Дэвид.

Она снова засмеялась.

— Дэвид? Зачем Дэвиду стрелять в меня?

— Не знаю.

— Послушайте, господин Бомон, это просто смешно. Я знаю Дэвида много лет. Он может быть неприятным, такое бывает часто, вы сами видели, но он никогда ни в кого не стрелял. И уж точно, не стал бы стрелять в меня.

Госпожа Корнель чуть наклонилась ко мне и одарила меня улыбкой, похожей на мартини — сухой и с капелькой лимонного сока. Аромат духов усилился. Она сказала:

— Мне кажется, у вас слишком разыгралось воображение.

— Может быть. Случается.

Она выпрямилась, но аромат духов витал в воздухе между нами как приглашение или обещание.

— И почему этот выстрел вас так волнует? — спросила она. — Если, как вы сами говорите, стрелял не Цинь Су?

— Привычка.

— А-а, — протянула она, — в саду вы мне сказали, что курение не входит в число ваших вредных привычек. А эта?

— Что вы имеете в виду?

— Задавать вопросы?

Я пожал плечами.

— Я уже говорил, это мой хлеб.

Госпожа Корнель поудобнее устроилась на диванчике и взглянула на меня.

— У вас есть дурные привычки?

— Вы только за этим меня пригласили? Узнать, есть ли у меня вредные привычки?

— Кроме всего прочего. — Она поднесла рюмку к губам, отпила глоток.

— Что значит — всего прочего?

— Я же сказала вам в библиотеке. Алиса — моя подруга. Если вы задаете вопросы о ее домашнем укладе, я хочу знать почему.

— Я все объяснил. Вам полегчало?

Она улыбнулась.

— Не очень. Во всяком случае, пока.

— Пока?

Черные глаза госпожи Корнель неотрывно смотрели на меня. Она легко держала бокал в обеих руках, указательный палец ее правой руки глядел вверх. Лак на ногте был такого же ярко-красного цвета, что и губная помада.

— Вы совершенно уверены, что не хотите отдохнуть? — спросила она.

Я слышал, как тикали часы на столике. Я перевел дыхание. Мне вдруг показалось, что воздух в комнате наполнился ароматом ее духов.

— Пока нет, — сказал я.

— Тогда не кажется ли вам, — спросила она, — что на вас слишком много всего надето?

Я улыбнулся. Повернулся и поставил свою рюмку на столик. Протянул руку к ее рюмке, и она передала ее мне. Я поставил ее рядом со своей. Когда я снова взглянул на нее, голова ее была откинута на спинку дивана, черные волосы разметались по подушке. Черные глаза смотрели прямо на меня, полные губы раздвинулись в улыбке.

Я наклонился к ней.

В дверь постучали.

Стук был робкий — два или три легких удара, как будто стучавший не хотел никого тревожить так поздно. Я выпрямился.

Не поднимая головы с подушки, госпожа Корнель протянула руку и удержала меня.

— Они уйдут, — тихо произнесла она.

Стук раздался снова, на этот раз громче.

— Не думаю, — заметил я.

Она вздохнула, легонько сжала мою руку и встала.

— Не двигайтесь, — велела она.

Госпожа Корнель грациозно обошла кофейный столик и двинулась по ковру к двери. Приоткрыла ее на несколько дюймов, выглянула и неожиданно воскликнула:

— Джейн!

Она широко распахнула дверь и вышла в коридор, затем вернулась в комнату, обнимая за плечи мисс Тернер.

Волосы мисс Тернер рассыпались по плечам. На ней снова был все тот же серый халат. Он был в пыли, к нему прилип вроде как клок шерсти. Руки вяло свисали вдоль тала, точно плети. В правой она держала блестящий обоюдоострый кинжал.

Глава двадцать шестая

Я встал. Мисс Тернер заметила меня и ахнула. Синие глаза распахнулись, и она круто повернулась к госпоже Корнель. Она прижимала к груди руку, ту самую, в которой держала кинжал острием вниз.

— Я не знала. Не думала, что у вас кто-то есть. Извините меня!

— Ничего страшного, Джейн, — сказала госпожа Корнель, подводя ее к диванчику. — Мы с господином Бомоном просто болтали. Вот, садитесь сюда.

Джентльмен наверняка предпочел бы сразу удалиться, я же только отошел на несколько шагов, чтобы мисс Тернер могла сесть на диванчик. Она все еще прижимала к груди кинжал, сжав его так, что побелели костяшки пальцев. Села на самый краешек и наклонилась вперед. Посмотрела на меня, и внезапно ее лицо и шея покраснели. На красном фоне ее глаза казались особенно яркими и синими. Она отвернулась, потом снова взглянула на меня.

— Мне очень жаль, — сказала она мне, опуская ресницы. — Правда, очень жаль. Я не хотела мешать.

Она подняла глаза на госпожу Корнель — та стояла, наклонившись над нею и положив руку ей на плечо.

— Наверное, мне лучше уйти, — сказала мисс Тернер.

— Джейн, не глупите, — возразила госпожа Корнель. И взглянула на меня. — Пожалуйста, господин Бомон. Сядьте.

Я сел.

— Я… — начала мисс Тернер, посмотрела на кинжал. И отвела его в сторону, подальше от себя, снова поглядев на него так, будто не могла понять, откуда он взялся.

— Почему бы вам не отдать его мне? — попросила госпожа Корнель.

Я промолчал. Если там и были отпечатки, мисс Тернер их давно смазала. Госпожа Корнель протянула руку, и мисс Тернер отдала ей нож, потом поморщилась и вытерла ладонь о халат, как будто она была в крови.

Выпрямившись, госпожа Корнель осмотрела кинжал. И лезвие, и резная рукоятка были серебряные.

— Очень красивый, Джейн, — заметила она. — Где вы его нашли?

Мисс Тернер обхватила руками колени. Подняла глаза и сказала:

— В своей постели. Кажется, меня хотели убить. — Она повернулась ко мне. — Думаете, я сошла с ума?

— Нет, тем более если кто-то решил пустить в ход такой нож, — сказал я.

— Вы лежали в постели, — сказала госпожа Корнель, — и кто-то попытался вас убить?

Мисс Тернер покачала головой.

— Нет-нет. Когда это случилось, я была в комнате графа.

Госпожа Корнель взглянула на меня, потом снова на мисс Тернер.

Кивнула.

— Похоже, это займет много времени. Хотите коньяку, Джейн?

— Да, — сказала мисс Тернер. — Пожалуйста. Очень хочу.

— Успокойтесь и ничего не бойтесь, — утешила ее госпожа Корнель. — Никто вас здесь не тронет.

— Да, — сказала мисс Тернер. Она откинулась на спинку и быстро оглядела комнату. Глубоко и прерывисто вздохнула. — Да, — повторила она.

Госпожа Тернер посмотрела на себя и выпрямилась.

— Господи, — проговорила она. Голос изменился, казалось, она вот-вот заплачет. — Ну и вид у меня. — Она попыталась отряхнуть халат и снять то, что я принял за клок шерсти. Но это была не шерсть. А свалявшаяся пыль, которая обычно образуется под кроватью, где редко подметают. Она поморщилась, скривив губы, стряхнула комок с пальцев и быстро вытерла руку о халат.

В ее сапфировых глазах мелькнул страх, и я боялся, что она вскочит и убежит. В дверь, а может, выпрыгнет в окно.

Но мисс Тернер не побежала. Она только закрыла глаза, еще раз глубоко вздохнула. И крепко сжала губы. Открыла глаза и взглянула на госпожу Корнель, которая наливала коньяк еще в одну рюмку. Когда она заговорила, голос ее звучал уже не так напряженно.

— У меня такое ощущение, что все эти выходные я только и делаю, что пристаю к людям в роли полной дуры.

Удивительная женщина, эта мисс Тернер. Куда удивительнее, чем можно подумать.

— Ничего подобного, — возразила госпожа Корнель. Она поставила бутылку и принесла рюмку мисс Тернер. Кинжал она положила рядом с бутылкой на комоде. — Только настоящая дура способна изобразить из себя дуру, — сказала она. Мисс Тернер улыбнулась не без иронии.

— Наверное, поэтому я так здорово преуспела.

— Ерунда, — заметила госпожа Корнель. — Вот, возьмите. Сделайте хороший глоток.

— Спасибо, — сказала мисс Тернер. Ее правая рука дрожала, и коньяк плескался по изогнутым стенкам бокала. Она обхватила его обеими руками, поднесла к губам и сделала глоток, каким мог бы гордиться даже лорд Боб. Потом откинулась на спинку дивана, закрыла глаза и поморщилась.

Госпожа Корнель улыбнулась.

— Вам больше не стоит делать такие большие глотки. Если, конечно, вы сами не хотите. Я принесу стул.

Я встал, но она жестом попросила меня не беспокоиться. Отошла к резному деревянному письменному столу, вытащила из-под него такой же резной деревянный стул, поднесла его поближе к нам и поставила напротив мисс Тернер.

Потом взяла со столика две рюмки с коньяком, перегнулась через мисс Тернер и протянула одну мне. Затем села, выпрямив спину.

— Ну вот, — сказала она, обращаясь к мисс Тернер. — Теперь лучше?

Мисс Тернер, прикусив нижнюю губу, смотрела на рюмку на своих коленях с таким видом, будто надеялась найти в ней спасение. Потом она подняла глаза на госпожу Корнель.

— Да, — сказала мисс Тернер тоненьким голосом. — Кажется, лучше. Спасибо.

— Не стоит благодарности. Вы должны нам все рассказать. Мисс Тернер неуверенно пожала плечами. И беспомощно улыбнулась.

— По правде говоря, я даже не знаю, с чего начать.

— Ну, — заметила госпожа Корнель, — мы попытались начать с середины, но из этого ничего не вышло. Не претендуя на оригинальность, предлагаю начать сначала. Зачем вы пошли в комнату графа?

Мисс Тернер отпила глоток коньяка.

— Под впечатлением того, что сказала мадам Созострис. Во время сеанса. — Она взглянула на меня.

Я улыбнулся и кивнул. В надежде, что это ее ободрит.

— Мадам Созострис? — переспросила госпожа Корнель.

— Да. Когда она говорила о графе… Она тогда была Бегущим Медведем, помните?

— И что?

— Она была Бегущим Медведем, в смысле, играла его роль, и говорила о графе. Она сказала, граф чувствует себя виноватым, потому что приставал со своей грязной похотью к невинной девушке. Его это мучает, так она сказала. И мне пришло в голову, что я — та девушка, о которой говорила мадам Созострис.

Госпожа Корнель улыбнулась с таким видом, будто не совсем ее поняла.

— Вы?

— Да, — проговорила мисс Тернер и наклонилась к госпоже Корнель. — Не понимаете? Привидение. Лорд Реджинальд. Тот призрак, который приходил в мою комнату прошлой ночью. Это было не привидение. Это был граф. — Она взглянула на меня. Спохватившись, я еще раз улыбнулся и кивнул.

Госпожа Корнель тоже взглянула сначала на меня, потом на мисс Тернер.

— Но, Джейн, — изумилась она, — граф же был прикован к постели! Парализован!

— Да, — кивнула мисс Тернер возбужденно. — Я и сама себе это говорила. Но потом подумала: а что если это не так? Что если он притворялся? Он знает Мейплуайт, прожил здесь всю жизнь. Ему было очень легко тайком проникнуть в мою комнату и затем скрыться, пока я изображала из себя истеричку. Он вполне мог пройти мимо госпожи Аллардайс. Она всегда долго просыпается.

Я сказал:

— Госпожа Аллардайс заявила, что проснулась, когда вы закричали в первый раз.

Мисс Тернер покачала головой.

— Но это невозможно. Он должен был пробежать мимо нее, чтобы скрыться. Обязательно. Я сегодня все в уме перебрала, стараясь припомнить.

— Вы сказали, — напомнил я, — что не спали, когда он появился.

— Нет. — Мисс Тернер снова глотнула коньяку. — Я просто лежала в темноте. И вдруг, как я уже говорила, послышался звук, что-то вроде потрескивания. Я повернулась и включила свет. И он там стоял. В ногах кровати. В старой ночной рубашке. У него были длинные седые волосы и длинная белая борода… я же рассказывала, да?

Я кивнул.

— И вы завизжали?

— Нет, — сказала мисс Тернер. — Нет, не тогда. Кажется, я сильно испугалась. И ничего не могла поделать. И тогда он… — Ее ресницы затрепетали. — И тогда он сделал… И еще сказал…

Значит, раньше она не сказала мне правду, вернее, всю правду.

— Что сделал? — спросил я. — И что сказал?

Она еще раз глубоко вздохнула, и у меня создалось впечатление, что она специально напрягалась, как перед прыжком в воду. У меня было такое же ощущение сегодня днем в коридоре, когда она меня благодарила.

Но на этот раз мисс Тернер разговаривала не со мной. Она повернулась к госпоже Корнель.

— Он задрал ночную рубашку, — сказала она ровным и спокойным голосом, — поднял ее до самого живота. Он был… голый. И сказал… — Она сглотнула. — И он сказал: «Хочешь хороший кусочек вот этого, дорогуша?»

Она старалась казаться хладнокровной и сдержанной, но кожа на лице порозовела. У нее была очень хорошая кожа и очень милое лицо, хотя раньше я этого почему-то не замечал.

Госпожа Корнель нахмурилась, взглянула на меня, потом на нее.

— Вы в самом деле верите, что все это проделал граф Эксминстерский?

— Да, — сказала мисс Тернер, наклоняясь к ней над своей рюмкой, пытаясь убедить ее лишь напряженным тоном. — Это точно был граф.

— Пусть так, — сказал я. — А что было потом?

Мисс Тернер снова сглотнула и слегка расслабилась.

— Он двинулся прямо ко мне, как будто собрался залезть на кровать. И все еще держал рубашку у пояса. Вот тут-то я и закричала. Крикнула раз, и он замер. Видно, тоже испугался.

Она слегка улыбнулась.

— Наверное, в других обстоятельствах все выглядело бы комично. Он отпустил рубашку и оглядел комнату, как будто боялся, что меня услышат. Тут я снова завизжала, схватила подушку и бросила в него. И скатилась с кровати на пол.

Мисс Тернер перевела дух.

— Не знаю, что я собиралась делать там, внизу, наверное, просто хотела убежать, так я думаю. И поползла по ковру к стене. А когда оглянулась, его уже не было. Он исчез. Я поднялась с пола, осмотрелась, но его нигде не заметила. Вот тогда я и кинулась в другую комнату. Госпожа Аллардайс как раз вставала с постели.

— Значит, у приведения, — предположил я, — или кого там еще, было время, чтобы проскользнуть мимо нее и скрыться.

— Наверняка было, — подтвердила она. И снова взглянула на госпожу Корнель. — Разве непонятно? Это был граф.

— Джейн, — мягко сказала госпожа Корнель, — за завтраком вы говорили, что призрак вам привиделся.

Мисс Тернер покачала головой.

— Мне было стыдно. Я совсем запуталась. Мне самой не хотелось верить, что я действительно видела… то, что видела. — Она повернулась ко мне. — Вы предполагали такое, когда мы сегодня разговаривали на лужайке. Вы сказали, вам кажется, что я сама стараюсь убедить себя в этом. И вы были правы.

— Но, Джейн, — проговорила госпожа Корнель, — скажите, я вас правильно понимаю? Вы говорите, призрак графа чувствует себя виноватым за то, что напал на вас, и каким-то образом этот Бегущий Медведь мадам Созострис…

— Нет, нет, нет. — Мисс Тернер затрясла головой с такой силой, что волосы упали ей на лицо. — Нет, я не верю ни в каких духовных проводников, ни в загробную жизнь. Хотя я много читала про медиумов, таких как мадам Созострис. Они собирают сведения из всевозможных источников, разве не так? Из газет, от слуг, да от кого угодно. Вот и она туда же, разве не ясно? Кто-то из слуг наверняка знал, что в моей комнате в ту ночь побывал граф, он-то, слуга, и рассказал мадам Созострис.

— Но, Джейн, — сказала госпожа Корнель. Тут она нахмурилась и, похоже, решила не говорить то, что хотела. Ее портсигар и спички лежали на кофейном столике. Она поставила рюмку и взяла сигареты.

— Ладно, — сказал я, — все понятно. И вы пошли в комнату графа. За доказательствами.

Она кивнула мне и снова повернулась к госпоже Корнель.

— Знаю, не надо было этого делать. Тайком бродить по дому ночью. Но ведь не могла же я пойти к леди Перли и спросить ее прямо? Она бы решила, что я помешалась.

Госпожа Корнель улыбнулась.

— Я еще вчера сказала вам, Джейн, вы самая нормальная среди нас. — Она уже вытащила коричневую сигарету. И зажала ее губами.

— Очень сомневаюсь, — заметила мисс Тернер и опять слабо улыбнулась. — Но все равно спасибо.

Я наклонился к госпоже Корнель и потянулся за спичками, но она покачала головой. Сама чиркнула спичкой и поднесла ее к сигарете. Мисс Тернер повернулась ко мне.

— Да, вы правы, — призналась она. — После сеанса я спросила Парсонса, лакея, где находится комната графа. И позже, после полуночи, пошла туда. — Она почему-то снова покраснела. И ее синие глаза стали еще глубже и ярче. Она отвернулась.

Госпожа Корнель задула спичку. Она сидела неподвижно, держа ее над пепельницей, и наблюдала за мисс Тернер.

— Но вы ничего не нашли? — сказала она.

— Сначала нет.

Госпожа Корнель подняла брови и уронила спичку в пепельницу.

Она искала всюду, сказала мисс Тернер. В шкафу, на книжных полках, в ящиках бюро. Она сама не знала, что ищет, но, что бы то ни было, она ничего не нашла. Через некоторое время она сдалась. Прежде чем зажечь свет, она закрыла дверь. А когда выходила, погасила свет и приоткрыла дверь, собираясь выглянуть в коридор.

В темноте она увидела движущийся огонек свечи.

— Кто нес свечу? — спросил я.

— Не знаю. Не разобрала. Только видела приближающийся огонек.

— Я закрыла дверь, — сказала мисс Тернер, — и металась в темноте, пока не наткнулась на кровать. И залезла под нее.

Она лежала там на деревянном полу в пыли и в куче мусора. Дверь открылась, и в комнату проник колеблющийся огонек. Мисс Тернер затаила дыхание.

Из-под кровати в полутьме она видела только ноги. Это была женщина.

Я спросил:

— Какие на ней были туфли?

— Ботинки, — ответила мисс Тернер. — Женские ботинки. И то ли длинное платье, то ли юбка. Черная. До щиколоток.

Госпожа Корнель глубоко затянулась сигаретой.

— Так, — сказал я мисс Тернер. — А что потом?

Женщина села на кровать, сказала мисс Тернер. И так и сидела. Молча. Мисс Тернер замерла под кроватью. Бледный желтый огонек слегка подрагивал.

И тут она сообразила, что женщина плачет.

— Негромко, — уточнила мисс Тернер. — Она не рыдала и не всхлипывала. Плакала тихо, как будто про себя. Такое иногда бывает, когда человек остается один и кого-то вспоминает.

Госпожа Корнель поджала губы и выпустила две тонкие струйки дыма.

Мисс Тернер повернулась к ней.

— Мне стало ее так жаль, — сказала она. — Разве не смешно? Я лежала под кроватью, как шпионка, не имея никакого понятия, кто она и почему плачет, и мне было ее жалко.

Госпожа Корнель улыбнулась.

— Тут нет ничего смешного, Джейн.

— Сколько она там просидела? — спросил я.

— Минут пять, — сказала она. — Может, чуть дальше. Трудно сказать. Мне казалось, прошли годы.

Наконец женщина встала с кровати и вышла, прикрыв за собой дверь. Мисс Тернер немного подождала, затем стала выбираться из-под кровати. Неожиданно ее рука попала в углубление в полу — там что-то лежало.

— Сперва, — сказала она, — мне показалось, это крыса, что-то живое, и я чуть не взвизгнула.

Но то, что попало ей под руку, так и не шелохнулось. Мисс Тернер выбралась из-под кровати, зажгла настольную лампу и осмотрела углубление.

Одна прямоугольная половица была подпилена и служила крышкой коробки, спрятанной в полу.

— И это оказалась вовсе не крыса, — сказала она, и ее синие глаза засветились торжеством. Она нашла доказательства. Держа рюмку в левой руке, она правой залезла в карман халата и что-то вытащила. — Там лежало вот это.

Действительно, это сильно смахивало на дохлую белую крысу. Длиной примерно дюймов восемь, с густой мохнатой шерстью. Мисс Тернер наклонилась, поставила рюмку и положила свою находку на кофейный столик.

Колючие белые бакенбарды, в середине — отверстие для рта.

Накладная борода.

— Там и парик был из того же материала. И еще вот это. — Она переложила рюмку в другую руку, залезла во второй карман и вытащила горсть мелких предметов. Высыпала их на стол.

— Джейн! — удивленно воскликнула госпожа Корнель. — Вы взяли их из комнаты графа?

— Он их первый забрал, — сказала мисс Тернер. Она поставила рюмку и начала перебирать предметы. — Вот моя черепаховая расческа. Вот здесь, сзади, я нацарапала свои инициалы, можете посмотреть. Я никак не могла ее найти. Хотя мне было не до нее, сегодня столько всего случилось. Но ее выкрали из моей комнаты. И сделал это граф.

Госпожа Корнель затушила сигарету в пепельнице и взглянула на меня.

Я разглядывал предметы, разбросанные по столу. Дешевенький металлический брелок для часов. Огрызок карандаша. Помазок для бритья. Маленький ключ.

— Бог ты мой! — сказала госпожа Корнель. Она протянула руку, взяла пилочку для ногтей и присмотрелась. — Это же моя, — удивилась она. — Я даже не заметила, что ее нет.

Я наклонился и взял маленький ключ. Простой металлический ключик. И с трудом прочитал выбитые на нем буквы: «Мюллер и Коль».

— Это ваш ключ? — спросила мисс Тернер.

— Нет, — ответил я, — но я знаю, что им можно открыть.

— И что же? — заинтересовалась госпожа Корнель.

— Пару наручников.

Глава двадцать седьмая

— Это наручники господина Гудини? — спросила госпожа Корнель.

— Некоторым образом, — ответил я и положил ключ в карман своего смокинга. Потом спросил у мисс Тернер:

— Откуда взялся нож?

Она откинулась на спинку дивана. Ей опять не хватало воздуха, как будто на нее снова нахлынули давешние переживания. Она отпила еще глоток коньяку.

— Значит, так, — сказала она и еще раз глубоко вздохнула. — Мне хотелось кому-нибудь рассказать. И показать свои находки. — Она взглянула на госпожу Корнель. — Я подумала, не зайти ли к вам и поговорить. Но было уже поздно, и мне казалось, торопиться некуда. Я решила, что вполне можно подождать до утра. И вернулась в свою комнату.

Мисс Тернер помолчала и опять отпила коньяку.

— Госпожа Аллардайс по-прежнему спала и не проснулась, когда я прошла на цыпочках мимо. Она всегда крепко спит. — Девушка моргнула. — Но я уже это говорила. — Она повернулась ко мне. — Говорила? — Мне показалось, коньяк начал на нее действовать.

Я кивнул.

— Ну да, — сказала она. — Так вот. Перед уходом я положила под одеяло диванный валик и устроила все так, чтобы можно было подумать, что кто-то спит. Как будто я сплю, лежа на боку. На самом деле я не думала, что госпожа Аллардайс зайдет в мою комнату, но я хотела быть уверенной, что если она и зайдет, то решит, что я сплю. Когда я вернулась и зажгла свет, валик и одеяло были на месте. А сверху… торчал нож. Я так и оцепенела, в голове закружили разные мысли, одна глупее другой, хотя я уверяла себя, что это не я оставила его. Он был такой странный — нож, я хочу сказать, и находился совсем не на месте. И тут я поняла, что случилось, и меня всю затрясло. Нож торчал точно в том месте, где должна была быть моя грудь.

Она повернулась к госпоже Корнель.

— Вот что удивительно. Часто читаешь о людях, которые трясутся от страха, и всегда думаешь, что это просто образное выражение. Но меня буквально колотило. — Голос ее был ровным, однако рюмку она смогла поднести к губам только обеими руками.

Госпожа Корнель коснулась ее колена.

— Все уже позади, Джейн. Итак, вы вытащили нож и принесли его сюда.

— Да. И я извиняюсь за…

— Тихо, дорогая, — перебила ее госпожа Корнель. — Вы поступили совершенно правильно. Вы вели себя очень смело. — Она взглянула на меня. — Кто бы мог это сделать?

— Вы имеете в виду нож? — уточнил я. — Не знаю.

— Это ужасно.

Я кивнул.

— Кто-то хотел ее убить? — спросила она.

— Похоже на то.

— Но это же безумие, — сказала госпожа Корнель. — Почему? С чего вдруг кому-то понадобилось убивать Джейн?

Я взглянул на девушку.

— Мисс Тернер, а вы-то что сами думаете?

Она округлила глаза и подняла брови. Должно быть, удивилась либо самому вопросу, либо тому, что я его задал. Затем она неуверенно улыбнулась, хотя в ее улыбке чувствовалась легкая ирония.

— Ну, — сказала она, — госпожа Аллардайс была не вполне довольна тем, как я уложила ее вещи в чемодан.

Я усмехнулся. Удивительная женщина, эта мисс Тернер.

— А еще? — спросил я. — Кто еще может на вас злиться?

— Нет, — покачала она головой. Вдруг ее глаза расширились. Затем снова сузились, и она снова покачала головой. — Нет.

— Вы что-то вспомнили, — сказал я.

— Нелепость какая-то.

— Какая именно?

Она вздохнула.

— Да, ерунда. Сэр Дэвид… сегодня утром… — Она повернулась к госпоже Корнель. Впервые за все время она была не уверена в себе, и это было заметно. Ей было неприятно то, что она собиралась сказать. — Прежде чем вы все уехали в деревню… — Она опять посмотрела на меня. — Сегодня утром сэр Дэвид позволил себе сделать мне своего рода предложение. И я ему отказала. В ту минуту он, похоже, очень рассердился. Но не думаю, чтобы из-за этого ему захотеть меня убить.

Я кивнул.

— Сэр Дэвид.

— Но, господин Бомон, — спохватилась она, — мне бы не хотелось, чтобы вы придавали этому слишком большое значение. Он попытался заигрывать, я не позволила, вот и все. — Но она нахмурилась, как будто сомневалась в своих собственных словах.

— Вы тоже были там, на лужайке, — напомнил я, — вместе со всеми, когда прозвучал тот выстрел.

Тут вмешалась госпожа Корнель.

— Не хотите же вы сказать, что и пуля предназначалась Джейн?

— Нож точно предназначался ей, — заметил я.

— Но… — Она замолчала. Крепко сжала губы и потянулась за портсигаром и коробкой спичек.

— А сэра Дэвида тогда с нами не было, — напомнил я.

Она откинулась на спинку дивана, держа в руке портсигар и коробку спичек.

— Господин Бомон, — сказала она, — если бы сэр Дэвид убивал всех женщин, которые ему отказывали, улицы Лондона были бы усыпаны женскими трупами.

Она открыла портсигар и покачала головой.

— Это же просто смешно. — Внезапно она взглянула на меня. — А что насчет ножа? Может, вы знаете, чей он?

— Скорее всего, он из коллекции на стене в главном зале, — сказал я. — Как и все другое оружие, которое то и дело тут всплывает.

Госпожа Корнель взяла сигарету в рот, чиркнула спичкой и поднесла огонек к сигарете. Кончик сигареты заалел. Пальцами левой руки она вынула сигарету изо рта. Задула спичку струей дыма и бросила спичку в пепельницу.

— Знаете, — заметила она, — похоже, кое-кого забыли.

— Кого именно? — спросил я.

— Графа, — сказала госпожа Корнель. — Графа Эксминстерского. — Она произнесла это имя так, будто оно было пересолено. — И все это. — Она кивнула в сторону стола. — И парик, который нашла Джейн. — Тут госпожа Корнель была права. Внезапно она нахмурилась. — Вы не предполагаете, что Алиса и Роберт знали?

— Понятия не имею, — сказал я.

— Нет, — твердо заявила она. Покачала головой, затянулась сигаретой. — Это невозможно. — Но как мне показалось, она пыталась в этом убедить вовсе не меня.


Мы еще немного поговорили. Сделали кое-какие выводы. И среди прочего решили, что мисс Тернер лучше переночевать у госпожи Корнель.

Я ушел примерно через полчаса. Было уже почти два часа утра. Через пять часов у меня встреча с сэром Дэвидом.

По пути к себе мне пришла в голову мысль заглянуть к мисс Тернер и наскоро там осмотреться. Но я раздумал. Как ни крепко спала госпожа Аллардайс, я не хотел рисковать. Она могла проснуться, пока я буду красться через ее комнату. Я не был уверен, что кто-то из нас выживет.

Я решил заглянуть туда утром. Перед боксерским поединком.


После всех сегодняшних треволнений: ружейного выстрела, смерти графа, сеанса, выступления лорда Боба, свидания с госпожой Корнель и рассказа мисс Тернер — я чувствовал себя совершенно разбитым. Зевая, я открыл дверь в свою комнату и зажег верхний свет.

На моей кровати сидела Сесилия Фицуильям, прислонившись к спинке, вытянув ноги и скрестив их поверх покрывала. На ней был тот же шелковый халат, что и накануне. Руки она сложила на груди и пыталась улыбаться. Впрочем, улыбка у нее не получилась, потому что она зажмурилась от внезапно вспыхнувшего яркого света.

— Где вы были? — капризно спросила она.

— Рад вас видеть, Сесилия, — сказал я по возможности весело. — Мне нужно…

— Уже почти рассвет.

— Мне нужно поговорить с вами. Кое-что…

— Где вы были? — Она надула губы. Это шло ей больше, чем ухмылка.

— Гулял. Послушайте, Сесилия, я хочу поговорить о вашем дедушке.

Она всплеснула руками.

— Это ужасно, — сказала она. — Конечно, он был совсем старый, но никто не ожидал, что он вот так возьмет и умрет.

— Именно об этом я и хотел с вами поговорить, — сказал я. Взялся рукой за спинку стула у письменного стола, перевернул его и уселся на него верхом. Нас с Сесилией разделяла деревянная спинка.

— И зачем ему было кончать жизнь самоубийством? — сказала она. — Он ведь покончил с собой. Мне мама сказала. Потому что он был таким ветхим, да? — Она говорила несколько торопливее, чем обычно, лицо у нее тоже было более оживленным. Глаза сияли. Интересно, не добралась ли она до папашиного коньяка?

— Это еще не все… — начал я.

— Мама ужасно расстроена, — перебила Сесилия, — а папа… ну, вы сами видели. Во время сеанса. — Она закатила глаза. — Господи, да все видели папу. Какой позор! За всю свою жизнь я ни разу не чувствовала такого стыда. Знаете, это совсем на него не похоже. Он такой правильный. Для большевика, разумеется. Всегда блюдет приличия. Всегда прекрасно одевается, никогда никуда не опаздывает. Мама говорит, он в сильном потрясении.

— Возможно. Послушайте…

Она снова надула губы.

— Но они настолько заняты собой, что никто даже не удосужился спросить, что я чувствую. Даже мама. Знаете, я ведь тоже ужасно переживаю. Я любила его ничуть не меньше, чем все остальные. Несмотря на то, что он был такой старый и порой даже странный.

— Странный в каком смысле? — Если вас уносит река, не стоит бороться с течением.

Она махнула рукой.

— Как все старики. Забывчивый. Что-то все время бормотал. — Сесилия состроила гримасу. — Иногда пускал слюни, всего себя обслюнявливал, а это, если честно, довольно противно. — Она подняла голову. — Но я все равно его любила. Ведь он был моим дедушкой. И он не всегда был таким. Иногда он казался совершенно нормальным.

— Вы много времени с ним проводили?

— Конечно, — сказала она. — Не могу сказать, что сидела там постоянно, каждый день. Это было невозможно. Вы и представить себе не можете, сколько у меня дел и обязанностей, так что просто не хватало времени. Но иногда я видела его днем. Когда могла. На самом деле довольно часто.

— Почему вы…

Сесилия внезапно улыбнулась и выпрямилась.

— Но это все неважно. Позвольте мне объяснить, зачем я сюда пришла. Я хотела извиниться!

Она произнесла это так, будто речь шла о рождественском подарке, сделанном собственными руками. Последнее время многие почему-то все чаще напоминали мне Великого человека.

— Извиняйтесь, — сказал я.

— Да! Я поняла, что с моей стороны было грубо и по-детски глупо говорить все те ужасные вещи. То есть что вы слуга. Было грубо и инфантильно все это говорить, даже если бы вы и правда были слугой, но вы же не слуга, слава богу. — Она склонила голову набок. — Но от этого я выгляжу еще более грубой и инфантильной, верно?

— Не беспокойтесь, Сесилия.

Она и не беспокоилась.

— Я приходила раньше, еще до ужина, — сказала она. — Чтобы извиниться. И заодно поговорить. Но вас не было, а господин Гудини прятался в другой комнате. — Она закрыла рот ладошкой, чтобы скрыть смешок. — Боюсь, я вела себя ужасно. Я его дразнила. Стучала в дверь и не хотела уходить. Но и он вел себя глупо. Он всегда такой трусливый с женщинами?

— Он стеснительный, — объяснил я.

Сесилия слегка наклонила голову набок и искоса взглянула на меня из-под своих светлых волос.

— Он же не считает меня нимфоманкой?

— Нет. Послушайте…

— Правда?

— Да. Сесилия…

— Потому что я, честно, не нимфоманка.

— Да. Я…

Она перевела дух.

— Короче, после того ужасного сеанса мама ушла с отцом, и всем, понятно, было не до меня. Вот я и пришла сюда и стала ждать. Сидела и ждала, долго-долго, совсем одна, а вас носило бог весть где. Вы даже не заметили, что я прибрала за вами. — Она хихикнула и недовольно нахмурилась. — У вас здесь было все разбросано. Кругом валялась одежда и другие вещи.

Сесилия напоминала подвыпившую девчонку, которая играет в хозяйку дома, да она, по сути, ею и была. Она уже собиралась снова надуть губы или ухмыльнуться.

— Спасибо, Сесилия. Но…

— У вас не найдется выпить? — спросила она, оглядывая комнату. — Виски, коньяк или что-нибудь такое?

Я не открывал чемодан с прошлой ночи. Кто знает, оставь я его открытым, она вполне могла бы обнаружить там бутылку бурбона.

— Только вода, — сказал я. — Извините.

Сесилия состроила гримасу. Затем взглянула на дверь, ведущую в комнату Великого человека, повернулась ко мне и улыбнулась.

— Почему бы вам не придвинуться поближе? — спросила она и похлопала ладонью по одеялу.

— Через минуту. Но сначала расскажите про дедушку.

Она сдвинула брови.

— Про дедушку?

— Он упал с лошади. Когда это было, три года назад?

Она кивнула.

— С Розочки, своей кобылы.

— И с тех пор он парализован?

— Да. — Она снова склонила голову набок. — Но почему вас так интересует мой дедушка?

— Я любопытный. Он сломал спину?

— Не спину. Нервы какие-то защемило. А может, они порвались. Дело серьезное, как сказали врачи. — Она небрежно махнула рукой. Жест напомнил мне ее отца.

— А была ли надежда, что он снова начнет ходить?

Она покачала головой.

— Доктор сказал, это невозможно. Доктор Кристи.

— Он что, специалист, этот доктор Кристи?

— Он наш семейный доктор. Дедушка никому больше не доверял. Папа с мамой хотели пригласить врача из Лондона, но он отказался. — Она нахмурилась и добавила: — Как вы думаете, он уже не мог все это выносить? То, что он не мог ходить и вынужден был сидеть взаперти в комнате?

— Он выглядел унылым?

— Нет. Правда, совсем нет. — Сесилия снова сдвинула брови. — Иногда мне даже казалось, он получает от всего этого удовольствие. Лежит себе, книжки почитывает, а его все обхаживают денно и нощно. — Она поморщилась. — Я бы так не смогла. С ума бы сошла.

— У вас есть прислуга по имени Дарлин?

— Да, на кухне. — Ее лицо помрачнело. — При чем здесь она?

— Кто-то ее упоминал. Я лишь хотел…

Сесилия все хмурилась.

— Она вам что, нравится?

— Я никогда ее не видел.

— Тогда зачем спрашиваете?

— Такая у меня работа.

— Но вы ни разу не спросили обо мне.

— Ладно, — сказал я. — Где вы были вчера днем?

Она моргнула.

— Простите?

— Вчера, между половиной первого и часом дня. Гдевы были?

— Зачем вам знать?

— Я следователь. Вот я и расследую.

— И что же вы расследуете?

— Вчерашнюю историю с ружейным выстрелом. Так где вы были, когда это произошло?

Она тупо смотрела на меня.

— Какая вам разница?

— Может, вы что-то видели. Или слышали. Так я смог бы установить, кто стрелял.

— Не имею ни малейшего представления, кто мог стрелять. Я была в деревне.

— Где именно?

Она раздраженно закатила глаза.

— Это так важно?

— Да.

Она тяжело вздохнула, явно желая показать, как я ей надоел.

— Я была у Конни.

— Кто такая Конни?

— Она была моей няней. Сто лет назад.

— И вы были там между половиной первого и часом?

— Да, — сказала Сесилия, наклоняясь ко мне. И улыбнулась. — Ну вот, мы и договорились. — Она снова похлопала ладонью по одеялу. — Вы не хотите сесть сюда?

— Нет. Вам пора, Сесилия.

Она удивленно уставилась на меня.

— Простите?

— Пора уходить.

Она нахмурилась.

— Вы шутите.

— Нет.

— Но я же пришла к вам. Прождала несколько часов. Я же извинилась.

— Ага. Я это оценил. А теперь ступайте себе.

— Но я не хочу уходить.

— Простите, но это не имеет значения.

Она покачала головой. И снова скрестила руки.

— Я не уйду. Вы не можете меня заставить.

— Тогда уйду я. И поищу кого-нибудь, кто сможет проводить вас в вашу комнату. Например, вашу матушку.

Она сжала зубы.

— Я закричу. Все сбегутся. И я скажу, что вы на меня напали. Что вы меня изнасиловали. — Она задрала подбородок. — Я так и сделаю, не сомневайтесь.

— Чудесно. Когда все соберутся, вы объясните, что делаете здесь в два часа ночи.

Она оперлась ладонями о кровать и наклонилась ко мне.

— Я скажу им… — Ее лицо постепенно краснело, она почти плевалась. — Я скажу…

— Будет, Сесилия. Вам пора.

Она снова уставилась на меня. Широко раскрытыми глазами.

— Вы разрешили мне остаться только для того, чтобы задать эти дурацкие вопросы? Так? А я сама вам совершенно безразлична! — Она прищурилась и хлопнула по покрывалу обеими ладонями. — Вы… взяли, что хотели и теперь выпроваживаете меня вон?!

— Ага, — подтвердил я.

— Вы играли со мной! — Ее глаза превратились в щелочки. Сесилия круто повернулась, сдернула покрывало и двумя руками схватила подушку. Рот открылся, зубы сжались. Она швырнула подушкой в меня. Я ее поймал.

— Вы использовали меня! — Она спрыгнула с кровати. — Вы… грязный, мерзкий подонок!

Она обошла меня, сгорбившись и стараясь держаться подальше, насколько позволяла кровать. У двери она обернулась. Ее лицо исказилось от злобы.

— Надеюсь, Дэвид сделает из вас котлету!

Она повернулась, схватилась за ручку, открыла дверь и вышла, громко хлопнув дверью.

Глава двадцать восьмая

— Фил!

Я открыл глаза. Медленно. Неохотно. Пока я спал, кто-то извлек наружу мои глазные яблоки, вывалял их в песке и снова вставил обратно в глазницы.

— Фил!

Великий человек. Он стоял около моей кровати в темно-серой тройке. Гарри выглядел свежим, бодрым и жизнерадостным. Будь у меня в руке «кольт», я бы с удовольствием его пристрелил.

— Фил, — сказал он, — уже четверть седьмого.

— Угу.

— Пора вставать. Вспомните про сэра Дэвида. Вставайте и отделайте его.

— Угу. — Я закрыл глаза. — Да. Вы идите, Гарри. Я догоню вас внизу.

— Фил, я же ваш секундант. Мы должны прибыть вместе.

Я опять открыл глаза и посмотрел в потолок. Он висел надо мной, подобно огромному молоту, готовому того и гляди обрушиться.

— Ладно, хорошо. Сейчас.

Я со стоном скатился с кровати и заставил себя встать на ноги. Все мускулы свело, суставы скрючило.

Солнечный свет робко проникал в комнату. Англия находится всего в нескольких милях от Северного полюса, и летом там дни длиннее с обоих концов, хотя такого права им никто не давал.

Я проковылял мимо Великого человека в ванную комнату. Стащил пижаму, залез в ванну, встал на четвереньки и включил холодную воду. Подставил голову под струю. Она ударила мне по затылку, как кувалда.

— Подождите немного, Гарри, — сказал я. Я уже был одет, и мы стояли как раз напротив двери в апартаменты госпожи Аллардайс и мисс Тернер. Дверь была закрыта. Я постучал. Подождал. Снова постучал.

— Мы опоздаем, Фил, — нетерпеливо заметил Великий человек.

Я дернул дверь. Заперта. Повернулся к Великому человеку и кивком показал на замок.

— Проявите свое мастерство, Гарри.

— Фил! — Он смотрел на меня так, будто только что узнал, что у меня чума.

— Это важно, — сказал я. — Нам надо туда проникнуть. До горничной.

— Зачем?

— Расскажу позже. Действуйте.

На двери все еще висела маленькая карточка с именами госпожи Аллардайс и мисс Тернер. Великий человек уставился на нее.

Я совсем забыл, что он не знал, кто в какой комнате живет. Он знал только свою дверь, а больше он ничего не знал или не хотел знать.

Гарри взглянул на меня.

— Эти две женщины что, в опасности?

— Очень может быть.

— Вы точно не знаете?

— Это важно, Гарри.

— Но, Фил!

— Мы опоздаем. Поторопитесь.

С хмурым лицом он вытащил бумажник, достал оттуда отмычку, наклонился и вставил отмычку в замочную скважину. Клик. Он выпрямился, все еще хмурясь, повернул ручку и открыл дверь. Тут же отступил назад. Я вошел в комнату.

Постель госпожи Аллардайс была пуста, простыни и одеяла — отброшены в сторону. В матрасе образовалось большое углубление, как будто здесь только что валялся бык.

Я прошел в комнату мисс Тернер. Великий человек шел за мной. И наверняка хмурился.

Валик все еще лежал под одеялом. Мисс Тернер ловко все устроила, даже при свете дня он напоминал спящего человека. Я встал одним коленом на кровать и нагнулся, чтобы взглянуть на одеяло. И увидел восемь узких разрезов примерно в футе от подушки, каждый шириной в дюйм, на расстоянии двух-трех дюймов друг от друга.

— Что это, Фил?

— Одну минуту.

Я сбросил одеяло и простыню и присмотрелся к валику. Он был мягкий, обтянутый атласом и набитый пухом. В чехле были хорошо видны восемь узких разрезов, идентичных тем, что я увидел в одеяле. Я сунул палец в один из них. А когда вынул его, к нему прилипло крошечное перышко. Она недолго плавало в воздухе, затем опустилось на валик, вздрогнуло и затихло.

— В чем дело, Фил?

— Кто-то проткнул этот валик ножом сегодня ночью.

— Ножом?

— Когда мисс Тернер здесь не было. — Я отошел от кровати.

— Ножом?

— Да. — Я огляделся. Ничего.

— Но зачем?

— Чтобы убить мисс Тернер. Судя по всему.

Он перевел взгляд на кровать, потом снова на меня.

— Вы шутите, Фил?

— Я все расскажу по дороге.


Слуга, на этот раз незнакомый, во всяком случае мне, сообщил, что все ждут во дворике около оранжереи. Когда мы с Великим человеком подошли, я увидел, что действительно собрались все.

Даже лорд Боб присутствовал.

Ночью или ранним утром кто-то взял на себя труд нанести на траву белым порошком (наверное, известняк) ровный квадрат в сторонке от дворика. Квадрат был размером с боксерский ринг — каждая сторона длиной около двадцати четырех футов. Ограждения не было, но в противоположных углах стояли два деревянных кресла. Рядом с каждым стоял деревянный стул с прямой спинкой, а возле стула — маленький столик с увесистым стеклянным бокалом, хрустальным графином с водой и грудой белых полотенец.

Публика расселась на стульях, расставленных по трем сторонам квадрата, футах в двух от него. Сзади расположились низкие столы с большими кофейниками и чайниками. Почти все были одеты в черное, многие болтали, держа в руках фарфоровые чашки. В общем, обстановка была довольно веселая.

Мисс Тернер, госпожа Аллардайс и госпожа Корнель сидели втроем слева, с южной стороны ринга. Леди Перли, Сесилия и доктор Ауэрбах расположились впереди, с западной стороны. На кофейном столике перед ними кроме чайника лежал большой медный колокольчик, какой вешают на шею коровам.

Сэр Артур стоял рядом с леди Перли и, наклонившись, внимательно ее слушал. Мадам Созострис с мужем сидели справа, на северной стороне. Между этими двумя группами стояли лорд Боб и сэр Дэвид Мерридейл и беседовали. Сэр Дэвид был без пиджака, ворот рубашки расстегнут, рукава закатаны. Черные усы и вьющиеся волосы блестели в раннем утреннем свете. Он выглядел весьма импозантно.

Когда лорд Боб заметил нас с Великим человеком, он что-то сказал своему собеседнику и поспешил к нам.

— Гудини! Бомон! Рад вас видеть! — Несмотря на ранний час, его черный костюм и белая рубашка были тщательно выглажены. Все пуговицы правильно застегнуты, и галстук расположен точно по центру над жилетом. Он казался таким же энергичным и жизнерадостным, как всегда, пожалуй, даже чересчур. Но румянец исчез со щек — они приобрели желтоватую, восковую окраску. По бледной коже маленькими змейками вились темные вены. Кожа под воспаленными глазами была цвета жареной печени. Он повернулся ко мне и с гордостью махнул рукой в сторону ринга.

— Неплохо, верно?

— Я потрясен, — заверил его я.

Он просиял.

— Это все сэр Артур с моей женушкой. Встали чуть свет вместе со слугами. Здорово, а? — Он погладил усы и повернулся к Великому человеку. — А? Что скажете?

Великий человек кивнул и улыбнулся.

— Впечатляет, лорд Перли.

Лорд Боб ухмыльнулся.

— Алиса вчера вечером мне все растолковала. Боксерский поединок. Вы и Мерридейл. Великолепная мысль, подумал я. Даже символичная, не находите, а? Буржуазия против аристократии. И какое развлечение для гостей, а? Поможет забыть про старую свинью, призраков и прочую чушь. — Он внезапно нахмурился, как будто вдруг что-то вспомнил.

Лорд Боб бегло взглянул на остальных и снова повернулся к нам.

— Насчет прошлого вечера. — Он нахмурился и покачал головой. — Я просто возмутительно себя вел. Скандально. Уже перед всеми извинился, теперь вот хочу извиниться перед вами. Чертовски огорчен, что так случилось. Не знаю, что на меня нашло. Кварта или больше «Наполеона», а? — Он хмыкнул, но как-то безрадостно. И продолжал наблюдать за нами из-под колючих бровей. Я думаю, ему было стыдно, и еще я думаю, что он не привык стыдиться. Такое с ним случалось редко.

Великий человек сказал:

— Не стоит извиняться, лорд Перли.

Лорд Перли усмехнулся.

— Рад это слышать. Да зовите меня Боб, а? — Он повернулся ко мне и поднял брови. — Бодр и крепок, а? Готовы к главному событию?

— Ага.

— Прекрасно. — Он наклонился ко мне и подмигнул. — Поставил на вас пятерку. Не подведите, а?

Сегодня я ему нравился больше, чем вчера. Или он просто разочаровался в сэре Дэвиде.

— С кем вы спорили? — поинтересовался я.

— С мужем мадам как-ее-там. Этим костлявым типом. Танни, кажется?

— Демпси, — улыбнулся я.

— Неважно. Так или иначе, удачи вам, а? — Он усмехнулся и встал в боксерскую позицию. — Следите за левой, а?

— Попытаюсь.

— Молодец. А, Дойл, вот и вы. Можно начинать, не так ли?

Дойл, возвышавшийся над всеми нами, кивнул большой розовой головой.

— Практически да, лорд Перли. Но мне необходимо перекинуться парой слов с господином Бомоном.

— Милости просим, — сказал лорд Боб. — Я удаляюсь. — Он повернулся ко мне, еще раз усмехнулся и поднял вверх сжатую в кулак руку. — За левой, а?

Я улыбнулся и кивнул, и он поспешил прочь.

— Вот что, — начал Дойл. — Господин Бомон, вы действительно хотите, чтобы поединок состоялся?

— Ага.

Несколько секунд его взгляд скользил по моему лицу, подобно лучу прожектора.

— Вы на самом деле уверены, господин Бомон? Не обижайтесь, но сегодня утром у вас несколько… усталый вид.

— Я в порядке.

Он кивнул.

— Прекрасно. — Слегка улыбнулся. — Может, без пиджака и галстука вам будет сподручнее?

Пока я снимал пиджак, Дойл повернулся к Великому человеку.

— Вы будете в углу господина Бомона? В качестве его помощника?

— Секунданта, — поправил Великий человек.

— Ну да, — не стал возражать Дойл. — Позвольте я возьму. — Он взял мой пиджак, перекинул его через руку, взял мой галстук и положил его сверху на пиджак.

— Значит, вы готовы? — обратился он ко мне.

— Ага. — Я расстегнул пуговицу на манжете левого рукава рубашки.

— Хорошо. Вы с Гудини отправляетесь в тот угол. — Он кивнул в северо-восточную сторону ринга. Великий человек одарил меня самой широкой своей улыбкой и направился к указанному углу.

Гарри уже забыл и про мисс Тернер, и про старого графа, и про все, о чем я успел ему рассказать, пока мы спускались с лестницы. Просто он был возбужден, как я думаю. Возможно, потому, что ради разнообразия он стал частью публики, и ему никоим образом не надо было конкурировать с главным исполнителем.

Дойл крикнул:

— Сэр Дэвид!

Пока я закатывал рукава, сэр Дэвид, высокий и гибкий, шел к нам по траве. Для человека его размеров он отлично двигался. Он поднял брови и улыбнулся мне. Я кивнул. Но ответного кивка не удостоился. Не опуская бровей, он повернулся к Дойлу:

— Да?

— Я хочу убедиться, что нам всем понятны правила, — сказал Дойл. Произнося эти слова, он переводил взгляд то на меня, то на сэра Дэвида. — Раунды по три минуты с перерывом в одну минуту. У каждого участника, упавшего в течение раунда, в запасе десять секунд, чтобы подняться без посторонней помощи. Стоящий на колене приравнивается к упавшему, и если по нему наносится удар, поединок засчитывается в его пользу. Никаких борцовских захватов. Нельзя бить ниже пояса, по почкам или сзади по шее. Нельзя лягаться и кусаться. Ясно?

Сэр Дэвид улыбнулся.

— Вполне.

— Господин Бомон, ясно?

— Ага. — Хотя таким образом я лишался многих приемов из моего запаса.

— Прекрасно, — сказал Дойл. — Тогда по углам, джентльмены.

Я направился к моему креслу. Вокруг воодушевлено приплясывал Великий человек, усмехаясь и потирая ладони. Я повернулся и взглянул в сторону сэра Дэвида. У него секундантом был доктор Ауэрбах.

— Дамы и господа, — объявил Дойл. Его низкий голос раскатился по всей лужайке. — Добро пожаловать на состязание. Сегодня состоится боксерский поединок из десяти раундов по скорректированным правилам маркиза Куинзберри. Каждый раунд продлится три минуты. За временем будет следить леди Перли. Раунд заканчивается, когда она зазвонит в колокольчик. Леди Перли, покажите, пожалуйста.

К медному колокольчику сверху была привязана красная лента. Леди Перли улыбнулась и подняла колокольчик за ленту, вроде как за ручку. Стукнула по нему железным молоточком. Раздался резкий приятный звук, который, разлившись по широкой пустой лужайке, вскоре затих.

— Благодарю, — сказал Дойл. И повернулся к остальным. — Я буду судить поединок, и мои решения окончательные.

— Слушайте, слушайте! — воскликнул лорд Боб и захлопал в ладоши. Все тоже зааплодировали.

— В этом углу, — объявил Дойл, — у нас сэр Дэвид Мерридейл из Лондона.

Люди вежливо похлопали. Великий человек из-за моей спины крикнул:

— Бу-у-у!

Головы повернулись в его сторону. Громче всех, кажется, хлопала Сесилия Фицуильям. Леди Перли наклонилась к ней.

Дойл улыбнулся и кивнул в сторону каждого стола.

Полагая, что его в первый раз не услышали, Великий человек снова крикнул:

— Бу-у-у!

Аплодисменты смолкли. Дойл хмуро взглянул на нас.

— А в этом углу, — сказал он, — у нас господин Бомон из Америки.

За моей спиной Великий человек энергично захлопал в ладоши.

— Ура Филу! — завопил он.

Гости снова вежливо похлопали. Все, кроме Сесилии, — она сидела, сложив руки на груди. Леди Перли наклонилась к ней.

— Ура! — закричал Великий человек.

Я повернулся к нему и вполголоса попросил:

— Полегче, Гарри.

Он с ухмылкой наклонился ко мне. И сказал, перекрикивая собственные хлопки:

— Такова уж индустрия развлечений, Фил!

Он первым начал аплодировать и последним закончил.

— Джентльмены, — обратился к нам Дойл и жестом пригласил нас с сэром Дэвидом на ринг, — пожмите друг другу руки, пожалуйста.

Сэр Дэвид протянул руку. Я взял ее. Он решил показать, насколько крепок его захват, но я этого ожидал. Он улыбнулся. Вежливо.

— Не желаете сказать последнее слово, Бомон? — спросил он.

— Я слышал, мисс Тернер вам вчера отказала. Не повезло.

Он продолжал улыбаться, но кожа в углах его рта натянулась.

Он не посмотрел на мисс Тернер, но у меня создалось впечатление, что ему этого хотелось.

— Назад по углам, джентльмены, — распорядился Дойл. — Начинайте схватку, когда зазвонит колокол.

Я вернулся в свой угол. Великий человек ухмыльнулся и похлопал меня по плечу.

Небо было бледно-голубое, безоблачное. В свежем, чистом воздухе пахло нагревающейся землей. Вдалеке, на краю лужайки, друг за дружкой гонялись рыжие белки.

Дойл отошел к северной стороне ринга, ближе к лорду Бобу и леди Перли. Я оглядел собравшихся. Госпожа Корнель наблюдала за мной. Мисс Тернер тоже. И Сесилия. Сесилия тут же отвернулась.

Леди Перли подняла колокольчик и ударила по нему молоточком.

Я шагнул за черту ринга.

Сэр Дэвид держался прямо, откинув широкие плечи и красивую голову. Он приподнял и слегка выдвинул вперед руки и крепко сжатой в кулак левой стал описывать в воздухе круговые движения. Правая была поднята и прижата к подбородку. Левой ногой он ступал вперед, правая находилась под прямым к ней углом, уравновешивая его вес. У сэра Дэвида явно было плоскостопие, но все равно он двигался отлично.

Я шел к нему полусогнувшись, опустив плечи. Мы медленно покружили друг вокруг друга. Я очень тихо сказал:

— Тебе, наверное, обидно было, а, Дэви?

Он ударил меня левой, но я уклонился. Он шагнул на меня и снова ударил, немного потеряв равновесие. Я качнулся вправо, сделал вид, что собираюсь ударить левой и нанес прямой удар правой в область сердца. Он попятился, но я все равно его достал. Он размахнулся правой, целясь мне в голову. Я отбил удар левым предплечьем и нанес два быстрых удара левой ему по носу. Он поднял руки, и я нанес ему серию ударов в живот — левой, правой, снова левой. Из носа у него текла кровь. Он открыл рот и опустил руки, и тут его настиг еще один мой левый хук в нос. Его голова откинулась назад, подбородок задрался, и, вложив всю силу в правую руку, я нанес удар от бедра ему в челюсть. Почувствовал, как выскочил сустав на костяшке одного пальца.

Дэвид, уставившись в небо, сделал шаг назад, но тут ноги под ним подкосились, и он упал. Рухнул на спину, широко раскинув руки.

Я стоял над ним под голубым небом посреди вселенской тишины. Все замерло.

Внезапно подскочил Дойл, и я отошел в сторону. Он взглянул на меня с непонятным выражением, затем наклонился над сэром Дэвидом и начал медленно считать, при каждом счете опуская руку.

— Раз, — сказал он, — два.

Я дернул за палец, поставив его на место. Если помедлить, образуется опухоль, и тогда это надолго.

— Пять. Шесть. — Теперь Дойл считал громче, возможно, надеясь, что если он будет кричать, то сэр Дэвид услышит. Может, он и услышал. Ноги его слегка дернулись. Но он так и не встал.

Зрители молчали. Даже Великий человек. Я обвел всех взглядом. Госпожа Корнель глядела в сторону. Мисс Тернер смотрела на меня, опустив уголки губ.

— Девять, — сказал Дойл. — И десять.

Сэр Дэвид лежал неподвижно.

— Победил господин Бомон. — Дойл мрачно сгреб мое запястье в свою лапищу и поднял мою руку вверх. У меня создалось впечатление, что, будь его воля, он легко, как цветочек, выдернул бы меня из земли.

Внезапно рядом оказался Великий человек. Он радостно прыгал, хлопал меня по плечу и кричал:

— Гип-гип, ура! Гип-гип, ура!

Остальные проявили меньше радости. Они аплодировали, но коротко и тихо. У некоторых, верно, одна ладонь даже не касалась другой. Даже лорд Боб, только что выигравший пять фунтов, выглядел так, будто предпочел бы оказаться в другом месте. Сесилия повернулась к матери и громко и четко спросила:

— И это все?

Мать наклонилась к ней.

Дойл отпустил мою руку и медленно опустился на колени рядом с сэром Дэвидом. Я слышал, как тяжело он дышал.

Сесилия отодвинулась от шепчущей матери и возмущенно проговорила:

— Так ведь их должно было быть десять, этих штук. И он сказал, что каждая должна длиться три минуты.

Лежащий на земле сэр Дэвид снова дернул ногой. Дойл взглянул на меня.

— Он приходит в себя. Думаю, с ним все будет в порядке.

Я кивнул.

— Отлично.

— Простите, — раздался за моей спиной незнакомый голос.

Я повернулся. Дойл и Великий человек последовали моему примеру. Во дворике появились еще три человека. Одним из них был Бриггз в черной униформе. Рядом стояли двое в штатском. Один из них был толстый и выше меня ростом. Другой пониже, он приветливо улыбался.

— Всем доброе утро, — сказал он. — Оно и впрямь превосходное, не правда ли? «Ночь тушит свечи: радостное утро на цыпочки встает на горных кручах».[17] — Он снова улыбнулся. — Позвольте представиться. Инспектор Марш. А это мой помощник, сержант Медоуз. Мы прямо из Лондона. Из департамента уголовного розыска.

Глава двадцать девятая

— Ну что же, господин Бомон, — сказал инспектор Марш, — вы уже освоились в Мейплуайте. Ведь вы здесь с пятницы, как я понимаю. К тому же вы пинкертон, опытный сыщик, так? — Он улыбнулся. — Нам очень повезло, что вы оказались здесь.

Я решил, что он так шутит. Эта мысль постоянно приходила мне в голову во время разговора.

Он улыбнулся сержанту Медоузу.

— «Счастливый это день для нас с тобой, мальчуган; и мы за него отплатим добрым делом!»[18] — Сержант кивнул, не сводя с меня глаз. Марш снова повернулся ко мне. — «Зимняя сказка». Вы знакомы с Шекспиром, господин Бомон.

— Лично — нет.

Он хихикнул.

— Прелестно. Мы с вами непременно сработаемся. — Он улыбнулся. — Стало быть, вы живете в этом доме уже два дня и были свидетелем всех таинственных событий. И, можно не сомневаться, держали ухо востро? Задавали вопросы одним, другим? Признавайтесь. — Он сухо улыбнулся, прищурился и погрозил мне тонким пальцем. — «В твоих глазах признание читаю»,[19] разве нет?

Я улыбнулся.

— Да, задавал вопросы одним, другим.

— Ну, разумеется, леопард никогда не меняет своих пятен, верно? Я другого и не ожидал. — Он уселся поудобнее, поддернул брюки, чтобы не смять стрелку и положил нога на ногу, правую на левую.

— Тогда, если не возражаете, просветите нас с сержантом.

Мы втроем сидели в библиотеке. Марш и сержант Медоуз заняли диван, я примостился в кресле. Сержант расположился слева от Марша с блокнотиком на широком колене. Ему было под сорок, одет в черный костюм, очень крупный мужчина, почти такой же широкий и высокий, как Дойл. Ранние залысины, редкие темные волосы, точно лаком, приклеены к квадратному черепу. Тяжелая челюсть отливала синевой: у него была такая борода, что успевала отрасти, пока он смывал мыло с бритвы. Поперек густой левой брови — заметный шрам, в форме запятой, нос сломан, по меньшей мере единожды, и плохо починен. Судя по всему, жизнь у английских сержантов полиции не слаще, чем у сержантов полиции в Америке.

Инспектору Маршу было за сорок. Нос ему никогда не ломали. Это был узкий, аристократический нос на узком же, аристократическом, подвижном лице. Нос был тонкий, как и остальные черты лица — волосы, густые и темные, брови, скулы, заостренный подбородок, небольшой, резко очерченный рот. Изысканный серый шерстяной костюм в утонченную полоску был подогнан по его стройной атлетической фигуре. Кончик светло-серого платка изящно выглядывал из нагрудного кармана пиджака. Марш выглядел до того деликатно-изысканным, что я стал опасаться, не воспарит ли он ненароком и не улетит ли прочь.

Но век деликатных полицейских недолог. Впрочем, глаза Марша, карие с зеленью, смотрели вовсе не деликатно. Хотя лицо казалось открытым и честным. Он улыбался, шутя со мной, складывал губы бантиком или покусывал нижнюю мелкими белыми зубами. Время от времени он двигал бровями — то опускал, то поднимал, — удивляясь или веселясь. Но, когда он смотрел мне в глаза, взгляд его становился холодным, рассудительным и пристальным.

Марш захотел побеседовать со мной наедине. Во дворике лорд Боб сам познакомился с инспектором и представил ему остальных: леди Перли, Сесилию, сэра Артура, Великого человека и сэра Дэвида, который уже поднялся с травы, но соображал пока еще туговато. Меня лорд Боб представил последним, назвав «телохранителем Гудини из пинкертонов».

Марш улыбнулся мне и сказал:

— Прелестно! Живой пинкертон. Замечательно! — Он повернулся к лорду Бобу, и его тонкое подвижное лицо внезапно помрачнело. — Лорд Перли, позвольте мне принести вам свои соболезнования. «Увы, потеря невознаградима. Здесь даже и терпенье не поможет».[20] «Буря».

Лорд Боб моргнул.

— Да. Хорошо. Большое спасибо.

Марш наклонился к нему.

— Вы, вероятно, посчитаете меня не очень учтивым, и я покорнейше прошу меня извинить, но не найдется ли у вас укромного уголка, где я мог бы уединиться с господином Бомоном? Нам надо кое-что обсудить. — Он понизил голос и опустил брови. — Очень важные вопросы, сами понимаете. Тихо-тихо.

Лорд Боб как будто удивился. То ли просьбе, то ли самому инспектору Маршу. И то верно, инспектор Марш мог удивить кого угодно. Но, как истинный джентльмен, лорд Боб сказал:

— Разумеется. Есть библиотека.

— Библиотека! — воскликнул Марш, раскрыв глаза от удовольствия. — Замечательно! — Он наклонил голову. — «Найди же нужную средь книг моих и горе позабудь…»[21] «Тит Андроник».

Лорд Боб уставился на него. Марш повернулся ко мне.

— Вы знаете, где библиотека? Я кивнул.

— Прелестно. Леди Перли, лорд Перли, дамы и господа, надеюсь, вы простите нам это вторжение. Вы наверняка думаете: полиция, бюрократизм, неприятные вопросы, и я готов с вами согласиться. Надеюсь, однако, вы потерпите, пока я ненадолго уединюсь с господином Бомоном. А потом буду с нетерпением ждать возможности побеседовать с каждым из вас.

Теперь на него таращился не только лорд Боб. Марш повернулся ко мне и улыбнулся:

— «Смелей, Макдуф, не трусь!»[22]

Устроившись в библиотеке, я, все еще без пиджака, спросил:

— Начинать сначала?

Он улыбнулся так, будто я высказал мысль, до которой он сам бы не додумался, но которая пришлась ему по душе.

— Да, с самого. Так с чего же все началось? Господин Гудини нанял вас в Соединенных Штатах, правильно?

— Да. — Я рассказал ему все: о Великом человеке и Цинь Су в Буффало, о неудачном покушение в «Ардморе» в Филадельфии, о нашем путешествии в Париж, о телеграмме из агентства, где говорилось, что Цинь Су, возможно, приплыл из Нью-Йорка в Роттердам.

Марш слушал меня, положив голову на спинку дивана и уставившись в потолок. Его правый локоть опирался на подлокотник дивана, рука была поднята, а указательный палец вытянут и кончиком касался изысканного углубления в правой щеке.

— Гм-м, — произнес он, не сводя глаз с потолка. И задумчиво поджал губы. — Значит, по сути у вас нет доказательств, что этот другой иллюзионист вообще прибыл в Англию?

— Нет, — согласился я. — Но маршрут турне Гудини был напечатан в американских газетах еще до его отъезда. Потом телеграмма из агентства. Думаю, он знал, где его искать.

Марш наклонил голову и улыбнулся.

— Но, дорогой мой друг, разумеется, вы правы. Я вовсе не пытаюсь вас критиковать. Я с глубоким уважением отношусь к вашей конторе и уверен, вы действовали наилучшим образом. Совершенно уверен. Я лишь пытаюсь расставить все по местам. — Он улыбнулся и взмахнул рукой. — «Как дети расшалившиеся, мысли повиноваться мне уж не хотят».[23] «Троил и Крессида».

Я кивнул.

— Итак, — сказал он, — вы прибыли сюда в пятницу вечером.

— Правильно.

— В котором часу?

Я ответил. И рассказал о знакомстве с другими гостями и о том, как мы с Великим человеком ушли из гостиной в свои апартаменты. Рассказал, как я обнаружил, что кто-то рылся в моем чемодане, и как Великий человек заметил, что кто-то пытался залезть и в его чемодан.

— Ага, — сказал он, — дело принимает крутой оборот. Что-нибудь украли? — спросил он.

— Нет.

— Вам не показалось это странным?

— Нет. Там нечего было брать.

Он улыбнулся сержанту Медоузу:

— «Лишь нищий может счесть свое именье».[24]

Обращаясь ко мне, он сообщил:

— «Ромео и Джульетта».

— Угу.

— И что вы сделали? Сообщили кому-нибудь о попытке ограбления? Лорду Перли, например?

— Нет. Ничего же не украли. Я лег спать. И посреди ночи услышал женский крик.

Марш взглянул на сержанта Медоуза.

— Все круче и круче, а, сержант? — Он повернулся ко мне. — И вы решили выяснить, кто кричит и почему. — Он улыбнулся своей хитрой улыбкой и снова погрозил пальцем. — Если я составил правильное мнение о пинкертонах, то вы наверняка это выяснили.

— Да, кричала мисс Тернер. Она живет в соседней комнате. — Я не стал упоминать, что я тогда не спал, а беседовал с Сесилией Фицуильям. Я рассказал только о сцене с участием мисс Тернер и госпожи Аллардайс, а затем с сэром Дэвидом и госпожой Корнель.

— Потрясающе! — воскликнул он, радостно улыбаясь и всплескивая руками. — Привидение! Обожаю истории с привидениями. Как, говорите, его звали? Лорд Реджинальд?

— Она так сказала. Не я.

— Ну да, — согласился он, — вы не говорили. — Он откинулся назад. — И какой это был призрак? Нельзя ли поточнее? Может, он из тех, кто бродит с собственной головой под мышкой?

— Нет.

— Гремел цепями?

— Нет, — повторил я. — Вы хотите, чтобы я продолжал? И рассказал все, что узнал об этом призраке?

Он резко отмахнулся.

— Нет, нет и нет. Пожалуйста. Я предпочитаю факты. «Речам правдивым ни к чему прикрасы».[25] — Даже если он не говорит вам, откуда цитата, вы все равно понимаете, что это цитата. Голос его становится тогда более четким, более изысканным.

— Скажите, — попросил он, — а мисс Тернер каким-нибудь образом пострадала от этого… визита?

— Нет. Она испугалась. Дрожала. Но не пострадала.

Он кивнул.

— И что потом?

— Я ушел к себе и лег спать.

— Больше никаких призраков?

— О других ничего не знаю.

— Жаль. А на следующий день? В воскресенье?

В дверь библиотеки постучали.

— Войдите! — крикнул Марш.

Дверь открылась, и появился Бриггз. В это утро у него на лице снова не было никакого выражения, зато он нес мой пиджак и галстук, перекинув и то и другое через руку.

— Извините, джентльмены. Господин Бомон, леди Перли пожелала, чтобы я отнес вам ваши вещи.

Я встал.

— Спасибо, господин Бриггз. — Он пересек комнату и торжественно протянул мне галстук, как будто это был государственный флаг. Затем, так же торжественно, подал пиджак.

— Спасибо, — сказал я. — И поблагодарите за меня леди Перли. — Я перекинул галстук и пиджак через спинку стула и снова сел.

— Непременно, сэр. Она также желает знать, не хотите ли вы, чтобы вам подали сюда и ваш завтрак?

— Да. Это было бы здорово, господин Бриггз. Скажите ей, это очень мило с ее стороны.

— Да, сэр. — Бриггз повернулся к Маршу. — И она велела, сэр, спросить вас, не желаете ли вы и другой джентльмен что-то на завтрак.

Марш улыбнулся.

— Замечательная мысль. — Он повернулся ко мне и признался. — Мы оба умираем с голоду. Ни маковой росинки во рту после отъезда из Лондона. «Если любовь, этот хамелеон, питается воздухом, так я-то питаюсь пищей и с большой охотой подзакусил бы».[26] — Он повернулся к Бриггзу. — «Два веронца».

Бриггз кивнул. Возможно, он уже знал это.

— Да, сэр, — сказал он, — я распоряжусь, чтобы Хиггенз скорее сюда кого-нибудь прислал.

— Замечательно. И, Бриггз, вас ведь так зовут?

— Сэр?

— Бриггз, будьте добры, спросите лорда и леди Перли, не соблаговолят ли они присоединиться к нам здесь, скажем, через час?

— Да, сэр. Слушаюсь, сэр.

— Большое спасибо.

Бриггз повернулся и вышел. Закрыл за собой дверь.

Я перекинул петлю галстука через голову и заправил его за воротник.

— Вы хотите, чтобы я соскочил, когда сюда придут леди и лорд Перли?

В первый раз старший инспектор Марш искренне смешался.

— Соскочил с чего? — спросил он.

Я улыбнулся.

— Вы хотите, чтобы я ушел? Оставил вас одних?

— Нет-нет. Разумеется нет, дружище. Мы же коллеги, не так ли? Союзники, у нас одна цель. «Оставшись здесь, обречены мы оба…»[27] «Два знатных родича».

— Так и есть. — Я кончил завязывать галстук.

Он поджал губы.

— Разумеется, ученые сомневаются, вся ли эта работа была написана великим бардом.[28]

— Угу.

— Итак, — сказал он, — мы собирались обсудить события субботы.

— Да. — Я поведал ему о завтраке с лордом Бобом и о прогулке с Великим человеком по гравийной дорожке. О встрече с мисс Тернер и ее лошадью. Рассказал я и о том, как мы сидели под деревом с бронзово-красными листьями вместе с госпожой Аллардайс и госпожой Корнель и как подъехал на мотоцикле лорд Боб. Рассказал, как из леса неожиданно выскочила мисс Тернер на лошади, которую ей едва удалось удержать перед нашим носом.

Марш смотрел в потолок, но тут снова перевел взгляд на меня.

— Почему у нее лошадь понесла? Вы знаете?

— Она сказала, жеребца напугала змея.

— Понятно. И что дальше?

В дверь снова постучали.

— Войдите! — крикнул Марш.

Это был слуга с тележкой на колесиках. Он водрузил около моего кресла низенький стол, затем снял с тележки тарелку, накрытую серебряной крышкой, и поставил ее на столик. Достал серебряные приборы, льняную салфетку, чашку с блюдцем и маленькие чайники с кофе и чаем. Затем он повторил ту же процедуру для сержанта и Марша, поставив все на кофейный столик. И спросил:

— Больше ничего не желаете, джентльмены?

Марш улыбнулся.

— Нет, большое спасибо.

— Рад слышать, сэр, — сказал слуга, кивнул и вышел из комнаты строевым шагом.

— Они прекрасно кормят, лорд и леди Перли. — Марш кивнул в сторону моей тарелки. — Пожалуйста, ешьте. Получайте удовольствие. Беспокойство во время еды плохо влияет на пищеварение.

Я снял крышку с тарелки. Яичница, бекон, колбаски, жареные помидоры, тост, намазанный маслом, дохлая рыба. Я взял в руки вилку.

Марш орудовал своими вилкой и ножом с точностью хирурга, разрезая белок яичницы на геометрически правильные квадраты. Он осторожно погрузил кончик ножа в желток, аккуратно размазал его по белку и положил результат своих трудов в рот. Вилку он держал в левой руке, как принято в Англии. И ел небольшими кусочками. Задумчиво. Деликатно. Проглотил, взглянул на меня и вытер рот салфеткой.

— Прибыла мисс Тернер, — сказал он. — Что произошло дальше?

Я проглотил ломтик колбаски.

— Кто-то выстрелил из винтовки.

Марш поднял брови.

— Выстрелил из винтовки. Откуда? — Он положил в рот еще один ровный квадратик белка.

Сержант Медоуз отложил свой блокнот и набросился на еду с таким рвением, будто он не ел с конца войны. Он наклонился над тарелкой, и его локти задвигались, подобно крыльям.

— Из леса, — сказал я. — Примерно со ста пятидесяти ярдов. Тогда я думал, что стреляли в Гарри. — Я отрезал ломтик бекона и положил в рот.

Марш осторожно размазывал желток по белку.

— Вы полагали, это был тот иллюзионист… как бишь его?

— Цинь Су. — Я проглотил бекон.

— Вы думали, из винтовки стрелял Цинь Су? — Он съел еще кусочек яичницы.

— Тогда — да.

Он пожевал. Очень аккуратно. Тщательно. Проглотил. Вытер рот салфеткой.

— Вы хотите сказать, что с той поры изменили свою точку зрения?

— Да.

— Освежите мою память, пожалуйста. Кто из гостей тогда развлекался там, на лужайке?

И снова в дверь постучали.

— Напоминает вокзал «Виктория», верно? — Марш улыбнулся. — Войдите! — крикнул он.

Дверь распахнулась, ударилась о фиксатор и отскочила назад. Великий человек придержал ее левой рукой.

— Фил, — сказал он, — мы уезжаем.

Глава тридцатая

Я проглотил кусок яичницы.

— Что такое, Гарри?

Он сдвинул брови.

— Бесс. — Он отпустил дверь — она захлопнулась — и вошел в комнату. — Я только что говорил с ней по телефону. Она звонила из Парижа. Собирается сегодня уехать. Будет в Лондоне завтра утром. Завтра утром, Фил. Я должен быть там к ее приезду.

Я взглянул на инспектора Марша. Он вежливо улыбался Великому человеку.

— Простите, — сказал он, — вы господин Гудини?

Великий человек повернулся к нему и недовольно нахмурился.

— И кто такая Бесс? — спросил Марш.

Я продолжал есть. У меня было предчувствие, что завтрак вот-вот прервется.

— Моя дорогая жена, — объяснил Великий человек. — Она была тяжело больна, осталась в Париже. Что-то с желудком. Ужасная пища, все эти тошнотворные французские соусы. Слава богу, сейчас ей уже лучше, она снова может ехать. Мне было очень приятно познакомиться с вами, инспектор, и я сожалею, что у нас не было возможности побеседовать. Но мы с господином Бомоном покидаем Мейплуайт.

Я прикончил яичницу.

— Да, — сказал Марш, — это вы так говорите. Но ведь вы понимаете, господин Гудини, что речь идет о полицейском расследовании?

Сержант Медоуз наливал себе кофе. Мне это показалось разумной идеей, и я последовал его примеру.

Великий человек хмурился. Раздраженно.

— Разумеется, понимаю. Но я ведь здесь просто гость. Расследование не имеет ко мне никакого отношения. Фил, как быстро вы сможете собрать вещи?

Я отпил глоток кофе.

— Ну, Гарри… — начал я.

— Думаю, — вмешался Марш, — вам не составит труда попросить кого-нибудь в Лондоне встретить вашу жену. Я…

— Не может быть и речи, — перебил Великий человек. — Бесс ждет, что ее встречу я. — Он выпрямился во весь рост. — За все годы нашего брака, инспектор, я ни разу не огорчил жену.

Марш улыбнулся.

— Честь вам и хвала, господин Гудини, — сказал он. — Но я вынужден с огорчением известить вас, что никому не будет разрешено покинуть Мейплуайт, пока не закончится предварительное расследование.

Раздражение уступило место изумлению.

— Разрешено?

— Гарри… — вмешался я.

Марш сказал:

— Мы с сержантом Медоузом…

— Инспектор, — заявил Великий человек, — вы не понимаете. Моя жена приезжает в Лондон. Утром. И я буду там.

— Господин Гудини… — сказал Марш.

Великий человек заговорил медленно, желая убедиться, что Марш все понял.

— Инспектор, вы знаете, кто я такой?

— Конечно, — сказал Марш, радостно улыбаясь. — Вряд ли я мог этого не знать, верно? Дня не проходит, чтобы я не натыкался на ваши красочные афиши. Они расклеены по всему Лондону, так ведь? Повсеместно, так сказать.

— Тогда вы наверняка догадываетесь, — продолжал Великий человек, — что здесь, в Англии, я пользуюсь некоторым влиянием. Я честно предупреждаю вас…

— Гарри. — Я встал. — Пойдемте, Гарри, на воздух. Поговорим. Мы вернемся через минуту, инспектор.

Он повернулся ко мне:

— Но, Фил…

— Пошли. — Я взял его за руку. Он сопротивлялся, я почувствовал, как вздулись мускулы его руки. Голову он держал высоко, испепеляя Марша взглядом серых глаз. Марш продолжал вежливо улыбаться.

Я потянул Великого человека за руку.

— Гарри, пойдемте. И во всем разберемся.

Неохотно, но с поднятой головой он вышел за мной из библиотеки.

— Этот человек сошел с ума, Фил!

— Он полицейский, Гарри.

— Он одноклеточный!

— Я так не думаю.

— Но вы же слышали, я все объяснил. А он и слышать ничего не хочет!

— Гарри, он выполняет свою работу.

— Не разрешено! Как он смеет? Бесс будет в Лондоне завтра!

Мы стояли в коридоре недалеко от библиотеки. Великий человек ходил взад-вперед по паркетному полу, размахивая руками. Я прислонился к стене, сложив руки на груди.

— Почему не позвонить ей? — спросил я. — И не предложить ехать следующим поездом, например, завтра?

Он прекратил мерить шагами коридор, повернулся ко мне и уперся руками в бока.

— Я отказываюсь. Решительно. Я же дал слово. А Гудини никогда не нарушает своего слова.

— Гарри, вы просто упрямитесь. Сердитесь на Марша.

— У меня есть на это все основания.

— Марш должен поговорить с каждым. Он должен понять, что происходит.

— Что? — Он наклонился ко мне. — Что, Фил? Что такого ох-какого-важного он должен понять?

— Гарри, я уже говорил вам. Придется потерпеть. Вчера кто-то пытался заколоть мисс Тернер. Возможно, тот же самый человек, который вчера стрелял. Может, он попытается снова. И мисс Тернер будет в опасности, Гарри, пока кто-нибудь не разберется, что же все-таки происходит. Кроме того, возможно, все это — выстрел и нож — как-то связано со смертью графа. Я не очень-то верю в самоубийство.

Он покачал головой.

— Мы уже это обсуждали, Фил. Это наверняка самоубийство. Никто не смог бы открыть ту дверь. Я осмотрел ее самым тщательным образом.

— Но что же с ним все-таки происходило, с этим графом? Почему он бродил ночами, изображая привидение?

Гарри покачал головой.

— Граф был парализован, Фил.

— Он говорил, что парализован. И вел себя как паралитик. Но я же рассказал вам, Гарри, мисс Тернер нашла все эти вещи в его комнате.

— Разумеется, их туда положили.

— Зачем?

— Чтобы его опорочить.

— Она нашла все это случайно. Да и зачем кому-то порочить графа?

— Понятия не имею.

— Вот именно. Я тоже.

Он открыл рот и тут же закрыл. Глубоко вздохнул. Глянул в узкое окно и нахмурился. Склонил голову набок.

— Я могу просто взять и уехать, — заявил он, обращаясь больше к себе самому, чем ко мне. — Кто мне помешает?

— Марш, — ответил я. — Он может позвонить, предупредить все посты на дорогах. «Лансия» не обычная машина, ее трудно не заметить, Гарри. Вас арестуют. Посадят в тюрьму. И Бесс будет в восторге.

Гарри повернулся ко мне.

— Ни в одной тюрьме не смогут удержать Гудини.

— Замечательно. Вы сбежите из тюрьмы. Они будут стрелять. И вам придется ловить пули, как Цинь Су. Только не зубами.

Гарри снова нахмурился и отвернулся. Еще раз глубоко вздохнул и постучал кулаком по каменному подоконнику.

— Я отказываюсь сидеть здесь, как в ловушке, — заявил он. Сунув руки в карманы, он уставился на зеленую лужайку Мейплуайта. При свете солнца морщины вокруг его рта казались глубже и темнее.

— Гарри, — сказал я, — все это не займет много времени. Пусть Марш пошарит вокруг, поспрашивает. Пусть схватит суть дела.

Он фыркнул.

— Если мы будем ждать, пока Марш схватит суть дела, мы застрянем здесь до белых мух. — Он покачал головой. — Какой абсурд! — сказал он, обращаясь к оконной раме. — Гудини в заключении.

— Позвольте ему, Гарри. Возможно, на все про все уйдет не больше двух часов.

Он повернулся ко мне и прищурился.

— Ага, — произнес он.

— Ага?

Он величественно кивнул.

— Теперь я понял.

— Что именно?

— Вы сами хотите схватить суть, так ведь, Фил? — Он вынул руки из карманов и скрестил их на груди. — Вам просто любопытно, я угадал? Как настоящий пинкертон, вы заинтригованы. И к тому же, как видно, переживаете за мисс Тернер.

— Конечно, мне любопытно, но…

— Но, Фил, вас же наняли не для того, чтобы вы проявляли любопытство насчет Мейплуайта. Разве не так?

Я вздохнул.

— Да.

— Или беспокоились по поводу мисс Тернер?

— Нет.

— Скажите вот что, Фил. Допустим, я смогу уехать, вернее, мне разрешат уехать, скажем, через полчаса. Вы поедете со мной? В Лондон?

— Да.

— Даже если, уехав, не сможете схватить вашу суть? Даже если мисс Тернер будет в опасности?

— Я обязан выполнить свою работу.

— Но, если честно, Фил, отъезд вас не обрадует?

— Мне платят не за то, чтобы я радовался.

Гарри покачал головой.

— Скажите честно, Фил.

— Честно, Гарри? — Я пожал плечами. — Я бы постарался вас отговорить.

— Что вы сейчас и делаете.

— Да. — Я улыбнулся. — Так и есть.

Он печально кивнул.

— Я это ценю, Фил. Вашу честность. И вашу личную преданность мне. Я вам признателен.

Гарри протянул левую руку и положил ее мне на плечо, в точности как священник перед благословением.

— Хорошо, Фил, я сам доберусь до сути. Ради вас я выясню, что происходит в Мейплуайте.

Он убрал руку с моего плеча и достал часы.

— Сейчас половина девятого. — Он задумался. — Мне может понадобиться несколько часов. Придется кое-кого порасспросить. — Он снова повернулся ко мне. — Но если мы уедем отсюда после чая, то будем в Лондоне около полуночи. Останется время отдохнуть, перед тем как отправиться на вокзал встречать Бесс.

— И все ради меня, — заметил я.

Он сунул часы в карман жилета.

— Ради нас обоих, Фил. И ради Бесс.

— Как же вы собираетесь этого добиться, Гарри?

— Я узнаю правду. Согласен, в Мейплуайте творится что-то странное. Да, вы только что мне все прояснили. Что-то таинственное. Чтобы все это выяснить, нужен особый склад ума. Ум должен быть тонкий, с малых лет натренированный распутывать всякие загадки и головоломки. Инспектор Марш похвастать таким умом явно не может. Но вы же знаете, Фил, Гудини обладает таким умом. Трюки, обман, мошенничество — все это для меня сущие пустяки.

— Угу.

Гарри одарил меня своей широкой, чарующей улыбкой.

— К чаю все будет закончено, Фил, — сказал он, хлопнул меня по плечу, повернулся и вышел.

Когда я вернулся в библиотеку, инспектор Марш поставил чашку с кофе и улыбнулся.

— Господин Гудини ушел?

— Ненадолго, — сказал я.

Я снова сел. Сержант Медоуз взял блокнот.

— Надеюсь, он не станет бродить вокруг Мейплуайта, — заметил инспектор.

— Нет. Он решил сам разобраться в этом деле.

Марш поднял брови.

— В каком именно?

— В обоих. Во всех.

— Как мило с его стороны.

— Уж такой он человек.

— И как, позвольте спросить, он собирается это сделать?

— Понятия не имею.

— А сколько времени ему потребуется для этого подвига?

— Он полагает, что справится к чаю.

— Надо же. Значит, так. Продолжим. Вы говорили о гостях, которые находились на лужайке, когда раздался выстрел.

Я рассказал ему об этом. Я рассказал ему обо всем. Как гонялся за стрелком. Как объяснял лорду Бобу в его кабинете, чем я занимаюсь, а затем, позднее, и сэру Артуру. О чаепитии днем. О том, как выяснилось, что дверь графа заперта. Как мы ее взломали и нашли тело. О том, что лорд Боб схватил «Смит энд Вессон», а затем положил обратно на пол. О том, что я обнаружил в большом зале и что из «винчестера» стреляли. О моем разговоре с Карсоном, камердинером графа. О беседе со старшим инспектором Хонниуэллом насчет пепла на полу.

— Создается впечатление, — сказал Марш, — что старший инспектор недостаточно высоко оценил вашу помощь.

— Наверное, его голова была слишком занята другими делами.

— Вне всякого сомнения, — сухо заметил Марш. И при этом изящно взмахнул рукой. — Пожалуйста, продолжайте.

Я рассказал ему о своем разговоре с Бриггзом, от которого я узнал, что по ночам графа навещала Дарлин, кухарка. Инспектор Марш поднял брови.

— Бриггз? — улыбнулся он. — Верный лакей? «Служил без ропота и без отказа».[29] «Буря» Вы уже общались с этой полуночницей Дарлин?

— Еще нет.

Он кивнул.

— Продолжайте, пожалуйста.

Я рассказал ему про ужин. Про сеанс и появление лорда Боба. И про то, как навещал госпожу Корнель.

— Вы направились в ее комнату только затем, чтобы обсудить события в Мейплуайте?

— Верно. И тут появилась мисс Тернер.

— Мисс Тернер, которая видела привидение?

— Она самая.

Я как раз заканчивал рассказывать о том, что мисс Тернер нашла в комнате графа украденные безделушки, бороду и парик, когда в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Марш.

Появился слуга, он придержал дверь, и в библиотеку торжественно вошли лорд Боб и леди Перли.

Глава тридцать первая

Марш с Медоузом встали, я тоже.

— Большое спасибо вам обоим за то, что присоединились к нам, — сказал Марш. — Разумеется, я понимаю, насколько ужасным кажется мое вторжение в ваш прелестный дом.

— Профессия обязывает, верно? — сказал лорд Боб. Лицо у него стало прежним — цветущим. Возможно, утренняя яичница привела его в норму. Или рыба, которую он съел за завтраком. — Мне самому это поперек горла, — добавил он. — Во все лезут, кругом рыщут, грязь всюду разносят. Но такая работа, верно? Долг. Ответственность. Прекрасно понимаю.

Он подвел леди Перли к стулу с высокой спинкой и придержал его, пока она садилась. На ней снова было черное платье, и выглядела она, как обычно, величественно. Пепельно-светлые волосы были зачесаны за уши и сверкали, подобно короне. Она улыбнулась лорду Бобу, затем повернулась и улыбнулась нам.

Лорд Боб сел на стул рядом с ней. Мы с Маршем тоже сели.

— Правда, у меня мало времени, — заметил лорд Боб. — У нас обоих. Церковная служба в деревне. В десять часов. Я обычно не хожу, понятно. Опиум для народа, а? Да и местный викарий сущий тупица. И все же в таких обстоятельствах. Смерть в семье и так далее. По сути, нет выбора.

— Конечно, разумеется, — согласился Марш. Он повернулся к леди Перли. — Леди Перли, позвольте мне выразить глубокое сожаление по поводу вашей утраты. Я извиняюсь перед вами, как и перед его светлостью, за мое вторжение в столь неподходящее время. Боюсь, это неизбежное зло.

— Понимаю, инспектор. И благодарю вас. Марш кивнул.

— Но, как вы, верно, знаете, «чем проще речь, тем в горе нам понятней».[30] «Бесплодные усилия любви».

Слуга незаметно двигался по комнате, собирая грязные тарелки, и с величайшей осторожностью, как будто они были древними реликвиями, уносил их к столику на колесиках, оставленному в углу.

— Да, Бомон, — сказал лорд Боб. — Не имел возможности поздравить вас. Вы здорово отделали Мерридейла. Очень лихо. Вы большой мастер, вне всякого сомнения. Просто дока. — Он наклонился поближе и прищурился. — Случайно не занимались боксом всерьез, а?

Я кивнул.

— До войны.

Он хлопнул себя по бедру и повернулся к леди Перли.

— Ну что, Алиса? Я же говорил! — Он снова обратился ко мне и нахмурился. — Никогда не упоминали об этом при Мерридейле?

— Он никогда меня об этом не спрашивал, — ответил я.

Лорд Боб снова недовольно нахмурился.

— И все же. Это ваш долг. Должны были сказать.

Леди Перли положила ладонь на руку мужа.

— Все уже позади, Роберт. Верно? Да и боксерский поединок затеял не господин Бомон. А сэр Дэвид.

Лорд Боб не хотел сдаваться.

— Все так, — пробормотал он. — И все же.

Леди Перли сжала его руку и повернулась к инспектору Маршу.

— Вы хотели задать нам какие-то вопросы, инспектор?

Слуга закончил собирать посуду и выкатил столик из библиотеки.

— Да, миледи, — сказал Марш. Он повернулся к лорду Бобу. — И я постараюсь не затягивать, лорд Перли. «Дух времени научит быстроте».[31] «Король Иоанн».

— В самом деле? — сказал лорд Боб, устраиваясь поудобнее. — Верю вам на слово. Надо бы мне побольше читать. Почитываю «Панч».[32] Ну и Маркса, естественно.

Марш коротко улыбнулся.

— Понятно. Так вот, лорд Перли. Относительно смерти графа. До этого события вы случайно не замечали, может, он был расстроен? Подавлен?

Лорд Боб пожал плечами.

— Ну, он же, знаете ли, был не в себе. А кто может предвидеть, что сделает безумец? Как вообще определить безумие, а?

— В каком смысле «не в себе»? — поинтересовался Марш.

— Все еще жил в девятнадцатом веке. Даже, вернее, в шестнадцатом. Настоящий реакционер. На все один ответ. Пороть их надо! Арендаторы задержали ренту. Пороть! Рабочие протестуют. Пороть! В стране два миллиона безработных, инспектор. И тем не менее банкиры да капиталисты всякие неплохо нажились на войне, разве не так? Захватили нефть у арабов, с помощью Лоуренса[33] и его компашки. Суэцкий канал заграбастали. В казну потекли немецкие денежки по репарации. — Он покачал головой. — Сущие злодеи, я так считаю.

— Конечно, — согласился Марш. — Но вернемся к вашему отцу, лорд Перли. Считаете, он в последнее время изменился? Может, он?..

— Эта старая… — лорд Боб взглянул на меня. — Старик нисколько не изменился, инспектор. Не смог. Он упорно держался своих взглядов. В сравнении с ним Меттерних[34] — радикал.

— Благодарю вас, — сказал Марш.

Сержант Медоуз сделал пометку в блокноте.

— А вы, леди Перли? — спросил Марш. — Не замечали в графе перемен последнее время?

Она покачала головой.

— Нет, не замечала, инспектор. Он казался мне таким же жизнерадостным, как всегда.

— Тогда для вас это событие было ударом?

— Еще каким! Ума не приложу, что с ним стряслось. Разве что, как полагает Роберт, несчастный случай.

— Да? — Марш повернулся к лорду Бобу. — Вы полагаете, смерть вашего отца была случайностью, лорд Перли?

— Могло же быть такое, а? — сказал лорд Боб. — Я все думал и думал, знаете ли. Тут и правда призадумаешься, а?

Марш сдержанно кивнул.

— Конечно. «Что, как не прах — власть, царственность, величье?»[35]

— Вроде того. Хотя сам я этим не страдаю.

— И все-таки, скажите, лорд Перли, как смерть могла постичь вашего отца?

— Нет ничего проще, — уверенно ответит лорд Боб. — Скажем, он посылает одного из слуг за пистолетом. Хочет пострелять в голубей. У нас их тьма-тьмущая, я уже говорил Бомону. Скажем, он заряжает пистолет, держит его наготове. Поди угадай, когда они слетятся. Птицы-то дикие. Непредсказуемые. Но, скажем, он замечает одну в окне. Внезапно, а? Может ведь и перевозбудиться, верно? Нажать на курок? А? И тут бах, и привет.

Марш кивнул.

— Нажимает на курок, когда дуло случайно приставлено к виску, так?

— Вот именно. Он же был не в себе. Лучшие годы давно позади.

— Однако со слов господина Бомона я понял, что окно в спальне как раз тогда было закрыто. Если бы граф собирался стрелять по голубям, он бы его открыл, разве не так?

— А-а! Но не забывайте, он ведь был не в своем уме. А для сумасшедшего что такое окно или два? Вы меня понимаете?

— Да, разумеется. А раньше он стрелял по голубям? Припоминаете?

Лорд Боб пожал плечами.

— Все бывает в первый раз, не так ли?

— Да, конечно, — кивнул Марш. — Благодарю вас, лорд Перли. Такую версию мы непременно учтем.

Сержант Медоуз записал что-то в блокноте.

— Учтите, это всего лишь версия, — сказал лорд Боб. — Никаких доказательств, разумеется. Есть и другие версии. Я и сам склонен к самоубийству. Капиталистические противоречия, историческая необходимость. Я уже объяснял все это Дойлу и Бомону.

— Ну да, — сказал Марш. — Теперь о револьвере. Американский «Смит энд Вессон». Как я понял, его взяли из коллекции в большом зале.

— Да.

— Коллекция ваша?

— Графа. Отцовская. Сам я редко беру в руки оружие. В Мейплуайте стрельба вообще запрещена. С тех пор, как с моим отцом случилось несчастье. Упал с лошади, знаете ли. Парализовало. Несколько лет назад.

— Понятно. Можно ли допустить, что любой в этом доме имея доступ к оружию и патронам?

Лорд Боб покачал головой.

— Хиггенз, наш дворецкий, вчера спрятал все патроны. Запер. Дойл предложил. Но эта мысль пришла сначала Бомону. — Он повернулся и один раз кивнул. — Нужно отдать ему должное.

— Понятно, — согласился Марш, — а до вчерашнего дня? Любой мог взять револьвер? Или магазинный «винчестер».

— Бомон рассказал вам и о винтовке? — Он взглянул на меня с укоризной. — Хотя у меня и тут есть сомнения, — сказал он Маршу, — что из него стреляли. Но ваши люди его забрали. Хонниуэлл забрал.

Марш улыбнулся.

— Да. Но до этого любой мог взять «винчестер» или револьвер, когда только пожелает. Ведь, в сущности, так, лорд Перли?

— Мог, наверное. И все равно я сомневаюсь.

— Ладно. Пойдем дальше. Лорд Перли, вы наверняка понимаете, для того чтобы иметь хоть намек на разгадку тайны смерти вашего отца, мне необходимо выяснить, где именно были все обитатели Мейплуайта в ту минуту.

— В самом деле? — удивился лорд Боб. — Как я уже сказал, я в этом плохо разбираюсь, в полицейских делах. Но звучит вполне разумно. Чем могу помочь?

— Милорд, господин Бомон уже рассказал мне, что все гости и леди Перли находились в гостиной, когда раздался выстрел. А вас там не было. Могу я спросить, где были вы?

Лорд Боб согласно кивнул.

— Понял. Хороший вопрос. Когда это было?

Марш повернулся ко мне.

— Вы сказали, что камердинер услышал выстрел в четверть пятого.

— Да.

Марш поднял брови и выжидающе посмотрел на лорда Боба. Лорд Боб насупился.

— Четверть пятого. — Он немного подумал, потом кивнул. — Все. Вспомнил. Возвращался от Макгрегора. Он наш егерь. У меня появилась одна мыслишка. Я рассказывал Дойлу и другим, Гудини, Бомону. Этот Цинь Су болтается где-то поблизости, злющий-презлющий. На Гудини. Слыхали о нем, да?

— Да.

— Ну, вот я и подумал, почему бы не попросить арендаторов глядеть в оба? И прочесать территорию. Если злодей где-нибудь рядом, они его выкурят, верно? Я говорил об этом с Макгрегором, просил его собрать добровольцев.

— Но, как сказал мне господин Бомон, — возразит Марш, — к тому времени вы уже согласились позвать констебля и сообщить ему о Цинь Су?

— Ну да, — сказал лорд Боб. — Но, понимаете, я не очень был уверен, что местный констебль и его люди справятся с таким делом. Ничего личного, поймите. Но лучше перестараться, чем потом сожалеть, а? Я говорил об этом и с женой. Она согласилась. — Он повернулся к леди Перли и улыбнулся. Она ответила ему улыбкой.

Лорд Боб снова воззрился на Марша, поджав губы.

— Так. О чем бишь я?

— Вы просили господина Макгрегора собрать добровольцев.

— Точно. Он согласился. Мы обо всем договорились. Я ушел. И уже был дома, когда ко мне подбежал Хиггенз. Он сказал, что они не могут открыть дверь в комнату отца. Заперта. Карсон перепуган. Говорит, слышал выстрел. Помчался туда галопом, можете не сомневаться. Вы знаете, что произошло потом?

— Да, — сказал Марш. — Спасибо. И где именно вы находились, когда Хиггенз вас нашел?

Лорд Боб задумался.

— В западном крыле. В коридоре. Я шел в гостиную.

— Но ведь это было уже после четверти пятого, не так ли? Раз Хиггенз знал про выстрел.

— Думаю, тут вы совершенно правы. Разумеется, Хиггенз уже говорил с Карсоном. Значит, минут двадцать пятого, скажем, двадцать пять минут пятого. Я обещал жене вернуться к половине пятого.

Марш кивнул. Сержант Медоуз что-то записал в блокнот.

— Кстати, лорд Перли, — сказал Марш, — не могли бы вы уточнить время вашего прихода к господину Макгрегору и время вашего ухода?

— Прихода? Половина четвертого, около того. Ухода? В четыре, я бы так сказал. Провел там полчаса. Болтали и все такое. — Он помолчал. — Да, так оно и было.

— Спасибо. Теперь другой вчерашний инцидент. Загадочный выстрел из винтовки там, на лужайке. Как вы думаете, кто мог стрелять?

— Так ведь это же был Цинь Су, — удивился лорд Боб и взглянул на меня. — Я думал, на этот счет сомнений нет.

— Я тоже сначала так думал, — сказал я. — Но потом изменил свое мнение. — Я пояснил то, что до этого объяснял инспектору Маршу, а еще раньше Дойлу. — Таким образом, — заключил я, — разумнее предположить, что тот, кто стрелял из винтовки, уже был тут, в Мейплуайте.

— Чепуха, — сказал лорд Боб. — Вы хотите сказать, кто-то из гостей? Ерунда. Зачем гостям стрелять друг в друга? Это вам не Афганистан. В списке гостей нет ни одного проклятого пуштуна.[36] — Он повернулся к леди Перли. — Извини, дорогая.

Марш снова коротко улыбнулся.

— Да, — согласился он. — Итак, если предположить, что из винтовки стрелял не Цинь Су, то у нас нет ни малейшего представления, кто бы это еще мог сделать. Или в кого он целился. Верно?

— Никакой зацепки, — сказал лорд Боб. И повернулся ко мне. — Тогда где этот чертов Цинь Су? Прости, любовь моя. Теперь вы говорите, что это была напрасная тревога. А? А я изображал из себя полного дурака — прошу прощенья, — разглагольствуя перед гостями о каком-то сумасшедшем маге, которого даже не существует. Вы это хотите сказать?

— Он существует, — сказал я. — Хотя, не исключено, здесь его нет.

Лорд Боб уставился на меня.

— Это довольно странно, Бомон. Выходит, я зря послал в лес бедных арендаторов, так получается? Заставил бедолаг впустую шарить по лесу?

Леди Перли похлопала мужа по руке.

— Роберт, господин Бомон только выполнял свою работу.

— И ему приспичило выполнять ее именно здесь, так? — Он сердито посмотрел на меня и скрестил ноги. Поставил локоть на подлокотник и, опершись подбородком на сжатый кулак, уставился вдаль. Его сжатые губы под белыми усами напомнили мне шрам от бритвенного пореза.

— Простите меня, — вмешался инспектор Марш. — Леди Перли, давайте на минутку вернемся к тому ружейному выстрелу. Не припомните, где вы находились в ту минуту?

— Вы это полегче, — возмутился лорд Перли, поворачиваясь к Маршу. Его брови-жуки насупились. — Уж не хотите ли вы сказать, что стреляла моя жена?

— Разумеется, нет. Но, как я уже сказал, мне нужно уточнить, кто и где находился в ту минуту.

Брови-жуки вернулись на место.

— Вы сказали, что хотели выяснить все насчет смерти моего отца.

— Я этим и занимаюсь, — улыбнулся Марш. — А из винтовки стреляли в тот же день, когда умер граф. Это представляется мне, по меньшей мере, любопытным. Я был бы плохой полицейский, милорд, если бы не попытался объяснить такое совпадение.

— Да уж, — сказал лорд Боб. Он снял одну ногу с другой, затем снова скрестил их, но в обратном порядке. — У вас еще та работенка, — сказал он. И взглянул на меня. — У вас обоих.

— И возможно, — продолжал Марш, — леди Перли заметила нечто такое, что могло бы помочь нам установить злоумышленника.

— Увы, боюсь, мне придется вас разочаровать, инспектор, — сказала леди Перли. — Ничего такого я не видела. По крайней мере, ничего, что могло бы вам помочь. Я была в оранжерее с госпожой Бландингз, нашей экономкой, мы обсуждали, что подавать к ужину. Мы обе услышали выстрел, он прозвучал довольно громко, и подошли к окну. Этот выстрел меня удивил. Как Роберт уже говорил, стрелять здесь запрещено.

Марш кивнул.

— И что вы увидели, миледи?

— Я увидела, как Роберт едет на мотоцикле к саду. Все остальные стояли под буком около дорожки, собравшись у одной из скамеек.

Позднее я узнала, что мисс Тернер потеряла сознание. Затем кто-то из мужчин побежал вдоль лужайки в том же направлении, что и Роберт. Я узнала господина Бомона. Он тоже скрылся в лесу, а я позвонила слугам и распорядилась, чтобы они сбегали к той скамейке. Надо было убедиться, что никто не пострадал.

Марш спросил:

— И что вы тогда подумали насчет случившегося?

— Я не имела об этом ни малейшего представления. Подумала только, может, стреляли браконьеры. Но раньше они никогда не подбирались так близко к дому. И все равно я беспокоилась.

— Благодарю вас, леди Перли, — сказал Марш. — И вас также, лорд Перли. Полагаю, пока достаточно. Премного благодарен вам за помощь.

Лорд Боб явно удивился.

— И это все?

— Пока, — повторил Марш. — Но мне хотелось бы попросить вас обоих набраться терпения. Подобные дела обычно занимают больше времени, чем хотелось бы. Но, уверяю вас, я постараюсь закончить дело побыстрее. И обещаю, оно будет закончено. «Положусь на счастье: Часы бегут сквозь злейшее ненастье».[37] «Макбет».

— А как насчет остальных? — спросил лорд Боб. — Гостей. Они бродят по дому в догадках, что же произошло. Вы хотели бы и с ними поговорить, так?

— Очень бы хотел. Я был бы крайне признателен, лорд Перли, если бы вы попросили мисс Тернер зайти сюда на несколько минут.

— Мисс Тернер? — удивился лорд Боб. — Почему мисс Тернер?

Марш улыбнулся.

— Так, без особой причины, — сказал он. — Я выбрал ее произвольно. «И потому мы вверимся судьбе и будем плыть по ветру».[38] «Зимняя сказка».

Глава тридцать вторая

Когда лорд и леди Перли удалились, а наша троица снова расселась по своим местам, Марш повернулся ко мне и, улыбнувшись, сказал:

— Итак, Бомон. Что вы обо всем этом думаете?

— На голубей я не покупаюсь.

Он хихикнул.

— Замечательно. Уж эти мне американцы. А как вы относитесь к самому лорду Перли?

— Мне он нравится. Но он наследует.

— Именно. «Пчел юных много, старых — нет давно!»[39]

— Сына у него нет, — заметил я. — Что будет с этим поместьем, когда лорд Перли отойдет в лучший мир?

— С Мейплуайтом, вы хотите сказать? Назначат опекуна, наверное. Будет зависеть, разумеется, от брачного договора между ним и леди Перли. Но большая часть, а может, все в конечном итоге отойдет к дочери. А потом, после ее смерти, к ее детям, если они у нее будут. Возможно, с пожизненным правом для ее мужа.

— Значит, все отходит к Сесилии.

— К Сесилии?

— Да, мисс Фицуильям. Он улыбнулся:

— Вы же не подозреваете Сесилию Фицуильям в убийстве?

— Пока нет.

Он опять улыбнулся.

— А лорда Перли?

— Пока нет. А вы?

Очередная улыбка.

— О, было бы глупо с моей стороны высказывать какое-то мнение, во всяком случае, пока, как вы полагаете? «Суждения глупей не может быть. По внешности о существе судить!»[40] «Перикл». Но я очень надеюсь, лорд Перли тут ни при чем.

— Почему?

Он взглянул на меня.

— Ну да, понятно. Вам, американцам, это невдомек, не так ли? В этом случае все осложняется. Видите ли, он теперь лорд. Пэр. И по этой причине его не могут судить в обычном суде. Если будет доказано предумышленное убийство, судить его сможет только вся палата лордов, причем на специальном заседании. Довольно сложная процедура. Даже самого короля привлекают.

— Скверная история.

— Очень. Если он и впрямь окажется виновным в убийстве, для всех будет лучше и проще объявить его сумасшедшим и отправить в какое-нибудь теплое и тихое местечко.

— Не думаю, что он сошел с ума.

Марш улыбнулся.

— Он явно сумасшедший, если рассчитывает, что я поверю, будто его отец принял свою голову за голубя.

— И все же это вполне могло быть самоубийством. Может, он и прав. Может, граф и правда тронулся. Вспомните, ведь это он бегал в ночнушке, вырядившись в привидение. И воровал всякие безделушки из комнат, а потом прятал их в норе, как крыса.

— Если верить мисс Тернер. — Он улыбнулся. — И даже если она говорит правду, из этого совсем не следует, что он намеревался свести счеты с жизнью.

— Я заметил, вы не сказали лорду Перли, что об этом думает мисс Тернер.

— Естественно. Мне надо сначала поговорить с ней.

— Есть еще одно замечание касательно мисс Тернер, и вам следует это знать.

— Да? В чем же оно заключается?

— Похоже, и ее хотели убить. Он поднял брови.

— Неужели? — Он повернулся к сержанту Медоузу. — А дело-то заваривается все круче, не правда ли, сержант? Крутой суп получается, прямо какой-то вишисуаз.

Сержант не проронил ни звука, впрочем, как обычно. Он только опустил глаза и что-то записал в блокноте. Наверное, «вишисуаз». Марш снова повернулся ко мне.

— Когда это случилось?

— Прошлой ночью, пока она была в комнате графа. — Я рассказал ему о ноже, который она нашла в постели, и о том, что утром я сам осмотрел тот валик.

— Нож, — сказал Марш, задумчиво кивая. — Вы думаете, из оружейной коллекции графа. Не «винчестер», не револьвер.

— Патроны были уже заперты.

— Со вчерашнего дня, как сказал лорд Перли. Любопытно. Выходит, нож украли из коллекции некоторое время спустя.

— Или раньше, и сделал это тот, кто нож предпочитает револьверу или винтовке.

— Разумеется, — согласился Марш. Он скорчил кислую мину. — Это даже не суп. А телячье рагу. Морковка, лук, сельдерей, соус, под стать цементу. Главное, чтобы было погуще. А я люблю простой бульон без изысков, крепкий и прозрачный. — Он взглянул на меня. — Вы не сказали лорду Перли про нож.

— Сперва хотел поговорить с вами.

В дверь постучали.

— Наверняка мисс Тернер, — заметил Марш. — Репка в суп. — Он посмотрел на дверь. И крикнул: — Войдите!


Мисс Тернер рассказала свою историю без запинки. Сегодня она держалась спокойно и открыто. Голос ровный, без малейших признаков волнения, даже когда она рассказывала о явлении призрака ночью в пятницу и о том, как нашла нож в собственной постели.

— Как вы полагаете, — спросил Марш, когда она закончила, — у кого могут быть причины желать вам зла?

— Да нет, — сказала она, — ни у кого. Вряд ли.

На ней было то же серое платье, что и в тот раз, когда я впервые ее увидел. Волосы забраны назад. Она казалась менее напряженной, чем тогда, в первый раз, в гостиной. Но за эти выходные ей многое пришлось пережить — похотливого призрака, змею, домогательства сэра Дэвида, обследование комнаты покойника, кинжал в постели. После всего этого разговор с лондонским полицейским и пинкертоном среди бела дня наверняка был для нее не самым тяжким испытанием.

Вдруг инспектор Марш заметил, что она колеблется. Невзирая на всю свою деликатность, он ничего не упускал.

— Ни у кого, — сказали вы, — вряд ли. Пожалуйста, мисс Тернер, кто-нибудь выказывал вам враждебность? В той или иной форме?

Мисс Тернер снова взглянула на меня, затем перевела взгляд на Марша.

— Ну, я уже рассказывала господину Бомону про вчерашнюю неприятную сцену. С сэром Дэвидом Мерридейлом.

— Да?

Она рассказала ему практически то же, что и мне в комнате госпожи Корнель. Марш кивнул.

— И вы полагаете, сэр Дэвид так обиделся на вас за отказ, что пробрался к вам в комнату? И вонзил нож в одеяло, думая, что под ним лежите вы?

— Нет, — спохватилась девушка. — Вовсе нет. — Она слегка выпрямилась на стуле. — Вы спросили о враждебности, инспектор, и я только ответила на ваш вопрос.

— За что я вам благодарен. Итак, кто-нибудь здесь, в Мейплуайте, еще выказывал вам враждебность?

— Нет.

— Давайте вернемся к видению, которое вы наблюдали ночью в пятницу.

— Да, — сказала она, — граф.

— Мисс Тернер, вы раньше видели графа?

— До пятницы нет.

— Забудем на время про пятницу. Вы когда-нибудь навещали графа в его апартаментах? Когда-нибудь виделись с ним?

— Нет.

— Тогда почему вы так уверены, что тот, кто привиделся вам в спальне, был граф?

— Я видела его портрет.

— Его портрет, — повторил Марш.

— Сегодня утром, — сказала мисс Тернер, — я спросила одного из лакеев, есть ли в доме портрет графа. Он сказал: один есть. В большом зале. Я пошла посмотреть. Он был написан в 1913 году, девять лет тому назад. Тот самый человек. Если надеть на него парик и наклеить бороду, его не отличить от того, кто появился в моей спальне.

Марш улыбнулся.

— Точно так же, как и от любого другого в парике и с накладной бородой, Сары Бернар, например.

— Если бы я нашла под кроватью Сары Бернар парик и фальшивую бороду, тогда я бы не сомневалась, что именно она явилась ко мне в пятницу.

— И вы готовы свидетельствовать — в суде и под присягой, — что нашли бороду и парик под кроватью графа?

— Да.

— Где сейчас эти вещи?

— В комнате госпожи Корнель. Прошлой ночью господин Бомон предложил оставить их там.

— Вы говорили о своей находке с кем-нибудь, кроме госпожи Корнель и господина Бомона? С лордом и леди Перли, например?

— Нет, — сказала она. — Господин Бомон предложил нам этого не делать.

— Госпожа Корнель — близкая подруга леди Перли, как я понял.

— Полагаю, да.

— И она с ним согласилась?

— Да.

— Госпожа Корнель долго сопротивлялась, пока я не напомнил ей, что слуги, похоже, в курсе всего, что происходит в Мейплуайте. Кто-то уже пытался убить мисс Тернер, — сказал я. — И я убедил ее, что, возможно, будет лучше для всех, включая леди Перли, если мы кое-что сохраним в тайне.

Марш кивнул.

— Как насчет того ножа, что вы нашли в своей постели? Где он сейчас?

— Там же, в комнате госпожи Корнель.

Он снова кивнул.

— Хорошо. Теперь скажите мне вот что. Мисс Тернер, вас часто посещают призраки?

— Нет.

— Раньше хоть одного видели?

— Нет.

— Этот — первый?

— Это был не призрак, инспектор. Я же говорила, это был мужчина. Граф.

— Тем не менее господин Бомон рассказал мне, что, когда он с господином Гудини встретил вас на следующий день во время вашей прогулки верхом, вы уверяли их, что никакого призрака не было.

Она взглянула на меня. Слегка зарделась. Может, от злости, а может, от смущения.

— Да, — призналась она. — Я так и сказала.

— Вы, по сути, сказали, что призрак вам приснился, так?

— Да.

Марш поднял брови.

— Не могли бы вы объяснить яснее, почему вы так поступили?

— Я совсем запуталась. Не спала. Я понимала, что всех переполошила, и мне казалось, лучше впредь все забыть.

— То есть отрицать, что это вообще произошло. Утверждать, что призрак вам приснился.

— Да.

— А теперь вы утверждаете, что он вам не снился.

— Нет. Он снился мне не больше, чем парик и накладная борода.

— Простите, — вмешался я.

Марш повернулся ко мне.

— Да?

— Могу я задать пару вопросов?

— Ну, разумеется, дружище. Мы же коллеги, разве не так? Валяйте.

— Мисс Тернер, вы были знакомы с кем-нибудь из этих людей до приезда сюда? Знали кого-нибудь из гостей раньше?

— Нет.

— Графа? Леди Перли? Лорда Перли? Кого-нибудь, кроме госпожи Аллардайс?

— Нет. Никого.

— Вы раньше слышали что-нибудь о привидениях? До вашего приезда сюда?

— Нет.

— Тогда у вас нет никакой причины все это выдумывать, так? Вам незачем было привозить с собой накладную бороду и парик из Лондона, а потом подбрасывать их в комнату графа?

— Нет, — сказала мне девушка. Впервые за все утро на ее губах появилось некое подобие улыбки. Впрочем, она быстро исчезла. — Никакой причины, — сказала она Маршу.

Марш теперь улыбался мне, и на сей раз дольше обычного.

— Благодарю вас, Бомон, за то, что добыли мне столь ценные сведения. И вам спасибо, мисс Тернер. Я высоко ценю вашу искренность. Вы выражались прямо и ясно. — Он встал.

Мисс Тернер взглянула на меня и тоже встала. Пришла моя очередь подниматься.

Мисс Тернер обратилась к Маршу:

— Вы желаете поговорить с кем-нибудь еще?

— Пока нет, спасибо. Пожалуйста, сообщите всем, что я вскоре с каждым из них с удовольствием побеседую.

Мисс Тернер кивнула ему, потом мне, повернулась и ушла. Когда она вышла из комнаты, Марш заметил:

— Думаю, самое время заглянуть в комнату графа.


Я пошел впереди, показывая дорогу через бесконечные коридоры и лестницы. Марш шагал следом, заложив руки за спину, задрав голову и с любопытством оглядывая расставленные всюду безделушки. Сержант Медоуз замыкал строй, держа наготове блокнот и ручку.

Марш молчал, пока мы не начали подниматься по последней лестнице. Тут он повернулся ко мне и сказал:

— Вам эта девушка нравится, господин Бомон.

— Мне кажется, что она говорит правду, — ответил я.

— Это очевидно. — Он улыбнулся. — Но где причина и где следствие? Она вам нравится, потому что говорит правду, или вы верите, что она говорит правду, потому что она вам нравится?

— Я думаю, она говорит правду, — повторил я.

— Ну, — сказал он, — так или иначе она довольно милая свидетельница. Хотя я должен признаться, что у меня есть некоторые сомнения насчет того, что заставило ее отправиться в комнату графа прошлой ночью.

— Она же все объяснила.

— Вернее, подобрала оправдание, — сказал он. — А я не уверен, что это равносильно объяснению.

— Она читала о медиумах. Знает, что они запасаются сведениями заранее и часто вытягивают их у прислуги.

— Допустим, она права, — сказал Марш, — и прошлой ночью в ее комнате действительно побывал граф. Мы до сих пор не установили, что было известно слугам.

— Но Бриггз знал, что Дарлин бывала в комнате графа. Та самая кухарка. Может быть, он рассказал об этом мадам Созострис. И во время сеанса она говорила как раз об этом. Возможно, мисс Тернер сделала правильные выводы из ошибочного предположения.

Мы уже шли по последнему коридору. Комнаты графа были прямо по ходу.

— Все гуще и гуще, — заметил Марш. — Горошек и пастернак, веточка петрушки, немного шалфея.

— Вот комната Карсона, — сказал я и кивнул в сторону закрытой двери.

— Камердинер. Помню.

— А вот апартаменты графа.

Я повернул ручку и распахнул дверь, затем отступил и пропустил вперед Марша.

Он оглядел гостиную, голые каменные стены, старую дубовую мебель и персидский ковер.

— Настоящая спартанская обстановка, — заметил он. — Но, бог мой, до чего же великолепный ковер! — Он взглянул на меня. — Курдский. Сеннех. — Он еще полюбовался ковром. — Семнадцатый век, если не ошибаюсь. Бесценный. Просто кощунство позволять ему вот так лежать.

Он деликатно обошел ковер, пройдя по деревянному полу. Я двинулся за ним, сержант Медоуз — за мной. Марш в последний раз взглянул на ковер и открыл дверь в комнату графа.

Он остановился на пороге, приглядываясь к косяку. Протянул руку и коснулся пальцами дерева.

— Как утверждает Гудини, — сообщил я, — с дверью никто не химичил.

— Гм-м-м, — протянул он, не глядя на меня. — Вы уже говорили. — Он сделал шаг вперед и осмотрел сломанную скобу, в которую вставлялась щеколда. Он также внимательно оглядел край двери, пробежав по нему пальцами. Кивнул сам себе и вошел в комнату. Мы с сержантом Медоузом последовали за ним.

Огонь в камине давно погас, и в комнате было прохладно. Я все еще ощущал запах пороха, но теперь едва уловимый, вперемешку с запахом пыли и ветхости.

— Где лежал револьвер? — спросил у меня Марш.

Я показал.

— Где-то здесь. Золу до сих пор видно. По всему полу.

Сержант Медоуз подошел к окну, остановился и вытянул шею силясь посмотреть вниз.

— Гм-м-м, — проговорил Марш. — Итак. — Он наклонился и принялся разглядывать пол. — Следы. Здесь явно резвилась стая диких зверей.

— Мы все тут были. Дойл, лорд Перли, Гудини. А потом старший инспектор Хонниуэлл со своими людьми.

Марш все еще стоял согнувшись.

— Вы на золу смотрели, когда зашли в первый раз?

— Да. Никаких следов. Да и откуда им взяться. Золу выдуло из камина, когда мы выломали дверь.

— Гм-м-м. — Не разгибаясь, Марш сделал шаг-другой, продвинувшись на несколько дюймов к стене. — Очень интересно, — заметил он.

— Что?

— Тут имеются любопытные следы, они ведут к стене — как будто здесь топтались, — а назад не возвращаются. — Он выпрямился и взглянул на меня.

В этот миг каменная стена внезапно раздвинулась, вернее, часть ее, похожая на дверь, и из темного проема вышел Великий человек. В одной руке он держал горящий железнодорожный фонарь и улыбался своей широкой обворожительной улыбкой.

— Следы, естественно, мои, — сказал он.

Глава тридцать третья

Насчет выходов Великий человек был большой специалист. Марш тоже умел принимать нужное положение и изысканно улыбаться.

— Господин Гудини, — сказал он, — какой приятный сюрприз!

Великий человек проигнорировал его и обратил свою ухмылку ко мне.

— Видите, Фил? Я уже кое-что обнаружил, нечто очень важное.

— Вижу, Гарри. Куда ведет этот ход?

— Там есть лестница. — Он поднял лампу и осветил проем. Узкая лестница вела вниз, в темноту. Он снова повернулся ко мне. — Она ведет, кажется, в туннель, который, похоже, огибает весь Мейплуайт. Из туннеля в разные комнаты дома ведут лестницы.

— Как вы это обнаружили? — спросил я.

— Простая логика, — сказал он. И повернулся к Маршу: — Объяснить?

— Ну разумеется, — ответил Марш. — Мне не терпится услышать. — Он повернулся, деликатно смахнул рукой пыль с покрывала и уселся на кровать с таким видом, будто это было театральное кресло. Сложил руки на коленях и уставился на Великого человека, подняв брови в знак внимания. Показного внимания.

Великий человек поставил фонарь на пол. Потер руки.

— Итак, — начал он, — мы столкнулись здесь, в Мейплуайте, с чередой загадочных событий. Даже Гудини на какое-то время был сбит с толку. Но потом мне пришло в голову, что все они по форме напоминают примитивный трюк, вроде тех, что исполняются заурядными фокусниками. — Он взглянул на меня. — А что требуется для выполнения всяких фокусов, Фил?

— Может, вы сами скажете, Гарри.

Инспектор Марш поморщил брови и склонил голову, тщательно изучая свои ногти на левой руке.

— Подгадать время, — проговорил Великий человек. — Управлять им. И для этого, разумеется, использовать разные хитроумные штуки. — Гарри сунул руки в карманы и принялся ходить взад-вперед. Он говорил серьезно и четко, как профессор, читающий лекцию для слабоумных. — Итак, чтобы понять, как достигается успех в фокусе, мы должны отбросить прочь всякие теории. Все до единой. Но в случае со смертью графа даже Гудини изменил этому правилу. Я поверил, что граф парализован и не может встать с кровати. Так думали и все мы. Но рассказ мисс Тернер о том, что граф приходил к ней в комнату, нарядившись призраком, вызвал у меня кое-какие сомнения.

— Я думал, вы ей не поверили, — заметил я.

— Ага, — сказал он. — Это было до того, как я поразмыслил над собственными предубеждениями. Но, допустим, сказал я себе, мисс Тернер говорит правду. Допустим, граф мог двигаться. И если он действительно пробрался к ней в комнату ночью в пятницу, то как он ухитрился сделать так, что его никто не заметил?

Марш оторвал глаза от ногтей и нахмурился.

— Была глухая ночь. Его никто не видел.

— Но разве он мог это знать наверняка? Единственный свидетель — и всем его забавам конец. И если допустить, что на следующий день граф покончил с собой, каким образом он сумел незаметно взять из зала револьвер?

Марш поднял руку.

— Да-да, вы правы. И все-таки это возможно. Теперь ясно, что есть еще и потайная лестница, и вы на нее наткнулись.

Великий человек гордо вскинул голову.

— Наткнулся? Ничего подобного, инспектор Марш. Я пришел к такому выводу только с помощью логики. Видите ли, что касается графа и его самоубийства, то я рассматривал и другую вероятность: граф не мог покончить с собой, его убили. В таком случае как убийце удалось ускользнуть? Я очень тщательно осмотрел дверь и в конце концов понял…

— Да, — перебил Марш, — господин Бомон говорил. И вы пришли к выводу, что в комнате должен быть еще один вход.

— Вот именно, я пришел к выводу! А вот это я взял у госпожи Бландингз, местной экономки. — Он полез в карман и вытащил оттуда рулетку. Театрально взмахнул рукой, и желтая лента свернулась в петлю. — Потом я пришел сюда.

Гарри прокрался к двери, чтобы показать нам, как он все проделывал. Желтая лента тянулась за ним. Марш, сидя на кровати, повернулся кругом, чтобы его видеть. Великий человек обошел комнату.

— Я осмотрел всю комнату. Затем подошел к окну.

Он двинулся к окну. Там стоял сержант Медоуз, наблюдая за ним со скрещенными на груди руками и сохраняя бесстрастное выражение лица.

— Простите, — сказал Великий человек, протянул руки и взял сержанта за бедра, как будто собираясь его приподнять и переставить на другое место. Возможно, он так бы и сделал. Но сержант взглянул на инспектора Марша, тот разок кивнул, и Медоуз отступил в сторону.

— Я очень тщательно осмотрел окно, — сказал Великий человек. — Все мерил и мерил. — Наклонившись, он показал нам, как он это делал. Выпрямился. — Затем я принялся измерять комнату. Вдоль и поперек. — Он взмахнут сантиметром в воздухе. — Затем я направился в соседнюю комнату.

На мгновение я подумал, что он туда пойдет, ожидая, что мы последуем за ним. Но он этого не сделал.

— Я все измерил и там, — сказал он. — И…

— Да, — перебил его Марш, — кажется, я знаю, чего вы добивались. Вы искали потайной ход.

— Именно! И тогда я бросился сюда. Мне нужно было определить, где точно он находится. И, разумеется, я его нашел.

Гарри подошел к проему в стене.

— Довольно хитрый механизм. Поглядите. — Он захлопнул каменный прямоугольник. Тот встал на место бесшумно и плавно. Теперь стена снова превратилась в сплошной монолит. — Противовес. Просто и толково. А ключ — вот он.

Гарри нажал на один из камней слева. Прямоугольник бесшумно и плавно открылся.

Великий человек повернулся к нам, широко улыбаясь.

— Видели? Гудини догадался раньше всех.

— Очень ловкий ход с вашей стороны, — сказал инспектор Марш.

— Да, — согласился Великий человек. — Спасибо.

— А вы часом не осмотрели туннель?

— Совсем немного. — Гарри свернул рулетку. — Я поднялся по одной из лестниц. Она вела в другую комнату. Но не в спальню. В небольшую гостиную. — Он спрятал сантиметр в карман. — Но таких лестниц много. Я уверен, одна из них ведет в комнату мисс Тернер.

— Но точно вы не установили.

— Я совершенно уверен, — сказал Великий человек. — А еще одна лестница наверняка ведет в большой зал. — Он повернулся ко мне. — Значит, Фил, граф мог взять револьвер из коллекции, и никто бы даже не догадался.

— Его мог взять и кто-то другой, — заметил я. — Подняться сюда по лестнице и убить его.

— Да. — Гарри кивнул. — Возможно и то и другое.

— Да? — произнес Марш. Он улыбался. — Уж не хотите ли вы сказать, что вас все еще гложут сомнения?

Великий человек поднял голову.

— Я узнаю правду. И, надеюсь, очень скоро.

Марш кивнул.

— Конечно. Господин Бомон познакомил меня с вашими планами. К дневному чаю, так?

— Да, совершенно верно.

— «Гордый человек сам себя пожирает».[41] «Троил и Крессида».

— Гордость тут ни при чем, — сказал Великий человек. — Гудини всегда добивается своего.

— К дневному чаю.

— Вот именно.

— Позвольте мне, однако, усомниться.

— Сомневайтесь сколько хотите. От души, не стесняйтесь. Я все равно добьюсь своего.

— Вы любите заключать пари, господин Гудини?

Великий человек гордо выпрямился.

— Гудини никогда и ни с кем не заключает пари.

— Конечно, — сказал Марш. — Я должен был бы догадаться.

— Но, — сказал Великий человек, — все знают, что в определенных обстоятельствах Гудини принимает вызов. — Он взглянул на Марша. — Вы бросаете мне вызов, инспектор Марш?

— Я предпочитаю рассматривать это как пари. Джентльменское пари, если хотите. Без всяких денег. Я утверждаю, что вы не раскроете это дело к дневному чаю.

— А вы-то сами раскроете?

— О! — сказал Марш улыбаясь. — Уверен, что сделаю это значительно раньше.

— В самом деле?

— Вот именно.

Великий человек какое-то время внимательно изучал его.

— Прекрасно, — сказал он. — Принимаю вызов. — Он сделал шаг вперед и протянул руку. Марш встал с кровати и пожал ее.

Великий человек отпустил руку Марша, оглядел комнату и встрепенулся.

— Мне пора, — бросил он и ушел, хлопнув дверью.

Марш взглянул на меня. И кисло улыбнулся.

— Я сделал промашку. Но у вашего хозяина удивительная способность досаждать людям.

— Ага.

Марш сунул руку в карман, достал часы и взглянул на время. Кивнул, положил их обратно. И повернулся к сержанту Медоузу.

— Возьмите фонарь, Медоуз, и осмотрите туннель. Поднимитесь по всем лестницам. Установите, куда они ведут. Только без шума.

Сержант Медоуз глянул на меня из-под нависших бровей. Потом посмотрел на Марша. И в первый раз заговорил.

— А вы, сэр?

— О, я немного поброжу в одиночку. — Марш повернулся ко мне. — Разве что вы захотите составить мне компанию?

— Не упущу такого случая ни за что на свете, — сказал я.


С Великим человеком инспектор Марш разговаривал очень уверенно. И следующие несколько часов он тоже был уверен в себе, хотя я обратил внимание, что мы слишком быстро передвигались по дому.

Сначала мы отправились в комнату Карсона, камердинера графа. Карсона мы нашли в постели в белой ночной рубашке, но он изъявил желание говорить. Выглядел он еще хуже, чем вчера. Лицо бледное-бледное, глаза тусклые-тусклые. И руки дрожали сильнее.

Марш сидел на стуле, а я стоял, прислонившись к стене. Марш задал Карсону практически те же вопросы, что я задавал ему вчера, и Карсон дал практически те же ответы.

Затем Марш сказал:

— Насколько я понял, лорд и леди Перли навестили графа в пятницу вечером.

— Да, сэр, — сказал Карсон. — Они приходили, сэр. — Он вяло водил по груди трясущимися руками.

— Вы при этом присутствовали?

— Нет, сэр.

— Вы имеете хоть какое-то представление, о чем они говорили?

— Нет, сэр, не имею.

— Откуда вы узнали, Карсон, что лорд и леди Перли навещали графа?

— Я их видел, сэр. Они проходили мимо моей двери. Я сидел у себя в комнате, а дверь я обычно держу открытой.

— Надо же. Всегда?

— Пока не улягусь спать, сэр. На случай, если граф меня позовет. Обычно около двенадцати я хожу смотреть, как он там, сэр. — Карсон нахмурился и прерывисто вздохнул. — Ходил, сэр. Прежде чем лечь спать.

Марш кивнул.

— И вам было слышно, как граф вас зовет, даже из спальни?

— Да, сэр. У графа был зычный голос, сэр. — Он слабо улыбнулся.

— Вы услышали бы его при закрытой двери? Когда его дверь была закрыта?

— Нет, сэр. Весь день мы оставляли двери открытыми, и графа, и мою. Закрывали, только когда он собирался вздремнуть, перед чаем, сэр. Я всегда в это время закрывал дверь в его спальню. Так ему легче было заснуть.

— Значит, вчера днем, перед тем как вы понесли ему чай, ваша дверь была открыта.

— Да, сэр.

— В это время кто-нибудь проходил мимо?

— Нет, сэр. Никто, сэр.

Так же спокойно Марш спросил:

— Вы знакомы с кухаркой Дарлин?

Карсон моргнул.

— Да, сэр.

— Вы когда-нибудь видели, чтобы Дарлин проходила мимо вашей комнаты?

— Нет, сэр. — Он снова моргнул. — Почему я должен был ее видеть?

— Я слышал, Дарлин иногда бывала у графа в комнате. Поздно ночью.

Карсон затряс головой.

— О, нет, сэр. Что ей там делать, сэр? О! — он вдруг широко раскрыл глаза. — Простите, сэр. Я солгал. Однажды, несколько месяцев назад, сэр, я заболел, с желудком что-то случилось, и не мог нести службу. И кажется, эту девицу Дарлин, сэр, из кухни, прислали в помощь графу.

Марш кивнул.

— Скажите, Карсон, давно ли вы знаете о потайном ходе из комнаты графа?

Рука Карсона подскочила, он изумленно нахмурился.

— Потайной ход?

— Будет вам, Карсон. Он там давно. Думаю, несколько веков. Вы должны были знать.

Карсон покачал головой.

— Но я не знал, сэр, клянусь. — Он попытался подняться с постели, задохнулся, закашлялся и снова лег. — Потайной ход, сэр? В комнате графа? А где, сэр?

Марш улыбнулся.

— Карсон, вы знаете, какое наказание полагается за лжесвидетельство?

Глаза Карсона наполнились ужасом.

— Сэр, клянусь, я ничего не знаю про потайной ход. Ничего, сэр. Клянусь!

Марш несколько секунд смотрел на него. Затем встал, сунул руку в карман, достал часы, взглянул на время, положил их назад в карман. И повернулся ко мне.

— Думаю, следует пойти в кухню.

Утренняя почта

Мейплуайт, Девон

19 августа

Дорогая Евангелина!

Камней стало еще больше. Даже слишком. И все как один огромные.

И при этом никакого тебе мягкого спуска с холма. Они все разом обрушились с небес на землю именно в том самом месте, где я стояла, глядя на мир широко открытыми глазами и с самыми добрыми побуждениями. А теперь я лежу здесь, раздавленная этой кучей камней.

Самый большой из них — господин Бомон.

Смешная картина, не находишь? Я лежу, раздавленная, под господином Бомоном?

Если мне и случится когда-нибудь оказаться в подобном положении — за образной гранью целомудрия, — я буду далеко не единственной женщиной в Мейплуайте, кому выпадет, скажем так, это наслаждение.

Похоже, я ошибалась насчет господина Бомона. Причем во многом.

Если помнишь, прошлой ночью я собиралась прокрасться через темные безмолвные коридоры Мейплуайта в надежде кое-что узнать…

И я узнала. Ева, ты просто не поверишь…

Помнишь первого призрака, о котором я обещала тебе написать подробно, но так и не собралась? Выяснилось, что тот призрак вовсе не призрак. Это отец лорда Перли, граф Эксминстерский.

Я ни капельки не придумываю. Судя по всему, когда на него находила блажь, он надевал парик, наклеивал бороду и принимался шататься по комнатам удивленных платных компаньонок, хихикая, неся похабщину и размахивая органом, который госпожа Эпплуайт однажды назвала «детинородным членом». («Каким членом?» — помнится, спросила ты у нее; ты была такой бессердечной, Ева.)

Сегодня вся эта сцена кажется мне скорее жалкой, чем пугающей. Честно, мне даже жаль старика. Как это печально, выставлять напоказ свои желания и средство для их удовлетворения перед незнакомыми людьми. Как, наверное, горько чувствовать такую потребность.

Однако моя сегодняшняя самоуверенность в некоторой степени объясняется недавней кончиной графа. Ему, бедняге, уже никогда не доведется потрясать своим достоинством (кстати, довольно внушительным) ни передо мной, ни перед кем-то еще.

Но вернемся к не менее поразительному господину Бомону. Вчера ночью, где-то около часу, я запечатала письмо к тебе, выключила свет, тихонько открыла дверь спальни и выглянула в коридор. Посмотрев налево, я ничего не увидела. А когда взглянула направо, то заметила Сесилию Фицуильям в прозрачном шелковом халате: она проскользнула в темную комнату господина Бомона с такой легкостью и уверенностью, с какой присыпанная тальком нога входит в разношенную туфлю.

Я уже знала о них, разумеется, об их романе. И все же я была поражена бесстыдством этой женщины (и, признаюсь, охвачена сильной завистью), которая бродила полуголая по коридорам, где любой мог ее увидеть, даже жалкая, презренная платная компаньонка.

Я подождала. И все прислушивалась к тишине, чтобы удостовериться, что мне ничего не угрожает. В этой тишине я открыла дверь, тихо закрыла ее за собой и опрометью кинулась по коридору к почтовому ящику. Я опустила туда письмо тебе и затем побежала по лестнице, другому коридору и вверх еще по нескольким лестницам к комнате графа и там, под кроватью, нашла парик с накладной бородой.

Почему в комнате графа?

К чему все эти вопросы?

Просто я оказалась в какой-то миг под кроватью, иначе ни за что не нашла бы бороду и парик.

Ох, это такая длинная история, Ева, и когда-нибудь я все тебе подробно расскажу, но сейчас мне хочется поскорее перейти к ножу и господину Бомону.

Нож оказался серебряным кинжалом, старинным и довольно красивым, он торчал из моей постели, когда я вернулась к себе в комнату. Я соорудила Сильвию — ты помнишь спящую Сильвию, которую мы сооружали из подушек и валиков, прежде чем вылезти из окошка и улизнуть от госпожи Эпплуайт? Так вот, я соорудила Сильвию перед тем, как отправиться в комнату графа, и ее кто-то проколол.

На несколько мгновений я превратилась в слабоумную и все никак не могла взять в толк, как туда попал нож. И тут сообразила, что, конечно, кто-то его туда вонзил, умышленно, вколол его туда, приняв Сильвию за меня. И у меня тут же здорово прихватило желудок.

Нет, я не знаю, кто это сделал. И даже представить себе не могу, почему.

Прошло несколько секунд. Как в тумане, я схватила нож и, спотыкаясь, побрела к комнате госпожи Корнель.

Я постучала. Она открыла, и я ввалилась к ней. И кто, ты думаешь, там был и тут же поднялся с небольшого диванчика в стиле рококо, как не господин Бомон.

Он был полностью одет. Возможно, успел одеться после свидания с Сесилией. Или, может, там, в его комнате, Сесилия набросилась на него, как пантера, когда он еще был одет, они упали на пол и не теряя ни мгновения, в пылу страсти…

О, Господи! Это все из-за погоды, Ева. Еще один жаркий, душный день и ласковый солнечный свет, разлитый по лужайке. Все отправились на воскресную службу, так что я пишу тебе на свежем воздухе, во дворике рядом с оранжереей. Вокруг прыгают белки, а с ними заодно, боюсь, и моя фантазия.

Как бы то ни было, там оказался господин Бомон, мрачноватый с виду, но довольно красивый в смокинге (в брюках и так далее).

Ты скажешь, что это было совсем невинное свидание, когда он оказался в комнате госпожи Корнель. Я бы сама поверила (почти), не случись мне, когда я усаживалась, остановить свой взгляд (совершенно случайно) на лице господина Бомона и угадать по его выражению, что он находится в состоянии, которое госпожа Стоупс называет «мужской готовностью».

Возможно (это только что пришло мне в голову), заниматься любовью не раздеваясь — одно из американских достижений, как, например, чарльстон. Может, именно это имеется в виду, когда говорят «встал и пошел». Может, когда я постучала, он и госпожа Корнель, оба одетые, сплелись в жарком объятии на полу.

Нет. Я могу, и не без удовольствия, представить себе господина Бомона в таком положении, но никак не элегантную госпожу Корнель. И все же я подозреваю, что, когда я постучала в дверь, кому-то из них, по крайней мере, пришлось спешно приводить себя в порядок.

Похоже, господин Бомон неутомим.

Так или иначе я жутко волновалась, когда с ними заговорила, и во время этого разговора чувствовала, что краснею как дура всякий раз, как только взгляну на него.

Он вовсе не такой самоуверенный, каким я его описывала в первых письмах, Ева. Он был в самом деле очень мил и прошлой ночью, когда я разговаривала с ним и с госпожой Корнель, и сегодня, когда меня допрашивал этот напыщенный инспектор Марш из Скотланд-Ярда. Он даже защищал меня.

Но я сама себя опережаю.

Прошлой ночью я рассказала им все. Господину Бомону и госпоже Корнель.

Вернее, почти все. Я не упомянула о других призраках — о матери с мальчиком, которых видела у мельницы. Чем чаще я о них думаю, тем больше убеждаюсь, что они всего лишь плод моего воображения. Мои нервы натянулись, как струны, свет под ивой был сумрачный. Более того…


Бог мой. У меня только что состоялся довольно странный и тревожный разговор с господином Гудини. Я совсем растерялась. Если то, что он говорит, правда…

Попробую рассказать все толком.

Господин Гудини быстрым шагом прошел по тропинке, приветствовал меня жизнерадостным «Добрый день!», сел рядом на скамейку и заявил, что сам хочет во всем разобраться.

Я закрыт блокнот, пряча страницу с моими несуразными домыслами, и сказала:

— Простите?

Он быстро помахал рукой взад-вперед, будто разгоняя мух.

— Запутанная вышла история, мисс Тернер. Винтовки, револьверы, умершие графы. Призраки. Все это слишком затянулось и зашло далеко, и я намереваюсь во всем разобраться.

— Понятно, — заметила я. Впрочем, я преувеличивала.

Он сказал:

— Я беседовал со своим помощником, Филом Бомоном, и этим полицейским из Лондона. Фил рассказал мне, как вы повстречались с графом. Я вам очень сочувствую, мисс Тернер. Понимаю, такой скромной девушке, как вы, поведение графа должно было показаться чудовищным.

Я скромно кивнула и опустила глаза на свой блокнот. И от скромности даже покраснела, вспомнив, что я там написала.

— Должен вам сказать, — продолжал он, — я узнал, как он проник в вашу комнату.

— Узнали? — тупо переспросила я.

— Да. Я тщательно обследовал комнату графа и обнаружил за стеной потайной ход. Он ведет на узкую лестницу и дальше вниз — в какой-то туннель, откуда по другим лестницам, уже вверх, можно подняться в разные комнаты. Не сомневаюсь, одна из них ведет в вашу комнату.

— Потайной ход? — Я начала напоминать сама себе попугая.

— Верно.

— Но я думала, он вошел в дверь.

Господин Гудини покачал головой, как строгий учитель.

— Он прожил здесь всю свою жизнь и знал про потайной ход. И зачем ему было рисковать, при том что в коридоре его могли заметить? А теперь, мисс Тернер, если вы хорошенько подумаете, то поймете, что если граф пользовался этим ходом, то им в любое время мог воспользоваться и кто-то другой.

— Да? — сказала я. А сама все никак не могла сосредоточиться, представляя себе графа в длинной ночной рубашке, бредущего по сводчатым туннелям в свете факела, бросающего блики на каменные стены, под хлопанье крыльев летучих мышей и писк крыс.

— Фил также рассказал мне о ноже, который вы вчера нашли в своей постели, — сказал он. — Тот, кто его там оставил, тоже мог воспользоваться потайным ходом.

— Да, — сказала я, — понимаю.

— Вы отдаете себе отчет в том, что это означает?

И я отдала себе отчет, Ева. Это означало, что вчера тем ходом пользовался человек, хорошо знавший Мейплуайт. Только не граф, ведь его уже среди нас не было.

— Да, но…

— Я много думал, мисс Тернер, — сказал он. — Прошлой ночью кто-то пытался вас убить. Полагаю, чтобы заставить вас молчать. Может, вы что-то слышали или видели — это помогло бы мне разобраться в таинственных событиях, которые здесь происходят.

— Но что именно?

Господин Гудини улыбнулся.

— Я специально искал вас, чтобы это узнать. — Он достал из кармана жилета золотые часы, взглянул на время, нахмурился и посмотрел на меня. — Вот что, мисс Тернер, я буду крайне признателен, если вы расскажете мне подробно все, что произошло с вами с той самой минуты, когда вы приехали в Мейплуайт.

И я, наконец, рассказала, Ева. Все-все, включая историю о двух призраках у мельницы. Я никому еще об этом не говорила, даже госпоже Корнель и господину Бомону, и уж, конечно, не напыщенному инспектору Маршу. Мне казалось, что я не смогу убедить их в том, кем был первый призрак, если упомяну еще и о втором призраке, и о третьем. Одна правда, думала я, поставит под сомнение другую. Да и потом, я сама уже начала сомневаться, что все эти призраки были на самом деле.

Я почти все рассказала о них инспектору Маршу. Но он смотрел на меня так укоризненно, так надменно и самодовольно, так омерзительно официально. Представить себе не могу, как он умудрился дослужиться до офицера полиции. Лондонский преступный мир и его обитатели, очевидно, куда слабее, чем пишут в газетах. Инспектор Марш не прожил бы в Сидмуте и пяти минут.

Господин Гудини тоже отличался некоторым самодовольством, но он умел внимательно слушать — и обратил особое внимание на мой рассказ о матери с сыном. Он задал кучу вопросов, то и дело задумчиво кивая, и затем пожелал услышать конец моей истории.

Я все ему рассказала, не упомянув только о Сесилии и господине Бомоне, потому как считаю, что, кроме них, это никого не касается. Под конец он начал задавать мне поистине удивительные вопросы. Если взять их суть… нет, Ева, даже передать тебе не могу. Честно, я не кокетничаю. Я ему пообещала. Поклялась, что не расскажу никому, о чем он меня спрашивал.

— А что мне сказать инспектору Маршу, — спросила я, — если он спросит меня про призраков?

Он вскинул голову, прямо как Цезарь.

— Тогда вам придется ему рассказать все. Гудини всегда играет честно.

С этими словами он встал, поблагодарил меня и быстро вернулся в дом.

Я правда не знаю, что делать, Ева. Меня все это так угнетает. Если ужас, о котором говорит господин Гудини, правда, тогда…

Я не могу.

Я должна отправить это письмо. Потом я сяду и все обдумаю.

С любовью, Джейн

Глава тридцать четвертая

Госпожа Бландингз оказалась высокой, сухопарой женщиной с узким ртом, узким подбородком и узкими карими глазами, сверкавшими по обе стороны узкого крючковатого носа. Когда-то она была красивой женщиной, но от времени и забот морщины на ее лице сделались глубже, а само лицо — грубее. Волосы седые и так круто закручены, что местами меж завитков проглядывает розовая кожа. На ней было черное хлопчатобумажное платье, так жестко накрахмаленное, что оно шуршало, как мертвые листья, при каждом ее вздохе.

Руки она положила на кухонный стол и переплела пальцы. Руки были худые и почти изящные, хотя суставы покраснели, как будто она стучала ими по кирпичу.

— Я не буду зря терять время, — печально сообщила она инспектору Маршу. — Я не умею зря тратить время. Характер такой.

— Мы не отнимем у вас много времени, госпожа Бландингз, — заверил ее Марш. Он сам не любил тратить время понапрасну. Мы примчались сюда почти бегом, и он даже ни разу не процитировал Шекспира.

Мы сидели за столом в углу кухни. В огромном помещении футов, наверное, тридцати высотой. Камины и печи были встроены в каменные стены. Там стояло пять или шесть деревянных буфетов и висело шесть или семь длинных деревянных полок, прогнувшихся под тяжестью фарфоровой посуды в несколько рядов. В мраморный стол были вделаны четыре большие раковины. На стенах были развешаны кастрюли и сковородки, а также поддонники, дуршлаги и котлы. В полу — проделан широкий железный сток, так что при желании здесь вполне можно было освежевать целого кита и спокойно все смыть.

— Леди Перли сказала мне, — начал Марш, — что вы были с ней, когда услышали ружейный выстрел.

— Браконьеры, — сказала она. — В наши дни уважения не дождешься.

— И где именно вы были, когда услышали выстрел?

— В оранжерее. Мы с миледи обсуждали ужин.

— Давно здесь работаете, госпожа Бландингз?

— Всю свою жизнь.

— Значит, вы должны хорошо знать эту семью.

— Да.

— Как вы считаете, это счастливая семья?

— Конечно.

— Никаких раздоров, разногласий?

— Никаких.

— Но даже в самых благополучных семьях наверняка…

— Не мне рассуждать о других семьях. Вы спросили об этой. Были ли они счастливы. Я ответила — да.

Марш кивнул.

— Да, я слышал. Вы готовы поговорить насчет привидений, госпожа Бландингз?

Она с недоверием подняла брови.

— Привидений?

— Вы знали, что одна гостья, мисс Тернер, утверждает, будто в пятницу ночью ей явился призрак.

— Чушь. Эта женщина наверняка истеричка.

— Значит, вы не верите в призраков?

— Конечно, нет. А то, во что я верю, вряд ли вас касается, так?

Марш улыбнулся.

— Верите ли вы, госпожа Бландингз, что покойный граф покончил жизнь самоубийством?

— У меня нет на этот счет никакого мнения.

— Никакого?

— Никакого.

— Граф был болен какое-то время, — сказал Марш.

— Три года.

— Были ли у вас основания думать, что его состояние улучшилось?

— Улучшилось? Да он же был парализован.

Марш кивнул.

Госпожа Бландингз нетерпеливо оглядела кухню и снова повернулась к Маршу.

— Вы закончили? У меня много дел.

— Да. Пока. Но я хотел бы поговорить с вашей кухаркой. С девушкой по имени Дарлин.

— С Дарлин О'Брайен? Зачем?

Марш улыбнулся.

— Простите, госпожа Бландингз, но это вряд ли вас касается, так?

Она моргнула, поджала губы и встала.

— Я ее пришлю, — сказала она и ушла.

Марш повернулся ко мне и улыбнулся.

— Из нее ничего не вытянешь, верно?

— Может быть, с Дарлин будет по-другому.


С Дарлин действительно все было по-другому. На ней были черные лакированные туфли и черное хлопчатобумажное платье в розовых цветочках и на пуговицах. Весьма скромное одеяние, вернее, оно казалось таким, и, вероятнее всего, она была в нем сегодня в церкви. Я почувствовал жалость к священнику.

Дарлин было двадцать с небольшим, и ее тело под черным платьем казалось таким роскошным, таким цветущим, что она вполне могла бы ходить нагишом, и для нее это был не секрет. Она вошла в кухню, подрагивая, как породистый жеребенок, отбросила назад взмахом головы копну густых рыжих волос и усмехнулась, глядя на нас.

— Что вы тут сделали с бедной госпожой Бландингз? Бедняжка выпускает больше пара, чем экспресс.

Мы с Маршем встали.

— Мисс О'Брайен? — спросил он.

— Я собственной персоной, — заявила она, наклонила голову и улыбнулась. Глаза у нее были зеленые и яркие, а щеки покрыты бледными веснушками — сиреневыми на кремовом фоне. — А вы полицейские, как я слышала. Приехали из такой дали, из великого Лондона.

— Я инспектор Марш. Это господин Бомон. Пожалуйста, мисс О'Брайен, садитесь.

Дарлин плюхнулась на тот же стул, на котором только что сидела госпожа Бландингз. Она вытянула длинные ноги и скрестила их в лодыжках, руки положила на колени, как маленькая девочка, играющая во взрослых. Она улыбнулась сначала мне, потом Маршу.

Мы с Маршем тоже сели.

— Мисс О'Брайен, — сказал он, — я собираюсь говорить с вами откровенно.

— Конечно, — сказала она, откинулась назад и распахнула глаза, изображая насмешливую невинность. — Разве полиция бывает неоткровенной?

— Вам уже приходилось общаться с полицией, не так ли, мисс О'Брайен?

— Как и всем ирландцам. Имею опыт общения с «Гардой»[42] и английской полицией. — Она улыбнулась. — Но ведь это уже позади, правда? К нам наконец-то пришел Гомруль[43] — лучше поздно, чем никогда.

— Да, — сказал Марш, — конечно. Мисс О'Брайен, мы знаем о ваших ночных хождениях в комнату покойного графа. И что продолжалось это довольно долго.

Дарлин снова улыбнулась.

— Бриггз. Он и есть тот самый птенчик, что вам это начирикал. Мерзкий, напыщенный клоун.

— Значит, вы этого не отрицаете?

Она пожала плечами.

— А толку-то?

— Совершенно никакого.

— Выходит, так. Можете идти к ее светлости миледи и все ей рассказать. И крошку Дарлин снова уволят. Что ж, и поделом. Мне все едино в Ирландию возвращаться. Мы выставили красномордых англичан, и как только дадим пинка красномордым попам, на нашей земле наступит рай.

— Мисс О'Брайен, поскольку вы нам помогаете, я не вижу необходимости сообщать леди Перли или еще кому-то о ваших отношениях с покойным графом.

— Помогаю? — Она ухмыльнулась и поставила локти на стол. — О какой такой помощи вы говорите?

— Всего лишь об ответах на наши вопросы.

— Ладно, задавайте. Всегда приятно отвечать на вопросы полиции. — Она взглянула на меня, потом на Марша и кивком показала на меня. — Он что-то не больно разговорчив, а?

— Господин Бомон только наблюдает.

— И чертовски хорошо это делает, а? — Она улыбнулась мне.

Марш начал задавать вопросы. Да, она навещала графа раз или два в неделю в течение месяцев четырех. Чаще просто не могла вырваться. Да, она приходила только ночью. Да, она ждала, пока Карсон, камердинер графа, уснет, потом прокрадывалась мимо его комнаты. Да, от других слуг она слышала, что граф часто спорит с сыном, лордом Перли, но с ней граф о сыне никогда не говорил.

— И ни о чем другом тоже, — улыбнулась она. Нет, в самоубийство графа она не верит.

— Тогда как же он умер? — спросил Марш.

— Может, несчастный случай? Говорят, дверь была закрыта, когда раздался выстрел.

— Как же, по-вашему, у него оказался револьвер?

— Кто-нибудь из слуг принес.

— У вас, мисс О'Брайен, здорово получается скрывать печаль по поводу смерти графа.

Она несколько мгновений смотрела на него. Затем сказала:

— Послушайте, господин инспектор Марш из Лондона. Я хорошо относилась к бедному старику. Он был довольно милым. Эта жаба Бриггз наверняка упомянул про деньги, не сомневаюсь. И не дождетесь, что я стану отрицать, будто старик иногда не давал мне крону-другую. А почему бы нет? Ему хотелось, чтобы я могла купить себе новенькие нарядные платья, приличные туфли, шелковые чулки, чтобы я выглядела как леди, когда приходила к нему. И кто я такая, чтобы отказываться? Господь знает, он мог себе это позволить. Но я хорошо к нему относилась. Он был ласков со мной, как дитя, благодарен за то, что я была с ним. Что ж, он умер, очень жаль. Надеюсь, он счастлив как жаворонок там, где он сейчас, и это истинная правда, но если вы хотите, чтобы я начала рыдать и выть напоказ, тогда вам придется долго ждать, господин инспектор.

Марш улыбнулся.

— Но ведь вы уже погоревали в спальне графа, не так ли? Прошлой ночью.

Она с недоумением уставилась на него. Потом повернулась и так же недоуменно посмотрела на меня.

— Вас видели, мисс О'Брайен, — сказал Марш.

— Кто же это… — Она задрала подбородок. — Ну и что из того? Это ведь не преступление, так?

— Нет. Скажите мне вот что. Как вам кажется, граф шел на поправку?

— Но, инспектор, сэр, у него же отказали только ноги. А все остальное было в полном порядке.

— Значит, ходить он не мог.

Она усмехнулась.

— А это ему было ни к чему, верно?

Марш откинулся на спинку стула и покачал головой.

— Благодарю вас, мисс О'Брайен. Возможно, потом мы еще побеседуем.

Она пожала плечами с таким видом, будто ей это совершенно безразлично.


Когда она ушла, кухня почему-то показалась мне еще больше. Я повернулся к Маршу — он сидел, уставившись в пол. И сказал:

— Вы же не знали, что это она приходила в комнату графа.

Он поднял глаза.

— Гм, нет, пока она сама не призналась. Пришлось блефовать.

— Вы угадали.

Он улыбнулся.

— Случается.

— Похоже, она ничего не знает о потайном ходе. И о том, что граф мог ходить.

— Нет. Если он действительно мог. — Он сунул руку в карман, достал часы и нахмурился. И взглянул на меня. — Хватит тратить время на обслуживающий персонал. Пора обратиться к аристократии.


Слуга сказал нам, что большинство гостей собралось в гостиной. Там были сэр Дэвид, Сесилия, леди Перли и доктор Ауэрбах. Они сидели все вместе в углу огромной комнаты.

Все подняли на нас глаза, но заговорила только леди Перли.

— Инспектор Марш. И господин Бомон. У вас есть какие-нибудь пожелания?

— Я еще раз прошу простить за беспокойство, — сказал Марш.

— Ничего страшного. Садитесь, пожалуйста. И вы тоже, господин Бомон.

Мы оба разместились на одном маленьком диванчике.

— Как я вам уже говорил, — начал Марш, — мне необходимо точно знать, где каждый из вас находился во время вчерашних неприятных событий. Как я понимаю, все вы были здесь, в гостиной, когда умер граф. Теперь я хотел бы знать, кто где находился, когда стреляли из винтовки.

— Да, — сказала она, — я понимаю. Вы желаете поговорить с каждым из нас наедине?

— Спасибо, но в этом нет необходимости. У меня всего несколько вопросов. — Он взглянул на Сесилию. — Мисс Фицуильям?

Сесилия взглянула на него без всякого выражения.

— Да?

— Не могли бы вы нам сказать, где вы были вчера около часу дня?

— Я навещала госпожу Коуберн в деревне. Она старая подруга нашей семьи. — Сесилия снова обрела протяжность в голосе, и чувствовалось, что впредь она собирается играть ею с большей осторожностью.

— В какое время, мисс Фицуильям, вы туда пришли и в какое время ушли? — спросил Марш.

— Пришла где-то около одиннадцати. А ушла примерно в два. Да. Когда Рипли приехал за мной, госпожа Коуберн сказала, что только что пробило два.

— Кто такой Рипли? — поинтересовался Марш.

— Слуга. Госпожа Коуберн послала своего племянника в аптеку, чтобы он позвонил маме. Предупредить, что я возвращаюсь.

Марш повернулся к матери.

— И вы послали Рипли, леди Перли?

— Да, — ответила она. — Было без нескольких минут два. На машине до дома госпожи Коуберн примерно пятнадцать минут, может быть, чуть больше.

Марш кивнул и повернулся к Сесилии.

— И вы все это время были вместе с госпожой Коуберн?

— Да.

— Кто-нибудь еще присутствовал?

— Нет.

Марш кивнул.

— Спасибо. Доктор Ауэрбах, а вы где были в это время?

Доктор Ауэрбах кивнул. Свет отражался от стекол его пенсне.

— Ах, да. Как я уже объяснять господину Бомону, я был на кладбище около маленькой церкви. Мне нравится делать оттиски со старых надгробий, вы понимать? У меня целая коллекция иметься.

— И когда вы оттуда ушли, доктор?

— В час? — Он провел ладонью по лоснящемуся черепу. — Да. В час. Я вернуться в Мейплуайт пешком, и эта прогулка отнять от меня полтора часа, почти точно. Я проходить одну милю точно за пятнадцать минут. Госпожа Корнель объяснить мне, что было половина третьего, когда я пойти осмотреть мисс Тернер.

— Зачем вам понадобилось осматривать мисс Тернер?

— Ага, да. Она упасть с лошади. Много синяк, но в остальном все в порядок. С физической точки зрения сильная, здоровая девушка.

Марш кивнул.

— Пока вы были на кладбище, доктор, вы кого-нибудь видели? Или кто-нибудь видел вас?

— Да, господин Бомон, он спросить меня та же вещь. Я разговаривать с викарий. Очень милый человек.

— Спасибо, доктор. А вы, сэр Дэвид?

— Да? — удивился сэр Дэвид. Он ни разу не взглянул на меня с той минуты, как мы с Маршем появились. Под его правым глазом виднелся небольшой синяк, слева на челюсти — другой.

— Где были вы, сэр Дэвид, вчера между полуднем и часом дня?

— В деревне.

— Где именно?

— В «Петухе и Быке».[44]

— В пабе, не так ли?

— В Пабе. С большой буквы. — Он улыбнулся. Вежливо. — И не потому, что он слишком хорош, просто, поспешу добавить, он уникален. Это единственный паб на всю деревню.

— И вы провели какое-то время за одной из стоек.

— Вы переоцениваете ее масштабы. Стойка там всего одна. Нет, я не сидел за стойкой. Я зашел снять комнату.

— Комнату, сэр Дэвид?

— Да. Я плохо себя чувствовал. Рецидив старой болезни — подцепил на Босфоре несколько лет назад. Вот и снял комнату, чтобы немного отдохнуть.

— Почему же вы просто не вернулись в Мейплуайт?

Сэр Дэвид пожал плечами.

— Мне бы пришлось искать, на чем туда добраться, потом трястись в автомобиле. Я уже был там, в пабе. У них нашлась свободная комната. Вполне сносная. Я и снял.

— В какое время вы ушли из паба, сэр Дэвид?

— Что-то после трех, думаю.

— Как же вы сюда добрались?

— Хозяин дал машину с шофером.

— Как зовут хозяина?

— Представления не имею. — Он улыбнулся. — Но это легко выяснить.

— А имя шофера помните, сэр Дэвид?

— Конечно, нет.

Марш кивнул. Встал. Я последовал его примеру.

— Всем большое спасибо, — сказал он.

Глава тридцать пятая

Выйдя из гостиной, Марш повернулся ко мне.

— До чего мил этот сэр Дэвид. Скажите мне вот что. Я видел только финал вашего поединка с ним, последние несколько минут. Сколько он длился?

— Вы видели почти все.

— Понятно, — сказал он. — Дивно. — Он улыбнулся. — Теперь пошли дальше. Как насчет визита в метрополию?

— К Перли? — спросил я. — Почему бы нет?

— Я…

— Фил! — К нам по коридору спешил Великий человек.

— Да, Гарри?

Он подошел к нам. Волосы у него были взлохмачены больше, чем обычно, и топорщились на висках, как набивка, вылезшая из старого дивана. Он поправил галстук и вежливо кивнул инспектору Маршу.

— Фил, — сказал он, — вы мне нужны на пару минут…

Я взглянул на Марша.

— Идите, — сказал он. — Я найду машину и сам съезжу в деревню. — Он повернулся к Великому человеку. — Движетесь к успеху, господин Гудини?

— Разумеется. А вы, инспектор?

— Маленькими шажками. — Он улыбнулся. — Я вас увижу за чаем?

— Разумеется.

Марш кивнул, повернулся и ушел.

Когда он отошел подальше, я взглянул на Великого человека.

— В чем дело, Гарри?

Он посмотрел вслед удалявшемуся инспектору Маршу, затем перевел взгляд на меня.

— Фил, — сказал он очень тихо, — пойдемте-ка сходим на старую мельницу.

— Какую еще старую мельницу?

— Вон там. — Он резко махнул рукой куда-то в сторону лужайки. — Пошли.

— Зачем нам старая мельница? — спросил я, когда мы спускались в большой зал.

— Чтобы кое-что посмотреть.

— Угу. А я-то вам зачем?

Он серьезно посмотрел на меня.

— Но, Фил. Предположим, Цинь Су затаился там и ждет? Ведь вы сами говорили, надо быть осторожным.

— Да будет вам, Гарри. Вы вовсе не думаете, что Цинь Су где-то здесь. В чем же дело? Вам нужен носильщик — нести то, что вы там откопаете?

Мы уже шли по широкой лестнице, и покойники на портретах, развешенных по стенам, провожали нас взглядами.

— Может, и так, — признался он. — Но всегда разумно принять меры предосторожности. — Он откашлялся. И небрежно, небрежнее, чем двигался, сказал: — Итак, Фил, как провели время с инспектором Маршем?

— Замечательно.

— Выяснили что-нибудь?

Мы спешили по коридору к оранжерее.

— Вы полагаете, это честно, Гарри? Если я вам расскажу?

Он поднял голову.

— Не берите в голову, Фил. Считайте, я ничего не спрашивал.

Я улыбнулся.

— Все в порядке. Сначала мы поговорили с Карсоном, камердинером графа…

— Бомон! Гудини!

Нас догонял лорд Боб. Он опять выглядел помятым и возбужденным. И бежал к нам, громко топая.

— Они нашли эту проклятую штуку, — сообщил он мне. Дернул себя за седые усы. — Полиция. Вы об этом знали, верно? Этом чертовом туннеле?!

Я кивнул.

— Его нашел Гарри.

Лорд Боб перевел взгляд с меня на Великого человека, потом снова на меня. Его плечи поднялись, потом опустились, и он тяжело вздохнул. Усы при выдохе зашевелились. — Тот здоровяк, сержант. Он забрел в комнату Марджори. Госпожи Аллардайс. Она читала. Сразу в истерику. В смысле, Марджори. Стукнула его вазой. Жуткий шум. Услышал слуга, кликнул Хиггенза, а тот позвал меня. — Он печально покачал головой. — Французская. Восемнадцатый век, я думаю. Разбилась вдребезги.

Я спросил:

— Почему вы не рассказали нам про туннель, лорд Перли?

— Я… — Он оглянулся, затем снова повернулся к нам. Кивнул. — Пойдемте со мной. Поговорим.


— Я же говорил, отец был не в себе, — начал лорд, Боб.

Он и мы с Великим человеком сидели в маленькой гостиной рядом с оранжереей, где накануне мы беседовали с Дойлом. Лорд Боб сидел напротив.

— Он был совсем без ума, — продолжал он. — И не только потому, что ему хотелось всех выпороть, — хотя и в этом не было ничего хорошего, разумеется. Но он, видите ли, обожал переодеваться, изображать семейное привидение, лорда Реджинальда, и пугать девиц. Гостей. Надевал ночнушку, приклеивал спиртовым клеем фальшивую бороду и парик. И выглядел довольно внушительно. Он выжидал, когда они заснут. Потом через туннель проникал к ним в комнаты. Будил их своим воем и вопил, что собирается их обворожить. Разумеется, все это было до того, как с ним произошел несчастный случай.

— Как ему удавалось избежать разоблачения? — поинтересовался я. — Неужели ни одна из женщин об этом не рассказывала? И не жаловалась?

— Ну, знаете, таких случаев было немного. Пять или шесть за все время. И все эти женщины на самом деле верили, что это был лорд Реджинальд. Теряли сознание или с визгом выбегали в коридор. А одна из них, странная такая, писательница, утверждала, что он ее и правда обворожил. И старая свинья в самом деле это сделал, должен признаться с сожалением. Ужасно, я понимаю, но уж так оно было. Граф потом несколько недель этим хвастался.

— Он насиловал этих женщин?

Брови лорда Боба взлетели вверх.

— Бог мой, нет. Насиловать? Бомон, помешанный или в своем уме, но он был Фицуильямом.

— А вот мисс Тернер решила, что ей грозит опасность…

— Да. — Он поморщился и поднял руку, как регулировщик. — Мисс Тернер. Я ужасно переживаю за мисс Тернер. Все это, как я уже сказал, было до несчастного случая. Когда мы узнали, что его парализовало, я вздохнул с облегчением и не стыжусь в этом признаться. Не будет больше никаких истеричных женщин в коридорах, глупых рассказов о привидениях.

Он набрал в грудь воздуха.

— Вероятнее всего, отец здорово изменился. Он лежал там у себя и разлагался. Гнил, как рана, а? Он и раньше-то был не в себе, а потом и подавно. Даже не помнил, кто он такой, забыл, что он Фицуильям. К тому времени, как он снова стал ходить, он уже совсем рехнулся. Знаете, он ведь так и не признался, что может ходить. Держал это в тайне.

— А как же вы узнали?

— На вечеринке в выходные, несколько месяцев назад. Компания из Лондона. Друзья Алисы — художники, писатели и все такое. Она познакомилась с ними там, в городе, и взяла под свое крыло. Была среди них женщина, совсем молодая, по имени Кора… или Дора? Харрингтон или что-то в этом роде. Неважно. Среди ночи ее вопли разбудили все восточное крыло. Она видела его, сказала она. Реджинальда. Он хватал ее, сказала она. Он никогда этого не делал раньше. В смысле не прикасался к ним. Кроме той ужасной женщины, правда. Я узнал обо всем утром.

— Вы с ним поговорили? С отцом?

— Конечно. Сразу же. Ворвался к нему, зачитал закон об охране общественного покоя и порядка. Разумеется, он все отрицал. Да разве такое возможно, спросил он меня. Он же парализован, верно? Прямо святая невинность. Должен признаться, я ему почти поверил. Убедил себя, что, может, эта Харрингтон просто нервная. Женские причуды, а? Слышала звон, да не знает, где он. И я убедил себя, что отец тут ни при чем.

Великий человек спросил:

— Какие же меры предосторожности вы приняли, лорд Перли, чтобы это больше не повторялось?

— Запер вход в туннель. На всякий случай. Его вход, со стороны туннеля. Там есть специальные металлические петли на такой случай. Сработаны несколько веков назад. Просунул в них лом. Он никак не смог бы выйти.

— Но там не было никакого лома, когда я нашел туннель, — сказал Великий человек.

— Знаю, — ответил лорд Боб. — Сам вчера искал. — Он повернулся ко мне. — После того, как проводил вас в комнату Карсона. В туннель я попал через другой вход, дальше по коридору, и затем вернулся. Этот чертов лом исчез.

— Ваш отец мог воспользоваться этим же входом раньше и убрать лом.

Он кивнул.

— Наверное, так оно и было. Но в пятницу утром он был на месте. Я проверял.

— Кто еще знал про туннель? — спросил я.

— Никто. Это семейная тайна. В нее посвящают только первенца, сына. И берут с него клятву хранить ее как зеницу ока — в общем, в духе пережитков феодализма. Глупо, конечно. Но пока он был жив, в смысле, граф, я свято хранил тайну.

— А леди Перли знала, что ваш отец изображает из себя привидение?

— Конечно, знала. Но она относилась ко всему спокойно, не то что я. Она легче прощает, Алиса. Сказала, это-де болезнь, и тут уж ничего не поделаешь. Однако впредь допускать такое нельзя. А о туннеле она ничего не знала. Думала, отец просто бродит по коридорам.

— Когда проложили туннель со всеми входами и выходами? — спросил Великий человек.

— Судя по рассказам, во время гражданской войны. Кромвель, «круглоголовые»[45] и прочее. Хотя я думаю, это произошло еще раньше. Может, даже в конце правления норманнов. Часть каменной кладки…

— Лорд Перли, — перебил я, — вчера, когда мы пытались проникнуть в комнату графа, сэр Артур спросил, нет ли другого входа. Вы сказали — нет.

Лорд Боб снова глубоко вздохнул, медленно выдохнул. И кивнул.

— Да, — сказал он. — Знаю. Оплошал. Черт попутал. Но, понимаете, ведь я давал клятву. Традиция. Вековая. — Он нахмурился, покачал головой и снова вздохнул. — Но не в этом суть.

— Вы не хотели, чтобы кто-нибудь узнал всю эту историю о вашем отце?

— Да, не хотел. Все знали, что он — реакционер и свинья. Конечно, многие еготерпели. Пусть будет все как есть. Но никто не знал его с другой стороны.

Лорд Боб явно чувствовал себя не в своей тарелке.

— Послушайте, Бомон, мне много чего хотелось бы сделать. Всяких разных дел. Помочь рабочим. Фермерам. Эти бедняги столетиями терпят нужду. Все их эксплуатируют. Аристократия, церковь, буржуазия, правительство. Понимаете, я могу что-то для них сделать. А эти наверняка считают меня дураком. В смысле общество. Все они. Я все понимаю. И живу с этим долгие годы, но меня их мнение не интересует. Вот только что подумают обо мне, о моем титуле, если пронюхают про все это? Разве я смогу тогда что-то сделать?

— Как вы думаете, лорд Перли, ваш отец покончил с собой?

Несколько мгновений он просто смотрел на меня. Затем медленно кивнул.

— Думаю, да. Знаете, ведь я с ним разговаривал. Вчера утром, после того как все уехали в деревню. До того как мы с вами встретились за завтраком. Я отчитал его за то, что он напугал мисс Тернер. Разумеется, он от всего открещивался. Я пригрозил, что отправлю его куда-нибудь подальше. В лечебницу. И он, кажется, поверил. — Лорд Боб отвернулся. — Подозреваю, поэтому отец так и поступил. — Он снова взглянул на нас. — Получается, в некотором смысле я виноват. Только в некотором, разумеется. Наверное, поэтому я вчера и хватил лишку. Таким дураком себя выставил.

— Рано или поздно, — заметил я, — вам придется рассказать все полиции.

Лорд Боб печально вздохнул.

— Да-да, понимаю. — Он покачал головой и снова отвернулся. — Может, так оно и лучше — разом покончить со всем этим.

— Простите, Фил, — вмешался Великий человек, — может, лорду Перли не стоит рассказывать инспектору Маршу о графе? Во всяком случае, прямо сейчас? Может быть, пока подождем…

— После чая? Слишком поздно, Гарри. Марш уже знает. — Я повернулся к лорду Бобу. — Он говорил с мисс Тернер. Она сама обо всем догадалась. Ночью отправилась в комнату вашего отца. И наткнулась на бороду с париком.

— А-а, — протянул он и еще раз вздохнул. — Она показалась мне умной женщиной, эта мисс Тернер.

— Я поговорю с ними. В смысле с полицией. Возможно, мне удастся уговорить их не разглашать всех сведений.

Лорд Боб печально улыбнулся.

— Спасибо, Бомон. Ценю ваши старания. Ну что ж. — Он поднял голову. — Поживем — увидим.

— Все образуется, — сказал я.

— Да-да, непременно. — Он оглядел комнату и моргнул, как человек, только что очнувшийся от дневной дремы. И повернулся ко мне: — Не думаю. А вы не знаете, где моя жена? Мне непременно надо рассказать ей обо всем, что случилось.

— Она в гостиной, — сказал я.

— Благодарю вас. — Лорд Боб встал. Он все еще выглядел помятым и к тому же усталым, подавленным и состарившимся лет на десять. Мы встали, он шагнул вперед и протянул руку нам обоим. — Гудини. Бомон. Спасибо, что выслушали.


— Расскажите, Фил, — сказал Великий человек, когда мы шли через внутренний двор к оранжерее. — Вы упомянули, что инспектор Марш беседовал с мисс Тернер.

— Ну да.

— Она сказала ему…

Нас перебил чей-то голос.

— Простите, джентльмены.

Это был полицейский — он отошел от ствола дерева. Я совсем забыл, что инспектор Хонниуэлл приставил двух полицейских охранять Мейплуайт. Этот страж был высокий, грузный и в темной форме. Ему давно не мешало бы побриться.

— Простите, джентльмены, — сказал он, — но я тут поставлен, чтобы проверять, кто входит и выходит. И кто…

— Я — Гарри Гудини, — представился Великий человек. — А это господин Бомон, из агентства «Пинкертон». Как видите, мы гуляем. У вас же нет приказа мешать нам гулять?

— Нет, сэр, — сказал полицейский, пятясь к дереву. — Простите, сэр, я только выполняю свою работу.

— Благодарю, — сказал Великий человек. — Кретин, — добавил он, когда мы отошли ярдов на десять и оказались на залитой солнцем лужайке.

— Полицейский прав, Гарри. Он выполняет свою работу.

— У него даже нет пистолета, Фил.

— Английские полицейские не ходят с оружием.

Гарри удивленно взглянул на меня.

— Как же тогда они стреляют в людей?

— Они не стреляют.

Он наморщил лоб.

— У них вообще нет при себе пистолетов? Даже у сыщиков, таких как Марш и сержант Медоуз?

— Марш, конечно, может получить оружие, когда действует против банды анархистов. Или бомбистов. А так, в общем, нет.

— Поразительно. — Он наклонил голову и уставился на землю. — Поразительно!

— Вы хотели что-то узнать о мисс Тернер?

Он повернулся ко мне.

— Да. Мисс Тренер рассказала Маршу, что она этим утром нашла нож в своей постели?

— Я ему рассказал.

— И как он отреагировал?

— Да никак, Гарри. При мне, во всяком случае.

— Вы думаете, он придал этому большое значение?

— Не знаю, я не старался угадать его мысли.

Он кивнул.

— С кем он еще беседовал?

Пока мы спускались по ярко-зеленому склону и шли по гравийной дорожке, я рассказал, что мы с Маршем делали утром. Стоял дивный день, второй кряду. И белки, похоже, были вне себя от счастья. Они носились вверх и вниз по деревьям, как будто это была последняя радость в их жизни.

— Эта женщина, Дарлин, — сказал Великий человек, — кухарка. Она часто навещала графа?

— Да.

— Но зачем тогда графу было докучать тем другим женщинам, включая мисс Тернер?

— Понятия не имею. Возможно, визиты Дарлин и подтолкнули его к блужданиям по коридорам. Может, одной Дарлин ему было мало.

Гарри поморщился. Эта мысль пришлась ему явно не по душе.

— Но зачем ему понадобилось красть всякие безделушки из чужих комнат?

— Почем я знаю. Он же был не в себе, Гарри. Спросите лучше доктора Ауэрбаха.

Он покачал головой, посмотрел в сторону и снова перевел взгляд на меня.

— С кем он еще разговаривал?

Я сказал.

Когда я закончил, мы уже находились с задней стороны Мейплуайта. Огромное серое здание высилось на фоне дальнего леса.

— А вы что раскопали, Гарри? — спросил я.

— Знаете, Фил, — сказал он, — кажется, я решил эту загадку.

— Какую?

— Да всю эту шараду. А вот и тропинка, о которой упоминала мисс Тернер. Пойдемте по ней, Фил.

В стене деревьев и кустарников образовался небольшой просвет. Великий человек двинулся туда. Я за ним.

— Так где же разгадка? — спросил я.

— Всему свое время, Фил, — бросил он мне через плечо.

Тропинка была узковата. Она вилась по лесу, и путь тут и там преграждали ветви, вьюны и паутина. Вскоре тропинка вывела нас на широкую дорожку, которая, очевидно, когда-то была хорошей дорогой. Она разветвлялась налево и направо, скрываясь под сенью высоких деревьев. Великий человек свернул налево.

Я догнал его.

— Куда мы, Гарри?

— Я же говорил. К старой мельнице. Думаю, что из дома туда ведет и более короткий путь, но мисс Тернер проезжала именно здесь.

— Когда?

— Вчера. Верхом.

— Когда увидела змею?

Великий человек улыбнулся.

— Она увидела не только змею, но и нечто другое, Фил. Она увидела убийц старого графа.

Я взглянул на него.

— О чем вы, Гарри?

— Всему свое время.

Я вспомнил про «кольт» в кармане, и мне очень захотелось взять его в руку. Но я сдержался. Мы прошагали по старой дороге еще ярдов двести-триста.

— Ага, — сказал он, — вот и мельница.

Мельница была старая, каменная, почти разрушенная. Большое деревянное колесо валялось в ржавом ручье. Он вытекал из пруда, окруженного плакучими ивами. Вода в пруду казалась неподвижной и темной, в ней отражались ветви большой плакучей ивы.

— Вот и ива, — заметил Великий человек. Он повернулся ко мне. — Не заглянуть ли нам внутрь мельницы?

— Сегодня вы заказываете музыку, Гарри.

Он прошел по траве и перепрыгнул через ручей. Я последовал за ним. Деревянная, едва державшаяся на петлях дверь мельницы была открыта. Мы вошли. Внутри пахло плесенью и горелым деревом.

— Кто-то разжигал здесь костер, — заметил Великий человек.

Помещение было цилиндрической формы, диаметром не больше пятнадцати футов. Около дальней стены на неровном каменном полу мы заметили кучку золы с головешками, несколько досок и брусков.

— Бродяги, — заметил я.

— Разве в Англии есть бродяги? — Он прошел к противоположной стене и остановился у погасшего костра.

— Два миллиона безработных. Со слов лорда Боба. Вот они и бродяжничают.

— Лорда Перли, — поправил он меня и поднял глаза. — Вы ничего интересного не замечаете на полу, Фил?

— Да тут лет сто не подметали. — Каменные плиты были покрыты пылью и пеплом.

Он кивнул.

— Пошли.

Выйдя наружу, он уставился на иву на другом берегу пруда.

— Они стояли там, — сказал он. — Под ивой.

— Кто?

— Призраки, которых видела мисс Тернер.

— Гарри.

Он повернулся ко мне.

— Вы должны помочь мне найти его, — сказал он.

— Что найти?

— Туннель.

Глава тридцать шестая

— Какой еще туннель?

— Тот, что ведет отсюда к особняку. Он должен быть где-то здесь. — Гарри прищурился и огляделся. — Вы обратили внимание, как дорожка извивалась к югу? По моим подсчетам мы сейчас примерно в шестидесяти ярдах от дома. От его западной стороны. — И он кивком показал еще на одну стену из деревьев и кустарников. — За этими деревьями.

— Почему туннель, Гарри?

Он взглянул на меня.

— Но, Фил, каким образом призраки могли вернуться отсюда в дом так, что их никто не заметил?

Я снова вспомнил о пистолете.

— Гарри…

— Пожалуйста, Фил. У нас мало времени. Надо его найти. Он наверняка где-то здесь.

Так и вышло. Он был прорыт под холмом ярдах в двадцати от мельницы и скрыт под разлапистыми ветвями большого дуба. Вход закрывали две широкие деревянные двери, наподобие тех, что при входе в грузовой туннель под садом. В траве недалеко от входа лежала небольшая плетеная корзинка для пикника.

— Гарри! — позвал я.

Он был футах в сорока от меня — продирался сквозь кустарники. Гарри остановился и кинулся ко мне. На щеке его были царапины, напоминавшие африканские племенные символы.

— Ага! — воскликнул он. И потянулся к двери. — Видите, Фил?

Дверь распахнулась, прежде чем он ее коснулся. Гарри отскочил назад.

— Мисс Тернер? — удивился он.

Она стояла на пороге с фонарем в руках. На щеке грязь, пряди светлых волос прилипли к лицу. И она улыбалась.

— Я слышала, как вы идете, господин Гудини! Посмотрите! Я нашла! — Она произнесла это так, будто речь шла об Эльдорадо.

— Но, мисс Тернер…

— Одну минуту, — вмешался я. И повернулся к ней. — Мисс Тернер, вы обещали ничего не предпринимать самостоятельно. Мы же договорились. Вчера у госпожи Корнель.

— Знаю, знаю, — заторопилась она. — Но все ушли в церковь, а я осталось сидеть во дворике, там было совершенно безопасно: дежурный полицейский проходил мимо почти каждые десять минут. Но тут появился господин Гудини и поговорил со мной, и я поняла из его вопросов, что он думает, вернее, что он должен был думать об этих призраках…

— Все, — перебил я ее. — Хватит. Что еще за история с призраками?


— …Вот видите, Фил, — сказал Великий человек, — логически рассуждая, это единственная возможность. Туннель. Только через туннель эта парочка могла так быстро вернуться в дом. Не попавшись никому на глаза.

— Вторично попасться на глаза, вы хотите сказать, — поправил я.

— Правильно. Мисс Тернер уже их видела. На свою беду. Поэтому я решил его найти. И я бы нашел, — заявил он. И взглянул на мисс Тернер. — Думаю, вас можно поздравить, мисс Тернер.

— Но, господин Гудини, — возразила она, — мне никогда бы не пришла в голову мысль о туннеле, если бы не тот разговор с вами. Ведь именно вы, в конце концов, поняли, что дело вовсе не в призраках. Когда я сообразила, что вы подозреваете, я догадалась, насколько важна была та встреча. И как они смогли вернуться в дом. Я взяла в конюшне фонарь, спрятала его в корзинке и пришла сюда. И действительно нашла туннель, но вся заслуга на самом деле принадлежит вам.

Гарри задумчиво посмотрел на нее.

— Ну ладно. Конечно, вы правы. И куда же ведет этот туннель?

— Он заканчивается в подсобном помещении рядом с кухней, — сказала мисс Тернер. — Много лет назад по нему, должно быть, переправляли муку. Из этой подсобки есть вход на кухню. Там есть еще один туннель — он идет от этого под прямым углом. Но я туда не ходила.

— Грузовой туннель, — заметил я. — Он проходит под садом.

Великий человек кивнул.

— Я так и думал. — Он с улыбкой повернулся ко мне. — Весь дом, Фил, весь Мейплуайт не что иное, как огромная арена со всякими приспособлениями для хитроумных фокусов.

— Ладно, Гарри, — сказал я, — вы все разгадали. Но вам трудно будет это доказать.

Он выпрямился во весь рост.

— У меня есть план, — объявил он.

— Угу.

— И, Фил, — добавит он, — я тут еще кое-что обнаружил.

— Что именно?

Он сказал. Мисс Тернер так и ахнула.

— Да, — сказал я, — мне это тоже известно.

— Но… откуда? — удивился он. Я никогда раньше не видел, чтобы он удивлялся. — Как вы узнали?

И я все рассказал.

— Что будем делать, Фил? — спросил он, когда я закончил.

Я улыбнулся.

— У меня тоже есть план.

— Я могу помочь? — спросила мисс Тернер.

Я взглянул на нее.

— Весьма возможно.


Великий человек и мисс Тернер отправились по дорожке к дому. Я взял фонарь мисс Тернер и вошел в туннель.

Он привел меня прямиком в Мейплуайт, в подсобку, о которой говорила мисс Тернер, и в длину, от начала до конца, он был не больше шестидесяти ярдов. Вымощен он был тем же гравием, что и дорожка вокруг дома. Стены из темного камня, влажные и скользкие.

Такими же были и стены другого туннеля, который пролегал под садом. Я прошел по нему совсем немного, потом оставил фонарь в подсобке и проскользнул в кухню. Путь из кухни в большой зал не занял у меня и минуты. Лорда Боба там не было. Я разыскал его и леди Перли в библиотеке. Они сидели рядком на одном из диванов. Оба выглядели несколько унылыми, даже слегка растерянными. Я спросил у лорда Боба, можно ли нам с Великим человеком воспользоваться его телефоном. И обещал оплатить звонки.

— Деньги, — печально произнес он, — сейчас волнуют меня меньше всего.

Леди Перли живо улыбнулась и взяла его за руку.

— Все уладится, — сказал я, хотя и знал, что это было не совсем правдой.

Мы с Великим человеком около часа просидели у телефона в кабинете лорда Боба. Мисс Тернер какое-то время помогала нам. У нее все получалось — нам с нею повезло, хотя мы этого не заслуживали. К часу дня мы с мисс Тернер сделали все, что могли. Она ушла, а Великий человек остался ждать ответных звонков. Я пошел за Хиггензом и попросил его передать инспектору Маршу мою просьбу зайти ко мне в комнату, как только он вернется из деревни. Потом я поднялся наверх и лег. Я уже не мог сделать ничего полезного, к тому же я устал. День оказался очень длинным, и он все никак не кончался. Впереди нас еще ожидало чаепитие.


Я спал, когда в дверь постучали. Мои часы лежали на прикроватном столике. Половина третьего. Я сел, сбросил ноги с кровати и сказал:

— Войдите.

Это был Марш — он радостно улыбался.

— А, Бомон. «Тихо сматываете нити с клубка забот»,[46] не так ли?

— Ага. Присаживайтесь. Как вам Перли?

— Прелесть. — Он вытащил стул из-за стола, развернул и сел. — Обычная девонская деревня: белые стены, соломенные крыши и веселые селяне — все друг другу родня. Очень живописно. Я получил удовольствие.

— Прекрасно. Что-нибудь выяснили?

— А то. — Он улыбнулся. — Желаете послушать?

— Я весь внимание.

— Итак, — сказал он, — для начала следует отметить, что доктор Ауэрбах говорил правду. Он действительно был на кладбище, делал отпечатки с надгробий, путем притирания. Викарий с ним разговаривал, он же сообщил, что доктор пошел в Мейплуайт пешком где-то около часа дня. Ненамного раньше и точно после половины первого. Он малость путается со временем. И вообще, путается. Но я измерил расстояние от церкви до Мейплуайта — шесть миль. Доктор Ауэрбах никак не мог вернуться сюда до часа дня, даже раньше двух не мог вернуться.

Я кивнул.

— Сэр Дэвид Мерридейл тоже сказал правду, — продолжил Марш. — Вчера он действительно снял комнату в «Петухе и Быке». Только он забыл упомянуть, что сделал это не первый раз. Он останавливался там несколько раз за последние месяцы.

— Наверное, просто вылетело у него из головы.

— «Оставим это. Отягощать не будем нашу память несчастьями, которые прошли».[47] «Буря».

— Точно.

— Он также забыл упомянуть, что он не сидел сиднем в своей комнате. Она находится на первом этаже, в задней части здания. Я обошел дом и наткнулся под окном снаружи на четкие следы. Земля еще была влажная. Как вы знаете, до вчерашнего дня здесь шли сильные дожди.

— Я заметил.

Он улыбнулся.

— Следы были довольно отчетливые. На левом виднелась небольшая впадинка, там, где почему-то оторвался кусочек кожи. Совершенно ясно, следы оставил человек, покидавший комнату через окно и вернувшийся тем же путем.

— Кто-нибудь еще мог оставить эти следы.

— Если верить хозяину, никто, кроме сэра Дэвида, в течение недели ту комнату не снимал.

Я кивнул.

— По странному совпадению дом госпожи Констанции Коуберн, которую навещала Сесилия, находится всего в двух домах от паба. Следы вели туда, к спальне на первом этаже в задней части дома. По следам ясно, что сэр Дэвид влез и в это окно. Я поговорил с госпожой Коуберн, и она охотно сообщила мне, что Сесилия почувствовала себя дурно во время визита и пошла на часок полежать в задней спальне. Отдохнуть.

Я кивнул.

— Госпожа Коуберн почти совсем глухая, — сказал он, — но мне все же удалось узнать у нее о предыдущих визитах Сесилии к ней. Они точно совпадали с тем временем, когда сэр Дэвид останавливался в «Петухе и быке». И каждый раз она ложилась отдохнуть на часок, иногда и больше, все в той же задней спальне. — Он улыбнулся. — Выходит, мисс Фицуильям куда более резвая штучка, чем кажется.

— Невероятно! — сказал я.

— Но вы же понимаете, что это означает. Если сэр Дэвид и мисс Фицуильям были вместе, значит, стрелять вчера ни один из них не мог.

— Верно. Тогда кто?

Он улыбнулся.

— Неужто, Бомон, вы еще не догадались?

— У меня есть парочка версий. Но вы-то что по этому поводу думаете?

Еще одна улыбка.

— Мы узнаем это через, — он достал часы, — двадцать минут. Итак. Что-нибудь существенное произошло за время моего отсутствия?

— Да. — Я рассказал ему о лорде Бобе и его папаше.

— Прелестно. Все наконец становится на свои места. И вы сказали, что Гудини тоже присутствовал во время разговора?

— Ага.

— А он разгадал эту загадку?

— Ему кажется — да.

— Прелестно. Я с нетерпением жду встречи с ним. — Он снова взглянул на часы. — Надо поискать сержанта Медоуза. — Прощальная улыбка. — Значит, до встречи в гостиной.

— До встречи.

После его ухода я умылся, проверил «кольт» и сунул его назад в карман.


Внизу, перед входом в гостиную, меня поджидал сэр Артур Конан Дойл, высокий и грузный, но в другом твидовом костюме.

— Минуточку, Бомон!

— Конечно.

Он отвел меня в сторонку по коридору. И, хмурясь, сказал:

— Я все время пытался поговорить с этим типом, Маршем, но он и слушать меня не захотел. Право, смешно. У меня есть чрезвычайно важные сведения по этому делу.

— Какие именно?

— Мадам Созострис была так добра, что сегодня днем устроила небольшой сеанс. Присутствовали только я и, разумеется, господин Демпси.

— И вы говорили с Бегущим Медведем.

— Да. Все, как я думал, Бомон. В смерти графа виноват лорд Реджинальд.

— Призрак?

— Да. Понимаете, он свел графа с ума. Довел до безумия, а потом и до самоубийства.

— Угу. А как же револьвер попал в комнату графа?

— Очевидно, лорд Реджинальд дематериализовал его из большого зала и заставил снова возникнуть в комнате графа. Вы знаете, возможно, лучше, чем другие, что дематериализация существует.

— Угу.

Он нетерпеливо нахмурился.

— Я погляжу, вы делаете вид, что в это не верите, Бомон. Но послушайте, дружище, вы знаете главный принцип моей сыскной работы? А он таков: стоит исключить все самое невероятное, и то, что останется, каким бы неправдоподобным оно ни казалось, будет правдой. Такой принцип вполне применим и к этому делу. Я только хочу, чтобы инспектор Марш меня выслушал.

— Вот что я вам скажу, сэр Артур. Вы пока попридержите свою версию. Посмотрим, что будет в гостиной. Если вы не услышите объяснения, которое вас вполне удовлетворит, обещаю, что заставлю Марша вас выслушать.

— Наверное, это лучше, чем ничего.

— Но, — сказал я, — взамен я хочу попросить вас об одолжении.

— Каком именно?

Я ему сказал.

Глава тридцать седьмая

— Дамы и господа, — сказал Марш. — Благодарю вас за то, что пришли. Деликатно улыбаясь, он оглядел гостиную. Снова перед всеми на столах стояли тарелки с едой, чайники и кофейники. Лорд Боб, леди Перли и Сесилия пристроились втроем на одном диване. Господин Демпси сидел рядом с инвалидной коляской мадам Созострис. Госпожа Аллардайс и мисс Тернер сидели вместе, так же как и сэр Дэвид, госпожа Корнель и доктор Ауэрбах. Сержант Медоуз прислонился к стене, а Дойл стоял в нескольких футах от него, представляя собой еще более внушительное зрелище. Я сидел примерно в трех футах оттого места, где стоял Марш. Великий человек примостился с другой стороны комнаты. Когда я вошел, он едва заметно мне кивнул, и я понял, что все подготовлено.

— Лорд Перли, — начал Марш, — любезно предоставил мне возможность поговорить со всеми вами о последних захватывающих событиях в Мейплуайте. Очень странными они были, не находите? Выстрел, вдруг прогремевший на залитой солнцем лужайке. Старый граф, внезапно скончавшийся в запертой комнате. «Вы правы, лорд, в смятенье королевство и, думаю, не обретет покоя…»[48] «Ричард Третий», разумеется.

Он улыбнулся и оглядел собравшихся.

— Итак. Все вы знаете о смерти графа. А что вы действительно знаете о его жизни? Разве вам известно, что, по словам его собственного сына, он был безумен? Да, безумен и вовсе не парализован.

В ответ раздался легкий, сдержанный шумок. Головы повернулись, брови поднялись. Сесилия Фицуильям наклонилась к своей матери. Леди Перли сжала губы и взяла дочь за руку. Госпожа Корнель нахмурилась и бросила взгляд на леди Перли.

— Ночью, когда все в доме засыпали, — продолжил Марш, — покойный граф крался по потайным туннелям, соединявшим его комнату с остальными в доме. Изображая своего предка, лорда Реджинальда, он пробирался в комнаты гостей, женщин, и пытался на них напасть.

Повернутых голов прибавилось. Равно как и поднятых бровей. Лорд Боб и леди Перли сидели неподвижно, уставившись перед собой и напоминая официальную пару, вынужденную присутствовать на казни.

— Он проделал это два месяца назад, — сказал Марш, — а потом в пятницу ночью, когда проник в комнату к мисс Тернер.

Все головы повернулись к мисс Тернер.

— В тот же вечер, за несколько часов до этого, — сказал Марш, — леди и лорд Перли разговаривали с покойным графом в его комнате. — Головы повернулись к лорду Бобу и его жене. — При разговоре больше никто не присутствовал, но, я думаю, памятуя о попытке графа наброситься на даму двумя месяцами раньше, лорд Перли предупредил отца, чтобы он не вздумал проделать то же самое этой ночью.

Марш пожал плечами.

— Но, как мы теперь знаем, граф все же сделал свое дело.

Он взял с ближайшего стола стакан с водой, отпил глоток и поставил стакан на место.

— По добровольному признанию лорда Перли, сделанному господину Бомону, на следующее утро он снова разговаривал с отцом. И объявил графу, что собирается упечь его в психушку. Несколько часов спустя, когда гости с лордом Перли собрались на лужайке, кто-то выстрелил в них из винтовки.

Марш улыбнулся.

— Разве не ясно, дамы и господа, кто стрелял? И кому предназначалась пуля? Разумеется, целились в лорда Перли. И стрелял его отец.

— Чепуха! — возмутился лорд Боб. — Послушайте, Марш…

Марш улыбнулся.

— Все оружие в коллекции принадлежало графу. Граф умел с ним обращаться. Он также знал, что родной сын собирается изгнать его с позором из собственного дома. И он выбрал путь, который его поврежденному уму показался единственно правильным. Он попытался убить своего сына. Спустился в большой зал, взял «винчестер»…

— Несусветная чушь! — Лорд Боб почти встал со своего места. Леди Перли протянула к нему руку, он повернулся к ней покрасневшим лицом. Она что-то шепнула ему, он сел и покачал головой. — Но это же полная чушь, Алиса! Белиберда!

— Вышел на лужайку, — продолжал Марш, — и спрятался в лесу за садом. А когда увидел, что сын вернулся в Мейплуайт на мотоцикле, тут же и выстрелил. И, к счастью для лорда Перли, промахнутся.

Брови лорда Перли поползли вверх.

— Старая свинья никогда бы не промахнулся с такого расстояния!

Марш не обратил на него внимания.

— Лорд Перли, конечно, понял, что это сделал его отец. Он знал, кто стрелял из винтовки. И еще он узнал, что его отец куда безумнее, чем он себе представлял. Очевидно — впрочем, это уже мои домыслы — он понял, насколько явно безумие отца может проявиться, когда начнется следствие и когда он, лорд Перли, попытается отправить его в соответствующее заведение. Как бы то ни было, позднее в тот же день, пока все были в гостиной, лорд Перли взял «Смит энд Вессон» из коллекции, пробрался по тайному ходу в комнату отца и убил его.

— Что?! — вскричал лорд Боб. Он выглядел скорее пораженным, чем разозленным.

— Только лорда Перли не было в гостиной, когда произошло убийство, — сказал Марш. — Только у лорда Перли была возможность убить графа. И только у лорда Перли был мотив. Смерть отца избавляла его не только от неприятностей, связанных с его болезнью, но и от угрозы собственной жизни. И, разумеется, он получал все отцовское наследство.

— Полная чепуха! — Это сказал Великий человек, поднявшись с высоко поднятой головой. — Я не желаю больше слушать эту ерунду.

С другой стороны комнаты сержант Медоуз отлепился от стены. Марш взглянул на него и слегка покачал головой. Сержант снова прилип к стене, а Марш повернулся к Великому человеку.

— У вас есть другое объяснение, господин Гудини?

— Да, есть.

Марш улыбнулся.

— Тогда я с удовольствием, хотя и временно, уступаю вам трибуну. — Он сел и посмотрел на Великого человека с таким же напускным любопытством, как и в спальне графа.

Великий человек заложил руки за спину и медленно оглядел комнату.

— Здесь, в Мейплуайте, мы столкнулись с чередой совершенно непонятных событий, — наконец объявил он.

Затем Великий человек рассказал практически слово в слово все, что он говорил, когда объяснял, как обнаружил туннель. Что эти удивительные события поставили в тупик даже его. И он наконец понял, что многое походило на трюки заурядного фокусника.

— Теперь, — заявил он, — чтобы понять механизм удачного фокуса, мы должны отнестись к нему без всяких предубеждений.

Марш поднял глаза к потолку. Деликатно.

Великий человек снова оглядел комнату, будто хотел убедиться, что все его внимательно слушают.

— Вчера днем, когда мисс Тернер каталась верхом на лошади, она увидела, как ей тогда показалось, двух призраков под ивой около старой мельницы. Почему она решила, что это призраки? Предубеждение. Ей рассказывали, что под этим деревом якобы и раньше видели призраков — женщину с мальчиком. Поэтому, когда мисс Тернер увидела там же двух человек, она, вспомнив рассказ, решила, что это и есть те самые призраки. Она женщина умная и сообразительная, но как наблюдатель неопытная. И, пожалуй, самое главное — она тогда была без очков. А у нее сильная близорукость. Это так, мисс Тернер?

Головы повернулись.

— Да, — сказала она. Громко и четко. Сидевшая рядом госпожа Аллардайс нахмурилась.

Инспектор Марш зевнул и сделал вид, что прикрывает рот рукой. Великий человек кивнул. И снова повернулся к слушателям.

— Но мисс Тернер видела вовсе не призраков. А двух человек, которые сговаривались убить лорда Перли.

Среди присутствующих пробежал шумок. Великий человек снова всех оглядел.

— Разумеется, они ее заметили, — сказал Великий человек. — И решили, что она их узнала. А для них быть замеченными вместе было настоящей бедой.

Он снова оглядел присутствующих.

— Те двое среагировали быстро. Через туннель, ведущий от мельницы к закрытой подсобке около кухни, они спешно вернулись в Мейплуайт. Оттуда один из злоумышленников кинулся в большой зал и схватил «винчестер». Возможно, он там же его и зарядил. А может, эта парочка все спланировала заранее и на всякий случай зарядила «винчестер» раньше. Не имеет значения. На это ушло бы всего несколько секунд. Схватив оружие, этот злоумышленник бегом вернулся в подсобку и по другому туннелю, грузовому, добрался до сада. Оттуда легко было попасть в мисс Тернер, как только бы она появилась.

Великий человек нахмурился.

— Этому злоумышленнику повезло. Если бы мисс Тернер знала другой путь, она вернулась бы к дому быстрее. Но она была не в курсе. А тут еще вдруг ее лошадь понесла и промчалась мимо дорожки, по которой она приехала. Она ударилась лбом о ветку, лошадь ее сбросила, она упала и некоторое время пролежала без сознания. Все это было на руку злоумышленнику. Когда мисс Тернер наконец появилась под деревом у дорожки, он уже ее там поджидал. И выстрелил. Сделал один выстрел, только один. Почему же он не стрелял еще раз? Он увидел, как мисс Тернер падает с лошади, и решил, что попал в нее.

— Поразительно, — заметил инспектор Марш. Он улыбнулся. — Кто же этот несостоявшийся убийца? И кто его сообщник?

— Есть более интересный вопрос, — сказал Великий человек, — а именно: что они делали у старой мельницы? Почему встретились именно там? И я с радостью сообщаю вам, что нашел ответ.

Гарри снова прищурился.

— Полагаю, там-то, на старой мельнице, эти двое готовились к своему преступлению заблаговременно. Там они экспериментировали с трюком, а потом с его помощью почти обманули нас.

— В самом деле? — сказал Марш.

Великий человек даже не обратил на него внимания.

— Я осмотрел старую мельницу вместе с помощником, господином Бомоном. Внутри у стены мы обнаружили остатки костра. И костра не из веток и сучьев, какой разжег бы случайный бродяга, — он взглянул на меня, желая подчеркнуть свои слова, — а костер из досок. Почему из досок?

Он склонил голову набок.

— Допустим, вы берете кусок доски и аккуратно распиливаете ее пополам. В одной половинке проделываете дырочку и вставляете в нее патрон. Предварительно вы извлекаете пулю из патрона и сжимаете отверстие. Предположим, вы аккуратно склеиваете обе половинки. Допустим, помещаете этот кусок доски в огонь. Что произойдет? В определенное время патрон, раскалившись на огне, взорвется. В результате из костра разлетится пепел. Мы с господином Бомоном заметили, что пол на мельнице сплошь усыпан пеплом. Такой же пепел мы обнаружили и на полу в спальне графа. Мне совершенно ясно, что заговорщики проводили опыты с доской и патронами на мельнице, пока не определили с точностью все, что было необходимо для их коварных замыслов. Гарри повернулся к Дойлу.

— Пепел, сэр Артур, разнесло по комнате не из-за того, что мы туда вошли. Это случилось, когда взорвался патрон, спрятанный в доске.

Дойл хмурился.

— Но пустой гильзы в камине не было.

— Верно, — заметил Великий человек, — так ведь ее там никто и не искал. Мы не искали потому, что, когда вошли, огонь все еще горел. Старший инспектор Хонниуэлл и его люди не нашли потому, что старший инспектор был занят одним: произвести впечатление на лорда Перли. После гильзу, конечно, убрали.

— Кто же это сделал? — поинтересовался Марш.

Но Дойла сейчас больше интересовало как, чем кто. Он сказал:

— Вы имеете в виду, когда Карсон услышал выстрел, граф был уже…

— Мертв, да! — воскликнул Великий человек. — За несколько минут до этого выстрела, самое большее за полчаса, убийца с револьвером по тайной лестнице проник к нему в комнату. И сделал один-единственный выстрел, скорее всего, через подушку, и графа не стало.

— Но если верить старшему инспектору Хонниуэллу, вокруг раны имелись следы пороха, — заметил Дойл. — Если бы стреляли через подушку, разве бы такие следы остались?

— Господин Бомон заверил меня, что это вполне возможно, если дуло револьвера находится близко к пулевому входу. Возможно также, при вскрытии в ране обнаружатся остатки ткани, и это подтвердит мое предположение.

— Потом убийца стер свои отпечатки и оставил на револьвере отпечатки пальцев графа, — сказал Дойл.

— Да, именно так он и поступил, — подтвердил Великий человек. — Вы правы. Затем, осторожно пристроив кусок доски в камине, где-нибудь в сторонке, чтобы отсрочить взрыв, убийца ушел. И явился в гостиную, чтобы вместе со всеми выпить чаю.

— И кто же этот ваш убийца? — спросил Марш. — Кто эти злоумышленники?

— Кто? — переспросил Великий человек. — Разве не ясно, инспектор Марш? Это те двое людей, которые знали: если их заметят вместе — их планы пойдут насмарку. По меньшей мере, один из них должен знать Мейплуайт как свои пять пальцев, включая расположение потайных ходов. И один из них по комплекции должен быть таким маленьким и хрупким, чтобы на расстоянии его можно было принять за мальчика, особенно близорукой женщине. В Мейплуайте ведь нет мальчиков — ни живых, ни в виде призраков. — Он повернулся лицом к присутствующим. — Таким образом, эти двое злоумышленников — леди Перли и доктор Ауэрбах.

Присутствующие дружно издали прерывистый шипящий звук, похожий на вздох гигантского животного. Леди Перли пришла в изумление. Доктор Ауэрбах разволновался не на шутку. Лорд Боб совсем оторопел и смотрел на Великого человека с открытым ртом. Инспектор Марш поднялся со своего кресла.

— Это нелепо, — заявил он. — Доктора Ауэрбаха видели в Перли. Он возвращался оттуда пешком. И никак не мог быть здесь к тому времени, когда стреляли из винтовки.

Я взглянул на сержанта Медоуза. Он все еще стоял, прислонившись к стене.

Великий человек улыбнулся.

— Если бы вы провели тщательное расследование, инспектор, вы бы узнали, что вчера в деревне украли велосипед. Доктор Ауэрбах ехал на велосипеде через лес коротким путем, который ему указала леди Перли, и он вполне успевал к старой мельнице до часу дня. Велосипед, вне всякого сомнения, лежит на дне пруда. И если бы вы продолжили ваше расследование, вы позвонили бы в университет Лидса, как это сегодня сделал я, и узнали бы, что доктор Ауэрбах находится не в Девоне, а в Эдинбурге. Я туда позвонил и с ним разговаривал. — Он показал пальцем: — Этот человек не доктор Ауэрбах.

Маленький лысый человечек вскочил со стула и кинулся к двери гостиной. Он пробегал мимо госпожи Аллардайс и мисс Тернер. Мисс Тернер выставила ногу. Он споткнулся, выбросил руки вперед, будто собирался дотянуться до гобелена, и перелетел через кофейный столик. Когда он упал на пол, я уже сидел верхом на нем со своим «кольтом». Я рывком поднял его на ноги. Он извивался, как головастик, пока я не приставил дуло ему к уху.

Все остальные тоже оказались на ногах — сэр Дэвид, госпожа Аллардайс, госпожа Корнель.

Но Великий человек еще не закончил. Он снова повернулся к Маршу.

— И причина, по которой вы не провели тщательного расследования, инспектор Марш, как вам полагалось, заключается в том, что вы, инспектор Марш, в таких делах ничего не смыслите. — Он повернулся к слушателям и улыбнулся. — Дамы и господа, позвольте представить вам человека, который не только никудышный полицейский, но и плохой фокусник. — Он протянул вперед руку. — Представляю вам Цинь Су!

Это был условный сигнал. Двери гостиной распахнулись, и целая толпа полицейских, кто в форме, кто в гражданском, числом на первый взгляд не меньше ста, ворвалась в комнату. Среди них я узнал старшего инспектора Хонниуэлла. Еще там был довольно сердитый с виду мужчина, который, как позже выяснилось, был настоящим инспектором Маршем. Стоявший у стены «сержант Медоуз» потянулся к карману, но Дойл был тут как тут. Он перехватил его руку своей левой лапищей и правой нанес ему страшный удар в челюсть, после чего тот с грохотом рухнул на пол.

Эпилог

Потребовалось несколько дней, чтобы расставить все по своим местам. Главным злодеем, по выражению Великого человека, был Карл Моузли. Карл Моузли был тот, кто изображал доктора Ауэрбаха. Когда Хонниуэлл с Маршем его допрашивали, он во всем сознался. Этот журналист и горе-драматург познакомился с леди Перли год назад в Лондоне, в компании, которая собиралась в Блумсбери.[49] Именно там, по его словам, через месяц или около того начался их роман с леди Перли. Одна из участниц той компании, поэтесса Сибилла Прескотт-Вейи, знала об их романе и устраивала леди Перли и Моузли свидания в ее лондонском доме. Ее показания на суде пошли им обоим далеко не на пользу.

Леди Перли и Моузли встречались каждый раз, когда оказывались в Лондоне, и он дважды вместе с другими членами блумсберийской компании побывал в Мейплуайте. Они встречались в его комнате или на старой мельнице. В обоих случаях леди Перли пользовалась потайными туннелями. Моузли сказал, что она знала о них давно.

По словам Моузли, сначала они решили убить лорда Боба. Леди Перли, сказал он, и думать не хотела о пролетарском гольф-клубе лорда Боба, самого лорда Боба она терпеть не могла. Она любила только одного Моузли — во всяком случае, так утверждал сам Моузли. План пришлось изменить после его последнего приезда в Мейплуайт, когда ныне покойный граф забрел в комнату Моузли как раз в ту минуту, когда он слился в «любовном порыве» с леди Перли. В ту же самую ночь граф пытался овладеть женщиной по имени Дора Каррингтон.

Граф, который уже тогда был совершенно не в себе, согласился ничего не рассказывать о том, что видел, если леди Перли пообещает не мешать его ночным вылазкам.

Это был приговор старому графу, и приговорила его леди Перли. Она не собиралась, по ее собственному признанию Моузли (опять же с его слов), прибирать к рукам Мейплуайт, «только для того, чтобы его потом вырвал у нее из рук слюнявый старый идиот». Присяжным это тоже не понравилось.

Они с Моузли разработали план: убить графа и свалить вину на лорда Боба. Даже если бы его никогда не привлекли к суду за убийство, она не сомневалась, что сможет упрятать его в какую-нибудь психушку.

С доктором Ауэрбахом Моузли познакомился в Вене, где он собирал материал для статьи о психоанализе, — там же он узнал, что Ауэрбах сейчас в Эдинбурге. Тогда-то ему и пришло на ум обрить себе голову и нацепить фальшивую бороду. Таким образом, он превратился почти что в двойника Ауэрбаха. На суде прокурор спросил Моузли, что бы случилось, если бы полиция Эдинбурга вышла на настоящего доктора. Моузли признался, что он говорил об этом леди Перли, а она сказала, что «в таком случае нам придется позаботиться и о докторе Ауэрбахе».

Моузли сознался, что это он выпустил пулю, которая едва не угодила в мисс Тернер. Как верно угадал Великий человек, он решил, что убил ее. Он также признался, что ему нелегко пришлось, когда через час он обследовал ее в качестве доктора Ауэрбаха. Правда, тогда он понял, что она близорука и не узнала ни его, ни леди Перли. Она ничего не сказала о призраках на мельнице, а он и не стал спрашивать.

Леди Перли, сказал он, не верила, что мисс Тернер не представляет угрозы. Это леди Перли проткнула ножом кровать мисс Тернер. Моузли, по его уверениям, кинулся за ней по потайному ходу и силой утащил ее из комнаты мисс Тернер. В суматохе они забыли там нож.

Вскрытие тела графа показало, что он не покончил с собой. Как и предсказывал Великий человек, в смертельной ране нашли обрывки ткани. Моузли и леди Перли этого не учли. Никто так и не нашел подушку, через которую стреляли. Моузли сказал, что леди Перли ее сожгла.

Именно леди Перли, заявил Моузли, стреляла из револьвера. Пока ее муж разговаривал с Макгрегором, наказывая собрать отряд из местных фермеров, она через туннель пробралась в комнату графа. Она принесла с собой подушку и доску с патроном. По словам Моузли, она убила старика, положила доску в камин и спустилась вниз, чтобы успеть присоединиться к гостям за чаем. Она знала, когда должен вернуться лорд Перли, а он, как сказала мне Сесилия, всегда был пунктуален, и, значит, у него не будет твердого алиби на то время, когда прогремит выстрел.

Адвокат леди Перли пытался перенести всю тяжесть вины со своей подопечной на Моузли. Но в тот день Моузли был у всех на виду. А леди Перли нет. Только она и могла пробраться в комнату графа.

С минуты своего ареста леди Перли спокойно все отрицала. На суде лорд Боб заявил газетчикам, что она просто не могла совершить такое и что она ничего не знала о потайных туннелях. Лорд Перли был очень убедителен, хотя, я подозреваю, он все же догадывался, что она все знала и была повинна во всем остальном.

Суд приговорил обоих. Моузли повесили. Леди Перли все еще в тюрьме: ее осудили на пожизненное заключение. Лорд Боб перестал думать о пролетарском гольф-клубе и больше не устраивает вечеринок по субботам.

Что касается Цинь Су, его настоящее имя — Арчибальд Краббз, и он был англичанин. Он работал акробатом, человеком-змеей и какое-то время служил актером в шекспировском театре, прежде чем отправился в Америку и заработал себе имя, подвизавшись фокусником. «Сержанта Медоуза» на самом деле звали Питер Коллинсон — он был старым приятелем Краббза, когда-то служил в полиции и сохранил кое-какие связи в Скотланд-Ярде. Как предполагал Дойл, Цинь Су в среду узнал из газетной статьи, что Дойл собирается на выходные в Мейплуайт. Он верно угадал, что и Гудини будет там. Они вместе с Коллинсоном поселились в деревушке Камбермурли, недалеко от Перли, в четверг.

Когда они узнали, что в воскресенье утром в Мейплуайт прибывает инспектор Марш, они заплатили двум лондонским бандитам, и те его перехватили. Марш и настоящий сержант, Мейнард Вайн, просидели под присмотром бандитов все воскресенье в сарае милях в десяти к югу от Мейплуайта. Их обнаружили только потому, что мисс Тернер, прекрасно сымитировав голос леди Перли, позвонила в полицию Амберли и настояла, чтобы полицейские занялись ихрозысками. Полицейские хотели немедленно арестовать лже-Марша, но голос леди Перли значил очень много для старшего инспектора Хонниуэлла, даже если это был на самом деле не ее голос. Мисс Тернер убедила их послушаться Великого человека.

Краббза и Коллинсона тоже судили — их обвинили в похищении людей и в том, что они выдавали себя за полицейских, а в Англии это считается не менее серьезным преступлением. Их обоих отправили в Дартмур, но пока поезд вез их в тюрьму, они исчезли. Английские газеты назвали это самым дерзким побегом века. С тех пор их никто не видел.

Хорошее слово — дерзкий. Сэр Артур Конан Дойл употребил его применительно к Цинь Су в тот воскресный день, когда все страсти улеглись.

— Он действовал дерзко, не правда ли? Перевоплотился в полицейского именно тогда, когда велось настоящее полицейское расследование. Его ничуть не беспокоило, что Скотланд-Ярд будет держать связь с настоящим инспектором Маршем. Разве он не понимал, что Хонниуэлл может в любой момент вернуться сюда из Амберли? Полиция Амберли все еще проводит экспертизу «винчестера» и револьвера. Вот только вскрытия еще не проводили. И как он только решился на такое?

Я пожал плечами.

— Вы же сами сказали: он был дерзок.

Мы сидели в библиотеке, куда меня привел Дойл. Он пыхнул трубкой.

— Да, но зачем ему было так рисковать?

— Он хотел покрасоваться перед Гарри. Как я уже сказал, не думаю, что он вообще хотел его убивать. Он просчитывал удачные ходы, как индеец сиу. Подкрасться поближе к цели — и гордиться этим. Позднее, если бы у него все вышло, он нашел бы способ сообщить Гарри о своих успехах. Думаю, он не собирался здесь задерживаться и уж тем более угодить в руки полиции. Он бы и не остался, не случись ему заключить с Гарри пари. Мысль найти решение первым и выиграть у Гарри казалась слишком заманчивой, и он не смог от нее отказаться.

На суде Цинь Су подтвердил мои предположения.

— Да, — согласился Дойл, — но это было чрезвычайно опасно.

— Ведь этот малый ловит пули зубами.

— Но вы говорили, это простой трюк.

— Гарри рассказал, два фокусника погибли, пытаясь его повторить.

Дойл нахмурился, попыхивая трубкой.

— Гм-м-м. А леди Перли? Она тоже вела себя дерзко.

— Угу.

— Я бы ни за что ее не заподозрил. Всегда считал ее очаровательной женщиной и верной женой. Мне она очень нравилась.

— Мне тоже, — сказал я. — Но если бы убийцы всегда выглядели как убийцы и вели себя соответственно, то полицейские остались бы без работы. — Я улыбнулся. — Или сели бы писать детективы.

— Гм-м. Да, наверное. — Он взглянул на меня. — Как вы думаете, лорд Реджинальд каким-то образом повлиял на леди Перли? Исказил ее мировосприятие, изменил характер?

— Лучше спросите об этом Бегущего Медведя, — посоветовал я. — Хотя он уже раз ошибся.

Дойл нахмурился.

— Но не насчет дочери госпожи Корнель. И не насчет того, что граф приставал к мисс Тернер.

Я все еще считал, что мадам Созострис получила сведения от Бриггза и что невинной жертвой, о которой она говорила, была Дарлин. Но я знал, что мадам Созострис никогда в этом не признается.

— Вы считаете, он был прав во всем, — заметил я.

— Знаете ли, переход в другую жизнь не застраховывает человека от ошибок. Человек становится лучше, но он все равно может ошибаться.

— Тогда в чем смысл смерти?

Дойл улыбнулся.

— Все скептиком прикидываетесь, а, Бомон? Ну да ладно. — Он встал. — Тем не менее мне было приятно с вами познакомиться. Довольно поучительное знакомство. Надеюсь, мы когда-нибудь еще встретимся. Я действительно хотел бы этого. Возможно, свидимся в Лондоне.

Я встал.

— Уезжаете? — спросил я.

— Уезжаю? Ах, да, да. Возвращаюсь в Лондон с мадам Созострис и господином Демпси. У нас много дел. Невпроворот.

— Вы уже говорили с Гарри? О сеансе?

Дойл пыхнул трубкой.

— Совсем коротко. Сеанс не произвел на него большого впечатления, как я ожидал. Он утверждает, что все чудеса во время сеанса — чистой воды мошенничество.

— Он прав.

— Ну разумеется, прав. Я и не спорю. Но поскольку мадам Созострис не мошенница, это утверждение не имеет отношения к делу. Эта женщина — чудо, Бомон. Она принесла успокоение и мир сотням людей. Многое ли из нас могут этим похвастать?

— Немногие. Не я, во всяком случае.

— Знаете, я начинал как доктор. В смысле, медик. Помогал людям. Потом стал писателем и многое годы занимался только тем, что развлекал своих читателей. Веселил. Теперь я снова могу участвовать в том, что помогает людям.

Я кивнул. Мне подумалось, что развлекать и веселить, возможно, означает помогать им куда больше, чем пудрить им мозги призраками и духами, но я решил, что нет смысла об этом говорить.

— Ну, — сказал он, — желаю вам удачи.

— И вам того же, сэр Артур. — Мы пожали друг другу руки, и количество складок на моей ладони удвоилось.

Дойл еще раз мне улыбнулся и ушел, унося с собой запах паленого мешка из-под картошки.


Ближе к вечеру я распрощался и с госпожой Корнель. Она тоже собиралась уезжать в город вместе с сэром Дэвидом. Я догнал ее в большом зале и попросил разрешения поговорить минутку.

— Мне кажется, — заметила она, — нам больше нечего сказать друг другу.

— Всего одну минуту. Это все, о чем я прошу.

Она секунду поколебалась, сузив свои карие глаза, затем повернулась к сэру Дэвиду.

— Дэвид, подожди меня в машине, пожалуйста. Я приду через минуту.

Сэр Дэвид взглянул на меня, нахмурился, но промолчал. Синяк на его скуле уже приобрел цвет тушеного чернослива.

— В чем дало? — спросила она, когда сэр Дэвид ушел.

— Я только хотел сказать, мне очень жаль, что все так вышло с леди Перли. Знаю, она была вашей подругой.

— Она невиновна.

— У нее будет возможность это доказать.

— И она это сделает. Но вы погубили ее честь. Вы помогали этому ужасному человеку, Гудини. Помогали сфабриковать против нее уголовное дело.

Я кивнул.

— И вы притворялись, будто помогаете этому Цинь Су. Лжеинспектору Маршу. Вы его намеренно запутали.

Я кивнул.

— Вы с Гудини знали, что он никакой не полицейский.

— Угу, — сказал я.

Великий человек догадался об этом, когда я сказал ему, что английские полицейские не носят оружия. Он нащупал пистолет в кармане сержанта Медоуза, когда пытался сдвинуть его с места в комнате графа. Он рассказал мне об этом на старой мельнице, отчего мисс Тернер так и ахнула.

Я же сообразил, в чем дело, наблюдая за действиями Цинь Су. Ни один полицейский, даже самый изысканно-деликатный, не станет заключать пари об исходе дела с магом. И он так и не спросил у Дарлин О'Брайен, подозреваемой, есть ли у нее алиби на то время, когда убили графа и когда стреляли из «винчестера».

— Так вот почему вчера вечером вы взяли с меня слово ничего не говорить Алисе, — сказала она. — Не рассказывать о том, что мисс Тернер нашла в комнате графа. Значит, вы уже тогда расставляли ей ловушку.

— Нет, — возразил я, — она была под подозрением, как и все остальные.

— Все были под подозрением?

— Да.

Она кивнула.

— Разумеется. Именно поэтому вы пришли ко мне тогда ночью.

— Я пришел, потому что вы меня пригласили.

Она покачала головой.

— Какой же я была дурой. Честь, дружба, преданность — для таких, как вы, эти понятия ничего не значат, верно?

— Они значат для меня очень много. Но работа прежде всего.

Она взглянула на меня.

— Полагаю, мне следует вас за это уважать, — сказала она. — Но я не обязана испытывать к вам симпатию, верно?

— Верно.

Она кивнула.

— Прощайте, господин Бомон.

— Прощайте, госпожа Корнель.

Она повернулась и ушла, постукивая каблуками по мраморному пату. Мышцы ее икр сжимались и разжимались, подобно кулакам, под хлопающим подолом юбки. В воздухе повис аромат ее духов.

Я не стал напоминать ей, что я никому не рассказал о ее дочери. В саду она сказала, что не видела мужа десять лет и что он умер в войну. Позднее, в своей комнате, она проговорилась, что дочь ее родилась через два года после того, как она его видела в последний раз. Либо она лгала, либо дочь у нее не от мужа.

Но это к делу не относилось, и я не счел нужным ее об этом спрашивать.


Через несколько минут я попрощался и с Великим человеком. Я стоял в большом зале и разглядывал стену, увешенную оружием. Там было все — от дубинок до полуавтоматических пистолетов. Люди издавна пользовались орудиями убийства, постоянно их совершенствуя. И будут продолжать совершенствовать дальше, пока убийство остается одним из сотен тысяч способов, с помощью которых мы можем утверждать свою значимость, закрывая при этом глаза на собственную никчемность.

— Фил, вы готовы ехать? Вещи сложили? — Это был он, с чемоданом в руке.

— Привет, Гарри. Нет еще. Я говорил с госпожой Аллардайс и мисс Тернер. Я возвращаюсь вместе с ними на поезде. Он отходит только в семь часов. — Я полез в карман, достал ключ от «Лансии» и протянул ему.

Он взглянул на ключ, потом поднял глаза на меня.

— Но, Фил. Я думал, мы поедем вместе.

— Цинь Су в тюрьме. Свое дело я сделал. И вам больше не нужен.

Он склонил голову набок и нахмурился.

— В чем дело, Фил? Вы чем-то расстроены?

— Нет, Гарри. Все в порядке. Надеюсь, вы благополучно доберетесь. Возможно, в Лондоне увидимся.

— Вы расстроены, Фил. Почему? Я разгадал эту тайну. Это же повод радоваться, разве не так?

— Для кого?

— Для меня и для вас. Теперь мы можем ехать. Утром встретим на вокзале Бесс и от души позавтракаем. В «Савойе», я думаю. Все будет замечательно, Фил!

— Гарри, — сказал я, — в это дело были замешаны люди.

— Простите?

— Это же не просто головоломка, Гарри, специально для вас, чтобы вы ее разгадали. В ней участвовали люди. Леди Перли и этот парень, Моузли…

— Но они же убили графа!

— Знаю. И заслужили наказание. Но у них есть друзья, Гарри. Семья. Лорд Боб. Сесилия. Госпожа Корнель. Даже слуги. Когда такое случается, страдают все ближние. И это оставляет след, возможно, на всю жизнь. А мы с вами всегда можем уйти.

— Но, Фил, кто-то должен раскрывать преступления.

— Да. И вы отлично поработали. Просто великолепно.

— Тогда в чем дело?

Зря я все это затеял. Он был неисправим. Я положил руку ему на плечо и сказал:

— Забудьте все. Поезжайте. Передайте от меня привет Бесс. Увидимся в Лондоне.

— Фил…

— Нет, правда, все в порядке. Поезжайте.

— Хорошо, Фил. Если вы настаиваете. — Он уже начал надувать губы.

Затем, как и все остальные, он повернулся и ушел. Спина прямая, голова поднята, шаги решительные. Я крикнул ему вслед:

— Осторожнее за рулем!

Но он меня не услышал или не захотел услышать, так что в порядке исключения последнее слово осталось за мной.

Вечерняя почта

Мейплуайт, Девон

19 августа

Дорогая Евангелина!

Надеюсь, ты получишь это письмо. Нас всех здесь просто лихорадит, так что вечернюю почту вообще могут не отправить. Возможно, она уйдет только завтра утром, когда меня здесь уже не будет. Мы с Аллардайс и с госпожой Стоупс сегодня уезжаем в Лондон восьмичасовым поездом.

Я, правда, не могу тебе передать, Ева, все, что случилось, по крайней мере сейчас. Все слишком сложно и некоторым образом даже грустно, чтобы излагать в письме.

Сейчас я чувствую себя даже несколько виноватой. Несмотря на обрушившиеся на нас беды и потрясения, я по-прежнему пекусь только о себе. Мое эго (с которым я не хотела бы считаться, но не могу) трепещет в замешательстве и возбуждении.

Просто смех…

Что бы ты сказала, Ева, если бы у тебя завелась подруга — старая дева, которая была бы не почтенной платной компаньонкой, а агентом-пинкертоном? (Они называют своих сыщиков агентами. Мне кажется, это ужасно глупо, а тебе?)

Вот именно. Агент, ведущий расследования. Господин Бомон считает, что у меня получится. Он сам высказал такую мысль около часа назад. Он говорит, что Агентство «Пинкертон» нанимает женщин и что в действительности женщины — самые лучшие агенты в Штатах.

Это, разумеется, нелепо, и я так прямо ему и сказала. Но он заметил, что мне не стоит отказываться вот так, сразу. Он еще некоторое время пробудет в Лондоне, сказал он, по крайней мере, до суда (о суде я тебе расскажу при встрече) или дольше, и мы сможем обсудить этот вопрос в любое удобное мне время. Я должна хорошенько подумать, сказал он.

Ева, это означает свободу от Аллардайс!

Если честно, я ума не приложу, что делать.

Можешь себе представить, как я расследую преступления и искореняю злоумышленников? Хотя, по-моему, как раз этим я и занималась в Мейплуайте, не так ли?

Значит, придется подумать. Даже если ничего путного из меня не выйдет, я все же смею надеяться, что в любом случае повидаюсь с господином Бомоном и, если повезет, наша встреча будет полезной.

С любовью, Джейн

Уолтер Саттертуэйт «Клоунада»

Эта книга посвящается Полу Саттертуэйту — без его помощи и познаний в компьютерных технологиях она могла бы кануть в Лету. Спасибо, Пол.

Иногда слышится странный блеклый звук: это дикие гуси летяг клином в Норвегию или куда там еще.

Диана Мосли «Противоречивая жизнь»[50]

БЛАГОДАРНОСТИ

В Штатах — спасибо Биллу Кридеру, Валери ДеМилл, Сэму Готлибу, Спарклу Хейтеру, Фероузу Мохаммеду, Джонатану и Клодии Ричардс, Жанне Саттертуэйт, Джоан Саттертуэйт, Роджеру Смитпитеру, Энн и Майклу Тейс, Полли Уитни, моему вечно улыбающемуся редактору Рейгану Артуру и моему литературному агенту Доминику Эйбелу.

В Шотландии — еще раз спасибо доктору Ольге Таксиду.

Во Франции — спасибо Кристи Яас, Тимоти Линвуду Брауну, Алиссе Лэндри, Элен Солон, Джону Бакстеру и Мари-Доминик Монтель, а также Элен Альмарик и ребятам в «Ле Маск». Я очень благодарен всем вам за то, что, так или иначе, помогли мне увидеть Париж.

В Германии — спасибо Томасу Ворхе и Неле Моркель.

В Швейцарии — спасибо Герду Хаффмансу, Хервигу Битше и Тило и Ане Эдкардт.

Здесь, на берегах Эгейского моря, спасибо старым друзьям с Пароса — Дэвиду и Вангессе Грант, а также Джиму Уилкинсону и Эллен Боунпарт.

Эту книгу прочитали в рукописи Оливье ДеПари, поразительная Сара Кодуэлл и моя замечательная жена Кэролайн Гордон, я несказанно благодарен им за предложения и комментарии.

Особая благодарность — Брэду Сперджену из «Интернэшнл Геральд Трибюн», который был, в ходе всей моей работы над книгой, неисчерпаемым источником полезной информации, и вообще он очень хороший парень.

ПРОЛОГ

Отель «Несбыточное желание» Сен-Мало, Франция

5 мая 1923 года


Дорогая Евангелина!

Да, Сен-Мало! Да, Франция!

C’est un miracle, non?[51]

Я так виновата, Ева, так виновата. Даже не знаю, смею ли я просить у тебя прощения. Понимаю, надо было написать тебе давным-давно. Но я же говорила тебе, точно говорила, что мне должны были поручить первое настоящее «дело» в качестве сыщика-пинкертона (только не думай, что первое мое дело походило на «Приключения распущенной старой девы», к тому же я сама, конечно, не считаю его таковым по вполне понятным причинам) и что оно казалось мне невыполнимым.

Теперь же, уютно устроившись наконец под французским одеялом на небольшой уютной французской кровати в маленькой уютной французской комнате, при уютном свете французской масляной лампы на причудливом (и шатком) французском ночном столике, я могу излить всю боль моего трепещущего сердца, как исправно поступают все английские старые девы, оказавшись, zut alors,[52] во Франции.

Впрочем, кроме редких ударов трепещущего сердца, мне больше нечего сказать. Путешествие через Ла-Манш меня доконало. Стоило отплыть от берега километров на пятнадцать, как поднялся жуткий ветер, погнавший огромные серые ощетинившиеся волны на наше утлое суденышко. Мы выскакивали из них и снова проваливались, падали и выныривали, поворачивались и извивались, клонились во все стороны, давая порой сильнейший крен, иной раз совершенно немыслимый. Меня в жизни никогда, так не воротило с души. В какой-то миг я даже испугалась, что умру, а затем в сотый раз жалела, что так и не умерла.

Это истинное блаженство — лежать вот так на неподвижном, крепком и невероятно уютном (хотя местами и комковатом) матрасе! (К слову сказать, тоже французском, если я забыла об этом упомянуть раньше.)

Однако даже истинное блаженство, что бы там ни говорили поэты, действует явно усыпляюще. Я чувствую, что куда-то плыву, точно по течению. Но довольно об этом. Сейчас закончу письмо, положу в конверт и немного полежу — помечтаю, глядя на дивный (хотя и несколько простоватый) эстамп с видом Эйфелевой башни, что висит на противоположной стене. Потом ущипну себя два-три раза, чтобы убедиться, что все это не сон, задую лампу и вскоре увижу самые настоящие сны, лежа в моей французской постели, в моей французской гостиничной комнате, в моем французском городе и в моей французской Франции.

Утром я попрошу мадам Верлен, хозяйку гостиницы, отправить письмо. Завтра же, когда дети угомонятся, я постараюсь тайком выкроить немного времени от моего дела, связанного с расследованием одного убийства, и попробую черкнуть тебе еще несколько строк.

Расследование убийства? Представляю себе, как ты удивилась. Дети? — спросишь ты. Да чем она там занимается, наша Джейн? Так вот, боюсь, ответа тебе придется немного подождать. Завтра я расскажу тебе все-все.

С большой-пребольшой любовью,

Джейн

Р. S. Еще до моего отъезда из Лондона до меня дошли прелюбопытные слухи. Помнишь Фила Бомона? Того высокого американца, который помог мне стать легендарной сыщицей? Поговаривают, будто он собирается вернуться из Америки в Европу. Может быть, нам доведется снова встретиться. Есть одно-два дельца, которые по разным причинам нам так и не удалось обсудить. Ах, Ева, так и вижу твою улыбку, лиса ты этакая. Если бы только ты так часто не оказывалась права…

Как поживает твой милый братец? И неподражаемый господин Хэммонд?

С любовью, Дж.

Глава первая

Люди шли через огромный вокзал как обычно — не столько осторожно, сколько торопливо, и скорее озабоченно, чем беззаботно. Лондонский поезд прибыл раньше расписания. Я стоял у справочной будки уже десять минут.

— Полагаю, вы мсье Бомон?

Я повернулся. Для семи часов утра незнакомец выглядел довольно ярко.

— Точно, — сказал я. В воздухе пахнуло туалетной водой — лавровишневой. Раньше ее аромата не чувствовалось.

— Я Ледок, — представился незнакомец и склонил голову в легком поклоне. Возможно, он даже прищелкнул каблуками, но поклясться не могу.

Он строго улыбнулся и добавил:

— Добро пожаловать в Париж.

— Благодарю, — ответил я.

Ему было под сорок или чуть больше. Ростом он был от силы сто пятьдесят восемь сантиметров, но выглядел стройным и осанистым. На нем была изящного покроя черная тройка из тонкой шерсти, возможно, даже из кашемира. Из-под жесткого белого воротничка выглядывала черная бабочка — скорее всего шелковая, — а через плоский живот тянулась массивная цепочка от часов — скорее всего золотая. Черные волосы зачесаны назад вдоль слегка продолговатого черепа над парой маленьких заостренных ушек. У него была аккуратная, как и волосы, черная бородка, глазки были маленькие, круглые и тоже черные. В левой руке он держал черные кожаные перчатки. В правой, прижатой к груди, как на параде, был черный котелок. Внешний вид — без малейшего изъяна.

— У вас еще есть багаж? — спросил он, кивком показав на чемодан, который я держал в руке.

— Это все, — ответил я.

Он слегка поднял брови, затем кивнул.

— Bon,[53] — сказал он. — Милое дело — путешествовать налегке. — Это был один из тех комплиментов, которые обычно говорят, чтобы скрыть издевку, правда, без особого старания.

Но меня это не заботило. Мне было безразлично, нравлюсь я ему или нет, равно как и мне самому было вовсе не обязательно испытывать к нему симпатию.

Мимо прошла молодая женщина, постукивая каблуками и поправляя на ходу свои шелковистые русые волосы. Полы ее дорогого пальто развевались в такт ее шагам, обнажая пару изящных лодыжек и пару точеных икр. Несколько секунд Ледок задумчиво и с удовольствием следил за ней, потом снова повернулся ко мне.

— Вы ели?

— Последний раз вчера вечером.

Он снова кивнул.

— Вы мудро поступили, отказавшись от обеда в поезде. Есть в поездах небезопасно, — сказал Ледок уже без всякой издевки. К еде он, судя по всему, относился серьезно. — Через дорогу, метрах в ста отсюда есть вполне приличное кафе. Можем выпить там кофе и съесть по паре круассанов, пока будем говорить о деле.

— Годится, — согласился я.


— Настоятельно рекомендую черничный джем, — сказал Ледок. — Его делают в Эльзасе, пальчики оближете.

Наш столик стоял так, что через большое окно при входе в ресторан мы могли видеть многолюдный бульвар, а с другой его стороны — Северный вокзал, высокий, широкий и мрачный, с кирпичными стенами в потеках и разводах. Среди машин на бульваре попадались большие телеги, запряженные огромными спокойными ломовыми лошадьми, не обращавшими никакого внимания на автомобильные гудки вокруг и багровые лица французов, выглядывавших из окон автомашин сзади. Прохожие на тротуарах тоже ни на что не обращали внимания. Некоторые из них наверняка только что продрали глаза. Другие же так отчаянно спешили, что, казалось, они вообще не ложились спать и не собираются ложиться впредь.

— Мне бы хотелось заказать бекон и яйца, — сказал я Ледоку.

— Ну да, — проговорил он. Несколько печально, как будто я не оправдал его надежд. Но он быстро оправился и махнул официанту. Медленно и четко, как учитель, читающий лекцию нерадивому школяру, и сопровождая свою речь соответствующими жестами, он отдал официанту распоряжения на французском, которые показались мне чересчур обстоятельными. Я разобрал только одно слово — «Americain».[54] Произнеся его, Ледок пожал плечами. Затем пожал плечами официант. Мне тоже захотелось последовать их примеру, но я сдержался.

Ледок прервал лекцию и обратился ко мне:

— Какие яйца предпочитаете?

— Жареные, — ответил я. — На масле, если оно у них есть.

На его лице мелькнуло раздражение.

— Понятно, на масле. А желток? Жидкий или твердый?

— Лучше жидкий.

Он опять повернулся к официанту и с полчаса объяснял ему, как надо жарить яйца. Следует отдать должное официанту — он держался стойко. Вздохнул всего лишь два раза. Наконец Ледок закончил и резко кивнул. Официант ушел, вытирая руки о белый фартук. Несмотря на мои ожидания, он почти ни разу не закатил глаза. Возможно, решил добраться до кухни, а уж там отвести душу.

Ледок повернулся ко мне и сказал:

— Раньше бывали во Франции?

— Несколько лет назад, — ответил я.

— А, — заметил Ледок, — во время войны.

— Да.

Ледок печально покачал головой.

— Ужасная штука война. И долго пробыли в Париже?

— Несколько дней.

— Жаль. Значит, ничего не видели.

— У меня тогда голова была занята другим. Давайте лучше поговорим о пистолете.

— Ну что ж. — Он откинулся назад и поправил манжеты. — Пистолет. Как я понял, это был «браунинг» двадцать пятого калибра.

— «Крошка-браунинг».

Он еще раз пожал плечами, показывая, что ему это все равно. Если даже пистолет так и назывался, какая разница. Я спросил:

— Пистолет точно принадлежал Форсайту?

— Совершенно точно. Редкая конструкция. С серебряными пластинами на рукоятке из слоновой кости. На торце выгравировано имя мсье Форсайта.

— Замечательно, — сказал я.

Он снова поднял левую бровь. И вдруг улыбнулся.

— Иронизируете, мсье Бомон? До завтрака?

Я тоже улыбнулся.

— Он всегда носил его с собой? В смысле — пистолет?

— Нет. — Казалось, Ледок настроился более дружелюбно. Возможно, все дело в иронии. — Обычно, — продолжал он, — пистолет хранился в ящике в его квартире на улице Лилль. Жена утверждает, что понятия не имела, что его там нет.

Ледок поднял глаза на официанта, когда тот принес кофе. Мы наблюдали, как он разлил кофе по чашкам, поставил кофейник на стол и удалился.

— Откуда вы получаете сведения? — спросил я Л едока.

— Из газетных репортажей. И от людей, знавших Форсайтов.

— Ладно, — сказал я, — а что там с немкой?

Он кивнул.

— Сабина фон Штубен. Красивая девица, хотя имя подкачало. И для немки весьма элегантная, по-своему. Очевидно, вышла из хорошей семьи. Отец у нее был бароном. — Он отпил глоток кофе.

Я попробовал свой. Отменный кофе!

— Что там у нее за история?

Ледок нахмурился.

— История?

— Чем она занималась?

Он улыбнулся.

— Она была аристократкой. Умела выбирать вещи. И тратить деньги.

— Угу. И как же Форсайт с ней познакомился?

— Не знаю. Она приехала в Париж полгода назад и стала всюду появляться. В опере, на балах, в шикарных кафе. Сначала ходили слухи о ее связи с графом де Сентом. А потом, месяца за два до своей смерти, ее уже видели с мсье Форсайтом.

— Она была увлечена графом де Сентом?

Ледок пожал плечами.

— Поговаривали. Вы его знаете?

— Только по имени.

— Я и сам знаю немногим больше. Его вообще мало кто знает. Этот граф — загадочная личность. Молодой, богатый красавчик, герой войны. — Он улыбнулся. — И, соответственно, на редкость назойливый. Но во всех других отношениях — человек-загадка. Из очень древнего рода. Предки его сражались с Карлом Великим.

— Он что, их раздражал?

Ледок какое-то время недоуменно смотрел на меня.

— Пожалуйста, мсье Бомон. Нам будет куда легче общаться, если мы воздержимся от неудачных шуток до полудня.

Я улыбнулся.

— Есть еще сестра, — сказал он. — Эжени. Она моложе и совсем недурна собой. Ее я знаю несколько лучше. — Он печально покачал головой. — И только один ужасный недостаток.

— В смысле?

— Она лесбиянка. Но, спешу добавить, человек она премилый. В субботу они устраивают маскарад у себя дома, в Шартре. У меня есть приглашение. Если угодно, можете присоединиться.

— Я небольшой любитель маскарадов. — Графом де Сентом и его сестрой должен ведь заниматься еще кто-то из пинкертонов. — Жена Форсайта знала о связи мужа с фон Штубен?

— Ну конечно. — Ледок слегка нахмурился в задумчивости и наклонился вперед. Поставил локти на стол и сложил пальцы с видом врача, готового объявить диагноз. — Они были необычной парой, эти Форсайты. У каждого множество романов. И, думаю, они оба прекрасно знали об увлечениях друг друга. И не только романы. Ходили слухи и об оргиях. Эта парочка и другие женщины. Или другие мужчины.

Ледок с укоризной вздохнул.

— В замке под Шартром, в парижской квартире, даже в Булонском лесу. — Он многозначительно взглянул на меня. — Под свет автомобильных фар.

Он помолчал.

— Похоже, они были просто одержимы сексом.

Мимо нашего столика прошли к двери две девушки. Ледок оглядел их, задумчиво поджав губы. Затем посмотрел на меня.

— Англичанки. По одежде видно. Довольно мило, non?[55]

— Одежда или девушки?

Ледок улыбнулся.

— Что такое одежда? Всего лишь оправа для бриллианта. Некоторые оправы, разумеется, более стильные, чем другие, но ведь главное — бриллиант, не правда ли? — Он откинулся на спинку стула, поднес чашку с кофе ко рту и отпил глоток. Какое-то время он сидел, уставившись вдаль, как будто всерьез размышлял над своими словами. Затем кивнул, видимо, соглашаясь с самим собой.

— Люблю англичанок, — признался Ледок. — В них есть сдержанность, то, что меня бесконечно интригует. — Он снова слегка пожал плечами. — На самом деле это тоже своеобразная форма одежды.

— Верно, — согласился я. — Значит, вы его знали. Форсайта.

— Ну конечно. Париж — город большой, mon ami,[56] хотя общество, где вращались Форсайты, совсем невелико.

— Какое общество вы имеете в виду?

Он не успел ответить, потому что подошел официант с блюдами. Я получил свою яичницу с беконом. А перед Ледоком поставили круассаны и белые фарфоровые баночки с маслом и джемом.

Когда официант отошел, Ледок аккуратно отломил кончик круассана. Взял в руку нож и сказал:

— Общество творческих людей. Писателей. Художников. Многие из них, особенно писатели, американцы. Приезжают в Париж за вдохновением, благо его здесь в избытке.

— И вы вхожи в их общество, — предположил я и отрезал кусочек бекона.

Он воззрился на меня, одновременно намазывая круассан маслом.

— Мой отец был человек талантливый и деловой и за свою долгую, хотя и довольно скучную жизнь сумел скопить приличную сумму. Он обладал и другим не последним достоинством — все делать вовремя и умер, когда я был еще совсем молод и мог вполне наслаждаться его деньгами.

Ледок усмехнулся.

— Деньги позволяли мне интересоваться книгами, картинами, театром. — Он размазал синий джем по круассану. — И даже давали возможность потехи ради ввязываться в какое-нибудь приключеньице по просьбе вашего друга мсье Купера из Лондона. — Он ловко откусил кусок круассана.

— Вы полагаете, Форсайт покончил с собой?

Ледок прожевал мой вопрос вместе с куском булочки. Наконец проглотил — и то и другое.

— Да, — сказал он. — Он был одержим смертью, как и сексом. И частенько поговаривал о самоубийстве.

— А об убийстве он часом не упоминал? — Бекон был замечательный. Как и яичница.

— Он говорил о договоре самоубийц. О том, как прекрасно, когда две души навсегда соединяются в смерти.

— И полиция думает, что так оно и есть, — заметил я.

Круассан остановился на полпути ко рту, позволив Ледоку в очередной раз пожать плечами и подождать, когда они встанут на место.

— Дверь была заперта изнутри. Окна тоже. В номере, кроме них, не было ни души. Пистолет принадлежал мсье Форсайту. Раны, у него и у девушки, полностью подтверждали версию двойного самоубийства. Что еще может думать полиция? — Он отправил круассан в рот.

— И выстрелов никто не слышал.

Ледок нахмурился и проглотил булку. Судя по тому, как он поморщился, проглотил он ее несколько раньше, чем собирался.

— Стреляли днем. Другие постояльцы в основном отсутствовали.

— По словам портье, Форсайт и девушка пробыли в номере часа четыре. Чем они занимались?

Он печально взглянул на меня. Я снова его огорчил.

— Дружище, это же очевидно.

— Они оба были одеты, когда их нашли.

— Успели одеться. Наверное, ради своих ближних.

— И семья Форсайта на это не купилась.

Во взгляде все та же укоризна.

— Не купилась?

— Не согласилась с версией.

— А, понятно. Разумеется, семья как группа сомневается в очевидном, то же и отдельные ее члены. Как группа — даже сильнее.

— Как показало вскрытие, Форсайт умер на два часа позже девушки.

— Возможно, он сначала помог Сабине покончить с собой, а затем стал сомневаться, стоит ли ему следовать ее примеру. Предположим, он засомневался. И передумал. Такое возможно?

Ледок театральным жестом показал на пол, держа круассан так, будто это был фонарик. И опустил брови.

— Вот лежит прекрасная Сабина. Совсем мертвая, причем убитая его собственной рукой. Если он сейчас пойдет на попятный, ему придется не только иметь дело с полицией, что само по себе неприятно, но и усомниться в твердости собственных убеждений.

— Каких таких убеждений?

— Никогда и ни перед чем не отступать. Даже в самых крайних случаях. Ни перед жизнью. Ни перед смертью.

— Это было бы отступлением только в том случае, — заметил я, — если он убил девушку собственноручно.

И снова Ледок проглотил кусок раньше, чем собирался.

— Но дверь была заперта.

— Заперта. И за ней нашли трупы. Но эти двое были там, по меньшей мере, час, прежде чем девушка умерла. И после этого Форсайт пробыл там еще два часа, прежде чем умер сам. За это время целый полк мог войти в номер и выйти обратно.

— Никто никакого полка не видел.

— Вы же сами сказали, все произошло в разгар дня.

Ледок в знак согласия быстро кивнул, косясь чуть в сторону. Откинулся на спинку стула, потер руки и положил их на подлокотники.

— Bon. Итак, давайте подытожим. Мсье Форсайт и девушка входят в номер в полдень. Какое-то время они, возможно, развлекаются. Да, наверняка развлекаются. Затем одеваются. Потом, около часу дня, входит кто-то третий. Он отнимает пистолет у мсье Форсайта, который по чистой случайности принес его с собой. Мсье Форсайт не сопротивляется. Этот третий убивает девушку, которая тоже не сопротивляется. После чего возвращает пистолет мсье Форсайту, приподнимает шляпу и уходит. Мсье Форсайт сидит и размышляет над случившимся. И вот, поразмыслив часа два, он в конце концов решает застрелиться. Я правильно излагаю?

— Никто точно не знает, что произошло в том номере, — сказал я. — Да и выстрелов никто не слышал. Предсмертной записки тоже нет. Примерно в час Форсайт кому-то звонил. Но кому именно, этого тоже никто не знает.

— Дежурный куда-то подевал запись.

— Я бы хотел побеседовать с этим портье.

Ледок пожал плечами.

— К сожалению…

— К сожалению, — догадался я, — портье мертв.

— И вы считаете это подозрительным.

— Угу.

Ледок снова пожал плечами.

— Он жил рядом с Сеной. В тот вечер был сильно пьян, такое с ним часто случалось. Шел домой, поскользнулся и упал.

— Через неделю после того, как обнаружили трупы.

— Решили, он погиб в результате несчастного случая.

— А Форсайт — в результате самоубийства.

Тут он улыбнулся.

— Мне пришло в голову, дружище, что вы прекрасно знакомы со всеми подробностями этот дела. Выходит, в нашей беседе не было нужды?

Я тоже улыбнулся.

— Я думал, так мы лучше познакомимся.

Он улыбнулся еще шире.

— Bon. — Кивнул. — И мы познакомились. Un peu. Немножко. Но лиха беда начало, так? А теперь не желаете ли освежиться перед вашей первой сегодняшней встречей? Я позволил себе снять для вас номер в довольно милой гостинице, поблизости от моей квартиры. Можем обсудить этот вопрос подробно в такси. Устраивает?

— Вполне.

Он кивнул, повернулся и жестом подозвал официанта. Когда тот подошел, Ледок какое-то время говорил с ним по-французски. Кто знает, может, он нахваливал черничный джем. Наконец официант достал из кармана блокнотик и карандаш, что-то записал, оторвал листок и положил его на столик.

Когда он ушел, Ледок наклонился, поднял листок и, даже не взглянув на него, протянул мне. Улыбнулся.

— Вам, конечно, оплачивают все расходы.

— Верно, — согласился я. Взглянул на счет и быстро перевел в доллары. Получилось меньше двадцати центов.

Так что Париж обещал американцам не только вдохновение.


В такси мы говорили о деле, но недолго. Ледок хотел показать мне местные достопримечательности.

— Здесь у нас Опера, — сказал он, наклоняясь к моему окну и показывая на вычурное серое здание справа. — Построен во время Второй империи Шарлем Гарнье. Внутри — невероятная роскошь. Гобелены, позолоченная мозаика, люстра весом в пять тонн. Громадина. В 1896 году она рухнула прямо на зрителей.

— Им вернули деньги?

Он откинулся на сиденье и улыбнулся. Взглянул на часы.

— Еще нет и двенадцати. Нет, не вернули. Но их, несомненно, утешало то, что они пострадали ради искусства. Кстати, тут есть неплохое кафе, вон там, справа. «Кафе де ла Пэ». Там делают довольно аппетитный chèvre chaud. Салат с подогретым козьим сыром. Может, как-нибудь туда заглянем.

— Там будет видно.

Ледок продолжал экскурсию.

— А вот перед нами площадь Мадлен. Строительство началось в 1764 году по велению Людовика Пятнадцатого… Здесь у нас площадь Согласия, а дальше — Елисейский дворец…

Кругом была сплошная сажа и грязь, впрочем, такую же картину можно видеть и в Нью-Йорке, и в Лондоне. Если у вас нет парового отопления и вы топите углем, приходится мириться с сажей и грязью.

Здесь все казалось величественным. Куда более величественным, чем в Нью-Йорке и в Лондоне. Улицы широкие, здания впечатляющие — как будто строители хотели верить, что, раз увидев эти здания и эти улицы, их уже никто не забудет (и надеялись, что никто не спросит, откуда взялись на все это деньги).

Мы пересекли Сену, широкую, гладкую и коричневую, зажатую меж каменных набережных, свернули налево и несколько кварталов ехали вдоль реки. По воде медленно плыли длинные, глубоко осевшие баржи. Между ними сновали суденышки поменьше, некоторые даже с парусами.

Мы свернули направо. Ледок показал мне еще несколько достопримечательностей. В основном — рестораны.

— Вон там пониже, — сказал он, — «Тартюф». Видите желтый навес? Они замечательно готовят caneton à l’orange. Утку в апельсинах. Уток, известное дело, покупают только в Руане… Там дальше по улице блинная «Бон Шанс». Вы когда-нибудь пробовали нормандские crêpes?[57]

— Нет.

Ледок кивнул, как будто нисколько не удивившись моему невежеству.

— Тогда позвольте мне вас с ними познакомить.

— Посмотрим.

— Вот тут слева, — продолжал он, — находится «Две Кубышки», вполне приличное кафе. Они готовят неплохой citron pressé. Лимонный мусс. А вон то большое здание — церковь Сен-Жермен-де-Пре. Святой Жермен-в-Поле. На этом месте был когда-то храм в честь богини Исиды.[58]

— Не так давно? — поинтересовался я.

— Нет, нет, несколько тысяч лет назад. — Он поглядел на меня и улыбнулся. — Снова шутите?

Через несколько кварталов за церковью такси повернуло налево и дальше поехало уже по узким улочкам.

— Чуть дальше, — заметил Ледок, — есть кафе «Прокоп», одно из первых кафе в Париже. Вольтер выпивал там по сорок чашек кофе за день, когда заканчивал «Кандида». У них до сих пор можно получить неплохой café au lait.[59] А их crème brûlée[60] выше всяческих похвал.

Такси остановилось около узкого четырехэтажного здания. Небольшая табличка на аккуратно выкрашенной вручную двери гласила: «Отель „Викторианский“».

Ледок наклонился вперед, переговорил с водителем и повернулся ко мне.

— Пять франков. Разумеется, он даст вам квитанцию. Для отчетности.

Я достал из кармана несколько банкнот и протянул одну Ледоку. Он что-то сказал водителю, тот заворчал, порылся в бардачке, откопал листок бумаги и, снова заворчав, начеркал что-то карандашом. Не переставая ворчать, он протянул листок Ледоку, а тот передал его мне.

— Voilà,[61] — сказал он.

Я сунул бумажку в карман пиджака, открыл дверцу и вышел из такси. Ледок передал мне мой чемодан и тоже вылез из машины. Держа в левой руке шляпу и перчатки, он легонько отряхнулся правой рукой.

— А теперь, — сказал он, — в ваш номер.

Ледок остался ждать в небольшом вестибюле, пока коридорный, воевавший, вероятно, еще с Карлом Великим, теперь воевал с шатким открытым лифтом, который наверняка уже был достаточно преклонного возраста, когда Карл Великий только родился. Он хотел взять мой чемодан, но я вцепился в него мертвой хваткой. Я не знал, как на французском вызвать скорую помощь.

Лифт медленно пополз вверх, позвякивая и покачиваясь, а иногда повизгивая так, будто где-то в глубине шахты мучили здоровенную мышь. Старичок поверился ко мне с выражением мировой скорби на лице и спросил:

— Américain?

— Да, американец.

Он печально кивнул и отвернулся. Он и этого ожидал. Похоже, на свете вряд ли было что-то такое, чего бы он не ждал.

Лифт звякнул, вздрогнул, опять звякнул и опять пошел вверх. Где-то далеко внизу снова взвизгнула мышь. Старичок снова обратился ко мне.

— Parlez-vous français?[62]

— Нет. Уж извините.

Он печально кивнул.

Под финальное звяканье и под финальный слабенький взвизг мыши лифт замер на самом верхнем этаже. Старичок открыл решетчатую дверь и жестом предложил мне выходить. Я внял жесту. Шаркая ногами, он тоже вышел из клетки и пригласил меня следовать за ним. Мы двинулись узким коридором. Стены выкрашены в светло-зеленый цвет, красный ковер на полу посередине малость потоптан. У номера 404 старичок остановился, полез в левый карман, нахмурился, полез в правый карман и немного там покопался. Нормальный человек успел бы раз восемь открыть и закрыть эту дверь, пока старик возился с ключом. Наконец дверь распахнулась, и он жестом предложил мне войти.

Он последовал было за мной, но остановился, ожидая, пока я оглядывал комнату.

Если убрать эстамп с изображением Эйфелевой башни, над кроватью, то такой же номер можно увидеть и в приличном отеле в Питсбурге, Портленде или Пеории. С каждой стороны кровати по столику. Белое покрывало. Небольшой письменный стол из темного дерева и кресло из того же темного дерева, с виду крайне неудобное. На деревянном полу ковер. Дверь в ванную комнату.

— C’est bon?[63] — спросил старик.

— Сойдет, — ответил я. Полез в карман и достал банкноту. Пять франков. И отдал ему.

Старичок глянул на банкноту, потом на меня и произнес:

— Merci. — Он отдал мне ключ и повернулся, чтобы уйти. Затем остановился и еще раз взглянул на меня.

— Voilà, — сказал он, подняв брови, — le bidet.[64]

Он прошаркал в ванную комнату и сделал мне знак следовать за ним. Я последовал.

— Voilà, — повторил он, указуя дрожащим пальцем, — le bidet. — Оно стояло рядом с унитазом, на кафеле в черную и белую клетку, напротив ванны.

— Да, — сказал я. — Знаю.

Он прибавил что-то по-французски, заметил, что я нахмурился, и принялся сопровождать свои слова жестами. Медленно, превозмогая ревматизм, еле сгибаясь, он показал, что биде мне ни к чему.

— Non, non, non! — сказал он. И погрозил мне пальцем.

— Знаю-знаю, — повторил я.

Он попытался еще изобразить нечто такое, чтобы я лучше понял, что биде мне совершенно незачем. Но для него это оказалось слишком сложным.

— Понимаю, — снова сказал я. — Я бывал во Франции раньше.

Старичок уразумел из моего английского не больше, чем я из его французского. Он все еще говорил и жестами пыталсяобъяснить, что мне не стоит пользоваться биде.

— Ясно, — сказал я.

На его лице впервые появилось что-то, кроме печали. Будь это выражение поживее, я бы принял его за беспокойство. Вероятно, когда-то в прошлом ему пришлось иметь дело с американцами, которые никогда в жизни не видели биде… и ошиблись.

— Comprenez-vous?[65] — спросил он меня.

— Да, — в сотый раз заверил его я. И кивнул. — Да-да, — повторил я и в сотый же раз кивнул.

Он поглядел на биде, потом на меня и тоже кивнул. Но, похоже, я убедил его не до конца.


Я поставил чемодан на кровать и распаковал его. На дне лежал блокнот. Я достал его, открыл на первой странице и просмотрел записанные там имена: Роза Форсайт, Гертруда Стайн, Жан Обье граф де Сент, Эжени Обье, его сестра, Эрнест Хемингуэй, Астер Лавинг.

Почти все эти имена в агентстве узнали от матери Ричарда Форсайта. Остальные сообщил агент, работавший под прикрытием, который разъезжал вместе с семьей зятя госпожи Форсайт. В соответствии с полученными мною сведениями все эти люди подозревались в том, что они так или иначе связаны со смертью Ричарда Форсайта.

Все, кроме первого имени в списке. Огюст Лагранд. Префект полиции. Самый главный полицейский в Париже.

Мне предстояло повидаться с ним в первую очередь. Это была первая моя встреча на сегодня — Ледок уж постарался.

Я разделся, вымылся под краном в ванне, переоделся в чистое и вышел.

Под двойным дном чемодана у меня лежала американская валюта и автоматический пистолет — «кольт» тридцать второго калибра. Я оставил все на месте. На первое время денег мне хватит, а с самого начала таскаться с оружием было ни к чему. Американские полицейские не любят, когда вы являетесь к ним с оружием, и я был абсолютно уверен, что их французские коллеги от этого тоже не в восторге.

Глава вторая

— А то, — указал Анри Ледок, — «Ла Бон Фам». Там готовят отличную truite, форель в сухарях, с сыром пармезан и зеленью.

— Угу, — сказал я. — Расскажите о вашем префекте.

— А!

Мы снова ехали в такси в сторону реки по бульвару Сен-Мишель.

— Вы должны понять, — начал он, — префект полиции занимается не только заурядными преступлениями и наказаниями. Он отвечает также за здравоохранение, обеспечение нормальных санитарных условий в магазинах и гостиницах, проверяет столичных врачей…

— Меня больше интересует сам Лагранд.

— Ну да, конечно. — Он погладил бородку. — Итак. Наш мсье Лагранд человек неподкупный и этим открыто гордится.

Я кивнул.

— Впрочем, он имеет на это право, — добавил Ледок, — потому что невозможно подкупить того, кто уже куплен на корню, а Лагранд за всю свою жизнь просто погряз в коррупции. Взяток он, конечно, не берет. Это было бы слишком грубо. Но если кому-то требуется одолжение со стороны мсье Лагранда, надо только передать деньга в благотворительное общество, где заправляет его жена, — в «Общество за безопасность сирот». Такого общества, ясно, нет, как и сирот. Есть только мсье Лагранд.

— И его жена.

— Полное ничтожество. А теперь гляньте-ка вой туда! — Ледок наклонился ко мне и показал куда-то в окно, через реку. — Собор Парижской Богоматери. Видите там, сзади, еще один остров? Это остров Сен-Луи. Там есть ресторан «В раю», где подают великолепное berdonneau à l’impériale. Это палтус, нарезанный ломтиками, вымоченный в молоке, в обрамлении раковых шеек, покрытый нежнейшим соусом из трюфелей. Замечательное блюдо. Вам просто необходимо, пока вы здесь, отведать его хотя бы раз.

— Посмотрим, — сказал я.


Префекту было где-то за пятьдесят. Мужчина он был крупный, двигался медленно и уверенно, с видом человека, который не слишком печется ни о своем времени, ни о чьем-либо еще. На нем был дорогой черный костюм, сидевший на его грузном теле так, будто сшили его только что, сразу после завтрака. Густые темные волосы напомажены, разделены на прямой пробор и зачесаны назад. Кончики черных навощенных усов смотрели вверх. Лицо круглое и красное, под заспанными карими глазами небольшие мешки, над тонкими, резко очерченными губами пухлый нос, и, глядя на его рот, можно подумать, что он раздвигается в улыбке раз в год по обещанию, и то, вероятнее всего, на похоронах.

Господин префект восседал за антикварным столом красного дерева, размером с концертный рояль. Какое-то время он говорил с Анри Ледоком по-французски. Голос у него был низкий и блеклый, речь медленная. Сцепленные пальцы рук он держал на широком животе.

Ледок повернулся ко мне. Префект тоже. Но не очень резво: он всего лишь перевел свои сонные карие глаза направо, едва-едва.

— Мсье префект приветствует вас в Париже, — сказал Ледок, — и желает вам приятного пребывания. Он говорит, что всегда рад сотрудничать с такими борцами с преступностью, как агентство «Пинкертон», к которому он сам лично относится с огромным уважением. Но он уверяет вас, что ваши расследования бессмысленны. Судебная полиция проделала тщательную работу, говорит он. Нет сомнений, Ричард Форсайт собственной рукой застрелил эту женщину, фон Штубен, а затем застрелился сам.

— Передайте ему мою благодарность за гостеприимство, — сказал я. — И добавьте, я нисколько не сомневаюсь, что полиция поработала прекрасно. Скажите, что пинкертоны считают парижскую полицию настоящими профессионалами и знают: они трудятся исправно.

Несмотря на сонный взгляд, Лагранд внимательно наблюдал за мной.

— Однако, — продолжал я, — нас наняла мать Ричарда Форсайта, госпожа Клер Форсайт, а она не столь сведуща в работе парижской полиции, как мы. Ведь Ричард был ее сыном, а мать порой не видит того, что очевидно остальным. Скажите ему, я уверен, мои расследования лишь подкрепят все его слова. Но, как оперативный работник, я должен провести это расследование от начала до конца.

— Bon, — сказал Ледок в знак не то согласия, не то одобрения и повернулся к Лагранду.

Я огляделся. Офис занимал угол, причем немалый, на одном этаже префектуры. По высокому потолку к позолоченной цепи, поддерживавшей сверкающую хрустальную люстру, сбегалась позолоченная лепнина. Стены кремового цвета увешаны табличками в рамках, аттестатами и старыми портретами людей, которые давно почили. Сияющий мраморный пол покрывали старинные узорчатые ковры бледно-зеленого и кремового цвета. По комнате расставлена такая же антикварная, хрупкая на вид бледно-зеленая мебель на витых ножках: роскошный диван, несколько красивых кресел, близнецы тех, на которых сидели мы с Ледоком. Кофейный столик красного дерева, секретер тоже красного дерева с медными украшениями. Две застекленные книжные полки красного дерева, причем книги выглядели так, будто их не открывали лет сто. Одна стена — в сплошных высоких окнах с видом на Сену. Окна с другой стороны глядели на усеченные башни собора Парижской Богоматери.

Весьма лакомый кусок недвижимости.

— Мсье префект, — сказал Ледок, — прекрасно понимает ваше положение. Что именно вам хотелось бы узнать?

Я сказал:

— Нельзя ли получить копии полицейских отчетов о смерти Форсайта? И копию протокола вскрытия.

Лагранд слегка кивнул и сказал:

— Mais oui.

— Да, конечно, — перевел Ледок и добавил: — Только они ведь будут на французском, естественно.

— Придется перевести. Я бы также хотел получить копии полицейских отчетов о смерти портье.

Лагранд что-то сказал все с тем же выражением лица. Когда Ледок повернулся, он перевел свой взгляд на меня.

— Как угодно, — сказал Ледок. — Однако мсье префекту хотелось бы знать, почему это вас интересует.

Я пожал плечами.

— Только чтобы убедиться, что он умер в результате несчастного стучал. Такая работа.

Лагранд кивнул, затем что-то сказал.

Ледок перевел.

— Прекрасно. Что-нибудь еще?

— Хотелось бы поговорить с инспектором, который вел расследование. Смерти Форсайта и портье. Этим ведь занимался один и тот же человек, не так ли?

— Да, — сказал Ледок. С неизменным выражением лица Лагранд сказал еще что-то.

Ледок перевел:

— Мсье Лагранд с великим сожалением должен вам сообщить, что в данный момент полицейское управление Парижа очень перегружено работой. Они ведь борются не только против преступности, которая все растет, но и против врагов государства. Если он сейчас отвлечет офицера полиции от его прямых обязанностей, чтобы задать ему вопросы по поводу двух уже завершенных расследований, это будет пустой тратой драгоценного времени и приведет к значительным расходам.

— Скажите господину Лагранду, что я сам могу поговорить с тем офицером, когда он будет свободен.

Лагранд снова что-то произнес, и они оба повернулись ко мне.

— Мсье Лагранд говорит, что в Париже все добросовестные полицейские всегда находятся на работе. А этот инспектор как раз очень сознательный офицер и не захочет, чтобы его управление тратило понапрасну время или деньги.

— Ясно, — проговорил я. — Скажите ему, что агентство «Пинкертон» все понимает. Знаю, мне неудобно предлагать деньги непосредственно полицейскому управлению или самому инспектору за потраченное время. Но, может, есть какое-нибудь благотворительное объединение — я мог бы с ними договориться. Агентство «Пинкертон» отблагодарит его за посредничество, сделав взнос в это объединение.

— Замечательная мысль, — заметил Ледок и погладил бородку, — одобряю. — Когда он кончил переводить, Лагранд что-то сказал в ответ.

Ледок снова повернулся ко мне.

— Так уж получается, что подобное благотворительное объединение действительно существует, и называется оно Обществом за безопасность сирот.

— Сирот?

— Да. Парижские полицейские принимают беды сирот очень близко к сердцу.

— Кроме шуток, — заметил я. — Просто великолепно!

Он кивнул.

— Да, это достойно всяческих похвал.

— Отлично. Скажите господину Лагранду что, если он не возражает, я сделаю взнос в это общество от имени агентства «Пинкертон». Скажем, две тысячи франков.

Около сотни долларов. Клер Форсайт заплатит. Дело не в деньгах, она сама так сказала, и это были не пустые слова.

Ледок переговорил с Лаграндом, и тот опять ему что-то сказал. Ледок повернулся ко мне.

— Мсье Лагранд сказал, что высоко ценит щедрость агентства и вашу личную доброту.

— Это самое маленькое, что мы можем сделать, — сказал я Лагранду. Он удовлетворенно кивнул. Во всяком случае, мне показалось, что он остался доволен.

— Могу я повидаться с тем инспектором завтра? И нельзя ли нам встретиться с ним в отеле, где умер Форсайт?

Лагранд кивнул и что-то сказал. Ледок перевел:

— В полдень вас устроит?

— Вполне.

— Мсье префект об этом позаботится, — сказал Ледок.

— Поблагодарите его от моего имени, — попросил я, — и скажите, что я очень ценю его помощь.

Лагранд снова заговорил. Ледок поверился ко мне.

— Мсье префект сказал, что ему приятно оказать вам услугу.

— Но сначала я хотел бы просмотреть все отчеты.

Ледок выслушал ответ Лагранда и сказал:

— Мсье префект это предвидел. Бумаги ждут нас у секретаря. Все-все. Мы сможем их забрать, когда будем уходить.

— Благодарю.

Лагранд опять что-то сказал. Ледок повернулся ко мне.

— Мсье префект говорит, не стоит благодарности. И он опять-таки надеется, что в Париже вам понравится. Но сейчас он вынужден извиниться: к сожалению, его ждут дела.

Я встал.

— Можно задать префекту еще один вопрос?

— Конечно.

— Ведь ему знакомо это дело. А что он сам думает о Ричарде Форсайте?

Ледок не успел перевести, как префект ответил по-английски.

— Никчемный тип. — Его английский оказался весьма приличным. А выражение лица, если можно так выразиться, ничуть не изменилось. — Дилетант. Извращенец.

— Благодарю, — сказал я. — Завтра же перешлю в банк чек для сироток.

Лагранд в первый раз улыбнулся.

— Не сомневаюсь, мсье Бомон, — сказал он.


— Кроме шуток, — проговорил Ледок.

— Это значит…

Он улыбнулся и поднял руку.

— Да-да, я знаю, что это значит. Просто мне понравилось само выражение.

Мы спускались по ступеням префектуры. День выдался славный: светило солнце, было тепло. Цвели каштаны.

— Вы меня удивляете, мсье Бомон, — сказал он. — Я всегда считал американцев прямолинейными и открытыми. Не знал, что они страдают двуличием.

— Иногда пинкертонам приходится идти на это, — сказал я.

Он засмеялся.

— Пошли наслаждаться кофе.


Мы сели на открытом воздухе в маленьком кафе на улице Риволи, под тентом в красно-белую полоску, поблизости от книжного магазина, где продавалась литература на английском языке. Улица была забита прохожими, и никто из них не выглядел так, будто скоро умрет от голода. На мужчинах были хорошо скроенные светлые костюмы, которые они, надо признаться, умели носить. На женщинах были хорошо скроенные светлые платья, которые они тоже умели носить. Платья обнажали их ножки более откровенно, чем в Нью-Йорке или Лондоне, но я ничего не имел против.

Ничего не имел против и Ледок. Он то и дело поднимал глаза от бумаг, взятых у секретаря префекта, поджимал губы и прищуривался, разглядывая пару изящных икр, которые то напрягались, то расслаблялись по мере того как их обладательница двигалась по тротуару.

— Это краткие отчеты, — заметил я, кивнув на папку.

Ледок подумал. И взглянул на меня.

— Ну конечно. Разве можно ожидать, что чиновник отдаст подлинные документы. Для него это все равно что лишиться собственной печени.

— Надо все это перевести до моей завтрашней встречи с инспектором.

— Сделаем. Если потребуется, сам переведу. — Он швырнул папку на стол. — Но без всякого удовольствия. Это же такая нудятина.

Я отпил кофе.

— Расскажите подробнее о Лагранде.

— Что бы вам еще хотелось знать?

— Все, что может пригодиться.

— Кто знает, что может пригодиться?

— На ваше усмотрение.

— Ну ладно. — Он погладил бородку. — Прежде всего, мсье префект — правый.

— Правый?

— У вас в Америке только две партии, не так ли? Республиканская и демократическая. У нас же во Франции дело обстоит несколько иначе. У нас есть не только партии, в великом множестве, но и общества, лиги, клубы, союзы, синдикаты, и все они рассеяны в промежутке между правым крылом и левым.

— И что отделяет правых от левых?

— Центр, — сказал Ледок и улыбнулся. — Впрочем, всего лишь теоретически. По сути, большинство этих групп, правые, левые и центристы, разделяют одинаковые взгляды и преследуют одни и те же цели. И отличить их друг от друга довольно трудно. Понимаете, сам-то я далек от политики. Но, как мне представляется, все власть имущие, и левые и правые, — аристократы. Насколько я понимаю, единственная заметная разница между правыми и левыми заключается в том, что правые хотят сосредоточить всю власть в руках одного человека.

— А левые?

— Они не согласны.

— Вы думаете, Лагранд рвется к единоличной власти?

— Но, mon ami, какая власть ему еще нужна? Он и сейчас может арестовать в Париже кого угодно, не советуясь ни с кем наверху.

— А за пределами Парижа?

— Подозреваю, для мсье Лагранда таких мест не существует.

Я кивнул.

— И все же забавно.

— Забавно?

— Странно. Как же вам удалось устроить нашу сегодняшнюю встречу?

— Два дня назад я позвонил в префектуру. Объяснил одной влиятельной особе, чего я хочу. Мне было велено позвонить другой влиятельной особе. И так несколько раз кряду. Наконец один из помощников префекта, особа настолько влиятельная, что ее влияние можно было ощутить даже на ощупь, велел мне перезвонить еще раз. Я перезвонил — и через несколько минут разговаривал с мсье Лаграндом.

— И это не показалось вам странным?

Ледок нахмурился.

— Уверяю вас, я был очень убедителен.

— Еще бы. Но зачем префекту полиции тратить на нас свое время? Зачем возиться с двумя бездельниками, интересующимися Ричардом Форсайтом? Извращенцем и дилетантом. Мертвым дилетантом.

Ледок пожал плечами.

— Может, ему было просто любопытно.

— Но почему? Зачем светиться самому? Он вполне мог отрядить помощника.

Ледок задумчиво поджал губы.

— С двумя бездельниками? — спросил он.

— Я хотел сказать…

— Да-да, просто я сомневаюсь, что это слово годится.

— И еще.

Он поднял бровь.

— Что именно?

— Две тысячи франков, — сказал я. — Гроши для такого типа, как Лагранд. Но больше он не запросил.

Ледок снова поджал губы.

— Еще вопрос.

Тут он поднял обе брови.

— Еще?

— Вы знали, что Лагранд говорит по-английски?

— Non. Нет, не знал.

— Выходит, он нас провел. Но зачем?

— Mon ami, да что такое вы говорите?

— Я говорю, у него что-то на уме. У него был какой-то расчет, иначе зачем ему разговаривать с нами и давать разрешение на беседу с инспектором. И мне кажется, ему хотелось, чтобы мы это понимали.

— Да какой у него расчет?

Пришла моя очередь пожать плечами.

— Поживем — увидим.

Он какое-то время смотрел на меня молча. Потом улыбнулся. И сказал:

— Бомон. Ну конечно, ваши предки были французы.

Я улыбнулся в ответ.

— Это было очень давно. — Я полез в карман и достал часы. Почти полдень. — Надо бы подъехать к Форсайтам, — сказал я.

— Она живет прямо через реку. На такси мы будем там через несколько минут.

Я кивнул.

— Послушайте, господин Ледок…

Он улыбнулся и слегка махнул рукой.

— Нет, нет. Зовите меня Анри. Пожалуйста. А как мне вас называть… Филип?

— Фил. Вполне годится. Послушайте, Анри, она американка. Мне не нужен переводчик. Я ей сначала позвоню, а потом отправлюсь туда один.

Улыбка тотчас сошла с его лица, и он отодвинулся от меня подальше.

— Ну и прекрасно, — сухо сказал он.

— Мне кажется, — заметил я, — ей будет проще разговаривать только с одним из нас. Двое уже слишком — ей может показаться, что мы ее растерзаем.

Он снова поджал губы, раздумывая над моими словами.

— К тому же она с вами знакома, — добавил я. — И знает, что вы в курсе дела. Ей уже нельзя будет лгать.

— А это хорошо, если она станет лгать вам?

— Ложь штука занимательная. Пока ты знаешь, что это ложь.

Он недолго разглядывал меня, потом вдруг улыбнулся.

— Мне кажется, — сказал он, — что ваши французские предки жили не так уже и давно. Bon. Только мы возьмем одно такси. Рядом с ее домом есть небольшое кафе, я вас там подожду. А затем мы пообедаем.

— Годится, — сказал я.

Я позвонил Розе Форсайт из табачной лавки. Она была дома и сказала, что будет рада меня видеть.

Как выяснилось, поездка в одном такси с Ледоком вовсе не означала, что платить мы будем поровну. Я заплатил, а Ледок попросил таксиста выдать мне квитанцию.


У дома номер 27 по улице Лилль мне пришлось пройти по вымощенному двору мимо выключенного фонтана, дно которого было покрыто пятнами и усыпано сухими листьями, сморщившимися от солнца. Обычный старый каменный городской дом, широкий и высокий, этажей шесть-семь, с большими окнами и массивной входной дверью, с толстыми колоннами из песчаника по бокам. Посередине двери красовался стилизованный бронзовый череп толщиной примерно пять сантиметров, в натуральную величину, а под ним — стилизованная бронзовая кость длиной около тридцати сантиметров, расположенная вертикально. Верхний конец кости был прикреплен к основанию черепа, а нижний соприкасался с бронзовой пластиной. Это был дверной молоток. И я постучал.

Через мгновение-другое дверь отворилась.

* * *
Кафе «Фигаро» Сен-Мало, Франция

6 мая 1923 года


Дорогая Евангелина!

Сегодня небо распахнулось, как громадная дверь, и на его бледно-голубом фоне показалось ярко-желтое солнце. Ла-Манш — спокойный, как озеро. Даже не верится, что эта обширная водная гладь, такая прозрачная и безмятежная нынче утром, еще вчера вздымалась и рокотала, обдавая нас потоками воды и швыряя наше суденышко, как бадминтонный воланчик.

Суденышко наше, кстати, было частной яхтой. «Мельтемия», двухмачтовое судно из тикового дерева, длиной метров восемнадцать, очень красивое, если ты способен оценить такую красоту, чего лично со мной никогда больше не случится. Яхта принадлежит людям, у которых я вроде как работаю по найму. Я и в самом деле на них работаю, хотя считается, что я притворяюсь. Я не Та-Кто-Есть, понимаешь? Даже больше того. Ева, все это очень легко можно объяснить, что я и сделаю через минуту.

Должна сказать, что иметь несколько свободных часов — величайшее чудо. Вот я и сижу в крохотном плетеном кресле за крохотным цинковым столиком, накрытым скатертью в красно-белую клетку, под крохотным зеленым навесом перед крохотным кафе «Фигаро» на площади рядом с улицей Брюссу, метрах в тридцати от спокойного и величественного собора Сен-Венсен.

Сен-Мало, Ева, просто великолепен — absolument ravissant! Высокая серая каменная стена, опоясывающая город, достаточно широка в своей верхней части, и по ней вполне могла бы разгуливать толпа старых дев по двадцать в ряд, поигрывая зонтиками и любуясь либо Ла-Маншем, либо узкой полоской городского пляжа, либо портом с кучей покачивающихся на волнах рыбацких лодок, либо коричневыми скалами Сен-Сервана, проглядывающими вдали, за широкой голубой гаванью, примерно в двух километрах отсюда.

Широкие крепостные валы даже здесь, в черте города, где их не видно, придают узким извилистым улочкам безопасный, уютный вид. Они так же милы, как и моя комната в гостинице. Эта маленькая площадь совершенно очаровательна. Через улицу, напротив того места, где я сижу, в одном каменном доме расположены аккуратно в рядок булочная, овощной и цветочный магазинчики, причем все двери и окна выкрашены в один и тот же прелестный небесно-голубой цвет. Все настолько изысканно и причудливо, что напоминает театральную декорацию, сделанную как будто специально для странствующей англичанки, которая, однако, сомневается, что наконец оказалась во Франции.

Народу вокруг совсем немного — в основном женщины, большинство из них, подобно мадам Верлен, хозяйке гостиницы, носят вдовий траур. (Война хоть и не добралась до Сен-Мало, но все же оторвала у города кусок плоти.) Они прохаживаются от лавки к лавке с плетеными корзинами через руку, держа спину гордо и прямо. У овощного магазина разглядывают лук, чеснок и картошку очень тщательно и внимательно, как какой-нибудь врач с Харли-стрит, осматривающий толстосума-ипохондрика.

Но все же в городке есть горсточка мужчин. Мсье Гийом, брат мадам Верлен, получил строжайшее указание от сестры пресекать любые попытки со стороны проходящих мимо мужчин завязать со мной романтическую дружбу из самых добрых побуждений и даже из самых теплых родственных чувств.

Тут он здорово преуспел. Стоит только какому-нибудь мужчине приблизиться (а некоторые пытались, Ева!), как он неуклюже выходит из кафе, прислоняется к косяку крошечной двери, складывает мясистые руки поверх идеально чистого фартука, обнимая объемистый, гордо выставленный вперед живот, и, поглаживая ухоженные усы, похожие по форме на велосипедный руль (французы очень трепетно относятся к своим усам), впивается в нарушителя спокойствия суровым взглядом. Его гипнотизирующий взгляд, как у василиска, превращает мужчин если не в камень, то в желе, и они спешат дальше, вниз по улице, к порту, или вверх по улице, к собору.

Должна признаться, большинство здешних мужчин и без того довольно желеобразные — прилизанные, скользкие и какие-то вялые. Впрочем, один из них привлек мое внимание тем, что госпожа Эпплуайт назвала бы с искоркой в глазах «агрессивной мужественностью». Он был молод, почти юн — вероятнее всего, рыбак, судя по его широким моряцким плечам и загорелым моряцким рукам. Но двигался он с почти кошачьим изяществом, слегка поднимая уголки пухлых красных губ в непринужденно вежливой галльской улыбке, и глаза у него, Ева, под всклоченной копной галльских волос тоже казались кошачьими — такими зелеными и проницательными…

Да что говорить! При виде мсье Василиска улыбка его исчезла, черные пушистые моряцкие ресницы захлопали, прикрывая кошачьи глаза, и вслед за тем их владелец живо ретировался в сторону гавани.

Я забыла сказать, что на нем были черные сандалии и коричневые брюки, закатанные почти до колена и выставлявшие напоказ его загорелые моряцкие лодыжки, а черная рубашка джерси плотно облегала его моряцкую грудь. Я уже говорила, что глаза у него зеленые?

Да, говорила.

Наверное, все дело в кофе. С утра три кружки крепкого, бьющего в голову французского кофе. Наверное, на кофе и можно свалить легкую дрожь, которую я почувствовала под кожей. Сердце хотя и не затрепетало, но было к этому, в сущности, готово.

Возможно, все дело в ароматах Сен-Мало, Франции — ароматах, которые витают по всей залитой солнцем площади: чеснока и шалфея, тимьяна и розмарина, жаркого и свежевыпеченного хлеба. И все это на фоне запаха моря, соли и рыбы — запаха дальних странствий и обещаний.

А может, все-таки зеленые виноваты глаза?

Ну да ладно, хватит.

Ты вправе спросить, что меня сюда занесло. Я здесь на задании — таков мой ответ. Я работаю под «прикрытием», и это звучит куда привлекательнее, чем есть на самом деле. На самом же деле я служу нянькой двум американским детишкам — Эдварду (Эдди) и Мелиссе (прости, Сиссе) Форсайт. Эдди восемь лет, а Мелиссе десять.

Ты, верно, думаешь, что эти детишки сейчас должны ходить в школу, а не болтаться по городам и весям со старой девой — пинкертоном. Но так уж вышло, что их (американские) родители не любят британских учителей и не верят, что они смогут ввести их чад в Обитель Познания. Этот воспитательно-образовательный chauvinisme, безусловно, имеет серьезные недостатки: Мелисса никогда не обретет те ценные навыки, которые получили мы с тобой в академии госпожи Эпплуайт, — искусство вышивания, изящные манеры и непоколебимое стремление хранить девственность до брака, если не до самой смерти. Бедняге Эдварду никогда не постичь того, чему он мог бы научиться в Итоне: как носить идиотскую шляпу; как терпеть своих подчиненных и ценить полученные взбучки; как выкроить в плотном учебном расписании часок-другой для веселого, озорного мальчишника.

По подобный chauvinisme имеет и свои преимущества. Например, он позволяет детишкам (вместе с нянькой-пинкертоном) колесить по всей Европе.

Есть еще одно чадо — Нил. Ему уже восемнадцать — следующей осенью он направит свои стопы в университет (разумеется, американский), и нянька ему совсем не нужна, по крайней мере теоретически. Я говорю «теоретически», потому что он очень странный юноша, и я точно не знаю, каковы его насущные потребности, хотя, судя по тайным взглядам в мою сторону, я кое-что подозреваю. (Какой femme fatale[66] я стала, n’est ce pas, Ева?) Он высокий, тощий, бледный, всегда в черном. И не расстается с томиком Бодлера «Les Fleurs du Mal»[67] в кожаном переплете и в английском переводе.

Но что плохого в Бодлере, спросишь ты. Ровным счетом ничего. Я очень ясно и с душевным трепетом вспоминаю те ночи у госпожи Эпплуайт, когда мы, надев на книгу другую суперобложку, вздыхали и хихикали над его стихами. Но Нил принимает их куда ближе к сердцу, чем мы с тобой. Мальчик вбил себе в голову, что он эстет, и посему склонен к задумчивости и нарочитой необоримой усталости, которые идут ему, тщедушному юнцу, как пальто с чужого плеча — донельзя поношенное, мешковатое и, если не ошибаюсь, с длиннющими рукавами.

Но вернемся, однако, к нашей горемычной главной героине. К числу членов этой развеселой компании путешественников принадлежит госпожа Элис Форсайт, мамаша вышеупомянутой троицы. Ее муж, Джордж, сейчас в Париже. Он банкир, и дела у него, равно как и дома, имеются не только в Париже и Лондоне. Он также владеет «совершенно очаровательным маленьким замком» (по словам госпожи Форсайт) в Сен-Пья, недалеко от Шартра, куда мы все и направляемся. Выезжаем завтра, «как только этот глупый старый Рейган заявится со своей идиотской старой машиной». (Примечание: идиотизм — свойство, характеризующее практически все вещи и людей, которые случайно попадают в маленький мирок госпожи Форсайт.)

О черт, опять я ехидничаю. А ведь обещала себе, что больше не буду, и постараюсь…

Помянешь тут черта. Вернее, чертей. Сначала появляется Нил, а потом Maman собственной персоной, с самым младшим отпрыском. Они все дожидаются меня у почты. Так что я едва успела нацарапать последние слова и отправить письмо вместе с отчетом для господина Купера в Лондон. Подробности позже.

С любовью, Джейн

Глава третья

Я видел ее фотографию, но на ней она казалась выше, чем была на самом деле, — возможно потому, что была весьма ладно сложена. Волосы коротко подстрижены — эдакий глянцевитый черный шлем на маленькой, правильной формы головке. Блестящие черные завитки достают до маленьких правильных дуг узких черных бровей. Ресницы густо намазаны черной тушью, глаза голубые, даже ярко-синие, — они напоминали мне женщину, которую я знал в Англии. Губы алые. На ней был черный шелковый кафтан и серый шелковый шарф, свободно обвитый вокруг тонкой шеи. Запястья у нее были такие хрупкие, что я мог бы обхватить их большим и указательным пальцами. Я знал — ей тридцать лет, а выглядела она на десять лет моложе.

— Господин Бомон? — спросила она.

— Да. Госпожа Форсайт?

— Роза! — сказала она, обнажив ряд мелких ровных зубов. — Вы непременно должны звать меня Розой. Никто и никогда не называет меня госпожой Форсайт. Никогда, никогда, никогда. — Она умела улыбаться открыто и весело. — Пожалуйста, входите.

Я вошел, она закрыла дверь и повернулась ко мне. Сняла руку с груди и поманила меня пальцем. Лак на маленьком, правильной формы ногте был точно того же цвета, что и губная помада.

— Проходите. Посидим в гостиной, хорошо? — Она склонила голову набок и еще раз улыбнулась. — Удачная мысль, как думаете?

Именно так я и думал, о чем ей и сообщил. И пошел за ней, овеянный жасминовым ароматом ее духов.

Гостиная оказалась высотой в три этажа, длиной метров двенадцать и шириной метров шесть. Свет проникал через высокие узкие окна, расположенные по одной стене. Просторное помещение, и, куда ни глянь, везде было что-то такое, что обращало на себя внимание. Натертый пол устилали звериные шкуры — зебры, льва и тигра. Здесь же были морские сундучки и модели судов. Статуи и вазы. Были там и обтянутые кожей барабаны и щиты. На белых стенах — дымчатые картины девушек в гареме, исполняющих танец живота. В углу стоял пожелтевший от времени скелет в цилиндре, у которого изо рта, точно язык, свисал презерватив. В противоположном углу стояла полая нога слона с девятью не то десятью африканскими стрелами внутри. Мебель, с массивными деревянными каркасами и мягкими расшитыми подушками в черных и желтых тонах, выглядела слишком громоздкой.

Госпожа Форсайт подвела меня к дивану. Перед ним на кофейном столике величиной с дверь стояли бутылки и бокалы, ведерко с колотым льдом, бутылка минеральной воды, чайник, кофейник, а также чашки и блюдца.

— Теперь садитесь сюда, — сказала она и показала на диван. — А я сяду здесь, — добавила она и опустилась на другую мягкую подушку, красную, напротив меня. Скрестила ноги, поставила локти на стол и, сложив руки, пристроила на них свой маленький изящный подбородок. После чего улыбнулась. — Правда, уютно? И я выставила все это. — Она указала рукой на бутылки.

Я заметил, что глаза у нее блестят, а зрачки сузились, и попытался сообразить, какой наркотик она употребляет.

— Я не знала точно, что вы предпочтете, — сказала госпожа Форсайт. — Вот бурбон, виски и джин. — Она показала на каждую бутылку, приподняв руку с опущенной кистью. — А вот коньяк, арманьяк и кальвадос. И абсент. Вы любите абсент?

— Не очень. — Если она нюхает кокаин, значит, довольно скоро совсем размякнет.

— Прекрасно, — заявила она. — Я его тоже не люблю. По-моему, он ужасно противный. Хотя, говорят, усиливает половое влечение, но я, если честно, никогда в этом не нуждалась. — Она сказала это так, будто обсуждала покупку пары галош. — Есть еще чай и кофе. Так что, — она развела руками, повернув ладони вверх, склонила голову на бок и улыбнулась, — выбирайте отраву по вкусу.

— Я предпочел бы воду.

Она надула губы, опустила руки и хлопнула ладонями по коленям.

— Фу, как скучно! Вода, и все? Точно?

— Точно. Благодарю.

— Ну вот, все настроение испортили, — сказала госпожа Форсайт. И тяжело вздохнула, подняв и опустив плечи в насмешливом смирении. — Ну ладно, — проговорила она, — если вы настаиваете. — Она взяла бутылку с водой и плеснула часть ее содержимого в стакан. — Наверное, мне тоже лучше выпить воды. — Она налила воды в другой стакан. — Мне ведь надо хорошо соображать, если я хочу жить после вашего допроса. — Она весело улыбнулась и протянула мне стакан.

— Это не допрос, госпожа Форсайт.

— Пожалуйста. Зовите меня Розой. Меня всегда звали Розой. — Это было ложью, вернее, не полной правдой. До замужества ее звали Полли. — Я не-на-вижу, когда меня называют госпожой Форсайт. — Она подняла стакан и протянула его мне. — Sante, — сказала она. Мы чокнулись.

Я отпил глоток. Она спросила:

— Теперь скажите, все пинкертоны такие же симпатичные, как вы?

— Все до единого, — ответил я. — Это необходимое требование.

— О, просто замечательно! А кто-нибудь еще приедет?

Она была скорее игруньей, а не соблазнительницей, и в этой ее игривости не чувствовалось призыва. Наверное, простая привычка. Как и наркотики. Мне казалось, если бы я воспринял ее как соблазнительницу, она бы непременно мне подыграла. И опять же по привычке.

Я улыбнулся.

— Не думаю.

— Ах, черт! — Она снова весело улыбнулась и глотнула воды.

— Роза, — сказал я, — как вы знаете, ваша свекровь наняла нас, чтобы разобраться с делом о смерти вашего мужа.

— Бедняжка Клер, — вдруг печально проговорила Роза. — Как она?

— Нормально. Однако она уверена, ваш муж не мог покончить с собой.

— Ну, конечно. Клер всегда считала, что Дикки шутит. Я имею в виду — когда он заводил разговор о самоубийстве. Она думала, это его очередная уж-жасная выдумка, чтобы нагнать на нее страху. Она всегда смеялась и говорила: «Ричард, милый, пожалуйста, прекрати!» Роза посмотрела вниз, и ее блестящие темные волосы упали ей на лоб. — Бедняжка Клер, — повторила она. И подняла глаза. — Она такая милая, всегда мне нравилась, и так любила Дикки, хотя совсем его не знала.

— А он не шутил, — заметил я, — заводя разговор о самоубийстве.

— Какие тут шутки. Он по-настоящему, действительно в это верил.

— Роза, а когда вы познакомились со своим мужем?

— Сто лет назад. Мы вместе росли. Наши родители были ОЧЕНЬ близкими друзьями. — Она наклонилась вперед как заговорщица и сказала: — И все потому, что они были очень, ОЧЕНЬ богаты. — Она весело улыбнулась и откинулась на спинку дивана. — Знаете, богатые предпочитают держаться вместе. Дикки всегда так говорил. А еще он говорил, это неправильно, но неизбежно.

— Когда он впервые заговорил о самоубийстве?

— После войны. Дикки ведь был героем войны. Вы об этом знали?

Я кивнул.

— Он служил шофером на санитарной машине.

Она утвердительно кивнула.

— Верно. Сначала у французов, потом у американцев. Французы даже дали ему ОЧЕНЬ почетную награду. Медаль. Это случилось еще до того, как Соединенные Штаты вступили в войну. Он был при Вердене… Вы слышали о Вердене? О великой битве? Все знают.

— Я тоже.

— Он был там на санитарной машине, стоял около нее со своим другом, и в машину попал снаряд. Она взорвалась, разлетелась на куски! Его друга, беднягу Анри, разорвало пополам. Прямо пополам! Дикки страшно переживал. Конечно, для Анри все было еще ужаснее, а у Дикки не было ни царапины! Ни одной! Взрывной волной с него сорвало шляпу, и только. Вы можете себе такое представить?

Она глубоко вздохнула и, заморгав, огляделась, будто вспоминая, где находится. Потом медленно выдохнула, взглянула на меня и улыбнулась.

— Простите, я отлучусь на минутку? — Блеск исчез из ее глаз. Улыбка еще играла на губах, но она уже казалась вымученной.

— Разумеется.

Она поднялась легко, даже не опираясь на стол. Я тоже было встал, но она махнула рукой.

— Не беспокойтесь. Пожалуйста. Я сейчас вернусь.

Она ушла, высоко держа голову, маленькую и красивую. Несколько минут я сидел и разглядывал комнату, полную всяких изумительных вещиц, как будто только за этим и пришел.

Когда Роза вернулась, ее глаза снова сияли. В руке она держала маленькую фотографию.

— Вот, — проговорила она, медленно и нерешительно протягивал мне фотографию, будто отдавала мне свое сердце. — Это Дикки, — прибавила она и села. — Второй слева.

На фотографии были запечатлены четверо мужчин — трое из них стояли, прислонившись к приземистой санитарной машине. Ричард Форсайт стоял прямо, но, даже если бы он и не был единственным, кто стоял прямо, вы бы все равно обратили на него внимание в первую очередь. Остальные были какие-то сгорбленные, они едва держались на ногах от усталости, лица — изможденные. А Форсайт был высокий, статный и полный сил, даже испачканный кровью халат выглядел на нем как смокинг. Руки засунуты в карманы, в уголке улыбающегося рта — сигарета. Поза, конечно, выглядела несколько театрально, а сигарету он наверняка прикурил перед съемкой, но тем не менее все это впечатляло.

— Усач слева от Ричарда, — пояснила она, — тот самый бедняга Анри. Снимок был сделан в Сомме, еще до Вердена… О чем, бишь, я говорила?

Я положил фотографию на стол.

— Вы говорили, как сильно переживал Ричард, когда погиб Анри.

Она положила руку на край стола, как на аналой, и чуть наклонилась вперед.

— Это было ужасно! Дикки рассказывал, больше всего его потрясло то, что такое случается совершенно непредсказуемо. Он был жив, даже ни царапинки, а бедный Анри погиб такой страшной смертью. И не просто ужасно — внезапно! В мгновение ока. Это было так страшно, рассказывал Дикки, то, что случилось, но вместе с тем это давало свободу. Снимало тяжесть с души, объяснял он. И еще Дикки сказал, что тогда-то он раз и навсегда решил прожить свою жизнь как поэму.

— Поэму?

Она откинулась назад и уронила руки на колени.

— Вот именно. В поэме есть темы, говорил он, они повторяются вместе с запечатленными в них образами — именно так ему и хотелось прожить жизнь. Как прекрасную поэму. А еще Дикки сказал, как только он достигнет идеала, то разом со всем покончит. Если же с ним что-нибудь случится раньше, чем он успеет со всем покончить, какое-нибудь несчастье, например, упадет комета или что-то в этом роде, поэма останется незаконченной. Но даже у незаконченных поэм есть сила и красота, вспомните «Кубла Хана».[68] Но если ничего не случится и он успеет ее закончить, тогда она будет истинным шедевром.

— Его жизнь.

Она улыбнулась.

— Вот именно.

— Когда он впервые с вами заговорил об этом?

— Когда попросил моей руки. После войны. Я в то время еще была замужем за своим первым мужем, но Дикки знал, что он — мерзкая тварь. И все знали. Хотя на самом деле так случилось не по его вине: в семье Стефана уже были сумасшедшие — это у них в роду, но для меня жизнь с ним превратилась в кошмар, и Дикки вытащил меня из него. Спас! Он сделал мне предложение, и я согласилась. Даже если бы я не была замужем, я бы все равно согласилась. Мне нравится говорить «да». — Роза весело улыбалась, но призыва в ее словах опять же не было. — Особенно Дикки. Он всегда так радовался!

Роза снова глубоко вздохнула.

— Я подала на развод, — сказала она, — мы с Дикки поженились и перебрались сюда, в Париж. Все было чудесно. Жизнь складывалась просто замечательно. Мы с ним великолепно проводили время. Вытворяли всякие вещи, самые невероятные, ездили в сказочные места — Марракеш, Берлин, Рим. На Греческие острова. Всюду! — Тут она хихикнула, как видно, что-то вспомнив. — Однажды мы ехали на машине по Франции — мы с Дикки и еще одна пара, Фицджеральды, Скотт и Зельда, и по дороге останавливались в каждом городке с названием в один слог, чтобы пропустить стаканчик. Во всех без исключения. Правда, здорово? — Она снова хихикнула. — Было так весело. Мы всегда веселились.

— Тогда почему, — спросил я, — он вдруг покончил с собой?

Она поморщилась. Нет, не от боли. А от досады на мою тупость.

— Потому что поэма закончилась! Дикки сделал все, что хотел, притом великолепно, и был счастлив… он остался доволен своей жизнью. Тем, как она сложилась, какую форму приняла. Вот и решил покончить с ней разом, пока она была прекрасна и чиста.

— А как насчет Сабины фон Штубен? Ей тоже нравилась такая форма?

— Бедная Сабина, — проговорила Роза. — Она была по уши влюблена в него. Дикки ее заворожил. Она была готова на все, что бы он ни попросил.

— Даже на смерть?

Снова недовольная гримаса. Опять я ударил в грязь лицом.

— Ну, конечно! Дикки считал, союз самоубийц — замечательный финал. Двое людей, две разные души соединяются вместе в одно мгновение. И Сабина тоже так думала. Наверняка!

— Угу. А как они познакомились, Роза? Ваш муж и Сабина.

— На вечеринке. В доме графа де Сента, в Шартре. У Жана… Вы знакомы с графом?

— Нет, — улыбнулся я. — Я только сегодня приехал в Париж.

— Да, разумеется. Так вот, у Жана — кстати, он не мужчина, а МЕЧТА, и необыкновенно красив, просто очарователен, — у него есть распрекрасный дом в Шартре, в дивном месте, недалеко от собора. Мы с Дикки были в Шартре на Рождество, у нас там тоже маленький домик — недалеко, в деревне, ничего похожего на дом Жана, но очень милый. Короче, Жан устроил большую вечеринку и пригласил нас. Это было в январе. Там был, конечно, сам Жан и его сестра Эжени, фантастически роскошная дама, и еще тетушка с дядюшкой Дикки — Элис и Джордж. И префект полиции, Огюст Лагранд, с женой.

— Он что, друг графа? Префект?

— Не знаю точно, может, друг, а может, нет. Сомневаюсь, чтобы Жан дружил с ПОЛИЦЕЙСКИМ. Но они знакомы. Я упомянула его только потому, что видела, как он несколько раз разговаривал с Сабиной. Но ведь с ней все разговаривали. Она пользовалась успехом.

Роза нахмурилась.

— Знаете, лично мне она не очень нравилась. Надо признать, она была очень хорошенькая и в весьма недурном наряде. На ней был туалет от Жана Пату, но она все время толковала о политике, Я хочу сказать, мужчинам ведь не нравится, когда женщины беспрестанноговорят о ПОЛИТИКЕ, правда?

Я улыбнулся.

— Все зависит от мужчин. И от политики.

— Ну, — сказала она, — лично я не думаю, что им это нравится. И, насколько знаю, Дикки тоже не нравилось. Политика доводила его до слез. Вот почему я так удивилась, когда он с ней сошелся. В смысле завет интрижку. Я сказала: «Дикки, она же ничего, кроме политики, и знать не желает, неужели это тебя не отталкивает?» А он лишь улыбнулся и сказал: «Думаю, я сумею ее вылечить».

Она помолчала.

— И знаете, он оказался прав. Очень скоро она забыла политику, ее уже интересовал только Дикки.

— Значит, вы о них знали. О Сабине с Ричардом.

— Ну, конечно. У нас не было тайн друг от друга. У Дикки было много женщин, да и я тоже иногда встречалась с мужчинами. Мы занимались этим оба. В открытую, честно и на самом деле ЧИСТО.

— Угу. Она бывала здесь, в доме?

— Нет. Никогда. Мне она никогда не нравилась, и я просила Дикки ее не приглашать.

— Вот о чем я хочу вас спросить, Роза. Почему Сабина, а не вы?

Ее лицо исказилось.

— Вы хотите сказать, почему это сделала с ним не я?

— Да.

Она взглянула на свой стакан с водой. Протянула к нему руку и коснулась краешка кончиками пальцев. Подвинула стакан поближе к себе. И, не сводя с него глаз, сказала:

— Он просил меня. Сделать это. Примерно за месяц до того… как его не стало.

Она подняла глаза. Они сияли, но уже не под действием наркотика. Из уголка одного глаза выкатилась слезинка и оставила на щеке мокрый темный след туши.

— Я не могла, — сказала она. — Храбрости не хватало, как у Дикки.

Она шмыгнула носом. И резко встала.

— Извините. Нет, сидите, пожалуйста. Я скоро вернусь.

Она ушла, и несколько минут я восхищался чудесной обстановкой вокруг.

Вернулась она с таким видом, будто не была несчастна ни одного дня в жизни. Стерла след от туши. Снова жизнерадостно улыбнулась и села на диван.

— Простите. Иногда я веду себя глупо и эгоистично и забываю, что Дикки был счастлив, когда сделал это. Ведь он сделал то, что и собирался.

— Вспомните тот день, Роза. Вы не догадывались, что он задумал?

Она подняла брови.

— Ни сном, ни духом не догадывалась. Дикки все проделал на редкость умно! После, когда я все вспоминала, то ужасно на него злилась. — Она довольно улыбнулась. — Но уж таким он был, Дикки. Чего-чего, а ума ему было не занимать.

— Что происходило в тот день?

— Ну, мы, как обычно, позавтракали в постели. Дикки просто ОБОЖАЛ есть в постели. Иногда мы валялись весь день, читали, писали, обсуждали общие планы. Короче, в то утро мы ели кукурузный хлеб, яйца и блины с кленовым сиропом — Дикки научил Мари, нашу кухарку, готовить по-американски, и у нее это получается ЗАМЕЧАТЕЛЬНО. Потом он принял ванну и оделся. Подошел ко мне, поцеловал на прощание и сказал, что мы увидимся, перед тем как пойдем в оперу.

Роза отпила глоток воды.

— В тот вечер мы собирались в оперу. На «Кармен». И где-то в половине пятого мне звонит Сибил Нортон и рассказывает, что случилось. Что Дикки и Сабина мертвы. Я оделась и на такси помчалась в отель «Великобритания». Там все и случилось. Именно там он это и проделал.

Она моргнула и опустила глаза.

— Кто такая Сибил Нортон? — спросил я.

Она посмотрела на меня в упор.

— Вы что, не читали ее книг? Мне казалось, ВСЕ их читали. Она пишет детективы, они у нее ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ. По крайней мере — самый первый. «Таинственное происшествие в Пайлзе». Моя любимая книга. У нее там такой маленький француз-детектив — всюду бегает и расследует преступления. Второй ее детектив мне не очень понравился. «Смерть стучит в девять». Она наклонилась ко мне и с заговорщицким видом проговорила: — Убийца — сам рассказчик, но вы об этом до самого конца не догадываетесь. — Она нахмурилась. — Мне кажется, это несправедливо. А вы как думаете?

— Я мало читал детективов, — признался я. — Сибил хорошо знала Ричарда?

— Она была одной из его женщин, — сказала Роза. И еще раз весело улыбнулась. — У Дикки всегда были женщины. Они сходили по нему с ума.

— Угу. И вы пробыли здесь весь день?

— Да, точно. Весь день. Пока не позвонила Сибил.

— И есть свидетели, которые могут это подтвердить?

Она раздраженно нахмурилась.

— Знаете, инспектор задал мне такой же вопрос. Инспектор из полиции.

— Они всегда задают такие вопросы при подобного рода расследованиях.

— Возможно. Но мне это все равно кажется странным. Я хочу сказать, это была вовсе не моя затея с самоубийством Дикки.

— Понимаю, — сказал я. — Но свидетели были?

— Ну, естественно. Кухарка Мари. И Сильвия. Горничная. Еще Поль, садовник. И тот инспектор с каждым разговаривал. — Она все еще выглядела раздраженной.

Я кивнул.

— У Сибил есть телефон.

Она кивнула.

— Вам нужен номер?

— Пожалуйста.

Она назвала. Я вынул блокнот с ручкой и записал. Потом взглянул на нее.

— Имя Астер Лавинг вам о чем-нибудь говорит?

Она моргнула.

— Нет. А что?

— Да так. Просто это имя упоминается в деле.

— Астер Лавинг? Полагаю, я бы запомнила.

— Хорошо. Как думаете, у вашего мужа были враги?

— Враги? — Она произнесла это слово так, будто оно было иностранное.

— Кто-нибудь, кому было бы приятно видеть его в гробу. Кто-нибудь…

— Но все обожали Дикки. Все. Мужчины, женщины. ВСЕ!

— Я слышал, что у него были кое-какие разногласия с авторами. Эрнестом Хемингуэем, Гертрудой Стайн.

— А, вы об этом. — Она небрежно отмахнулась. — Писатели. Они все сущие дети. Говорят, им ничего не надо, кроме признания — в смысле, их книг, — а на самом деле им хочется, чтобы обожали их самих, причем ВСЕ без исключения. И еще они хотят денег. Не давайте им облапошить себя всякой болтовней об Искусстве, которую они готовы вести бесконечно. Дикки публиковал некоторые их вещи, сборники рассказов, причем все издания были великолепные — кожаный переплет, прекрасная бумага. А где благодарность? И Эрнест с Гертрудой туда же. Они оба просто ТРЕБОВАЛИ бесплатные экземпляры, целые сотни, для друзей и знакомых. А потом обвиняли Дикки, что он плохо продает их книги. Представляете себе?

Я кивнул.

— А однажды Эрнест даже попытался ударить Дикки. Там, наверху, в библиотеке. Эрнест, такой обаятельный и невероятно красивый, иногда ведет себя как животное. В самом деле, он ужасный задира и к тому же намного крупнее Дикки. Но Дикки занимался в Принстоне боксом, еще до войны, и даже был чемпионом, и сумел увернуться, Эрнест промазал, а Дикки шагнул вперед и ударил Эрнеста прямо в нос.

Она стукнула маленьким изящным кулачком по маленькой изящной ладони.

— Бац! — сказала она и весело засмеялась. — Так ему и надо. Эрнест упал, я думала, ему было больно, а он был скорее удивлен. Просто ошеломлен, я думаю. Когда он поднялся, лицо у него было красное, как свекла, и он сказал: «Ладно, еще поговорим. Без дам». Он сказал так потому, что я тоже была с ними в библиотеке, и вроде как кивнул в мою сторону. Он даже при мне с трудом сдерживался — его так и распирало дать Дикки сдачи.

Она снова хихикнула.

— Хотя на самом деле, мне кажется, ему хотелось поскорее уйти, пока еще раз не получил по носу. А Дикки ему в ответ: «Когда пожелаешь». Эрнест ушел, и Дикки никогда больше о нем не вспоминал. Но разве можно его винить?

— А что насчет Стайн?

— Ну, Гертруда и не пыталась ударить Дикки. — Роза улыбнулась. — Хотя, думаю, у нее бы это получилось лучше, чем у Эрнеста. — Ее лицо сделалось серьезным. — Да нет. У нее с Дикки какое-то время были прохладные отношения, но потом они помирились и снова стали друзьями. — Роза посмотрела на меня и затем сказала с таким жаром, будто только что вспомнила, куда запрятала семейное золото. — Вы хотите с ней познакомиться?

— Думаю, надо, — сказал я.

— Тогда вам придется пойти со мной. Завтра вечером. Я еду туда. В смысле — к ней домой. У нее всегда много народу. Писатели, издатели и всякие городские знаменитости. В том числе художники. Гертруда сдвинулась на искусстве — у нее весь дом просто УВЕШАН картинами. Лично мне они не слишком нравятся, сплошной модерн, одна мешанина, хотя многим это по душе.

— Договорились, — согласился я. — Поедем вместе.

Она хлопнула в ладоши от удовольствия и даже слегка подскочила на подушке.

— Чудесно! Заезжайте за мной в семь. — Она озабоченно нахмурилась. — Семь часов вас устроит?

— Вполне.

— Прекрасно! — Она легонько коснулась виска кончиками пальцев правой руки. — Вы не рассердитесь, если мы на этом закончим? Кажется, у меня начинается мигрень.

— Ничуть. — У меня были еще вопросы, но они могли подождать до завтрашнего вечера.

— Мне ужасно жаль, — сказала она с выражением глубокой скорби, — но, когда у меня начинаются головные боли, единственное спасение — постель. Честно. — Она вздохнула, подняла свою маленькую изящную головку и дерзко улыбнулась.

— Все в порядке, — заверил ее я.

— Благодарю за сочувствие, — сказала она. И встала. Я последовал ее примеру.


Я встретил Анри Ледока в маленьком уличном кафе — он сидел с газетой на коленях. И наблюдал за проходящими мимо женщинами. На столике лежали ею котелок, перчатки и папка с полицейскими отчетами.

Кроме Ледока в кафе почти никого не было. Юная пара, забыв про свой кофе, смотрела в глаза друг другу. Пожилая пара не обращала внимания друг на друга и разглядывала свой кофе. Кроме того, за дальним столиком сидел толстяк в тесном сером костюме и читал журнал.

Ледок заметил меня, только когда я к нему подошел. Он улыбнулся и встал, бросив газету на столик.

— Ну как, мадам Форсайт освоилась со своим вдовьим положением?

— Вполне, — ответил я. — Не без помощи кокаина.

Ледок нахмурился.

— При вас она нюхала?

— Не прямо на глазах. Но нюхала.

Он кивнул.

— Вы должны мне все рассказать, пока мы едем обедать. Сейчас поймаю такси. — Он огляделся.

— Где мы будем обедать? — спросил я.

Ледок все еще высматривал такси.

— Предлагаю заглянуть в «Липп». Это пивная на Сен-Жермен, здесь неподалеку. Эльзасская кухня. Не слишком изысканная, но вполне сносная.

— Если это близко, идемте пешком.

Он повернулся. И снова взглянул на меня так, будто я не оправдал его ожиданий.

— Пешком?

— Пешком. Ставите одну ногу перед другой, и так дальше.

— А-а. — Он улыбнулся. Печально так. — Наверно, ваши французские предки гораздо древнее, чем я думал.

— Возможно.

Он вздохнул.

— Прекрасно. Пойдем пешком. — Он повернулся, взял чек, тщательно его изучил, положил на стол, полез в карман и достал мелочь. Аккуратно отсчитал несколько монет — часть выложил на счет, а остальные опустил обратно в карман. Это было первый раз — когда он сам расплачивался на моих глазах. А то я уже начал сомневаться, есть ли у него вообще при себе деньги.

Он взял котелок, надел его, взял перчатки, натянул их, затем взял папку. Сунул ее под мышку и повернулся ко мне.

— Bon. Давайте совершим вашу пресловутую прогулку.

Пока мы шли по улице Лилль до улицы Сен-Пер, свернув на нее прямо напротив Школы изящных искусств, я успел рассказать ему все, что узнал от госпожи Розы Форсайт.

Улица Лилль была застроена роскошными особняками. Но когда мы повернули на бульвар Сен-Жермен, вид построек изменится. Дома были той же высоты, в шесть-семь этажей, в основном кирпичные или каменные, потемневшие от сажи. Но они были не такие величественны, как здания к западу от них, и не такие изысканные; как строения на улице Риволи.

И люди, встречавшиеся нам по пути, выглядели не настолько зажиточными. Женщин попадалось больше, чем мужчин, и большинство из них были либо работницами, либо хозяйками лавчонок, либо студентками. На правом берегу, видя мужчин в элегантных костюмах, можно было подумать, что никакой войны не было. И, вероятно, для многих из них ее действительно не было. Возможно, они настолько хорошо одевались, что правительство решило не рисковать и сберечь им жизнь.

Но на Сен-Жермен все было по-другому. Многие мужчины, помимо поношенных пиджаков и мешковатых брюк, носили явные отметины войны. У кого был грубый шрам на лице, кто хромал на одну ногу. Кто-то опирался на трость, а кто-то на костыли. У кого-то был пустой рукав, свернутый на месте потерянной руки. На пересечении с бульваром Распай изможденный мужчина в форме французского солдата — в поношенном кителе и грязных брюках, — шаркая ногами, медленно брел через улицу. Губы у него безмолвно двигались, а в глазах все еще отражался дикий ужас, который ему довелось пережить.


Пивная «Липп» оказалась хорошо освещенным, просторным заведением, наполненным гулом голосов проголодавшихся посетителей и звоном посуды. Советуясь с официантом, Анри Ледок держал котелок в одной руке, а перчатки и папку в другой. Официант был высокий, стройный и держался с достоинством; его темные волосы были зачесаны назад и смазаны той же помадой, какую, похоже, употребляют все парижские мужчины. Нос тонкий и длинный, а под ним — длиннющие усы, их концы были закручены в безукоризненно правильные кольца и напоминали странные перевернутые очки. Французы и правда заботливо ухаживают за своими усами, даже слишком.

Наконец официант четким шагом, как британский гвардеец, прошествовал к столику в дальнем углу. Ледок положил котелок, перчатки и папку на один из трех пустых стульев, на оставшиеся два мы сели сами. Официант вручил Ледоку меню с таким же благоговейным видом, с каким строгий священник-ортодокс передает священный текст прихожанам. С таким же благоговейным видом он протянул меню и мне. И сказал что-то Ледоку. Ледок повернулся ко мне.

— Желаете аперитив?

— Нет, спасибо. Разве что воды.

— А я, наверно, выпью стаканчик рикара. Когда-нибудь пробовали?

Я кивнул.

— Но мне воды.

Он поговорил с официантом. Тот сухо кивнул, повернулся и зашагал прочь.

Ледок раскрыл меню и громко, с удовлетворением вздохнул. Я положил свое меню на стол. Ледок взглянул на меня.

— Что желаете, mon ami?

— На ваш выбор, — сказал я. — Все, что сочтете подходящим. Только ничего экзотического. Никакой там требухи.

Ледок улыбнулся.

— Прекрасно. — Он некоторое время изучал меню, с таким же вниманием, каким он обычно удостаивал женщин. — А-а, — проговорил он, поворачиваясь ко мне. — У них сегодня особое блюдо. Andouillettes a la tourangelle. Нечто вроде свиной колбаски, замаринованной в арманьяке и запеченной в горячей духовке с нарезанными грибами и каплей вуврейского вина. Если хорошо приготовлено, язык проглотишь.

— Годится, — согласился я. Ледок закрыл меню.

— Bon. А я еще возьму ската под соусом из топленого масла с каперсами. Что же касается вина, я предлагаю взять нам на двоих бутылку «монтраше». Подойдет к обоим блюдам. Особенно разлива 1919 года, самого лучшего. Может, чуточку молодое, но пьется отменно.

— Годится, — согласился я.

— Немного салата?

— Непременно.

Он улыбнулся.

— Откуда такое равнодушие к еде? Неужели вас усыновили, дружище, и у вас не было никаких французских предков?

— Возможно. Вы знаете женщину по имени Сибил Нортон?

— Да, конечно. Англичанка. Писательница. Одна из немногих в Париже, кто кормится за счет своих книг. Сочиняет детективные романы. А почему вы спрашиваете?

— Если верить Розе Форсайт, у нее был роман с Ричардом Форсайтом.

Ледок поднял брови.

— Надо же! — Он вдруг улыбнулся. — Этот парень умер два месяца назад, а я ему все удивляюсь.

— И по словам Розы, — продолжал я, — именно она позвонила ей из отеля и сообщила о смерти Ричарда.

— Правда? — Он задумался. — Не припомню, чтобы об этом где-нибудь упоминалось.

— Неужели в полицейских отчетах об этом ни слова?

— Ни одного, насколько я помню. — Он взял папку, открыл и пролистал вложенные в нее страницы. — Нет. Вот тут только сказано, что управляющий отеля позвонил в полицию. А имя мадам Нортон нигде не упоминается.

— Интересно, — заметил я.

— Но почему… — Ледок замолчал, поскольку появился официант с подносом. Он водрузил перед Ледоком кувшин с водой, затем положил длинную ложку и поставил высокий стакан, наполненный на пять сантиметров желтоватым рикаром. Передо мной он поставил бутылку минеральной воды. Потом Ледок битых полчаса давал ему подробные указания по-французски, сопровождая свои слова жестами. Затем он нахмурился и отпустил его.

Когда официант отошел на приличное расстояние и не мог нас слышать, Ледок сказал:

— Так почему никто не упомянул мадам Нортон?

— Не знаю. Но, как я уже сказал, это интересно.

Он плеснул немного воды в свой рикар, отчего жидкость помутнела.

— Есть еще один вопрос, mon ami, не менее «интересный».

— Что она там забыла?

— Exactement.[69]

— Вы что-нибудь о ней знаете?

Ледок пожал плечами.

— Как я уже сказал, она сочиняет детективные романы. И, похоже, неплохо на них зарабатывает. — Он снова улыбнулся. — И еще, живя в Англии, она была замешана в скандале.

— Каком скандале?

— Это знаменитая история. Понимаете, она узнала, что ее муж завел интрижку. Разумеется, самое обычное дело. Но она разобралась с ним поразительным образом. Она знала, что ее муж собирается провести выходные в доме каких-то друзей, и что та, другая женщина, его любовница, тоже будет там. В пятницу она написала письмо в местное полицейское управление, сообщив, что находится в опасности. В какой именно, она не уточняла. Поздно ночью она пригнала свою машину к болоту и там бросила. Это болото, разумеется, по чистой случайности, пользовалось в округе дурной славой, потому что несколько бедолаг там утонули и тела их так и не нашли. В машине мадам Нортон оставила саквояж. Он был открыт, как будто там кто-то рылся. Сама же она исчезла.

— Она его подставила. Мужа.

Ледок улыбнулся.

— Exactement. На следующий день, когда слуга сообщили в полицию о том, что она исчезла, полицейские заинтересовалась ее мужем. Они нашли его вместе с любовницей в доме у друзей. Поскольку этот дом находился всего лишь в нескольких километрах от его собственного, полиция решила, что он мог спокойно улизнуть ночью, съездить к себе, убить жену, а ее тело спрятать.

— А она где была? — спросил я.

— Где-то на севере Англии. В каком-то пансионате. Зарегистрировалась под именем любовницы мужа. — Ледок усмехнулся.

— Мило, — заметил я.

— Не правда ли? — сказал он. — Ну, полиция неделю обыскивала болото, все заводи обшарила. И, понятно, не спускала глаз с ее мужа. Полицейские проверили его банковский счет, кстати, совместный, и обнаружили кое-что серьезное. Об этом, как и о его любовнице, раструбили все газеты. Это здорово подмочило его репутацию.

— И чем дело кончилось?

— Один музыкант в пансионате узнал беглянку. К тому времени ее фотография красовалась во всех английских газетах. Позвали полицию. На допросе она заявила, что ничего не помнит.

Ледок снова усмехнулся.

— Через месяц она подала на развод. И получила его. Вскоре она объявилась в Париже. Примерно год назад.

— А что сталось с мужем?

— Он женился на любовнице. — Ледок пожал плечами. — Думается, чтобы сохранить хоть каплю репутации, ему пришлось так поступить.

Я кивнул.

— Я прочел одну ее книгу, первую, — «Таинственное происшествие в Пайлзе». Занятная книжица, но желание читать другие ее опусы у меня пропало.

Ледок оглядел кафе, потом повернулся ко мне.

— Вы сказали, вам хотелось бы побеседовать с журналистом. С Эрнестом Хемингуэем?

— Да.

— Он уже здесь. Хотите, позову? — Он улыбнулся. — Но предупреждаю. Он — ходячее стихийное бедствие.

— В смысле?

— Сами увидите. Но если мы пригласим его за наш столик, он не выложит за заказ ни сантима. В этом смысле он стал человеком-легендой.

— Не беда. Давайте поговорим с господином Хемингуэем.

* * *
Отель «Несбыточное желание»

Сен-Мало, Франция

6 мая 1923 года


Дорогая Евангелина!

Вот я снова в моей славной комнатенке после долгого дня и короткого вечера, проведенного с детьми.

Maman Форсайт сущая ведьма. К этому научному заключению я пришла без всякого кошачьего предубеждения с моей стороны.

На чем я остановилась?

Да. Нил вот-вот появится за моим столиком перед кафе «Фигаро».

Должна признаться, я так увлеклась описанием всех этих глубоких философских рассуждений в предыдущем письме, что даже не услышала, как он подошел. Он объявился совершенно внезапно и стал за моим плечом.

— Гм, — произнес он. (Кстати, по-американски это значит: «Простите, мадам, не могу ли я вас побеспокоить?»)

Я подняла голову. В руках у него, как обычно, был Бодлер, а на нем самом — все черное: ботинки, носки, брюки и мешковатая хлопчатобумажная куртка, на которой вместо пуговиц было хитроумное американское изобретение под названием «молния» — два ряда мелких, цепляющихся друг за друга металлических зубчиков, по одному ряду с каждой стороны. «Молния» на этот раз была наполовину закрыта, или наполовину открыта — даже не знаю, как это говорится применительно к молниям.

Так или иначе, белыми на нем были только рубашка да кожа, причем то и другое почти одного оттенка. Но на самом деле он вовсе не противный мальчишка. Если бы не его игры в декаданс.

Я улыбнулась и с небрежностью вороватой банковской кассирши перевернула страницы моего глубокомысленного письма…

— Привет, Нил.

Мсье Гийом явно узнал Нила. По крайней мере, какое-то время он так и остался внутри кафе. Но через окно я видела, как он пристально наблюдает за нами из-за прилавка, готовый выпрыгнуть из-за него (или обежать кругом, учитывая его массу) и кинуться на мою защиту, если бы юноше вдруг взбрело наброситься на меня с похотью во взоре и пеной на губах. Ева, это так утомительно быть femme fatale.

— Можно сесть? — спросил Нил.

Femme fatale, даже под личиной фатальной няньки, никогда не должна осуждать чисто юношескую манеру выражения.

— Конечно, — сказала я.

Нил сел, огляделся и положил томик Бодлера на столик. Посмотрел на меня и отвернулся, переведя взгляд на собор. Он явно тосковал, так что поддерживать разговор, каким бы тягостным он ни был, выпало на мою долю.

— Как провели утро? — спросила я. Нил взглянул на меня.

— Вроде ничего, — ответил он. Ему почему-то было неловко смотреть мне в глаза, чего нельзя было сказать о том парне — рыбаке, пока этого смельчака не превратили в джем пополам с морской водой, и он отвел взгляд в сторону. Вдруг, видимо вспомнив про манеры, он посмотрел на меня и спросил:

— А как у вас дела, мисс Тернер?

— Очень хорошо, спасибо.

Нил снова отвернулся и загрустил. Я спросила:

— А где этим утром было все твое семейство? — Я начала чувствовать себя с ним больше нянькой, чем с Мелиссой и Эдвардом.

Юноша слегка нахмурился и пожал плечами.

— Мама была с детьми. Ходила по магазинам. — Он взглянул на собор и опять нахмурился. — Как обычно.

Я кивнула, по-моему, на редкость ловко скрывая свою зависть к его матушке.

— Тебе нравится в Сен-Мало? — спросила я.

Он взглянул на меня.

— В этом месте? — В его голосе прозвучала слегка пренебрежительная нотка. — Здесь ужасно скучно, вам не кажется? Я хочу сказать, здесь есть всего одна достопримечательность — могила этого, как там его зовут… ну, на острове.

— Шатобриана, — подсказана я. — На острове Гран-Бе. — Всегда можно положиться на няньку — уж она-то не преминет сообщить географические подробности.

— Ага, — сказал Нил, — да и туда можно попасть, только когда отлив. — Он посмотрел на меня, потом в сторону. — И этот Шатобриан такая скука.

— Ты любишь Шартр? — спросила я.

Юноша снова нахмурился.

— Любил, раньше. Но там больше нет Ричарда, моего кузена. У него там дом. Недалеко от нашего. Великолепное место. — Тут он, видимо, сообразил, что говорит в настоящем времени о жизни и об образе жизни, которые если и были, то только в прошлом. Он снова посмотрел в сторону и пожал плечами, как будто беспомощно, во всяком случае, мне так показалось, хотя старался выглядеть безразличным. Мне стало жалко его, к тому же меня мучила совесть по поводу моих мыслей о нем.

(Я должна прервать повествование, чтобы напомнить тебе, Ева, что я изображаю из себя няню только в целях расследования смерти Ричарда Форсайта. И в эту минуту нашего разговора пинкертон начал медленно всплывать из глубин моего сознания на поверхность, как акула.)

— Теперь там все изменится, — проговорил Нил. — В Шартре.

Тут из кафе, вытирая руки о фартук, вышел мсье Гийом. Он взглянул на Нила, потом на меня.

— Et pour le garçon? Qu' est-ce que ce sera?

Нил моргнул. Он явно ничего не понял.

— Он спрашивает, — сказала я, — не нужно ли тебе чего. Может, кофе будешь?

— А, да, конечно. — Нил взглянул на мсье Гийома. — Большую чашку. — Затем повернулся ко мне и добавил: — Только без молока.

— Un grand café, — перевела я мсье Гийому. — Noir, s’il vous plaît.[70]

— Bien, mademoiselle,[71] — сказал он и вразвалку пошел внутрь.

Я сказала Нилу:

— Итак, кузен Ричард. Твоя мама говорила, он умер в марте.

— Ага.

— Ты любил его, — заметила я.

Нил кивнул.

— Он был замечательный парень. Настоящий. Никого умнее не встречал. Он знал все на свете. И мог сделать все-все.

В первый раз при мне Нил выразил волнение. Характер у него был, как бы это сказать, не моряцкий, но мне он показался очень милым.

— Твоя мать говорила, он писал стихи, — сказана я.

— Да, и очень неплохие. Но он был не просто поэт. У него было свое издательство в Париже.

— Возможно, он и в самом деле был необыкновенный.

Нил кивнул.

— Да, правда.

— Как я понимаю, с его смертью связана какая-то тайна.

Похоже, он справился с приступом волнения. Может быть, его расстроил разговор о смерти Ричарда. Или он смекнул, что волнение не сочетается с той позой, которую он для себя избрал. Поэтому он нарочито небрежно откинулся на спинку стула и пожал плечами.

— Никакой тайны нет, — сказал Нил. — Он застрелился. Хотел умереть и сделал это на свой лад.

— Ты так говоришь, — заметила я, — будто им восхищаешься.

— Я действительно им восхищаюсь, — сказал, Нил. В его голосе опять просквозило волнение. — Он прожил жизнь, как хотел и умер, как хотел.

— Но ведь он был женат, верно? Почему же не подумал, как тяжело будет его жене?

— Розе? Может, Роза и любила его. Но, понимаете, она его хорошо знала. Она знала про него все-все. Даже про тех женщин, с которыми он встречался. — Нил сказал это с небрежностью светского человека, однако у него это плохо получилось. Потом он нахмурился. — Ну, кроме одной.

— Какой именно?

Ответить ему помешало появление мсье Жана, который поставил перед Нилом белое блюдце и дымящуюся чашку кофе.

— Спасибо, — сказал ему Нил.

Мсье Жан кивнул и отправился восвояси.

— Так кто это был, Нил? — снова спросила я. (Естественно, с легким дружеским любопытством няньки, а не с настырностью пинкертона.)

Юноша небрежно потянулся к чашке и тут же отдернул руку. Сморщившись, он потряс пальцами.

Бедный Нил. Вечная проблема с этими позами, они, разумеется, так легко сходят на нет, стоит только столкнуться со злым умыслом тех средств, которыми вы пользуетесь для их поддержания.

Я заглянула внутрь кафе. Думаю, мсье Гийом довольно ухмылялся, поворачиваясь ко мне спиной и делая вид, что занят бутылками.

Трудно сохранить позу, когда сталкиваешься со злым умыслом хозяина кафе.

— Астер Лавинг, — сказал Нил. — Певичка. Поет на барже на Сене, в Париже. Ричард один рал водил меня туда и познакомил с нею. Она негритянка. — Он взглянул на меня так, будто ожидал, что я от изумления грохнусь в обморок. Но мы, няньки, разумеется, сделаны из прочного материала.

— Именно поэтому, — сказал юноша, — он никогда не рассказывал о ней Розе. Я хочу сказать, Роза не любит негров. Хотя Астер на самом деле очень милая. Даже красивая.

— Но Роза знала и о других женщинах? И мирилась с этим?

— Ну да.

— И она смирилась с мыслью Ричарда покончить жизнь самоубийством?

— Ричард обещал ей, что сделает это. Она говорит, он много раз ей об этом напоминал. Он хотел умереть красиво. Но не один, а с кем-нибудь за компанию.

— И Роза это одобряла?

— Ну да. Я же говорил, она хорошо знала Ричарда. И, конечно, одобряла.

Но не до такой же степени, чтобы умереть с ним заодно!

— Та женщина, что умерла вместе с Ричардом, — сказала я. — Сабина, не помню фамилии. Ты ее знал?

— Сабина фон Штубен. Да, я встречал ее в Лондоне. Она приезжала к нам вместе с Ричардом. Мои родители ничего не знали. Они… они не слишком одобряли увлечения Ричарда, так что я им не всегда говорил, что встречаюсь с ним. В Париже или в Лондоне, когда он туда приезжал. А тогда он был в Лондоне, позвонил, и я встретился с ним в «Савое». Знаете «Савой»?

Я улыбнулась.

— Боюсь, только понаслышке. Тебе понравилась Сабина?

— Не знаю. Она была очень красивая. И очень милая… — Юноша нахмурился. — Но…

— Что?

— Ну, мне она показалась немного… странной.

— Да? Чем же?

Нил потянулся к чашке, вовремя передумал и откинулся на спинку стула, сложив руки на груди.

— Тем, как она смотрела на Ричарда. Как будто она молилась на него или что-то в этом роде. Всюду ходила за ним, как собачонка. Я хочу сказать, оно и понятно, ведь Ричард был такой красавец. Вы видели его фотографии?

— Нет, — соврала я.

— Знаете, он был высокий, выше меня, и всегда выглядел просто великолепно. Он был… элегантный. Носил двубортные пиджаки от лучших портных. И только черные. Он всегда носил черное.

— Вот как.

— А еще он был остроумный, всегда говорил смешные вещи и, кроме того, очень щедрый, так что, наверное, можно понять, почему она была от него без ума. Но в ее поведении было что-то странное. Она не отрывала от него глаз. При этом ее как будто лихорадило. Лицо у нее краснело, и казалось, ей трудно дышать, вроде как…

Нил внезапно замолчан, покраснел и потянулся к чашке. Осторожно коснулся ее кончиками пальцев и поднял.

— И еще, она все время говорила о политике, — добавил он.

— О политике? — удивилась я. — Почему? Она что, была коммунисткой?

— Нет-нет, — сказал юноша. — Как раз наоборот. Она ненавидела коммунистов. — Он попробовал кофе. Поставил чашку, потянулся к сахарнице, зачерпнул ложкой сахарного песку и высыпал его в кофе. — Правда, она их ненавидела. Говорила, коммунисты хотят разрушить Германию, как они разрушили Россию. — Он добавил в чашку еще две ложки сахара и размешал. — Она состояла в какой-то новой немецкой партии. Национал-социалистов. Они хотят избавиться от коммунистов и евреев. И, похоже, от всех остальных тоже. — Он положил ложку, поднес чашку ко рту и отпил глоток. — Мне все это казалось ужасно скучным.

— Я всегда думала, социализм — международное движение.

— Может, не в таком виде, как в Германии.

— А Ричард? Он придерживался тех же политических взглядов, что и Сабина?

Нил засмеялся.

— Ричард? Да ему вся эта политика была по фи… — Он моргнул, посмотрел в сторону и снова приложился к кофе. — Нет, Ричард совершенно не интересовался политикой. Она говорила, а он только улыбался. В другой раз он мне сказал, что политика — последнее прибежище для законченных зануд. Он не променял бы и одного хорошего поэта на всех политиков мира, так он сам говорил. Это он рассказал мне про Бодлера. И подарил эту книгу, — сказал Нил и кивнул на томик «Цветов зла».

— Вот как.

Нил поставил чашку на блюдце.

— Знаете, что говорил Бодлер про поэтов? — Он слегка наклонился ко мне и положил ладонь на книгу, как будто то была Библия и он собирался в чем-то поклясться. И юноша процитировал:

— Поэт как заоблачный принц, который выезжает из бури и смеется над лучником.

— «Exilé sur le sol, — процитировала я, — au milieu des huées, Ses ailes de géant l’impêchent de marcher».

Нил сидел, нахмурившись, и я перевела:

— Низвергнутый на землю, средь окриков шальных не может он идти под бременем громадных крыл своих.

— Вы знаете! — восхитился он. — По-французски!

Я улыбнулась — с той обезоруживающей кротостью, какой можно ждать от няньки, будь она пинкертоном и одновременно femme fatale. Но в душе, должна признаться, я была собой довольна. Ведь прошло уже лет десять с той поры, когда мы с тобой читали эти стихи.

— Я выучила его давным-давно, — сказала я. — Сама удивляюсь, как еще помню.

Мне следовало вести себя с юным Нилом очень осторожно, Ева. По-моему, теперь в его взгляде, кроме восхищения, ощущалось и нечто физическое. Еще немного поэзии, хотя бы одна строфа, и, боюсь, он не только перелезет через стол, но и плюхнется ко мне на колени.

Назад к расследованию!

— Ричард давно был знаком с Сабиной? — спросила я.

Нил снова моргнул, на этот раз как человек, очнувшийся от послеполуденной дремы.

— С Сабиной? А месяца два, кажется.

— Ты имеешь в виду — перед смертью?

— Ага, — сказал Нил. И снова поглядел вдаль, на Сен-Венсенский собор. Потом вдруг нахмурился, посмотрел на меня. И заговорил быстро и тихо, с резкими тревожными нотками: — Вон мама идет. Не говорите ей, что мы разговаривали о Ричарде. Ладно?

— Хорошо, — заверила я его. И мило улыбнулась, хотя при этом в мою пинкертоновскую голову пришли две (далеко не самые милые) мысли: первая — у госпожи Форсайт могла быть тайная (а значит, подозрительная) причина желать, чтобы Нил держал язык за зубами; и вторая — Нил отныне у меня в долгу, уж коли я согласилась не рассказывать о нашей беседе и хранить все в тайне; ну а долг он может отдать дальнейшими откровениями, если я того пожелаю.

В личине пинкертона ты много узнаешь о других, а иногда и о самой себе. И в обоих случаях — не всегда приятные вещи. Или желанные.

Ну да ладно. Уж лучше профессиональный лицемер, чем любитель. К такому вот убеждению я пришла (или заставила себя поверить в него).

Так или иначе, я надела очки, чтобы посмотреть: действительно, то была госпожа Форсайт с детьми — они спускались по улице Бруссу от Сен-Венсенского собора.

Поверх грубых коричневых ботинок и носков на юном Эдварде были короткие светлые вельветовые штаны, того же цвета куртка нараспашку и белая рубашка, так сильно накрахмаленная, что буквально стояла колом поверх брючного ремня. На Мелиссе был белый кардиган, тоже нараспашку, лимонно-желтое платье, белые носки и белые кожаные туфли.

Наряд госпожи Форсайт был куда более soigné.[72] В одной руке она несла зонтик из белого шелка с бахромой, с другой свисала большая льняная сумка на тонких, но крепких кожаных ремешках, набитая покупками. На голове, обрамленной светлыми волосами, довольно кокетливо (и вызывающе) угнездился белый ток, тоже шелковый, вытканный золотыми нитями. Платье было льняное, белое и аккуратное, оно доходило ей до середины стройных икр. Жакет был сшит из того же материала, плечи — реглан, длина — как раз до заниженной талии платья. Шелковым был и легкий шарф, обмотанный вокруг стройной шеи под воротником платья и жакета и завязанный свободным узлом. На ногах — белые чулки и белые туфли-лодочки. Не из патентованной кожи, а из замши. Она сказала мне, что купила их в Париже. И я, понятно, ей не позавидовала.

К сожалению, должна признать, все это сидело на ней великолепно.

Эдвард первым нас заметил. Он замахал руками и закричал:

— Эй! — И тут же бросился к нам.

— Эдди! — строго окликнула его мать. — Эдвард!

Не обращая на нее внимания, он помчался по булыжной мостовой, бойко размахивая маленькими руками. Темные волосы упали на лицо. Он резко подскочил к столику и остановился, довольно театрально хлопнув ладонями об стол.

— Тпру! — воскликнул он. Посуда задребезжала. Из чашки Нила даже выплеснулось кофе и растеклось по скатерти.

— Эй! — отстраняясь, сказал Нил.

— Мисс Тернер, — выпалил Эдвард, дыша так тяжело, будто он только что закончил марафонскую дистанцию, и подняв брови так высоко, что они спрятались за его челкой, — а знаете, что мы видели? Как какой-то дядька бил осьминога! Он колотил и колотил им об камень! И так несколько часов без передыху! — Он повернулся к Нилу, вдруг перестал пыхтеть и широко ухмыльнулся. — Парень, тебе несдобровать. Мама тебя обыскалась. И страшно злится.

Лицо Нила недовольно сморщилось.

— Слушай, а не пошел бы ты куда подальше? — спросил он брата.

— А ты попробуй меня, заставить, — сказал Эдвард и показал ему розовый язык.

— Эдвард, — сказала госпожа Форсайт, подходя к нему сзади (Эдвард успел убрать язык и придать своей физиономии выражение самой невинности), нельзя же так бегать. Это же вульгарно. Ведь правда, мисс Тернер?

— Очень вульгарно, — подтвердила я Эдварду. Особенно когда это делают, маленькие детишки.

— Вот видишь? — сказала мать. И повернулась к старшему сыну. — Нил, где ты пропадал все утро? Мы искали тебя везде и всюду.

Держась одной рукой за стол, чтобы не грохнуться в приступе злорадства наземь, Эдвард другой рукой прикрыл рот, но при этом ловко сделал вид, как будто не смог скрыть ехидного хихиканья.

Нил покраснел.

— У меня были дела.

— Не сомневаюсь, — сказала Maman, — я даже больше чем уверена, они не терпели отлагательства, но все равно это просто возмутительно вот так исчезать. — Она повернулась к Эдварду. — И перестань гукать, Эдди. Ведешь себя как неотесанная деревенщина.

— А может, — сказала Мелисса, приглаживая маленькой рукой свои длинные, прямые светлые волосы, — может, Нил просто искал мисс Тернер. — Это было сказано слишком рассудительно для десятилетнего ребенка, притом с вежливым выражением на личике.

— Какая еще деревенщина? — заинтересовался Эдвард.

Госпожа Форсайт перевела взгляд с Мелиссы на Нила, раскрасневшегося еще пуще, потом посмотрела на меня. Голубые глаза слегка сузились, но лишь на миг. Она снова повернулась к Нилу и мило улыбнулась. (Так же мило, как и я, если это тебе о чем-то говорит.)

— Какая еще деревенщина? — не унимался Эдвард.

— Замолчи, Эдди, — сказала Maman. — Нил, идем, дорогой, хорошо? Поможешь донести покупки.

Когда Мелисса оказалась за ее спиной, вежливое выражение исчезло с ее личика, как вуаль, и она злорадно ухмыльнулась, глядя на Нила. Эдвард опять развеселился.

(А ведь было время в моей жизни, когда я просила Господа послать мне сестру или брата.)

Нил стоял и только моргал.

— Но…

— Пойдем, дорогой. — Госпожа Форсайт повернулась ко мне и одарила меня такой же милой улыбкой. — Я помню, что обещала вам свободное время, мисс Тернер, и понимаю, вы утомлены после вчерашнего приключения на этой дурацкой старой лодке. Но все же не могли бы вы некоторое время присмотреть за детьми? Мне еще надо переделать целую кучу дел.

— Конечно, — сказала я. Даже настоящая няня сказала бы то же самое. А уж в качестве самозванки у меня просто не было выбора.

— Но я еще не заплатил за свой кофе, — сказал Нил.

— Я за тебя заплачу, дорогой, — сказала госпожа Форсайт, И протянула ему свою сумку. — Будь так добр. Я тоже слегка устала.

Нил, моргая, встал и взял сумку. Неуклюже. (Ты никогда не замечала, что, когда женщина передает мужчине, даже молодому, сумку, причем любую, тот вдруг начинает вести себя на редкость неуклюже? Как будто нарочно хочет показать свое неумение обращаться с женскими вещами, это якобы служит доказательством его мужского начала.)

Госпожа Форсайт глубоко и с облегчением вздохнула и несколько раз обмахнула лицо изящной рукой.

— Спасибо, дорогой. — Она наклонилась к сумке (Нил возвел глаза к небу) и долго перебирала пакеты, пока не нашла замшевый кошелек.

Она посмотрела на остальных детей.

— Смотрите, далеко не отходите. Я скоро вернусь. — Она снова взглянула на меня и мило улыбнулась. — Я и за вас заплачу, мисс Тернер, — сказала она. — Отдыхайте.

— Но… — сказала было я. Но эта женщина, однако, давно привыкла ко всяким «но». Она быстро повернулась и вошла в кафе. Нил взглянул на меня, потом посмотрел в сторону.

Эдвард с беспечным видом поставил локти на стол, эдакий игрок в поло, отдыхающий между таймами, затем посмотрел на меня и с самым серьезным видом спросил:

— Мисс Тернер, а почему у осьминога восемь жопалец?

Мелисса покатилась со смеху. В конвульсиях она хватались левой рукой за бок, а пальцем правой указывала прямо на него.

— Вот дуралей! — Она еще посмеялась и наконец втянула в себя большую порцию благодатного воздуха. — Это щупальца, дурачок. А не жопальца.

Эдвард круто повернулся к ней.

— Врешь! — Теперь он повернулся ко мне. — Она ведь врет, да?

Я задумалась (глубоко) над стоявшим передо мной выбором и в конечном итоге выбрала правду (как и должно любой няньке).

— Видишь ли, Эдвард, боюсь, она права.

Эдвард взглянул на Нила. Нил, улыбаясь, кивнул, затем посмотрел на меня, проглотил улыбку и снова залился краской. Эдвард повернулся к Мелиссе, потом опять ко мне. Сжал губы, скривил рот и опустил глаза. Потом он вдруг поднял глаза и ухмыльнулся.

— Ух ты! — выдохнул он.

И все сразу засмеялись, включая, должна признаться, и няню.

Тут из кафе вышла госпожа Форсайт, все разом прекратили хохотать и принялись оглядывать площадь с поразительно наивной беспечностью.

Госпожа Форсайт взглянула на меня.

— Вы идете, мисс Тернер?


Итак, после того как я быстро сбегала на почту и отправила тебе письмо, мы все вместе вернулись в гостиницу. Остаток дня я занималась с детьми — читала им книжки и рассказывала всякие истории (и ни в одной из них, можешь поверить, не было ни слова о жопальцах). Госпожа Форсайт упаковывала, вещи — довольно трудная задача — и посылала Нила со всякими поручениями, самыми что ни на есть неотложными. После ужина я поплелись наверх, к себе в комнату.

Ева, должна признаться, не нравится мне эта женщина. За несколько минут до ее появления у кафе мы с Нилом тихо сидели и мило болтали. (Возможно, у каждого из нас была своя тайная причина для болтовни, но разве в жизни бывает по-другому?) И вот в одно мгновение Maman будто нарочно свела нашу беседу на нет, распределив между нами роли, которые, как она считала, мы и должны были играть. Сына и Няньки.

Участь пинкертона не всегда приносит радость. Да и участь сына, судя по всему, тоже.

Я немного устала, Ева, совсем чуть-чуть. Это письмо превратилось в опус. Наверняка я расплатилась со всеми своими долгами?

Жаль, что Maman et la famille[73] прибыли в самую неподходящую минуту. Мне-то хотелось побольше узнать обэтой Сабине. И о той певичке на барже, Астер Лавинг.

Я упомяну ее имя в своем следующем отчете агентству — может, пригодится.

Но правде сказать, меня назначили на мою теперешнюю высокую должность не затем, чтобы допрашивать Форсайтов. Моей задачей, скорее, было получить сведения о неком графе де Сенте из Шартра и о его сестре. Да, о графе, ни больше ни меньше. Госпожа Форсайт, мать погибшего молодого человека, полагает, что они каким-то образом причастны к его смерти.

Как бы там ни было, скоро я смогу сказать, что имею среди своих: знакомых графа. Но ради тебя я постараюсь не хвастать этим знакомством. Признаюсь в этом совершенно откровенно.

С большой любовью, Джейн

Глава четвертая

— Эрнест, — сказал я.

— Зовите меня просто Эрни, — попросил он. И расплылся в такой улыбке, что можно было подумать, он никогда в жизни не был так рад новому знакомству, и принялся изо всех сил жать мне руку.

Я улыбнулся и удвоил хватку.

— Ужасно рад, — сказан Хемингуэй.

Он все еще улыбался из-под густых усов. В улыбке обнажился ряд его белых зубов, а у блестящих карих глаз и на смуглых щеках образовались глубокие морщины и коричневые ямочки. Он был молод, немногим за двадцать, и высокий, с меня ростом, но крупнее. Видавшая виды коричневая спортивная куртка туго обтягивала его широкие квадратные плечи. На нем были коричневая рабочая рубашка, коричневые хлопчатобумажные брюки и грубые коричневые ботинки. Наверное, его одежда выглядела потрепанной, но вас так поражал носивший ее человек, что вы почти не обращали на это внимания. Голос гремел чуть громче, чем хотелось бы, но гремел он от всего сердца.

Роза Форсайт сказала, что он был невероятно обаятелен и на редкость красив. Хемингуэй и правда был такой, и даже чуть больше. Он отпустил мою руку, но продолжал улыбаться.

— Анри сказал, вы пинкертон, да? — Он в восхищении покачал большой головой. — Господи, — добавил он, — какая увлекательная, должно быть, работа.

Анри Ледок стоял чуть в стороне, наблюдая за нами с легкой улыбкой на губах.

— Случается, — согласился я.

— Вы в отличной форме, — сказал он. — Боксом занимались? Он опустил левое плечо, поднял руки, сжал их в большие коричневые кулаки и сделал несколько быстрых круговых движений перед своим улыбающимся лицом. Борт его пиджака задел солонку — она закрутилась и упала на пол. Там она несколько раз подскочила на плитках, но не разбилась.

— Черт, — сказал он, наклонился, собираясь ее поднять, и стукнулся лбом о стол. Приборы задребезжали. Он схватил стол, чтобы тот не рухнул, но сделал это слишком резко, дернулся, и графин с водой Анри опрокинулся, ударился о масленку и залил скатерть водой.

— Черт! — буркнул Хемингуэй и протянул руку.

Ледок его остановил.

— Пожалуйста, Эрни, — сказал он. — Не беспокойтесь. Давайте пересядем за другой столик.

— Прекрасная мысль, — без всякого смущения согласился Хемингуэй. Он только легонько потер лоб и взглянул на свои пальцы. Крови нет. Пока Ледок звал официанта, Хемингуэй повернулся ко мне, снова улыбнулся и поднял кулаки.

— Эй! Сколько раундов отстояли?

— Всего несколько, — ответил я. — Очень давно.

— Да? Чудесно! А как насчет спарринга? — Он быстро переступил ногами и зацепился левой за стул. Тот самый, на котором лежали котелок Ледока, перчатки и папка с делом. Папка соскользнула со стула, раскрылась, страницы вывалились и веером рассыпались по полу.

Хемингуэй наклонился, но Ледок положил руку на его лапищу и попросил:

— Эрнест. Пожалуйста. Сядьте. Вон туда. — Он показал на свободный столик. — Я тут сам управлюсь.

— Ладно. — Он ухмыльнулся. — Пошли.

Мы двинулись к другому столику.

— Я тренируюсь в спортзале недалеко отсюда, — сообщил мне Хемингуэй. — Груши, всякие штуки для прыжков. Приходите как-нибудь, позабавимся. Заметано?

— Конечно, — сказал я.

Это был столик на четверых. Я сел на один стул, Хемингуэй уселся справа от меня. Положил свои большие руки на стол и уронил солонку.

— Черт! — выругался он и поставил ее прямо. И снова улыбнулся. — Анри сказал, вы хотите со мной поговорить. О чем? — Все его внимание сосредоточилось на мне, а внимания ему было не занимать. Журналисты все такие, если, конечно, не притворяются.

Я сказал:

— Наше агентство наняли, чтобы расследовать смерть Ричарда Форсайта. Мне хотелось бы узнать о нем как можно больше.

— Ну, буду рад помочь. Все, что смогу. Правда. Но что там расследовать? Парень сам пустил себе пулю.

К нам присоединился Ледок. Он оглядел круглый стол, разобрался, кто где сидит, занял место справа от Хемингуэя. И положил папку, перчатки и котелок на свободный стул, подальше от журналиста.

— Bon, — сказал он.

— Его мать, — сказал я Хемингуэю, — придерживается другого мнения.

— Милая дама, — заметил он. — Чувствуется белая кость. Мне она всегда нравилась. — Он ухмыльнулся. — Но она ошибается, нет? Он выбрал легкий выход.

— Из чего? — спросил я.

— Хотите знать, что я думаю? — вдруг совершенно серьезно произнес он, наклонился вперед и сложил руки. Ледок с опаской глянул на его руки.

— Конечно, — сказал я.

Но тут появился усатый официант с еще одним меню. И протянул «святое писание» журналисту. Хемингуэй открыл его и снова опрокинул солонку. А когда потянулся к ней своей лапищей, Ледок быстро выбросил вперед свою руку, схватил солонку и переставил на самый дальний край стола. Он поставил ее надежно, отпустил и откинулся на спинку стула, сложив руки на груди. Усач официант взирал на все происходящее как ни в чем не бывало.

Хемингуэй изучил меню.

— Эй, да у них сегодня подают andouillettes. Замечательно! — Он повернулся к официанту и некоторое время что-то быстро говорил ему по-французски. Официант все выслушал, кивнул, забрал меню и зашагал прочь.

— Они готовят замечательные andouillettes, — сказал Хемингуэй. — Блеск. Просто объедение. Они берут…

— Так что вы там говорили, Эрнест, — перебил его Ледок, — насчет Ричарда Форсайта?

— Ах, да. — Он снова наклонился вперед и сжал руки. Быстро оглядел зал. И заговорил приглушенным голосом. Хотя голос его никак нельзя был назвать тихим. — Он был голубой.

Ледок рассмеялся.

— Эрнест, да он и не делал секрета из того, что иногда спал с мужчинами.

— Вот именно, — сказал Хемингуэй и разжал руки, выставив напоказ свои широкие ладони.

— Но все же чаще он спал с женщинами, — уточнил Ледок.

Хемингуэи забросил руки на спинку стула.

— Женщин кругом было куда больше. Война. Простая арифметика, не так ли?

Ледок сказал:

— Эрнест, признаюсь, бисексуальность — влечение весьма сомнительное, но…

— Лично я этого не понимаю. — Хемингуэй откинулся на спинку стула и покачал большой годовой. — Бисексуальность. Как это, а? Во вторник ты просыпаешься и решаешь, что сегодня будешь ухлестывать за Рози О'Грейди? А в среду уже подкатываешь к Барнаклу Биллу? Что это такое?

Ледок улыбнулся.

— Не знаю. Но могу сказать, что по этому поводу говорил Ричард.

— И что же он говорил?

— «Кожа есть кожа, плоть есть плоть».

— Ну да, конечно. Очень мило. Но все это показуха. Для того же ему служили и женщины. Для камуфляжа. В душе он был педиком, вот и все. — Хемингуэй снова наклонился вперед и положил руки на стол. — Могу сказать, что я думаю по поводу случившегося. Он был с этой, как ее, немкой…

— Сабиной фон Штубен, — подсказал Ледок.

— Точно, — согласился Хемингуэй. И повернулся ко мне. — Красивая девушка. Была от него без ума, ходила за ним следом, как течная сука. — Он покачал головой. — Жаль, такое добро пропадало. Ну да ладно. Значит, в тот день они были вместе в гостиничном номере, так? И у Форсайта случился конфуз. Старый петушок отказал. Может, она над ним посмеялась, эта фон Штубен, — с немками вообще туго дело, они все железобетонные. Ну вот. Тогда он совсем слетел с катушек. Вытащил свой плюгавенький «браунинг» и вышиб ей мозги. Потом увидел, что натворил, направил пистолет на себя и застрелился. — Он откинулся назад. — Разве это не очевидно, а?

Ледок улыбнулся.

— В вашей версии кое-что не сходится.

— Почему же? — возмутился Хемингуэй. — Что именно не сходится?

Появился усач официант. С блюдами для меня и Ледока и с бутылкой вина в серебряном ведерке.

Ледок и Хемингуэй почтительно молчали, пока официант откупоривал бутылку. Пробку он передал Ледоку — тот основательно и задумчиво ее обнюхал и одобрительно кивнул. Официант налил с сантиметр вина в бокал Ледока. Ледок попробовал вино и снова кивнул официанту.

Официант налил вино в мой стакан, потом в стакан Хемингуэя, затем Ледока. Поставил бутылку назад в ведерко, аккуратно обвязал горлышко салфеткой и, чеканя шаг, ушел прочь.

Ледок поднял бокал, мы с Хемингуэем последовали его примеру.

— Salut![74] — сказал Анри. И двинул было бокал в сторону Хемингуэя, но тут же передумал, снова провозгласил «Salut!», поднес его к губам и отпил глоток. Мы с Хемингуэем тоже сказали «Salut!» и попробовали вино.

Хемингуэй слегка почмокал губами, склонил голову, прищурился и сказал:

— «Монтраше». Двадцатого года.

— Девятнадцатого, — поправил Ледок.

— Очень хорошее вино. Отличное. Так что там у вас не сходится?

Ледок взял в руки нож и вилку.

— Они оба были одеты. Если бы они занимались любовью, contretemps,[75] о котором вы упоминали, должен был случиться раньше. — Он отрезал кусочек рыбы и положил его в рот.

Хемингуэй пожал могучими плечами.

— Значит, она выдала что-нибудь эдакое позже. Эти немки, с ними же никакого спасу.

Я попробовал колбаску. Очень вкусная. И впрямь объедение.

— К тому же, — заметил Ледок, — если верить его жене, Ричард Форсайт взял с собой пистолет первый раз. — Он улыбнулся. — Не хотите же вы сказать, что он заранее предвидел, что фон Штубен будет насмехаться над его мужским достоинством? И что он собирался постоять за себя как мужчина, застрелив ее? А потом застрелился сам.

Хемингуэи снова пожал плечами.

— Но пистолет у него все же был. Может, он всегда таскал его с собой, а Роза просто не знала. Или сказала, что не знает.

— Потом, эти два часа, — продолжал Ледок, — те, что прошли между его смертью и смертью девушки.

— Должно быть, он долго не мог решиться.

Ледок поднял одну бровь.

— Но вы же сами сказали, так мог поступить только трус. Хемингуэй прищурился и проговорил:

— Иногда нужна смелость, чтобы быть трусом.

— А что это значит, если поточнее?

— Понятия не имею, — ответил Хемингуэй и захохотал, громко и раскатисто. Он запрокинулся на спинку стула, все еще хохоча, задел локтем подставку под ведерком для вина — она зазвенела, как колокол, и едва не опрокинулось. Ледок рванулся вперед и вовремя удержал ведерко. Раздраженно хмурясь, он поправил ведерко на подставке и тут же отодвинул ее подальше от Хемингуэя.

— Откуда вы знаете, — спросил я журналиста, — что у него точно был «браунинг»? — Я отправил в рот другой ломтик колбаски.

— Это все знали. Он обычно держал его в библиотечном ящике. Постоянно доставал его, показывал людям и хвастался. Иногда даже стрелял в здоровенное чучело медведя в углу комнаты. — Хемингуэй нахмурился. — Должен признать, стрелок он был что надо. Всегда попадал в этого проклятого медведя, никогда не промахивался. — Он ухмыльнулся. — Правда, медведь был уж очень большой.

— Роза Форсайт рассказывала, вы с ним даже как-то поспорили. В библиотеке.

Хемингуэй усмехнулся.

— Мерзавец решил меня надуть. Напечатал мою книгу, сборник рассказов. Заплатил аванс, курам на смех, всего две сотни долларов, правда, тогда я думал только о том, чтобы меня напечатали. А потом я так и вскипел. Он не заплатил мне больше ни гроша. Вот я и пошел к нему поговорить. Он сказал, денег, мол, больше нет. А еще сказал, не осталось-де ни одного экземпляра книги. И нагло заявил, я сам, дескать, виноват, нечего было раздаривать налево и направо. Чушь собачья, и он это прекрасно знал. Мы поспорили. — Хемингуэй взглянул на меня. — Только поспорили, всего-то делов. Ничего особенного.

— А Роза Форсайт утверждает, вы пытались его ударить.

Хемингуэй снова рассмеялся.

— Она и правда так сказала? Ха! Первым ударил он. И промахнулся. Тогда я ему врезал, но споткнулся на этом проклятом ковре и упал. Вот и все.

Я уже успел оценить его отношение к неодушевленным предметам, поэтому был готов ему поверить. Но с такой же готовностью я мог поверить и Розе Форсайт.

Внезапно он насупил свои красивые брови и сказал:

— Эй. Погодите-ка. Что это за вопросы? Уж не думаете ли вы, что к этому делу причастен я? К Форсайту с немкой?

— Нет, — ответил я. — Просто у меня такая работа. Задавать вопросы. Но теперь, раз уж вы сами об этом заговорили, не скажете ли вы, где были в тот день?

— Когда он застрелился? На бегах. С десятком человек знакомых.

Я кивнул.

Он какое-то время смотрел на меня, прищурившись, будто решал, что обо мне думать. И в конце концов решил, что мне можно верить. Он еще раз в восхищении покачал головой.

— А работенка у вас, должно быть, занятная.

Как раз в эту минуту появились официант с усами и на сей раз — с обедом для Хемингуэя. Он сначала поставил блюдо, потом взял бутылку с вином и пополнил наши бокалы. Сунул бутылку обратно в ведерко и зашагал прочь.

Хемингуэй взял салфетку и развернул. Заправил уголок за воротник и расправил ее на груди.

— Но вот что самое интересное. — Он взял нож и вилку и отрезал кусочек колбаски. Поставил руки на стол, сжав их в кулаки, причем в одном кулаке он держал нож, а в другом вилку с нанизанным ломтиком колбаски. — Он отослал мне назад контракт, который мы подписали. После того. После нашего спора. Начеркал на нем «аннулировано» и поставил свою подпись. А через несколько недель я продал те же растреклятые рассказы с парочкой новых, да еще стихи, другому издателю, здесь же, в Париже, Бобу Макалмону. — Он ухмыльнулся. — И поскольку Форсайт расторгнул контракт, он ничего не получил от этой сделки. — Хемингуэй снова ухмыльнулся и наконец отправил кусок колбаски в рот.

— Восхитительно, — заметил Ледок.

Хемингуэй кивнул, пережевывая колбасу. Проглотил и сказал:

— Да уж. — И взглянул на мою тарелку, уже опустевшую. — Как вам наши andouillettes?

— Весьма.

Он кивнул.

— Чего только французы не делают из свинячьей требухи.

Ледок быстро наклонился вперед.

— Когда едете в Испанию, Эрнест?

— В конце месяца.

— Что вы там сказали, — обратился я к Хемингуэю, — насчет свинячьей требухи?

Ледок поджал губы.

Хемингуэй пожевал. И проглотил.

— Andouillettes. — Он похлопал ножом по колбаске. — Иногда их делают из телятины. Но самые лучшие, настоящие andouillettes готовят из свиных потрохов. Очень вкусно, верно? — Он сунул в рот еще кусочек.

— Да, — пролепетал я. И посмотрел на Анри Ледока. Я же просил — никакой требухи. А он мне — что-то вроде свиной колбаски. — Очень вкусно, — тем не менее согласился я.

Ледок так и не разжал губ. Подозреваю, чтобы не улыбнуться.

— В Испании бывали? — спросил меня Хемингуэй.

Я повернулся к нему.

— Что?

— В Испании. Бывать приходилось?

— Нет.

— Мне тоже. Мы едем посмотреть бои быков. У меня целая теория насчет корриды.

— Какая именно? — заинтересовался Ледок.

Хемингуэй положил нож и вилку. Лицо сделалось очень серьезным.

— Сейчас, когда закончилась война, коррида единственное место, где человек может по-настоящему заглянуть в лицо смерти. А матадор встречается с ней каждый день. И проделывает это с мастерством и изяществом. И с отвагой. Он словно накликает на себя смерть, и делает это с гордостью, чувством достоинства и со вкусом. Panache! Он встречается со смертью каждый день и побеждает ее.

Ледок улыбнулся.

— Всего лишь на какое-то время, mon ami.

— Побеждает, говорю, а не избегает. Никто не может избежать смерти. Во всяком случае, в этом мире. — Хемингуэй повернулся ко мне и усмехнулся. — Малыш Дикки Форсайт точно не избежал. — Он взял вилку и прикончил свою колбаску.

Я спросил:

— Вы знали, что Форсайт употреблял наркотики?

Он проглотил последний кусок.

— Об этом все знали.

— Знаете, где он их доставал?

— Да повсюду. Марихуана, кокаин, героин — этой дряни везде хватает. — Хемингуэй снова ухмыльнулся. — Лично я предпочитаю вот это. — Он протянул руку и вытащил из ведерка бутылку. Она была почти пуста. Он вылил остатки в бокал Анри и спросил: — Еще одну?

— Нет, я пас, — сказал Ледок. — Благодарю.

Хемингуэй повернулся ко мне.

— А вы?

— Нет, спасибо. Так где Форсайт брал наркотики?

Хемингуэй наклонился и поставил бутылку обратно в ведерко.

Подставка закачалась, но Ледок протянул руку, удержав ее. И устало вздохнул.

Хемингуэй сказал:

— У кого-нибудь из «Дыры в стене», скорее всего. Это притон в Девятом квартале. Одно отребье там собирается. Торгаши наркотиками, дезертиры. Дикки ходил туда постоянно. — Он ухмыльнулся. — Наверное, чувствовал там себя как дома.

Я спросил у Ледока:

— Знаете это место?

Он кивнул.

— Эрнест все точно описал.

— Вы там кого-нибудь знаете? — спросил я у него. — Кто был знаком с Форсайтом?

— Одного знаю, — сказал Ледок. — Американец, хотя родом он из Ирландии. Джон Рейли. Мне говорили, он связан с наркотиками.

— Он много с чем еще связан, — заметил Хемингуэй. — Во время воины служил сержантом, в тылу отсиживался. Потом занялся контрабандой — черный рынок и все такое. Лихой малый. Поговаривают, он наживался даже на штабных начальниках.

— Верно, — подтвердит Ледок. — Он вернулся сюда, в Париж, сразу после войны. И среди преступников теперь слывет вроде как знаменитостью.

Я повернулся к Хемингуэю.

— Вы знаете такую женщину — Астер Лавинг?

— Конечно. Джазовая певица, негритянка. Поет на барже, на Сене. Я однажды ее слышал. Неплохо поет.

— Вы знали, что у нее был роман с Форсайтом?

— Правда? — Хемингуэй на миг выказал любопытство. Затем отрицательно покачал головой. — Все показуха. Я же говорил, этот субчик был педиком.

Хемингуэй опустил руку в карман, достал часы и взглянул на время.

— Черт побери, я должен идти. У меня встреча с приятелем. — Он сунул часы назад в карман, нахмурился, порылся в заднем кармане. — Дьявол, — сказал он и посмотрел на меня так, будто его ударило молнией. — Бумажник дома забыл.

— Не беспокойтесь, — сказал я. — Агентство заплатит по счету.

— Точно говорю, я взял его. Помню, перед уходом…

— Все в порядке, — сказал я.

Он усмехнулся.

— Очень любезно с вашей стороны. В следующий раз плачу я.

— Договорились.

Он встал, стул опрокинулся назад и громко ударился о плиточный пол.

— Оставьте все как есть, Эрнест, — попросит Ледок. Хемингуэй кивнул. Повернулся ко мне, еще раз улыбнулся и протянул руку.

— Очень приятно было познакомиться. Надеюсь, еще увидимся. — Он снова попытался превратить мою руку в месиво.

— Я тоже, — сказал я.

— Анри, рад был вас видеть.

Они пожали друг другу руки, Ледок при этом прищурился и сотворил со своим ртом что-то странное — то ли слегка улыбнулся, то ли поморщился.

Затем, помахав нам на прощание загорелой рукой и еще раз одарив нас белозубой улыбкой, Хемингуэй повернулся и наткнулся на спину какого-то француза, поедавшего суп.

Пока Хемингуэй извинялся, Ледок встал, поднял упавший стул и аккуратно водрузил его на место.

Хемингуэй повернулся, снова помахал нам рукой, улыбнулся и ушел. Ледок сел и наклонился ко мне.

— У Форсайта был роман с Астер Лавинг?

— Да. Вы ее знаете?

— Только с чужих слов. Слышал, как она поет. У нее талант. Вам об этом романе рассказала Роза Форсайт?

— Нет. О ней он жене не рассказывал.

— Похоже, он об этом никому не рассказывал. — Ледок улыбнулся, посмотрел в сторону и покачал головой. — Бойкий, однако, малый, этот Форсайт. Сибил Нортон. Астер Лавинг. — Он нахмурился. — Но откуда, дружище, вы узнали о его связи с Астер Лавинг?

— От кузена Форсайта.

— Банкирского сынка?

— Да. Его семья сейчас во Франции, в Шартре, и агентство кого-то к ним направило. Кузен и выложил все нашему агенту. Отчет пришел в агентство как раз накануне моего отъезда из Лондона.

— Я восхищаюсь господином Купером все больше. И кого же ваша контора заслала в эту семью?

— Понятия не имею. Но мне хотелось бы поговорить с этой Астер Лавинг.

— Кто же станет вас за это порицать? Она очень привлекательна.

— Когда она начинает петь?

— Кажется, в полночь.

— Прекрасно. Пойдем и навестим ее.

Ледок кивнул.

— Жду с нетерпением. — Он поудобнее устроился на стуле. — А что вы скажете о мсье Хемингуэе?

— Вам подробно, — спросил я, — или в двух-трех словах?

— Лучше в двух-трех словах.

— По-моему, так себе.

Ледок рассмеялся.

— Кажется, — заметил я, — он так и не назвал спортивный зал, куда якобы ходит.

— Оно и понятно. Вы для него слишком серьезный спарринг-партнер. Он предпочитает партнеров помельче. Заметили, он вспомнил о встрече, только когда понял, что вина больше не будет?

— Заметил.

— Но вы, конечно, не думаете, что он связан со смертью Ричарда Форсайта, — сказал Ледок.

— Нет. Да и вообще, не думаю, что он кого-нибудь когда-нибудь мог убить.

Ледок кивнул.

— И мне кажется, он об этом сильно сожалеет.

— Он был на фронте?

— В санитарной службе. В Италии. Имеет ранение.

— Могу себе представить, почему.

Ледок снова рассмеялся.

— Мне кажется, вся эта буффонада, неуклюжесть оттого, что он тратит всю свою энергию, чтобы выглядеть другим, не таким как есть. Эдаким героем-храбрецом. Подозреваю, когда-то он был очень милым и ранимым мальчуганом. Думаю, он таким и остался, несмотря на мускулы и браваду. А еще подозреваю, ему бы не очень понравилось то, что я о нем думаю.

Ледок отпил глоток вина и наклонился вперед.

— А знаете, — сказал он, — Хемингуэй на самом деле замечательный писатель. Я прочитал один его рассказ из той самой книжки, что выпустил мсье Форсайт. Там говорится о парне, который рыбачит в одиночку в Великом американском лесу. Никаких диалогов, ни одного другого персонажа. Только этот паренек и лес, и река, и рыба. Ничего такого не происходит. Парень бредет по лесу, разбивает лагерь. Рыба у него то срывается, то нет. Он ее ест, понятно, совсем по-простому. Потом укладывается спать и просыпается. Но обо всем этом написано так сильно, просто и точно, и вместе с тем проникновенно, что трогает до глубины души. Читатель догадывается, хотя автор не упоминает об этом ни слова, что парень только что вернулся с войны и помнит все ее кошмары. Я так и проникся.

— А почему вы не прочли другие рассказы?

— Пардон?

— Вы сказали, что прочли только один рассказ. Почему же не прочитали остальные?

— Ах! — Ледок откинулся назад и пожал плечами. — Как человек он так себе.

Я засмеялся.

— А теперь, mon ami, — сказал он, — не выпить ли нам кофе?

— Конечно, — согласился я. — Ничто так не утешит меня после ужина из свиной требухи, как кофе.

— Неужели andouillettes вам не понравились?

— Было вкусно, — признал я.

— Тогда почему?..

— Давайте выпьем кофе.

Я тоже откинулся на спинку стула и в первый раз оглядел помещение. Взглянул на высокие потолки, на медленно кружащий вентилятор, на другие столики и на других посетителей.

Ледок жестом подозвал официанта, затем взглянул на меня.

— Какие у вас планы на сегодняшний день?

— Ну, — сказал я, — для начала хотелось бы узнать, почему за нами хвост.

Он нахмурился.

— Хвост?

— Не смотрите прямо сейчас. Но там за вами, за колонной. Толстяк в сером костюме. Он был и в кафе. У дома Розы Форсайт.

Ледок призадумался. И сказал:

— Помню-помню этот серый костюмчик. Вот наказание. — Он погладил бородку. — Что будем делать?

* * *
«Матушка Пулярка»

Мон-Сен-Мишель, Франция

7 мая 1923 года


Дорогая Евангелина!

Сегодня нас едва не постигла беда.

Теперь, когда все уже надежно скрыто в прошлом (где Maman ничего не сможет найти), день закончился, все спят и я, пользуясь полной безопасностью, могу наконец собраться с мыслями, с той их малой толикой, какой я располагаю, чтобы поведать тебе обо всем, что произошло.

Сначала я должна рассказать тебе о Мон-Сен-Мишеле. Сказочное место, Ева. Он все такой же недоступно-величественный и вместе с тем такой романтический, каким я помню его с детства. Он пристроился на громаде скал, будто невзначай, под ним — ровное пустынное море с одной стороны и ровный пустынный песчаный берег с другой, а над ним, высоко-высоко, чистое нормандское небо, зовущее, подобно надежде или молитве. Несмотря на все, что случилось сегодня, я его обожаю. Если бы это от меня зависело, я бы задержалась здесь подольше. И поднималась бы и спускалась тысячи раз по узкой улочке Гранд, заглядывая в причудливо сгрудившиеся магазинчики, покупая в одном кружева, в другом деревянные безделушки. Я бы устроилась в какой-нибудь каморке поближе к вершине, недалеко от монастыря, и смотрела бы на прилив, с ревом накатывающий на бескрайний песчаный берег. (Говорят, под натиском волн песок неумолимо смещается на восток со скоростью резвого скакуна, и это правда.) Я бы бродила с мерцающей свечой по туннелям в скале под церковью и воображала себя принцессой, ищущей своего отважного возлюбленного, или стареющей, но все еще непокорной монахиней, разыскивающей своего, согбенного бременем усталости исповедника. Чтобы представить себя монахиней, воображения потребовалось, естественно, совсем немного.

Так вышло, что мы задержались здесь дольше, чем рассчитывала Maman Форсайт. Накануне мадам Верлен в гостинице в Сен-Мало накормила нас устрицами, и Maman, похоже, попалась одна испорченная. Утром, когда Рейган, шофер, приехал в гостиницу, она уже жаловалась на желудок.

Но не расстроенный желудок Maman стал вышеупомянутой бедой. До той беды я еще не дошла. Я не пытаюсь наводить тень на плетень, Ева, но ведь как-никак я пинкертон. И знаю, как нужно рассказывать о постигших меня напастях.

Что касается Рейгана, то он сам по себе ходячее горе. Один Бог ведает, где он скрывался до того, как вдруг возник во время завтрака. Возможно — в каком-нибудь романе Диккенса. Высокий, исхудавший, сгорбленный, в длинной белой льняной водительской куртке, покрытой пылью. Ко лбу, точно вторая пара глаз, прилипли такие же пыльные очки. Засаленные темные волосы торчали в разные стороны, как набивка из старого матраса, но каким-то образом среди всего этого хаоса он умудряется найти прядь, за которую можно потянуть.

Ты скажешь, я слишком строга. Но когда сегодня утром мы готовились к отъезду и я садилась в машину, старая свинья УЩИПНУЛ меня за попку.

— Ух ты, — сказал он, — осторожней с дверными ручками, мисс.

К своему стыду, должна признать, что он англичанин.

Во всяком случае, когда мы подъезжали к Мон-Сен-Мишелю. Maman тяжело задышала и схватилась за живот. И как только мы приехали, меня отправили искать для всех нас кров. И вот мы здесь, в «Матушке Пулярке», у которой только одно достоинство — уникальность. Это единственная гостиница в городке. В данную минуту, а сейчас уже одиннадцать вечера, Эдвард, Нил и старая свинья разместились в одной комнате. Мелисса и я — в другой (она спит на соседней кровати), а дражайшая Maman. разумеется, восстанавливает здоровье в отдельной комнате.

Ее недуг, однако, дал мне возможность побольше узнать о Ричарде Форсайте и его окружении. Со своего ложа Maman распорядилась, чтобы я показала детям Мон, чтобы расширить их знания о французской культуре, а на самом деле — чтобы убрать их с глаз долой и дать ей возможность страдать в тиши и покое.

Нил присутствовал при том, как она отдавала мне распоряжения, и вызвался пойти с нами. От такого предложения Maman сильно забеспокоилась. Она, похоже, заботилась о сохранении непорочности, вот только не пойму чьей, моей или Нила. Подозреваю — Нила. С той минуты, когда она застала нас тет-а-тет за столиком кафе в Сен-Мало, она намеренно, а иногда и совершенно явно, старалась, чтобы мы держались порознь.

Так что теперь, лежа на покрывале в спортивном костюме и то и дело хватаясь руками за живот, Maman силилась придумать какой-нибудь предлог, чтобы помешать ему пойти с нами, как вдруг у нее случился приступ боли. Морщась, она махнула рукой, прогоняя нас прочь, а сама скатилась с кровати и поспешила в туалет.

Так мы и пошли вчетвером через Аббатство, через это Чудо (не переставая походя восхищаться всем и вся), через трапезную, через гостиную с двумя огромными каминами, в каждом из которых можно было зажарить быка, всего целиком, затем — вниз по слегка сумеречным туннелям, где каждый шаг отдавался эхом, и потом — снова наверх, на опьяняющий воздух, и опять вниз по головокружительным ступеням. Спустившись по петляющей улице Гранд, мы вышли через ворота на прибрежный песок, к морю. Прилив был низкий, и Мелисса с Эдвардом начали строить замки из песка примерно в пятнадцати метрах от нас, а Нил с нянькой неудобно устроились на острых камнях у подножия горы. (Нянька тем временем приглядывала наметанным глазом за маленькими архитекторами, как бы они не забрели на зыбучие пески, где их может засосать, что, по слухам, в здешних местах, случается.)

— Какой чудесный день, — сказал Нил, глянув на меня и тут же отвернувшись.

— Да, — согласилась я, — просто замечательный. — Это была правда, к тому же вокруг никого, кроме нас, не было. Между нашими скалами и морем простиралась широкая гладь дивного светло-коричневого песка, казавшаяся бесконечной. До воды от нас было метров тридцать.

— Гм-м, — промычал Нил, всматриваясь в горизонт.

Как я уже говорила, Нил был не слишком разговорчив.

— Нил, — сказала я, — во время вчерашнего нашего разговора ты упомянул о женщине, певице, у которой… была связь с твоим братом Ричардом.

Он снова взглянул на меня, моргнул, отвернулся и кивнул.

— Да. Астер Лавинг.

— Он все еще встречался с ней перед своей смертью?

— Нет. Он вообще встречался с ней совсем недолго. — Юноша слегка нахмурился. — А почему вы спрашиваете об Астер?

Я одарила его одной из своих самых очаровательных и самых притворных улыбок.

— Меня на самом деле интересует не Астер, — призналась я, — а Ричард. Из всего, что ты мне рассказал, можно сделать вывод, что он был человеком незаурядным.

Нил радостно улыбнулся, довольный, что я разделяю его уважение к покойному, и я почувствовала маленький, но резкий укол совести. Впрочем, этот укол тут же, и практически полностью, заглушило пинкертоновское чувство ответственности.

Нил сказал:

— Да, вы правы. Как я уже говорил, он был, наверное, самым поразительным из всех людей, каких я знал.

— Астер сама с ним порвала?

— Нет. — Он посмотрел вниз, поднял глаза, взглянул на меня. — Понимаете, дело в том, что Астер наркоманка. Она принимает наркотики в большом количестве. Но все равно она действительно славная женщина. Очень славная. Мне она всегда нравилась. И Ричарду тоже. Но он не употреблял наркотики. И ему не нравилось, что она этим занимается, понимаете?

— Странно, — заметила я. — А я со слов твоей мамы поняла, что Ричард и сам не брезговал наркотиками.

Нил явно удивился.

— Мама прямо так и сказала?

— Ну, должна признаться, скорее, какие-то ее слова навели меня на эту мысль. — Разумеется, прямо она ничего такого не говорила.

Он кивнул.

— Она не любила Ричарда. Считала, он плохо на меня влияет, (Пожалуйста, обрати внимание, что нянька, которая старалась вытянуть как можно больше фактов из Нила, весьма опрометчиво забыла о необходимости присматривать за другими детьми, которые в последний раз, когда она на них смотрела, подошли совсем близко к воде. Возможно, ты уже догадываешься, что случилось дальше.)

— Он что, правда употреблял наркотики? — спросила я Нила.

— Да, только кокаин. Это не очень страшно. Многие позволяют себе, во всяком случае, из знакомых Ричарда. И он нюхал его только для того, как он говорил, чтобы не заснуть и получить больше удовольствия от шампанского. — Он улыбнулся этому bon mot[76] в надежде, что я тоже улыбнусь и разделю его мнение.

Я улыбнулась.

— Он тебе когда-нибудь давал кокаин? — спросила я.

— Нет. — Нил сказал это разочарованно, что было совсем не удивительно для юноши с таким образцовым кузеном, как Ричард. — Он сказал, что даст, когда я закончу первый курс колледжа.

Очевидно — вместо твердого братского рукопожатия и сердечного «Молодец!».

— Какой наркотик употребляла Астер? — спросила я.

— Героин. Ричарду это не нравилось. Астер… в общем, она кололась. Наверное, с героином иначе нельзя, но она не любила, гм, сама делать себе уколы. И это приходилось делать Ричарду.

— Как же она стала наркоманкой, — удивилась я, — если не умела колоться сама?

— Дело не в том, что она не умела. Ричард говорил, ей просто больше нравилось, когда ей делают укол, в смысле — мужчина. — Слово «укол» давалось ему нелегко. Оно и мне самой претило. Но я спокойно кивала, во всяком случае, мне так кажется; и тут вдруг ощутила, что меня, Сидмут и госпожу Эпплуайт разделяет огромное расстояние.

— Почему Ричард все это тебе рассказывал?

Нил пожал плечами,

— Мы дружили. Я знал его с детства. И он знал, меня интересует то же, что и его. В смысле поэзия. Книги и все остальное.

— А та, другая женщина. Которая умерла вместе с ним. Сабина?

— Да. Сабина фон Штубен.

— Она тоже была наркоманкой?

— Кажется, нет. Может, кокаин, но, как я уже говорил, кто его только не употребляет.

«Все? — подивилась я про себя. — И госпожа Эпплуайт? И архиепископ Кентерберийский?»

— Он давно ее знал? — спросила я.

— Не помню. Кажется, не очень. Он называл ее «новой подругой», когда представлял.

— И это, по твоим словам, было в феврале?

— Да.

— Л как они познакомились, знаешь? — спросила я. Прежде чем он успел ответить, я услышала вдалеке радостный детский визг и взглянула в сторону Мелиссы и Эдварда.

Они были там же, где и раньше, но начался прилив, и теперь Мелисса стояла по пояс в воде, и вода уже подбиралась к Эдварду.

Вода надвигалась так быстро, что пенящийся поток вперемешку с песком уже был в каких-то десяти метрах от той скалы, под которой мы сидели. И продолжал надвигаться, как жуткое чудовище, все ближе и ближе, а я сидела, окаменев от ужаса, и глядела на все, не веря своим глазам.

Эдвард и Мелисса веселились от души, прыгали и плескались в стремительно наступавшей воде. Хлопали по ней руками, брызгали друг на друга. Они промокли с ног до головы — вода ручьями стекала с их волос. Я все это разглядела, куда быстрее, чем ты, наверное, прочла эти строки, и вот уже я вскочила и как закричу:

— Эдвард! Мелисса! Выходите из воды, сейчас же!

А они только засмеялись, поглядели на меня — и опять плескаться.

— Эдвард! — крикнула я.

Он повернулся, снова засмеялся, сделал неохотное движение в сторону быстро убегающего берега, обо что-то споткнулся и вдруг исчез. Мелисса взвизгнула.

Не знаю, сколько времени мне понадобилось, чтобы до них добраться. Не помню, как я бежала по песку, входила в воду и шарила в ней руками. Казалось, я сразу оказалась там, схватила этот маленький серый, намокший комочек и выдернула его из грязного бурлящего моря. Где-то рядом кричали. Мелисса. Вода доходила мне уже до пояса, ноги промерзли до костей. Я уперлась ими в песок, борясь с течением, и буквально выдернула его голову из-под воды. Он вздрогнул, замахал руками, затем судорожно закашлялся, но я была вне себя от радости. Он был жив.

Однако мгновением позже радости у меня поубавилось: Эдвард вдруг начал извиваться как одержимый, царапаться, завывать и в панике цепляться за мои руки. Он ударил меня по лицу, и я оступилась. Потеряла точку опоры и ушла под воду, увлекая за собой Эдварда.

Я оказалась в центре грязно-серого вихря, холодного, как могила, как ночной кошмар, а в ушах у меня застыл страшный вой. На одно безумное мгновение я испытала тот же ужас, какой, наверное, испытывал Эдвард. Тут наконец я всплыла, отплевываясь и хватая воздух ртом. Эдвард снова закашлялся, завыл еще громче и пронзительнее и попытался с какой-то неимоверной силой погубить нас обоих.

— Тсс, — только и прошипела я.

Окажись я в таком положении одна, мне вряд ли угрожала бы серьезная опасность. Ведь прилив, в конце концов, нес меня туда, куда я и стремилась, к берегу. Будь я одна, я бы не сопротивлялась и дождалась, когда он вынесет меня прямо на дорожку, и оттуда выкарабкалась бы к воротам.

Но об этом нечего было и думать, учитывая ужас, охвативший Эдварда. Он лягался, щипался, бил меня руками, отчаянно пытаясь вырваться из плена собственного ужаса. А я пыталась его успокоить, встать прямо, зарывшись каблуками в песок. Но песок двигался, причем в противоположном направлении от берега, и очень быстро.

— Тсс, — приговаривала я. — Все будет в порядке, в полном порядке. — Я быстро огляделась и увидела, что Нил уже рядом, да благословит его Господь, и уже поймал Мелиссу. Он как раз тащил ее к берегу, но остановился и поглядел на меня.

— Уведи ее домой, — крикнула я. — Тут Эдвард снова завизжал и задергался. Правой рукой я обхватила тельце мальчугана и прижала его левую руку к себе, но он вдруг снова ударил меня правой рукой.

Кажется, тогда я чуть с ума не сошла.

Внезапно меня будто холодом обдало, и тут я поняла, что оказалась в на редкость смешном положении. Ясный, безоблачный день, Франция, самая, наверное, цивилизованная страна в Европе, и эта цивилизация в виде, скажем, salade Niçoise[77] была в каких-то тридцати метрах от меня (не знаю, почему я подумала о salade Niçoise), а я вот-вот утону на глубине не больше полутора метров. Госпожа Эпплуайт, своими руками повесившая на мою высокую грудь чемпионскую ленточку по плаванию, была бы очень мною недовольна.

Каким-то образом я ухитрилась упереться обеими ногами в движущийся песок. Развернулась спиной к течению, обхватила Эдварда обеими руками и что было сил крикнула ему прямо в мокрое, искаженное, бледное лицо:

— Не видать тебе плюшек, как своих ушей! (Понимаешь, он обожает плюшки.)

Эдвард резко захлопнул рот. Опустил руки, перестал лягаться — все тело разом обмякло. Он взглянул на меня и, клянусь, Ева, надул губы.

— Успокойся, — сказала я, — и мы быстро отсюда выберемся.

После этого мне пришлось буквально волочь его к берегу, где нас ждали Нил с Мелиссой. Эдвард лежал у меня на руке так же спокойно, как в собственной постели. Когда мы добрались до дорожки, Нил протянул руку, помог поднять Эдварда, а потом помог вылезти мне. Когда я вышла из моря, почти как Афродита из пены, он взглянул на лиф моего платья, прилипшего к телу, покраснел и едва меня не уронил. Когда я вновь оказалась на твердой земле, он снова покраснел, моргнул и отвернулся. Я закуталась в мокрый, обвисший кардиган.

Естественно, мы все промокли до нитки, а я чувствовала такую усталость, будто пробежала сотню километров. Я села, или скорее плюхнулась на ступени лестницы городских ворот. Дети сели рядом, Эдвард — слева, Мелисса — справа. Стекавшая с нас вода отбивала неровную дробь по камню, на котором мы сидели.

Несколько мгновений все молчали. Затем Мелисса глубоко вздохнула.

— Ух ты, — произнесла она, — а здорово было!

Я взглянула на нее. Фартучек на ней, канареечно-желтого цвета, весь вымок, светлые волосы потемнели и облепили головку, а глаза сияли, губы улыбались — на лице было выражение невероятного восторга.

На этот раз рассмеялась я. Ничего не могла с собой поделать. Потом и дети присоединились, даже Эдвард, который все дрожал, прижавшись ко мне сбоку. Смех, конечно, помог нам снять напряжение, хотя он и был истерический. Но, думаю, все лучше, чем утонуть.

Тут Мелисса наклонилась и сказала Эдварду:

— Какой же ты тру…

Тут я повернулась и наградила ее таким взглядом, какой вверг бы в оцепенение даже Медузу Горгону. Она так и осеклась.

Затем заговорил Эдвард. Он поднял на меня глаза и сказал, стуча зубами:

— Мама нас убьет.

Точно сказано: вряд ли Maman понравится, что ее детей едва не смыло с лица земли.

— Думаю, этого можно избежать, — сказала я. Конечно, это было не только в их, но и в моих интересах, чтобы Maman никогда не узнала об этом купании, хотя знать, что я думаю, детям было совсем не обязательно.

— Пошли. Надо скорее переодеться.

Мсье и мадам Бойль, хозяева гостиницы, бойко засуетились вокруг нашей промокшей команды, но я уговорила их не ставить в известность мадам Форсайт. У мадам, пояснила я, слабое сердце, и даже такой, на самом деле, несерьезный и забавный случай, ха-ха, если она о нем узнает, может смертельно ранить ее сердце. Мы все вымылись и переоделись в сухое, мадам Бойль выстирала наши мокрые вещи и повесила их на веревку сушиться, что на таком ярком солнце не заняло слишком много времени. (Я заплатила за ее услуги из тех денег, что агентство выделило мне на непредвиденные расходы, чтобы эта сумма не значилась в общем счете.)

Так что к ужину, когда объявилась Maman, все мы уже были одеты так же, как раньше. Вот только мой кардиган и всю нашу обувь спасти не удалось, они были потеряны безвозвратно. У детей в багаже нашлось предостаточно запасной обуви, у меня тоже оказалась лишняя пара туфель. Maman не заметила, что на всех другая обувь, а если она и обратила внимание, что на мне другой кардиган, то об этом даже не заикнулась.

Госпожа Форсайт потихоньку шла на поправку, хотя все еще испытывала слабость. Она едва притронулась к еде и, бодро вздыхая, вернулась к себе в комнату.

У меня же больше не было возможности выудить еще что-нибудь из Нила. Мелисса и Эдвард болтались в холле гостиницы, где мы сидели вдвоем с Нилом. Они вели себя довольно мило. И рассуждали о сегодняшнем злоключении совсем по-взрослому — маленькая неприятность, даже забавно, если вспомнить, — хотя мне казалось, что в душе Эдвард до сих пор боится, как бы прилив не поднялся по улице Гранд, не сорвал входную дверь с петель и не унес нас с ковра со всей своей неукротимой мощью. А Мелисса (как я подозреваю) втайне надеялась, что опасения Эдварда оправдаются. Сразу после девяти часов Maman снова явилась, бледная, точно привидение, и позвала всех спать. Завтра, сказала она, нам рано в дорогу.

Когда Мелисса заснула, я вышла из гостиницы и прошла доцеркви. Горели уличные фонари, узкая дорога, вившаяся крутой спиралью вокруг холма и обрывавшаяся далеко на вершине, была пустынна. Кое-где в домах горел свет, олицетворяя семейный уют, который лично я едва помню. Я остановилась у крепостного вала за церковью и вгляделась в темное гладкое море, которое сейчас, казалось, окружало гору со всех сторон, превратив ее в островок посреди волшебного, залитого лунным светом озера. Сверху на меня глядели миллионы звезд. Я стояла там и размышляла о Ричарде Форсайте.

Что он за человек, думала я, если говорит о своих любовницах с маленьким кузеном? Говорит, что одной колет героин? А братцу обещает подарить кокаин?

Дети, играющие во взрослых, очаровательны. (Во всяком случае, Мелисса и Эдвард иногда кажутся такими.) Мне так хочется, чтобы Нил перестал играть и притворяться. Взрослые, играющие во взрослых, куда менее привлекательны.

Я прихожу к выводу, что мне этот человек не нравится.

Не волнуйся, Ева, я выполню все свои обязательства. Если его убили, хотя полицию вполне устраивает версия самоубийства, я сделаю все возможное, чтобы найти истинного виновника его смерти. Но я почему-то начинаю думать, что преступник вызовет у меня больше сочувствия, чем жертва.

Ну да ладно. Пора спать.

С любовью, Джейн

Глава пятая

Я спал, когда в дверь постучали. Я открыл глаза, вспомнил, где нахожусь, и скатился с матраса, громко стукнув ногами о пол. Я даже не позаботился снять ботинки, когда ложился спать.

В дверь снова постучали. Спотыкаясь, я добрел до двери и открыл.

Это был Ледок с котелком и перчатками в руке. Когда мы прощались у отеля, я забрал у него папку с документами. Ледок наверняка отправился бы куда-нибудь скоротать вечерок, и мне очень не хотелось, чтобы он ее потерял. Теперь папка лежала на столике у кровати.

— Спали, mon ami?

— Ничего страшного. Входите.

Он перешагнул через порог, и я закрыл за ним дверь.

— Садитесь, — сказал я и кивнул в сторону письменного стола. Он положил шляпу и перчатки на стол, вытащил с виду неудобный стул, развернул его и сел, сложив руки на коленях. Я присел на кровать.

— Что стряслось? — спросил я.

— Как вы и предлагали, — начал он, — я решил проверить, пойдет ли наш незнакомец в плохо сшитом сером костюме за мной. И довольно скоро обнаружил, что его и след простыл. Я вернулся назад, разумеется, тихо-тихо, и заметил, как он следит за входом в отель. Он стоял у подъезда жилого дома на другой стороне улицы и читал газету. Я постарался, чтобы он меня не засек.

Ледок скрестил ноги, перебросив правую через левую.

— Он простоял там довольно долго. Как, naturellement,[78] и я. Наконец он вошел в табачную лавку по соседству. Оттуда, из окна он тоже мог наблюдать за входом в отель. В лавке он звонил по телефону, совсем недолго, затем вернулся на свой пост. Минут через двадцать показался другой человек, на этот раз в черном костюме, но сшитом так же плохо, как и серый костюм. В плечах узковат, брюки коротковаты, без обшлагов и…

— Ладно, — перебил я. — И что дальше?

Ледок посмотрел на меня так, будто я в очередной раз его здорово разочаровал.

— Так. Первый отдал второму газету и ушел. Взял такси. А второй остался. Он там так и торчит — читает газету. Наверное, очень интересная газета.

— Значит, вы первого упустили, — заметил я.

Ледок улыбнулся, явно довольный собой.

— Au contraire.[79] Я тоже поймал такси и пустился вслед за ним. — Он поднял брови и слегка наклонился вперед. — Сказать, куда он поехал?

— Прямиком в префектуру. Он полицейский.

Ледок откинулся на спинку стула.

— Раз вы заранее знали, чем дело кончится…

— Ничего я не знал. Ни сном, ни духом. Но, по логике вещей, иначе и быть не могло. Да и кто, кроме полицейских, знал, что я в городе? Только Роза Форсайт и Хемингуэй, а они слишком увлечены собой, чтобы печься обо мне. И, как я уже говорил, у вашего префекта есть свой причины держаться за это дело. Как бы то ни было. Отсюда следует, что тот малый — полицейский. Но всегда лучше знать наверняка. Вы прекрасно поработали.

Ледок все еще дулся.

— Это не так просто, знаете ли, — сказал он. — Следить так, чтобы тебя не заметили; Найти такси, до того как объект скроется…

— Вы славно потрудились.

Он поднял на меня глаза и улыбнулся.

— Bon. Так что теперь?

Я взял папку.

— Сможете сделать так, чтобы бумага перевели к завтрашнему утру?

— Конечно.

Я отдал ему папку и снова сел. Он положил ее рядом со шляпой.

— Послушайте, — сказал я, — прежде чем мы сегодня отправимся на баржу и встретимся с Астер Лавинг, я бы хотел побывать в том баре, о котором говорил Хемингуэй. «Дыра в стене».

— Жуткое место. Кухня там ужасная, да и небезопасно.

— Мне надо там побывать.

Он пожал плечами.

— Как угодно. Когда за вами заехать?

— Часиков в восемь, идет?

— Bon. Тогда у нас хватит времени, чтобы поужинать. А пока вы отдыхайте.

Я покачал головой.

— У меня встреча с Сибил Нортон. Я уже договорился с ней по телефону, звонил отсюда, снизу.

Ледок выпрямился и поджал губы.

— Вижу, вам моя помощь не нужна.

— Анри, она же англичанка. Если все будет нормально, мы с ней и так сможем поговорить. Она объяснила, как до нее добраться. Тут близко. Все будет точно, как и с Розой Форсайт. Когда один — нормально, а двое — уже толпа.

Ледок поднял руку.

— Да-да, согласен. — Он улыбнулся. — И поводов для вранья меньше.

— Ну вот. И то верно. Так что с тем молодчиком снаружи? С полицейским? Он видел, как вы сюда вошли? Сейчас?

Ледок отрицательно покачал головой.

— Я прошел осторожно. Тут есть черный ход.

— Замечательно. Было бы неплохо, если вы, уходя, им же и воспользуетесь.

— А вечером?

— Не надо. Я встречу вас внизу. Зачем их лишний раз искушать? Думаю, нам же лучше, если они не будут знать, что мы догадываемся о слежке.

Ледок кивнул.

— Усыпим их бдительность, да?

— Да и потом, если надо, от них будет легче избавиться.

Он поудобнее уселся на стуле.

— Mon ami, ваши предки, верно говорю, были французы.

В тот же день, в пять часов, я поднимался по ступенькам дома Сибил Нортон. Она жила на самом верхнем — седьмом этаже, так что ступенек было предостаточно. Когда я наконец добрался до последней площадки, дыхание вырывалось из моей груди с шумом и с перебоями.

Две двери — обе красные. На одной, под звонком, — бронзовая табличка с надписью «НОРТОН». Над звонком — крохотный глазок, казавшийся мутно-белым при включенном внутри свете. Я дернул звонок.

Через мгновение глазок потемнел. И дверь открылась.

— Господин Бомон?

— Да, — сказал я. — Спасибо, что согласились со мной встретиться, госпожа Нортон.

Ей было чуть за тридцать, высокая — примерно сто семьдесят три или сто семьдесят пять сантиметров. На ней было черное, в красный цветочек, шелковое платье с поясом, свободно ниспадавшее с широких плеч на высокую грудь и расходившееся мягкими складками от узкой талии по округлым бедрам. Вьющиеся светлые, с рыжеватым отливом волосы были разделены пробором слева и доходили до ушей, слегка прикрывая их. У нее, как и у Розы Форсайт, были голубые глаза, только ее глаза глядели спокойно и уверенно — в них не было ни тени печали. Госпожа Нортон обходилась без косметики, потому как совершенно в ней не нуждалась: у нее был прекрасный цвет лица — бледно-кремовый, чуть розоватый, которым так гордятся англичанки, даже если сами похвастать им не могут.

— Входите, пожалуйста, — пригласила госпожа Нортон. И закрыла за мной дверь.

— Сюда, — показала она. И я последовал за ней. Двигалась она плавно и грациозно, как породистая лошадь, только сегодня выигравшая очередные скачки.

Прямо из холла мы ступили в уголок иной земли — непреходящей Англии.

Кругом английские безделушки — на пустых полках в шкафах, на кофейном столике, на столиках у диванов, на шифоньере. Там были памятные кружки и памятные тарелки, и маленькие фарфоровые фигурки лис, собак и гончих. На стене в рамке висели фотографии королевы Виктории и короля Георга V, а также фотографии мужчин в охотничьих костюмах и черных кепи, хрипящих от возбуждения и погоняющих своих хрипящих же от возбуждения лошадей.

Там, где не было безделушек, стояли книги. Они были либо аккуратно расставлены на полках, либо лежали в стопках на столах и на полу; некоторые были раскрыты и лежали, перевернутые страницами вниз, на подлокотниках диванов и кресел.

— Простите за хаос, — извинилась госпожа Нортон. — Стараюсь следить за порядком, но не получается. Пожалуйста. Садитесь.

Была в ней еще одна общая черта с Розой Форсайт: она накрыла для меня кофейный столик. Правда, на нем не было бутылок — только чайник под милой красной грелкой, молочник, сахарница, чашки на блюдцах и серебряный поднос с песочным печеньем.

Я примостился на диване — крупном предмете мягкой мебели, обтянутом синей тканью с затейливым цветочным узором. Госпожа Нортон села в кресло под стать дивану. Спину она держала прямо, колени сдвинуты и слегка наклонены в сторону. Я заметил, что у нее очень красивые ноги. А она заметила, что я это заметил, но мы оба сделали вид, что ничего не заметили.

Госпожа Нортон улыбнулась.

— Чаю?

— Не откажусь, — ответит я, — спасибо.

Она сняла симпатичную грелку, бережно отложила ее в сторонку, налила чай в две чашки. И снова надела грелку на чайник.

— Сахару? — спросила она.

— Будьте добры. Два кусочка.

Она положила сахар в мою чашку, помешала.

— Молоко? Лимон?

— Нет, благодарю.

Госпожа Нортон протянула мне чашку. Ничего не добавив в свою, она откинулась в кресле, держа спину все так же прямо, а чашку с блюдцем поставила на колено. Снова улыбнулась и сказала:

— Знаете, герой моих книг, в сущности, сыщик, и тем не менее я впервые встречаюсь с его живым прототипом.

Я улыбнулся.

— Наверное, я вас сильно разочарую.

— О Господи, — слегка удивилась она, — надеюсь, этого не будет. — Она отпила глоток чая, подняла брови и как бы между прочим спросила:

— Вы читали мои книги?

— Нет, — ответил я. Может, мне показалось, но уголки ее губ опустились. — Впрочем, я слышал о них самые лестные отзывы, — поспешил добавить я.

Она улыбнулась.

— Очень мило слышать это от вас. У меня есть несколько лишних экземпляров, так что, если желаете…

Госпожа Нортон не закончила фразу, но она прозвучала, как вопрос. И я ответил:

— Конечно. С удовольствием. Если вас не затруднит.

— Нисколько, — сказала моя собеседница. — Одну минуту. — Она поставила чашку и встала с кресла. Прошла по комнате, продемонстрировав свою плавную, грациозную поступь и платье, которое сидело на ней все так же прекрасно. Я взял раскрытую книгу, лежавшую страницами вниз на подлокотнике дивана. Какой-то «Улисс», написана каким-то Джеймсом Джойсом.

Через минуту она вернулась с двумя книгами. Я положил «Улисса» на место, на подлокотник дивана. Она протянула мне обе книги. Пока я, как и приличествует случаю, что-то восторженно восклицал, госпожа Нортон успела сесть в кресло и взяла свою чашку.

— Надеюсь, они вас не разочаруют, — сказала она. — Мне было бы любопытно знать, что думает о них настоящий сыщик. — Итак. Чем могу помочь?

Я положил книги на диван и отпил глоток чая.

— По словам Розы Форсайт, — начал я, — у вас был роман с ее мужем.

Она уже почти поднесла чашку к губам, как вдруг замерла и уставилась на меня. На мгновение мне показалось, что она сейчас отберет у меня обе книги. Но она поставила чашку на блюдце и улыбнулась.

— Вы же не привыкли тратить время впустую, господин Бомон.

— Не привык.

Она кивнула.

— Печенье хотите?

— Нет, спасибо.

Она снова поднесла чашку к губам и отпила глоток.

— Роман, — повторила она. — Это слово подразумевает длительные отношения в настоящем или прошлом. В данном же контексте, можно сказать, оно употреблено не совсем точно.

— А как будет точнее?

Она улыбнулась.

— Может быть, разгул? Или эскапада? — Она прислушалась к звуку этого слова. — Вот-вот, эскапада лучше всего подходит для описания того, что было между мной и Ричардом Форсайтом. Вы, конечно, никогда не встречались с Ричардом?

— Нет.

— Знаете, он был симпатичный. Донельзя симпатичный. Я не имею в виду физически, хотя физически он был просто сногсшибательный. Он великолепно одевался, великолепно говорил, показывал недюжинный ум, был остроумный и забавный. Но, самое главное, он был на редкость энергичный.

Госпожа Нортон наклонила голову.

— И это, по правде говоря, было уникально. Кажется, он был единственным из моих знакомых, кто действительно жил в настоящем. Его увлекало все, чем бы он ни занимался, где бы ни был и кто бы его ни окружал. Когда кто-то говорил, он на самом деле слушал, притом очень внимательно, и у собеседника создавалось впечатление, будто ничто в жизни его так не интересовало.

— И так с каждым, — вставил я.

Госпожа Нортон засмеялась. У нее был добрый смех, с ноткой удивления. Она прищурилась и внимательно поглядела на меня, но недолго — всего лишь несколько секунд. И тут же смекнула, что ведет себя нетактично или слишком явно, потому как быстро отпила еще глоток чая и прикрыла глаза, спрятав и мысли тоже.

— Да, — согласилась она, — так оно и было. В конце концов человек, естественно, решал, что он либо святой, либо экзальтированный дурак. А может, просто прикидывается.

— А вы как решили?

— Я ничего не решила. До сих пор. — Она улыбнулась. — Правда, сейчас я склонна думать, что святым он уж точно не был. Хотя, несмотря ни на что, он так и остался для меня загадкой, каким был всегда.

— Что вы делали в отеле «Великобритания» в тот день, когда он умер?

Госпожа Нортон слегка сдвинула брови, но не нахмурилась.

— А вы, как видно, хорошо информированы.

— Роза Форсайт сказала, что вы ей позвонили.

Теперь она нахмурилась.

— Я же просила ее не упоминать мое имя, — сказала она. И слегка качнула головой. — А, ладно, — продолжала она, — какой с Розы спрос, в одно ухо влетело, из другого вылетело.

— Почему вам хотелось сохранить это в тайне?

Госпожа Нортон глотнула чаю.

— Если вы хотя бы вскользь знакомы с моей биографией… — Она улыбнулась. — А вы, я вижу, знакомы. Тогда вы, конечно, поймете, почему я стараюсь, чтобы мое имя не упоминалось в газетах.

Я кивнул.

— Конечно, понимаю. Так что же случилось в тот день?

— Я должна была встретиться с Ричардом в три часа. Там же, в отеле.

— Вы и раньше там встречались?

— Нет. — Она улыбнулась. — Наша эскапада, единственная в своем роде, случилась здесь. — Она кивнула на дверь, в которую выходила и через которую возвращалась несколько минут назад. — Точнее, там.

Вольно или невольно, упоминая, однако, о спальне как о месте встречи с Форсайтом, она придала самой встрече определенное значение, которого у нее раньше не было. Не нужно было иметь большое воображение, чтобы догадаться, что кровать, скорее всего, и поныне там.

Госпожа Нортон сказала:

— Я пошла в отель, чтобы поговорить о моей книге, одной из тех, что Ричард собирался издать.

— Очередной детектив?

— На сей раз сборник стихов. — Она показала на две книги, лежавшие на диване. — Эти, думаю, совсем не дурны для такого рода чтива. По-моему, они неплохо написаны и увлекательны. И, в сущности, вполне годились для чтения. Для развлекательного чтения. Хитроумная интрига, не без юмора. Но мне хотелось сделать что-то более серьезное. Ричард прочел мои стихи и считал, что сборник будет хорошо расходиться. Мы бы напечатали его без указания авторства или под моим псевдонимом — меня это устраивало.

— Почему же без авторства?

— Большинство стихов в сборнике… — она улыбнулась, — давайте скажем так: большинство из них совсем не похожи на другие мои книги. Моих «читателей», — госпожа Нортон саркастически подчеркнула это слово, — они бы, мягко говоря, озадачили.

— Значит, Форсайт пригласил вас в отель, чтобы поговорить о вашей книге?

— Да, вернее, чтобы просмотреть последнюю подборку стихов.

— И вы должны были там быть в три часа.

— Да.

— Интересно, — заметил я.

— Почему?

— Форсайт умер около трех.

— Да, знаю. Я была там, когда раздался выстрел.

Я тоже глотнул чаю. Как человек воспитанный.

— В номере? — спросил я.

— Нет, в холле. Я как раз подходила к двери, когда послышался выстрел.

— И что дальше?

— Ну, я сразу поняла, в чем дело.

— В чем же?

— Ричард застрелился.

— Как вы догадались?

— Все, кто хоть немного был знаком с Ричардом, знали: он буквально одержим мыслью о самоубийстве. Кстати, он и мне предлагал составить ему в этом компанию.

— Просто так взял и предложил? Как пойти прогуляться?

Госпожа Нортон улыбнулась.

— Нет, не так прозаично, разумеется. В его устах это звучало — во всяком случае, ему так хотелось — весьма благородно и эффектно.

— И когда это было?

— За неделю до его смерти.

— Он говорил, почему хочет покончить с собой?

— Ричард решил, пришло время, — именно так он и сказал.

— А другой причины не было?

— Вероятно, ему все осточертело. Он уже все перепробовал, везде побывал. Похоже, его уже ничем нельзя было удивить.

— Но разве это увязывается с его умением жить сегодняшним днем?

— Полагаю, что жить сегодняшним днем — штука довольно утомительная… Так или иначе, услышав выстрел, я подумала, что он в конце концов решился на этот шаг. Застрелился.

— Но ведь вы слышали лишь какой-то выстрел, в каком-то номере отели. Только и всего. И вовсе не обязательно, что это Ричард стрелял в себя.

— Да-да, понимаю. Но в ту секунду я догадалась, что произошло.

— Угу. И что вы сделали дальше?

— Постучала в дверь. Никто не ответил. Я подергала ручку. Дверь была заперта. Я вернулась к лифту, спустилась вниз и ушла из отеля.

— А потом вы вернулись, — сказал я. — Несомненно, вернулись. Иначе как бы вы узнали, что та женщина, фон Штубен, тоже мертва.

— Да, вернулась. Какое-то время я бродила по улицам, бесцельно, просто так. Словно в тумане. И тут мне пришло в голову, как вы говорите, что всякое могло случиться. Что-то необычное. Может, грабитель залез. Может, несчастный случай. Или Ричард попытался застрелиться, но неудачно, и он сейчас лежит там и умирает. Я позвонила другу. Знакомому полицейскому.

— Кому именно? — спросил я.

Госпожа Нортон посмотрела на меня поверх чашки.

— Вы вряд ли его знаете.

— И вряд ли узнаю, если вы не скажете.

— Простите, но, по-моему, вам совсем не обязательно это знать.

— Как бы то ни было, — сказал я, — а знать мне нужно все.

Она вежливо улыбнулась.

— Давайте предположим на минутку, что я не хочу вам говорить.

Я улыбнулся. Вежливо.

— Давайте предположим на минутку, что я пойду и выложу газетчикам все, что вы мне рассказали.

Некоторое время госпожа Нортон смотрела на меня без всякого выражения. Наконец она сказала:

— И вы на это способны?

Я пожал плечами.

— Это часть моей работы, госпожа Нортон.

— Вы же знаете, есть ответственность за клевету?

— Да. А еще я знаю, вам придется доказать, что это клевета. Притом в суде.

Она улыбнулась. Ехидно.

— А я-то думала, мы с вами понимаем друг друга.

— Так оно и есть. Мы с вами развлекаемся как можем, госпожа Нортон. Хотите, продолжим. Но вы же не глупая. Конечно, вам не очень хочется говорить. Понятно. Но вы же сами прекрасно знали: стоит только заикнуться о выстреле, как придется рассказать и все остальное.

Госпожа Нортон снова улыбалась, только теперь не ехидно, а печально.

— Вас очень легко возненавидеть, господин Бомон.

— Вам придется встать в очередь.

Она засмеялась, и снова в ее смехе прозвучала нотка удивления.

— У вас это здорово получается, верно?

— Кое-какой опыт имеется.

— Это очевидно. — Госпожа Нортон посмотрела вниз и разгладила подол платья, что было совершенно лишним. — Хорошо, — сказала она, поднимая на меня глаза. — Я позвонила Огюсту Лагранду.

Я кивнул.

— Префекту полиции, — добавила она.

— Угу. Откуда вы знаете Лагранда?

— Познакомилась с ним в гостях, когда приехала в Париж. Он был так добр, что предложил помочь мне в кое-каких начинаниях. Мы стали некоторым образом друзьями.

— И что потом? После того как вы позвонили префекту?

— Он сказал, что пошлет кого-нибудь в отель. Полицейского инспектора. Я сказала, что дождусь его.

— Зачем же вы все-таки вернулись? Почему не поехали сразу домой?

— Ну, — сказала она, — для начала мне хотелось выяснить, что там с Ричардом.

— А кроме того, — подхватил я, — вы волновались о сборнике. Ведь Ричард сказал, что он там, у него в номере. И вы не хотели, чтобы он попал в чужие руки.

Госпожа Нортон с минуту смотрела на меня молча, затем еще раз улыбнулась.

— Вообще-то нет смысла задавать вопросы, на которые вы уже знаете ответы.

— Это самые чуткие вопросы. Она засмеялась.

— Замечательно. Позвольте мне использовать это выражение в одной из будущих книг.

— Сделайте одолжение.

Госпожа Нортон взглянула на чайную чашку, потом на меня.

— Ладно. Конечно, вы правы. О сборнике я беспокоилась не меньше, чем о Ричарде, поэтому и вернулась. Там указывалось мое имя, на каждой странице.

— Итак, вы вернулись в отель и встретились с инспектором.

Моя собеседница кивнула.

— У дверей в номер. Он подошел вместе с двумя напарниками и администратором. Администратор принес запасной ключ, но дверь не открывалась. Полицейским пришлось ее выбить.

Госпожа Нортон допила чай, наклонилась вперед, поставила чашку с блюдцем на столик. И сияла с чайника грелку.

— Еще чаю?

— Нет. Благодарю. Так вы нашли свой сборник?

Она налила себе еще чаю, снова накрыла чайник грелкой. И откинулась на спинку кресла с чашкой на блюдце в руках.

— Нет, — сказала она. — Но Ричард был там. И та немка.

— Вы успели как следует осмотреться?

Госпожа Нортон нахмурилась.

— Я туда пришла не достопримечательности разглядывать.

— Да, но за чем-то вы все же пришли.

— У меня, по правде, не было выбора.

— Как и у меня. Я обязан задать все эти вопросы, госпожа Нортон. Может, вы заметили там следы борьбы?

— Нет. Точно, нет. Они оба выглядели… такими умиротворенными. — Она посмотрела в сторону, будто пытаясь заглянуть в прошлое, потом снова повернулась ко мне. — Но понимаете, все было… так тревожно. Я знала его. Ричарда. И по-своему хорошо к нему относилась. И ту немку я знала. Мне она совсем не нравилась, но смерти ей я уж точно не желала. И все-таки она была там. Вместе с Ричардом.

— Почему вам не нравилась фон Штубен?

— Она была совершенно без ума от Ричарда и ничего не скрывала. А людям было неприятно на все это смотреть. Я всегда чувствовала себя неуютно, даже если просто наблюдала за ними, когда они были вместе.

Я кивнул.

— Где они были? Трупы. В каком месте комнаты?

Госпожа Нортон вздохнула.

— Фон Штубен лежала на боку на полу. С согнутыми коленями. Так, будто до того, как все случилось, она стояла перед ним на коленях. — Госпожа Нортон нахмурилась. — Знаете, меня поразил ее вид: крови было совсем мало. Только маленькая круглая дырочка во лбу.

Внезапно она поморщилась и перевела взгляд на чашку с чаем.

— А где был Ричард? — спросил я.

Она подняла глаза.

— Сидел, откинувшись в кресле.

— А пистолет? Видели?

— Да. Он был у него в руке. В правой.

Я кивнул.

— И долго вы там пробыли?

— Минут пять. Не больше, а может, и меньше. Инспектор поблагодарил меня и пообещал, что мое имя нигде не будет упомянуто, и я ушла.

— Сколько времени прошло после того, как вы услышали выстрел и ушли из холла, и до того, как вернулись?

Она задумалась.

— Минут пятнадцать. Может, двадцать.

— Значит, если в номере находился кто-то еще, у него было достаточно времени, чтобы незаметно скрыться.

Госпожа Нортон недоуменно нахмурилась.

— Кто-то еще?

— Если Ричард собирался застрелиться, зачем он назначил вам встречу?

— Возможно, то была одна из его шуточек.

— Угу. И где же здесь юмор?

— Я отвергла его великодушное предложение — отказалась покончить жизнь самоубийством вместе с ним. А он хотел показать, что у него нашелся сочувствующий, который принял его предложение.

— Но это произвело бы впечатление только в том случае, если бы вы пришли и увидели фон Штубен. А с ваших слов, дверь была заперта.

— Верно. — Она нахмурилась. — Может, он думал, я позову на помощь. И я так и сделала.

— Вы всегда приходите на встречи вовремя, госпожа Нортон?

— Простите?

— Вы всегда являетесь на встречу в назначенное время?

Моя собеседница снова нахмурилась, как будто опять не поняла вопроса, и ей это уже наскучило.

— Обычно я стараюсь быть пунктуальной. — Наверное, она заметила, как резко это прозвучало, потому что тут же смягчила тон. — Но, думаю, скоро вы поймете, что в Париже далеко не всегда можно соблюдать пунктуальность. А если честно, в Париже от вас этого даже никто не ждет. Но к чему вы спрашиваете?

— Вы сказали, что пришли туда в три часа. Точно в три?

— В три или около того. Возможно, я на несколько минут опоздала. Но не больше чем на четыре или пять минут.

— А что бы вы сделали, если бы не услышали выстрела? Если бы подошли к двери, постучали, а Ричард не ответил?

Госпожа Нортон некоторое время молча смотрела на меня.

— Я бы спустилась на лифте в вестибюль и позвонила по внутреннему телефону ему в номер. Если бы он не ответил, я бы, вероятно, ушла. Решила, что Ричард забыл о назначенной встрече и, наверное, куда-нибудь ушел…

— Вы, верно, хотите сказать, — спохватилась она, — что я повела себя иначе только потому, что услышала выстрел. И что Ричард никак не мог знать, что я стою за дверью, когда прозвучал выстрел.

— Вот именно. Стихи нашлись?

— Нет. Конечно, у меня есть еще экземпляры, но мне не очень приятно думать, что экземпляр Ричарда куда-то запропастился. Я спрашивала у Розы, но она понятия не имеет, что Ричард мог с ним сделать. Она не знает и о том, брал ли Ричард сборник в отель или нет. Но у них дома его тоже не нашли.

— Выходит, экземпляр Ричарда исчез.

— Да. — Она откинулась на спинку кресла и принялась за чай. — Вы и в самом деле думаете, что в номере еще кто-то был?

— После нашего с вами разговора это кажется мне более чем вероятным. Если в номере кто-то был, и сборник тоже, этот кто-то вполне мог его взять.

— Да, но какой смысл? И кому они, черт возьми, могли понадобиться? Неужели вы думаете, этот ваш кто-то и убил Ричарда? Но зачем? Где мотив?

— Не знаю.

— Но даже если ваше предположение справедливо, зачем Ричарду было приглашать меня в отель?

— Быть может, вы правы. Возможно, ему хотелось, чтобы вы видели их мертвыми. И все же что-то здесь не вяжется. Ведь, по вашим словам, если бы вы не слышали выстрела, вы бы, скорее всего, ушли. Форсайт не мог знать наверняка, что вы попадете в номер. Тем более что дверь была заперта на задвижку.

Госпожа Нортон отвернулась, задумавшись.

— Ранее вы упомянули, что обычно не разговаривали с Ричардом о делах в гостиницах.

Она повернулась ко мне.

— Да, это так. Обычно мы встречались у него дома.

— А где именно — дома?

— Ну, не в спальне же, как вы, должно быть, предполагаете.

— Я ничего не предполагаю. Просто пытаюсь разобраться, что же случилось на самом деле.

Моя собеседница какое-то время настороженно приглядывалась ко мне.

— Вы наверняка знаете, — сказала она, — что Ричард с Розой иногда приглашали к себе в постель еще кого-нибудь. В ту самую спальню. Ménage à trois.[80]

— Да, я слышал.

— Я в этом не участвовала.

— А я так и не думал.

Она сжала губы, потом удовлетворенно кивнула.

— Так где же — в доме? — напомнил я свой предыдущий вопрос.

Госпожа Нортон вяло улыбнулась.

— Вы всегда идете напролом, господин Бомон?

— Неплохая черта для частного сыщика.

Еще одна улыбка — на этот раз более радостная.

— В библиотеке. На втором этаже.

— Когда вы в последний раз его видели там? Она помолчала.

— Примерно за неделю до его смерти.

— Ричард показывал вам свой пистолет?

— Ричард его всем показывал. Знаете, что такое психоанализ? Вы знакомы с Зигмундом Фрейдом?

— Только по газетам.

— Представляете себе, что такое пистолет — чисто символически?

— Конечно. — Я улыбнулся. — Но иногда пистолет означает просто пистолет.

— Боюсь, только не в случае с Ричардом.

— Ну, хорошо. Вернемся в отель. Вам не показалось странным, что он захотел встретиться с вами именно там?

Госпожа Нортон подняла брови, немного подержала их в таком положении и опустила.

— Да, наверное, показалось. Кажется, я подумала тогда, а не задумал ли Ричард еще какую-нибудь… эскападу.

— И что же?

Еще одна вялая улыбка.

— Ну, — проговорила она, — я же поехала в отель, разве не так?

Глава шестая

Я провел у Сибил Нортон еще какое-то время и задал ей еще несколько вопросов. В отель вернулся около семи вечера. Разделся, вымылся и переоделся. Знай я, что случится позже, мне следовало бы все сделать по-другому. Возможно, я залез бы под одеяло или под кровать и носа бы оттуда не высовывал.

У меня оставалось немного свободного времени до прихода Ледока, поэтому я лег и полистал книгу Сибил Нортон. «Таинственное происшествие в Пайлзе».

Одна компания собралась на выходные в английском особняке недалеко от побережья Девона. Среди гостей оказался знаменитый французский частный сыщик Пьер Рейнар, старый друг хозяйки дома, леди Петтигрю. Гости распивают коктейли, рассуждают о разных умных вещах, и ничего особенного не происходит — до ужина, когда лорд Петтигрю, бездыханный, падает лицом в клубничный шербет. Все думают, что с ним случился сердечный приступ, — все, кроме Рейнара, который много чего повидал на своем веку. Он осматривает тело и обнаруживает в ухе умершего крошечную стрелу с оперением. Когда появляются местные полицейские, они, конечно, ни в чем не могут разобраться, так что Рейнар берет дело в свои руки и все выясняет. Его приятель Кипперс, от чьего имени ведется рассказ, ходит за ним по пятам и восхищается его методами. Тем временем старший инспектор, которому вовсе не хочется, чтобы вся слава досталась Рейнару, пытается сам разобраться в деле и опередить Рейнара…

К тому времени, когда я вышел из номера и спустился вниз, чтобы встретиться с Ледоком, Рейнар и Кипперс уже допрашивали в оранжерее юную мисс Петтигрю. А старший инспектор опрашивал слуг. Я бы поставил на Рейнара. Уж больно он был хорош!

— Здесь нет протокола вскрытия гостиничного портье, — заметил я.

Ледок пожал плечами.

— Так вскрытия и не было. Несчастный случай, mon ami. Из полицейского отчета вы узнаете, что есть много свидетелей, и они видели этого портье незадолго до смерти. Он был в стельку пьян. Ему бы держаться подальше от берега. Но у него явно не хватило ума.

Мы сидели снаружи под навесом в баре под названием «Купол», на бульваре Монпарнас. Вечер выдался ясный, но прохладный, поэтому между столиками стояли маленькие угольные жаровни, чтобы посетители не замерзли. Ледок потягивал свой рикар. Я — скотч. А филер, который шел за нами от самого отеля, потягивал пиво. Он сидел метрах в восьми от нас за одним из крайних столиков. На этот раз филер был другой, и, как отметил Ледок, тоже в плохом костюме.

Мы разложили на столике переводы отчетов, которые передал нам префект Лагранд. Я просматривал их, подсвечивая себе спичкой.

Из полицейского следственного отчета я мало что узнал, зато кое-что выяснил из протокола вскрытия тел Ричарда Форсайта и Сабины фон Штубен. Форсайт и женщина действительно занимались сексом перед смертью. У Форсайта в крови было обнаружена большая доза алкоголя, а вот в крови женщины его почти не было. Между тем в обоих трупах были найдены следы кокаина.

Однако протокола вскрытия гостиничного портье среди бумаг не оказалось.

— Анри, — сказал я, — Форсайт позвонил из номера отеля «Великобритания». Это тот самый парень, который потерял учетную запись об этом звонке. А через неделю его нашли в Сене. Его тело должны были вскрыть.

— Должны, — согласился он, — но не вскрыли. Спросите завтра об этом инспектора.

— Непременно.

— Кроме того, попросите его подтвердить слова Сибил Нортон. Если она говорит правду, то она слышала тот самый выстрел, от которого погиб мсье Форсайт.

Я наложил бумаги на стол и откинулся на стуле.

— А может, она сама и стреляла.

— Ну конечно, — резонно рассудил он. — Она выстрелила ему в голову, потом попросила закрыть за ней дверь на задвижку.

Я улыбнулся.

— На вашем месте, Анри, я не придавал бы такого значения двери.

— Тогда почему… смотрите, это Ман Рэй и Кики. Славная парочка. Он американец, но вполне внятно говорит по-французски. Она, разумеется, француженка. Манекенщица. Знаете, у нее на лобке совсем нет волос.

— Нет, — сказал я, — не знаю. Чем же они прославились?

Наблюдая за парой, вернее, за ее женской составляющей, он улыбнулся.

— Своей знаменитостью. — Он снова повернулся ко мне. — А разве дверь вас не смущает?

— Не очень, — пояснил я, — она и не была заперта на задвижку. Сибил Нортон призналась, что она знакома с Лаграндом. Призналась она и в том, что звонила ему в день убийства. А в полицейских отчетах ее имя не упоминается потому, что Лагранд покрывает ее. Скрывает тот факт, что она там была.

— Скрывать еще куда ни шло, но покрывать убийцу?

— Вы думаете, такое невозможно?

Ледок призадумался, поглаживая бородку.

— Non, — наконец сказал он. — Только не мсье префект. Он сам мог запросто придумать историю о задвижке. Или приказал инспектору, который вел это дело, и тот указал на эту деталь. И если он в самом деле покрывает мадам Нортон, тогда понятен его интерес к нашим хождениям. — Он взглянул на человека, шедшего за нами по пятам от самого отеля. И нахмурился. — Но какая у него может быть на то причина?

— Может, он в нее влюбился.

— В мадам Нортон? — Он недоверчиво сморщился. — Она привлекательная женщина, mon ami, но не из тех, кто сводит мужчин с ума. К тому же у вашей теории есть еще один изъян.

— Зачем Сибил Нортон убивать Форсайта?

— Вот-вот. Из ревности? Она ревновала его к этой немке?

— Вряд ли. Она ей не нравилась, верно. Но я не думаю, что она была настолько влюблена в Форсайта, чтобы ревновать.

— Она не знала о связи мсье Форсайта с Астер Лавинг?

— Она сказала, что никогда о ней не слышала. — Среди прочего я спросил ее и об этом, перед тем как от нее ушел.

— Зачем тогда ей понадобилось его убивать?

— Не знаю. Может, она потребовала назад свои стихи, а Форсайт отказался.

Ледок улыбнулся.

— Она же писательница, дружище. Наверное, она могла бы убить его, откажись он напечатать ее стихи. Но за то, что он собирался их издать? Не думаю.

— А что, если она передумала, испугалась, что читатели узнают, кто их написал?

— Но будь так, если стихи — настоящий мотив убийства, зачем она тогда вообще упоминала о них в разговоре с вами? А Роза Форсайт о них говорила?

— Нет, хотя Нортон об этом не знала.

— Но если мсье Форсайт не хотел возвращать ей стихи, зачем ему было приглашать ее в отель… Ах! Это Нэнси Канар. Из семьи судовладельцев. Очень богата. И привлекательна, а?

— Да.

— Ее так и тянет к неграм.

— Да?

— К великому сожалению, — добавил он.

— Сожалеете, что вы не негр?

Ледок засмеялся.

— Точно. — Он снова засмеялся и взглянул на меня с одобрением. — Думаю, ваши родители тоже были французы, mon ami. Причем оба.

Я улыбнулся.

Он отпил глоток своего рикара и поставил стакан на стол.

— Итак, Если мсье Форсайт решил не возвращать мадам Нортон ее стихи, зачем он пригласил ее в отель?

— А если не приглашал? Тогда, выходит, она сама его выследила.

Ледок поднял брови.

— Вот как. — Он откинулся назад и задумчиво поджал губы. — А может, он позвонил мадам Нортон прямо из номера.

Теперь я призадумался.

— Но с какой стати он ей звонил?

Ледок пожал плечами.

— Понятия не имею.

— Я тоже. Предположим, просто как вариант, что она его выследила.

— От самого дома Форсайтов?

— Ну да. Впрочем, не имеет значения. Выследила, и все. Предположим также, что она поступила хитро. Допустим, у нее был с собой пистолет Форсайта.

— Как вы до такого додумались?

— Она же побывала в библиотеке Форсайта за неделю до его смерти. И знала про пистолет. Знала, как и все, что он каждый божий день твердит о самоубийстве. И она решила взять пистолет.

— Довольно хитроумный ход с ее стороны.

— Она же сочиняет детективы. И довольно ловко подставила своего мужа.

— Верно. Тут я согласен. Она способна на любую хитрость. Поэтому вы и решили, что она могла выследить Форсайта и не ответила на его телефонный звонок. Да? Значит, по вашей теории, она спланировала все заранее, решив не ждать, когда Форсайт ей позвонит.

— Ну да.

— И мсье Форсайт за целую неделю так и не заметил, что у него пропал пистолет?

— Не знаю, — признался я. — Надо спросить у его жены.

— Ясно. Мадам Нортон следует за мсье Форсайтом до отеля. А что потом?

— Потом появляется Сабина фон Штубен. Нортон понимает, что немку нельзя оставлять в живых, поскольку она видела ее в номере, вот она и убивает ее.

— А потом они с мсье Форсайтом сидят два часа в номере, прежде чем она решает укокошить и его.

— Возможно, Форсайт пытался ее отговорить.

— Понятно. — Ледок вскинул брови. — Думаете, ваша теория звучит убедительно?

— Не очень.

Он засмеялся.

— Я тоже так думаю, mon ami. Почему вы пытаетесь убедить себя в виновности Сибил Нортон?

— Ничего я не пытаюсь. Наоборот, стараюсь исключить ее из круга подозреваемых.

— Похоже, у вас пока не очень получается.

— Верно.

Он улыбнулся.

— Пойдемте поищем, где поужинать.

Ледок взял у официанта счет, а я заплатил за выпивку.


Поужинали мы на другом берегу реки, недалеко от Оперы. Ресторан был красивый и элегантный: полированное дерево, изящная драпировка, белые льняные скатерти, свечи. Я заказал блюдо под названием carré d’agneau à la Bordelaise,[81] а на самом деле — обыкновенные ребрышки ягненка, fenouil cru el salade, сырой сладкий укроп под анчоусовым соусом.

Ледок заказал себе côtes de veau en casserole à la Dreux.[82]

— Берете большую телячью котлету, — объяснил он, когда ушел официант. — Нашпиговываете ее маринованным языком и трюфелями. Затем слегка обжариваете с обеих сторон на сливочном масле, пока она не прожарится. Потом укладываете на тарелку вместе с garniture financière.[83] Он делается из куриных кнелей, петушиных гребешков и грибов, все аккуратно перемешивается с sause financière.[84] Разумеется, соус готовится заранее — из нарезанной ветчины, грибов, трюфелей и мадеры.

— Петушиные гребешки, — заметил я.

— Да. Найти их все труднее и труднее.

— В самом деле?

— Теперь зачастую цыплят забивают раньше, чем у них отрастают гребешки.

— Надо же.

Ледок взглянул на меня и улыбнулся.

Еда была вкусной, вино — тоже достойно всяческих похвал. Это было «шато-марго» 1920 года разлива. Молодое, как заметил Ледок, но многообещающее.

Человек, следивший за нами, сидел в дальнем углу напротив. Не знаю, что он там себе заказал, но ему, судя по выражению его лица, нравилось. Пил он пиво, и тоже как будто с удовольствием.

Во время ужина говорил практически только Ледок. Я узнал, как готовить лягушачьи лапки à la meunière,[85] свиную вырезку с фисташками, индюшачьи потроха à la bourguignonne[86] и crêpes suzettes.[87] Мне бы все это, конечно, очень пригодилось, вздумай я сменить профессию.

Мы не возвращались к делу до тех пор, пока нам не принесли кофе и бренди.

— Однако тут вот что пришло мне голову, — сказал Ледок. — Насчет мадам Нортон.

— Что именно?

— Если она действительно как-то связана со смертью мсье Форсайта, зачем ей было вам рассказывать, что она была в отеле, когда раздался выстрел?

— Возможно, она боялась, что Роза Форсайт что-нибудь расскажет. Например, о том, что она ей звонила и сказала, что Ричард и фон Штубен мертвы.

— Но если бы она убила мужа…

— Верно. Зачем было звонить Розе? Я не знаю. Может, из чувства вины?

— Настолько сильного, что она была готова рисковать?

— Может, она смотрела на все по-другому. Поговорила с Лаграндом. Тот обещал ей свое покровительство. И пока расследованием занимались только парижские полицейские, ей нечего было опасаться.

Ледок кивнул.

— И все-таки кое-что меня волнует. Те два часа, что прошли между смертью фон Штубен и мсье Форсайта.

— Согласен. Меня это тоже волнует.


После ужина мы пошли на запад по бульвару Капуцинов, мимо здания Оперы, освещенного, как новогодняя елка, и свернули на узенькую улицу Капуцинов.

«Дыра в стене» оказалась именно тем, на что и указывало ее название, — тесным, забитым посетителями помещением с низким потолком и в клубах табачного дыма. За изрядно помятой оцинкованной стойкой, тянувшейся во всю длину пивной, метров на двенадцать, висело высокое зеркало с позолотой — благодаря ему помещение казалось шире, чем на самом деле, а кроме того, посетители, глянув в него, могли вовремя заметить, что кто-то подкрадывается к ним сзади.

Затхлый запах сигарет и сигар смешивался с запахом пота и старого пива и тяжелым ароматом дешевых духов. Несколько шатких деревянных столиков, полностью занятых, жались к деревянной обшивке стен, выкрашенных в цвет засохшей крови. Доски пола скрывались под толстым слоем опилок. Некоторые половицы под моей поступью прогибались.

В пяти минутах ходьбы, всего в двух кварталах отсюда элегантно одетые горожане вкушали телячьи котлеты, фаршированные трюфелями. Большинство же здешней публики, и мужчины, и женщины, выглядели так, будто они и в глаза не видели телячью котлету, не говоря уже о трюфелях. Глядя на некоторых посетителей, можно было подумать, что они вообще никогда не видели пищу.

Мы с Ледоком примостились за стойкой и заказали выпивку — коньяк.

— Не надейтесь, — заметил Ледок, — чтожидкость в бутылке хотя бы отдаленно соответствует надписи на этикетке.

Бармен поставил стаканы на стойку, и Ледок спросил его о чем-то по-французски. Я разобрал только имя — Рейли. Бармен покачал головой и что-то сказал в ответ.

— Четыре франка, — перевел Ледок. — Он говорит, Рейли еще не появлялся.

Я порылся в кармане и выложил на стойку четыре франка. Кто-то похлопал меня по плечу.

Он был низенький и тощий, в длинной шерстяной пехотной шинели, потрепанной и сплошь заляпанной, и в рубашке, которая потеряла белизну еще в военное время, а может, и раньше. Ввалившиеся щеки были черными от щетины, а глубоко посаженные водянистые серые глаза обрамлены красными ободками. Выглядел, может, лет на двадцать пять, и казалось, до тридцати ему никак не дотянуть.

— Вы же американец, верно? — спросил он. Судя по его дыханию, выпивка, которую он держал в руке, была далеко не первой порцией за сегодняшний день.

— Да.

— Я тоже, приятель. Джимми Джепсон. — Он поставил стакан и протянул мне руку. — Давай пять.

— Фил Бомон, — отрекомендовался я и пожал ему руку. Она была горячей и влажной, как будто его лихорадило. — А это Анри Ледок.

Джепсон отпустил мою руку и протянул свою Ледоку.

— Приятно познакомиться.

— Я тоже рад, — сухо ответил Ледок. Он пожал ему руку и тут же отпустил.

Джепсон повернулся ко мне.

— Надо держаться вместе, да? — сказал он. — Нам, американцам.

— Да.

— Особенно в чужой стране, верно говорю?

— Да, особенно в чужой. Он повернулся к Ледоку.

— Я не хотел никого обидеть, mohnaymee.[88]

— Я и не обиделся, — с напряженной улыбкой сказал Ледок.

Джепсон снова повернулся ко мне.

— Так что привело тебя в этот развеселый город, приятель?

— Дела. А вас?

Джепсон пожал плечами.

— После войны я вот решил остаться. Здесь, в Париже. — Скорее всего, он околачивался здесь и во время войны, когда стал дезертиром. — Столько возможностей для умного парня.

— Угу.

— Дало в том, что я слышал, как ваш друг говорил с Филиппом. — Он дернул головой в сторону бармена. — Вы ищите Джона Рейли, верно?

Я кивнул.

— А вы его знаете?

— Мы с Джонни, да мы с ним вот так, — сказал он и поднял руку, скрестив указательный и средний пальцы. Потом опустил руку, поставил локоть на стойку и наклонился ко мне. Когда он заговорил, слова слетали с его губ вместе с влажным, густым облачком перегара. — Все, что вы хотите от старины Джонни, приятель, могу для вас сделать и я. Все что угодно, улавливаете?

— Мне нужно кое-что разузнать.

— Разузнать, — повторил наш новый знакомый, дыша на меня перегаром. — Считай, тебе сегодня подфартило, приятель. У меня этого добра навалом.

— Вы знаете человека по имени Ричард Форсайт?

Джепсон призадумался.

— Того богача? Педика? Конечно, знаю. Он раза два появлялся здесь с первоклассной дамой. Красоткой. Кто-то сказал, это его жена, но, по-моему, вранье. Точно говорю.

— Значит, вы его здесь видели?

Джепсон посторонился и взглянут на меня из-под опущенных бровей.

— А я что говорю? Видел с этой самой немочкой. Фон как-там-дальше. Фон Дурой. — Он ухмыльнулся, обрадовавшись собственной шутке. — Подружкой Джонни.

— Сабиной фон Штубен? — удивился я. — Она была подружкой Рейли?

— Ну да. Она постоянно тут бывала, торчала с Джонни, до того как стала якшаться с этим педиком. Я слыхал, он дал дуба. Педик несчастный.

— Верно.

— Ага, я точно слышал. Говорили, его кто-то кокнул.

— Даже так? А каким образом, не сказали?

Джепсон взглянул на меня и моргнул.

— А вам-то зачем знать?

— Интересно.

Он хитро ухмыльнулся.

— Да? Правда интересно? Или просто чтоб языком почесать?

Я полез в карман и достал пачку франков. Отсчитал пятьдесят, положил их на стойку, остальные сунул обратно. Он так внимательно за мной наблюдал, как будто я показывал ему фокус, которого он никогда раньше не видел, и ему ужасно хотелось понять, как оно делается.

Когда я закончил, он отвернулся от денег, потом снова взглянул на них. Вероятно, решил, что не успеет схватить деньги и смыться, прежде чем я сцапаю его и ему станет больно. И он небрежно сказал:

— Значит, не хотите говорить, почему вас интересует это парень?

— У меня были с ним дела. Года два назад.

— Какие дела?

— Химикаты.

Он тупо смотрел на меня несколько секунд, потом снова хитро ухмыльнулся.

— И теперь вы ищите кого-нибудь еще, я правильно понял? Для деловых отношений?

— Вот именно. Так что там за история про то, как его прикончили?

Джепсон снова взглянул на деньги, потом на меня.

— Берите, — сказал я.

Он протянул руку через стойку, схватил банкноты и сунул их в карман шинели. Затем повернулся и небрежно положил обе руки на стойку. Те из присутствующих, кто этого не видел и не понял, что происходит, наверняка были слепые. Он поднял стакан, отпил глоток и снова поставил на стойку. Затем наклонился ко мне.

— Слыхал я, — заговорил он, едва разжимая рот, — на него катили бочку какие-то шишки.

— Кто?

— Почем мне знать. Очень важные, так я слыхал.

— И почему же они катили на него бочку?

— Он собирался расколоться, так я слыхал. Понимаете, правительство об этом знало. Ну, что его укокошили. Копам велели держаться в стороне, так я слыхал.

— Расколоться, говоришь? — спросил я.

Джепсон повернулся ко мне, и вдруг лицо у него застыло.

— Джимми, дружок, — раздался у меня за спиной глубокий музыкальный голос с ирландским акцептом. — Как поживаешь?

— Привет, Джон, — сказал Джепсон. И улыбался так широко, что, казалось, его рот того и гляди разорвется. — Как делишки?

Я обернулся.

Мужчине было лет за сорок, высокий, под метр девяносто, крупный, грузный, в добротном шерстяном пальто. Отвороты у пальто бархатные, в петлице — бутоньерка с красной розой. Красивый, цветущий, он выглядел так, будто получал от того и другого большое удовольствие. Густые темные волосы с проседью разделены слева на пробор, лоб высокий. Темно-карие глаза ясные, щеки полные и румяные — результат здоровья и ирландского виски, улыбка довольная, как у кардинала, который только что поддержал вновь избранного папу.

— Тут двое ребят пришли с тобой повидаться, Джон, — живо сообщил Джепсон, причем слова у него набегали друг на друга, как вагоны скоростного поезда. — Я их тут развлекал, пока тебя дожидались.

— Молодец, Джимми, — сказал здоровяк, все так же весело улыбаясь. И хлопнул Джепсона по плечу, отчего тот сразу стал еще меньше ростом. Поморщился, хотя и продолжал улыбаться.

— Ты парень свой, — сказал здоровяк и впился пальцами Джепсону в плечо. Тот перестал улыбаться и посмотрел на руку.

Крупный мужчина повернулся к нам и указал розовым пальцем на Ледока.

— А вас я знаю. Ледок, верно? — Он просиял и сказал что-то веселое по-французски.

Ледок улыбнулся и ответил, тоже по-французски. Все так же сияя, здоровяк повернулся ко мне.

— А вот вы кто? Кажется, не имел раньше удовольствия вас знать.

— Фил Бомон, — сказал я.

Он протянул мне большую ручищу. Я даже удивился, что он не стал демонстрировать, какой он большой и сильный. Наверное, он думал, что в этом нет необходимости.

— Джон Рейли, — сказал он. Отпустил мою руку и ухмыльнулся. — Бомон, да? Французская фамилия, но вы ее как-то не так произносите. Американец, угадал?

— Угадали.

— Рад слышать. И видеть соотечественника на здешних берегах. — Он повернулся к Джепсону и одарил его сияющей улыбкой. — Джимми, малыш, шел бы ты отсюда. Мы с тобой потом поболтаем, а?

Джимми и так был бледный, а сейчас и вовсе стал белее мела. Он попробовал еще раз улыбнуться, но улыбку унесло, как хлипкую маску на ветру, и она тут же сменилась отчаянием.

— Джон, я болтал с ними, только чтобы время скоротать, можешь их спросить…

Все еще улыбаясь, Рейли протянул руку и сжал Джимми левое предплечье.

— Джимми, Джимми. Ты все болтаешь, дружок, а я терпеть не могу болтунов. — На руке Джепсона вздулись вены — как тонкие упругие черви извивались они под пятнистой кожей. Над рукой и под нею складки на шинели Джепсона сделались глубже, и он зашипел, втягивая воздух.

Рейли не ослабил хватку.

— Глазом не успеешь моргнуть, — сказал он, — как начнешь плакать. А от твоих слез, надо сказать, мне совсем станет тошно.

Тут он отпустил Джепсона. Джимми покачнулся. Правая рука потянулась к левой, где еще остались вмятины от пальцев Рейли.

Уже без всякой улыбки Рейли повернулся спиной к бару и прислонился к стойке. Уперся каблуком огромного ботинка в подножку стула, пристроил оба больших локтя на стойке, указал большим пальцем на дверь. И посмотрел на Джепсона сверху вниз, как отец на любимого сына. — Даю тебе фору, малыш. Так что не зевай.

Джепсон перевел взгляд с Рейли на меня, с меня на Ледока и затем снова на Рейли. Тот слегка кивнул в сторону двери. Джепсон втянул голову в плечи и бойко зашагал в указанном направлении.

Рейли задумчиво смотрел ему вслед. Он дождался, пока Джепсон скроется за дверью, потом повернулся ко мне и грустно улыбнулся.

— Знаете, он плохо слушается. Видите ли, беда в том, что ему некуда идти.

— Вижу, — заметил я, — насколько сердечно вы о нем заботитесь.

Рейли тупо смотрел на меня несколько секунд. Затем снова ухмыльнулся. Медленно убрав один локоть со стойки, а ногу с подножки, он оттолкнулся от стойки и повернулся лицом ко мне. Положил свою большую левую ладонь на правое предплечье и сказал:

— Ты не у себя дома, Фил, откуда тебе знать, что здесь творится. Хочешь, растолкую. — Он небрежно махнул левой рукой, убрав ее со стойки. — Это все мое, понимаешь. Я не владелец, во всяком случае по бумагам или по закону, но все равно это мое. И принадлежит мне. — Он кивнул на других посетителей. — И они тоже. Я щелкаю пальцами, они подпрыгивают. И это здорово, Фил. Такой у нас порядок. И дисциплина. Понимаешь, о чем я?

— Само собой. Ведь ты все так толково объясняешь.

Рейли улыбнулся. Глаза сверкнули. Он наслаждался произведенным впечатлением.

— Порядок нужен, Фил. Ведь без него мы хуже диких зверей в лесу. Усекаешь?

— Еще бы.

— А что происходит, Фил, когда кто-нибудь, вроде малыша Джимми, начинает распускать язык с чужаками? Плохо это, Фил. Совсем плохо. Нехороший пример остальным, Фил. И чтобы все исправить, видишь ли, я должен все вернуть на свои места и показать это на примере Джимми. Мне это не по душе, Фил, могу поклясться на Библии, что это не доставляет мне удовольствия, но приходится.

— Он не сказал нам ничего такого.

— Да не в этом дело, неужели не ясно? — Его румяное лицо потускнело. — Он переступил черту уже тем, что открыл рот перед вами. — Рейли покачал головой. — А ты и твой друг, маленький лягушатник, к сожалению, ему потакали.

Я кивнул.

— Я тебя понимаю.

— Я всего лишь хочу сказать, здесь нет ничего личного. Знаешь, меня бы ни капельки не удивило, если бы, скажем, в другой жизни мы с тобой лучше узнали друг друга…

Я не видел смысла в том, чтобы дать ему закончить. Мы оба знали, куда это приведет.

Наверное, Рейли обладал хорошей реакцией, но он с таким увлечением меня стращал, что я застал его врасплох. И со всей силой нанес ему хороший удар правой прямо в горло. Глаза его расширились, он издал булькающий звук и схватился за свой кадык, а я поднял левую ногу и вмазал ему в челюсть, вложив в удар все свои силы.

Голова у Рейли дернулась в сторону, но он устоял на ногах, поэтому я от души вмазал ему коленом в пах — он согнулся, я схватил его за волосы, прижал к стене и принялся колотить головой о панель. Деревянная обшивка треснула, под трещиной проступила каменная кладка, Рейли тихо вздохнул, как человек, припомнивший ушедшие радости давно минувших дней, и как мешок рухнул на пол.

Все это произошло за какую-то секунду или две. Когда я резко обернулся, никто из посетителей даже не шелохнулся.

Но это продолжалось недолго.

Из-за ближайшего столика поднялись трое громил и разом набросились на меня.

* * *
Сен-Пья, Франция

10 мая 1923 года


Дорогая Евангелина!

Со времени моего последнего письма события развивались так быстро, что я, право, не знаю, с чего и начать.

Как ты догадываешься по адресу в правом углу, теперь я в Сен-Пья, маленькой деревушке километрах в двадцати пяти от Шартра. На самом деле мы (семейство Форсайтов и я) живем в полутора километрах или около того от деревни. «Прелестный маленький château»,[89] о котором говорила Maman Форсайт, на самом деле оказался едва ли не самым настоящим замком на полпути к вершине лесистого холма. Из моей комнаты в башне (настоящей башне!) открывается потрясающий вид на высокие, похожие на свечи, цветущие каштаны, а дальше, через широкую долину, — на реку Эр, отливающую синевой ленту, плавно вьющуюся по зеленым полям и темным ольховым рощам. То там, то здесь на фоне всей этой зелени стоит фруктовое дерево, покрытое вуалью из цветов, — белых, кремовых, розовых. Красотища просто изумительная, Ева, прямо как в сказке.

Кстати, о сказках. Я познакомилась с графом и его сестрой Эжени, которые тоже произвели на меня потрясающее впечатление. Завтра мы с Эжени направляемся в Париж и остановимся там на ночь в загородном доме графа на острове Сен-Луи. А в воскресенье я, разумеется, отправляюсь на маскарад на виллу графа в Шартре. Вот так. Но какая же тоска эти бесконечные переезды, ты не находишь, Ева?

После нашего приезда сюда я уже успела вместе с детьми подняться на узкую колокольню шартрского собора; я прочла маленькую и совершенно изумительную книгу, изданную Ричардом Форсайтом, — сборник рассказов, написанных каким-то Эрнестом Хемингуэем; я гуляла по лесу вокруг château, томно вздыхала в романтических позах и собирала букеты диких цветов, подобно какой-нибудь неуемной простушке.

Но, зная свою Евангелину, я понимаю, что графы с их сестрами интересуют ее куда больше, чем полевые цветы. Итак, переходим к le comte.[90]

Они вдвоем появились здесь вчера, ближе к ужину. Мелисса и Эдвард сидели у себя комнатах. Maman с господином Форсайтом — в гостиной на диване, а нянька с Нилом — в креслах. Думаю, няне позволили задержаться после ужина и кофе только потому, что недавно прибывший господин Форсайт пожелал оценить их новое семейное положение. Как банкир-на-весь-мир, господин Форсайт знает толк в оценках.

Он выглядит так, как и должен выглядеть, по идее, богатый банкир-на-весь-мир. Розовощекий, слегка располневший, в твидовом костюме. Ему лет пятьдесят пять, а ростом он под сто семьдесят сантиметров. (Отчего выглядит лет на пятнадцать старше и на два сантиметра выше жены.) Улыбка под аккуратно подстриженными седыми усиками широкая и преходящая и, скорее всего, бессмысленная. Он явно никогда в жизни не испытывал никаких стеснений и не имел долгов; словом, беды как будто обходили его стороной.

Господин Форсайт рассуждал о социализме, на одну из тех бесконечных тем, о которых он имеет обширные, даже, можно сказать, чересчур обширные познания.

— Возьмем теперь Германию, — говорил он. — Эту клятую Веймарскую республику. Она ведь катится ко всем чертям. Четыре миллиона марок за доллар! В Берлине сейчас, чтобы купить батон хлеба, деньги на тележке возят. Женщины, я имею в виду благородных девиц, торгуют собой на улицах.

— Дорогой, — сказала Maman с некоторой брезгливостью. — Пожалуйста. — Кстати, она уже окончательно оправилась после того расстройства желудка, которым мучилась в Мон-Сен-Мишеле.

Он улыбнулся ей.

— Да ладно, мамочка. — (Я ничего не придумываю, Ева, он в самом деле к ней так обращается.) — Мы же взрослые люди. — Он повернулся к Нилу и подмигнул ему. — Правда, малыш?

Нил улыбнулся ему, довольно натянуто, затем взглянул на меня и быстро отвел глаза в сторону. Ему было стыдно за отца, как мне показалось. И винить его в этом трудно.

— Но нас с мисс Тернер, — сказала Maman, — такие подробности не интересуют.

Господин Форсайт взглянул на меня.

— Правда шокирует вас, мисс Тернер?

— Никоим образом. Но…

— Я так и думал. — Он посмотрел на жену, довольный своей ожидаемой победой. — Видала? Ты сделала удачный выбор.

— Ну и что, — возразила она, — а лично я совсем не желаю слышать такое.

— Как скажешь, мамочка, — весело ухмыляясь, сказал он, протянул руку и хлопнул ее по бедру. (По бедру, замечу, спрятанному под белой атласной юбкой в складку, которая, опять же замечу, прекрасно сочеталась с ее темно-синим верхом). — Как скажешь.

Граф снова откинулся на спинку дивана.

— Так на чем я остановился? — Он огляделся, как будто ожидал, разглядеть где-нибудь поблизости обрывок знакомого разговора, повисший в воздухе.

— Четыре миллиона долларов, дорогой, — подсказала Maman, умевшая ловко обращаться с цифрами.

— Точно, — подтвердил он. — Вот вам ваши красные. А еще называют себя социалистами. Ничем не лучше проклятых большевиков, если хотите знать мое мнение. Они ведут свою страну к разрухе.

Он повернулся ко мне.

— Вы когда-нибудь бывали в Германии, мисс Тернер?

— Да. Между прочим…

— После войны?

— Нет, я…

— Вы бы ее не узнали. Преступность, наркотики, всякие извращения. — Он покачал головой. — Страна катится ко всем чертям.

Maman нахмурилась.

— Тогда почему, дорогой, ты продолжаешь вкладывать туда деньги?

Господин Форсайт покровительственно хмыкнул.

— Не свои же, мамочка. Банковские. И я все верну, можешь поверить, к тому же с процентами. Там пока еще есть порядочные люди. Этот парень Мессершмитт…

Его прервал звонок в дверь.

— Это Жан, — сказал он, вставая.

Maman удержала его за руку.

— Питерс откроет.

Питерс — дворецкий. Как и свинья Рейган, он англичанин. Все слуги — англичане, за исключением мадам Эстер, кухарки. Maman терпеть не может английскую кухню. Этой женщине явно никогда не приходилось вкушать удовольствие от жареной рыбы с картофельным пюре.

Господин Форсайт снова повернулся ко мне и спросил:

— А как вам Франция, мисс Тернер?

— Прелестная страна, — сказала я.

— Бывали здесь раньше?

— Да. Мои родители…

— Замечательная страна, — согласился он. — Бездна возможностей. — Он взглянул на входную дверь. — А вот и ты, Жан. И Эжени. — Он встал. — Рад вас видеть.

Это была потрясающая пара, Ева. Он — высокий, стройный, гладко выбритый, лет сорока. Густые волосы цвета воронова крыла, только слегка посеребренные сединой на висках. Глаза почти такие же темные, как и волосы. Высокий лоб, выступающие скулы, прямой нос. Губы полные и так резко очерчены, что кажется, будто над ними поработал скульптор. На подбородке ямочка. Джен Эйр, увидев его, наверняка грохнулась бы в обморок. Без пинкертоновского опыта и закалки я бы и сама была на грани обморока.

На нем были черный пиджак, белая рубашка, черные брюки и черные ботинки. Никакого галстука. Слегка удлиненный воротник рубашки, расстегнутый на шее, предполагает элегантность под стать Байрону, и отличного портного.

Туалет его сестры, да и сама сестра тоже были верхом элегантности. На ней было черное шелковое платье без рукавов, с задрапированным вырезом, неровный подол — украшен кистями. На лбу поверх коротких темных волос — черная шелковая лента, вышитая золотом. Концы ленты — завязаны за левым ухом и ниспадают на плечо. Она тоже была высокой, хотя и не такой, как ее брат. И намного стройнее. Она была невероятно красива — более мягкий, «женственный» вариант ее брата. Но больше всего меня поразил цвет ее кожи. У нее была прекрасная кожа, гладкая, без пор, молочно-белого цвета и почти прозрачная. Когда ей на руки и на шею падала тень, они становились бледно-голубыми. В первое мгновение она напомнила мне бесплотных женщин из рассказов Эдгара Аллана По.

— Джордж, — сказал граф, одаривая господина Форсайта приятной улыбкой и пожимая ему руку. Затем он сделал шаг к Maman, взял ее протянутую руку, наклонился и поцеловал. — Элис, — сказал он и улыбнулся.

— Вы знакомы с Нилом? — спросил господин Форсайт. — С моим сыном?

— Ну конечно! — воскликнул граф. Нил, поднявшись, сделал шаг вперед, протянул графу руку, и тот горячо ее пожал.

— А это, — продолжал господин Форсайт, — мисс Тернер, новая няня. Мисс Тернер, познакомьтесь с Жаном Обье, графом де Сентом.

Граф улыбнулся и склонил свою благородную голову.

— Очень рад, — сказал он. Я осталась без поцелуя. Лишь немногим няням (в моем случае — пинкертонам) целуют руку или что-нибудь еще.

Я тоже поклонилась.

— Мсье.

Мсье вежливым кивком показал на стоявшую рядом женщину.

— Моя сестра Эжени.

Я улыбнулась сестре.

— Enchantée,[91] — сказала я

Ее брови слегка поднялись.

— О, — сказала она. — Parlez-vous français?

— Un peu,[92] — ответила я.

— Однако у вас замечательное произношение, — сказала она на прекрасном французском. (Я буду тебе переводить, Ева, поскольку я припоминаю, что твой французский не пошел дальше основных кулинарных рецептов и самых необходимых анатомических терминов.)

— Бренди? — спросил господин Форсайт, и граф с Эжени согласились. — Садитесь, — предложил им господин Форсайт, и они вняли его предложению. Эжени села в кресло рядом со мной, а граф — напротив. Нил вернулся на свое место. Он взглянул на Эжени, потом на меня, заметил, что я за ним наблюдаю, и снова отвернулся. Бедняжка, представить себе не могу, как кто-то, какого бы пола он ни был, переживает отрочество. Иногда я даже сомневаюсь, удалось ли мне самой одолеть этот возраст.

Пока господин Форсайт разливал бренди, Эжени наклонилась ко мне и спросила опять же по-французски:

— Вы раньше бывали во Франции?

— В детстве, — сказала я. — Мы с родителями ездили сюда каждый год.

Эжени вдруг перестала казаться мне бесплотной. Она весело улыбнулась, откинулась на спинку кресла и хлопнула в ладоши.

— Но французский у вас и правда великолепный! Просто замечательный! — Ее карие глаза сияли, она наклонилась ко мне и коснулась кончиками пальцев моей руки. — Для меня, я хочу сказать! Наконец-то нашелся хоть кто-нибудь, с кем можно поговорить!

— Мисс Тернер, — обратился ко мне господин Форсайт, — вы точно не хотите глоток бренди?

Я уже успела отказаться, потому что сочла, что так должна поступать любая ответственная няня и тем более ответственный за ее поведение пинкертон.

— Ну, — сказала я, — разве что совсем чуть-чуть.

— Нет-нет, непременно, — сказала Эжени, еще раз одарив меня сияющей улыбкой. — Вы же знаете, это полезно для сердца.

Господин Форсайт раздал бокалы и вернулся на свое место на диване.

— Мы только что говорили о Германии, — сообщил он графу.

— А, Германия, — отозвался граф. — Bête noire[93] Европы. Так что мы будем делать с Германией? — Он говорил по-английски почти без акцента.

Я взглянула на Maman и увидела, что она смотрит на графа поверх бокала с особым вниманием, даже с жадностью. Разумеется, нетрудно было догадаться, почему. Но, с моей точки зрения, проявлять столь пристальный интерес с ее стороны, как замужней женщины, было, мягко говоря, неприлично.

Тут слово вставал Нил.

— Мисс Тернер была в Германии, — уведомил он графа.

Граф взглянул на меня.

— В самом деле, мисс Тернер? — сказал он и улыбнулся хоть и учтиво, но без всякого интереса. — И что вы думаете об этой стране.

Я не поставила в конце этого предложения вопросительного знака, потому что он произнес его так, что в нем не было ни намека на вопрос. Это было скорее заявление, внешне вежливое, но почти безразличное как в отношении меня, так и всего, что я могу сказать; и вместе с тем в этом безразличии ощущалась (возможно) надежда, что я скажу что-нибудь не только невежественное, но и откровенно глупое и, следовательно, его развеселю.

— О той, которую я видела раньше, — спросила я, — или о сегодняшней?

Он снова учтиво улыбнулся.

— А это как вам будет угодно. — Как бы то ни было, мое мнение, naturellement, не имело никакого значения.

Ладно, Ева. Я знаю, тебе трудно будет в это поверить, но, боюсь, я отреагировала скверно. Я сделала именно то, что все мое воспитание (за исключением тех лет, что я провела с грозной госпожой Эпплуайт), вся моя подготовка как пинкертона мне категорически запрещали: я сказала то, что думала.

Разумеется, я несколько подсластила пилюлю. Здесь присутствовали члены семьи, а для выполнения моего задания мне необходимо было сохранить мою работу в качестве няньки. Я улыбнулась одной из тех очаровательных, милых и кротких улыбок, которые мы, няни, приберегаем для тех редких случаев, когда нам доводится говорить на Важную Тему или обращаться к Важным Персонам. Вот что я сказала:

— Господин Форсайт несколько минут назад говорил об инфляции в Германии. Я плохо разбираюсь в экономике, но разве это, в сущности, не вина французского правительства?

Граф улыбнулся. Мне хотелось думать, что улыбка у него была уже не такой самодовольной, как раньше.

— Что вы хотите этим сказать?

— Если бы французское правительство не отправило войска захватить Рур…

— Но, мисс Тернер, — вмешался тут господин Форсайт, — немцы много задолжали по репарациям. У французов не было выбора. Надо было что-то делать.

— Но почему именно это? — удивилась я. Моя улыбка изменилась и теперь изображала не милую кротость, а милую (то есть подчеркнутую) робость. На тебя бы это произвело сильное впечатление, Ева. — Понимаете, именно этого я и не понимаю. Французские войска заняли чужую территорию, немецкие рабочие забастовали, германское правительство поддержало рабочих. Но для этого ему понадобилось напечатать больше денег…

— Вот именно, — сказал господин Форсайт и снисходительно улыбнулся. — В том-то и дело, мисс Тернер. Они печатают бросовую бумагу, чтобы поддержать рабочих, не желающих выполнять свою работу.

Теперь я заняла позицию полного недоумения.

— Но разве эта ужасная инфляция не привет к снижению цен на немецкие товары на международном рынке? И разве сами французы от этого не пострадали?

Господин Форсайт уже было открыл рот, чтобы что-то сказать, но граф удивил его — и еретичку-няню тоже, — громко расхохотавшись. Все повернулись к нему.

— Мисс Тернер совершенно права, — сказал он, обращаясь к господину Форсайту. — Пострадали. Оккупация была глупым решением. И в ближайшие полгода правительство отзовет войска.

Господин Форсайт повернулся к нему и нахмурился.

— Ты вправду так думаешь?

— Это неизбежно. Да, оккупация пошла не на пользу Германии, но, как верно заметила мисс Тернер, она не принесла пользы и Франции. — Он повернулся ко мне и снова улыбнулся. — А что вы конкретно думаете о репарациях?

— О Господи, — проговорила Maman бесконечно усталым голосом, — неужели мы должны говорить о репарациях, оккупации и обо всей этой политической ерунде? Я бы предпочла обсудить субботний маскарад. Эжени, все остается в силе? Я жду с нетерпением уже несколько месяцев.

— Ну конечно, — ответила Эжени. Она владела английским не так свободно, как ее брат, но в нем ощущалась какая-то милая, легкая напевность. И мне она показалась очаровательной.

Внезапно Эжени повернулась ко мне и снова улыбнулась своей сияющей улыбкой.

— Но, мисс Тернер, — сказала она опять же по-английски, — вы обязательно должны пойти! — Она опять коснулась моей руки. — Вам ведь это доставит удовольствие, да? И нам тоже. — Она возбужденно повернулась к графу. — Жан, пожалуйста! Мисс Тернер обязательно должна пойти с нами в субботу.

Жан улыбнулся. Он умел улыбаться по-разному. Эта улыбка была снисходительной и ласковой. (Как ты, наверное, уже догадалась, Ева, граф начал медленно, но верно возвращать себе благорасположение няньки.)

— Разумеется, — сказал он. — Мисс Тернер, не окажете ли вы нам честь присутствовать на нашем маленьком торжестве в субботу вечером?

Я бросила взгляд на Maman и заметила, как сжались ее губы, а в уголках рта появились горькие складки. Даже в Америке не принято ходить на вечеринки вместе с прислугой. Случается, конечно, но без удовольствия для хозяев.

Я не знала, как поступить, Ева. С одной стороны, целью моего превращения в няньку был прежде всего сбор сведений именно от графа и его сестры (и о них самих). А тут передо мной открылась такая прекрасная возможность заполучить все это одним махом. С другой стороны, приняв предложение (если я правильно поняла выражение лица Maman), я рисковала потерять работу.

— Благодарю вас, — сказала я графу. — Очень вам признательна, но, боюсь, я не смогу принять ваше предложение. У меня есть обязанности перед детьми. — Сказано это было с простым достоинством добросовестной няни.

— Ерунда, — заметил он. — Думаю, Джордж и Элис смогут обойтись без вас один вечер.

— Конечно, — заявил господин Форсайт. — Вы едете с нами, мисс Тернер. — Он усмехнулся. — Только работа и никаких развлечений, куда это годится! Никак не могу это допустить. Верно, мамочка?

Сидящая рядом Maman натянуто улыбнулась. У меня возникло подозрение, что позже, когда они останутся одни, господин Форсайт пожалеет о вспышке либерализма со своей стороны.

Я сделала еще одну попытку. Повернулась к Эжени и сказала:

— Маскарад? Но я не могу. Правда. Мне даже нечего надеть.

Эжени повернулась к Maman и сказала с насмешливой твердостью:

— Элис, ты должна разрешить мисс Тернер поехать со мной завтра утром в Париж, чтобы мы могли походить по магазинам. Да? Она может остаться со мной на ночь в городском доме. — Она повернулась ко мне и весело улыбнулась. — Это на острове Сен-Луи, там очень-очень славно. Мы прекрасно проведем время.

— Но утром в субботу мисс Тернер должна везти детей в Парило, — сказала Maman. — Она улыбнулась той спокойной и рассудительной улыбкой, под которой зачастую матери и маньяки скрывают приступ злорадного торжества. — Все уже подготовлено. Естественно, она этого не сделает, если уже будет в Париже. Мне очень жаль, но…

— Да ладно, Элис, — вмешался граф, — наверняка можно что-нибудь придумать.

— Я бы с радостью, Жан, — мило сказала она, — но я просто не могу посадить Эдди и Сиссу в поезд одних, без сопровождения.

— Я сам их отвезу, — вызвался Нил.

Взгляд Maman пронзил его, как стрела. Ее подвела собственная плоть и кровь. Думаю, у нее под маской спокойствия клокотала лавина гнева.

Вне сомнения, и она и Нил понимали, что в таком случае у него будет возможность провести с няней немало времени без присмотра. (С той минуты, как мы сюда приехали, она двигала нами как шахматными фигурами.) Но ни она, ни сын своих догадок ничем не выдали.

— Мы все можем встретиться с мисс Тернер в Париже, — добавил он с наигранной наивностью, которая, скорее всего, досталась ему по наследству. Но кто знает, может быть, для Нила еще не все потеряно.

— Ну вот, — сказал граф. — Видишь, как все легко устроилось.

— Но, Жан… — начала было она.

— Да будет тебе, мамочка, — вмешался господин Форсайт. — Нил вполне справится с детьми. И ему полезно хоть иногда брать на себя ответственность. — Он усмехнулся. — Верно, малыш?

— Возможно, — обратился граф к Maman, — завтра вы с Джорджем найдете время со мной пообедать. У меня есть новые картины, и я бы охотно их вам показал. Одна — Пикассо, другая — Матисса.

— У меня ничего не получится, — сказал господин Форсайт. — Завтра мне ехать в Лондон, до субботы не вернусь. Я же предупреждал тебя, мамочка. Но ты можешь поехать. — Он повернулся к графу. — Тебя такой вариант устроит, Жан?

— Ну разумеется, — сказал он. И повернулся к Maman. — Я буду счастлив, если ты ко мне присоединишься, Элис.

Не знаю, вольно или невольно, но граф предложил сделку: обед в обмен на свободу для няньки. (Кстати, эта фраза прозвучала двусмысленно и неспроста. Я уже начала подозревать, что когда-то Maman и le comte уже обедали вместе, и не только обедали.)

Maman раздумывала недолго. (Не дольше, чем ушло бы на раздумья хорошо тебе знакомой няньки.)

— С большим удовольствием, Жан, — сказала она и мило улыбнулась.

— Прекрасно, — сказал он. — Вот и договорились.

Эжени снова коснулась моей руки.

— Замечательно! Мы едем завтра утром. Около девяти, да? Я заеду за вами на машине.

— Значит, все улажено, — сказала Maman. Повернулась ко мне и мило улыбнулась. — Надеюсь, вы хорошо проведете время, мисс Тернер. Но не могли бы вы сейчас оказать мне небольшую услугу?

— Конечно, — сказала я.

— Сходите к детям и гляньте, все ли у них в порядке. Сисса иногда плохо спит за городом.

— Конечно, — сказала я. Она явно хотела восстановить свое главенствующее положение, но Париж был уже у меня в кармане, так что мне было наплевать. Я улыбнулась (мило) и сказала: — Должна признаться, я сама чувствую себя усталой. Если вы меня извините, я загляну к детям и отправлюсь отдыхать.

Мужчины встали, когда я поднялась. Встала и Эжени.

— До завтра, — сказала она, в очередной раз легко коснувшись моей руки, и улыбнулась своей сияющей улыбкой.

Итак, я буду в Париже. Завтра. Эйфелева башня. Елисейские поля. Триумфальная арка. И магазины, Ева! Все. Нужно выспаться.

Но какой же дивный сюрприз — эта поездка в Париж!

С любовью, Джейн

Глава седьмая

Ледок меня поразил. Когда трое громил кинулись ко мне, он небрежно выдвинул ногу и сделал одному из них подножку. Громила грохнулся на пол, подняв облако опилок, и прокатился по ним ко мне, беспомощно размахивая руками. Я ударил его ногой в голову. Второй здоровяк бросился на Ледока, вытаскивая внушительных размеров нож, а Ледок грациозно, как балерина, высоко вскинул ногу и ударил его по руке. Нож, крутясь, отлетел влево. Я не видел, что случилось потом — не было времени, потому что на меня надвигался третий здоровяк. Я подпустил его поближе и, когда он оказался рядом, схватил его за грудки и держал так, пока он двигался по инерции, потом подставил бедро и завалил его на пол. Он упал на спину. У него перехватило дыхание, но желание драться не пропало, потому что он попытался схватить меня за ноги. Чтобы он поутих, я лягнул его в голову. Точно так же я поступил с первым нападавшим и со вторым.

Я очень пожалел, что оставил свой «кольт» в отеле, когда вдруг прогремел выстрел.

Я круто повернулся. Второй здоровяк лежал. Таким образом, на полу валялись четверо, включая Рейли. Все остальные встали из-за столов и заполнили целиком все узкое помещение. Ледок стоял к ним лицом, как дрессировщик перед львами. Правая его рука, прямая, была поднята вверх, и в ней он держал небольшой серебристый двуствольный крупнокалиберный пистолет. Из одного дула вился серый дымок, который тут же смешивался с табачным дымом. Я взглянул на потолок. И разглядел три или четыре дырки от пуль. Раньше я их не заметил и потому не мог определить, какую именно дыру оставил Ледок.

Ледок опустил пистолет, навел его на середину толпы и сказал что-то по-французски. Из задних рядов отозвался злой голос. Ледок сказал еще что-то. В толпе засмеялась женщина.

Справа и с краю толпы я разглядел мужчину, который весь вечер плелся за нами хвостом. По нему нельзя было сказать, что он собирается спасать нас от толпы. Он выглядел как человек, получающий явное удовольствие от того, что он часть этой толпы.

Ледок попятился ко мне и, обращаясь к толпе, снова сказал что-то по-французски. В толпе никто не шелохнулся.

Не поворачивая ко мне головы, Ледок сказал:

— Фил, там за вашей спиной дверь. Откройте, пожалуйста, mon ami.

Дверь оказалась стальной, цвета засохшей крови — под стать стенам. Я открыл. Она открывалась внутрь. За нею горел свет.

— Есть, — сообщил я Ледоку.

Ледок отступил на два шага назад. Один из посетителей двинулся к нему, Ледок что-то тихонько сказал. Тот застыл на месте. И снова Ледок заговорил со мной, не оборачиваясь:

— В соседнюю комнату, Фил!

Я шагнул туда и огляделся. Небольшой кабинет: письменный стол, стул, лампа, железная раковина, полки, деревянные шкафы, серый бетонный пол. Напротив, между самодельными полками, заставленными бутылками, — другая дверь, закрытая снаружи на засов. Если эта дверь ведет не на улицу, мы в ловушке.

Я снова сделал шаг вперед и спросил у Ледока:

— Вы точно все рассчитали, Анри?

— Там есть засов, non?

Я глянул. Засов примыкал к стене рядом с дверью. Как и на другой двери, это был брус около метра длиной, пятнадцати сантиметров в ширину и пяти сантиметров в толщину. С обеих сторон двери виднелись железные скобы в форме буквы «L», куда входил засов. Я приподнял засов. Эта штуковина весила килограммов пятнадцать.

— Да, — сказал я. — Есть.

— Готовы?

Интересно, что бы в таком положении сказал легендарный французский сыщик Пьер Рейнар. Я же просто выдохнул:

— Ага.

Ледок повернулся и бросился к двери. Толпа ринулась вперед. Кто-то швырнул бутылку с какой-то жидкостью. По-моему, с бренди.

Она не попала в Ледока, а ударилась о стену и разлетелась вдребезги. Ледок успел проскочить в дверь. Я ее захлопнул за ним, поднял тяжелый засов и опустил на место.

В дверь с другой стороны что-то ударилось.

— Придержите дверь, пожалуйста, — попросил Ледок и сунул маленький пистолет в карман.

Я со всей силы налег на дверь. Об нее снова что-то ударилось. Затем удары посыпались градом: некоторые — одновременно, остальные — друг за другом. Я плечом ощущал, как трясется и подпрыгивает дверь. С другой стороны орали.

Ледок бегал по кабинету, выдвигал ящики и открывая дверцы шкафов.

— Что вы ищете, Анри?

В дверь как будто врезался паровоз. Хотя, возможно, это был всего лишь стол.

Ледок бросился ко второй двери. Тяжело дыша, он обеими руками вытащил засов из скоб. Отшвырнул его на середину комнаты и рванул дверь. Вниз, в темноту вела лестница.

— Ага. — Он наклонился, поднял с пола какую-то штуковину и кинулся с нею к письменному столу.

Рудничная лампа.

Ледок рывком открыл ящик стола, нашел коробку спичек, чиркнул одной, открыл стеклянное окошко лампы и, приподняв предохранительную заслонку, зажег фитиль. Загасил спичку, бросил ее на пол, сунул коробок в карман. Опустил заслонку, закрыл дверцу и кинулся с лампой к лестнице. Там он повернулся и махнул мне.

— Идемте! Прихватите вторую щеколду!

В дверь врезался еще одни паровоз. Правая скоба подалась и отошла от стены на два сантиметра. Я подбежал к валявшейся щеколде, схватил ее и кинулся ко второй двери. С лестницы тянуло смрадом: пахло противнее, чем обычно пахнет в старых, затхлых подвалах. Я кивнул на лестницу.

— Что там внизу?

— Канализация.

— Дерьмо! — вырвалось у меня.

Он печально кивнул.

— Exactement.

В другую дверь снова что-то ударило. Еще секунда, и скобу сорвет.

Мы выскочили на лестницу. Ледок высоко поднял фонарь и закрыл дверь. Я вскинул щеколду и вставил ее в другие две скобы, на этот раз с внутренней стороны двери. Местные хозяева, скорее всего, пользовались этой удобной возможностью, когда надо было быстро и незаметно исчезнуть, заперев за собой дверь. Я, во всяком случае, такую предусмотрительность оценил по достоинству.

— Пошли, — сказал Ледок и начал спускаться по ступенькам. Я пошел следом. Казалось, в желтом свете лампы раскачиваются и лестница, и стены. Ступени были избитыми, скользкими, потолок низкий — мне приходилось то и дело пригибать голову, шею и плечи, когда я рысцой спускался вниз. В таком положении было трудно держать равновесие. Правой рукой я пытался держаться за сырую, грязную каменную стену. Запах, который был отвратительным еще на верхних ступенях лестницы, становился все более омерзительным по мере того, как мы спускались в густую тьму.

Как только мы дошли до конца лестницы, я услышал за спиной грохот. А еще — визг и царапанье вокруг. Крысы. Там, внизу, их наверняка тьма-тьмущая.

— У них уйдет уйма времени, чтобы сладить с этой дверью, — заметил Ледок. — Она открывается наружу. Они не смогут ее вышибить просто так. Подержите-ка, пожалуйста. — Он передал мне фонарь, полез в карман, вытащил сложенный лист бумаги, живо расправил его и бегло просмотрел при свете лампы.

Еще один ломовой удар сверху.

Мы находились в узеньком туннеле из камня и кирпича, примыкавшем перпендикулярно к лестнице. Потолок сводчатый и до того низкий, что не выпрямишься.

— Сюда, — сказал Ледок, показывая налево, — здесь мы выйдем к реке. — Он взглянул на меня. — Думаю, они наверняка ждут, что мы пойдем в этом направлении.

— Откуда у вас карта?

— Из одной моей книги. Многие знают, что из «Дыры в стене» есть вход в канализацию. И я подумал, не помешает на всякий случай сделать копию этой самой карты.

— Вы просто молодец, Анри.

— Merci. — Он сложил карту и сунул ее в карман пиджака. — Значит, сюда?

Я кивнул.

— Сюда.

Я вернул ему лампу. Если я пойду впереди, он за мной ничего не разглядит. Если он пойдет впереди, я смогу смотреть поверх его головы.

Крысы с визгом бежали за нами по туннелю. Иногда, глянув вперед, я видел, как от света лампы они разбегались врассыпную — мечущиеся во мраке темно-серые тени, волочащие за собой длинные лысые хвосты. Мне казалось, я слышал скрежет их когтей о камень, а может, у меня просто разыгралось воображение.

Ледок один раз деликатно кашлянул.

— Ну и вонь, да?

— Ага. — Мне тоже хотелось прокашляться, но я боялся, что стоит мне начать, и я уже не остановлюсь.

Наконец мы добрались до канала. Здесь туннель, в форме неправильного полукруга, был снизу около двух метров шириной и заполнен на метр водой. По краям тянулась кирпичная дорожка. Вода была темная и густая, в ней крутилось что-то маленькое и бесформенное. Крысы плюхались в воду с этой стороны, быстро переплывали на противоположную сторону и выбирались на кирпичную дорожку — длинные, тощие, ослизлые.

— Сюда, — сказал Ледок и свернул налево. Я опять пошел за ним. Потолок все еще был низковат и не давал мне выпрямиться.

Я уже запыхался и хватал ртом вонючий воздух чаще, чем мне бы хотелось.

— А откуда у вас пистолет? — спросил я.

Ледок ответил мне через плечо:

— Подарок, получил несколько лет назад. До этого дня не было случая им воспользоваться.

— Хорошо, что вы захватили его с собой сегодня. А вы неплохо работаете ногами.

— Мы называем это savate[94] — сказал он. — В молодости я даже несколько раз был призером. Да и вы, mon ami,неплохо двигаете ногами.

— У нас это называется kicking.[95]

При свете лампы все еще казалось, что темные стены туннеля раскачиваются и шатаются. Вонь была такой сильной, что у меня стали слезиться глаза.

— К тому же, mon ami, вы управились с тем громилой Рейли просто здорово, — сказал Ледок. — Должен признаться, я тогда слегка занервничал. — Он снова закашлялся. — Испугался, как бы хваленый американский принцип честной игры не привел нас к печальному концу.

— Помедли я с ударом, сейчас его дружки наверняка сыпали бы нам в глотки опилки.

Он кивнул своей маленькой головой.

— Да уж. Думаю, тогда вы поступили правильно.

Я огляделся. Крысы, канализация, тьма, невыносимая вонь.

— Поживем — увидим, — сказал я.

Через несколько минут они почти нас настигли.

Мы подошли к развилке туннеля. Один туннель заканчивался, и тут же начинался другой, перпендикулярный первому и куда более широкий. Водяной поток достигал здесь уже полутора метров в ширину.

— Теперь, думаю, — заметил Ледок, — надо идти к реке.

— Не возражаю, — сказал я.

Но Ледок смотрел назад — туда, откуда мы пришли.

— Что там такое?

Я развернулся на узкой дорожке. Осторожно. Кирпичи под ногами были скользкими от нечистот.

Там мелькнул свет — он мерцал в темноте метрах в шестидесяти от нас. Какая-то лампа. Слишком далеко, чтобы можно было разобрать, откуда она там взялась.

— Наверное, кто-то из них, — предположил Ледок.

И тут справа от первого огонька неожиданно показался другой — он слился с первым, потом вдруг исчез, будто кто-то зажег спичку и тут же погасил, и в туннель громыхнул выстрел крупнокалиберного пистолета.

Мы бросились за угол.

Я схватил Ледока за руку, остановил и, наклонившись к нему, прошептал:

— Дайте свой пистолет.

— Но, Фил…

— Анри, нет времени.

— Да он там, может, не один, — сказал он.

— Поэтому мне и нужен пистолет.

Ледок полез в карман, достал пистолет и передал мне.

— Ладно, — сказал я, — а вы идите дальше. Я погашу ему лампу.

— А что вы будете делать потом, без света?

— Я крикну. Вы вернетесь и заберете меня. А если не крикну, уходите один.

Он выпрямился в полный рост.

— Ни за что.

— Анри, время уходит. Уносите лампу, не то он догадается, что я здесь.

Ледок нахмурился.

— Ну же! — сказал я.

Ледок послушался. Я проследил, как он, одетый с иголочки, торопливо идет по туннелю, превращаясь в смутный силуэт в блеклом пятне света, пляшущем на стенах, потолке и отражающемся в воде, — пятне, которое медленно исчезало в темноте. И тут на меня навалились тьма и смрад.

Я повернулся и стал следить за входом в туннель, до которого от меня было менее метра. Я взвел курок и приложил палец к дулу. У пистолета не было предохранителя, а я не знал, с какой силой жать на курок, чтобы выстрелить. Поэтому мне следовало быть осторожным.

Левой рукой я потер шею. Сейчас, стоя на месте, я почувствовал боль. Мне пришлось сгибать голову, чтобы не удариться о потолок, с той минуты, как мы ступили на лестницу. Наверное, мы прошли не больше двух сотен метров, но они показались мне двумя километрами.

Я повернулся и посмотрел вслед Ледоку. Света уже не было видно.

Если тот, кто приближался сзади, совсем дурак, он вот-вот вынырнет из-за угла.

Здесь глупо было стрелять из пистолета. В карманах туннеля, тут и там, мог скопиться метан. Потому-то здесь и пользовались безопасными рудничными лампами. Газ мог воспламениться от малейшей искры. Чего уж там говорить о выстреле из того же пистолета.

Но все обошлось. Из этого следовало, что в случае нужды я вполне мог бы применить пистолет.

Как бы то ни было, он сглупил, выстрелив из пистолета. Ведь он не знал, что это безопасно.

Поэтому он того гляди может появиться. Это было бы лучше всего.

Тут я увидел слабый свет, дрожавший на противоположной стене туннеля. Я вдруг сообразил, что дышу все еще тяжело. Я глубоко вздохнул, хотя здоровья ради этого делать не стоило, и медленно выдохнул.

Свет становился все ярче. Вскоре я уже мог разглядеть черную воду внизу и кирпичную дорожку. Никаких голосов. Скорее всего, он — один.

Затем я услышал шаги — быстрые шаги одного человека.

Он появится здесь в любую секунду. Я сунул пистолет в карман. Я придумал кое-что получше. И покрепче уперся ногами в пол. Сначала из-за угла появилась лампа и его левая рука. Я схватил его за запястье своей левой рукой, правой ударил ему по локтю и, выдернув его из-за угла, сбил с ног. Он выстрелил. Я разглядел, что стрелял он из большого револьвера «Уэбли», но стрелявший в этот миг пролетал по воздуху, и пуля ушла прямо вниз, в водную рябь. Тут лампа обо что-то ударилась и погасла, и я снова оказался в темноте. Затем и неизвестный шлепнулся в воду, подняв кучу брызг. У себя на лице я ощутил что-то мокрое и холодное, что-то брызнуло мне на ботинки и на одежду, при этом желудок и горло у меня сжались, но мне некогда было об этом думать, потому что я уже боком продвигался вперед, к Ледоку, прижимаясь спиной и руками к стене.

Я снова вытащил пистолет. Если неизвестный не выпустил пушку и если он сумеет выстрелить даже после купания в дерьме, он, скорее всего, так и сделает, хотя и не сможет меня разглядеть.

Я знал, что такое револьвер «Уэбли». Хороший и надежный, он заряжался такими же надежными патронами и вполне мог остаться в пригодном для стрельбы состоянии. Но стоит ему выстрелить, я его увижу и тогда пушу в ход свою пушку.

Но я ничего не услышал. Ни выстрела. Ни плеска воды.

Может, он ударился головой. И утонул. Может, он уже мертв.

А может, он ждет, когда я зажгу спичку.

Спичек у меня не было, но если бы и были, я не стал бы их зажигать.

Я продолжал медленно отступать, стараясь не шуметь.

Впереди пятно света перестало колебаться. Затем оно снова двинулась, но уже в мою сторону. Самого Ледока я не видел, поскольку он находился за лампой.

Глупо. Он ведь не знал, что тут произошло. На моем месте мог быть тот плохой парень, который сейчас шел бы прямо к нему.

Я услышал, как Ледок позвал:

— Фил!

Я решил рискнуть. Поднял маленький пистолет и повернулся лицом к той части туннеля, где, по моим расчетам, находился неизвестный. Потом я слегка повернул голову в сторону Ледока и крикнул:

— Тихо!

Грохнул «Уэбли», и я услышал, как где-то совсем рядом по камню чиркнула пуля, на мгновение вспышка выстрела осветила неизвестного — он стоял метрах в трех от меня по пояс в мерзкой черной воде. С его лица и одежды стекала слизь. Я выстрелил.

Это был трудный выстрел для короткоствольного пистолета, и у меня оставалась всего одна пуля. Я знал, если промахнусь, мне конец. Он сориентируется по звуку и по вспышке моего выстрела и наверняка меня прикончит. К тому же у него осталось еще пять пуль.

Я услышал тяжелый, громкий всплеск. Услышал шипение — как будто воздуха, выходящего из заполняющихся нечистотами легких. Затем все смолкло.

Я положил пистолет в карман и снова двинулся в сторону Ледока.

— Надо пошевеливаться, Фил, — сказал Ледок. — Если другие слышали пальбу, они нагрянут очень скоро.

— Как отсюда выбраться?

— Кажется, мы подходим к одному из главных стволов туннеля. Там что впереди, свет?

Ледок оказался прав — вскоре мы оказались в более широком туннеле, чем тот, по которому шли. На сводчатых стенах горели лампы.

— Эй, там, привет! — крикнул по-английски чей-то жизнерадостный голос.

Я повернулся и увидел метрах в шести от нас большую лодку. Она была квадратная и напоминала баржу, больше метра в высоту, метров восемь в длину и два в ширину, с тупым металлическим носом — только-только чтобы проникнуть в туннель. Спереди и сзади горели рудничные лампы, а посередине за столом, на котором стояла плетеная корзина с разнообразной снедью, сидела пожилая пара — мужчина и женщина лет шестидесяти с небольшим. На обоих были приличные вечерние туалеты, включая затейливую шляпку — на женщине и цилиндр — на мужчине, и они оба сидели прямо. У мужчины было румяное лицо и густые седые усы, почти соприкасавшиеся с седыми подстриженными бакенбардами. За мужчиной и женщиной на корме лодки сидели еще двое мужчин в белых спецовках.

Пожилой человек жизнерадостно сказал:

— Вы что, ребята, заблудились? По-английски понимаете? Вас подвезти?

Глава восьмая

— Да-да, — сказал полковник Мирвезер, — запах отвратительный. Не стану с вами спорить. Но нам встречалось и похуже, правда, Мэвис?

— Пожалуй, да, — согласилась госпожа Мирвезер. Она повернулась к мужу и мило улыбнулась. — Та уборная на вокзале в Пондишери,[96] например.

— Ха! — воскликнул полковник Мирвезер, широко улыбаясь. — Ты права. — Он повернулся ко мне. — Вот где действительно клоака. Это еще розы в сравнении с тем, как воняло в сортире на вокзале в Пондишери. Что-то страшное. С нами был парнишка, младший офицер, забыл, как его звали…

— Уивер, — живо подсказала госпожа Мирвезер.

— Точно. Малый из Шропшира. Так он грохнулся в обморок еще в дверях. Так и не смог туда войти и валялся там на кафеле, как старый матрас. Понадобилось трое сипаев,[97] чтобы выволочь его на свежий воздух. Бедняга еще долго приходил в себя. — Он нахмурился и повернулся к жене. — А что с ним было потом, Мэвис? С этим Уивером?

— Подал в отставку, дорогой. Наверное, вернулся в свой Шропшир.

— Так-то вот. Никакой выдержки у бедняги. Учтите, против Шропшира я ничего не имею. По опыту знаю, таких слабаков можно ждать откуда угодно. Это чисто семейный бич. Какой-то дефект в этой, как ее, наследственности. Где угодно может случиться. Вы точно не хотите паштета? Чертовски вкусно.

— Нет, спасибо, — сказал я.

— Тогда еще бордо, господин Бомон?

— С удовольствием.

— А вы, господин Ледок?

— Буду признателен, полковник.

Полковник налил еще вина в наши хрустальные бокалы.

Лодка как будто появилась прямо из сказок «Тысяча и одна ночь», Мягкие сиденья обшиты плотным красным бархатом. Днище покрыто пушистым ковром. Все детали бронзовые, начищенные до матового блеска. Рудничные лампы бросают бледный свет на груду деликатесов, которые полковник с женой извлекли из плетеной корзинки и разложили на обтянутом кожей столе, — баночки с паштетом, головки сыра, маленькая баночка с икрой, бутылки с вином и булки.

Ледок объяснил мне, что такая лодка называется bateau-vanne.[98] Затем он повернулся к полковнику.

— А я думал, муниципалитет запретил подобные туры два года назад, после того как в канализационную систему стали сливать человеческие экскременты.

— Может быть, может быть, — сказал полковник. — Нам все устроил приятель, а его друг работает в военном министерстве. Мы с Мэвис всегда хотели попробовать. Понимаете, хотя я с полком был здесь во время войны, но пообещал Мэвис, что без нее сюда не сунусь. — Он улыбнулся жене, и она мило улыбнулась в ответ.

Мы медленно двигались по течению вдоль длинного сводчатого туннеля! Ламп на стенах прибавилось, они образовывали огромную гирлянду из световых пятен, уходивших, казалось, в бесконечность, причем число ламп удваивалось за счет их отражения в черной воде туннеля.

— Конечно, — сказал полковник, выставляя на стол бутылку вина. И постучал своим длинным костлявым пальцем по своему длинному костлявому носу, нависшему над густыми седыми усами. — Нюх у меня уже не тот, что был раньше. — Он намазал паштет на хлебную корку. — У Мэвис тоже. И все из-за карри, да, дорогая? И куриного виндалу, а?

При упоминании о курином виндалу Ледок взглянул на господина Мирвезера, поморщился, но тут же принял обычный вид.

Госпожа Мирвезер снова улыбнулась.

— Ерунда, Говард. Это от старости.

— Ха! — довольно воскликнул полковник. И снова повернулся ко мне. — Всегда вещи своими именами называет.

Я отпил глоток вина. В окружавшей нас вони его вкус было не разобрать, но мне, собственно, было без разницы.

Полковник сунул корку хлеба в рот. С минуту тщательно жевал, потом проглотил.

— Я вот что хочу спросить. Конечно, я не собираюсь лезть в ваши дела. Если сочтете меня излишне любопытным, кончим на этом, и все. Но как вы, ребята, здесь оказались? Не самое подходящее место для прогулок, а? Понимаете, нам показалось, будто мы слышали выстрелы. Хотя поклясться не можем. Эти туннели сильно искажают звук. Но нам показалось, это были выстрелы, да, Мэвис?

Госпожа Мирвезер уверенно кивнула.

— Да, выстрелы, — подтвердила она. Я разбираюсь в выстрелах, Говард.

— Ха! — сказал полковник и повернулся ко мне. — Это точно, она разбирается.

— Да, — в свою очередь подтвердил я, — это были выстрелы.

Я коротко рассказал им, кто мы и что с нами случилось.

— Невероятно! — заметил полковник. — Так, говорите, вы пинкертон? Наслышан о вас, разумеется. А тот, в кого вы стреляли. Он мертв?

— Вероятно, да, полковник. Я не стал его вылавливать, чтобы пощупать пульс.

— Понятно, — сказал он. Кивнул. — Понятно. — И покачал головой. — Невероятно! Ну, мой мальчик, ваш путь прям, как древко пики. Позвать полицию, а?

— В обычной ситуации я бы так и сделал, — согласился я, — но не думаю, что в данном случае это годится. Думаю, полиция, но крайней мере, один ее представитель, также причастна к этому делу.

Он поднял пушистые седые брови.

— Надо же! Невероятно! — Он нахмурился и взглянул на жену. — Такого никогда бы не случилось в Англии, верно, Мэвис? — Он быстро повернулся к Ледоку. — Извините. Не обижайтесь, старина. Я ничего не имею против французов. Весьма приличная публика, когда узнаешь их поближе. Участвовал вместе с ними в битвах против гуннов. Бьются, как тигры, когда их заведешь.

Ледок улыбнулся.

— А я и не обиделся. — Он твердил это или что-то подобное весь вечер.

— И эти ребята, Пьер с Жаком, или как их там, — полковник ткнул большим пальцем назад, на двух мужчин на корме лодки, — прекрасные помощники. Соль земли.

Он повернулся ко мне.

— Может, вам чем-нибудь помочь? Что-нибудь разведать? Разузнать? А?

Я улыбнулся.

— Нет, полковник, благодарю. Нам бы только отсюда выбраться, а так все в порядке.

Полковник явно огорчился.

— Ну, раз так… — Вдруг он снова оживился. — Но вот что. — Он полез в карман пиджака, достал оттуда серебряный футляр для визиток и вытащил одну. — Моя визитка, а? На всякий случай. Мы с Мэвис остановились в «Рице», будем там до четверга. Дороговато, конечно, но чай заваривать умеют.

Я взял карточку.

— Спасибо, полковник.

— Понадобится подкрепление, дайте знать.

— Непременно.

Он посмотрел на меня и слегка нахмурился.

— Вот еще что. Извините, что вмешиваюсь, но у вас какое-то пятно вот здесь. — Он постучал костлявым пальцем по своей впалой щеке.

Я достал носовой платок.


Через пятнадцать минут мы уже были на улицах Парижа, недалеко от Елисейских полей и Сены. Никогда городские огни не казались мне такими яркими — Эйфелева башня к югу от нас сверкала, как маяк, и никогда городской воздух не казался мне таким свежим.

Мы распрощались с полковником и госпожой Мирвезер. Полковник отверг наше предложение внести свою лепту в оплату услуг канализационных рабочих.

— За мой счет, парень. Небольшой вклад в военную операцию, а?

Они уехали на одном такси, а Ледок остановил для нас другое. Как только мы сели в машину, водитель громко втянул воздух, и лицо его немедленно съежилось, словно сжавшись в кулак. Он принялся размахивать руками и кричать на отвратительном французском. Ледок начал тоже махать руками и кричать. Наконец водитель что-то проворчал и кивнул. Но, прежде чем отъехать, он демонстративно открыл оба своих окна. Я не мог на него обижаться.

— Придется накинуть ему пять франков, — сказал Ледок, откидываясь на сиденье. — За то, что после нас он будет вынужден чистить машину.

— Годится.

Ледок сунул руку в карман и вынул часы.

— Всего-то двенадцать часов.

— Да, — сказал я, — но какого дня?

Он улыбнулся.

— Мы можем переодеться и успеть на баржу, чтобы поговорить с этой Лавинг.

— Сперва надо бы кое-что обсудить.

— Да?

— Рейли. Он знает ваше имя. И, думаю, легко вас разыщет.

— А! — Ледок посмотрел на мелькающие фонари, поглаживал бородку. — И он действительно может это сделать.

— Наверное, шишка на голове ему очень мешает.

Ледок взглянул на водителя. И небрежно сказал:

— Вы, надеюсь, догадываетесь, что водитель этого такси педераст и изменник родины. А жена его проститутка и больна сифилисом.

Водитель, похоже, и бровью не повел. Ледок довольно улыбнулся.

— Не надо забывать и джентльмена, которого вы оставили отдыхать в канализации.

Я вдруг вспомнил как бешено металось световое пятно, как тяжело, со всплеском рухнуло в воду тело, вспомнил тьму, неожиданную вспышку выстрела, сперва его пистолета, потом моего.

— Рейли, — продолжал Ледок, — наверняка воспринял это как личную обиду и решил, что должен отомстить. — Он немного подумал. — Возможно, нам обоим стоит переехать.

— Он же не знает, где я остановился.

— Зато мсье Лагранд знает. Он пытался скрыть кое-какие факты, вы не забыли? И появление мадам Нортон в отеле вполне может быть не самым серьезным из них. Кто знает, если мы обнаружим другие факты, еще менее привлекательные, он может принять меры и положить конец нашему расследованию.

— Анри, завтра я встречаюсь с одним из инспекторов. Если Лагранд хочет меня схватить, он сможет это сделать, как только я появлюсь у него на горизонте.

— Вы меня неправильно поняли. Сомневаюсь, чтобы он начал действовать открыто. Вы ведь пинкертон, так? За вами стоит крупная, серьезная организация. Мсье Лагранд вряд ли захочет с ней ссориться. Но к завтрашнему дню, самое позднее, он будет знать, что Рейли вас разыскивает.

— И он подскажет ему, где я остановился. Возможно. Но у меня такое чувство, что Лагранд хочет, чтобы мы продолжали расследование. Его ведь никто не вынуждал отдавать нам эти отчеты. И ему не было нужды устраивать завтрашнюю встречу. Мне кажется, он хочет посмотреть, что мы откопаем. И насколько хорошо он замел свои следы.

— Куда бы эти следы ни вели?

— Да.

— И вы готовы, mon ami, рисковать жизнью ради такого предположения?

Я улыбнулся.

— Нет, конечно, если не вынудят обстоятельства.

— Bon. Так уж вышло, одна моя хорошая подруга сейчас уехала за город. И оставила мне ключи от своей городской квартиры. Это в одиннадцатом округе, не самое роскошное место, но нам сгодится. Там хватит места для двоих. А за углом есть маленькое бистро, и там готовят превосходное poulet sauté à l’estragon. То есть цыпленка под соусом из эстрагона и лука-шалота.

— Угу. А что ваша подруга делает за городом?

— Гостит у мужа.

— Гостит?

— У него поместье в Нормандии, а она Нормандию не выносит. Она навещает его в апреле и мае, чтобы полюбоваться, как цветут яблони, и еще раз в декабре, на Рождество. А на лето она уезжает в Канны. Одна.

— Странный у них брак.

— Причем для обоих. У него веселые, безропотные деревенские девицы, пахнущие яблоками и сливочным маслом, а у нее… — Он лукаво улыбнулся. — Ну, кроме всего прочего, у нее есть я.

— Удачная сделка.

Ледок кивнул.

— И очень удобная.

— Кто-нибудь знает о ваших с ней отношениях?

Ледок даже оскорбился.

— Mon ami, она у меня не из болтливых. Помимо всего прочего, она дама замужняя.

— Ладно, рискнем.

— А теперь, — спросил Ледок, — скажите-ка, что вы думаете о том колоритном американском парне из «Дыры в стене»?

— По-моему, он рассказывал интересные вещи.

— Какие именно? Что к смерти Форсайта имеют отношение важные люди? Или что Сабина фон Штубен была знакомой Рейли?

— Он сказал — «подругой», и как раз это любопытно.

— Но он мог преувеличить насчет их близости. Многим богачам и аристократам нравится общаться с такими, как Рейли. Это придает их жизни пикантность. Легкую остроту.

— Возможно. Но, по словам Джепсона, можно сделать вывод, что фон Штубен общалась с ним постоянно.

— И что из этого следует?

Мимо проносились уличные огни.

— Не знаю. Но мне хотелось бы побольше узнать о фон Штубен. — Я повернулся к нему. — Откуда она взялась вообще?

— Кажется, из Мюнхена.

Я кивнул.

— Завтра пошлю телеграмму в Лондон. Посмотрим, что агентство на нее найдет.

— А как насчет тех важных людей, о которых говорил Джепсон?

— Не думаю, что на это стоит обращать внимание.

Ледок нахмурился.

— Но мне казалось, вы хотели доказать, что мсье Форсайт не совершал самоубийства. Неужели намеки Джепсона показались вам неинтересными?

— Я хочу выяснить, что же на самом деле произошло в том гостиничном номере. Джепсон — так, мелкая сошка. И, похоже, наркоман. Все свои сведения он получает из третьих или четвертых рук.

— Мелкая сошка, — повторил Ледок и улыбнулся. — Très bon.[99] — Он взглянул на меня. — И все же Джепсон знал, что полиция не проявляет большого рвения в расследовании смерти мсье Форсайта.

— Мы тоже знаем. Хотя, возможно, Лагранд просто хочет не впутывать в это дело Сибил Нортон.


Сначала мы отправились ко мне в отель. После долгих пререканий с Ледоком водитель все же согласился нас подождать. Я дал Ледоку денег и вошел в лифт, а он отправился платить по счету за мое пребывание в отеле. Я сбросил с себя грязную одежду, свернул ее комом и сунул в мусорную корзину. Ботинки, в которых я путешествовал по канализации, были у меня единственными, так что я вычистил их, как мог. Затем залез в ванну и вычистил уже самого себя, тоже как мог. Была бы у меня мочалка из проволоки, я бы с радостью ею воспользовался.

Я снова оделся, сунул пистолет Ледока в карман, сложил все вещи в чемодан и спустился вниз. Стоило мне войти в холл, как я уже почувствовал исходивший от Ледока запах.

Когда мы снова уселись в такси, я тут же опустил окно со своей стороны. Ледок повернулся ко мне и грустно спросил:

— Вам что, совсем дурно?

— Да уж, извините, Анри.

Он вздохнул.

Я повернулся и посмотрел в заднее стекло. От тротуара отъехала маленькая черная машина, стоявшая метрах в шести от входа в отель. Я снова сел прямо и откинулся на сиденье.

— За нами слежка.

Ледок взглянул на меня.

— Полиция?

— Думаю, Лагранд вряд ли успел нас продать. Но даже если успел, Рейли наверняка не смог бы так скоро приставить к нам хвост.

— А мне позарез нужно попасть к себе в квартиру, — сказал он. — Я просто должен все это с себя снять.

— Мы туда и едем, — сказал я. — Да и какая разница. В полиции про вас уж точно все знают. И там наверняка уже кто-нибудь крутится.

Ледок нахмурился.

— Мы от них отвяжемся, — пообещал я. — Потом. Как только вы возьмете из дома самое необходимое.

Он уставился в окно и задумчиво погладил бородку.

— Простите, что втянул вас в эту историю, Анри, — сказал я. — В заваруху с Рейли. И с полицейскими.

Ледок повернулся ко мне.

— Нет, нет, mon ami. Я не сержусь. Просто пытаюсь сообразить, что мне нужно взять с собой. Очень трудное решение в нашем положении. Какой галстук больше подходит к канализационным стокам? — Он засмеялся и хлопнул меня по колену. — Нет-нет, я получаю большое удовольствие от нашего приключения, честное слово.

— Анри, — напомнил я, — ведь я убил человека.

Он печально кивнул.

— Да, согласен, тут нам не повезло. Но ему-то пришлось куда хуже, а? А нам еще нужно разгадать эту загадку.

— Не слишком далеко мы продвинулись.

Ледок широко улыбнулся.

— Зато мы прекрасно провели время, разве не так? Поразмышляли, подрались, побегали ночью по канализации Парижа. Все просто замечательно. — Он нахмурился. — Если не считать смерти. К тому же раза два мы с вами вполне сносно поели. — Ледок пожал плечами. — Разве можно требовать большего? А, вот мы и приехали.

Такси остановилось у дома, мало чем отличавшегося от соседних домов в этой части города. Ледок взялся за ручку дверцы и повернулся ко мне.

— Вернусь через минуту.

— Анри, берите вещи на несколько дней.

— Ясное дело, — сказал он. — Трудно сказать почему, но меня его слова не убедили.

Он вышел из такси, а я повернулся и глянул в заднее стекло. Маленькая черная машина остановилась примерно в тридцати метрах от нас. Я откинулся на спинку сиденья и стал ждать.

Через несколько минут водитель посмотрел в зеркало заднего вида и сказал:

— Vous parlez français, m’sieur?

— Нет, — ответил я, — извините.

Он печально кивнул. Как и старик у отеля, он этого как будто ожидал.

Ледоку понадобилось на сборы полчаса, но наконец он вышел из парадной двери в новом черном костюме и с большими чемоданами в руках. Судя по напряжению, с каким он их нес, они были нагружены пушечными ядрами. Водитель что-то пробормотал, открыл свою дверцу и вылез, чтобы помочь Ледоку погрузить чемоданы в багажник.

Они еще несколько минут стояли, что-то обсуждая. То повышали голоса, то говорили потише, затем вдруг снова переходили на крик, а потом опять приглушали голоса. Наконец переговоры закончились, водитель сел на свое место, а Ледок открыл дверцу и плюхнулся на заднее сиденье. От него уже попахивало ромом.

— Это все на два дня? — спросил я.

— Лучше иметь запас, чем потом сожалеть, — ответил он. Водитель завел машину и выехал на дорогу. Стоявший неподалеку черный автомобиль тоже тронулся с места.

Ледок повернулся ко мне.

— У вас найдется двести франков?

— Зачем?

— Заплатить водителю.

— За такси?

— Я обещал доплатить только за чистку машины. А теперь придется ему доплачивать еще за проворство и за отрыв от слежки.

— Хорошо, я заплачу две сотни.

— Bon. Не могли бы вы дать мне сто франков прямо сейчас?

Я достал пачку денег, отсчитал при свете мелькающих фонарей сто франков. И отдал их Ледоку. Он наклонился, тронул водителя за плечо и передал ему деньги. Тот взял их, не оборачиваясь и не отрывая глаз от дороги, и спрятал в карман.

Ледок снова откинулся на сиденье и улыбнулся.

— Все будет в порядке, — сказал он.

Вскоре мы снова переехали через реку. Ледок посмотрел в окно.

— Ах, — вздохнул он. — Ночной Париж. Правда, красиво?

Он был прав. Париж красив и днем, но при солнечном свете в глаза бросается грязь, покрывающая все это великолепие. А ночью она незаметна. Все выглядит четким, чистым и прекрасным. Ослепительные, полные надежды огни города ярко отражались в чёрной водной глади. Выше по реке мелькнул и исчез красный огонек какой-то баржи, когда она скрылась за плавным извивом реки.

Неужели канализационные стоки сливают прямо в реку, подумал я. А коли так, есть ли у выпускных отверстий защитные решетки, не позволяющие крупным предметам, вроде трупов, попасть в реку?

— А сейчас держитесь, — предупредил Ледок. — Если шофер не преувеличил своих водительских способностей, нас ожидает занятное приключение.

Мы проезжали через реку по самому западному мосту на острове Сите, где располагались парижская префектура и собор Парижской Богоматери. Выехав на правый берег, мы оказались на Севастопольском бульваре, ведущем почти прямо на север. Водитель ехал нормально, пока пересекал широкую улицу Риволи, где еще сегодня утром мы с Ледоком с наслаждением пили кофе, — казалось, это было неделю назад. Улица была прекрасно освещена, ярко горели фонари, сверкали огнями витрины кафе. Даже сейчас, в час ночи, хорошо одетые люди беспечно гуляли по тротуарам. Наверняка никто из прохожих даже не думал о канализации, которая бурлила и пузырилась у них под ногами.

Через два квартала от Риволи водитель вдруг резко повернул руль влево и прямо перед встречным транспортом юркнул в узенькую боковую улочку.

Шофер не преувеличил своих способностей. Он был мастер.

Мы промчались по улочке, стремительно объехав большой, еле ползущий грузовик, при этом такси заехало на тротуар, балансируя на левых колесах, затем снова подпрыгнуло, когда колеса встали на мостовую, отчего мы с Ледоком аж подскочили. Водитель грузовика оглушил нас воем клаксона. Я глянул в заднее стекло. Черная машина все еще сидела у нас на хвосте, силясь объехать грузовик, хотя расстояние между нами значительно увеличилось.

Нас с Ледоком бросило в сторону, когда такси опять резко свернуло налево, еще в одну боковую улицу. Здесь грузовиков оказалось еще больше, но водитель и не думал сбросить скорость. Мы довольно долго то выскакивали на тротуары, то соскакивали обратно на дорогу под оглушительную какофонию автомобильных гудков. Но оторваться от черной машины нам все никак не удавалось.

— Подъезжаем к «Ле Заль», — сказал Ледок, — центральному парижскому рынку. А рядом есть ресторанчик, открыт всю ночь, там готовят отличный луковый суп.

Меня бросило на Ледока, когда такси в очередной раз круто, с визгом свернуло влево. Еще больше грузовиков и сплошные тротуары. И несмолкающие гудки.

— Рецепт, — сказал Ледок, — до смешного прост. Нужно всего лишь порезать лук и обжарить в сливочном масле, пока он не станет коричневым. Потом — добавить щепотку муки и помешать, чтобы не было комков, и залить крепким светлым бульоном. Хотя, говорят, годится и темный бульон. Но лично я…

Такси с визгом вписалось еще в один крутой поворот, проскочив в пяти сантиметрах от грузовика, ехавшего в противоположном направлении.

— …считаю, что суп тогда получается слишком густой. Важно, чтобы бульон был светлый. Затем щедро добавляете хорошего портвейна…

Мы снова летели по тротуару, обгоняя очередной грузовик. Он показался мне знакомым, как и сама улица, и, когда взвыл его клаксон, я понял — это та самая, первая машина, которую мы обогнали. Мы сделали полный круг.

— … или мадеры. Варите все это на слабом огне около получаса. Затем кладете в глиняный горшок кусок хлеба, который…

Мы петляли по огромной площади примерно в два километра шириной, посреди которой возвышалось огромное здание из сварочного железа и стекла. Оно напомнило мне железнодорожный вокзал «Виктория» в Лондоне, только это сооружение было куда более внушительным. Остроконечная крыша центральной части вздымалась на три-четыре этажа, а крылья здания, с плоскими крышами, были всего на один этаж ниже. Все строение целиком занимало никак не меньше тридцати — сорока акров. Со всех сторон оно было окружено грузовиками и повозками; они тянулись ко входу, а там, в желтом свете уличных фонарей, дюжие молодцы выгружали тяжелые мешки, корзины и коробки. Но некоторые грузовики петляли между шаткими штабелями деревянных ящиков и поддонов. Между ними осторожно сновали люди — большинство их несли на спинах мешки, корзины и ящики. Такси принялось лавировать в этом хаосе, сворачивая то влево, то вправо, под непрерывные сигналы водителя. Люди впереди, завидев нас, изумленно замирали на месте, потом бросали свою ношу и мгновенно разбегались врассыпную.

— …надо предварительно подсушить в духовке, и voilà — супчик готов. Soupe à l’oignon. В том ресторане, о котором я говорил, придумали изумительную приправу. Сверху они посыпают суп толстым слоем тертого сыра и…

Теперь уже надрывались другие клаксоны, ржали лошади, вскидывая головы, люди орали на нас, потрясая кулаками, срывая кепки и швыряя их на землю. Мы увернулись от одного грузовика и едва не столкнулись с другим. Нас занесло влево, и левым краем бампера мы задели штабель пустых деревянных ящиков — такси аж вздрогнуло от удара, — и они разлетелись в разные стороны. Водитель прекрасно справился с поворотом, удержав машину, и мы снова помчались, разгоняя толпы людей.

— …ставят горшок на сильный огонь и держат, пока сыр не станет коричневым.

Мы уже почти объехали всю площадь кругом, оставив за собой несколько сотен разозленных людей и кучу трясшихся от страха лошадей. Я оглянулся, но черной машины не заметил.

— К этому супу, — продолжал свое Ледок, — очень подходит белое сухое вино.

Внезапно такси резко затормозило у поворота в очередную узкую улочку. Впереди под фонарем какие-то мужчины выгружали плоские квадратные ящики из припаркованного грузовика и складывали их прямо на улице. Наш водитель открыл свое окно, сунул пальцы в рот и свистнул. Мужчины оглянулись. Один из них, грузный, в черном свитере, подбежал к такси.

Я взглянул на Ледока.

— Его кузен, — объяснил он.

Я посмотрел в зеркало заднего вида. Черная машина только сворачивала за угол на площади, в сотне метров от нас.

Водитель что-то быстро протараторил по-французски, обращаясь к мужчине в свитере, отдал ему мою сотню, затем вдавил педаль газа в пол и резко свернул в боковую улицу.

Мы мчались по улице. Наблюдая в зеркало, я успел заметить, что черная машина подъехала к перекрестку как раз в тот миг, когда двери кузова грузовика распахнулись и оттуда вывалились пятнадцать или двадцать квадратных ящиков, заполонивших дорогу. В свете фонарей их содержимое сверкало серебром и золотом. Черная машина въехала в эту сверкающую гущу, ее занесло, и больше я ее уже не видел.

— Рыба, — объяснил Ледок, повернувшись, чтобы тоже глянуть в заднее стекло. — Напомните мне завтра рыбу не заказывать.

Такси мчалось по переулку, но, когда мы подъехали к следующему широкому проспекту, водитель сбавил ход и по всем правилам повернул направо. Некоторое время мы ехали на север, во всяком случае мне так казалось, пока не доехали до следующего проспекта, где свернули направо.

Я обратился к Ледоку:

— Можно вопрос?

— Ну конечно, mon ami.

— Вы случайно не сказали водителю, чтобы он высадил нас где-нибудь поблизости от той квартиры?

— Естественно, нет. Я назвал ему другой адрес, неподалеку от того дома. Когда он нас туда привезет, мы пересядем в другое такси. А может, потом и в третье. Полиция наверняка уже знает номер этой машины. И еще до завтрашнего утра арестует этого сумасшедшего.

Как и у Сибил Нортон, квартира подруги Ледока располагалась на верхнем этаже. Довольно долгий подъем для человека с чемоданом Ледока.

— Что там у вас? — поинтересовался я, когда мы остановились передохнуть на лестничной площадке. — Эта штука весит не меньше пятидесяти килограммов.

— Мои гантели, — сказал он. — Зарядку делать. Я не пропускаю ни одного дня. — Он сжал пальцы в кулаки и замолотил ими по воздуху для наглядности. — В здоровом теле здоровый дух.

— Угу. — Я сунул руку в карман, достал пистолет и протянул ему. — Тогда можете прихватить и это.

— Благодарю, дружище. — Он сунул пистолет в карман.

— Спасибо, что не забыли взять с собой, — сказал я.

Мы снова подняли чемоданы и поползли дальше вверх по лестнице.

Квартира оказалась большой, просторной и обставленной по-женски. Мебель только антикварная: хрупкие кривые деревянные ножки у кресел и диванов, обивка — в оборках. На стенах — обои в цветочек. Абажуры на лампах — с бахромой. Над белым камином — картина маслом в золоченой раме: пестро разодетые пастушки поигрывают на флейтах, отдыхая на мшистом берегу пенного ручья. Тут же дремлют овечки. В воздухе квартиры помимо слегка затхлого запаха ощущался аромат дорогих духов.

Ледок уронил чемодан на персидский ковер и упал в одно из кресал. Я поставил чемодан, который нес, на пол и сел в другое кресло.

— Ничего, что зажгли свет? — спросил я.

— Нормально, — ответил он. — Матильда иногда пускает сюда друзей — переночевать. Соседей этим не удивишь.

— Она часом не приглашала гостей на ближайшие два дня?

Ледок улыбнулся.

— Завтра я ей позвоню и позабочусь, чтобы она и не думала об этом. — Он полез в карман и достал часы. — Только половина третьего. У нас еще есть время съездить на баржу и поговорить с Астер Лавинг.

— Анри, сегодня выдался слишком длинный день. Давайте подождем до завтра.

Но завтра будет поздно. Впрочем, и сейчас было поздно. В половине третьего, когда мы сидели в гостиной, Астер Лавинг была уже мертва по меньшей мере пять часов.

* * *
Остров Сен-Луи, Франция

11 мая 1923 года


Дорогая Евангелина!

Какой выдался денек! И он все еще продолжается!

Подозреваю, сейчас я самая занятая женщина в Париже; события чередуются с такой быстротой, что я совершенно не успеваю все разложить по полочкам. Я напоминаю сама себе белку в колесе. Хотя, думаю, куда лучше провожу время, чем белка в колесе или без оного.

Писать пространное письмо сейчас некогда. Сегодня попозже, когда мы вернемся от Гертруды Стайн, я напишу другое. Если верить Эжени, там должен быть Эрнест Хемингуэй, и я с нетерпением жду возможности с ним познакомиться. Как говорит Эжени, мисс Стайн тоже писательница и даже, по парижским свободным меркам, несколько эксцентрична. К тому же она лесбиянка. Кстати, Эжени тоже. Как и, похоже на то, большая часть женского населения Парижа.

Хотя, возможно, я что-то перепутала. Если тебе в гиды по Парижу попадает карлик, это вовсе на значит, что в Париже живут одни только карлики.

Но подробнее об этом позже. В смысле — о лесбиянках.

Вот тебе краткий отчет за сегодняшний день; утром я ездила на машине (на огромном «Роллс-ройсе»), угощалась улитками, немного захмелела за обедом, и все это первый раз в своей жизни; зашла в несколько замечательных маленьких бутиков, включая тот, где заправляет Коко Шанель, которая оказалась совсем крошечной, chic[100] и совершенно изумительной; побродила по «Бон Марше», моему самому любимому магазину в Париже, и таращилась во все глаза подобно вестготке в римских чертогах.

Когда я спросила у Эжени, не можем ли мы туда зайти, она заморгала и стала чуть бледнее, чем обычно. Ведь «Бон Марше» — торговый оплот буржуазии, а Эжени, как дочь графа, подозреваю, привыкла смотреть на буржуазию искоса (впрочем, это вовсе не означает свысока). Но когда я рассказала, что ходила туда много лет назад с мамой и что это одно из самых дорогих моих воспоминаний, она отправилась туда почти с такой же радостью, как и я.

Мне нужно рассказать тебе еще кое-что. Если помнишь, когда-то я упоминала о Филе Бомоне, американце, который устроил меня на работу в свое агентство. И о том, что он может когда-нибудь вернуться в Европу. Так вот, сегодня, когда мы бродили по «Бон Марше», я краем глаза заметила движение справа. Посмотрела в ту сторону и увидела удаляющегося мужчину — я не разглядела его лица, но сзади он очень напоминал господина Бомона: те же темные волосы, те же широкие плечи. На мгновение у меня даже перехватило дыхание и затрепетало сердце.

(Правда. Затрепетало. Справа налево. Но, кто знает, может, это все от устриц?)

Только я подумала, что это наверняка господин Бомон, как Эжени с улыбкой спросила меня, не кажется ли мне какая-то брошь spirituelle[101] и отвлекла мое внимание. Когда я снова посмотрела в ту сторону, мужчины уже и след простыл.

Скорее всего, это был не господин Бомон. Если бы он находился в Париже, меня бы об этом предупредили. И, знаешь, почему-то я не могу представить его себе в «Бон Марше», среди всяких безделушек и мишуры.

Но мне показалось забавным, что он мне привиделся, да еще в «Бон Марше». Похоже, я надеялась на его возвращение больше, чем мне казалось.

Но тебе-то, думаю, все казалось правильно. Ева, я тебя ненавижу.

Так, что же еще было сегодня? Да. Я узнала кое-что очень интересное и, не исключено, очень важное о Сабине фон Штубен. Помнишь, это та женщина, которая умерла вместе с Ричардом Форсайтом. (Жизнь пинкертона состоит не только из походов по магазинам.) Еще я узнала кое-что не менее интересное и, не исключено, не менее важное о Сибил Нортон, которая пишет детективы и тоже, как и я, родилась в Торки. Я знаю, тебе нравятся ее книги, но, возможно, ты в них разочаруешься, когда узнаешь, что я расскажу.

Да, а кроме всего прочего, я получила предложение от одной на редкость красивой американской наследницы, которая пишет и говорит на прекрасном французском.

Больше нет времени. Опущу это письмо на выходе из отеля.

С любовью, Джейн

Р. S. Я взяла напрокат костюм для завтрашнего бала. Но пока не решаюсь признаться тебе, что это такое.

Твоя

Д.

Глава девятая

Я спал в комнате горничной. Горничная явно была меньше меня ростом, потому что обе мои ноги свешивались с матраса. И на кровати не было подушки — только валик, круглый, как телефонный столб, но намного жестче. Я сбросил его на пол, выиграв в длине кровати сантиметра два, но все равно мне казалось, что уснуть не удастся, хотя казалось недолго, потому что через пять минут я буквально отключился.

Когда я проснулся, сквозь щель между задернутыми шторами пробивался тонкий луч света, рисуя на кружевных занавесках замысловатый желтый узор. Где-то вдалеке послышался глухой автомобильный гудок. Я взглянул на часы. Девять. Поздно.

Я откинул простыню, сбросил ноги с кровати и встал. И вдруг почувствовал острую боль в спине, прямо под лопаткой.

Может, дело в слишком маленькой кровати. Я уже слишком стар, чтобы спать в маленьких кроватях.

Или, может, вчера я потянул какую-то мышцу, когда бросал француза через плечо.

Я порылся в чемодане, нашел халат, надел и пошел искать Ледока.

Он сидел на диване в гостиной, уже полностью одетый, склонившись над газетой на журнальном столике, с чашкой кофе в руке.

— А, mon ami, — сказал он и поставил чашку на блюдце. — Никак вернулись в мир живых, а?

— Не совсем, — сказал я. — Пока не полностью.

Он улыбнулся. Сегодня на нем была легкая тройка из серой шерсти, такая же безукоризненно чистая, каким был и вчерашний костюм, правда, до нашего путешествия по канализации. Он умудрился сложить новый галстук и разложить его так, что на нем не осталось ни морщинки. Еще на нем была белая рубашка с жестким воротником, серая бабочка, черные туфли и белые, аккуратно застегнутые гамаши.

— Присаживайтесь, — махнул он рукой, а сам встал. — Какой кофе предпочитаете?

— Горячий. Черный. Два кусочка сахара. — Я уселся в одно из хрупких кресел. — Спасибо.

— Не желаете круассанчик? Я выходил на улицу и купил несколько штук в кафе по соседству. Вполне съедобные.

— Нет, спасибо, Анри. Кофе достаточно.

— Bon. — Он кивнул и вышел из комнаты. Я устроился поудобнее и принялся рассматривать нарядных пастушков на картине. Овцы все еще спали. Я им позавидовал.

Вошел Ледок с чашкой на блюдце. И передал ее мне.

— Спасибо, — сказал я. Он снова уселся. Я кивком показал на газету. — Что-нибудь насчет нашегоприятеля из канализации?

— Non. Но, боюсь, плохие новости все же есть.

Я отпил несколько глотков кофе. Он был великолепный, что меня, впрочем, не удивило. Я придерживался мнения, что тот, кто знал, как приготовить лягушачьи лапки à la meunière, уж с чашкой-то кофе справится вполне.

— Какие именно?

— Астер Лавинг. Певичка. Умерла.

— Умерла? — как попугай повторил я.

— Передозировка героина, — объяснил он. — Вчера ночью.

Я опустил чашку с кофе.

— Надо было сходить на эту проклятую баржу.

— Мы бы все равно опоздали, дружище. Она умерла раньше, вечером. — Он поднял газету. — Перевести?

— Да. — Я глянул в сторону. — Черт!

Ледок откинулся на спинку дивана и принялся читать:

— «Астер Лавинг — прекрасная негритянская chanteuse, то есть певица, чье великолепное исполнение чудесной песни „Дрозд“ сделало ее…» — Ледок нахмурился. — Merde. Чушь. «…Сделало ее жемчужиной в короне парижской ночной жизни». — Он поднял голову. — Откуда они берут такие дикие словосочетания?

Я кивнул.

— Дальше.

Ледок снова обратился к газете.

— «…была найдена вечером во вторник мёртвой — смерть наступила от передозировки героина. Тело мисс Лавинг обнаружил в одиннадцать часов ее менеджер Жак Моррэ, который вызвал полицию и скорую помощь. Помочь певице уже не могли, и врач констатировал смерть. Как считают в полиции, мисс Лавинг умерла примерно между девятью и десятью часами утра».

Ледок пробежал глазами по статье.

— Здесь еще некоторые биографические сведения, с описанием ее бурной жизни в Соединенных Штатах до того, как она стала жемчужиной в парижской короне, и еще поэтический некролог на английском. «Прощай, дрозд», — говорится в ней. Дальше читать?

Я покачал головой.

— Черт бы все побрал, — сказал я. — Ничего себе совпадение. Только начали дознание, и тут нате вам, на следующий день она умирает.

Ледок погладил бородку.

— Согласен, очень любопытно. Но, mon ami, какое отношение ее смерть имеет к нашему расследованию? Мы говорили только с Розой Форсайт и Сибил Нортон, и ни одна из них не знала о связи мадемуазель Лавинг с Ричардом Форсайтом.

— Я им пока об этом не рассказывал.

Ледок нахмурился и на минуту задумался.

— Но вы же сами говорили, что не объясняли, какие между ними были отношения. По крайней мере, мадам Форсайт.

— Роза не такая уж дурочка, какой кажется. Я расследую смерть ее мужа, называю женское имя. Она вполне могла сообразить. Как и Сибил Нортон.

— Но зачем кому-то из них убивать Астер Лавинг? В газете пишут, она умерла от передозировки. И если она сидела на героине, разве не рисковала жизнью постоянно?

— Возможно. Но «постоянно» — понятие растяжимое, Анри. А она умерла вчера. В тот день, когда я объявился в Париже. Мне это не нравится.

Ледок молчал. Наконец он сказал:

— Мне пришла в голову еще одна возможность. Помимо мадам Форсайт и мадам Нортон.

Я напрочь забыл про кофе. Он уже не казался мне таким вкусным, как раньше, но все равно это был кофе, и я в нем нуждался.

— Вы о чем?

— О мсье префекте. Предположим, вы правы и Ричард Форсайт не покончил жизнь самоубийством. Вдруг Лагранд знал об Астер Лавинг? Может, она что-то знала о смерти Форсайта. И Лагранду стало об этом известно. Возможно, он боялся, что и вы узнаете о ее связи с Форсайтом, и решил от нее избавиться.

Я кивнул.

— Или же это сделал Рейли.

Ледок нахмурился.

— Не исключено, — продолжал я, — Рейли тоже что-то знал. Об Астер Лавинг и Форсайте. И когда увидел вчера, что мы разговариваем с Джепсоном, решил, что тот нам все выложил.

— Но Джепсон даже не заикнулся об Астер Лавинг.

— Но Рейли-то об этом не знал.

Ледок на секунду задумался.

— Да, конечно, вы правы. Но ведь все это только домыслы, так?

— Верно, только домыслы.

— Эта женщина могла умереть от передозировки по собственной вине — ввела себе слишком большую дозу. Несчастный случай.

— Угу. — Я отпил еще глоток кофе. — Ладно, — сказал я. — У нас в полдень в «Великобритании» встреча с инспектором. С тем, который вел дело о смерти Форсайта. Мне нужно заглянуть на телеграф и отправить телеграмму в Лондон — попросить их узнать побольше об этой Сабине фон Штубен в Мюнхене. А еще — в банк за чеком для Лагранда и его сироток. У вас есть адрес этого общества?

— Узнаем. Пока вы одеваетесь, я кое-куда позвоню по телефону.

— Договорились. Спасибо. А пока я буду бегать по городу, вы сможете разыскать менеджера Астер Лавинг? Как там его зовут?

— Жак… — Ледок порылся в бумагах. — Моррэ.

— Постарайтесь назначить с ним встречу днем, чтобы мы могли поговорить. Давайте на… сколько? Два часа подойдет?

— Конечно. Все устрою.

— Прекрасно. Спасибо, Анри.

Он отмахнулся.

— Не стоит благодарности.

Я вернулся в комнату горничной, вытащил из чемодана чистую рубашку, белье и носки и бросит все на кровать. В углу комнаты виднелась маленькая ниша, не больше стенного шкафа, где помещались ванна и умывальник. Ванна, как и кровать, не была рассчитана на мои габариты. Я мог сидеть в ней, только выпрямившись — больше никак не получалось — и чувствуя себя медведем в бочке.

Затем я побрился, надел все чистое и единственный оставшийся костюм. Прежде чем выйти из комнаты, я достал из чемодана остальные вещи, поднял двойное дно, вытащил автоматический «кольт» 32-го калибра. И положил его в карман брюк.

До банка «Барклай» я доехал на такси. Там я распорядился отправить чек на две тысячи франков на счет Общества сироток Лагранда. Банк находился на улице 4-го сентября, довольно близко от улицы Капуцинов и «Дыры в стене», так что все время приходилось оглядываться.

Мне показалось, что, когда я выходил из банка, за мной никто не следил, поэтому я взял другое такси и поехал на телеграф. За такси тоже никто не увязался. Я послал телеграмму в Лондон и проверил, не поступило ли на мое имя каких-либо сообщений, возможно, отчета другого агента, который работал в семье Форсайтов, тем более что он должен был переслать его через лондонскую контору. Но для меня ничего не было.

Была уже половина одиннадцатого. Мне предстояло как-то скоротать больше часа до своей встречи с Ледоком и инспектором в «Великобритании». Я решил прогуляться и спросил у клерка из «Вестерн Юнион», как туда пройти.

Погода снова выдалась хорошей — ясной, сухой и теплой. Несмотря на сажу и грязь, покрывающую все вокруг, Париж был очень красивым городом. Мне нравились плавные изгибы его бульваров, изысканно-величавые старинные здания, медленно-мерное движение судов по спокойной коричневой реке.

Вот город, о котором мне хотелось узнать побольше, и я бы сделал это с удовольствием, если бы не старался узнать побольше о вероятном убийстве.

Я остановился у кафе. Официант не говорил по-английски, поэтому я зашел внутрь и ощутил себя цирковым клоуном, показывая то на одно, то на другое и при этом то кивая, то качая головой. Потом я снова вышел на улицу, сел за столик и через минуту получил бутерброд, кофе и непомерный счет. Бутерброд был так себе. Хлеб вкусный, что отчасти возмещало недостаток вкусовых качеств мяса. К счастью, мяса оказалось не слишком много. Зато кофе был отменный.

Я пришел в «Великобританию» в пять минут первого. Анри Ледок стоял у конторки, опустив руку с перчатками и серой шляпой вниз и прижав другую, с часами, к груди. Он то и дело поглядывал на часы.

— Привет, Анри, — сказал я.

— А, вот и вы. — Ледок улыбнулся и опустил часы в карман.

— Инспектор здесь? — спросил я.

— Пока нет. Но я поговорил по телефону с менеджером Астер Лавинг и договорился встретиться с ним в два часа у него в конторе.

— Прекрасно. Спасибо, Анри.

Холл был огромный, с колоннами, растениями в кадках, дорогими гобеленами на стенах, дорогими коврами на мраморном полу и легким запахом дорогих сигар и еще более дорогих духов. Кругом мягкая красивая мебель, чтобы постояльцам не пришлось подниматься в свои номера, если им вдруг взбрело бы в голову посидеть и посчитать деньги.

Если бы Лагранд разозлился на нас за то, что мы накануне сбросили хвост и устроили беспорядок в «Ле Заль», он вполне мог бы посадить здесь филеров. Но он этого не сделал. Хотя какой-то тип все же сидел на диване в одиночестве. Вот он поднялся и направился к нам. Он не носил вокруг шеи цепочки с табличкой «ПОЛИЦЕЙСКИЙ», но у него не было в том никакой надобности.

Он был в черном костюме, белой рубашке с галстуком в полоску, в тяжелых черных ботинках и держал в руке мягкую черную шляпу. Крупный, широкоплечий, степенный. Черные волосы с пробором слева. Лицо мясистое, нос слегка картошкой, нижняя губа слегка обвисшая. Лицо некрасивое, но довольно интересное. Глядя на него, казалось, что выражение на нем было установлено еще в детстве и с той поры не менялось — скрытное, сонное лицо человека, который видел все, на что способны люди, и выслушал все причины их деяний.

— Господин Бомон? — обратился он ко мне.

Я отозвался.

— Мсье Ледок?

Анри тоже отозвался.

Инспектор кивнул, затем представился сам. Руки он нам не подал, мы с Ледоком со своей стороны — тоже.

— Спасибо, что пришли, — сказал я.

Выражение на его лице не изменилось.

— Пожалуйста, следовать за мной, — предложил он на ломаном английском.

Он неспешно направился к лифтам. Их было два, и двери одного из них открылись как по мановению волшебной палочки, стоило нам приблизиться. Мы вошли. Лифтер, паренек, одетый на манер южно-американского генерала на параде, произнес что-то по-французски. Инспектор буркнул что-то в ответ. Никто больше не вымолвил ни слова, пока мы поднялись на седьмой этаж, вышли из лифта, прошли по застеленному ковром коридору и остановились у двери справа.

Инспектор сунул руку в карман брюк, вытащил казенный ключ. И повернулся ко мне.

— Это не та дверь, что была раньше. Ту разбили, когда мы пытались попасть в номер.

— Понял, — сказал я.

Инспектор вставил ключ в замочную скважину и повернул. Дверь распахнулась. Он отступил и легким движением большой руки предложил нам войти. Мы последовали его жесту. Инспектор вошел следом.

Он уже закрывал дверь, когда я сказал:

— Простите, инспектор.

Он повернулся ко мне, не отпуская ручку двери.

— Позвольте взглянуть? — сказал я, показывая на дверь.

Он поднял брови на три миллиметра, слегка пожал крепкими плечами и отступил в сторонку.

На торце двери я увидел собачку и задвижку, закрепленные на бронзовых пластинах. Собачка, как и все собачки, реагировала на поворот дверной ручки, задвижка же была сейчас утоплена. Я попросил у инспектора ключ, который он мне протянул без всякого выражения на лице, только сунул руки в карманы и уставился на меня. Я сунул ключ в замочную скважину и повернул влево; защелка, в виде прямоугольного бронзового язычка, тут же выскочила.

Я взглянул на инспектора.

— Задвижка была закрыта, когда вы сюда пришли?

Инспектор нахмурился.

Я повернулся к Ледоку, который стоял в сторонке, заложив руки за спину.

— Как это будет по-французски? Задвижка?

— La pène dormant, — сказал он.

— Qui,[102] — сказал инспектор. — Она была закрыта.

Я повернул ключ в противоположном направлении на два полных оборота, и задвижка ушла внутрь. Я прикрыл дверь и оглядел щеколду.

Она тоже была бронзовая, с закругленной ручкой, и выступала с левой стороны в семи-восьми сантиметрах от края двери. Паз в двери, куда она входила, тоже был бронзовый и привинчен к двери шестью бронзовыми винтами. Я поднял закругленную ручку и задвинул щеколду. Подергал дверь. Она не поддалась. Я провел пальцем по косяку сначала над щеколдой, потом под ней. Примерно в четырех сантиметрах от нее я с трудом нащупал в дереве большое неровное углубление — бесформенную дыру, замазанную шпаклевкой, затертую и покрашенную сверху. Как ни старайся зачистить дыру, сделать это, не оставив следов, практически невозможно.

Я повернулся к инспектору.

— Дверь была закрыта на щеколду. Вышибая дверь, вы вырвали винты и куски дерева. Вот здесь.

Он кивнул.

Значит, дверь и в самом деле была закрыта на щеколду. Мое предположение, что она была закрыта, подтвердилось. Если только полицейские не проделали дыру специально. Я вернул инспектору ключ.

— Благодарю, — сказал я. Он кивнул и убрал его в карман. Я повернулся и стал внимательно оглядываться.

Гостиная была раза в два-три больше той комнаты, где я провал прошлую ночь. Белый ковер, белые стены. У одной, под знакомой фотографией Эйфелевой башни в рамке, стояла длинная, молочного цвета, довольно мягкая софа. Перед ней — сияющий кофейный столик красного дерева. Еще там были два кресла с такой же обивкой, как и софа, рядом с каждым — по столику красного дерева. Между креслами — большой радиоприемник того же красного дерева и так же начищенный, как и кофейный столик. Противоположную стену занимали две балконные двери. Белые шторы были раздвинуты, и мне был виден узкий балкон с кованой решеткой, а за ним — освещенные солнцем верхние этажи здания напротив.

Я повернулся к инспектору.

— Тут все, мебель и остальное, стоит так же, как раньше, когда вы обнаружили тела?

Инспектор кивнул. Он полез в правый карман и вытащил старую вересковую трубку, а из левого кармана достал кожаный кисет с табаком.

Я подошел к балконным дверям. Попробовал открыть одну. Заперта. Под ручкой увидел маленькую задвижку. Щелкнул ею, снова попробовал отрыть дверь. На этот раз она открылась. Я повернулся к инспектору.

— Была заперта? — спросил я.

Он набивал трубку табаком. Посмотрел на меня и кивнул.

Я вышел на балкон и осмотрел двери снаружи. Открыть или закрыть их с той стороны было невозможно. Я вернулся в комнату, закрыл двери, щелкнул защелкой и повернулся к инспектору.

— Ничего, если я тут как следует осмотрюсь?

Трубка была уже набита. Он пожал плечами и равнодушно махнул трубкой, как бы давая понять, что ему все равно, чем я намерен заняться.

Я вышел по ковру в коридорчик. Первая комната сплошь сверкала белизной. Там располагались унитаз, раковина и биде в окружении кафеля, который сиял так, будто над ним изрядно потрудился дантист. В следующей комнате помещались большая эмалированная ванна, другая раковина и косметический столик. Здесь тоже все сверкало. Дальше размещалась спальня — те же белые стены, тот же белый ковер, два прикроватных столика красного дерева, два больших шкафа красного дерева и огромная кровать — сверкающая бронза и белое покрываю. Еще две балконные двери, выходящие на тот же балкон, на котором я уже побывал.

Когда я вернулся в гостиную, там пахло жженой веревкой. Инспектор сидел в одном из кресел, расставив ноги во всю ширь, и дымил трубкой. Над его головой, точно венок, плавало облако синего дыма, похожее на маленькую тучку.

Ледок сидел в углу дивана. Я сел на диван с другого конца.

И спросил:

— Двери в спальне, что ведут на балкон, тоже были заперты?

Инспектор кивнул и выпустил другое облако дыма.

— А где было тело? — спросил я. — Форсайта?

Инспектор вынул трубку изо рта и показал ею на другое кресло.

— А Сабины фон Штубен?

На этот раз трубка указала на пол перед креслом. Затем он снова сунул ее в рот.

— Какие-нибудь вещи нашли? Чемодан? Саквояж?

Он покачал головой, уже не вынимая изо рта трубки.

— Разве у фон Штубен не было сумки?

— Была.

— Что в ней было?

Он вынул трубку изо рта.

— Так, всякая мелочь. Косметика.

— При вскрытии в желудке Форсайта обнаружили алкоголь. Вы нашли бутылку?

Инспектор медленно положил ногу на ногу — правую на левое колено, а руку с трубкой — на бедро.

— Бутылку абсента, — сказал он.

— Полную? Пустую?

Он несколько секунд смотрел на меня молча. Потом сказал:

— Бутылка была почти пустая.

— Выяснили, где они ее взяли?

— Господин Форсайт купил. Тут, в соседнем магазинчике. Перед тем как зарегистрироваться в отеле. — После столь бурного потока слов он снова сунул трубку в рот и опять задымил.

— Тут были бокалы, из которых они пили? — спросил я.

— Два. Один пустой, другой наполовину полный.

— У фон Штубен губы были накрашены? — спросил я.

Он два раза пыхнул трубкой, наблюдая за мной, затем снова вынул ее изо рта и положил руку на бедро.

— Полупустой бокал был в помаде мадемуазель фон Штубен.

— А наркотиков здесь случайно не находили?

Инспектор посмотрел на трубку, потом на меня.

— Мы обнаружить в кармане мсье Форсайта серебряный… — Он задумался, подбирая слово поточнее, — …серебряную коробочку для кокаин. В форме черепа, но плоскую. А в этой коробочке — маленький серебряный соломка.

— Отпечатки пальцев в номере снимали?

— Не я, — ответил он, — эксперты.

— Установили, кому принадлежат отпечатки?

Он сунул трубку обратно в рот и кивнул.

— Горничным и служащим отеля? — сказал я.

Он кивнул.

— И ни один отпечаток, — заметил я, — не принадлежал Сибил Нортон?

Несколько секунд инспектор сидел неподвижно. Потом сказал:

— Non. — Снова вынул трубку и улыбнулся закрытым ртом. — Вы беседовали с мадам Нортон.

— Да. Послушайте, инспектор, где бы вы сейчас находились, если взять ваш обычный день?

Он слегка поднял брови.

— Pardon?

— В это время, в любой день, где бы вы были? Чем занимались?

Он задумчиво попыхтел трубкой. И через несколько секунд ответил:

— Ел. Возможно, бутерброд в пивной «Дофин» рядом с набережной д'Орсэ. А может, пил пиво.

— Понимаю, вы вправе сердиться на нас за то, что мы оторвали вас от вашего бутерброда. Понимаю, вас могут раздражать мои вопросы по поводу вашего расследования. Уверен, вы добросовестно выполнили свою работу, не хуже любого другого полицейского.

Я набрал полную грудь воздуха.

— Но у меня тоже, работа. Мать Ричарда Форсайта живет не в Париже. И ничего не знает о департаменте парижской полиции, как и о вас. Она знает только, что ее сын умер. И хочет узнать, почему. Думаю, ее можно понять. Она наняла пинкертонов, поручила им заняться расследованием, и агентство отрядило меня сюда.

Я вздохнул еще раз.

— Я знаю, в тот день Сибил Нортон была здесь. Но есть много того, чего я не знаю, и вы — единственный человек, кто может меня просветить. И я был бы очень признателен, инспектор, если бы вы согласились мне помочь.

Во время моего короткого монолога он никак не реагировал. Просто сидел и пыхтел трубкой. Когда я закончил, он пыхнул еще раз, вытащил трубку изо рта и снова положил руку с нею на бедро. И еще раз улыбнулся, не разжимая губ.

— Мне очень понравилось, — сказал он, — ваше… — Он повернулся к Ледоку и произнес французское слово.

— Обращение, — подсказал тот.

— …обращение к моему сердцу с этой историей про мамашу.

Я улыбнулся.

— Я пытался возместить вам отсутствие бутерброда.

— И пива, — добавил он.

— Я куплю вам пиво. И бутерброд впридачу.

Еще одна слабая улыбка. Он снова вложил трубку в рот, затянулся разок-другой, затем вынул трубку и положил руку на бедро.

— Вы должны понять, я всего лишь инспектор. Маленькая рыбка. Там, надо мной, плавает много других, покрупнее. Одному подавай то, другому это. И я должен следить, чтобы все были довольны, так? Возможно, есть вопросы, на которые я не мочь вам ответить. Понимаете?

— Да.

Он кивнул.

— Но я попробовать.

— Спасибо, — сказал я. — Но я все равно куплю вам бутерброд с пивом.

Он небрежно отмахнулся.

— Нет-нет. Спасибо, не надо. Когда мы закончим, я на час пойду домой. Моя жена приготовить coq au vin[103] у меня уже слюнки текут.

— Она берет красное вино? — спросил Ледок.

— Нет, — ответил инспектор, поглядывая на него. — Она берет белое. Рислинг.

— А! А как насчет lardon? — Он повернулся ко мне. — Ломтиков сала, — пояснил он.

— Спасибо, — сказал я. Поскольку ради меня они оба говорили по-английски, было невежливо их прерывать.

— Нет, — сказал инспектор. — Она обжаривает курица на сало, затем убирает его со сковорода. Добавлять морковь, лук-шалот и немного чеснок. Разумеется, все мелко нарезанное.

— Да, разумеется, — согласился Ледок.

— Все это румянит, снова кладет курицу на сковородку и добавляет равное количество рислинг и крепкий куриный бульон.

— А, понятно. Бульон. А специи еще добавляет?

— После того как она делать соус гуще с помощью куриного желтка, смешанного с немного сливки, она добавлять лимонный сок и немного сливового бренди.

— Сливовое бренди. Очень интересно. — Ледок задумчиво кивнул. — Спасибо.

— Пожалуйста, — сказал инспектор.

Сунул трубку в рот и повернулся ко мне.

— Вы упоминать о Сибил Нортон, — сказал он, не вынимая изо рта трубки. Слова вырывались вместе с маленькими облачками дыма.

— Да, — подтвердил я.

— Она рассказать, что пришла к номеру господин Форсайт в три часа. И слышать выстрел. Она решить, что господин Форсайт застрелился, так она сказала. Она ушла. Но потом передумать и позвонить другу, который… давайте скажем, важный персона. Он звонить мне. — Инспектор снова улыбнулся. — Я очень славиться умением держать язык за зубами, а?

Я кивнул.

— Я взять с собой несколько офицеров и приезжать сюда. Она ждать внизу. Мы все подниматься в лифте. Дверь заперта. Мы ее взломать. Там… — он снова показал трубкой — находиться господин Форсайт и Сабина фон Штубен, оба мертвые. Госпожа Нортон сообщить мне некоторая информация про обоих. Я задавать несколько вопросов. Потом поблагодарить ее и сказать, что она может идти.

Инспектор снова пожал плечами.

— Все остальное я уже рассказать.

— Сибил Нортон заходила в другие помещения?

Трубка погасла. Он начал копаться в карманах в поисках спичек.

— В спальню. Я быть с ней. Она искать какие-то бумаги. Они принадлежат ей, так она сказать.

— Она нашла? — спросил я.

— Non. — Левой рукой он взял трубку за чашечку и поворошил в ней спичкой.

— Вы проверили ее слова?

Он примял табак большим пальцем, сунул чубук в рот, чиркнул спичкой и поднес ее к чашечке трубки.

— Да, — сказал он. Трубка разгорелась. Он затянулся, загасил спичку. И, склонившись в сторону, бросил спичку в пепельницу на столике.

— Дежурный и одна из горничных говорить, что она появиться в отель около трех часов, — сказал он. — Другая горничная говорить, что она ушла через несколько минут, а еще через пятнадцать минут вернулась. Вскоре прибыть и мы.

— Значит, теоретически она могла убить Ричарда Форсайта.

— Да. Теоретически. Но до трех часов ее никто не видеть, а фон Штубен к этому времени уже быть мертва. И я думать, что было бы очень глупо с ее стороны убить Форсайта и затем звонить… ее важный друг.

— Может быть, она видела, что ее заметили. Может, она так прикрывала себя.

Инспектор пыхнул трубкой и пожал плечами.

— Может быть. Но вопрос о смерти фон Штубен все равно оставаться.

Я кивнул.

— Теперь насчет дежурного, — сказал я. — Это тот, что звонил по просьбе Форсайта.

— Да, — подтвердил он, попыхивая трубкой. — Тот самый.

— Разве здесь принято, что дежурный занимается телефонными звонками?

— Только в это время суток. Когда телефонистка уходить на обед.

— Кто-нибудь видел, как он звонил?

— Еще одна горничная. Она и рассказать нам об этом. Он до того об этом не упоминать. Говорить, что забыл. Когда он искать запись, ее нет. Как говорить горничная, он звонить около часу дня.

— Примерно тогда, когда умерла фон Штубен.

Еще одна затяжка.

— Может, немного раньше. А может, позже. Мы же не знать точное время смерти. До минуты.

— И дежурный не мог вспомнить, кому звонил?

— Non.

— И вы никак не могли это узнать?

Инспектор снова опустил трубку.

— Телефонная компания проверять их данные. В тот день из этот отель между двенадцать и час быть несколько телефонных звонков. Один звонок был сделан в маленький табачный лавка на левом берегу. Возможно, именно это и быть звонок из номера господин Форсайт. Владелец лавки не помнить, кто звонить.

— Это похоже на правду?

Он еще раз улыбнулся своей безрадостной улыбкой. И пожал плечами.

— Тот человек отказался изменить свои показания.

— Как его зовут? Владельца лавки?

— Мартен Сарду. Но он уехать из Парижа. Мы не можем его найти.

— И вас это не беспокоит?

— Это меня беспокоит, да.

— Когда он уехал?

— Через две недели после смерть мсье Форсайт. Он продал лавку и исчез.

— Ладно. Вернемся к горничной. Она знала о звонке. Она в это время была там. Но из номера Форсайта могли быть и другие звонки, о которых она не знала.

— Между двенадцать и час, да. В час телефонистка возвращаться на коммутатор. Из номера больше не звонить.

Я кивнул.

— Каким образом дежурный умудрился потерять запись об этом звонке?

— Сказать, что записал на бумаге и положить ее в книгу со счетами. Наверное, она выпала, так он сказать.

— Вы ему поверили?

Он пожал плечами.

— Как и владелец лавки, он отказаться изменить свои показания. У меня не было возможности доказать, что он лжет.

Я ждал более конкретного ответа на мой вопрос.

— Он умер неделю спустя, — сказал я.

Инспектор снова сунул трубку в рот.

— Да.

Он опять перешел на отрывистые ответы.

— Вы расследовали его гибель?

— Да.

— Это был несчастный случай.

— Его раньше видеть пьяным. Его видеть, как он шел рядом с рекой. Когда его видеть в следующий раз он был в воде. Мертвый. — Инспектор пожал плечами. — Такое и раньше случаться.

— Вскрытия не делали?

Инспектор вынул трубку изо рта и мрачно сжал губы. Не считая безрадостной улыбки, это было первым проявлением эмоций с его стороны.

— Non.

— Почему?

Он снова сунул трубку в рот, немножко попыхтел ею и вынул изо рта.

— Посчитать, что это не нужно.

— Кто так посчитал, вы?

— Нет, не я. Я предложить провести вскрытие.

Я кивнул.

— Что-нибудь необычное насчет этого несчастного случая?

— Не сам несчастный случай. Как я сказать, такое случаться и раньше, такие несчастья. Но в ту ночь он широко тратить деньги. И в предыдущие вечера он тоже тратить большие суммы денег.

— Вам так и не удалось выяснить, где он их взял?

— Нет.

— Ладно, — сказал я. — Теперь насчет женщины. Сабины фон Штубен.

— Да?

— Кто забрал ее тело?

Инспектор опустил трубку и еле заметно кивнул.

— Это очень интересный вопрос, — сказал он.

— Почему?

Он улыбнулся своей привычно скупой улыбкой.

— Потому что я думать, что на него есть очень интересный ответ. Тело забрали двое мужчин. Сказали, что друзья семьи. Немцы. Из Мюнхен. Они солдаты, офицеры. Они не были одеты в военная форма, но по их походке, речи… Я ведь воевал. Я знать немецких офицеров.

Инспектор снова затянулся трубкой.

— И они отказаться отвечать на мои вопросы. Они были… грубые. Я просил, чтобы их задержать. — Он снова сжал губы. — Но это было не можно.

— Почему вы хотели их задержать?

— Из рассказов, которые я слышать, Сабина фон Штубен была дочь немецкого аристократа. Барона. Я разговаривать с послом Германия и выяснять, что такой барон не существовать в природе. В тот день, когда я с ним говорить, этот посол быть очень общительный. На следующий день он уже не быть такой общительный. Он позвонить мне и сказать, что двое мужчин будут забирать тело. Как и немецкие офицеры, он отказаться отвечать на мои вопросы. Мне показаться, что он нервничать. Мне показаться, что он испугаться.

— Чего?

Инспектор пожал плечами.

— Чего-то, что может испугать послов.

— Тело выдали без всяких осложнений?

— Без всяких. И без задержки. — Он вынул часы, взглянул на них и сунул обратно в карман. — Мне кажется, я сказать достаточно. Возможно, даже слишком.

— Инспектор, — спросил я, — вы знаете Астер Лавинг?

— Певицу, которая умереть? Да. Это не мое расследование, но я слышать о ее смерти. — Он внимательно посмотрел на меня. — Почему вы спрашивать?

— У нее была связь с Ричардом Форсайтом.

— Да? — удивился он и снова поднял брови на три миллиметра. — На момент его смерти?

— Пока не знаю. Но узнаю.

— Прекрасно. И когда узнаете, вы мне сказать. — Это не был вопрос.

— Да, — сказал я.

— Прекрасно. — Он встал, за ним поднялись и мы. Он полез в карман, вытащил бумажник, открыл, извлек визитку. И протянул мне. Простая карточка, только имя и номер телефона. Я положил ее в карман пиджака.

Инспектор вернул бумажник на место и некоторое время смотрел на меня.

— Мне казаться, господин Бомон, что вам надо быть очень осторожным. — Он улыбнулся своей скупой улыбкой. — Я вчера слышать о событиях в «Ле Заль». Очень может быть, что не всех, кто интересоваться вами и вашими вопросами, можно легко задержать с помощью грузовик с рыбой.

— Спасибо, инспектор. Еще один вопрос?

Он слегка поднял брови.

— Да?

— Вы верите, что Ричард Форсайт покончил жизнь самоубийством?

Он снова улыбнулся своей привычно скупой улыбкой.

— Я не знать, как доказать другое.

Глава десятая

— Он считает, — сказал Ледок, — что Ричард Форсайт не мог покончить с собой. — В его голосе чувствовалось некоторое удивление.

Мы стояли напротив «Великобритании». Инспектор только что уехал.

— Угу, — согласился я. — Мне нужно вернуться на телеграф.

Ледок нахмурился.

— Pardon?

— Я верю инспектору. Дверь была закрыта на щеколду. Если Ричард Форсайт не покончил с собой, тогда, выходит, убийца, кто бы то ни был, умудрился пройти через запертую дверь. И я хочу знать, как ему это удалось.

— Но как вы узнаете?

— Я знаю того, кто может это объяснить. Гарри Гудини.

Ледок поднял брови.

— Фокусник? Вы его знаете?

— Да. — Я махнул рукой, пытаясь поймать такси. Такси вывернуло из потока машин и остановилось около нас. — Я когда-то с ним работал.

Я открыл дверцу и жестом предложил Ледоку садиться. А сам залез вслед за ним и захлопнул дверцу. Ледок сказал водителю, куда ехать, и откинулся на спинку сиденья.

— И где же вы с ним работали? — спросил он.

— В Англии. Два года назад. — Такси рывком тронулось с места.

— Просто поразительно, mon ami. Разумеется, я читал кое-что из его книг, но лично никогда с ним не встречался. Могу сказать, он величайший фокусник всех времен и народов.

— Да. Он и сам так говорит. — Я повернулся на сиденье, силясь глянуть в заднее стекло. — Не могли бы вы попросить водителя свернуть? Надо проверить, не отрастили ли мы себе хвост.

Он наклонился вперед и сказал что-то водителю, затем снова уселся поудобнее и спросил:

— Как вы думаете, что это за дела — фон Штубен? Те немецкие офицеры. И посол. Что бы все это значило?

— Не знаю, Анри. Но, как сказал инспектор, это интересно.

Такси спокойно свернуло налево.

— У вас довольный вид, — заметил он.

Следовавшая за нами черная машина свернула на ту же улицу.

— Нет, дело не в том, что я доволен, просто мне любопытно. Все оказалось куда сложнее, чем можно было ожидать. Попросите водителя еще раз свернуть.

Ледок сказал что-то водителю, потом повернулся на сиденье и тоже глянул назад.

— Но даже инспектор не смог ничего доказать, — сказал Ледок. — Так что официально смерть Форсайта считается самоубийством.

— Инспектор не смог ничего доказать потому, что кто-то, возможно Лагранд, не хотел, чтобы он это сделал. Я не обязан слушаться Лагранда. Да и уволить меня он не может.

Такси снова повернуло.

— Нет, — согласился Ледок, — но он может вас арестовать. И, понятно, убить.

Я отвернулся от окна и улыбнулся ему.

— Очень надеюсь, до этого дело не дойдет.

Едущая за нами машина тоже повернула, не теряя нас из вида.

— Как вы думаете — полиция? — спросил Ледок.

— Возможно. — Я откинулся на сиденье. — Мы избавимся от них после телеграфа. — Я взглянул на него. — Только больше никаких трюков в духе «Кистоунских полицейских».[104] Попросите его высадить нас где-нибудь, откуда мы могли бы уйти от них пешком. А там найдем другое такси.

— Именно так я и собирался поступить.

— Вы молодец, Анри.

— Merci. Но, если честно, я бы не возражал против еще одной такой гонки по Парижу.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал я.

— Bon. — Он несколько минут молчал. Я смотрел, как мелькает мимо окон Париж. Потом он повернулся ко мне и сказал: — Чего же так испугался посол?

Я посмотрел на него.

— Того, что пугает всех. Команды сверху.

— Но чьей?

— Не знаю, Анри. Но может статься, что мы занимаемся не тем человеком.

— В смысле — Ричардом Форсайтом? Вместо Сабины фон Штубен?

— Да.


Анри остался ждать в такси у телеграфа. Я забежал внутрь, послал телеграмму Гудини в Нью-Йорк, выбежал на улицу и сел обратно в машину. Водитель тронулся с места.

Мы снова переехали через реку по Новому мосту и двинулись на юг по улице Дофин, откуда свернули на бульвар Сен-Жермен. Проехав два квартала, повернули на улицу дю Фур, маленькую улочку, которая в конце неожиданно расширялась, переходя в улицу де Севр. Пересекли бульвар Распай и сбавили скорость, проезжая мимо зеленого ухоженного парка, где женщины катали коляски с детьми, а старики сидели на деревянных скамейках, бросая хлебные крошки голубям. Мы остановились у здания на следующем углу напротив парка. Черная машина замерла метрах в пятнадцати от нас, у парка.

Я заплатил водителю шесть франков, и Ледок получил от него квитанцию.

Мы выбрались из машины, и я принялся рассматривать здание. Серое, как и все здания в Париже. Это был четырехэтажный универмаг, больше, чем лондонский «Харродз», и почти такой же, как нью-йоркский «Мейснз». Витрины, забитые всевозможными товарами и разряженными манекенами, располагались по бокам от входа с колоннами высотой не меньше двенадцати-пятнадцати метров, увенчанного аркой с двумя сидячими статуями, которые лениво наблюдали за проезжающими машинами.

— Это «Бон Марше», — сказал Ледок. — Пошли пройдемся.

Мы прошлись по тротуару улицы де Севр и свернули направо, на улицу дю Бак. Мимо проезжали машины, но той, черной, что нас преследовала, среди них не было.

— «Бон Марше», — беспечно сказал Ледок, — был первым универмагом в мире. И все еще один из самых крупных.

Казалось, он никуда не торопится. Ледок разглядывал витрины магазина, мимо которых мы проходили не спеша, любуясь прекрасными чемоданами, ювелирными украшениями, мебелью, постельными принадлежностями и разной утварью. Внутри стояли многочисленные манекены, как мужские, так и женские, — они все как один застыли в позах, которые далеко не всякий живой человек изловчится принять.

— Построили его в 1869 году, — продолжал Ледок. — Здесь Золя собирал материал для своего «Дамского счастья». Кстати, довольно посредственный роман, как и большинство его oeuvres,[105] но там есть некоторые занятные наблюдения. Универмаги он сравнивает со средневековыми соборами. Так что, утверждает Золя, они вбирают в себя все человеческие беды, обещая блаженство после смерти.

— Надо же, — отозвался я.

Ледок повернулся ко мне и улыбнулся.

— Мы войдем в следующий вход. Не спешите, пока я вам не скажу.

— Слушаюсь.

Мы неспешно вошли в следующий вход и тут же погрузились в аромат всех универмагов в мире — смесь запаха кожи, духов и денег, — потом повернули направо и прошли вдоль прилавков, заваленных товарами. Сквозь огромные матовые стекла на высоте трех этажей просачивался мягкий солнечный свет, а справа и слева горели электрические светильники, и все вместе это придавало товарам куда более впечатляющий вид, чем было на самом деле. Наверное, покупатели были в основном французами, хотя они мало чем отличались от покупателей в «Мейснз». Люди бродили среди всей этой роскоши, глядя на нее во все глаза. Двигались они механически, и только глаза у них горели ярким блеском и шныряли по сторонам, останавливаясь то на одной блестящей штучке, то на другой.

Мы с Ледоком ни разу не обернулись назад. Мы подошли к широкой изящной лестнице с литыми перилами из кованого железа, выкрашенными в бледно-зеленый цвет. И медленно, спокойно, без всякой спешки начали подниматься по ней, оставив прилавки и покупателей внизу.

Метра за три до верхней площадки лестницы Ледок сказал:

— Когда дойдем до конца, пройдем несколько шагов медленно, а потом припустим во весь дух.

— Понял, — сказал я.

Мы, не торопясь, поднялись до самого верха и прошли метра два по паркетной площадке. Затем Ледок припустил так, что я вспомнил Чарли Чаплина, мчащегося вдогонку за поездом. Я рванул вслед за ним. Мы пронеслись мимо изумленных покупателей через маленькую служебную дверь, потом — вниз по узкому коридору, еще через одну дверь и снова вниз по узкой слабо освещенной деревянной лестнице. Наши шаги гулко отдавались в тесном пространстве. Голова Ледока маячила прямо передо мной, когда мы спускались вниз, оставляя позади один пролет за другим.

Наконец мы добрались до последней площадки и оказались перед дверью. Ледок распахнул ее, и мы вскочили еще в один служебный коридор. Ледок свернул направо, я последовал за ним. Мы промчались мимо нескольких дверей, пока не оказались у последней, в конце коридора. Ледок рванул ее, и мы покатились еще по одной узкой лестнице.

Здесь было всего два пролета до очередной служебной двери. Ледок схватился за ручку и повернулся ко мне. Он совсем запыхался. Я тоже.

— Теперь ни гу-гу, — скомандовал он.

— Угу.

Он открыл дверь и спокойно пошел в магазин, вновь окунувшись в запах кожи и духов. Стараясь пыхтеть потише, мы прогулочным шагом прошли вдоль рядов прилавков и витрин с товарами, сотен браслетов, ожерелий и колец, вышли через изящные входные двери на заполненный пешеходами тротуар. И оказались с другой стороны магазина.

Мы перешли улицу, уворачиваясь от машин, и спокойно прошли метров пятнадцать-двадцать вдоль парка назад, в сторону улицы де Севр, ко входу в метро, который был огорожен бледно-зеленой кованой решеткой, похожей на ту, что мы видели в «Бон Марше». Когда мы начали все так же спокойно спускаться вниз, Ледок обернулся. За нами никто не шел.

Он повернулся ко мне.

— Все получилось, mon ami. — Слова сорвались с его губ вместе с тяжким вздохом. Он улыбался.

— Да, — сказал я. А сам, как и он, все никак не мог перевести дух. — Откуда вы знали про эти лестницы?

— Однажды… — задыхаясь проговорил он, — я близко дружил… с одной женщиной, а ее муж… был в совете директоров.

— И она пользовалась этими лестницами?

— Non. — Ледок вобрал побольше воздуха. — Ими пользовалась любовница… ее мужа. И потом она рассказала об этом его жене.


— Мсье Моррэ, — сказал Ледок, — резко осуждал связь мадемуазель Лавинг с мсье Форсайтом. По его словам, он предупреждал ее о нем каждый божий день.

Жак Моррэ, чье лицо было красным от ярости, сказал что-то по-французски, размахивая руками. В пепельнице у него на столе дымилась сигара, напоминая мне зажженный бикфордов шнур.

Кабинет был такой же маленький, какими обычно бывают кабинеты театральных продюсеров во всем мире, только у него было все французское. На стенах развешаны плакаты, афиши, подписанные фотографии — некоторые из них были так отретушированы, причем неудачно, что изображенные на них люди больше походили на мумии. Наверное, все эти люди когда-то были театральными знаменитостями и Моррэ знал их лично, а может, они просто подписали фотографии или просто позировали фотографу. По видавшему виды деревянному столу разбросаны чеки, извещения, письма и клочки бумаги, казавшиеся посланиями Моррэ к самому себе. Единственное окно выходило на пустую стену соседнего здания за узким серым двориком. Мы находились где-то в шестом округе недалеко от театра «Одеон».

Сам Моррэ был маленьким коренастеньким мужчиной лет сорока, любившим сигары. У него была круглая лысеющая голова, голубые глаза слегка навыкате, глубокие морщины между бровями, и широкий рот с розовыми губами. Все это делало его похожим на задумчивую жабу. Его пиджак висел на низенькой вешалке, стоявшей около двери. Моррэ сел за стол напротив нас. Воротник рубашки он расстегнул, галстук ослабил и сдвинул в сторону; его темные волосы, вернее, то, что от них осталось, были взъерошены, потому что он то и дело запускал в них пальцы, когда расстраивался, а расстраивался он довольно часто.

Ледок сказал:

— Он говорит, что мсье Форсайт был неверным мужем и к тому же извращенцем. По его словам, он уверял мадемуазель Лавинг, что тот всего лишь использует ее.

Моррэ рьяно закивал, повернулся ко мне и сказал на очень скверном английском:

— Он быть свинья.

— Она продолжала с ним встречаться перед его смертью? — спросил я.

— Non, non, non! — сказал Моррэ. Взял сигару, повернулся к Ледоку и протараторил что-то по-французски. Затем сунул сигару в рот, пожевал ее, положил руки плашмя на подлокотники кресла, повернулся в нем и оказался лицом к окну.

— Их отношения, — перевел Ледок, — закончились в начале года. В январе. Слава Богу, сказал он. И еще раз повторил, что считает мсье Форсайта свиньей.

— Как это у них закончилось? — спросил я.

Моррэ все смотрел в окно и не отвечал. Ледок обратился к нему по-французски. Моррэ пожал плечами, затем, не глядя на нас, сказал что-то Ледоку.

Ледок перевел:

— Мсье Форсайт нашел себе новую пассию. Немку. А мадемуазель Лавинг объявил, что больше не желает с ней встречаться. Она была в отчаянии.

— Вы знакомы с этой немкой? — спросил я Моррэ.

— Non, — ответил он.

— А что-нибудь о ней знаете?

Он пожал плечами и что-то сказал, все так же не глядя на нас.

— Только то, что она богатенькая дочь барона, — перевел Ледок.

Моррэ сопроводил слова двумя-тремя крепкими выражениями по-французски.

— А еще — что она белая, — сказал Ледок.

Глядя по-прежнему в окно, Моррэ вынул сигару изо рта и что-то проговорил.

— Он спрашивает, — перевел Ледок, — почему так выходит, что самые беспомощные женщины связываются с самыми бессердечными мужчинами.

— Не знаю, — сказал я. — Бывает, они сами ищут друг друга.

Моррэ взглянул на меня, снова посмотрел в окно и слегка кивнул.

Снова что-то сказал, не глядя на нас, и печально покачал головой.

Ледок перевел:

— Он говорит, что любил ее как дочь.

Моррэ несколько раз моргнул, вздохнул, поднял рулен и быстро потер глаза, как будто они у него устали.

— Господин Моррэ, — сказал я, — понимаю, ваша утрата велика, и извиняюсь, что лезусо своими вопросами в трудное для вас время. Мне очень жаль. Но есть вещи, которые мне необходимо знать.

Моррэ пригладил ладонью те волосы, которые у него еще остались, и развернулся в кресле так, чтобы видеть меня. Он хотел что-то сказать, но тут зазвонил телефон. Он сунул сигару в рот и схватил аппарат. Держа микрофон в правой руке, левой он поднес наушник к уху.

— Qui, — сказал он. Послушал. — Qui, — повторил он. Затем произнес несколько фраз, сдабривая их неизменным «qui». Опять взъерошил волосы. Достал черную ручку из стоявшей на столе подставки из оникса и записал что-то на клочке бумаги.

Ледок повернулся ко мне.

— Он кого-то благодарит за выраженные соболезнования.

Моррэ сказал еще что-то, потом повесил наушник на место и водрузил аппарат на стол, на прежнее место. Вынул сигару изо рта, взглянул на меня, потом на телефон.

— Он звонить целый день. Разные люди. Богатые, бедные. Знаменитые и не очень. Они все испытывать грусть. Они все любить ее. — Он сжал полные губы. — И я любить ее.

Я кивнул.

— Господин Моррэ, у мисс Лавинг были другие друзья среди мужчин?

— Non. — Он что-то скороговоркой сказал Ледоку.

— После Форсайта никого, — сообщил мне Ледок.

— Она давно употребляла героин? — спросил я.

Моррэ откинулся на спинку кресла.

— Этот чертов героин. Да. Всегда. Она постоянно его употреблять. Научиться этому в Нью-Йорк. — Он начал было что-то говорить, но потом повернулся к Ледоку и перешел на французский.

Ледок перевел:

— Он много раз пытался убедить ее покончить с наркотиками. Но она ведь бедная чернокожая. Когда была моложе, героин помогал ей это забыть.

Моррэ сказал еще что-то, постукивая двумя короткими пальцами правой руки по своей груди.

— Она уже не была бедная, — перевел Ледок, — хотя все равно оставалась черной. И в глубине души все еще жила в нищете. Детские воспоминания никогда не покидают нас. — Ледок слегка улыбнулся мне. — Понимаете, я только перевожу, а не высказываю собственное мнение.

Я кивнул.

— У нее раньше случались передозировки? — спросил я у Моррэ.

Моррэ взглянул на Ледока. Тот перевел. Моррэ посмотрел на меня.

— Qui, — сказал он. — Раза два. Один раз… — Он повернулся к Ледоку, перейдя на французский.

— Однажды, — перевез Ледок, — ему даже пришлось вызвать врача. А в другой раз она сама пришла в себя.

— Газеты писали, — сказал я Моррэ, — что она умерла где-то между восемью и десятью часами вечера. Вы не знаете, как они установили время?

Моррэ повернулся к Ледоку и что-то ответил. Ледок повернулся ко мне.

— Соседи из соседней квартиры услышали, что играет пластинка. Музыка смолкла после восьми часов.

— У нее был патефон с ручным заводом?

Моррэ нахмурился, и Ледок повторил вопрос по-французски.

— Qui, — сказал он.

— Они больше ничего не слышали? Голоса, например? Может, у нее в квартире кто-то был?

— Non, — ответил Моррэ. И, обращаясь к Ледоку, продолжал.

— Он говорит, что квартира была хорошая. Недалеко отсюда, толстые стены. Они никогда не слышали голосов, даже если к мадемуазель Лавинг приходили гости. А музыку они слышали только потому, что иногда она включала ее слишком громко.

Ледок еще о чем-то спросил Моррэ и выслушал ответ.

— Я спросил его про консьержку. В большинстве жилых домов в Париже есть консьержки, они управляют домом и следят за парадной дверью. В основном это женщины. В доме, где жила мадемуазель Лавинг, тоже есть консьержка. Но Моррэ говорит, что она пьянчужка. Ее часто не бывает на месте, она уходит к себе в квартиру, а иногда спит прямо в своей конторке. Кроме того, в этом доме есть черный ход, мадемуазель Лавинг, бывало, им пользовалась.

— Значит, кто-то, — сказал я Моррэ, — вполне мог подняться в ее квартиру незамеченным?

— Qui, — подтвердил он. Повернулся к Ледоку и снова заговорил по-французски.

Ледок перевел:

— Но полиция уверена, что она умерла в результате несчастного случая, от передозировки. После осмотра тела они решили, что она умерла примерно в то время, когда перестал играть граммофон. Ближе к девяти, а не около восьми.

Я открыл было рот, но Моррэ меня перебил. Ледок выслушал его.

— Он говорит, что все любили мадемуазель Лавинг. Единственным человеком, кто мог ей навредить, единственным в мире, была она сама.

Я повернулся к Моррэ.

— Какую пластинку она поставила на граммофон? — Мне, в сущности, незачем было это знать. Просто любопытно.

Моррэ печально посмотрел на меня.

— Своя собственная запись. Песня, которую она любить. «Прощай, дрозд». — Он опустил глаза и глубоко, прерывисто вздохнул. — «Утоли все свои заботы и печали», — проговорил Моррэ и замолчал, крепко сжав губы. Его напрягшееся лицо словно бы выдавило одинокую слезу, и она прокатилась по щеке.


— Полиция уверена, — сказал Ледок.

— А я нет, — сказал я.

Мы шли по улице Одеон вниз, поодаль от серого здания театра в сторону шумного бульвара Сен-Жермен.

— Я тоже, — сказал Ледок. — Уверен, смерть этой женщины пришлась по времени очень кстати, чтобы быть случайной, но взгляните, это Джеймс Джойс.

Он кивнул в сторону высокого мужчины, вышедшего из книжного магазина на другой стороне улицы. Он был такой худой, что казалось, его сложили из одежных вешалок. На нем был темный костюм и бабочка, а под левым стеклом очков черная повязка. Над двойной витриной магазина красовалась вывеска: «ШЕКСПИР И КОМПАНИЯ».

— Он ирландец, — сказал Ледок, — и, кажется, самый талантливый из всех писателей, осевших в Париже. Он написал книгу под названием «Улисс», довольно скандальную, но замечательную. Блестяще написана и очень умно.

— У Сибил Нортон есть экземпляр, — заметил я. — Видел у нее в квартире.

— Поразительно. Не думал, что автор детективов станет читать такую книгу.

— Думаю, все зависит от самого автора.

— Кстати, ее издала Сильвия Бич, владелица этого магазина.

— Да?

Он улыбнулся.

— Вас такие вещи не интересуют, mon ami?

— Нет, если у меня голова забита другим.

Он кивнул.

— Я тоже несколько отвлекся. С утра ничего не ел, кроме круассанов. Слава Богу, тут недалеко есть приличный ресторанчик.

В ресторане я объяснил Ледоку, что хочу бифштекс. Толстый бифштекс. С кровью. Никакого сырного соуса. Никакого винного соуса. Толстый бифштекс с кровью, поджаренный сам по себе. А вдобавок разве что жареную картошку и салат. Он явно не одобрял мой выбор, но тем не менее заказал мне все, о чем я просил, на что потребовалось даже менее получаса объяснений с официантом. Себе он заказал фирменное блюдо на сегодняшний день, tournedos Rossini.[106]

— Это filets mignon — небольшие кусочки мяса, обжаренные в сливочном масле, сверху — несколько кусочков трюфелей в соусе и ломтик foie gras, гусиной печени. Когда мясо готово, надо залить в сковороду хорошую мадеру и получившимся соусом полить мясо. Вы точно не передумаете?

— Да. Совершенно точно.

— Это же невероятно вкусное блюдо. И его здесь отлично готовят.

— Толстый бифштекс. С кровью. Без соуса.

Ледок вздохнул.

— Как хотите. Можно подвести лошадь к tournedos Rossini, но нельзя ее заставить это есть. — Он неожиданно улыбнулся. — Между прочим, в некоторых ресторанах сама лошадь может стать tournedos, если ей очень повезет.

— Только не в этом ресторане, надеюсь.

— Non. — Он улыбнулся. — Если хотите, мы можем привнести свои обычаи в другое заведение такого же типа.

— Может, как-нибудь позже.

— Прекрасно. — Он заглянул в меню. — Что касается вина, я бы предложил взять «шамболь-мюзиньи» 1919 года разлива. Это великолепное бургундское, одно из лучших, и оно прекрасно подойдет к нашим блюдам.

— Идет.

Ледок, прищурившись, взглянул на меня.

— Вы точно знаете, что ваша фамилия Бомон?

— Так мне говорили родители.

— А, — сказал он, — тогда это, скорее всего, правда. Родители никогда не врут.

Некоторое время, пока ели, мы говорили об Астер Лавинг и о ее смерти, но ничего умного по этому поводу ни одному из нас в голову не пришло. Если ее кто-то убил, а это мне казалось вполне вероятным, я не знал, как выяснить, кто именно и за что.

Не было также смысла обращаться в полицию и пытаться выяснить, что им известно. Мы уже два дня всячески избегали полицейских, и я очень сомневался, что кто-нибудь из них жаждет поделиться с нами своими сведениями.

Разве что инспектор, с которым мы встречались в «Великобритании». Он мог, и, не исключено, согласился бы нам помочь. К тому же я пообещал рассказать ему все, что сам узнаю об Астер Лавинг.

— Я ему позвоню, — сказал я Ледоку, — когда вернемся на вашу квартиру. Я бы хотел принять душ, перед тем как мы отправимся к Гертруде Стайн.

— Да, конечно, — согласился Ледок. — Вы же сегодня идете к ней в salon с вдовой Форсайта. Возможно, мы там встретимся. Я часто посещаю ее общество. Но позвольте вам кое-что предложить, mon ami?

— Слушаю.

— По-моему, будет разумнее позвонить инспектору с другого телефона, а не из квартиры Матильды.

— Нотация?

Ледок кивнул.

— Они знают, что вы разговаривали сегодня с инспектором. И может, думают, что вы снова свяжетесь с ним. Не исключено, его телефон… прослушивается.

— Они это могут?

Ледок пожал плечами.

— Я не специалист в таких делах. Но если это возможно, они свое не упустят. Мы можем позвонить из любой табачной лавки.

— Ладно. Вы готовы?

Он кивнул, допил кофе и встал.

Когда я поднимался со стула, то заметил, что мужчина, сидевший в конце ресторана справа от меня, тоже встает. Ледок шепотом, еле шевеля губами, спросил:

— Вы тоже заметили, mon ami?

— Угу. Теперь проверим, привяжется ли он к нам.


Он привязался, так же, как и его напарник, ждавший около ресторана.

— Они следили за конторой мсье Моррэ, — сказал Ледок, пока мы шли по бульвару Сен-Жермен.

— Да, — согласился я. — Занятно, не находите?

Мы прошли еще немного на север по улице Мсье-ле-Пренс, мимо отеля, где я едва не остановился нынешней ночью, затем мимо Медицинского училища, повернули налево на улицу Расин и дошли по ней до бульвара Сен-Мишель. Там поймали такси, и оно доставило нас через реку еще к одному универмагу, «Самаритянин», где мы и вышли.

Здесь мы совершили еще один забег через весь магазин. Немного покружили, поднялись по служебной лестнице, затем спустились вниз по другой служебной лестнице, как в «Бон Марше», потом спокойно прошли мимо прилавков с ювелирными украшениями, постельным бельем и керамикой. А когда выходили на улицу, полицейских уже и след простыл. На всякий случай мы поймали другое такси и переправились на левый берег. Хвоста не было. Мы нашли табачную лавку. Я дал несколько франков водителю такси и получил очередную квитанцию. У меня их уже накопилась солидная пачка.

Я позвонил инспектору и застал его в кабинете.

Я рассказал ему, что нам удалось разузнать, — что, если верить ее менеджеру, Астер Лавинг уже некоторое время не встречалась с Ричардом Форсайтом. Инспектор, по его словам, уже это знал. Еще он сказал, что тот инспектор, который вел дело о ее смерти, вполне удовлетворен версией несчастного случая, от передозировки.

— А вы сами удовлетворены? — спросил я.

— Меня трудно чем-либо удовлетворить, — сказал он. — Если вы что-нибудь узнаете, вы дадите мне знать. — И снова это прозвучало не как вопрос, а как утверждение.

— Конечно, — согласился я.

— И повторю еще раз, мсье Бомон. Будьте осторожны. Я слышал о ваших сегодняшних приключениях. Скоро вам с вашим другом не хватит в Париже универмагов.

Я улыбнулся.

— Спасибо, инспектор. Поговорим позже.


Мы взяли такси, чтобы добраться до квартиры подруги Ледока на другой стороне реки. Было уже почти шесть часов. Я принял душ, сменил рубашку и снова надел свой костюм. Ледок пил чай в гостиной. Он сказал, что решил немного вздремнуть.

— А потом я, может, присоединюсь к вам с очаровательной госпожой Форсайт на вечеринке у Гертруды Стайн.

— Может, дадите мне номер телефона этой квартиры? — предложил я. — На всякий случай.

— Разумеется. — Ледок назвал мне номер телефона, и я постарался его запомнить. Потом он полез в карман жилета и достал ключ. — Может, вам стоит захватить вот это? Запасной ключ от квартиры. — Он улыбнулся. — Если вас похитит вдова Форсайт, он может вам пригодиться.

Я взял ключ.

— Спасибо. Послушайте. Те люди, которые будут сегодня там, у Стайн, они в курсе, что вы сотрудничаете с пинкертонами?

— Нет, — ответил он. — Задания, которые я выполнял для господина Купера, никогда их не касались.

— Хемингуэй единственный, кто видел вас со мной. И вы знали Форсайта, так что вполне естественно, что я буду разговаривать с вами. Возможно, нам не стоит афишировать наши отношения. Может, вы один узнаете то, чего нам не выведать вместе.

Ледок кивнул.

— Да. Все может быть.

— Ладно. Увидимся позже.

— Почти наверняка, mon ami.

Я вышел из дома, поймал такси и поехал через реку к дому Розы Форсайт.


Она открыла огромную деревянную дверь, когда я в нее еще стучал. Лицо оживленное, голубые глаза сияют. Может, она была рада меня видеть. А может, просто нанюхалась кокаина.

— Вы вовремя, — сказала она. — Просто замечательно! — Я пришел на несколько минут раньше.

Госпожа Форсайт вышла на площадку и закрыла за собой дверь. Она захлопнулась с гулким звуком, и бесповоротно, как дверь банковского сейфа или склепа.

Она улыбнулась, подняв ко мне лицо, и протянула маленькую изящную правую руку. Я взял ее за руку, и она оглядела меня сверху донизу.

— Господи, — сказала она, — вы и вчера были таким высоким?

— И позавчера.

Она хихикнула.

— Вы ОЧЕНЬ высокий. Правой рукой она взяла меня под руку, а левой похлопала по предплечью. — Мне нравятся высокие мужчины.

На ней было черное шелковое платье с заниженной талией, застегнутое наглухо до воротничка-стойки в восточном стиле, и черная шелковая шаль, такая длинная, что ее можно было обернуть вокруг нее дважды. Из-под черной шляпки выглядывали густые блестящие темные волосы. С левого плеча на тоненьком ремешке свисала маленькая кожаная черная сумочка. Ногти и губы выкрашены в один цвет, как вчера, и от нее снова пахло гарденией.

— Такси можем поймать на Сен-Пер, — сказала она, пока мы шли к воротам. Ее каблуки постукивали по вымощенной камнем дорожке.

— У меня есть к вам еще несколько вопросов, Роза. — Мы повернули налево, на улицу Лилль.

По ее лицу пробежала тень.

— Ой, а это обязательно? Я думала, мы вчера обо всем поговорили.

— Несколько вопросов все же осталось.

— Но мне так хотелось, чтобы сегодня вечером мы просто развлекались. Мы вдвоем. Я редко выходила в свет после смерти Дикки, почти совсем никуда не ходила. — Все еще улыбаясь, она сжала мою руку. — Это мое первое настоящее rendez-vous.[107]

— Вопросы много времени не займут, — заверил ее я. — Наверняка управимся еще по дороге к дому мисс Стайн.

Госпожа Форсайт театрально вздохнула.

— Ну ладно. — Она снова сжала мою руку и посмотрела на меня с напускной суровостью. — Только у Гертруды никаких вопросов. Договорились?

— Договорились, — сказал я. — Насчет пистолета Ричарда. «Браунинга». Когда вы его видели последний раз?

— Когда мне его вернула полиция. Через несколько недель после смерти Дикки.

— Я имел в виду — раньше. До смерти Ричарда.

— Понятно. — Она поджала красные губы и некоторое время смотрела вниз, на тротуар. — Это важно?

— Может быть.

Она нахмурилась.

— Дайте подумать. — Она снова опустила голову, затем резко подняла. — Вспомнила. В тот раз, когда у нас были гости — Кей Бойл и Боб Макалмон. Кей — писательница, вернее, хочет ею быть, а Боб издатель, как и Дикки, только мне кажется, книги у него не такие красивые, как у Дикки. Дикки просто великолепно издавал книги. Бумага, переплет…

— И Ричард доставал пистолет? В присутствии Бойл и Макалмона?

Она кивнула.

— Мы сидели в кабинете, вчетвером. Да, Дикки достал пистолет, он держал его там, в ящике стола, и выстрелил в старого плюшевого медведя. Он у нас стоит там же. У него была такая шутка. — Она хихикнула. — Только Бобу, думаю, не понравилось. Я имею в виду шутку. Во всяком случае, он даже не засмеялся. Правда, у Боба нет чувства юмора.

Мы уже дошли до улицы Сен-Пер, где по другую ее сторону располагалась Школа изящных искусств.

— Нам в какую сторону? — спросил я.

— Что? А, на Цветочную улицу. — Она показала направо. — Вон туда.

Я бросил взгляд налево, заметил приближавшееся такси. И помахал рукой.

— Когда это было, Роза?

Она нахмурилась.

— Когда это было? Дайте вспомнить. Примерно за две недели до того, как все случилось. В смысле — до того, как умер Дикки. — Она наклонила голову и несколько секунд смотрела в сторону. — Кажется, тогда.

Такси остановилось около нас. Она взглянула на меня.

— Да, совершенно точно. Это было сразу после дня рождения Дикки, на следующий день, а он родился девятого марта. Ему исполнилось двадцать четыре года. А двадцать третьего он умер. — Она кивнула. — Значит, недели за две. Десятого.

Я открыл дверцу такси и придержал ее, пока госпожа Форсайт садилась. Она сделала это очень изящно. Я последовал за ней. Она уже наклонилась вперед и называла адрес шоферу.

— И с тех нор вы пистолет больше не видели? — спросил я.

Она откинулась на спинку сиденья.

— Нет. Пока мне не вернула его полиция.

— За эти две недели кто-нибудь, кроме Ричарда, заходил в его кабинет?

Госпожа Форсайт взглянула на меня.

— Вы имеете в виду — вместе с Дикки?

— С ним, — сказал я, — или без него.

Мы свернули на улицу Жакоб.

Она моргнула.

— Зачем кому-то туда ходить, тем более без него?

— Не знаю, Роза. За какими-нибудь бумагами, например? — Я оглянулся и посмотрел назад. Хвоста за нами не было. Это показалось мне даже занятным.

— Нет, Даже представить себе не могу… Хотя постойте, Сибил заходила. Сибил Нортон. Я о ней рассказывала? Женщина, которая пишет детективы.

Мы повернули направо, на улицу Бонапарта.

— Она заходила туда с Ричардом? — спросил я.

— Нет-нет. Одна, как вы и сказали. Они с Дикки работали над этой книгой, кажется, сборником стихов, мы все сидели внизу в гостиной, и Сибил сказала, что переписала одно стихотворение — да, точно, это был сборник стихов, — и попросила Дикки вернуть ей оригинал. В смысле — первый вариант. И Дикки собрался сходить за ним, он лежал здесь, в кабинете, на столе, но Сибил сказала, чтобы он не беспокоился, она сходит сама и возьмет.

Улица Бонапарта пересекла большую площадь со старой церковью и переходила в улицу Гинеме.

— Когда это было, Роза?

— Когда? О, не помню. Может, за неделю до того, как все случилось. — Она снова нахмурилась и посмотрела в сторону. — Так ведь? — спросила она как бы саму себя.

Мы пересекли улицу Вожирар. Слева располагался зеленый городской парк — акры зеленой травы и большие купы высоких цветущих каштанов. Солнечный свет был уже не таким ярким, и цветы казались бледно-розовыми.

— Это Люксембургский сад, — сказала Роза. — Очень красивый, правда?

— Очень. Так за неделю?

Госпожа Форсайт нетерпеливо взмахнула рукой, как будто хотела начисто убрать из воздуха само понятие времени.

— Около того. Не знаю. Дней за пять-шесть. — Тут ее лицо осветилось. — Но не больше недели. Помню, это было в воскресенье вечером, а Дикки умер в пятницу. В следующую пятницу. Значит, получается: воскресенье, понедельник, вторник…

— Пять дней.

— Да. Точно. Пять дней.

Такси стало прижиматься к тротуару и сбавлять скорость.

— А Ричард в эти пять дней часто работал в кабинете? — спросил я. — Он не доставал пистолет?

— Приехали, — сказала она. — Немного вверх по этой улице.

Я наклонился и взглянул на счетчик. Три франка. Я дал водителю бумажку в пять франков и отмахнулся от сдачи.

Я открыл дверцу, придержал ее, пока выходила госпожа Форсайт, затем захлопнул.

— Надо пройти немного в ту сторону, — сказала они и кивнула направо. — Нужно перейти через улицу.

Она снова взяла меня под руку, и мы перешли через улицу.

— Ричард потом доставал пистолет? — спросил я.

Она раздраженно нахмурилась.

— Только в тот день, когда застрелился.

— Вы хотите сказать, в пятницу.

— Угу.

— Вы видели, как он брал его в тот день?

Мы шли по левой стороне улицы, мимо книжной витрины в нижнем этаже жилого дома.

— Разумеется, нет, — сказала она. — Если бы я видела, то спросила бы, зачем он ему. Дикки был слишком умен, чтобы делать это на виду.

— Значит, можно предположить, — сказал я, — что Ричард все это время не видел пистолета? С того дня, когда он стрелял из него при Бойл и Макалмоне, и до пятницы?

Госпожа Форсайт недоуменно моргнула.

— Почему вы спрашиваете?

— Просто интересно.

— Ну, разумеется, вполне возможно. Он держал пистолет в письменном столе, на дне ящика, самого нижнего. И открывал его, только когда хотел пострелять в медведя. А после Кей и Боба он в медведя больше не стрелял, так что, возможно, пистолета он больше не видел. То есть до той минуты, как взял его в пятницу. Вот мы и пришли.

Госпожа Форсайт отпустила мою руку и повернулась лицом ко мне, держа сумочку обеими руками. Мы стояли под аркой, которая вела в маленький мощеный дворик.

— Больше никаких вопросов, хорошо? — предупредила она. — Вы обещали.

— Думаю, пока с меня хватит, — ответил я.

— Прекрасно, — сказала она и весело улыбнулась. — Спасибо, милый. — Она снова взяла меня под руку и ввела во дворик.

Я обратил внимание на «милый», но меня это ничуть не обеспокоило. Возможно, она обращалась так ко всем мужчинам, с кем выходила в свет. Чего она не делала, по ее же словам, давненько.

Мы прошли через дворик, придерживаясь правой стороны, и оказались перед большой двойной деревянной дверью, ведущей в двухэтажную пристройку к основному жилому дому. Роза постучала в дверь. Через мгновение ее открыла маленькая, почти изможденная женщина лет сорока с небольшим, с темными волосами, подстриженными под мальчика. У нее были большие, глубоко посаженные карие глаза, резко очерченные скулы, большой крючковатый нос и широкий рот на темном, почти цыганском лице. На ней было темное длинное платье с белым гофрированным воротником, длинными рукавами и белыми гофрированными манжетами. Над верхней губой — легкая тень, которая могла быть усиками, а могла быть и просто тенью.

Она перевела взгляд с Розы на меня и обратно и улыбнулась. Улыбка милая — она сразу смягчила немного суровые черты ее лица.

— Привет, Роза. — Голос оказался очень мягким.

— Привет, Элис. Это господин Фил Бомон, американец. Господин Бомон, познакомьтесь с Элис Токлас, подругой Гертруды Стайн.

— Как поживаете? — обратилась ко мне мисс Токлас. — Проходите, пожалуйста.

Мы вошли, она закрыла дверь и повела нас в дом. Шла она медленно и степенно, сложив руки на груди, держа верхнюю часть туловища неподвижно и едва передвигая нижнюю. Создавалось впечатление, будто она плывет в нескольких сантиметрах над полом.

Комната была заполнена картинами, людьми и табачным дымом. Картины висели на стенах повсюду, и люди стояли и сидели в креслах тоже повсюду.

И тут с краю толпы я заметил женщину, которую совсем не ожидал здесь увидеть.

Глаза Розы Форсайт, когда я их впервые увидел, напомнили мне об одной женщине в Англии. Джейн Тернер. Когда я о ней в последний раз слышал, она все еще была в Англии.

Но сейчас она находилась не в Англии, потому что стояла на другом конце комнаты парижской квартиры, во Франции.

* * *
Остров Сен-Луи, Париж

11 мая 1923 года


Дорогая Евангелина!

Фил Бомон в Париже. Скорее всего, именно его я видела сегодня в магазине «Бон Марше».

Наверное, искал всякие безделушки для своей пассии.

Я не хочу говорить о нем плохо. На самом деле я вообще не хочу говорить ни о нем, ни о его пассии, ни о вечеринке у Гертруды Стайн, где я их обоих увидела.

Зато я там познакомилась с Эрнестом Хемингуэем. Он оказался совсем, совсем НЕ таким, каким я его себе представляла. Когда мы остались с ним наедине в кухне мисс Стайн, он… нет, об этом я тоже не хочу говорить. По крайней мере, пока.

Разумеется, познакомилась я и с Гертрудой Стайн. Она мне очень понравилась. А еще я познакомилась с Эриком Сати и другими писателями и несколькими парижскими художниками. Когда-нибудь я о них тебе расскажу. И о том, что произошло на кухне мисс Стайн.

Да, еще я познакомилась с французом, который работает вместе с господином Бомоном, и он рассказал мне кое-что весьма интересное о Сибил Нортон. Я напишу тебе об этом вместе со всем остальным.

Ты помнишь Теду Бара в роли вампирши в «Был ли дурак? (Поцелуй меня, мой дурачок!)». Так вот, это тот тип женщин, который, вероятно, привлекает господина Бомона, — стройные, миниатюрные соблазнительницы (в данном случае просто пигалица).

Знаешь, кто была эта его пассия? Нет, конечно, не знаешь.

Это была Роза Форсайт, вдова мужчины, который умер, а я как раз занимаюсь расследованием его смерти. И она, вся с иголочки, еще разгуливает по Парижу в коротком платье (с заниженной талией и высоким воротником), когда тело ее мужа еще не остыло в могиле.

Ладно. Хорошо. Через два месяца после смерти он наверняка чуть-чуть подостыл. Не могу с тобой не согласиться. Но ты бы ее видела, Ева, — она вьюном обвивалась вокруг господина Бомона. И господин Бомон явно не противился. Глядя со стороны, ему это даже доставляло удовольствие.

Ты можешь, конечно, сказать, что господин Бомон, вполне вероятно, работает над тем же делом, что и я, и наверняка сопровождает эту дамочку затем, чтобы получить от нее какие-то сведения. Но я видела их, Ева. Видела, как они себя вели. И, между прочим, могу тебе сообщить, что для того, чтобы добыть у женщины какие-то сведения, не требуется нечеловеческих усилий. Нечеловеческие усилия требуются только для того, чтобы остановить поток этих сведений. Поверить не могу, как она о нем отзывалась, пока он беседовал с мисс Стайн.

Но я не желаю об этом говорить.

Лучше расскажу, как я провела утро вместе с Эжени в салоне Вирджинии Рендалл. Мисс Рендалл американка и живет одна в Париже вот уже десять лет с той поры, как приехала сюда в восемнадцать лет. Она просто потрясающая. Стройная и высокая (не то что некоторые), с громадной копной золотисто-каштановых волос, которые ниспадают на прямые плечи и обрамляют прекрасное овальное лицо. Глаза огромные, фиалкового (да, фиалкового!) цвета, губы четко очерчены, кожа гладкая, без единой морщинки. Думаю, мало кто может с ней сравниться.

Кстати, глаза у той пигалицы голубые и, должна признать, довольно привлекательные. Особенно если не обращать внимания, как, вероятно, делает господин Бомон, на их лихорадочно-хищный блеск, похожий на свет фонарей в каком-нибудь борделе.

Впрочем, довольно.

Мисс Вирджиния Рендалл тоже в некоторой степени соблазнительна, но она добродушная. И умная. И культурная, и уравновешенная. Она рисует, и весьма недурно. Говорит на безукоризненном — парижском — французском и, кроме того, пишет на нем стихи.

(Я уже упоминала, что она высокая?)

Короче, в общем и целом, она такая — богатая, красивая и талантливая, и я должна была бы ее быстро возненавидеть, если бы она с самого начала не была так добра ко мне.

Ее дом, но сути, настоящий особняк, стоит на улице Жакоб. Его строили в стиле Возрождения, и архитекторам это удалось, да еще как. Высокие потолки украшены искусной лепниной, пол покрыт серым мрамором, напоминающим атлас, оштукатуренные красные стены увешаны старинными портретами в роскошных позолоченных рамах. Обстановка просто загляденье: полированная мебель «чиппендейл» и «хепплуайт»,[108] премилые кресла и столики эпохи Людовика XVI. Во всех комнатах — мягкие диваны, кушетки и диванчики на двоих, заваленные вышитыми подушками и задрапированные леопардовыми шкурами и бархатными покрывалами. Каждый отдельный предмет на редкость элегантен и бесценен, но, разбросанные в (почти) очаровательном беспорядке, все они создают такую атмосферу уюта и покоя, что об их бесценности (почти) забываешь.

Когда мы с Эжени прибыли сюда в четвертом часу (прямиком из «Бон Марше»), после моей несостоявшейся встречи с неуловимым господином Бомоном, дом был полон людей и шума. Гости болтали везде и всюду: кто-то сидел, кто-то стоял, кто-то переходил из комнаты в комнату. Сначала я не заметила ничего необычного, разве что некоторые мужчины во фраках и бриджах казались несколько разряженными для ранней вечеринки. Но когда Эжени провела меня через толпу, чтобы представить хозяйке, я сообразила, что это были даже вовсе не мужчины. А женщины, одетые как мужчины. У большинства были коротко стриженые волосы, напомаженные, как у мужчин. У некоторых были маленькие усики с аккуратными причудливыми завитушками, наведенными тушью на щеках. Французы очень серьезно относятся к своим усам, если даже эти французы на самом деле француженки.

Французов в комнате не было, как и вообще — никаких мужчин.

Я повернулась к Эжени. Она с улыбкой наблюдала за мной.

— Qui, — просто сказала она.

— А… вы? — спросила я. Naturellement, по-французски. Я не сказала ни слова по-английски с той поры, как уехала из Сен-Пья.

Все еще улыбаясь, она слегка пожала плечами.

— Ну, разумеется.

— А, — сказала я. Госпожа Эпплуайт порадовалось бы моей sangfroid.[109] Ты же помнишь, она всегда говорила, что над моей sangfroid надо работать. Теперь же, глядя на меня, она пришла бы в восторг и украсила меня лентами с ног до головы.

Если честно, Ева, то это была вовсе не sangfroid, а просто шок. Мне такое и в голову никогда бы не пришло. Что, несомненно, говорит о моих безусловных детективных способностях.

Но вернемся к мисс Рендалл. Она сидела на диване в солнечной комнате и беседовала с одним из faux[110] французов. Заметив Эжени, она широко распахнула фиалковые глаза, радостно улыбнулась, похлопала свою собеседницу по руке, встала и проплыла сквозь толпу, слегка наклонив гордую головку и раскинув изящные руки. На ней была широкая шелковая красная юбка с поясом и широкая блузка цвета лаванды с рукавами фонариком и большим открытым воротником. На шее — колье с большим аметистом посередине. Немногие рыжие женщины рискнут нацепить на себя столько красного, но фиалковый цвет глаз ей это позволял, и она выглядела шикарно.

Они с Эжени обнялись, должна признать, довольно холодно — с обычной, свойственной французам теплотой. Быстрое дружеское объятие, легкий поцелуй в обе щеки. Но, стоя рядом, они представляли собой великолепную пару: обе красивые, только одна — бледная и хрупкая, типичная парижанка, а другая — яркая, энергичная, пышущая жизнью американка.

— Давненько не виделись, — сказала мисс Рендалл по-французски, держа Эжени за руки. — Ты выглядишь потрясающе.

— Спасибо, — улыбнулась Эжени. — Ты тоже, как всегда, великолепна. Вирджиния, это моя добрая приятельница мисс Тернер из Англии.

— Вот как, — сказала мисс Рендалл и повернулась ко мне. Ее фиалковые глаза встретились с моими, она по-мужски протянула мне руку, и я ее пожала. — Очень рада с вами, познакомиться, — сказала она. Ее пожатие было крепким, пальцы — теплыми. — Эжени так восторженно рассказывала о вас сегодня утром по телефону. Надеюсь, вы столь же умны и очаровательны, как она говорила. Эжени всегда говорит правду. — Она улыбнулась. — Такой уж у нее недостаток. Правда, она не сказала, что вы очень красивы. — Она отпустила мою руку.

Я порадовалась, что волосы у меня закрывают уши, потому что мне вдруг показалось, что у меня вместо ушей раскаленные хлебцы.

— Спасибо, — промямлила я. — Боюсь, Эжени преувеличивает мои достоинства.

— Вот тут я сомневаюсь. К тому же она явно не преувеличила, когда сказала, что вы свободного владеете французским. Вы жили во Франции?

— Нет, просто я приезжала сюда несколько раз, когда была еще девочкой. Уже столько лет прошло.

Она улыбнулась.

— Не так уж много, думаю. Вы говорите по-французски, как чистокровная француженка.

— Спасибо. Но я даже близко не могу сравниться с вами.

— Ерунда. Итак. Не хотите что-нибудь выпить? Шампанского? Или что-нибудь съесть? В столовой полно всякой всячины.

— Спасибо, но я ела всего несколько часов назад.

— Тогда пойдемте. Вы должны познакомиться с гаремом. Эжени, ты позволишь мне ненадолго похитить твою подругу?

Эжени улыбнулась.

— Если поклянешься, что приведешь ее назад.

— Я никогда не клянусь, — заявила мисс Рендалл, подняв точеный подбородок. — Жизнь так переменчива, что ни в чем нельзя быть уверенной. Почему я должна вести себя иначе? — Она улыбнулась, протянула руку и слегка коснулась плеча Эжени, и это простое движение, так похожее на прикосновение Эжени ко мне, показалось мне куда более интимным, чем их объятие при встрече. — Впрочем, я постараюсь, — пообещала она.

Мисс Рендалл элегантным жестом взяла меня под руку и повела через толпу гостей.

Она одного со мной роста и по меньшей мере на десять сантиметров выше большинства присутствующих здесь женщин. Я всем нутром ощущала обращенные к нам взгляды. Некоторые быстро отводили глаза, другие просто таращились, кто-то смотрел задумчиво, оценивающе, а кто-то — даже враждебно. Я вдруг почувствовала, будто оказалась на сцене в роли, прекрасно знакомой всем присутствующим и совершенно мне неизвестной.

Она показала мне столовую, где на длинном столе громоздилась куча всякой снеди: серебряные ведерки, покрытые росой от наполнявшего их льда, с бутылками шампанского, серебряные подносы с черной икрой и foie gras с семгой и осетриной, ростбиф, огромный деревенский окорок, пышная индейка, баранья ножка, четыре-пять корзинок с куриными окорочками, два-три подноса с сырами — кругами бри и камамбера, и большие ломти chèvre.[111] Если бы я не наелась так за обедом, то, наверное, повела бы себя как настоящая свинья.

Мисс Рендалл показала мне спальню — снова бархат, снова тигровые шкуры, снова портреты в рамках на стене и обширная старинная кровать с пологом из вишневого дерева; а потом она показала мне ванную комнату с зеркальными стенами, с утопленной в пол мраморной ванной с позолоченными кранами. Затем она вывела меня в сад — там, среди кустов роз, куманики и плюща она соорудила маленький очаровательный мраморный храм в дорическом стиле. Он служит, сообщила мне она, для показа пьес, сочиненных и поставленных ее друзьями. (Полагаю, эти пьесы не сильно отличаются по теме и содержанию от тех, которые исполняли мы с тобой теми теплыми, полными смеха ночами у госпожи Эпплуайт.)

Будь она хоть чуточку другой, мне бы вся эта роскошь, да и она сама, показались угнетающими. На столе было столько еды, что ее хватило бы с лихвой, чтобы прокормить целую шахтерскую деревню в Уэльсе в течение полугода, а кроме того, весь Уэльс в течение другой половины. От эдакой роскоши, как у нее, я чувствовала себя неуютно, а порой даже воинственно. Слишком часто за несколько лет моей лондонской юности я ощущала на затылке ледяное дыхание нищеты. Зато мисс Рендалл этого дыхания не ощущала никогда, и, скорее всего, даже не представляла себе, что такое бывает.

Но она получала такое огромное и явное удовольствие от своей жизни и вещей, которыми она ее украсила, и с такой щедростью делилась ими с друзьями (и даже со старой девой, ее новой знакомой), что полностью меня обезоружила. То, что эта красивая, талантливая и умная женщина испытывала радость от моего общества, разумеется, никак не повлияло на мое отношение к происходящему.

— Пойдемте, — сказала она и, взяв меня за руку, повела вниз по дорожке между двумя величественными рядами итальянских кипарисов с южной стороны дома, где опять же между кустов роз стоял побеленный, крытый соломой каменный коттедж. Этот маленький домик, приютившийся в самом сердце Парижа (как с географической, так и с культурной точки зрения) являл собой настоящее чудо; казалось, только мгновение назад его каким-то чудесным способом перенесли сюда из Котсуолда.

— Моя студия, — сказала она, открыв дверь и приглашая меня жестом зайти.

Единственная комната в домике была почти пустая, по-спартански: несколько ковриков на синевато-сером полу, в углу каменный камин, почерневший от частого пользования. Кроме мольберта там еще были простой деревянный шкаф, два простых деревянных стула и простой деревянный стол, заваленный скрюченными тюбиками с краской, тряпками в ярких следах краски, закрытыми пробками бутылочками и тонкими деревянными кистями, которые, несмотря на пятна, были связаны в аккуратные пучки. В воздухе стоял липкий запах красок и растворителя, а вокруг повсюду висели картины, в основном портреты, — наверное, не меньше сотни. Все они были без рам и разных размеров — от почти миниатюр до картин среднего размера, полметра на метр. Некоторые висели, казалось бы, в полном беспорядке на всех стенах, но большая их часть стояла вдоль стен на полу.

(Как я узнала позднее, стены ателье мисс Гертруды Стайн так же плотно завешаны картинами — многие из них я успела рассмотреть, прежде чем мое внимание было отвлечено прибытием господина Бомона и его спутницы-коротышки. Для сравнения, должна признаться, картины мисс Рендалл понравились мне больше, чем многие из тех, что я видела у мисс Стайн. Впрочем, на мое впечатление, конечно, могло повлиять то умственное и физическое состояние, в котором я находилась, когда их рассматривала. А может — усталость. Или досада. Или омерзительный вид его спутницы.)

Я некоторое время стояла, оглядывая комнату.

— Мои друзья, — улыбнулась мисс Рендалл, но я не поняла, что она имеет в виду — людей, на них изображенных, или сами картины. Задним числом я решила, что она все же имела в виду картины.

Мисс Рендалл отошла в сторонку и смотрела, как я медленно двигаюсь вдоль одной стены, разглядывая ее творения, — как будто я и в самом деле достаточно искушена в живописи, чтобы выносить серьезные суждения в этой области.

Ты знаешь, что из меня еще тот искусствовед. Но ее картины мне очень понравились. Она явно училась у импрессионистов и, как большинство из них, предпочитала быстрые, легкие и яркие мазки, стараясь передать смутную игру света и тени; разумеется, куда важнее и сложнее передать ту же игру теней в натуре изображаемого человека. Когда я смотрела на эти портреты, в их глубину, у меня было ощущение, что я узнаю в них живых людей, угадываю жадный блеск в глазах солидного джентльмена или кривую, самовлюбленную усмешку на губах вон той молодой gamine.[112]

Наконец я добралась до портрета человека, которого я действительно узнала. Я повернулась к мисс Рендалл.

— Это Ричард Форсайт, — сказала я.

Она слегка нахмурилась, будто сама удивилась, потом улыбнулась.

— Ну конечно. Эжени упоминала, что вы как-то связаны с их семьей. — (Разумеется, я отметила ее деликатное «связаны» вместо более точного «работаете на».) Она снова нахмурилась. — Но вы же с ним никогда не встречались.

— Я видела фотографии, — призналась я. И внимательнее присмотрелась к портрету. На нем был красный халат, скорее всего атласный, открытый у белого, как у патриция, горла. Темные, блестящие волосы зачесаны назад, но с обеих сторон широкого белого лба выбиваются несколько вьющихся прядей, падая на темно-карие блестящие глаза. На картине он выглядел таким же элегантным и красивым, как на фотографиях, и таким же изысканным и высокомерным. Рот кривился в вялой ироничной усмешке. Но во взгляде блестящих карих глаз ощущалось что-то неладное.

Я повернулась к мисс Рендалл.

— В нем почему-то чувствуется отчаяние.

Она подняла рыжеватые брови и снова улыбнулась.

— Эжени, как всегда, была права. Вы действительно проницательная женщина.

— Но ведь его портрет написали вы, — возразила я (далее почти не покраснев и моргнув всего лишь два раза). — Так что вы куда проницательнее.

— Но вы заметили, что именно я пыталась изобразить, — сказала она. — Вы увидели то же, что и я. А это заметили совсем не многие. Да почти никто. Ни на портрете, ни в самом Ричарде.

Мисс Рендалл подошла ко мне и остановилась, сложив руки на груди. Она некоторое время смотрела на портрет. И наконец сказала:

— Бедный Ричард.

— Бедный?

Не отрывая глаз от портрета, она продолжала:

— Блестящий был человек. Очаровательный. Все было при нем. Кроме таланта.

Она повернулась ко мне.

— А именно этого он, видно, жаждал больше всего. Он же был дилетантом. Как и я.

— Но у вас явный талант, — возразила я, оглядывая комнату. — Здесь все… замечательно. Все-все.

— Спасибо. — Она чуть склонила голову, и густая копна ее рыжих волос колыхнулась, а когда она подняла голову, улыбка у нее была печальная. — Возможно, у меня и есть кое-какие навыки. Но получается немного карикатурно. — В голосе слышалась легкая насмешка над собой. Наверное, она расслышала ее сама, потому что снова быстро взглянула на портрет и добавила: — А у Ричарда и того не было. И это его бесило.

Она взглянула на меня.

— «Отчаяние» — это вы точно сказали. Он отчаянно хотел стать творческой личностью. Пробовал свои силы в поэзии, пробовал рисовать. Ничего не вышло ни тут, ни там. Попытался стать издателем. Искусство как коммерция, коммерция, как искусство. Он издавал прекрасные книги. А их никто не покупал.

Мисс Рендалл слегка, очень по-французски, пожала плечами.

— В искусстве без самообмана никак нельзя. Нужно убедить себя как художника, что ваши творения так или иначе пойдут на благо обществу. Разумеется, ничего подобного не происходит. Миру глубоко на вас наплевать. Но вы все равно пыжитесь, потому что глубоко внутри, на самом дне, под слоем самообмана вам глубоко наплевать на этот мир. Если же вы талантливы, если Бог был щедр к вам, вы и правда создаете что-то полезное, прекрасное. Ричард не был талантливым, Господь, к сожалению, одарил его иначе. Мне кажется, беда его была в том, что он вообще потерял способность себя обманывать.

Мисс Рендалл снова взглянула на картину.

— Вы действительно в это верите? — спросила я. — В то, что миру наплевать на искусство?

Она снова повернулась ко мне.

— Кроме разве что очень коротких мгновений. — Она улыбнулась. — Но ведь это все, что есть в действительности, разве вы так не считаете?Короткие мгновения. Мы должны им радоваться, пока можем.

— А Ричард не умел, вы хотите сказать?

— Ричард не умел, именно это я и хотела сказать.

— Значит, его самоубийство никого не удивило.

— Нет. — Она посмотрела в сторону, на мгновение опустив брови. Затем снова посмотрела на меня.

— Вы когда-нибудь видели портреты Сабины? Знаете, кто она такая?

— Да, — сказала я и тут же соврала: — Но я не видела ее портретов.

— Идите сюда, — позвала она. — Вот эта картина в центре, — она улыбнулась, то ли печально, то ли иронично, я не разобрала. — Прямо напротив Ричарда, — добавила она.

Та фотография Сабины фон Штубен, которую я видела в Лондоне, не отдавала Сабине должного. Женщина на фотографии была симпатичной, только и всего, женщина же на портрете — просто сногсшибательна. Ее пышные светлые волосы были такие бледные, что казались белыми — белыми, как снег. Большие миндалевидные глаза отливали такой глубокой, непроницаемой синевой, что невольно представляешь себе Ледовитый океан. Скулы высокие, выдающиеся вперед, нос крупный, пожалуй, излишне крупный, — на каком-нибудь другом лице он наверняка подавлял бы остальные черты. Но к ее лицу он подходил идеально. Губы алые и блестящие, как будто она только что намазала их помадой и несколько секунд назад слегка облизала.

Однако, как и в случае с портретом Ричарда Форсайта, было что-то тревожное и в самом портрете, и в той, кого он изображал. Губы были приоткрыты, как будто в безмолвном ожидании, между ними поблескивали мелкие зубы. Женщина чуть наклонилась вперед, и декольте ее черного вечернего платья подчеркивало полушария высокой белой груди и темную впадинку между ними. Ее глаза были скошены налево, и в них, как мне показалось, читалась мольба, исполненная какого-то слепого обожания.

Я повернулась к мисс Рендалл.

— На кого она смотрит?

Мисс Рендалл засмеялась.

— На Ричарда. — Она снова засмеялась. — Прекрасно! Вы поняли, что она смотрела на человека.

— А что еще это могло быть?

— Божество, например. Один из богов Сабины. До того как она начала обожать Ричарда, она обожала богов. — Мисс Рендалл улыбнулась. — После того как появился Ричард, других богов, кроме него, у нее не осталось.

— Каких богов?

— А… — сухо сказала она, — у Сабины их было много, и все разные. Но они были темные.

Я взглянула на висящий рядом портрет и увидела, что и на нем была изображена Сабина. Но это был не портрет. Она лежала обнаженная (почти полностью) на черной атласной простыне на кровати, наверняка той самой, с пологом, которую я видела в спальне мисс Рендалл. Руки закинуты за голову, длинная, стройная нога, правая, согнута в колене и упирается пяткой в простыню, левая нога откинута в сторону и лежит на шелке. Тело очень белое, почти такое же белое, как и пышные волосы (кстати, картина убедительно показывала, что цвет волос натуральный). Она смотрела на зрителя или художника, который стоял в изножье кровати, и на лице блуждала самая распутная, самая порочная улыбка, какую мне только приходилось видеть.

Мисс Рендалл заметила мой взгляд. (И, возможно, мою реакцию, мой резкий вдох, который напрочь был лишен всякого sangfroid. Я попыталась скрыть волнение легким кашлем, но, боюсь, только выдала себя. Это к слову о лентах.)

— Эта картина была написана до того, как она встретилась с Ричардом, — пояснила мисс Рендалл.

— А-а, — отозвалась я. Настоящий пинкертон всегда найдется, что сказать. Я повернулась к ней. Не знаю, покраснела я или нет.

— Значит, вы ее знали.

— Знала.

Я взглянула на портрет, потом на мисс Рендалл.

— Какая она была?

Мисс Рендалл склонила голову набок.

— Вы действительно хотите, чтобы я рассказала вам о Сабине?

— Да, — ответила я. — Очень.

— Простое любопытство?

Вот тут, кажется, я точно покраснела. Но, полагаю, при таком вопросе это было вполне естественно, даже не будь я пинкертоном.

— Наверное, — призналась я. — Разумеется, я слышала кое-что о Ричарде от его домочадцев. Правда, не очень много, они не слишком разговорчивые. А о Сабине я совсем ничего не слышала.

Мисс Рендалл некоторое время изучала меня, как будто я — картина. Потом кивнула.

— Ладно. Но сначала, я полагаю, нам стоит выпить по бокалу вина.

Она подошла к деревянному шкафу, открыла его и достала оттуда бутылку красного вина, штопор и два хрустальных бокала на тонких ножках. Студия оказалась не такой уж спартанской, как я думала.

Мисс Рендалл повернулась ко мне и сказала:

— Присаживайтесь.

— А как же ваши гости? — забеспокоилась я.

— Они вполне могут сами о себе позаботиться. Садитесь.

Когда я села, она поставила бутылку и бокалы на стол и отодвинула часть красок и кистей. Ее движения были быстрыми и четкими, не мужскими, но и не лишенными женственности, но они были решительными, и мне поправилась эта ее твердая уверенность.

Все еще стоя, она обвела кончиком штопора вокруг горлышка бутылки, аккуратно срезая фольгу. Отложила фольгу в сторону, ввинтила кончик штопора в пробку и уперлась донышком бутылки в столешницу. Затем, держа штопор неподвижно, она медленно, ровно и осторожно (точно так же, как, помнится, делал мой отец когда-то давно в Торки) начала поворачивать бутылку по кругу. Еще мгновение, и, хлоп, пробка вынута.

Как заправский сомелье, она налила глоток вина в мой бокал и стоя ждала, когда я попробую.

Я подняла на нее глаза.

— Замечательно, — честно сказала я.

Мисс Рендалл улыбнулась.

— «Шамболь-мюзиньи». Мое любимое. — Она протянула бутылку, я подняла бокал, и она его наполнила. Затем налила вина себе, поставила бутылку на стол и села. Подняла свой бокал и провозгласила: — Ваше здоровье!

— Ваше здоровье! — повторила я с insouciance[113] няни, привыкшей распивать вино средь бела дня в котсуолдском коттедже в Париже в обществе таких персон, как мисс Рендалл, Мы чокнулись, и каждая отпила по глотку. Затем она посмотрела на меня взглядом столь же решительным, как и ее движения.

— Мы с ней были какое-то время близки, — сказала она.

— Да, — ответила я.

— Мы были некоторое время любовницами.

— Разумеется, — сказала я. Мне показалось, что я хорошо держусь, но по смешинке в уголках глаз мисс Рендалл я поняла, что она забавляется.

Естественно, как ни мало была заметна эта смешинка, она предполагала, что мисс Рендалл хочет, чтобы я видела, как она забавляется.

— Она была, вернее, казалась очень чувственной женщиной, — продолжала мисс Рендалл.

— Казалась?

Мисс Рендалл отпила еще глоток вина.

— Из нас редко кто выглядит таким, каким кажется. А Сабина и подавно. Когда-то я думала, что знаю ее. Мы наслаждались друг другом, а может, мне просто казалось. Я не имею в виду — чисто физически.

Я кивнула.

Она улыбнулась.

— Хотя, как вы, вероятно, догадались по этой картине, это тоже было частью наших отношений. Притом значительной.

— Да, — кивнула я, стараясь изо всех сил не моргнуть.

Мисс Рендалл улыбнулась и откинулась на спинку стула.

— Я вас шокирую, Джейн?

— Нет-нет. Совсем нет.

Она засмеялась, на мгновение подняв голову и показав свою изящную шею. Аметист в ее колье задрожал, словно подмигивая мне на свету, но она тут же опустила голову. Взгляд ее фиалковых глаз снова встретился с моим. На мгновение ее глаза сузились, словно она пыталась проникнуть в самую глубину моего взгляда.

— Вы озадачиваете меня, Джейн. В вас есть что-то истинно английское. Я не имею в виду ничего плохого, пожалуйста, не поймите меня превратно, но в вас есть что-то такое, чего я пока не могу уловить.

Мое удостоверение пинкертона, скорее всего. Оно осталось в Лондоне и надежно спрятано от любопытных глаз и загребущих рук.

Я улыбнулась.

— Из нас редко кто выглядит таким, каким кажется, — сказала я, (Из-за кулис я расслышала одобрительные аплодисменты госпожи Эпплуайт.)

— Touchè,[114] — сказала мисс Рендалл, подняла бокал и отпила глоток.

— Она вам лгала? — спросила я.

Мисс Рендалл поджала губы и на мгновение задумалась. Наконец она произнесла:

— Она сама была воплощением лжи. Той, за кого она себя выдавала, не было и в помине.

Мисс Рендалл наклонилась ко мне. Теперь ее улыбка была дразнящей.

— Хотите знать, что она здесь делала? В Париже?

— Да, конечно.

Она снова выпрямилась.

— Так вот. Она говорила, что приехала сюда потому, что в Мюнхене ей было скучно. Что ее отец, барон, подумывал об инвестициях здесь, в Париже. Что, возможно, он купит небольшой дом где-нибудь на острове Сен-Луи. — Она отпила глоток вина, взглянула на портрет Сабины, потом на меня. И слегка улыбнулась. — Она много чего говорила. Но все было ложью.

— Тогда зачем она сюда приехала?

Мисс Рендалл взглянула на мой бокал, к которому после первого глотка я даже не прикоснулась.

— Мне казалось, вам понравилось вино.

— Понравилось. Просто я выпила немного лишнего за обедом.

— Ох, Джейн, пожалуйста, не будьте такой правильной. Не будьте такой умеренной. Только не здесь. Не со мной. Я могу принять перебор, я могу принять полный отказ, но я не терплю умеренности.

Я засмеялась. И отпила глоток вина.

— Прекрасное вино.

Мисс Рендалл кивнула с медленным, подчеркнутым изяществом. Волосы упали ей на лоб.

— Спасибо. Спасибо за ваше чувство юмора. — Она отпила еще глоток. — Так вот, она объявилась здесь, чтобы собирать деньги для одной политической партии в Германии.

— В Германии?

— Есть там одна партия, называется национал-социалистической рабочей. Слышали о такой?

— Слышала. Далее припоминаю, кто-то говорил мне, что Сабина была ее членом.

Мисс Рендалл слегка приподняла брови.

— В самом деле? И кто же?

— Не помню. — Но ты должна помнить, Ева, если внимательно читала письмо. Это был Нил Форсайт. — Один из Форсайтов.

Мисс Рендалл кивнула.

— Но она была не просто членом. Она на них работала. Переправляла деньги из Франции в Германию.

— Какие деньги? И с какой стати кто-то во Франции станет давать деньги немецкой политической партии?

— Вы знаете, за что борются национал-социалисты? Каковы их цели?

— Довольно смутно. Они против большевиков, верно? И против евреев?

— Самым непримиримым образом. Против тех и других. Как и все остальные, немцы имеют привычку перекладывать вину за свои беды на других. Большинство рабочих обвиняют евреев, которые, как им кажется, правят страной. Промышленники и армия, которые на самом деле этой страной правят, обвиняют большевиков. Буржуазия винит Францию. Национал-социалисты обращаются ко всем. Кроме того, они играют на неугомонной склонности немцев к мистике, на их преклонении перед ужасным тевтонским прошлым. Узы крови. Национальная самобытность.

— Der Volk.[115]

На этот раз она подняла одну бровь.

— Вы говорите по-немецки?

— Немного, — призналась я.

Это ее снова позабавило. Она подняла бокал и отпила глоток.

— Вы и правда темная лошадка, Джейн.

Лучше оставить это замечание без ответа, решила я.

— Но какое отношение это имеет к социализму?

Мисс Рендалл улыбнулась.

— Неуловимая темная лошадка, — прибавила она.

Лучше и это оставить без внимания.

— Но я действительно не понимаю, — с невинным видом заявила я, — почему они называют это социализмом.

Мисс Рендалл вдруг рассмеялась, откровенно развеселившись, и снова откинула голову назад. Затем перевела взгляд на меня и с улыбкой разглядывала меня некоторое время. Кивнула.

— Ладно, Джейн. Не будем отвлекаться от темы, хорошо? — Еще одна улыбка и легкое пожатие плечами. — Почему они называют это социализмом? Наверное, потому, что думают, рабочим понравится, как это звучит. Как англичане говорят? «Подсластить пилюлю». Но вы совершенно правы. Социализма тут нет и в помине. Национал-социализм означает, что рабочие, промышленники и буржуазия, все вместе, должны работать на благо Новой Германии.

— Но с какой стати кто-то во Франции должен им помогать?

— Здесь есть люди, которые разделяют их страх перед большевиками. Они презирают веймарское правительство, социалистическое на словах, но не на деле, и они с радостью готовы помочь партии, которая обещает его свергнуть. А заодно и большевиков. И, знаете, они бы совсем не возражали, если бы походя разобрались и с евреями.

— Но Франция и Германия всегда были врагами. Что будет, если национал-социалисты придут к власти?

— А они наверняка придут. Ну, я уверена, французы, которые их поддерживают, говорят себе, что они либо перейдут этот мост, либо сожгут его, случись что. Вы знаете, большевистские вожди, Ленин и Троцкий, жили здесь, в Париже, до революции?

— Да.

— И французы, поддерживающие Германию, боятся сильной Германии куда меньше, чем революции.

Мисс Рендалл еще раз взглянула на портрет Сабины, снова приложилась к бокалу и откинулась на спинку стула.

— Так вот, от таких людей Сабина и получала деньги.

— И вы об этом знали?

— Я узнала, но не сразу. Мы мало говорили о политике. Но я должна была догадаться. И сделать вывод из того, что она говорила. Но я вполне сознательно не придавала этому серьезного значения. Она была очень молода, всего двадцать лет, а молодые иногда страстно увлекаются политикой. И, видите ли, я была слегка ею очарована.

Мисс Рендалл налила еще вина в мой, почти полный, бокал и добавила в свой, почти пустой. Поставила бутылку на стол, подняла свой бокал и отпила глоток.

— Потом в один прекрасный день я обнаружила, что она подделала мою подпись на чеке. Я вызвала ее на разговор. Это было… очень неприятно. Она такого мне наговорила. Сказала, кстати, что вообще использовала меня с самого начала. Мое положение. Мои связи с некоторыми людям. Она так прямо и заявила, что сошлась со мной как с женщиной только потому, что хотела помочь партии. Она сказала… — Мисс Рендалл криво усмехнулась. — Она говорила ужасные вещи.

— Мне очень жаль, — сказала я.

На мгновение, на одно короткое мгновение — чтобы рассказать об этом потребовалось бы значительно больше времени — она оцепенела, глаза ее прищурились, губы сжались. Я сразу поняла, что сморозила глупость. Под всей ее утонченностью скрывались гнев, ярость, которых я в ней и не подозревала, (Вполне вероятно, мне лучше заняться каким-нибудь другим делом.) Мисс Рендалл не любила, когда ее жалели.

Но затем, так же внезапно, она успокоилась. Взяла бокал и выпила вина.

— Я тоже наговорила дикостей. Она назвала несколько имен, все французы, инакомыслящие.

— Каких имен?

Мисс Рендалл покачала головой.

— Сейчас это уже неважно. Все в прошлом. Черт!

— И после этого, — смекнула я, — она связалась с Ричардом.

— Да.

— С той же целью, вы думаете?

— Сначала я так и думала. Далее наняла частного детектива — как это у вас в Англии называется? Сыщика?

— Наверное, — как ни в чем не бывало, ответила я. (Новые аплодисменты из-за кулис.)

— После того как мы… расстались, я наняла его, чтобы он все о ней разузнал. Вот тут и выяснилось, что все ее рассказы были ложью. Отец ее никакой не барон. А содержала ее партия — платила за то, что она переводила деньги из Франции в Мюнхен. Еще я многое узнала о самой партии. Она и в самом деле отвратительна. Я все рассказала Ричарду. Хоть мы никогда и не были близкими друзьями, я решила, он должен все знать. Он сказал, что и так все знает. Она, мол, сама ему рассказала. Я спросила, не пугает ли его то, что она помогает таким людям. Он сказал, что она больше этим не занимается. Сказал, что поставил ее перед выбором: он или партия, — и она выбрала его.

— Думаете, это правда?

— Да, думаю, так оно и было. Стоило всего лишь взглянуть на нее в его присутствии, чтобы понять, что она окончательно потеряла голову. — Мисс Рендалл отпила еще вина. — Это было даже не обожание, а что-то вроде опьянения.

— И тем не менее вы их нарисовали, — заметила я. — Обоих. Это легко вам далось?

Мисс Рендалл вяло и горько улыбнулась.

— Труднее всего было скрыть в картине все, что я о ней знаю. Изобразить ее не такой, как есть, а какой кажется. — Она снова пожала плечами. — Ричард попросил меня нарисовать их обоих, а я была у него в долгу. Но это была шутка. Одна из последних шуток Ричарда.

— Что вы имеете в виду?

— Он должен был забрать картины как раз в тот день, когда застрелился. Думаю, он знал, когда со мной договаривался, что он за ними не приедет, И оставит их здесь, для меня.

Я посмотрела на портрет Сабины.

— Как вы думаете, почему она так сильно влюбилась в Ричарда?

— Несмотря на все его очарование, в нем была и какая-то темная сторона. И Сабину притягивало к этой тьме, как мотылька к свету. Те же темные стороны — ненависть, жестокие мифы, стремление к власти — привлекали ее и в национал-социалистах. Очевидно, Ричард удовлетворял ее потребности, эти самые, лучше, чем партия.

— Странно.

— Люди сходятся по разным причинам, Джейн. И часто эти причины не имеют никакого отношения к духовности и свету.

— Да, безусловно, — со знанием дела согласилась я.

Все еще улыбаясь, мисс Рендалл поставила локти на стол, сцепила пальцы и положила на них подбородок. Ее потрясающие глаза смотрели на меня из ореола рыжих волос.

— А как насчет вас, Джейн?

— Меня? Что вы имеете в виду? — Возможно, господин Дарвин и прав, но я никогда не понимала, насколько важную роль в эволюции играет свойство человека краснеть.

— У вас кто-нибудь есть? — спросила она.

— У меня? Нет. Пожалуй, нет.

Казалось, этот фиолетовый взгляд можно было ощутить физически. Казалось, в нем есть вес и сила. Я ощущала, как он давит на кожу моего лица.

— Мне бы очень хотелось, — мягко сказала мисс Рендалл, — вас нарисовать.

Между нами на столе располагались, хотя и не в прямом, физическом смысле, все те возможности, которые таило в себе это предложение.

Все было бы так просто, Ева. Думаю, двинь я в ее сторону рукой, пусть даже слегка, ее рука немедленно взметнулась бы вверх и накрыла мою, подобно покрывалу, упавшему на обнажившееся плечо.

Должна признаться, мое второе я испытывало искушение. Как я уже говорила, она неповторимая женщина.

К тому же мое выступление в роли няньки двоих детей мало помогло скрыть чувство одиночества, которое, подобно грустному черному зверьку, затаилось в уголке моего сердца и в дождливые дни или долгие ночи иногда выползает наружу, чтобы показать свое знакомое печальное лицо. То время, что я провела с Эжени, получив огромное удовольствие, должно было утешить его, а оно, наоборот, только все усугубило. Мое время с Эжени скоро закончится, да и в ее компании я оказалась обманным путем.

Более того, что касается самого предложения мисс Рендалл, нельзя сказать, что у меня совсем нет опыта в подобного рода отношениях, и ты об этом знаешь лучше всех.

Но, Ева, эта возня осталась в далеком прошлом, эти полуночные охи и вздохи, эти маленькие уловки, которым ты меня обучила, какими бы милыми они ни были (и есть) и как бы я их ни ценила (равно как и тебя), я всегда воспринимала, скажем, своего рода упражнением. Экспериментом. Игрой. (И я знаю из того, что ты писала мне о великолепном господине Хэммонде, что твои чувства вряд ли слишком отличаются от моих, n’est-ce-pas?)

Если — может, лучше сказать, когда — я разделаюсь с этим утомительным «сокровищем», я бы, хотела, чтобы все произошло в обстановке, хотя бы отдаленно схожей с моими мечтами, надеждами и фантазиями. Честно признаться, меня напрочь испортили братья Гримм, И в этот период моей жизни я уже не могу так легко перенести свою привязанность к Сафо.

(Должна покаяться, что я слегка изменила свое мнение, когда несколькими часами позже столкнулась с господином Бомоном и его стройной, ухоженной, но ужасно маленькой спутницей.)

Как бы то ни было, некоторое время я сидела молча. Заданный вопрос и те, что за ним подразумевались, так и висели в воздухе, пока мы смотрели друг на друга через стол. Наконец я сказала:

— Благодарю вас. Вы мне ужасно польстили. Но у меня столько дел. Честно признаюсь, мне вряд ли удастся выбрать время.

Ее взгляд не дрогнул.

— Какал жалость, — сказала мисс Рендалл. Она взяла бокал и отпила глоток. — В таком случае, быть может, присоединимся к остальным?


Если бы я писала роман, тут бы в самый раз и закончить главу, как думаешь?

Но я еще не обо всем написала. Еще раз напоминаю тебе, я не только femme fatale, но к тому же пинкертон.

Когда мы возвращались назад по кипарисовой дорожке, я спросила:

— Все те люди, что давали Сабине деньги…

Мисс Рендалл смотрела вниз, будто наблюдала, как перед нею стелется дорожка. Потом она повернулась ко мне и рассмеялась.

— Вы никогда не сдаетесь, правда, Джейн?

— Но мне это показалось до того странным — чтобы французы давали деньги немцам.

Мисс Рендалл улыбнулась.

— Не все из них были французы и не все — мужчины. В их числе была эта писательница — Сибил Нортон.

— Сибил Нортон? — изумилась я. — Но ведь она англичанка!

— Да, конечно, — снова улыбнулась она, — и тем не менее она симпатизирует Германии. Как и ее любовник.

— Любовник?

Она слегка коснулась моей руки. Точно так же незадолго до этого она касалась и руки Эжени.

— Да, только никому ни слова. Ее любовник — префект полиции. Очень опасный человек.

Здесь, полагаю, самое время закончить главу. Уже третий час утра. Я невероятно устала и попробую уснуть.

Бог мой! Мне только что, как раз когда я хотела отложить ручку, пришла в голову странная мысль. Если Сабина фон Штубен бросила мисс Рендалл ради Ричарда Форсайта, тогда у мисс Рендалл, есть мотив убить их обоих. А у меня нет ни малейшей возможности проверить, правда ли все то, что она мне сегодня наговорила.

Но хватит. Разберусь с этим утром.

С любовью, Джейн

Глава одиннадцатая

Мисс Тернер и еще какая-то женщина, бледная привлекательная брюнетка в черном, стоя перед большой картиной, беседовали с Эрнестом Хемингуэем. В тот самый миг, когда я их заметил, мисс Тернер, бросив взгляд налево, через всю комнату, посмотрела прямо на меня.

Ее глаза за очками в тонкой железой оправе слегка сузились, взгляд переместился на Розу Форсайт, потом снова на меня. Я еле заметно кивнул ей головой и отвернулся, направившись вместе с Розой за мисс Элис Токлас, которая словно проплывала над полом.

Куперу следовало бы предупредить меня еще в Лондоне, что мисс Тернер может здесь оказаться. Она ведь была оперативницей агентства «Пинкертон» и наверняка работала по какому-то делу, может быть, даже по делу Форсайтов. Но Купер порой не позволяет правой руке знать то, что делает левая. А бывает, Купер не позволяет правой руке знать то, что делает она сама.

Зато обе ручки Розы Форсайт действовали вполне дружно. С их помощью она вцепилась мне в руку мертвой хваткой.

— Правда, мило? — прощебетала она. — Ой, посмотрите, там Пабло. Он испанец, хотя постоянно проживает в Париже. Он художник, я ОБОЖАЮ некоторые его ранние работы, ну, этих игроков на мандолине и прочее, они такие УЖАСНО печальные и романтичные. Очень испанские. — Она наклонилась ко мне и подергала за руку, заставив наклонить к ней голову. Я почувствовал ее горячее вибрирующее дыхание и парниковый аромат ее духов. — Но то, что он рисует сейчас, просто безумие.

Мисс Токлас подвела нас к камину. Около него грузная женщина в черном цирковом шатре разговаривала с тощим молодым человеком с обвислыми темными волосами. Молодой человек в черном костюме сидел на краешке деревянного стула, наклонившись вперед, весь погруженный в разговор. Женщина спокойно откинулась в обитом тканью кресле, сложив руки на широких коленях. Лет ей было немногим за сорок, выглядела она невозмутимой и сидела неподвижно, как Будда. Губы под широким, крупным носом узкие, поджатые.

— Джойс хорош, — сказала женщина. Она говорила медленно и четко, как человек, объясняющий простейшие вещи идиоту. — Он прекрасный писатель. Людям он нравится, потому что пишет невразумительно, и никто не может его понять. Но кто идет первым, Джойс или Гертруда Стайн? С кого все началось? Не забывайте, первый мой роман, «Три жизни», вышел в 1909 году, задолго до «Улисса».

Она взглянула на нас с мисс Токлас и улыбнулась. Улыбка у нее была славная — открытая, спокойная и довольная.

— А, — сказала она. — Роза. Роза среди роз. — Я подумал, не хватила ли она лишку.

— Ой, Гертруда, — отозвалась Роза и рассмеялась. Она повернулась ко мне и сказала: — Она всегда так говорит. — Она повернулась к госпоже Стайн. — Гертруда, это господин Бомон. Он — частный сыщик из агентства «Пинкертон». Он…

В комнате что-то с грохотом упало. Мы все обернулись. Хемингуэй удивленно разглядывал перевернутый маленький столик и рассыпанные по персидскому ковру безделушки. Мисс Тернер и ее спутница наблюдали, как он нагнулся, задев локтем висевшую на стене картину, которая покосилась и начала быстро раскачиваться как метроном, ударяясь о соседние картины. Он рванулся, чтобы остановить ее, но теперь уже закачались другие картины, и одна, возвращаясь на исходное место, ударила его по пальцам. Он отдернул руку и сильно потряс ею. Кроме мисс Тернер и ее спутницы, все вокруг увлеченно смотрели в другую сторону или на мисс Стайн.

Мисс Стайн вздохнула.

— Пойди, пожалуйста, к Хемингуэю, Элис, — попросила она. — Пойди и отведи его на кухню. Только держи его подальше от фарфора и непременно накорми. Да, предложи ему coq au vin. Он любит coq au vin. Именно это, ладно?

Мисс Токлас улыбнулась, повернулась и упорхнула прочь. Мисс Стайн снова взглянула на Розу.

— Пинкертон, говоришь? — Она повернулась ко мне. — Настоящий пинкертон, всамделишный? — Она говорила со мной, как, вероятно, и со всеми, — медленно и четко.

— Точно, — подтвердил я.

— Да, но из каких именно пинкертонов? Из тех, что гоняются за отчаянными ковбоями или квартирными ворами? Или вы из тех, кто борется с забастовщиками и бьет бедных голодающих рабочих по голове толстыми, здоровенными дубинками?

— Мы больше этим не занимаемся. Не разгоняем забастовки.

— Тогда, стало быть, ковбои и гангстеры? Вы за ними гоняетесь.

— Если выпадает возможность.

Она засмеялась — глубоким, грудным смехом.

— Замечательно. Вы должны сесть и об этом рассказать. Это Десмонд Споттисуод из Оксфорда, что в Англии. Я очень прославилась в Оксфорде своими книгами. Им в Оксфорде очень нравится мое творчество, что внушает мне большие надежды на Британскую империю. Десмонд приехал сюда прямо из Оксфорда, чтобы задать мне свои острые вопросы.

Молодой человек, то и дело моргая, встал и вяло протянул мне хлипкую руку. Я постарался ее не помять. А он знай себе моргал и моргал.

— Очень рад, — сказал он.

— Дорогой, — сказала Роза и сжала мою руку. — Я только что заметила ЗАМЕЧАТЕЛЬНУЮ подругу. Побегу поздороваюсь. — Она слегка ослабила стянутую у горла шаль. — А вы пока поболтайте здесь с Гертрудой, хорошо? Я скоро вернусь.

Мисс Стайн следила за ней, улыбаясь. Потом легонько покачала головой.

— Роза среди роз, — повторила она. Подняла голову и взглянула на меня. — Стул, господин Бомон. Вы должны найти стул, сесть и рассказать мне об этих ваших ковбоях. — Она повернулась к молодому англичанину. — Вам тоже полезно послушать, Десмонд. Очень полезно, думаю. Вы сможете наблюдать меня во время беседы с американцем. Мы с ним будем обсуждать такое интересное американское явление, как ковбои. Это будет очень полезно для вашей статьи.

Молодой англичанин кивнул, не переставая моргать.

— Да, конечно.

Неподалеку от них я обнаружил свободный стул. Схватил его, перевернул и сел. Взглянул на мисс Тернер. Она и бледная брюнетка внимали Розе Форсайт.

— Итак, — начала мисс Стайн, — вы прибыли в Париж в поисках ковбоев? Должна вас предупредить, что их тут у нас не слишком много. Зато есть апачи, и довольно колоритные, правда, боюсь, они совсем не похожи на тех апачей, с какими вы, должно быть, встречались. А вот от недостатка ковбоев мы страдаем, да еще как. От большой нехватки, я бы даже сказала.

— Я расследую смерть Ричарда Форсайта, — сказал я ей.

— Правда? — удивилась она. — В самом деле? Ну, полагаю, это просто замечательно. Кто-нибудь непременно должен провести тщательное расследование смерти Ричарда Форсайта. Я никогда не верила, ни на одну секунду, что он покончил с собой.

Молодой англичанин наклонился вперед, поморгал, вежливо кашлянул и сказал:

— Простите.

Мисс Стайн повернулась к нему.

— Да?

— Кто такой Ричард Форсайт?

Пухлая рука мисс Стайн слегка приподнялась с коленей и небрежно отмахнулась.

— Издатель, — сказала она. — Рука снова примостилась на коленях, а мисс Стайн кивнула в ту сторону комнаты, где стояла Роза Форсайт в компании мисс Тернер и ее приятельницы. К трем женщинам подошел низенький бородач в модном костюме, и теперь он говорил, обращаясь к ним троим. У Розы был такой вид, будто она ждала, когда он наконец замолчит и даст поговорить ей. — Ее муж, — сказала мисс Стайн. — Муж Розы.

Она снова повернулась ко мне.

— Итак. Знаете, почему я так сказала? Что Ричард Форсайт не покончил с собой? Почему он не мог пойти на самоубийство?

— Нет, — признался я. — Почему же?

— Потому что, — заявила она, — он был трус.

— Трус?

— Вот именно, трус. — Она повернулась к англичанину. — Он был самый настоящий трус, — повторила она.

И снова повернулась ко мне.

— Самоубийство есть не что иное, как разновидность трусости. Когда жить становится страшнее, чем умереть. Но, видите ли, здесь-то и скрывается парадокс. Некоторым странным образом страх перед жизнью оборачивается мужеством, вывернутым наизнанку.

— Да. Эрнест Хемингуэй сказал примерно то же самое.

Мисс Стайн кивнула.

— Да, конечно. — Он слышал это от меня. Он все у меня перенимает. Он мой ученик, и очень способный. Читали его произведения?

— Нет.

— Многообещающие. А мои книги читали?

— Еще нет.

Гертруда снова засмеялась, отчего ее дородное тело затряслось.

— Пинкертон-дипломат. Никогда бы не подумала, что такое возможно. А вы, Десмонд?

Молодой человек наклонился вперед, поморгал, но не успел он открыть рот, как она сказала, обращаясь уже ко мне:

— Когда вы прочтете мои книги и сравните их с произведениями Хемингуэя, вы ясно поймете, в каком он передо мной долгу. Он способный ученик, я им очень довольна. Но мы говорили о Ричарде Форсайте. А вот Ричардом Форсайтом я всегда была недовольна. У нас были деловые отношения и, видите ли, он меня обвел вокруг пальца.

— Да, я слышал, у вас с ним были разногласия.

— У нас были взаимные разногласия. Я была права, а он нет. Он пытался украсть у меня книги.

— Я думал, он опубликовал часть ваших произведений.

— Опубликовал, он действительно издавал мои книги, а потом попытался их украсть. Не хотел мне отдавать мои экземпляры. Мы поспорили, и он выиграл. Издатели всегда выигрывают. Это закон природы, как, например, то, что Луна вращается вокруг Земли. И я принимаю это как закон природы.

На другой стороне комнаты кто-то заиграл на рояле. Мисс Стайн взглянула туда.

— Сати. Очень интересный человек. И замечательный композитор. Это одна из его вещей.

Играл бородатый коротышка в модном костюме. А Джейн Тернер с подругой стояли рядом. Роза Форсайт тоже была с ними, и она опять что-то говорила. Обе женщины склонили головы к Розе и при этом то и дело посматривали на пианиста.

Затем мисс Тернер взглянула на меня. Я повернулся к мисс Стайн.

— Вы говорили, Ричард Форсайт был трус.

Она кивнула.

— Да, трус. Он был не способен на какой бы то ни было мужественный поступок, даже вывернутый наизнанку. Он не смог бы себя убить.

— А его жена верит, что он все же смог.

— Роза? Думаю, Роза очень милая. Она по-своему очень славная женщина. Но Роза ни во что не верит. Она лишь повторяет то, что слышит.

— Полиция тоже утверждает, что он застрелился.

— Позиция утверждает, что он застрелился. Но это вовсе не значит, что они сами в это верят. — Она улыбнулась. — Вы же пинкертон. Разве вы всегда говорите то, что думаете, и верите в то, что говорите?

— Всегда, — ответил я.

Мисс Стайн весело рассмеялась.

— Вот вы и подтвердили мою мысль.

— А как насчет Сабины фон Штубен? — спросил я. — Мог Форсайт ее убить?

— Мне нетрудно поверить, что Ричард Форсайт мог ее убить. Должна сказать, она во многих людях вызывала такое желание. Постоянно разглагольствовала о своей ужасной нацистской партии и омерзительных расовых теориях. Мне она не нравилась. Совсем не нравилась, и мне даже нетрудно поверить, что я сама могла бы ее убить, Но я не убивала. — Она улыбнулась. — Хотите, представлю алиби? — Она повернулась к молодому англичанину. — В таком положении алиби — наиглавнейшая штука. — Тот моргнул, и она снова повернулась ко мне. — Так желаете услышать?

— Конечно.

— Я была здесь весь день, тот самый день, когда они оба умерли. И со мной была Элис.

Я кивнул.

— Какую такую ужасную националистическую партию вы имеете в виду?

— Ту мерзкую немецкую политическую партию. Я не особенно обращала внимание. Я не интересуюсь политикой, совсем. Разве что в историческом ракурсе. Политика может быть очень занятной с исторической точки зрения.

— Вы правы. Но раз Форсайт не покончил с собой, кто же его тогда убил?

— Не знаю. Он употреблял наркотики. И помногу. Может, это кто-то из той среды. А может, писатель. Ведь он худо-бедно был издателем.

— Вы знаете Сибил Нортон?

— Я знаю о ней. Она довольно популярна. Я употребляю термин «популярна» в смысле «общеизвестна», а это означает, что она нравится простым людям. С другой стороны, среди непростых людей я тоже популярна, но уже в смысле «уважаема» или «любима». Со словами нужно обращаться очень осторожно.

— Вы знали про ее связь с Форсайтом?

Мисс Стайн подняла брови.

— В самом деле? Занятно. — Она некоторое время смотрела в сторону, видимо, размышляя, насколько это занятно. — Но теперь, когда вы мне сказали, я не слишком удивляюсь. Думаю, Ричард Форсайт хоть и был общеизвестным, однако из кожи лез, чтобы выделиться еще больше, что само по себе свидетельствует о его заурядности. — Она кивнула. — Да, теперь понимаю, его заурядность сродни заурядности Сибил Нортон.

— Дорогой! — Это была Роза Форсайт, которая запустила руку мне в волосы. — Можно вас на минутку? Вы обязательно должны познакомиться с Эжени. Вы ведь простите меня, Гертруда?

— Я могу простить практически все что угодно, — заявила мисс Стайн. — Уж такой я человек. — Она повернулась ко мне. — Напомните, чтобы я дала вам почитать мои книги. Если хотите что-нибудь выпить, на кухне есть вино.

— Замечательно, — сказал я. — Спасибо.

— Милости прошу.

Я встал, и Роза просунула свою левую руку под мой правый локоть, вцепилась в него обеими руками и поволокла меня через толпу. С моей стороны было бы грубо пытаться сломать ей запястья.

Джейн Тернер с приятельницей наблюдали за нашим продвижением, держа в руках бокалы с белым вином. Столик, который упал, узенький, из вишневого дерева, снова водрузили на место, поближе к стене. Левее коротышка-бородач все еще играл на рояле. Играл он здорово — вокруг него уже собрались гости, которые слушали его с одухотворенными лицами.

— Вот он, — объявила Роза, обращаясь к двум женщинам. — Мой славный, храбрый пинкертон. Разве он не великолепен? Филип, дорогой, это одна из моих самых лучших подруг, Эжени Обье. Помнишь, я рассказывала о ней и о ее брате, графе, у которых такой ПРЕЛЕСТНЫЙ дом в Шартре.

Мисс Обье протянула руку горизонтально, чтобы я мог ее поцеловать на случай, если бы у меня возникло такое желание. Я легонько пожал ее и сказал:

— Привет.

— Очень приятно с вами познакомиться, — сказала она с сильным французским акцентом. Она была худенькая и бледненькая, как будто долго болела. Но она обладала той неброской, нездоровой красотой, которой отличаются больные туберкулезом, когда плоть истощается и обнажает дух.

Роза все еще держалась обеими руками за мой левый локоть.

— А это, — сказала она, — ее английская приятельница мисс Джейн…

— Тернер, — подсказала мисс Тернер. Она протянула мне руку, и я пожал ее. От бокала с вином она была прохладной. — Джейн Тернер, — добавила она и улыбнулась.

— Привет, — сказал я.

Мисс Тернер была девушкой высокой, ее глаза находились почти на одном уровне с моими. Яркие голубые глаза Розы Форсайт, когда я ее в первый раз увидел, напомнили мне о мисс Тернер. Теперь же я увидел, что у мисс Тернер за очками были совсем другие глаза. Они были ярче. Хотя они видели меньше, но явно были готовы увидеть больше.

Ее густые темные длинные волосы были распущены по плечам. На ней было простое темно-синее платье и жакет в тон. Она всегда была красивой женщиной, но сейчас, рядом с Розой, она казалась еще красивее.

— Дорогой, — сказала Роза, — Эжени и Жан завтра устраивают ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ маскарад в своем ЧУДЕСНОМ шартрском доме. Это будет главная программа сезона, там будут все, так что и нам непременно надо пойти, как ты думаешь?

Я взглянул на мисс Обье и мисс Тернер, которая пила вино из своего бокала.

— Посмотрим, — сказал я.

Мисс Обье улыбнулась.

— Будем вам очень рады.

— Благодарю, — сказал я. И повернулся к мисс Тернер: — А вы там будете?

— Да, — ответила она.

— Дорогой, — пролепетала Роза, все так же цепляясь за мою руку. — Мне надо пойти в девчачью комнату. Я быстренько. — Она повернулась к мисс Обье. — Покарауль, чтобы его никто не украл.

Мисс Обье вежливо улыбнулась.

— Non.

Роза сжала мою руку, повернулась и удалилась. Мисс Обье и мисс Тернер смотрели ей вслед, потом мисс Обье сказала, обращаясь ко мне:

— Энергичный женщина, нет?

— Да, — согласился я. — Еще какая.

— Она удивительно хорошо оправиться после смерть ее муж.

Я повнимательней присмотрелся к ней, но так и не разобрал, с иронией она говорит или нет.

— Да, она вполне пришла в себя.

Мисс Тернер отпила еще глоток вина. Наверное, она в этом нуждалась. Скорее всего, она была так же удивлена, увидев меня в Париже, как и я, увидев ее.

Мисс Обье подняла ко мне голову, слегка склонила ее и сказала:

— Она говорит, Роза, что вы это расследовать. Его смерть.

— Верно. Его смерть и Сабины фон Штубен. Вы их знали?

— Совсем мало. Это так ужасно, так ужасно. Но какой поразительный совпадение.

— В смысле?

— Потому что Джейн, она работать в семье Ричарда Форсайта. В семье его дядя.

— Правда? — спросил я и взглянул на мисс Тернер.

— Да, — сказала мисс Тернер. — Я служу няней.

— Разве это не чудесно? — воскликнула мисс Обье. — Вы считать, что Джейн похожа на няню?

— Нет, — сказал я и улыбнулся мисс Тернер. — Хотя я знаю очень мало нянь.

— Но я думать, — сказала мисс Обье, — Ричард Форсайт совершить самоубийство. — Она повернулась к мисс Тернер. — Вы помнить, Джейн? Мы с вами об этом говорить.

— Да, — сказала мисс Тернер. — Помню. — Она отпила еще глоток вина, опустошив бокал.

Мисс Обье обратилась ко мне.

— Это быть не самоубийство?

— Не знаю. Но как раз это я и пытаюсь выяснить.

— Но если это не самоубийство, значит, их убивать, non?

— Правильно.

— Кто же мог такое сделать?

— Я и это хотел бы выяснить.

Рояль смолк — раздались аплодисменты. Две женщины поставили свои бокалы на стол и тоже зааплодировали.

Когда рукоплескания смолкли, мисс Обье повернулась ко мне.

— Вы давно заниматься этой работой?

Я только собрался ответить, как мне на плечо легла большая загорелая рука.

— Эй, Бичем, рад тебя видеть!

Это был Хемингуэй при полном параде — широкая грудь, сверкающие карие глаза и блестящие белые зубы. Усы отливали жирным блеском, а между блестящими зубами застрял кусочек, видимо, coq au vin. В левой руке он держал бокал с вином.

Я улыбнулся.

— Бомон.

Его рука опустилась, и он осклабился.

— Точно, точно, рад вас видеть. Вы знакомы с Джейн и Эжени?

Он повернулся улыбающимся лицом к дамам.

— Вы, девочки, будьте осторожны с этим Бомоном. Он ведь пинкертон. Так что не полощите грязное балье прилюдно, а?

Мисс Обье улыбнулась.

— Он нам об этом сказал, Эрнест.

Мисс Тернер схватила свой бокал, увидела, что он пуст, и поставила на место.

— Слушай, Джейн, — сказал Хемингуэй, — у тебя закончилось вино. Я принесу тебе еще, ладно? Он потянулся к ее бокалу, и вино из его собственного бокала выплеснулось на ковер. А он этого даже не заметил. Зато мисс Обье заметила и немного отступила. Мисс Тернер схватила свой бокал.

— Нет-нет, — поспешно сказала она. — Большое спасибо, но я сама принесу себе вина. — Она легонько обмахивалась ладонью. — Я бы не возражала против глотка свежего воздуха. Потом, мне хотелось бы найти мсье Сати и поблагодарить его. Вам что-нибудь принести, Эжени?

— Нет, спасибо.

— А вам, господин Бомон?

— Спасибо, нет.

— Пошли, — сказал Хемингуэй, — я покажу тебе, где наливают.

Мисс Тернер взглянула на мисс Обье, потом снова повернулась к Хемингуэю и сказала:

— Спасибо.

И Хемингуэй ее увел. Попутно он наступил мне на ногу. Впрочем, этого он тоже не заметил.

— Итак, — сказала мисс Обье, — сколько лет вы заниматься этой работой?

— Начал сразу после войны.

— И вам нравится?

— Дорогой, — прощебетала Роза Форсайт, вцепляясь в мою руку, — ты знаком с Эрнестом Хемингуэем?

— Мы как-то встречались.

Голубые глаза Розы сияли гораздо ярче, чем когда она уходила.

— Это не Эрнест Хемингуэй сейчас уходил вместе с мисс Тэннер?

— Тернер, — поправил я. — Да, он.

Она повернулась к мисс Обье и сказала взволнованно-театральным шепотом:

— А бедняжка знает, что он женат?

— Да, — сказала мисс Обье. — И, я полагаю, Джейн вполне мочь… — Она замолчала и нахмурилась, как будто пытаясь вспомнить слово, — …постоять? Да, постоять за себя.

— Думаю, — сказала Роза. — Эрнест может быть НЕВЕРОЯТНО обворожительным. — Она наклонилась к стоявшей рядом женщине и, понизив голос и опустив брови, сказала: — Ты понимаешь, о чем я.

— Да, — сказала мисс Обье, ничего не понижая и не опуская. — Думаю, да. — На этот раз ее ирония от меня не ускользала.

Роза повернулась ко мне и сжала мою руку.

— Пойдем, дорогой. Тут тысяча людей, с кем мне хотелось быпоздороваться. — Она снова повернулась к мисс Обье. — Я так рада тебя видеть, Эжени. В этом платье от Шанель ты выглядишь просто БОЖЕСТВЕННО. Я с нетерпением жду завтрашнего дня. Я уже точно знаю, что надену.

— Буду рада это увидеть, — сказала мисс Обье.

— Тогда, au revoir.[116] До завтра.

Мисс Обье кивнула Розе, потом — мне.

— Приятно было познакомиться, — сказал я.

Она улыбнулась.

— Мне тоже.

Когда мы отошли на несколько шагов, Роза подняла ко мне лицо и сказала:

— Она очень милая, правда?

— Да.

— Хотя такая бледная. Мужчинам не нравятся бледные женщины. И это платье ей совсем не идет. — Она игриво дернула меня за руку. — А что вы думаете об ее английской подруге?

— У меня почти не было возможности с ней поговорить.

— Они ведь такие холодные, эти англичанки, не правда ли? Дикки любил говорить, что у них в трусиках кубики льда.

— Он был умный парень.

— Он был просто блеск, дорогой. А вот и Хуан.

Роза таскала меня по комнате и представляла разным людям. Она была явно рада иметь меня при себе — во всяком случае, так казалось по ее виду, я же чувствовал себя как очень большая рыба в очень маленькой лодке. Я познакомился с Хуаном, Бобом, Кей, Пабло, Маном Рэем, Кики и Джуной, и Роза непременно отзывалась о них хорошо до знакомства и плохо после. Многие гости говорили мне, что быть пинкертоном, наверное, очень интересно, и я уверил их, что так оно и есть.

Время от времени я оглядывался, разыскивая мисс Тернер, но и она, и Хемингуэй исчезли. Наконец я снова увидел ее. Она разговаривала с бородатым коротышкой-пианистом.

Через некоторое время Роза снова упорхнула в дамскую комнату, оставив меня с высокой грузной англичанкой, которая по виду напоминала Джека Демпси; на ней были твидовые юбка и жакет, белая рубашка, черный галстук и начищенные спортивные ботинки. Она объяснила мне, почему англичане живут лучше, чем американцы.

— Вы, американцы, помешаны на своих скоростных самолетах и считаете нас неуклюжими и нерасторопными, а нас вековой опыт научил легко смиряться с неудачами, и представители всех наших классов следуют врожденной традиции невмешательства.

— Верно, — сказал я. — Извините, я увидел своего друга.

Это был Ледок. Он медленно обходил комнату, как заправский демократ, улыбаясь, кивая и беседуя направо и налево.

Когда я к нему подошел, он болтал с Кей и Бобом и говорил:

— Да, марксизм — наука. Почти как френология.[117]

— Извините, — обратился я к Кей и Бобу. — Господин Ледок, можно отвлечь вас на две минуты?

— А, мсье Бомон. Какая неожиданность! — Он пожал мне руку. — Вы знакомы с Робертом и Кей?

— Да, мы встречались.

— Тогда, мсье, я, разумеется, в вашем распоряжении. — Он повернулся к Кей и Бобу и слегка поклонился.

— Послушайте, Анри, — сказал я, отведя его в тихий уголок, — видите вон ту высокую женщину? Она разговаривает с бородатым мужчиной.

— С Эриком Сати, знаю. Смешной композитор. — Он погладил свою бородку. — Похоже, она англичанка. И очень даже привлекательная. А без очков и с капелькой косметики она и вовсе была бы сногсшибательна. Я не могу вас ей представить, mon ami. Как это ни печально, но я ее не знаю.

— Зато я знаю. Ее зовут Джейн Тернер, и она оперативница из агентства «Пинкертон», работает с семьей Форсайтов.

Ледок поднял брови.

— В самом деле? — Он внимательно оглядел мисс Тернер, затем повернулся ко мне. — Мое мнение о мсье Купере сильно возросло.

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь видел, как я с ней разговариваю, — сказал я. — Во всяком случае, наедине. Уж слишком много людей сейчас у меня на хвосте. И наверняка кто-нибудь из гостей знает Лагранда. Можете оказать мне услугу?

— Ну, разумеется.

— Попробуйте поговорить с ней. Наедине. Скажите, кто вы такой, расскажите все, что нам известно. И выясните, что удалось узнать ей.

— Но мсье Лагранд знает, что мы работаем вместе.

— Да, но неужели он насторожится, если вы какое-то время поговорите с привлекательной женщиной?

Ледок величественно кивнул.

— Нет. Конечно, нет. — Он взглянул на мисс Тернер, потом на меня и весело сказал:

— С огромным удовольствием, mon ami.

Я улыбнулся.

— Но вы будете вести себя профессионально, верно?

— Да как же я могу быть профессионалом, когда я всего лишь сыщик-любитель, как знаменитый Пьер Рейнар?

— Уж постарайтесь.

— А-а, — сказал он и кивнул. — Я понял. Тут есть связь. Между вами и этой женщиной.

— Нет, но, как я догадываюсь, господин Купер будет нами недоволен, если выяснится, что мы вели себя непрофессионально.

Ледок снова кивнул.

— Да-да, конечно. — Он нахмурился. — Но как я смогу убедить ее, что я в самом деле ваш посланник?

— Упомяните Мейплуайт. Так называется место, где я с ней познакомился. Поместье в Англии.

— Мейплуайт, — повторил он.

— И дайте ей номер телефона нашей квартиры, — сказал я. — Пусть позвонит мне завтра, если сможет сделать это без свидетелей.

— Хорошо. Что-нибудь еще? — Он улыбнулся. — Вы точно, mon ami, не хотите передать ей billet doux.[118] Несколько нежных слов?

— Нет. Спасибо, Анри. Я попробую…

— Вот вы где. И Анри с вами. Я так рада! Как поживаете? Сто лет вас не видела.

Ледок улыбнулся.

— Которые я, дорогая Роза, провел в надежде вас увидеть.

— Разве он не ужасен? — спросила она, явно польщенная. — Вы неисправимы, Анри. — Она сжала мою руку и подняла на меня сияющие голубые глаза. — Развлекаетесь, дорогой?

Мне показалось, что при слове «дорогой» губы у Ледока дрогнули.

— Да, — сказал я. — Впрочем, у меня на завтра куча дел. Простите, Роза, но мне пора. Вы сможете поймать себе такси?

— Но, дорогой, в этом нет нужды. Я сама только что собиралась предложить уехать. Так что поедем вместе. Я только попрощаюсь с Гертрудой и вернусь.

Ледок посмотрел ей вслед, затем повернулся ко мне.

— Вижу, завтра утром мне не нужно будет покупать лишние круассаны к завтраку.

— Нет, нужно. А заодно немного молока, хорошо?

— Молока? — нахмурился он. — Вы что, собираетесь усыновить грудного младенца?

Я улыбнулся.

— Когда вы думаете вернуться на квартиру?

— Может, через час или два. После того как пообщаюсь с вашей мисс Тернер.

— Я уже буду там.

— Посмотрим.

— А, Бомон. — Это оказалась мисс Стайн. Я немного удивился, увидев ее в вертикальном положении. — Привет, Анри, — сказала она. — Очень рада тебя видеть. — Она снова повернулась ко мне. — Роза сказала, вы уходите. Я бы хотела передать вам вот это. — В руках она держала книгу. — «Нежные бутоны». Вы много чего из нее узнаете. Наверное, это моя самая лучшая книга. По крайней мере, одна из лучших.

— Спасибо, — сказал я и взял книгу. Если я и дальше буду знакомиться с писателями, то вскоре смогу открыть библиотеку с выдачей книг на дом.

— Можно поговорить с вами минутку наедине?

— Конечно. Вы извините нас, господин Ледок?

— Разумеется. Может быть, еще увидимся до вашего отъезда из Парижа.

— Надеюсь.

Ледок улыбнулся как всегда скупо, повернулся и ушел. Я оглядел комнату и увидел мисс Тернер: она снова стояла с мисс Обье. С ними была и Роза Форсайт. Она наклонилась вперед, довольно улыбаясь, и что-то говорила.

— Вот что, Бомон, — сказала мисс Стайн. — Конечно, это не мое дело и в других обстоятельствах я бы промолчала, но я, знаете ли, получила удовольствие от общения с вами, равно как и от беседы с ней. Она мне очень понравилась, и вы мне понравились, поэтому я хочу предложить вам свою помощь.

— Простите? Мы говорим о Розе?

— Нет. Мы говорим не о Розе. Мы говорили о Розе в начале вечера, и, полагаю, я сказала все, что мне хотелось сказать о Розе. Сейчас мы говорим о мисс Джейн Тернер.

— Англичанке?

— Бомон, пожалуйста, не обижайте меня. Вы же знаете, я писательница и в этом качестве наделена даром глубоко проникать в человеческие души. Я видела, как вы смотрели на нее, когда здесь появились, как она смотрела на вас и как вы смотрели друг на друга весь вечер. Совершенно ясно, что вы знакомы. Итак. Позвольте вас спросить. Мисс Тернер в беде?

— Нет, — сказал я. — Пока нет. Но все может статься, если еще кто-нибудь догадается, что я ее знаю.

— От меня они ничего не узнают. Даю слово. К тому же я сомневаюсь, чтобы сегодня еще кто-то заметил то, что заметила я. Видите ли, здесь совсем немного таких же проницательных людей, как я.

— Точно.

— Сейчас я больше не хочу ничего об этом знать, но в будущем я бы не возражала против подробного объяснения.

— Как только смогу, я непременно вам все расскажу.

— Отлично. Итак. Могу я как-то помочь вам или ей?

— Не думаю. Но все равно спасибо, мисс Стайн.

— Пожалуйста. Когда прочтете книгу, не забудьте сказать, понравилось вам или нет. Вы собираетесь в субботу на вечеринку к Эжени, в Шартр? Мы могли бы ее там и обсудить.

— Нет. Простите. Я туда не собираюсь.

— Ну, завтра утром я буду дома, и если вы пожелаете рассказать мне о своем впечатлении по телефону…

— Ладно. Если я к тому времени ее дочитаю, то дам вам знать.

— Тогда всего хорошего.

— Всего хорошего.

Она медленно повернулась и медленно пошла сквозь толпу, напомнив мне океанский лайнер среди рыбацких суденышек. С другой стороны ко мне приближалась Роза. Проходя мимо мисс Стайн, она наклонила голову и что-то быстро и весело ей сказала. Мисс Стайн медленно кивнула. Роза порхнула ко мне, кутаясь в шаль, — лицо ее сияло.

— Пойдемте, дорогой?


В такси Роза крепко держала меня за руку и без конца болтала о Пабло и Хуане, о Кей и Бобе и о других, а я сидел, произносил невнятные звуки, соглашаясь с нею, и смотрел на город в окно со своей стороны. Но когда мы свернули на улицу Лилль, я вдруг ощутил, что в ее голосе что-то изменилось.

Я взглянул на нее. Она, как и раньше, все еще что-то болтала, но при смутном свете проносившихся мимо фонарей я заметил две полоски от слез — они текли по ее щекам, оставляя за собой длинный влажный след туши.

— Роза, — сказал я. И тут ее голос прервался, перейдя в рыдание, почти в кашель, она наклонилась вперед, прижав сжатые в кулаки руки к лицу, которое спрятала в коленях.

Плечи ее судорожно поднимались и опускались. Когда она заговорила, голос ее уже звучал приглушенно.

— Мне его не хватает, — сказала она, и ее плечи снова задрожали. — Мне его так не хватает…

Я протянул руку и положил ладонь ей на спину. Роза резко вскинула голову и прижалась ко мне. Грудью я чувствовал, как дрожало ее хрупкое, точно у маленького ребенка, тело. Через некоторое время она слегка приподняла голову и несколько раз судорожно вдохнула, пытаясь взять себя в руки. Но не справилась и снова содрогнулась от резких, сухих рыданий.

Мы уже подъехали к дому 27. Водитель остановил машину и ждал. Он ничего не имел против того, чтобы подождать. Счетчик работал исправно.

Роза судорожно втянула в себя воздух.

— Он всегда был рядом, — сказала она, уткнувшись мне в шею. — Я могла оглянуться из любого конца комнаты, и он всегда стоял рядом. И когда, — она еще раз глубоко вздохнула, — и когда он видел, что я на него смотрю, он улыбался. У него была такая чудесная улыбка. — Она снова зарыдала и прижалась ко мне.

Несколько минут я гладил ее хрупкую Спину. Постепенно рыдания затихали. Наконец она шмыгнула носом и отпрянула от моей груди. И отвернула от меня лицо.

— Извините, дорогой, — сказала она и, не поворачиваясь, раскрыла сумочку и принялась в ней рыться. Снова шмыгнула носом. Нашла платок, высморкалась, вытерла сначала один глаз, потом другой. — Я, наверное, ужасно выгляжу.

Роза повернулась ко мне. Тушь все еще была размазана по щекам.

— Но я просто не смогу заняться с вами любовью, дорогой. Я знаю, вы решите, что я коварная обманщица, если вспомнить, как я вела себя весь вечер. Я, правда, хотела. И так этого ждала. Думала, это мне поможет — поможет не думать о Дикки. Но теперь знаю, не поможет. Ничего не поможет. Я никогда не перестану о нем думать.

Она посмотрела вниз, потом подняла глаза на меня.

— Я бы хотела, дорогой. Я все еще хочу, честно, но я знаю, сейчас не смогу. Извините меня.

— Все в порядке, Роза.

Она взяла мою руку.

— Мы встретимся как-нибудь в другой раз? Может, когда вы снова приедете в Париж?

— Непременно.

— И вы мне позвоните?

— Конечно. — Как точно подметила мисс Стайн, пинкертон не всегда говорит то, что думает.

— И мы посмеемся, вспомнив, какая я была глупая. И прекрасно проведем время. Никакой сегодняшней мелодрамы.

— Может, вам нужно кому-нибудь позвонить, Роза? Сегодня? Чтобы побыть с вами?

Она покачала головой.

— Не хочу никого видеть. — Она сжала мою руку. — Со мной все будет хорошо, дорогой. Обещаю. Я выпью чего-нибудь и усну. И завтра буду чувствовать себя лучше. Завтра все будет нормально. — Она снова сжала мою руку. — Спасибо.

Роза нагнулась, быстро поцеловала меня в щеку, повернулась, открыла дверцу и вышла из машины. Захлопнула дверцу и взглянула на меня вниз через стекло. Потом подняла свою маленькую, изящную ручку и помахала мне на прощанье, шевеля пальцами вверх-вниз и одновременно сжимая и разжимая ладони. Затем она поплотнее закуталась в шаль, повернулась и вошла во двор.

— Мсье? — обратился ко мне водитель.

Я взглянул в заднее стекло. Хвоста не было. Но я все же решил перестраховаться. Доеду до Елисейских полей, поймаю другую машину, вернусь на квартиру и буду ждать Ледока.

Я поудобнее устроился на сиденье и попробовал представить себе, что делает в эту минуту мисс Тернер.

* * *
Остров Сен-Луи, Париж

12 мая 1923 года


Дорогая Евангелина!

Если ты вскроешь это письмо первой, раньше кого-нибудь еще, то, пожалуйста, отложи его в сторонку и прочитай сначала то, другое. Думаю, тебе важно познакомиться с моим бредом в соответствующем порядке, чтобы ты могла четко себе представить, насколько стремительно скатываюсь я в бездну безумия. После того как ты прочтешь оба письма, если, конечно, у тебя хватит терпения, можешь со спокойной душой их сжечь.

Разумеется, я могу открыть предыдущее письмо и присовокупить к нему очередной бред. Но конверт (вместе с бумагой) принадлежит Эжени, и он до того красивый, что у меня не хватает смелости его испортить. Может, я и впрямь сумасшедшая, но экономная.

Сейчас три часа утра. Но, думаю, заснуть мне вряд ли удастся. А через семь часом надо встречать детей на Монпарнасском вокзале. Возможно, они догадаются взять где-нибудь каталку, положить меня на нее и отвезти прямиком в сумасшедший дом.

Знаю, я выгляжу смешной. По смешна ли я до смешного или просто смешна? Я знаю, у меня нет никаких прав на господина Бомона. Но его появление у мисс Стайн застало меня врасплох. Вместе с той женщиной, которая прицепилась к нему, как прилипала.

Ева, она вела себя так демонстративно!

Наверное, я бы не так расстраивалась по поводу ее поведения, будь она простушкой, плохо одетой или жирной. Увы, ничего подобного сказать про нее нельзя.

Тем не менее, как я уже говорила, она была очень маленькая. Я полагаю, слишком маленькие женщины, какими бы шикарными и привлекательными они ни были, не должны появляться в сопровождении высоких американских оперативников из агентства «Пинкертон». Так не годится. Это недостойно. И несправедливо.

Думаю, мне стоит рассказать тебе об этом вечере. Лучше писать, чем лежать и перемалывать все в голове. Полагаю, ты хочешь знать, что произошло между мною и Эрнестом Хемингуэем на кухне. И, конечно, что я узнала насчет твоей приятельницы, Сибил Нортон.

Другими словами, это был вечер, полный сюрпризов.

Мы прибыли в студию мисс Стайн около шести вечера. Студия расположена во дворе на Цветочной улице, недалеко от Люксембургского сада. Дверь нам открыла мисс Элис Токлас, компаньонка Гертруды Стайн. По словам Эжени, они жили вместе здесь, в Париже, уже много лет, еще задолго до войны. Они обе американки.

Мисс Токлас мне понравилась. Она довольно худенькая и хрупкая на вид, ей примерно лет сорок пять, у нее необычно темная кожа и почти азиатские черты, голос очень мягкий, и она великолепно говорит по-французски. Волосы у нее подстрижены под мальчика, что, по-моему, ей не очень идет. На ней было длинноватое черное платье, вышедшее из моды несколько лет назад. Но, мне кажется, мода мало интересует мисс Токлас.

Зато я точно знаю, что мисс Стайн к моде безразлична. Ей приблизительно столько же лет, сколько и мисс Токлас, и облачается она в бесформенную черную вельветовую хламиду, несомненно, для того чтобы скрыть свои весьма объемные формы, У нее лицо римского императора, мужественное, волевое, но ее густые волосы, собранные в свободный пучок, делают ее больше похожей на степенную и мудрую матрону из какой-нибудь средиземноморской деревушки. Большую часть вечера она просидела почти неподвижно в мягком кресле у камина, приветствуя своих гостей, делясь со всеми своими наблюдениями и суждениями и раздавая всем улыбки. А наблюдений и всяких суждений у нее целая куча, да и улыбчивости с избытком. К тому же она совершенно очаровательно смеется — сердечно, весело и от души, как шофер грузовика.

Когда мы приехали, гостей было еще совсем немного, и мы с Эжени провели какое-то время в компании мисс Стайн. Она говорит очень мед-лен-но, с нарочитой, почти непоколебимой убежденностью, точно дельфийская жрица. Она обрадовалась, когда узнала, что я англичанка.

— В общем, я очень люблю англичан, — заявила она. — В общем и целом, англичанам свойственны хороший вкус и рассудительность. Например, им очень нравятся мои книги. Кстати, сегодня я даю интервью о своем творчестве одному молодому человеку из Оксфорда. Он изучал мое творчество очень внимательно и ценит его огромную важность. А вы бывали в Оксфорде?

— Много лет назад, — сказала я. — Очень красивый город.

— Верно. Прекрасный город. Мне предложили поехать туда и рассказать о себе, так что, возможно, когда-нибудь я туда поеду. Они там, в Оксфорде, наверняка очень обрадуются. Но пока мне очень трудно покинуть Париж, Нам с Элис пришлось уехать отсюда во время войны, и теперь мне совсем не хочется уезжать снова. А вам нравится Париж?

— Я его обожаю. Мне все здесь нравится.

— Сегодня днем, — сказала с улыбкой и по-французски Эжени, — мы побывали у Вирджинии Рендалл. И Джейн очень понравилась Вирджинии.

Мисс Стайн кивнула.

— Меня ничуть не удивляет, что Вирджинии понравилась Джейн. — Она мне улыбнулась. — Но на основании того, что я знаю о человеческой природе, а я очень много о ней знаю, могу сказать, что очень удивилась бы, если, бы выяснилось, что Вирджиния понравилась вам по той же самой причине.

Я снова почувствовала, что мои уши превратились в раскаленные тосты. Но я уже заметила, что доброта ее редко распространяется на красивых и умных молодых женщин.

— Тогда я, гм, редкое исключение.

Мисс Стайн засмеялась.

— Вы больно скромны. Я ценю скромность в других людях, возможно потому, что сама ее лишена. Но, по-моему, скромность многих скромных людей вполне оправданна. У них нет ничего, чем они могли бы с полным основанием гордиться, кроме, естественно, самой скромности. — Она улыбнулась. — Но у вас есть много поводов для гордости.

Наверное, тебя не очень удивит, если я скажу, что прониклась симпатией к мисс Стайн.

Как раз в эту минуту у меня за спиной раздался высокий и такой родной английский голос, назвавший ее имя.

— А, Десмонд, — сказала мисс Стайн. — Вот и вы. Десмонд, познакомьтесь с Эжени Обье и Джейн Тернер, А это Десмонд Споттисуод, интересный молодой человек, который приехал из самого Оксфорда, чтобы задать мне вопросы относительно моего творчества. Это будут острые вопросы, Десмонд? Я обожаю острые вопросы.

— Очень на это надеюсь, — сказал он. Ему было немногим за двадцать. Высокий, хрупкий, белобрысый, чисто выбритый, в хорошем черном костюме; все бы ничего, если бы не лицевой тик, заставлявший беднягу непрерывно моргать.

Он повернулся к нам с Эжени и спросил:

— Как поживаете?

Мы тоже поздоровались, и тут Эжени встала.

— Мы оставим вас ненадолго, Гертруда, — сказала она снова по-французски. — Я покажу Джейн ваши картины.

— Думаю, ей понравится, — сказала мисс Стайн. — Они все хороши, а некоторые просто загляденье. Но не убегайте, не попрощавшись. Если хотите что-нибудь выпить, ступайте на кухню. У нас самообслуживание. Моя кухарка уехала сегодня к матери.

— Мне его так жаль, — сказала Эжени, когда мы отошли в сторонку. — Еще минута, и я бы сама начала моргать, просто из сочувствия, И боюсь, без конца. Я не смогла бы с собой совладать.

Я ведь почти ничего не писала тебе об Эжени, верно? Ну, пока господин Бомон и его спутница развлекают друг друга за кулисами, готовясь к выходу, я немного расскажу тебе о ней.

Она просто замечательная, Ева. Она умная, забавная и веселая. Да, разумеется, она богата, даже богаче, чем мисс Рендалл. Но, как и в случае с мисс Рендалл, это богатство не наложило на нее дурного отпечатка, не сделало ее жестче. Она получает такое же наслаждение от завитка лепестка розы, как и от покроя вечернего платья. Ее полное имя Эжени Обье де Сент, но она никогда не произносит последнюю его часть и запрещает это делать всем остальным. Титулы, говорит она, passé.[119] Она добра и сердечна. Как настоящая француженка. (Одно из проявлений ее сердечности заключается не только в том, что она выразила сочувствие несчастному молодому англичанину, но и в ее искренней жалости к тем, кому не повезло и кто не живет во Франции.) Она мне очень нравится.

Но, к сожалению, как источник сведений о Ричарде Форсайте и Сабине фон Штубен она не оправдала моих надежд. Она едва знала их обоих, а то, что она знала, по ее словам, не побудило ее узнать о них больше. Граф, ее брат, знал их лучше, сказала она, и некоторое время был, скажем так, довольно хорошо знаком с мисс фон Штубен.

Но эти отношения, которые Эжени назвала «несерьезными», прервались несколько месяцев назад, задолго до смерти господина Форсайта и мисс фон Штубен. И в день их смерти граф был вместе с Эжени в Шартре, сообщила мне она; таким образом, он не имел к этой смерти никакого отношения.

Возможно, завтра, на вечеринке, я что-нибудь от него и узнаю.

Я с таким нетерпением жду этой вечеринки. (И, признаться, встречи с графом.) Но теперь, если бы у меня как у пинкертона не было важных поводов там оказаться, я бы предпочла провести завтрашний вечер в постели.

То есть, я хотела сказать, сегодняшний вечер.

Я бы предпочла провести весь сегодняшний день в постели. И, возможно, всю оставшуюся жизнь. Я так устала, Ева.

Но у меня есть еще один повод для того, чтобы предпочесть постель вечеринкам, и я скоро тебе об этом расскажу.

Но вернемся к нашей драме. Пишем без устали.

Несколько минут мы с Эжени ходили по комнате, разглядывая картины. (Как я уже писала, картины Вирджинии Рендалл понравились мне больше. Эти же были в основном портретами мисс Стайн.) Прибыли еще гости, Они разошлись небольшими кучками по комнате и по углам. Воздух наполнился табачным дымом вперемешку со звуками болтовни и редкими вспышками смеха.

Эжени познакомила меня с гостями. С Пабло Пикассо, который говорил на милом, французском с легкой испанской напевностью. С Хуаном Грисом, еще одним испанцем. Познакомилась я и с двумя американскими авторами — Макалмоном и Кей Бойл. И тут я встретилась с Эрнестом Хемингуэем.

Я уже говорила Эжени, что мне очень понравились его рассказы. Она тогда улыбнулась и сказала, что, возможно, у меня будет возможность познакомиться с их автором. Теперь же, разглядев его в толпе, она с улыбкой направилась к нему и подвела его ко мне.

Он был просто неотразим. Крупный, энергичный и удивительно привлекательный. Не той красотой, какой обладал граф. Граф — брюнет, он романтичен, лиричен, словом, настоящий европеец. Хемингуэй же красив по-американски: он — живой, жизнерадостный, с ямочками на щеках и до смешного похожий на мальчишку. Ростом он под сто восемьдесят сантиметров, у него широкие плечи и грудь. Широкое загорелое лицо, густые темные волосы, темные усы и темно-карие глаза, и когда он улыбается своей очаровательной улыбкой, демонстрируя белые-пребелые зубы — а он делает это часто, — в уголках глаз у него образуются морщинки.

Да, сначала он был просто очаровательный. Стоять перед ним, находиться под действием его сияющей улыбки и этих сияющих глаз, чувствовать всю его кипучую мужскую энергию было все равно, что стоять перед доменной печью.

Что касается его одежды, должна заметить, она у него совсем невзрачная. Так одеваются егеря по воскресеньям, когда собираются в гости к родственникам жены: тяжелые ботинки, коричневые брюки, серый шерстяной джемпер поверх клетчатой рубашки и слегка помятый шерстяной пиджак с неисчислимым количеством пятен.

Сперва я никак не могла поверить, что этот слегка помятый и вызывающе красивый егерь и есть тот человек, который писал такую душещипательную прозу и такие рассказы. А еще через несколько минут это казалось мне тем более маловероятным.

Хемингуэй весь сиял, пожимая мне руку.

— Ужасно рад с вами познакомиться, Джейн. Англичанка, а? У меня полно друзей в Англии. Прекрасные люди эти англичане. Эжени говорит, вам понравились мои опусы?

— По-моему, — сказала я, — те рассказы, которые я читала, написаны прекрасно.

Его взгляд опустился мне на грудь.

— Прекрасно. Всегда приятно слышать такое… — он обратил свое сияние на Эжени, — …особенно от прелестной девушки, да?

Эжени улыбнулась.

Хемингуэй снова повернулся ко мне. И несколько приглушив сияние, серьезно сказал:

— Именно этого я и добиваюсь. Честности, А это самое трудное. Избавиться от всякой ерунды. Когда я сажусь, то стараюсь написать одно честное предложение, одно предложение, удачное, честное и правдивое. Порой на это уходит целый день.

— Но вы, конечно, — слабо улыбнулась Эжени, — не можете ограничиться только одним таким предложением.

— Я начинаю с одного, — проговорил он несколько раздраженно, как мне показалось. — Потом пишу второе. Самое трудное — борьба с истиной. И борьба за истину. — Он повернулся ко мне и, воссияв с новой силой, спросил:

— Так что, Джейн, вы давно в городе?

— Всего два дня.

— Хорошо проводите время?

— Замечательно. Я обожаю Париж.

Хемингуэй снова бросал быстрый взгляд на мою грудь — должно быть, чтобы убедиться, что она никуда не делась после последнего осмотра, и вновь обдал меня своим ослепительным сиянием.

— Он замечательный. Париж — это праздник.

— Да, — согласилась я, — и праздник, который всегда с тобой, не правда ли? Он оставляет нам такие яркие воспоминания, которые не покинут нас никогда. И остаются с нами на всю жизнь.

Хемингуэй кивнул, вдруг снова посерьезнев.

— А вы сами пишете?

Я засмеялась.

— Что вы, нет.

Он опять просиял, словно почувствовав облегчение, как мне показалось.

— Тогда вы единственный человек в Париже, который не ищет контракта на книгу. Послушайте, я собираюсь поискать вино. У Гертруды всегда водится хорошее пойло. Вам принести?

— Думаю, не стоит. Я сегодня уже довольно много выпила.

Хемингуэй ухмыльнулся.

— Вы же в Париже, а? К тому же на дармовщинку. Ну как?

— Ну, разве что совсем капельку.

— Идет. А вам, Эжени?

— Да, пожалуй, Эрнест, Благодарю.

— Годится. Вернусь через минуту.

Поворачиваясь, Хемингуэй задел рукой за край маленького столика у стены. Стоявшие на нем статуэтки закачались. А он как будто ничего не заметил.

Когда его широкая спина затерялась в толпе, я повернулась к Эжени. Она улыбалась.

— Нужно доверять искусству, — сказала она, — а не художнику.

— Да? — удивилась я.

Эжени засмеялась.

— Надо, однако, признать, что он очень красивый мужчина.

— Просто сногсшибательный. Удивительно, что он холост, хотя, если подумать, тут нечему удивляться.

— Да он женат. И сейчас его жена ждет ребенка.

— Тогда почему он… так ведет себя со мной?

Еще одна улыбка.

— Как он сам говорит, это Париж.

Через некоторое время Хемингуэй вернулся с тремя бокалами, причем он их нес так же осторожно, как шахтер динамит. Один бокал он передал Эжени, другой мне, а последний оставил себе и тут же поднял его с сияющим видом:

— Наше здоровье!

— Наше здоровье, — хором откликнулись мы с Эжени. Хемингуэй выпил, причем тонкая струйка вина потекла у него по левой щеке и капнула ему на плечо. Он опустил руку с бокалом, переложил его в левую, а правой небрежно отряхнул плечо. Я вежливо посмотрела в сторону и встретилась глазами с господином Бомоном.

С ним, как оказалось, была стройная, холеная и ужасно маленькая спутница в блестящем шелковом платье, черной шляпке-колпачке и накинутой на хрупкие плечи черной шелковой шали. Они только что прошли в комнату следом за мисс Токлас.

Господин Бомон явно меня узнал. Но коротким, едва заметным движением головы дал мне понять, чтобы я не обращала на него внимания. И пошел дальше за мисс Токлас, а спутница висела на его руке так, будто он ее только что вытащил из бурных волн.

Господин Хемингуэй распространялся о корриде, на которой он однажды присутствовал, И снова лицо у него было серьезное: он рассуждал о храбрости и изяществе с нудной патетикой, как часто делают мужчины, обсуждая убийство невинных животных. А я вспоминала Мейплуайт, где два года назад провела несколько дней и где впервые встретилась с господином Бомоном.

Он и его спутница беседовали с мисс Стайн, когда господин Хемингуэй, пытаясь показать, как тореадор, или коридор, или как там его, должен выполнять движения во время боя с быком, снова задел рукой столик, но на этот раз куда сильнее. Столик немного покачался, затем отошел от стены и рухнул на пол. Статуэтки кувырком разлетелись по ковру — как я успела заметить, бюст Адриана угодил прямиком в лодыжку господина Пикассо.

Впрочем, серьезно ничто не пострадало, за исключением разве что господина Пикассо, — он прохромал в дальний угол комнаты, с опаской косясь через плечо, но господин Хемингуэй еще не закончил. Ринувшись подхватить падающий столик, он зацепил локтем картину — она сдвинулась в сторону и ударилась о соседнюю. На секунду перед моими глазами предстало ужасное видение: картины на всех стенах вдруг начинают сталкиваться друг с другом, как гигантские костяшки домино.

По-видимому, стремясь предотвратить именно такой ход событий, господин Хемингуэй протянул руку и немедленно получил по костяшкам пальцев рамой, описавшей по дуге обратное движение. Это была очень тяжелая картина, портрет мисс Стайн, и удар оказался чувствительным. Хемингуэй отпрянул назад и принялся сильно трясти рукой.

— Вы в порядке, Эрнест? — спросила Эжени.

Он перестал трясти рукой. Просиял и с героической небрежностью пожал плечами.

— Пустяки, а? На войне куда труднее приходилось.

Тут появилась мисс Токлас и запричитала над ушибленной рукой господина Хемингуэя. В качестве лекарства она назначила ему большую порцию coq au vin, что показалось мне довольно любопытным терапевтическим средством, но господин Хемингуэй с готовностью согласился его принять. Пока она вела его на кухню, он обернулся через плечо и одарил меня сияющим взглядом.

— Через минуту вернусь.

Но еще меньше чем через минуту, кто бы ты думала, вынырнул перед нами из толпы, выкрикивая имя Эжени, как не тощая пигалица господина Бомона с широко раскрытыми глазенками и крошечным алым ротиком, растянутым в улыбке.

— Merde![120] — вполголоса проговорила Эжени. Но приветствовала женщину вполне вежливо — Роза. Как приятно тебя видеть.

Они обнялись, прикоснувшись щеками и чмокнув воздух, и затем Эжени представила меня ей.

— Роза, это моя приятельница Джейн Тернер из Англии. Джейн, это Роза Форсайт.

Для меня это был настоящий удар. Я знала ее имя, видела фотографию в Лондоне, но ее саму я не узнала. Конечно, я не рассчитывала, что она будет разгуливать по Парижу, приклеившись своим крошечным бедрышком к коленке господина Бомона.

Мы поздоровались. Я даже умудрилась улыбнуться. Эжени не упомянула о моей связи с семейством Форсайтов, а я тоже не сочла нужным об этом говорить.

— Я так и не видела тебя после смерти Ричарда, — обратилась к ней Эжени. — Мне быть очень печально об этом услышать.

— Да, спасибо, — ответила Роза и печально добавила: — Ты, как всегда, очень добра. Это было ужасно. Я просто УМИРАЛА. — Вдруг она улыбнулась. — А знаешь что? Сегодня я решила взять себя в руки. Видишь того великолепного мужчину, с которым я пришла? Вон там, он говорит с Гертрудой. Нет, не тот, который моргает, другой. Правда, настоящая мечта? Он лондонский пинкертон, частный сыщик, а наняла его Клер, мать Дикки, Ведь она все еще не верит, бедняжка, что Дикки застрелился.

— Он англичанин? — спросила Эжени.

Я чуть было сама не выболтала его национальность, но госпожа Форсайт вовремя сказала:

— Нет, он из Штатов. Разве он не великолепен?

— Он здесь официально?

— Официально он в Париже, — ответила госпожа Форсайт и с таинственной улыбкой добавила: — Но сегодня и здесь он — СО МНОЙ. Если честно, он малюсенько в меня втюрился. Но это между нами…

— Извини, Роза, — перебила Эжени. — Она повернулась ко мне и сказала по-французски: — Насколько я поняла, тебе понравилось, как играл Эрик Сати?

— Да, — ответила я. — Очень.

«Малюсенько в меня втюрился»?

— Он здесь, — сказала Эжени. — Я тебя с ним познакомлю.

Она отошла, оставив меня с Розой Форсайт.

— Вы ведь говорите по-французски, мисс Тэннер? — спросила она.

Я извлекла еще одну улыбку из своего быстро истощающегося запаса.

— Меня зовут Тернер. Да, говорю. А вы?

— Не знаю ни одного слова. Дикки всегда говорил — это мой покойный муж, — что я должна выучить французский, а у меня никогда не хватало времени. Всегда столько дел, А вот Дикки, конечно, говорил по-французски свободно. Дикки вообще все делал прекрасно. — Она оглянулась на господина Бомона, который все еще беседовал с мисс Стайн, затем повернулась ко мне. Улыбнулась и, понизив голос, сказала: — Но у моего пинкертона есть свои таланты — думаю, вы понимаете, о чем я.

От апоплексического удара, а может, от ареста меня спасла вернувшаяся мисс Эжени, которая привела с собой человека лет пятидесяти. Маленький, щупленький, с бородкой а-ля Ван Дейк, в великолепно сшитом черном бархатном костюме, хотя и слегка поношенном. Он держал в руке трость с серебряным набалдашником и смотрел на мир сквозь очки в железной оправе маленькими карими печальными глазками, как профессор, так и не нашедший способного ученика и уже бросивший эту затею.

Однако выглядел он довольно устрашающе. Впрочем, в других обстоятельствах я все равно была бы рада с ним познакомиться. Ты же знаешь, как я люблю его музыку. Но присутствие госпожи Форсайт сильно поубавило мое рвение.

— Эрик, — сказала Эжени, — это мадемуазель Джейн Тернер. А Розу вы наверняка знаете.

— Знаю, — сказал мсье Сати en français,[121] — что она не говорит по-французски. — Положив обе руки на набалдашник трости, он сухо поклонился Розе и повернулся ко мне: — А вы, мадемуазель?

— Я говорю, мсье.

— И откуда вы?

— Из Англии.

— Да? Обожаю все английское. Одежду, архитектуру и особенно кухню.

— Английскую кухню?

— Англичане довели искусство варки до совершенства. И варят все подряд — овощи, фрукты, мясо, хлеб, а порой и все вместе в одной кастрюле. Классический образчик простоты. Требуется только горшок, огонь и вода. И сделать это можно везде, даже в самых тяжелых условиях.

Я улыбнулась.

— Вы когда-нибудь бывали в Англии, мсье?

— Никогда. Боюсь, действительность не оправдает моих надежд, и разве после этого я смогу на них уповать?

— Джейн, — сказала Эжени, — большая поклонница вашей музыки.

Все это время госпожа Форсайт, напряженно улыбаясь, переводила взгляд с одного присутствующего на другого и переминалась с ноги на ногу, как маленькая девочка у дверей в туалет. Человек менее достойный, чем я, наверняка получил бы удовлетворение от этого зрелища.

— В самом деле? — удивился мсье Сати. — Вы там у себя, за Проливом,[122] слышали, как я играю?

— Моя матушка играла мне, когда я была маленькой. Она купила ноты «Gymnopédies»[123] во время одной из наших поездок во Францию. С той поры я и люблю вашу музыку.

— Вот как! — сказал он.

— Вы ним еще сыграете, Эрик? — спросила Эжени.

— О нет, — сказала я, — только не здесь. За разговорами мы ничего не услышим.

Сати улыбнулся.

— У моей музыки есть одно свойство. Она как бы для мебели. Вроде как часть комнаты, но незаметная.

— Вы несправедливы к себе, мсье.

— Не я первый. Но, тем не менее, с удовольствием вам поиграю.

Он коротко поклонился каждой из нас, подошел к роялю, прислонил к нему трость и сел, Поднял крышку и без всякой подготовки начал, играть отрывок из «Gymnopédies».

Но его тут же заглушила болтовня госпожи Форсайт.

— Он такой смешной коротышка, верно? Хотя Дикки считал его гением, значит, в нем и правда что-то есть.

Она трещала без умолку про Дикки и про своего великолепного пинкертона. Ее высказывания о пинкертоне будили во мне извращенное любопытство, но при этом я все же старалась уловить хоть немного музыки. Наконец она сказала Эжени:

— Ты должна с ним познакомиться. Я приведу его, хорошо?

Эжени кивнула.

— Ну, разумеется.

— Я сейчас, — заявила она. Подняла крошечную ручку, помахала крошечными пальчиками и ушла.

Мсье Сати заиграл еще один отрывок из «Gymnopédies».

Я любила эту музыку большую часть своей жизни, ее резкие переходы от лирики к иронии, ее игривую пародийность, ее причудливость, ее плавность, ее таинственность.

Теперь же, хотя исполнение мсье Сати было великолепным, звуки казались мне плоскими и скучными, потому что я ждала, когда появится господин Бомон. Они безжизненно витали вокруг меня и рассыпались у моих ног подобно сухим листьям.

И вот он здесь, явился у госпожи Форсайт на поводу. Я почти не помню, что я говорила. Помню только, как у меня похолодели руки, словно я сунула их в ледяную воду.

Говорили в основном Эжени и господин Бомон, а госпожа Форсайт стояла рядом и самодовольно его поглаживала. Она в этом смысле всех переплюнет. Если бы давали медали за поглаживание, она бы заграбастала все.

Однако в процессе поглаживания она выудила у Эжени приглашение на маскарад и для господина Бомона.

Ну не прелесть? Еще один повод для поглаживания. Еще одна причина для того, чтобы мне остаться в постели.

Слава Богу, через несколько минут она отцепилась от него и отправилась в комнату для «маленьких девочек». Эжени с господином Бомоном немного поговорили о смерти Ричарда Форсайта, я тоже, как мне кажется, пролепетала несколько фраз, а мсье Сати тем временем закончил играть, мы все зааплодировали, и тут снова появился господин Хемингуэй. (Мы подходим к знаменитой сцене на кухне.) Он уже был знаком с господином Бомоном и знал, что он частный сыщик. Некоторое время он оделял своим сиянием всех, не замечая кусочка coq au vin, застрявшего у него между зубами, и вскоре предложил наполнить мой бокал, который я совершенно незаметно для себя осушила.

Я усмотрела в этом повод ускользнуть и заявила, что сделаю это сама — «Мне полезно проветриться», — но господин Хемингуэй настоял на том, чтобы проводить меня на кухню, как будто она располагалась где-то в Экваториальной Африке. Пришлось согласиться.

Боюсь, это было ошибкой.

В пустой маленькой кухне, ярко сияя, он налил вина сперва мне, потом себе и протянул мне бокал. Обхватив свой обеими руками, он прислонился к столешнице. Я услышала, как за спиной у него что-то загремело и упало. Но он ничего не заметил.

— Так что привело тебя в Париж, Джейн? — спросил он.

Я не очень торопилась снова присоединиться к господину Бомону, к тому же госпожа Форсайт, наверное, уже вернулась и возобновила свои поглаживания.

— Просто короткая поездка, — ответила я. — Извините, но у вас что-то застряло между зубами.

— Да? — Он поковырялся в зубах указательным пальцем и с дурацкой ухмылкой выставил его мне напоказ.

— Порядок?

— Да.

— Спасибо. Как я понял, ты хорошая подруга Эжени? В смысле близкая?

Вне всякого сомнения, он пытался выяснить, разделяю ли я предпочтения Эжени.

— Мне она очень нравится, — сказала я.

— Замечательная девушка, — сказал он, сияя. — Замечательная. И где ты с ней познакомилась?

— Она подруга семьи, где я работаю. Я няня. — Мне казалось, что это сообщение должно хотя бы слегка приглушить его сияние.

Так и вышло. Хемингуэй насупился.

— Няня? — Он оглядел меня с ног до головы довольно наглым взглядом и снова просиял. — Шутишь!

Я улыбнулась.

— Я работаю у Форсайтов. Вы их знаете?

Хемингуэй удивился.

— У Ричарда не было детей.

— Не у Ричарда Форсайта. А у его дяди.

— А, понятно. У банкира, значит? Так ты и правда няня?

— Да, Это ведь Ричард издал ваши рассказы, верно? — Теперь ты видишь, как я в свойственной мне хитрой пинкертоновской манере перевожу разговор с темы о няньках на Ричарда Форсайта.

— Ага, — сказал он. — Но мне этот парень никогда не нравился.

— Почему?

— Он нарушил наш договор. И к тому же он был педиком. Гомосексуалистом.

— Но из того, что мне рассказывали, я поняла, что у него было… немало и женщин.

Хемингуэй отмахнулся.

— Для маскировки. Французы ведь не любят гомиков, так? Они терпеть их не могут. Даже американских гомиков. Поэтому Форсайт усердно маскировался. Но все это камуфляж.

— Как вы думаете, почему он покончил с собой?

— Форсайт? Думаю, у него просто не… Он был импотентом. В тот день, во всяком случае, у него ничего не вышло. Потому что он был гомиком, ясно? Вот он и взбесился. Прикончил ту девушку, немку, а потом застрелился сам.

— Понятно.

— Так какой же рассказ вам понравился больше всего? — спросил он.

— «На Биг-Ривер», думаю. Замечательный рассказ. А вы знали Сабину фон Штубен?

— Да, славный рассказ. Один из лучших. Рад, что вам понравилось.

— Насколько я знаю, она была связана с какой-то немецкой политической партией.

— А вам понравился рассказ«Сын доктора»?

— Да, очень. А вы были с ней знакомы?

— Угу. Он в некотором смысле автобиографический. «Сын доктора». Не уверен, что вы это заметили.

— Я так и думала. Я слышала от подруги, что она не была…

— Да? — снова просиял он. — Вы заметили? Чудесно. — Он приложился к бокалу. — Послушай. Почему бы ним с тобой не пойти куда-нибудь вдвоем, посидеть и поболтать?

— Извините, я не могу оставить Эжени.

— Да ничего с ней не случится. Она ведь стойкая, верно? Я знаю тут одно местечко поблизости. Хорошее вино, и не слишком дорогое. Мы могли бы узнать друг друга поближе.

— Не могу. Честно.

Хемингуэй глубоко вздохнул, и маленькая кухня, после того как расширилась его грудь, показалась мне еще меньше. Он сузил глаза, и они засияли жарким огнем.

— Джейн, ты веришь, что двое людей, мужчина и женщина, могут встретиться и сразу понять, что между ними есть что-то искреннее, подлинное?

— Нет, по правде сказать, не могу.

— А я, глядя на тебя, могу сказать, что ты необыкновенная. И послушай, эта маленькая забегаловка? С вином? Там рядом есть прелестная маленькая гостиница.

И он мне подмигнул.

— Как скоро, — спросила я, — ваша жена должна родить?

Хемингуэй подался вперед и вдруг осклабился. Хотя, скорее, он надул губы. Больше от досады, чем от недоумения. Но, как я вскоре выяснила, его гнев был направлен не на меня.

— Разве это не удар по голове? Или под дых? Я что хочу сказать — ты можешь представить меня в роли папочки? — Он снова надулся. — Я не готов лезть в ярмо. И понятия не имею, как это, черт возьми, случилось.

— Наверное, стоило свериться с хорошим медицинским справочником.

— А, я знаю, как это случилось. Я не это имею в виду. Этого не должно было случиться. Не сейчас.

— Конечно, я глубоко вам сочувствую.

Но моя ирония до него не дошла.

— Спасибо, — сказал Хемингуэй. — Ценю. — И снова подмигнул. — Так как насчет того, чтобы тихонько улизнуть отсюда?

— Вы с ума сошли?

— Я сошел с ума? — Он снова насупился. — Ты же сказала, тебе понравились мои рассказы,

— Понравились и даже очень, но это не означает, что я должна идти с вами в какую-то гостиницу.

Хемингуэй некоторое время таращился на меня. Затем поднял бокал, допил вино, поставил его на стол и посмотрел на меня с глубоким презрением.

— Эх вы, женщины! — И вышел из кухни.

Ева, уже почти семь утра. Мне нужно…

А я еще не успела рассказать тебе о мсье Ледоке и Сибил Нортон.

Быстро-быстро.

Я вернулась в салон. Господин Бомон и госпожа Форсайт какое-то время потолкались среди гостей и скрылись в неизвестном направлении, причем походя она все так же цеплялась за него, как утопающая за соломинку. Я немного поболтала с разными гостями и вдруг заметила рядом одетого с иголочки француза. У него была аккуратно подстриженная бородка, и он немного напомнил мне мсье Сати, хотя был моложе и выше ростом. Он не носил очков, а его прекрасный костюм был из шерсти, а не из бархата.

— Мадемуазель, — обратился он ко мне, — ваш знакомый по Мейплуайту просил меня передать вам самый теплый привет.

— Да?

— Да. Мы могли бы поговорить наедине?

— Разумеется, мсье.

Но нет, Ева, господин Бомон не раскаялся в своем поведении, не спихнул госпожу Форсайт в ближайшую пропасть и не послал мсье Ледока — а это был он — за мной. Перед тем как развлечься с вдовой, господин Бомон поручил мсье Ледоку узнать, что мне удалось узнать, и сказать, что стало известно ему.

В нескольких словах они узнали о той и другой смерти следующее:

1. Тела Ричарда Форсайта и Сабины фон Штубен нашла Сибил Нортон. Она пришла в отель, чтобы обсудить с господином Форсайтом издание сборника ее стихов; и ты можешь изменить свое мнение о Пьере Рейнаре, узнав, что содержание этих стихов эротическое (!).

2. Префект полиции, мсье Огюст Лагранд, позаботился о том, чтобы имя госпожи Нортон не попало в полицейские отчеты.

3. Астер Лавинг, джазовая певица-негритянка, умерла в ночь на четверг. (Будь у меня время читать газеты, я узнала бы об этом сама.) Полиция считает причиной ее смерти случайную передозировку наркотика. Господин Бомон сомневается, но, похоже, между мисс Лавинг и господином Форсайтом последнее время не было никакой связи.

Пока я не знаю, как добытые нами сведения помогут найти разгадку этой тайны. Но думать в ту минуту я не могла.

То, что мне удалось узнать об этих смертях, ты прочитала в моих пространных письмах. Я передала мсье Ледоку все, что знала, и сообщила, от кого получила эти сведения, Я не упомянула только о пикантном эпизоде с господином Хемингуэем.

Мне пора. Я вся разваливаюсь. Может быть, кофе поможет.

Интересно, что сейчас поделывают господин Бомон и госпожа. Форсайт.

С любовью, Джейн

Глава двенадцатая

Когда вернулся Ледок, я сидел в гостиной и писал отчеты. Не слишком утомительная работа, поскольку писать было почти нечего.

Ледок нес два бумажных пакета и, казалось, сильно удивился, увидев меня.

— А, вы здесь, mon ami, — улыбнулся он. — А я-то думал, вы уже пропали на неделю-другую. И, когда вернетесь, вам понадобится помощь врача.

— Я здесь, — сказал я. — Вы говорили с мисс Тернер?

— Да, говорил. И уверяю вас, я был само воплощение профессионализма. Что мне давалось нелегко, должен добавить. Она очень привлекательная женщина. Есть хотите?

— Да, хочу, — признался я. Я ничего не ел, кроме того бифштекса за обедом. — Что она рассказала?

— Пойдемте на кухню, и я полностью перед вами отчитаюсь.

В кухне я примостился за маленьким деревянным столиком, а он распаковывал свои сумки стоя.

— Вино, — сказал он, — две бутылки сансер, не слишком знаменитая марка, но для питья вполне пригодное. Сыр. Камамбер, как раз нужной степени зрелости — замечательный сыр. Тут у нас дивный хлеб… и яйца из Нормандии… нормандское же масло… и кое-что для салата. — Он нахмурился. — Боюсь, немножко помялся. Но внутри листья целы. — Он потер ладони. — Пообедаем просто, но хорошо.

— Мисс Тернер? — напомнил я.

— Как я уже сказал, она очень славная женщина. — Ледок осторожно снял пиджак и повесил его на спинку другого стула. — Мне она показалась на редкость симпатичной. — Он подошел к небольшой дверце в стене и открыл ее. Снял белый фартук с крючка в виде маленьких розочек, просунул голову в шейную петлю, расправил фартук на груди, завел завязки назад, обернул вокруг себя и завязал спереди. — Она давно работает пинкертоном?

— Год или два.

Ледок закатал левый рукав рубашки.

— На редкость привлекательная женщина. — Он закатал правый рукав, затем открыл ящик, заглянул туда, захлопнул, открыл другой и достал штопор. — Вот, mon ami, не будете ли вы так любезны заняться вином?

Я взял штопор и занялся бутылкой, пока Ледок мыл руки в раковине. Он оглянулся на меня, скорее всего, чтобы убедиться, что я ничего не разбил.

— Мне она показалась очень смышленой, — заявил он и вытер руки о полотенце, висевшее на ручке ящика.

Я вытащил пробку.

— Так что она сказала?

Ледок открыл дверцы полки и достал бокалы для вина.

— В лесбийском сообществе она не состоит, как я было заподозрил. — Он поставил бокалы на стол. — Она остановилась в Париже у Эжени Обье, сестры графа де Сента. А она, как я вам уже говорил, лесбиянка.

— Помню. — Я налил немного вина в бокалы и поставил бутылку. Он взял бокал и поднял его.

— Salut! — сказал он.

Я взял другой бокал.

— Salut!

Он деликатно понюхал вино, отпил глоток, пополоскал им рот, вдохнул немного воздуха и проглотил. Немного подумал и заявил:

— Вполне.

Я попробовал вино. Вино как вино.

— Вы знаете, — проговорил он задумчиво, — я не слишком уважаю лесбиянок.

— Да? Почему?

— В этом совсем нет необходимости. Нет ничего такого, чего одна женщина может сделать для другой и чего не может сделать опытный и внимательный мужчина.

— Такой мужчина, Как вы, например.

Ледок улыбнулся и пожал плечами.

— Ну да. Например.

— А если женщине больше нравятся женщины?

— В таком случае я пригласил бы другую женщину, готовую помочь подруге. И втроем мы могли бы испробовать все наши возможности.

— Угу. Довольно интересная мысль, Анри. И многих вам удалось так ублажить?

— К сожалению, нет, — признался он. Отпил глоток вина, проглотил и печально покачал головой. — Такое добро пропадает.

— Вернемся к мисс Тернер, — предложил я.

— Она не лесбиянка. Я в этом убежден, а в таких вопросах я не ошибаюсь.

— Мне интересно, что она вам сказала.

— Ах, ну да, мой отчет.

Ледок изложил мне все подробно, пока готовил еду. Он хорошо ориентировался в кухне, двигался ловко, расставлял тарелки, мыл и рвал салат, укладывал листья в деревянную миску, разбил шесть яиц, по одному одной рукой в глиняную посудину, затем сбил их вилкой.

Среди прочего мисс Тернер сказала ему, что Астер Лавинг не любила сама себе делать уколы героина. Предпочитала, чтобы это делал мужчина.

— Таким образом, вполне допустимо, — сказал Ледок, заглядывая в шкаф, — что в тот вечер в ее квартире мог находиться мужчина. Где она держит эту чертову горчицу? А, вот она.

— Если с ней был мужчина, он мог вколоть ей героина больше обычной дозы. Случайно или намеренно.

— Exactement.

— И мисс Тернер узнала об этом от кузена Форсайта?

— Да. — Ледок осторожно плеснул в посудину немного уксуса. — Создается впечатление, что мсье Форсайт делился своими делами с мальчиком. — Он осторожно насыпал в посудину горчичного порошка.

— Но он не знает, кто бы это мог быть?

— Non. — Он подсыпал соли. — Как сказал нам ее менеджер, мсье Форсайт не встречался с мадемуазель несколько месяцев до своей смерти. — С помощью ручной мельницы он посыпал смесь перцем.

— Значит, это нам мало что дает, — заметил я.

— Верно. — Ледок быстро и аккуратно взбил смесь вилкой. Налил туда немного масла и снова взбил.

— Что еще она рассказала?

Он сунул розовый палец в смесь и облизал его.

— Bon. — Он полил салат приправой и протянул мне миску. — Не помешаете, дружище? Только аккуратно. Не поранить листья.

Я взял миску, а он протянул мне деревянные ложку и вилку. Я принялся мешать салат. Он наблюдал за мной.

— Не волнуйтесь, Анри, — успокоил я его. — Я никогда не позволял себе наносить раны салату. Что еще сказала мисс Тернер?

Он отпил глоток вина.

— Она поведала мне поразительные вещи о Сабине фон Штубен и Сибил Нортон.

— Да?

Ледок поставил бокал, взял коробку спичек со стола, открыл ее и вынул спичку. Чиркнул ею, отвернул на плите газовый кран и зажег газ. Из череды кастрюль и сковородок он выбрал небольшую, глубокую медную сковородку и поставил ее на газ.

— Она сказала, — проговорил он, отрезая большой кусок масла, — что мадам Нортон, — он легонько сбросил масло в сковороду, — давала мадемуазель фон Штубен деньга. — Он потряс сковородку.

— Деньги? — удивился я. — Зачем? — Я кончил мешать салат и разложил его по тарелкам.

Ледок смотрел в сковородку.

— Выяснилось, что мадемуазель фон Штубен собирала деньга здесь, во Франции, у людей, симпатизирующих одной политической партии в Германии. — Он взглянул на меня. — Национал-социалистической рабочей партии Германии. Я читал о ней. Это мерзкие свиньи самого правого толка.

Я услышал, как зашипело масло.

— С чего бы Сибил Нортон давать им деньги?

Ледок поднял миску со взбитыми яйцами, вылил часть в сковородку и снова поставил миску.

— Напрашивается вывод, что она сама правая свинья. — Потряхивая сковородку левой рукой, он помешивал яйца вилкой, которую держал в правой руке. — Мадемуазель фон Штубен получала деньги и от мсье Лагранда, нашего чудного префекта.

Я кивнул.

— Роза Форсайт рассказывала мне при нашей первой встрече, что Лагранд тесно общался с фон Штубен на какой-то вечеринке у графа де Сента.

— Знаете, — задумчиво заметил Ледок, — мне пришло в голову, что это, в смысле деньги, объясняет и связь мсье Рейли с мадемуазель фон Штубен. Помните, тот парень в баре, Джепсон, говорил, что они знакомы.

— С трудом себе представляю, чтобы Рейли жертвовал деньги политической партии.

— Возможно, он передавал не свои, а чьи-то деньги.

Ледок осторожно сбросил омлет на тарелку и аккуратно свернул его пополам.

— Любопытная мысль. Но чьи именно деньги, Анри?

Он протянул мне тарелку.

— Не знаю. Вы думаете, мсье Рейли все еще нас разыскивает?

— То, что он нас не нашел, не значит, что он перестал искать. Возможно, он просто не знает, где нас искать.

— Да. Вот досада! Кстати, мадемуазель Тернер подтвердила, что у мадам Нортон и в самом деле был роман с мсье Лаграндом. Ешьте, mon ami. Я присоединюсь через минуту.

— Откуда мисс Тернер все это узнала?

Ледок отрезал еще кусок масла и бросил его на сковороду.

— От Вирджинии Рендалл, американки, которая некоторое время живет в Париже. — Он вылил остатки взбитых яиц в сковороду, покачал ее и взглянул на меня. — Вкусно?

Я еще не пробовал. Только взял вилку. Оказалось очень вкусно, о чем я ему и сообщил.

— А откуда это узнала Вирджиния Рендалл? — спросил я.

— От Сабины фон Штубен. У мадемуазель Рендалл был с ней роман.

Я улыбнулся.

— Еще одна лесбиянка? — Я отправит кусок омлета в рот.

Ледок пожал плечами.

— Здесь, в Париже, их вряд ли больше, чем мужчин-гомосексуалистов. — Он выложил омлет на тарелку, подошел к столу и поставил ее на стол. Раскатал правый рукав и сказал: — Но им здесь полегче. — Он раскатал левый рукав и развязал фартук. — Французы терпят лесбиянок, если они проявляют себя не слишком явно. — Он стащил фартук через голову и отнес его в шкаф, откуда взял. — Мадемуазель Рендалл ничего не скрывает, но она богата. И к тому же американка. — Он повесил фартук на место и улыбнулся мне. — Мы ждем от американцев эксцентричности. Но, что касается мужского гомосексуализма, тут совсем другое дело, американец ты или нет.

Ледок вернулся к столу, снял свой пиджак со спинки стула, надел его, расправил полы и сел за стол. Взял вилку и взглянул на меня.

— Так что теперь вы думаете о мадам Нортон?

— Она ни словом не упомянула, что давала деньги фон Штубен.

— Не сомневаюсь, она просто запамятовала. — Он принялся за салат.

— Я тоже не сомневаюсь.

— Есть еще одна любопытная вещь, — заметил Ледок. — Если верить мадемуазель Рендалл, вскоре после начала романа с мсье Форсайтом мадемуазель фон Штубен порвала с партией. — Он проглотил очередной лист салата.

— Откуда Рендалл это узнала?

— От Ричарда Форсайта. Он сказал, что поставил мадемуазель перед выбором: или партия, или он. Она выбрала его.

— Похоже, она ошиблась в выборе.

Ледок нахмурился.

— Вы так говорите, mon ami, потому что незнакомы с паразитами из этой партии.

— Возможно. Но Роза Форсайт сказала примерно то же самое — что после встречи с Форсайтом фон Штубен забросила политику.

— Тогда, вероятно, это соответствует действительности. — Он отправил в рот кусок омлета.

А я отпил глоток вина.

— Что будет с Лаграндом, если станет известно, что он давал деньги немецкой политической партии?

Ледок проглотил омлет.

— Да уж, вопрос не в бровь, а в глаз. Я не удивлюсь, если окажется, что среди влиятельных правых у нас во Франции кое-кто симпатизирует этим немецким свиньям. Но если тебя схватят за руку публично, это равносильно катастрофе. Война окончена, но Германия так и осталась нашим врагом. Карьере Лагранда придет конец.

— И Рендалл говорит, у Лагранда с Нортон был роман?

— Да, но мы ведь уже об этом знали, верно?

— Только предполагали. Я спрашивал сегодня у Розы, могла ли Нортон как-нибудь незаметно взять пистолет.

Ледок отпил глоток вина.

— И что?

— Могла. За пять дней до его смерти Нортон побывала в его кабинете без свидетелей. И, как сказала Роза, эти пять дней Ричард не брал в руки пистолет. Нортон могла его взять, и никто бы не спохватился.

— Но зачем? Мы снова возвращаемся к тому же вопросу: зачем ей было убивать Ричарда Форсайта?

— Может быть, он ей просто мешал. Может, она хотела убить Сабину фон Штубен.

— И опять же — почему?

— Фон Штубен знала, что Лагранд и Нортон давали деньги немцам. И, возможно, знала о связи Нортон с Лаграндом. Что бы сказали читатели Нортон, узнай они об этом?

— Шантаж. Но вы же знаете, в Англии, как и во Франции, есть свое правое крыло, свое стадо свиней. Можно не сомневаться, что они бы приветствовали связь мадам Нортон с нацистами. А что касается романа, то, насколько я разбираюсь в людях, читающих детективы, скандал только увеличит, а не уменьшит количество почитателей мадам Нортон. И вы еще кое-кого забыли, mon ami.

— Лагранда.

— Вот именно. Он человек влиятельный. Если бы он почувствовал угрозу со стороны мадемуазель фон Штубен или решил, что мадам Нортон в опасности, он быстро решил бы эту проблему. Мадемуазель фон Штубен просто-напросто исчезла бы.

— Я про него не забыл. Я рассматривал другие варианты.

— Есть еще две вещи.

— Что?

— А, — улыбнулся Ледок, — вам не всегда удается угадывать мои мысли.

— Иногда я и свои-то не в силах угадать. Так вы о чем?

— Во-первых, мадам Нортон до трех часов никто в отеле не видел.

— Может быть, ее видел утонувший дежурный. Поэтому он и утонул.

— Возможно. И, во-вторых, промежуток между одной смертью и другой. Если она убила мадемуазель фон Штубен в час дня, чем они с мсье Форсайтом занимались еще два часа? Думаю, им было не до потехи. Вряд ли даже мсье Форсайт стал бы развлекаться с женщиной, только что прикончившей его любовницу.

— Не знаю, Анри. Может быть, он пытался уговорить ее, чтобы она его не убивала.

— Вы сами-то себе верите?

— Нет. — Я допил вино. — Похоже, придется еще раз потолковать с Сибил Нортон.

Ледок плеснул мне еще вина.

— Советую вам быть крайне осторожным, mon ami. Очень может быть, что вы были правы, когда предположили, что мсье Лагранд намеренно разрешает нам действовать, чтобы узнать, что нам удастся раскопать. Если ему станет известно, что мы узнали о его пожертвованиях этим германским свиньям… — Он поднял брови и выразительно передернул плечами.

Я сказал:

— Мне кажется, Лагранд решил, что с нами не стоит возиться. И отозвал своих ищеек. От дома Розы Форсайт хвоста за мной не было. Если бы Лагранд хотел опять выйти на мой след, он туда и послал бы своих людей.

— Возможно, у него созрел другой план.

Ледок оказался прав. У Лагранда были на меня совсем другие виды. Но я узнаю о них только на следующий день.


В этот вечер мы еще кое-что обсудили. Ледок сообщил, что дал мисс Тернер номер телефона нашей квартиры и что она попробует позвонить мне завтра днем, после того как погуляет с детьми Форсайтов.

Ледок спросил, нужен ли он мне завтра, поскольку он собирался в Шартр на маскарад к графу. Я сказал, что и один управлюсь. В этом случае, сказал он, он выедет пораньше, чтобы снять номер в гостинице. Маскарад должен был начаться около девяти вечера, а последний поезд из Шартра в Париж уходил в половине восьмого. После вечеринки он собирался переночевать в Шартре. Ему очень нравится Шартр, признался он. Там на берегу реки есть ресторан, где готовят отличную утку.

Он предложил мне составить ему компанию, но я напомнил, что мне нужно поговорить с Сибил Нортон и сходить на телеграф — узнать, не пришло ли что-нибудь из Лондона и от Гудини.

Перед тем как лечь спать, я попросил его рассказать мне немного о национал-социалистической партии, что он и сделал.


На следующий день я поднялся в восемь утра и за полчаса успел принять душ и одеться. Ледок уже сидел в гостиной в новом сером костюме и читал свежую газету.

— Что-нибудь интересное? — спросил я.

— Non. Кофе, mon ami?

— С удовольствием. Спасибо, Анри.

Он отложил газету и встал.

— Сидите, сидите. Я принесу кофе. Я купил свежих круассанов. И с большим трудом добыл молока. Скажите, что вы с ним делаете? Купаетесь?

Я улыбнулся.

— Спасибо, Анри. Я выпью стакан молока.

Ледок легонько вздрогнул и ушел.

Я взглянул на картину с пастушками. Они все так же играли на флейтах. А овцы все так же спали. И я все так же им позавидовал.

Через несколько минут появился Ледок с подносом — на нем стояли чашка кофе, стакан молока и лежал круассан. Он поставил поднос на стол и сказал:

— Забыл вас вчера спросить. Как вам Гертруда Стайн?

Я встал, взял чашку с кофе и снова сел.

— Получил от нее большое удовольствие.

Ледок опустился на диван.

— Порой она бывает довольно занятной. Куда больше, чем сама думает. Она поведала вам о своей писательской теории? — Он взял свою чашку.

Я отпил глоток кофе. И на этот раз отменный.

— Она сказала, что надо очень аккуратно обращаться со словами.

— Очень глубокая мысль. Жаль, что она не познакомила вас со своей доктриной целиком. Очень увлекательная штука. Писатели, которые создают философию творчества, непременно выстраивают ее так, что их недостатки каким-то чудесным образом превращаются в достоинства.

— Она дала мне свою книжку.

— И потом вы сообщите ей, что вы о ней думаете.

— Именно так она мне и сказала.

Ледок улыбнулся.

— Кто бы сомневался.

Я достал часы и взглянул на время.

— Вам когда уходить? — спросил он.

— Минут через десять. А вам?

— Пока не решил. Думаю, скоро. Чтобы успеть пообедать утятиной. Но я позвоню вам днем из Шартра и сообщу, в какой гостинице остановился.

— Только не звоните из гостиницы. Лучше из табачной лавки. Чтобы не осталось записи о звонках в эту квартиру.

Ледок нахмурился.

— Дороговато будет. Хотя вы правы.

Он внезапно поднял голову.

— Но если вас не будет на маскараде, вы не увидите моего костюма.

Я улыбнулся.

— Увы!

— Один момент. — Он поставил чашку и блюдце, встал и вышел из комнаты.

Через пять минут он вернулся. Снял пиджак и вместо него надел длинный темный плащ с капюшоном. На голове войлочная шляпа, а на лице полумаска телесного цвета с большим крючковатым носом. Он повернулся, чтобы я оценил его профиль, и взял в зубы мундштук огромной курительной трубки из горлянки.

Я рассмеялся.

— Здорово, а? — спросил он.

— Замечательно, Анри. А как насчет бородки? Будете сбривать?

Он выпрямился.

— Конечно, нет. Это поэтическая вольность. Вы точно не передумаете насчет маскарада? Думаю, мы и вам справили бы костюмчик. — Губы под крючковатым носом расплылись в улыбке. — К примеру, доктора Ватсона?

Я улыбнулся.

— Нет уж, благодарю.

— Не знаете, мисс Тернер тоже там будет?

— Да. Послушайте, Анри. Вы берете с собой пистолет? В Шартр?

— Сомневаюсь, чтобы он мне там пригодился. Разве что в ресторане, если они не угодят с уткой.

— Думаете, на железнодорожной станции не будет людей Рейли?

Ледок под маской поджал губы.

— Хорошо. Опять вы правы. Возьму. А как же вы, mon ami? Думаете, их не будет у телеграфа?

— У меня есть «кольт».

— Тогда ладно, — сказал он.


На телеграфе мне «кольт» не понадобился. Там меня не ждали, даже телеграммы. Я доехал на такси до дома Сибил Нортон, поднялся на седьмой этаж и дернул за шнур звонка. Через несколько мгновений дверной глазок потемнел. Дверь открылась.

— Господин Бомон. — Она улыбнулась. — Какой приятный сюрприз.

На ней снова было шелковое платье с пояском, на этот раз серое.

— Можно войти? — спросил я.

— Конечно. — Госпожа Нортон отступила, чтобы меня пропустить. Она двигалась все с той же плавной грацией породистой лошади. — Прошу вас, — сказала она и показала жестом на дверь в гостиную.

Королева Виктория и Георг V висели на прежних местах, а разбросанных повсюду книг как будто прибавилось.

Она подняла руку и легонько коснулась своих рыжевато-светлых волос, словно желая убедиться, что они никуда не делись.

— Хотите чаю?

— Нет, благодарю. Я ненадолго.

Она улыбнулась.

— Господи, как зловеще звучит. Может, все-таки присядете?

Я сел на тот же диван, а она — в то же кресло, что и в прошлый раз, сдвинув колени и изящно склонив ноги вбок. Ноги у нее были все такие же красивые.

На подлокотнике кресла точно в том же положении, что и в прошлый раз, лежал «Улисс». Возможно, Ледок прав, и она его вовсе не читает. Может, эта книга всего лишь часть декорации.

— Так в чем дело? — спросила она.

— Вы забыли мне сказать, — начал я с места в карьер, — что давали деньги национал-социалистической партии Германии.

Она не потупила взгляда, но улыбка показалась мне смущенной.

— С чего вы это взяли?

— Вопрос неправильный, — сказал я. — Вернее было бы спросить, что такое национал-социалистическая партия Германии.

Госпожа Нортон смотрела на меня несколько секунд, потом твердым голосом сказала:

— Учту на будущее. Может, когда-нибудь пригодится. И кто же вам такое сказал?

— Неважно. Вы только что подтвердили, что это правда.

— Мои политические взгляды, думаю, вас совершенно не касаются. Как и мои деньги.

— Меня касаются причины, по которым умер Ричард Форсайт.

Она сухо улыбнулась.

— Тогда мои политические взгляды вам без разницы.

— Вы, верно, заблуждаетесь. Сабина фон Штубен перестала собирать деньги для партии, так? После того как влюбилась в Ричарда?

— Даже если и так, хотя я не собираюсь ничего подтверждать, какое это может иметь отношение к смерти Ричарда?

— Фон Штубен тоже нет в живых.

— Да, ну и что?

— А вдруг она умерла потому, что кому-то не понравилось, что она перестала собирать деньги. Кому-то из партии.

Лицо госпожи Нортон презрительно скривилось.

— Какая глупость!

— Разве? Из того, что я о ней слышал, эта компания не любит прощать. И время от времени поощряет насилие.

— Чушь. Большевистская пропаганда. В Германии это единственная партия, которая противостоит коммунистам. А если Германия станет коммунистической, за ней последует и Австрия. Потом Франция и Англия. Вы знаете, сколько людей большевики погубили в России?

Я заметил, что она перестала кокетничать насчет своих связей с национал-социалистами.

— Миллионы, — ответила она сама. — Имущество отобрали, дома разорили. Женщин и девушек насиловали и убивали. И учтите, не только из знати. Но даже из крестьян и драгоценных пролетариев. — Она произнесла это с издевкой.

— Москва далеко от Лондона, — заметил я.

— Не очень, если иметь в виду, что Британия гниет с самой своей сердцевины. Если вспомнить, что в британской лейбористской партии полно тех, кто симпатизирует большевикам и подбирается все ближе к власти.

— Госпожа Нортон, я не намерен спорить с вами о политике.

— И правильно, — съязвила она. — Тем более, как я подозреваю, вы к такому спору совершенно не готовы.

— Возможно. Но я помню, как воевал два года назад. И не хочу снова попасть на фронт.

— А это произойдет почти наверняка, если коммунисты возьмут верх в Европе.

— Угу. А если национал-социалисты возьмут верх в Германии?

Она подняла подбородок.

— Тогда другой войны между Англией и Германией никогда не случится. У них одно наследие.

— Да, на войне я это заметил.

Ее снова передернуло.

— Вы не очень благоразумны, господин Бомон. Когда-нибудь, надеюсь, вы очнетесь и увидите то, что у вас перед глазами. Надеюсь, это случится не слишком поздно.

— Фон Штубен перестала собирать деньга после того, как вступила в связь с Форсайтом?

Ее лицо окаменело.

— Мне больше нечего сказать.

Я встал.

— Спасибо. Не провожайте, я помню дорогу.

— Только, пожалуйста, не приходите больше.

— Думаю, так оно и будет, — ответил я.

Я вышел из квартиры, спустился на семь этажей вниз, поймал такси и вернулся на телеграф. «Кольт» был все еще при мне. Но когда они на меня навалились, я далее не успел его выхватить.

Глава тринадцатая

Они почти не прятались. У здания телеграфа я расплатился с водителем и отпустил машину. Вернуться в квартиру я собирался пешком. Других срочных дел у меня не было, а денек снова выдался чудесный — теплый и солнечный, с редкими белесыми облачками на бледно-голубом французском небе. Я решил, что самое время немного познакомиться с Парижем.

Простояв минут десять в очереди на телеграфе, я узнал, что для меня все еще ничего нет ни от Гудини, ни из Лондона — касательно Сабины фон Штубен.

Я спустился по ступенькам на улицу дю Лувр и повернул на юг к реке.

Я снова шел по правому берегу реки с величественными старинными зданиями по обе стороны улицы, в толпе, пестревшей дорогими костюмами и платьями.

Но не успел я пройти и одного квартала, как на меня напали. Если бы я шел по другой стороне улицы и они напали бы на меня сзади, возможно, у них бы и получилось.

Это был «Рено»-коробочка, окно с пассажирской стороны опущено, оттуда высунулся человек с беретом на голове и пистолетом в руке. Пистолет был восьмизарядный, восьмимиллиметровый «Люгер» — у меня хватило времени только узнать его, прежде чем я упал и кубарем покатился в сторону. Дальше все происходило как во сне.

Я услышал три или четыре выстрела (а может, и больше) и визг, с которым пули отрикошетили от бетона; потом чей-то крик — женский, высокий и испуганный, а следом за ним рев мотора умчавшейся прочь машины. Я все еще катился кубарем, но резкой боли от пули не почувствовал, поэтому решил, что жив и могу подняться с тротуара.

Брюки на колене оказались разодраны, как и кожа на ладонях, а в остальном все было в порядке.

Из прохожих тоже никто не пострадал — просто невероятно. Нелегко попасть в движущуюся мишень на ходу из машины, зато зацепить случайного прохожего — проще простого.

Люди возбужденно говорили по-французски и цеплялись друг за друга; маленькая прелестная девочка рыдала на руках прелестной матери, женщина все еще кричала, хотя, возможно, то была уже другая женщина, а какие-то мужчины орали и размахивали руками. И тут, не успел я ускользнуть, как появился молодой полицейский в форме с иголочки и с капюшоном и в фасонистом кепи. В одной руке он держал дубинку, а в другой свисток и рьяно в него свистел. Никогда в жизни не слышал я такого пронзительного свиста.

Но вот наконец полицейский перестал свистеть, переговорил с кем-то из собравшейся толпы, и те указали на меня. Он подошел ко мне и озабоченно проговорит что-то по-французски. Тут появился еще один полицейский, постарше и покрупнее, который говорил по-английски. Он тоже держал в руке дубинку.

— Вы не пострадали, мсье?

— Все в порядке, — ответил я. — Только малость ушибся. — Я показал ему ободранные ладони. И заметил, как у меня дрожат пальцы.

— У вас есть с собой документы, мсье?

— Конечно. — Я полез в карман пиджака, достал паспорт и протянул ему. Он открыл его.

Если бы ему назвали фамилию Бомон раньше, хотя бы за два часа до происшествия, он бы никак не отреагировал. Но я сообразил, что мой паспорт был первым, который он разглядывал сегодня, к тому же я заметил вспыхнувшую искорку в его глазах и догадался, что Лагранд сообщил мое имя всем полицейским совсем недавно, может быть, всего лишь несколько минут назад.

Я ушел из квартиры Сибил Нортон не более получаса назад. Но ей вполне хватило времени, чтобы дозвониться до Лагранда, а ему — чтобы оповестить своих легионеров.

Я ничего не сказал Нортон о пожертвованиях Лагранда партии, но, похоже, он не захотел рисковать. Если я знал про нее, то вполне мог знать и про него.

Полицейский оказался не промах, если не считать той искорки в глазах. Он небрежно сунул паспорт в боковой карман своего пиджака, затем улыбнулся мне, вполне дружески, и сказал:

— Пройдемте, мсье. Надо задать вам несколько вопросов для отчета.

Я не решался. Потому как не знал, что задумал Лагранд, хотя догадывался: со мной вряд ли собирались беседовать о сиротках.

Тут полицейский допустил вторую промашку. Он заметил мою нерешительность и вскинул дубинку.

Я все еще был полон адреналина и сам дал маху. Я перехватил его руку с дубинкой и со всей силы ударил его под дых. Он только выдохнул «у-у-у-у-ф», согнулся, а я хватил его сзади кулаком по шее и повернулся к молодому полицейскому. Тот тоже было вскинул дубинку, не веря тому, что произошло у него на глазах. Я тоже не верил, но тем не менее двинул ему прямым хуком в челюсть. Он попятился к тротуару, а я пустился наутек.

Уже успела собраться толпа, кто-то норовил меня схватить, но мне удалось вырваться. Кто-то закричал, на этот раз мужчина. За спиной я услышал свистки.


— Алло!

— Инспектор?

— Господин Бомон! Вы что, рехнулись?

— Что, черт побери, происходит?

Я звонил из табачной лавки на левом берегу. Убежав с улицы дю Лувр, я нырнул в какой-то пригостиничный бар с боковым входом, замедлил бег, подобно пьянице из короткометражки Мака Сеннелта прошел через бар в холл и оттуда к главному гостиничному выходу. Швейцару дыра в моих брюках пришлась явно не по нраву, зато понравилась пятифранковая банкнота, которую он мигом сцапал и тотчас подозвал такси. Я влез в машину и сказал: «Бульвар Сен-Мишель». Когда мы добрались до места, я велел водителю остановиться у первой же вывески «Табак».

— Вас разыскивают, чтобы допросить, — сообщил мне инспектор. — С вашей стороны было очень глупо драться с офицерами. О чем только вы думали?

— По поводу чего допросить? — спросил я.

— Поступили сведения о драке, которую вы затеяли. Понимаете, что это значит? Когда вас найдут, с вами не станут… церемониться. Если вы сами придете в мой офис и сдадитесь, я, может, и сумею вам помочь.

— Ладно, — сказал я. — Так по поводу чего допросить?

— По поводу смерти Поля Требека.

— А кто такой Поль Требек?

— Человек, которого прошлой ночью нашли в канализации. Он был уже сутки как мертв. Свидетель показал на вас, когда речь зашла об убийце.

— Какой свидетель?

— Его брат.

— И что у вас есть? В смысле улик?

— На месте убийства нашли ваш пиджак.

— Этого не может быть, — сказал я, но, прежде чем успел договорить, сообразил, что такое вполне возможно. Ведь я бросил пиджак, брюки и прочую одежду в мусорную корзину в отеле, перед тем как мы с Ледоком перебрались на квартиру его приятельницы.

— Значит, — сказал я, — в «Викторианском» нашли мои штаны.

— Да, — подтвердил он. — И пятна на них в точности соответствовали пятнам на пиджаке. А ваше имя значится в регистрационной книге отеля.

— Зачем мне было оставлять пиджак в этой проклятой канализации?

— Я не знаю. Господин Бомон…

— Что делали Поль Требек с братом там, внизу?

— Он сказал, это была шутка.

— А почему я застрелил Требека?

— Брат не знает. Он говорит, вы появились и ни с того, ни с сего начали палить.

— Я был один? А то я запамятовал.

— Если верить брату, да.

Наверняка все состряпали Рейли и Лагранд. Возможно, Рейли специально не сказал Лагранду о Ледоке. Если так, то это очень мило с его стороны. Но ведь Ледок не размазывал Рейли головой о каменную стенку.

Или Лагранд решил разобраться с Ледоком по-другому.

Лагранд добыл улики в отеле, Рейли нашел тело. Стоит Лагранду захотеть, он может использовать и то, и другое. Может, не сунься я опять к Сибил Нортон, он бы не стал ничего предпринимать. Но пока у него есть улики против меня, я у него на крючке.

Вот почему он не стал тратить время на то, чтобы арестовать меня сразу, вот почему никто не караулил меня у дома Розы Форсайт. Как только он пожелает меня засадить, ему будет довольно предъявить труп и пиджак и бросить всю парижскую полицию на мои поиски.

— А оружие нашли? — спросил я.

— Канализацию до сих пор обшаривают из конца в конец.

И, возможно, разыщут «Уэбли». И потом окажется, что Требека убили именно из него, а не из пистолета Ледока. И, возможно, рано или поздно, как только полицейские меня сцапают, на пистолете обнаружатся мои отпечатки пальцев.

Если они не найдут «Уэбли», то найдут что-нибудь другое.

Впрочем, хорошая полицейская лаборатория может найти дыры в этом деле. Хороший адвокат может в суде развалить дело в пух и прах. Но люди, руководящие лабораторией, подчиняются Лагранду. И если Лагранд меня арестует, не думаю, что мне случится увидеть адвоката или дождаться суда.

— Господин Бомон, — сказал инспектор, — прошу вас, пожалуйста, сдайтесь. Довольно безрассудства. Ваш паспорт у нас. Вы не сможете покинуть страну. Вы даже не сможете уехать из Парижа. Вас повсюду ищут. Я сделаю все, что смогу. Даю вам слово.

Я поверил ему. Но он был полицейским, и тут я вспомнил слова Ледока о том, что полицейская телефонная линия прослушивается. И повесил трубку.

Я спрятался за углом и вскоре увидел, как подъехали три полицейские машины.


Я дважды менял такси, чтобы подъехать хотя бы метров на двести к дому, где была наша квартира. Остаток пути я прошел пешком. Мне повезло. Полицейских я не встретил. И когда наконец зашел в квартиру — было уже почти двенадцать часов, — Ледок уже ушел.

Я сел в гостиной и начал обдумывать сложившееся положение.

У телеграфа на меня, вероятнее всего, напали люди Рейли: Но как им удалось подогнать туда машину? Как они все это организовали?

Кто-нибудь из людей Рейли видел, как я вошел в здание и позвонил. «Дыра в стене» располагалась поблизости от улицы дю Лувр. Если Рейли использует забегаловку в качестве штаба, он мог послать машину к телеграфу, пока я стоял в очереди.

Но зачем? Ведь они с Лаграндом уже подготовили для меня ловушку.

Наверное, ловушка показалась Рейли недостаточно надежной. Лагранд мог ею не воспользоваться. Поэтому Рейли продолжал направлять своих людей на поиски в разные места. И если меня находят, то забывают про ловушку и расправляются со мной по обстоятельствам.

И они нашли-таки меня и расправились, вернее, попытались расправиться.

С одной стороны — Рейли, с другой — Лагранд. Для этого времени года во Франции становилось жарковато.

Я мог еще раз позвонить инспектору и сказать, что знаю о пожертвованиях Лагранда германской партии. Но доказательств у меня не было, а что значит мое слово, слово человека, подозреваемого в убийстве, против слова Лагранда. Подтвердит ли мои слова Вирджиния Рендалл, от которой я это узнал? Я ее совсем не знал и потому сомневался. Живя в Париже, она не могла не знать, насколько всесилен Лагранд.

В сложившихся обстоятельствах для меня лучше всего было бы поскорее убраться из Франции куда подальше. В чемодане у меня были фальшивый паспорт и куча денег.

Ехать на машине, даже если бы я сумел взять ее напрокат пли украсть, было почти невозможно. Я плохо ориентировался в городе, кроме того, здесь повсюду рыскали полицейские.

Удобнее было бы сесть на автобус, но я ничего не знал и о парижских автобусах — куда и когда они отправляются.

Так что поезд подходил, пожалуй, лучше всего.

Впрочем, полиция наверняка придет к такому же заключению.

На вокзалах будет полно полицейских, хотя большинство, скорее всего, сосредоточится на Северном вокзале, откуда отправляются поезда на Лондон. Хотя с другого вокзала я могу поехать на восток. В Германию — во Франкфурт, а там пересесть еще на один поезд и вернуться на запад — в Голландию, поближе к побережью.

В паспорте есть моя фотография — они могут ее размножить и передать полицейским на вокзалах, прежде чем я успею уехать. Фотография, однако, была плохая — так и было задумано.

У них есть мое описание, но оно подойдет ко многим людям.

Я не говорил по-французски и, кстати, по-немецки тоже, да и гримироваться не умел, и все же мне казалось, что мой план может сработать.

Да у меня, по сути, и выбора-то не было. Я понимал, что мне будет куда проще справиться с возникшими трудностями из лондонской конторы агентства «Пинкертон», чем из тюремной камеры в Париже.

Но я не мог уехать, не поставив Ледока в известность о случившемся.

И я не мог уехать, не поговорив с мисс Тернер. Она знала про Лагранда и про его пожертвования нацистской партии. Если она проговорится и об этом узнает Лагранд, ее тоже схватят — для «допроса».

Ледок обещал позвонить. Он сказал, что она позвонит.

Поэтому я стал ждать.

Шли часы. Час дня. Два часа.

В четверть третьего наконец зазвонил телефон. Я схватил трубку.

— Алло!

— Mon ami, как вы там поживаете? Я только что покончил с великолепной уткой. Просто объедение. А на десерт съел огромную порцию…

— Анри, — перебил его я, — послушайте. Мы в беде.

— В беде?

— Вы не из номера звоните?

— Non, non. Как вы посоветовали — из табачной лавки. Хозяин стоит и мечтательно улыбается. К концу разговора выяснится, что я купил ему ферму в Нормандии. Так что там за беда?

И я ему все рассказал.

— Да, — согласился он, когда я закончил. — Вы правы. Вам нужно уезжать из страны. Merde! Что за напасть!

— Уеду, как только поговорю с мисс Тернер. Сразу рвану на вокзал.

— Чем дольше вы будете тянуть, mon ami, тем больше шансов у Лагранда затянуть сеть.

— Я не могу уехать, не поговорив с ней.

— Конечно, нет. Я позвоню мадемуазель Эжени. Если мисс Тернер там, я попрошу ее немедленно вам перезвонить. Если ее там нет, я попрошу передать, чтобы она позвонила, как только вернется. И если я ее не застану, то сам вам перезвоню.

— Договорились. Но потом сюда больше не звоните. Я хочу, чтобы линия была свободна.

— Ах, mon ami, мне пришла в голову идея. Я же увижу мадемуазель Тернер сегодня на маскараде. Если по какой-то причине она вам не позвонит, я могу отвести ее в сторонку и все ей рассказать.

— Вы все-таки собираетесь на эту клоунаду?

— Ну конечно.

— Думаю, вам не следует этого делать, Анри. Лагранд тоже может туда нагрянуть. Он ведь знаком с графом де Сентом. Лагранд был на той самой вечеринке, о которой рассказывала Роза Форсайт.

— Но на это мероприятие юрисдикция мсье Лагранда не распространяется. Тем более, как вы сами сказали, мое имя нигде не упоминалось.

— Пока. Но если Лагранд вас увидит…

— Вы забыли, дружище, что я буду в маскарадном костюме. — Он засмеялся. — Замечательное получится приключение.

— Не думаю, что это вам сойдет.

— Так можно сказать о любом приключении. Кроме того, я должен идти, чтобы рассказать мадемуазель Тернер о Лагранде.

Ледок был прав.

— Ладно. И все же мне это не нравится. Но когда вы ее увидите, предупредите, чтобы она не говорила о Лагранде ни одной душе.

— Разумеется. Думаете, ей безопасно оставаться во Франции?

— Нет. Я считаю, ей следует уехать.

— Согласен. Может быть, mon ami… Хотя это слишком опасно.

— Вы очем?

— Я подумал, что, если ей присоединиться к вам завтра, тогда вы уехали бы из Парижа вдвоем. Полиция не станет искать двоих. Хотя завтра, наверное, будет слишком поздно. Вы должны покинуть Париж как можно скорее.

— Да. Тем более в полиции пока о ней не знают. Но если мы будем вместе и полицейские меня заметят, тогда они схватят нас обоих. Она должна выбираться сама.

— А как быть с расследованием?

— Пришлем кого-нибудь другого. А как вы-то сами, Анри? Мне кажется, вам тоже надо на время покинуть Париж.

На другом конце линии последовала короткая пауза.

— Наверное, завтра утром я сяду в поезд и двину куда-нибудь на юг. У меня есть друзья в По. Отсижусь у них, пока не решу, что можно возвращаться в Париж. А если почую неладное, тоже уеду из страны. Может, присоединюсь к вам в Лондоне. Да. Весной Лондон особенно хорош. Может, мы с вами выпьем виски где-нибудь в Дорчестере.

— Может, и так. Но послушайте. Я так благодарен вам за помощь. Одному мне вряд ли удалось бы…

Ледок снова засмеялся.

— Mon ami, вы говорите так, будто мы никогда с вами больше не увидимся. Вы ведь направляетесь в Лондон, так? Вполне вероятно, что через недельку-другую мы с вами встретимся.

— Ладно, Анри. Скажите только, в какой гостинице вы там остановитесь, и дайте адрес ваших друзей в По.

Он продиктовал мне то, что я просил, и я все записал.

— Если вам понадобится помощь, — сказал я, — свяжитесь с Купером.

— Непременно. А сейчас я позволю мадемуазель Обье. Это совсем осчастливит хозяина лавки. Теперь он сможет купить и скотину для фермы.

— Если нам больше не случится поговорить, Анри, по крайней мере в ближайшие две недели, как вы сами сказали, я желаю вам удачи.

— И вам того же, mon ami. Bonne chance![124]

И он повесил трубку.

Я принялся ходить взад-вперед по комнате. И не слишком устал, когда вдруг зазвонил телефон. Это снова был Ледок.

— Мне очень жаль, mon ami, но она еще не вернулась. Позвонить еще?

— Вы оставили послание?

— Да.

— Тогда больше не звоните. По крайней мере, с этого телефона. Если Лагранд начнет и вас разыскивать и нагрянет в Шартр, он может вычислить вашу табачную лавку.

— И получить данные на телефонной станции. Хорошо. Дать вам номер телефона мадемуазель Обье? Правда, ее горничная не говорит по-английски.

— Я тоже не буду больше звонить с этого телефона. Полицейские могут обнаружить квартиру. Надеюсь, мисс Тернер позвонит сама. В противном случае не забудьте сказать ей, как только увидите, чтобы она первым же поездом уезжала в Лондон. И еще передайте…

— Да?

— Передайте ей, Анри, чтобы она берегла себя.

— Непременно.

— Спасибо. Вы тоже будьте осторожны.

— И вы, mon ami. Скоро у нас будет время поговорить обо всем. В Лондоне.

— Вот именно.

Когда он повесил трубку, я снова принялся мерить шагами комнату.

Ледок был прав. Чем дольше я остаюсь в Париже, тем меньше у меня шансов отсюда выбраться. Если Лагранд взялся за меня всерьез, а он, судя по всему, был настроен весьма решительно, полицейские уже сейчас прочесывают все вокзалы. И наверняка опрашивают таксистов. До сих пор мы с Ледоком были осторожны, но, если они найдут тех двух водителей, которые отвозили нас примерно в одно и то же место, они начнут шерстить все дома подряд. Они уже знают, что я довольно грубо обошелся с двумя их товарищами на улице дю Лувр. И, как сказал инспектор, если меня найдут, рассчитывать на дружеское отношение к себе мне вряд ли придется.

Я знал, что нужно уходить. Знал, что, пока не поздно, нужно мчаться на вокзал.

Но вдруг с Ледоком что-то случится? Что, если Лагранд уже знает, что Ледок будет сегодня на той клоунаде-маскараде? Лагранд был знаком с графом. Возможно, был он знаком и со списком гостей. И, возможно, подготовил для одного из них сюрприз.

Я пожалел, что не взял у Ледока номер телефона мисс Обье. Я мог позвонить ей не из квартиры, а из какой-нибудь табачной лавки.

Но полиция наверняка прочешет и все табачные лавки в округе и опросит их владельцев…

Целый час я переваривал все это в голове, шагая туда-сюда по комнате, и вот в шесть часов зазвонил телефон.

Я схватил трубку.

— Алло!

— Бомон?

— Мисс Стайн?

— Да. Рада, что нашла вас. С мисс Тернер что-то стряслось. Да, думаю, это важно. Настолько важно, что вам следовало бы немедленно приехать ко мне.

— Что с ней?

— В нее стреляли. Но уверяю вас, с ней все в порядке. Сейчас она в безопасности. И едет вместе с Эжени в Шартр — там она тоже будет в безопасности. Но я думаю, нам с вами непременно надо поговорить.

Я немного подумал. Поставит ли Лагранд полицейских у дома мисс Стайн? Вряд ли. Когда я вчера ехал туда с Розой Форсайт, хвоста за мной не было.

— Бомон, — сказала мисс Стайн.

— Я приеду, как только смогу, — сказал я и повесил трубку.

Я надел последние целые брюки, достал из чемодана фальшивый паспорт и деньги. Что бы ни случилось, сюда я уже не вернусь.


— О Господи! — восклицала мисс Стайн. — О Господи! Это же я настояла, чтобы она отправилась на этот маскарад. Я, как правило, глупостью не отличаюсь, но с моей стороны это оказалось редкостной глупостью.

— Вы же не знали, — сказал я.

Я поймал другое такси, на этот раз в нескольких кварталах вниз по Цветочной улице. Мне снова повезло — полицейские меня не заметили. Интересно, как долго мне будет везти.

Мисс Стайн говорила с мисс Тернер всего час или чуть больше назад в доме Эжени Обье. Мисс Тернер была ранена, когда на нее и детей Форсайтов кто-то напал. Она рассказала мисс Стайн, как в свое время Анри Ледоку, все, что случилось с ней с того дня, как она поступила на службу в семью Форсайтов.

Мы с мисс Стайн поговорили некоторое время в ее гостиной в обществе мисс Токлас, сидевшей рядом с ней, и нам потребовалось совсем немного времени, чтобы понять, что мы столкнулись с серьезными трудностями и что мисс Тернер попала в беду.

Мисс Стайн уточнила некоторые вопросы, я тоже кое-что уточнил, и мисс Стайн сказала:

— Но почему Анри Ледок этого не понял?

Сейчас это уже неважно, заметил я. Сейчас надо придумать, что делать дальше.

Мы пытались дозвониться до мисс Обье, но все уже уехали в Шартр.

— Я должен туда попасть во что бы то ни стало, — заявил я. — В Шартр.

— Но как же полиция? — удивилась мисс Стайн. На голове у нее был новый цирковой купол. Сидевшая рядом мисс Токлас была в новом черном платье. — Вы сказали, если я правильно поняла, что мсье Лагранд тоже там будет?

— Да, может. Но, по словам Ледока, на эту территорию его власть не распространяется.

— Верно, но у него достанет влияния, чтобы заставить полицию Шартра арестовать вас. Или gendarmerie.[125]

— Какую еще gendarmerie?

— Местную полицию. Армейское подразделение.

Тут впервые подала голос мисс Токлас.

— У меня идея, — тихо проговорила она.

— У меня тоже, — сказал я.

* * *
Остров Сен-Луи, Париж

12 мая 1923 года


Дорогая Евангелина!

Нила ранили. Слава Богу, не слишком серьезно. Сейчас он в больнице, а завтра родители увозят его в Лондон.

Меня тоже ранили, правда, рана легкая, почти царапина.

Доктор сказал, что Нилу и мне здорово повезло. Если честно, я бы предпочла, чтобы нам повезло еще больше и чтобы в нас вообще не стреляли.

А еще меня уволили: я больше не няня. Госпожа Форсайт была в страшном гневе, причем не без серьезных оснований.

Она стояла в изножье кровати (к тому времени я уже вернулась к Эжени) и кричала на меня криком.

— Как вы могли? Как посмели повести туда детей? Вы что, рехнулись?

Ее лицо под изящно причесанными белокурыми волосами приняло ярко-красный оттенок.

— Вы что, вообще никогда не думаете? — Изо рта у нее летели белые капли слюны. Если бы женщины знали, как им не идет злиться, они все стали бы святыми. — Вам что, безразлично, что с ними может случиться?

— Конечно, нет, — пролепетала я.

Госпожа Форсайт из тех женщин, которых такой ответ не утешает.

— Разве вы не понимаете, как опасны для маленьких детей такие места? Как это может сказаться на их жизни в целом, а беднягу Нила и вовсе чуть не убили?

— Мне и правда очень жаль, госпожа Форсайт. Поверьте.

— Жаль? Едва ли вам жаль. Вы не няня, а жалкая неумеха, вот вы кто. Я поняла это сразу, как только вас увидела. Одна из тех легкомысленных английских сучек, которые считают, что они лучше, чем…

— Я думать, этого достаточно, Элис, — сказала у нее за спиной Эжени, входя в дверь.

Присутствие отпрысков благородных кровей, неважно, английских или французских, всегда действует на американцев умиротворяюще. Госпожа Форсайт повернулась, прижала руки к груди и глубоко вздохнула.

— Да, — сказала она, — да, ты права, Эжени. Разумеется. — И снова вздохнула. — Просто я ужасно расстроилась насчет бедняжки Нила.

— Мы все расстроены, Джейн тоже. И Джейн тоже пострадать от того человека.

— Да-да, я знаю, и я, понятно, сильно огорчена. — Она сказала все это, не глядя на меня, так что ее горе было хорошо скрыто. — Но ведь она должна была присматривать за детьми. Послушайся она меня и делай то, что ей велят, этого никогда бы не случилось.

Госпожа Форсайт холодно взглянула на меня и подняла подбородок.

— Мисс Тернер, боюсь, мне придется разорвать наш договор. Как и предусматривалось, вы получите жалованье за две недели, поскольку я не имела возможности уведомить вас заранее.

Она нахмурилась. Горе по поводу двухнедельного жалованья ей не удаюсь скрыть так же хорошо.

— Вы можете известить нас по почте или по телефону, куда вам переслать деньги. Если нужно, мы туда же перешлем и ваши вещи. Или вы можете попросить кого-нибудь зайти за ними. Совершенно очевидно, детям лучше с вами больше не встречаться.

Она поправила жакет (из розового льна).

— Надеюсь, вы будете… — Она помедлила, силясь подобрать, как мне показалось, слово, которое меня бы ужалило побольнее, но не обидело бы Эжени… — достаточно сообразительной и не появитесь на светских мероприятиях, где бываем мы с мужем.

— Если вы говорить о маскарад, — тихо заметила Эжени, — то, полагаю, вы знать, что мой брат сам решать, кто может приходить, а кто нет.

— Да, конечно, — заторопилась госпожа Форсайт, наклоняясь к ней. — Конечно, Эжени. Я ни на секунду не подумала… Я только хотела сказать, что в таких обстоятельствах мисс Тернер сама поймет… что ей будет неловко там появляться…

Эжени пожала плечами.

— Конечно, пусть Джейн сама решает.

— Да, разумеется. — Она снова поправила жакет и, взглянув вниз, на секунду поджала губы. — Что ж. Отлично. Надеюсь, на этот раз она примет правильное решение.

Эжени слабо улыбнулась.

— Иди. Тебе надо побыть с Нилом.

— Да, бедняжка Нил. Спасибо, Эжени.

Эжени повернулась ко мне и сказала:

— Un moment.[126] — И проводила госпожу Форсайт из комнаты. Госпожа Форсайт вышла, не оглянувшись.

Я знала, я знаю, что гнев ее совершенно справедлив. Нил вполне мог погибнуть. Впрочем, от мысли, что я ни в чем не виновата и не могу защититься, мне было не легче. Когда Эжени вернулась, она застала меня всю в слезах, с мокрым носовым платком в руке.

Она присела на край постели.

— Эта женщина, — сказала она по-французски, — просто несносная.

Я шмыгнула носом.

— Но она права, Эжени. У нее есть все основания на меня злиться.

— Да, если ты настаиваешь. Но не получать от этого такое удовольствие. Не пользоваться случившимся, чтобы скрыть свою ревность.

— Ревность? — Очередное шмыганье. Я даже перестала вытирать нос, чтобы сосредоточиться на этой маловероятной, но радостной мысли. — Она? Ревнует ко мне?

Эжени улыбнулась.

— Вы моложе. Более привлекательны. Вы…

— Она красивая!

— Искусственная красота. Из бутылочек и баночек, А ваша — настоящая. И ее дети вас любят.

Я покраснела и все шмыгала носом — очень привлекательное зрелище.

— Да, я знаю, они ко мне привязались. Но…

— А юный Нил даже влюбился, так? В няню?

— Нил? Но он же совсем мальчик. — От Эжени ничего не утаишь.

— Так-то так, — сказала она, — но он ее мальчик, n’est-ce pas? И она это прекрасно понимает.

Я подумала о Ниле, о том, как храбро он себя вел. Подумала об Эдварде и Мелиссе и вдруг поняла, что я их больше никогда не увижу. И снова разревелась.

— Она знает, что вы к ним привязались, — сказала Эжени. — И использует вашу привязанность как оружие против вас.

Я почувствовала, как у меня сжалось горло. И сказала то, во что бы не поверила, когда поступила служить нянькой.

— Я буду ужасно по ним скучать.

И снова слезы — целые ведра.

Я точно знаю, что буду по ним скучать, хотя во всей этой ужасной истории виноваты они, маленькие поросята.

А ведь день начался так прекрасно, Ева. Солнце заливало улицы Парижа, когда такси подвезло меня к Монпарнасскому вокзалу. На улицах было полно людей, все куда-то безумно торопились — наверное, по своим безумным французским делам. Небо было необыкновенного весеннего цвета, только несколько облачков беспечно плыли по нему.

Поезд из Шартра опоздал, и некоторое время я стояла посреди этой дивной суеты, полной ожидания и свойственной большим вокзалам. Вокруг меня толпились спешившие люди, а я стояла и разглядывала расписание, где на черном фоне белыми буквами значилось: ЛЕ-МАН, ЛАВАЛЬ, РЕНН, НАНТ. Чудесные названия — прямо как песня. Я представила себе, как еду на поезде по всем этим, местам в отдельном купе, разумеется, таинственно прикрывшись вуалью, и смотрю (конечно, с трагическим видом) на пробегающие мимо поля, леса и деревни. И, naturellement, в соседнем купе окажется Прекрасный незнакомец, и, когда мы столкнемся с ним в проходе, его темные проникновенные глаза заглянут в мои…

На самом же деле завтра, вне всякого сомнения, меня ждет вагон второго класса в поезде на Лондон, и место мое окажется рядом с каким-нибудь лавочником из Дувра. На этой службе я умудрилась утратить всякую пользу как пинкертон. Господин Купер будет мною очень недоволен.

Мне кажется, Эжени преувеличивает привязанность детей ко мне, кроме разве что Нила, но, безусловно, когда они наконец прибыли, то были рады меня видеть. Нил (снова весь в черном) стоял в сторонке, моргая и улыбаясь, Эдвард радостно прыгал, а Мелисса бросилась ко мне с распростертыми объятиями. Я наклонилась, чтобы обнять ее, и она расплылась в улыбке.

— Привет, мисс Тернер.

Именно Мелисса рассказала мне, что они тщательно изучили маршрут, которым меня предусмотрительно снабдила Maman перед моим отъездом из Сен-Пья, и внесли в него свои изменения. Туда входили прогулка по Тюильри, двухчасовая экскурсия по Лувру, «легкий» обед в «Рице» (ничего острого для Эдди). Согласитесь, все познавательно и интересно.

Если бы мы придерживались этого маршрута!

Но, как я уже сказала, у детей были свои планы.

— Мы уже были в Лувре, — пожаловался Эдвард, скорчив гримасу. — Просто куча старых скучных картин.

— Да и рассмотреть толком за два часа ничего нельзя, — добавила Мелисса более веский аргумент.

— Тогда, — спросила я, — что бы вам хотелось посмотреть? — Насколько я поняла, маршрут Maman был всего лишь рекомендацией (впрочем, достаточно настойчивой), но не приказом.

Вот тут-то и началось падение няни.

— Кладбища! — воскликнул Эдвард.

— Да, — подтвердила Мелисса, — лучше Пер-Лашез. И Монпарнас, если останется время до Катакомб.

— Катакомб? По-моему, Катакомбы — не самая удачная мысль.

— А я не боюсь, — заявил Эдвард, храбро поглядывая из-под своей густой челки.

— Там здорово, — сказала Мелисса. Она наклонила голову, и ее бледные белокурые волосы коснулись плеча ее прекрасно сшитого жакетика. (Льняной, почти такой же, как у матери, только голубой.) — Кости, черепа и все такое убрали оттуда сотни лет назад, когда Париж разрастался.

Я взглянула на Нила, Эти жуткие достопримечательности, да и вообще весь новый маршрут как будто имели прямое отношение к Нилу. Он секунду смотрел на меня с невинным выражением, потом моргнул и отвернулся.

— Ладно, — сказала я, — насчет Катакомб мы еще поглядим. А на Моппарнасское кладбище можем, конечно, прогуляться вполне. Это совсем близко. Можно пройтись пешком. Но вы должны мне пообещать, что будете держаться возле меня. Никакой беготни по улице. — Я строго взглянула на Эдварда. — Любое нарушение, и мы садимся обратно в поезд.

— Конечно, — сказал он. — Даю слово.

Я посмотрела на Мелиссу.

— Ну конечно, — сказала она.

И мы пошли по проспекту дю Мэн, потом свернули на улицу Фруадево и пошли вдоль высокой серой стены, за которой располагалось кладбище. Нил с Мелиссой, как старшие и более самостоятельные, шли немного впереди, Нил время от времени оглядывался на меня.

Эдвард просто и естественно взял меня за руку, крепко сжав ее своими пальчиками.

— Мисс Тернер? — спросил он.

— Да?

— А вы долго будете с нами?

— Долго. — Вот так, легко и просто. Ведь я все еще была няней.

— Я хотел сказать — очень долго?

— Честно, не знаю, Эдвард. — Ни он, ни я, понятно, не догадывались, что я пробуду с ними только несколько часов. Но я уже знала то, чего не знал он, — как только расследование закончится, я вернусь в родное агентство. Врать детям почему-то было труднее, чем мисс Рендалл. Ей тоже было трудно лгать, потому что ее доверие нужно было завоевывать, но с детьми еще труднее, потому что они одаривали меня своим доверием. — А скоро, — добавила я, — ты станешь совсем большой, и няня тебе будет не нужна.

— Вы можете жениться на Рейгане, папином шофере, и остаться с нами навсегда.

— Жениться на Рейгане? — я засмеялась. — Пожалуй, не стоит, Эдвард.

— Но… Эй, вы! — крикнул он брату и сестре. — Подождите! Они и в самом деле ушли далеко вперед и уже сворачивали ко входу на кладбище. Они остановились, и, когда мы приблизились, Мелисса закатила глаза:

— Почему вы все время идете так медлительно? — спросила она Эдварда.

— Медленно, — поправила я.

Эдвард захихикал от радости и показал на нее пальцем.

А Мелисса жестом, так напомнившим мне ее мать, задрала подбородок:

— Ты еще такой несмышленыш.

— Эй! — возмутился он. — Это оттого, что я еще маленький.

— Не оттого, а потому, — поправила она. — Правильно, мисс Тернер?

— Да, но давайте, лучше решим, с чего начнем. Нил, ты знаешь, что здесь похоронен Бодлер?

Он моргнул.

— Правда?

Мелисса возмутилась.

— Ах ты врун! — Она сердито повернулась ко мне, догадавшись, о чем речь. — Он же сам рассказывал нам все про Бодлера.

Нил покраснел.

— Я сказал, мне кажется, что он здесь похоронен.

— Врун!

— Пожалуйста, Мелисса, — сказала я. — Помнится, к могиле Бодлера идти вот по этой тропинке.

Мы нашли могилу мсье Бодлера и потом побродили по широкой аллее между вычурными склепами. Большинство склепов, как тебе, наверное, известно, высокие и узкие. Но попадались и просторные, достаточно вместительные, чтобы их обитатели могли собрать друзей и устроить чаепитие. Воздух был свежий, наполненный запахом цветов. Поскольку была суббота, по кладбищу гуляли и другие семьи — мамы и папы с детьми. Все ходили себе тихонько, но не в скорбном молчании. Все было мирно и чудесно.

— Эдди, — сказала Мелисса, — знаешь, сколько тут мертвецов?

— Сколько?

— Все-все, — ответила Мелисса и хихикнула.

Эдвард какое-то время смотрел на нее, а потом вдруг закатился от смеха.

— Все-все, — твердил он, схватившись от хохота за живот и согнувшись в три погибели.

Наверное, я уже сейчас смотрю на детей, на всю троицу, сквозь розовые очки воспоминаний, но то мгновение запомнилось мне, как особенно трогательное: Эдвард закатывается хохотом, Мелисса все еще хихикает, прикрыв рот ладошкой, а Нил, с трудом сдерживая смех, снисходительно улыбается, поглядывает на меня (уже в сотый раз) и снова отворачивается.

Родители тоже так себя ведут? Тогда как им удается выжить? Гоня прочь ежедневную скуку, еженедельные беды и цепляясь за каждый трогательный миг? Мужественно перескакивая от одного трогательного мгновения к другому, как шимпанзе с ветки на ветку в происках бананов, забыв про сучки, хищников и опасность свалиться?

Не знаю, Ева. Но, по-моему, это на редкость трудное занятие. Куда труднее, чем быть пинкертоном. Куда труднее, чем быть нянькой, а мы знаем, как я великолепно с этим справилась.

Хотя на самом деле мы не знаем, вернее, ты ПОКА не знаешь.

Мы находились всего в нескольких кварталах, от входа в Катакомбы, на площади Данфер-Рошро, но я не стала об этом упоминать. Я все еще сомневалась, стоит ли вести туда детей. Мы взяли такси и с улицы Распай доехали до Одиннадцатой улицы, что на левом берегу Сены, и потом — до кладбища Пер-Лашез.

Из всех парижских кладбищ это я люблю больше всего. Далее больше, чем Монмартрское, которое хоть и кажется очаровательным, по-моему, слишком пестрое.

Нилу, конечно, захотелось посмотреть на могилу Оскара Уайльда.

Мы ходили по дорожкам в поисках могилы: ведь прошло много лет с тех пор, как я была здесь последний раз.

Эдвард скова взял меня за руку.

— Мисс Тернер, — сказал он, — вы знаете, сколько здесь мертвых?

— Нет, Эдвард. Сколько же?

— Все-все. — Он снова засмеялся. Мелисса закатила глаза к небу.

Через несколько минут мы нашли-таки могилу Уайльда.

Странно, но немного поодаль стоял высокий американский ковбой и таращился на памятник. Во всяком случае, мне он показался американским ковбоем: в белой рубашке, черном жилете, синих рабочих штанах и старых, с виду неудобных сапогах с острыми носками и высокими каблуками.

Я с любопытством смотрела на этого типа, удивляясь, что могло его привлечь в Оскаре Уайльде, как вдруг Эдвард поднял руку, показал на памятник и довольно громко сказал:

— Посмотрите, кто-то украл у него писун!

Мелисса снова расхохоталась и взглянула на ковбоя, который, по-видимому, ничего не расслышал, а, следовательно, был глухой.

Памятник представляет собой барельеф нагого мужчины-сфинкса. И действительно, кто-то отломал у него то, что госпожа Эпплуайт назвала бы детородным органом.

Нил залился краской, Мелисса хихикала и поглядывала на ковбоя, Эдвард поднял на меня глаза:

— Мисс Тернер, зачем они это сделали?

Ковбой улыбнулся мне, будто был счастлив, что ему самому не придется отвечать на этот вопрос, повернулся и ушел. Наверное, пошел искать индейцев или коров.

— Не знаю, — сказала я Эдварду. — Но тот, кто это сделал, поступил скверно, правда?

— Правда. А это и есть Оскар Уайльд?

— Нет, милый. Он выглядел иначе.

— Пошли лучше в Катакомбы, — вмешалась Мелисса.

— Мелисса, — сказала я, — думаю, нам не стоит туда ходить. Это место не для детей.

— Мои лондонские друзья там уже побывали все!

Замени Лондон на Торки, и получишь в точности то заявление, которое я сделала отцу в Париже много лет назад, когда была в возрасте Мелиссы, и он высказал те же соображения, какие только что высказала я сама.

— А я не боюсь, — заявил Эдвард.

Нил промолчал. Он и наедине со мной мало говорил, а в присутствии детей и вовсе помалкивал.

— Эйприл Хаверли, — сообщила мне Мелисса, — рассказывала, что там совсем не страшно. — Такое заявление тоже было мне знакомо.

— А я не боюсь, — повторил Эдвард. — Честно.

— Если кто-нибудь там испугается, — заявила Мелисса, многозначительно взглянув на Эдварда, — мы повернем обратно. Ладно?

— Ну, пожалуйста! — заныл Эдвард. — Пожалуйста, мисс Тернер!

Я взглянула на Нила. Он с невинным видом и демонстративным недоумением пожал плечами.

— Пожалуйста, мисс Тернер.

Если бы я так не устала после бессонной ночи, я, наверное, поступила бы иначе. Но я только вздохнула и сказала:

— Ну ладно.

Таким образом, судьба няни была предрешена.

Я не помню, Ева, ты была в Катакомбах? Вход не представляет собой ничего особенного: маленький, простой каменный домик на южной стороне площади. Рядом — деревянный чуланчик. В окошке — хрупкая старушка в траурном одеянии (возможно, та же самая хрупкая старушка, которая сидела там четырнадцать лет назад), она получает от тебя два франка и выдаст свечу с коробкой спичек.

Со слабо мерцающей свечой спускаешься по узкой каменной лестнице. И продолжаешь идти по этой лестнице, которая, медленно-медленно петляя, уводит тебя вниз, на десятки метров под землю. Идти приходится очень осторожно, потому что ступени скользкие и при любом резком движении свеча может погаснуть.

Свеча Эдварда погасла, не успели мы пройти и десяти метров. Лестница только-только стала пошире, он уже мог идти рядом со мной, и с первых же ступенек его пальцы крепко вцепились в мою руку.

— По-моему, — сказала я, — пора вернуться на улицу.

— Нет! — заявил Эдвард. — Пожалуйста, мисс Тернер. Это ветер! Пожалуйста! — Он быстро протянул мне свою свечу, чтобы я зажгла ее от своей.

Нил с Мелиссой шли сзади. Я оглянулась. Их лица дрожали в желтом свете свечей. Нил сказал:

— С ним все хорошо.

— Со мной все хорошо, — подтвердил Эдвард.

— Пошли дальше, — попросила Мелисса, глянув на меня широко раскрытыми глазами.

Несмотря на дурное предчувствие, я приблизила свою свечу к свече Эдварда, зажгла ее и сжала его маленькую ручонку.

Так мы и шли, все вниз и вниз, все дальше от звуков и запахов Парижа, все дальше от солнца — шли сквозь сплошную тьму в нашем крошечном ореоле света. Воздух стал холодным и сырым.

— Мы очень глубоко спустились? — спросил Эдвард.

— На много километров, — ответила Мелисса.

— Не километров, конечно, — поправила я. — Не помню точно, какая здесь глубина. Купим брошюрку, когда поднимемся наверх.

— А кажется — несколько километров, — заметил Эдвард.

Тут наконец мы добрались до дна. И оказались в туннеле полутора метров шириной и двух — высотой. Мы прошли по нему несколько шагов и подошли к первой гробнице.

— И: ты! — воскликнула Мелисса.

В этой камере длиной метров шесть, с арочным сводом, наверное, хранились останки не одной сотни человек. На переднем плане темно-коричневые черепа и бедренные кости были аккуратно уложены наподобие мозаичной стены. Черепа были разложены в виде геометрических фигур — крестов, кругов, квадратов. Но за этой стеной, которая была высотой более метра, за ореолом света от наших свечек валялись вперемешку другие останки: черепа, берцовые кости и все такое — целые кучи костей, тысячи, а может, сотни тысяч.

Ручонка Эдварда стала влажной.

— Эдвард, — сказала я.

— А? — Он смотрел на кладку из костей, не отрываясь, как зачарованный.

— Ты знаешь, сколько здесь мертвых?

Он взглянул на меня и серьезно сказал:

— Все-все?

— Да. Но мертвецы не могут тебе навредить. На это способны только живые.

— Кроме Всадника без головы, — сказала Мелисса и понизила голос. — Б-р-р-р-р-р!

Эдвард быстро взглянул на нее.

— Мелисса, прекрати сейчас же, — сказал Нил.

— Что же, — заявила я, — думаю, с нас хватит. Все остальное примерно то же самое. Да и к другому выходу идти далековато. Предлагаю вернуться тем же путем, каким мы пришли.

— А если кто-нибудь будет спускаться вниз? — спросил Эдвард.

— Да, Всадник без… Ой, мисс Тернер, Нил меня ударил!

— Нил, не трогай сестру. А ты, Мелисса, прекрати свои страшилки.

— Можно потрогать? — спросил Эдвард.

— Прости?

— Можно его потрогать? Ну, этот череп?

— Зачем, Эдвард?

— Чтобы проверить, может, он ненастоящий.

— Ну, Эдвард, ты должен помнить, что хотя они, эти кости, не могут причинить тебе вреда, когда-то они… принадлежали людям, и поэтому мы должны их уважать. Что бы ты почувствовал, если бы после твоей смерти кто-нибудь пришел и захотел тебя пощупать?

— Так ведь они ничего не чувствуют? Сейчас, я хочу сказать.

— Нет, конечно. Хотя кто знает.

— Но если б я был мертвецом и ничего бы не чувствовал, и какой-то мальчишка захотел меня потрогать, просто так, один разочек, я бы, наверное, не обиделся. Правда.

— Конечно, — кивнула я. — Думаю, ты прав. Ладно, потрогай, только осторожно.

Он осторожно, с опаской протянул руку и коснулся указательным пальцем одного из черепов. И ненадолго замер. У него за спиной Мелисса с испуганным выражением лица подняла руку и потянулась к его горлу. Прежде чем я успела что-то сказать, Нил схватил ее за руку и оттащил в сторону. Она вырвала руку, взглянула на меня, увидела, что я сержусь, и опустила глаза, потирая руку с таким видом, будто ее смертельно ранили.

Эдвард отдернул руку от черепа.

— Вот так, — сказал он. Кивнул и посмотрел на меня. — А можно мы пойдем до конца?

— Ты думаешь?

— Угу. Да, я бы хотел.

— Тсс! — прошипела Мелисса, глядя в сторону лестницы. — Что это?

— Мелисса, — сказал Нил со строгостью настоящей няни.

— Да нет! Я что-то слышала там, на лестнице.

— Просто кто-то еще пришел посмотреть Катакомбы, — сказала я. Надо же, какая я умная. — Ну что, идем?

— Да! — воскликнул Эдвард.

И мы пошли по туннелю мимо бесконечных камер с костями, причем каждая была отгорожена стеной из геометрически расположенных черепов и костей, за которой, почти до потолка, громоздились другие кости.

Через некоторое время от такого изобилия костей страх притупляется. И невольно начинаешь думать об этих черепах и костях не как о человеческих останках, а как о связанных с их укладкой сложных инженерных проблемах. Сколько людей потребовалось, чтобы перенести сюда все эти кости и разместить их по камерам, расположив в геометрическом порядке.

— Мисс Тернер? — тихо спросила Мелисса.

— Да?

— Взгляните. — Она показала туда, откуда мы пришли.

Я остановилась и оглянулась. Далеко в темноте — трудно было определить, как далеко, — мерцала одинокая свеча, и она медленно приближалась к нам, И вдруг, как будто настраиваясь на наш темп, а мы в ту же секунду остановились, она замерла на месте. Мы могли разглядеть только слабый свет свечи, но не того, кто ее держал.

— Да. Как я уже говорила, наверняка еще один посетитель. — Но если быть честной, хотя, естественно, я не призналась детям, этот огонек одной-единственной свечи меня напугал.

Две свечи — еще не так страшно, но при виде той, одной, мне сделалось как-то неуютно. Я знала, что одна никогда бы не спустилась в Катакомбы. Но кто-то, оказывается, оказался способен на такое и теперь шел за нами.

Впрочем, возможно, уверила я себя, это просто два человека с одной свечой.

Но я ошибалась.

— Пошли, — сказала я, и мы двинулись дальше по туннелю.

— Сюда много людей приходит? — спросил Эдвард. Он еще крепче уцепился за мою руку.

— Тысячи, — ответила я. — Думаю, летом здесь собираются целые толпы.

— Нам тоже надо было прийти летом, — сказал он.

— До выхода, кажется, уже недалеко, — заметила я больше с надеждой, чем с уверенностью.

Я оглянулась назад. Далекий огонек снова двигался с одинаковой с нами скоростью.

— Должно быть, это какой-нибудь парень с подружкой, — предположила Мелисса. — Спорим, многие мальчишки тащат сюда своих девчонок! — В ее голосе я угадала ту же надежду, которую заметила в своем.

— Думаю, ты права, — согласилась я.

Я глянула через плечо. Огонек свечи пропал. Возможно, тот человек повернул назад. Или остановился за поворотом туннеля, чтобы насладиться видом геометрической фигуры.

Глупо, но я почувствовала облегчение. Теперь мы, наверное, в безопасности, решила я.

Мы подошли еще к одной камере — там не было никаких костей.

— Что это? — спросил Эдвард и шагнул в камеру. Я оглянулась. Никакого огонька.

— Это алтарь, Эдвард. Для религиозных церемоний. Пойдем.

— Смотрите, там что-то написано.

Свеча все не показывалась. Мы подошли к Эдварду. Внезапно Мелисса резко повернулась.

— Что это было?!

А потом, Ева, все произошло так быстро, что я до сих пор ума не приложу, как такое могло случиться.

Внезапно из кромешной темноты у входа в камеру возникла фигура — я не могла определить, кто это был — мужчина или женщина. Длинное черное пальто, лицо закрыто черным, кашне, на лоб опущена черная шляпа с полями. Лица не видно — одни только глаза, темные, сверкающие.

Мелисса взвизгнула и выронила свою свечу. Фигура рванулась вперед — прямо ко мне, протянув руку к моей сумке.

Когда я в Лондоне ходила на курсы по подготовке в пинкертоны, отставной армейский сержант показал мне несколько чудных приемов самообороны. Но у меня все начисто вылетело из головы — я так и остолбенела.

Нил, отважный Нил прыгнул на человека в черном, но тут громыхнул выстрел и полыхнула ослепительная вспышка — на мгновение она осветила узкое пространство туннеля, напомнив мне вспышку магния, которой пользуются фотографы. Нил издал звук, похожий на стон, и рухнул наземь. Фигура обернулась и ринулась прямо на меня, но мужество Нила придало мне сил, и я швырнула свечу в прикрытое кашне лицо. Фигура отмахнулась, но я опустила сумку на пол, шагнула влево, как на тренировках с сержантом Беллоузом, схватила нападавшего за правую руку, в которой тот держал оружие, и, повернувшись к нему спиной и воспользовавшись его собственной инерцией, перебросила его через плечо.

Мелисса и Нил уронили свои свечи, я — свою. Теперь светила только свеча Эдварда, которая как раз в это мгновение погасла.

В темноте я услышала, как человек в черном грохнулся на каменный пол, услышала его свистящий выдох, и тут кто-то дернул меня за ноги. Когда я падала, прогремел второй выстрел — еще одна ослепительная вспышка, осветившая фигуру нападавшего, неуклюже распростертого на полу со вскинутой вверх рукой, и тут я почувствовала, как что-то обожгло мне бедро. Я упала на камни, и тут что-то — кулак, колено, локоть, затрудняюсь сказать — очень сильно ударило меня по щеке.

Оглушенная, я откатилась в сторону. Где-то рыдала Мелисса, но тут сквозь рыдания я услышала шорох, потом топот каблуков и какие-то шаги. Странно, но я почему-то подумала о ковбое.

Он уходил прочь, человек в черном. Уходил все дальше от нас.

Мелисса все еще плакала.

— Эдвард, — позвала я. Тишина.

Я шарила руками по мокрому полу, пока не нашла свою сумочку. Я порылась в ней, нашла спички и залегла одну.

В слабом свете огонька я разглядела, что Эдвард сидит на полу, подобрав колени и обхватив их руками. Мелисса жалась к другой стене, спиной ко мне, закрыв лицо руками. Что же до Нила… Нил стоял на коленях, прижав одну руку к боку. Второй рукой он пытался оттолкнуться от пола, чтобы подняться.

Спичка погасла. Я зажгла другую. Нашла свою свечу и подошла к Нилу.

Он был ранен в бок, брюки у него были в крови, по полу растеклась большущая лужа крови, черная и блестящая при свете свечи. Он дышал, крепко стиснув зубы.

— Мне бы встать, — проговорил он.

— Да-да, давай руку. — Я положила его руку себе на плечо и помогла подняться. Неловко, потому что в руке держала свечу. Подвела его к стене. — Вот так, — сказала я и передала ему свечу. — Сейчас вернусь.

Я подбежала к Эдварду — он тоже поднялся, И с ревом прижался ко мне.

— Тс-с, тс-с, — прошептала я и погладила его по спине. — Пойдем, Эдвард. Все уже позади. Побудь пока с Нилом…

А он все скулил.

— Только одну минутку. Я пойду проверю, как там Мелисса, а потом мы все пойдем отсюда. Договорились? Пошли. Нил, возьми его за руку. Эдвард, а ты помоги Нилу, он ранен.

Я подошла к Мелиссе, положила руку ей на спину. Как и брат, она с ревом бросилась в мои объятия. Я гладила ее и шептала:

— Все позади, все будет хорошо, но нам надо отвести Нила в больницу, ведь ты мне поможешь? Будь храброй девочкой и помоги мне.

Она кивнула, все еще прижимая голову к моей шее.

— Вот и славно, спасибо. Пойдем, Эдвард. Мелисса тебе поможет.

Рана Нила все еще кровоточила — я оторвала кусок ткани от нижней юбки и сунула ему под рубашку. Он вздрогнул.

Пуля прошла насквозь, сзади тоже была рана. Я и ее забинтовала, как сумела. Я не медсестра, но рана не показалась мне смертельной, пуля прошла с самого края.

Но ему, наверное, было очень больно. Даже при свете свечи он выглядел очень бледным и, несмотря на холодный воздух, был весь в поту.

Но он вел себя замечательно, Ева, другого слова не подберешь. Даже не жаловался.

Они все вели себя замечательно. Никто не жаловался, когда мы возвращались назад, наверх. Нил шел, опираясь на мое плечо. Мелисса вела Эдварда за руку.

Больше рассказывать особенно нечего. Когда мы вышли на улицу, я добрела с Нилом до ближайшего кафе. Хозяин был просто очаровашка: он метался по кафе, что-то бормоча по-французски в явной растерянности, но тем не менее он сумел вызвать полицию и скорую помощь, налить нам с Нилом бренди, а детям лимонаду. Он сделал все что мог.

Приехали двое полицейских и взялись было меня расспрашивать, но я отказалась отвечать, пока Нила не отправят в больницу. Приехала скорая помощь, двое санитаров положили его на носилки, мы все забрались в машину и уселись рядом.

В больнице его перевезли в приемный покой (я и не знала, что вижу его в последний раз). Мы с детьми сидели и разговаривали с полицейскими — сначала с теми, кто приехал в кафе, а потом с другими. Я несколько раз повторила одну и ту же историю. Да, кто-то потянулся к моей сумке. Да, Нил попытался остановить вора…

Все они были вежливые, хотя и слегка раздраженные. Краем уха я слышала их разговор и поняла, что день, по-видимому, выдался для полиции тяжелым. Не только потому, что на нас с Нилом напали, — кроме того, какой-то американский псих набросился на двух их товарищей. Из их слов я сделала вывод, что не хотела бы оказаться на месте того джентльмена, когда они его поймают.

Потом приехали еще полицейские, вместе с инспектором, очень приятным на вид, немного измотанным для столь молодого возраста, но невероятно отзывчивым. Он задавал мне те же вопросы, на которые я уже отвечала. Он-то и заметил, что я вся в крови.

— Пустяки, — заверила я его.

— Вам надо немедленно к врачу.

Так я и попала к тому же врачу, который осматривал Нила, И он сказал, что Нил вне опасности.

Как я уже писала, моя рана тоже была неопасная — просто царапина на том месте, которое мы будем называть — и я на этом настаиваю — задней частью моего бедра.

Я вернулась к инспектору, который развлекал детей кулинарными рецептами своей жены, и тут появилась Эжени. Я дала номер ее телефона, а также господина и госпожи Форсайт первому же полицейскому.

Она предложила нам всем отправиться к ней домой на остров Сен-Луи. Я хотела остаться с Нилом, но она убедила меня, что сейчас я уже ничего не могу для него сделать. Инспектор с ней согласился и извинился передо мной от имени всех парижан за то, что я подверглась нападению этого, как он выразился, «похитителя сумочек».

И вот я вернулась сюда вместе с детьми в огромном «Роллс-ройсе» Эжени. Она уложила меня в постель и пообещала заняться с детьми до приезда их родителей.

Госпожа Форсайт приехала примерно через час — нашу встречу я тебе уже описывала.

Но я так и не смогла связаться с господином Бомоном. Мсье Ледок, француз, его помощник, дал мне номер телефона, по которому я могла бы ему позвонить. Я звонила несколько раз, но его не застала. Я попыталась позвонить утром, перед отъездом на Монпарнасский вокзал, и еще дважды после возвращения к Эжени, но никто не отвечал.

Я решила, что если поеду на маскарад, то там с ним и поговорю. Если, конечно, смогу оторвать его от той пигалицы.

Я так устала, Ева. И госпожа Форсайт права: после всего, что случилось, мне просто стыдно там появляться.

Впрочем, даже если бы сегодня ничего не случилось, думаю, у меня вряд ли хватало бы сил туда добраться. Думаю, у меня не хватит сил опять наблюдать, как к нему будет приставать его пассия. Я могу дать Эжени письмо и попросить передать его господину Бомону.

Что касается моих планов выведать что-нибудь у графа, то я уже потеряла веру в свои способности. Потому что совсем запуталась.

Эжени считает, что я должна туда ехать.

— Ну конечно, поезжайте, — сказала она, когда я завершила очередной раунд рыданий.

— Эжени, — сказала я, — не могу. Госпожа Форсайт права. Как это будет выглядеть после случившегося?

Она улыбнулась.

— Между прочим, ее сын в больнице, а она сама, тем не менее, туда собирается.

— Но…


Господи. Какая же она удивительная женщина. Я хочу сказать, мисс Гертруда Стайн. Она только что ушла от меня после весьма увлекательного разговора.

Около часа назад, когда я писала это письмо, раздался стук в дверь спальни. Я крикнула: «Войдите!» — дверь открылась, и на пороге появилась она, в новом свободном черном платье, сером жакете, скорее мужском, чем женском, и в потрясающей шляпе, больше похожей на букет, собранный сумасшедшим флористом.

— Я вам не помешаю? — спросила она.

— Нисколечко, мисс Стайн. Входите, пожалуйста. — Я отложила письмо в сторону.

Она закрыла за собой дверь, промаршировала к изящному, хотя и довольно хрупкому креслу времен Людовика XV, скептически посмотрела на него и осторожно опустилась на ненадежное, по ее мнению, сиденье.

— Вы что-то пишете? — спросила она.

Я улыбнулась.

— Нет. Так, пустяки, письмо подруге.

Она кивнула.

— Полезное дело — писать письма друзьям. Мне бы самой хотелось иметь время, чтобы писать письма друзьям, но, к сожалению, работа отнимает у меня все время, так что не получается.

Мисс Стайн пристроила сумку на коленях.

— Что ж, — сказала она, — перейду сразу к делу. Такой уж я человек, всегда беру быка за рога, без лишних антимоний. Я очень сердита на господина Бомона, очень сердита. Вчера он уверял меня, что вам ничего не грозит, совсем ничего, а сегодня я вдруг узнаю от Эжени, что в вас стреляли из пистолета. По-моему, это очень опасно, когда в тебя стреляют из пистолета, так что я очень недовольна господином Бомоном.

— Вы имеете в виду того американского пинкертона…

Она подняла руку.

— Пожалуйста, Я уже говорила вашему господину Бомону, что, как писательница, одарена редкой проницательностью. Я наблюдала за вами обоими вчера вечером и поняла, что вы знакомы. Я сказала об этом господину Бомону, перед тем как он уехал, и он признал, что я права, и заверил меня, что опасность вам не грозит. И тем не менее смотрите, что вышло. Вы ранены, причем пулей из пистолета.

— Рана совсем не серьезная. Я в полном порядке.

— Очень рада это слышать.

— Так господинБомон признался, что знает меня?

— Да. И поскольку господин Бомон — агент-пинкертон, расследующий смерть Ричарда Форсайта, а вас семья Форсайтов наняла на работу совсем недавно и вы с господином Бомоном знакомы, я пришла к выводу, что вы тоже агент-пинкертон. Я ведь не ошиблась, верно?

— Мисс Стайн, хоть вы и не ошибаетесь, я не вправе в этом признаться.

— Ну, разумеется. В обычной ситуации я бы вас об этом и не спрашивала. Но ситуация далеко не обычная. В обычной ситуации в хорошеньких женщин, даже если они агенты-пинкертоны, не стреляют из пистолета. А в вас стреляли. И мне это очень не нравится. Господин Бомон знает, что в вас стреляли?

Наверное, мне не надо было это говорить. Но она уже знала о моей связи с господином Бомоном. И самое главное — я доверяла мисс Стайн. Но, если честно, после того как я сама все запутала, я была крайне признательна ей за помощь.

— Нет, — сказала я, — не знает.

— Понятно. У вас есть номер его телефона?

— Да, но там никто не отвечает.

— Понятно. И не далее как вчера вечером господин Бомон был уверен, что вам ничего не угрожает. Знаете, на что наталкивают меня все эти факты? Они наталкивают меня на соображение, что в вашей связи с господином Бомоном есть какой-то разрыв. Я уже больше на него не сержусь, и это хорошо, потому что я не люблю сердиться. А как вы вообще связывались с господином Бомоном?

— Не напрямую. Через третьего человека.

Она кивнула.

— Наверняка через Анри Ледока. Вчера я все удивлялась, почему это вы проводите с ним так много времени. Он очаровательный мужчина, он весьма очаровательный мужчина, но, полагаю, его очарование не в вашем вкусе. Значит, он и есть тот канал, по которому сведения от вас поступают к господину Бомону и наоборот?

— Да.

Мисс Стайн кивнула.

— Могло быть и хуже. Мне очень нравится Анри, я считаю, он, в сущности, человек надежный. Но не следует забывать, что он француз. Никто не сравнится со мной в любви к французам. Я обожаю французов, безмерно обожаю. Но, Джейн, они такие возбудимые. Они — самая легковозбудимая нация. Я полагаю, им не хватает англосаксонского здравомыслия, скорее даже американского, или хотя бы даже моего собственного. Итак, вы сегодня отправляетесь на маскарад к Эжени в Шартр?

— Думаю, нет, мисс Стайн.

— Ерунда. Вы должны пойти. Эжени рассказала мне о вашей последней встрече с госпожой Форсайт. Все эти Форсайты пустышки. У них это в крови.

— Зато дети очень милые.

— Вполне возможно, но рано или поздно они тоже станут пустышками. Не обращайте внимания на мать. Не стоит обращать внимание на пустышек. А еще не следует забывать — в Шартре вы будете в большей безопасности. А в Париже этот тип, который в вас стрелял, может повторить попытку.

— Так ведь полиция считает, он просто хотел украсть у меня сумочку. Он действительно тянулся к ней.

— Вы сообщили полиции, что вы агент-пинкертон и расследуете дело о смерти Ричарда Форсайта?

— Конечно, нет, но…

— У парижских воришек, которые отбирают сумочки, нет пистолетов. И я вот что предлагаю. По-моему, это предложение просто гениальное, только мне нужно знать ваше мнение. Прежде всего расскажите мне все, что вы пережили, с чем столкнулись и что узнали, с самого начала, как только взялись за это «дело». Потом вы вместе с Эжени поедете в Шартр. И пойдете на маскарад. Эжени сказала, что рана вам не помешает, к тому же вы молоды, а молодежь непременно должна ходить на маскарады. А я тем временем свяжусь с господином Бомоном и расспрошу, что он пережил, с чем столкнулся и что узнал.

— Но я уже все рассказала мсье Ледоку. Да и господин Бомон должен быть на маскараде. Я могу попросить Эжени передать ему письмо.

— Господина Бомона не будет на маскараде. Он сказал мне об этом вчера вечером. А что касается Анри, то из-за своей чрезмерной французской возбудимости он вполне мог забыть сообщить вам или же господину Бомону какой-нибудь маленький, но очень важный факт. Кроме того, за это время могли появиться новые факты. Вы непременно должны там быть. А завтра, когда вы вернетесь в Париж, мы сядем втроем и все обсудим.

Господина Бомона не будет на маскараде? Они что, сбежали вместе с госпожой Форсайт? И сейчас едут на поезде в Нант?

Но мисс Стайн была права насчет того, что мне надо было рассказать ей о моих приключениях и встречах. Поделившись с ней, я не причиню расследованию большего вреда, чем уже успела…

Когда я закончила свой рассказ, она кивнула:

— Отлично. Значит, вы сделаете, как я сказала? Поедете в Шартр? И будете на маскараде?

— Я поеду в Шартр. Но не уверена, что пойду на вечеринку. Я очень устала, мисс Стайн.

— Джейн, — сказала она, — вы молоды. Вы во Франции. Это те самые дни, о которых вы через годы будете вспоминать: ну и славные были денечки! Вы должны накопить как можно больше приятных воспоминаний, чтобы было на что оглянуться, Эжени сказала, что вы взяли напрокат маскарадный костюм. Наденьте его. Вы должны быть там. — Она поджала губы. — Подумайте и о том, что без вас эта пустышка, Элис Форсайт, будет торжествовать.

Я улыбнулась.

— Так пойдете? — спросила она.

— Да, вероятно.

Мисс Стайн кивнула.

— Замечательно. И благодарю вас, Джейн, за доверие. Надеюсь, вы об этом не пожалеете.

И с легким вздохом и некоторым усилием она поднялась с кресла.

— Я позвоню вам завтра в Шартр.

Мисс Стайн снова кивнула, промаршировала к двери и вышла из комнаты.

Знаешь, Ева, думаю, я все-таки пойду на этот маскарад. Сказать по правде, мне надо собираться прямо сейчас. А письмо опущу по дороге.

С любовью, Джейн

Глава четырнадцатая

Я решил позвонить. Чтобы добраться до нужного человека, ушло время, но в конечном итоге мне это удалось. У мисс Токлас была идея посложнее.

— Мы можем воспользоваться этими синими панталонами Джейн, — сказала она мисс Стайн. Потом повернулась ко мне. — Не вашей Джейн, не мисс Тернер. Другой Джейн.

Она взглянула на мисс Стайн.

— Ты помнишь? Она пролила на них какао, когда была здесь в прошлые выходные, и мы отправили их в чистку. Она их так и не забрала. Еще есть огромная белая шелковая сорочка, которую подарил тебе Лео. Можем воспользоваться и тканью Вирджинии Рендалл. Красным бархатом.

Мисс Стайн кивнула.

— Да, — сказала она. — Да, думается, тебе пришла удачная мысль, Элис. Просто великолепная.

Она повернулась ко мне.

— Что скажете, господин Бомон?

— Думаю, вы правы, — согласился я.

Она кивнула, как будто мое согласие ее не слишком удивило. Поднялась с кресла и посмотрела сверху вниз на мисс Токлас.

— Ты поможешь господину Бомону подготовиться, Элис? Я же тем временем займусь своим костюмом.

— Ох, Гертруда, — всполошилась мисс Токлас, — ты точно думаешь, что тебе стоит туда ехать? Это не опасно?

— Нисколько, — заявила мисс Стайн. — Если возникнет необходимость, чтобы кто-то проявил отчаянную храбрость, то, уверена, господин Бомон ее проявит. Я же обеспечу только официальное приглашение. Оно на мое имя, Элис, да и как бы мы ни старались переодеть господина Бомона, сомневаюсь, что нам удастся выдать его за меня. Даже если он будет изображать меня самым искусным образом, а я сама буду изображать кого-нибудь еще.

— Господи, — вздохнула мисс Токлас. — Милостивый Боже! — Она как будто уже пожалела, что все это придумала.

— Мисс Стайн ничто не будет угрожать, — успокоил ее я.

— О Боже! — повторила она.

— У нас нет на это времени, Элис, — сказала мисс Стайн. Взглянула на меня и хмуро улыбнулась. — Начинаем игру, господин Бомон?

Она медленно повернулась и выплыла из комнаты.


Через полчаса я, превратившись почти в настоящего пирата, стоял посередине комнаты. Синие панталоны оказались достаточно длинными, но слишком широкими в талии. Любопытно, как выглядит их владелица. Пришлось воспользоваться ремнем, чтобы их удержать, а поверх ремня мы завязали широкий пояс, который мисс Токлас выкроила из красного бархата. Шелковая рубаха оказалась свободной и длинной, с широким мягким воротником. Рукава немного коротковаты, но пираты, как заметила мисс Токлас, обычно ходили с закатанными рукавами, вот я и последовал их примеру.

Из куска черной хлопчатобумажной ткани и ленты она соорудила мне повязку для глаза. Усадила меня, завязала на голове ленту, затем отступила и критически оглядела меня с ног до головы.

— Нужны усы, — решила она. — Но у нас в доме только одни, а их собирается приклеить себе Гертруда. В смысле для своего костюма.

Внезапно ее лицо просветлело.

— Ура! Ждите здесь.

Мисс Токлас поспешила прочь. Даже когда она торопилась, казалось, что она плывет над полом.

Через минуту она снова вплыла в комнату с карандашом для бровей, изящно зажатым между указательным и большим пальцами, словно то была мертвая ящерица.

— Это не мой, — сказала она, — кто-то оставил. Сидите смирно.

Я чувствовал легкий лавандовый аромат ее духов. Осторожно, мазок за мазком, почти волосок за волоском, она нарисовала мне над верхней губой усы. При этом она держала меня за подбородок, как будто придерживала холст. Она относилась к усам так же серьезно, как все французы, — работала, прищурив глаза и слегка высунув кончик языка между мелкими белыми зубами.

Закончив с этим делом, она отступила назад и принялась оценивать свои старания. В эту минуту в комнату вошла мисс Стайн.

Под мышкой она несла сложенный зонтик. На ней был черный мужской костюм и мужской котелок. Почти все волосы были забраны под шляпу, но можно было разглядеть, что они припудрены — как будто седые. Большие усы, в форме велосипедного руля, тоже были припудрены под стать волосам. На носу — очки в железной оправе.

Мисс Токлас хихикнула и захлопала в ладоши.

— Гертруда, ты просто великолепна.

Мисс Стайн улыбнулась ей и повернулась ко мне.

— А вы что скажете, господин Бомон?

— В кого вы нарядились? — поинтересовался я.

— Ах, ну да. Вы же не в курсе. Я — Форд Мэдокс Форд. Это литературный агент здесь, в Париже, он немец, но любит выдавать себя за англичанина. — Она улыбнулась под огромными усами. — Он тоже сегодня может оказаться там, на маскараде. Интересно, он сам себя узнает?

— А как вам господин Бомон? — спросила мисс Токлас. — Нравится его костюм?

Мисс Стайн оглядела меня с головы до ног. И наконец произнесла:

— Очень недурно, Элис. Но, как мне кажется, кое-чего все же не хватает.

— Сапог, — догадалась мисс Токлас. — Но у нас их нет.

— А как насчет тех резиновых сапог Лео? Помнится, я где-то видела эти старые сапоги. Может, в кухне, под раковиной?

— Но пираты не носили резиновых сапог, — возразила мисс Токлас.

— В общем, нет, — согласилась мисс Стайн, — в общем, нет, Элис. Но пираты все-таки носили сапоги. Пираты никогда не ходили без сапог, какие бы они ни были, так что в такой затруднительной ситуации резиновые сапоги сгодятся вполне.

Мисс Токлас поплыла за сапогами.

А мисс Стайн взглянула в висевшее на стене зеркало, поводила усами. И, очень довольная, улыбнулась сама себе.


Машина оказалась простеньким, маленьким двухместным «Фордом». Приборная доска пустая — ни часов, ни пепельницы, ни зажигалки. Машина голая, как сказала мисс Стайн, поэтому она и звала ее «Годивой».[127]

Мы уехали с Цветочной улицы в семь вечера. Солнце уже село, зажглись уличные фонари, но небо еще было светлое — серое над нами и розовое на западе. С юга набегали темные тучи. Наш путь лежал как раз на юг, так что мы рисковали попасть под дождь.

Как сказал мне Ледок, маскарад начинался в девять часов. По словам мисс Стайн, дорога из Парижа в Шартр должна была занять у нас часа два.

Мы еще раз попробовали позвонить в дом графа в Шартре, но на линии все еще были какие-то неполадки. Мне это по-прежнему не нравилось.

Мисс Стайн вела машину в костюме Форда Мэдокса, плотно надвинув на лоб котелок. Я сидел рядом в костюме пирата. Штанины моих синих панталон были заправлены в резиновые сапоги, которые мне были маловаты. Мисс Стайн дала мне большой кухонный нож, чтобы я засунул его за голенище, но я боялся поранить ногу и спрятал его под сиденье.

Паспорт, деньги и часы лежали в левом кармане панталон, в правом лежал «кольт». Мой обычный костюм мы положили в бумажный пакет и спрятали в багажнике машины.

Мне случалось ездить с плохими водителями, но мисс Стайн, пожалуй, превзошла всех. Некоторое время мы ехали по улице дю Мэн, и она без конца рассказывала, каким был Париж до войны и во время войны. Она не умела разговаривать, не глядя в глаза собеседнику, даже если эти глаза были по большей части зажмурены, потому что этому человеку не хотелось смотреть; как и куда она ведет машину.

Наверное, она всегда так ездила. А может, она так ехала только сегодня, потому что ее тревожила мысль, что мисс Тернер в опасности.

А мисс Тернер действительно была в опасности, так что я не только закрывал глаза, но и держал рот на замке. Мисс Стайн знала Париж и дорогу в Шартр.

Мы свернули направо, на проспект Шатийон, и за несколько кварталов до Шатийонских ворот движение замедлилось. Я понял, что впереди засада. К этому времени сзади скопилось слишком много машин, и повернуть назад, чтобы найти другой путь из города, было поздно.

Они поставили на дороге две полицейские машины так, чтобы между ними могла проехать только одна машина. Ревели клаксоны, французы ругались на чем свет стоит.

Мы потеряли пятнадцать минут, дожидаясь своей очереди. Наконец подъехали к заграждению. При свете фонарей было видно, что полицейские здесь повсюду. Некоторые стояли, облокотившись на машины, другие подпирали стены домов, что-то выжидательно высматривал. У всех в руках были дубинки.

К нам подошел молодой полицейский лет двадцати с небольшим. Не знаю, о чем он подумал, увидев такую пару в машине, но на его лице ничего не отразилось.

Мисс Стайн опустила стекло, содрала усы и помахала ими у него перед носом.

— Bonsoir, monsieur![128] — жизнерадостно произнесла она.

Он пробубнил что-то по-французски, мисс Стайн повернулась ко мне и сказала:

— Ваш паспорт.

Я отдал ей паспорт, и она передала его вместе со своим полицейскому. На его вопросы она отвечала по-французски, и я слышал, как она произнесла Chartres и затем имена De Saintes и LaGrande.

Пока она говорила, полицейский изучал паспорта. Фальшивая печать в моем паспорте указывала, что я приехал во Францию две недели назад.

Полицейский наклонился, чтобы заглянуть в машину, и тут ко мне обратилась мисс Стайн:

— Скажите что-нибудь эдакое, по-пиратски.

И улыбайтесь.

— Йо-хо-хо! — рявкнул я и улыбнулся полицейскому.

Парень, приглядевшись ко мне, тоже улыбнулся. Он отдал наши паспорта мисс Стайн, коснулся пальцами полей своей шляпы, выпрямился и махнул рукой, разрешая нам следовать дальше.

Мисс Стайн передала мне паспорта и проехала мимо двух полицейских машин. Она повернулась ко мне и улыбнулась.

— Кажется, мы преуспели.

— Ага.

Она положила усы на приборную доску и потерла над верхней губой.

— Не понимаю, как только мужчины могут носить эти глупые штуки. Ужас как чешется!


Всю дорогу от Парижа до Шартра мисс Стайн рассказывала мне о себе и о своем месте в английской литературе. В нескольких словах все сводилось к следующему: был Шекспир и есть мисс Стайн. И она объяснила, почему случилось именно так.

Когда до Шартра оставалось еще километров двадцать — двадцать пять, пошел дождь. Только что дорога был четко видна в свете фар — бледно-желтая полоска между темными стенами леса, — а в следующее мгновение за лобовым стеклом проглядывала только серая муть.

Мисс Стайн сбавила скорость и сгорбилась за рулем, уставившись вперед прищуренными глазами из-под полей шляпы. До этого мы ехали со скоростью шестьдесят километров в час, а теперь делали от силы тридцать. Я взглянул на часы. Без четверти девять.

Через несколько секунд мисс Стайн заговорила, на этот раз не сводя глаз с дороги:

— Бомон.

— Да?

— Вы хорошо водите машину?

— Да.

— Нет, вы действительно очень хорошо водите машину? Я это имею в виду. Можете гнать «Годину» быстрее, чем я? Несмотря на этот мерзкий, противный, отвратительный дождь? Можете это сделать, не угробив ее? Или, уж если на то пошло, не угробив нас?

— Да, — сказал я.

Она кивнула, все еще пытаясь рассмотреть дорогу.

— Тогда, думаю, нужно, — сказала она, сбросила скорость и остановила машину у обочины.

— Я обойду машину, — предложил я. — А вы просто подвиньтесь на мое место.

Я распахнул дверцу и выскочил. Холодный дождь бил мне в лицо, пока я обегал машину спереди. Водительская дверь была открыта, я схватился за нее, прыгнул в машину и захлопнул за собой дверь. Мисс Стайн усаживалась на пассажирском сиденье.

Я отпустил ручной тормоз, поставил первую передачу и вдавил педаль газа в пол. Колеса закрутились, зад машины слегка занесло, потом она рванула вперед. Мисс Стайн ахнула. Я взглянул на нее. Она положила руку на грудь, глаза расширились.

— Все будет в порядке, — заверил ее я.

— Да, — сказала она, — да, надеюсь.

Тыльной стороной ладони я стер с лица капли дождя.

— Вот, возьмите, — сказала мисс Стайн.

Я посмотрел на нее, увидел у нее в руке носовой платок. Взял его. И утер лицо и глаза.

— Спасибо, — сказал я.

— Пожалуйста, — отозвалась она. Наклонилась вперед и повернула какую-то рукоятку. Через несколько секунд салон машины наполнился теплым воздухом.

Мы лихо повернули, нас занесло, но я вовремя сбросил газ, и машина выровнялась. Я снова нажал на газ.

— Ох! — вздохнула мисс Стайн. И закрыла глаза. После этого она все больше молчала.

Мне приходилось сбрасывать скорость, когда мы проезжали деревни и города — Мэнтенон, Мевуазен, Сен-Пья, Жуй, Сен-Пре, Лев, Мэнвилье, но, как только дорога снова становилась свободной, я гнал изо всех сил. Что мешало мне ехать еще быстрее, так это скорость дворников. Они еле шевелились, и стоило мне разогнаться до шестидесяти километров в час и больше, как я уже не видел дорогу. Впрочем, раза два я все же рискнул, хотя понимал, что часто этого делать не следует.

Мисс Стайн напряженно сидела рядом, сжав руки на коленях. Она молчала, только иногда резко вдыхала воздух, особенно на поворотах. Я догадывался, что она снова закрыла глаза.

И вот впереди показался Шартр. Я уже различал городские огни.

— Мисс Стайн, — сказал я.

— Да? — ответил мне тоненький голос.

— Теперь мне нужна ваша помощь.

Огромный дом графа стоял недалеко от собора. В высоту он занимал три или четыре этажа, а в ширину — почти весь квартал. Это было старое здание: под белой штукатуркой стен местами проглядывали толстые коричневые балки.

Узкая булыжная мостовая перед домом была заставлена машинами. Мне удалось пристроить «Форд» только в двух кварталах от дома.

— Давайте ваш зонт, — предложил я госпоже Стайн. Она передала его мне.

— И не забудьте вот это, — сказала она, протягивая мне кухонный нож.

Я вышел из машины и, пока открывал зонтик, снова промок. Сунув нож за пояс, я обошел машину, чтобы помочь мисс Стайн выйти. Пока она выбиралась из машины, зонтик я держал над ней. Она оправила пиджак, и при свете фонаря я разглядел, что она снова приклеила усы.

Я достал часы и взглянул на время. Десять минут десятого.

Мы быстро направились к дому графа, вернее, так быстро, как только могла передвигаться мисс Стайн. Дождь все еще лил как из ведра, но зонтик оказался большим и прикрывал нас обоих.

Слуга, открывший нам дверь дома, выглядел так, будто только что спрыгнул со свадебного торта. На нем был напудренный парик, стянутый сзади в хвостик, длинный, расшитый золотом камзол, белая рубашка с массой оборок, белый жилет, плотные белые панталоны, плотные белые носки и небольшие изящные, расшитые золотом туфли. Но самого его ни изящным, ни небольшим назвать было нельзя. Он был с меня ростом и под всеми этими рюшечками выглядел вполне здоровым — способным справиться с любым незваным гостем, даже не замочив этих своих рюшечек.

Мисс Стайн протянула свое приглашение, он взглянул на него, поклонился и протянул руку ко мне, чтобы забрать зонтик. Мисс Стайн сказала что-то по-французски, выхватила у меня зонтик, сложила его наполовину, постучала верхним концом по полу, стряхивая воду, сложила его до конца и застегнула на лямку. Он составлял часть ее наряда, и она не собиралась его никому отдавать.

Держа зонтик, как трость — ручкой вверх, а концом вниз, она повернулась ко мне.

— Может, поищем ее?

Я кивнул.

Мисс Стайн поговорила по-французски со слугой, кивнула, услышав ответ, и снова повернулась ко мне.

— Сюда, — сказала она.

Из вестибюля мы повернули направо и поднялись по широкой деревянной лестнице, устланной красным ковром. Нам навстречу спускался султан в халате в сопровождении рабыни с обнаженной грудью. Они вежливо нам кивнули.

Прямо напротив лестницы, по другую сторону вестибюля, находился вход в большой зал. Оттуда доносились звуки джаза. Вечеринка только что началась, но народу уже было битком.

— Вы знаете, какой костюм будет на мисс Тернер? — спросил я у мисс Стайн.

— Нет. Надо поискать Эжени. Она точно знает.

Зал был высотой в два этажа. Там пахло духами и сигарным дымом. Джаз звучал в исполнении негритянского оркестра, разместившегося в самом дальнем углу, не иначе как в доброй сотне километров от нас. Некоторые гости сидели за столами, другие бродили по залу. Мы с мисс Стайн стали пробираться через толпу в поисках мисс Обье.

Толпа была пестрая. Сверкающие электрические люстры бросали свет на пещерных мужчин и женщин, восточных властелинов и восточных княжон, фараонов, священников и монахинь. Были там тигры, леопарды и даже две-три гориллы. Клоуны всех размеров — большие и маленькие, шуты, шлюхи и цыгане. Было и несколько пиратов, но резиновых сапог я ни на одном из них не заметил.

Я подумал, что, даже если Лагранд где-то здесь, я, скорее всего, в безопасности. Во-первых, он не ждет, что я здесь объявлюсь. К тому же слишком уж много собралось здесь народа.

Но я понимал, что могу и ошибаться. Лагранд вполне мог быть здесь и меня заметить.

Мисс Стайн поговорила с нескольким гостями, кого она узнала, и спросила насчет мисс Обье, потом поговорила с другими и наконец мы ее нашли.

Мисс Обье стояла недалеко от оркестра. На ней был костюм весьма зажиточной пастушки. В одной руке она держала пастуший посох, в другой — бокал с шампанским. Она наблюдала за танцующими. Танцевали всего две пары: ковбой с индианкой и мужчина в полосатой рубашке, черных брюках и черном берете, который вращал свою партнершу вокруг себя за волосы.

— А, Гертруда, — сказала мисс Обье и улыбнулась.

— Джейн, — спросила мисс Стайн, — где Джейн?

Мисс Обье перевела взгляд с мисс Стайн на меня и нахмурилась.

— Мсье Бомон? Замаскировался, называется!

— Мисс Обье, нам нужна мисс Тернер.

Мисс Обье снова нахмурилась.

— Но… там быть послание. От вас, господин Бомон. Записка. Мы с Анри разговаривать, когда ее приносить один из слуг. Анри и Джейн пошли, чтобы встретиться с вами. — Она поставила посох к стене и оглядела зал. — Я найти слугу.

— Неважно, — сказал я. — Я знаю, кто написал записку. Где я должен был их ждать?

— В собор. В склеп.

Я повернулся. Она удержала меня за руку.

— Нет, сюда. Так быстрее. — Она поставила бокал на ближний столик. — Пойдемте, я проводить.

Я прошел вслед за нею мимо рыцаря в латах и двух эскимосов. В углу обнаружилась деревянная дверь в каменной стене, мисс Обье открыла ее, и мы скользнули внутрь. Она начала спускаться по деревянной лестнице. Я не отставал ни на шаг.

Она оглянулась на меня через плечо.

— Анри и Джейн, они в опасность?

— Да, — сказал я.

— Но кто им угрожать?

— Это длинная история.

В конце лестницы мы прошли еще через одну дверь и оказались в огромной кухне — обширном помещении с кафельным полом, настоящем царстве кастрюль и сковородок, висевших повсюду, с громадным раздаточным столом и громадной же, обитой железом плитой. Мы пробежали через кухню, и мисс Обье уже положила руку на дверную ручку, когда кто-то крикнул:

— Стоять!

Это был Людовик Пятнадцатый. А может, Шестнадцатый. Высокий, стройный, очень красивый, в объемистом парике в черных кудрях. На поясе — меч, но ножны пусты. Меч, вернее, рапиру он держал в руке.

— Жан! — воскликнула мисс Обье. — Надо спасать Джейн. Она…

— Не верь ни одному слову этого человека, — сказал мужчина. Я уже сообразил, что это был сам граф де Сент. — Его разыскивает парижская полиция. — Он улыбнулся мне. — Местные полицейские уже здесь, мсье, Вам не улизнуть.

Я потянулся к «кольту».

Он действовал быстро. Не успел я вытащить пистолет, как он уже перемахнул через все помещение как будто одним танцевальным па. И в следующее мгновение я нутром почувствовал укол рапиры. Он занял хорошую, устойчивую позицию — левая рука отведена назад и поднята, правая нога выдвинута вперед. Один удар — и я труп. Он снова улыбнулся.

— Поднимите руки, мсье. Я поднял.

— Эжени, — сказал граф, — достань, пожалуйста, у него из кармана оружие. И этот дурацкий нож.

— Жан! — воскликнула она, и в ее голосе слышался гнев. — Джейн в опасности!

Граф осклабился.

— Он коммунист, Эжени.

— Жан, забудь свою глупую политику! Он пришел, чтобы помочь Джейн!

— Эжени! — Он что-то затараторил по-французски, но вдруг запнулся и нахмурился, поскольку был вынужден отбить нацеленный ему прямо в голову зонтик мисс Стайн.

Мисс Стайн стояла в дверях, с трудом переводя дух. Она где-то потеряла свой котелок и усы — наверное, на лестнице, — пока спускалась по ступенькам, и ее густые темные волосы рассыпались по плечам жакета.

Как только граф отвел рапиру в сторону, чтобы парировать удар зонтиком, я шагнул вперед. Рапирой можно колоть, но не рубить, ее лезвие заточено только на самом конце. Левой руной я схватился за клинок и, когда он раздраженно повернул голову ко мне, нанес ему мощный удар правой в нос.

Граф отлетел к стене, выпустив рапиру. Глянул на мисс Стайн и прорычал:

— Жидовская сука!

Я отбросил рапиру и хватил его еще два раза, пока он не рухнул как подкошенный.

— Мисс Стайн, — сказал я, — уезжайте отсюда. Возвращайтесь в Париж.

— Но…

— Пожалуйста, мисс Стайн. Обстановка того и гляди накалится до предела.

— Да-да, — проговорила она. — Удачи вам, Бомон.

— И вам, мисс Стайн. Спасибо за все.

Она кивнула, повернулась и исчезла за дверями. Я взглянул на мисс Обье.

— Где склеп?

Она посмотрела на графа, затем на меня.

— Идемте, — сказала она. Кинулась к двери, рванула ее, и мы вдвоем выбежали в дождливую ночь.


На каменной лестнице склепа было темно и пахло сыростью — и впрямь как в могиле. В правой руке я держал «кольт», а левой упирался в грубую сырую стену, чтобы знать, куда двигаюсь. Пока мы бежали под дождем, я успел промокнуть и продрогнуть насквозь.

Я пытался отправить мисс Обье домой, но она не захотела уйти и осталась ждать на верхней ступеньке.

Наконец я оказался на самом дне. Далеко впереди, метрах в пятнадцати или дальше, в огромной пустой темноте я разглядел тусклый огонек. Свеча.

Я осторожно, все еще держась за стену, двинулся вперед.

Мне показалось, что через час, хотя на самом деле прошло всего несколько минут, я наконец смог разглядеть сидящих людей. Мисс Тернер и Ледока.

Я был зрителем, они — действующими лицами. Стоя вне зыбкого кружка света, я оставался невидимым. Зато их я мог видеть хорошо.

Я мог их и слышать. Ледок говорил:

— Но я хочу, чтобы вы меня поняли, мадемуазель. — Голос звучал гулко. Склеп был довольно большой.

— Мне это совершенно ни к чему, — сказала мисс Тернер. Она явно сердилась. — Если вы собираетесь меня застрелить, не тяните, стреляйте. Только, пожалуйста, не надо оправдываться.

На мисс Тернер был костюм французской аристократки XVIII века. Желтые локоны огромного парика помпадур падали на ее обнаженные плечи. Алое с золотом платье с большим вырезом плотно облегало верх и благодаря нижним юбкам расходилось от талии широкими складками. На коленях, где лежали ее руки, материал слегка разгладился. Очков на ней не было.

Ледок, в пальто Шерлока Холмса, сидел напротив нее на камне. Он был без шляпы и без маски. В руке держал пистолет, направленный на мисс Тернер.

Я немного приблизился, стараясь двигаться как можно тише.

— Мадемуазель, — сказал Ледок, — я человек чести.

— Чести?! — воскликнула мисс Тернер. — Разве честно было стрелять сегодня днем в Нила Форсайта? В беззащитного мальчишку? И вы называете это честью?

— Мне очень жаль, — сказал Ледок. — Но у меня не было… — Он замолк и наклонил голову.

Я застыл на месте.

Ледок улыбнулся мисс Тернер.

— Похоже, мадемуазель, что мы уже не одни. — Он вгляделся в темноту, напомнив мне актера, вглядывающегося в зрительный зал поверх огней рампы. — Это вы, mon ami? — Его пистолет все еще был нацелен на мисс Тернер.

— Да, Анри, это я, — сказал я.

Мисс Тернер начала вглядываться в темноту вслед за Ледоком.

— Я знал, что вы придете, — заметил Ледок. — За вами гоняется полиция, вас ищет Рейли, я испортил все телефонные линии, подведенные к дому графа. И все же я знал, что вы придете.

— У меня «кольт», Анри. И он направлен прямо вам в сердце.

— А мой пистолет направлен в сердце мадемуазель Тернер. — Он опустил брови. — Как вы догадались, mon ami?

— Вы допускали промашки. И много. Но вашей самой серьезной промашкой было то, что вы сказали мисс Тернер, будто Сибил Нортон пишет эротические стихи. Сибил Нортон ничего подобного мне не говорила, и я соответственно не мог ничего сказать вам. Вы могли это знать, Анри, только если сами их читали.

— Вот как, — сказал он.

— Зачем вы их украли, Анри? Зачем выкрали их из номера? — Я присел на корточки и передвигался, держа вправо, как краб.

В мерцающем свете свечи я заметил на его лице слабую ухмылку.

— Они были омерзительны. И я, понятно, не хотел, чтобы их опубликовали. Форсайт умер, но их мог напечатать кто-то другой. Вот я их потом и сжег.

Теперь я находился прямо напротив него.

— Что же случилось, Анри? — спросил я. — Что произошло в отеле, в номере Ричарда Форсайта?

Ледок опустил глаза. Мисс Тернер слегка шевельнулась, и он резко вскинул голову.

— Пожалуйста, без глупостей, мадемуазель. У меня еще все болит от ваших гимнастических упражнений в катакомбах.

— Так что же случилось, Анри? — Я сел, поднял колени и положил на них руку с направленным на него «кольтом».

Ледок уставился в темноту.

— Форсайт действительно хотел застрелиться, после того как убил мадемуазель Сабину фон Штубен. И она верила, что он это сделает, после того как застрелит ее. Они действительно заключили союз самоубийц. Но он был не уверен, что сам сможет покончить с собой. И мы с ним договорились. Если он решит, что не сможет в себя выстрелить, то позвонит мне в табачную лавку на левом берегу. Я знал ее хозяина.

— Инспектор о нем упоминал, — заметил я. — Мартин… как его там…

— Да, Сарду. Если Форсайт мне позвонит, я пойду в отель и помогу ему… покончить с жизнью. Мысль воспользоваться телефоном Сарду пришла в голову мне. Я не хотел, чтобы мне домой звонили из отеля.

— Вы еще должны были знать дежурного. В отеле Форсайта.

— Да, я его знал.

— Но ведь это еще не все, Анри?

Ледок нахмурился.

— Что вы имеете в виду?

— С какой стати вам было помогать Форсайту кончать жизнь самоубийством? У него что-то на вас было.

Он вздохнул.

— Было, mon ami. Он знал о моем… проступке.

— Проступке? Почему… — И тут я понял, в чем дело. — Вы имеете в виду проступок на пару с Форсайтом, так, Анри?

Может быть, мне показалось, но даже при свете свечи я заметил, что Ледок покраснел. И взглянул на мисс Тернер, затем снова уставился в темноту.

— Да, — сказал он. — Всего один проступок, и он меня шантажировал. Если бы он об этом рассказал, мне пришел бы конец.

— Вы имеете в виду конец вашей репутации?

— Вот именно.

— Поэтому вы пошли и застрелили его. Значит, это вы его убили.

Ледок пожал плечами.

— Он сам хотел, чтобы его застрелили. Вряд ли это можно назвать убийством.

— Вы так считаете, Анри? Но ведь он мог и передумать? Но обстоятельства вам благоприятствовали. Да и пистолет под рукой. Все готово для самоубийства. Вам оставалось только нажать на курок, и никто никогда не узнал бы о том проступке.

Ледок поджал губы и ничего не сказал.

— А что с гостиничным дежурным? — спросил я. — Он тоже сам захотел, чтобы его столкнули в реку?

— Он требовал еще денег. Угрожал пойти в полицию.

Мисс Тернер не сводила с него глаз.

Дуло «кольта» смотрело прямо ему в грудь. Если бы он хоть чуть-чуть отвел свой пистолет в сторону, он был бы мертв.

— А как насчет двери, Анри? Запертой двери в отеле. Вы читали книги Гудини. Вы сами сказали мне об этом — вот вам еще одна промашка, но тогда мне ничего подобного и в голову не пришло. Вы обнаружили какой-то верный способ в книге.

Ледок кивнул.

— Все очень просто. До смешного. Прочная нитка, натертая воском. Обматываете ее вокруг ручки задвижки, закрываете дверь и дергаете. Задвижка защелкивается. Затем вытягиваете нитку, только и всего.

— Я был дураком, Анри. Вы единственный, чье алиби я не думал проверять.

Он кивнул.

— И вы меня очень разочаровали. Но я приготовил великолепное алиби.

— А Астер Лавинг? Вы убили ее, потому что узнали… потому что я вам сказал, что она была знакома с Форсайтом. Вы боялись, что он рассказал ей про вас. Если бы он это сделал, а я бы об этом узнал, то, возможно, я бы догадался, почему Форсайт и дежурный были обречены. Вы пытались с помощью одного убийства скрыть другое. Почему бы тогда не убить всех, Анри? Всех друзей Форсайта?

— Но про них я все знал. Он им ничего не говорил.

— Где вы достали героин?

— У меня есть надежные друзья, mon ami. Некоторые балуются наркотиками.

— Вы слышали о ней, а может, знали, что она наркоманка. Должны были знать. Вы узнали ее адрес, достали героин и пришли к ней. Она любила, когда кто-то делает ей укол, вы оказались тут как тут и убили ее. Вы решили запутать всех и со временем ее смерти и поставили пластинку, когда она уже была мертва. Затем вы рванули в мой номер в отеле. Но на следующий день я обратил внимание, что офис ее менеджера находится рядом с моим отелем. А он сказал, что ее квартира тоже где-то рядом. Я снова свалял дурака. Не придал этому значения.

Ледок кивнул. Как мне показалось — печально.

— Квартира всего лишь в двух кварталах от отеля.

— И Нил Форсайт, — продолжал я, — тоже был обречен, потому что Форсайт-старший с ним делился.

Ледок снова кивнул.

— И мисс Тернер, — сказал я. — А вдруг Нил что-то сказал ей сегодня. Потому что накануне вечером он ей еще ничего не успел сказать. Ведь вы разговаривали с мисс Тернер в доме мисс Стайн. Но, познакомившись с вами, она могла случайно упомянуть ваше имя при Ниле, и он мог вспомнить, что слышал его раньше.

— Все так, mon ami. Мне нельзя было рисковать.

— Все кончено, Анри.

Он улыбнулся.

— У меня остались еще две пули. Одна для мисс Тернер и одна для вас.

— Вы же понимаете, у вас ничего не получится. Вы не очень хороший стрелок, Анри. Именно поэтому вам пришлось так близко подбираться к мисс Тернер в Катакомбах.

Ледок промолчал. Но пистолет у него в руке не шелохнулся.

— Анри, — сказал я, — из всего, что вы сделали, это было самое худшее. Вы собирались убить их обоих и оставить детей там, внизу, в темноте. С трупами. Чтобы, когда их найдут, если бы их вообще нашли, они могли рассказать, что вы пытались вырвать у мисс Тернер сумочку.

Он взглянул вниз. Но дуло пистолета все еще было нацелено на мисс Тернер.

— И я думаю, Анри, — продолжал я, — вы прекрасно понимали, до чего все это омерзительно. И начали путаться. В противном случае вы бы воспользовались другим пистолетом. В Катакомбах вы стреляли дважды, потому что в вашем пистолете всего два заряда. Возьми вы другой пистолет, вы бы убили их обоих даже в темноте. Это была еще одна ваша оплошность. Даже мисс Стайн удивилась. И если бы я узнал про два выстрела, я бы тут же вспомнил про ваш пистолет.

Ледок приподнял голову.

— Я не хотел промахнуться.

— Анри, полицейские найдут пули. И будут знать, из какого пистолета они выпущены.

— Это уже не имело бы значения, mon ami. Только вы знали, что у меня есть такой пистолет. И я думал убедить вас, что кто-то мог воспользоваться точно таким же пистолетом. Кроме того, вспомните, когда мы с вами разговаривали последний раз, вы собирались бежать из Парижа.

— И для вас все складывалось как нельзя более удачно, так?

Ледок усмехнулся.

— Не совсем, mon ami, учитывая обстоятельства. Потому что вот мы здесь, и снова все вместе.

— Когда вы все спланировали, то не могли знать, что Лагранд спустит на меня своих псов. Вы плохо все продумали, Анри. Да и сейчас вы ничего не предусмотрели. Как вы объяснили бы убийство мисс Тернер?

Мисс Тернер взглянула на него с таким видом, как будто такой же вопрос пришел в голову и ей самой.

— На нее напал тот же человек, что и раньше, — сказал Ледок. — Я пытался помешать, но он оказался сильнее. А второй пулей я собирался убить себя.

— Очень мило, Анри. Вы когда-нибудь пробовали застрелиться? Не каждый на это способен. Да и как насчет слуги и записки? Он наверняка вас видел.

— Я… — Он нахмурился. — Со слугой я бы как-нибудь разобрался.

— Господи, Анри, снова труп? Не многовато ли?

Ледок опять нахмурился.

— Анри, — сказал я, — все кончено.

Он взглянул в мою сторону. И, кажется, вздохнул. Он сказал — мне кажется, он сказал это мне: «Какая жалость!», — повернулся к мисс Тернер и проговорил что-то по-французски. Затем вскочил и выстрелил из пистолета в темноту.

Обе его пули ушли далеко в сторону. Моя же попала точно в цель. Ледок отступил на шаг назад и упал.

Я вскочил и бросился к мисс Тернер. Она уже была на ногах. Несколько капель крови Ледока попали ей на грудь. Она недоуменно их рассматривала. Я вытащил мокрый платок мисс Стайн.

— Возьмите.

Она взяла платок. Очень медленно.

— Я…

Я сделал еще шаг и наклонился проверить у Ледока пульс. Пульса не было. Я достал часы. Без четверти десять.

Мисс Тернер все так же медленно вытирала кровь со своей груди. Я схватил свечу.

— Еще не все закончено, Джейн. Надо выбираться отсюда.

— Да, — сказала она. — Да. Я в порядке. Правда. — Она подняла руку, стянула парик и бросила его в сторону. Поправила волосы обеими руками и поморщилась. — Наверное, я ужасно выгляжу.

— Давайте руку, — предложил я.

Она послушалась. Рука у нее была ледяная. Кстати, у меня тоже. И мы вместе двинулись к выходу из склепа.

— Что он сказал? — спросил я ее. — Ледок сказал вам что-то по-французски.

— «Они не в силах лишить меня чести». Прямо как из «Сирано де Бержерака». Ведь, по сути, Ледок покончил с собой.

— Да, — согласился я, — думаю, так оно и есть.


У собора обстановка была напряженная. Дождь все еще лил, на площади в беспорядке стояли полицейские машины, рядом выстроились сами полицейские. Среди них был и Лагранд. На маскараде он предстал в виде клоуна, очень веселого клоуна, а сейчас, когда у него с лица стек весь грим, он превратился в очень грустного клоуна.

Напротив полицейских машин стояли два военных грузовика, рядом с ними дежурили тридцать солдат с ружьями наизготовку. Внезапно у них из-за спин показалась пастушка. Мисс Обье.

— Джейн! — крикнула она.

Женщины обнялись, потом мисс Обье повернулась ко мне.

— Тут этот человек…

— Вот и вы, Бомон, — сказал полковник Мирвезер, направляясь ко мне. На нем был смокинг. Седые волосы облепили розовый череп, но он шагал сквозь дождь, как на параде. — Прекрасно, — сказал он. — Это та самая дама, а? Рад вас видеть, дорогая. Рад, что вы целы и невредимы. Пойдемте со мной, вы оба. Транспорт уже подан.

Я взглянул на полицейских. Ни одни не пошевелился. Мы втроем последовали за полковником к грузовикам.

— Не беспокойтесь насчет этих ребят, — заверил нас полковник. Люди Дюшана с ними разберутся. Мой друг в военном министерстве. Не сразу удалось до него добраться, и он сначала разворчался — его можно понять, а? Удивительная история. Но он поговорил с той дамой, о которой вы упоминали, мисс Рендалл, и она все подтвердила. Очень надежный малый, этот Дюшан. Ну вот мы и пришли.

За военными грузовиками был припаркован длинный черный «Бентли». Полковник полез в карман брюк, достал ключи, протянул их мне. И с некоторой грустью взглянул на машину.

Я сказал:

— Спасибо, полковник. Верну ее в целости и сохранности. Он хлопнул меня по плечу.

— Знаю-знаю. Пинки, в смысле Дюшан, считает, вам лучше ехать на восток. Во Франкфурт. Не высовывайтесь какое-то время. Этот поганец Лагранд, кто знает, где у него друзья, верно? А, почти забыл. — Он сунул руку в карман пиджака и вытащил пачку бумаг. — Пропуска. Пинки их подписал. На случай, если будут проволочки на границе. — Он усмехнулся и снова хлопнул меня по плечу. — Ну что же, теперь вперед.

— Я вам очень признателен, полковник, — сказал я.

— Ни слова больше. Получил громадное удовольствие. Пощекотал нервишки. В моем возрасте такое редко удается. — Он повернулся к мисс Тернер. — Очень рад был с вами познакомиться, моя дорогая. Надеюсь, еще встретимся. — Он открыл пассажирскую дверь «Бентли». — Быстро в машину. Прочь с этого клятого дождя. — Он поднял к небу лицо, по которому стекала вода, и ухмыльнулся.

Мисс Тернер повернулась к мисс Обье, обняла ее и села в машину.

Полковник повернулся ко мне.

— Чертовски красивая женщина, — сказал он. — Берегите ее, Бомон. И осторожнее за рулем.

— Слушаюсь, сэр, — сказал я.

* * *
Отель «Гробер»

Франкфурт-на-Майне, Германия

13 мая


Дорогая Евангелина!

Как видишь, я уже во Франкфурте, как и господин Бомон. Столько всего случилось, а у меня так мало времени, что я не могу объяснить не только всего, но и части. Из Мюнхена пошлю тебе длиннющее письмо.

Да, мы едем вдвоем в Мюнхен, Мы получили задание от господина Купера заняться расследованием вместе. Похоже, кто-то попытался убить председателя той немецкой политической партии, которую я упоминала в своих письмах, кажется, сто лет назад, —национал-социалистической. Партия обратилась к помощи извне, и мы, господин Бомон и я, и есть эта помощь.

Интересно знать, действительно ли эта партия такая грозная и опасная, как о ней рассказывали Нил Форсайт и Вирджиния Рендалл.

Мы все-таки выяснили, кто убил Ричарда Форсайта. Я расскажу тебе об этом в следующем письме. Я тебя знаю, ведь ты всегда начинаешь читать детектив с последней страницы, чтобы узнать, кто же убийца. Так что уж извини меня, Ева, но боюсь, в данном случае тебе придется подождать.

Кстати, мы с господином Бомоном будем путешествовать как муж и жена. Занятно, не правда ли?

Подробности в следующем письме.

С любовью, Джейн

P. S. Мой костюм? Это было платье Марии Антуанетты. Эжени сказала мне, что ее брат будет в костюме Людовика XVI. К сожалению, я так его и не увидела. Впрочем, как и он меня.

Зато его видел господин Бомон, я его спрашивала (разумеется, ненавязчиво), но по какой-то причине ему не хочется вспоминать встречу с графом.

Как ты думаешь, может, господин Бомон самую чуточку… ревнует? Довольно занимательная мысль, не находишь?

Возможно, у него будут поводы для ревности. Со слов Эжени я знаю, что граф часто наезжает в Мюнхен по делам…

Уолтер Саттертуэйт «Кавалькада»

Саре К., которой, увы, не пришлось помочь мне с этой книгой

И вдруг, при первом же взгляде на весь этот ужас, нас охватило какое-то неописуемое чувство. Обычно мы видим и чувствуем неосознанно. При встрече же с чем-то незнакомым одних только глаз бывает недостаточно. И нам пришлось еще раз взглянуть на то, что мы раньше никогда не видели, хотя понять суть зримого мы так и не смогли. Уж слишком странным было видение.

Эрнст Юнгер[129] «В стальных грозах»

БЛАГОДАРНОСТИ

Снова спасибо моей жене, Кэролайн Гордон, за то, что была со мной, когда я сочинял свою очередную книгу.

Несколько человек читали роман по частям, пока я его писал, и предложили ценные замечания. Спасибо Тило Екардту и Эве-Марии фон Хиппель за их усилия. Все огрехи, ошибки и беспардонные заблуждения, оставшиеся в книге, — целиком на моей совести.

Спасибо Вольфгангу Мюллеру — за его ответы на мои бесконечные вопросы о Германии и немецком языке.

Спасибо Майклу Шаклфорду и Лезу Питерсу — за информацию о довоенных немецких автомобилях и Лесли Грэму — за информацию о лагерях для немецких военнопленных в Англии.

Ниже следует неполный список книг, из которых я крал информацию. Я особенно в долгу перед книгами Эрнста Юнгера, Рона Розенбаума и Клауса Тевеляйта.

Майкл Берли «Третий рейх: новая история»

Аллан Буллок «Гитлер. Исследование тирании»

Готфрид Вагнер «Сумерки Вагнеров»

Эрнст Ганфштенгль «Неуслышанный свидетель» (другое название: «Гитлер: потерянные годы»)

Феликс Гилберт, Дэвид Клэй Лардж «Конец европейской эры: от 1890 года до наших дней»

Адольф Гитлер «Моя борьба»

Артюр де Гобино «О неравенстве человеческих рас»

Мел Гордон «Сладострастная паника: эротический мир Веймарской Германии»

Мел Гордон «Эрик Ян Хануссен — еврейский ясновидец Гитлера»

Роберт У. Гутман «Рихард Вагнер: человек, его разум и его музыка»

Том Далзелл «От флэпперов до рэпперов: американский молодежный сленг»

Джон Дориберг «Мюнхен 1923»

Роджер Итуэлл «История фашизма»

Норман Камерон и Р.Г. Стивенс (перевод) «Застольные беседы Гитлера, 1941–1944)»

Ян Кершоу «Гитлер»

Харри Кесслер «Берлин в огнях: дневники графа Харри Кесслера (1918–1937)»

Джон Киган «Лик битвы»

Джон Корнуэлл «Папа Гитлера»

Дэвид Клэй Лардж «Где шли призраки: путь из Мюнхена к Третьему рейху»

Стан Лауриссенс «Человек, который изобрел Третий рейх»

Бен Макинтайр «Забытая Отчизна: поиски Элизабет Ницше»

Томас Манн «Дневники (1918–1939)»

Лотар Махтан «Скрытый Гитлер»

Фельдмаршал Бернард Монтгомери «Краткая история военных сражений»

«Путеводитель Бедекера по Берлину» (1912)

«Путеводитель Бедекера по Северной Германии» (1925)

«Путеводитель Бедекера по Южной Германии» (1929)

Рои Розенбаум «Объясняя Гитлера»

Клаус Тевеляйт «Мужские фантазии»

Роберт Г.Л. Уэйт «Гитлер: бог психопатов»

Роберт Г.Л. Уэйт «Авангард нацизма»

Отто Фридрих «До потопа»

Эрнест Хемингуэй «От собственного корреспондента Эрнеста Хемингуэя» (сборник репортажей, составитель Уильям Уайт)

Хьюстон Стюарт Чемберлен «Основы XIX столетия»

Уильям Л. Ширер «Взлет и падение Третьего рейха»

Эрнст Юнгер «В стальных грозах»

Клаудиа Янсен-Фляйг «Отель „Адлон“»

Франкфурт

Франкфуртский вокзал

Понедельник

14 мая 1923 года


Дорогая Евангелина!

У меня всего лишь две минуты — поезд уже у платформы: этот огромный тевтонский паровоз пыхтит и пускает пар, пассажиры в спешке бегут по платформе, матери волокут за собой детишек, мужья — жен. Я сижу на неудобной деревянной скамейке и спешно строчу тебе, а господин Бомон ходит взад-вперед вдоль состава. И время от времени поглядывает на меня. Быть может, он тоже пыхтит и пускает пар, может, и ему не терпится отволочь меня в вагон. Подобно атлету из театра пантомимы, он то и дело останавливается, достает из кармана часы и сверяется со временем.

В прошлый раз я писала тебе, что нам поручили расследовать попытку одного убийства. Так оно и есть, правда, едем мы не в Мюнхен, как собирались, а в Берлин. Об изменении в маршруте мы узнали только сегодня днем, когда господин Кодуэлл (мне кажется, я о нем упоминала) нагрянул прямо к нам в гостиницу.

Господин Кодуэлл сообщил, что господин Адольф Гитлер, вождь…

О Господи! Мне пора. Отправлю это письмо прямо сейчас, а по дороге, в поезде, черкну еще. В Нюрнберге будет короткая остановка. Попробую послать тебе оттуда более подробный отчет.

С любовью,

Джейн

Глава первая

Я лежал на диване и листал путеводитель Бедекера[130] по Южной Германии. Неплохая книга, только малость скучноватая. Я как раз дошел до описания путешествия по Баварии на велосипеде и уверений в том, как это здорово, и тут в дверь ко мне постучали.

Я отложил книгу на кофейный столик, опустил ноги с дивана, встал, подошел к двери и открыл.

В коридоре стоял Питер Кодуэлл из Лондона. Этому толстенькому коротышке было лет за сорок. Поверх черной двойки, сидевшей на нем наверняка лучше при покупке, он был в черном плаще. В правой руке держал черную фетровую шляпу, в левой — сложенный зонтик. Рядом с ним топтался коридорный, одетый под стать французскому генералу на параде, хотя с виду он годился Кодуэллу в отцы, а то и в дедушки. По обе стороны от него на ковровой дорожке стояли два кожаных чемодана.

— Знаю, опоздал, — проговорил Кодуэлл. — Так вышло.

Он не счел нужным извиниться.

Полез в карман и обратился к коридорному.

— Danke,[131] — сказал он и вытащил из кармана немецкую банкноту. Тысяча марок. По текущему обменному курсу она равнялась двум центам. Коридорный взглянул на банкноту, поднял глаза и кивнул. Он, похоже, много повидал на своем трудовом веку, и по его лицу нельзя было определить, доволен он или ему хочется придушить Кодуэлла.

— Besten dank, der Herr,[132] — только и выговорил он, повернулся и ушел.

Кодуэлл также не счел нужным пожать мне руку. В мои обязанности не входило его переубеждать, поэтому я взял один из чемоданов, поднял, занес в комнату и водрузил рядом с диваном.

Следом затем Кодуэлл подхватил второй чемодан и захлопнул за собой дверь.

— Совсем не дурно, — заметил он, оглядывая номер. — Немцы постарались на славу.

Это был номер люкс, сплошь обшитый темными деревянными панелями, с громоздкой мягкой мебелью в гостиной. Все, что можно было натереть, — металл, стекло и дерево — было натерто до зеркального блеска и сияло под светом электрической люстры подобно улыбке какого-нибудь политикана.

Свет горел, хотя едва перевалило за полдень, потому что погода стояла пасмурная, дождливая. Она была такой с тех пор, как я и мисс Тернер прибыли во Франкфурт — два дня назад.

— Всегда мечтал посмотреть на люкс в «Карлтоне», — сказал Кодуэлл и водрузил второй чемодан на пол рядом с первым. Положил шляпу на чемодан и прислонил к нему зонтик.

— А вы сами где остановились? — осведомился я.

— В убогом маленьком пансионе на улице Бетховена. Обои в цветочек, и отовсюду несет капустой. — Кодуэлл снял плащ. — Как доехали, без затруднений? — спросил он, обводя взглядом комнату.

— На границе вышла заминка, а так ничего серьезного.

— Господи, неужели это бар? — Он повернулся ко мне. — Не возражаете? Я сегодня утром слегка продрог.

— Валяйте.

Кодуэлл бросил плащ на подлокотник дивана, подошел к бару, взял бутылку коньяка и откупорил.

— Деньги привезли? — спросил я.

Он слегка повернул голову в мою сторону и мрачно улыбнулся.

— Сразу быка за рога, а, Бомон?

— Нам с мисс Тернер надо сегодня же попасть на вечерний поезд в Мюнхен.

Повернувшись ко мне спиной, он плеснул коньяку в пузатый бокал. Должно быть, продрог он совсем не слегка.

— На самом деле, — сказал Кодуэлл, — вам с мисс Тернер совсем не обязательно торопиться сегодня на мюнхенский поезд.

Он повернулся ко мне и улыбнулся с таким видом, будто только что заработан в свою пользу очко, маленькое, но весомое.

— Это еще почему? — спросил я.

— Потому что вам надо успеть на берлинский поезд. — Держа бокал в руке, он прошел по ковру через всю комнату.

— С какой стати? — поинтересовался я.

Кодуэлл сел на диван. И я услышал легкий вздох — то ли от него, то ли от пухлой диванной подушки. Он поднял бокал, посмотрел на него, затем поднес к носу и осторожно понюхал. По-видимому, запах коньяка вполне его удовлетворил, потому что он тут же отпил большой глоток. Повернул голову и улыбнулся.

— Почему бы нам не подождать мисс Тернер? — предложил он. — Я переговорил с портье и попросил отнести ей в номер записку! Она вот-вот придет. Кстати, как она сама?

Я сел в кресло.

— Прекрасно.

На этот раз вздохнул явно Кодуэлл.

— Разумеется, я имел в виду, какой из нее сыщик. — Кодуэлл проговорил это медленно и терпеливо, чтобы я понял. Он вообще был человек терпеливый.

Кодуэлл работал в административном, а не в оперативном отделе. Он не был моим непосредственным начальником и не имел права задавать такие вопросы. Но я все же ответил.

— Прекрасный.

Он кивнул и поджал губы.

— Как я понял, во Франции вы с ней угодили в переплет.

— Было дело, — отвело я. — Но все кончилось благополучно.

— Купер просил передать, что клиент доволен.

— Ну и ладно.

Он снова понюхал коньяк. И, глянув на меня поверх бокала, спросил:

— Так кто же на самом деле убил Ричарда Форсайта?

— Спросите у Купера.

Кодуэлл слегка покачал бокалом.

— Просто любопытно. Молодой издатель, декадент. Два трупа в запертой комнате.

— Да, конечно, — согласился я. — Можете спросить у Купера.

Он снова грустно улыбнулся.

— Не будем спорить, Бомон. Я спросил просто так, чтобы занять время.

— Понятно. Но вы сами знаете, я не вправе говорить о делах.

Кодуэлл кивнул.

— Ваша преданность делу достойна восхищения.

Возразить тут было нечего, что я и сказал.

В дверь постучали.

— А, — сказал Кодуэлл, — это, должно быть, мисс Тернер. — Наверное, он обрадовался тому, что наш разговор прервался. Я, по крайней мере, был рад. Я встал, прошел через комнату и открыл дверь.

На мисс Тернер было платье, которое она купила только вчера, — темно-синее, спереди застегнутое доверху, и светло-голубой кардиган. Кардиган был не застегнут. Глаза за очками без оправы казались ярко-синими. Сегодня она стянула сзади свои густые темные волосы в пучок.

— Проходите, — пригласил я.

Возможно, Кодуэлл не счел нужным обменяться рукопожатием со мной, зато пожать руку мисс Тернер он посчитал просто необходимым. Стоило ей войти в комнату, как он весь просиял.

— Мисс Тернер! Как приятно снова вас видеть! — Он поставил бокал на краешек стола, поднялся с дивана и направился к ней, протягивая пухлую руку.

— Господин Кодуэлл, — сказала мисс Тернер.

Он заключил ее руку в своп ладошки.

— Должен отметить, вы выглядите превосходно.

Мисс Тернер улыбнулась.

— Благодарю.

— К тому же, как уверяет Бомон, вы блестяще поработали во Франции.

Она мельком взглянула на меня.

— Господин Бомон преувеличивает.

Он все еще держал ее руку.

— Ни в коем случае, ни в коем. Уверен, вы действительно поработали на славу. Проходите, дорогая. Вы тут с Бомоном располагайтесь, а я введу вас в курс дела.

Кодуэлл подвал мисс Тернер к дивану и наконец выпустил ее руку. Я заметил, что когда он повернулся, чтобы сесть, мисс Тернер легко и быстро провала ладонью по платью, как будто разглаживая ткань. Она была слишком хорошо воспитана и не могла позволить, чтобы кто-то заметил, как она вытерла руку. Настоящая англичанка.

Я сел в свое кресло.

— Итак, — начал Кодуэлл, обращаясь к мисс Тернер с видом профессора, приступающего к лекции, — вы, верно, уже знаете о покушении на партийного вождя.

Мисс Тернер кивнула.

— Мы получили телеграмму от Купера, — сказал я.

Кодуэлл повернулся к мисс Тернер.

— Это произошло восьмого числа этого месяца. В прошлый вторник. Партия, о которой идет речь, называется национал-социалистической рабочей партией Германии. Возглавляет ее малый по имени Гитлер. Адольф Гитлер. Вы что-нибудь знаете о политическом положении в Германии, мисс Тернер?

— Боюсь, совсем ничего.

Кодуэлл улыбнулся.

— Ну, конечно. Зачем вам это знать? — Он поднял бокал и отпил глоток коньяка. — А вы, Бомон?

— Ничего.

Кодуэлл кивнул с таким видом, будто ничего иного от меня и не ждал?

— Понятно, — сказал он и снова обратился к мисс Тернер. — До недавних пор нацистская партия, как ее называют, была почти никому не известна. Но стоило этому Гитлеру взять дело в свои руки, как положение стало меняться, Он чертовски хороший оратор. И к тому же, как выяснилось, чертовски хороший организатор. Он призвал под свои знамена толпы новых партийцев, и теперь его детище набирает силу. Например, в Мюнхене нацисты представляют собой серьезную оппозицию.

Кодуэлл взглянул на меня, желая убедиться, действительно ли я его понимаю.

— Серьезную оппозицию чему? — поинтересовался я.

— В частности, большевикам. Или социал-демократам, тем самым молодцам, что правят Веймарской республикой.[133] В Баварии многие думают, что правительству в Берлине нет до них никакого дела. Баварцы всегда недолюбливали пруссаков, а социалистов и подавно.

Я кивнул.

— Такие вот дела, — прибавил он и снова приложился к коньяку. — А неделю назад, когда наш дружок-приятель Гитлер приехал в Берлин, в него стреляли.

— Где именно? — спросил я.

— В Тиргартене. Это большой парк в центре города.

— Из винтовки или из пистолета?

— Из винтовки. Примерно с сотни метров, как нам сказали. Пуля прошла в каких-нибудь пяти сантиметрах.

— Что Гитлер делал в парке?

— Встречался с кем-то. — Кодуэлл поднял пухлую красную руку. — Только не допытывайтесь, с кем, потому что мы не знаем. — Он нахмурится, должно быть, потому, что не хотел признаваться в том, что ему что-то известно. — С кем-то из правительства, и это все, что нам удалось выяснить.

— Кто еще знал, что он будет в парке?

— Да, вопрос, конечно, вполне логичный. Как он сам думает, то есть Гитлер, о его поездке в Берлин знали всего несколько человек. И почти все они члены партии из Мюнхена. Вам придется с каждым из них побеседовать.

— Тогда зачем нам ехать в Берлин?

— Полицейское расследование в Берлине ведет сержант Биберкопф. Но партия ему не доверяет. Честно говоря, они вообще никому не доверяют в берлинском управлении полиции. Считают полицейских марксистами или сочувствующими. Может, так оно и есть. Вот они и обратились в агентство «Пинкертон». Решили, верно, раз мы частные сыскари, значит, сможем провести более тщательное расследование.

Его «мы» мне определенно понравилось.

Кодуэлл хлебнул еще коньяку. Потом взглянул на мисс Тернер и заметил:

— По нашим сведениям из надежных источников, Биберкопф неплохой полицейский. Но, поскольку в деле замешан таинственный «некто из правительства», ему пришлось проводить расследование с превеликой осторожностью. К тому же все, кого он должен допросить, находятся в Мюнхене, однако большинство из них вовсе не жаждет ему помогать.

Я уточнил:

— Значит, мы едем в Берлин, отправляемся на место преступления и связываемся с Биберкопфом. А затем едем в Мюнхен и опрашиваем членов их партии.

— Если коротко, да. Завтра на вокзале в Берлине вас встретит человек по имени Ганфштенгль. Эрнст Ганфштенгль.[134] Как мне говорили, довольно приятный малый. Торгует предметами искусства. Он и введет вас в курс дела.

— Нам понадобятся деньги, — сказал я.

— Разумеется, Бомон, — терпеливо ответил Кодуэлл. — Понимаю. — Он полез в правый карман, достал картонную коробочку и положил ее на кофейный столик. — Патроны для вашего «кольта» калибра.32. Ведь вы не потеряли свою пушку?

— Пистолет? Нет.

Он сунул левую руку в карман пиджака и достал маленький пистолет.

— Еще один «кольт». Для мисс Тернер. — Он протянул ей пистолет. Мне было любопытно, как она на это отреагирует. Я знал, она прошла курс по обращению с оружием в Лондоне — это обязательно для всех лондонских сыщиков, но оружия в ее руках я еще никогда не видел.

Ей наверняка поставили высшую оценку на этих курсах. Она небрежно взяла пистолет, как будто это чашка чая. Большим пальцем отвела защелку магазина, левой рукой вынула обойму, той же рукой вставила ее обратно. И заглянула в казенник, чтобы убедиться, что там нет патрона.

— Купер считает, без «кольтов» нам никак не обойтись? — спросил я Кодуэлла.

— Оппозиционеры уже пустили в ход винтовку. И он не хочет рисковать.

Мисс Тернер вставила обойму обратно, задвинула затвор, поставила пистолет на предохранитель и положила на кофейный столик.

Кодуэлл сунул руну во внутренний карман и выудил оттуда довольно пухлый кожаный бумажник. Достал какие-то билеты и положил их на стол.

— Билеты на ночной поезд в Берлин, отдельные купе, первый класс.

— Какая роскошь! — заметил я.

— Не мне было решать. — Я ничуть не удивился. — Партийцы настаивали, — продолжал он. — Кстати, они и платят.

Он вынул из бумажника толстую пачку банкнот.

— Теперь насчет денег.

Кодуэлл вслух пересчитал деньги и положил их на стол. Купюры по двадцать долларов — всего на сумму пятьсот долларов. Большие деньги даже в Штатах. А в Германии, по нынешним временам, целое состояние.

Он достал из бумажника последнюю бумажку.

— Расписка, — объяснил он. — Вы должны ее подписать. Я встал, прошел через комнату и взял расписку.

Кодуэлл расстегнул пиджак, достал ручку и протянул мне. Я взял, расписался и вернул Кодуэллу расписку вместе с ручкой.

— Порядок, — заметил он. Полез в другой карман пиджака, достал английские паспорта и бросил их на стол.

— На всякий случай, — объяснил он. — Они на имя Макнилов, Джозефа и Шарлотты. Как отмечено в визе, вы прибыли в Роттердам два дня назад. Вполне сгодятся, если не копаться слишком уж дотошно. Однако будет лучше, если вам не придется ими пользоваться, разве что в случае крайней необходимости.

— В остальных случаях можно обойтись и без них, верно?

Кодуэлл взглянул на меня и кисло улыбнулся.

— И еще.

Я ждал. Мне тоже терпения было не занимать.

Кодуэлл сказал:

— Купер хочет, чтобы вы побольше разузнали об этом малом, Гитлере.

— Что именно?

— Все, что сможете. Что он за человек. Чего хочет для себя и для Германии.

— Кому это нужно?

— Я же сказал, Куперу.

— Куперу обычно хочется что-то узнать лишь в том случае, если это угодно знать кому-то еще.

— По-моему, это не ваша забота, так что не волнуйтесь.

— А я и не волнуюсь, просто интересно.

Еще одна холодная улыбка.

— Сделайте просто свою работу, и все будут счастливы.

— Это главная цель моей жизни, — заверил его я, — делать всех счастливыми.

Кодуэлл снова вздохнул. Терпеливо.

Похоже, до главной цели моей жизни мне было еще идти и идти.

* * *
Берлинский ночной поезд

Понедельник

14 мая


Guten Tag,[135] Евангелина!

На самом деле все очень мило. Я еду одна в купе первого класса, здесь есть даже прелестный деревянный столик, который оригинально складывается и убирается, когда приходит проводник, чтобы постелить постель.

Слева от меня окно, правда, сейчас оно закрыто, поскольку непрерывно идет дождь. За окном кромешная тьма, и в ней проносятся мимо немецкие луга и поля. Но здесь, в купе, в желтом ореоле моей чудесной лампы, я чувствую себя на удивление уютно. Стоит мне взглянуть на свое отражение в окне, как я вижу на своей физиономии улыбку Чеширского Кота.[136]

Где-нибудь через часок я загляну к господину Бомону, и мы отправимся ужинать. Есть что-то невероятно романтическое в еде, поданной на толстых фарфоровых тарелках, которые расставляют на плотной льняной скатерти, под мерный, убаюкивающий стук колес и легкое покачивание вагона. Я знаю, так оно и есть, даже несмотря на немецкую кухню.

Быть может, ужин и перестук колес вызовут в душе у господина. Бомона такой же невероятно романтический отклик. Хотя, не уверена. До сих пор он не проявил ни малейшего интереса ни к романтике, ни ко мне лично. Сегодня днем, когда мы с ним носились по магазинам на Кайзерштрассе, он выказывал полное равнодушие ко всему, что я примеряла.

И все же я купила несколько замечательных вещиц. Цены здесь просто невероятные. Черная шляпка, ну та, моя первая, стоит всего несколько пенсов. Роскошная черная шелковая шаль с замечательной оторочкой — и всего за два шиллинга.

А еще я купила, меньше чем за фунт, ужасно дерзкое черное шелковое платье для коктейлей, чуть ниже колен, с неровным подолом и декольте с драпировкой, которое опускается… и довольно откровенно, доложу я тебе.

Но господина Бомона это даже ничуть не поразило. Сегодня днем я надела это платье в магазине и придирчиво (впрочем, как всегда) разглядывала себя в зеркало, сомневаясь (впрочем, как всегда), войдет ли такой бюст, как у меня, когда-нибудь в моду и сохранится ли он до этого счастливого дня. Но тут в магазин влетает господин Бомон и сразу же хватается за свои часы. Он их просто обожает, это даже как-то странно.

Когда я его спросила, правится ли ему платье, он быстро, с равнодушным видом оглядел меня с ног до головы, почти так же, как прохожий смотрит на новый фонарный столб на знакомом углу, и сказал:

— Довольно мило.

«Довольно мило». Точно такими же словами оценил он и шляпку, и шаль, и черные туфли на каблуках, уличные туфли и пальто-реглан.

Ну да ладно, возможно, я никогда не рискну надеть это платье. Оно совсем не в моем стиле, если честно. Я купила его только потому, что оно стоило безумно дешево, и к тому же я лелеяла глупые надежды, что с новым нашим заданием, с открытием (возможно) новой страницы в моей жизни я смогу не только изменить свой гардероб, но и сама изменюсь.

Изменюсь хотя бы самую чуточку. Из стареющей старой девы превращусь в роковую обольстительницу.

Конечно, мои фантазии — полный бред.

Зато платье просто чудо!

Теперь вернемся к господину Гитлеру…

Нет-нет, прежде чем я начну рассказывать о господине Гитлере, мне надо поведать тебе, о том, что случилось со мной вчера. Побродив по Старому городу, расположенному между Цайлем и рекой, и полюбовавшись из-под зонта домиком Гёте и церковью, я на поезде доехала до Заксенхаузена и Института искусств Штеделя. В этом институте есть две галереи, но мне не хватило времени побывать в обеих, и я выбрала только одну. В путеводителе Бедекера, который купил господин Бомон, я вычитала, что там есть несколько замечательных полотен импрессионистов.

Так оно и оказалось. Там я увидела картину Ван Гога, которая мне очень понравилась (портрет некоего доктора Гаше), картины Моне, Мане, мечтательного Милле, двух изумительных Ренуаров — каждая из картин была наполнена восхитительным струящимся живительным светом, свойственным этому художнику.

Затем я поднялась по лестнице и оказалась в зале, где выставлены немецкие художники. Их картины не слишком меня впечатлили, пока я не наткнулась на одну из них — «Die Sünde», «Грех». На ней изображена обнаженная женщина вполоборота — смотрит прямо на тебя. Темные волосы ниспадают до самых бедер. Большая змея в темных пятнах обвилась вокруг ее тела, положив огромную голову ей на правую грудь. Большие желтые змеиные глаза тоже глядят с полотна прямо на тебя, пасть у змеи слегка ощерена, так, что видны клыки. Женщина, должно быть Ева, только что вкусила яблоко. Судя по выражению ее лица, она получила огромное удовольствие.

Я не слишком люблю символистов, но эта картина меня просто очаровала. И только приглядевшись к женщине на полотне, я вдруг поняла, почему не могу оторвать глаз от ее лица. Если бы художник (Франц фон Штук) пририсовал ей очки, она была бы моим зеркальным отражением. Ева, у нее было мое лицо. Черты скрывала легкая тень, да и цвет глаз определить было невозможно. Но форма лица — моя. Брови, скулы, рот — все в точности как у меня.

Странное ощущение, Ева, смотреть на картину, написанную более тридцати лет назад, еще до моего появления на свет, и видеть, что с нее смотрю я. Я…


В дверь только что постучал проводник. Время ужина. Пора идти. Продолжу позже.

С ужином покончено. Единственной маркой красного вина в меню было «Blauer Spätburgunder», слабое и водянистое. Рагу из лосятины оказалось жирноватым. А господин Бомон — сущей свиньей, притом отвратительной.

Я не могу… впрочем, не бери в голову.

С любовью,

Джейн

Берлин

Глава вторая

В чемоданах, которые Кодуэлл принес в гостиницу, оказалась одежда — очевидно, взамен той, что мисс Тернер пришлось оставить в Париже. Но мисс Тернер ничего не подошло, и перед тем как сесть в берлинский поезд, нам пришлось прошвырнуться по магазинам. Поезд отошел в шесть. На следующий день в полдень мы уже были в Берлине.

По выходе с платформы мы попали в толпу. Но среди толчеи я сразу же заметил человека с белой картонной табличкой в руке — на картонке было написано: «Господин Бомон». Но и без картонки его трудно было не заметить. Рост по меньшей мере сто девяносто пять сантиметров, прилизанные, зачесанные назад темные волосы, нос картошкой и челюсть величиной с остров Родос. На нем был дорогой серый костюм в белую полоску, сшитый так, чтобы подчеркнуть его могучее телосложение, но у любой ткани есть предел прочности, даже у самой крепкой.

Толпа огибала его широким кругом, кое-кто даже изумленно оглядывался.

— Туда, — сказал я мисс Тернер и кивком показал на громилу.

— Боже мой! — выдохнула она.

Кустистые брови громилы были выжидательно приподняты, и он переводил взгляд слева направо, потом справа налево. Когда мы подошли поближе, он остановил взгляд на нас. Брови поползли еще выше.

Я протянул руку.

— Фил Бомон.

— Привет! — воскликнул он и просиял. — Бесподобно! — Он сунул картонку под левую руку, а правую протянул мне. — Рад вас видеть!

Рука у меня не маленькая, но в его ладони она исчезла целиком.

— Эрнст Ганфштенгль, — представился он и потряс мою руку. — Но зовите меня просто Пуци, ладно? Меня все так зовут. — Говорил он с едва уловимым немецким акцептом.

— Это мисс Джейн Тернер, — сказал я.

Он выпустил мою руку, которая слегка онемела, и взял руку мисс Тернер.

— Entzückt! — воскликнул Ганфштенгль. Он держал ее руку горизонтально, как будто собирался поцеловать, но вместо этого сухо, по-немецки, склонился над ней и щелкнул каблуками — клик!

И, расплывшись в улыбке, заговорил с ней по-немецки. Она ответила ему на том же языке.

Наконец Ганфштенгль отпустил ее руку и хлопнул в ладоши. Я даже ощутил, как вокруг заколебался воздух, хотя стоял поодаль.

— Бесподобно! — повторил он, обращаясь ко мне. — Она прекрасно говорит по-немецки! — Он повернул к ней большое лицо, лучащееся счастьем. — Мне говорили, что вы знаете немецкий, но я и не подозревал, насколько превосходно!

— Это было давно, — заметила мисс Тернер. — Мне не хватает практики.

— О, ерунда, — сказал Ганфштенгль. — Вы говорите блестяще! Лучше некуда. Где изучали язык?

— Моя мама наполовину немка.

Ганфштенгль снова хлопнул в ладоши.

— Значит, вы тоже немного немка. Бесподобно!

Он улыбался, переводя взгляд с меня на мисс Тернер и обратно.

— Пойдемте? Возьмем носильщика, пусть поможет с багажом. У вокзала ждет такси. Я снял вам комнаты в гостинице «Адлон».

— Можно я брошу письмо в почтовый ящик? — спросила мисс Тернер. Она держала в руке маленький конверт. — Мне еще никогда не приходилось встречать человека, который писал бы столько писем.

— Ну конечно, — сказал Ганфштенгль.


В такси, рассчитанном на трех человек, на заднем сиденье было несколько тесновато, тем более что один из троих был размером чуть меньше белого медведя.

По дороге в гостиницу Ганфштенгль рассказал нам немного о себе и о тех знаменитостях, с которыми ему довелось встречаться. В 1909 году, еще до окончания колледжа в Гарварде, он познакомился с Т.С. Элиотом[137] и Джоном Ридом[138] — «хоть он и коммунист, знаете ли, но парень и впрямь боевой». Когда Ганфштенгль заправлял семейным делом, связанным с искусством, на Пятой авеню, он встречался с Генри Фордом, Карузо[139] и Тосканини.[140]

Ганфштенгль был энергичен, как бойскаут, он сдабривал свои монологи американскими словечками, то и дело расплывался в улыбке, мотал большущей головой и размахивал огромными ручищами. Не думаю, что он пытался произвести на нас впечатление, козыряя всеми этими именами; Думаю, он просто был очень рад, что судьба свела его с такими людьми.

— А еще Чарли Чаплин! «Маленький бродяга», помните? Так вот, однажды он пришел к нам в галерею. Просто класс! Малый что надо!

Ганфштенгль выглянул в окно и вмиг помрачнел. Мы проезжали через большой парк, и под дождем трава там выглядела серой, а деревья — промокшими и угрюмыми.

— Вот, — сказал он печально, — это и есть Тиргартен. Здесь все и случилось.

Он все так же мрачно взглянул на меня.

— Это было ужасно. Вы, конечно, знаете… — он перевел взгляд на водителя, — что тут произошло?

— Кое-что. Прежде чем мы займемся делом, нам понадобятся дополнительные сведения. Кстати, хотелось бы осмотреть и место происшествия.

— Да, конечно. Съездим туда после ленча. — Он покачал головой. — Ужасно. Если бы дело у них выгорело, Германию постигла бы трагедия.

Он вдруг улыбнулся.

— Так ведь не выгорело, верно? Но прежде чем мы начнем серьезный разговор, не мешало бы поесть.


Ганфштенгль сказал, что он подождет нас в баре. Мы с мисс Тернер поднялись в лифте на седьмой этаж вместе с двумя коридорными, по одному на каждого. Коридорные и лифтер были одеты на манер штабных офицеров из роскошного сказочного королевства. Немцы просто обожают военную форму.

— Он так и пышет энергией, не находите? — заметила мисс Тернер, когда лифтер открыл внутренние железные двери. — Наш господин Ганфштенгль.

— Угу, — подтвердил я. — Просто класс!

Она улыбнулась.

— Что значит «просто класс»?

— Малый что надо!

Мисс Тернер снова улыбнулась.

— Думаете, он и правда был с ними знаком? С Чарли Чаплином? Теодором Рузвельтом?

— Вполне возможно. Если бы он все придумал, то не получал бы от этого такого удовольствия.

Она склонила голову набок.

— Что ж, верно. Лгуны обычно прикидываются, что собственная ложь их совсем не впечатляет.

— Из вас вышел неплохой пинкертон, — заметил я.

Мисс Тернер слегка передернула плечами и тихонько вздохнула.

— Очень надеюсь.

— У вас все получится.

У нас были смежные комнаты. Мой номер оказался немного меньше, чем люкс в «Карлтоне», во Франкфурте, а тот был чуть меньше речной баржи. В комнате имелись огромная двуспальная кровать с резным изголовьем, ночной столик с новомодным французским телефонным аппаратом, два шкафа красного дерева, два-три комода и громадный буфет. Хотя там явно не хватало бара со стойкой, зато буфет был набит французскими винами, немецким коньяком, шотландским виски, среди которого почему-то затесался американский бурбон. Я вошел в ванную комнату и с удовольствием оглядел мраморные раковины, огромную мраморную ванну и белый мраморный пол. Разделся и принял ванну. Вытерся полотенцем размером с пляжное одеяло, надел все чистое, зарядил «кольт», положил его в карман пиджака и спустился вниз.

Ганфштенгль стоял у стойки бара и громко разговаривал с барменом по-немецки. Где-то через два стула от него сидели два человека в деловых костюмах. Когда я направился к нему по паркетному полу, Ганфштенгль откинул назад свою огромную голову и оглушительно расхохотался, хлопая ладонью по темной деревянной стойке. Бармен тоже рассмеялся, правда, не так рьяно. И глянул на стойку — на то место, по которому Ганфштенгль хлопал ладонью. Наверное, высматривал, нет ли там вмятины.

Ганфштенгль поднял кружку, вмещавшую не меньше галлона пива, и обратился ко мне.

— А, вот и вы, господин Бомон.

— Фил, — поправил его я.

— Фил. А вы, как я уже говорил, зовите меня Пуци.

— Как угодно.

Он рассмеялся.

— Знаете, что это означает? Что-то вроде «Малыш».

— Почти что Крошка.

Он снова рассмеялся.

— Точно! Прямо в яблочко! Итак, что будете пить? — Он поднял кружку. — Пиво? Не такое славное, как в Мюнхене, но вполне сносное.

— Спасибо, сойдет и стакан воды.

Он сказал что-то бармену, отпил глоток пива, поставил кружку и снова повернулся ко мне.

— Можно задать вам один вопрос? Личного свойства?

— Смотря какой.

— Надеюсь, не слишком личный.

— Валяйте, — сказал я.

— Вы были на Великой войне?[141]

— Да, был. А вы?

Бармен поставил напротив меня стакан со льдом и плеснул туда минеральной воды из маленькой бутылки. Прежде чем ответить, Ганфштенгль дождался, когда бармен отойдет.

— Увы, нет, — признался он. — Я был тогда в Нью-Йорке. И чуть не угодил в кутузку. Друзья помогли — спасли меня от лагеря для интернированных, хотя разрешения вернуться в Германию до окончания войны я так и не получил. О чем глубоко сожалею.

— Не стоит.

Он нахмурился.

— Простите?

— Не стоит сожалеть, что не попали на войну.

— Ну, Фил, тут я с вами не согласен. — Его широкое лицо стало серьезным. — Определенно, это один из важнейших этапов в жизни мужчины. Воинская дружба, острые ощущения, ужас — конечно, не без того, но и радость тоже. Думаю, такое никогда не забудешь.

— Угу. То-то и оно.

— Да, но…

— Пуци, — перебил я.

Он взглянул на меня и кивнул.

— Не хотите об этом говорить, угадал?

— Да.

— Ну, как скажете. — Он хлебнул пива. — Только я заговорил об этом не без причины.

— В чем же дело?

Он нахмурился.

— Деликатный вопрос. Но мне все же придется обсудить его с вами. Кое-кто в партии… беспокоится насчет вас с мисс Тернер.

— Беспокоится? — удивился я.

— Вы же американец. А мисс Тернер англичанка. И кое-кто из партийцев боится, что вы все еще питаете враждебные чувства к нам, немцам. К фрицам, понимаете? К немчуре. К злобным гуннам. — Он печально улыбнулся. Я понаслушался всякого такого, пока жил в Нью-Йорке. Я знал женщин, светских дам, которые перестали выгуливать своих овчарок, потому что не хотели, чтобы их видели с собаками немецкой породы.

Как раз накануне мы с мисс Тернер вспоминали войну, и я передал Ганфштенглю то, что сказал ей.

— Война уже давно закончилась.

— Да, но от старых привычек трудно избавиться.

— Если это все еще беспокоит партийцев, зачем они наняли пинкертонов? Наверно, и в Германии есть частные сыскные агентства.

— Нанять пинкертонов предложил господин Гитлер. Он знает репутацию агентства и питает к нему доверие. И, разумеется, к вам с мисс Тернер. Он необыкновенный человек, Фил, поразительно широких взглядов. Верю, только он и спасет Германию.

— Если Гитлер не беспокоится…

— Не все партийцы отличаются столь глубоким пониманием. — Он печально улыбнулся. — Боюсь, у некоторых еще сохранились враждебные чувства.

— Тут я ничем не могу помочь.

— Конечно, но если бы я смог их убедить…

— В чем же?

— Во-первых, в том, что вы прекрасно понимаете, насколько серьезно предстоящее расследование. Сегодня для многих из нас господин Гитлер первый человек в Германии. Как я уже говорил, его смерть стала бы трагедией для нас, партийцев, и для всех немцев. Поэтому тот, кто это сделал, должен ответить.

— Хорошо, Пуци, я постараюсь.

— Вы даете мне слово, Фил?

— Какое еще слово?

— Что проведете объективное и тщательное расследование.

— Я всегда так работаю.

— И сохраните в тайне все, что узнаете.

— Все наши расследования строго конфиденциальны.

Он просиял и протянул мне свою ручищу.

— Бесподобно!

Я дал ему свою руку и позволил ее потрясти.

— Спасибо, Фил. Я так рад… — Он глянул через мое плечо. — А вот и мисс Тернер.

* * *
Берлинский ночной поезд

Утро вторника

15 мая


Ева! Не обращай внимания на мое последнее письмо. Или, по крайней мере, забудь о последнем абзаце, в котором я назвала господина Бомона свиньей. Господин Бомон — НЕ свинья. При случае все объясню. Я отправлю эту записку, когда мы прибудем в Берлин.

С любовью,

Джейн

Глава третья

— Рекомендую сегодняшнее фирменное блюдо, — сказал Пуци Ганфштенгль, глядя на меня поверх меню. — Свиной желудок, Pfälzer. Бесподобное деревенское блюдо. Желудок нашпиговывают свининой, луком и картошкой и несколько часов варят на пару, на маленьком огне.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал я.

Мы сидели в ресторане в задней части гостиницы, самом просторном из двух гостиничных ресторанов, по словам Пуци. Помещение было почти тридцати метров в длину и десяти в ширину, стены украшены мраморными пилястрами и мраморными же медальонами. В зале было полно откормленных немцев и сытых иностранцев — и те и другие тихо и почтенно беседовали. Официанты сновали по толстому ковру так плавно, что казалось, будто они катятся на роликах.

— Тогда, может, Finkenwerder — камбалу? — предложил Пуци. — В это время года она просто бесподобная — мелкая, нежная, сочная. За уши не оттащишь. Ее жарят на сливочном масле — кладут совсем чуть-чуть и добавляют бекон, затем посыпают кусочками поджаренного бекона.

— А говядина у них есть? — спросил я.

Он заглянул в меню.

— Мясо с кислой капустой. И антрекоты.

— Антрекот годится. Нельзя еще картошку и салат?

— Картошку в каком виде предпочитаете? Отварную с маслом? Или Kartoffelpuffer — картофельные блинчики?

— Жареную.

Он кивнул.

— Bratkartoffeln. А вам, мисс Тернер?

— Наверно, камбалу, — сказала она. — И белую спаржу под голландским соусом.

Он снова кивнул.

— А я возьму Pfälzer Saumagen.

Подошел официант и принял заказ. Пуци заказал себе еще кружку пива. Мисс Тернер попросила бокал рислинга, а я — еще стакан воды.

Когда официант ушел, я обратился к Пуци.

— Мне нужен список людей, которые знали о поездке Гитлера в Берлин.

— Разумеется. Список при мне. — Он полез во внутренний карман пиджака, достал небольшой сложенный листок и протянул мне.

Я развернул его. На нем от руки, в алфавитном порядке были обозначены четкими прописными буквами следующие фамилии:

Эрнст Ганфштенгль

Капитан Герман Геринг

Рудольф Гесс

Эмиль Морис

Фридрих Нордструм

Капитан Эрнст Рём

Альфред Розенберг

Гуннар Зонтаг

— Каждый из них, — добавил Пуци, — поклялся хранить все в тайне.

Я передал листок мисс Тернер.

— Кто из вас приезжал в Берлин вместе с Гитлером?

— Я и Эмиль Морис, шофер господина Гитлера. Еще Гуннар Зонтаг. Помощник господина Гесса.

— А кто такой Гесс?

— Личный секретарь господина Гитлера.

— А кто эти остальные?

— Капитан Геринг возглавляет атлетическую секцию партии. Фридрих Нордструм — его помощник. Альфред Розенберг — наш пресс-секретарь.

— А капитан Рём?

— Он по связям с армией.

— Ладно. Покушение произошло во вторник, так?

— Да, во вторник восьмого числа. Около четверти шестого вечера.

— А когда договорились о встрече?

— В предыдущую пятницу.

— Значит, все эти люди знали о предстоящей встрече с прошлой пятницы.

— Да.

— Когда вы уехали из Мюнхена?

— В воскресенье около полудня.

— Где-нибудь останавливались по дороге в Берлин?

— В Байрейте на ночь. В небольшом городишке в полутораста километрах от Мюнхена.

— Вы останавливались в гостинице?

— Да, то есть мы — я, Эмиль и Гуннар. Господин Гитлер остановился в доме у Вагнеров. У Козимы Вагнер, вдовы композитора, и ее сына Зигфрида.

— Надо будет и с ними побеседовать.

— Зачем?

— Нужно поговорить со всеми, кто мог знать о встрече Гитлера в Берлине.

— Но, Фил…

— Извините, Пуци. Побеседовать с ними просто необходимо.

Он кивнул.

— Ладно. Мы остановимся в Байрейте по дороге в Мюнхен.

— Договорились. Когда вы и все остальные уехали из Байрейта?

— В понедельник рано утром. Мы заехали за господином Гитлером примерно в половине восьмого.

— И когда прибыли в Берлин?

— В тотже вечер. Около восьми.

— По дороге останавливались?

— Только чтобы поесть и дозаправиться.

— А в Берлине где остановились?

— В «Кайзерхофе». Очень хорошая гостиница.

— И чем занимались после приезда?

— Поужинали, довольно поздно, и отправились спать.

— Кто-нибудь из вас выходил из гостиницы?

— Насколько я знаю, нет. Мы здорово устали. Лично я отправился в постель сразу после ужина.

— Гитлер поехал в парк во вторник?

— Да.

— А когда вы вернулись в Мюнхен?

— Мы уехали в среду утром. Эмиль гнал без остановок. Так что приехали в четверг утром.

Я кивнул на листок. Мисс Тернер положила его на стол.

— У этих людей есть в Берлине друзья или родственники?

— Не могу сказать.

— Узнать можете?

— Могу позвонить Гессу. Он должен знать. Хотя постойте. У Гуннара здесь живет подружка. Англичанка. — Он улыбнулся мисс Тернер, еще одной англичанке, и повернулся ко мне. — Не знаю, как ее зовут, но Морис при нем все время подтрунивал над нею. Похоже, Гуннар влюблен в нее по уши.

— Как ее зовут?

— Гесс должен знать.

— Эти люди будут в Мюнхене, когда мы туда приедем?

— По правде говоря, — сказал Пуци, — Рём сейчас в Берлине. Хотите с ним поговорить?

— Да.

— Если смогу, я устрою вам встречу.

— И нам надо бы еще переговорить с человеком, с которым Гитлер встречался в парке.

Пуци поджал губы.

— Встреча была конспиративная.

— Все равно нужно с ним поговорить.

— Уверяю, Фил, этот человек никак не связан с покушением. Он не может быть замешан в этом деле.

— Возможно. Но он мог кому-нибудь проговориться о встрече.

Пуци глубоко вздохнул, медленно выдохнул. И кивнул.

— Хорошо. Попрошу господина Гесса узнать у господина Гитлера. Но имени без его разрешения я, разумеется, назвать не могу.

— Идет. И передайте господину Гессу, что, если мы не узнаем этого имени, нам нет смысла оставаться в Германии.

На лице Пуци появилось удивленное выражение.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что, если нам не назовут имени второго участника встречи, мы с мисс Тернер возвращаемся в Англию.

Его широкое лицо мигом осунулось, как будто я только что отнял у него бейсбольную перчатку и заявил, что он выбывает из финальной игры.

— Вы что, откажетесь от расследования, Фил?

Он перевел взгляд с меня на мисс Тернер, а с нее обратно на меня. И снова глубоко вздохнул.

— Хорошо, — печально промолвил он. — Я все передам Гессу.

Когда принесли еду, Пуци повеселел. У меня создалось впечатление, что стоило ему только увидеть еду, как настроение его тут же поднималось.

Тарелки были заполнены доверху. Мой антрекот был величиной с машину и почти такой же сочный.

Заказав себе еще кружку пива, Пуци рассказал нам, как он в первый раз слушал речь Гитлера.

— С виду в нем не было ничего особенного. Вроде как простой официант из привокзальной забегаловки, понимаете? Но когда он вышел на трибуну и начал говорить, то произвел неизгладимое впечатление. Сначала он говорил тихо, настолько тихо, что приходилось напрягать слух. Люди, сидя в креслах, наклонялись вперед.

Пуци взглянул на мисс Тернер, словно желая убедиться, что она слушает или что она хотя бы все еще на месте.

— Затем, завладев вниманием аудитории, он заговорил громче, с нарастающим пылом. Он задал перцу националистам. Потом социалистам. Затем взялся за Кайзеровскую и Веймарскую республики, которые отдали Германию на милость союзникам. Дальше принялся за марксистов. Разгромил в пух и прах тех, кто нажился на войне. Он был в ударе! Огонь!

Пуци хлебнул пива.

— А когда он закончил, все присутствующие закричали и затопали ногами. Потрясающее выступление! Даже больше! Фил, господин Гитлер — гений. Он — живое воплощение всего немецкого народа, немецкой истории и традиций. Полнейшее их олицетворение. Когда он говорит, кажется, он сам и есть Германия.

Пуци перевел взгляд с мисс Тернер на меня.

— Сегодня многие немцы потеряли надежду и веру. Наши лучшие парни полегли на полях войны. А после почти столько же умерло от испанки. К тому же по Версальскому договору мы потеряли мир. А тут еще, сами видите, эта жуткая инфляция. Деньги, которые люди копили всю жизнь, пропали в одночасье. Народ голодает. Дети таскают еду с помоек. Здесь, в Берлине, порядочные женщины вынуждены заниматься проституцией. — Он покачал большой головой. — Горькое время.

Еще один глоток пива.

— Для немецкого народа господин Гитлер олицетворяет перемены, надежды. Когда люди его слушают, они верят, что Германия возродится. Что они — выживут. Люди воодушевляются. Поверьте, они любят его. Обожают.

— И все же кое-кто, похоже, его недолюбливает, — заметила мисс Тернер.

Пуци, вооружившись ножом с вилкой, занялся было свиным желудком. Но тут же поднял на нее глаза.

— Простите?

— Тот, кто в него стрелял, — уточнил я.

— Да, — согласился он. И кивнул, не выпуская нож с вилкой из рук.

— Да-да. Верно говорю, это все большевики. Красные. Гитлер для них что бельмо на глазу, понятно? С каждым днем в нацистскую партию вступает все больше рабочих.

— Если это большевики, — заметил я, — то как они узнали о поездке Гитлера в Берлине?

Пуци снова кивнул. И положил нож с вилкой на тарелку, как будто вмиг лишился аппетита.

— Да, — печально сказал он. — Похоже, в партии завелся предатель. — Он повернулся к мисс Тернер. — Кто-то из этого списка.


Когда мы вышли из ресторана, дождь все еще шел, правда, теперь он только моросил. Через улицу, напротив гостиницы мы взяли такси и отправились в Тиргартен через огромные каменные ворота высотой в четыре-пять этажей, выглядевшие так, будто их перенесли сюда прямиком из Древней Греции.

— Бранденбургские ворота, — пояснил Пуци. — А вон там, немного правее, Рейхстаг, где заседает немецкий парламент. Построен в тысяча восемьсот девяносто четвертом.

Тиргартенский парк оказался большим, по обе стороны от нас громоздились купы темных деревьев, простирались мокрые лужайки, которые, казалось, тянулись на целые километры. Мы вышли к огромной круглой площадке с высоким фонтаном посередине — от нее в разные стороны расходились дорожки.

— Фонтан «Гроссер Штерн», — сообщил Пуци. — Сооружен в тысяча девятьсот четвертом.

Такси объехало фонтан и направилось по узкой дорожке в юго-западном направлении.

— Фазанерие аллее, — заметил Пуци. — Фазанья аллея. Скоро будем на месте. Такси свернуло направо и остановилось. Я выбрался из машины и подал руку мисс Тернер. Она оперлась на нее, вышла из такси и раскрыла зонтик. Пуци отсчитал водителю сто тысяч марок.

У каждого из нас был зонтик. Мисс Тернер сунула свою сумочку под мышку, и мы двинулись вперед по тропинке. Под свинцовым небом. В промозглую изморось.

— Эта дорожка ведет к зоопарку, — сказал Пуци. — Он один из лучших в мире. Там содержат тринадцать тысяч разных животных, причем многих из них нет ни в одном другом зоопарке.

Возможно, так оно и было, но посетителей, идущих в зоопарк или возвращающихся оттуда, было маловато. Парочка пожилых женщин в потрепанных плащах, прикрывших головы платками. Старик в драном пальто, который прошел мимо, шаркая ногами и бормоча что-то себе под нос. Троица юношей в матросских костюмах с большими черными бантами на шее, сгрудившаяся под одним зонтиком, который держал юноша посередине. Когда мы проходили мимо, они уставились на нас, широко улыбаясь и подталкивая друг друга.

— «Голубые», — пояснил Пуци и нахмурился. — Продажные гомики. В городе таких тысячи.

Мы миновали деревянную скамейку, на которой лежал огромный промокший газетный сверток. С одного конца из свертка торчала пара ног в дешевых кожаных башмаках.

Я взглянул на Пуци.

Тот печально покачал головой.

— Трудное сейчас время.

Мы подошли к узкому каменному мостику. Пуци остановился, я и мисс Тернер последовали его примеру.

— Мост Лихтенштейн, — пояснил он. И кивнул на лениво струившуюся под ним темную воду. — А это канал Ландвер. В девятнадцатом как раз здесь застрелили Розу Люксембург. Тело сбросили в канал. Нашли только через четыре месяца.

— Кто такая Роза Люксембург? — спросил я.

— Одна из руководителей «спартаковцев»,[142] большевиков, пытавшихся свергнуть правительство. Тогда были трудные времена, Фил. Общество бурлило. Порой казалось, что красные захватили всю Германию. Одно время они даже заправляли в Берлине.

— Кто ее застрелил? — спросила мисс Тернер.

— Лейтенант из «Freikorps»,[143] его звали Фогель.

— «Freikorps»? — спросил я.

— После заключения Версальского договора немецкую армию разделили. «Freikorps» состояли из бойцов, объединившихся для борьбы с коммунистами.

— Что случилось с лейтенантом Фогелем? — поинтересовалась мисс Тернер.

— Его осудили, но он бежал в Голландию.

— А мы-то что здесь делаем, Пуци? — спросил я.

Он как будто удивился.

— Как же так, Фил, а я думал, вы человек сообразительный. Отсюда, с этого моста, и стреляли в господина Гитлера.

Глава четвертая

Пока мы стояли на узком каменном мостике под мрачным свинцовым небом, изморось обратилась в нудный дождь. Капли стучали по моему зонтику и рябили темную гладь канала.

— Значит, стреляли отсюда, — сказал я, — и поэтому вы решили, что это большевики?

— Конечно, но не только поэтому, — ответил Пуци. — Красные были бы на седьмом небе, если б господин Гитлер погиб. По стране, Фил, рыщут сотни отрядов смерти, и все они наймиты Москвы. Красные здесь все еще сильны, понятно? И здесь, на мосту, они лишний раз напомнили о себе.

— Как это?

— Они решили отомстить за смерть Розы Люксембург.

— Угу. И где же стоял Гитлер, когда в него стреляли?

Пуци кивнул на большое дерево.

— Вон там. На том островке.

Я глянул сквозь мокрые деревья. И за тонкой полоской воды, в северной части канала, заметил холмик, тоже поросший деревьями.

Мисс Тернер спросила из-под зонтика:

— Откуда вы знаете, что стреляли отсюда?

Пуци взглянул на нее так, будто забыл, что и она вместе с нами. А может, и впрямь забыл.

— Потому что здесь нашли оружие, — сказал он. И, наклонившись над парапетом, кивнул вниз, на воду. — Вон там. На том выступе.

— То есть не в воде? — спросила она. Это был хороший вопрос.

— Понятно, стрелявший хотел бросить винтовку в воду, — сказал Пуци. — Но явно торопился, вот она и зацепилась за выступ. У него не было времени сбежать вниз и замести следы.

— Что за винтовка? — спросил я.

— Что-то вроде пехотного «маузера».

Мисс Тернер сказала:

— Вы говорили, что стреляли около четверти шестого?

Пуци снова как будто удивился, что она задала ему вопрос. Похоже, женщины вообще редко задавали ему вопросы.

— Да, верно.

— В это время вокруг наверняка были люди? — предположила она. — Очевидцы.

— День был такой же, как сегодня, — объяснил Пуци. — Шел сильный дождь. Правда, было похолоднее.

— Вы были здесь, — спросил я, — когда стреляли?

— Ну да, — ответил он. — Я был вместе с господином Гитлером на острове.

— Ладно, — сказал я. — Давайте осмотрим остров. Мисс Тернер, а вы, может, пока подождете здесь, на мосту?

Она улыбнулась.

— Как тот стрелок.

— Вот именно.


Я двинулся следом за Пуци по тропинке между деревьями, с которых падали тяжелые дождевые капли.

— Нойер Зее, — сказал Пуци и кивнул на маленькое серое озерцо, почти со всех сторон окружавшее остров. В дальнем конце озера громоздились черные деревья — за ними я разглядел ехавшие по шоссе машины.

На самом деле это был не совсем остров, потому что он соединялся узким перешейком с парком. Мы прошли по нему дальше и вышли по тропинке на небольшую полянку посреди острова.

Пуци остановился, огляделся и кивнул.

— Господин Гитлер стоял вот здесь.

— Так сколько всего вас было?

— Кроме нас еще двое. Простите, Фил, но я не могу назвать их имена, пока не получу разрешения.

Я кивнул.

— Вы сейчас стоите на том самом месте, где стоял Гитлер?

Большая голова под зонтиком качнулась сначала назад, потом вперед. Пуци шагнул вправо, потом назад.

— Здесь, — сказал он. — Точно.

— А вы где стояли?

— Там, сзади. Под деревом, с одним из сопровождавших.

— Четвертый стоял рядом с Гитлером?

— Да. — Он двинулся вправо. — Где-то здесь.

Я подошел к Пуци, остановился рядом с ним и глянул в сторону моста, где осталась мисс Тернер. Но разглядеть ее не смог. В парке, на берегу озера рос вяз — его толстые, покрытые густой листвой ветви склонялись почти до воды и закрывали мост.

Я отошел чуть правее и только тогда увидел мисс Тернер. И помахал ей рукой. Она махнула мне в ответ. Жестом я попросил ее передвинуться по мосту в сторону зоопарка. Она поняла. И отошла на другой конец моста — с южной стороны.

Я вернулся к Пуци и остановился, чтобы взглянуть на нее. Маленькая темная фигурка стояла справа от крайней ветви вяза. Мисс Тернер было едва видно.

— Думаю, стрелять оттуда было не очень удобно, — сказал я Пуци.

Он хмурился.

— Но кто-то же стрелял, Фил. Не забывайте, сейчас весна, а стреляли неделю назад. На дереве тогда почти не было листьев, верно?

Но веток-то было столько же. И пуля могла от них отрикошетить. Стрелок наверняка должен был это учесть.

— Но так ведь он и стрелял. Мы все слышали, выстрел прогремел вон оттуда. — Он указал зонтиком в сторону мисс Тернер.

— И, услышав выстрел, — спросил я, — вы повернулись в сторону моста?

— Да, повернулся… — Он замолчал и с минуту раздумывал. Потом кивнул. — Да, я повернулся вон туда. Направо.

— В ту сторону. Но не к самому мосту.

— Ну, в общем, да. — Он поднял брови. — А! Теперь ясно!

— Что?

— Стреляли, скорее всего, вон оттуда. — Он указал чуть правее от мисс Тернер. — Затем стрелок кинулся через мост и на бегу выбросил винтовку.

— Возможно. Но если бы он хотел избавиться от винтовки, он бросил бы ее в воду сразу же, как только оказался на мосту. Почему же она лежит на выступе, да еще так далеко от моста?

— Он был взвинчен, вот и не рассчитал силы.

Я кивнул.

— Наверняка все так и было, Фил. Полиция нагрянула почти сразу, и уже через несколько минут они наткнулись на винтовку. Я слышал их разговор: «Из нее только что стреляли».

— Мне сказали, пуля прошла всего в нескольких сантиметрах от Гитлера. Это так?

— Да. Два-три сантиметра правее, и он был бы мертв. Я каждый день благодарю Господа, что стрелок дал маху.

— Полиция нашла пулю? И винтовка у них?

— Да. Я договорился с сержантом Биберкопфом о встрече на девять часов. Он ведет расследование.

— Прекрасно. Спасибо.

— Ну что, тут, кажется, все, Фил? — Он огляделся. — Когда-то я очень любил этот парк. В детстве, когда я приезжал с родителями в Берлин, то проводил здесь Бог знает сколько времени — вот было радости. А сейчас у меня здесь аж мурашки по коже бегут.

— Да, — сказал я. — На сегодня здесь пока все.

Пуци довольно улыбнулся.

— Тогда приглашаю вас с мисс Тернер выпить. Тут недалеко есть чудная пивнушка, «Бауэр». Попить пивка сейчас самое оно, а?

— Давайте в другой раз, Пуци. Нам с мисс Тернер нужно писать отчет.

Его лицо вытянулось.

— Ну, ладно. Раз такое дело. — Он снова улыбнулся. — Тогда давайте хотя бы поужинаем вместе, я настаиваю. Обещаю познакомить вас с нужным человеком.

— С кем?

Пуци лукаво улыбнулся.

— Пусть это будет маленький сюрприз, ладно? Честное слово, Фил, не пожалеете.

— Ладно. А еще вы позвоните Гессу? Нужно узнать имя. Того человека, с которым встречался Гитлер.

Он кивнул, но без особой радости.

— Да-да, конечно. Можно вопрос?

— Валяйте.

— О мисс Тернер.

— Что именно вас интересует?

— Она говорила, что ее мать была немкой. Вы не знаете, у нее не осталось здесь родственников?

— Насколько мне известно, нет. А вам-то это зачем?

— Странно. Она мне кого-то напоминает. Только никак не вспомню, кого именно.


Мы взяли другое такси и вернулись в «Адлон», и Пуци, высадив нас, пообещал заехать в семь вечера. Мы прошли в бар и сели за маленький столик. Мисс Тернер заказала чашку чая, а я себе — кофе.

Когда официант удалился, шурша туго накрахмаленной белой курткой, я спросил:

— Ну, и что вы обо всем этом думаете?

— О покушении на убийство? — уточнила она.

— Да.

Ее глаза за стеклами очков прищурились.

— У вас что, возникли какие-то сомнения?

Я улыбнулся.

— Может, и так.

Она кивнула.

— Господин Ганфштенгль стоял там же, где и Гитлер, когда раздался выстрел?

— Да.

— Какую винтовку нашла полиция? Какой длины?

— Пуци сказал — «маузер». Большая винтовка. Метр двадцать длиной.

— Помнится, господин Ганфштенгль говорил, свидетелей не было. Но разве мог стрелок, да еще с такой большой винтовкой, знать наверняка, что никому не попадется на глаза, когда будет целиться?

— Нет, — согласился я. — Что еще?

— Между мостом и островом стоит дерево, так что стрелял он, скорее всего, не с моста. Может, откуда-нибудь еще, поблизости от моста?

— Пуци сказал, что звук выстрела донесся откуда-то справа. С южной стороны.

— С территории зоопарка.

— Верно.

— Тогда зачем стрелку было бежать к мосту? Может, вернее было бы скрыться в противоположном направлении, через зоопарк, чтобы уйти подальше от моста?

— Возможно.

— Но если стрелок все же кинулся к мосту и хотел избавиться от винтовки, почему он не бросил ее прямо в воду?

— По словам Пуци, он спешил. И промахнулся.

— Канал довольно широкий, трудно промахнуться, не так ли? Да и неужели он не постарался бы НЕ промахнуться? Полиция наверняка сразу же обнаружила винтовку на выступе.

— Минуты через две, по словам Пуци.

Вернулся официант. Он поставил на стол кофе и чай и живо ретировался, как будто для того, чтобы еще малость подкрахмалить свою куртку.

Я налил себе кофе.

— Так что мы имеем в итоге? — спросил я.

Мисс Тернер улыбнулась.

— Это что, вопрос на засыпку, господин Бомон? Какова же будет награда, если я отвечу правильно?

— Заплачу за ваш чай.

Мисс Тернер рассмеялась. Смех у нее был просто очаровательным. Она опустила глаза и принялась размешивать сахар в чашке с чаем. Затем взглянула на меня.

— Ну, тут, по-моему, возможно несколько вариантов.

— Например?

— Во-первых, покушение могло быть подстроено либо самим господином Гитлером, либо тем, с кем он встречался. Может, и выстрела никакого не было.

— Не думаю, что Пуци врет. Да и полиция приезжала. Стрелять-то стреляли.

— Тогда, может, стреляли просто так, мимо.

— Возможно, — согласился я.

— Но зачем? А вся эта секретность?.. Уж больно смахивает на мистификацию.

— Возможно.

Она нахмурилась.

— Как вы думаете, откуда у них эта страсть к секретности? По-моему, партийцы использовали это покушение, чтобы вызвать сочувствие к господину Гитлеру и к самим себе.

— Может, это как-то связано с тем, другим человеком. С которым встречался Гитлер. Так вы сказали, возможно несколько вариантов.

Мисс Тернер отпила чаю.

— Мне кое-что пришло в голову.

Я попробовал кофе. В надежде получить за двести тысяч марок что-нибудь не очень похожее на помои. Но меня постигло разочарование.

— Что же? — спросил я.

— Ту винтовку подбросили ДО того, как прогремел выстрел. Отвлекающий маневр. А на самом деле стреляли из другой винтовки.

Я кивнул.

— Плачу за чай.

— Или вот еще вариант, сказать?

— Какой?

— Пуля предназначалась не господину Гитлеру, а другому человеку.

Я улыбнулся.

— Кроме того, я угощу вас сегодня и ужином.

Так уж вышло, что платить за ужин мне не пришлось. За меня заплатил самый знаменитый в Германии экстрасенс.

* * *
Гостиница «Адлон»

Берлин

Вторник

15 мая


Дорогая Евангелина!

Боюсь, это письмо будет совсем коротенькое — пишу наспех и в любую минуту могу прерваться. Мы с господином Бомоном отправляемся ужинать за компанию с гигантским немецким плюшевым мишкой, а зовут его — честное слово, ни капельки не выдумываю — Пуци Ганфштенгль.

Здесь все так же дождливо. Я даже начинаю думать, что дождь в Германии идет беспрестанно.

Но мне хочется рассказать тебе, какой же все-таки свинтус этот господин Бомон, а вернее, совсем наоборот.

Как ты, надеюсь, помнишь, мы сидели вдвоем в вагоне-ресторане. Фарфоровые тарелки, серебряные приборы и льняная скатерть были великолепны, правда, рагу из лосятины, как я уже писала, подкачало. Зато обслуживание было на высоте, да еще при уютном и романтичном освещении.

Господин Бомон и в лучшие времена не слишком разговорчив. Похоже, он считает, что простое «да» или «нет» с лихвой замещает ответ на любой вопрос. Поэтому я даже удивилась, когда он вдруг ответил на мой вопрос: вы первый раз в Германии?

— Да, — сказал он. Банальный ответ. А потом он добавил как бы между прочим: — И слава Богу.

Я нахмурилась.

— Что вы имеете в виду?

— Я насмотрелся на немцев на войне, — пояснил он.

— Но, господин Бомон, — заметила я, — вам не кажется, что это несколько… узкий взгляд на вещи?

Он слегка усмехнулся. То была одна из тех многозначительных усмешек, которая подразумевала, что усмехнувшийся знает неизмеримо больше по поводу чего-то, а то и всего, чем тот, кому эта усмешка предназначена.

— Вы так считаете? — спросил он.

— Понимаю, — сказала я, — война стала для вас тяжким испытанием. Но и британцы, знаете ли, тоже хлебнули лиха. Около миллиона человек погибших. Полтора миллиона раненых или отравленных газом. Да и для немцев она наверняка была страстью Господней.

Он отпил глоток вина.

— А мне-то откуда знать?

— К тому же воевали не все немцы. Не все из них хотели войны.

— Наверно, мне такие немцы просто не встречались.

— Но это не значит, что их нет. Конечно, некоторые действительно были настроены воинственно — всякие шовинисты, милитаристы, думаю, их и сейчас хватает. Но были и есть сотни тысяч порядочных, культурных немцев. Германия всегда славилась своими культурными традициями.

— Да ну, — сухо заметил он.

— Бетховен? Бах? Гёте?

— С ними тоже не встречался.

Я улыбнулась. Решила, он это нарочно — шутит.

— Да будет вам, господин Бомон, — сказала я. — Вы же не станете утверждать, что война не позволит вам теперь смотреть на немцев объективно.

Конечно, задним числом я понимаю, что сказала глупость. Один Бог ведает, какие беды пришлось ему пережить на войне. Едва проронив эти слова, я поняла, до чего же они глупы. И все же его реакция меня поразила.

Ева, его лицо вдруг похолодело. Какое-то мгновение он смотрел на меня молча, ледяным взглядом. Потом сказал:

— Простите, мисс Тернер, но вы несете ахинею.

Это было все равно что пощечина. Помню, кожа у меня на щеках съежилась и покраснела так, словно он действительно дал мне пощечину.

Но я сдержалась. Сняла салфетку с колен, положила ее рядом с тарелкой, встала, развернулась, прошла по проходу между столиками, вышла из ресторана, шагнула через переход между вагоном-рестораном и спальным вагоном, подошла к своему купе, открыла его, зашла и спокойно закрыла за собой дверь. Проводник уже застелил постель. Я так же спокойно села на нее. И с неизменным спокойствием проревела несколько часов кряду.

Конечно, я понимала, теперь мне придется уйти из агентства. У меня не было никакой возможности работать дальше с господином Бомоном после того, что он сказал, но вместе с тем я не могла, не выставив себя законченной истеричкой, объяснить господину Куперу, по какой причине я не могу с ним больше работать.

Но вот мы уже подходим к заключительной серии, притом быстро, потому что мне нужно бежать.

Нацарапав последние сумбурные строчки письма (про рагу из лося и про свинство господина Бомона), я заклеила конверт и приклеила марку. Когда поезд подошел к Нюрнбергу, где к составу должны были прицепить еще несколько вагонов, я кинулась на платформу и бросила письмо в почтовый ящик. И мигом назад. А когда подошла к купе, то увидела господина Бомона: он стоял тут же, в проходе, прислонившись к перегородке, — руки на груди, голова опущена.

Я повернулась, собираясь отступить, прежде чем он меня увидит, но услышала его голос:

— Мисс Тернер?

Я остановилась и замерла на месте, не поворачиваясь к нему. Я едва дышала. Потом почувствовала, что он приближается. И сквозь собственное прерывистое дыхание услышала, как он тоже вздохнул.

Какое-то время он молчал. Потом сказал:

— Извините меня.

Это было одно из тех мгновений, когда все твои чувства сливаются воедино и содрогаются, защищенные всего лишь тонкой оболочкой, которая того и гляди лопнет. Я не смела повернуться и взглянуть на него. Сделай я это, оболочка тут же лопнула бы.

— Я не имел права так говорить, — сказал он. — Я… Послушайте, мне действительно очень жаль. Вы правы. После войны прошло уже столько лет. И мне, наверно, пора с этим смириться.

Я невольно повернулась к нему лицом.

Тут поезд внезапно дернулся, и меня бросило господину Бомону прямо на грудь, которую отшвырнуло назад с той же скоростью вместе с остальными частями его тела, включая ноги. Несколько секунд мы пятились по проходу, пытаясь устоять.

Наконец он обрел равновесие и удержал меня.

— Вы как? — спросил он. Его руки лежали у меня на плечах. А он, надо заметить, совсем не слабенький.

— Да-да, все в порядке.

Этот неловкий танец в проходе прорвал оболочку, все сдерживаемые ею чувства разом улетучились. И на смену им тут же пришло простое английское смятение. Знаешь, иногда бывает польза от того, что ты англичанка.

— Все в порядке, — повторила я и, когда он меня отпустил, повернулась к нему. — Я действительно сказала ахинею и надеюсь, вы меня простите.

Несколько мгновений он смотрел на меня молча. Знаешь, у него очень красивые глаза. Потом он улыбнулся:

— Будем считать, мы квиты?

— Хорошо, — согласилась я. — Квиты. Спасибо.

Он кивнул.

— Это вам спасибо, мисс Тернер. Утром увидимся.

— Доброй ночи, господин Бомон.

И мы улеглись в постель каждый в своем, отдельном купе.

«Мисс Тернер». Я тебе писала, что как-то раз, во Франции, он назвал меня Джейн?

Письмо, вижу, получилось не очень коротким. Но теперь, Ева, мне надо бежать.

С любовью,

Джейн

Глава пятая

В тот же день, в семь часов вечера мы ждали Пуци под уличным навесом у гостиницы «Адлон» на Парижской площади. Мисс Тернер отправила еще одно письмо. Я начал подозревать, что она писательница, хотя и скрывает, и что она посылает кому-то очередные главы своего бесконечного романа.

Я оставил «кольт» в чемодане, который привез во Франкфурт Кодуэлл. Решил, что за ужином он мне не понадобится.

По-прежнему шел дождь, нескончаемый, нудный, моросящий. Капли походили на бусинки расплавленного серебра в желтом свете уличных фонарей. Унтер ден Линден постепенно заполняли большие дорогие машины. Огни их фар будто струились, отражаясь на мокром черном асфальте. Гудели клаксоны, урчали моторы.

Тротуар заполняли прохожие с зонтиками. В толпе было много пареньков в матросской одежде — они пересмеивались и поглядывали на прохожих оценивающим взглядом. Были там и самодовольные юноши в стильных костюмах, хотя на самом деле это были не юноши, а девицы с короткими стрижками. Были среди них и настоящие девицы, одетые как дорогие проститутки. Попадались и высокие надменные женщины в длинных кожаных жакетах и ярких кожаных сапогах. Встречались и толстые краснолицые мужчины средних лет — словно зажиточные покупатели в гигантском магазине, они придирчиво разглядывали проплывающий мимо товар.

А среди продающих и покупающих сновали нищие, целая армия нищих — их было куда больше, чем всех остальных. Старики и молодые парни, кто без руки, кто без ноги. Старухи во вдовьем черном рубище. Дети в тряпье. Исхудавшая молодая мать с такой же исхудавшей маленькой дочуркой. И снова дети в рванье.

У дверей гостиницы стояли два швейцара в форме римских военачальников, которые отгоняли попрошаек. Они не обращали внимания на остальную часть толпы, точно так же как и остальная часть толпы не обращала внимания на попрошаек. Какие-то люди, совсем немного, мужчины и женщины в разнообразном порядке, входили в гостиницу и направлялись в бар, чтобы поговорить о делах. В тяжелом влажном воздухе мешались запахи духов и лосьона после бритья — в основном дешевых, редко дорогих — и выхлопных газов.

Мисс Тернер поправила очки и обратилась ко мне:

— Похоже на светопреставление, верно?

— Почему?

— Вся эта нищета, попрошайки… такое впечатление, что всем кругом наплевать.

— Наверно, они об этом даже не задумываются. Хотя завтра сами могут оказаться среди нищих.

— Так тем более, думаю, их должна беспокоить такая судьба.

— Тогда сегодняшний вечер им был бы не в радость.

Мисс Тернер собралась было еще что-то сказать, как вдруг рядом раздался автомобильный гудок.

У гостиницы остановилось такси. Опустилось боковое стекло, и Пуци как-то умудрился просунуть в него свою большую голову. Такси выглядело так, будто вот-вот разродится.

— Фил! — крикнул он, моргая от попавшего в лицо дождя. — Мисс Тернер!

Я поднял зонт над головой мисс Тернер, и мы побежали под проливным дождем к такси. Дверца распахнулась, Пуци потеснился и занял теперь уже только половину сиденья. Я подождал, пока мисс Тернер сядет в машину, затем закрыл зонт, кое-как втиснулся сам и захлопнул за собой дверцу. Зонтик я держал вертикально между коленями. В машине было тепло и влажно, и мы с мисс Тернер расстегнули наши пальто.

— Привет-привет! — сказал Пуци. У него на коленях под шляпой лежала большая книга. — Мисс Тернер, вы просто очаровательны.

— Благодарю, — сказала она. На ней была маленькая черная шляпка. Темные волосы стянуты на затылке в тугой узел. Под пальто — одно из платьев, купленных во Франкфурте: серое шелковое, с завышенной талией, длиной до середины икр. У нее были очень красивые икры.

Пуци, навалившись на нее, обратился ко мне:

— Фил, я разговаривал с Гессом, а он поговорил с… — Пуци глянул в затылок водителю, — нашим другом. Рад сообщить, что все в порядке. Я могу назвать имя. Того человека в парке.

— Кто же он?

Еще один взгляд в затылок водителю.

— Потом, ладно? Гесс сообщил мне кое-что еще. Во-первых, номер телефона англичанки, подружки Гуннара. Ее зовут Нэнси Грин. Я звонил — она живет в пансионе в Шарлоттенбурге, но ее не было дома. Хозяйка сказала, сегодня вечером она должна быть в «Черной кошке». Она там работает.

— Что за «Черная кошка»?

— Кабаре. Если хотите, можем заглянуть туда после ужина.

— Годится.

— Гесс также сказал, что у Фридриха Нордструма в Берлине есть сестра. Грета.

— Нордструм — один из списка?

— Да. Помощник Геринга, я говорил. Но, боюсь, пообщаться с сестрой будет сложнее, чем с мисс Грин. У нее нет телефона. По дороге сюда я заехал в регистратуру Центрального полицейского участка на Александерплац и попробовал разузнать ее адрес. Но там не отмечено, что она проживает в Берлине.

— Наверно, живет под другим именем, — предположил я.

— Возможно. Мне очень жаль, но, боюсь, она проститутка, — Мы как раз проезжали мимо фонаря, и я заметил, что он бросил беглый извиняющийся взгляд на мисс Тернер. — Я же говорил, времена нынче тяжелые, Фил, и многим хорошеньким женщинам приходится продавать себя, просто чтобы выжить.

— Как же ее разыскать?

— Есть один способ. Она, наверно, связана с Институтом сексологии.

— С институтом сексологии?

— Он так называется. Им руководит психоаналитик по имени Магнус Гиршфельд. Сущий маньяк, Фил. Сумасшедший. Каким-то образом он умудрился использовать свою сексуальную одержимость и организовать этот институт, и тот приносит ему приличный доход.

— Сестра Нордструма на него работает?

— Нордструм говорит, иногда.

— Где находится институт?

— На улице Бетховена. В Тиргартене, рядом со Шпре.

— У вас есть описание этой женщины?

— Да. — Пуци полез во внутренний карман пальто и достал листок бумаги. Когда мы проезжали мимо следующего фонаря, он прочел: — Двадцать три года, блондинка. Вес — пятьдесят девять килограммов, рост — сто восемьдесят сантиметров.

Он передал мне листок.

— Спасибо, — сказал я. Вынул из кармана бумажник и положил туда листок. Потом повернулся к Пуци. — Проверим ее завтра. Что насчет Рема? Он все еще в Берлине?

— Да, но мне не удалось с ним связаться. Я оставил ему записку. Он должен позвонить мне сегодня в ресторан.

— Прекрасно.

— Я еще кое-что выяснил. — Мы снова миновали фонарь, и я заметил, как Пуци улыбнулся.

— Что именно? — поинтересовался я.

— Мисс Тернер, — сказал он, повернувшись к ней, — сегодня днем я спрашивал, есть ли у вас родственники в Германии.

— Нет, — ответила она. — Мамина семья в конце концов перебралась в Англию.

— Возможно, но, как я уже говорил Филу, вы мне кое-кого напомнили. Сегодня вечером, пока одевался, я вспомнил, кого именно. Вы напомнили мне не какую-то женщину, мисс Тернер, а картину. Слыхали о таком художнике — Франце фон Штуке?

Мисс Тернер призадумалась.

— Что-то не припоминаю.

— А он, похоже, вас знал. Причем более тридцати лет назад. — Пуци похлопал по лежавшей у него на коленях книге. — Этот альбом издал мой отец. Здесь — репродукции работ баварских художников. — Он снял шляпу с огромного колена и раскрыл книгу. — Видите? — весело спросил он. — «Die Sände». Грех. Сходство поразительное.

Когда мы поравнялись с очередным фонарем, я разглядел картину. На ней была изображена почти обнаженная женщина, вокруг ее шеи обвилась змея толщиной с пожарный шланг. Такси оставило фонарь позади, и снова стало темно.

— Простите, — заметила мисс Тернер, — боюсь, я не вижу никакого сходства. — Она как будто искренне об этом сожалела.

— Все дело в свете, — сказал Пуци. — Подождите, когда придем в ресторан. Уверяю, вы с ней похожи как две капли воды. Гитлер просто с ума сойдет!

— Сойдет с ума? — переспросил я.

— Штук его любимый художник, а эта картина, «Грех», тем более. Он часто стоит часами — часами! — и глядит в глаза женщины на полотне. Он и впрямь сойдет с ума, когда вас увидит, мисс Тернер.

Мы поужинали в ресторане «Хаус Фатерланд» на Потсдамерплац. Он занимает целый квартал и, по сути, состоит из пяти различных ресторанов. Мы их не видели, но, по словам Пуци, там есть настоящий баварский пивной зал, настоящее венское кафе, настоящая открытая веранда с настоящим рейнским вином, настоящая испанская таверна с настоящими испанскими цыганками и настоящий бар «Дикий Запад». Пуци решил, что я буду чувствовать себя уютнее в баре «Дикий Запад». Он объяснил мисс Тернер, что здесь, к сожалению, нет настоящего английского паба. Она восприняла это печальное известие с достоинством.

Мы сдали наши пальто в гардероб и через огромную дверь вошли в салон такой величины, что, если бы он находился в Додж-Сити,[144] там не осталось бы места ни для скота, ни для чего бы то ни было еще.

С высокого навесного потолка свисали двадцать или тридцать хрустальных электрических канделябров. Стойка бара тянулась не меньше чем на тридцать метров, и большинство стульев было занято. Позади стойки — зеркало соответствующей длины и несколько рядов бутылок с разными напитками, не считая барменов в расшитых кожаных жилетах и белых шляпах емкостью галлонов двадцать. На официантах такие же жилеты и шляпы. Кроме того, поверх хлопчатобумажных брюк на них были расшитые кожаные фартуки, а свои книжечки для записи заказов они держали в больших кожаных кобурах.

По всему залу были расставлены пятьдесят или шестьдесят ярко раскрашенных фигур индейцев, какие можно встретить в американских табачных лавках. Индейцы, все как один, стояли по стойке смирно. Красные стены были украшены головами убитых животных — оленей, лосей и даже парочки бизонов, таращившихся на толпу сквозь клубы табачного дыма как будто с недоумением. В северном конце зала на сцене играл оркестр. Все музыканты были в старомодных костюмах и желтых жилетах. Пела пышная блондинка в красном платье из тафты с низким декольте. Она пела «Домик в степи» на немецком. Ничего противнее мне слышать не доводилось.

Метрдотель в куртке из оленьей кожи с бахромой и в енотовой шапке провел нас через толпу к свободному столику.

— Потрясающе, правда? — спросил Пуци, придерживая свой альбом под мышкой. — Как в настоящем салуне на Диком Западе.

— Ну да, — сказал я. — Точь-в-точь.

Не успели мы сесть за стол, как Пуци раскрыл альбом и торжественно положил его перед мисс Тернер.

— Видите, мисс Тернер? Сходство поразительное.

Она глянула вниз — на картинку. Поправила очки. И чуть погодя задумчиво сказала:

— Ну, вроде бы небольшое сходство есть. Может, в линии подбородка.

— Вздор! — воскликнул Пуци. — Эта женщина, наверно, ваша сестра. — Он схватил альбом и бухнул его на стол, повернув ко мне. — А вы что скажете, Фил?

В ярком свете люстр я разглядел, что женщина на репродукции и впрямь была поразительно похожа на мисс Тернер. Но самой мисс Тернер это сходство явно не нравилось, поэтому я сказал:

— Есть что-то.

— Просто как две капли воды, — заявил Пуци, наклонился и подвинул альбом к себе. Повернул, полюбовался картиной, ухмыльнулся и сказал: — Гитлер просто с ума сойдет.

Подошел официант, чувствовавший себя в ковбойских сапогах не очень уверенно, и положил перед нами меню.

— Хотите выпить? — спросил меня Пуци. — Они делают фирменные коктейли, как в Америке, на Диком Западе.

— Например?

Пуци заглянул в винное меню и, бегло его просмотрев, сказал:

— Например, «Старый Шаттерхэнд». По имени героя книг Карла Мая.[145] Читали?

— Нет.

— Книги у него просто замечательные! Сногсшибательные! Столько бесподобных историй про Дикий Запад! Господин Гитлер их обожает.

— А что входит в «Старый Шаттерхэнд»?

Пуци снова глянул в меню.

— Абсент, апельсиновый сок, мятный ликер, горькие настойки и американский бурбон. Тут написано — настоящий.

— Можно заказать просто стакан настоящего американского бурбона? Чистого? И стакан воды — отдельно?

— Конечно. А вам, мисс Тернер? Она оторвала глаза от меню.

— Мне «Натти Бампо», — сказала она.

— А это что такое? — поинтересовался я.

— Шартрез, абсент, ананасовый сок. — Она улыбнулась. — Решила встать на опасную стезю.

— И ослепнуть.

Мисс Тернер рассмеялась.

— Боюсь, мне его не осилить. Я плохо переношу алкоголь.

— А я, — заявил Пуци, — выпью пива. — Он поднял голову и заговорил с официантом — тот кивнул и, пошатываясь на каблуках, поплелся прочь.

Пуци продолжал изучать меню.

— Фил, хотите еще бифштекс?

— Нет, благодарю. Я бы взял рыбу.

Он заглянул в меню.

— Палтус из Санта-Фе. Форель с гор Сан-Антонио.

Я улыбнулся.

— Прямо-таки с самых гор?

— Из озера к югу от Берлина.

— Форель подойдет, спасибо.

Он кивнул.

— А вам что, мисс Тернер?

— Один салат. Я не очень голодна.

— Значит, салат, — сказал он. — А я закажу себе свиное жаркое «Дикий Билл Хикок».[146]

— Так кто же это все-таки был, Пуци? — спросил я. — Тот, с кем Гитлер встречался в парке?

Пуци мельком огляделся, убедился, что рядом никого нет. Наклонился поближе ко мне и проговорил:

— Генерал Ханс фон Зеект.[147] Главнокомандующий немецкой армией.

Глава шестая

— А кто был третий? — Его помощник, полковник фон Хиппель.

— Зачем Гитлер встречался с фон Зеектом?

Пуци снова оглянулся. Посмотрел на меня.

— Сначала я должен дать вам важную историческую справку.

— Давайте.

И, понизив голос, он продолжал:

— Первого мая, несколько недель назад, был праздник, так? Большевики устроили в Мюнхене большую демонстрацию. Это было тем более возмутительно, что, по сути, они отмечали события девятнадцатого года, когда власть в Мюнхене захватили красные.

— А я думал, они захватили власть в Берлине.

— Да нет. Не только в Берлине, но и во многих других немецких городах. Вспомните, Фил, тогда, в девятнадцатом, казалось, что большевистская революция в России произошла совсем недавно. И красные по всей Европе пытались повторить успех русских большевиков.

— Хорошо. Итак, первого мая…

— Да, первого мая господин Гитлер понял, что антибольшевистские силы должны непременно собраться и показать свою истинную силу во время, так сказать, антидемонстрации. Несколько групп патриотов под предводительством господина Гитлера собралось в Обервайзенфельде, на севере от Мюнхена. Пока они проводили военные маневры…

— Военные маневры?

— Тренировались. На случай нападения красных, понимаете? Как я уже говорил, времена были трудные. Красные…

Тут его рот захлопнулся — прибыл официант с напитками. Пуци поблагодарил его и сказал, что мы будем есть. Засим официант удалился, пошатываясь и постукивая каблуками своих ковбойских сапог.

Пуци глотнул пива. Мисс Тернер пригубила свой «Натти Бампо».

— Ну и как? — спросил я ее.

— Не такой крепкий, как я думала. — Она улыбнулась. — Напиток как будто ничего.

Я попробовал свой бурбон. На вкус он был как настоящий американский бурбон, только щедро разбавленный настоящей немецкой водой.

Пуци заметил:

— Красные вооружены, Фил, и опасны. Поражение в девятнадцатом году только укрепило их решимость.

— Верно. Так что там стряслось, когда патриоты проводили маневры?

— Их окружила баварская государственная полиция с мюнхенским гарнизоном рейхсвера — это немецкая армия. Хотя полицейские и армейские начальники, понятно, сочувствовали господину Гитлеру, им хотелось избежать столкновения с красными. Поэтому сторонникам господина Гитлера пришлось сдать оружие. Это был большой удар по его репутации, понимаете?

— Угу.

— Тогда онрешил, как он сам мне потом сказал, что время простых демонстраций кончилось. Нужно отстранить от власти само правительство — этих предателей в Веймаре. Он решил, пришло время двинуться на Берлин. Слыхали о марше Муссолини на Рим? В прошлом году?

— Да.

— Итальянские патриоты пошли на столицу, чтобы спасти свою страну. После Обервайзенфельда господин Гитлер решил поступить так же. Он поговорил с генералом Отто фон Лоссовом, командующим военным гарнизоном в Мюнхене, и выдвинул идею: группы верных бойцов из «Freikorps» идут на Берлин, вербуя походя сторонников, понимаете? Как и всякий порядочный немец, фон Лоссов был недоволен веймарским правительством и обещал держать мюнхенский гарнизон в казармах. Но только при условии, что берлинский гарнизон под командованием генерала фон Зеекта не станет разгонять участников марша. Чтобы заручиться соответствующими гарантиями, господин Гитлер и встретился с фон Зеектом в Тиргартене.

Я кивнул.

— Поскольку марш на Берлин так и не состоялся, можно предположить, что никаких гарантий Гитлер не получил.

— Ах, увы!

— Из-за генерала все и помалкивают о той встрече? И о покушении?

— Да. На этом настаивал фон Зеект. Для нас так тоже лучше, в смысле — для партии.

— Если бы люди узнали об их встрече, они бы догадались, чего хотел Гитлер. И вам этого не хотелось.

— Нет.

— А люди в списке? Кто-нибудь из них знал, что Гитлер собирался встретиться с генералом?

— Все знали.

— Кто устроил встречу с генералом?

— Я. У нас с ним общие друзья.

— Вы кому-нибудь рассказывали об этой встрече?

— Никому. Даже жене. И генерал дал мне слово офицера, что он тоже никому не скажет, кроме полковника фон Хиппеля. Генерал — кристально честный человек. И фон Хиппель, разумеется, тоже. Так что, Фил, проболтаться они не могли.

— Все может быть, но с ними все равно нужно побеседовать.

Он кивнул.

— Я говорил Гессу, что вы так и скажете. Завтра же свяжусь с генералом.

Мисс Тернер, обращаясь к Пуци, сказала:

— Этот генерал фон Лоссов…

Пуци повернулся к ней и как будто снова удивился:

— Да?

— Это тот самый генерал, который приказал разоружить демонстрантов первого мая?

— Да, но у него тогда не было выбора.

Мисс Тернер отпила глоток своего коктейля.

— Но если он так беспокоился, чтобы между социалистами и сторонниками господина Гитлера не случилось стычки первого мая, почему он не волновался, что столкновения могли с тем же успехом произойти во время марша на Берлин? Потому это не тревожило господина Гитлера?

Пуци улыбнулся. Такими улыбками любящие отцы одаривают своих маленьких смышленых дочурок, когда те несут околесицу.

— Марш не имел ничего общего с демонстрацией, мисс Тернер. Как я уже говорил, число его участников должно было увеличиваться по мере продвижения к Берлину. Большинство добропорядочных немцев настроено против веймарского режима. К нам должны были присоединиться горожане, крестьяне, фермеры, патриоты всех мастей. Красные не смогли бы нас остановить.

— Вы сказали, у них есть винтовки. Вдруг они…

В эту минуту, возможно потому, что мы вновь принялись обсуждать красных, появился официант с блюдами. Пуци поднял руку, останавливая мисс Тернер. Официант расставил тарелки и все так же вразвалочку двинулся прочь. Рано или поздно он привыкнет к ковбойским сапогам, только не сегодня.

— Вы сказали, у них есть винтовки, — повторила мисс Тернер. — Разве они не могли пустить их в ход против участников марша?

— У нас тоже были винтовки, — ответил Пуци и улыбнулся ей своей отеческой улыбкой. — На марше мы превзошли бы их в численности — сто к одному. И напасть на нас было бы самоубийством. Разумеется, господин Гитлер все это учел заранее.

— Не сомневаюсь, — заметила мисс Тернер, сказав это таким тоном, каким разговаривают любящие дочурки с отцами, когда те несут чушь.

Но Пуци как будто ничего не заметил.

— Может, на сегодня хватит политики, а? — сказал он. — Давайте лучше есть и говорить на более приятные темы. Расскажите мне, пожалуйста, мисс Тернер, с чего это вдруг вы стали работать на агентство «Пинкертон»?

Пока я ковырялся с рыбой, сильно смахивавшей на кучу спрессованных опилок, только без свойственного им запаха, мисс Тернер поведала ему о том, как участвовала в операции агентства в Англии, в девонском особняке под названием Мейплуайт.[148] Рассказала, как я выдавал себя за телохранителя Гарри Гудини, американского иллюзиониста. В то время, по ее признанию, она была всего лишь сторонней наблюдательницей, но ей все же удалось мне «немного» помочь. А когда операция закончилась, я предложил ей работу в агентстве.

Мисс Тернер рассказывала о событиях в Мейплуайте беспристрастно, изящно, но как-то отстраненно, и у меня создалось ощущение, что она уже составила себе представление о Пуци, о его прошлом, и Пуци вряд ли обрадовался бы ее выводам.

— Потрясающе! — воскликнул Пуци. — И после того как вы стали сыщицей, у вас наверняка было немало и других приключений?

Она улыбнулась и мельком взглянула на меня, поведя глазами за стеклами из-под очков.

— Совсем немного, — сказала она, — только, боюсь, я не вправе об этом говорить.

— Понятное дело! Никому ни гу-гу, так? — Он снова повернулся ко мне, как будто узнал от мисс Тернер все, что хотел, и сказал: — Фил, я вам рассказывал, как однажды встречался с самим Уильямом Пинкертоном?

Я взглянул на мисс Тернер и заметил, что она в насмешливом отчаянии воздела глаза к потолку. А может, ей было и не до насмешек.

— Нет, Пуци, — сказал я, — не рассказывали.

— Отличный парень. Это было в Нью-Йорке, в Рокфеллеровском центре. Он поведал мне несколько потрясающих историй. — Тут Пуци оторвал глаза от стола, и его густые брови поползли вверх. — А, Эрик! Рад, что смог к нам присоединиться. — Поднявшись медленно, как бы по частям, он протянул новоприбывшему свою огромную лапищу.

Красавчик, ее пожавший, был ростом почти с Пуци — около ста девяноста сантиметров, широк в плечах и одет в прекрасный шелковый смокинг. Повязанная безупречным узлом белая шелковая бабочка была безупречно расположена между туго накрахмаленными уголками белой шелковой рубашки. Густые черные волосы ровными волнами ниспадали на уши. Чисто выбритое лицо было квадратным, на твердом подбородке — ямочка, нос острый и прямой. Большие глаза под темными густыми бровями были такие же черные, как смокинг. В левой руке он держал бутылку шампанского «Дом Периньон».

— Надеюсь, — сказал он, — я не помешаю вам ужинать? — Говорил он сочным театральным баритоном.

— Нет-нет, — поспешил ответить Пуци. — Мы уже закончили. Эрик, позволь представить тебе господина Фила Бомона из сыскного агентства «Пинкертон». Фил прибыл из Соединенных Штатов. Фил, это Эрик фон Динезен. — Он произнес его имя так, будто оно принадлежало одному из величайших людей, о которых мне предстояло услышать.

Я встал, и фон Динезен пожал мне руку.

— Очень рад, — сказал он. На мгновение, когда он улыбался, глаза его сощурились, и мне показалось, что он проник взглядом в самую глубину моего сознания.

Так поступали фокусники на сцене. Несколько лет назад Гарри Гудини мне все объяснил: «Вы смотрите людям в глаза, стараясь сфокусировать взгляд в глубине их глаз. Понимаете, и люди сразу же начинают нервничать. И верить, что вы можете каким-то чудесным образом проникнуть сквозь маску их лица. Но это срабатывает, конечно, только с беспросветными глупцами или невежами».

Я спросил себя, кто же такой этот Эрик фон Динезен и почему он хочет внушить мне, что может легко проникнуть сквозь маску моего лица.

Глава седьмая

А это, — сказал Пуци, — мисс Джейн Тернер, тоже агент-пинкертон. Мисс Тернер — англичанка.

Мисс Тернер улыбнулась и протянула ему руку. Фон Динезен взял ее, наклонился и прикоснулся к ней губами. Не выпуская ее руки из своей, он начал выпрямляться, но остановился в тот самый миг, когда его голова оказалась на одном уровне с головой мисс Тернер.

— Рад познакомиться, — сказал он, заглядывая ей прямо в глаза. Со своего места я не мог разглядеть, проделал он свой трюк с прищуром или нет, — заметил только, что мисс Тернер моргнула. Фон Динезен отпустил ее руку и выпрямился.

— Присаживайся, Эрик, присаживайся, — сказал Пуци.

Фон Динезен опустился на свободный стул рядом с мисс Тернер, двигаясь с легкостью бывалого спортсмена или актера. Мы с Пуци тоже сели.

— Я тут кое-что прихватил, — сказал фон Динезен, водружая на стол шампанское, — тем более что шампанское здесь, насколько мне известно, отвратительное. — Он повернулся к мисс Тернер. — Хочу поднять тост за ваш приезд в Берлин. — По-английски он говорил так же хорошо, как Пуци, только выражался несколько официально.

— Льда! — крикнул Пуци. — Лед и бокалы! — Он махнул рукой одному из проходящих мимо «ковбоев». Подойдя к столику, «ковбой» оглядел нас, заметил фон Динезена и, вдруг просияв, затряс своей белой шляпой и что-то торопливо и энергично затараторил по-немецки.

Фон Динезен кивнул, улыбнулся и приподнял руку на манер полицейского, вознамерившегося остановить движение, — только я не уверен, была ли в том такая уж необходимость.

Пуци дал разволновавшемуся не на шутку «ковбою» кое-какие указания по-немецки, и «ковбой», в очередной раз приподняв шляпу, взял бутылку и поспешил прочь.

Фон Динезен сунул руку во внутренний карман смокинга.

— Да, пока не забыл, — сказал он. — Это передал мне метрдотель. Звонил капитан Рём. — Он протянул Пуци сложенный листок.

Пуци взял его, развернул, прочитал то, что там было написано. И взглянул на меня.

— Капитан Рём ждет нас в девять часов в «Микадо». — Он повернулся к фон Динезену и широко улыбнулся. — Опять ты меня поражаешь, Эрик. Записка подписана всего лишь одной буквой «Р», а ты уже знаешь, от кого она.

Сидевший напротив него фон Динезен загадочно улыбнулся. Пуци снова повернулся к нам.

— Эрик самый знаменитый экстрасенс в Берлине, да что там, во всей Германии. О его выступлениях ходят легенды. Только послушайте, Фил. В прошлом году в самый разгар представления он вдруг указал на человека в публике, совершенно незнакомого, и сказал ему, что именно в эту самую минуту на его фабрике пожар. У человека хватило ума прислушаться к словам Эрика. Он кинулся из театра прямиком на фабрику, — та находилась в нескольких кварталах — и увидел, что Эрик оказался совершенно прав. Он вызвал пожарных, они тут же приехали и, слава Богу, спасли фабрику, иначе она бы выгорела дотла. Удивительная история, не правда ли? Об этом писали все газеты.

Фон Динезен слегка пожал плечами.

— Такой уж у меня дар, — признался он.

Пуци продолжал свой рассказ:

— Прежде чем приехать в Берлин, Эрик помогал полиции расследовать разные дела в Гамбурге. Помог засадить за решетку сотни опасных преступников. Даже сам господин Гитлер считает Эрика одним из величайших людей в Германии.

— Правда? — вырвалось у меня. Я уже начинал догадываться, к чему он клонит.

— Эрик знает все… — Пуци снова оглянулся, — о том, что произошло в Тиргартене. И великодушно предложил свою помощь.

— Кроме шуток? — заметил я.

Фон Динезен улыбнулся.

— Я вижу, вы сомневаетесь, господин Бомон.

— Разве что самую малость.

Он снова сощурился, пытаясь еще глубже заглянуть в мое сознание, и кивнул:

— Склонность брать все под сомнение зародилась у вас еще в юности, когда вы жили в Нью-Йорке и росли вместе со своим братом Томасом? Или когда были профессиональным боксером? Или позже, на войне? Вы ведь воевали в Шато-Тьерри, верно?

— Угу, — сказал я.

Пуци в восторге захлопал в ладоши.

— Ха-ха! Вот видите, Фил! Что я говорил?

Я обратился к фон Динезену:

— Я стал закоренелым скептиком еще до того, как оказался в Шато-Тьерри.

Фон Динезен улыбнулся своей загадочной улыбкой.

Эти факты из моей биографии он мог узнать только в одном месте — из моего дела в лондонском бюро агентства «Пинкертон». Интересно, как о его содержании узнали в Германии.

Я сразу вспомнил Питера Кодуэлла. У него был доступ ко всем личным делам, к тому же он единственный из сотрудников агентства, кто недавно побывал в Германии. Но я не мог придумать ни одной причины, по которой он взялся бы помогать фон Динезену или кому-то другому, разглашая конфиденциальные сведения.

Теперь фон Динезен смотрел на мисс Тернер, слегка приподняв красивые брови.

— А вы, мисс Тернер? Вы тоже склонны к сомнениям?

— Я…

В это мгновение вернулся «ковбой» с тележкой. Шампанское покоилось в серебряном вращающемся ведерке, а вокруг ведерка стояли четыре чашеобразно-плоскодонных бокала для шампанского, сверкавшие в электрическом освещении всеми цветами радуги.

«Ковбой» быстро расставил бокалы и принялся распечатывать фольгу на горлышке бутылки.

— Мисс Тернер, — сказал фон Динезен, — вы что-то хотели сказать?

Она улыбнулась.

— Я стараюсь, — сказала она, — избегать поспешных выводов.

— Конечно. Думаю, добрая мисс Эпплуайт там, в Торки, гордилась бы вами.

Я понятия не имел, кто такая мисс Эпплуайт, но мисс Тернер явно имела. Она громко рассмеялась.

— Вот так чудо! — воскликнула она. И повернулась ко мне — ее лицо зарделось от удовольствия.

— Мисс Эпплуайт была моей классной руководительницей в школе в Торки.

Фон Динезен снова улыбнулся, все так же загадочно.

С громким хлопком пробка вылетела из бутылки. «Ковбой» быстро поднял бутылку, обернул ее белой салфеткой и передал фон Динезену. Фон Динезен слегка взмахнул рукой и сказал что-то по-немецки. «Ковбой» по-военному четко повернулся, подошел с бутылкой к мисс Тернер, поклонился и осторожно наполнил ее бокал. Так же осторожно он наполнил и остальные бокалы, обойдя столик кругом, после чего поставил бутылку в ведерко и сказал что-то фон Динезену.

— Danke, — сказал фон Динезен. Сунул руку в карман и достал банкноту в двадцать тысяч марок. Сложил ее пополам в длину и протянул «ковбою» — тот ухмыльнулся и еще раз приподнял шляпу. Затем подтянул кожаный пояс и заковылял прочь.

Фон Динезен поднял бокал. Мы все последовали его примеру. Фон Динезен перевел взгляд с меня на мисс Тернер.

— Надеюсь, вы оба найдете у нас в Германии то, чего очень хотите, — сказал он ей.

Мы выпили.

Когда поставили бокалы, я спросил:

— А что лично вам удалось найти, господин фон Динезен?

— Пожалуйста, — улыбнулся он, — называйте меня Эриком. Вы имеете в виду покушение в Тиргартене?

Я заметил, как Пуци оглянулся, словно опасаясь, что люди в зале повскакивают с мест, услышав слово «покушение». Но никто и не думал вскакивать.

— Да, — подтвердил я.

— Ничего. Видите ли, чтобы использовать свой дар с толком, мне необходимо установить близкий физический контакт с человеком или предметом, о котором идет речь. Я просил сержанта Биберкопфа, полицейского, что ведет расследование по этому делу, чтобы мне показали оружие, найденное в парке. А он все отказывается. Может, вы сумеете уговорить его на совместное сотрудничество?

— Я встречаюсь с ним завтра. И непременно поговорю.

Фон Динезен кивнул.

— Спасибо, о большем и не прошу.

— А пока, — продолжал я свое, — нет ли у вас каких-нибудь предположений?

— Я не люблю предполагать заранее, — сказал он. — Предположения в моем деле равносильны предубеждениям.

— Понятно.

— Эрик, — вмешался Пуци, — ты сейчас выступаешь в Мюнхене? — Он глотнул шампанского.

— Нет, — ответил фон Динезен. — Сейчас у меня перерыв. Я решил заняться собой.

Пуци быстро поставил бокал на стол, будто о чем-то вспомнив.

— О, посмотри-ка сюда!

Альбом лежал на столе между моей тарелкой и тарелкой Пуци. Он схватил его и открыл. Я взглянул на мисс Тернер и заметил, что она снова залилась румянцем, правда, на сей раз явно не от удовольствия.

— Ты только погляди! — сказал Пуци. — Разве эта женщина не похожа на мисс Тернер как две капли воды? — Он перевернул раскрытый альбом и передал его через стол фон Динезену.

Фон Динезен взял альбом обеими руками и без всякого выражения взглянул на репродукцию.

Мисс Тернер опустила глаза и отпила немного шампанского.

— Ничего подобного, — равнодушно сказал фон Динезен и вернул альбом Пуци. — Мисс Тернер куда прекраснее.

Лицо у мисс Тернер сделалось пунцовым. Она улыбнулась:

— Вы преувеличиваете, господин фон Динезен.

Он одарил ее улыбкой.

— Отнюдь. И, пожалуйста, зовите меня просто Эрик.

Я полез в карман и достал часы. Почти девять. Я сказал Пуци:

— Если мы хотим встретиться с Рёмом, нам, вероятно, пора выдвигаться.

Мисс Тернер обратилась ко мне:

— А как насчет кабаре? И той женщины, Нэнси, как ее там?..

— Нэнси Грин, — подсказал Пуци. И взглянул на меня. — Может, вы поговорите с ней завтра?

— Или, — по-прежнему обращаясь ко мне, предложила мисс Тернер, — вы с господином Ганфштенглем поедете на встречу с Рёмом, а я — в кабаре, проведаю мисс Грин.

— Мисс Тернер, — заволновался Пуци, — должен вас предупредить, что одиноким женщинам в берлинских кабаре небезопасно. В наши тревожные времена…

— Но мисс Тернер будет не одна, — перебил его фон Динезен. И взглянул на нее. — Если, разумеется, она окажет мне честь ее сопровождать?

Мисс Тернер улыбнулась и посмотрела на меня широко распахнутыми синими глазами.

— Если господин Бомон не возражает.

— Великолепно! — восхитился Пуци. — Удивительно мудрое решение, а, Фил?

— Мудрое, — согласился я.

— Уверяю вас, — сказал мне фон Динезен, — мисс Тернер будет в надежных руках.

Его высказывание показалось мне несколько двусмысленным.

— Так мы сможем сэкономить уйму времени, — подчеркнула мисс Тернер. — Если я сегодня переговорю с мисс Грин, завтра мы сможем заняться чем-то другим. — Она отпила еще глоток шампанского. Ее бокал был почти пуст.

— Пойдемте, Фил, — сказал Пуци и от души хлопнул меня по спине. — С Эриком мисс Тернер будет в полной безопасности. В самом деле, почему бы ей немного не развлечься, пока она в Берлине. Получить удовольствие!

Я взглянул на мисс Тернер.

— Ладно. Только завтракать мы будем в половине восьмого утра. На девять у нас назначена встреча с сержантом Биберкопфом.

— Я вернусь в гостиницу до полуночи, — пообещала она.

Фон Динезен подтвердил:

— Я сделаю все, чтобы мисс Тернер успела кончить к сроку.

Я посмотрел на него и снова подумал: может, он специально подбирает двусмысленные слова, причем один смысл — непременно сексуальный? Но его красивое лицо было открытым и невинным.

— В полночь, — сказала мисс Тернер и улыбнулась мне. — Как Золушка.

Я заметил, что ее синие глаза за стеклами очков сияют ярче, чем обычно. Она выпила одну порцию крепкого напитка и полный бокал шампанского, а съела всего лишь два листика салата.

Но она была опытной сыщицей и взрослой женщиной, и тут уж ничего не скажешь.

Но, как выяснилось, беспокоиться мне следовало не о мисс Тернер.

Глава восьмая

К тому времени, когда мы с Пуци поймали такси, дождь снова превратился в изморось. Для двоих места в такси вполне хватало. Заняв три четверти заднего сиденья, Пуци положил шляпу на колени, поверх альбома, и сказал:

— Теперь насчет капитана Рёма, Фил. Надо вам кое-что сообщить.

— Важные исторические сведения? — сказал я, пристроив зонтик все так же вертикально менаду колен.

— Может, и так, — заметил Пуци.

— Выкладывайте.

— Во-первых, вы должны знать, что капитан проявлял на войне исключительную доблесть. И все подчиненные его глубоко уважали. После войны он помог избавить Мюнхен от красных. И в партии его очень высоко ценят. Господин Гитлер ему полностью доверяет.

— У меня ощущение, что вот-вот возникнет какое-то «но».

— Простите?

— Он замечательный, настоящий рыцарь, но…

— Ах, ну да. Ну да. Есть одна деталь, которую вам, пожалуй, стоит знать о капитане Рёме.

— Что именно?

— Да. Так вот. Он, как вам это сказать, гомосексуалист.

— Угу.

Тень Пуци на стене дома, который мы миновали, наклонилась.

— Вас это смущает?

— Нет, если он не станет за мной ухлестывать.

Пуци рассмеялся своим обычным откровенным смехом, и продолжалось это довольно долго.

— Нет-нет, — сказал он, — ни в коем случае. А еще, Фил, вам нужно знать и о «Микадо», баре, где мы встречаемся с капитаном. Это знаменитое прибежище гомосексуалистов. Они там собираются, понимаете? К тому же иногда, видите ли… иногда они не совсем обычно наряжаются.

— В волокуши?

— Во что?

— В женскую одежду.

— Ну да, как раз это я и имел в виду, но почему «волокуши»? Откуда взялось это словечко?

Я пожал плечами.

— Может, от длинных платьев, волочащихся по полу. Особенно если не привык их носить.

— Забавно. — В полутьме салона такси я заметил, как он покачал головой. — Я стараюсь запоминать самые последние разговорные выражения, но они так быстро меняются.

— У вас здорово получается, Пуци.

— Да, хотелось бы надеяться. Но это трудное дело. — Он выглянул в окно. — Волокуша, — повторил он, словно стараясь запомнить. Может, и правда старался.


Бар находился на Путткамерштрассе — по словам Пуци, всего в нескольких кварталах от вокзала Анхальтер, в доме номер 15. Вход — обычная деревянная дверь, на вид слегка побитая. Над входом — японский фонарь из стали и матового стекла. Ни одного окна, на кирпичной стене только короткая надпись черными металлическими буквами, стилизованными на манер японских иероглифов: «МИКАДО».

Пуци велел водителю повернуть налево на Вильгельмштрассе и остановиться напротив узкого переулка.

— Через главную дверь лучше не входить, — сказал он.

— Это почему? — поинтересовался я.

— Так безопасней, — вполне серьезно ответил он. Думаю, он имел в виду свою собственную безопасность — боялся, что кто-нибудь из знакомых увидит, как он входит в это заведение. Мы выбрались из такси, перешли через улицу и вошли в темный переулок, где валялись кучи мусора, — бутылки из-под пива, клочки газет, обрывки картона, растоптанный кожаный башмак без шнурков и без каблука. Подошли еще к какой-то деревянной двери, тускло освещенной единственной лампочкой, болтавшейся прямо на кирпичной стене. Здесь же находилась механическая ручка звонка. Пули дернул.

Через несколько мгновений дверь открыл человек, который вполне мог сойти за профессионального борца, с той лишь разницей, что профессиональные борцы не носят декольтированных красных платьев и красных же туфель на каблуках. Платье было ему немного свободно в груди и тесновато в талии, где за долгие годы, как видно, отложилось немало пивного осадка. Он побрил себе руки и грудь и, конечно, лицо, прежде чем наложить на него пудру, тушь и помаду. В свете лампочки его тяжелая челюсть походила на здоровенный точильный камень или что-то вроде того.

На нем был миленький парик — аккуратно подстриженный под мальчика, с блестящими темными локонами а-ля Теда Вара.[149]

Пуци сказал что-то по-немецки, человек в красном платье ответил сиплым голосом и посторонился, пропуская нас. Он просипел Пуци еще что-то вдогонку, когда закрывал дверь. Пуци, держа альбом все так же под мышкой, повернулся ко мне и сказал:

— Сюда, Фил.

Я двинулся вслед за ним по коридору, вдоль которого громоздились штабеля ящиков со спиртным и пивом, и затем попал в большую, слабо освещенную комнату. Посреди нее на пьедестале мигал светофор, бросая неровный красный свет примерно на дюжину столиков. Большинство из них было занято. Вдоль стен располагались кабинки и зияли темные, похожие на пещеры ниши со сводчатыми входами, которые были завешены нанизанным на нити бисером и японскими бумажными фонариками.

Другой человек, который тоже вполне сошел бы за профессионального борца, только в цветастом платье и рыжем парике, сидел в углу за пианино и наигрывал танго. Перед ним на небольшой танцевальной площадке покачивались взад-вперед две пары в вечерних туалетах, то наклоняясь, то выпрямляясь.

Пока мы продвигались через комнату к нише рядом с баром, я успел разглядеть сидевших за столиками посетителей. Некоторые женщины в модных платьях были восхитительны: они и в самом деле могли сойти за настоящих женщин. Некоторые мужчины тоже были красивы, хотя и носили под смокингами накладные груди. Не имея программы с указанием действующих лиц, трудно было сказать, кто из них кого изображал.

Пуци направился к одной из ниш. Отодвинул висячие нити бус, просунул свою большую голову внутрь и провел меня через сводчатый вход.

Воздух внутри был насыщен крепким цветочным одеколоном. За маленьким столиком сидели двое мужчин в мерцающем желтом свете висевшего на стене японского фонаря. Один — молодой и сухопарый, с бледным узким выразительным лицом, как у монаха. На нем были серый деловой костюм, белая рубашка и черный галстук.

Второй мужчина был ниже ростом и старше. Волосы подстрижены так коротко, что я даже не разобрал, какого они цвета. Бледное круглое лицо. На обеих щеках глубокие шрамы — похоже, от ножа или сабли. Еще один шрам пересекал его нос картошкой, под которым виднелись маленькие коричневые усики, напоминавшие щетину зубной щетки и отчасти усики Чарли Чаплина. Но глаза его не имели ничего общего с чаплинскими. Спрятанные в мясистых складках лица, они были маленькие, темные и совершенно пустые. Казалось, они все видели, но ничего из увиденного им не нравилось.

На шее, над тесным белым воротничком — те же мясистые складки. Его черный деловой костюм был из недорогих, и купил он его явно в ту пору, когда мясистости в нем было меньше, чем сейчас. Костюм плотно облегал его грудь и плечи — как оболочка сардельки, поэтому его обладатель сидел прямо, держа спину напряженно.

— Капитан Рём, — сказал мне Пуци. И повернулся к низенькому мужчине: — Господин Фил Бомон.

Оба мужчины встали, и тот, что пониже, протянул мне руку. Щелкнул каблуками и отрывисто произнес:

— Guten Abend.[150] — У него были толстые крепкие пальцы. Когда я пожимал ему руку, на меня пахнуло одеколоном.

Он кивнул в сторону другого мужчины, помоложе, и сказал:

— Лейтенант Феликс Кальтер.

Лейтенант протянул мне руку — я пожал и ее. Он тоже был неулыбчив.

Рём сказал что-то Пуци, тот повернулся ко мне и предложил:

— Присаживайтесь, пожалуйста.

Я сел рядом с Кальтером и поставил зонтик к стене ниши. Пуци присел рядом с Рёмом и положил альбом со шляпой на стол.

Рём не сводил с меня маленьких карих глаз. Скупо улыбнулся и что-то сказал по-немецки.

Пуци перевел:

— Капитан Рём спрашивает, нравится ли вам в «Микадо».

— Очень мило, — ответил я.

Пуци перевел мои слова или что-то близкое к ним. Рём мельком, едва заметно улыбнулся и заговорил снова:

— Он спрашивает, — перевел Пуци, — случалось ли вам раньше бывать в таких барах.

— Только не на этой неделе.

Пуци перевел.

Рём одарил меня своей обычной полуулыбкой. Всякий раз она была одинаково короткой и отличалась одинаковой глубиной, то есть еле приметной. У меня создалось впечатление, что он разрешает себе радоваться лишь до определенной, четко обозначенной грани. Иными словами — совсем чуть-чуть.

Рём снова что-то сказал. Пуци нерешительно переспросил. Рём все так же по-немецки резко ему ответил.

Пуци кивнул и повернулся ко мне.

— Капитан, — сказал он, — хочет знать, участвовали ли вы в войне. Я сказал ему, что вы не любите говорить на эту тему.

— Скажите ему «да», — утвердительно ответил я.

Пуци перевел, и Рём, опять же через Пуци, спросил:

— В каком чине?

— Начал рядовым.

— А закончили?

— Сержантом.

Рём поднял бровь.

— Повысили за боевую отвагу?

— Просто в то время у них не хватало сержантов.

Очередная скупая улыбка. Затем — кивок. Думаю, он решил, что я молодец. Раз служил в армии. Хоть и в американской.

— Итак, — сказал он, проводя ладонью по своему щетинистому черепу, — у вас есть вопросы. Задавайте.

Как раз в это мгновение какая-то женщина, или некто, выряженный в женщину, просунул изящное плечо в сводчатый проход ниши. На «ней» было короткое шелковое платье с завышенной талией, в руках — поднос с напитками. У «нее» за спиной неистово мигал светофор, окружая «ее» изящную фигуру красноватой аурой, которая тоже непрерывно мерцала. «Она» сказала что-то по-немецки.

Пуци спросил меня:

— Фил, что будете пить? Шнапс? Или пиво?

— Нет, спасибо. Не хотелось бы здесь засиживаться.

Пуци опечалился. Наверное, рассчитывал на кружку пива. Он поговорил с «женщиной» — «она» пожала плечами и исчезла по ту сторону сводчатого входа.

Я обратился к Рёму:

— Кому могло прийти в голову убить Адольфа Гитлера?

— Любому подонку-коммунисту, в Германии таких хватает.

Я спросил Пуци:

— Он сказал «подонку»?

Я бы никогда не подумал, что такой здоровяк, как Пуци, может смущаться, но он явно смутился.

— Да нет, Фил, — сказал он. — Если честно, нет. Он употребил словцо покрепче.

— Пуци, сделайте одолжение. Ничего не приглаживайте. Передавайте все, что он скажет, слово в слово. И переводите ему слово в слово все, что скажу я.

Он кивнул. Опять же смущенно.

— Хорошо, Фил, конечно.

— Так что он сказал?

— Он сказал — «любой говнюк-коммунист, а в Германии таких хватает».

Рём с Кальтером следили за нами, пока мы разговаривали. Кальтер переводил вполне осмысленный взгляд с одного из нас на другого — в доказательство того, что он явно понимал, о чем речь. Это также доказывало, что Рём специально взял его с собой, поскольку был не слишком высокого мнения о переводческих талантах Пуци. Или же он попросту не доверял Пуци. А может, вообще никому не доверял, кроме разве что Кальтера.

— Зачем коммунистам убивать Гитлера? — спросил я.

Рём ответил, а Пуци перевел:

— Потому что они его боятся. Они понимают, что их, евреев и предателей Веймарской республики — всю эту навозную нечисть сметут, когда господин Гитлер придет к власти.

Рём наклонился вперед.

— Послушайте. Вы служили в армии и должны понимать. Вы сидели в окопах?

— Случалось. Правда, недолго.

— А я воевал в окопах не год и не два. Ну, а некоторые немецкие солдаты и того больше. По три года, а то и по четыре года. Сами знаете, во Франции линия Западного фронта сдвигалась то вперед, то назад.

— Да.

— Иногда, когда мы рыли новые окопы, то находили там разложившиеся трупы тех, кто погиб еще в самом начале кампании. Несколько месяцев, год назад. Немцев, французов, англичан. Иногда мы натыкались лопатами на что-то твердое — и вытаскивали череп, берцовую кость или руку.

Я кивнул.

— Знаете, — продолжал он, — что я больше всего ненавидел в этих окопах?

— Нет.

— Не грязь. Не запах дерьма и вонь от разлагающихся трупов. Даже не крыс. — Он улыбнулся, поднял левую руку. И правым указательным пальцем показал еще на один шрам, в форме полумесяца, на большом пальце левой руки. — Крыса цапнула. Пока я спал. — Он положил руки на стол. — Но не крыс я ненавидел больше всего. И не вшей. Не мух, которых летом было столько, что не продохнуть. Нет, больше всего я ненавидел воду.

Перед ним на столе стоял стакан с прозрачной жидкостью скорее всего с водой. Он поднял стакан и уставился на него.

— С сентября по май в окопах стояла вода. У нас были помпы, но они работали с перебоями. А иногда совсем не работали.

Он поставил стакан и взглянул на меня.

— Вода была ледяная как смерть и проникала везде и всюду. В постель, в еду, в одежду. В сапоги. Иной раз снимаешь сапоги и носки, а вместе с ними, как сгнившая тряпка, сходит кожа.

Я кивнул.

— А сейчас я вот что вам скажу, — продолжал он. — Прикажи мне Адольф Гитлер вернуться в затопленные траншеи, и я вернусь, глазом не моргнув. Вот что такое для меня Адольф Гитлер. Я верю, в один прекрасный день он станет спасителем немецкой нации.

— А если Гитлер пошлет вас убивать?

— Безусловно. — Он улыбнулся. — Знаете, ведь вы не единственный, кто занимается этим делом. Мои люди тоже расследуют покушение. Они молодцы. Настоящие немцы.

Не в пример сыщикам-американцам. Рём снова наклонился вперед.

— Если я узнаю имя этого вонючего ублюдка, который стрелял, он больше никогда не будет дышать воздухом Германии.

Я кивнул.

— Ваши люди уже что-нибудь выяснили?

Рём откинулся на спинку стула. И покачал головой.

— Ничего существенного.

Они так и не установили, кто стрелял из той винтовки, иначе меня бы здесь не было. Я сказал:

— Вы знали о поездке Гитлера в Берлин.

— Да.

— И знали, с кем он собирался встретиться?

— Да.

— И зачем?

— Да.

— Так зачем?

Рём повернулся к Пуци и что-то спросил. Пуци ответил. Рём снова обратился ко мне.

— Ганфштенгль говорит, вы уже в курсе. Он приезжал на встречу с генералом фон Зеектом. Договориться, чтобы армия не вмешивалась, когда народ двинется маршем на Берлин.

— Вы кому-нибудь об этом говорили?

— Нет. — Он склонил круглую голову к Кальтеру. — Даже лейтенанту. Он мой помощник, я безоговорочно ему доверяю, но пришлось это скрыть даже от него. Такой у меня был приказ. — Он улыбнулся. — Как сейчас. Сейчас у меня тоже приказ — сотрудничать с вами.

— Чей приказ?

— Господина Гитлера.

Я кивнул.

— Вы кого-нибудь подозреваете? Может, покушение организовал кто-то из партийцев?

Рём усмехнулся.

— Если бы я кого-то подозревал, этого мерзавца уже не было бы в партии. Его бы уже стерли в порошок.

— Ладно, капитан. Спасибо, что уделили мне время.

Я встал и взял зонтик. Пуци тоже поднялся и прихватил альбом со шляпой. Рём и Кальтер продолжали сидеть. Я кивнул каждому из них и повернулся, намереваясь уйти.

— Господин Бомон, — окликнул меня Рём.

Я оглянулся.

Он сказал что-то по-немецки, не сводя с меня глаз.

Я взглянул на Пуци.

— Если найдете этого человека, сразу же сообщите капитану Рёму его имя.

— Разве вы ему не говорили, что пинкертонов решил нанять Гитлер?

— Говорил.

— Верно. Так что если я найду человека, то сообщу его имя сначала Гитлеру.

Пуци повернулся к Рёму и перевел.

Рём даже не взглянул на Пуци. Он буравил меня взглядом. Даже когда Пуци замолк, он продолжал сверлить меня глазами. Наконец он кивнул.

Лейтенант Кальтер сидел, положив бледную худую левую руку на стол. Когда я поворачивался, собираясь уйти, то заметил, как Рём сжал ее своими грубыми пальцами. Кальтер повернулся к нему, и на его губах заиграла улыбка. Рём все еще следил за мной — он тоже улыбнулся, как обычно, мельком и сухо.


Когда мы вышли через черный ход в тот же переулок, Пуци надел шляпу и спросил:

— Ну как вам капитан Рём?

Мы двинулись по переулку к Вильгельмштрассе.

— По-моему, довольно мил, — сказал я.

— Не стоит его недооценивать, Фил. Он важная птица.

— Угу.

— Знаете, помянув евреев, он имел в виду тех из них, кто наживался на войне.

— Ну, конечно.

— Многие, и совсем не обязательно евреи, сколотили во время войны огромное состояние за счет немецкого народа.

— Рём явно не из тех.

— Я же говорил, он был трижды ранен. — Пуци покачал головой. — Наверно, это ужасно — быть вот таким, гомосексуалистом.

— Если подумать, ужасно быть и вот таким гетеросексуалом.

Пуци улыбнулся.

— Да-да. Конечно.

— Пуци, — сказал я, — хочу попросить вас об одолжении.

— Конечно, Фил. О каком?

Но мне так ничего и не удалось ему сказать, во всяком случае тогда: взглянув в сторону выхода из переулка, я увидел, что он перекрыт. В тусклом свете фонарей на Вильгельмштрассе маячили четыре силуэта. Это были настоящие громилы — не то в рабочих спецовках, не то в куртках наподобие бушлатов. У каждого в правой руке по длинной дубине, прижатой к ноге. Громилы двинулись прямо на нас.

Я вспомнил, что оставил пистолет в чемодане, в гостинице.

Пуци тоже их заметил. И замер на месте. Я взял его за руку.

— Назад в бар, — сказал я.

Мы развернулись. И тут же увидали еще двух громил в дверях черного хода. Одеты они были так же, как и те четверо, — то ли в спецовки, то ли в бушлаты. Кто знает, может, они все из одного клуба.

Я посмотрел на тех четверых. Они, не торопясь, приближались.

Я повернулся к парочке, вышедшей из бара. Подойдя поближе, они как по команде распахнули свои куртки и достали дубинки. Тот, что был слева, огромный детина с путами светлых волос, выбивавшихся из-под черной кепки с козырьком, поднял дубинку и хлопнул ею по своей левой ладони. Я расслышал хлопок с десяти метров.

Он знал, что я слышу. Ухмыльнулся и снова хлопнул дубинкой по ладони.

* * *
Гостиница «Адлон»

Берлин

Вечер вторника

15 мая


Дорогая Ева!

Боюсь, я изрядно навеселе.

Думаю, после «Дом Периньона», а его было разливанное море, я вправе быть на взводе. И не только вправе. Я исполняю свой долг. У меня есть моральное обязательство.

Боже, какую чушь я несу! Лучше бы стащить с себя прелестное новенькое платье и завалиться в постель.

Насчет стаскивания платьев. Большую часть вечера я провела, наблюдая за женщиной по имени Целли де Райдт, которая именно этим и занималась. Она выступала примой в представлении под названием «Танец красоты», которое давали в кабаре «Черная кошка». Она вместе с другими танцовщицами исполняла серию так называемых эстетических Ausdruckstänze («выразительных танцев» — это на тот случай, если ты забыла немецкий, который госпожа Эпплуайт так старалась вбить нам в головы). Все началось с появления мисс де Райдт и ее труппы почти в чем мать родила, а закончилось тем, что мисс де Райдт с партнершами осталась в одежде Евы.

Последний танец был своеобразной трактовкой «Монашки» Кальдерона.[151] И надо сказать, весьма вольной, потому что закончился танец тем, что преследуемая монашка сорвала с себя рясу и принялась просить помощи у Пресвятой Богородицы, которая, не замедлив спуститься с пьедестала, в ярком свете прожектора начала ласкать ее обнаженные груди. В смысле — груди юной монашки, я имею в виду.

О Господи. Лучше остановиться, пока я совсем не запуталась. Лучше продолжу утром.

Но одну вещь я все же должна сказать: я встретила совершенно необыкновенного человека. Его зовут Эрик фон Динезен, он экстрасенс. И знает такое, чего никак не мог знать, не обладай он своего рода «шестым чувством». Просто потрясающе. Он показался мне совершенно необыкновенным.

А еще — хотя, впрочем, это не так уж важно — он фантастически хорош собой.

С любовью,

Джейн

Глава девятая

Я подумал: может, попробовать дать тягу? Может, в одиночку я бы и рискнул проскочить мимо двух громил у двери, но я не был уверен, удастся ли это Пуци. Я отошел от него подальше, чтобы было где развернуться, и встал так, чтобы следить за наступавшими с обеих сторон. Я понимал, надолго меня не хватит — шестеро верзил с дубинками живо со мной расправятся.

На мгновение я задумался, кто они такие и где нас заприметили. Хотя понимал: это без разницы. Они уже были совсем близко.

Было бы неплохо, если бы у меня под зонтом было спрятано какое-нибудь оружие. Но увы!

Впрочем, зонтик был крепкий, с прочным металлическим стержнем. Достаточно крепким, чтобы отразить удар дубинки. По крайней мере какое-то время он выдержит. Да и кончик у него был довольно острый — им можно было запросто выколоть глаз или пронзить горло. У меня как раз было подходящее настроение, чтобы пронзить кому-нибудь горло.

Я взглянул на Пуци: он был на другой стороне переулка. И, как и я, стоял боком к нападавшим с обеих сторон. Стоял он твердо и постоянно поворачивал голову то налево, то направо, следя за неумолимо приближавшимися громилами. Альбом он держал за нижний край двумя руками на уровне живота.

Я собирался колоть их зонтиком, а Пуци — расправиться с помощью альбома. Летучая бригада во всеоружии.

Тут за спинами двоих громил, вышедших из бара, распахнулась дверь — и появился капитан Рём, низенький, полноватый, коренастый. Его круглый, почти наголо выбритый череп сиял в свете электрической лампы над входом.

— Halt![152] — крикнул он.

Дальше все произошло очень быстро. Двое верзил, оказавшихся ближе к Рему, подняли дубинки и кинулись на него. Рука Рема высвободилась из-под пиджака вместе с автоматическим «люгером». Он выстрелил три раза. В тесном пространстве переулка выстрелы прозвучали как раскаты грома.

Один из нападавших, светловолосый здоровяк, согнулся пополам и рухнул вперед, уткнувшись плечом в мостовую. Кепка его отлетела в сторону. Ноги мелькнули в воздухе и упали на землю, едва не задев Рёма. Рём невозмутимо посторонился. Другого верзилу, похоже, задело третьим выстрелом — увернувшись от Рёма, он помчался в противоположный конец переулка. Рём вскинул пистолет, тщательно прицелился и затем опустил его, так и не выстрелив. Топот бегущих ног постепенно стих.

Я глянул назад. Четверо громил у нас за спиной тоже пустились наутек — и уже выбежали на Вильгельмштрассе.

Когда я повернулся к Рёму, он сидел на корточках рядом с лежавшим блондином и левой рукой ощупывал ему горло. В правой он все еще держал «люгер».

Я посмотрел на Пуци.

— Вы в порядке?

Какое-то мгновение лицо у него хранило пустое выражение, потом он кивнул, моргнул и сказал:

— Да-да. В полном.

Я пошел по переулку к Рёму. Пуци двинулся за мной.

Рём расстегнул на убитом блондине бушлат и распахнул его. Под бушлатом оказался поношенный, растянутый серый свитер с кровавым пятном на животе.

— Он мертв? — спросил я Рёма.

Тот не обратил на меня внимания и сунул руку во внутренний карман бушлата убитого. Я взглянул на Пуци.

— Спросите его.

Пуци что-то пробормотал. Рём ответил.

— Он говорит, его гнусной жизни пришел конец, — перевел Пуци.

Тем временем Рём вытащил бумажник убитого. И, положив «люгер» ему на грудь, начал рыться в бумажнике. Достал удостоверение личности.

— Ага, — проговорил он. Держа карточку в левой руке, он правой взял «люгер» и встал. Может, лишнего веса в нем и было сизбытком, но с корточек он поднялся довольно легко.

С обычной натянутой улыбкой он протянул мне карточку.

Я попытался разглядеть ее при свете фонаря над дверью. На карточке была фотография, но буквы разобрать я не смог — написано было по-русски.

Рём взглянул на труп и резко сказал что-то по-немецки.

— Красный подонок, — перевал Пуци.

Дверь черного хода снова распахнулась. Рём резко повернулся и вскинул «люгер».

Это были лейтенант Кальтер и крепыш в красном платье, который с видом бывалого человека держал в руках винтовку. Оба ствола были направлены на Рёма.

Рём поднял левую руку и сунул «люгер» в карман пиджака. И они с Кальтером принялись что-то горячо говорить детине в красном платье.

Я спросил Пуци:

— Вы читаете по-русски?

— Немного, — сказал он. — Лучше, чем говорю.

Я протянул ему карточку. Заметил, что рука у него дрожала. Как и у меня — это я тоже заметил. Страх переполнял нас адреналином — он все еще растекался по нашим венам.

— Это удостоверение моряка, — сказал он. — На имя Петра Семеновича. — Он взглянул на меня. — Петр по-русски то же, что Питер по-английски.

— Да. — Я посмотрел на тело. Убитый уже не казался таким здоровым: он будто весь съежился в своей одежонке — смерть сделала его каким-то маленьким.

Я вздохнул. На войне я не раз видел смерть — видел, как она делает людей маленькими, и эти воспоминания останутся у меня навсегда.

Конечно, Рём спас мне жизнь, мне и Пуци. И уж наверняка избавил нас обоих от жестокого избиения.

Однако при этом я никак не мог отделаться от мысли, что деревянная дубинка совершенно бесполезна перед девятимиллиметровой пулей.

Конечно, я судил предвзято. Просто Рём мне не понравился. Не понравились его угрозы и натянутая улыбка. А еще мне не понравилось, как он, когда начал шарить по карманам убитого, положил «люгер» ему на грудь, как на удобную подставку.

Но факт заключался в том, что мы с Пуци остались стоять на ногах. Если бы не Рём с пистолетом, все могло бы обернуться иначе.

Рём совал мужчине в красном платье какие-то деньги. Тот кивал, слегка потрясая блестящими черными локонами.

Потом Рём подошел ко мне. За его спиной мужчина в красном платье болтал о чем-то с лейтенантом Кальтером — возможно, о погоде. Теперь, когда ему заплатили, он вал себя так, будто ничего необычного в переулке не случилось. А может, и в самом деле ничего не случилось.

Рём что-то мне сказал.

Пуци перевел.

— Он говорит, что видел, как эта парочка пошла за нами следом, и ему стало интересно, что они задумали.

Рём сказал еще что-то.

Пуци перевел:

— Фил, нам с вами лучше уйти отсюда, а то скоро нагрянет полиция.

Я взял у Пуци удостоверение моряка и протянул его Рёму. Он поднял руку, натянуто улыбнулся и сказал:

— Nein.[153] — И добавил еще что-то.

— Он хочет, чтобы вы оставили его себе, — перевел Пуци. — На память.

Я сунул удостоверение себе в карман плаща.

— Нам пора, Фил, — поторопил меня Пуци.

— Поблагодари за меня капитана Рёма, — попросил я.

Он поблагодарил — Рём с неизменной полуулыбкой кивнул и щелкнул каблуками. Поднял голову и что-то сказал.

— Идемте, Фил, — настаивал Пуци. — На Вильгельмштрассе возьмем такси.

Я повернулся, и мы пошли к выходу из переулка.

— Что он сказал напоследок? — спросил я у Пуци.

— Капитан? Он сказал — «всегда готов».

— Избави Бог, — проговорил я.


Как и предполагал Пуци, на Вильгельмштрассе мы поймали такси. В темноте автомобильного салона Пуци долго молчал, держа альбом со шляпой на коленях. Затем он сказал:

— Вы хотели попросить меня об одолжении, Фил. — Голос его звучал глухо. — До того, как… все это случилось.

— Да. Рём сказал, что он поручил своим людям разузнать о покушении. Попробуйте через своего друга Гесса отозвать их. Хотя бы на время. Полицейские задают вопросы, я и мисс Тернер задаем вопросы, а теперь еще люди Рёма будут их задавать.

— У семи нянек дитя без глазу. — Голос у него был все такой же глухой, невыразительный. Он неподвижно смотрел вперед.

— Вот именно, — подтвердил я.

Пуци покачал головой.

— Капитан Рём человек упрямый. Сами видели. Не уверен, что Гессу удастся убедить его посторониться.

— Тогда пусть Гесс попросит Гитлера уговорить Рёма. Я не могу вести дело, если кто-то будет постоянно путаться у меня под ногами.

— Понял. — Он смотрел все так же вперед, и голос его звучал все так же глухо. — Уж господина Гитлера Рём послушает.

Я сказал:

— А вы, Пуци, держались молодцом. У вас был такой вид, будто вы и правда собираетесь кого-нибудь размазать альбомом по стенке.

— Ну да, у меня же не было выбора. — Он глубоко вздохнул, медленно выдохнул и повернулся ко мне. — По правде говоря, Фил, я здорово струхнул. При виде этих жлобов у меня по всему телу побежали мурашки.

— Но вы не струсили, Пуци.

— Не было другого выхода.

— Был. Выходов было сколько угодно.

— Сбежать? Умолять, чтобы не убивали?

— Нет, выход был. Но вы им не воспользовались.

Он отвернулся и насупился. А через какое-то время сказал:

— Не воспользовался, правда? — Он вроде как даже слегка удивился.

— Вы молодчина.

Немного помолчав, он проговорил:

— Спасибо, Фил. Спасибо за такие слова. Но, не появись вовремя капитан Рём, не думаю, что я был бы таким уж молодцом.

— Да, он появился как нельзя кстати, и все уже в прошлом.

— Да. Слава Богу. Теперь-то вам понятно, почему мы боремся с красными? Они нападают на нас даже в столице, чуть ли не в самом центре города. Откуда у них столько наглости?

— Меня больше интересует, откуда они все знают.

— Что?

— Кто мы такие. И где нас найти. Пуци, кто еще знает обо мне с мисс Тернер?

Он задумался.

— Ну, должно быть, те же самые люди, которые знали и о приезде господина Гитлера. Люди из списка, который я вам передал.

— Выходит, они все знали, что мы остановились в «Адлоне»?

— Да. — Он снова глубоко вздохнул. — Итак, опять этот список. Значит, кто-то из них предатель.

— Похоже на то.

— Фил! — вдруг воскликнул он возбужденным голосом.

— Что?

— Мисс Тернер! Может, она тоже в опасности? Я и сам об этом думал.

— Надеюсь, нет, — сказал я.


Но, вернувшись в половине двенадцатого в гостиницу, мы узнали у портье, что мисс Тернер благополучно возвратилась несколько минут назад.

Я сказал Пуци, что завтра утром, когда мы с мисс Тернер будем разговаривать с сержантом Биберкопфом, он нам не понадобится. Если Биберкопф не говорит по-английски, переводчиком будет мисс Тернер.

— Ну, ладно, Фил. — Он как будто огорчился. Я улыбнулся.

— Отдохните немного, Пуци. Мы с вами встретимся за ленчем.

— А! — Мысль о ленче явно подняла ему настроение. — Тогда я предлагаю «Цыганское кафе». Оно как раз напротив Мемориальной церкви. Любой таксист знает.

* * *
Гостиница «Адлон»

Берлин

Утро среды

16 мая


Дорогая Ева!

Помнится, вчера вечером я черкнула тебе короткое письмишко, а сегодня я почему-то его нигде не нашла. Думаю, случилось вот что: прошлой ночью, перед тем как лечь спать, я вышла из номера, прошла по коридору и сунула письмо в бронзовый почтовый жёлоб рядом с лифтом.

Забавно, я несколько раз проходила мимо этого почтового ящика и не замечала его — просто НЕ ВИДЕЛА его до вчерашней ночи, когда была навеселе после шампанского. Разве не странно, порой ты совсем не замечаешь того, что находится у тебя перед самым носом?

Должна признаться, Ева, что у меня изменился взгляд не только на почтовые ящики. Я была такая наивная, просто ужас, и теперь чувствую, что совершила непростительную глупость. С первого дня после моего приезда в Германию я со свойственным мне легкомыслием только и болтала о ценах да о том, как здесь все дешево, просто диву даешься. Моя шляпка, туфли, выходное платье для начинающей роковой обольстительницы… Мне даже в голову не приходило, что та же самая инфляция, которая позволяет мне по дешевке покупать красивые вещицы, совсем иначе действует на тех людей, у которых нет ни американских долларов, ни английских фунтов, как у нас с господином Бомоном, — на местных жителей, которые беспомощно наблюдают, как тают сбережения всей их жизни, а потом и вовсе исчезают.

Прошлой ночью Эрик подробно рассказал мне о трудностях, связанных с инфляцией.

Боже мой, раз я не отправила то письмо, значит, ты не в курсе, кто такой Эрик. Коротко: он профессиональный телепат, читает чужие мысли; по-моему, он обладает настоящим даром, к тому же он высокий, у него темные волосы, и вообще, он красив, как Бог. Вчера вечером он предложил сопровождать меня в кабаре, куда я отправилась в поисках англичанки по имени Нэнси Грин.

Пока мы ехали в такси и уже потом, в кабаре, он объяснил мне многое из того, что произошло в Германии после войны.

Инфляция, Ева, штука ужасная. Простой кусок хлеба для многих стоит целое состояние. Распадаются семьи, родители вынуждены продавать все, что есть, чтобы прокормиться, а потом приходится попрошайничать на улице, воровать или торговать наркотиками. Дети, девочки и мальчики, часто вынуждены торговать собой.

Я все это поняла, когда мы с Эриком уже сидели за столиком около сцены в кабаре «Черная кошка».

— Здесь, в Берлине, — сказал он, — нет ни одной формы сексуального пристрастия, даже самой дикой, которая не нашла бы удовлетворения. Здесь есть целые районы, которые специализируются на старухах, беременных, на парах «мать-дочь». Я не преувеличиваю, Джейн. Есть даже места, где торгуют изуродованными женщинами — калеками, горбатыми, безногими и безрукими.

Ты можешь подумать, что такой разговор слишком уж откровенен, если учесть, что мы с Эриком познакомились всего лишь час с небольшим назад.

Все, что я могу на это сказать, так это то, что в Берлине, где радующий всех разврат нависает над городом, как серый туман, такая беседа между двумя образованными людьми кажется вполне нормальной. И неважно, что один из этих образованных людей — вернее, одна — прячет под маской искушенности открытый от изумления рот и широко раскрытые глаза.

Но больше всего, должна признаться, меня волнуют дети, вынужденные заниматься проституцией. Что станется с этими мальчиками и девочками, когда их главное достояние, юность, будет попрано? Что происходит с ними сейчас, что прячется за соблазнительными улыбками и прищуренными глазенками?

Я не хотела портить тебе настроение. Но, честное слово, меня все это угнетает.

И Эрика, по-моему, тоже. За его маской искушенности скрывается застывшее в гневе лицо. Я разглядела его мельком в такси, когда мы возвращались в гостиницу. Я спросила, есть ли хоть какая-нибудь надежда у Германии и у ее детей.

Он взглянул на меня. Такси как раз проезжало под фонарем, свет вырвал из темноты его черты, быстро, как ласка робкой руки, боящейся задержаться. У него очень темные волосы и очень темные, карие глаза.

— Да, есть, — сказал он, — я верю. Иногда мне во сне приходит видение.

— Видение?

— Да. И всегда одно и то же. — Он откинулся на спинку сиденья, слегка приподняв голову и как будто глядя сквозь крышу такси. Его профиль резко выделялся в свете уличных фонарей. — Я вижу большой пожар, — сказал он. Когда очередной фонарь осветил его лицо, я заметила, что глаза у него закрыты.

— Полыхает вся Германия. Я вижу, как в городах величественные здания превращаются в руины, замечательные памятники рассыпаются в пыль. В деревнях огонь пожирает фермы, поля, леса. Везде и всюду вздымаются черные клубы дыма, густые, маслянистые, и окутывают небо.

У него, Ева, красивый густой баритон, и порой, когда он говорит, я ощущаю его пленительный тембр даже позвоночником.

— Я не совсем понимаю, — заметила я, — как такое видение может внушать надежду.

Он рассмеялся и повернулся ко мне. В бликующем свете салона такси я не могла разглядеть его глаза, но в его голосе я ощущала ликование.

— Но это всего лишь сон, дорогая Джейн. И как все сны, мое видение символично. Оно значит, что в стране должны произойти коренные перемены, что эти перемены обязательно произойдут. Вы, конечно, помните библейскую притчу об Иисусе Христе, когда он вошел в храм и изгнал оттуда всех менял.

— Да, — сказала я.

— Именно это, — продолжал он, — и нужно сейчас Германии. Нужен вождь, такой, который придет и сметет как мусор корысть, коррупцию и отчаяние, овладевшее нами. Разделается со спекулянтами, угнетателями, мошенниками и ворами.

— Но, — возразила я, — разве Иисусу стало легче после того, как он разогнал менял?

Эрик снова рассмеялся.

— И то верно. Нам, немцам, нужен вождь, у которого планы были бы выше храма.

— И вы верите, что господин Гитлер и есть такой вождь?

— Возможно. — Мы проехали мимо очередного фонаря, и я заметила, что он улыбается. — Поживем — увидим, — сказал он.

Как я уже говорила, Ева, он совершенно необыкновенный человек. Но я не до конца его понимаю. Может, сегодня, мне удастся узнать его чуть больше. Он пригласил меня на ужин, и я согласилась. Конечно, если позволят дела и господин Бомон.

С которым я сейчас отправляюсь завтракать.

С любовью,

Джейн

Глава десятая

— Как спалось? — спросил я мисс Тернер.

— Прекрасно, спасибо.

Мы сидели в другом ресторане нашей гостиницы, в юго-западном ее крыле, рядом с огромным фойе. Мисс Тернер только что присоединилась ко мне. Я пришел раньше времени, а она на несколько минут опоздала. В это утро на ней был облегающий серый хлопчатобумажный жакет, серая юбка, белая хлопчатобумажная блузка и черный шелковый галстук. Весьма деловой наряд, если не обращать внимания, как это делал я, на то, что под ним.

Сегодня впервые после нашего приезда в Германию не было дождя. За окном солнце омывало Парижскую площадь и массивную колонну Бранденбургских ворот за нею. Люди сновали по улицам и тротуарам с легкостью, которой раньше у них не наблюдалось.

— Кофе хотите? — спросил я ее.

— Благодарю, я уже выпила чаю у себя в номере, спасибо. Заказала еще с вечера. — Она улыбнулась. — Но я бы что-нибудь съела. — Она поправила очки и глянула мне в тарелку. — Яичницу с ветчиной.

— Годится.

— Звучит любезно.

Я жестом подозвал официанта, и, когда тот подошел, мисс Тернер сделала заказ.

— Итак, — сказал я, когда официант отошел, — как провели вечер?

Она покачала головой. Сегодня волосы у нее были распущены до плеч.

— Мисс Грин в кабаре так и не появилась.

— А я думал, она там работает.

— Да, но, по словам управляющего, работница из нее не самая добросовестная.

— Чем она занимается?

— Продает сигареты и подменяет барменшу, когда та уходит на ужин. Иногда подпевает в хоре.

— В каком еще хоре?

— Ну, — мисс Тернер небрежно махнула рукой, — в какой-то незатейливой программе — поют себе и танцуют.

— Управляющий мог бы, наверно, легко найти ей замену. Почему он ее не уволит?

— Она ему приглянулась. Он называет ее «англичанкой-финтифлюшкой», хотя и говорит это с улыбкой.

— Пуци дал мне ее адрес и номер телефона. Днем позвоним.

Мисс Тернер склонила голову набок.

— А что, если нам снова разделиться? Вы с господином Ганфштенглем побеседуете с мисс Грин, а я встречусь в институте с доктором Гиршфельдом — может, он выведет меня на Грету Нордструм.

— Сестру помощника Геринга. — Я напрочь забыл про нее. — Проститутку.

— Да.

— А институт, который вы упомянули, — и есть тот самый Институт сексологии?

— Да. — Она улыбнулась. — Боитесь, я не смогу достойно вести себя в Институте сексологии?

— Думаю, сможете.

— Значит, согласны?

— Не уверен.

— Но почему? — спросила она.

Я рассказал ей, что произошло вечером на задворках «Микадо». Я немного пригладил рассказ, но не слишком. Она имела право знать все.

Мисс Тернер слушала, не задавая вопросов. Когда я закончил, она сказала:

— Но ведь с вами все в порядке? Они вас не тронули? И господина Ганфштенгля?

— Просто не успели. Я же сказал, Рём подоспел как раз вовремя.

— Вам повезло. Они могли уложить вас обоих.

— Не думаю, что они собирались нас убивать. Для этого хватило бы и одного молодчика с «пушкой». Думаю, они просто хотели нас слегка помять.

— Но зачем? И кто они такие?

Я полез в боковой карман пиджака, достал удостоверение, которое передал мне Рём. И показал ей.

— Это тот, кого убил Рём.

Она взяла удостоверение, взглянула на него и нахмурилась.

— Тут все на русском.

— Да, — подтвердил я. — Это удостоверение моряка.

— Они что, коммунисты? Большевики?

— Рём считает, так оно и есть.

Она вернула мне удостоверение.

— Но откуда они узнали, что вы собрались в «Микадо»?

— По-моему, — ответил я, — тут есть несколько вариантов. Первый — Рём кому-то сказал, второй — ваш приятель фон Динезен кому-то сболтнул…

— С какой стати ему-то болтать?

— Я не сказал, что это сделал он. Я сказал, что и такое возможно.

— Он не мог. Он все время был со мной.

— Именно он передал Пуци слова Рёма. Он знал, что Рём будет ждать нас в «Микадо». Он мог шепнуть об этом кому-нибудь в баре «Дикий Запад».

— Но зачем?

— Говорю же, я вовсе не утверждаю, что это сделал он. Я просто предполагаю.

Мисс Тернер снова махнула рукой и быстро проговорила:

— Ладно, согласна. Он мог кому-то шепнуть. Как насчет третьего варианта?

— Они сели нам на хвост еще здесь, в гостинице, и всю дорогу следили за нами.

Она нахмурилась.

— Разве за нами кто-нибудь следил?

— Это всего лишь один из вариантов.

— И какой же из них вам кажется наиболее вероятным?

— Не знаю. Но теперь придется действовать с оглядкой. Будем менять такси, пересаживаться из одного в другое, куда бы ни ехали. Так что не знаю, стоит ли вам работать в одиночку.

Мисс Тернер откинулась на спинку стула.

— А будь я мужчиной, вы сказали бы то же самое?

— Не знаю.

Она смотрела на меня, ожидая продолжения.

— Нет, наверно, — признался я.

Она прищурилась.

— Вы сказали, что вчера вечером не захватили с собой в ресторан пистолет.

— Да. — Я улыбнулся. — Верно. А вы свой взяли, не так ли?

— Да.

— Фон Динезену повезло, что он вел себя прилично.

Какое-то время она смотрела на меня невозмутимо, потом нахмурилась:

— Почему он вам так не нравится?

Я удивился. Решил, что с фон Динезеном мы закончили.

— Не скажу, что он мне не нравится.

— Но вы ему не доверяете.

— Нет.

— Не верите, что он экстрасенс.

— Я вообще не верю в экстрасенсов.

— Откуда же он узнал столько всего про вас? Про вашего брата, про то, что вы служили в армии. Откуда он узнал такие подробности обо мне?

— Есть два варианта.

— А именно?

— Первый — он умеет читать чужие мысли.

Она раздраженно качнула головой.

— Вы в это не верите.

— Второй — он каким-то образом получил доступ к нашим личным делам в Лондоне.

— Как же, ради всего святого, ему это удалось?

— Может, через Кодуэлла.

— Кодуэлла? Зачем Кодуэллу давать ему наши личные дала?

— Может, он и не давал их непосредственно фон Динезену. Может, он дал их кому-то еще, а тот передал их фон Динезену.

— Но зачем Кодуэллу давать кому-то наши личные дела?

— Понятия не имею.

— Но, даже если и так, зачем фон Динезену было выкладывать нам, что он о нас что-то знает?

— Пуци намекал, что фон Динезен может помочь в нашем деле. Вероятно, фон Динезен решил, что, если мы поверим в его уникальные способности, то примем его в нашу команду.

— Но зачем ему наша команда?

— Не знаю. Может, чтобы приглядывать за нами.

— Ну, вы же не знаете…

— Но собираюсь узнать.

Она откинулась на спинку стула, скрестила руки на груди и смерила меня взглядом, как будто решив определить навскидку, какого размера мой костюм.

— А как насчет…

Появился официант и поставил перед ней яичницу с ветчиной и апельсиновый сок. Мисс Тернер поблагодарила его. Руки она по-прежнему держала скрещенными. Когда официант ушел, она сказала:

— Он пригласил меня сегодня на ужин.

— Фон Динезен?

— Да.

— И вы приняли приглашение.

— В общем, да. Я попросила его позвонить портье в семь часов, но, как вижу, вы мое желание не одобряете.

— Думаю, это просто замечательно. Может, вам все-таки удастся выяснить, что ему нужно.

Мисс Тернер потянулась было за стаканом. Но передумала и положила руки на стол, ладонями вниз. Кивнула и поджала губы.

— Да, конечно, наверняка у него что-то на уме, иначе зачем ему приглашать меня поужинать.

— Я имел в виду другое.

Она вдруг склонила голову к тарелке, волосы волной закрыли ее лицо с одной стороны.

— Мисс Тернер, — сказал я.

Она взглянула на меня. Уголки рта были обиженно опущены.

— Я не то имел в виду, — сказал я. — Если фон Динезен действительно добрался до наших личных дел, а иначе, вы уж извините, я так думаю, и быть не могло, мне бы хотелось знать, как ему это удалось.

— Ну, конечно, если он водит нас за нос, то наверняка с радостью мне в этом признается.

— Нет, разумеется, но вдруг вы что-то узнаете.

— Если хотите, чтобы я пошла с ним ужинать и вела себя как… — Она не могла подобрать слово. Вряд ли слово было приличным, потому что она вдруг поморщилась.

— Как сыщик-пинкертон? — подсказал я.

Она взглянула на меня и тут же отвернулась. Глубоко вздохнула. Посмотрела вниз, на свою тарелку и еще раз вздохнула. А когда опять взглянула на меня, на ее губах играла едва заметная печальная улыбка.

— Порой, — сказала она, — я веду себя как полная дура.

— Не думаю.

— Ведь это как раз то, чем мы должны здесь заниматься.

— Выставлять себя круглыми дураками?

— Нет. — Она улыбнулась. — Быть полной дурой — мое личное хобби. Я хочу сказать, и при этом быть сыщиком-пинкертоном.

— Угу.

Мисс Тернер села поудобнее, поправила очки и снова взглянула на меня.

— Вас никогда не беспокоило?..

— Что?

— Ну…

— Притворство?

Она кивнула.

— В вашем случае, — заверил ее я, — никакого притворства. Он знает, кто вы и что.

— Да, но неужели вам никогда не хотелось быть рядом с каким-нибудь человеком и не… следить за ним? Я хочу сказать — как сыщик. Оценивать его.

— Конечно. Но, когда я работаю, об этом не думаю.

— Но неужели эта… бдительность никогда… неужели она, скажем так, никогда не нагоняет на вас тоску?

— Бывает, — признался я. — Иногда.

— И что вы тогда делаете?

— Дожидаюсь, когда доведу дело до конца, и ухожу в отпуск.

— Да, на каникулы, — сказала она. И улыбнулась. — Думаю, когда мы здесь все закончим, я тоже возьму отпуск.

— Давно пора. Думаю, это вполне можно устроить. А пока у нас куча дел.

— Вы имеете в виду сержанта Биберкопфа?

— Я имею в виду вашу яичницу.

Глава одиннадцатая

— А пинкертоны! — ухмыльнулся сержант Биберкопф. — А я-то думать, они носить большие белые шляпы и за поясом у них большие шестизарядные револьверы. — Он поднял руку, вытянул ее вперед и нацелил палец мне в грудь, как будто это был настоящий шестизарядник.

— Пах-пах, — сказал он, дважды дернув пальцем.

— Пах, — подтвердил я.

Он засмеялся, большие плечи заходили ходуном. Ему было немногим за тридцать, ростом с меня, но шире в груди и в талии. Красное мясистое лицо, светлые волосы, почти белые и коротко стриженные. Поверх белой рубашки — черная шерстяная безрукавка. Черный галстук ослаблен у ворота, рукава закатаны, толстые темно-розовые руки обнажены. На самом деле он был не таким уж толстым, а походил, скорее, на человека, который ни за что на свете не откажется от кружки пива. Он был до того весел, что я даже заподозрил, что минут десять назад он тоже не смог отказать себе в кружке пива.

Сержант повернулся к мисс Тернер.

— Вы когда-нибудь носить большую белую шляпу, фрейлейн?

— Только на пляже, — ответила она и улыбнулась.

— И не носить с собой шестизарядный пистолет?

— Почти никогда.

Он снова засмеялся и хлопнул ладонью по столу.

— Почти никогда, — повторил он. Ответ явно пришелся ему по душе.

Мы находились в криминальном отделе Центрального полицейского участка на Александерплац, с виду напоминавшем пещеру. Если бы люди за соседними столами не разговаривали по-немецки, можно было подумать, что находишься в полицейском участке любого большого города где-нибудь в Штатах. Те же низкие потолки, вызывающие клаустрофобию. То же ощущение неспешного, нескончаемого упорства. В воздухе тот же застарелый запах пота и страха, а также дешевого одеколона, который призван заглушать все другие запахи, но тщетно.

Перед уходом из гостиницы я послал Куперу в Лондон телеграмму обычным служебным кодом. Думал даже позвонить по международному телефону, но это, как правило, отнимает слишком много времени.

Затем вместе с мисс Тернер и с «Бедекером» вместо провожатого я взял прямо у гостиницы такси, обогнул Рейхстаг и Тиргартен и направился к вокзалу Лертер. С трудом протиснувшись сквозь толпу к главному входу, мы выскользнули из бокового выхода, взяли другое такси, и оно доставило нас прямиком сюда. Как я успел заметить, хвоста за нами не было.

— Теперь по делу, сержант, — сказал я.

Он взял с края стола зеленую папку, положил ее перед собой. И раскрыл.

— Знаменитое дело под гриф «совершенно секретно», ja?[154] — Он вынул из папки несколько листков. Не густо. — Кто-то стрелять в кого-то из винтовки в середине Тиргартена. В самом центре Берлин, ja? Обычно должно быть много суеты. Люди бегать вокруг, задавать вопросы. Допросы, ja? Дознание, ja? Статьи в газетах, ja? Ничего подобного. Я давать одно интервью этой маленькой… — Он повернулся к мисс Тернер. — Вы знаете, что такое Schweinehund?

— Свинячий пес, — ответила она. — Свинья. Дрянь.

— Дрянь, ja. Мой английский никуда не годится.

— Вы прекрасно говорите, — возразила мисс Тернер. — Где вы научились?

— Немного в средней школе. Но свой диплом, я его делать в Хандфорте, в Чешире.

Она, похоже, удивилась.

— В Хандфорте? Разве там есть университет?

Сержант улыбнулся.

— Ваш коллега, он в курсе насчет Хандфорта. По его глазам вижу.

Он был на высоте. Я и не подозревал, что мое лицо хоть что-нибудь выражало.

— Там был лагерь для военнопленных, — пояснил я мисс Тернер. — Для немецких военнопленных.

— Ja-ja, — весело подтвердил он. — Томми[155] взяли меня у Вердена. Охранники в Хандфорте, они все были англичане. Мой любимый был Альф, из Ливерпуля. Мы много разговаривать. Он давать мне книги. Вы когда-нибудь бывать в Ливерпуль, фрейлейн?

— Нет. Мне очень жаль, что вам пришлось…

— Нет-нет, — сказал он и усмехнулся. — Мне повезло. Некоторые из моей роты, кое-кто из друзей, им не так повезло. Верден очень плохо, очень, но лагерь более или менее ничего. И я сделать лучше свой английский.

— Нет, правда, вы очень хорошо говорите, — сказала мисс Тернер.

Сержант довольно кивнул.

— Спасибо.

Я спросил:

— О какой дряни вы говорили, сержант?

— Ja, ja, — сказал он, — ближе к делу. Прекрасно, прекрасно. — Он кивнул в восторге от того, что можно вернуться к делу. — Я говорю об этот маленький Wiesel, Гитлер из Мюнхена. По-вашему — хорек, ja? И вы знать, с кем этот хорек должен был встретиться в середине Тиргартен, в центре Берлин?

— С генералом фон Зеектом, — ответил я.

— Ага! — обрадовался он. — Вы им нравитесь, а? Этим нацистам? Они раскрыли вам секретное имя генерала. Очень хорошо! Отлично!

— Они хотят, чтобы я выяснил, кто стрелял, — объяснил я. — Так что им пришлось открыть мне его имя.

— Ну, разумеется, разумеется. Они наняли знаменитых пинкертонов, чтобы сделать дело. Я знать это имя только потому, что мой осведомитель, который за ним следить, решил, что мне тоже нужно его знать. Естественно, он дал генералу уйти, прежде чем я там появиться, но имя его он мне назвал.

— Вы беседовали с генералом?

— С генералом? Ну, конечно, конечно. Мы великолепно побеседовали, я и генерал. Прямо у него в кабинет. Он, естественно, был готов сотрудничать с берлинская полиция. — Сержант взял в руки листок бумаги. — Видите? Вот, сотрудничать ровно пятнадцать минут. Очень щедрый генерал. — Он взглянул на листок и начал читать: — Вы знаете, кто стрелял? Nein. У вас есть подозрения, кто мог стрелять? Nein. Можете что-то добавить? Nein. — Сержант весело взглянул на нас. — Не правда ли, замечательная беседа?

— Он не сказал, зачем встречался с Гитлером?

— Это было важное государственное дело, так он говорить. Ну, разумеется, я понимать, что такой большой начальник, как он, генерал, не может говорить о большом государственном деле с таким мелким полицейским, как я. — Он усмехнулся и наклонился ко мне. — Но всем известно, что этот маленький хорек собирается устроить путч против правительства. Как тот жирный итальянец, журналист из Рима, Муссолини. Вы знать Муссолини?

— Лично незнаком.

— Лично незнаком! — Он засмеялся и хлопнул ладонью по столу. Мое остроумие его поразило. — Здорово. И теперь, ja, все знают, зачем сюда явиться маленький хорек — спросить у генерала разрешения устроить путч. «Пожалуйста, папочка, разреши мне устроить путч». — Его широкие плечи затряслись от смеха.

— Откуда все узнали? — поинтересовался я. — Про путч?

— В Мюнхене об этом только и говорить. Им там всем не нравится Веймар, никому, вот они и придумать путч.

— Вы сказали, что беседовали с Гитлером?

— Ja, разумеется. Я разговаривать с этим хорьком в гостинице, где он остановился. У него есть теория. — Он наклонился вперед. — Хотите послушать?

— Очень.

— По его теории, за ним гоняются красные.

— А разве этого не может быть?

— Конечно, может. У нас в Германии красные убивают много немцев. Между девятнадцатым и двадцать первым годами у нас были красные, мерзавцы левого толка… — Он обратился к мисс Тернер. — Прошу прощения, фрейлейн. Уж так я выражаюсь, ja?

Она улыбнулась.

— Мне и раньше случалось слышать такое.

Сержант снова повернулся ко мне.

— Некоторое время, опять-таки между девятнадцатым и двадцать первым годом, у нас было другое крыло, настоящие негодяи, они убили больше трехсот человек. Два года назад они прикончить Эрцбергера, знаменитого католического священника. А в прошлом году они убить Вальтера Ратенау, крупного государственного деятеля. Министра иностранных дел. Пристрелить прямо на улице. — Он улыбнулся и пожал плечами. — Но ведь он был всего лишь жидом, так что всем было наплевать, правильно?

— Но ведь организовать покушение на Гитлера могли и коммунисты, — возразила мисс Тернер.

— О да, конечно. — Он усмехнулся.

Я сказал:

— У нас есть список людей…

— Тот самый знаменитый список! Он у меня тоже есть! Видите? — Он поднял другой листок бумаги. — Замечательный список! С некоторыми из них я разговаривал тут, в Берлине. Ганфштенгль, Морис, Зонтаг. Это быть потом, у них в гостиница. Естественно, они ничего не знать. А все остальные из этого списка, видите, они все в Мюнхен. Я послал им письма, записки, я писал: «Пожалуйста, сэр, я хотеть был поговорить с вами об этом инцидент в Тиргартен, этом инцидент с винтовкой и с господином Гитлером, не могли бы вы, пожалуйста, связаться со мной?» И знаете, что я от них получать?

— Ничего?

— Точно. Ничего. Тогда я пошел к своему начальству и сказать: «Послушайте, давайте я ездить в Мюнхен и говорить с этими другими людьми? По-дружески, такая товарищеская беседа, просто чтобы получить ответы на кое-какие простые вопросы». И вот что мне сказать начальство: «Забудьте об этот, Биберкопф. Армия не хочет, чтобы мы вмешиваться». Что тут поделать?

— Ничего.

Он засмеялся.

— Точно!

Мисс Тернер спросила:

— А как насчет винтовки?

— Ах, ja, ja. Мы нашли прелестная винтовка, очень милый «маузер», там, в Тиргартен. Мы нашли его сбоку у канал, так уж нам повезло. Вы слыхать про канал Ландвер? — спросил он у нее.

— Мы даже видели его, — ответила она.

— Вы нашли пулю? — спросил я.

Сержант нахмурился.

— Что?

— Die Kugel, — подсказала мисс Тернер.

— А, пуля. Ja, ja, мы нашли замечательная пуля. Но, понимаете, она попадать в землю, она splat, оказаться повреждена, такая вот незадача.

— И вы не смогли определить, от той ли она винтовки, — догадался я.

— Совершенно верно! Он усмехнулся так, будто большего удовольствия доставить ему я не мог. — У нас никак не получалось определить, от той ли она винтовки или нет.

— Но пуля, — возразил я, — наверняка была от «маузера».

— О да, наверняка.

— Винтовка, которую вы нашли, была обычным пехотным «маузером»?

— Ja, ja. Обычный «маузер». Модель 1898 года. — Он по-прежнему улыбался, но, как мне показалось, глаза его слегка сузились.

— Разве не существует укороченной модели этой винтовки? Карабин?

Его глаза вдруг расширились от удивления.

— Укороченная модель? — Он широко улыбнулся. — Ну, естественно, вы, пинкертоны, понимаете в винтовках больше, чем мы, а?

Я обратился к мисс Тернер:

— Как будет по-немецки дерьмо?

Она не успела ответить, как сержант сам мне подсказал.

— Scheisse. — Он усмехнулся. — Дерьмо было одним из любимых слов Альфа. То дерьмо, сё дерьмо. Все дерьмо. Знаете, бывают дни, когда я с ним совершенно согласен. — Он засмеялся.

— Ладно, сержант, — сказал я. — Так неужели мы не можем покончить со всем этим дерьмом?

Глава двенадцатая

Биберкопф снова рассмеялся.

— С каким дерьмом мы покончить?

— Сержант, я понимаю, что вас смущает. Вы полицейский, и все кругом, включая ваше начальство, мешают вам работать.

Он знай себе улыбался.

— Ja. И что?

— И я полагаю, пришло время прикинуть, как нам помочь друг другу.

— Вы считаете, мы можем друг другу помочь?

— Мы с мисс Тернер едем в Мюнхен. И будем разговаривать с людьми из этого списка.

— Ja?

— Когда я закончу, я перешлю вам копию своего отчета.

Сержант кивнул.

— Это хорошо. Очень хорошо. Может, вам повезти, и, может, вы узнать, кто нажать на знаменитый курок. Вы сообщать об этом вашим друзьям нацистам, и на следующий день мы находить еще один труп в канал Ландвер. Ja, просто замечательно. Высший класс. Теперь, когда у меня есть ваш отчет, я знать, почему труп есть труп. — Он радостно усмехнулся.

— Если я узнаю, кто нажал на курок, я немного подожду, прежде чем сказать об этом людям из партии.

— Ja? И сколько вы намерены ждать?

— Пока не сообщу вам.

Сержант кивнул.

— Ваша задумка очень понравится нацистам.

— Нацисты ничего не узнают.

Он снова усмехнулся.

— Значит, вы хотите… — Он повернулся к мисс Тернер. — Betrügen?

— Предать, — перевела она. — Обмануть.

— Вы хотеть обмануть нацистов. — Он покачал головой. — Не очень умно. Им это не понравится. — Он подмигнул мне. — А может, вы и меня хотите обмануть, а? Совсем чуть-чуть?

— Пинкертону нет смысла обманывать полицию. Мы работаем по всему миру, и нам необходима поддержка на местах. Если испанский полицейский расскажет французскому, что мы его провели, нам будет трудно работать.

Сержант снова кивнул, откинулся на спинку кресла и опустил мясистые руки на подлокотники.

— Ja, ja, ладно. Может, в этом действительно что-то есть. Что ж, давайте обсудим. Я понял, как вы мне помогать — передать мне ваш знаменитый отчет. Давайте обсудим, как я смогу помочь вам.

— «Маузер», который вы нашли. Из него стреляли?

— О ja, совершенно точно.

— А может, стреляли не в Гитлера?

Сержант усмехнулся.

— Знаете, что мы думать? Мы думать, что человек, который стрелять в Гитлер, настоящий стрелок, поручил кому-то стрелять из этой винтовки где-нибудь, где никого нет, и потом принеси ее к каналу. Когда стрелок приготовиться, тот человек, а может, два, приносить «маузер» к канал, может в одеяле, и бросать его вниз, в канал. В сторонке, так, чтобы мы его находить, ja? Они это делать, когда никто не видит. Мы думать, что стрелок находиться на другом берегу канал. Прятаться в деревьях около зоопарк. И вы догадываетесь, из чего он стрелять?

— Из карабина «маузер».

— Точно, ja! Из знаменитого карабина «маузер».

— Но вы его так и не нашли. Он спрятал его под пальто и унес с собой, пока все суетились на противоположном берегу канала.

— Хороший план, а?

— Неплохой, — согласился я. — Ему было наплевать, сумеете ли вы определить, от какой винтовки пуля, ведь в это время он уже был далеко.

— Совершенно верно.

— Но почему он стрелял только один раз?

Биберкопф пожал широкими плечами.

— Может, испугался. Если бы он задержаться, его могли поймать.

Я кивнул.

— Если все случилось так, как вы предполагаете, то мы имеем дело по меньшей мере с двумя злоумышленниками.

— О да. — Он усмехнулся. — Двумя или тремя.

— Вы знаете человека по имени фон Динезен?

— Ja, конечно, знаменитый иллюзионист. Вы тоже его знать?

— Встречались, — сказал я.

— Тогда вы, наверно, знать, что он хотел подержать знаменитую винтовку в своих знаменитых руках. Фокус-покус, абракадабра, и потом сказать нам, кто из нее стрелял.

— Но ведь это же не та винтовка.

— Правильно, винтовка не та. Один мой начальник, он сказать, что, может, и стоит разрешить фон Динезен проделать его фокус-покус. Вдруг мы узнать имена людей, кто помогать стрелку. Он верить во всякие дерьмовые фокусы-покусы. — Сержант пожал плечами. — Может, я и разрешу. — Он ухмыльнулся. — Как вы думать, это хорошо?

— Блеск.

Сержант снова усмехнулся.

— Ja, ja. Может, из этого что-то выйдет.

— Я слышал, он помогал гамбургской полиции.

— В Гамбурге, ja. Полиция в Гамбурге, они не брезговать ничьей помощью.

Мисс Тернер заметила:

— А вдруг он вам скажет, что это не та винтовка, из которой стреляли?

— Тогда, — сказал сержант и улыбнулся, — я спросить, где был фон Динезен в день того знаменитого покушения.

Она кивнула и поджала губы.

— Вы точно знаете, — спросил я, — что стреляли именно в Гитлера?

— О ja, совершенно точно. Если они стрелять в генерала, тогда все в армии и в Friekorps… Вы знаете, что такое Friekorps?

— Да.

— Тогда все в Германии, все, у кого есть оружие, будут гоняться за красными и убить их. Они получать гражданская война. Но если они пристрелить маленького хорька, тогда, может, разозлятся только некоторые нацисты в Мюнхене. Не так уж страшно, верно? За пределами Мюнхена и Баварии маленький хорек никто.

— Вы считаете, это были красные, — сказал я.

— Может, конечно, и красные. Сержант улыбнулся и снова пожал плечами. — А может, кто-то из поганцев правого толка, которые хотят, чтобы мы подумать на красных. — Он обратился к мисс Тернер. — Извините, фрейлейн.

Она улыбнулась.

— Если это были красные, — сказал я, — то как они узнали, что Гитлер будет в Тиргартене?

— Понятия не иметь. — Он усмехнулся. — Хорошо, что вы нам помогать, верно?

— И если это были красные, вы опять же не имеете понятия, кто из них мог быть замешан в это дело?

— Ни малейшего, — весело признался он. И, сложив руки вместе, положил их на стол и наклонился ко мне.

— Значит, в Мюнхен собираетесь?

— Дня через два. Сержант снова ухмыльнулся.

— Вам не помешать кое-что знать. Мюнхен — сумасшедший город, понятно? Большинство правых мерзавцев, они все в Мюнхене. Вы знаете капитана Эрхарта?

— Нет.

— Он капитан морского флота. После войны сколотил бригаду Freikorps. Бригаду Эрхарта. Бравые солдаты. Очень жестокие. И ярые патриоты, ja? Некоторое время он ездить по стране со своими головорезами и убивать красных. Убивать красных очень патриотично. В восемнадцатом они бывать в Киле и убивать красных. В девятнадцатом они уже в Мюнхене, тоже убивать красных. Теперь вот он снова возвращаться в Мюнхен. У него есть секретная группа, называться «Организация Консул». Знаете, что они делать?

— Убивать красных?

Он засмеялся.

— Точно. И не только. Они убивать всех, кто им не нравится. У них есть Mordkommando, эскадроны смерти, их еще называть Feme.

— И мюнхенская полиция что, не может с ними справиться?

Он наклонился вперед и усмехнулся.

— Мюнхенская полиция? Послушать, что я вам расскажу, это правда было на самом деле. Кто-то пришел к Понеру, начальнику мюнхенской полиции, и сказал: «Шеф Понер, правда ли то, что в Мюнхене происходят политические убийства?» И что сказал шеф? Он сказал: «Ja, жаль только, что мало». — Биберкопф рассмеялся и хлопнул ладонью по столу.

Мисс Тернер спросила:

— Сержант, а как нацистская партия связана с группой Эрхарта?

Очередное пожатие массивными плечами.

— Они все заодно, эти правые мерзавцы. Очень может быть, что хорек не любить Эрхарта, считать, что Эрхарт забрал слишком много власть в Мюнхене. Хорек любит верховодить. Но все они хотеть одного. Убивать красных. Освободиться от Веймара. Освободиться от евреев.

Она нахмурилась.

— Но при чем тут евреи?

Он ухмыльнулся.

— Евреи, они ведь хотеть захватить весь мир. Вы этого не знать? Это все есть в известной книге о Сионских мудрецах. В «Протоколах».

— Я читала об этой книге, — заметила мисс Тернер. — Это же подлог.

— Разумеется, подлог, — радостно согласился он. — Русская тайная полиция, они издали ее много лет назад. Но кому какая разница? Там сказано то, что они хотят услышать. Нацисты. И Эрхарт с дружками.

— Сержант, Гитлер действительно играет в Мюнхене важную роль? — спросила мисс Тернер.

— Он главный вождь нацистской партии, а нацистская партия — большая, важная, правая партия в Баварии. В нее уже вступило большинство бойцов из Freikorps.

— И что, у него нет соперников? Может, среди правых есть кто-нибудь, кому не по душе его руководство?

Сержант ухмыльнулся.

— Конечно. И как я уже сказать, может, один из них и попытался убить его в Тиргартене. А все пусть думают, что это красные, да? — Он кивнул. — Но я надеюсь, фрейлейн, что благодаря вам и господин Бомон этому не быть.

— Почему?

— Вы через два дня будете в Мюнхене, так? Если это сделать красные — стрелять, то у вас нет проблем в Мюнхене. Почему? — Он ухмыльнулся. — Потому что почти все красные в Мюнхенеуже покойники, ja? Но если это правый мерзавец, то у вас большой выбор. Там, в Мюнхене, полно правых мерзавцев. Если это правый мерзавец, ему не нравиться вы и ваши вопросы, понимать?

Глава тринадцатая

— Вы так и не рассказали ему о том, как вчера вечером на вас с господином Ганфштенглем напали, — заметила мисс Тернер.

— Не хотелось сбить его с толку, — сказал я.

Было около одиннадцати, и мы уже успели сменить два такси с тех пор, как уехали из полицейского участка на Александерплац, сделав пересадку у Центрального почтамта. Теперь мы находились на Кёнигштрассе, шумной улице, обрамленной рядами вязов. Светило солнце, и небо было таким голубым, что даже было невозможно себе представить, что оно бывает другого цвета. Почти невозможно.

После нескончаемых дождей деревья, казалось, зеленели особенно ярко, празднично и жизнерадостно. Но здания за деревьями были далеко не праздничного вида. Как и почтамт, все они были построены из темного кирпича или камня и выглядели приземистыми, строгими и неказистыми, как будто специально для того, чтобы показать людям всю свою мрачную суровость. Они походили на свадебные торты, отлитые из свинца.

— Как это — сбить с толку? — поинтересовалась мисс Тернер.

Я взглянул на таксиста. Возможно, я стал относиться к таксистам с не меньшей тревогой, чем Пуци. Но сейчас нас отделяло от водителя стекло, так что, даже если он и понимал по-английски, услышать все равно ничего не мог.

— Ставить в неловкое положение, — пояснил я. — Вчера в «Микадо» произошло убийство. И узнай Биберкопф, что я тут замешан, ему пришлось бы принять соответствующие меры.

— Но вы же пообещали ему сотрудничать.

— Я не смогу с ним сотрудничать, если сяду в тюрьму.

— Но не вы же застрелили того молодчика.

— Он же об этом не знает.

Мисс Тернер кивнула.

— Ладно. Но почему вы не рассказали ему про Нэнси Грин и Грету Нордструм?

— Потому что сперва я хотел бы побеседовать с ними.

— Вы ему не доверяете?

— Я верю, что он хороший полицейский.

— То есть?

— Биберкопф не может ничего поделать, — сказал я. — Он понимает, от этой публики в Мюнхене ему ничего не добиться. И знает, у нас это выйдет лучше, и ему хочется узнать то, что узнаем мы. Но он полицейский, и, с его точки зрения, мы с вами простые граждане. Поэтому ничего взамен давать нам он не хочет. Ведь все, что мы от него сегодня узнали, так это то, что найденная винтовка, «маузер», возможно, совсем не та, из которой стреляли.

— Не только. Он еще сказал, что в покушении могут быть замешаны двое или даже трое, а не один человек. К тому же он сообщил нам и много чего другого.

Я кивнул.

— Возможно, все это нам пригодится. Но взамен он выудил из меня обещание поделиться с ним тем, что мы узнаем от людей в Мюнхене. Более того, мы должны сообщить ему имя стрелка, если найдем его, раньше, чем скажем об этом нацистам.

— Так вы всерьез собираетесь назвать ему имя?

— Да. Рём вчера сказал, что, как только узнает имя стрелка, его можно считать покойником. А я сказал, что сообщу имя Гитлеру. Хотя сообщить это Гитлеру все равно что сказать Рёму. Так что я уж лучше схитрю и сначала назову имя Биберкопфу. В таком случае есть слабая надежда, что малого будут судить по справедливости.

— Значит, вы с самого начала хотели договориться с Биберкопфом. И обещали назвать ему имя.

— Нет не с самого начала. Только после беседы с Рёмом.

Мисс Тернер улыбнулась.

— Но разве это не бессовестно? Заставить сержанта поверить в то, что это он убедил вас поступить так, как вы на самом деле уже давно сами для себя решили?

— А, по-моему, я поступил дипломатично.

Она слегка склонила голову и сказала:

— Но не надо забывать, наняла-то нас партия. И тут сержант Биберкопф прав, вы их предаете.

— Я выношу собственное суждение, как и положено.

Мисс Тернер снова улыбнулась.

— Да уж, в данном случае вашим суждением, по-моему, можно только восхищаться.

Я покачал головой.

— Здравый смысл. Я сказал Биберкопфу правду. Если полицейские в любой стране мира поймут, что мы подвели кого-то под петлю, они раз и навсегда откажутся нам помогать.

— Но если вы собираетесь сообщить Биберкопфу имя стрелка, почему бы вам тогда не назвать ему и имена женщин?

— Если он доберется до них раньше нас и если хотя бы одна из них может что-то сообщить по нашему делу, он, скорее всего, нам ничего не скажет. А еще он может их спрятать так, что нам до них уже не добраться.

Мисс Тернер кивнула и снова улыбнулась.

— Выходит, по сути, это своего рода игра. И ни один из вас даже не собирается помогать другому, в прямом смысле слова.

— В прямом смысле слова, — подтвердил я, — нет.


После того как мы снова проехали через Тиргартен, Шарлоттенбургское шоссе влилось в Берлинерштрассе, а дальше — в Бисмаркштрассе. По адресу пансиона Нэнси Грин, который дал мне Пуци, располагалось величественное кирпичное строение, где некогда явно проживала только одна семья. От дороги дом отделяла зеленая лужайка, а фасадом он выходил на небольшую улицу, идущую от Бисмаркштрассе. Два огромных дуба затеняли крышу и часть лужайки.

Мы с мисс Тернер прошли по выложенной плиткой дорожке и поднялись по ступенькам. Я дернул за шнурок звонка. Как зазвенел звонок, я не расслышал, но дверь почти сразу же открыл низенький мужчина средних лет, в аккуратном костюме-тройке.

— Bitte?[156] — сказал он. У него было гладкое круглое лицо и бледно-голубые глаза. Украшением ему служил дорогой седой парик. О том, что он дорогой, можно было догадаться по тому, что вы продолжали посматривать на него, пока не осознавали, почему именно. Оценить дешевый парик можно и одним коротким взглядом.

Мисс Тернер начала говорить что-то по-немецки, но он перебил ее. И сказал:

— Вы англичане! — По акценту можно было догадаться, что он и сам наверняка англичанин. — Как мило! — Он переводил взгляд с меня на мисс Тернер и обратно. — Но, если вы ищете комнату, должен вас огорчить, у госпожи Шрёдер сейчас все занято.

— Мы хотели бы повидать мисс Грин, — сказал я.

— А! — Он улыбнулся. Сдержанной такой улыбкой и правильной, как и его костюм. — Порой складывается такое впечатление, что мисс Грин разыскивает весь Берлин.

— Ее что, еще кто-то спрашивал? — осведомился я. — Недавно?

— О нет, — сказал он. — Я только хотел сказать, что мисс Грин очень известная девушка. — Он снова улыбнулся. — Хотя, конечно, ее известность или отсутствие оной совершенно не мое дело.

— Так она дома? — спросил я.

— Ну, уж теперь-то придется действительно вас огорчить, — сказал он, — потому как я точно знаю, дома ее нет. Госпожа Шрёдер только сегодня утром говорила мне, что не видела мисс Грин вот уже целых два дня. Видимо, мисс Грин попала… в очередной переплет. Госпожа Шрёдер, конечно, возмущена такими выходками или просто делает вид. — Он улыбнулся, наклонился вперед и с таинственным видом сообщил: — Между нами, госпожа Шрёдер, думаю, даже получает некоторое удовольствие от похождений мисс Грин. — Он выпрямился, продолжая улыбаться. — Конечно, похождения мисс Грин вовсе не мое дело, не правда ли?

— А госпожа Шрёдер у себя?

— Ах, какая жалость, вынужден снова вас огорчить. Госпожа Шрёдер ушла на рынок. Ушла совсем недавно, минут десять назад, так что, полагаю, в ближайший час вы ее не застанете.

Я достал из кармана часы. Половина двенадцатого. Мы договорились с Пуци встретиться в двенадцать.

— Может, вам еще чем-нибудь помочь? — спросил он.

— Вы не знаете, где может быть мисс Грин?

— Боюсь, нет. Я ее почти не знаю.

Я убрал часы в карман, достал бумажник. И вынул из него свою визитку — на ней были указаны только мое имя и лондонский адрес.

— Меня зовут Бомон, — сказал я. — Фил Бомон. Не могли бы вы передать это госпоже Шрёдер, господин?..

— Норрис, — сказал он, беря карточку. — Артур Норрис. Очень рад познакомиться. — Он повернулся к мисс Тернер, выжидательно вскинув брови.

— Джейн Тернер, — сказала она и улыбнулась.

— Весьма польщен. — Он снова обратился ко мне. — У меня назначена встреча, так что через час меня не будет. Но карточку я оставлю для госпожи Шрёдер, с запиской. Может, ей еще что-либо передать?

— Передайте, что я вернусь в половине второго.


«Цыганское кафе» находилось в конце Курфюрстендам, напротив большой церкви с вздымающимся ввысь темным шпилем. Мы приехали в ресторан без десяти двенадцать, и ровно через десять минут появился Пуци — он шел к нам мимо столиков и кивал знакомым своей большой головой.

Помещение было огромным и вмещало, наверное, не меньше тысячи человек. Главный зал, где мы сидели, полнился гулом разговоров, ароматом кофе и табачным дымом. Почти все столики, большие и маленькие, были заняты. Поэты и художники что-то изображали в своих блокнотах. Молодые пары прижимались друг к другу и дышали на пару тремя литрами воздуха. Пожилые пары угощались печеньем к чаю. Дамы завистливо оглядывали великолепные одеяния друг друга. Официанты в белых куртках носились по залу подобно ласточкам в сарае.

Мы еще не успели заказать ленч, как Пуци сообщил, что договорился о встрече с генералом фон Зеектом на сегодня в шесть вечера. Я сказал, что буду ждать ее с нетерпением.

Казалось, в Берлине Пуци знают все: пока мы ели, многие посетители останавливались возле нас, чтобы поздороваться. Невысокий элегантный граф, который, как после его ухода сказал Пуци, был хоть и красным, но «первоклассным». Эксцентричный молодой художник по имени Грош, который, по словам Пуци, тоже был красным, но «умным до невозможности». Стройный молодой русский эмигрант, который обучал теннису и писал короткие рассказы. Он не красный, сказал Пуци. В прошлом году, пока он учился в Кембридже, красные застрелили его отца.

Когда мы не были заняты обменом приветствиями с друзьями и знакомыми Пуци, мы обсуждали, что делать дальше. Лично мне хотелось поговорить с госпожой Шрёдер и узнать, не может ли она помочь нам найти Нэнси Грин. Мисс Тернер хотела поговорить с доктором Гиршфельдом из Института сексологии и узнать, не может ли он связать ее с Гретой Нордструм. Я не думал, что в мисс Тернер могут стрелять в «сексуальном институте» среди бела дня, и поэтому не возражал. Мы договорились с ней встретиться в гостинице «Адлон» в половине шестого. Если кто-то из нас будет задерживаться, он должен будет позвонить в гостиницу и оставить у дежурного послание. Я передал ей листок бумаги. Тот самый, который получил вчера от Пуци, — со словесным описанием Греты Нордструм.

Покончив с едой, мы втроем вышли через большие вращающиеся двери в уличный шум и гам на Курфюрстендам. Мисс Тернер села в такси и отправилась в институт. Мы с Пуци взяли другую машину.


— По-английски, — призналась госпожа Шрёдер, — я говорю совсем плохо.

— А я по-немецки, — сказал ей я, — и подавно. Но господин Ганфштенгль будет у нас переводчиком, если не возражаете.

— Ja, — кивнула она. — Sehr gut.[157]

Мы сидели в ее гостиной. Помимо запаха капусты в воздухе попахивало плесенью. Выгоревший алый бархат кресел и длинной тахты на подлокотниках и на спинках был защищен пожелтевшими кружевными салфетками. На стенах, обшитых розовыми обоями в цветочек, висели маленькие картины в рамках, потускневшие от старости. Кроме того, в гостиной стояли два массивных застекленных шкафа красного дерева — там содержались большие книги в кожаных переплетах, старые на вид. Стояла там и застекленная горка того же красного дерева, где были выставлены маленькие фарфоровые фигурки и искусно расписанные фарфоровые тарелки. На полу лежал персидский ковер, местами основательно выношенный.

На обстановку комнаты кто-то потратил много денег, правда, давно. В слабом свете, проникающем через кружевные занавески, гостиная выглядела музейным залом. Все начищено до блеска, безукоризненно чисто, но выглядит громоздким, ветхим и чопорным.

Мы с Пуци устроились на тахте, перед которой стоял длинный темный столик красного дерева. Госпожа Шрёдер сидела в одном из кресел. Это была маленькая тучная женщина лет шестидесяти в бесцветном хлопчатобумажном платье.

Вид у нее был как будто озабоченный. Она что-то сказала, и Пуци перевел.

— Вы говорили, что вы сыщик, господин Бомон. Неужели мисс Грин попала в беду?

— Нет-нет, — заверил я ее. — Просто она могла бы помочь мне в моем расследовании. У вас есть хоть какое-нибудь предположение, где она может быть?

— Совершенно никакого. Вы точно не хотите чаю? Или пива? У меня в холодильнике есть пиво. Иногда я люблю пропустить стаканчик пива перед сном, пока читаю.

Покуда Пуци переводил, его кустистые брови поднялись в надежде на мое согласие.

Брови тут же опустились, после того как я сказал:

— Нет, большое спасибо, госпожа Шрёдер. Вы давно не виделись с мисс Грин?

— Два дня. Последний раз видела ее в понедельник днем. Она уходила на работу. Ведь она артистка. Певица.

— И в тот вечер она уже не вернулась?

— Может, и вернулась. Я ложусь спать обычно в десять часов, а она возвращается довольно поздно. Но если она и приходила домой в тот вечер, то уйти должна была очень рано, до того как я встала. Я имею в виду — во вторник утром. Но я ее так и не видела. Когда она не спустилась днем выпить кофе, я поняла, что ее нет. — Госпожа Шрёдер улыбнулась. — Мисс Грин никогда не выходит к завтраку. Она очень поздно заканчивает работать. Зато днем всегда пьет кофе. Она говорит, что я варю лучший кофе в Берлине. — Госпожа Шрёдер довольно улыбнулась.

— У нее есть ключ от входной двери?

— Да, конечно.

— Она кого-нибудь сюда водила?

Госпожа Шрёдер моргнула и приложила руку к груди.

— Вы хотите сказать, к себе комнату? Мужчин?

— Да.

— Никогда! Мисс Грин, может, и склонна к авантюрам, но она молода, и сил у нее хоть отбавляй. Жизнь всегда похожа на авантюру, когда ты молод, верно? Но мисс Грин очень хорошая девочка. Она никогда — никогда! — не привела бы мужчину к себе в комнату. Она приводила только одного, и то лишь в дом, чтобы познакомить со мной.

— И кого же?

— Молодого человека из Мюнхена. Господина Зонтага.

— Гуннара Зонтага?

— Да, точно. Очень приятный молодой человек. Джентльмен.

— Когда он был здесь последний раз?

— На той неделе.

— Числа восьмого?

Госпожа Шрёдер задумалась.

— Да, точно, восьмого. Во вторник. Он приходил во вторник утром, и потом они вместе с мисс Грин ушли на целый день.

— Когда она вернулась?

— Около шести. Переоделась и пошла на работу.

— С тех пор к ней еще кто-нибудь приходил?

— Нет. Никто.

— Ей последнее время кто-нибудь звонил?

— Господин Зонтаг.

— Когда?

— В прошлое воскресенье. Днем.

— Случайно не знаете, о чем они говорили?

Ее лицо сделалось холодным.

— Господин Бомон, вы должны понять, я никогда не подслушиваю телефонные разговоры моих постояльцев.

— Нет, конечно же, нет. Просто я подумал, может, мисс Грин сама вам что-нибудь такое говорила.

Несколько оттаяв, но не до конца, госпожа Шрёдер покачала головой.

— Нет, она ничего мне не говорила.

— Господин Зонтаг часто ей звонил?

— Нет, не часто. Только когда приезжал в Берлин. А еще когда возвращался в Мюнхен, — чтобы сказать, что добрался благополучно. Он звонил ей в четверг — сказал, что приехал.

— И тот воскресный звонок был единственным за эту неделю?

— Вчера тоже звонили, но мисс Грин не было дома. А тот, кто звонил, не представился.

Это был Пуци.

— Госпожа Шрёдер, — сказал я, — а раньше мисс Грин вот так исчезала?

Она нахмурилась — похоже, предположение о том, что мисс Грин могла исчезнуть, пришлось ей не по душе.

— Один раз, и всего-то на один день. На одну ночь, вернее. Она потом сказала, что ночевала у подруги.

— Думаете, она сказала правду?

— Откуда мне знать, верно? — Вероятно, она и сама расслышала горечь в собственном голосе. И уже более мягко добавила: — Повторяю, господин Бомон, она славная девушка. Живая, независимая и очень милая, в самом деле.

— Когда это было? Когда она не пришла ночевать?

— Два месяца назад. В марте.

— Вы не припомните, какого числа?

Госпожа Шрёдер нахмурилась, пытаясь припомнить.

— В середине месяца. Пятнадцатого? Да, точно. День рождения моего мужа, упокой Господь его душу, четырнадцатого. А это было на следующий день.

— Гуннар Зонтаг тогда же не звонил?

— Нет. — Госпожа Шрёдер покачала головой. — Она не такая, господин Бомон. И не осталась бы с ним на ночь.

— Ладно. Вы не знаете, как зовут ее друзей, хоть кого-нибудь?

— Да нет. Но господин Норрис наверняка знает. Это еще один мой постоялец. Вы с ним встречались. Англичанин. Он иногда пьет чай вместе с мисс Грин в «Английском кафе». — Она улыбнулась. — Ведь англичане просто жить не могут без чая, верно?

Когда я и мисс Тернер разговаривали с Норрисом, он сказал, что почти совсем не знает девушку.

— Во что мисс Грин была одета, когда уходила в понедельник?

— Видите ли, одевалась она всегда хорошо. Деньги у нее, правда, не водились, зато вкус был отменный.

— Итак, в понедельник?

— Да. На ней было черное шелковое платье. Шелковые чулки. Она всегда ходила на работу в шелковых чулках. И милые черные туфли, очень изящные. А еще короткая черная накидка, тоже шелковая. Да, и маленькая шляпка, очень симпатичная. Просто шикарная.

— Ладно. Спасибо. Госпожа Шрёдер, можно хоть одним глазком взглянуть на комнату мисс Грин?

Она удивленно моргнула.

— О нет, извините, никак не могу позволить. Мисс Грин очень независимая, очень. И я уважаю ее независимость. Она всегда запирает свою комнату, и я никогда туда не вхожу, если ее нет дома. Кроме одного раза в неделю, в пятницу, когда меняю постельное белье.

— Хорошо, — сказал я, — понимаю. А не подскажете, где я могу найти господина Норриса?

— Сегодня утром он сказал, что у него какая-то деловая встреча. Но вечером он будет дома. Он обычно приходит ужинать. В семь.

— А какими делами он занимается, не знаете?

— Что-то ввозит. И вывозит.

— А что именно, знаете?

— Нет, что вы. Я стараюсь не лезть в жизнь своих постояльцев.

— Им повезло, — заметил я. — А мне нет. — Я встал. — Хорошо, госпожа Шрёдер. Большое вам спасибо.

Она с некоторым трепетом наблюдала, как Пуци выпрямляется во весь рост.

— Я остановился в гостинице «Адлон», — сказал я. — Если мисс Грин появится, не могли бы вы ей передать, чтобы она мне позвонила? Можете сказать ей, что она об этом не пожалеет.

— Хорошо, скажу, — пообещала она.

Когда госпожа Шрёдер шла по темному коридору к входной двери, она что-то пробормотала по-немецки, обращаясь к Пуци. Он хмыкнул.

— Что она сказала? — спросил я.

— Пардон? О, простите. Она сказала, что надеется, что девушка скоро объявится. В комнате мисс Грин сдох какой-то зверек, похоже, мышь, и запах становится все более отвратительным. Ей бы хотелось, чтобы девушка скорее избавилась от дохлятины. Госпожа Шрёдер очень боится мышей.

Я остановился.

— Пуци, — сказал я, — скажи ей, чтобы проверила комнату мисс Грин. Немедленно. А мы подождем здесь.

Он нахмурился.

— Но… — Кустистые брови поползли вверх. Он открыл рот, потом закрыл. — Нет, вы же не думаете…

— Просто скажите ей, Пуци. Пожалуйста.

Он заговорил с ней по-немецки. Она что-то ответила, переводя взгляд с Пуци на меня и обратно. Смятение на ее лице постепенно сменилось тревогой. Пуци настаивал — в конце концов она сунула руку в карман платья и достала большую связку ключей. Под их звон она повернулась и направилась к лестнице.

Госпожа Шрёдер на мгновение оглянулась на нас, закусив нижнюю губу, затем начала подниматься по ступенькам. Ее маленькие ножки ступали по ковровой дорожке мягко-мягко, почти беззвучно.

— Фил, — снова сказал Пуци, — вы же не думаете…

— Не знаю. Через минуту все узнаем.

Он посмотрел наверх, на потолок. Мы ждали. Дом был крепкий, добротный. Толстые стены заглушали шум автомобилей на улице, около дома.

И крик, донесшийся сверху, нельзя было перепутать ни с чем.

Глава четырнадцатая

Я бросился наверх, перепрыгивая через три ступеньки. Позади я слышал громкий топот Пуци. Наверху я обогнул перила и рванул дальше через площадку. Пять дверей — две открыты. Напротив одной из открытых дверей стояла госпожа Шрёдер, привалившись спиной к стене. Она выглядела так, будто какая-то сила пронесла ее по воздуху и припечатала к стене. Голова опущена, лицо закрыто руками.

Я промчался мимо нее в комнату, где витал запах смерти.

Комната была большая. Диван, обтянутый красной шенилью, маленький письменный стол и стул, мягкое черное кресло и тахта. Шкаф, выкрашенный в розовый цвет. Тяжелые красные шторы на высоком окне раздвинуты.

Кровать стояла у дальней стены. На кровати поверх покрывала лежала Нэнси Грин.

На ней была часть туалета, который описала госпожа Шрёдер. Черное шелковое платье без рукавов и черные шелковые чулки. Но ни туфель, ни шляпки, ни накидки не было. Если бы не легкое покраснение кожи, можно было подумать, что она спит. Глаза закрыты, худое симпатичное личико стало несколько плоским, кожа уже не так туго обтягивала скулы. Короткие русые волосы, веером рассыпавшиеся вокруг лица. Руки сложены на груди — одна поверх другой. Я заметил, что ногти у нее на руках изумрудного цвета. Ногти на ногах под прозрачным шелком были того же цвета. На шее небольшие синяки.

— Бог мой! — Это воскликнул Пуци. Наклонив голову, чтобы не зацепить дверной проем, он вошел в комнату и застыл на месте. — Она что?.. — Он сглотнул слюну и поперхнулся.

— Еще как. — Я поднял ее левую руку за запястье. Рука была вялая — трупное окоченение пропало. Я отпустил руку, но ее холод так и остался у меня на пальцах. — Похоже, в ночь с понедельника. — Я вытер руку о брюки.

Я не знал Нэнси Грин, но когда я смотрел на ее тело, распростертое на кровати, то ощутил горечь утраты, такую же сильную и гнетущую, как если бы я ее знал.

Все дело в этом дурацком лаке для ногтей. Ярко-зеленые ногти — девушка выбрала этот цвет как будто в тон своей фамилии, возможно, шутки ради — делали ее совершенно особенной, не похожей на других, и вот ее не стало — она ушла навсегда.

— Фил, — сказал Пуци, — надо уходить. Надо линять, пока не нагрянула полиция.

Я повернулся к нему.

— Даже не думайте, Пуци. Госпожа Шрёдер знает мое имя. И где я остановился.

Он оглянулся на дверь словно в раздумье, не выйти ли в коридор и не разделаться ли с госпожой Шрёдер. Потом снова повернулся ко мне, уныло опустив плечи.

— Позвоним Биберкопфу, — сказал я.


Сержант Биберкопф уже не улыбался.

— Вы знали имя девушки, — упрекнул меня он, — когда разговаривали со мной сегодня утром, ja? И ничего мне не сказали.

— Она мертва с вечера понедельника или с утра вторника, — сказал я. — Если бы я сегодня утром назвал вам ее имя, она все равно была бы мертва.

Мы с Пуци сидели на том же диване. Биберкопф, на этот раз в пиджаке, занял кресло, где до того сидела госпожа Шрёдер. Сама госпожа Шрёдер с влажными от слез щеками и красными глазами отправилась к себе в спальню, помещавшуюся в задней части дома.

Биберкопф обратился ко мне:

— Еще раз расскажите, откуда вы узнали имя девушки.

— Я уже рассказывал.

Он кивнул.

— Тогда вы рассказать мне два раза.

— В списке, — сказал я, — в том списке людей, которые знали, что Гитлер будет в Тиргартене, значился Гуннар Зонтаг.

— Ja, ja. Я с ним разговаривать. Молодой человек.

— Господину Ганфштенглю стало известно, что мисс Грин была его подружкой.

— Зонтаг. — повторил сержант. — Он мне ничего не говорить о мисс Грин.

— Наверное, упустил.

— Он с ней встречаться, когда приезжать в Берлин?

— В этот вторник, — сказал я. — Так говорит госпожа Шрёдер.

Сержант Биберкопф взглянул на Пуци.

— Он сказал мне, что был с Морисом, шофером. Морис говорить то же самое.

Пуци пожал плечами. Он начал было говорить по-немецки, но Биберкопф поднял руку:

— По-английски, пожалуйста. Мы здесь интернационалисты, ja?

— Я понятия не имел, где он был, — сказал Пуци. — Я сам был весь день с господином Гитлером.

— И кто назвал вам имя девушки?

— Рудольф Гесс. В Мюнхене.

— Господин Гесс — личный секретарь господина Гитлера?

— Да.

— Эта девушка. Нэнси Грин. Она тоже член партии?

— Нет, — ответил Пуци, — Просто знакомая Гуннара. Подружка.

— Подружка, а? Любовница?

— Да.

— Он сам жить в Мюнхен и иметь любовницу в Берлин?

— Как я понял, он познакомился с ней в Мюнхене, — сказал Пуци. — Когда она переехала в Берлин, они продолжали поддерживать связь. Он встречался с ней, когда приезжал сюда.

— Значит, он встречался с ней, когда был здесь с господином Гитлером. Неделю назад?

— Да.

— А на этой неделе? Сегодня? Он есть где?

— В Мюнхене.

— Ja? Вы сами в Берлине и знаете, что он в Мюнхене?

— Когда я вчера разговаривал с господином Гессом, он упомянул, что Гуннар в Мюнхене.

— А господин Гесс, он всегда говорит правду?

— Зачем ему врать?

Биберкопф пожал массивными плечами.

— Кто знает? — Он повернулся ко мне. — Значит, так, господин Пинкертон. У вас было время осмотреть комнату мисс Грин. Провести расследование, ja?

— Я осмотрелся только мельком, — признался я.

— И оставили везде отпечатки пальцев?

— Я старался соблюдать осторожность.

Он кивнул.

— Как вы думаете, что произошло здесь ночью в понедельник?

— У нее вмятина на затылке. И синяки на шее.

Он повернулся к Пуци.

— Вмятина? Vertiefung?

Пуци кивнул.

— Думаю, сначала он ее ударил, а потом задушил.

Он кивнул, его розовое лицо было мрачным.

— Вмятина на голове. Значит, вы осмотреться только мельком, ja? Понятно.

— Мне это не доставило ни малейшего удовольствия.

— Ja. — Он кивнул. — Ja. Тогда скажите. Зачем он сначала ее ударить?

— Наверное, затем, чтобы не сопротивлялась, когда он будет ее душить. А может, ему не хотелось, чтобы она знала, что умирает.

— Ja, от большого уважения к этой девушка.

— Он уложил тело на кровать, сложил ей руки на груди.

— Может, он хотел показать, что уважает ее.

— Может быть. Но мне кажется, они знали друг друга. Думаю, она сама привела его.

— Ja? Почему?

— Ее туфли под кроватью. Накидка в шкафу. Кто бы ее ни убил, сомневаюсь, что ему пришло бы в голову раскладывать и развешивать ее вещи.

— Госпожа Шрёдер сказала, что дверь была заперта.

— Да. И ключ мисс Грин лежит на столике около кровати. Значит, у того, кто ее убил, был другой ключ.

— Если у него был ключ, у него не было необходимость приходить вместе с ней.

— Может, и так. Но если он пришел после нее, она должна была знать о его приходе. В комнате нет следов борьбы.

— Он мог прийти до нее и ждать. Она входит, он наносит удар. Потом душит, как вы сами сказали.

— Возможно. Но почему? Какой у него мотив?

— Может, он сумасшедший. Тогда ему не нужен никакой мотив.

— Ладно, но почему именно она? Откуда он мог знать, когда можно незаметно проникнуть в дом и подняться по лестнице? И зачем ему после всего этого вешать накидку в шкаф? В кошельке у нее были деньги, на комоде — безделушки. Ничего не пропало.

— Может, ему хотелось одурачить глупых полицейских.

— К чему столько суеты? Она мертва. Ему оставалось только уйти, и все.

— Госпожа Шрёдер думает, что она не водила мужчин.

— Госпожа Шрёдер думала, что и запах в комнате от дохлой мыши.

— Да? И что?

— Госпожа Шрёдер, по-моему, несколько отстала от жизни, сержант. Мисс Грин могла приводить к себе мужчин раз двадцать или тридцать, и госпожа Шрёдер об этом даже не догадывалась.

Биберкопф кивнул. Откинулся на спинку кресла.

— Ja, может быть, и так. — Он некоторое время смотрел в пол, затем поднял глаза на меня. — Так почему он ее убил?

— Не знаю.

— Ja, я тоже не знаю.

— Мы закончили? — спросил я. — Мы можем идти?

Мисс Тернер бродила по городу в поисках Греты Нордструм. Со слов Пуци, эта Грета была единственным человеком в Берлине, кто мог знать о встрече Гитлера в Тиргартене. Если кто-нибудь выслеживает Грету Нордструм, как выслеживали Нэнси Грин, мне бы не хотелось, чтобы мисс Тернер оказалась на его пути.

Биберкопф взглянул на меня.

— Я хочу знать другие имена, которыми вы располагать. Люди вроде мисс Грин, еще люди в Берлин, которые знать людей в списке.

— Я знаю только одно имя. Грета Нордструм.

Он кивнул.

— И Фридрих Нордструм тоже значиться в этот знаменитый список.

— Его сестра.

Биберкопф обратился к Пуци.

— Когда мы с вами разговаривать после Тиргартен, я ничего не услышать от вас о сестре.

— Я до вчерашнего дня тоже не знал о ее существовании, — ответил Пуци.

— И где она есть?

— Не знаю, — сказал Пуци. — Она проститутка.

— Зарегистрированная проститутка?

— Не знаю. Сомневаюсь.

— Нам сказали, — вмешался я, — что она иногда работает на доктора Гиршфельда. В Институте сексологии на…

— Ja, ja, Бетховенштрассе. Он что, знаменитость, этот профессор Гиршфельд?

— Моя помощница мисс Тернер отправилась туда после полудня, чтобы узнать, как разыскать эту женщину.

Биберкопф кивнул.

— И, может, когда она ее находить, эта Грета Нордструм, она то же мертвая, как мисс Грин.

— Надеюсь, что нет.

— Надеяться не вредно. Если ее сегодня убьют после того, как вы утром не назвали мне ее имени, нам с вами предстоит длинная беседа.

— Понимаю. Но сейчас-то мы можем идти, сержант?

— Сначала вам придется поехать на Александерплац. Мне нужны ваши отпечатки пальцев. Вас обоих. Я позвонить. Предупредить, чтобы они нас ждать. — Первый раз после появления в доме госпожи Шрёдер он улыбнулся. — В этом случае они вас не слишком сильно бить.

Глава пятнадцатая

Всю дорогу, пока мы ехали в такси в полицейский участок на Александерплац, Пуци дулся.

— Жалко, Фил, — сказал Пуци, — что вы рассказали сержанту о Грете Нордструм.

Он посмотрел вперед на водителя и на полицейского в форме, которого Биберкопф отправил с нами, чтобы «мы не заблудились». В этом такси стекла между передним и задним сиденьями не было.

— Пуци, — сказал я, — люди гибнут. Если Нордструм в опасности, я не могу скрывать ее имя от полиции. А мисс Тернер разыскивает ее по всему Берлину. Что, если тот тип, который убил Нэнси Грин, задумал убить и Нордструм? И что, если мисс Тернер окажется там в самую неподходящую минуту?

— Да, Фил, конечно, я понимаю. Чего уж там. Только смерть мисс Грин, вполне возможно, не имеет никакого отношения к вашему расследованию.

— Она была связана с человеком из вашего списка. Он встречался с ней в тот день, когда стреляли в Тиргартене. И звонил ей за день до ее смерти.

— Гуннар славный парень, Фил, и он был по уши влюблен в эту девушку. Потом, он в Мюнхене. И никак не мог это сделать.

— Может, и нет. Но она умерла поразительно скоро после того выстрела. И тут, похоже, есть какая-то связь.

Пуци глянул на водителя и на полицейского.

— Какая связь?

— Не знаю. Но надо выяснить. И послушайте, Пуци, почему вам так не хотелось, чтобы полицейские узнали про Нордструм?

— Господин Гит… — Он снова взглянул на водителя и полицейского. — Фил, — сказал он, — джентльмен из Мюнхена политик. И очень важно, чтобы с его именем или с партией, которую он возглавляет, не было связано никаких скандалов.

— Он же не виноват, что эта женщина, Нордструм, проститутка.

— Нет, конечно, нет. И Фридрих не виноват. Но любой намек на скандал может нанести большой ущерб. Помните жену Цезаря?

— Нет, — сказал я, — не был знаком.


В участке у нас взяли отпечатки пальцев. А бить никто не собирался.

После этого мы взяли такси на Кёнигштрассе и поехали к Центральному телеграфу. Там пересели в другое такси. Хвоста, по-моему, за нами не было.

Три здания Института сексологии из светло-серого кирпича располагались на краю Тиргартена, под семью высоких дубов. Кабинет доктора Гиршфельда располагался в центральном здании. Пуци выяснил у дежурной, что доктор находится наверху, в музее. Мы поднялись туда по мраморной лестнице.

Остановились у кассы и заплатили две тысячи марок за входные билеты. У кассирши узнали, что Гиршфельд в задней части здания.

Дела у музея шли явно неплохо. По проходам бродили хорошо одетые мужчины и женщины, и с таким напряженно-внимательным видом, словно пришли полюбоваться на восстановленные скелеты динозавров. На самом же деле любоваться им пришлось на выставленные в ряд деревянные вибраторы и искусственные фаллосы всех форм, размеров и окрасок. Имелись там и фотографии голых людей, должно быть, самых что ни на есть «гуттаперчевых», чтобы проделывать друг с другом то, что они проделывали. В одной из витрин были выставлены напоказ пучки искусственных лобковых волос — желтых, черных, красных, рыжих. Среди них были даже ярко-бирюзовые. Все аккуратно расчесаны, взбиты и похожи на бесплотные бороды.

Все это было омерзительно, но по крайней мере отвлекло меня от мыслей о Нэнси Грин.

Стоявший рядом Пуци пробормотал:

— Какая гадость.

— Музей? Или, может, выставка «товаров широкого потребления»?

— И то и другое. Ну да, и все же второе, пожалуй, подходит больше… выставка товаров широкого приобретения.

Я улыбнулся.

— Сомневаюсь, чтобы хоть одному человеку все это могло пригодиться.

— Нет, конечно. Настоящему мужчине все это без надобности, верно?

— Наверно, да, Пуци.

Честно признаться, я и представить себе не мог, чтобы кому-нибудь когда-нибудь пригодились искусственные лобковые волосы, да еще ярко-голубого цвета.

Как нам и подсказали, доктора Гиршфельда мы нашли в дальнем конце музея: он занимался тем, что просматривал какой-то альбом с фотографиями.

— Доктор Гиршфельд? — осведомился я.

— Да. — Он протянул мне руку. — Доктор Магнус Гиршфельд к вашим услугам.

Он оказался низеньким грузным человеком с густыми вьющимися седыми волосами, широким, видавшим виды лицом, крупным носом и длинными обвислыми усами, как у моржа. На нем был длинный черный сюртук и изящный черный галстук, за толстыми линзами пенсне скрывались карие глаза.

Я пожал ему руку.

— Фил Бомон. А это Эрнст Ганфштенгль. Доктор, я полагаю, вы разговаривали с моей напарницей. Мисс Джейн Тернер?

Он улыбнулся.

— Да, конечно. Очаровательная женщина.

— Вы не знаете, где она сейчас?

Он поднял брови.

— Надо же. Сначала является ваша мисс Тернер. Она ищет Грету Мангейм, по ее же словам. И теперь, после того как она уходит, приезжают двое полицейских и тоже ищут Грету. Теперь являетесь вы и разыскиваете мисс Тернер. Мой день превращается в комедию времен Реставрации! — Он опустил брови, наклонился вперед и улыбнулся. — Что за игру вы затеяли, позвольте спросить?

— Я сам точно не знаю. Доктор, настоящее имя Греты Мангейм — Нордструм?

— А, — улыбаясь, сказал он. Выпрямился и снова заложил руки за спину. — Что вы имеете в виду под «настоящим», господин Бомон? Лично я считаю, что, в сущности, все мы имеем право называться так, как нам заблагорассудится, а не слепо следовать воле общества.

— Верно. Грета Мангейм когда-нибудь пользовалась именем Нордструм?

Доктор улыбнулся.

— Пользовалась.

— Какое отношение она имеет к вашему институту?

— Знаете, она же проститутка?

— Да.

— Она раздает мои психобиологические анкеты своим друзьям, затем собирает их и передает мне. Она мне очень помогает. С ее помощью я получил массу важных сведений.

— А что вы сказали мисс Тернер? О том, где можно найти мисс Мангейм?

— То же самое, что и полицейским. Скорее всего. Грета в баре «Топфкеллер» на Шверинштрассе. Она часто захаживает туда днем.

— Спасибо, доктор.

— А вы, — сказал он, — тоже сыщик-пинкертон, не так ли?

— Да.

— А вы бы не хотели заполнить анкету? Мне было бы очень любопытно получить ответы сыщика-пинкертона, как женщины, так и мужчины. Я просил мисс Тернер, но она сказала, что торопится.

— Простите, доктор, мы тоже спешим. Может, как-нибудь в другой раз.


— Я слышал об этом баре, — сказал Пуци.

— Да?

Мы снова сидели в такси, направляясь по аллее Хофйегер на юг через Тиргартен.

— Да. Это пристанище лесбиянок, — мрачно заявил он. — Там их тьма тьмущая.

— Пуци, — сказал я, — мы с вами расследуем преступление. И не можем выбирать место, где нам удобнее задавать вопросы.

— Сначала этот грязный карлик, этот Гиршфельд, с его мерзкими причиндалами. — Он вздохнул. — Теперь лесбиянки.

— Хотите — подождите на улице. А я должен разыскать мисс Тернер.

— Нет-нет, Фил, — живо возразил он. — Мне и в голову не могло прийти пустить вас туда одного.

Я улыбнулся.

— Благодарю вас, Пуци.

До дома номер тринадцать на Шверинштрассе мы добрались только к четырем часам. Спустились по ступенькам и вошли в широкую деревянную дверь. Внутри бар «Топфкеллер» представлял собой большую комнату, обшитую резным деревом; стены но всей длине тут и там покрывали расписанные вручную фрески с изображением леса и сцен в джунглях. С высокого потолка свисало никак не меньше сотни бумажных журавликов длиной едва ли не метр каждый, с изящными крыльями, будто паривших в облаках табачного дыма. По-видимому, наступил час коктейлей.

Женщины сидели за большими складными столами, накрытыми скатертями, и за столиками поменьше, расставленными вдоль стен вокруг паркетного танцевального пятачка. Оркестр не играл, по две пары, женские, медленно танцевали, прижавшись щекой к щеке. Еще несколько пар, скорее всего туристы, рассматривали помещение с не меньшим вниманием, чем посетители — музей Института сексологии. Были там и мужчины — одни выглядели богатыми и неуемными, другие просто неуемными.

Мы с Пуци прошли к длинному бару с оцинкованной сверху стойкой. Два стула оказались свободными — между высокой женщиной справа и грузным мужчиной с широкой спиной, втиснутой в узкий коричневый пиджак, слева. Пуци опустился на стул рядом с мужчиной, напомнив мне немного циркового медведя, карабкающегося на одноколесный велосипед. Я сел на другой стул.

Высокая женщина повернулась ко мне и смерила меня взглядом. Ее карие глаза, глядевшие из-под короткой челки темных волос, были подернуты легкой поволокой. Брови были жирно обведены карандашом и походили на крутые арки, губы — накрашены помадой цвета артериальной крови. Она сказала что-то по-немецки.

— Простите, — сказал я, — по-немецки не говорю.

Вмешался Пуци.

— Вот видите, Фил, что творится в таких местах? Она садомазохистка. Проститутка. Интересуется, не желаете ли вы отведать ее плетки.

Я улыбнулся ей.

— Спасибо, — сказал я. — Но пива я желаю больше.

Пуци перевел.

Она отвернулась со скучающим видом и отпила глоток из своего стакана — что-то бледно-зеленое и полупрозрачное, скорее всего абсент.

— Так мы возьмем пива? — спросил Пуци. Идея насчет пива всегда была ему по душе.

— Да. И поговорим с барменшей.

Барменшей оказалась миловидная полная блондинка в голубом фартуке поверх черной шелковой блузки и черной хлопчатобумажной юбки. Губная помада белого цвета, глаза сильно подведены черной тушью. Пуци сообщил ей наш заказ, а я достал бумажник, вынул из него банкноту в двадцать долларов. Когда женщина принесла пиво и поставила кружки на стойку, я положил между ними двадцатку. Она взглянула на меня. Двадцать долларов были крупной суммой в Берлине — она вряд ли могла заработать больше даже за две недели.

Я обратился к Пуци:

— Спросите ее насчет мисс Тернер.

Когда он произнес имя Грета Мангейм, я заметил, что взгляд барменши переметнулся на грузного мужчину слева от Пуци.

— Nein, — сказала она и добавила еще что-то.

— Она говорит, — сообщил мне Пуци, — что не видала Грету Мангейм. Но всю первую половину дня она была занята — работала за стойкой. Возможно, эта самая Мангейм сидела за одним из столиков и разговаривала с мисс Тернер.

— Она знает, где живет Мангейм? — спросил я.

Пуци перевал вопрос.

— Nein, — сказала она.

— Окажите ей, пусть она порасспросит официанток, — попросил я Пуци.

Он перевел.

Барменша кивнула и потянулась к деньгам. Я прижал банкноту пальцем.

— Только после того, как у нас будет адрес Греты Мангейм, — объяснил я.

Пуци перевел. Она пожала плечами и направилась в дальний конец бара, где ждала официантка.

Пуци поднял кружку и протянул ее в мою сторону.

— Prosit.[158]

Я поднял свою кружку и чокнулся с ним.

— Ваше здоровье, Пуци!

Мы выпили.

Грузный мужчина, сидевший слева от Пуци, встал. Если он уйдет, я пойду за ним. Мне хотелось выяснить, почему барменша так на него посмотрела, когда я произнес имя Греты Мангейм.

Но он не ушел, а, обойдя Пуци, подошел ко мне. Тут я сообразил, что был прав, назвав его грузным, но ошибся, приняв за мужчину. Это была женщина. Широкая в плечах и с мускулистым торсом, распиравшим синюю хлопчатобумажную рубашку. На ней были широкие и чересчур длинные черные штаны, собиравшиеся в складки поверх тяжелых кожаных рабочих ботинок. Короткие жирные, немытые светлые волосы слева расчесаны на пробор. Никакой косметики. Тонкие поджатые губы, над ними курносый нос. В углу рта повисла дымящаяся сигарета, и ее маленькие серые глазки щурились от дыма.

Я повернулся на стуле лицом к ней. Пуци еще ее не заметил. Он наслаждался пивом, с удовольствием вглядываясь в кружку, которая уже почти опустела.

Мужеподобная женщина остановилась в нескольких десятках сантиметров, сунула руки в карманы куртки и что-то сказала. Пуци удивленно оглянулся.

Она повторила то же самое. Ее правая рука в кармане шевелилась, будто лаская любимую игрушку. Пуци повернулся ко мне.

— Видите, Фил?

Не сводя глаз с женщины, я спросил:

— Что она сказала?

— Ей хочется знать, что мы здесь делаем.

— Переведите: мы ищем мисс Тернер и Грету Мангейм.

Он перевел.

Женщина заговорила. При этом она продолжала смотреть мне прямо в глаза.

— Вы зануды, — перевал Пуци. — Убирайтесь отсюда к чертям собачьим.

— Это невозможно, — сказал яей.

Тогда она заявила:

— Стоит мне только свистнуть, и здесь будет с десяток моих друзей, они превратят вас в кровавое месиво. Обоих. — Рука в правом кармане снова шевельнулась.

Глава шестнадцатая

Переведя ее слова, Пуци добавил:

— Знаете, Фил, может, нам и правда лучше отсюда убраться?

Я все еще в упор смотрел на женщину — она тоже не сводила с меня глаз.

— Скажите ей, — попросил я, — что мы ищем фрейлейн Мангейм и мисс Тернер, потому что им грозит опасность. Одну женщину уже убили. Если эта дама дружит с Мангейм, она должна сказать нам, где ее найти. И мисс Тернер.

Женщина перевела взгляд с меня на Пуци, потом снова уставилась на меня.

— Кто вы? — перевел ее слова Пуци.

— Меня зовут Бомон. Я сыщик-пинкертон. Мисс Тернер — моя коллега.

Она кивнула на Пуци:

— А он кто?

— Друг.

Она еще немного посмотрела на меня, вероятно, прикидывая, стоит ли поступиться гордостью ради безопасности фрейлейн Мангейм. Затем сказала:

— Я возьму вас. Но не его. Только вас одного.

Пуци с тоской оглядел помещение, полное женщин, как будто он не сомневался, что, стоит нам уйти, они все набросятся на него и разом затопчут, превратив в кровавое месиво.

— Все нормально, Фил, — сказал он. — Я подожду здесь. Только не забудьте, в шесть у нас встреча с генералом.

— Почему бы вам не выйти на улицу, Пуци? Я постараюсь быстро управиться.

— Ладно, — согласился он и ухмыльнулся. — Ладно, Фил, я подожду на улице.

Грета Нордструм-Мангейм жила в нескольких кварталах от бара, в маленьком двухэтажном деревянном домике на задворках большого кирпичного строения. На второй этаж вела боковая лестница, по ней мы вдвоем и поднялись, женщина — впереди. Она постучала в дверь. Мы подождали. Дверь никто не открывал. Она сказала что-то по-немецки и повернулась, намереваясь спуститься обратно.

— Нет, — остановил ее я. После случая с Нэнси Грин я испытывал недоверие к запертым дверям. — У вас есть ключ? — Я показал рукой, как будто открываю замок.

Ее глаза сузились. Она мне не доверяла.

Меня это мало волновало. Я не собирался уходить, не убедившись, что мисс Тернер нет в квартире.

Должно быть, она смекнула, в чем дело. Полезла в карман брюк, достала ключ. И с кислой миной отперла дверь. Повернулась, подняла руку, сказала что-то и скрылась в квартире. Я остался ждать.

Вскоре она вернулась, покачала головой и собралась снова запереть дверь.

Я уперся правой рукой в дверь.

— Нет. — Пальцем левой руки я показал на свой глаз, затем на квартиру. — Я должен сам все посмотреть.

Лицо у нее покраснело. Но ее друзей рядом не было, и, как мне показалось, она смекнула, что доставать нож не стоит.

Она неохотно вошла обратно в квартиру. Я — следом за нею.

В гостиной никого не было, на кухне тоже. В раковине лежали два блюдца и две пустые чашки из-под кофе — ополоснутые, но не вымытые. Я прикоснулся к ним. Холодные.

В конце квартиры я увидел две двери — за ванной и туалетом. Одна вела в простую полупустую спальню. Там — никого. Вторая дверь оказалась запертой.

Когда я повернулся к женщине, она отрицательно покачала головой. И что-то злобно буркнула по-немецки.

Зачем таскать с собой пистолет, если его не вытаскивать и никому не показывать? Я полез в карман, достал «кольт» и показал ей.

Она снова пробурчала что-то по-немецки — должно быть, выругалась, но все же достала из кармана другой ключ, распахнула дверь и тут же отпрянула к стене.

Там, внутри, не было ни мисс Тернер, ни Греты Мангейм. Комната уступала по размерам спальне. Теперь в ней хранились продукты — плотные мешки с мукой, рисом, сахаром, солью и кофе; бочки с картошкой, свеклой и морковью; ящики с виски, джином, вином и пивом. С потолка свисали копченые окорока, толстые колбасы и круги пухлых сосисок.

Не знаю, какие уж отношения связывали этих женщин, но создавалось невольное впечатление, что они приторговывали продуктами на черном рынке.

— Ладно, — сказал я. Спрятал пистолет в карман и кивнул в сторону гостиной.

Моя спутница захлопнула дверь и заперла ее, так резко повернув ключ, что я испугался, как бы она его не сломала.

На столике рядом с диваном стоял громоздкий бакелитовый телефонный аппарат. Я кивнул на него.

— Позвонить можно?

Сжав мрачно губы, она выставила вперед правую руку и потерла большим пальцем об указательный. Гони-де монету.

Я достал бумажник и вытащил оттуда двадцать долларов. За такие деньги я мог бы запросто купить новый телефонный аппарат и, возможно, большую часть тутошней мебели в придачу, но я уже довольно долго помыкал этой женщиной.

С равнодушным лицом она выхватила у меня деньги.

Я позвонил в «Адлон» и спросил, не вернулась ли мисс Тернер. Портье сообщил, что она взяла ключ примерно час назад и поднялась к себе в номер. Затем он осведомился, не желаю ли я с ней поговорить, и я сказал, что был бы очень рад.

— Алло!

— Мисс Тернер? — сказал я.

— Господин Бомон. Вы в гостинице?

— Нет, я с Пуци. Я просто хотел проверить, вернулись ли вы. Вы, кажется, запыхались — с вами все в порядке?

— Я была в другом конце комнаты. У меня все хорошо.

— Вы разговаривали с этой… Нордструм?

— Да. Она назвала имя. Тот мужчина уехал в Мюнхен. Но стоит ли обсуждать все это по телефону?

— Нет. Вы идете с Динезеном ужинать?

— Жду его звонка. Вы нашли мисс Грин?

— Да. Расскажу позже. Мы с Пуци сейчас направляемся на встречу с генералом фон Зеектом. И у меня есть еще одно дело. Скорее всего, я буду в гостинице не раньше восьми.

— К тому времени меня уже может не быть. Но я вернусь не поздно. Около десяти, идет?

— Договорились. Тогда и увидимся. Буду ждать вас в баре. Только берегите себя.

— Непременно.

— И возьмите с собой «кольт».

— Обязательно, — сказала она.

Я повесил трубку. Достал из кармана часы. Половина шестого. Я не хотел заставлять генерала ждать.

Мы с моей провожатой вышли из квартиры. И всю дорогу, пока шли назад в бар, она не проронила ни слова и даже ни разу на меня не взглянула. Она тупо смотрела вниз, засунув руки глубоко в карманы штанов. Когда мы подошли к бару, то увидели, как Пуци нервно расхаживает взад-вперед по тротуару. Моя спутница, даже не обернувшись, направилась к лестнице, но я окликнул ее:

— Погодите!

Она остановилась и злобно посмотрела на меня.

— Пуци, — попросил я, — передайте ей, что мне начихать на то, что они держат в той комнате.

— Что держат? — поинтересовался он.

— Неважно. Просто переведите. Скажите, это не мое дело.

Он заговорил с ней. Она что-то рявкнула в ответ, ее маленькие глазки превратились в щелки, затем она круто повернулась и двинулась вниз по лестнице.

— Что было в той комнате? — спросил Пуци.

— Продукты. А что она сказала?

— Что вы совершенно правы.

Я улыбнулся.

— Она так и сказала — «совершенно»?

— Нет. Простите. Она сказала…

— Ладно, проехали. Главное — смысл я понял.

— А как насчет мисс Тернер?

— С ней все в порядке. Она уже в гостинице. Едем к генералу.

* * *
Гостиница «Адлон»

Берлин

Среда, вечер

16 мая


Дорогая Евангелина!

В утреннем письме я упомянула о своей наивности в таком тоне, который предполагал, что после открытий предыдущего вечера я каким-то образом излечилась от нее примерно так же, как излечиваются от кори. Однако мое предположение оказалось ошибочным.

После сегодняшних откровений я начала думать, что моя наивность не столько болезнь или напасть (вроде кори или девственности), сколько самая суть моего существования.

Сегодня, помотавшись по Берлину с господином Бомоном — из гостиницы «Адлон» на Александерплац, а оттуда в Шарлоттенбург, — мне наконец удалось провести какое-то время в Институте сексологии в Тиргартене. Я намеревалась встретиться с его директором, психоаналитиком по имени Магнус Гиршфельд, человеком, который мог знать, где найти женщину, которую мы собирались опросить, проститутку по имени Грета Нордструм. В приемной мне объяснили, что доктор Гиршфельд находится в музее, поэтому я поднялась по лестнице, чтобы разыскать его.

Помещение — вернее, целая анфилада комнат, куда я попала, — произвело на меня жуткое впечатление. Большую часть проведенного там времени я наверняка занималась бы тем, что краснела, если бы не старалась сосредоточить все силы на том, чтобы не дать отвалиться нижней челюсти.

Среди экспонатов преобладали фотографии пар, мужских, женских и смешанных, которые совершали половые акты в до того изощренной форме, что у меня аж дух захватило. Я потеряла дар речи, Ева. И не столько от шока, сколько от отвращения. Мне показалось (и до сих пор кажется) очень несправедливым, что в мире есть люди, которые достигли столь невероятной акробатической ловкости и сексуальной напористости, тогда как некоторые другие (не будем показывать пальцем) так и не продвинулись дальше маленькой уловки, которой обучали друг дружку узницы пансионата мисс Эпплуайт уйму времени тому назад.

В конечном итоге я нашла достопочтенного доктора — он приводил в порядок витрину, где были выставлены цепи и плетки, подобно чистоплотной Hausfrau,[159] расставляющей по порядку свои кастрюли и сковородки. От него я узнала, что фрейлейн Нордструм, которая теперь, выдает себя за фрейлейн Мангейм, может быть сейчас в баре «Топфкеллер» на Шверинштрассе.

Так уж вышло, что среди бела дня я оказалась среди шумных завсегдатаев пивной в западной части Берлина, притом почти все они были женщины.

В баре было светло и весело, там царила атмосфера непринужденной женской дружбы, во всяком случае, мне так показалось, и виновата в том, вероятно, опять же моя наивность. Были там и мужеподобные дамы в сапогах и грубых штанах, похожие на каменщиков, но все остальные, Ева, были одеты прекрасно. Казалось, все они собрались здесь, чтобы дружно отправиться на какой-то замечательный праздник где-нибудь поблизости, скажем, на карнавал. Некоторые из них носили длинные кожаные пальто с поясом до сапог из яркой кожи — красной, зеленой и желтой. Другие были наряжены под парижских уличных мальчишек — в темные короткие штаны и яркие полосатые свитера. На третьих были красивые короткие французские шелковые, тюлевые и шифоновые платья. Две или три на редкость привлекательные женщины носили строгие смокинги и брюки, причем эти костюмы больше напоминали мужские, а не женские, и дамы смотрелись в них хоть и несколько вычурно, зато стильно.

Официантка сказала мне, что фрейлейн М. стоит в углу бара. Когда я подошла, то увидела там двух женщин: одна в своем обличье походила на каменщика, другая была высокая, в длинном блестящем кожаном пальто, доходившем ей до колен, прикрытых отворотами черных кожаных сапог, сделанных явно на заказ. Под пальто она носила черный шелковый джемпер с высоким воротом. Ты, наверное, уже догадалась (как и я), которая из них была фрейлейн Мангейм.

— Простите, — сказала я.

Они обе повернулись ко мне.

— Я ищу фрейлейн Грету Мангейм, — пояснила я.

Высокая женщина улыбнулась.

— Вы ее уже нашли. — Она спокойно смерила взглядом мой серый хлопчатобумажный костюм. — Чем могу помочь?


Господи, это так необычно — жить в гостинице, где есть телефон. Когда он только что позвонил, я вскочила с кресла подобно кенгуру, сердце так и колотилось. Мне почудилось, что раздался сигнал пожарной тревоги.

Но это звонил господин Бомон. Они с господином Ганфштенглем отправились на встречу с немецким генералом. Не сомневаюсь, им это доставит удовольствие.


Однако вернемся к фрейлейн Мангейм. Она была выше меня сантиметра на два, то есть почти метр восемьдесят ростом. Короткие черные волосы, гладкие и блестящие, зачесаны назад и заправлены за маленькие заостренные уши. Черты лица кошачьи: привлекательные впадинки под скулами, зеленые миндалевидные глаза, густые темные ресницы. Нос крупный, почти орлиный, рот большой, губы накрашены красной помадой.

Она показалась мне изумительной, Ева, одной из тех женщин, чья холеная, животная красота заставит любую другую почувствовать себя ничтожной серой мышкой. Их ауру можно почти что потрогать. Они достойны восхищения, которое затем вдруг сменяется отвращением, и все в конце концов напоминает нечто вроде безнадежной сдачи в плен.

— Мне бы хотелось, — обратилась я к ней, — поговорить с вами наедине.

Стоявшая рядом женщина нахмурилась. К сожалению, она была далеко не так ослепительно хороша. Нарочито неопрятная, она напомнила мне госпожу Рипли, зеленщицу в Торки. Такой же маленький рот с горько поджатыми губами, такие же подозрительные серые глазки, затерянные в складках мясистого широкого лица.

Фрейлейн Мангейм спросила:

— О чем же?

— О господине Гитлере.

Она подняла одну бровь.

— А кто вы такая?

— Меня зовут Джейн Тернер. Я работаю на сыскное агентство «Пинкертон».

— Правда, что ли? — Она улыбнулась. — Что, у агентства «Пинкертон» теперь и в Берлине есть контора?

— Я из Лондона. Так мы можем поговорить, фрейлейн? Это очень важно.

Она еще раз оглядела меня, затем повернулась к своей подружке.

— Мы будем на квартире. — Кончиком пальца она легонько коснулась губ другой женщины. Ногти у нее были длинные и красные. — Увидимся в полночь.

Женщина кивнула, взглянула на меня без особой симпатии и отвернулась.

Фрейлейн Мангейм сказала:

— Идемте.

Я прошла за ней через всю комнату. В дверях мы столкнулись с двумя очаровательными девицами, входившими в бар, совсем юными, лет двадцати с небольшим. Они были знакомы с фрейлейн Мангейм, и все трое обменялись поцелуями. Женщины задумчиво воззрились на «новенькую», но фрейлейн Мангейм меня даже не представила.

— Актрисы, — пояснила она, пока мы поднимались по лестнице на Шверинштрассе. — Одна шведка, зовут Грета, как и меня. Другую — Марлен, по крайней мере сейчас. Но я давно ее знаю, с той поры, когда она была просто Марией.

Фрейлейн Мангейм живет недалеко от «Топфкеллера», на втором этаже в маленьком белом домике в глубине двора, за большим кирпичным жилым домом. На удивление, сегодня светило солнце, и на ветвях лип во дворе — их там было три или четыре — сидели птицы, много-много; они бойко чирикали, наверное, радуясь, что дождь наконец-то закончился.

Я поднялась вслед за ней к дверям квартиры. Она достала из кармана связку ключей, отперла замок, открыла дверь и вошла. Я — следом. Пока она закрывала за мной дверь, я прошла через холл в квартиру.

Честно говоря, не знаю, что, собственно, я ожидала, там увидеть. Наверное, что-то вроде притона наркоманов. Но комната оказалась обычной гостиной, как у людей среднего достатка, да и обставлена она была обычной для среднего класса мебелью. В одном углу комнаты ютилась маленькая черная угольная печурка.

Фрейлейн Мангейм повернулась ко мне.

— Садитесь, — сказала она. Я присела на диван и поставила сумочку на колени.

Она сняла кожаное пальто и повесила его в деревянный шкаф. Джемпер с высоким воротником оказался без рукавов. Длинные изящные руки были обнажены. Узкая черная кожаная юбка доходила как раз до колен, оставляя лишь три-четыре сантиметра оголенного тела между подолом и сапогами. Довольно оригинальный туалет, хотя, думаю, в «Харродзе»[160] такого не купишь.

— Два часа назад я сварила кофе, — сказала она. — Могу подогреть.

— Да, если можно. Очень мило с вашей стороны.

Как ты, верно, заметила, пребывание в одной комнате с проституткой-лесбиянкой никак не отразилось на моих выдающихся способностях вести беседу.

— Сливки? — спросила она. — Сахар?

— И то и другое, если можно.

Когда она ушла разогревать кофе, я осмотрелась. Комната выглядела вполне обычной, но все же у меня сложилось впечатление, что чего-то там не хватает. Через минуту я поняла, в чем дело. Книги. Книг не было совсем, ни одной.

Жилое помещение без книг, по-моему, выглядит пустым. Книги оживляют комнату, как думаешь? А для любопытной проныры, такой как я, они служат своего рода полезной дорожной картой, ведущей к их хозяевам.

Я вспоминала папин кабинет с бесконечными рядами книг на полках, когда фрейлейн Мангейм вернулась с деревянным подносом. Поставив его на кофейный столик, она протянула мне чашку на блюдце.

— Спасибо, — сказала я.

Она улыбнулась, взяла вторую чашку и направилась к креслу напротив. Села, скрестила длинные ноги и поставила чашку с блюдцем на колено.

— Я никогда не встречалась с этим типом, Гитлером, — сказала, она. — Я даже вряд ли узнаю его, повстречайся он мне на улице.

— Но вы хотя бы знаете, кто он такой?

— Какой-то политикан. Из Мюнхена. — Она слегка пожала изящными плечами. — Я и здесь-то, в Берлине, не обращаю внимании на политиков. Еще не хватало глядеть на мюнхенских.

Я попробовала кофе. Несколько часов назад он, возможно, был очень хорош.

— Вы знаете, что ваш брат состоит в его партии?

— Это Фредди рассказал вам про меня? — Они отпила глоток кофе.

— Не совсем. Вам известно, что господин Гитлер был здесь неделю назад, во вторник?

— Нет.

— И в Тиргартене в него стреляли.

— Стрелявший, похоже, промахнулся, иначе об убийстве раструбили бы все газеты.

— Да, они промахнулись.

Фрейлейн Мангейм улыбнулась.

— Так или иначе бедняжка Фредди наверняка, пережил сердечный приступ. Он боготворит своего фюрера. Фредди слишком молод, и участвовать в войне ему не пришлось, но он все еще мечтает повоевать.

— Когда вы разговаривали с ним в последний раз?

— Два года назад. В двадцать первом. После смерти мамы.

— Значит, вы не знали, что господин Гитлер приезжает в тот день в Берлин?

— Но даже если б и знала, мне-то какое дело. — Она отпила еще глоток. — Теперь моя очередь задавать вопросы.

— Да?

Она снова улыбнулась.

— Я хочу задать тот самый вопрос, который все идиоты постоянно задают мне. Что заставило вас заняться такой работенкой?

Теперь улыбнулась я.

— Если честно, то случайно. Пришлось участвовать в одном расследовании в Англии. Тот сыщик из агентства, который его вел, решил, что такая работа как раз по мне.

Фрейлейн Мангейм выпила еще кофе.

— Ну и как, понравилось?

— Да, очень. — Я хотела еще что-то сказать, но не решилась.

Она заметила мои колебания и опять улыбнулась.

— Не бойтесь, я вовсе не держу вас за идиотку, — сказала она. — Итак, как я стала проституткой?

— Если не возражаете против такого вопроса.

— Рука руку моет, — сказала она. — Мне нужны были деньги. Здесь, в Берлине, после войны было тяжко. Чем еще было заниматься? Вот и познакомилась с одной мамкой — знаете, кто это?

— Да.

Эрик рассказал мне об этом.

Она улыбнулась.

— Ну так вот, она решила, что такая работенка может мне понравиться.

Я засмеялась.

— И как, понравилась?

— Так себе. Знаете, это чем-то похоже на работу врача. У меня постоянные клиенты, назовем их пациентами, они приходят ко мне за помощью, за особым видом лечения. К каждому нужен особый подход. Я точно знаю, что им нужно, и гарантирую это. В результате все довольны.

Она снова отпила кофе.

— Среди них есть важные люди. Интеллигентные. Интересные. — Она улыбнулась. — Конечно, далеко не все интересные. Недавно был у меня один кретин, которому захотелось золотого дождя. Понимаете, о чем я?

— Кажется, да.

— Минут пятнадцать он рассуждал о женской святости и чистоте, пока наконец не признался, чего хочет. Я не возражала, ничего особенного. Но тут он начал называть меня Рейнской Девой, знай себе твердил, как заведенный, Рейнская Дева да Рейнская Дева. А потом вдруг принялся орать как маньяк. Пришлось пнуть его, чтобы заткнулся. — Она улыбнулась. — Дело было в большой гостинице — место дорогое, и шума там не любят.

Я улыбнулась, хотя, думаю, далось мне это нелегко.

Фрейлейн Мангейм кивнула.

— Я вас шокировала.

— Нет. Скорее, немного огорчили.

Она покачала головой.

— Нечего тут огорчаться. Кто знает, откуда у них все эти фантазии? Их что-то вызывает, что-то из прошлого, и они не успокоятся, пока их не осуществят. Что же тут плохого? Каждый живет своими фантазиями. Социализмом. Демократией. Счастливым концом. Для Фредди, например, это кровь и почва. — Она улыбнулась. — А вы о чем фантазируете, фрейлейн Тернер?

— Не знаю. Наверно, о счастливом конце.

Она рассмеялась.

— Весьма расхожая фантазия. Надеюсь, вы его обретете.

Я улыбнулась.

— Спасибо. Теперь, фрейлейн Мангейм…

— Нет-нет, зовите меня Гретой.

— Хорошо, Грета. А вы зовите меня Джейн.

— Джейн. Так о чем вы собирались спросить?

— Вы сказали, что не интересуетесь политиками. Но, может быть, вы все же знаете кого-нибудь… какого-нибудь особенного человека, который хотел бы убить господина Гитлера?

— Да, — сказала она. — Может, и знаю.

Тут я почувствовала настоящий пинкертоновский азарт.

— И кто же он?

— Сейчас вспомню. Он англичанин…

Ева, мне пора идти. Только что звонил Эрик. Он ждет внизу! Это письмо я отправлю прямо сейчас, а потом напишу еще,

С любовью,

Джейн

Глава семнадцатая

— Генерал, — сказал я, — благодарю, что уделили нам время.

— Ваша благодарность будет выражена наилучшим образом в том случае, — ответил он по-английски, — если вы отнимете у меня как можно меньше времени.

Как всякий немецкий генерал, Ханс фон Зеект был практически безупречен. Высокий, подтянутый, лет шестидесяти, в безукоризненно чистом мундире, увешанном медалями и орденскими лентами. На шее висел рыцарский крест, а в правом глазу сверкал монокль.

Он сидел за широким деревянным столом в такой напряженно-прямой позе, будто его позвоночник приварили к спинке кресла. Под поредевшими седыми волосами слева виднелся пробор, розовый и ровный, как шрам от сабельного удара. Лицо узкое и строгое. Умные серые глаза, острый нос, седые усы и тонкий бесчувственный рот.

— Постараюсь быть кратким, сэр, — заверил я его. Я не слишком часто общался с генералами, но почему-то был уверен, что им нравится, когда к ним обращаются «сэр». Из-за любви к этому слову они, должно быть, и становятся генералами.

— Знаете, — сказал он, — я уже говорил с полицией по этому делу. — Руки он держал на столе, сцепив тонкие пальцы. На ногтях — маникюр.

— Да, сэр. Но я провожу независимое расследование.

— Да что там расследовать? Какой-то сумасшедший стрелял и промахнулся. А я-то думал, сыщик-пинкертон тратит свое время на более серьезные дела.

— Да, сэр. Возможно. Но сейчас я трачу свое время на это самое расследование. Так можно задать вам несколько вопросов?

Фон Зеект расцепил пальцы, слегка приподнял правую руку над столом и небрежно помахал пальцами. Мол, задавайте.

— Правда ли, — сказал я, — что господин Гитлер прибыл в Берлин, чтобы заручиться вашим согласием на организацию антиправительственного путча?

Пуци сидел слева от меня. Я услышал, как он выдохнул и даже закашлялся от удивления.

Генерал сухо улыбнулся.

— Вижу, вы привыкли брать быка за рога, Бомон.

— Да, сэр. Чтобы сэкономить время.

Он кивнул.

— Согласен. Во-первых, должен вам сообщить, что некоторые мои офицеры восхищаются господином Гитлером, но я не разделяю их чувства. Однако по их настоянию я согласился встретиться с вами и быть искренним, насколько позволят обстоятельства.

Фон Зеект слегка прищурился.

— Только все, что я говорю вам сейчас, строго конфиденциально. И если я узнаю, что вы кому-то передали наш разговор, то позабочусь, чтобы вас посадили за решетку. А если вас уже не будет в стране, я прослежу, чтобы ни один пинкертон больше не попал в Германию. Вы меня поняли?

— Прекрасно понял, генерал.

Глянув на свои сложенные вместе руки, он снова перевал взгляд на меня.

— Я — офицер. И верен армии и немецкому государству. Но когда в Германии наступает разруха, когда в стране начинается разгул социалистов и прочих авантюристов, все законопослушные немцы морально обязаны задуматься о выборе.

— Да, сэр. И вы считаете, выбор падает на господина Гитлера?

— Нет, не считаю.

— Вы знали до встречи с ним, о чем он будет вас просить?

— Догадывался.

— И думали, из этой затеи ничего не выйдет. Из путча.

— Да.

— И все-таки вы с ним встретились, — сказал я.

— Да.

— Зачем?

— Чтобы выразить свое негодование.

— Чем?

— За неделю до того в Мюнхене его грязная газетенка — ее и газетой-то назвать нельзя — «Мюнхенский обозреватель» напечатала омерзительную статейку за подписью редактора, свиньи по фамилии Розенберг. И в ней он лично оскорбил мою жену.

— Вашу жену? Отчего же?

— Моя жена еврейка. А Розенберг антисемит. Злостный антисемит. Он заявил, что моя жена, будучи еврейкой, губит мой разум, а посредством меня — и всю немецкую армию.

— Гитлер знал про статью?

— По моим источникам в Мюнхене, без его согласия в этой мерзкой газетенке ничто не может быть напечатано.

— Но Гитлер не знал, что вам все известно.

— Нет. — В глазах генерала вспыхнула холодная искра удовлетворения. — Он очень удивился, когда я упомянул о статье. — Он снова слегка улыбнулся.

Я кивнул. Генерал позволил Гитлеру проделать весь этот путь из Мюнхена в Берлин, около пятисот километров, в надежде, что немецкая армия поддержит путч. А потом генерал решительно и не без удовольствия выбил почву у него из-под ног.

Генерал был не из тех, кого мне хотелось бы разочаровать.

— И что же сказал Гитлер? — поинтересовался я.

— Он все отрицал. Сказал, Розенберг опубликовал-де статью самовольно. А сам он, Гитлер, против евреев ничего не имеет. Конечно, он лгал. Я читал отзывы о его выступлениях. Самый отъявленный антисемит — играет на низменных чувствах низших слоев общества.

— Простите, генерал, — вмешался Пуци, — но порой необходимо сплачивать массы. Иногда…

Генерал повернулся к нему.

— Но не с помощью же нападок на мою жену.

— Генерал, — сказал я, — а что потом? После того как Гитлер заявил, что ничего не знает о статье.

— Какой-то идиот в него стрелял. Гитлер побежал и спрятался за дерево. Я попробовал определить, откуда стреляли.

— И что?

— Думаю, стреляли с южной стороны, с территории зоопарка. Я было двинулся в том направлении, но полковник фон Хиппель меня остановил. Мы уехали из Тиргартена все вместе. Позднее я говорил с полицией.

— Вам не приходило в голову, что стрелять могли в вас, а не в Гитлера?

Фон Зеект несколько мгновений смотрел на меня так, будто я вдруг начал говорить на каком-то непонятном языке. Затем улыбнулся.

— Я могу заявить без всякого тщеславия, господин Бомон, что если бы кто-то вздумал в меня стрелять, вся армия тут же поднялась бы в ружье. Они перерыли бы всю страну вдоль и поперек в поисках виновного.

Я кивнул. Наверное, приятно быть любимчиком всей армии.

— До этой встречи, — спросил я, — вы о ней кому-нибудь рассказывали?

— Я дал слово, что буду молчать.

— А ваш помощник, полковник фон Хиппель?

— И что?

— С ним можно побеседовать?

— Нет, нельзя. Он тоже дал слово. Его слова для меня вполне достаточно, и для вас, стало быть, тоже.

— У вас есть какие-нибудь предположения, кто мог стрелять?

— Никаких. — Он встал. — На этом закончим, господа. К сожалению, у меня много неотложных дел.


Когда мы сели в такси, я сказал Пуци:

— Вы знали о той статье?

— Нет. Я имею в виду, до встречи. Господин… — Он взглянул на водителя, которого от нас наглухо отделяло стекло. Но Пуци стеклу не доверял. — Один господин в Мюнхене рассказал мне о ней позже. Он был страшно зол на Розенберга. Просто места себе не находил от ярости.

— Генерал говорит, он одобряет все, что печатается в газете.

— Это не так, Фил. Он слишком занят и не может проверять каждый номер. Он оставляет все это за Розенбергом. Разве не глупо было бы позволить оскорблять жену генерала, если он собирался просить его о том… — еще один взгляд на таксиста, — о чем собирался?

— Да уж, глупо как-то.

— Потом, послушайте, Фил, генерал сказал неправду. Будто, гм, тот господин спрятался за дерево. Он только забежал за дерево, чтобы достать свой «люгер», он хотел защитить себя и генерала.

— Он носит с собой «люгер»?

— Его жизнь в постоянной опасности, Фил.

— Но тогда, в Тиргартене, он так и не выстрелил.

— Он же не знал, куда стрелять.

— Ладно. Еще вопрос.

— Какой?

— Что это за история с евреями?

— О чем это вы?

— Почему этот Розенберг так на них ополчился? На пару с господином из Мюнхена?

— Да нет, Фил, речь идет не о евреях вообще. Существует немало замечательных евреев. Сотни, может, тысячи. Тут в университете есть один профессор, Альберт Эйнштейн, так он действительно прекрасный ученый. И очень знаменитый… Слыхали о нем?

— Да.

— Я даже как-то ужинал с ним в городе, мы здорово повеселились. Спорили, какое пиво лучше — мюнхенское или берлинское. — Пуци ухмыльнулся. — И знаете, что он сказал?

— Что же?

— Он сказал, что все относительно. — Пуци расхохотался громко и раскатисто. — Понятно?

— Да. Так что там насчет евреев?

— Не всех, Фил. Только спекулянтов. Еврейских капиталистов, евреев-банкиров. Они высасывают из Германии жизнь. Набивают свои карманы немецким золотом, в то время как простые немцы страдают. Вы же видели нищих, Фил. И проституток.

— И что, все банкиры — евреи? Капиталисты?

— Нет-нет, конечно, не все.

— Похоже, этот Розенберг их не различает. Я бы очень удивился, окажись жена генерала банкиршей.

— Ну, конечно, в партии есть антисемиты. И Розенберг один из них. Но большинство из нас люди благоразумные. — Пуци помахал большой рукой. — И потом, Фил, это не самое важное. Сейчас куда важнее; узнать, кто все-таки покушался на господина из Мюнхена. Так что теперь будем делать? Куда двинемся?

— Возьмем другое такси и поедем обратно в пансион, где жила Нэнси Грин.

— Но мы уже говорили с госпожой Шрёдер. Она же ничего не знает.

— А я и не собираюсь встречаться с госпожой Шрёдер.


— Тот сержант, — сказала госпожа Шрёдер, а Пуци перевел. — Ну, сержант Биберкопф, не велел мне ни с кем разговаривать, кроме него.

Она стояла в дверях своего дома, приоткрыв одну из них всего на пять-семь сантиметров, для безопасности. Слезы у нее высохли, но в бледном свете потолочной лампы она выглядела усталой и подавленной.

— Я все понимаю, госпожа Шрёдер, — сказал я. — Но мне все же хотелось бы побеседовать с господином Норрисом.

— А его нет.

— Вы говорили, к ужину он всегда возвращается.

— Да, если только он в городе. Но, видите ли, он уехал по делам. Часа два назад.

— А куда, не знаете?

— В Мюнхен поехал.

— Он сам вам так сказал?

— Нет… — Она запнулась и покраснела. — Я слышала, как он по телефону вызывал такси. — Стало быть, иной раз она все же подслушивала телефонные разговоры своих постояльцев. — Он сказал, что должен быть на вокзале к пяти, чтобы успеть на мюнхенский поезд.

— Вы знали, что он сегодня собирался уезжать?

— Нет. Я даже удивилась. Обычно, отправляясь куда-то по делам, он предупреждает меня за день или за два. Но он сказал, что возникли непредвиденные обстоятельства и ему нужно срочно ехать.

— Госпожа Шрёдер, — осведомился я, — вы говорили ему, что я о нем спрашивал? И обещал зайти вечером, когда он вернется?

— Да, конечно. Как раз перед тем, как он сказал, что собирается уезжать.

* * *
Гостиница «Адлон»

Берлин

Среда, вечер

16 мая


Дорогая Ева!

Всего несколько слов. Здесь произошло нечто ужасное. Нет, не со мной и не с господином Бомоном. А с мисс Грин, у которой мы много чего надеялись узнать. Рано утром мы уезжаем в Мюнхен. Мне надо собрать вещи. Подробности напишу в поезде.

С любовью, Джейн

P. S. Эрик рассказал мне сегодня вечером совершенно невероятную историю.

Джейн

Интерлюдия: Байрейт

Глава восемнадцатая

Поезд был дневной — он отправлялся из Берлина в девять утра, и спальных вагонов в нем не было. Мы с мисс Тернер разместились в маленьком купе первого класса — в небольшом квадратном отсеке с шестью креслами в два ряда по три в каждом, напротив друг друга. Пуци озирался на попутчиков с той же подозрительностью, что и на таксистов, поэтому он купил билеты в одно купе на все места сразу. Между мной и Пуци оказалось одно свободное место. И еще два — слева от мисс Тернер, разместившейся у окна напротив меня.

В Хофе, недалеко от Лейпцига, нам предстояло пересесть в другой поезд и направиться в Байрейт.

Перед отъездом из гостиницы я справился у портье. От господина Купера так и не было никаких вестей. И я послал ему извещение, что мы отправляемся в Мюнхен.

Потом я позвонил сержанту Биберкопфу и сообщил, что господин Норрис отправился в Мюнхен и что мы следуем туда же. Он пообещал присмотреть за господином Норрисом, а кроме того, дал мне адрес и телефон полицейского в Мюнхене, которому, по его словам, вполне можно доверять. Я спросил, почему он в этом так уверен. На что он сказал — это его двоюродный брат. Я осведомился, говорит ли его кузен по-английски. Биберкопф сказал, что говорит, правда, хуже, чем он сам.

К югу от Берлина местность под широким синим небом, по которому неспешно плыли пышные облака, была равнинная и пустынная — и чем-то напоминала Канзас. В основном это были поля, местами засеянные совсем недавно, с длинными рядами бледно-зеленых всходов, слегка колыхавшимися на слабом ветру. А близ Железной дороги их прижимало к земле воздушным потоком от проходящего мимо поезда, и они больше походили на пряди облепленных грязью и сажей зеленых волос. Некоторые поля еще не были засеяны, и иссохшее прошлогоднее жнивье выглядело как-то сиротливо и мрачно под нежарким майским солнцем. Кое-где мелькали густые леса, черные и жуткие, как в сказках братьев Гримм. Там, наверное, таились ведьмы, тролли и оборотни.

Рядом со мной тихонько посапывал Пуци, откинув голову на спинку кресла и сложив огромные ручищи поверх темного пиджака в белую полоску.

Я взглянул на сидевшую напротив мисс Тернер. Сегодня она была в белой шелковой блузке с оборками спереди, в черной шерстяной спортивной куртке, черной хлопчатобумажной юбке и в черных кожаных туфлях на высоком каблуке. Она сидела, скрестив в коленях ноги, и ноги у нее были все такие же красивые.

Она была занята тем, что писала очередную главу своей эпопеи. Ее ручка бегала по бумаге, лежавшей на журнале, который она пристроила на коленях. Волосы упали вперед, прикрыв щеки, лицо выглядело напряженным от мыслительных усилий, уголок губы закушен, как у маленькой девочки. Вчера, когда я встретился с ней в баре «Адлона», лицо у нее было спокойное, тронутое легким румянцем. Наверное, от вина, а может, от возбуждения. Или от того и другого вместе.


Я сидел за одним из мраморных столиков уже где-то с полчаса, потягивая бурбон со льдом.

Для буднего дня народу в баре было предостаточно. Проститутки в сапогах, мальчики в матросских костюмах, лоснящиеся от жира дельцы и ослепительные молодые парочки в новомодной дорогой одежде. Вокруг стоял гомон, то стихавший, то возраставший с новой силой, временами заглушавшийся взрывами внезапного смеха.

Было уже больше половины одиннадцатого. Наконец появилась мисс Тернер.

Она опустилась на обтянутый кожей стул, поставила на колени сумочку и громко вздохнула.

— Простите, что опоздала. Пробки на дорогах.

Под пальто я разглядел платье, которое она купила во Франкфурте, — черный шелк, завышенная талия, жакет в тон. Если бы я обращал внимание на такие вещи, то мог бы сказать, что ее наряд выглядел куда менее деловым, чем днем.

— Ничего, — сказал я. — Хотите что-нибудь выпить? Бокал вина?

— Господи, нет. Может, кофе?

Я махнул официанту.

— Где ужинали? — спросил я.

— В «Кемпински», на Лейпцигштрассе. Огромное заведение, просто замечательное. — Она наклонилась вперед, положив руки на сумочку и глядя на меня поверх очков. — Расскажите же. Что там с Нэнси Грин?

Тут подошел официант.

После того как он принял заказ и отправился его выполнять, я рассказал ей, что случилось с Нэнси Грин.

— Мертвая? — спросила она. Отодвинулась и стала какой-то маленькой в своем черном шелковом платье.

— Ее убили, — сказал я. — Задушили.

— Но за что? И кто?

— Не знаю.

— Где это произошло?

— В ее комнате в пансионе. Куда мы с вами заходили утром. Я обнаружил ее днем.

Мисс Тернер пристально посмотрела на меня.

— Когда же это случилось?

— В ночь с понедельника или утром во вторник.

Она открыла было рот — и закрыла.

— Значит, она была там, в своей комнате, когда мы стояли у парадного?

— Да.

— Пролежала там два дня? И никто о ней не спрашивал?

— Хозяйка решила, ее нет дома.

Мисс Тернер медленно покачала головой.

— Как это ужасно и печально.

— Да.

Она посмотрела на меня.

— Она, наверно, что-то знала. Может, поэтому ее и убили?

— Может быть. В Берлине только она да Грета Нордструм были так или иначе связаны с теми, кто знал о встрече Гитлера в Тиргартене.

— Но что такого она могла знать?

— Понятия не имею.

— Какой ужас! — снова сказала она. — Если б мы только могли встретиться с ней пораньше.

— Когда это произошло, — напомнил я, — мы еще ехали в поезде из Франкфурта. Мы тогда даже не знали о ее существовании.

Подошел официант. И поставил на стол чашку на блюдце, кувшинчик со сливками, сахарницу и стакан бурбона. Когда он ушел, я сказал:

— Расскажите о Грете Нордструм.

— Теперь она выдает себя за Грету Мангейм. — Она взяла со стола блюдце с чашкой, подняла чашку и отпила глоток кофе.

— Знаю, — сказал я. — Я пытался разыскать вас, после того как обнаружил Нэнси Грин. Разговаривал с Гиршфельдом в том «сексуальном институте». Так что она вам поведала?

— Ну, начнем с того, что… — Она нахмурилась. — Так вы меня искали?

— Грин убили. Возможно, за Нордструм тоже охотятся. И я хотел убедиться, что вы не окажетесь не в том месте не в то время.

— О! — Ее ресницы затрепетали, она опустила глаза, затем снова взглянула на меня. И покраснела. — Ну что ж, спасибо.

Я улыбнулся.

— Служба такая. — Я приложился к бурбону.

Мисс Тернер кивнула, посмотрела на меня и отпила еще глоток кофе.

— Да, конечно. Разумеется. Все равно спасибо.

— Так что там насчет Нордструм?

— Мангейм. Она не знала, что Гитлер собирается в Берлин. С братом они не разговаривают вот уже несколько лет.

Я кивнул.

— Вы сказали по телефону, что она назвала вам имя?

— Да. Некоего полковника Хаусхолда. Англичанина, офицера в отставке. Ей известна только его фамилия. Она подслушала его разговор в баре на Кайзерхоф. Он говорил, что единственный способ покончить с такими людьми, как Гитлер, с такими демагогами, так это удавить их в зародыше. Убить их сейчас, пока они не набрались сил.

Мисс Тернер улыбнулась.

— Понимаю, это еще не основание подозревать полковника Хаусхолда. Из того, как Грета все описала, это больше походило на безрассудное замечание отставного военного в баре. Тем более подвыпившего.

— Грета? Похоже, вы нашли с ней общий язык.

— Да, нашли. Она довольно смышленая девица. И мне понравилась.

— Она что, знает английский? Раз поняла, о чем рассуждал Хаусхолд? — Я отпил еще глоток.

— Нет, Хаусхолд говорил по-немецки.

— Когда это было?

— Две недели назад. В выходные перед покушением в Тиргартене.

— По времени совпадает. С кем он разговаривал?

— С кем-то из завсегдатаев, так она сказала. С какими-то дельцами. Ничего особенного. Никто из них раньше даже не слыхал о Гитлере. Понимаете, здесь, на севере, он не слишком популярен.

— Только не скажите это Пуци, — предостерег ее я.

Мисс Тернер улыбнулась.

— Потом, полковник Хаусхолд никак не мог знать, что Гитлер собирается в Берлин в конце следующей недели. Честно признаться, господин Бомон, я совсем не уверена, что он тот, кого мы ищем.

— Откуда господин Хаусхолд знает, кто такой Гитлер?

— Он жил в Мюнхене.

— А где он был на той неделе, когда стреляли?

— Грета не знает. Но думает, он вернулся в Мюнхен. Она его с тех пор больше не видела.

Я кивнул.

— Значит, Хаусхолд, скорее всего, в Мюнхене, там же, где и все остальные.

— Все остальные?

— Господин Норрис. Помните? Англичанин, с которым мы разговаривали в пансионе. По словам его хозяйки, он тоже отбыл в Мюнхен.

— Но к нам-то какое это имеет отношение?

— Он сказал, что почти не знает Грин. А хозяйка утверждает, что они, Грин и Норрис, были в приятельских отношениях. Всегда ходили вместе пить чай.

— Может, ему просто не хотелось разговаривать с нами по какой-то личной причине. Вполне невинной.

— Возможно. Но теоретически он не знал тогда, что Грин мертва. А будь она жива, могла бы дать показания, отличные от его собственных.

— Вы хотите сказать, он знал, что ее уже нет в живых?

— Я только говорю, и такое возможно.

— Но он производил впечатление человека милого и совершенно безобидного.

— Если б все производили впечатление того, кто они есть на самом деле, мы бы с вами остались без работы.

— Вы думаете, это он ее убил?

— Не знаю. Но стоило ему узнать от хозяйки пансиона, что мы собираемся вернуться и поговорить с ним, как он ей заявил, что должен срочно ехать. И уехал в Мюнхен. Так что нам с вами предстоит то же самое.

— Простите?

— Мы тоже едем в Мюнхен.

Мисс Тернер снова поднесла к губам чашку с кофе. Моргнула.

— Когда? — Отпила глоток.

— Завтра утром. Я попросил Пуци заказать билеты и гостиницу.

— Но не слишком ли это внезапно?

— Здесь нам больше нечего делать. Биберкопф будет расследовать смерть Нэнси Грин и не захочет, чтобы мы вмешивались. К тому же все вероятные следы ведут в Мюнхен. Господин Норрис. Этот ваш господин Хаусхолд. И люди из списка.

— Так ведь стрелял наверняка не полковник Хаусхолд. А господни Норрис — как мы его разыщем?

— У мюнхенской полиции должен быть перечень лиц, останавливающихся в гостиницах. Биберкопф назвал мне человека, полицейского, и мы можем рассчитывать на его помощь.

— А как насчет Эрика фон Динезена?

— А что?

— Я думала, вы хотите выяснить, откуда ему стало все о нас известно.

— Вы сегодня что-нибудь узнали?

— Да нет. Он рассказывал мне про службу в армии, только и всего.

Я кивнул.

— Как вы сами говорили, он ни за что не признается, что мошенник. — Она открыла было рот, намереваясь что-то возразить, но я поднял руку. — Да-да, самый настоящий.

— Но вы же сами просили меня…

— Знаю. Если б мы здесь задержались, я бы попросил вас продолжать знакомство с ним. Но нам надо в Мюнхен. И еще я хотел бы поговорить кое с кем в Байрейте. С Вагнерами. У которых Гитлер останавливался по пути сюда.

— Он пригласил меня на ужин завтра вечером. Фон Динезен. Я надеялась, что смогу узнать его получше.

— Уж извините, мисс Тернер. Нам нужно в Мюнхен.

— Да-да, конечно. — Она улыбнулась. — Как и звучавший вокруг смех, ее улыбка показалась мне натянутой. — Ладно, я позвоню ему завтра утром и скажу, что мы уезжаем, идет?

— Годится.

Она весело спросила:

— А как там генерал, с которым вы встречались сегодня?

— Там — глухо. Правда, у меня такое чувство, что, не будь жена генерала еврейкой, Гитлер наверняка заручился бы его поддержкой и организовал свой путч.

— Что вы хотите этим сказать?

И я рассказал ей про генерала фон Зеекта.


Теперь, когда мимо окон поезда мелькал немецкий сельский пейзаж с бесконечными полями, на фоне которого вдали, среди ярко-зеленых куп деревьев нет-нет да и возникали старенькие каменные фермерские постройки, она сидела напротив меня и все что-то писала. Временами тыльной стороной ладони мисс Тернер откидывала с лица темные волосы. Она была без очков. Похоже, для работы с чем-то на близком расстоянии она в них не нуждалась.

Вероятно, она почувствовала, что я за ней наблюдаю, потому что подняла голову и посмотрела на меня вопросительно. Без очков ее глаза казались совсем синими и довольно глубоко посаженными.

— В чем дело?

— Ни в чем, — ответил я. — Простите, я и не думал подсматривать. Просто интересно, кому вы все время пишете.

— Своей давней подруге. Учились вместе в школе, давным-давно, сто лет назад.

Сидевший слева от меня через пустое сиденье Пуци зевнул, выпрямил длинные руки и вытянул их вперед, сжав пальцы в кулаки, и медленно повертел ими в воздухе.

— Ах, — вздохнул он, — прекрасно вздремнул.

Он оглядел купе, улыбнулся мисс Тернер, взглянул в окно на проносившийся мимо сельский пейзаж, затем полез в карман, достал часы.

И взглянул на меня.

— Пять часов, — заметил он. — Самое время выпить пива, а?

* * *
Поезд в Хоф

Четверг

17 мая


Дорогая Евангелина!

Черт, черт, черт!

Мы с господином Б. и этим Ганфштенглем сидим в поезде, который мчится мимо мрачных немецких полей и лесов, унося меня безнадежно далеко от Берлина и от Эрика фон Динезена.

Я…

Только послушай. Какое же я чудовище! Какая безмозглая, эгоистичная корова! В Берлине убили девушку, а я сижу тут и все еще тоскую по Эрику фон Динезену.

Я ее не знала. Ту девушку. Мисс Грин.

Я говорила о ней с человеком, у которого она работала, с менеджером кабаре. Он долго и нудно сетовал на то, какая она, мол, упрямая, легкомысленная и неосторожная с мужчинами. При этом, однако же, он все время улыбался и тряс головой в веселом недоумении.

После разговора с ним она представлялась мне жизнерадостной, бойкой, чуточку экстравагантной, чуточку вздорной молодой англичанкой, живущей в чужой стране так, как ей заблагорассудится. Наверняка она и раздражала людей, и очаровывала, но, думаю, случись мне с ней познакомиться, я бы ей позавидовала. Но ее уже нет. Задушили. И мы даже не знаем — кто.

Мне следует пояснить замечание, которое я сделала в последнем письме. Торопясь закончить свою сагу, я намекнула, что Грета Мангейм, роскошная проститутка, сообщила мне имя англичанина, который собирался убить господина Гитлера. Так вот, человек этот и в самом деле англичанин, и ему действительно хотелось убить Гитлера, только я сильно сомневаюсь, что это он совершил покушение. Если он в чем-то и повинен, то, по-моему, только в пьяной болтовне.

Должна добавить, что Эрику этот порок, к счастью, совершенно чужд.

Господин Бомон настаивал, а по сути, даже приказал мне разузнать как можно больше о том, что известно Эрику. Я, как послушная подчиненная, пошла с ним вчера вечером в ресторан «Кемпински» и там под форель и салат начала свое дознание, завуалированное под непринужденную беседу.

— Когда вы впервые узнали о своем даре? — поинтересовалась я.

Эрик улыбнулся. Его улыбка может расплавить сердце любого человека, и не такого закаленного и не столь великолепно подготовленного, как я. Она исполнена грусти и боли. Обычно он улыбается только правой стороной рта, как будто на него давит какая-то физическая тяжесть. Улыбка редко озаряет его глаза. Они делаются мягче, но совсем не блестят.

— На войне, — ответил он.

— И как это случилось?

Он поднял одну темную бровь.

— Джейн, не может быть, чтобы вам хотелось слушать рассказы о войне.

— Мне интересно. — Я простодушно улыбнулась. (Долго тренировалась.) — Но если вам не хочется об этом говорить, я конечно же не стану вас принуждать.

Он откинулся на спинку стула. На нем снова был великолепно сшитый черный смокинг. На шее — безупречно повязанная белая бабочка. Несколько мгновений он смотрел на стол, играя своим бокалом шампанского — сдвигая его сантиметра на два то влево, то вправо. А потом посмотрел на меня с самым серьезным видом.

— Я воевал в Sturmbatallion.[161] Вам известно, что война на Западном фронте была в основном позиционной? И линия фронта не менялась порой месяцами?

— Да.

— Тут-то и нужен был Sturmbatallion. Ударные войска. Мы были специально обучены, и снаряжение у нас тоже было специальное. Ручные гранаты, пистолеты. Единой плотной группой мы должны были прорываться сквозь линию обороны врага и вихрем проноситься через его окопы. И таким образом — пробивать бреши для наступления регулярных войск.

— И вам это удавалось?

— Иногда да. — Он снова улыбнулся своей кривоватой улыбкой. — А иногда нет. Во время одной из таких вылазок меня ранили. Вот сюда. — Легким движением руки он коснулся головы сбоку. — Я ничего не помню. Только наш бросок через колючую проволоку, пальбу, а дальше — ничего.

Он отпил глоток шампанского.

— Мои товарищи вынесли меня в тыл. Очнулся я на койке в маленькой комнатенке с каменными стенами и единственным квадратным окошком. Рядом сидела женщина в белом. Стройная, с золотыми волосами, лет тридцати пяти.

Он посмотрел о сторону, как будто припоминая.

— Медсестра? — подсказала я.

Он повернулся ко мне.

— Я тоже так решил. Но тут она протянула руку и дотронулась до моего лба. Как только ее пальцы коснулись моей кожи… Я до сих пор ощущаю прохладу ее пальцев. Как только она меня коснулась, в моем сознании вдруг возникли видения. Но видения эти, Джейн, были не из моей жизни, а из ее. За долю секунды я узнал, что ее муж погиб в начале войны и что она хозяйка этого замка. Перед моим мысленным взором пробежали сцены, сотни сцен из ее жизни. Вот она совсем еще маленькой девочкой играет в одиночестве под яблоней, покрытой розовыми бутонами. Я увидел, как она в толпе танцует вальс в длинном, освещенном свечами зале, а стены там увешаны великолепными гобеленами.

Он снова пригубил шампанское.

— Как я уже сказал, все это привиделось мне за какое-то мгновение. Я узнал, как ее звали. Мари. Пока она гладила мой лоб, я произнес ее имя вслух: «Мари». Она, ясно, удивилась. Она была не робкого десятка, и я знал это так же хорошо, как и ее имя. И все же она испугалась. Откуда этот раненый немецкий солдат мог знать ее имя?!

— Она была француженка?

— Да. Наше подразделение расположилось в ее замке. Мы использовали его отчасти под полевой госпиталь. — Он взял бутылку шампанского, долил в мой бокал, наполнил свой и поставил бутылку на стол. — Потом я опять потерял сознание. А когда снова очнулся, ее рядом не было.

— Но затем вы, конечно же, снова с ней встретились?

— Чуть погодя, в тот же день. Она пришла с врачом, принесла поесть. Когда врач ушел, она стала меня кормить. Я был еще очень слаб. Пока я ел, мы оба молчали. Затем она отложила в сторону миску с ложкой и спросила, откуда я узнал, как ее зовут. «От вашего прикосновения», — сказал я. Мы говорили по-французски. «Я знаю все, — сказал я ей. — Когда вам было десять, у вас был пес, и звали его Пьер. В пятнадцать лет вы влюбились в мальчика, Жана. Мужа вашего звали Эмиль. Он умер в пятнадцатом году». Она не сводила с меня глаз. Наконец сказала: «Уму непостижимо». — «Да, мадам, — сказал я, — я и сам ничего не понимаю. Но это так».

Эрик улыбнулся мне, сунул руку в карман, достал часы и взглянул на время. (Похоже, ни один мужчина в Европе не в состоянии прожить без карманных часов, равно как и без того, чтобы регулярно ими любоваться.)

— Хотите знать, что было дальше?

— Да, конечно.

— Хорошо, только не здесь. Тут есть одно местечко — мне бы хотелось вам показать.

Мы вышли из ресторана и вскоре оказались в кабаре «Красная мельница», на редкость занюханном заведении, кишевшем ворами-карманниками, медвежатниками, грабителями и бандитами всех мастей, а также бездомными и нищими всех сортов. (Natürlich,[162] я пришла в восторг.) В одном грязном углу пара музыкантов, барабанщик с аккордеонистом, мужественно сражались с американским джазом, но чуть ли не на каждой ноте терпели поражение.

Под вторую бутылку «Дом Периньона» и свой мягкий баритон Эрик закончил рассказ.

Мари навещала его каждый день. Одно неизбежно вело к другому, и в конце концов они полюбили друг друга.

(Мой собственный опыт часто убеждал меня, что на подобную неизбежность не стоит полагаться. Я точно знаю: зачастую это «одно» ведет в бездонную пустоту. И свидетельство тому — мое нахождение в этом поезде.)

Немного окрепнув, Эрик начал понимать, что его «дар» распространяется не только на Мари. Когда к нему прикасались, причем кто угодно — врач или санитар, — он тотчас же ощущал приток видений — сцен из жизни этого человека. Затем он понял, что ему достаточно просто настроиться на человека, на его мозг, как он сам выразился, чтобы увидеть связанные с ним образы без всякого физического контакта. Но никому, кроме Мари, он об этом не рассказывал.

Наконец он достаточно поправился, и его уже можно было переправить на дальнейшее лечение в Германию. Они с Мари поклялись встретиться после войны. Они писали друг другу каждую неделю, она — из замка, он — из госпиталя в Гамбурге. Вскоре заключили перемирие. Они договорились встретиться в Мюнхене. И с нетерпением отправились навстречу друг другу.

Ева, ты, как и я, уже наверняка начала, догадываться, чем все закончилось.

По пути в поезде, сидя в переполненном купе второго класса, он вдруг ощутил, как на него рушится стена мрака, леденящего душу горя, и совершенно четко увидел, что Мари мертва.

— А как она умерла? — спросила я.

— Ее убили. Коммунисты. Во время восстания. По приезде в Мюнхен я разыскал ее тело и отправил обратно, во Францию.

— Какая жалость!

Он улыбнулся своей болезненной улыбкой.

— Благодарю, Джейн. Это было давно.

— Но вы наверняка вспоминаете о ней и сейчас.

— Да, конечно. — Он наклонился вперед, протянул руку и положил ее на мою ладонь. — Но помните, я ее знал, и так хорошо, как только один человек может знать другого. Я знал, какая она смелая. И знаю, она бы хотела, чтобы я тоже был смелым и продолжал жить дальше. — Он слегка сжал мою руку и снова выпрямился, пробежав пальцами по моей руке, перед тем как ее убрать.

«Что же он увидел? — подумала я. — Прочитал ли мои мысли?»

— Это из-за Мари, — спросила я, — вы симпатизируете господину Гитлеру и его партии? — Я все еще ощущала на руке его прикосновение. И, как ни странно, на спине тоже, словно Эрик прикоснулся и к ней.

— Нет, — сказал он. — Даже не будь Мари вовсе, я бы все равно был против большевиков. Ведь они покушаются на все, что мне дорого.

— На что же, например?

— На Германию. На страну и ее народ. Вы слышали о Wandervogel?

— Нет.

— Это молодежное движение, возникло до войны. Не знаю, может, оно до сих пор существует. Я искренне надеюсь, что это так. В те времена в него вступали многие. Это было замечательно, Джейн. Быть в отряде мальчишек, идеалистов, собравшихся со всей страны, чтобы вместе разбивать в лесу лагеря, жечь костры. Под звездами рассказывать друг другу о Карле Великом, Барбароссе, тевтонских рыцарях. Мы учились сердцем чувствовать историю, свою причастность к ней. А еще — единение с землей и с духом, ее питающим, с народом, на ней живущим. Коммунисты же со своим доморощенным интернационализмом, который сводится к слепому подчинению Москве, могли все это уничтожить в мгновение ока.

По мне, так костры в лесу и рассказы о Карле Великом далеко не лучший способ времяпрепровождения. Но мужчины, даже самые благоразумные, обожают подобные развлечения под открытым небом, а Эрик рассказывал обо всем этом с таким воодушевлением!

Вдруг он улыбнулся. Но не сдержанной кривой улыбкой, а широкой, открытой и веселой.

— Любопытно, — сказал, он, — состоял ли сержант Биберкопф в Wandervogel?

— Вы беседовали с сержантом. Биберкопфом?

Так зовут одного сержанта из Берлинского полицейского управления, он занимается расследованием покушения на господина Гитлера.

— По телефону, — сказал он. — Завтра я пойду в полицейский участок и осмотрю винтовку, которую полиция, нашла в Тиргартене. Не забудьте поблагодарить от моего имени господина Бомона. По словам сержанта, это он предложил им показать мне винтовку.


А вот уже, Ева, и вокзал Хофа, и я уже вижу почтовый ящик. Во время пересадки на другой поезд побегу и опущу письмо. А позже напишу еще — расскажу подробнее про винтовку и про то, почему Эрику нужно держать ухо востро с сержантом Биберкопфом.

С любовью,

Джейн.

Глава девятнадцатая

В Байрейт мы приехали в начале четвертого пополудни. Утром, еще в Берлине, Пуци разговаривал с Вагнерами по телефону, и нас втроем пригласили к шести часам на ужин. После того как мы сняли номера в железнодорожной гостинице, Пуци решил еще немного вздремнуть. Мисс Тернер предложила мне поиграть с ней на пару в туристов, я сказал, что такая мысль мне по душе, и мы вдвоем отправились прогуляться по городу.

Городок оказался не Бог весть какой большой, поэтому мы все осмотрели довольно быстро. Без двадцати шесть заехали за Пуци. А еще через десять минут мы уже шли втроем по дорожке к Ванфриду, дому Вагнеров. Посреди дорожки, в окружении низкого кустарника, на широком, плоском каменном постаменте стоял большой бронзовый бюст. По словам Пуци, то был король Людвиг II.[163] Он был дружен с Рихардом Вагнером.

Сам дом был неброский, трехэтажный, из желтого камня, с деревянной дверью посередине, широкой и высокой, с колоннами по бокам. Я дернул за шнур звонка.

Когда дверь приоткрылась — на полметра, я было решил, что за ней никого нет, пока не услышал тоненький детский голосок:

— Папа говорит, что сегодня я должна разговаривать по-английски.

Я глянул вниз и увидел маленькую светловолосую девочку лет шести в белом летнем платьице, смотревшую на меня во все глаза.

— Он говорит, вы не знаете немецкого.

— Кое-кто из нас знает, — сообщил ей я.

Девочка взглянула на меня с сомнением. И вслед за тем, будто решив меня проверить, протараторила что-то по-немецки.

Стоявшая рядом мисс Тернер протараторила что-то в ответ. Девчушка рассмеялась, и ее прелестные волосы, когда она тряхнула головой, рассыпались.

— Фриделинда! — Мужской голос, слегка недовольный. — Фриделинда, ты что там дразнишь гостей?

Дверь раскрылась пошире, и перед нами предстал мужчина с бокалом белого вина в руке. Лет пятидесяти с небольшим, невысокий, в изящных белых кожаных туфлях, сделанных на заказ, в длинных серых чулках поверх брюк для верховой езды, в белом пиджаке, белой рубашке и в маленькой накрахмаленной красной бабочке. Лицо розовое, гладко выбритое. Голова яйцевидной формы, на макушке два жиденьких пучка седых волос, напоминающих крылья бабочки, которая уселась там и тут же попала под струю ветра.

— Я Зигфрид Вагнер, — представился он. — Сын Мастера. — От него попахивало вином. — Господин Ганфштенгль, будьте добры, представьте своих спутников.

Пуци объяснил, кто из нас кто. Все были счастливы познакомиться друг с другом и объявили об этом во всеуслышание. Затем Зигфрид Вагнер повел нас через весь дом. Пройдя по широкому холлу с паркетным полом и потолком высотой в три этажа, мы вошли в просторную гостиную. В дальнем ее конце сквозь большой эркер виднелся зеленый сад. Девочка, Фриделинда, шла рядом с мисс Тернер и весело с нею о чем-то болтала.

— Нет, нет, нет, — сказал ей Вагнер и погрозил пальцем. — Сегодня никакого немецкого. Разговаривай по-английски.

— Папа, так ведь тетя же знает немецкий.

— Но другие-то не знают, дитя мое. Сегодня мы говорим только по-английски.

Девочка скорчила гримасу, которую он не заметил, потому что прикладывался к бокалу с вином. Потом он обратился к нам с Пуци и мисс Тернер.

— Идемте, идемте, — сказал он. — Все ждут в саду. Сегодня такой чудесный денек, грех не посидеть на свежем воздухе.

На траве вокруг фонтана уже расставили соломенные стулья, маленькие деревянные столики и один большой. На большом столе стояли бутылки с вином, бокалы и пивные кружки, сверкавшие на солнце. Вокруг столов сидели и стояли люди. Две горничные сновали с бутылками и кувшинами с пивом. Трое детишек, два мальчугана и девчушка лет трех, играли слева с какой-то женщиной — должно быть, гувернанткой. Фриделинда подбежала к ним и, бойко размахивая руками, принялась рассказывать, что она только что узнала.

Вагнер провел нас по кругу и представил. Во-первых, под деревом в тенечке сидела его мать, госпожа Козина Вагнер, маленькая, худенькая седая старушка лет восьмидесяти. На ней было старомодное черное платье, на которое, как видно, ушло бессчетное количество метров шелка. Узкое лицо, ввалившиеся щеки по обе стороны крупного носа. Она казалась хрупкой, почти воздушной. Голос слабый, английский с сильным акцентом, но когда она настояла на том, чтобы пожать мне руку, я почувствовал силу в ее худых пальцах.

Была там и жена Зигфрида, англичанка, которую звали Уинифред, — маленькая и полная, в белом платье с кружевами у ворота. Темные волосы стянуты на затылке большим узлом, лицо волевое, скулы широкие, подбородок тяжелый. Ей было под сорок, то есть лет на двадцать меньше, чем мужу. Она курила сигарету с таким видом, будто где-то прочла, что табачный дым полезнее кислорода.

Был там еще его деверь, муж сестры, толстый близорукий англичанин лет шестидесяти по имени Хьюстон Стюарт Чемберлен. После того как мы с ним пожали друг другу руки, он взглянул на меня из-под кустистых бровей и сказал:

— Американец, да? И, судя по фамилии, французского происхождении.

— Это было так давно.

Он кивнул.

— Но кровь дает о себе знать, старина. Кровь всегда даст о себе знать.

Он был очень галантен с мисс Тернер — склонился к ее руке и широко улыбнулся.

— Тернер. Не родственница ли художника?

— Боюсь, нет.

— Зато ее мать, знаете ли, — вмешался Пуци, — была немкой.

— А, — отозвался Чемберлен и просиял. — Потрясающе! Значит, добрые тевтонские корни.

За всем этим без особой радости, точно ребенок, вывалившийся из шалаша на дереве, наблюдала сестра Зигфрида Ева, еще одна маленькая темноволосая женщина. Пришел черед нам познакомиться и с нею. На госпоже Еве было серое платье, показавшееся мне несколько мрачноватым и нарочито скромным, и тем не менее она выглядела по меньшей мере лет на десять моложе своего супруга — Чемберлена.

Нам также представили гувернантку госпожу Шнаппауф, высокую даму с тонкими губами, сжатыми в горестную складку. И трех других детей — Вольфганга, Виланда и Верену. Фриделинда, стоящая в сторонке, сказала:

— Вот видите, он и правда не знает немецкого.

— Хватит, — оборвал ее Вагнер и снова пригрозил пальцем. — Или пойдешь спать без ужина.

Притворно расширив глаза, Фриделинда прикрыла ладошкой рот. Потом наклонилась вперед и зашлась в смехе, довольная собой. Братья не обратили на нее внимания. Сестренка хихикнула. Гувернантка сердито нахмурилась.

Зигфрид повернулся к нам. Каким-то непостижимым образом его бокал снова оказался полным.

— Пойдемте, — сказал он, — представлю вас Мастеру.

Пуци, мисс Тернер и я последовали за ним вокруг фонтана через лужайку к большому темному гранитному камню, который лежал в траве. На камне не было никакой надписи.

— Здесь, — сказал он, — находится могила величайшего в мире художника и мыслителя.

Меня так и подмывало спросить, почему он похоронил своего отца на задворках, хотя лично меня это совершенно не касалось. Быть может, на местном кладбище просто не нашлось свободного места. А может, потому, что никак нельзя было погрести величайшего в мире художника и мыслителя на сельском кладбище среди всякой шушеры.

Откуда-то снизу и сбоку пропищал тоненький голосок:

— Мама говорит, что вы приехали поговорить о дядюшке Вольфе.

Я посмотрел вниз. Фриделинда.

— А кто такой дядюшка Вольф? — спросил я.

Девочка сказала:

— Это они велят мне так его называть. А по правде, его зовут Адольф. Он мне не нравится. Потому что ходит в панталонах.

— Довольно, — сказал Зигфрид.

— Так ведь ты сам велел мне разговаривать по-английски.

— Но не перебивать старших. Ступай, поиграй с братьями и сестрой.

— Мне всегда все запрещают, — буркнула девчушка и надула губы.

— Ступай себе, — повторил отец и жестом отослал ее прочь.

Девчушка повернулась и медленно, обиженно понурив головку и шаркая ножками по траве, пошла к дому.

Зигфрид повернулся к нам и громко вздохнул.

— Ох уж эти дети. Иногда радость, а иной раз сплошное наказание. — Он сделал два глотка вина. — А теперь самое время выпить, верно?

— Ничего, — сказал я, — если я задам несколько вопросов?

— Лучше за ужином. — Он улыбнулся, протянул руку, сжал мою и выдохнул мне в лицо очередную порцию винных паров. — А пока отдыхайте.

Я от души посочувствовал Фриделинде.

Глава двадцатая

Ужинали мы в большой столовой-гостиной с входом прямо из холла. Стены затянуты красным бархатом. Черные шелковые занавески, расшитые золотом, задернуты. На квадратном столе свечи в позолоченных подсвечниках, притом что с потолка свисали еще и яркие электрические люстры. Белая камчатная скатерть блестела, как обледенелая лыжная дорожка.

Во главе стола восседал Зигфрид Вагнер. Справа от него сидела старшая госпожа Вагнер — Козима. Я сидел слева от него. Рядом со мной разместились Ева Чемберлен, за нею Пуци, за ним мисс Тернер, за нею, в конце стола, сам Чемберлен, далее Уинифред Вагнер, а стул между ней и Козимой был пуст.

Детей за столом не было. Вероятно, госпожа Шнаппауф отвела их в подвал и придушила.

Нас обслуживали те же две горничные, что суетились в саду. На первое подали нечто вроде бобового супа. На поверхности водянистой серой жидкости в белой фарфоровой чашке плавали три-четыре покалеченные фасолинки в окружении морковной стружки. Я попробовал суп. На вкус он оказался еще хуже, чем на вид.

— Итак, господин Бомон, — начала Козима Вагнер, — вы расследуете то ужасное происшествие в Берлине. Когда пытались убить замечательного господина Гитлера.

— Точно, — подтвердил я. — Когда господин Гитлер останавливался здесь, он не упоминал, зачем едет в Берлин?

— Малый сказал, — вмешался Чемберлен, — что собирается устроить небольшую заварушку вместе с генералом фон Зеектом. И вынырнуть вон всю эту веймарскую шваль.

— Дурацкая затея, на самом деле, — заметил Зигфрид и отпил вина.

— Просто замечательная, — твердо заявила его мать. — Страна разваливается. Никакого уважения к традициям. Никакого уважения к культуре. В ночных клубах играют негритянскую музыку. Кругом одни евреи.

— Господин Вольф, — сказала Уинифред через стол, — хочет отвести Германию от края пропасти.

— Господин Вольф — это господин Гитлер? — спросит я.

— Да, он сказал, что ездит по стране под этим именем, — пояснила Козима.

— Для него, Фил, — уточнил Пуци, — безопаснее разъезжать под nom de route.[164]

— Оно и понятно, — заявил Чемберлен. — Под каждой койкой прячутся большевики. Эти грязные мерзавцы.

— К тому же, как мне кажется, — заметила Уинифред, — это имя ему очень подходит. — Она повернулась к Козиме. — Он очень похож на волка,[165] правда? Сильный и хладнокровный. И производит впечатление человека умного, всезнающего.

— А мне, — признался Зигфрид, — он показался простоватым. — Он держал ложку, оттопырив мизинец, и низко наклонялся над миской с супом, поднося ее ко рту.

— Но в этом и есть его сила, — заявила Уинифред. — Он из народа, из Volk. И черпает из него свою силу.

Зигфрид хотел было что-то сказать, но мамаша его опередила:

— Вот именно, — сказала она. — Я считаю, он замечательный.

Зигфрид положил ложку, взял бокал и глотнул вина. Взглянул на меня и улыбнулся. Улыбка вышла слегка пьяной.

— Кто-нибудь из вас, — оглядывая стол, спросил я, — рассказывал посторонним о намерениях господина Гитлера?

— Никому-никому, — ответил Чемберлен. — Малый взял с нас слово, что мы будем молчать, правда, мама?

Козима кивнула.

— Мы бы и сейчас вам ничего не сказали, господин Бомон, если бы господин Гитлер не позвонил нам вчера и не попросил помочь в вашем деле. И мы готовы ответить на все ваши вопросы.

— Я сама с ним разговаривала, — гордо сообщила Уинифред.

Мисс Тернер повернулась к ней и спросила:

— Вы давно его знаете?

— О нет, — ответила Уинифред. — Я видела его в первый раз. Он ехал в Берлин на машине, и наши друзья в Мюнхене предложили, чтобы мы пригласили его к себе. Конечно, мы о нем слышали, но нам ужасно хотелось его увидеть. И он всем нам очень понравился. — Она улыбнулась Козиме. — Он явился, будто вняв нашим молитвам, правда, мама?

— Вот именно, — подтвердила Козима.

— Каким таким молитвам? — поинтересовалась мисс Тернер.

Козима огляделась и кивнула горничным, которые стояли у стены, сложив руки на груди. И они принялись убирать чашки из-под супа.

— За возрождение Германии, — ответил Чемберлен. — Последнее время положение в стране всех нас ужасно угнетает. Эта война, потом Версаль, международное еврейство, эти прохвосты в Веймаре…

— Господин Бомон, — обратилась ко мне Козима, — вы хорошо себя чувствуете? Вы ничего не ели.

— Желудок что-то побаливает. Наверное, съел что-то в поезде.

— Какое-нибудь мясное блюдо, — предположила Козима. — Я угадала?

— Да.

— Это, знаете ли, совсем не безопасно. В конце концов, это даже смертельно. — Она мило улыбнулась. — Но уверяю вас, в сегодняшнем обеде нет никаких продуктов животного происхождения.

— Чудесно, — сказал я. — Кстати, когда господин Гитлер гостил у вас, ужин тоже подавали горничные?

— Нет, — ответила Уинифред. — Господин Вольф попросил, чтобы в столовой никого, кроме домочадцев, не было. И мама отпустила горничных на вечер.

Горничные, о которых шла речь, начали расставлять перед нами тарелки. На каждой из желтой жижи торчал небольшой круглый бугорок какой-то желтой каши, похожей на овсянку.

— Спасибо, — сказал я Уинифред и повернулся к Чемберлену. — Простите, что перебил.

— Ничего страшного, старина. — Он повернул седую голову к мисс Тернер.

— Эти прохвосты в Веймаре. Большевики. Жуткая инфляция. Тевтонская раса получила ужасную встряску. Положение, вынужден признать, выглядит довольно мрачно. И тут появляется этот малый, Гитлер.

Я попробовал кашу. Похоже, вареный турнепс, хотя ручаться не могу.

— Просто чудо какое-то, — продолжал Чемберлен. Он взглянул влево. — Как ты верно заметила, Уинифред, он внял нашим молитвам.

Когда я собирался проглотить первую ложку овсянки, то почувствовал, как по моей правой ноге что-то ударило. Я взглянул на Зигфрида, единственного, имевшего доступ к моей ноге, но он знай себе потягивал винцо.

Случайность, наверное, решил я и сдвинул ногу чуть влево.

Уинифред спросила мисс Тернер:

— Вы читали книгу Хьюстона?

— Нет, — ответила мисс Тернер. — Боюсь, нет. Какую книгу вы имеете в виду?

— «Основы девятнадцатого века», — сказала сидевшая рядом со мной Ева. Это были ее первые слова за весь вечер. — Просто замечательная книга. — Она мечтательно улыбнулась мужу.

Кто-то снова стукнул меня по правой ноге, на этот раз сильнее.

Я посмотрел на Зигфрида. Мне показалось, что мой сосед приспустился на стуле сантиметров на пять, но он энергично поглощал кашу. Я перекинул правую ногу через левую, убрав ее подальше от края стола и от Зигфрида. Поглядел через стол на Уинифред и подумал, знает ли она, что у ее супруга блуждают не только глаза, но и ноги.

Но в эту минуту она говорила мисс Тернер:

— Там есть все. Вся история человечества.

Я выпил еще немного вина. Моему примеру, как я заметил, последовал и Зигфрид. Одна из горничных наполнила его бокал.

— Выдающаяся книга, — заявила Козима. — Мастер был бы в восторге. Какая жалость, что он не дожил до наших дней и не смог ее прочитать.

Чемберлен зарделся от гордости.

— Знаете, я не смог бы ее написать, — сказал он мисс Тернер, — если бы не те, кто был до меня. Я, как и Ньютон, стою на плечах гигантов. Включая Мастера. — Он улыбнулся мисс Тернер. — Вы читали «Евреи в музыке»?

— Боюсь, нет.

— О, непременно прочтите. Потрясающая вещь, просто потрясающая. Одна из лучших у Мастера. Он там разъясняет, почему каждый человек инстинктивно испытывает физическое отвращение к евреям.

— Но я не думаю, — сказала мисс Тернер, — что каждый человек испытывает подобное отвращение.

— Возможно, не каждый взрослый человек, — поправился Чемберлен. — Образование разрушает инстинкты. А сегодняшняя система образования, естественно, осквернена евреями. Но наука доказала, что если вы возьмете маленького ребенка, лучше девочку, маленькую тевтонскую девчушку, которая не имеет ни малейшего представления, кто такие евреи вообще, и покажете ей еврея, совершенно незнакомого, она сразу же разрыдается. Удивительно, но факт, Готов побиться об заклад, что, будь здесь маленькая Верена и мы привели бы с улицы какого-нибудь грязного еврея…

— Пожалуйста, Хьюстон, — сердито возразила Козима, — никаких грязных евреев в моей столовой.

Все присутствующие весело рассмеялись. Во всяком случае, большинство. Мисс Тернер взглянула на меня сквозь очки и моргнула. Пуци рассматривал кашу, ковыряясь в ней ложкой.

Чемберлен сказал мисс Тернер:

— Главное в моей книге то, что она по-своему доказывает, что все творческие достижения в истории человечества — заслуга тевтонской расы. И что немцы всегда были и есть самая созидательная и крепкая часть тевтонской расы.

Что-то настойчиво почесало мою левую щиколотку.

— Зигфрид, — сказала Козима. — Выпрямись. Спину сломаешь, если будешь так сутулиться.

Зигфрид почти целиком сполз под стол. Улыбнувшись матери, он выпрямился, утер рот салфеткой и снова принялся за кашу.

— А ваши евреи, — продолжал Чемберлен, — с другой стороны, так ничего и не создали. Их мозги просто по-другому устроены. Они дворняжки — понимаете, что я имею в виду? Отчасти — хетты.[166] Их носы, например, лишний раз подтверждают их хеттейское происхождение.

Мисс Тернер смотрела на него, слегка приоткрыв рот.

— Однако вот уже много лет, — разглагольствовал Чемберлен, — они тайком пролезают в наши банки, школы, университеты. Пытаются отравить нас своей грязной философией. Социализмом, марксизмом. Ну, а если у этого малого, Гитлера, что-нибудь выйдет, их дни сочтены. Верно говорю. — Он повернулся к Козиме. — Знаете, матушка, лично для меня он служит живым воплощением всего, что говорил о Германии Мастер.

— Да, — подтвердила Козима, — он некоторым образом претворяет в жизнь надежды Мастера.

В разговор вступила Уинифред:

— Он такой энергичный. И одновременно сдержанный. — Она взглянула на свекровь, как будто проверяя, все ли говорит правильно.

Зигфрид допил остатки вина, отпрянул от стола и встал. Лицо у него стало ярко-розовым, почти таким же, как его накрахмаленная бабочка. На лбу — крупные капли пота. Он провел рукой по кустикам седых волос на голове. И они тут же встали торчком, как будто были на пружинках.

— Простите, — пролепетал он, — я что-то неважно себя чувствую. — Он повернулся, сделал один шаг и рухнул на пол. Тарелки и бокалы на столе задребезжали.

— О Господи, — сказала Козима, — у него опять аллергия!

Глава двадцать первая

Я вскочил и кинулся к Зифриду. И когда я осторожно его перевернул, то услышал, что он слегка похрапывает. Все кости целы. Никаких синяков, во всяком случае, на первый взгляд.

— С ним все будет в порядке, — заверила меня Козима. Она стояла напротив меня, с другой стороны от Зигфрида. Рядом с нею был Чемберлен — он обнимал ее за плечи. — Весной с ним такое иногда случается, — проговорила она. — Ему надо немного отдохнуть, бедняжке.

— И все из-за этой проклятой цветочной пыльцы, — вставил Чемберлен.

Я затруднялся сказать, действительно ли эта парочка верила в то, что говорит, или они думали, что я мог в это поверить.

— Если хотите, я могу его куда-нибудь перенести, — сказал я Козиме.

— Я уже послала за садовником. Он сейчас… А, Фриц.

Садовник, вероятно, ждал где-то поблизости, за кулисами. Это был здоровый малый в грубом сером свитере и мятых серых шерстяных штанах. Козима сказала ему что-то по-немецки. Он кивнул, подошел к Зигфриду, наклонился, поднял его и перекинул через могучее плечо, как мешок с удобрениями. Руки Зигфрида безвольно болтались. Я заметил, что рубашка у него была с манжетами, скрепленными золотыми запонками в форме сломанного креста.

Садовник повернулся к нам, дернул себя за чуб, улыбнулся, буркнул по-немецки что-то веселое, повернулся и унес Зигфрида.

— Этот инцидент не должен нарушить наш обед, — заявила Козима. — Пойдемте, господин Бомон. Садитесь, пожалуйста. И попробуйте вкусить удовольствие от еды.

Следующим блюдом были помидоры, нашпигованные капустой, а может, капуста, нашпигованная помидорами. Все это варилось так долго, что я не мог сказать, что именно изначально было снаружи, а что внутри. Пока я пробовал получить от этого блюда удовольствие, Чемберлен продолжал разглагольствовать о евреях, обращаясь к мисс Тернер, которая делалась все бледнее.

Позднее, за десертом, когда Чемберлен уже начал повторяться, мисс Тернер сказала:

— А как же христианство? Ведь основал-то его еврей.

Чемберлен хмыкнул наподобие доброго дядюшки. Козима и Уинифред чуть заметно улыбнулись. Сочувственно эдак. Я взглянул на сидевшую слева от меня Еву и увидел на ее лице такую же улыбку. Они и раньше все это слышали.

— Это общее заблуждение, — сказал Чемберлен. — Но в Библии сказано, что он родом из Галилеи, а наука доказала, что в то время в Галилее жили далеко не одни только евреи. Так что Иисус, вне всякого сомнения, не был евреем.

— Кем же он тогда был?

— В настоящее время сказать это нельзя. Может, он был греком. Но вероятнее всего — тевтоном. Только тевтон способен создать такую возвышенную философию. Распятие представляется мне как конечное отрицание Воли. Ничто не может быть более тевтонским.

Мисс Тернер глядела на него во все глаза.


Позднее мужчины и женщины разделились. Чемберлен повел меня и Пуци наверх в библиотеку, где нас ждали бренди и сигары.

Прежде чем Чемберлен успел вернуться к евреям, я спросил, нет ли у него каких-нибудь соображений насчет того, кто мог совершить покушение на Гитлера.

— Большевики, — ответил он. — Грязные свиньи. Они понимают, если этот малый придет к власти, им всем крышка.

— Но как коммунисты могли знать, что Гитлер будет в тот день в Тиргартене?

Это был тот самый вопрос, который мы с мисс Тернер постоянно задавали себе и другим после нашего приезда в Германию.

— Ну, — сказал он, — во всяком случае, не от нас, старина, это точно. Как я уже сказал, мы поклялись держать язык за зубами.

Точно так же, как и все люди из списка, который передал мне Пуци. Но ведь кто-то же узнал, что Гитлер должен быть в тот день в Тиргартене, и ведь в него же стреляли.

Когда я допил бренди, а Чемберлен все еще разглагольствовал о знаменитых тевтонах и об их роли в истории, подобно Сократу и святому Павлу, я извинился и вышел в туалет. И, проходя мимо открытой двери в столовую, услышал, как женщины болтают по-немецки. Я от души пожалел мисс Тернер, которой наверняка было невмоготу.

Когда я шел обратно, они все так же болтали. Я поднялся по лестнице в библиотеку. И когда входил в комнату, Пуци как раз говорил:

— И тут приходит еврей, здоровый такой, жирный…

Увидев меня, он запнулся, заморгал, а рука его повисла в воздухе. В руке была сигара — от ее посеревшего от пепла кончика тянулся дымок.

Какое-то время мы молча смотрели друг на друга.

— Пуци, — внезапно приняв решение, сказал я. — Думаю, нам с мисс Тернер стоит вернуться в гостиницу.

Он поставил бокал с бренди и поднялся.

— Я готов, только скажите, Фил. — Он произнес это быстро, в явном смущении, а может, чтобы скрыть его.

— Не стоит, — сказал я. — Нам с мисс Тернер нужно поговорить. Встретимся с вами утром.

Чемберлен сказал:

— Мне вызвать для вас такси?

— Не беспокойтесь. До гостиницы недалеко, а ночь такая прекрасная.

Пуци все еще стоял в недоумении, будто не зная, куда девать своп длинные руки.

— Это точно, Фил? — Он с надеждой поднял кустистые брови. — Я вполне мог бы уйти прямо сейчас, без вопросов.

— Допивайте свое бренди. Я же сказал, увидимся завтра утром, за завтраком.

— Тогда ладно. Как хотите, Фил. — Он медленно и как-то неуклюже опустился в кресло.

— Доброй ночи, — сказал я Чемберлену.

— Доброй ночи, старина. — Он даже не заметил, что положение сделалось неловким. — Желаю вам приятной завтрашней поездки в Мюнхен. Bon voyage,[167] а? — Очевидно, то была дань моему французскому происхождению.

— Спасибо, — сказал я.

Когда я вошел в гостиную, сразу же выяснилось, что мисс Тернер совсем не против нашего ухода. Она осведомилась о господине Ганфштенгле. Я сказал, что он еще задержится. И мы попрощались с женской половиной семейства Вагнер.

Когда мы вышли из дома и отошли метра на три, мисс Тернер наклонилась ко мне и быстро проговорила:

— Благодарю вас. Я уже готова была завыть. Они просто омерзительны.

— Да.

— Никогда в жизни не слышала столько гадости — низкой, злобной, отвратительной.

— Да.

— Я-то думала, только господин Чемберлен омерзителен. Но эти женщины, вы бы только послушали. Они просто гнусные. И как только господин Ганфштенгль выносит эту семейку.

— Господин Ганфштенгль сейчас травит Чемберлену еврейские анекдоты в библиотеке.

Мисс Тернер с минуту молчала. Но щекой я чувствовал всю тяжесть ее взгляда. Наконец она сказала:

— Он вам нравился? Господин Ганфштенгль?

— Да.

— Вы не думали, что он такой.

— Нет.

— Жаль.

— Мне тоже.

Некоторое время мы шли молча.

Тускло светили фонари, улицы были почти пусты, пока мы не добрались до центра города, где нам попалось несколько машин, прогромыхавших по булыжной мостовой. Некоторые кафе были еще открыты, по тротуарам гуляли люди. Здесь огни горели ярче, и мы видели в витринах темных магазинов свое отражение.

До гостиницы оставалось метров тридцать, когда мисс Тернер вдруг спросила:

— Господин Бомон?

— Да?

— Может, я ошибаюсь, но, по-моему, за нами хвост.

— Вы не ошибаетесь, — сказал я.

Их было двое — они держались на приличном расстоянии, примерно в двух кварталах от нас. Они были в бушлатах и фуражках, как и те головорезы, что пытались напасть на нас с Пуци у «Микадо».

Глава двадцать вторая

Головорезы держались от нас на расстоянии до самой гостиницы. Уже в холле я подошел к дежурному и попросил разрешения позвонить. Набрал номер Вагнеров и, когда одна из горничных ответила, назвал имя — Пуци и добавил «bitte», исчерпав таким образом практически все мои знания немецкого. Когда Пуци взял трубку, я попросил его не возвращаться в гостиницу пешком. Вызовите такси, посоветовал я.

— С какой стати, Фил? — удивился он.

— Помните громил у «Микадо»?

— Еще бы.

— Так вот, их друзья-приятели уже тут как тут. Провожали нас с мисс Тернер до самой гостиницы.

Пуци помолчал, потом сказал:

— Надеюсь, вы с мисс Тернер в порядке?

— В полном. Но мне бы не хотелось, чтобы вы возвращались пешком в одиночку.

Снова пауза.

— Да, Фил. Конечно. Спасибо. Большое спасибо. — От избытка благодарности у него аж дух перехватило.

В том, что я его предупредил, не было ничего личного. Раньше он был полезен, а теперь, если его убьют, пользы от него будет ни на грош. Однако в ту минуту у меня не было особого желания поделиться с ним моим мнением.

— Утром увидимся, — сказал я.

— Да, Фил. Конечно. Спасибо. В половине одиннадцатого в кафе, в гостинице.

Наш поезд на Мюнхен отправлялся в половине двенадцатого. Я повесил трубку, и мы с мисс Тернер пошли в кафе — поговорить о двух преследователях и о том, как быть дальше.

На следующее утро в девять часов мы с мисс Тернер уже были на улице. Но не увидели ни громил в бушлатах, ни вообще кого бы то ни было, кто проявлял бы к нам хоть малейший интерес. Мы прошлись по магазинам, вернулись в гостиницу и собрали вещи. Потом я заглянул в номер кПуци, чтобы рассказать, что происходит. Я не успел и рта открыть, как он опять принялся рассыпаться в благодарностях за вчерашнее предупреждение. Я попросил его забыть об этом.

— Понимаете, Фил, — сказал он, — я думал, вы на меня злитесь.

— Почему же я должен на вас злиться, Пуци?

— Ну, может… Я подумал, из-за того дурацкого анекдота. Который я рассказывал Хьюстону Чемберлену. Совершенно невинный анекдот, Фил, поверьте. Я же говорю, что против евреев ничего не имею.

— Не берите в голову. Собирайтесь — в половине одиннадцатого встречаемся в кафе.

Одно время я не обращал особого внимания на анекдоты вроде того, что рассказывал Пуци. Они мне не слишком нравились, но никоим образом не задевали. Это было до войны, до того как я нарвался на пулю и до того как капрал, которого звали Дэвид Розенблюм, подобрал меня и тащил добрых две сотни метров до окопа. Позднее в тот же день его и самого ранило. А когда его подобрали и перенесли в тыл, он умер.

Но и этими воспоминаниями мне не хотелось делиться с Пуци.


В одиннадцать часов, не успели мы прибыть на вокзал, как громилы были уже там. Двое, в бушлатах. Они стояли под деревянным навесом с ближнего конца платформы, засунув руки в карманы, тихо разговаривали и довольно натурально делали вид, что не обращают на нас внимания.

Я огляделся — нет ли поблизости их дружков. Увидел несколько парочек, родителей с детишками, двух-трех дородных деляг в дорогих костюмах, читавших газеты.

Посреди платформы стоял крупный мужчина в длинной черной шинели и в шляпе с опущенными полями. Солнце светило вовсю, воздух уже основательно прогрелся. Зачем ему шинель — разве что под нею он нагишом. Зато в глубоких карманах можно было запросто спрятать большой пистолет вроде «маузера» или «люгера».

Когда подошел пыхтящий поезд, мы двинулись в конец платформы — к вагонам первого класса. Миновали человека в шинели, который смотрел на свои карманные часы так пристально, будто следил за движением стрелок. Сели в поезд. Наше купе оказалось первым по счету. Мы с Пуци уложили багаж наверх, потом я помог мисс Тернер убрать ее чемодан.

Человек в шинели прошел мимо нашего купе. Однако внутрь даже не заглянул.

Мы сели. Через несколько минут к нам зашел проводник — поздороваться. Пуци спросил, где находится вагон-ресторан. Проводник что-то сказал и указал большим пальцем в начало состава.

— В следующем вагоне, — перевел Пуци.

— Хорошо, — сказал я.

Мы встали, все трое, и вышли в коридор.

Человек в шинели стоял в двух метрах от нас — ближе к концу вагона. Оттуда он мог наблюдать за нами и за нашим багажом. Но пока он все так же не обращал на нас никакого внимания. Он открыл окно, закурил сигарету и уставился наружу с видом человека, никогда раньше не видевшего железнодорожного вокзала.

Пуци шел впереди, я замыкал шествие. Мы вышли из дверей, прошли через коридор к выходу из вагона, по железному настилу, прикрывавшему сцепление между вагонами, и двинулись дальше в вагон-ресторан. За столиками сидело несколько деляг — все почитывали газеты. Поезд вдруг дернулся вперед, и мы зашагали быстрее. Я оглянулся. Человека в шинели за нами не было.

Мы прошли через дверь в другом конце вагона и в тамбуре повернули направо. Пуци дернул дверь вагона, мы друг за другом быстро выскочили из медленно набиравшего скорость поезда, перебежали через платформу и двинулись обратно к вокзалу.

Я глянул назад — вслед уходящему поезду. С него больше никто не сошел.

В помещении вокзала Пуци кликнул носильщика, дал ему денег и послал за чемоданами, которые мы с мисс Тернер купили этим утром и куда сложили все наши пожитки.

Если человек в шинели или громилы в бушлатах откроют наши чемоданы, брошенные в купе, они наверняка огорчатся, обнаружив там мешки с мукой, которые мы туда положили для веса. А может, и не огорчатся. Ведь теперь мука в Германии в цене.

Мы зашли в привокзальное кафе и сели за свободный столик. Подошел официант. Я снова заказал себе кофе, мисс Тернер — чай, а Пуци, как всегда, — пиво.

— Я все никак не пойму, Фил, — сказал Пуци. — Если эти молодцы шли за нами…

— Никаких «если», Пуци, — ответил я. — Они действительно шли за нами.

— Хорошо, согласен, они преследовали нас. И единственное, что им теперь остается, так это подстерегать нас на вокзале в Мюнхене, когда мы приедем.

Я сказал:

— Возможно. Но мне не понравилось, что их занесло на наш поезд. Они наверняка уже пронюхали, где мы с мисс Тернер должны остановиться в Мюнхене. Они могли подстеречь нас и взять там. Зачем же было липнуть к нам?

Пуци был явно озадачен.

— Погодите, Фил. Откуда им знать, где вы остановитесь?

— Оттуда же, откуда они узнали, что мы отправляемся поездом, который отходит в четверть двенадцатого.

— Может, они догадались. И ждали нас, все утро на вокзале.

— Пуци, — сказал я, — вовсе не обязательно было уезжать сегодня. Теоретически мы могли проторчать в Байрейте еще целый месяц. Но когда мы с мисс Тернер утром вышли из гостиницы, нас никто не подстерегал. Они точно знали, мы будем на вокзале к одиннадцати пятнадцати.

— И что не менее важно, господин Ганфштенгль, — сказала мисс Тернер, — они знали, что мы в Байрейте. Откуда же?

Пуци дернул головой, удивленный нападками с двух сторон. Он перевел взгляд с мисс Тернер на меня и обратно, как будто заподозрив, что мы вдруг сговорились. Хотя, в общем, думаю, так оно и было.

Он повернулся ко мне с открытым лицом и, подняв брови, попытался склонить меня на свою сторону.

— Откуда же мне знать, Фил? Наверно, они следили за нами начиная с Берлина.

— Нет, — возразил я. — На вокзале в Берлине я бушлатов не заметил. И в Хофе тоже. Молодчики прибыли сюда позже.

— Или, — сказала мисс Тернер, обращаясь к Пуци, — ДО нас.

Она говорила об этом прошлым вечером.

Пуци взглянул на нее.

— Ерунда, — заявил он, — быть того не может.

Официант принес наш заказ. Пуци рассчитался, заплатив двести тысяч марок.

Когда официант ушел, я спросил Пуци:

— Кто знал, что мы вчера уезжали в Байрейт?

— Гесс. Только Гесс, а он в Мюнхене. Он единственный, кому я об этом сказал.

— И вы сказали, что сегодня мы уезжаем поездом в одиннадцать пятнадцать?

— Да, конечно. Но вы же не думаете, что это Гесс подослал этих молодчиков? Да и зачем?

— Я не говорю, что это Гесс. Но, послушайте, Пуци, прикиньте все в хронологическом порядке. Мы уезжаем из Франкфурта в Берлин в понедельник вечером. В ту же ночь в Берлине убивают Нэнси Грин. А во вторник вечером эти громилы оказываются у «Микадо».

— Но Гесс ничего не знал о «Микадо», Фил. Мы и сами ничего не знали, пока не получили записку в ресторане от капитана Рёма.

— Тогда, если фон Динезен не проговорился, громилы следили за нами от гостиницы «Адлон». Как же они узнали, что мы там остановимся?

Пуци нахмурился.

— Что вы хотите этим сказать, Фил?

— То, что говорил и раньше. У кого-то слишком длинный язык.

— У кого-то из списка, вы хотите сказать?

— Возможно. Вы заказали нам номера в гостинице в Мюнхене, так?

— Во «Временах года». Одна из лучших гостиниц в городе.

— Так. Но мы туда не поедем. Какие там еще есть гостиницы?

— А какие вы предпочитаете?

— Что-нибудь побольше. Чтобы было много обслуги и входов-выходов.

— Есть «Байеришер Хоф». Довольно приличная гостиница.

— Годится.

— Но если эти громилы поджидают нас на вокзале в Мюнхене…

— Да. Мисс Тернер вчера изучала путеводитель Бедекера. Поезд останавливается в маленьком городке, перед самым Мюнхеном. — Я обратился к ней. — Как бишь его?

— Дахау, — ответила она.

Я снова повернулся к Пуци.

— Там и сойдем, возьмем такси и доберемся до Мюнхена на машине.

— Но это будет стоить целое состояние.

— А у меня оно как раз есть — целое состояние. Американские доллары, забыли?

— Да, но как же насчет Гесса, Фил?

— А он-то тут при чем?

— Мне надо сообщать ему, в какой гостинице мы остановимся?

— Когда будем в Дахау, вы позвоните ему и договоритесь встретиться с ним сегодня вечером там же. В гостинице. Сможете это сделать без упоминания названия гостиницы?

Пуци нахмурился.

— Но почему?

— Не исключено, что телефон Гесса прослушивается.

Он призадумался.

— Да. Мы с ним как-то там выпивали. В день его рождения. Я могу на это намекнуть.

— Договорились. Только предупредите, пусть он никому не говорит, где мы находимся. Ни одной живой душе, Пуци.

— Кроме господина Гитлера, разумеется.

— Никому.


Мы сели в поезд, отправлявшийся в двенадцать пятнадцать, прихватив с собой новый багаж. И в шесть часов прибыли в Дахау. Пуци позвонил Гессу, и Гесс согласился встретиться с мисс Тернер и со мной в десять часов вечера в баре гостиницы «Байеришер Хоф». Затем Пуци нашел таксиста, который за двадцать американских долларов с радостью согласился довезти нас до Мюнхена. За те же деньги он охотно прокатил бы нас и до Москвы.

Пуци жил в Уффинге, примерно в двадцати километрах от Мюнхена. Из Дахау мы поехали на юг и высадили его на железнодорожном вокзале в Пазинге — городке в трех километрах к западу от Мюнхена, откуда он мог поездом добраться до дома.

Мы с мисс Тернер приехали в гостиницу в половине восьмого. Зарегистрировались, я поболтал немного с портье и дал ему двадцать долларов. Потом послал очередную телеграмму Куперу в Лондон, сообщив, где мы находимся. После этого мы поговорили с консьержем, господином Брауном, который тоже остался при двадцатке. Затем мы поднялись в свои комнаты и привели себя в порядок. В девять мы встретились внизу, в ресторане. Поужинали и в десять часов направились в бар. Там нас уже ждал Рудольф Гесс.

Мюнхен

Мюнхенский поезд

Пятница

18 мая

Дорогая Евангелина!


Прошлый вечер был одним из самых неприятных в моей жизни. Господин Бомон, Ганфштенгль и я ужинали в Ванфриде, в доме Рихарда Вагнера, который, к счастью для нас, провел вечер под огромным гранитным камнем в саду, но его жена Козима, к сожалению, к нему не присоединилась.

На первый взгляд она производит впечатление милой старушки. Но стоит ей открыть рот с тонкими бледными губами, как из него, точно грязь из сточной канавы, вырываются всякие мерзости, гадости и гнусности.

А ее дочь Ева с невесткой Уинифред (кстати, она англичанка и родом из Гастингса) и того хлеще.

Ты в курсе, Ева, что евреи захватили весь мир? Вступив в тайный заговор, еврейские банкиры и биржевики пролезли в правительства всех стран мира и теперь тайно управляют нами, несчастными. Ты наверняка помнишь господина Сасскинда, хозяина продуктового магазина рядом с овощной лавкой? Так вот, невзирая на его безобидный вид, он тоже, как и все евреи, причастен к этому тайному заговору. Пока мы с тобой рассматривали дешевые конфеты, он корпел над докладом об антиеврейском сопротивлении в Торки.

За ужином присутствовал и муж Евы, тоже англичанин, совсем чокнутый старик по имени Хьюстон Стюарт Чемберлен.

Знаешь, Ева, а Иисус, оказывается, немец! Настоящее его имя Ханс, и родом он из Эссена. И не хлебом он тогда накормил голодающих, а крендельками и колбасой. И…

Ну да ладно. Не хочу больше говорить о них. Они отвратительны.

О чем я не успела написать в последнем письме? Да, об Эрике и винтовке.

Если коротко, немецкая полиция уверена, что в господина Гитлера стреляли не из той винтовки, которую подбросили на берег канала недалеко от места покушения. Не помню, писала ли я тебе, но Эрик не только экстрасенс, он еще и «психометрист». Стоит ему подержать в руках какой-нибудь предмет и настроиться на него, как он может много чего рассказать о его владельце. Это как-то связано с вибрацией и гармонией, насколько я понимаю или не понимаю, что вполне естественно.

Так или иначе, Эрик просил, чтобы полиция разрешила ему подержать винтовку. Он надеялся, что сможет сказать, кто ее хозяин.

Когда мы с господином Бомоном разговаривали с Биберкопфом, я спросила его, что будет, если Эрик скажет, что из этой винтовки не стреляли. Он на полном серьезе ответил, что в этом случае подозреваемым станет сам Эрик. Сержант не верит в психические явления.

Итак, сегодня, пока мы с господином Бомоном и Ганфштенглем играем в прятки, прыгая с одного мюнхенского поезда на другой (это долгая история, Ева), Эрик, возможно, подвергает себя опасности, общаясь с сержантом Биберкопфом.

Я, похоже, совсем поглупела. Даже если сержант Биберкопф заподозрит Эрика, думаю, у него найдется железное алиби на то время, когда прогремел выстрел. И поскольку шансы, что я когда-нибудь снова увижу Эрика, равны нулю, мне следует обо всем, этом скорее забыть. Выбросить из головы. Без всякой жалости.

Но я не люблю пребывать в неведении. (Смею надеяться, это полезная черта для пинкертона.) И надеюсь, сегодня мне удастся позвонить Эрику. Только ради того, чтобы убедиться, что у него все в порядке.

Мюнхен уже скоро. Оттуда я и отправлю письмо.

С любовью,

Джейн

Глава двадцать третья

Гесс был в сером костюме. Лет под тридцать, высокий, стройный, черные вьющиеся волосы, начавшие редеть ближе к вискам. Квадратные плечи и квадратное же лицо, которое можно было бы назвать красивым, если бы не одно но. Это «но» заключалось в подбородке, немного скошенном, и темно-карих глазах. Глаза слишком глубоко посажены, отчего лоб с густыми бровями кажется тяжелым и угловатым. Но, несмотря на глубокую посадку, глаза блестели довольно живо. Это были глаза не то праведного монашка, не то честного малого коммивояжера.

Гесс сидел за угловым столиком. Когда мы подошли, он встал и, пожав мне руку, радостно улыбнулся, будто пожимать руки, включая мою, было его излюбленным занятием. Он взял руку мисс Тернер и склонился к ней. Затем сказал:

— Садитесь, прошу. Чего-нибудь прохладительного, мисс Тернер? — Он трепетно наклонился к ней подобно официанту, обхаживающему вдовушку с тугим кошельком.

— Бокал вина? — спросила она. — Красного?

— Конечно. А вам, господин Бомон?

— Коньяк сошел бы вполне.

— Одну минуту, — сказал Гесс и поспешил к бару. Прошло чуть больше минуты, и он вернулся с бренди, вином и кружкой пива для себя, удерживая все это в своих длинных тонких пальцах. Осторожно поставил напитки на стол и сел. Взял кружку и поднял. — За ваше пребывание в Мюнхене. Желаю успеха.

Мы все чокнулись. Я пригубил коньяк. Мисс Тернер отпила глоток вина. Гесс одним духом опустошил добрую половину кружки, при этом его острый кадык ходил вверх-вниз в такт глоткам.

Он поставил кружку, вздохнул и обратился к мисс Тернер:

— Ну как вам вино?

— Вполне, благодарю.

— Бармен сказал, это лучшее из того, что у него имеется.

— Хорошее вино, правда.

— Прекрасно. А как вам коньяк, господин Бомон?

— Годится.

— Что ж, прекрасно. — Гесс обвел нас взглядом, каждого по очереди. — Итак, — сказал он, — вы пинкертоны. Я много читал про пинкертонов в книгах и журналах, но ни с одним раньше не был знаком. Вы первые. — Он повернулся к мисс Тернер. — И сразу двое.

Мисс Тернер вежливо улыбнулась.

— А вы, мисс Тернер, — спросил он, — вы сами из Англии?

— Да, верно.

— Мне всегда очень хотелось побывать в Англии. «Царственный сей остров, страна величия, обитель Марса…»[168] Там, должно быть, красиво, да?

— Очень красиво, — сказала она и тактично добавила: — Германия тоже очень красивая страна.

— Да, конечно. Они во многом похожи, я полагаю. В смысле географического положения, сельских пейзажей и все такое. И обе страны, разумеется, населяют тевтонские расы. Кстати, мой отец когда-то жил в Англии. До моего рождения.

— А вы там не были?

— Нет, нет. Я вырос в Египте. Мы переехали в Германию, когда мне было четырнадцать. Но я очень надеюсь как-нибудь побывать в Англии, в скором будущем.

Гесс обратился ко мне:

— А как вам наша страна, господин Бомон?

— Замечательная. Однако нам надо кое-что обсудить.

— Да, конечно. — Его лицо стало серьезным, он наклонился вперед, сложил руки на столе и резко кивнул. — Я полностью в вашем распоряжении.

— Во-первых, — начал я, — говорил ли вам господин Ганфштенгль о капитане Рёме? О том, чтобы отстранить его от расследования дела о покушении в парке?

— Да, говорил. И фюрер — господин Гитлер — полностью с вами согласен. Он знает, что вам нужно разрешение, чтобы провести собственное расследование и чтобы вам никто не мешал. Он беседовал с капитаном Рёмом, и капитан отступит.

— Хорошо.

— Кстати, — заметил Гесс, — фюрер просил меня передать вам свое глубокое сожаление в связи с тем, что не сможет встретиться с вами в настоящее время. Ему бы очень хотелось с вами побеседовать, с вами обоими. Но, к сожалению, как раз сейчас у него уйма неотложных политических дел. Он надеется, что вы отнесетесь к этому с пониманием.

— Конечно. Во-вторых…

— Однако он хотел бы пригласить вас на свое воскресное выступление. Оно состоится в «Бюргербройкеллере» в половине седьмого вечера. Фюрер хочет, чтобы вы были его почетными гостями, чтобы вы были к шести, а потом с ним поужинали.

— Нас это устраивает, — сказал я. — Будем ждать с нетерпением. Он понимает, что нам необходимо обсудить события в Берлине?

— Да, разумеется.

— Вот еще что, — сказал я. — Пуци передал вам вашу просьбу никому не говорить, что мы здесь остановились? В этой гостинице?

— Да. Даже фюреру нельзя, сказал он. Очень настаивал. Он обещал, что вы сами все объясните. — И Гесс поднял густые брови в ожидании объяснения.

Я спросил:

— Пуци рассказывал вам, что после встречи с капитаном Рёмом на нас пытались напасть какие-то молодчики?

— Да. И я говорил об этом с капитаном Рёмом. Конечно, это были коммунисты. Они ополчились против партии и фюрера. Не сомневаюсь, вы с мисс Тернер докажете, что именно они повинны в том трусливом покушении в Тиргартене.

— Ну да. Но тут важно другое: кто бы это ни был, они, похоже, шли за нами от гостиницы «Адлон». Они с самого начала знали, как выйти на нас. И вчера, в Байрейте, их было еще больше.

— Они следили за вами от Берлина? — Гесс взглянул на мисс Тернер, потом снова на меня.

— Нет, — ответил я. — Они знали, что мы будем там. И сегодня пытались сесть на наш поезд.

— Но вы от них улизнули, так?

— Да, — сказал я. — Улизнули.

— Хорошо. Отлично. — Он нахмурился. — И вы считаете, секретность нарушена. Я к подобным вещам отношусь очень серьезно.

— Я знаю, вы поддерживали связь с господином Ганфштенглем. А еще с кем-нибудь вы говорили о нас?

— Только с фюрером. Естественно, он следит за вашими передвижениями с большим интересом.

— И больше ни с кем?

— Ни с кем, уверяю вас.

— А как насчет встречи в Тиргартене? Вы перед тем говорили кому-нибудь о ней?

— Нет. Точно никому.

— Вы делаете какие-нибудь пометки, записи ведете?

— Да, но я держу все в сейфе у себя в кабинете.

— У кого еще есть ключ?

— Ключ всего один. Я постоянно ношу его с собой.

— А ваш телефон? — настаивал я. — Может, он прослушивается?

Гесс снова нахмурился.

— Прослушивается?

— Сейчас можно запросто подключиться к любой телефонной линии и слушать все разговоры.

— Да, да. Во время войны англичане таким образом прослушивали наши фронтовые линии. Но для этого кто-то должен постоянно сидеть и слушать.

— Нет, — сказал я. — Достаточно подсоединить к линии записывающее устройство, оно включается только во время разговора.

— Ловко. — Он покачал головой. — Чертовски ловко. И вы полагаете, красные установили у меня такое подслушивающее устройство?

— Я полагаю, кто-то вполне мог это сделать.

— Чертовски ловко. И что вы посоветуете?

— Советую проверить линию.

Он кивнул.

— Завтра же утром займусь. Первым делом.

— А еще советую больше не обсуждать наше общее дело по телефону. Ни с кем. Даже если с линией все будет в порядке.

— Но как же тогда мне с вами связываться?

— Я бы не стал поддерживать связь через господина Ганфштенгля.

— Ну, раз уж вы здесь, думаю, нам лучше установить с вами непосредственную связь. Господин Ганфштенгль, естественно, будет в вашем распоряжении, если вам потребуется его помощь. В смысле перевода и так далее. — Гесс повернулся к мисс Тернер и улыбнулся. — Тем более что вы, мисс Тернер, как я понял, бегло говорите по-немецки.

— Не так чтоб уж очень, — улыбнулась она.

— Уверяю вас, вы скромничаете, как и все англичане. — Гесс снова обратился ко мне. — Так как же вы предлагаете нам связываться впредь?

— Может, в каком-нибудь надежном месте? В баре или ресторане? Там, где многолюдно и суетно?

— «Хофбройхаус». Слыхали?

— Нет.

— Там всегда много народу. Для наших целей в самый раз.

— Договорились. Если мне нужно будет с вами поговорить, я звоню, мы назначаем встречу. И там встречаемся.

— Отлично. Но тогда вам нужен номер моего телефона?

— Не помешал бы.

— Да, конечно. — Возможно, Гесс и был во многом хорош, вот только с юмором у него было неладно.

Он достал из бокового кармана пиджака ручку с блокнотом, вырвал листок, снял с ручки колпачок. И что-то черкнул на листке.

— Номер телефона моего кабинета. И еще домашний. — Он протянул мне листок.

— Спасибо. — Я извлек из кармана бумажник, положил туда листок и вынул список имен, который Пуци передал мне в «Адлоне». — Итак, — я протянул Гессу листок, — когда мне можно будет поговорить с этими людьми?

Гесс взглянул на листок, потом на меня.

— Вы понимаете, все эти люди — преданные партийцы?

— Да. И все равно мне надо с ними переговорить. Они знали, что господин Гитлер будет в Тиргартене.

— Ни один из них не способен предать фюрера.

— И все равно я должен с ними поговорить. Такая у меня работа.

— Ладно. Очень хорошо. — Он снова опустил глаза на список. — С капитаном Рёмом вы уже беседовали. И с господином Ганфштенглем, разумеется. Завтра я могу организовать вам встречу с господином Розенбергом и Эмилем Морисом. И с Фридрихом Нордструмом. И еще с Гуннаром Зонтагом, моим помощником.

— А с капитаном Герингом?

— Я увижусь с ним утром. Если он потом не успеет зайти ко мне в кабинет, вы сможете встретиться с ним завтра же в «Хофбройхаусе».

— Ладно.

— Отлично. Если вы позвоните мне утром в десять часов, я сообщу вам время. Еще что-нибудь?

Я глотнул коньяку.

— Да. Может, вы скажете, почему все так уверены, что покушение организовали красные?

— Говорю же, господин Бомон, красные ополчились против фюрера.

— Из-за чего?

— Из-за того, что он предлагает народу Германии.

— И что же он предлагает?

— Попросту говоря — будущее без эгоизма, без классовых различий, без жестоких разногласий между капиталистами и рабочими. — Его глаза засверкали. — Немцы будут работать друг с другом как братья и сестры. Не будет больше никаких политических партий, все немцы объединятся в один Volk — единый народ. Конечно, добиться этого будет нелегко. От всех нас это потребует жертв. — Теперь его сверкающие глаза устремились вдаль, в героическое будущее. Кажется, ему не терпелось приступить к жертвоприношениям прямо сейчас. — Нужно бороться. Кровью и трудом. За один день не управимся.

— Да уж, — согласился я, — не управитесь.

Гесс взглянул на меня.

— Но я искренне верю, господин Бомон, рано или поздно так и будет. И все члены нашей партии верят. А еще мы верим, что фюрер, господин Гитлер, глубоко проникшийся духом немецкого народа, непременно приведет нас к победе.

— Угу.

— Вы, конечно, понимаете, что такая программа, такое будущее — прямая угроза для коммунистов с их допотопным эгоистичным стремлением к классовой борьбе.

— Да, конечно.

Гесс обратился к мисс Тернер.

— А вы видите наше будущее, мисс Тернер?

— О да, — ответила она, — очень отчетливо.

Он откинулся на спинку стула.

— Хорошо. Отлично. — Он повернулся ко мне. — Могу ли я еще чем-нибудь вам помочь?

— Нет. Благодарю. Я позвоню вам утром, господин Гесс.

— Пожалуйста, зовите меня Руди.

— Идет. Спасибо, Руди. — Я протянул ему руку, он ее пожал. И при этом, как я успел заметить, покраснел.

Гесс встал. Вытянул руки строго по швам и поклонился мисс Тернер.

— Enchant?[169] — Это уже мне. — Буду ждать вашего звонка.

— Я позвоню в десять.

— Отлично.

Он повернулся и ушел.

Несколько секунд мы с мисс Тернер смотрели друг на друга, не проронив ни слова. Потом я сказал:

— Führer. Что это означает?

— Предводитель. Вождь.

Я кивнул.

— Как вам Руди?

— Мне кажется, он честный. А вы как думаете?

— А мне кажется, мы оказались не на той стороне.

Она кивнула.

— Согласна. Можно что-нибудь сделать?

— Например, вернуться в Лондон?

— Да.

— Если мы не найдем этого малого, они наверняка найдут его сами. И ничего не скажут сержанту Биберкопфу.

Она кивнула.

— Да, верно. Значит, будем держаться.

Я улыбнулся.

— Будем держаться.

* * *
Гостиница «Байеришер Хоф»

Мюнхен

Суббота, после полуночи

19 мая


Дорогая Евангелина!

Я пробовала дозвониться до Эрика из холла гостиницы, перед тем как мы с господином Бомоном собирались поужинать. Но оператор сказал, что номер не отвечает. Это было без четверти девять, три часа назад.

Я пробовала дозвониться еще раз, только что, но все без толку. В этой гостинице номер у меня оказался без телефона, а это очень неудобно, потому что мне пришлось снова одеваться и тащиться в холл.

Я очень надеюсь, что с Эриком все в порядке.

Вечер пятницы — возможно, он куда-то пошел.

Ева, я уже от всего начинаю уставать. Я не имею в виду Эрика. Я говорю о другом. Все эти нищие, проститутки. Отчаяние и полное равнодушие к отчаянию. Семейка Вагнеров с их открытой патологической ненавистью.

Сегодня после ужина мы с господином Бомоном обсуждали наши дела с личным секретарем господина Гитлера Рудольфом Гессом, образцом верности. Ну а уж если совсем начистоту, то дела обсуждали господин Бомон и Образец. Подобно Ганфштенглю Образец счел меня своего рода придатком господина Бомона, неким украшением вроде часов.

Ева, не нравятся мне эти люди. Вместе с их партией. Ганфштенгль, образцовый Гесс.

Германия мне тоже не нравится. Здесь все покрыто мраком, а во мраке расползается какая-то болезнь.

Хочу домой.

Твоя Джейн

Глава двадцать четвертая

Гостиница «Хофбройхаус» была огромной, и в половине первого, когда мы с мисс Тернер туда пришли, главный зал ресторана был почти полон. Посетители ели, пили и громко и весело разговаривали. Дородные официантки в просторных коричневых платьях и широких белых кофтах проплывали между столиками с огромными подносами, заставленными пузатыми керамическими пивными кружками.

Капитан Геринг ждал нас там, где и пообещал Гесс, — в дальнем конце огромного зала. Когда мы подошли, он встал, чтобы мы случайно не прошли мимо.

Однако пройти мимо него было никак невозможно. На нем был костюм, больше подходивший для какой-нибудь оперетты. Рубашка и куртка коричневого цвета, блестящий ремень и такая же блестящая портупея. С эполет свисала короткая и толстая золотая бахрома. На куртке медали во всю грудь, которых я не знал. Был среди них и орден «За заслуги» — его я узнал. На шее висел «Железный крест» 1-й степени. На правом предплечье — красная повязка с белым кругом посредине. В центре круга — какой-то перекошенный черный крест, такой же, какой я видел в Байрейте у Зигфрида Вагнера на золотых запонках.

Геринг был хорош собой, хотя и несколько полноват, волосы темно-русые, четко очерченные губы и глубоко посаженные голубые глаза. Кожа на лице гладкая, почти как у женщины, щеки покрыты здоровым румянцем. Хотя, возможно, он раскраснелся от вина: перед ним на столе стояла бутылка.

Геринг протянул мне руку, я ее пожал. Он с присущей ему энергией попытался пересчитать мне пальцы и сказал что-то по-немецки.

— Он говорит, добро пожаловать в Мюнхен, — перевела мисс Тернер.

— Поблагодарите его от моего имени, — сказал я.

Мисс Тернер перевела, и, сунув большие пальцы за ремень, Геринг ей поклонился. Мне даже показалось, он щелкнул каблуками, хотя утверждать не берусь: в зале было довольно шумно.

Он жестом предложил нам сесть, затем сел сам и выплеснул себе в стакан все, что оставалось в бутылке, заметив при этом что-то мисс Тернер.

— Он сказал, — перевела она, — что сам никогда не назначил бы эту встречу в таком месте. Еда сносная, а выбор вин плохой.

Мисс Тернер повернулась к нему, и некоторое время они о чем-то болтали по-немецки.

— Он советует суп с печеночными клецками, — сказала она. — Или свиные ножки с картофельным пюре и салатом.

— На этой неделе я стараюсь не злоупотреблять свиными ножками, — заметил я. — И печеночными клецками тоже.

Тут как раз подошла официантка. И они принялись что-то обсуждать с мисс Тернер, а Геринг время от времени вставлял фразу-другую. Мисс Тернер спросила меня:

— Жареная свинина подойдет?

— Годится.

— Я тоже рискну заказать свинину. И капитан Геринг говорит, что «Савиньон» двадцать первого года, «Сансерр», — единственное вино в меню, которое можно пить.

— Не возражаю.

Она повернулась к официантке и сделала заказ. Когда официантка удалилась, мисс Тернер снова обратилась ко мне:

— Капитан совсем не говорит по-английски. Мне переводить слово в слово?

— Если можно.

— Он спрашивает, вы служили в американской армии?

— Да, — сказал я капитану.

— Ja, — сказала ему мисс Тернер.

Он спросил меня через мисс Тернер:

— В пехоте?

— Да. А вы?

— Сначала в пехоте. И там заслужил «Железный крест». Потом поступил в авиацию и получил орден «За заслуги». Я был настоящим асом. Сбил двадцать два вражеских самолета. Вы слышали о воздушном цирке фон Рихтхофена?

— Разумеется.

Геринг кивнул.

— После фон Рихтхофена я был самым опытным пилотом в авиации. И после его гибели сам стал командиром цирка. Я летал на одном из первых «Фоккеров». Это был биплан с однорядным двигателем от «Мерседеса», с жидкостным охлаждением, шестицилиндровым — развивал до ста шестидесяти лошадиных сил. Я несносный зануда.

— Мисс Тернер, — сказал я.

Она повернулась ко мне с невинным выражением лица — брови вскинуты даже выше очков.

— Да?

— Слово в слово. Без всякого глянца.

— Да, конечно.

Я обратился к Герингу:

— Самолет, похоже, был внушительный.

Геринг ответил:

— Прекрасная машина, правда. Я здорово тоскую по тем временам. Азарт, отвага, чувство локтя.

— Жаль, что война кончилась.

— Мне это переводить? — спросила мисс Тернер.

— Нет. Спросите, сколько лет он уже в партии.

Она спросила.

— С прошлого года, — ответил Геринг. — Стоило мне услышать его выступление, как я понял: только Адольфу Гитлеру суждено спасти Германию.

— Пуци Ганфштенгль сказал, что вы возглавляете спортивный отдел партии.

— Да. Sturmabteilung, штурмовые отряды. Господин Гитлер хотел, чтобы ими командовал опытный военачальник. Мы занимаемся легкой и тяжелой атлетикой.

Я попытался представить себе Геринга, берущего вес, больше его собственного. И не смог.

— Бокс, — продолжал он, — бег, и так далее. Хорошие физические упражнения для молодых партийцев. Так что, когда шайки коммунистов пытаются разогнать наши митинги, а такое случается сплошь и рядом, наши молодцы всегда готовы дать им отпор.

Я спросил:

— Спортсмены-штурмовики носят форму?

Геринг кивнул.

— Форма помогает поддерживать дисциплину и порядок. А также дух. И это важно.

— Да уж.

Вернулась официантка — она принесла еще бутылку вина и два бокала. Поставила все на стол, Геринг разлил вино по бокалам. И поднял свой:

— Доброго здоровья! — провозгласил он.

Мы с ним чокнулись. Все выпили.

— Капитан, — продолжал я, — у вас есть какие-нибудь соображения по поводу того, кто хотел убить господина Гитлера в Тиргартене?

— Разумеется, — ответил он, — коммунисты.

— Откуда они узнали, что он будет там?

— У них повсюду шпионы.

Я достал список.

— Как утверждает господин Гесс, только указанные здесь люди знали, что господин Гитлер встречался в тот день с генералом фон Зеектом. Расскажите о Фридрихе Нордструме.

— Это мой помощник. Он всецело предан мне и господину Гитлеру.

— Так. А Эмиль Морис?

— Шофер Гитлера. — Геринг улыбнулся. — Именно он основал штурмовые отряды, еще до того, как я стал ими командовать. Он большой ловелас — понимаете, что я имею в виду. Но его преданность вне подозрений.

— Гуннар Зонтаг?

— Помощник Гесса. То же самое.

— Альфред Розенберг?

— То же самое. Вырос в России, когда к власти там пришли большевики, бежал. Несколько простоват, но предан партии душой и телом. — Он снова улыбнулся. — Еще один бабник. — Он наклонился к нам. — А подружка у него — еврейка.

— Я думал, он недолюбливает евреев.

Геринг хмыкнул.

— Для своей пассии он сделал исключение.

— Как ее зовут?

— Коэн. Сара Коэн. Смазливенькая, если вам нравится такой тип. Волосы похожи на черную швабру. — Он ухмыльнулся, сжал правую руку в кулак, выставив только указательный палец, и поднес его к носу. — Типичный еврейский «клюв». Разве я не жирный, отвратительный червяк?

— Мисс Тернер.

— Простите.

Я спросил у Геринга:

— Где она живет?

— У отца в Оберменцинге, по соседству со мной. Но что с того?

— Мне нужно с ней поговорить.

— Розенберг никогда ничего ей не скажет. Она же еврейка.

— Пусть так. И тем не менее мне нужно с ней поговорить.

Геринг пожал плечами.

— Я не знаю адреса. Розенберг может сказать.

Снова подошла официантка с подносом, уставленным блюдами. Геринг заказал сосиски и копченые колбаски.

Остаток вечера, в те минуты, когда он не отправлял себе в рот еду огромными порциями, он развлекал нас рассказами о своих военных подвигах. Быть может, «развлекал» — слишком сильно сказано. Геринг поведал нам во всех подробностях, каким он был замечательным летчиком и славным малым. Мисс Тернер внесла в его повествование изрядно глянца: «Разве я не замечательный?», «Вы видели что-нибудь подобное раньше?», «Отчайтесь, исполины! Взгляните на мой труд, владыки всей земли!»[170]

Сначала это вызывало некоторое недоумение, но потом я позволил ей отвести душу. Без ее пояснений непомерная самовлюбленность Геринга довела бы меня до комы.

Перед тем как уйти, чтобы встретиться с Гессом и остальными, я спросил Геринга, что значит знак у него на рукаве.

— Это свастика, — объяснил он. — Древний арийский символ. Он означает чистоту крови.

— Шикарно, — одобрил я.

Мисс Тернер взглянула на меня.

— Как прикажете это перевести?

— Мне без разницы. Скажите, по-моему, это здорово.

Она что-то сказала, и Геринг усмехнулся, явно польщенный. Потом что-то сказал.

— Он говорит, что мысль использовать свастику принадлежит Гитлеру. Она изображена и на их партийном флаге.

— Великолепно.

Глава двадцать пятая

Мисс Тернер сказала:

— Все-все. Они все ненавидят евреев.

Мы ехали в такси по мосту через реку Изар в сторону Восточного вокзала. Сегодня опять выглянуло солнце, и его блики играли на водной глади.

— Наверно, из-за того, что проиграли войну, — заметил я. — Надо же найти виноватого.

— Все намного серьезнее. И относится даже к детям. Даже к маленькой Фриделинде, дочке Вагнера. Она говорила о евреях как о людях совсем другого сорта.

Мы обсудили семейство Вагнеров и сошлись на том, что они действительно необычные люди.

У вокзала мы вышли из такси, немного покружили в толпе, затем поймали другое такси и переехали обратно через реку. Хвоста за нами пока не было. Времени было без десяти два. Я договорился с Гессом на два часа.

Штаб-квартира нацистской партии располагалась на Райхенбахштрассе, в двух кварталах от реки. Таксист высадил нас за длинным, низким черным лимузином «Мерседес». Когда мы проходили мимо лимузина ко входу в кирпичное здание, на задней дверце автомобиля я разглядел замысловатый герб.

Внутри здания всюду висели флаги — все как один красные, с белым кругом посредине и черной свастикой в круге. По коридорам с важным и удивительно серьезным видом расхаживали молодые люди в коричневой униформе.

Как только мы подошли к кабинету Гесса, дверь распахнулась, и из нее семенящей походкой вышел хрупкий мужчина средних лет. Коричневой формы на нем не было. Поверх черного костюма с высоким, как у священника, воротничком на нем была длинная пурпурная мантия с капюшоном. На голове — красная шапочка. Гесс придерживал за ним дверь.

— А, господин Бомон, — сказал Гесс, — позвольте представить вам архиепископа Пачелли,[171] папского нунция.[172]

Я не знал, что в таких случаях положено делать по этикету, поэтому протянул руку и просто сказал:

— Очень рад, архиепископ.

Архиепископ мило улыбнулся, глядя на меня сквозь очки в тонкой черной оправе. Он тоже подал мне руку, маленькую и хрупкую, как у мальчика, и сказал:

— Тоже очень товолен встреча.

Затем он попытался говорить по-французски. Мисс Тернер ответила ему тоже на французском. Он и ей мило улыбнулся, что-то сказал, кивнул мне, кивнул Гессу и засеменил дальше по коридору. Пурпурная мантия развевалась вслед за ним.

Гесс взглянул на меня.

— Архиепископ с большим интересом следит за политическим положением в Германии.

— Не сомневаюсь.

— Пойдемте. Вас уже ждут. Все понимают, фюрер хочет, чтобы с их стороны вам было оказано всяческое содействие в расследовании.

Пока мы шли по коридору, Гесс сказал:

— Сегодня утром я велел телефонисту проверить все линии. Он доложил, что меня никто не подслушивает.

— Сейчас, может, и нет. Но вчера ваши разговоры кто-то мог перехватить, и завтра это могут проделать снова. Очевидно, вам не следует пользоваться телефоном, если вы не хотите, чтобы посторонние знали, о чем вы говорите.

— Да, я говорил вчера об этом с фюрером. С глазу на глаз, понятно. И он полностью с вами согласен.

Мы подошли к другой двери, и Гесс распахнул ее. Это была комната для заседаний. Яркий верхний свет, бледно-зеленые стены, на двух окнах — плотно закрытые коричневые жалюзи.

Посреди комнаты — большой квадратный деревянный пустой стол. Вокруг стола — десять или двенадцать деревянных стульев. Из них четыре были заняты.

Я обратился к Гессу:

— Нам с мисс Тернер нужно поговорить с каждым из присутствующих отдельно. Нет ли у вас пустого кабинета, где бы это можно было сделать?

— Я это предвидел. — Гесс самодовольно улыбнулся. — Кабинет напротив как раз свободен.

— Прекрасно. Благодарю.

Гесс повернулся к четырем мужчинам и проговорил что-то по-немецки. Я разобрал только слово «пинкертон», свое имя и имя мисс Тернер. Гесс снова обратился ко мне.

— С кого хотите начать?

— С Гуннара Зонтага, — сказал я.


Гуннар Зонтаг был молод, лет двадцати четырех, и внешне служил живым воплощением идеала истинного немца. Высокий, красивый блондин, густые волосы, слегка потемневшие от бриллиантина, с помощью которого он прилизывал их назад, со лба. Глаза голубые, черты лица правильные. На нем были аккуратный серый костюм-тройка, белая рубашка, черный галстук и тяжелые, грубые черные ботинки.

Гесс расставил стулья так, чтобы мы с мисс Тернер сидели спиной к видавшей виды доске и лицом к деревянному стулу, на редкость неказистому с виду.

Зонтаг сел на этот самый стул, сложил руки на груди и положил правую ногу на левую. К нам он сидел чуть боком. В общем, занял оборонительную позу, из чего можно было заключить, что многого нам от него не добиться.

— Расскажите о Нэнси Грин, — сказал я. Мисс Тернер начала переводить.

Гуннар Зонтаг ее перебил:

— Я говорю по-английски, — сообщил мне он.

— Прекрасно, — отозвался я, — тогда говорите по-английски.

— Что вам угодно от меня узнать?

— Где вы с ней познакомились?

— Здесь, в Мюнхене. В Английском клубе.

— Когда?

— В прошлом году.

— Когда именно?

— В июле.

— Что она делала в Мюнхене?

— У нее умерла тетя. Она приезжала, чтобы уладить дела с наследством. Она стала наследницей.

— Большое наследство?

— Собственности никакой. Только деньги. В банковском сейфе.

— В немецких марках?

— В английских фунтах.

— И много?

— Четыреста.

В прошлом году это была приличная сумма. В этом же году на них можно было купить два-три загородных клуба.

— Почему она уехала в Берлин?

— Она же артистка, певица. А в Мюнхене с работой туго.

— Если у нее было четыреста фунтов, зачем ей еще работать?

— Привычка. Нэнси уверяла, ей нравится. Вот и захотела перебраться в Берлин.

— А вам не хотелось ее отпускать.

Он нахмурился. Должно быть, сердится на себя, решил я. Оттого что сболтнул лишнее.

Зонтаг небрежно пожал плечами.

— Нэнси сама так решила.

— Когда она уехала из Мюнхена?

— В октябре.

— У нее тогда еще были деньги?

— Да.

— Вы поддерживали с ней связь?

— Да, по телефону.

— И вы с ней виделись.

— Иногда. Когда приезжал в Берлин.

— Сколько раз?

— Шесть или семь.

— Зачем так часто ездили в Берлин?

— По партийным делам. — Он поерзал на стуле, снял правую ногу и положил на нее левую. — Я не уполномочен это обсуждать. Вы должны спросить господина Гесса.

— Ладно. Когда вы видели ее в последний раз?

— Неделю назад. Во вторник.

— Когда были в Берлине с Гитлером?

— Да.

— А сержанту берлинской полиции Биберкопфу вы сказали, что весь день провели с Эмилем Морисом.

Гуннар Зонтаг даже бровью не повел. Ясное дело — подготовился: наверняка ему сообщили, что мы с мисс Тернер встречались с сержантом Биберкопфом.

— Да. Мне не хотелось впутывать мисс Грин в полицейские дела. Она иностранка, англичанка. Они могли доставить еймного неприятностей.

Я кивнул. Самая длинная фраза из всех, что он успел произнести. И, быть может, даже правдивая.

— Когда вы последний раз ее видели до вторника?

— В марте.

— Точнее?

— Пятнадцатого.

Это был тот самый день, когда мисс Грин не ночевала в пансионе. Тот самый, когда она сказала госпоже Шрёдер, что провела ночь у подруги.

Я спросил:

— Вы звонили ей заранее, чтобы предупредить о своем приезде?

Зонтаг нахмурился. Должно быть, удивился — откуда я знаю?

— Нет. Я зашел к ней на работу. В «Черную кошку». Решил сделать ей сюрприз.

— И вы провели с ней ночь в гостинице.

Он слегка заносчиво приподнял подбородок.

— Да.

— Ладно, — сказал я. — Сколько английских фунтов у нее тогда оставалось?

— Она сказала, почти все.

— А в прошлый вторник? Сколько было тогда?

— Не знаю.

— Вы не спрашивали?

— Это не мое дело.

— Но ведь вы с ней на эту тему уже разговаривали.

— Нэнси сама рассказывала. Сам я никогда не спрашивал.

— Сегодня в Германии, — заметил я, — такую большую сумму трудно истратить за два месяца.

— Да уж.

— Она употребляла наркотики?

— Нет.

— Если она не успела истратить все деньги, где же они? У нее в комнате их не было. Я искал — и не нашел.

— Может, она, по примеру тети, положила их в банк.

Я кивнул.

— Вы звонили мисс Грин в прошлое воскресенье?

— Да.

— Ее хозяйка, госпожа Шрёдер, утверждает, что вы звонили мисс Грин всякий раз, когда собирались в Берлин.

Зонтаг моргнул.

— Госпожа Шрёдер ошибается. Иногда я звонил мисс Грин просто передать привет.

— А в воскресенье зачем звонили?

— По той же причине. Передать привет.

— Где вы были в прошлый понедельник?

— Здесь, в Мюнхене.

— И вы можете это доказать?

— Любой вам скажет. Я работал с господином Гессом. Обедал с господином Розенбергом.

— Где?

— В «Тамбози», на Одеонсплац.

— Что ели?

— Рыбу. Семгу.

— А что ел Розенберг?

— Макароны.

Немного найдется людей, способных вот так быстро вспомнить, что они ели на обед пять дней назад.

— Мисс Грин когда-нибудь давала вам ключ от своей комнаты?

— Нет. Никогда.

— Ладно. Как вы думаете, кто мог стрелять в тот день в господина Гитлера?

— Коммунисты. Их банды тут повсюду. Они хотят нас уничтожить.

— Понятно, — заметил я и повернулся к мисс Тернер. — У вас есть вопросы?

Мисс Тернер поправила очки и взглянула на Зонтага.

— Вы ее любили?

Зонтаг нахмурился.

— Простите?

— Вы любили ее? Мисс Грин?

Он какое-то время смотрел на мисс Тернер молча. Потом сглотнул слюну и откашлялся.

— Она была славной девушкой. Веселой. И нравилась мне. — Он отвернулся, моргнул, потом повернулся к нам и снова высокомерно задрал свой подбородок.

— Ладно, господин Зонтаг, — сказал я. — Благодарю вас. Не могли бы вы попросить господина Нордструма?

Он встал, перевел взгляд с меня на мисс Тернер, затем направился к двери, открыл ее и вышел.

— Он говорит, что ключа у него не было, — заметила мисс Тернер.

— Если он ее убил, то вынужден так говорить. Тот, кто убил Нэнси Грин, запер за собой дверь ключом.

— А деньги, — заметила мисс Тернер, — может, они были поводом для убийства?

— Деньга были у нее в сумочке, а на комоде лежали драгоценности. Вор никогда не забыл бы прихватить и то и другое.

— Но где же тогда фунты?

— Как сказал Зонтаг, возможно, в банке. Или она их истратила. Сегодня же позвоню Биберкопфу, пусть проверит. Так что вы скажете о Гуннаре?

— По-моему, он слишком бойко отвечал на вопросы о блюдах в ресторане.

— Верно.

— Я думаю, — сказала она, — это он убил ее.

Глава двадцать шестая

Вошел Фридрих Нордструм.

Низенький, худенький, моложе Зонтага — лет двадцати, в коричневой рубашке, коричневом галстуке и коричневых брюках — в форме «штурмовиков» Геринга.

Казалось, он был исполнен желания нам помочь. Но скоро выяснилось, что он на это не способен. Как Зонтаг и все остальные, с кем мы разговаривали по приезде в Германию, он верил или делал вид, будто верит, что покушение на Гитлера организовали коммунисты. Как и все остальные, он понятия не имел, откуда коммунистам стало известно, что восьмого числа Гитлер будет в Тиргартене.

Нордструм сообщил, что не разговаривал со своей сестрой Гретой со времени похорон их матери в 1921 году. А с Нэнси Грин он вообще никогда не встречался. Да, Гуннар Зонтаг действительно был в Мюнхене в прошлый понедельник. И он видел его лично.

Мы поблагодарили Нордструма и попросили позвать Эмиля Мориса. Когда он закрыл за собой дверь, я обратился к мисс Тернер.

— С чего вы взяли, что Зонтаг убил Грин?

— По-моему, он ее любил.

— И поэтому убил?

— Нет. Поэтому он переживает, что убил.

— Но зачем ему было ее убивать?

— Не знаю. Вдруг она узнала что-то такое, чего ей не следовало знать.

— Например?

— Понятия не имею. Но вы же говорили, он ей звонил, когда вернулся в Мюнхен. Может, он случайно проговорился. И снова позвонил ей в воскресенье, за день до ее убийства. Ведь госпожа Шрёдер говорила: он звонит только тогда, когда собирается ее навестить.

— Он же это отрицает.

— Зачем госпоже Шрёдер лгать?

— Все…

Открылась дверь — вошел Эмиль Морис.

Лет двадцати пяти, высокий и сухопарый, он больше походил на испанца, чем на немца. С таким смуглым, худым и красивым лицом и по-кошачьи легкими движениями он вполне мог сойти за дирижера кубинского оркестра. На нем был серый костюм в полоску, и он носил его с достоинством. Я сразу поверил Герингу, который назвал его ловеласом.

Морис поднял стул, изящно перевернул и сел на него верхом, положив руки на спинку. Посмотрел на нас поверх сложенных рук и, слегка склонив голову, по-дружески улыбнулся.

Однако, каким бы дружелюбным он ни казался, проку от него было не больше, чем от Нордструма. Коммунисты пытались убить Гитлера. Нет, доказательств у него нет. Нет, он не знает, откуда они могли узнать о предстоящей встрече Гитлера в Тиргартене. Да, точно, в понедельник Гуннар Зонтаг был в Мюнхене.

Я напомнил ему, что в Берлине он соврал сержанту Биберкопфу, когда тот спросил его, где тогда находился Зонтаг.

Морис улыбнулся.

— Верно. — Мисс Тернер переводила. — Но это было делом чести. Гуннар не хотел, чтобы в деле фигурировало имя мисс Грин.

— Откуда мне знать, что сейчас вы говорите правду?

Он поднял брови, состроив нарочито невинную мину.

— Зачем мне лгать? Спросите любого. В понедельник Гуннар был здесь.

— Хорошо, господин Морис. Благодарю. Попросите зайти господина Розенберга.

Когда он закрыл за собой дверь, мисс Тернер сказала:

— Они все лгут.

— Возможно. Но я все никак не пойму, почему вы думаете, будто убийца — Зонтаг?

Мисс Тернер нахмурилась.

— Вообще-то я не уверена. Если он звонил ей в воскресенье, значит, в понедельник собирался с ней встретиться. Потом, он говорит, что не любил ее, хотя на самом деле это, совершенно очевидно, не так. Зачем же говорить «нет»?

— А сами-то вы как думаете, почему он это отрицает?

— Так ему, наверно, легче смириться с тем, что он ее убил.

Открылась дверь, и вошел Альфред Розенберг.

Розенберг отличался от остальных. На нем был синий костюм, коричневый жилет, пурпурного цвета рубашка и красный галстук. Он олицетворял взрыв в отделе мужской одежды.

Чисто внешне Розенберг мог сойти за старшего брата Гуннара Зонтага, только был он пониже ростом и не столь привлекательным. Волосы такого же темно-русого цвета и так же гладко зализаны назад, вот только голова покрупнее и черты лица — нос, лоб, скулы — погрубее, как будто с годами они стали мясистее.

Кивнув мне, Розенберг улыбнулся мисс Тернер. Потом повернул стул обратно, поставил его сиденьем к нам и сел, сложив руки на груди, в точности как Зонтаг. Правую ногу он положил на левое колено, выставив напоказ коричневые туфли и белые носки.

Некоторое время он отвечал на мои вопросы почти так же, как и остальные опрашиваемые. Мисс Тернер переводила за нас обоих. Это сделали коммунисты. Грязные свиньи насажали кругом шпионов, не исключено, даже в партии. Да, конечно, Гуннар Зонтаг был в понедельник в Мюнхене. Они вместе обедали в «Тамбози» на Одеонсплац.

Другие свидетели, отвечая на вопросы, общались в основном со мной и почти не обращали внимания на мисс Тернер. Розенберг же меня практически не замечал и обращался только к мисс Тернер. Время от времени он лукаво ей улыбался, как будто знал о ней что-то такое, чего она сама не знала.

— Что вы ели? — спросил я.

— Макароны, — сообщил он мисс Тернер.

— А Зонтаг?

— Рыбу. Семгу.

И снова — без всяких колебаний. От этой рыбы уже тянуло душком.

А может, все не так. Но даже если Зонтаг и Розенберг встретились и заранее сговорились, они все равно говорили неправду.

Разговор стал более увлекательным, когда я спросил у Розенберга адрес Сары Коэн. Он первый раз взглянул прямо на меня. Своими водянисто-серыми глазами.

— Откуда вы знаете про Коэн? — спросил он.

— Какое это имеет значение? Так как насчет адреса, господин Розенберг?

— Зачем вам?

— Чтобы с ней побеседовать.

— Она ничего не знает.

— И тем не менее я должен с ней поговорить. Гесс вас предупредил — Гитлер хочет, чтобы вы оказывали мне всяческое содействие?

Розенберг слегка усмехнулся, словно признавая мою победу, и продиктовал адрес. Я его записал.

— У нее есть телефон? — спросил я.

Он назвал мне и номер телефона.

— Скажите вот еще что, господин Розенберг, — сказал я. — Вы, кажется, не любите евреев.

Он снова одарил мисс Тернер своей лукавой улыбкой.

— Иногда мне нравится, как эти… твари занимаются любовью.

Я спросил у мисс Тернер:

— Он именно так и сказал?

— Нет, — сухо ответила она. — Он сказал «трахаются». — Она не сводила глаз с Розенберга.

Розенберг тоже смотрел ей прямо в лицо. Снова улыбнулся.

— Они как норки, горячие, страстные. И мне нравится их тело. Густые черные волосы. Толстые груди. И соски. Знаете, у них очень толстые соски. — Он поднял правую руку, сжав все пальцы, кроме указательного. Затем прижал к нему большой палец в районе первой и второй фаланг. — Как кончик моего пальца.

— Этот человек отвратителен.

— Ладно, — сказал я мисс Тернер. — Господин Розенберг, накануне встречи Гитлера вы опубликовали статью, в которой подвергли нападкам генерала фон Зеекта и его жену.

Он перестал улыбаться мисс Тернер и повернулся ко мне.

— У него жена еврейка.

— Но зачем было публиковать статью перед самой встречей Гитлера с ее мужем?

— Это очерк, не статья, и написан он был за неделю до того.

— И у вас не было времени его снять?

— Я же не думал, что он попадется на глаза фон Зеекту. Потом, это не вашего ума дело.

Я кивнул.

— Ладно, господин Розенберг. Благодарю вас.

Он медленно встал. Поправил галстук. Одернул коричневый жилет. Снова улыбнулся, подошел к столу. И на вполне сносном английском обратился к мисс Тернер:

— Воплощение порока, говорите? Знаете, фрейлейн, далеко не все англичанки такого мнения о немецких мужчинах.

Мисс Тернер густо покраснела, но взгляда от него не отвела. Не знаю, отчего она покраснела — от злости, смущения или оттого, что ее обманули.

— Вполне возможно, — сказала она напряженным голосом, — но присутствующая здесь англичанка думает именно так.

Розенберг кивнул. И обратился ко мне:

— Я говорил господину Гитлеру, не надо было привлекать вас к этому делу.

— Что ж, — заметил я, — можете сказать еще раз.

— Я так и сделаю.

— Прекрасно. А пока можете идти.

Розенберг снова повернулся к мисс Тернер. Я встал. Я был на добрых десять сантиметров выше и весил на десять-двенадцать килограммов больше. Я сказал:

— До свидания, господин Розенберг.

Он улыбнулся, смерил меня взглядом с ног до головы, как бы желая показать, что тоже, мол, не лыком шит, хотя сам был меньше ростом и уже собирался ретироваться. Он кивнул мне, затем — мисс Тернер.

— До свидания, фрейлейн.

Повернулся, дошел до двери, вышел и захлопнул ее за собой. Мисс Тернер обратилась ко мне:

— Простите, — сказала она. — Я вела себя совершенно непрофессионально.

— Когда? — поинтересовался я. — Когда обозвали его живым воплощением порока или когда потом сказали, что и в самом деле так думаете?

Она грустно улыбнулась.

— Вообще-то, и тогда, и потом. Ужасно жалко.

— Не берите в голову. Он и в самом деле порочен. Идемте.


До гостиницы мы добрались около половины пятого. И когда вошли в вестибюль, консьерж помахал нам рукой. Мы с мисс Тернер подошли.

Господин Браун был высокий дородный мужчина лет пятидесяти, в сером костюме. С сильным акцентом он сказал по-английски:

— Господин Бомон. Вы меня предупреждать, если кто-то вас просить. Или мисс Тернер. Дежурный говорить… а, фот он есть, этот господин.

Я оглянулся.

В черной тройке из тонкой шерсти Эрик фон Динезен выглядел высоким и элегантным. Он протянул мне руку и сказал:

— Господин Бомон, очень рад снова вас видеть. Не менее счастлив встретиться и с вами, Джейн.

* * *
Гостиница «Байеришер Хоф»

Суббота, вечер

19 мая


Дорогая Евангелина!

Эрика даже не арестовали! Он здесь, в Мюнхене! И не только в Мюнхене, а прямо в нашей гостинице, внизу. Он ждет меня в баре. Мы с ним собираемся где-нибудь поужинать.

Подробности сообщу позже — расскажу обо всем.

А еще я должна признаться, что совершила серьезную промашку. Когда мы гостили у Вагнеров, я кое-что узнала, но тогда мне это показалось пустяком. Может, это и в самом деле пустяк, но я все же обязана все рассказать господину Бомону.

Подробности потом.

С любовью,

Джейн

Глава двадцать седьмая

Я улыбнулся фон Динезену.

— Надо же, какое совпадение, — сказал я, — и вы здесь.

— О нет, — ответил он. — Это вовсе не совпадение. — Он улыбнулся мисс Тернер. — После нашего с вами вчерашнего разговора, Джейн, когда вы сказали, что едете в Мюнхен, я вдруг вспомнил, что не выступал здесь уже больше года.

Затем он снова обратился ко мне:

— Как вы знаете, у меня сейчас перерыв между контрактами. Вот я и подумал, может, теперь самое время приехать сюда и переговорить кое с кем из театральных администраторов. Выяснить, на какие суммы у них можно рассчитывать. — Он улыбнулся. — Увы, обычно они платят не так хорошо, как администраторы в Берлине.

Он снова повернулся к мисс Тернер.

— Вот я и решил соединить приятное с полезным. Думал, будет чудесно еще раз с вами повидаться. С вокзала я обзвонил все гостиницы. Во «Временах года» мне сказали, что вы отказались от брони. Тогда я позвонил сюда, но дежурный и здесь сообщил, что вы не зарегистрированы. — Он повернулся ко мне и улыбнулся. — Он лгал, и очень неумело.

Когда мы приехали сюда накануне, я дал ночному портье двадцать долларов и попросил его о том же, о чем просил консьержа: не говорить никому, кроме полицейских, что мы здесь останавливались. Утром, перед поездкой в «Хофбройхаус», я проделал то же самое с дневным портье.

Как выяснилось, план мой не сработал.

Или, может, Динезен и правда экстрасенс.

Или, может, кто-то ему подсказал, в какой гостинице мы остановились.

Фон Динезен продолжал улыбаться.

— И тогда я прямиком сюда, — сказал он. И повернулся к мисс Тернер. — Тоже вот решил здесь остановиться.

— Какой приятный сюрприз, — заметила мисс Тернер.

Я же обрадовался куда меньше.

Я знал, что, несмотря на все меры предосторожности, преследователям, кем бы они ни были, понадобится не слишком много времени, чтобы нас разыскать. Я только не знал, что они подошлют фон Динезена.

Но, быть может, они его и не подсылали. Может, он и в самом деле прибыл в Мюнхен, чтобы переговорить с театральными администраторами и провести время с мисс Тернер. Насчет театральных администраторов я не уверен, да и упрекать его за желание провести время с мисс Тернер я тоже не могу.

Но ведь кто-то же сообщил ему нашу подноготную до того, как мы с ним познакомились. О моем брате, о том, что я воевал. О школьной учительнице мисс Тернер.

И фон Динезен почему-то счел нужным использовать эту информацию, чтобы продемонстрировать нам свои экстрасенсорные способности. Я и в Берлине-то не слишком ему доверял, а здесь и подавно.

— Могу я предложить вам выпить, вам обоим? — спросил фон Динезен. — По слухам, здесь неплохой бар.

— Конечно, — сказал я. — Но сначала мне нужно закончить кое-какие дела. Вы с мисс Тернер идите, а я присоединюсь к вам минуты через две.

— Буду рад, — сказал фон Динезен и, взглянув на мисс Тернер, улыбнулся.

Я собирался позвонить Биберкопфу из гостиницы, но мне было не по душе, что фон Динезен или кто-то, у кого был доступ к телефону, узнал, где мы сейчас находимся. А мысль о телефоне напомнила мне о подслушивании и о записывающих устройствах.

Я подошел к господину Брауну и сказал, что мне нужно позвонить, но я не хотел бы пользоваться телефоном гостиницы. Похоже, он не первый год работал консьержем. Он даже глазом не моргнул — просто подсказал, что рядом, за углом, есть еще одна гостиница, поменьше.

Я нашел ее быстро. Телефон располагался в маленькой, выстланной плюшем будочке в стороне от регистрационной стойки. Я сунул дежурному деньги, дал ему номер телефона Биберкопфа и отправился к будочке ждать вызова. Минуты через две зазвонил телефон. Я вошел в будочку и снял трубку.

— Сержант Биберкопф?

— А, ja. — Голос был далеким и слабым, как будто пробивался сквозь какие-то помехи. — Знаменитый пинкертон. Как продвигается расследование?

— Гуннар Зонтаг утверждает, что в понедельник его в Берлине не было. У него четыре свидетеля.

— И вы поверили?

— Пока не решил.

— Думаю, правильно делать. Еще что-нибудь есть для меня?

— У мисс Грин был сейф в каком-нибудь банке?

— Почему вас это интересовать?

— Год назад, мисс Грин получила наследство — четыреста английских фунтов. По словам Зонтага, в марте большая часть этой суммы у нее еще была.

— И вы верить Зонтагу?

— Так был у нее сейф?

— Да, — сказал он. — Мы его находить.

— У вас был ордер?

— Ордер? А, ja. — Сержант хмыкнул. — Нет, нам никакие ордера не нужны. Мы же полиция, господин Бомон. Мы его находить, и мы его открывать.

— И?..

— Там лежать двести восемьдесят фунтов.

— Значит, с деньгами ее смерть никак не связана.

— Нет.

— Господин Норрис не объявлялся? Тот англичанин из пансиона, где проживала мисс Грин?

— Нет. Но мы знаем, что в среду он сел на мюнхенский поезд.

— Вы предупредили о нем мюнхенскую полицию?

— Только кузена Ханса. Он единственный полицейский в Мюнхене, кому я доверять. Ханс просмотреть регистрационные списки в гостиницах. Но пока все сведения попадут в полицейское управление, пройдет несколько дней.

— Могу подкинуть вам еще одно имя. Англичанин по фамилии Хаусхолд. Отставной полковник, во всяком случае, как он сам говорит. За несколько дней до происшествия в Тиргартене он болтал, что Гитлера необходимо убить. И живет он здесь, в Мюнхене.

— А, ja. Эта проститутка, Грета Мангейм, она о нем рассказывать.

— Вы ее разыскали?

Сержант снова хмыкнул.

— Мы же есть полицейские, господин Бомон.

— Вы говорили с кузеном по поводу Хаусхолда?

— Ja. Ханс, он с ним говорить. Хаусхолд быть в Мюнхене, когда в Гитлер стрелять в Тиргартен.

— Свидетели есть?

— Ja.

— Мне надо потолковать с Хансом.

— Он сегодня выходной. Наверно, сидит сейчас дома.

— Ладно, спасибо, — сказал я. — Вы что-нибудь нашли, кроме сейфа?

— Нет.

Интересно, правду он говорит или врет?

— А вы? — спросил он. — Вы что-нибудь еще нарыть?

— Не-а, — сказал я. На этом мы с ним распрощались, я вернулся к дежурному и назвал ему номер телефона, который дал мне Розенберг.

Когда телефон зазвонил, я вошел в будку и сиял трубку.

— Ja? — сказал стариковский голос.

— Вы говорите по-английски?

— Ага. — Тон был насмешливым. — Видите ли, все зависит от того, с кем я разговариваю.

— Можно поговорить с Сарой Коэн?

— Да, можно. Если бы Сара была здесь, вы, конечно, могли бы с ней поговорить. Только я очень сомневаюсь, что она сможет вам ответить. Видите ли, Сара не знает ни слова по-английски. — Голос все еще забавлялся. Я тоже, правда, не настолько.

— Мисс Коэн будет завтра дома?

— А кто, смею спросить, вы такой?

— Я сыщик, пинкертон. Из Лондона.

— Сыщик-пинкертон из самого Лондона. Надо же. И вы проделали такой большой путь, только чтобы поговорить с Сарой?

— Нет. Я расследую одно дело. Мисс Сара никак в нем не замешана. Я всего лишь хочу кое о чем ее спросить.

— И как же вас зовут?

— Фил Бомон.

— У вас совсем не английский акцент, господин Бомон.

— Я американец.

— А говорите — сыщик-пинкертон. Из Лондона.

— Ну да.

— Забавно. И много вас таких, господин Бомон?

— Нет. Я единственный в своем роде.

Я услышал, как в трубке хихикнули.

— Наверно, и такое бывает. Ладно, договорились. Приходите завтра утром, скажем, часиков в десять.

— В десять часов. Прекрасно.

— Адрес знаете?

— Да.

— Тогда в десять, — сказал обладатель голоса и повесил трубку.

Я позвонил еще по одному номеру — кузену Биберкопфа. Он оказался дома. Я спросил, не могли бы мы с ним встретиться. Через час, сказал он и объяснил, как добраться до места встречи.

Вернувшись в гостиницу «Байеришер Хоф», я зашел в переполненный бар и увидел, что мисс Тернер с фон Динезеном сидят за маленьким столиком в углу. Шел шестой час, и двадцать или тридцать красномордых деляг ублажались пивом из кружек размером с нефтяные цистерны.

Мисс Тернер и фон Динезен наклонились друг к другу. Когда я подошел поближе, фон Динезен заметил меня, улыбнулся и поднялся со своего стула с изящной легкостью спортсмена. Мисс Тернер повернулась к нам, моргнула из-под стекол очков и смущенно улыбнулась.

— Пожалуйста, — пригласил фон Динезен, — вы должны выпить с нами шампанского.

Я сел, фон Динезен последовал моему примеру. На столе стояла бутылка «Дом Периньона» и три высоких бокала. Бокалы перед мисс Тернер и фон Динезеном были наполовину наполнены. Третий был пустой. Фон Динезен наполнил его, долил шампанского в другие два бокала, поставил бутылку и пододвинул третий бокал ко мне.

И поднял свой.

— За моих любимых агентов-пинкертонов!

Мы с мисс Тернер тоже подняли бокалы. Я попробовал шампанское.

— Я позволил себе, — сказал фон Динезен, — пригласить мисс Тернер на ужин. Если угодно, можете к нам присоединиться.

Я взглянул на мисс Тернер. Она смотрела вниз и мелкими глотками пила шампанское. Она не уговаривала составить им компанию, но и не отговаривала.

— Благодарю, — сказал я. — Но у меня дела.

Мисс Тернер подняла глаза.

— Вам нужна моя помощь? — Особого желания мне помогать в ее голосе не чувствовалось, впрочем, досады тоже.

— Нет, спасибо, — сказал я. — Сам справлюсь. А вы идите, желаю хорошо провести время. — Я достал часы. Мне пора было уходить.

— Я вернусь пораньше, — сказала она.

— Прекрасно. Спасибо.

— Знаете, — сказал фон Динезен, — завтра господин Гитлер выступает с речью в «Бюргербройкеллере»?

— Да. Мы с ним там увидимся.

— Замечательно. Я тоже буду.

— Чудесно. — Я отпил еще глоток из бокала, поставил его на стол. И, обращаясь к фон Динезену, сказал:

— Мне пора. Благодарю за шампанское.

Он не стал настаивать, чтобы я допил то, что оставалось в бокале. Только кивнул и улыбнулся.

Потом я обратился к мисс Тернер:

— Если вернетесь вовремя, подождите меня, я буду в десять.

Мисс Тернер тоже не стала настаивать.

— Подожду, — проговорила она.

Фон Динезен улыбнулся.

— Я еще раз заверяю, мисс Тернер закончит вовремя.

И я еще раз задумался, не играет ли со мной фон Динезен, выражаясь двусмысленно. Но в его улыбке не ощущалось ни малейшей иронии.

Впрочем, это могло означать и то, что он все же развлекается, но не хочет, чтобы я об этом догадался.

Я встал, улыбнулся фон Динезену, мисс Тернер, повернулся и прошел мимо красномордых деляг к выходу.

Наше положение меня нисколько не утешало. Громилы в бушлатах вполне могли нас разыскивать. Кроме того, я не доверял фон Динезену.

Впрочем, скорее всего фон Динезен не посмеет навредить мисс Тернер, ведь он понимает: я знаю, что она с ним. А пока она с ним, громилы в бушлатах, вероятнее всего, будут держаться в стороне.

Потом, я еще раз, в Мюнхене, просил мисс Тернер разузнать у него как можно больше. Она взрослая и к тому же опытный агент. Да и пистолет у нее имеется.

Я говорил себе все это, но наше положение тем не менее мне не нравилось.

Но ведь она взрослая и опытная…

«Все, хватит», — сказал я себе и направился к выходу из гостиницы.

Глава двадцать восьмая

Ханс Мюллер ютился в первом этаже тесного многоквартирного дома в Швабинге, к северу от центра города. Дорога туда заняла больше времени, чем я рассчитывал, — вероятно, потому, что таксист дважды провез меня вокруг города, прежде чем высадить в нужном месте. Я не дал ему на чай, однако это вряд ли можно было считать победой.

Парадная дверь дома оказалась открытой. Я вошел в узкий коридор, пропахший кислой капустой. Над входом висела единственная голая лампочка, а две другие болтались на крученом черном проводе над лестничной площадкой. Под ногами лежал желтый истоптанный линолеум, его края у деревянных стен загибались вверх, словно это был гигантский жухлый лист.

Я отыскал дверь Мюллера и постучал.

Через несколько мгновений она открылась. Мюллер чем-то походил на сержанта Биберкопфа, но лишь самую малость. Розовощекий, светловолосый и моложе кузена: на вид ему было лет двадцать пять. Кроме того, он был похудее и пониже ростом, да и волосы подстрижены не так коротко. На нем были тяжелые черные ботинки, шерстяная клетчатая рубашка и серый комбинезон, весь в машинном масле. Мюллер вытирал руки полотенцем.

— Господин Бомон?

— Да. Офицер Мюллер?

Он ухмыльнулся и протянул мне руку. Я пожал ее.

— Я чище, чем на меня смотреть, — сказал он. Его английский оказался лучше, чем обещал Биберкопф. — Я чинить свой мотоцикл раньше. Но я вымыть руки. — Он поднял ладони вверх в доказательство.

— Какой модели мотоцикл? — поинтересовался я.

— «Мегола». Знакома эта марка?

— Нет.

— Его делать здесь, в Мюнхен. Хотите взглянуть?

Ему очень хотелось, чтобы я взглянул. Судя по его нетерпению, он явно готов был показать его чуть ли не всему свету.

— Непременно, — сказал я.

Еще одна ухмылка, на этот раз довольная.

— Пойдемте, я вам показывать.

Мюллер захлопнул дверь и повел меня через коридор и парадную дверь на улицу. Мы спустились по лестнице, обошли дом и оказались в маленьком переулке.

— Вы разбираться в мотоциклах? — спросил он.

— Немного. Хотя не ездил давненько.

— А какая у вас была машина?

— «Циклон».

Он повернулся ко мне.

— Да? Правда? От компании Йорнса?

— Да.

— Великолепная машина. Глаз не отвести. Сорок пять лошадиная сила, точно? Наверно, очень-очень быстрая.

Я подумал, что английский он наверняка выучил по мотоциклетным журналам.

— Иногда даже слишком, — заметил я. — Думаю, сесть на нее сегодня я бы не рискнул.

Мы подошли к деревянному сараю в конце переулка. Дверь, чуть пошире обычной двери, была заперта на висячий замок. Мюллер полез в карман.

— А сейчас у вас его уже нет? — спросил он.

— Нет. Продал перед самой войной.

— А, война. Да. — Он печально кивнул. И снова улыбнулся.

— Но я бояться, что после ваш «Циклон» мой машина вам будет неинтересная.

Но Мюллер сам не верил своим словам. Я угадывал это по его голосу и видел по быстрым, уверенным движениям, когда он отпирал замок. Он снял замок с петель, поднял щеколду и распахнул дверь. Шагнул в темноту, протянув руку куда-то вверх.

Внезапно вспыхнула еще одна голая лампа. Прямо под ней на чистом бетонном полу стоял сверкающий черный мотоцикл. Даже застыв в неподвижности, он, казалось, вот-вот рванет с места.

Это был самый странный и, наверное, самый красивый из всех мотоциклов, какие я когда-либо видел: длинный, низкий, обтекаемый. Там, где должен был находиться двигатель, проглядывал только гладкий узкий корпус, который за подножкой под пружинным сиденьем для водителя и сиденьем для пассажира плавно переходил в плоское заднее крыло, скрывавшее все, кроме нижней части колеса.

Двигатель располагался по центру над передним колесом — пять маленьких цилиндров в форме звезды, обрамляющих ступицу. Он очень походил на воздушный винт самолета.

— Какого объема двигатель? — спросил я.

— Шестьсот сорок кубических сантиметров. По сто двадцать восемь на каждый цилиндр. Дает всего восемнадцать лошадиных сил. Не то что ваш «Циклон». Зато машина очень легкий, правда? И этот мотор впереди — очень легко управлять. Даже по песку с ним и ребенок справляться может.

— Просто красавец, — честно сказал я.

— Я сделать кое-какие усовершенствования. Пассажирское сиденье, болты для багажник. Они не стандартные. Но сиденье подходит для девочка, понимайт?

— Для девочка?

— Да. Девочки любят покататься с ветерок.

Я улыбнулся.

— Какую скорость развивает?

— Сто пятнадцать километр в час. Потому что, понимайт, он очень легкий. Конечно, не такой быстрый, как ваш «Циклоп», — сказал он и улыбнулся.

Ему было наплевать, какую скорость развивал мой «Циклон». Он прекрасно знал, что владеет одним из самых прекрасных мотоциклов в мире.

— Да, но он все равно быстрый, — заметил я.

— Да, — радостно согласился он.

Мы еще какое-то время говорили про его мотоцикл, и он с радостью показал мне, как он работает. Затем мы вернулись в квартиру.


Гостиная у Мюллера была маленькая, почти без мебели, однако идеально чистая. Два мягких кресла и мягкий диван. В углу — простенький телефонный столик. Пол деревянный — ни одного коврика. Должно быть, Мюллер тратил все деньги на свой мотоцикл, чтобы он всегда был на ходу. А еще — на девочек, любительниц прокатиться с ветерком.

Мюллер предложил мне «Асбах Уральт», немецкого бренди, и я согласился. Он передал мне напиток в стакане для зубных щеток и уселся с другим стаканом в руке в кресло. Я присел на краешек дивана.

— Сержант Биберкопф, — начал я, — говорил, что вы беседовали с полковником Хаусхолдом.

— Никакой он не полковник. На войне он служить сержант британской армия. Снабженец — так у вас говорить?

— Да, снабженец.

— И заработать на этом много денег. Торговать на черный рынок, понимайт?

— Да.

— Он и сейчас тем же занимайся. Вы знать, что на черный рынок можно получить много деньга.

— Да. Но как ему это удается?

— Он покупать продукты и продавать их, но только за золото и драгоценность. Когда та проститутка его видеть в баре, он быть в Берлин, чтобы купить грузовик с копченая ветчина. И продавать часть в Берлин, часть в Мюнхен.

— И он в этом признался?

Мюллер ухмыльнулся.

— Я ведь очень страшный, да? Когда он говорить, я в своей форме, а он такой маленький человек. Я сказать, мне безразлично, что он делать, я только хотеть знать, был ли он в тот день в Тиргартен. Если он мне помогать, я оставить его в покое. И он помогать.

— А Биберкопф сказал мне, что в тот день его в Берлине не было.

— Нет. У него есть свидетель, квитанции, всякие доказательства.

— Что, спекулянты на черном рынке пользуются квитанциями?

— Часть его торговля легальный. Он быть в Мюнхен восьмого. Тот день он покупать деревянный ящики. Знаете, коробка. Корзинка.

— Если бы он в самом деле хотел убить Гитлера, он бы заранее позаботился об алиби.

— Я говорить с люди, которые продавать ему ящики. Он быть здесь девятого. Вы должны понимайт насчет этот Хаусхолд. Он сам маленький, но большой рот. Он любить привирать.

— Например, про убийство Гитлера.

— Мысль хороший, но сам он никогда бы этого не сделать. Я думать, он не из тех, кто убивать. Ни на войне, ни сейчас.

— Если вы считаете убийство Гитлера хорошей мыслью, зачем тогда вы мне помогаете?

Мюллер глотнул бренди. Опустил стакан, заглянул в него, затем перевел взгляд на меня.

— Мой кузен Франц говорить, вы ему что-то обещать. Он говорить, если вы найти, кто стрелять Гитлера, вы сказать сперва ему, а потом уже нацистам.

— Верно.

— Нацисты, они его убивать, если находить.

— Возможно.

— Не возможно. Наверняка. Они такие и есть.

— Да.

— И я помогать поэтому. Я полицейский. Коппер, так вы говорить?

— Коп.

— Коп. И раз я коп, я не хотеть, чтобы люди решить, что они могут убивать других. Это неправильно, так не положено. Вы понимайт?

— Да.

— Еще я думать, этот человек, который хотеть убивать Гитлер, может, не такой плохой. Может, Гитлер заслужить, чтобы его убивать. Вот я и помогать вам мешать наци убивать этого человека. О'кей?

— О'кей. Спасибо.

Мюллер пожал плечами.

— Не стоит. Я только выполнять свой работа.

Я кивнул.

— Нацисты считают, что покушение на Гитлера организовали коммунисты.

— Нет. Если бы это быть коммунисты, я бы знать.

— Потому что вы коп?

— Потому что я коммунист. — Он усмехнулся. — Теперь вы испугаться?

— Еще как.

Он засмеялся.

— Это были не коммунисты, я вам обещать.

— Вы знаете все, что коммунисты делают в Германии?

— Нет. Но о таком я бы знать.

— Ладно. Тогда, может, вы знаете еще кое-что. Кто-то неотступно преследует меня с моей помощницей. В Берлине, потом в Байрейте.

— Вы считать, это коммунисты?

— Понятия не имею, знаю только, что один из них был русский.

— Откуда вы это знать?

В моем кармане лежало удостоверение моряка, которое Рём извлек из кармана убитого малого на задворках «Микадо» и передал мне. Меня подмывало показать ему удостоверение. Но если в Берлине установили, кто был убитый, мне будет трудно объяснить, откуда у меня это удостоверение.

— Не могу сказать, чтобы не подвергать кое-кого опасности. — Вернее — самого себя.

Мюллер кивнул. Что касается опасности, тут он живо обо всем смекнул. Будучи коммунистом и работая в мюнхенском отделении полиции, он, вероятно, знал об этом лучше любого.

— Не все русские коммунисты, — заметил он.

— Знаю. На этих людях были бушлаты с капюшонами, как у моряков.

Мюллер покачал головой.

— Я о них ничего не знать.

— Из этого вовсе не следует, что они не коммунисты.

— Нет. Но я не верить, что какой-то коммунист пытаться убить Гитлер. Скорее, это кто-то из его собственный люди. Нацисты.

— Если так, я его найду.

Мюллер глотнул еще бренди и наклонился ко мне.

— Слушайте меня. Вам нужно быть очень осторожный с этими нацистами. Они нехорошие люди, и они везде. Не только в мюнхенская полиция. Они и в государственная полиция, и в армия. Они набрать большая сила здесь, в Мюнхен.

— Знаю.

— Если смогу, я буду вам помогать. Но я тоже должен быть очень осторожный.

— Буду очень признателен за помощь.

Мюллер кивнул.

— Я делать что смогу.

Я приложился к бренди.

— Ваш кузен сказал, вам не удалось найти человека из Берлина. Господина Норриса.

— Нет. Гостиницы должен сдавать регистрационные формы на всех постояльцы, но они обычно не торопиться. Если он в гостинице, я его найду. Но если он остановиться у друга… — Мюллер пожал плечами.

— Понятно. Если обнаружите его, я хочу с ним поговорить.

— Конечно.

— Вы можете оставить для меня сообщение в «Хофбройхаусе». В запечатанном конверте. Или по телефону. Скажите, чтобы я позвонил господину Смиту. Я вам позвоню домой при первой возможности. О'кей?

— О'кей.

— И еще, я хотел бы потолковать с Хаусхолдом. У вас есть его адрес?

— Но я же сказать вам…

— Знаю. И я вам верю. Но мое начальство потребует отчет. От меня.

Насчет начальства ему все было понятно.

— Да, конечно. Один момент.

Он встал, вышел из комнаты и через минуту вернулся с клочком бумаги. Передал его мне и сел.

— Спасибо. Еще немного вопросов.

— Да?

— Есть такой член партии, зовут его Гуннар Зонтаг. Думаю, он мог быть в прошлый понедельник в Берлине, но у него есть друзья, которые утверждают, что его там не было. Один из них сказал, что в понедельник обедал с ним в «Тамбози».

Мюллер кивнул.

— Это я, наверно, могу выяснять. Я знать там один официант. И что, он сказал, они ели?

— Семгу.

Мюллер улыбнулся.

— Может, нам повезти, да? Может, там не быть семги в понедельник. Это иметь отношение к смерть англичанки, мисс Грин?

— Да. Но будьте осторожны с вопросами. Я не хочу, чтобы вы попали в беду.

Он снова улыбнулся.

— Я тоже. У вас есть адрес этот Зонтаг?

— Нет.

— Неважно. Я сам находить.

Я задал ему еще несколько вопросов и получил полезные ответы. Минут через пять я встал.

— Благодарю за помощь, — сказал я.

Мюллер поднялся с кресла.

— Франц говорить, он вам доверять.

Лично мне Биберкопф ничего подобного не говорил.

— До известной степень, — добавил Мюллер и улыбнулся.


Мюллер рассказал мне, как добраться до ближайшей большой улицы, Белградштрассе, где можно поймать такси. Добравшись до указанной улицы, я поймал такси и поехал по адресу, который дал мне Мюллер, — к Хаусхолду.

Хаусхолд оказался маленьким дерганым человечком, которому, пожалуй, стоило сменить работу. Мюллер оказался прав. Хаусхолд был авантюристом, а может, и паразитом, но он никого никогда не убивал и даже не пытался. И после визита офицера полиции Мюллера, а потом и моего он, похоже, сожалел о том, что сболтнул в берлинском баре больше, чем обо всем остальном в жизни. Я извинился за беспокойство, вышел от него, снова поймал такси и вернулся в «Байеришер Хоф».

Было девять часов вечера. Я поговорил с дежурным. От Купера по-прежнему никаких вестей.

Я прошел в ресторан, поужинал рыбой и салатом, затем переместился в бар. Сел за столик, заказал выпивку и стал ждать мисс Тернер.

* * *
Гостиница «Байеришер Хоф»

Суббота, вечер

19 мая


Дорогая Евангелина!

У меня немного кружится голова. ЭТО может случиться сегодня.

Ты не забыла про ЭТО? Мы говорили об ЭТОМ у мисс Эпплуайт. Ты определила ЭТО как «полный, безвозвратный и вожделенный отрыв девушки от тряпичных кукол».

Эрик остановился в той же гостинице, что и мы. Я уже писала? Неважно. Суть вот в чем: в фойе, перед тем как проводить меня сегодня в бар, где меня ждал господин Бомон, он предложил, чтобы я потом зашла к нему в номер выпить.

Ой, забыла сказать, что в такси, когда мы возвращались из ресторана, он меня поцеловал, и я ответила на его поцелуй.

Но, пожалуй, стоит начать все сначала.

Итак. Днем мы с господином Бомоном встречались кое с кем из мерзкой нацистской партии, на которую, увы, мы работаем.

Когда мы вернулись в гостиницу и проходили через вестибюль, вдруг появился Эрик, такой же красивый и элегантный, как всегда. Можешь мне поверить, его присутствие ощутимо даже физически. Возникает чувство, будто на него постоянно направлен какой-то потусторонний прожектор. А все вокруг кажется лишь мутным фоном.

На мгновение, когда я впервые его увидела, я прямо остолбенела. От радости, но все же остолбенела.

Господин Бомон отправился по каким-то делам, и мне представилась возможность расспросить Эрика о его встрече с Биберкопфом.

Помнишь винтовку? Которую полиция нашла в Тиргартене? Так вот, Эрик сказал сержанту, что по излучению, исходящему от винтовки, он установил, что из нее в господина Гитлера не стреляли.

Как человек, не верящий в оккультизм, сержант, разумеется, не поверил. Он расспросил Эрика, где тот был в день покушения. Эрику удалось доказать сержанту, что в это время он был в компании знакомых.

Теперь про сегодняшний вечер.

Мы поужинали в гостинице «Френкишер Хоф», где еда хоть и напоминала французскую, но так ею и не стала.

За ужином я рассказала Эрику о том, что стало меня всерьез беспокоит.

— Большинство этих людей, — заметила я, — членов партии, непримиримые антисемиты.

Он кивнул.

— Да, многие. Они ищут козлов отпущения, чтобы возложить на них вину за разруху в Германии. Так уж вышло, что многие банкиры-евреи использовали войну для собственной выгоды — и приумножили свое состояние.

— Но ведь наверняка не все спекулянты были евреями?

— Конечно, нет. Но многие были. И это, понятно, породило недовольство.

— Но мне все же кажется, — сказала я, — что причина ненависти не в деньгах, а в чем-то другом, более серьезном. Такое впечатление, что эти люди, партийцы, всем своим существом ненавидят евреев, всех евреев. И только потому, что они — евреи.

— К сожалению, иногда и такое бывает. Поймите, Джейн, многие евреи оказались слишком умными, и во вред себе. Поскольку традиционно они законопослушны, привыкли во всем полагаться на здравый смысл и отстаивать свои доводы, главное для них — образованность.

— И что же в этом плохого?

— Да в общем-то ничего. Только из-за этого во многих профессиях их стало слишком много. Среди врачей, юристов, издателей и ученых евреев куда больше, чем среди всего населения в целом.

— Ну а в этом-то что плохого?

Он улыбнулся своей кривоватой улыбкой.

— В лучшем из миров, Джейн, ничего. Но в наше время ни один мир нельзя считать лучшим. И здешний мир, Германия, особенно далек от совершенства. Благодаря своим успехам евреи сделались объектом зависти и неприязни.

— Но почему именно все евреи в целом?

— Потому что большинство немцев, как мне думается, считают, что евреи сначала считают себя евреями, а уж потом немецкими гражданами.

— Но если и так, что же в этом такого ужасного? Разве нельзя быть одновременно евреем и немцем?

— Конечно, можно. И, вне всяких сомнений, многие евреи действительно считают себя истинными гражданами Германии. Но Германия-то сейчас на грани катастрофы, Джейн. Большинство немцев считает, что мы все должны держаться вместе, без каких бы то ни былосомнений, без дележки на своих и чужих, чтобы не дать стране рухнуть в пропасть.

— Значит, вы считаете, евреи должны… но что именно? Отступиться от своей веры?

— Нет, конечно же, нет. Но мне кажется, они должны ясно показать остальным немцам, что они хотят вместе с ними крепить безопасность Германии во имя будущего.

— И это все, что нужно? Вы и в самом деле думаете, что, если они так и сделают — объяснят все ясно и четко, — другие немцы перестанут их ненавидеть?

Еще одна улыбка.

— Нет. С нынешними немцами такого не случится. Старые привычки живучи. Но я верю, если евреи помогут возродить Германию, следующее поколение немцев будет видеть в них братьев, преданных Германии.

Тут я вспомнила Вагнеров, их отвратительную непроизвольную злобу. Злобу, которую отчасти унаследовали их дети.

— Но хватит об этом, — сказал он. — Давайте поговорим о вас. Как ваше расследование?

— Извините, Эрик, но я…

Он поднял руку и улыбнулся. Спокойной, мягкой, пленительной улыбкой.

— Извините. Конечно, вы не вправе рассказывать. Тогда скажите хотя бы, как вам Германия. Так что вам понравилось больше, Берлин или Мюнхен?

И мы говорили какое-то время о Германии, не спеша пили кофе и коньяк. Потом Эрик заплатил по счету, мы вышли на улицу и сели в ожидавшее нас такси.

Теперь переходим к поцелую.

Мы сидели в такси, и мелькающие мимо фонари на бульварах создавали в салоне бесконечный калейдоскоп света и тени: свет, скользящий в темноту, тень, скользящая к свету, предметы, растворяющиеся в темноте и вдруг возникающие снова, такие четкие и яркие. Эрик повернулся ко мне, положил левую руку на спинку сиденья у меня за шеей и заглянул мне прямо в глаза.

— Джейн, — сказал он, — мне нужно кое-что вам сказать.

Его лицо на мгновение скрылось в тени, затем возникло снова.

Глаза казались темными-претемными. В таких глазах можно запросто утонуть. Похоже, кое-кто это уже успел.

— Да? — сказала я.

— Что бы ни случилось, — проговорил он, и от его глубокого голоса у меня по спине побежали мурашки, — я хочу, чтобы вы знали: те недолгие часы, что мы провели вместе, были, наверно, самыми незабываемыми в моей жизни.

— Я…

— Нет, ничего не говорите. Я только хочу, чтобы вы знали. Мне нужно было это сказать.

— Я… Ну что ж, спасибо, Эрик.

Он улыбнулся, и в белом, мелькающем свете я увидена опять ту же кривоватую улыбку, которая никогда не доходит до его глаз.

Он наклонился ко мне и осторожно приложил правую ладонь к моей щеке. Ладонь была теплая, но сухая, и мне показалось, что каждая частичка моего тела, вместе с тем участком, который удостоился нежданного внимания, может чувствовать это прикосновение и радоваться ему. Мое сердце внезапно забилось, как барабанщик в разошедшемся не на шутку джаз-бэнде.

Он подвинулся еще ближе, слегка приоткрыл губы, а я приподняла подбородок. Его рот нашел мой, возник новый участок соприкосновения — трепетный, дрожащий. Мое сердце билось уже так громко — в ушах, голове, внизу живота, — что я думала, Эрик его слышит. Я думала, и водитель его слышит, и пешеходы на улице, стоявшие с удивленными лицами вдоль дороги.

Затем я почувствовала его левую руку у себя на затылке, а правая его ладонь медленно скользнула вниз по моей шее, где под шуршащим шелком платья у меня билась кровь…

Довольно.

Сейчас половина первого ночи. Я полностью одета. Сейчас я выйду из номера и отправлю это письмо. Здесь в «Байеришер Хоф», как и в «Адлоне», рядом с лифтом есть жёлоб для почты. Когда я опущу в него письмо, и лишь тогда, я решу, подняться мне на лифте на верхний этаж в номер Эрика или нет.

Доводы в пользу лифта достаточно весомы — начиная с желания, которое кружит мне голову и от которого слабеют ноги.

Но есть и не менее весомые доводы против. По крайней мере, я так думаю, они должны быть.

Пожелай, мне, Ева, всего наилучшего.

Мы, идущие на смерть, приветствуем тебя.[173]

С любовью,

Джейн

Глава двадцать девятая

Когда в воскресенье утром мисс Тернер присоединилась ко мне за завтраком, выглядела она так, будто за ночь не сомкнула глаз. На ней было белое платье с кожаным поясом, а сверху легкая хлопчатобумажная куртка — все летнее и веселенькое. Но на фоне всей этой белизны лицо ее казалось несколько сероватым.

— Доброе утро, — сказала она. Изящно поднесла руку ко рту и деликатно откашлялась.

— Доброе утро. Вы в порядке?

— Почему вас это интересует? — Она коснулась своих волос. На этот раз она собрала их в пучок на затылке. — Что-то не так?

— Нет. Просто вы выглядите немного усталой.

Левой рукой она сняла очки. Указательным и большим пальцами правой потерла переносицу.

— Да, — призналась она. Снова надела очки и затем резко и быстро встряхнула головой, будто пытаясь прийти в себя. Посмотрела на меня и весело улыбнулась. — Скажете, глупо? Но я и правда почему-то плохо спала.

Вчера вечером, когда мисс Тернер появилась в битком набитом баре, она выглядела совсем по-другому. Как и в Берлине, после прощального вечера с фон Динезеном, ее лицо снова разрумянилось, глаза блестели. Я не стал спрашивать, хорошо ли она провела время, потому что это совершенно не мое дело, к тому же было и так очевидно, что она провела его прекрасно. Но я все же спросил, удалось ли ей хоть что-нибудь узнать у фон Динезена.

— Да. — Она наклонилась ко мне. — Помните винтовку?

— Ту, что нашли в Тиргартене?

— Да. Сержант Биберкопф позволил Эрику ее осмотреть.

— И что же?

— И Эрик сказал ему, что в Гитлера стреляли не из нее.

Я улыбнулся.

— И тем самым он осчастливил Биберкопфа.

— У Эрика есть алиби.

— Счастливый.

Мисс Тернер откинулась на спинку стула и слегка склонила голову набок.

— И все равно он вам не нравится, так?

— Дело не в том, нравится или нет. Только, я думаю, если он такой же, как другие нацисты…

— Он не такой. Он совсем не такой, как они. И он знал — как вы не понимаете?! — знал, что в Гитлера стреляли не из той винтовки.

— Верно.

— На вас, однако, это не произвело никакого впечатления.

— Я же не знаю, насколько можно доверять людям из полицейского управления в Берлине. У них вполне могла произойти утечка информации.

Она улыбнулась.

— Вы самый настоящий циник-пессимист, так?

— Скорее — циник-оптимист.

— Что это значит?

— Это значит, я привык верить, что люди и в самом деле те, за кого себя выдают, на словах и на деле. Но, к сожалению, они довольно скоро, и почти всегда превращаются в кого-то другого.

Еще одна улыбка.

— Наверно, вас это очень угнетает.

— Очень.

— А как ваша вчерашняя поездка? — поинтересовалась она. — Разговаривали с кузеном нашего сержанта? — Она сменила тему, но мне было все равно.

Я рассказал ей все, что узнал от Ханса Мюллера. Что Хаусхолда в день покушения в Берлине не было. Что коммунисты, по словам Мюллера, к покушению совершенно не причастны.

— Почему он так уверен? — спросила она.

Какое-то мгновение я колебался. Наверное, Мюллеру бы не понравилось, если бы все узнали, что он коммунист. А мисс Тернер явно симпатизирует человеку, которому я все так же не доверяю.

Но она моя напарница, и если уж я ей не доверяю, тогда мне лучше собрать монатки и вернуться в Лондон.

— Он коммунист, — сказал я. — Говорит, если бы коммунисты попытались убить Гитлера, он был бы в курсе.

— Он сам признался, что коммунист?

— Да.

— Почему?

— Мы быстро поладили. Поговорили о мотоциклах.

— О мотоциклах, — повторила мисс Тернер.

— Да.

Она кивнула.

— Вы хотите сказать, мотоциклисты принадлежат к некоему тайному мужскому братству наподобие франкмасонов?

— Точно.


На следующее утро после завтрака мы доехали на такси до Оберменцинга в северо-западной части Мюнхена. Район был зажиточный, улицы усажены ровными рядами деревьев. Мирные старые кирпичные дома в глубине больших участков, покрытых газонами, выглядели такими же неприступными, как банковские сейфы.

Дом Коэнов прятался за плотной баррикадой из деревьев — дубов в три обхвата и вязов, много повидавших на своем веку. Таксист высадил нас на мощеной подъездной аллее, от которой прямо к входной двери вела выложенная плиткой и освещенная солнцем дорожка. Я расплатился с таксистом, но мисс Тернер попросила его подождать.

На двери дома висело большое бронзовое кольцо. Я приподнял его и уронил.

Через несколько мгновений дверь открылась.

Человек, который открыл ее, походил на садового гнома в деловом костюме. Он был мал ростом и лыс, если не считать пушистого ободка по бокам сверкающего розового черепа. Аккуратно подстриженные усики и бородка — жидкий пучок волос на подбородке — были одного цвета. Маленький улыбающийся рот, крупный нос и пара маленьких лукавых карих глаз.

— Господин Бомон, так? — сказал он и протянул мне руку.

— Господин Коэн, — сказал я, — это моя напарница, мисс Тернер.

— Рад познакомиться, — сказал он и слегка поклонился мисс Тернер. Потом повернулся ко мне и лукаво улыбнулся. — Значит, вас оказалось двое? Чтобы поговорить с одной маленькой девочкой?

— Мисс Тернер говорит по-немецки, — заметил я.

— Хорошо. Очень хорошо. — Некоторое мгновение он любовался ею, улыбаясь, потом повернулся ко мне. — Очень даже симпатичная у вас напарница. А у меня все напарники мужчины, и у них из ушей растут волосы. — Он улыбнулся мисс Тернер. — Но входите, входите.

Коэн отступил и закрыл за нами дверь.

— Во-первых, позвольте просить вас вот о чем. Не обижайтесь, но можно все-таки взглянуть на ваши удостоверения, а?

— Конечно, — сказал я. Достал бумажник и показал ему карточку со своей фотографией. Мисс Тернер открыла сумочку, нашла свою карточку и тоже показала ему.

— Прекрасно, — сказал он. — Спасибо. Пройдемте сюда, Сара в другой части дома.

Дом был забит книгами. Все пространство от потолка до пола и вдоль стен широкого коридора занимали полки, одни застекленные, другие открытые. Книги как будто стояли вперемешку. Часть из них были романы, другие — учебники, а некоторые я даже не мог определить. Там были книги на немецком, английском, французском и еще каких-то языках — я не разобрал. Когда мы проходили мимо сводчатого входа в гостиную, то за дальним краем толстого белого ковра, между окон, я заметил другие полки, тоже громоздившиеся до потолка.

Господин Коэн привел нас в помещение, похожее на закрытое каменное крыльцо. Здесь полок не было. Окна с тяжелыми красными шелковыми шторами выходили в ухоженный сад, где среди кустов вились посыпанные гравием дорожки.

Здесь всюду стояли изящные стулья, обтянутые букле кремового цвета. На паркетном полу лежал персидский ковер. На небольшом кофейном столике черного дерева стоял изящный серебряный кофейный сервиз, а также несколько фарфоровых чашек и блюдец. За столиком помещался изящный диван кремового цвета — на одном его конце сидела молодая женщина в белой блузке и серой юбке.

На вид — года двадцать два, красивая. Густые черные волосы каскадом блестящих кудрей ниспадали ей на плечи. Огромные карие глаза. Высокий лоб, точеные скулы, прямой нос. Рот большой и чувственный, очень красивый рот, но губы слегка надуты, уголки опущены вниз, как будто она томилась от скуки или была чем-то раздражена. Хотя сейчас, пожалуй, она была более склонна к раздражению.

Господин Коэн сказал ей что-то по-немецки. Она холодно кивнула мне и мисс Тернер.

— Садитесь же, садитесь, — сказал господин Коэн. Мы сели. — Кофе? — спросил он.

— С удовольствием, — ответил я.

— Да, если можно, — сказала мисс Тернер.

Господин Коэн налил нам кофе — мы его поблагодарили.

Он обошел столик и сел на диван, на противоположном конце от дочери.

— Стало быть, — начал он, — у вас есть вопросы. Так задавайте.

— Мисс Коэн, — начал я, — как я понимаю, вы знакомы с человеком по имени Альфред Розенберг.

— Я знал, — сказал господин Коэн и поднял вверх указательный палец, — знал, что это все из-за него.

— Господин Коэн… — вмешался я.

К указательному присоединились четыре остальных пальца, и он помахал ими в воздухе взад-вперед, как будто вытирая невидимую доску.

— Простите. Больше не буду. — И он положил руку на колено.

Мисс Коэн обратила свой взор на отца. Она все еще была раздражена.

— Мисс Тернер, — попросил я, — вы не переведете мой вопрос?

Она перевела.

Мисс Коэн посмотрела на нее, потом на меня.

— Ja. — Единственное слово, произнесенное усталым голосом и со вздохом. Раздражение у нее уже сменилось откровенной скукой.

— Господин Розенберг не говорил вам, — спросил я, — что вождь их партии, господин Гитлер, должен быть восьмого мая в Берлине?

Мисс Тернер перевела сначала мои слова, а затем — ответ женщины.

— Мы с Альфредом никогда не говорим о политике.

— А о чем вы говорите? — поинтересовался я.

Она снова вздохнула и слегка наклонила голову, выражая тем самым свое недовольство. До чего же все это скучно!

— О литературе. Об искусстве.

— Он никогда не упоминал, что у господина Гитлера назначена встреча в Тиргартене? До восьмого числа?

— Ни до восьмого, ни после. Я могу уйти?

— Это точно? Вы действительно ничего не знали об этой встрече?

Скука снова уступила место раздражению.

— Ведь я уже сказала: нет. Причем три раза.

— А в последние дни вы разговаривали с господином Розенбергом?

Еще один вздох. Очередной возврат к скуке.

— Да.

— Когда?

— Вчера.

— Вы с ним вчера встречались?

— Мы разговаривали по телефону.

— Он вас предупредил, что мы можем прийти к вам для разговора?

— Да.

— Что еще он сказал?

Впервые уголки ее губ слегка выгнулись вверх.

— Вы показались ему забавными. — Она произнесла это с нескрываемым удовольствием.

— Он не говорил, чтобы вы отрицали все, что вам известно о Тиргартене?

Снова раздражение.

— Нет.

Тогда я спросил:

— Вы случайно не знаете, кому хотелось бы убить господина Гитлера?

И снова уголки губ приподнялись.

— Только моему отцу.

Голова господина Коэна дернулась, словно дочь закатила ему пощечину. Он повернулся к ней, протянул руки ладонями вверх и с обидой произнес что-то по-немецки. Она отвернулась, снова заскучав, а он повернулся ко мне.

— Ни в коей мере, — сказал он мне. — Этот Гитлер, ну да, честно признаться, он мне не очень нравится. Я вообще не занимаюсь политикой. Но убивать? Отнять жизнь? Ни за что!

Дочь внимательно наблюдала за ним. Она опять чуть заметно улыбалась.

Я сказал:

— Мисс Коэн…

— Могу я задать ей вопрос? — перебила меня мисс Тернер.

Я кивнул.

— Пожалуйста.

И она протараторила что-то по-немецки.

Мисс Коэн взглянула на отца, потом на мисс Тернер. Заносчиво вскинула подбородок и ответила.

Сидящий на краешке дивана господин. Коэн медленно покачал головой с видом человека, которому случалось это делать не раз.

Я поинтересовался у мисс Тернер:

— О чем вы ее спросили?

— Я спросила, чем ей нравится господин Розенберг. Она ответила, что он — настоящий мужчина. Первый настоящий мужчина, которого она встретила.

Мисс Коэн прибавила еще что-то.

Мисс Тернер обратилась ко мне:

— Она спрашивает, можно ли ей уйти.

— Да, — ответил я. — Благодарю вас, мисс Коэн.

Когда мисс Тернер все перевела, молодая женщина встала. Даже не взглянув на нас, она обошла кофейный столик, прошла между мною и мисс Тернер и скрылась в глубине дома.

— Это я виноват, — проговорил господин Коэн. — Ее мать умерла, когда ей было всего десять лет. Я сам ее растил. Трудно с ней было. Упрямая, всегда была упрямой. Но я даже не думал. Только не это. Такой человек, как Розенберг.

— Она давно его знает? — спросил я.

— Уже несколько месяцев. Говорил же ей, говорил, этот человек тебя использует. Только почитай, что он пишет про евреев в своей отвратительной бульварной газетенке, сказал я. Ему наплевать, что у тебя в голове. Но разве она слушала? Нет, она стала такой же, как они. Хулиганом, как и все остальные. — Он фыркнул, забавно так, хотя смотреть на это было неловко, потому что за его фырканьем скрывалась неутолимая боль. — Хулиганкой, — поправился он.

Тут он как будто спохватился, мельком взглянул на меня и мисс Тернер. И уселся поудобнее.

— Я слишком много болтаю. — Он уставился в пол. — Но что вы хотите от старого человека?

— Господин Коэн, — обратилась к нему мисс Тернер.

Он продолжал изучать рисунок на персидском ковре.

— Господин Коэн, — повторила она.

Он поднял голову.

— Я не хочу вас пугать, но, думаю, эти люди, нацисты, очень опасны. Если вы в силах отлучить вашу дочь от Розенберга, вам следует поторопиться.

Он всплеснул руками.

— Да что я могу сделать? Что может сделать старый еврей? Приковать ее цепью к кровати? Запереть дверь? Ведь она уже взрослая.

— Господин Коэн…

Он повернул правую руку ладонью вперед.

— Послушайте, мисс. Я знаю, вы желаете мне добра. Вы добрый человек, вижу. — Он опустил руку и слегка наклонился к ней. — Но об этих людях вы не сможете мне рассказать ничего нового. Ничего. Я знаю их. Я знал их всю мою жизнь. Бойскауты, Wandervogel, школы, армия. Жажда крови и славы. Они возомнили себя тевтонскими рыцарями. Каждый думает, что у него на пальце — кольцо Нибелунгов. Все как один — романтики. — Заканчивая лекцию, он уселся поудобнее и печально улыбнулся. — Но нет в мире никого безжалостней романтика.

Господин Коэн немного успокоился, словно, рассуждая о нацистах, объясняя, кто они такие, он каким-то образом восстановил свое душевное равновесие и вернул себе отстраненность, с какой, думаю, теперь смотрел на мир.

Господин Коэн сокрушенно пожал плечами.

— Ей будет больно. Моей дочери. Эта свинья принесет ей только горе. Но ничего, мы с ней как-нибудь справимся. И заживем себе дальше.

— Но если положение изменится к худшему? — спросила мисс Тернер. — Господин Коэн, они же ненавидят евреев. Они…

— Да что они сделают? Арестуют нас? Послушайте, мисс, так было всегда. И не только в Германии. Повсюду. И всегда так будет. Я беспокоюсь только за дочь. За ее душу.

Некоторое время мы все молчали. Затем господин Коэн повернулся ко мне с робкой улыбкой, в которой угадывалась надежда. И лукаво прищурился:

— А что, Гитлера действительно пытались убить? Правда?

— Да, — сказал я. — Но об этом никто не должен знать, господин Коэн. Если вы начнете об этом болтать, то накличете на свою голову большую беду.

Он снова вскинул руку.

— От меня никто не услышит ни слова. А вы пытаетесь найти виновника? Зачем?

— Мы хотим найти его раньше всех остальных.

— Раньше нацистов, вы имеете в виду?

— Да.

— Поверьте, если бы я мог вам помочь, я бы это сделал. Но она ничего мне не рассказывает, Сара. Она совсем ничего не рассказывает. — Он улыбнулся. Улыбка получилась лукавая. Хоть и не совсем. — Ох уж мне эти дети, — добавил он.


Когда мы снова сели в такси, мисс Тернер спросила:

— Вы ей верите?

— Даже не знаю, правду она говорит или лжет. Но даже если она знала про Тиргартен, не думаю, чтобы она кому-нибудь сказала.

— Вы хотите сказать, что она никогда бы не сделала ничего такого, что могло бы испортить ее отношения с Розенбергом.

— Вот именно.

В такси я сидел слева. Когда машина отъезжала от дома, я взглянул в окно и заметил черный «Мерседес», припаркованный на повороте, метрах в пятнадцати от дома.

На переднем сиденье — двое.

Когда такси развернулось и направилось в сторону центра, я повернулся и глянул в заднее окно. «Мерседес» отлип от угла и покатил за нами. Я попросил мисс Тернер:

— Скажите водителю, чтобы прижался к обочине и остановился.

Она сделала, как я просил. Таксист сбавил ход и остановился. Следовавший за нами «Мерседес» повторил наш маневр, но сохранил прежнюю дистанцию.

— В чем дело? — спросила мисс Тернер.

Я знал, в кармане пиджака у меня лежит «кольт». Теперь, после «Микадо», я забирал его с собой каждое утро. Но все равно я похлопал себя по карману, чтобы убедиться, что он действительно при мне.

— Я сейчас, — сказал я ей.

Глава тридцатая

Я захлопнул дверцу такси и направился по улице прямиком к «Мерседесу».

День снова был великолепный. Дул теплый ветерок, донося резкий пряный запах свежескошенной травы. У меня над головой медленно раскачивались тяжелые ветви дуба. Листья наверху шуршали и будто перешептывались.

Двое мужчин на передних сиденьях следили, как я приближаюсь. Водитель повернулся и что-то сказал напарнику. Напарник рассмеялся.

Когда я поравнялся с передней дверцей и остановился в метре от нее, водитель опустил стекло. На нем была плоская кожаная кепка. На ломаном английском он сказал:

— Господин Розенберг, он говорить…

Я поднял руку.

— Погодите. Прежде чем вы скажете, что говорит Розенберг, послушайте, что я вам скажу.

Я сунул руку в карман и вытащил «кольт». Глаза водителя округлились.

У «кольта» калибра 32 предохранитель расположен на рукоятке, в виде выпуклости в задней части, и на него надо нажать, прежде чем выстрелить. Сжимая в руке пистолет, вы нажимаете и на предохранитель. Есть еще скользящий предохранитель. Я сдвинул и его и выстрелил в переднее колесо — один раз. Пуля 32-го калибра не самая убийственная штука на свете, но шину она прошила насквозь. Раздался приятный хлопок, приятное шипение, и машина начала медленно оседать на правое крыло.

Я наклонился к открытому окну и опустил левую руку на дверцу. Дуло пистолета было нацелено водителю между глаз с расстояния сантиметров десять. Он скосил глаза, завороженно глядя в дуло. Из него все еще вился дымок.

Это был здоровяк, которому не мешало бы побриться. Пассажир оказался помельче и более щепетилен в вопросах личной гигиены. Но вид у него был встревоженный.

— А сказать я хочу вот что, — обратился я к нему. — Увижу вас еще раз, хоть кого, стрелять буду уже не в шину. Понятно?

Пассажир сглотнул слюну и постарался приободриться. Но это непросто, когда смотришь в дуло нацеленного на тебя пистолета.

Его напарник что-то тихо проговорил по-немецки. Предупредил о чем-то, наверное.

— Так да или нет? — спросил я. — Всего одно слово.

— Да. — Слово вылетело быстро и злобно, под стать шипению выпущенного из шины воздуха.

— Вот и хорошо, — сказал я.

Я отступил назад, щелкнул предохранителем и сунул пистолет обратно в карман пиджака.

Пока я возвращался назад, моя спина служила мишенью размером с экран кинотеатра.

Но я знал, эти двое и шагу не ступят без разрешения Розенберга, а Розенберг, думаю, вряд ли мог приказать им убить пинкертона, которого нанял сам Гитлер. Подходя к такси, я постоянно твердил все это себе для большей уверенности.

Когда я открыл дверцу такси, то услышал, как мисс Тернер пререкается с водителем.

— В чем дело? — поинтересовался я, усаживаясь на место.

— Он хочет, чтобы мы вышли. Думает, мы гангстеры.

Я взглянул на таксиста. Он аж выгнулся дутой на сиденье и смотрел на меня с таким ужасом, словно я только что у него на глазах перестрелял целый класс ребятишек.

Я улыбнулся ему и помахал рукой, убеждая его, что все в порядке. Он все еще не верил своим глазам, потому что сморщился, когда я сунул руку за спину. Я снова помахал рукой и достал бумажник. Открыл его, извлек двадцать долларов и протянул их мисс Тернер.

— Отдайте ему, — сказал я, — и скажите, что гангстеры сидят в «Мерседесе». Скажите, что они белые работорговцы. Объясните, что они хотели вас похитить.

— Он не поверит.

— Поверит, если захочет получить двадцать долларов.

Она взяла банкноту и сказала что-то по-немецки. Он с сомнением перевел взгляд с нее на меня, затем посмотрел на деньги в ее руке, потом глянул мимо меня в заднее стекло автомобиля. Я тоже оглянулся. Те двое уже выбрались из машины и на пару уставились на спустившую шину с таким видом, будто их взорам открылось некое таинственное явление природы.

— Ja, — выдавил из себя водитель, выхватив банкноту из руки мисс Тернер. Повернулся и сунул ее в карман рубашки. Дернул рычаг передачи и рванул с места.

Мисс Тернер откинулась на спинку сиденья и взглянула на меня.

— Кто они?

— Мордовороты. Розенберг подослал.

Она кивнула.

— Эта девушка, Сара. Она наверняка разговаривала с ним вчера вечером. И сказала, когда мы приедем.

— Точно.

— Что им нужно?

— Мы так далеко еще не заходили.

Она посмотрела на меня и вдруг рассмеялась.

— Знаете, а ведь вы в бешенстве.

— Не в бешенстве. Просто рассердился. Надоело, что за нами по пятам постоянно таскаются.

Она снова засмеялась.

— Но стрелять из пистолета среди бела дня! Да еще здесь, в таком районе!

— Всего-то один раз. Если соседи что и расслышали, решат, это автомобильный выхлоп.

Она улыбнулась.

— А если бы вы промахнулись, пусть впервые?

— Колесо было в метре от меня. И в ответ не стреляло.

— Розенбергу это не понравится, — заметила она.

— Вот и чудесно.


Вернувшись в гостиницу, мы остановились поздороваться с господином Брауном. Он сказал, что у дежурного регистратора для меня есть письмо.

Мы подошли в конторке, и я поговорил с дежурным. Он деловито развернулся, сложил руки за спиной и принялся рассматривать ячейки с цифрами, обозначавшими каждая соответствующий номер. Найдя мою ячейку, он извлек оттуда конверт, снова повернулся и галантно передал мне. Дежурный был из тех, кто очень серьезно относится к своим обязанностям. Я поблагодарил его.

Мы с мисс Тернер отошли в сторонку, и я раскрыл конверт. Внутри лежал листок, похожий на тот, что я видел накануне.

На нем было написано: «Г-н Шмидт, гостиница „Бекер“. Имплерштрассе, дом 16».

— Что это? — спросила мисс Тернер. Я протянул ей листок.

— Офицер Мюллер нашел нам господина Норриса. Хотите его проведать?


Имплерштрассе находилось в Зендлинге, на юго-западной окраине города, недалеко от Южного вокзала. Гостиница «Бекер» оказалась узким пятиэтажным зданием, втиснутым между швейной мастерской и рестораном, который был закрыт и, очевидно, предназначен на слом. Гостиница, как и ресторан, казалось, знавали и лучшие дни, правда, давным-давно.

Мисс Тернер поговорила с дежурным. Нам повезло. Дежурный сказал, что господин Шмидту себя в номере.

Лифта не было, и нам пришлось подниматься на четвертый этаж по лестнице. Даже в мутном свете неяркой электрической лампы я разглядел, что ковровая дорожка на полу сильно истоптана, а темная краска на залапанных за долгие годы деревянных перилах во многих местах облупилась. На этой лестнице пахло так же, как и на многих других лестницах, которых я понавидался за долгие годы, — табачным дымом, потом и разбитыми надеждами.

Норрис проживал в номере 505. Я постучал в дверь.

Некоторое время никто не отзывался.

Я постучал еще раз.

Послышался голос, выкрикнувший что-то по-немецки.

По моей просьбе мисс Тернер отозвалась, сказав, что она горничная.

Снова послышался голос — на этот раз ворчливый.

Мисс Тернер что-то сказала.

Я услышал, как брякнула цепочка, дверь приоткрылась сантиметров на десять, и в щели показалась половина лица Норриса. Я сунул ногу в щель и, обращаясь к проступившей половине лица, сказал:

— Привет. Есть минута?

Я думал, постоялец попытается захлопнуть дверь. Но он опустил голову и покорно отступил в сторону, давая нам пройти. Что мы и сделали.

Как и сегодняшний утренний таксист, Норрис был небрит. Щеки, поросшие седой щетиной, казались белыми. На нем были мятые черные штаны и мятая белая сорочка без воротника, с тремя расстегнутыми верхними пуговицами. Ноги босые. Зато на голове сидел красивый седой парик, однако господин Норрис, видно, очень торопился, когда надевал его, и тот малость перекосился.

— Помните меня? — осведомился я. — Фил Бомон. А это Джейн Тернер.

Тут Норрис вскинул голову — чувство покорности у него вдруг сменилось отчаянной веселостью.

— Да, да, конечно, дорогой вы мой. Простите за беспорядок. Видите ли, я не ждал гостей.

Простить такой кавардак было трудно. В слабом свете, проникавшем через грязное окно, комната казалась захламленной и запущенной, провонявшей грязным бельем и давно не мытым телом. Стены — бледно-зеленые, цвета жиденького горохового супа. Кровать вроде бы заправлена, если считать, что матрас прикрывали простыня и видавшее виды одеяло. Хотя после уборки на кровати уже успели полежать. На одеяле отпечаталась продолговатая вмятина — в виде человеческой фигуры, а на подушке — округлая серая ямка. Рядом с подушкой лежала раскрытая книга переплетом вверх. Дверь в дешевенький гардероб была открыта — внутри я разглядел костюмы на плечиках, а под ними стопку белья. На столике рядом с кроватью стояла бутылка виски, а рядом — полупустой стакан.

Норрис взглянул на мисс Тернер и начал возиться с пуговицами рубашки.

— Надо же, — сказал он, застегнув наконец рубашку, — какой сюрприз. Он оглядел комнату, как будто только-только смекнул, где находится. Улыбнулся и виновато проговорил: — Я бы предложил вам сесть, но, боюсь, у меня всего лишь один стул.

— Присаживайтесь вон там, — показав на кровать, сказал я. — Мисс Тернер? — Я предложил ей единственный деревянный стул.

— Спасибо, — сказала она. Если мисс Тернер и почувствовала себя неловко в комнате одинокого мужчины, она никак этого не показала.

Господин Норрис присел на краешек кровати и уставился на меня.

— Чем могу быть полезен, дорогой вы мой?

Мисс Тернер села. Я подошел к низкому комоду и оперся о него правым бедром.

— Забавно, не правда ли, — сказал я, — что вы так поспешно покинули Берлин.

— Возникли важные дела. Сами знаете, как оно бывает. — И он с надеждой улыбнулся.

Я обвел унылую грязную комнату нарочито долгим взглядом.

— Да, — согласился я, — дела, как видно, и впрямь были важные.

Норрис взглянул на мисс Тернер, потом перевел взгляд на меня. Он решил перейти в наступление. И, выпятив грудь, заявил:

— Послушайте-ка. Вы не имели никакого права сюда являться и…

— Господин Норрис, — сказал я, — перестаньте.

Он замолчал. Плечи понурились, грудь обмякла. Он посмотрел вниз, потом в сторону, затем снова на меня.

— Что вам от меня надо? — Голос был слабый, подавленный.

— Я не верю, что это вы ее убили, — сказал я. — Думаю, дело было так.

Глава тридцать первая

Я сказал:

— Мне кажется, в понедельник ночью вы кое-кого или кое-что видели. Думаю, вы не придали этому значения до среды, пока не узнали, что мисс Грин мертва. И, думаю, тогда вы смекнули: то, что вы видели, и вам сулит опасность. Вот вы и решили исчезнуть.

Я подкинул ему пищу для размышлений. Насколько я успел понять господина Норриса, если он станет все отрицать, значит, я оказался прав или, по крайней мере, был близок к правде. А если он со мной согласится, стало быть, я ошибся.

— Это просто смешно, — сказал он. — У меня были дела здесь, в Мюнхене.

— Какие дела?

— Импорт.

— И что же вы импортируете?

— Сельскохозяйственную продукцию, если уж вам так интересно. Муку из Чехословакии. Я посредничаю между покупателем и продавцом.

Я кивнул.

— Вам известно, кто нас нанял, господин Норрис?

— Нет. — Он вдруг снова вспомнил, кто он, или, вернее, за кого себя выдает. — Я не представляю, почему это должно меня хоть как-то интересовать?

— Нацистская партия. Вы о ней наверняка слышали. Большинство из них — бывшие члены Freikorps, такая вот публика. И здесь, в Мюнхене, они довольно сильны.

— Я слышал о них. Хулиганье. И за пределами Баварии у них нет никакой силы.

— Однако сейчас мы с вами в пределах Баварии. И нацистская партия проявляет большой интерес ко всем, кто хоть что-нибудь знает о мисс Грин и о ее смерти.

— Смешно. С чего бы это вдруг?

— Думаю, ее убил кто-то из них.

Норрис снова уставился на меня.

— Что, если я назову им ваше имя? — спросил я. — Скажу, почти уверен, что вам кое-что известно.

— Но мне же ничего неизвестно. Я же говорил, мы с ней были едва знакомы, с этой женщиной.

— А по словам госпожи Шрёдер, вы постоянно пили с ней чай.

— Госпожа Шрёдер — старая дура.

— Так что же вы видели, господин Норрис?

— Я же сказал, ничего. Совершенно ничего.

— Ладно. Как угодно. Идемте, мисс Тернер.

Мисс Тернер встала. Посмотрела на господина Норриса сверху вниз. И сказала:

— Откровенно говоря, господин Норрис, вы, полагаю, совершаете ужасную ошибку. Мы можем вам помочь. Если эти люди, из партии, вас найдут, вы сами им все расскажете, но тогда уже будет поздно. Для вас, я имею в виду.

Мисс Тернер произнесла все это со знанием дела — ее слова звучали убедительно.

Но господина Норриса они не убедили.

— Не знаю я ничего.

Мисс Тернер печально кивнула.

— Очень жаль, что вы так упрямитесь.

Она двинулась к двери. Я отпрянул от комода и последовал за ней. Она уже потянулась к дверной ручке, когда господин Норрис вдруг сказал:

— Подождите.

Мы с нею остановились и разом повернулись к нему.

— Что она имела в виду? — спросил он. — Чем вы можете мне помочь?

Я сказал:

— Можем достать вам билет до Берлина. И попросить, чтобы вас там охраняла полиция.

— Вы же сказали, что работаете на нацистов.

— Я также работаю и на берлинскую полицию.

Норрис взглянул на мисс Тернер. Затем перевел взгляд на меня. Потом посмотрел направо, в окно. И вздохнул.

Я сказал:

— Так кто там был, господин Норрис? Что вы видели?

— Я видел, как она вернулась в пансион, — проговорил он, обращаясь к окну. Потом взглянул на меня. — Было довольно поздно, часа три ночи. Я возвращался тогда после небольшой вечеринки из Курфюрстендама.

— Она была одна? — спросил я.

— Нет, — ответил он. — С ней был мужчина.


Дальше все пошло как по маслу. Норрис описал того мужчину. Блондин, высокий, красивый. Это вполне мог быть Зонтаг.

Я спросил:

— Вы его раньше когда-нибудь видели?

Норрис сидел все там же, на кровати. Мисс Тернер снова села на стул. А я опять примостился у комода.

— Нет, — сказал он. — Я решил, это кто-нибудь, с кем она познакомилась в кабаре.

— Мисс Грин когда-нибудь упоминала о человеке по имени Зонтаг?

— Да. Гуннар. Дружок. Здешний, из Мюнхена. Но я с ним никогда не встречался.

— Она упоминала, что он нацист?

Норрис взглянул на меня.

— Он что, тоже состоит в их партии?

— Если человек, от которого вы прячетесь, Зонтаг, то, господин Норрис, вы выбрали самое ненадежное место во всей Германии.

— Я и знать не знал, кто он такой. Говорю же, я никогда его раньше не видел. Да и кем бы он ни был, я прячусь не от него.

— Но зачем вам вообще прятаться? — спросил я.

— Я не хотел впутываться в это дело. У меня такое дело, что мы, как бы это сказать, держимся на самой грани закона.

— Черный рынок.

— Лучше скажем, серый. Мне совсем не хочется, чтобы мною начала заниматься полиция. Когда я узнал, что мисс Грин убили, то решил, что пора убраться из Берлина хотя бы на несколько дней.

— Но почему вы подались в Мюнхен?

— Я знаю этот город. Лучше, чем Франкфурт или Штутгарт. Я понятия не имел, что тот, кого я видел, — Гуннар Зонтаг. И что он один из них. В смысле — нацистов. — Он тревожно поглядел на окно, как будто ожидая, что Гуннар Зонтаг вот-вот пролетит мимо и не преминет заглянуть.

— Они вас видели? — спросил я. — Мисс Грин с тем типом?

— Нет. Они стояли у дверей. Я видел их в свете лампочки. Я же был за кустами, за лужайкой. Я там спрятался.

— Почему?

— Не хотел смущать мисс Грин. Она копалась в сумке — думаю, ключ искала. Тогда тот тип вынул из своего кармана другой ключ, открыл дверь. И они вошли в дом.

— А вы что потом делали?

— Подождал несколько минут и вошел сам. Потихоньку. — Норрис посмотрел на мисс Тернер, потом опять на меня. — Если б я знал, что он собирается… причинить ей зло, если б только знал, я бы что-нибудь сделал. Чтобы помешать, я имею в виду. Честное слово. Мне она очень нравилась, мисс Грин.

— Если в понедельник вы точно видели Зонтага, — заметил я, — нацисты не очень обрадуются, узнав, что тому есть свидетель.

— Но какое нацистам дело до мисс Грин? Зачем им надо было ее убивать?

— Пока не знаю. Но пока вы здесь, в Мюнхене, вы в опасности.

— Да-да, понимаю. После всего сказанного я, конечно, сделаю все, о чем меня попросят в берлинской полиции. Это ведь единственный разумный шаг, верно? Для меня, я хочу сказать.

— Да, — согласился я и достал из кармана часы. — Время — час. Ладно, давайте собираться.


Когда без четверти два мы приехали на вокзал, выяснилось, что поезд на Берлин отходит через двадцать пять минут. Я купил господину Норрису билет, и затем мы втроем расположились в зале ожидания: Норрис — справа от меня, мисс Тернер — слева.

— Послушайте, — сказал я ему. — Как только вы уедете, я позвоню сержанту Биберкопфу. Если вас не будет в вагоне, когда поезд придет в Берлин, он меня известит. И я назову ваше имя нацистам.

Норрис оглядел просторное помещение зала ожидания и наклонился ко мне. Теперь на нем были воротничок и галстук — последний перекосился. Норрис тихо сказал:

— Вы все время это повторяете, дорогой вы мой. — Я снова стал «дорогим». Надев галстук, он сделался несколько самоуверенным. — Я бы предпочел, чтобы вы этого не делали.

— Они все равно вас найдут, Норрис. От них не спрятаться.

— Пожалуйста. Переговорить с Биберкопфом в моих же интересах. Понимаю.

— Надеюсь.

Мы проводили Норриса к поезду. Когда он скрылся в вагоне, мисс Тернер спросила:

— Думаете, он точно видел Зонтага?

— Судя по описанию, да. К тому же у того типа имелся второй ключ. Значит, это был кто-то, кого она знала.

— Почему же мы тогда не попросили господина Норриса немного задержаться, чтобы он опознал Зонтага?

— Я не хочу подвергать Норриса опасности. Пока о нем никто не знает. Думаю, лучше всего отправить его из города куда-нибудь в безопасное место. Биберкопф получит от него описание. Может, они найдут там художника, и он нарисует портрет.

— Как вы думаете, ему удастся устроить так, чтобы Зонтага арестовали здесь, в Мюнхене?

— Не знаю. Наверно, нет. Но он может взять его, когда он в очередной раз объявится в Берлине.

— А господин Норрис? — спросила она. — Думаете, он действительно поедет в Берлин?

— Если у него варит голова, поедет.

Мисс Тернер слегка склонила голову вправо.

— Но ведь вы все равно не назовете нацистам его имя, так? Даже если он не поедет?

— Нет. Но это не значит, что они не смогут узнать его от кого-то еще.

— От кого же?

— От кого-нибудь в Берлине. В полицейском управлении.

— Но только не от Биберкопфа.

— Нет. Но я больше никого не знаю из берлинского департамента полиции. Не считая Биберкопфа с его кузеном, в Германии найдется совсем немного людей, кому я могу доверять.

* * *
Гостиница «Байеришер Хоф»

Воскресенье, вечер

20 мая


Дорогая Евангелина!

Я все-таки поднялась на лифте на седьмой этаж, где жил Эрик, и прошла по длинному коридору до его комнаты. Необычная длина коридора дала мне тысячу возможностей передумать то одно, то другое, пока я проплывала мимо всех этих закрытых, безмолвных, глухих дверей.

Добравшись наконец до его комнаты, я подняла руку, чтобы постучать. И тут же опустила руку, развернулась, вернулась по тому же коридору к лифту, спустилась на свой этаж и вошла к себе.

Честно сказать, ума не приложу, почему.

Мой поступок явно связан с господином Бомоном.

Не проси у меня никаких объяснений, Ева, потому что я не знаю, что сказать. Безусловно, господину Бомону совершенно все равно, что я делаю и чего не делаю. Если бы я все же вошла той ночью к Эрику, господин Бомон никогда бы об этом не узнал, а если бы и узнал, то, думаю, ничуть бы не огорчился.

Но когда все происходит скрытно, тайно, то мне кажется…

Не знаю, Ева. Мне почему-то все кажется довольно мерзким…

Господин Бомон, конечно, порядочный зануда. Постоянно жалуется на плохую пищу. Порой бывает настолько лаконичен, что какому-нибудь постороннему вполне можно простить, если он решит, что в одно неуловимое мгновение он взял и умер.

Но он мой напарник. И в иных случаях просто неотразим. Например, сегодня, когда он заметил, за нами слежку…

Впрочем, нет. Лучше я расскажу тебе об этом при встрече.

Вполне возможно, прошлой ночью я просто обманывала себя и вернулась к себе потому, что струсила. Мое тело уже столько лет находится в плену девственности, что приходит в ужас всякий раз, как только мне предоставляется возможность с нею расстаться, подобно долго просидевшему взаперти безумцу, который приходит в ужас при одной лишь мысли о свободе.

Ну да ладно. Сегодня я увижусь с господином Гитлером. Мы идем слушать его выступление. И я надену платье начинающей обольстительницы.

Интересно, что сказал бы о нем Эрик.

С любовью,

Джейн

Глава тридцать вторая

«Бюргербройкеллер» находилась на Розенхаймерштрассе, на берегу Изара. В шесть часов вечера, когда мы подъехали на такси к этой пивной, располагавшейся на открытом воздухе, там уже собралась небольшая толпа.

Я расплатился с водителем, вышел из машины и помог выйти мисс Тернер. Сегодня она мало походила на пинкертона. Темные мягкие волосы распущены, в качестве наряда — блестящее черное шелковое платье с глубоким вырезом, которое она купила во Франкфурте, сверху — черная шелковая шаль. Мы перешли улицу. Солнце уже садилось. В пивной все столики были заняты. Часть посетителей даже стояла. Целый взвод дородных, светловолосых, розовощеких официанток сновал с тяжелыми подносами, покрикивая на всех без разбору; несколько маленьких скромных женщин тихонько стояли или сидели рядом со своими мужьями или приятелями с таким видом, будто они в жизни ни на кого не повышали голос.

Но в основном здесь были мужчины, причем большинство в коричневой форме с черной свастикой на красной нарукавной повязке — отличительным знаком спортивных штурмовыхотрядов Геринга. Некоторые спортсмены выглядели как истинные атлеты: широкие плечи и мощная грудь, выпирающая под коричневой форменной курткой. Впрочем, некоторые их выпуклости, с левого бока, к мускулам никакого отношения не имели.

Все от души веселились. Курили сигары и сигареты. Пили пиво. Громко хохотали.

Пока мы шли через всю эту толпу ко входу, я услышал, как меня кто-то окликнул:

— Эй, Фил! Фил Бомон!

Я обернулся и увидел Пуци Ганфштенгля, возвышавшегося над остальными и продиравшегося к нам через толпу. Он задел плечом официантку, которой удалось избежать беды, обняв рукой стоявшие на подносе кружки подобно матери, обнимающей ребенка, и при этом продолжая кружить в заданном Пуци направлении. Завершив очередной оборот и обретя равновесие, она крикнула вдогонку Пуци что-то явно неприятное. Лицо ее из розового сделалось пунцовым. Немецкий язык великолепно подходит для ругательств, но Пуци ее не услышал.

Он схватил меня за руку.

— Как я рад снова вас видеть, Фил. И вас, конечно, мисс Тернер.

Он несколько отрешенно кивнул ей и тут же обратил внимание на платье. Взгляд скользнул вниз по ее фигуре, затем вверх. И, встретившись с ней взглядом, он покраснел.

— Вы выглядите сегодня… обворожительно.

Мисс Тернер улыбнулась. Вежливо, как она обычно улыбалась Пуци.

— Благодарю, — сказала она.

На Пуци был новый серый костюм в белую полоску, а на левой руке, как и у спортсменов, повязка, украшенная белым кругом с черной свастикой посредине.

Еще в доме Вагнеров я понял, что Пуци мне не нравится. Но сейчас я вдруг почувствовал, что очень рад его видеть. Возможно, дело было в его дурацком галстуке под стать нарукавной повязке. В ней он походил на эдакого ребенка-переростка — глупого, невинного, угодливого. После таких людей, как Гесс и Геринг, его общество было мне совсем не в тягость.

— Идемте, — возбужденно проговорил он. — Господин Гитлер хочет вас видеть. Я обещал ему представить вас, как только вы придете.

У входа стояли еще четыре спортсмена, охранявшие дверь, но они кивнули Пуци и вскинули каждый правую руку в приветственном жесте. Пуци несколько раз весело кивнул. Ему нравились такие знаки приветствия.

Пройдя по выложенному камнем коридору, мы проникли в атмосферу, насыщенную запахом сырости и шумом: музыка, смех, разговоры, крики, шарканье, свист, топот — все наслаивалось одно на другое, создавая невообразимый, почти громоподобный гвалт. Мы оказались в зале размером с самолетный ангар. Зал был заставлен деревянными столами и плотно сдвинутыми стульями, причем все стулья были заняты. В голубых клубах табачного дыма официантки пробирались по узким проходам между столами, доставляя страждущим пиво.

Источником музыки служил маленький оркестр — несколько труб, туба и барабан, — разместившийся в передней части зала, с левой стороны сцены. Музыка была громкая, живая и, судя по всему, патриотичная.

Я оглядел зал. И отметил, что и здесь большинство составляли мужчины. Судя по внешнему виду, среди них были фермеры, крестьяне, студенты, чиновники, рабочие, торговцы, пенсионеры. Старые и молодые, они все как один радовались тому, что оказались здесь и могут вволю упиваться пивом да шуметь от души.

По обе стороны зала, с равными промежутками, висели четыре или пять красных флагов непомерной длины — почти до пола. С потолка свисали прожекторы, пронизывавшие сизую завесу табачного дыма и освещавшие ярко-черные свастики на флагах, которые резко выделялись на фоне белого круга. Между флагами тоже стояли спортсмены в отглаженной коричневой униформе. И с дубинками в руках. Поглядывая то налево, то направо — на развеселую толпу, они лениво постукивали дубинками по открытым ладоням.

Я вспомнил человека у «Микадо», того самого, которого пристрелил Рём. Он поигрывал своей дубинкой почти так же.

Дубинки чем-то напоминали обрезы. Если у тебя была дубинка, тебе хотелось, чтобы все это видели.

Пуци повернулся ко мне и прокричал прямо в ухо:

— Идем!

Я его едва расслышал.

Он провел нас по главному проходу к сцене, которая была задрапирована по бокам черной тканью до самого пола. В глубине сцены, по бокам, на длинных флагштоках возвышались еще два флага со свастикой. На противоположной стороне от оркестра, то есть справа, по обе стороны узкой деревянной двери еще два атлета стояли по стойке смирно, заложив руки за спину. Этим молодцам дубинки были ни к чему. У каждого на бедре висело по блестящей черной кобуре с пистолетом.

Стражи отсалютовали Пуци так же, как и их собратья при входе, один по-военному четко повернулся, открыл дверь и резко отступил в сторону. Вслед за Пуци мы вошли в тускло освещенный узкий коридор. Когда дверь за нами закрылась, шум в зале заметно стих, превратившись в негромкое бормотание.

Мы прошли по коридору мимо двух дверей слева и остановились у третьей. Пуци постучал. Он оглянулся на меня с напряженным ожиданием, как будто эта дверь вела в тайную сокровищницу султана.

Однако за дверью вместо сокровищ оказался Гуннар Зонтаг, все такой же высокий, красивый и светловолосый, все в том же сером костюме или в новом, но точно таком же. Он без всякого выражения взглянул на Пуци, потом на мисс Тернер и на меня, кивнул и отошел в сторону, пропуская нас в комнату.

В противоположном конце этой маленькой комнаты расположилась кружком группа людей, обращенных к нам спиной. Перед ними висело зеркало, но они стояли, опустив головы, пряча лица, и узнать никого из них я не мог. Пуци позвал:

— Господин Гитлер! — Все присутствующие разом повернулись, и я их узнал.

Тут собралась вся кавалькада — все члены нацистской партии, с которыми мы познакомились по приезде в Германию. Капитан Рём, капитан Геринг, Фридрих Нордструм, Рудольф Гесс, Эмиль Морис и Альфред Розенберг.

Они дружно отпрянули от сидевшего человека, вокруг которого они собрались, и я увидел Адольфа Гитлера.

Он встал, приветливо улыбнулся и направился к нам с протянутой для рукопожатия рукой.

Как верно подметил Пуци еще в Берлине, в нем не было ничего особенного. Белая рубашка, черный галстук, коричневый костюм, который не мешало бы погладить. К бледному лбу прилипла прядь мягких темных волос. Безвольный подбородок. Несколько крупноватый нос. Обнажившиеся в улыбке серые зубы. Жесткие усики над верхней губой выглядели почти комично, как будто какой-то шутник взял и обрезал их кончики, пока их обладатель спал.

Но глаза производили поразительное впечатление. Бледно-голубые, с большими и очень темными зрачками, они смотрели в мои глаза с такой теплотой и искренностью, что, несмотря на все, что я о нем слышал и о чем догадывался сам, я поймал себя на том, что пожимаю его влажную руку с большой теплотой и едва слышу, как Пуци представляет нас друг другу.

Отпустив мою руку, Гитлер повернулся к мисс Тернер. И я заметил, как его голубые глаза скользнули вниз, оценивая ее платье. Затем они быстро вернулись на место, и Гитлер заглянул ей в глаза. Потом моргнул и улыбнулся, явно весьма польщенный. Прижимая руки к телу, он строго и учтиво поклонился. Продолжая улыбаться, он сказал по-немецки явно что-то приятное — мисс Тернер ответила и снова вежливо улыбнулась.

Пуци наклонился ко мне.

— Он сказал, — гордо возвестил он, — что я недостаточно высоко оценил ее красоту.

Гитлер повернулся к стоявшим у него за спиной соратникам, что-то сказал, поднял правую руку и несколько раз быстро покрутил ею в воздухе.

Соратники переглянулись и потянулись к двери — судя по их виду, весьма неохотно. Розенберг с Морисом беззастенчиво пожирали глазами мисс Тернер. Остальные недовольно поглядывали на меня из-под полуопущенных век, точно кучка бывших баловней, которым дали отставку при появлении в городе новенького любимчика.

Когда все, кроме Пуци, ушли, Гитлер повернулся ко мне, усмехнулся и что-то сказал. Пуци перевел:

— Он наслышан о том, как вы обошлись с той парочкой, которую Розенберг отрядил следить за вами. Он говорит, вы лихо все проделали. Он сказал Розенбергу, что тот не должен был их подсылать и мешать вам.

Продолжая усмехаться, Гитлер хлопнул меня по плечу и сказал еще что-то.

— Да уж, вы молодец, — перевел Пуци. — Вышли один на один, показали силу. Так им и надо, этим прихвостням.

— Я рад, что ему понравилось, — сказал я.

Пуци перевел мои слова.

Гитлер рассмеялся — от глаз разбежались морщинки — и сказал:

— Ja, ja.

Затем он повернулся к Пуци и о чем-то его спросил. И они принялись что-то обсуждать. В разгар обсуждения Гитлер снова взглянул на мисс Тернер и тут же одарил ее обворожительной улыбкой. Будь у него получше зубы, улыбку можно было бы назвать ослепительной.

Пуци повернулся ко мне.

— Господин Гитлер предлагает мне провести вас на ваши места. Он с удовольствием встретится с вами за ужином.

Я спросил:

— Он в курсе, что я хочу поговорить с ним об инциденте в Тиргартене?

— Да, конечно. Он ждет этого с не меньшим удовольствием.

Глава тридцать третья

Я крикнул Пуци:

— Кто эти там, впереди? В форме?

— В основном офицеры, на каждом орденов и медалей столько, что хватило бы на целый крейсер — вместо балласта.

Мы сидели посреди всего этого гвалта, за столом в седьмом ряду от сцены, справа от главного прохода. Один из спортсменов Геринга, здоровый такой парень, караулил для нас стулья. После нашего появления и разговора с Пуци спортсмен отошел в глубь зала. Мисс Тернер села возле прохода, я — сбоку, Пуци — справа от меня. Он крикнул:

— Узнали генерала Людендорфа? Во время войны он командовал немецкой армией.

— Тогда, — заметил я, — у меня не было случая с ним встретиться.

— Рядом с ним генерал-майор фон Эпп. Командовал королевскими телохранителями. Я имею в виду короля Баварии. По другую руку от генерала — капитан Эрхардт. Предводитель Friekorps.

— А вот о нем я слышал.

— Великий патриот, — крикнул Пуци. — Ох уж и задал он красным жару в Берлине, можете мне поверить. А вон там сидит…

Слева от меня над мисс Тернер кто-то навис — над самой ее головой. Я повернулся и увидел Эрика фон Динезена в смокинге и с длинным пальто из верблюжьей шерсти, переброшенным через руку. Среди всего этого гвалта я не расслышал, что он сказал. Да и Пуци орал мне прямо на ухо. Фон Динезен взглянул на меня, сердечно улыбнулся и кивнул Пуци. Пуци помахал ему рукой, продолжая перечислять имена.

Динезен еще что-то сказал мисс Тернер, затем выпрямился, направился вперед, к сцене. И сел за стол во втором ряду.

Пуци продолжал свой нескончаемый монолог. Густав фон Кар, префект Верхней Баварии. Дитрих Эккарт, писатель и одни из основателей партии. Грегор Штрассер, еще один партийный руководитель.

Пуци так и не успел закончить — появилась официантка и начала расставлять перед нами пузатые кружки с пивом. Он тут же умолк. И полез в карман за бумажником, но официантка подняла руку и кричала что-то по-немецки.

Пуци нагнулся ко мне.

— Она сказана, что Эрик все оплатил. Не забыть бы поблагодарить его.

— Угу, — сказал я.

— Пробовали мюнхенское пиво?

— Не успел.

— Ну, Фил, вы непременно должны попробовать. В сравнении с ним берлинское напоминает по вкусу мыльную воду.

Я попробовал мюнхенское пиво. Пиво как пиво. Пуци все еще сидел, наклонившись ко мне с выражением настойчивого ожидания на лице.

Я кивнул и поднял кружку.

— Здорово, — прокричал я.

— Вот-вот, — крикнул он в ответ, довольно кивнул и приложился к своей кружке.

Я наклонился к мисс Тернер.

— Чего хотел фон Динезен? — спросил я.

Она повернулась ко мне и начала было отвечать, но тут присутствующие громко зааплодировали, закричали, затопали и засвистели. С наших мест нам казалось, будто нас зажало между двигающимися поршнями гигантского двигателя внутреннего сгорания.

По ступенькам на сцену поднимался Гесс. Дойдя до середины сцены, он прошел еще немного вперед и остановился. Улыбаясь, поднял руки, поставил их параллельно сцене и помахал вверх и вниз, требуя тишины.

Потребовалось некоторое время, чтобы слушатели угомонились, после чего Гесс начал свою вступительную речь.

Я не понимал ни слова, но по ритму и паузам его речь напомнила мне выступление американского политика, представляющего другого американского политика. «Представляю вам человека, который… (аплодисменты) человека, который… (аплодисменты) и, наконец, человека, который…»

Через некоторое время Гесс пришел в сильное возбуждение, глаза его расширились и засверкали, голос стал почти пронзительным. Затем драматическим жестом он выбросил вперед левую руку, указав на узкую дверь, ту самую, в которую недавно входили мы с мисс Тернер. Там все еще стояли два атлета. Один из них резко открыл дверь и снова встал навытяжку.

Из темноты за дверью вышел Адольф Гитлер.

Толпа снова взбесилась.

Пока она неистовствовала, Гитлер прошел на сцену. Поднимаясь по ступенькам, он не смотрел в зал. Шел прямо к Гессу, который нее еще стоял с вытянутой рукой и широкой гордой улыбкой на лице. Гитлер пожал Гессу руку и хлопнул его по плечу. Затем выпустил его руку, повернулся к залу и вышел на край сцены. Гесс прошел через сцену и спустился по ступенькам справа.

Снова шквал аплодисментов, пронзительные свистки и топот. Гитлер стоял неподвижно, сложив руки чуть ниже пояса. Посмотрел налево, кому-то кивнул. Посмотрел направо, еще кому-то кивнул.

Постепенно овации стали смолкать, сделались вялыми и наконец стихли совсем.

Гитлер медленно оглядел зал — весь, от начала до конца. Потом снова перевел взгляд на первые ряды. И через несколько мгновений начал что-то бормотать.

Микрофона не было, а говорил он так тихо, что, похоже, никто, даже сидевшие в первом ряду не могли разобрать его слов. Я услышал скрип стульев, шорох одежды — три или четыре тысячи человек затаили дыхание и склонились вперед.

Мало-помалу его голос набирал силу, потом вдруг снова стихал. Опять набирал силу, вновь стихал.

Я взглянул на Пуци, Он смотрел на сцену как завороженный. Я глянул на мисс Тернер. Она смотрела на сцену так же завороженно.

Я отпил несколько глотков пива.

Пиво быстро кончилось. Мисс Тернер к своей кружке даже не прикоснулась. Я поднял ее и протянул ей. Она посмотрела на меня, как на пустое место, увидела пиво, резко покачала головой и снова уставилась на сцену.

Некоторое время я потягивал пиво мисс Тернер. Иногда оглядывал публику. Присутствующие, судя по всему, были так же очарованы, как Пуци с мисс Тернер. Насколько мне было видно, я оказался единственным, чье внимание не было приковано к сцене подобно лучу прожектора.

Публика его обожала. Временами он, видимо, позволял себе пошутить, потому что иногда зал вдруг взрывался смехом. Я снова взглянул на мисс Тернер и увидел, что она тоже улыбается.

Минут через сорок пять после начала речи, когда голос Гитлера вырос почти до крика и он принялся размахивать руками и хвататься ими за воздух, я заметил справа какое-то движение. В конце ряда, перед нами, из-за стола поднялся мужчина и что-то крикнул. На него тотчас же навалились трое молодчиков Геринга — один широко размахнулся дубинкой и ударил поднявшегося, двое других схватили его за плечи и потащили из-за стола.

Пока все это происходило, люди, сидевшие в ряду за ним, просто подвинулись в сторонку — кто влево, кто вправо, стараясь не пропустить ничего из того, что происходило на сцене.

Я взглянул на мисс Тернер. Она ничего не заметила.

Я снова оглянулся на спортсменов. Троица тащила нарушителя порядка по проходу мимо флага со свастикой. Голова его безвольно болталась, нога волочились по полу. Никто из присутствовавших, кроме меня, не обращал на это никакого внимания.

Я глубоко вздохнул и глотнул еще пива.

Через десять-пятнадцать минут сложилось впечатление, что Гитлер закругляется. Сжав руки в кулаки, он пронзительно вопил и топал ногой. Казалось, он был в экстазе. Либо в припадке. Я посмотрел на Пуци. По его щекам катились слезы.

Я побаивался смотреть на мисс Тернер, но все же решился. Она глядела на Гитлера, прищурив глаза и сжав губы.

Гитлер еще раз-другой пронзительно крикнул, топнул ногой, потом вдруг издал истошный вопль, победоносно воздев правый кулак и тыча указательным пальцем куда-то вверх.

Грянул оркестр, и зал снова взорвался. Четверо немцев перед нами вскочили с мест и завопили, изо всех сил хлопая в ладоши. Вокруг нас все тоже повскакивали с мест, восторженно завизжали и остервенело забарабанили кулаками по деревянным столам.

Гитлер отсалютовал публике — сначала левой ее части, потом правой. Затем повернулся, прошел через сцену, спустился по ступенькам, направился по проходу к двери и вышел. Толпа неистово ревела.

Пуци стоял, колотя в свои огромные ладоши. Я почувствовал, как кто-то потянул меня за левую руку. Мисс Тернер. Она наклонилась ко мне, прикрыв ладошкой рот. Я наклонил голову как можно ближе к ней, но даже так с трудом смог разобрать, что она говорит.

— Думаю, нам лучше встать.

Она была права. Если бы мы остались сидеть, не выказывая должного восторга и уважения, кто-нибудь позади нас вполне мог попытаться забить нашими головами гол.

Мы встали.

Мисс Тернер взяла меня обеими руками за локоть, притянула к себе и прокричала мне прямо в ухо:

— Ненавижу его.

Глава тридцать четвертая

Пуци вывел нас через зал, пробиваясь всей своей огромной массой сквозь возбужденную толпу. Мы пытались держаться рядом с ним, как плавающие обломки возле океанского лайнера. Вокруг нас теснились люди с вытаращенными глазами, радостно подталкивающие друг друга, а некоторые стояли с пустыми глазами и отвисшей челюстью, как будто только что получили удар под дых.

На улице солнце склонилось все дальше к западу. Хотя было еще тепло, воздух заметно остывал, а свет тускнел, окутывая все мягкой дымкой. Когда мы вырвались из гвалта пивной, Пуци хлопнул меня по спине.

— Ну, что скажете, Фил?

— Он умеет говорить речи, — заметил я.

Пуци рассмеялся.

— А вы, мисс Тернер?

— Это было… — Она пыталась подобрать точное слово и подобрала, — подавляюще.

Он снова рассмеялся и обратился ко мне:

— Я же говорил, господин Гитлер гений.

— Угу, — сказал я. — И что теперь, Пуци?

— Ловим такси и в ресторан. Там встретимся с господином Гитлером и остальными.


Когда мы приехали в ресторан на Одеонсплац, Пуци поведал нам, что это то самое кафе «Тамбози», где король Людвиг Первый[174] когда-то развлекал Лолу Монтес.[175] Меня же это место интересовало по другой причине: именно здесь Гуннар Зонтаг и Альфред Розенберг, по их собственным словам, развлекали друг друга в прошлый понедельник. Я надеялся, что сейчас там не окажется Ханса Мюллера, который пришел проверить их показания у своего приятеля.

В ресторане нас отправили наверх, где располагался своего рода мезонин. В конце этого помещения, в нише, обклеенной обоями, стоял длинный сервированный стол: на ослепительной белизны скатерти были аккуратно расставлены и разложены тарелки, бокалы и меню. Мы сели, и, когда подошел официант, Пуци передал ему наш заказ. Виски для меня, бокал белого вина для мисс Тернер и пиво для Пуци.

Остальные подошли минут через двадцать. Кавалькада снова была в сборе, и все они суетились вокруг Гитлера, как девочки из кордебалета вокруг бродвейского режиссера. От только что произнесенной речи и от того, какой она возымела успех, их всех слегка лихорадило. Движения казались резкими, не совсем нормальными, глаза сверкали нездоровым блеском. Сам Гитлер был явно доволен — собой, своей компанией да и всем вокруг. Лицо его раскраснелось, он весело ухмылялся, часто и судорожно жестикулировал.

Эрик фон Динезен прибыл в ресторан вместе с остальными. Верблюжье пальто наброшено на плечи как накидка, и он был единственным, кого не трясло от возбуждения. Вероятно, потому, что ему тоже нередко случалось выступать на сцене. Какими бы ни были причины, но он держался собственной манеры поведения — вроде как со всеми и при этом несколько в стороне. Высокий, элегантный, отстраненный. Подойдя к столу, он пожал мне руку, потом наклонился к руке мисс Тернер и поцеловал ее.

Гитлер, стоя во главе стола, распоряжался, кому куда садиться, подобно удалому генералу, руководящему диспозицией войск. Галантно поклонившись мисс Тернер, он показал на место справа от себя. Потом обратился ко мне — Пуци перевел, что он желает, чтобы я занял место слева от него. Сам же Пуци сел рядом со мной. Герингу отвели место справа от мисс Тернер, а Гессу — слева от Пуци. Остальные — Зонтаг, Нордструм, Розенберг, Морис — расселись кто где, причем фон Динезен оказался на другом конце стола, прямо напротив Гитлера.

Когда вернулся официант, Гитлер принялся обсуждать с мисс Тернер меню. Она остановила свой выбор на телятине. Гитлер предпочел макароны в сметанном соусе. А я через Пуци заказал себе семгу. Когда я говорил Пуци, чего бы мне хотелось, я мельком взглянул на Зонтага и заметил, что он за мной наблюдает. Я улыбнулся, и он тут же отвернулся.

Еда оказалась вполне приличной, но сам ужин выдался далеко не самым интересным мероприятием из всех, на которых мне доводилось присутствовать. Не знаю, почему Гитлер захотел, чтобы я сидел рядом с ним. За весь вечер он почти не обращал на меня внимания, словно забыв о моем присутствии. И почти все время провел за болтовней с мисс Тернер. Он многозначительно кивал, когда она что-то говорила, или подробно и многословно отвечал на вопросы, которые она ему задавала, а может, на те, что она и не думала задавать.

Пуци тихо переводил мне суть их беседы.

— Да, совершенно верно. — Еще один многозначительный кивок. — Государство должно дать возможность каждому способному и трудолюбивому немцу получить высшее образование. Мы должны разрушить старые классовые устои, дискриминацию, предрассудки, мы должны уничтожить их на корню. Способные дети из бедных семей, вне зависимости от положения и профессии их родителей, должны получить образование за счет государства, равно как и возможность подняться так высоко, насколько позволит их талант…

— Кроме Библии, две самые читаемые книги в мире — «Дон Кихот» и «Робинзон Крузо». Книга Сервантеса представляет собой самую блестящую пародию на вымирающее общество. Книга Дефо собрала в одном человеке всю историю человечества. Есть еще две книги подобного рода — «Путешествия Гулливера» и «Хижина дяди Тома». В каждой из них содержится великая главная идея…

— В современном государстве, мисс Тернер, самый главный путь сообщения — дороги, не водные пути и каналы, а именно дороги. В будущем я представляю себе обширную сеть современных дорог, она соединит все географические области Германии. Я представляю себе надежный и недорогой автомобиль, который позволит каждому немцу, независимо от его достатка, ездить по этим дорогам и наслаждаться красотой немецкой земли.

Мисс Тернер о чем-то спросила его, и он снова задумчиво кивнул. Пуци продолжил переводить.

— А, — сказал он, — евреи. — И печально улыбнулся. — Что мы будем с ними делать? Спекуляцией во время войны, своим пристрастием к капитализму они безнадежно настроили против себя немецкий народ. Может, когда-нибудь в будущем им и помогут создать свое собственное еврейское государство. Например, в Палестине. Думаю, так будет лучше для всех.

Гитлер внимательно выслушал очередной вопрос мисс Тернер и снова задумчиво кивнул.

— Да, — сказал он, — я признаю, приходится прибегать к подобному антагонизму, точно так же как приходится взывать к любому чувству, которое сплотит немецкий народ, поможет ему выполнить трудную и мучительную задачу, стоящую перед всеми нами, — избавить Германию от горечи поражения и разрухи, от ужасов войны и экономического краха и снова сделать ее сильным государством мира, с надежной системой безопасности.

Я дождался, когда все перейдут к десерту, прежде чем перейти к вопросу о попытке покушения в Тиргартене. Пуци переводил.

Гитлер поднял на меня глаза, оторвав их от куска торта с горой взбитых сливок, и улыбнулся. Левой рукой он легонько похлопал меня по рукаву пиджака. Его голубоватые глаза весело прищурились, и он произнес по-немецки что-то вполне дружелюбное.

Пуни перевел:

— Не стоит сейчас забивать себе голову такими грустными вещами. Может, если вы не возражаете, ваша напарница составит мне завтра компанию за завтраком. Мне будет очень приятно провести некоторое время со столь очаровательной особой. И тогда я буду счастлив ответить на любые вопросы, которые она сочтет нужным мне задать.

Я взглянул на мисс Тернер.

— Я не возражаю, — сказала она.

— Я тоже, — сказал я Гитлеру.

На том и порешили.


Через полчаса, когда мы уже ехали из ресторана в очередном такси, мисс Тернер повернулась ко мне и сказала:

— Он врал.

— Когда?

— Когда говорил, что антисемитизм ему нужен только как инструмент для объединения немцев. Его речь была омерзительная. Грязная. Антисемитизм для него не инструмент, а часть его гнусной мелкой личности. Он свинья. Он хуже, чем все остальные.

— Возможно. Но нашу работу никто за нас не сделает.

Мисс Тернер выглянула в окно.

— Не думаю, что он хоть когда-нибудь открывал «Дои Кихота».

— Но ведь это не имеет значения, верно?

Продолжая глядеть в окно, она печально заметила:

— Жаль, я не сообразила накинуть плащ поверх этого дурацкого платья.

Я улыбнулся.

— Должен сказать, платье произвело на всех хорошее впечатление.

— Он все время пялился на меня!

Я промолчал.

Она взглянула на меня.

— Наша цель — узнать о нем как можно больше, так?

— По словам Кодуэлла, так хочет Купер.

— И как далеко в этом смысле мне можно заходить?

— Пока будете чувствовать себя спокойно, — сказал я. — И ни на сантиметр дальше.

Она кивнула и снова посмотрела в окно.

— А чего хотел фон Динезен? — спросил я. После ужина он снова подходил к ней, как раз когда я прощался с Гитлером.

— Простите? — Она повернулась ко мне. — А-а. Он хотел знать, не соглашусь ли я с ним выпить попозже. Я отказалась. Мне сейчас хочется только одного — принять ванну. Погорячее и подольше.

* * *
Гостиница «Байеришер Хоф»

Воскресенье, вечер

20 мая


Дорогая Евангелина!

Какой ужасный вечер!

Начну с выступления господина Гитлера.

Он произнес речь в одном из унылых громадных сараев-забегаловок, что так обожают баварцы. Помещение было переполнено его страстными последователями, все кричали и завывали как безумные. Жуткий гвалт и тесное соседство с распалившимися, налитыми пивом телесами были почти невыносимы.

Мы с господином Бомоном встретились с ним на минуту перед его выступлением. Он оказался совсем не таким, каким я его себе представляла. Чисто физически в нем нет ничего особенного. Рост почти сто семьдесят сантиметров. Кожа серая, плохие зубы. Ничего особенного и в лице, за исключением глаз — они у него действительно необыкновенные. Пронизывающие, бледно-голубые, на удивление красивые, почти как у женщины.

Ему не откажешь в определенном шарме. Более того, шарма у него в избытке. Он был весьма учтив и до того галантен, что так и рассыпался в комплиментах. (И ему очень понравилось мое платье начинающей обольстительницы. Причем настолько, что порой я опасалась, как бы он его не сорвал с меня.)

Теперь о его речи.

Итак, мы с господином Б. вернулись в зал из комнатки за сценой (нечто вроде гримерной), потом оттуда же вышел господин Гитлер и поднялся на сцену. Громовые овации. Когда же они наконец стихли, он начал свою речь, причем начал, очень тихо. Почти шепотом он сказал: «Когда мы сегодня задаемся вопросом, что происходит с миром, то всякий раз вспоминаем счастливые довоенные годы».

Поскольку голос у него был тихий-претихий, все в зале напрягали слух, чтобы его расслышать. Думаю, он этого и добивался.

— Я помню, — продолжал он, — как смотрел на свою маму, как она стряпала на нашей крохотной кухоньке. Как сейчас вижу, вот она стоит и жарит кусочки кролика в кипящем оливковом масле, вижу, как из кастрюли поднимается ароматный пар и сгущается облачком вокруг ее маленькой седой головы…

Он продолжал какое-то время и дальше в том же духе, рисуя по-домашнему проникновенный образ бедной, но гордой матери семейства в ее бедной, но безупречно чистой кухне, стряпающей заботливыми, ловкими и любящими руками типично немецкий ужин, удивительно сочный и питательный. (Знай господин Бомон немецкий, он бы непременно усомнился, что так оно и было.)

— Но сейчас, — продолжал он свое, — матери и жены Германии уже не могут себе позволить даже такую дешевую снедь, как кролик. Они не могут себе позволить даже, масло, чтобы поджарить этого самого кролика. Им уже не по карману даже простая булка домашнего хлеба. Им не на что купить муку, чтобы испечь этот хлеб. Муку! Немецким женщинам не на что купить муку!

Он снова понизил голос и задал резонный вопрос:

— Как же мы умудрились попасть в такое положение?

И сам же начал отвечать на свой вопрос. Сначала он набросился на правых, жадных еврейских капиталистов и бессовестных спекулянтов-евреев, которые втянули кайзера в войну с целью набить свои грязные карманы. Затем он принялся за социалистов и коммунистов (кстати, тех же евреев), которые предали Германию при заключении перемирия, надеясь закабалить великую германскую расу и отдать ее во власть своих безжалостных и хитрых еврейских покровителей из Москвы.

Надо признать, он необыкновенно ловко манипулирует публикой. Сначала добивается поддержки одной стороны, потом перетягивает на свою сторону другую половину и таким образом — allez-oop! — приводит их к взаимному согласию. И уже потом преподносит им свое решение их общей проблемы.

Что же это за решение?

На самом деле все довольно просто.

— Во-первых, мы, немцы, должны воздвигнуть дамбы против потоков нечистот, которые нас отравляют. Мы должны устранить из наших рядов всех, кто нас очерняет, все, что угрожает нашему незапятнанному, священному немецкому образу жизни. И эти «все», безусловно, евреи. Затем нам, немцам, следует объединиться, но не как капиталистам и наемным работникам, а как братьям и сестрам, как соратникам величайшего Volk на земле.

Ближе к концу он, казалось, впал в транс. Его голос стал выше, по красному лицу стекал пот. Он стал похож на одержимого, как будто в него вселился злой дух или демон.

— Скоро, — кричал он, судорожно хватаясь руками за воздух и задрав голову так, что аж жилы на шее вздулись от напряжения, — когда мы придем к власти, то уничтожим всех этих тварей — ПРЕДАТЕЛЕЙ! — мы вздернем их на виселицах, где им и место! Только смело глядя в будущее, мы ВМЕСТЕ, все НЕМЦЫ, сможем возродить в себе волю, чтобы возвыситься вновь! Нашу ВОЛЮ! Нашу НЕСОКРУШИМУЮ волю! Два миллиона погибших немцев остались лежать на полях сражений. Еще миллионы из них были ИСКАЛЕЧЕНЫ, остались СИРОТАМИ и ВДОВАМИ. Мы в долгу перед этими миллионами и перед самими собой, и мы обязаны построить новую и сильную Германию!

Толпа натурально помешалась. Будь я социалисткой или еврейкой, то опустилась бы на четвереньки и поползла к выходу в надежде, что меня не заметят.

Самое ужасное в том, что завтра рано утром мне снова придется встретиться с этим человеком, И должна поговорить с ним о попытке покушения, на его жизнь.

С любовью,

Джейн

Глава тридцать пятая

На следующее утро, в половине девятого, еще до того как мисс Тернер предстояло отправиться на встречу с Гитлером, мы с ней сидели напротив друг друга за столиком в гостиничном кафе.

— Где вы встречаетесь? — спросил я.

— В гостинице «Времена года». На Максимилианштрассе. — Она отпила глоток чая. — У партии там квартира.

Сегодня на мисс Тернер был строгий серый костюм, открывавший между отворотами пиджака только узкую полоску застегнутой на пуговицы белой блузки. Волосы стянуты на затылке в пучок. Не приглядываясь, трудно было догадаться, что эта женщина и вчерашняя дама в черном платье одно и то же лицо. Лично я, как обычно, пригляделся и все равно с трудом верил своим глазам.

— Вам вовсе не обязательно туда ехать, — заметил я.

— Что вы хотите этим сказать?

— Мы можем позвонить в гостиницу. Сказать, что вы плохо себя чувствуете.

— Зачем же это делать?

— Мисс Тернер, вам этот человек явно несимпатичен.

— Я его презираю. Но у нас, как вы заметили, есть работа, которую мы должны выполнить, а выполнить ее можно только так.

— Вы уверены?

— Вполне. — Я расслышал резкость в ее тоне. Очевидно, она и сама это заметила, потому что смягчила свои слова улыбкой, и добавила: — Спасибо тем не менее за заботу.

— Ладно, — сказал я. — Решено.

Она подняла чашку и отпила чаю.

— А вы что будете делать сегодня? — Наверное, пытается еще больше смягчить свою резкость, решил я.

— Попробую достать Купера. Он знает, где мы. Пора бы от него что-нибудь услышать.

— Вы все еще думаете, что это господин Кодуэлл передал Эрику фон Динезену сведения о нас?

— Я такое не исключаю.

— Знаете, он не такой, как остальные. Я имею в виду — Эрик. Точно говорю.

— Рад за него.

Мисс Тернер снова улыбнулась.

— Жаль, не знаю, как вас убедить.

— Может, Купер сумеет.

Она кивнула, оглядела зал и посмотрела на меня.

— Который час?

Я достал часы.

— Без двадцати девять.

Мисс Тернер выпрямилась и глубоко вздохнула, силясь взять себя в руки.

— Мне пора.

— Еще не поздно передумать.

Она быстро и решительно покачала головой.

— Нет. Все будет в порядке.

Как было бы хорошо для нее да и для нас обоих, если бы она передумала. Если бы не отправилась на встречу с Гитлером этим утром.

Мы с ней узнали об этом в тот же день, правда, значительно позже.


После завтрака я прошел несколько кварталов до гостиницы, откуда в субботу я звонил Хансу Мюллеру. Дежурил тот же самый портье, и он меня вспомнил. Я дал ему много денег — много даже по американским стандартам и попросил организовать мне международный звонок в Англию. Я дал ему номер телефона Купера в Лондоне, расположился в кресле в фойе и стал ждать, пока операторы на телефонной станции проделают свои фокусы.

Через сорок пять минут дежурный жестом показал мне, что связь установлена. Я направился в уютную будочку и снял трубку.

— Алло!

— Бомон? — Знакомый громкий голос Купера заглушал все шумы на линии.

— Да. Доброе утро.

— И вам того же. Линия чистая, так? — Он имел в виду — надежная.

— Вроде бы, — сказал я, — но никакой гарантии, что так будет и дальше.

— Получил вашу телеграмму, — сказал он. — Поручил кое-кому разобраться. Конечно, неприятно это говорить, но вы, похоже, правы.

— Насчет Коберна? — спросил я, чтобы знать наверняка. Коберн — кодовое имя, которое я использовал для Кодуэлла.

— Да, точно. Разумеется, мы вам признательны, что поставили нас в известность.

У меня, однако, возникло ощущение, что мисс Тернер будет не очень мне признательна.

— Не стал с вами сразу связываться, — сказал он, — потому что сначала мы хотели выяснить, на какую организацию он работает.

— Она часом не в Лидсе? — «Лидс» было кодовым именем клиента, в данном случае нацистов.

— Нет-нет, это какая-то местная фирма; совершенно точно.

Значит, кто-то здесь, в Лондоне.

— Непонятно, зачем местной фирме помогать Лидсу.

— Тут, похоже, кто-то проявляет интерес к вашей теме.

— Какой такой интерес?

— Это мы и пытаемся выяснить, старина. А как ваши успехи?

— Тут все думают, что это была группа из Манчестера.

Иначе, коммунисты.

— А вы вроде бы так не считаете.

— Не считаю.

— Совсем на вас не похоже, Бомон. Вы у нас такой доверчивый.

— Тяжелый выдался денек.

— А как там ваша напарница?

— Прекрасно.

— Что-нибудь нужно? — Он произнес «что-нибудь» чисто на британский манер — «што-нибудь». — Может быть, чертежи, схемы?

Под «схемами» имелись в виду фальшивые документы — паспорта, визы и прочее.

— Да, — сказал я. — Те, что у нас, — от Коберна. Он знает их вдоль и поперек.

Я не думал, что нам могут понадобиться новые фальшивые паспорта, но иметь их все же не помешает — так, на всякий случай.

— Точно, — согласился он. — Старые не годятся. Пришлю новый комплект. Куда? В гостиницу?

— Да.

— Понадобится два-три дня, чтобы с кем-нибудь переслать.

— Нормально.

Но дело повернулось так, как я не ожидал. Все вышло далеко не совсем нормально.


Поговорив с Купером, я вернулся к конторке и попросил соединить меня с Берлином. Через пять минут я уже разговаривал с Биберкопфом.

— Господин Бомон, приятно снова слышать ваш голос.

— Да? А мне — ваш. Получили от меня пакет?

— А, вы не можете говорить?

— Лучше не надо.

— Да-да, гм, пакет прибыть благополучно. Нам пришлось повозиться, чтобы его открывать, да? — Он хмыкнул. — Но я думать, там есть все, что нам нужно. А вы-то сами как? Вы уже близко, гм, к решению?

— Не очень. Думаю, тут, в Мюнхене, мы вряд ли его найдем.

Мы с Биберкопфом поговорили немного о других вещах и распрощались.


Я вернулся в гостиницу и поднялся к себе в номер. Снял пиджак, повесил его на стул около письменного стола и улегся на кровать. Некоторое время я листал путеводитель Бедекера. Судя по тому, что там было написано, в Мюнхене имелось немало достопримечательностей. Среди них — дворец Нимфенбур с прилегающим к нему парком. Интересно, захочет ли мисс Тернер посетить этот дворец сегодня днем?

К часу пополудни я уже начал сомневаться, что мисс Тернер вообще вернется в гостиницу. Она уже давным-давно должна была закончить разговор с Гитлером.

В десять минут второго ко мне в дверь постучали. Я решил, это она. Положил книгу на покрывало, соскочил с кровати, подошел к двери и открыл. В дверях стоял Гуннар Зонтаг с нацеленным на меня пистолетом.

* * *
Гостиница «Байеришер Хоф»

Мюнхен

Понедельник

21 мая


Дорогая Евангелина!

С чего же начать?

У меня все еще дрожит рука. А сердце так и колотится. Я только что объяснилась с Эриком. Он отвратителен. Лжец и свинья.

А господин Гитлер, этот несносный маленький тролль, — сущий безумец. Как только вспоминаю о нем, по коже бегут мурашки. Моя сегодняшняя встреча с ним закончилась весьма плачевно.

Я пишу тебе, сидя в одной из маленьких гостиных, примыкающих к главному фойе. Сейчас здесь ни души — только я и жалкое подобие мебели в стиле Людовика XIV. Одиночество вполне меня устраивает.

Рано или поздно мне придется поговорить с господином Бомоном и рассказать ему все, что произошло во время моей встречи с Гитлером. Я должна выплеснуть свою беду.

О дорогая, я совсем рехнулась.

Надо собраться с мыслями.

Начну с самого начала.

Для беседы с господином Гитлером я приехала в гостиницу «Времена года» около девяти часов утра. Портье внизу сообщил мне, что меня ждут и что мне следует подняться на лифте на шестой, этаж. Господин Гитлер, добавил портье, остановился в номере 607.

Так оно и было. Гитлер открыл мне дверь в длинном шелковом халате в красных геральдических лилиях на черном фоне, sehr modisch. Под халатом — белая рубашка, черный галстук, черные брюки, черные носки и черные туфли.

Он был так же галантен, как накануне, хотя сегодня, как мне показалось, держался он несколько натянуто. А манеры были всего лишь фасадом, скрывавшим нервозность. Это походило на то, как если бы робкий слуга пытался сыграть роль учтивого господина.

Я не могла взять в толк, что с ним произошло. Накануне он был исполнен самоуверенности. Я подумала, может, ему просто неловко оставаться наедине со странной женщиной.

Как мы потом убедимся, странной оказалась вовсе не женщина.

Улыбаясь и потрясая головой, он провел меня в гостиную, где был накрыт стол к завтраку. С одной стороны стоял крупный официант в белом, который ринулся вперед, едва я вошла в комнату, и учтиво предложил мне стул. Гитлер сел напротив.

Завтрак вылился в целое представление — гипертрофированный вариант «типичного» английского завтрака. Еды хватило бы на голодную семью из двенадцати человек вместе со всеми их голодными знакомыми.

После того как официант нас обслужил, Гитлер его отпустил. Как только мы остались одни, он наклонился вперед, поставил локоть на стол, обвил пальцами левой руки кулак правой и опустил подбородок на эту своеобразную подставку. Его странные голубые глаза прямо впились в меня.

— Невероятно, — сказал он. — Знаете, сходство просто поразительное.

— Сходство? — переспросила я и положила в рот маленький ломтик яичницы.

— С картиной Штука «Грех». Ганфштенгль об этом упоминал, но до вчерашнего вечера я считал, что он преувеличивает. Должен признаться, мне очень нравится эта картина. — Он улыбнулся, но улыбка была натянутой (как и все в его поведении в это утро), как будто лицо у него свело от разряда тока. Он опустил глаза на свою тарелку, похлопал веками и снова взглянул на меня.

Я рассказывала тебе об этой картине, Ева. Я видела ее в Институте искусств Штеделя во Франкфурте. Позднее я узнала (от этой свиньи Эрика), что Штук на самом деле рисовал эту картину много раз и сделал больше сотни ее вариантов. Господину Гитлеру эта картина тоже была знакома. По словам Ганфштенгля, это была одна из его самых любимых картин.

Я сказала:

— Господин Ганфштенгль показывал мне репродукцию. Честно сказать, лично я никакого сходства не заметила. — Как часто в истории языка наглая ложь следует за выражением «честно сказать»?

— Ну хорошо, — сказал он, — если вы настаиваете, мисс Тернер. Вот, пожалуйста. — Он взял графин с апельсиновым соком и наполнил мой стакан. — Нельзя же, чтобы организм обезвоживался.

— Благодарю.

— И нужно поесть. — Он участливо поднял брови. — Вам что, не нравится еда?

— Нет-нет, еда просто замечательная. Но вы и сами мало едите, господин Гитлер.

— Просто Адольф, — поправил он. — А все оттого, что я очень рад вашему обществу. — Он нервно улыбнулся и, застенчиво моргая, добавил: — Но раз вы настаиваете, я непременно что-нибудь съем.

Я улыбнулась вответ.

— Я не в том положении, чтобы настаивать.

— Нет, как раз в том самом. Ваша красота, ваша осанка… Вы можете позволить себе занять любое положение, стоит вам только захотеть. Так как же?.. — Он снова улыбнулся, слегка наклонил голову, посмотрев на меня из-под век. И с некоторым кокетством спросил: — Так вы настаиваете, мисс Тернер?

От его кокетства я почувствовала себя неловко. А поскольку это кокетство исходило от ловкого демагога, которого я лицезрела накануне, оно показалось мне совершенно неуместным, и я начала ощущать… как бы выразиться? Беспокойство. Дискомфорт.

И я решила отшутиться.

— Очень хорошо, — сказала я и улыбнулась. — Тогда я настаиваю, господин Гитлер, чтобы вы что-нибудь съели. — Чтобы показать ему, как это делается, я положила себе в рот еще один ломтик яичницы.

— Ну, пожалуйста, Адольф.

Я проглотила ломтик.

— Адольф.

— Ваше желание для меня закон, — сказал он. И взял с подноса булочку. У него были изящные длинные, почти женские пальцы, и он деликатно разломил ими булочку пополам. Затем взял нож, зацепил им со своей тарелки кусок желтого жирного масла, тщательно размазал его по одной половинке булочки, затем подцепил из керамической посудины изрядную порцию персикового джема. Положил его на масло, аккуратно размазал и пригладил, придав нужную форму.

— Вот видите? — сказал он, глядя на меня через стол. — Я следую вашим инструкциям буквально.

— Да, вижу. — Я отпила глоток воды.

Он наклонился вперед, слегка привстав, и потянулся за бутылкой минеральной воды.

— Позвольте долить ваш бокал?

Уровень воды в моем бокале понизился не больше чем на два сантиметра, но возражать я опять же не стала.

— Да, пожалуйста.

Гитлер подлил мне воды из бутылки, и я заметила, что его рука подрагивает. Затем он откинулся на спинку стула. К булке он так и не притронулся — так и держал ее в левой руке, как будто забыв про нее.

— Вода, по-моему, — заметил он, — настоящий эликсир жизни. Она очищает организм от скопившихся ядов. Вымывает их. Чем больше пьешь воды, тем лучше. А к женщинам это, понятно, относится еще в большей степени. Организм у них более чувствителен и совершенен.

— Да, — сказала я. — Господин. Гитлер…

У него на лице появилась обида.

— Пожалуйста. Вы обязаны звать меня Адольфом. Умоляю.

— Да, хорошо, пусть будет Адольф. Не могли бы вы рассказать мне о Тиргартене?

— Неужели мы будем обсуждать этот неприятный инцидент? — Как маленький ребенок, он торжественно поднял руку с булкой. — Видите? Я даже еще не притронулся к своей булке. Могу я сперва ее съесть?

Как же все это утомительно!

— Да, конечно, — сказала я. — Пожалуйста. Конечно же, съешьте свою булку.

Он снова бросил на меня до смешного кокетливый взгляд. Пригнул подбородок, наклонил голову, взглянул на меня из-под опущенных век.

— Вы настаиваете, чтобы я ее съел?

Тут мне вдруг захотелось вырвать эту растреклятую булку из его руки и вышвырнуть в окно. Но я продолжала ему подыгрывать,

— Ладно. Я настаиваю на том, чтобы вы ее съели.

— Адольф.

— Простите?

— Пожалуйста, мисс Тернер, скажите так «Съешь свою булку, Адольф».

После таких слов, как ты можешь легко догадаться, мне стало еще более неловко. Я сказала:

— Но… Господин Гит… Адольф, я…

— Ну, пожалуйста, мисс Тернер! — взмолился он. — Обещаю ответить на все ваши вопросы. Клянусь.

Он просил с таким отчаянием, Ева, с такой жалостью. Словом, у меня просто не было выхода. Разве что вскочить со стула и броситься вон. Но нужно было добиться от него показаний. А его просьба вынуждала меня чувствовать себя какой-то… грязной. Я тогда ненавидела его за это — за то, что он поставил меня в такое дурацкое положение. Я почти рявкнула:

— Ешь булку, Адольф!

Резким движением он запихнул ее себе в рот и, оскалив зубы, оторвал кусок. А когда опустил руку, я заметила, что она сильно тряслась. Он жевал, не сводя с меня немигающих голубых глаз. Его смешные маленькие усики и подбородок буквально ходили ходуном. На лбу выступили капли пота.

У меня лоб тоже покрылся испариной. В комнате было ужасно душно, а может, мне просто показалось, и я чувствовала себя на редкость неловко, физически и психологически.

Я сняла салфетку с колен и положила ее на стол.

— Извините, мне нужно выйти.

Он проглотил кусок, бросил недоеденную булку на тарелку и вскочил столь стремительно, что опрокинул стул. Но не обратил на это никакого внимания.

— Чем я могу вам помочь?

— Где здесь туалет?

Сжав руки в кулаки и прижав их к бокам, он неуклюже поклонился:

— Идемте, я вас провожу.

Он вывел меня из гостиной. Двигался он сутулясь. Я последовала, за ним по узкому коридору к закрытой двери. Он открыл ее, просунул руку внутрь и щелкнул выключателем. А когда повернулся ко мне, я заметила, что его желтоватое лицо сделалось красным и блестящим. Голубые глаза часто моргали.

— Пожалуйста, — попросил он. — Можно спросить? Вы собираетесь очистить свой организм?

— Я… что?

Вдруг он рухнул прямо к моим ногам. Одним быстрым движением, точно в обмороке, опустился на колени. Откинул голову — глаза безумные, рот открыт, руки тянутся ко мне, хватая воздух. Я отпрянула в сторону, но наткнулась на стену, а он пополз ко мне рывками, как сумасшедший, и обвил руками мои ноги. Опустил голову, прижавшись плечом к моим коленям. Я до того удивилась, что так и оцепенела. А он выгнул шею и взглянул вверх, прямо на меня.

— Позвольте помочь вам, о моя Рейнская Дева, — проговорил он дрожащим голосом. — Моя Рейнская Дева, позвольте же помочь. Пожалуйста, о моя Рейнская Дева, умоляю.

Я вдруг вспомнила разговор с Гретой Нордструм в Берлине. Как она рассказывала о «пациенте», который говорил то же самое.

— Господи, — сказала я. — Так это вы были тогда с Гретой Нордструм. Проституткой. В Берлине.

И тут я сделала, большую глупость. Взяла и расхохоталась.

Думаю, отчасти это произошло из-за охватившей меня истерики. Его лапы, обхватившие мои ноги, точно в регби, его идиотская просьба, да и все прочее. Ева, все было до того нелепо, до того глупо, что мне на мгновение показалось, будто я сама сошла с ума.

Но тут я взглянула на него. Кровь отлила от лица. Рот сжался в тонкую белую полоску. Голубые глаза злобно смотрели на меня сквозь узкие щелочки.

Он отодвинулся и вскочил на ноги. Не сводя с меня глаз, стряхнул пыль с коленей и быстро пригладил ладонью рассыпавшиеся волосы. Затем резко сунул руки в карманы халата и выпрямился.

Какое-то время мы так стояли, молча глядя друг на друга. И тут он заговорил. Он произнес одно лишь слово:

— Потаскуха!

Он почти выплюнул его прямо мне в лицо.

Я сказала:

— Полагаю, нам лучше…

— Грязная шлюха!

Я затараторила:

— Благодарю вас за завтрак, это было…

— Корчишь из себя принцессу? Думаешь, ты особенная?

Я начала медленно пятиться от него к гостиной и дальше к входной двери.

— Ничего подобного, — сказала я. — На самом деле я полагаю…

Он медленно двигался на меня, шаркая ногами по ковру, неуклюже болтая руками. Он снова сжал их в кулаки.

— Я все знаю про тебя и фон Динезена. Ты целовалась и ласкалась с ним. В такси! На заднем сиденье, как какая-то грязная, дешевая девка!

Продолжая пятиться, я проговорила точно в тумане:

— Эрик? Откуда…

Он рассмеялся, довольно мерзко.

— А, так ты не знала? Моя маленькая принцесса ничего не знала? Моя подлая, коварная принцесса ничего не знала? Ха! Динезен работает на меня! И отчитывается передо мной!

— Но…

Я уже была в конце коридора и, все так же пятясь, продвигалась через гостиную к двери. Он был в каких-нибудь полутора метрах от меня и продолжал наседать.

— Он сказал тебе, — спросил Гитлер, — что он еврейчик? Сказал, шлюха?!

Наверное, у меня на лице что-то промелькнуло. Он снова расхохотался тем же злорадным, хриплым смехом.

— Не сказал, верно? Он поведал тебе сказку про французскую графиню. Так, потаскушка? Маленький отважный Эрик, которому зализывают раны в каком-то французском замке? Все это ложь! Он был дезертиром, мерзкая, грязная сука. И полвойны просидел в тюрьме!

Я уже добралась до двери и дергала ручку. Она хоть и поворачивалась, но дверь почему-то не открывалась. Должно быть, ее запер официант, когда уходил.

Гитлер вдруг остановился и поднял руку, тыча в меня пальцем. Лицо у него снова раскраснелось.

— Убирайся! — крикнул, он. — Вон отсюда! Меня тошнит от тебя! Дрянь! От тебя несет дерьмом — так и шибает в нос!

Его лицо исказилось от злости, он быстро оглядел комнату, как будто что-то искал. Кинулся к большому шкафу, схватил большую красную вазу. Поднял ее над головой и со всей силы грохнул об пол. Она очень театрально разлетелась вдребезги, усыпав осколками весь ковер.

Я развернулась, схватилась за замок, повернула его и распахнула дверь.

И бросила на него последний взгляд. Голова опущена, спина сгорблена, он обеими руками сгребал все, что было на письменном столе, и смахивал на пол: книги, фотографии, хрустальные безделушки — все летело вниз.

Я кинулась из дверей к лифту. Но, опасаясь, как бы он не бросился следом, пробежала мимо лифта и шмыгнула в дверь на лестницу. Сбежала по ней на первый этаж, промчалась через фойе и выскочила на улицу.

Теперь вернемся к Эрику.

Как только я приехала сюда, в гостиницу, я…


Нет, пожалуй, не будем возвращаться к Эрику. Произошло нечто странное.

В вестибюле нашей, гостиницы меня увидел господин Браун. Он сообщил, что какой-то молодой человек, светловолосый, интересовался у портье, в каких номерах мы остановились, после чего он поднялся, наверх, к господину Бомону. Этот парень просил передать мне, чтобы я заглянула к ним, как только вернусь. (Только господин Браун на самом деле знал, что я уже вернулась, потому что я забыла вернуть ключ портье, когда ворвалась сюда в поисках Эрика.)

Но такого не должно было случиться. Портье имел строгие указания от господина Бомона никому не сообщать, что мы остановились в этой гостинице. И господин Браун это знал.

Сейчас же пойду посмотрю, что там такое. Но сперва отправлю письмо, а потом напишу еще.

С любовью,

Джейн

Глава тридцать шестая

Зонтаг держал в руке «маузер Брумхэндл». Увесистая штука, килограмма полтора, и весьма искусной работы. Курок пистолета был взведен. Если обойма спереди от спускового крючка была полная, то в ней насчитывалось десять девятимиллиметровых патронов «парабеллум».

Мой пистолет лежал в кармане пиджака, висевшего на стуле метрах в двух от меня. Два метра — это очень много. Я попятился от двери.

Зонтаг закрыл ее за собой. Он был все такой же высокий, красивый и светловолосый, правда, сегодня он предпочел черный костюм серому. Может, решил, что тот больше соответствует обстоятельствам.

В левой руке он держал черный кожаный портфель. Наверное, в нем он носит свой пистолет. Кобура у «маузера» бывает кожаная и деревянная, которую можно использовать в качестве приклада, чтобы стрелять от плеча. Но они обе громоздкие, да и пиджак будет сидеть на вас уже не так хорошо.

— Где Тернер? — спросил он.

— Зачем она вам?

— Вопросы задаю я. Отойти назад. Сесть на кровать. Нет, еще дальше. Поднимите ноги и скрестите их в лодыжках. Так. Теперь руки. За голову!

В таком положении я ничего не смог бы сделать так, чтобы он ничего не заметил.

Держа меня под прицелом, Зонтаг подошел к письменному столу, бросил портфель на темно-зеленый бювар, вытащил стул, развернул его и уселся, положив ногу на ногу — правую на левую. Правую руку с пистолетом он прижал к бедру.

Он расположился со своим «маузером» точно посредине между мною и моим маленьким автоматическим «кольтом». Впрочем, теперь для меня это уже не имело большого значения.

— Где она? — спросил Зонтаг.

— Не знаю.

Он взглянул на дверь, потом снова на меня.

— Неважно. Я оставил записку у дежурного. Она поднимется сюда.

— И что потом?

— Узнаете.

— Что стряслось?

Он покачал головой.

— Сказал же, здесь вопросы задаю я.

— Все же было в порядке. Мы с мисс Тернер прекрасно со всеми ладили. Лучше некуда. И тут вас подсылают с пушкой.

— Тихо.

Тогда я выложил единственный свой козырь:

— Знаете, а вас видели. В Берлине. Накануне убийства Нэнси Грин.

Его голова дернулась, будто я залепил ему оплеуху.

— Я никогда… — Зонтаг вдруг смолк. Видно, смекнул — отрицать что-либо уже бессмысленно. Он снова глянул на дверь и повернулся ко мне.

— Лжете, — сказал он.

— Ночью в понедельник вы вдвоем вернулись к ней в пансион. Поздно, в четвертом часу утра. У дверей она никак не могла найти ключ. Тогда вы открыли дверь своим ключом.

Его глаза сузились.

— После того как вы поднялись к ней в комнату, вы ее чем-то ударили. Может, вот этим. — Я кивнул на «маузер».

Он бросил взгляд на пистолет. Затем посмотрел на меня и слегка приподнял дуло.

— А после того как она потеряла сознание, — продолжал я, — вы ее задушили. Потом уложили на кровать. Сняли с нее туфли. Руки сложили на груди. Очень эффектно. Мисс Тернер считает, вы ее любили.

— Она была ничтожеством! — огрызнулся Зонтаг. Его глаза округлились. Я подумал, что злость в собственном голосе поразила его самого. Он встряхнул головой, как будто стараясь собраться с мыслями. — Безмозглая английская потаскуха, — презрительно бросил он. — Никчемная тварь. А эта ваша история — чушь. У вас нет никаких доказательств.

— У полицейских в Берлине есть свидетель. И знаете, Гуннар, я думаю, что вашим дружкам здесь, в Мюнхене, это известно. Тем, кто вас сюда подослал. — Я в этом сомневался, но порой кое-кому совсем не вредно пустить пыль в глаза. — Думаю, вы теперь годитесь только для одноразового использования. Вы говорите, что спрашивали про мисс Тернер у дежурного? Он вас запомнит.

— Это уже без разницы. Вас найдут вместе. — Он усмехнулся. — Видите ли, вы сначала убили ее, а потом сами застрелились. Никто и не вспомнит, что перед тем вас кто-то навещал. — Еще одна усмешка.

— За что же я ее убил?

— Вы узнали о ее шашнях с Эриком фон Динезеном.

— И фон Динезен, конечно, все подтвердит.

— Конечно.

— Что ж, Гуннар, думаю, ваш план неплохой. Только позвольте я на минуту опущу руки?

— Не сметь! Руки за голову!

— Ладно, ладно. Тогда ответьте мне на один вопрос. На один-единственный.

— Спрашивайте.

— За что вы убили Нэнси Грин?

Зонтаг ничего не ответил, он даже бровью не повел. Просто сидел и наблюдал за мной.

— Вы что-то ей рассказали? — спросил я. — Чего не стоило рассказывать?

Он презрительно хмыкнул.

— Неужели вы и в самом деле думаете, что я мог что-то рассказать вашей Нэнси Грин? Что я доверю глупой девке какие-то важные сведения?

— Тогда почему?

Зонтаг прищурился.

— Вы действительно не понимаете?

— Абсолютно.

Он взглянул на дверь и снова повернулся ко мне.

— Она видела кое-что такое, чего не должна была видеть. То, что было при мне, когда мы встретились с ней во вторник.

— И что же это было?

— Удостоверения.

— Зачем же было ее убивать из-за каких-то там удостоверений?

— Это были бланки матросских удостоверений. На русском. И одно из них — на имя Петра Семеновича — все еще лежало у меня во внутреннем кармане пиджака.

Я почувствовал себя полным дураком. Если бы я передал удостоверение Биберкопфу, он рано или поздно выяснил бы, что оно фальшивое.

— Значит, все было подстроено, — сказал я. — Те молодчики у «Микадо». Это были подручные Рёма.

Зонтаг отрицательно покачал головой. Довольный, что я в очередной раз ошибся.

— Капитана Геринга. Из CA. Из штурмовых отрядов.

— Но вы же виделись с Грин еще до покушения на Гитлера? Эти карточки были у вас еще до Тиргартена?

— Я получил их во вторник утром, до нашей встречи. — Он усмехнулся. — Они были нужны для других целей.

Зонтаг стал разговорчив — наверное, потому, что наш разговор подразумевал, что я полный дурак.

— Для каких же целей?

— Чтобы проникнуть в ряды красных. И ликвидировать угрозу нашему движению. На труп кладется удостоверение, а все остальные опознавательные знаки изымаются. Если речь идет о красных или русских, власти не слишком глубоко копают.

Я кивнул.

— Прекрасно.

— У нас были удостоверения. Вот мы и решили их вам подкинуть. И убедить вас, что именно коммунисты организовали покушение на господина Гитлера.

— Кто же это придумал?

— Капитан Рём.

— А Гитлер знал?

— Фюрер знает все.

— Кто же тогда стрелял в него в Тиргартене? Или это тоже инсценировка?

— Коммунисты.

— Ну да, уж конечно. Никто из вас не знает об этом деле больше меня.

Зонтаг мрачно улыбнулся.

— Нам уже без разницы, что именно вы знаете.

— Эти люди у «Микадо». Ведь капитан Рём одного из них уложил. Пристрелил.

Зонтаг коротко кивнул.

— Вольфганга Лессинга. Он получил инструкцию скрыться при появлении капитана Рёма. А вместо этого вздумал придать нападению больше правдоподобия. И двинул на капитана Рёма. У капитана не было выбора.

— Это они вам так сказали?

Зонтаг нахмурился.

— Что вы имеете в виду?

— Бросьте, Гуннар. Чтобы такой гениальный план сработал, мне нужно было непременно увидеть это удостоверение моряка. Иначе зачем оно вообще нужно? А увидеть его я мог лишь в том случае, если бы кто-нибудь умер.

— Это был несчастный случай.

— Неправда. Рём умышленно убил одного из людей Геринга.

Зонтаг равнодушно пожал плечами, как будто мы говорили о пустяках.

— Вольфганг с радостью отдал бы свою жизнь за наше движение. За фюрера. Мы все к этому готовы.

— Как же Нэнси Грин увидела удостоверения?

— Они выпали у меня из портфеля. Я сказал ей, что все это просто шутка.

— И тогда Рём решил повесить их на меня. И сказал вам. И вы вынуждены были признаться ему, что дали маху. Что Грин их видела. Тогда они отправили вас в Берлин, чтобы вы успели исправить свою промашку до нашего приезда с мисс Тернер. Если бы я поговорил с Грин и узнал об удостоверениях, ваш план провалился бы.

Зонтаг поднял голову.

— Да, я допустил оплошность. И должен был понести ответственность.

— Зачем тогда Гесс в самом начале назвал имя женщины Пуци? Если бы я о ней не слышал, я бы не стал ее искать.

— Гесс ничего не знал о плане.

— А я думал, Гесс человек влиятельный.

— Не настолько, как ему кажется.

— И все же он знал о мисс Грин. И вы подозревали, а может, Рём, что он мне про нее расскажет.

Зонтаг кивнул.

— И Гесс сказал, что в прошлый понедельник вы были здесь. Но это не так. Вы тогда были в Берлине.

— Гессу в конце концов все рассказали. Фюрер рассказал. В четверг, накануне вашего приезда в Мюнхен.

— Одного не пойму. Почему Рём хотел убедить меня в том, что за мной охотятся коммунисты?

— Если в ходе своего расследования вы бы решили, что покушение — дело рук коммунистов, Гитлер сообщил бы об этом генералу фон Зеекту. И фон Зеект дал бы разрешение на организацию путча против Веймарского правительства.

— Фон Зеект и так думает, что это были коммунисты. Хотя и ваш приятель Гитлер ему не по душе.

— Капитан Рём подготовил улики против одного влиятельного члена Веймарского правительства.

— И когда я должен был найти эти самые улики?

— Скоро.

Я улыбнулся.

— А когда точно, вы, Гуннар, как видно, не в курсе? Они, как видно, вас не просветили, Гуннар?

Зонтаг резко сдвинул дуло пистолета сантиметров на пять в сторону.

— Чушь. Ты хочешь настроить меня против моих друзей, моих товарищей. Ничего не выйдет.

— О каком же члене Веймарского правительства идет речь?

— Неважно.

— Вот видите, вы и этого не знаете.

— Это не моя забота.

— Нет. Тем более, если учесть, что Рём и остальные вас подставляют. Делают козлом отпущения, Гуннар. Они знают, что за убийство Нэнси Грин вы уже на крючке у полиции. Вот они и решили повесить на вас еще парочку трупов, прежде чем бросить волкам на растерзание.

— Не говори ерунду.

— Что же случилось сегодня? Почему они вас сюда подослали?

Зонтаг усмехнулся.

— Поговорите с мисс Тернер, когда она придет. Она знает.

И тут, в эту самую минуту, словно Зонтаг произнес пароль, в дверь постучали.

Глава тридцать седьмая

Прежде чем я смог хоть что-нибудь сделать, Зонтаг переложил пистолет из правой руки в левую. И, продолжая держать меня под прицелом, встал. Двигался он неплохо — тело поджарое и гибкое.

— Ни звука, — сказал он сквозь стиснутые зубы. — Если заговоришь, я сперва выстрелю через дверь, а после убью тебя. — Он кивком показал на пистолет. — Я отлично стреляю. С обеих рук.

Я приготовился. Рано или поздно, пусть на мгновение-другое, ему придется отвлечься на того, кто стоит по другую сторону двери. И он будет вынужден отвести от меня взгляд.

Мне нужно будет мигом соскочить с кровати и перемахнуть через комнату в надежде добраться до него быстрее, чем он успеет пустить в ход свою пушку. Надежда слабая, что и говорить. Но сейчас пистолет у него в левой руке. Что бы он ни говорил, никто не стреляет со слабой руки так же хорошо, как с сильной. Если Зонтаг даст мне хотя бы малейшую возможность, я ею воспользуюсь.

Но Зонтаг об этом и не думал. Он направился к двери пятясь, не сводя с меня взгляда. Слегка наклонил голову.

— Кто там? — спросил он через плечо.

Из-за двери я услышал приглушенный голос:

— Джейн Тернер.

Не переставая следить за мной и не отводя от меня дула пистолета, он потянулся правой рукой к дверной ручке. Немного замешкался, но все же нащупал ее.

— Входите, мисс Тернер, прошу. — Все так же направляя большой «маузер» мне в грудь, он открыл дверь и сказал: — Я держу его на мушке…

Мисс Тернер дважды выстрелила ему в спину.

Зонтаг так удивился, что забыл выстрелить в меня. Я был уже на ногах и возле двери, когда он начал поворачиваться к мисс Тернер и оседать на пол. Левой рукой я вырвал у него «маузер», правой обхватил его под мышками и втащил в глубь комнаты, подальше от мисс Тернер.

— Закройте дверь, — сказал я.

Она занялась дверью, а я — Зонтагом, который уже превратился в мертвый груз. Чтобы аккуратно опустить его на пол, мне пришлось использовать обе руки, хотя в одной я сжимал пистолет.

Стоя на коленях, я положил его голову на ковер. Он открыл глаза.

И посмотрел в мои.

— Вы никуда не денетесь, — прохрипел он. — Мы будем искать вас везде — на вокзалах, на дорогах.

Я не видел выходных пулевых отверстий в его груди. Тридцать второй калибр не слишком мощное оружие. Но вокруг него уже растеклась лужа крови. Моя рубашка, к которой Зонтаг привалился спиной, тоже была в крови.

— Вам конец, — прохрипел он.

Его лицо вдруг исказилось от боли. Когда человека настигает пуля, его тело только через несколько секунд начинает ощущать повреждение.

— Возможно, — согласился я, — но не сейчас.

— Хайль Гитлер! — прохрипел он.

— Уж конечно.

Зонтаг перестал дышать. Голубые глаза смотрели куда-то вверх. Я пощупал ему шею. Пульса не было.

Я поднялся и посмотрел на мисс Тернер. Она стояла, прислонившись спиной к двери, — лицо бледное, руки безвольно опущены. В левой — кожаная сумочка. В правой — маленький автоматический «кольт». Она не отрывала глаз от Зонтага.

Не глядя на меня, она спросила:

— Он умер?

— Да. Вы-то как?..

— Мне сказали, здесь кто-то есть. — Она по-прежнему не могла отвести взгляд от мертвого тела. — Там, внизу. Я поднялась наверх. И услышала за дверью его голос. Я достала… — Она подняла пистолет и посмотрела на него. Нахмурилась. Открыла сумочку, сунула туда «кольт», прижала сумочку к груди и снова уставилась на Зонтага.

— Он сказал, вы знаете, что происходит, — сказал я. — И почему он пришел сюда.

— Да. — Она повернулась ко мне. — По-моему, да. Гитлер. Он…

— Ладно, потом расскажете. У вас есть сумка побольше?

Мисс Тернер безразлично посмотрела на меня.

— Что?

— Сумка побольше. Чтобы влезло больше вещей, чем в эту. Только не саквояж.

— Да. — Она снова взглянула на Зонтага. — Кожаная сумка. Я купила ее во Франкфурте. Помните, мы были…

— Хорошо. Идите к себе. Уложите в нее вещи. С расчетом дня на два. Через несколько минут я за вами зайду.

Мисс Тернер посмотрела на меня.

— Но ведь выстрелы наверняка кто-нибудь да услышал.

Я покачал головой.

— Среди бела дня. Горничные уже закончили уборку, постояльцы разошлись. Ступайте. Я скоро приду.

Мисс Тернер посмотрела на мою рубашку спереди. У нее на лице мелькнула тревога. И она сказала:

— Вы испачкались в его крови.

— Помоюсь. Пожалуйста, мисс Тернер. Идите скорее к себе.

Она подняла на меня глаза. Кивнула. Повернулась, открыла дверь и выскользнула в коридор, прикрыв ее за собой.

Я разделся — одежду свалил в кучу. Прошел в ванную и вымылся. Затем быстро оделся во все чистое и заглянул в портфель Зонтага. Пусто. Я сложил туда кое-какие вещи, только самое необходимое — чистые носки, белье, две рубашки, бритву, путеводитель Бедекера. А еще засунул оба паспорта — настоящий и фальшивый.

В портфеле оставалось свободное место, и я втиснул туда «маузер». Не ровен час пригодится.

Я захлопнул портфель и взял пальто. Хотя день снова выдался теплый и солнечный, мне почему-то показалось, что оно может мне пригодиться, пока вся эта история не кончится.

Я достал часы. Без десяти два.

Когда я постучал в дверь, она открылась почти сразу.

— Готовы? — спросил я.

— Да. — Мисс Тернер надела другой костюм — черный, под пиджаком тонкий серый свитер поверх белой блузки. На правом плече большая сумка, через левое перекинуто пальто. Она все продумала толково.

— Мне очень жаль, — сказала она. — Это я во всем виновата.

— Не думаю, но об этом позже. Надеюсь, вам понятно, что сюда мы уже не вернемся?

— Да.

— Вы взяли все необходимое?

— Да.

— Оба паспорта?

— Да.

— Хорошо. Тогда вперед.

Мы направились к лифту, спустились на первый этаж и прошли через фойе так, как будто собирались выйти куда-нибудь пообедать. Проходя мимо господина Брауна, мы ему кивнули. Он хотел было что-то сказать, но я отмахнулся, и мы поспешили дальше. Я остановил такси, и мисс Тернер попросила водителя отвезти нас на главный вокзал.

Я оглянулся и посмотрел в заднее стекло. Хвоста за нами не было.

Я перевел взгляд на таксиста. Его отделяло от нас стекло. Я повернулся к мисс Тернер.

— Так что с вами стряслось?

И она мне все рассказала.

В двух словах — Гитлер начал с нею заигрывать, притом довольно неловко. Между делом выяснилось, что он наведывался к Грете Мангейм — проститутке, с которой мисс Тернер беседовала в Берлине.

— Просто невероятное совпадение, что он ее встретил, — сказала мисс Тернер. — Из всех берлинских проституток — именно ее. Из многих тысяч он выбрал именно ее — Грету Мангейм.

— Ничего невероятного тут нет, — возразил я. — Он же останавливался в одном из тех шикарных отелей. А их всего-то два или три, и она, похоже, успевала их обслуживать. Она девица не промах. Не каждая проститутка согласилась бы исполнять его прихоти.

— Когда же это было? Когда он с ней встретился?

— Может, в первую ночь по приезде в Берлин. В понедельник. Пуци сказал, что после ужина они все отправились спать. Должно быть, все, кроме Гитлера.

Мисс Тернер покачала головой.

— Я думала, он рехнулся. Сегодня утром. Лицо… какое же отвратительное у него было лицо.

Я заметил:

— Пуци что-то такое говорил в Берлине. Насколько важно, чтобы с именем Гитлера не было связано никаких скандалов. А с Мангейм, думаю, как раз вышла скандальная история.

— Грета, — проговорила мисс Тернер. — Нужно ее предупредить. Я ему о ней говорила. Если он послал кого-то за нами, то наверняка пошлет и за ней.

— Мы и об этом позаботимся.

— Есть еще кое-что.

— Что именно?

— Эрик. Тут вы были правы. Гитлер мне все рассказал. Эрик ему обо всем докладывал. Постоянно. Выходит, вы правы и насчет того, что сведения о нас он у кого-то раздобыл.

— У Кодуэлла, напрямую или через кого-то еще. Я сегодня утром разговаривал с Купером. Он подтвердил.

— Зачем это Кодуэллу?

— Купер объяснил, что Гитлер интересует кое-кого в Лондоне. Но кого точно, он не знает.

— Раз так, значит, фальшивые паспорта, которые передал нам Кодуэлл, больше не годятся. Он мог сообщить нацистам наши имена.

— Мог. Так или иначе, они, возможно, нам еще пригодятся. Если же нацисты объявят нас в розыск, наши настоящие паспорта уж точно будут бесполезны.

Мисс Тернер покачала головой.

— Я чувствую себя полной дурой. Всю дорогу я думала…

— Послушайте, — сказал я, — вы все сделали как надо. Если бы вы не выстрелили, Зонтаг убил бы нас обоих.

Она снова покачала головой.

— Как же все это противно! Когда меня учили стрелять, инструктор предупреждал: нельзя ни в кого целиться, если не собираешься стрелять. И я боялась, что если я с ним заговорю, если начну его уговаривать, он меня просто пристрелит. Вот я и сделала… то, что сделала. — Она на мгновение закрыла глаза, потом снова открыла.

— И все равно на душе у меня мерзко.

— Оно и понятно, — сказал я. — Зато вы спасли мне жизнь.

Мисс Тернер отвернулась и уставилась в окно на мелькавшие мимо здания. Когда она снова заговорила, ее голос показался мне натянутым, как будто у нее горло перехватило.

— Что же теперь делать? Такси приближалось к вокзалу.

— Прямо сейчас, — ответил я, — я позвоню Биберкопфу.

Я рассчитывал, что у нас в запасе есть два часа, прежде чем Зонтага кинутся разыскивать. Вокзал пока был самым безопасным местом — но не поезда. Мы не могли сесть в берлинский поезд в надежде благополучно добраться до места. Как только тело Зонтага обнаружат, начнется розыск. Если Зонтаг говорил правду и если на ноги будет поставлена не только полиция, но и армия, тогда всякий, кто нас узнает, может позвонить с любой станции следования куда надо, и на следующей станции нас уже будут ждать.

Я склонялся к тому, что Зонтаг все-таки говорил правду. К тому же я припомнил слова Ханса Мюллера:

«С нацистами нужно держать ухо востро. Это плохие люди, и они повсюду. Не только в мюнхенской полиции, но и в государственной. И в армии. А здесь, в Мюнхене, у них особенно большое влияние».

В здании вокзала я заметил несколько телефонных будок и договорился, чтобы мне устроили разговор с Берлином. Услышав в трубке голос Биберкопфа, я рассказал ему обо всем, что случилось. И ничуть его не обрадовал. Кроме того, я сказал, что собираюсь делать. Тут я тоже ничем его не порадовал, но он кое-что предложил и дал мне номер телефона, который я записал. Потом я передал ему историю с Гретой Мангейм. И он обещал сделать все, что сможет.

Затем мы с мисс Тернер вышли из здания вокзала через центральный выход, взяли такси. И отправились в Швабинг к Хансу Мюллеру. Было без четверти три.

Дернув парадную дверь, мы обнаружили, что она не заперта, как и в прошлый раз, когда я сюда приезжал. Мы вошли в коридор. Те же голые лампочки на черных перекрученных проводах. Тот же затоптанный желтый линолеум кое-где отставал от пола. Я постучал в дверь к Мюллеру. Биберкопф предупредил, что сегодня вечером его кузен работает в вечернюю смену.

Никто не ответил.

Я подергал за ручку. Она вдруг повернулась, и дверь открылась. Меня это насторожило.

Я вошел в квартиру, мисс Тернер — за мной.

Мы обнаружили его в спальне. Он лежал на спине — на полу, в одних пижамных брюках. Одеяло на кровати отброшено в сторону. Он, видно, пытался встать с кровати, когда они нагрянули.

Глава тридцать восьмая

В него стреляли один раз — пуля попала прямо в сердце. Его неподвижное тело, бледное и угловатое, приобрело уже тот жалкий, брошенный вид, который я так часто видел раньше. Крови было немного, но входное отверстие казалось широким. Такое могло быть, пожалуй, только от пули девятимиллиметрового калибра. Стреляли, похоже, из такого же пистолета, какой сейчас лежал у меня в портфеле. А в портфеле Зонтага лежал пистолет Зонтага. Я присел на корточки и дотронулся до его щеки. Холодная. Он умер уже давно. Ночью или рано утром. Стоя рядом со мной, мисс Тернер спросила:

— За что?

Я встал.

— Он интересовался Зонтагом. Должно быть, нацисты это пронюхали.

— Кто же его убил?

— Не знаю. Может, тот же Зонтаг.

Я посмотрел вниз — на Ханса Мюллера.

Лицо уже потеряло розовую окраску. Стало бледным и восковым.

Мне он понравился. Своей энергией. Честностью. Серьезностью.

«Это плохие люди, и они повсюду… А здесь, в Мюнхене, у них особенно большое влияние».

И они его использовали, свое влияние. Мюллер пытался мне помочь, и они его убили.

— Что же теперь? — спросила мисс Тернер.

— Теперь, — сказал я, — мы ограбим мертвеца.

Ключи лежали на небольшом столике рядом со шкафом. Я взял их и сунул в карман.

Огляделся вокруг в поисках гильзы, но ее успели забрать.

Мы наскоро осмотрели квартиру, но не нашли ничего, что указывало бы на убийцу. Тот, кто это сделал, визитку не оставил. И тут я вспомнил. «Маузер»… вот он и пригодился.

В гостиной я открыл портфель, вынул «маузер» и носовым платком стер с него свои отпечатки пальцев. Стараясь не оставить новых следов, я осторожно положил пистолет на кофейный столик, а платок сунул обратно в карман.

Мисс Тернер следила за мной во все глаза.

— Зачем все это?

— Полиция может найти отпечатки пальцев.

— Но вы же их стерли.

— На обойме. Внутри, — пояснил я. — Может, Зонтаг оставил там свои «пальчики».

— А что, если его убил не Зонтаг? Что, если и пистолет был другой?

— Тогда спутаются все карты. А это сейчас весьма кстати.

Я взглянул на телефонный аппарат. Спросил мисс Тернер, не сможет ли она соединиться с Берлином — с Биберкопфом. Она сказала, что попробует.

Через несколько минут ей это удалось. Она передала мне трубку.

— Я ему ничего не сказала, — прошептала она.

— Сержант?

— Ja? Снова Бомон? Люди начать про нас болтать, а? — Он хмыкнул.

— Послушайте, сержант. Мне очень жаль. Но у меня плохие новости.

Несколько секунд он молчал. Затем безжизненно произнес:

— Ханс… — Это был даже не вопрос. Когда я говорил с Биберкопфом с вокзала, то сказал, что поеду сюда.

— Да, — подтвердил я. — Он мертв.

Я взглянул на мисс Тернер. Она смотрела в сторону коридора, ведущего в спальню.

Через некоторое время сержант спросит:

— Он быть убитый как?

— Похоже, из пистолета. Наверно, утром. Ума не приложу, как они к нему проникли.

— С помощью отмычки. Полиция везде их иметь. В Мюнхен, здесь, везде. А полицейские в Мюнхен есть свиньи, они…

Он не закончил. Пауза затянулась.

— Мне очень жаль, сержант, — повторил я. — Он мне понравился.

— Ja. Вы узнать, кто это сделать?

— Может, Зонтаг.

— Я сейчас звонить в Мюнхен. Пошлю кого-нибудь туда.

— Если вы это сделаете, мы с мисс Тернер уже никогда не выберемся из города.

Снова молчание. Очередной вздох.

— Да. Очень хорошо. Вы придерживаться того же план?

— Да.

— Тогда уходите сейчас. Завтра я с вами говорить.

— Ладно. Еще раз спасибо, сержант.

— Да. Уходите.

Я повесил трубку на крючок, поставил аппарат обратно на столик. И повернулся к мисс Тернер.

— Ладно. — Полез в карман, достал ключи Мюллера и протянул их ей.

— За домом, слева, есть аллея.

— Да, я видела.

— За ней, в самом конце — сарай. На двери висячий замок. Один из ключей наверняка подойдет. Откройте дверь и входите. Там есть электрический свет. Закройте дверь и ждите меня.

— А вы что будете делать?

— Дождусь, когда вы туда доберетесь. Может, нас видели соседи, и я не хочу, чтобы они увидели нас снова. Тем более вместе.

— Да, понимаю.

Я посмотрел ей в лицо. Денек у нее выдался тяжелый. Эта отвратительная история с Гитлером, потом с Зонтагом. Она убила человека и видела, как он умирает. А тут еще один труп. Но, несмотря ни на что, она держалась молодцом. Восхитительная женщина.

— Послушайте, — сказал я, — понимаю, вам сейчас нелегко. Но вы прекрасно держитесь.

Мисс Тернер моргнула. Я заметил, что у нее блестят глаза.

— Все обойдется, — уверил ее я.

Она снова моргнула и подняла подбородок.

— Да, — сказала она, — точно.

Ее сумка лежала на кофейном столике рядом с «маузером». Я подошел к столику, взял сумку и протянул ей.

— Ну, все, — сказал я, — ступайте.

После того как она вышла, держа в одной руке сумку, а в другой пальто, я осмотрел квартиру и стер наши отпечатки со всего, к чему мы могли прикоснуться. Через пять минут я последовал за мисс Тернер — с портфелем и моим собственным пальто в руке.

Когда я вошел в сарай и закрыл за собой дверь, мисс Тернер сказала:

— Мы что, возьмем мотоцикл?

— Да, — ответил я, — возьмем.

Мотоцикл стоял на стойке и выглядел стремительным и резвым, несмотря на то, что был совершенно неподвижен.

— Вы умеете водить мотоцикл? — спросила она.

— Да, — ответил я. — Вы тут случайно не видели контейнеров?

— Контейнеров?

— Железных таких коробок. Для багажа. Крепятся сзади. Мюллер говорил, что они у него где-то есть.

Мы нашли контейнеры под брезентом у задней стены сарая. Я стряхнул с них пыль, надел на болты в задней части мотоцикла и прикрутил гайками. Мисс Тернер стояла в сторонке и наблюдала.

Я открыл левый ящик, и мисс Тернер положила туда свою сумку. Она там прекрасно уместилась — даже осталось немного свободного места. Я вынул из своего (Зонтага) портфеля путеводитель Бедекера и сунул портфель в правый контейнер. Положил путеводитель на водительское сиденье и открыл его.

— Теперь насчет плана, — сказал я мисс Тернер. Она подвинулась ближе.

Я развернул карту в начале книги — карту Южной Баварии.

— Нам бы только выбраться отсюда, — проговорил я, — а там мы будем в безопасности. Сейчас мы в самом сердце Баварии. Вот здесь. Мюнхен. Когда нацисты найдут там Зонтага, они, скорее всего, заставят своих наймитов в полиции выставить засады на дорогах. Но, думаю, они решат, что мы двинемся на север, к Берлину. Вот сюда. Или на запад, во Францию. Или на юг. Решат, что мы попытаемся добраться до Италии через Австрию.

— А куда мы поедем на самом деле?

— На восток. В город под названием Пассау. Вот он, на границе с Австрией.

— Почему в Пассау?

— У Биберкопфа там есть друг. Тоже полицейский. Он поможет нам с визами. Чтобы попасть в Австрию. Мотоцикл мы оставим в Пассау и на поезде двинемся в Линц.

Мисс Тернер нахмурилась.

— Довольно длинный путь — кружной, не так ли, если мы хотим попасть в Англию?

— Да. Может, как раз поэтому нацисты и не обратят на него особого внимания. А из Линца мы сможем двинуться на север, через Чехословакию, а затем снова вернуться в Германию. Где-нибудь вот здесь. Севернее Баварии.

— А если не сможем?

— Тогда доберемся до Вены и оттуда направимся на юг. Через все эти места. В Афины.

— Но это еще дальше от Англии.

— Ну да, и от Баварии тоже.

Мисс Тернер взглянула на меня.

— Да, конечно.

— Из Афин можно пароходом доплыть до Франции, — сказал я.

Она задумчиво рассматривала карту. Затем подняла глаза на меня.

— Знаете, я совсем не знаю новогреческий.

Я улыбнулся. Нас пытаются убить, а она смущается, что не знает новогреческого языка.

— Не страшно, — заметил я. — Зато я знаю.

Она нахмурилась.

— Правда? Где вы его выучили?

— Длинная история. Вы готовы?

— Да. Можно кое-что сказать? Я вам так благодарна, господин Бомон. От всего сердца. Вы были такой терпеливый и находчивый, а я — полная дура. Если бы я не…

— Мисс Тернер, вы не виноваты. Ни в чем. И поверьте, мы непременно выкрутимся.

Глава тридцать девятая

У «Меголы» было два бензобака, причем основной был скрыт под обтекаемым корпусом, а дополнительный — прикреплен слева к переднему колесу. Пользуясь дополнительным бензобаком, основной можно оставить про запас.

Мюллер научил меня пользоваться насосом, чтобы перекачивать бензин из основного бака в дополнительный. Я сделал это сразу, заполнив маленький бак. Таким образом, основной бак оказался полон только наполовину. Мы обыскали весь сарай в поисках канистры с бензином, но ничего не нашли. Судя по карте, до Пассау было 160 километров. Я не знал, сколько бензина требовалось этому мотоциклу на такое расстояние, но был уверен — в путешествии надо будет дозаправиться. Пока мы искали бензин, я откопал мотоциклетные очки и тонкие кожаные перчатки. Они оказались мне малость тесноваты, но так или иначе сгодились. Я сунул их в правый карман пиджака, где у меня был «кольт». А очки положил в левый.

Самый трудный вопрос, который предстояло решить, прежде чем выехать из гаража, заключался в том, как быть с юбкой мисс Тернер. В ней она никак не смогла бы разместиться на пассажирском сиденье, поставив ноги по обе стороны заднего колеса. Надо было сделать разрез на юбке и пальто.

Мюллер говорил, что его «девочки» садились на сиденье боком. Мне это казалось небезопасным, особенно если машину сильно разогнать. Но мисс Тернер готова была рискнуть, по крайней мере до выезда из Мюнхена.

— Я ездила в женском седле на лошади, — сказала она. — Не могу сказать, что мне очень нравилось, но у меня получалось. — Она устало улыбнулась. — К тому же эта юбка мне нравится.

— Ладно, — согласился я. — Самое главное — балансировать вместе с машиной. Когда я сворачиваю налево, то наклоняю мотоцикл влево. Вы должны делать то же самое. Не пытайтесь уравновесить машину. Не переносите свой вес на другую сторону.

Она кивнула.

— Балансировать вместе с машиной. Поняла.

— Это несложно. Просто держитесь за меня.

— Да-да, непременно.

Я достал часы. Четыре пополудни. Солнце сядет только часов около девяти. Значит, до Пассау мы сможем добраться еще засветло, что немаловажно, потому как у мотоцикла не было фар.

Мы надели пальто, и я снял мотоцикл со стойки. Мисс Тернер открыла дверь сарая, и я выкатил мотоцикл на аллею. Пока я усаживался на сиденье, она закрыла и заперла дверь. Я достал из кармана очки, надел их наголову и опустит на глаза. Потом достал перчатки и натянул их на руки. Наглухо застегнул пальто. Уперевшись обеими ногами в землю, чтобы удержать мотоцикл, я велел ей садиться.

Когда она скользнула на сиденье с левой стороны, мотоцикл слегка повело — сперва влево, потом вправо.

— Обхватите меня за грудь, — сказал я.

Она повиновалась. Мотоцикл снова качнуло.

Я повернул ключ и включил зажигание.

Но ничего не произошло — впрочем, оно и понятно. Мотоцикл не заведется, пока я не толкну его вперед.

— Держитесь, — сказал я мисс Тернер и толкнул машину. Двигатель кашлянул. Я толкнул сильнее — двигатель взревел, и машина покатила сама по себе. Я почувствовал, как рука мисс Тернер сжалась у меня на груди.

У мотоцикла была лишь одна передача — передняя, без нейтральной. Чтобы остановиться, мне надо будет тормозить, да еще успеть выключить двигатель. А чтобы двинуться снова, всю процедуру, начиная с толкания, придется повторить.

Но теперь, чтобы ехать вперед, мне было достаточно дать газ. Я посмотрел, есть ли на дороге машины. Ни одной. И мы выехали с аллеи на дорогу.

— Вы в порядке? — крикнул я мисс Тернер.

— Да, — ответила она, — в полном.

— Тогда двинули. — Я дал газ.

Мотоцикл рванул вперед. И снова рука мисс Тернер с силой обхватила меня.


Некоторое время мы петляли по Мюнхену, прежде чем наконец выбрались на дорогу, ведущую из города на восток. А проехав еще несколько километров, оказались в сельской местности, среди полей и изумрудно-зеленых лугов, простиравшихся по обе стороны дороги. В воздухе пахло сырой землей и свежим навозом. Далеко на юге проглядывала горная цепь. Альпы.

Машин на дороге было мало, вероятнее всего потому, что дорога оказалась довольно скверной. Всего в два ряда, да еще в сплошных выбоинах.

Отъехав от города километров пятнадцать, я притормозил, съехал на обочину и выключил двигатель.

Мисс Тернер сняла руку с моей груди.

— Что случилось?

Придерживая мотоцикл, я обернулся и поглядел на нее.

— Ничего. Просто хотел проверить, как вы. Нужно посмотреть, как быстро эта штука может двигаться. Вам там удобно?

— Да, вполне. Честно говоря, за пределами Мюнхена мне стало куда легче.

— Это точно. Ну, держитесь. Попробую разогнаться побыстрее.

— Поняла. — Она слабо улыбнулась. — Аллюр три креста!

Я тоже улыбнулся. Восхитительная женщина!..

Я оглянулся, нет ли машин сзади. Пусто. Включил зажигание и толкнул мотоцикл вперед. Двигатель завелся. Я газанул, и машина рванула вперед.

Мотоцикл набирал и набирал скорость, двигатель сперва ровно гудел, а потом пронзительно взревел. Наконец я выжал из него все, что можно. Стрелка спидометра показывала сто километров в час. Мюллер говорил, что он разгонял его до 115 километров, но тогда он, очевидно, ехал один и без багажных контейнеров.

Машина прекрасно слушалась руля, легко поворачивала и влево, и вправо. Мисс Тернер держалась за меня крепко.

Вдруг мотор поперхнулся — раз, другой. Потом плавно загудел — и опять поперхнулся. Я выключил двигатель.

— В чем дало? — прямо мне в ухо крикнула Мисс Тернер.

Я нажал на тормоз и наклонил к ней голову.

— Бензин кончился.

Нам непременно нужно было найти еще бензин, и поскорее.


Мы раздобыли бензин в местечке Мюльдорф — небольшом городке на берегу реки Инн, километрах в семидесяти от Мюнхена. Узенькие улочки, маленькие каменные домики, мраморный фонтан, две каменные церкви с крутыми крышами. Я нашел гараж, и мисс Тернер объяснилась с хозяином, маленьким веселым толстяком.

Прежде чем снова сесть на мотоцикл, я спросил у мисс Тернер, может, она проголодалась.

— Есть немного, — призналась она. — Но лучше, наверно, ехать дальше, пока еще светло, так?

— Верно. А в Пассау раздобудем поесть. Осталось уже меньше двух часов.

Мисс Тернер улыбнулась:

— За это время не умру.

Я посмотрел на часы. Пять.

Солнце за то время, что мы были в пути, село, и ветер, дувший нам в лицо, стал прохладнее. Я был рад, что на мне очки и перчатки. Пожалел только, что нет кожаной куртки. Как ни плотно старался я запахнуть пальто, ветер все равно проникал сквозь него и жалил меня в грудь.

Чем дальше, тем холмистее и лесистее становилась местность. Дорога сделалась еще хуже — мне даже пришлось сбавить скорость. Но часов в семь, когда тени уже стали заметно длиннее, а небо начало бледнеть, мы проехали знак с надписью: «ДО ПАССАУ 10 КИЛОМЕТРОВ».

Я не хотел въезжать в город на мотоцикле. Слишком уж заметное средство передвижения. И если Ханса Мюллера уже обнаружили, мотоцикл мог попасть в список угнанных.

Километров через восемь мы подъехали к довольно крутому спуску между мрачными рядами деревьев. Справа на небольшом заросшем сорняками участке я увидел что-то похожее на заброшенный сарай. Я заметил, что он был наполовину разрушен, крыша местами обвалилась. Я сбросил скорость и свернул с главной дороги на разбитую тропинку, которая вела к распахнутым настежь дверям сарая.

Подъехав к дверям, я остановил мотоцикл и выключил двигатель.

— Ну вот, — сказал я мисс Тернер, — приехали.

— Мы что, бросим мотоцикл здесь? — Она соскользнула с сиденья.

— Да. Завтра я скажу Биберкопфу, где его найти. Если родные Мюллера захотят, то смогут кого-нибудь отрядить за ним.

Я вкатил мотоцикл в сарай. Там было темно — свет проникал только через дверь и дырявую крышу. На утоптанном земляном полу валялась большая деревянная дверная створка. Я подкатил мотоцикл к стене, открыл багажные контейнеры, достал оттуда сумку и портфель, закрыл контейнеры и отнес сумку с портфелем к выходу из сарая.

Мисс Тернер помогла мне поднять дверную створку. Мы оттащили ее к стене и загородили мотоцикл. Не ахти какая загородка, но сойдет.

Мисс Тернер достала из сумки зеркальце и принялась причесываться. Я провел ладонью по своим волосам. Они слиплись от грязи.

До того как мы доберемся до Пассау и найдем гостиницу, возможности вымыться у нас не будет.

С привокзального телефона мисс Тернер позвонила по номеру, который дал мне сержант Биберкопф. Поговорив недолго, она повесила трубку.

— Мне сказали, чтобы мы шли в «Ратскеллер» — это где-то на речном причале. Через час за нами придут.


Мы прошлись по Пассау. Маленький симпатичный городок. Много зелени, много узких, вымощенных булыжником улиц, сбегающих с холма прямо к Дунаю. Сказочные каменные домики, крытые красной черепицей.

«Ратскеллер» находился на берегу Дуная — из окна, возле которого мы расположились, нам были видны яркие пароходики, стоявшие в ряд у причала, и отвесный, поросший лесом противоположный берег реки примерно в двухстах пятидесяти метрах от нас.

Пейзаж был просто загляденье — точно с картинки, и даже не верилось, что есть на свете люди, которые желают нам смерти.

День у нас выдался долгий, мы оба ничего не ели с самого завтрака — и здорово проголодались. Мисс Тернер заказала мясо с вермишелью, а я себе — бифштекс с жареной картошкой. А бутылку вина мы разделили на двоих.

Сержант Стефан Хайден, друг Биберкопфа, подошел без четверти девять, как раз на закате солнца. Он был высокий и худой, примерно тридцати лет, одет в серый гражданский костюм. Он слегка прихрамывал, осторожно ступая на правую ногу.

После того как он сел и мы обменялись приветствиями, я спросил:

— Вы давно знаете сержанта Биберкопфа?

— С войны, — ответил Хайден по-английски. — Мы вместе были в Англии. В Хандфорте. В лагере для военнопленных.

Я спросил:

— Сержант Биберкопф рассказал вам нашу историю?

— Да. Он сказал, вы в беде и за вами гонятся нацистские свиньи из Мюнхена. Вам, стало быть, нужно попасть в Австрию. Что ж, могу помочь. У меня есть друг на таможне. Если вы дадите мне свои документы, я сегодня же позабочусь, чтобы у вас были визы. Так что завтра сможете уехать. Поезд отходит в полдень.

Я передал ему паспорта, которые мы получили от Кодуэлла, на имя Джозефа и Шарлотты Макнил.

Хайден полистал их, взглянул на меня и улыбнулся.

— Это не ваши подлинные имена.

— Верно.

— Прекрасные фальшивки, — заметил он довольным тоном, как будто восхищался некими искусными поделками.

— С ними могут возникнуть проблемы, — предупредил я. — Весьма вероятно, нацистам известны эти имена.

— Никаких проблем не будет. Мой друг и об этом позаботится. Вы уже подыскали гостиницу на ночь?

— Нет.

— Советую остановиться в «Пассанер Вольф» — это рядом с вокзалом. Я уже говорил с управляющим. С регистрацией трудностей не будет.

— Спасибо, сержант. Очень признательны вам за помощь.

Хайден улыбнулся.

— Враг моего врага мне друг. Нацисты — самое худшее из зол для Баварии. У нас в Пассау они тоже набрали силу. И я рад, что могу сделать хоть эту малость, чтобы испортить им настроение.

Он встал.

— Паспорта принесу завтра в восемь утра прямо в гостиницу. — Он снова улыбнулся. — Тогда и распрощаемся.

Я тоже встал и пожал ему руку.

— Спасибо.

Хайден кивнул, учтиво поклонился мисс Тернер и ушел, слегка прихрамывая.

За те двадцать минут, что он провел с нами, ему удалось разом изменить все к лучшему. До его прихода мы были беглецами. А после его ухода стали беззаботными туристами.

Мы были в огромном долгу перед сержантом Хайденом. И перед сержантом Биберкопфом тоже.

Мы с мисс Тернер выпили кофе с коньяком и составили план на завтра. Утром, когда получим визы, мы купим одежду и чемоданы, а также билеты на поезд до Линца.

Мы вышли из ресторана и прошли через город к гостинице «Пассанер Вольф». Как и обещал Хайден, нас зарегистрировали без лишних хлопот. Наши комнаты располагались на одном этаже — нас разделяли только три двери. Коридорный проводил нас в наши номера, я пожелал мисс Тернер спокойной ночи и закрыл за собой дверь.

«Пассанер-Вольф» не шла ни в какое сравнение с «Адлоном» или «Байеришер Хоф», но, что ни говори, здесь было чисто и уютно. Я налил в ванну воды, сбросил с себя одежду и залез в ванну. Через полчаса я уже лежал в теплой мягкой постели, под чистой простыней и пушистым одеялом. Чтобы заснуть, мне потребовалось не больше двух минут.

Они нагрянули рано поутру.

* * *
Гостиница «Пассанер Вольф»

Пассау, Германия

Понедельник, вечер

21 мая


Дорогая Евангелина!

Мы с господином Бомоном попали в довольно неприятное положение.

Только прошу тебя, не волнуйся. Есть надежда, что завтра днем мы уже будем в безопасности — в австрийском поезде, который мигом доставит нас в Линц.

Но я пишу тебе на тот случай, если вдруг произойдет что-то непредвиденное.

Интересно, помнишь ли ты то замечательное утро в Торки, раннее-раннее, когда еще не взошло солнце. Это было в июне, и воздух был на удивление теплый, почти знойный. На западе — полная луна, а на востоке небо уже начало розоветь. Было примерно половина пятого. Мы с тобой вдвоем вылезли в окно школы госпожи Эпплуайт и прошлепали по тропинке, что вилась меж берез, к мысу на берегу Ла-Манша. Мы уселись на мокрую деревянную скамейку и уставились на воду. Луна была у нас за спиной, тени не падали на воду, и она казалась темно-свинцовой.

На востоке, над горизонтом начали сгущаться облака, и мы испугались, что восход не будет таким потрясающе красивым, как мы надеялись. Но пока мы сидели, далекие облака разошлись, и в то самое мгновение, когда из-за края земли выглянуло солнце, они совсем рассеялись, исчезли, и яркий, согревающий душу свет разлился по морской глади, красно-оранжево-золотой свет. И вдруг на какой-то миг, на полсекундочки, среди всех этих ослепительно ярких красок, среди всех этих коралловых, алых и пунцовых переливов полыхнуло зеленым.

Помню, как ты схватила меня за руку и сказала:

— Ты видела? Зеленую вспышку?

— Да! — воскликнула я. Сердце у меня неистово заколотилось.

Несколько трепетных минут мы любовались солнцем — как оно мало-помалу теряло свое чудесное великолепие, превращаясь в обычное загадочное светило — яркое, желтое круглое чудо на утреннем небе. Никаких зеленых вспышек мы больше не видели.

Я даже расстроилась. Помню, как ты схватила меня за руку.

И на полном серьезе сказала:

— После того что мы видели, думаю, можно и умереть.

На мгновение я была потрясена. Сколько же нам в ту пору было лет? Одиннадцать? Двенадцать? Смерть нас тогда не пугала. Почему, удивилась я, ты так говоришь?

Но потом я поняла, что, конечно, ты была права. Нас оделили сказочным даром — даром, который наполнил меня таким счастьем и такой радостью, каких я еще никогда не испытывала. И если мне случится умереть прямо сейчас, в этот самый миг, я умру счастливой и радостной. И разве может кто-нибудь из нас, независимо от возраста, мечтать о большем?

С той поры мне довелось пережить лишь несколько похожих мгновений. Но каждый раз я вспоминала о том, первом, который я пережила вместе с тобой.

Как я уже сказала, возможно, завтра днем мы с господином Бомоном будем лакомиться шоколадным тортом с миндалем в каком-нибудь уютном кафе на берегу реки. Но, что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты знала — с той самой минуты, как мы увидели тот восход, я дорожила им и тем, что разделила эту минуту с тобой. И после нашей долгой дружбы я, как всегда, дарю тебе…

Всю свою любовь.

Джейн

Глава сороковая

Меня разбудил стук. Кто-то колотил в дверь.

«Кольт» лежал у меня под подушкой. Я сунул туда правую руку, нащупал его, сел и зажег свет. Часы лежали на прикроватном столике. Четыре утра.

На мне были шорты. Я встал с кровати и прошел к двери. Не открывая ее, спросил:

— Кто там?

— Портье. У нас тут проблема.

Держа пистолет у правого бедра, я левой рукой отпер дверь, но цепочку не снял. Приоткрыв дверь, глянул в щель.

Я узнал портье — молодого пария в тесноватом костюме.

— Какая еще проблема? — спросил я.

— С вашей спутницей. С той женщиной.

— Что с ней?

— Она поранилась.

— Поранилась?

— Да, она спустилась вниз какое-то время назад и…

— Погодите.

Я едва успел снять цепочку, как дверь резко распахнулась, ударив меня по лбу и по правой руке. Вслед за тем в комнату ворвались двое здоровяков в черных плащах и схватили меня. Один из них ударил меня коленом в пах. Когда я согнулся, хватая ртом воздух, меня ударили по затылку. Я заметил только, как закружился пол, — дальше я уже ничего не видел.

Думаю, я недолго находился без сознания, должно быть, минуты две, а когда пришел в себя, то обнаружил, что сижу на полу возле зеркального комода, спиной к стене. Голова болела, меня поташнивало.

В комнате находились трое громил. Двоих я только что видел. Каждому лет по тридцать с лишним. Они стояли с обеих сторон от меня, примерно в метре, у кровати, и у каждого в руке было по «люггеру». Между ними я увидел третьего мужчину в таком же черном плаще — он сидел на кровати. Он был моложе, стройнее, с бледным, худым серьезным лицом, как у монаха.

Я сообразил, что уже где-то видел его. Он был с Рёмом в «Микадо».

Кальтер. Лейтенант Феликс Кальтер.

Кальтер сказал:

— Не делайте глупостей. Мы не собираемся причинять вам вред.

— Вижу, — сказал я.

— Насилие было вызвано необходимостью, — сказал он. — Этого больше не повторится, если вы будете благоразумны.

Я почувствовал, что у меня слева здорово болит грудная клетка. Наверное, один из них пнул меня, пока я был без сознания. Неужели и это было вызвано необходимостью?

— Где мисс Тернер? — спросил я.

— Внизу. Ждет, когда вы составите ей компанию.

— Как вы нас нашли? — спросил я.

— Вы покупали бензин в Мюльдорфе. У нас есть друзья среди местных полицейских. Один из них поговорил с хозяином гаража.

С тем веселым толстяком.

— И вы догадались, — сказал я, — что мы направляемся в Пассау. К границе.

Кальтер только пожал плечами.

— Проще пареной репы. — Он встал. — Собирайтесь.

Чтобы встать, мне понадобилось больше времени, чем обычно. У меня все болело, руки и ноги затекли. По-стариковски шаркая ногами, я обошел кровать, чтобы подойти к стулу, на котором висела рубашка с брюками. Оба «люгера» поворачивались следом за мной. А Кальтер, сунув руки в карманы плаща, стоял и наблюдал за происходящим.

Я натянул брюки. Они их обшарили — из карманов исчезли бумажник, расческа, перочинный нож, мелочь. Я надел рубашку. Застегнул пуговицы. Опустился на стул, чтобы надеть носки и ботинки. Завязывая шнурки, я обратился к Кальтеру:

— И что теперь?

— Вы вернетесь с нами в Мюнхен. Господин Гитлер желает с вами поговорить. Он хочет выяснить случившееся недоразумение.

— Угу, — отозвался я.

До Мюнхена путь неблизкий. По дороге сплошь густые леса. Так что есть где спрятать два трупа.

Я встал.

— Ваше пальто, — напомнил Кальтер.

Пиджак и пальто висели в открытом шкафу. Я подошел к нему, протянул руку, снял пиджак с плечиков. И сразу почувствовал, что «кольта» там нет.

Я взглянул на Кальтера.

Он вытащил левую руку из кармана плаща и показал мне маленький пистолет.

Я надел пиджак.

Кальтер улыбнулся и убрал мой «кольт» назад в карман.

— Теперь пальто, — сказал он.

Я надел пальто.

Из правого кармана своего плаща Кальтер извлек пару наручников. И бросил мне через кровать. Я поймал их, осмотрел и взглянул на Кальтера.

— Простая мера предосторожности, — объяснил он. — Если бы мы хотели вас убить, вы бы уже давно были трупом.

Неужели они и впрямь решились бы убить меня в гостинице: ведь постояльцы могли услышать выстрелы? А что бы они стали делать с моим трупом?

Я бросил наручники на кровать.

— Не думаю.

Кальтер вздохнул. Покачал головой. И позвал:

— Клаус!

Клаус был громилой, стоявшим ближе ко мне. Он сделал два быстрых шага вперед и замахнулся пистолетом, делая ложный выпад. Однако на этот раз я был начеку. Не обращая внимания на его обманное движение, я пригнулся, уворачиваясь от удара, и вмазал ему своей левой в живот, целя под дых. Но у меня все болело, я был неточен и нерасторопен. Он выдержал удар, вскинул пистолет и хватил меня по лбу. Пол снова закачался — и я снова рухнул.

Клаус перевернул меня на спину. Защелкнул на мне наручники — щелк-щелк! — и рывком поднял на ноги. Веса во мне девяносто килограммов. Меня это впечатлило.

Кальтер, стоявший на другой стороне комнаты, покачал головой.

— В этом не было совершенно никакой необходимости, — сказал он. Затем что-то сказал по-немецки другому громиле, не Клаусу, — тот схватил с комода мой портфель, открыл его и сгреб туда мои вещи, лежавшие на прикроватном столике, — блокнот, ручку.

Он взял мои часы, взвесил их на ладони, затем украдкой глянул на меня и положил их туда же, в портфель. По этому взгляду я понял, что часы он решил прикарманить и что мы с мисс Тернер уже никогда не попадем в Мюнхен.


Мисс Тернер сидела в маленьком фойе на кожаном диване, рядом с ней расположился еще одни громила в черном пальто.

Она встала, увидев, как мы вчетвером вышли от лифта. Поднялся и сидевший рядом с ней верзила. Он держал на коленях ее сумку, которую теперь сунул себе под мышку. На ней было пальто поверх того же черного костюма, который она надела накануне, волосы были распущены и ниспадали на плечи. На запястьях у нее — такие же наручники, как и на мне.

Я глянул в сторону конторки. Там стоял молодой человек в тесном костюме. Он отвернулся.

Мисс Тернер выглядела усталой. Она осунулась, плечи опущены.

Я спросил:

— Они вас били?

— Пошевеливайтесь! — велел Кальтер и кивнул на дверь.

Мисс Тернер покачала головой. Но я заметил у нее на правой щеке небольшой синяк. Тут я здорово разозлился.

— Выходите! — рявкнул Кальтер. — К двери!

Громила с сумкой мисс Тернер возглавил нашу процессию, за ним следовал не-Клаус. Мы с Мисс Тернер шли рядом, за нами — Клаус с Кальтером.

На улице уже было холодно, от реки тянуло сыростью. Булыжник под ногами был влажный и скользкий. Мисс Тернер шепнула:

— Ночной портье. Он…

— Молчать! — рявкнул Кальтер у нас за спиной.

Мисс Тернер взглянула на меня. Я покачал головой.

Мы спустились с холма и дальше пошли вдоль реки. На темной водяной глади я видел крошечные огоньки нескольких лодок, наверное, барж, неспешно плывших по течению. Улица была пустынна.

Повернув налево, мы прошли еще около сотни метров мимо старых темных домов. Луна скрылась. Уличные фонари встречались изредка, так что местами мы шли в полном мраке. За нами по темной глади реки медленно двигались светлячки-баржи.

Я все искал возможность хоть что-нибудь предпринять. Но не находил — и тем не менее продолжал искать, отлично понимая, что не успокоюсь, пока меня не остановит пуля.

Мы подошли к широким белым деревянным дверям какого-то сооружения — должно быть, склада. Верзила с сумкой мисс Тернер постучал костяшками пальцев в дверь. Тишина. Он снова постучал.

Кальтер рявкнул что-то по-немецки. Верзила схватился за дверь и рванул. Она медленно отошла влево. Нижняя ее часть двигалась на маленьких деревянных колесиках, и они загрохотали по булыжнику. Когда верзила открыл дверь полностью, она оказалась настолько широкой, что через нее могли проехать два грузовика одновременно. Однако в глубине, и то лишь на расстоянии метра, не более, можно было разглядеть только цементный пол, куда падал свет уличного фонаря. Дальше — кромешная тьма.

— Вильгельм! — крикнул Кальтер. Никто не ответил.

Клаус с Кальтером двинулись вперед. Клаус оказался слева от меня. Верзила с сумкой мисс Тернер стоял тоже слева, правда, чуть дальше. Справа от меня была мисс Тернер. Справа от нее — Кальтер, а справа от Кальтера — не-Клаус. Он-то первый и двинулся внутрь, в темноту.

— Вильгельм! — снова крикнул Кальтер.

Вспыхнул свет. Помещение походило на гараж. Слева стояли два блестящих черных автомобиля. А правее, где было открытое пространство, мы увидели Эрика фон Динезена. На нем было пальто из верблюжьей шерсти поверх черного смокинга, белой рубашки и черной бабочки. Вокруг шеи — красивый белый шелковый шарф. В руке он держал красивый черный автоматический пистолет — «люгер».

Глава сорок первая

Там, в гостинице «Байеришер Хоф», мисс Тернер поступила правильно. Сделала то, чему учили ее инструкторы. У нее в руке был пистолет — она выстрелила. И убила Зонтага. Фон Динезен, стоявший в широком дверном проеме с пистолетом, нацеленным на Кальтера, допустил промашку. Он заговорил. Возможно, он поступил так потому, что привык выступать на сцене и у него это неплохо получалось.

Но долго говорить ему не дали — все остальные тоже выхватили оружие.

И тут все случилось разом.

Для меня это была возможность. Когда грянули первые выстрелы, я сцепил пальцы, шагнул влево и, повернувшись на левой ноге, вмазал сжатыми кулаками Клаусу по горлу, вложив в удар весь свой вес. Он как раз собирался достать из кармана пистолет, но не успел — вместо этого он согнулся пополам и схватился за горло. Я выхватил у него «люгер» и рукояткой хватил его по затылку.

Когда он упал на булыжник, я двумя руками поднял пистолет и выпустил две пули в верзилу с сумкой мисс Тернер. Верзила был занят тем, что стрелял в фон Динезена, но вдруг остановился и рухнул наземь.

Я развернулся и успел заметить, как падают фон Динезен и не-Клаус. Я направил свой пистолет на Кальтера, а он нацелился своим на меня. Но в этот самый миг у него за спиной возник Пуци Ганфштенгль — и ударил его по голове длинной трубой.

Кальтер упал. Пуци швырнул трубу на улицу. Она громко зазвенела — как колокол.

Мисс Тернер подбежала к фон Динезену — он лежал навзничь на цементном полу — и опустилась около него на колени.

Пуци схватил меня за руку. На нем был очередной серый костюм и белая рубашка, но я впервые видел его без галстука.

— Фил! Надо уходить! Вот-вот нагрянет полиция!

Верно, только, возможно, не сразу. Мы находились в торговом районе — поблизости ни одного жилого дома.

Однако, прежде чем уйти, надо было кое-что сделать.

Не выпуская пистолета, я кивнул на верзилу с сумкой мисс Тернер.

— Пошарьте у него в карманах. Найдите ключ от наручников. И заберите сумку.

Я подскочил к не-Клаусу, вырвал у него из рук портфель. И повернулся к Кальтеру. Присел на корточки, положил «люгер» на мостовую и пощупал ему шею. Пульс был, правда, слабый.

Я порылся у него в карманах. Забрал свой «кольт» и положил его рядом с «люгером». Пришлось обшарить еще два кармана, прежде чем я наконец нашел ключи от наручников.

Кальтер слегка дернул рукой, словно в судороге, и тихо застонал. Я схватил его за волосы, приподнял голову и с силой ударил о мостовую.

От двух черепных травм, нанесенных с небольшим промежутком, ему вряд ли станет лучше. Но мне не понравилось, что на щеке у мисс Тернер был синяк. Да и сам Кальтер мне тоже не понравился.

Я открыл портфель и наскоро осмотрел его содержимое. Все было на месте, включая бумажник, расческу и перочинный нож. Я рассовал все это по карманам, а в портфель положил «люгер». Встал и засунул «кольт» в карман пальто.

Пуци подошел к мисс Тернер. И встал рядом, держа в руке ее сумку. А она стояла все так же на коленях возле фон Динезена, опустив голову.

Я поспешил к ним.

— Он умер, — сказал мне Пуци. Его широкое лицо казалось безразличным.

Я тронул мисс Тернер за плечо.

— Нужно уходить.

Она подняла на меня глаза, полные слез, и кивнула:

— Да, конечно.

Я подал ей руку. Она взялась за нее и выпрямилась. Слегка пошатнулась, но устояла.

— Да, — сказала она.

Я снял с нее наручники. Она этого как будто не заметила. Потому как все еще смотрела вниз, на фон Динезена.

— Пуци, — сказал я, — отдайте ей сумку.

Он протянул ее мисс Тернер.

— Проверьте, все ли на месте, — сказал я.

— Да. — Она взяла сумку, открыла, вяло покопалась в ней.

— Фил, пора уходить, — сказал Пуци.

— Да, — кивнул я. И обратился к мисс Тернер:

— Готовы?

— Да, — ответила она.


— Откуда вы узнали? — спросил я у Пуци.

— Эрик позвонил.

— А он откуда узнал?

— Ему Гитлер сказал.

— Почему?

Мы сидели в полуразрушенном сарае к западу от Пассау, где мы с мисс Тернер оставили мотоцикл. «Мегола» была все еще там.

Снаружи небо уже мало-помалу превращалось из черного в опаловое с молочно-белым отливом.

Мы с Пуци стояли у кузова странной машины. Это был «Даймлер», старенький, видавший виды грузовичок, в сплошных вмятинах. Его покрасили в траурный черный цвет, но краска давно облупилась, и можно было видеть, что за долгие годы его перекрашивали не раз, и в разные цвета. Возможно, во время войны он был покрыт защитной краской.

После того как мы покинули гараж, прошло минут двадцать.

Я считал, что у нас в запасе есть часа два. Полиции Пассау понадобится время, чтобы понять, что к чему. Если Кальтер с Клаусом живы, хотя насчет Кальтера я совсем не уверен, они могут нас сдать.

А может, и нет. Кальтер с подручными действовали по собственной инициативе, не уведомив местные власти, и полиция Пассау может обидеться.

Если же Кальтер мертв, Клаус, скорее всего, будет держать язык за зубами, пока не получит приказ от своего начальства.

Но продолжаться до бесконечности это не может — и нам надо было что-то решать.

Мы не можем вернуться в Мюнхен на грузовике вместе с Пуци. Мы не сможем получить фальшивые паспорта с визами от сержанта Хайдена, если о нас прознает вся полиция в Пассау. А значит, через австрийскую границу нам не перебраться.

Да и здесь, в сарае, нельзя торчать вечно.

Но мне все же хотелось знать, каким образом Пуци и фон Динезену удалось подоспеть вовремя. Пока ехали в машине, возможности поговорить не было, если учесть, что Пуци вел эту старую разбитую колымагу по улицам Пассау так, будто это была «Бугатти».

— Точно не знаю, — сказал Пуци. — Но, по его словам, Гитлер хотел ткнуть его носом. Он так и сказал — ткнуть носом. Но что это значит, не объяснил.

Мисс Тернер стояла в полутора метрах от нас в открытых дверях сарая, прислонившись к косяку и сложив руки на груди. Она смотрела на светлеющее небо. И вот медленно, но решительно она повернулась к нам лицом.

— Он был там, — сказала она. — У Гитлера. Когда он звонил Кальтеру.

— Это фон Динезен сам вам сказал? — удивился я. — Только что?

— Да. Он знал, что Кальтеру нужно время, чтобы собрать своих людей. Как только появилась возможность, он позвонил господину Ганфштенглю.

— Но зачем Гитлер сообщил ему о том, что происходит?

— Как сказал господин Ганфштенгль, чтобы ткнуть Эрика носом. В наши с ним отношения. Гитлер разозлился на меня до невозможности.

— Фил, он сам не свой, — вмешался Пуци. — Ужасно расстроился по поводу мисс Тернер. И напутан. Он уже в курсе, что она знает про берлинскую проститутку. И что он ее ударил.

— Ударил? — переспросил я.

— Эрик мне об этом рассказывал, — сказал Пуци. Очевидно, Гитлер поведал эту историю только фон Динезену. — Но она хотела украсть у него бумажник, Фил. За это он, понятно, ее и ударил.

— Конечно, — сказал я.

— Но если народ узнает, что Гитлер ходит к проституткам, его репутация здорово пострадает. Грянет скандал. И тогда его карьере конец.

Я взглянул на мисс Тернер. Ее руки все еще были сложены на груди. Она посмотрела на меня. Ни она, ни я не сочли нужным поправить Пуци. В этом не было смысла.

Я снова обратился к нему.

— А вам не кажется, — заметил я, — что он перегнул палку? Он же хотел, чтобы нас убили.

— Сейчас он плохо соображает, Фил. Потому что боится. Но я могу с ним поговорить. Убедить его, что он неправ.

— Ладно. Вернемся к вашему рассказу. Значит, вам позвонил фон Динезен.

— Да, и сказал, что Гитлер отрядил кого-то в Пассау разобраться с вами и мисс Тернер.

— Как же он собирался выйти сухим из воды? Что сказал бы пинкертонам?

— Что вас прикончили красные. Потому что вы слишком близко к ним подобрались и могли доказать, что они-то и организовали покушение в Тиргартене.

— Понятно.

— Вот я и оделся, пошел к соседу и разбудил его. Своей машины у меня нет. Сосед не мог дать мне легковую машину — она ему самому сегодня была нужна, но он был настолько добр, что одолжил мне вот этот грузовик. Он хоть и старый, но в отличном состоянии. Ну, я сел и поехал в Мюнхен за Эриком. И когда приехал, сказал ему, что наша затея безнадежна и мы вас не найдем, но Эрик настаивал — говорил, у нас, мол, пока есть время. Он сказал, что Кальтеру еще нужно найти человека, который знает Пассау, а такого сразу не найдешь.

— Но нас-то как вы нашли?

Подъехав к Пассау, продолжал свой рассказ Пуци, они с Эриком затаились за деревьями и стали ждать. Через час мимо них с огромной скоростью промчались две машины, и они догадались, что это Кальтер со своими молодчиками. Они с Эриком проследили за ними до гаража. Пуци оставил грузовик на берегу реки метрах в пятидесяти выше по течению.

Они с Эриком видели, как Кальтер с громилами вышли из гаража. Фон Динезен велел Пуци проследить за ними. Сам же фон Динезен собирался перегнать грузовик на два квартала южнее — подальше от реки, оставить его на виду и вернуться в гараж, чтобы разобраться с двумя машинами Кальтера.

— Как это — разобраться? — удивился я.

— Не знаю, — ответил Пуци. — Может, вывести из строя. И посмотреть, не остался ли кто-нибудь за ними приглядывать.

Ну и, конечно, кто-то да остался. Вильгельм. Человек, которого звал Кальтер.

— Продолжайте, — попросил я.

Остальные четверо проверили две гостиницы, прежде чем зашли в «Пассанер Вольф». Оттуда они долго не выходили. И Пуци смекнул, что они нас нашли. Он подождал, увидел, как нас выводят из гостиницы. И проследовал за нашей процессией до гаража. А дальше увидел, как верзила с сумкой мисс Тернер открыл дверь.

— Но тут, конечно, — сказал он, — все пошло наперекосяк.

Он увидел вспышки, услышал выстрелы, схватил первое, что попалось под руку, — трубу и рванул вперед.

Я сказал:

— Вы молодчина, Пуци. Спасибо.

— У меня не было выбора, Фил.

— Верно, но как же вы объясните Гитлеру все, что случилось?

Пуци покачал головой.

— Никак. Не буду ничего объяснять. Я попробую с ним поговорить, Фил. Попытаюсь убедить. Сейчас он расстроен, и все потому, что боится, как бы мисс Тернер не наговорила лишнего. Но я постараюсь убедить его, скажу, что вы — пинкертоны и никому ничего не расскажете. — Пуци нахмурился. — Ведь это так, или я ошибаюсь?

— Более или менее. Но вы ставите не на ту лошадь, Пуци.

— Я могу его убедить, Фил. Знаю, что могу.

— Я не про это. А про Гитлера вообще.

— Нет, Фил. Нет. Я знаю его. В нем есть величие.

— Простите, — проговорила мисс Тернер.

Мы повернулись к ней.

Мисс Тернер выглядела опустошенной, как будто у нее совсем не осталось сил. Она сказала:

— Простите, что перебиваю. Но сейчас-то что мы будем делать?

— Не знаю, — ответил я.

— Я могу посадить вас в грузовик, — предложил Пуци, — отвезти в безопасное место.

— Тут нет безопасных мест, — возразил я. — Только не в Баварии. А вам надо возвращаться в Мюнхен, да побыстрее, чтобы Гитлер не догадался, что и вы были здесь.

Пуци поднял брови. И посмотрел на створку двери, прикрывавшую мотоцикл.

— Мотоцикл на ходу? — спросил он.

— Да. Но далеко мы на нем не уедем. Нам понадобится бензин, а останавливаться где бы то ни было опасно. Именно так Кальтер нас и обнаружил.

— В кузове есть канистра с бензином. Три литра. Но у меня есть идея получше, Фил. Прекрасная идея.

Глава сорок вторая

Я достал из портфеля путеводитель Бедекера и развернул карту, вклеенную в начале книги. Южная Германия. Я сел на корточки и разложил карту на плотно утоптанной земле. Пуци присел на колени рядом.

— Вот, — сказал он, вынимая ручку. Снял колпачок и поставил на карте точку. — Вот здесь, в нескольких километрах к востоку от Пассау, вы выйдете на первую тропу. Она ведет вот сюда…

— Погодите, — перебил его я. — Мы не можем ехать через Пассау. Во всяком случае, на мотоцикле. Они про него знают.

— Мотоцикл мы спрячем в грузовик. Через реку, через Дунай, переедем вместе, дальше двинем к этой тропе. Вот сюда.

Я прикинул. В грузовике мы будем в относительной безопасности. Из гаража мы постарались уйти так, чтобы нас никто не заметил. Да и «Даймлер», насколько нам известно, пока никто не обнаружил.

Я спросил:

— Куда же ведет эта тропа?

— В Баварском лесу кругом тропы. Это очень большой лес, часть Обервальда, там много троп. По ним вы сможете добраться, по крайней мере, до Вейдена. Вот сюда. А оттуда, уже по хорошей дороге, — до Байрейта.

— До Байрейта.

— Там вы будете в безопасности. Хоть это и в Баварии, но там нас никто не знает.

— Кроме Вагнеров.

— Какая у вас вероятность наткнуться на Вагнеров? Зато оттуда вы сможете уехать поездом. Если полиция кинется вас разыскивать, они будут искать пару, мужчину и женщину. А на вокзал вы придете порознь, только и всего.

— А полицейским будет достаточно проверить наши документы, только и всего.

— Не думаю, что такое может случиться. Байрейт находится слишком далеко на севере, далековато от Мюнхена. Это же захолустье, Фил. Но если вам такой способ кажется опасным, вы можете двинуться на мотоцикле дальше на север и совсем покинуть Баварию. Тут есть город. Плауэн. Недалеко, видите? Пятьдесят километров. И там вы тоже сможете сесть на поезд.

Я встал.

— Как мы угадаем, по какой тропе ехать?

С некоторым трудом Пуци тоже поднялся. Наклонился и отряхнул колени.

— Они помечены знаками, — сказал он, выпрямляясь. — Лесная комиссия следит за этим. К тому же у вас есть карта.

— Пуци, судя по карте, это путешествие длиной не меньше трехсот километров. А то и больше. У нас не хватит бензина. Даже с вашими тремя литрами.

— Но здесь в горах всюду деревни. Лесники. Пастухи. Вы раздобудете бензин, Фил.

— Сколько же бензина нужно пастуху?

— Фил, я думаю, что бензин вы найдете. У кого-нибудь обязательно найдете.

Я повернулся к мисс Тернер. Она задумчиво рассматривала карту.

— А вы что думаете? — спросил я у нее.

Она подняла голову. Лицо заметно осунулось.

— Разве у нас есть выбор?

Итак, мы заполнили оба бака «Меголы» и сняли багажные контейнеры. В грузовике нашелся скатанный старенький брезент. Мы его раскатали на дне кузова. Деревянную створку двери приладили вроде пандуса, вкатили втроем «Меголу» в кузов и аккуратно положили на бок, на брезент. Углом брезента я прикрыл мотоцикл, а Пуци положил на него сверху еще и дверную створку. Туда же, в кузов, погрузили мы и багажные контейнеры, а сами втроем забрались в кабину.

На окраине Пассау мы остановились у первого же гаража, где продавали бензин. Пуци вылез из машины и наполнил канистру.

А вернувшись, он рассказал, что самой громкой новостью в Пассау этим утром было сообщение о шайке контрабандистов, которые поубивали друг дружку на берегу реки.

Контрабандисты в приграничном городе. Что ж, вполне резонная версия, по крайней мере для полиции.

— Живые есть? — поинтересовался я.

— Один, в больнице, без сознания. Как думаете, может, это лейтенант Кальтер?

Пуци вовсе не улыбалось отвечать за смерть лейтенанта Кальтера.

— Ага, — сказал я, — вполне возможно.

В маленьком магазинчике метрах в двухстах от дороги Пуци закупил целый пакет продуктов. Мы проехали через Пассау и затем перебрались на другой берег Дуная. На дорогах — никаких полицейских постов, никаких засад.

На нужную тропу мы выехали километрах в восьми к востоку. При въезде возле нее стоял аккуратный столб с указателем — черная стрела, а под ней надпись: «РОРНБАХ, ГРАФЕНАУ».

Тропа оказалась достаточно широкой, и Пуци смог проехать по ней в глубь леса метров на пятнадцать, подальше от посторонних глаз. На небольшой полянке мы стащили «Меголу» на землю.

Мотоцикл уже не выглядел таким блестящим, без единого пятнышка, каким он гордо стоял в гараже у Ханса Мюллера. От быстрой езды, да еще по разбитой дороге он был весь в грязи. На некогда сверкавшей черной поверхности появились царапины.

Я снова прикрепил к мотоциклу багажные контейнеры, и мы уложили туда все необходимое. Канистра с бензином, которую дал Пуци, уместилась в левом ящике вместе с кое-какой снедью — сухой колбасой, хлебом и бутылкой пива. Портфель и две бутылки минеральной воды мы положили в правый ящик. А остальное — конфеты, немного сыра и сухие крендельки — мы с мисс Тернер распихали по карманам.

Мисс Тернер пристроила свою сумку на манер почтальона — перекинув ремень через голову и просунув в петлю правую руку, так что ремень пришелся на грудь и спину, поверх пальто, а сама сумка оказалась у нее под правой рукой.

Я сказал, что вряд ли она теперь сможет ехать боком: ведь впереди нас ждала грязная, разбитая дорога.

Она равнодушно кивнула и стала расстегивать пальто.

— Не дадите свой нож?

Я протянул ей перочинный ножик, она отошла в сторонку и принялась за работу, распарывая пальто по шву.

А я между тем повернулся к Пуци и протянул ему руку.

— Спасибо, Пуци. Я очень благодарен вам за все, что вы для нас сделали.

Моя рука утонула в его лапище.

— Всегда к вашим услугам, Фил. — Лицо стало печальным. — Жаль, конечно, что все так вышло, честное слово. Прямо беда какая-то. Все эти неприятности. С Эриком…

Пуци на мгновение опустил глаза. Ему нравился Эрик фон Динезен.

И тут же вскинул голову.

— Но поверьте, стоит мне переговорить с господином Гитлером, как все образуется. Все будет хорошо.

— Еще бы, — отозвался я.

Он взглянул на мисс. Тернер, увидел, что она закончила кромсать одежду, и слегка ей поклонился.

— Мисс Тернер, желаю вам благополучного пути.

— Спасибо. — Она подошла и торжественно протянула ему руку. И он ее пожал.

Кивнув мне на прощание, он неуверенной шаркающей поступью направился к кабине грузовика — такой большой, тяжелый, неуклюжий. Открыл дверь и залез в кабину. Повернул ключ зажигания и начал задом выводить громоздкую машину из леса. Через переднее стекло мне хорошо была видна его большая голова. Перед тем как совсем скрыться за деревьями, он высунул руку в боковое окошко и помахал нам.

Я махнул ему в ответ.

Он был антисемитом. И нацистом.

Но когда ему позвонили среди ночи и сказали, что мы с мисс Тернер попали в беду, он оделся и помчался за полтораста километров в своем допотопном грузовике нам на выручку.

А потом хватил Феликса Кальтера по голове трубой.

Я взглянул на мисс Тернер. Она уже оправила юбку. Разрез на юбке теперь был слева. Как и на пальто.

— Готовы? — спросил я.

Она улыбнулась. Улыбка получилась вымученной, больше похожей на гримасу. Она вернула мне перочинный нож.

— Да, — сказала она.

Я достал из кармана часы. Восемь.


Тропа вилась вниз по склону между соснами. Неплохая тропа, почти без камней. Но местами мы наталкивались на небольшие валуны, скатившиеся по склону и застрявшие посреди тропы, или на ветви, упавшие с сосен. Тогда нам приходилось останавливаться, слезать с мотоцикла и убирать преграду. Мисс Тернер все еще двигалась медленно и с трудом, как водолаз по дну. Говорила мало. Но помогала мне чем могла.

Несмотря на препятствия, мы продвигались довольно быстро. И к двенадцати часам проехали километров шестьдесят. Мы миновали две маленькие деревни из теснившихся среди сосен деревянных домиков. Вид у них был заброшенный. Никто не стоял у ворот и не подзадоривал нас, желая счастливого пути.

Небо по-прежнему было затянуто тучами — они мало-помалу сгущались, но дождь все не начинался.

Около половины первого мы выехали на поляну. Еще один ручей, а может, тот же самый, лениво петлял вокруг нее между деревьями. По берегам ручья росли полевые цветы и высокая зеленая трава. Землю покрывали пожелтевшие сосновые иголки. В метре от ручья кто-то устроил нечто вроде скамейки, положив на землю толстый обрубок дерева длиной метра два. Кора сверху была содрана, а поверхность ствола кое-как выровнена. Я притормозил мотоцикл, выключил двигатель и остановился возле этой своеобразной скамейки.

— Пора перекусить, — сказал я мисс Тернер.

Она соскользнула с сиденья и так и осталась стоять. Я установил мотоцикл на стойку и слез сам. Пока я доставал из контейнеров еду,мисс Тернер спустилась к ручью. Остановилась на берегу и стала смотреть на воду, плескавшуюся вокруг блестящих валунов.

Я разложил еду на своем носовом платке посреди грубо отесанной скамейки — колбасу, хлеб, немного сыра, бутылку минеральной воды — и окликнул ее.

Мисс Тернер повернулась и медленно подошла к скамейке. Села с другого конца носового платка и натянула пальто на ноги. На еду она даже не взглянула. Голова опущена, глаза смотрят в землю.

— Может, колбаски? — спросил я. — Или сыру?

Она взглянула на меня.

— Мне все равно. Без разницы.

Я отломил кусок хлеба, отрезал перочинным ножом ломтик сыра и протянул ей.

Мисс Тернер взяла еду и сказала:

— Спасибо. — Она так и сидела, потупившись в землю, с куском хлеба и сыра в руке.

Я отломил от небольшого батона другой кусок и отрезал еще немного сыра. Откусил. Хлеб пропах бензином, потому что лежал в контейнере рядом с канистрой, но я был голоден. Мы не ели со вчерашнего дня.

— Как ваша нога? — поинтересовался я. Во время езды ее левая нога была оголена. Время от времени я чувствовал, как ее округлое колено, защищенное только тонким чулком, касается моей спины.

— Нормально, — сказала она.

Я поел еще немного.

Все так же, не поднимая глаз, мисс Тернер проговорила:

— Вчера я наговорила ему столько дерзостей.

Ей не надо было называть имя фон Динезена.

— Я обозвала его лжецом. Мошенником. Шарлатаном. — Она взглянула на меня. — Именно так я и сказала. Назвала шарлатаном.

— Все это подходило ему как нельзя более кстати.

Ее глаза сузились.

— Он же спас нам жизнь. Он умер, спасая нас!

— Знаю. И мы перед ним в долгу.

— Тогда почему вы такое говорите?

— Потому что это правда. Он был мошенником. А потом вдруг оказалось, что он еще и смельчак. С большинством людей обычно так и бывает — они далеко не всегда однозначны.

Мисс Тернер моргнула и отвернулась.

Я съел еще немного хлеба с сыром. Выпил глоток минеральной воды. Послушал плеск и бульканье воды в ручье. Снова поел.

Мисс Тернер опять взглянула на меня.

— Гитлер сказал, будто Эрик рассказал ему, как мы с ним ласкались в такси. Конечно, ничего такого не было, но…

— Меня не касается, что вы там делали и чего не делали…

— Пожалуйста. Дайте мне закончить. Разумеется, я бы совсем не хотела, чтобы об этом стало известно еще кому-то, вне зависимости от того, что я делала, а чего не делала.

— Разумеется.

— Думаю, это меня больше всего и разозлило. Когда я подумала, что Эрик сказал так Гитлеру.

— Конечно.

— Я была в ярости. Кричала на него. Но Эрик все отрицал. Он признался, что Гитлер действительно велел ему за нами приглядывать. Признался, что Гитлер давал ему наши личные дела. А еще он признался, что во время войны был дезертиром. Он же поведал мне замечательную историю о своих военных приключениях. Но все это оказалось ложью, и он в этом признался. Но он отрицал, что рассказывал нечто подобное Гитлеру.

— Может, и не рассказывал. Думаю, не стоит доверять всему, что говорит Гитлер.

— Разумеется, нет. Как раз это я и имею в виду. Если Эрик действительно ничего ему не говорил, тогда, возможно, поэтому он и приехал в Пассау. Разве вы не понимаете? Чтобы доказать мне, что он не тот, кто может так поступить. Не тот, кто СПОСОБЕН так поступить!

Я кивнул. Я не стал говорить, что, даже если Эрик и был способен на такие поступки, он все равно мог постараться убедить мисс Тернер в обратном.

— А раз так, — заключила она, — значит, в сущности, я сама виновата в его смерти.

— Мисс Тернер, — сказал я, — не знаю, почему он примчался в Пассау. Думаю, человек он был неоднозначный. Но каковы бы ни были причины, заставившие его так поступить, это его причины. Он сам так решил. Пошел на смелый шаг. Как вы правильно заметили, он спас нам жизнь. И мне кажется, обвиняя себя, вы чего-то его лишаете. Осуждаете за то решение, которое он принял.

Мисс Тернер какое-то время молча смотрела на меня. Затем сказала:

— Да. Все так, правда?

— Думаю, так оно и есть. Послушайте, вам нужно что-нибудь съесть.

Она взглянула на хлеб с сыром и поднесла его ко рту. Мельком и в каком-то недоумении взглянула на меня и откусила кусочек.

Глава сорок третья

До Байрейта мы добирались четыре дня.

Первую ночь, на вторник, мы переночевали в крохотной деревушке Брайтенберг, в домишке, принадлежавшем пожилой чете Шварц. Мисс Тернер рассказала им, что мы собирались провести медовый месяц, путешествуя по Обервальду, и они решили — во всяком случае так перевела мисс Тернер, — что это очень романтично.

Госпожа Шварц охала и ахала, глядя на неудобную юбку мисс Тернер, и предложила ей старые брюки господина Шварца. Они были ей чересчур велики, к тому же, по признанию мисс Тернер, у нее от них все чесалось, но все же они годились больше, чем юбка с разрезом сбоку, так что остаток пути она одолела в них.

Пуци оказался прав. В Брайтенберге мне удалось раздобыть бензин у владельца тарахтелки под названием «Мерседес», которой было дет двадцать, не меньше. Не знаю точно, для чего он ее использовал, но мы находились всего в нескольких километрах от границы с Чехословакией, а в сарае рядом с «Мерседесом» я разглядел пустые коробки с надписью «ПЛЬЗЕНЬ», что соответствовало названию большого чешского города, знаменитого своим пивом.

В среду мы выехали пораньше, но начался дождь, и скорость пришлось сбавить. В считанные минуты мы промокли до нитки, и мисс Тернер пришлось держаться очень крепко, потому что мотоцикл постоянно заносило на раскисшей дороге. Раза два я чуть не улетел в кювет, а один раз едва не сорвался с отвесной скалы.

Одолев километров сто, мы наконец добрались до следующей деревушки.

На другой день, в четверг, небо расчистилось, и нам удалось проехать сто тридцать километров. На следующий день, после того как к четырем часам пополудни мы проехали еще около ста километров, мы нашли фермерский дом — в пяти-шести километрах к востоку от Байрейта, — где нас согласились приютить. К тому времени у мисс Тернер поднялась температура, ее бил озноб, и я понял, что в таком состоянии она дальше ехать не сможет.

В субботу, пока она лежала в постели, я отправился в город и осмотрелся. Я думал, что на ферме, где мы остановились, с мотоциклом ничего не случится, хотя разъезжать на нем по городу мне совсем не хотелось. На вокзале, как оказалось, документы ни у кого не проверяли.

Через три дня, утром во вторник, мы отправились на вокзал вдвоем. Мисс Тернер составила телеграмму сержанту Биберкопфу на немецком, и мы отправили ее, перед тем как сесть в поезд. На следующий день ранним утром мы уже были в Берлине.

Когда мы снова пришли в гостиницу «Адлон», я обратил внимание, что коридорные выглядели слишком большими для своей формы — на вид совсем новенькой, а у некоторых под куртками явно были спрятаны пистолеты. Люди Биберкопфа.

Сам Биберкопф подошел через час после того, как мы разместились в гостинице. Мы кое-что обсудили.

«Меголу» мы оставили недалеко от Байрейта — спрятали ее за деревьями. Я надеялся, что тот, кто найдет мотоцикл, поймет, какая замечательная ему досталась машина. Когда мы бросили ее и пешком шли на вокзал, я мысленно благодарил Ханса Мюллера.


Пока мисс Тернер ходила по магазинам, я позвонил из своего номера портье и попросил устроить мне международный звонок Куперу, в Лондон.

Телефон зазвонил через час.

Я сбросил ноги с кровати, подошел к письменному столу, сел и снял трубку.

— Алло!

— Бомон, что, черт возьми, происходит? Куда вы запропастились?

— Путешествовали, — ответил я. — Тут все развалилось.

— Я так и думал. Линия надежная?

— Возможно, нет. Но сейчас это не имеет значения. — Я бы даже порадовался, если бы нас сейчас подслушивали.

Купер сказал:

— Вы знаете, что вас сняли с дела? С прошлого вторника?

— Ничего странного.

— Так что у вас там стряслось?

Я подробно все ему рассказал. Купер меня не перебивал. Когда я закончил, он спросил.

— Мисс Тернер в порядке?

— В порядке. Только немного ослабла.

— Вы там вне опасности?

— Биберкопф прислал сюда своих людей. Так что все нормально. А что там с Кодуэллом?

— А-а, Кодуэлл. Ну, его от нас перевели, так уж вышло.

— Перевели? Он же выдал конфиденциальные сведения!

— Да, но он передал их членам партии. А они тогда, так уж вышло, были нашими клиентами. И большого вреда он не нанес.

— Он же выдал конфиденциальные сведения, — твердил я свое.

— Да, но говорю вам, его перевели. В будущем за ним будут плотно наблюдать.

Что-то тут не так. За такие дела Кодуэлла следовало четвертовать, и Купер прекрасно это знал.

— Что происходит? — спросил я.

— На самом деле все несколько сложновато.

— Так объясните попроще.

— Люди в Лондоне, на которых работал Кодуэлл, оказались большими шишками.

— Неужели?

— Из правительства.

— Кто же это?

— Я не имею права говорить. Давайте на этом и закончим.

— Нет, — возразил я. — Не закончим. Вы утверждаете, что кто-то в британском правительстве намерен помогать нацистской партии? Гитлеру?

— Боюсь, так и есть.

— Купер, он подонок. И к тому же опасный. А мы могли бы ему помешать. Можно передать рассказ мисс Тернер в какую-нибудь немецкую газету, и ему конец.

— Видите ли, в том-то вся штука. Эти люди здесь, в Лондоне, совсем не хотят, чтобы ему пришел конец. Они слишком высоко его ценят. Видят в нем защиту от еще более опасного врага.

— От большевиков.

— Вот именно.

— Они ошибаются.

— Возможно. Но вам их в этом не убедить.

— Но…

— Послушайте, Бомон. Из вашего рассказа ясно, что тут вы совершенно правы. Уверен. Но факт остается фактом, а политика — политикой. И сегодня кое-кто из политиков желает, чтобы он делал то, что делает. И я могу что-то изменить не больше, чем вы.

— Не нравится мне все это.

— Ничего не поделаешь. Мы с вами тут бессильны. Но вернемся к вашему расследованию. Как я понимаю, вы трудились впустую. И так и не выяснили, кто же все-таки пытался убить Гитлера? Так?

— Да.

— Ну и ладно. Новая версия заключается в том, что никакого покушения вообще не было. И мы получили указание уничтожить все отчеты по этому делу.

— От кого?

— Все от тех же людей.

— Почему?

— Это уже не наше дело. Но я могу высказать свою догадку.

— Будьте добры.

— Попытка покушения подразумевает, что в Германии есть люди, которым Гитлер не очень-то по душе.

— Есть такие.

— Но кое-кому из лондонских политиков такое предположение вряд ли бы понравилось.

— Мы — частная фирма. И работаем не на британское правительство.

— Мы работаем на условиях молчаливого согласия, старина. И нас могут здорово прижать. Послушайте, Бомон, давайте все это обсудим, когда вы вернетесь. Вы же, насколько я понимаю, уже через несколько дней будете в Лондоне?

— Нет.

— Простите?

— Мисс Тернер нужен отдых. Я и сам бы не возражал против отпуска.

— Боюсь, об этом не может быть и речи. Я хочу, чтобы вы оба как можно скорее вернулись в Лондон.

— Мисс Тернер пришлось нелегко. Ее пытались убить. Мне нужно время, чтобы убедить ее.

— Убедить? В чем это?

— В том, чтобы она никому не рассказывала о случившемся. Газетчикам, к примеру.

Какое-то время Купер молчал. Наконец сказал:

— И сколько, по-вашему, нужно времени, чтобы ее убедить?

— Месяц-полтора.

— Месяц-полтора?

— Я подумал, нам стоит отправиться в небольшое путешествие.

— И куда именно, можно узнать?

— В Афины. Я слышал, в это время года в Афинах чудесно. Мы можем доехать отсюда поездом до Будапешта, а оттуда дальше на юг.

— И на какие деньги вы собираетесь путешествовать?

— У нас осталось немного долларов. Сотни три.

Снова пауза.

— Вот что, — наконец заявил он, — не зарывайтесь, Бомон. Как бы вам это не вышло боком.

Я снова промолчал. Я мог бы сказать ему, что собираюсь попросить мисс Тернер подробно описать все, что с ней случилось. И предложить сержанту Биберкопфу добавить к ее рассказу кое-что от себя. А затем припрятать все это в надежном месте на тот случай, если со мной или мисс Тернер не ровен час что-то приключится. Чтобы потом все это вскрыли.

Но Купер хорошо меня знал. Знал, что я не стану затевать ничего такого, не обеспечив себе прикрытия. Наконец он сказал:

— Как там ваш сержант Биберкопф?

— А что?

— Он слышал рассказ мисс Тернер?

— Конечно. Но он ничего не может поделать, пока мисс Тернер лично не подтвердит свои слова.

Очередная пауза. Я слушал, как на линии что-то пощелкивает и потрескивает.

— Месяц, — наконец сказал он, — ни днем больше.

— Прекрасно.

— И когда будете в Афинах, свяжитесь со мной. Там может образоваться небольшое дельце. Для агентства.

— В Афинах?

— В Афинах, в Каире. В тех краях.

— Мы же собираемся в отпуск.

— Ну да, конечно, и я вовсе не хочу его вам портить. Но если все же кое-что «образуется» и вы окажетесь поблизости, надеюсь, вы не откажетесь быстро все утрясти.

— Только совсем быстро, — повторил я.

— Вот это по-нашему. Передавайте привет мисс Тернер.

И Купер повесил трубку.

А я так и не понял, кто же кого обвел вокруг пальца.

* * *
Гостиница «Адлон»

Берлин

Среда

30 мая


Дорогая Евангелина!

Писать тебе это письмо мне совсем не легко. За последнее время столько всего случилось — столько неприятностей, что я ума не приложу, с чего же начать. У меня есть и хорошие новости, правда, сейчас это не так важно.

Сначала плохие новости, Эрик умер.

Ева, останься он жив, думаю, я его так и не поняла бы. Он был еврей, и об этом я узнала только в конце нашего пребывания в Мюнхене. Как мог еврей связаться с людьми, которые люто ненавидят евреев? Или, быть может, в душе он был склонен к саморазрушению? Или думал, что если он умеет красиво говорить, обладает изысканной наружностью и магическими талантами, то сможет укротить ненависть в нацистах?

Не знаю. И никогда не узнаю. Его поступки и слова — все было ложью, возможно злонамеренной, однако в конце концов он проявил безрассудную смелость. Мы с господином Бомоном обязаны ему жизнью.

Но Эрик был не единственной жертвой. Убили и Грету Мангейм, берлинскую проститутку. Господин Бомон пытался ее уберечь, предупредив сержанта Биберкопфа, но было уже поздно. Члены этой партии, в Берлине и в Мюнхене, не знают жалости. Ее тело нашли в канале Ландвер. Они все свиньи, Ева. Даже хуже свиней. Как же я ненавижу их, всех без исключения.

Знаешь, а Грета Мангейм мне нравилась. Она была красивая, умная и смелая. Она знала себе цену, а этим, должна заметить, могут похвастать немногие из нас.

Эпитафия плохая, признаю. Жаль, мне не удалось познакомиться с ней поближе. Но сейчас это уже невозможно.

Если бы только можно было вернуться назад и исправить роковые ошибки, которые мы совершили. Если бы у нас был второй шанс!

Столько ошибок было допущено за эти последние недели, столько было потерь, столько ужаса…

Однако должна тебе сказать, что мы все же выяснили, кто пытался прикончить это чудовище.

Ева, только никому об этом не рассказывай. Никогда.

Ты, наверное, помнишь, в одном из предыдущих писем я упоминала, что кое-что узнала, когда мы были в Ванфриде — доме Вагнеров в Байрейте. Тогда я думала, все это ерунда. Вот что я имею в виду.

Когда я разговаривала с малышкой Фриделиндой, дочуркой Вагнеров, она сказала мне, что родители хотят нанять ей новую учительницу английского, потому что женщина, которая занималась с ней в ту пору, госпожа Гроссман, — еврейка.

Я не придала этому значения, пока не рассказала господину Бомону. Мы ехали в такси — возвращались после встречи со сворой нацистов в их партийном штабе в Мюнхене. Все они оказались ярыми антисемитами. Мы рассуждали, о том, до чего же отвратителен антисемитизм, и я рассказала, что мне говорила та девчушка.

Господин Бомон нахмурился и сказал:

— Думаю, госпожу Гроссман надо предостеречь.

Когда он это заметил, я вдруг поняла, что он прав. Вполне вероятно, что Фриделинда разболтала госпоже Гроссман о приезде Гитлера в Ванфрид и о предстоящей встрече Гитлера с генералом фон Зеектом в Тиргартене.

— Какая же я дурочка, — призналась я господину Бомону. — Надо было вам все рассказать, пока мы еще были в Байрейте.

Он был настолько добр, что улыбнулся.

— На вашем месте я бы не стал беспокоиться, — сказал он. — Когда там был Гитлер, детей, скорее всего, за стол не приглашали. И Фриделинде неоткуда было узнать об этой встрече.

Мне показалось, что господин Бомон сочувствует Фриделинде. Как ты знаешь, маленькие девочки пускаются на всяческие уловки, когда хотят что-нибудь пронюхать, особенно если это их совсем не касается.

Но если я сокрушалась, что не сказала про госпожу Гроссман чуть раньше, эту ошибку было легко исправить, во всяком случае мне так казалось. Мы могли заехать в Байрейт на обратном пути в Берлин и поговорить с ней.

И мы действительно заезжали в Байрейт на обратном пути, только путь этот оказался совсем не такой, как мы предполагали. Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что путь этот был длинный и трудный. Когда мы туда приехали, я была слишком больна и ничем не могла помочь господину Бомону. Два дня провалялась в постели.

К счастью, Байрейт — маленький городишко, и люди, у которых мы останавливались, слышали о госпоже Гроссман — они-то и сообщили господину Бомону ее адрес. Пока я лежала, укутавшись в одеяла, то дрожа от озноба, то обливаясь потом, он пустился ее разыскивать.

Вернулся он под вечер. Ему пришлось идти туда и обратно пешком, а это километров двадцать.

Господин Бомон постучался ко мне, и я крикнула, чтобы он входил.

Он закрыл за собой дверь, взял стоявший у стены стул, поставил его поближе к кровати и сел.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

— Намного лучше, спасибо. — Так оно и было. Я даже умудрилась немного привести себя в порядок и уже не так сильно походила на жалкую бродяжку. — Вы с ней говорили?

— Да, — сказал он. — Фриделинда ей все передала.

— Фриделинда рассказала ей о Тиргартене?

— Она слышала, как это обсуждали родители.

— И госпожа Гроссман вам призналась?

— Да.

— Почему?

— Я рассказал ей все, что случилось. С нами, с фон Динезеном. С нацистами в Пассау. Она славная женщина. Она и представить себе не могла, когда разговаривала со своим братом, что он решится стрелять в Гитлера.

— Так это был ее брат?

— Да. Его зовут Петер Фридман. Он жил в Берлине. Последний год преподавал в университете.

— И как это было?

— Ночь на воскресенье Гитлер провел в Ванфриде. В понедельник утром госпожа Гроссман занималась с Фриделиндой английским. Тогда-то девочка ей все и рассказала: Гитлер встречается с фон Зеектом в пять в Тиргартене — поговорить о путче. По понедельникам госпожа Гроссман обычно звонила брату. Она позвонила ему вечером и рассказала обо всем, что узнала от Фриделинды.

— И на следующий день Фридман попытался убить Гитлера?

— Вместе со своим другом.

— Но зачем? Я хочу сказать, будь у меня сейчас винтовка, я и сама попыталась бы его укокошить. После всего, что случилось, у меня, думаю, есть достаточно основательный повод. Но почему Фридман так его ненавидел?

— После войны он три года жил в Мюнхене. Видел Гитлера, бывал на его выступлениях. Он считал его слишком опасным и думал, что его нельзя оставлять в живых.

— Но почему? Почему он так считал?

— Вы же сами видели Гитлера. И слышали. Я не еврей и не знаю, что может чувствовать еврей. Когда тебя так ненавидят. Думаю, это тяжело.

— В Германии живут сотни тысяч евреев, но они же не бегают с винтовками, пытаясь кого-то пристрелить.

— Нет. А этот попытался.

Несколько секунд я молча смотрела на него.

— И что теперь?

— Мы мало что можем. Фридман уехал из Германии. Вместе с другом.

— Куда?

— Госпожа Гроссман не знает. Думает, в Бразилию. Он ей позвонил в среду и рассказал, что сделал. Сказал, что на следующий день уезжает. Это было недели три назад.

— Но есть же документы. Паспорта. Визы. Сержант Биберкопф сможет его найти?

— Возможно. Только не думаю, что ему это нужно.

— Но почему?

— Фридман не какой-нибудь рецидивист. И не будет снова убивать. Да он никого и не убил.

— Вы расскажете об этом сержанту Биберкопфу?

— Я же с самого начала обещал, что расскажу.

— Но он полицейский. И может отнестись к Петеру Фридману совсем по-другому.

— Не думаю, что Биберкопфу захочется арестовать еврея за то, что тот покушался на главаря нацистской партии.

— Господи, конечно, нет. Нацисты раздуют из этого такое, верно?

— Думаю, — прибавил он, — Биберкопф с радостью спишет это дело в архив как нераскрытое.

Так оно и вышло, Ева.

Господин Бомон ничего не рассказал господину Куперу в Лондоне о Петере Фридмане. В Лондоне есть люди, причем влиятельные, которые явно симпатизируют нацистам. (Сначала я в это не верила.) Господин Бомон думал, что, если назвать имя господина Фридмана, кто-нибудь из них может об этом узнать и сообщить нацистам.

Итак, все кончено.

Я была ужасно многословна, и не только в этом письме, но и в предыдущем, в котором описывала свою встречу с этим лягушонком. С предыдущим письмом я уже ничего не могу поделать, разве что умолять тебя никому о нем не рассказывать.

Да и про это письмо — никому ни слова. От твоего молчания, возможно, будет зависеть моя жизнь.

Я не стану отправлять это письмо, пока мы не приедем в Будапешт, Мы отправляемся туда завтра.

И, наконец, хорошие новости. Мы с господином Бомоном едем, в Афины, Агентство предоставило нам четырехнедельный отпуск. Господин Бомон уже купил билеты.

Вторая часть хороших новостей касается господина Бомона.

Хотя на самом деле она касается меня.

Мы целую неделю провели как беглецы. Иногда нам приходилось ночевать чуть ли не прижавшись друг к другу. Господин Бомон всегда вел себя, как истинный джентльмен. И вина за все, что с нами случилось, целиком лежит на мне.

Да. Я отказалась от тряпичных кукол. Вернее сказать — я их выбросила.

Я люблю тебя, Ева. И напишу тебе снова сразу, как только мы сядем в поезд.

Джейн

Чарльз Тодд Испытание воли

Глава 1

В этой тихой части Уорикшира смерть посещала города и деревни так же часто, как и везде в Англии. Сыновья и отцы погибли на мировой войне; ужасная эпидемия гриппа опустошила графство, не щадя ни мужчин, ни женщин, ни детей, как по всей Европе, и убийства случались порой даже здесь, в Аппер-Стритеме.

Так, одним прекрасным июньским утром, когда ранний туман поднимался в солнечном свете, подобно савану, полковник Харрис был хладнокровно убит на лугу, где цвели лютики и примула, и его последним осознанным чувством был гнев. Дикая черная ярость пронзила его, прежде чем все погрузилось в небытие, и он, несмотря на ружейный выстрел, еще успел вонзить шпоры в бока коня, покуда его руки сжимали поводья в спазме, крепком как железо.

Он умирал тяжело, неохотно, ругая Бога, и его крик отозвался эхом в тихих лесах, подняв стаи грачей с деревьев.


В Лондоне, где дождь лил с карнизов и бежал черной водой по сточным канавам, человек по фамилии Боулс, никогда не слышавший о полковнике Харрисе, получил информацию, которая могла стать ему подспорьем в тайном расследовании жизни и деятельности одного из коллег Скотленд-Ярда.

Он сидел за столом в мрачном, старом кирпичном здании, уставясь на лежащее перед ним письмо. Оно было написано на дешевой бумаге густыми чернилами, округлым детским почерком, но Боулс почти боялся притронуться к нему. Письмо было для него бесценным, и, если он молил богов, в которых верил, даровать ему необходимое оружие, они не могли лучше выполнить его просьбу.

Его светлокожее лицо расплылось в радостной улыбке, а суровые, янтарного цвета глаза прищурились.

Если это было правдой — а у него имелись все основания в это верить, — он был абсолютно прав насчет Иена Ратлиджа. Боулс был отомщен шестью строчками, написанными девичьим почерком.

Прочитав письмо последний раз, Боулс аккуратно сложил его, спрятал в конверт и положил в ящик стола.

Теперь вопрос заключался в том, как лучше использовать эти знания, не опалившись в огне, который он хотел разжечь.

Если бы те же самые боги придумали способ…

Но похоже, он у них был.

Спустя двадцать четыре часа из Уорикшира прибыла просьба о помощи, и суперинтендент Боулс абсолютно случайно оказался в нужном месте и в нужный момент, чтобы выдвинуть простое и явно конструктивное предложение. Боги были очень щедрыми. Боулс был необычайно им признателен.


Просьба о помощи прибыла в Скотленд-Ярд по обычным каналам и была изложена обычными терминами. Но в сухих строках ощущалась явная паника.

Местные полицейские силы, озадаченные жестоким убийством полковника Харриса, делали все, чтобы провести расследование быстро и эффективно. Но когда было зафиксировано заявление одного свидетеля и инспектор Форрест понял, к чему оно может привести, в полиции Аппер-Стритема испугались не на шутку.

На совещании с высшими властями графства было благоразумно решено позволить Скотленд-Ярду разбираться в ситуации, а самим держаться от расследования как можно дальше. В данном случае столичное вмешательство искренне приветствовалось. С нескрываемым облегчением инспектор Форрест направил свою просьбу в Лондон.

Ярд, в свою очередь, столкнулся с серьезной дилеммой. Волей-неволей они получили к рассмотрению дело, где были необходимы осторожность и опыт. В то же время оно было скверным, с какой стороны на него ни смотреть, и чья-то голова обязательно должна была покатиться. Следовательно, человек, посланный в Уорикшир, должен быть легко заменяемым, как бы хорош он ни был на своей работе.

И тогда Боулс выступил со своевременными комментариями.

Инспектор Ратлидж вернулся в Ярд, покрыв себя грязью и славой в окопах Франции. Такой выбор, без сомнения, снискал бы популярность в Уорикшире, так как демонстрировал чуткость, необходимую в данных обстоятельствах. Что касается опыта, инспектор расследовал ряд серьезных дел до войны, оставив блистательный послужной список. Слова «козел отпущения» конечно же не были употреблены, но Боулс деликатно указал, что пожертвовать Ратлиджем было бы наименьшей моральной потерей — если бы дело дошло до этого, — так как он только что вернулся в полицию.

Последовала полуискренняя увертка относительно состояния здоровья Ратлиджа, но Боулс решительно отмел ее. Врачи объявили инспектора пригодным к исполнению обязанностей, не так ли? И хотя он все еще был худым и изможденным, но уже напоминал человека, ушедшего в армию в 1914 году. Естественно, он стал старше и бесстрастнее, но этого следовало ожидать. Война изменила многих…

Рекомендация была одобрена, и обрадованного Боулса послали уведомить Ратлиджа. Найдя инспектора в маленькой комнатушке, где он читал пачку рапортов о текущих делах, Боулс постоял в коридоре несколько минут, стараясь выровнять дыхание и принудить себя к сдержанности. Затем он открыл дверь и вошел. Человек за письменным столом поднял взгляд — улыбка преобразила его худое бледное лицо, оживив усталые глаза.

— Война не улучшила человеческую натуру, верно? — Он постучал по открытой папке и добавил: — Пятое убийство во время потасовки. Кажется, армия смогла научить нас кое-чему — а именно помещать лезвие между ребрами с нужным результатом. Никто из пятерых не выжил. Если бы мы так орудовали штыками, воюя с немцами во Франции, то были бы дома в шестнадцатом году.

Голос был приятным и мелодичным. И именно его Боулс, обладавший пронзительным северным акцентом, больше всего не любил у Ратлиджа, как и тот факт, что его отец был адвокатом, а не бедным шахтером. Обучение легко давалось Ратлиджу. Ему не пришлось упорно работать, вдалбливая каждый кусочек знаний в мозг усилием воли, и бояться экзаменов, ощущая себя посредственностью. Необходимость суровой борьбы там, где другие парили на фалдах фраков выросших в Лондоне отцов и дедов, задевала гордость. Кровь всегда давала о себе знать. Боулса это возмущало. Если бы существовала справедливость, германский штык должен был прикончить этого солдата вместе с остальными.

— Ну, вы можете это отложить. У Майклсона есть кое-что для вас, — сообщил Боулс, составляя в уме фразы, которые доносили бы только голые факты, оставляя в стороне нюансы, могущие насторожить Ратлиджа или дать ему возможность отказаться от поездки в Уорикшир. — Пройдет месяц, и ваши фотографии будут во всех чертовых газетах, помяните мое слово. — Он сел и начал вежливо описывать ситуацию.


Оставив позади пригороды Лондона, Ратлидж поехал на северо-запад. Утро было скверное, дождь стучал по ветровому стеклу, падая с серого неба грязным занавесом от горизонта к горизонту; колеса отбрасывали по обе стороны потоки воды, словно черные крылья.

Адская погода для июня.

«Мне следовало бы сесть в поезд», — думал Ратлидж, сбавив скорость. Но он знал, что все еще не сможет вынести пребывания в вагоне. Одно дело — быть закупоренным в машине, которую можно остановить в любой момент, и другое — находиться в поезде, который не можешь контролировать. Двери закрыты, в купе жарко и душно. Скученность людей вокруг вызывает чувство паники, как и голоса, звенящие в ушах, как стук колес, подобный ударам собственного сердца. Одна мысль об этом вызывала волну ужаса.

Врачи называли это клаустрофобией — естественным страхом у человека, который был заживо погребен в окопе на линии фронта и задыхался от скользкой грязи и зловонных трупов.

Слишком рано, говорила его сестра Франс. Слишком рано возвращаться к работе! Но Ратлидж знал, что если не сделает этого, то потеряет то, что осталось от его рассудка. Он нуждался в отвлечении, которое, казалось, предлагало это убийство в Уорикшире. Ему надо было сосредоточиться, чтобы восстановить давно забытый опыт и держать Хэмиша на расстоянии.

«Ты должен повернуть здесь».

Голос в его голове был четким, как стук дождя по крыше автомобиля, — глубокий голос с мягким шотландским акцентом. Теперь он уже привык его слышать. Врачи говорили ему, что это должно случиться, что ум часто принимает созданное им самим, дабы избавиться от того, с чем не может примириться. По их словам, контузия — странная вещь, имеющая собственные правила. Поняв это, можно примириться с реальностью, но, если начать сражаться, можно рассыпаться на мелкие кусочки. Тем не менее Ратлидж долгое время сражался, но врачи были правы — это едва не уничтожило его.

Он повернул, глядя на указатели. Да. Дорога в Бэнбери.

Как ни странно, Хэмиш был более безопасным компаньоном, чем Джин, которая преследовала его по-своему. Как вырвать любовь из плоти и крови?

Во Франции Ратлидж научился смотреть в лицо смерти. Со временем он должен научиться смотреть в лицо жизни. Только нужно пробраться через одиночество и опустошенность. «Дорогой, есть другие женщины, — говорила ему Франс, грациозно поводя плечами. — Через год ты сам будешь удивляться тому, что так любил именно эту. В конце концов, она же не влюбилась в другого мужчину!»

Ратлидж резко свернул, дабы избежать столкновения с телегой, которая без предупреждения выехала на дорогу с грязной тропинки между полями.

«Следи за дорогой, приятель, не то мы оба погибнем!»

— Иногда я думаю, что так было бы лучше для нас обоих, — ответил Ратлидж, не желая думать о Джин, но не в состоянии думать о чем-то еще.

Все напоминало ему о ней — десять тысяч воспоминаний поджидали его, как враги в засаде. Она любила водить автомобиль под дождем — стекло затуманивало их теплое дыхание, смех соединялся с хрустом шин. Машина была их личным, интимным миром.

«Но смерть — это дорога для труса! Ты не спасешься так легко. У тебя есть совесть, приятель. Она не позволит тебе сбежать. И я тоже».

Ратлидж резко засмеялся:

— Может прийти день, когда у тебя не будет выбора.

Он смотрел на дорогу, как всегда отказываясь оглядываться, потому что голос, казалось, исходил с заднего сиденья. Искушение повернуться было сильным — почти таким же сильным, как отчаянный страх перед тем, что он мог увидеть, сделав это. Ратлидж уже привык жить с голосом Хэмиша. Но он безумно боялся увидеть его лицо. И когда-нибудь это могло произойти. Мертвое лицо с пустыми глазами. Или обвиняющее, молящее о жизни…

Вздрогнув, Ратлидж заставил себя сосредоточиться на дороге. В день, когда он увидит Хэмиша, он покончит с этим. Он себе это обещал…


Было очень поздно, когда Ратлидж добрался до Аппер-Стритема, дождь все еще хлестал, улицы городка были безлюдными, безмолвными. Он направился к гостинице на Хай-стрит.

«Хайлэндские города субботними вечерами похожи на этот, — неожиданно заговорил Хэмиш. — Все добрые пресвитериане спят в своих постелях, помня о завтрашнем воскресенье. А католики вернулись с исповеди, чувствуя себя добродетельными. Ты помнишь о состоянии своей души?»

— У меня ее нет, — устало ответил Ратлидж. — Ты говоришь мне это достаточно часто. Думаю, это правда.

Черно-белый фасад гостиницы маячил впереди, призрачный в пелене дождя, — ветхое древнее строение с соломенной крышей, словно укоризненно хмурившейся на болтающуюся под ней вывеску с надписью «Пастуший посох».

Ратлидж свернул в увитую глицинией арку, проехал во двор и остановил машину в пустом пространстве между маленьким зарешеченным сараем и задней дверью гостиницы. За сараем находилось нечто напоминающее в свете фар квадратное озеро с пагодами и островами над черной водой. Несомненно, огород с ранними луком и капустой.

Кто-то услышал, как он ехал по подъездной аллее, и наблюдал за ним со ступенек черного хода, держа в руках свечу.

— Инспектор Ратлидж? — спросил человек.

— Да.

— Я Бартон Редферн, племянник хозяина. Он просил меня дождаться вас.

Дождь полил с новой силой, и Редферн поспешно шагнул внутрь, держа дверь открытой, покуда Ратлидж шлепал по лужам, неся в одной руке чемодан, а другой придерживая шляпу. Буря последовала за ним через порог.

— Мой дядя сказал, что вам нужно отвести комнату над гостиной, где по ночам тихо. Она вон там. Хотите чашку чая или что-нибудь из бара? Вы выглядите так, что вам не помешало бы выпить.

— Нет, спасибо. — На всякий случай в его чемодане был виски. — Что мне нужно, так это поспать. Дождь шел все время, временами сильный. Мне пришлось на час остановиться около Стратфорда, пока ливень не уменьшился. Есть какие-нибудь сообщения?

— Только то, что инспектор Форрест повидается с вами за завтраком, если вы не против. В девять?

— Лучше в восемь.

Они вскарабкались по узкой спиральной лестнице на второй этаж. Бартон Редферн, которому на вид было лет двадцать с небольшим, тяжело прихрамывал. Обернувшись через плечо, чтобы сказать что-то, он поймал взгляд Ратлиджа, смотревшего на его левую ногу, и промолвил:

— Ипр, осколок снаряда. Врачи говорят, что все будет в порядке, когда мышцы окрепнут как следует. Но я не знаю. Доктора не всегда так умны, какими себя считают.

— Да, — с горечью согласился Ратлидж. — Они делают что могут. Но иногда это немного.

Редферн прошел по темному коридору и открыл дверь в широкую проветренную комнату, с лампой, горящей у кровати, и ярко расцвеченными занавесками на окнах. Оказавшись не в тесной узкой комнатушке, где спать было бы почти невозможно, Ратлидж с благодарностью кивнул, и Редферн, уходя, закрыл дверь со словами:

— Значит, в восемь. Я прослежу, чтобы вас разбудили за полчаса.

Спустя пятнадцать минут Ратлидж уже спал.

Он никогда не боялся сна. Это было единственное место, куда Хэмиш не мог последовать за ним.


Сержант Дейвис, мужчина средних лет, массивный, спокойный, пребывал в мире с самим собой. Но сейчас в его лице читалось напряжение, как если бы он был на грани срыва. Дейвис сидел за столом Ратлиджа посреди маленького гостиничного ресторана, наблюдая, как Редферн наливает ему чашку черного кофе, и объясняя, почему он пришел вместо своего начальника.

— По правилам инспектор Форрест должен был ответить на ваши вопросы, но он вернется только около десяти. В Лоуэр-Стритеме пьяный водитель грузовика устроил аварию. Погибли два человека. Скверное дело. Как и убийство полковника Харриса. Его все уважали. Никто не ожидал, что его убьют. — Он вздохнул. — Жалкая смерть для человека, который прошел две войны невредимым. Но Лондон в этом разберется.

Ратлидж намазал на тост домашнее земляничное варенье. Оно было темным, густым, как патока, и казалось изготовленным еще до войны. Взяв кусок, он посмотрел через стол на сержанта.

— Сейчас я не в Лондоне, а здесь. Расскажите, как это произошло.

Дейвис откинулся на спинку стула и нахмурился, приводя в порядок мысли. Инспектор Форрест специально предупреждал его, как следует излагать события. Сержант гордился своей надежностью.

— Дробовик. Разнес ему голову в клочья от самого подбородка. Полковник выехал на утреннюю прогулку верхом ровно в семь, как всегда делал, когда был дома. Возвращался он в половине девятого к завтраку. Так было каждый день, кроме субботы, в дождь и в солнце. Но в понедельник, когда он не вернулся к десяти, его управляющий, мистер Ройстон, пошел искать его в конюшню.

— Почему? — Ратлидж достал ручку и маленькую кожаную записную книжку. — Именно в этот день?

— На девять тридцать была назначена встреча, и не в обычаях полковника было забывать о делах. Придя в конюшню, мистер Ройстон застал конюхов в панике, потому что лошадь полковника только что примчалась одна, а на ее седле и боках была кровь. Людей сразу же послали на поиски, и полковника наконец обнаружили на лугу у рощицы, на границе его владений.

Дейвид сделал паузу, позволяя Ратлиджу записать услышанное.

— Мистер Ройстон первым делом послал за инспектором Форрестом, но тот искал потерявшегося ребенка Барлоу. Ко времени, когда я получил сообщение и прибыл на место происшествия, земля была истоптана конюхами и работниками фермы. Поэтому мы не уверены, что его застрелили именно там. Но это не могло случиться дальше чем в нескольких ярдах от места, где его нашли.

— И никаких указаний на то, кто мог сделать это?

Сержант неловко подвинулся на стуле — его глаза устремились на квадратики бледного солнечного света, падавшего на полированный пол. Дождевые облака к этому времени рассеялись.

— Что до этого, то вы должны знать, что капитан Марк Уилтон, который получил крест Виктории, накануне вечером, вскоре после обеда, поссорился с полковником. Понимаете, он собирается жениться на подопечной полковника, и какое-то недоразумение, по словам слуг, возникло из-за свадьбы. Посреди ссоры капитан в гневе вышел из дома, и было слышно, как он сказал, что сначала увидит полковника в аду. Полковник швырнул в дверь стакан с бренди, когда капитан захлопнул ее, и крикнул, что это можно устроить.

Это была, безусловно, более колоритная версия голых фактов, которые Ратлидж услышал в Лондоне. Забыв о завтраке, он продолжал писать, мысленно опережая спокойный голос Дейвиса.

— А что говорит подопечная?

— Мисс Вуд в своей комнате под присмотром доктора и никого не принимает, даже жениха. Капитан остановился у миссис Давенант. Она племянница его матери. Инспектор Форрест пытался допросить его, но капитан сказал, что не бегает вокруг, стреляя в людей, что бы он ни делал на войне.

Ратлидж отложил ручку, доел тост и потянулся к чашке с чаем. Ему незачем было спрашивать, что Марк Уилтон делал на войне. Его фотографии появились во всех газетах, когда он был награжден королем, — капитан не смог сбить Красного Барона,[176] но сбивал всех других германских летчиков, которые попадались ему в небе над Францией. Как-то июльским днем Ратлидж наблюдал воздушный бой над окопом, и позднее ему рассказали, кто был английским пилотом. Если это была правда, Уилтон был талантливым летчиком.

Полковник Харрис, сравнительно молодой для своего звания, участвовал в бурской и мировой войнах, заслужив репутацию опытного пехотного тактика. Ратлидж однажды встречал его — высокого, энергичного, чуткого офицера, знавшего, как обращаться с усталыми испуганными людьми, от которых слишком часто требовали невозможного.

Хэмиш без предупреждения засмеялся: «Он знал, как расшевелить людей. Некоторые из нас с удовольствием продырявили бы ему голову, если б им представился шанс, после той третьей атаки. Это было самоубийство, и он это знал, но послал нас в бой. Не могу сожалеть о том, что он получил свое. Лучше поздно, чем никогда».

Ратлидж поперхнулся чаем. Он знал, что Хэмиша никто не может слышать, и все же иногда его голос был таким четким, что он боялся, как бы все вокруг в изумлении не уставились на него.

Ратлидж указал Дейвису на его стул, когда сержант попытался встать и похлопать его по спине. Все еще кашляя, он спросил:

— Это все, что вы сделали?

— Да, сэр, нам сказали оставить все для Ярда.

— Как насчет дробовика? Это вы хотя бы проверили?

— Капитан говорит, что он пользовался оружием в доме полковника, если хотел пострелять. Но никто из них давно не стрелял. Мы спросили миссис Давенант, есть ли у нее огнестрельное оружие. Она сказала, что продала дробовики покойного мужа перед войной. — Сержант бросил взгляд через плечо, и Бартон Редферн пересек зал, чтобы вновь наполнить его чашку. Когда молодой человек, хромая, отошел, сержант осторожно добавил: — Конечно, из-за ссоры капитан выглядит виновным, но я научился на этой работе, что внешний вид бывает обманчивым.

Ратлидж кивнул:

— Убийство совершено три дня назад. После дождя прошлой ночью бесполезно что-либо искать на лугу или в других местах, куда полковник мог отправиться верхом. У вас есть список людей, с которыми нужно побеседовать? Кроме мисс Вуд и Уилтона. И этой миссис Давенант.

— Их немного. Слуги и парни, которые нашли тело. Лоренс Ройстон. Мисс Тэррант. За этой леди капитан Уилтон ухаживал до войны, но она потом отвергла его и вроде не возражает, чтобы он женился на мисс Вуд. Все же кто знает, верно? Она могла бы пролить свет на то, как этидвое мужчин ладили друг с другом. Есть еще мистер Холдейн — сын сквайра. Он был одним из ухажеров мисс Вуд, как и викарий.

Дейвис внезапно усмехнулся, и в его глазах появился непрофессиональный блеск.

— Некоторые говорят, что мистер Карфилд стал священником, так как видел, что близится война, но в действительности увлекался театром. Он читает проповеди лучше, чем старый преподобный Мотт. При мистере Мотте мы узнали об апостоле Павле больше, чем хотели знать, так что мистер Карфилд явился приятным сюрпризом! — Он продолжал более серьезно: — Две леди Соммерс поселились здесь недавно и редко где бывают. Сомневаюсь, что от них будет толк, если не считать того, что они живут рядом с местом, где было найдено тело, и могли видеть или слышать что-нибудь полезное для нас.

Ратлидж кивнул, когда Редферн подошел со свежим чайником, подождал, пока тот наполнил его чашку, и спросил:

— Что можете сказать о мисс Вуд?

— Она очень… привлекательная молодая леди, — ответил Дейвис, поколебавшись перед словом «привлекательная», как если бы оно было неподходящим, — и продолжил: — Затем, конечно, Мейверс. Он местный, любит возбуждать толпу, вечно сует нос в чужие дела, создавая неприятности ради их самих. Если что-то неподобающее происходит в Аппер-Стритеме, о Мейверсе думаешь в первую очередь.

— Нас интересует вероятный мотив для убийства Харриса.

— В случае Мейверса мотив вероятный. Он досаждал полковнику задолго до войны. Разумеется, мы ничего не могли доказать, но случались пожары, находили мертвый скот и тому подобное. В последний раз, когда одну из собак отравили, полковник угрожал отдать Мейверса под суд, если такое произойдет снова. Но у него железное алиби, инспектор Форрест говорил с ним. Тем не менее я бы имел его в виду.

Ратлидж услышал надежду в голосе Дейвиса, однако сказал:

— Хорошо, если это все, мы начнем с мисс Вуд. Она сможет дать нам лучшую картину ссоры: какова была ее причина и могло ли это иметь отношение к смерти ее опекуна. Вы мне там потребуетесь. Инспектор Форрест может отпустить вас? — Он закрыл авторучку, спрятал книжечку в карман и снова потянулся за чашкой.

Дейвис выглядел озадаченным.

— Значит, вы не привезли с собой сержанта?

— У нас в Ярде сейчас не хватает людей. Вы подойдете.

— Но… — начал Дейвис и умолк в смущении. Он привык говорить с Форрестом, а не с этим долговязым незнакомцем из Лондона с властным голосом и холодными глазами.

Пора было доложить о факте весьма неприятном — единственной улике, которую никто не хотел принимать. Дейвису было велено дождаться, чтобы Ратлидж сам упомянул о ней. Но тот молчал. Потому что сбросил ее со счетов? Было бы чересчур надеяться на такое! Более вероятно, что инспектор хотел подловить сержанта, когда представится шанс. Но Дейвис знал, что об этом необходимо заявить, хочется ему или нет. Нельзя притворяться, будто это не существовало…

Он прочистил горло.

— Есть еще кое-что, сэр, хотя я не знаю, насколько это важно. Вам, конечно, говорили об этом в Лондоне?

Сержант уставился на Ратлиджа, ожидая признания, что тот все знает и что ему незачем вдаваться в подробности, но увидел только нетерпение на лице инспектора, свернувшего салфетку и аккуратно положившего ее рядом с тарелкой.

— Возможный свидетель, сэр. Он заявляет, что видел полковника в понедельник утром. — Нет, инспектор ничего не знал. Трудно поверить, но по какой-то причине ему об этом не сказали. — В переулке, который разделяет поле Семи Братьев и фруктовый сад. И он видел капитана Уилтона, стоящего рядом с лошадью, держа ее за повод, и разговаривающего с полковником, который качал головой, как если бы ему не нравилось услышанное. Должно быть, это было около половины восьмого, может, без четверти восемь. Потом капитан шагнул назад с красным лицом, а полковник уехал, оставив его стоять там, сжав кулаки.

Ратлидж молча выругал Лондон за бестолковость. Он снова достал записную книжку и резко осведомился:

— Насколько далеко это место от того, где полковника нашли мертвым? И почему вы не упоминали об этом свидетеле раньше?

Сержант покраснел.

— Что касается расстояния, сэр, то это милях в двух к востоку по лугу, — сухо отозвался он. — И я был уверен, что вас уведомили об этом в Лондоне. Понимаете, проблема в том, что свидетель ненадежен. Он был пьян. В эти дни с ним такое часто бывает.

— Даже закоренелый пьяница может говорить правду. — Ратлидж добавил еще одну строку и поднял взгляд. — Мы не можем игнорировать его слова только на этом основании.

— Нет, сэр. Но здесь не только это. Он… ну, он контуженный, часто не знает, где находится, думает, что все еще на фронте, слышит голоса и тому подобное. Струсил на Сомме и с тех пор словно сам не свой. Отсутствие моральной стойкости — вот что это такое. Стыдно, если такой прекрасный человек, как капитан, попадет под подозрение на основании слов жалкого труса вроде Дэниела Хикема, не так ли, сэр?

Значит, Лондон, точнее, Боулс промолчал…

Где-то далеко, за водоворотом собственных мыслей, Ратлидж слышал дикий смех Хэмиша.

Глава 2

Не поняв напряженного выражения лица Ратлиджа, сержант Дейвис сочувственно кивнул:

— Знаю, это нелегко проглотить. Вы были на войне? Мой младший брат воевал на Балканах, потерял обе руки и принял это как мужчина. В Томми нет ни капли слабости. — Говоря это, сержант словно отвлекал себя от того, что должен сказать. — Конечно, сначала мы не знали о Хикеме — я просто наткнулся на него тем же утром, спящего под деревом в переулке. Когда я попытался разбудить его и отправить домой, он поклялся, что трезв как стеклышко, и посоветовал мне спросить полковника или капитана, которые поручатся за него. Я подумал, что он имеет в виду вообще.

Чашка выпала из его пальцев, звякнула о сахарницу и едва не опрокинула кувшин со сливками. Дейвис поймал ее, вернул на блюдце и продолжал, стараясь скрыть чувство вины:

— Вначале я не обратил на него внимания, потому что торопился найти инспектора Форреста и сообщить ему об убийстве, но жилище Хикема находилось по пути в Аппер-Стритем, и он был не в состоянии дойти туда сам. К тому времени, когда я добрался до места, слушая его болтовню, все стало выглядеть иначе, чем я подумал сначала. Поэтому инспектор Форрест пошел поговорить с ним после полудня и услышал версию, от которой мы не могли отмахнуться. Правильная она или нет, мы должны были обратить на нее внимание, верно?

Это был призыв к прощению — признание ответственности за то, что поставило Уорикшир и Лондон в теперешнее затруднительное положение. Если бы он не остановился, никто бы и не подумал расспрашивать Хикема о полковнике или капитане. Для этого просто не было бы причин.

Ратлидж, все еще стараясь обрести самоконтроль, умудрился говорить спокойно, но слова получились резкими и холодными, без всякого сочувствия к проблеме сержанта Дейвиса.

— Что говорит капитан Уилтон о рассказе Хикема?

— Он говорит, что не был в переулке тем утром. По его словам, он видел Хикема время от времени по утрам, шатающегося, бредущего домой, спящего где попало или несущего свою околесицу, но не в том случае.

— Это не означает, что Хикем не видел его.

Сержант Дейвис пришел в ужас:

— Вы утверждаете, что капитан лжет, сэр?

— Люди лгут, сержант, даже те, кто заслужил крест Виктории. Кроме того, описание Хикема выглядит странно полным, не так ли? Капитан держал повод лошади полковника, лицо его было красным, и он шагнул назад со сжатыми кулаками. Если это случилось не в то утро, если Хикем видел этих двоих в другой день, это могло означать, что ссора накануне убийства коренилась в более ранней конфронтации. Что между полковником и женихом его подопечной было больше вражды, чем мы знаем сейчас.

На лице сержанта отразилось сомнение.

— Даже если так, Хикем мог неправильно понять увиденное. Что, если эти двое вовсе не ссорились? Что, если они сердились на кого-то еще или на что-то, что не нравилось им обоим?

— Тогда почему Уилтон отрицает, что встретил Харриса в переулке, если эта встреча имеет невинное объяснение? Нет, думаю, что тут вы на неверном пути.

— Ну, что, если Хикем спутал увиденное с чем-то, происшедшим на фронте? Ему не по душе офицеры — он мог даже выдумать это нарочно. Нельзя быть уверенным, не так ли? Хикем способен на все! — Отвращение на лице Дейвиса было почти осязаемым.

— Я не могу ответить на это, пока не поговорю с Хикемом и капитаном.

Смех Хэмиша умолк, и Ратлидж вновь был в состоянии мыслить ясно. Но его сердце все еще колотилось.

— Значит, мы начнем с них? Вместо мисс Вуд?

— Нет, сначала я хочу увидеть дом полковника и его подопечную.

Правда заключалась в том, что Ратлидж не был готов смотреть в лицо Хикему. Пока он не будет уверен, что сможет это сделать, не выдав себя. Кто-нибудь догадывался в Лондоне? Нет, конечно нет! Это было случайное совпадение — в Англии полным-полно контуженных ветеранов…

Ратлидж поднялся.

— Моя машина на заднем дворе. Встречу вас там через пять минут. — Он кивнул Бартону Редферну, выходя из столовой.

Молодой человек наблюдал за двоими полицейскими. Шаги Ратлиджа по покрытой ковром лестнице были едва слышны, в то время как тяжелые кожаные каблуки сержанта громко стучали по каменному полу коридора, ведущего во двор гостиницы.


Наверху в своей комнате Ратлидж стоял, опершись ладонями о низкий подоконник и глядя вниз на оживленную улицу. Он все еще был потрясен. Только полдюжины людей знали о его состоянии, и врачи обещали ничего не сообщать в Ярд, дав ему год, чтобы прийти в себя. Вопрос в том, промолчал ли Боулс о Хикеме потому, что не думал, будто это имеет значение? Или именно потому, что знал, что это могло смутить Ратлиджа?

Нет, невозможно. Либо это оплошность, либо Боулс пытался сделать расследование убийства более увлекательным, чем оно было в действительности. Доброта?.. Ратлидж помнил Боулса до войны, хорошего работника, но безжалостно-амбициозного и холодного. Сержант Флетчер, который погиб при первой газовой атаке под Ипром, утверждал, что Боулс запугиванием вынуждает обвиняемых признаться.

— Я видел, как они дрожат и боятся старину Боулса больше, чем палача! Мне никогда не нравилось иметь с ним дело. Он честно выполняет свою работу, но использует любое орудие, которое есть под рукой…

Значит, Боулсу едва ли стоит приписывать доброту.

Однако Лондон сейчас не имел значения.

Потому что вдалеке от наблюдательных глаз Дейвиса и Редферна Ратлидж мог мыслить более ясно и разглядеть весьма замысловатую проблему. Что, если Хикем окажется прав?

Предположим, дело дойдет до ареста, хотя сейчас еще недостаточно улик, чтобы заглядывать так далеко вперед. Сможет ли Корона идти в суд с Дэниелом Хикемом в качестве главного свидетеля против человека, носящего ленту креста Виктории? Это выглядело бы нелепо — защита разнесла бы дело в пух и прах. Уорикшир жаждал бы крови Ярда, а Ярд — крови Ратлиджа.

Он хотел достаточно сложного расследования, чтобы отвлечься от собственных проблем. Ну, похоже, его желание исполнилось. Оставался вопрос: готов ли он к этому? Не слишком ли заржавели его навыки, чтобы иметь дело с чем-то настолько сложным, как убийство Харриса? И хуже того, нет ли здесь личного интереса? Если так, он должен немедленно позвонить в Ярд и попросить прислать замену.

Но это потребовало бы объяснений, извинений, лжи. Или правды.

Ратлидж выпрямился, отвернулся от окна и потянулся за своим плащом. Если он откажется теперь, с ним будет покончено. Профессионально и эмоционально. Это вопрос не выбора, а выживания. Он должен сделать все возможное, а если этого окажется недостаточно, найти смелость признать поражение. А пока нужно точно выяснить, на каком свете он находится и из чего сделан.

Слова «трус» и «слабак» больно жалили. Но его душу терзало то, что он не сказал ни единого слова в защиту Хикема. Предавая Хикема, он чувствовал, что предает себя.


Ратлидж и сержант Дейвис прибыли в «Мальвы», ухоженное поместье полковника, через полчаса. Небо стало лазурно-голубым, а воздух чистым и напоенным ароматами.

Машина свернула в железные ворота и двинулась по подъездной аллее. Полностью скрытый старыми деревьями дом не появлялся, пока они не сделали два поворота и не выехали из тени на солнце. Кирпич и высокие окна отражали ранний утренний свет. Широкая лужайка была безукоризненно скошена, подчеркивая красоту цветочных клумб. Один взгляд давал понять, что содержание дома диктовалось не только гордостью, но и любовью.

Ратлидж понимал, что этот грациозный фасад создала рука мастера. Каменные карнизы окон подчеркивали элегантную простоту, к которой стремился архитектор. Ратлидж поинтересовался, кто им был, ибо дом представлял собой истинную драгоценность.

Но Дейвис не мог ему ответить.

— Полковник рассказал бы вам и, если бы не был слишком занят, показал бы старые чертежи. Он не кичился своим званием — знал свое место и доверял тем, кто знал свое.

Выйдя из машины, Ратлидж посмотрел на окна наверху. Уголком глаза он поймал движение тяжелой портьеры. Во Франции, где жизнь часто зависела от быстроты рефлексов, пришлось научиться видеть врага первым, чтобы сохранить жизнь.

На широкой деревянной двери уже висел тяжелый черный венок — ветерок слегка шевелил его ленты. Дворецкий ответил на звонок. Это был худой мужчина среднего роста, лет за пятьдесят — его лицо искажало горе, словно он оплакивал полковника, как родного. Дворецкий сообщил Ратлиджу и сержанту Дейвису тоном вежливого сожаления, что мисс Вуд сегодня никого не принимает.

— Как вас зовут? — спросил Ратлидж.

— Джонстон, сэр.

— Можете передать вашей хозяйке, Джонстон, что прибыл инспектор Ратлидж по полицейскому делу. Думаю, сержанта Дейвиса вы знаете.

— Мисс Вуд все еще неважно себя чувствует, инспектор. — Дворецкий бросил обвиняющий взгляд на Дейвиса, словно порицая его за неподобающую настойчивость Ратлиджа. — Ее врач уже информировал инспектора Форреста…

— Да, понимаю. Мы не станем беспокоить ее больше, чем необходимо. — Голос звучал твердо. Это был голос армейского офицера, отдающего приказы, а никак не простого полицейского, просящего об услуге.

— Я выясню, — ответил дворецкий с вежливым неодобрением.

Он оставил незваных гостей в холле перед красивой лестницей, которая разделялась на площадке второго этажа и следовала далее двумя грациозными изгибами, встречающимися снова на третьем этаже. Выше, на потолке, было панно с нимфами, облаками и Венерой посредине. Из холла она выглядела плавающей в заоблачной роскоши, далеко от простых смертных. Ее улыбка казалась одновременно искушающей и самодовольной.

Джонстон отсутствовал минут пятнадцать.

Хэмиш беспокойно произнес: «Я никогда не бывал в таком доме. Посмотри на пол, приятель, — он из мраморных плиток, которыми можно было бы вымостить все улицы в моей деревне. А эта лестница — что поддерживает ее? Это чудо стоит одного или двух убийств!»

Ратлидж игнорировал его, как и необычную чопорность сержанта Дейвиса, который, казалось, с каждой минутой все более деревенел.

Вернулся дворецкий и сказал с плохо скрытым порицанием:

— Мисс Вуд примет вас в ее гостиной, но она просит, чтобы вы сделали ваш визит по возможности кратким.

Ратлидж в сопровождении сержанта Дейвиса направился по лестнице на второй этаж, свернул налево в широкий, выложенный ковром коридор и подошел к двери в его конце. Комната за ней была просторной и, наверное, очень светлой из-за высоких окон, выходящих на подъездную аллею. Но сейчас тяжелые розовые портьеры были задернуты — не их ли Ратлидж видел шевелящимися? — и только одна лампа на инкрустированном столе предпринимала слабые усилия рассеять мрак.

Леттис Вуд, высокая, стройная, с густыми темными волосами, заколотыми сзади, была в черном. Ее юбка слегка зашуршала, когда она повернулась навстречу посетителям.

— Инспектор Ратлидж? — спросила Леттис, как будто не могла отличить сержанта из Аппер-Стритема от представителя Скотленд-Ярда.

Она не предложила им сесть, хотя сама сидела на парчовой кушетке, лицом к камину, по обеим сторонам которого стояли зачехленные кресла. Письменный стол XVII века находился между двумя окнами, а у одной из стен высился шкаф розового дерева, наполненный коллекцией старинного серебра, отражающего свет единственной лампы. Сержант Дейвис, оставшийся у двери, начал рыться в карманах в поисках записной книжки.

Некоторое время человек из Лондона и девушка в трауре молча, оценивающе смотрели друг на друга. Свет лампы достигал лица Ратлиджа, лицо девушки оставалось в тени. Ее голос, когда она заговорила, был хриплым и напряженным, словно она плакала долгие часы. Ее горе было искренним — и все же что-то беспокоило инспектора. Сумрак скрывал то, чего ему не хотелось опознавать.

— Простите за вторжение, мисс Вуд, — заговорил он с чопорной формальностью. — Я выражаю вам наше глубочайшее сочувствие. Но я уверен, что вы понимаете необходимость найти того или тех, кто ответствен за смерть вашего опекуна.

— Моего опекуна. — Леттис произнесла это без всякого выражения и добавила с неожиданной горячностью: — Не представляю себе, как могли сделать с ним такое. И почему? Бессмысленно, дико… — Она оборвала фразу и судорожно глотнула, сдерживая слезы гнева. — Это не имело никакого смысла.

— Что именно? — спокойно спросил Ратлидж. — Его смерть? Или ее способ?

Леттис, казалось, была потрясена тем, что он читает ее мысли.

Она слегка подалась вперед, и Ратлидж смог разглядеть ее лицо, покрасневшее от слез и бессонницы. Вздернутый нос, чувственный рот, глаза с тяжелыми веками. Он не мог определить их цвет, но они не были темными. Четкие скулы, решительный подбородок, длинная тонкая шея. Ее черты все вместе создавали странное впечатление теплой чувственности. Ратлидж вспомнил, как сержант поколебался, прежде чем произнести слово «привлекательная», словно сомневаясь, достаточно ли оно точное. Она не была красивой в обычном смысле слова, скорее притягательной.

— Не понимаю, как вы можете разделять их, — после паузы ответила девушка, сжимая тонкими пальцами носовой платок с черной каймой. — Он ведь не был просто убит, не так ли? Его уничтожили, стерли с лица земли. Это было намеренно, мстительно. Даже Скотленд-Ярд не может этого изменить. Но человек, который сделал это, будет повешен. Это единственное утешение, которое мне осталось. — Когда она говорила о повешении, в ее голосе появились глубокие нотки, как будто она с наслаждением представляла себе эту картину.

— Тогда, возможно, мы должны начать с утра прошлого понедельника. Вы видели вашего опекуна, прежде чем он ушел из дому?

— Я не ездила верхом в то утро, — поколебавшись, ответила Леттис.

Прежде чем Ратлидж успел оценить этот ответ, она добавила:

— Чарлз любил «Мальвы», любил землю. Он говорил, что эти поездки хоть немного компенсируют ему месяцы, проведенные вдали. Поэтому он обычно выезжал один и маршрут мог быть разным: Чарлз обследовал урожай, крыши арендаторов, состояние изгороди или скота. Это был способ исцеления от того, через что ему пришлось пройти.

— Сколько людей знали, куда он поедет?

— Маршрут не был записан — он был у него в голове. Лоренс Ройстон мог знать, что Чарлз планирует заняться какой-то проблемой, если они обсуждали ее. Но большей частью он руководствовался собственными интересами. Вряд ли вы были солдатом, инспектор, но Чарлз однажды сказал, что величайшим преступлением войны было разрушение французской сельской местности для целого поколения. Не гибель армий, а гибель земли. — Она откинулась назад в тень.

«Я не ездила верхом в то утро…»

Ратлидж обдумывал эти слова, игнорируя остальное. Казалось, этот факт отделял ее полностью от происшедшего. Но в каком смысле? Он слышал, что солдаты выдвигают тот же самый предлог, избегая обсуждения того, что они видели на поле битвы: «Я не участвовал в этой атаке». Мол, не знаю и знать не хочу…

Значит, отрицание. Но было ли это умыванием рук или способом высказать правду, хотя и не полную?

Лицо Леттис было спокойным, но она наблюдала за ним, ожидая в безопасности полумрака следующего вопроса. Горе ее казалось подлинным, и все же она отказывалась помочь ему. Он чувствовал ее сопротивление, как физический барьер, как если бы они были противниками, а не объединились для охоты на убийцу.

Она, в свою очередь, молча считала удары сердца, вгоняя его в спокойный ритм, чтобы дыхание не выдало ее. Она не собиралась обнаруживать свое личное, затаенное перед этим лондонским незнакомцем с холодными, анализирующими, бесстрастными глазами! Пускай выполняет работу, для которой его прислали. Но почему это длится так долго? Чарлза не стало всего три дня назад!

Молчание затягивалось. Сержант Дейвис откашлялся. Его смущали подводные течения, которые он не в силах был понять. Ибо эти течения и эмоции были такими сильными, что казалось, материализуются в тени. Даже Хэмиш молчал.

Резко изменив тактику, Ратлидж спросил:

— Что ваш жених, капитан Уилтон, и ваш опекун обсуждали после обеда в субботу, накануне смерти полковника?

Взгляд девушки стал настороженным. Тяжелые веки на момент приподнялись.

— Уверена, вы говорили об этом с Марком, — отозвалась она.

— Я предпочел бы услышать, что скажете вы. Насколько я понимаю, это привело к ссоре?

— К ссоре? — Ее голос стал резким. — После обеда я пошла наверх. Я… неважно себя чувствовала. Чарлз и Марк были в гостиной, когда я оставила их. Они говорили об одном из гостей, приглашенных на свадьбу. Оба не любили этого человека, но чувствовали, что должны включить его в список. Это офицер, с которым они служили, — мой опекун в бурской войне, а Марк во Франции. Не могу себе представить, чтобы они из-за этого поссорились.

— Все же слуги сказали инспектору Форресту, что они обменялись сердитыми словами, что капитан Уилтон выбежал из дома в гневе, а полковник Харрис в дверь, которая захлопнулась за ним, бросил стакан из-под вина.

Леттис оставалась неподвижной. Даже пальцы ее перестали теребить платок. У Ратлиджа внезапно сложилось впечатление, что это было новостью для нее, что она не была осведомлена о происшедшем. Но она всего лишь промолвила:

— Если слуги так много слышали, они могли бы рассказать вам, в чем было дело.

— К сожалению, они были свидетелями только конца ссоры.

— Понятно.

Как будто отвлеченная какой-то мыслью, девушка умолкла, а Ратлидж ждал, пытаясь определить, что творится за ее длинными ресницами. Потом она встряхнулась и повторила:

— Действительно, к сожалению. Все же вы должны знать, что ни Чарлз, ни Марк не были вспыльчивыми людьми.

— Едва ли я могу охарактеризовать хлопанье дверью в гневе и швыряние в нее стакана как хладнокровие. Но в свое время мы получим на это ответ.

Ратлидж с интересом отметил, что Леттис не бросилась на защиту капитана Уилтона, хотя имела такую возможность. И конечно же она должна была осознавать, куда ведут эти вопросы. Но она сбросила это со счетов или проигнорировала? Привыкший к эмоциональным ответам, Ратлидж был озадачен ее уклончивостью, но не знал, ее это вина или его.

— Вы верите, что этот человек, Мейверс, мог убить полковника? Очевидно, он несколько лет досаждал вашему опекуну.

Леттис моргнула.

— Мейверс? Он всю жизнь был смутьяном. Сеял раздоры просто ради удовольствия. — Посмотрев на сержанта Дейвиса, она добавила: — Но убивать? Рисковать своей шеей? Не могу представить, чтобы он зашел так далеко. Если, конечно, он этого не хотел.

— В каком смысле?

— Мейверс мог быть всем — от совестливого протестующего до неистового большевика, — лишь бы возбуждать и сердить людей. Но все более-менее привыкли к его выходкам. Иногда я даже забываю о его присутствии. Лоренс — мистер Ройстон — всегда говорил, что это лучший способ убрать ветер из его парусов. Но Чарлз чувствовал, что это могло отбросить Мейверса за грань, что он больше всего боялся быть игнорируемым. Кто знает, что он мог тогда натворить? Чарлз разбирался в людях. Он знал Мейверса лучше всех нас. Все же на вашем месте я бы с осторожностью относилась к любым признаниям Мейверса, если они не подкреплены неопровержимыми доказательствами.

Это замечание также озадачило Ратлиджа. Потерпевшей только что предложили готового козла отпущения, но она отвергла его. Если она пыталась изменить направление следствия, то делала это с почти блестящей изощренностью. Дейвис, находящийся вне поля ее зрения, кивал, словно соглашаясь с ней насчет Мейверса-убийцы, хотя она не сказала ничего подобного.

И все-таки, если ей не пришло в голову, что капитан нуждается в защите, почему вопрос о ссоре так насторожил ее? Возможно, Харрис был виноват, и она пыталась сохранить его доброе имя и репутацию? Ратлидж двинулся к камину в надежде, что изменение ракурса поможет ему лучше видеть Леттис. Но ее лицо все равно оставалось скрытым, и он мог прочесть ее мысли с таким же успехом, как выгравированную надпись на чаше у ее локтя.

— Знаете ли вы еще кого-нибудь, кто мог бы желать смерти вашему опекуну?

— У Чарлза не было врагов. — Леттис вздохнула. — Если вы верите сплетням, то кое-кто мог бы желать смерти Марку. Но Чарлзу? Он не пробыл здесь достаточно долго, чтобы обзавестись врагами. Он был военным, а отпуск — редкая вещь, время для передышки, а не для склок.

— Ни споров о земле и о границах, никаких мозолей, на которые он мог наступить кому-либо в графстве?

— Я не слышала о таком. Но спросите Лоренса Ройстона, его управляющего. Он может рассказать вам о поместье и о том, были ли какие-нибудь вокруг него споры. Тут я не в силах вам помочь. Я приехала сюда жить к концу войны, когда окончила школу. До того мне разрешалось приезжать только на каникулы, когда Чарлз был в отпуске. В другое время я ездила домой с одной из моих одноклассниц.

Расспрашивать ее было все равно что фехтовать с блуждающим огоньком. «Я не знаю. Тут я не могу вам помочь. Я не ездила верхом в то утро…» И все же Ратлидж поверил ей, когда она сказала, что повешение убийцы утешило бы ее. По его опыту, шок от внезапной насильственной смерти часто возбуждал гнев и жажду мщения. Но эта единственная живая реакция не объясняла, почему девушка все время ускользает от него.

Сержант Дейвис, свидетель разговора, переминался с ноги на ногу, тем самым напомнив Ратлиджу о своем присутствии. Этот человек жил в Аппер-Стритеме, вероятно, имел жену и друзей. Сам Ратлидж был замкнутым человеком и отлично понимал тягу других к приватности. Если так, то он сейчас зря тратил время.

— Как вы провели то утро? Прежде чем новость дошла до вас?

Леттис нахмурилась, пытаясь вспомнить, как если бы это было не дни, а годы назад.

— Я приняла ванну, оделась и спустилась к завтраку, как обычно. Потом я должна была написать несколько писем и вышла из библиотеки узнать, сможет ли мистер Ройстон отвезти их для меня в Уорик, и тут… — Она оборвала фразу и добавила резким голосом: — Я действительно не помню, что произошло после этого.

— Вы не покидали дом, не ходили в конюшню?

— Конечно нет. Чего ради я стала бы говорить вам, что делала одно, в то время как делала другое?


Ратлидж вскоре откланялся. Дейвис, казалось, с облегчением спускался по лестнице следом за дворецким, проявляя почти недостойную поспешность.

Ратлидж ощущал неудовлетворенность, как если бы его ловко перехитрили в той полутемной комнате. Обдумывая, что сказала Леттис Вуд, он не мог найти никакой особой причины не верить ее словам, но сомнение не отступало. Ей не могло быть больше двадцати двух лет, и все же она проявила необычное для своего возраста самообладание. И ему не удалось пробиться сквозь ее броню к тем эмоциям и словам, которые он хотел услышать, но которые она умудрилась сдержать.

Отстраненность девушки беспокоила Ратлиджа. Как будто она не связывала реальность насильственной смерти с вопросами, которые задавала ей полиция. Никакой страстной защиты жениха, никакого стремления заслонить его Мейверсом, вообще никаких предположений об убийце.

Интуиция, которая так хорошо служила Ратлиджу в прошлом, пыталась сказать, что девушка уже знала, кто убийца, и планировала собственную личную месть… «Не представляю себе, как могли сделать с ним такое», — сказала она. Не «кто», а «как».

Достигнув подножия лестницы, Ратлидж вспомнил кое-что еще. Сержант Дейвис и дворецкий упоминали врача. Не дали ли девушке успокоительное, которое погрузило ее в это сомнамбулическое состояние, отгораживающее от горя и реальности? В больнице он видел людей, говоривших о невыразимых ужасах, вызванных наркотиками, которые подавила только сильная доза успокоительного.

Сам Ратлидж признавался о присутствии Хэмиша только под влиянием таких наркотиков. Ничто еще не могло бы вытянуть это из него, и впоследствии он пытался убить врача за обман.

В таком случае было бы неплохо поговорить с семейным доктором, прежде чем решить, что делать с Леттис Вуд.

Когда дворецкий подвел их к двери, Ратлидж повернулся к нему и спросил:

— Ваше имя Джонстон?

— Да, сэр.

— Не могли бы вы показать мне гостиную, где произошла ссора между капитаном и полковником?

Джонстон повернулся и молча двинулся по полированному мрамору к двери слева. За ней находилась комната в холодных зелено-золотых тонах, утопающая в утреннем свете.

— Мисс Вуд велела принести кофе сюда после обеда, и, когда джентльмены присоединились к ней, она отпустила меня. Вскоре она поднялась наверх, послала за одной из горничных и сказала, что у нее головная боль и ей нужна холодная салфетка на лоб. Это было около девяти — возможно, в четверть десятого. В это время я пришел сюда забрать кофейный поднос и посмотреть, не нужно ли чего еще, прежде чем я запру дом на ночь.

— И вы не были внутри или около гостиной между тем, как принесли поднос и пришли забрать его?

— Нет, сэр.

— Что случилось потом? В четверть десятого?

Джонстон шагнул назад в холл, указал на дверь в тени лестницы и нехотя продолжил:

— Я вышел из этой двери — она ведет в заднюю часть дома — и направился к гостиной. В этот момент Мэри спускалась по лестнице.

— Кто такая Мэри?

— В штате прислуги семь человек, сэр. Я, кухарка, ее помощница и четыре горничные. Перед войной нас было двенадцать, включая лакеев. Мэри — одна из горничных, которая пробыла здесь дольше всех, кроме миссис Тричер и меня.

— Продолжайте.

— Мэри спускалась по лестнице и сказала, когда я появился, что она хочет посмотреть, надо ли утром полировать перила и мраморный пол. Если нет, она собиралась поручить Нэнси отполировать решетки — теперь мы по утрам не разводим огонь в каминах.

— И?..

— И в этот момент дверь гостиной открылась и оттуда вышел капитан. Я не видел его лицо — он смотрел через плечо в комнату, — но слышал, как он очень четко и громко произнес: «Сначала я увижу вас в аду!» Потом он захлопнул дверь гостиной и вышел через парадную дверь, захлопнув ее тоже. Не думаю, что он видел меня или Мэри. — Казалось, у Джонстона истощились слова.

— Заканчивайте вашу историю, приятель! — нетерпеливо сказал Ратлидж.

— Прежде чем парадная дверь захлопнулась, я услышал, как полковник крикнул: «Это можно устроить!», и звук стекла о дверь.

Дворецкий указал на свежую вмятину в лакированной панели, куда стакан ударился с такой силой, что его кусок, должно быть, застрял в дереве.

— Вы думаете, капитан Уилтон слышал полковника?

Джонстон невольно улыбнулся:

— Полковник, сэр, привык, чтобы его слышали на плац-параде и поле битвы. Думаю, капитан слышал его так же четко, как я, поэтому-то он и хлопнул парадной дверью.

— Разбился стакан, а не чашка?

— Полковник обычно выпивал стакан бренди вместе с кофе, и капитан всегда присоединялся к нему.

— Когда вы убирали эту комнату следующим утром, вы обнаружили, что были использованы два стакана?

— Да, сэр, — озадаченно ответил Джонстон. — Конечно.

— Это означает, что двое мужчин тем вечером выпивали вместе и пребывали в дружеских отношениях?

— Я бы сказал да, сэр.

— Вы когда-нибудь слышали ссоры между ними до того вечера?

— Нет, сэр, они были в наилучших отношениях.

— По-вашему, они выпили достаточно, чтобы поссориться без всякой причины? Или из-за какого-то пустяка?

— При всем уважении, сэр, — с возмущением заявил Джонстон, — полковник не становился спорщиком под влиянием выпивки. Он пил как джентльмен, и капитан, насколько я знаю, тоже. Кроме того, — добавил дворецкий, несколько снизив впечатление от сказанного, — в графине бренди было всего на две порции — по одной каждому.

— Наблюдая за уходом капитана, вы не чувствовали, что эти разногласия могли быть спокойно улажены на следующий день?

— Тогда он был очень сердит. Не могу сказать, поменялось ли его настроение на следующий день. Но полковник не казался возбужденным, когда спустился к утренней поездке. Насколько я мог видеть, он был вполне самим собой.

— А мисс Вуд была в своей спальне во время ссоры? Она не присоединялась к мужчинам?

— Нет, сэр. Мэри заглянула к ней посмотреть, не нужно ли чего, и решила, что мисс Вуд спит. Поэтому она не заговорила с ней.

— Что делал полковник после ухода капитана?

— Не знаю, сэр. Я думал, что в тот момент лучше его не беспокоить, и вернулся через двадцать минут. К тому времени он уже пошел спать, а я занялся вечерними делами, прежде чем уйти в одиннадцать. Вы хотели бы сейчас повидать Мэри, сэр?

— Я поговорю с Мэри и другой прислугой позже, — ответил Ратлидж и направился к двери. Там он повернулся, чтобы посмотреть на гостиную и лестницу. При обычных обстоятельствах Уилтон заметил бы Джонстона и горничную. Но если он смотрел на Чарлза Харриса, то мог и не увидеть молчаливо стоящих слуг.

Кивнув, Ратлидж открыл парадную дверь, прежде чем Джонстон успел подбежать к ней, чтобы проводить его, и с сержантом Дейвисом, спешившим следом, спустился по широкой каменной лестнице к подъездной аллее, где стоял автомобиль.

Хэмиш раздраженно проворчал: «Мне не нравится дворецкий. Я вообще не люблю богачей и их приживальщиков».

— Это лучшая работа, чем любая, которая когда-либо была у тебя, — отозвался Ратлидж и выругался сквозь зубы.

Дейвис, садясь в машину, слышал только его голос, а не слова. Он поднял взгляд и сказал:

— Прошу прощения, сэр?


Тяжелые портьеры гостиной наверху слегка раздвинулись. Леттис Вуд наблюдала, как Ратлидж садится в машину и заводит мотор. Когда машина скрылась из поля зрения, она отпустила бархатную занавесь и бесцельно побрела к столу, где все еще горела лампа. Она выключила ее и осталась стоять в темноте.

Если бы только она могла мыслить ясно! Леттис не сомневалась, что Ратлидж вернется, чтобы во все совать свой нос, узнать побольше о Чарлзе, расспросить о Марке. Он не походил на пожилого Форреста — в его холодных глазах не было почтительности или отеческой заботы. Ей придется собраться с мыслями. Проблема состояла в том, что им скажет Марк. Как она могла узнать об этом?

Девушка прижала к вискам холодные пальцы. Этот инспектор из Скотленд-Ярда выглядел больным. А с такими людьми нелегко иметь дело. Почему Форрест послал за ним? Почему понадобилось вовлекать Лондон в это дело? Почему не предоставили вести расследование инспектору Форресту?


— Теперь мы поговорим с Мейверсом, сэр?

— Нет, думаю, следующим будет капитан Уилтон.

— Он остановился у своей кузины, миссис Давенант. Она вдова, у нее дом на окраине города — в противоположном конце Аппер-Стритема.

Дейвис указал Ратлиджу дорогу и начал изучать свою записную книжку, чтобы убедиться, что зафиксировал важные пункты бесед с Леттис Вуд и Джонстоном.

— Мне казалось, — продолжал тем временем Ратлидж, — будто слуги говорили, что спор между полковником и капитаном касался свадьбы. Джонстон ничего не сказал об этом.

— Об этом упомянула горничная, Мэри Саттертуэйт, сэр.

— Тогда почему вы не вспомнили об этом, когда мы были там? Я бы немедленно поговорил с ней.

Дейвис перевернул страницы записной книжки ближе к началу.

— Мэри сказала, что поднялась в комнату мисс Вуд с холодной салфеткой, и мисс Вуд говорила ей, что оставила джентльменов обсуждать свадьбу. Но Мэри, судя по тону мисс Вуд, решила, что обсуждение едва ли будет дружеским.

— И тогда, видя конец ссоры, горничная пришла к выводу, что они говорили о свадьбе?

— Очевидно, сэр.

Что отнюдь не являлось доказательством.

— А когда свадьба?

Дейвис перевернул еще несколько страниц.

— 22 сентября, сэр. Мисс Вуд и капитан помолвлены семь месяцев.

Ратлидж задумался. За час времени — с того момента, когда Леттис Вуд оставила мужчин вдвоем, и до того, как Джонстон увидел Уилтона, выбегающего из дома, — тема разговора могла круто измениться. Если свадьба обсуждалась в четверть десятого, разговор не мог продолжаться час и привести к ссоре — детали были выработаны семь месяцев назад и приготовления к торжеству шли полным ходом…

Ратлидж подумал о Джин, об их собственной помолвке жарким летом 1914 года — казалось, целую вечность назад. О бесконечных письмах во Францию и оттуда про их мечты. Об острой тоске, которая помогала ему выжить, когда больше ничего не имело значения. О свадьбе, которая так и не состоялась…

О бледном лице Джин в больничной палате, когда он предложил ей разорвать помолвку. Она нервно улыбнулась и согласилась, пробормотав, что война изменила их обоих. Когда он сидел там, все еще изнывая от любви и пытаясь скрыть это от нее, она сказала: «Я не та девушка, которую ты помнишь по четырнадцатому году. Я безумно любила тебя. Но прошло слишком много времени, слишком много случилось с нами обоими — мы так долго были в разлуке… Я больше не знаю даже саму себя. Конечно, я все еще привязана к тебе, но не думаю, что сейчас было бы справедливо выходить замуж за кого бы то ни было…»

Все же, несмотря на спокойный голос и скрупулезно подобранные слова с целью избавить обоих от боли, он видел правду в ее глазах.

Это был страх.

Она смертельно боялась его…

Глава 3

Миссис Давенант жила в георгианском кирпичном доме, стоящем в стороне от дороги. Он был окружен увитой плющом стеной с узорчатыми железными воротами и очаровательным садом с ранними цветами. Розы и дельфиниумы нависали над узкой кирпичной дорожкой, отяжелев от ночного дождя и оставляя пятна сырости на брюках Ратлиджа, когда он пробирался мимо них к двери.

К его удивлению, миссис Давенант ответила на звонок сама. Это была стройная грациозная женщина лет за тридцать — у нее была пышная светлая челка и пучок на затылке. Гладкая кожа напоминала хрупкий дорогой фарфор. Глаза у нее были синие, с темными ресницами, отчего казались почти фиолетовыми.

Она кивнула сержанту Дейвису и затем обратилась к Ратлиджу:

— Вы, должно быть, человек из Лондона. — Проницательный взгляд изучал лицо, рост и одежду незнакомца.

— Инспектор Ратлидж. Я бы хотел, если можно, поговорить с вами и с капитаном Уилтоном.

— Марк пошел прогуляться. Вряд ли он хорошо спал прошлой ночью, а прогулка всегда успокаивает его. Пожалуйста, входите.

Женщина провела их не в гостиную, а в дальнюю комфортабельную комнату, где все еще ощущалась мужская атмосфера. Должно быть, это было любимое место в доме ее покойного мужа. Картины с изображением сцен охоты висели над камином и на двух стенах, а застекленный шкаф с коллекцией трубок стоял под маленьким, но весьма изысканным Каналетто.

— Ужасное дело, — сказала миссис Давенант, когда Ратлидж сел на предложенный ему стул. Сержант Дейвис отошел к камину, как если бы приглашение сесть не относилось к нему. Женщина приняла это без комментариев. — Просто ужасное! Не могу себе представить, чтобы кто-нибудь захотел убить Чарлза Харриса. Он был на редкость приятным человеком. — Ее слова звучали искренне.

Пожилая женщина в черном платье и белом фартуке подошла к открытой двери, и, увидев ее, миссис Давенант спросила:

— Хотите кофе, инспектор? Сержант? — Когда они отказались, она кивнула женщине и сказала: — Тогда это все, Грейс. И пожалуйста, закройте дверь.

Когда женщина ушла, Ратлидж осведомился:

— Ваши слуги живут с вами, миссис Давенант?

— Нет, Агнес и Грейс приходят ежедневно убирать и готовить еду. Сейчас Агнес нет — ее внучка очень больна. Бен мой конюх и садовник. Он живет над конюшней. — Она вопросительно подняла брови, как бы ожидая, что Ратлидж объяснит свой интерес к ее прислуге.

— Не могли бы вы рассказать мне, в каком настроении был капитан Уилтон, когда он пришел из «Мальвы» вечером, накануне убийства полковника?

— В каком настроении? — повторила миссис Давенант. — Не знаю, я уже пошла спать. Когда он обедал с Леттис и полковником, я не ждала его.

— Тогда следующим утром?

— За завтраком он казался немного задумчивым. Но я привыкла к этому. Леттис и Марк очень любят друг друга. — Миссис Давенант улыбнулась. — Леттис очень подходит ему. Он так изменился, когда вернулся из Франции. Стал мрачным, полным горечи. Думаю, он разлюбил летать — печально, так как до войны это было его величайшей страстью. Теперь Леттис все для него. Вряд ли Чарлз мог бы встать на пути этого брака, даже если бы хотел.

Ратлидж видел, что миссис Давенант любит своего кузена, — ей и в голову не приходило, будто Уилтон мог убить Харриса. Говорила она свободно, тепло и в то же время с какой-то загадочной отстраненностью. Как если бы ее собственные эмоции были крепко заперты и не затронуты убийством. Или же она привыкла сдерживать их так долго, что это стало ее второй натурой. У некоторых женщин это бывало ответом на вдовство, но здесь могли быть и другие причины.

— Капитан Уилтон ходил на прогулку в понедельник утром?

— Конечно. Он любил ходьбу, а после катастрофы — Марк разбился перед самым концом войны — езда верхом стала трудной для него. Его колено сильно пострадало, и хотя при ходьбе это едва заметно, контролировать лошадь — другое дело.

Ратлидж изучал ее. Привлекательная женщина с той чисто английской красотой, о которой мужчины мечтали, погибая в окопах за короля и страну. Розовое шелковое платье при свете из высоких окон придавало ее коже мягкий розоватый оттенок. Такой же оттенок мог быть вызван страстью. Ратлиджа интересовало, не увлекался ли ею когда-нибудь Чарлз Харрис. Мужчина иногда сохраняет женский романтический образ в своей душе, когда проводит долгие годы заграницей, — это связь с домом, реальная или воображаемая.

— Куда капитан Уилтон обычно ходил?

Миссис Давенант пожала плечами:

— Не могу вам сказать. Полагаю, в зависимости от настроения. Однажды, когда я пришла домой, увидела, как фермерская повозка высадила его у наших ворот. Он сказал мне, что ходил в Лоуэр-Стритем и Бэмптон! По пути Марк собрал букетик полевых цветов для Леттис, но он увял. Жаль!

— Насколько я понимаю, он поссорился с Чарлзом Харрисом в воскресенье вечером после обеда. Вы не знаете, из-за чего?

— Инспектор Форрест задавал мне тот же вопрос, когда приходил насчет дробовиков, — с сердитым вздохом ответила миссис Давенант. — Не могу себе представить Чарлза и Марка ссорящимися. Они могли поспорить о лошади или военной тактике, но не всерьез. Оба отлично ладили с тех пор, как повстречались в Париже во время отпуска.

— Как я понял, капитан Уилтон провел некоторое время здесь перед 1914 годом. Он и полковник Харрис не были знакомы тогда?

— Думаю, Чарлз был в Египте тем летом, когда мой муж умер. А Леттис, конечно, была в школе.

— А свадебные приготовления проходили спокойно?

— Насколько я знаю, да. Леттис заказала себе платье и на будущей неделе должна была ехать в Лондон на первую примерку. Приглашения были отправлены типографу, цветы выбраны для свадебного завтрака, строились планы свадебного путешествия — сомневаюсь, чтобы Марк возражал, если бы Леттис захотела отправиться на Луну! А Чарлз обожал ее и никогда не противился ее желаниям. Ей было достаточно попросить. Из-за чего им было ссориться?

В устах миссис Давенант слово «брак» звучало идиллически — такую высокую романтику не могла остановить даже смерть. И все же за те три дня после того, как Чарлза Харриса нашли убитым, Леттис, очевидно, не пыталась повидать Уилтона. Он, насколько знал Ратлидж, тоже не ходил в «Мальвы».

Ратлидж собирался развить эту тему, но тут дверь открылась, и капитан Уилтон шагнул через порог.

На нем был сельский твидовый костюм, который подходил ему так же хорошо, как, должно быть, униформа, придавая его мускулистому телу элегантность. Газетные фотографии Уилтона, стоящего перед королем, не воздавали ему должное. Он был таким же светловолосым, как его кузина, и глаза его были такими же синими, — словом, он полностью соответствовал популярному портрету «воина-героя».

«Нацепи ему на голову окровавленную повязку, дай саблю в одну руку и флаг в другую — и готов служака для вербовочного плаката, — мрачно заметил Хэмиш. — Только эти прекрасные летчики бомбили бедняг в окопах и поджигали других пилотов. Интересно, быть сожженным заживо лучше, чем задушенным в грязи?»

Ратлидж невольно поежился.

Уилтон приветствовал его кивком, сделав то же замечание, что и ранее его кузина:

— Должно быть, вы человек из Лондона.

— Инспектор Ратлидж. Я бы хотел поговорить с вами, если не возражаете. — Он посмотрел на миссис Давенант: — Надеюсь, вы извините нас?

Она с улыбкой поднялась:

— Я буду в саду, если захотите повидать меня перед уходом. — Бросив на кузена утешительный взгляд, миссис Давенант вышла из комнаты, бесшумно закрыв за собой дверь.

— Не знаю, какие могут быть у вас вопросы, — сразу же сказал Уилтон, оставив трость на подставке у двери и сев на стул, освобожденный кузиной. — Но сразу могу сообщить, что не убивал Чарлза Харриса.

— Почему я должен думать, что это вы? — спросил Ратлидж.

— Потому что вы не дурак, и я знаю, как Форрест вынашивал свои подозрения, интересуясь моим внезапным уходом из «Мальв» в воскресенье вечером и желая знать, что обсуждали мы с Чарлзом на следующее утро, когда этот чертов придурок Хикем якобы видел нас в переулке.

— А вы с полковником действительно встречались следующим утром? В переулке или где-нибудь еще?

— Нет. — Ответ прозвучал недвусмысленно.

— Из-за чего произошла ваша ссора после обеда вечером накануне убийства?

— Это было личное дело, не имеющее отношения к вашему расследованию. Можете положиться на мое слово.

— Нет личных дел, когда речь идет об убийстве, — сказал Ратлидж. — Я снова спрашиваю вас: что вы обсуждали в воскресенье вечером после того, как мисс Вуд поднялась в свою комнату?

— А я снова отвечаю вам, что это не ваше дело. — Уилтон не был ни сердит, ни раздражен.

— Это имело отношение к вашему браку с мисс Вуд?

— Мы не обсуждали мой брак. — «Мой», а не «наш», отметил Ратлидж.

— Значит, вы обсуждали последующие события? Где вы будете жить после заключения брака? Как вы будете жить?

Мышцы вокруг рта Уилтона напряглись, но он ответил почти без промедления:

— Обо всем этом мы условились несколько месяцев назад. Жилье никогда не было проблемой. У Леттис есть собственные деньги. Мы будем жить в Сомерсете, где у меня дом, и бывать здесь так часто, как она захочет. — Поколебавшись, капитан добавил: — Я собирался после войны заняться авиаконструированием. Теперь я в этом не уверен.

— Почему? — Когда Уилтон не ответил, Ратлидж спросил: — Из-за денег?

Уилтон нетерпеливо покачал головой:

— Я устал от убийств. Четыре года я доказывал, что машины, на которых я летал, подходят для этого. Все, что министры его величества хотят слышать об аэропланах в данный момент, — это как сделать их более смертоносными. Родственники моей матери занимаются банковским делом, так что для меня есть и другие возможности. — Голос его звучал холодно.

Ратлидж хорошо понимал Уилтона. Он сам раздумывал, есть ли смысл возвращаться в Ярд, к делам об убийствах. Перед войной это выглядело по-другому, к тому же его отец посвятил жизнь служению закону. Но после того, как он видел слишком много мертвых тел…

Отогнав эти мысли, он спросил более резко, чем намеревался:

— Вы видели мисс Вуд после смерти ее опекуна?

Казалось, Уилтон был удивлен тем, что это важно для Ратлиджа.

— Вообще-то нет.

— У нее, очевидно, нет другой семьи. При сложившихся обстоятельствах для вас было бы естественно находиться рядом с ней.

— Я бы так и поступил, если бы мог что-нибудь для нее сделать, — сухо ответил Уилтон. — Послушайте, я отправился в «Мальвы», как только услышал жуткую новость. Доктор Уоррен уже был там — он сказал, что Леттис нуждается в отдыхе после сильного шока. Я послал сообщение с Мэри — одной из горничных, — но Леттис уже спала. Уоррен предупредил меня, что может пройти несколько дней, прежде чем она оправится настолько, чтобы видеть кого-нибудь. При сложившихся обстоятельствах, как вы правильно отметили, я не мог ничего сделать, пока она спала в своей комнате.

Но она не спала, когда приходил Ратлидж…

— Значит, доктор Уоррен дал ей успокоительное?

— А вы как думаете? Сначала Леттис буйствовала — настаивала, чтобы ее немедленно отвели к Чарлзу. Чего, конечно, Уоррен не мог позволить. Потом она потеряла сознание. Леттис лишилась обоих родителей, когда ей было четыре года, и я не думаю, чтобы она их толком помнила. Чарлз был единственной семьей, которую она знала.

Ратлидж воспользовался шансом:

— Расскажите, что за человек был Чарлз Харрис?

Глаза Уилтона потемнели.

— Прекрасный офицер. Надежный друг. Любящий опекун. Джентльмен.

Это звучало как эпитафия, написанная безутешной вдовой, — такое могла бы сказать королева Виктория о принце Альберте в порыве возвышенной страсти.

— Что не говорит мне абсолютно ничего. — Голос Ратлиджа был по-прежнему спокойным, но в нем теперь проскальзывали резкие нотки. — Каков был его характер? Был он способен затаить злобу? Легко ли он заводил врагов, был ли верен друзьям? Был ли он пьяницей? Имел ли любовные связи? Был ли честен в делах?

Уилтон нахмурился, закрыв наполовину лицо руками.

— Да, Чарлз был вспыльчив, но давно научился контролировать себя. Не знаю, таил он злобу или нет. Большинство его друзей были военные, с которыми он служил много лет. Не знаю, были ли у него враги, — я никогда о них не слышал, если не иметь в виду этого идиота Мейверса. Что касается выпивки, я видел Чарлза пьяным — мы все напивались во Франции, когда могли, — но он, как правило, пил умеренно, а связи с женщинами, если они и были, держал в тайне. Я никогда не слышал о нем как о бабнике. О его делах вы должны расспросить Ройстона. Я понятия не имею, в каком они положении.

— Вы познакомились с Харрисом во время войны?

— Во Франции в конце четырнадцатого года. Несмотря на разницу в возрасте и звании, мы стали друзьями. Год назад, когда Чарлз услышал, что я вышел из госпиталя, он привез меня в «Мальвы» на уик-энд. Там я и познакомился с Леттис. Если у него были секреты, он хорошо хранил их от меня. Я не видел ничего зловещего или недостойного в этом человеке. — Руки опустились, как если бы нужда в щите отпала.

Да, это была лучшая эпитафия, но абсолютно бесполезная для Ратлиджа, который хотел живой плоти и крови.

— И все же он умер насильственной смертью на тихом английском лугу в прошлый понедельник утром, и, хотя все говорят мне, что он был хорошим человеком, никто, кажется, особо не торопится найти его убийцу. Я нахожу это довольно странным.

— Конечно, мы хотим, чтобы убийцу нашли! — отозвался Уилтон, покраснев. — Кто бы это ни был, он заслуживает виселицы, и я сделаю все, что могу. Но я не в состоянии придумать причину, по которой Чарлза могли застрелить, и вы бы не поблагодарили меня, если бы я мутил воду дикими бесполезными догадками!

— Тогда мы начнем с фактов. Когда вы покинули этот дом в понедельник утром и куда направились?

— В половине восьмого. — Уилтон взял себя в руки, но его сердитый голос все еще звучал отрывисто. — Упражнялся в укреплении колена. В понедельник я проследовал по дороге, которая идет позади церкви и вверх на холм, огибая «Мальвы». Я достиг вершины холма, а потом пошел к развалинам старой мельницы, которые находятся около моста через Уэр. Вернулся тем же путем.

Это был не тот переулок, где, как заявлял Хикем, он видел ссорившихся полковника и капитана.

— Вы слышали выстрел, убивший его? Или кричащих людей?

— Выстрела я не слышал. Позже я встретил одного из фермерских работников, и он рассказал мне о случившемся. Я был потрясен. — Уилтон внезапно заерзал. — Я не мог в это поверить. Моя первая мысль была о Леттис, и я сразу пошел в «Мальвы».

— Вы встретили кого-нибудь по дороге?

— Двух человек. Дочку фермера, которая потеряла куклу, а потому сидела на пне и плакала. Я заговорил с ней, сказал, что поищу куклу, и спросил, знает ли она дорогу домой. Она сказала, что знает, так как часто ходит сюда собирать полевые цветы для матери. Позже я увидел Хелену Соммерс. Она была на холме с биноклем и не остановилась — только помахала рукой.

— Как насчет управляющего полковника — Ройстона? Он отправился к конюшне в поисках Харриса и оказался там в тот момент, когда лошадь прибежала без всадника. Фактически Ройстон руководил поисками. Вы считаете его честным? Или можно предположить, что он имел причины предотвратить назначенную на девять тридцать встречу с полковником?

— Вы имеете в виду, что Ройстон мог обманывать Чарлза, растратить его деньги, быть пойманным и ожидать увольнения в половине десятого, когда Чарлз вернется? — Уилтон нахмурился. — Полагаю, он мог добраться до луга раньше Чарлза, застрелить его и вернуться домой, прежде чем лошадь прискакала на конюшню. Предположим, он сократил дорогу через перелаз, а лошадь последовала за ним. Но на лошадей нельзя полагаться, верно?

Никто не упоминал короткую дорогу через перелаз, подумал Ратлидж.

— Но Чарлз никогда не говорил мне о каких-либо неприятностях с Ройстоном, — продолжал Уилтон. — К тому же остается вопрос о дробовике. Ройстон не взял его из «Мальв». Форрест сразу это проверил.

— Я слышал, как кто-то говорил, что было бы менее удивительно, если бы жертвой стали вы, а не Харрис. — Ратлидж увидел, как сержант Дейвис нервно передернулся, словно стараясь помешать ему выдать Леттис Вуд.

Но капитан Уилтон засмеялся:

— Вы имеете в виду, что другие поклонники Леттис могли устроить такое для меня? Не могу себе представить Холдейна или Карфилда, лежащих в засаде, чтобы меня прикончить. А вы, сержант? — Смех внезапно замер, и тень пробежала по лицу капитана. — Это глупо, — добавил он, но уже менее убежденно.

На этом Ратлидж прекратил расспросы и откланялся.

Марк Уилтон подождал, пока за полицейскими захлопнулась входная дверь, и задумался. Его интересовало, говорили ли они с Леттис и что она им сказала. Что бы она сказала ему, если бы он пришел в «Мальвы» сейчас? Уилтон не мог заставить себя думать о смерти Чарлза Харриса — только о том, что она изменит. Закрыв глаза, он откинулся на спинку стула. О боже, что за путаница! Но если бы он держал себя в руках и любовь к Леттис не подвела бы его, все было бы в порядке. Он должен был верить, что…

Когда Ратлидж и сержант вышли из дома, они увидели, что миссис Давенант направляется к ним с корзиной срезанных цветов — роз и пионов. Густой тяжелый аромат напомнил Ратлиджу о похоронах.

— Я пошлю их Леттис, чтобы подбодрить ее немного. Вы говорили с этим человеком, Мейверсом? По-моему, он способен на все, даже на убийство! Поверьте, мы были бы рады избавиться от него. В понедельник утром он разглагольствовал на рыночной площади. Никто, как обычно, не обращал на него внимания. Только и знает, что строить из себя дурака!

Ратлидж поблагодарил ее, и она вернулась к своим цветам, тихонько напевая себе под нос.

Когда машина отъехала от ворот, Хэмиш неожиданно произнес: «Этот капитан просто глупец. И слишком красив себе во вред. Если чей-нибудь муж не желал ему смерти, то женщина могла».

Игнорируя голос, Ратлидж повернулся к Дейвису и сказал:

— Где я могу найти Дэниела Хикема? Пора поговорить с ним и покончить с этим.

— Не знаю, сэр. Он живет в коттедже матери на краю деревни — вон в той хибаре впереди за пошатнувшейся изгородью. — Сержант указал на покосившийся коттедж, такой старый, что казалось, он скоро упадет под собственным весом. — Она умерла, и он унаследовал дом. Выполняет различные поручения, чтобы заработать на хлеб.

Они постучали в дверь, но не получили ответа. Дейвис поднял щеколду и заглянул внутрь. Единственная комната была темной и захламленной, но пустой.

— Должно быть, он в городе.

Поэтому они поехали в Аппер-Стритем и увидели Лоренса Ройстона, выходящего с почты. Сержант Дейвис указал на него, и Ратлидж окинул его взглядом.

Ройстону было около сорока лет, его виски уже начали седеть, он не был ни безобразным, ни особо привлекательным, скорее обладал солидной внешностью, которая внушает людям инстинктивное доверие, оправданное или нет. Его лицо было квадратным, с прямым носом, упрямым подбородком и четко очерченными скулами. Шея массивная, плечи широкие.

Ратлидж посигналил, и Ройстон, повернувшись на звук, нахмурился при виде незнакомого человека в незнакомой машине. Потом он заметил сержанта Дейвиса и подошел к ним, когда автомобиль втиснулся между двумя фургонами.

— Инспектор Ратлидж. Я веду дело Харриса и хотел бы, если можно, поговорить с вами.

Ройстон спрятал письмо, которое держал, в карман пиджака и спросил:

— Здесь?

Ратлидж предложил бар в «Пастушьем посохе», полупустой в это время дня, где они заказали Редферну кофе. Когда тот удалился, Ройстон сказал:

— Никогда в жизни не испытывал такого потрясения, как от смерти Чарлза. Даже когда увидел, что конюхи держат его лошадь и кровь на седле, то решил, что он ранен, но не мертв. Я подумал… не знаю, что я подумал. Господи, человек прошел две войны почти без единой царапины! Правда, бурская мушкетная пуля все еще в его левой ноге, а германский снайпер попал ему в левое плечо во Франции, но все это было не слишком серьезно. Я никогда не представлял… — Он покачал головой. — Это было ужасно — кошмар, который невозможно воспринять как реальность!

— Вы ожидали встречи с полковником в то утро в девять тридцать?

— Да. Для регулярного обсуждения дневных дел. Он любил сам во всем участвовать. Мой отец говорил однажды, что полковнику Харрису трудно дался выбор между гражданской жизнью и военной карьерой. Но нужно было содержать «Мальвы». Поэтому я всегда в деталях информировал его обо всем происходящем.

— Почему вы пошли в конюшню?

— Опаздывать было не в духе Чарлза, но у нас жеребилась ценная кобыла, и я подумал, что он мог пойти взглянуть на нее. Поэтому я пошел в конюшню. Мне нужно было ехать в Уорик, и, если полковник был занят, я хотел предложить, чтобы мы перенесли нашу встречу на после ланча.

— В вашем предстоящем разговоре не было ничего такого, из-за чего вы были бы рады отложить разговор?

Ройстон посмотрел на свой кофе с выражением отвращения.

— Если я и был рад что-нибудь отложить, так это поездку в Уорик. У меня была назначена встреча с дантистом.

Ратлидж улыбнулся, но сделал в уме заметку проверить это.

— Как долго вы работали на полковника?

— Уже около двадцати лет. Я приступил к этой работе, когда мой отец умер от сердечного приступа. Я не знал, чем еще заниматься, — Чарлз был в Южной Африке. Когда он вернулся, ему понравилось, как я управлял поместьем, и он попросил меня остаться. В моем возрасте это была редкая возможность — мне было всего двадцать. Но я вырос в «Мальвах» и хорошо знал это место. Чарлз мог найти куда более опытного человека, но, думаю, он был рад нанять кого-нибудь, кому это нравится. Он любил землю, и люди служили ему и, конечно, мисс Вуд в меру своих способностей.

— И вы будете продолжать управлять поместьем?

Ройстон поднял брови:

— Не знаю. Я даже не думал об этом. Но мисс Вуд, безусловно, унаследует «Мальвы»? Семьи у полковника не было…

— Я не видел завещания полковника. Его копия здесь или мне придется обратиться к поверенным в Лондоне?

— Копия в сейфе. Полковник оставил ее там на случай, если его убьют, — я имею в виду в армии. Конечно, она запечатана. Я не знаю, что там говорится, но не вижу причин, почему бы мне не вручить вам ее, если вы думаете, что это способно помочь.

— Кто мог застрелить полковника Харриса?

Лицо Ройстона помрачнело.

— Возможно, Мейверс. Он сам не смог ничего добиться в жизни, поэтому пытается навредить тем, кому повезло больше. Он уже почти год восторгается тем, как большевики застрелили царя и его семью, чтобы построить новое общество. Я бы не исключал, что этот ублюдок сделал то же самое с полковником.

— Но полковник был не самым крупным землевладельцем в Аппер-Стритеме, не так ли?

— Нет, самые крупные Холдейны. Давенанты считались почти такими же, но Хью Давенант не походил на своего отца. Он растратил большую часть денег на всякие дикие планы, и ему пришлось продать землю, чтобы выплатить долги. Я говорю о покойном муже миссис Давенант. Ей повезло, что он умер. Насколько я понял, он не усвоил урока, и она, в конце концов, осталась бы без пенни за душой. Но у него просто голова не была приспособлена к бизнесу.

— Кто купил большую часть земли Давенанта? Харрис?

— Он купил несколько полей, что граничат с его собственными, но львиную долю отхватили Холдейн и управляющий миссис Крайтон. Она живет в Лондоне, сейчас ей около девяноста, и она не бывала в Аппер-Стритеме с начала века.

— Итак, остановимся на Мейверсе, желающем за неимением царя застрелить Харриса или Холдейнов.

— Люди вроде Мейверса не мыслят так, как вы и я. У него была долгая вражда с Харрисом, и если бы он решил застрелить кого-нибудь, то, вероятно, выбрал бы полковника из принципа. Фактически он так и сказал, когда полковник пригрозил ему судом, если он попытается снова отравить собак. «Собака и хозяин заслуживают одной судьбы».

— Когда это произошло? До войны или позже?

— До, но вы еще не встречались с Мейверсом, верно?

— Есть свидетели, которые утверждают, что он был в понедельник утром на рыночной площади и произносил речь.

Ройстон пожал плечами:

— Что, если так? Никто не обращает внимания на его бредни. Он мог ускользнуть на время, никем не замеченный.

Ратлидж задумался. Вот и миссис Давенант сделала такое же замечание.

— Вы не думаете, что капитан Уилтон убил Харриса?

Ройстон покачал головой:

— Это нелепо! Чего ради?

— Дэниел Хикем заявляет, что он видел, как полковник и капитан ссорились в понедельник утром, незадолго до убийства. Как если бы ссора накануне продолжилась утром и внезапно привела к насилию.

— Хикем сказал вам это? — Ройстон коротко усмехнулся. — Я бы скорее поверил моему коту, чем пьяному полоумному трусу.

На сей раз готовый к такой характеристике, Ратлидж тем не менее вздрогнул.

Казалось, слова ударили по его нервам, вызвав физическую боль. Преодолевая ее, он спросил:

— Вы сами видели тело?

— Да. — Ройстон поежился. — Когда пошел слух, что полковника застрелили и кровь была повсюду, мой первый вопрос был: «Кто-нибудь из вас, дураков, проверил, дышит ли он еще?» Они посмотрели на меня, как на рехнувшегося. Когда я прибыл туда, то понял почему. Если бы я это сделал, то не смог бы вернуться туда ни за какие деньги. Сначала я был не в состоянии поверить, что это Чарлз, хотя узнал его шпоры, куртку, кольцо на руке. Тело выглядело как… как нечеловеческое.


Когда Ройстон ушел, Ратлидж допил кофе и мрачно произнес:

— Перед нами образец всех добродетелей, которого ни у кого не было никаких причин убивать. Если не считать Мейверса, хотя он имеет лучшее алиби из всех. Таким образом, мы остаемся с Уилтоном и этой проклятой ссорой. Скажите, сержант, каким был Харрис в действительности?

— Именно таким, сэр, — ответил сержант безапелляционным тоном, словно услышал глупый вопрос. — Очень достойным человеком. Совсем не таким, от которого ожидаешь, что он станет жертвой убийства.


Очень скоро они нашли Дэниела Хикема. Он стоял посреди Хай-стрит, словно регулируя движение транспорта, которого, кроме него, никто не видел. Ратлидж затормозил перед рядом маленьких лавок и какое-то время изучал его. Большинство жертв контузии, которых он видел в госпитале, были послушными, сидели с пустыми лицами, глядя в бездну собственных ужасов, или метались взад-вперед час за часом, как если бы старались убежать от преследующих их демонов.

По ночам он слышал в коридорах эхо воплей, ругательств и криков о помощи. Это настолько живо воскрешало перед мысленным взором окопы, что Ратлидж проводил ночи без сна, а большую часть дней в ступоре, что делало его таким же покорным и отчужденным, как остальные.

Потом сестра Франс перевела Ратлиджа в частную клинику, где он, по крайней мере, нашел убежище от этих кошмаров и обрел врача, достаточно заинтересованного его случаем, чтобы попытаться пробить стену молчания. Возможно, доктор был одним из любовников Франс — как ни странно, все они оставались в добрых отношениях с ней, когда связь кончалась, и всегда были готовы прийти на помощь.

Наблюдая за Хикемом, было легко заметить, что он привык к воображаемому транспорту, едущему в разные стороны, и регулировал движение с достаточным опытом, как если бы стоял на оживленном перекрестке, где проходила автоколонна.

Он посылал одних налево, других направо, давал сигналы к повороту, кричал кому-то, чтобы тот заставил чертовых лошадей двигаться, и звал людей помочь вытащить из грязи пушку. Хикем эффектно салютовал офицерам, проезжающим мимо, — в его пантомиме нельзя было ошибиться, — затем демонстрировал грубый жест, который, впрочем, удовлетворил бы усталых людей, возвращающихся с фронта, и испуганных юнцов, идущих им на смену.

Во Франции Ратлидж видел множество людей, стоящих на дорожных развилках под дождем или палящим солнцем, заставляя полуживую армию двигаться, несмотря ни на что, выкрикивая распоряжения, ругаясь на отстающих, указывая безошибочными движениями, что делать в окружающем их хаосе. Многие погибали там, где стояли, от пуль, снарядов и бомб, отчаянно пытаясь удержать людей от полной потери ориентации.

Но телеги, экипажи и автомобили Аппер-Стритема всего лишь поворачивали немного, чтобы не задеть Хикема, оставляя его в центре дороги, как лошадиный навоз. Некоторые женщины колебались, прежде чем перейти улицу мимо него, приподнимали юбки с нервным отвращением и отворачивались в страхе. Тем не менее никто из деревенских мальчишек не дразнил его, и Ратлидж, заметив это, спросил почему.

— Во-первых, он дома почти год с тех пор, как его выписали из госпиталя. Во-вторых, он огрел палкой главаря мальчишек, наорал на него на ублюдочном французском и сломал ему ключицу. — Дейвис перевел взгляд на Хикема, который смотрел сейчас в другом направлении, запертый в прошлом, которое никто не мог с ним разделить. — Отец мальчишки сказал, что тот получил по заслугам, но другие считали, что Хикема нужно изолировать, пока он не покалечил кого-нибудь еще. Однако викарий не желал и слышать о сумасшедшем доме — он говорил, что Хикем проклятая душа, нуждающаяся в молитве.

«Боже всемогущий, — тихо произнес Хэмиш. — Это ты через пять лет, только вокруг тебя будет не транспорт, а люди, окопы, кровь, вонь, снаряды, и мозги твои будут раскалываться от грохота. Ты будешь кричать нам, чтобы мы перелезли через насыпь, спрятались в укрытие или держали строй, а сестры будут привязывать тебя к кровати, и никто не станет обращать внимания на твои вопли, когда капрал Хэмиш…»

— Сперва я увижу нас обоих мертвыми, — процедил Ратлидж сквозь стиснутые зубы. — Клянусь…

Дейвис испуганно посмотрел на него.

Глава 4

— Вы сами видите, что он практически выжил из ума, — сказал Дейвис, когда Ратлидж, сидя за рулем, тупо глядел на нескладную фигуру в центре залитой солнцем, оживленной Хай-стрит.

Сержант не был уверен, что понимает человека из Лондона, и сомневался, что тот правильно процитировал капитана, сказавшего полковнику: «Сначала я увижу вас в аду». Должен ли он был поправить Ратлиджа? Или притвориться, что не заметил ошибки? Инспектор вроде бы не спешил арестовывать капитана Уилтона.

— Выжил из ума? Нет, он заперся в нем. Должно быть, Хикем регулировал транспорт, когда начались бомбардировки, и продолжал это делать, пока они не подошли слишком близко. Вот почему он ведет себя так, — ответил Ратлидж, наполовину обращаясь к самому себе. — Это последнее, что он помнит.

— Не знаю, сэр…

— Зато я знаю, — прервал разговор Ратлидж, вспомнив, где находится и с кем.

— Да, сэр, — с сомнением отозвался Дейвис. — Но уверяю вас, что сейчас с ним бесполезно говорить. Он не услышит вас. Он в своем собственном безумном мире. Нам придется вернуться позже.

— Тогда взглянем на луг, где нашли тело. Но сначала я хочу отыскать доктора Уоррена.

— Он живет здесь, за гостиницей. Отсюда виден его дом.

Это было узкое кирпичное здание, где находилась маленькая приемная. Доктор Уоррен собирался уходить, когда Ратлидж подошел к двери и представился.

— Хочу задать вам несколько вопросов, если не возражаете.

— Возражаю, — сердито сказал Уоррен. Это был пожилой, сутулый, седеющий мужчина с голубыми глазами, остро смотревшими из-под мохнатых черных бровей. — У меня на руках очень больной ребенок и роженица. Это может подождать.

— Кроме одного вопроса. Вы прописывали успокоительное мисс Вуд?

— Конечно. Девушка была вне себя от горя, и я боялся, что она заболеет. Поэтому я оставил порошки Мэри Саттертуэйт, чтобы она давала их хозяйке трижды в день и ночью, пока та не придет в себя. И чтобы никаких посетителей, включая вас.

— Я уже видел ее, — ответил Ратлидж. — Она казалась несколько… отстраненной. Я бы хотел знать почему.

— Будешь отстраненной после всего, что я дал ей. Она желала видеть тело полковника — думала, ему попали в сердце. Но ему раздробили голову выстрелом почти в упор, оставив обрубок шеи. И мне пришлось сообщить ей это, чтобы она выслушала меня. Нет, не напрямик, конечно! Но достаточно, чтобы удержать ее. Она потеряла сознание, но, когда мы отнесли ее в кровать, уже пришла в себя. Я дал ей порошок, растворенный в воде, и она выпила, не зная, что это. А сейчас, пока я обсуждаю с вами успокоительное, должен родиться ребенок. Первый ребенок, а от мужа никакого толку — он, вероятно, грохнется в обморок при первом появлении крови. Так что отпустите меня.

Доктор быстро прошел мимо Ратлиджа в сторону гостиницы, где, очевидно, оставлял свой автомобиль. Ратлидж проводил его взглядом, потом сбежал по ступенькам к собственной машине, где сидел Дейвис.

Ратлидж поехал по Хай-стрит и замедлил скорость, когда Дейвис указал на дорогу, которая начиналась у затененной деревьями стены кладбища и по которой, по его словам, шел Уилтон. Она вела через вспаханные поля к вершине невысокого холма и затем спускалась к узкому каменному мосту и развалинам старой мельницы. Трехмильная прогулка занимала немного времени.

Церковь находилась не на самой Хай-стрит, а в стороне от нее, на Корт-стрит, где стояли маленькие домики. Ратлидж подумал, что это могли быть средневековые приюты для нуждающихся, ибо все четырнадцать были одного размера и облика. Он повернул к ближайшему, у ворот кладбища. Не выключая мотор, подошел к грубой кладбищенском стене, откуда открывался лучший вид на дорогу. Он хотел посмотреть, есть ли места, откуда пахарь или жена фермера, кормящая цыплят, могли бы наблюдать за происходящим. Ему нужны были свидетели — люди, которые видели Уилтона во время утренней прогулки, взбирающегося на холм с тростью в руке. Или… вообще видели его, что могло быть в равной степени важным…

Начало дороги было пустым, если не считать ссорящейся пары воронов. Дальше она была почти не видна, ибо следовала вдоль ряда деревьев, окаймлявших возделанные поля. Ратлидж смог разглядеть только привязанную корову.

Вернувшись к машине, он спросил:

— По этой дороге можно добраться на луг, где нашли тело?

— Да, отсюда это не видно, если вы не знаете, куда смотреть, но есть маленькая тропинка, примерно через два поля от нас. Если вы пойдете по ней, то наткнетесь на изгородь, которая тянется вдоль земли полковника. Там есть еще меньшая дорожка, которая соединяется с другой, идущей от Смизи-Лейн, — я покажу вам это место, так как там я нашел вдрызг пьяного Хикема. Представьте себе букву «Н», сэр. Эта дорога у церкви и другая у Смизи-Лейн образуют вертикальные линии и взбираются на холм, а перекладина — маленькая дорожка, соединяющая их.

— Да, понимаю. А когда доберешься до изгороди?

— Найдешь перелаз в ней и очутишься в полях, где полковник выращивал кукурузу. Между изгородью и рощей — полоска невспаханной земли, предназначенная для сенокоса. На дальней стороне рощи находится луг. Это место убийства.

Ратлидж поехал назад. На Хай-стрит он снова увидел Хикема, плетущегося по тротуару, опустив голову, бормоча что-то себе под нос, и пару раз махнувшего рукой. Это был жест отвращения. Теперь он выглядел пьяным, опустившимся человеком. Ни Ратлидж, ни Дейвис не сделали никаких комментариев, но оба видели, что нет смысла останавливаться.

Продолжая ехать в направлении «Мальв», Ратлидж увидел Смизи-Лейн. Дейвис указал ему на нее. Немощеная улица тянулась между кузницей и конюшней с экипажами напрокат справа и скобяной лавкой слева. Помимо этих заведений, было еще шесть или семь развалившихся домов, поднимающихся вверх по склону холма к полям. Там, где стоял последний дом, Смизи-Лейн превращалась в дорогу для повозок, которая вскоре сужалась до сельской улочки с ухабами и лужами грязи. Ратлидж вел машину осторожно, беспокоясь за шины и оси.

Вскоре дорога потерялась в зарослях боярышника и дикой вишни, и им пришлось покинуть автомобиль.

— Здесь я нашел Хикема, — выйдя из машины, сказал Дейвис. — Он спал среди листвы. А там, — сержант указал на то место, где дорога переходила в улочку, — как утверждает Хикем, он видел полковника, разговаривающего с капитаном Уилтоном.

— Вы искали здесь следы копыт? Или отпечатки ботинок Уилтона?

— Инспектор Форрест приехал искать следующим утром и сказал, что нам лучше передать это дело Скотленд-Ярду.

— Но здесь были следы двух человек?

— Насколько он мог видеть, нет.

Это, вероятно, означало, что инспектор не хотел ничего искать. Ратлидж кивнул, и они двинулись дальше, до того места, где их тропинка пересекалась с другой.

— А это, сэр, граница земли Харриса, как я и говорил.

Обогнув поле кабачков, они подошли к изгороди. Сержант Дейвис быстро нашел перелаз.

— Теперь мы на земле полковника, — сообщил он.

Сырая земля прилипала к ботинкам. Поле для сенокоса представляло собой стену из высоких мокрых стеблей, увитых сорняками. Дикие розы цеплялись за пиджаки. Дейвис замысловато выругался, обжегшись крапивой. Наконец они вошли в рощу, где идти стало легче, а шаги по сырым листьям были почти беззвучными. Они вышли на маленький солнечный луг. Жужжание пчел наполняло воздух.

Дождь смыл следы крови, но трава все еще была примята множеством ног.

— Он лежал здесь, на груди, головой к деревьям, одна рука была под ним, другая вытянута вперед. Ноги слегка согнуты в коленях. Я бы сказал, что он упал с лошади и больше не шевелился. Значит, убийца вышел из-за деревьев, как мы. Например, вот здесь. — Дейвис указал место недалеко от того, где нашли тело. — Он упал не более чем в десяти футах отсюда, в зависимости от того, выбил его из седла выстрел или он свалился сам.

— Если его выбило из седла, почему он лежал лицом… грудью вниз? Если в него стреляли спереди, сила выстрела должна была отбросить его назад. Даже если бы лошадь от страха встала на дыбы, его ноги выскользнули бы из стремян и он упал бы назад. На спину, сержант! Или на бок. Но не лицом вниз.

Дейвис пожевал губу.

— Я и сам думал об этом. Харриса должны были застрелить сзади, чтобы он упал на грудь. Но это не соответствует следам крови на седле и задних ногах лошади. Ее не было на ушах или гриве. Если бы в Харриса стреляли сзади, а не спереди, грива была бы забрызгана кровью и мозгами.

— Тогда кто-то перевернул его. Поисковая группа?

— Они клянутся, что не прикасались к трупу. И так как полковник, несомненно, был мертв, не было смысла передвигать его.

— Значит, убийца?

Дейвис покачал головой:

— Зачем ему это делать? Он наверняка хотел убраться отсюда как можно скорее на случай, если кто-нибудь слышал выстрел и пришел бы посмотреть, в чем дело.

Ратлидж огляделся.

— Мы прошли около двух миль. Далеко ли дорога из рощи?

— Чуть больше чем в паре миль. Короче, если пробираться через заросли, как мы.

— Значит, Уилтон мог добраться до луга двумя путями — откуда мы пришли, если Хикем прав, или по дороге с кладбища, где он шел, если говорит правду.

— Да, но это маловероятно. Я не представляю себе капитана, ждущего среди деревьев, чтобы застрелить полковника из засады! Кроме того, когда Хикем видел его, у него не было ружья, верно? Так где же он взял ружье и где оно теперь?

— Хороший вопрос. Вы обыскали место убийства?

— Да, как только стало возможно, мы отправили людей в рощу и в заросли. Но кто знает, что к тому времени могло случиться с оружием? Вероятно, убийца спрятал его где-нибудь.

Гораздо важнее, где убийца взял дробовик, чем то, где он его спрятал, подумал Ратлидж.

— Если вы спуститесь с этого холма, — продолжал Дейвис, — и пройдете через поля к другой стороне изгороди, то скоро очутитесь во фруктовом саду позади «Мальв», у самого дома. Конечно, отсюда не видно, но дорога ведет прямо туда, если вы знаете, как идти. Этот район похож на клин пирога. «Мальвы» выходят на Уорикскую дорогу, а мы пришли с Хай-стрит. Корка пирога, так сказать, это дорога от Аппер-Стритема в Уорик. Сейчас мы на острие клина, пришли сюда по одной его стороне. Если бы мы направились по другой стороне, то перед нами было бы имение Холдейнов. — Он огляделся. — За церковью находятся дома для бедных, которые вы видели с кладбища. Рядом с ними земля Крайтона. Этот луг дальше от «Мальв» и прочего жилья, чем другая часть владений Харриса.

— Следовательно, убийца выбрал это место, так как чувствовал, что выстрел могут не услышать. Поблизости нет других домов?

— Нет.

Ратлидж прошелся вокруг луга, не зная, что ожидает найти, и ничего не нашел. Наконец он окликнул Дейвиса, и они двинулись назад к машине.

Но, дойдя до поля кабачков, Ратлидж передумал:

— Мы пойдем по тропинке — перекладине «Н» — до пересечения с другой дорогой, выходящей из-за кладбища. Я хочу посмотреть, как они соединяются.

Тропинка извивалась, но шла в основном на восток через вспаханные поля, где посевы уже зазеленели под дождем. Она соединялась с кладбищенской дорогой в центре полоски земли под паром, более или менее на открытом пространстве. Они стояли там, пока Дейвис описывал, как они могли продолжать путь через вершину холма к развалинам мельницы, когда увидели на некотором расстоянии женщину. Ее юбки развевались на ветру. Она пересекала холм уверенной, четкой походкой.

Сержант Дейвис прикрыл глаза от солнца.

— Это мисс Хелена Соммерс. Она и ее кузина живут в маленьком коттедже, принадлежащем Холдейнам. Они сдают его на лето, когда нет других арендаторов.

— Эта женщина встретила Уилтона на прогулке?

— Да.

Ратлидж двинулся в ее сторону.

— Попробуем поговорить с ней сейчас.

Дейвис окликнул женщину звучным баритоном, и она, повернувшись, махнула рукой в ответ.

Мисс Соммерс было около тридцати, ее лицо выглядело энергичным, а серые глаза — ясными. Она подождала их и поздоровалась:

— Доброе утро.

— Это инспектор Ратлидж из Лондона, — сказал Дейвис, слегка запыхавшись от быстрой ходьбы. — Он хочет задать вам несколько вопросов, если вы не возражаете.

— Конечно. Чем могу помочь? — Хелена Соммерс повернулась к Ратлиджу, прикрыв глаза от солнца.

— Вы видели или слышали что-нибудь необычное в понедельник утром, когда застрелили полковника Харриса? Насколько я понимаю, вы здесь прогуливались?

— Да. Но эта местность довольно холмистая, и эхо вытворяет забавные вещи со звуком. Я не слышала выстрела, да и вряд ли могла услышать его на вершине холма, если он донесся с этой стороны. — Она улыбнулась, указав на полевой бинокль, висевший на шее. — Мне нравится наблюдать за птицами. Когда я впервые пришла сюда, то услышала птичье пение и была готова поклясться, что моя добыча на том дереве, хотя она оказалась вон в тех кустах. А в следующий раз все было наоборот. — Ее улыбка увяла. — Говорят, что полковника Харриса застрелили на том маленьком лугу за рощей. Это правда?

— Да.

Женщина кивнула:

— Тогда я знаю, где это. В тот день я следовала за парой малиновок. Но боюсь, я едва ли услышала бы какие-нибудь звуки оттуда.

— Вы видели кого-нибудь?

— Капитана Уилтона, — ответила она с некоторой неохотой. — Я не говорила с ним, но видела его, и он помахал мне.

— В какое время это было?

Женщина пожала плечами:

— Не знаю. Думаю, рано. Около восьми или чуть позже. Я была поглощена выслеживанием кукушки и радовалась, что Уилтон не принадлежит к людям, которые любят остановиться и поболтать.

— В какую сторону он шел?

— В ту же, что и вы.

— Значит, к старой мельнице?

— Полагаю, да. Я не обратила особого внимания — он просто шел вот здесь. Я увидела его, узнала и помахала ему, а потом пошла дальше.

— Вы хорошо знали полковника?

— Едва знала. Мы здесь с апреля, и он любезно пригласил нас к обеду однажды вечером. Но моя кузина очень робкая, почти затворница, и не захотела идти. Я пошла одна и наслаждалась вечером. Однажды мы разговаривали на Хай-стрит. Когда я видела его едущим верхом, то всегда махала ему. Это все, что я могу вам рассказать.

— Но капитана вы знали достаточно хорошо, чтобы сразу понять, что видите его, а не кого-то другого?

Хелена Соммерс улыбнулась, ее серые глаза блеснули.

— Женщина не забывает Марка Уилтона, однажды увидев его. Он очень красив.

— Как бы вы описали полковника?

Мисс Соммерс задумалась над вопросом, как если бы раньше не уделяла полковнику особого внимания.

— Он был моложе, чем я ожидала. И довольно привлекательный. Очень начитанный для военного — за обедом у нас была интересная дискуссия об американских поэтах, и он, похоже, хорошо знал Уитмена. — Она откинула с лица прядь волос. — При поверхностном знакомстве он казался приятным человеком. Очень гостеприимным хозяином. Не могу сообщить вам больше, так как после обеда говорила в основном с Леттис Вуд и потом с миссис Давенант, а вскоре после этого вечеринка закончилась.

— Как бы вы описали отношения между Уилтоном и полковником Харрисом?

— Отношения? Едва ли я об этом могу судить. — Хелена Соммерс мысленно вернулась к тому вечеру и сказала: — Они держались вполне непринужденно друг с другом, как люди давно знакомые. Это все, что я могу вспомнить.

— Спасибо. Если вы припомните что-нибудь еще, что может помочь нам, пожалуйста, свяжитесь с сержантом Дейвисом или со мной.

— Да, конечно. — Поколебавшись, Хелена Соммерс спросила: — Полагаю, я могу продолжить свою прогулку? Моя кузина сердится, не любит, когда я ухожу. А я ненавижу сидеть взаперти. Здесь нет… ну, опасности?

— Со стороны убийцы полковника?

Женщина кивнула.

— Сомневаюсь, что вы должны чего-то опасаться, мисс Соммерс. Тем не менее вам следует проявлять разумную осторожность. Мы все еще не знаем, кто и почему убил полковника.

— Ну, желаю вам удачи в поисках убийцы, — сказала Хелена Соммерс и двинулась дальше.

— Приятная леди, — заметил Дейвис, провожая ее взглядом. — Зато ее кузина робкая, как мышка. Никогда не показывается в городке, но содержит коттедж в безупречной чистоте. По словам миссис Холдейн, она сперва считала бедную девушку полоумной, но однажды пришла к ним в коттедж посмотреть, как они устроились, и увидела, что бедняжка просто робкая.

Ратлиджа не интересовала робкая кузина мисс Соммерс. Он устал и проголодался, а Хэмиш что-то бормотал себе под нос последние полчаса, что определенно свидетельствовало о психической неуравновешенности в данный момент самого инспектора. Пора было возвращаться.

Больше всего Ратлиджа беспокоил сам полковник. Он хорошо представлял себе, как этот человек вдохновляет солдат, у которых не оставалось ни физических, ни душевных сил, чтобы сражаться. Высокая подтянутая фигура в офицерской шинели. Энергичный голос разрезает предрассветную мглу. Его сила каким-то образом передается стоящим перед ним замерзшим, испуганным людям, убеждая их, что они в состоянии атаковать наступающим утром. И солдаты делают то, о чем их просят, только для того, чтобы увидеть, как атака захлебнется и холм сноваперейдет к фрицам.

Но здесь, в Аппер-Стритеме, Чарлз Харрис казался всего лишь бледной тенью этого офицера, спокойным и приятным человеком, как описала его миссис Давенант. Безусловно, не тем человеком, которого могли убить.

Как положить пальцы на пульс мертвеца и вернуть ему жизнь? Когда-то, в начале карьеры, Ратлидж мог это делать, видя жертву с точки зрения убийцы и понимая, почему он или она должны умереть. Потому что иногда разгадка убийства заключалась только в этом. Но здесь, в Уорикшире, полковник, казалось, ускользал от него…

Кроме знания факта, что ему снова придется иметь дело со смертью, Ратлидж не представлял возможных проблем возобновления своей карьеры в Ярде. По крайней мере, пока он был в клинике, запертый в своем отчаянии и страхе. Честно говоря, он видел свое возвращение в основном как ответ на нужду оставаться занятым, отгородиться от Хэмиша, от Джин, от развалин своей жизни.

Даже в Лондоне Ратлидж не задумывался о том, подходит ли он все еще для этой работы. Он не задумывался, могли ли повредить ужасы войны его опыту и интуитивной хватке улавливать хрупкие нити информации, которая была его величайшей способностью. Может ли он стать хорошим полицейским снова? Ратлидж ожидал, что его способности вернутся без усилий, что они, подобно верховой езде или плаванию, нуждаются только в возобновлении тренировок…

Теперь Ратлидж вдруг забеспокоился. Напряжение давало Хэмишу доступ к его совестливому уму. Врачи говорили ему об этом.

Он вздохнул, и в ответ сержант Дейвис, шагая по траве рядом с ним, сказал:

— Это было долгое утро, но мы никуда не пришли.

— Разве? — Ратлидж с усилием вернул мысли к делу. — Мисс Соммерс сказала, что она видела Уилтона, идущего по этой тропинке. Но откуда он шел? С кладбища, как он утверждает? Или по переулку, как заявляет Хикем, где он встретил полковника? Или же он следовал за Харрисом на луг с намерением убийства?

— Но этот путь ведет к развалинам у старого моста, как Уилтон говорил нам, а мисс Соммерс видела его здесь около восьми. Поэтому мы не ближе к правде, чем были раньше.

— Да, но, так как мисс Соммерс видела его здесь, он должен был сказать нам, что шел к мельнице, не так ли? Не важно, где он действительно был и куда направлялся.

— Значит, вы думаете, что он виновен? — Сержант Дейвис не мог сдержать нотки разочарования в своем голосе.

— В данный момент у нас недостаточно информации, чтобы принять какое-либо решение. Но это возможно.

Они добрались до автомобиля, и Ратлидж, открыв дверцу, наклонился, чтобы отряхнуть брюки от травы. Дейвис стоял у капота, обмахиваясь шляпой: его лицо покраснело от напряжения.

Все еще следуя потоку своих мыслей, Ратлидж продолжал:

— Если мисс Соммерс права и Уилтон шел к мельнице рано утром — скажем, в восемь, — он мог находиться на значительном расстоянии от луга, когда был застрелен полковник. Разумно предположить, что лошадь побежала прямо домой и полковник умер между половиной десятого и десятью, когда Ройстон пошел к конюшне искать его.

— Действительно, Уилтон должен был добраться до развалин и моста к этому времени. Значит, вы говорите, что о пребывании капитана в переулке в то время мы знаем только со слов Хикема.

— Похоже на то. Без Хикема нет свидетельств о том, откуда шел капитан, прежде чем он столкнулся с мисс Соммерс. Нет доказательств и последующей ссоры. И нет никаких оснований, кроме того, что Джонстон и Мэри подслушали в холле «Мальв», верить, что у капитана был повод застрелить Харриса.

Лицо сержанта просветлело.

— И никакое жюри в этом графстве не поверит словам Дэниела Хикема о человеке, награжденном крестом Виктории.

— Вы кое-что забываете, сержант, — сказал Ратлидж, садясь в машину.

— Что именно, сэр? — с беспокойством спросил Дейвис, вглядываясь в лицо Ратлиджа.

— Если Уилтон не убивал Харриса, то кто? И кто перевернул труп?


После ланча в «Пастушьем посохе» Ратлидж достал маленькую кожаную записную книжку, сделал несколько записей и задумался, что делать дальше. Он отправил Дейвиса домой к жене на ланч и теперь, потягивая кофе, наслаждался кратким одиночеством.

Что представлял собой Харрис? Это казалось ключом к разгадке всего дела. Что таилось в жизни этого человека, приведшее его к кровавой смерти на залитом солнцем лугу?

Или почему он должен был умереть именно тем утром? Почему не на прошлой неделе, в прошлом году, десять лет назад?

Что-то запустило цепочку событий, закончившуюся на том лугу. Что-то сказанное — или оставшееся несказанным. Что-то сделанное — или оставшееся несделанным. Что-то почувствованное, мелькнувшее, неверно понятое, что-то приведшее к роковому выстрелу.

Ройстон, Уилтон, миссис Давенант, Леттис Вуд. Четыре разных человека, имевшие различные отношения с полковником. Ройстон — служащий, Уилтон — друг, миссис Давенант — соседка, а Леттис Вуд — воспитанница. Безусловно, полковник должен был казаться другим каждому из них. Человеческой натуре свойственно окрашивать чужое настроение, разговоры и темперамент таким образом, чтобы удовлетворить любопытствующего. Наверняка кто-то из четверых охарактеризует полковника должным образом, что приведет полицию к ответу.

Было трудно поверить, что Чарлз Харрис не имел никаких грехов на своей совести, никаких образов, преследовавших его во сне, никаких теней в душе. Не существовало такого явления, как совершенный английский джентльмен…

Хэмиш начал напевать мелодию, и Ратлидж попытался игнорировать ее, но она была знакомой и отвлекала его от размышлений. Внезапно он осознал, что это — полузабытая викторианская баллада «Истинный английский джентльмен», написанная менее известным современником Киплинга и менее популярным, так как его чувства были горькими и в нем отсутствовало киплинговское ощущение того, с чем читающая публика будет мириться и от чего отворачиваться. Но баллада была достаточно популярной в окопах во время войны:

Он истинный английский джентльмен, что никогда
                                                         не проливает пиво.
Обедает он с леди, не стыдясь бранить неподогретый суп
                                                         сварливо.
Отличный он солдат на всех фронтах и в сапогах
                                                         блестящих марширует.
С товарищами делит грязный труд, что все игрой
                                                         в убийство именуют.
Но дома выглядит он по-другому. Он бьет слугу, что
                                                         возразить не смеет.
Он спит с его женой, не опасаясь, что муж когда-нибудь его
                                                         застрелит.
Другие люди одного с ним сорта хранят свои секреты
                                                         и не знают,
Что тот, кто с ними за столом сидит, грязнейшей похотью
                                                         одолеваем.
Следите за английским джентльменом. Не подпускайте его
                                                         близко, дамы.
Не в силах он бороться с искушеньем и следует своим
                                                         путем упрямо.
Какой же секрет скрывался за симпатичным лицом Чарлза Харриса? Что сделал этот «приятный» человек, отчего кто-то пожелал его уничтожить при помощи выстрела в упор из дробовика?


Бартон Редферн едва убрал кофейный прибор и повернулся, чтобы захромать к кухне, как вошел доктор Уоррен и, увидев Ратлиджа за столиком у окна, поспешил к нему.

— Вам лучше пойти со мной, — сказал он. — Они хотят линчевать этого придурка Мейверса!

Глава 5

Мейверс, окровавленный и распростертый в пыли у столба деревенского рыночного креста, изрыгал проклятия, в то время как дюжина мужчин пытались пнуть его и подтащить к широкому дубу, стоящему в стороне от лавок. На злых лицах была написана жажда убийства, и кто-то уже держал веревку, хотя Ратлидж не был уверен, намечена ли она для повешения Мейверса или всего лишь для привязывания его к дереву. Один человек принес лошадиный кнут, но, когда тяжелый удар, предназначенный Мейверсу, пришелся вместо этого ему самому по голени, он повернулся и взмахнул кнутом для воздаяния. Кнут щелкнул по толпе, и на момент казалось, что сейчас вспыхнет всеобщая драка. Мейверс продолжал обзывать всех непечатными словами.

Женщины спасались от хаоса в ближайших лавках, их испуганные лица белели в витринах, а лавочники, стоя в дверях, требовали, чтобы весь этот кавардак прекратился. Дети с плачем цеплялись за материнские юбки, четыре или пять собак, привлеченных шумом, возбужденно лаяли.

Хэмиш глухо ворчал, пока Ратлидж пробирался сквозь толпу с грубым пренебрежением к атакующим и жертве. Он с холодным расчетом использовал свой голос — голос офицера, призывающего к дисциплине. Он был олицетворением власти во плоти, с которой приходилось считаться.

— Довольно! Отпустите его, не то я отправлю всех в суд за нападение! Только тронь меня своим кнутом, болван, и будешь валяться в грязи со сломанными руками…

Его неожиданное вмешательство на момент рассеяло толпу. Он схватил Мейверса за воротник, поставил на ноги.

— Что все это значит?

Доктор Уоррен следовал за Ратлиджем. Он хватал людей за руки, обращался к ним по именам:

— Мэтт, не будь дураком, положи кнут. Том, Джордж, посмотрите на себя! Жена огреет тебя утюгом, Уилл, за то, что ты порвал пиджак!

Мейверс, вытирая рукавом окровавленный нос, обратился к Ратлиджу:

— Я не нуждаюсь в вашей защите! От полицейского воняет начальством, и я чувствую запах угнетения. Кулаки лондонских буржуа давят в спину народа…

Ратлидж тряхнул Мейверса хорошенько, заставив умолкнуть. Уоррен прекратил урезонивать жителей, все еще толпящихся вокруг рыночного креста, и уже окидывал профессиональным взглядом царапины, ушибы и распухшую губу.

Скандал закончился так же быстро, как начался.

— Отведите Мейверса в мою приемную. Я буду там через пять минут, — распорядился Уоррен.

Ратлидж скользнул взглядом по лицам, теперь в большинстве выражающим мрачную покорность, и решил, что здесь больше не будет неприятностей. Все еще сжимая скомканный воротник Мейверса, он повел бедолагу через дорогу к приемной доктора, игнорируя его протесты. Экономка Уоррена, чопорная, в черном накрахмаленном платье, ожидала их в дверях.

— Не смейте пачкать кровью мой чистый пол! — воскликнула она, с отвращением посмотрев на Мейверса, и отправилась за водой и тряпками.

— Какого черта вы делали там, всех переполошили! — сказал Ратлидж, стоя в дверях в ожидании экономки и поглядывая на улицу.

— Я говорил этим дурням то, что они не желали слышать. Я говорил им правду. — Голос Мейверса был гнусавым из-за распухшего носа.

— Какую правду?

— Что они слишком слепы, чтобы видеть свой шанс и воспользоваться им. Что их драгоценный герой войны — пустышка. Что полковник был угнетателем трудящихся и получил по заслугам. — Он продолжал, распаляя сам себя: — Всех помещиков ждет пуля, а их земли перейдут к крестьянам. А здесь кто-то уже сделал за них крестьянскую кровавую работу.

— Я уверен, что Мэтту Уилмору не понравилось, что его назвали крестьянином, — сказал доктор Уоррен за спиной Ратлиджа, — как раз когда он купил собственную ферму и раздувается от гордости.

Экономка принесла таз с водой и гипс для носа Мейверса, но нос не был сломан, а только кровоточил.

— Держу пари, это кулак Тома Диллингема, — с удовлетворением продолжал Уоррен, смывая кровь со злобного лица Мейверса. — Он здесь нечто вроде легенды, заработал достаточно денег как боксер, чтобы купить клочок земли около Уэра. Ему тоже наверняка не пришлось по вкусу прозвище «крестьянин». Даже арендаторы Холдейнов или миссис Крайтон не стали бы терпеть такое. Крестьяне исчезли вместе с Уотом Тайлером в 1340 году или когда это было.

Ратлидж улыбнулся.

— Теперь я могу идти? — проворчал Мейверс.

Уоррен вымыл руки.

— Убирайтесь, у меня есть дела поважнее. Неблагодарный дурень!

Ратлидж вышел с Мейверсом наружу.

— Не торопитесь, — сказал он. — Я хочу поговорить с вами.

— О смерти полковника? — Мейверс усмехнулся. Его желтые, как у козла, глаза были налиты кровью. Он был мал ростом и выглядел так, словно часто болел и голодал в детстве. Но живой взгляд придавал его лицу выразительность. — Вы не можете обвинить меня в убийстве. В то утро я был здесь, в Аппер-Стритеме, читал лекцию на рыночной площади о зле капитализма. Спросите каждого, все вам это подтвердят.

Но в его голосе слышалось злорадство, заставившее Ратлиджа подумать, что дело нечисто. Мейверс был явно доволен собой и не возражал посмеяться над полицейским.

Репутация прирожденного смутьяна была ему на руку, позволяя легко скрывать под ней что угодно. Люди могли качать головой с отвращением, но их отношение давало Мейверсу возможность строить из себя дурака, не опасаясь возмездия. «Чего вы ожидали? Ведь это Мейверс!» или «Что проклятый идиот выдумает в следующий раз?». Люди игнорировали Мейверса, ожидая от него худшего и получая ожидаемое. На самом деле они видели не Мейверса, а созданный ими его образ…

— Чем вы зарабатываете на жизнь?

Застигнутый врасплох, Мейверс искоса взглянул на Ратлиджа и усмехнулся:

— Меня достаточно хорошо обеспечивает пособие.

— Пособие?

Подошел сержант Дейвис — над его верхней губой желтела горчица.

— Я разогнал эту толпу, — сообщил он. — Дурачье! Что ты натворил на этот раз, Мейверс? Инспектору следовало позволить им вздернуть тебя!

Мейверс снова ухмыльнулся:

— А вы бы разжирели без меня, кто бы еще оторвал вас от обеда?

— Беда в том, — продолжал Дейвис, не обращая на него внимания, — что они сами или их родственники побывали на войне и уважали полковника. Мейверс все уши им прожужжал, что полковник загонял бедняков в окопы, а сам спасал свою шкуру, но они-то знают лучше. Полковник ладил со всеми жителями городка, навещал их в больнице, заботился о семьях тех, кто не вернулся, и находил работу для калек. Люди помнят это.

«Деньги дешевы, — внезапно вставил Хэмиш. — Или он думал баллотироваться в парламент? Наш распрекрасный полковник!»

К счастью, его не слышал никто, кроме Ратлиджа.


Было решено доставить Мейверса домой, чтобы дать распалившимся жителям остыть, и Ратлидж вернулся в «Пастуший посох» за своим автомобилем. Перед самой дверью кто-то окликнул его:

— Инспектор?

Повернувшись, Ратлидж увидел молодую женщину на велосипеде. Ее щеки раскраснелись от езды, а темные волосы прикрывала серая шляпка с длинными фазаньими перьями, которые касались щек.

Она слезла с велосипеда и прислонила его к перилам лошадиной поилки.

— Я Кэтрин Тэррант и хотела бы поговорить с вами, если у вас есть время.

Сначала имя ничего не сказало Ратлиджу, но потом он вспомнил — это была девушка, за которой капитан Уилтон ухаживал до войны. Он пригласил ее в гостиницу и нашел тихий уголок в старомодной гостиной, где им никто бы не помешал. Ожидая, пока она сядет на один из стульев с полинявшей ситцевой обивкой, он взял другой стул и спросил:

— Чем могу быть полезен, мисс Тэррант?

Позади громко тикали высокие напольные часы, маятник посверкивал в солнечном свете из окон при каждом взмахе.

Лицо Кэтрин было таким, в какие часто влюбляются мужчины в молодости — свежим, мягким, очаровательным. Ратлидж вспомнил девушек в белых платьях с голубыми поясами вокруг талии, широкополых шляпах, прикрепленных к взбитым локонам, которые играли в теннис, ходили по стриженым зеленым лужайкам и беспечно смеялись летом 1914 года, а потом исчезли. Кэтрин Тэррант изменилась вместе с ними. В ее подбородке и рте ощущалась жесткость — признак страданий и формирующегося характера, который в итоге должен был сделать ее более притягательной, хотя и менее хорошенькой. Ее темные глаза были спокойными — в их оценивающем взгляде ощущался ум.

— Мне нечего сказать, что помогло бы вашему расследованию, — начала Кэтрин. — Я ничего не знаю о полковнике Харрисе, кроме того, что слышала. Но моя экономка — сестра Мэри Саттертуэйт, и Мэри рассказала ей о ссоре полковника с капитаном Уилтоном. Конечно, — быстро добавила она, — Мэри не должна была этого делать. Но уж так получилось — Вивиан рассказала мне. Я только хочу сказать вам, что несколько лет знаю Марка… капитана Уилтона и не могу представить, что он убил кого-то, тем более опекуна Леттис Вуд! Леттис обожала Чарлза — он был ее рыцарем в сверкающих латах, отцом и братом одновременно. А Марк обожает Леттис. Он никогда бы не пошел на такую глупость!

— Значит, по-вашему, ссора была достаточно серьезной и дает основание подозревать капитана?

Кэтрин заволновалась. Она пришла защитить Уилтона, а получалось наоборот. Взяв себя в руки, она ответила:

— Я не полицейский, инспектор, и не знаю, что важно, а что нет в расследовании убийства. Но мне кажется, ссора между двумя людьми накануне убийства одного из них — повод для размышлений. Но вы не знаете этих двоих так хорошо, как знаю… знала я.

— Тогда, возможно, вы расскажете мне о них.

— Рассказать вам что? Что никто из них не обладал жестоким характером, никто не мог повредить Леттис, никто не был человеком, способным прибегнуть к убийству?

— Все же они поссорились. И один из них мертв.

— Выходит, мы снова вернулись к тому, с чего начали, не так ли? Я пытаюсь заставить вас понять, что, как бы Чарлз ни рассердил Марка, тот не был способен причинить ему вред, тем более убить так жестоко!

— Откуда вы знаете, что может подтолкнуть человека к убийству? — спросил Ратлидж.

Некоторое время Кэтрин пристально смотрела на него темными ясными глазами.

— А вы откуда знаете? Вы когда-нибудь убивали человека? Расчетливо и намеренно? Я имею в виду не считая войны.

Ратлидж мрачно улыбнулся.

— Довод принят. — После паузы он добавил: — Если мы вычеркнем Уилтона из нашего списка подозреваемых, у вас есть кандидат на его место?

— Мейверс, — сразу ответила она. — Я бы не доверяла ему.

— Но он был в понедельник утром на виду у полусотни человек.

Кэтрин пожала плечами:

— Это ваша проблема, а не моя. Вы спросили у меня, кто мог застрелить Чарлза, а не как он это сделал.

— Кажется, Уилтона видели несколько свидетелей в районе луга, где был убит Харрис.

— Меня не заботит, где его видели. Я говорю вам, что он бы пальцем не тронул Чарлза Харриса. Он безумно влюблен в Леттис. Неужели вы не понимаете? Зачем ему рисковать потерять ее?

— Вы все еще влюблены в Уилтона?

Кэтрин Тэррант покраснела. Серьезность сменилась напряжением.

— Я была влюблена в Марка Уилтона пять лет назад. Он приехал в Аппер-Стритем однажды летом, и я влюбилась в него с первого взгляда — с любой девушкой, имеющей глаза, случилось бы то же! Муж миссис Давенант только что умер, и Марк гостил у нее некоторое время, пока решались проблемы с наследством. Я завидовала тому, что она может общаться с Марком каждый день — от завтрака до ужина. Она всего на несколько лет старше его, и я была уверена, что он влюблен в нее и не замечает меня. Потом мы встретились однажды в воскресенье после утренней службы, позже он позвонил мне, и какое-то время я думала, что он любит меня так же, как я его. — Кэтрин внезапно умолкла, словно боясь, что сказала слишком много, затем продолжила: — Все говорили, что мы составляем красивую пару. Он блондин, а я брюнетка. Беда была в том, что Марк хотел летать, а не связывать себя женой и семьей, а мне тогда хотелось коттеджа, увитого розами, — счастливого конца сказки. — На момент в ее темных глазах мелькнула боль — скорее не из-за Уилтона, а из-за себя и своей мечты. — В любом случае я получила несколько писем от Марка после его отъезда и ответила на некоторые из них, а потом нам просто нечего было сказать друг другу. Все было кончено для нас обоих. Это ответ на ваш вопрос?

— Не совсем.

Ратлиджа интересовало, была ли у Марка связь с его овдовевшей кузиной и не использовал ли он Кэтрин Тэррант для обмана деревенских жителей, охочих до сплетен. Если она догадалась об этом, ее гордость могла пострадать сильнее, чем ее сердце. И возможно, сейчас она защищала себя, а не его.

— Вы все еще влюблены в него? — снова спросил Ратлидж.

— Нет, — ответила Кэтрин после паузы. — Но я по-прежнему достаточно симпатизирую ему, чтобы беспокоиться о нем. Я достигла успеха в живописи, и любой мужчина в моей жизни теперь занял бы второе место. — В этом гордом заявлении Ратлиджу послышались нотки горечи.

— Даже принц из волшебной сказки?

Кэтрин Тэррант заставила себя улыбнуться.

— Даже принц. — Войдя в гостиницу, она сняла мягкие кожаные перчатки и сейчас стала надевать их снова. — Чувствую, что я только ухудшила дело. Это так?

— Для капитана Уилтона? Не вполне. Пока вы не рассказали мне ничего, что могло бы ему навредить или отводило от него подозрения. Так что, насколько я могу судить, ничего не изменилось.

Кэтрин нахмурилась:

— Вы должны поверить хотя бы в то, что Марк никогда бы не причинил вред Чарлзу Харрису.

— Даже если теперь Леттис унаследует «Мальвы»?

Вздрогнув, Кэтрин засмеялась:

— Марк унаследовал собственные деньги несколько лет назад. Это сделало для него возможным научиться летать и купить самолет. Он не нуждается в ее деньгах!

Девушка встала и попрощалась. Некоторое время Ратлидж думал, приходила ли она ради капитана Уилтона или по каким-то личным мотивам. Если она все еще любила Уилтона, убийство Чарлза Харриса не было способом вернуть капитана. Из ревности она скорее бы застрелила самого Уилтона. Или Леттис.

Тогда почему горечь и боль, которые он слышал в голосе Кэтрин Тэррант, казались куда более личными, чем связанными с альтруистическим желанием защитить друга?

«Женщины, — неожиданно произнес Хэмиш. — Они всегда находят самый жестокий способ мучить мужчину за то, что он сделал, сознательно или нет».

Ратлидж подумал о Джин и том дне в госпитале, когда она покинула его, отдав на растерзание ночным кошмарам. Она намеревалась быть доброй — и это обижало его больше всего.


Выйдя на улицу, Кэтрин Тэррант задержалась, закусив нижнюю губу, занятая собственными мыслями. Земельный управляющий миссис Крайтон вышел из гостиницы и заговорил с ней, но она не слышала его.

«Проклятье! — обвиняла себя Кэтрин. — Ты только запутала все. Тебе должно было хватить ума держаться в стороне. Теперь он начнет докапываться…»

Если бы расследование вел инспектор Форрест, он бы прислушался к ней. Он давным-давно знал ее семью и поверил бы ей, не доискиваясь, что произошло на войне. Почему прислали человека из Лондона вместо того, чтобы возложить следствие на местную полицию?

Конечно же Кэтрин знала причину. Подозрение пало на Марка, и в Уорикшире искали прикрытия. Имелась дюжина фотографий Марка с королем, он обедал с принцем Уэльским, был приглашен в Шотландию на охоту, даже сопровождал королеву в приют для солдат, искалеченных газом. Если бы его арестовали за убийство военного героя, неизбежно возникли бы вопросы. Букингемский дворец был бы в ярости.

Но что у них было для обвинения? Не только эта глупая ссора. Нельзя арестовать человека просто потому, что он поругался с жертвой накануне убийства. Должны быть более веские улики против него. И кто эти люди, заявляющие, что видели Марка вблизи места гибели Чарлза Харриса? Что еще они видели, если у полиции хватило ума задать им правильные вопросы?..

Кэтрин подумала было отправиться прямиком в дом миссис Давенант и спросить самого Марка, кто эти свидетели. Но там была Сэлли Давенант. И конечно, она сделала бы вид, будто не замечает, что Кэтрин хочет поговорить с Марком наедине. Визит был бы воспринят как уловка — эмоциональный предлог для возвращения в его жизнь.

Кэтрин не сказала Ратлиджу всю правду о миссис Давенант. Но какое это имело значение — главное было защитить Марка. Она все еще не была уверена, почему решила помочь ему. В дикой путанице эмоций он явился человеком, который открыл ей глаза на страсть и подготовил к тому, что пришло позже. Возможно, из-за одного этого она чувствовала себя обязанной ему.

Должен существовать лучший способ добраться до истины. Ей следовало найти инспектора Форреста и заставить его рассказать все, что она хотела знать. Он не был похож на лондонца, сурового и бесчувственного.

Кэтрин нажала на педали, поглощенная мыслью о том, как лучше уломать Форреста.


Инспектор Форрест вернулся домой из Лоуэр-Стритема и выглядел усталым. Это был мужчина средних лет, худой и сутулый, больше похожий на университетского преподавателя, чем на деревенского полицейского. Он улыбнулся, увидев Кэтрин у ступенек своего дома.

— У вас очаровательная шляпка, мисс Тэррант. Если жена увидит ее, она будет пилить меня, чтобы я купил ей такую же.

Это была чистая любезность, не более того, потому что жена инспектора, как многие женщины в Аппер-Стритеме, не интересовалась Кэтрин Тэррант, будь она в очаровательной шляпке или без оной. Но любезность дала ей предлог попросить:

— Тогда вы, может быть, пройдетесь со мной немного? Я бы хотела поговорить с вами.

— Я пропустил ланч, и у меня дикая головная боль. Разговор займет много времени?

— Нет. — Кэтрин наградила Форреста обаятельной улыбкой.

— Ладно. Но не больше десяти минут.

Кэтрин спешилась, и Форрест сам повел ее велосипед, покуда она шла по тихой улице рядом с ним.

— Ну, что все это значит?

И Кэтрин Тэррант начала прибегать к своим уловкам.


Мейверс и сержант Дейвис испепеляли друг друга взглядами в ожидании, когда Ратлидж наконец подъедет к приемной доктора. Они молча влезли в машину, и Ратлидж спросил:

— Как мне найти ваш дом, Мейверс?

— Как птичке в воздухе — вам придется лететь к нему. Или идти пешком. Я живу наверху за церковью. Там есть дорожка. Вы купили этот автомобиль на гонорары за выкручивание шеи правонарушителям или у вас были личные средства?

— Это имеет значение? Я все еще угнетатель бедняков?

Мейверс скверно усмехнулся; его козлиные глаза зажглись при упоминании любимой темы.

— Лошади отрабатывают свое содержание. А что делает для человечества этот чертов автомобиль?

— Он кормит рабочих, занятых его сборкой, в то время как другие зарабатывают на жизнь на фабриках, которые поставляют материалы этим рабочим. Вы об этом задумывались? Каждый, кто водит машину, благодетель. — Ратлидж свернул на короткую улицу, ведущую к церкви.

— Эти рабочие могли бы найти лучшее занятие, строя дома для бедных, выращивая пищу для голодных или делая одежду для раздетых.

— Разумеется, вы посвящали этому каждую свободную минуту вашего времени, будучи примером для всех нас?

— Вам придется оставить машину здесь, у ворот кладбища, — проворчал Мейверс, — и испачкать ботинки в грязи, как делаем мы, бедняки.

Так они и поступили, идя следом за Мейверсом вверх по тропинке, которую Ратлидж видел сегодня утром. Она уже почти просохла на солнце. Вскоре они свернули на ухабистую дорожку, которая вела на еще один холм и через невспаханное поле к убогому коттеджу, стоящему среди покосившихся буков. Во дворе перед ним не было травы, и дюжина несчастных цыплят рассеянно клевала землю, не обратив внимания ни на хозяина, ни на посетителей.

Где-то хрюкнула свинья, и Мейверс сказал:

— Она не моя, а одного из фермеров на земле Крайтонов. Слишком накладно держать хряка без свиноматки, но он вроде бы не возражает. А я так давно в этом доме, что не замечаю вони. — Ему крупно повезло. Когда подул ветер, от запаха свиньи перехватило дыхание.

Мейверс вошел в коттедж, Ратлидж последовал за ним. Коттедж, как ни странно, не был грязным, хотя таким же убогим внутри, как снаружи. В нем было четыре комнаты — дверь в каждую из центрального холла была открыта. Окна первой комнаты затеняли ветки буков, и Ратлидж заморгал от внезапной темноты, шагнув через порог. Повсюду были разбросаны бумаги — большей частью скверно отпечатанные политические трактаты и рукописные тирады. Они валялись на полу и мебели, как грязный снег. Мейверс прошел по ним и плюхнулся на стул у маленького столика из красного дерева возле камина. На столике стояла лампа с закопченным стеклом, лежали стопки книг, была там также медная чернильница и многократно использованная промокательная бумага.

— Добро пожаловать в Мейверс-Мэнор, — сказал Мейверс и добавил с сарказмом: — Планируете остаться к обеду? Мы здесь не переодеваемся, но вы поступайте как вам угодно. — Он не пригласил гостя сесть.

— Вы знаете, кто убил полковника Харриса? — спросил Ратлидж.

— Почему я должен это знать?

— Кто-то что-то знает. Возможно, вы.

— Если бы я знал, то скорее пожал бы этому человеку руку, чем выдал бы его вам.

Этому Ратлидж поверил.

— Почему вы враждовали с полковником все эти годы?

Лицо Мейверса покраснело.

— Потому что он был самодовольным ублюдком, который считал себя Богом и никогда не заботился о том, как поступал с другими людьми. Отошлите эту дубину Дейвиса во двор к животным, и я расскажу вам все о вашем прекрасном полковнике Харрисе.

Ратлидж кивнул стоявшему за его спиной Дейвису, и тот вышел, хлопнув дверью, как будто забыл о субординации.

Мейверс подождал, пока не увидел Дейвиса во дворе вне пределов слышимости, и заговорил снова:

— Харрис считал себя здесь хозяином и повелителем. Миссис Крайтон никогда не приходит в Аппер-Стритем — она так стара, что едва отличит свою задницу от локтя, — а Холдейны… ну, они так хорошо воспитаны, что почти исчезли, — бескровная публика, которую даже ненавидеть не стоит. Но полковник — другое дело.

В голосе Мейверса слышалась нескрываемая злоба — он трудно дышал, почти пыхтел в промежутках между словами.

— Харрис завладел поместьем рано, когда его отца хватил удар и он остался прикованным к инвалидной коляске до конца дней, вскоре последовавшего. В его глазах драгоценный сынок был всегда прав. Вы знаете, что Харрис первым заимел автомобиль в этой части Уорикшира? Гонял как безумный, пугал старых леди, детей и лошадей. Потом он получил назначение в семейный полк, вернулся домой в шикарном мундире и рассказывал каждому встречному о жизни в армии. Получал любую девчонку, какую хотел, отделывался деньгами от неприятностей и устраивал скандал, если что не по нем. Мой старший брат пошел в армию, увлеченный его примером, и погиб в Южной Африке с пулей в голове из бурского мушкета.

Он умолк. Ратлидж ничего не сказал, и Мейверс продолжил более спокойно:

— Моя мать не пережила этого — брат был ее любимцем. Большой рослый парень, каким был ее отец. А моя сестра утопилась в пруду, потому что Харрис перестал волочиться за ней. Я пошел в «Мальвы» отхлестать его, но вместо этого меня избили конюхи. Мать называла меня бесполезным щенком, потому что я осмелился порицать Харриса за слабость Энни. Поэтому я убежал, чтобы тоже поступить в армию, но Харрис как-то узнал об этом и велел отослать меня домой за то, что я солгал о своем возрасте. Но он не вернул мне работу в конюшне «Мальв» — сказал этому лизоблюду Ройстону, что я им больше не нужен, так как я смутьян. Вот я и стал колючкой у него в боку! И если вы верите, что я застрелил его, лишив себя удовольствия с ним бороться, то вы еще глупее, чем кажетесь!

В речи Мейверса были отзвук правды и эхо зависти.

— Вы говорите о юноше двадцати лет, может, немногим старше. А сколько вам было тогда? Четырнадцать? Пятнадцать? — осторожно спросил Ратлидж.

Мейверс снова покраснел:

— При чем тут возраст? Есть особое разрешение для жестокости, если вы богаты и вам под двадцать?

— Вы отлично знаете, что нет. Но человека обычно судят по тому, что он сделал, будучи мужчиной, а не мальчишкой.

Мейверс пожал плечами:

— Мальчишка или мужчина — какая разница? Кроме того, вред был причинен, верно? Мужчина в сорок лет может быть святым, но у остальных сердце кровью обливается из-за того, что он сделал, когда ему было двадцать. Кто исправит содеянное? Кто вернет назад Энни, Джеффа и маму?

Ратлидж окинул взглядом комнату — простую мебель, потертый ковер на полу, наполовину скрытый бумагами, стены с пятнами от сырости и грязные окна, затененные листьями. Когда ветер шевелил их, в комнату попадало немного света. Он и раньше встречал людей вроде Мейверса. Жаждущих чего-то, что они не имеют, не знающих, как это добыть, и ненавидящих тех, кому жизнь доставалась легко. Потерянные люди, сердитые люди, опасные люди… потому что им не хватало гордости и чувства собственного достоинства.

— Ненависть не исправит это, не так ли?

Козлиные глаза стали суровыми.

— По крайней мере, она дает цель в жизни.

— Пока не приводит к убийству, — сказал Ратлидж, направляясь к двери. — Для убийства нет никаких оправданий.

Он вышел в холл, когда Хэмиш процедил сквозь зубы: «Но тогда кто убийца? Человек с дробовиком или офицер, расстреливающий собственных солдат?»

Вздрогнув, Ратлидж полуобернулся, как если бы заговорил Мейверс, а не голос у него в голове, и увидел то, что скрывали стул Мейверса, его тело и книги на столе, — дробовик, прислоненный к стене возле камина, почти теряющийся в глубокой тени.

Глава 6

Удовлетворенная беседой с инспектором Форрестом, Кэтрин Тэррант медленно ехала назад по Хай-стрит, мимо лавочников и рабочих, идущих по своим делам. Ее глаза вглядывались в лица, пытаясь узнать того, кого она искала. Она едва не наехала на мальчика, волочащего собаку на веревке. Собаку слишком волновали запахи вокруг, чтобы обращать внимание на хозяина. И только когда Кэтрин затормозила, она удивленно вскинула голову.

— Джордж Миллер, ты слишком туго натягиваешь поводок, — сказала Кэтрин, но мальчик бросил на нее испуганный взгляд и натянул веревку еще сильнее. Собака дружелюбно последовала за ним, и Кэтрин сердито вздохнула. Потом она увидела Дэниела Хикема, выходящего из полуразрушенного дома за кузницей.

Аппер-Стритем был слеп к профессии двух женщин, занимавших этот дом, покуда они вели себя достойно в других местах. Шептались, что они хорошо зарабатывали своим ремеслом. Кэтрин однажды пыталась нанять старшую, с черными волосами и глазами цвета моря, чтобы она позировала для портрета увядшей куртизанки, но та с гневом отвергла предложение.

— Мне не нравится, что вы рисуете. У меня есть гордость, мисс Тэррант, и я скорее буду голодать, чем возьму деньги у кого-нибудь вроде вас.

Слова были обидными. Кэтрин отправилась за моделью в Лондон, но спустя три недели отвергла идею портрета, так как образ ускользал от нее. Лицо на холсте казалось насмешливым, цвета и мазки — лишенными души.

Притворяясь, что осматривает шину, Кэтрин подождала, пока Хикем исчезнет в тени, отбрасываемой боярышником. Потом не торопясь поехала следом за ним, дабы никто не заподозрил, что она собирается сделать.


— Чье это ружье? — спросил Ратлидж, глядя в лицо Мейверсу. — Ваше?

— Какое ружье?

— Которое за вами, — резко сказал Ратлидж, не намеренный подыгрывать бойкому собеседнику.

Почему Форрест не нашел дробовик? Если Мейверс был подозреваемым, значит, в случае надобности инспектор мог получить ордер на его арест.

— Что, если мое? — воинственно отозвался Мейверс. — Я имею на него право, если оно оставлено по завещанию.

— Чьему завещанию?

— Мистера Давенанта.

Ратлидж пересек комнату и осмотрел дробовик. Из него недавно стреляли, но когда именно? Три дня назад? Неделю? Как и все остальное в коттедже, ружье было в скверном состоянии — приклад исцарапан, дуло в ржавчине, но казенная часть была хорошо смазана, как если бы Мейверс не чуждался браконьерства.

— Почему он оставил ружье вам?

Последовала краткая пауза, после которой Мейверс ответил чуть менее резко:

— Думаю, он имел в виду моего отца. Отец когда-то был егерем, и в завещании мистера Давенанта говорилось: «Я оставляю старый дробовик Берту Мейверсу, который охотится на птиц лучше любого из нас». Тогда отец уже умер, но завещание не изменили, и миссис Давенант передала ружье мне, сказав, что таково было желание ее мужа. Нотариус из Лондона не был удовлетворен, но ведь в завещании не говорилось, какой Берт Мейверс имеется в виду — живой или мертвый?

— Когда из него стреляли последний раз?

— Откуда я знаю? Да и какая мне разница? Дверь всегда открыта — любой может сюда войти. Здесь нечего красть — разве только моих цыплят. Или кому-нибудь спешно понадобился бы дробовик. — Его голос снова стал скверным. — Вы не можете утверждать, что я его использовал, верно? У меня есть свидетели!

— Так все говорят. Но ружье я заберу, если вы не возражаете.

— Сначала выдайте бумагу с гарантией, что вернете назад.

Ратлидж вырвал листок из записной книжки, нацарапал на нем фразу, поставил подпись под злобным взглядом Мейверса. После его ухода Мейверс аккуратно сложил листок и положил его в металлическую коробочку на каминной полке.


Инспектор Форрест ждал их в коттедже рядом с лавкой зеленщика, который служил полицейским участком Аппер-Стритема. Здесь были маленькая прихожая, пара кабинетов и еще одна комната позади, используемая как тюремная камера. В ней редко находились серьезные правонарушители. В основном пьяницы и буяны, избившие жену, или мелкие воришки. Камера тем не менее обладала тяжелым, почти средневековым замком с большим железным ключом, висевшим рядом на гвозде. Мебель в участке была старой, краска на стенах пожухла, цвет ковра на полу неопределенный, но помещения безукоризненно чистые.

Склонившись над столом, чтобы обменяться рукопожатиями, Форрест представился Ратлиджу и сказал:

— Простите мне сегодняшнее утро. Трое мертвых в Лоуэр-Стритеме, еще один в критическом состоянии, двое серьезно ранены и полдеревни в панике. Я не хотел уезжать оттуда, пока ситуация немного не успокоится. Надеюсь, сержант Дейвис сообщил вам все, что вы хотели знать. — Увидев дробовик в руке Ратлиджа, он спросил: — Что это такое?

— Берт Мейверс говорит, что ружье оставлено ему по завещанию, вернее, его отцу.

— Господи, совсем забыл! И миссис Давенант тоже об этом не упомянула, когда я приходил к ней насчет итальянских ружей ее мужа. Уже прошли годы… — Лицо Форреста выражало вину и досаду.

— Вероятно, мы не можем доказать, что это орудие убийства, но я готов держать пари, что это так.

Потянувшись к дробовику, Форрест произнес с внезапным энтузиазмом:

— Думаете, его использовал Мейверс?

— Если так, то почему ему не хватило мозгов спрятать его подальше?

— С Мейверсом никогда ничего не знаешь. Все, что он делает, не имеет особого смысла. — Форрест тщательно обследовал дробовик, как если бы ожидал от него признания. — Да, из него стреляли, но неизвестно когда. Все же…

— Все утверждают, что он был на рыночной площади все утро. Это правда?

— К сожалению, похоже на то. — Форрест порылся в среднем ящике стола и сказал: — Вот список людей, с которыми я говорил. Можете взглянуть на него.

Ратлидж взял лист бумаги, исписанный аккуратным почерком, на котором увидел почти две дюжины имен. Большинство были ему незнакомы, но среди них числились миссис Давенант, Ройстон и Кэтрин Тэррант.

— Каждый из этих людей слышал, как Мейверс разглагольствовал, — продолжал Форрест. — Он достал всех. Хотя лавочники были слишком заняты, чтобы обращать на него внимание, они помнят, что он молол обычную чепуху и их клиенты комментировали ее. Сложив все вместе, можно понять, что Мейверс прибыл на рыночную площадь рано и оставался там практически все утро. — Он потер виски и указал на два дубовых стула с плетеными спинками по другую сторону стола. — Садитесь.

Ратлидж покачал головой:

— Я должен найти Дэниела Хикема.

— Уверен, вы не намереваетесь принимать его заявления всерьез? — спросил инспектор Форрест. — Должны быть более веские доказательства, чем болтовня Хикема!

Он видел, что человек из Лондона недоволен, и внезапно забеспокоился. «У вас нет терпения и энергии для тщательного расследования? — думал он. — Вы хотите получить легкий ответ и вернуться к лондонскому комфорту. Вот почему Ярд прислал вас — чтобы замести всю грязь под ковер. И это моя вина…»

— Я не буду этого знать, пока не поговорю с ним, не так ли?

— Половину времени он не в состоянии сказать, какой сейчас день недели, а тем более откуда он пришел, прежде чем вы наткнулись на него, и куда направляется. У него в голове каша. Жаль, что он не погиб от разрыва бомбы, — в таком состоянии от него никакого толку ни ему самому, ни другим.

— И все-таки вы записали его показания, — напомнил Ратлидж.

Хэмиш, наслаждаясь замечанием Форреста, тихо повторил: «В таком состоянии от него никакого толку ни ему самому, ни другим…»

Ратлидж резко отвернулся, чтобы скрыть лицо от острого взгляда Форреста.

— Не вижу, что еще я мог сделать. Сержант Дейвис доложил о разговоре, и я должен был в этом разобраться, — оправдывался Форрест, — не важно, безумен Хикем или нет. Но это не значит, что мы обязаны верить ему. Не могу себе представить, что Уилтон виновен в убийстве. Вы встречались с ним. Это не похоже на него, верно?

— Насколько я понимаю, полковник тоже не слишком походил на возможную жертву убийства.

— Вообще-то нет. Но ведь он мертв, не так ли? Не знаю, была ли его смерть случайной или намеренной, но убийство есть убийство, так как никто не сообщил нам что-нибудь другое. Никто не сказал: «Я был там, разговаривал с ним, и вдруг лошадь толкнула меня под руку, ружье выстрелило, и в следующий момент я увидел беднягу мертвым».

— А если бы кто-нибудь это сказал, вы бы поверили ему?

Форрест вздохнул:

— Нет. Только идиот носит дробовик на взводе.

— Это возвращает нас к Мейверсу и его ружью. Если Уилтон побывал в тех местах утром в день убийства, он мог взять дробовик из дома Мейверса, выстрелить и поставить его на место, прежде чем Мейверс вернулся из деревни. Показания Хикема по-прежнему важны.

— Если капитан Уилтон мог это сделать, то любой в Аппер-Стритеме тоже, — упрямо ответил Форрест. — Доказательств по-прежнему нет.

— Они могут быть, — задумчиво промолвил Ратлидж. — Капитан Уилтонприезжал погостить к своей кузине, когда ее муж умер. Несомненно, он знал о завещании и о пункте насчет старого дробовика. Насколько я понял, в то время это вызвало некоторые проблемы.

— К сожалению, я забыл об этом. Но ведь это косвенные улики! Догадки!

— Что, если полковник был не той жертвой?

Брови Форреста недоуменно поднялись.

— Что вы имеете в виду под «не той жертвой»? Нельзя в упор застрелить не того человека, которого намеревались! Это глупость!

— Да, — согласился Ратлидж. — Такая же глупость, как то, что полковник был безукоризненным джентльменом без единого греха на совести. Когда люди начнут говорить мне правду, капитан Уилтон окажется в большей безопасности. Предполагая, конечно, что вы правы и он невиновен.


Оставив сержанта Дейвиса проверять, состоялось ли в действительности свидание Ройстона с дантистом в Уорике, Ратлидж отправился на поиски Хикема, но тот как сквозь землю провалился.

«Вероятно, пьет где-то, — сказал Хэмиш. — Только ты работаешь всухую, приятель. Я бы с удовольствием употребил бутылочку».

Это был единственный раз, когда Ратлидж согласился с Хэмишем.

Он повернул машину к гостинице, обратив свои мысли к обеду.


Обед оказался по-своему интересным. Ратлидж едва приступил к жареной баранине, как стеклянные двери ресторана открылись и вошел мужчина — судя по одежде, священник. Окинув взглядом помещение, он направился туда, где сидел Ратлидж.

Мужчина, лет тридцати, со светлыми волосами, вежливыми манерами, производил впечатление человека с сильным чувством собственного достоинства. Остановившись у столика, он заговорил мелодичным баритоном:

— Инспектор Ратлидж? Я Карфилд — викарий. Меня только что вызвали снова в «Мальвы», так как мисс Вуд все еще нехорошо. Вот я и подумал, что, возможно, разумнее спросить у вас. Можете вы сказать мне, когда тело полковника будет выдано для захоронения?

— Еще не было коронерского дознания, мистер Карфилд. Садитесь, пожалуйста. Я бы хотел поговорить с вами, раз уж вы здесь.

Карфилд принял предложенный кофе со словами:

— Смерть полковника — такое трагическое событие.

— Так все говорят. Но у кого могло возникнуть желание убить его?

— Ни у кого, о ком бы я мог подумать.

— Тем не менее кто-то это сделал.

Изучая Карфилда, пока тот размешивал в кофе сливки, а не сахар, Ратлидж решил, что его лицо выглядело бы на сцене красивым и мужественным из двадцатого ряда, но слишком костлявым вблизи. Голос тоже хорош для проповеди, но чересчур скрипучий в обычном разговоре. За внешним обликом священника скрывался актер. Сержант Дейвис был прав насчет этого.

— Расскажите мне о мисс Вуд.

— Леттис? Очень красивая и с оригинальным умом. Она приехала в «Мальвы» несколько лет назад — в 1917-м, когда закончила школу, — и с тех пор была украшением общества. Мы все очень любим ее.

Поверх чашки Карфилд тоже разглядывал инспектора: отметил его худобу, складки возле рта — признак утомления, напряженные мышцы вокруг глаз, выдававшие настороженность, несмотря на маску вежливого интереса. Но Карфилд неверно понимал эти признаки, приписывая их человеку неглубокого ума, который мог оказаться полезным.

— Она очень тяжело восприняла смерть своего опекуна.

— В конце концов, он был ее единственной семьей. Девушки часто привязаны к своим отцам.

— Харриса едва ли можно так охарактеризовать, — сухо заметил Ратлидж.

Грациозным взмахом руки Карфилд отмел намек на возраст.

— Судя по всему, что я слышал, ему впору ходить по воде.

Карфилд засмеялся, но несколько нервно:

— Харрис? Нет, если кто-нибудь соответствует такому представлению, то это Саймон Холдейн, а не полковник. Он был прирожденный воин. Некоторые люди становятся солдатами, потому что лишены воображения и не умеют бояться. А у Чарлза Харриса был настоящий воинский талант. Однажды я спросил его об этом, и он ответил, что его опыт почерпнут из чтения и уроков истории, но мне трудно в это поверить.

— Почему?

— Полковник был лучшим игроком в шахматы, какого я когда-либо встречал, а у меня самого немалый опыт в этой игре. Он родился с даром стратега, который мало кто имеет, и сам выбрал, как его использовать. Харрис отлично понимал, что война означает игру с человеческими жизнями, а не с резными фигурами на шахматной доске, но она была страстью, от которой он не мог избавиться.

Ратлидж ничего не сказал. Карфилд потягивал кофе. Немного помолчав, он вновь вернулся к начатой теме:

— Люди из Уорикшира, служившие под командованием полковника, обожали его — они говорили, что на поле битвы он был харизматичен, но это скорее умение манипулировать. Вряд ли вы были на войне, инспектор, но я должен сказать вам, что посылать других людей в бой рано или поздно ложится тяжким грехом на душу.

Хэмиш встрепенулся, но воздержался от замечаний. Ратлидж услышал собственный голос:

— Тогда цари Израиля не должны мирно почивать на груди Авраама. Насколько я помню, они воевали большую часть времени.

Карфилд благосклонно кивнул прихожанам, мужу и жене, которые только что вошли в зал, и повернулся к Ратлиджу:

— Опирайтесь на это, если хотите. Но что-то в Чарлзе Харрисе пугало его самого. Понимаете, он был близнецом — две души в одном теле. По-моему, он не мог не приезжать в «Мальвы» время от времени, потому что это приносило ему мир, чувство равновесия, доказательство, что он не является человеком, который наслаждался убийством, как бы хорош он ни был в этом занятии. Его хваленая привязанность к земле, возможно, служила всего лишь прикрытием для беспокойной совести.

— А капитан Уилтон? Что вы думаете о нем?

— Умный человек. И смелый — таким и нужно быть, чтобы летать, верно? Когда Иезекииль увидел колесо в воздухе, он заявил, что это Бог за работой. С тех пор мы прошли долгий путь, не так ли? Человек наконец поставил себя наравне с архангелами. Вопрос в том, готовы ли мы морально к таким высотам.

Хэмиш сердито фыркнул, и Ратлидж занялся пирогом с карамелью.

— Но капитан убил бы друга? — спросил он.

— Уилтон? Никто из нас не может заглядывать в души других, инспектор, а я меньше всего. Я всегда пытался понять моих прихожан, но они все еще способны удивлять меня. Только на днях…

— Да или нет? — перебил викария Ратлидж, подняв взгляд и заинтересовавшись выражением глаз Карфилда. Человек отлично играл роль мудрого сельского священника, но его глаза были холодны и суровы.

— Я бы солгал, если бы сказал, что мне нравится капитан Уилтон. Он замкнутый человек, весь в себе. Думаю, потому он и наслаждался полетами, будучи один в самолете, недосягаемый ни для кого. А тот, который слишком любит собственное общество, иногда опасен. Отшельники порой выходили из своих келий и возглавляли крестовые походы, не так ли? Но убийство? — Карфилд покачал головой. — Не знаю. Возможно. Если он был достаточно сердит и решителен или если это был единственный способ добиться желаемого… Думаю, по-своему он достаточно привык к убийствам. Но людям нравится идеализировать красивых вояк.

«Людьми» он заменил Леттис Вуд, подумал Ратлидж. Но, отбросив ревность, Карфилд предложил наилучшую оценку Харриса и Уилтона, чем кто-либо еще.

Иногда ненависть видит больше любви.

Что ж, неплохая идея добавить Карфилда к короткому списку подозреваемых, хотя непонятно, какой цели могла служить смерть Харриса в глазах викария.


После обеда Ратлидж, сидя в номере, изучал свои записи, пока стены не начали давить на него. Ничего не приходило в голову. Лица, голоса — да, но пока от них не было никакого толка. Он вспомнил, как его отец говорил однажды после утомительного дня в суде: «В действительности это не вопрос вины или невиновности, верно? Дело в том, чему верят присяжные, когда мы ознакомили их с показаниями обеих сторон. Предоставив нужные доказательства, мы, вероятно, могли бы убедить Бога. Без них Люцифер будет гулять на свободе».

Наконец Ратлидж встал и начал беспокойно бродить по комнате.

До войны работа возбуждала его днем и ночью — отчасти из-за уверенности, что убийцы должны быть пойманы и наказаны. Он глубоко верил в это, руководствуясь идеализмом юности и сильным чувством морального долга перед жертвами, которые больше не могли говорить от своего имени. Но война изменила его точку зрения, показав, что даже лучшие люди могли убивать при определенных обстоятельствах, как и он сам делал. Не только врагов, но и соотечественников, посылая их на бойню, отлично зная, что они погибнут и что приказ о наступлении — безумие.

Частично в этом также была повинна тяга к причудливой игре ума. Как и полковник, который был так хорош в стратегии, Ратлидж имел свой дар понимания некоторых убийц, за которыми он охотился, и возбуждение от самой охоты становилось навязчивым. Ратлидж где-то читал, что человек — самая трудная добыча. А полицейский имеет поддержку общества в занятиях этой охотой.

Однажды Ратлидж пытался объяснить это Джин, которая умоляла его уйти из Ярда и заняться правом, как ранее сделал его отец. Но она смотрела на него, как если бы он говорил по-русски или по-китайски, а потом рассмеялась и сказала: «О, Иен, перестань дразнить меня, будь серьезным!»

Теперь собственная неуверенность не давала ему покоя — его иллюзии терпели крах, как и его ум. Почему он не чувствовал ничего по отношению к этому убийце?

Уже поздно вечером Ратлидж вышел прогуляться и услышал невдалеке, между лавкой бакалейщика и маленькой будкой, приглушенный кашель. Появился Хикем, напевая себе под нос. Он снова был пьян, но, по крайней мере, не находился в воображаемой Франции, так что, возможно, существовал шанс пробудить его здравомыслие.

Нагнав Хикема, Ратлидж положил ему руку на плечо, чтобы остановить, и назвал по имени. Хикем раздраженно стряхнул руку.

— Я хочу поговорить с вами о полковнике Харрисе, — твердо сказал Ратлидж, готовый блокировать его отступление. — Я приехал из Лондона…

— Из Лондона? — переспросил Хикем, комкая слова, но у Ратлиджа сложилось впечатление, что он не так пьян, каким хочет казаться. — А что теперь нужно Лондону? Чума на него и на всех!

— В то утро, когда погиб полковник, вы были в переулке, пьяный. Там вас обнаружил сержант Дейвис. Помните? — Он заставил Хикема смотреть ему в лицо, чувствуя запах алкоголя и немытого тела. А также страха.

Хикем кивнул. Его лицо в лунном свете было призрачным, усталым, напряженным и безнадежным. Ратлидж вгляделся в его глаза, похожие на черные сливы в пудинге, и отпрянул, увидев в них муку, напоминающую его собственную.

— Вы видели полковника Чарлза Харриса? Или кого-нибудь еще?

— Я не убивал его. Я тут ни при чем.

— Никто вас и не обвиняет. Я спрашиваю, видели ли вы его. Или кого-то еще в понедельник утром.

— Я видел их двоих. — Хикем нахмурился. — Я говорил Форресту…

— Я знаю, что вы говорили Форресту. Теперь скажите мне.

— Капитан был сердит. Они послали нас захватить орудия, и ему это не нравилось. Мы слышали взрывы, началась бомбардировка. — Хикем стал дрожать. — «Я не сдамся так легко, — сказал капитан. — Не уступлю, буду драться!» Орудия были наши, но фрицы ответили. Я слышал крики и не мог найти каску. А полковник сказал: «Не будьте дураком. Нравится вам это или нет, смиритесь с этим». Я видел лицо капитана и знал, что нам предстоит умереть…

Хикем плакал — слезы текли по его лицу, оставляя блестящие следы, как от садового слизня; рот кривился от ужаса.

— Они послали меня по затопленной дороге посмотреть, нашли ли фланговые путь. Полковник ускакал, оставив капитана, и я знал, что он убьет меня, если увидит, что я прячусь от орудий… Я не хотел умирать… Боже, помоги мне…

Обхватив себя руками, он опустил голову и продолжал плакать от терзавшего его бездонного горя. Плечи его тряслись, всякое достоинство было утрачено.

Ратлидж больше не мог этого выносить. Он полез в карман за монетами и сунул их в руку Хикему. Тот поднял голову, уставясь на него, ошеломленный вторжением реальности в его одиночество, и стал ощупывать монеты, как слепой.

— Купите себе выпивку и идите домой. Слышите меня? Ступайте домой!

Хикем продолжал глазеть на него.

— Они движутся. Я не могу уйти…

— Вы уже не на фронте, — прервал его Ратлидж. — Найдите пункт первой помощи и скажите им, что вам нужно чего-нибудь выпить и что я это разрешил. Ради бога, скажите, чтобы они отправили вас домой!

Повернувшись, Ратлидж сердито зашагал в сторону гостиницы. Хэмиш что-то рычал, словно адские фурии.


Ратлидж лежал без сна, слушая бормотание пары голубей под карнизом. Птицы явно беспокоились, может быть, кошка или сова охотились за ними. В городке царила тишина, паб был закрыт, и только большие церковные часы отбивали четверти, нарушая безмолвие ночи.

Когда Ратлидж, взяв себя в руки, вернулся в гостиницу, только Редферн его видел. Он едва не остановился, чтобы попросить бутылку виски, но здравый смысл напомнил ему, кто он и где находится.

Уставившись в потолок, Ратлидж решил, что должен немедленно потребовать коронерского дознания и добиться отсрочки расследования.

Хикем был слишком пьян, чтобы понимать, что говорит, и один Бог мог знать, какой из него выйдет свидетель в суде. Все же Ратлидж теперь был уверен, что в голове несчастного застряло что-то, связанное с войной, и, если доктору Уоррену удалось бы сделать его трезвым и здравомыслящим на какое-то время, они могли бы добраться до сути дела.

Это могло бы оправдать Уилтона так же легко, как и обвинить, несмотря на доводы Форреста.

Беда заключалась в избытке косвенных улик и недостатке конкретных фактов. Ссора с Харрисом в «Мальвах», возможно, новое столкновение с ним в переулке следующим утром, дробовик в незапертом доме Мейверса, направление, выбранное Уилтоном для прогулки, — все как будто указывало на капитана. И время соответствовало этой версии.

Но убийство не было продуманным. Оно было страстным, мстительным и кровавым.

Что, кроме утомительной риторики Мейверса, отвечало такой ярости спокойным июньским утром?

И куда она исчезла, как только Чарлз Харрис был убит? Тайну этой ярости Ратлидж собирался разгадать, прежде чем найти убийцу. Так много страсти… она должна где-то таиться и может убить снова…

Ратлидж заснул с этой мыслью и не слышал суету на улице в два часа ночи.

Глава 7

Сразу после завтрака Ратлидж отправился на поиски Хикема, но тот снова исчез.

Бесплодно потратив время, Ратлидж решил, что Хикем, вероятно, не хочет, чтобы его нашли, и сдался, проклиная себя за сентиментальную глупость, помешавшую вчера вечером привести беднягу в приемную доктора, насильно протрезвить.

Забрав сержанта Дейвиса из участка после того, как дал Форресту дополнительные инструкции насчет коронерского дознания, Ратлидж сказал, когда они сели в машину:

— Я был в коттедже, прочесал все улицы и закоулки, не говоря уже о кладбище и платных конюшнях. Есть место, о котором я не подумал?

Дейвис почесал подбородок:

— По-моему, нет. Но есть бурьян, живые изгороди, сараи, куда мы можем отправить половину армии и не найти его. Пьяницы обладают способностью исчезать, но, когда проспятся и им понадобится выпивка, сами всплывают на поверхность.

Дейвис посмотрел на инспектора и решил, что тот плохо спал.

— Я проверил дантиста в Уорике, — сказал он, меняя тему. — Это правда, Ройстону был назначен прием в понедельник утром, но он не явился на него. Конечно, это неудивительно.

— Да. Думаю, мне снова следовало бы поговорить с Хеленой Соммерс, прежде чем она услышит, что обнаружен дробовик Мейверса. Как нам добраться туда?

Дейвис только что имел весьма неприятный разговор с Форрестом, из которого следовало: он должен помогать Лондону и в равной степени держаться от него подальше, что казалось ему явным противоречием. Форрест не был доволен тем, что Ратлидж не привез с собой своего сержанта, и пристыженный Дейвис начал чувствовать, что это и его вина. Но выхода не было. Констебля Рирдона нельзя было отозвать из Лоуэр-Стритема, Уорик не собирался присылать своих людей, а констебль Миликен из Аппер-Стритема все еще был дома из-за ноги, сломанной в двух местах от пинка взбесившейся лошади, которая, очевидно, сунула морду в осиное гнездо.

Пытаясь извлечь лучшее из скверной ситуации и чувствуя себя неловко в затянувшемся молчании, Дейвис прочистил горло и выдвинул предложение, которое обдумывал, бреясь этим утром.

— Я размышлял, сэр, о том, кто мог застрелить полковника Харриса, и мне кажется, мы упустили одну вещь. Что, если убийца вовсе не из Аппер-Стритема? Я имею в виду, что он прибыл из Уорика, из Лондона, из Кентербери или из Ливерпуля?

— Такое возможно, — отозвался Ратлидж. — Я этого не исключаю. Но у нас нет мотивов, не так ли?

— Ну, сэр, по-моему, у нас нет мотивов ни для кого. Полковник мог сделать что-то во время войны, кто-то мог считать его ответственным за потерю ноги, смерть сына или испорченную карьеру. Кто-то, о ком мы никогда не слышали в Аппер-Стритеме. И о чьем существовании знать не можем.

— Прежде чем мы закроем дело с вердиктом «убийство, совершенное неизвестным лицом или лицами», мы должны очистить от подозрений обитателей Аппер-Стритема, включая капитана.

— Это правда, — вздохнул Дейвис.

Ратлидж посмотрел на него:

— Скажите мне вот что. Почему все так уверены, что Уилтон невиновен?

— Он ведь герой войны, верно? — с удивлением ответил Дейвис. — Им восхищался король, и с ним дружит принц Уэльский. Он был принят самой королевой Марией! Такой человек — и убийца?!

Поджав губы, Ратлидж подумал: «Как же он получил свои медали, глупец, если не с помощью убийства?»

Следуя указаниям Дейвиса, Ратлидж нашел узкую дорогу, врезающуюся в земли Холдейнов и ведущую к маленькому живописному коттеджу, стоящему изолированно на холме, окруженном полями и деревьями. Дикие розы увивали каменные стены от самой земли, их сладкий запах наполнял воздух. На северной стороне стена была на два фута выше, защищая сад от ветра. Кто-то предпринял немалые усилия спасти его от сорняков, и люпины стояли, как часовые, охраняя ирисы.

Подъехав к коттеджу, Ратлидж вышел и был сразу же атакован серой гусыней, возражавшей против вторжения незнакомцев в автомобиле.

Отогнав ее, Ратлидж окликнул:

— Мисс Соммерс?

Никто не ответил, и, обойдя вокруг машины, чтобы вновь не столкнуться с разгневанной птицей, Ратлидж поднялся на крыльцо и постучал в дверь коттеджа.

Снова никто не отозвался, и он уже хотел уйти, когда интуиция подсказала ему, что в доме кто-то есть. Он постучал громче. Звук привлек гусыню, и она, прекратив атаку на свое отражение в крыле автомобиля, побежала к Ратлиджу, изогнув шею. Дейвис что было силы нажал на клаксон, и гусыня вернулась к своему отражению.

Наконец дверь приоткрылась, и тихий голос произнес:

— Да?

— Мисс Соммерс? Это инспектор Ратлидж. Я ищу вашу кузину. Она здесь?

Дверь открылась шире, и появилось бледное лицо.

— Сейчас ее нет. Она хотела сегодня утром проверить птичье гнездо.

Ратлидж заметил сильное сходство в чертах сестер, но эта выглядела более молодой и более унылой. У нее были каштановые, мышиного оттенка волосы и широко раскрытые испуганные глаза. Тусклое серо-зеленое платье не делало ярче цвет ее лица.

— Вы не знаете, когда она вернется? — спросил он.

Мэгги Соммерс покачала головой, не желая поощрять инспектора к ожиданию. Посмотрев над плечом Ратлиджа, она увидела гусыню, атакующую передние шины автомобиля, увидела сержанта Дейвиса, смеющегося на пассажирском сиденье, и нырнула назад, словно избегая ответственности за происходящее на ее лужайке.

— Эта гусыня — любимица Хелены, — оправдывалась Мэгги Соммерс. — Мне она не нравится — я ее боюсь.

— Может, загнать ее в курятник или куда-нибудь еще? — спросил Ратлидж, думая, как он сможет совершить этот подвиг, но мисс Соммерс снова покачала головой:

— Нет, она сама угомонится, главное — не развешивать белье, этого она терпеть не может. Зачем вы хотите видеть Хелену?

— Я хотел поговорить с ней о капитане Уилтоне. Она видела его в то утро, когда застрелили полковника Харриса.

В глазах женщины блеснули слезы, и Ратлидж на секунду испугался, что она сейчас зарыдает.

— Это было ужасно, я в жизни не была так напугана, как когда услышала об этом. Он казался таким приятным человеком.

— Вы знали полковника? — удивленно спросил Ратлидж.

— О нет. Но иногда он проезжал здесь через поля. — Мэгги Соммерс указала направление. — За высокой стеной его земля. Здесь соприкасаются два поместья. Если я была в саду, он махал мне. Сначала я боялась, как бы он не остановился поболтать, но он никогда этого не делал, а Хелена говорила, что я должна помахать в ответ. Это было бы… по-соседски. Хелена сказала, что полковник, возможно, принял меня за нее. Она встречалась с ним на вечеринке. — Мэгги робко улыбнулась, забыв о слезах, отчего ее лицо несколько оживилось. — Меня тоже туда приглашали.

Ратлидж понимал, почему Мэгги называли затворницей и даже считали слабоумной. Но она была просто робкой, как ребенок. Он подумал, что, если прикрикнет на нее, она убежит, захлопнет дверь и спрячется под кровать. Разрываемый между сочувствием и раздражением, Ратлидж недоумевал, где такая активная и энергичная женщина, как Хелена, берет терпение, чтобы выносить Мэгги. Хотя, возможно, она не была такой робкой, если ее оставляли в покое.

— Предложить вам чаю или кофе? — с беспокойством спросила Мэгги. — Не знаю, когда вернется Хелена, ждать бесполезно, а мне надо делать уборку…

Сжалившись над ней, Ратлидж удалился. Гусыня захлопала крыльями, когда он заводил машину, и ему захотелось как следует вздуть ее.

— По крайней мере, это не козел, — ухмыльнулся Дейвис. — Вы бы перелетели через ту стену, как самолет капитана.


Когда они вернулись в участок, то обнаружили там записку от доктора Уоррена, в которой сообщалось, что ему нужно немедленно их увидеть.

Он был в своем кабинете и тут же провел их в маленькую комнату наверху, где находились железная кровать, стол, стул и неподвижное тело, покоившееся под накрахмаленной простыней.

— Хикем, — коротко произнес Уоррен.

— Какого черта с ним случилось? — потребовал ответа Ратлидж, садясь на стул и пристально вглядываясь в неподвижное серое лицо. — Он выглядит полумертвым!

— Так оно и есть. Алкогольное отравление — он выпил достаточно для того, чтобы себя убить. Чудо, что этого не случилось. За все годы моей практики я никогда не видел человека, настолько пропитанного джином. У Хикема, должно быть, организм быка.

Ратлиджа охватило чувство вины.

— Где вы его нашли? Как?

— Вчера ночью я возвращался домой с фермы Пинтеров, что за горой; это арендаторы Холдейна; их маленькая дочка в очень тяжелом состоянии, и я должен был там оставаться до тех пор, пока не подействует болеутоляющее. Было около двух часов ночи. Хикем валялся посреди дороги. Потерял сознание. Черт, сказать по правде, я чуть не переехал его. Я не видел его до последнего момента, так как он был в тени деревьев, а у меня не горели фары — что-то было не в порядке с этими дурацкими штуками. Я так устал, что подумал, будто это спящая собака. Я свернул в сторону, чтобы ее объехать, и, дьявол, чуть не протаранил кормушку для лошадей рядом с магазином одежды мисс Милард. Потом до меня дошло, что это Хикем. Эка невидаль, подумал я, лучше, наверное, оставить его на дороге, пока не проспится. И все-таки я кое-как втащил его в машину и привез сюда. Что хорошо, иначе мы наверняка потеряли бы его.

Ратлидж заметил, как слабо дышит мужчина, как неритмично поднимается и опускается на нем простыня, и спросил:

— Вы уверены, что он выживет?

Его раздирали два противоположных чувства — желание, чтобы Хикем умер, и желание, чтобы он остался жив. Но если бы Хикем умер, Ратлидж жестоко проклинал бы себя.

Уоррен пожал плечами:

— В медицине нельзя быть ни в чем уверенным. Но теперь у него есть шансы выжить. Бог знает, должно быть, в его животе еще оставалась пинта джина, когда я его откачивал. И она наверняка прикончила бы его еще до наступления утра.

— Откуда у него деньги, чтобы столько выпить? — воскликнул Дейвис, наклоняясь через плечо Ратлиджа, чтобы получше рассмотреть запавшие глаза, тощую бороду, вялый рот.

Не ответив ему, Ратлидж взглянул на Уоррена:

— Вы знали, что я искал его? Все утро?

— Форрест сказал, когда я разговаривал с ним о Хикеме. Поэтому я оставил для вас записку. Но, если вы думаете, что сейчас его можно о чем-то расспрашивать, вы сошли с ума. Он слишком слаб, чтобы понимать, даже если бы смог говорить.

Ратлидж кивнул. Он и сам это видел.

— Тогда я попрошу вас оставить его здесь до тех пор, пока я смогу с ним поговорить, — попросил он. — Делайте что хотите: привяжите его к постели, если будет нужно, но не отпускайте, чтобы никто не причинил ему вреда. И чтобы никто к нему не подходил, абсолютно никто.

— Но не думаете же вы в самом деле, что он может сообщить что-то полезное! — усмехнулся Уоррен. — Такой тип, как Хикем? Чушь!

Глаза Ратлиджа потемнели от гнева.

— Почему? — воскликнул он. — Потому что этот человек пьяница? Трус? Ненормальный? Вы могли бы быть таким же, будь вы на его месте. Я видел больше контуженных, доктор, чем вы, контузия мучает людей, не давая им выхода из тюрьмы, которой стала их собственная голова. Вы не были ни во Франции, ни в Галлиполи, ни в Палестине, и ничто в вашей врачебной практике не поможет вам узнать, на что это похоже.

— А вы, полагаю, знаете? — хмыкнул Уоррен.

Ратлидж едва сдержался, вовремя поняв, куда может привести его вспышка гнева, и сказал только:

— Я был там.

Добравшись до машины и все еще кипя от гнева, Ратлидж обратился к Дейвису:

— Скажите Форресту, что доктор Уоррен отвечает за Хикема, и, если по какой-то причине тот вырвется из-под его опеки, он должен быть арестован, как только попадется на глаза. Ясно?

— А где же вы будете? — осторожно спросил Дейвис.

— Я возвращаюсь в «Мальвы». Послушать, что расскажет Леттис Вуд с глазу на глаз и без протокола.

Обрадованный неожиданной передышкой, Дейвис поспешил на поиски Форреста. А Ратлидж уехал в компании с Хэмишем в дом полковника.


На этот раз Ратлиджа проводили прямо в гостиную мисс Вуд, которая оказалась пустой. Леттис пришла туда через несколько минут, все еще в черном, но теперь он видел ее лицо. Шторы были подняты, и солнце заполнило комнату теплым и мягким светом, целительным для ее глаз, затуманенных горем.

Она предложила ему занять стул напротив кушетки, на которую села сама, спиной к свету, льющемуся из окон. Он подумал, что это скорее ради ее собственного удобства, нежели от желания затруднить разговор. Ей нужно было к чему-то прислониться — он видел, как напряжено ее тело, как сжаты губы.

— У вас есть для меня новости? — спросила она все еще хриплым голосом. Поскольку она прямо глядела на него, он заметил, что глаза у нее разные: один — зелено-дымчатый с коричневыми и серыми крапинками, а другой — теплого зелено-золотистого оттенка. Разные и удивительно прекрасные.

— Пока нет. Мы все еще исследуем разные варианты. Я пытаюсь выстроить в моем сознании образ полковника Харриса. Каким человеком он был, какую жизнь вел.

Она отмахнулась с раздражением:

— Я говорила вам. Врагов у него не было.

— Но кто-то же убил его, — напомнил он ей. — Кто-то хотел, чтобы он был мертв. Он, должно быть, совершил что-то, хоть раз, чтобы пробудить такую сильную ненависть.

Она вздрогнула, будто он ее ударил.

— Но вы же наверняка чего-то добились? — спросила она спустя мгновение. — Вы должны были разговаривать с разными людьми. Лоренс Ройстон? Марк? Инспектор Форрест?

Леттис Вуд выпытывала, вдруг понял Ратлидж. Она хотела знать, что происходит, кто что сказал…

— На самом деле они сообщили очень мало. Все говорят, что ваш опекун был очень хорошим человеком. Все, кроме Мейверса.

Он ничего не сказал о Карфилде.

Леттис слегка улыбнулась, скорее иронически, нежели весело:

— Я была бы очень удивлена, если бы он сказал о нем что-то хорошее. Но Чарлз был хорошим человеком. Вы знаете, ему не с руки было оказаться моим опекуном. Он сам едва повзрослел, и, наверное, для него было обузой брать на себя ответственность за сироту — маленькую девочку! — как раз тогда, когда ему нужно было идти на войну. Мне он казался таким же старым, как мой отец. Я даже немного его боялась, держалась за юбку няни и хотела, чтобы он ушел. А потом он опустился на колено, обнял меня, и я заплакала. Он заказал мне чаю и всяких моих самых любимых сладостей, а потом мы поехали кататься на лошадях. Хочу вам сказать, это вызвало скандал в доме, поскольку предполагалось, что я, находясь в трауре, не должна веселиться. Вместо этого я скакала за ним по полям на моем пони, смеялась и… — Ее голос дрогнул, и она поспешно отвернулась.

Ратлидж дал ей время прийти в себя, потом спросил:

— В каком настроении пребывал полковник за несколько дней до смерти?

— Настроении? — переспросила она быстро. — Что вы имеете в виду?

— Был ли он счастлив? Был ли он усталым? Обеспокоенным? Раздраженным? Рассеянным?

— Он был счастлив, — сказала Леттис, ее мысли были далеко, и Ратлидж не мог следовать за ними. — Очень-очень счастлив.

— Почему?

Смутившись, она спросила:

— Что значит «почему»?

— Я имею в виду, что именно делало его таким счастливым?

Леттис покачала головой:

— Он просто был счастлив.

— Тогда почему он поссорился с Марком Уилтоном?

Леттис встала и прошлась по комнате. На мгновение Ратлидж подумал, что она уйдет, скроется в своей спальне, захлопнув за собой дверь. Но вместо этого, она подошла к окнам и стала смотреть на дорогу невидящим взглядом.

— Откуда мне знать? Вы опять тянете эту волынку, как будто это так важно.

— Возможно, это важно. Возможно, от этого зависит, арестуем мы капитана Уилтона или нет.

Она повернулась к нему, ее черный силуэт был резко очерчен в контровом свете. Спустя мгновение она сказала:

— Из-за одной ссоры? И вы даже не знаете, о чем шла речь?

Было ли это заявление? Или вопрос? Ратлидж не был уверен.

— У нас есть свидетель, который говорит, что они еще раз ссорились. На следующее утро. Недалеко от того места, где ваш опекун был убит.

Несмотря на то что Леттис стояла спиной к окну, Ратлидж мог видеть, как ее затрясло, плечи опустились, руки повисли вдоль тела. Он подождал, но она ничего не сказала, словно онемела.

И по-прежнему ни слова в защиту человека, которого любила.

— Если капитан Уилтон виноват, вы бы хотели, чтобы его повесили, так ведь? — резко спросил Ратлидж. — Вы говорили мне прежде, что хотели бы видеть убийцу повешенным.

— Тогда почему вы не арестовали его? — хрипло потребовала она. — Почему, вместо этого, приходите сюда, рассказывая все это, приумножая мое горе… — Она остановилась, ища в себе силы продолжать, заставляя голос подчиняться разуму. — Что вы от меня хотите, инспектор? Почему вы здесь? Конечно, не для того, чтобы спрашивать мое мнение по поводу ссор, свидетелем которых я не являлась, или спекулировать на том, будет ли Марк повешен или нет, будто речь идет о ком-то, кого я никогда не видела. У вас должны быть более веские причины! — Она пошла в наступление.

— Тогда скажите, в чем дело. — Ратлидж был зол и не понимал почему.

«Потому что, — прошептал Хэмиш, — она мужественная, разве не так? А твоя Джин никогда такой не была…»

Леттис подошла к камину, пытаясь справиться с эмоциями, и принялась механически переставлять цветы, как будто это имело какое-то значение, но он понимал, что вряд ли она осознает, что делает.

— Вы человек из Лондона, вас прислали найти убийцу моего опекуна. Чем вы занимаетесь с тех пор, как оказались в Аппер-Стритеме? Ищете козлов отпущения?

— Странно, — ответил Ратлидж спокойно. — Кэтрин Тэррант сказала примерно то же самое. О том, что мы делаем из капитана козла отпущения, отвечающего за чье-то преступление.

В зеркале над камином он видел, как вспыхнуло лицо Леттис, как прилила кровь к бледной коже, как бывает в лихорадке, ее глаза сверкнули, встретившись с его взглядом в зеркале.

— Кэтрин? Что ей за дело до всего этого?

— Она пришла ко мне, просто чтобы сказать о своей уверенности в том, что капитан Уилтон невиновен. — Ратлидж с интересом заметил, как глаза девушки потемнели настолько, что разницы между ними не стало. — Хотя для чего она это сделала, загадка, ведь никто еще фактически не обвинил его в совершении преступления.

Леттис Вуд закусила губу.

— Для того, чтобы досадить мне, — сказала она, глядя в сторону. — Простите.

— Почему Кэтрин Тэррант хочет досадить вам? Используя Уилтона?

— Потому что она думает, что я толкаю человека, которого она любила, на гибель. Или, по крайней мере, являюсь в каком-то смысле ответственной за его возможную смерть. Полагаю, что таким образом она наносит мне ответный удар. Используя Марка. — Леттис покачала головой, не в состоянии больше говорить. Потом собралась: — Это просто ужасно, имея в виду… — Она вновь замолчала.

— Расскажите мне об этом. — Поскольку она колебалась, Ратлидж добавил: — Мне придется спросить кого-то еще. Саму мисс Тэррант, капитана Уилтона…

— Сомневаюсь, что Марк вообще знает эту историю.

— Тогда расскажите мне о ее отношениях с Уилтоном.

— Она встретила его перед войной, когда он приехал в Аппер-Стритем после смерти Хью Давенанта. Я полагаю, это было взаимное увлечение. Но ничего не вышло, они оба не были готовы к браку. Он ни о чем другом, кроме самолетов, не мог думать, а она неплохая художница, вы знаете об этом? Хотя до сих пор ничего не продала, но я думаю, что она и не пыталась это сделать. Когда одна из ее картин привлекла огромное внимание на показе в Лондоне, она уехала туда.

Имя вдруг всплыло в памяти. Ратлидж видел работы, подписанные «К. Тэррант», мощные, запоминающиеся, с тщательно проработанной светотенью, с лицами, исполненными силы и страдания. Они были точны в каждой линии, богатая палитра красок смело обогащала пейзаж, напоминая живопись Тернера. Сестра Франс восхищалась ее живописью, но почему-то он представлял себе эту художницу как немолодую женщину, опытную, стильную, а вовсе не как серьезную девушку, с которой разговаривал в холле гостиной.

Леттис Вуд продолжала:

— Когда ее отец умер в начале 1915 года, она вернулась, чтобы заняться хозяйством.

— Наверное, это немалая ответственность.

— Да. Но больше некому было. Из работников остались либо слишком старые, либо слишком молодые.

Она посмотрела на свои руки, лежащие на коленях, тонкие и бледные.

— Я ей восхищалась. Я была в то время всего лишь школьницей и думала, что она настоящая героиня. Часть нашей военной мощи, выполняющая мужскую работу вместо того, чтобы быть в столице, рисовать, ходить на приемы и выставки.

— Остался ли у нее в Лондоне любовник?

Леттис покачала головой:

— Об этом вы должны спросить Кэтрин.

Ратлидж внимательно наблюдал за ней. Она перестала принимать успокоительные лекарства, в чем он не сомневался. Но все еще была не уверена в себе, будто удар от смерти опекуна лишил ее жизненных сил. Будто что-то раздирало ее изнутри на части, заглушая все эмоции, кроме печали, и она боролась сама с собой в попытке с этим справиться.

— Вы придаете этому важное значение. Почему же не хотите рассказать остальное?

— Я просто старалась объяснить, что она как бы повернулась другой стороной, демонстрируя великодушие. Она делает для меня то, что я не сделала для нее. — Леттис тяжело вздохнула. — Или посыпает соль на раны, за прошлое.

Ратлидж продолжал смотреть на нее, размышляя. Леттис вскинула подбородок, глаза ее вновь изменили цвет. Она не хотела казаться испуганной.

— Это не имеет отношения к Чарлзу. И разумеется, к капитану Уилтону тоже, — сказала она твердо. — Все это между мной и Кэтрин. Вроде… долга.

— Кажется, что ничего не имеет отношения к Чарлзу Харрису, не так ли? — Ратлидж поднялся. — Тогда почему вы не поехали тем утром кататься с вашим опекуном?

Леттис открыла рот, глотая воздух так, будто он ударил ее кулаком в живот. Но ничего не ответила. Потом, взяв себя в руки, спросила в свою очередь:

— Вы говорите мне, что он мог бы быть жив, если бы я поехала? Это слишком жестоко, инспектор, даже для полицейского из Лондона!

— У меня не было никакого намерения быть жестоким, мисс Вуд, — сказал Ратлидж мягко. — Во время нашего первого разговора вы сами, кажется, подчеркивали тот факт, что не поехали на прогулку в то утро. Я поинтересовался почему, вот и все.

— Я? — Ее черные брови нахмурились, и она покачала головой. — Я не помню, не знаю, в каком контексте могло сложиться такое впечатление…

— Когда я спросил вас, виделись ли вы с полковником после их ссоры с капитаном, вы ответили: «Я не ездила верхом в то утро», будто это было чем-то важным.

— Важным! Если бы он попросил меня, я бы поехала! Но я знаю… знала, как много значат для него эти утренние прогулки в одиночку, и думала, что все время… — Она замолчала, покачала головой, а потом, через минуту, воскликнула раздраженно: — Да сядьте же вы! Мы не можем ходить по комнате, как тигры в клетке!

— Я бы хотел поговорить с Мэри Саттертуэйт, перед тем как уйти, если позволите.

— Конечно, — холодно сказала Леттис, словно ей было все равно, и позвонила в колокольчик, молча наблюдая за ним, пока они ждали.

Хэмишу, ворчащему что-то в глубине сознания Ратлиджа, было нелегко с Леттис Вуд, его шотландскую душу беспокоили ее странные глаза и сила, которая исходила от них. Ратлидж обнаружил, что его тянет к ней против воли. Чувства, которые кипели внутри ее, каким-то образом совпадали с его собственными. Страстная женщина…

Когда Джонстон отозвался на звонок, она сказала:

— Инспектор хочет поговорить с Мэри. Пожалуйста, проведите его в кабинет.

Спустя пять минут Ратлидж оказался в милой комнате с видом на сад, лицом к лицу с женщиной лет тридцати, аккуратно одетой, чопорной и корректной. У нее были светлые волосы и бледно-голубые глаза, щеки розовели от волнения.

Ратлидж попросил ее рассказать о том, что она видела и слышала в момент ссоры, спускаясь вниз по лестнице, и Мэри с готовностью повторила почти дословно все то, что он уже слышал от Джонстона. Но ему нужно было больше.

— Вы не поняли, что было предметом ссоры?

— Нет, сэр. Не поняла.

— Было ли это похоже на ссору, которая могла привести к драке? Или к тяжелой обиде?

Мэри нахмурилась, пытаясь восстановить сцену в памяти.

— Они были очень рассержены, сэр. Их голоса были низкими, грубыми, понимаете, что я имею в виду? Я бы не узнала голоса капитана, если бы не видела его своими собственными глазами. Предмет ссоры не был пустяком — я никогда не видела их такими расстроенными. Но они ведь оба джентльмены, и дело никогда бы не дошло до драки, как бы далеко они ни зашли! — В ее словах была наивная уверенность, и Ратлидж поймал себя на том, что едва сдерживает улыбку.

— По какой причине мисс Вуд попросила вас спуститься вниз?

— Она не просила, сэр, просто, когда я расчесывала ей волосы, она сказала, что оставила джентльменов одних обсудить свадьбу, и я спросила ее, скоро ли она собирается в Лондон. Она ответила, что не в настроении сейчас об этом думать. Поэтому я и решила, что, возможно, у нее начинается приступ головной боли, тем более что она захотела салфетку, чтобы остудить лицо. Она нервничала, словно что-то ее беспокоит, поэтому я помогла ей приготовиться ко сну и ушла.

— Странно, что она не захотела присутствовать при столь важном разговоре, правда? Даже если у нее болела голова.

— Вы должны спросить об этом саму мисс Вуд, сэр. Но если джентльменам нужно было обсуждать дела, урегулировать какие-то вопросы, разве это было бы правильным? К тому же она весь вечер чувствовала себя плохо. Примерка платья должна была состояться на следующей неделе, а говорят, что невесты часто раздражаются из-за этого.

— Сама мисс Вуд говорила что-то по поводу головной боли? Или плохого самочувствия?

— Нет, сэр. Но я всегда вижу, когда ее что-то беспокоит. Ей не нужно ничего говорить.

— Как давно вы работаете в «Мальвах»?

Глаза Мэри удивленно сверкнули, и она с готовностью ответила:

— С тех пор, как мне исполнилось двенадцать лет, сэр.

— Был ли полковник хорошим хозяином?

— Он был самым лучшим. Всегда тактичный, всегда вежливый, говорил «пожалуйста», даже если в том нет необходимости. — Девушка закусила губу. — Мы все очень расстроены…

— Понимаю. Я слышал, что ваша родственница работает экономкой у мисс Тэррант?

— Да, сэр. Моя сестра.

— Давно ли она у нее работает?

Светлые глаза настороженно сузились.

— С 1910 года, сэр. Вернее, тогда она была экономкой мистера Тэрранта.

— Ей там нравится?

— Похоже, что да.

— А она встречала капитана Уилтона, когда он бывал в Аппер-Стритеме перед войной?

Настороженность исчезла.

— О да, сэр. Вивьен отзывалась о нем очень хорошо.

— Он уже тогда интересовался полетами, насколько я понимаю?

— Это так, сэр. С ума по ним сходил. Дразнил мисс Кэтрин, что заберет ее с собой, она смеялась и умоляла его и не мечтать об этом.

— Приятный человек, да? С хорошим характером, с хорошими манерами?

— Да, сэр. Джентльмен. Не то что… — Она осеклась.

— Да? Не то что Чарлз Харрис?

Мэри густо покраснела, и Ратлидж понял, что от гнева, а не от смущения.

— О нет, сэр. Немец, а не полковник! — воскликнула горничная и важно добавила: — Я больше ничего не скажу, сэр, с вашего позволения.

И хотя он продолжал настаивать, она была верна своему слову.

Глава 8

Ратлидж снова пошел повидаться с Кэтрин Тэррант, которую застал в студии. Комната с высокими стеклянными потолками, отделанная кафелем, с мягким, рассеянным светом, была переделана из оранжереи. В ней все еще стоял запах земли, смешанный с запахом красок и скипидара и — что довольно странно — запахом отсутствующих роз.

Она натягивала холст, когда Вивьен, которая отдаленно напоминала свою сестру Мэри, привела туда Ратлиджа и вышла, тихо закрыв дверь.

— Я не знал, — сказал он, — что вы та самая К. Тэррант. Моя сестра восхищается вашими работами. — Он окинул взглядом картины, которые сушились по разным углам комнаты; краски на них сверкали, как драгоценные камни.

— Такое всегда приятно слышать. Никогда не устаешь от похвал. Критикидостаточно щедры на хулу. — Кэтрин вопросительно взглянула на него: — Но не это же привело вас сюда, так ведь? Что случилось? — Ее лицо было напряженным.

— Ничего не случилось, насколько я знаю. Я пришел, чтобы спросить вас о том, что является для меня загадкой. О немце.

Небольшой подрамник в руках Кэтрин дрогнул, в ее глазах появилось смешанное выражение гнева и раздражения.

— Я могла бы догадаться! Как правило, мужчины, которые были на фронте, напичканы предрассудками, несмотря на то что они испытали столько страданий. Или видели, как их друзья страдают. Простите, вы не из таких?

Он попытался улыбнуться, хотя она его рассердила.

— Откуда вы знаете? Говоря по правде, понятия не имею о том, по поводу чего у меня должны быть предрассудки. Расскажите, и тогда я пойму, в чем дело.

Поставив подрамник на место, Кэтрин подошла к одному из раскрытых окон и стала смотреть в сад.

— Просто любопытно, кто сказал вам о немце?

— Несколько человек упоминали о нем, — осторожно ответил он.

— Да, догадываюсь, — сказала она устало. — Но я правда не понимаю, что это может иметь общего с вашим расследованием. — Она повернулась, подняла одну из картин, которые стояли у стены, и начала изучать ее так, будто что-то в ней ей не нравилось.

— Не могу сказать точно, пока не услышу историю от вас самой.

Кэтрин посмотрела в сторону.

— Вы разговаривали с Леттис, я полагаю. Ладно, кто только не копался в этом со сладострастным энтузиазмом, почему тогда не Скотленд-Ярд? По крайней мере, вы услышите от меня правду, а не дикие гипотезы или приукрашенные слухи.

Она поставила картину на место и взяла другую, продолжая говорить отчетливо и спокойно, но Ратлидж видел, как она вцепилась в холст, который держала на расстоянии вытянутой руки.

— На самом деле все очень просто. Во время войны, когда не хватало мужских рук для того, чтобы выполнять тяжелую работу на ферме, правительство разрешило брать в помощь немецких военнопленных. Большинство из них рады были этим заняться, это было лучше, чем томиться весь день в лагере без дела. В «Мальвы» разрешили взять трех немцев на время жатвы.

— А вам?

Кэтрин немного повернула картину, как будто хотела получше ее разглядеть.

— Да, я попросила одного, но он не смог работать — не думаю, что он раньше когда-нибудь видел живую корову, тем более пашню! Он был клерком в салоне мод, но, хотя старался, большая часть времени у меня уходила на то, чтобы показывать ему, что и как нужно делать.

Ратлидж ничего не сказал, и через минуту она продолжила с неохотой:

— Поэтому они прислали мне другого человека, а потом помощника ему. Он был изумителен. Он мог делать все: чинить, пахать, принимать роды у лошади, доить, делать все необходимое, и, казалось, это доставляет ему удовольствие. Он вырос на земле, но никогда сельским хозяйством не занимался, кто-то делал это за него. Он был адвокатом в Бремене. Его звали Рольф. Рольф Линден. И я в него влюбилась. Это не было простым увлечением. Это не было похоже на те чувства, что я испытывала по отношению к Марку. Но Рольф был немцем, и это касалось всех в Аппер-Стритеме; ведь хороший немец — это мертвый немец. Поскольку он был заключенный, ему нужно было возвращаться в лагерь каждую ночь. Ситуация не очень подходящая для высокой романтики, правда?

— Ничего из этого не вышло? — подсказал Ратлидж.

Кэтрин, казалось, забыла о картине, которую держала в руках, и через некоторое время рассеянно поставила ее обратно к стене.

— Сначала ничего. А потом я поняла, что он меня любит.

— Он вам об этом сказал?

Если да, подумал Ратлидж, значит, мужчина был беспринципным, что бы она там ни думала.

— Нет, это случилось довольно прозаическим способом. Его забодал бык, которого мы привели в стадо, и он не мог двигаться. Поэтому я за ним ухаживала, и, когда он был так слаб, что не понимал, что говорит, он проговорился. После этого мы как-то сумели сохранить это в секрете от всех. Но его ужасала мысль о том, что я могу забеременеть, и в конце 1917 года я написала Леттис письмо с просьбой обратиться за помощью к Чарлзу. Я подумала, что он, вероятно, мог бы добиться для нас разрешения на брак.

Кэтрин бесцельно прошлась по студии, поправила холст на мольберте, взяла сухую кисть, потрогала ее кончиками пальцев, хмуро посмотрела на палитру, как будто краски на ней были не тех цветов. Все это время ее глаза были скрыты от Ратлиджа.

— Справедливости ради, — сказала она, как бы обращаясь к палитре, — я верю Леттис, когда она говорит, что написала ему. Я думаю, она сдержала обещание.

За бесстрастным голосом скрывалось море тоски, и Ратлидж опять подумал о Джин. Он знал, что такое потеря, как разум отказывается верить в нее, как тело изнывает от желания, которое не может быть удовлетворено, что значит ужасная, бесконечная пустота в душе. И как всегда, когда его охватывало оцепенение, Хэмиш оживился.

«Изводишься из-за своей Джин, — хохотнул он, и его голос, казалось, эхом отозвался под высокими потолками студии. — А как насчет моей Фионы? Она обещала ждать. А я не вернулся, так ведь? Даже в ящике. Нет могилы, куда бы она могла принести цветы, ей остается только сидеть в своей крошечной комнатке и плакать, и ничто не может облегчить ее горе. Мы даже ни разу не поцеловались в этой комнате, хотя я однажды видел…»

Зная, что Хэмиша не заткнешь, Ратлидж сказал громко, жестче, чем ему бы хотелось:

— Продолжайте. Что случилось?

— Все пошло не так. Его забрали, отправили куда-то, конечно не сказав мне куда. А потом, незадолго до Дня благодарения, — никто точно не может назвать дату, потому что многие тогда болели и все записи делались небрежно, — его свалила инфлюэнца. Никто мне об этом не сообщил.

Кэтрин вдруг сверкнула глазами, сухими от невыплаканных слез.

— Только когда война закончилась, я смогла проехать пол-Англии в поисках его и в конце концов обнаружила, что он уже год как мертв. Год! Я чуть с ума не сошла. Я винила Леттис и Чарлза за то, что Рольфа забрали, за его смерть, за то, что мне не пришло никакой весточки, — за все. Я уверила себя, что она даже не пыталась объяснить Чарлзу, как мы с Рольфом любили друг друга. Я была уверена, что Чарлз едва глянул на письмо и отправил его прямо в военное ведомство. Только так там могли узнать правду о Рольфе и обо мне, а узнав, они наказали нас, отослав его отсюда. Чарлз не сделал ничего, кроме того, что предал нас.

В ярком свете с неба он мог видеть, как прерывисто она дышит, как напряглось ее лицо, которое она держала под контролем. И она победила. Не упало ни одной слезинки, гневная память иссушила слезы.

— Вы спрашивали когда-нибудь Харриса, что он сделал или не сделал?

— Нет. — Ответ был бескомпромиссным. — Рольф умер. Ничто не могло бы вернуть его мне. Я должна была научиться не помнить, в противном случае я бы умерла. Я имею в виду душу.

Безусловно, это был мощный мотив для убийства, объясняющий, почему она защищала Уилтона в гостинице.

Ратлидж еще раз окинул взглядом картины Кэтрин Тэррант, почувствовав всю силу контраста света и тени, смелую работу с пространством, богатство цветовой гаммы, эмоции, которыми были вызваны к жизни сюжеты. Даже эскизы, выполненные черными жирными мазками, поражали воображение.

Мать и ребенок, сжимающие друг друга в объятиях, яростное желание защитить, написанное на лице матери, страх — на лице ребенка. Он видел беженцев на дорогах Франции, с которых можно было бы писать эту картину. Старик, сжимающий в руках мятый британский флаг и сдерживающий слезы, стоя в маленьком, заросшем травой сельском церковном дворике, у свежей могилы. Если бы кто-то хотел почувствовать последствия войны, думал Ратлидж, он не мог бы найти более точного их выражения. Девушка в розовом платье, радостно кружащаяся под ветвями старого раскидистого дуба. Потерянный мир 1914 года, невинность и счастье, радость, которая ушла навсегда.

Здесь были мрачные пейзажи — с тучами в небесах, бушующим над лугами ветром, волнами, набегающими на скалистый берег, который поджидал попавшие в шторм корабли.

В каждой работе присутствовал природный дар, талант, отточенный как бритва долгим опытом, и самоконтроль, тот же самый, что сдерживал Кэтрин и сейчас.

И ни одного натюрморта…

Будто вихрь в голове художницы нельзя было смирить до такой степени покоя.

Он обнаружил, что ему тяжело найти контакт с женщиной, стоявшей перед ним, так же как и с ее искусством, которое было перед глазами.

«Как это не по-женски, — забеспокоился Хэмиш. — Я бы не чувствовал себя спокойно, если бы одна из этих картин висела над моим камином!»

Будто услышав его, Кэтрин смягчилась. Она видела, как Ратлидж изучает ее работы. Смахнув темные волосы со лба, она сказала с вздохом:

— Да, я знаю, когда называют имя художника, никто не может представить меня в этой роли. Все думают, что К. Тэррант должен быть мужчиной. Или одной из тех мужеподобных особ, которые всегда носят брюки и курят крепкие русские папиросы. Я подумываю о том, чтобы надеть черную повязку на глаз и прогуливаться с дрессированным оцелотом на поводке. Вы вообще слушаете меня?

— Слушаю. Вы не правы. У меня бы не было никаких возражений против вашего брака. По крайней мере, по причине национальности Линдена. Каким он был человеком, я не знаю.

— Зато я знаю. И если вы размышляете, могла бы я застрелить Чарлза, если бы было необходимо отомстить за Рольфа, думаю, что смогла бы. Но спрошу вас, какой в этом смысл?

— Жизнь за жизнь?

Ее рот скривился в злой усмешке.

— Чарлз Харрис за Рольфа Линдена. Вы думаете, что я пришла к вам поговорить о Марке по этой причине? Чтобы быть уверенной в том, что его не повесят за преступление, которое совершила я? — Она засмеялась, но в ее смехе не было веселья. — Это была бы злая шутка, если бы Марк был наказан за то, что совершила я, не правда ли? Двое мужчин, которые меня интересовали, мертвы — и я в этом виновата.

— Какие женщины были в жизни Чарлза Харриса?

Смена направления беседы привела Кэтрин в чувство.

— Откуда мне знать? Он проводил здесь очень мало времени, а когда бывал, «Мальвы» поглощали его полностью.

— Был ли он когда-нибудь влюблен в кого-то из Аппер-Стритема? В миссис Давенант, например?

— Господи, почему вы об этом спрашиваете?

— Многие военные носят образ женщины в своей памяти.

— Так же как фотографию Глэдис Купер, которую каждый солдат хранил у сердца, прячась в траншее? — Кэтрин задумалась, склонив голову. — Я на самом деле никогда не понимала, почему Салли вышла замуж за Хью, — да, он был привлекательным мужчиной, если вам нравится подобная романтика. Очень веселый, возбуждающий, он мог заставить трепетать ваше сердце, когда хотел быть приятным. Но в качестве мужа он был безнадежен. Какое-то время Лоренс Ройстон был в нее влюблен, я в этом уверена. Вначале я не могла поверить, что Марк не был влюблен в нее. Но Чарлз? — Кэтрин покачала головой. — Я должна подумать об этом…

С улыбкой, слегка подкалывая ее, Ратлидж спросил:

— А вы? Вы были когда-нибудь влюблены в Чарлза Харриса?

Она засмеялась. На этот раз голос был низким, чуть насмешливым.

— Конечно. Когда мне было шестнадцать и я отправилась на свой первый бал. Это было у Холдейнов. Чарлз спас меня от собственнических инстинктов моего отца, который считал, что каждый мужчина в зале хочет посягнуть на мое целомудрие. Было бы гораздо интереснее, если бы они действительно хотели, но там был Чарлз, который великолепно выглядел в военной форме и который меня пожалел. Я сразу же в него влюбилась и, наверное, целый месяц после этого спала со своей бальной записной книжкой под подушкой. Он был ужасно привлекательным мужчиной, не таким поразительно красивым, как Марк, конечно, но что-то было в его глазах, линии рта, что невозможно было забыть.

— Насколько сильное влияние оказали на ваше искусство ваши отношения с Линденом? До и после?

— Вот это интересный вопрос! — воскликнула Кэтрин, закусив губу. — Я бы сказала, что они смягчили мое искусство, если говорить о влиянии. Любовь учит смирению, терпению, пониманию. И принятию многого. Чарлз сказал мне однажды, что я была бы хорошим солдатом, потому что у меня нет чувства страха. Вам не страшно до тех пор, пока у вас не появилось что-то, что вы боитесь потерять. Но когда вы любите кого-то или что-то, в вас вселяется ужас — слишком много поставлено на карту, слишком много риска, понимаете?..


Возвращаясь в Аппер-Стритем, Ратлидж увидел на дороге Ройстона, который ехал ему навстречу на великолепной гнедой лошади. Ройстон помахал, потом натянул поводья, показывая, что хочет, чтобы Ратлидж тоже остановился. Наклонившись к окошку, Ройстон сказал:

— Поскольку вы на колесах, поедемте в «Мальвы», я передам вам завещание.

Ратлидж последовал за ним в «Мальвы». На этот раз его провели через маленькую дверь в западной части дома, почти не видную за гигантской глицинией, увядшие цветы которой все еще издавали сильный запах. За дверью шел короткий каменный проход к еще одной тяжелой двери.

Они вошли в большую комнату, темную от деревянных панелей, книжных полок и высоких шкафов, хотя в ней была пара окон с видом на живописные кусты. Ройстон подошел к одному из шкафов, отпер его и достал несколько пакетов. Быстро порывшись в них, что казалось для него привычным делом, он нашел то, что искал. Это был пакет, перевязанный черной лентой.

— Садитесь, сэр. Вон там более удобный стул. Я использую его, когда мне нужно читать законодательный кодекс, от которого все тело немеет. Видите, печать на этом документе не сломана. Завещание выглядит точно так же, как выглядело, когда Чарлз привез его из Лондона, чтобы положить в шкаф.

Ратлидж внимательно рассмотрел печать и согласился:

— Да, ее никто не трогал, насколько я вижу.

Он открыл конверт и начал читать. Спустя десять минут он посмотрел на Ройстона и сказал:

— Все выглядит довольно просто. Имущество завещано именно так, как и предполагалось, в дополнение к этому — обычные дары.

Ройстон криво усмехнулся:

— Надеюсь, там есть некая сумма на церковные нужды. В противном случае Карфилду придется произносить проповеди на пороге церкви. Он очень хочет получить новый орган, а также починить крышу. Старый пасторский дом может разрушаться, но церковь — это другое. Правильная позиция истинного служителя Бога.

— Почему его не интересует дом? Он же живет там?

— Сказать по правде, я всегда считал, что он положил глаз на «Мальвы». В виде Леттис, разумеется. Чарлз сказал, что он бы предпочел, чтобы она вышла замуж за гигантского слизняка.

Ратлидж засмеялся. Это было зло, но вполне соответствовало сути.

Он перевязал пакет лентой и сказал:

— Я подержу его у себя, если можно. Когда приезжают душеприказчики из Лондона?

— Не раньше, чем пройдут похороны. Я разговаривал с ними, им нужно принимать срочные меры по управлению недвижимостью, а с этим проблем нет. Я не думаю, что Леттис сейчас в силах слушать чтение завещания, и я им об этом сказал.

Ратлидж изучал управляющего.

— Вы когда-нибудь ссорились с Харрисом?

Ройстон пожал плечами:

— Мы не всегда сходились в хозяйственных вопросах. Но людей не убивают из-за кабачков или сена. Или нового коровника.

— Вы завидовали ему? За двадцать лет «Мальвы» расцвели благодаря больше вашей деятельности, чем его. Харрис выиграл свои войны. Он пришел домой на готовое. Если бы мисс Вуд стала наследницей, вы могли бы вновь стать здесь хозяином.

— Нет, — сказал Ройстон глухо. — Это смешно. — И отвел глаза.

— Есть ли у вас какие-то финансовые проблемы?

По завещанию Ройстону полагалась значительная сумма, там также было пожелание сохранить его на службе.

Ройстон покраснел:

— Нет. Я не играю, у меня нет времени тратить деньги на другие занятия, и мне хорошо платят.

— Вы когда-нибудь брали у Харриса деньги в долг?

Ройстон был не готов к такому вопросу, глаза его сверкнули.

— Однажды, — глухо ответил он. — Много лет назад, когда я попал в сети дьявола и сам не мог оттуда выбраться. Мне был двадцать один год.

— Что вы сделали?

Ройстон колебался.

— Я взял его машину без спроса. Я отчаянно хотел видеть одну девушку в Дорсете, я думал, что безумно в нее влюблен. Полковник Харрис — тогда он был капитаном — находился в Палестине, и мне казалось, что попользоваться его машиной не такое уж безумство. — Он остановился, потом быстро добавил: — Произошел несчастный случай, я был не очень опытным водителем, в общем, это была моя вина, что бы закон ни решил. Я заплатил за то, что натворил, и не раз. Нужно было оплачивать больничные счета. Помимо прочего, я сильно повредил почку. Позже это избавило меня от фронта. Чарлз одолжил мне деньги, чтобы я смог все оплатить. За пять лет я вернул ему все до пенни.

— Наверное, это была большая сумма.

— Любая сумма кажется большой, когда тебе двадцать один год и ты безумно напуган. Хотя да — это была большая сумма. Вспомните, что машина не была моей. Были нанесены телесные повреждения. Мне понадобилось все мужество, чтобы признаться Чарлзу. На что он сказал: «Тебе не повезло. Но ничего уже поправить нельзя. Попробуй извлечь из случившегося урок. Это единственное, что тебе остается».

— И вы извлекли?

Ройстон встретил взгляд Ратлиджа спокойно:

— Целых восемь лет, а то и больше, меня мучили кошмары. Я переживал это несчастье вновь и вновь. Я не верю в глупости Фрейда по поводу сновидений, но должен вам сказать, что ночные кошмары раздирают душу.

Ратлиджу нечего было на это ответить.


Салли Давенант, наблюдавшая за своим кузеном, сказала:

— Марк, ты уже пять раз прочитал эту страницу. Ради бога, отложи книгу и скажи мне, что не так.

— Ничего, — ответил он улыбаясь. — Я просто задумался, вот и все.

— Не говори мне «ничего», я же знаю, что что-то не так. С некоторого времени ты ведешь себя как человек, которого что-то мучает. И почему ты не в «Мальвах»? Леттис, наверное, обезумела от горя, ты, конечно, мог бы что-то для нее сделать, как-то поддержать ее. Ты поддержал меня, когда Хью умер, и это помогло мне пережить первые тяжелые дни. Помимо всего прочего, есть и практические проблемы — кто займется организацией похорон? Ты не можешь оставить все на этого ужасного Карфилда, он исполнит отвратительный панегирик, сравнивая бедного Чарлза с Периклом или Александром. А душеприказчики из Лондона способны лишь на что-нибудь еще более противное, формальное, в военном духе. Леттис знает лучше, что бы хотелось Чарлзу: чтение из Библии, пение и так далее.

— Она все еще в руках доктора Уоррена…

— Неужели ты думаешь, что дурман от лекарств и беспомощность — это то, что ей сейчас нужно? Я тебя еще раз спрашиваю: что произошло? Ты проводил каждую свободную минуту в «Мальвах» до смерти Чарлза, а теперь туда ни ногой!

Марк глубоко вздохнул:

— Думаю, меня подозревают в убийстве. Если бы они считали, что это Мейверс, то забрали бы его в Скотленд-Ярд, а то и отправили бы в тюрьму! Вряд ли я могу пойти к Леттис, чтобы ее поддержать, когда по всей округе идут пересуды.

Салли посмотрела на него задумчиво:

— Марк, дорогой, следование хорошим манерам порой абсурдно! Ты думаешь, что Леттис будет беспокоиться по поводу того, о чем судачат вокруг? Она хочет, чтобы ты был рядом, и это само по себе уничтожит слухи!

В его глазах была такая безысходная печаль, что она вдруг испугалась.

— Марк… — В ее голосе появилась тревога.

— Когда я пошел туда в первый раз, меня развернули. Если я опять там появлюсь и случится то же самое, что, по-твоему, я должен делать?

Она с облегчением сказала:

— Ей же дали успокоительное! Ты что, рассчитывал, что доктор Уоррен пригласит тебя в ее спальню, когда в доме никого нет? Обручен ты с ней или нет, не важно, он не мог этого допустить! — Салли поднялась со стула и опустилась рядом с Марком на колени, взяв его за руки. — Мой дорогой, Леттис, возможно, и понятия не имела о том, что тебя не пустили. Да и кто бы ей рассказал?

— Ратлидж, например.

Она закусила губу:

— Да. Ратлидж. Зануда, который вынюхивает и копает.

— Он вовсе не глуп, Салли. И он не уедет, пока не получит того, что хочет.

— Если бы только вы с Чарлзом не ссорились тогда при всех…

— Откуда нам было знать, что слуги еще не разошлись? Кроме того… — Он замолчал, поцеловал кончики ее пальцев.

— Я бы хотела, чтобы ты рассказал мне об этом все. Как я могу тебе помочь, если я ничего не знаю?

Он потер глаза, они болели, будто он неделю не спал. Он вспомнил, что так было во Франции во время наступления, когда самолеты находились в воздухе столько, сколько пилот мог оставаться без сна. Полуслепые, изможденные, они возвращались на базу и тут же валились в постель.

— Начать с того, что это была даже не ссора. Мы не поссорились. Он сказал то, что совершенно вывело меня из себя. Мы оба разозлились. — Марк посмотрел на кузину, его глаза налились кровью от усталости. — Это умерло с Чарлзом. По крайней мере, будем молить Бога, чтобы так и было, — добавил он со страстью в голосе.

— Но в такое время…

— Да, я знаю, это невозможно обойти стороной, так ведь, Салли? И Ратлидж доконает меня, если когда-нибудь докопается до всего. Хикем был чертовской неприятностью, но я мог с ним иметь дело. А сейчас Чарлз может выйти из могилы и забрать меня с собой.

Салли поднялась и сказала уверенно:

— Тогда ты должен пойти к Леттис! Немедленно, прежде чем все в Аппер-Стритеме заметят, что тебя там нет! Марк, разве ты не понимаешь? Ты совершаешь глупость!


Прежде чем уехать из «Мальв», Ратлидж решил разыскать Джонстона, но вместо этого столкнулся лицом к лицу с Леттис, медленно спускавшейся по главной лестнице. Он подумал, что она в первый раз вышла из своей комнаты с тех пор, как доктор Уоррен отвел ее туда. Она выглядела рассеянной, тело как будто существовало отдельно от разума, ее мысли были спрятаны глубоко внутри ее сознания, куда никто не мог проникнуть. Какими бы они ни были, ей не было комфортно с ними, она выглядела усталой и опустошенной.

— Я думала, что вы ушли, — сказала она хмуро. — Ну? Что вам еще нужно?

— Я только что разговаривал с Ройстоном. Коронерское дознание назначено на завтра.

— Я там не буду, — быстро ответила она. — Я не приду!

— Я и не рассчитывал, что вы придете. Там будет… мы должны выполнить некоторые формальности, а потом я хочу попросить отложить расследование, — сказал Ратлидж, не вдаваясь в подробности, щадя ее чувства.

Она повернулась, чтобы уйти, но он остановил ее.

— Я видел Кэтрин Тэррант.

Крепко держась за перила, будто это придавало ей силы, Леттис спустилась ниже.

— И? — спросила она, когда их глаза оказались на одном уровне. Спросила так, будто подозревала его в обмане.

— Она рассказала мне о Линдене.

— И? — повторила она.

— Я думаю, что, упоминая сегодня утром о долге, вы имели в виду жизнь вашего жениха за жизнь ее любовника. Но есть и еще один момент в этой ситуации, не очень приятный. Могла ли мисс Тэррант застрелить полковника Харриса, мстя ему за смерть Линдена? Размышляя о том, что случилось, и убеждая себя в том, что он мог спасти немца, если бы попытался? Наказывая его и — косвенно — вас?

Леттис Вуд засмеялась, сначала тихо, с горечью.

— О господи! — воскликнула она. — Что за чушь предполагать такое! — Смех превратился в истерику, сотрясавшую ее тело. — Нет, как можно такое вообразить! Уходите, я не хочу с вами больше разговаривать!

Ратлидж видел солдат, дошедших до предела, которых трясет после сражения. Он быстро подошел к Леттис, чтобы отвести к резному креслу у стены. Усадив ее, он твердо сжал ее плечи и приказал:

— Прекратите! Хватит. — Хотя его голос был тихим, он смог пробиться сквозь охватившее ее безумие.

Она оттолкнула его и разразилась слезами. Он опустился на колени возле кресла и обнял ее, пытаясь просто дать ей тепло, на которое был способен. От нее шел аромат ландыша, ее волосы мягко падали на его лицо.

Это было непрофессионально, и Хэмиш в глубине его сознания требовал это прекратить, говоря о ведьминском обольщении, но Ратлидж ничего не мог с собой поделать.

Когда она затихла, он пошел в гостиную и позвонил Мэри Саттертуэйт. Ожидая горничную, он стоял у высокой спинки кресла, положив руку на плечо Леттис, зная из опыта, что тепло человеческого контакта часто бывает важнее слов.

И думал о том, что его прежнее впечатление, будто Леттис Вуд знает, кто убил ее опекуна, оказалось ошибочным…

Глава 9

Доктор Уоррен провел напряженное утро, работая в своем кабинете. Кроме того, у него была бессонная ночь, так как ему пришлось навещать Хикема. Он устал, был раздражен, выбился из своего расписания. Колеся по улицам, он ворчал, что ему давно пора на покой, а неблагодарные жители, наверное, считают, что он должен работать двадцать четыре часа в сутки.

Он осмотрел еще одного ребенка, к которому его вызвали, и увидел, что тот абсолютно здоров. Мимоходом пожурил отца, когда обнаружил, что мать провела все утро за стиркой.

— Я говорил вам, что у Мерси были трудные роды, — сказал Уоррен, — вы бы сами в этом убедились, если бы в тот день не напились. А сейчас или вы найдете кого-то помогать в доме, или я пришлю вам хорошую женщину и выставлю за это счет. Если у Мерси откроется кровотечение, она умрет. И куда вы тогда денетесь с младенцем?

Он заковылял обратно к своей машине. Пытаясь ее завести, выругался, так как содрал кожу на пальцах.

Следующая остановка была короче — по вызову пожилой вдовы, у которой был опоясывающий лишай. На этот раз он оставил ей более сильное лекарство, чтобы облегчить боль от тугой повязки. Это было все, что он мог сделать, но старые, замутненные катарактой глаза посмотрели на него с благодарностью.

В конце концов он добрался до коттеджа, который был собственностью Холдейнов, где жила дочь Агнес Фаррелл Энн. Агнес была высокой, худой, умелой и самой рассудительной из всех женщин, которых он когда-либо встречал. По его мнению, она прозябала в горничных, в то время как могла бы быть прекрасной медицинской сестрой. Энн удачно вышла замуж — ее муж Тед Пинтер станет главным конюхом поместья, после того как его отец уйдет на покой. В доме она делала все. Уоррен всегда предвкушал удовольствие от визитов сюда, поскольку Энн была так же здорова, как и ее мать, и дважды благополучно разрешилась от бремени, последний раз — четыре года назад. Она была искусной кухаркой и никогда не отпускала его без пирога или лепешки к чаю.

Но сегодня с кухни не доносились вкусные запахи, и женщина, которая встретила его у порога, потеряла здоровый цветущий вид. Энн выглядела на все сорок, а ее мать — вдвое старше.

Лиззи прелестна, думал доктор, склонившись над кроваткой и глядя на маленькое бледное личико, обращенное с безучастным видом к стене. Если не наступит улучшения, ее глазки навсегда закроются. Насколько он мог судить, она была точно в том же состоянии, как и вчера, и за день до этого, — он потерял счет веренице дней, — и не только дней, но и ночей, — стараясь проникнуть в этот пустой взгляд. Лиззи сейчас сильно напоминала ему тех круглощеких мраморных херувимчиков, которых Холдейны вырезали на своих гробницах, — кожа ее, раньше имевшая теплый оттенок спелых персиков, теперь была почти такой же, как у них, бледной и холодной.

Лиззи не двигалась, не разговаривала, казалось, что она никогда не спала, и пища, которую в нее впихивали, вываливалась у нее изо рта, как будто она разучилась глотать.

Кроме почти уже незаметных следов от множества синяков, Уоррен, тщательно ее осмотрев, не обнаружил ничего. Никаких повреждений головы, ушибов позвоночника, следов от укусов пчел или пауков. Никакой сыпи, признаков лихорадки, опухолей. Только эта смертельная неподвижность, которая нарушалась приступами дикой ярости и криков, продолжавшихся до тех пор, пока Лиззи не покидали силы и она вновь не впадала в состояние неподвижности.

Агнес, следившая за тем, как он осматривает девочку, спросила:

— Никаких изменений, правда? Я попробовала влить в нее немного молока и слабого чая, но все оказалось у нее на платье.

Энн, руки которой были крепко сжаты, добавила:

— Мама и я думали сначала, что она боится темноты, но она кричит только тогда, когда рядом с ней Тед. Он теперь и не входит в ее комнату. Почему она боится своего собственного отца?

— Возможно, она не его боится, — коротко сказал Уоррен. — А где мальчик?

— Я отправила его к сестре Полли. Крики беспокоили его, у него не было никакого отдыха.

Шестилетний Тедди, подобие своего отца, казалось, был весь сделан из пружин, как чертик, выскакивающий из коробки.

— Похоже, ее не беспокоит, когда я рядом с ней, — продолжал Уоррен задумчиво. — Кто еще есть в доме? Из мужчин, я имею в виду.

— Никого, — сказала Агнес. — Ну, муж Полли приходил за Тедди. Он остановился по дороге домой с мельницы, был весь в муке, так что не зашел в дом. Но Лиззи могла его слышать. — Она устало усмехнулась. — Сол Кворлз, бас из церковного хора, у него грудная клетка под стать голосу. Местные шутят, что он колокол перекричит. Лиззи не могла не услышать его, так ведь?

— Но она не плакала? Не боялась?

— Ни капельки. Она умирает? — спросила Энн, безуспешно пытаясь казаться спокойной. — Что с ней не так?

Уоррен покачал головой:

— Ей нужен специалист. Однажды, в ранние годы моей практики, я столкнулся с подобным случаем. Женщина потеряла ребенка и не хотела с этим смириться. Такое состояние продолжалось неделю, может быть, немного больше. Горе, испуг, внезапные перемены — они могут оказать тяжелое воздействие на мозг.

Энн начала тихо плакать, и Агнес положила руку на ее вздрагивающие плечи.

— Тихо, тихо, — шептала она, но слова не утешали.


Мэри Саттертуэйт была сильно удивлена, обнаружив, что Ратлидж, которого она видела выходящим из дверей два часа назад, вновь вернулся в «Мальвы». Он стоял у одного из кресел в холле, положив руку на плечо Леттис Вуд, дрожащую, как лист на ветру, так, будто он ее обнимает.

Рассердившись при виде своей хозяйки в столь бедственном положении, она развернулась к инспектору из Скотленд-Ярда со словами:

— Ну, и что здесь происходит?

Ратлидж ответил спокойно:

— Я думаю, вы должны спросить мисс Вуд.

Леттис перестала плакать, взяла свежий носовой платок, который служанка вложила ей в руку, и закрыла им глаза, будто воздвигла защитный барьер между собой и двумя людьми, стоящими около нее. Когда она опустила платок, Ратлидж понял, что она использовала этот короткий миг для того, чтобы вновь обрести контроль над собой. Она перестала трястись, но бледность на ее лице свидетельствовала о том, что она еще не оправилась как следует, и об усилии, которое она предпринимала, чтобы прийти в себя.

— Со мной все в порядке, Мэри. Правда. Просто… — хрипло сказала она и быстро взглянула на непроницаемое лицо Ратлиджа.

Сестра Мэри была экономкой Кэтрин Тэррант. Знал ли он об этом? Она не была уверена, как он среагирует на ложь, которую она собиралась произнести. Если бы он мог понять, почему она это делает! Но она должна была отвести Кэтрин Тэррант от подозрения, а для этого следовало закрыть рот Мэри.

— Будет проводиться коронерское дознание. И я полагаю, нужно что-то сделать.

Мэри посмотрела на Ратлиджа осуждающе:

— Мистер Ройстон все сделает за вас, мисс, и капитан! Не берите в голову. Инспектору не следовало вешать это на вас. Это жестоко, сэр, по моему мнению!

К облегчению Леттис, Ратлидж ничего не ответил.

— Принести вам одно из тех лекарств, что прописал доктор Уоррен, мисс? Оно поможет, я уверена!

Леттис покачала головой:

— Нет, больше ничего не надо! Я не могу их выносить. Инспектор уходит, Мэри. Ты проводишь его?

Она встала, прощаясь, и пошатнулась. Ее лицо побелело еще больше, зрачки расширились от страха. Ратлидж, все еще внимательно за ней наблюдавший, подошел, чтобы поддержать ее. Но Мэри его опередила, быстро взяла хозяйку под руку и стала бранить:

— Вы должны что-нибудь поесть, мисс, чтобы набраться сил. Я еще раз говорю вам, что не годится отправлять назад поднос с нетронутой едой. Посидите в маленькой гостиной, пока я не поговорю с кухаркой, она приготовит что-нибудь особенное для вас, и пусть только попробует это не сделать!

— Да, вдруг я почувствовала, что поплыла, я не поняла… — Леттис попыталась улыбнуться. — Пусть приготовит что-нибудь, все равно что. До свидания, инспектор. — Она повернулась к Ратлиджу, чуть вскинув голову. Это гордость, догадался он. — А по поводу того вопроса я уверена, что вы ошибаетесь. Вы меня удивили. Это фантастическое предположение, жаль, если вы действительно так считаете…

Во входную дверь позвонили. Леттис прикрыла глаза, как бы останавливая звонок.

— Я не хочу никого видеть, — сказала она быстро.

Мэри повернулась к инспектору:

— Моя обязанность, сэр, ответить на звонок, мистера Джонстона сейчас нет на месте, он поехал в Аппер-Стритем.

— Займитесь вашей хозяйкой, я посмотрю, кто там, — коротко ответил Ратлидж и пошел к двери, прежде чем горничная успела его остановить.

Леттис быстро направилась к гостиной, словно спасаясь бегством.

Ратлидж приоткрыл тяжелую дверь ровно настолько, чтобы увидеть того, кто стоял на ступеньках, и быстро его выпроводить.

Это был Марк Уилтон. На его лице отразилось удивление.

— А где Джонстон? Что случилось? — резко спросил капитан и внезапно распахнул дверь, застав Ратлиджа врасплох. — Леттис…

Леттис, стоявшая на пороге гостиной, обернулась на голос капитана. Она, казалось, вдруг потеряла дар речи, в ее глазах мелькнуло смешанное выражение — любви и еще чего-то. Тревоги? Или страха?

Ратлидж с огромным интересом следил за парой. Минуту оба не двигались и не говорили. Но вопрос был задан, ответ получен — в абсолютном безмолвии, которое продолжалось всего несколько секунд.

Он мог поклясться на Библии в зале суда, полном народа, что видел взгляд, которым могли обменяться только заговорщики.


Затем Марк шагнул по мраморному полу к Леттис, а она к нему, чтобы встретиться под роскошным изображением Венеры на потолке.

Она двигалась с изысканной грацией, высокая, тонкая, в шуршащей черной одежде, держа руки перед собой, глядя невидящим взглядом. На лице ее отражались смешанные чувства.

Марк взял ее руки в свои, как будто протягивая ей спасательный круг, наклонился и нежно поцеловал в щеку.

— Этого не должно было случиться, — сказал он тихо, обращаясь к ней одной. — Ты знаешь, я в этом уверен.

Все же Ратлидж почувствовал его напряженность. И был сбит с толку своей собственной реакцией. Как будто его раны заныли. Он вспомнил, как чувствовал себя при последней встрече с Джин, — он отчаянно хотел обнять ее, надеясь, что теплота объятия разгонит тьму, — и как боялся к ней прикоснуться. Боялся, что она его оттолкнет.

Хэмиш сказал зловеще: «Она ведьма, парень, она заберет твою душу, если ты впустишь ее туда. Ты что, не понимаешь?»

Мэри помедлила, затем, сделав над собой усилие, скрылась в двери, ведущей в кухню. Ратлидж, втянутый в происходящее, вернулся к реальности.

Леттис чуть покачала головой, как будто не знала, что ответить на слова Уилтона. Или в знак отрицания?

Все еще держа ее руки в своих, Уилтон повернулся к Ратлиджу:

— Когда вы… разрешите нам заняться подготовкой похорон?

Ратлидж заметил, как вздрогнула Леттис, несмотря на опеку Уилтона.

— Завтра, — ответил он коротко, — после дознания.

Уилтон взглянул на него настороженно и сказал:

— Тогда поговорим позже. В гостинице?

Ратлидж кивнул. Уилтон прав; не время и не место обсуждать, в какой форме будет проходить дознание.

Последовало неловкое молчание, как будто никто не знал, о чем говорить дальше. Затем Уилтон обратился к Леттис. Слова были напыщенными, бессмысленными, даже для его собственных ушей.

— Салли шлет слова нежной любви. Она хотела прийти раньше, но доктор Уоррен настаивал на том, чтобы тебе дали отдохнуть и побыть в покое. Если она может чем-то помочь, пожалуйста, скажи мне. Ты знаешь, как она любила Чарлза.

— Поблагодари ее за меня, хорошо? — сказала Леттис хрипло. — Я не знаю, что нужно дальше делать, церковная служба — это одно… Я не думаю, что в состоянии разговаривать с викарием. — Она скривилась. — Только не сейчас! Адвокаты… Я должна написать кому-то в полк…

— Оставь Карфилда мне. Я улажу армейские дела, если хочешь. Они захотят заказать поминальную службу, конечно, когда ты будешь к этому готова. Но это может подождать.

Ратлидж шагнул ко все еще открытой двери. И Леттис, немного повысив голос, как будто испугалась, что он уходит, сказала:

— Я полагаюсь на тебя. Что же касается свадьбы, Марк. Я не могу… белое платье… я в трауре. Все нужно отменить и оповестить гостей.

Ратлидж не видел выражения лица Уилтона, но слышал, как он ответил:

— Моя любовь, я этим тоже займусь, тебе не надо об этом беспокоиться.

— Но что-то нужно делать, — настаивала Леттис. — Я не смогу пройти через все это. Так много людей, формальности…

— Нет, конечно нет! — сказал Уилтон тихо. — Можешь мне довериться, я обо всем позабочусь.

Брови Леттис были сдвинуты, казалось, она не может сфокусировать взгляд.

— Мэри собиралась принести мне что-нибудь поесть, может, немного супа. Я не ела, у меня кружится голова, Марк…

— Я не удивлен. Пойдем, посидишь немного, а я посмотрю, что ее задержало.

Ратлиджу больше нечего было делать здесь. Он тихо вышел. На душе стало легче.

Но Хэмиш не переставал буянить.

«Она что-то затевает! — заявил он мрачно. — Капитан вовсе не дурак, не правда ли? Но эта заставит его поплясать, прежде чем с ним будет покончено, вот увидишь. Эй, ты нашел женщину, в самом центре этого дела, в гуще чудовищной ненависти».

— Какую женщину? — спросил Ратлидж, садясь в машину. — Или ты еще не выбрал? Ведьму? Художницу? Или вдову?

Хэмиш забурчал: «Эй, я-то составил свое мнение. Это ты не видишь, куда ветер дует. Ты не подходишь для расследования этого убийства, и, если у тебя осталась хоть капля ума, поезжай прямо в Лондон и попроси, чтобы тебя освободили от этого дела!»

— Я не могу. Если я сейчас сдамся, ты победишь. Я должен через это пройти, или я застрелюсь.

«Но ты знаешь, что случится, если ты потащишь этого несчастного Хикема в суд. Они распнут его и тебя вместе с ним. Потому что женщины будут защищать своего прекрасного капитана, попомни мои слова! А тебя никто не будет защищать».

Выезжая из ворот, Ратлидж процедил сквозь зубы:

— Когда я закончу, не будет необходимости тащить в суд Хикема. У меня будет другое доказательство.

Издевательский хохот Хэмиша преследовал его всю обратную дорогу до Аппер-Стритема.


Позвонил Боулс из Скотленд-Ярда и сказал:

— У вас было два дня, что происходит?

— Завтра состоится дознание. Но расследование необходимо отложить. Мне нужно еще время, — ответил Ратлидж, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.

Помолчав немного, Боулс спросил:

— С меня требуют результатов; я не могу отмахнуться словами «Ратлиджу нужно еще время». Есть ли в деле прогресс?

— Мы нашли охотничье ружье. По крайней мере, я думаю, что нашли. Владелец объясняет, что оставил его где-то на момент убийства, но все сошлись в том, что у него был самый веский мотив для убийства полковника. Проблема в том, что я не понимаю, почему он убил только сейчас. Вражда между ними давняя. Почему не двадцать лет назад, когда она начиналась? Дом этот человек не запирает, живет в уединенном месте, любой, кто знал о ружье, мог войти и взять его. И несколько человек знали. Очень просто было бы впоследствии незаметно вернуть его. В настоящее время я занимаюсь тем, что выясняю, у кого была наилучшая возможность.

— Надеюсь, что не у капитана Уилтона?

Ратлидж ответил неохотно:

— И у него в числе прочих.

— Дворец хватит удар, если просочится эта информация. Ради бога, не говорите никому ничего, пока не будете абсолютно уверены!

— Вот почему мне нужно еще время, — со значением сказал Ратлидж. — Разве мы можем позволить себе допустить ошибку? Ни в коем случае.

— Хорошо. Но держите меня в курсе, ладно? Мне тут дышат в затылок. Того и гляди, отправят в отставку из-за вас. Нужно как можно скорее закончить дело, иначе полетят головы.

— Понимаю. Позвоню вам в понедельник утром. Не позже.

Боулс прервал связь.

Ратлидж не имел возможности увидеть мстительную улыбку на лице Боулса в момент, когда тот вешал трубку. Ситуация в Уорикшире, по мнению Боулса, развивалась именно так, как он и предполагал.

Обдумывая разговор, Ратлидж пришел к мнению, что разговор прошел достаточно успешно. Ярд хочет ответов, да, но предпочитает дождаться его выводов, а не подталкивать к поспешным решениям. Значит, намеренного противодействия нет.

Очень нуждаясь в одобрении — независимо от того, понимали это в Ярде или нет, — он испытал некоторое облегчение.

Но Хэмиш, который умел ткнуть в самую болевую точку, спросил язвительно: «Почему тогда он не спросил о Хикеме?»


Остановившись у дома Уоррена по дороге к гостинице, Ратлидж спросил экономку доктора о состоянии Хикема.

— Он пока жив, если это вам чем-то поможет. Но лежит как мертвый. Хотите знать, что я думаю? — Женщина бросила на него острый взгляд. — Он все еще на этой безумной войне и не может найти дорогу домой. Он не двигается, не видит, не слышит, и я спрашиваю себя, что же происходит в его голове. Мы не можем в нее проникнуть.

— Это известно только Богу, — ответил Ратлидж, не желая над этим задумываться.

Экономка нахмурилась.

— Полагаете, он боится? Я иногда наблюдала за ним на улице и видела его ярость, странности, которые сбивали всех с толку, — ну, конечно, сбивали, мы не знали, что с ним делать, то ли игнорировать, то ли кричать на него или запереть! Но когда он был трезвым, я чувствовала, как его мучает страх, и это меня беспокоило. Мне бы не хотелось думать, что этот страх, так же как и ужасы войны, сейчас с ним, там, куда он отправился. Поскольку он не двигается, он не может от этого убежать.

Ратлидж посмотрел на нее.

— Я не знаю, — ответил он ей честно. — Вы, возможно, единственный человек, кого это заботит.

— Я видела в своей жизни слишком много страданий, чтобы не заметить их, если они есть, даже у пьяницы, — сказала она. — А этот человек страдал. Что бы он ни сделал на войне, добро или зло, он с тех пор платил за это каждый час. Вы будете об этом помнить, если сможете с ним поговорить? Я не думаю, что вы были на войне, но жалость —это то, что даже полицейский должен понимать. Нравится он вам или нет, но этот человек заслуживает жалости.

Лицо экономки вдруг как бы окаменело, словно она пожалела, что разоткровенничалась с чужим человеком.

— Зайдите после обеда, если хотите. Я не думаю, что он придет в себя раньше, если вообще придет. — Ее голос звучал официально. — Имейте в виду, что пытаться сделать это раньше к добру не приведет! — Она закрыла дверь, оставив Ратлиджа стоять на тротуаре.

Хэмиш опять зашевелился: «Если он умрет из-за того, что ты дал ему деньги, что, полагаешь, с тобой сделают?»

— Это будет концом моей карьеры. Если не хуже.

Хэмиш горько хмыкнул: «Но не расстрельная же команда. Помнишь ее? Как делаются дела в армии? Холодный серый рассвет, солнце еще не встало, никто не хочет видеть позорную смерть. Этот мрачный час утра, когда душа сжимается, мужество уходит, когда тело сотрясает ужас. Ты все помнишь! Жаль. Я хотел напомнить тебе…»

Ратлидж шагал к гостинице, опустив голову, и чуть не налетел на велосипед. Он не обратил внимания на женщину, которая поспешно уступила ему дорогу, и не услышал голос, называвший его по имени. Воспоминания, овладевшие им, влекли его назад, во Францию, к ужасу разрушения, к стреляющим орудиям.


Пулеметчик все еще был там, а главная атака должна была произойти на рассвете. Его нужно было остановить. Ратлидж вновь послал своих людей вперед, выкрикивая приказы на бегу. Он видел, как они падали; сержант упал первым, остальные повернули назад и побрели сквозь темноту, яростно проклиная все на свете, глаза их были полны боли и бешенства.

— Это не просто гибель, это бессмысленные потери! — крикнул капрал Маклауд, прыгая обратно в траншею. — Если остановить его можно только таким образом, пусть стреляет!

Ратлидж, с пистолетом в руке, закричал:

— Если мы не остановим его, сотни людей погибнут — наш долг расчистить им путь!

— Я назад не пойду — вы можете меня здесь пристрелить, туда я не пойду! И других не пущу, Бог мне свидетель!

— Говорю же, у нас нет выбора! — В диких глазах солдат, окружавших его, он увидел бунт и с беспощадной яростью повторил: — Нет выбора!

— О, парень, выбор есть всегда. — Капрал указал на мертвых и умирающих солдат на ничьей земле между пулеметчиком и траншеей. — Это хладнокровное убийство, и я не буду в нем участвовать. Никогда больше!

Он был высокий и худой, очень молодой, обожженный сражениями, измученный бесконечными наступлениями и отступлениями, кровью, террором и страхом, страдающий из-за кальвинистского воспитания, которое привило ему понимание правильного и неправильного и которому он остался верен, несмотря на весь этот ужас. Не мужество он потерял; Ратлидж знал его слишком хорошо, чтобы подумать, что он струсил. Он просто устал — и другие это видели. Ратлидж ничего не мог для него сейчас сделать — слишком многие жизни были поставлены на карту, и он не мог позволить одной стоять у них на пути. Жалость боролась с гневом, и она не победила.

Он арестовал Хэмиша Маклауда, затем выполнил приказ, погрузившись в ледяную, скользкую грязь, требуя, чтобы солдаты оставили его одного, но они все же последовали за ним в беспорядке. Они заставили пулеметчика замолчать, и после этого им не оставалось ничего, кроме как ждать начала яростного сражения. Остаток этой долгой ночи он сидел с Хэмишем, слушал завывание ветра, метущего снег перед траншеей. Он слушал, что говорил Хэмиш.

Ночь тянулась бесконечно. Он был измотан и в конце сказал:

— Я дам вам еще один шанс — выйдите и скажите людям, что вы были не правы!

И Хэмиш покачал головой, глаза его потемнели от страха, но он оставался твердым.

— Нет. У меня не осталось сил. Кончайте скорее, пока я еще чувствую себя мужчиной. Ради бога, кончайте!

Ратлидж приказал выстроиться в линии по шестерым, чтобы произвести расстрел. Казалось, дрогнула земля, так все были потрясены, так громко стучало в висках, что растворились все мысли. Он должен был кричать, тащить их, сопротивляющихся, на снег, расставить по местам. А затем он должен был привести Хэмиша.

Он снова в последний раз обратился к нему:

— Еще не поздно, парень!

Хэмиш улыбался:

— Вы же боитесь моей смерти, правда? Не понимаю почему; они же все умрут до конца дня! Что значит еще одна кровавая смерть? Боитесь, что она будет на вашей совести! Или боитесь, что я буду вам являться?

— Идите к черту! Выполняйте свой долг — присоединитесь к своим. Сержант погиб, они в вас нуждаются, через час начнется мясорубка.

— Но без меня. Лучше я умру сейчас, чем окажусь там снова! — Хэмиш поежился и закутался в плащ.

Их окружали тьма и снег. Но близился рассвет, у Ратлиджа не было выбора, пример должен быть подан. Он взял Хэмиша за руку и повел по скользкому скрипучему снегу туда, где была выстроена расстрельная команда.

— Хотите завязать глаза? — Ему нужно было наклониться к самому уху Хэмиша, чтобы тот его услышал. Они оба тряслись от холода.

— Нет. Ради бога, развяжите меня!

Ратлидж поколебался, затем сделал так, как просил капрал.

Он слышал ропот солдат, странным образом хорошо различимый. Он не мог их видеть, но знал, что они наблюдают за происходящим. Шестеро солдат выстроились не в линию, а держались кучкой.

Ратлидж пошарил в кармане. Нашел там конверт, чтобы отметить центр груди Хэмиша, подошел к нему, двигаясь механически, ни о чем не думая. Прикрепил конверт булавкой к его шинели, последний раз взглянул в его спокойные глаза и отошел.

Он слышал, как Хэмиш произносит слова молитвы, почти не дыша, потом имя девушки, и, подняв руку, резко взмахнул ей. Было мгновение, когда он подумал, что солдаты не подчинятся ему, и его охватило страшное облегчение, но потом сверкнули выстрелы, слишком яркие в темноте. Он повернулся, посмотрел на Хэмиша. В первый момент не смог ничего увидеть. Потом разглядел съежившееся тело на земле.

Он быстро подошел к нему. Стрелявшие тут же разошлись, гонимые чувством стыда. Опустившись на колени, он смог увидеть, что, несмотря на белый квадрат в центре груди Хэмиша, выстрелы пролетели мимо. Хэмиш истекал кровью, но был еще жив. Кровь текла у него изо рта, он пытался что-то сказать, темные запавшие глаза на бледном неподвижном лице, в которых был написан конец, о чем-то просили.

Наступление начиналось — немцы отвечали, раздавались отдельные выстрелы. Но Ратлидж стоял на коленях на темном снегу, стараясь найти слова, чтобы просить о прощении. Рука Хэмиша вцепилась в его руку мертвой хваткой, его глаза умоляли, но милосердия в них не было.

Ратлидж вытащил пистолет, приставил его к виску Хэмиша. Он мог поклясться, что губы капрала скривились в улыбке. Он ничего не сказал, и все же его голос звенел где-то в голове у Ратлиджа: «Кончай! Ради всего святого!»

Пистолет выстрелил, запах пороха и крови накрыл Ратлиджа. Умоляющие глаза широко раскрылись, а затем ушли в темноту, покой и пустоту.

Последовавшее сражение с немцами ослепило его, сбило с ног густой вязкой волной грязи и жара, которая поглотила его полностью.

Последней четкой мыслью перед тем, как он погрузился в темную удушливую вечность, было: «Прямое попадание… о господи… если бы только… чуть раньше… это было бы концом для нас обоих…»


А потом… а потом в Лондоне ему вручили эту чертову медаль…

Глава 10

Примерно час спустя Ратлидж отправился в ресторан гостиницы обедать. Он не помнил, как добрался до своего номера, кого встретил по дороге. Это была самая тяжелая вспышка памяти, которую он пережил с тех пор, как покинул госпиталь. Она его расстроила, вывела из состояния хоть какого-то равновесия. Но как доктора ему и говорили, она, подобно другим вспышкам, наконец закончилась, оставив чувство усталости и опустошенности.

Слегка взбодрившись, он настроился на встречу с Редферном и другими обедающими, которые наверняка уставились бы на него с отвращением. Но обеденный зал был почти пуст, а Редферн погружен в себя. Его хромота казалась более заметной, когда он подошел к столу Ратлиджа за указаниями и оперся о стол.

— Слишком много ходил, — сказал он, заметив сочувственный взгляд Ратлиджа, и пожал плечами: — Тяжелее всего лестница. Доктора сказали, что со временем пройдет.

Но голос его звучал невесело, как будто он перестал в это верить.


Ратлидж провел остаток дня в участке, разговаривая с инспектором Форрестом по поводу персон, записанных у него в блокноте. Это было лучше, чем быть одному, лучше, чем общаться с Хэмишем. К тому же таким образом он размышлял вслух, почерпывая сведения, которые местный человек знал, а он нет. Тщетные надежды, заключил он, когда они закончили и Форрест отсел в молчании, почесывая щеку и глядя в потолок, будто надеясь найти там ответ.

— И все-таки что вы думаете? — повторил Ратлидж, стараясь скрыть нетерпение в голосе.

— Вряд ли кто-то из них является вашим убийцей, — ответил Форрест, невольно подчеркивая слово «ваш», как бы оставляя себя в стороне от этого дела. — Возьмем для начала мисс Вуд. Я никогда не видел, чтобы она пререкалась с полковником, не видел и не слышал. Он давал ей все, что она пожелает, ей не о чем было беспокоиться.

— А что, если она хотела получить что-то, что он не мог ей дать?

Форрест засмеялся:

— И что бы это могло быть? Не могу придумать ни одной вещи, которой бы у нее не было! Она любящая девушка, абсолютно неэгоистичная, не упрямая.

— Ну, дальше, Уилтон?

— Он собирается жениться. Вернейший путь потерять невесту — причинить любой вред полковнику, не говоря об убийстве. Здесь, прямо перед свадьбой? Это было бы безумием! И что с того, что они ссорились в ночь убийства? Даже если это так! Вам это много дает? На мой взгляд, для убийства недостаточно! Если нет никаких других улик.

— Тогда почему Уилтон не придет ко мне, не расскажет правду, что было причиной ссоры?

Форрест пожал плечами:

— Может быть, что-то случилось во Франции, о чем знают только они. Может быть, что-то такое, что, как думал капитан Уилтон, полковник не хотел бы знать. Что-то личное.

— Да, он так и сказал, — ответил Ратлидж, поднимаясь и начиная шагать по комнате. — Но мы не знаем сути ссоры, так ведь, и, пока мы этого не узнаем, я не намерен вычеркивать из списка мисс Вуд. Миссис Давенант?

— Очень уважаемая дама. Она вряд ли в принципе могла совершить убийство. И в любом случае, с какой целью?

— Не знаю. Была ли она когда-нибудь влюблена в полковника? Или в Уилтона?

— Никаких слухов на этот счет. Если бы она была влюблена в кого-то, кроме собственного мужа, наверняка хранила бы это в секрете. И вообще я как-то не могу себе представить ее бегающей за полковником с заряженным ружьем в руках. Если бы она ревновала к Леттис Вуд, убийство полковника ей бы все равно не помогло.

— А если бы обвинили в этом убийстве капитана или Леттис Вуд?

— Если бы обвинили капитана, она бы вместо него получила повешенного, так ведь? И я не могу понять, каким образом она могла бы переложить вину на мисс Вуд. Кроме того, если бы над головой мисс Вуд нависла реальная угроза, я думаю, что Уилтон вышел бы и сказал, что это он виновен в смерти полковника, чтобы защитить девушку. И миссис Давенант должна знать это так же хорошо, как и я. Словом, это было бы слишком большим риском, который ей следовало бы принять в расчет.

— А Кэтрин Тэррант?

Форрест неожиданно насторожился:

— А что у нее общего со всем этим?

— Я знаю насчет немца, Линдена. Она хотела выйти за него замуж и попросила Харриса помочь им. Вместо этого Линдена забрали отсюда, и он погиб. Женщины могут убить и за меньшее, а ее чувства к Линдену вовсе не были простым увлечением, это была настоящая страсть.

— Вы на ложном пути! Мисс Тэррант могла бы пожелать страданий кому-то сразу же после того, как узнала, что случилось с немцем, — в таком она была отчаянии. Да, я допускаю это. Но в подобных случаях не медлят, не ждут год или два! А сразу отдаются жажде мести — горячей, бешеной.

— Значит, вы думаете, что она может испытывать чувство мести?

Форрест покраснел, что означало: «Не заставляйте меня говорить о Кэтрин Тэррант! Я сказал, что она была очень травмирована, она могла бы немедленно совершить какую-то глупость, будучи вне себя от горя. Но не убийство».

Ратлидж изучал его.

— Вам она нравится, так ведь? Вы не хотите думать о ней как об убийце.

Форрест ответил сухо:

— Мне всегда нравилась эта девушка, не вижу в этом ничего плохого. Жители Аппер-Стритема демонстративно избегали ее, когда узнали о ней и о немце. Обращались с ней как с грязью, почти все. И моя жена тоже. Как будто она совершила что-то постыдное.

— Как они узнали о Линдене?

— В точности не могу сказать. Но у меня есть подозрение. Она сделала все и даже больше, чтобы узнать, куда отправили немца, и люди начали болтать. Правда, это были лишь слухи, сплетни. Никто не знал настоящей правды. Поэтому я думаю, что в глумлении над ней надо винить Карфилда. Он был в Уорвике, когда она вернулась на поезде из Лондона, и он предложил отвезти ее домой. Она была полумертвой от горя и могла рассказать ему всю историю, не думая. Во всяком случае, он сделал несколько ханжеских замечаний в следующее воскресенье о любви к нашим врагам, об исцелении военных ран — и это был точный удар. Тогда реальность войны коснулась нас всех: возвращались инвалиды, раненые — и мертвые. В общем, история о том, что Кэтрин хотела выйти замуж за военнопленного, да только он умер, разлетелась по всему Аппер-Стритему. И что между ними что-то было. Что она даже с ним спала.

— Я слышал, что Карфилд добивался Леттис Вуд.

— Да, это правда. Ему бы очень хотелось жениться на подопечной полковника, но попробуй догадайся, насколько его интересовала сама мисс Вуд. Были те, кто говорил, что он вообще неспособен любить кого-нибудь, кроме себя. И это правда. Я никогда не встречал человека более увлеченного своим собственным комфортом. — Губы Форреста неприязненно скривились. — Прекрасно, он служитель Бога, но я его не люблю, никогда не любил.

— Ройстон? Что вы о нем знаете?

— Хороший человек. Работящий, надежный. Было время, когда он самолично пахал и сеял. Его авторитет в поместье «Мальвы» рос. И на девушек он поглядывал. Но он довольно быстро успокоился и устроил свою жизнь. — Форрест улыбнулся. — Как и мы все.

— Не было между ним и полковником ничего, что привело бы к убийству?

— Не думаю, что могла найтись причина, из-за которой мистер Ройстон пожелал бы кого-нибудь застрелить.

— Он не женат?

— Я бы сказал, что он женился на «Мальвах». Много лет назад у него была какая-то девушка. Когда ему было лет двадцать шесть — двадцать семь. Эллис Незербай из Лоуэр-Стритем, хорошенькая и милая, но болезненная. Умерла от чахотки. Он всегда поглядывал на Кэтрин Тэррант, но он ей не подходил, если вы понимаете, что я имею в виду. Деревенщина. А она леди. Знаменитая художница. У меня в Лондоне живет кузен. Он говорит, что ее картины в моде.

— Значит, мы вернулись обратно к Мейверсу, так?

— Да. — Форрест с сожалением согласился. — Но маловероятно, что мы найдем что-нибудь против него.


Ратлидж испытывал неудовлетворенность, и это чувство усилилось из-за того, что он встретил по дороге в гостиницу Мейверса.

— Не похоже, что вы добились успехов, — сказал Мейверс, его козлиные глаза злобно сверкали. — Вы ухватили мое ружье, но не ухватили меня. И не ухватите, запомните мои слова. Я приведу столько свидетелей, сколько хотите.

— Вы с такой настойчивостью продолжаете мне об этом напоминать, — сказал Ратлидж, получая злобное удовольствие от вида распухшего носа Мейверса. — Интересно, почему?

— Потому что мне нравится видеть угнетателей масс угнетенными. Как вы заметили, у меня свой интерес в этом деле — профессиональный интерес, даже так можно сказать.

Ратлидж изучал его.

— Вам нравится доставлять неприятности людям, вот и все.

— Дело в том, что мне нравится думать, что смерть полковника — это в какой-то мере моя заслуга. Все те часы, что я провел на рыночной площади, выступая против помещиков и капиталистов — в то время как сельские дураки оскорбляли меня, — прошли не напрасно. Кто знает, возможно, я заронил идею в чью-то голову, и это первый слабый луч восстания, возвещающий спасение от тирании богатеев. — Он вскинул голову, размышляя над сказанным. — Да, кто знает? Причина убийства полковника, возможно, коренится в моих словах.

— Что делает вас соучастником преступления, я полагаю?

— Но не приводит меня в суд, правда? Желаю вам доброго дня, хотя надеюсь, он таким не будет! — Майверс пошел дальше, довольный собой.

Ратлидж окликнул его:

— Вы на днях говорили что-то о пособии. Вы на него живете?

Мейверс повернулся:

— Да. Плата за вину, вот как это называется.

— И кто вам платит?

— Мое дело — знать, а ваше — докопаться, — осклабился Мейверс. — Если сможете. Вы же человек из Лондона, присланный сюда навести порядок.


Перед гостиницей Ратлидж увидел маленькую тележку. Редферн вышел встретить его, вытирая руки о полотенце.

— Мисс Соммерс, сэр. Я отвел ее в боковую гостиную. Вторая дверь под лестницей.

— Она давно здесь?

— Не больше получаса, сэр. Я принес ей чаю, когда она сказала, что хочет подождать.

Ратлидж прошел к боковой гостиной.

Это была приятная комната со стенными панелями, портьеры прикрывали распустившийся у большого окна розовый куст. В одном углу стоял письменный стол, в тени розового куста — несколько стульев и чайный столик на колесиках.

Хелена Соммерс, прямо держа спину, смотрела в одно из окон, выходившее в крошечный, заросший травой садик, где кружились пчелы. Она повернулась на звук открывающейся двери:

— Здравствуйте, Мэгги сказала, что вы хотели меня видеть. Она не любит чужих в доме, поэтому я подумала, что лучше всего мне прийти к вам.

— Это касается капитана Уилтона. В утро убийства вы видели его с холма.

— Да, конечно.

— Что было у него в руках?

— В руках?

— Рюкзак. Палка. Еще что-то?

Хелена нахмурилась, вспоминая.

— У него была трость. Она всегда при нем. И тогда он выглядел как обычно.

— Больше ничего? Вы уверены?

— А у него что-то еще должно было быть?

— Мы просто стараемся быть точными.

Она изучала его.

— Вы спрашиваете, было ли у капитана ружье, правда? Ваше расследование указывает на него? С какой стати ему убивать полковника Харриса? Ведь капитан женится на его подопечной!

— Уилтон был меньше чем в миле от дома полковника незадолго до свершения убийства. У нас есть основания думать, что они находились не в лучших отношениях.

— И поэтому капитан протащил ружье практически у всех на виду, не уверенный в том, что у него будет шанс его использовать, надеясь где-нибудь наткнуться на Чарлза Харриса? Абсурд!

Ратлидж очень устал. Хэмиш опять заворочался в глубине его сознания.

— Почему абсурд? — резко спросил он. — Кто-то же убил полковника; у нас есть тело, достаточно мертвое, чтобы понять, что оно принадлежит человеку, которого убили.

— Ну конечно, — сказала Хелена мягко, казалось поняв его состояние. — Но почему обязательно убийцей является кто-то из Аппер-Стритема? Полковник Харрис был в действующей части. Пять лет он провел во Франции, и мы понятия не имеем, что происходило с ним во время войны, кого он встречал, что могло произойти, не знаем солдат, которые погибли или остались инвалидами из-за его приказов. Если бы я хотела отомстить — я бы убила человека в его доме, а не в своем. Можно добраться в Уорвик на поезде из любой части Британии, а потом пройти пешком до Аппер-Стритема.

— С ружьем?

Хелена осеклась и через мгновение ответила:

— Конечно нет. Не так открыто. Но люди могут переносить вещи, не вызывая подозрений. Рабочий с ящиком для инструментов, торговцы с образцами для продажи никогда не привлекут внимания. Вас не интересует, что там внутри, когда вы видите, что человек несет что-то принадлежащее ему.

Ратлидж неохотно кивнул. Она была права.

— Я не предполагаю, что именно так и произошло, я просто хочу сказать, что Марку Уилтону нужна была очень веская причина для того, чтобы убить опекуна невесты практически накануне свадьбы.

Ратлидж как будто услыхал Леттис, несколько часов назад отменившую свадьбу из-за траура.

В том, что сказала Хелена Соммерс, был смысл. И это давало достаточное основание для игнорирования заявления Хикема. Но ее аргументы говорили о том, что для выбора подозреваемого ему предоставляется вся Англия. Боулс был бы счастлив!

Хелена явно понимала его дилемму. Она сказала сочувственно:

— Мне жаль. Я не должна навязывать свое мнение. Я здесь человек посторонний, я не очень хорошо знаю всех этих людей. Но мне ненавистна мысль о том, что один из них является убийцей. «Никто из тех, кого я знаю, это точно!» Такое наверняка вам часто приходится слышать!

— Полагаю, что люди просто так устроены, — ответил Ратлидж.

Часы в соседней комнате стали отбивать время, и Хелена быстро поднялась.

— Я отсутствовала дольше, чем намеревалась. Мэгги будет волноваться. Я должна идти. — Поколебавшись, она добавила: — Я, конечно, никогда не была на войне и ничего о ней не знаю, кроме того, что можно прочитать в информационных бюллетенях. Но полковник Харрис как офицер наверняка совершил что-то такое, о чем как человек не хотел бы говорить, — что-то постыдное. Отыскав убийцу, вы, возможно, обнаружите, что его смерть связана с военным временем. А не с теми, кого мы знаем.

Война.

Но если эта женщина права, война опять приводит его к Марку Уилтону, который знал Харриса во Франции.

Или к Кэтрин Тэррант…

Он проводил Хелену к тележке и посмотрел, как пони Холдейнов рысцой побежал по главной улице, а потом пошел на станцию, чтобы поговорить с сержантом Дейвисом. Он отправлял его в Уорвик проверить, по возможности, кто прибывал туда на поезде незадолго до убийства и проследовал в Аппер-Стритем.

Сержант Дейвис размышлял о том, что ему доложить. Он знал всех местных. Никто из чужаков не приезжал в Аппер-Стритем или даже в Лоуэр-Стритем — ни до, ни во время, ни после убийства. За исключением мертвого водителя грузовика. Если бы кто-то появился, новость об этом достигла бы его ушей через несколько часов. Чужаки выделялись, никто их не любил, и о них всегда судачили. Но поехать в Уорвик, провести там время, побыть подальше от когтей инспектора имело смысл.


Ратлидж заканчивал ужинать, когда увидел Марка Уилтона в холле гостиницы. Капитан тоже увидел его и, пройдя через зал, подошел к столу:

— Я хочу поговорить с вами о дознании. И о том, чтобы забрать тело.

— Я собирался к доктору Уоррену. Но это может подождать. Могу я заказать вам что-нибудь выпить?

— Благодарю.

Они отправились в бар, который был полупустым, и заняли столик в углу.

Ратлидж заказал два виски.

— Дознание будет в десять часов, — сказал он. — Не думаю, что оно продлится больше получаса. После этого вы сможете поговорить с гробовщиками.

— Вы видели тело? — спросил Уилтон.

— Спустя три дня после смерти. Я не рассчитывал, что осмотр много даст. Я не видел его на месте убийства, что могло быть важным.

— Я был там, перед тем как его забрали. Все пришли посмотреть. Я не мог поверить, что Харрис мертв, вернувшись невредимым с войны.

— Странно, Ройстон сказал то же самое.

Уилтон кивнул:

— Бывают люди, которые живут как заколдованные. У нас был пилот, ничем особенно не примечательный, если бы не одно но. Он был самым удачливым дьяволом, которого я когда-либо знал. Невидимый в воздухе. По какой-то причине немцы никогда не могли его разыскать. Он находил поле при любой погоде, почти интуитивно. Пять раз терпел аварии и выходил из них всего лишь с несколькими царапинами. Я считал, что Чарлз тоже заколдованный. Я знал, что мои шансы выжить невелики, но мы с Чарлзом планировали встречу в Париже во время нашего следующего отпуска, и я всегда знал, что он будет меня там ждать. Что бы со мной ни случилось. — Уилтон пожал плечами. — Это каким-то странным образом успокаивало, давало уверенность — в разгар хаоса.

Ратлидж понимал, что капитан имеет в виду. В одном подразделении был сержант, который всегда возвращался, и с ним возвращались его люди, поэтому все хотели служить у него. Весть о сержанте разнеслась по всему фронту. В трудные моменты кто-нибудь обязательно говорил: «Ночь была плохой. Но Морган справился. Передай дальше». Как талисман. Никакое сражение, даже самое тяжелое, не могло остановить Моргана.

Однажды он спросил сержанта, как ему удается такое. Морган улыбнулся: «Ну, сэр, если вы во что-то очень сильно верите, вы сделаете так, что это случится».

Но к тому времени Ратлидж уже потерял веру во что-либо, и секрет Моргана ему не помог. Он часто думал, что случилось с этим человеком после войны…

Уилтон посмотрел на свет сквозь бокал, как будто там была не только янтарная жидкость, но и ответы, потом сказал тихо:

— Я удивился не меньше других, когда добрался до конца войны.

Ратлидж понимающе кивнул. Он сам прошел путь от ужаса смерти до желания смерти и до мира, который был более желаем, нежели сама жизнь.

Тяжело вздохнув, будто убийство было для него более легкой темой для разговора, чем военные воспоминания, Уилтон прочистил горло и вернулся к Чарлзу Харрису:

— Как я сказал, я должен был видеть сам. Моя первая мысль была «О боже, Леттис», а вторая «Не могу поверить». — Он остановился. Поскольку Ратлидж никак не прокомментировал его слова, он продолжил: — Простите, вы можете не обращать на это внимания. Я не пытаюсь поколебать ваше суждение.

Уилтон тяжело вздохнул:

— Я слышал, что Хикем лежит мертвецки пьяный у доктора Уоррена. Или больной. История звучит по-разному, в зависимости от того, кто ее рассказывает.

— О чем еще болтают?

— О том, что вы не слишком продвинулись. Что вы бродите в темноте. Но это неправда. Я знаю, что у вас на уме. — Капитан усмехнулся.

— Если не вы убили Харриса, то кто?

— Удобным ответом было бы «Мейверс», не так ли?

— Почему не Хикем, который заявляет, что видел, как вы разговаривали с Харрисом, жарко споря, по его словам, в уединенном месте? Разве не кажется вероятным, что он знал, где взять ружье, и решил, пребывая не в своем уме, как обычно, что ему нужно убить боша? Или офицера, которого он ненавидел? Он был бы не первым, кто это сделал. На самом деле он мог так же легко, как Чарлза Харриса, выбрать вас в качестве мишени. Если бы выпал жребий на вас по пьяной лавочке.

Недоумение, отразившееся на лице Уилтона, сказало Ратлиджу, что история Хикема о том, будто капитан и полковник ссорились, вполне могла быть правдой. Потому что Уилтон заглотал наживку, даже ни о чем не спросив, а задумался о том, какой поворот мог бы произойти в деле из-за показаний Хикема. Для него это был тревожный звонок, напоминающий о том, что, по его собственному заявлению, Хикем не был свидетелем никакой встречи, была она ссорой или нет.

— Я не думаю, что этот человек на такое способен, — ответил капитан, запнувшись. — Возможно, он контуженный, сумасшедший, но не слишком опасный. — Осторожно подбирая слова, он добавил: — И возможно, не имеет значения, видел ли он Чарлза в то утро или думал, что видел. Это в определенном смысле придает смысл всему. Я не могу представить себе кого-то в здравом рассудке, кто бы мог застрелить Чарлза. Это мог бы быть Мейверс. Или Хикем.

Разговор принимал интересный оборот. Делая еще один выстрел наугад, Ратлидж попросил:

— Расскажите мне о Кэтрин Тэррант.

Уилтон покачал головой:

— Нет.

Это было сказано спокойно, твердо, без колебаний. Он осушил бокал и поставил его на место.

— Вы же хорошо ее знали, когда бывали в Аппер-Стритеме перед войной. Фактически, вы были влюблены в нее.

— Нет, я только думал, что был в нее влюблен. Но ее отец был достаточно мудр, чтобы увидеть, что ничего из этого не выйдет, поэтому и попросил нас подождать год-другой, пока мы не придем к взаимопониманию. — Уилтон повернулся на стуле, освобождая затекшее колено. — И он был прав. Прошло несколько месяцев, мы обменялись дюжиной писем и вскоре обнаружили, что писать становится все труднее и труднее. Думаю, что мы оба поняли, что происходит, но формального разрыва так никогда и не произошло. Письма становились короче, потом мы отдалились друг от друга. Мне все еще очень нравится Кэтрин, я ей восхищаюсь, и мне нравятся ее картины.

— А тогда она рисовала?

С кухни донесся грохот, кто-то уронил поднос, затем раздался резкий голос Редферна, отчитывающего кого-то.

— Странно, но никто, кажется, не обнаружил тогда, насколько она талантлива. Да, она говорила что-то о рисовании. Но вы знаете, как это было перед войной, большинство хорошо воспитанных девушек рисовали акварелью или занимались музыкой — это было само собой разумеющимся.

Ратлидж вспомнил уроки сестры и улыбнулся. Франс замечательно пела, но ее акварели были в основном небрежно раскрашенным сумбуром. Ни у одной, он был уверен, никогда не было настоящей рамки. Она училась усердно, искала натуру и давала грандиозные названия своим картинам, но ее учитель в конце концов заключил: «Мисс Ратлидж возмещает душой отсутствие таланта» — и, к всеобщему облегчению, с уроками было покончено.

Уилтон тем временем продолжал:

— И никто даже не задумался, когда Кэтрин сказала: «Я пишу портрет той пожилой женщины, которая доит наших коров, помните ее? У нее прекрасное лицо». — Он посмотрел на Ратлиджа. — А я меньше всех. Я не интересовался ничем, что не имело крыльев! Но эта картина позже получила приз в Лондоне. Когда я пришел на ее первую выставку, я был ошеломлен. Я думал: господи, откуда у Кэтрин такая мощь, такая глубина чувств? Как она смогла измениться за столь короткое время? Но она не изменилась — это всегда было в ней, просто я был слеп. Я считаю, что между увлечением и любовью — большая разница, если возвращаться к этому вопросу.

— А Линден? Не он ли причина изменений в ней? Увидел женщину в милой, невинной девушке, которую вы встретили перед войной?

Уилтон сжал губы:

— Я говорил вам. Спросите мисс Тэррант о ее личной жизни.

— Вы не одобряете этот роман?

— Я был во Франции, пытаясь выжить. Я не мог одобрять или не одобрять, я не знал. Узнал много позже. Фактически, это был Чарлз, который мне рассказал, когда привез меня в «Мальвы». Он считал, что я должен знать, прежде чем наткнусь на нее. Но Кэтрин никогда не говорила со мной о Линдене.

— Винила ли она полковника Харриса в том, что он не передал ее дело должным образом в надлежащую инстанцию? Или Леттис за то, что она не объяснила опекуну, насколько важно это для Кэтрин?

— Говорю вам, мне это неизвестно. Но уверен, что Чарлз сделал бы все, что мог, если бы знал. Хотя бы ради Леттис. Он ее обожал.

— Но он не знал?

— Не могу ответить. Могу сказать, что его штаб был завален письмами от людей, которые хотели получить сведения о своих сыновьях, мужьях, возлюбленных. Однажды он сказал, что чтение этих писем является для него самой тяжелой работой. Иногда их посылали не по адресу, теряли.

— Но, конечно, не письмо от его подопечной? Оно бы не было засунуто в мешок вместе с дюжинами остальных и забыто?

На этот раз Уилтон встал.

— Вы пытаетесь вытянуть из меня какие-то признания, Ратлидж. Я не знаю, что было не так с Линденом. Не думаю, что кто-то знает. Я уверен, что Чарлз сделал бы для этой пары все, что смог, он бы попытался помочь Кэтрин. О господи, он делал все, что мог, для всех в Аппер-Стритеме, так почему не для нее? О том, что делала военная служба, можно было только догадываться. Какой-нибудь неграмотный дурак, сидящий за заваленным бумагами столом в Уайтхолле, мог посчитать своим личным долгом предотвратить любые отношения между военнопленными и его согражданами, что бы ему полковник ни говорил. Аморально, согласен. Но это не имело особого значения; война была почти окончена, и, если бы Линден остался жив, он мог бы сам все сказать. Кто мог предположить, что он умрет от инфлюэнцы? Она все еще убивает людей, никто не может чувствовать себя в безопасности.

— Но, поскольку его забрали отсюда, он умер в одиночестве, и никто не сообщил Кэтрин. Она узнала все гораздо позже.

Уилтон резко засмеялся:

— На войне вы не можете переживать за тех парней, которых посылаете на смерть. Я командовал эскадрильей, я знаю весь этот ад. Человек разлетается на куски от взрыва в траншее, горит в огне, задыхается от газа, лежит, разлагаясь, в грязи. Вы делаете все, что можете, пишете письма о его храбрости, о том, сколько он сделал для своей страны, каким примером он был для своих товарищей, но вы даже не запоминаете его имя, тем более его лицо! У Линдена, как и у любого солдата, был шанс. По крайней мере, она узнала, что с ним стало и где он похоронен!

Ратлидж следил за выражением лица капитана, вспоминая, как Кэтрин Тэррант выглядела, когда говорила о поисках Линдена, и что сказала Салли Давенант о любви Уилтона к полетам, превратившейся в агонию жарких сражений, смерти и страха.

— Это слабое утешение для страдающей страстной женщины.

— Неужели? После всех убийств я вернулся домой героем. Живой и невредимый. Меня пригласили во дворец. Обращались как с королевской персоной. Но я был в госпитале в Дорсете и никогда не забуду, как туда привезли мужчину, которого нашли во Франции. Не знали, кто он, англичанин или немец, оболочка человека, голодающего и просящего подаяние на дороге, может, год, а может, и больше, получеловека-полузверя, хуже Хикема. Я смотрел на него и думал о том, как меня мучили кошмары, будто я сгораю в автокатастрофе, но оказывается, есть и худшие вещи! Более страшные, чем быть слепым или безруким-безногим, с обожженными легкими, со снесенным от выстрела лицом, со сгнившими кишками. Прийти домой живым и не знать, что все закончилось, — это самый страшный ад, какой я могу себе представить!

У Ратлиджа кровь застыла в жилах. Уилтон кивнул и вышел, не понимая, что наделал.

В темных глубинах сознания он услышал смех Хэмиша и залпом прикончил виски. Оно жаром разлилось по телу, слезы едва не выступили на глазах от удушья. Или это были просто слезы?

Он сам себе резко скомандовал. Только не это! Его переполняли эмоции, потом пришла тупая боль отчаяния. Думай, парень. Ради бога!

О чем они говорили? Нет, о ком? Кэтрин Тэррант.

Что делать с Кэтрин Тэррант, как найти к ней ключ? Отмахнувшись от Редферна — виски все еще обжигало горло, — он вышел из бара.

На этот вопрос должна была ответить другая женщина. Салли Давенант.

Глава 11

На следующее утро Ратлидж успел перед самым дознанием спросить у инспектора Форреста, не знает ли тот, кто выплачивает Мейверсу пособие. Форрест покачал головой:

— Я даже не знал, что он получает пособие. Зато теперь понятно, почему он палец о палец не ударит, если только не приходит желание поработать. Его отец служил у Давенантов. Спросите миссис Давенант, может, ей что-то известно.

Коронерское дознание проводилось в гостинице; оно привлекло многочисленных зрителей. Люди приходили пораньше, чтобы занять лучшие места, и терпеливо ждали чего-то интересного, подмечая, кто пришел, а кто нет. Соседи обменивались замечаниями. Интересно, обнародует ли приезжий из Лондона свои находки? Самое главное — удалось ли ему что-нибудь обнаружить? Хотя никому не предъявили обвинение и никого не арестовали, ходили слухи, что сержант Дейвис почти всю ночь провел в Уорике. Вполне возможно, что убийца все же не местный, не из Аппер-Стритема. Многие местные жители готовы были поручиться, что полковника застрелил Берт Мейверс. Однако их надежды не оправдались.

Коронерский суд своевременно заслушал все показания, начиная с описания луга, на котором нашли тело. Под конец представители полиции попросили продлить расследование на неопределенный срок, так как необходимо провести дополнительные мероприятия. Заседание продолжалось всего полчаса. Пожилой коронер, приехавший из Уорика, согласился на продление расследования и распрощался со словами:

— Значит, все решено.

Кивнув Форресту, он вышел на улицу, сел в свой экипаж и укатил. Его сопровождал ропот недовольных.

Сержант Дейвис в тот день вернулся из Уорика в шесть утра; ему предстояло давать показания, ведь тело полковника обнаружил именно он. Ночь у него выдалась трудная, он устал и злился на всех. К тому же, как оказалось, проездил он зря.

— Нет оснований полагать, что убийца приехал сюда на поезде, — сказал он. — Никто не сообщал, что встретил в городе чужаков. Возможно, убийца приехал из других краев, но за то, что он прибыл не из Уорика, я готов поручиться.

Ратлидж, в общем, и не ждал ничего другого. Поблагодарив сержанта, он пошел догонять Салли Давенант. Та на ходу беседовала со знакомой — темноволосой женщиной в сером пальто. Прежде чем Ратлидж поравнялся с женщинами, они распрощались. Салли с вежливой улыбкой развернулась к нему:

— Доброе утро, инспектор!

Утро действительно было добрым. Небо имело тот оттенок синевы, какой бывает лишь в июне. В воздухе витал аромат роз — плетистых в живых изгородях и чайных в садах. Повсюду пели птицы и смеялись дети. В такой день как-то не хотелось думать о смерти.

— Мне нужно поговорить с вами, — сказал Ратлидж. — Не выпить ли нам чаю?

— С удовольствием, особенно после такого сурового испытания, — ответила Салли.

Они повернули назад, к «Пастушьему посоху».

— Я пришла на дознание только ради Марка. Рада, что вы не потребовали присутствия Леттис. По словам Марка, ей сейчас очень тяжко, — вздохнула Салли.

Не желая отвлекаться, Ратлидж сказал:

— Я хотел расспросить вас о Мейверсе. Вы не знаете, кто назначил ему пособие? Может быть, ваш покойный муж? Не предназначалось ли пособие его отцу, как и дробовик?

Салли нахмурилась:

— Инспектор, ни о каком пособии я не знаю. Хью высоко ценил отца Мейверса… он был надежным, честным работником и знал свое дело. Он отличался от своего сына во всех отношениях! Уверяю вас, к Мейверсу, которого вы знаете, Хью относился совсем не так.

— И все же оставил ему дробовик.

— Дробовик Хью завещал не ему, а его отцу, но никто и не подумал ничего менять. Когда прочли завещание, я не стала возражать против того, чтобы ружье досталось сыну вместо отца; видите ли, мне тогда было совсем не до тяжбы из-за ружья. Инспектор, мне хватало хлопот с мужем еще при его жизни. Он способен был очаровать кого угодно, но жить с ним было непросто. Это не значит, что я его не любила, — я любила его. Но после его смерти я буквально разрывалась на части. Признаюсь, помимо горя, я испытала тогда и облегчение. И мне не хотелось в лице Мейверса наживать себе врага. Кстати, мои поверенные тогда обещали все уладить, а я даже не потрудилась выяснить, чем закончилось дело. Во всяком случае, я не собиралась мириться с пожизненной вендеттой, как Чарлз. Понятия не имею, почему он терпел бесконечные издевательства и поношения! Наверное, потому, что он никогда не жил здесь долго и Мейверс не успевал довести его до белого каления. Зато я, понимаете ли, живу в Аппер-Стритеме постоянно.

Они сели за столик; Редферн ковылял по залу, обслуживая многочисленных посетителей. Ратлидж заказал чай.

— Что вы можете рассказать о Кэтрин Тэррант? — спросил он.

Салли Давенант заметно удивилась:

— О Кэтрин? Она-то какое имеет отношение к смерти Чарлза?

— Не знаю. Мне бы хотелось услышать мнение женщины о ней.

Салли Давенант принужденно рассмеялась:

— Ах да, мужчины, наверное, кидаются на ее защиту, верно? Не знаю почему. Поймите меня правильно, я вовсе не считаю, будто ее не следует защищать! — быстро добавила она. — Просто мужчины и женщины на многое смотрят по-разному.

Когда им принесли чашки, чайник и Салли разлила чай, Ратлидж снова спросил:

— Вы знали немца Линдена?

— Если честно, да, знала. Он был ее работником; несколько раз, когда я приезжала в гости, он брал у меня лошадь. Высокий, светловолосый, довольно сильный… — Помявшись, Салли добавила: — Кстати, он чем-то напоминал Марка. Не могу вам точно сказать, в чем было сходство. Я бы ни за что не приняла одного за другого. Но мимолетное сходство… его скорее чувствуешь, чем видишь, понимаете?

Не отвечая, Ратлидж потянулся к блюду с золотой каемкой, на котором лежали маленькие кексы. Они оказались необычайно вкусными.

Салли продолжила не сразу:

— Он был человек образованный, как мне потом сказали, адвокат… и в обычном смысле вполне подходил для Кэтрин. Будь он, скажем, беженцем, бельгийцем или французом, никто бы и слова не сказал… Ну, почти никто. Но он, видите ли, был немцем, одним из тех чудовищ, которые застрелили Эдит Кавелл,[177] протыкали младенцев штыками, убивали и калечили британских солдат… Какой мы испытывали ужас, когда выходил очередной бюллетень раненых и убитых! Сначала те, кто не находил в списках имен родных и близких, вздыхали с облегчением, а потом чувствовали себя виноватыми перед другими… Тогда все мы ненавидели немцев, и сама мысль о том, что кого-то из них можно любить, что за немца можно выйти замуж, казалась… неестественной!

Какая-то женщина, проходя мимо их столика, поздоровалась с Салли, но не остановилась. Ратлидж подождал, пока она отойдет подальше.

— Насколько я понял, когда Линдена вернули в лагерь, об их с Кэтрин отношениях еще никто не знал.

— Совершенно верно. Но можно понять, как чувствовала себя Кэтрин после войны. Она много лет пыталась найти его и как будто немного даже помешалась. А потом, когда она узнала, что он умер, ей стало совсем невмоготу. Карфилд еще усугубил ее положение, хотя считал, что действует из лучших побуждений. С тех пор почти никто у нас с ней не знается, даже не произносят ее имени вслух.

— Вы сказали, что Линден напомнил вам Марка. Может быть, именно сходство толкнуло к нему Кэтрин? Как вы думаете, тогда она все еще была влюблена в Марка?

Салли Давенант покачала головой:

— Нет, к тому времени между ними все давно было кончено. Я сразу поняла, что у них ничего не выйдет. Марк всегда, всю жизнь ухитряется влюбляться не в тех… — Она осеклась, плотно сжала губы, в глазах появилось вызывающее выражение.

Ратлидж терпеливо ждал. Через какое-то время его собеседница, пожав плечами, продолжила:

— Разумеется, я не имела в виду то, что вам, возможно, показалось.

Хотя Ратлидж думал, что она имела в виду именно то, что ему показалось, он спросил:

— Что же вы имели в виду?

— В то время, когда Кэтрин познакомилась с Марком, она еще не открыла в себе талант. Да, она и тогдарисовала, но живопись еще не стала целью ее жизни — понимаете, о чем я? По-моему, после того как ее дар вырвался бы на свободу, он встал бы между ними… К тому же Кэтрин не разделяла страсти Марка к полетам. Даже если бы их не разлучила война, что у них была бы за семья?

В зал вошел Карфилд; он тепло улыбнулся миссис Давенант и сухо кивнул Ратлиджу.

— А Леттис?

Салли ответила не сразу. Она тщательно подбирала слова:

— Не думаю, что у них что-нибудь получится… в конце концов. Видите ли, Леттис всегда, всю жизнь обожала Чарлза. Она его боготворила. Ни одному мужчине не захочется жить в тени такого обожания. Будь Чарлз старше… Марк еще сумел бы смириться. Но быть вторым — это не для Марка! Всякий раз, о чем бы ни заходила речь, ему бы приходилось выслушивать: «Чарлз то» и «Чарлз это».

— Не потому ли Леттис влюбилась в Уилтона, что он был красавцем и героем? Возможно, ее опекун специально пригласил Уилтона к себе в гости, чтобы познакомить с ней? Не овладела ли ею безрассудная страсть, одержимость, как случилось с Кэтрин много лет назад?

— Нет, что вы! Надеюсь, вы заметили, что Леттис довольно зрелая для своих лет. Наверное, все дело в том, что она очень рано осиротела; ей пришлось с юных лет учиться быть независимой. Чарлз более или менее культивировал в ней самостоятельность. Его ведь могли в любое время убить, а он хотел, чтобы его подопечная была способна продержаться и одна! Нет, Леттис никогда не была романтичной и наивной девочкой; по-моему, именно это и притянуло к ней Марка. Он столько влюблялся в хорошеньких глупышек, которые считали его отважным героем, рыцарем на белом коне. А на самом деле Марк человек очень замкнутый; иначе и быть не может, ведь он много времени проводит один в воздухе. Чарлз рядом с ним казался таким… открытым. В то время как Хью отличался каким-то разрушительным обаянием… огромным, пусть и неглубоким, Чарлз… даже не знаю, как сказать. По-моему, он обладал особой физической притягательностью. Стоило ему войти в комнату, и он каким-то образом сразу приковывал к себе всеобщее внимание — исключительно тем, что находился там. Мужчины считались с его мнением, женщины находили его чутким и отзывчивым. Такое сочетание силы и нежности встречается довольно редко.

— Но самым красивым из них троих, конечно, считался Марк?

Салли Давенант усмехнулась и налила себе еще чаю; затем подлила чаю и Ратлиджу.

— О да, разумеется! Уверяю вас, если бы он вошел сюда сейчас, все женщины сразу бы его заметили… и начали прихорашиваться! Сколько раз я была тому свидетельницей… У Хью было обаяние, у Марка — красивая внешность, а у Чарлза — харизма. Разница в том, что Хью и Чарлз умели распорядиться своими дарами. Марк не чванится, не позирует; он никогда не был самодовольным павлином. Вот его главная слабость. От красавцев слишком многого ждут.

— Потому-то вам и кажется, что он бы не смог жить в тени Чарлза Харриса?

— Конечно. Я думаю, именно поэтому Марк не пробовал ухаживать за мной — ведь Хью умел очаровать буквально всех… Более того, он часто пользовался обаянием как средством добиться своего. Жить с ним было непросто. Представьте: только что вы на седьмом небе от счастья, а в следующий миг он разбивает вам сердце! И хотя в конце я почти возненавидела его, было уже поздно. С Хью я разучилась верить кому бы то ни было… Выйдя за Марка Уилтона, я бы стала настоящей мегерой! Кстати, он все прекрасно понимает.

Последние слова были произнесены легко, с улыбкой, но за ними крылась боль; Ратлидж все понял по глазам и по голосу своей собеседницы. Он сочувствовал Салли Давенант, но не переставал думать о том, что она сказала ему в первый день, когда он с ней заговорил, — что Марк Уилтон был бы глупцом, если бы причинил вред опекуну Леттис, ведь это самый верный способ ее потерять.

Сейчас Салли сама себе противоречила.

Интересно, понимала ли она, что только что подсказала мотив убийства? Причем не свой, а Марка Уилтона.

А может, все как раз наоборот! Возможно, Салли Давенант очень хочет отомстить и одним ударом уничтожить всех троих — Леттис, Чарлза и капитана! В результате Леттис останется такой же одинокой и опустошенной, как и сама Салли. А может, именно Салли выдала Кэтрин и ее любовника-немца? Женщины часто угадывают нечто подобное. Так, его сестра Франс всегда знает о грядущем скандале еще до того, как соседи начинают сплетничать.

Как будто прочитав его мысли, Салли тихо сказала:

— Но вы хотели что-то узнать о Кэтрин, а не обо мне. Знаете, ее отец научил ее стрелять. Если бы она хотела застрелить Чарлза, она бы знала, что сделать, на что нажать. Но почему сейчас — ведь столько времени прошло? Я всегда считала ее страстной, порывистой натурой: достаточно взглянуть на ее картины! Она не хладнокровна… — Салли умолкла.


День выдался утомительным. Хикем так и не пришел в сознание настолько, чтобы его можно было допрашивать, а доктор Уоррен вел себя несносно — видимо, от недосыпа. Его маленькая пациентка умирала, и доктор понятия не имел, что с ней случилось. Когда Ратлидж попробовал расспросить его о Хикеме, доктор отрезал:

— Поедемте со мной, посмотрите на ту девочку, а потом, черт вас дери, посмейте только сказать, что жизнь Хикема стоит ее жизни!

Ратлидж вернулся на луг; он обошел его вдоль и поперек, пытаясь представить себе убийство, испуганную лошадь, выпавшее из седла тело. Он старался уловить в воздухе ту ненависть, которая привела к убийству. Почему всадник и его убийца встретились именно здесь? Долго ли убийца подкарауливал жертву? Знал ли он, какую дорогу для прогулки выберет в то утро полковник? Если да, то первый подозреваемый — Ройстон. Или Леттис. Хотя, может статься, еще накануне, до ссоры, полковник за ужином обмолвился о своих планах, а Уилтон все запомнил. А может, убийца просто шел следом за Харрисом от самого переулка. Тогда под подозрение снова попадает Уилтон. Или Хикем? Или Кэтрин Тэррант пришла на луг с утра пораньше и прихватила с собой дробовик? А может, полковника поджидала миссис Давенант?

Если отвлечься от погибшего любовника Кэтрин Тэррант, ссоры с Марком Уилтоном и, возможно, ревности миссис Давенант, ничто не делало полковника Харриса мишенью. Если, конечно, его не пристрелил Мейверс, в чем Ратлидж сильно сомневался.

Почему, расследуя это убийство, он никак не может справиться со своими эмоциями?

Возможно, в деле есть обстоятельства, которых он еще не знает… Возможно, он должен был задать кому-то какие-то вопросы, но не задал… Не увидел каких-то связей, зацепок…

А может быть, собственная больная психика стоит у него на пути?

Почему он утратил мощный дар вдохновения, который раньше так хорошо служил ему? Раньше ему удавалось понять, почему жертва непременно должна была умереть! Он понимал, почему один человек желал смерти другому. Вероятно, утрата дара как-то связана с потерей невинности… На войне Ратлидж понял, что и он не лучше тех убийц, на которых раньше охотился. Он больше не на одной стороне с ангелами, отсечен от того, кем когда-то был!

Ратлидж мрачно усмехнулся. Может статься, раньше он лишь хитрил, играл в игру, которая ему хорошо удавалась. Тогда он прекрасно умел отстраниться от пламени чувств, сжигающего все на своем пути. Он так часто прибегал к этой уловке, что сам поверил в свои необычайные способности. Сейчас он лишь с большим трудом представлял себе того человека, каким был в 1914 году. Тогда он считал себя реалистом, привыкшим рыскать в самых темных уголках человеческой психики. Позже, в окопах, он понял: даже ад и вполовину не так страшен, как эти самые темные уголки.

Правда, сейчас его чувства не имеют никакого значения. Сейчас от него ждут одного: чтобы он делал свое дело. Никаких излишеств, никакой сложности, никаких волшебных находок — только ответы.

Если он не в состоянии делать свое дело, как ему жить дальше?

Ратлидж зашагал в сторону «Мальв», стараясь понять, какой дорогой несся домой конь и откуда выехал на луг Харрис.

Что-то не складывалось. Если Харрис был в том переулке, где их с Уилтоном видел Хикем, он, скорее всего, уже возвращался в «Мальвы», а не выезжал на прогулку! Кстати, почему Леттис в то утро не поехала кататься вместе с опекуном? Почему она с такой болью сказала об этом, как будто ее разум в тот миг блуждал где-то еще?

Ратлидж брел наугад; хорошо развитая способность ориентироваться на местности вывела его в нужное место. Вдали показались трубы домика, который сняли на лето сестры Соммерс. Вот за деревьями мелькнула и колокольня; значит, и городок недалеко. Интересно, видна ли с колокольни эта часть поместья? Надо проверить…

Пройдя еще немного, Ратлидж увидел крышу дома полковника и конюшню. Что можно увидеть со стороны усадьбы? Там вполне удобный наблюдательный пункт…

Можно ли было оттуда следить за полковником Харрисом и точно знать, что встретишь его в некоем определенном месте? А может, встреча была чистой случайностью? Нет, ведь убийца пришел вооруженным, готовым убивать…

Обходя вспаханные поля, где дружно поднимались темно-зеленые молодые всходы, Ратлидж вскоре увидел и сад, и перелаз, и дорогу, обсаженную с двух сторон живой изгородью. Он дошел до развилки. Одна утоптанная тропа, отходящая от нее, вела к конюшне и хозяйственным постройкам, другая, мощеная, вела через живую изгородь к живописному парку. Ратлидж зашагал по второй тропе. Сначала он очутился на огороде; за огородом несколько клумб было отведено под лекарственные травы и цветы для срезки. Оттуда он вышел на лужайку перед самым домом.

Теперь Ратлидж точно знал, куда идти. Он быстро зашагал вдоль живой изгороди, ужасно напугав садовника, который занимался прополкой, стоя на коленях. Увидев незнакомого человека, садовник, кряхтя, поднялся, сдернул кепку и воззрился на Ратлиджа. Инспектор улыбнулся:

— Я к мистеру Ройстону.

— А… нету его дома, сэр, нету мистера Ройстона. Наверное, еще с дознания не вернулся.

— Тогда я пройду в дом и подожду его. Спасибо! — Ратлидж кивнул и пошел дальше.

Садовник смотрел ему вслед. На его загорелом, морщинистом лбу отчетливо проступила испарина.

Ратлидж прошел к дому напрямик, через лужайку; взойдя на крыльцо, позвонил. Когда ему открыли, он сказал, что хочет видеть не Лоренса Ройстона, а Леттис.

Глава 12

К удивлению Ратлиджа, Леттис Вуд распорядилась, чтобы он поднимался в малую гостиную. Сама она уже ждала его там. Комната утопала в солнечном свете.

— Дознание закончено, мисс Вуд, — официально начал Ратлидж. — Пока мне нечего вам сообщить.

— Да, я понимаю, — тихо ответила она, жестом показывая ему на кресло.

На столе стояла большая хрустальная ваза с цветами. Из сада Салли Давенант? Или здешние, из «Мальв»? На фоне строгого траурного платья Леттис цветы казались особенно яркими и пестрыми; они еще больше подчеркивали ее бледность.

— Неужели так трудно найти убийцу?

— Иногда — да. Когда убийца… не хочет, чтобы его… или ее… нашли, и след, вот как сейчас, уже остыл. — Ратлидж сел в кресло напротив Леттис, спиной к окну.

Глаза у нее были темными от боли.

— Вы видели… тело моего… полковника?

Застигнутый врасплох, он ответил:

— Нет, не видел.

— Я тоже. — Она осеклась. — Когда-то, еще в детстве, я читала одну историю… Дело происходило в средневековой Норвегии или, может, Шотландии, в общем, в далеком краю, где, как мне тогда казалось, люди ведут себя вовсе не так, как мы, англичане. Кто-то убил местного жителя, и вождь клана никак не мог понять, кто же убийца. И он приказал всем, кто явился на похороны, пройти мимо носилок, на которых лежал покойный, и приложить руку к его ране. Все так и сделали, но ничего не случилось. Вождь приказал обыскать всю деревню. В конце концов, нашли еще одного местного жителя, который спрятался под перевернутой лодкой. Тот человек не желал ни видеть убитого, ни дотрагиваться до него, он боялся того, что может случиться, если он это сделает. Боялся, что рана на теле покойного во всеуслышание обвинит его в грехе, который не имел никакого отношения к убийству. Поэтому он и убежал. Тогда я была слишком мала и ничего не поняла. Мне казалось, что трус оказался мудрее остальных, потому что не хотел дотрагиваться до мертвеца. — Леттис вертела в руках серебряную шкатулочку, которую взяла со стоящего рядом стола. — А мне хотелось пойти к Чарлзу. Подержать его за руку… сказать ему, что я люблю его… и попрощаться с ним. Но доктор рассказал, как его убили. И теперь мне невыносима сама мысль об этом… я вообще не могу думать о Чарлзе, потому что, когда я о нем думаю, я вижу… чудовище! Вы и представить себе не можете, какой виноватой и какой одинокой я себя чувствую… и никак, никак не могу утешиться!

Ратлидж вспомнил первые трупы, увиденные им во Франции: грязные, непристойные, дурно пахнущие, не похожие в своем уродстве на людей. Потом они долго являлись ему во сне. Застывшие, нелепые, страшные — им невозможно было сострадать, к ним можно было испытывать только отвращение. Живые боялись, что скоро и они станут такими же и их, как дрова, побросают в кузов грузовика.

— Смерть редко бывает приятной, — не сразу ответил он. — Иногда глубокие старики выглядят в смерти достойно… А убийство, что бы там ни думал убийца, никогда не ставит точку…

Леттис покачала головой.

— Лоренс Ройстон рассказывал, что однажды убил ребенка… Произошел несчастный случай. Девочка выбежала на дорогу перед самой его машиной; он ничего не успел сделать, все было кончено в один миг. Но он до сих пор помнит все, как будто это было вчера: лица родителей, горе, маленькое искореженное тело. Две девочки играли на дороге — и вдруг смерть! — Леттис печально улыбнулась. — Ройстон хотел мне помочь, сказать, что ни один из нас не избавлен от боли. Хотел по-доброму — понимаете, по-доброму! — посочувствовать мне. Он очень добрый человек. Но утешения я от его слов не получила.

На дереве за открытым окном запела птичка. Ее веселая звонкая песенка казалась особенно неуместной рядом с негромким разговором о смерти.

— Вы по-прежнему хотите, чтобы убийцу Чарлза повесили? — спросил Ратлидж, пристально наблюдая за своей собеседницей.

Леттис вздохнула и ответила вопросом на вопрос:

— Вы и правда думаете, будто его могла убить Кэтрин Тэррант?

— Не знаю. Мы по-прежнему лишь предполагаем. Кто убийца? Кэтрин Тэррант? Марк Уилтон? А может быть, миссис Давенант. Ройстон. Хикем. Мейверс.

Леттис нетерпеливо взмахнула рукой:

— Значит, вы совсем ни до чего не додумались. Гадаете в темноте.

— А может, его убили вы?

Комната наполнилась нежным ароматом; Ратлидж так и не понял, принес ли его ветерок из сада, или это был аромат духов.

— Я?!

— Мисс Вуд, — сухо заметил Ратлидж, — я никого не имею права исключать.

— Если бы я… почему-либо… собралась кого-то убить… я бы ни за что не взяла дробовик! И не стала стрелять в лицо!

— Убить можно разными способами, — ответил Ратлидж, внезапно вспомнив о Джин. — Жестокость тоже убивает.

Леттис вспыхнула, как будто он ее ударил. Она вскочила и почти побежала к двери.

— О чем вы говорите? Нет, и слышать не желаю! Прошу вас… уйдите. Мне нечего больше вам сказать. — Ее странные глаза пылали гневом, отчего лицо стало сильным и страстным. — Делайте то, ради чего приехали, и возвращайтесь в Лондон!

— Извините… я вовсе не хотел… — забормотал Ратлидж.

Он тоже встал и протянул к ней руку, словно умоляя не звонить, не звать Джонстона. Хэмиш у него в голове оживился: «А она тебя еще завлечет, помяни мое слово! Уноси-ка ноги, приятель, пока цел!»

Ратлидж сделал вид, будто ничего не слышит.

— Взгляните на дело с моей точки зрения, — продолжил он. — Пока у меня есть показания лишь одного свидетеля, и они указывают на Марка Уилтона. Я не спешу арестовывать его, чтобы позже не пришлось отпустить убийцу за недостаточностью улик. Вы понимаете, чем для него чревато такое суровое обвинение? И для вас, кстати, тоже, если вы сейчас или потом выйдете за него замуж. Подумайте, вы знали Чарлза Харриса так же хорошо, как и все, если не лучше. Знали его как человека, а не как солдата, землевладельца, хозяина. Помогите мне найти убийцу полковника, если, конечно, он вам небезразличен.

Леттис в упор смотрела на него; она по-прежнему злилась. Но Джонстона не позвала. Плавно и грациозно она подошла к окну. Ратлидж вынужден был повернуться, чтобы смотреть ей в лицо.

— Тогда чего вы хотите? Чтобы я бросила тень на кого-то другого?

— Нет. Чтобы вы помогли мне как можно яснее представить тот последний вечер.

— При их ссоре я не присутствовала!

— Но вы можете судить, что тогда произошло. Если я задам вам нужные вопросы.

Леттис молчала, и Ратлидж стал думать, пытаясь представить, что тогда могло произойти.

Три женщины. Трое мужчин. Кэтрин Тэррант, Леттис Вуд, Салли Давенант. Чарлз Харрис, Марк Уилтон и немец по фамилии Линден. Что связывало их всех? Ратлидж пока этого не знал. И все же их что-то объединяло. Любовь и ненависть. Линден мертв. Харрис убит. И Уилтона тоже ждет смерть, если суд устроят показания Хикема. Мужчин не станет. Всех троих.

Мысли его невольно вернулись к Кэтрин Тэррант.

— Возможно ли, чтобы… — медленно заговорил Ратлидж, — в тот вечер после вашего ухода ваш опекун и капитан Уилтон поссорились из-за мисс Тэррант? Возможно ли, чтобы после обсуждения вашей свадьбы речь каким-то образом зашла о ней?

По отрывистому ответу Леттис Ратлидж понял, что она снова успела возвести вокруг себя оборонительный барьер.

— Понятия не имею, о чем вы говорите! Зачем им ссориться из-за Кэтрин?

— Может быть, полковник предупредил капитана, что Кэтрин Тэррант по-прежнему тяжело переживает смерть Линдена и готова на любые отчаянные поступки? Что она хочет отомстить кому-то из них? Скажем, расстроить вашу свадьбу… А капитан, возможно, не желал слушать обвинения в ее адрес и встал на ее защиту, чем разозлил полковника Харриса.

— Если бы Чарлз беспокоился, он бы непременно поделился своими мыслями, только не с Марком, а со мной. Но мне он ничего не говорил.

— Но на следующее утро вы не поехали с ним кататься. И он не успел высказать вам, что у него на душе.

Леттис открыла было рот, собираясь ответить, но передумала. После неловкой паузы она воскликнула:

— Вы хватаетесь за соломинки!

— Свидетель видел их вдвоем, и они все еще спорили… Их видели утром, незадолго до гибели полковника. Если они ссорились не из-за свадьбы, тогда из-за чего? Или из-за кого?

Леттис стояла спиной к окну; Ратлидж не видел ее глаз, только ореол темных волос.

— Из нас двоих полицейский вы, верно? — заметила она.

— А что вы думаете о миссис Давенант?

— Салли? Она-то тут при чем, ради всего святого?

— Она очень любит своего кузена. Возможно, вашего опекуна беспокоила такая пылкая привязанность. Или, наоборот, Марк Уилтон ревновал вас к опекуну, так как понимал, какое важное место занимает полковник Харрис в вашей жизни.

Леттис стала перебирать стебли цветов в вазе, как будто вдруг ослепла и могла лишь на ощупь определить, какие они.

— Если бы Марк хотел жениться на Салли, он бы сделал это еще восемь лет назад — времени у него было достаточно. Когда он получил отпуск во время войны, Салли специально ездила в Лондон, чтобы повидаться с ним. Разумеется, он к ней нежно привязан. Ну, а Чарлз… Марк знает, как я к нему отношусь… то есть относилась. — Леттис помолчала. — Нет, все-таки отношусь, в настоящем времени. Можно подумать, со смертью человека все кончается! Можно подумать, после смерти перестаешь любить, перестаешь отводить тому, кто ушел, место в своей жизни. Я так хочу, чтобы он вернулся. И вместе с тем боюсь думать о нем — вижу перед собой лишь нечто ужасное, страшное… — Она запрокинула голову, стараясь не заплакать, и вдруг спросила:

— Вам снятся трупы, которые вы видели на войне?

— Иногда… — Застигнутый врасплох, Ратлидж ответил прежде, чем успел подумать.

— После того как умерли родители, я часто видела их во сне. Но тогда я была слишком мала и не понимала, что такое смерть. Мама и папа приходили ко мне сияющими ангелами. Они наблюдали за мной с неба, следили, хорошо ли я себя веду. Знаете, когда я впервые попала в «Мальвы» и увидела здесь на потолке Венеру, я решила, что это моя мать. Как ни странно, я почувствовала огромное утешение… — Леттис запнулась и продолжила совсем другим тоном: — За свои соломинки хватайтесь без меня. Извините. Больше я ничем не могу вам помочь.

Ратлидж понял, что должен уйти. Он встал.

— Мне бы хотелось еще раз допросить ваших слуг. Вы передадите Джонстону, что даете свое разрешение?

— Да, говорите со всеми, с кем считаете нужным. Главное, положите этому конец! — Он услышал в голосе Леттис мольбу; гнев ушел вместе с болью и еще чем-то, чего он не мог точно определить.


Весь следующий час Ратлидж беседовал со слугами, но неотступно думал об одинокой женщине, горюющей совсем рядом — за несколькими стенами и дверями.

Мэри Саттертуэйт испуганно повторила то, что говорила раньше: она не знает, о чем спорили хозяин и капитан, но мисс Вуд тогда сказала ей, что они обсуждали приготовления к свадьбе. Похоже, из-за их разговора у мисс Вуд и разболелась голова; она пошла к себе и попросила, чтобы ее не беспокоили.

— Полковник и капитан часто ссорились?

— Нет, сэр, что вы! Никогда они не ссорились, разве что повздорят из-за скачек или какого старого сражения… Мужчины часто спорят, знаете ли. Никто не любит признавать себя не правым.

Ратлидж улыбнулся:

— А кто был не прав в том случае? Полковник? Капитан?

Мэри нахмурилась и смерила его серьезным взглядом:

— Не знаю, сэр… — Помолчав, она нехотя сказала: — По-моему, сэр, тогда был не прав полковник.

— Почему?

— Взял да и грохнул бокал об дверь… Понимаете, швырнуть бокал в капитана он не мог, ведь тот уже ушел. Полковнику, видно, стало досадно, что за капитаном осталось последнее слово. Вот он и дал волю гневу. А может, чувствовал себя виноватым… Мужчины, знаете ли, злятся, когда они не правы, сэр. А полковник, похоже… частенько бывал не прав.

Наблюдение Мэри показалось Ратлиджу весьма проницательным. Он спросил, какие отношения связывали капитана и полковника в целом. Приятельские, ответила Мэри. Хотя капитан и полковник были людьми очень разными, они уважали друг друга.

В конце Ратлидж попросил, чтобы его провели наверх, в какую-нибудь комнату, откуда виден склон холма, где полковник катался верхом.

Вид на холм открывался из многих окон: как из комнат, где жили полковник и Леттис, так и из крыла для слуг. Однако летом, когда деревья были целиком покрыты листвой, дело обстояло несколько по-другому. Стоя у окна в комнате служанки, Ратлидж думал: увидеть отсюда хоть что-то можно лишь при большом везении. Надо заранее знать, куда поехал полковник, и, не отходя от окна, следить за ним. Да и то не всегда можно разглядеть передвижения всадника. Словом, увидеть отсюда полковника теоретически можно. На практике это маловероятно.

Усталый, Ратлидж вышел из усадьбы и, терпя ворчание Хэмиша, снова направился в сторону луга. Ему хотелось еще раз осмотреть живую изгородь и переулок, где он более двух часов назад оставил свою машину.

Издали он заметил Мэгги, тихоню Мэгги Соммерс, которая вешала на веревку скатерть. Ратлидж помахал ей рукой, но женщина его не заметила. Их разделяла высокая, до уровня груди, стена, заросшая плетистыми розами. Ратлидж услышал гусиный гогот. Очевидно, птицу заперли, чем она была очень недовольна. Инспектор улыбнулся. Поделом сварливой гусыне!

Вернувшись на луг, где нашли Чарлза Харриса, Ратлидж мысленно разделил все пространство на квадраты и стал тщательно его обследовать. Бормотания Хэмиша он старался не слушать. На что он надеялся? Ничего необычного или интересного он не нашел. Он сосредоточенно, терпеливо шел по лугу, глядя себе под ноги, рассматривая каждую травинку, каждую пядь земли. Потом перешел в рощицу, где полковника мог подкарауливать убийца.

По-прежнему ничего. Раздосадованный, Ратлидж посмотрел на дорогу, по которой пришел. Он обращал внимание на все кочки и выбоины. Бросил взгляд на колокольню вдали. Хэмиш ворчал все громче, требуя к себе внимания, но Ратлиджу не хотелось его слушать.

Ничего. Ни-че-го…

Погодите-ка…

Под самой живой изгородью, рядом с тем местом, где они с сержантом стояли в первый раз, мелькнул какой-то серый, невзрачный, почти сливающийся с землей клочок. Ратлидж ни за что не увидел бы его с другого места… Что там такое?

Он подошел к живой изгороди, присел на корточки. Что там? Как будто клочок материи… Не обращая внимания на ветки, которые хлестали его по лицу, он пополз вперед, к непонятному клочку. На него смотрели широко раскрытые глаза.

Раздвинув ветви, он ухватил странный предмет и потянул к себе.

Кукла! Маленькая деревянная кукла в заляпанном грязью выцветшем платьице, которое когда-то было голубым в цветочек, — такую материю можно купить в любой лавке. Дешевый ситец. Из него матери шьют дочкам летние платьица. Из остатков получилось и платьице для дочкиной любимой куклы.

Кажется, Уилтон что-то говорил о девочке, которая потеряла куклу?

Ратлидж вертел куклу в руках.

Скорее всего, суд не сочтет Хикема надежным свидетелем. А ребенка? Ратлидж вполголоса выругался. Только ребенка ему и не хватало!

Продравшись сквозь заросли, он широким шагом направился к машине, не обращая внимания на высокую траву и ветки. Он думал, как теперь быть с неизвестной девочкой — и с Уилтоном. Хэмиш молчал, но Ратлидж по-прежнему ощущал его присутствие.

Добравшись до машины, оставленной на заросшей дорожке, Ратлидж снова выругался — на этот раз громко и с чувством.

Кто-то проткнул покрышку. И не просто проткнул — злобно раскромсал ножом или гвоздем. Специально и со злобой.

Не нужно быть сыщиком, чтобы понять, чьих это рук дело.

Мейверс, чтоб его!

Глава 13

Ратлидж попросил местного кузнеца отогнать машину в городок, а сам отправился искать инспектора Форреста. Но инспектора на месте не оказалось — его вызвали в Лоуэр-Стритем, где произошла авария с участием грузовика.

«Очень кстати», — в досаде подумал Ратлидж и вернулся в гостиницу.

Время обеда давно прошло. Наскоро перекусив, он заглянул к доктору Уоррену, чтобы справиться о Хикеме. Хикему не стало лучше; хотя он проснулся, его глаза тупо смотрели в одну точку на потолке крошечной комнатки. Судя по всему, Хикем ничего не понимал и не испытывал ни боли, ни горя.

С доктором Уорреном Ратлидж столкнулся в дверях.

— Видели его? — спросил доктор. — По-моему, чудо, что он еще жив. Я достаточно повидал на своем веку, но круглые сутки над ним стоять не могу. Если хотите, попросите священника помолиться за него… — Доктор презрительно фыркнул. — По правде говоря, больше-то он ни на что не годен!

— Скажите, рядом с тем лугом, где нашли Харриса, живут дети? — спросил Ратлидж.

— Дети?! — переспросил доктор Уоррен.

— Точнее, девочки. Маленькие, которые еще играют вот с такими куклами. — Он показал доктору заляпанную грязью деревянную куклу.

Доктор Уоррен удивленно воззрился на предмет в руке у Ратлиджа.

— В «Мальвах» живет семь или восемь девочек — дочери арендаторов и слуг. И у окрестных фермеров есть дочери. Правда, девочки поблагороднее играют фарфоровыми, а не деревянными куклами… как правило. А что?

— Вот это я нашел под живой изгородью на краю луга. Капитан Уилтон вспомнил, что в то утро, когда произошло убийство, он видел девочку, которая потеряла куклу.

— Так спросите капитана, пусть он ее найдет! У меня тяжелые роды — ягодичное предлежание, а после этого надо ехать к фермеру, у которого топор выскользнул из рук и едва не отхватил ему ступню. Чудо будет, если удастся спасти ногу! А спасти надо: в армии он не служил, так что бесплатного протеза ему не положено.

Ратлидж пропустил доктора в небольшую приемную; Уоррен положил все необходимое в докторский саквояж и поставил его на выщербленный стол.

— Надеюсь, вы понимаете, если даже Хикем выживет, с мозгами у него совсем плохо. Во всяком случае, ни о каких свидетельских показаниях в суде и речи быть не может! Скорее всего, все, что случилось, совсем стерлось у него из памяти.

— Да, понимаю, — ответил Ратлидж. — Вы почти всю жизнь служите местным жителям. Как по-вашему, кто мог убить Чарлза Харриса?

Уоррен пожал плечами:

— Мейверс, конечно! Я бы в первую очередь подумал о нем. Капитана я знаю недостаточно хорошо и судить о нем не могу… И все же Леттис собралась за него замуж, а Чарлз всегда трепетно относился к своей подопечной. Он бы ни за что не допустил, чтобы какой-нибудь негодяй сломал ей жизнь.

— А Кэтрин Тэррант?

Уоррен покачал головой:

— Хотите сказать — из-за того немца? Не будьте идиотом. Не представляю себе Кэтрин за деревом с дробовиком… И потом, если бы она хотела убить Харриса, она бы пришла к нему в «Мальвы» в первый же день, как полковник вернулся с войны. Зачем ждать так долго? Впрочем, мне платят вовсе не за поиск преступников. Найти убийцу — ваше дело. Кстати, по-моему, вы продвигаетесь чертовски медленно!

Хэмиш в голове у Ратлиджа довольно захихикал: «От тебя осталось полчеловека, вот в чем дело. Лучшую половину ты оставил в окопах, в грязи и страхе, а назад привез только обломки. И в Лондоне об этом знают!»

Ратлидж круто развернулся и вышел, по-прежнему сжимая в руке куклу.


Уилтона он застал в гостиничном баре; тот пил виски, угрюмо глядя на бокал. Ратлидж присел за угловой столик и осведомился:

— Не рановато ли для виски?

— Нет, если пришли от гробовщика, — ответил Уилтон, снова и снова вертя бокал. — Вообразите, раньше этому дураку ни разу не приходилось хоронить человека без головы. Он и боится, и взбудоражен. Не хотим ли мы, чтобы полковника хоронили в военной форме? Давайте обсудим покрой рубашки… Воротник стойка или отложной? Может быть, накрыть… останки шелковым шарфом? Не желаем ли мы положить в гроб подушку? Вы только подумайте: подушку! Спрашивается, для чего ему подушка? Чтобы на ней лежали плечи, разумеется. Не хотим ли мы осмотреть… м-м-м… покойного до начала службы? — Капитана передернуло. — Боже правый! — Он посмотрел на Ратлиджа. — Когда умер Давенант, еще был жив прежний приходской священник, и он вместе со мной ходил договариваться обо всем. Камердинер Давенанта заранее вручил нам коробку с подходящей одеждой. Вот и все. Цивилизованно и просто…

— Обычная смерть. — Увидев, что к ним направляется Редферн, Ратлидж покачал головой, давая понять, чтобы им не мешали. Неожиданно он положил на стол куклу.

Марк Уилтон пристально посмотрел на нее и нахмурился:

— Это что еще за чертовщина?

— Детская кукла.

— Кукла?!

— Вы говорили, что в то утро, когда убили Харриса, вы наткнулись на девочку, потерявшую куклу. Она сидела на дороге у самого луга.

— Ах да, припоминаю. Кажется, она рвала цветы. Она потеряла куклу и никак не могла ее найти. Значит, все-таки нашла…

— Куклу нашел я. А теперь хочу найти девочку.

Уилтон устало улыбнулся:

— Чтобы спросить, не держал ли я в руках дробовик, когда наши с ней пути пересеклись? Сначала пьяный безумец, теперь ребенок… Боже правый!

— И тем не менее…

— Понятия не имею, кто она и как ее зовут. Маленькая, хорошенькая, улыбчивая… одним словом, ребенок. Я с детьми дела почти не имел. Даже не уверен, что узнаю ее, если снова увижу.

— Надеюсь, вы не возражаете против того, чтобы обойти вместе с сержантом всех арендаторов в «Мальвах» и фермеров, которые живут неподалеку от церкви.

Поняв, что инспектор не просит, а приказывает, Уилтон некоторое время молча смотрел на него.

— Вы серьезно?

— Совершенно серьезно.

— Что ж, ладно, — вздохнул Уилтон.

— По словам Леттис Вуд, вечером в прошлое воскресенье, перед тем как она оставила вас с Харрисом в гостиной, вы обсуждали вашу свадьбу. О чем вы с полковником говорили потом? Заходила ли речь о Кэтрин Тэррант?

— О Кэтрин?! — удивился Уилтон. — С чего бы нам говорить именно о ней… тем более ссориться из-за нее? Мы с Чарлзом ею восхищались!

— Если не о Кэтрин Тэррант, тогда, может быть, о миссис Давенант?

Уилтон рассмеялся:

— Вы в отчаянном положении, как я погляжу! Решили, будто я застрелил Харриса, защищая доброе имя своей кузины? Она-то чем привлекла ваше внимание?

Ратлидж пожал плечами:

— Хватаюсь, так сказать, за соломинки… — Он понял, что повторяет слова Леттис Вуд. Неужели она так задела его за живое? — Свидетели не выстраиваются в очередь, чтобы поделиться с нами ценными сведениями об убийце Харриса. Невольно начинаешь подозревать, что у местных жителей созрел заговор, цель которого — не дать мне найти то, что спрятано очень надежно.

Уилтон посмотрел на него в упор. Худое, усталое лицо инспектора казалось непроницаемым. Из-за чего он выглядит таким больным — из-за туберкулеза? Может, военные раны? Люди больные часто умеют посмотреть в самый корень вопроса, как будто близость смерти обостряет их чувствительность.

Последние слова Ратлидж выпалил от досады, злясь и на Уилтона, и на себя. Но реакция последовала совершенно неожиданная.

«Твой красавчик и герой совсем не такой, каким кажется, — буркнул Хэмиш. — В любви ему не везет; он ничего не умеет делать, только убивать. И последнее ему удается очень, очень хорошо…»

— Какой заговор? С целью убийства Харриса? — спросил Уилтон.

— Заговор с целью скрыть правду. Какой бы она ни была, — уточнил Ратлидж.

Уилтон допил виски.

— Я думал, вы человек опытный, лучший специалист из Лондона. Так сказал нам Форрест. Если вы сумеете отыскать во всем Уорикшире хотя бы одного человека, который хотел бы смерти Харриса, — кроме бедняги Мейверса, разумеется! — я охотно отправлюсь в самые глубокие бездны ада! А пока я найду сержанта, и мы обойдем Аппер-Стритем в поисках девочки, которая потеряла куклу. Правда, вам от наших расспросов, скорее всего, не будет никакого толку!

Уилтон отошел от столика и поднял руку, привлекая к себе внимание Редферна. Ратлидж остался сидеть; он смотрел капитану вслед. Тот вышел с прямой спиной, расправив плечи.

«В любви ему не везет», — повторил Хэмиш.

Ратлидж задумался. Немец Кэтрин Тэррант. Опекун Леттис Вуд. И Салли Давенант, которая, возможно, не забыла, куда девался дробовик ее покойного мужа…

Если бы Чарлз Харрис умер от яда, Ратлидж охотнее поверил бы в простую ревность. Но дробовик? Для такого убийства требуются ярость, ненависть, желание уничтожить, стереть с лица земли, как выразилась Леттис.

Он чувствовал, как на него наваливаются усталость и одиночество. И страх. Оглянувшись в поисках Редферна, Ратлидж увидел, что он остался в баре один. Впрочем, вскоре в зал вошел Карфилд. Приходской священник сразу направился к Ратлиджу.

— Инспектор, я только что говорил с Марком Уилтоном, — сказал он, подходя к столику. — Мы договорились, что похороны пройдут во вторник. Насколько я понимаю, доктор Уоррен еще не отменил запрет на посещение Леттис. Будучи ее духовным наставником, я считаю своим долгом навестить ее, предложить ей утешение, подготовить к суровому испытанию, каким, безусловно, является присутствие на похоронах. Не могли бы вы оказать мне услугу и убедить доктора, что для молодой леди, у которой нет родственников, способных ее поддержать, уединение сейчас хуже всего?

Ратлидж улыбнулся. Слова «напыщенный болван» оказались слишком слабыми для описания этого служителя церкви.

— Я не имею права оспаривать решения врача, если они не имеют отношения к моим обязанностям, — ответил он, вспомнив, как ужаснулась Леттис, представив, что ей придется иметь дело с Карфилдом.

— И еще остается вопрос… о поминках, то есть о приеме после похорон. Его следует провести в «Мальвах». Я искренне полагаю, что так желал бы сам Чарлз. Естественно, подготовкой займусь я; я хорошо знаю тамошних слуг, и они выполнят мою просьбу.

— Почему не устроить поминки в доме приходского священника? — возразил Ратлидж. — После того как мисс Вуд поприветствует гостей, она может тихо уйти домой. Об этом позаботятся Уилтон или Ройстон.

Не дожидаясь приглашения, Карфилд подсел к столу.

— Милейший, поминки по такому человеку, как Чарлз Харрис, не подобает устраивать в жалком доме приходского священника, тогда как у покойного имелся собственный дом, величественный и красивый! А что касается всего остального… Знаете ли, для этого и нужны слуги — они выполняют самую тяжелую работу. Нельзя ожидать, чтобы милая Леттис взвалила себе на плечи такую тяжкую ношу.

— Вы предлагали Уилтону устроить поминки в «Мальвах»?

Карфилд поднял брови:

— «Мальвы» не его дом, верно? И решать здесь предстоит не капитану Уилтону, а другим.

— Ясно. — Ратлидж некоторое время молча смотрел на него. — Кто рассказал жителям Аппер-Стритема, что мисс Тэррант влюблена в немца-военнопленного и хочет выйти за него замуж?

Вульгарно красивое лицо священника превратилось в неподвижную маску.

— Понятия не имею. Я старался убедить всех, что она не сделала ничего дурного, что возлюбить наших врагов призывал сам Господь. Но иногда в таких вопросах люди проявляют узколобость. Почему вы спрашиваете?

— Могла ли она убить Чарлза Харриса?

Карфилд улыбнулся:

— Почему вы не спросите, не убила ли его миссис Давенант?

— Отлично. Значит, его убила миссис Давенант?

Священник перестал улыбаться.

— Неужели вы серьезно?

— Убийство — дело серьезное. Я пытаюсь его раскрыть.

— Да-да, прекрасно понимаю ваши затруднения, ведь Уилтон — любимец королевской семьи! — оживился Карфилд. Впрочем, выражение лица у него сделалось довольно злорадное. — Ни за что бы не подумал, что женщина способна убить из дробовика.

— Я бы тоже. Но это не значит, что убийцей не могла быть женщина. Или что она не стояла за всем, пусть даже сама и не нажимала на спусковой крючок.

Тряхнув головой, Карфилд ответил:

— Женщины бывают всякие, но выстрелить человеку в лицо с близкого расстояния… на такое даже не каждый мужчина способен. Ни Кэтрин, ни миссис Давенант, ни Леттис не похожи на фермерш, которые глазом не моргнув топором отрубают голову петуху.

— Кэтрин Тэррант управляла отцовским поместьем во время войны.

— Да, управляла… но ведь это не значит, что ей лично приходилось забивать скот или ощипывать птицу!

— А если она не предполагала, каким кровавым будет результат? Может, она целилась ниже, но из-за отдачи выстрел пришелся в лицо…

Карфилд пожал плечами:

— Тогда вы, наверное, должны принять во внимание и то, что последние три года войны Салли Давенант добровольно ухаживала за ранеными в доме своей подруги в Глостершире, который превратили в госпиталь. Разумеется, миссис Давенант не получила никакой профессиональной подготовки, но она ухаживала за мужем во время его последней болезни, и… так сказать… интимные подробности болезни были ей знакомы. Она перевязывала раны, меняла окровавленное постельное белье, видела, как врачи снимают швы или обрабатывают раны антисептиком. Уверен, когда приходится столкнуться с тяготами, учишься со многим мириться.

Ратлидж выругался про себя, досадуя, что никто не упомянул о таком важном факте, в том числе и сама Салли Давенант!

— Впрочем, вряд ли военный опыт подтолкнул ее к убийству! — продолжал говорить Карфилд. — Да и зачем ей желать смерти полковнику, скажите на милость?

— А зачем убийца пожелал его смерти? — возразил Ратлидж.

— Ах, мы снова вернулись к вопросу «зачем». Какой бы ни была причина, осмелюсь предположить, что она была глубоко личной. Глубоко личной! Способны ли вы так глубоко проникнуть в душу другого человека, чтобы отыскать такую причину?

— Вы хотите сказать, что, будучи священником, выслушали от одного из своих прихожан признание, которое дает вам ответ на вопрос, кто убийца?

— Нет, люди редко признаются в самых черных своих злодеяниях, и реже всего священникам. Да, они охотно признаются в мелких грехах, глупых грехах. Им хочется снять с себя бремя вины, наслаждаться чистой совестью. Мои прихожане признаются в супружеской измене. В зависти. Гневе. Скупости. Ненависти. Ревности.

Карфилд жалко улыбнулся и сразу стал совсем некрасивым.

— Но иногда люди действуют в приступе ярости — слепой ярости. Они делают что-то не думая. Мысли приходят потом, а с ними и раскаяние. Иногда преступления совершают из страха, когда времени на размышления не остается. Иногда действуют в целях самозащиты, спасаясь от нападения например. О таких грехах рассказывают на исповеди. Я знаю, что один мой прихожанин избил соседа из-за сломанного тележного колеса. Одна женщина запустила в своего пьяного муженька утюг, не дожидаясь, пока тот изобьет ее до бесчувствия. Мальчик ударил своего обидчика хлыстом и разбил ему нос. Иногда подобные истории приводят даже к убийству. Да вы ведь всякого повидали, не мне вам рассказывать! Но то, что глубоко въелось в душу, то, что похоронено под тонким слоем цивилизованности, гораздо страшнее. Часто человек даже не догадывается, что таится у него внутри. И священник ни о чем не подозревает.

Ратлидж не ожидал от приходского священника такой проницательности.

— Однако, — продолжал Карфилд, не давая Ратлиджу ответить, — я здесь не для того, чтобы решать ваши проблемы. У меня и своих хватает… Таким образом, мы возвращаемся к «Мальвам».

— На вашем месте я бы все-таки поговорил с Ройстоном или с Уилтоном. А мисс Вуд лучше избавить от подобных забот. Если они с вами согласятся, то сами ей все передадут.

— Я ее духовный наставник!

— А доктор Уоррен ее лечащий врач. Решение принимать ему, а не вам.

Карфилд встал, пытливо вглядываясь в усталое лицо Ратлиджа.

— Вы ведь тоже несете собственное тяжкое бремя? — тихо спросил он. — Тогда я вам не завидую. Видит Бог, не завидую! Но позвольте сказать вам вот что, инспектор Ратлидж. Вы рано или поздно уедете в Лондон, а я по-прежнему останусь пастырем здешнего прихода и должен буду и дальше смотреть в глаза местным жителям. Поминки все же пройдут в «Мальвах». Это я вам обещаю!

Он развернулся и зашагал прочь. Редферн, хромая, подошел к Ратлиджу.

— Вот с кем мне бы не хотелось поссориться, — сказал он, глядя вслед священнику. — Уж я бы скорее в баптисты подался или в другую какую секту, чем признался ему, что у меня на душе!

Ратлидж понимающе улыбнулся. Интересно, подслушал ли Редферн часть разговора или просто нечаянно подтвердил слова Карфилда?

Редферн убрал пустые бокалы и вытерстол тряпкой.

— Вам тоже несладко приходится. Вы ведь из Лондона и знать не знаете, что здесь происходит. Но вот что я вам скажу: вряд ли полковника Харриса подстрелил кто-то из наших. Если, конечно, его не убил Мейверс. Он прирожденный смутьян! Служил в нашем полку один такой, из Глазго, тоже всем был недоволен. Вечно мутил воду! Не давал нам ни минуты покоя, пока его не убили немцы. Я потом слыхал, что карету скорой помощи, что везла его в госпиталь, атаковали с бреющего полета. В живых не остался никто. Мне, конечно, жаль было ребят, а с другой стороны, я радовался, что Сэмми уже никогда не вернется. Язык у него был острый как бритва, провалиться мне на месте!

— Насколько я понял, во время войны миссис Давенант была медсестрой. Это правда?

Редферн смущенно рассмеялся:

— Помню, как увидел ее в нашей больничной палате… Я тогда был слабый — как говорится, ветром сдувало. И голова еще кружилась — столько всякой дряни в меня влили перед тем, как делать операцию на ноге. Я толком не понимал, где нахожусь. Знаете, когда я ее увидел, мне вдруг показалось, что я каким-то чудом оказался дома! На следующий день она снова пришла, чтобы сделать мне перевязку. Но я пожаловался дежурной сестре. Сказал, что не хочу, чтобы она меня трогала! Сестра велела мне не говорить глупостей. И все-таки, наверное, они обо мне поговорили, потому что миссис Давенант ко мне больше не приходила.

— Вы ее узнали?

— Ну да, конечно, узнал. А почему нет? Я ведь вырос в Аппер-Стритеме!

— И она так ничего вам и не сказала? Ни тогда, в госпитале, ни потом, когда вы оба вернулись домой?

— Нет, и вот что я вам скажу: после того как она прошла мимо меня по Хай-стрит и даже глазом не моргнула, мне сразу полегчало. Конечно, с тех пор мы с ней не раз обменивались двумя-тремя словами. Она ведь тоже заходит к нам пообедать. Мы, конечно, не беседуем. Так, здравствуйте, хорошая погода, что вам принести, спасибо — вот и все. Не больше и не меньше, чем требуется.

— Она чаще помогала в хирургии или отправлялась туда, где была нужнее?

— Я спросил про нее одну из молодых сестричек. Она сказала, что миссис Давенант умеет очень хорошо обращаться с самыми тяжелыми больными, и врачи часто просили, чтобы на операции прислали именно ее. Тилли говорила: она не пугается и в обморок не падает. Лучше всего миссис Давенант управлялась с летчиками, она легко находила с ними общий язык. А летчиков у нас хватало. Конечно, раз ее двоюродный брат летчик, она, естественно, тянулась к летчикам…

— Неужели она присутствовала при ампутациях, обрабатывала ожоги, ухаживала за больными с гангреной и так далее?

— Ну да, она ни от чего не уклонялась; во всяком случае, я ничего подобного не видел. Правда, она и не из тех, с кем ребята будут охотно болтать и смеяться — как с Тилли, например. Шутили-то добродушно, ничего такого, но не с такими, как миссис Давенант!

— А летчики как к ней относились?

— Замечательно. Она, бывало, спросит, нет ли вестей от капитана, и они сразу начинали беседовать с ней, как с родной…

«Она, бывало, спросит, нет ли вестей от капитана…»

В очередной раз все свелось к капитану. Но Ратлидж успел понять: какими бы ни были чувства Салли Давенант к Марку Уилтону, ему вряд ли удастся вытащить их на поверхность.

Он поднялся на второй этаж и зашагал по коридору к себе в комнату. Яркие солнечные лучи высвечивали протертые пятна на ковровой дорожке. Когда он проходил мимо окон, то видел, как на свету пляшут пылинки. Огород снова стал похож на огород, а не на море побитых стебельков. Ратлиджу показалось, что зеленый лук немного подрос с его приезда. Даже цветы в обсаженном кустами маленьком садике между гостиницей и переулком больше не были плоскими и поникшими после дождя, они выпрямились и распустились. Особенно пышно расцвели люпины. Ратлидж вспомнил, что люпины особенно любила его мать; она заставляла ими дом, как только они зацветали. Мама умела обращаться с цветами, от ее природного дара распускались все растения. Сестрица Франс, наоборот, и в горшке цветок не вырастит. Зато она славится на весь Лондон своими искусными и пышными букетами. Подруги умоляют Франс составить им цветочные композиции для приемов, свадеб и балов.

Дверь в его номер была приоткрыта; горничная заканчивала перестилать постель. Она застенчиво извинилась, когда он вошел, объяснив, что днем посетителей было так много, что ее позвали помочь на кухне.

— Ничего страшного, — сказал Ратлидж, но горничная торопливо разгладила покрывало, подхватила метлу и стопку грязного белья и, выходя, чуть присела в подобии книксена. Ратлидж сел у окна, гадая, что скажет Боулсу в понедельник.

Догадки — еще не доказательства. Догадки — еще не признание. С Боулсом случится припадок, если он узнает, как мало удалось выяснить.

Интересно, сумел ли Уилтон найти девочку, потерявшую куклу? Ратлидж положил куклу на подоконник и посмотрел на нее. Жаль, что игрушку не вызовешь свидетелем преступления. Что скажет деревянная кукла? И видела ли она что-нибудь, лежа под живой изгородью? А может, она что-то слышала? Ратлидж поморщился. Хороши у него свидетели! Контуженный пьяница, ребенок и кукла против героя войны, награжденного крестом Виктории! То-то будет шумиха во всех газетах!

Ему нужен мотив… повод для убийства. Почему полковник, который ясным летним утром поехал кататься верхом, должен был умереть? Что послужило причиной его смерти? Что-то случившееся сейчас или во время воины, в другой жизни, которую он провел большей частью за пределами Европы? До сих пор подобные вопросы ни к чему не приводили.

Ратлидж откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. Ему нужно найти в Скотленд-Ярде какого-нибудь молодого сержанта — способного, надежного парня — и обучить его. Он попросит Боулса дать ему список подходящих людей. Ему нужен кто-то, способный с ним работать. Здешний сержант Дейвис откровенно старается не попадаться ему на глаза. У Дейвиса своя работа в Аппер-Стритеме; ему, как и приходскому священнику, придется еще долго жить здесь после того, как Ратлидж уедет. Всех можно понять. Но ему нужно с кем-то поговорить об этом деле. Посоветоваться с человеком, который не связан с местными жителями, чьей единственной целью станет поиск убийцы. С кем можно разделить одиночество…

«А что ты скажешь своему славному сержанту обо мне? — проворчал Хэмиш. — Признаешься или нет? Я-то никуда от тебя не уйду, меня ты не вычеркнешь из своей жизни, как свою несчастную Джин! Я твоя совесть, приятель, и не пройдет много времени, прежде чем твой славный молодой сержант поймет, кто ты есть на самом деле!»

Ратлидж вскочил с кресла. Ну и ладно, он будет действовать один. Но главное — действовать!


Выйдя из гостиницы, он увидел Лоренса Ройстона. Ройстон кивнул и собрался уже пройти мимо, как Ратлидж спросил:

— Вы поговорили с викарием?

Ройстон остановился:

— Ну да, мы с ним поговорили. Вот ведь дурень! Но, к сожалению, он прав. Чарлзу наверняка хотелось бы, чтобы поминки устроили в «Мальвах». Я сказал ему, что всю подготовку беру на себя и позабочусь, чтобы все было пристойно. Незачем ему беспокоить Леттис… то есть мисс Вуд.

— Скажите, Салли Давенант действительно работала медсестрой во время войны в госпитале?

— Да, работала. В доме своей подруги в Глостершире. Чарлз один или два раза сталкивался с ней там, когда навещал своих штабных офицеров. Он очень ее хвалил, говорил, что она очень способная.

— Как по-вашему, почему она пошла работать медсестрой?

— Если честно, она советовалась со мной насчет этого, прежде чем написала миссис Карлайл, — ответил Ройстон. — Я предупреждал ее, что работа тяжелая и она вряд ли справится. Ну, мне тогда казалось, что, скорее всего, так и будет и что лучше заранее ее подготовить. Она ответила, что не создана для того, чтобы управлять хозяйством, как Кэтрин Тэррант. И еще сказала: она скорее умрет, чем будет скатывать бинты или сервировать чай для военных поездов, которые отправляются из Лондона. Такие занятия она называла «дамской ерундой». Зато она не сомневалась, что пригодится в госпитале, где выхаживают раненых. И еще она тревожилась за своего кузена. У летчиков, всем известно, жизнь короткая; по всему, Уилтона должны были убить в первый год войны — год-полтора, не больше. Наверное, она думала, что если займется делом, то не так тяжело воспримет известие… когда ей сообщат…

Мимо с криками пронеслись двое мальчишек. Они гнались за собакой, которая тащила в пасти кость размером почти со свою голову. Женщина с другой стороны улицы крикнула:

— Джимми! Только попробуй взять эту тварь в дом!

Ройстон проводил мальчишек взглядом.

— Отец погиб на Сомме. Растут, как сорняки… Так о чем я говорил? А, о миссис Давенант. Меня в армию не взяли, — тихо продолжал он. — У меня всего одна почка, как я уже вам говорил. Такие, как я, армии не нужны — наверное, это и к лучшему. Хотя и тяжело оставаться в тылу, когда другие на фронте, даже женщины. Чарлз сказал, что я исполняю свой долг, управляя «Мальвами» и поместьем Давенантов.

— Вы, значит, управляли и владениями миссис Давенант?

— Да, ее управляющий уехал перед Рождеством 1914 года. Ему ужасно хотелось драться, ужасно хотелось успеть до того, как вся заваруха закончится… Назад он так и не вернулся. А прежний управляющий был уже слишком стар и не мог работать. Вот я и взялся присмотреть за землей соседей, а старик иногда подменял меня.

— Вы хорошо знали Хьюго Давенанта?

Ройстон кивнул:

— Достаточно хорошо. Хью Давенант испортил жизнь своей жене. Он был бездушным эгоистом; такие идут по жизни, оставляя за собой только горе, но ничего не желают замечать.

— Она когда-нибудь была влюблена в своего кузена?

Ройстон нахмурился:

— Я и сам часто об этом думал… Что, наверное, вполне естественно. Но догадки так и остались догадками. Она очень тепло к нему относится.

— Чем собирался заняться Уилтон после женитьбы на Леттис? Он хотел поселиться здесь, в «Мальвах»?

— Нет, у него есть свой дом в Сомерсете — я там был. Красивый дом, большое поместье, много земли.

— Как-то не представляю, чтобы капитан мирно выращивал салат и пшеницу.

Усмехнувшись, Ройстон ответил:

— Его отец был архитектором, родня по линии матери — банкиры в Сити. Даже если капитан никогда не поднимется больше в небо, вряд ли он согласится выращивать салат! Когда капитан приезжал погостить в Уорикшир, он останавливался в «Мальвах», а не у кузины…

Ратлидж посторонился, пропуская женщину с коляской. Та наградила Ройстона приветливой улыбкой и пошла дальше, в последний миг покосившись на Ратлиджа.

Ройстон дождался, пока женщина отойдет подальше.

— Значит, у вас пока никаких успехов? — Он покачал головой. — Я все время думаю об убийстве… нельзя же застрелить человека в упор и исчезнуть без следа. Разве что убийца уехал из Уорикшира. Но, если он еще здесь, ничто в его поведении не изменилось, ничто не выдает его. Инспектор, человек совершил ужасное, кровавое преступление. И как будто совсем не изменился. Убийство не порадовало и не разозлило его. Почему-то именно это мне кажется самым страшным. А вам? Кто-то способен убить — и не нести на себе следа убийства!

Глава 14

Глядя вслед Лоренсу Ройстону, который шел по оживленной улице, Ратлидж вспомнил, что ему предстоит сделать. Он зашагал за женщиной с коляской. Остановившись у перекрестка, откуда можно было попасть на рынок, посмотрел налево, направо. По улице проехали двое мальчишек на велосипедах; они ухмылялись, стараясь привлечь его внимание, но он сделал вид, что не замечает их.

Утром в понедельник, когда застрелили Харриса, Мейверс громогласно разглагольствовал перед всеми, кто шел на рынок. В том ручались и сам Мейверс, и многочисленные свидетели.

Салли Давенант, впрочем, предположила: возможно, Мейверс исчезал на короткое время, хотя его отсутствия никто не заметил.

Ратлидж принялся рассуждать. Загвоздка в ружье. Если Мейверс сначала сходил домой за дробовиком, а потом отправился на луг, подкараулил там Харриса, убил его, отнес ружье домой и вернулся в Аппер-Стритем, ему на все понадобилось часа полтора, а возможно, даже и два.

Слишком долго. Его отсутствие наверняка кто-нибудь заметил бы.

А допустим, Мейверс заранее прихватил дробовик с собой и оставил его где-нибудь в укромном месте на полпути между городком и лугом? Выступал перед местными жителями, незаметно скрылся, а после убийства снова спрятал ружье и вернулся на перекресток… Тогда на все ушел бы примерно час. Успел бы он за такой срок сделать свое черное дело? Это риск, преднамеренный риск. Ратлидж сомневался в том, что Мейверс на такое способен. С другой стороны, Мейверс больше всего на свете любит испортить настроение тем, кто лучше его…

Не переставая думать о Мейверсе и о том, как ему удалось бы незаметно скрыться, Ратлидж рассеянно кивнул женщине, которую чуть раньше видел вместе с Салли Давенант, и, вдруг опомнившись, бросился ее догонять. Женщина переходила улицу, направляясь к лавке зеленщика. Ратлидж тронул ее за плечо. Когда она обернулась, он представился и спросил:

— Простите, вы были в Аппер-Стритеме утром в прошлый понедельник? Вы, случайно, не слышали, как на этом перекрестке выступал человек по фамилии Мейверс?

Симпатичная, хорошо одетая женщина несла в руке корзинку, почти доверху заполненную пакетами. Услышав вопрос Ратлиджа, она поморщилась:

— Его трудно не услышать! А жаль…

— Вы можете сказать, стоял ли он здесь, на перекрестке?

— Да, по-моему, стоял.

— Он стоял на одном месте непрерывно или куда-нибудь отходил?

Женщина задумалась, а затем окликнула свою знакомую, только что вышедшую из скобяной лавки:

— Элинор, милочка…

Элинор на вид можно было дать пятьдесят с чем-то; ее короткие волосы были стального цвета, на лице застыло крайне уверенное выражение. Решительной походкой она направилась к ним.

— Элинор, это инспектор Ратлидж из Лондона, — сказала женщина. — Инспектор, это Элинор Мобли. Возможно, она поможет вам больше меня… ведь я была здесь только ранним утром.

Ратлидж вспомнил, что слышал фамилию Мобли от Форреста; в списке свидетелей она числилась одной из первых. Он повторил свои вопросы. Слушая его, миссис Мобли мерила его пытливым взглядом.

— Да-да, Мейверс стоял здесь, на перекрестке, с самого раннего утра. По крайней мере, часть времени. Потом перешел вон туда, к магазинам и гостинице. Позже я видела его у поворота к церкви. Но он вернулся на перекресток — обычно он возвращается. — Миссис Мобли неодобрительно улыбнулась. — Я как раз собирала пожертвования для летнего церковного праздника. Я состою в церковном комитете… Вы, наверное, знаете, как бывает: все только обещают что-нибудь пожертвовать для благотворительной распродажи, но на этом успокаиваться нельзя — необходимо все время напоминать. Не скажу, что приставать к людям — мое любимое занятие, но в этом году меня выбрали в организационный комитет, а по базарным дням сюда в центр стекаются почти все, вот я и отлавливаю их. Мне пришлось не меньше дюжины раз пройти всю улицу вдоль и поперек.

— Значит, Мейверс переходил с места на место, но насовсем с улицы не уходил? Вы не заметили, он не заходил, например, в пивную или в гостиницу?

— Насколько я помню, нет. Но так как я не обращала на него особого внимания, то наверняка не поручусь. Мне только казалось, что, куда бы я ни повернула, Мейверс все время путался у меня под ногами. От него все шарахались. Он портил такое прекрасное утро!

Какой-то прохожий поздоровался с приятельницей миссис Мобли, назвав ее миссис Торнтон. Та поздоровалась в ответ, добавив:

— Я скоро к вам зайду, передайте Джудит, ладно, Том?

Миссис Мобли спросила у Ратлиджа:

— Не знаю, пригодилось ли вам то, что я рассказала?

— Да, очень пригодилось. Что было у него на уме в то утро? Вы не помните, о чем он говорил?

Миссис Мобли покачала головой:

— Разглагольствовал о русских; в этом можно быть уверенной почти наверняка. Что-то насчет царя и его семьи. Помню, он болтал и насчет безработицы, потому что я еще подумала: уж кто бы говорил! О забастовках в Лондоне.

— К нему мало кто прислушивается, — вмешалась миссис Торнтон. — Его не назовешь приятным человеком! А уж как оседлает своего любимого конька, становится просто… отвратительным. Как говорит Хелена Соммерс, все добро, на какое он способен, улетучивается с каждым словом, слетающим с его губ!

— Мисс Соммерс была здесь в понедельник?

— Да, около полудня. Кажется, она покупала тесьму для своей кузины, — ответила миссис Мобли. — Я уговорила ее испечь к празднику два пирога.

Миссис Торнтон прикусила губу, а потом сказала:

— Считайте меня дурочкой, но мне кажется, что двум женщинам в такой глуши небезопасно. Я имею в виду — сейчас, после смерти полковника. Ведь мы так и не знаем, кто его… А Хелена там все равно что одна, ведь ее кузина такая трусиха! Как-то я каталась и решила заехать к ним в гости. Мэгги работала в саду. Ее гусыня ужасно напугала мою лошадь, а Мэгги и в голову не пришло отогнать глупую птицу хотя бы метлой!

— По-моему, им там ничто не угрожает, — заметил Ратлидж, досадуя, что разговор свернул не в ту сторону.

— Возможно, возможно… — Его слова, похоже, не убедили миссис Торнтон. — Инспектор, вы узнали все, что хотели?

Ратлидж поблагодарил своих собеседниц и вернулся на перекресток. Ему пришлось протискиваться между одноместным экипажем и телегой, заваленной досками.

Если Мейверс в то утро переходил с места на место и заранее позаботился о дробовике, он мог… теоретически мог… убить Харриса и выйти сухим из воды.


Ратлидж отправился в переулок, где сержант Дейвис нашел пьяного Хикема, и тот сообщил ему, что видел Уилтона и Харриса вместе.

Несколько минут Ратлидж озирался по сторонам, затем решительно направился к первому дому и позвонил в дверь. Он решил обойти все дома в переулке и задать жителям интересующие его вопросы.

— Вы видели Дэниела Хикема на улице утром в понедельник, когда убили полковника Харриса? Вы видели здесь же капитана Уилтона? Вы видели здесь полковника Харриса верхом на лошади? Останавливался ли он, чтобы с кем-нибудь поговорить? Вы видели поблизости Берта Мейверса, который шел со стороны главной улицы или, наоборот, направлялся туда?

В каждом доме он получал одни и те же ответы. Нет. Нет. Нет. И нет.

Но в одном доме женщина, открывшая дверь и увидевшая его на крыльце, удивленно подняла брови.

— Так вы и есть тот самый инспектор из Лондона! Чем я могу вам помочь? — Она оглядела его с ног до головы холодным взглядом.

Ратлидж сразу понял, каков род занятий его собеседницы, хотя она была одета вполне респектабельно. На ней было темно-синее платье, очень идущее к ее черным волосам и глазам цвета морской волны. Эта статная женщина среднего возраста обладала богатым жизненным опытом. Она видела мир таким, какой он есть, но, что еще важнее, принимала его таким, какой он есть.

Ратлидж терпеливо повторил свои вопросы; перед тем как покачать головой, женщина внимательно выслушала каждый. Нет, Хикема она не видела. Нет, в то утро она не видела здесь ни капитана, ни Мейверса. А вот полковник здесь был.

— Полковник Харрис? — уточнил Ратлидж, стараясь говорить ровным тоном, хотя Хэмиш бурно радовался. — Вы не знаете, что привело его сюда?

— Он приезжал, чтобы оставить записку у нашей двери; он знал, что мы с Бетси в такую рань еще не встаем, но хотел успокоить нас насчет ссоры, какая вышла у нас с викарием. — Она презрительно-насмешливо скривила губы. — Мистер Карфилд обожает совать нос в дела, которые его не касаются. Наверное, воображает себя разящей молнией — изгоняет, так сказать, торгашей из храма и воюет с блудницами. Правда, в Аппер-Стритеме ему почти и делать-то нечего. Наш городок совсем не похож на Содом и Гоморру.

Заметив ответный блеск в глазах Ратлиджа, женщина продолжала:

— Ну а полковник… он был очень порядочным человеком. Мы вносим арендную плату аккуратно, день в день, но викарий что-то напел мистеру Джеймсону, и тот пригрозил нас выселить. Уж я-то знаю, кто его настроил против нас! Уперся, как бык… И вот как-то раз я встретила полковника на улице, остановила его и попросила замолвить за нас словечко перед мистером Джеймсоном.

— Перед мистером Джеймсоном?

— Да, он управляющий старой миссис Крайтон. Сама-то она живет в Лондоне, а всей ее недвижимостью в Аппер-Стритеме управляет мистер Джеймсон. В общем, он согласился не выселять нас. Признался, что поспешил.

— Записка полковника еще у вас?

Обернувшись, женщина окликнула:

— Бетси, милочка, принеси мне, пожалуйста, то письмо полковника!

Через миг на крыльцо вышла другая женщина, постройнее и поменьше ростом, с испуганными глазами. В руке она держала кремовый конверт. Бетси передала конверт подруге и спросила:

— Джорджи, что-нибудь случилось?

— Нет-нет, все в порядке, инспектор расспрашивает о полковнике, вот и все. — Джорджи протянула конверт Ратлиджу и продолжала: — Сюда он никогда не приходил — я имею в виду как клиент. Полковник был настоящим джентльменом: честным, порядочным. Всегда держал слово. Уж мне-то есть с кем сравнивать, я знаю многих здешних мужчин лучше, чем их собственные жены. Но, если вы спросите мое мнение, не представляю, кто из местных вдруг захотел бы пристрелить полковника Харриса!

На конверте были написаны всего два слова: «Миссис Грейсон».

— Это я, Джорджина Грейсон.

Ратлидж достал письмо из конверта, увидел выгравированное наверху имя полковника и дату, написанную отчетливо, черными чернилами. Записка была написана в понедельник. Она была довольно лаконичной:

«С Джеймсоном я поговорил. Вам не нужно беспокоиться, он согласился уладить дело с Карфилдом. Если возникнут еще неприятности, дайте мне знать».

Письмо было подписано просто: «Харрис».

— Можно мне его оставить? — спросил Ратлидж у миссис Грейсон.

— Мне бы хотелось получить его назад, — ответила она. — Но… возьмите, если оно вам пригодится.

На всякий случай Ратлидж расспросил и Бетси, но она никого не видела, ни Мейверса («Уж он-то знает, что ему лучше здесь не появляться!»), ни Хикема, ни Харриса, ни Уилтона.

— И очень жаль! — добавила Бетси, весело улыбнувшись. — Зато, — с внезапным злорадством продолжила она, — позавчера, то есть в четверг, я видела здесь нашу Задаваку; она шла за беднягой Дэниелом Хикемом. Всю ночь он провел у нас на полу; так напился, что не мог найти дорогу домой. Мы его немного подкормили да и отпустили. Она набросилась на него, как пчела на мед, и пошла за ним вон туда, под деревья! — Бетси показала в сторону дороги, которая вела на вершину холма, а оттуда к «Мальвам».

Джорджи язвительно улыбнулась:

— Кэтрин Тэррант!

— Что ей было нужно от Хикема? — спросил Ратлидж. Он помнил, что в четверг Кэтрин Тэррант приехала в Аппер-Стритем, чтобы поговорить с ним о капитане Уилтоне.

Бетси пожала плечами:

— Откуда мне знать? Может, чтобы он для нее позировал. Она как-то и Джорджи просила, но Джорджи быстренько ей высказала все, что она об этом думает! Но в четверг ей нужен был Хикем. Догнала его, думала, я ничего не вижу, окликнула, остановила и о чем-то заговорила с ним. Он стоял и только головой качал. Потом она вынула что-то из кармана и протянула ему — пари держу, предлагала денег, чтобы он снова напился! Хикем отказался, прошел несколько шагов, обернулся и заговорил с ней. Пару раз она его перебивала, а потом дала то, что держала в руке, и он ушел под деревья. Она вернулась к своему велосипеду, села на него и покатила. Довольная была, как кошка, которая съела сметану. А сама-то кто — немецкая подстилка! Да еще и пьяницами не брезгует.

Глаза ненависти и ревности…

Миссис Грейсон урезонила подругу:

— Перестань, Бетси, твоя ругань не поможет инспектору найти убийцу. Дела мисс Тэррант нас не касаются!

Ратлидж спрятал записку в карман и ушел, ломая голову над тем, что услышал. Значит, Хикем не соврал и полковник утром в понедельник действительно заезжал в переулок. А Кэтрин Тэррант дала Хикему денег…


Уилтон и сержант Дейвис уже поджидали Ратлиджа в гостинице. Вид у обоих был понурый; наверное, не слишком приятно провели утро. Едва заметив Ратлиджа, сержант Дейвис вскочил со стула и отрапортовал:

— Сэр, нам кажется, мы нашли ту девочку.

Обернувшись к Уилтону, Ратлидж спросил:

— Что он имеет в виду? Вы что, не совсем уверены?

Уилтон взорвался:

— Еще бы! Она… изменилась. Но… да, я думаю, девочка та самая. Ни одна из других не подошла. Дело в том, что…

Ратлидж перебил его:

— Сейчас вернусь.

Он поднялся к себе в номер, взял куклу и снова спустился:

— Поехали!

— Опять туда? — спросил Уилтон.

Сержант неприязненно покосился на Ратлиджа.

— Опять туда, — ответил Ратлидж, направляясь к машине. Он не оставил им выбора. Капитану и сержанту оставалось лишь одно — следовать за ним. — Я сам хочу взглянуть на девочку.

Ехать оказалось недалеко. Ферма находилась вблизи луга, где нашли тело полковника. Сначала они повернули на дорогу, разделяющую «Мальвы» и владения Холдейнов. Дорога поднималась в гору. На последнем участке она была ухабистой; земля и корни царапали днище машины.

По пути Ратлидж расспрашивал своих спутников о семье девочки.

— Она внучка Агнес Фаррелл, — ответил Дейвис. — Горничной миссис Давенант.

— Той, что мы встретили у нее дома утром в четверг?

— Нет, сэр, мы видели Грейс. Агнес осталась дома с ребенком. Дочка Агнес — мать Лиззи, а отец ее — Тед Пинтер; он служит конюхом у Холдейнов. Они живут в домике на холме. Капитан говорит, что в понедельник утром как раз спускался с холма, когда встретил Лиззи и мисс Соммерс. Когда Энн Пинтер занята, девочка иногда гуляет рядом с домом одна, рвет цветы. Но сейчас она очень больна, сэр. Агнес говорит, похоже, умирает.

Ратлидж выругался сквозь зубы. Как только открывается одна дверь, другая тут же захлопывается.

— Что с ней?

— В том-то и дело, сэр. Доктор Уоррен не знает. Девочка как будто ума лишилась. И кричит, если к ней подходит Тед. Ночью тоже кричит. Не ест, не спит. Печально!

Ратлидж затормозил перед небольшим ухоженным домиком. За ним был разбит огород; он увидел несколько цветочных клумб и курятник. На каменном крыльце умывалась белая кошка; она не обратила на незваных гостей никакого внимания.

Дверь им открыла Агнес Фаррелл. Ратлидж увидел, что женщина совершенно измучена. Глаза запали от волнений и бессонных ночей. Она как будто преждевременно состарилась от страха. Увидев, кто пришел, Агнес отрывисто сказала:

— Сержант, я вам уже говорила и еще раз повторю, я не позволю беспокоить девочку!

— Это инспектор Ратлидж из Лондона. Ему нужно взглянуть на Лиззи. Обещаю, дело и минуты не займет, — уговаривал Агнес сержант Дейвис. — А потом мы сразу уйдем!

Агнес смерила Ратлиджа оценивающим взглядом — примерно как раньше Джорджина Грейсон, но с другим выражением.

— Что нужно полицейскому из Лондона от такой малышки, как наша Лиззи? — сурово спросила она.

— Не знаю, — ответил Ратлидж. — По-моему, я нашел ее куклу. Она валялась под живой изгородью рядом с лугом, где убили полковника Харриса. Капитан Уилтон говорит, что встретил девочку в то утро во время прогулки, и она плакала из-за куклы. Если можно, я бы хотел вернуть игрушку хозяйке. — Он показал Агнес куклу, и Агнес удивленно кивнула:

— Да, вот она, верно! Что Лиззи делала на лугу?

— Наверняка искала Теда. — Из-за спины матери вышла Энн Пинтер. Лицо у нее осунулось от недосыпа и волнений. — Она ходит туда рвать цветы, в этом нет ничего страшного. Один или два раза она отправлялась к отцу, потому что он позволяет ей посидеть на лошади в конюшне, если никого из Холдейнов поблизости нет.

Ратлидж спросил:

— Как вы думаете, не была ли она на лугу в то утро, когда убили полковника?

— Ах ты господи! — вскричала Энн, оборачиваясь к матери. — Я и не подумала…

Агнес поморщилась, словно от боли, и покачала головой.

— Возможно, девочка что-то видела, — мягко добавил Ратлидж. — Вы позволите мне взглянуть на нее и отдать куклу?

— Не надо, я сама отдам! — быстро, со слезами на глазах сказала Энн.

Ратлидж, впрочем, не отдал ей куклу.

— Я ее нашел, я ее и верну.

Женщины, не зная, что делать, повернулись к сержанту, но тот покачал головой, словно слагал с себя всякую ответственность. В конце концов Ратлиджа впустили в дом и проводили в маленькую детскую.

Лиззи лежала тихо, плотно укрывшись одеялом и отвернувшись лицом к стене. Комната была светлой, очень красивой; у кровати стояли лампа и табурет, в углу сделанная вручную кукольная кроватка, на ее изголовье были вырезаны цветы. Кукольная кроватка напоминала кровать маленькой хозяйки, только пустовала. Даже от двери Ратлидж увидел, что ребенок в очень плохом состоянии — кожа да кости под розовым одеялом. Во Франции Ратлидж насмотрелся на детей беженцев — исхудалых, с запавшими глазами, испуганных, холодных и голодных. Они тоже часто являлись ему во сне.

Ратлидж медленно подошел к девочке. Уилтон остался у двери, а сержант и обе женщины последовали за инспектором.

— Лиззи! — тихо позвал Ратлидж, но девочка не ответила, словно и не слышала его. Изо рта на простыню тянулась тонкая струйка молока; глаза смотрели в стену невидящим взором. — Поговорите с ней, — велел Ратлидж, обернувшись через плечо к Энн.

Та подошла к кровати, позвала дочь по имени, наполовину упрашивая, наполовину приказывая, но Лиззи даже не шелохнулась. Ратлидж тронул девочку за плечо — никакой реакции.

Голос у Энн задрожал; она прикусила губу, чтобы не расплакаться.

— Я и не думала, что она была на лугу, — тихо сказала она, как будто Лиззи могла ее услышать. — Бедняжечка… бедняжечка! — Она отвернулась; Агнес приняла дочь в объятия.

Ратлидж обошел кроватку и встал между девочкой и стеной. Он нагнулся, чтобы лицо его оказалось на уровне глаз девочки, и сказал с твердостью, с какой научился беседовать с детьми:

— Лиззи! Посмотри на меня!

Ему почудилось, что в пустых глазах мелькнула искра жизни; он повторил свой приказ громче и категоричнее. Агнес громко велела ему замолчать, но Ратлидж не послушал ее.

— Лиззи! Я нашел твою куклу. Куклу, которую ты потеряла на лугу. Вот, видишь?

Он протянул куклу почти к самому лицу девочки. На миг ему показалось, что Лиззи ответит. Вдруг она сморщилась, набрала в грудь воздух и истошно закричала. Голова ее повернулась к двери; она переводила взгляд с сержанта на стоящего за ним Уилтона. Крик был дикий, ужасный, бессловесный; он то поднимался, то падал, как завывание ведьмы-банши. Невозможно было представить, что такие вопли испускает совсем маленькая девочка. От ее криков кровь стыла в жилах. Агнес и Энн бросились к Лиззи, но Ратлидж жестом велел им не подходить. Крик прекратился так же внезапно, как и начался. Лиззи протянула руки, и Ратлидж положил в них куклу. Девочка прижала куклу к себе с удивившей его силой. Закрыв глаза, она начала раскачиваться из стороны в сторону. Через какое-то время хватка ослабла, и девочка сунула в рот большой палец. Потом снова прижала к себе куклу и что-то замурлыкала себе под нос.

Агнес сказала:

— Она всегда так, когда засыпает….

Вдруг хлопнула входная дверь, и мужской голос позвал:

— Энн, дорогая… я видел машину. Кто к нам приехал? Доктор Уоррен?

Лиззи открыла глаза — широкие, безумные — и снова истошно закричала, отвернувшись от двери. Все вздрогнули. Энн выбежала из детской, и Ратлидж слышал, как она разговаривает с мужем, уводит его подальше от Лиззи.

Лиззи перестала кричать и снова начала сосать палец, другой рукой прижимая к себе куклу, как спасательный круг. Через минуту она уже мурлыкала что-то про себя. Глаза девочки закрылись. Маленькая грудка глубоко задышала; казалось, она погрузилась в сон. А может, потеряла сознание?

— Первый раз заснула. — Агнес медленно, печально покачала головой. — Она всегда обожала отца; Тед переживает, что она стала вот такая, кричит, стоит ему войти в дом. Она его и видеть рядом не хочет.

Ратлидж посмотрел на девочку.

— Да, по-моему, она в самом деле спит, — сказал он, жестом показывая, чтобы сержант и Агнес вышли. — Пусть кукла пока останется у нее, но позже она мне понадобится… Потом.

Следом за всеми он вышел из детской. Его поразило бледное лицо Уилтона рядом с румяным невозмутимым лицом сержанта. Детские крики, конечно, смущали и Дейвиса, но Ратлиджу показалось, что Уилтона гораздо больше беспокоит кукла и реакция на нее ребенка.

— Что же нам делать? — дрожащим голосом спросила Агнес. — Если она видела того… человека, что нам делать?

— Не знаю, — ответил Ратлидж. — Не знаю!

На улице, рядом со своей машиной, он увидел лошадь. Посреди двора Энн обнимала мужа. Когда все вышли на крыльцо, Тед посмотрел на них поверх головы жены; в глазах его стояла боль.

— Я хочу знать, что происходит, — сказал он, — и что с Лиззи.

— Возможно, ваша дочь… стала свидетельницей убийства полковника Харриса, — ответил Ратлидж. Смягчить новость никак не удалось. — Возможно, она видела, как его застрелили. Там, на лугу, я нашел ее куклу. Капитан Уилтон, — он жестом показал на Марка, — тоже видел Лиззи в то утро. Она плакала из-за куклы. Пока я еще не совсем понимаю, что произошло, но ребенок до смерти вас боится. Вы не знаете, почему?

Тед энергично тряхнул головой:

— Я тут ни при чем. Она такая с тех пор, как в понедельник я вернулся домой из конюшни на обед. Энн нашла ее на улице; Лиззи вроде как заблудилась. Энн привела ее домой. Она молчала и была как не в себе. Энн уложила ее в постель, и с тех пор… она вот такая. — Голос Теда был хриплым от избытка чувств. — А вы уверены, что она все видела? Страшно даже представить, что она была на том лугу вместе с убийцей. И убитым тоже. Ей в жизни никто грубого слова не сказал, она всегда была тихой, ласковой, доброй девочкой… — Он замолчал и отвернулся.

Лошадь, на которой приехал Тед, подошла к нему и ткнулась мордой ему в плечо. Тед машинально погладил мягкие губы. Ратлидж наблюдал за ним.

— Ваша дочь любит лошадей?

— Лошадей? Да, она почти всю жизнь с ними возится. Верхом, правда, еще не катается, но иногда я позволяю ей посидеть в седле или катаю, посадив впереди себя. Всегда даю погладить лошадок. Ей нравится…

Ратлидж жестом велел Дейвису и Уилтону сесть в машину.

— Послушайте моего совета и пошлите за доктором Уорреном. Пусть еще раз хорошенько осмотрит девочку. А вы пока держитесь от нее подальше. По крайней мере, несколько дней. Мы надеемся, что она сейчас заснула. Может быть, ей полегчает. Когда она проснется, если сможет говорить, сразу пошлите за мной. Понимаете? Ее слова могут оказаться очень, очень важными! Пожалуйста, сделайте, как я прошу, — ради Лиззи и ради вас самих.

Тед кивнул; его жена и теща смотрели на приезжего инспектора пытливо и настороженно. И все же Ратлиджу показалось, что просьбу его они выполнят.

— Держитесь от нее подальше, помните! — добавил он. — Пусть выздоровеет, если сможет.

Агнес сказала:

— Я прослежу, чтобы ей никто не докучал.

— Я видел, как вот так же страдали мужчины. На войне, — объяснил Ратлидж. — Такое бывает после шока, если, конечно, причина именно в этом. Главное — не пугайте ее, не давайте ей кричать. Это значит, она вспоминает… Пусть лежит в тепле и покое. Пусть поспит. Сейчас для нее сон — лучшее лекарство.

Он повернулся к машине. Хэмиш, который молчал все полчаса, что Ратлидж провел в доме, сказал: «Уж кому и знать про сон, как не тебе. Ты бываешь в безопасности, только когда спишь…»


На обратном пути в Аппер-Стритем все молчали. Слышно было, как шуршат шины по шоссе. Однажды их свирепо облаяла собака. Когда они доехали до гостиницы, Уилтон вздохнул:

— Боже, как я устал! Чертовски длинный выдался день.

Сержант Дейвис с трудом выбрался из машины со словами:

— Пойду-ка расскажу обо всем инспектору Форресту. Если вы, конечно, не хотите поговорить с ним сами, сэр.

Сейчас Ратлиджу меньше всего хотелось говорить с инспектором Форрестом.

— Нет-нет, расскажите вы, — ответил он. — Я с ним увижусь завтра. Все равно сегодня мы мало что можем сделать.

Дейвис кивнул Уилтону и обратился к Ратлиджу:

— Тогда до завтра, сэр, — после чего зашагал по улице в сторону собственного дома.

Уилтон сидел в машине и как будто не собирался выходить. Ратлидж молчал, дожидаясь, пока капитан заговорит первым. В конце концов он так и поступил.

— Девочка меня обвинит? Или очистит от подозрений?

Ни на миг не забывая о записке полковника, Ратлидж ответил:

— Я не знаю. А вы?

— Инспектор, я не убивал его! — тихо сказал Уилтон. — И не знаю, кто это сделал.

Он вылез из машины, захлопнул дверцу и зашагал прочь, хромая более отчетливо, чем раньше. Держался он скованно, напряженно.

Ратлидж вздохнул. Девочка, кукла, пьяница. Кто воспримет их показания всерьез? Вот записка Харриса, адресованная миссис Грейсон, — дело другое.

Из-за этой записки красавец капитан, вполне возможно, попадет на виселицу.

Глава 15

В ту ночь Ратлидж без сна ворочался в постели, прислушиваясь к шуму и шагам на улице. Каждые четверть часа бил церковный колокол.

Ратлидж никак не мог забыть Лиззи. Девочка ужасно испугалась. Но чего? Выстрела? Страшной смерти, случившейся у нее на глазах, или убийцы, которого она видела и, возможно, узнала?

Тогда почему она не закричала при виде Марка Уилтона?

Больше всего она боится не капитана, а родного отца.

Почему?

Больше часа Ратлидж ломал голову над этой загадкой, но так ничего и не придумал.

Боулс! В понедельник он должен звонить в Лондон и отчитываться перед Боулсом. Кто даст показания против героя войны и любимца королевской семьи? Пьяница, ребенок и шлюха… Он, Ратлидж, будет выглядеть в Ярде сущим дураком!

«Да-да, не потому ли тебя послали в Уорикшир? — заметил Хэмиш. — Ты ведь больной человек, который не в состоянии справиться с делом! Кого обвинят в том, что не нашлось достаточно улик? Любой ловкий адвокат добьется оправдания капитана. Может, твое начальство именно того и добивалось, послав тебя расследовать кровавое убийство?»

Ратлидж похолодел. Неужели дело и правда именно поэтому поручили ему? Неужели его избрали козлом отпущения? Может быть, его не случайно не предупредили заранее о Хикеме… Надеялись, что его хрупкий разум не выдержит очередного испытания! А если он все же добьется успеха, от него тоже избавятся без сожалений. После того как гнев обитателей Букингемского дворца обрушится на Ратлиджа, его без лишнего шума поместят обратно в клинику, а врачам скажут, что их эксперимент, к сожалению, не удался. Все плохо кончилось для Скотленд-Ярда, для самого Ратлиджа и для врачей, которые верили в него.

Пугающая перспектива! Ратлидж боролся с гневом, чувствуя, как у него в голове злорадствует Хэмиш. Ему было страшно. Исчезала надежда, которая даже в самые тяжелые дни поддерживала его в клинике. Тогда он боролся за выживание, мечтал о суровой действительности, мечтал вернуться в Лондон…

Ратлидж пообещал себе, что в клинику ни за что не вернется. И не смирится с поражением. Есть и другой выход — он был всегда. В конце концов, жизни он боится куда больше смерти.


Утром в воскресенье небо заволокло тучами. Моросил мелкий дождь. Тучи нависли над Аппер-Стритемом, как призраки. Было жарко и влажно. Одежда липла к телу. Прихожане медленно тащились в церковь, где тоже было душно, не спасали даже открытые двери.

До того как пойти в церковь, Ратлидж решил навестить Хикема. Когда он пришел к доктору Уоррену, Хикем спал. Экономка сказала, что больному стало чуть лучше. Правда, в дом она Ратлиджа не впустила.

— Он немножко окреп, вот и все, что я могу вам сказать. А доктора вчера ночью, хоть он и устал, вызвали на ферму Пинтеров; он говорит, это все ваша работа! — сурово продолжала экономка. — Доктор так замучился, что даже в церковь сейчас не пойдет! Напрасно вы позвонили; боюсь, как бы не разбудили его…

— А как девочка? Ей лучше? — спросил Ратлидж. — Она уснула?

— Нет, и все из-за вас! Вы делайте-ка лучше свое дело, а лечить предоставьте тем, кто разбирается в болезнях!

Поблагодарив экономку, Ратлидж отправился в церковь. Последние прихожане спешили на службу; из открытых дверей доносились звуки органа. До войны Ратлидж, как правило, ходил в ту церковь, которую посещали жертвы преступлений. Ему казалось, что в церкви можно проникнуться атмосферой того или иного городка или района Лондона. Все, что так или иначе приближало его к жертве, могло пригодиться в расследовании.

Гнетущая атмосфера окутывала церковь. Внезапно на Ратлиджа накатил приступ клаустрофобии, стало трудно дышать. Привратник предложил проводить его, но Ратлидж покачал головой и сел с краю в последнем ряду. Там было не так жарко и многолюдно.

Кто-то сел на место перед ним. Вскинув голову, удивленный, Ратлидж встретился взглядом с не менее удивленной Кэтрин Тэррант. Тряхнув головой, она отвернулась и стала листать молитвенник. Ратлидж заметил, что молитвенник у нее старый и нужное место она отыскала без труда.

Служба велась по канонам высокой церкви, что вполне соответствовало характеру Карфилда. Вначале он оповестил паству, что похороны Чарлза Харриса состоятся во вторник, в десять утра, затем несколько минут высокопарно восхвалял покойника звучным голосом, который гулким эхом отдавался от каменных сводов.

«Можно подумать, — заметил про себя Ратлидж, — что они хоронят святого, а не солдата!»

Он не спеша разглядывал внутреннее убранство: полюбовался высоким сводчатым потолком, стройными колоннами и небольшой, но очень красивой запрестольной перегородкой. На каменной перегородке была вырезана Тайная вечеря; фигуры радовали глаз своим изяществом.

С его места хорошо просматривались фамильные надгробия Холдейнов — мраморные, покрытые резьбой, украшенные фигурами херувимов и плакальщиков. Самые старые надгробия казались средневековыми; большинство относилось к елизаветинской эпохе. Викторианские образчики отличались каким-то преувеличенным уродством.

В своей проповеди Карфилд призывал каждого стремиться к высшим целям, с толком использовать каждую свободную минуту, не забывать о том, что смерть может прийти в любой миг, и стереть надежды и мечты о будущем. Имя Чарлза Харриса священник не упомянул ни разу, но Ратлидж был уверен, что все присутствующие точно знают,кого он имеет в виду. Ратлидж разглядывал местных жителей, собравшихся в церкви. Кэтрин Тэррант он видел лишь со спины. В нескольких рядах впереди сидела Хелена Соммерс, а неподалеку от нее — Лоренс Ройстон. Были там также капитан Уилтон и Салли Давенант. Слева от них Ратлидж увидел миссис Торнтон и миссис Мобли, с которыми накануне беседовал на улице. Обе дамы пришли с мужьями. Ратлидж очень удивился, заметив среди присутствующих Джорджину Грейсон. Она сидела одна в углу; ее шляпка была сшита по последней моде, зато летнее зеленое платье отличалось крайней благопристойностью, хотя и очень шло ей.

После того как была произнесена последняя молитва, Ратлидж встал и вышел на улицу, чтобы избежать толчеи. Он выбрал наблюдательный пункт под деревом и засек время.

Кэтрин Тэррант вышла почти следом за ним и сразу направилась к ждущей ее машине с шофером. Остальные как будто не спешили покидать храм. Лоренс Ройстон окликнул Кэтрин, когда та садилась в машину, и широким шагом подошел к ней. Они о чем-то заговорили. Кэтрин с улыбкой, но решительно качала головой.

За церковным двором топтался Мейверс; он тоже наблюдал за выходящими. Ратлидж удивился. Его-то что сюда привело? Сержант Дейвис остановился на крыльце; он о чем-то заговорил с Карфилдом и на некоторое время перегородил проход. Ройстон попрощался с Кэтрин Тэррант. Водитель вышел завести машину. Мейверс направился к Ройстону и о чем-то стал очень серьезно говорить.

Ройстон слушал, склонив голову набок и глядя вслед уезжающей Кэтрин. Видимо, он слушал Мейверса лишь вполуха. Время от времени он качал головой.

Ответная реакция Мейверса удивила Ратлиджа. Лицо его исказил гнев, и он начал быстро-быстро трясти головой, явно чего-то требуя.

Ройстон, очевидно, отказывал ему, причем с явным злорадством. Ратлидж стоял довольно далеко от них и не слышал, о чем они говорят, но жесты обоих собеседников были весьма красноречивы.

Мейверс пришел в ярость. На миг Ратлиджу показалось, что он сейчас ударит Ройстона, пустит в ход сжатые кулаки. Должно быть, Ройстон подумал о том же, потому что настороженно попятился.

Вдруг Мейверс повернулся лицом к церкви и возвысил голос, чтобы его слышали все прихожане.

— Ну как, Бог поднял вам настроение? — завопил он вне себя от бешенства. — Снизошла на вас благодать? А может, вы узрели в церкви жирную жабу и поняли, что за фигляр и шарлатан тот глупец, что ведет за собой других глупцов? Он ведет вас тропой лжи и высокопарных слов, прикрывающих пустоту всех здешних душ!

Поняв, что всеобщее внимание приковано к нему, Мейверс круто развернулся к ошеломленному Ройстону и продолжал свое яростное обличение:

— Среди вас нет ни одного настоящего христианина! Ни одной души, которая бы уже не была проклята, ни одного, кому не грозит адское пламя! Вот детоубийца! Он укрылся за спиной вояки, который погубил немало народу и защитил убийцу! Думаете, управляющий полковника — славный малый? Ничуть не бывало! Я-то знаю, кто он такой на самом деле! Он заплатил деньгами за кровь и смерть! Деньги богача покрыли его кровавое злодеяние! Хорош и полковник! Подобно Крысолову, он увел на войну ваших сыновей, и почти все вернулись калеками — духовными и физическими… Не плачьте на его похоронах! Наоборот, радуйтесь его преждевременной смерти! А вон и блудница, которая рядится в платье благопристойной дамы, пока ты… и ты… и ты… — Мейверс ткнул пальцем в нескольких побледневших мужчин, — пользуетесь любым предлогом, чтобы забраться в ее постель! Да, я отлично знаю, кто вы такие… Я видел вас там! — Он обратился к следующей группе: — А вон идет одержимая! Она одержима похотью к собственному кузену! Тот ухаживает за богатыми наследницами, мечтает и сам разбогатеть. А она смотрит на него, как будто умирает с голоду!

Лицо Салли Давенант вспыхнуло от гнева и смущения. Уилтон устремил на Мейверса тяжелый взгляд, но тот продолжал:

— А вот и сержант, а там инспектор! Как они перетрусили! Боятся арестовать королевского любимца, который хладнокровно застрелил полковника из украденного дробовика! Да-да, из украденного дробовика! А под деревом прячется приезжий из Лондона; вместо того чтобы выполнить свой долг, он охотится на жалких пьяниц вроде Дэниела Хикема!

Мейверс все больше входил в раж; он не обращал внимания на то, какое действие оказывают его ядовитые слова на окружающих. Оскорбления слетали с его губ потоками. Ратлидж рванулся было к нему, но люди преграждали путь. Не сводя взгляда с Мейверса, он медленно пробирался сквозь толпу, время от времени поглядывая по сторонам, на влажные, покосившиеся надгробия.

— А твою помешанную кузину ради ее же блага не мешает изолировать от общества! Хороша и наша художница! Затащила к себе в постель немца и радовалась… пряталась, ведьма, в своей спальне, потакая своим похотливым желаниям! А у инспектора жена в постели холодная, как рыба… А вон идет мясник Том Мэлоун, который обвешивает покупателей! Взгляните на малокровных Холдейнов! Они давно покойники, хотя сами того не понимают! А вот и Бен Сандерс — его жена покончила с собой, только чтобы не жить с ним… А у сержанта…

Уилтон и Ратлидж, наконец, добрались до смутьяна, оттащили его с дороги и скрутили ему руки за спиной. Мейверс задохнулся от боли, но не перестал поносить всех подряд. Его обиженные вопли еще долго слышались на площади — он даже спугнул грачей, сидевших на колокольне.

Ратлидж посмотрел на Уилтона, и ему стало не по себе — такое лицо сделалось у капитана. К ним спешил Форрест; сержант громогласно призывал собравшихся не обращать внимания на слова Мейверса. Он объявил, что «этот дурак совсем спятил, как бешеная собака».

Но Ратлиджу Мейверс вовсе не показался помешанным. Передав смутьяна в руки Форреста, он круто развернулся и зашагал назад, выискивая в толпе Лоренса Ройстона. Прихожане молчали, отводили друг от друга взгляды. Их лица застыли в смятении.

Приглядевшись, Ратлидж заметил слезы в глазах Салли Давенант, хотя стояла она, надменно вскинув голову. Лицо у нее пылало. Хелена Соммерс судорожно рылась в сумочке, как будто пыталась что-то найти; ее лицо скрывала широкополая шляпа. Руки у нее дрожали. Джорджина Грейсон заняла место у дерева, где прежде стоял Ратлидж. Запрокинув голову, она наблюдала за грачами, которые вились над колокольней.

Ройстон из-за ограды поглядывал на земляков. В его глазах застыло непонятное выражение, губы подрагивали.

Когда Ратлидж поравнялся с ним, Ройстон сказал:

— Это я во всем виноват. Не надо было ему говорить. Мне бы понять, как он отреагирует… И вот что случилось — я никогда не смогу смотреть им в глаза!

— Чего хотел Мейверс?

Ройстон вздрогнул:

— Он хотел узнать, прочли ли мы завещание. Завещание Чарлза. Интересовался, будет ли он и дальше получать пособие.

— Пособие?!

— Да. Много лет назад Чарлз назначил ему пособие.

— За что?

Ройстон выразительно пожал плечами:

— Полковник отличался повышенным чувством ответственности. Брат Мейверса — у них в семье было два мальчика и девочка, а их мать, до того как вышла замуж за егеря, служившего у Хью Давенанта, работала в «Мальвах» горничной… Так вот, брат Мейверса погиб в Южной Африке, а его сестра утопилась. Когда Мейверс сбежал, чтобы записаться в армию, Чарлз распорядился, чтобы его вернули домой. Ему было обещано пособие на то время, что он остается дома и ухаживает за матерью. И после того, как мать Мейверса умерла, Чарлз по-прежнему выплачивал ему пособие вопреки моим советам. Ему казалось, что тем самым он оберегает Мейверса от более крупных неприятностей. Мейверс больше всего на свете боялся, что ему перестанут платить. После того как ему пригрозили отменой пособия и психиатрической клиникой, он перестал травить скот и собак Чарлза. Пособие служило своеобразным рычагом давления… Но едва ли Чарлз рассчитывал платить Мейверсу и после своей смерти!

Все было не совсем так, как рассказывал Мейверс, но Ратлиджу показалось, что версия Ройстона ближе к истине.

На лицо Ройстона мало-помалу возвращался румянец. Вместе с тем он все больше ужасался злобе и мстительности Мейверса.

— Поверьте, никогда еще я так не радовался, как когда развенчал его надежды! Я не люблю никому причинять боль, но сейчас получил настоящее удовольствие… Только я не понимал, что поднял настоящую бурю… Господи! Я чувствую себя… грязным, грязным!

Ратлидж резко оборвал его:

— Не будьте дураком! Сейчас все так ошеломлены, что не думают, как и почему все началось. Вот и оставьте все как есть. Пусть винят Мейверса. Не вздумайте добровольно делаться козлом отпущения! Погубите себя ни за что. Тяга к саморазрушению отличает только последних идиотов!

Ройстон задумчиво кивнул, развернулся и зашагал прочь. Остальные тоже расходились по двое-трое, неловко втянув головы в плечи. Все спешили по домам. На крыльце остался один Карфилд; пастырь уныло смотрел вслед своей пастве.

Он не вышел вперед, исполненный праведного гнева, не стал опровергать слова Мейверса и защищать своих прихожан. Он стоял поодаль, упустив возможность, какая дается раз в жизни, — сыграть великую роль спасителя и героя. Нет, он струсил и предпочел бежать, а не драться… Предпочел ретироваться, не желая вступить в бой с силами тьмы, принявшими образ жилистого тщедушного забияки с янтарными козлиными глазами.

Мейверс назвал его фигляром и шарлатаном.

Вдруг священник заметил, что за ним наблюдает Ратлидж. Круто развернувшись, он скрылся в церкви, тихо, но плотно закрыв за собой дверь.

Ратлидж медленно вышел со двора. Последние прихожане спешили по домам. К тому времени, как он добрался до Хай-стрит, улица была пуста.


Ближе к вечеру доктор Уоррен разрешил ему навестить Дэниела Хикема. Ратлидж остановился на пороге, глядя на лежащего в постели человека — тощего, небритого, но чистого и тихого. Хикем напомнил Ратлиджу фигуру, вырезанную на надгробии Холдейнов.

Услышав шаги, Хикем приоткрыл глаза и нахмурился, понимая, что рядом с ним кто-то есть. Запрокинув голову, он увидел Ратлиджа и нахмурился еще больше. За его насупленностью крылась тревога.

Доктор Уоррен, выглянув из-за плеча Ратлиджа, отрывисто спросил:

— Ну, Дэниел, как вы себя чувствуете?

Взгляд Хикема медленно переместился на Уоррена, а потом вернулся к Ратлиджу. Он хрипло спросил:

— Вы кто такой?

— Я Ратлидж. Инспектор Ратлидж из Скотленд-Ярда. Помните, зачем я приехал?

Уоррен всполошился и зашептал:

— Бога ради, успокойте его, объясните, что он ничего плохого не сделал, что вам от него нужны только сведения!

— Где я? — спросил Хикем. — Во Франции? В Хэмпшире? В госпитале? — Он обвел комнату испуганным взглядом.

Надежды Ратлиджа стремительно таяли.

— Вы в Аппер-Стритеме, в доме доктора Уоррена. Вам стало плохо… Недавно кто-то застрелил полковника Харриса. Полковник умер, понимаете? Сейчас мы опрашиваем всех, кто видел его утром в понедельник, когда он катался верхом.

Доктор Уоррен снова попробовал его перебить, но на сей раз Ратлидж жестом заставил его замолчать.

— Умер? — Хикем закрыл глаза. Потом открыл и повторил: — Утром в понедельник?

— Да, совершенно верно. Утром в понедельник. Вы тогда были пьяны. Помните? И еще мучились похмельем, когда вас нашел сержант Дейвис. Вы рассказали сержанту, что видели. Потом вам стало совсем худо, и мы не могли попросить вас повторить ваши показания. Нам они очень нужны. — Ратлидж старался говорить ровно и уверенно, как будто допрашивал раненого солдата, что тот видел, когда переходил линию фронта.

Хикем снова закрыл глаза и вдруг спросил:

— Полковник был на лошади?

Надежда снова затеплилась в груди Ратлиджа.

— Да, в то утро он поехал кататься верхом. — Он услышал в голове эхо слов, произнесенных Леттис Вуд, но велел себе не отвлекаться от Хикема.

— На лошади… — Хикем покачал головой. — Не помню никакого утра понедельника.

— Вот видите! — тихо сказал Уоррен, который по-прежнему стоял за спиной у Ратлиджа. — Я же вас предупреждал.

— Но полковника я помню. На лошади. В переулке, недалеко от дома Джорджины. Неужели… это было в понедельник? — Хриплый голос зазвучал чуть увереннее.

— А вы расскажите все, что помните. Я сам решу, что важно, а что нет.

Веки снова закрылись, как будто были слишком тяжелыми.

— Полковник заезжал к Джорджи…

— Он в забытьи, — сказал Уоррен. — Оставьте его в покое!

— Нет, он прав. Полковник действительно был у дома Джорджины Грейсон! — одними губами ответил Ратлидж. — Не мешайте!

Хикем продолжал:

— Кто-то окликнул полковника… Другой офицер. — Он покачал головой. — Я не знаю, как его зовут. Он… был не из наших. Кажется… какой-то капитан. Капитан окликнул полковника Харриса, и Харрис остановился. Харрис сидел в седле, а капитан стоял у стремени.

Хикем замолчал; тишину нарушало только его хриплое дыхание.

— Враг перешел в наступление по всему фронту… Я слышал пушки, они гремели у меня в голове… но в переулке было тихо, — снова заговорил он. — Я прислушивался, но не мог услышать, о чем они говорили. Лица у обоих были злые, и разговаривали они злобно. Сжали кулаки. Полковник наклонился, капитан смотрел на него снизу вверх. Я испугался, что они меня увидят и прогонят. — Хикем все больше волновался; он сбросил простыню. — Они очень сердились! А о чем они говорили, я не слышал. — Он все больше возбуждался и повторял: — Пушки… я не слышал… не слышал… не слышал!

Уоррен цокнул языком:

— Лежите тихо, приятель, все кончено, теперь вам нечего бояться!

Хриплый, неуверенный голос умолк. Потом Хикем сказал так тихо, что Ратлиджу пришлось наклониться к самой кровати, чтобы расслышать его, а Уоррен приставил согнутую ладонь к левому уху.

— «Я не сдамся… не уступлю…» — Ратлидж узнал эти слова. Хикем повторял их ему в темноте на Хай-стрит в ту ночь, когда инспектор дал ему достаточно денег, чтобы покончить с собой. — «Не будьте… дураком… нравится вам это или нет… смиритесь с этим».

— С чем смиритесь? — спросил Ратлидж.

Хикем не отвечал. Ратлидж ждал. Медленно тянулись минуты.

Наконец доктор Уоррен тронул Ратлиджа за плечо.

Ратлидж кивнул и приготовился уходить.

Он вышел за порог и взялся за дверь, готовясь ее закрыть. Вдруг он понял, что губы Хикема снова шевелятся.

Прерывистый голос что-то говорил. Ратлидж в два шага оказался у кровати больного и приложил ухо почти к самым губам Хикема.

— Не война… дело было не в войне! — с некоторым изумлением произнес Хикем.

— А в чем? В чем у них было дело?

Хикем снова замолчал. Вдруг он широко раскрыл глаза и посмотрел на Ратлиджа в упор.

— Вы решите, что я спятил. Прямо на поле боя…

— Нет, я вам верю. Клянусь! Скажите!

— Дело было не в войне. Полковник… собирался отменить… свадьбу!

Доктор Уоррен что-то произнес с порога, резко и недоверчиво.

Но Ратлидж поверил.

Вот, наконец, и причина ссоры. Как, впрочем, и мотив, по которому капитан мог убить.

Глава 16

Хотя в ресторане гостиницы не было посетителей, Ратлидж подозвал Редферна и попросил принести ему в номер сэндвичи и кофе. Ему хотелось подумать, не отвлекаясь и не прерываясь. Должно быть, Редферн все понял, потому что кивнул и, не ответив ни слова, поспешил на кухню.

Ратлидж взбежал наверх, перешагивая через две ступеньки. Рядом с дверью своего номера он остановился и посмотрел в окно. Сквозь тяжелые, нависшие облака прорвались лучи знойного, чрезмерно яркого солнца. Глядя, как парк невдалеке то озаряется светом, то погружается в полутьму, Ратлидж подумал: скоро будет гроза. До сегодняшнего дня им на удивление везло с погодой.

Солнце осветило маленький садик внизу; Ратлидж посмотрел туда и увидел женщину в широкополой шляпе. Стояла она спиной к гостинице, обхватив себя за плечи, склонив голову. Он попытался рассмотреть, кто это, но не мог узнать со спины. Попытался вспомнить, на ком из прихожанок утром была такая шляпа, но так и не вспомнил. Гораздо больше шляп и костюмов его интересовали лица. И реакция местных жителей на злобные обличения Мейверса. Положив ладони на подоконник, он наклонился и прищурился.

Шаркая, к нему подошел Редферн — принес обед. Ратлидж отвернулся от окна.

Редферн принес поднос, накрытый накрахмаленной белой салфеткой, на котором дымился кофейник, стояли сливочник и сахарница и лежали сэндвичи.

Ратлидж жестом показал на женщину в саду:

— Кто там, в садике? Вы ее узнаете?

Редферн передал Ратлиджу поднос и выглянул в окно.

— Это… да, должно быть, это мисс Соммерс. Незерби взяли ее в город на утреннюю службу. Она все волновалась, как сестра перенесет грозу; после всего, что случилось, она отказалась от обеда. Джим, помощник конюха, пошел спросить у мистера Ройстона, Хендерсонов и Торнтонов, не отвезет ли ее кто домой.

Он взял у Ратлиджа поднос, вошел к нему в номер и начал накрывать на стол. Ратлидж задержался у окна.

Ему-то показалось, будто в садике стоит Кэтрин Тэррант.


Столик у окна, выходящего на улицу, был уже накрыт, когда Ратлидж вошел в номер. Редферн обратился к нему:

— Если не возражаете, оставьте поднос в коридоре, когда будете уходить. Я поднимусь и заберу его попозже, после того, как закроется ресторан. Сегодня мы не очень заняты, но никогда нельзя знать заранее; если пойдет дождь, возможно, набьется полный зал.

Он уже стоял на пороге, когда Ратлидж вдруг спросил:

— Редферн… Полковник часто приходил сюда ужинать? А может, капитан Уилтон приводил сюда мисс Вуд?

Редферн кивнул:

— Иногда. Правда, капитан и мисс Вуд чаще ездили ужинать в Уорик. Вот обед — дело другое. Если у полковника были дела в городе, он часто к нам заходил. Оставлял щедрые чаевые. Никогда не капризничал. Самой капризной была миссис Холдейн, мать Саймона. Ей просто невозможно было угодить! Капитан не очень привередливый, но ждет, чтобы его обслуживали по первому классу, и сразу видит, если что не так. Ну, а мисс Вуд… — Редферн сделал паузу, — мисс Вуд настоящая леди, и об этом нельзя забывать, но обслуживать ее приятно. Она не какая-нибудь бесчувственная деревяшка. Такой милой улыбки, как у нее, я ни у кого не видел. Люблю, когда она к нам заходит!

— Они с Уилтоном ладили?

Редферн ненадолго задумался.

— Неплохо. Сразу было видно, что им хорошо вместе. Правда, они никогда не держались за руки, ничего такого — во всяком случае, на публике. И все же сразу было видно, что они очень близки, — по тому, как он помогал ей снять пальто, как дотрагивался до ее плеча, как она его поддразнивала… Признаюсь, я частенько завидовал им. Моя-то невеста вышла за другого, пока я валялся в госпитале и все думали, что мне отнимут ногу. Одинокому человеку бывает больно смотреть на влюбленных, — с тоской закончил он.

Хэмиш проворчал: «Уж кому и знать об этом, как не тебе, верно? Тебе тоже больно, а поделиться не с кем, кроме меня… Если и есть ад страшнее, я его еще не нашел!»

Ратлидж едва не пропустил следующие слова Редферна:

— В последний раз, когда я видел полковника, он как раз зашел к нам пообедать.

— Что?! Когда?

— Во вторник, за неделю до смерти. День был примерно такой же, как сегодня. Небо низкое, душно, гроза собирается… Такая погода кого угодно сведет с ума. Даже полковник был как не в себе. За все время обеда мне и двух слов не сказал! И ужасно хмурился, когда мисс Вуд пришла его искать. Не доел десерт и вывел ее в садик, где вы сейчас видели мисс Соммерс. Я вышел туда, чтобы взять чистые скатерти для горничных, а они еще стояли там. Он положил руки ей на плечи и что-то говорил, будто убеждал, а она все головой качала, как будто не желала слышать. Потом вырвалась и убежала. Когда я спустился по лестнице, полковник уже вернулся в зал; он хмурился и повторял: «Уж эти женщины!» Но мне показалось, что он… ну, не знаю, что он и радовался тоже, как будто в конце концов все же настоял на своем. Я принес ему еще кофе, но ему не сиделось на месте. Полчашки только выпил и ушел.

— Вы, случайно, не знаете, что так расстроило Леттис Вуд или полковника?

— Должно быть, что-то не очень важное, — ответил Редферн. — Я видел ее на следующий день, она прямо сияла от радости, когда выходила из церкви с мистером Ройстоном. Извините, мне пора возвращаться в ресторан…

Ратлидж отпустил его, поблагодарив кивком.

Он откусывал большие куски толстых сэндвичей с мясом, не чувствуя вкуса, и рассеянно пил кофе. На десерт ему принесли кусок бисквитного пирога.

Итак, у Уилтона имелся мотив, имелась возможность — и доступ к оружию. Все, что осталось, свести концы с концами и арестовать подозреваемого. А утром в понедельник ему предстоит объясняться с Боулсом. Подробно рассказывать, почему он пришел к такому выводу.

Может быть, во вторник полковник сказал своей подопечной, что он намерен отменить свадьбу?

Но почему? Как ни суди — во всяком случае, на посторонний взгляд, — партия блестящая. Уилтон и Леттис во всех отношениях прекрасная пара: и с социальной, и с финансовой точки зрения, и с точки зрения возраста. Разве что Чарлз Харрис узнал об Уилтоне нечто неблаговидное. Тогда почему он не был против помолвки семь месяцев назад? Может быть, тогда он еще ничего не знал?

Но что мог он узнать неделю назад, что заставило его изменить мнение? Что-то из прошлого Уилтона… или его настоящего?

Единственный человек, способный ответить на эти вопросы, — Леттис Вуд.


Ратлидж подъехал к поместью «Мальвы», дом освещало солнце. Яркие лучи лились из больших прорех в тяжелых черных тучах, неся с собой волны зноя.

Леттис согласилась его принять, и Джонстон проводил его наверх, в гостиную.

Лицо девушки было уже не таким бледным, как раньше; она как будто немного оправилась. Когда Ратлидж вошел, она повернулась к нему, как и прежде, и сразу сказала:

— Что-то случилось. Я чувствую!

— Утро у меня выдалось довольно оживленное. После сегодняшней службы к прихожанам обратился Мейверс. Он поносил всех подряд; такой злобной ненависти я еще не видел. Он облил грязью Ройстона, капитана, миссис Давенант, мисс Соммерс, инспектора… и многих людей, которых я не знаю.

Леттис нахмурилась:

— Почему?

— Потому что он узнал, что выплата пособия, назначенного ему Чарлзом Харрисом, прекращается после смерти полковника. Вот он и вымещал свою ярость на всех подряд.

Леттис удивилась:

— Чарлз… платил ему пособие?!

— Выходит, что так.

Леттис жестом показала гостю на кресло и села сама.

— Да, на такие поступки Чарлз был способен. И все же… Мейверс!

— Кстати, пособие — отличный повод для Мейверса не убивать полковника.

— Но, по вашим словам, Мейверс не знал о том, что со смертью Чарлза выплата пособия прекратится.

— Совершенно верно. Он остановил Ройстона, когда тот выходил из церкви, и спросил, упомянул ли полковник его в завещании. Будет ли он и дальше получать пособие. Раньше, призывая убить Харриса, Мейверс как будто не задумывался о том, что может потерять курицу, несущую золотые яйца!

Леттис вздохнула:

— Что ж… Вы сами утверждаете, что в понедельник Мейверс был совершенно в другом месте, в центре города, и произносил речи, которые слышало много народу. Во всяком случае, он ведь никуда оттуда не уходил?

— Как выяснилось, он мог уйти. Если хорошенько все продумал. Но Мейверс не первый в моем списке подозреваемых. Скажите, о чем вы с Чарлзом Харрисом спорили в гостинице во вторник? Точнее, не в гостинице, а в садике рядом с ней?

Быстрая перемена темы застала девушку врасплох; глаза ее расширились и потемнели. Она посмотрела на Ратлиджа в упор.

— Что ж, почему бы и не сказать, — мягко продолжал Ратлидж. — Я уже знаю, о чем спорили Харрис и Марк Уилтон вечером в воскресенье после ужина. И на следующий день, то есть в понедельник… Харрис собирался отменить свадьбу. У меня есть свидетель, который все слышал.

Леттис то краснела, то бледнела.

— Откуда у вас свидетель? — хрипло спросила она. — Кто он такой, ваш так называемый свидетель?

— Не важно. Я все знаю. Вот что имеет значение. Почему вы раньше молчали? Почему в моем присутствии устроили спектакль, когда к вам приехал Марк Уилтон? Почему вы притворились, будто отменяете свадьбу из-за траура? Ведь Чарлз уже расторг вашу помолвку!

Их взгляды встретились; Леттис смотрела вызывающе, словно защищаясь.

— Инспектор, вы ничего не знаете наверняка! Устройте мне очную ставку с вашим свидетелем! Пусть скажет мне обо всем сам… или сама!

— Вы встретитесь со свидетелем. В зале суда. Я считаю, что Марк Уилтон застрелил Чарлза Харриса после того, как вечером в воскресенье тот сообщил ему, что свадьба отменяется. Утром же в понедельник полковник подтвердил, что не откажется от своего решения. Мне нужно знать одно: почему. Почему ваш опекун вдруг передумал? Что такого натворил Уилтон? Почему понадобилось отменять свадьбу?

Леттис покачала головой.

— Нельзя убивать человека только из-за того, что отменилась свадьба! Все равно через год я стану сама себе хозяйкой. Зачем Марку было убивать Чарлза… — От волнения у нее сел голос, и она замолчала.

— Вы ошибаетесь. Если Уилтон боялся, что никогда вас не получит… Миссис Давенант уверяет, что никогда не видела его таким влюбленным… вы дали ему душевный покой, цель жизни, которую он потерял после того, как у него отняли возможность летать. По ее словам, он бы сделал все, что бы вы ни попросили, охотно и без колебаний. Человек, который так любит, вполне может полагать, что за год опекун убедит вас в правильности принятого им решения. И более того, настроит вас против бывшего жениха, а у него не будет возможности видеться с вами и оправдаться. Когда Уилтон думал, что влюблен в Кэтрин Тэррант, свадьбу отложили по настоянию ее отца. Мистер Тэррант считал, что его дочь еще не созрела для брака. И чем же все кончилось? Свадьба расстроилась!

— В нашем случае все по-другому!

— В каком смысле? — Леттис не ответила, и Ратлидж решил зайти с другой стороны. — Вы поэтому утром в понедельник не поехали кататься с опекуном? Потому что, как и Уилтон, злились на него?

Она заморгала, потом зажмурилась, словно закрываясь от его слов. Но он безжалостно продолжал:

— Поэтому у вас разболелась голова, и вы оставили двух мужчин обсуждать свадьбу? Ведь вы уже проиграли сражение!

Слезы беззвучно катились по лицу Леттис; в призрачном свете они казались серебристыми. Она их как будто не замечала.

— Вы прекрасно понимаете, что теперь, собрав достаточное количество улик, я вынужден буду арестовать Уилтона. Но я предпочел бы по мере сил избавить вас от горя. Скажите правду — и я попробую сделать так, чтобы вам не пришлось давать показания в суде. — Голос его снова стал мягким, ласковым, в то время как Хэмиш возобновил свою возню.

Спустя какое-то время Ратлидж достал из кармана носовой платок и, подойдя к Леттис, вложил платок ей в руку. Она закрыла платком лицо, но рыдать не стала. Снаружи послышался первый раскат грома, отдаленный и зловещий. Ратлидж стоял у дивана, на котором сидела Леттис Вуд, смотрел сверху вниз на ее макушку. Интересно, кого она оплакивает? Марка Уилтона? Своего опекуна? Себя? А может, всех вместе?

— Когда мы виделись с вами первый раз, вы думали, что вашего опекуна застрелил Марк. Я помню ваши слова. Вы не спросили, кто убил полковника. Вы гадали, как убийце удалось подобраться к нему вплотную. Мне еще тогда следовало понять, что без вас дело не обошлось. Вы уже тогда знали, кто убийца.

Леттис вскинула голову, и такое страдание было написано у нее на лице, что Ратлидж невольно попятился.

— Я так же виновна, как Марк! — сказала она, из последних сил стараясь не потерять самообладания. — Чарлз… я не могу вам сказать, почему он отменил свадьбу. Зато могу повторить, что он говорил мне во вторник в гостинице. Он сказал, что я еще молода и не знаю собственного сердца. Что он должен решать, что лучше для меня. Всю неделю я умоляла, просила… и уговаривала его, чтобы он сделал по-моему. Вечером в субботу, после того как Марк уехал домой, мы с Чарлзом еще долго ссорились.

Снова прогремел гром, на сей раз гораздо ближе. Солнечный свет померк; сгустились сумерки. За окнами умолкли птицы. Зашелестела листва, как будто поднялся ветер. Впрочем, он не развеял невыносимой жары.

Судорожно вздохнув, Леттис продолжала:

— Инспектор, Чарлз был очень сильным человеком. Его отличало ярко выраженное чувство долга. То, что он сделал вечером в воскресенье, далось ему нелегко. Марк ему нравился… он уважал его. И свадьбу он отменил ради меня, а не из-за какой-то ошибки Марка!

— Чарлз вас обожал… он охотно дал бы вам все, чего ни попросите. Но почему не то единственное, что вам нужно — мужчину, за которого вы собирались выйти замуж?

— Потому что, — тихо ответила Леттис, — потому что он в самом деле ставил мое счастье превыше всего. И в конце концов пришел к мнению, что Марк Уилтон для меня неподходящая пара.

— А Уилтон, который от всей души верил в то, что он именно подходящая пара для вас, напал на бывшего друга, застрелил его в упор и тем самым лишил себя всякой возможности когда-нибудь жениться на вас! Не понимаю, зачем ему было убивать Чарлза… Ведь он мог бы добиться своего, если бы просто выждал время! Разве что у него была другая веская причина желать смерти Чарлза, пусть даже он рисковал навсегда потерять вас. Видимо, то, что узнал Чарлз Харрис, могло погубить капитана Уилтона как человека и как офицера.

Леттис вскинула голову; в ее глазах застыло вызывающее и решительное выражение. Она словно испытывала его, хотя Ратлидж пока не понимал зачем. Он уже не был уверен в том, что она знает тот ответ, какой он хочет услышать.

— Ну хорошо, я и в самом деле вначале думала, что Чарлза убил Марк, — не потому, что я видела в нем убийцу, просто я считала и себя в ответе за то, что случилось. Мне показалось, Марк пошел на это, чтобы уничтожить Чарлза, сквитаться с ним. Тогда я была сама не своя от горя, к тому же доктор прописал мне снотворное… Я не знала, куда идти и что делать. Чарлз умер, накануне они с Марком поссорились из-за свадьбы… Что, по-вашему, я должна была подумать? Но теперь я уже не так уверена в том, что Марк виновен. Когда он через несколько дней пришел ко мне, я не почувствовала в нем вины; ничто во мне не дрогнуло, как дрогнуло бы, если бы убийцей был он. Я ощутила… только ужасную пустоту.

— А чего вы ожидали? Что его поразит молния?

— Нет, не надо язвить! Не считайте меня уж совсем дурой. Все же я успела немного узнать мужчину, за которого собиралась выйти замуж! — Она зарумянилась от гнева, в глазах засверкали непролитые слезы.

— И все же вы снова отменили свадьбу — уже при мне!

— Нельзя выходить замуж, пока длится траур…

— Значит, вы намерены выйти за него после того, как пройдет приличествующий срок? Если, конечно, вашего жениха раньше не повесят за убийство…

Потрясенная, она посмотрела ему в глаза:

— Я не…

— Леттис, вы не говорите мне всей правды. — Ратлидж дал ей время ответить, но она молчала, не сводя с него непроницаемого взгляда. — Кого вы защищаете? Марка, себя или Чарлза?

Поднялся ветер; он завывал за стенами дома, взметая листву, которая билась в стекла. Леттис вскочила и кинулась закрыть окна. Стоя у окна, она повернулась к нему лицом.

— Если хотите повесить Марка Уилтона, вам придется сначала доказать, что убийца он. Доказать в суде! Предъявить улики и свидетелей. Если вам удастся доказать, что Марк застрелил Чарлза Харриса, я приду смотреть, как его повесят. Я потеряла Чарлза, и, если бы я в самом деле думала, что его убил Марк… пусть даже его оправдали бы по суду… я бы все же вышла за него и потратила остаток жизни на то, чтобы он за все расплатился сполна! Но я не предательница. Если Марк невиновен, я буду за него бороться. Не потому, что я люблю его — или не люблю, — а потому, что Чарлз не простил бы мне равнодушия.

— Если Харриса застрелил не Марк… то кто?

— Ах! — Леттис грустно улыбнулась. — Вот мы снова вернулись к тому, с чего начали, верно? Инспектор, по-моему, все сводится к одному. Что было важнее для Марка — сохранить меня или убить Чарлза? Потому что он знал — точно знал! — что и то и другое у него не получится. Так чего же он стремился достичь?

Наконец началась гроза; хлынул ливень, подгоняемый ветром; загрохотали ставни и стекла. Завывания ветра почти заглушали раскаты грома. Молния сверкнула так ярко, словно ударила прямо в дом над их головами.

Глава 17

Дождь лил так сильно, что Ратлидж решил переждать в конце аллеи, под укрытием нависших деревьев. Лицо у него совсем промокло, волосы прилипли к голове, плечи пальто потемнели от воды. Но ему полегчало после того, как он вышел из дома, оказался вдали от странных глаз, которые сказали ему правду — но не всю, а только часть. Ему не нужен был Хэмиш, который нашептывал: «Она врет!» Он и сам понимал, что Леттис Вуд что-то от него скрывает, но что? Этого ему никак не удавалось из нее вытянуть.

Гроза ушла дальше, ливень сменился моросящим дождиком. От земли поднимался пар. Во влажном воздухе дышалось по-прежнему трудно. Ратлидж завел мотор. Выехав из Аппер-Стритема, он повернул на дорогу, ведущую к Уорику. Никакой цели у него не было; хотелось лишь убраться как можно дальше от городка и проблем, вызванных убийством Чарлза Харриса.

«Тянет тебя к ней, к ведьме, — заметил Хэмиш. — Интересно, что бы сейчас сказала Джин?»

— Ничего меня к ней не тянет, — возразил Ратлидж. — Здесь что-то другое. Пока не знаю, что именно.

«Значит, ты решил, что она околдовала и капитана, и полковника? Что она имеет отношение к убийству?»

— Как-то не представляю ее убийцей…

Хэмиш расхохотался: «Уж тебе-то следует знать лучше, чем кому бы то ни было: часто убивают не из низменных, а, наоборот, из самых лучших побуждений!»

Ратлиджа передернуло. Что такое в Леттис Вуд взывает к нему вопреки здравому смыслу?

Сама того не желая, она подтвердила запутанные показания Хикема. Да и поведение Уилтона, его нежелание приезжать в «Мальвы» после ссоры и объяснить, из-за чего она произошла, косвенно подтверждало подозрения в его адрес. Дело медленно и неотвратимо двигалось к концу. Одно непонятно: при чем здесь девочка?

Слишком поздно Ратлидж заметил за поворотом велосипед. Он отреагировал на уровне рефлексов. Успел нажать на тормоз; машину занесло на раскисшей дороге. Его швырнуло набок.

Хэмиш с чувством выругался, как будто сидел на заднем сиденье и его хорошенько тряхнуло.

Посреди дороги, склонившись над велосипедом, стояла Кэтрин Тэррант. Бампер машины застыл футах в пяти от нее, а то и меньше: сам того не понимая, Ратлидж гнал гораздо быстрее, чем допускали погодные условия.

Оправившись от потрясения, она сердито воскликнула:

— Дурак вы этакий, вы что же себе позволяете? Почему гоняете, как ненормальный? Вы могли меня убить!

Но он уже вышел из машины, и Кэтрин его узнала.

— А-а-а… инспектор Ратлидж!

— А вы какого черта стоите посреди дороги? Чтобы вас задавили? — ответил он с неменьшей злобой, подходя к ней и стискивая кулаки. Противный моросящий дождь не улучшал настроения.

— У меня порвалась цепь — может быть, звено ослабло или я слишком дернула, когда ее заклинило… Ради бога, не стойте столбом, положите мой велосипед к себе в багажник и отвезите меня домой, пока мы оба не промокли насквозь! — Она тоже пребывала в дурном настроении, но, как заметил Ратлидж, не вымокла, как будто во время самого сильного ливня где-то пряталась.

Они смотрели друг на друга в упор невидящим взглядом. Оба были заняты своими мыслями. Кэтрин опомнилась первая и улыбнулась:

— Давайте-ка лучше уйдем с дороги, иначе из-за поворота может вылететь другой лихач, и тогда нам точно конец! Отвезите меня домой, а я напою вас чаем. Вам он, похоже, не помешает, как и мне.

Ратлидж отнес велосипед в машину. Кэтрин помогла его погрузить в багажник. Как ни странно, Ратлиджу показалось, что велосипед каким-то образом вытеснит с заднего сиденья Хэмиша. Не дожидаясь, пока он откроет дверцу, Кэтрин обошла машину и села на пассажирское место.

Ратлидж завел мотор, сел за руль и спросил:

— Где вы прятались от дождя?

— У Холдейнов. Их сейчас нет дома, но я зашла за книгой, которую мне обещал Саймон. — Она достала из корзинки большой, тщательно обернутый пакет и положила его себе на колени. — Он привез ее из Парижа и решил, что мне будет интересно… Книга об импрессионистах… Вы их знаете?

По пути они говорили об искусстве. Войдя в дом, Кэтрин велела слуге достать велосипед. Не оборачиваясь, она повела гостя в студию. Положила книгу на табурет, сняла шляпу и пальто и сказала:

— Снимите пальто, тогда оно высохнет быстрее.

Ратлидж послушался и огляделся в поисках стула, на спинку которого можно было бы повесить пальто.

Кэтрин вздохнула:

— Да, сегодня Мейверс задал всем жару в Аппер-Стритеме! Что вы думаете о его маленьком представлении?

— Он притворялся? А может, обиделся?

Кэтрин пожала плечами:

— Кто знает? И кому какое дело? Главное — он всех облил грязью. По-моему, он делал это с искренним наслаждением. Бичевал пороки. Бедняга, он только так и может всем отомстить — злыми словами. На его мысли никто и внимания не обращает.

— Возможно, именно поэтому он убил Чарлза Харриса.

— Да, наверное, чтобы мы наконец заметили его. Лично я не стану возражать, если его арестуют и увезут в Лондон или еще куда-нибудь! Мне совсем не нравится, когда мою жизнь разбирают по косточкам на потребу половины жителей Аппер-Стритема, да нет, не половины, а всех! Все будут сплетничать. Не о том, что Мейверс говорил о них самих, а об остальных. Тем, кого там не было, вскоре покажется, что и они присутствовали при обличении.

Кэтрин ходила между картинами, трогала их, не глядя; видимо, ее утешало само сознание, что они рядом.

— Весьма неприятная картина человеческой натуры.

— О да. Я давно поняла: жизнь никогда не бывает такой, какой вы ожидаете. Вам кажется, что вот-вот наступит счастье, вы готовы схватить его, видите его, пробуете на вкус, от всей души надеетесь, что познаете его целиком, а оно ускользает.

— У вас есть ваше искусство.

— Да, но искусство — принуждение, а не счастье. Я рисую, потому что не могу иначе. А люблю я потому, что хочу, чтобы меня любили в ответ… Точнее, хотела.

— Вы когда-нибудь рисовали Рольфа Линдена?

Застигнутая врасплох, Кэтрин Тэррант замерла.

— Однажды. Всего… один раз.

— Можно мне взглянуть?

Кэтрин нехотя подошла к стенному шкафу, отперла его ключом, который достала из кармана. Вынула оттуда большой холст, обернутый в материю. Ратлидж направился было к ней, собираясь помочь, но она жестом велела ему оставаться на месте. Через стеклянные панели над головой лился свет. Кэтрин развернула мольберт, поставила на него картину и сдернула покрывало.

Ратлидж подошел ближе, чтобы взглянуть на портрет, и у него перехватило дыхание.

Он увидел грозовое небо, просверк молнии; тяжелые, темные тучи приближались к зрителю, в отдалении мерк слабый свет. Между светом и тьмой, где-то посередине, стоял мужчина. Он с улыбкой оглядывался через плечо. Ратлидж решил, что еще не видел более гнетущей картины. Он ожидал вихря эмоций, отрицания, нежелания смириться с потерей, горя, отчаяния… А художница изобразила полное уничтожение, такую пустоту, где царила только боль.

Такая боль была ему знакома. Неожиданно он понял: такую боль испытывает сейчас и Леттис Вуд. Вот почему его так влечет к ней! Вот что нашло отклик в его сердце.

Кэтрин следила за выражением его лица; она не могла слышать Хэмиша, зато увидела искру страха, узнавания и отклика, всколыхнувшего его душу. Ну а Хэмиш… Хэмиш плакал навзрыд.

— Вы никогда не выставляли ее… — Вот все, что ему удалось сказать, чтобы нарушить неловкое молчание.

— Да, — решительно ответила она. — И не выставлю!


Горничная принесла чай. Кэтрин быстро накрыла картину и спрятала обратно в шкаф, словно в мавзолей своей любви. Налив чай Ратлиджу, а потом и себе, она неуверенно спросила:

— Вам… ведь тоже такое знакомо, да?

Ратлидж кивнул.

— Вы… расстались из-за войны?

— Да. Но она еще жива. Иногда это даже хуже.

Она протянула ему сахарницу. Ратлидж положил себе сахар, налил сливки. Простые, привычные движения успокаивали.

— Куда вы так неслись, когда чуть не задавили меня? — спросила Кэтрин, наконец садясь и позволив гостю сделать то же самое. Сменив тему, она словно захлопнула приоткрывшуюся было дверцу.

— Все равно. Лишь бы подальше от Аппер-Стритема.

— Почему?

Чтобы не встречаться с ней взглядом, Ратлидж потянулся к блюду, на котором лежали маленькие кексы с глазурью.

— Хотел подумать.

— О чем?

— Хватает ли у меня улик для того, чтобы завтра утром арестовать Марка Уилтона за убийство Харриса.

Он услышал, как она тихо ахнула, но ничего не сказала.

Подняв голову, Ратлидж спросил:

— Зачем вы шли за Дэниелом Хикемом в четверг, когда заговорили со мной? Нет-нет, не пытайтесь ничего отрицать! Вы остановили его, поговорили с ним, а потом дали ему денег.

— Мне стало его жаль… Сейчас уже почти никто не помнит, но до войны он был очень хорошим краснодеревщиком. Лучшим, чем его отец. Он делал багет для моих первых картин. И этот мольберт тоже он смастерил. А сейчас… у него так дрожат руки, что он и гвоздя не удержит, не говоря уже о более тонкой работе. Иногда я ему помогаю.

— Нет. Вы хотели знать, что он сказал про Уилтона. Понятия не имею, кто рассказал вам про Хикема. Скорее всего, Форрест.

Ратлидж сразу понял, что его догадка попала в цель. Кэтрин Тэррант не умела скрывать свои мысли и чувства так же хорошо, как Леттис Вуд.

— Ну ладно, вы правы. Я боялась за Марка. И до сих пор боюсь. Он бы ни за что не убил Чарлза! Вы приехали сюда из Лондона, засыпаете всех вопросами, что-то предполагаете… Вы судите людей, хотя и прекрасно понимаете, в каком они сейчас тяжелом положении. Но ведь вы не пробовали встать на место того, кого обвиняете! Вы не успеете узнать нас за несколько дней. У вас нет такого дара!

Когда-то был. Когда-то… Не желая отвлекаться, Ратлидж ответил:

— У него были для этого средства. Возможность. Мотив. Все сходится. Все стало явным.

— Если вам все известно, зачем вы мне сейчас об этом рассказываете? — Кэтрин задумчиво склонила голову набок. — Зачем вы мчались в Уорик, как ненормальный, если уже собрали все нужные вам доказательства? И зачем делитесь со мной?

— Мне хотелось посмотреть на вашу реакцию.

Она поставила чашку на блюдце.

— Ну и как,довольны?

Ратлидж не ответил.

Помолчав, Кэтрин спросила:

— Вы уже звонили в Лондон?

— Нет. Еще не звонил. Я бы предпочел, чтобы все закончилось до вторника. На похороны в Аппер-Стритем съедется много народу: друзья Харриса, боевые офицеры, сановники. Не стоит отвлекать их от траура полицейскими делами.

— Когда вы поделитесь с начальством своими выводами, поднимется большой шум. Убийство сильно расстроит и короля, и премьер-министра. Ему сейчас и так несладко, ведь мы ведем мирные переговоры! И гнев Скотленд-Ярда падет на вашу голову. Это погубит Марка. Но, вполне возможно, погубит и вас! Я бы на вашем месте не спешила с выводами. Ведь потом уже ничего нельзя будет повернуть вспять.

Кэтрин Тэррант была весьма проницательна. И знала Лондон.

— Это не имеет значения. Если Марк Уилтон застрелил Чарлза Харриса, почему он должен выйти сухим из воды?

— Не мог он застрелить Чарлза! Он ведь собирается жениться на его подопечной! Кажется, вы не до конца понимаете, как тут все взаимосвязано!

— Свадьбу отменили.

— Разумеется, отменили. Леттис в трауре. Но следующей весной они поженятся. А может быть, тихо обвенчаются под Рождество, ведь у нее нет родных и ей сейчас, как никогда, нужна поддержка Марка…

— Нет. Свадьбу отменил сам Чарлз. Поэтому его и убили.

Кэтрин покачала головой:

— Отменил свадьбу? Перед смертью? Вы, наверное, шутите!

— Он-то не шутил. И я сейчас не шучу.

— Нет, Марк всерьез собирался жениться на Леттис! И женится, как только все объяснится. Если вы все же доведете дело до суда, я помогу Марку нанять самого лучшего лондонского адвоката… Я не верю, что Марк убийца… Кстати, я не верю и в то, что Чарлз способен на дурной поступок. Тот, кто сказал вам такую глупость, либо безумен, либо хочет отомстить, либо и то и другое. Нет-нет, я отказываюсь вам верить!


Вскоре Ратлидж сухо поблагодарил Кэтрин за чай и распрощался. Кэтрин отвечала ему так же сдержанно. Когда он взял пальто и направился к выходу, она повторила:

— Не спешите, инспектор. Вы обязаны все проверить ради Марка. Вы обязаны все проверить ради Чарлза. Прежде чем дадите делу ход, убедитесь в том, что вы совершенно уверены в своих выводах!


Ратлидж вернулся в Аппер-Стритем. Машину он оставил за гостиницей и вошел в нее с заднего двора, как в ту ночь, когда впервые приехал сюда. Черная лестница была пуста, в гостинице царила тишина.

Он ужасно устал. Из него словно выкачали весь воздух. Кости ныли от напряжения.

«Мне нужно найти Форреста, — сказал он себе. — Мне нужно выписать ордер и арестовать Уилтона. Чем скорее, тем лучше».

«Куда же он денется? — ехидно осведомился Хэмиш. — Не такой он человек, чтобы бежать, иначе он не стал бы героем войны!»

— Заткнись и не лезь не в свое дело! Я думал, ты хочешь, чтобы проклятого капитана повесили!

«Ага, — ответил Хэмиш, — хочу. Но я пока не готов смириться с тем, что ты на брюхе приползешь назад, в клинику, и врачи напичкают тебя лекарствами. Погрузят в забвение, где нет ни боли, ни воспоминаний и где тебя не будет мучить чувство вины. Я еще не покончил с тобой, Иен Ратлидж, и пока не покончу, не позволю тебе уползти и спрятаться!»


Час спустя Ратлидж стоял на крыльце дома Салли Давенант. Открыла ему горничная Грейс.

— Что вам угодно, сэр? — спросила она.

— Я пришел к капитану Уилтону. Передайте ему, пожалуйста, что его хочет видеть инспектор Ратлидж. По официальному делу.

Горничная уловила все оттенки его голоса, и лицо ее утратило вышколенную маску вежливости. В глазах блеснула тревога.

— Что-нибудь случилось, сэр? — спросила она.

— Передайте, пожалуйста, капитану, что я его жду.

— Капитан сейчас в Уорике. Они с миссис Давенант поехали туда ужинать. Весь вечер она была сама не своя, и капитан предложил прокатиться, чтобы развеяться. Забыть, что было утром у церкви. Вряд ли они вернутся раньше одиннадцати, сэр.

Ратлидж нахмурился.

— Ладно… Тогда передайте, что завтра я жду его у себя в восемь утра. — Он кивнул и зашагал по душистой тропке среди пионов и роз.

Такое время он назначил не случайно. Завтра понедельник; в восемь утра исполнится ровно неделя с того времени, как был убит Чарлз Харрис.


Ночью снова пошел дождь, и Ратлидж, без сна ворочаясь в постели, прислушивался к нему. Он заново перебирал в голове все, что узнал за последние четыре дня. Думал о людях, доказательствах, о том, что будет дальше. Ему осталось лишь свести концы с концами — и можно возвращаться в Лондон.

Но похороны во вторник. Ему вдруг захотелось присутствовать на них, посмотреть, как Леттис пройдет по церковному проходу. Интересно, кто подведет ее к гробу? Ему захотелось еще раз увидеть ее при свете. Не для того ли, чтобы изгнать дурман, чары, о которых твердит Хэмиш? Можно что-нибудь придумать; дел у него достаточно, ему незачем спешить в крошечную каморку в Лондоне, где его разум тупится от повседневных дел и где Хэмиш вольготнее управляет им.

Ратлидж слушал, как зловеще вода журчит по водосточной трубе. Однажды по Хай-стрит прогрохотала карета. Часы на колокольне отбивали каждую четверть часа. Его разум метался в калейдоскопе образов. Он представлял себе картины Кэтрин Тэррант, живое отражение ее внутренней силы. Представлял необычные глаза Леттис Вуд, потемневшие от скрываемых чувств. Видел лицо Ройстона, искаженное стыдом, когда тот стоял у церкви и наблюдал за выходящими оттуда прихожанами. Вспомнил, как быстро ретировался Карфилд, не желая объясняться. Представил себе отчаяние Уилтона и страх, охвативший маленькую девочку. Вспомнил женщину, которая развешивала белье во дворе, предварительно заперев гусыню. Перед его мысленным взором предстала Салли Давенант, словно закованная в броню. Она умело скрывала чувства, которые не может себе позволить… А еще он представлял себе Чарлза Харриса, живого и мертвого, окровавленного… И Мейверса с его янтарными козлиными глазами…


В это же время в «Мальвах» Леттис Вуд лежала в постели и жалела о том, что не может повернуть вспять медленно двигающиеся стрелки резных фарфоровых часов на столике у ее подушки. Повернуть их до того мига, когда она в любовном ослеплении сказала: «Я никогда не знала такого счастья… хочу, чтобы оно длилось и длилось вечно… хочу испытывать его в старости и вспоминать долгие годы, наполненные счастьем, а посреди всего — тебя».

И его теплый, ласковый голос, смеющийся над ней, обещающий: «Моя милая девочка, разве я когда-нибудь отказывал тебе хоть в чем-то? Мы будем вместе всегда, пока не высохнут моря, пока сияют звезды и вертится Земля. Такого обещания тебе достаточно?»

Моря еще не высохли, звезды еще сияют, а Земля еще вертится. Но ее счастье вытекло вместе с его кровью на цветущий луг, и она никак не может его вернуть. И ничто — абсолютно ничто — не в состоянии вернуть время к тому единственному, славному дару любви.


Кэтрин Тэррант сидела в своей студии, в темноте, освещаемой вспышками молний. По ее лицу текли слезы, а по стеклам барабанил дождь. На мольберте перед ней стоял закрытый портрет Рольфа Линдена. Ей не нужно было снимать покрывало, она и так прекрасно помнила картину. Но думала она о Марке Уилтоне и о Чарлзе Харрисе. Внутри у нее все ныло от желания. Она жаждала мужчину, который никогда к ней не вернется. Она забывалась лишь изредка, когда бывала в Лондоне и когда рисовала. Гибель Чарлза и угроза, нависшая над Марком, почему-то до неистовства всколыхнули ее чувства и сделали ее уязвимой. Ее окружали воспоминания, почти осязаемые. Кэтрин убеждала себя в том, что обязана помочь Марку.


Капитан тоже не спал; приводил свои дела в порядок, готовясь к неизбежному. Для него нет выхода, придется с этим смириться. Во Франции он умел быть храбрым, когда было нужно, и до сих пор храбрость ему не изменяла. Она не подведет его и сейчас, когда тоже нужна ему. От героя до висельника — серьезное падение для человека гордого, подумал он с мрачной иронией. Угадать бы только, что сделает Леттис… Но ему осталось выполнить последний долг. Спустя какое-то время он решил, что лучший способ достичь цели — искренность, а не обман…


Девочка в домике на холме впервые за много дней спала глубоко и без сновидений.

Глава 18

К утру дождь утих; вскоре из-за туч вышло водянистое солнце. Оно светило все ярче и ярче, пока вся округа не покрылась туманной, абрикосовой дымкой, словно согревшей колокольню и окрасившей деревья в золотистый цвет.

Ратлидж вышел из гостиницы и некоторое время постоял, наблюдая, как спешат на базар торговцы — установить лоток или договориться об удачной сделке. Негромкий гул голосов, смех, скрип колес, пешеходы, снующие туда-сюда, — он видел такие базары в сотнях английских городков, мирных и оживленных. Неделю назад в такой вот базарный день здесь погиб человек. А Мейверс в это время выступал перед местными жителями, брызжа слюной от ненависти. Маленькая девочка чего-то до смерти испугалась… Но сегодня человек посторонний, случаем попавший в Аппер-Стритем, не узнает ни о каких ужасах, не будет ими задет. Не почувствует ни трагедии, ни жалости; не увидит скорби и боли.

Ратлидж развернулся и быстро зашагал по тротуару. По пути зашел к доктору Уоррену справиться насчет Хикема. Экономка доктора сообщила, что спал Хикем беспокойно, но хорошо позавтракал и как будто немного окреп.

— Когда силы появятся, он захочет джина, — добавила она. — Сразу видно, бедняга еще не выздоровел до конца! А уж что он будет с собой делать, когда поправится и вернется домой, дело другое.

— Мне говорили, до войны он был краснодеревщиком, — сказал Ратлидж.

Экономка с удивлением заметила:

— А ведь правда! Я и забыла. И ведь хороший краснодеревщик был! А сейчас совсем не то; руки у него дрожат, как листья на ветру. — Не переставая говорить, экономка взяла метлу, прислоненную к стене. — И все-таки сегодня он выглядит лучше. Хороший знак!

Ратлидж поблагодарил ее и, вернувшись к гостинице, направился к машине. Через десять минут он остановился у дома Давенантов.

Впустила его Грейс, и Салли Давенант вышла поздороваться, как только услышала его голос. Она быстро посмотрела гостю за спину, как будто ожидала, что Ратлидж привезет с собой сержанта Дейвиса, и явно испытала облегчение, обнаружив, что Ратлидж один.

— Доброе утро, инспектор! Мы сидим на террасе и допиваем кофе. Присоединитесь к нам?

Следом за хозяйкой он прошел в застекленные двери и очутился на мощенной плитняком террасе, выходящей в парк. Перед террасой раскинулся широкий газон, окаймленный деревьями и обсаженный ухоженным бордюром, изящным и милым, — Ратлидж невольно подумал, уж не сама ли миссис Давенант его придумала. Парк не уступал дому в изяществе. Надо всем царил дух безмятежности. На деревьях пели птицы, негромко жужжали пчелы, перелетая с цветка на цветок.

За балюстрадой виднелись цветочные клумбы, сильно пострадавшие от грозы, но запах штокроз, пионов и лаванды тихо плыл в утреннем воздухе. Кто-то вымел лужи с террасы; кованый стол окружали белые стулья с серыми, розовыми и белыми подушками. Завтрак уже убрали со стола, но посередине ярко сверкал кофейный сервиз.

Уилтон молча стоял у стола, не сводя взгляда с Ратлиджа.

— Грейс, принесите, пожалуйста, еще одну чашку для инспектора, — распорядилась Салли. Обернувшись, она воскликнула: — Инспектор, Марк, да садитесь же! — Все сели. Салли, привычно улыбаясь, налила Ратлиджу кофе. — Вот уж не ожидала, что половина Аппер-Стритема осмелится показаться сегодня утром на базаре! — начала она, умело пряча собственные чувства под плащом иронии. — Я уже говорила вам, Берт Мейверс опасен и для себя, и для всех остальных! Как Чарлз… — Она осеклась и продолжила: — Как кто-то мог столько лет мириться с ним — для меня загадка!

— Вряд ли инспектор пришел для того, чтобы обсуждать Мейверса, — заметил Уилтон. — Ратлидж, вчера вечером вы хотели меня видеть?

Ратлидж отпил кофе и ответил:

— Собственно говоря, да. Но дело подождет. Пока. Вы с Ройстоном и Карфилдом договорились о завтрашних похоронах?

Уилтон посмотрел на парк.

— Да, все решено. Я… собирался утром навестить Леттис, рассказать, как все пройдет, объяснить, чего ждут от нее, кто приедет на похороны. Пришлось разослать множество писем и телеграмм. Ройстон и Джонстон справились бы с делом и сами, но многих людей я знаю лично. Знаю, кто они и что собой представляют. Салли потом поможет Леттис написать благодарственные письма. Ну а поминки… главное — не подпускать ни к чему Карфилда! — На лице Марка отчетливо отразилась неприязнь. — От него спятить можно! Он передал Джонстону, что намерен провести в «Мальвах» почти весь день — руководить приготовлениями и так далее. Ройстону пришлось прямо сказать, что его услуги не требуются и что церковь должна исполнять свои обязанности и больше ничего. А ведь ему и своих забот хватит! Наверное, почти всю ночь не спал, сочиняя заупокойную молитву.

Салли великодушно возразила:

— Марк, намерения у него добрые. Он очень утешает Агнес, справляется о бедной малышке Лиззи. А когда умерла мать Мэри Торнтон, он обо всем позаботился. Но я вполне тебя понимаю; он положил глаз на Леттис с тех самых пор, как она сюда приехала, с 1917 года.

Уилтон покосился на Ратлиджа, но ничего не ответил. Ратлидж допил кофе и встал из-за стола.

— Уилтон, мне бы хотелось переговорить с вами с глазу на глаз, если вы не возражаете.

Салли проворно поднялась:

— Вы оставайтесь здесь, а у меня дела.

Но сад и терраса были открыты чужим взорам, и голоса были слышны издалека. Уилтон положил кузине руку на плечо:

— Прими солнечную ванну, дорогая моя; я скоро вернусь.

Он не мог видеть, как она посмотрела на него, когда он встал, вежливо ожидая согласия Ратлиджа. На ее лице отразились смешанные чувства. Ужас. Любовь. И нерешительность.

Уилтон отвел Ратлиджа в малую гостиную, где они беседовали во время первой встречи, и закрыл за собой дверь. Остановившись спиной к двери, он произнес:

— Я ждал, что вы явитесь вместе с сержантом. И ордером на мой арест.

— Так я и собирался поступить. Но мне пришло в голову, что если я поведу вас в тюрьму на глазах у всех, кто идет на базар, то причиню мисс Вуд и вашей кузине ненужные страдания. Если вы сейчас добровольно пойдете со мной, мы постараемся сделать все как можно тише.

— Значит, все кончено? — Марк подошел к креслу, досадливо махнул Ратлиджу рукой, приглашая садиться.

— Я знаю, из-за чего вы ссорились с Харрисом в воскресенье после ужина и в понедельник утром в переулке. Он отменил свадьбу, и вы пришли в ярость.

— Кто вам это сказал? — довольно равнодушно спросил Уилтон.

— У меня два свидетеля. Думаю, они вполне надежны. Еще один свидетель видел Харриса в переулке… Еще один видел, как вы с ним разговаривали.

— А Леттис? С ней вы говорили?

— Да. Сначала она все отрицала. Потом призналась, что Чарлз по собственному почину передумал насчет свадьбы.

— Понятно. — Уилтон пристально смотрел на Ратлиджа. Угол его рта дернулся. Помолчав, он сказал:

— Ну да, все верно. Чарлз передумал. Мне казалось, что он не прав, и я так ему и сказал. Мы с ним поспорили. Я не думал, что всему свету так уж важно знать об этом, вот почему не объяснился с вами. Мне казалось, что пройдет время, и мы с Леттис как-нибудь решим, что делать дальше. Чарлз Харрис оказывал на нее очень сильное влияние, о чем я не должен был забывать.

— И она согласилась с его решением?

Уилтон покачал головой:

— Знаете, я так и не успел ее расспросить. Чарлза застрелили… Уоррен прописал Леттис успокоительное… а свадьбу так или иначе пришлось отменить. Боже мой, она так горевала! Я не мог вломиться к ней и сказать: «Я люблю тебя, по-прежнему хочу на тебе жениться, ты согласна пройти через все и быть проклята обществом?» А потом нужно было заниматься похоронами, едва ли похороны — подходящий фон для выяснения отношений! Ну а теперь… мне, собственно, уже и нечего ей предложить…

Слушая, Ратлидж угадывал правду, прорываясь через ложь. Ему пришлось напомнить себе, что Марк Уилтон целых четыре года провел на войне, в небе над Францией. И выжил он отчасти благодаря уму и сдержанности. Он никому не позволял перехитрить или одурачить себя.

— Она спрашивала вас, не вы ли застрелили ее опекуна?

— Нет, — отрывисто и надменно ответил Уилтон. В нем заговорила гордость.

— Как вы ей ответите, когда она задаст вам такой вопрос… когда вас арестуют?

— Что вы решили, будто Харриса застрелил я. Что я буду бороться в суде и, если мне повезет, оставлю вас в дураках. — Уилтон нахмурился. — И хоть я не адвокат, шанс у меня, по-моему, есть. Против меня только косвенные улики, никто не видел в моих руках ружья. Никто не видел, чтобы я стрелял в полковника. Отмена свадьбы, конечно, бросает на меня тень, но мы еще посмотрим! — Поймав недоуменное выражение в глазах Ратлиджа, он сказал: — Да-да, я все обдумал! Я почти всю ночь не спал. И решил для себя кое-что. Вы, возможно, в конце концов победите; судебный процесс не закончится полным моим оправданием. Меня освободят «за недоказанностью». Но тень сомнения будет висеть надо мной до конца жизни. Убил я Харриса или нет? В каком-то смысле такое положение хуже виселицы. Да и Леттис вряд ли согласится выйти за меня замуж. Вы только представьте, каково ей будет каждую ночь гадать, убил ее муж ее опекуна или нет.

— Значит, сейчас вы не пойдете со мной добровольно и не отдадитесь в руки правосудия?

— Если я добровольно пойду с вами, значит, признаю себя виновным. Так решит большинство. — Уилтон устало потер глаза. — Я не могу себе позволить самого себя осудить. Вам придется меня арестовать. Шума не нужно; обещаю, неприятностей я вам не доставлю. Но без ордера я с вами никуда не пойду.

— Почему Чарлз Харрис вдруг передумал насчет свадьбы? Что такого вы натворили? Почему настроили его против себя?

К удивлению Ратлиджа, в глазах Уилтона сверкнула веселая искорка.

— Этого я вам не скажу! Причина, какова бы она ни была, умерла вместе с Чарлзом Харрисом. — Перестав улыбаться, Уилтон продолжал вполне серьезно: — Ратлидж, окажите мне услугу. Не знаю, способны ли вы на такое, но прошу вас, по крайней мере, подумать. Я хочу пойти на похороны с Леттис. Нужно, чтобы ее поддерживал кто-нибудь, кроме идиота Карфилда и Саймона Холдейна. Саймон парень добрый, но уж слишком изнеженный! Полк пришлет своего представителя, но Леттис его не знает, он для нее чужой. Ей и без того тяжко — опекун убит, жених в тюрьме. Можете сегодня запереть меня в номере гостиницы, если боитесь, что я убегу. Заранее согласен на любые ваши условия. Только пойдите мне навстречу! Я буду вам очень признателен.

— Я не имею права откладывать арест.

— Почему? Думаете, я застрелюсь, как только вы уйдете? Или сбегу во Францию? Да сама надежда, какая у меня есть на нормальную жизнь, служит доказательством того, что я не убивал Чарлза! Судебный процесс для меня не менее важен, чем для вас. Дайте мне двадцать четыре часа!

Ратлидж пытливо смотрел на капитана, пытаясь разгадать его. За красивым лицом таилась необычайная сила. И… может быть, чутье азартного игрока? Высоко в облаках, вступая в смертельную схватку с врагом, где проигравшему грозила смерть, Марк Уилтон одерживал победу в одном поединке за другим и выходил практически без единой царапины. Потрясающее везение! И дух его не сломлен…

Неожиданно ожил Хэмиш, молчавший почти все утро: «Зато твой дух сломлен, и еще как! Вот почему ты утратил свой дар, старина. Ты сломался психически, духовно и физически. Ты больше не охотник, ты — добыча!»

Ратлидж заставлял себя думать, не обращая внимания на Хэмиша. Уилтон ждал, терпеливо наблюдая за ним. Ему очень нужен этот день. А унижаться и просить он не любит.

Ратлидж еще раз все обдумал. И принял решение.

— Что ж, ладно. Даю вам двадцать четыре часа. Но если вы меня обманете, клянусь Богом, я вас распну!

Уилтон покачал головой:

— Я прошу не ради себя, а ради Леттис!


На обратном пути в гостиницу Хэмиш негодовал: «Опять эта ведьма! Она тебя околдовала своими разными глазами, и ты потерял душу…»

— Нет, — сказал Ратлидж, глядя перед собой. — Я начинаю думать… — Он объехал большого рыжего пса, который мирно трусил по дороге. — Я начинаю думать, что я, наоборот, ее обрел.

«У тебя есть подозреваемый, свидетели, есть орудие и причина, по которой твой прекрасный полковник в то утро должен был умереть. Ты сделал дело, старина, не отказывайся от достигнутого!»

— Наоборот, до сих пор я ощупью бродил впотьмах, позволяя другим рассказывать, что случилось. Я был запуган тем, что другие могут увидеть мои страхи и обернуть их против меня. Я боялся неудачи, но почти ничего не сделал, чтобы ее предотвратить. Я был потерян — потерян! — и никак не мог вернуться назад, в 1914 год. Если я не справлюсь, то вполне заслуживаю того, чтобы меня снова заперли в проклятой клинике вместе с другими жалкими калеками. Если я хочу выжить, я должен бороться за выживание…


Весь день он рассортировывал улики, заканчивая отчет. Прежде чем его начать, он позвонил Боулсу в Лондон и сказал:

— У меня достаточно улик, чтобы требовать ордера на арест. Завтра в полдень. Улики сильные, но в деле есть подводные камни. Думаю, хороший королевский адвокат все докажет, и убийцу признают виновным.

Боулс выслушал его и заявил:

— От всей души надеюсь, что вы не собираетесь арестовать Уилтона! Утром мне звонили из Букингемского дворца; они хотят выяснить, стоит ли присылать своего представителя на похороны. Уилтон женится на подопечной Харриса…

— Передайте, пусть пришлют человека, который лично знал полковника Харриса. Он был хорошим солдатом и верно служил королю. Уилтон тут ни при чем.

— Ратлидж, если вы запорете дело, в Скотленд-Ярде вам голову снесут! Вы меня слышите? Не трогайте Уилтона до тех пор, пока не найдете такого бесспорного доказательства его вины, что даже сам Христос не сумел бы его оправдать! В противном случае вы бросите тень на королевскую семью и опозорите Скотленд-Ярд!

— Не опозорю, — ответил Ратлидж гораздо увереннее, чем чувствовал себя на самом деле. — Если же опозорю, утром в среду на вашем столе будет лежать мое прошение об отставке.

— И что толку, старина? Ведь вред уже будет причинен!

— Понимаю. Поэтому я и не спешу.

Ратлидж повесил трубку. Нечего сказать, начальство умеет поддержать в трудную минуту! Он почувствовал себя очень одиноким, брошенным.

В то же время одиночество придавало ему силы. Когда тебе кто-то верит, ты уязвимее. Ты поддаешься. Он давно уже рассказал бы кому-нибудь про Хэмиша, если бы было кому рассказать. Пока он горит в своем отдельном, личном аду, ему во многом гораздо спокойнее. Никто до него не дотянется. Никто не может его уничтожить. Он и без того втоптал себя в грязь.


Вечерело. Ратлидж исписал не один лист бумаги заметками и набросками будущей речи. Довольный результатом, он перечитал написанное. Об искусной работе детектива пока не было речи, да и само следствие еще не завершено, ведь он так и не нашел очевидцев самого убийства.

Кроме девочки и куклы. Лиззи была на лугу. Ничего удивительного; в ужасе от увиденного она едва не лишилась рассудка и поспешила спрятаться в уютный мирок, где нет ни чувств, ни мыслей, ни воспоминаний.

И все же она совсем не испугалась Уилтона, когда тот вошел к ней в комнату. Зато страшно кричит всякий раз, как к ней приближается родной отец…

Ратлидж встал из-за стола и начал беспокойно расхаживать по комнате. Он не любил целыми днями сидеть в четырех стенах. Может быть, именно поэтому не пошел по стопам отца и не стал адвокатом. Но после войны, после того, как его завалило землей в траншее, эта нелюбовь превратилась почти в клаустрофобию. Служа в полиции, он получал возможность много времени проводить на воздухе, а если и находился в помещении, то не ждал, пока стены начнут давить на него… Как сейчас.

Взяв пальто, Ратлидж вышел из номера, спустился по лестнице. Он решил прогуляться до церкви.

День заканчивался; торговцы подсчитывали барыши, сворачивали палатки, грузили их на подводы. Последние покупатели ходили от одной лавки к другой. У витрины модистки Ратлидж заметил Хелену Соммерс; та о чем-то серьезно беседовала с Лоренсом Ройстоном. Она стояла на тротуаре, а Ройстон сидел в одной из машин Чарлза Харриса. И одета Хелена была так же, как в воскресенье, когда Ратлидж видел ее в садике у гостиницы после службы и обличительных речей Мейверса.

Хелена улыбнулась Ройстону, отступила, и он поехал дальше. Заметив идущего навстречу Ратлиджа, Ройстон помахал ему.

Ратлидж подумал: Чарлзу Харрису повезло с управляющим. Немногие так самоотверженно трудятся на благо хозяина, не преследуя собственной выгоды. Возможно, Ройстон тратит на «Мальвы» больше времени и любви, чем способен был дать поместью сам Харрис. Не потому ли, что у Ройстона нет жены, которой он мог бы посвящать любовь и свободное время? Интересное предположение.

Хелена перешла улицу, увидела Ратлиджа и остановилась.

— Добрый вечер, инспектор! — Она показала ему шляпную картонку, которую несла в руке. — Я не захватила с собой черной шляпы. Но думаю, что завтра обязана пойти на похороны. Я не очень хорошо знала полковника, но как-то была у него в гостях… Думаю, я должна пойти на его похороны. Мистер Ройстон любезно согласился прислать за мной машину. — Выглядела она усталой. Словно прочитав его мысли, она добавила: — После вчерашней грозы мы буквально утопаем в грязи. Пришлось идти в город пешком; на велосипеде добраться не было никакой возможности. Энн страшно боится грома, поэтому она почти не спала — и я тоже. Но сейчас, похоже, прояснилось, причем во всех смыслах слова.

— Прекрасный день, — согласился Ратлидж.

— И я почти весь его потратила, угождая себе. Что ж, я пойду.

— Прежде чем вы уйдете, я хотел спросить… в то утро, когда убили Харриса, вы видели на лугу девочку — маленькую девочку, которая рвала цветы? Вы могли встретить ее либо до, либо после капитана Уилтона…

Хелена Соммерс наморщила лоб, припоминая:

— Н-нет. Но это не значит, что девочки не было. Я смотрела в бинокль и вполне могла не обратить на нее внимания. Детей в округе много; обычно я держусь от них подальше, потому что они распугивают птиц, за которыми я наблюдаю. Обычно рядом с лугом гуляют маленькие Пинтеры. Их дочка очаровательна, но ее брат ужасный болтун, даже если ему не отвечать. — Хелена улыбнулась, словно для того, чтобы ее слова не показались собеседнику слишком язвительными. — Не сомневаюсь, в будущем он станет известным политиком… Простите, мне надо идти. Энн, наверное, заждалась меня.

Она зашагала быстрой походкой сельской жительницы. Ратлидж смотрел ей вслед, гадая, в самом ли деле она так интересуется птицами или просто пользуется ими как предлогом, чтобы пореже бывать дома. А может, ее кузина любит оставаться одна? Находиться в безопасной, знакомой обстановке посреди довольно страшного мира. Подменяет реальность выдумкой… Его кольнула жалость. Он-то знал, какой суровой бывает жизнь к таким вот Энн, плохо приспособленным к жизни и созданным лишь для домашних хлопот и мелких житейских радостей.

Посмотрев на часы, он решил, что у него осталось время выпить перед ужином. Он заслужил! И времени для последнего дела, которое он себе наметил, у него еще предостаточно.


На пороге дома Пинтеров Ратлиджа приветствовала настороженная Агнес Фаррелл. Косые солнечные лучи, еще теплые, несмотря на половину десятого вечера, придавали ее лицу мерцание. Она посторонилась, пропуская его в дом. Агнес осунулась после бессонных ночей, глаза запали от тревоги.

— Как девочка? — спросил Ратлидж улыбаясь.

— Неплохо, — с сомнением ответила Агнес. — Ест. Спит. Но все равно страдает. Так крепко прижимает к себе куклу, будто это спасательный круг!

К матери подошла Энн, вытирая руки о кухонное полотенце.

— Инспектор? — встревоженно спросила она.

Болезнь дочки изнурила и ее, отняла уверенность молодости. На ее место пришел страх за ребенка. Лишь иногда страх затмевала слепая надежда на то, что скоро все опять станет как прежде — обычным, уютным.

— Добрый вечер, миссис Пинтер. Я пришел проведать Лиззи, — сказал Ратлидж, как будто навещать больных детей для него было самым обычным делом. — Можно?

— Да… — нерешительно ответила Энн, покосившись на мать.

Обе женщины посторонились, пропуская его. Тед Пинтер еще не вернулся из конюшни Холдейнов. Ратлидж вздохнул с облегчением. Он правильно рассчитал время!

Он зашагал к комнатке Лиззи, говоря что-то о хорошей погоде, которая пришла на смену дождю. Он пытался успокоить хозяек. Женщины следовали за ним по пятам — наверное, боялись оставлять его наедине с девочкой.

На низком столике у кровати горела лампа. Когда он вошел, Лиззи посмотрела на него большими серьезными глазами. Ратлиджу показалось, что девочка его не видит, то есть она видит чужого, незнакомого человека, который ее совершенно не интересует. В ее глазах не мелькнула искра естественного для ребенка любопытства. Она не покосилась на мать проверить, как та относится к гостю. Девочка по-прежнему была вялой, апатичной. Но она хотя бы не кричала, и Ратлидж решил, что это хороший знак.

— Что говорил доктор Уоррен? — спросил он, обернувшись через плечо.

Ему ответила Агнес:

— Сказал, что он на это надеялся, но такого не ожидал. Велел нам следить за ее состоянием… По-моему, сэр, доктор очень боялся, что Лиззи умрет. Она ведь буквально таяла на глазах!

— Она еще не совсем пришла в себя… — подхватила Энн, словно надеясь, что Ратлидж поймет намек и сразу уйдет.

Но Ратлидж подошел к кроватке.

— Лиззи! Я… друг доктора Уоррена. Он попросил меня сегодня зайти и посмотреть на тебя вместо него.

Девочка следила за его передвижениями, наблюдала за ним, но по-прежнему ничего не говорила.

Ратлидж не умолкал. Он рассказал Лиззи, что встретил на рынке женщину с корзиной клубники, а еще видел человека с ученой собакой, которая знает много всяких фокусов. Но девочку, похоже, ничего не заинтересовало.

Ратлидж не привык к детям. Он достаточно повидал печальных, голодных, напуганных, усталых маленьких беженцев на дорогах Франции и понимал: ему самому вряд ли удастся пробить стену ее молчания. Во всяком случае, придется не один день вести подготовительную работу, чтобы завоевать доверие девочки.

Он смотрел в голубые глаза Лиззи и думал, как до нее достучаться. Нет у него нескольких дней.

Хэмиш тихо сказал: «Такие глаза были у твоей Джин; ваши с ней дети могли быть очень похожи на Лиззи: такие же светловолосые и голубоглазые…»

Повернувшись к Агнес, Ратлидж спросил:

— У вас есть кресло-качалка?

Та удивилась:

— Да, сэр, есть; качалка для кормления. Она на кухне.

— Покажите!

Выйдя на кухню, Ратлидж понял, что помешал семье ужинать: на разделочном столе лежала разрезанная на части курица, на обеденном, рядом с половиной батона и блюдом с маринованными овощами, — миска с картошкой. В раковине грязные тарелки, на плите тихо посвистывал большой чайник. У камина стояло потертое, но еще вполне крепкое кресло-качалка без подлокотников, чтобы кормящей матери удобнее было кормить младенца грудью.

Он отнес его в детскую, развернул спинкой к двери и сказал Энн:

— Вам, наверное, надо помыть посуду на кухне? Потом я, если можно, выпью чаю. И задам вам несколько вопросов.

Ей не хотелось уходить, но Агнес распорядилась:

— Ступай, Энн. Я тебя позову, если понадобится.

Энн нерешительно переминалась с ноги на ногу, озабоченно глядя на Ратлиджа. Дождавшись, пока с кухни донесется звон тарелок, Ратлидж обратился к Агнес:

— Я не хочу ни пугать, ни смущать вашу внучку. Но, может быть, вы сядете в кресло, а ее возьмете на руки и немного покачаете? — Агнес кивнула. — Вот и хорошо! Я постою у двери. После того как Лиззи успокоится и привыкнет к новому положению, я скажу вам, что у нее спросить.

— Не знаю, сэр…

— Мои вопросы ей не повредят. Даже, наоборот, помогут. Поймите… мне непременно нужно знать, что она видела на лугу, где убили полковника Харриса!

— Простите, но рисковать ее здоровьем я не хочу! А если она видела… убийство?! Она из-за этого, наверное, так захворала… Мы не хотим ее терять! Особенно сейчас! — Агнес была женщина умная, она понимала, какая опасность грозит ребенку.

— Верьте мне, — тихо сказал Ратлидж. — Позвольте хотя бы попробовать!

Агнес подошла к кроватке, взяла внучку на руки, тихо что-то приговаривая, утешая. Потом осторожно села в кресло. Девочка дрожала, но не кричала. Агнес стала качать внучку, что-то тихо мурлыча себе под нос.

Боясь, что Агнес усыпит девочку, — а может, она именно на это и рассчитывала? — Ратлидж тихо сказал:

— Спросите, видела ли она мужчину с дробовиком.

— Детка, ты видела мужчину, который нес ружье? Большое, длинное ружье, которое очень громко стреляет? Ты его видела, солнышко?

Лиззи не шелохнулась.

— Ты испугалась выстрела, да? Ружье громко бабахнуло?

Молчание.

Агнес повторяла вопросы, переставляя местами слова, пробуя снова и снова, но Лиззи молчала. Правда, и не засыпала.

— Спросите, помнит ли она, как потеряла куклу.

Этот вопрос тоже не повлек за собой ответа, хотя Агнес задала его несколько раз в разных вариациях. Лиззи начала беспокойно цепляться за бабушкин фартук.

— Напрасно вы это затеяли, сэр! — тихо заметила Агнес.

— Тогда попробуем по-другому. Спросите… спросите, не видела ли она большую лошадь.

Агнес заворковала над девочкой, желая ее успокоить, а потом тихо, тем же тоном, спросила:

— А лошадка там была, ягненочек? Большая, красивая лошадка на лугу? Конь стоял тихо или скакал? Ты видела большого коня?

Лиззи перестала сосать палец, широко раскрыла глаза и напряглась, словно что-то припоминая.

Стоя на пороге, Ратлидж слышал, как Энн моет посуду на кухне и с кем-то тихо разговаривает или поет вполголоса, — он так и не понял.

— Кто-нибудь ехал верхом на коне? — Он досадливо вздохнул.

— На большом коне сидел всадник? Высоко в седле, как ты катаешься с папой? Ты видела того человека, солнышко? Как папу верхом на лошади? Ты видела его лицо…

Не успела она договорить, как Лиззи закричала. В тишине ее крик казался особенно громким и страшным. Агнес воскликнула:

— Что ты, что ты, родная, не бойся!..

— Папа! Папа! Папа! Папа! Нет… нет… не надо! — кричала Лиззи, извиваясь на руках у бабушки и крепко прижимая к себе куклу.

Из кухни прибежала Энн, послышались и другие шаги.

Ратлидж подошел к креслу и склонился над ребенком, как вдруг кто-то с силой отшвырнул его в сторону. Он ударился о стену, поцарапал щеку. Сзади загремел мужской голос:

— Не трогайте ее! Оставьте ее в покое! Черт вас побери, оставьте ее в покое!

Круто развернувшись, Ратлидж увидел Теда Линтера. Тот с искаженным от гнева лицом снова набросился на него. Лиззи застыла у бабушки на руках, зажмурив глаза. Она снова и снова повторяла:

— Нет! Нет! Нет!

Ратлидж пытался вырваться.

Энн кричала:

— Тед! Не надо!

— Чтоб вам провалиться, она и так настрадалась! Я не позволю вам ее мучить! — кричал Тед.

Лиззи замолчала так внезапно, что все, в том числе ее отец, застыли на месте. Глядя через его плечо, Ратлидж увидел лицо девочки: потрясенная, она широко раскрыла рот, забыв о крике. Сначала она крепко зажмурила глаза, потом чуть приоткрыла их… и вдруг распахнула широко и удивленно посмотрела на отца, словно не верила тому, что видит. И протянула к нему руки. На ее заплаканном личике расплылась широкая, сияющая улыбка. Тед шагнул к дочке, а та изумленно спросила:

— Папа?!

Тед издал странный горловой звук, бросился к дочери, схватил ее в объятия, прижал к груди. Лицо его сморщилось от слез. Энн подбежала к мужу и дочери, обняла обоих. Она тоже плакала.

Агнес, прижав обе руки к сердцу, как будто боялась, что оно выскочит из груди, поднялась с кресла и, оцепенев от ужаса, в упор смотрела на Ратлиджа.

Ошеломленный, Ратлидж стоял на месте, не до конца понимая, что же он сделал.

Хэмиш у него в голове снова и снова повторял: «Она ведь всего лишь ребенок… ребенок!»

Глава 19

Солнце почти совсем скрылось за горизонтом, когда Ратлидж вернулся на машине в Аппер-Стритем. Он очень устал; в голове теснились образы и догадки. Он поднялся в номер, никого не встретив по пути. Закрыл за собой дверь, остановился задумавшись.

Если показания девочки верны — а он жизнью готов был поручиться, что это так, — Мейверс никак не мог застрелить Харриса. Да он и сам был почти уверен в невиновности Мейверса. Смутьяну просто не хватило бы времени! Как ни соблазнительно записать Мейверса в подозреваемые, вероятность того, что он убил Харриса, ничтожна. Если только он тщательно все не продумал и не рассчитал.

Что еще изменили показания Лиззи? Кукла валялась рядом с живой изгородью на краю луга, почти скрытая под ветками и листьями. Девочка сидела там же; со своего места ей были видны и конь, и всадник.

Чаще всего Лиззи видела одного всадника — родного отца. Поскольку Пинтеры жили на холме, вдали от городка, они были не слишком хорошо осведомлены о последних событиях. Разумеется, Лиззи в своей жизни видела не одну лошадь и не одного всадника. Верхом катались многие мужчины и женщины. Но человек, которого она привыкла видеть на коне, был ее отцом…

И когда она услышала на лугу цокот копыт, она выбежала из укрытия и кинулась навстречу, ожидая увидеть отца.

Но на коне сидел не Тед Пинтер, а Чарлз Харрис. Он скакал к ней; испуганный конь понес.

Ничего этого Лиззи не знала — ведь лица всадника она не видела.

Выше шеи у него ничего не было. Девочка закричала; конь дернулся, и страшная ноша вывалилась из седла.

Лицом… точнее, грудью… в траву.

И Лиззи, решив, что видела ужасное, обезглавленное тело отца, бежала, бросив куклу.

А может, она была на лугу раньше, уронила куклу, вспомнила, где она ее оставила, и, по пути, чтобы забрать ее, встретила призрак смерти?

Ратлидж решил: не важно, как именно было дело. Важно, что Лиззи была на лугу и видела Чарлза Харриса верхом на коне — уже мертвого. Она не видела ружья, не видела Уилтона и не слышала выстрела.

А убийца не видел ее…

Возможно, Чарлза Харриса убили вовсе не на лугу!

Сержант Дейвис с самого начала говорил: никто точно не знает, где именно застрелили полковника. Сержант считал, что убитый вряд ли выпал из седла далеко от места убийства.

Ратлидж подумал: «Надо мне было взглянуть на тело».

И кое-что еще вдруг вспомнилось ему. Труп Харриса лежал ничком, а не на спине. Если бы его выбили выстрелом из седла, он бы упал на спину. Если же мертвец продолжал сидеть в седле… его окоченевшие колени крепко сжимали бока испуганного животного… В таком случае он вполне мог упасть и ничком.

Шепот Хэмиша в темноте казался громким, как крик: «Помнишь Стивенса? Ему оторвало голову снарядом, но он пробежал без головы еще несколько шагов… Потом тебе пришлось силой вырвать у него ружье — так крепко он его сжимал. Как будто по-прежнему убивал немцев, хотя сам того не знал. А вспомни Мактавиша и Тейлора… Одному пуля попала в сердце, другому в горло. Но они упали не сразу, а еще немного пробежали вперед!»

Да, правда, он видел такое.

Подойдя к кровати, Ратлидж включил лампу, а потом подошел к окну, положил руки на низкий подоконник и выглянул на тихую улицу. Холодный ветерок мазнул его по лицу, но он ничего не замечал.

Где же убили Харриса?

Не то чтобы такая подробность круто меняла дело. Если допустить, что полковника убили не на лугу, у Уилтона было больше времени, чтобы дойти до дома Мейверса, взять ружье и выследить жертву.

Но в таком случае кто-то мог видеть, как он нажимает на спусковой крючок, или слышать выстрел. И все же никто до сих пор ничего не сообщил.

У Марка Уилтона есть мотив убийства. И все же Ратлидж помнил другие дела, когда самый лучший мотив не обязательно приводил к убийству. Марк Уилтон и не отрицает, что в тот день гулял рядом с местом преступления. Накануне он поссорился с полковником, потому что тот собирался отменить свадьбу. Здесь все сходится: он решил убить Харриса до того, как тот обнародует свое решение.

И все же Ратлидж понимал, что ему полегчает, когда он ответит на два последних вопроса. Во-первых, почему Харрис отменил свадьбу? Во-вторых, где именно его застрелили?

Ратлидж выпрямился, снял галстук и пальто. Сегодня он вряд ли что-то сумеет сделать. Ночь, темно. Все спят…

Неожиданно для себя он снова повязал галстук и снял пальто со спинки стула. Что-то подталкивало его к действию, хотя он понятия не имел, что должен делать. Его гнало сознание того, что время на исходе.

Уилтон уверял, что не застрелится, не поступит как джентльмен. Дождется ареста, суда и приговора. Значит, он уверен в своей невиновности и надеется, что хороший адвокат сумеет добиться его оправдания. А если он все же виновен?

Ратлидж был почти уверен, что Уилтон не наделает глупостей до похорон. Если не ради себя, то хотя бы ради Леттис. Но вот после…

Боулс и Скотленд-Ярд, а возможно, и члены королевской семьи — все обрадуются, если Уилтон не будет предан суду. И все же Ратлидж, хоть и не испытывал злобы к подозреваемому, был настроен решительно. Он собирался довести дело до суда. На суде представленные им доказательства будут подтверждены или опровергнуты. Пусть суд решает, а он свое дело сделал. Если Уилтон покончит с собой, оставив хорошо продуманную предсмертную записку, то в глазах общественного мнения останется жертвой, а не злодеем. Его смерть посеет сомнения, достаточные для того, чтобы не прислушаться к показаниям Хикема, девочки и миссис Грейсон. При таких неясных обстоятельствах судья вряд ли признает дело закрытым.

Не выключая лампы, Ратлидж вышел из номера, спустился вниз по лестнице и направился к машине. В тишине звук заводимого мотора казался невыносимо громким, но тут уж он ничего не мог поделать. Скорее всего, гости, которые заранее приехали на похороны, крепко спят и ничего не слышат.

Он повернул в сторону поместья «Мальвы»; вел он быстро, фары ярко освещали дорогу. Но у самых ворот вдруг притормозил и, едва въехав в парк, остановился в зарослях рододендронов. Выключив фары, он вышел из машины и какое-то время постоял на месте, прислушиваясь.

Вдали лаяла собака. Лаяла одиноко, не встревоженно. Где-то за домом заухала сова. Над головой пронесся легкий ветерок. Ратлидж зашагал по тропинке прочь от дома и вскоре очутился в поле,отделяющем «Мальвы» от земли Холдейнов.

Ратлидж старался ступать неслышно. Он покосился на дом, оставшийся справа. Свет горел только в комнатах Леттис и в верхнем этаже, где жили слуги. Проходя мимо конюшни, Ратлидж услышал, как лошади перебирают ногами, хрустят сеном. Где-то кашлянул конюх. Во время войны Ратлидж часто ходил в разведку и научился двигаться бесшумно, сливаясь с ночью. Его темная одежда не выделялась на фоне деревьев, кустов и живой изгороди; он старался не выходить на открытые места и не спешить.

Час, а то и больше, он бродил по полям поместья, ища подходящее место, где мог прятаться убийца. Он наверняка стоял вдали от дома, чтобы никто ничего не услышал, чтобы на него не наткнулся случайно кто-нибудь из арендаторов, чтобы не увидели дробовик… Но где убийца караулил свою жертву?

Ратлидж велел себе осмотреть все еще раз. Он воевал в пехоте, а Уилтон летал… Возможно, они по-разному оценивают местность.

Что ж, ладно. Вот молодая роща… Вот высокая живая изгородь, в которой видны птичьи гнезда… Чуть поодаль небольшая лощинка, в которой можно залечь. Кусок стены, заросшей плетистыми розами; стена отделяет «Мальвы» от владений Холдейнов. Теоретически убийца мог стоять везде. Особенно в рощице. Ее не видно из дома, а в густых ветвях удобно спрятать дробовик. Живая изгородь почти везде не слишком густая, за ней не укроешься. Да и в лощинке тоже.

Неожиданно Ратлидж сообразил и другое. Пусть даже Уилтон считался женихом Леттис; его появление в «Мальвах» наверняка не прошло бы незамеченным. В то же время, скажем, Ройстон имеет полное право расхаживать и разъезжать по всему поместью, выполняя повседневные дела. Или Леттис, которая живет здесь с самого детства. Весной на свежевспаханных полях следы видны отчетливо…

Но Дейвис и Форрест пришли к выводу, что Чарлза убили на лугу, и никаких следов на полях не искали. Как и крови, как и осколков костей…

Наконец он повернул назад. Ему по-прежнему было не по себе; он тревожился, сам не зная почему. По спине пробежал холодок. Вернувшись к дому, он остановился на поляне и посмотрел на часы. Третий час ночи.

«Добропорядочные христиане сейчас крепко спят в своих постелях», — урезонил его Хэмиш.

Ратлидж сделал вид, что не слышит. В «Мальвах» сейчас траур; близких родственников у Чарлза нет. Приехавшие на похороны остановились в Уорике или в «Пастушьем посохе». Леттис сейчас совсем одна, как была одна всю прошлую неделю, после гибели опекуна.

Утром у него не будет возможности повидаться с ней до начала церемонии. Кроме того, приставать к ней с расспросами в такой день просто неприлично. После похорон гостей позовут на поминки, за которые так ратовал приходской священник. Тогда у него тоже не будет возможности поговорить с Леттис, как и сразу после поминок. А потом времени уже не останется…

Ратлидж решительно зашагал к парадной двери, на которой висел траурный венок. Немного постоял на крыльце и нажал кнопку звонка. Звонок в пустом доме звучал тревожно, как в каком-нибудь готическом романе, где ночной гость, как правило, несет дурные вести. В детстве его сестра любила читать такие романы перед сном. Бывало, накроется с головой одеялом, а сама дрожит от страха. Иногда, доведя себя до бессонницы, она прибегала к нему в поисках утешения.

Ратлидж еще улыбался, когда дверь открыл заспанный, впопыхах одетый Джонстон. Не сразу узнав инспектора, он испуганно воззрился на него.

— Что случилось?

— Мне нужно срочно поговорить с мисс Вуд. Но не пугайте ее, ничего страшного не случилось.

— Инспектор! Да вы хоть знаете, который час? Я не могу будить мисс Вуд среди ночи — завтра похороны, она должна выспаться!

— Да, я все знаю и приношу свои извинения. Но, по-моему, ей лучше побеседовать со мной сейчас, а не завтра, после похорон.

Он долго то уговаривал Джонстона, то угрожал, ссылаясь на свое служебное положение. В конце концов Джонстон, не включая света, поднялся наверх, оставив Ратлиджа в слабо освещенном холле.

Спустя какое-то время он услышал на лестнице шаги. Леттис была еще румяная после сна. Темные волосы каскадом спадали на спину; на ночную рубашку она накинула темно-зеленый халат. Она спускалась медленно, не сводя взгляда с ночного гостя.

— Извините, — сказал Ратлидж, — я бы не пришел, если бы дело не было таким важным. Долго я вас не задержу. Обещаю!

— Что-нибудь случилось? — спросила Леттис.

— Нет. Да. Я в некотором смысле оказался в затруднительном положении. Мне нужно с вами поговорить.

На нижней ступеньке она замялась, бросила взгляд на дверь кабинета, потом решилась:

— Туда, пожалуйста.

Он последовал за ней; она нашла выключатель, и в комнате вспыхнул ослепительно-яркий свет. Леттис жестом показала гостю на кресло, а сама села на диван и подобрала под себя ноги, видимо желая согреться. В кабинете было промозгло; Ратлидж согрелся, гуляя по полям, а Леттис, только что вставшей с постели, наверное, было холодно. Он заметил, что подошвы его ботинок и одна штанина запачканы землей. Леттис, окинув его внимательным взглядом, спросила:

— Где вы были?

— Гулял. Думал. Слушайте, сейчас я скажу, что не дает мне покоя. Сегодня… то есть вчера утром я поехал арестовывать капитана Уилтона, и он попросил меня повременить с арестом до после похорон, которые состоятся сегодня. Его просьба имела смысл. Я не хотел причинять вам еще больше горя или смущать вас.

Нахмурившись, Леттис ответила:

— Да, вы правы, гораздо тяжелее в такие минуты быть одной. Но ведь вы считаете, что человек, который будет завтра… точнее, уже сегодня… стоять рядом и поддерживать меня, — убийца Чарлза. Человек, который будет сидеть рядом, пока я буду его оплакивать… не понимаю, каким образом он облегчит мое состояние. Да и самому Марку вряд ли будет легко! Вы думаете, меня беспокоят лишь внешние приличия?! В прошлый понедельник я как-то справилась одна. Справлюсь и сейчас.

— Я не должен был всего этого вам говорить. По крайней мере, сейчас. Но вы знаете, на кого указывают все подозрения… и свидетели.

Леттис отбросила с лица прядь волос и тихо ответила:

— Да.

— Вы знаете, что мне известна причина ссоры. Свадьбу отменили. Вы сами говорили, что Чарлз был настроен решительно.

— Да.

— Вот вам и мотив убийства, мисс Вуд. Теперь понятно, почему Чарлз должен был умереть именно в прошлый понедельник, а не семнадцать лет назад, скажем, не через полгода и не в следующую пятницу.

— Да, я все понимаю. Я… и сама думала о том же.

Ратлидж вспомнил свое первое впечатление о Леттис Вуд — она знает, кто убийца.

— Но мне обязательно нужно знать, почему ваш опекун отменил свадьбу.

— А что говорит Марк? — спросила Леттис.

Ратлидж подался вперед; его нетерпеливая поза словно побуждала ее к признанию.

— Он говорит, что причина несущественна. Что она умерла вместе с Чарлзом. А я считаю, что она, наоборот, очень существенна. Более того, жизненно важна. Видите ли, я думаю, что, если свадьбу отменили по вполне веской причине, Уилтон решит не дожидаться суда. Вряд ли ему захочется, чтобы мы, докопавшись до истины, сделали ее достоянием гласности. Боюсь, что он предпочтет… поступить как джентльмен.

— По-вашему, он застрелится? — В глазах Леттис стояли слезы, готовые вот-вот хлынуть. — Вы совершенно уверены, инспектор?

— Я бы не пришел к вам сегодня, если бы не был уверен, что он так поступит. Не обязательно… но вполне вероятно, — добавил он, заставляя себя говорить искренне.

— А если я вам скажу… в конце концов, вы полицейский и поймете, в чем дело, и тогда все будет в точности как он боялся… И я буду всему причиной! — Не дав ему возразить, Леттис продолжала: — Нет, я не могу признаться сейчас, а потом сказать, что пошутила. Я не могу просить вас, чтобы вы обо всем забыли. Вы все равно не сможете забыть. В конце концов, такая у вас профессия — и отделить человека от профессии невозможно!

— Леттис… — Ратлидж и сам толком не понимал, почему вдруг обратился к ней по имени.

— Нет! Я потеряла Чарлза, и ничто не вернет его. Скоро я так или иначе потеряю и Марка. Я и без того чувствую себя виноватой, не хочу усугублять… Говорю вам, не хочу! — Слезы текли по щекам Леттис, но она не обращала на них внимания. Ее взгляд был прикован к его лицу. — Инспектор, вы когда-нибудь были влюблены, так влюблены, что, казалось, ваша жизнь принадлежит другому человеку без остатка? И вдруг, когда весь мир был окутан радостью и вы были самым счастливым, самым удачливым, самым любимым человеком на свете, счастье вдруг выхватили у вас, отняли навсегда, не объяснившись, не оставив никакой надежды… просто отобрали, и все?

— Да, — ответил он, подходя к окну и отворачиваясь, чтобы она не видела его лица. — Легче всего сейчас сказать, что между нами… между мной и Джин… встала война. И долгие годы разлуки. Но я знаю, все гораздо глубже. Она боялась… того, кто вернулся с фронта. Тот Иен Ратлидж, за которого она собиралась выйти замуж, ушел в 1914 году, а вместо него из армии через пять лет вернулся совершенно другой человек. Она больше не узнавала его. Более того, и я не уверен, что она — та самая девушка, которую помню я. Она продолжала жить в мире, связь с которым я утратил. Мне до сих пор никак не удается вернуться назад в тот мир. Я пришел с войны, рассчитывая повернуть время вспять. Но сделать этого нельзя. Так не бывает. — Ратлидж замолчал, вдруг сообразив, что он даже Франс ни в чем подобном не признавался.

— Да, — просто ответила Леттис Вуд. Хотя Ратлидж отвернулся, она видела его отражение в темном стекле. — Повернуть время вспять невозможно. Нельзя вернуться туда, где безопасно и уютно.

Ратлидж по-прежнему стоял к ней спиной; мысли его блуждали далеко.

— Инспектор Ратлидж, — сказала Леттис, — не взваливайте на меня еще одну ношу. Не просите принять решение за Марка Уилтона.

— Я уже сделал это, придя сегодня сюда.

— Черт вас побери!

Он обернулся. Ее лицо превратилось в застывшую маску гнева и боли.

Неожиданно он все понял. Ответ появился из ниоткуда, как будто прилетел в ночи. И все же Ратлидж знал, что их с Леттис объединяет боль потери. Он ведь с самого начала угадал в ней родственную душу.

Леттис Вуд горевала не по Марку Уилтону. Она горевала по Чарлзу Харрису. И любила она Чарлза Харриса, который не дал ей выйти за Уилтона. Харрис отменил свадьбу, потому что сам хотел жениться на своей подопечной, а она… хотела получить его.

Леттис заметила выражение его лица и догадалась, что раскрыта. Во мгновение ока она соскочила с дивана, собираясь выбежать из комнаты, вернуться в безопасность и уют своей спальни.

Ратлидж схватил ее за руку, развернул к себе лицом. Он держал ее очень крепко, но она вырывалась, не замечая боли. Длинные темные волосы хлестали его по лицу и рукам.

— Ведь это правда? Скажите же!

— Нет… нет, пустите меня, я не желаю ничего говорить! Я убила Чарлза, его кровь на моей совести, и я не убью еще и Марка! Пустите меня!

— Вы ведь любили его, да? — спросил Ратлидж, хватая ее за плечи и встряхивая.

— Боже правый… да, я любила его!

— А Марка… вы любили когда-нибудь? Вы были в него влюблены?

Она перестала вырываться и почти застыла в его объятиях. Потом заговорила — устало, рассеянно, как будто слова требовали от нее больше сил, чем у нее имелось. И все же она не отворачивалась, не прятала лицо и свои странные, разные глаза.

— Была ли я влюблена в него? О, да… мне так казалось. Чарлз привез его к нам погостить; он считал, что Марк мне понравится, что я полюблю его. Так и произошло. Я уверяла себя, что мои чувства к Чарлзу — всего лишь девичья влюбленность, глупость, из которой я со временем вырасту, и лучше мне поспешить, прежде чем я испорчу наши с ним прежние отношения, зародившиеся с тех пор, как я была маленькой, испуганной девочкой… Мы нежно любили друг друга, и его любовь успокаивала, утешала меня.

Леттис глубоко вздохнула, словно пытаясь взять себя в руки.

— И вот две недели назад… в четверг… я расставляла по вазам цветы в гостиной. Вошел Чарлз, и вдруг… одна ваза упала с полки. Он бросился ко мне, и… сама не знаю как я очутилась у него в объятиях, он прижимал меня к груди, и я слышала, что его сердце бьется так же часто, как и мое. А потом он поцеловал меня.

Леттис закрыла глаза — видимо, вспоминала тот поцелуй; потом глаза открылись, и Ратлидж увидел в них пустоту и боль.

— Он первым пришел в себя. Нахмурился, попросил у меня прощения, уверял, что ошибся. А потом он ушел — повернулся и ушел. Я искала его повсюду. Наконец я нашла его в гостинице, где он обедал. Чарлз вывел меня в садик, где никто не мог нас подслушать, и стал уверять, что это не любовь. Просто он слишком много времени провел вдали от Лондона, слишком долго пробыл без женщины, а прикоснувшись ко мне, вдруг забыл, кто я. В нем говорила только его потребность. Но я сразу поняла, что он говорит неправду. Нас с ним потянуло друг к другу. Несколько дней после того случая он не разговаривал со мной, не желал меня слушать. Более того, он старался меня избегать, как будто я была заразная. А в субботу я подкараулила его. Дождалась, пока он поднимется к себе в комнату. Я вошла и сказала, что не выйду за Марка, что это будет нечестно по отношению к Марку и что свадьбу так или иначе придется отменить. А он ответил только: «Ладно», как будто я сказала ему, что кошка только что окотилась или что дождь принес саранчу, — что-то малозначащее, пустое… В воскресенье… в воскресенье я снова поднялась к нему в комнату, когда он переодевался к ужину. Я застала его врасплох, иначе он не впустил бы меня. Он застегивал запонки, а потом поднял голову и посмотрел на меня. Увидев его лицо, я… убежала. В его глазах, когда он смотрел на меня, я прочла… такую глубокую любовь, что едва не задохнулась. Он побежал за мной, попросил прощения за то, что так меня напугал, а потом снова начал целовать меня, и комната закружилась у меня перед глазами, я не могла дышать, не могла думать. С Марком я ни разу не испытывала ничего подобного, он… был каким-то равнодушным, как будто мысленно был где-то там, в облаках, со своими самолетами. Как будто сердце его было отключено, и я не могла его оживить. А Чарлз был совсем другим. В тот миг мне стало все равно, женится он на мне или нет. Я поняла, что в моей жизни никогда не будет другого мужчины. Он отпустил меня, велел все тщательно обдумать, не спешить с выводами, повторял, что между нами большая разница в возрасте, что я не могу ни в чем быть уверенной, да и он тоже, что мы не разобрались в своих чувствах. Потом речь зашла о долге и чести — Чарлз говорил, что нам надо будет на какое-то время уехать… я улыбалась и уверяла его, что никуда не спешу. Но я знала, что мне нечего решать и что я самая счастливая… в тот миг я была самой счастливой женщиной на Земле. О Марке я тогда даже ни разу не вспомнила! А на следующее утро наступила расплата. Предыдущую ночь мы с Чарлзом провели вместе. Всего одну ночь! Но воспоминания о ней я унесу с собой в могилу, потому что это оказалось за пределами всего, что я знала и даже надеялась ощутить…

Ратлидж снова вспомнил, как во время первой встречи Леттис сказала: «Я не ездила верхом в то утро…» Тогда он спросил, как вел себя Чарлз наутро после ссоры. Она не солгала, она ведь в самом деле не поехала кататься. Другое дело — почему не поехала! Утром она все же видела Харриса.

— Жалости мне не нужно. Я не хочу, чтобы люди указывали на меня пальцами, шептались, что у меня была интрижка с Чарлзом и я послужила причиной его гибели. Я думала, у вас хватит улик и без меня… и найдутся свидетели, которые приведут вас к его убийце. Когда вы пришли в тот первый раз, я подумала, что смогу быть счастливой, лишь когда увижу, как Марка повесят. Но у двери топтался сержант Дейвис, и я поняла: все, что я вам скажу, еще до обеда станет известно всему городку.

— А сейчас? Какие чувства вы испытываете по отношению к Уилтону сейчас? — спросил Ратлидж, нарушая молчание.

Леттис покачала головой:

— Наверное, Чарлза все-таки убил он — все указывает на него. Но… мне как-то не верится, чтобы Марк застрелил Чарлза в приступе гнева, уничтожил его, повел себя так злобно и мстительно. Он ведь… не злой по натуре, не страстный, не порывистый. В нем есть честность, сила.

— Он бы не стал за вас бороться?

— Нет, стал бы, — тихо ответила Леттис. — Но по-своему.

Глава 20

На следующее утро Ратлидж проснулся в девятом часу с тяжелой от недосыпа головой. Почти всю ночь он не мог заснуть. Почти до шести утра он слушал, как бьют часы на колокольне. Уже рассвело, на деревьях пели птицы. Наконец он погрузился в неглубокий сон, который не освежил его и не придал ему сил.

Накануне он пробыл у Леттис больше часа. По ее просьбе он посидел с ней до тех пор, пока она не почувствовала, что может заснуть. Он думал, что ей станет легче, когда она выговорится. Но, уже закрывая за собой дверь, он услышал ее последние слова:

— Если бы мне пришлось повторить все сначала, я бы любила его точно так же. Только мне жаль, что сейчас я растеряла всю свою храбрость и не сказала больше, чем собиралась.

— Понимаю.

Леттис склонила голову, внимательно глядя на него. Глаза ее были печальными.

— Да. Я вижу, что вы понимаете. Не унижайте Марка. Если он виновен, повесьте его… если так надо… но не ломайте его.

— Даю вам слово, — пообещал Ратлидж, и Хэмиш спорил с ним весь обратный путь до Аппер-Стритема.


Наскоро позавтракав, Ратлидж отправился к дому Давенантов. Но горничная Грейс сообщила ему, что капитан уже уехал в «Мальвы». Миссис Давенант собиралась проводить его до церкви, чтобы посмотреть, хорошо ли разложены цветы. Ратлидж вернулся в центр городка. В переулке напротив церкви уже толпился народ, хотя было всего начало десятого. Из Уорика и других мест прибывали автомобили и экипажи. Они выстроились в ряд. Рядом с машинами группами стояли люди. Все тихо переговаривались.

В половине десятого низко и печально зазвонил колокол. Погребальный звон разносился на всю округу. Катафалк уже подъехал; роль носильщиков исполняли солдаты из полка Чарлза. Они внесли в церковь дубовый гроб с бронзовыми ручками. При ярком свете их мундиры казались красными, как кровь.

Ратлидж прошел внутрь; ему хотелось проверить, где Салли Давенант. Вскоре он увидел ее; она поправляла венки. Карфилд величественно приветствовал первых пришедших; он плыл между скорбящими, как белый голубь в стае ворон. Ратлидж вышел на улицу.

Пришла Кэтрин Тэррант; заметив его, она кивнула и быстро прошла в церковь, не глядя по сторонам. Жительницы Аппер-Стритема подчеркнуто не замечали ее, но несколько приезжих из Лондона заговорили с ней, как со знакомой.

Увидев сержанта Дейвиса, Ратлидж остановил его и спросил:

— Вы не видели Ройстона? Мне нужно с ним поговорить. — Он собирался попросить управляющего пригласить его на поминки, где можно будет присмотреть за Уилтоном. Кроме того, он хотел послушать соображения Ройстона относительно того, где могли убить Чарлза.

Дейвис покачал головой:

— Он должен был приехать заранее и встречать приезжих… Мистер Холдейн уже здесь, беседует с гостями. Тот, светловолосый.

Ратлидж увидел высокую, стройную фигуру, которая перемещалась от одной группы к другой. Салли Давенант присоединилась к Холдейну в тот миг, когда подъехала машина с Леттис Вуд и Марком Уилтоном. Лицо Леттис закрывала вуаль из черного шелка. Она грациозно подошла к сослуживцам Чарлза; офицеры обернулись поприветствовать ее. Леттис отвечала на вопросы и кивала, высоко подняв голову и расправив плечи. Рядом с ней стоял задумчивый Уилтон. Приехал и чиновник из военного ведомства — Ратлидж помнил его по Лондону. Подчеркнуто спокойную Леттис офицеры провожали восхищенными взглядами.

«Сплошное притворство, — бурчал Хэмиш. — Мы складывали мертвецов штабелями, как дрова, и поскорее сжигали, пока они не начинали вонять. А здесь, посмотрите-ка, целый спектакль. Позор для честного солдата!»

Ратлидж делал вид, что не слышит Хэмиша; он осматривал толпу. Все пошли в церковь. Колокол над головой отсчитывал годы жизни покойного. Ратлидж заметил, что на ступеньках Леттис споткнулась. Уилтон поддержал ее.

Пропустив всех, Ратлидж подошел к машине из поместья «Мальвы». Она должна была увезти Леттис на поминки. За рулем сидел опрятный помощник конюха в форме.

— Где Ройстон? — спросил у него Ратлидж. — Он уже приехал?

— Не знаю, сэр. Сегодня я его не видел, — ответил помощник конюха, коснувшись фуражки. — Перед тем как мы уехали, мистер Джонстон как раз искал его.

В церковь быстрой походкой проследовал инспектор Форрест. Колокол умолк; изнутри донеслись строгие и величественные звуки органа. Низкие ноты как нельзя лучше передавали боль утраты.

Ратлидж негромко попросил Форреста:

— Не сводите глаз с Уилтона! Не упускайте его из виду! Это важно.

— Хорошо, — на ходу кивнул Форрест.

Ратлиджу снова стало не по себе. Как и раньше, он остро чувствовал, что время уходит, утекает, как песок между пальцами. Он не понимал, в чем дело. Подняв голову, он увидел Мейверса. Тот брел по кладбищу, понурив голову и ссутулив плечи.

Напротив церкви остановилась машина доктора Уоррена. Проходя мимо Ратлиджа, доктор сказал:

— Хикем в том же состоянии — ему не лучше и не хуже; и все же он держится и даже начал есть. Почему вы не в церкви?

— Не знаю, — ответил Ратлидж, но Уоррен уже ушел.

Повинуясь неясному порыву, Ратлидж обошел церковь кругом. Куда направится Мейверс — к себе домой? Срежет путь через поля? Но Мейверс как сквозь землю провалился. Ратлидж зашагал в сторону поля. Добравшись до перекладины буквы «Н», ведущей к границе поместья «Мальвы», он вдруг свернул в другую сторону, оставив дом Мейверса за спиной, и вскоре подошел к живой изгороди, лугу и рощице, где нашли тело. Вчера, в темноте, здесь все казалось совсем другим. Зловещим, полным грозных теней. Теперь перед ним была обычная роща, открытая, залитая солнцем; между деревьями плясали длинные и узкие, как копья, лучи света. Над лугом кружили бабочки.

Ратлидж шел дальше. Множество ног и прошедшие ливни начисто смыли с земли все следы, способные подвести его к правильному ответу. Где умер Чарлз Харрис? Где кровь, где осколки костей?

Солнце припекало, ветра не было. Из церкви донеслись звуки знакомого с детства гимна: «Твердыня наша — вечный Бог». Вполне уместный гимн на смерть солдата.

Хэмиш, напряженный и настороженный, до сих пор помалкивал, как будто ждал, когда можно будет вернее нанести удар, и вдруг сказал: «Не нравится мне это. Бывало, я ходил в патруль по ночам, немцы один за другим вылезали из окопов, и у меня все зудело от страха».

— Сейчас не ночь, — произнес Ратлидж. Звук собственного голоса его не утешил, только укрепил в мысли: что-то не так.

Он вышел из церкви минут двадцать назад, бессознательно ускоряя шаг. Лоб у него покрылся испариной, но он не остановился. Его как будто кто-то подталкивал в спину: скорее, скорее! До рощи осталось совсем недалеко.

В чем дело? Куда он так спешит?

С самого начала он боялся, что растерял навыки, какими когда-то обладал. Возможно, оттого он слишком усердно прислушивался к себе, гадая, сохранил ли прежний дар. Но ничего в себе не находил, только пустоту. А вчера ночью ему вдруг удалось что-то нащупать. Он почти вспомнил свое прежнее чутье. Он всегда больше доверял собственной интуиции, а не словам других. Другие не сомневались в том, что Харрис погиб там или примерно там, где упал. Все были уверены, что никто из жителей Аппер-Стритема не мог убить полковника. Все были уверены, что Уилтон невиновен, а он нашел трех свидетелей, которые — правда, косвенно — подтверждают его вину.

Убийца найден… Найден ли? Почему он не испытывает радости, как бывало всегда, когда он раскрывал тяжкое преступление? Может, дело в том, что у него только косвенные, а не прямые улики? Или он все же что-то упустил, просмотрел важную деталь, которую непременно заметил бы пять лет назад? Он и сейчас бы все сразу понял, если бы только не был так напряжен… Да, он упустил что-то важное!

Он брел по полю напрямик, топча молодые побеги. Ноги несли его вперед как будто сами по себе.

Чего-то не хватает. Или кого-то? Да, вот оно! Он опросил всех, кого считал важными свидетелями, кроме одного человека.

Он не задал ни одного вопроса по существу Мэгги Соммерс! Не спросил, что она видела и слышала в последнее утро жизни Чарлза Харриса. Он заранее решил, что она ничего не знает. А ведь Мэгги живет совсем рядом с «Мальвами», через каменную стену, а полковник Харрис иногда катался неподалеку… Несмотря на свою застенчивость, она даже приучилась иногда махать ему в ответ.

Проезжал ли Харрис в то последнее утро мимо ее домика? И видела ли Мэгги еще кого-то?

Ратлидж выругался. Досадуя на ее застенчивость, он не придавал ей — как, впрочем, и все остальные! — особого значения и, уж конечно, не видел в ней свидетельницу.

Он шагал по полю, полной грудью вдыхая запах сырой земли, согретой солнцем.

Почему никому не пришло в голову расспрашивать Мэгги Соммерс? Она последний человек, который добровольно даст показания. Видимо, для нее общаться с другими людьми — невыносимая мука. И все же теперь, когда Ратлидж уже не сомневался, что Чарлза Харриса убили не на лугу, а в другом месте, показания Мэгги приобретают важнейшее значение. В ее власти отправить Уилтона на виселицу или, наоборот, полностью оправдать!

Мэгги, как понял Ратлидж, вполне может держать в руках разгадку убийства. Вот что он совершенно упустил из виду! Он не сводил взгляда с каменной стены; теперь он видел ее в новом свете. Мэгги по понедельникам с утра развешивает во дворе белье. Мэгги работает в заросшем саду. Мэгги всегда дома и живет близко от поместья «Мальвы». Она слышит цокот конских копыт. И выстрел из дробовика она тоже слышит наверняка. Мэгги видит убийцу, который прячется за деревьями, в лощине или поднимается по склону. Робкая, пугливая Мэгги боится незнакомцев; она всегда настороже и следит за округой, чтобы можно было спрятаться в домике прежде, чем заметят ее саму. Убийца, который караулит жертву, даже не догадывается о свидетельнице, которую он никогда не удостаивал и взглядом!

Сейчас самое время поговорить с Мэгги, пока Хелена на похоронах. Ратлидж ускорил шаг, словно боялся, что женщина куда-нибудь уйдет или с ней что-нибудь случится. Он ругал себя за слепоту, за то, что смотрел, но не видел, и утратил прежнюю хватку.

Со стороны домика донеслись какие-то звуки — вначале они были неразборчивыми, потом сделались громче.

Гоготала гусыня. Что-то встревожило птицу; Ратлидж сразу понял это. Гусыня горланила не переставая.

Ратлидж пустился бежать, не обращая внимания на аккуратные рядки молодой поросли под ногами; он спотыкался на мягкой земле, с трудом сохраняя равновесие. Он не сводил глаз с увитой розами стены, которая отделяла «Мальвы» от владений Холдейнов и домика Соммерсов.

Хелена уехала в город на похороны. Мэгги осталась одна…

Теперь он услышал и человеческие крики. Женские крики ужаса — и мужские. Мужчина ревел, словно от боли. Ратлидж уже не бежал, а словно летел над землей, рискуя упасть и свернуть шею. Он забыл обо всем. Крики делались все громче. Теперь в них слышалась даже не боль, а нечто запредельное.

Добежав до стены, он положил ладони на край, одним движением перемахнул на другую сторону, не обращая внимания на шипы, которые впивались в одежду. Он приземлился прямо на жалкую клумбу, которую Мэгги разбила у стены, безжалостно смяв молодые побеги.

На дорожке, у самой калитки, стояла машина. Она была пуста. Не тратя времени, Ратлидж ринулся в домик.

Ему навстречу выбежала гусыня; она пошла на него, злобно шипя и растопырив крылья.

Ратлидж грубо отшвырнул птицу в сторону и взбежал на крыльцо. Вдруг дверь домика настежь распахнулась, и на крыльцо выбежал человек. Лицо его представляло собой сплошную кровавую маску, рубашка порвана и пропитана кровью, брюки изрезаны.

Ратлидж не сразу узнал Ройстона. На плече его зияла глубокая рана — виднелась даже бело-синяя кость. Ройстон упал с крыльца в траву, не замечая инспектора, преградившего ему дорогу.

Забыв, что раненому больно, Ратлидж схватил Ройстона за здоровое плечо и круто развернул к себе лицом.

— Черт вас побери! — закричал он. — Что вы…

Крики в доме продолжались.

— Осторожно! — воскликнул Ройстон. — Она… у нее топор! Ребенок… девочка…

Ратлиджу удалось поддержать его, но Ройстон быстро терял кровь, и с каждым вздохом говорил все слабее:

— Девочку… убил я…

Не в силах больше терпеть, Ратлидж вбежал в домик; глаза не сразу привыкли к полумраку, но все же он заметил на полу женскую фигуру в черном. Она скорчилась у темно-коричневого дивана. Два темных пятна сливались в одно. Фигура на полу показалась ему страшной, уродливой. Его вдруг охватил первобытный ужас.

Нагнувшись, он схватил женщину за плечи:

— Как вы? Он вас ранил? Что он с вами сделал?!

Она посмотрела на него снизу вверх; лицо ее было мертвенно-белым, глаза большие, дикие. В окровавленной руке она сжимала топор. Кроме Мэгги, в заставленной разномастной мебелью комнате никого не было.

Он усадил ее на диван, и она, откинувшись на спинку, закрыла глаза.

— Он умер? — спросила она голосом испуганной девочки.

— Нет… я так не думаю.

Мэгги попыталась встать, но Ратлидж силой усадил ее на диван, стараясь понять, сколько на ней собственной крови и сколько — крови Ройстона.

— Я позову на помощь… найду Хелену и привезу ее… из церкви…

Мэгги затрясла головой. Несмотря на полуобморочное состояние, она, похоже, понимала, что он говорит. Глаза ее повернулись к закрытой двери в дальнем конце комнаты.

— Она там, — прошептала Мэгги.

Кровь застыла у Ратлиджа в жилах.

— Я пойду…

— Нет… оставьте ее! Надеюсь, она мертва!

Он неправильно истолковал смысл ее слов, думая, что она говорит: смерть предпочтительнее грядущей катастрофы.

— Я видела, как она его убила, — продолжала Мэгги, не сводя взгляда с закрытой двери. — Я все видела! Она застрелила полковника Харриса. И все зря, оказалось, что это не он… она только думала, что это он, но Мейверс сказал… а потом тот человек подтвердил, что все правда, что девочку убил он!

— Какую девочку? — спросил Ратлидж, думая о Лиззи.

— Маленькую Хелену, кого же еще? Мистер Ройстон задавил ее машиной… он ехал в машине полковника Харриса! И потом прислали чек, выписанный от имени полковника. Вот мы и думали… столько лет думали… что девочку убил полковник… а оказалось, не он! Хелена все неправильно поняла! — В глазах Мэгги внезапно сверкнуло торжество, как будто ей доставляло мрачное удовольствие думать, что Хелена в чем-то ошибалась. — Тетя Мэри и дядя Мартин всегда говорили, что она лучше меня, она такая красивая, такая умная, такая бесстрашная… Они говорили: жаль, что машина задавила Хелену, а не меня. Понимаете, меня-то они удочерили, я не была их родной дочерью… — За ее словами крылась целая жизнь, полная страданий. Ужасная жизнь! В автокатастрофе погиб не тот ребенок. Ее винили в том, что она осталась жива. — Они согласились взять деньги, но их оказалось недостаточно. Им нужна была Хелена. Но она умерла. А я осталась жива.

Ратлиджа не очень интересовало детство Мэгги, потому что Ройстон на крыльце умирал от потери крови. Кто — или что — прячется за закрытой дверью спальни?

— И когда Хелена узнала, что полковник живет здесь, совсем рядом, за стеной… что он наш сосед…

Ратлидж выпрямился; тяжело дыша, он повернулся к Мэгги спиной и направился к спальне. Последние пять минут Хэмиш у него в голове бормотал без умолку, дополняя медленное, мучительное признание Мэгги, но Ратлидж гнал его прочь. Перед глазами стояла дверь, из-под которой вытекала струя крови. Дверная ручка тоже была испачкана красным…

Мэгги догнала его.

— Нет! Оставьте ее в покое! Я не пущу вас к ней… пусть умирает!

С неожиданным проворством она оттолкнула его, вбежала в спальню, захлопнула дверь и заперлась на ключ. Ратлидж никак не сумел бы ей помешать.

— Мэгги! — закричал он, молотя в дверь кулаками, но услышал в ответ лишь истерические рыдания. Она взяла с собой топор. Ратлидж решил высадить дверь плечом или выбить ее ногой.

На это ушло три попытки. Когда дверь наконец повисла на петлях, он ввалился в спальню, едва не упав.

В комнате была всего одна кровать, узкая, аккуратно застеленная, теперь залитая кровью. На кровати лежала Мэгги. На фоне красивого стеганого покрывала лимонного цвета она казалась безобразной кучей тряпья. На полу в изножье кровати валялся брошенный топор. Ратлидж озирался по сторонам, но больше никого не увидел. Где Хелена? Окно закрыто, чулан пуст… Он подошел к кровати, осторожно перевернул лежащую на ней женщину. На покрывале растеклась лужа крови, уже загустевшая. От нее шел едкий запах. Большой нож с рукояткой слоновой кости глубоко вошел в грудь. Ратлидж сразу понял, что не в силах что-либо сделать.

Ее глаза уже не видели его. Но она была еще жива.

— Я должна была так поступить, — сказала она. — Больше не могла этого выносить. И она все знала. Она всегда все понимала еще прежде меня. Только в одном она ошиблась — насчет полковника. Ведь правда, она из-за него попадет в ад? А я попаду на небо, к ангелам, да? Больше нам с ней не нужно ничем делиться… Особенно тем, что на ее совести.

— Где она его убила? — спросил Ратлидж.

— У стены. Он приехал поговорить с Мэгги. У нее там был спрятан дробовик, в розах — он ничего не видел. Она спросила, кто вел машину, которая задавила Хелену. Но он ее не слушал; он велел ей не быть дурой, говорил, что она расстроена и потому не может нормально соображать. Тогда она его убила — подняла ружье и выстрелила в него, прямо в голову. Лошадь понесла, а кровь все лила. Вот что было самое ужасное. Ужас…

Мэгги замолчала. Изо рта вытекла струйка крови. По ее позе он понял: это конец. Жить ей оставалось несколько минут, не больше. Он никак не мог остановить кровотечение, и никто больше не мог исцелить разорванную плоть. Но он сидел рядом с ней до тех пор, пока глаза у нее не остекленели. Тогда он встал и начал обыскивать домик.

Дробовик он нашел в чулане. На столе в гостиной стояли остатки завтрака. Жилой оказалась только одна спальня в домике; во второй матрас лежал скатанный, завернутый в простыню. Он просмотрел два сундука с одеждой, обыскал все шкафы и чуланы, заглянул подо все, где могло лежать тело. И ничего не нашел.

Впрочем, Ратлидж уже не удивлялся.

Разорвав простыню на полосы, он вышел на крыльцо и стал перевязывать окровавленное плечо Ройстона. Гусыня, почуяв кровь, попятилась от машины на дорожку. Это была машина Ройстона. Он приехал, чтобы отвезти Хелену в церковь…

Ройстон очень ослаб, но был еще жив. Ратлидж, которому на войне не раз приходилось перевязывать товарищей, сделал все, что мог, чтобы остановить кровотечение, а потом окликнул Ройстона. Сейчас ему нельзя терять сознание, нельзя спать.

Ройстон открыл глаза, угрюмо посмотрел на Ратлиджа. Из его груди вырвался мучительный стон.

— Там… — с трудом, хрипло выговорил он.

— Все кончено, — отрывисто ответил Ратлидж.

— Я приехал раньше времени… Ко мне вышла Мэгги и стала расспрашивать… о том несчастном случае. Столько лет назад! По ее словам, Мейверс что-то сболтнул у церкви, а Хелена ей передала. Потом она пошла в спальню за Хеленой. И Хелена вышла с топором. Я не… ничего не мог поделать. Если бы не вы…

— Перестаньте!

— Нельзя оставлять здесь Мэгги! Не оставляйте ее с этой сумасшедшей!

— Мэгги умерла.

— Боже правый!

— И Хелена умерла вместе с ней.

— Что?! Она убила свою кузину?

— Хелену убили вы. Задавили много лет назад, когда ехали в машине полковника Харриса. Вам тогда было двадцать лет. Вы сами мне рассказывали.

— Ничего не понимаю…

— Никакой Хелены не было. Только… Мэгги, которой много лет твердили, что Хелена лучше, умнее и сильнее ее. Постепенно она сама во все поверила. И попыталась превратиться в Хелену, только у нее ничего не получилось. Зато Хелена возродилась внутри ее… — Ратлидж вздрогнул, вспомнив о Хэмише и гадая, не обретет ли в будущем голос у него в голове плоть и кровь и не начнется ли у него раздвоение личности, как у Мэгги Соммерс. — Чарлза Харриса застрелила Хелена.

Он помог Ройстону подняться, довел его до машины и понесся в Аппер-Стритем.


Доктора вызвали из церкви. Прежде чем обработать рану, он выставил из операционной всех, кроме Ратлиджа. Инспектор стоял на пороге и смотрел, как доктор ловкими, длинными пальцами ощупывает рваную плоть.

— Не знаю, как это случилось, — буркнул Уоррен, обернувшись через плечо. — Его жизнь висит на волоске; чудо будет, если выживет. Но сложение у него крепкое. Думаю, мы сумеем его спасти. Я не сдамся без боя…

Парадная дверь открылась; Ратлидж услышал голоса Уилтона и Форреста.

Он вышел поговорить с ними, оставив Уоррена делать свое дело.

Позже он позвонил в Лондон. Боулс был мрачен; он хотел знать, как Ратлидж решил поступить с Уилтоном.

— Ничего. Уилтон полностью очищен от подозрений. Я нашел убийцу. Она мертва…

— Что значит «она мертва»? Кто такая «она»?

Ратлидж все ему рассказал. Боулс внимательно слушал, время от времени вставляя ворчливые замечания. Под конец он сказал:

— Ничего не понимаю…

— Знаю. Но жизнь бедняжки была такой незавидной… Я не виню ее в том, что она захотела оживить в себе Хелену. Наверное, придется навести справки в управлении полиции Дорсета. Надо выяснить, что им известно о Мэгги. Думаю, дело окажется вполне простым. Никаких сюрпризов я не жду.

— Как могут две женщины жить в одном теле?!

Ратлидж не ответил. Как он мог объяснить все, не выдав себя? Как ни странно, Хелена ему даже нравилась. Может быть, и Хэмиш кому-нибудь когда-нибудь понравится больше Иена Ратлиджа… Последняя мысль испугала его. Врач в клинике уверял его: несмотря на то что Ратлидж слышит голос Хэмиша в голове, он не сумасшедший, потому что он знает, что Хэмиша не существует. Но с Мэгги дело обстояло по-другому. Она хотела, чтобы Хелена жила, существовала на самом деле. И виной всему не врожденное безумие, а желание угодить двум черствым, эгоистичным взрослым. Бедняжка Мэгги пыталась стать той дочерью, какую родители потеряли и оплакивали. Застенчивый, испуганный ребенок отчаянно хотел любви… и вот, наконец, оживил в себе Хелену. А Хелена, неожиданно наткнувшись на Чарлза Харриса, вдруг захотела ему отомстить. Мэгги совсем запуталась; ей угрожала опасность потерять саму себя. И когда Хелена набросилась на Лоренса Ройстона, Мэгги каким-то чудом хватило сил ей помешать. Раз и навсегда.

Боулс тем временем говорил:

— …хотя мне по большому счету все равно. Самое главное — больше представители Букингемского дворца не будут мне досаждать! Мы можем закрыть дело, сдать его в архив. Капитан полностью оправдан! И все мы вернемся к тому, с чего начали.

«Все, кроме полковника Харриса, — подумал Ратлидж. — И Мэгги Соммерс… И Леттис…»


На него накатывали волны черной тоски. Тоска накрывала его с головой.

«Нет! — пылко воскликнул он про себя. — Нет, я не сдамся. Я буду драться. И как-нибудь выкарабкаюсь, выживу! Я раскрыл убийство. Мое чутье никуда не делось, оно помогло мне сейчас и еще поможет в будущем… Хотя я многого лишился, эта победа целиком моя».

«Меня-то тебе не победить! — сказал Хэмиш. — Я — пятно на твоей проклятой душе».

— Возможно, — отрывисто ответил ему Ратлидж. — Но я надеюсь, до того, как нам обоим придет конец, я еще проверю, из какого теста слеплены мы оба!


Глядя на телефонную трубку, Боулс с чувством выругался. Вопреки всем ожиданиям, Ратлиджу как-то удалось выкрутиться.

Скотленд-Ярд останется очень доволен результатами расследования; Ратлиджа встретят как героя, а он, Боулс, снова останется в тени его славы! Убийца покончила с собой… две женщины в одном теле… чепуха какая-то! Наверное, какая-нибудь помешанная в самом деле покончила с собой, а Ратлиджу хватило ума воспользоваться случаем. Взвалить всю вину на нее и оправдать Уилтона. И никто в Скотленд-Ярде не посмеет усомниться в результате. Ведь спасена не одна репутация!

Что ж, посмотрим, что будет дальше… Ратлиджу просто повезло. Новичкам всегда везет. Но в следующий раз никакой подходящий козел отпущения не испортит ему игру…

Чарлз Тодд «Свидетели Времени»

Глава 1

Остерли, сентябрь 1919 г.

Доктор Стивенсон отошел от постели больного, дыхание которого стало настолько слабым, что движение груди, приподнимавшей тонкое одеяло, уже практически прекратилось. Единственным признаком еле теплившейся жизни было беспокойное шевеление исхудалых пальцев, ухватившихся за край одеяла, — они непрерывно исполняли ритмичное постукивание, напоминавшее барабанную дробь. Дважды молодая женщина, сидевшая около него на постели, пыталась остановить эту беспокойную игру пальцев. Она накрывала их своими руками, но стоило их убрать, движение возобновлялось, пальцы отца снова начинали постукивать по одеялу, как у барабанщика, заученно повторяющего знакомое упражнение. Вздохнув, она прекратила попытки остановить их и выпрямилась.

Худое, измученное лицо больного было изборождено глубокими страдальческими морщинами, их еще больше подчеркивала отросшая местами щетина, контрастом выделялись обветренные загорелые лоб и нос. Кустистые седые брови нависали над впалыми веками. И все же в теле, обессиленном болезнью и возрастом, оставались еще силы, и сейчас в нем шла упорная борьба за остатки жизни. Старик не сдавался, потому что не привык сдаваться перед трудностями.

Доктор поймал взгляд одного из сыновей, оба стояли неподалеку, их лица оставались в тени, потому что настольная лампа была занавешена легким шарфом, и кивком отозвал их в сторонку, чтобы его слова не мог слышать больной. Молодая женщина, сидевшая на постели, не шелохнулась — она не хотела знать, о чем они станут шептаться.

На дом обрушился еще один порыв ветра, он сопровождался усилением дождя, струи воды громко и настойчиво стучали по стеклам и карнизам. Шторм задержался на побережье, как часто здесь бывало, и не торопился перемещаться в глубь материка. Вот уже несколько часов он не давал возможности жителям городка высунуть нос из дома.

Старший брат наклонился, чтобы лучше расслышать тихие слова доктора.

— Он спокойно и мирно отходит. Я больше ничего не могу для него сделать. Но может быть, он хотел бы позвать мистера Симса? Да и вашу сеструутешило бы в какой-то степени его присутствие.

Мистер Симс был местным викарием.

Младший с готовностью отозвался:

— Я сейчас за ним схожу, — и пошел к двери.

Когда он проходил мимо лампы, легкий платок, наброшенный на абажур, шевельнулся от движения воздуха, и свет упал на его лицо, по которому текли слезы. Сестра сжала руку брата, утешая. Старший сказал:

— У него была длинная жизнь. У нашего Па. Хотя, по правде говоря, мог бы пожить еще. Всего шестьдесят четыре. Мы ожидали, что он еще пять-десять лет не оставит нас. Его отец, наш дед, умер в восемьдесят с хвостиком. А дядя Тед в свои шестьдесят шесть выглядит молодцом. — Он покачал головой.

— Ваш дядя Тадеуш обладает бычьим здоровьем, — согласился доктор Стивенсон, — скорее всего, он перешагнет и годы вашего деда. Но у вашего отца было больное сердце, и это разрушило его.

Хетти Болдуин, дочь его домоправительницы, нашла себе хорошего мужа в лице Мартина Бейкера, старшего сына. Доктор взглянул на лицо умирающего Герберта Бейкера, изможденное, высушенное бессонницей и болезнью. Мартин такой же, как отец, — богобоязненный, привязанный к семье, с сильным чувством долга. Мартин и Хетти были хорошей парой.

— Все в руках Божьих. Он каждому определяет свое время. И Он милостив к вашему отцу, избавляя в конце от мучений. — Доктор пытался найти слова утешения. Он кивнул в сторону постели и посоветовал: — Надо дать отдохнуть Элли, хоть немного. Она почти не отходит от него со вчерашнего утра. Мы ее позовем, в том случае… Иначе она сама свалится, если продолжит и дальше так сидеть и смотреть на отца.

— Я пытался, но безуспешно. — Мартин повернулся к окну и чуть отдернул штору. Струи дождя колотили по стеклу, рамы сотрясались под порывами ветра, шквал шел за шквалом. Ужасная ночь. В такую ночь страшно умирать. Он снова задернул штору. — Нельзя никак ей помочь? — спросил он у доктора.

— Я оставлю для нее несколько таблеток снотворного. После его ухода, когда все будет кончено, растворите в воде и дайте ей. И еще, Мартин, нельзя, чтобы Дик нес гроб. Его плечо еще не зажило, ключица никогда не будет такой, как прежде. Все еще существует опасность потерять руку, если он не будет осторожным. Военные хирурги не волшебники, хотя сделали все, что могли, надо поберечься.

— Я помню об этом.

— Молодец! — Доктор одобрительно похлопал Мартина по плечу и снова подошел к постели.

Он дотронулся до рук Элли, сжатых на коленях. Они были холодными и дрожали.

— Твой отец ничего не чувствует сейчас. Отдохни или хотя бы позволь Мартину набросить на тебя шаль.

Она кивнула, не в силах говорить.

Голова больного на подушке повернулась налево, потом направо. Вдруг Герберт Бейкер открыл глаза, его взгляд остановился на лице дочери. Раздался скрипучий голос:

— Я хочу настоятеля.

Доктор наклонился и ободрил:

— Мы уже послали Дика за мистером Симсом.

— Я хочу настоятеля, — повторил старик уже с раздражением.

— Но он сейчас придет, папа. — Элли с трудом сдерживалась, чтобы не зарыдать. — Ты слышишь меня? Он вот-вот будет здесь.

— Настоятеля, — услышали они, — а не викария.

— Герберт, — сказал мягко доктор, — позволь, я приподниму тебе голову, а Элли даст воды…

Герберт устремил на доктора взгляд — темные, провалившиеся глаза умоляли.

— Я хочу настоятеля.

Умирающий сказал это ясным голосом, не давая себя отвлечь.

Дверь спальни распахнулась, и показался мистер Симс, которого сопровождал Дик.

— Я встретил викария, он как раз направлялся к нам, — сказал Дик из-за спины священника, — шел узнать, не нужна ли его помощь.

Мистер Симс — высокий, худощавый, молодой, пожалуй, был немногим старше Дика.

— Я как раз навещал миссис Кворлс и решил, что зайду к вам, прежде чем идти домой, — объяснил викарий.

Герберт Бейкер умирал уже сутки, и весь город знал, что конец близок. Осталось в лучшем случае несколько часов. Симс уже заходил два раза перед этим. Он подошел к Элли, взял ее за руку и сказал мягко:

— Эллен, как ты думаешь, найдется для нас всех по чашке чаю? Не мешает согреться немного в такую ночь.

Она застенчиво покраснела.

— Чай? О, конечно. Я только что поставила чайник на огонь.

Разгладив одеяло на груди отца, она с неохотой покинула комнату. Симс сел на ее место на постели и внимательно взглянул на больного.

— У тебя была хорошая жизнь, Герберт Бейкер. Ты был женат на хорошей женщине, она была преданной женой и прекрасной матерью. Оба твоих сына вернулись живыми с войны и оба имеют работу. Господь был добр к тебе.

— Спасибо, викарий. И вы прочитайте за меня молитву, когда уйдет настоятель.

Викарий посмотрел на доктора, потом с недоумением на Мартина.

— Он попросил послать за настоятелем. Только что, перед вашим приходом. Я не знаю почему…

— Отец Джеймс — единственный настоятель в Остерли, — сказал Дик. — Но ведь он католик…

— Да, да, его. — Голос Герберта Бейкера вдруг окреп, а в глубине потухших глаз зажегся огонек надежды.

— Что ж, если папа так хочет, надо его ублажить, — сказал Мартин. — Дик, сходи спроси, может ли прийти отец Джеймс.

Дик замешкался, ему было неловко перед викарием, он виновато взглянул на мистера Симса, как будто потворствовал ереси. Но тот лишь кивнул ободряюще, и Дик вышел.

— Вы останетесь? — спросил Мартин викария.

От постели прошелестело:

— Останьтесь.

Изможденное лицо Герберта вновь стало страдальческим, как будто он последние силы израсходовал на слова.

— Я пойду пока на кухню, — сказал викарий. — Кажется, Эллен нуждается в ободрении и чашке чаю больше других. — И, поднимаясь с постели, добавил мягко: — Не бойся, Герберт, я буду рядом.

Герберт кивнул и закрыл глаза. Ветер вдруг стал стихать. Теперь слышался лишь шум дождя по крыше, равномерный, больше похожий на летний. Доктор Стивенсон сказал викарию:

— Он в полном рассудке. Но умирающие часто имеют причуды, и лучше ему уступить.

— Я знаю. Видел одного на войне, так он пожелал быть похороненным вместе со своей собакой. Только собаки-то у него не было. Но когда он умер и его пришли хоронить, его руки были сложены на груди так, как будто он держал на груди маленькую собачку. Странное утешение, но кто может знать, что у Герберта на уме?

Викарий вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Послышались голоса, он говорил с Эллен, потом оба спустились вниз, и в комнате наступила тишина. Мартин посмотрел на отца и спросил у доктора:

— Он не будет мучиться?

— Он уйдет легко. Сначала остановится его сердце. Потом дыхание. Но перед этим он заснет, чтобы больше не проснуться. Я не ожидал, что он так долго будет бодрствовать. Думал, что наступила последняя стадия.

Герберт, видимо, услышал их голоса и снова спросил слабым голосом:

— Пришел настоятель?

— Еще нет, папа. — Мартин присел на кровать. — Дик уже пошел за ним.

Он накрыл руки отца своими, не в силах выразить словами горе, как все простые люди. Но тепло его пальцев, видимо, успокаивало умирающего. Мартин прочистил скованное спазмом горло.

Молчание затягивалось. Спустя четверть часа в дверях появился отец Джеймс — маленький лысеющий человек средних лет, за ним маячил Дик. Отец Джеймс поприветствовал доктора кивком. Потом подошел к Мартину и пожал протянутую руку. Его руки были холодными в этот непогожий вечер.

— Мне сказали, что ваш отец послал за настоятелем. — Его лицо выражало участие.

— Сам не понимаю, почему он так поступил…

— Это не важно. Я поговорю с ним в любом случае, — мягко ответил отец Джеймс, чтобы разрядить неловкость ситуации. Он подошел к кровати и наклонился над Гербертом.

— Мистер Бейкер, — произнес он. — Герберт? Это отец Джеймс. Чем я могу тебе помочь?

Глаза Бейкера открылись, моргнули. Казалось, он с трудом сфокусировал взгляд, увидев перед собой белый клерикальный воротник, выделявшийся на черном одеянии.

— Отец Джеймс, это вы?

— Да.

Тонкая исхудалая рука поднялась из-под одеяла, отец Джеймс взял ее, и пальцы больного цепко ухватились за его руку.

— Пусть они выйдут. Только вы и я.

Отец Джеймс взглянул на встревоженные лица обоих сыновей, потом на доктора Стивенсона. Все трое кивнули в знак согласия и вышли, слышно было, как их шаги удаляются по коридору в сторону лестницы.

Отец Джеймс ждал, пока шаги стихнут, тем временем оглядывая обстановку, чтобы получить представление о человеке, который сейчас умирал. Он, конечно, знал членов этой семьи, хотя редко обменивался с ними парой слов.

Большая комната прямо под карнизом крыши была обставлена простой, но добротной мебелью. На полу вытертый ковер. Картина какого-то доморощенного художника изображала волны, восход солнца и корабли. Морской вид был выполнен хотя и непрофессиональной, но твердой рукой. Наверное, семья гордилась картиной, раз поместила в рамку и повесила на стену. Единственное окно выходило на улицу. Ставни опущены из-за непогоды, шторы задернуты.

Дом походил на все другие дома в этом городке, простой и аскетичный, типичный дом рабочего человека. Расцвет Остерли остался в прошлом, задолго до рождения Герберта Бейкера. Хотя никто здесь не голодал, люди трудились в поте лица, зарабатывая на кусок хлеба.

Священник снова повернулся к постели и увидел фотографию женщины на столике рядом с изголовьем. Дождь почти прекратился, и вдруг новый порыв ветра так сотряс дом, что замигал свет лампы. Кто это? Жена Герберта Бейкера? Она умерла перед войной, кажется, а снимок сделан лет за десять до этого. Дочь, Эллен? Явное сходство. Те же темные волосы, милое лицо, распахнутые глаза, доверчиво глядевшие в камеру.

Отец Джеймс присел осторожно на край постели, где сидели до него Эллен и викарий, и сказал своим глубоким, проникновенным голосом, которым наградила его природа:

— Я здесь. Мы одни перед Богом. Во имя Отца, Сына и Святого Духа, скажи, что я могу для тебя сделать?


Примерно полчаса спустя отец Джеймс спустился вниз и нашел всю семью, доктора и викария в маленькой викторианской гостиной. Чай был подан и разлит по чашкам, но едва они притронулись к нему, как ветер снова сотряс дом, снабдив появление священника почти театральным эффектом.

Все лица повернулись к отцу Джеймсу, когда он остановился на пороге. На них читалось ожидание с легкой примесью любопытства. Тишина стала напряженной. Отец Джеймс откашлялся, прочистив горло, прежде чем заговорить:

— Ваш отец сейчас отдыхает. Он сказал мне, что хочет быть похоронен мистером Симсом в соответствии с собственной верой и необходимыми атрибутами заупокойной службы. Я лишь немного его утешил, постарался, как мог, облегчить его уход. Если позовет меня еще, дайте знать. А теперь простите, но мне надо идти. Уже поздно…

Его поблагодарили и предложили чаю, он сел и выпил немного теплого чая, из вежливости. Доктор Стивенсон заметил словно бы отсутствующее и несколько напряженное выражение в его глазах, но отнес это к непривычной обстановке — ведь отец Джеймс находится среди людей иного вероисповедания. Им много раз приходилось разделять подобное долгое ожидание, и доктор всегда находил в настоятеле союзника, сильного и верного в утешении и последнем напутствии людей, отправлявшихся в мир иной, равно как и в соболезновании и утешении родственников. Впрочем, даже они не могли привыкнуть к смерти, хотя научились принимать ее как неизбежное завершение жизненного пути.

Отец Джеймс и сейчас нашел соответствующие случаю слова для детей Герберта, его глубокий, проникновенный голос, казалось, примирял их с неизбежностью. У Эллен, Дика и Мартина были усталые, измученные лица, но голос отца Джеймса, убедительный и умиротворяющий, придавал им силы. Они услышали, что их отец примирился с Богом и не изменил вере. Эти простые люди и сами не могли понять, почему так смущены внезапным желанием отца, им показалось странным позвать католического священника. И отец Джеймс, понимая это, говорил так:

— Ваш отец не стал легкомысленным и не поменял веру. Перед кончиной мы все ищем утешения, нуждаемся в Божьей милости, как дети перед Отцом. Я старше викария. Возможно, это имело значение для Герберта. — Он улыбнулся через стол молодому мистеру Симсу.

Около стула викария крутился пятнистый белый спаниель, ожидая, когда тот его погладит и почешет за ухом. Мистер Симс с некоторой застенчивостью, как будто извиняясь, объяснил:

— На фронте было то же самое. Они были все так молоды, большинство из них. Но уже имели такой опыт, что я не соответствовал. И я посылал некоторых к капеллану, который был по возрасту им как отец, так было для них лучше. — И потом поменял тему: — Вы должны благодарить Бога, что шторм не испортил осеннего праздника урожая в церкви Святой Анны. Это было как благословление.

— Мартин ходил на церковный базар с Хетти, — сказала Эллен, — он купил новый поводок и щетку для Тэнзи. — Слабая улыбка промелькнула на ее бледном лице. — Папа был еще вполне здоров.

— Так и было, — отозвался викарий, улыбнувшись в ответ, — он был как кремень каждую весну в день Святой Троицы. Я всегда был рад с ним поговорить.

Как только позволили приличия, отец Джеймс поднялся и попрощался. Мартин проводил его до двери, еще раз поблагодарил, и священник вышел в ночь. Дождь опять прекратился, и только порывистый ветер сопровождал его на пути к дому.

Доктор Стивенсон снова поднялся в спальню к больному — священник оказался прав. У Герберта Бейкера был умиротворенный вид, он отходил в мир иной. И вскоре тихо умер в окружении детей. Дочь Эллен всхлипывала негромко, а сыновья смотрели в страхе, как отец сделал несколько отрывистых вдохов, потом словно шелест слетел с губ — и все было кончено. Викарий, сидя рядом, молился за душу Герберта Бейкера.

Похороны были устроены по всем правилам, и кучер Герберт Бейкер отправился к праотцам, сопровождаемый добрыми словами соседей: они знали его как честного, прямодушного человека без пороков, без особых талантов, за исключением преданности и верности.


Спустя неделю после похорон доктор Стивенсон поздним вечером вернулся к себе в старинный флигель и увидел у двери отца Джеймса.

— Приятная встреча! — обрадованно воскликнул Стивенсон. — Входите, только позвольте сначала налью себе выпить, а потом я к вашим услугам. Первый ребенок редко спешит появиться на свет. Этот заставил нас ждать всю ночь и следующий день до вечера, так что я пропустил время завтрака и ланча.

Он вошел в дом, пригласив священника следовать за собой в кабинет. Там стоял запах смеси воска и дезинфекции, немедленно вызвавший у отца Джеймса приступ чиханья. Он поспешно вытащил из кармана платок и чихнул в него три раза подряд. Потом улыбнулся доктору, объяснив:

— Слышали бы вы меня в церкви, когда там натирают скамьи и исповедальню. Слава Богу, что кадило с ладаном меня не беспокоит.

Кабинет доктора был небольшой, стены приятного голубого цвета. Три стула для посетителей и одно удобное кожаное кресло для самого доктора располагались перед широким письменным столом. Отец Джеймс занял свое привычное место. Стивенсон достал бутылку спиртного, посмотрел вопросительно на священника, но тот отказался.

— Нет, благодарю. У меня еще один вызов к женщине, обладающей характером непредсказуемым и вспыльчивым. Если учует запах шерри, моя репутация будет поколеблена.

Стивенсон ухмыльнулся.

— Как же она тогда причащается у вас?

— Вино для причастия освящено, из винограда изгнан дьявол.

Доктор рассмеялся и налил себе шерри.

— Да, люди иногда удивляют своими причудами и странностями.

— Знаете, я пришел к вам именно по такому поводу, — сказал священник.

— О? Даже так? — Стивенсон отхлебнул из стакана, с удовольствием чувствуя, как тепло разливается по телу.

— Хотел спросить вот что — Герберт Бейкер был в здравом уме, когда позвал меня перед смертью?

— Бейкер? Ну, это было довольно странно, согласен с вами. Но он умирал от сердечной недостаточности, и его мозг не был затронут болезнью. Насколько я мог судить, он до конца сохранял ясную память. У вас есть причина сомневаться? — Доктор был доволен собой и предпочитал видеть в своих пациентах только хорошее.

— Нет. Но меня нечасто приглашают в дом, где живут прихожане мистера Симса. И наоборот. Тем более викарий уже был там, когда я пришел. Это было так необычно, что заставило меня над этим задуматься. Герберт Бейкер, на мой взгляд, был вполне адекватен, хотя, конечно, очень слаб физически, что понятно. Но кто знает, что движет людьми в последний момент жизни?

— Кстати, насчет поведения одной из ваших прихожанок, — вспомнил вдруг доктор. — Вы заговорили о людских странностях, и я подумал про нее, потому что как раз хотел поговорить с вами об этом. Дело в том, что эта женщина отказывается принимать пилюли, убейте меня, если я понимаю почему!

Священник улыбнулся.

— С ней действительно нелегко. Я могу предположить, что, как только наступает временное облегчение, она бросает их принимать. Потом снова начинает себя плохо чувствовать и поспешно глотает две сразу. У нее доброе сердце, но иногда отсутствует здравый смысл. Я бы посоветовал на вашем месте поговорить с ее мужем. Она прислушивается к его советам, он для нее как светило, вокруг которого она вращается.

Мужа, торговца скобяными товарами, считали самым мрачным человеком в Остерли.

Стивенсон рассмеялся:

— Она видит его глазами любящей женщины. Но надо что-то делать. Она серьезно больна и должна принимать эти пилюли. — Он посмотрел на вино, золотившееся в его стакане. — У меня был один пациент, он говорил, шерри — солнечный свет Испании, заключенный в бутылку. Никогда не был в Испании. Мне трудно выкроить даже пару свободных часов. Но согласитесь, в вине видна игра солнца. — Он допил шерри и спросил: — Как там поживает ваша тройня?

Отец Джеймс просиял. Тройня родилась у его младшей сестры, они жили в другом городке.

— Сара справляется с помощью двух нянь, которых я нашел для нее, да и все члены семьи помогают. Я сам тоже как-то дежурил ночью, когда пришла моя очередь. Кажется, эти дети станут настоящим кошмаром годам к восьми. Их отец в двенадцать был чудовищем.

Стивенсон заметил:

— Разве мы не все таковы? Ответственность придет позже. И скорее, чем мы думаем.

Лицо священника смягчилось.

— Вы правы. Что ж, пойду. Вам нужен отдых, вид у вас такой, как будто вы в нем очень нуждаетесь.

Проводив до двери и глядя вслед отцу Джеймсу, Стивенсон подумал, что ему самому пригодился бы такой же совет.


Прошло две недели после похорон, и доктор давно уже выбросил из головы странное поведение Герберта Бейкера. В тот вечер доктор сопровождал жену в гости к друзьям. Это был обычный очередной совместный ужин, они часто собирались, у всех по очереди, и сами приглашали. Доктор всегда старался поддерживать необходимый энтузиазм в общении, насколько было возможно. В круг друзей входили восемь пар, он знал их давно. Им всем было привычно и уютно друг с другом, у них было много общего, хотя большинство можно было отнести к его пациентам. Жена доктора вместе с другими женами заседала во всяких женских комитетах. Они устраивали церковные базары, выставки цветов, организовывали сбор продуктов для бедных, весенние праздники, занимались благотворительностью, навещали больных, приветствовали вновь прибывших в Остерли и представляли собой особую группу избранных.

С чего начался разговор и кто его начал, доктор уже вряд ли мог вспомнить. Кто-то за столом задал вопрос, кто-то ответил, его жена подхватила тему, и вдруг он сам уже рассказывал о пациенте, который перед смертью решил в следующей жизни заручиться поддержкой и викария, и священника-католика.

— Это старик Бейкер? — спросил кто-то. — Моя жена видела, как отец Джеймс выходил из его дома в ту ночь, когда лило как из ведра. Он прощался с Мартином. Я сказал, наверное, она ошиблась — Бейкер шестнадцать лет был звонарем у Святой Троицы и верным ее прихожанином.

Ричард Куллен заметил:

— Но он проявил предусмотрительность, на всякий случай. Кто там сказал, что Париж стоит мессы?

Они заспорили, был ли это Генрих Четвертый или кто-то другой, и Герберт Бейкер снова был забыт.


Поздним вечером второго октября отец Джеймс вернулся в старинный готический особняк, предназначенный для настоятеля церкви Святой Анны. Он вошел через незапертую дверь в кухню, где, к его удовольствию, на столике у окна была оставлена гореть лампа, и одобрительно втянул носом запах жареного бекона. Заглянув в духовку, он увидел жаркое, приготовленное ему на ужин, и приоткрыл крышку — мясо успело немного подсохнуть, но выглядело аппетитно. Экономка, помощница по хозяйству, миссис Уайнер, всегда помнила, что человек нуждается не только в духовной пище. Рот священника наполнился слюной. Это было его любимое блюдо — бекон с луком.

Закрыв духовку, отец Джеймс устало выпрямил затекшую от долгого сидения у постели тяжелобольного прихожанина спину. Стул у кровати был слишком низкий и поза неудобной. Он прошел по коридору мимо небольшой гостиной и музыкальной комнаты, которую превратил в приемную для прихожан. Священник уверенно передвигался в темноте, привычно ориентируясь в знакомой до мелочей обстановке. Достигнув передней, он услышал, как в гостиной начали отбивать время часы, и остановился, прислушиваясь и держась рукой за перила лестницы.

Чистые серебристые звуки боя напомнили ему дом, где он вырос, — эти часы были семейной реликвией. Вспомнилось прошлое: смех матери и отца, когда собиралась вся семья — дети у ног родителей слушали сказку на ночь, обязательный ежевечерний ритуал. Ему стало вдруг грустно и одиноко, он прожил жизнь холостяка. Марка убили на войне в боях при Сомме, Джудит умерла от испанки вместе с так и не родившимся ребенком. Зато Сара родила тройню, и теперь он радовался и ждал, когда веселые детские голоса и шумные игры оживят покой и тишину этого дома. Впрочем, им всего-то пока от роду три месяца. Он улыбнулся своим мыслям. Да, миссис Уайнер, благослови ее Бог, наверное, сразу уволится, когда здесь появятся трое шалунов.

Бой часов еще раздавался в тиши, когда он поднялся наверх, в свои комнаты. В кабинете было темно, но в спальне горела лампа. Он прошел туда, чтобы снять верхнюю одежду, положить сумку и вымыть руки перед ужином. Вернувшись в кабинет, слабо освещенный лунным светом, он не заметил темной фигуры, застывшей в глубокой тени у стены, где стоял небольшой алтарь. В лунном свете на мгновение на груди священника сверкнула золотая цепь. Заметив, что шторы не до конца задернуты, отец Джеймс подошел, чтобы их задвинуть. Он поднял руку, чтобы потянуть тяжелую бархатную портьеру, справился с одной половиной и хотел задвинуть вторую, когда темная фигура отделилась от стены и мгновенно оказалась за его спиной. В руке у незнакомца было тяжелое распятие, которое всегда стояло на алтаре между двух высоких тонких подсвечников. Распятие взметнулось вверх и с силой опустилось на лысую голову, в бледном свете луны казавшуюся неестественно белой, как будто с тонзурой. Удар пришелся в цель, священник охнул и стал оседать на пол, как бесформенная куча старой одежды. Распятие снова взметнулось, сверкнув в свете луны, и опустилось второй раз. Тело с неприятным стуком ударилось об пол, но тем не менее последовал и третий удар по окровавленному черепу.

Потом темная фигура отступила, распятие выпало из руки в перчатке. И убийца принялся методично и не спеша крушить все вокруг.


На следующее утро прибыла полиция, вызванная обезумевшей от горя и ужаса миссис Уайнер. Полицейские отметили нетронутый ужин в духовке, темную лужу крови у головы священника, тело которого лежало около окна, и полный разгром в комнате — весь пол был забросан бумагами, ящики столов выдвинуты и опустошены. Жестяная коробка, где хранились деньги, вырученные от церковного базара, была вскрыта ножницами, содержимое исчезло. Напрашивался вывод, что отец Джеймс вернулся домой и подвергся нападению грабителя, а значит, был случайной жертвой, а не целью.

Вероятно, грабитель орудовал в спальне, и священник, услышав шум, поднялся наверх, а когда понял, что происходит, поспешил к окну, чтобы позвать на помощь соседей, ведь рядом жила большая семья и было много взрослых мужчин. Секундное дело — отодвинуть задвижку, поднять раму и крикнуть. Но грабитель уже заметил его из спальни, смежной с кабинетом, и, схватив первое, что попалось под руку, — а именно распятие, ударил сзади священника по голове, чтобы его остановить. Потом сам испугался содеянного и, чтобы окончательно замести следы, нанес еще два удара и убежал, прихватив деньги. В кустах сирени на мокрой земле нашли отпечатки ботинка — один каблук был стоптан, на подошве — дырка. Из чего следовал еще один вывод — преступление совершил какой-то отчаявшийся бедняк.

Но, как нарочно, соседский дом, обычно набитый шумными обитателями трех поколений, в эту роковую ночь стоял пустой — вся семья уехала в Восточный Шерман, чтобы познакомиться с девушкой, на которой собирался жениться один из сыновей. Вряд ли вор мог это знать.

Впрочем, если бы соседи были дома и поспешили на помощь, у грабителя все равно хватило времени забрать деньги и скрыться. Хотя кто-то из них мог его увидеть и дать потом описание.


Жители Остерли, независимо от того, были они прихожанами отца Джеймса или нет, все без исключения были потрясены случившимся. Они собирались небольшими группами, качали головами, обсуждая ужасное кровавое преступление, и все отказывались верить, что такое могло произойти. Слишком необычным и страшным было убийство настоятеля церкви Святой Анны. Многие женщины плакали, их глаза покраснели от слез. Детей усмирили, отослали по комнатам, не отвечая на их вопросы. Какое злодейство — убить священника! Ничего подобного не случалось даже в далеком прошлом Норфолка и уж конечно на памяти живых. Зато теперь об Остерли заговорит вся Восточная Англия.

Мистер Симс занимался теперь не только своими прихожанами, но и прихожанами отца Джеймса, в ожидании замены, которую должен был прислать епископ из Нориджа. Он выслушивал каждого, снова и снова, каким хорошим и добрым человеком был отец Джеймс, как всем помогал, в том числе и деньгами. Кто и зачем убил такого человека?

По городу поползли слухи, все стали коситься друг на друга, охваченные общей подозрительностью. Но постепенно люди стали приходить к выводу, что убийца не мог жить среди них, скорее всего, он откуда-то пришел. Исключено, что это мог сделать кто-то из местных.

Мистер Симс подумал, что, возможно, вернувшись домой, отец Джеймс застал там грабителя, увидел его и узнал, тот испугался, что священник не сохранит тайну, и убил из страха быть выданным.

Нанеся удар, он осознал, что произошло, и ударил еще и еще, чтобы заставить отца Джеймса молчать наверняка. Пока не найдут убийцу, невозможно угадать, что в действительности происходило той ночью.

Симс пытался сделать вид, что не замечает, какие вымыслы охватили город. Но и сам не мог не думать о том же. Человеческая природа у всех одинакова. Оказывается, он не отличался от своего соседа ничем.

Он был на войне и знал, что человек из страха может убить. Убить, чтобы остаться жить самому. Там убивали и воспринимали это как зло, неизбежное для окопов. Может быть, и тот, кто напал на священника, тоже бывший солдат, настолько ожесточившийся, что ему было все равно, чью жизнь он забрал.

И самое страшное, что один житель Остерли вполне подходил под этот критерий. Но Симс пытался не думать об этом, особенно о том, что убийца может убить снова.

Викарий всячески гнал грешные мысли, он не имел права сомневаться. Даже солдат, много убивавший, не сможет поднять руку на священника!

Убийца взял деньги приходской кассы, но насколько их хватит, прежде чем он снова выйдет на охоту? В ту ночь, впервые за девять лет своего пребывания в Остерли, викарий запер на ночь двери. Дом стоял за высокой стеной, перед обширной лужайкой, окаймленной деревьями, такими древними, что они видели не одно поколение его предшественников. Викарий гордился, что продолжает их дело служить церкви. Сейчас дом казался огромным, а его уединенность казалась пугающей и напоминала об опасности и уязвимости.

Он уговаривал себя, что поступает правильно, запирая двери своего дома, — предосторожность не помешает. Но его не покидало сожаление и горечь при мысли, что даже сан и одеяние священнослужителя больше не являются защитной броней, и клирик так же подвергается опасности, как простой прихожанин.

Глава 2

Лондон, октябрь 1919 г.

Бреясь утром, Ратлидж порезался и негромко выругался.

Его сестра Франс, сидевшая у окна на обтянутом цветным ситцем стуле, поморщилась, но ничего не сказала. Когда он снова выругался, она не смогла сдержаться.

— Дорогой, разве обязательно скоблить свое лицо самому? Может быть, позволишь это сделать мне? Наверняка я лучше с этим справлюсь. — Она старалась говорить легко и непринужденно, чтобы его не раздражать.

Но он покачал головой:

— Если я собрался вернуться на службу, то должен все делать сам.

Ратлидж получил увольнение после недавнего ранения и находился дома до полного выздоровления. День тащился за днем, они были похожи как две капли воды.

Ратлидж не выдерживал, ему казалось, что он скоро сойдет с ума.

Франс посмотрела на повязку на его груди, на все еще бездействующую руку, прижатую к телу.

— Почему Ярд позволяет тебе вернуться, хотя ты еще не поправился? Ведь существуют же какие-то правила. Ты с трудом справляешься с пуговицами рубашки, я помогаю тебе надеть ботинки. Разве полуодетый полицейский пригоден для службы, разве он полноценный представитель закона?

— Заткнись, Франс!

— Ну да, я понимаю, что тебе неприятно слышать, когда я упоминаю об этом. Но прости, ты, по-моему, действуешь поспешно и непродуманно.

Он отложил бритву, сполоснул лицо водой и потянулся за полотенцем, при этом уронив бритву на пол. На этот раз он тоже выругался, но уже про себя.

Хэмиш тут же вмешался, как всегда активизировавшись, когда Ратлидж давал волю гневу: «Ты совершаешь безумие, а думаешь, что подвиг».

Ратлидж отозвался вслух:

— Я сойду с ума окончательно, слоняясь изо дня в день по этим комнатам.

Это могло послужить ответом обоим.

Франс поняла брата по-своему.

— Но ты можешь посидеть в саду, ведь погода уже позволяет, или пройтись, что тебе мешает?

Она привезла его из госпиталя и наняла сиделку на первое время, а потом взяла на себя обязанности одевать, раздевать его и терпеливо выносить все его замечания и брань. Приходилось терпеть — с раненым тигром всегда трудно. Она навсегда запомнила, как испугалась, когда приехала за братом и увидела его в первый раз. Ее охватил страх, что она не довезет его живым до дома, так он был плох. Она только начала привыкать, что война закончилась, он остался жив. После четырех лет кровопролитной бойни. Она думала, что, хотя работа в полиции несет определенный риск, полицейских все-таки не убивают. Не должны убивать.

Она старалась быть терпеливой, сдерживалась, прощала.

Ратлидж понимал невысказанную тревогу сестры и ее усилия удержать его как можно дольше у себя дома и не хотел ее обижать заявлением, что ему будет лучше в своей квартире, где он может ругаться сколько угодно, расхаживать по ночам или просто сидеть с закрытыми глазами и пережидать приступ. Ему пора начинать самому о себе заботиться.

Он поднял бритву и ухмыльнулся:

— Франс, ты самая выдержанная женщина из всех, кого я знал, тебе нет равных, ты умеешь справиться с трудной ситуацией. Но поверь, сейчас мне уже хочется побыть без свидетелей собственной слабости.

Сестра улыбнулась:

— Отец был такой же. Когда он болел, ему хотелось заползти куда-то в нору и там отсидеться, подальше от всех, пока не станет легче. Маму это доводило до отчаяния. — Ее улыбка угасла. — Но вернуться на службу, разумно ли это сейчас?

Ратлидж посмотрел на нее. Франс мало знала о том, что ему пришлось пережить на войне. Кое-что он рассказывал, но далеко не все. Она знала, что его контузило взрывом снаряда. Вот только понятия не имела о его душевных страданиях, о том, что он принес с собой с Западного фронта живой голос мертвого человека — капрала Хэмиша Маклауда. Не знала, что это такое — дать приказ расстрелять человека или послать измученных людей снова в атаку на верную смерть. Не видела все эти полуразложившиеся трупы, не знала, каково это — видеть, как раненый друг умирает на твоих глазах, крича от боли. Ничто не смоет память об этом. Она заперта в его мозгу, как в бутылке, вся эта кровь, жестокость и смерть. Не знала Франс и о его ночных кошмарах, которые днем мозг пытается запрятать подальше, чтобы держать демонов, завладевших памятью, взаперти, иначе, освободившись, они убили бы его.

На вопросы друзей: «Ну, расскажи, как там было, на войне?» — он подыскивал истории, для каждого свою, в зависимости от того, кто спрашивал. Иногда отшучивался, внося юмор в рассказы о непролазной мокрой грязи окопов, вроде того, как надо было исхитриться побриться в таких условиях, чтобы маска от противогаза прилегала плотно к лицу. Рассказывал он и о подвигах, свидетелем которых становился, или о самоотверженности медсестер. А еще о фронтовой дружбе. О братстве людей, которых сближала война, несмотря на различное происхождение и убеждения, и которые не имели и не могли иметь ничего общего в мирной жизни. Но полной правды — никогда и никому, только частично и выборочно. Ему казалось, так будет лучше для всех.

«Ты сам себе придумал свои страдания, это не раны войны», — напомнил ему Хэмиш.

Вынужденное заключение дома после служебного ранения оживило эти воспоминания, они воскресли и сделали его уязвимым. Всплыло в памяти все, что он пытался поглубже запрятать, воспоминания выползали, несмотря на его сопротивление, и снова толкали в пучину отчаяния, безнадежности, с которыми он так долго боролся. Отстраненный от работы, которая позволяла забыть о прошлом, когда он валился с ног от усталости и мог спать без сновидений, Ратлидж снова оказался беспомощным перед воспоминаниями. Служба требовала постоянной сосредоточенности, усмиряла Хэмиша, загоняла его голос в глубину мозга и удерживала там какое-то время, так что Ратлидж даже мог немного побыть в мире и согласии с собой.

«Это было до Шотландии», — напомнил тут же Хэмиш в ответ на его мысли.

До Шотландии… Эти слова рефреном звучали в его голове день и ночь последние три недели. Сделав над собой усилие, он отогнал Хэмиша и сказал сестре как можно беспечнее:

— Знаешь, в работе есть спасение. Заваленный бумагами стол, неотложные дела отвлекут и помогут мне скорее прийти в норму. Я отстранен докторами от работы временно, а не приговорен как навсегда нетрудоспособный. Все заживет и в свое время. Все равно осталось несколько дней до моего официального выхода.

Франс была одной из тех редких женщин, которые знают, когда остановиться. Она понимала, что дальше убеждать бесполезно.

— Ладно, иду на компромисс. Договоримся так: ты сам завтракаешь и обедаешь, но вечером приходишь ко мне на ужин. Таким образом, я буду спокойна, что ты все-таки раз в день питаешься нормально. Посмотри, какой ты худой…

Но не отсутствие аппетита, как было сейчас, и не неправильное питание до ранения, когда он вообще забывал поесть, делало его худым. Причины были другие. И главная — Хэмиш. Война. Невозможность забыть послевоенную Англию, переполненную ранеными и инвалидами войны. Они выжили в окопах и лишениях, но теперь не знали, радоваться ли им, что остались живы, когда видели, как люди смущенно отводят от них глаза. Людям не хотелось вспоминать войну, они не знали, что сказать этим инвалидам. Война кончена. Все старались о ней забыть. Но как быть с лесом крестов в полях Фландрии? И с теми человеческими обломками, с которыми не известно что делать. Он сам видел их на улицах — без рук, без ног, слепых, отравленных газом, непрерывно кашляющих. Он представлял себя на их месте и, хотя сам вернулся целым, разделял их горе. Он видел, как каждое утро один такой бедолага, опираясь на свои култышки, пытается пробраться сквозь толпу. Был еще один, предпочитавший ходить по ночам из-за обезображенного ожогами лица, которое устал днем прятать под шарфом. Наверное, сбитый пилот.

А сам он пережил не только войну, но и Шотландию.

«Придется пережить. Я не дам тебе умереть», — отозвался Хэмиш.

Отогнав мысли о войне, Ратлидж согласился ужинать у сестры. Перспектива быть на ногах целый день его самого пугала — выдержит ли он? Но надо же начинать, и чем скорее, тем лучше. Главное, это хотя бы приструнит Хэмиша с его Шотландией.

Ратлидж не желал думать о Шотландии.

Она преследовала его, пока он выздоравливал после ранения. Она завладевала всеми его мыслями. Она особенно мучила, когда он задыхался в поту от боли в самые темные ночные часы, когда физические силы находились на самом нижнем пределе.

При слове Шотландия в памяти возникали фразы, лица, звуки волынок, проливной дождь, промокшая насквозь одежда. Так было в минуты слабости, когда некуда деваться и не остается ни сил, ни воли к сопротивлению, когда боль становилась особенно нестерпимой, и он скрывал ее, чтобы доктор не увеличил дозу лекарств, узнав о его страданиях.

Он не хотел возвращаться в Шотландию. Слишком много шотландцев полегло на фронте, в окопах, он сотнями посылал их под пули, которые косили их на нейтральной полосе. Прямо под пулеметные очереди, бесчеловечно и безжалостно. Они падали, кричали от боли. И он шел по лужам крови тех, кто не мог подняться, их последние слова и вина за их смерть жгла раскаленными угольями его совесть. Но Ярд не спрашивал его согласия, командируя его в Шотландию. Почти месяц прошел с той поездки. И сейчас не хотелось вспоминать об этом.

На его столе лежали письма крестного — Дэвида Тревора, жившего недалеко от Эдинбурга. Нераскрытые.

Он не хотел их читать, по крайней мере, до тех пор, пока окончательно не придет в себя, не вернется в Ярд, и работа займет все его мысли и время, навязав другие проблемы. Он не хотел знать, чем там все закончилось. Иногда ночью молился, чтобы все это оказалось лишь сном. И лгал самому себе, повторяя — я должен был остаться.

Хэмиш день и ночь напоминал ему об этих письмах, но Ратлидж игнорировал этот голос, доводивший до головной боли. Когда он поправится, совсем поправится, он их прочтет. Будь проклят Хэмиш!

И будь проклята Шотландия!

Увидев, как смотрит на него Франс, он поспешно отогнал мысли о Шотландии и вернулся в реальность, пока сестра не стала спрашивать, о чем он думает.

Кроме всего прочего, Ратлидж не хотел признаться даже самому себе, что она права. Он и сам не представлял, как будет жить один, ведь он не сможет справляться с одной рукой на перевязи, особенно на кухне, это еще труднее, чем держать бритву. А Франс с удовольствием готовит для него, она просто счастлива, хотя притворно сердитая и ворчит, что он похож на пугало.

— Давай-ка помогу тебе с галстуком. А потом мне надо бежать, я приглашена сегодня в гости, но мне нечего надеть и придется пройтись по магазинам. — Сестра улыбнулась и, подойдя к шкафу, открыла дверцу и выбрала галстук. — Вот этот, по-моему, вполне подойдет к твоему серому костюму.


Старший суперинтендент Боулс был не в восторге от появления Ратлиджа. Он его всегда терпеть не мог. Даже мечтал, чтобы Ратлидж умер от заражения крови. И намекал сослуживцам, что инспектор очень глупо подставился под пули, тем самым показав свою некомпетентность. Но для старшего суперинтендента оставалась надежда, что инспектора подстрелят снова, и на этот раз пуля найдет цель наверняка.

Уже шли разговоры о повышении Ратлиджа. Боулс всячески его оттягивал, приговаривая: «Слишком быстро. Он еще не проработал в Ярде после возвращения и полгода. Дайте человеку встать на ноги!»

Поприветствовав Ратлиджа с фальшивым энтузиазмом, Боулс сразу усадил его за разбор отложенных судебных дел. По крайней мере, не свалится в обморок где-нибудь на улице, занимаясь расследованием. Бумажная работа в офисе не столь обременительна. Боулс так начальству и сказал: «Подождите, пока человек поправится. Тогда и примется за настоящую работу».

Ратлидж вообще-то пока ничего не имел против бумажной работы. Разборка дел и отчет по каждому документу требовали сосредоточенности, Хэмиш вынужден будет временно заткнуться. Хотя, безусловно, это нудное занятие.

Второй задачей было укрепление физической формы. Мышцы нуждались в восстановлении и нагрузке. И Ратлидж начал каждодневные пешие прогулки. Чтобы позавтракать, шел в паб, выбранный только потому, что был расположен через несколько улиц от Трафальгарской площади. Ланч — в другом пабе, на одной из улиц недалеко от Тауэра. Он делал большой круг, который приводил его обратно на набережную Темзы. Франс, наивно полагавшая, что брат пользуется метро, ничего не говорила, когда по вечерам видела перед собой его серое от усталости лицо. Но одна мысль, что надо спуститься под землю и находиться там долгое время зажатым в тесной толпе, вызывала холодный пот. Ратлидж не забыл еще, как был засыпан землей и похоронен заживо.

Когда он вышел на работу в Ярд в первый день, его ноги подкашивались от слабости, но он заставил себя подняться по лестнице через две ступеньки по давней привычке. Даже в уик-энд он не хотел сидеть дома и отдыхать. На третий день он уже мог идти по улице, не представляя опасности для городского транспорта, в такой же степени, как и городской транспорт для него. На пятый, после обеда, он почувствовал, что дыхание становится глубже, и он мог уже отдышаться настолько, что даже начал замечать, что происходит вокруг. Его ноги снова слушались. Они больше не пугали возможностью в любой момент подкоситься, что его раздражало больше, чем рука на перевязи.

Посередине Уайт-Холл был сооружен Мемориал павшим, и перед тем, как вернуться в Ярд, Ратлидж решил его осмотреть. Целью создателей, видимо, была простота мемориала, но он показался ему неубедительным и не отражал в полной мере кровь, сотни тысяч погибших и множество разрушенных судеб. Удрученный, Ратлидж повернул к церкви Святой Маргариты, постоял на углу Бридж-стрит, глядя на Большого Бена и на голубей, кружившихся в небе. Не хотелось возвращаться в тесный, пыльный, плохо освещенный кабинет, и он решил пройтись по мосту через Темзу.

Хэмиш молчал. Впрочем, его все равно нельзя было бы расслышать из-за ветра, шума начавшегося дождя и шелеста шин проезжавших помосту машин.

Миновав церковь, Ратлидж услышал позади веселые громкие голоса, которые привлекли его внимание. Он обернулся. Молодые женщины в элегантных черных костюмах ждали подругу на ступенях церкви. Она только что вышла из подъехавшего автомобиля, помахала рукой и начала подниматься по лестнице. Ветер подхватил и взметнул подол ее пальто.

Он узнал походку прежде, чем услышал ее голос, весело зовущий подруг. Это была Джин…

Она присоединилась к группе, послышались новые восклицания, смех — на мгновение он увидел в бледном свете ее лицо, перед тем как они вошли в церковь. Щеки ее были розовыми от радостного волнения.

Ее свадьба состоится в церкви Святой Маргариты через две недели.

Ему сказал об этом Джейсон Уэбли, который навестил его в госпитале в конце сентября. Помявшись, Джейсон спросил:

— Слушай, старик, не знаю, слышал ли ты уже? Джин назначила дату венчания в конце следующего месяца. — И, помолчав, добавил: — Она пригласила Элизабет на свадьбу. Элизабет спросила у меня, что делать, и я сказал, что, наверное, ты не стал бы возражать.

— Нет, конечно, — солгал Ратлидж.

На самом деле его это расстроило и задело, но не потому, что он завидовал счастью Джин, а потому, что она нанесла ему глубокую рану, отняла у него кусок жизни. Он помнил тот день. Примерно семь месяцев назад, когда она сообщила ему, в очередной раз дежуря около его постели в госпитале, что хочет разорвать помолвку. Он видел страх в ее глазах — страх оказаться на всю жизнь привязанной к инвалиду. Он еще был плох, молчалив, опустошен, весь в плену ночных кошмаров, которых ей было не понять, и она думала, что он никогда не станет прежним. И придется строить семейную жизнь на жалости, а не на любви. Хэмиш сказал: «Она сбежала».

Это действительно было похоже на бегство. Но Ратлидж не ожидал такого предательства, как не ожидаешь внезапной пощечины. Ему нужен был уход, доброта, понимание, чтобы началось постепенное возвращение к жизни. Джин не могла выбрать момент хуже — сказать человеку, что порывает с ним, человеку, которому клялась в любви и верности. Хотя бы подождала недели две или месяц. Утешала бы и обнимала из простого милосердия, даже если ее слова уже были ложью.

Она выбежала из палаты с нескрываемым облегчением, что сбросила эту ношу, благодарная, что он ее отпустил. А к августу обручилась с дипломатом и уже предвкушала жизнь в Канаде, где ее будущий муж получил пост.

Ей хотелось жить счастливо и безоблачно, вдали от последствий войны, забыв о ее ужасах, как будто они были лишь плохим сном. «Пустышка, — говорила о ней Франс. — Женщина, которая никогда не сделала бы тебя счастливым».

Глядя на церковь, в которой она только что исчезла, он подумал, что, несмотря ни на что, ему повезло, что он не женился на ней тогда, в золотистом угаре 1914-го, когда война казалась лишь романтическим приключением, связанным с подвигами и славой. Она так уговаривала его сыграть свадьбу, он был красив в новенькой форме, ей кружили голову нашивки и возможность обвенчаться с героем, отправлявшимся на фронт. Но разум подсказал ему, что она слишком молода и хороша собой, чтобы неожиданно оказаться вдовой…

Он думал, как бы складывались их отношения в течение тех семи месяцев, когда, наконец, его выписали из госпиталя и он все еще находился в плену своих кошмаров и физической немощи. Кончилось бы тем, что, в конце концов, они возненавидели бы друг друга. И тогда, возможно, она пожалела бы, что пуля, полученная им в Шотландии, не прикончила его, дав ей свободу и положив конец мучениям.

Хэмиш заметил: «Ей идет черное».

Она мужественно выдержала шепотки за своей спиной, разговоры о потерянной любви, которой никогда и не существовало.

И все же он испытал мимолетное чувство утраты, когда увидел, как она исчезает в дверях церкви. Она не почувствовала ни его взгляда, ни направленных на нее мыслей. Она не заметила его присутствия и не обернулась. И он вдруг почувствовал себя совсем одиноким.


К концу недели успехи были значительными. Теперь он выгодно отличался от того инвалида, который сыпал проклятьями, роняя из рук бритву на глазах сестры. Боль в груди и плече стала не такой острой, перешла в тупую, ноющую, и ее можно было терпеть и не думать о ней постоянно. Он уже по нескольку часов мог обходиться без перевязи, поддерживавшей руку, хотя повязка на груди еще не была снята.

«Еще неделя, — думал он, — еще неделя, и я буду снова в форме».

Ужины у сестры становились все реже, несмотря на всю любовь к ней, специально приготовленные к его приходу разнообразные блюда, на ее сдержанное, тактичное поведение — она не задавала вопросов, хотя они сами собой напрашивались. Конечно, она беспокоилась за него. И вероятно, ей было трудно улыбаться и скрывать свою тревогу. Иен прекрасно понимал ее еще и потому, что перед войной было все наоборот — именно он беспокоился о сестре. И прекрасно видел теперь все скрытые знаки ее беспокойства. Как она тщательно избегает трудных тем в разговоре — того, что случилось в Шотландии; приближавшейся свадьбы Джин, встреч с заждавшимися друзьями. Он достиг уже того состояния, когда совместные ужины становились в тягость. И стал избегать их, потому что в любой момент мог сболтнуть лишнее, просто чтобы не молчать в ответ на невысказанные вопросы сестры. Например:

— Слушай, я сам знаю, что Дэвид недоумевает, почему я ему не отвечаю. Но пока я еще не могу читать его письма, и не спрашивай почему. Мне тяжело их читать. А что касается Джин, я желаю ей счастья, и мое сердце вовсе не разбито. Да, я одинок, но мне пока не хочется встречаться с дюжиной твоих друзей и подруг. И ради бога, оставим это!

Хэмиш напоминал: «Но ты и сам плохая компания, тем более для новой подружки. Возьми да и напейся, сразу станет легче!»

Совет был неплох.

Но в пятницу появились дела поважнее, напиться не удалось. Старший суперинтендент Боулс после консультации с полицейским врачом сделал выводы и пошел к Ратлиджу.

— Есть одно дело, которое очень беспокоит епископа. Убили одного из его священников. Католический священник убит в провинции Норфолка, в Остерли.

— Священник?

Ратлидж был удивлен. Хотя в глазах закона убийство священника не отличалось от убийства продавщицы или лавочника. Приговор один — виселица. Но в глазах общества человек, облаченный в сутану, защищен уже своим саном. Он не должен и не может стать жертвой нападения.

Хэмиш напомнил, что когда-то священников сжигали на кострах. Но это были другие времена. А сейчас на дворе 1919-й.

Боулс покачал головой.

— Эта война смешала все понятия, — сказал он, сев на своего излюбленного конька. — Что могло хорошего получиться, если женщины делали мужскую работу, а это противоестественно. Низы общества вдруг вообразили себя равными с верхами. Еще не такое увидим. Общество расколото, большевизм гуляет на свободе. И вот теперь убили священника.

Он взглянул на бумагу, которую держал в руке.

— Убит собственным распятием, которое стояло на алтаре в его доме при церкви Святой Анны. Местная полиция не поймала негодяя, пока не поймала. Вполне вероятно, это сделал какой-то ненормальный или грабитель. Епископ удручен, можно понять, почему он хочет помощи Ярда.

— Что мог искать грабитель? — спросил Ратлидж. Для ограбления, безусловно, имелись более привлекательные места, ведь всем ясно, как бедны приходы в тяжелые послевоенные годы.

— Там была небольшая сумма, собранная во время церковного базара на осеннем празднике урожая. А это означает, что о деньгах знали все на мили вокруг и что они находятся в доме священника.

— Это расширяет границы поиска, — согласился Ратлидж. — У священника есть экономка? Как случилось, что она не заметила грабителя?

— Она уже ушла, закончив все дела. А сам священник должен был в это время быть в церкви на исповеди, но оставил уведомление, что его вызвали к постели умирающего, поэтому он будет позже. И грабитель решил, что у него масса времени. Но случилось так, что отец Джеймс, вернувшись, пошел не в церковь, а прямо в дом, поднялся в свой кабинет. И грабитель запаниковал. К сожалению, такое часто случается и может произойти с любым домовладельцем.

Действительно, такое случается.

— Пришло сообщение от главного констебля Норфолка с просьбой послать из Ярда человека, но это будет скорее политический шаг. Показать наше участие, встретиться с епископом и взглянуть на место происшествия. Вы поговорите с епископом или с его помощником, убедите его, что местная полиция действует правильно, и, когда он будет уверен, что все возможные шаги предприняты, вернетесь в Лондон. Меня информирует местный инспектор Блевинс, о нем хорошо отзываются, он вполне компетентен, у него прекрасная репутация человека с головой. Дело займет несколько дней, не больше. Кстати, погода в октябре там стоит хорошая.

Ратлидж вспомнил, что погода там в это время сырая, но ничего не ответил.

Хэмиш сказал: «Хорош отпуск. Смотри, чтобы этот человек не подставил тебя. А главное, он не хочет держать тебя в Лондоне».

«Скорее всего, хочет отвлечь внимание на меня, чтобы у Блевинса были развязаны руки и он воспользовался ситуацией», — подумал Ратлидж.

Хэмиш хмыкнул: «Как уже было в Шотландии?»

Боулс тем временем продолжал:

— Если выедете сейчас, будете на месте уже сегодня вечером. Есть вопросы? — Он кивнул на множество бумаг, разложенных на столе Ратлиджа. — Этим займется Паркер.

— Я уже почти все закончил. Собирался передать сержанту Уильямсу. Он знает, что в какую папку положить, а что передать офицеру, ответственному за расследование.

— Пришлю за ними Уильямса. Есть поезд в десять тридцать. Можно успеть, если поспешите. — И Боулс в ободрительной улыбке ощерил зубы, напомнив крокодила. У Боулса заодно были такие же немигающие желтые глаза.

— Очень хорошо. — Ратлидж встал, взял у шефа бумаги, сунул их под здоровую руку и пошел открыть ему дверь.

— Докладывать вам по телефону?

— Нет необходимости. Это просто визит вежливости, вам не придется самому там работать.


Доктор Флеминг снял повязку с груди Ратлиджа, осмотрел рану, потыкал и пощупал — эти манипуляции заставили пациента поморщиться, и кивнул, удовлетворенный результатом:

— Вам дьявольски повезло. Инфекция не проникла глубоко. Но все-таки не помешает пока заклеить пластырем. Меры предосторожности не будут лишними. Как самочувствие?

Ратлидж взглянул вниз, на неровный выпуклый красный шрам.

— Могу дышать почти свободно, но не смогу противостоять и шестилетнему ребенку.

Флеминг хмыкнул:

— И не надо. Постепенно восстановитесь. Все будет хорошо, не надо волноваться. Что касается руки, то не поднимайте первое время ничего тяжелого, не давайте ей большой нагрузки. За двадцать лет своей практики я знаю, что Природа — самый лучший целитель, надо только ей дать шанс. Наша ошибка в том, что мы этого не понимаем и частенько не даем ей этого шанса.

Ратлидж знал, что это любимая сентенция доктора Флеминга.

— Поездка несерьезная, — заверил он врача.

— Кого пытаетесь обмануть? Я бы на вашем месте ехал поездом. Для мышц груди поездка за рулем будет преждевременна и затруднительна.

Но Ратлидж покинул Лондон на своем автомобиле. Последствия шока и клаустрофобия все еще не прошли. Он не мог представить себя сидящим в битком набитом людьми поезде, упираясь в колени соседей напротив. Могло кончиться конфузом — не исключено, что он вскочил бы и заорал, чтобы дали воздуха.

К тому времени, как он достиг Нориджа, грудь так болела, что он вспомнил про мать Природу. Хэмиш ему тут же попенял, что он сам виноват, не воспользовавшись советом доктора.

Ратлидж нашел отель на окраине города и остался отдохнуть на ночь, понимая, что вечернее оживленное движение по улицам не для него. Хэмиш, который всю дорогу изводил его, наверное, тоже утомился и за ужином притих.

Ратлидж буквально валился с ног от усталости и сразу уснул. Хэмиш никогда не преследовал его во сне — его голос звучал лишь в часы бодрствования, как горькое напоминание о кровавых событиях на Сомме в 1916-м, где погибли не сотни и даже не тысячи, а сотни тысяч. Ими пожертвовали, бросая в атаку за атакой. Да и он сам был погребен заживо, засыпан землей при попадании снаряда, но его спас запас воздуха, который был в одежде мертвого человека, упавшего на него сверху. Потом ему повторяли вновь и вновь, что именно капрал Хэмиш Маклауд спас ему жизнь. Кровь, запекшаяся коркой на лице и руках капрала, была свидетельством расстрела из английских ружей, а не вражеских, и именно Ратлидж отдал приказ его расстрелять, что произошло прямо перед тем, как вражеский снаряд накрыл их атакующий клин. Шок и контузия были так велики, что Ратлидж не мог сразу ответить, что капрал был расстрелян за неподчинение приказу в ночь перед наступлением.

Ратлидж промолчал, но память и голос Маклауда отныне преследовали его постоянно. Людей послали в атаку, не дав отдыха, а его поставили перед выбором: либо сохранить жизнь человека, либо исполнить служебный долг. Все происходило перед усталыми, измученными солдатами, которые не отказались выполнить приказ и подняться из окопа на верную смерть. Хэмиш был расстрелян, но погибли и все остальные. Три года спустя Ратлидж все еще не мог избавиться от чувства вины.

Она глубоко въелась в его плоть и кровь, в его душу. Стала его второй натурой.

Он потом воевал еще два года, несколько раз упрямо и целенаправленно рисковал жизнью, шел на пулеметное гнездо, из которого лился свинцовый дождь, во весь рост поднимался в атаку. Он искал смерти — и вышел невредимым, без царапины на теле, но с надломленной психикой.

Снова и снова его награждали, называли героем, ведь он не боялся смерти.

В этом заключалась горькая ирония судьбы.

Глава 3

На следующее утро Ратлидж шел по улицам Нориджа, разыскивая нужный адрес. Это был небольшой дом за новой католической церковью, который казался гораздо старше, чем дома по соседству. Мрачное викторианское здание с остроконечной крышей, казалось пронзавшей низко бегущие облака. За домом небольшой сад. Ратлидж шел под мелким моросящим дождем, серым туманом окутавшим землю. На деревянной табличке золотыми буквами было выведено «Приемная Епископата». Он приподнял дверной молоток в виде огромного латунного кольца, отпустил, и раздался устрашающий адский стук. Ратлидж огляделся по сторонам в ожидании, когда ему откроют. Несколько рабочих стояли в яме у дороги, лопатами выкидывая наверх зловонные комья мокрой земли из неисправного канализационного коллектора. Вокруг собрались мальчишки и с любопытством заглядывали в яму. Прохожие отворачивались и прятали носы в платки. На углу стояли две женщины, увлеченные разговором, подолы их юбок были такими же темными от дождя, как зонты над их головами. Мужчина, который проходил мимо сточной канавы с собакой на поводке, с силой потянул ее прочь, когда она остановилась, принюхиваясь. Никто не обращал внимания на человека, стоявшего в ожидании у двери ректория. Дождь, все усиливаясь, делал свое дело, разъединяя людей и заставляя спешить по домам.

Хэмиш, чьи предки были ярыми последователями Писания и передали ему эту веру, был напуган перспективой войти в это гнездо папизма и идолопоклонства, что рассмешило Ратлиджа, и он заверил шотландца, что его душа в полной безопасности.

«Ну да, откуда тебе знать, ведь твоя англиканская церковь немногим лучше этой!»

Дверь открыла экономка, ее рыжие волосы были седыми у корней, лицо в веснушках, что говорило об ирландской крови. Она окинула визитера взглядом с ног до головы и, когда он назвал себя, спросила:

— Вы больны?

Ратлидж улыбнулся.

— Я по официальному делу.

— Тем не менее вы выглядите так, что вам необходима чашка чаю. Бедный епископ тоже еще не завтракал, все пишет отчеты. Входите же.

Она приняла у него пальто и шляпу, пощелкала языком, с сожалением глядя на промокшую материю, и аккуратно повесила пальто на стул, чтобы просушить. Потом повела инспектора по коридору в самый конец. К немалому удовлетворению Хэмиша, в коридоре не было ниш с изображениями святых, как и отвратительного запаха ладана, чего он опасался. Только небольшое распятие над входом — и больше никаких признаков, что здесь могут претендовать на чью-то душу.

Открыв дверь в комнату в глубине коридора, экономка пропустила Ратлиджа вперед. За окнами, выходившими в сад, лил унылый серый дождь, от этого краски дня поблекли. С небольшого персикового дерева стекали струи воды. В комнате у дальней стены стояло высокое бюро с распахнутыми дверцами и заваленной бумагами наклонной столешницей для письма, там же — стол и удобные кресла, повернутые к неяркому свету, проникавшему из окон. В одном из них с раскрытой книгой на коленях сидел человек в простом одеянии священника и глядел на мокрые цветочные клумбы за окном. Он поднял голову, когда экономка громко объявила имя гостя.

Ратлидж тут же с иронией заметил Хэмишу, что человек в кресле совсем не похож на ловца душ. Комната напоминала больше кабинет ученого — место уединения и раздумий.

Хэмиш промолчал.

Отложив книгу, человек в сутане встал, пересек комнату и протянул руку:

— Вы ведь из Лондона? Проделали большой путь. Бриони, принесите нам чаю.

Экономка взглянула на него с улыбкой:

— Чайник давно уже на плите, — и прикрыла осторожно за собой дверь.

— Я монсеньор Хольстен, — продолжал высокий человек с лицом эстета и проницательным взглядом полицейского — цепким и понимающим. Пенсне на длинном аристократическом носу, лицо волевое, даже по-своему красивое. Но рука оказалась мозолистой, а рукопожатие сильного физически человека. Пригласив Ратлиджа садиться, Хольстен вернулся к своему креслу, положил закладку в книгу, закрыл ее и отложил в сторону. — Мне поручили с вами поговорить от имени епископа Каннингема. Он уехал по неотложным делам. Так, значит, вы из Скотленд-Ярда. Должен сказать, что я очень рад вас видеть. Смерть отца Джеймса нас всех встревожила. Что вы можете сообщить по этому делу?

Ратлидж улыбнулся:

— Я приехал послушать вас.

— Ну да, конечно. Что ж, начнем, пожалуй, не будем ждать, пока нам принесут чай. Дело на первый взгляд кажется простым. Грабитель был застигнут отцом Джеймсом на месте преступления. Он пришел украсть деньги, собранные перед этим на празднике урожая. И деньги действительно пропали.

Монсеньор Хольстен спохватился, что повторяет полицейский отчет, и попытался пересказать все своими словами:

— Обычно в это время дня отец Джеймс находился в церкви на исповеди и не должен был пойти к себе в кабинет. Грабитель испугался, вдруг услышав его шаги на лестнице. По словам инспектора Блевинса, вероятно, он запаниковал, схватил распятие с алтаря в кабинете и ударил им отца Джеймса. Это все, что полиция смогла объяснить. — Проницательные голубые глаза смотрели на Ратлиджа, в них была настороженность.

— С первого взгляда это похоже на правду, — согласился Ратлидж, — но вы и епископ не удовлетворены таким объяснением. Почему? Есть что-то еще в этой истории, о чем неизвестно полиции? Какие-то обстоятельства, при которых его нашли?

— К сожалению, ничего такого нам не известно. — Монсеньор Хольстен скупо улыбнулся. — За исключением того, что если целью было ограбление, то непонятна причина жестокости поступка. Ведь отец Джеймс был очень отзывчивым и добрым и обязательно бы помог этому человеку, если бы тот обратился к нему, он никогда никому не отказывал. Пугает еще и то… — Он замолчал на мгновение, потом продолжил: — Я разговаривал с епископом после полученного отчета полиции и пытался объяснить сам себе, почему преступление в Остерли так тревожит меня. — Он поправил очки, как будто так яснее мог видеть свои собственные чувства. — Когда я смотрел на тело отца Джеймса, то безусловно испытал шок. Это была утрата, такая большая и невосполнимая утрата. Но кроме шока, как бы яснее выразиться… Мною овладел какой-то первобытный страх…

Хэмиш, до сих пор молчавший, встрепенулся при этих словах.

— Вы потеряли друга, это вполне понятное чувство, монсеньор, оно охватывает любого, если удар нанесен по близкому человеку. — Ратлидж помолчал и добавил:

— Отец Джеймс умер без исповеди, вероятно, был без сознания, и понятно, что это легло тяжелым грузом на вашу душу.

— Да, я все это беру во внимание. Разумеется. Но здесь нечто большее. Бог знает как много раз, теперь и не сосчитать, присутствовал я у постели умирающих. Так же как врач, я должен свои эмоции запрятать подальше ради самосохранения, чтобы продолжать свою работу. — Монсеньор Хольстен взглянул вниз, на свои руки. — Я допускаю, что для бедного человека даже небольшая сумма от благотворительных пожертвований может казаться огромной. Но удары были нанесены жестоко и как-то исступленно. Напуганный, застигнутый на месте преступления человек мог действовать подобным образом. Даже если собственные действия внушали отвращение, он совершал их, руководствуясь инстинктом, вынужденный себя обезопасить. И все же я не могу себе представить такого человека. Ведь если бы он пришел открыто за помощью…

— Возможно, существовали причины, по которым он не мог явиться открыто. Или убедил себя в том, что грабеж совершить легче. Тогда не надо давать обещание вернуть деньги и не придется их отрабатывать.

— Да, да, я и в этом с вами соглашусь. Но подумайте о двух вещах — вор знал о расписании отца Джеймса, был хорошо осведомлен, иначе почему бы он выбрал именно это время суток? И конечно, он знал, что деньги находятся наверху, в кабинете. Он ведь не перерыл весь дом в поисках, а прошел прямо в кабинет! И уж без сомнения знал, где искать — в ящике стола, что логично. Деньги и лежали там. Зачем крушить все в комнате, если он легко нашел деньги? Ведь если бы он просто взял их из ящика, у него осталось бы время ускользнуть из дома незамеченным, прежде чем отец Джеймс вернется с исповеди, и тогда никто не мог бы сразу догадаться, что деньги украдены, могло пройти несколько дней.

— Видите ли, логика редко сопутствует грабителям. Тот, кто проникает в дом, обычно торопится, боится, что его застанут на месте преступления. И если он убил в приступе паники, то потом в оправдание жестокости содеянного захотел сделать вид, что сумма обманула ожидания, деньги оказались слишком ничтожными, и поэтому его охватила ярость.

Хэмиш заметил: «Да он не терял времени — все обдумал, вцепился как собака в кость, и не отступится, пока не найдет разгадки…»

Монсеньор Хольстен покачал головой:

— Я привык размышлять только на религиозные темы. И когда применяю свою логику к убийству, то нахожу одни вопросы. Никакого объяснения.

— Не бывает простых убийств, — сказал ему Ратлидж. — Но насколько я понял, вы хотели мне подсказать, что отец Джеймс был убит кем-то из своих прихожан? Возможно, но маловероятно. И уж наверняка полиция всех проверила.

Чело монсеньора Хольстена просветлело.

— Боюсь, есть еще кое-что, на что надо обратить внимание епископа. У отца Джеймса на груди был старинный золотой образ святого Джеймса на цепочке, подарок от семьи при его посвящении в сан. Да и подсвечники на алтаре стоят немало, как и распятие, которое послужило орудием убийства. Они были старинными, думаю, принадлежали церкви Святой Анны еще с ранних 1700-х. Почему грабитель не испытал искушения взять их? Если он так отчаянно нуждался, что пошел на убийство? Еще одна минута понадобилась бы на то, чтобы сунуть крест или подсвечник в карман. — Брови монсеньора Хольстена вопросительно поднялись, как будто призывая Ратлиджа его опровергнуть.

— Вероятно, потому, что вор боялся, что эти вещи будет труднее сбыть, чем горсть монет.

— Я тоже думал об этом. Но ведь их можно переплавить, и, если знать места, где потом металл возьмут, все равно сумма выручки была бы значительной. И еще — снова и снова я думаю вот о чем — если бы ему были нужны деньги, и только, он мог бы просто оттолкнуть отца Джеймса, который ни о чем не подозревал, и скрыться, пока тот не опомнился, ведь в комнате было темно. Ясно, что отец Джеймс не мог разглядеть его лица. Неужели легче было взять на душу такой ужасный грех, как убийство, да еще святого отца?

«Запаниковал», — сказал Хэмиш.

Дверь распахнулась, и появилась Бриони с подносом в руках, за ней по пятам следовал огромный кот тигровой расцветки. Она поставила поднос на стол, ближе к локтю монсеньора Хольстена, взглядом проверила, все ли принесла, и покинула комнату — за ней последовал кот, с важным, самодовольным видом. Ратлидж вспомнил своего кота и поспешно отогнал видение — белый кот лежит в пустой комнате и ждет возвращения хозяина.

— Это не кот принадлежит дому, — сказал монсеньор Хольстен, с довольной усмешкой поймав взгляд инспектора, — а дом принадлежит Брюсу. Если я правильно помню его генеалогию — его прапрапрабабка жила здесь еще до того, как появился епископ, и я тоже. — Он налил чаю, сначала Ратлиджу, потом себе. Подвинул гостю кувшинчик со сливками, сахарницу и две тарелки — одну с маленькими бутербродами, вторую — с ломтиками кекса.

Ратлидж обдумал сказанное монсеньором Хольстеном. Если вор был со стороны, то есть не имел отношения к церкви, то мог вполне удовольствоваться подсвечниками и крестом. Этот же знал точно, где найти деньги. И Хольстен, хотя прямо этого не сказал, считал, что человек был из прихода церкви Святой Анны.

Под глазами священника были тени, скорее не печали, а тревоги. Когда он приступил к чаю, Ратлидж спросил:

— Полиция уже допрашивала прихожан? Они были осведомлены лучше посторонних, что сумма, собранная на празднике, находилась в доме отца Джеймса, и даже знали место, где она хранилась.

— О, разумеется. Их допрашивали дважды. Ясно, что в каждом приходе, католическом или протестантском, всегда найдется паршивая овца в стаде, а то и несколько. Таких допрашивали дополнительно. Но эти люди не совершают убийств — так, могут украсть по мелочи. Даже могут ограбить, если обстоятельства вынуждают. По крайней мере, в приходе отца Джеймса есть трое таковых — у одного больная жена, у другого — голодные дети и большая семья, а третий известен своей пагубной страстью к лошадиным скачкам. И им любая сумма всегда кстати. Но инспектор Блевинс считает, что ни один из них не способен на убийство. Он говорит — ни у одного духу бы не хватило.

— Может быть, инспектору Блевинсу надо было заинтересоваться теми, у кого был свой балаган на ярмарке, или теми, кто крутился тогда на празднике, чтобы раздобыть денег. Они потом и вернулись в дом настоятеля, потерпев неудачу ранее, на базаре.

Кекс был очень сытный, много яиц и изюма. Франс сказала бы, что он питательный и придаст сил.

— Да, местные власти подумали об этом. Разыскивают всех, у кого были шатры на ярмарке, и незнакомых, привлекших внимание своим поведением и обликом. Но нелегко это сделать. Во время праздника урожая эти люди разъезжают, перемещаясь с места на место, посещая сотню деревень и городков.

Ратлидж доел кекс. Его худощавый собеседник уничтожил три куска, наверное, этого требовал организм, чрезмерно тративший нервную энергию из-за тревоги, которая им завладела. Он, кажется, и не заметил калорийности.

— Давайте вернемся к первому нашему предположению. Перевернем его с ног на голову таким образом: представим, что целью было убийство настоятеля, а ограбление лишь прикрытием, — предложил Ратлидж.

— Полиция отвергает эту версию. Они доложили епископу, что ни у кого в Остерли не было причин для убийства отца Джеймса, потому что у него не было врагов. — Голубые проницательные глаза выжидательно уставились на Ратлиджа.

Полиции часто приходится допрашивать близких и друзей жертвы, которые полны нетерпения поскорее найти объяснение случившемуся и получить ответы на свои вопросы. Но у Ратлиджа создалось впечатление, что монсеньор Хольстен не пытается понять мысли инспектора из Лондона, а сам осторожно его подводит к какой-то неясной цели.

И он решил его подтолкнуть:

— Думаю, что настало время, чтобы вы, наконец, выложили мне все свои догадки. И всю историю, как она вам представляется.

Хольстен улыбнулся:

— Вы всегда считаете, что вашему собеседнику есть что скрывать, инспектор?

— Можно и так сказать, но мне кажется, вы и сами не очень верите в выводы полиции.

— Дело не в этом. — Хольстен вздохнул, повернул голову, глядя какое-то время на пелену дождя за окном. — Знаете, бывает внутреннее чувство, от которого нелегко избавиться. Интуиция, если хотите. Вам приходилось испытывать такое? — И когда Ратлидж кивнул, продолжил:

— Долго и тяжело раздумывая, я не мог избавиться от примитивного чувства — голого страха. Не только из-за убийства отца Джеймса, но и страха за свою собственную жизнь. Поэтому я уговорил епископа просить Ярд принять участие, мои ощущения мне это настоятельно рекомендовали. Что, если здесь спрятано гораздо больше, чем можно увидеть, руководствуясь просто внешними фактами? Что, если это убийство не под силу местной полиции, им для этого недостает опыта и возможностей? Что, если убийца способен их перехитрить и они никогда не найдут его? — Он помолчал и сказал сдавленно: — Вероятно, именно меня пошлют в церковь Святой Анны, пока не найдут замену отцу Джеймсу. Я не хочу стать очередной жертвой!

Глава 4

Ратлидж задумчиво смотрел на священника, его мысль усиленно работала, взвешивая все, что он только что услышал. И что осталось невысказанным.

— Вы ведь боялись с самого начала, что отца Джеймса убили не из-за денег, не так ли? Давайте предположим, что вы правы. Если ограбление было лишь завесой, чтобы пустить полицию по ложному следу, и если вы боитесь, что можете стать очередной жертвой, я прихожу к неизбежному заключению — вы что-то услышали или узнали…

Монсеньор Хольстен прервал инспектора с горячностью:

— Я был в той комнате, когда тело отца Джеймса еще находилось там, до того, как его унесли. Там витали в воздухе злоба и дух насилия, понимаете, о чем я? Опасаюсь, что убийца не до конца удовлетворил свою жажду убийства. Или ваша профессия притупила восприятие смерти, которое стало привычным? Может быть, сейчас, когда сотни тысяч жизней унесла война, смерть одного человека, пусть даже и священника, не заслуживает особого внимания?

— И война, и убийство отвратительны, — ответил угрюмо Ратлидж. — Я к ним так и не привык. Вы описываете атмосферу преступления, не мотив, так?

Монсеньор Хольстен покачал головой:

— Что-то зловещее оставалось тогда в комнате. Свет горел, полицейские суетились вокруг, дух умершего давно покинул тело, но насилие и ярость там остались. — Он помолчал. — Как священник, я не мог подобрать ключа к мыслям убийцы. Но боюсь, что, испытывая страх перед этим чудовищным поступком, перед человеком, который только что забрал жизнь, я теряю веру и предаю Бога. — Он поставил чашку на стол.

— Вы послали за Скотленд-Ярдом, чтобы он помог вам восстановить веру в Бога? Но там этому не учат, — сухо ответил Ратлидж.

— Я не этого от вас жду. Мне нужны ваш опыт, ваши знания, чтобы понять, как и почему это преступление было совершено. Я хочу быть уверен, что подозреваемый, которого заберет полиция завтра, или через неделю, или через год, — действительно виновен. Будет нетрудно найти человека, для которого ничего не стоит украсть и который нуждается. И всю вину взвалить на него. Я должен быть уверен, что ошибки не произойдет!

Священник опять ушел от прямого разговора.

«Он скользкий как рыба», — заметил Хэмиш.

— Вы сами достаточно опытны и умны, монсеньор, и пошли далеко в своих размышлениях. Если это была не кража, если отец Джеймс знал о чем-то, что послужило причиной убийства, он мог сказать вам об этом. Значит, в доме настоятеля было нечто, что искал убийца. И поскольку не успел найти, вы боитесь, что он явится туда снова. И если вы встанете на его пути, он поступит с вами так же, как с отцом Джеймсом. Что, скажите мне, могло находиться в доме настоятеля такого, что унесло его жизнь, и, возможно, не его одного? Что подвергло его такому риску?

— Если бы я знал ответ, — возмущенно ответил монсеньор Хольстен, недовольный, что его обвинили в укрывательстве фактов, — нам не о чем было так долго разговаривать. Я бы сразу сообщил о том, что знаю, инспектору Блевинсу!

— Из чего следует, что я остаюсь с первоначальной версией полиции, а именно: имело место ограбление, и грабитель был застигнут врасплох. И это мог совершить житель Остерли. Если я доложу это своему начальству, то я должен его убедить, что Ярд здесь только теряет время. Тот факт, что убит священник, естественно, имеет вес, иначе меня просто не послали бы в Норидж. Но практика нашего дела показывает, что местная полиция знает куда больше о своих жителях, чем посторонний, даже из Ярда, и скорее может разыскать убийцу.

— Я вам предоставил всю информацию, которой владел. — Аскетическое лицо священника тем не менее выражало сомнение. — Больше не могу ничего добавить. Хотел бы сам знать больше. И я не солгал вам, снова повторяю: отец Джеймс был добрым, хорошим человеком, тружеником, человеком веры и глубоких убеждений. Я считаю своим долгом перед ним найти того, кто его убил. Если есть малейшая возможность, я ее должен использовать, и все сделаю для этого.

Хэмиш пробормотал: «Священника могут убить за то, что он знает тайны исповеди».

Это было так.

Ратлидж допил чай, поблагодарил и поставил пустую чашку на поднос.

— Есть еще путь, по которому можно идти. Священник несет тяжелое бремя своих обязанностей, груз ответственности иногда бывает непосильной ношей. И вполне вероятно, что отец Джеймс мог при выполнении своего долга столкнуться с чем-то таким, что оказалось ему не под силу. Если вы знаете эту тайну, может быть и не предполагая этого пока, вы рискуете — кто-то может подумать, что вам известно больше, чем это есть на самом деле, и тайна окажется раскрыта.

— Это возможно. Священник может узнать многое, слушая исповеди различных людей, и сделать свои выводы о том, что происходит в приходе, даже если это касается преступления. И не важно, как много правды будет в признании, он может по кусочкам восстановить всю картину, недосказанную на исповеди, и узнать правду. Неверный муж, клерк, который обманывает нанимателя, или кто-то распространяет слухи, ранящие другого, или приемный отец, а ребенок в семье не знает, что он неродной… Поэтому слова, произнесенные на исповеди в тот момент, когда человек обращается к Богу, надеясь получить прощение и облегчить душу, становятся нелегким грузом для священника. Наш долг — сохранить таинство исповеди и защитить человека, сохранив его тайну. И отец Джеймс никогда не нарушил бы эту клятву.

— Но если мужчина или женщина, признавшись на исповеди, потом пожалели о вырвавшемся признании?

— Конечно, он или она могли потом сожалеть. Но Бог знал о поступке задолго до того, как они признались, а священник поклялся хранить тайну.

— Но не всегда, на практике бывают исключения.

Монсеньор Хольстен снял пенсне и потер переносицу.

— Не всегда, — согласился он. — Но мужчина или женщина после своего признания, если сомневаются, могут поменять приход и, оставив священника, который узнал правду, найти другого, кто примет его как нового прихожанина, как говорится, с чистого листа. Священников не убивают из-за исповеди. Это перевернуло бы устои церкви еще сотни лет назад, если бы вошло в практику. — Монсеньор Хольстен водрузил пенсне на место, поправил, чтобы оно сидело прямо, сделал попытку улыбнуться, но потерпел неудачу. — Вы знаете, что отец Джеймс первые годы войны был на фронте капелланом, там подхватил жестокую дизентерию и был отправлен домой в семнадцатом? Может быть, правда скрыта там? — Он снова взглянул в окно на сад. Как будто хотел найти ответ среди деревьев, кустов и травы. Или боялся увидеть там кого-то.

Хэмиш опять вмешался: «Он ведет себя, как человек с отягощенной совестью».

Ратлидж мысленно ответил Хэмишу: «Или сомневается, но боится высказать мне свои мысли».

А вслух произнес:

— В таком случае не вижу причины для вас опасаться за свою жизнь.

Монсеньор Хольстен отвернулся от окна и посмотрел на Ратлиджа:

— Я уже говорил. Это первобытное чувство страха, примитивное, когда волосы встают дыбом в темном углу церкви или в доме, когда темно за окном и я один. Иногда в освещенной комнате с незадернутыми шторами, когда боишься взглянуть в окно, чтобы внезапно не встретить взгляд того, кто смотрит на тебя из темноты. Понимаю, что это все игра воображения. Ведь по своей природе я не пуглив. Но после этого случая стал бояться.

— Вы не были в тех частях, где служил капелланом отец Джеймс?

— Никогда не был во Франции. Во время войны я работал здесь, встречал раненых, когда прибывали суда. Большинство из них страдали от боли так, что сил хватало лишь на то, чтобы принять сигарету или немного утешения, что Господь их не оставил. Но в этом преступлении кроется загадка. — Монсеньор Хольстен покачал головой. — Вы, вероятно, правы, мои подозрения и страхи лишены логики. Но должен быть ключ к разгадке, почему отец Джеймс был убит, равно как и объяснение моему собственному страху. — Он вздохнул. — Простите. Вы очень умный человек, инспектор Ратлидж. Вы сможете всему этому отыскать объяснение, меня заверили, что Ярд пришлет одного из своих лучших сотрудников.

На том беседа была окончена.


Ратлидж остановился поговорить с экономкой Бриони, которая проводила его к выходу. В доме было тихо, сюда не проникали ни шум дождя, ни удары лопат по камню.

— Я понял, что об отце Джеймсе все были хорошего мнения, — сказал он.

— Это был черный день, когда его убили! Не могу до сих пор опомниться от потрясения, которое тогда испытала. Хорошего мнения? Да все его любили и уважали. — Она взяла со стула пальто и шляпу Ратлиджа и прижала их к груди жестом отчаяния. — Можете спросить любого.

— Люди всегда говорят хорошо о покойниках, — мягко сказал Ратлидж. — Даже священник только человек, и иногда не без слабостей.

— Если так, мне о них не было известно! Говорю вам, отец Джеймс был великодушный, терпеливый человек. И никто не скажет ничего плохого о нем. Если к нему приходили, жалуясь на тяжелое положение, он помогал, никогда не отказывал в помощи, сам давал деньги, и не было нужды его убивать за них! Это сделал жестокий человек и безбожник, который не думает о спасении души. — Женщина взглянула на инспектора с надеждой, как будто ждала, что он скажет что-то утешительное и немедленно укротит ее отчаяние.

— То есть не католик? Это вы хотели сказать?

— Не католик, не протестант. Ни один верующий человек никогда не пойдет на убийство служителя церкви. Я хочу вам сказать вот что — тот, кто убил отца Джеймса, не нуждался и не был голоден. Он все рассчитал и позаботился о собственной безопасности, ведомый дьяволом. Он или она. Женщины иногда бывают еще более жестокими. Неужели этих людей так много вокруг нас, что полиции трудно выследить его или ee? Уже прошло несколько дней после смерти отца Джеймса. И что сделала полиция? Я бы сказала, что это просто насмешка!

— Коллеги наверняка пытаются сделать все возможное.

— О, что касается пытаются, я с вами согласна. Но они не слишком-то умны. — Экономка открыла входную дверь, выпуская инспектора в дождь и липкую грязь, которая растекалась около сточной канавы. — Грабеж, воровство, поджог или нападение — тут они найдут виновника, потому что он делал это раньше. Но это не требует ума, не так ли? Просто они знают, где искать.

— В этом случае надо найти человека, кто тратит деньги, которых раньше у него не было, то есть украденные у отца Джеймса, — отозвался Ратлидж.

Бриони строптиво вздернула голову:

— У отца Джеймса была семья, не знаю, говорили ли вам? В августе его сестра принесла своему мужу тройню, и отец Джеймс помогал ей управляться с детьми. Кто теперь подменит ее, когда она свалится с ног от усталости и бессонных ночей, если хоть один малыш заболеет? Вы можете поговорить с миссис Уайнер. Это экономка отца Джеймса. И одна из самых порядочных женщин на свете. Она расскажет, как вошла в кабинет и он лежал там, уже окоченевший, в луже крови. Кровь была повсюду. А ведь грабитель мог в это время находиться в соседней комнате и убить ее тоже! Если вы хоть немного успокоили сейчас монсеньора, то было бы с вашей стороны великодушно поехать и поговорить с ней тоже. Всего несколько часов езды отсюда.

— Где можно ее найти? — Ратлидж взял у Бриони пальто и шляпу и шагнул под дождь. Лицо сразу покрылось липкой влажной пленкой дождевого тумана.

— Она по-прежнему каждый день приходит в дом у церкви, как делала всегда при жизни отца Джеймса. Не представляю, как эта бедная женщина может там находиться одна, после того, что произошло. Входить в пустой дом. Это ее долг, так она говорит. Как если бы отец Джеймс был жив. Городок называется Остерли. Они, наверное, вам сказали в Лондоне? Это по дороге на север, к морю, не так уж далеко отсюда. — Бриони смотрела Ратлиджу прямо в глаза. — Понимаю, что куда легче взять и укатить обратно в Лондон, вы ведь уже выполнили свой служебный долг. Многие так бы и поступили. Но почему-то мне кажется, что вы не из таких людей!

И с этими словами, пожелав ему всего доброго, она закрыла дверь.


Ратлидж крутанул заводную рукоятку и, когда мотор взревел, поспешно сел в автомобиль, спасаясь от дождя. Но не тронулся с места, а, сам себе удивляясь, долго сидел в раздумье, вспоминая слова Бриони, положив руки на руль и чувствуя работу двигателя.

Он не имел ничего против того, чтобы оказаться вовлеченным в расследование подробностей жизни и смерти священника. Но в его задание это не входило. Оно было другим.

Поезжайте в Норфолк и успокойте епископа, заверьте, что местная полиция делает все, что в ее силах. И что она действует грамотно и сама справится.

Но здесь от него ждали другого: что он сотворит пару чудес — с ходу объяснит причину убийства и найдет самого убийцу.

Он не завидовал местному инспектору Блевинсу, которому приходилось работать в атмосфере всеобщего недоверия, когда все отказывались воспринимать это убийство как обыкновенное, каким оно по сути и было, а хотели видеть мистику и загадку.

Обдумывая сейчас все сказанное монсеньором Хольстеном и экономкой Бриони, он был заинтригован и тронут их отношением к убитому.

Хэмиш успокоил: «Это пройдет».

Возможно. Но Бриони очень постаралась, чтобы ему трудно было уехать со спокойной совестью.

И вместотого, чтобы поехать на юг, в Лондон, он развернулся и покатил на север, в Остерли.


Еще в школе, на уроках географии, при изучении карты Великобритании, учитель советовал, как легче ее запомнить. Весь остров напоминал очертаниями человека, скачущего верхом на свинье. Его высокая шляпа — север Шотландии, ее гористая часть. Голова и туловище — средние и нижние области Англии. Голова свиньи — Уэльс, передние ноги — полуостров Корнуолл, задние ноги — холмистые долины Кента. А задняя часть туши — большая выпуклость — Эссекс, Суффолк и Норфолк, которые выпячиваются в Северное море.

Эту картинку они находили занимательной, рисуя бесконечное число раз свинью и ее наездника, развлекаясь и не осознавая, что эти усилия не проходят даром и таким образом навсегда в их головах отпечатается география родной страны.

Покрывая теперь расстояния от Нориджа до Остерли, глядя, как капли дождя собираются в струйки и стекают по лобовому стеклу, он пытался избежать настойчивых попыток Хэмиша вовлечь его в дебаты по поводу интервью с монсеньором Хольстеном. Ратлидж не хотел сейчас углубляться в размышления, делать выводы из слов Хольстена и экономки. Первоначальная решимость, как и предсказывал Хэмиш, постепенно таяла, и вместо нее приходили на смену сомнения в правильности собственного решения. Ведь он еще официально не был допущен к работе, и его заданием было только съездить в Норфолк и успокоить епископа. Ничего не говорилось о возможности его поездки на север.

У старика Боулса разольется желчь, если он по собственной прихоти расстроит местного инспектора и навлечет гнев начальника полиции графства на головы Ярда и его представителя. В то же время Ратлидж понимал, что, хотя ему и удалось немного успокоить монсеньора Хольстена, тот, скорее всего, не удовлетворится положением дел, поверхностное участие Ярда его не устроит, и епископ все равно не даст им отвильнуть и переложить дело на местные власти. И если его визит в Остерли поможет поднять авторитет инспектора Блевинса, убедить в его способности разобраться самому в убийстве, а также даст понять, что Ярд Блевинсу вполне доверяет, то не последует дальнейших официальных придирок.

Но Хэмиша убедить было труднее. «Да тебя беспокоит совсем не этот труп! — тараторил он. — Ты все еще не можешь выкинуть из головы Шотландию. Ты не хочешь вернуться в Лондон и приступить к работе, потому что не готов взглянуть в лицо жизни».

— Но с меня сняли повязку, и, как только я вернусь, доктор выпишет меня.

«Это не одно и то же — освободиться от бандажа и примириться в душе с Шотландией».

— Когда вернусь в Лондон, я покончу и с этим.

«Ты уверен? Тогда почему сейчас едешь на север?»


Дорога из Нориджа к Остерли вела через гряду округлых холмов и была весьма живописной. В крохотных долинах ютились редкие деревеньки, с каменными или кирпичными домиками. Все еще свежая трава зеленела на склонах холмов под прикрытием лесополос, и на них паслись многочисленные стада толстых овец, к зиме они отрастили густую шерсть. Все было так не похоже на Францию с разрушенными домами и торчавшими из руин каминными трубами вдоль всей линии фронта. Сейчас Ратлидж даже забыл, что была война, как будто вернулся вновь в 1914-й, словно здесь ничего не изменилось. Но на самом деле изменилось и никогда не станет прежним.

Для Хэмиша это была благодатная земля — мирная и богатая, где жить гораздо легче, чем в скалистых горах Северной Шотландии. Но именно суровость жизни, по мнению Хэмиша, и делала из шотландцев прекрасных воинов.

— Норфолк тоже прославился своими хорошими солдатами, — напомнил ему Ратлидж. Но для Хэмиша это были разные вещи: одних хорошо научили, а у вторых это было в крови, впиталось с молоком матери.

Даже когда они сидели в траншее, Хэмиш любил приводить исторические примеры на эту тему. Некоторые относились к двенадцатому веку, когда шотландцы проявили особую отвагу. Их образ жизни, по мнению Ратлиджа, никогда не сделает человека процветающим, но придает гордость и силу духа плюс врожденную храбрость.

Мили бежали одна за другой. Дорога, сделав очередной поворот, нырнула между двух холмов, и взору Ратлиджа открылись просторы болот, в это время года окрашенные зимней палитрой цветов — красно-коричневым, желтым и золотистым. Он съехал к обочине у развилки и долго любовался ландшафтом — надо признать, что небольшая Англия тоже имеет свою, своеобразную красоту.

Дорога раздваивалась — направо к Кли, налево к Ханстентону. Она тянулась по кромке болот, пропадая вдали. Ратлидж поехал налево, и вскоре северо-западный ветер принес крики чаек с гряды дюн вдоль берега моря. Через несколько миль он въехал на окраину небольшого городка, скорее деревни, распластавшегося под огромным колпаком серого неба, вобравшего цвет невидимой воды болот.

Небо сейчас не было похоже на знаменитое «Небо Констебла». Художник изобразил горизонт с широкой грядой облаков, пронизанных светом, природу, где жили сельские люди, простоту и неприхотливость их дней. Фермерские дети удили рыбу, усталые лошади тащили нагруженные повозки, каждый был занят своим повседневным трудом, не замечая величия неба над головой.

Сейчас небо казалось пеленой, укрывшей землю и море, которого не было видно. Оно было скрыто за болотами, образовавшимися на соленой и скользкой почве, которую море оставило, отступая. Эта часть Норфолка вела давнюю борьбу с ветром и водой, часто изменявшими прибрежную линию. В одном веке деревня стояла на берегу, а в следующем — уже в милях от моря.

Проехав разбросанные вдоль дороги дома, он въехал в Остерли. Слева, высоко над дорогой, на травянистом холме, стояла огромная, отделанная кремнем церковь. Наверное, ее построили в те времена, когда здесь процветали торговля шерстью и овцеводство. В Норфолке много таких соборов, отображающих времена расцвета в прошлом. Насколько Ратлидж помнил из истории, Остерли в Средние века был одним из пяти главных портов Англии, и многие местные богачи, ударившись в религию, строили церкви, увлекаясь высокими окнами и башнями, демонстрировавшими не только величие веры, но и оборонительную мощь. Повернув на подъездную дорогу к церкви, он направился вверх на холм, чтобы взглянуть на церковь вблизи. Табличка у ворот сообщала, что это церковь Святой Троицы.

Какая-то женщина вышла из дверей церкви и, заслонив глаза рукой, стала смотреть на верхние окна башни. Ветер трепал подол ее юбки и пальто. У Ратлиджа сложилось впечатление, что она молода, стройна и привлекательна. Красота сквозила в линии плеч, движениях головы и шеи, хотя рука скрывала черты лица.

«Наверное, неплохой вид с башни, — сказал Хэмиш, — церковь стоит очень высоко».

— С моря ее тоже видно. В Линкольншире многие века использовали церкви в качестве маяков.

Женщина вернулась в церковь. Франс понравилась бы ее шляпа. Темно-красная, с серебристыми голубыми перышками сбоку, придававшими элегантность. Ратлиджу захотелось выйти из автомобиля и зайти в церковь, чтобы рассмотреть женщину поближе. В это время на холм поднялся мужчина, не по дороге, а со стороны церковного двора, и тоже зашел внутрь. Рабочий, судя по одежде, — в тяжелых башмаках и комбинезоне. Наверное, женщина ждала его.

Ратлидж оглядел местность.

Впереди, перед капотом автомобиля, дорога обрывалась, уходя в небольшую рощу. За рощей пряталось несколько домов, виднелись лишь верхушки крыш с каминными трубами, поодаль стоял большой амбар.

Он не рискнул к ним подъехать, побоявшись, что застрянет в грязи. Наискосок от дороги находился дом викария, наполовину скрытый за каменной стеной, туда вела узкая подъездная дорога. Дом стоял среди высоких больших деревьев, явно очень старых.

Ратлидж развернулся и поехал вниз к главной дороге. Повернул направо по Уотер-стрит, знак указывал, что там находится полицейский участок.

Он остановился около него и пошел представляться инспектору Блевинсу. Но на двери висело объявление, что тот отбыл по делам, и был указан номер полиции в Шермане, чтобы можно было связаться с ним в экстренном случае. Ратлидж открыл дверь и заглянул внутрь. Пустая приемная показалась ему местом неуютным для ожидания.

«Как долго его придется ждать?» — ворчливо заметил Хэмиш, и Ратлидж закрыл дверь.

Сев в автомобиль, он подумал, что есть время осмотреть город и повидаться с миссис Уайнер. Это будет более приемлемо для Боулса как продолжение задания, которое заключалось в успокоении епископа, а не во вмешательстве в дела местной полиции. Уотер-стрит привела его к набережной, которая оказалась короткой, и вновь вернула на главную дорогу. Он поехал по ней снова, чтобы иметь представление о размерах Остерли. Город казался вполне процветающим, во всяком случае, Ратлидж не заметил здесь безобразных проявлений нищеты, как и показной роскоши.

С десяток коротких улиц от моря вели в глубь материка, одна из них — Шерман-стрит, наверное, соединяла Остерли с соседней деревней, исчезая за холмом. Дальше простирались фермерские поля. Он поехал в противоположную сторону и вскоре увидел вторую церковь, вероятно, это и была церковь Святой Анны.

Дорога повернула налево и пошла вдоль болот, простиравшихся до горизонта.

Хэмиш молчал, наверняка его тоже потряс великолепный вид. Ратлидж свернул на обочину, на каменистую площадку для машин, чтобы лучше рассмотреть ландшафт. Травяной покров болот лежал плотным коричнево-золотистым ковром, по которому из-за порывов ветра иногда пробегали волны; небольшие деревья по краю болот клонились к земле. Утки, дикие гуси, чайки криками наполняли воздух. Вдали белела полоска морской пены. Дикая красота захватывала, казалось, перед ним первозданная природа, до которой еще не добрался человек.

Хэмиш сказал: «Подожди, дай время».

Из травы поднялся сокол, пролетел ярдов двадцать и, хлопая крыльями, бросился вниз на невидимую, зазевавшуюся добычу. Потом поднялся снова, неся в когтях что-то небольшое и темное. Мышь?

Последовал новый порыв ветра с моря, стало слышно, как волны накатываются на берег. Потом снова воцарились тишина и покой, но они давили, только усиливая одиночество.

Косяк гусей от моря пролетел в сторону Остерли.

Провожая их взглядом, Ратлидж вспомнил слова поэмы, написанной Мэннингом:

Гуси летели в ночи, на фоне луны,
Прямо на меня, как черная стрела.
Но я шел, спотыкаясь в темноте,
Под луной я был одинок, печален и все еще от моря вдали.
Поэт написал об отчаянии человека и его борьбе с одиночеством.

И здесь, на болотах, глядя на косяк гусей, Ратлиджу вдруг показалось, что море все-таки скоро появится перед ним. Вернулась надежда, и настроение поднялось.

«Это ненадолго, — сказал Хэмиш. — Все лишь мираж и иллюзия».

Глава 5

Не отвечая Хэмишу, он еще простоял минут десять, глядя на необозримые болота. Но чары уже были разрушены, и картина снова казалась безжизненной.

Он вышел из машины, чтобы завести двигатель. Под ногами были камни — круглые, белые, раскалываясь, они внутри поблескивали. Множество городов вдоль Северного моря были построены из такого камня, твердого и надежного в сердцевине.

Заведя двигатель, он вернулся на водительское место и снова вспомнил Бриони. Она сказала, что местная полиция ничего пока не смогла сделать, не продвинулась ни на шаг в поимке преступника. Почему до сих пор никто в Остерли не дал показаний, которые могли помочь установить причину смерти священника. Такое преступление должно было немедленно вызвать взрыв возмущения, заставить людей выйти из домов, даже ночью. Недоверчиво косясь на соседа, припомнить на первый взгляд незначительные события, которые иногда помогают полиции сложить мозаику, восполнив недостающие кусочки. Например: «Я видел там человека…» Или: «Я слышал то-то и то-то, пока ждал в очереди у зеленщика…» Или: «Отец Джеймс как-то говорил мне…»

В провинции процветает любопытство к личной жизни соседей, жители, как правило, любят подглядывать, сплетничать, но не станут рассказывать приезжему или даже местному инспектору полиции о том, что им известно. Личная жизнь соседа защищена их молчанием. Но только на первый взгляд, потому что такая защита иллюзорна.

Ратлидж развернулся и поехал обратно.

Может быть, они молчали, потому что сомкнули ряды вокруг убийцы, стараясь выгородить его?

«Не похоже», — с сомнением сказал Хэмиш.

— Но именно это могло являться причиной обращения епископа за помощью в Скотленд-Ярд.

Он доехал до поворота и направился ко второй церкви. Она была меньше Святой Троицы, ее тонкий шпиль, как тонкий палец, указывал в серенькое небо. Отделанная кремневой галькой, она долгое время выдерживала ветры с моря. Под простотой строения проглядывала вечность. Она выдержала суровые времена и испытания, как стойкий воин. Черная дощечка с потертыми золотыми буквами подтверждала, что это действительно римская католическая церковь Святой Анны. Позади нее, за низкой каменной стеной, виднелось церковное кладбище; надгробные памятники веками медленно заполняли его пространство и подбирались уже к самой церкви. Еще сотня лет — и надгробия достигнут апсиды.

Рядом с церковью стоял дом настоятеля — кирпичный, викторианской постройки, с флером экстравагантности, как будто оказался здесь случайно, высадившись как-то в сильный шторм, и решил остаться навсегда. Как экзотическая птица, залетевшая в северные края и полюбившая суровый климат больше, чем теплый родной дом. Неподходящее место для убийства.

Ратлидж оставил машину во дворе церкви и, собираясь постучать в дверь, уже поднял кольцо, когда женщина, проходившая мимо с детской коляской, сказала:

— Миссис Уайнер ушла за покупками. Думаю, должна вернуться где-то через час.

Он поблагодарил и в третий раз повернул назад в город, решив на набережной найти подходящее место и перекусить, поскольку завтракал уже давно, в Норидже.

Остерли был построен из местной кремневой гальки с облицовкой кирпичом вокруг окон и дверей. Камешки торчали из стен, казалось, они прилипли к ним, как голодные пиявки. В этих домах чувствовалась добротность и надежность, устойчивость к морскому климату и штормам.

Он нашел улицу, которая вела к гавани, но сделала непредвиденную петлю и только потом вывела на узкую улочку, спускавшуюся к набережной. Теперь в городе стало многолюдно, повсюду были люди, а около лавок и магазинчиков стояло множество различного вида экипажей и повозок. Лошади, опустив головы, дремали в ожидании. Но внимание Ратлиджа было приковано к гавани, куда он наконец добрался.

Там, где когда-то была бухта, взору явились скользкие илистые берега, покрытые травянистой ряской. Булыжники мостовой, покрытые жидкой грязью, являли взору свое средневековое величие. Гавань, куда когда-то причаливали торговые суда с товарами, рыбацкие шхуны, сети которых были полны камбалы, трески и макрели, теперь напоминала тихую заводь, вода наполняла ее только в высокий прилив, а потом снова отступала. На набережной можно было видеть жалкие три суденышка, вытащенные на берег и брошенные там гнить. Еще пара лодок засела в жидкой грязи в ожидании, когда их столкнут в воду.

Направо, за болотами, виднелась подступавшая к ним полукруглая гряда песчаных дюн. Когда-то они заслоняли Остерли от штормов, делая бухту безопасной. Но песок постепенно стал доминировать, вода отступала, оставляя мелководье, лужи и неглубокие озерца. Дюны стали побеждать. Теперь они служили прибежищем для многочисленных морских птиц. Голубизна моря манила, просвечивая сквозь гряду дюн, и казалось, что, прислушавшись, можно услышать, как бьются о берег волны.

Слева, там, где высокий мыс вдавался в море, еще оставалась прибрежная полоска, которая наверняка привлекала рыбаков и купальщиков.

Вдоль набережной выстроились поставленные тесно, бок о бок, небольшие дома, магазины и единственная гостиница. На всех фасадах окна и двери окаймляли прямоугольники кирпичной кладки, служившей защитой от штормовых ветров, как обязательный атрибут приморских городов.

Небогатые, но и не бедные, они в большинстве своем не менялись в течение века и скорее являли собой прочность среднего класса — станового хребта Англии. Строгая викторианская мораль и ответственность за империю являлись характерными чертами их жителей.

Автомобиль Ратлиджа был практически единственным. Здесь еще два-три стояли около гостиницы.

Толстый дикий гусь копался клювом в липкой грязи около берега, а его товарищ внимательно наблюдал, вытянув шею. Первые предвестники зимы. За чертой города, справа от гавани, к востоку, насколько было доступно глазу, тянулись болота. Ратлидж так давно здесь не был, что успел забыть их притягательную красоту.

Внизу к причалу подплывала лодка. Гребец хорошо знал, куда направить ее нос, чтобы попасть в полосу воды. Его белокурые волосы взмокли от пота, пока он пробирался к берегу. В лодке сидел английский сеттер. Высунув язык, он смотрел на приближавшийся берег. Ратлидж вышел из машины, спустился по ступенькам и, подождав, когда лодка подплывет, поймал конец, который мужчина ему бросил.

— Спасибо!

— Не стоит благодарности, — отозвался Ратлидж.

Мужчина вылез из лодки. Среднего роста, с волевым лицом, серые глаза цвета зимнего моря, подтянутый и ловкий. Он окликнул пса, устремившегося наверх в радостном возбуждении.

— Стой, ты, торопыга! — Мужчина посмотрел на Ратлиджа и объяснил: — У него больше прыти, чем у меня. Ему ведь не пришлось грести последнюю пару часов. Этот пес способен добежать до дома и вернуться, прежде чем я пройду половину пути. — Он произнес это с веселым возмущением, при этом его речь была правильной, без местного акцента.

— Вы можете плавать так далеко? — Ратлидж кивнул в сторону далекого мыса.

— О да. Там неплохо. Волны шумят, птицы галдят, их суета радует.

Он поднялся по лестнице на набережную и пошел вверх по Уотер-стрит, сеттер бежал за ним какое-то время, потом вырвался вперед и помчался, как брошенный с силой мячик, вынуждая хозяина ускорить шаг. Пожилая женщина, выйдя из магазина, около которого ее ожидала запряженная лошадью повозка, окликнула мужчину:

— Эдвин? Хочешь, я тебя подвезу?

Мужчина остановился, кивнул и, подозвав свистом собаку, полез в повозку. Ратлидж слышал, как он засмеялся, когда женщина позволила мокрому псу залезть в повозку вместе с хозяином.

Ратлидж заметил паб под названием «Пеликан» в дальнем конце набережной. Хозяйка только что закончила мыть тротуар перед входом и теперь вытряхивала коврик, о который посетители вытирали ноги. Это была белокурая, полногрудая женщина средних лет с добродушным лицом.

Дети катили по улице обруч, разбрызгивая грязь, чем вызвали негодующие взгляды двух хорошо одетых мужчин, беседующих под навесом булочной. Кот сидел на подоконнике, совершая туалет и не обращая внимания на терьера, которого вел мимо старик с тростью. Старик сказал что-то хозяйке, и та рассмеялась.

Паб — вот место, где можно узнать о жителях и прощупать их настроения.

Ратлидж оставил автомобиль в конце набережной и подошел к «Пеликану».

Хозяйка уже была внутри и теперь вытирала столики. Ее лицо порозовело от напряжения — так добросовестно она терла. Когда он вошел, она улыбнулась:

— Чем могу помочь, дорогуша?

— Я не слишком рано для ланча?

— Бекон и бифштексы еще не готовы, но что-нибудь придумаем. Могу подать хлеб с сыром и пинту эля.

— Отлично.

— Садитесь у окошка, пока полюбуйтесь видом. — И, передернув полными плечами, женщина добавила: — Если вам нравится смотреть на болота. Мне они надоели, вообще не терплю все ползучее, в том числе и людей, которые подкрадываются незаметно. И я права.

Он сел у окна и стал смотреть на болота. Стая диких уток прилетела и опустилась в высокую траву. Хозяйка скрылась на кухне, оттуда донеслось звяканье посуды. Когда глаза привыкли к тусклому освещению, Ратлидж заметил, что в пабе находится не один. В углу сидел человек с газетой в руках.

Трудно было сказать, читает он или просто это предлог, чтобы не разговаривать.

В качестве декора «Пеликан» имел все необходимые атрибуты приморского паба: железный якорь в одном углу, несколько моделей судов, подвешенных к потолку, несколько китайских фарфоровых тарелок на полках. Фигурки птиц всех цветов и размеров, стоявшие на широких подоконниках, как будто пытались найти способ пролететь через стекло.

Чучело большого серого гуся, чуть траченное молью, виднелось в дальнем конце стойки, на его шею была водружена табличка, рекламировавшая норфолкский эль.

Здесь было еще много любопытных вещей с разных концов света. Огромное, ручной чеканки медное блюдо из Марокко или Турции, висело над каминной полкой, из него легко можно было накормить большую семью. Маленький деревянный слоник, на нем была бархатная попонка с колокольчиками по краю. На другой стене скрещенные кинжалы в ножнах и по соседству устрашающая маска из черной Африки с узкими прорезями глаз и рта.

Это придавало пабу эксцентричность, наверное, здесь не один моряк расстался с сувенирами, оплачивая свой счет.

Хэмиш прокомментировал: «Этот гусь очень неаппетитен, он не вызывает желания у человека выпить».

Хозяйка принесла ланч — ломти свежеиспеченного хлеба, острый английский сыр чеддер, горчицу и пикули. Ставя все это на стол, она сказала:

— У нас обычно в это время уже много народу, но сегодня ярмарка в Восточном Шермане, и большинство посетителей не вернется в город до двух часов.

Она принесла пинту эля и спросила, стараясь завести дружескую беседу:

— Вы у нас в городе по делу?

Ратлидж ответил утвердительно, и она еще поболтала несколько минут, рассказала, что родилась в Ханстентоне и приехала в Остерли с мужем, который погиб на пожаре, а она с двумя дочерьми осталась жить здесь. Казалось, она не замечала человека с газетой, как будто он был частью декорации — слоном или маской.

— Я был потрясен, узнав, что здесь неделю назад убили священника, — сказал Ратлидж. — Ваш город совсем не похож на место, где такое может произойти.

Хозяйка покачала головой:

— Я бы тоже никогда не поверила. Многие из нас тяжело переживали, поверьте. Я теперь не выпускаю девочек из виду и на ночь запираю двери. Если он убил священника, то не остановится и перед детьми. Я просто дрожу, когда думаю об этом. Такое совершил дьявол, а не человек. Не могу спокойно спать с тех пор.

Ратлидж уже хотел задать ей следующий вопрос, как двери распахнулись, и вошла группа мужчин, громко приветствуя хозяйку. Им удалось продать на ярмарке в Шермане парочку баранов, и теперь они в подробностях, наперебой принялись рассказывать об этом. Подавая им эль, женщина терпеливо и с милым выражением лица выслушивала историю с баранами и хвастовство такой удачей. Но в энтузиазме чувствовалась некая фальшь, как будто мужчины пытались смехом и шутками скрыть напряжение и искали разрядки. Их смех был излишне громким, нарочитым. Хозяйка — Бетси, так ее звали, усадила их с пинтами праздновать успех.

Ратлидж решил, глядя на их одинаковые большие носы, что это отец и сыновья. Он закончил ланч под их непрерывное шумное веселье. Тем временем паб наполнился новыми посетителями, прибывшими с ярмарки со своими новостями. Ратлидж уже понял, что это будет единственной темой для разговоров сегодня — кто что продал или не смог продать, какие были цены и сплетни. Человек с газетой за угловым столиком не пошевелился и, кажется, еще ни разу не перевернул газетный лист. Его никто не приглашал присоединиться к празднику или вместе выпить.

Расплатившись по счету, Ратлидж покинул паб.

«Этот город не похож на тот, что имеет темные тайны, — сказал Хэмиш. — И они не смотрели на тебя, незнакомца, с подозрением».

Интересная деталь. Удачный день на ярмарке их воодушевил, но, когда эйфория спадет к вечеру, они снова начнут оглядываться и бояться темноты. Ему приходилось бывать в подобных городках и деревнях, где молчание висело как тяжелый влажный туман, им были подернуты враждебные лица, ничто на свете не могло их отвлечь от своего страха и подозрительности. А здесь, кажется, решительно отказывались считать свой город обителью зла. Почему так?

Там, где Уотер-стрит поворачивала к главной дороге, около зеленной лавки, стояли две повозки. Мальчик из лавки мясника нес пакет покупок в сопровождении женщины в черном платье с небольшой кремовой отделкой на воротнике и манжетах. Пожилая женщина вышла из зеленной лавки с большой корзиной и повернула к главной дороге. Он подумал, что это может быть миссис Уайнер. Но спросить было некого.

«Здесь чувствуется запах моря, — сказал Хэмиш, — наверное, зимой здесь холодно. Дует сильный восточный ветер».

— Иногда, — согласился Ратлидж, — когда штормит.

Он вернулся к полицейскому участку. Записка все еще висела на двери. Он направился к церкви Святой Анны. Подъехав, остановился, вышел из машины и стал смотреть на дом настоятеля. Купола и башенки, позолота на резьбе придавали зданию легкомысленный вид. Кажется, если бы у художника было место на фронтонах, он непременно добавил бы к ним фантастические фигуры. Но в целом впечатление было приятным.

По соседству с домом настоятеля стоял внушительных размеров каменный дом с небольшой стеклянной теплицей, окна ее запотели от испарений. Наверное, хозяина не было в ту ночь, когда был убит отец Джеймс. Окна дома священника через небольшую лужайку смотрели на окна большого соседского дома, а с противоположной стороны — на дорогу через большую лужайку. Может быть, отец Джеймс увидел там кого-то, кто мог услышать его крик о помощи? Например, крестьянина, который, припозднившись, шел с полей, или констебля, патрулировавшего свой район?

Хэмиш сказал: «Так сложилось, что соседи отсутствовали. Или убийца выбрал специально время, когда они уехали».

— Возможно, — ответил Ратлидж. — Если он вел наблюдение за домом несколько дней.

Следующие три дома, более современной постройки, стояли полукругом ближе к тому месту, где когда-то, в годы процветания, скорее всего, находился порт. Может, это были здания таможни. На табличке у входа одного из них он прочитал, что здесь сдаются комнаты. Напротив, через улицу, было еще пять домов из камня, скорее добротных, чем современных.

По короткой дорожке Ратлидж прошел к двери дома настоятеля и обнаружил, что дверной молоток был тоже данью причудам — в виде маленького гроба. Он поднял и опустил его, тяжелый стук возвестил о приходе гостя. Хэмиш, отвечая на его удивление такой эксцентричностью, высказал предположение, что когда-то дом принадлежал владельцу похоронного бюро.

Ратлидж не успел ему ответить, потому что дверь открылась, и маленькая седовласая женщина в черном платье сурово спросила, что ему надо.

Он объяснил, кто он такой, и протянул удостоверение. Она взглянула и, с облегчением вздохнув, отступила, приглашая его войти в темный холл. Там было две двери по обеим сторонам широкой лестницы из красного дерева. В конце небольшого коридора виднелась третья дверь. Женщина открыла ту, что была справа, и пригласила войти в комнату. Это оказалась небольшая гостиная, выдержанная в самых приятных пропорциях, с высокими окнами с видом на церковь. Ему было предложено присесть на удобную софу. Обставлена комната была старой мебелью, но хорошо сохранившейся, благодаря заботливому уходу. Высокий, почти до потолка, камин украшала облицовка из дуба с резьбой в виде птиц, листьев деревьев и папоротника. Вероятно, камин был более старинный, чем мебель. Запах лимонного воска исходил от недавно натертого пола и всех деревянных поверхностей, отполированных до блеска. Не было заметно и следов пыли на широких листьях комнатного растения, стоявшего в углу. Оно почему-то не понравилось Хэмишу.

«Более безобразного азиатского ландыша мой глаз еще не встречал», — проворчал он.

Ратлидж мысленно с ним согласился. Цветок казался не к месту, но тем не менее за ним хорошо ухаживали.

Миссис Уайнер встала перед ним с видом строгой школьной учительницы и произнесла:

— Я правильно поняла? Вы сказали Скотленд-Ярд. То есть вы из Лондона?

— Да, все верно.

Позади нее, на каминной полке, стояли фарфоровые часы, издававшие приятное на слух тиканье.

Миссис Уайнер прикрыла на мгновение глаза.

— Я молилась в ожидании ответа. И он пришел.

Ратлидж, не поняв ее, уточнил:

— Я не пришел с ответом, что убийца пойман.

— Нет. Вы приехали его искать. И это главное.

— Я приехал, потому что епископ Каннингем просил Ярд заняться этим делом.

— Как он и должен был поступить! Это было неслыханным преступлением! Неслыханным! Я смотрела, как отец Джеймс лежит там, и понимала, что такое не мог сделать обычный грабитель. Но инспектор Блевинс, кажется, не понял этого. Или не захотел. Мне даже начинает казаться, что ему хотелось, чтобы дело выглядело как обычное ограбление. Что сюда забрался вор, чтобы стащить деньги, собранные на празднике. Но это было не так. И теперь, когда вы здесь, наконец-то дело сдвинется. Я на это надеюсь.

Ратлиджу стало неловко от выражения напряженного ожидания на лице миссис Уайнер.

— Но почему вы так уверены, что убийца не был обычным вором?

— Потому что это не так! Мне все равно, что они говорят. Никто не станет зверски убивать человека из-за такой ничтожной суммы и при этом оставлять образ на его груди ценой более пятидесяти фунтов! Я думаю, что это была месть! Кто-то пришел его убить.

Интересное мнение.

— Но что мог совершить отец Джеймс, чтобы вызвать такую ярость?

— Вот вы и найдете ответ, — ответила миссис Уайнер с горячностью. — Послушайте, я служу экономкой здесь с самого начала, с тех пор, как отец Джеймс приехал сюда. А это более десяти лет. Он был хорошим человеком и замечательным священником. Неравнодушным и очень отзывчивым. Хорошие люди часто имеют врагов, не подозревая об этом. — Женщина, повернув голову, взглянула в сторону двери, как будто ждала, что кто-то подойдет и позовет ее. — Я никогда не забуду тот ужас, который испытала и испытываю до сих пор, когда увидела его в луже собственной крови. Его рука была уже ледяной, когда я до нее дотронулась, и я заплакала от жалости. — Она снова сурово посмотрела на Ратлиджа. — Его убил монстр. Это было возмездием отцу Джеймсу за противление жестокости, злу и греху. И вы вспомните мои слова, если по-настоящему займетесь делом.

Хэмиш заметил: «Она верит в то, что говорит, и она не удовлетворится никакими объяснениями, пока не найдут убийцу».

Он мысленно ответил: «Она по-своему сильно его любила. И разумеется, по ее понятиям, его действительно мог убить только монстр, чудовище в человеческом обличье, ничто другое ее не устроит».

А вслух спросил:

— Вы точно знаете, что деньги были здесь? Те, что собрали на ярмарке?

— Разумеется, я знала. В тот же вечер, когда закрылась ярмарка, отец Джеймс отдал их мне со словами: «Заприте их в моем столе, Рут. Я дам вам ключ, а сам пока пойду умоюсь». Он был одет клоуном, развлекал детей на ярмарке, и краска все еще была у него на лице.

— Он часто так поступал? Отдавал вам деньги, чтобы их убрать?

— Когда просил, я делала. Он мне доверял, — просто ответила миссис Уайнер.

— Ящик стола был взломан?

— Да, он был взломан варварски, хотя там был маленький замочек, совершенно бесполезная вещица, просто на всякий случай, если кто-то заглянет посторонний. Но ни разу еще не было случая, чтобы кто-нибудь что-нибудь украл, ни полпенни. В доме никогда не запирались двери, не было ни запоров, ни засовов. Говорю вам — он доверял людям. Ему и в голову не могло прийти, что кто-то сюда может вломиться.

— Как ни печально, но так все и происходит. Грабители пользуются доверчивостью. Что же касается меня, то я здесь не имею властных полномочий, миссис Уайнер. За исключением того, чтобы взглянуть, как идут дела, и заверить епископа, что делается все возможное, чтобы отыскать убийцу отца Джеймса.

— И каким образом, ответьте мне, вы собирались убедить епископа, если и пальцем не пошевелили, чтобы поправить инспектора Блевинса и пустить по верному следу? — Старая женщина подняла брови, ее взгляд выразил презрительное недоумение.

— Но дело в том, что Ярд… — начал было Ратлидж и тут же замолчал.

Ее явно не интересовала политика, проводимая Скотленд-Ярдом, как и его роль за пределами Лондона. Подобно Бриони из Нориджа, ее горячо интересовало одно — найти причину такого неслыханного убийства, получить ответы на свои вопросы.

Он разочаровал миссис Уайнер, о чем ясно свидетельствовало выражение ее лица.

Пытаясь сгладить впечатление, Ратлидж сказал:

— Вот вы только что упомянули, что доброта всегда находит врагов. Не могли бы вы назвать кого-то, кто мог затаить обиду и имел причину, чтобы отомстить отцу Джеймсу?

— Не будьте глупцом, — отрезала миссис Уайнер, — если бы у меня был список таких людей, я давно бы передала его инспектору Блевинсу. Никогда не слышала, чтобы отец Джеймс отозвался о ком-то плохо. Он умел слушать, а выслушав, не осуждал, просто искал возможность помочь. Он был хорошим человеком и всегда всем помогал. Искал в людях только хорошее, но, к сожалению, не всегда находил. Вы же знаете, есть такие люди — двуликие, улыбаются и соглашаются с вами, а за спиной дурно о вас говорят. Он знал это, разбирался в людях не хуже любого хорошего полицейского.

Ее оценка человеческой натуры нашла одобрение у Хэмиша: «Точно сказано, вот помню, один занял у отца денег и не отдавал, говоря, что не может вернуть долг, потому что разорен. А это не было правдой. Он просто скрывал прибыль».

— Вы приходили в этот дом каждый день? Как он вел себя за последние недели? Как всегда? Или чем-то был обеспокоен? — спросил Ратлидж.

В глазах женщины промелькнул испуг. Это было неожиданно, как будто страх был запрятан глубоко, и она не хотела его показывать. Помолчав немного, она ответила:

— Иногда, по утрам, его постель оказывалась нетронутой. И он часто стоял в кухне у окна, которое выходит в сад позади дома. Чай остывал, но он не замечал. А в то последнее утро, когда я вошла, он обернулся так, как будто не ожидал меня увидеть. А я пришла, как всегда, в свой обычный час, но он как будто потерял счет времени.

— Как вы думаете, его беспокоили проблемы прихода?

— Если бы они были, я бы о них знала. Но он ходил несколько раз к доктору, и я начала думать, уж не болен ли он — рак или что-то еще серьезное. И, узнав, теперь он постоянно об этом думает.

— Доктор местный?

— Да, доктор Стивенсон. Я больше ничего не могла придумать. Вполне возможно, доктор сообщил ему плохую новость. Я ждала, что он мне сам расскажет, но он молчал. И вдруг его убили. Господи, прости и спаси мою душу, но, когда его опускали в землю, мне вдруг пришла в голову мысль, что теперь ему больше не надо беспокоиться о болезни.

— А были заметны какие-то симптомы? Кашель, жалобы на боль. Может быть, он принимал лекарства, которые раньше вы не видели?

— Нет. Если бы что-то подобное было, я прямо спросила бы его об этом. Нет, чувство было такое, что его что-то глубоко тревожит. Когда я первый раз увидела его у окна, как он стоит и смотрит в сад, я спросила, о чем он думает, не случилось ли с ним что-нибудь? И он ответил: «Нет, Рут, со мной все в порядке». Но было не в порядке. Он был сам не свой.

— Может быть, совесть?

Миссис Уайнер даже рассердилась, окинув Ратлиджа неодобрительным тяжелым взглядом.

— Такие, как отец Джеймс, не могут иметь нечистую совесть. Я скорее поверю, что мой собственный сын безнравственный и нечестный человек, а он работает клерком в уважаемом банке в Лондоне!

Глава 6

Сразу за поворотом на Уотер-стрит он увидел дом доктора Стивенсона с маленькой табличкой.

Затормозив, решил зайти. Оставил автомобиль на дороге около дома и позвонил в дверь. Не лишним будет проверить опасения Рут Уайнер.

Дверь открыла женщина в белом фартуке, с волосами аккуратно забранными в узел. Строгая прическа придавала ей суровый вид, который опровергали добрые глаза. Ратлидж представился и спросил, может ли он переговорить с доктором.

— Но доктор сегодня больше не принимает.

— Я не на прием. Это по поводу полицейского расследования. — И он показал ей удостоверение.

Она колебалась, не зная, как поступить. Ратлидж улыбнулся, и она сказала с тенью сомнения:

— Он у себя в кабинете, пишет медицинский отчет, чтобы отослать в Лондон. Если я вам разрешу войти, вы не задержите его больше чем на несколько минут? Почта ждать не станет.

Она провела его по коридору в кабинет доктора, где тот писал за столом, на котором были разложены бумаги. Доктор Стивенсон поднял голову и, увидев позади медсестры Ратлиджа, недовольно сказал:

— Я сегодня больше не принимаю. Конни, разве вы не предупредили?

— Я не на прием, — объяснил Ратлидж. — Я из полиции, меня прислал Скотленд-Ярд.

— Ярд, говорите? — Доктор внимательнее взглянул на посетителя. — Ладно. Могу вам уделить несколько минут. Но не больше. — Он отложил ручку и откинулся на спинку стула, вытянув перед собой руки.

Ратлидж сделал вывод, что хотя доктор резковат, но не бездушный сухарь. Он с интересом рассматривал инспектора.

Когда сестра вышла, прикрыв за собой дверь, Стивенсон заметил:

— Хоть вы и не пациент, должен сказать, что вид у вас нездоровый. — И показал на стул, приглашая садиться.

— Это неудивительно. В меня стреляли несколько недель назад.

— При исполнении служебного долга?

Ратлидж кивнул.

— Тогда это все объясняет. У вас одно плечо выше другого, как будто оно потеряло подвижность. Что привело вас в Остерли? Дело отца Джеймса?

— Мы заверили епископа, что все, что в наших силах, будет сделано для расследования этого трагического случая.

— Тогда вам надо говорить с инспектором Блевинсом, а не со мной.

— Меня привело сюда дело, которое касается медицины. — Ратлидж с интересом оглядел полки, набитые медицинскими журналами и книгами.

Доктор нетерпеливо переложил перед собой бумаги.

— Если вы хотите знать мое мнение, то я не могу поверить, что кто-то из моих пациентов мог совершить подобное убийство. Я ничем не смогу помочь. Если бы у меня были хоть малейшие сомнения, я бы сразу выложил их инспектору Блевинсу.

Ратлидж улыбнулся.

— Пациент, о котором я хочу спросить, — сам отец Джеймс. Вы были его доктором. Мне сказали, что он был очень задумчив последнее время. Незадолго перед смертью что-то явно его беспокоило. Его экономка считает, что он мог быть серьезно болен, но скрывал это от нее. Если не собственное здоровье его так тревожило, мы поищем другую причину.

— Не вижу, как его беспокойство может помочь вам найти убийцу. Но могу заверить, что отец Джеймс был абсолютно здоров. Так, небольшие проблемы время от времени, тонзиллиты, но ничего серьезного, проходило с помощью коробочки леденцов от горла. Они ему помогали.

— И все-таки он приходил к вам несколько раз незадолго до смерти?

— И в этом нет ничего удивительного. Религия и медицина часто идут рука об руку. Я общаюсь со священниками так же часто, как с похоронным бюро. Люди, испытывая боль или страх, ищут утешения, церковь и медицина помогают по мере сил.

Ратлидж промолчал, и Стивенсон, приняв это молчание как нежелание принять его объяснения, добавил:

— Но вы правы. Пару раз в последнее время его привела ко мне не болезнь. Собственная или прихожан. Он спрашивал об одном моем бывшем пациенте. По имени Бейкер. Отца Джеймса позвали к постели Бейкера, когда тот умирал. После его смерти отец Джеймс приходил ко мне поинтересоваться, был ли Бейкер в последние минуты своей жизни психически здоров. У меня не было никаких причин сомневаться в адекватности Бейкера.

— Он из прихожан отца Джеймса?

— Вообще-то нет. Наверное, это и вызвало у настоятеля вопрос о душевном здоровье Бейкера, хотя он не вдавался в подробности. Дело в том, что Бейкер был приверженцем англиканской церкви, но почему-то захотел исповедаться у католического священника, а не только у своего викария. И семья пошла навстречу. Надо отдать должное отцу Джеймсу — он пришел, хотя погода была ужасной, бушевал шторм. Та ночь была одной из самых ненастных за последний год. А спустя несколько часов Герберт Бейкер умер — естественной смертью, могу за это ручаться. И его завещание было самым обыкновенным, ничего неожиданного. Кстати, я сам присутствовал при его составлении несколько лет назад. Никто из детей Бейкера не выражал своего недовольства, насколько я знаю. Здесь не было оснований для тревоги, я так и сказал отцу Джеймсу.

— Тем не менее он приходил поговорить с вами о Бейкере не один раз.

Доктор взял со стола ручку, как будто показывая посетителю, что ему надо вернуться к работе.

— Я только что объяснил, что Бейкер перед смертью настоял на том, чтобы привели католического священника из церкви Святой Анны. Викарий был с ним рядом в тот момент, когда он умер. К тому времени отец Джеймс уже ушел, он пробыл не более получаса. Это не обычный случай, хотя я много раз присутствовал у постели умирающих и видел много необычного. Мартина Бейкера послали за священником, раз просил отец, и это было сделано.

— Как вы считаете, что могло так отягощать его совесть, почему он повел себя столь странно, пригласив сразу двух священнослужителей? — Ратлидж задал вопрос небрежно, как будто в продолжение разговора, из простого любопытства.

— Не думаю, что что-то большее, чем юношеские прегрешения. Старый Бейкер служил много лет звонарем при Святой Троице и, скорее всего, не хотел, чтобы викарий изменил о нем свое мнение в худшую сторону. Я знаю много случаев, когда перед концом человека начинали мучить недостойные поступки, совершенные в юности.

— После всего, что я узнал об отце Джеймсе, у меня не сложилось впечатления, что его стали бы излишне тревожить признания Бейкера о грехах молодости.

— Отец Джеймс частенько меня удивлял своим отношением к людям, своим искренним сочувствием и страстным желанием помочь заблудшим душам. Я всегда восхищался им. — Доктор снял с ручки колпачок. — Я уделил вам гораздо больше времени, чем мог. Мне необходимо срочно закончить отчет. Один из моих пациентов находится в Лондоне и ждет операции. Я должен отправить свое заключение.

— Всего только два вопроса, прошу вас. Вы знаете хоть одного человека в городе, кто мог затаить обиду или злость против отца Джеймса?

— Это просто невозможно. Вот его предшественника, аристократа попроисхождению, уважали, но не любили. А отец Джеймс был таким искренним и добрым человеком, таким открытым, он выполнял свой долг от всего сердца и никогда никого не осуждал. Я не был его прихожанином, но слышал, что он читал проповеди так задушевно и интересно, что дерево могло запеть.

— Мне известно, что он был капелланом на фронте и его отослали по болезни. Тяжелая дизентерия.

— Да, она перешла в хронику, и он умер бы в течение месяца, если бы его не отправили домой, где чистая вода, нормальная еда и покой сделали свое дело. Отец Джеймс очень переживал и рвался на фронт. Но монсеньор Хольстен из Нориджа его приструнил, напомнив, что Господь, а не отец Джеймс решает, где ему лучше служить. И как ни странно, это оказалось правдой. Когда разразилась эпидемия испанки, он был моей правой рукой. Половина больных осталась в живых только благодаря отцу Джеймсу. Он проявил необычайную выносливость, как будто был сделан из железа.

Ратлидж поблагодарил Стивенсона и уже у двери обернулся и спросил:

— А когда умер Бейкер? До или после осенней ярмарки у церкви Святой Анны?

— День или два после. Я помню, как викарий говорил что-то о погоде, о том, что разразившийся шторм не испортил праздник. Рад был вам помочь. А теперь — прощайте.

Хэмиш ворчал, пока Ратлидж покидал дом доктора: «Если не свое здоровье беспокоило священника накануне смерти и не признания этого человека, Бейкера, что тогда не давало ему спать? Что-то произошло на ярмарке у церкви?»

— Да, я и сам думал об этом. Иногда люди приезжают издалека на такие праздники. На ярмарках и базарах можно что-то продать или купить. А еще там балаганы и заезжие артисты, веселье и хорошая еда.

«Люди и на похороны едут издалека».

— Но ярмарка привлекает их больше. Кстати, когда хоронили Бейкера, то не отец Джеймс проводил службу на похоронах, это сделал викарий.

Глядя на улицы Остерли, где бледный рассеянный солнечный свет отражался от кремнистых стен домов, Ратлидж думал, что завтра утром уедет в Лондон. Назад, к своему столу в Ярде, заваленному бумагами, к нераскрытой почте, ждавшей дома в гостиной, и не будет запаха болот и криков чаек над головой. Он решил, что местная полиция лучше знает своих людей, так что ему больше здесь делать нечего.

Но так ли это? Какая бы причина ни пряталась за зверским убийством священника, под каким бы предлогом преступление ни совершилось, кто-то слишком ловко скрыл следы.

Преступник очень умен или ему просто повезло?

Хэмиш тут же с насмешкой заметил: «Для человека, который не хочет быть вовлечен в расследование, ты задаешь слишком много вопросов».

— Я просто пытался как можно лучше разобраться, чтобы быть уверенным, что страхи епископа не имеют оснований.

Но было ли это правдой? Из опыта Ратлидж знал, как часто расследование заходит в тупик, когда полиция не умеет правильно задать вопросы. Или не видит перед собой очевидных фактов или улик, которые могли бы пролить свет на преступление. На первый взгляд незначительные связи между людьми могут оказаться решающими, но их не принимают во внимание. И большинство ошибок происходит из-за человеческого фактора — отказа быть объективным.

Как-то старый сержант в Скотленд-Ярде сказал ему, только начинающему свою карьеру:

— Никто не свободен от чувства вины. Но если ты ищешь правду — надо идти до конца.

Некоторые детали в этом деле вызывали любопытство, например реакция тех людей, кто был близок к отцу Джеймсу. Они начисто забывали о краже как о причине преступления, уверовав в то, что здесь скрыта настоящая трагедия и только этим можно объяснить такое убийство. Что у человека, а скорее чудовища, убившего отца Джеймса, мог быть дьявольский умысел. Никто не хотел верить в очевидное, что даже маленькая сумма могла привлечь обыкновенного грабителя.

Но если не кража, то что? Бывают преступники, которым ничего не стоит лишить жизни человека.

Хэмиш отозвался: «А если убийца охотится только за священниками? И теперь готовит новое нападение».

Значит, не кража денег, и не греческая трагедия, а маниакальное стремление убивать священнослужителей? Ратлидж задумчиво взглянул на церковь, возвышавшуюся над дорогой. Тогда где и когда будет нанесен следующий удар? Неужели уже намечена следующая жертва?


Поскольку полицейский участок находился недалеко от дома доктора, Ратлидж решил проверить, не вернулся ли инспектор Блевинс. Оставив автомобиль там, где он стоял, Ратлидж дошел до участка пешком.

На входной двери все еще висело прежнее объявление, и он уже хотел уйти, намереваясь немедленно вернуться в Норидж. Но в это время изнутри послышались возбужденные голоса. Ратлидж повернул ручку, дверь была не заперта. Раз там есть кто-то из полицейских, он может оставить для инспектора Блевинса сообщение, хотя бы из вежливости.

Перешагнув порог, он попал в настоящий хаос. Огромного верзилу с трудом удерживали на стуле два констебля, а он, вырываясь, поливал отборной руганью инспектора и сержанта, стоявших напротив и слушавших его проклятия с выражением крайнего неодобрения на лицах.

Когда Ратлидж вошел, констебли невольно повернули головы, чтобы взглянуть на него, и в этот момент, наверное, ослабили хватку.

Инспектор, тоже взглянув на Ратлиджа, спросил:

— Вам что здесь надо? — и потом констеблю: — Франклин, смотрите, что делаете, черт возьми!

— Инспектор Ратлидж из Скотленд-Ярда…

В это время, воспользовавшись моментом, верзила вскочил со стула, как кит, выпрыгивающий из воды. Хэмиш прокричал предостережение. Но великан уже вырвался из рук констеблей и, как разъяренный бык, устремился к двери, при этом плечом ударив в грудь Ратлиджа, не успевшего увернуться. Как будто дюжина огненных мечей пронзила его грудь. От дикой боли он согнулся пополам, но инстинктивно выставил вперед ногу, верзила споткнулся и с ужасным грохотом рухнул на пол. Полицейские что-то кричали, все сразу. Шум стоял неимоверный.

Констебли, как обезьяны, ловко уселись на верзилу. Инспектор Блевинс, тяжело дыша, непрерывно ругался.

— Не стойте столбом, сержант, помогите им! — крикнул он, и сержант, пожилой человек, присоединился к констеблям, но толку от него было мало, и Блевинс распорядился: — Да стукните вы его, если не можете справиться!

Чей-то тяжелый кулак врезал верзиле по голове, и он обмяк.

Ратлидж, прислонившись к стене, пытался вобрать в легкие воздух, но это было слишком болезненно. Постепенно он смог тихонько дышать, голова кружилась. Сержант приказал констеблям крепко держать верзилу на всякий случай и пошел к столу за наручниками.

Наконец, вчетвером полицейские подняли его и поволокли из комнаты, а он, уже придя в себя, сыпал проклятиями в их адрес. Скованный наручниками, он лягался изо всех сил, пытаясь тяжелыми башмаками попасть в стражей порядка.

Блевинс вернулся, тяжело дыша и потирая ушибленное бедро.

— Проклятый бык! Ратлидж, вы сказали? Из Ярда? Что вы хотите? Вас привела смерть настоятеля?

И когда Ратлидж кивнул, он наклонился и стал собирать с пола разбросанные со стола бумаги.

— Вы как раз вовремя. — Блевинс указал кивком в ту сторону, куда утащили верзилу и откуда доносилась ругань. Там находилась камера, в которую водворили смутьяна. — Вот подозреваемый по делу настоятеля. На ярмарках работал силачом. Скажу вам, его представление впечатляет — он один тащит сцепленные повозки против целой упряжки лошадей; поднимает скамью с сидящими на ней по краям двумя молодыми леди, кидает гири, которые не под силу поднять обычному человеку. Очень популярен среди дам и молодежи. Зовут его Уолш.

— Что связывало его со священником? — Ратлидж с трудом пересиливал рвущую боль, мозг отказывался работать, легкие горели.

— Выяснились некоторые обстоятельства. Миссис Уайнер была удивлена, когда Уолш появился в день ярмарки в доме настоятеля и на ее вопрос, что ему тут надо, заявил, будто бы ищет, где можно умыться. Во всяком случае, он так сказал. Она его, естественно, прогнала, хорошенько отругав. К счастью, она потом вспомнила об этом случае и рассказала сержанту Дженнингсу. И когда полиция схватила Уолша на очередной ярмарке в соседнем городе, у него оказалась новая повозка для своего снаряжения. Мы только что его доставили сюда.

— Но ведь в новой телеге нет ничего подозрительного?

— Он купил ее спустя два дня после убийства настоятеля, заплатил мелкими купюрами и монетами.

Блевинс указал Ратлиджу на стул, на котором только что удерживали Силача, а сам сел за стол дежурного сержанта. Рука инспектора была в крови, ею была запачкана манжета.

— Проклятый ублюдок! Зубы как у стального капкана.

Ратлидж сел. Острая боль в груди переросла в тупую, ноющую. Он сделал осторожную попытку вдохнуть глубже.

Деньги обычные для ярмарки. Столько и в таком виде он мог собрать за свое представление на ярмарках.

Блевинс внимательно на него посмотрел:

— Послушайте, мы только в самом начале пути. Я послал людей расспросить, где эта новая повозка была куплена, узнать, когда он ее заказал. Другие мои люди отслеживают весь путь и действия Уолша в тот день и ночь, когда был убит отец Джеймс. Такой человек, как Уолш, нигде не может остаться незамеченным. Половина сил полиции графства отдана в мое распоряжение, чтобы отыскать след убийцы. Один местный лорд даже назначил приличное вознаграждение тому, кто даст информацию, которая поможет его арестовать. Отца Джеймса все любили. Мы делаем все, что в наших силах!

Ратлидж примирительно сказал:

— Не сомневаюсь и отлично вижу это. Вы, на мой взгляд, прекрасно держите все нити в своих руках. Но епископ Каннингем был так встревожен случившимся, что обратился в Ярд за помощью. Монсеньор Хольстен обрадуется, узнав, что вы уже задержали подозреваемого.

— Это понятно. — Блевинс устало потер глаза. — Он был другом отца Джеймса. Хотите правду? Это первая ниточка, за которую нам пока удалось зацепиться. И если не он убил настоятеля, Уолш то есть, то почему он устроил такую драку? Оказывал сопротивление и здесь, и в городе, где его взяли?

«Потому, — сказал Хэмиш, — что у этого человека могли быть другие секреты от полиции, не имеющие отношения к убийству».

— Значит, вы не хотите, чтобы я вмешивался, — подытожил разговор Ратлидж, — тогда я уезжаю. И оставляю дело вам.

Несмотря, однако, на свое решение вернуться в Лондон, он сомневался в его правильности. Трудно уехать, зная, что не оправдал надежд тех людей, которые смотрели на него как на спасителя, не доверяли местной полиции и ждали ответа на свои вопросы. И арест Уолша вряд ли их успокоит.

Хэмиш на это заметил: «Они были не правы — и Бриони, и миссис Уайнер, и монсеньор Хольстен — дело не в тайной трагедии. Причина банальная — новая телега».

Блевинс задумчиво смотрел на лондонского инспектора, явно что-то обдумывая. И вдруг сказал, немало удивив Ратлиджа:

— Вы сделаете мне одолжение, инспектор, задержавшись у нас на день-два? Пока мы не разберемся с Мэтью Уолшем — Силачом. — И, помолчав, добавил: — Меня тоже глубоко задела смерть отца Джеймса. Я был одним из его прихожан, видите ли. И мне трудно оставаться беспристрастным в этом деле, чтобы верно сделать вывод — виноват Уолш или нет. Мною движет злость и желание самому прикончить убийцу.

— Вы говорили об этом с главным констеблем?

— Он сказал, что мои личные чувства не имеют значения, надо смотреть в лицо фактам. Но скажите вы мне, как я могу спокойно вести дело, если мечтаю увидеть, как станут вешать этого негодяя!

— Вы, наверное, хорошо знали отца Джеймса. Расскажите о нем, — попросил Ратлидж.

— Уже немолод. Но был на фронте, капелланом во Франции. Прошел ад при Сомме и там старался подбодрить всех солдат, любой веры, даже индусов, насколько мне известно. Любой мог зайти к нему в палатку и поговорить обо всем. Я имею в виду открыть душу и получить совет и утешение. — Он окинул взглядом Ратлиджа. — Вижу, вы тоже воевали?

Ратлидж кивнул.

— Я так и подумал, когда увидел, как вас согнуло, когда Уолш врезал вам плечом в грудь, старая рана долго заживает. Половина из нас там, на фронте, боялись, что скоро умрут, а половина знала, что мы уже мертвы, потому что не было надежды пройти через это и выжить. Но я ни разу не слышал, чтобы отец Джеймс говорил, что это был его долг. Что мы все должны защищать Англию. Или другие подобные слова… — Блевинс вдруг оборвал себя и виновато улыбнулся, вспомнив, где находится. — Он никогда не относился к нам равнодушно, не поучал, просто помогал молиться, чтобы мы побороли страх. Я раньше, до Соммы, редко обращался к Богу. Только когда это требовали условности. Но отец Джеймс научил нас молиться и обращаться за помощью к Нему, чтобы дал нам силу пережить страх смерти. И это единственное, что спасало нас, когда мы шли в атаку под градом пуль. Я шел, и все внутри меня переворачивалось, винтовка дергалась в руках, но я громко молился, так что слышал себя. И я был не один такой.

— Да, так было.

Ратлидж и сам слышал, как люди молились в подобных случаях. Произнося слова молитвы — смесь мольбы, обещания, покаяния, — они как будто пытались вступить в сделку с высшими силами, чтобы вымолить себе жизнь. Он и сам так поступал. Позднее он молил освободить его от воспоминаний о войне.

Блевинс покачал головой.

— Вот каким человеком был отец Джеймс. И какой-то проклятый негодяй всего из-за нескольких фунтов убил его. Убил саму доброту, саму щедрость, сочувствие и любовь к людям — все уничтожил за горсть монет. — Он замолчал. Лицо его оставалось бесстрастным, лишь глаза выражали страдание.

Хэмиш прошептал: «Он очень обеспокоен…»

— Не вижу причин, чтобы вам отказать, — сказал Ратлидж. — Я останусь до тех пор, пока это будет вам необходимо.

В конце концов, Боулс дал ему несколько дней, чтобы выполнить довольно оригинальное задание. А епископ и тем более не станет возражать.

— Здесь есть гостиница, в Остерли. Конечно, не по стандартам Лондона, но вполне приличная. Хозяйка очень приятная особа, и еда хорошая. Я заеду позже, узнать, как вы устроились. Надо дать Уолшу время успокоиться, прежде чем допрашивать его.

Ратлидж понял, что разговор окончен и пора уходить. Инспектору тоже надо дать время успокоиться.

Хэмиш согласился: «Он неплохой полицейский. Если видит собственные слабости».

Ратлидж встал.

— Я оставил вещи в Норидже. Съезжу туда сегодня вечером и вернусь утром. Хочу взглянуть на кабинет отца Джеймса, если не возражаете, перед тем как мы станем допрашивать Уолша.

— Миссис Уайнер вам покажет. Думаю, что она с тех пор ни разу не открывала туда дверь, и в спальню тоже. Очень переживает, для нее это тяжелый удар. Все винит себя за то, что не осталась подождать его возвращения. Но так всегда и бывает, верно?

— Да, жалеть впоследствии о том, что мог и не сделал, — весьма обычное дело. — Ратлидж поблагодарил инспектора и ушел.


Он вернулся в Норидж, позвонил в Ярд, оставил сообщение для сержанта Гибсона, что задерживается. Не прошло и получаса, как ему позвонила Франс и сообщила, что у общих друзей родилась дочь и что все здоровы и счастливы.

Она всегда умела вытащить информацию о брате у сержанта Гибсона. Суровый старый сержант был мягче воска в ее руках.

До обеда оставался час. Ратлидж сел в самое удобное кресло и прикрыл глаза. Рана ныла, мстя за непривычную нагрузку, усталость охватила все тело, но он не мог уснуть от переутомления. Покой не приходил. Слишком много времени за рулем, слишком большая нагрузка на рану, да еще вновь травмированную. Но он ни о чем не жалел. Вдали от Лондона он чувствовал себя свободным. Здесь никто не знал ни о его прошлом, ни о том, что случилось совсем недавно.

В какой-то момент он все-таки уснул, и тишина в комнате сменилась шумом сражения, выстрелами, отдаленными раскатами артиллерии, стрекотом пулемета, поливающего свинцовым дождем людей, бегущих в атаку. Под ногами грязное месиво, скользкое и черное. Он вдруг упал, еще не понимая, ранило или потерял в грязи ботинок. И остался лежать, не имея желания вставать, надеясь, что умирает. Раздался громкий голос капрала Маклауда, который спрашивал, что с ним. Он с трудом поднялся, не понимая, почему такая тяжесть в груди и когда ему успели ее перевязать. Было очень тяжело дышать и на бегу выкрикивать своим солдатам команды. Он видел вражеское пулеметное гнездо, откуда шла стрельба.

Слыша звучные шлепки пуль вокруг себя, крики раненых, молитвы, злую ругань тех, кто, поборов страх, шел вперед, он вел на смерть своих людей. Им дали неверные координаты пулеметного гнезда, и поэтому его не смогли накрыть вовремя, погасить смертоносный дождь. Наконец в адском шуме он каким-то непостижимым образом расслышал выстрел снайпера, потом еще один и третий. Пулемет захлебнулся и затих…

Глава 7

Ратлидж поужинал в небольшом уютном ресторане на первом этаже отеля. Большинство посетителей были местными жителями, и он вспомнил, что сегодня суббота. Шляпки вышли из моды, но тем не менее женщины носили их с достоинством, а костюмы были довоенного покроя и плохо сидели, как будто молодые люди, потеряв лишний вес во время войны, так и не вернулись к прежней форме. Парочки, сблизив головы, говорили тихо, временами умолкая, как будто не знали, что еще сказать друг другу. Годы войны оставили брешь в отношениях людей, которую нелегко было залатать.

Интересно, о чем Джин станет говорить со своим канадским дипломатом даже в том случае, если давно с ним знакома.

Когда дверь из паба, расположенного в холле, распахнулась, Ратлидж невольно заглянул туда, и ему показалось в этот короткий миг, что он узнал человека, стоявшего у камина со стаканом в руке, — кажется, по цвету напитка это было виски с содовой. Но когда дверь открылась в следующий раз, человека там уже не было.

Он уже видел его однажды у причала в гавани. Его звали Эдвин…

Еда в отеле была простая, но хорошо приготовленная: морковный суп, жареная баранина с картофелем, с дополнительным гарниром на выбор — капуста и лук, и яблочная тарталетка на десерт.

Компанию ему составил только Хэмиш, и мысли Ратлиджа невольно вернулись к отцу Джеймсу.

Почему непредвиденная смерть должна иметь такое вселенское значение? Она всего лишь следствие человеческой жестокости, преступления, совершаемого без сожаления и угрызений совести. Почему она должна непременно сопровождаться фанфарами, как в «Гамлете»? В Лондоне Ратлиджу приходилось видеть много бессмысленных и жестоких убийств. Но друзья отца Джеймса не хотели мириться с обыденностью преступления и мучительно искали ответ. По их мнению, здесь не было ограбления, но нечто большее, даже сверхъестественное и загадочное. Сейчас, когда подозреваемый в убийстве грабитель пойман, остается лишь сопоставить факты, найти свидетелей и передать дело в суд.

Хэмиш тоже считал, что дело можно считать закрытым: «Если Силач — убийца, то следствие завершится без тебя».

Он согласился. Но оставались сомнения.

Если убил Уолш, мотивом была кража. Надо было заплатить за новую повозку. Он явился за деньгами, собранными во время праздника урожая на церковном базаре, а отец Джеймс наверняка его узнал. Его трудно не опознать даже в темной комнате при лунном свете — фигура верзилы выдала бы его. Если Уолш был застигнут врасплох на месте преступления, он действовал спонтанно, не думая в тот момент, что долг священника прощать, а не выдавать.

Но почему все-таки друзья отца Джеймса не хотели примириться с банальным грабежом? Может быть, они что-то скрывали и не сказали инспектору из Скотленд-Ярда всей правды?

Хэмиш тут же вмешался и тоже поинтересовался, почему протестант, который, судя по всему, был в прекрасных отношениях со своим викарием, вдруг обратился к католическому священнику? В представлении Хэмиша, яростного поборника своей церкви, это было немыслимо. И еще, почему отца Джеймса так беспокоило состояние душевного здоровья того, к кому он был приглашен для исповеди?

Закончив ужин, Ратлидж пошел в холл выпить чаю. Устроился за уютным столом в углу у широкого окна-эркера, выходившего в темный сад. Глядя на отражение, искаженное стеклом двухсотлетней давности, он подумал, что картина выглядит зловеще. Стул стоял под таким углом, что правое плечо Ратлиджа в стекле было затемнено бархатной шторой, и казалось, что кто-то стоит за его спиной… Вздрогнув, он отвернулся от окна. Даже чашка с горячим чаем не могла согреть руки, которые сковал ледяной холод, как если бы вдруг он увидел в стекле чье-то окровавленное и обвиняющее лицо.

Хэмиш вновь вмешался, но потрясенный Ратлидж не смог сразу ему ответить.

Тайна исповеди обязательна в католической церкви. В англиканской же молчание исповедника не связано суровой клятвой и не так строго соблюдается.

Было что-то на совести умиравшего Бейкера, что мучило его настолько серьезно, что он потребовал исповеди у католического священника, потому что не хотел рисковать, признаваясь викарию.

По словам доктора Стивенсона, викарий Симс хорошо знал семью Бейкеров, и тем не менее…

«Ясно, что грехи были не мелкими. Но что он тащил грузом через всю жизнь до самой смерти?» — спросил Хэмиш.

Ратлидж с ним согласился. Грех вроде неверности, невозвращенного долга, в котором мог признаться перед смертью Бейкер, не заставил бы отца Джеймса отправиться к доктору и спрашивать о психическом здоровье умершего. Кроме того, психическое состояние человека, сознавшегося в грехе, даже в преступлении, но давно забытом всеми, не вызовет сомнений в его здравом рассудке. Умирающий человек все равно уже вне власти закона. Правосудие в своем роде уже свершилось.

Доктор Стивенсон вспомнил, что отец Джеймс спрашивал о завещании…

Что, если один из наследников не имел прав на него?

«А это, — отозвался Хэмиш, — уже серьезная причина».

Или всю жизнь жил под другим именем.

Какой секрет открыл отцу Джеймсу Бейкер? Что один из детей на самом деле не имеет прав на наследство?

И это заставило отца Джеймса ночами расхаживать по дому и, забыв обо всем, часами смотреть в окно? Может быть, он боролся между долгом и клятвой священника о тайне исповеди? А монсеньор Хольстен подозревал о его мучениях и о той тяжелой ноше, которую несет его друг, отец Джеймс? Интересная дилемма — что делать с грехом, высказанным на исповеди, тяжким и заставляющим священника сомневаться в своем обете молчания.

Но если было завещание, был и нотариус, который его составил. Именно он сможет дать ответ, были ли темные истории в этой семье. Если же их не было…

«Тогда вернемся к войне, — решил Хэмиш без особого энтузиазма. — Ты знаешь лучше других, какие секреты приносят домой солдаты или что может открыть на исповеди тот, кто идет в бой и не ждет возвращения».

Ну и задача! Все равно что найти иголку в стоге сена.

Но такую иголку мог отыскать отец Джеймс…

Может быть, это произошло на ярмарке?


На следующее утро Ратлидж поехал обратно в Остерли. Хэмиш непрерывно бубнил в его мозгу.

Ратлидж плохо спал в эту ночь, никак не мог найти удобное положение. Ноющая боль в груди и мышцах, отвыкших от нагрузки, не давала уснуть. Франс бы сейчас обязательно сказала: «Я тебя предупреждала».

Действительно, так уж получалось в результате, что каждый раз, как только он немного воодушевлялся и чувствовал себя сносно, обязательно опять попадал в неприятную ситуацию. Плохому самочувствию способствовал Хэмиш, на которого плохо действовала сырая, ненастная погода. Он становился агрессивен и болтлив.

Если Хэмиш не сравнивал зеленую холмистую землю Норфолка с голыми скалами и долинами Шотландии, то переходил к обсуждению обстоятельств, окружавших смерть отца Джеймса, перебирал подробности разговора с монсеньором Хольстеном или с инспектором Блевинсом. И Ратлидж не мог избавиться от своего навязчивого компаньона, от которого мог спасти только крепкий сон.

Ратлидж давно пришел к заключению, что зловредный дух Хэмиша не нуждался в отдыхе.

В это утро, борясь с головной болью, следствием непрерывных тяжелых мыслей, он очень обрадовался, когда неяркий столб солнечного света пробил толщу облаков, заодно приподнимая темную завесу в его голове. Даже Хэмиш обрадовался перемене и неожиданно сказал: «Не очень-то хочется возвращаться в Лондон. Удивляюсь, как люди живут в больших городах. Они напоминают стадо на ярмарке».

Ратлидж согласился со своим мучителем. Его кабинет в Ярде такой крошечный, что вызывал клаустрофобию, особенно когда за окном темно и льет дождь и он оказывается отрезанным от мира, вынужденный томиться в духоте, пропитанной табаком и сырой шерстью. В такую погоду старик Боулс непредсказуем, как Хэмиш.

И еще ему не хотелось возвращаться под бдительное око Франс. Хотя сестра пыталась скрыть тревогу за него и делала вид, что все в порядке, даже шутила, но он не обманывался, зная ее. Ратлидж вдруг сказал громко, разговаривая сам с собой по привычке, от которой не мог избавиться:

— Я пробуду здесь еще день. Это не повредит делу.

Встречный грузовик, направлявшийся в Норидж, обдал капот автомобиля потоком грязной воды. Ратлидж смотрел, как дворники сгоняют грязь с лобового стекла, чему помогает начавшийся моросящий дождик, сменивший временное прояснение.


Въехав в город, Ратлидж увидел, как народ спешит к церкви Святой Троицы на службу. Некоторые лица были ему знакомы — фермер с сыновьями, который удачно продал на ярмарке барана, молодая женщина, которую он заметил в первый день у церкви, хозяйка из «Пеликана», двое мальчишек, бежавших с обручем по Уотер-стрит. Семейные воскресные традиции здесь соблюдались — люди шли, приветствуя друзей, поглядывая на высокую башню церкви, и это было очень по-английски.

У него было странное чувство, что он вернулся домой.

Констебль, дежуривший в участке, сообщил, что инспектор Блевинс отправился к мессе и оставил сообщение, что ждет лондонского коллегу после ланча.

«Где месса, там и священник», — сказал Хэмиш, когда Ратлидж шел к автомобилю.

Он поехал к церкви Святой Анны. Дождик прекратился, солнце то и дело проглядывало, заливая слабым рассеянным светом город. Остановившись на площадке около церкви, он сидел в машине и пытался расслабить напряженные мышцы груди, массируя плечо и предплечье. Он почти достиг результата, когда служба кончилась, и прихожане начали выходить из церкви.

Наблюдая за ними, он мысленно прикидывал, кто из них мог вызывать подозрение инспектора Блевинса до того, как схватили Уолша. Наверняка Блевинс перебирал многих перед тем, как начать расследование.

Немного погодя вышел и монсеньор Хольстен.

Он встал в дверях. Покидавшие церковь люди, в основном семьями, останавливались, и каждому он уделял внимание, внимательно выслушивал. Ратлидж, наблюдая за происходящим, сделал вывод, что монсеньор Хольстен знает большинство из них, но находит слова и для тех, кто ему незнаком. Для человека, облеченного высоким саном, у него была на удивление дружеская, располагающая манера общения. Среди прихожан был и инспектор Блевинс, он тоже остановился и сказал что-то монсеньору Хольстену, отчего у того просветлело лицо. Самыми последними к нему приблизились три пожилые женщины в черном, они завершали процессию желающих приложиться к руке священника. И он каждой уделил внимание, с каждой поговорил, наклонив голову, чтобы расслышать самую старую из них, согбенную, опиравшуюся на палку. Она что-то спросила, и он покачал головой.

Хэмиш сказал: «Сам не знает, кто будет замещать отца Джеймса».

— У меня такое чувство, — ответил ему Ратлидж, — что монсеньор Хольстен сам останется, пока полиция не закончит дело.

Когда женщины в черном двинулись прочь, монсеньор Хольстен собрался вернуться в церковь, но в этот момент заметил сидевшего в машине Ратлиджа и сделал ему знак приблизиться.

Ратлидж, выйдя из автомобиля, пошел к церкви.

— Рад встрече, — сказал священник, — пойдемте со мной, поговорим, пока я буду переодеваться.

Ратлидж пошел за ним.

— Вижу, что вы сами проводите службу. Епископ еще не определился с решением, кого послать сюда вместо отца Джеймса? Или вы останетесь здесь?

— Епископ пока ждет, не появятся ли новости из полиции. Не хочет спешить, но долго мы не сможем тянуть. Я могу только приезжать сюда на службу, но здесь нужен постоянный приходской священник, это придаст людям уверенность, что жизнь идет своим чередом и справедливость восторжествовала.

Они двинулись по главному проходу.

— Это очень красивый храм, — монсеньор Хольстен обвел рукой церковь, — хотя строгий и простой. Отец Джеймс говорил, что зодчий убрал все излишества, чтобы царила вера. И это правда — решена задача красоты в простых пропорциях и строгом убранстве. Это послание тем, кто будет здесь служить. К сожалению, это вымирающий приход, большинство молодых людей покидают побережье, потому что здесь нет для них работы. И епископу надо искать молодого энергичного священника, который сможет вдохнуть новую жизнь в приход и заменить отца Джеймса до того, как деятельное население уйдет в Норидж или другие города, более крупные. Вы сами видели, сколько сегодня на службе было людей кому уже за сорок.

— Да, я заметил. Ваши доводы должны убедить епископа. Продуманный совет? Или скорее просьба к Всевышнему удержать вас в безопасности в Норидже?

Открывая дверь в ризницу, монсеньор Хольстен улыбнулся:

— Вы правы. Я не против того, чтобы приезжать сюда проводить службы. Но не хочу быть здешним настоятелем.

— Должен сказать, что с поимкой Уолша напряжение начнет спадать, — успокоил его Ратлидж и добавил: — Но это займет некоторое время.

Монсеньор Хольстен покачал головой:

— В этом доме все еще остается что-то наводящее на меня ужас, что не даст мне спать по ночам.

— Например, атрибут в виде гроба вместо обычного дверного молотка? — спросил шутливо Ратлидж.

Монсеньор Хольстен снова улыбнулся в ответ:

— Причуда одного из викторианских священников. Напоминание — прах к праху… О том, что ждет каждого из нас. — Он снял облачение и аккуратно сложил в небольшой раскрытый чемодан на столе. — Я удивился, увидев, что вы все еще здесь, инспектор. Думал, уже в Лондоне как исполнивший свой долг.

— Я и собирался уехать, но инспектор Блевинс попросил меня остаться на день-два. Хочет убедиться, что этот Уолш и есть тот самый преступник. Они взяли его только вчера, и надо его допросить и выяснить все детали.

Монсеньор Хольстен кивнул:

— Инспектор Блевинс говорил с епископом вчера вечером. Он сказал, что рано делать выводы, но появилась надежда. И епископ Каннингем просил держать его в курсе.

— Блевинс и сам тоже заинтересован в скорейшем выяснении всех обстоятельств дела. — Ратлидж наблюдал, как монсеньор Хольстен положил сверху в чемодан освященные облатки и закрыл крышку. Когда они выходили из ризницы, он продолжил: — Я сейчас еду в гостиницу, чтобы снять номер. Вы не присоединитесь ко мне за ланчем?

Монсеньор Хольстен вздохнул:

— Я бы с радостью, но мне надо быть в Норидже, у меня сегодня вечером служба. Если будете еще здесь в следующее воскресенье, то с радостью приму ваше приглашение.

— Если буду. Где вы оставили автомобиль?

— Позади дома настоятеля. Послушайте, если вы задерживаетесь здесь на некоторое время, не могли бы выполнить мою просьбу? Боюсь, что инспектор Блевинс слишком занят. Я был бы очень признателен вам.

— Разумеется, слушаю вас.

— Держите меня в курсе всего, что происходит.

И монсеньор Хольстен, подняв руку в прощальном приветствии, поспешно обогнул апсиду и исчез в церковном дворе.

«Он просто сбежал», — сказал Хэмиш.

— Да. Не знаю, почему он так напуган, но у него сейчас вид человека, который боится собственной тени. Он и меня пригласил войти с ним в церковь, потому что боялся оставаться там один. Кажется, Хольстен совсем не уверен, что против Уолша найдутся неопровержимые улики.

«Да, он боится привидений, но плод ли это его воображения, или они на самом деле существуют?»

— Хотел бы я знать.

Ратлидж вернулся к своему автомобилю.


Когда-то гостиница в Остерли стояла на берегу, прямо у моря, пока оно не отступило. Теперь в ней предлагались только самые необходимые удобства путешественникам и семьям торговцев, которые приезжали на ярмарки. Ратлидж подумал, что это единственное пристанище на многие мили вокруг, куда местные жители могли поместить гостей.

Трехэтажная гостиница находилась на Уотер-стрит, там, где дорога идет вдоль гавани, и была построена из местного камня. Ее окна смотрели с одной стороны на заболоченную гавань, с другой — во двор, где постояльцы оставляли автомобили и лошадей.

Навстречу Ратлиджу вышла женщина, он определил ее возраст ближе к пятидесяти, с волосами забранными в тугой узел на затылке и открытым взглядом ясных серых глаз. Ратлидж осведомился о свободной комнате.

— На ночь?

— На несколько дней.

Женщина кивнула, обрадовавшись перспективе иметь такого гостя.

— Есть прекрасный номер с видом на море, разумеется, если у вас хорошее зрение, — добавила она с улыбкой. — Что привело вас в Остерли? У нас мало отпускников в это время года.

— Я здесь по делу, — улыбнулся Ратлидж в ответ. — Скажите, а когда море ушло?

— Это случилось раньше, чем я могла бы запомнить. Где-то в ранних годах прошлого века. Хотя говорят, что шторма с девяностых снова подмывают почву, и мы можем ждать возвращения воды в ближайшие десять-двадцать лет. Было бы неплохо! — В ее голосе было больше надежды, чем уверенности. — Мы подаем завтрак в семь и позже, если захотите. Только заранее сообщите, если будете и обедать. Обычно ланч в половине первого, а ужин с семи до девяти. Потом повар уходит домой. Можно также поесть в «Пеликане», когда мы закрыты. Это паб в конце набережной.

Хозяйка повела его вверх по лестнице, ступени были покрашены зеленым в тон ковровой дорожки, протянутой в коридоре второго этажа. По стенам, в ряд, висели фотографии в золоченых дубовых рамках, запечатлевшие Остерли в те времена, когда сюда еще приезжали купальщики.

Фотографии уже выцвели, но были очень интересны — вот женщины в черных шелковых платьях и шляпах прогуливаются по берегу с зонтами от солнца, пряча лица. Маленькие суда заходят в гавань, где куда больше воды, чем теперь. Вот гордый рыбак со своим уловом. На более ранних разгрузка каботажного судна. Ящики, коробки и тюки на берегу, прямо перед «Пеликаном». А рядом мальчишки полукругом сгрудились вокруг пары тюленей на песке, чьи гладкие блестящие головы подняты вверх воинственно и настороженно. На следующем снимке заболоченная часть гавани кажется пока лишь полоской водорослей и травы, более широкой на востоке. Западная часть еще свободна, но бессильна перед грядущим вторжением наносов ила и песка.

Увидев интерес Ратлиджа к фотографиям, хозяйка сказала:

— Мой дед делал эти снимки. У него было хорошее чутье и верный глаз. Ему повезло тогда с тюленями, они очень редко заходили так далеко на юг.

Она остановилась перед семнадцатым номером и открыла дверь.

Это была светлая комната, свет вливался из двух окон. Большая, хорошо обставленная: кровать из красного дерева, туалетный столик с зеркалом и комодом. В углу умывальник. Два удобных кресла около стола перед одним окном, письменный стол перед вторым.

«Лучшая комната в отеле», — пробормотал Хэмиш.

— Я миссис Барнет, — представилась хозяйка. — Если меня нет у стойки в холле или в кабинете прямо за ней, значит, я на кухне или ушла на рынок. Оставьте записку, если меня не найдете.

— Обязательно, спасибо.

— Вы будете обедать? Сегодня воскресенье и «Пеликан» закрыт. Иначе придется поехать в другой город.

— Если вам не трудно, не откажусь.

— У нас еще одна гостья кроме вас, и она остается на ланч. Сегодня погода неблагоприятна для прогулок по окрестностям. Но думаю, что во второй половине дня прояснится.

Миссис Барнет еще раз обвела взглядом комнату и, удовлетворенно кивнув, вышла, закрыв за собой дверь.

Ратлидж подошел к окну. Отсюда можно было видеть воду вдали, тонкую полоску с пенящимися волнами, набегающими на берег и тускло поблескивавшими на солнце; птиц, бегавших по отмели. Болотистая жижа, заполняющая бухту от мыса слева до огромной береговой дуги справа, служившей естественным волнорезом, была испещрена небольшими неглубокими протоками с еле заметным течением. Это было все, что осталось от судоходной когда-то гавани.

Помня фотографии в коридоре, Ратлидж понимал, что те здания, которые раньше предназначались для торговли дарами моря, — лавки, рыбные базары, таверны — давно стали бесполезными.

Хэмиш заметил: «Море отбирает жизнь. Шторма бушуют на побережье Шотландии. Люди тонут, корабли пропадают. Тяжелая жизнь, суровая. Не то что здесь…»

— Они сумели найти другое ремесло. Норфолк — край овцеводства. Занимаются фермерством, торгуют или просто переезжают и находят себе применение в других местах.

Он еще постоял около окна, любуясь видом. Окна были распахнуты, в комнату врывались крики чаек. Легкий бриз начал разгонять дождевые облака. Воздух был свеж и чист, с привкусом соли; стены зданий искрились кремнем в теплом солнечном свете.

Ратлидж заметил старика в лодке, который греб к берегу, стараясь попасть в протоку. Он работал веслами умело, руки двигались ритмично, в движениях чувствовался опыт. Рукава видавшего виды свитера были закатаны по локоть, и на руках перекатывались сильные мускулы. Он вдруг ощутил зависть к старику, потому что сам любил воду.

Хотя порт исчез и не было видно даже маленьких лодок, но крики чаек обнадеживали, они кружились над одинокой лодкой и над полоской далекой отмели. Интересно, можно ли пешком добраться до далекой косы слева.

Ратлидж выпрямился и, отогнав посторонние мысли, вернулся в настоящее. Надо было принести вещи — чемодан лежал в багажнике. Пальцы бессознательно потирали грудь: он провел слишком много времени за рулем, снова растревожив больное место. Проклятый Уолш! Впрочем, сам виноват, надо было успеть увернуться.


Было уже почти половина первого. Багаж подождет, решил Ратлидж. Он вымыл руки и вытер расшитым полотенцем с начальными буквами гостиницы, украшенным по краям вязью незабудок. Миссис Барнет заботилась о комфорте своих гостей.

Он слышал, как в коридоре открылась дверь другого номера и сразу закрылась. Раздались приглушенные ковром шаги. Ему не хотелось сейчас ни с кем разговаривать, и, посчитав до двадцати, он вышел, запер свою дверь и спустился вниз. В холле стеклянные двери были распахнуты, за ними он увидел длинный обеденный зал с двадцатью примерно столиками, покрытыми белыми скатертями и лежавшими на них зелеными салфетками. Но были сервированы только два из них, около высоких длинных окон. За одним сидела женщина и ела суп, перед ней лежала книга, которую она читала. Он увидел лишь склоненную темноволосую голову.

Ратлидж сел за другой стол, спиной к женщине, и стал смотреть в окно. Здесь не было обычной веранды с летними столиками, где гости могли сидеть и смотреть на море. Такие веранды характерны для южного побережья Англии, где больше солнца и тепла. Цветы, подсушенные октябрьскими ветрами, но сохранившие цвет, стояли в вазах у входа. Обеденный зал, украшенный вычурными канделябрами, был вполне уютным. Когда-то здесь было полно посетителей, их обслуживал большой штат прислуги. Сейчас, кажется, со всем сразу умела справляться одна миссис Барнет. Она вышла в зал через крутящиеся двери кухни с подносом, где стоял суп и корзинка со свежим хлебом.

С улыбкой поставив еду перед Ратлиджем, она сразу ушла, не навязываясь на разговор. Суп был превосходен — из баранины, с овощами. Ратлидж вдруг ощутил голод и ел с аппетитом, в то время как Хэмиш разглядывал улицы.

Там, в бледном рассеянном солнечном свете, как тени, скользнули мимо несколько редких прохожих. Сквозь дождливую дымку на севере уже проглядывала полоска голубого неба, которая постепенно разрасталась. Ратлидж увидел, как мимо прошел инспектор Блевинс, на ходу раскланиваясь с молодой женщиной, которая вела за руку маленькую девочку. Широкоплечий человек, похожий больше на кузнеца, чем на рыбака или фермера, потому что в его тяжелые руки въелась несмываемая чернота, разговаривал с худым человеком с бледным лицом учителя. Трое рабочих, явно стесненные воскресными костюмами, были увлечены разговором, стоя посреди улицы, вот они уступили дорогу фермерской телеге, и она, прогремев колесами, завернула за угол.

Хорошо одетый мужчина лет шестидесяти пяти вошел в гостиницу и сразу прошагал в обеденный зал с хозяйским видом, его манеры соответствовали властному выражению лица.

— Сьюзен? — позвал он.

Через мгновение появилась миссис Барнет, и Ратлидж заметил, как в ее глазах промелькнуло недовольное выражение, когда она увидела, кто пришел. Она подошла к незнакомцу и довольно прохладно поздоровалась. Ратлидж, с аппетитом поедая суп, невольно слышал их разговор.

— Я задерживаюсь в городе, надеюсь, ты найдешь для меня что-нибудь перекусить.

— Милорд, но это невозможно — нет сервированного столика.

— Да-да, я знаю, надо было предупредить. Но я не ожидал, что задержусь так надолго. Теперь до трех вряд ли уеду. — Он огляделся. — Я присоединюсь к тому джентльмену у окна, и таким образом тебе не надо будет накрывать стол отдельно. — Он еще раз оглядел практически пустой зал и подошел к Ратлиджу. — Могу я присоединиться к вам, сэр? Таким образом я избавлю от лишних хлопот миссис Барнет, если вы позволите.

За его широкой спиной миссис Барнет скроила недовольную гримасу.

— Вопрос в том, сможет ли миссис Барнет найти для вас на кухне что-нибудь, — ответил Ратлидж. — Если да, буду рад вашей компании.

— Сьюзен? — Человек взглянул на хозяйку, и она кивнула, кажется призвав на помощь всю свою радушность. Интересно, не собственный ли ланч она вынуждена была отдать? — Тогда все устроилось, — сказал мужчина и, пока миссис Барнет ходила за тарелками и приборами, поставил стул напротив Ратлиджа. — Меня зовут Седжвик. Я живу в Восточном Шермане, недалеко от Остерли. Но домой ехать обедать далеко. Вы здесь остановились?

Он тяжело опустился на стул.

— Ратлидж. — Они обменялись рукопожатиями над серебряными солонкой и перечницей. — Я здесь на пару дней. По делу.

— Да, это единственное, ради чего сейчас сюда приезжают. Бизнес, но не отдых. Когда-то этот город славился рыбными базарами и местами для купания.

Миссис Барнет поставила перед ним суп.

— Спасибо,дорогая! И не надо церемоний. Мистер Ратлидж доел суп, так что не надо тянуть со вторым.

Миссис Барнет встретилась глазами с Ратлиджем, и ему показалось, что она с удовольствием вылила бы суп на голову мистера Седжвика.

— Я подожду, — сказал ей Ратлидж, и она скрылась на кухню.

Седжвик с жадностью принялся за суп.

— Я проголодался, — объяснил он между ложками. — Сегодня встал рано и завтракал давно, часов в шесть. Это ваш автомобиль стоит у входа? Четырехместный?

— Да, мой.

— Младший сын купил такой же, за год до начала войны. Восхищался потом двигателем. Покрывал расстояние из Лондона за приличное время и никогда не доставлял ему хлопот. — Он скупо улыбнулся. — Я вот в полной зависимости от своей подагры, не очень-то приятно вести машину, когда ломит и сводит ноги.

Разговор от моторов перешел на безработицу, потом на обсуждение мирного договора, который был недавно подписан.

— Он не стоит затраченной на него бумаги, а французы мстительны, как черти. Гунны гордятся жить и здравствовать под их каблуком. — Седжвик покачал головой и ответил сам себе: — Политика грязное дело. А такие глупцы-идеалисты, как Вильсон в Америке, или слепы, или слишком себе на уме. Впрочем, как и в Париже.

Миссис Барнет принесла жареный бекон с гарниром: морковь и картофель. Плюс сезонное блюдо — запеченный, еще дымящийся лук, прямо из духовки. Она предложила Седжвику горчичного соуса, и он не отказался, а потом вздохнул и, улыбаясь, сказал:

— Никто не может сравниться с миссис Барнет в приготовлении горчичного соуса. Она никогда не расскажет секрет его приготовления. Я стараюсь запомнить те дни, по которым она его готовит. Попробуйте, вам понравится.

Когда она отошла, он заметил:

— Вы, кажется, знакомы с нашим побережьем.

— Приезжал сюда пару раз. У моего друга была лодка, он держал ее к западу отсюда, но это было до войны. Теперь он больше не может плавать.

Рональд подвергся газовой атаке, и его легкие были повреждены.

— Сам я никогда не был заядлым моряком, — сказал Седжвик. — Но один из моих сыновей обожает море и вывозит меня время от времени на прогулку. — Он улыбнулся. — Не люблю качку, вы понимаете.

Этот общительный человек принадлежал к тому типу англичанина, который может поддерживать беседу с незнакомцем с полчаса, а то и более, не посягая на его личное и не открывая своего. Но острый взгляд из-под нависших седых бровей сказал Ратлиджу, что этот господин не так прост, каким хочет выглядеть.

К концу обеда Ратлидж составил о нем представление. Акцент оксфордский, голос хорошо поставлен, речь джентльмена, лондонец, но не из Вест-Энда, несмотря на тяжелые золотые часы, солидный перстень и костюм, сшитый, вполне вероятно, одним из лучших лондонских портных.

Когда они закончили десерт — пирог с ягодами — и Сьюзен Барнет принесла чайник, чтобы налить им по второй чашке, женщина, сидевшая за спиной Ратлиджа, направилась к выходу. Седжвик вежливо поклонился, когда она проходила мимо, и проводил ее глазами до двери.

— Интересная молодая особа. Религиозного типа. Она была на званом ужине у доктора и очень хорошо рассуждала на тему средневековых духовых инструментов. — Он говорил о ней с некоторым снисхождением. И, как будто прочитав мысли Ратлиджа, добавил: — Старая дева, разумеется. — Тем самым определил ее место в обществе исходя из своих представлений.

— Вы так думаете? — Ратлидж смотрел, как женщина пересекает холл. Мелькавшие из-под платья стройные лодыжки, сверкающие черные волосы и прямая спина определенно не вязались со словами мистера Седжвика.

Допив вторую чашку, Седжвик извинился и, прежде чем покинуть отель, прошел на кухню к миссис Барнет.

Ратлидж тоже поднялся из-за стола, положил салфетку около пустой чашки и вышел в холл. За лестницей оказалась еще одна небольшая гостиная, дверь туда была широко открыта. Он увидел там соседку, она читала книгу. Ее поза и выбор места говорили о том, что она не расположена к разговорам.

Он повернулся и, идя из гостиницы, направился вниз по улице к набережной. С Северного моря дул пронзительный ветер, трава на дюнах ходила волнами. Единственная лодка, которую он заметил из окна, уже пришвартовалась к мокрой стенке причала, и отпечатки мокрых грязных ботинок старика прослеживались вверх по улице.

Хэмиш тут же заметил: «У убийцы священника ботинки были старыми и дырявыми».

— Да, помню. У Силача, мистера Уолша, были ботинки с подковками. И у него огромный размер.

Глава 8

Вместо того чтобы занести свой чемодан в гостиницу, Ратлидж поехал в дом настоятеля церкви Святой Анны. Туманный воздух был насыщен влагой моросящего все утро дождика, пронизан призрачным, слабым светом солнца. Легкий ветерок ерошил его волосы. Он поднял и опустил оригинальный дверной молоток, оповещая громким стуком о своем приходе. Вскоре появилась миссис Уайнер, настороженность на ее лице сменилась облегчением, когда она узнала инспектора. Поздоровавшись с ним, она сказала:

— Я подумала, что кто-то хочет видеть монсеньора Хольстена.

— Надеюсь, я не помешал вам обедать.

— Нет, я уже закончила. — Она хотела провести его в гостиную, но он остановил ее:

— Я хотел бы осмотреть кабинет отца Джеймса, если это вам не доставит хлопот.

Она посмотрела в сторону лестницы:

— Если вы не возражаете, я бы не хотела подниматься туда. Я до сих пор не могу пережить то, что увидела там в то утро. Я что-то совсем расклеилась… — Глубокая печаль в ее голосе тронула инспектора.

— Вам, наверное, стало легче, когда вы узнали, что инспектор Блевинс задержал подозреваемого в убийстве.

— О да, — вежливо согласилась миссис Уайнер. — Я сама рассказала констеблям, что Силач являлся в дом. Но я и подумать не могла… Он казался, не знаю, как лучше выразиться, он выглядел так, как будто стеснялся своих размеров и боялся что-то нечаянно разрушить. Идите наверх, взгляните, от этого хуже не будет, а может быть, поможет делу. Поднимитесь по лестнице, вторая дверь направо.

«По направлению к окнам, которые выходят на соседний дом», — уточнил Хэмиш.

Ратлидж поблагодарил миссис Уайнер и стал подниматься, отметив про себя, как приглушены шаги по ковру, их невозможно услышать наверху, если специально не прислушиваться.

На лестничной площадке он обернулся. Экономка все еще стояла в дверях гостиной. На ее лице застыли глубокая печаль и страх — нежелание знать, что там, наверху. Потом она повернулась и ушла, как будто подчеркнув, что отстраняется от того, что он собирается сделать.

За второй дверью направо находилась большая комната с рядом высоких окон. Тяжелые бархатные шторы были задернуты, не пропуская дневной свет. Ратлидж вспомнил слова монсеньора Хольстена о том, что в этой комнате притаилось зло. Он не ощутил этого зла, но пустая полутемная комната показалась ему как будто застывшей в ожидании.

Хэмиш отозвался: «Это не из-за трупа, его давно унесли. Просто дух того, что произошло, остался…»

— Возможно, — отозвался он, помедлил на пороге, потом закрыл за собой дверь, прошел, ступая по ковру, к окнам, протянул руку, раздернул тяжелые шторы, и их кольца с негромким стуком скользнули по карнизу красного дерева.

Свет ворвался в комнату, и вместе с ним исчезло нечто необъяснимое, наводящее страх, если оно здесь присутствовало.

Он увидел, что стоит на ковре в том месте, где ворс был светлее, с него пытались смыть кровь, натекшую из раны на голове отца Джеймса. Тяжелая обязанность женщины, сейчас скорбившей внизу. Он отступил немного и посмотрел на окна.

Если священника ударили сзади именно на этом месте, он наверняка в это время смотрел в окно, стоя спиной к убийце. Ратлидж подошел, дернул шпингалет и выглянул в окно — оно выходило прямо на окна соседей, он даже видел в одном из них старую женщину в кресле с вязаньем.

Все описывали отца Джеймса как пожилого, но очень крепкого мужчину. Он вполне мог оказать сопротивление, но Уолш громаден и очень силен. Даже если бы помощь подоспела вовремя, что мог сделать один из сыновей соседа? Понадобилось четверо полицейских, чтобы скрутить Уолша. Скорее всего, к тому времени, когда они добежали бы, священник уже был бы мертв.

«Если бы он испугался грабителя, то позвал бы на помощь, — сказал Хэмиш. — В это время его взгляд был прикован к окну».

— Да, именно так поступил бы и я на его месте. А если убийца был ему знаком, то отец Джеймс наверняка попробовал убедить его уйти по-хорошему.

«Легче ударить по голове сзади, когда жертва на тебя не смотрит, — указал Хэмиш. — Когда мы били штыком, то не смотрели на лица. Бей, поверни и вытащи. Спина с ремнями перед тобой, а не пара глаз».

Но почему он отвернулся? Почему смотрел в окно, а не на грабителя?

Только если он был слишком доверчив к людям.

Вот, смотри, я повернулся спиной и даю тебе возможность уйти. Вернешь деньги, когда сможешь, есть ведь и другие, которые нуждаются не меньше тебя…

Но, думая или говоря так, отец Джеймс не понимал еще, что ему угрожает. А может быть, понимал, зная, что в панике грабитель мог не поверить словам? Значит, это был расчет? Успокоить того, кто стоял рядом, показать, что ему доверяют и что не придется отвечать за свой поступок.

А может быть, грабитель не хотел убивать и сказал отцу Джеймсу: «Отвернись, и я уйду». Но потом потерял контроль над собой.

Ратлидж надеялся на свою интуицию, но она на этот раз молчала.

Итак, осмотр комнаты. Он повернулся и стал медленно изучать кабинет. Не только ящик стола был взломан, виднелись и другие следы разрушения.

Если священник поймал преступника в тот момент, когда он, взломав ящик, брал деньги, и предложил ему просто уйти, то когда же преступник тут все крушил? Вероятно, до того, как отец Джеймс поднялся наверх. Непонятно только, зачем он это делал.

Если комнату перевернули вверх дном после смерти священника, тогда почему бы не задержаться и не обыскать весь дом; где много других вещей, гораздо более ценных, чем жалкая коробка с мелочью.

Почему грабителя удовлетворили всего десять-пятнадцать фунтов, хотя он мог взять больше? И зачем Уолшу было убивать священника? Взял деньги и убежал.

Хэмиш снова подсказал: «Когда ты вошел в комнату, первым твоим желанием было отдернуть шторы».

Или задернуть их. Ратлидж взглянул на окна.

Да, возможно, отец Джеймс не видел преступника и не разговаривал с ним. Он прошел к окнам и стал задергивать шторы, оказавшись спиной к убийце, и тот сразу нанес удар сзади, воспользовавшись моментом. Значит, отец Джеймс не имел возможности уговорить его уйти.

Из кабинета можно было пройти в спальню. Он заглянул туда — простая обстановка: жесткая узкая кровать, в изголовье на стене деревянное распятие. Шкаф между окнами, низкий комод в ногах кровати. Небольшая книжная полка, рядом стул. Ратлидж просмотрел названия книг, в основном религиозного содержания. Биографии Дизраэли, Уильяма Питта Сесила — первого министра Елизаветы I. И поэзия — Теннисон, Браунинг, О.А. Мэннинг.

В спальне была еще одна дверь. Ратлидж открыл ее — там оказалась ванная комната. Заглянув и туда, он вернулся в кабинет. Взломанный стол, небольшой диван и два стула около камина. В углу, ближнем к двери в спальню, алтарь. На нем начищенные до блеска два высоких подсвечника. Полиция забрала в качестве главной улики распятие, использованное как орудие убийства. На деревянной поверхности алтаря остался след — распятие было тяжелым. Одного удара могло хватить. От силы двух.

«Он мог прятаться между стеной и алтарем, — сказал Хэмиш, — если в комнате не горел свет».

Ратлидж осмотрел стену за алтарем. Попробовал встать в угол. Там вполне мог поместиться довольно плотный человек. Но Уолш?

«А твой священник из Нориджа? — Хэмиш невзлюбил монсеньора Хольстена. — Может, он поэтому и не может вернуться на место, где совершил преступление».

— Если преступник прятался здесь, а отец Джеймс сразу пошел к окну, убийце пришлось бы сделать несколько шагов. Даже такому, как Уолш. И отец Джеймс мог услышать их, насторожиться и обернуться. И тогда удар пришелся бы не в затылок, а в висок.

«А почему монсеньор Хольстен так боится оставаться один в церкви?» — настаивал Хэмиш, пока Ратлидж продолжал обследовать комнату.

— Не знаю. Может, боится, что кто-то после исповеди проберется незаметно в ризницу и станет там ждать конца службы.

Ратлидж, стараясь не слушать Хэмиша, продолжал рассуждать. Даже если было темно, священник не мог не заметить учиненного в комнате беспорядка. В тусклом свете, проникавшем сквозь шторы, были бы обязательно видны белые листы бумаги на полу. И кто стал бы идти через разбросанные бумаги и книги к окну? Наверное, он окликнул бы с порога: «Кто здесь?» И остался бы стоять на месте, выжидая.

Движение у алтаря немедленно привлекло бы его внимание. А если убийца вооружился заранее?

Ратлидж подошел к взломанному столу и стал осматривать его. Это было сделано варварски, торчали куски расщепленного дерева. Он взглянул на замочек — миссис Уайнер права: чтобы его сломать, не требовалось крушить стол.

«Но может быть, грабитель торопился и боялся, что его застигнут», — предположил Хэмиш.

— У него не было причины бояться. Миссис Уайнер уже ушла, а отец Джеймс обычно находился в церкви в это время.

Кто может сказать, что в действительности здесь произошло? Здесь были двое. Жертва, которая уже никогда ничего не расскажет. Правду можно вытащить только из убийцы. А следы, оставленные им на месте преступления, помогут объяснить мотив. Легко можно понять, почему Блевинс так обрадовался, заперев в подвал Уолша. Во-первых, Силач был замечен около дома священника. Второе — он обладал сверхчеловеческой силой. Третье — ему нужны были деньги, чтобы заплатить за повозку.

Ратлидж снова оглядел комнату, и мысли его перенеслись к монсеньору Хольстену. Почему Хольстен так хотел привлечь к расследованию Ярд? Чтобы найти то, о чем он уже знал, но не мог рассказать? Или, наоборот, защитить кого-то, отвести от него подозрение, ведь местная полиция могла выйти на след, а инспектор из Лондона, не зная жителей Остерли, мог упустить исключительно важную деталь, которую заметит инспектор Блевинс.

Но что, если сам монсеньор Хольстен станет следующей жертвой, именно по причине того, что знает, кто убийца? Как скоро полиция найдет связь между двумя жертвами? Конечно, маньяк, убивающий священников, — это за пределами понимания. Вот если он убьет и третьего — сомнения отпадут. Даже если третий выбран будет случайно, наобум. Запутывать след — признак изворотливого ума.

«Может быть, этот третий уже у него на примете», — сказал Хэмиш.

— Согласен. Тогда понятно, почему так боится монсеньор Хольстен.

Ратлидж снова посмотрел на окна.

Если преступник разгромил тут все уже после убийства, тогда ничего не насторожило священника, когда он вошел. Ящик письменного стола был вне поля его зрения.

Он вспугнул убийцу, ни о чем не подозревая. Или убийца притаился и ждал.

И тогда это меняет дело.

Монсеньор Хольстен прав в одном. Существует нечто странное в атмосфере преступления, порождающее много вопросов. Например, были шторы задернуты или открыты? Лампа на столе горела? Где стоял убийца? Когда комната подверглась разгрому? Видел священник лицо убийцы? Или его ударили до того, как он успел что-то заметить и почувствовать опасность? Пришел сюда убийца за деньгами или причина была другой?


Миссис Уайнер была на кухне, когда Ратлидж спустился вниз. Она глядела в окно на кусты сирени, позади которых виднелся церковный двор.

Когда инспектор вошел, она обернулась.

Ратлидж спросил, где нашли след ботинка, и она указала на большой куст со стороны лужайки, ветви его поднимались дугой вверх, и под ними вполне можно было укрыться и наблюдать за домом.

Он спросил экономку, оставляет ли она лампу зажженной, когда уходит домой.

— Той ночью не оставила, если вы об этом спросили. Я сама об этом думала. Я не знала, когда вернется отец Джеймс, и не хотела, чтобы лампа горела зря, если он задержится надолго. — Помедлив, она спросила: — Вы думаете, это могло иметь значение?

— Уверен, что нет. Но как полицейский я восстанавливаю картину происшедшего. А как насчет штор? Вы задернули их, уходя?

— Они были задернуты, — твердо ответила женщина, — я всегда так делаю, за исключением летних ночей, когда светло до десяти.

— Что отец Джеймс обычно делал, когда возвращался? Входил через эту дверь или с парадного входа?

Ратлидж успел оглядеть тем временем кухню. Приятная комната с зелеными, в цвет ранней весны, стенами, занавески на окнах бледно-розовые. Слишком по-женски, интересно, миссис Уайнер сама подбирала цвета? Она была здесь хозяйкой. Огромная плита тщательно начищена, как и вся немногочисленная мебель. Над столом висела лампа. В мойке не было грязной посуды. Небольшой коврик у двери для ног. Он тоже был безукоризненно чистым.

— Отец Джеймс всегда заходил отсюда, — ответила экономка. — Оставлял свой велосипед в сарае. Снимал и ставил обувь у двери на коврик, вешал пальто на крючок, если оно промокло. Он ходил по дому в носках, никогда не оставался в грязных ботинках, всегда был аккуратен. Потом поднимался к себе, умывался и вешал пальто там, если оно было сухим. Если ужин не был готов, работал в кабинете, а если ждали посетители, спускался в гостиную и с ними беседовал.

— Кто-то знал о его привычке входить через заднюю дверь?

Экономка улыбнулась:

— Не удивлюсь, если половина наших жителей поступают так же. К задней двери приходят торговцы, соседка приносит излишек испеченного хлеба или банку маринованных овощей. Или джема, который только что сварила. Никто из взрослых не пойдет через переднюю дверь в грязных башмаках. Даже дети, если идет дождь. Наверно, в Остерли не найти кухни, которая заперта, хотя ключ всегда висит на гвозде у двери. Никто не думал…

Ее лицо внезапно сморщилось, улыбка переросла в гримасу боли.

— Он был мне как сын. Я так переживаю, что не знаю теперь покоя. — Она отвернулась и, когда немного успокоилась, сказала: — Если у вас все, я бы хотела пойти домой. Я и так задержалась.

Ратлидж тепло поблагодарил ее и направился к парадной двери. Услышал вслед, как миссис Уайнер громко всхлипнула, но не стал возвращаться. Это ее личное горе, тут он не мог ее ничем утешить.

Надо помнить, что он находится в Остерли не для расследования, а с заданием успокоить епископа. И еще о том, что здесь он чужак, стучавший у парадной двери вместо того, чтобы пройти через кухню. Он приехал ненадолго, и, скорей всего, его миссия завершена.

Глава 9

Двадцать минут спустя Ратлидж пришел в полицейский участок к инспектору Блевинсу, который сидел в своем тесном кабинете, перед ним на столе стоял открытый термос с горячим чаем, от которого шел пар. Инспектор пил чай, а в руке держал бутерброд.

— Опоздал с ланчем, — объяснил он, указывая на пакет с бутербродами. — Сказали, что на болотах раздаются выстрелы, а стрелять там запрещено. Я провел час, прочесывая проклятые заросли, разыскивая этого идиота. Жена сжалилась и принесла мне сюда чай и бутерброды. Хотите?

— Спасибо. Я поел в гостинице. Разве бродить по болотам не опасно?

— Надо хорошо знать местность, вам этого делать не рекомендую, легко заблудитесь, и тогда придется искать вас.

Дружеское предупреждение.

Закрыв термос, инспектор задумчиво посмотрел на Ратлиджа, потом отвел взгляд.

— Есть еще кое-что, — помолчав, сказал он и провел рукой по волосам. — У отца Джеймса были две сестры — Сара и Джудит. Джудит умерла во время эпидемии испанки. Сара вышла замуж, у нее маленькие дети. Этим утром сюда поступил звонок от ее мужа, Филиппа Херста. Я встречался с ним пару раз. Спокойный и надежный. Он передал, что перезвонит после мессы. Позвонил прямо перед тем, как этот идиот стал стрелять на болотах.

Блевинс отставил термос.

— Интересный был разговор. Оказывается, в детстве любимой сказкой Джудит была сказка про Джека Великана. Отец Джеймс читал ей много раз эту сказку, и в ее глазах он был героем. — Блевинс замолчал, казалось избегая слишком щекотливой и неприятной темы.

Ратлидж ждал.

— Из Франции отец Джеймс часто писал сестрам, и одно письмо Сара хорошо запомнила, хотя он писал его Джудит. В нем говорилось, что он встретил этого Великана, и даже картинку нарисовал — маленький отец Джеймс рядом с огромной фигурой. И еще всякая чепуха касательно сказки.

— Вы хотите сказать, что Уолш и был тем Великаном?

— Господи. Да нет же! Он просто шутил, вспоминая детство. Великаном мог быть любой, пенджабец, например. Многие горцы имеют высокий рост. Но я хочу через Военный комиссариат проверить, был ли Уолш во Франции и мог ли там встречаться с отцом Джеймсом. Им это не понравится, придется искать, но, если это правда, мне надо знать. Не хочу выглядеть потом дураком на суде. Хотя, если подумать, если он и был там, это мало что меняет.

— Вам надо снова расспросить людей о той ярмарке. Разговаривали ли там Уолш и отец Джеймс, как старые знакомые?

— Но каким образом Уолш мог узнать отца Джеймса, если тот нарядился клоуном, чтобы развлекать детей, и лицо у него было раскрашено?

— Отец Джеймс сам мог вспомнить Уолша.

Хэмиш вмешался, напомнив Ратлиджу: «Миссис Уайнер говорила, что отец Джеймс пришел с ярмарки и сразу пошел умываться, отдав ей собранные там деньги».

— Так все очень просто — надо спросить самого Уолша.

— Да вы его не знаете! Он будет изрыгать ругань и проклинать меня. Легче узнать в комиссариате, чтобы не позволить этому хитрому ублюдку избежать обвинения.

— Сара Херст все еще хранит то письмо?

— Не могу сказать, где оно. Просто Херст вспомнил и решил нам позвонить.

— А если Уолш искал именно письмо у священника? Ведь это в порядке вещей — хранить письма тех, кто дорог.

— Конечно нет! Откуда ему было знать о существовании письма? Это ложный след, и я не собираюсь по нему идти. И потом, если отец Джеймс и узнал что-то плохое об Уолше, он не стал бы говорить сестре, верно? Забудьте. Я вам рассказал о письме просто так, чтобы обменяться мнениями.

Хэмиш вспомнил о размышлениях накануне ночью относительно Норвича.

Иголка в стоге сена. Так вот, не исключено, что эта иголка сама отыскала отца Джеймса спустя год после окончания войны.

— Понимаю вашу точку зрения, — успокоил Блевинса Ратлидж и сменил тему: — Я был в доме священника, осмотрел его кабинет.

— И ничего нового не увидели, так? Миссис Уайнер тщательно отскоблила ковер. Наотрез отказалась, чтобы констебль сделал это за нее. «Это мой дом и мой долг», — сказала она.

Блевинс доел последний бутерброд и сложил салфетку. В углу ее была вышита готикой буква Б, увитая веточкой сирени.

— Ящик стола был взломан просто варварски.

— Да, можно было легко сломать замочек. Тут не требовалось сил. Это правда. Но я думаю, что тот нежный цветок, что сидит сейчас у нас в камере, не привык рассчитывать усилия.

— Значит, версия такова: Уолш явился за деньгами, которые ему были очень нужны, чтобы заплатить за новую повозку. Но после ярмарки прошло несколько недель. К тому времени церковные деньги могли быть уже потрачены — розданы нуждающимся, употреблены на церковные нужды, мало ли чего еще. Почему Уолш был уверен, что деньги по-прежнему целы и хранятся у отца Джеймса?

— Я сам об этом думал, — ответил Блевинс. — Но, как правило, деньги на нужды церкви идут не из сбора на базарах. Все пожертвования прихода хранятся в банке и снимаются со счета по мере надобности. Кроме того, осенняя ярмарка никогда не приносит большой выручки. Хотя в этом году, впервые после войны, она была значительнее, чем раньше. Мужчины вернулись с войны, да и молодые женщины, которые тоже воевали. — Он замолчал.

Замолчал и Ратлидж. Так тяжело сознавать, что мужчины в расцвете сил ушли и никогда уже не вернутся. На фронте они об этом не задумывались. В Остерли тоже много потерь — в их числе сын мясника и племянник миссис Барнет. А некоторые остались калеками и учатся теперь плести корзины для продажи. Один из лучших парней Остерли вернулся слепым. Два мальчика из церковного хора остались сиротами, их мать умерла от испанки, а отец погиб на войне. Жители поговаривают о том, чтобы соорудить памятник всем, кто погиб на войне.

Ратлидж вспомнил о мемориале в Лондоне. «Вечная память павшим», — было написано на нем. Каждый ноябрь к нему возлагают венки и читают молитвы по тем, кто не вернется домой. Никогда.

Он опечалился, вспомнив о тех, кто пропал без вести. Они все еще лежат на полях Фландрии, зарытые так глубоко в изрытую снарядами землю, что даже фермерский плуг не обнаружит их. Ботинки могут дольше сохраниться или каски, но со временем даже кожа разрушается, а железо ржавеет и рассыпается. И спустя несколько лет их покроют пшеница, горошек или виноградники. Ни деревянных крестов, ни мраморной плиты. Слышат ли они благодарные молитвы тех, кто ныне жив? И сколько времени эта благодарность продлится?

Он очнулся. Блевинс в это время продолжал говорить:

— …Отец Джеймс пережил войну и эпидемию испанки. Храбрым был, но не бравировал храбростью. Любой скажет вам — он многих сумел вернуть на путь исправления. Но не Уолша. С ним не было шансов. Не знаю, как в вашей практике, но в моей такие гиганты — всегда недоумки. Зато эти чудовища обладают взрывным темпераментом. Отец Джеймс мог совершить фатальную ошибку, желая усовестить его.

— Безусловно, в ваших рассуждениях есть смысл, — согласился Ратлидж. — Но если говорить об Уолше… Я думал о размере следа, оставленного под кустом сирени. Он ведь был небольшим?

Кажется, этот вопрос вызвал раздражение Блевинса.

— Да, тот след потонет в следе от лапы Уолша, — неохотно подтвердил он. — Мы сняли его отпечаток и теперь, конечно, станем примерять каждому подозреваемому. Вы ведь понимаете, что это означает?

На этот раз Ратлидж предоставил Блевинсу самому ответить на свой вопрос.

— Это говорит о том, что у Уолша мог быть сообщник небольшого роста.

Хэмиш, долгое время не подававший голоса, не вытерпел: «Сумма, которую стащили, явно мала для двоих».


— Так у Силача был помощник на представлении? — Ратлиджа удивил тот факт, что никто из свидетелей и жителей ни разу не упомянул об этом. — Но это означает, что Уолш должен был ему полностью доверять.

— Нет, нет, он один работал на представлениях, насколько нам известно, — отозвался Блевинс. — У него нет денег, чтобы нанять помощника. Правда, несколько месяцев назад с ним работала женщина, говорят, она ему была нужна для того, чтобы молодые леди не отказывались садиться на скамью — их пугал Уолш, чему я не удивляюсь, а она их уговаривала. Но кража со взломом — совсем другое дело. Здесь нужен тот, кто будет стоять на стреме. Сообщник спрятался под сиренью, и его не могли видеть ни со стороны церкви, ни соседи.

Кажется, Блевинс был в этом убежден. Ратлидж оставил пока эту тему.

— Как насчет других мест, где были представления Уолша? Происходили там подобные происшествия?

— Я об этом тоже думал. Пока мы работаем с подозреваемым, но не добились от него ничего, кроме проклятий. Не хотите его допросить?

— Что ж, думаю, вреда не будет.

— Мы на него надели кандалы, чтобы немного притих.

Инспектор взял ключи и повел Ратлиджа к камерам.

— Его не здесь будут судить, — сказал Блевинс, отпирая дверь. — В середине следующей недели мы отвезем его в Норидж. Здесь мы больше привыкли к пьяным дебоширам, мелким кражам, мужьям, которые занимаются рукоприкладством время от времени и никак не поддаются, не хотят учиться на своих ошибках. А те убийцы, что за несколько лет появлялись, были сами так напуганы тем, что совершили, что не представляли угрозы окружающим. Но Уолш — другое дело. Этот человек опасен.

Когда Блевинс открыл дверь в камеру, они увидели Уолша, сидевшего на железной койке. На лице кровоподтек, руки и ноги скованы, кандалы соединяла тяжеленная цепь.

Он выжидающе посмотрел на полицейских. Блевинс сказал:

— Ты уже встречался с инспектором Ратлиджем. Чуть не сбил его с ног. На твоем месте я бы больше не пытался. Он из Лондона.

У Уолша на лице появилось удивление.

— Меня заберут в Лондон?

— Это зависит от твоего поведения. Инспектор хочет допросить тебя. По поводу смерти настоятеля.

Пользуясь замешательством Уолша, Ратлидж спросил его добродушно, как будто пытаясь завязать дружеский разговор:

— Вы когда-нибудь использовали помощника в своих представлениях?

Уолш удивленно поднял брови:

— У меня была одна женщина несколько недель назад. Взял, чтобы заставить молодых леди охотнее садиться на скамью. Они сначала смотрели, как Айрис на нее садится. Но это не помогло. А что вы хотите знать?

— Я подумал, что мужчина-помощник был бы полезнее, чтобы помогать грузить тяжелую скамью и всякие ваши реквизиты на повозку.

Уолш усмехнулся:

— Я могу поднять все сразу один, и вас в придачу. Снимите с меня кандалы, и я продемонстрирую. — Он поднял руки вверх, и тяжелая цепь звякнула, но ее вес не произвел на Силача впечатления.

Ратлидж улыбнулся в ответ:

— Тогда не понимаю, зачем вам понадобился еще кто-то для убийства священника. Это потруднее, чем справиться с несколькими лошадьми? Удивляет и тот факт, что для этой цели была выбрана женщина. Она могла вести наблюдение, но вряд ли остановила бы жертву на пути к дому. И как вы могли ее уговорить, ведь денег там было недостаточно и для одного.

Ухмылка пропала, Уолш сердито отозвался:

— Я никого не убивал, ни с помощью, ни без помощи! За исключением войны, где мне за это платили. Все полицейские глухие или вы просто плохо делаете свою работу?

Ратлидж спокойно продолжил:

— Вы купили себе новую повозку.

Он чувствовал за спиной закипавшего гневом Блевинса. Но его целью было вызвать Уолша на хвастовство, чтобы прояснить картину.

— На деньги, которые сэкономил на Айрис. Старая телега была трухлявой рухлядью, простояла в сарае все время, пока я был на войне. Надо было срочно менять.

— Если не вы убили отца Джеймса, то кто? Вы были тогда на ярмарке, не заметили кого-нибудь, кто хотел разжиться легкими деньгами?

— Карманников, вы имеете в виду? Их там двое было. Но констебль быстро их прогнал. Те, кто грабят дома, не ходят по церковным базарам, для них полно приглашений. Если надо выбрать цель для грабежа, то будьте любезны — они везде, на витринах магазинов, на столбах, на досках объявлений, все эти проклятые призывы к грабежу. Дело за малым — выбрать подходящий дом и подождать, когда хозяева куда-нибудь уедут.

— Мы обязательно примем к сведению ваши наблюдения, — пообещал Ратлидж. — Скажите, а где сейчас Айрис? Вы не подскажете нам, где ее найти, мы хотели бы ее расспросить об убийстве отца Джеймса.

Уолш пожал плечами:

— Может, в Лондоне. Откуда мне знать? Она не помогла делу, и я ее уволил. Она, конечно, не была от этого счастлива, но бизнес есть бизнес.

— Как ее полное имя?

— Айрис Кеннет, во всяком случае, она мне назвалась так. Может, это имя не настоящее. Она по профессии зазывала, знаете, из тех, что стоят перед шатром и уговаривают зайти. Работала до меня у предсказателя по имени Буонотти-Барнаби, так он себя называл. Итальянец, уехал домой, пошел воевать и не вернулся. Она была безработной, я ее и взял.

— Что ты пообещал ей, Уолш? — спросил Блевинс. — Что снова возьмешь на работу, если поможет? Или был кто-то еще, у кого был должок перед тобой?

В мощной груди Уолша заклокотало гулко, как в бочке. Звук означал хихиканье.

— Я должен был ей пообещать жениться, чтобы уговорить! Но я не из тех, кто женится! Пока, во всяком случае!


Закончив допрос Уолша, они вернулись в кабинет Блевинса.

— Его трудно понять. Но готов биться об заклад, что он виновен! — подытожил Блевинс. — Самоуверенный наглец!

— А как вы думаете, Айрис Кеннет была его сообщницей?

— Нет, след под кустом слишком велик для женщины.

— Это так. Но набитый тряпками носок башмака будет прекрасным отводом глаз. Женщина в мужских ботинках.

Блевинс, чувствуя, что такое простое дело вдруг раздувается до чудовищных размеров, сдался:

— Посмотрим, что Лондон нам ответит по поводу этой Айрис Кеннет.


Небо совершенно очистилось от облаков и было ярко-голубым, погода сменилась к вечеру на ясно, даже ветер стих. В солнце не хватало августовского тепла, но было приятно подставить лицо под его лучи. Ратлидж возвращался из полицейского участка обратно в гостиницу. Повинуясь импульсу, он прошел на набережную и постоял там, глядя вдаль через заболоченную гавань на далекое море. Он дико устал, и ему хотелось сейчас выпить и расслабиться. Особенно мешало напряжение в груди и плече. Но он знал, что лучше не обращать внимания на боль.

«Ты плохо спал прошлую ночь, — напомнил Хэмиш. — Нечистая совесть, а?»

— Нет, дело не в этом. — Ратлидж не хотел вступать в спор со своим мучителем.

«Ты переживаешь не только по поводу Шотландии. Этот болотный город, и то, что здесь произошло, гнетет тебя».

Это было не так. Но Ратлидж предпочел промолчать.

И на этот раз за Хэмишем осталось последнее слово: «Да, ты не спал прошлую ночь. Ты сам знаешь, что не сможешь спать до тех пор, пока не позволишь себе жить снова».

Позволишь себе жить снова. Пытаясь игнорировать Хэмиша, он шел по набережной к тому месту, где узкий проход позволял маленьким суденышкам подплывать к причалу. С болот поднялась стая диких птиц, она кружила над прибрежными зарослями, выбирая место для ночлега. Он наблюдал за ними некоторое время. Длинные вечерние тени уже ложились на болота, поверхность которых перекатывалась под ветром волнами желто-оранжевого и красно-бурого цветов.

«Завтра будет ясно», — заговорил снова Хэмиш. Как сельский житель он обладал хорошим чутьем на погоду.

Ратлидж вернулся к гостинице, достал из автомобиля, поставленного на площадке рядом с клумбой поздних цветов, чемодан.


Ближе к ужину он спустился вниз. Миссис Барнет поприветствовала его и провела к столику в середине зала под мягким светом люстры. С любезной улыбкой выразила надежду, что его день был удачным, и он не менее любезно подтвердил, что это так.

За столиком, где Ратлидж обедал, сейчас сидел мужчина, его толстая трость была повешена на стул напротив. Миссис Барнет склонилась над ним, пока он расправлялся с сыром, и до Ратлиджа долетел обрывок разговора:

— …в Остерли. Непогода на Северном побережье частое явление.

Она улыбнулась:

— Я видела пару раз сестру Дэвис, и всегда в дождь.

Стеклянные двери между обеденным залом и холлом были открыты. Кажется, в воскресный вечер у горожан гостиница пользовалась популярностью. Они приходили ужинать. С десяток пар сидели за столиками около окон и две семьи за большими столами, поставленными вдоль стены под канделябрами. Приглушенный смех и негромкие разговоры придавали уют просторному залу. Как непохоже на время ланча, когда здесь были только два посетителя — Ратлидж и женщина с книгой.

Кажется, сегодня она не ужинала.

Ожидая суп, Ратлидж от нечего делать сбоку рассматривал мужчину, с которым разговаривала миссис Барнет.

Что-то в очертаниях его головы, профиля привлекло его внимание. Мужчина был молод, лет тридцати на вид. От силы тридцати двух, но на лице пролегли глубокие складки, старя его раньше времени. Член семьи лорда Седжвика? Фамильное сходство очевидно, но черты более мягкие.

«Не нахожу, — вмешался Хэмиш, — кость не та».

— Верно. Если только его худоба не следствие болезни, которая иссушила тело.

Он был выше коренастого лорда Седжвика, с длинными руками и ногами.

Позже, уже за супом, Ратлидж видел, как мужчина с тростью сложил салфетку, положил на столик, и лицо его приняло довольное и спокойное выражение, как будто он получил от ужина удовольствие. Но он медлил, как будто ему не хотелось вставать и идти в гостиную, чтобы выпить там чаю.

И тут же из кухни вышла миссис Барнет, подошла к столику, сняла трость со стула и подала ему. Он взялся за большой, слоновой кости набалдашник и тяжело оперся на трость всем весом. Потом выпрямился, переводя дыхание. Ратлидж отвел взгляд, но перед этим успел заметить выражение глубокой печали на лице миссис Барнет.

Обменявшись словами любезности с ней, мужчина прошел в холл, опираясь на трость, но хромота не была сильной, он шел неуверенно, как будто от долгого сидения затекли ноги и теперь к ним возвращается подвижность.

Подошла миссис Барнет, взяла пустую тарелку и поставила перед Ратлиджем бифштекс. Он спросил:

— Этот человек, с тростью, он родственник лорда Седжвика?

Она кивнула:

— Артур. Его старший сын. Он был ранен в спину на войне, и рана была такой тяжелой, что думали, он не выживет. Но он снова ходит. Просто чудо. Здесь так трудно найти медсестру. Последняя сестра была из Лондона и не привыкла жить в провинции.

— Наверное, семья Седжвика достаточно хорошо платит, чтобы компенсировать это неудобство.

Миссис Барнет покачала головой, улыбаясь:

— Они бы так и делали. Но Артур не живет в Западном Шермане с отцом, только приезжает сюда, когда нуждается в операции или реабилитации. Его дом в Йоркшире, и мне говорили, что в сравнении с тем местом наш Остерли почти Париж!


Ратлидж заканчивал ужин, когда дверь гостиницы распахнулась и в холл решительным шагом вошла женщина. Она тут же направилась к стойке, за которой миссис Барнет подсчитывала итоги дня. Большинство семей из обеденного зала уже переместились в гостиную. Ему показалось, что незнакомка хочет узнать, нельзя ли поужинать, но после того, как она что-то сказала миссис Барнет, та, удивленно подняв брови, взглянула в его сторону.

«Кажется, новость, что ты полицейский, уже облетела город», — сказал Хэмиш.

Женщина, проследив за взглядом миссис Барнет, поблагодарила ее и направилась в зал. Остановившись перед столиком Ратлиджа, она негромко спросила:

— Вы из Лондона? Из Скотленд-Ярда?

Ратлидж поднялся с салфеткой в руке.

— Да. Инспектор Ратлидж. А вы?..

— Мое имя Присцилла Коннот. Прошу вас, сядьте и закончите ужин. Но не могли бы вы поговорить со мной потом в гостиной? Я вас не задержу надолго. — Голос женщины был почти умоляющим, как будто она боялась, что он откажет.

«Она очень взволнована», — сказал Хэмиш.

Ратлидж ответил, стараясь не слушать Хэмиша:

— Да, я уже заканчиваю. Может быть, присоединитесь?

— Нет! Благодарю, у меня очень личное дело… — Оглядев почти пустой зал, она покачала головой, тем самым подкрепив свой отказ.

— В таком случае я буду через несколько минут.

— Благодарю вас! — Присцилла Коннот развернулась и быстро пошла прочь по направлению к гостиной.

Хэмиш спросил, когда Ратлидж снова сел на место: «Ты ее знаешь?»

— Нет. Но если она узнала, что я из Скотленд-Ярда, значит, живет в Остерли.


Быстро покончив с десертом, Ратлидж направился в гостиную. Но там оставалось лишь одно семейство, последнее, до сих пор задержавшееся в зале.

«Она не стала ждать, — сказал Хэмиш, — как будто приняла неправильное решение и передумала».

Ратлидж направился в холл и в дверях встретился с миссис Барнет, которая сказала:

— А, вот вы где. Я отвела мисс Коннот в маленькую гостиную. — Она указала на закрытую дверь за лестницей. — В большой гостиной сейчас еще народ, и я подумала, что вы захотите поговорить наедине.

— Благодарю, — улыбнулся Ратлидж. — Не могли бы вы принести нам туда чай минут через пять?

— Буду счастлива, инспектор. — В голосе хозяйки прозвучали холодные нотки.

Хэмиш заметил: «Ага, все уже знают, кто ты такой».

С его анонимностью было покончено. На отношении к нему миссис Барнет это уже сказалось, и скоро подобная отстраненность передастся остальным. Отныне любые его вопросы будут встречены настороженно.

Присцилла Коннот сидела перед небольшим камином, уставившись неподвижным взором в пустой очаг. Она встала, когда он вошел, в ее глазах заметалась неуверенность, стоит ли с ним разговаривать, брови озабоченно сдвинулись, она прикусила губу.

Высокая, тоненькая, черные волосы, забранные назад, начали седеть на висках. Лицо, на котором застыло такое выражение, как будто она постоянно испытывает боль, было не лишено привлекательности.

Поверх темно-серого платья на ней было пальто такого же цвета с золотой брошью на воротнике. Простота и скромность покроя почему-то навевали мысли о трауре. На шляпе, тоже серой, но светлее тоном, маленькие перышки с левой стороны тульи.

Такой наряд уместен в любой обстановке.

Хэмиш что-то бормотал, но Ратлидж расслышал только окончание фразы: «гордячка…»

Мисс Коннот произнесла сдавленно:

— Надеюсь, я не помешала вам и не испортила ужин.

Он улыбнулся:

— Нисколько. Я взял на себя смелость и попросил миссис Барнет принести нам сюда чаю. — И, стараясь немного разрядить обстановку, добавил: — Вы живете здесь, в Остерли, мисс Коннот?

Он пригласил ее присесть. Она опустилась в кресло с прямой спиной, как будто проглотила палку, и напряженно ждала, пока он усаживался в другое кресло у камина.

— Да… Но я родом не из Норфолка, из Хэмпшира.

— Я был поражен тем, как заболочена гавань.

— Море отступало постепенно в течение десятилетий…

Мисс Коннот замолчала. Стены маленькой уютной комнаты, казалось, давили на нее, она все время беспокойно озиралась, ее руки находились в постоянном движении.

Она смотрела по сторонам, избегая смотреть в лицо Ратлиджа. Наконец глаза ее остановились на каминной полке с коллекцией фарфоровых тарелок. Открылась дверь, и появилась с подносом миссис Барнет, она принесла чай для двоих. Мисс Коннот явно испытала облегчение при ее появлении и обрадовалась.

Ратлидж поблагодарил миссис Барнет. Она поставила поднос на столик около локтя мисс Коннот и вышла. Когда дверь за ней закрылась, Ратлидж предложил:

— Хотите, я разолью сам?

Она, вздрогнув, подняла на него глаза:

— Да, если не трудно. Я… — и впервые на ее лице появилась слабая улыбка, а щеки слегка порозовели, — наверное, уроню чайник!

Он налил ей и себе чаю, спросил, сколько положить сахару, и протянул ей чашку.

Она откинулась на спинку кресла, обхватив обеими руками чашку, как будто грея их. После короткого молчания она, наконец, заговорила:

— Я пришла сюда спросить кое о чем, для меня необыкновенно важном. Прежде заглянула к инспектору Блевинсу, но он уже ушел домой, так сказал дежурный констебль. Мне нехотелось его беспокоить. Я не очень в ладах с его женой.

— Не знаю, чем могу вам помочь… — начал было Ратлидж, но она резко оборвала его:

— Это не государственный секрет! Я просто должна знать, этот человек, которого сейчас держат в полиции, он действительно убил отца Джеймса? Констебль предложил спросить у вас.

Теперь ясно, как она его нашла.

— Инспектор Блевинс действительно считает, что убил он. Это так.

— А что думаете вы?

Он ответил вопросом:

— Вы знаете Мэтью Уолша?

Она удивилась:

— Это его имя? Нет, понятия не имею, кто он такой.

— Он приезжал на ярмарку выступать на представлениях.

— О, я помню его. Он произвел впечатление. Почему они решили, что именно он убил отца Джеймса?

Мисс Коннот сделала глоток, и Ратлидж испугался, что она выронит чашку, так дрожали ее руки.

— Почему вы беспокоитесь за него?

Она как будто удивилась:

— Я за него беспокоюсь? Нет. Нет. Он меня совершенно не интересует. Я просто хочу знать, кто убил отца Джеймса, и все. Это очень важно для меня. Поэтому я и спросила.

— Вы прихожанка церкви Святой Анны?

— Я посещаю мессу. Но вы не отвечаете прямо на мой вопрос. Найден убийца отца Джеймса или нет?

— Мы не уверены, — сказал Ратлидж и увидел, как на лице женщины мелькнуло неуловимое выражение. Разочарование? Он не был уверен. — Но есть достаточно веские причины, чтобы считать, что убил Уолш. Впрочем, также есть невыясненные обстоятельства. Следствие и суд разберутся.

— Но я хочу знать! Я не могу ждать, пока тянется судебное разбирательство.

— Почему? Вы так любили отца Джеймса?

— Я его ненавидела! — вдруг выпалила она.

Ратлидж неожиданно вспомнил слова миссис Уайнер, что священника убили из мести.

— Это сильно сказано. Если вы его так ненавидели, то почему хотите знать, кто его убил, найден преступник или нет?

— Потому что я не хотела, чтобы его убивали! — воскликнула мисс Коннот с яростью. — Он разрушил мою жизнь, и я хотела, чтобы его за это повесили!


Ратлидж был потрясен.

Присцилла Коннот поставила чашку на поднос с такой силой, что расплескала чай.

— Мне не надо было приходить! — Она вскочила. — Не верьте тому, что я наговорила. Просто расстроилась, вот и все. Все в Остерли расстроены случившимся. И напуганы. Уже поздно, мне надо идти.

Он тоже встал.

— Нет. Я думаю, вы сказали правду. И поэтому сейчас должны все объяснить.

— Я просто хочу, чтобы нашли убийцу, это все! И подтвердили, что этот человек, как, вы сказали, его зовут?

— Уолш. Мэтью Уолш.

— Да, что Уолш и есть убийца. Но вы так и не сказали, считаете ли его виновным.

Она раскраснелась, и казалось, что сейчас расплачется. Неожиданно он почувствовал жалость.

— У нас пока нет достаточных доказательств. Только косвенные улики. Инспектор Блевинс ждет ответ на свой запрос, который может прояснить ситуацию. И пока держит Уолша под замком, до выяснения обстоятельств.

— О боже… Что ж, по крайней мере, вы откровенны. — Мисс Коннот огляделась в поисках сумочки, которая лежала на полу около ее стула, нашла взглядом и подняла.

— Простите, что прервала ваш ужин, инспектор, я живу одна, мне не с кем поговорить, вот иногда и теряю контроль над собой.

— Почему вы ненавидели отца Джеймса?

Она вздохнула, сдаваясь, провела рукой по лбу.

— Это было в далеком прошлом и не имеет отношения к полиции. Еще до того, как он стал священником. Я очень верила ему и как-то пришла за советом. Он его охотно дал, и я ему последовала. И разрушила свою жизнь, потеряла все, что любила. Он был таким заботливым, понимающим, нельзя было не поверить. И вот этот обманщик стал священником. Сколько еще жизней разрушил он своими советами, уверенный в своей правоте, непогрешимости и таланте убеждать. Но все это время я должна была жить, несмотря ни на что, и меня поддерживала только ненависть к нему. А теперь у меня ее отобрали! У меня ничего не осталось. И тот, кто его убил, заодно убил и меня.

Она быстро прошла к двери, и Ратлидж, глядя на ее бескомпромиссно прямую спину, позволил ей уйти.


Поднимаясь по лестнице, он вдруг вспомнил монсеньора Хольстена. Спустился снова в холл, нашел телефон в нише за стойкой и позвонил в Норидж.

Когда ему ответил запыхавшийся Хольстен, он назвал себя.

— Простите, я спешил ответить на звонок. Есть новости?

— Боюсь, что нет. Но у меня появилась одна загадка. Вы знакомы с Присциллой Коннот? Что вам о ней известно?

Монсеньор Хольстен задумался.

— Коннот? Что-то не припомню.

— Прихожанка церкви Святой Анны.

— Она была на мессе?

— Я не видел. Высокого роста, худая, с седеющими висками, темноволосая.

— Нет. Не могу вспомнить ни лицо, ни имя. Это важно? Вы можете спросить у миссис Уайнер, она наверняка знает.

— Может, это и не так важно, — с деланой беспечностью сказал Ратлидж. — Дело в том, что мисс Коннот давно знала отца Джеймса, и его смерть расстроила ее больше, чем других.

— Священники тоже имеют друзей, как и все остальные. Это не должно вас удивлять. — По голосу слышалось, что монсеньор Хольстен улыбается.

— Да нет, я не удивляюсь. — Поблагодарив монсеньора Хольстена, Ратлидж повесил трубку.

Хэмиш сказал: «Она не из тех друзей, о которых подумал священник из Нориджа, если верить, что отец Джеймс разрушил ее жизнь».

— Да. Интересно, когда она приходила на исповедь, каждый раз говорила, как сильно его ненавидит?

Еще один скелет в шкафу, напоминающий утешителям об их судьбе. А в этом случае — священнику о его поражении.


Стеклянные двери в обеденный зал был закрыты. Миссис Барнет вышла из гостиной с подносом, уставленным пустыми чашками, собранными после посетителей.

Контраст с Присциллой Коннот был разительным. Миссис Барнет выглядела усталой, ее руки были красными от постоянного мытья посуды. Ратлидж предложил ей помочь отнести тяжелый поднос на кухню, но она покачала головой:

— Я привыкла. Благодарю вас. — Она поставила поднос на полированную стойку и задумчиво произнесла:

— Я и не догадывалась, что вы полицейский.

— Я не думал, что задержусь здесь. Сначала мой визит не носил официального характера. Но инспектор Блевинс хочет поскорее провести расследование, и я остался на недолгое время ему помочь, по его просьбе.

— Да, я слышала, что кого-то арестовали. — Миссис Барнет оглядела пустой холл и лестницу. — Рада, что им оказался не один из моих постояльцев. Это был бы ужас. Около нас всегда есть люди, которых мы не знаем.

Пользуясь моментом, Ратлидж спросил:

— Вы не могли бы рассказать мне о мисс Коннот?

В глазах женщины заплескался испуг.

— Никогда не поверю, что она причастна к смерти отца Джеймса!

— Нет, она мне предоставила кое-какую информацию, и все. Я задумался, могу ли доверять тому, что она рассказала.

— Ах, вот как. — Миссис Барнет немного подумала. — Наверное, можете, поскольку у нее не было причин вам лгать, насколько мне известно, но она человек замкнутый… — И, как будто уступая его молчаливому ожиданию, продолжила: — И это раздражает многих женщин в Остерли, которые считают ее гордячкой. Мой муж говорил, что она, вероятно, совершила в прошлом какой-то проступок и была изгнана из высшего общества, — добавила она с видом женщины, которой известны чудачества мужчин. — Впрочем, это романтично.

— А общее впечатление? — Ратлидж старался не показывать большой заинтересованности.

— Я считаю, она живет столько лет в Остерли только потому, что ей некуда податься. Иногда ее приглашают в гости, когда не хватает женщины для пары. Она приятна в компании. Но женщины не станут с ней сплетничать, как с прочими. Мужчины, кажется, находят ее весьма привлекательной и неглупой. Но она не из тех, кто заводит флирт. Мне иногда кажется, что она была замужем за очень неприятным типом и прошла через ужасный развод. Женщина, которая ей помогает по хозяйству, иногда приходит к нам помочь, так вот она говорила, что у нее в доме нет ни одной фотографии, ничего, что может напомнить о прошлом.

«И нет ничего в будущем», — подытожил Хэмиш.

Спохватившись, что сказала больше, чем следовало, миссис Барнет взялась за поднос со словами:

— Не надо было мне болтать. Это пустые домыслы, и прошу вас, не принимайте их всерьез. Я хозяйка единственной гостиницы в городе, и моя репутация должна быть вне подозрений.

— Не вижу причин кому-то сообщать о нашей беседе. Вы просто помогли мне составить портрет мисс Коннот, и это все.

Миссис Барнет улыбнулась:

— Да, вы настоящий полицейский. Внимательно слушали, и не успела я опомниться, как начала вам рассказывать, о чем и не хотела. А может быть, соскучилась по моей лучшей подруге Эмили, которая переехала с дочерью в Девон.

Он открыл ей дверь на кухню и пожелал спокойной ночи.

Глава 10

Продолжая размышлять о своем разговоре с Присциллой Коннот, Ратлидж вышел из гостиницы и вдохнул вечерний воздух. С моря задувал холодный ветер. Поежившись, он направился в сторону паба «Пеликан», прошел по Уотер-стрит до пересечения с главной дорогой и остановился, глядя на церковь Святой Троицы. Ее прекрасные пропорции были отчетливо видны на фоне вечернего неба. С южной стороны от церкви темнела полоска леса. Тот, кто строил церковь, разбирался не только в архитектуре, но выбрал очень подходящее место для своего творения. Обычно на самом высоком месте строились замки, а здесь возвели церковь. Она была построена уже после самого тяжелого периода в войне Роз, поэтому в архитектуре не было оборонительных элементов, только элегантность — в удлиненных окнах на хорах, в высокой башне колокольни, округлой сигнальной башне.

Привыкнув к сумраку, глаза Ратлиджа разглядели одинокую фигуру человека с опущенной головой, неподвижно застывшего на церковном кладбище среди надгробий. Вдруг человек поднял голову, глядя вверх, на небо. Неутешный в своем горе или просто одинокий, которому некуда пойти.

«Как ты?» — мягко напомнил Хэмиш.

Ратлидж вновь двинулся по главной дороге, прошел мимо темных окон доктора Стивенсона, ярко освещенных окон полицейского участка, миновал офис, похожий на адвокатскую контору, на углу Уотер-стрит и дороги на Ханстентон.

Он все время думал о том, что образ отца Джеймса претерпел изменения в его представлении после разговора с Присциллой Коннот. Ее слова были неожиданными, ведь всего полчаса назад он верил, что весь город разделяет скорбь, что все любили его и доверяли ему, что он для них был не только священником, но добрым и отзывчивым человеком.

«Просто не принято плохо говорить о мертвых, — заметил Хэмиш. — Обычное дело».

Исторический пример — Марк Антоний, который слукавил, произнеся клятву над трупом окровавленного Цезаря. А мисс Коннот сняла ореол святости с отца Джеймса, и теперь он предстал обычным человеком.

Может быть, зная, что потерпел поражение однажды, стараясь исправить свой провал, он стал лучше исполнять свой священнический долг. Впрочем, трудно судить, пока не известно, как и в чем он обманул эту женщину. Обманул лично, вместо брака с ней предпочел церковный сан, или как пастырь дал ей совет исполнить долг без сострадания.

Несмотря на ее необыкновенную взвинченность, Ратлидж почему-то склонен был верить, что она не убивала отца Джеймса. Наоборот, преследование приносило ей больше удовлетворения, чем принесло бы убийство, которое лишило смысла ее жизнь. Миссис Барнет описала ее как холодную и рассудительную, а на самом деле она была помешанной на ненависти.

«Возможно, отец Джеймс не реагировал на нее, и тогда ей ничего не оставалось, как его убить», — сказал Хэмиш.

Спустившись к берегу, Ратлидж увидел над головой темную опрокинутую чашу неба, усыпанного звездами, переливавшимися волшебным блеском. Он постоял немного, вслушиваясь в далекий плеск волн. По протоке уже пролегла серебристая дорожка, хотя всходившая луна была вне поля зрения.

Вдруг по спине пробежал холодок, как предупреждение, что он здесь не один, и, взглянув направо, он увидел шагах в двадцати женщину, тоже смотревшую вдаль, на море. Кажется, она его не замечала, запахнувшись в пальто и придерживая воротник, спасаясь от пронизывающего ветра. Ратлидж стоял неподвижно, не желая вспугнуть свою соседку. Она вдруг что-то произнесла, но слова отнесло ветром. Решив, что они были обращены к нему, он сказал:

— Прекрасная ночь.

Женщина удивленно взглянула в его сторону:

— Простите. У меня ужасная привычка разговаривать с собой.

Он приблизился, остановившись от нее шагах в десяти. Кажется, это та самая дама, которая тоже живет в гостинице. И это ее он видел в первый день на церковном дворе, вот почему очертания ее фигуры показались ему знакомыми.

— Боюсь, я тоже в этом грешен, — признался он и добавил в продолжение, чтобы завязать разговор, как часто бывает при встрече со случайным собеседником:

— Я несколько лет не был в Восточной Англии и никогда не был в Остерли. Здесь другой мир в сравнении с Лондоном.

— Да.

Он подумал, что такой краткий ответ можно расценить как нежелание дальше продолжать разговор.

Но женщина вдруг сказала:

— Я была здесь, но очень давно. В эту поездку я планировала отправиться дальше, в направлении Кли, но красота болот завораживает, и я задержалась. Они так красивы в окрестностях Остерли.

Она сказала очень давно, и ему показалось, что имеется в виду измерение не во времени, а в памяти. Что она думает о ком-то, но не желает говорить о нем с незнакомым человеком. Вдова войны?

Хэмиш сказал: «Вот ты не хотел меня слушать о Фионе…»

Фиона любила Хэмиша до войны и все еще любит, она была частью Шотландии, и Ратлидж не хотел думать о ней.

Но Хэмиш ее назвал, и это разрушило перемирие между ними.

В темной полосе воды возник водоворот, на поверхность, играя, выскочила маленькая рыба. Женщина задумчиво произнесла, глядя на воду:

— Почему-то это напомнило мне строчки, которые я когда-то прочла:

Я знаю ручей,
Где ивы обмакнули длинные пальцы в воду.
Чудным летним днем
Туда прилетают пить птицы,
И одинокий лис дремлет в пятнистой тени.
Ратлидж мысленно закончил стихотворение «Мой брат», которое написал Мэннинг. Он знал его наизусть. Странно, но он понял смысл, который она вложила в эти строчки. Что эта одинокая струя глубокой воды среди заболоченной поверхности заблудилась и попала сюда случайно, и теперь ей небезопасно, и нет уверенности, что она найдет дорогу обратно. Так и сама эта женщина отдалилась от прежней благополучной жизни, которой жила, и у нее нет никакой уверенности, что она снова обретет ее.

На это он не мог дать ответ. Он тоже ни в чем не был уверен. Разве что в присутствии Хэмиша, который постоянно рядом, молчит только во время сна и не желает оставлять его в покое.

Женщина подняла голову и улыбнулась ему. Улыбка немного искривила ее губы, но он нашел, что она очень привлекательна.

— Как грустно они звучат. Наверное, это из-за дождливой погоды, которая изрядно портила нам настроение последнее время. Упадок духа?

С этими словами она повернулась и пошла прочь. Ее профиль, четко очерченный на фоне неба, показался очень аристократичным, как бледная камея в рамке темных волос и поднятого воротника черного пальто.

— Спокойной ночи.

Краткое прощание показало, что разговор случаен, и она не придала ему значения и не приглашает к дальнейшему знакомству.

— Спокойной ночи…

Стало холоднее, слышался шорох болотной травы, по которой гулял ветер. Хэмиш молчал.

Ратлидж дал ей время дойти до гостиницы, прежде чем направился туда сам.


На следующее утро, сразу после завтрака, он отправился навестить викария. Солнце снова сияло, весело играя на кремнистых стенах домов, заливая почти средиземноморским теплом крытые черепицей крыши Остерли. На Уотер-стрит было оживленно: множество телег, фургонов и разного вида повозок везли овощи в лавку зеленщика, связки уток и живых кур в Клетках мяснику, тес к кузнечному мастеру, где тот делал телеги и фургоны. Позади домов на веревках сушилось на солнце и утреннем ветерке свежевыстиранное белье.

Поднимаясь на холм к дому викария, он чувствовал приятную прохладу близкой рощи, запах прелых листьев и влажной земли. Повернув к воротам, спугнул с куста стаю птиц. Вспорхнув, они сверкнули оперением на солнце, как горсть подброшенных ярких ягод. Высокие деревья тянули мощные ветви к солнцу, образуя тенистый зонт над крышей дома. Толстые корни вылезали местами из земли, и в углублениях под ними легко можно было спрятаться, играя в детские игры. Он знал, как там можно строить полки оловянных солдатиков, домики для кукол или просто вздремнуть, пригревшись на летнем солнце. Ратлидж вспомнил, что у дома его деда были похожие места. Невдалеке рос дуб, такой старый и такой мощный, что ему в детстве казалось, что он никогда не вырастет настолько, чтобы обхватить ствол руками. Дуб рос рядом с прудом, где жили голосистые лягушки, за ним стоял сарай, где хранились велосипеды и спортивный инвентарь. Последний раз Ратлидж приезжал туда в семнадцать лет, и ему показалось, что сад стал маленьким, как и стареющий дедушка, а дуб в последний ураган сломало, вывернуло с корнями из земли, и он лежал, упав на железную изгородь, как распростертый пьяный гигант.

«Вот мы в своей стране тяжело работаем, у нас иначе не выжить, — заговорил в ответ на его мысли Хэмиш. — Мы не играем в игрушки на стриженых газончиках. Мы умываемся в ручье, который спускается с гор из ледника, и наблюдаем закат солнца за горой, радуясь, что день прошел».

— Жизнь сделала тебя таким, каким ты стал, а меня таким, какой я есть. Трудно сказать, что лучше и что хуже.

Дом викария, простое строение из местного камня, был задуман для большой семьи. Архитектор не ставил целью красоту. Но у входа был милый портик, и стояла ваза с поздними осенними цветами.

Он поднял и опустил латунное кольцо.

Ему открыл молодой человек в рубашке с закатанными по локоть рукавами и с большой малярной кистью в руке. Худощавый, белокурый, он выглядел как младший брат викария.

Ратлидж представился, и мистер Симс с облегчением произнес:

— Я занялся ремонтом. Боялся, что кого-то за мной послали. Не возражаете, если я продолжу красить? Краску нельзя надолго оставлять открытой, она засохнет.

Ратлидж не возражал и поднялся за викарием по лестнице.

Дом и внутри был прост, с необходимым минимумом мебели, старой, скорее всего, переходящей от поколения к поколению викариев; бывшие обитатели оставляли ее на усмотрение будущих владельцев — выбросить или пользоваться дальше. Лучшим предметом был столик на площадке верхнего холла, времен королевы Анны, он наверняка был привезен сюда самим Симсом. Такой столик никто не оставит.

— Моя сестра с тремя детьми переезжает сюда, мне трудно одному содержать в порядке такой огромный дом, а поскольку она потеряла мужа на войне, я настоял на переезде. Дом в Уэмбли хранит много болезненных для нее воспоминаний, а здесь полно места для подрастающего поколения.

Он прошел по коридору и исчез в одной из комнат, пригласив Ратлиджа следовать за ним. Комната оказалась просторной, с новыми обоями — пышные розы и незабудки на кремовом фоне. Под окнами и вдоль плинтусов лежали листы толстой бумаги, забрызганные краской. Ратлидж отметил, что в комнате много воздуха и света. Симс сказал:

— Это будет комната Клер. Надеюсь, ей понравится.

Он с сомнением оглядел свою работу, озабоченная складка прорезала лоб.

Ратлидж подтвердил убежденно:

— Ей обязательно понравится.

— Этот дом пустой и огромный, как сарай. Я здесь брожу в одиночестве, а голоса детей и их беготня вдохнут в него новую жизнь. — Викарий потер рукой лоб, измазав его краской, и добавил задумчиво: — У них есть собака. Большая. — Он возобновил прерванное занятие — стал красить оконные рамы. — Так что я могу для вас сделать, инспектор? Вы ведь пришли в связи со смертью отца Джеймса?

— Я иду по тем же следам, что до меня уже сделал инспектор Блевинс. У нас пока больше вопросов, чем ответов.

— Я слышал, что в полиции сидит Силач с ярмарки.

— Да, его имя Уолш. Но мы пока не уверены абсолютно, что он наш человек. Инспектор Блевинс хорошо знает Остерли и его жителей и был одним из прихожан отца Джеймса. В отличие от меня. Вот и я хочу знать больше о жертве, у меня есть для этого причина.

— Я думал, что это произошло вследствие того, что грабителя застали врасплох, — водя кистью по подоконнику, неуверенно произнес Симс.

— Мы так и предполагали. Однако возникла масса вопросов. Например, был ли знаком Уолш со священником до осеннего праздника урожая? Или они там впервые встретились?

Это был окольный путь, но Ратлидж набрался терпения.

— Понятия не имею, — отозвался Симс, — ярмарка на осеннем празднике урожая у церкви Святой Анны проходит с незапамятных времен. Туда приезжает большинство жителей, не только католики. Как и на наш весенний праздник. В Остерли слишком мало развлечений, чтобы пропустить такое событие из-за религиозных расхождений. — Он улыбнулся Ратлиджу, обмакивая кисть в банку с краской. — Насколько мне известно, комитет по устройству праздника разрешил представление приезжих артистов. Впервые подобное представление устроили в Норфолке. Оно имело успех. О нем заговорили и последовали примеру. На такие ярмарки съезжаются люди из соседних городов и деревень. Они очень популярны. А Силача пригласили в последний момент, когда канатоходцы не смогли приехать и предложили вместо себя замену. Во всяком случае, я слышал, что это было именно так.

— Уолш под своим именем выступал?

— Нет, конечно! Он называл себя Самсон Великий.

Что ж, вполне подходящее имя для такого тщеславного и наглого человека, подумал Ратлидж.

Меняя направление разговора, он спросил:

— Отец Джеймс был хорошим священником? Насколько вы можете выносить суждение о человеке веры.

Симс поглядел задумчиво на кисть.

— Вероятно, гораздо лучше, чем я. Мои отец и дед были клириками, вот и я последовал фамильным традициям, от меня другого не ждали. «Симс и сын», как у зеленщика или кузнеца. — Он снова принялся красить. — Мой отец был ужасно горд, когда я был посвящен. Но я скоро понял, что у меня нет того призвания, которое позволило отцу Джеймсу посвятить себя без остатка вере. Я однажды женюсь, заведу семью и буду продолжать служить своей пастве. Церковь Святой Троицы очень красива, и я горд, что здесь служу. Но для отца Джеймса церковь была его домом, более преданного и убежденного священника я не встречал. Когда мои сыновья придут ко мне за советом, становиться ли им священниками, как дед и отец, я скажу: «Загляните в себя и спросите, насколько глубоко ваше желание стать служителями церкви». Если ответ меня не удовлетворит, я постараюсь их отговорить.

Он перестал красить, повернулся к Ратлиджу, не замечая, как краска стекает с кисти ему на ботинки, и воскликнул:

— О, простите мои слова! Не знаю, что на меня нашло! Вы ведь пришли не за тем, чтобы выслушивать мои мысли, а по поводу отца Джеймса!

— Вы как раз и ответили мне, — сказал Ратлидж, — по-своему.

Но Симс, сокрушенно покачав головой, произнес:

— Мне бы вашу способность слушать других, я был бы благодарен судьбе.

«Эта способность тебя и погубит», — съязвил Хэмиш, зная, что каждое его слово въелось в память и душу Ратлиджа.

Немного погодя Симс снова заговорил:

— Отец Джеймс был совершенно равнодушен к карьере. Хотя епископ его очень любил. Он был доволен своим положением. Отдавал всего себя людям, всем, кто нуждался в нем, и был, насколько я мог понять, счастливым человеком.

«Ага, — отозвался Хэмиш, — ведь, продвигаясь по службе, становишься заметной фигурой. Может, он этого избегал и осознанно довольствовался малым — его устраивала анонимность?»

— Я слышал, — сказал Ратлидж, — что его совет, какую бы благую цель он ни преследовал, иногда мог вызвать неприятные последствия для людей, которые его послушались.

Симс опустился на колени, крася под подоконником.

— Мы много с ним разговаривали. Мы оба холостяки, и иногда я обедал у него в доме или он здесь, и мы часами обсуждали все, что нам приходило в голову. Так вот, порой мы оба сомневались в правильности данного совета. Но это риск профессии. Вот вы непогрешимы как полицейский? Или знаете такого человека? — Он оглянулся и посмотрел на инспектора с грустной улыбкой.

— Хороший вопрос. Но бывает, что самый благонамеренный совет ведет человека, мужчину или женщину, к несчастью и наносит раны, а иногда разрушает ему жизнь…

— Мы делаем все, что в наших силах, пытаемся помочь, — ответил викарий с прежней грустью в голосе, — мы молимся за ниспослание правильного решения. Но не всегда оно приходит. И мы действительно можем нанести человеку незаживающую рану. — Он перешел к следующему подоконнику.

— Такую, что заставит этого человека потом прийти и убить священника?

Симс развернулся, удивленно глядя на инспектора:

— Боже! Мне бы такое никогда не пришло в голову!

— Но вы можете такое предположить?

Симс отложил кисть.

— Я… Н-нет, пожалуй. Однако вы должны понимать, что человек, совершивший грех, прекрасно это осознает. Он приходит к нам не просто рассказать о нем, он приходит за советом и надеждой на прощение. И священник должен ему сказать, что наказание может последовать гораздо более тяжелое, чем грешник ожидает. Но помочь ему пройти через испытания — наш долг. Мы не можем умыть руки и оставить его наедине с этим грехом и страданиями.

— А если наказание превосходит все границы? — Ратлидж вспомнил напряженное лицо Присциллы Коннот.

— Вот тогда наступает прощение. Когда ноша становится непосильной.

Хэмиш пробурчал что-то в ответ.

Ратлидж понимал лучше многих, что такое прощение и что оно означает, но ничего не ответил и снова поменял тему:

— Расскажите мне о Герберте Бейкере.

— Герберт Бейкер? Милосердный боже, какое отношение он имеет к отцу Джеймсу? — Викарий удивленно воззрился на инспектора. — О, вы, наверное, уже знаете, что он послал за католическим священником в свою последнюю ночь, хотя в доме уже находился я. Не знаю, кто и как вам рассказал, но в произошедшем, на мой взгляд, не было ничего удивительного. Человек перед смертью думает о своей душе, потому что до этого часа считает, что у него есть еще время впереди. Он рассказывает о том, что лежало на совести тяжким грузом, но он не мог сказать об этом раньше, вы понимаете.

Выражение лица инспектора подтвердило это без слов.

— Вижу, вы поняли, что я имел в виду, когда говорил, что не вижу ничего особенного, что Герберт захотел увидеть отца Джеймса. И тот откликнулся и явился по доброте душевной, хотя ночь была ужасная. О чем они говорили, я не знаю. Но отец Джеймс ни разу не дал мне и намека, что тогда случилось нечто такое, что его встревожило.

Хэмиш, который всегда любил вынести по каждому поводу свое суждение, заметил: «А стал бы он ему говорить? Викарий, кажется, человек молодой и не очень-то мудрый».

— Герберт исповедался потом у вас?

Симс ответил, слегка замявшись:

— Да. Но я не вправе…

Ратлидж прервал его:

— Я не прошу рассказать, в чем он исповедался…

Симс уточнил:

— Если вы хотели спросить, было ли в его исповеди нечто шокирующее, то нет. Он в основном считал своим грехом, что слишком сильно любил жену, которая давно умерла. Что эта любовь превосходила любовь к Богу, и Он мог на него разгневаться.

— А как дела с его завещанием?

— Мне кажется, с ним все в порядке. Там нет больших денег, как и у всех простых людей в Остерли. Наверное, как всегда: дом — старшему сыну. Мартин хороший и совестливый человек, и он позаботится о младших брате и сестре.


Покинув дом викария, Ратлидж поднялся на холм и подошел к церкви. Попытался открыть дверь с северной стороны, она оказалась не заперта. Он вошел и постоял, пока глаза не привыкли к полумраку.

Над головой возвышался купол. Солнечные лучи, дробясь, проходили через разноцветные витражные стекла, оставляя цветные пятна на каменном полу. Он видел роспись на куполе — череду ангелов, узнал архангелов и серафимов, написанных богатыми сочными красками — голубым, желтым, темно-красным. Такие изображения характерны для Восточной Англии. В центре — символ Святой Троицы, а внизу четыре фигуры, которые он не смог идентифицировать, хотя одна напомнила ему портрет Ричарда Второго.

Хэмиша, для которого цветные витражи церкви и картины были почти предметами идолопоклонства, больше заинтересовала замечательная резьба деревянного карниза наверху. Ратлидж прошел мимо рядов скамей, их спинки и подлокотники тоже были украшены резным орнаментом, а вместо ручек были головы диковинных птиц и животных.

Потом он решил взглянуть поближе на витражи и поднялся на хоры. И сразу чуть не налетел на чье-то колено и увидел руку с углем.

Женщина, с которой он вел короткий разговор накануне ночью, сидела на подушечке на полу и делала зарисовки углем. Она срисовывала странные изображения со спинок сидений, на которые могли скорее опереться пятой точкой, чем сесть, монахи.

Она, вздрогнув от неожиданности, подняла на Ратлиджа глаза.

— Простите, — извинился он.

Хэмиш вспомнил замечание лорда Седжвика: «Религиозная женщина».

— Я вас не толкнул?

— О нет, не беспокойтесь. Это моя ошибка, я расселась со своими принадлежностями прямо на дороге.

Он взглянул на рисунок — трагически искаженное лицо монахини с приоткрытым ртом и неровными зубами.

— Прекрасно выполнено.

Она сказала оборонительно:

— Это мое хобби.

Он обвел рукой вокруг:

— Красивая церковь, вы согласны?

— О да. У меня есть знакомый, он пишет книги о старинных церквях Восточной Англии, и он рассказал мне о ней.

— Я не хотел вас потревожить. Поднялся сюда, чтобы поближе взглянуть на витражи. — Ратлидж отошел и стал рассматривать изображения фигур и цветов.

К его удивлению, она спросила:

— Вы полицейский из Лондона, верно?

— Да, — не оборачиваясь, ответил он.

— Тогда, возможно, вы ответите мне на вопрос — это правда, что поймали человека, убившего отца Джеймса?

Ратлидж медленно обернулся:

— Вы знали его? Отца Джеймса?

— Немного. Он интересовался моей работой и знал много интересного о церковной архитектуре. Он уделял мне много времени, и я ценила это.

Ее поднятое вверх лицо было очень привлекательным, с умным взглядом серьезных серых глаз и решительным ртом над красиво очерченным подбородком.

Платье на ней было темно-зеленого цвета, который очень ей шел, покрой не носил трагического оттенка, в отличие от костюма Присциллы Коннот.

— Мы пока не знаем, что человек, которого задержали, убил священника. Прежде чем это утверждать, надо проделать много работы — выяснить все его передвижения и действия в тот день и за недели между базаром и днем убийства. Но инспектор Блевинс надеется разобраться с этим быстро.

Она кивнула, как будто удовлетворившись ответом.

Но что-то в ее голосе и в том, как она ждала ответа, пробудило дремавшую интуицию, на которую Ратлидж часто полагался. В ее вопросе было спрятано больше желания узнать, чем она хотела показать. К тому же Присцилла Коннот не шла у него из головы. Он спросил:

— Вы были на ярмарке во время осеннего праздника урожая?

— Нет, я была в Фелбридже, обедала с друзьями.

Ратлидж подошел с другой стороны:

— А в тот день, когда был убит отец Джеймс, вы с ним не встречались?

— Нет…

— Что-то вас тревожит в его смерти?

Он ждал ответа, пристально глядя ей в глаза, и она, чувствуя неловкость, неохотно объяснила:

— У меня нет опыта в таких делах, просто какое-то шестое чувство. Игра воображения. Отец Джеймс задал мне вопрос в тот вечер, когда мы с ним последний раз обедали вместе. Несколько дней он не шел у меня из головы, и, когда… он умер, я стала думать, насколько вопрос был важен для него. Но если вы уже нашли и арестовали убийцу, значит, я ошибалась и мои страхи не имеют под собой почвы.

— Трудно сказать, — осторожно продолжал Ратлидж. — Вдруг это все-таки может помочь делу? Вы рассказали инспектору Блевинсу?

Она сдвинула брови.

— Нет. Я решила, что не надо никому говорить. Ведь инспектор Блевинс уверен, что причиной стала банальная кража. А не античная история.

— Может быть, вы расскажете мне? Меня зовут Ратлидж. Я из Скотленд-Ярда и спрашиваю не из праздного любопытства. То, что вы мне скажете, останется между нами, во всяком случае до тех пор, пока не понадобится для следствия.

Женщина снова взяла уголь и начала наносить морщины на лицо монахини. Сходство с оригиналом было поразительным.

— Не знаю, как сказать… Дело в том, что отец Джеймс был настолько добр ко мне, что хотелось как-то отплатить ему за внимание и обязательно ответить на его вопрос, который был так важен для него. Так вот, он хотел знать о событии, которое произошло довольно давно, несколько лет назад, и я бы и не вспомнила о нем, если бы он не спросил.

— Это касалось кого-то лично?

— Пожалуй. Ему могло показаться, что тема будет болезненна для меня, и он старался быть деликатным. Я попыталась ответить на его вопрос и не смогла. Что стало разочарованием для него и расстроило меня. Но вопрос не имел никакого отношения к Остерли. Клянусь.

Она склонила голову над работой. Глядя на ее стройную шею и скрывавшую лицо волну темных волос, Ратлидж подумал, что сейчас неподходящее время и место, чтобы на нее давить. Придется прекратить расспросы.

— Если передумаете, вспомните что-нибудь, дайте знать через миссис Барнет.

— О, разумеется, — вежливо ответила женщина, чем подтвердила его уверенность, что она не станет ничего подобного делать.

Он сосчитал до десяти, но, поскольку она так и не подняла головы, спустился вниз.

Хэмиш подзуживал: «Неужели ты так и оставишь все как есть?»

Но Ратлидж уже шагал к выходу. Миссис Барнет расскажет ему об этой женщине. Или он попросит сержанта Гибсона в Ярде узнать о ее прошлом, а заодно и о том, что ее интересует в Остерли и Восточной Англии.

Он давно из опыта работы в полиции знал, что если люди не хотят откровенничать с полицией, то их не заставишь. Но он должен выяснить, что хотел узнать отец Джеймс у женщины, которая сейчас осталась в церкви.

Глава 11

Небольшая провинциальная контора «Гиффорд и сын. Адвокаты» существовала здесь с давних времен, судя по медной табличке у двери, где буквы гравировки давно стерлись от воздействия ветра и влаги.

Ратлидж заметил эту контору еще накануне вечером, гуляя по городу, и сейчас решил в нее зайти.

Два события в жизни отца Джеймса перед тем, как он был убит, были особенно заметными — ярмарка, где присутствовал со своим представлением Уолш, и посещение умирающего Бейкера, который не являлся католиком. Трудно было предположить, что исповедь умирающего вызвала появление человека, не желавшего, чтобы отец Джеймс открыл тайну, и убившего его.

Но, как опытный полицейский, Ратлидж не мог отмахнуться от подобного предположения, равно как и проигнорировать рассказы Присциллы Коннот и женщины в церкви. Они тоже были связаны с жертвой.

«Ты просто боишься вернуться в Лондон! — возмущался Хэмиш. — Это трусость. Ты оттягиваешь время, потому что не можешь смотреть в лицо собственной жизни. Предпочитаешь разбираться в чужой. Все, что угодно, только не задумываться о себе и о Шотландии».

Но Хэмиш был не совсем прав, отец Джеймс уже стал для Ратлиджа той загадкой, от которой невозможно было отвязаться, не разгадав ее. Он заинтриговал его не как священник, а как человек.

Открыв тяжелую дверь адвокатской конторы, Ратлидж окунулся в викторианскую элегантность дома, пережившего несколько поколений. Судя по всему, он не собирался меняться. Старый клерк за стойкой выглядел так, как будто находился здесь все эти времена. Высокий, сутулый, с мягкими седыми волосами, абсолютно белоснежными, какие бывают у человека, когда ему уже далеко за восемьдесят. Но яркие голубые глаза взглянули на незнакомца проницательно.

— Доброе утро, сэр. У вас назначена встреча с мистером Гиффордом?

— Нет, к сожалению. — Ратлидж старался поддержать правила игры, отвечая с подобающей степенностью. — Но тем не менее надеюсь, он уделит мне полчаса своего времени. Я инспектор Ратлидж из Скотленд-Ярда. Из Лондона.

Голубые глаза окинули его с ног до головы.

— А! Сейчас узнаю, сэр.

Интересно, какова была оценка его личности, подумал Ратлидж.

Клерк исчез за дверью, которая вела в святая святых.

Осматриваясь, Ратлидж решил, что здесь ничего не изменилось с тех времен, когда первый Гиффорд приступил к практике. Три стула с вытертыми кожаными сиденьями, стол, покрытый бархатной скатертью, на нем фотографии в золоченых рамках: старший Гиффорд, потом его сын и, наконец, последнее поколение — двое молодых людей застыли напряженно перед камерой, пытаясь придать лицам самоуверенный вид. И еще одна — мужчина в военной форме, угол рамки этой фотографии был перетянут траурной ленточкой.

«Дедушка, отец и сыновья, — сказал Хэмиш. — И один не вернулся с войны».

Явился клерк и остановился на пороге, держа дверь открытой.

— Мистер Гиффорд примет вас, инспектор.

Он повел Ратлиджа по узкому коридору. Две двери с левой стороны были плотно закрыты, и вид у них был такой, что они закрыты давно и навсегда. Клерк остановился перед третьей. Открыв ее, он со старомодным поклоном пропустил внутрь Ратлиджа.

Ратлидж перешагнул порог и оказался в кабинете адвоката. На стенах висели красочные фотографии лошадиных бегов, сверкали стеклами ряды книжных полок. Прекрасный старинный стол красного дерева был гораздо старше сидевшего за ним человека. На широких подоконниках целая выставка антикварных вещиц — в основном старинных табакерок. Украшенные эмалью, золоченые, в виде бутылочек из разноцветных драгоценных камней или слоновой кости, они играли и переливались всеми цветами радуги в утреннем свете и были очень красивы. В воздухе висел сигарный дым.

Гиффорд поднялся, здороваясь, и Хэмиш отметил: «Он такой маленький, что мог быть жокеем».

Адвокат был на фут ниже Ратлиджа, с мелкими чертами лица, что соответствовало росту. Волосы густые, темно-каштановые, как и борода.

— Я Фредерик Гиффорд. — Он указал гостю на стул. — Садитесь и расскажите, что вас привело ко мне. Наверное, это касается завещания?

Ратлидж поразился:

— Вы правы.

— Инспектор Блевинс вряд ли заинтересовался бы его содержанием, ведь кажется, преступник пойман. Просто кровь стынет в жилах от такого жестокого и бесчеловечного убийства. Тем более что украденная сумма была ничтожной. Но ведь всегда найдутся охотники и за малым. Впрочем, должен признаться, я удивлен, что известность отца Джеймса достигла Лондона. Конечно, для его памяти лестно, что сам Скотленд-Ярд заинтересовался его гибелью.

«Он попытается выудить из тебя больше, чем ты у него», — предупредил Хэмиш.

Ратлидж, уже привыкший объяснять свое участие в деле двумя-тремя нейтральными фразами, ответил:

— Епископ был потрясен случившимся настолько, что обратился к главному констеблю Норфолка, и по его просьбе Ярд в виде любезности послал меня успокоить епископа, что местные власти делают все возможное.

— Разумеется, и это должно принести свои плоды. — Адвокат, как будто удовлетворившись тем, что полномочия Ратлиджа в порядке, продолжил: — Что касается завещания. Ничего экстраординарного. У отца Джеймса не было большого состояния, и все перешло единственной наследнице — его сестре, у которой трое маленьких детей. Небольшая, но достаточная сумма завещана миссис Уайнер, которая верно служила ему в течение долгого времени, и еще тоже незначительная попадет в церковный фонд. Разумеется, скромность этих сумм объясняется сложными послевоенными обстоятельствами. Они могли стать значительнее со временем.

Лицо адвоката напоминало маску, но глаза за очками цепко следили за собеседником.

— Да, он не мог предвидеть столь раннюю смерть. — Ратлидж осторожно подбирал слова, подозревая, что это не все и адвокат тянет время. — Мы, конечно, пока не можем с уверенностью сказать, что задержанный и есть убийца. Инспектор Блевинс произвел на меня впечатление опытного и вдумчивого инспектора, и он не будет удовлетворен, пока не проверит эту версию и не найдет неопровержимых доказательств.

— Да, к счастью, у нас в Остерли не часто происходят убийства. Мы ходили вместе в школу — я, Блевинс и мой младший брат. Он наследовал от отца профессию полицейского, как мы адвокатскую. Как две стороны медали в каком-то смысле.

Ратлидж улыбнулся:

— Если только не противодействуете друг другу на судебном процессе.

— Верно замечено. — Улыбка неожиданно преобразила лицо Гиффорда. Он полез в ящик стола и достал какой-то документ, состоявший из нескольких листов, бегло просмотрел их, отделил один. — Было кое-что, скажем так, не совсем обычное. За несколько дней до смерти отец Джеймс добавил к завещанию один пункт. Я не смог выполнить его волю по этой опции, потому что предмет, указанный в завещании, так и не был найден. — И, заглядывая в листок, хотя Ратлидж чувствовал, что адвокат знает текст наизусть, он прочел: «Я оставляю фотографию в рамке в нижнем ящике моего стола для Марианны Элизабет Трент в надежде, что когда-нибудь она выполнит поручение, которое я вынужден возложить на нее».

«Фотография», — сказал Хэмиш.

— Очевидно, отец Джеймс придавал большое значение этому пункту, он настоял, чтобы я прописал его отдельно и изложил верно. — Гиффорд нахмурился. — Обычно такие дополнительные поручения — пара серег любимой племяннице или собрание книг кузине, что-то в таком роде, — люди передают не в завещании. А на словах. Но мое дело — не задавать вопросов, а выполнять желание клиента. Когда мы все изложили, заверили, он сказал, что внести этот пункт — его долг, и он хочет быть уверенным, что все сделано правильно, иначе мог бы просто попросить сестру передать или вернуть через общих друзей фотографию.

Ратлидж снова вспомнил Присциллу Коннот.

Была ли Марианна Элизабет Трент еще одним бременем на совести священника? Или он предпочел передать фотографию через нее, не указав имени подлинного получателя?

— Может быть, мисс Трент знает эту персону. И сможет донести тяжелую весть как можно бережнее. В обстоятельствах более подходящих. Значит, этой фотографии неоказалось на месте? — спросил он.

— Блевинс, наверное, сказал вам, что из стола было вывернуто содержимое. Миссис Уайнер, бедняжка, пыталась потом разложить все по своим местам. Она говорила, что не видела там никакой фотографии, тем более в рамке. Я сам потом проверял. Может быть, он не успел положить ее туда. В доме есть много фотографий, но мы не знаем, какую именно он имел в виду, и миссис Уайнер он никогда не говорил о ней. Я еще не связался с мисс Трент, поскольку положение затруднительно, ведь передать ей теперь фотографию невозможно.

— Может быть, она знает, какую фотографию он имел в виду?

— Я думал об этом. Но у нас пока есть время, завещание еще официально не прошло апробацию. — Адвокат положил листы обратно в стол.

Хэмиш повторил то, что раньше сказал Ратлидж: «Он не мог предвидеть столь раннюю смерть».

Что было правдой. Могли пройти годы, прежде чем завещание было бы оглашено.

«Может быть, фотография предназначалась для ребенка? — спросил Хэмиш, следуя мыслям Ратлиджа. — И он слишком мал, чтобы узнать, кто его мать или отец».

— Если фотография обнаружится, вы оставите для меня сообщение в отеле Остерли? — попросил Ратлидж. — Пока это не играет роли в расследовании, которое ведет Блевинс. Но кто знает?

— Счастлив буду вас уведомить. — Гиффорд сделал пометку в маленькой записной книжке в кожаном переплете.

— Вы хорошо знали отца Джеймса? — спросил Ратлидж.

— Он был обычным человеком, и очень уважаемым. Никогда не старался подавить и смутить человека своим белым воротничком, не выпячивал сана священника. Я видел однажды, как он, лежа на полу с дюжиной ребятишек, читает им книгу. Меня в нем восхищало чувство достоинства. Он был хорошим игроком в теннис и обладал неплохим чувством юмора, талантом убеждения и проникновенным голосом. — Адвокат усмехнулся. — Это редкий дар, если бы я имел такой, то давно стал бы барристером. Иногда мы обедали втроем — я, отец Джеймс и викарий, мистер Симс. Я потерял жену в 1915-м, — в голосе Гиффорда просквозила печаль, — а вдовец с адвокатской практикой хорош для любой компании, особенно если надо выдать замуж родственницу.

Ратлидж рассмеялся. Он сам был представлен большинству сестер своих друзей, пока не обручился. Правда, Джин позднее намекнула, что он недостаточно хорошая партия. Даже для самой засидевшейся старой девы.

Гиффорд приподнялся, показывая, что время визита кончилось.

Но Ратлидж не собирался пока уходить.

— Есть еще одно дело. Вы были нотариусом Герберта Бейкера и его семьи?

Гиффорд удивился:

— Господи, а вы откуда знали Герберта Бейкера?

— Я его не знал. Но он умер, а вскоре был убит отец Джеймс, и я хотел бы узнать о его завещании.

— Не думаю, что отец Джеймс был свидетелем завещания.

— Нет, но от доктора Стивенсона я узнал, что он приходил исповедать Герберта перед смертью. Что вы все-таки можете сказать о содержании его завещания?

— Ничего необычного. Там не было денег, но он владел домом, который когда-то принадлежал родителям его жены. И вполне естественно, что он оставил его старшему сыну, Мартину, с условием, что его младшие брат Дик и сестра Эллен останутся там до своего вступления в брак. Дик был ранен и недавно вернулся из госпиталя, у него еще не до конца зажила рана на плече. А Эллен поздний ребенок.

— Все трое были детьми Бейкера?

— Да, иное трудно представить. Эллен — копия матери, а оба сына похожи на Герберта. И рост, и фигура, и оба левши, как отец. С какой стати вы засомневались?

— Я не сомневался. Хотел знать, какие скелеты хранились в шкафу Герберта Бейкера.

Адвокат снова улыбнулся:

— Если бы вы знали Герберта Бейкера, то понимали бы, что у него не могло быть скелетов в шкафу. Он работал шестнадцать лет звонарем у Святой Троицы и всю жизнь честно трудился, пока не заболел, у него не было времени на женщин, вино и песни. Преданный отец и очень честный человек, — улыбка стала шире, — если хотите, он вел скучную жизнь, как все жители в Остерли.

— Значит, не было тяжкого груза на его совести?

— Единственное, что когда-нибудь волновало Герберта Бейкера, — это болезнь его жены. Она была безнадежно больна, а когда обратилась к доктору, было поздно. Но он все-таки послал ее в Лондон. Туберкулез в последней стадии, который не подлежал лечению. — Гиффорд пожал плечами. — Она была из тех женщин, которые никогда не обращаются к докторам, только при родах, никогда не жалуются, сами о себе заботятся, лечатся своими средствами и умирают безмолвно, не принося никому хлопот, стесняясь, что могут обременить окружающих. Санаторий продлил ее жизнь на два года, и, конечно, никто в семье не пожалел о потраченных на это средствах.

— Санатории дороги. Где такой бедняк нашел деньги?

— Мое мнение — благотворительность. И раньше бывали такие случаи. За три года до этого другой женщине срочно понадобилась операция, и ее наниматель оплатил львиную долю расходов. Благотворитель действовал анонимно, через меня, и она ни о чем не догадалась, была уверена, что все оплатила сама.

— Вы мне очень помогли. И последний вопрос. Оба сына Бейкера воевали?

— Мартин был демобилизован по семейным обстоятельствам, когда здоровье отца ухудшилось, Эллен не могла справиться одна. А Дик был ранен, как я уже говорил. Но рапорты свидетельствовали, что оба честно выполнили свой долг.

Рапорты. Ратлидж знал, как типична эта фраза в военных рапортах, ею прикрывалось все — когда офицер знал слишком мало или, наоборот, слишком много о своем солдате.

Выполнил свой долг… Иногда эти слова покрывали множество грехов. А что, если Герберт Бейкер молил о прощении за сына перед смертью?


Ратлидж покинул контору адвоката и направился было к гостинице, как вдруг рядом с ним остановился огромный автомобиль с шофером в форменной одежде. С заднего сиденья улыбался лорд Седжвик:

— Вы уже обедали?

— Доброе утро. Нет, рановато, пожалуй, для обеда.

Было только одиннадцать тридцать.

— Тогда поедем ко мне пообедаем. А потом Эванс отвезет вас обратно. Мой сын вернулся в Йоркшир, и будь я проклят, если вынесу еще один обед в одиночестве. А миссис Барнет, — он изобразил сожаление, — отошлет меня, если я заявлюсь без предупреждения второй раз за неделю. Или вы уже договорились с ней на сегодня?

Ратлидж не договаривался.

— Тогда едем, составите мне компанию. С вами мы можем поговорить о чем-то еще, кроме цен на овец и капусту.

Хэмиш предупредил: «Не самая хорошая идея…»

Но Ратлидж после короткой заминки открыл дверцу, заметив мимоходом на ней герб, и залез в машину. Внутри были прекрасная обивка, бархатные подушки и отделка полированным деревом. Седжвик откинулся на спинку сиденья, дал команду шоферу, и машина двинулась по Уотер-стрит. Эванс искусно маневрировал в уличном столпотворении среди повозок, фургонов и телег.

— Есть прогресс в вашем расследовании убийства отца Джеймса? — спросил лорд Седжвик.

«Кажется, слухи разнеслись быстро, — едко заметил Хэмиш, — и ты становишься здесь очень популярен».

— Мы, возможно, нашли убийцу, но пока утверждать рано — инспектор Блевинс проводит определенную работу для окончательного выяснения.

— Я назначил приличное вознаграждение за любую информацию. И надеюсь, что найдется тот, кто захочет его получить.

Ратлидж вспомнил, что и Блевинс говорил о награде.

— Так это вы назначили награду? Скажите, вы были прихожанином отца Джеймса? Хорошо его знали?

— Милостивый боже, конечно нет. Я приверженец англиканской веры. У нас есть своя церковь в Западном Шермане, в моих владениях. Но я всегда в курсе всего, что происходит у соседей. Мне не нравится, когда убивают людей, и я знаю, что деньги развязывают языки. Отец Джеймс был совестливым человеком, все прекрасно о нем отзывались, он сражался за добро в человеке. Я восхищался им. Мы не можем терять лучших. Сколько их так и не вернулось с войны! Я видел, как вы вышли из офиса адвоката. Его брат, Раймонд, был одним из самых лучших парней здесь, и он сложил голову под немецким огнем, как и два клерка… Да, таких много в Остерли.

Они повернули с Уотер-стрит и выехали на главную дорогу. Скоро слева на холме показались, поблескивая на солнце, кремнистые стены церкви Святой Троицы.

— Но это грустная тема, оставим ее, — сказал Седжвик. — Чем занимаетесь в Лондоне, Ратлидж?

— Тем же, что и здесь. Задаю вопросы, собираю информацию, анализирую собранные и найденные улики и ищу мотив.

Хэмиш, который молчал с тех пор, как Ратлидж сел в автомобиль лорда, уточнил: «Он хочет знать — находишь ли ответы».

Седжвик откашлялся.

— Да, ваше дело требует терпения…

Эванс притормозил, пропуская на повороте к церкви фургон с дровами. Впереди, по обочине, шла женщина, голова опущена, лицо скрыто полями шляпы. Ратлидж узнал ее.

И кажется, Седжвик тоже. Она была в длинном пальто и высоких сапогах. Седжвик сказал что-то Эвансу, и, когда они, замедлив ход, поравнялись с ней, Седжвик высунулся в окно:

— Доброе утро, мисс Коннот! Вы идете пешком, что случилось с вашей машиной? Я могу послать Эванса взглянуть.

— Доброе утро, лорд Седжвик. Нет, просто решила пройтись для моциона. Но благодарю за участие.

Она бросила быстрый взгляд в направлении Ратлиджа, и по выражению ее лица он понял, что у нее самое мрачное состояние духа.

Седжвик дотронулся до полей шляпы, прощаясь, и Эванс снова прибавил скорости.

— Ее машина все время ломается, то неполадка с тормозами, то сцепление забарахлит. Я предупреждал, что она застрянет где-нибудь вблизи болот, — объяснил Седжвик и вернулся к прерванному разговору: — Я сам не обладаю терпением, характер не позволяет. Не могу сидеть долго и думать. Но меня к этому не приучили, вот я и не привык.

— Немногие к этому привыкают.

Они миновали школу и выехали на Шерман-Роуд. Седжвик спустя некоторое время кивнул на стада пасущихся овец на травянистых склонах:

— Я не был рожден для фермерства. Любой скажет вам, что мой отец сделал состояние в Сити. Он купил дом в Восточном Шермане, когда умер последний лорд Честен. Лето я проводил там. Приглядывать за мной поручили старому пастуху, который, упокой Бог его душу, считал меня избалованным и испорченным мальчишкой, и я старался улизнуть от него при каждом удобном случае. Но не успел я опомниться, как знал об овцах все, что знал сам старик Эд.

Мой отец был просто в шоке, узнав, что я разбираюсь в разведении овец и могу с ходу отобрать лучшего производителя в стаде для улучшения поголовья. Он послал меня в Оксфорд, чтобы излечить от столь низменных пристрастий. Это превратило меня в джентльмена, но я всегда занимался разведением овец, лично за всем приглядывал — и преуспел. Наша шерсть была одной из самых лучших в мире, была, пока не началась война, потому что все, что тогда потребовалось от производства, — это одеяла и военная форма.

Он повернулся к Ратлиджу:

— Но жизнь продолжается, вы, как полицейский, знаете это лучше меня. Только прежней уже никогда не будет.

Он замолчал и стал глядеть в окно.

Ратлидж ясно расслышал нотки горечи в рассуждениях лорда, хотя тот старался вести разговор легко и непринужденно. Деньги не всегда являются залогом счастья.

В нем проснулось любопытство детектива, и он вернулся к теме, затронутой лордом ранее:

— Вы говорили о сыне. Кажется, он обедал вчера в отеле.

— Артур? Да, мой старший. Он вернулся с фронта изувеченным и все еще живет между домом и госпиталем. Эдвин, младший, знал языки, и его взяли работать с пленными, переводить. Работал и у французов, что было еще хлопотнее.

Ратлидж подавил усмешку. Французы не были удобными союзниками. И допросы пленных тоже проходили не гладко.

— У Эдвина в Остерли есть лодка, — продолжал Седжвик, — он плавает на болота за дичью со своей проклятой собакой. Стрелять там запрещено, но нюх у пса отменный. Эдвин берет его с собой в Шотландию в сезон охоты.

Хэмиш напомнил Ратлиджу о мужчине с собакой в гавани. И о том, как женщина, которая предложила этого мужчину подвезти, назвала его Эдвином. Эдвин Седжвик? Похоже, это был он. И этого же человека он видел в баре отеля в Норидже.

Они добрались уже до пригорода Восточного Шермана и свернули на аллею с такими огромными деревьями, что наверху их ветви смыкались, образуя прохладную защитную арку над дорогой. Трава под деревьями была сочной и зеленой, как в разгар лета.

Впереди показалась стена, ограждавшая частные владения, над узорными воротами висел герб с позолотой и девизом: «Добьюсь!»

Две красивые колонны стояли по сторонам ворот, на вершине каждой сидел гриф. Все сохранилось как во времена многих поколений бывших владельцев, хотя время, ураганы, дожди нанесли определенный ущерб этому великолепию, которое создавалось на века.

Из домика вышел сторож и открыл ворота, пропуская автомобиль. Он коснулся фуражки, приветствуя Седжвика, и тот сдержанно кивнул в ответ. Автомобиль миновал прекрасный ухоженный парк и, повернув налево, подъехал к кирпичному старинному особняку. Крылья здания загибались назад. Каминные, видимо елизаветинских времен, округлые трубы выделялись на фоне голубого неба. Лужайка тянулась дальше, до низкой кирпичной стены, за ней виднелся лес. На расстоянии, в южной части парка, на небольшой возвышенности стояло строение, напоминавшее греческий храм в миниатюре. Внизу протекал небольшой искусственный ручей. Здесь еще витал дух процветания некогда богатых поколений аристократов. Никакого модерна, никаких новшеств, все дышало стариной — идеальное место для новоявленного лорда, который хочет выглядеть так, как будто здесь всегда были его корни.

Эванс вышел и открыл дверцы для Седжвика и Ратлиджа. Поблагодарив шофера, хозяин повел гостя по короткой дорожке к входу. Там уже стояла домоправительница, вероятно, ее предупредил звонком сторож у ворот. Высокая, средних лет женщина, на лице которой читались достоинство и уверенность. Она кивнула, когда Седжвик сообщил, что привез знакомого, и сказала:

— Ланч будет готов через десять минут, милорд. Подать вам на террасу?

— Да, это было бы неплохо.

Они вошли в большой холл, где пол был выложен старинной кафельной плиткой. Слева узкая лестница из мореного дуба, потемневшего от времени, вела на второй этаж. Массивный огромный очаг, который, вероятно, приятно согревал в ненастные ночи норфолкской зимы, занимал почти всю стену. Высокий потолок украшала пышная лепнина — розы Тюдоров и гирлянды фруктов. У подножия лестницы лежал турецкий ковер, сбоку елизаветинские стулья окружали столик эпохи короля Якова.

Они проследовали за экономкой по коридору и вошли в гостиную, откуда стеклянные двери до потолка вели на залитую солнцем террасу. Лестница с широкими ступенями и каменной балюстрадой по обеим сторонам спускалась в сад. Перед террасой в центре лужайки бил покрытый мхом старинный фонтан, его струи падали в чашу в виде розы Тюдоров. Вид с террасы был очень красив.

Ратлидж вспомнил крестного, Дэвида Тревора, из Шотландии. Тревор был архитектором и любил свою профессию, он передал крестнику эту любовь. Трудно было сейчас, глядя на эту старину, не вспомнить все, что произошло между ними, а также то, что произошло в Шотландии недавно, буквально месяц назад. Ратлидж отогнал неприятные воспоминания.

Он вышел вслед за Седжвиком на террасу, где удобные стулья приглашали посидеть и полюбоваться на сад. Вернулась экономка с подносом, на котором стояли бокалы и напитки. Ратлидж отметил на клумбах редкие японские хризантемы, они были великолепны. Цветы, видимо, специально подбирались для каждого сезона.

— Что выпьете? — Седжвик уже протягивал стакан с выдержанным виски.

Перед тем как обернуться, чтобы взять бокал, Ратлидж заметил в углу сада странный прямоугольный камень. Присмотревшись, он понял, что это кусок барельефа, на котором искусно высечены четыре большие, больше натуральной величины, человекоподобные обезьяны. Они сидели в ряд, и взгляд их немигающих глаз, казалось, внимательно наблюдал за домом и за людьми. Вид у них был загадочный, как будто только им была известна тайна, о которой никто не ведал.

Они были пугающе правдивы и притягательны, как та древняя страна, откуда они были родом. Обезьяны сидели на корточках, невозмутимые и молчаливые, не обращая внимания ни на английский сад, ни на его хозяев.

Поймав взгляд Ратлиджа, Седжвик сказал:

— Не знаю, зачем отец сохранил проклятых обезьян. И зачем я их оставил. Наверное, потому, что прежний владелец считал, что они приносят удачу, он был суеверен по их поводу. Не понимаю, чем они его околдовали — безобразнее их ничего не видел.

— Египет?

— Да. Восемнадцатая династия. Раньше они сидели в доме, прямо у лестницы. На том месте, где сейчас стоит столик. Не знаю, где Честены их отыскали, они, как сороки, тащили в дом что попало. Я не мог вынести это зрелище, приходилось смотреть на них каждый вечер, отправляясь спать. А Артур как-то поклялся, что в детстве из-за них его мучили кошмары. Когда отец умер, я их велел перетащить в сад.

Ратлидж спустился по лестнице и подошел ближе к барельефу. Прямоугольный камень был гладкий, как будто его отполировали, никакой шероховатости. Обезьяны, напоминавшие бабуинов, в косых лучах восходящего и полуденного солнца, гораздо более яркого в Египте, наверняка оживали, их плоские фигуры приобретали объем. Здесь же, в Англии, где солнце светило скупо, они казались существами потусторонними, внушавшими суеверный страх.

Седжвик тоже спустился в сад и подошел к Ратлиджу.

— Их называли, так мне говорили, Свидетели Времени. Они были молчаливыми наблюдателями людей и богов в вечности. Так в каталоге сказано, по крайней мере. Мы купили дом со всем его содержимым, включая фантомы. — Он улыбался, но, взглянув на него, Ратлидж увидел, что улыбка не затронула глаза лорда.

Хэмиш, молчавший с тех пор, как они вошли в дом, сказал: «Но раз они не могут говорить, эти обезьяны, они не могут быть свидетелями».

Ратлидж ответил ему мысленно: «Они не судят. Они просто следят. Человек с нечистой совестью сочтет их взгляд крайне неприятным. Мне, например, неуютно находиться перед ними».

Глава 12

Лорд Седжвик показал себя очень радушным хозяином. Он обладал своеобразным чувством юмора, никогда не опережал мнение гостя и выслушивал его, прежде чем вынести свое суждение. Он, несомненно, обладал большими познаниями во многих областях, особенно в политике, и мог говорить на любую тему, обнаруживая широту взглядов.

Ратлидж, не питая особых иллюзий по поводу важности для хозяина своей особы (полицейских редко приглашают пообедать такие важные персоны, как этот лорд, предпочитая принимать их с заднего хода, как слуг), старался не переступить границу и успешно подыгрывал хозяину.

Час прошел в приятной беседе, обед был великолепен, и череда блюд завершилась большим выбором сыров. Сквозь богатство и внешний лоск Седжвика явно проглядывало его одиночество. Жена лорда умерла несколько лет назад, он говорил о ней с сожалением, но уже давно пережитым. Сказал, что ее портрет в свадебном наряде висит теперь в библиотеке, на том месте, где раньше были развешаны ужасные чучела животных, которые нравились Ральфу, первому лорду Седжвику. Этот Ральф охотился вместе с принцем Уэльским, был превосходным стрелком, но не показывал перед королевским гостем своего умения, дабы не исчезнуть из списка приглашаемых ко двору.

Артур, старший сын Седжвика, перед войной увлекался автомобильными гонками и в самом начале карьеры, когда у него был мотоцикл, выиграл свой первый приз. Лорд Седжвик ездил во Францию, чтобы посмотреть на его заезд, и рассказывал теперь с волнением, что, как назло, пошел дождь: «Я трясся от страха, что он не удержится на повороте». Но у Артура были железные нервы и верное чутье, и, когда он садился за руль, эти качества делали его одним из лучших гонщиков своего времени. Молодая жена Артура умоляла его не рисковать и бросить опасное увлечение. Но он и слышать не хотел. Ей было трудно понять, что в риске — смысл его жизни.

— Гонки — опасный вид спорта, — согласился Ратлидж, — редкая молодая женщина согласится с таким увлечением мужа, ведь никому не хочется стать молодой вдовой.

Седжвик вздохнул.

— Случилось так, что она сама умерла молодой, после пяти лет брака. Артур очень переживал. Хотя с прискорбием вынужден признать, она мне никогда особенно не нравилась. Красивая простушка.

Его беспокоил и младший сын.

— Эдвин — копия моего отца. Странно, правда, как может передаваться удивительное сходство во всем через поколение.

Кажется, это не было комплиментом, хотя отец, как ранее упоминал Седжвик, заработал состояние в Сити и поэтому не должен был вызывать недовольство у собственного сына, который получил в наследство титул лорда. Хотя Седжвик и не пускался в откровения, все-таки спустя некоторое время Ратлидж мог из отрывков сказанного сложить впечатление обо всех членах семьи. Седжвик проговаривался время от времени, был словоохотлив, чем грешат все одинокие люди.

«Это еще не говорит о том, что ему нечего скрывать», — решил Хэмиш.

Седжвик, задумчиво глядя на открывавшийся вид с террасы на аккуратные газоны и цветники, вздохнул:

— Я подумываю о том, чтобы вновь жениться. Ради того, чтобы эти сады снова наполнились детским смехом, и зажглась искра жизни в пустом доме. Смешно, наверное, в моем возрасте, но я по своему характеру не люблю одиночества. У вас есть жена?

— Нет. Война изменила планы, которые были раньше.

— Никогда не поздно начать сначала. — Лорд внимательно посмотрел на Ратлиджа. — Странно, но вы напоминаете мне Артура. В чем конкретно, не могу определить. Манера поведения и, пожалуй, голос.

— Это армейская привычка.

— Вероятно. Вам бы он понравился. Он хороший человек. И задумывается о жизни больше любого из нас. Это у него от матери, не моя натура. — На лице Седжвика мелькнуло что-то вроде сожаления, как будто Артур больше не был тем человеком, которым был до войны, потеряв качества, которые делали его лучшим гонщиком, выигрывавшим заезды. Раны меняют человека, не только нанося внешние увечья. Нервы истощает постоянная боль.

С Ратлиджем рядом оказался один человек, по имени Сэлингем, это было, когда они вместе плыли в начале войны во Францию. Ратлидж пытался потом вспомнить его лицо, но все, что всплывало в памяти, — широкоплечая высокая фигура и любовь к немецким книгам. Никогда не поздно, говорил Сэлингем, узнать больше о своем враге. Лучший способ его потом перехитрить. Иначе будешь просто сражаться вслепую. Он тоже был гонщиком. Но никогда не рассказывал о семье. Гоночные лодки. Потом он слышал, что Сэлингем потерял обе ноги в аварии с грузовиком под Парижем и его отослали домой. Спустя месяц он застрелился.

Боялся и Седжвик, что раны Артура приведут его к самоуничтожению, потому что он никогда больше не сможет заниматься любимым делом. Так во всяком случае показалось Ратлиджу. Он сменил тему.

Только один раз они коснулись в разговоре отца Джеймса, и то лишь мимоходом.

Седжвик отодвинулся со стулом от стола и вытянул больную ногу.

— У нас эта осень выдалась погожей. Эдвин приезжал пару раз, и как-то мы утром ездили в Остерли, как раз в тот день, когда там нашли тело убитого священника, хотя тогда мы этого не знали. Мы оставили автомобиль у церкви Святой Троицы и дошли пешком до Кли, где нас встречал Эванс. Мы взглянули на дамбы и большую ветряную мельницу на болотах, устроили пикник. Сегодня я уже не могу ходить, проклятая нога.

Позже, когда они вернулись в дом, лорд Седжвик показал акварель одного из Честенов — вид Остерли, и Ратлидж заметил там же, в гостиной, фотографию на подоконнике. Мужчина на болотах с ружьем, сеттер у его ног с обожанием глядит на хозяина, ждет команды. Седжвик, если и заметил его взгляд, не подал виду. Но Ратлидж узнал лицо на фотографии и собаку — Эдвин, младший сын, у которого была лодка в Остерли.


Через некоторое время молчаливый Эванс вез его обратно. Ратлидж глубоко задумался, а в это время Хэмиш непрерывно что-то комментировал по поводу его визита к лорду и вдруг сказал: «Этот Седжвик, не хотел бы я оказаться с ним наедине, мне было бы неуютно. Он похож на сержанта Муллинса».

Странное сравнение. Муллинс прибыл к ним вместо сержанта Макайвера, который перед этим был ранен в бедро и его отправили домой. Оба сержанта получили звание во время тяжелых боев, когда не было времени на официальные представления. Вместо выбывшего раненого или убитого ставили на его место какого-нибудь опытного солдата, повышая в звании прямо на поле боя. Муллинс был закаленный солдат, осторожный и начисто лишенный чувства юмора. Он был мясником до войны, на глаз мог определить серьезность ранения и сказать, вернется в строй человек после оказания помощи в ближайшем лазарете или нет. Сочувствие было ему незнакомо.

Лорд Седжвик обладал тем же практицизмом в подходе к жизни. Он принимал мир как есть и без лишних переживаний.

Но все-таки что-то было спрятано в этом человеке, какая-то тайна, и еще это исступленное желание быть местным сквайром, как до него поколения истинных аристократов Честенов. Но его дед был торговцем, а деревенские жители часто проявляли снобизм, и деньги не могли купить то уважение, которое у них вызывала истинно голубая кровь.

«Это все и объясняет», — мысленно дал он ответ Хэмишу.

Седжвик назначил награду за поимку преступника или информацию о нем только потому, что бывший лорд поступил бы именно так. Тем не менее уже два поколения Седжвиков владеют этой землей и наследуют титул, они проводят уик-энды с потомками королей. Первый лорд Седжвик, Ральф, чьи предки были сомнительного происхождения, нашел американку жену для единственного сына. Но его внуки при удачном раскладе могли найти себе невест среди обедневших аристократических семей, и тогда сыновья этих внуков стали бы подлинными титулованными особами, не наследуя запаха торговли.

Три поколения необходимы для того, чтобы проложить мост через социальную пропасть.

Теперь будущее династии определят Артур и его брат.

Если только лорд Седжвик действительно не найдет себе вторую и несомненно более титулованную жену. Тогда через мачеху шансы рода увеличатся.

Титулованная жена никому не помешает в высшем обществе.


Мысли Ратлиджа вернулись к своей роли в расследовании убийства в Остерли.

От него не ждали активных действий. Блевинс сразу дал понять, что не хочет непосредственного участия лондонского инспектора в своих делах. Но чем больше Ратлидж узнавал о жителях Остерли, тем больше задумывался и о священнике, и о том, что привело его к такому концу.

Конечно, Уолш был идеальным подозреваемым для Блевинса. Все обстоятельства складывались как нельзя лучше. Во-первых, Уолш был не из Остерли, что с самого начала устраивало Блевинса, который не допускал даже мысли, что священника убил кто-то из местных жителей. И от Уолша тянулась ниточка к отцу Джеймсу: Силач был на церковном празднике и вполне мог поживиться за счет церковного сбора. При таком раскладе память отца Джеймса останется незапятнанной — никаких соблазненных прихожанок церкви Святой Анны или надругательства над мальчиками из хора, никаких темных пятен, которые могли бы разрушить светлую память священника и бросить тень на весь приход.

Очень удобный выход из положения. Для всех, кроме Уолша, разумеется.

Блевинс мог слепить из имевшихся уже улик, по своему желанию, обвинение. А лондонский коллега и соперник мог помешать, продолжая въедливо собирать воедино кусочки мозаики в другую картину. Хэмиш посоветовал:

«Тебе лучше отправиться в Лондон, все равно ты не переделаешь его и не переубедишь. Он и тебя втянет в свои ошибки, так что придется потом отвечать вместе с ним».

«Он должен представить подписанное признание Уолша. За недостаточностью улик это единственное, что будет принято во внимание на суде», — ответил Хэмишу Ратлидж.

Эти слова, сказанные просто так, вдруг определили для Ратлиджа цель. Он продолжит расследование.


У гостиницы он поблагодарил Эванса. Три местных жителя с большим любопытством наблюдали, как приезжий инспектор вылезает из автомобиля лорда Седжвика. Не пройдет и получаса, как об этом будут знать все.

Ратлидж пришел в полицейский участок, где в этот момент оказался только дежурный констебль. В ответ на вопрос о новостях констебль покачал головой:

— Новая повозка была заказана задолго до ярмарки, половина денег была уплачена сразу, а вторая потом, в два приема, последний взнос — уже после убийства. Инспектор был просто счастлив. Но вдруг нашелся точильщик ножниц, выплыл откуда-то. Он клянется, что был с Уолшем в ту ночь, когда убили священника.

— Но какая гарантия, что он говорит правду?

— Инспектор Блевинс сам с ним разговаривал. А инспектора не проведешь, это я вам говорю!


Возвращаясь в гостиницу, Ратлидж заметил человека, сидевшего на парапете в гавани, он кормил птиц. Под его ногами в скользкой грязи у берега копошились несколько уток, выискивая куски черствого хлеба. Его фигура со спины показалась знакомой. Это был человек с газетой, из «Пеликана». Серый кот, наблюдавший с интересом за активностью птиц, сидел неподалеку и не обращал внимания на человека, как будто того не существовало.

Приблизившись к незнакомцу, Ратлидж заметил напряженное выражение его лица, темного от загара, и черные волосы с седыми прядями. Почему-то подумалось: «Странное занятие в такое время дня».

Ратлидж прошел мимо.

Когда он появился, миссис Барнет высунула голову из-за стойки:

— Инспектор? Из Лондона вам оставили телефонное сообщение. Хотите сейчас им позвонить?


Это было сообщение от сержанта Уилкерсона. Ратлидж позвонил в Ярд, и после почти сорока минут поиска сержанта, наконец, отыскали. Грубый голос Уилкерсона так басисто зарокотал в трубке, что Ратлидж даже отставил ее от уха. Сержант был старой школы и верил, что чем громче говорить, тем тебя лучше поймут.

— Меня просил вас разыскать старший суперинтендент Боулс, сэр. Он хочет, чтобы вы вернулись в Лондон, и как можно скорее.

— Но я уже начал тут расследование, — попробовал было отговориться Ратлидж, но сержант прервал его:

— Да, сэр, он знает. Мы нашли тело женщины, и неизвестно, есть ли тут связь с вашим убийством или нет. Он хочет, чтобы вы приехали и взглянули.

Ратлидж похолодел. Хотя сам не понял своей реакции. Он был почти уверен, что знает, кто она. Марианна Элизабет Трент.

Еще один тупик.


Он ехал на предельной скорости и без остановок, поэтому оказался в Лондоне на следующее утро. Заехав домой побриться и переодеться, он отправился в Ярд, где стал разыскивать сержанта Уилкерсона.

Они не часто работали вместе. Сержант обычно работал в паре с инспектором Джойсом. Джойсу было за пятьдесят, звезд с неба он не хватал, но был хорошим полицейским. Его не повышали, да он и сам не стремился к карьерному росту, частенько говоря, что бумажная работа — не его конек, он предпочитает работать с людьми, а чем выше поднимаешься по служебной лестнице, тем выше объем бумаг. Уилкерсон немного удивился, увидев Ратлиджа.

— Вы ехали всю ночь, сэр? Хотите, вам принесут чаю?

— Не откажусь. — Он не заснул за рулем только потому, что Хэмиш не умолкал всю дорогу. — Пошлите за чаем и приходите ко мне.

Чай в Ярде делали очень крепким, он мог пробудить ото сна кого угодно и обволакивал желудок, давая долговременное чувство сытости. Дух и тело после такого чая бодрствовали часами.

Сержант появился через несколько минут. Рост сержанта был под стать его голосу. У него было красное лицо, редеющие светлые волосы и двойной подбородок, свисающий на форменный воротник, — впечатление было такое, что он его душит. Он служил давно, получил сержанта с выслугой лет и не испытывал к Ратлиджу неприязни за то, что тот пришел со стороны.

— Насчет женщины, сэр, — начал он доклад. — Обычное дело. Ее нашли гребцы одной из лодок. Неизвестно, эта женщина сама утонула или ее утопили. Пробыла в воде достаточно долго, тело раздуло, но рыбы не успели испортить лицо, есть несколько ссадин, но она могла получить их уже в воде. Будут проблемы с опознанием.

Ратлидж, поморщившись, глотнул горячего чая и кивнул. Сержант продолжил:

— При ней ничего не было — ни документов, ни писем, она не подходила ни под одно описание пропавших людей. Мы неделю давали объявление, потом пришла женщина, которая сдает комнаты, с заявлением, что одна ее жиличка исчезла, не уплатив. Она хотела, чтобы ее нашли. Говорят, хозяйка пансиона — старая стерва, наглая и самоуверенная. Дежурный сержант вспомнил описание нашей утопленницы и отвел эту леди в морг для опознания. Она едва взглянула, но заявила, что волосы такие же, как у ее жилички. Показали ей одежду, в которой та была, но она ее не вспомнила. К тому же новую одежду мог подарить какой-нибудь мужчина, так заявила старуха. Потом она начала кричать, что ей не заплатили, и сержант сделал вывод, что она узнала свою жиличку.

— С ней были раньше проблемы у полиции? — быстро спросил Ратлидж, прежде чем Уилкерсон успел назвать имя жертвы.

— Каждый раз одно и то же — кто-то уходит, не заплатив арендной платы. Тогда она приходит в полицию и начинает требовать своего.

— Почему суперинтендент Боулс решил, что мертвая женщина связана с убийством в Норфолке?

— Кажется, на первый взгляд, нет причин, да? Девица работала на итальянца, который, по словам хозяйки, ушел на войну и не вернулся, потом провела лето, работая на ярмарках на Силача по имени Самсон Великий. Ваш Уолш. Хозяйка запомнила, когда он приходил к девице, из-за его громадного роста. Они перекинулись несколькими словами с Айрис Кеннет, и та уехала. Но вернулась, когда этот Силач ее прогнал, и миссис Роллингс, хозяйка, ее снова приняла.

Значит, Айрис Кеннет. Никакой связи с отцом Джеймсом…


После посещения морга Ратлидж проехал с сержантом Уилкерсоном в пансион, расположенный на одной из улочек, где снимали комнаты лондонцы с пустым карманом. Миссис Роллингс, пожилая толстуха с тугими кудряшками темных волос, недовольно поджатым ртом и выражением постоянного страдания на лице, сказала недовольно:

— Это не делает чести моему заведению, если у порога появляются полицейские каждый день.

Ратлидж улыбнулся:

— Сочувствую. — От его улыбки женщина немного смягчилась. — Мы пришли узнать, сохранили ли вы вещи Айрис Кеннет.

— Боже, да зачем мне их хранить? Там ничего не было, во всяком случае, за них не выручишь того, что она осталась мне должна. А комнату нужно было освободить, чтобы сдать.

Она бросила вдоль улицы подозрительный взгляд и отступила назад.

— Входите, пока мне не пришлось объяснять всей округе, почему ко мне снова явилась полиция.

Они вошли за ней в затхлую прихожую без окон, откуда истертые ступени узкой лестницы вели наверх. Рассеянный свет из застекленной двери скудно проникал с улицы. На стойке горела маленькая лампа, так тускло, что свет от нее попадал в виде круга лишь на потолок. Миссис Роллингс открыла дверь слева и ввела их в гостиную. Комната оказалась довольно уютной, хотя с очень обветшалой обстановкой. На каминной полке стояли фарфоровые фигурки, включая застенчивую пастушку, из-за спины которой выглядывал со сладострастной ухмылкой сатир. На другой стене висели афиши театральных постановок — одна с Сарой Бернар из «Гамлета» и вторая — какой-то мелодрамы двадцатилетней давности. На напудренных щеках хозяйки румяна напоминали два лихорадочных пятнышка, волосы были крашеными, на пухлых пальцах сверкала дешевая бижутерия, одно кольцо было с таким громадным камнем, что внутри вполне мог содержаться яд. Наверное, кольца были реквизитом из итальянской комедии.

Миссис Роллингс предложила им сесть на набитый конским волосом жесткий диван, и оба полицейских уселись рядышком. От дивана пахло пылью и собакой. Сама она села в приличного вида кресло-качалку, покрытую хотя и вытертым, но красивым пледом, рядом стоял столик с коллекцией раковин и всяких кувшинчиков с надписями прибрежных курортов и городов. Подарки гостей?

Хэмиш, приверженец строгой веры, был так подавлен столь безбожной атмосферой, что тут же безапелляционно заявил: «Она тебе ничего не скажет. Ложь в ее натуре».

«Посмотрим», — ответил ему Ратлидж, а вслух сказал:

— Вам нравилась мисс Кеннет?

— При чем тут это? — Миссис Роллингс воззрилась на него с искренним удивлением. — Пока мои постояльцы платят мне в срок, они мне все нравятся.

— Она была умной девушкой?

— Она была хорошенькой. И думала, что это ей поможет сделать карьеру. Но все кончилось рекой. — Она наклонилась вперед, в глазах загорелся огонек подозрительности. — Так что там с ее вещами?

— Не было ли среди них старых мужских ботинок с рваной подошвой и стоптанным каблуком?

Брови миссис Роллингс взлетели до границы крашеных волос на лбу.

— Мужских ботинок?

— Да. Нам надо знать, имела ли она такие ботинки в своем гардеробе, — сказал Ратлидж и добавил, чтобы вывести ее из ступора: — Может быть, остались от какой-нибудь роли.

Сержант Уилкерсон в это время молча и тщательно оглядывал комнату, как будто хотел что-то обнаружить за обоями.

— Ну, ничего такого не было. Она была не из тех актрисочек, что играют в фарсах. У нее для этого не было таланта. Все, что могла, — стоять перед балаганом, выглядеть красиво и уговаривать посетителей ярмарки туда заглянуть. Она была очень хорошенькой в зеленом платье. Вы могли принять ее за леди. Пока она не открывала рот.

Уилкерсон уточнил:

— Так вы заверяете, что среди ее вещей не было старых башмаков?

— Я не видела их там, хотя я все просмотрела.

— А не мог кто-то другой, до вас, их просмотреть? — настаивал сержант.

— В моем доме не воруют!

— Нет, разумеется, — примирительно сказал Ратлидж, — но, если вы все-таки обнаружите ботинки, такие, как мы вам описали, может быть даже в самом неожиданном месте, вы уведомите сержанта Уилкерсона?

— А полагается награда за то, что вы просите? — алчно спросила миссис Роллингс.

— Нет. Но это в государственных интересах.

Выражение ее лица ясно сказало, что она думает об этих интересах.

Хэмиш был прав. Ратлидж встал, и сержант за ним.

— Вы очень помогли, миссис Роллингс. Спасибо, что уделили нам время.

Она все еще смотрела подозрительно, как будто не верила, что их интересовали действительно какие-то старые башмаки.

— И вы ничего больше не хотите знать о ее вещах?

— Только если они были украдены, — ответил Уилкерсон.

Это заткнуло рот миссис Роллингс. Потому что все, что было более-менее стоящего, уже было продано в лавку подержанных вещей, и вопросов там не задавали.

Она проводила их с недовольным видом и сразу захлопнула дверь.

Сержант Уилкерсон засмеялся:

— Она, конечно, старая карга, но таких здесь много. — Он указал на дома вокруг, одинаково старые, с облупившейся краской, пятнами штукатурки и дырявыми крышами. — Но они тоже нужны. Многие девушки приезжают в Лондон в надежде на красивую судьбу и находят пристанище здесь, по крайней мере, они не вынуждены продавать себя. Да и война сделала жизнь тяжелее, таким, как эта хозяйка, трудно приходится, но они как-то выживают. Такие всегда живучи. И эта Айрис Кеннет тоже искала свой шанс.

— Но закончила в реке.

Ратлидж сравнил эту лондонскую улицу с улицами в Остерли, где хотя исчезли черты зажиточности, но остался дух внешней благопристойности.

— Ну что ж, — сказал сержант, когда они повернули к автомобилю Ратлиджа, — много не выяснили, но кто знает, как оно все обернется.

Эпитафия полицейской работе.

— Да, — ответил инспектор. — Я много бы отдал, чтобы знать, толкнули ее в воду или она отчаялась так, что бросилась туда сама.

— Думаете, этот Уолш хотел от нее избавиться?

— Возможно. Если она помогала ограбить дом священника. Или работала на кого-то еще, и у него были причины ее убрать более веские, чем у Уолша. Такие, как Айрис Кеннет, редко доживают до старости.

Хотя миссис Роллингс выжила. Но это зависело, по мнению Ратлиджа, от того, умна женщина или проста и наивна. Сможет за себя постоять или является потенциальной жертвой.

Он сказал сержанту:

— Я собираюсь обратно в Норфолк. Оповестите старшего суперинтендента, а если появится новая информация о Айрис Кеннет, дайте мне знать.

— Постараюсь все выполнить, сэр, — пообещал сержант и вздохнул: — Мне никогда бы не пришло в голову утопиться. Нашел бы способ закончить быстрее.

— Мой первый инспектор говорил, что женщины предпочитают этот способ как безболезненный и еще потому, что не будет изуродовано лицо. Но когда я увидел свою первую утопленницу, то понял, что они ошибаются. Мы так и не смогли тогда опознать ее, и никто не смог, — сказал Ратлидж.


Он отправился домой, проспал два часа и снова выехал на север. Добравшись до Колчестера, остановился в «Розе» и проспал до заката. Ужинать поехал в Остерли. Мышцы груди болели, и желудок ныл от казенной еды. Приехав в гостиницу, он умылся и отправился в «Пеликан».

Холодный вечерний воздух с привкусом моря и запахом болот, казалось, приветствовал его, как старого друга.

Глава 13

В «Пеликане» было многолюдно и неимоверно шумно — гул голосов, взрывы смеха, звон посуды наполняли зал. За стойкой плотно сидели местные жители. Положив локти на прилавок, они оживленно беседовали со своими соседями. Один из мужчин держал на коленях серую с белыми пятнами собаку. Столики у окон были тоже заняты. Некоторые посетители уже ели, другие ждали, когда принесут заказ.

Среди обедающих он заметил женщину, с которой разговаривал в церкви два дня назад — неужели всего два? — в компании двух мужчин и еще одной женщины, они только что закончили с супом.

Все четверо увлеченно разговаривали, никто из них даже не взглянул в сторону Ратлиджа, когда он проходил мимо. Он сел за маленький столик недалеко от стойки, там было не так тесно, вокруг даже образовалось небольшое свободное пространство, что его обрадовало, теперь он сидел на желанном пустынном островке среди людского моря. Хэмиш, почувствовав его стесненность и все возраставшее внутреннее напряжение, посоветовал вернуться в отель. Он предупредил: «Не хватает только здесь устроить спектакль».

«Я не стану», — пообещал Ратлидж. Но сам не был в этом уверен, особенно после того, как в паб прибыла новая группа людей и стала осматриваться в поискахсвободного столика. Один из вошедших направился сразу к стойке, где его шумно приветствовали. Ратлидж заметил в углу мужчину с газетой и вспомнил, что видел его на набережной, где тот кормил уток, и еще раньше, на том же месте, в баре. Несмотря на нехватку мест, никто к нему не подсаживался.

Человек выглядел неотъемлемой частью «Пеликана», как скамья, прикрепленная к стене скобами, на которой он сидел.

Его напряженное лицо склонилось над газетой, и никто, ни сама Бетси, ни пожилая пара, помогавшая ей, ни разу к нему не подошел. Он заказал только чай, и перед ним стояли чайник и чашка. Как будто почувствовав на себе взгляд Ратлиджа, он стиснул края газеты так, что побелели костяшки пальцев.

Хэмиш сказал насмешливо: «Он здесь тоже непопулярен. У вас с ним найдется много общего».

«Тогда храни его Бог», — мысленно ответил Ратлидж.

Бетси, наконец, подошла к его маленькому столику, на этот раз ее манеры изменились, стали сдержаннее. Она уже не называла его дорогушей, как в тот первый день в Остерли.

— Добрый вечер, инспектор. Вы будете ужинать или закажете что-то другое?

Никаких фамильярностей.

Ратлидж улыбнулся:

— Что посоветуете взять на ужин?

— Сегодня вам повезло. Жареный цыпленок с картофелем и яблоками, я вам обещаю, что в Лондоне такого вам не подадут!

Ратлидж внезапно почувствовал симпатию к той женщине, о которой недавно прочитал, — ей прикрепили ярлык в виде буквы Н — Неверная. А его заклеймили, видимо, буквой Ч — Чужак. Теперь здесь о нем знали больше, чем он о любом из них. А полицейский инспектор, да еще из Лондона, уже не столь желанный гость в городе, как путешественник, который имеет право задавать вопросы и получать на них правдивые ответы. Грубости не было, просто формальная вежливость, которой ему давали понять, что это не переломить.

Интересно, как много времени понадобится, чтобы достигнуть в Остерли статуса своего? Для полицейского, родившегося не здесь, вероятно, никогда. Проезжих путешественников или приехавших в город по делам жители встречали радушно. Но чужак, вторгавшийся в их жизнь, вызывал подозрение и отторжение. И все же отец Джеймс сумел стать своим, одним из них.

Ратлидж выбрал цыпленка и к нему пинту эля.

Он старался не смотреть в сторону столика у окна, но его взгляд невольно туда устремлялся, и он мысленно представлял, какие отношения существуют между теми четырьмя. Женщина из гостиницы была оживлена и, казалось, свободно себя чувствовала. И это только подчеркивало ту сдержанность, которую она проявила с ним в двух коротких разговорах.

Он чужак даже среди чужаков.

Ратлидж отвернулся и стал глядеть в другую сторону, слегка повернув стул. Теперь в поле его зрения оказался мужчина с газетой.

Его руки начали дрожать так сильно, что он спрятал их под стол, уронив газетный лист. Контузия?

Ратлидж внутренне содрогнулся от неприятных воспоминаний. Он сам чудом избежал этого ужаса. Быть контуженным — это получить клеймо. Считается, что это последствия проявленной слабости духа, трусости, контуженного никогда не приравняют к солдату, потерявшему на войне руку или ногу или вернувшемуся с войны изуродованным. Контузия вызывает у людей стыд и презрение. Это не ранение, полученное в бою, это потеря лица, отметина. Он сам какое-то время был изолирован вместе с трясущимися, орущими, потерявшими облик обломками человеческих существ, спрятанных подальше от глаз общества. Пока его не вытащил оттуда доктор Флеминг.

Ратлидж отвел глаза. Стал рассматривать обстановку и считать посетителей за столиками. Потом мысленно переключился на фотографии, увиденные в доме священника. Ни одна не могла соответствовать тому значению, которое придавал ей отец Джеймс, включив ее в особый пункт завещания. Большинство вещей и все фотографии перейдут по наследству к сестре отца Джеймса, та сохранит их и потом передаст детям, некоторые отдаст на память его друзьям. И это правильно.

Гиффорд уже дал понять, что миссис Уайнер ничего не знала о завещании. Раз фотографии в столе не оказалось, вероятно, ее нет в доме. Ратлидж не видел причин, по которым Уолш или кто-то еще мог ее взять. Впрочем, можно попробовать вытащить из памяти миссис Уайнер то, о чем она, возможно, забыла.

Это подождет до завтра.

Слыша взрывы смеха за столиком у окна, где сидела темноволосая женщина, он чувствовал, как его охватывает депрессия. Хэмиш не оказывал ему поддержки, наоборот, бормотал невнятные предупреждения.


Ратлидж уже наполовину расправился с цыпленком, когда женщина, сидевшая у окна, встала и пошла в его направлении. Он на какой-то миг решил, что она хочет с ним поговорить, и начал приподниматься со стула ей навстречу. Но вдруг понял, что ее глаза устремлены куда-то за его спину.

Он повернул голову. Человека в углу теперь трясло, как лист, и плечи сводило судорогой.

Женщина подошла к нему и села напротив. Она взяла его руки в свои, он не успел их спрятать под столом, и что-то ему говорила. Ратлиджу показалось, что она делает это не в первый раз. По-видимому, ее голос производил успокаивающий эффект.

Ратлидж уже хотел отвернуться, как вдруг мужчина резко вскочил с места, стул рядом с ним перевернулся и с грохотом упал на пол. Все разговоры смолкли, головы повернулись в его сторону. Мужчина застыл, как олень в перекрестье фар, его как будто парализовало, взгляд был невидящим.

Ратлидж подошел, крепко схватил его за плечо, мужчина попытался вырваться, и тут женщина вдруг сказала внятно, но так, что, кроме их троих, никто не слышал:

— Оставьте его в покое. Он вам ничего плохого не сделал.

Ратлидж, проигнорировав ее, сказал мужчине прямо в дрожавшее тиком лицо:

— Все в порядке, солдат. Пошли на воздух.

На какой-то миг все замерло — разъяренная женщина, человек, который был на грани, и чужак, который вмешался.

И вдруг снова пришло в движение — женщина отступила, ее губы были сжаты в линию, глаза тревожны. Ратлидж направился к выходу, не оглядываясь, напряженно выпрямив спину, как будто снова был в офицерской форме. Офицер ждал выполнения приказа от солдата. Инстинкт безусловного подчинения, он рассчитывал на это.

Хэмиш сказал: «Он не послушает. Он уже перешел грань понимания».

Но не сделал Ратлидж и двух шагов, как мужчина бросился за ним. Ратлидж шел перед ним, прикрывая его, как щитом, от перекрестного огня взглядов, так они и вышли из паба в ночь. Женщина, побледнев, пошла за ними.

Ратлидж не останавливался, пока не оказался на набережной, далеко от «Пеликана». Мужчина остановился поблизости. Тогда он произнес, как будто разговаривая со старым товарищем:

— Будет ветер. Но ночь очень хороша.

Человек кашлянул.

— Спасибо, — сказал он хрипло, как будто с трудом выталкивая слова. И, помолчав, добавил: — Слишком много народу…

Клаустрофобия. Ратлидж прекрасно знал, что это такое.

— Я понимаю.

— Мне вдруг стало нечем дышать, показалось, что я умираю. Всегда одно и то же, но, к сожалению, этого не происходит, я все еще жив.

Он произнес эти страшные слова легко, но Ратлидж знал, что за ними — правда. Он и сам в такие моменты впадал в панику.

— Вы были на фронте?

Человек поморщился, хотя вопрос был естественным.

— Недолго. — И вдруг пошел прочь нетвердыми, но быстрыми шагами, как будто хотел поскорее остаться один, нуждаясь сейчас в одиночестве больше, чем в компании, даже дружеской.

Женщина, наблюдавшая до этого молча, произнесла:

— Он был на войне. Снайпером.

Последнее слово она произнесла с нажимом.

Ратлидж отозвался:

— Снайперы спасали мою жизнь не один раз. И жизни других. Почему это должно меня пугать?

— Из-за этого он изгой в этом городе, — горько сказала она. Лицо ее было в тени, он не видел его выражения, свет из окон «Пеликана» бледным нимбом стоял за ее головой.

— Но почему?

— Он стрелял из укрытия. Это было нечестно. Это было убийство, если хотите. Он не видел того, кого убивал. — Она как будто кого-то цитировала. Ратлидж услышал эхо слов лорда Седжвика, но не был уверен.

— Он убивал из укрытия, верно. Его пуля доставала пулеметчика, который косил наши ряды, а мы были бессильны. Снайперы умели бесшумно передвигаться в темноте, обладали просто звериным чутьем. Затаившись, выжидали, а когда шанс появлялся — делали выстрел. Некоторые их не любили, это было неспортивно. Но когда речь идет о жизни и смерти…

Она удивилась.

— Я не ожидала такой оценки от полицейского, ведь это было равносильно убийству.

— Но разве это было убийством? — Ратлидж задумчиво смотрел вдаль, через болота, на далекое море. — Впрочем, с какой стороны взглянуть, — неожиданно подтвердил он устало. — Эти люди были смертельно опасны — они редко промахивались. Немецким пулеметчикам они несли смерть. Среди наших снайперов было много шотландцев, привычка бесшумно передвигаться и терпение, с которым они сидели в засаде, поджидая удобного момента для выстрела, у них в крови. Я никогда их не осуждал.

— Собственный отец осудил его. Отец Питера Гендерсона. Со старым Алфи не мог справиться даже отец Джеймс. Старик так и не простил своего сына, даже умирая, хотя отец Джеймс молил его об этом и пытался в конце их соединить. Мне кажется, старик был бы счастливее, если бы Питер вообще не вернулся с войны. Он верил, что быть снайпером приносит бесчестье для семьи и пятнает доброе имя.

Ратлидж выругался про себя. Как часто семьи тех, кто ушел воевать, не имели представления, что такое война. Молодые мужчины остались в их памяти марширующими с высоко поднятой головой, в новенькой форме, с гордо развевающимся флагом впереди. Они направлялись во Францию убивать гуннов — а как они это сделают, эти люди никогда себе не представляли. Потом солдаты, оказавшись в грязных окопах, стеснялись написать домой матерям, молодым женам правду, что война оказалась не делом геройства и чести, а просто кровавой бойней, ужасной и беспощадной. Даже правительство молчало об этом, соблюдая конспирацию так долго, как только было возможно.

Он попытался объяснить:

— Немцы специально тренировали своих снайперов. Вы знали об этом? У них были школы, где они обучали убивать издалека. Мы же просто использовали тех, кто имел к этому призвание.

Хэмиш что-то болтал, но Ратлидж старался его не слушать, потому что женщина тоже заговорила, и он пропустил начало.

— …Ему отказали от прежней работы после войны. Никто в Остерли больше не хотел его брать. Он бедствовал, но не хотел милости. Отец Джеймс старался как-то помочь. Только благодаря ему Питер не умер с голоду. Теперь, когда больше нет отца Джеймса, его подкармливают миссис Барнет и викарий. Но он не хочет, чтобы его жалели. — Голос ее надломился. Немного погодя, справившись с волнением, она продолжила: — Почему никогда не страдают плохие люди, а страдают всегда одинокие и запуганные?

Она резко развернулась и пошла обратно к «Пеликану», к своим друзьям.

Есть больше не хотелось, Ратлидж еще постоял немного в темноте октябрьской ночи и вернулся в гостиницу. Завтра он оплатит ужин.


В холле его приветствовала миссис Барнет.

— Вас ждут, инспектор, — указала она в сторону маленькой гостиной.

— Кто? — Он все еще мыслями был там, в темноте, на набережной, думая о Питере Гендерсоне и отце Джеймсе.

— Мисс Коннот.

Он сразу вернулся в реальность.

— А! Благодарю вас, миссис Барнет.

Когда он открыл дверь гостиной, Присцилла Коннот вскочила с места. Взгляд ее был таким, как будто она увидела своего палача.

— Я встретила вас вчера утром с лордом Седжвиком. Потом мне сказали, что вы уехали в Лондон. Значит, вознаграждение выплачено и дело отца Джеймса закрыто?

У нее был такой вид, как будто она не спала несколько суток, под глазами темные круги. Уголок рта подергивался. Красивый темно-синий костюм казался почти траурным, оттеняя ее бледность.

Он вспомнил, как она говорила, что со смертью отца Джеймса ее жизнь тоже кончена. Интересно, что она делает днем, когда не погружена в свой праведный гнев? Читает? Пишет письма друзьям? Или смотрит неподвижным взглядом на болота и ждет того, что никогда не наступит? Покоя?

Он ответил, осторожно подбирая слова:

— Я ездил в Лондон по другому делу. Насколько я знаю, следствие не закончено и до конца не выяснены все действия и передвижения Мэтью Уолша. И мне ничего не известно о вознаграждении.

Казалось, она очень удивилась его словам. Ратлидж, внимательно изучая ее лицо, подумал, что ей приходится еще хуже, чем Питеру Гендерсону. Отец Джеймс был наваждением, своеобразным наркотиком, она не могла жить без него. Только наркотиком еще более смертоносным.

Хэмиш сказал: «Тут ты ничего не сделаешь. Не остановишь же расследование».

Ратлидж знаком пригласил ее присесть, но она затрясла головой. И вдруг, как будто ноги отказались ее держать, буквально рухнула в кресло.

— Вы хорошо знаете лорда Седжвика, мисс Коннот?

— Лорда Седжвика? Почти незнакома. Я встречала его сына, Эдвина, но это было давно, лет шестнадцать — семнадцать назад. — Она говорила рассеянно, как будто ее мысли были далеко.

— Здесь, в Остерли? — настаивал Ратлидж, придерживаясь нейтральной темы.

— Нет, мы встречались в Лондоне, у общих знакомых. Он тогда был почти мальчиком, и мне он не очень нравился.

— Почему?

— Он был эгоистом, всегда скучал. У него рано умерла мать, и его очень избаловали. Впрочем, говорили, он сделал неплохую карьеру, даже участвовал в мирной конференции прошлой весной.

— А Артур?

— Артура я тоже, конечно, встречала, но мы не были лично знакомы. Как и отец, он женился на американке, один раз мы были вместе с ней приглашены к викарию на чай. Одна из этих милых девушек, с которой не о чем говорить. Они с Артуром проводили все время в Йоркшире, редко бывали в Остерли. Потом я узнала, что она умерла.

Присцилла Коннот, кажется, немного успокоилась, дыхание престало быть прерывистым, ей стало легче говорить. Напряжение, что держало ее на грани нервного срыва, исчезло, она даже могла поддерживать из вежливости разговор и контролировала свои слова.

— Лорд Седжвик проявил участие, когда у вас сломалась машина?

— Ему просто нравится разыгрывать роль местного сквайра. Но я ему благодарна — однажды его шофер спас меня, когда я застряла на болотах, у меня кончился бензин. — И вдруг, как будто спохватившись, что они отдалились от интересующей ее темы, она спросила: — Вы уверены, что сказали мне правду об Уолше?

Теперь ее глаза умоляли.

— Да, — мягко отозвался он, — у меня нет причин вам лгать.

Впрочем, они все-таки были. Он боялся, что она может совершить глупость до того, как осознает, что делает, и все последствия будут на его совести.

«Только не хватало ее крови на твоих руках», — сказал Хэмиш.

Она снова вскочила.

— Мне надо идти…

— Прежде чем поверите очередным слухам, приходите ко мне, и я всегда скажу вам правду. Даю вам слово, — пообещал Ратлидж.

Присцилла Коннот глубоко вдохнула и медленно выдохнула.

— Не знаю, могу ли вам доверять. У меня как-то путаются мысли…

— Вам бы неплохо было посетить доктора Стивенсона, которому вы доверяете.

Она засмеялась сухим, безжизненным смехом:

— Мне вряд ли поможет медицина.

— Может быть, расскажете мне, что отец Джеймс…

Она покачала головой:

— Это не связано с его смертью. Только с его жизнью. И с этим кончено. Раз и навсегда.

Она огляделась в поисках сумочки, взяла ее со стола, сказала нерешительно:

— Я лежу без сна по ночам и все думаю, кто мог его убить. Был ли кто-то еще, с кем он обошелся так же жестоко, как со мной. И мне больше понравилась бы эта версия, чем простое банальное ограбление. Спасибо за ваше участие, инспектор. — Последние слова были произнесены светским тоном, как будто закончилась приятная беседа и пришла пора покинуть гостеприимный дом. — Вы были очень добры.

Пожелав ему спокойной ночи, Присцилла Коннот пошла к двери.

Еще одно крушение для отца Джеймса, думал Ратлидж, глядя ей вслед. Как отец Питера Гендерсона… Сколько их всего было?


Миссис Барнет все еще находилась на своем месте, когда он вышел в холл и подошел к стойке. Она подняла голову, отвлекшись от своих подсчетов.

— Да?

— Мне сказали, что мистер Симс, Фредерик Гиффорд и отец Джеймс часто обедали вместе. Они приходили сюда?

— Да, примерно дважды в месяц. Иногда только отец Джеймс и викарий. Я всегда заранее готовилась, мне нравилось их принимать. Они никогда не доставляли хлопот, и мне даже удавалось с ними поболтать, когда я приносила чай в гостиную. — Она задумалась на миг, припоминая. — Нелегко вести дело одной. У меня ни на что не остается времени. Поэтому я была им рада, как будто зашла пара друзей, с которыми я могла поболтать обо всем, например о понравившейся книге. От них я узнавала новости из Лондона и много интересного, что происходит на свете. Мой муж хорошо был с ними знаком, и их присутствие здесь как будто возвращало его ко мне на это короткое время.

Значит, в ее жизни были приятные моменты, и она ждала этих встреч.

А у него не было даже такого. Ратлидж давно пришел к мысли, что его состояние находится на грани нервного и физического истощения, но не чувствовал жалости к себе. Что бы там ни бубнил Хэмиш, он просто принимал это как неизбежность. Как условие жить в мире с собой.

Миссис Барнет, видимо, собиралась пожелать ему спокойной ночи. Но он задержал ее новым вопросом:

— Вы не можете назвать мне имя женщины, которая остановилась в вашей гостинице?

Лицо миссис Барнет приняло непроницаемое выражение.

— Простите, инспектор. Она здесь гостья, и вам придется спросить у нее самой.

Хэмиш тут же подтвердил: «Это принято в отелях — хранить в секрете данные о постоялице, путешествующей в одиночку».

Но Ратлидж, как будто разозлившись, что ему указали на дурные манеры, сухо сказал:

— Это не личный интерес, миссис Барнет. Это вопрос полицейского. — Слова уже вылетели, было поздно жалеть.

Миссис Барнет удивленно на него посмотрела, она не ожидала от инспектора такого тона, и ответила сдержанно:

— Ее фамилия Трент, инспектор.

— Ее имя Марианна?

— Она представилась как Мэй Трент.

— Ясно. Мэй часто сокращение от Марии, например, королеву Марию звали в семье Мэй.

Интересно, знал ли Гиффорд, что она остановилась в Остерли? И ничего не сказал? Или не хотел, чтобы Ратлидж разыскал эту женщину?

«Ты не спрашивал его», — сказал Хэмиш.


На следующее утро, явившись в участок, он застал инспектора Блевинса за рабочим столом. Перед ним лежало раскрытое письмо.

Он поднял голову от стола, когда констебль впустил в кабинет Ратлиджа, и кивнул, здороваясь.

— Надеюсь, ваше утро лучше, чем мое.

— Точильщик ножниц?

— Да. Его зовут Болтон. Клянется, что был с Уолшем в ту ночь, когда убили священника. Нелегко будет добиться от него правды.

— А у меня есть еще более неприятные новости из Лондона. Местная полиция уверена, что они выловили из Темзы тело Айрис Кеннет. Хозяйка пансиона, в котором жила девушка, успела распродать все ее вещи.

— Когда ее нашли?

— Неделю назад. За два дня до того, как вы взяли Уолша.

— Проклятье! — Блевинс откинулся на спинку стула. — Все равно что блуждать в темноте и завидеть долгожданный огонек, который при приближении исчезает, как мираж. Думаете, Уолш мог убить ее? Чтобы заткнуть рот?

— Кто знает. Нет прямых улик, она могла покончить самоубийством. Или кто-то другой мог столкнуть ее в воду. Я спросил хозяйку пансиона, миссис Роллингс, по поводу старых ботинок среди оставшихся вещей, но она ответила, что ничего подобного не было и не могло быть.

Блевинс протянул письмо:

— Взгляните.

Это были показания владельца мастерской, где изготавливали повозки. Мэтью Уолш заказал ему работу 31 августа, заплатил вперед половину, потом остальное, двумя частями, как договорились, последний взнос сделал четыре дня спустя после убийства отца Джеймса, мелкими купюрами и мелочью. Но дело в том, что и предыдущие взносы он оплатил такими же деньгами.

— Это просто заговор какой-то, — сказал Блевинс недовольно, — они все стоят друг за друга, не знаю, чему верить.

— Странно, не правда ли, что точильщик ножниц так дружен с Силачом, мелкий разносчик и ярмарочный артист, они принадлежат к различным прослойкам.

— Я тоже думал об этом. Но связь есть. Они служили в одной части на фронте. А война меняет дело. Это так. Вы поверите человеку, с кем вместе воевали, больше, чем тому, с кем встречались в обычной жизни. На фронте знаешь, с кем можно идти в атаку, будучи уверен, что он прикроет спину и не подведет.

«Это говорит о том, что Болтон мог солгать ради фронтового друга», — заметил Хэмиш.

Или этот Болтон и стоял под кустом во время ограбления?

— Так, может быть, тот след от башмака Болтона?

— Я не могу это доказать без самого башмака. Но есть еще одна возможность. Свидетели видели в тот день Болтона много раз, но никто не видел с ним Уолша. Болтон клянется, что тот пришел после наступления темноты. Может, и правда.

— А что говорит Уолш?

— А как вы думаете? Он счастлив подтвердить, что так и было, как говорит его дружок, и потребует немедленного освобождения. — Губы Блевинса покривились в горькой усмешке. — От него невозможно добиться вразумительного ответа, как я ни бился. Одна ругань и насмешки.

— Если Уолш не наш человек, в каком направлении пойдет расследование дальше? — спросил Ратлидж.

— Будь я проклят, если знаю! — мрачно отозвался Блевинс. — Я уже примерял преступление к каждому из наших горожан, еще до того, как мы взяли Уолша. Но не нашел ни одного, кто способен был убить отца Джеймса, нет ни одной зацепки, которая могла вывести на это преступление. Где мотив? Поэтому грабеж наиболее вероятен в этом случае, а Уолш — самый подходящий персонаж для такого преступления — ему нужны были позарез деньги. Впрочем, еще рано делать окончательные заключения. И мы продолжаем работать. Проверяем все его передвижения, опрашиваем свидетелей. Я собираюсь разрушить алиби Болтона, приложу к этому все усилия. Еще рано делать выводы, — повторил он, как будто убеждая сам себя.

— Вы знаете Присциллу Коннот?

— Она живет одна, где-то за болотами, и редко общается с жителями Остерли, насколько мне известно.

— Она прихожанка церкви Святой Анны.

— В нашем приходе пятьдесят человек. Я все еще делаю ставку на Уолша. Пока не удостоверюсь, что он кристально чист, я его не выпущу. — Лицо Блевинса исказилось, как от сильной боли. — Я уже говорил вам, что мне просто невыносимо думать о том, что убийцей окажется кто-то из жителей Остерли. Пусть это будет чужой. Страшно подумать, что это сделал кто-то из прихожан, мой друг или сосед. Все любили отца Джеймса, ни у кого не было причин его убивать.

«И все же, — сказал Хэмиш, — он был убит».

— Легче смотреть, как вешают незнакомого, — согласился Ратлидж.

Блевинс покачал головой:

— Я буду смотреть, как вешают убийцу. И для меня в этом случае будет все равно, знакомо мне его лицо или нет. Дело не в том, что я не переживу этой казни, мне невыносима мысль, что человек, которого я вижу каждый день, с которым здороваюсь за руку, способен на такое преступление. — Он посмотрел на Ратлиджа. — Вы не католик. И вам не понять то, что я чувствую.

— Не вижу, чем отличается повешение католика от прочих, — сказал Ратлидж. Впрочем, он не собирался обсуждать эту тему.

Глаза инспектора устремились вверх, на высокий потолок, как будто там был ответ.

— Убийство часто ведет к следующему. Я знаю это из практики. Открывается дверь, которая прежде была закрытой. Поверьте, я хороший полицейский. Даже очень хороший. Я слежу за тем, что постоянно происходит в городе, поверьте, все время на страже, трясусь прямо как сука над своими щенками. Я стараюсь, чтобы людям жить было безопасно, удобно и все было как всегда, все жили бы в мире и согласии. И вот эта гармония нарушилась.

— Что вы знаете о Питере Гендерсоне? — неожиданно спросил Ратлидж.

Блевинс посмотрел на своего собеседника:

— Питер? Он убивал на войне, но не думаю, что способен убивать снова. Но его ботинки точно рваные и старые. Отец Джеймс делал все, чтобы устранить брешь между отцом и сыном. Когда не смог уломать старика, просил Питера идти к отцу просить прощения, проглотив свою гордость. И все-таки вернуться в семью, хотя бы в конце жизни отца. Питер и отец Джеймс по этому поводу спорили, даже поругались, прилюдно, прямо на набережной. Вы можете, конечно, повесить на него подозрение, но я не стану — бедняга и так настрадался.


Ратлидж вернулся к автомобилю, который стоял около гостиницы, и поехал в сторону церкви Святой Анны, поговорить с миссис Уайнер.

Она удивилась, увидев его, и немедленно распахнула перед ним дверь.

— Входите, сэр. Есть какие-то новости?

— Нет. Боюсь, пока нет. Я хотел кое-что у вас спросить…

В это время из кухни раздался чей-то голос:

— Кто там, Рут? Томми?

— Полицейский из Лондона, дорогая, — ответила миссис Уайнер и объяснила, как будто извиняясь: — Это миссис Билинг. Пришла попить чайку и посплетничать. Мы на кухне…

— Я вас не задержу… — начал Ратлидж, но она покачала головой:

— Нет, если не возражаете, пройдемте к ней, я не хочу ее оставлять надолго одну.

Он прошел по коридору за миссис Уайнер на кухню. Женщина, сидевшая за столом, куталась в большую шаль, как будто ей было холодно, скрюченные пальцы держали чашку, старческие, слегка затуманенные глаза сразу устремились к вошедшему инспектору.

— Это не Томми, — заключила она, оглядев Ратлиджа с явным подозрением.

— Томми Билинг — ее внук, — объяснила миссис Уайнер. — Нет, Марта, это полицейский из Лондона. Инспектор Ратлидж.

Взгляд старой дамы сразу стал острее.

— О! Ах так. — Миссис Билинг величественно кивнула, как будто принимала гостя в своем доме. — Тот, что приехал к нам искать убийцу священника.

Ратлидж, пожелав ей доброго утра, повернулся снова к миссис Уайнер. Она опередила его словами:

— Томми привел ее сюда ко мне по дороге на рынок. Он всегда так делает. Обычно Марта сначала беседовала с отцом Джеймсом минут десять, потом мы с ней пили чай здесь. — Она указала в сторону плиты, где стоял чайник. — Он еще горячий, сэр. Хотите чашку? Могу принести в гостиную.

— Благодарю, нет. Я задам вам пару вопросов, и мне надо идти. Если миссис Билинг не возражает.

Она не возражала, даже казалась польщенной, что станет свидетелем их разговора.

— По поводу фотографий в доме отца Джеймса. Вы знаете этих людей?

— Я не могу сказать, что их знаю, но мне рассказывал о них отец Джеймс. Там его родители, конечно, сестра с мужем, брат и сестра умершие, монсеньор Хольстен, друзья по семинарии. Когда я вытирала с них пыль, он иногда говорил: «Рут, я только что получил письмо от Джона, он принял приход в Глостершире». Или что кто-то отправился в Рим или в Ирландию. Они были как большая семья.

— А был ли человек на фотографии, о котором он не рассказывал и не называл его имени?

— Я никогда не расспрашивала, сэр. Слушала, если он сам хотел мне рассказать о ком-то, но не задавала вопросов. — Она немного посуровела, как будто он ее заподозрил в назойливом любопытстве. — Если вы спрашиваете о фотографии, которую искал мистер Гиффорд, я понятия не имею, кто на ней мог быть.

Хэмиш предупредил: «Осторожнее. Мистеру Гиффорду не понравится, если ты раскроешь секрет дополнения в завещании».

Тем более перед инквизиторским взглядом миссис Билинг!

Ратлидж набрался терпения.

— Мне нужна информация, вы понимаете. Об отце Джеймсе и людях, с которыми он дружил, которым доверял. Не только членах семьи и друзьях по семинарии. Но и случайных друзьях. Например, о солдате, встреченном на фронте. Или женщине, которую он знал до того, как стал священником. Ничего подозрительного или сомнительного, просто я интересуюсь людьми, о которых он сохранил память.

— После ухода мистера Гиффорда я долго думала, но ничего не смогла припомнить.

Ратлидж изменил ход расспросов:

— Вы знали мисс Трент?

— Леди из гостиницы? О да, сэр. Она заходила к отцу Джеймсу пару раз. Ее жених был убит на войне. Она хотела закончить начатую им при жизни книгу. В память о нем. Там речь идет о старинных церквях, их убранстве, всяких деталях, что в них находятся. Перед тем как уйти на войну, он описал почти все, кроме церквей Норфолка. А отец Джеймс знал все о церквях в этом крае и очень ей помог.

Вдруг Ратлидж вспомнил, что лорд Седжвик назвал мисс Трент религиозной. Странно, ведь речь шла о посещении этой леди церквей с научной и познавательной целями.

Неожиданно голос подала до сих пор молчавшая миссис Билинг:

— Вы говорите о той красивой молодой леди, которая как-то зашла сюда, когда мы пили чай. Она очень была добра, расспрашивала о моем Томми. Томми был ранен и чуть не потерял ногу. Он до сих пор сильно хромает, нога никак не заживет. Кости срослись неправильно. — Мысли ее приняли новое направление. — Вы недавно были в машине вместе с лордом Седжвиком? Томми отводил меня к доктору и сказал, что видел его милость в машине с инспектором. Но я думала, он имел в виду инспектора Блевинса. А это было бы странно!

— Почему? — спросил Ратлидж.

— Лорд вряд ли стал бы подвозить инспектора Блевинса. Его милость такой же гордый, как его отец. А тот был еще надменнее, не то что бывшие владельцы. Моя бабушка служила горничной у Честенов. Когда она вышла замуж за кучера, им подарили коттедж в деревне. А когда я вышла за моего Теда, а он был старшим садовником у первого лорда Седжвика, Ральфа, он не получил ничего, хотя летний домик у ворот стоял пустой. Но его жена была доброй, она подарила мне свою брошь на свадьбу. — Миссис Билинг полезла под шаль, повозилась там немного и вытащила брошь, эмалевую, с изображением охоты на лис. Это американская охота, не наша. Видите изгородь? Там деревянные планки. Значит, это не в Англии. — Она говорила о маленькой броши с гордостью, как о драгоценности, которую берегут и надевают, когда идут в гости.

Ратлидж выразил восхищение брошью, и старая женщина расцвела от удовольствия. Потом, обнажая классовое сознание, мало отличавшееся от снобизма аристократов, сказала:

— Оба женились на американках. И лорд теперешний, и его сын, Артур. Не могли найти молодую леди из высшего общества здесь, потому что от них за версту несло прадедом-торговцем. У них были деньги, но только новые. — Она взглянула на поджатые губы миссис Уайнер. — Но должна заметить, что в Америке лорд нашел себе воспитанную невесту и из хорошей семьи. Она была доброй, жаль, рано умерла от аппендицита. И у Артура тоже была красивая жена, он однажды поехал в гости к кузенам и там встретил ее и влюбился. — И торжествующе добавила: — Я ее тоже видела. Маленькая, хорошенькая и очень застенчивая. А жена первого лорда, Шарлотта, умерла еще до того, как он получил титул. И говорят, она не соответствовала этому титулу, хотя была из Лондона.

Миссис Уайнер взглянула на Ратлиджа, как будто извиняясь за свою гостью, и вмешалась в разговор:

— Марта, позволь подогреть тебе чаю. — Она сполоснула чайник и, положив свежую заварку, налила кипяток из большого чайника, стоявшего на плите.

Но миссис Билинг была в восторге от нового собеседника, он так внимательно слушал, и поэтому продолжила:

— Жена Артура погибла. На том корабле, что утонул. Она сбежала от Артура, мне кажется, все знали почему — он часто бывал на гонках во Франции, и ей было одиноко, представьте, приехала из Америки и оказалась в пустынном месте совершенно одна.

— Здесь, в Восточном Шермане? — спросил Ратлидж.

— Боже мой, конечно же нет! Они жили в Йоркшире, где Артур купил для них дом после свадьбы. Он не любил своего брата Эдвина. Я иногда думаю, может, потому, что тот слишком любил его жену? Он ездил в Йоркшир на своем мотоцикле, когда Артур гонялся на машинах во Франции. Оба брата с ума сходили по мотоциклам, сначала один, потом другой. Мне они не нравятся — от них столько шума и вони. Кажется, у Эдвина и сейчас есть мотоцикл.

Миссис Уайнер поставила на стол свежезаваренный чай и подложила печенья в тарелку.

— А теперь пей чай, Марта, а я пока провожу инспектора.

Но миссис Билинг было не остановить.

— Не совсем понимаю, зачем он посадил вас в свою машину. — Она вернулась к недавним событиям. — Если только хотел передать вознаграждение, назначенное за поимку преступника.

— Насколько мне известно, пока никто не получил это вознаграждение.

— Я, знаете ли, не уверена в вине Уолша. Я была на том празднике. Там был этот Силач, но он едва ли словом обменялся с отцом Джеймсом, хотя тот изображал клоуна, развлекал детей.

— Но он явился потом сюда, я его застала, он уже вошел и бродил по дому. Я сказала об этом инспектору Блевинсу, — снова вмешалась миссис Уайнер.

— Да, но тут было много и других людей. Я видела, как сын лорда Седжвика зашел, чтобы прилечь, у него спина разболелась, и я спросила, не принести ли воды, он поблагодарил, но отказался. Потом жена доктора накладывала пластырь на порезанный палец миссис Куллен и…

— Седжвики были на ярмарке? — спросил Ратлидж, хотя уже знал, что были. Кажется, у миссис Билинг была феноменальная память.

— В Остерли нет своего лорда, — объяснила она, — хотя есть несколько семей с благородной кровью, Гриффиты, Куллены, но у них нет титула. В праздники такие семьи стараются быть с народом, так и должно быть. У Седжвиков деньги новые, но они есть, а у других нет. Артур хотя и страдает от боли, но тоже приходит. Он был на празднике у церкви и потом на похоронах Герберта Бейкера.

— Они были на похоронах Бейкера? — Ратлиджу эта говорливая женщина дала больше информации за четверть часа, чем остальные за все дни, вместе взятые.

— Разумеется. Герберт Бейкер был кучером его отца, а потом возил жену Артура на автомобиле.

Ратлидж повернулся к миссис Уайнер:

— Если вас не затруднит, не нальете мне чаю?

Ей не нравилось подавать ему на кухне. Но он напрасно надеялся узнать еще что-нибудь. Последовавшие четверть часа прошли почти впустую.

Кажется, источник иссяк, и миссис Билинг больше не могла сообщить ничего интересного, за исключением своего мнения, почему Герберт пригласил на исповедь сразу двух священников.

— Когда ты стар, начинаешь много думать о прошлом, — сказала она со знанием дела, потому что сама была старой, — просыпаешься ночами и думаешь, что уже не вернуть и что еще надо сделать, и в темноте, ночью, все кажется печальнее, страшнее, и это в конце концов не приводит ни к чему хорошему, и ты жалеешь о том, что ничего уже нельзя поправить. Я тоже часто думаю, что сделала не так, кого обидела. По ночам, когда ноют мои старые кости и невозможно уснуть, я так начинаю тревожиться, что готова поклониться тем страшным идолам, которых лорд держит в саду, лишь бы они прояснили мои мысли и подсказали выход.

Свидетели Времени.

— Но что такого страшного мог совершить Герберт, что позвал двух священников?

— Говорят, когда он привез жену Артура, она отправилась в магазин обговорить якобы детали празднования дня рождения, а он не стал ждать, а пошел в паб и выпил. А она, оказывается, и не собиралась в магазин — пошла на станцию и уехала в Лондон первым же поездом. Никто не знал, где она, пока не утонул тот корабль и бедняжку нашли в списке пассажиров.

Вот это было интересно. На Герберте, который так гордился своей верностью, висела вина. Хотя его посещение паба не изменило бы событий, он винил себя.

Если бы я был там… Если бы я не выпил… Если бы я честно выполнил долг и так далее…

И это лежало на совести Герберта таким тяжелым грузом, что он позвал для прощения греха сразу двух священников?

Глава 14

Ратлидж ехал обратно в гостиницу, думая о смерти Герберта Бейкера и исчезнувшей фотографии. На Уотер-стрит пришлось затормозить — впереди двигалась телега с огромным возом сена.

Может быть, фотографию забрал с собой убийца? И это объясняет разгром на письменном столе отца Джеймса. Но для чего Уолшу или его сообщнику понадобилась эта фотография? Откуда им было знать о ее существовании, и какую ценность она могла представлять? А если имела ценность, почему священник оставил ее мисс Трент?

Почему внес дополнение в завещание, когда он просто мог отдать ей фотографию при встрече? Или передать адвокату? Зачем такой формальный подход, причем отец Джеймс настаивал, чтобы эти формальности были строго соблюдены?

Телега с возом сена стала поворачивать на Галл-стрит, в направлении Шермана, но застряла, и сразу же рядом оказались вездесущие мальчишки, они весело кричали что-то вознице, в то время как сильные норфолкские лошади, упрямо наклонив головы, пытались справиться с препятствием.

Пока Ратлидж ждал, у него резко, без всякого предупреждения возникла острая дискуссия с Хэмишем. Тема спора не имела отношения к разговору на кухне в доме отца Джеймса. Хэмиш буквально набросился на Ратлиджа с обвинениями.

«Не понимаю, почему ты так стараешься найти доказательства того, что инспектор Блевинс ошибается? А если этот Силач все-таки убил священника? Когда ты покинешь этот город, раны, которые ты тут разбередил, не заживут еще долго. Это жестоко, просто из своей прихоти начинать раскапывать людские тайны. Ты решил, что исповедь Герберта Бейкера является ключом к раскрытию преступления, но ведь старая женщина объяснила тебе, что ничего особенного не стояло за его признанием».

Оставалось много вопросов к Уолшу. Если он убил священника, это вряд ли имело отношение к приходской кассе. Ратлидж был готов поставить на кон свой месячный оклад в пользу этого предположения. Попросить через голову Блевинса военный комиссариат дать сведения о военном прошлом Уолша не представлялось возможным. А сделать это следовало.

«Не понимаю, почему ты вцепился в эту фотографию».

— Это работа полицейского — перебрать все возможные версии.

«И когда версия с фотографией закончится тупиком, ты вернешься в Лондон?»

Ратлидж промолчал. Телега завернула, наконец, за угол. Мальчишки побежали следом, их смех звенел в воздухе, как серебряные колокольчики, они надеялись, что телега перевернется. Ратлидж смотрел на них и пытался загнать голос Хэмиша обратно в глубину своего мозга.

Но Хэмиша сегодня было нелегко заставить замолчать.

«Хотя ты не хочешь признавать это, причина в том, что ты продолжаешь бежать от себя. Не мог найти покоя ни в доме сестры, ни в своем собственном, ни потом в Ярде. Ты и Норфолк не хочешь покидать, потому что тебе некуда ехать. Ты боишься еще потому, что в госпитале у тебя неожиданно возникло желание жить…»

Ратлидж ответил угрюмо:

— В меня стреляли и раньше.

«Это разные вещи. Те раны можно было залечить повязкой в медпункте или стаканом виски. А эта оставляет боль другого рода. Почему ты так боишься жить нормальной жизнью?»

Ратлидж вдруг понял, что телега давно проехала и уже исчезла из вида, а он продолжает стоять на месте. Он поспешно проехал перекресток, свернул в тихий переулок и поставил автомобиль на ручной тормоз, после чего принялся энергично растирать лицо руками, как будто стирая воспоминания.

Это было его тайной, которую он пытался скрыть от Хэмиша, но шотландец глубоко проникал в его мысли и отыскал ее.

По правде говоря, это мало имело отношения к Шотландии.

В ночь, когда предстояла вторая операция, он услышал, как доктора говорили Франс, что у него мало шансов выжить, что он может умереть на операционном столе. Он в тот момент уже находился под действием снотворного и слышал их как через вату. Франс: «Он не может меня покинуть, он не сделает этого».

Потом над ним, как из тумана, возникла чья-то голова, человек склонился над ним, взял его за руку и заговорил проникновенно:

— Тебе нечего бояться, сынок. Конечно, все возможно, но, если ты попросишь Его, скажешь, что хочешь жить, Он послушает. — Голос с южным мягким акцентом звучал так убедительно и успокаивающе.

После этого Ратлидж канул в темноту, и боли не было, только покой. Прошло много часов, прежде чем он очнулся, боль была ужасной, еще хуже, чем до этого.

Он удивился, что жив. И ужаснулся, что готов был умолять и молиться, чтобы выжить, хотя не имел права на жизнь… Никакого.

Некоторое время спустя Франс привела к нему маленького священника. Доктора, как понял потом Ратлидж, послали за ним, чтобы в том случае, если он умрет, утешить сестру. Мистер Кроссон оказался вполне земным в свете дня, не видением и не сном, а прямодушным и проницательным священником. Глядя на Ратлиджа пронзительными голубыми глазами, он сказал:

— Ну, мистер Ратлидж. Я рад, что вы снова с нами.

Но слова пастора не утешили, как должны были, а потрясли Ратлиджа до глубины души, как и признаки бессонных ночей на измученном лице Франс. Он был смущен, потому что до этого вся его энергия была направлена на то, чтобы умереть, и он не был готов к тому, чтобы жить снова.

«Я прав? — добивал его Хэмиш. — Ты лежал в госпитале и прятал голову в песок, потом вернулся на службу и снова прятал голову в песок. И остаешься в Норфолке, чтобы делать то же самое».

— Что ты от меня хочешь? — устало спросил Ратлидж, слушая далекие крики чаек с моря, они отвлекали его. — Ты же знаешь, что Блевинс обязан досконально изучить дело, все разложить по полочкам, прежде чем подтвердить виновность Уолша.

«О да, у тебя целая программа для тренировки местной полиции».

Ратлидж потерял терпение.

Но Хэмиш опередил его ответ:

«Ты прекрасно разбираешься в людях. А себя понять не можешь? Ты думаешь, я хочу твоей смерти? Нет, как та женщина, Коннот, не хотела смерти священника. И я не хочу, чтобы ты умер. Нет, пока не будешь готов. Во Франции тебя не забрал к себе Бог и здесь не хочет пока забирать».

Хочет ли он жить? Ратлидж отпустил ручной тормоз.

Ответа не было.

Уже три недели прошло, но он не может ответить.

Хэмиш зловеще молчал, пока машина ехала по Уотер-стрит, направляясь к церкви Святой Троицы.


Свернув на подъездную дорогу, Ратлидж поставил машину в тени раскидистого дерева у церковной стены, выключил двигатель, но не торопился выходить, откинувшись на спинку сиденья. Посидев несколько минут, вылез из автомобиля и сразу ощутил солнечное тепло, легкий бриз взъерошил ему волосы. Отсюда он мог видеть полоску моря, сверкавшую на солнце так, что слепило глаза. Чайки кружились над колокольней, и их крики казались почти человеческими. Он готов был их слушать, чтобы только ни о чем больше недумать и не слышать своего мучителя.

От северного портика его окликнула женщина, как будто специально его здесь поджидала.

— Вот и вы, инспектор, я думала, что вы про меня забыли!

Он повернулся и увидел мисс Трент, которая шла к нему по траве, пересекая двор.

— Вы сказали сегодня утром, что хотели бы поговорить со мной.

Ратлидж удивился, потому что ничего такого не говорил. Но в это время показался мужчина, это был Эдвин Седжвик.

Ратлидж видел на лице мисс Трент умоляющую улыбку, которая делала ее юной и очень ранимой.

— О, прошу прощения, что опоздал, — сказал он, приподнимая шляпу, и остановился посреди надгробий, поджидая ее.

Эдвин Седжвик уже был за ее спиной, она обернулась к нему, потом представила мужчин друг другу.

Они пожали руки, и Седжвик сказал:

— Слышал, что вы помогаете инспектору Блевинсу. Что-нибудь нашли в прошлом Уолша? Я вчера возил брата в Лондон и еще не знаю последних новостей.

— Скажем так, мы получили кое-какую информацию, которая указывает на его возможную причастность, — ответил Ратлидж и спросил: — Вы хорошо знали отца Джеймса?

— Мы не были его прихожанами, но, разумеется, всей семьей ходили на праздники и ярмарку. Отец давал деньги на призы для детских соревнований. Припоминаю, что на осенней ярмарке Уолш выступал и имел успех у леди. Трудно поверить, что этот человек мог потом вернуться и убить кого-то, тем более священника.

Солнце светило ему в лицо, серые глаза были полны участия.

— Может быть, вы заметили кого-то еще, кто разговаривал с отцом Джеймсом или им интересовался? Или проявлял любопытство к его дому?

— Напротив, могу сказать, что все было как обычно, собралось много народу, и все с удовольствием предавались развлечениям. Особенно много посетителей было во второй половине дня, и отец Джеймс был доволен. — Седжвик вдруг нахмурился, как будто припоминая. — Какой-то мальчик упал и разбил коленку о камень, и мой отец помог ему дойти до миссис Уайнер, которая оказала первую помощь. Потом у брата заболела спина, он вынужден был отдохнуть и вскоре попросил отца отвезти его домой. Я уехал с ними. — Он повернулся к Мэй Трент: — Кажется, главный торг начался позже.

Она рассмеялась:

— О да. Миссис Гардинер и миссис Куллен одновременно увидели кувшин в лавке «Белый слон» и заспорили. И отец Джеймс уговорил их тянуть жребий. Очень мудро.

Седжвик взглянул на часы:

— Мне пора. Эванс меня ждет около гостиницы. Инспектор. — Он наклонил голову. Затем обратился к мисс Трент: — Поговорим в другой раз.

— Разумеется. — Она смотрела, как он решительными шагами пошел к выходу и направился в сторону Остерли. Потом обернулась и извинилась перед Ратлиджем:

— Простите! Я уже была в отчаянии, и вдруг вы показались, вот я и воспользовалась случаем, чтобы от него освободиться.

— Что произошло?

— Он пришел в церковь и попросил поужинать с ним. Я сказала, что у меня другие планы на вечер, и он уже хотел спросить, свободна ли я завтра вечером, когда появились вы. Он, конечно, красивый мужчина и не привык к отказам, но я не хотела создавать прецедента, принимая его приглашение. Мне просто повезло. Вы не очень сердитесь?

— Совсем нет. Но уверен, вы справились бы и без меня.

Она вздернула подбородок:

— О, конечно. Но, видите ли, Питер Гендерсон плохо себя почувствовал и отдыхал на одной из скамей у алтаря, накрытый одеялом, которое здесь специально для него держит викарий. Я не хотела, чтобы Эдвин Седжвик подумал… — Она порозовела.

Ратлидж улыбнулся, и глаза его весело засветились.

— Понимаю. Могу я что-то сделать для Гендерсона?

— Если подвезете меня к доктору Стивенсону, буду благодарна. Может быть, тот даст ему что-нибудь болеутоляющее. Питер почти не ест, несмотря на наши старания, и это, вероятно, причина его головной боли.

— Я вас отвезу и привезу обратно.

— Нет, прошу вас. Не надо. Питер иногда ищет в церкви пристанища, особенно когда сыро и холодно. Он часто видит меня там, и это его не беспокоит. Но, увидев вас…

— Поступайте как вам угодно.

Они пошли вместе к машине, и она сказала вдруг:

— Вы ведь не верите, что Мэтью Уолш убил отца Джеймса, не так ли?

Он внимательно посмотрел на нее:

— Почему вы вдруг подумали об этом?

— Женская интуиция, если хотите. И еще я заметила, как вы задаете вопросы. Как будто ждете какой-то оплошности, ошибки, подкарауливая неверный шаг, так и кружитесь над своей жертвой. И у меня предчувствие, что, выждав момент, вы вцепитесь в нее мертвой хваткой.

Противоположная точка зрения от мнения о нем Хэмиша.

Ратлиджу почему-то стало стыдно.

Каким образом кто-то посторонний мог догадаться о шрамах на его душе, о том, что он испытывает постоянное давление, сомневаясь в собственных решениях?

Открывая дверцу для мисс Трент, он вспомнил, что упустил момент спросить ее о фотографии.


Он подождал, пока она, поблагодарив его еще раз на прощание, скроется за дверью приемной доктора.

И поехал к гостинице, пристроившись за молочным фургоном, но где-то посередине Уотер-стрит вдруг заметил Блевинса, который шагал в том же направлении.

Блевинс обернулся на шум машины и, узнав Ратлиджа, сердито сказал:

— Вас трудно найти, когда вы нужны.

— Я опять был у миссис Уайнер.

Сзади подъехала телега зеленщика, и лошадь всхрапнула от неприятного запаха выхлопа. Блевинс сказал:

— Не загораживайте движение. Встретимся на набережной.

Ратлидж кивнул, и, поставив автомобиль у гостиницы, пошел к Блевинсу на набережную, где тот стоял, глядя на воду. Прилив колыхал ряску, и в протоку прибывала вода, расширяя ее. Солнечные блики играли на поверхности. У Блевинса были сердито подняты плечи.

— Что случилось?

Блевинс огляделся вокруг, убеждаясь, что никто их не слышит.

— Водите компанию с высшим обществом? — В его голосе скрывалась холодная ярость.

— Лорд Седжвик? Он пригласил меня на ланч. Мне самому было любопытно узнать почему.

— Выяснили?

— Нет. То есть не уверен, — ответил Ратлидж искренне.

— Что все это значит?

Ратлидж с трудом сдержался:

— Послушайте, я не знаю этих людей так, как знаете вы. Я же не жил здесь всю свою жизнь. И лишь интуитивно могу догадываться, что скрыто за словами и поступками. Вы никогда не предупреждали меня насчет Седжвика или кого-то другого.

— Но Седжвик назначил за информацию об Уолше вознаграждение. Он сказал вам?

— Какая разница? Он сказал, да. Но разве это его избавляет от подозрений?

Блевинс отвернулся и стал глядеть на болота, его профиль был жестким и решительным.

— Я просил главного констебля поговорить со старшим суперинтендентом в Ярде, его имя Боулс, чтобы он разрешил вам тут остаться. Сейчас я жалею. Кажется, я ошибся.

И вдруг Ратлидж понял причину ярости Блевинса. Его возмущал факт, что приезжий инспектор из Лондона, с хорошими манерами, был допущен в высшее общество, тогда как его не приглашали ни разу.

— Он не сделает вас своим другом, — продолжал Блевинс, — и если вы рассчитываете, что он сможет своими связями помочь вам продвинуться по службе, вы заблуждаетесь. Он нувориш, с деньгами, но не настоящий аристократ.

— Я никогда и не считал его влиятельным аристократом, — холодно ответил Ратлидж, — а что касается моего расчета, то я сам выбираю себе друзей и сам наживаю врагов.

В его словах прозвучал вызов.

Блевинс взглянул на него.

— Ходят слухи, что вы вернулись с войны сломанным человеком и лишь наполовину полноценным полицейским. Ну и прочее.

Ратлидж знал, о чем недоговорил Блевинс. «За вами нужно приглядывать». Эти слова, хоть и остались невысказанными, словно повисли в воздухе между двумя рассерженными мужчинами.

Хэмиш тут же вмешался, но Ратлидж, не слушая его советов, решил сам выиграть это сражение.

— Я вернулся с войны надломленным из-за неоправданных человеческих потерь, — заговорил он глухо. — Это была кровавая баня, мы ничего там не выиграли. Умирали в окопах, не годных даже для свиней. Но я не просил ни у кого снисхождения, и от меня никто его не ждал. Делал свое дело так, как умел, как каждый делал свое, будь то на фронте или в тылу. Никто не вернет мне прошлое, и никто не предложит будущее. Так вот, ваша обида на меня сейчас не имеет отношения ни к войне, ни к моим профессиональным способностям полицейского.

Блевинс долго смотрел на него с удивлением, потом отвернулся.

Кажется, не ожидал, что за вежливостью и хорошими манерами скрывается человек с сильной волей и способностью дать отпор.

— Ладно. Прошу прощения. — Блевинс вздохнул. — Я зашел в тупик, мне надо как можно скорее решить вопрос с Уолшем, времени почти не осталось. Надо привести веские основания под обвинение, чтобы представить парня в суд. Или отпустить его. Мы не можем держать его вечно только из-за подозрения. Но у меня больше ничего нет! — Он повернулся к Ратлиджу. — Это все равно что гоняться за привидением.

— Вы ему сказали о смерти Айрис Кеннет?

— Нет. Я понял, что не могу выносить даже одного его вида. Как он сидит и ухмыляется мне в лицо. Как проклятая горгулья! Один из моих констеблей клянется, что с удовольствием бы его придушил, только бы получить признание. — Кривая улыбка появилась на его губах. — Этот констебль в два раза меньше Уолша!

— Позвольте, я сообщу ему новость.

Блевинс немного подумал над предложением.

— Ладно. Поговорите с ним. Все равно ничего не работает, и попытка не пытка.

Они молча дошли до участка. Там Блевинс дал Ратлиджу ключ от камеры и указал в сторону подвала.

Уолш сидел на койке с как будто приклеенной улыбкой. Выражение изменилось, когда он увидел, что это не Блевинс или кто-то из его констеблей. На лице его промелькнула тень озабоченности.

— Что вы стоите в дверях, как вестник рая? — В голосе была бравада.

Хэмиш заметил: «Он думает, что ты пришел, чтобы отвезти его в Норидж или Лондон».

Мудрое наблюдение.

— Интересное развитие получило ваше дело, — сказал Ратлидж.

Уолш, поднявшись, навис над Ратлиджем, его ручищи были вдвое толще, чем у инспектора.

— И что бы это могло быть?

— Айрис Кеннет.

На лице Уолша появилось удивление.

— А она тут при чем?

— Мы считали, что она была под кустом сирени в момент ограбления дома священника, помогала вам. Этот куст не виден из окон соседского дома. Очень верно выбрано место для наблюдения за входом.

— Ее там и быть не могло! Потому что меня там не было тоже! Если она вам так сказала, это от злости на меня. Вот стерва! Отомстила за то, что я ее выгнал. Шею бы ей свернул.

Ратлидж сосчитал про себя до десяти, глядя, как беснуется великан, изучая его лицо. Он не был похож на жестокого преступника и не был лишен мозгов. Силач был не просто сгустком мускулов, он прекрасно ориентировался в своем положении и сразу же перешел в наступление. Но не обладал достаточной хитростью, свойственной людям его сословия.

Хэмиш был согласен с этим: «Он не из тех, кто крадется в темноте. Он всегда, всю свою жизнь был огромнее всех».

Это было правдой. Уолш, вероятно, за всю свою жизнь ни разу никого и ничего не испугался. Это маленькому человеку нужна хитрость, чтобы противостоять такому гиганту, а Уолш не привык вступать в сделку и торг. Его самонадеянность вытекала из уверенности в себе.

Ратлидж молчал и ждал, когда его ярость перейдет в тревогу.

— Айрис Кеннет мертва. Вы убили ее?

Известие так сразило Уолша, что он потерял дар речи. Потом неверие сменилось изумлением, и, наконец, он осознал, что угодил в ловушку.

— Вы солгали! — Оглушительный бас эхом отразился от стен и зарокотал в низком подвале как гром.

— Зачем мне лгать? Я могу вас отвезти сегодня вечером в Лондон, и вы сможете взглянуть на ее труп. Если только ее уже не зарыли на кладбище для бедных.

— Она не могла умереть. Айрис всегда была жизнерадостной и никогда бы… Я не верю вам.

Пожав плечами, Ратлидж повернулся уходить.

— Мне безразлично, верите вы мне или нет. Я вам не лгал. Она мертва.

— Но как? — Уолш шагнул к Ратлиджу, как будто хотел его остановить, не дать уйти.

— Утонула, — холодно сообщил инспектор. — Не очень приятный способ уйти из жизни, уверяю вас.

И вышел из подвала, заперев за собой дверь. Уолш подскочил к двери, и его кулачищи забарабанили по ней, что вызвало страшный шум.

— Будь ты проклят! Вернись или…

Но Ратлидж уже шел по коридору в кабинет Блевинса под дробь ударов гиганта.


Когда он вошел и бросил ключи на стол, Блевинс спросил:

— Разве это могло помочь? — Он кивнул в сторону подвала. — Не вижу, что вам удалось что-то изменить.

Ратлидж сел напротив Блевинса, посмотрел на него через заваленный бумагами стол.

— Я не знаю, кто убил Айрис Кеннет. Но могу почти с уверенностью сказать, что это был не Уолш. — Он начал чувствовать, как растет напряжение во всем теле, предвестник надвигающегося приступа. — Но это не важно. Потому что нам уже не доказать, что она была в ту ночь под окнами дома священника.

— У него было время от нее избавиться, так? Мы взяли его позже, судя по времени ее смерти, уже установленному. Он хотел заткнуть ей рот таким образом. Он мог поездом доехать до Лондона, убить ее и вернуться следующим поездом в Норфолк.

— И оставить свою повозку со всем оборудованием на точильщика ножниц?

— Это возможно! Надо выяснить, был ли он замечен в поезде, такого гиганта наверняка заметили.

— Не мешает проверить, — согласился Ратлидж и осторожно добавил: — Вы сказали о том, что придется его выпустить, если не найдется подтверждения его вины. Может быть, пока нелишне посмотреть в другую сторону и поискать других подозреваемых?

Блевинс воинственно спросил:

— И откуда начать?

— Я хотел у вас узнать.

— Я уже говорил вам — ни у кого в Остерли нет причин убивать отца Джеймса!

— Но мы не можем утверждать это с уверенностью, пока не докажем вины Уолша.

Огорченный Блевинс в упор смотрел на инспектора-лондонца.

— Вы действительно думаете, что я ошибся с Уолшем?

Ратлидж ответил уклончиво:

— Если вам придется против своей воли выпустить Уолша, вы все равно будете верить, что убил он?

Блевинс отвернулся, и тяжелый вздох подтвердил его неуверенность. Его пальцы теребили край промокательной бумаги. Ему не хотелось сдаваться и показать себя предателем перед жителями — это был его город, его люди. Копание в личной жизни этих людей поставит крест на их доверии и уважении к нему. Инспектор не хотел уступать власть приезжему, потому что только в этом случае тот сможет вместо него сделать неприятную работу, которую он, по разным причинам, не мог делать сам.

Наконец он сказал:

— Я не хочу знать, чем вы станете заниматься. Во всяком случае, сначала. Только когда появятся веские основания, я выслушаю результаты, какими бы неприятными они ни были. Вы поняли меня?

Ратлидж молча кивнул, понимая, что сейчас Блевинс прочертил между ними границу.

Хэмиш сказал: «Если убил не Уолш, то ты нажил врага».

Пожалуй, с этим он был согласен.

Наконец грохот в конце коридора прекратился, но наступившая тишина даже тревожила Ратлиджа.

Блевинс проводил его до выхода и спросил:

— С чего начнете?

Ратлидж, подумав, ответил:

— Откуда все началось. С доктора, который осматривал тело.


Выйдя на свет неяркого октябрьского утреннего солнца, он услышал голос Хэмиша так ясно, как будто тот стоял в двух шагах сзади, за его плечом.

«Обратной дороги нет. — Это было предупреждение. — Если ты окажешься не прав, он просто сживет тебя со света».

И Ратлидж, не замечая, что говорит вслух, громко ответил:

— Чему быть — того не миновать.

Глава 15

Ратлиджу пришлось подождать минут двадцать в приемной доктора Стивенсона, прежде чем медсестра Конни пригласила его в кабинет.

Стивенсон, глядя на инспектора поверх очков, поприветствовал его.

— Слышал, что вы вернулись из Лондона. — Он сложил листы, которые читал перед этим, и положил в папку. — Блевинс очень надежный и знающий свое дело полицейский. Не понимаю, зачем вообще ему нужна помощь Лондона, чтобы кто-то заглядывал ему через плечо. Большинство наших жителей вполне удовлетворены, что Уолш и есть убийца отца Джеймса, и если было хоть одно свидетельство обратного, то я о нем не слышал.

— Когда человек так много разъезжает по стране, как это делает Мэтью Уолш, его передвижения нелегко проследить. А время, отпущенное на это, очень ограничено, — ответил Ратлидж, ожидая приглашения присесть.

Стивенсон кивнул на стул, и Ратлидж сел.

— Так что вас привело сегодня ко мне?

«Осторожнее с ним», — предупредил Хэмиш.

— Я не был здесь, когда нашли тело. Хотелось бы услышать, что вы заметили особенного на месте преступления.

— Я все написал и отдал доклад Блевинсу. Достаточно подробное медицинское заключение, оно готово для представления в суд. Отдал еще вчера утром.

— Это ваш официальный отчет. Но я хотел бы выслушать ваше личное мнение — что вы почувствовали или увидели такого, что могло показаться странным и даже неправдоподобным, о чем, разумеется, вы не написали в отчете.

Стивенсон откинулся на спинку стула.

— Не вижу оснований для вымыслов. Это был совершенно ясный случай насильственной смерти. В этом не может быть сомнений.

Ратлидж заметил мягко:

— И все же можете вы вспомнить какую-то деталь, маленькую, на первый взгляд не важную? Она может помочь нам найти ключ к разгадке этого ребуса.

Стивенсон внимательнее взглянул на Ратлиджа, и его мысль заработала.

— Вы же не предполагаете, что кто-то из Остерли…

Ратлидж оборвал доктора:

— Позвольте, я приведу пример. Монсеньор Хольстен заметил при нашей с ним встрече, что в комнате, где был убит отец Джеймс, он ощутил присутствие огромного зла. А миссис Уайнер, со своей стороны, уверена, что убийство совершили из мести. Но ни монсеньор Хольстен, ни экономка не сообщили о своих личных впечатлениях в официальных показаниях. Как и вы.

Хэмиш что-то говорил, но Ратлидж ощущал только повисшую тишину.

Стивенсон поскреб подбородок, слышно было, как заскрипела щетина.

— Не скажу, что у меня было какое-то подозрение, разве только неверие в то, что произошло. Констебль, который явился за мной, сказал лишь, что отец Джеймс мертв, я схватил чемоданчик и поспешил с ним. При этом заметив констеблю, что только врач, то есть я, может определить, наступила смерть или нет. И когда мы вошли в комнату, где он лежал, первое, о чем я подумал, вернее, про себя удивился, что этот умный и жизнелюбивый, довольно крупный человек показался меньше после смерти. Но ведь мы стояли над ним, а не как раньше — лицом к лицу, что, вероятно, объясняет этот эффект. В комнате было с полдюжины людей, из коридора доносились всхлипывания женщины, это была миссис Уайнер. А потом я был слишком занят, чтобы предаваться размышлениям, стал фиксировать свои наблюдения, перешел к обычной в таких случаях работе. — Он задумался, как будто припоминая.

Ратлидж попросил:

— Продолжайте.

— Он лежал около окна, повернув к нему голову, почти на левом боку, его левая рука с раскрытой ладонью свободно лежала на полу, и я помню, что подумал: он не видел того, кто напал. Но Блевинс показал, что творилось в кабинете: взломанный стол, перевернутые стулья, разбросанные бумаги, и сказал, что, вероятнее всего, отец Джеймс застал вора за этим занятием, поэтому подбежал к окну, чтобы позвать на помощь. Это старый дом, но рамы скользят хорошо, я пробовал. Но если отец Джеймс и докричался бы до помощи, она не успела бы вовремя. Негодяй ударил его сзади, и ударил сильно. Но жертва действительно смотрела в окно. Наверное, Блевинс был прав, он отлично знает свое дело. Мое дело — освидетельствовать труп.

Хэмиш укорил: «Это было нечестно, так давить на доктора».

«Но так часто делают, когда восстанавливают картину происшедшего», — мысленно ответил ему Ратлидж.

Доктор Стивенсон вздохнул и стал рассматривать потолок, как будто ища там ответ.

— До этого у меня в ту ночь был срочный вызов на одну из ферм, около пяти утра, и я очень устал. Блевинс переживал тяжело, он был прихожанином церкви, как вам, наверное, известно. Я не видел причин подвергать сомнению его слова.

— А как выглядел сам Блевинс?

— Он был просто вне себя от ярости, бледен, руки тряслись. И все повторял: «Я не могу понять, как можно убить священника ради нескольких фунтов. Неужели жизнь здесь стала так же дешева, как в Лондоне?» Или что-то в этом роде.

— Расскажите о комнате.

— Она была в беспорядке. Вы бы видели. Я с трудом мог сделать шаг, чтобы не наступить на бумаги или книги. Я искал следы борьбы, но не находил. И что-то об этом сказал Блевинсу. У меня всегда было чувство, что отец Джеймс сможет за себя постоять. Я видел, как он ездил на своем велосипеде, иногда поздно ночью и при любой погоде, накручивал педали как ни в чем не бывало. Он был физически крепкий. Но, разумеется, с таким человеком, как Уолш, он бы не справился. — Доктор посмотрел на пресс-папье. — Никаких царапин на руках, ничего под ногтями. На лице тоже нет следов. Присутствовало окоченение, но я уверен — смерть наступила более двенадцати часов назад.

Рассказывая, он перевел взгляд с потолка на инспектора — разговор о медицинских деталях был более привычен, чем о внутренних переживаниях и личных впечатлениях.

— Задняя часть черепа была раздроблена, огромное тяжелое распятие лежало у двери. На нем ясно виднелись волосы и кровь. Я встал на колени, постелив на пол свой носовой платок, кто-то посветил мне лампой, чтобы я мог лучше рассмотреть рану. Было нанесено по крайней мере три удара — первый его оглушил, второй убил, а третий завершил сомнения напавшего. Все с неимоверной силой, исходя из состояния черепа.

— Что подтверждает, что священник стоял спиной к убийце.

— Верно. Мне сказали, что не было отпечатков пальцев на распятии, они были или стерты, или напавший был в перчатках.

— Женщины носят перчатки, — сказал задумчиво Ратлидж, вспомнив Присциллу Коннот, которая была высокого для женщины роста.

— Не думаю, что это могла быть женщина, — ответил Стивенсон. — Не могу отрицать, что такое возможно, но с трудом могу поверить, что женщина могла ударить более двух раз. — Он пожал плечами. — Впрочем, все зависит от душевного состояния. Это была ужасная рана, и по своему опыту я знаю, что женщина не захочет быть забрызганной кровью. Какая бы ярость ни владела ею и какой бы сильной волей она ни обладала. Это не медицинское заключение, а мое мнение, считаю, что женщины стараются избегать таких ситуаций. Я засвидетельствовал его смерть и назвал причину — убийство.

Ратлидж задумчиво произнес:

— Я думаю, как бы сам поступил, застав в доме грабителя.

— Никогда не был в такой ситуации, инспектор, но думаю, что, увидев такой разгром в доме, я был бы разъярен. А если бы узнал грабителя, то потребовал бы немедленно убраться из моего дома, не быть полным идиотом, если не хочет, чтобы его посадили. И разумеется, в тот момент не испытал бы к нему сочувствия, как к заблудшему грешнику. Конечно, я тоже мог стать жертвой, хотя проявил бы осторожность, не зная, на что способен незнакомец, с другой стороны, я бы с ним не церемонился. Ведь я не священник, и меня не учили милосердию.

Хэмиш заметил: «Он был на войне, отец Джеймс. Стал бы он подставлять другую щеку?»

И, как будто услышав это замечание Хэмиша так же ясно, как услышал Ратлидж, доктор Стивенсон задумчиво поправил на столе папку, выровняв ее край с пресс-папье, и добавил с выражением сомнения:

— Если там не было грабителя, если это был не Уолш, значит, мотив был другой, возможно, личная месть, тогда отец Джеймс оказался лицом к лицу с врагом, на которого не могли подействовать разговоры о милосердии и прощении.

Ратлидж промолчал.

Стивенсон беспокойно задвигался в своем кресле.

— Нет, Блевинс опытный полицейский и не мог ошибаться.

И снова Ратлидж оставил его слова без внимания. Вместо этого спросил:

— Вам хорошо известно прошлое отца Джеймса?

— Вот это типично для вас, лондонцев. Вы не живете здесь и не знаете здешних людей. И не понимаете, что местные жители не имеют комплексов, которые вы ищете. — Ратлидж хотел возразить, но Стивенсон продолжал:

— Нет уж, дайте мне закончить! Лет двадцать назад мы дискутировали, можно ли вернуть порт в эту гавань. Эксперты из Лондона предпочитали оставить болота, как заповедник, прибежище для птиц и животных. Мы спросили, а как насчет людей, которым нечем зарабатывать себе на жизнь? Но никто не слушал. Они решили без нас — будут болота! — Он говорил с нарастающим возмущением. — Я вижу, как люди здесь ведут каждодневную борьбу за выживание. Часть болот в Ромни-Марш осушили, чтобы устроить пастбище для овец. Мы могли бы сделать и у нас то же самое и с помощью землечерпалок углубить и очистить прибрежную зону, сделать снова возможным проход маленьких судов. Люди снова могли бы отдыхать летом на берегу, заниматься рыбной ловлей. Это важно для тех, кто не имеет возможности ездить к южным морям. Но эксперты были не из местных. Вот и вы здесь такой же эксперт, только по другой части. Вы хотите отыскать что-то против отца Джеймса, чтобы оправдать время и деньги, затраченные Ярдом на вашу командировку. Ваш вопрос о настоятеле не выдерживает критики. Вы не знали этого человека. Я знал.

«Он избегает ответа», — сказал Хэмиш.

Ратлидж сказал примирительно:

— Я не утверждаю, что Блевинс не прав. Или что отец Джеймс скрывал темное прошлое. Но никто из нас не совершенен — и люди иногда убивают по причинам, которых не понять нам с вами. Одно из самых страшных убийств, которое помню, произошло на почве споров о границе земельных участков, о разделительной меже, где ставить изгородь. Едва ли это, на ваш взгляд, причина для насилия, но один зарезал другого ножницами для стрижки овец.

Доктор долго смотрел на инспектора. Потом, как будто нехотя, против своей воли сказал:

— Исходя из всех моих личных и профессиональных встреч с отцом Джеймсом, у меня не было причин усомниться в его чести и порядочности.

Но повисло в воздухе между ними, как крик, который невозможно не услышать. Ратлидж терпеливо ждал, что последует дальше. И, как будто подталкиваемый этим молчанием, доктор взорвался:

— Вот проклятье! Не знаю, почему я вам говорю это. Прошло уже несколько лет, как это произошло, но так и осталось для меня загадкой, о которой я не мог забыть все это время. Это имело связь с гибелью «Титаника». Однажды я зашел к нему и увидел на его столе множество — с сотню — вырезок из газет о «Титанике», и все с пометками, и даже фотографии погибших и тех, кто спасся. Он увидел мой удивленный взгляд и, прежде чем я мог спросить сгреб эту кучу и смахнул в ящик стола, как будто там было что-то… обличительное. Я помню, сделал какое-то замечание по поводу этого ужасного происшествия и его интереса к нему, но он сказал: «Это ко мне не имеет никакого отношения». Странно было сознавать, что священник солгал, да еще по такому незначительному поводу. — Доктор нахмурился озабоченно. — Он никогда больше не заговаривал со мной на эту тему. Но я не терплю ложь. Из-за нее мое мнение о человеке сразу меняется.

Он внимательно взглянул на Ратлиджа, ожидая реакции.

— Может быть, он знал кого-то из тех, кто утонул на «Титанике», — предположил инспектор.

— Я и сам думал об этом, но жители Остерли редко путешествуют дальше Нориджа и Кингс-Линна. И уж точно не имеют больших денег, чтобы купить билет на такой корабль. Я знаю только одного человека, женщину, которая плыла на «Титанике», но она жила не здесь. И отец Джеймс едва ли встречался с ней, если только мимолетно.

— Кто это?

Доктор нехотя ответил:

— Невестка лорда Седжвика. Жена сына Артура. Американка. Тогда постарались замять эту историю, говорили, что она бросила мужа и уплыла на «Титанике» в Нью-Йорк, не оставив даже объяснительной записки. Сначала, когда она пропала, Седжвик и Артур искали ее, не знали, где она и что с ней. Она просто исчезла. Пока не нашли ее в списке пассажиров под девичьей фамилией. Ужасная весть для семьи.

— Ее тело было привезено сюда?

— Кажется, да. У семейства есть свое фамильное кладбище в поместье. Послушайте, я не должен был об этом говорить. Насколько мне известно, отец Джеймс еще маленьким мальчиком мечтал о далеких плаваниях. «Титаником» восхищалась и гордилась вся страна, и он, может быть, просто стеснялся своего увлечения. — Доктор вы тащил часы из кармана и взглянул на циферблат. — Я должен принять трех больных до того, как пойду обедать. Есть еще вопросы?

Интонация его была такова, словно Ратлидж грубо принудил его сказать нечто неприличное, потому что им двигало вульгарное любопытство, а не профессиональный интерес.

Ратлидж встал и поблагодарил доктора. Он уже взялся за ручку двери, как вдруг доктор негромко попросил:

— Послушайте, забудьте о том, что я вам сказал. — В его голосе было глубокое сожаление о вырвавшихся словах и открытая неприязнь к инспектору, который каким-то образом вынудил его сделать это.


Шагая по Уотер-стрит, Ратлидж размышлял о том, что рассказал доктор, и о том, действительно ли отец Джеймс солгал. Если и так, это была маленькая ложь и не представляла важности. Если только не вышла из целой цепочки лжи. Может быть, именно это и произвело такое сильное впечатление на доктора. В холле гостиницы ему навстречу поднялся с кресла монсеньор Хольстен.

— Я пришел пообедать. Вы присоединитесь?

Неожиданное приглашение.

— Только позвольте мне сначала умыться.

— Разумеется.

Ратлидж, шагая через две ступеньки, поднялся по лестнице, думая о том, что привело священника в Норидж.

«Он не может остаться в стороне, хотя не хочет это демонстрировать», — заметил сухо Хэмиш, который невзлюбил монсеньора Хольстена.

Ратлидж резко свернул в коридор к своему номеру и чуть не сбил с ног другую гостью.

— О, простите, — он поспешно поддержал ее за руку, — я торопился.

Мэй Трент, не ожидавшая его внезапного появления, ответила неуверенно:

— Я только что стучала вам в дверь. Еще сегодня утром, при нашей встрече у церкви, я должна была извиниться за тот вечер в «Пеликане». Вы пытались помочь, а я напустилась на вас, как мегера. Это было неблагодарно и грубо. — Она виновато улыбнулась.

— Ну вы не обязаны были верить в мой метод.

— Хотя не было причин не верить. Что касается Питера — такая у меня привычка, выбрать слабую овцу в стаде и защищать ее от воображаемых волков. И мои друзья, когда я вернулась в паб, меня за это отругали. Вы можете считать, что я понесла заслуженное наказание.

Ратлидж засмеялся и в ответ получил искреннюю улыбку. Он заметил ямочку на щеке мисс Трент и сказал вдруг под влиянием момента:

— Ко мне пришел друг, он пообедает со мной. Священник. Он, вероятно, знает много интересного о старинных церквях Норфолка. Если миссис Барнет сможет обслужить нашу компанию, не возражаете присоединиться?

Хэмиш пробормотал что-то неодобрительное.

— Вы очень добры, — поколебавшись немного, сказала Мэй Трент, — но мои друзья сегодня вечером уезжают в Лондон и просили приехать к ним в Кингс-Линн. Я обещала.

Она направилась к лестнице, но он остановил ее:

— Мисс Трент, я должен спросить, не из простого любопытства, это касается полицейского расследования. Вы знали, что отец Джеймс оставил пункт в завещании касательно вас?

— Меня? Это какая-то ошибка.

— Но солиситор, который должен огласить волю отца Джеймса, не сможет выполнить этот пункт. Потому что никто, включая экономку, не смог найти этот предмет. То, что он вам завещал.

Она покачала головой:

— Понятия не имею, о чем идет речь. Ничего об этом не слышала и не знаю. — Она была явно заинтригована и даже немного напугана.

— Речь идет о фотографии. Она лежала у него в ящике стола, но куда-то исчезла. Может быть, он просто отдал ее вам? И не успел убрать пункт из завещания.

— Он мне ничего не давал. И ничего не говорил о завещании. Вы уверены? Зачем ему было оставлять мне какую-то фотографию?

— Вы можете поговорить об этом с солиситором. Имя, указанное в завещании, — Марианна Трент. Из Лондона.

— Но меня давно не звали Марианной, только в детстве. Все зовут меня Мэй. Марианна — также имя моей тетки, может быть, он имел в виду ее? Но отец Джеймс никогда не говорил, что знаком с ней. — Замешательство на ее лице казалось вполне искренним.

— Скажите, он когда-нибудь показывал вам какую-то фотографию? Может быть, его самого или его семьи, может быть, кого-то другого, кто по какой-то причине был ему дорог? И вдруг обнаружил, что вы тоже знали этого человека?

Теперь смущение сменила задумчивая складочка на лбу.

— Я думаю… Кажется, я понимаю, о чем вы. Но у меня сейчас нет времени обсуждать этот вопрос. Я уже опаздываю, мои друзья заждались. Давайте поговорим завтра, когда я вернусь в Остерли. Идет?

Он хотел задержать ее и получить ответ сейчас, настоять, но она так стремилась уйти, что у него не было выбора. Он отступил в сторону, освобождая ей дорогу. Она быстро сбежала по ступеням, каблуки приглушенно простучали по ковру в холле. Он слышал, как открылась и закрылась входная дверь.

Хэмиш сказал: «Кажется, эта фотография не представляет для нее интереса».

— Наоборот, — ответил ему Ратлидж задумчиво, — она, по-моему, предпочитает вообще о ней не вспоминать.


Миссис Барнет уже усадила за стол монсеньора Хольстена и теперь о чем-то оживленно с ним беседовала. Когда Ратлидж вошел в обеденный зал, она улыбнулась:

— Вот и он. Я сейчас подам суп.

За исключением их двоих, обеденный зал был пуст, столиков сервированных тоже не было, значит, никого больше к обеду не ожидалось.

От корзинки, накрытой салфеткой, шел вкусный запах теплого хлеба. Ратлидж взял стул и сел у окна.

— Кажется, это самый лучший местный хлеб, — сказал монсеньор Хольстен.

— Не могу пожаловаться на еду в гостинице, — согласился Ратлидж, — не понимаю, как она управляется одна, без помощников. Видел служанку пару раз наверху, и еще кто-то помогает на кухне. Но хозяйка всю основную работу делает сама. Она вдова, кажется?

— Да. У ее мужа были золотые руки. К чему ни прикасался, все просто оживало. Но Барнет умер перед самой войной от гангрены. Лошадь наступила ему на ногу, и пошла инфекция. Врачи отняли ему ногу, но больше ничего не смогли сделать, чтобы его спасти. Она видела, как он умирает на ее глазах, и сама ухаживала за ним.

— Вы его знали?

— Да, знал. Его нанял отец Джеймс для работы в церкви, и я утвердил его должность у епископа.

— Вы, по-моему, хорошо знаете паству в этом городе. Каждого прихожанина?

— Большинство. Старые церкви и другие церковные постройки требуют больших затрат на содержание. Местный священник делает все, что может, но епархия берет на себя основные расходы. Я приезжал, чтобы проверить целесообразность работ и одобрить смету, чтобы потом утвердить ее у епископа. Я предпочитаю такое служение — издалека. Поэтому так раздумывал, когда мне предложили вести службу в церкви Святой Анны.

Миссис Барнет принесла на подносе тарелки с горячим супом. Овощной, решил Ратлидж, на крепком мясном бульоне. И вдруг понял, что очень голоден.

Откусывая теплый хлеб с хрустящей корочкой, он спросил:

— Считал ли отец Джеймс утомительной работу с паствой? Ведь наверняка было много проблем, с которыми приходилось сталкиваться? Наверное, они у каждого прихода свои.

— Человеческая натура везде одинакова. Когда-то это был богатый приход, но сейчас это далеко не так. Экономические проблемы затронули всех. И священнику иногда не просто советовать и помогать людям в их затруднениях. Они идут к нему за надеждой, но иногда и он бессилен.

— Приведите пример таких проблем.

Монсеньор Хольстен явно испытал неловкость.

— К священнику обращаются, когда чей-то брак трещит по швам, и иногда ему приходится встать на чью-то сторону. Это не всегда легко. Он пытается привить мораль пастве, наставить на путь истинный своих детей, многие из которых сбились с него во время войны.

— И это говорит о том, что отец Джеймс знал секреты многих.

Монсеньор Хольстен покачал головой:

— Я не говорил сейчас о тайне исповеди.

— Я тоже. Имел в виду только такие тайны, которые могли оказаться серьезнее, чем он предполагал.

— Викарий Святой Троицы скажет вам то же самое, если спросите. Проблемы везде одинаковы. Вряд ли речь идет о мести, если вы к этому клоните. Был один юнец в Остерли. Совершенно дикий, неуправляемый, который всегда искал проблемы на свою голову. Мы думали, что с ним делать. Куда направить его энергию. Отец Джеймс узнал, что его интересуют автомобили, аэропланы и все, что связано с механикой. Отец мальчика хотел сделать из него фермера, как поступали его родители и деды. Понадобились усилия, чтобы уговорить отца разрешить сыну учиться другому ремеслу. — Монсеньор Хольстен сдержанно улыбнулся. — Вот вам типичный пример.

— Но не назовешь типичным случай, когда надо уговорить отца семейства признаться жене, что у него растет ребенок на стороне. Или уговорить человека примириться с соседом и просить прощения за свой поступок. Здесь есть основания для мести, — сказал Ратлидж и поменял тему: — Расскажите мне об интересе отца Джеймса к «Титанику».

Удивленный монсеньор Хольстен не донес ложку до рта. Помедлив, он ответил:

— Я думаю, он был потрясен этой катастрофой, как и все мы. Так же было и с «Лузитанией». Всегда потрясают огромные человеческие потери.

Хэмиш сказал: «Он не дает тебе прямого ответа».

— Дело в том, что была фотография, которую отец Джеймс завещал одному человеку. Но солиситор не смог ее найти. Фотографии не было в ящике стола, где она должна была находиться. — Ратлидж снова отломил хлеба.

Монсеньор Хольстен отложил ложку.

— Дайте подумать. Я помню, у него были фотографии из семинарии, несколько снимков его семьи. Ему нравился Уэльс, он бывал там, в отпуске, и памятные снимки из тех мест даже вставил в рамки. Поговорите с Рут Уайнер, она знает.

— Я уже разговаривал с ней. Но она не знает о той фотографии. — Ратлидж ждал, пока монсеньор Хольстен доест свой суп. Когда пустые тарелки унесли, он продолжил: — Скажите, известно ли вам что-нибудь такое об отце Джеймсе, что могло вас сильно испугать? У него были свои тайны, никому не известные стороны жизни?

Бледные щеки священника окрасились сердитым румянцем.

— Это просто чудовищно, вы понимаете всю абсурдность такого предположения? — Он некоторое время смотрел на Ратлиджа с возмущением, потом сказал уже спокойнее: — Я думал, что дело раскрыто. И Блевинс нашел человека, виновного в его смерти.

— А я думаю, что вы и сами не удовлетворены версией ограбления. Если бы вы так действительно считали, то не боялись бы оставаться в доме настоятеля. Действительно, в обвинении против Уолша много неясностей и пробелов. Даже инспектор Блевинс испытывает сомнения. Но вопрос в том, куда, в какую сторону направить наш поиск, если предполагаемый убийца окажется невиновен. Я здесь человек посторонний, у меня нет здесь друзей, и я не имею отношения к приходу отца Джеймса. Поэтому и не боюсь поднять камень, чтобы заглянуть под него. Настало время сказать мне, чего вы так боитесь.

Ответ монсеньора Хольстена прозвучал вполне искренне:

— Послушайте, я понятия не имею, виновен этот человек или нет. Единственно, что могу вам сказать, — у отца Джеймса не было никакой тайной жизни.

— Он был потрясен гибелью «Титаника», как все?

— Это с ваших слов! Он мне сам ни разу не говорил о том, что катастрофа так его задела. Ради бога, поверьте, что священники тоже люди и у них может быть личная жизнь. Я знал одного священника, он писал неплохие книги о жизни бабочек. А другой гордился тем, что выращивал лучшие кабачки в Суффолке. Я сам увлекался прививкой растений. Но не могу сказать, что часто говорил с кем-то о своем увлечении. Это просто способ отдыха в свободное время.

Хэмиш снова заметил: «Да он просто мастер уходить от твоих вопросов…»

— А вот миссис Уайнер уверена, что отца Джеймса убили из мести. Почему она так сказала, если у него не было врагов?

— Спросите у нее!

— И еще есть Присцилла Коннот, которая заявляет, что отец Джеймс разрушил ее жизнь, и она его ненавидит. Я смотрел в ее глаза, когда она об этом говорила. Есть еще Питер Гендерсон, чей отец отрекся от него, и отец Джеймс пытался их примирить, чем вызывал ярость с обеих сторон. Все они — его неудачи. И потенциальные убийцы?

Подошла миссис Барнет с подносом. Она бросила взгляд на красное лицо монсеньора Хольстена, потом на невозмутимое лицо инспектора и, молча поставив перед ними блюдо с жареной рыбой и тарелки с запеченными картофелем и овощами, удалилась.

Когда она отошла, монсеньор Хольстен сделал попытку взять себя в руки. В нем явно шла внутренняя борьба.

— Я попытаюсь объяснить. Тот парнишка, который хотел быть механиком, держал свою мечту в секрете и не хотел говорить о ней отцу. Но сказал отцу Джеймсу. Люди часто доверяют священнику свои тайные мечты, страхи и надежды. Но и мы не идеальны и поэтому можем иногда ошибаться. И наши неудачи объясняются неготовностью примириться с обстоятельствами. Мы не можем творить чудеса, даже если их ждут от нас. Мы также не можем свидетельствовать перед судом и рассказывать о тайнах, которые нам доверили. — По глазам священника Ратлидж понял, что тот сразу же пожалел о сказанном.

— Вы имели в виду, что отец Джеймс хранил тайну, связанную с преступлением?

Монсеньор Хольстен поднес салфетку к губам, как будто оттягивая время и подыскивая нужные слова.

— Я еще раз вам повторяю — уверен, что отец Джеймс не вел двойную жизнь. Я могу в этом поклясться на вашем суде. А что касается признаний прихожан на исповеди, он унес их с собой в могилу. Он никогда меня не посвящал в них, только в тех случаях, когда считал, что я могу помочь. Но я не могу понять, почему вы так упорно расспрашиваете об этом, хотя у вас сидит в камере человек, подозреваемый в убийстве. И почему вы считаете, что я не верю в его вину? Вы со мной недостаточно откровенны.

Хэмиш тут же отозвался: «Он не хочет, чтобы ты прекращал поиски».

Ратлидж помолчал, внимательно глядя на монсеньора Хольстена.

— Говорил когда-нибудь отец Джеймс с вами об Уолше? Что происходило на фронте или после войны?

— Это имя человека, которого арестовал Блевинс? Нет, никогда не говорил.

— Я спросил, чтобы закрыть эту тему.

И Ратлидж пустил разговорпо другому руслу, более приятному. Он уже узнал все, что хотел. Даже ради близкой дружбы с другим священником монсеньор Хольстен не нарушит правил, обязывающих его молчать. Или существует другая причина — он мог заподозрить неладное, заметив странное тревожное состояние отца Джеймса, как заметила и миссис Уайнер. Но боится обсуждать свои подозрения вслух, ведь, если он ошибся, разумнее промолчать и оставить все свои сомнения при себе.

«Он не может рассказать и предпочитает, чтобы ты сам сделал выводы из его недомолвок», — сказал Хэмиш.

Если убийца боялся, что один священник может открыть тайну исповеди другому священнику, то это говорит о том, что он далек от знания правил религии, духовного братства и не является верующим прихожанином церкви Святой Анны. Интересный вывод, надо о нем поразмыслить. У Ратлиджа вдруг появилось чувство, что Блевинс прав в одном — не белый воротничок священника стал причиной его убийства.

Остаток обеда монсеньор Хольстен был задумчив и теперь, когда они беседовали на отвлеченные темы, кажется, вспоминал и взвешивал сказанное, им ранее, а также думал, какие выводы инспектор из Лондона мог вывести исходя из его слов. Когда они поднялись из-за стола, он остановился в дверях, ведущих в холл, и в его глазах можно было прочитать, что он встревожен и переживает чувство глубокой вины.

— Я сведущий человек в вопросах веры и хорошо знаю церковные законы, разбираюсь в малейших их нюансах, сознаю свою ответственность за их выполнение. Отец Джеймс был другим, более приземленным, ближе к людям, всегда глубоко вникал в их проблемы и нужды. Не стремился к карьерному росту и поэтому был всего лишь приходским священником, а я поднялся высоко в церковной иерархии. Если бы он не стал священником, думаю, он стал бы учителем. И прошу, не забывайте об этом, когда станете копать в его прошлой жизни. Вы можете причинить непоправимый вред, сами не понимая этого.

Но Ратлидж понял, что он хотел сказать этими словами — нужно и важно осознавать, что ты собираешься сделать достоянием гласности.

Монсеньор Хольстен продолжал устало:

— Я уже не уверен в том, что чувствовал раньше. Было там зло, в комнате, где его нашли, или мне показалось. У меня могло разыграться воображение, как у вас в ту нашу первую встречу. Как вы заметили по этому поводу, может быть, я пытался таким образом объяснить себе смерть друга. Я даже не знаю, что чувствую в отношении этого Уолша, испытываю ли я к нему сострадание или нет. В первые дни после убийства мною двигало желание действовать немедленно, искать ответы, требовать от властей участия, найти объяснение и мотив. Я был уверен, что все это надо сделать ради памяти убитого, который был хорошим человеком и хорошим священником.

— Вполне возможно, вы были тогда правы, говоря о присутствии зла, — сказал Ратлидж. — Я задавался с самого начала вопросом: почему зло отыскало приходского священника в маленьком, размером с деревню, городе на болотах, на этом заброшенном и заболоченном берегу. Вот ответ на него я и должен найти.

Монсеньор Хольстен хотел что-то ответить, но передумал и вместо этого неожиданно положил руку на плечо Ратлиджа:

— Я вступаю в сделку с вами. Что является большим грехом. Она заключается в следующем: если вы придете ко мне с правдой и я почувствую это — я так вам и скажу, невзирая ни на что.

И ушел, посеяв одно лишь недоумение. Ратлидж добился от него того предела откровенности, на который священник из Нориджа был способен.

Глава 16

Чтобы немного проветрить мозги и не спеша подумать об услышанном, Ратлидж пошел на набережную. Он все пытался понять, почему его так беспокоит яростная защита монсеньором Хольстеном памяти своего убитого друга и духовного брата.

Это мог быть продуманный тонкий ход с целью повлиять на следствие. Он как будто таким образом приказывал: «Не надо смотреть туда, не надо искать здесь. Он ничего дурного не сделал. Вам нечего тут копать». Так умелый кукловод дергает за веревочки, управляя своим строптивым актером, который не желает исполнять свою роль, как надо мастеру.

Если причиной убийства не была тайна исповеди о чьем-то преступлении и не моральное падение самого священника, оставалось вульгарное ограбление.

Или за этим стоит преступление, совершенное давно, но ранее так и не раскрытое?

Хэмиш тут же отозвался: «Мы не знаем, что тревожило отца Джеймса, но не обязательно это было чье-то преступление».

— Да, — согласился Ратлидж, — но если священник действительно узнал о преступлении, он оказался в трудном положении.

Вспомнился египетский барельеф в поместье Восточного Шермана — Свидетели Времени. Бабуины, которые наблюдали за всем, что делают люди и боги, но при этом оставались лишь безмолвными свидетелями, которые не могли и не имели власти ни судить, ни приговорить.

Что, если священник стал таким свидетелем? И постепенно из отрывков услышанного, увиденного сделал выводы и подошел близко к опасному рубежу. Как бобби, патрулирующий свой район в Лондоне, священник знал своих прихожан, каждого в лицо, его имя и характер. Он хотел видеть добро в каждом и знал искушения, которым они подвергались из-за нужды, страсти, голода, зависти, жадности, того или иного порока. Священник знал их тайны из исповеди и делал свои заключения о каждом из них.

Тревога, замеченная у отца Джеймса перед смертью, необъяснимый разгром, учиненный в день убийства в его кабинете, — свидетельства того, что у преступника имелась личная причина убить его и тем самым обезопасить себя. Но если у отца Джеймса не было доказательств того, что было совершено, он не мог пойти к полицейскому инспектору с одними подозрениями. Почему его убили? Наверное, потому, что кто-то мог испугаться, что он все равно это сделает.

Оставался вопрос: какое преступление он разгадал и, если тайна умерла вместе с ним, где те маленькие признаки, те разрозненные факты, по которым он догадался, они ведь остались где-то спрятанными, надо только их отыскать.

Или убийца нашел те улики, которые собрал против него священник, когда перевернул весь кабинет, и унес вместе с деньгами приходской кассы?

Несколько фунтов послужили прикрытием для преступления и скрыли настоящий мотив.

Хэмиш напомнил: «Кража этих денег отправила инспектора Блевинса по ложному следу, и он сразу нашел своего подозреваемого».

Тем не менее Уолш все еще может оказаться убийцей.

Ирония судьбы. Так бывает. Как много времени понадобилось отцу Джеймсу, чтобы сложить воедино кусочки мозаики и узнать правду?

«Начни с ярмарки», — посоветовал Хэмиш.

— Нет, я вернусь в кабинет отца Джеймса.

И он отправился к Блевинсу брать разрешение.


Как и в прошлый раз, миссис Уайнер не захотела подняться с ним наверх.

— Знаете, я пришла к убеждению, что все-таки инспектор Блевинс поймал настоящего убийцу. Он мне сам сказал, что все указывает на Уолша, да и у меня было время подумать. Это была не месть, я ошибалась, и это только продлило боль, но привело в никуда. Я уже начала собирать его вещи в коробку, чтобы отдать сестре. Скоро епископ объявит нового священника, и надо освободить для него место. Это мой долг.

Ратлидж оглядел гостиную. Казалось, в ней ничего не изменилось с его первого визита.

— Что вы уже собрали?

Лицо экономки стало совсем расстроенным, она посмотрела вниз, на свои руки:

— Начала с его вещей в сарае, что в саду, потом на кухне. Мне тяжело было даже подумать, что придется подняться наверх, снова войти в кабинет… Но я справлюсь. Это последнее, что я для него делаю, и я хочу сделать все хорошо.

— Я понимаю вас, миссис Уайнер. И долго вас не задержу. Хочу, если можно, взглянуть на фотографии в рамках. И я должен спросить, не хранил ли отец Джеймс свои документы в другом месте в доме, кроме кабинета?

— Не думаю, — сказала женщина с сомнением, — в доме есть еще одна комната наверху, кроме спальни и кабинета, в конце коридора, где хранятся церковные книги и бумаги. Счета, касающиеся услуг церкви — крещение, смерти, браки. Их накопилось так много, целых две полки заняты этими книгами, — добавила она с гордостью. — Все это останется нетронутым до приезда нового священника. Я соберу только личные вещи.

— Не сомневаюсь. Может быть, начнем с гостиной? Покажите мне, пожалуйста, что там принадлежало лично отцу Джеймсу.

Беря в руки каждую фотографию, миссис Уайнер стала объяснять:

— Вот маленький домик в Камберленде, недалеко от Кезвика, он провел там целую неделю прямо перед войной. Играл там в триктрак, жил среди воды и уток и не мог ступить из дома, чтобы не промочить ноги. А вот молодой священник, их вместе посвящали, отец Остин. Умер от отравления газами во время войны, бедный.

Каждая фотография имела свою историю, но ни одна не вызывала вопросов и сомнений. Потом миссис Уайнер перешла к личным вещам:

— Он любил трубки, хотя никогда не курил, их была целая дюжина. А вон там трость для ходьбы, в китайской подставке для зонтов, он брал ее с собой в Уэльс и на озеро в Уэстморленде. Подставка принадлежала его двоюродной бабушке — подарок на свадьбу, я ее тоже отправлю сестре отца Джеймса. Вот часы на камине…

На книжной полке стояли книги отца Джеймса, подписанные его каллиграфическим почерком, и другие, принадлежавшие приходу. Ратлидж перелистал страницы, но ничего не обнаружил.

«Никаких следов темного прошлого», — насмешливо заметил Хэмиш.

Когда Ратлидж направился к лестнице, чтобы подняться на второй этаж, миссис Уайнер сказала, как и в прошлый раз:

— Идите туда один. Я приготовлю чай к вашему возвращению. — И вернулась на кухню прежде, чем он успел подняться на первую ступеньку.

Сначала он направился в маленькую комнату, о которой говорила миссис Уайнер, туда, где хранились церковные записи и отчетные документы. Тяжелые конторские книги в переплетах стояли плотными рядами на полках. Он начал с гроссбухов, бегло просмотрел длинные списки различных ремонтных работ: починка крыши после шторма в 1903-м, даже пожелтевшая расписка рабочего, который ремонтировал крышу. Все было аккуратно записано, так что в любой момент можно было проверить, кто работал, сколько получил за работу и какой священник в то время служил в церкви. В конце нашел почерком отца Джеймса запись о сумме, собранной на ярмарке, — одиннадцать фунтов три шиллинга шесть пенсов. Последний расход — зарплата миссис Уайнер, за два дня до смерти священника.

Большие списки священников, мальчиков-алтарников, чтецов, служек и кладбищенских рабочих, всех. Списки крещений с датами, именами младенцев, кто были крестными и кто родители. Взгляд наткнулся на знакомую фамилию — Блевинс, здесь были даты крещения самого инспектора, а потом, через несколько страниц, и крещения его первого ребенка, а также даты бракосочетаний миссис Уайнер, Блевинса и других, уже знакомых Ратлиджу, людей.

Присутствовали и мрачные списки умерших: Джордж Питерс, возраст сорок семь, три месяца и четыре дня, умер в воскресенье 24 августа в год от Рождества Христова 1848, погиб от падения в шахту в Ханстентоне в субботу двадцать третьего. И дальше: младенец, мертворожденный, от Мэри и Генри Катберт, 14 марта 1862-го, похоронен среди семи его братьев и сестер, да сохранит Бог его душу.

Это были хроники маленького городка, возможно, единственное свидетельство для потомков о существовании на земле его жителей. Ратлиджу стало тоскливо. Последний том заканчивался 7 июля 1912-го. Последующие тома, наверное, хранились в церковной ризнице.

Больше там не было ничего интересного, и он перешел в кабинет. Из слов Блевинса он знал, что миссис Уайнер собрала все разбросанные грабителем бумаги, книги и другие вещи и разложила их снова по своим местам. Она сделала это без помощи полиции.

Ратлидж полистал книги, просмотрел фотографии, стоявшие на каминной полке и на столике около камина. Это были снимки семьи, родных, память о путешествиях по Уэльсу. Ратлидж даже поднял диванные подушки и заглянул под них. Кабинет тоже был в каком-то смысле общественной приемной, отец Джеймс беседовал здесь со своими прихожанами. Давал советы молодым парам, утешал вдов. Сюда приходили церковнослужители, обсуждали дела прихода. Кто-то мог здесь сидеть в одиночестве, ожидая отца Джеймса, оглядываясь с естественным любопытством, от нечего делать, и, может быть, замечая маленький замочек на одном из ящиков стола.

Хэмиш вспомнил: «Газетные вырезки о „Титанике“ были разложены на столе, когда доктор их увидел».

— Да, он вошел в тот момент, когда отец Джеймс их рассматривал.

Ратлидж тщательно обыскал стол и не обнаружил ничего интересного — ни вырезок, ни фотографии в рамке. Перейдя в спальню, он ощутил знакомое чувство неприятия того, что должен был здесь проделать — рыться в чужих вещах, он заранее ненавидел эту обязанность. Но жертвы преступлений теряли не только жизнь, иногда они оставляли следы, секреты, которые, возможно, они попытались бы скрыть, если бы их предупредили, что они скоро умрут.

Он сам старался не оставлять никаких свидетельств о том, что слышит голос своего бывшего капрала Хэмиша. Не вел записей в дневнике, не писал об этом в письмах, не вел об этом разговоров даже с другом, чтобы не расстраивать сестру Франс после того, как он уйдет из жизни. О его проблеме существует свидетельство только в личных записях доктора Флеминга, но он доверяет доктору, уверен в его молчании.

«Может быть, это и беспокоило Бейкера? — спросил Хэмиш. — Он сам не мог подняться с кровати, но и не мог попросить викария заглянуть в стол или попросить сжечь письмо».

Над этим стоило подумать, потому что объясняло, почему отец Джеймс интересовался у доктора о состоянии рассудка Бейкера перед тем, как выполнить те инструкции, которые тот дал ему перед смертью. Может быть, сжечь старое любовное письмо…

Он просмотрел все вещи в шкафу и церковные одежды, сложенные в сундуке в ногах кровати. Но ничего там не обнаружил и, стоя посреди комнаты, задумался.

Хэмиш сказал: «И это оказалось пустой затеей…»

Он ответил рассеянно:

— Да, я разочарован, потому что не знал, что ищу. Или что это вообще существует.

И снова в памяти всплыли слова монсеньора Хольстена, сказанные на прощание: «Если вы придете ко мне с правдой и я почувствую это — я так вам и скажу…»

Была еще одна дверь на втором этаже. Открывая ее, он уже понял, что за ней спальни для гостей. Они были тщательно прибраны, никаких личных вещей там не было.

«Тут и мышь не спрячется», — заметил Хэмиш. Ратлидж вышел, закрыв за собой дверь.

Потом по узкой лестнице поднялся на верхний этаж. Здесь находились комнаты, некогда предназначавшиеся для слуг, — маленькие, обезличенные, в основном без мебели. Или, наоборот, битком набитые старыми вещами от многих поколений. Лампы, железные кровати, сломанные шкафы, треснутые зеркала, сломанные стулья, даже старая оконная рама была прислонена к стене рядом с кочергой.

Тут же находились вещи, предназначенные для праздников, ярмарок, церковных базаров. Он нашел набор грима, который использовал отец Джеймс, когда переодевался клоуном, чтобы повеселить ребятишек.

Недалеко от входа лежал на полу большой старый чемодан, а рядом еще один, маленький, с инициалами священника, оба старомодные и потертые.

Открыв крышку большого, он стал приподнимать вещи, заглядывая под них, и заметил угол толстого конверта. Вытащил его и взвесил в руке. Конверт был тяжелый, плотно набитый. Письма от сестры Джудит? Или те, что он писал ей, когда упоминал сказочного великана?

Инспектору Блевинсу это понравилось бы.

Он сел на пыльный пол, положил конверт на колени и стал рассматривать. Ни адреса, ни почтовых отметок, ни имени. Открыл конверт и, заглянув в него, еле сдержал восклицание, увидев толстую пачку газетных вырезок, потом осторожно достал несколько и сразу же увидел, о чем они — о катастрофе в океане.

Они были подобраны по порядку, по датам — первые об отплытии «Титаника», как произошла трагедия, дальше шли списки пропавших, погибших, выживших. Доктор Стивенсон был прав — больше походило на наваждение, чем на обычный кратковременный интерес к катастрофе мирового масштаба. Слишком большая и кропотливая работа была проделана. Были и фотографии радостно улыбавшихся лиц тех, кто поднялся на корабль, а потом этот ужас — открытые гробы в Ирландии.

Трагическая скорбная коллекция.

Он снова заглянул в чемодан, нет ли там еще чего-нибудь интересного, прощупал вещи, приподнимая их, и вдруг увидел на дне фотографию в рамке — один угол ее был перевязан траурной лентой. Он достал ее и стал рассматривать. На фотографии была молодая женщина — она стояла рядом с лошадью, освещенная солнцем, со сверкающими волосами, и улыбалась. Судя по шляпе, которую она держала в руке, и покрою ее платья, она была вполне обеспеченной.

Но кто она? Это была фотография, которую отец Джеймс оставил для Мэй Трент? Сходства между ними не было. Равно как и с Присциллой Коннот. Ратлидж знал лишь нескольких женщин в Остерли. Умершая жена Фредерика Гиффорда? Дочь доктора? Кто-то из юности священника?

«Посмотри на обороте», — посоветовал Хэмиш, и Ратлидж перевернул фотографию и вытащил из рамки. Там была дата 10 июля 1911 года и надпись, в самом углу, чтобы не портить снимка: «С благодарностью. В.»

В. Виктория? Тогда это имя было популярно — имя последней королевы. Потом стало Мария, действующей королевы. Вера? Вивиан? Вероника, Вирджиния, Вайолет?

Он перебирал имена на букву В.

Может быть, Блевинс поможет или миссис Уайнер.

Но если подумать…

«Я бы не спешил ее показывать кому-то», — откликнулся на его мысли Хэмиш.

Ратлидж встал с пола и нашел плоскую кожаную потертую папку в углу на стуле без сиденья, затянутом паутиной. На ней был толстый слой пыли, ручка с одной стороны оторвана, но выбирать не приходилось. Ратлидж последний раз оглянулся на весь этот хлам, собранный бывшими владельцами по принципу — жалко выбросить, которым обычно забиты чердаки и верхние комнаты домов. Философия одна — вдруг пригодится. Они так и лежали здесь невостребованными от поколения к поколению. Судя по слою пыли и паутине, даже миссис Уайнер редко сюда заходила.

Наверное, отец Джеймс рассчитывал на это, спрятав свои вырезки в чемодан на чердаке. Ратлидж стряхнул пыль с папки, чихнул от поднявшегося облачка пыли и заметил, что угол папки проеден мышами.

«Человеческие отходы иногда годятся другим существам», — заметил Хэмиш. Ратлидж засунул вырезки и фотографию в папку, щелкнул застежкой. Потом еще раз ощупал дно чемодана, даже залез под рваную подкладку. Ничего больше не нашел, уложил обратно вещи, захлопнул крышку и стал спускаться.


Он застал миссис Уайнер в дверях кухни, она беседовала с угольщиком. Его фартук, покрытый черной угольной пылью, был под цвет его глаз, а большой нос картошкой соответствовал мощной груди и широким плечам.

На столе стояли чашки, на плите большой чайник с кипятком, из носика шел пар. Тарелка с сэндвичами была прикрыта белоснежной салфеткой, чтобы они не засохли. Угольщик взглянул на внезапно возникшего на кухне Ратлиджа, и на лице его отразилось разочарование.

— Миссис Уайнер, я пока закончил. Взял некоторые бумаги, потом верну, — сказал Ратлидж.

— Бумаги? — Экономка с беспокойством взглянула на папку.

— Старые вырезки из газет. Все помечены довоенными датами. Я взгляну на них, прежде чем вы упакуете их вместе с остальными вещами отца Джеймса. Никогда не знаешь, что можно обнаружить среди старых вещей.

Миссис Уайнер была в замешательстве, думая о границах своей ответственности за имущество в доме, и Ратлидж добавил, чтобы ее успокоить:

— Они касаются не церковных дел, в них идет речь о корабельной катастрофе. Может быть, вы уже видели их у него на столе? Это было его хобби? Он изучал морские происшествия?

Ратлидж не хотел уточнять, потому что угольщик слушал его, не скрывая своей заинтересованности, и довольно беззастенчиво ловил каждое слово.

— Я никогда не видела у него ничего подобного на столе!

Прежде чем миссис Уайнер попросила взглянуть на бумаги, угольщик выступил вперед:

— Простите меня, сэр. О корабле, вы сказали? О том, что утонул в двенадцатом? — Его огромные руки, с въевшейся навсегда угольной пылью, мяли фартук, он смущался, как будто не привык начинать разговор с господами, когда его не спрашивают.

— Да, насколько я понял, там есть вырезки о «Титанике», — насторожился Ратлидж.

— Могу я сказать словечко, сэр? — На лице угольщика появилась робкая улыбка. — Моя дочь неплохо устроилась в Лондоне. Отец Джеймс, храни Боже его душу, спросил, не может ли она оказать ему маленькое одолжение, он послал ей двадцать фунтов, чтобы она покупала все лондонские газеты и вырезала из них что найдет о гибели корабля и всех последующих новостях. Он хотел знать буквально все, до мелочей. И она вырезала заметки и отсылала ему почтой, сэр, каждую неделю.

Ратлидж открыл папку и выложил на стол часть вырезок:

— Эти?

Угольщик подошел ближе, наклонился, всматриваясь.

— Не удивляюсь, хотя сам их никогда не видел. Джесси пересылала их прямо в дом настоятеля. — И, помолчав, добавил: — А когда был торпедирован другой корабль — «Лузитания», дочь написала ему и спросила, не хочет ли он собрать вырезки из газет об этом. Но он поблагодарил ее и сказал, что с него достаточно трагедий. Его слова.

— И как вы считаете, это было просто временное увлечение, именно «Титаником»?

— Со мной он никогда не говорил об этом корабле! — Миссис Уайнер была явно обижена, что ее обделили вниманием. — В Англии тогда все говорили об этой трагедии, и я помню, что отец Джеймс сказал лишь несколько слов, выразив глубокое сожаление.

— Вы видели письма, которые приходили к нему из Лондона?

— Как правило, отец Джеймс сам забирал почту. Но вы понимаете, если бы он считал это важным, он просил бы меня об этом позаботиться. — Она посмотрела на вырезки. — Я бы ему разложила их по порядку и наклеила в альбом, если бы он попросил. Не похоже на него, странно, что он не сказал мне.

«Не хотел лгать, как доктору», — заметил Хэмиш, и Ратлидж с ним мысленно согласился.

Он снова обратился к угольщику:

— Вы кому-то говорили о том одолжении, что ваша дочь сделала для отца Джеймса?

От такого предположения тот даже покраснел.

— Нет, сэр!

— Но это было бы естественно. Вы могли этим гордиться.

— Я по своей работе хожу во многие дома, сэр, — угольщик говорил с чувством достоинства и даже скрытого возмущения, — но никогда не ношу сплетни о ком-то. Спросите миссис Уайнер, слышала она от меня хоть одну сплетню?

Миссис Уайнер покачала головой:

— Никогда.

Ратлидж собрал вырезки и положил обратно в папку.

— Благодарю вас, миссис Уайнер. Получите их через неделю. У меня не осталось времени на чай. Вы меня простите?

Она, видимо, все еще мыслями была далеко, думая о вырезках, и сказала с сомнением в голосе:

— Если они как-то могут помочь, сэр…


Ратлидж провел следующий час у себя в номере, разглядывая пожелтевшие вырезки. Все они были помечены одинаковым неуверенным почерком — название газеты и дата.

Писала дочь угольщика? Но были и другие пометки. Уже другой рукой. Отца Джеймса? В частности, список всех пассажиров. В нем были выделены сначала фамилии, помеченные буквой С — спасенные, потом буквой Н — неопознанные погибшие и И — уже известные. Это был скорбный список. Из тех, кого не обнаружили, были названы лишь некоторые имена — людей знаменитых или богатых, а также политиков. Тех же, кто нашел могилу в море и кого никто не искал, были сотни. Потому что они утонули все вместе, всей семьей.

И это было ужасно, хотя, если подумать, еще ужаснее выжить и остаться одному с воспоминаниями.

Ратлидж подошел к окну посмотреть на простиравшиеся далеко болота. По набережной, опустив плечи и повесив голову, брел Питер Гендерсон. Ратлидж подумал, что у этого человека нет дома, ему некуда пойти. Потом вспомнил, что от него отреклась семья. Но где он жил раньше?

Потом мысли вернулись к трагедии «Титаника», и его снова охватила тоска. Сколько погибших, а ведь считалось, что корабль непотопляем и тот айсберг, с которым столкнулся «Титаник» в ту холодную ночь в Северной Атлантике, был полной неожиданностью в той части океана, где по тому же курсу и в то же время проходили другие корабли без всяких проблем. Кто выбирает, кому жить и кому умереть? Это беспокоило священника? Что сотни людей были обречены замерзнуть и утонуть в ледяной воде, оставленные всесильным Богом? Погибли 1513 человек, таковы официальные сведения.

Или было для него что-то гораздо более конкретное и личное, чем размышления о Боге?

Ратлидж вернулся к работе, потирая грудь и плечи, разминая мышцы. И в конце концов нашел то, что не ожидал увидеть.

Имя — Марианна Трент.


В заметке писали, что ее втащили в одну из спасательных шлюпок без сознания, с разбитой головой. Были также раздроблены ребра и сломана нога. Возможно, она попала под удар другой лодки. Последовала статья в газете, но вскоре, поскольку ее имя не было известным, к ней потеряли интерес, и голодная до сенсаций стая журналистов кинулась на новую жертву.

Она какое-то время оставалась в госпитале в Ирландии, потом было еще маленькое сообщение, что она вернулась в Англию. Хотя нога была по-прежнему в гипсе, доктора ей разрешили переехать. В заключительном абзаце сообщалось, что состояние мисс Трент удовлетворительное, но она ничего не помнит о трагедии, память отказывается возвращаться, но ей снится часто по ночам, как она падает в холодную черную воду.

Насколько хорошо был знаком отец Джеймс с этой женщиной до того, как она появилась в Остерли? «Титаник» утонул в апреле 1912-го.


Ратлидж в конце концов решил искать правду не у инспектора Блевинса, а навестить викария.

Мистер Симс сидел у себя за рабочим столом и готовился к воскресной проповеди. Он обрадовался появлению Ратлиджа, как узник, которого пришли освободить.

— Вы думаете, что на меня нисходит божественное озарение и слова льются из меня, как из святого источника, только потому, что я служитель церкви? А я иногда агонизирую часами, чтобы найти слова для проповеди, и не всегда нахожу. — Он выглядел усталым, как будто сутки не спал, под глазами виднелись темные круги.

— Как подвигается ремонт? — Ратлидж чувствовал запах непросохшей краски.

— С гораздо большим успехом, чем работа над проповедью. Только кажется, я зря торопился — моя сестра сомневается, что надо менять школу посреди года. А дети не хотят уезжать от своих товарищей. Да и ее друзья тоже говорят, что она не будет здесь счастлива. Мне и для нее надо подобрать нужные слова, чтобы уговорить, — со вздохом сказал викарий.

Когда они сели в гостиной, с ее суровой викторианской обстановкой, Хэмиш недовольно заметил: «Плохое место для откровений».

Ратлидж вынужден был согласиться. Особенное впечатление производил камин, украшенный горгульями и агонизирующими кариатидами, которые поддерживали карниз. Их мускулистые тела и страдальчески искривленные рты были на редкость правдоподобны.

Симс, поймав взгляд инспектора, улыбнулся:

— Я нахожу эту обстановку весьма полезной, когда обсуждаю поведение некоторых малолетних шалунов в церкви во время службы, они не сводят глаз с этих чудовищ, и мои слова до них лучше доходят.

— Я бы предпочитал, работая, сидеть к ним спиной, — сказал с усмешкой Ратлидж, — исключением могли быть только темы Страшного Суда.

Симс рассмеялся:

— Мне и в голову такое не приходило. Эта комната служила рабочим кабинетом прежнего викария, и я просто последовал его привычкам.

— А может быть, надо было подыскать более веселое место? Здесь столько комнат, гораздо менее угрюмых.

Симс кивнул:

— Есть у меня небольшой кабинет, очень славный. Теперь расскажите, что привело вас ко мне? Есть новости о том человеке, которого арестовал Блевинс?

— Полиция все еще ведет расследование. — Ратлидж помолчал. — Вы были там, когда отец Джеймс покидал дом Герберта Бейкера?

— Да. Он спустился от больного, вошел в гостиную, и ему предложили чаю, и, хотя он очень устал, он все-таки присел и постарался, как мог, утешить семью и разрешить их недоумение, почему Бейкер послал за католическим священником.

— Он ничего не держал в руках, что мог дать ему Бейкер, ни конверта, ни документа, ни… — Ратлидж оставил фразу незаконченной.

— Нет. У него с собой была сумка с облатками и вином для причастия. Если Бейкер ему что-то и дал, этот предмет был очень маленьким, чтобы туда поместиться. Или в карман. Почему вы спросили? У семьи что-то пропало? Я не могу поверить…

— Ничего не пропало, — быстро ответил Ратлидж. — Просто у меня возникла мысль, не дал ли ему Бейкер письмо, чтобы он отправил его по почте? Это было бы объяснением его последнего желания. — Он пожал плечами, как будто подчеркнув, что вопрос не важен. — Отнесите это просто к любопытству и изощренности полицейского ума. Нет, меня привело к вам это.

Он достал из нагрудного кармана небольшую часть свернутых вырезок и протянул викарию.

Викарий стал просматривать вырезки.

— Это из газет по поводу катастрофы, той, всемирно известной, когда утонул «Титаник» в двенадцатом году. — Симс вопросительно поднял глаза на Ратлиджа, ожидая пояснений. — Они принадлежали Бейкеру?

— Не думаю, что они когда-нибудь имели отношение к Бейкеру. Нет. Я нашел их среди бумаг отца Джеймса. И вот еще. — Он достал из кармана фотографию.

Симс, с трудом скрывая волнение, воскликнул:

— Как вам удалось на это выйти?!

— Вы узнаете женщину? — спросил Ратлидж.

— Подождите. Сначала я хочу знать, где вы это взяли?

— Она была среди вещей отца Джеймса. Я узнал, что незадолго до смерти он добавил в завещание пункт о передаче этой фотографии одному человеку.

Викарий побледнел, как будто сердце перестало качать кровь.

— Не мне! Он никогда бы не завещал ее мне! — У него перехватило дыхание, он не мог отвести глаз от снимка, держа его перед собой обеими руками, как драгоценность или как опасную вещь.

Ратлидж спросил:

— Почему? Вы знали женщину?

— Я знаю… Знал ее.

— Можете назвать имя? — Он спросил осторожно, понимая, что ступил на зыбкую почву голых эмоций.

— Она умерла! И пусть покоится с миром. Она не имела никакого отношения к отцу Джеймсу.

— Он никогда ее не встречал?

— Конечно, встречал! Но она не была его прихожанкой и не жила здесь, в Остерли. — Викарий говорил сбивчиво и горячо.

— Значит, она была в вашем приходе.

— Нет, ничего подобного.

Он с видимым усилием отдал фотографию Ратлиджу. Как будто этим жестом отвергая расспросы и закрывая тему.

— Вы не назвали ее имя, — напомнил инспектор.

— Послушайте, — в глазах викария была боль, — это личное дело. Она не имела отношения ни к церкви, ни к священнику, ни к его смерти. Да и как она могла? И ко мне тоже. В том смысле, что прошло семь лет, как ее нет. И оставьте ее в покое.

— Не могу. Пока не узнаю, почему долгих семь лет отец Джеймс хранил ее фотографию и вдруг решил завещать кому-то за несколько дней до его убийства. — Он специально выбрал слово «убийство», а не «смерть». Убийство. Дикое и преднамеренное.

Лицо Симса исказилось, как будто Ратлидж сломил, наконец, его сопротивление, впрочем, он никогда не был силен духом, как отец Джеймс.

— Ради бога, — проговорил викарий, — он оставил ее мне?! — И когда молчание Ратлиджа стало ответом, продолжал: — Ну хорошо. Если я расскажу все, что знаю, вы оставите нас в покое? Просто в покое. — Он замолчал, как будто испугавшись своих слов.

— Кем она была для вас, если вы не были ее священником?

Глаза викария остановились на фигурах кариатид, державших на себе непосильную тяжесть, на их искаженных лицах. Наверное, они были ему понятны, потому что и его ноша была так же тяжела.

Хэмиш сказал: «Он любил ее».

Но Ратлидж вынуждал викария произнести то, что хотел услышать.

И дождался крика души.

— Я беспокоился о ней, потому что она была в опасности! Но ничем не мог помочь. Со всей мощью веры и церкви за мной. Не было ничего, что я мог сделать, чтобы помочь ей!

Глава 17

В наступившей тишине Ратлидж ждал, когда мистер Симс придет в себя.

И, выждав достаточное время, спросил:

— Как ее звали? Виктория? Вера?

— Я не скажу ее имени, — устало сказал викарий, — ради бога, инспектор. Да имейте хоть немного здравого смысла! Она давно мертва, и вы разворошите то, что лучше оставить забытым. Я сам отдал эту фотографию отцу Джеймсу, чтобы он сохранил ее. Это было одним из обещаний, которое я дал и сдержал его. Я сделал то, о чем она меня просила, когда была жива, и я постарался захлопнуть дверь в прошлое, когда ее не стало. Понятия не имею, зачем он захотел вернуть фотографию мне. Я думал, он давно ее сжег. Но не хватало смелости спросить. Кто еще знает об этом? Гиффорд? Я с ним должен поговорить.

— Отец Джеймс оставил ее не вам, — наконец сказал Ратлидж, — он хотел, чтобы ее получил другой человек.

Кажется, Симс был так потрясен словами лондонского инспектора, что на какое-то время потерял дар речи.

— Не мне? Милостивый боже! — Он пытался осмыслить услышанное, потом спросил: — Если не мне, то кому? — И, не дождавшись ответа, продолжил: — Послушайте, вы должны мне сказать. Эта фотография может нанести непоправимое зло.

— Но если фотография мертвой женщины может кому-то нанести вред, не могу вообразить причину, по которой отец Джеймс долго хранил ее, а потом захотел кому-то передать. Насколько я составил мнение о нем исходя из всего услышанного, он не был ни жестоким, ни бессердечным.

— Но разве вы не видите? Ведь ее отдали мне. Это был невинный жест дружбы, который мог быть истолкован иначе и запятнать ее имя без всякого основания. Если не объяснитесь, я пойду к Гиффорду и…

Ратлидж перебил викария:

— Я не могу вам сказать. Но если это для вас имеет значение, он завещал ее женщине, а не мужчине.

Симс откинулся на спинку кресла и с облегчением перевел дыхание, вид у него был совершенно опустошенный.

— Да, это имеет значение. Слава Богу! — И тихо повторил: — Слава Богу, — еще раз, как будто шепча слова молитвы.


Когда автомобиль Ратлиджа выезжал из ворот церкви, Хэмиш сказал: «Он не спросил, кто эта женщина. Это не имеет для него значения».

— Думаю, что имеет. Но он считает правильным, что именно она получит фотографию. Означает ли это, что он уже знал ее имя? Или думает, что знает. Интересно, правда?


Миссис Барнет пересекала холл, когда вошел Ратлидж. Он остановил ее и попросил передать для Мэй Трент сообщение: где и когда они могут встретиться, чтобы поговорить. По официальному вопросу, прибавил он.

— Она до сих пор не вернулась из Кингс-Линна, — сказала миссис Барнет и, записав его сообщение, положила бумажку на видное место на столе под конторкой. — И вероятно, останется там ночевать.

Неужели мисс Трент избегает его?


У себя в комнате он снова просмотрел вырезки, пытаясь найти связь между Мэй Трент и другими пассажирками, чье имя начиналось на В.

Но не находил.

Затем спустился в холл, чтобы позвонить в Ярд. У сержанта Гибсона талант выуживать нужную информацию. Пусть взглянет на корабельные документы компаний «Ллойд» и «Уайт Старлайн» и найдет пассажирку, чье имя начинается на В. Скорее всего, сержант сначала поворчит: «Какого еще чуда, сэр, вы потребуете от меня на этот раз?»

Навстречу ему спешила миссис Барнет:

— Звонят из Скотленд-Ярда, инспектор. Говорят, срочно.

Поблагодарив хозяйку гостиницы, он прошел за стойку в ее крошечный офис и взял трубку:

— Ратлидж слушает.

Голос сержанта Уилкерсона походил на рев пароходной сирены в тумане:

— Это вы, сэр? У меня плохие новости. Или хорошие, как взглянуть.

— Я весь внимание, сержант.

— Насчет той Айрис Кеннет, что выловили в реке, сэр. Так вот, оказалось, что это не она. Потому что Айрис Кеннет вдруг появилась на пороге пансиона, и хозяйку, эту старую каргу, чуть не хватил удар. Подумала, что к ней явилось привидение. Но это было очень рассерженное привидение. Она стала угрожать хозяйке, что обратится в полицию и привлечет ее за кражу вещей, которые, как вы помните, эта достопочтенная леди давно распродала.

— Но вы уверены на этот раз, что женщина действительно Айрис Кеннет?

— О да, сэр. Там дело чуть не дошло до драки, пришлось вмешаться паре констеблей. Все жильцы клянутся, что это Айрис, хотя, естественно, сама миссис Роллингс клянется, что впервые ее видит. Ну и если, конечно, принять во внимание прежнее утверждение при опознании утопленницы и продажу вещей, — тут в голосе сержанта прозвучали злорадные нотки, — то ей, вероятно, будет предъявлено обвинение.

Ратлидж представил сцену, достойную пера трагика, когда перед миссис Роллингс возникла ее утонувшая жиличка.

— Где Айрис была, она не сказала?

— Когда мы приехали, там уже установилось относительное спокойствие. Она призналась, что была с друзьями в Кардиффе, где надеялась получить роль. По моему мнению, она совершенно без денег и задержалась в провинции в надежде, что подвернется какая-нибудь работа. Я взял на себя ответственность и связался с полицией в Кардиффе, они подтвердили, что она говорит правду.

Если молодая женщина была Айрис Кеннет, то кто была та утопленница? И какое отношение ее труп имеет к Уолшу Мэтью?

У Хэмиша был ответ: «Никакого».


— Вы спросили ее об Уолше?

— Я так и сделал, сэр! И она сказала, что он просто ублюдок, способный задушить собственную мать! — Уилкерсон разразился громоподобным смехом, снова оглушив Ратлиджа, так что тот вынужден был держать телефонную трубку на некотором расстоянии от уха. — Она не нашла работы с тех пор, как Уолш ее выставил, — продолжал сержант, — и если бы у нее была возможность указать на него как на Джека-потрошителя, она бы это сделала с большим удовольствием. Девица явно мстит ему. И не испытывает никакого страха перед ним — только ярость. Я спросил, не угрожал ли ей Уолш, может быть, бил, но она поклялась, что он ни разу ее пальцем не тронул, а если бы посмел — у нее есть небольшой кинжал для защиты, хотя все равно он — животное, самодовольное и наглое.

— Что ж, если узнаете, кто была та утопленница, дайте мне знать.

— Ее уже похоронили на кладбище для бедняков. И больше никто не станет ею интересоваться. Жаль ее, конечно, но она не первая и не последняя. Если что-то всплывет, обязательно сообщу.

Ратлидж спросил про сержанта Гибсона. Оказалось, тот на два дня был откомандирован в суд для свидетельских показаний.


Блевинс пожал плечами в ответ на новость.

— Мы тоже далеко не продвинулись. Старый цыган, точильщик ножниц, вряд ли станет охотно помогать полиции, потому что раньше его забирали много раз и обращались с ним как с парией. Он этого не простил и будет врать. Ему наплевать, убил Мэтью священника или нет.

— Этот точильщик ножниц, Болтон, что на него есть в полиции? Кроме того, что он возмутитель общественного спокойствия.

— Ничего серьезного. Бесполезно с такими разговаривать. — У Блевинса была своя точка зрения на цыган: все они грязные воры, лгуны и контрабандисты. — Инспектор Арнольд, который допрашивал его, считает, он по уши в этом деле и потому до конца будет стоять на своем и врать ради своей шкуры, а не Уолша.

Ратлидж промолчал.

Блевинс кисло улыбнулся:

— Я рад, конечно, за эту Айрис, что она жива и здорова. Ваш сержант Уилкерсон уверен, что это она?

— Да, все жильцы пансиона подтвердили, а у них-то нет причин лгать.

— Понятно, — согласился Блевинс, бесцельно перебирая бумаги на столе, и вдруг заявил с горячностью: — Но я знаю, что это Уолш! Больше некому. — В его глазах, устремленных на Ратлиджа, был вызов.

— У него пока самый подходящий мотив для убийства, — сказал тот спокойно. — Так вы сообщите Уолшу сами? Что Айрис жива.

— Сообщу. — Горячность инспектора пропала, голос прозвучал устало, как будто он больше не хотел сопротивляться обстоятельствам. Помолчав, он с надеждой спросил: — Мы ведь не можем его обвинить в убийстве той настоящей утопленницы, верно?

Ответа не требовалось, это были скорее мысли вслух.

— Вы когда-нибудь слышали, что отец Джеймс интересуется кораблями? — спросил Ратлидж.

— Кораблями? Его интересовали лодки, он прекрасно управлялся с веслами, как человек, который привык к воде. Мы вместе рыбачили пару раз, но он ни разу не говорил о кораблях. Почему вы спросили?

— Просто интересно. Я нашел у него вырезки о гибели «Титаника».

— Не удивлен. Ужасная катастрофа. Мы все были в смятении.

— Верно. — Оба помолчали, и, когда молчание затянулось, Ратлидж добавил: — А «Лузитания»? Он говорил о ней?

— Не помню, но уверен, что, как и все, переживал. Но я не понимаю, почему вы спросили?

— Не знаю. В данный момент это мало что меняет.

Блевинс невесело ухмыльнулся:

— Ну и дела.


Вечером Ратлидж ужинал один.

— Сегодня четверг, — объяснила миссис Барнет, — а в этот день всегда пусто. Пока ни слова от мисс Трент. Вы ведь ждали, что она присоединится к вам за ужином?

— Нет. То есть да. У меня есть к ней несколько вопросов, — ответил Ратлидж.

Хозяйка посмотрела на него настороженно:

— Вот как?

Он улыбнулся:

— Хотел спросить о фотографии, которую нашел. Подумал, что ей может быть интересно.

— Не понимаю, каким образом. Она не местная. Может быть, я могу помочь?

— Фотография у меня в номере. Принесу после ужина.

Они услышали, как распахнулась входная дверь, кто-то вошел в холл. Оба взглянули в ту сторону.

Это была Мэй Трент.

Она заметила их взгляды, и, кажется, ей это не понравилось, потому что, не говоря ни слова, она направилась прямо к лестнице. Ратлидж вскочил и, бросившись за ней, перехватил ее уже на площадке второго этажа:

— Я должен с вами поговорить.

— Простите, но я очень устала.

— Нет. Не принимаю отговорок. Если вы зайдете ко мне, все дело займет не более пяти минут. — И когда она хотела возразить, он надавил сильнее. — У меня остывает ужин. Вы идете или нет?

Она взглянула вниз, в холл, как будто надеялась увидеть там миссис Барнет, но та ушла на кухню.

— Хорошо. Пять минут.

Она прошла к его номеру, он открыл дверь, отступил, пропуская ее, и оставил дверь открытой, все равно некому было слушать разговор.

Она вошла и огляделась с таким видом, как будто сравнивала обстановку с той, что была у нее в комнате.

Ратлидж прошел кстолу и, повинуясь внутреннему импульсу, достал сначала фотографию.

— Вы узнаете эту женщину? — Он протянул Мэй Трент снимок.

У него не было намерений ее расстроить, и поэтому он был абсолютно не подготовлен к последовавшей реакции. Ее лицо исказилось, и ему показалось, что она сейчас расплачется. Но слезы так и не показались, глаза остались сухими. В них читалась ярость.

Выдернув у него фотографию, мисс Трент швырнула ее на кровать лицом вниз, как будто она обжигала ей пальцы.

— Нет. Я не стану с вами разговаривать. — Она повернулась, чтобы уйти, но он остановил ее, схватив за плечо. — Отпустите меня! — крикнула она, кровь отхлынула от ее лица.

— Если вы не хотите поговорить со мной здесь, придется вас доставить в полицию, — сказал он, тоже разозлившись. — Выбирайте!

— Я сейчас же покидаю Остерли. Приехала забрать свои вещи. Меня ждут друзья…

— Они уже уехали в Лондон, — сказал он наугад. — Я могу вас арестовать, если сочту нужным, чтобы задержать здесь. Рядом с Уолшем есть свободная камера.

Она посмотрела на него, и он увидел настоящую муку в ее глазах.

— Я не стану об этом говорить, слышите?! Я все равно вам ничего не смогу сказать, даже если бы захотела, как вы не поймете! Я просто ничего не знаю. Я ничего не помню!

Хэмиш предупредил: «Кто-то идет».

В коридоре послышались шаги, это была миссис Барнет. Она остановилась в дверях, и ее глаза расширились от ужаса при виде Ратлиджа, удерживавшего за плечо Мэй Трент, которая пыталась вырваться.

— Инспектор! — воскликнула она и двинулась к ним.

Тогда он сказал тем командным голосом, которым привык приказывать на войне. Ему было не до церемоний, он слишком устал.

— Миссис Барнет! Сядьте немедленно!

Женщина открыла рот в изумлении, но повиновалась.

— На постели лежит фотография, о которой я вам говорил. — Он продолжал удерживать Мэй Трент, чувствуя тепло ее тела сквозь свитер, который на ней был надет поверх длинной юбки. — Возьмите ее и скажите — узнаете ли вы женщину на ней.

Миссис Барнет встала, подошла к кровати, взяла фотографию и, сдвинув брови, посмотрела на улыбающееся лицо.

— Я думаю… Вернее, я знаю — это Вирджиния Седжвик, невестка лорда Седжвика.

Мэй Трент вдруг заплакала, отвернувшись от Ратлиджа.

— Она была женой его старшего сына? Артура?

— Да, верно. Но почему вы так… Но почему из-за этого надо мучить бедную мисс Трент? Она никогда не встречалась с этой женщиной, насколько мне известно.

— Как умерла Вирджиния Седжвик?

— Она просто исчезла. Никто не узнал, как именно. Были слухи, что она убежала от мужа. По моему мнению, это не могло быть правдой. Она совершенно не походила на женщин такого сорта.

Хэмиш заметил: «Так всегда говорят о сбежавших женах, не зная, что случилось в действительности».

— Не понимаю, что все это значит. — Миссис Барнет протерла стекло на фотографии краешком фартука. — Прошу вас, отпустите бедную мисс Трент!

— Муж нашел миссис Седжвик?

— Нет. Вернее сказать, не нашел ее живой. Она, оказывается, села на этот корабль — «Титаник». Сначала этого не знали, она числилась в списках под другим именем, и никто не догадался искать ее под девичьей фамилией, пока лорд Седжвик не нанял кого-то сделать то, что не смогла полиция. — Миссис Барнет замолчала в смущении.

— Откуда вы все это знаете?

— Мой муж рассказывал мне — он встретил Эдвина в поезде, они вместе ехали из Лондона. Эдвин выглядел таким расстроенным. Он сказал, что его отец и Артур отправились в Северную Ирландию, чтобы привезти тело.

— Я читал, что большинство жертв было похоронено неопознанными.

— Так и было. Но Седжвик был уверен, что найдет ее. Он делал все ради сына. Поэтому нашел и привез ее. Я слышала, что была служба в маленькой церкви в его имении. Королева прислала цветы, говорили.

Ратлидж выпустил руку мисс Трент.

Хэмиш тут же подсказал: «Теперь спроси у нее!»

— Викарий знал, что вы были на «Титанике»? — спросил Ратлидж у мисс Трент. — Что могли встретить Вирджинию Седжвик и даже видеть, как она утонула? Или отец Джеймс пытался вернуть вам память?

— Нет! Я никому ничего здесь не рассказывала. У отца Джеймса были вырезки из газет, и он увидел там мое имя среди выживших. Он хотел… — Она замолчала, не в силах продолжать.

— И вы не смогли вспомнить, что произошло в ту ночь на корабле?

Она покачала головой, темные волосы упали на ее лицо, скрыв его, как завеса. Тем не менее отец Джеймс именно ей завещал эту фотографию. Он наверняка просил ее вспомнить, уговаривал найти в себе храбрость, как бы он выразился.

Священник не верил, что ее память о той ночи навсегда утрачена. И надеялся, что с годами, а он не собирался умирать, она вспомнит. И все-таки странный поступок — дописать пункт в завещании. Ведь если он умрет, какая разница, вспомнит Мэй Трент или нет.

Вырезки. Фотография. Завещание.

Почему все это было так важно для отца Джеймса?

И вдруг промелькнула мысль, которая могла показаться невероятной, — если Мэй Трент и убила священника, то для того лишь, чтобы он перестал наконец ворошить ее память, пытаясь вернуть воспоминания, которые она не хотела возвращать, чтобы больше никогда не видеть картины той страшной ночи. Она боялась, что не сможет этого пережить.

Более полугода тому назад он и сам чуть не убил доктора, который пытался вытащить на свет то привидение, которое терзало его, и тогда он окутал себя упорным молчанием, как темным защитным покрывалом. Вот и у Мэй Трент нашлась причина более веская, чем у Уолша, для убийства отца Джеймса.

Он заметил, что обе женщины смотрят на него с удивлением, и, сделав усилие над собой, заглянул в глаза той, что была моложе. Ему показалось, как что-то мелькнуло в них, словно она прочитала его мысли.

— Я его не убивала, — сказала она спокойно, и лицо ее осталось бесстрастным, лишенным эмоций. — Я говорю правду.

«А что, — спросил Хэмиш, — если священник не стал больше настаивать, а вместо этого написал дополнение в завещании, надеясь, что со временем она сможет вспомнить и сделать то, что было так для него важно?»

Но отец Джеймс не понимал, что трагический для него ход вещей, который спровоцировал он сам, уже не остановить.

Что-то не должно было выйти на свет, если он собирался ждать до старости.

Ратлидж сказал, обращаясь сразу и к женщинам, и к Хэмишу:

— Я не знаю ответа, но, видит Бог, хотел бы знать!

Глава 18

В комнате воцарилась тишина.

Миссис Барнет выглядела очень расстроенной и была не готова принять сторону одного из своих постояльцев.

Мэй Трент, на которую был направлен удар, нашла в себе силы совладать с собой и посмотреть в глаза инспектору.

— Как вы могли поверить в это! — воскликнула она, обращаясь к Ратлиджу, и он заметил, что теперь на ее ресницах блестят слезы.

Стены комнаты вдруг надвинулись на него, а поскольку обе женщины стояли между ним и дверью, ему показалось, что он в ловушке. Он сделал глубокий вдох, стряхивая волну паники, и прибег к испытанному методу, который всегда в таких случаях помогал, — призвал на выручку свою способность командовать людьми. И спокойно, хотя внутри бушевал вихрь эмоций, сказал:

— Миссис Барнет, можете мисс Трент подать ужин? Ей надо поесть, но она не в том состоянии, чтобы куда-то пойти.

— В комнату? — спросила с сомнением миссис Барнет.

— Нет, в обеденном зале, внизу. Мисс Трент, идите умойтесь и спускайтесь ко мне. — И добавил, видя, что она хочет возразить: — Я обещаю больше не говорить ни о миссис Седжвик, ни… о ваших собственных воспоминаниях. Но хочу послушать рассказ о том интересе, который отец Джеймс проявлял к «Титанику» и его гибели. Если расскажете, оставлю вас в покое.

Мэй Трент вспылила:

— Я не нуждаюсь в вашей жалости! — В ней заговорила гордость.

— Я и не предлагаю вам жалость. Я ищу ответы на свои вопросы. Если вы мне поможете, я приму помощь с благодарностью. — И уже с мягкостью, которая удивила женщин, он добавил: — Уверяю вас, так будет к лучшему.

Мэй Трент посмотрела на него, как будто сомневалась, как поступить, но ей явно не хотелось оставаться одной со своими мыслями и идти в «Пеликан», где ее состояние будет замечено и вызовет любопытство.

— Дайте мне пять минут.

Она пошла к себе в номер, а миссис Барнет повернулась к Ратлиджу:

— Это было непростительно.

— Непростительно убивать, — твердо ответил он. — Я могу понять ее состояние, даже больше других. Но не могу бросить расследование, потому что должен найти ответы на вопросы.

— Она не могла знать миссис Седжвик! Даже если они случайно встречались на палубе. Это не могло иметь отношения к отцу Джеймсу. А вы уже поспешили обвинить ее, не зная правды.

— Это она себя обвинила, — сказал он устало, — так бывает при допросах. Случайно вырываются слова, о которых потом жалеют. Не знаю, почему вы сюда пришли, но, поскольку оказались здесь, у меня не было выбора. Пришлось вас игнорировать.

Все еще возмущенная, миссис Барнет воскликнула:

— Вот инспектор Блевинс, он никогда бы…

— Я не инспектор Блевинс! — отрезал Ратлидж и убрал фотографию обратно в стол.

«Нет, — сказал Хэмиш, — но какая жалость».

Ратлидж вышел вслед за миссис Барнет из комнаты и, закрывая дверь, сказал:

— Забудьте о том, что здесь произошло. Вы ничего не измените, тем более что пока не понимаете причин, скрытых за моими действиями. Поскольку вы все слышали, я спрошу у вас: какой женщиной была миссис Седжвик?

— Даже не знаю, что вам сказать… — ответила миссис Барнет. — Я ее почти не знала. Она всегда была с кем-то из членов семьи, и у меня редко случалась возможность перекинуться с ней парой слов наедине… — Она вдруг остановилась. — Но не понимаю, какое это имеет значение…

— Потому что каким-то образом она имела большое значение для отца Джеймса. И даже если мы арестовали Уолша, это не значит, что мы не должны искать и проверять другие версии.

— Говорю вам, я ее почти не знала, — повторила миссис Барнет. — Но она была хорошо воспитана. Из приличной семьи. Говорят, она была то ли племянница, то ли кузина американской жены лорда Седжвика. Довольно красивая, как вы сами видели. Немного застенчивая, с очаровательной улыбкой.

— Она посещала церковь в Остерли?

— Не часто. У них своя маленькая красивая церковь в поместье лорда в Восточном Шермане. Но Седжвики появлялись в Остерли время от времени всей семьей. Викарий пытался ее заинтересовать участием в благотворительности, но она слишком стеснялась и часто находила уважительные причины, чтобы не появляться на этих мероприятиях.

— У нее были друзья в Остерли?

Они уже спустились вниз и прошли через стеклянные двери в обеденный зал. Он заметил, как она оглянулась — кажется, ей очень хотелось убежать от него на кухню.

— Не думаю. Но люди в основном ее любили, никогда не слышала, чтобы кто-то отозвался о ней плохо. Мужчины считали ее привлекательной. Им нравился ее мягкий американский акцент. Мой муж говорил, что такие женщины пробуждают в мужчинах инстинкт защитника, их хочется оберегать.

Миссис Барнет с сожалением взглянула на остывший ужин и сказала:

— Сейчас подогрею.

— А женщины ее любили?

— По-моему, да. Но женщины высшего общества принимают в свой круг неохотно. — Она задумалась. — Странно, только что вспомнила, семья Седжвик всегда приходила обедать сюда в день ярмарки. Мать моего мужа, ее уже нет на свете, называла миссис Седжвик бедным маленьким кроликом. Как будто видела ее преследуемую сворой охотничьих собак. — Она покачала головой. — Хотя я не находила ее такой.

Она взяла тарелку и пошла на кухню. По дороге обернулась:

— Вы не станете больше расстраивать мисс Трент? Мне не хотелось бы терять ее как свою гостью из-за того, что вы ее преследуете. В это время года немного гостей, которые живут у меня целую неделю. И не надо тащить ее в вашу контору.

— Она будет в полной безопасности, заверяю.


Мисс Трент с явной неохотой присоединилась к Ратлиджу. Она была очень бледна и, кажется, ощутила неловкость, увидев, что они совершенно одни в пустом зале.

Он сразу сказал:

— Должен извиниться. Но поймите, я делаю свою работу и привык делать ее хорошо.

Это было для него наиболее приемлемое извинение, не допускающее капитуляции, и она его приняла.

— Скажу прямо, мне не очень нравится ужинать с вами, но еще меньше устраивает перспектива попасть в участок, где каждый будет на меня глазеть. — Искорки в ее глазах свидетельствовали о том, что она пришла в себя.

Он засмеялся:

— Тут вы правы. Но я же обещал больше не говорить о вас, только об отце Джеймсе.

— Я не очень хорошо его знала.

— Вы раньше говорили, что он хотел от вас чего-то, что вы были не в силах для него сделать. Это имело отношение к миссис Седжвик?

Мэй Трент поежилась, словно ей предстояло нырнуть в холодную воду. Потом заговорила:

— Понятия не имею, как он узнал, что я имела отношение к катастрофе, но однажды, когда мы пили с ним чай, он спросил, не встретила ли я ее на борту «Титаника». Я ответила правду, что не помню вообще ничего, даже того, что было до столкновения с айсбергом. У меня случилась амнезия после шока.

— Что говорят доктора, есть надежда, что память вернется?

— Они убеждены, что мне не стоит стараться вспоминать. Но хотя я ничего не помню, мне часто снятся кошмары, о которых днем я пытаюсь забыть.

— Вас все еще преследуют сны? — Он извинился: — Простите, я обещал об этом не спрашивать. Наверное, отец Джеймс чувствовал, что вы все-таки что-то можете вспомнить, хотя бы со временем.

— Да. Он был уверен, что не надо бежать от воспоминаний, прятаться от них. Лучше вспомнить и победить страх. Он мог обратиться к кому-то еще. Ведь были и другие, кто спасся, кроме меня, но он не хотел обращаться к ним без разрешения властей.

— Скажите, какой интерес у него был в отношении миссис Седжвик?

Мэй Трент сдвинула брови и задумалась.

— Могу только предполагать. Когда она исчезла, вся семья была потрясена. Что за странный поступок, почему она сбежала? Ответа не было. И отец Джеймс, понимая, что я могу приоткрыть завесу и, возможно, даже знаю что-либо о причине ее побега, хотел узнать это и, наконец, успокоиться. Нет, не успокоиться, скорее удостовериться. — Она покачала головой. — Мне кажется, он просто хотел услышать подтверждение, что эта женщина спасена и счастлива. Было такое впечатление, что ему необходимо знать это, чтобы самому обрести покой.

— А что, если ее не было на борту «Титаника», она могла зарезервировать место, но передумать.

— О, трудно в это поверить. Отец Джеймс был абсолютно уверен, что она была на корабле!

«И это приводит нас обратно в Норфолк, — вмешался Хэмиш. — Доказательства должны быть здесь, в имении Седжвиков».

Ратлидж понял его. Гроб с телом привезли в Норфолк. Но никто не открывал крышку, чтобы удостовериться, что там именно она.

— Отец Джеймс сомневался, что это был запланированный побег, а не возникшая вдруг возможность. Она возвращалась из Йоркшира в Восточный Шерман и по пути захотела посетить магазины в Кингс-Линне, потому что в доме устраивали прием. Когда она не явилась в условленное место, шофер терпеливо ждал, не поднимая тревоги, несколько часов. Потом выяснилось, что кто-то видел ее на железнодорожной станции. Затем в Клочестере, она садилась на поезд до Лондона. Она не взяла никаких вещей, но ведь можно купить все необходимое в Лондоне.

— Называл отец Джеймс имя шофера?

— Говорил. Но я не запомнила.

— Знаете, что удивительно? Какая может быть связь между отцом Джеймсом и семьей лорда Седжвика? Откуда такой интерес к миссис Седжвик? Сколько ни ломал голову, не мог найти объяснения.

— Причина могла быть в том, что ее бабушка была католичкой. Отец Джеймс упоминал, что миссис Дабни обожала внучку. Он был человеком терпимым в отношении веры, и, если миссис Седжвик приходила к нему за утешением и поддержкой, жалуясь на одиночество, он пытался ей помочь.

— Викарий ей больше подходил по возрасту, — намекнул Ратлидж, надеясь выудить еще что-нибудь интересное.

Но мисс Трент ответила:

— Боюсь, я не очень внимательно слушала отца Джеймса, хотя он старался всячески оживить ее образ, чтобы я скорее вспомнила. Но мне не хотелось думать о ней, это могло воскресить другие воспоминания, которые скрывались под темной завесой амнезии, и я не хотела их воскрешать! — Ее глаза умоляли об участии и понимании. — Я знаю, что это эгоистично и бессердечно, особенно теперь, когда его убили. Но я ничем не могла ему помочь с Вирджинией Седжвик. Я не хотела вспоминать. Сама не могу объяснить, почему я так сопротивлялась, но простой вопрос — «Вы помните?» — повергал меня в панику.

— Отец Джеймс, должно быть, поверил, что память к вам вернется со временем, поэтому и завещал вам фотографию.

— Но теперь, узнав об этом, когда он умер, я несу уже непосильную ношу! Зачем он это сделал?

— Но ведь он не знал, что ему осталось жить несколько дней.

Она некоторое время молчала, чтобы успокоиться, потом сказала:

— Я понимаю, как вы пришли к страшному для меня выводу. Если он преследовал меня, заставляя вспоминать то, что я не хотела, то я могла его убить, чтобы прекратить пытку. Но он не хотел мне зла. Ему казалось, что одним прекрасным утром я проснусь и вдруг вспомню женщину, встреченную на прогулочной палубе, или в ресторане, или за картами. Ведь одиноких путешествующих женщин притягивает друг к другу, и было бы неудивительно, что наши пути сошлись.

Появилась миссис Барнет с подносом, от жареного мяса под винным соусом исходил аппетитный аромат. Она поставила перед своими постояльцами тарелки.

— Простите, мисс Трент, но супа не осталось.

— Я не голодна, спасибо. — Когда хозяйка отошла, Мэй Трент добавила: — Не думаю, что смогу проглотить хоть один кусочек. Как неловко перед ней.

— Ну, хотя бы попытайтесь, вам станет легче.

— Вы не понимаете, — вдруг сказала она с раздражением. — Вы думаете, я довольна, что в моей памяти провал, и благословляю его? Но этот черный провал в моей жизни мне мстит.

— Я понимаю.

Их глаза встретились, и ее зрачки расширились от удивления, как будто в глубине его глаз она прочитала нечто такое, о чем лучше сразу забыть. Она увидела там боль. Голос ее дрогнул.

— У вас есть еще вопросы ко мне?

— Расскажите о себе. Где вы бывали раньше и почему так много времени проводите в Остерли.

Она попыталась нацепить на вилку кусочек мяса и поморщилась.

— Ну, это просто. Я искала старинные красивые церкви и нашла именно такую в Остерли. Мне захотелось побыть здесь подольше. Надоело упаковывать каждые три дня вещи и переезжать. Мне хорошо здесь, я люблю смотреть на болота. Они мне нравятся то ли своей пустынностью, то ли странной красотой, не могу решить, чем именно.

— Вы живете в Лондоне?

— Сомерсет. Я там выросла и чувствую себя дома.

— Почему вы отправились в Америку? Можно спросить об этом?

Она отвернулась.

— Я сопровождала старую леди, тетю моей подруги. Тетя отправлялась в Нью-Йорк навестить сына, и мне предложили совершить с ней путешествие. В качестве компаньонки, хотя она вполне справлялась сама. — Мэй Трент замолчала, как будто слова давались ей с трудом.

Ратлидж знал, что ее подопечная погибла. И это еще больше добавляло ей страданий.

— Вы должны были вернуться в Англию?

— Через несколько месяцев, таков был план. Я никогда не плавала раньше, только пару раз во Францию, и мне показалось, что это будет настоящим приключением. — Она запнулась, было видно, что она не хочет продолжать. — Мы можем поговорить о чем-то другом?

Он не настаивал, и она храбро, как солдат, расправилась с мясом, как будто решила ему доказать, что не сломлена. А может быть, не хотела идти наверх и оставаться одна? Где ее ждали ночные призраки.

Он понимал и разделял это чувство — страх перед одиночеством.


После долгого молчания Мэй Трент отложила вилку и спросила:

— Как вы можете так упорно расспрашивать людей, добиваясь от них признания, копаясь в их прошлом, будто никто не имеет права на свои личные тайны? Наверное, это иногда вас утомляет? Ведь это похуже, чем сплетничать или подслушивать.

Хэмиш охотно поддакнул: «Да, это недостойно джентльмена».

Ратлидж поморщился, но ответил:

— Если люди сразу говорят правду, меньше оснований их расспрашивать. Но ложь набрасывает непроницаемый покров и требует прояснения, приходится снимать слой за слоем, проверять, возможно ли ее отнести к категории преднамеренной.

Мэй Трент задумчиво играла кусочком хлеба.

— Но в это я не могу поверить. Ведь в основном люди честны и говорят правду. — Она скатала два шарика из хлебного мякиша и, вдруг осознав, что делает, смутилась.

— А вы были правдивы и честны со мной до этого разговора? — спросил Ратлидж.

Щеки ее порозовели.

— Я пыталась сохранить в тайне свои секреты, а не тайны отца Джеймса.

Подождав немного, он снова спросил:

— А если я приду к вам завтра и задам вопрос — не вы ли убили отца Джеймса, вы скажете мне правду?

— Скажу, что не я. Мне нечего скрывать, я абсолютно невинна.

— А сказали бы вы мне правду, если бы у вас были веские причины, не могу назвать какие, по которым вы ударили отца Джеймса и оставили умирать в луже крови?

Что-то промелькнуло в ее взгляде.

— Я не сумасшедшая, чтобы не понимать, что меня повесят после этого признания. Но дело не в этом. Вы пытаетесь влезть в мою душу, заставить вспоминать то, что я хочу навсегда похоронить. Показываете фотографию, потом начинаете допрашивать, хотя знаете, как тяжело мне говорить о «Титанике». — Она остановила его жестом, когда он хотел ответить. — А если я начну вас расспрашивать о войне? Вы ведь участвовали в боях, не так ли? Вы видели тела, разорванные снарядами на куски, видели, как кости торчат из ран, своих друзей, прошитых пополам пулеметными очередями так, что их грудь превратилась в сплошное кровавое месиво? Вы убивали на войне, так? Каково это — смотреть, как умирает человек, которого вы убили?

С коротким восклицанием Ратлидж встал и отошел к окну. Улицы были темными, последние огни погасли, набережная была пуста, за исключением трусившего по своим делам кота.

— Простите меня, — начала Мэй Трент, напуганная его реакцией, но потом по своей привычке надменно вздернула подбородок. — Нет, я не прошу прощения. Я намеренно причинила вам боль. Я хотела, чтобы вы поняли, как ваши вопросы ранят меня.

— Сдаюсь, — произнес Ратлидж.

Она не стала пить с ним чай в гостиной. Поднялась наверх, не оглядываясь.

Но по ее спине и плечам было ясно, что она плачет.


Понимая, что не сможет уснуть, Ратлидж отправился на набережную посмотреть на звезды. Ветер донес до него запах табачного дыма, и, обернувшись, он увидел доктора Стивенсона, направлявшегося в его сторону.

— Рад встрече, — сказал доктор неискренне. — Меня вызывали на срочные роды, и теперь я не скоро приду в себя. Роды были трудными, но мать и сын живы и здоровы. А вы что бродите?

Интересно, что подумает доктор, если ему сказать, что только что он изводил вопросами двух женщин, которые посчитали его мучителем? Ратлидж не стал этого выяснять, ответил просто:

— Наверное, меня притягивают болота.

Стивенсон недоверчиво хмыкнул.

— Какие новости об Уолше?

— Инспектор Блевинс выясняет, не встречались ли Уолш и отец Джеймс во Франции во время войны.

— Не думаю. Но даже если это так, какая разница?

— Блевинс сказал, что отец Джеймс написал из Франции письмо своей сестре, Джудит. И там упомянул об одной сказке, которую она любила слушать в детстве. О Джеке Великане. Но она умерла, а письмо не сохранилось.

Доктор вдруг зашелся смехом, похожим на кудахтанье.

— Не могу понять вас полицейских. Как вы сказали — Джек Великан?

— Но мы проверяем каждую деталь…

Доктор оборвал бесцеремонно:

— Вы просто глупцы, вот вы кто! Это был не Джек, а Жак. И он был очень высок, но худой как жердь и был похож скорее на бобовый стручок, но не на великана. Отец Джеймс рассказывал мне о нем, думал, что мне будет интересен его опыт. Жак Ламье, так его звали, французский канадец. Он приехал во Францию оказывать первую помощь и остался на войне. Мы все еще переписываемся. Он живет в Квебеке, и у него там репутация лучшего хирурга, особенно по ампутациям, почти все его пациенты выживают.

И, продолжая посмеиваться, Стивенсон пошел прочь. Не оглядываясь, бросил через плечо:

— Скажите Блевинсу, что я могу ему принести письма от Ламье, датированные этим месяцем. Трудно с такого расстояния вышибить кому-то мозги, а?


Ратлидж уже несколько часов лежал без сна, глядя, как по лепному потолку бегут тени. Облака неслись по небу, то скрывая, то открывая месяц.

Хэмиш все говорил о войне, о тех, кто был с ними, вспоминал, как они жили в окопах, ожидая своей очереди умереть. Многие читали книги, играли в карты, разговаривали, перечитывали письма из дома, занимались чем могли, только чтобы не думать о том моменте, когда их снова бросят в атаку. Никто не говорил о мертвых из-за суеверного страха, что его имя станет очередным в длинном списке пропавших, раненых и убитых. Шансы уцелеть были малы. Удача, везение, опыт иногда помогали. Но все равно гибли и бывалые. Война пожирала людей, как чудовище, голодное и жаждущее крови и плоти.

Все, кто сражался и выжил, вспоминали потом свой собственный страх. Воспоминания развертывались медленно, как лента, картина за картиной. Был также страх оказаться трусом, стать причиной гибели друга. Ратлидж своей безрассудной храбростью старался победить страх, но этого было недостаточно, потому что он не мог спасти всех своих солдат. Он вытаскивал из-под огня на себе тех, кому не повезло, хотя они кричали, чтобы он бросил их, что им невыносимо больно, он держал их на руках, пока они умирали, и не переставал про себя молиться, благодаря Бога, что остался цел. А потом лежал в темноте без сна, терзаясь угрызениями совести и вины за то, что остался жить. Такой же страх владел Мэй Трент? Что она позволила старой женщине, которая была на ее попечении, умереть? Что, поддавшись панике, спасая себя, не заметила протянутой руки, а должна была…

Вина разъедает душу, когда ничего уже нельзя вернуть. И Мэй Трент будет защищать себя и свое беспамятство, которое должно остаться навсегда. Или она боялась той правды, которая могла появиться? Но было ли это достаточной причиной для убийства, когда отец Джеймс пытался заставить ее вспомнить? Он повернулся к ней спиной, глядя в окно, ничего не подозревая. А она достала платок, под предлогом вытереть слезы, и ей нетрудно было заставить замолчать этот проникавший в душу голос. Голос, причинявший страдание, как голос сирен, по словам доктора Стивенсона. У отца Джеймса был необыкновенно проникновенный голос, в нужный момент он мог его использовать как орудие.

Хэмиш проворчал: «Твоему инспектору все равно, кого повесить — Уолша или эту женщину. Главное, чтобы убийцей не оказался кто-то из Остерли». И, уже уплывая в сон, Ратлидж ответил:

— Вирджиния Седжвик тоже была не из Остерли…

Глава 19

Ратлидж вынырнул из глубокого сна, разбуженный каким-то грохотом. Обстрел, подумал он, пытаясь стряхнуть сонное оцепенение, сковавшее тело, они снова начали обстрел…

Он слышал, как сквозь ватное одеяло, что кто-то из сержантов зовет его, хотел откликнуться, но не мог вытолкнуть ни звука из непослушного горла.

И вдруг окончательно проснулся и понял, что стучат в дверь. Незнакомый голос выкрикивал его имя. Он вскочил, подбежал к двери и, приоткрыв ее, увидел молодого констебля, на его щеке и плече была видна кровь, лицо бледное. Ратлидж вспомнил его имя — Франклин.

— Инспектор Блевинс спрашивает, сэр, не могли бы вы срочно прийти в участок.

Ратлидж распахнул дверь шире.

— Да, сейчас. Расскажите пока, что случилось.

Он подошел к стулу, где висела его одежда, и начал одеваться, потом дополнительно надел под пальто свитер. Констебль тем временем рассказывал:

— Черти вырвались на свободу, сэр. — Голос его еще был возбужденным. — Этот Уолш убежал. Ударил меня по голове и удрал, прежде чем я опомнился. Когда я очнулся и увидел, что его нет, то побежал к инспектору Блевинсу и разбудил его. На обратном пути в участок мы увидели мистера Симса, который шел от своего дома. К нему кто-то пытался вломиться. Это, конечно, был Уолш, сэр!

Ратлидж торопливо надел носки, ботинки, пригладил рукой встрепанные после сна волосы.

— Я готов, пошли.

Хэмиш пробормотал: «Я не верю, что он сбежал. Это же против него».

В коридор выглянула мисс Трент. Она была в халате, волосы темной волной падали на одно плечо, и, когда Ратлидж пробегал мимо, невольно сквозь путаницу мыслей промелькнула одна о том, что она чертовски привлекательная женщина.

— Что за шум? — спросила мисс Трент. — Что случилось?

Констебль открыл рот, чтобы ей ответить, но Ратлидж его опередил:

— Проблемы в участке, не здесь. За мной послали констебля. Возвращайтесь в постель и ни о чем не тревожьтесь.

На ее лице отразилось сомнение, но она, кивнув в ответ, закрыла дверь, и он услышал, как щелкнул замок, она заперлась изнутри. И прекрасно сделала, хотя вряд ли Уолш явится сюда.

Миссис Барнет, в халате и шлепанцах, выпустила их в ночь и тоже сразу заперла за ними двери. Пока они шагали быстрым шагом вверх по Уотер-стрит, Ратлидж продолжил задавать вопросы:

— Значит, это вы дежурили сегодня?

— Да. Уолш спал, когда я делал обход в полночь, и храпел так, что тряслись стены. Он всегда храпит так, что невозможно ни о чем думать, когда слышишь эту иерихонскую трубу.

— И?

— Где-то к двум часам ночи я услышал странные звуки, которые доносились оттуда, как будто он чем-то давится, ну я пошел снова в камеру, взглянуть, в чем дело. Я был осторожен, потому что инспектор Блевинс меня предупредил, что он способен на всякое. Но он висел в камере в петле, накинутой на трубу, и лягал ногами как лошадь. Я открыл дверь и хотел его снять, петля была из свернутой рубашки, и было довольно трудно освободить его. Я все-таки смог его опустить на пол, и вдруг его кулак обрушился мне на голову. Я ударился спиной о дверь и отключился. Вот и все, что я помню.

— И он убежал. Что было дальше?

— Не понимаю, почему он не убил меня. Ведь ему это было легко сделать, и тогда некому было бы поднять тревогу. А так уже через минуту я пришел в себя, хотя меня подташнивало и кружилась голова. Но я побежал за ним. Выбежав из участка, посмотрел по обеим сторонам улицы. Вряд ли он побежал на набережную, там негде укрыться. Я направился по Уотер-стрит и, добежав до главной дороги, осмотрелся, но тоже ничего не увидел и не услышал. Тогда я побежал к инспектору Блевинсу, постучал в дверь, он спустился только минут через пять и еще обругал меня, что я разбудил своим стуком детей!

Констебль споткнулся, и Ратлидж поддержал его.

— Вам надо потом обратиться к доктору.

В участке во всех окнах горел свет, там был второй констебль.

— Ты оставайся здесь, Гарри, и жди, — сказал он Франклину, — а вы, сэр, идемте со мной в дом викария.

— Дайте мне две минуты, — сказал Ратлидж и прошел в камеру.

Он увидел, что с таким ростом, как у Уолша, не стоило труда дотянуться до трубы — она проходила от одной стены до другой под самым потолком. Уолш, использовав рубашку, скрученную жгутом, устроил представление, сделав вид, что повесился.

Хэмиш напомнил, что Уолш привык развлекать толпу различными трюками на балаганах и ярмарках и мог изобразить все достоверно.

Ратлидж вернулся в дежурное помещение, и они со вторым констеблем, Тейлором, вышли на улицу.

В доме викария во всех окнах горел свет, как будто у Симса был прием гостей.

Входная дверь была открыта. Ратлидж увидел мелькавшее в саду пятно света — это сержант с фонариком прочесывал кусты. Викарий и Блевинс сидели в кабинете с настороженным видом, как два недоверчивых бульдога.

Блевинс ворчливо спросил:

— Где вы так долго были?

Зато Симс, кажется, был рад появлению Ратлиджа. Он кивнул ему и оглянулся на темные окна, как будто надеясь что-то увидеть в непроглядной темноте тенистого сада.

— Я зашел в участок. Взглянуть, как Уолш проделал свой трюк. Очень толково.

— Он дьявольски ловок. Но и шестилетний ребенок мог разгадать, что это трюк. — Блевинс выругался. — Хотя, может, это и несправедливо по отношению к Франклину. Главное теперь, что Уолш сбежал.

— К вам в дом кто-то пытался вломиться? — спросил Ратлидж у викария.

— Мне так показалось, — ответил тот напряженно, — я как от толчка проснулся и услышал внизу шум. Как будто стучали в дверь. Я подумал, что пришли меня звать к постели умирающего. Надел шлепанцы и спустился быстро вниз. Но у двери никого не было. Я окликнул, думая, что человек устал стучать и ушел, но могу поклясться, что в ответ услышал издалека чей-то смех. — Викарий вздрогнул. — Я вернулся в гостиную, взял кочергу и снова вышел, решил, что малолетние хулиганы вздумали меня разыграть. Но там никого не оказалось. Никого! — Его голос звучал неуверенно, как будто он сомневался в собственных словах. — Тогда я решил пойти к Блевинсу и с ним вместе взглянуть, не забрался ли вор в церковь. Она слишком темная и огромная, чтобы идти туда в одиночку.

Хэмиш сказал: «Он боится не юнцов…»

— У вас часто бывают случаи вандализма? — спросил Ратлидж.

— Нет, но мы иногда застаем мальчишек на церковном кладбище, они пугают друг друга и пытаются вызвать духов. Но я не дошел до дома инспектора, потому что встретил его самого на дороге.

Ратлидж повернулся к Блевинсу:

— Как думаете, это Уолш приходил сюда?

— Не знаю. Он мог понадеяться найти в церкви что-нибудь для продажи, ведь надо иметь деньги, чтобы вырваться из Норфолка и как можно быстрее исчезнуть. Кажется, дверь одного из сараев открыта. Он мог искать подходящий инструмент, чтобы снять с себя кандалы.

— Это вполне вероятно, — согласился Ратлидж. — Вы обыскали церковь?

— Пока нет. У вас есть еще фонарь, викарий?

— Есть на кухне. — Викарий пошел за фонарем.

— Храбрый человек, — заметил Ратлидж. — Жить здесь одному да еще среди ночи выйти, чтобы задержать злоумышленников…

— Он напуган до смерти, я так думаю, — с кислой улыбкой сказал Блевинс, — но и я бы на его месте испугался.

— Но Симс не знал о побеге Уолша. А Уолшу незачем было убивать Симса.

— Кто знает, на что он способен.

Симс вернулся с фонарем, и Ратлидж последовал за Блевинсом по дороге, поднимавшейся на холм, к церкви. Они шли молча, их путь освещал месяц. Церковный двор был пуст, прямоугольники надгробий призрачно белели в лунном свете на фоне темных, заросших травой холмиков.

— Если здесь кто-то и был, он давно ушел, — сказал Блевинс тихо.

Они подошли к входу с северной стороны. Блевинс толкнул дверь, и заржавевшие петли так резко скрипнули, что он выругался от неожиданности.

«По крайней мере услышите, если он будет выходить отсюда», — заметил Хэмиш.

— Уолш? Ты здесь? — крикнул инспектор. — Церковь окружена, ты не сможешь отсюда уйти. Лучше сдавайся. Это тебя убережет от неприятностей, которые тебя ждут, если задумаешь бежать.

Голос инспектора гулким эхом отозвался от стен и купола. Ответом была тишина.

— Уолш? Послушай, констебль серьезно не пострадал, и ты можешь вернуться в камеру, тебе ничего за это не будет. Ты слышишь меня?

Тишина. Лунный свет вливался сквозь высокие окна над хорами и освещал ряды скамей.

— Если он здесь, до утра его не найти, — сделал заключение Ратлидж.

Блевинс включил фонарь и стал водить лучом по хорам.

— У него перед нами преимущество, — сказал Ратлидж, — надо поставить у дверей до утра охрану.

— Нет, я собираюсь сейчас покончить с ним. Вы идите к башне, я поднимусь на хоры. — Инспектор решительно двинулся к лестнице.

Когда глаза привыкли к темноте, Ратлидж пошел в сторону звонницы.

Хэмиш, чей слух был обострен ночными разведывательными рейдами, сказал с уверенностью: «Никого здесь нет».

Ратлидж осторожно двигался вдоль стены. Он услышал, как споткнулся обо что-то Блевинс и, выругавшись, крикнул, что с ним все в порядке.

Ратлидж наступил на что-то в темноте. Звякнул металл. От неожиданности он отпрянул в сторону, но потом опустился на колени и стал шарить руками по полу. Ничего. Он немного передвинулся в сторону и снова пошарил. На этот раз нащупал толстые звенья цепи.

— Блевинс, — позвал он, — я что-то нашел. Несите сюда фонарь.

Подойдя, Блевинс направил луч вниз и ослепил Ратлиджа.

— Проклятье, только не в глаза!

Луч спустился ниже, и они увидели на каменном полу молоток и стамеску. А рядом цепь, которая недавно обвивалась вокруг щиколоток и запястий Уолша.

Глава 20

Ратлидж вел машину на восток, рядом с ним сидел краснолицый зевающий фермер. На заднем сиденье беспокойно возился Хэмиш.

Блевинс действовал быстро — разослал констеблей и всех взрослых дееспособных мужчин, которых смогли поднять с постели, для поисков Силача.

Одна часть направилась в сторону болот проверить, не пропала ли лодка. Зеленщик и хозяин паба «Пеликан» с ними. Доктор Стивенсон на своем автомобиле направился на запад в направлении Ханстентона.

Шесть мужчин пошли по дороге в сторону Восточного Шермана, а остальные прочесывали Остерли, заглядывая в огороды и сады, открывая двери сараев и амбаров, будили жителей, расспрашивали, не заметили ли они чего-нибудь подозрительного. Огоньки фонарей в темноте напоминали китайского дракона. Женщины наблюдали за мужчинами в окно, успокаивали детей, потревоженных ночным шумом.

Маловероятно, что беглец направился в сторону Кли, но следовало проверить. В конце дороги не было ничего, кроме Северного моря, и человеку там некуда было деваться. Но, не доходя до Кли, главная дорога давала несколько ответвлений в направлении Нориджа, они-то и были целью Ратлиджа.

Фермер долго молчал, потом заметил:

— Может, он настолько хитер, что направился по этой дороге, чтобы сбить нас со следа.

Они ехали медленно, Ратлидж смотрел вперед, а фермер обшаривал глазами обочины. Инстинкт, подсказывавший инспектору, что беглеца здесь нет, был отточен во время войны. Он давал знать, где подстерегали немецкие снайперы, где замаскированы пулеметные гнезда, где притаился враг. Хэмиш позади тоже внимательно следил, отмечая высокие кусты по краям дороги или деревья, которые могли бы укрывать преступника. Лису в образе человека, на которую была объявлена охота. Силач был так огромен, что ему было трудно спрятаться днем, но ночью на болотах его бы никто не заметил.

Фермер откашлялся:

— Маловероятно, что мы найдем его в темноте. Тут и днем понадобится целая армия.

В этот момент в свете фар показалась трусившая по дороге собака.

— Пес старого Тома Рэндела снова вырвался. В жизни не встречал другого такого пса, удирает при всяком удобном случае. Вместо того чтобы радоваться теплу и дому. — Фермер вдруг предложил: — А может, нам проверить старика, если сумеете развернуть ваш агрегат?

Ратлидж развернулся и поехал обратно, а пес исчез в густых травянистых зарослях.

— Вот сюда! — показал нужный поворот фермер. Недалеко от дороги стоял небольшой коттедж, затерянный среди деревьев и кустов. — Да, когда-то было красивое место. Моя жена дорожила саженцами от миссис Рэндел. Она умерла лет шесть назад. А Том запустил ее сад, и все заросло сорняками.

Ратлидж подъехал ближе к темному дому по заросшей травой дороге. Вход и окна первого этажа были увиты ползущей виноградной лозой.

Хэмиш сказал: «Если верить в ведьм…»

Ратлидж подавил смешок. Этому жилищу действительно не хватало во дворе котелка с варевом, над которым поднимался пар.

Они подошли к дому, и фермер своим кулачищем со всей силой забарабанил в дверь.

— Глух как тетеря, — объяснил он, — хотя, может, и притворяется. Моя жена говорит, он просто хочет, чтобы его оставили в покое.

Через некоторое время скрипнула рама в окне над входом, звук был такой резкий, похожий на крик ночной птицы, что Ратлидж невольно поморщился. Из окна высунулась седая голова.

— Кто здесь?

— Это я, Сэм Хэдли, Том. Нам надо поговорить. Спускайся вниз.

— Ты знаешь, что ночь на дворе, — заворчал хозяин, — иди домой спать.

— Это полиция, мистер Рэндел, — громко сказал Ратлидж. — Пожалуйста, спускайтесь.

— Полиция?

Последовала пауза, потом невнятные проклятия. Рама с резким стуком опустилась, и после долгого ожидания дверь открылась.

Высокий худой мужчина в толстом халате, подпоясанном на талии, подозрительно на них прищурился.

— Но это не Блевинс! — в негодовании воскликнул он. — И не один из его констеблей!

— Инспектор Ратлидж из Скотленд-Ярда, из Лондона, мистер Рэндел. Сегодня ночью из камеры полицейского участка сбежал человек, подозреваемый в убийстве. По имени Уолш. Мы его ищем.

Рэндел внимательно смотрел, как шевелятся губы инспектора, потом посмотрел ему в глаза:

— Уолш. Тот, кто убил священника?

— Он может быть опасен. Громадного роста, очень сильный.

Ратлидж подробно описал беглеца. На этот раз, слушая инспектора, Рэндел позабыл смотреть на его губы.

— Здесь никого не было. Я бы услышал.

— Твой желтый пес бегает по полям, — сказал Хэдли, — я его только что видел. Поэтому мы решили заглянуть к тебе и проверить, как ты тут. — Он говорил громко, почти кричал.

— Пес убежал? — нахмурился Рэндел. — Но я его привязал перед тем, как пойти спать. Тогда нам лучше обойти все пристройки. Подождите. — Он закрыл дверь, но очень скоро вновь появился уже в башмаках, в руках у него была толстая дубина, достаточно тяжелая, чтобы ударом свалить человека с ног или даже убить. — У тебя фонарь, Хэдли?

Хэдли включил фонарь, и они направилась за дом, где стояли амбар и несколько сараев, старых, но вполне в приличном состоянии, во всяком случае гораздо лучшем, чем сад перед домом. У Рэндела были свои приоритеты.

В сараях никого не было. Хэдли светил фонарем, пока Рэндел внимательно проверял свой инструмент и время от времени, угрожающе подняв дубину, заглядывал в темные углы. В сараях, кроме инструмента, было много всякого хлама — старые колеса, проржавевшие трубы, грабли, мотыги…

— Никого. — Закончив осмотр сараев, они направились к амбару. — И не могло быть, — бормотал хозяин, — пустая трата времени.

В конце длинного амбара были стойла для лошадей. Они прошли мимо тяжелой повозки иплугов. В двух из четырех стойл находились серые огромные лошади, которые смотрели на свет и прядали ушами. От них исходило тепло, пахло сеном, лошадиной мочой и навозом.

— Проклятье! — вдруг возопил Рэндел. — Где моя Хани?

Он вбежал в пустое стойло и стал озираться, не веря своим глазам. Хэдли осветил фонарем углы.

— Это моя лучшая кобыла! — вопил Рэндел. — Если этот гад ее загонит…

Ратлидж разглядывал остальных лошадей — огромных, норфолкской породы, они были тяжелые, мощные и высокие.

Хэмиш сказал: «Такая лошадь вполне может нести на себе Уолша».

Рэндел, приплясывая от ярости, сжимая свою дубину и ругаясь на чем свет стоит, красочно сообщил, что он сделает с негодяем, когда его поймает.

Ратлидж прервал его ругань:

— Ваша… Хани — такая же большая, как эти?

— Конечно! Это ее сын и дочь.

Они вышли из амбара и осмотрели двор. Но было слишком темно, чтобы увидеть отпечатки копыт на земле.

— Куда она направилась бы, если бы смогла выйти из амбара?

— Она бы никуда не пошла! — крикнул Рэндел с возмущением, как будто Ратлидж его оскорбил. — Она никуда не пойдет, пока я не приду за ней и не выведу!

— Ваша собака, — вспомнил Ратлидж, — как вы думаете, она побежала за кобылой?

— Этот старый пустобрех? Он не стоит ни гроша! Я держу его только из-за его лая.

Он беспомощно огляделся, как будто ожидал, что его Хани сейчас выйдет из темного угла и потянется к нему за яблоком.

Теперь Ратлидж был почти уверен, что Уолш забрал лошадь. Ферма была совсем недалеко от Остерли и от церкви Святой Троицы.

Он повернулся к Хэдли:

— Куда он направится? Если взял лошадь?

Хэдли пожал плечами:

— Через луг к лесу. А потом… Кто его знает. Он может проехать большое расстояние незамеченным. Если будет острожен и не разбудит собак.

Рэндел потребовал немедленно пуститься в преследование.

— У Хани очень мягкие губы, он этого не знает. Этот мерзавец будет гнать ее, пока она не упадет. Я должен ее вернуть, и немедленно.

Но Ратлидж посчитал, что Уолш имеет уже два часа форы.

Интуиция подсказывала, что Силач не станет отсиживаться, а постарается побыстрее покинуть Восточную Англию, чтобы затеряться в Мидланде или на окраинах Лондона, Ливерпуля или Манчестера. Когда он объяснил это Рэнделу, тот снова начал ругаться, а потом пошел в амбар седлать одну из лошадей. Ратлидж пытался его убедить подождать до рассвета, но это было бесполезно. Старый фермер прыгнул в седло со сноровкой, говорившей о многолетней практике, и сказал с яростной решимостью:

— Если я его быстро найду, то получу лошадь обратно. Если стану ждать до утра, то она уже ни на что не будет годна, разве только для живодерни.

И он послал вперед огромного жеребца. Тот, всхрапнув, вынес фермера из амбара. Несмотря на тяжелую стать, бег жеребца был легок и плавен. Фермер направил его в сторону луга.

Хэдли покачал головой:

— Он всегда был упрям, как старый осел. Но он прав — на лошади у него есть возможность догнать Уолша, и я не могу его осуждать.

Фермер лучше понимал фермера, веками они заботились о своих домашних животных, которые помогали им выживать.

— Уолш устал, напуган и настороже. Он может быть очень опасен. — Ратлидж оглядел амбар с инвентарем: вилы, лопаты, заступы, молотки, ручные пилы. — Никто не знает, чем еще он мог вооружиться. Здесь добра хватит на целую армию.

— Рэндел не дурак. Он хочет вернуть свою лошадь любой ценой, но будет осторожен. Видели его дубину? Он знает, как ей воспользоваться. — Хэдли вздохнул. — Нам надо поскорее рассказать обо всем инспектору Блевинсу.


Блевинс расхаживал по кабинету, мысленно собирая воедино накопленные факты.

— Вот и вы, наконец! Какие новости? — спросил он нетерпеливо, увидев Ратлиджа.

Ратлидж коротко обо всем доложил, а Хэдли давал короткие комментарии в поддержку.

Блевинс нахмурился.

— Он мог уехать куда угодно. Да и лошадь могла пропасть по другой причине — не факт, что ее взял Уолш. Но все-таки такую возможность нельзя исключать.

Инспектор склонился над старенькой картой, расстеленной на столе, и, проведя пальцем по дороге в направлении Кли, остановился на ферме Рэндела с лугом и полем, простиравшимся к югу. Оно упиралось в более обширные владения, включавшие в себя огромное пастбище, которое тянулось в направлении Восточного и Западного Шермана. Вдоль дороги на Норидж тянулась цепочка ферм и небольших поместий, перемежавшихся милями необитаемого пространства, холмами и пастбищами.

Человек верхом может проделать большое расстояние, оставаясь при этом никем не замеченным, разве что овцами.

Ратлидж тоже склонился над столом — сеть маленьких дорог и тропинок вела во всех направлениях, соединяя деревни и фермы. Люди из Норфолка ходили на базары и рынки, в основном на юг, в глубь материка, где можно продать свои продукты. Юг приносит больше дохода, чем северное побережье.

Блевинс обвел круг к югу от фермы Рэндела.

— Надо предупредить людей в этом районе, чтобы приглядывались. Трудно пропустить норфолкскую серую лошадь с таким огромным седоком. А мы пока поищем в городе.

Указывая на соседнее владение с фермой, Ратлидж спросил:

— Кому принадлежит эта земля?

— Это было поместье старого Миллингхэма. Отец лорда Седжвика выкупил львиную его часть, а остальное принадлежит Кулленам и Хенли. Отличные пастбища для овец, — сказал Блевинс. — Если вы расскажете викарию, что наш преступник уже далеко отсюда, думаю, он обрадуется. Хэдли, — обратился он к фермеру, — вы присоединитесь к группе, которая ведет поиски в окрестностях церкви Святой Троицы. И пусть пришлют ко мне человека с отчетом, передайте им. Инспектор подвезет вас до дома викария. И вот что, Ратлидж, у меня к вам просьба: после того как поговорите с мистером Симсом, поезжайте прямо к дому мисс Коннот, если сможете. Хэдли вам покажет направление. У нее есть автомобиль, постарайтесь ее уговорить предоставить его нам на некоторое время. Украв лошадь, Уолш тем самым определил направление, куда, скорее всего, отправился. Не исключена возможность, что он сделает петлю и двинется на запад, где постарается найти помощь. Если бы я был на его месте, то не останавливался бы, тем более зная свое преимущество во времени. — Глаза обоих инспекторов встретились. Без слов было ясно, что этим хотел сказать Блевинс: Уолш не стал бы убегать, если бы не был виновен.

Эта мысль была единственным утешением для инспектора Блевинса, раздраженного ночным переполохом.


Ратлидж в сопровождении фермера Хэдли снова вышел на улицу, думая о том, что сказал Блевинс. Что Уолш сейчас постарается оказаться как можно дальше от Остерли.

Но так ли это? Он припомнил карту с сеткой дорог и троп. Уолш далеко не глуп. Он может направить погоню по ложному следу. Конечно, он спланировал побег, и, хотя можно считать удачей, что ему удалось раздобыть лошадь, не разбудив хозяина и не потревожив собаки, он знал, что вокруг еще много ферм, где амбары и конюшни находятся достаточно далеко от фермерских домов. Поэтому проникнуть в них труда не составит. А тот желтый пес, скорее всего, был только свидетелем и не упустил возможности сбежать.


Симс обрадовался новости. Он выглядел осунувшимся и измученным.

— Я не боюсь Уолша, — сказал он, и, как ни странно, Ратлидж ему поверил. — Хотя Блевинс считает, что меня трясет от страха как осиновый листок при мысли, что я стану следующей жертвой. К тому же я сомневаюсь, что Уолш убийца.

— Почему вы так считаете? Вы с ним встречались, разговаривали?

— Нет. Поэтому я и молчу о своих сомнениях. Но я долгими ночами думал о смерти отца Джеймса. Мне не кажется убедительным, что Уолш вернулся в дом священника спустя несколько недель после ярмарки, ведь церкви сейчас еле сводят концы с концами. Этих денег могло и не быть в приходской кассе. И миссис Уайнер клянется, что застала его в доме в тот день, когда была ярмарка. Если он приходил с определенной целью, то должен был заметить, что там нечем поживиться.

— Но ему надо было срочно расплатиться за новую повозку.

Ратлидж специально играл роль оппонента, чтобы дать возможность викарию высказаться до конца.

Симс вздохнул:

— Это, конечно, возможно. Но если он умен, вам будет трудно поймать его.

— Но кто, если не он, убил священника?

Последовало долгое молчание.

— Я не уверен, — наконец сказал Симс, — но у меня иногда появляется странное чувство, что за мной кто-то наблюдает. А Уолш сегодня вряд ли приходил за деньгами, наш сбор средств был в июне, а в самом доме взять нечего. Взгляните сами.

Ратлидж вспомнил, что монсеньор Хольстен тоже говорил, что чувствует на себе постоянно чей-то внимательный взгляд.

— Я слышал, что он снял с себя кандалы в церкви.

— Да, мы нашли их там.

— Значит, он, скорее всего, уже далеко от Остерли. — Викарий потер усталые глаза. — Спасибо, что пришли и рассказали. Передайте Блевинсу: если я понадоблюсь, он может обращаться, я все равно не усну сегодня.

— Я должен ехать. Надо убедиться, что все в порядке с мисс Коннот. Блевинс хочет, чтобы одинокие жители отдаленных домов были предупреждены.

— Поезжайте, — слабо улыбнулся викарий, — со мной все в порядке.

Но, шагая к автомобилю, Ратлидж слышал, как викарий задвинул засов изнутри.


«Так был смех или викарию показалось?» — спросил Хэмиш.

— Не знаю, — ответил ему Ратлидж, — страх может сыграть с воображением злую шутку. Иногда легко услышать то, что ждешь услышать.


Присцилла Коннот жила на самом краю болот, в пустынном месте, где согнутые ветром низкорослые деревья имели причудливую готическую форму и где шелест травы напоминал шепот. Тропинка к двери дома тонула в темноте, она была усыпана лепестками опавших цветов, Ратлидж слышал, как под ногами скрипели семена. На болотах пронзительно крикнула птица. Таким мог бы быть стон заблудшей души, которая искала утешения.

Хэмиш заметил: «Это не место для одинокой женщины».

Но Ратлидж считал, что оно вполне ей подходит, потому что Присцилла, с ее тайной, свою жизнь использовала на то, чтобы вынашивать месть мужчине, которого ненавидела.

Он постучал в дверь и, повысив голос, позвал:

— Мисс Коннот? Это инспектор Ратлидж, Скотленд-Ярд. Вы не спуститесь? Мне необходимо поговорить с вами, у меня есть для вас срочное сообщение.

На втором этаже в одном из окон загорелся свет. Ратлидж отступил назад, чтобы он падал на его поднятое вверх лицо. Занавеска шевельнулась, за ним наблюдали. Притронувшись к шляпе, он снова позвал:

— Это Иен Ратлидж.

Через минуту зажегся свет в другом окне, потом еще в одном, и еще — по ходу ее следования вниз. Наконец, дверь чуть приоткрылась.

— Что вам надо?

В голосе слышалась напряженность, как будто Присцилла готовилась отправить его восвояси. Мелькнула мысль, что позади нее в доме кто-то есть. Ратлидж спохватился, что она ждет ответа.

— Инспектор Блевинс просил меня приехать к вам и узнать, все ли с вами в порядке. Уолш сбежал, и мы теперь ищем его по всему Остерли.

— Сбежал? Но как? Почему?

Кажется, ее удивление было искренним.

— Это случилось сегодня ночью. Сейчас погоня направилась на восток, но мы проверяем и предупреждаем об опасности всех жителей в окрестностях Остерли.

— Но вы же говорили, что он убил священника! — крикнула она. — Как вы его отпустили?

— Мы его не отпускали, мисс Коннот. Он сбежал. — Ратлидж не хотел с ней вступать в перепалку. — Вы ничего не слышали и не видели подозрительного?

Она перебила:

— Я не могу стоять на сквозняке!

— Но с вами все в порядке? — спросил он снова. — Может быть, хотите вместе со мной обойти дом и пристройки, чтобы удостовериться?

— Мне все равно, где вы будете искать. Когда и где его видели последний раз, этого Уолша?

— У нас есть свидетельства, что он направился на восток от Остерли. По направлению к Кли, но он мог бежать и на юг, к Нориджу. Пропала лошадь у фермера Тома Рэндела, это на восточной дороге. Инспектор Блевинс…

— Где эта ферма находится? — спросила Присцилла нетерпеливо.

— Инспектор Блевинс просил…

Но она уже ушла, захлопнув дверь перед его носом. Он услышал, как за дверью раздался негодующий стон, полный боли, как будто побег Уолша доставил ей страдание. Потом наступила тишина.

Он постоял перед домом, наблюдая, как огни один за другим погасли. Потом дрогнула занавеска в верхнем окне, где, по его предположениям, была спальня. Зная, что она наблюдает за ним, он пошел к автомобилю. Поворачивая заводную рукоятку, он спорил с Хэмишем по поводу дальнейших действий.

В конце концов, отъехав немного, он оставил машину под прикрытием густого кустарника и вернулся пешком. Не успел он дойти до поворота, как услышал звук мотора и увидел, как от дома отъехал автомобиль с погашенными фарами.

Он встал в тень и ждал. Автомобиль был маленький, в нем сидел только водитель, силуэт его вырисовывался на фоне облачного неба. Женский напряженный профиль под шляпой колоколом. Он смотрел, как машина на большой скорости доехала до пересечения с главной дорогой, заскрипев по гравию шинами, затормозила перед поворотом и потом, наращивая скорость, помчалась в направлении Кли.

Ратлидж подумал, что если Присцилла Коннот найдет Уолша до того, как его схватят люди Блевинса, то может убить за то, что он отнял у нее мечту о мести.

Хэмиш сказал: «Она ездит очень быстро».

Но шансов перехватить Уолша у нее почти не было. Она, в конце концов, устанет и вернется домой. И все же его долгом было ее вернуть и привезти в Остерли, оставив под заботливым крылом миссис Барнет.

Время бежало неумолимо, его почти не было.

Хэмиш не отступал: «Если она догонит Уолша, будут проблемы. И для нее, и для тебя. Если Блевинс не сможет остановить Силача и тот убьет снова, пока ты будешь гоняться за этой женщиной, это будет на твоей совести».

В какую сторону направиться, чтобы не проиграть? Это походило на игру-смекалку, кто кого перехитрит.

Он сделал выбор. Из-за неразберихи и ночного времени преследователи, скорее всего, потеряют след Уолша. Оказавшись в Восточной Англии, он получит все шансы уйти от погони. Наверняка заранее обдумал план побега.

Ратлидж шел в темноте к своей машине и размышлял. Что бы сделал он сам, окажись на месте Уолша? Как бы он использовал преимущество во времени?

Уолш был любим публикой, а темные стороны его натуры прикрывались дружелюбными простоватыми манерами. Он привык развлекать публику. Подходите, леди. И сами убедитесь в моей силе. Вот скамейка — садитесь, все, что надо, — сесть по разным концам. Не волнуйтесь, вы в полной безопасности, как ребенок на руках матери. Люди на спор делали ставки, сможет ли Уолш поднять повозку или потягаться с лошадьми в силе. Так, парни, кто из вас хочет поднять молоток Силача?

Есть у него и друзья — его товарищи по ремеслу, кто предоставит ему убежище, даст денег, поможет бежать и станет молчать. Это было как бы закрытое братство — мир ярмарочного шоу. Люди, кочующие с места на место, чтобы заработать на жизнь, нигде не пуская корни. Они не имеют другой семьи, кроме братства коллег, и рассчитывают на родственное отношение с их стороны. У многих нелады с законом, и наверняка они охотно поверят Уолшу, когда он им заявит, что невиновен. Полиция для них постоянный враг.

Закрытое братство также означает, что даже сержант Гибсон со своими способностями не сможет отыскать следы Уолша. Надо найти его раньше, чем он доберется до укрытия.

Ратлидж завел мотор и сел в машину.

Что заставило Уолша действовать именно сегодня ночью?

Он выбрал эту ночь, вероятно, потому, что дежурил Франклин, который молод и наивен, чтобы поверить в его трюк. Виновен он или нет, Уолш прекрасно понимает, что ему нечего рассчитывать на справедливое правосудие, поэтому и предпочел сбежать. Блевинс и его люди не скрывали своих намерений осудить его и повесить. А может быть, Уолш хотел удостовериться, что Айрис Кеннет жива?

«Ни один человек не хочет, чтобы его повесили», — заметил Хэмиш.

Ратлидж, повинуясь скорее инстинкту, повернул на запад. Если Уолш направился в этом направлении, он перед Ханстентоном должен повернуть к Кингс-Линну — оттуда дороги расходятся, это ключ к остальной Англии. В отдалении от побережья местность становилась холмистой, где легко можно спрятаться. Однако там находились поместья, как у лорда Седжвика, и большие деревни, как Восточный Шерман. Они заставят Силача держаться ближе к дороге, идущей вдоль северного побережья.

Хэмиш ему тут же попенял, что он рассчитывает на слепую удачу. И тем не менее Ратлидж верил в свою интуицию. Стало светать. Он уже не видел своего отражения в темном лобовом стекле. И слава богу, потому что иногда он боялся увидеть там Хэмиша. Сейчас он смотрел больше на горизонт, чем на дорогу. Всадник не привлечет большого внимания. Но Уолш необыкновенный всадник. Сам громадный и еще на огромном битюге, да и держится он, наверное, неуверенно, потому что приходится выбирать дорогу наугад, чтобы выбраться поскорее, но не рисковать, чтобы не потревожить какое-нибудь стадо овец и пастуха, потому что тогда охраняющие стадо собаки бросятся за ним вдогонку с лаем.

Справа шли болота, свет фар выхватывал темные провалы и более светлые полосы. Из-под колес метнулся барсук и шмыгнул в заросли. Ночная птица пролетела перед самой машиной. Огоньки глаз мелькали в траве, наблюдая за ним. Здесь нет места для человека, тем более что Уолш не вырос на болотах. Сюда он не пойдет.

Показался еще один прибрежный городок, прежде чем дорога повернула к исчезнувшему морю.

На повороте стоял констебль. Значит, сюда уже дошел приказ от Блевинса. Ратлидж замедлил ход, проезжая мимо, чтобы констеблю было видно, что он не везет пассажиров. Кроме Хэмиша.

Констебль отсалютовал, и Ратлидж проехал.

Утренний воздух был свеж и бодрил, заставляя сон отступить. Подскакивая на неровностях дороги, автомобиль прогремел колесами по маленькому мосту и въехал под сень высоких раскидистых деревьев. Время от времени Ратлидж видел на улицах констеблей и цепочки людей, прочесывающих местность, проверяющих окрестные фермы и деревни, они заглядывали во все сараи и подсобные помещения, освещая фонариками землю в поисках следов.

Впереди показался поворот, который ему был нужен. Там стояла церковь. Возвышаясь и словно упираясь в небо колокольней, она четко вырисовывалась на утреннем небе темной таинственной и зловещей громадой.

Хэмиш заметил: «Церкви слишком мрачные, неудивительно, что половина людей на свете такие суеверные. Ночью меняются очертания зданий и в темных углах прячутся привидения».

«Лучше уж привидения, чем ты, по крайней мере, они не станут меня преследовать», — мелькнуло в голове у Ратлиджа.

Он повернул на юг, проехав немного, свернул на восток. Пошли деревни, одна, другая… Его взгляд скользил по полям, холмам и долинам, над которыми поднимался легкий утренний туман. Здесь всадник мог легко проскакать, никем не замеченный. Ратлидж остановился и, жалея, что не взял с собой полевой бинокль, стал всматриваться вдаль — ему показалось, что он там видит фигуру человека. Но это оказался куст, пригнувшийся к небольшому ручью.

Блуждая по проселочным дорогам, Ратлидж сделал большую петлю и повернул снова к Остерли. Проезжая очередную сонную деревню, он подумал, что сам не знает, куда его заведет интуиция.

Усталость брала свое. Один раз он остановился, протер усталые глаза, и ему захотелось выпить стакан горячего чая и отдохнуть минут двадцать. Нервное напряжение хоть и поддерживало его в состоянии бодрствования, но истощало силы.

И все это время Хэмиш выражал свои сомнения в правильности его поступков.

Если он ошибался и Уолш поехал сразу на юг, тогда Блевинсу понадобится каждый человек, способный принять участие в поиске. Но будет ли толк?

Когда, наконец, окончательно рассветет, шансы Уолша упадут. И если его цель — Норидж, насколько он сумеет к нему приблизиться?

Ратлидж вспомнил монсеньора Хольстена в связи с Нориджем. Священник всматривается в ночные тени за окном и прислушивается к каждому шороху и скрипу в доме и сам не может определить, чем именно вызван его страх.

Как и Симс…

Что почувствовал бы монсеньор Хольстен, узнав, что человек, которого обвиняют в убийстве отца Джеймса, находится на пути к Нориджу? Ужас? Или смирение перед неизбежным…

Никаких всадников он так и не увидел в этой части графства. Только одного фермерского парнишку, который, направляясь к ручью, босыми ногами пришпоривал лошадь, слишком большую для него.

Ко времени завтрака Ратлидж уже почти доехал до Шермана, понимая, что потратил время и энергию зря.

Может быть, Уолш ускользнул от его взгляда, перевалив за гребень холма, или скрылся в роще или в тумане, поднимавшемся над многочисленными ручьями, которыми были испещрены долины.

Думать об этом было неприятно. Хэмиш, такой же угрюмый и усталый, как и Ратлидж, добавлял горечи. «Ты уже не тот, что был раньше…» — бубнил он.

Интуиция, которой Ратлидж так гордился, его подвела. Он должен смотреть правде в глаза — один человек, да еще в автомобиле, не имеет возможности маневра, он привязан к дороге, зато Уолш имеет.

Беглецу повезло, хотя и он, вероятно, устал не меньше своих преследователей, с той разницей, что Судьба или Фортуна сегодня на его стороне.

Глава 21

Между Шерманом и Остерли утомление Ратлиджа достигло предела, словно накрыв его плотным темным одеялом. Спас Хэмиш — прокричал предупреждение, и, вынырнув из небытия, он с трудом увернулся от встречной машины и чуть не слетел в канаву, полную воды.

Он остановился на обочине и растер лицо руками. Осенний рассвет давно наступил, и длинные золотистые лучи коснулись верхушек деревьев. Ратлидж как завороженный долго смотрел на игру солнечных бликов. Потом взглянул на часы. В Остерли люди уже завтракают, а те, кто был занят ночными поисками, поспят несколько часов и после кратковременного отдыха приступят вновь к преследованию. Но это, скорее всего, будет бесполезно. Блевинс упрям и не прав.

Потому что Уолша давно нет в Остерли. Он уже далеко на пути в Норидж. Прячется сейчас при дневном свете, используя любое прикрытие, будь то деревья или ложбина в долине. Сейчас, когда на него объявлена настоящая охота и констебли стоят на каждом перекрестке, а цепи добровольцев прочесывают окрестности, он не сможет проскочить незаметно, тем более на лошади.

Ратлидж съехал на обочину, чтобы вздремнуть минут двадцать. Хотя сначала было искушение добраться до гостиницы и поспать в своей постели. Но он понял, что изнеможение не позволит ему доехать. Он устроился поудобнее и провалился в глубокий сон.


Резко прозвучал клаксон раз, другой, третий. Он проснулся и не мог понять сразу, где находится. Сзади кто-то сигналил и кричал ему, но слов он не разобрал со сна.

Это был автомобиль Блевинса.

— Ради бога, да проснитесь же, приятель! Что вы здесь делаете? И где вы были? Я поднял половину города на ваши поиски!

Ратлидж откашлялся, прочищая горло.

— Я ехал обратно в Остерли, но заснул за рулем и чуть не слетел в канаву. Что случилось? Нашли Уолша?

— С полчаса назад пришло сообщение. Влезайте ко мне, по дороге расскажу. Констебль, садитесь в машину инспектора и следуйте за нами.

Констебль направился к автомобилю Ратлиджа, но тот в панике попытался отказаться:

— Нет, нет, я поеду сам…

Он не мог оставить Хэмиша с незнакомцем…

— Не будьте ослом! Констебль, делайте что я говорю!

Но Ратлидж уже окончательно проснулся и осознал горькую правду — куда бы он ни пошел, Хэмиш отправится с ним. Только находясь между сном и явью, он мог подумать, что Хэмиш останется на заднем сиденье автомобиля, на своем привычном месте.

Блевинс пересел за руль, а Ратлидж уступил место ухмылявшемуся констеблю. Обходя машину Блевинса, он заметил, что сзади прикреплен велосипед. Инспектор поторопил:

— Скорее! — и не успел Ратлидж захлопнуть дверцу, как он тронулся с места и сразу набрал скорость. — Это констебль Джефферс из Харли. Город к юго-востоку от Шермана. Его послали за мной. Чтобы привез меня на то место, где нашли труп. Какой-то идиот решил, что это Уолш, но я не могу себе представить, как он там мог очутиться.

Ратлидж почувствовал, как у него волосы зашевелились на затылке.

— Вы сказали — труп?

— Ну да. Труп. Констебль Джефферс не знает подробностей. Другой местный констебль, Таннер, остановил одну женщину по дороге в Харли и попросил ее, чтобы она передала Джефферсу, чтобы он немедленно ехал сюда и сообщил мне об этом. У него не было автомобиля, и он приехал на велосипеде.

— А где лошадь?

— Ничего не сказано о лошади. Вот почему я склонен считать, что это не Уолш. Если он загнал кобылу, то уж не постеснялся бы украсть еще одну.

«Почему он шел пешком? Потому что и начал путь таким образом…» — громко сказал Хэмиш.


Остальную часть пути они проехали молча. На дороге уже появилось множество повозок, телег, в этот ранний час люди отправлялись работать на поля или вели коров на пастбище. Двое мальчишек по дороге в школу, смеясь, подгоняли пару гогочущих гусей и с хохотом разбежались, когда гусь внезапно повернулся и с шипением перешел в атаку. Блевинс крикнул в окно автомобиля, чтобы они прекратили безобразие и немедленно отправлялись в школу, оставив гусей в покое. Мальчишки неохотно повиновались.

— Перед войной такого бы вы не увидели, — заметил Блевинс, — выросло совершенно дикое поколение, запомните мои слова.

Такое мнение звучало рефреном сейчас по всей Англии.

Достигнув окраин Харли, они вскоре увидели поджидавшего их фермера в плисовых брюках, заправленных в сапоги, толстом зеленом свитере с бахромой по краю и в старой шляпе.

— Инспектор Блевинс? — крикнул он, когда автомобиль замедлил ход. — Доктор был и уже уехал. Поезжайте прямо по этой дороге, потом повернете налево, спустя полмили увидите ворота на ферму.

Дом фермера стоял лицом к холму, на травянистом склоне которого паслись белые овцы, их спины освещали первые лучи солнца, которое еще не показалось из-за гребня.

Дорога теперь сузилась настолько, что по ней могла проехать лишь телега, и по машине застучали засохшие головки поздних цветов. Через несколько минут они увидели широко открытые ворота фермы. Дорога теперь вела на холм, огибая рощицу молодых деревьев. Блевинс проехал ярдов пятьдесят и скоро заметил примятую траву, место, где, видимо, побывал доктор. Дальше колея была непроходима для автомобиля.

— Не хотел бы я тут застрять, — сказал Блевинс, останавливаясь.

Они вылезли и молча прошли к кучке деревьев. Там их поджидал констебль. Блевинс дышал громко и прерывисто, и, взглянув на него, Ратлидж увидел его напряженное посеревшее лицо. Вдруг он начал тихо ругаться, видимо пытаясь снять стресс.

Констебль, поеживаясь от утреннего холода, дотронулся до козырька, приветствуя Блевинса, потом кивнул Ратлиджу.

— Констебль Таннер, сэр, — представился он, — взгляните сами. Доктор сказал, что он мертв, сейчас пригонят телегу с фермы, чтобы его забрать.

Блевинс остановился, не в силах идти дальше.

— Кто там, черт побери?

— Это Уолш, сэр. Он лежит за деревьями. Не знаю, как давно он мертвый, нашли незадолго до рассвета, но, судя по тому, что его одежда не успела промокнуть, не так уж давно.

За деревьями шел уклон, и примерно в десяти футах от вершины они увидели распростертое тело мужчины. Ратлидж сразу понял, что это Уолш, трудно было не узнать. Подойдя, взглянул на страшную рану на голове: сомнений не было, что он мертв. Но тем не менее все-таки опустился на колени и пощупал пульс на шее.

Рука была ледяная, пульса не было. Гигант Мэтью Уолш, казалось уменьшившийся в размере, лежал на мокрой траве, никому не страшный и даже жалкий. Ратлидж вспомнил слова доктора Стивенсона об отце Джеймсе. Когда дух покидает тело, оно становится обезличенным.

Блевинс остановился за его спиной, глядя на своего сбежавшего узника. Ратлидж поднялся, а Хэмиш произнес: «Он умер мгновенно. Как ты думаешь, что произошло?»

Ратлидж не ответил. Таннер, заглядывая в лицо инспектора Блевинса, переминался с ноги на ногу и ждал, когда старший по званию заговорит.

Наконец Блевинс произнес неузнаваемым, сдавленным от переполнявшего его бешенства голосом:

— Я так хотел видеть, как его повесят!


Все молчали некоторое время. Потом Блевинс сказал:

— Ладно, Таннер, расскажите, что вам известно.

Таннер, молодой худой парень, моргнул виновато, как будто он убил Уолша:

— Взгляните туда, сэр. — Он отвел их немного в сторону и показал на железный кружок в траве. — Смотрите, подкова. И я нашел след лошади тут неподалеку.

Блевинс что-то проворчал и присел на корточки перед подковой.

— Продолжайте.

— Я считаю, сэр, что он не собирался ничего предпринимать по этому поводу, я имею в виду подкову, потому что был на открытом месте, на холме, а все фермеры встают рано, и он боялся, что его увидят. Он отвел лошадь под прикрытие деревьев и решил посмотреть, можно ли продолжать путь верхом или надо искать другую лошадь.

— Да, это не лишено смысла, — согласился Блевинс.

— Уолш приподнял заднюю ногу лошади, чтобы осмотреть, она вырвалась, он попытался снова, тогда она ударила его копытом по голове.

— Откуда вы знаете?

— Трава примята немного, так, как будто он топтался, пытаясь ее удержать на месте и заставить стоять смирно.

Блевинс наклонился, разглядывая траву.

— Может, это доктор или вы сами?

Констебль держался своей точки зрения.

— Нет, сэр. Доктор сказал, что такой тяжелый удар сразу проломил череп и убил его. На дюйм ниже, и сломалась бы челюсть, тогда это было бы не смертельно. Дюйм выше — получил бы тяжелое сотрясение. — Таннер, видимо, повторял слова доктора. — И очертания раны говорят, что удар нанесен копытом, другого объяснения нет.

— Наверное, так и было, — сказал Блевинс бесцветным голосом. Кажется, ему было все равно, как умер Уолш. Главное — Силач обманул его ожидания, и теперь инспектор старался как-то с этим смириться.

— Доктор сказал, что, когда тело доставят к нему в прозекторскую, он посмотрит, нет ли в ране травы, — добавил Таннер равнодушно, он привык к трупу, пока дежурил около него.

Ратлидж окинул взглядом склон холма, дорогу внизу и фермерский дом. Из трубы вился дымок. Фермер в плисовых штанах запрягал двух лошадей в телегу, чтобы ехать к ним за трупом.

— Я бы не считал, что все на этом кончено, — сказал он.

— Но это единственное объяснение. — Таннер понял его по-своему. Приезжий инспектор сомневался в его выводах: если это была чужая лошадь, убитый не знал к ней подхода, мог обозлиться из-за подковы и был с ней груб.

Ратлидж снова подошел к телу, опустился на колени и внимательно посмотрел на лицо Уолша. На нем застыло выражение удивления. Он стал разглядывать рану.

«Рана глубокая, — подсказал Хэмиш. — Наверное, попало краем подковы, невозможно представить, чем еще можно нанести такой удар. Слишком много крови».

Лошадь лягнула со всей силы как раз в тот момент, когда Уолш попытался увернуться. Ратлидж слышал, как рядом разговаривают Таннер с Блевинсом. Уолш, по их мнению, не первый и не последний, кто таким образом погибает.

Блевинс вдруг сказал:

— А он был близок к тому, чтобы от нас ускользнуть. И все же при определенном везении мы могли его перехватить где-то около Восточного Шермана.

Хэмиш засомневался: «Он знал, как обращаться с лошадьми, у него у самого была повозка. Вспомни, он смог вывести и оседлать кобылу из амбара без всякого шума».

Ратлидж протянул руку и измерил рану. Из-за гребня холма выглянуло солнце, теперь, когда свет стал ярче, он смог увидеть торчавшие из раны травинки. Доктор побывал здесь где-то с полчаса назад. Тогда было еще совсем темно, чтобы разглядеть подробности.

Он поднялся с колен. Блевинс подошел, тоже глядя на голову Уолша, и, тяжело вздохнув, сказал:

— Я его все-таки достал, отец Джеймс. Я поклялся, что отыщу того, кто убил тебя, и отыскал! Жаль, что этот негодяй нашел более легкий способ уйти из жизни.


Подъехала телега. Блевинс пошел навстречу фермеру.

— Сейчас опущу задок, — сказал фермер с красным, обветренным лицом и достал платок, чтобы протереть очки. — Доктор говорил, что его ударила лошадь. Но не моя. Мои не покидали стойла прошлой ночью.

— Нет, не твоя, — коротко согласился Блевинс.

Другой констебль карабкался к ним наверх, в его движениях чувствовалась легкость привыкшего к земле деревенского жителя.

Фермер держал под уздцы лошадей, пока четверо мужчин, подняв Уолша, кряхтя, тащили его к телеге. Тяжелое тело прогнулось, как будто Силач и после смерти пытался проделать трюк. Констебль поскользнулся на грязной мокрой траве и с трудом сохранил равновесие, еще немного, и все рухнули бы на землю. Как будто Уолш все еще старался освободиться. Они запыхались, пока донесли его до телеги, и теперь тяжело переводили дыхание.

Из-за его веса они не смогли забросить его в телегу и буквально затолкнули туда, при этом голова Уолша проехала по днищу, оставив кровавый след.

Блевинс стал ругаться.

— Вы испортите рану, не надо делать работу вместо доктора!

Все застыли как по команде и стали смотреть на Уолша. Длинная бессонная ночь закончилась, оставив им странное чувство потери, а не победы. Можно было идти по домам.

Глаза мертвого Уолша уставились на край телеги, как будто изучали грубый рисунок дерева. Лошади, почуяв запах крови, стали испуганно переминаться, одна ударила о землю копытом, зазвенела упряжь. Ратлидж вспомнил, сколько пришлось увидеть трупов во Франции, которые, как дрова, загружали в повозки. Застывшие в морозном воздухе, они распространяли ужасный запах от загноившихся ран. Те, кто их грузил, задыхались. Никакого почтения к мертвым, оно удел поэтов.

Хотя О.А. Мэннинг, тоже поэт, не видевший Западного фронта, все же сказал верно:

Тела лежали наваленные грудой
Непристойной,
Без всякого милосердия,
Как нежилой дом,
Не готовый пока к привидениям.
Солнце, наконец, поднялось над холмом, и теперь можно было разглядеть рану. Ее очертания показались знакомыми, но Ратлидж не мог никак вспомнить, где он видел подобную. Когда был еще молодым полицейским.

Хэмиш его подгонял: «Думай!»

Но воспоминание ускользало. И ладно. Он слишком устал, чтобы сейчас рыться в памяти.

Блевинс сказал, глядя, как фермер поднял задок телеги и тронул лошадей:

— Вы, наверное, вернетесь в Лондон…

— Что? Ах да, наверное. — Ратлидж смотрел, как телега начала спускаться с холма. Фермер уговаривал взволнованных лошадей, разговаривая с ними, как со старыми друзьями:

— Легче, легче, Нейл. Никакой спешки нет, девочка.

Ратлидж повернулся к Блевинсу:

— А где та кобыла?

— Какая?

— Ну эта, как ее, Хани?

— Наверное, уже на полпути к дому.

Они пошли следом за телегой.

— Я удивлен, что Уолш так недалеко отъехал, — сказал Ратлидж, — он мог до рассвета покрыть довольно большое расстояние верхом. — Он потер рукой щеку, чувствуя отросшую щетину.

В тихом утреннем воздухе слышно было тяжелое дыхание мужчин, их шаги, скрип телеги.

Блевинс все еще переживал свое поражение:

— Она потеряла подкову, и он не мог ехать быстро. Какая теперь разница? Я не в настроении сейчас спорить по поводу последних передвижений Мэтью Уолша. Я замерз, устал, не завтракал, а он все равно мертв. Все кончено. Я напишу отчет и официально закрою дело. — Его тяжелый взгляд вдруг уперся в Ратлиджа. — Если только вы не захотите повесить другого подозреваемого исходя из ваших расспросов и приставаний к людям. Да, да, это мой город, и я все знаю о вас. И скажу вам вот что — я бы сейчас вздернул этот проклятый труп! Хотя вздернуть живого Уолша пришлось бы мне гораздо больше по нраву.

В мозгу Ратлиджа всплыло неожиданно имя: Мэй Трент.

Глава 22

Отдохнуть ему не удалось, потому что кто-то позвонил в гостиницу и оставил миссис Барнет сообщение для человека из Лондона. Разносчик молочных продуктов наткнулся на дороге на Присциллу Коннот, которая сидела, рыдая, в покореженном автомобиле, немного восточнее того места, где было найдено тело Уолша.

Ратлидж совсем забыл о ней, а ведь она помчалась разыскивать Уолша, когда он видел ее в последний раз.

Бессонную ночь провела и миссис Барнет, об этом говорили темные круги под глазами и бледность лица. У него не повернулся язык просить ее поехать с ним. Вместо этого сказал:

— Не могли бы вы подняться и попросить мисс Трент поехать со мной на то место, где находится мисс Коннот, потому что будет лучше, если с ней поговорит женщина?

Миссис Барнет удивленно подняла брови:

— Но она уехала прошлой ночью следом за вами. Мисс Трент. Я думала, вы знали.

— И она так и не вернулась?

— Нет. Я сама за ней заперла входную дверь, вы понимаете. Открыла только за четверть часа до вас. Разумеется, я бы услышала дверной колокольчик. А другого входа нет. К тому же я не спала после телефонного звонка.

— Это не так уж и важно. Если вам не очень трудно, не могли бы вы приготовить мне горячего чая, перед тем как я снова уеду?

Сейчас ему было не до Мэй Трент…

Она посмотрела на его осунувшееся лицо с признаками крайнего утомления:

— Вы обязательно должны ехать? Может, мисс Коннот безопаснее быть там, где она сейчас? Они все еще ищут его.

— Блевинс отозвал людей. Уолша нашли.

— Вот как! О, это такое громадное облегчение для всех. Мы снова можем жить спокойно. Я только что поставила чайник на огонь. И найдется холодный бекон и немного сыра, я могу сделать вам сэндвичи.

— Буду очень благодарен.

Ратлидж направился в номер.

Хэмиш сказал: «Эта женщина права. Поспи часок. Никакой спешки нет».

— Мисс Коннот назвала мое имя молочнику и послала его позвонить в гостиницу. Я должен был ее остановить и не позволить управлять автомобилем в таком состоянии, да еще ночью. И в том, что с нею случилось, есть и моя вина.

Он открыл дверь. Темная, с задернутыми шторами, комната, казалось, так и распахнула свои объятия, готовая принять усталого, измученного Ратлиджа. Но он поборол искушение немедленно лечь на кровать и потрогал отросшую щетину. Надо побриться и переменить рубашку.

Он смотрел на свое лицо в зеркале, пока намыливал щеки. Оно было изможденным, кожа обтягивала скулы, а отросшая борода придавала ему довольно зловещий вид. Хэмиш не преминул сказать, что он больше сейчас похож на злодея, чем убитый Уолш.

Перед глазами Ратлиджа так и стояли беспомощно раскинутые громадные ручищи, лишенные прежней силы, безвольные мышцы когда-то мощного торса гиганта Уолша. Он вызвал в памяти вид раны на его голове. Какая ирония судьбы — его жизнь оборвал удар лошадиного подкованного копыта, когда он уже был на полпути к свободе. Вспомнились строчки, которыми он восхищался еще мальчиком. Что-то о потерянной подкове, захромавшей лошади, убитом всаднике и в результате проигранном сражении.

И для Блевинса битва, безусловно, была проиграна.

За несколько минут он успел побриться, умылся, переоделся в чистую рубашку и спустился вниз. Миссис Барнет только что вышла из кухни. Она несла поднос с термосом, сэндвичами в корзиночке и две чашки. Увидев его, она сказала:

— Не разбейте чашки, ладно? И верните их.

— Я буду острожен. Но почему уехала мисс Трент? Ведь был приказ оставаться всем в домах, пока не будет пойман Уолш.

Внезапно обеспокоившись, она спросила:

— Но вы сказали, что нашли его, не так ли? Боюсь, я сейчас не способна правильно мыслить, мне что-то показалось?

— Мы нашли его. Но он мертв. — Вопреки его желанию это прозвучало коротко и резковато.

— Мертв… — эхом отозвалась миссис Барнет.

— Так почему она уехала? — повторил он свой вопрос.

— Она очень беспокоилась за Питера Гендерсона — боялась, что вся эта суматоха, поисковые отряды напугают его. Если Питер не будет знать причины, он встревожится. Но я считаю, что Питер может о себе позаботиться, он ночью себя чувствует как рыба в воде. Я имею в виду войну и все такое. Я сколько раз видела, как он бродит по ночам, иногда останавливается на набережной и смотрит на гостиницу. Но не с угрозой, нет, мне кажется, ему просто нравится смотреть на огни в ночи. Сколько раз я просила его зайти, особенно в дождь, но он только покачает головой, поблагодарит и пойдет дальше. Уверена, что он знал о поисках, но люди не смогли бы его заметить.

Он мог даже увидеть, как Уолш пробирается в темноте.

Хэмиш вспомнил: «Помнишь, ты еще раздумывал, где он спит ночью?»

Ратлидж поблагодарил миссис Барнет и вышел снова на улицу. За это время поднялся резкий ветер. Надо было взять пальто, но возвращаться не хотелось. Хэмиш предупредил, что в таком состоянии нельзя садиться за руль, но Ратлидж ответил коротко:

— У меня просто нет выбора.

«Ты-то не умрешь, потому что я тебе не дам. Но что, если убьешь кого-то?»

Такая мысль была неприятна.

Он поехал в направлении, которое по телефону сообщил миссис Барнет человек, позвонивший по просьбе мисс Коннот. Самый короткий путь приведет его в Харли, недалеко от которого был найден Уолш, но он предпочел другой — свернул налево с Уотер-стрит, взял направление на восток, потом повернул на запад, потом на юг и снова на запад. И подумал, уж не этот ли путь выбрал и Уолш. Тогда это объясняет, почему он недалеко отъехал. И почему Присцилла Коннот с ним не столкнулась.

Хэмиш предложил: «Может, заехать и взглянуть, не вернулась ли лошадь домой?»

Ратлидж сначала решил, что оставит это для Блевинса, но, проезжая коттедж фермера, все-таки свернул к нему. На него яростно залаяла собака, тот самый желтый пес, которого он видел на дороге прошлой ночью. Пес выбежал из амбара, вид у него был угрожающий, верхняя губа вздернулась, обнажая клыки. Ратлидж остановил автомобиль, не доехав ярдов двадцать до амбара, открыл дверцу.

Хэмиш что-то говорил, но он не слышал.

Ратлидж, уговаривая пса, старался говорить спокойно и твердо:

— Хороший пес, хороший, ну, иди сюда. Спокойно, дружок, никто тебе ничего плохого не сделает.

Пес, прислушиваясь, осторожно приблизился.

— Вот и хорошо. Я не принесу вреда твоему хозяину. Он дома?

Ярость в лае исчезла. Приговаривая, Ратлидж вылез из машины и присел на корточки около дверцы.

Удовлетворившись тем, что выполнил свой долг, пес подошел, припадая к земле,всем своим видом показывая, что не собирается набрасываться на незнакомца. Ратлидж осторожно погладил его по голове, почесал за ухом. Пес попытался лизнуть его в лицо, но он, смеясь, уклонился и встал.

— Ну, веди меня, показывай амбар.

Хэмиш сказал: «Если ты мог с ним проделать это, и любой мог. Тот же Уолш».

— Верно, — ответил Ратлидж, — это я и хотел узнать.

Он медленно двинулся к амбару, а пес бежал по пятам и всячески показывал готовность к игре. Но внимание Ратлиджа было направлено на амбар.

Войдя внутрь, в сопровождении собаки, он направился сразу к стойлам и в тусклом свете увидел только одну лошадиную голову — животное с любопытством на него смотрело, прядая ушами. Створки другого стойла были распахнуты. Там было пусто.

Рэндел не вернулся домой, и его кобыла, за которой он отправился, тоже.

Выяснив, что хотел, Ратлидж собрался уходить. Но пес, видимо совсем освоившись с незнакомцем, притащил в зубах какую-то тряпку, кажется старый коврик, и приглашал его поиграть, наклонив голову набок. Ратлидж взял из мокрой пасти тряпку, свернул ее в комок и бросил, стараясь попасть в охапку сена, лежавшую рядом с бороной. Но промахнулся, при этом сбив какой-то предмет, лежавший на бороне. Пес бросился к новой игрушке, но не смог достать и повернул голову к Ратлиджу, как будто говоря: видишь, мне не достать, это нечестно.

Ратлидж подошел к бороне и нагнулся, чтобы достать тряпку. Но она зацепилась за что-то, и он вытащил оба предмета. Вторым оказался молоток. Отцепив тряпку, он скатал ее и бросил об дверь. Пес радостно кинулся туда. Ратлидж хотел положить молоток на место. И вдруг в его памяти что-то щелкнуло, и он вспомнил.

Он был тогда молодым полицейским и пришел в дом, где раздетый до пояса пожилой мужчина плакал и умолял, повторяя снова и снова, что не хотел причинить никому вреда. Но на кухне лежала его жена, гораздо моложе его, а на полу валялась корзинка, яйца из нее рассыпались по полу, некоторые разбились, их содержимое вытекло и смешалось с кровью. Судя по грязи на ее башмаках, она только что пришла из курятника, где собирала яйца.

Ее череп был пробит плотницким молотком, хватило одного удара, нанесенного сильной рукой мужа. Орудие убийства валялось рядом, брошенное, его конец был в крови, мужчина говорил, что чинил им ступеньки в подвал.

Ратлидж сейчас уже не помнил, из-за чего у мужа с женой вышла ссора. Он был тогда очень молод, еще верил в идеалы и не привык к убийствам. Мужчина стоял на коленях около тела жены и умолял ее встать и поскорее убрать все с пола. Ратлиджа охватил тогда приступ ярости. Он помнил, что ему самому захотелось поднять молоток и ударить этого мужчину.

Кровавая рана на лбу женщины — кровавая впадина — была очень похожа на ту, что была у Уолша.

Почему у него вдруг эти два убийства связались друг с другом? Наверное, потому, что он безмерно устал, и воображение сыграло с ним очередную шутку.

Пес снова подошел, держа в зубах тряпку и предлагая продолжить игру. Но Ратлидж не обращал на него внимания, уйдя в воспоминания и не осознавая, что ощупывает конец молотка, глядя перед собой невидящим взглядом. Он пытался понять, почему вдруг память подбросила ему картину из далекого прошлого? Он машинально взял тряпку и снова швырнул, запачкав пальцы липкой собачьей слюной. Хотел вытереть их о сено, не слушая Хэмиша, который все это время что-то говорил, но отвлекли воспоминания, спутанные и неясные. Как в госпитале во время полубессознательного состояния, вызванного действием наркотических лекарств.

Стряхнув воспоминания, он вернулся в реальность.

Итак, доктор не видел лошади, когда прибыл на место. И не мог ее осмотреть на предмет, есть ли кровь на ее копыте вместе с прилипшими волосами и кожей. А к тому времени, когда лошадь найдется, все следы исчезнут. Жалко. Это было бы еще одним подтверждением в цепочке доказательств Блевинса. Придется ждать, когда лошадь явится домой. А ему пора двигаться к Присцилле Коннот.

Его мозг все пытался составить мозаику, но усталость не позволяла.

Сколько таких молотков в Остерли или в радиусе двадцати миль от него?

Впрочем, какое значение это имеет? Тела убитых часто дают понять, каким образом наступила смерть. Но не всегда — почему. А в этом деле главным был вопрос — почему?

Он услышал слова, что твердил ему Хэмиш: «Иголка в стоге сена…»

Ратлидж обернулся к стойлам, где еще вечером находились три серые норфолкские лошади, и вспомнил, что видел тогда набор молотков на бороне, но его они не заинтересовали. Лошадь тонко заржала, видимо обеспокоенная запахом собаки и бензина, принесенного человеком. Желтый пес крутился у его ног, как будто радуясь, что может стать тайным участником кражи последнего коня.

Ратлидж ласково погладил лошадь по морде:

— Где твои соседи? А? Что-то надолго задержался твой хозяин…

Хэмиш быстро и неразборчиво что-то крикнул.

Ратлидж уловил какое-то движение за своим плечом, мелькнула темная тень, он успел пригнуться, ожидая неизбежного нападения.

Это была вторая лошадь, очевидно, она спала, опустив голову, и поэтому он не заметил ее. Разбуженная его голосом, она потянулась узнать, что происходит, шумно втягивая ноздрями воздух.

Это была Хани, та самая кобыла.

Она вернулась.


Когда Ратлидж пришел в себя и отдышался, он вошел к ней в стойло и, приговаривая ласково ее имя, провел рукой по вытянутой шее, потом по спине. По влажной потной шкуре пробежала волна дрожи. Держась одной рукой за ее спину, он нагнулся и приподнял заднюю ногу, но в тусклом свете не мог ничего разглядеть.

Лошадь смотрела на него, повернув голову, абсолютно спокойная и не делала попыток лягнуть незнакомца. Он поставил на землю тяжелое копыто и поднял другое.

Лошадь переступила, на мгновение показалось, что сейчас последует удар тяжелым копытом. И он уже видел себя, как Уолша, с пробитым черепом. Стена была так близко от его спины, что отступить было некуда. Для маневра нет места. Но лошадь только подвинулась вперед, как будто давая ему больше места.

Подковы не было.

Он поставил тяжелое копыто на место и осторожно провел рукой по лошадиному крупу — он был мокрым от пота. В густой гриве запутались веточки и листья, Хани скакала издалека и устала.

Он снова поднял копыто, лошадь глядела на него внимательными карими глазами. Она и не думала его ударить. Она была у себя дома, в привычной обстановке, поэтому не нервничала. Он ласково похлопал ее по шее:

— Ты умница, девочка, нашла дорогу домой…

Но где сам Рэндел?

Не вернулся до сих пор? Ратлидж заглянул на всякий случай в третье стойло, проверяя, но оно было пустым. Рэндел все еще искал свою кобылу.

Ратлидж положил молоток на место и вышел из амбара.

В лесу кричали вороны и посвистывал резко фазан.

Его ждала Присцилла Коннот, надо было ехать.

И тут его удивил Хэмиш: «Женщина никуда не денется. Жди фермера».

Нет, надо закончить то, что начал. Дело с Уолшем будет закрыто, доктор в Харли наверняка уже осмотрел труп. Здесь ему больше нечего делать, он и так впустую потратил ночь. И утро. Не надо забывать, что дело ведет Блевинс, а не он.

Пес не отставал, и Ратлидж потрепал его за уши. Уолш мертв. С этим кончено. Что бы там ни считал Хэмиш, теперь надо думать о живых.

Глава 23

Дом фермера, недалеко от которого нашли в разбитом автомобиле Присциллу Коннот, как и большинство таких домов, стоял вдалеке от дороги, и к нему вела извилистая подъездная колея, она преодолевала легкий подъем и упиралась в грязный фермерский двор. Пахло теплым навозом, запах шел из сарая, где был коровник, и сейчас его чистили. А стадо в это время направлялось на пастбище самостоятельно, путь туда был коровам привычен и не требовал участия человека. Дорожка, вымощенная каменными плитками, упиралась в изгородь, потом раздваивалась. Одна, огибая дом, вела к парадному входу. Ратлидж оставил машину около сложенной груды кирпичей, накрытых просмоленной парусиной, и направился через двор к двери, которая, как он решил, вела на кухню. Дверь распахнулась прежде, чем он к ней подошел.

Показалась женщина, ее седые волосы были забраны назад в узел, поверх темного платья был надет теплый свитер.

— Инспектор Ратлидж? — громко спросила она, в голосе прозвучало беспокойство.

— Миссис Даннинг? Я только что встретил вашего мужа на главной дороге. Он привел людей, чтобы вытащить из кювета автомобиль мисс Коннот.

Женщина неодобрительно сказала:

— Да, она доставила всем хлопот. Хорошо еще, что сама не погибла. По нашим дорогам нельзя ездить на такой скорости.

Судя по выражению лица, ее неодобрение относилось больше к женщине за рулем, а не к превышению скорости. Присцилла Коннот имела мало общего с миссис Даннинг. Они выросли в разных мирах. У жены фермера были натруженные красные руки, а ее платье было таким же, какие носили ее мать и бабушка. Юность ее обошла радостями, она с детства привыкла к тяжелой домашней работе, потом последовало замужество, непрерывная готовка еды, воспитание детей. Для нее Присцилла Коннот была городской райской птицей, неожиданно залетевшей на грязный фермерский двор.

Она впустила Ратлиджа, провела по выложенному кафелем коридору мимо маслодельни, кладовой и открыла дверь в большую теплую и светлую кухню.

— Она здесь, — через плечо бросила миссис Даннинг, и инспектор, сняв шляпу и держа ее в руке, переступил порог.

Обстановка в кухне была простая и состояла из нескольких предметов: хорошего круглого стола, красивых стульев, двух дубовых шкафов, в одном за стеклянными дверцами стояла посуда — кувшины, тарелки, чашки, в свете лампы сверкавшие безупречной чистотой.

Около горячей плиты сидела, забившись в кресло, Присцилла Коннот. Вид у нее был самый жалкий — заляпанное грязью пальто, лицо тоже грязное, на нем следы крови, виднелась длинная царапина от уха до носа. Она жалась ближе к горячим углям, хотя в комнате было тепло. Кто-то набросил ей на плечи теплую шаль, связанную из толстой шерсти, видимо, из остатков всех цветов, какие только нашлись в рукодельной корзинке. Поэтому расцветка казалась несколько необычной — беспорядочное сочетание голубого, серого, очень приятного розового, без всякого рисунка. Как будто первый опыт ребенка, который учится делать петли и слишком их затягивает.

— Мисс Коннот? — окликнул Присциллу Ратлидж.

Она подняла лицо с потеками слез и следами крови.

Выражение несчастья в ее глазах его потрясло.

— Спасибо, что приехали, — сказала она. — Я не знала, кого еще попросить, эти люди очень добры, но мне бы хотелось добраться домой.

Он подошел, взял стул и сел рядом.

— Вы ранены?

— Ранена? — Она с удивлением посмотрела на него. — Не думаю.

Он видел ее машину в канаве. Не стоит ее ругать, она уже вполне наказана.

Он протянул руку и осторожно отвел волосы от ее лица. Она отшатнулась, как от удара, и он успел заметить глубокий порез на лбу у границы с волосами.

Обернувшись к миссис Даннинг, Ратлидж сказал:

— Вы не принесете мне влажное полотенце?

Хозяйка прошла к раковине и накачала воды в маленькую миску.

— Холодная, может, подогреть на плите?

— Нет, так лучше.

Она подала ему миску и чистое полотенце. Ратлидж встал, окунул полотенце в воду и, отодвинув с лица мисс Коннот волосы, стал промывать рану.

Она вздрогнула от ледяной воды, растерянно заморгала, но, как послушный ребенок, замерла и позволила ему делать свое дело. Миссис Даннинг, стоя рядом, воскликнула:

— Милостивый боже, я и не видела, что там у нее! А она молчала…

Порез был глубоким, и кровь продолжала течь струйкой, как Ратлидж ни пытался ее остановить.

— Я стараюсь, чтобы не сделать вам больно, — сказал он и, отвлекая ее, спросил: — Как это произошло?

— Не знаю, — ответила Присцилла слабым голосом, — я не помню, только знаю, что хотела умереть, лежала там, в канаве, и хотела умереть.

И она начала плакать, сначала тихо, потом громче и, наконец, разразилась сдавленными рыданиями.

Миссис Даннинг взяла у него из рук мокрое полотенце и объяснила:

— Она была в таком виде, когда ее привел Майкл, наш молочник. Он шел с фермы с бидонами молока, собаки побежали вперед и нашли ее первыми, но было еще темно, и автомобиль трудно было заметить в канаве. Он увидел, что она жива, и побежал сказать мужу. Надо было вытащить ее из машины, но дверца с ее стороны была зажата, она не могла выйти. Они подумали, что она сломала ногу или еще хуже.

Ратлидж посмотрел вниз. Лодыжка Присциллы распухла, вокруг нее болтался грязный, рваный чулок. И застежки на туфле были оторваны.

— Вы не могли бы дать нам чаю? — попросил Ратлидж, чтобы занять миссис Даннинг. — Мисс Коннот это поможет, да я и сам бы не отказался.

— Не займет и минуты. Чайник все еще горячий.

Хозяйка занялась приготовлениями, а он снова сел и, дотронувшись до плеча Присциллы Коннот, сказал:

— Все в порядке. Вы в безопасности. Ничего страшного не произошло. Ну же, посмотрите на меня.

Он достал свой платок и всунул ей в руку, она вцепилась в платок, как в спасительную соломинку, не делая попыток вытереть лицо. И плакала, не могла остановиться, плечи сотрясались от сдерживаемых рыданий.

Если бы она была мужчиной или не была ранена, он бы дал ей легкую пощечину, чтобы прекратить истерику. Вместо этого он сказал тихо и властно:

— Довольно!

Она судорожно вздохнула, кажется, его строгий тон подействовал, потом с удивлением на него взглянула. Он взял у нее платок и начал вытирать мокрые щеки.

И вдруг из нее полились бессвязные, лихорадочные слова, как будто вытащили пробку из бутылки:

— Я хотела убить его. Я увидела его в темноте, как он скакал, пригнувшись, хотела догнать и убить. Но вместо этого сама съехала в канаву, потому что не могла убить лошадь…

Он ждал и слушал.

— Я кричала, сигналила, лошадь испугалась и сбросила его, и я хотела на него наехать, но вдруг вместо него захотела себя убить. Сначала направила машину на дерево, но колеса заскользили по траве, и я съехала в канаву. Испугалась, а потом стало темно, я потеряла сознание. — Она снова заплакала. — Я все еще жива! — Ее глаза умоляли. — Мне так хотелось, чтобы все кончилось мгновенно и безболезненно.

Миссис Даннинг застыла около стола, чайник в одной руке, крышка — в другой, глядя с ужасом во все глаза на свою неожиданную гостью. Раньше она думала, что произошел только несчастный случай с этой женщиной.

— Разве кто-то погиб? Майкл ничего не говорил об этом! — воскликнула она, не совсем поняв бессвязный рассказ Присциллы.

Ратлидж быстро обдумывал услышанное.

Хэмиш сказал: «Это был не Уолш…»

— Откуда вы знаете, что он мертв, мисс Коннот? Вы его видели после того, как сбили?

Хэмиш снова сказал: «Надо там поискать».

Присцилла нахмурилась.

— Я на него наехала. Он должен быть мертв! — Она отбросила волосы и взглянула на кровь на своих пальцах. — Это его кровь? — спросила она растерянно, взяла платок и стерла пятно. — Я ничего не… Больше ничего не помню. Только понимаю, что все кончено. — Она сделала слабый неопределенный жест, как будто удивляясь. — Оказывается, легче говорить, чем совершить. Трудно убить себя… — Она посмотрела на Ратлиджа широко открытыми глазами, как будто сделала открытие. И снова начала плакать.

Миссис Даннинг поставила заварочный чайник на стол, сняла с плиты большой и налила кипятку.

— Пусть немного постоит, — сказала она.

— Как лучше убить себя? — продолжала тихо Присцилла. — Я часто думала об этом. Перерезать вены на запястьях, но не было достаточно острого предмета. А мне хотелось умереть!

Хэмиш заметил: «Ей нужна помощь доктора. Ее нельзя оставлять одну».

Это было правдой. Ратлидж набрал в грудь побольше воздуха и строго сказал:

— Здесь не место и не время говорить о смерти. Вы не должны так расстраивать миссис Даннинг!

Присцилла взглянула на приземистую сильную жену фермера:

— Простите меня. — Но ему показалось, что она откликнулась на его тон, а не хотела извиниться.

Он заставил ее выпить горячего и сладкого чая, это ее согрело, но не вывело из состояния глубокой депрессии и полного изнеможения. Вместо этого она погрузилась в молчание, как будто отключилась от реальности.

— Позвольте мне отвезти вас в Остерли, — предложил он. — Мой автомобиль около дома. Мы потом заберем ваш, когда вы отдохнете. А пока за ним присмотрит миссис Даннинг. Он будет здесь в целости и сохранности.

Присцилла с видимым усилием вышла из оцепенения.

— Да, да. Я не могу здесь оставаться. Я уже и так доставила столько хлопот этим добрым людям. Но не знаю, смогу ли я идти. Нога очень болит.

— Я вам помогу…

Ее глаза были красными, и в них была боль.

— Я хочу домой. Вы отвезете меня домой? Прошу вас.

— Конечно. Если вы этого хотите. — Он подумал, что, наверное, будет лучше вызвать к ней домой доктора, а не тащить ее в приемную, где полно любопытных глаз.

С помощью миссис Даннинг он кое-как довел, почти отнес ее в машину. Миссис Даннинг принесла подушку, чтобы подложить под больную ногу. Она не скрывала своего облегчения, что беспокойная гостья, наконец, покинет ее дом.

Ратлидж пообещал ей, что вернет подушку и шаль и заберет автомобиль. Потом вернулся с хозяйкой в дом.

Она начала собирать со стола посуду, ее лицо выражало крайнюю тревогу.

— Но кто погиб? Я не расслышала как следует, что она рассказала. Может, надо вызвать полицию? Мы не знаем, был ли кто-то еще в машине. И она не просила вызвать ей доктора.

— Я сам пока не знаю, что произошло, — ответил Ратлидж. — Доктор Стивенсон даст ей успокоительное, пусть она сначала отдохнет, а потом разберемся.

Лицо миссис Даннинг немного прояснилось.

— Я слышала, что он хороший человек, доктор. Он за ней присмотрит. Когда мой муж вытащил ее из машины, она умоляла его найти какую-то лошадь. Кажется, она считала, что сбила ее. Но там не было никакой лошади! Муж все обыскал вокруг, чтобы ее успокоить, но не увидел следов лошади!

— Норфолкская серая кобыла была украдена из стойла в окрестностях Остерли прошлой ночью. Если вы ее найдете, сообщите сразу мне, — сказал Ратлидж, хотя сам уже видел эту лошадь. И на ней не было ран от столкновения с автомобилем.


Ратлидж завел мотор и сел в машину. Мисс Коннот продолжала кутаться в шаль, пока он выезжал со двора и по длинной подъездной колее выбирался на главную дорогу.

— Извините, стараюсь, чтобы поменьше трясло, но такая дорога.

— Это не важно, — сказала она бесцветным голосом, ее профиль был почти закрыт краем шали.

Они долго ехали в полном молчании. Она не смотрела по сторонам. И даже не взглянула на свою машину, когда они проехали мимо, хотя Ратлидж помахал рукой фермеру и его людям, вытаскивавшим автомобиль мисс Коннот из канавы.

Спустя некоторое время она все-таки очнулась от летаргии — может быть, чай, наконец, возымел свое действие.

Он понадеялся, что она сможет реагировать на окружающее, и улыбнулся ободряюще, когда она повернулась в его сторону. Но она, казалось, не заметила его улыбки и вдруг с горячностью заговорила:

— Вы были на войне! Вы видели смерть, скажите, как мне умереть!

Он видел множество смертей. Но сейчас не хотел вспоминать об этом, потому что память атаковала бы его собственное сознание.

— Нет легкого пути, — сказал он с горечью. — Поверьте мне. Я знаю.


Достигнув края болот, они повернули к Остерли, и он спросил безразличным тоном, как о чем-то обыденном:

— Что случилось с той лошадью?

Она взглянула на него с удивлением:

— Какой лошадью? — И озабоченно нахмурилась. — Я не помню никакой лошади…


Доктор Стивенсон немедленно явился на вызов. Перед тем как осмотреть больную, он внимательно выслушал Ратлиджа, потом поднялся к ней в спальню. Там было темно, шторы задернуты, она лежала на кровати лицом к стене.

Доктор через полчаса спустился вниз, вытирая руки о светло-желтое полотенце, расшитое по краю незабудками, прошел в светлую большую гостиную и сел у окна в кресло. Это была уютная, хорошо обставленная комната, с кремовыми обоями, которые прекрасно гармонировали с синим цветом мебельной обивки, ковром такого же оттенка и голубыми занавесками с рисунком из вьющихся веток цветущих роз.

Женская комната, но лишенная тех милых сердцу безделушек, которые обычно украшают каминную полку или полированные поверхности столов, что подчеркивало пустоту жизни Присциллы Коннот. У нее ничего не прибывало с годами, кроме несчастья.

— На голове плохая рана, — начал доктор, — не удивлюсь, если она была без сознания какое-то время. Ушибы, синяки, ссадины. Добавочные кровоподтеки проявятся позже. Пока явные — на бедре и плече. На лодыжке растяжение связок, я забинтовал, чтобы уменьшить боль.

— Значит, ушиб головы. Достаточно серьезный, чтобы она потеряла частично память?

— Трудно сказать. Она страдает не только от физической боли и от того, что попала в аварию, она потрясена и сильно возбуждена. И это стоит во главе списка повреждений. Успокоительное несколько часов будет действовать, потом посмотрим, что делать дальше. — Доктор помолчал, потом продолжил: — Правый глаз уже заплыл, и ей лучше какое-то время не смотреться в зеркало, отражение не понравится. Пришлось наложить небольшой шов на голове, там, где стеклом срезало кожу. Головная боль продлится еще несколько дней. Я найду кого-нибудь побыть с ней. Пожалуй, Эллен Бейкер, она добрая и сумеет найти к ней подход. Нервные, легко возбудимые женщины обычно трудные пациенты.

Ратлидж возразил:

— Может быть, вам захочется сделать другой выбор. Дело в том, что она искала способы себя убить. Въехала в канаву специально, насколько я понял, и еще — она верит, что убила кого-то.

Брови у доктора поползли вверх.

— Я заметил, что она много плакала. Мне ничего не рассказала. Но зачем ей убивать Уолша? Это не имеет никакого смысла. Она, вероятно, его и не знала.

— Это не имеет отношения к Уолшу. Вернее, имеет косвенно. Но она испытывает постоянное чувство вины. Возможно, она придумала ее, не знаю. Лучше за ней хорошенько приглядеть, боюсь, она может повторить попытку.

— Тогда я пошлю к ней миссис Натли. Она вырастила семерых сыновей, очень трудных, и имела дело не только с переломанными конечностями, но и с депрессией как следствием пьянства. Она справится. — Доктор встал у окна и стал смотреть на болота. — Скоро начнется дождь. — Он снова повернулся к инспектору. — Иногда между любовью и ненавистью тонкая грань. И ее можно перейти незаметно для себя.

— Я не знаю, что таится за ее тревогой. Она очень закрытый человек. — Ратлидж не хотел врываться насильно в ее личный мир. Пока.

— Но я должен знать о ней больше, этого мало, — сказал доктор.

Ратлидж растер лицо ладонями.

— Могу сообщить только, что она отправилась прошлой ночью, — неужели только этой ночью? — искать Уолша. Она была прихожанкой отца Джеймса и боялась, что преступник избежит наказания. И где-то близко к рассвету сбила кого-то насмерть и потом хотела покончить с собой. Во всяком случае, так она считает, но неизвестно, является ли это правдой.

— Она поехала одна? Как Блевинс ей разрешил?

Силы Ратлиджа были на исходе. Ему было трудно сейчас сопротивляться натиску прозорливого и умного собеседника.

— Инспектор этого не знал. Спросите его сами.

Какие бы секреты ни хранила Присцилла Коннот, если добрый доктор не узнал о них в течение десяти и более лет, значит, тайна была глубоко похоронена в ее душе.

Но у доктора Стивенсона уже разыгрались воображение и любопытство, он не отставал с расспросами.

— А что она рассказала сразу, когда вы нашли ее в доме фермера?

— Сказала, что кто-то мертв. И что она пыталась избежать столкновения с лошадью. Но потом вообще не помнила, была там лошадь или нет.

Доктор Стивенсон хмыкнул:

— Скажем так — несчастный случай и сотрясение могли вызвать амнезию и внести в ее сознание путаницу — она не знает, где явь и где вымысел. Что она сделала, что хотела бы сделать, но не сделала. — Доктор достал часы и взглянул на циферблат. — Мне предстоит тяжелый день, — сказал он со вздохом, — принесли двух мужчин со сломанными конечностями, потом беременная женщина в таком истерическом состоянии, что может последовать выкидыш. Не считая тех небольших травм, ушибов, растяжений, которые получены людьми в результате поисков в темноте. Я пошлю свою медсестру к миссис Натли попросить ее приглядеть за мисс Коннот. Вы не можете побыть здесь еще с полчаса?

— Как вы думаете, сколько времени пройдет, прежде чем она окончательно придет в себя?

— Трудно сказать, — задумался доктор, — подождите до утра. Не надо пока ни о чем ее расспрашивать. Возможно, к утру она сможет вспомнить, что произошло на самом деле.

Доктор попрощался, и Ратлидж пошел взглянуть на Присциллу, а потом в комнату напротив и сел там в кресло. Он не заметил, как заснул глубоким сном.

Когда появилась миссис Натли, которая вошла в дом осторожно, стараясь не шуметь, он заставил себя проснуться. Но сделал это с большим трудом. Она прищелкнула соболезнующе языком, увидев его. Это была добрая, по-матерински участливая женщина с волевым лицом и уверенная в себе. Она посоветовала:

— Если вы хотите себе добра, то перебирайтесь-ка на кровать в этой комнате и засыпайте снова.

Но у него было еще много дел.


Блевинс сидел за своим столом и работал над отчетом. Он взглянул на вошедшего Ратлиджа и недовольно сказал:

— Я думал, вы спите. Хотел бы я поспать, видит Бог!

— Если я выгляжу так же устало, как вы, мы с вами просто парочка лунатиков.

— Похоже на то. Доктор из Харли сказал, что Уолша, скорее всего, ударила лошадь, и он умер на месте. Найденная подкова подходит только примерно к ране на его голове, из-за нее не могло быть такой травмы. Доктор не уверен еще и потому, что неизвестно, под каким углом был нанесен удар. Но поражает точность удара. Он нанесен точно в цель, в то место, когда смерть наступает сразу. У него не было шанса выжить. Несчастный случай.

Ратлидж спросил:

— Есть другие повреждения? Например, от падения или столкновения в темноте с чем-то?

Блевинс рассмеялся:

— Вы никак не успокоитесь? В Лондоне, когда я наводил справки, мне говорили о вас, о вашей настырности. Почему такой вопрос, Ратлидж, откуда им взяться?

— Мало ли что может случиться. Людям, проводившим ночной поиск, пришлось нелегко, многие получили травмы. — Ратлидж взял стул и сел. Он вспомнил, что еще не завтракал. Те бутерброды, что дала ему с собой миссис Барнет, он уже давно съел. — У Уолша была семья? Вы уже уведомили родственников о его смерти?

— Есть только дружок, точильщик ножниц. Не сомневаюсь, что он будет продолжать врать. Тем более когда нет больше Уолша. Никто не докажет, что именно он стоял тогда у дома священника, помогая своему подельнику. Так что теперь он чист.

— Есть еще Айрис Кеннет. Она может знать, была ли у Уолша семья.

— Наверное. Хотите сказать, что мне надо прокатиться в Лондон и узнать? Сама она вряд ли поедет сюда, чтобы нам рассказать.

— Вы правы. И все же…

— Если хотите, можете сами оказать мне любезность и зайти к ней, когда прибудете в Лондон. Если вы едете туда.

Намек был ясен. Ратлидж попытался еще раз сломать психологический барьер, который поставил между ними Блевинс:

— Забудьте на время о вашей личной неприязни к Уолшу и о смерти отца Джеймса. Если бы в незнакомом доме произошло подобное убийство незнакомого человека, как бы вы описали тело, лежавшее у окна?

— Точно так же. Грабитель ударил сзади, ударил с силой, из страха, что жертва может его узнать, если обернется. Мэтью Уолш уже никогда не ответит, почему он так поступил, но какая разница. Он ведь сбежал, а это подтверждает его вину.

— Убийца, пусть будет Уолш, если хотите, ударил не один раз, хотя первого удара было достаточно, чтобы оглушить жертву и сбежать. Он намеренно добивал священника.

— Да, согласен с вами, это было намеренно, что и сводит меня с ума.

— С другой стороны, если бы в той металлической коробке не оказалось денег, они были бы уже потрачены, как бы вы определили мотив убийства?

— Точно так же, — нетерпеливо ответил Блевинс.

— Нет, вы не могли бы расценивать одинаково мотив. Если денег не было, ничто не задержало бы преступника. Да и не стал бы Уолш вламываться в дом настоятеля, если там не было денег, как и в любой другой.

— Вы конструируете обстановку, которой не было! Откуда Уолш мог об этом знать? Взгляните на дело моими глазами. Уолш был в отчаянии, когда не нашел денег, это был последний шанс, ведь пришел срок расплатиться за повозку. Кроме того, он мог убить, впав в ярость, что коробка пуста!

— Если бы это случилось перед ярмаркой…

— Ладно! Давайте рассмотрим вашу точку зрения. Мертвый человек в доме. Никакой коробки нет. Тогда причиной убийства могла стать личная месть, но ведь убит священник. Я слишком хорошо знал отца Джеймса, чтобы утверждать — такого не могло быть. Кстати, вы только задаете вопросы, но ни разу не ответили на них.

Блевинс не мог дать волю воображению.

Вмешался Хэмиш: «Не жди от него многого. Он не способен к рассуждениям, и ему не свойственна игра воображения, и к тому же он слишком близко знал жертву».

Ратлидж вздохнул. Хэмиш прав.

— Если отец Джеймс узнал бы какую-то тайну, и это его тревожило непрестанно, предположим, это было преступление, он пришел бы к вам?

— Конечно, пришел бы! Он первым делом пришел бы именно ко мне! — В голосе инспектора послышались нотки гордости.

Но он не пришел. И по той же причине — он слишком хорошо знал инспектора, его ограниченность, как человека и как полицейского.

— Я слышал, что монсеньор Хольстен может занять место отца Джеймса, пока не найдут подходящую замену. Хочу поехать позже в Норидж, заодно сообщу ему, что Уолш мертв.

— Как хотите. Думаю, что половина графства уже знает об этом. Зачем вы туда едете?

Ратлидж улыбнулся:

— По личному делу. Кстати, кто получит награду, которую обещал лорд Седжвик?

— Во всяком случае, не полиция, — сухо ответил Блевинс. — Пусть лорд Седжвик сам решает.

— Думаю, он решит. — Ратлидж встал. — Вы, случайно, не встретили где-нибудь мисс Трент? Мне хотелось бы с ней поговорить, прежде чем я уеду в Норидж.

— Она заблудилась вчера ночью в лесу, к северу от церкви, испугалась, что осталась одна, и остаток ночи провела в доме викария. Я туда заезжал сказать викарию, что Уолш убит. Она еще спала.

— Что ее напугало?

— Одному Богу известно. Может, филин или барсук, женщине одной нечего делать ночью в лесу.

— Вы уже слышали, конечно, что Присцилла Коннот отправилась в своем автомобиле искать Уолша? И угодила в кювет. Хорошо, что отделалась ушибами и ссадинами.

— Это еще раз доказывает, что я прав по поводу женщин, не так ли?

Ратлидж, прощаясь, через стол пожал руку Блевинсу и сказал:

— Если хотите на прощание дружеский совет — отправьте телеграмму Айрис Кеннет, что спасло бы налогоплательщиков от расхода на похороны Уолша на кладбище для бедных.

— Может быть, так и сделаю. — Блевинс кивнул. — Пожалуй, вы правы.

Ратлидж покинул участок, радуясь свежему воздуху и солнцу. Небо немного затянуло, что обещало, как и говорил доктор, дождь после обеда. Но даже в рассеянном дневном свете удивляла своеобразная красота болот — их разноцветный покров радовал глаз яркими красками, ветер гнал волны по этому травянистому ковру.

Путь от участка до дома викария представлялся длиннее, чем Китайская стена. Он понял, что не сможет преодолеть его пешком. Все тело протестовало при одной мысли об этом. Хэмиш начал упрекать его в слабости.

Но, игнорируя своего мучителя, он вернулся к гостинице и сел в автомобиль.

Глава 24

Мистер Симс осторожно приоткрыл дверь, вглядываясь в Ратлиджа, стоявшего в густой тени деревьев, высаженных вдоль подъездной дороги.

Узнав инспектора, он удивился:

— Что вас привело сюда? Полгорода спит сейчас после бессонной ночи поисков. Мне сказали, что Уолша нашли мертвым.

— Это так, — с готовностью отозвался Ратлидж и, как бы в продолжение темы, спросил о Мэй Трент.

— Думаю, она еще спит, — с заминкой ответил викарий. — Может быть, вы хотите передать ей что-нибудь?

— Не посмотрите, может быть, она уже проснулась? — Как ни старался Ратлидж быть вежливым, в его тоне проскочили командные нотки.

Пока Симс колебался, стоит ли вступать с инспектором в спор, дверь наверху открылась, и на ступеньках появилась мисс Трент в слишком большом для нее халате, темный водопад волос ниспадал ей на плечи и спину. Но у нее был совсем не сонный вид.

— Я уже не сплю, викарий, — сказала она Симсу и добавила холодно Ратлиджу: — Но едва ли одета для приема гостя.

— Полицейский — не гость, мисс Трент. Я понимаю, вы были напуганы прошлой ночью. Скажите, что такое вы услышали или увидели в лесу, что заставило вас поспешно бежать сюда. Мы стараемся проследить все передвижения Уолша.

— Откуда вы знаете… — начала она и поняла, что попалась на его удочку. — Ладно, — она сдалась, — может быть, дадите мне время одеться?

Викарий отвел инспектора на кухню, расположенную в задней части дома. Занавески были задернуты. Высокий кухонный шкаф стоял у одной стены. На маленьком столике у окна в тазике с мыльной водой лежали грязные тарелки, остатки завтрака еще не были убраны с плиты — тосты и яичница с сосисками. На столе джем и масло и рядом три использованные чашки.

— Я как раз собирался заварить свежий чай. — Викарий кивнул на чайник на плите. — Мне кажется, вам необходимо сейчас выпить чашку горячего чая. Сам я прошлой ночью уже выпил больше положенного.

Помня слова Хэмиша, который все утро укорял его в слабости, а также то, что давно уничтожил сэндвичи миссис Барнет, Ратлидж попросил:

— Можно туда добавить немного виски, если у вас есть?

— Конечно. — Симс открыл дверцы буфета и достал чистую чашку. — Сейчас принесу.

— Но сначала расскажите о появлении здесь ночью мисс Трент.

— Да особенно нечего рассказывать. — Симс заглянул в сахарницу, проверяя, достаточно ли там сахару. — Просто раздался стук в дверь, я высунулся из окна посмотреть, кто там. Это была мисс Трент, она сказала, что отбилась от группы и боится идти одна в гостиницу. Я впустил ее, сказав, что сейчас оденусь и провожу ее туда, но она попросила чаю, чтобы согреться, и, пока я готовил чай, она крепко уснула прямо в кресле. Я оставил ее так, укрыв одеялом. Когда она проснулась, около шести часов утра, то долго не могла понять, где находится, и я отправил ее досыпать наверх.

Рассказ прозвучал правдиво, был расцвечен подробностями.

Хэмиш пробурчал что-то неодобрительно, явно не поверив викарию.

— Прекрасная сказка для сплетников в Остерли, — сказал Ратлидж, беря из рук Симса чашку.

— Но я говорю правду! — В голосе викария прозвучало негодование.

— Да, да, вполне правдоподобно. Но только Мэй Трент не производит впечатление женщины, которую легко напугать лесными шорохами. Отбившись от группы, она не побоялась подняться по темной дороге сюда к вам вместо того, чтобы спуститься с холма на безопасную Уотер-стрит… — Он помолчал и добавил: — Тем более что она знала уже, что Уолш находился в вашей церкви всего несколько часов назад, и могла предполагать, что он все еще прячется поблизости и ждет, когда уляжется суматоха. Никто ведь не подумал поискать на колокольне? Или обыскать все комнаты вашего большого дома. Вам надо поскорее выпроводить ее отсюда, если у вас присутствует хоть частица здравого смысла. Так что она рассказала, когда пришла, и что заставило вас оставить ее здесь?

Симс пробормотал:

— Пойду поищу виски…

Но, прежде чем он двинулся с места, дверь на кухню открылась и вошла Мэй Трент.

— Вы сказали, что у вас срочное дело? — Она была в сильно помятой, видимо от спанья в кресле, одежде, но держалась подчеркнуто независимо и гордо. Взглянула на горячий чайник. Симс уже доставал еще одну чистую чашку.

Она села, приняла чашку с чаем и сразу отпила несколько глотков, как будто хотела поскорее согреться, ее тонкие пальцы обхватили горячую чашку.

Они с викарием были похожи на связанную многолетним супружеством пару. У Ратлиджа оставалось всего несколько часов, чтобы закончить дело, поэтому он поторопил:

— Возьмите пальто, мы через пять минут едем в Норидж.

Она посмотрела на него с подозрением:

— Но я ужасно устала. Я никуда не поеду, ни в Норидж, ни куда-либо еще. Хочу поскорее добраться до своей постели, глядя на вас, инспектор, желаю и вам того же. Вы выглядите еще хуже меня.

— Вы сделаете это ради отца Джеймса, — перебил он.

— Какое отношение имеет поездка в Норидж к отцу Джеймсу?

— Я считаю, что он начал расследовать какое-то дело и вдруг наткнулся на нечто такое, что повергло его в ужас, и чего он никак не ожидал. Человек, который, возможно, его убил, теперь мертв. Суда не будет, и никто уже не докажет его вину или, наоборот, невиновность. Блевинс вполне всем удовлетворен и закроет дело. Но у меня чувство, что здесь не все так просто. Удобно свалить вину на Уолша и закрыть глаза на некоторые странности и нестыковки. Так вот, я считаю, что долг близких людей — докопаться до истины и найти настоящую причину тревоги отца Джеймса перед смертью. Я не смогу сделать это один.

Мисс Трент и викарий молчали, думая над тем, что только что услышали. Она заговорила первая:

— Только посадите кого-нибудь за руль вместо себя, — и отвела взгляд.

— Уолш мертв, — сказал Симс, — но вряд ли он пытался бы убежать, если бы был невиновен. Если убил не он, почему бы ему не подождать, когда факт невиновности подтвердится и его оправдают?

— Потому что он был бедняк и понимал, что правосудию наплевать на него и его постараются повесить. Кстати, если вы были уверены, что он виновен, почему вы остались на ночь в пустом доме, а не покинули его и не просили помощи?

Мэй Трент опустила глаза, глядя на чашку:

— Это я виновата. Глупо с моей стороны. Викарий спрашивал снова и снова, не проводить ли меня до гостиницы. Но я не могла заставить себя выйти на улицу, мне было страшно, вы сами мне сказали, что убийца на свободе.

— Я так думал, но, возможно, им был не Уолш.

Его рука дрогнула, чай выплеснулся на блюдце, она поморщилась:

— Послушайте, почему вы не скажете прямо, что вам надо от нас?

Симс взял у нее из рук блюдце, вылил из него чай, вытер полотенцем и сказал:

— Но мне надо работать, я не могу бросить свою паству и уехать. И мисс Трент права, задавая вам свой вопрос.

Ратлидж спокойно ответил:

— Я полицейский. Вы не забыли? Я не прошу. Я требую, чтобы вы поехали со мной. И если вы закончили с чаем, мы едем немедленно.


Слыша непрерывное бормотание Хэмиша за спиной, он снова сделал крюк по дороге на юг и заехал на ферму. Ни жеребца, ни фермера там не было. Ратлидж почувствовал тревогу.


Машина ехала на юг. Все молчали. Ратлиджа беспокоило, что викарий занял место Хэмиша. Мэй Трент, сидевшая рядом с ним на пассажирском сиденье, отвернулась, глядя в окно.

Зато Хэмиш оживился. «Ты поступаешь неправильно, — говорил он. — Поезжай в Лондон и расскажи своему начальнику суперинтенденту о своих подозрениях. И пусть он вновь откроет дело».

«Боулс обрадуется возможности закрыть дело, как и Блевинс, — ответил ему Ратлидж. — И оно будет закрыто. У меня осталось менее суток, чтобы раскрыть тайну гибели отца Джеймса. А тайна есть, и она связывает этих двух людей вместе. Но каждый знает лишь свою часть тайны и держит ее при себе. Могу поспорить, поклясться своей карьерой, что я прав».

«Может быть. Но ты не можешь их заставить говорить, времена пыток давно прошли, ты не можешь их принудить. Не говоря о том, что ты не поверишь им».

Ратлидж на какое-то время сконцентрировал внимание на дороге, потом снова подхватил нить разговора с Хэмишем. По крайней мере, это единственное, что не давало ему уснуть за рулем. Но они никогда не могли прийти к согласию.

Последними словами Хэмиша были: «Им не понравится это. В Лондоне».

«Пусть. И мы сейчас далеко от Лондона», — возразил Ратлидж и перестал слушать назойливый голос, чувствуя усиливавшуюся головную боль.


Он подъехал к резиденции епископа как раз к чаю. С трудом втиснул свой автомобиль между телегой с капустой и глубокой ямой, вонявшей, как выгребная. Вылез, расправил ноющие плечи и спину и обошел кругом капот, чтобы открыть дверцу для мисс Трент, но викарий его опередил со словами:

— Почему вы не сказали раньше, что везете нас к монсеньору Хольстену? — Голос его прозвучал недовольно. — К чему такая загадочность?

Викарий и мисс Трент остались стоять у машины, пока Ратлидж прошел по дорожке к двери и постучал.

Открыла Бриони. Она просияла при виде инспектора и, поприветствовав его, спросила:

— Останетесь к чаю? Я испекла вкусный французский кекс… Она замолчала, увидев позади Ратлиджа мужчину и женщину, ожидавших на улице и смотревших в их сторону. — А! Так вы по делу!

— Но я все-таки не откажусь от чая, — заверил экономку Ратлидж, улыбаясь.

Мэй Трент стояла прищурившись, как будто неяркое солнце, светившее сквозь дымку, уже два часа обещавшую дождь, слепило ей глаза. Бриони, взглянув на ее усталое лицо, позвала:

— Входите же, мадам, и давайте я пока отведу вас наверх. Вам просто необходимо немного передохнуть.

Но мисс Трент лишь слабо улыбнулась и покачала головой:

— Не могу. Но благодарю.

Бриони провела их в кабинет. Монсеньор Хольстен с удивлением поднял глаза от книги.

— Не помню, чтобы мы ждали гостей! — сказал он Бриони и, сняв с коленей кота, опустил его на пол.

— Инспектор снова приехал, монсеньор, и привез с собой гостей.

Хольстен встал, тепло приветствуя Ратлиджа. Потом с улыбкой подал руку викарию. Его представили Мэй Трент, и он заботливо усадил ее в удобное кресло. Бриони вышла, тихо закрыв за собой дверь.

Хольстен обратился к мисс Трент:

— Отец Джеймс рассказывал мне о вашем манускрипте, который вы заканчиваете. Если могу помочь, с удовольствием это сделаю. Норфолк такое место, где можно почерпнуть много интересного на эту тему.

— Я это уже поняла, — она поблагодарила его, чуть улыбнувшись, — воспоминания часто служат извинением для продолжения скорби. Отец Джеймс говорил мне об этом.

— Но время все-таки лечит.

— Мы как раз и приехали в связи с делом, которое имеет отношение к отцу Джеймсу, — сказал Ратлидж. — Уолш мертв. Он умер ночью, когда пыталсяубежать.

— Он убит? — спросил Хольстен. — Его убили полицейские?

— Нет, его ударила копытом лошадь, прямо в голову. По крайней мере, так на первый взгляд кажется. Разумеется, будет проведено следствие.

— Да упокоит Господь его душу!

— Это была ужасная ночь для всех, — заметил Симс.

— Казалось, что у Уолша был мотив для убийства, — продолжал Ратлидж, — против него было несколько косвенных улик, но они не могли удовлетворить следствие. Я пытался проследить все действия отца Джеймса в течение двух недель, которые прошли между базаром у церкви и его смертью. — Он посмотрел на Хольстена. — Мне надо знать, монсеньор, что говорил вам отец Джеймс о том, что узнал от Герберта Бейкера.

Явно застигнутый врасплох, Хольстен пришел в замешательство.

— Но я не мог бы, даже если и…

— Я не хочу, чтобы вы открывали мне тайну последней исповеди, только то, что вам говорил отец Джеймс об этом человеке.

— Но он никогда не говорил со мной ни о нем, ни о его семье…

— Я верю вам. И все-таки он пришел к вам незадолго до своей смерти и сказал, что недавно кое-что узнал такое, что его расстроило, и что тот человек, от которого эта информация поступила, понятия не имел, как она важна лично для отца Джеймса.

Стрела была выпущена наугад. Однако по изменившемуся выражению лица монсеньора Хольстена Ратлидж понял, что она попала в цель.

— Нет, не совсем так…

— И еще он вам сказал, — уже увереннее продолжал Ратлидж, — что он не в силах что-либо изменить.

— Он ничего мне… — начал было Хольстен и замолчал. Потом добавил: — Слушайте, он никаких тайн мне не доверял и ни в чем не признавался. И не объяснил никак своей тревоги. Было такое впечатление, что он пришел просто за дружеской поддержкой, а не к собрату священнику.

— Из чего вы так заключили?

— Он вошел сюда и примерно час расхаживал по комнате. Я не стал допытываться, что случилось. У всех бывают минуты отчаяния. Должен вам сказать, что в приходе была одна семья, в которой он принимал участие, и я решил, что его настроение связано с ними. Когда он сел в кресло, где вы сейчас сидите, я спросил его осторожно об этом. Он поднял голову и ответил: «Нет, в данный момент с ними все в порядке, — и еще: — Пути Господа неисповедимы. Я получил ответ на вопрос, который беспокоил меня много лет. Но я не могу использовать то, что узнал, чтобы исправить дело. Информация пришла неожиданно и в таком виде, что мои возможности ограничены». Он спрятал лицо в ладонях, я видел его страдание. Я спросил: может быть, поговорить с епископом? Но он ответил: «Нет, эта дверь закрылась, но, может быть, откроется другая». Тогда я вернулся к своим запискам, чтобы дать ему время успокоиться. Через полчаса он ушел, и это все.

— Но вы хотя бы предполагали, о чем может идти речь?

— Не тогда.

Ратлидж ждал продолжения. И Хольстен продолжил:

— Только после заупокойной мессы по отцу Джеймсу я услышал впервые имя Бейкер.

Ратлидж удивился:

— Во время службы?

— Нет, но после нее ко мне подошла молодая женщина и сказала, что не очень хорошо знала отца Джеймса, но посчитала своим долгом посетить мессу. Оказывается, он приходил утешить ее отца, когда тот умирал, хотя Герберт Бейкер не был католиком. И она думала, что, придя с ним проститься, хоть как-то отплатит ему за доброту. Она стеснялась, я видел, что она чувствовала себя неловко, и я сказал, что, конечно, отец Джеймс оценил бы ее поступок и поблагодарил ее. Позже я спросил Симса о ней, и нас услышал доктор Стивенсон. Он, в свою очередь, рассказал, что отец Джеймс приходил к нему, желая узнать, был ли Бейкер в ясном уме и трезвой памяти перед смертью. Доктор считал, что он спросил потому, что был очень совестливым священником, но я понимал, что причина не только в этом. Потому что я знал уже кое о чем еще.

— Что Герберт Бейкер был сначала кучером, а позже шофером у Седжвиков, — сказал Ратлидж.

— Да это знают все в Остерли, кого ни спросите. Нет, что именно Герберт Бейкер отвез Вирджинию Седжвик в Кингс-Линн по ее просьбе в тот день.


Викарий, слушавший разговор с таким видом, как будто ждал нечто ужасное, откинулся со вздохом на спинку кресла.

Ратлидж повернулся к Мэй Трент. Она сохраняла внешнее спокойствие, быть сильной ее научили собственные страдания. Поэтому он прибегнул к другому методу.

— Другая дверь, о которой говорил отец Джеймс, — были вы? Он хотел знать, была ли и миссис Седжвик на борту корабля, видели ли вы ее и разговаривали ли с ней. Если да, он мог больше не полагаться на признание Бейкера, каким бы оно ни было, чтобы знать детали исчезновения миссис Седжвик.

— Нет, все было не так! Он пытался помочь мне. Чтобы прекратились мои ночные кошмары. Он сказал… — Тут голос ее задрожал, и она оборвала фразу.

— И когда вы отказались вспоминать, как он ни уговаривал, он пошел к солиситору и добавил в завещание пункт — оставил вам фотографию Вирджинии Седжвик. — Ратлидж услышал негромкий возглас викария. — Фотографию, но не те вырезки, что он собирал о трагедии. Ему нужны были ваши личные воспоминания и еще чтобы вы потом написали обо всем, что произошло. Отец Джеймс хотел, чтобы вы нашли в себе смелость вспомнить. Но почему он так верил, что именно вы из всех спасенных видели ее на борту?

— Я не отказывалась вспоминать, как вы сказали. И ничего подобного он не думал. — Она вспыхнула, гордо вздернув подбородок, глаза ее засверкали. — И я не понимаю, почему вы преследуете меня? Он просто считал, что кошмары прекратятся, если я смогу вспомнить и посмотреть в лицо правде, а не прятаться от нее. Но я не могла, не была готова. Он никогда не принуждал меня вспоминать ту ночь, он был очень заботлив и осторожен. Мы просто беседовали о разных вещах, например, какие каюты были рядом с моей, с кем я сидела вместе в ресторане, что я надела в тот первый вечер — но я и этого не помнила!

Хэмиш проворчал: «Девушка устала. Оставь ее в покое».

Ратлидж услышал его и сказал Мэй Трент, пытаясь загладить свою резкость:

— Я не преследую вас, я просто…

— Нет, преследуете! — воскликнула она сердито. — Вы ведете себя непростительно, отец Джеймс никогда бы так не поступил. Вы не представляете, что такое жить как в кошмаре, вам никогда не приходилось просыпаться с криком и вскакивать в середине ночи, слыша крики о помощи и зная, что вы выжили, а они — нет.

Ее обвинение так глубоко ранило душу Ратлиджа, что он не мог сдержать эмоций, и слова вырвались непроизвольно и яростно:

— Вы так думаете? Да я живу с этим, я не могу дышать, потому что с каждым вдохом…

Хэмиш, предостерегая, крикнул: «Не вздумай себя предавать!»

И Ратлидж, собрав волю в кулак, замолчал. Он был так бледен и напряжен, что она протянула руку, как будто хотела его успокоить, но рука тут же безвольно упала.

Они молча смотрели друг другу в глаза.

Он подумал, что еще никогда не подбирался так близко… В это время Хэмиш кричал, и его выкрики грохотали в голове, как залпы немецких орудий: «Тебя занесло, потому что эта женщина прошла через тот же кошмар…»

Да, ему было не все равно, что она так глубоко заглянула в его переживания, глубже, чем он мог позволить. Эта мысль была ему невыносима.

Симс и монсеньор Хольстен глядели на них во все глаза. За яростным взрывом эмоций, свидетелями которых они невольно оказались, последовала тишина. И в эту минуту, когда напряжение достигло апогея и никто не знал, как его разрядить, открылась дверь и экономка Бриони вкатила в комнату столик орехового дерева с чайным викторианским сервизом, заблестевшим в свете ламп.

Глава 25

Первым не выдержал викарий. Он вскочил со словами:

— Монсеньор Хольстен, если вы попросите вашу экономку вызвать для нас кеб, я смогу доставить мисс Трент к ближайшему поезду…

Хольстен оборвал горячую речь викария:

— Но я жду, что инспектор Ратлидж нам объяснит…

Мэй Трент взяла себя в руки и неожиданно поддержала инспектора:

— Нет. Мы должны закончить это дело. — Она повернулась к Бриони и, поблагодарив ее за чай, добавила: — Я сама разолью.

Когда экономка вышла, она занялась чаем, ее лицо было скрыто от взглядов мужчин. Но руки, державшие чайник, заметно тряслись, лицо было страдальчески искажено.

Ратлидж с белым, как воротник его рубашки, лицом застыл на месте, в нем все еще бушевал вихрь эмоций.

Хэмиш предостерег: «Ты не имеешь права на глупости…»

Мисс Трент протянула чашку викарию, он взял ее и оглянулся растерянно, думая, куда поставить, при этом избегая смотреть на Ратлиджа.

Хольстен тоже взял чашку и поставил перед собой на письменный стол, неторопливо сдвинув в сторону бумаги, как будто давая всем время прийти в себя.

Мэй Трент подала чашку Ратлиджу со словами:

— Пейте сразу, пока горячий. Я положила туда много сахару.

Ратлидж взял чашку с видом лунатика. Казалось, он не знал, что с ней делать. Потом стал пить, и, хотя чай действительно был горячим, он этого не чувствовал. Скоро ему стало легче.

Мэй Трент предложила всем ломтики кекса и сэндвичи — с ветчиной, сыром и яйцами. Маленькие белые треугольники сэндвичей были такими тонкими, что хотелось проглотить их разом.

Но в чайном ритуале свой порядок, и каждый участник вынужден ему подчиняться и играть свою роль. И в конце концов напряжение стало постепенно спадать.

В комнату вслед за экономкой проскользнул Брюс, кот монсеньора Хольстена. Сейчас он вышел из-под стола и стал внимательно смотреть на сэндвич с ветчиной, который был в руке Симса. Викарий готов был предложить ему кусочек. Он вообще взял сэндвич из вежливости. Было такое впечатление, что он не знал, что с ним делать. Его желудок сводило судорогой. Он не хотел чаепития, он хотел поскорей все закончить.

Мисс Трент некоторое время пила чай, потом прервала затянувшееся молчание и начала рассказывать:

— Я не знаю, была Вирджиния Седжвик на корабле или нет. Я помню, как мы плыли, смутно припоминаю, как одевалась вечером к ужину, чтобы идти в ресторан. Но не помню, какое платье выбрала. Это был калейдоскоп лиц, хор из голосов множества людей. Я не могла бы вспомнить, кто погиб, а кто остался жив. Это так ужасно — утонуть. Я сама чуть не утонула, но кто-то втащил меня в лодку, как мешок тряпья, помню, как мне было плохо, я откашливалась, не могла говорить. В воде были люди… — Она вдруг судорожно вдохнула, как будто снова тонула, и ей не хватало воздуха, и сказала поспешно: — Нет. Не хочу это вспоминать. — И замолчала, глядя на очаг, как будто нашла новый предмет для изучения.

Через некоторое время она продолжила, но голос ее уже был нетвердым:

— Отец Джеймс провел много времени около раненых на войне. Он говорил, что разговор отвлекает от боли и кошмаров. Но мои кошмары я успела похоронить глубоко в себе. И все же, после долгих тяжелых лет, я, наконец, смогла выбраться, стать для окружающих обычным человеком, и люди перестали смотреть на меня как на уцелевшую жертву «Титаника». Перед войной я собиралась выйти замуж и надеялась, что победит будущее, а прошлое не будет больше меня преследовать. Но так не получилось. Я не сказала Роджеру о том, что со мной случилось, мне казалось, если он не будет знать, я не увижу в его глазах напоминаний о том, что пережила. Но ему сказали. Один друг, который считал, что если Роджер узнает правду, то сможет мне помочь справиться с моими воспоминаниями. Я тогда решила разорвать помолвку, но сделать это после войны. Но Роджер не вернулся домой. Еще один груз вины лег на меня.

Она обвела взглядом троих мужчин.

— Я не знала, что у отца Джеймса свои ночные кошмары. И не смогла ему помочь. — В ее голосе проскользнули жалобные нотки, как у ребенка, который просит прощения. — Я не знала, как он нуждался в этом.

Ратлидж только сейчас вышел из состояния ступора и тяжело опустился на стул. Ему вдруг страстно захотелось, чтобы викарий и мисс Трент уехали на поезде и он смог один отправиться в Остерли или куда-то еще, но главное — в одиночестве. За исключением Хэмиша, который никогда его не оставит.

Викарий, в свою очередь, начал рассказ:

— Вирджиния Седжвик нуждалась в любви и поддержке. Я за ней наблюдал — меня иногда приглашали к Седжвикам после ее свадьбы с Артуром. Она верила, что муж ее любит, а в том, что любила его она, сомнений не было. Но он безумно увлекался гонками и жил в мире скорости и риска. Насколько я мог видеть. Не замечая ее отчаяния, он оставлял ее одну, в пустынной части Йоркшира, где всего несколько соседей и еще меньше друзей. Он думал, что она по примеру его матери удовлетворится тем, что станет вести дом, станет хорошей хозяйкой и будет достаточно умна, чтобы сглаживать трения между потомком торговцев и аристократами. Как делала его мать. Но этот брак не был удачен. Когда я узнал, что Вирджиния покинула мужа и сбежала в Америку, я был рад, что все кончилось. Я не мог видеть, как она страдает.

Ратлидж, обрадованный, что разговор принял нужное направление, спросил:

— Вы говорили о друзьях. Были среди них такие, кому она доверяла?

— Таких друзей у нее не было. — И, стараясь уточнить свой ответ, Симс добавил: — Она не могла найти общего языка с женщинами своего сословия, но была излишне дружна со слугами. А они пользовались этим. Вот почему она при любой малейшей возможности приезжала ко мне поговорить. Под любым предлогом. Я и отец Джеймс, мы были ее друзьями, она могла нам доверять. Священники не пользуются слабостями людей, как слуги. Ни при каких обстоятельствах.

Заинтригованный Ратлидж спросил:

— О чем она разговаривала с вами?

— О цветах. Музыке. Она любила музыку. Церковные службы для семейства Седжвик проводились в их владениях, там есть своя церковь. Но ей очень нравилась церковь Святой Троицы, она действительно очень красива. Вирджиния проводила в ней много времени, могла полировать скамьи или штопать занавеси. Один раз я застал ее на стремянке — в своем красивом платье она сметала паутину с витражей, не боясь испачкать перчатки. — Он помолчал. — Когда Седжвик переехал в Лондон, дом в Восточном Шермане закрыли, и ее отправили в Йоркшир.

Настала очередь монсеньора Хольстена.

— Отец Джеймс познакомился с ней в Лондоне, когда она только что приехала в Англию. Они работали вместе в каком-то благотворительном комитете. Он сказал, что она тогда была счастлива. Потом она пришла именно к нему, когда брак дал трещину. Вирджиния была глубоко верующая, и он пытался поддерживать в ней веру. И поэтому не мог поверить, что она могла бросить мужа и убежать тайком из Англии. Он всегда защищал ее и, мне кажется, надеялся, что она каким-то образом даст о себе знать.

— Я считал, что для нее так будет лучше, — сказал викарий. — Мы с отцом Джеймсом даже поссорились из-за этого. Отец Джеймс говорил, что разыщет ее, а я сказал, чтобы не надеялся на мою помощь.

Хэмиш ехидно заметил: «Ну конечно, сказалась разница в возрасте священников. Оба хотели играть роль рыцаря на белом коне, но каждый по-своему».

Ратлидж мысленно с ним согласился. Мужчинам свойственно защищать женщин, в этом их уязвимость. А в данном случае следовало спасти даму от дракона — и дракон, конечно, Артур Седжвик, который проявлял такое равнодушие к своей молодой красивой жене. Помочь ей сделать жизнь более терпимой. Священник или мирянин — не важно, какому мужчине не захотелось бы защитить Вирджинию Седжвик?

Монсеньор Хольстен отодвинул тарелку.

— Есть и практическая сторона дела. Насколько я знаю, у нее было приличное состояние, наследство оставила ей бабушка, которая удачно инвестировала в железные дороги. И кому досталось бы оно, если Вирджиния умрет или исчезнет? И еще вопрос: почему ее семья в Америке не подняла шум и тревогу, когда она пропала?

— Никто не мог предполагать, что корабль утонет, — ответил викарий.

— Отец Джеймс говорил мне в конце двенадцатого, что ее не было в списке пассажиров, — сказал монсеньор Хольстен, — но после расследования, а Седжвик ведь нанял специально для этого людей, они нашли ее. И это объясняет, почему отца Джеймса так интересовали воспоминания мисс Трент.

— А в чем проблема? — спросил Ратлидж.

— В том, что она была в списке тех, кто купил билет на «Титаник», но ее не было в списке пассажиров. Скорее всего, произошла какая-то путаница.

Мисс Трент вмешалась:

— Если бы я хотела скрыться, и вопрос денег не стоял, я могла купить билет, но не сесть на этот корабль, а вместо этого сесть на другой и таким образом запутать следы. Или вообще никуда не плыть. Остаться в Англии. Может, Вирджиния Седжвик жива, здорова и находится в Англии.

Хэмиш предположил: «Или уже была мертва и поэтому не покидала Англию».

Ратлидж продолжил его мысль:

— В этом случае, умирая, Герберт Бейкер сказал отцу Джеймсу правду об их путешествии из Йоркшира в Кингс-Линн и о том, что произошло там по прибытии. И поэтому отцу Джеймсу было очень трудно молчать об этом. Вполне возможно, не так ли, что еще кто-то был очень заинтересован в том, чтобы правда никогда не всплыла.

Монсеньор Хольстен обдумал это предположение:

— Мне такое в голову не приходило. Но это объясняет, почему у меня появилась после его смерти тревога. Если вы не католик и не верите в святость исповеди, то можете решить, что отец Джеймс поделился с собратом по вере, а может быть, и с викарием о том, что он узнал от Бейкера…

Лицо у Симса стало совсем несчастным, когда он произнес:

— Есть и другая часть истории о Вирджинии Седжвик… Вирджиния Седжвик была сущим ребенком, — начал он свой рассказ, — милым и наивным. Артур Седжвик, встретив ее впервые в Ричмонде, не сразу понял это. Вирджиния рассказывала, что, когда их познакомили, она всегда находилась в окружении кузин, кузенов, братьев, сестер, у них почти не было возможности остаться наедине. А в компании она была застенчива, говорила тихо, но зато у нее был талант слушать. И еще один немаловажный факт — ее бабушка, беспокоясь о судьбе внучки, оставила ей приличное состояние. Богатая, красивая и… и… как это помягче сказать… инфантильная… Не совсем в себе…

Все посмотрели на викария, а Ратлидж вспомнил слова лорда Седжвика о своей невестке: «Красивая пустота… Больше ничего». Ратлидж тогда принял его слова как преувеличение — но, оказывается, это было правдой.

— Семья привезла ее в Англию, чтобы здесь сыграть свадьбу, — продолжал Симс, — свадьба была пышной, Артур ни о чем не догадывался, пока они не отправились в свадебное путешествие. Ее семья сделала так, чтобы до этого они не оставались наедине.

— Что вы имеете в виду? Не в себе? — спросила Мэй Трент.

— Вирджиния заболела в детстве какой-то редкой лихорадкой. Семья считает, что это было осложнение. Они клялись, что это не наследственность. Артур уже был женат, когда обнаружил, что его хорошенькая молодая жена, такая прелестная, такая трогательная, оказывается, не только слишком застенчива и проста. Ее умственные способности были ограничены.

— И ему не понравилось, что его провели, — сказал Ратлидж.

Симс согласился:

— Это объясняет, почему он все время проводил во Франции, увлекаясь гонками. Почему оставлял Вирджинию в Йоркшире, вдали от друзей и высшего лондонского общества. И если читать между строк, я понимаю, почему были так часты визиты в Йоркшир Эдвина, пока его брат гонял по Франции. Он хотел быть уверенным, что умственно отсталая невестка не свяжется с кем-то из слуг или конюхом и не произведет потом на свет ублюдка, такого же имбецильного, который унаследует фамильный титул!


Монсеньор Хольстен после уговоров согласился с ними вместе отправиться в Остерли, чтобы обо всем поговорить с инспектором Блевинсом.

Но сначала они горячо поспорили.

— Не вижу, какая там польза от меня, потому что все это пока домыслы, — сопротивлялся Хольстен. — Отец Джеймс мертв, Бейкер тоже и, насколько можно пока судить, миссис Седжвик мертва. Если только свидетельствовать, что Бейкер принимал участие, помогая ей сбежать. Но здесь нет преступления.

Ратлидж возразил:

— Вопрос не в том, чтобы убедить Блевинса. Это стратегия. Если появляются новые сомнительные обстоятельства, он будет вынужден возобновить дело.

— С чего вы начнете? — спросила Мэй Трент.

Обернувшись к викарию, Ратлидж спросил:

— Подумайте хорошенько. Герберт Бейкер длительное время был звонарем в вашей церкви. Вспомните, когда миссис Бейкер стала больна настолько, что ее могло спасти только санаторное лечение? Вы наверняка ее тогда посещали?

Симс устало протер глаза.

— Она была тяжело больна уже в ноябре одиннадцатого, и считалось, что она не переживет зиму. Но с санаторным лечением она прожила дольше.

— И к весне двенадцатого, когда исчезла миссис Седжвик, Бейкер уже видел, что санаторий может и дальше продлить жизнь его жене.

— Он не ждал чуда, она умирала.

— Да. Но она умерла бы уже в ноябре без санатория. А так еще прожила два года. И это было важно для мужа, который очень любил свою жену.

— Бейкер был очень честным и преданным слугой.

— Но как далеко простиралась его преданность? Если бы кто-то его уверил, что он действует в лучших интересах самой Вирджинии Седжвик, он закрыл бы глаза на сомнительные обстоятельства?

Симс горячо возразил:

— Он никогда не причинил бы ей вреда!

— А как насчет Артура Седжвика, он тоже?

Хольстен промолчал. И на этом их спор был закончен.


В машине было тесно, Хэмиш, зажатый между двух мужчин на заднем сиденье, находился не в лучшем настроении.

Ратлидж вел машину как автомат, уже не чувствуя усталости. Мэй Трент сидела рядом, опустив голову и глубоко задумавшись о чем-то своем. Один раз она повернулась к нему и спросила:

— Если Вирджиния Седжвик была… не в себе… Как она смогла обмануть Бейкера и, пока он искал ее в Кингс-Линне, уехала в Лондон, а потом смогла организовать отплытие на корабле в Америку?

Ответил ей Симс, нагнувшись вперед и держась рукой за спинку переднего сиденья:

— Это и беспокоило отца Джеймса. Вот почему он боялся, что она мертва. Тогда Артуру очень сочувствовали. Он мог снова жениться. У молодого богатого вдовца денег было столько, что он не знал, куда их девать, но не было детей, которым он мог завещать их. Но он однажды обжегся. И больше не хотел рисковать.

— И что вы думаете по этому поводу? — спросил Ратлидж.

Последовала продолжительная пауза.

— Я думаю, может быть, все организовал Эдвин Седжвик? Я ревновал. Мне хотелось, чтобы она пришла ко мне за помощью. Я хотел быть рыцарем-спасителем. Сидел у себя в доме и думал, что она оказалась умнее, чем я считал. И еще о том, что она предложила Эдвину взамен. Мне стыдно, что я так думал. Но это правда.

Монсеньор Хольстен сказал:

— Они никогда не давали объявления о ее смерти. Постарались не поднимать шумихи. Отец Джеймс написал ее семье в Америку. Они ответили, что она не вернулась домой. Семья согласилась с лордом Седжвиком нанять людей и отыскать ее следы, которые привели на «Титаник». Кажется, всех устраивало, если бы она утонула при катастрофе. Но отец Джеймс был уверен, что она не собиралась возвращаться домой, потому что родственники отослали бы ее обратно к мужу.

Хэмиш добавил: «Ее семья была рада сплавить ее первому подходящему и ничего не подозревающему молодому человеку».

В разговор вступила Мэй Трент:

— Я часто думаю о той ужасной ночи, когда мы тонули… — Она сильно волновалась. — Ведь об этом корабле до той ужасной ночи было много разговоров, все восхищались им, она могла знать это, ей могла понравиться идея плыть домой на таком знаменитом корабле. И поэтому она могла заранее спланировать побег.

Наверное, это перед смертью и рассказал Герберт Бейкер. Если он просто помог ей сесть на поезд в Лондон, то не терзался бы чувством вины перед смертью. Кто еще принимал участие? Если кто-то из Седжвиков, то который? Артур? Эдвин? Или сам лорд Седжвик?

Ратлидж вновь ощутил навалившуюся усталость.

Когда Бейкер послал за двумя священниками, кто-то испугался, что правда выплывет и прошлое вернется. К тому же этот кто-то знал, что священник серьезно и глубоко копает, хочет добраться до истины.

А это было сильным мотивом для убийства. Особенно если человек убивал и раньше.


Они подъехали к Остерли, низкий туман стелился над болотами, заполнял дорожные ямы и выбоины, висел над обочинами. Иногда в сыром тумане слышался пронзительный крик птицы.

Ратлидж остановился около поворота на ферму Рэндела. Он не мог проехать мимо и не проверить, поэтому, невзирая на слабые протесты утомленных пассажиров, прошел к дому и постучал в дверь.

В этот момент из-за угла показался сам фермер, который, изрыгая проклятия, двинулся к Ратлиджу.

Инспектор ждал.

Рэндел был весь в крови от многочисленных порезов и ссадин на лице и руках. Одна рука была прижата к боку.

— Кобыла вернулась домой сама. А эта стерва хотела меня убить! Мне повезло, что я смог идти. — Он кипел яростью, которую давно копил. Пнул угол дома, потом еще раз. — Я пойду к адвокату, хочу, чтобы мне заплатили за все!

— Уолш мертв, — сказал Ратлидж. — Ваша лошадь его убила.

— Молодец! Мне уже сказал констебль. Я встретил его по дороге от Западного Шермана. Так ему и надо, этому мерзавцу. И надеюсь, он попадет в ад, куда ему и дорога, этому…

Он хотел вставить крепкое словцо и вдруг увидел, что в машине сидит женщина.

— Так эта дрянь сама сюда явилась… — И он угрожающе двинулся к дороге, но Ратлидж в три прыжка догнал его и, схватив за плечо, повернул к себе.

— Нет. Это не она. В машине сидит и викарий.

Рэндел прищурился, вглядываясь в окно машины.

— Это вы, викарий? — позвал он.

— Да, привет, Том. Что с тобой случилось, старина?

— Я на дороге встретился с ненормальной дамочкой за рулем, вот что случилось. Она чуть не убила меня, и сделала это нарочно, поехала прямо на меня! Испугала жеребца, который меня сбросил, я его потом искал полчаса.

Он повернулся к Ратлиджу, разъяренный:

— Я не могу явиться в Остерли в таком виде! Скажите констеблю, пусть приедет сюда, вы мне это должны. Я заявлю и на эту стерву, и на полицию тоже! И утром пойду к адвокату.

— Вам надо повидать доктора Стивенсона.

— Я выживу. И можете сказать этому идиоту Блевинсу, что, если бы он лучше делал свою работу, у меня в стойле не было бы сейчас двух лошадей, не способных работать по крайней мере еще с неделю. А кто мне поможет ее делать, эту работу, спрашиваю я вас!

Он ушел, бормоча под нос крепкие ругательства. Фермер, конечно, был старый грубиян, но Ратлидж ему симпатизировал. Том Рэндел попал в ситуацию, которую не смог контролировать, а Присцилла Коннот оказалась безжалостной.

Ратлидж вернулся к машине. Надо бы позвать доктора Стивенсона к старику. Когда ярость и возбуждение утихнут, ему будет несладко. По крайней мере, уже хорошо, что Присцилла Коннот его не убила.


Ратлидж высадил викария у его дома. Симс взглянул наверх на темные окна и отвернулся. Кажется, он боялся входить. Потом, приняв решение, отпер дверь, а войдя, сразу закрылся изнутри.

Монсеньор Хольстен отказался провести ночь в доме священника у церкви Святой Анны.

— Там и при дневном свете страшно, а уж ночью, да еще когда туман клубится в церковном дворе и ползет с болот, я предпочитаю уютную гостиницу, — сухо ответил он на предложение.

И тогда Ратлидж доставил оставшихся пассажиров в гостиницу и передал в заботливые руки миссис Барнет. Она встретила их приветливо и предложила подогреть для них ужин.

Ратлидж, оставшись наконец один, направился ужинать в «Пеликан».


Бетси, барменша, сразу подошла к нему, когда он занял едва ли не последнее свободное место в битком набитом зале.

— У нас сегодня хорошая выручка, — сказала она, — все выспались за день после ночи поисков и теперь жаждут общения, хотят обменяться мнениями. — Она огляделась вокруг с довольным видом, потом, вспомнив причину, которая принесла ей прибыль, сделалась серьезной. — Говорят, тот человек мертв. И все же скажу вам — это для него был лучший способ уйти, хуже быть повешенным.

— А что рассказывают об Уолше? Они верят, что он убил отца Джеймса? — с любопытством спросил Ратлидж.

— Ну, так кто же еще мог сделать это! Он ведь сбежал, так? Инспектор Блевинс был здесь, ушел с полчаса назад. Он говорил с главным констеблем в Норидже. Там довольны работой нашей полиции, она сделала все, что в ее силах. Но суда теперь не будет.

Бетси взглянула на него в ожидании заказа.

Что ж. Смерть Уолша все расставила по местам — в любом случае правосудие свершилось. Может быть, так и лучше. Ратлидж заказал эль и отбивную. Бетси принесла корзинку с теплым хлебом, накрытую салфеткой, и масло.

Хэмиш подвел итог: «Тебе нечего возразить Блевинсу. Они все здесь рады, что все кончилось, и верят ему. Главное — никто из друзей и соседей не убил священника. Они отправятся по домам и лягут спокойно спать, не опасаясь, что их убьют в собственной постели».

От столика у окна раздался взрыв хохота. Все головы повернулись в ту сторону. И правда, настроение у всех приподнятое, люди испытывают громадное облегчение, но у некоторых не выдерживают нервы после пережитого, и часто такое настроение граничит с истерикой.

Хэмиш прав. Они рады, что никто из местных не совершил такого ужасного преступления. Но Ратлидж не мог поддаться общему настрою. Он размышлял: ну конечно. Люди хотят верить в правду, которая их устраивает. Особенно когда они чего-то боятся.

«Ты не отличаешься от других, легковерен, как и все они. Ты не можешь и не хочешь задать себе вопрос о вине твоей англичанки», — пробубнил Хэмиш.

— Я не забыл о Мэй Трент. Но если она убила отца Джеймса, то больше убийств не будет. Если это был один из Седжвиков, его ничто не остановит и со временем он убьет снова, потому что подозревает и Симса, и Хольстена, и даже Мэй Трент! И мой долг…

«А, твой долг, понимаю. Ты уже выполнил однажды свой долг во Франции — и поэтому я мертв».

Глава 26

Ратлидж быстро поел, расплатился по счету и отправился в гостиницу. Он снова перешел ту границу, когда спать расхотелось. И как много раз поступал на фронте, просто игнорировал усталость, продолжая усилием воли эксплуатировать свое тело и голову, заставляя работать сверх возможностей свой организм.

Он снова сел в машину и поехал в полицейский участок. Там узнал от дежурного констебля два необходимых адреса и оставил сообщение для Блевинса, чтобы кого-то послали утром навестить старого фермера.

Констебль покривился:

— Год или два назад грузовик сбил его поросенка на дороге. Это не место для поросят, согласитесь. Инспектор вообще был уверен, что поросенка просто задавила свиноматка. Но Рэндел клялся, что это был грузовик. Три месяца его не могли урезонить!

— На этот раз у него будет более веский повод жаловаться, — предупредил Ратлидж.

Доктор Стивенсон жил в добротном трехэтажном доме, стоявшем фасадом к дороге и задом к болотам. Ратлидж подъехал к воротам. За невысокой каменной оградой виднелся небольшой садик с непременной мощеной дорожкой. Черный спаниель, ожидавший около закрытой двери, с энтузиазмом приветствовал его и попытался лизнуть ему руку. На стук дверного молотка вышла экономка, и маленький спаниель прошмыгнул мимо ее накрахмаленных юбок в холл.

Пожилая экономка оглядела Ратлиджа с нескрываемым интересом, как будто слухи о нем опередили его появление, и предупредила, что он пришел не вовремя — доктор ужинал. Вышедший навстречу Стивенсон был явно не расположен к долгой беседе.

— Я коротко, — извинился Ратлидж. — Том Рэндел упал с лошади и сильно расшибся. Так что не мешало бы взглянуть, нет ли у него серьезных повреждений. Я не удивлюсь, если он будет вам благодарен больше, чем выразит это словами. Завтра утром он не сможет встать с постели.

— Я давно пытаюсь его уговорить нанять пару работников на ферму — помощника по ферме и кухарку. Но он слишком упрям и горд своей независимостью, как все они. Может, теперь послушает. — Стивенсон вздохнул, стоя с салфеткой в руке. — Ладно, вот только закончу ужин. Заодно прихвачу кого-нибудь, чтобы посидели около него ночью и чтобы утром у него был завтрак. Так это был Рэндел, кого сбила Присцилла Коннот, как она считала, насмерть?

— Да, все говорит о том, что это был он. И ему еще чертовски повезло, что остался жив. Она была в таком состоянии, что не соображала, что делает.

«И кто в этом виноват?» — спросил Хэмиш ехидно.

Ратлидж проигнорировал его.

— Как она? — спросил он.

— Я дал ей снотворное. Миссис Натли подежурит около нее ночью.

— Я загляну к ней потом.

— А вы отдаете себе отчет, как вы устали? Вы же с трудом языком ворочаете, вам давно пора отдыхать. Или у меня появится еще один пациент, — серьезно сказал доктор.

— Хороший совет, — улыбнулся Ратлидж. — Я собираюсь им вскоре воспользоваться.

Он пожелал доктору доброй ночи. Сначала он поехал к дому Присциллы Коннот. И удивился, узнав, что она не спит, найдя ее бодрствующей, с чашкой мясного бульона в руках, приготовленного для нее мисс Натли.

Сестра объяснила Ратлиджу, пока они поднимались в спальню:

— На пустой желудок нельзя принимать лекарства. Это вредно. Я всегда слежу, чтобы мои пациенты прежде поели.

Присцилла, в симпатичном пеньюаре цвета лаванды, улыбнулась, увидев инспектора на пороге спальни, послушно допила бульон и сказала уверенно:

— Вы пришли меня арестовывать. Я уже предупредила миссис Натли, что полиция скоро явится за мной.

— Нет. — Ратлидж подвинул стул к кровати и сел. — Тот мужчина, которого вы думаете, что убили, жив. Правда, весь в синяках и царапинах. И страшно разъярен. Наверное, его отбросило в кусты. На вашем месте я бы обрадовался, что он жив. Это был, разумеется, не Уолш. И это еще одна хорошая новость для вас.

— Милостивый боже! — Присцилла поставила чашку, широко раскрытыми глазами глядя на инспектора. — Боже мой!

— Вы ничего не можете сделать для мистера Рэндела, во всяком случае, не сегодня. Просто усните и набирайтесь сил.

— Вы сами выглядите полумертвым от усталости, — сказала она.

— Да, именно так я себя и чувствую. — Он улыбнулся. — Не считаете, что пришло время рассказать, что произошло между вами и отцом Джеймсом?

Закусив губу, она отвернулась к стене.

— Я как-то уже говорила вам. Что это не имеет отношения к его смерти. Только к моей неудавшейся судьбе.

— Но что он убедил вас сделать? Что потом разрушило вашу жизнь?

Было, разумеется, нечестно давить на нее сейчас, когда она находится в таком состоянии, но он боялся, что когда она окончательно придет в себя, то снова станет твердым орешком, достойным противником полиции.

— Я уже успела выпить половину того лекарства, что миссис Натли мне намешала. И моя голова сейчас плывет, — сказала Присцилла.

Ратлидж видел это сам по ее зрачкам. Но миссис Натли, сложив руки под фартуком, была спокойна, как истукан.

— Я дала ей только то, что предписал доктор.

— Я знаю. — Ратлидж снова обратился к Присцилле:

— Вы предпочитаете, чтобы миссис Натли вышла из комнаты и оставила нас вдвоем? Она, кажется, не возражает.

— Да. То есть нет. Все равно. — Присцилла Коннот замолчала и закрыла глаза, как будто пытаясь скрыться от испытующего взгляда Ратлиджа. Потом открыла глаза и сказала с отчаянием: — Это было так давно. Никто уже не помнит, и никому нет дела. Но я до сих пор чувствую боль, она не ушла.

Эта боль звучала в ее голосе, она сразу как будто постарела на его глазах.

— Вам знакомо чувство одиночества, инспектор?

Он спокойно ответил:

— Боюсь, что да. Оно мне привычно.

Присцилла обхватила себя руками, как будто искала тепла и утешения.

— Я любила одного человека. Мы собирались пожениться. Я была на седьмом небе от счастья.

Ратлидж понимал ее. Когда он просил руки Джин, он видел это выражение счастья на ее лице. В следующую субботу Джин выйдет за другого. Он не хочет быть в Лондоне в это время…

Он очнулся от своих воспоминаний. Голос Присциллы окреп и зазвучал увереннее:

— И вот однажды Джеральд пришел и заявил, что на него вдруг нашло озарение, в своем роде откровение. Я спросила, что он имеет в виду, и он признался, что его всегда тянуло к церкви, а теперь он знает, что ему надо делать. Так хочет Бог, он понял это. Я сказала, что, если он этого хочет, разумеется, я постараюсь его понять. И мы поженимся, когда он закончит учение. Но он сказал, что хочет стать католическим священником. И тогда брак невозможен, ни сейчас, ни позже. В общем, он разорвал помолвку.

— И вы винили отца Джеймса за то, что тот способствовал решению вашего жениха?

Присцилла крепко зажмурилась, как будто пытаясь удержать слезы, или как будто видения прошлого вернулись и встали перед ней.

— Но он не был тогда священником. Просто Джон Джеймс. Он был лучшим другом Джеральда. Я пошла к нему и просила отговорить Джеральда. Он сказал, что лучшее, что я могу сделать для Джеральда, если я его люблю, — отпустить и позволить принять сан.

Слезы хлынули из-под закрытых век. Больше Присцилла не открывала глаз, как будто не хотела видеть лицо Ратлиджа.

— И я его отпустила. Я надеялась, что как только он начнет занятия в духовной школе, то быстро обнаружит, что ошибся и это не его стезя. Я была уверена, что он слишком меня любит, чтобы предпочесть мне безбрачие, и скоро все кончится. Я сама его благословила и дала ему уйти!

Она, наконец, открыла глаза. Голос ее так дрожал, что Ратлидж с трудом теперь ее понимал.

— А в последний год перед своим посвящением Джеральд покончил жизнь самоубийством. И не достался ни мне, ни Богу. Я не могла мстить Богу, но я хотела мстить отцу Джеймсу. Смерть Джеральда была на его совести, и каждый раз, когда он смотрел на мое лицо во время мессы, он должен был понимать, как был не прав, как он предал и Джеральда, и меня, как в слепой вере в свою непогрешимую правоту принес несчастье и разрушил мою жизнь.

Ратлидж подождал, пока лекарство, которое дала миссис Натли, окончательно подействует, и скоро Присцилла Коннот погрузилась в глубокий сон.

— Присмотрите за ней как следует, — сказал он медсестре.

— Можете положиться на меня, инспектор.

Миссис Натли проводила его до двери и сказала:

— Знаю из своего опыта, что такое признание позволяет снять тяжелый груз с сердца.

Но он не был в этом уверен. Зато теперь точно знал — Присцилла Коннот и ее секрет действительно не имели отношения к смерти отца Джеймса.


Дом Фредерика Гиффорда стоял далеко от дороги, прямо за зданием школы. Он был окружен огромными старыми деревьями, как дом викария при церкви Святой Троицы. Проезжая через ворота, Ратлидж увидел старинный особняк с остроконечной крышей.

Служанка, открывшая дверь, провела его в гостиную. Из другой части дома доносились голоса, кажется, у Гиффорда были гости.

Гиффорд вошел с извинениями:

— Сегодня не самый лучший день для гостей, но я пригласил друзей со мной поужинать еще неделю назад. И мы решили, что события прошлой ночи не должны нарушить наши планы. Хотя могу признать, что у всех настроение далеко не праздничное. Что вас привело в такой поздний час? Разве вам не положено сейчас находиться в постели и отдыхать? Вы выглядите как ходячая смерть, старина!

Ратлидж рассмеялся:

— Последнее время я так часто об этом слышу, что привык к этому образу! Я вас надолго не задержу. Мне надо знать, кто устроил для миссис Бейкер, жены Герберта Бейкера, лечение в санатории. Это важно.

Удивленный его просьбой Гиффорд подумал немного, потер тыльной стороной ладони бородку.

— Я не знаю. Да и никогда не знал. Ни я, ни доктор Стивенсон. Банк в Норидже прислал письмо с инструкциями от анонимного благодетеля, который положил немалую сумму на лечение Маргарет Бейкер, жены Герберта. И я оплачивал счета медицинской клиники и докторов, которые ее лечили.

— Миссис Бейкер была самой обычной женщиной, ее болезнь тоже не была редкой. Почему ее выделили из многих и так щедро оплатили лечение?

Гиффорд озабоченно сдвинул брови.

— Понятия не имею. Я не спрашивал, не видел для этого причины. Все бумаги были в порядке, а миссис Бейкер действительно серьезно болела. Стивенсон потом говорил, что это лечение продлило ее жизнь на несколько лет.

— Но вы предполагали, кто стоит за этой щедростью? Например, наниматель Бейкера, лорд Седжвик.

— Такая мысль приходила мне в голову. Но я глубоко не задумывался. Были и другие люди в Норфолке, которые занимались благотворительностью. Даже сам король помогал больным беднякам, оставаясь при этом неизвестным. Он хорошо знал Седжвиков и случайно мог узнать о миссис Бейкер.

— Не могу представить, как король узнал, что жене кучера Седжвиков, живущей в отдаленном Остерли, нужна помощь.

— Нет, нет, вы не так поняли. Король никогда не вел такие дела лично, — ответил Гиффорд. — Но он всегда интересовался Норфолком. Он и королева принимали живое участие в проблемах местных жителей, вероятно, кто-то из свиты привлек их внимание к делу Бейкеров.

— Понятно. Но я считаю, им гораздо легче было попросить заняться этим делом лорда Седжвика, чем привлекать банк в Норидже. Можно теперь по документам восстановить, кто стоял за этой благотворительной акцией?

— Сомневаюсь. Банкиры как каменная стена, когда речь заходит о выдаче информации о клиентах. Они непоколебимы.

Ратлидж поблагодарил адвоката и ушел. Каменную стену банкиров можно сдвинуть. Если Скотленд-Ярд проявит достаточное усилие.

Хэмиш сказал: «Если его лордство и заплатил за лечение, это ничего не доказывает».

— Это доказывает, что он был должен Бейкеру, что семья Седжвик была ему чем-то обязана. И не просто обязана, а находилась в неоплатном долгу перед ним. Умирая, он сказал викарию, что его грех в том, что он слишком любил свою жену, но не захотел признаться, чем ему пришлось поступиться ради нее. Поэтому он позвал отца Джеймса, зная о таинстве исповеди в католической церкви, где более строгие правила, и признался ему, каким образом продемонстрировал эту любовь.

«Да. Но эта женщина, Трент, она тоже скрывает много такого, что ты не можешь из нее никак выудить. Я бы не сбрасывал ее со счетов. Ты точно не знаешь, оставила ли она тогда старую леди тонуть, спасаясь сама. И если отец Джеймс подобрался близко к ее тайне, она могла убить».

Когда, несколько дней назад, Ратлидж увидел барельеф с бабуинами в парке Седжвика, ему пришло в голову, что есть связь между отцом Джеймсом и Свидетелями Времени, потому что он тоже оставался безмолвным свидетелем, как будто оказался в их роли. Тогда Ратлидж еще не знал, что именноскрывал отец Джеймс, какие преступления и трупы были обнаружены им, но вынужденное молчание его угнетало. Теперь известно, что трупов было два: первый — та женщина, которую сопровождала мисс Трент. Второй — Вирджиния Седжвик. Место ее гибели пока неизвестно, возможно, она тоже утонула в океане при гибели «Титаника».

«Или, — вмешался в его мысли Хэмиш, — давно и надежно похоронена здесь, в болотах. Самое подходящее место, чтобы скрыть труп!»


На обратном пути в гостиницу Ратлидж нагнал одинокого человека, который медленно брел вдоль дороги. Он обернулся, и фары высветили бледное бесстрастное лицо Питера Гендерсона.

Ратлидж хотел остановиться и предложить его подвезти, но вовремя вспомнил слова миссис Барнет: «Я поняла, что его лучше оставить в покое».


Ратлидж вел машину почти вслепую, усталые глаза подводили, и, поворачивая на Уотер-стрит, он плохо вписался в поворот и чуть не врезался в стену.

Надо заканчивать, он сделал все возможное и невозможное этой ночью и теперь хотел одного — лечь скорее в кровать.

Уже приближаясь к гостинице, он вдруг подумал, что мисс Трент и монсеньор Хольстен, которые тоже там остановились, ведь он сам привез Их туда, теперь, скорее всего, ждут его в гостиной, чтобы поговорить. И только часа через два он сможет избежать встречи с ними.

Он проехал мимо гостиницы, выехал на набережную, повернул на главную дорогу, решив, что даже жесткая скамья в церкви будет для него лучшей альтернативой. Мэй Трент что-то там говорила об одеяле, которое держат для Питера Гендерсона. Сойдет. Солдаты привыкли спать в условиях и похуже.

Пока он по подъездной дороге поднимался к церкви, Хэмиш указал ему на другую возможность. Есть еще место, где его примут и не станут ни о чем расспрашивать.

Дом викария.

Он с трудом смог проехать через ворота, как пьяный за рулем. И когда остановил машину перед домом викария и выключил зажигание, руки его сильно дрожали.

Он должен был выждать минуты две, прежде чем поднять и опустить дверной молоток.

После долгого ожидания открылось окно на втором этаже.

— Кто там? — крикнул викарий.

— Ратлидж. Не хочу возвращаться в гостиницу. Но ужасно хочу спать. Вы не возражаете сегодня принять меня на ночлег и не требовать разговоров?

Викарий рассмеялся, смех был нерадостный, без тени юмора.

— Я и сам не спал еще. Ладно уж, впущу вас. Подождите, сейчас спущусь.

Он был полностью одет, когда открыл дверь Ратлиджу, и от него шел сильный запах виски.

— Начинаю думать, не повесить ли мне объявление «Сдаются комнаты», — сказал он. — Вид у вас ужасный.

Ратлидж сделал глубокий вдох, стараясь держать равновесие.

— У вас тоже.

— Вы тоже пили? — спросил викарий.

— Нет. Я трезв как стеклышко. Но на грани полного физического истощения.

Через пять минут он уже спал глубоким сном в комнате, которую всего сутки назад занимала Мэй Трент.


Ратлидж проснулся в темноте и вздрогнул, увидев рядом с постелью темную фигуру.

— Кто здесь? — спросил он охрипшим голосом и откашлялся, прочищая горло.

— Симс. Уже десятый час. Я принес вам горячей воды, бритву и чистую рубашку. Завтрак будет готов минут через пятнадцать, если вы голодны.

— Спасибо.

Ратлидж полежал, прикрыв глаза рукой, они все еще болели после вчерашнего напряжения, и медленно вспоминал. Через несколько минут он заставил себя вылезти из кровати, пересек комнату и отдернул шторы.

Шел дождь. Тяжелые свинцовые облака, казалось, поглотили весь дневной свет. Неудивительно, что он решил, что еще ночь.

Хэмиш проворчал: «Нечего спешить, если ты еще никак не можешь прийти в себя».

Он подошел к умывальнику и взглянул на себя в зеркало. В тусклом свете, проникавшем из окон за его спиной, он видел заросшее густой щетиной худое лицо и подумал, что его вида можно испугаться. Зажег лампу и стал бриться, потом оделся.

Через четверть часа он появился на кухне.

— Если бы кто-то вошел сюда и увидел нас обоих, — сказал викарий, — то подумал бы, что мы всю ночь кутили. Веселились на пирушке. Моя голова раскалывается.

В неярком свете лампы он выглядел осунувшимся, глубокие складки пролегли от углов рта, под глазами темнели круги. Вчера у него выдались тяжелые и день и ночь.

— Сочувствую. — Инспектор взял горячий чайник и хотел налить чаю, как вдруг в памяти всплыла картина прошлого утра на этой же кухне: вчера на столе стояло три чашки…

Он взглянул на викария, который выкладывал ломтики бекона на тарелку, пока тосты румянились.

— Кто помогает вам по хозяйству?

— Одна женщина приходит сюда три раза в неделю. Почему вы спросили?

— Вчера ее не было.

— Нет. Придет сегодня часов в десять. Вот почему я вас разбудил.

— Тогда кто вчера был здесь, кроме вас и мисс Трент?

Викарий замер.

— Вы были. — Его глаза избегали смотреть на Ратлиджа. Он не умел лгать, что немедленно отметил Хэмиш.

Ратлидж предположил:

— Это был Питер Гендерсон?

Симс ответил осторожно:

— Питер приходит сюда, когда голоден. Иногда спит в церкви в плохую погоду. Не знаю, где он спит в другое время, бедняга.

— В церкви холодно среди каменных стен и кафельного пола.

— У входа на колокольню есть шкаф. Я там держу чистые простыни и одеяла. Он знает, где их найти. — Викарий помолчал. — Церковь во все времена была пристанищем для таких, как он. Но, к сожалению, это все, что я могу для него сделать.

— Мисс Трент и миссис Барнет говорили, что он часто ночами бродит по улицам. Я сам видел его несколько раз.

— Вероятно. Ему легче находиться в темноте, так он лучше себя чувствует. Когда нет людей, которые смотрят на него с презрением.

— Но что он видел в ту ночь, когда сбежал Уолш? — настаивал Ратлидж.

Симс взял с плиты подгоревший тост и положил в тарелку.

— Спросите его сами.

— Но я спрашиваю вас.

Викарий налил себе чаю.

— Послушайте. Этот человек почти бродяга. Он живет впроголодь. Местные жители не хотят с ним иметь ничего общего и никогда не наймут его на работу, он для них не существует. Его семья отреклась от него. Я делаю что могу, как раньше делал и отец Джеймс, помогая несчастному. Но изменить отношение людей гораздо труднее, чем читать воскресные проповеди.

Наступило молчание, которое Симс неохотно прервал. Он чувствовал, что Ратлидж ждет продолжения.

— Питер был прошлой ночью в церкви. Он плохо себя чувствовал и решил немного отдохнуть, поспать на скамье, и все еще был там, когда явился Уолш, чтобы снять свои кандалы. Гендерсон слышал, как он гремел, но не знал, кто это и что делает. Он на всякий случай ускользнул на хоры и притаился там. Гендерсон при желании может передвигаться в темноте, как привидение.

— Это профессиональная черта военного снайпера.

— Уолш снял кандалы и покинул церковь. Ушел пешком. Гендерсон далеко не глуп, он все понял и преследовал Уолша некоторое время на расстоянии. Уолш прошел через лесок, мимо сарая, там наша дорога кончается. Гендерсон следовал за Уолшем по главной дороге еще миль пять.

— До фермы Тома Рэндела.

— По словам Гендерсона, Уолш не приближался к ферме Рэндела. Он шел очень быстро и уверенно, быстрее, чем люди ходят ночью. Питер шел за ним, пока они не отошли на приличное расстояние от Остерли. Потом повернул назад, он не хотел, чтобы Уолш его заметил.

Ратлидж покачал головой:

— Но это не может быть правдой. Кобыла Рэндела пропала как раз в тот же промежуток времени. И именно ее подковой был убит Уолш.

— Поэтому мы и не рассказали вам про Гендерсона. Ни я, ни мисс Трент. Вообще он ни разу не был пойман на лжи, хотя появился такой замерзший и голодный, что мог и придумать историю в обмен на горячий завтрак. Чтобы не выглядеть в наших глазах попрошайкой.

Ратлидж тоже взял горячий тост и положил сверху бекон.

Симс сказал:

— Там есть еще яйца, в кастрюльке под крышкой.

Ратлидж положил яйцо на тарелку. Сел снова за стол, разбил ложкой скорлупу.

— Так что еще заметил ночью Гендерсон?

Симс начал мазать маслом свой тост, недовольно морщась, потому что тост немного пригорел.

— Он почти ничего не рассказывает — ни о себе, ни о том, что видел. Наверное, рассказал о встрече с Уолшем в виде исключения, лишь потому, что хотел немного согреться и поесть.

— Может быть, — задумчиво согласился Ратлидж, — но почему ни вы, ни отец Джеймс не нашли ему работу, например на ферме Рэндела? Или он мог бы работать на миссис Барнет, делать за нее тяжелую работу, ведь она буквально разрывается одна в гостинице.

— Она не имеет привычки нанимать кого-то, даже за хлеб и кров. А Том Рэндел упрямо отказывается брать помощников. Больше никто в Остерли не возьмет Гендерсона. Сейчас слишком много желающих получить любую работу, и владелец магазина или фермер найдет себе почти за бесплатно нормальных работников, зачем ему брать такого, как Гендерсон? Его брал к себе лорд Седжвик, но временно, пока младший сын Герберта Бейкера поправлялся после ранения, а потом, когда тот достаточно окреп для легкой работы, снова его взял. Дом в Йоркшире закрыт, пока Артур Седжвик проходит реабилитацию, и, когда он не находится в госпитале, он живет здесь, в Норфолке, или в Лондоне. Эдвин живет в Лондоне большую часть года. Я писал одной женщине в Ханстентон, просил ее взять на работу Питера. Они с мужем держат небольшой паб, и им пригодилась бы лишняя пара рук. Но она боится брать не местного. — И Симс перевел разговор на другую тему: — Что вы собираетесь предпринять по поводу Вирджинии Седжвик? Инспектор Блевинс явно не станет лезть из кожи, чтобы начинать новое дело, тем более если оно касается семьи лорда Седжвика. Особенно лорда Седжвика. Ему это не понравится!

— Да, инспектор уже постарался убедить всех в Остерли, что Уолш виновен, потому что сбежал, ну а если его убили — значит, правосудие свершилось таким образом. К тому же Блевинсу здесь жить. И я не могу его винить за то, что он сделал хорошую мину при плохой игре. — Ратлидж поморщился. — Единственный выход — самому мне навестить лорда Седжвика.

— Господи, старина, вы что, серьезно? — Викарий посмотрел на него с тревогой. — Говорить с ним не то же самое, что с инспектором Блевинсом. Лорд Седжвик — совсем другое дело! Вы хоть отдаете себе отчет, насколько он могуществен? Вы поставите свою карьеру под угрозу, да и мою тоже.

Ратлидж внимательно посмотрел на викария.

— Вы ведь не хотите узнать, что случилось с Вирджинией Седжвик, верно? Но подумайте, сын Седжвика мог совершить убийство, и необходимо дать ему возможность опровергнуть такую версию до того, как об этом узнает полгорода, и люди отвернутся от него. — Он улыбнулся. — Спасибо за завтрак и постель. Мне был необходим отдых.

Он пошел взять пальто, и Симс проводил его до двери.

— Я благодарен за то, что вы делаете. Но поймите меня правильно — я хочу продолжать думать, что она жива. Это дает мне хотя бы маленькую надежду… — Викарий пожал плечами, как будто извиняясь за свою слабость. — Мне трудно вам объяснить.

Но Ратлидж прекрасно его понял. Он и сам никогда не оглядывался назад, чтобы посмотреть, действительно ли у него за спиной находится Хэмиш. Он не хотел знать, боялся увидеть, что там на самом деле. И пока он этого не делал, его рассудок был в безопасности. Застегивая пальто, прежде чем выйти под дождь, он сказал:

— А ну как если вопреки нашим ожиданиям выяснится, что Вирджиния Седжвик по собственному желанию оставила мужа и сейчас счастливо живет где-нибудь в уютном коттедже в Ирландии, что она предпочла такую жизнь и не хочет больше играть роль жены Артура? Он примет ее обратно, как вы думаете?

— Я не знаю. Это зависит от того, побоится он громкого и неизбежного скандала или нет. — Викарий взглянул на мокрые низкие ветви. — У Седжвиков предки торговцы, они неохотно приняты в высшем свете, и скандал может их снова отбросить вниз, а ведь они забирались по социальной лестнице целых три поколения. Но так и не добрались до самого верха. Им приходилось использовать деньги там, где настоящие аристократы не испытывали затруднений. Скандал мог не повредить им, но для таких, как Седжвики, скандал губителен. Кстати, Артур уже мог рассчитывать на брак с аристократкой, но, к своему несчастью, сам выбрал американскую кузину. Теперь, как богатый и знатный вдовец, он снова имеет шанс удачно жениться. И он не захочет знать, жива она или нет.

— Зато отец Джеймс разыскивал ее с рвением, которое трудно объяснить.

— Не трудно. Если бы вы знали хорошо отца Джеймса. Он обладал необыкновенным человеколюбием, был очень совестливым и глубоко сострадающим людям. Он часто говорил, что когда смотрит на лица своих прихожан, то думает, что они слишком хорошего мнения о нем, а он недостоин такой любви, но надеется когда-нибудь заслужить ее безупречным исполнением своего долга. Хотя никто из нас не надеется с ним сравниться.

Еще раз поблагодарив священника, Ратлидж направился под дождем к машине.

Хэмиш сказал: «Отец Джеймс чувствовал на себе неотступный взгляд Присциллы Коннот каждый раз, когда поднимался на кафедру».

— Жаль, что он не рассказал ей об этом.

Глава 27

Когда Ратлидж садился за руль, Хэмиш произнес:

«Если не Уолш убил священника, то ты столкнулся с очень хитрым убийцей. Он знает, как скрыть следы».

— Да, он действительно не оставил следов, за которые можно зацепиться. Блевинс позволил себе впасть в ярость и буквально не видел ничего вокруг, и тем самым сам себе связал руки. Он искал монстра и быстро нашел его в лице Уолша.

Хэмиш ответил: «Ты понимаешь, что твоя репутация будет испорчена, если ты потерпишь поражение в этом сражении».

— Я выиграю его, — ответил Ратлидж уверенно. — Седжвику надо было уничтожить тот египетский барельеф, вместо того чтобы выставлять его в своем саду. Этот барельеф и подсказал, какая роль была отведена судьбой для отца Джеймса в этой истории — наблюдатель. Безмолвный свидетель. Мне потребовалось некоторое время, прежде чем догадка обрела плоть и кровь.

Впереди на дороге показался молочный фургон, который тащила упряжка лошадей, их спины под дождем отливали медью.

Ратлидж затормозил, развернулся и поехал обратно. У ворот церковного кладбища вышел из машины и под проливным дождем пересек двор. Пока он добрался до входа в церковь, плечи его пальто промокли насквозь. Открыв дверь, он рукой вытер лицо и вошел внутрь.

— Гендерсон? — позвал он. — Если вы здесь, отзовитесь. Мне надо с вами поговорить.

Голос его отразился от стен и потолка гулким эхом, нарушив мирную тишину. Слышен был лишь мягкий стук дождя по витражным стеклам. Этим сумрачным утром яркие краски, богатые оттенками, казались лишенными жизни.

Ратлидж ждал. Наконец откуда-то от хоров отозвался негромкий голос:

— Я здесь. Дайте мне минуту.

Питер Гендерсон поднялся со скамьи. Поправив мятое пальто и пригладив волосы, он направился к Ратлиджу:

— Что вам от меня надо?

— Мне нужно подтверждение от вас, что вы видели ночью Уолша в церкви, когда он явился сюда, чтобы снять кандалы.

— Подтверждаю.

— Он был один?

— Да.

— Почему вы пошли за ним?

— Я его узнал. Видел на праздничном представлении во время ярмарки у церкви Святой Анны. И решил его проследить.

— И куда он пошел?

— Вверх по дороге, через рощу, мимо домов. Сначала на запад, потом на юг. Это направление и я выбрал бы, оказавшись на его месте. Там сплошные луга, пастбища и легко идти пешком.

— И он не сворачивал на восток, пока вы шли за ним?

— Нет. Зачем? Он знал, что это завело бы его в ловушку.

Ратлидж кивнул. Он посмотрел на ботинки Гендерсона. Старые, рваные ботинки…

— Уолш украл из стойла кобылу на ферме, расположенной к востоку от Остерли. Зачем он сделал это? Ведь ему пришлось дать изрядный крюк, он терял время.

Гендерсон пожал плечами:

— Я не знаю, куда он пошел потом, после того как я решил вернуться.

Он изо всех сил старался держаться независимо, что никак не вязалось с его потрепанным видом бродяги. Этот человек был отвергнут обществом за то, что хорошо убивал врагов на войне, но из укрытия. Люди незаслуженно осудили и наказали его. Но почему он оставался здесь, если его не замечали? Конечно, здесь был его дом, а люди бывают часто привязаны к месту эмоционально, корнями. Деньги в церковной жестянке могли дать ему возможность уехать отсюда. Даже тех десяти — пятнадцати фунтов хватило бы. Испытывал он искушение взять их?

Хэмиш сказал: «Никогда в это не поверю. И ты не веришь. Он на войне использовал снайперскую винтовку, убивал издалека. Это разные вещи».

— Скажите, вы приходили в дом отца Джеймса в тот день, когда его убили? Ждали, когда он вернется?

— Да, был.

— Зачем вы пришли?

— Я узнал, что была подходящая работа в Велсе, и хотел, чтобы он написал туда письмо.

— Он и раньше писал такие письма?

— Один раз. И викарий писал.

— Где вы его ждали?

— Миссис Уайнер как раз уходила. К тому времени уже стемнело. Я спрятался в кустах, чтобы не напугать ее. Но потом увидел, как другой человек пришел к отцу Джеймсу. И я ушел, не хотел мешать.

Значит, это Гендерсон стоял в тех кустах сирени, а не один из подельников Уолша.

Ратлидж спросил:

— А кто пришел, вы видели?

— Пришла миссис Барнет из гостиницы, но она только постучала в дверь. А когда миссис Уайнер не ответила, прошла к кухне, заглянула туда, позвала, но опять никто не ответил, и она закрыла дверь и ушла.

— Миссис Барнет не входила в дом?

— Насколько я видел — нет. Она пробыла у дома не больше минуты.

— Был кто-нибудь еще?

Гендерсон неохотно признал:

— Лорд Седжвик. Тоже подходил и стучал в дверь.

— Вы видели его автомобиль?

— Нет. — Он отвечал без промедления и таким тоном, как будто докладывал старшему офицеру. — Я видел, как он пришел по дороге. Обошел кругом дом, посмотрел на окна соседской теплицы, они были темными. Прошел к кухне, и я слышал, как он звал отца Джеймса. Потом, наверное, прошел в гостиную, чтобы подождать его там. Или оставить записку. Я тут же ушел.

— Вы так и не видели отца Джеймса той ночью?

— Видел на дороге, как он ехал на велосипеде домой. Он помахал мне рукой, когда я проходил мимо.

— Вы ему не сказали, что его дома ждет гость?

— Нет, с какой стати? Это было неуместно.

Хэмиш вмешался: «Блевинс не поверит, что в кустах сирени находился кто-то из местных. Ему надо, чтобы это был кто угодно, но из другого города — например, из Болтона, или точильщик ножниц. Или Айрис Кеннет».

Ратлидж предложил:

— Я еду мимо «Пеликана». Хотите, подвезу?

Лицо Гендерсона просветлело.

— Дайте мне пять минут. Немного приведу себя в порядок.

— Я подожду вас в машине.

И, не замечая дождя, он пошел к своему автомобилю.


Высадив Гендерсона у паба, Ратлидж поехал в гостиницу. Поднялся к себе, взял зонт и, выйдя на улицу, быстро зашагал в полицейский участок.

У стола дежурного сержанта сидела молодая женщина, в черном плаще поверх зеленого дорожного платья, уткнувшись лицом в огромный носовой платок, которым, очевидно, снабдил ее раскрасневшийся растерянный Блевинс, который сидел напротив.

Когда Ратлидж вошел, он взглянул на него и, предупреждая вопросы, сказал:

— С чем бы вы ни явились, это подождет. — Он показал на незнакомку: — Это Айрис Кеннет. Она приехала из Лондона. Э-э-э… Повидать Уолша. Я только что сообщил ей новость.

Айрис Кеннет подняла лицо от платка, глаза ее были красными от слез. Она взглянула на Ратлиджа.

— Это инспектор Ратлидж из Скотленд-Ярда, — представил его Блевинс.

Она слабо кивнула и обратилась к Блевинсу, как будто их прервали посередине разговора:

— Я была так зла на него! На Мэтью. Что он выбросил меня на улицу. Но потом решила, что, если я сейчас поддержу его, он, может быть, снова возьмет меня. С ним было хорошо работать. Он так любил позировать в своем костюме, просто наслаждался обожанием публики. Я даже ревновала.

— Вряд ли он стал бы брать себе помощницу, — сказал Блевинс, бросив умоляющий взгляд на Ратлиджа, — скорее он был в положении человека, который ожидает, что его скоро повесят.

Вскрикнув, Айрис бросилась яростно защищать Уолша:

— Но я уже вам говорила — Мэтью не мог быть убийцей! Он только казался свирепым, у него был мягкий характер.

— Да, я знаю, мисс Кеннет, на себе испытал несколько раз, — с иронией отозвался Блевинс.

Айрис снова заплакала. Ратлидж видел смущение на лице Блевинса, который поверх головы плачущей женщины посылал ему взгляды, полные мольбы о помощи.

— Что вы от меня хотите, мисс Кеннет? — спросил он жалобно. — Я не могу сообщить вам, когда будет возможно похоронить Уолша. Но если вы хотите пока снять комнату, чтобы подождать…

Она взглянула на него сквозь слезы:

— У меня нет денег ни на комнату, ни на похороны Мэтью. Я потратила последнее, чтобы сюда приехать, и не знаю даже, наскребу ли на обратную дорогу.

Хэмиш прошелся насчет Блевинса, заметив: «Он не понимает женщин и не умеет с ними разговаривать. Он даже не понял, что ее не так расстроила смерть Уолша, как то, что она не получит работу, на которую рассчитывала, приехав сюда. И теперь не знает, что ей делать дальше».

Ратлидж подошел к стулу, на котором сидела Айрис.

— Мисс Кеннет, у вас было тяжелое утро. Чашка горячего чая и час отдыха в гостинице помогут вам прийти в себя. Уверен, что инспектор Блевинс уделит вам время после обеда.

Блевинс бросил на него свирепый взгляд, не ускользнувший от мисс Кеннет. Плечи ее поникли.

— Я бы не отказалась от чашки чаю. Я пережила такой ужас…

— Не сомневаюсь в этом. Миссис Барнет, хозяйка гостиницы, очень добрая женщина. Она о вас позаботится.

Айрис внимательнее взглянула на высокого мужчину, проявившего о ней заботу, окинув его взглядом с головы до ног, как будто оценивая.

С проницательностью, свойственной ее классу, она уже поняла, что человек, сидевший напротив, не собирается ей помогать и она никогда не найдет к нему подхода. Жесткий человек. А она была в отчаянии, оказавшись в очень затруднительном положении, не зная, куда причалить в будущем и как жить дальше.

— Вы очень добры, — сказала она Ратлиджу как можно грациознее. — Если здешний инспектор… — Она замолчала, не зная имени.

— Блевинс, — сказал тот, не скрывая облегчения, что от нее сейчас избавится. — Инспектор Ратлидж прав, мисс Кеннет, отдохнете, и все покажется не таким уж страшным. — Его фальшивое сочувствие было так заметно, что прозвучало почти как оскорбление.

— Блевинс, — повторила она, как будто запоминая, — вы уделите мне немного времени позже?

— О да, разумеется. — И инспектор поспешно встал, чтобы проводить посетительницу до двери.

Ратлидж, стараясь зашифровать вопрос, чтобы его не поняла мисс Кеннет, спросил:

— Я хотел узнать, доктор подтвердил свое первоначальное заключение об ударе подковой?

— О да. Никаких сомнений. Его вывод полностью подтвердился. Сомнений нет.

Ратлидж кивнул.

Держа зонт над головой Айрис Кеннет, он повел ее к гостинице. По дороге выразил свое чувствие:

— Мне жаль, что вам пришлось проехать такое расстояние, чтобы узнать трагическую новость.

— Послушайте, он бы никогда никого не убил. Тем более священника! — воскликнула она. — Мэтью всегда любил выступать на церковных праздниках и относился к этому, я бы сказала, с благоговением. И его еще никогда не запирали в клетке. Не удивлена, что он сбежал из камеры. Такой громадный мужчина, не могу себе представить, как он туда втиснулся. Да для него было пыткой сидеть там.

Ратлидж понимал, о чем она. Ему тоже как-то пришлось сидеть в камере, он мечтал выбраться оттуда любой ценой, увидеть небо и свет, он помнил, как давили на него стены…

Хэмиш злорадно заметил: «Убийц всегда держат взаперти. И таких полусумасшедших, как ты, тоже».

Айрис Кеннет не переставала защищать Мэтью на всем пути до гостиницы, придерживая повыше юбки от потоков воды, стремившихся вниз по улице к гавани. Когда они подошли к гостинице, она взглянула в сторону болот, и он почувствовал, держа ее под руку, как она вздрогнула.

— Что за мрачное место, — заметила она. — Любой станет убийцей, если проживет здесь долго!


Миссис Барнет вышла им навстречу из своего крошечного кабинета.

— Доброе утро, инспектор. Вы сегодня рано, но что за ужасный выдался день! Мисс Трент и монсеньор Хольстен ждут вас в гостиной. Принести вам туда чаю, чтобы согреться?

— А я вам привел еще одну гостью…

Хозяйка неохотно приветствовала мисс Кеннет. В уютном холле респектабельной гостиницы эта девица была явно не к месту. Слишком громкий голос, дешевая мятая поношенная одежда, на лице слишком много косметики для тихого провинциального городка. Яркие румяна, расплывшаяся от слез тушь на глазах придавали ей вид удивленного клоуна.

Айрис Кеннет, кажется, желала остаться в компании Ратлиджа.

— Вы ведь проводите меня потом обратно к инспектору Блевинсу?

— Разумеется. И даже постараюсь, чтобы вы успели на поезд в Лондон, — пообещал он. Страх в ее глазах не был притворным.

Эта женщина всю жизнь провела на краю нищеты. Она билась изо всех сил, но ей никогда не подняться на настоящую сцену, туда, где ярко вспыхивают звезды. Ей никогда не быть среди этих великих ослепительных имен. Тяжелая жизнь уже наложила отпечаток на ее лицо с жесткими складками у рта и увядающей кожи. Ратлидж хорошо помнил женщину, выловленную из Темзы. Она предпочла утопиться, чтобы не опуститься до панели. И если Айрис приехала, надеясь, что сочувствием повлияет на Уолша и он снова возьмет ее на работу, значит, перспектива впереди была настолько ужасна, что она проглотила обиду и гордость. Она боялась будущего.

Хэмиш без всякого сожаления прищелкнул языком: «Ты просто размазня, она тебя принимает за простофилю».

Ратлидж с этим не был согласен.

Оставив мисс Кеннет на попечение миссис Барнет, он прошел в гостиную. Там Мэй Трент писала письмо за небольшим белым столиком, а монсеньор Хольстен читал книгу. Они посмотрели на Ратлиджа, когда он вошел, и их лица выразили нетерпение.

— Где вы были? — спросила мисс Трент. — Мы ждали вас вчера к ужину, сегодня к завтраку. — В ее голосе не было ни гнева, ни строгости, только волнение.

— Боюсь, у меня было много дел. Я разговаривал с викарием, потом с Гендерсоном. Он видел, как Уолш ушел из церкви на юг от дома викария, мимо рощи и соседних домов и взял направление на юго-запад, потому что там легко пройти через пастбища и холмы и остаться незамеченным.

— Но вы же сами говорили, что Уолш не совершил преступления, — прервала инспектора Мэй Трент, — и что он пошел на восток, забрал лошадь у бедного фермера. И поэтому мы молчали…

Ее перебил Хольстен:

— Уолш мог повернуть обратно, напав на поисковые группы, и нашел более быстрый способ скрыться.

В его положении вернуться и означало быть пойманным. Там были фермы и люди.

Миссис Барнет вошла с подносом.

— Я устроила мисс Кеннет в комнате, она прилегла, и не удивлюсь, если проспит час и больше. Она рассказала, что приехала сюда из Лондона, бедная девушка проделала долгий путь.

— Благодарю вас, миссис Барнет, — сказал Ратлидж и спросил осторожно: — Насколько мне известно, вы приходили к отцу Джеймсу в тот день, когда он умер?

— Нет, это неправда… — начала хозяйка и вдруг спохватилась: — О, вы, наверное, имеете в виду его дом, а не церковь. Я зашла спросить Рут Уайнер, не даст ли она мне взаймы сковороду на уик-энд, потому что в гостинице ожидалось много гостей. Я и не думала застать там отца Джеймса, потому что в это время он всегда находился в церкви.

— Вы подошли с задней стороны дома к двери на кухню? Или к парадной?

— Прошла к кухне, разумеется. Надеялась, что Рут еще не ушла.

— Вы никого не заметили около дома?

Миссис Барнет задумчиво поправила воротничок своего серого платья.

— Не помню, чтобы там кто-то находился. А должен был?

— Там был Питер Гендерсон, он стоял у кустов сирени, ждал отца Джеймса, чтобы с ним поговорить.

— Нет, не видела. Но я и не смотрела в ту сторону. Почему он не заговорил со мной?

— Может быть, вы встретили кого-то из семейства лорда Седжвика или его самого?

Миссис Барнет подумала немного.

— Нет, я не заметила никого из Седжвиков. Но видела автомобиль лорда, когда шла по Галл-стрит. Кто сидел в нем, не заметила, потому что фары светили мне в лицо, и он ехал очень быстро. Кажется, потом он повернул в направлении Велса. Иногда их шофер приезжает в «Пеликан», когда лорда Седжвика нет в городе. Мог быть Эдвин, он всегда быстро ездит, как и брат.

— Вы знаете ферму Рэндела?

— Разумеется. Кто не знает. Раньше я покупала цветы из сада его жены. Для гостиницы. Она выращивала чудесные цветы.

— Чья собственность граничит с его фермой на юге?

— Могу предположить, что это земля лорда Седжвика, он при любой возможности прикупает себе лишние акры. Не удивлюсь, если когда-нибудь услышу, что он купил и ферму Рэндела, когда Том совсем состарится и не сможет управляться своими силами. А родных у него нет.

Ее слова о соседстве фермы с владениями лорда совпадали с картой, которую Ратлидж разглядывал на столе Блевинса.

— Благодарю вас, миссис Барнет. Вы очень помогли.

— Вы останетесь обедать? — спросила она.

— Да, если вам это не доставит трудностей, — за всех ответил Ратлидж.

— Вам стало известно о чем-то, чего мы еще не знаем, — сказал Хольстен, когда за миссис Барнет закрылась дверь.

— Есть кое-что. Гендерсон видел, как к дому священника приходил лорд Седжвик. После ухода миссис Барнет. Когда на его стук в парадную дверь никто не вышел, он обошел дом и прошел на кухню. Если ферма Рэндела примыкает к владениям лорда Седжвика, вполне вероятно, лорд тоже знал, что тот держит лошадей и что старик фермер глуховат.

— Не могу пока проследить, к чему вы клоните, — сказал монсеньор Хольстен. — Вы что, считаете, что лорд Седжвик взял лошадь для Уолша, чтобы помочь ему сбежать?

— Нет, — медленно сказала Мэй Трент, внимательно глядя на лицо Ратлиджа. — Нет, он думает, что на лошади ехал кто-то другой.

Она быстро соображала.

— Не исключено. — Перед глазами Ратлиджа снова встала картина — мертвая женщина в луже крови на кухне и рана, нанесенная молотком, который раздробил ей голову. Он видел ее ясно, как будто это произошло недавно, хотя с тех пор прошло много лет. — Когда Мэтью Уолш убежал из камеры, это расценили как подтверждение его вины. И если бы он был убит до того, как его поймали, это означало, что он не смог бы предстать перед судом, и это было на руку кому-то. С его смертью следствие будет закрыто. Так оно и произошло! Если бы его схватили и отвезли в Норидж, чтобы судить, многое могло измениться. Могли выплыть другие обстоятельства, например доказанное алиби Уолша. И следствие бы возобновили.

— Но и без алиби, за недостаточностью улик его не могли бы обвинить, — сказала мисс Трент. — Вы полагаете, что кто-то пошел за Уолшем и напал на него вскоре после того, как кобыла потеряла подкову? — Лицо ее раскраснелось. — Но послушайте, если не Уолш взял лошадь, как она могла его убить?

— Интересно, правда? — улыбнулся Ратлидж. — После обеда я собираюсь нанести визит лорду Седжвику.

— Господи, вы хотите сказать, что за всеми этими убийствами стоит его сын, Артур? — спросил монсеньор Хольстен. — Я его встречал, вы никогда не убедите присяжных, что он может быть хладнокровным убийцей! Все его любят, и он действительно производит впечатление хорошего человека.

— Дело в том, что мы все бросились на поиски Уолша в ту ночь. И по счастливой случайности для этого человека он его поймал раньше. Я думаю, произошло следующее. Недалеко от того места, где лежало тело Уолша, трава примята и вырвана, такое впечатление, что там происходила борьба. Но никто в здравом уме не стал бы нападать на Уолша, разве только самоубийца. Другое дело — если Уолш шел пешком, а тот, кто его убил, был на лошади. И это снова приводит нас к лорду Седжвику.

— Если он был в доме священника в ту ночь, — сказала мисс Трент, — тогда ему было на руку, чтобы Уолш был мертв.

— Нет, — возразил монсеньор Хольстен, — инспектор, очевидно, хочет сказать, что лорд Седжвик мог оказаться таким же свидетелем, как и Гендерсон. То есть он что-то увидел, но не придал этому значения.

Ратлидж взглянул на часы:

— У нас еще пять минут, прежде чем откроется обеденный зал. Мне надо пойти к себе и переодеться, снять мокрую одежду.

Закрывая за собой дверь гостиной, он слышал, как монсеньор Хольстен сказал Мэй Трент:

— Когда я уговорил епископа привлечь Ярд к делу, в самых благих намерениях разумеется, то и не подозревал, какого джинна выпустил из бутылки!


Обед прошел в относительном молчании, каждый участник маленькой компании был погружен в свои мысли.

Когда принесли второе, Мэй Трент неожиданно обратилась к Ратлиджу:

— Я еду с вами. Когда вы хотите навестить лорда Седжвика?

— Это не очень хорошая идея.

— Возможно, — согласилась она, — и все-таки я поеду.


Но им пришлось задержаться. Внезапно недалеко от гостиницы возник пожар, загорелся один из домов на Уотер-стрит. Пожарные машины, сбившиеся в кучу повозки, испуганные лошади создали пробку. Да еще сбежалось полгорода. Дождь, который, не переставая, лил из низкого, поглотившего дневной свет неба, присоединился к усилиям людей и помог быстро погасить пламя и предотвратить распространение пожара. Соседние дома не пострадали, а все имущество из них успели вытащить.

Одним из мужчин, сражавшихся с огнем, был Эдвин Седжвик. С закатанными рукавами, лицом вымазанным сажей, потный и разгоряченный, он командовал работами. Ратлидж тоже встал в цепочку людей, передававших друг другу ведра с водой из колодца. Эдвин отдавал команды громким голосом, словно бы по праву местного землевладельца, и при этом выказывал недюжинные способности в умении организовать людей и скоординировать их действия.

Он как будто играл в спектакле роль местного сквайра, который должен быть лидером при любом событии в городе и помогать нуждающимся в помощи во время несчастья. Так поступал всегда его отец, и он хорошо усвоил урок. И теперь применял его на практике.

Эдвин командовал людьми естественно, как будто был потомственным лордом многих поколений, как будто это было в его крови, чему нельзя научиться.

Он был вездесущ, рисковал наравне со всеми и в то же время подбадривал людей, одному положив мимолетно руку на плечо, другому бросив слово одобрения, давая вовремя нужный совет или криком предупреждая об осторожности.

Хэмиш со своей непокорной шотландской натурой, не позволяющей ему ни перед кем склонить голову, который очень редко признавал чье-то превосходство, заметил: «Но он все равно не старший брат. И ему не быть лордом».

Ратлидж поискал взглядом Мэй Трент и увидел, что она вышла из машины и, отведя на безопасное расстояние, утешает обезумевшую от горя женщину, которая горько жаловалась на перевернутую лампу, вызвавшую пожар.

Мысль Хэмиша показалась такой интересной, что он стал развивать ее. Пока Артур жил в глуши Йоркшира со своей молодой женой или носился по Франции на гоночном автомобиле, именно Эдвин представлял наследника лорда в Остерли.

И перед Ратлиджем сегодня предстал по-новому человек, которого он впервые увидел причалившего к пирсу со своей собакой после охоты на болотах. Или сидевшего одиноко за стойкой паба в маленьком отеле около Нориджа. Кстати, как он там оказался? Может быть, он там провел ночь с женщиной?

Хэмиш сказал: «Его привело Зло».

Пожарные начали расчищать грязный обгорелый двор и складывать уцелевшее имущество под навес.

Эдвин Седжвик выслушал слова благодарности от хозяина дома, как будто выполнял непременное условие — положение обязывает. Потом, поддерживая общий энтузиазм, пожал всем руки, а когда дошла очередь до Ратлиджа, добавил к рукопожатию улыбку.

— Спасибо за помощь. Нам нужен был каждый крепкий мужчина. — Он обращался к нему как к человеку со стороны, приезжему.

Ничто в его поведении не указывало, что он чувствует внимательный взгляд инспектора, и у Ратлиджа сложилось впечатление, что Эдвин Седжвик, как и его отец, привык выигрывать любые сражения, замечает все и не упускает ни малейшей детали.

Ратлидж пошел забрать Мэй Трент, а Седжвик взял мотоцикл, прислоненный к дереву, сел на него и с ревом укатил в сторону Западного Шермана. Вскоре громоподобные выхлопы сменились замирающим вдали тарахтением.

Ратлидж остаток дня продремал в кресле в своем номере. Его разбудила миссис Барнет. Надо было проводить мисс Кеннет к Блевинсу. Было уже почти шесть вечера, когда он посадил ее на грузовик, направлявшийся в Кингс-Линн, на нем из Кли привезли коробки с ветчиной для мясника, и теперь он возвращался порожняком. Ратлидж позаботился, чтобы у нее были деньги, чтобы совершить обратный путь относительно комфортно. Она горячо его благодарила.

— Мэтью никогда никого бы не смог обидеть, — повторила она, — а этот инспектор Блевинс мне не поверил. Надеюсь, вы поверите.

Он помог ей влезть в грузовик.

— Я приму это к сведению. До свидания, мисс Кеннет.

В последний момент она низко нагнулась к нему, так чтобы никто посторонний не услышал, и прошептала:

— Я вам должна. А я всегда плачу долги. Одна моя подруга сделала работу для одного местного человека в Норфолке. Он был богат и заплатил ей хорошо за то, что она сыграла роль одной леди. Но она так и не смогла воспользоваться его деньгами, потому что, скорее всего, он потом и убил ее. Два месяца спустя ее нашли в реке, как ту бедняжку, которую вы приняли за меня. Голую, как в день своего рождения, и мертвую.

— Когда это было? — спросил Ратлидж с возрастающим интересом.

— Перед войной. Года за два до войны. Хотелось бы мне увидеть, как вы поймаете этого негодяя, и пусть этот противный полицейский останется с носом. Так ему и надо, хочу, чтобы вы его оставили в дураках. Пусть это ему будет и за Мэтью.

И она уехала. Пустой грузовик умчался, подскакивая с грохотом на выбоинах, под дождем, виляя, как пьяный.

Мэй Трент вышла из-под козырька над входом в гостиницу, где ждала его, укрываясь от дождя.

— Она справится, вот увидите. Такие, как она, умеют выживать.

— Чаще мы находим их в Темзе. Но я надеюсь, что ее не вытащат оттуда однажды.

Он раскрыл зонт и, держа над ее головой, провел к автомобилю. Он помнил предостережение, данное им на прощание монсеньором Хольстеном: «Не начинайте того, чего не сможете завершить. Не повторяйте ошибку отца Джеймса».

И голос Хэмиша в голове Ратлиджа отозвался: «К этому стоит прислушаться. Будь начеку».

Глава 28

Перед тем как завести машину, Ратлидж вдруг сказал Мэй Трент:

— Мне пришла только что в голову одна мысль. Сейчас вернусь.

И он быстро зашагал к «Пеликану». А через десять минут показался с Питером Гендерсоном. Тот, кивнув Мэй Трент, залез на заднее сиденье, не проронив ни слова.

Хэмиш разразился невнятными предостережениями, пугая, что предстоящая ночь может стать поражением Ратлиджа.

Сумерки быстро сгущались, а дождь постепенно перешел в моросящий, который, казалось, окутывал автомобиль и его пассажиров пленкой из мельчайших капель влаги. Достигнув аллеи, ведущей к воротам владений лорда Седжвика, Ратлидж сбросил скорость до пешеходной. И Питер Гендерсон, как привидение, выскользнул из машины и растворился в тумане прежде, чем Мэй Трент успела понять, что происходит.

Страж в воротах, которому не хотелось выходить под дождь, крикнул из открытой двери своего домика:

— Кто там?

— Инспектор Ратлидж. Лорд Седжвик меня ждет.

Охранник вышел, накинув капюшон плаща на голову, и отпер для них ворота. Ратлидж, делая петлю по подъездной дороге, сказал:

— Если вы передумали, оставайтесь и подождите в автомобиле. Разговор не должен занять много времени.

— Нет, — отказалась Мэй Трент, — я в каком-то смысле принимаю в этом участие и отвечаю вместе с вами за все, что происходит.

— Как угодно. — По его тону было заметно, что он недоволен ее решением.

В доме, за исключением первого этажа и холла, было темно. Стоя под зонтом, они ждали у двери, когда им откроют. Хэмиш в голове Ратлиджа тараторил все громче и громче, напоминая раскаты отдаленного грома.

— Становится холодно. — Мэй Трент вздрогнула, и изо рта у нее вылетело облачко пара, как будто в подтверждение ее слов.

Дверь открылась, на пороге стояла домоправительница, высоко держа лампу над головой и вглядываясь в лица посетителей, затененные зонтом.

— Инспектор Ратлидж и мисс Трент. К лорду Седжвику, — коротко сказал ей Ратлидж.

— Какая ужасная ночь, — ответила она сочувствующим тоном, — входите же скорей. Я сейчас доложу милорду, что вы пришли.

Они вошли в холл. С зонта немедленно натекла на пол лужица, Ратлидж сложил его и поставил за дверью. Женщина отсутствовала не более двух минут. Вернувшись, она провела их в гостиную с огромными стеклянными дверями, выходившими на террасу и сад, сейчас потемневший от дождя.

Лорд Седжвик сидел со стаканом виски в руке у горевшего камина. Он встал и приветствовал радушно поздних гостей.

— Садитесь, прошу вас. Вы приехали за наградой, не так ли? Решил, наконец, Блевинс, кто ее заслужил?

— Мне показалось, что он переложил решение на вас. Но я пришел не по поводу Уолша. Я хотел бы поговорить о вашем шофере, Герберте Бейкере.

Седжвик очень удивился:

— Бейкер? Какое он имеет отношение к Уолшу?

— Скажите, кто из вашей семьи помог ему устроить жену на лечение в санаторий? — Лицо инспектора выражало только вежливый интерес. — Это стоило, наверное, больше, чем Герберт мог заработать за всю свою жизнь.

— Жена Бейкера? А! Кажется, этим занималась Вирджиния. Моя невестка. И не сомневаюсь, она пожелала остаться неизвестной. Это похоже на нее. — В его голосе прозвучали мягкие нотки при упоминании имени невестки, несвойственные ему ранее, что привело Ратлиджа в раздражение.

Даже если она понятия не имела, что подписывает, ее подпись осталась в переписке банка. Потому что с этого и начинался долговременный план. Ратлидж бросил взгляд на Мэй Трент, она улыбалась любезно, как будто речь шла об общих друзьях, но ее руки в перчатках находились в беспокойном движении.

— И тогда возникает еще один вопрос в отношении вашей невестки.

На этот раз брови лорда Седжвика удивленно поползли вверх.

— Вирджинии? У вас сегодня вечером, инспектор,кажется, разыгралось воображение. Сначала Бейкер, а теперь жена Артура! Не понимаю, каким образом вы могли узнать о них.

— Помогая усилиям Блевинса расследовать роль Уолша в убийстве отца Джеймса, я изучил прошлое священника и все, что его интересовало. Так вот, он хорошо знал Вирджинию Седжвик.

— Могу я предложить вам что-нибудь выпить? — перебил инспектора лорд Седжвик. — Может быть, чаю? Шерри для мисс Трент?

Оба вежливо отклонили предложение.

— Вирджиния была очаровательна, и половина мужского населения Норфолка была у ее ног. И насколько помню, отец Джеймс не был исключением. — Он снисходительно улыбнулся. — Она испытывала слабость к немолодым мужчинам, таким как отец Джеймс, Бейкер и я. Ей нравилось их общество.

— Священника очень тревожила ее судьба, когда она пропала.

Седжвик положил ногу на ногу, при этом маленький комочек слипшейся мокрой земли остался на полу.

— Да, его поддержка была исключительной. Он был человеком необыкновенной доброты. Как только мы узнали, что с ней случилось, я сразу послал ему сообщение. О том, что она плыла на «Титанике». Мы не сразу поняли, что она оказалась в числе жертв катастрофы. Мы все были глубоко потрясены. — Голос его стал глухим. — Она накануне своего побега поссорилась с Артуром, знаете, одна из тех ссор, которые бывают в любом браке. Но Вирджиния приняла ее очень близко к сердцу. Когда она заявила Артуру, что хочет уехать домой, он не принял это всерьез, думал, что она скоро успокоится. Но, к несчастью, она убежала, тайком, покинув его.

— Ее тело так и не нашли?

— Печально, но ее не удалось быстро опознать среди погибших, а мы ведь даже не знали, что она плыла на «Титанике». Артур чуть с ума не сошел, он не находил себе места. И когда полиция не смогла ее разыскать, я нанял частных сыщиков. И в конце концов дело кончилось тем, что Артур отправился в Ирландию. Я бы поехал с ним, если бы знал, какие страшные фотографии погибших ему покажут для опознания, как ужасно будет искать в них черты любимого человека. И все-таки мы смогли привезти ее домой. Деньги сделали свое дело. Столько тел так и не было опознано, одна мысль об этом приводит в содрогание. — Седжвик поставил виски на стол, не допив. — Несколько лет я боялся, что потеряю и сына тоже. Уже пять лет я уговариваю Артура забыть ее и жениться снова. Но он и слушать не хочет.

— У меня есть другая версия, — сказал Ратлидж. — Что она никуда не отплывала. А когда отправилась в Кингс-Линн за покупками для большого приема, по дороге была убита.

Седжвик выпрямился, на лице его застыло недоумение.

— Господи, да откуда вы услышали такие сказки? Ее узнали тогда в Кингс-Линне.

— Нет, ее там видели. Женщину в шляпе с вуалью? Это мог быть кто угодно. — И, вспомнив слова Айрис Кеннет, сказанные ему на прощание, Ратлидж решил сыграть ва-банк: — Например, нанятая с этой целью самозванка. А владелец магазина мог сказать что угодно, чтобы польстить вам, ведь ваша семья покровительствует его торговле. Но никто из тех, кто знал ее хорошо, так и не подтвердил сходства.

Седжвик взглянул куда-то поверх головы Ратлиджа.

— Тебе лучше пригласить и твоего брата, Эдвин. Сходи за ним, — спокойно сказал он.

Ратлидж оглянулся и увидел стоявшего близко Эдвина Седжвика, который, вероятно, пришел из комнаты, находившейся за спиной инспектора.

Хэмиш заметил: «Интересно, как много он слышал».

«Достаточно, — ответил ему мысленно Ратлидж, — я и рассчитывал, что кто-то из них услышит».

Через пару минут Эдвин вернулся со старшим братом. Фамильное сходство было очень сильным, хотя Артур все еще был худой и двигался с неестественно прямой спиной, как будто был в корсете. Он прошел и осторожно опустился в кресло, пока Седжвик представлял непрошеным гостям обоих сыновей.

— Тебе надо послушать, Артур, — сказал он. — Фантастическое предположение инспектора.

— Это не моя фантазия, лорд Седжвик. — И Ратлидж уже для Артура повторил: — Кто-то из вашей семьи оплатил лечение и содержание в санатории жены Герберта Бейкера, который был вам глубоко обязан. Могу это доказать. И взамен вы использовали его в своем спектакле. Это я тоже могу доказать в известной степени. Ранней весной двенадцатого вы послали его в Йоркшир отвезти миссис Седжвик в Восточный Шерман. Ей нравилось ездить с Бейкером, она восхищалась его старомодными манерами. Он не знал, что станет участником запланированного представления с ее исчезновением. Что бы там ни происходило, он должен был поверить, что она в нем участвует, и, главное, добровольно. Поэтому он согласился. Но Бейкер был человек простой, и, по его представлениям, разрушение брака было грехом. По всем известной версии, он ушел и напился, вместо того чтобы ждать ее на условленном месте. Но Бейкер сделал это потому, что уже знал, что она не придет. И это тоже можно доказать.

Артур Седжвик согласно кивнул:

— У вас собраны факты. Но вы неверно их интерпретировали. Ваша версия неверна. Дело было так. Вирджиния действительно хотела помочь больной жене Бейкера, и у банка есть письмо с ее подписью, в котором она просила переводить анонимно суммы на лечение и содержание жены Бейкера. Мы были уверены, что она смогла склонить Бейкера способствовать ее побегу, и он отвернулся в нужный момент. Поступил так, чтобы она смогла убежать. Мы не винили его, он так раскаивался, что уже наказал себя сам.

Хэмиш сказал: «Присяжные поверят этому человеку…»

Ратлидж с ним согласился. Артур был убедителен. Но сейчас он старался не для присяжных.

— Единственным неверным заключением, которое сделал Бейкер, была уверенность в том, что она сама этого хотела, — ответил Ратлидж Артуру, — что ваша жена и была зачинщицей этого спектакля. Вы ведь планировали ее убийство еще год назад с прошлого ноября, не так ли? И очень умно все придумали. Когда Вирджиния Седжвик исчезла, Бейкер был подавлен и расстроен. Может быть, его мучили подозрения, но он не стал рисковать, задавая ненужные вопросы. Его жена все еще нуждалась в лечении. После того случая, когда он напился в Кингс-Линне, он вел исключительно трезвую жизнь примерного семьянина и умер естественной смертью.

— Да, мы присутствовали на похоронной церемонии и службе в церкви. Положение обязывает…

— Как и меня сейчас, — кивнул Ратлидж. — Я обязан теперь выполнить свой долг по делу Вирджинии Седжвик. Я могу приказать произвести эксгумацию ее останков. Впрочем, я почти уверен, что гроб пуст. Когда затонул «Титаник», судьба определенно преподнесла вам подарок. Появилось подходящее объяснение исчезновения вашей жены. Вы правы — за деньги можно купить многое, если правильно использовать силу денег: например, дать взятки лондонским клеркам и ирландским могильщикам. Никто не станет спрашивать с убитых горем родственников доказательств опознания! И даже если привезенный гроб заставил временно замолчать отца Джеймса и Герберта Бейкера, то лишь временно, поскольку они продолжали по-своему задавать вопросы, спрашивая непрерывно, какие новости. Одно это стоило каждого потраченного пенни! Скандал со сбежавшей женой, возможно, позволил вам проявить понятное для всех острожное замалчивание всей истории.

Лорд Седжвик хотел что-то сказать, но Артур знаком заставил отца молчать.

— Мне было очень тяжело потерять жену, — сказал он глухим голосом, — и я не понимаю, почему вы подвергаете нас этой пытке, инспектор.

В ответ Ратлидж холодно продолжил:

— Я думаю, что где-то посреди длинной пустынной дороги в Кингс-Линн Бейкер вышел из машины и отсутствовал полчаса. Что вы пообещали Вирджинии, когда она позволила ее увести от машины? Сюрприз? Нового пони? Путешествие на лодке, которую взяли у брата? Как вы думаете, если мы обыщем болота, то найдем там ее сгнившие кости?

Эдвин и лорд Седжвик слушали молча, их лица были напряжены, но они не выражали возмущения или отрицания. Ратлидж думал, что они поддержат Артура, что бы он ни совершил, виновен или нет, потому что он — их плоть и кровь. Но странно, что они не пытались его защитить.

Хэмиш сказал: «Если бы это было неправдой, тебя вышвырнули бы отсюда через пять минут. Но Артур не может позволить, чтобы гроб вскрыли!»

Лицо Артура стало красным от волнения.

— Если бы Бейкер тогда не напился и встретил ее в условленном месте, она не решилась бы на самостоятельные действия. Что касается «Титаника», откуда вам знать, что она не отправилась в путешествие.

Он встал и начал расхаживать по комнате. Спина его была сначала неестественно выпрямленной, но постепенно мышцы расслабились и движения стали более гибкими. Он прекрасно разыгрывал возмущение и негодование. Манеры, голос — все выглядело очень искренним. Артур Седжвик отказывался быть разоблаченным. Это не его роль — быть запуганным и загнанным в угол.

Артур подошел к окну, по которому струились дождевые потоки, и стал смотреть в сад, как будто искал там ответа. Его отец и брат молчали, ждали, когда он продолжит. Ратлидж вспомнил, как лорд говорил о своем старшем сыне, что в детстве эти Свидетели Времени производили такое пугающее впечатление на мальчика, что его мучили ночью кошмары. Так и не дождавшись продолжения, лорд Седжвик, откашлявшись, произнес с угрозой:

— Инспектор, вы должны покинуть наш дом. Мисс Трент, простите, что вам пришлось присутствовать при неприятном разговоре, вам не надо было вмешиваться.

Хэмиш быстро что-то произнес, предупреждая, и Ратлидж обернулся к Эдвину, чтобы отразить нападение.

Но тот смотрел в спину брата. Как заметил еще тогда, при первой встрече на набережной Ратлидж, глаза Эдвина были серыми и холодными, как зимнее море. Эдвин казался сейчас сильнее и гораздо жестче. Он не делал ни малейшей попытки прийти брату на помощь. Его молчание говорило само за себя.

Интуиция Ратлиджа, работавшая сейчас энергично, как никогда, быстро подсказала причину. Ревность, как кислота, разъедала второго сына. И она не имела ничего общего с историей Вирджинии Седжвик. Титул лорда должен был достаться старшему брату, и это приносило постоянную боль Эдвину.

Ратлидж не успел ответить, потому что неожиданно заговорила до сих пор хранившая молчание Мэй Трент:

— Инспектор знает, что говорит, и напрасно вы отрицаете. Это неправда, что ваша жена была на борту «Титаника», мистер Седжвик, потому что там была я и обязательно бы ее встретила. Отец Джеймс, изучая статьи о катастрофе, вышел на меня.

Дрова в очаге вдруг громко треснули, и искры рассыпались по сторонам, но никто этого не заметил. Слышно было, как дождь стучит по стеклам. Мэй Трент ждала.

— Моя дорогая леди, — сказал лорд Седжвик, — Вирджиния не переносила море и вряд ли покидала свою каюту.

— Я бы все равно узнала. Женщины на борту все время сплетничали, лорд Седжвик, как делают это в любом другом месте, в гостиной или на благотворительном вечере. Мы знали, кто сидит за нашим столом, кто приписан к нашей спасательной шлюпке. Кто играет в бридж, а кто прикован к постели из-за морской болезни. Ее имени не было среди них. — Она посмотрела на Артура, и ее лицо исказилось от отвращения. — Как вы могли прикрываться так бессовестно трагедией, чтобы скрыть свое преступление? Я нахожу это отвратительным.

Артур ничего не ответил. Он продолжал глядеть в темное стекло, заложив руки за спину, и было видно, как побелели костяшки его пальцев, стиснутых в кулаки.

Ратлидж повернулся к лорду Седжвику:

— Когда Герберт Бейкер умирал, его больная совесть возопила. Он слишком долго молчал о том, что могло пролить свет на загадочную историю, которая произошла с вашей невесткой. Не сказочную о «Титанике», а ту, что случилась на самом деле. И, беспокоясь о своей душе, послал за отцом Джеймсом, но не потому, что тот был священником, а потому, что знал, что его всегда волновала судьба Вирджинии Седжвик, как и судьба самого Бейкера. После смерти Бейкера отец Джеймс стал единственным человеком в Остерли, который знал правду и мог в любой момент использовать ее в нужном направлении. Поэтому отец Джеймс должен был умереть. Ведь у того, кто его убил, не было возможности точно узнать, что именно сказал Бейкер отцу Джеймсу перед смертью — была ли это исповедь, которую следовало сохранить в тайне, или откровенный разговор двух людей, и умирающим было получено некое обещание от священника, которое его потом связывало.

Лицо лорда Седжвика стало злым и надменным, кажется, удар попал в цель. Артур и Эдвин повернулись к отцу, но он сделал вид, что не замечает их вопросительных взглядов.

Озабоченно нахмурившись, Ратлидж обратился к Артуру:

— Я был уверен, что это вы убили отца Джеймса. И хотел рассказать об этом вашему отцу. Но сегодня у меня вдруг появились сразу два свидетеля, что ваш отец был в доме священника в ту роковую ночь. И тогда я понял что убийца он. — Ратлидж вызывающе посмотрел в глаза лорда Седжвика, ему хотелось вывести лорда из себя, заставить его признаться. — Это был умный шаг с вашей стороны — опустошить жестянку с церковными пожертвованиями и пустить полицию по ложному следу. Инспектор Блевинс не сомневался, что это сделал грабитель. У вас просто талант к планированию убийств.

Лорд Седжвик надменно вскинул голову.

— Ваши слова не имеют значения, даже если у вас дюжина свидетелей. Вам пора покинуть мой дом.

В комнате повисла напряженная тишина. Эдвин стоял около кресла, ухватившись пальцами за его спинку, и смотрел на огонь в очаге. Артур от окна направился было к тому месту, где сидел ранее, но передумал, остановился около стола и взял в руки какую-то фотографию.

Хэмиш предупредил: «Берегись!»

Было ли в передвижениях определенное намерение и скрытая угроза? Все трое всю свою жизнь посвятили одной цели, они пробивались наверх, ими двигали неуемные амбиции и желание достигнуть своего любой ценой. Со дня рождения все было подчинено этой единственной цели, заложено еще в первом поколении лордов Седжвиков.

Ратлидж поднялся, выказывая намерение уйти. Он понимал, что дальнейшее пребывание здесь становится опасным.

— Когда Уолш сбежал, — напоследок сказал он Седжвику, — вы послали своих сыновей его искать, потом взяли лошадь у фермера и поехали вслед за ним. Вы его нашли раньше, потому что прекрасно знаете местность, земли вокруг известны вам больше, чем кому-либо другому, — вы выросли здесь, вас воспитал и научил крестьянским навыкам старый пастух. И вы убили Уолша — молотком или подковой, которую потеряла кобыла Хани. Удар был нанесен с седла, на скаку, как при игре в поло. Вам повезло, как всегда, удача была на стороне Седжвиков — удар оказался смертельным. Вместе со смертью Уолша закрывалось дело об убийстве священника. Так оно и случилось — полиция прекратила дело.

— Ваша версия нелепа! Как я мог быть на ферме Рэндела, кто-нибудь обязательно заметил бы мой автомобиль, если бы я проехал через Остерли. К тому же Артур взял его на поиски. И с моей подагрой… — Седжвик встал. — Если вы не уйдете по собственной воле, мои сыновья вас вышвырнут. Я не потерплю оскорблений в своем собственном доме.

— О да, вы не упускали случая упомянуть о вашей подагре. Ваш сын Эдвин ездит на мотоцикле Артура. И не удивлюсь, если вы тоже, а подагра — просто притворство.

Ратлидж повернулся к братьям:

— Если вы попытаетесь скрыть преступление, совершенное вашим отцом, и откажетесь мне помогать, вы запятнаете свое имя. Это будет крах всего рода.

Он видел, как тяжелы их взгляды. Сейчас они сплотились в бескомпромиссном единстве. Стеной стояли между ним и выходом.

Хэмиш снова предупредил: «Ты ошибаешься…»

И Ратлидж вдруг внезапно, как будто ему плеснули в лицо ледяной водой, прозрел.

Как он мог так заблуждаться…

— Мэй, — обратился он к Мэй Трент, — подождите меня в машине. Я выйду через пять минут. — За спокойствием тона скрывался приказ.

Она запротестовала, но сразу замолчала. Атмосфера становилась угрожающей. Его слова окончательно напугали ее.

— И если вы не выйдете через пять минут, я еду в город?

— Да. Так надо.

Она кивнула и пошла в холл, накинув пальто на плечи. Слышно было, как открылась и закрылась за ней входная дверь.

Ратлидж отошел к окну и стал спиной к мужчинам. Он чувствовал, как из балконных дверей тянет влажным холодным воздухом, он был сейчас как струйка надежды.

— Я ошибался, — сказал он, — но только что это понял.

— Вы все равно не сможете ничего доказать, — раздался голос Седжвика. — А вот ваша карьера будет кончена. У меня достаточно для этого власти. Вы это понимаете. Но я предлагаю сделку — если вы сейчас уйдете, я приму это как знак, что вы станете молчать. Тем самым вы защитите молодую женщину, которая только что вышла. Будьте же благоразумны.

Ратлидж тихо спросил:

— Артур убил свою жену, так? А лорд Седжвик убил отца Джеймса? Но Уолша убил не он, а Эдвин? Спина Артура не позволила бы ему скакать на лошади, а вы, лорд Седжвик, были заняты, отдавая приказы слугам обыскать дом, земли и все пристройки.

Опыт, интуиция, знания — понадобилось все, чтобы, наконец, выяснить правду. Он помолчал немного и задал последний вопрос, на который не хотел знать ответ:

— Господи, за что?!

— Она была хорошенькой дурочкой, которая очаровывала всех мужчин, — ответил лорд Седжвик. — Но не могла сосредоточиться даже на пять минут, чтобы поддержать разговор. Тем более не могла вести хозяйство, выполнять обязанности жены. У нее был интеллект десятилетнего ребенка. Ей и в голову не приходило, что она может воспроизвести на свет такого же слабоумного, как сама. — Он покачал головой. — Ее мать клялась Артуру после свадьбы, что это были осложнения от болезни, перенесенной в детстве. Но я обнаружил после, что есть еще кузина и тетка, которые такие же умственно отсталые. Они обманули его с самого начала — а Артур поверил, что нашел свою Гвинерву! — В голосе Седжвика звучала плохо скрываемая ярость. — А вы знаете, что такое жить со слабоумной женщиной? Без конца одно и то же, одни и те же вопросы — почему нельзя то, почему нельзя это? И она была недовольна отказами, следовали вспышки раздражения. Как будто Бог дал ей ключи от всего мира! Когда Артур был за границей, мы присматривали за ней, или я, или Эдвин. Но становилось все труднее. Когда мы решились — Артуру не повезло, он вытащил короткую палочку. Но ведь, в конце концов, он женился на ней, а не мы. И мы никогда его не спрашивали, как и где это произошло.

— Бейкер ничего об этом не знал, — сказал до этого молчавший Эдвин. — Вернее, знал частично — только то, что она не доехала до Кингс-Линна. И когда мы хоронили проклятый пустой гроб, он поклялся отцу, что никогда и никому ничего не расскажет. И мы думали, что он унесет с собой в могилу то, что он знал или думал, что знает. Но вместо этого он сделал из себя посмешище для всего Остерли, позвав к своей постели сразу двух священников! Естественно, люди начали гадать — почему?

У Ратлиджа в мозгу шла напряженная работа. Оттягивая время, он спросил:

— Когда вы разыгрывали свои ночные представления за окнами викария, вы видели, что Уолш с его кандалами прошел в садовый сарай?

— Зачем мне пугать Симса? — удивился Эдвин. — Я это приберег для Хольстена, который гораздо ближе знал отца Джеймса. Там, под окнами, скорее всего, был Питер Гендерсон, вот кто постоянно слонялся около дома викария. Но я действительно видел Уолша, когда ехал на мотоцикле из Кли. — Он взглянул на часы. — Ваше время вышло. Нам все равно, что вы станете делать со всем, что здесь услышали. Хотите рискнуть — ваше дело. Кстати, медицинское заключение о состоянии вашего здоровья может заинтересовать определенные круги. После чего вы вряд ли сможете работать в Ярде и вообще в полиции. И будущее манускрипта мисс Трент теперь под вопросом. Так что, как сложится ваша дальнейшая судьба, зависит от вас.

— Я провел четыре года в грязных окопах и на фронте часто смотрел смерти в лицо, — презрительно ответил Ратлидж. — Смею думать, что не сломлюсь перед преступной семейкой Седжвик. Мой совет на прощание — я бы на вашем месте срочно привел все дела в порядок.

Он в последний раз бросил взгляд на исполосованное струями дождя окно в сад, откуда смотрели на них невидимые сейчас Свидетели Времени, и, миновав Артура и Эдвина, направился к двери из гостиной. Его никто не задерживал.

Глава 29

На пороге он оглянулся и окинул взглядом элегантную гостиную и трех ее обитателей.

— Позвольте напомнить вам, джентльмены, что существует много способов осуждения человека. Я оставляю вас на милость Свидетелей, которые постоянно следят за вами из сада. Когда вы ощутите на себе их пристальное внимание, а скоро это произойдет, вы начнете топить друг друга. Это только вопрос времени.

Прочная стена сплоченного сопротивления была ему ответом. Седжвик, красный от злости, смерил Ратлиджа взглядом, полным разочарования и ненависти. Артур, как будто смирившись с неизбежным финалом, сидел уставившись в ковер. Лицо его оставалось бесстрастным, на нем не было никаких признаков угрызения совести. Эдвин перевел взгляд с брата и отца на Ратлиджа. В нем читалась откровенная угроза. Этот, кажется, уже все для себя решил.

На мгновение показалось даже, что Эдвин сейчас бросится на него.

Но момент был упущен. И он ушел.

Выйдя из дома, он прислонился спиной к холодной двери, чувствуя на лице освежающие холодные струи дождя и вдыхая влажный воздух.

Это еще не конец.

Спланированное убийство. Хорошо обдуманное. Согласованное убийство. Оно было, как первым отметил монсеньор Хольстен, жестоким и примитивным. Это семейство шло на все, утверждая свою власть и волю. Стремление верховенствовать и уверенность в своем превосходстве делали их хладнокровными и безжалостными. Вирджиния Седжвик была приговорена с того дня, как ее муж обнаружил обман. Ее семья тоже несла вину за то, что поставила Вирджинию, в сущности несовершеннолетнюю, в положение Консуэлы Вандербильт и Дженни Рэндольф — известные примеры обмена титула на состояние, где и речи не могло идти о любви и счастье.

Хэмиш произнес со значением: «Не думаю, что они дадут тебе уйти».

— Не дадут, — согласился Ратлидж, — просто не хотели пачкать кровью ковер.


Он услышал, как из темноты его осторожно окликнула мисс Трент:

— Инспектор Ратлидж?

Он совсем забыл о Мэй, которая ждала его в машине.

Она зябко куталась в пальто и дрожала от холода.

— Как же я рада, что вы, наконец, пришли! — воскликнула она. — Прошло гораздо больше пяти минут, и я уже подумала, что вы оттуда не выйдете!

— Я был в полной безопасности, не стоило так беспокоиться за меня.

У нее вырвался нервный смешок.

— Так страшно было одной в темноте. Мне чудились всякие звуки и шорохи. Разыгралось воображение, казалось, кто-то подкрадывается, и, хотя я понимала, что мне только так кажется, было очень страшно.

Он завел двигатель и сел на свое место за рулем. Она спросила:

— А где Питер? Мы ведь не бросим его здесь. До Остерли путь неблизкий, да еще под проливным дождем.

— Я видел его за стеклянной дверью в саду. Он знает, где меня встретить.

Ратлидж не двигался с места, как будто чего-то выжидая. Из-за шквалистого ветра время от времени на машину с деревьев обрушивались потоки воды. Где-то в саду раздавался похожий на женский плач крик павлина. Мэй Трент схватила его за руку:

— Я боюсь. Мне так страшно, как не было даже там, в доме.

— Не надо бояться. Вы проявили изрядную смелость, когда поехали со мной, и еще большую, когда, стоя лицом к лицу с лордом Седжвиком, решились и храбро окунулись в кошмар воспоминаний. Значит, вы все-таки вспомнили.

— Нет, вы ошиблись, я так и не заглянула в лицо своим демонам. Я просто солгала ради памяти отца Джеймса, — призналась Мэй. — Слушая все, что там говорилось, я вдруг поняла, о чем именно он хотел мне напомнить. И я солгала для него. Потому что он уже тогда предполагал, что Вирджинии не было на борту, да ее и не могло там быть, если она уже была мертва, верно? К тому времени отец Джеймс уже выслушал признания умирающего Герберта Бейкера и был почти уверен, что они ее убили. Но он все-таки надеялся, с моей помощью, получить доказательства…

Ратлидж вынул часы, но не мог рассмотреть в темноте циферблата.

— Может быть, вернемся в Остерли?

— Прошло меньше четверти часа. Надо еще немного подождать.

— Но чего мы ждем? — Мэй сунула озябшие руки в перчатках в карманы.

— Сам до конца не уверен.

Только через сорок пять минут, как всегда первым, что-то услышал Хэмиш. Ратлидж напряженно выпрямился, вслушиваясь, пытаясь уловить звук шагов сквозь шум дождя.

Из-за угла вынырнул Питер Гендерсон, подбежал к машине и забрался на заднее сиденье со словами:

— Он идет.

— Кто идет? — спросила Мэй Трент. — Это ведь Эдвин, кого вы ждете?

Мужчины промолчали. Все трое застыли в ожидании. И вот дверь дома распахнулась, появился большой прямоугольник света, почти достигавший автомобиля Ратлиджа. Вышел человек и направился по блестевшей от воды дорожке. Заметив машину Ратлиджа, он быстро подошел к окошку со стороны водителя, нагнулся и заглянул внутрь. Капли дождя текли по его лицу, как слезы.

Это был Артур Седжвик. Он протянул Ратлиджу зонт, забытый у двери.

— Не хочу, чтобы меня повесили, — сказал Артур, — хотя все равно я скоро умру, во всяком случае, первым из них. Моя спина искалечена, я не проживу долго. У меня никогда не будет наследника. Эдвину не придется долго ждать титула. Он жаждет его всю жизнь, сколько я его помню. А мой отец не пожалеет обо мне, он скорбит о том сыне, который носился, как ветер, на гоночных автомобилях и никогда не задумывался о риске и смерти. Это в прошлом.

Ратлидж молчал.

— Вы сможете мне помочь? Если я дам показания против них?

— Я могу попытаться.

— Они настаивали, чтобы я ради спасения своей чести и чести семьи приставил пистолет к голове и спустил курок. Все будет похоже на самоубийство доведенного до отчаяния человека, который больше не в силах терпеть боль и быть инвалидом. Пусть причиной станет это. Инспектор Блевинс не захочет реабилитировать Уолша, ведь это будет удар по его самолюбию, да он и не осмелится возбудить против нас дело. О моей смерти поговорят девять дней и забудут.

Артур обошел машину и сел рядом с Гендерсоном. Ратлидж включил фары. Лица сидевших в автомобиле казались бледными, как у привидений.

Ратлидж развернулся и поехал к воротам.

— Я всегда ненавидел этих проклятых бабуинов в саду, — снова заговорил Артур. — Они смотрели на меня так, как будто пронизывали насквозь, их взгляд проникал сквозь плоть и кровь, в самую душу. И сегодня вечером они так же наблюдали за мной, я чувствовал это, потому что всегда чувствую их присутствие. Я давно дал себе клятву, что как только стану лордом, то первое, что сделаю — разобью проклятые камни. Но мой отец испытывал по отношению к ним суеверный страх, как до него Честены.

Они проехали через ворота.

— Что теперь будет с нами? — встревоженно спросила Мэй Трент.

— Посмотрим, — ответил Ратлидж. — Надо было вам остаться в Остерли. Тогда не подвергались бы сейчас опасности.

— Это был мой собственный выбор, — напомнила она. — Однажды я уже предала, оставила одного в беде отца Джеймса.

Ратлидж резко свернул с дороги и въехал в густые заросли кустарника, слышно было, как жесткие ветви царапали кузов. На машину обрушился целый водопад. Заехав вглубь насколько было возможно, он выключил фары.

— Сидите очень тихо.

Через несколько минут от ворот Седжвиков выехал автомобиль. Он как молния с ревом пронесся мимо и исчез в темноте. Насколько Ратлидж смог разглядеть, впереди сидели двое.

— Они уже начали охоту за мной, — сказал Артур Седжвик. В голосе его была смесь отчаяния и покорности. — В доме есть оружие.

— Нет, — ответил Ратлидж, — они охотятся за мной. Но и ваша очередь придет. Где похоронена ваша жена?

— На болотах. Я ее убил, но не смог сам похоронить. Это сделал Эдвин. Он время от времени отправляется на лодке на то место убедиться, что она все еще там.

Мэй Трент испуганно вскрикнула.

— Седжвик, мы вас отвезем прямо в Норидж, — сказал Ратлидж. — Гендерсон, как только мы доберемся до Остерли, найдите в гостинице монсеньора Хольстена и скажите ему, чтобы шел к церкви Святой Троицы. Мы его встретим там. Попросите миссис Барнет отослать мои вещи и вещи мисс Трент в Лондон. Потом идите к дому викария и ждите там, спрячьтесь хорошенько. Сделаете?

Гендерсон односложно выразил согласие.

— И спасибо, — добавил Ратлидж, — за вашу помощь сегодня.

Впервые в голосе Питера Гендерсона прозвучала прежняя, давно забытая гордость.

— Рад был помочь. И я стану молчать, будьте уверены.


Они ждали у церкви, глядя на высокие силуэты башен, вырисовывавшиеся на фоне ночного неба. Артур Седжвик хранил мрачное молчание. Ратлидж был начеку, настороженно вслушивался и вглядывался в темноту. Где-то совсем близко раздался резкий лай лисы.

Мисс Трент спросила тихо:

— Вы уверены, что поступаете правильно?

— Выбора нет. Ярд должен произвести арест. Если я передам дело Блевинсу, он потеряет и второго узника. Артур Седжвик будет в большей безопасности в Норидже.

Дождь снова усилился к тому времени, как промокший и очень мрачный монсеньор Хольстен влез на заднее сиденье, которое освободил Питер Гендерсон десять минут назад.

— Надо поскорее убираться отсюда, — предупредил священник, — так быстро, как сможете. Эдвин уже обыскивает город. Питер кратко мне рассказал о том, что произошло. Сам он уже спрятался в надежном месте. Они никогда не узнают, что он прикрывал вас в саду Седжвиков. Не беспокойтесь за него.

Мотор равномерно урчал в темноте, потом взял более высокие ноты, и автомобиль двинулся по подъездной дороге вниз. Доехав до пересечения с главной дорогой, Ратлидж взял направление на восток, на Норидж.

Он еще долго напряженно вслушивался, пытаясь уловить звук другого, более мощного мотора позади, пока, наконец, не стало ясно, что погони не будет.

Чарльз Тодд Хладнокровное предательство

Глава 1

Север Англии, декабрь 1919 г.

Он бежал, и порывы ветра швыряли снег ему в лицо. Ноги проваливались в сугробы. Под снегом часто попадались камни, о которые он спотыкался; он падал, но тут же с трудом поднимался, весь облепленный снегом и почти невидимый в темноте. Он понятия не имел, куда бежит. Его гнал вперед безрассудный страх, из-за боли внутри он едва мог дышать. В голове не умолкал голос, кричавший: «Тебя повесят за это, вот увидишь! Такова моя месть, и ты вспомнишь обо мне, когда на шею тебе накинут петлю, на голову наденут черный капюшон, и никто тебя не спасет…»

Грянул выстрел, такой громкий, что от ужаса он даже не помнил, захлопнул ли за собой дверь или оставил ее нараспашку.

Он по-прежнему чувствовал запах крови — сколько крови! Запах душил его, не давал дышать, как будто он наглотался жженых перьев. Страх, как змея, извивался где-то в животе, вызывая тошноту. А в голове гремели одни и те же жуткие слова.

Его схватят. А потом повесят. И никак не оправдаться! Если он замерзнет в снегу, никто не найдет его до весны. Однажды он видел замерзший трупик ягненка, неподвижный, твердый, наполовину сгнивший, — жалкое зрелище. Его поклевали вороны. Он ненавидел воронов.

Половина соседей знает, что от него с осени одни неприятности. Беспокойный, несчастный, он сильно вырос и не знал, куда девать руки и ноги. Скоро кто-нибудь увидит кухню, всю в крови, и все его возненавидят…

Он заплакал; слезы жгли озябшее лицо, из-за голоса, грохочущего в голове, казалось, будто его обладатель гнался за ним. Он побежал еще быстрее из последних сил. Изо рта вырывался пар, он бешено размахивал руками, помогая себе пробиваться вперед. От усталости сводило ноги.

«Тебя повесят за это, вот увидишь…»

Лучше замерзнуть до смерти, чем болтаться на виселице! Лучше бежать, пока не разорвется сердце, чем провалиться в черный люк, чувствуя, как петля сдавливает горло. Пусть даже его расклюют вороны, снег чище…

«Тебя повесят за это, вот увидишь…

Такова моя месть… моя месть… моя месть…»

Глава 2

Пол Элкотт стоял на кухне рядом с сержантом Миллером. Лицо у него побледнело, руки дрожали; сам того не замечая, он уже третий раз подряд вытирал губы тыльной стороной ладони.

— Они ведь мертвые, да? Я к ним не прикасался… не смог… Слушайте, давайте выйдем отсюда, меня сейчас вывернет наизнанку!

Миллер, сын мясника, бесстрастно ответил:

— Да, давайте. Доктор едет, но им он уже ничем не поможет. — Разве что констатирует смерть, добавил про себя сержант. Бедняги! Какое зверство! Что же здесь случилось? — Пока он будет их осматривать, мы с вами можем переждать в хлеву.

Элкотт, спотыкаясь, вышел за порог и неверной походкой направился к хлеву, где его вырвало в пустом стойле. Правда, лучше ему не стало. Перед глазами по-прежнему стоял залитый кровью пол, он чувствовал тошнотворный запах. И видел их глаза… полузакрытые… как будто они лицезрели то, что не дано видеть живым.

Может, Джералд заглянул прямо в ад? Он уверял, что на войне было хуже…

Элкотт сел на охапку сена и закрыл лицо руками, стараясь отдышаться и взять себя в руки. Не надо было входить в дом вместе с сержантом. Дурак он был, когда решил, что сможет во второй раз смотреть на побоище.

Спустя какое-то время в хлев зашел сержант Миллер, а с ним — врач с фонарем. Элкотт поднял голову, кивнул доктору Джарвису, потом кашлянул и спросил:

— Они ведь… не страдали? То есть… никто не…

— Нет. По-моему, нет, — тихо ответил врач, подходя к Элкотту и приподнимая фонарь, чтобы лучше видеть его лицо.

Про себя доктор молился, чтобы его слова оказались правдой. До вскрытия ни в чем нельзя быть уверенным. Он не двигал трупы; в груди у каждого зияло пулевое отверстие. Пули задели внутренние органы. Вполне достаточное основание для смерти. Охваченный состраданием, доктор Джарвис крепко сжал плечо Элкотта. Лежащие в доме мертвецы — близкие родственники несчастного. Его брат с женой, их дети. Для него это страшный удар…

Увиденное потрясло и самого доктора Джарвиса. Он не представлял, что ответит жене, когда та поинтересуется, почему полицейские вытащили его из-за стола. Даже годы врачебной практики не способны подготовить к такому. Душераздирающее зрелище, которое ожидаешь увидеть на поле сражения, а не на маленькой, мирной ферме. Он негромко предложил:

— Пол, давайте я отвезу вас домой и дам лекарство, которое поможет уснуть.

— Я не хочу спать. Мне приснятся страшные сны! — Вдруг Элкотт разрыдался; лицо у него перекосилось, грудь ходила ходуном. Он утратил всякое самообладание.

Врач тряхнул плачущего за плечо и обернулся к сержанту Миллеру:

— Хотелось бы знать, куда запропастился инспектор Грили, — по словам его жены, он поехал к Поттерам, посмотреть, не занесло ли их дом снегом, не нужна ли им помощь. Надеюсь, он не наткнулся ни на что подобное!

— Скоро мы все узнаем, — ответил сержант.

Сзади доносились страшные рыдания Элкотта. Доктору и сержанту стало неловко. Они были совершенно бессильны помочь его горю.

— Я должен отвезти его домой, — сказал Джарвис. — В таком состоянии от него сейчас все равно никакого толку. А вы подождите Грили. Когда я понадоблюсь, пошлите за мной к Элкотту.

Миллер кивнул:

— Да, так, наверное, лучше всего.

Он посмотрел на Элкотта и кивком указал на дверь. Джарвис последовал за ним. Они вышли во двор. День клонился к закату. Небо заволокло серыми тучами, такими тяжелыми, что не разберешь, близятся ли сумерки, или скоро снова повалит снег. Метель бушевала целых два дня; всю округу занесло снегом, но небо так и не расчистилось. Большие дороги стали почти непроходимыми, о тропах между фермами и говорить не приходилось. Миллеру понадобился добрый час, чтобы добраться сюда, хотя он ехал по следам, оставленным возком Элкотта.

— Одного недостает. — Миллер понизил голос, чтобы Элкотт его не услышал. — По-моему, Элкотт ничего не заметил. Я обошел весь дом. Мальчика нигде нет.

— Джоша? Господи, а я-то и не… Вы считаете, он где-то здесь? — Джарвис вздрогнул и оглянулся через плечо на неосвещенную конюшню. В одной стороне были устроены стойла; посередине лежали плуги, тачки, гвозди и другая утварь, наверху устроили сеновал. Две лошади и черная корова наблюдали за пришельцами, прядая ушами над пустыми кормушками. — Джералд Элкотт всегда был аккуратистом. На обыск не уйдет много времени.

Миллер стал загибать пальцы:

— До начала метели Элкотт успел загнать овец в овчарню восточнее Лисьего Шрама — я их видел. Завел в стойла лошадей и корову. Можно предположить, что в воскресенье в это время он еще был жив. А потом повалил густой снег, и он понял, что мы крепко влипли… Но корова больше суток не доена, стойла не чищены, корм скотине не подсыпали.

— Вы подтверждаете мое мнение. Я считаю, что смерть наступила ночью. — Джарвис нахмурился и, притопывая ногами от холода, добавил: — Наверное, лучше подождать, пока вы найдете Джоша. Ему наверняка нужна помощь…

— Нет, увозите отсюда Элкотта. Раз все остальные погибли, мальчик, скорее всего, тоже убит. Я справлюсь и один.

Доктор кивнул и направился к Элкотту, но Миллер окликнул его:

— Лучше пока никому не говорить о том, что мы увидели… — Он показал на дом. — До тех пор, пока не станет известно больше. Не хватало нам только паники среди населения!

— Да, конечно. — Джарвис передал Миллеру фонарь и, отвернувшись от ветра, нахлобучил на голову шляпу. Потом повысил голос и обратился к Элкотту: — Пол, давайте-ка я отвезу вас домой и дам лекарство. Оно поможет вам продержаться.

— Кому-то надо приглядеть за скотиной, — возразил Элкотт. — И еще я хочу помочь в розыске… Найти того, кто их убил. Я хочу посмотреть в глаза этому ублюдку!

— Ваши чувства делают вам честь, — ответил Миллер. — Но сейчас, будь я на вашем месте, я бы поехал с доктором. О скотине я позабочусь, а завтра пришлю сюда кого-нибудь. Предоставьте дело нам. Как только мы что-нибудь выясним, я непременно вас извещу.

Элкотт вышел на порог.

— Знать бы, за что… — сказал он надтреснутым от горя голосом. — Хотелось бы мне знать, за что их… Что такого они сделали, чем заслужили?

— Все обязательно выяснится, — хладнокровно утешил его Миллер. — В свое время.

Элкотт следом за Джарвисом подошел к коляске, в которой доктор обычно навещал своих пациентов на отдаленных фермах. Снег был истоптан и во дворе, и у крыльца. Чуть поодаль виднелись отпечатки колес от коляски доктора и его возка. А вокруг все белым-бело; только порывы ветра взметают снежные вихри да под деревьями птичьи следы — пернатые ищут хоть какой-то корм.

Неожиданно Элкотт остановился и сказал:

— Доктор Джарвис… я должен остаться…

— Пожалуйста, предоставьте все сержанту Миллеру. Попозже он пригонит вам вашу повозку. А сейчас она ему очень пригодится.

— А… да. — Оцепенелый Элкотт залез в коляску и, забившись в угол, засунул озябшие руки в рукава.


Осмотрев место преступления, инспектор Грили убедился лишь в одном: без помощи со стороны ему не обойтись. Пятеро убитых и пропавший без вести мальчик — возможно, он тоже погиб. Уму непостижимо! Несмотря на многолетний опыт, такого ему еще не приходилось видеть.

В горной долине, где множество уединенных ферм разделяют обширные пустоши и горы, полиции и так приходится туго. Во-первых, необходимо объехать все окрестные фермы и убедиться, что их обитатели живы, что жестокая бойня не повторилась — боже сохрани! — в другом уединенном доме. Во-вторых, нужно найти пропавшего мальчика. Для этого придется обыскать все хозяйственные постройки, овчарни, пастушьи хижины и старые развалины. Обойти горные склоны, осмотреть все расщелины, овражки, низины, берега ручьев. Работа громадная, а в его подчинении совсем мало людей. Придется обходиться тем, что есть, призвать на помощь местных жителей. Действовать нужно быстро, ведь время на исходе — даже если предположить, что мальчику каким-то чудом удалось выжить.

Подавленный сложностью задачи, которую предстояло решить, Грили поступил так, как поступали до него многие поколения северян: заставил себя забыть о собственных чувствах и с угрюмым видом приступил к делу.

В маленький полицейский участок, отстоявший на шесть домов от церкви на главной улице Эрскдейла, он вернулся лишь в первом часу ночи. Там написал записку и поручил расторопному сержанту передать ее главному констеблю — начальнику полиции графства.

— Постарайтесь обернуться побыстрее, — сказал Грили гонцу. — Дело срочное.

Возвращаясь в участок, Грили составлял в уме список окрестных ферм, начиная от самых ближних и заканчивая самыми дальними. Чтобы чем-то занять мозги и не вспоминать о той ужасной, залитой кровью кухне, он стал прикидывать, что понадобится поисковым отрядам. Фонари, запас еды, термосы с чаем, веревки. Трудностей он не предвидел; каждый местный житель наверняка знает по опыту, что нужно взять с собой на поиски. Летом им частенько приходилось разыскивать и спасать незадачливых туристов.

Джарвис говорил о двух днях; он считает, что Элкоттов убили два дня назад.

У убийцы было достаточно времени, чтобы разыскать мальчика, прикончить его и скрыться. Или подобраться к новым жертвам…

С чем еще придется столкнуться его добровольным помощникам, когда они начнут обходить окрестные фермы?

Грили завинтил колпачок ручки и положил ее на подставку. Даже если он объявит общую тревогу, им вряд ли удастся помочь беззащитным людям. Но надо продолжать поиски. Искать мальчика, убийцу… других жертв.

Он погасил лампу на столе и встал, собираясь выйти, как вдруг в голову ему пришла еще одна мысль. Что, если убийца живет в Эрскдейле?! Где он провел последние сорок восемь часов? Мирно сидел дома, у камина? Если ему не удалось выследить мальчика, он наверняка постарается попасть в один из поисковых отрядов!

Что, если он, Грили, сам того не ведая, пустит в стаю гончих лисицу, пошлет убийцу на поиски вместе с невинными людьми, отправит его искать самого себя?

Инспектору казалось, будто он не спал целую неделю. Он еле передвигал ноги от усталости, перед глазами вставали кошмарные видения.

Грили потер кулаками глаза — в них как будто песку насыпали. Совсем скоро у полицейского участка соберутся те, кто отправится на поиски. Вдруг в этой угрюмой толпе кто-то отведет глаза в сторону, не в силах выносить его взгляд? Сумеет ли он разглядетьвиновного? Выдаст ли себя убийца поворотом головы, беспокойством, волнением?

Грили отлично знал всех своих соседей и не мог поверить, что один из них — безжалостный убийца. Точнее, так он считал до сих пор. Ему понадобится помощь всех, до кого можно добраться; он не может себе позволить предаваться бесплодным сомнениям. И все же на всякий случай надо будет формировать отряды из трех, а не из двух человек. Мало ли что…

Когда он наконец вышел из кабинета, добровольные помощники уже начали прибывать; Грили слышал, как они вполголоса переговариваются на крыльце. Многие отправились к участку, едва узнав новость. Шли пешком, ехали верхом. Их становилось все больше.

Грили распахнул дверь, и в лицо ему ударил порыв ледяного ветра. Он поежился от холода и невольно подумал: бедным жертвам пришлось намного хуже. Хотя он прослужил в полиции много лет, он никогда не видел такого ужаса, как на кухне у Элкоттов. Как он ни ломал голову, он не мог представить, кто способен на такое злодеяние. Пять трупов аккуратно завернули в одеяла и уложили на повозку. Он до сих пор помнил маленькие детские тельца, они казались в его руках такими легкими! Его душила слепая ярость, перед глазами поплыл туман.

Инспектор вдруг почувствовал себя совершенно беспомощным, и ему впервые в жизни захотелось отомстить.

Когда все лица повернулись к нему, ожидая приказаний, Грили прищурился и, ни на кого не глядя, заговорил, думая: неужели можно совершить такое зверское убийство и не быть отмеченным печатью вины, словно уродливым клеймом? Но пока он не был готов выискивать виноватого в толпе добровольных помощников. Придется подождать, пока разум как-то справится с пережитым ужасом. И тогда он посмотрит…


Теперь вперед его гнал только страх — сил не осталось совсем. Ноги проваливались в сугробы, местами глубокий снег доходил до коленей. Сердце гулко колотилось в груди, мысли в голове путались, мучили его, не давая телу отдыха. Время от времени он останавливался, прислушивался, поворачиваясь спиной к ветру, как зверек. Он был уверен в том, что слышит сзади шаги, зовущий его голос. Но ни одна живая душа не шла за ним.

Ему не приходило в голову, что легче просто остановиться, лечь в сугроб и позволить себе заснуть вечным сном. Он так боялся того, что гналось за ним, что не мог думать. Страх ел его заживо, расклевывал по кускам, как воронье, вгрызался в него, не давая покоя. Бегство — его единственное спасение. Оказаться вне пределов досягаемости. Бежать так быстро, как только возможно.

Он понятия не имел, где находится, — в какую сторону повернул, куда направился, как только оказался вдали от ярко освещенного кухонного окна. Он понятия не имел, давно ли бежит. Ноги двигались словно по собственной воле. Скорее отсюда, прочь от ужаса, который преследует его!

Несмотря на завывания ветра, он по-прежнему слышал тот голос. Голос подталкивал его в спину, когда легкие умоляли остановиться и отдышаться, голос наступал ему на пятки, словно хищный зверь, которому не терпится его растерзать.

«Тебя повесят за это, вот увидишь! Такова моя месть, и ты вспомнишь обо мне, когда на шею тебе накинут петлю, на голову наденут черный капюшон…»

Голос бередил его раны, как заостренный прут, бил сильнее любого хлыста.

Он его боялся.


Спустя какое-то время он упал, задыхаясь. Воздух выходил из него с присвистом. Уткнувшись подбородком в снег, он немного полежал, прислушиваясь. Сердце ли бьется так сильно, что не дает дышать, — или он слышит скрип шагов, которые спускаются к нему в низинку? Он с трудом встал на четвереньки, выпрямился, обернулся, вглядываясь в окружающий мрак. Небо и земля казались неразличимыми, они сливались в серо-белом вихре, который не предлагал ни надежды, ни убежища.

За ним никто не гнался. Не мог гнаться! И все же он ощущал жар от приближающейся к нему фигуры… Тень то расплывалась, то обретала четкие очертания в диком вихре снежинок, несомых пронизывающим ветром. Как привидение!

Привидение…

Он снова побежал, горько плача. Он хотел одного: чтобы все поскорее закончилось. Он хотел умереть, как остальные.

Но он умрет не так, как остальные. Его повесят, когда найдут, и последним ощущением в его жизни будет прикосновение к шее толстой, шершавой веревки…

Глава 3

Сержант Миллер отобрал около двух дюжин самых крепких жителей городка. Они должны были поехать на ближайшие фермы, рассказать о случившемся и набрать еще добровольцев, которые, в свою очередь, объедут соседей. Поисковые отряды должны охватить всю горную долину; на каждом этапе к человеческой цепочке будут добавляться новые звенья.

Инспектор Грили называл все новые районы поисков, а Миллер направлял туда тех, кто лучше других был знаком с теми или иными местами. Невозмутимый с виду сержант без устали ободрял добровольцев и отвечал на вопросы низким, грубоватым голосом.

Хотя внешне сержант казался спокойным, его душила ярость. Перед глазами все стояла страшная картина — убитые дети… Больше двадцати лет он охранял в Эрскдейле закон и порядок и очень гордился тем, что у них на участке все спокойно. Уверенность в своих силах сочеталась в нем с преданностью родному краю. После убийства Элкоттов в Эрскдейле уже ничто не будет таким, как прежде…

— Не забудьте расспросить всех до единого! — велел Миллер. — Мы ищем не только мальчика! Пусть вам покажут и старых бабушек, и новорожденных младенцев. Важно убедиться, что они живы и не захвачены в заложники. И пусть никакие отговорки вас не останавливают — обыщите каждый уголок каждого здания, никому не верьте на слово. Если поймете, что где-то стряслась беда — кого-то ранили… или убили… сразу же сообщайте нам. Осмотрите все заброшенные развалины, овчарни, лощинки, где может спрятаться испуганный парнишка. Загляните во все колодцы, дымоходы. Осмотрите чуланы, корзины для угля. Прочешите все частым гребнем, прикиньте, где может скрываться убийца. И не делитесь ни с кем ненужными подробностями произошедшего… Вам это не поможет, а кого-то даже напугает. Как только осмотрите свой участок, возвращайтесь и доложите о результатах. И не стройте из себя героев — помните, что убийца наверняка вооружен! Орудия убийства мы пока не нашли. Ну, ступайте!


Когда посыльный из Скотленд-Ярда позвонил в дверь старшего суперинтендента Боулса, тот завязал пояс халата на располневшей талии и провел рукой по волосам, а потом спустился на первый этаж, чтобы выяснить, из-за какого срочного дела его разбудили среди ночи.

Он развернул записку, которую протянул ему ожидающий внизу констебль, быстро пробежал глазами содержимое и тут же перечитал записку еще раз, внимательнее.

— Черт побери! — выругался он себе под нос и покосился на констебля. Его взгляд был исполнен ярости человека, которому нужны очки, но который из упрямства их не носит. — Кажется, ваша фамилия Сандерс? Не знаете, подробности есть?

— Сэр, вот все, что передал мне сержант Гибсон. По его словам, один наш сотрудник совсем недалеко; если вы прикажете, он сможет добраться до места через несколько часов. Инспектор Ратлидж только что раскрыл дело в Престоне и утром собирался возвращаться в Лондон.

— Ратлидж? — нахмурился Боулс.

Его пылкую нелюбовь к Ратлиджу не сгладили ни время, ни частые отлучки последнего. Куда больше ему нравился Майклсон: осмотрительный, никогда не якшается с нежелательными лицами, к начальству относится с почтением. Умом не блещет, зато надежен. Майклсону понадобится вдвое больше времени, чтобы добраться до места преступления, зато на него можно положиться.

С другой стороны, главный констебль, приславший в Скотленд-Ярд просьбу о немедленной помощи, — человек знатный, со связями. Его брат — член парламента, тесть — титулованная особа. Будет нехорошо, если он узнает, что старший суперинтендент Боулс действовал не так проворно, как должен был, учитывая все обстоятельства. Пятеро убитых — черт побери! Такое убийство непременно вызовет шумиху. Нельзя медлить ни минуты!

— Что ж, значит, поедет Ратлидж, — нехотя согласился Боулс. — Передайте Гибсону, пусть позвонит Ратлиджу в отель до того, как он уедет из Престона. Я буду в своем кабинете! — Он в третий раз перечел записку, и у него в голове зашевелились и другие мысли. — Что ж, значит, Ратлидж, — повторил он вслух. Если на севере что-то пойдет не так, козел отпущения очень пригодится. — Я лично поговорю с ним, как только меня введут в курс дела.


Перед самым рассветом Ратлиджа разбудил телефонный звонок. Подняв трубку, он услышал грубоватый голос сержанта Гибсона.

— Старший суперинтендент просил вам передать, сэр… — без всяких вступлений начал сержант. — Оставайтесь на месте и ждите его звонка. Похоже, на севере крупные неприятности. Место называется Эрскдейл. А вы сейчас ближе всех к нему.

— Я знаю те края, — осторожно ответил Ратлидж. Он прекрасно знал своего начальника. Боулс посылал его в самые сложные и опасные места, не считая нужным заранее уведомить обо всех обстоятельствах дела. Если же Ратлиджу, несмотря ни на что, удавалось найти виновного, его ждала весьма скудная похвала. Больше всего Боулс заботился о собственной шкуре и любил, когда подчиненные представляют его в выгодном свете. Их было немало, тщеславных инспекторов, которые получали по носу, когда Боулс присваивал себе их победы. Ратлидж еще в Кенте понял, до чего способен дойти Боулс, лишь бы отвести угрозу от самого себя… — Что же там случилось?

— Убиты пять человек. Застрелены. Один пропал без вести. Все члены одной семьи, сэр.

— Ничего себе! Другие подробности есть?

— Нет, сэр, во всяком случае, мне ни о чем не известно. Убитых нашли вчера вечером. Там сильная метель, выпало много снега. Инспектор Грили разослал повсюду поисковые отряды. Главный констебль считает, что местные не обойдутся без нашей помощи.

— Отлично, я дождусь распоряжений старшего суперинтендента.

Ратлидж уже собирался положить трубку, но услышал, как Гибсон зовет его:

— Сэр!

— Да, сержант?

— Может статься, у старшего суперинтендента голова будет занята другим и он забудет вам передать… Вчера нам звонил старший инспектор Блейкмор из Престона. Он очень доволен вашей тактичностью. Так и сказал: вашей тактичностью.

Редкая похвала из уст Гибсона, не склонного к лишним речам. Правда, сержант Гибсон готов сделать все, что в его власти, лишь бы позлить Старую Кишку, как подчиненные называли между собой старшего суперинтендента. Гибсон умел осторожно нанести удар, не навлекая вместе с тем подозрений на себя. Боулс терпеть не может Ратлиджа и наверняка не передаст ему похвалу. Значит, его, Гибсона, долг — передать инспектору лестный отзыв о его работе.

— Спасибо, сержант, — ответил Ратлидж, усмехнувшись.

Блейкмор очень добр. Правда, он так и не понял до конца, от какого удара его избавил Ратлидж.


К десяти утра Ратлидж уже направлялся на север. Дул пронизывающий ветер, с запада натягивало облака. На всех прямых участках дороги он прибавлял газу, стремясь побыстрее добраться до места, выиграть время. Правда, приходилось притормаживать, когда он проезжал мимо придорожных городков и деревушек. Издали их огни напоминали небрежно нанизанные бусы. Однажды ему пришлось даже выйти из машины и, подобно новичку-констеблю, регулировать движение: на узкой улочке не могли разъехаться две телеги, ехавшие на рыночную площадь.

В такой мороз ребенок на улице долго не протянет… Последняя мысль подхлестывала его, как шпора.

Хэмиш с заднего сиденья напомнил ему, что по всей округе разосланы отряды добровольцев. Вот лучшее, на что смеет надеяться мальчик.

«Если он жив, его, скорее всего, разыщут соседи».

Да, верно… И все же Ратлиджа будто что-то подталкивало, заставляло торопиться. Он понимал: тому, кто застрелил пять человек, терять уже нечего, он не остановится и перед другими убийствами. Где убийца? Вот вопрос, ответ на который не менее важен, чем на вопрос, что случилось с пропавшим мальчиком.

Через два часа пошел снег. Сначала снежинки были редкими и таяли, едва долетая до земли. Затем снегопад усилился. Ратлидж выругался. Еще одна снежная буря, летящая по пятам за той, что только что завалила весь север, превратит его поездку в настоящее испытание! Дороги заметет, не будет видно обочин. Усложнятся поиски мальчика в Эрскдейле. А может, они уже завершены? Может, уже нашли его труп… Чем раньше он попадет на место, тем скорее узнает последние новости.

Он устал. Кроме того, престонское дело никак не давало ему покоя. Убийцей оказался совсем молодой человек, восемнадцатилетний Артур Марлтон, умственно отсталый. Он слышал голоса, которые вначале призывали его покончить с собой, а затем велели убить человека, который, по его мнению, ему мешал. В замешательстве и растерянности Марлтон внезапно набросился на того, кого считал помехой. Жертвой стал человек, которого состоятельные родственники Марлтона наняли присматривать за парнем. При падении несчастный ударился головой о бордюрный камень и умер, не приходя в сознание. Он так и не успел ничего рассказать. Но все улики указывали на убийство — что подтвердили и свидетели. Трагедия осложнялась еще одной трагедией…

Ратлидж не был убежден в том, что сумасшедший дом — более мягкое наказание, чем виселица. Он лично находил весьма зловещей перспективу быть навсегда отделенным от общества, от света и воздуха.

Но родители молодого человека, плача, благодарили Ратлиджа. На единственного сына они смотрели с невыразимым облегчением. Они осторожно обнимали сына, сдержанно выражая свою любовь. А сын, вряд ли сознающий, что его жизнь целую неделю висела на волоске, терпел их объятия изумленно, потому что по-прежнему слышал голоса, недоступные его близким.

Фары освещали совсем небольшой участок дороги, а дальше царила кромешная тьма. В такое время года темнело рано. Все реже он проезжал мимо деревушек с домами из серого камня. Все чаще по обе стороны тянулись пустоши. Дорога пошла в гору. Равнина сменилась холмистой местностью. Ближе к северу стало холоднее.

Давая показания на суде против Артура Марлтона, Ратлидж никому не сказал, что сам слышит голоса. Точнее, один голос. Нет, он не безумен и вовсе не стремится выполнять приказы собственного расстроенного разума. По крайней мере, он очень надеялся на это. Его положение казалось ему гораздо страшнее. Он слышал голос мертвеца. Капрал Хэмиш Маклауд преследовал его, как фурия. Маклауд не отступался от него последние годы войны и после, как если бы он до сих пор был жив. Голос с легким шотландским акцентом казался таким живым и близким, что Ратлиджу часто казалось: Хэмиш жив и находится с ним рядом. Стоит неожиданно повернуть голову — и увидишь его. Маклауд олицетворял собой все пережитые ужасы. Он появился после контузии. Стал наследием войны.

Целых два дня Ратлидж внимательно слушал показания экспертов. Он отчетливо видел разницу между собой и подсудимым. И в то же время с непоколебимой уверенностью понимал, что он — единственное лицо в зале суда, способное в полной мере понимать, что пытаются описать врачи и адвокаты. Они говорили об одержимости настолько реальной, что временами она даже страшила.

Ратлидж прекрасно понимал, почему подсудимому так хотелось покончить с собой. Он и сам мучился непрестанно. На войне часто словно горел на костре, когда со своими солдатами вступал на ничейную территорию и ждал смерти, как избавления. Оставшись в живых вопреки всем расчетам, он дал себе слово: если когда-нибудь в самом деле увидит Хэмиша, если настанет день и он почувствует, как мертвец дышит ему в затылок или прикоснулся призрачной рукой к плечу, все будет кончено. Любыми средствами.

В его лондонской гостиной, спрятанный за книгами, лежал отцовский револьвер, завернутый во фланелевую тряпку. Если понадобится, добраться до него будет легко.

Наследие войны… Война оставила в душе Ратлиджа ужасные шрамы. Размытые, призрачные лица людей, которых он вел в бой, в огонь, как будто насмехались над ним. Их бесполезная, бессмысленная смерть до сих пор тревожила и тяготила его. Войну Ратлидж считал тоже своего рода безумием. Последней каплей стала для него смерть капрала Маклауда. Хэмиш Маклауд погиб не от вражеского снаряда, как многие другие, а от руки самого Ратлиджа, став олицетворением напрасной гибели, впустую растраченной жизни… Да, капрал не выдержал, сломался под огнем. Тогда и сам Ратлидж готов был сломаться. Маклауд предпочел умереть позорной смертью, но не вести других на очередную бессмысленную бойню, в мясорубку, позже получившую название «битва на Сомме». Выбор Хэмиша Маклауда тяжким бременем лег на его командира, оставшегося в живых. Маклауд был хорошим человеком, просто совсем запутался и пал жертвой на грешном алтаре военной необходимости. Короче говоря, он был убит.

И все же Ратлидж — а вместе с ним в каком-то смысле и Хэмиш — уцелел. Охотник и дичь, преследователь и преследуемый, они вместе пережили самый кровавый из всех известных до тех пор военных конфликтов. Постоянное присутствие молодого солдата-шотландца, невидимого и вместе с тем гораздо более реального, чем при жизни, стало для Ратлиджа еще более ужасным бременем потом, в мирное время.

— Вы родились в рубашке, — внушал ему доктор Флеминг всего две недели назад. — Жаль, что вы пока не сознаете, как крупно вам повезло. Не можете смириться с тем, что остались в живых, и наказываете за это не кого-нибудь, а себя самого. Подумать только — вы выжили по капризу Господа! Вам кажется, что вы недостойны тех, кто погиб, что вам не удалось их защитить, спасти и вернуть домой. Но подумайте, Иен! На такое никто не способен. Как вы не понимаете? Никто не смог бы сохранить жизнь всем!

«А Хэмиш хотя бы пытался, — про себя возражал Ратлидж. — Вот и мне надо было попытаться».

В ясный ветреный декабрьский денек, накануне отъезда в Престон, Ратлидж пришел в лондонскую приемную доктора, чтобы спросить, когда закончится его искупление — и закончится ли оно когда-нибудь. Раскрыв особенно неприятное дело, во время которого Хэмиш на каждом шагу грозил обнаружить себя, Ратлидж спрашивал о возможности отпущения грехов — и надежды — у человека, которого он когда-то ненавидел, но со временем научился уважать.

Всего за восемь месяцев до того он мучился невыносимо, страдал бессонницей, жил в уединении и отчаянии, почти утратив человеческий облик. По настоянию сестры Франс доктор Флеминг забрал его из военного госпиталя, перевел в частную клинику — и заставил говорить. Воспоминания о войне едва не прикончили Ратлиджа. И все же он воссоздал себя из руин, нашел в себе силы вернуться в Скотленд-Ярд. Начался медленный болезненный процесс восстановления — долгий путь, которому не было видно конца. Прошедшие восемь месяцев стали очень трудными и очень одинокими.

Ратлидж стоял у окна и смотрел на улицу, заполненную автомобилями и пешеходами. Доктор Флеминг негромко сказал:

— Иен, многое в самом деле зависит от вас. Я не могу ответить на ваши вопросы; по-моему, на них не ответит никто. Что вам нужно? Время? Наверное, вам придется научиться прощать — и прежде всего самого себя… Я вас вылечить не могу. Но вы, возможно, сумеете вылечить себя сами.

Тогда ему пришлось довольствоваться этим.

Сейчас он гнал машину по темной дороге, и в гулкой тишине компанию ему составлял только Хэмиш.

Ту часть Озерного края, куда ехал Ратлидж, на востоке ограничивали Пеннинские горы, а на западе — море; горы там постепенно снижались и переходили в прибрежные равнины, что позволяло местным жителям обрабатывать землю и разводить овец. В августе там созревали черные сливы, а яблоки были червивыми и кислыми. Поселения располагались в долинах между высокими холмами, а до ближайшего соседа приходилось ехать не один час. Зимой здешние дороги часто делались непроходимыми.

Эрскдейл нельзя назвать достопримечательностью Озерного края. Из горной долины не открываются живописные виды, природа здесь дикая, суровая, хотя не лишена своеобразного очарования. Местные жители борются за существование, вгрызаясь в твердокаменную землю и противостоя силам природы. Здесь их родина. Здесь им жилось спокойно. До недавнего времени…

Почему в таком краю вдруг объявился убийца?


Выезжая из Престона, Ратлидж предусмотрительно запасся, помимо бутербродов, термосом с чаем. Он останавливался редко — только для того, чтобы заправить машину или прогуляться пять минут в снегу, чтобы преодолеть сонливость.

Сколько времени в такой мороз способен продержаться заблудившийся мальчик?

«Не очень-то и долго… — Хэмиш, сидящий на заднем сиденье, уже довольно давно сравнивал здешние места со своими родными горами: та же неплодородная почва и те же узкие долины, извилистые ручьи, которые текут по камням и тихо журчат в тишине. — Меня потянуло домой, — сказал он. — В окопах я иногда видел во сне свою горную долину… Она была прямо как настоящая. И я всем сердцем хотел туда вернуться».

— Я приезжал в Озерный край в детстве, вместе с отцом. Мы с ним ходили в горы… — Ратлидж, неотрывно глядящий вперед, на дорогу, не понял, что ответил вслух.

Два часа назад они проехали Кендал — крохотный городишко, один из многих в этой части страны. Ратлидж узнал мостик у церкви, где они стояли с отцом и, прислонясь к нагретым солнцем каменным перилам, наблюдали, как играют лососи в реке Кент. Как давно это было! В другой жизни.

За Кесвиком дорогу перекрыли полицейские. Ратлиджа остановили и потребовали у него документы. Констебль посветил фонарем на заднее сиденье. Ратлидж невольно вздрогнул, потому что сзади сидел Хэмиш… Но констебль кивнул и отошел с дороги, пропуская его.

Сержант, начальник поста, засунувший руки в карманы теплой шинели, нагнулся в открытое окошко и сказал:

— Извините, сэр. Приказ главного констебля.

— Новости есть?

— Нет, сэр, мы ничего не слышали. Машин сейчас мало, сами видите, какая погода. С тех пор как нас сюда поставили, с той стороны никто не проезжал.

— С той стороны могли проехать до того, как перекрыли дорогу, — возразил Ратлидж. — И все же нельзя ничего исключать. Значит, продолжайте в том же духе.

Глава 4

Вскоре после Кесвика он свернул с Баттермир-роуд и покатил по наезженной проселочной дороге, которая петляла вдоль подножий самых высоких местных гор.

Они высились над головой, невидимые под снежными шапками — мрачные тени, чье присутствие Ратлидж все время остро ощущал. Горы давили на него.

Он вздрогнул, борясь с неожиданно возникшим страхом. Сначала он решил, что все дело в приговоре, вынесенном молодому убийце в Престоне. Потом понял: дело в другом. Обступившие его холмы и горы, когда-то знакомые и красивые, теперь казались настороженными и злобными. Они словно смыкались под ним, вызывая удушье и тошноту.

Впервые после войны он очутился в знакомых местах. Тревога за пропавшего мальчика гнала его вперед, глаза неотрывно следили за дорогой. Не сразу он понял: характерные черты Озерного края — высокие вершины и неприступные горные долины — таят сейчас для него неизъяснимую угрозу. Высокие горы походили на тяжелые тюремные ворота, которые захлопнулись у него за спиной.

На рассвете в тот жуткий день, когда был застрелен Хэмиш, его завалило землей. Сначала послышался взрыв, и земля вдруг вздулась и заходила ходуном. Потом он полетел куда-то вниз, свалился в глубокую воронку от снаряда. Сверху его накрыло землей, трупами и обломками. Он не задохнулся благодаря окровавленной одежде убитого солдата, упавшего сверху. В ней оставался воздушный карман. Оглохший, ослепший, засыпанный землей, он чувствовал, как дыхание замирает. Во рту появился привкус крови. И вдруг перед ним возникло лицо умирающего Хэмиша Маклауда. Глаза молили нанести смертельный удар, чтобы остановить боль. Хэмиш что-то безостановочно шептал, и его лихорадочный шепот впечатался в память Ратлиджа. Хэмиш повторял имя — Фиона Макдоналд…

Когда его извлекли из-под земли — на место взрыва отправили спасательный отряд, — он был уже другим человеком и с тех пор не мог находиться в замкнутом пространстве. Не выносил запертых дверей, тесных комнат, переполненных вагонов, толпы… И вот теперь он оказался не готов к тому, что и в Озерном краю ощутит стены, давящие на него со всех сторон. Метель, мрак и почти незримые горы отрезали пути к отступлению.

«Да, туда ведет только одна дорога, — безжалостно напомнил Хэмиш. — Ты ведь сам видел карту».

Им овладело желание немедленно развернуться и, пока еще не поздно, уехать отсюда.

Ратлидж выругался вслух. Хэмишу не нужно напоминать, что он на службе. Что он обязан выполнять свой долг. Бог свидетель, во Франции он свой долг выполнил. Но какой ценой для себя и других…

— Я ничего не могу изменить, — произнес он вслух. — Я не могу проложить новые дороги. — Проглотив подступивший к горлу ком, он взмолился: «Завтра, когда взойдет солнце, все будет по-другому. Господи, прошу Тебя, дай мне продержаться до утра…»

А потом плохая дорога потребовала всего внимания и стерла ненужные мысли. Напряженный, встревоженный, он ехал вперед. Дорожный указатель облепило снегом; он изогнулся под странным углом, и стрелка показывала вверх, на небо. Но чутье подсказало: он на правильном пути. Дорога шла то в гору, то под гору. Несколько столетий ее утаптывали ноги, обутые в тяжелые ботинки, овечьи копыта, тележные колеса. Вспомнив об овцах, Ратлидж встревожился еще сильнее. Удалось ли местным жителям загнать овец в овчарни до метели? Может, их успели хотя бы согнать в долины между скалами, где можно укрыться от пронизывающего ветра. В этих краях овцы обычно паслись где придется. Иногда они выходили на дорогу. В такую метель отара овец практически невидима — пока не врежешься в самую гущу. А на скользкой дороге столкновение с овцой сулит неминуемую катастрофу.

Здешние овцы хердвикской породы — крепкие, выносливые, привычные к горам. Они умеют всю зиму обходиться без фуража, самостоятельно добывая себе пропитание. Со времен Эдуарда I север Англии славился именно овцами шерстных пород. Из их руна с давних пор выделывают самые разные ткани.

Лучи фар высвечивали лишь пустынную, занесенную снегом дорогу. Время от времени за поворотом мелькал одноэтажный каменный фермерский дом; иногда дома, похожие на обувные коробки, стояли на склонах невысоких холмов. А здешние деревья как будто преисполнились решимости выжить во что бы то ни стало, несмотря на холод и ветер.

Обычно Ратлидж любил темноту, уединение и тишину. Но сейчас он с трудом преодолевал усталость. Заснуть ему не давал образ мальчика, заблудившегося в метель. Он живо представлял испуганную, одинокую детскую фигурку, которая съежилась в выступе стены или свернулась калачиком в расщелине.

Наверное, Эрскдейл уже близко…

Дорога снова сузилась, а сильный порыв встречного ветра принес новый снежный вихрь. Подавив усталость и раздражение, Ратлидж гнал машину вперед, хотя и понимал, что метель одерживает над ним верх. Он почти ничего не видел вокруг, лишь заметил справа темный провал. Стоит зазеваться, и он полетит в черную пустоту.

Перед поворотом он притормозил, не сводя взгляда с отрезка дороги, высвеченного лучами фар. На скользком участке машину занесло, и он поспешно выкрутил руль. Тяжелый автомобиль с трудом удалось выровнять. Хэмиш, сидящий позади, осудил его за спешку: «Парнишке не поможет, если ты свалишься в пропасть и убьешься. Сейчас не время валять дурака! Впереди ни одного дома не видно».

И впрямь он уже давно не замечал вокруг признаков жилья. От напряжения плечи у него совсем онемели. Пронизывающий ветер обжигал лицо. Соображал он все хуже, да и реакция значительно ослабла. Тепло, идущее от мотора, походило на остывающее дыхание. Мотор проигрывал схватку с морозом — нога на педали акселератора уже онемела. Клаустрофобия усиливалась — страшно давили невидимые во мраке горы.

Когда холод проник даже под теплое пальто, Ратлидж остановился и выпил горячего чаю.

«Берегись!» — зловеще прошептал Хэмиш, когда он потянулся к термосу.

Чуть дальше того места, куда достигал свет фар, Ратлидж с трудом разглядел уходящий с дороги след колес. Судя по всему, ехавшая впереди коляска сорвалась в обрыв. Снег почти завалил колею; Ратлидж не мог сказать, давно ли произошла авария и в какую сторону ехала коляска. И что случилось с тем несчастным, кто сидел в ней? Удалось ли ему вернуть лошадь на дорогу и поехать дальше? Он ни за что не заметил бы следы на снегу, если бы не остановился.

«Мы никого не встретили с тех пор, как выехали из Кесвика», — напомнил Хэмиш.

— А может, он едет впереди… если, конечно, справился с управлением.

Ратлидж отпустил сцепление, медленно проехав еще несколько футов, и наконец увидел впереди, в кювете, неясные очертания, похожие на груду камней. Нет, не камни! Чуть поодаль и ниже тихо лежала лошадь. Коляска свалилась в обрыв и, пропахав снег, врезалась в каменистую насыпь, присыпанную грязным снегом.

«Раз есть колея, значит, повозка недалеко…» — подсказал Хэмиш.

Ратлидж притормозил, не заглушая мотор. Не чувствуя под собой ног, осторожно выбрался из машины. Ступать приходилось осторожно, вначале прощупывая почву. Дорогу покрывала тонкая, скользкая корка, которая легко проламывалась под его тяжестью. Под ледяной коркой чувствовалось более твердое основание. Он с трудом различил внизу спутанный клубок поводьев, сбруи и сломанные оглобли и достал из кармана пальто фонарь, чтобы осветить заваленный снегом склон.

Перевернутую коляску уже занесло снегом. Кузов, издали напоминавший неправильной формы валун, лежал на боку, и лишь острые углы свидетельствовали о том, что перед ним творение человеческих рук.

С огромной осторожностью Ратлидж спустился по склону и, не снимая перчатки, провел рукой по лошадиному крупу. Животное околело совсем недавно, труп был еще теплым, но быстро остывал. Подойдя к перевернутой коляске, он оступился и чуть не упал. В свете фонарика просматривались неясные очертания женской фигуры, свернувшейся калачиком на земле и прижавшейся спиной к стенке коляски.

Женщина сначала не реагировала на свет, и Ратлидж решил, что она тоже умирает. Потом она пошевелилась, и он понял, что она жива, хотя, скорее всего, тяжело ранена. Когда она с трудом повернула голову, чтобы взглянуть на него, он услышал слабый стон, похожий на мяуканье. Стараясь не задеть раненую, он обошел коляску и опустился перед ней на колени.

— Где у вас болит?

Женщина подняла на него бледное лицо, на котором темные глаза казались глубокими провалами. Ее всю трясло; когда она заговорила, зубы застучали от холода.

— Я… — Она замолчала, набираясь сил. — Ребра. П-по-моему… ребра сломаны. И ног совсем не чувствую…

Она сумела завернуться в плед, да и спинка коляски пусть и плохо, но защищала от ветра. И все же бедняжка сильно окоченела. Ратлидж дотронулся до ее руки, прижатой к боку, и даже через перчатку почувствовал холод. Женщина покачала головой, как будто боялась менять положение.

— Надо как-то вытащить вас отсюда. Вы меня понимаете? Если останетесь здесь, вы не доживете до утра!

— Прошу вас… не надо!

Ратлидж огляделся. Снег такой глубокий, а что под ним — неизвестно. Тащить ее на руках не получится.

— Здесь на много миль вокруг ничего нет — ни дома, ни сарая. И помощи ждать неоткуда, — с трудом сказал он. Ветер не давал дышать, высасывал из него силы, волю.

— Нет… я должна… должна… — Женщина безвольно опустила голову, как будто голова отказывалась работать как надо и подсказать ей, что же она должна сделать.

Ратлидж спросил:

— Вы ехали одна? В коляске, кроме вас, никого не было? А потом, когда вы перевернулись, никто не проезжал мимо?

— Да… я была одна.

— Сейчас я подниму вас. Постараюсь действовать как можно осторожнее, чтобы не причинить боли. Придется вам подняться на дорогу. Я вас поддержу. А потом посажу в машину…

Подумав, она кивнула и, скривившись от боли и напряжения, разогнула окоченевшие ноги. Потом положила руки Ратлиджу на плечи — он так и стоял на коленях, поддерживая ее. С огромным трудом им обоим удалось встать. Ратлидж боялся, что у женщины сломаны ребра, и потому не давил ей на плечи, а осторожно взял за руку. Ноги ее не слушались. Пришлось тянуть ее, тащить наверх. Хотя незнакомка сдерживалась, она несколько раз вскрикнула от боли.

Ратлидж оглянулся на свой автомобиль. Фары по-прежнему ярко светили, кругом было пусто и тихо. Как будто они на Луне! Здесь им никто и ничто не поможет.

Хэмиш, не умолкавший ни на миг, спорил с ним, понукал, торопил.

В конце концов ему пришлось обвить талию женщины рукой и толкать ее вперед — как девочку, с которой отец танцует, поставив ее ножки себе на туфли. Она напоминала куклу, лишенную собственной воли, но вместе с тем тяжелую и неуклюжую. Недолгий путь до машины вымотал их обоих. Женщина прикусила губу до крови, по подбородку ее потекла темная струйка. Она изо всех сил старалась не плакать.

Как только они очутились на дороге, Ратлидж ненадолго отпустил ее, чтобы проверить, может ли она стоять самостоятельно. Она зашаталась, и все же ей удалось не упасть. Ратлидж достал из автомобиля термос, отвинтил крышку и налил ей горячего чая. Крышку пришлось поднести к самым ее губам. Руки у нее так сильно дрожали, что она только расплескала бы драгоценную жидкость.

Первый глоток ее словно обжег, она дернулась, хотя чай был совсем не горячим. И все же ей удалось проглотить немного сладкого чая, который согрел ее и оживил. Правда, дрожь не прошла. К сожалению, усилилась и боль.

Ратлидж взял пустую крышку, закрыл термос и поставил его на прежнее место — себе в ноги. Стараясь не коситься в то место, где всегда восседал Хэмиш, он нащупал на заднем сиденье плед. Вернувшись к пострадавшей, спросил:

— Вы доберетесь до машины?

Но женщина оглядывалась назад, в темноту.

— Там мой конь… надо что-то сделать… я вижу его.

— К сожалению, конь околел.

— Ах… жалко… — Она послушно поплелась за ним и с его помощью поднялась на высокую подножку. Ратлидж видел, что плед, в который она закуталась, промок насквозь, но не стал ее раскрывать, лишь набросил сверху второй плед.

Хэмиш сказал: «Она потеряла больше тепла, чем способна воспроизвести».

Так оно и было. Ратлидж дал ей еще чаю, а потом с трудом взгромоздил ее на пассажирское сиденье. Она полулежала, прижавшись к его груди, и дрожала. По ее лицу катились слезы — наверное, от боли.

— Надо скорее доставить вас в тепло. Не знаю, сколько нам придется проехать. Потерпите, скоро согреетесь.

Прошло еще минут десять, прежде чем ее перестало трясти; потом она как будто заснула, прижавшись к нему. Он безжалостно разбудил ее. Если она заснет, то непременно замерзнет до смерти. Дал ей еще чаю, а потом тронулся с места.

— Больше ждать нельзя. Говорите со мной, — приказал он. — Не важно о чем. Если хотите, несите чушь. Читайте стихи. Пойте песни. Главное — говорите. Сосредоточьтесь на этом, а не на боли.

— Я и не знала, что дышать может быть так больно, — сказала она наконец. — Я могу только…

— Да, вполне вас понимаю. Все нормально. Говорите, не молчите! — повторил он, не сводя взгляда с дороги.

— Я не чувствую ног…

— Ноги отойдут, как только мы доберемся до тепла. Вы здешняя? Здесь поблизости есть ферма?

— Я… не помню…

Он оторвал одну руку от руля и нащупал под пледом ее замерзшие пальцы в промокших насквозь кожаных перчатках.

— Снимите перчатки и, если сумеете, засуньте ладони под мышки.

Она послушалась и ссутулила плечи.

— Так лучше. Если бы н-не ноги… — Она свернулась на сиденье калачиком лицом к нему, чтобы ребра не так болели. В темноте и на фоне темного пледа ее лицо казалось размытым пятном.

— Вы приехали сюда издалека? В такую мерзкую погоду не стоило выбираться из дому!

— Я… приехала из… Карлайла.

Впереди на дороге намело целый сугроб. Ратлиджу пришлось выйти из машины. От дороги отходила тропа, которая вела вверх по склону к дому. Ратлидж с трудом добрался до крыльца — ботинки сразу заиндевели. Он замолотил в дверь кулаками, но никто ему не открыл. Ни в одном окне не было света. Отступив на несколько шагов, Ратлидж задрал голову. Из трубы не шел дым.

«Пусто, как в кошельке у пропойцы», — проворчал Хэмиш, когда Ратлидж стал выбираться назад, на дорогу.

— Никого нет дома, — сообщил он своей пассажирке, садясь за руль. — Ничего, скоро найдем другое жилье. — Он надеялся, что прав.

Глава 5

Дорога шла то в гору, то под гору. Наконец слева показался дорожный знак, а шагах в ста за ним замаячили смутные очертания дома. Запахло дымом, и Ратлидж весело воскликнул, показывая рукой вперед:

— Уже совсем близко! Скоро будете греться у камина!

На радостях он едва не проехал нужный поворот. К дому вела подъездная дорожка — скорее ухабистая тропка. Извиваясь, она вела к парадному входу, а оттуда — на задний двор.

Ратлидж ехал очень медленно. Не хватало еще застрять в глубоком снегу! Но машина справлялась отлично — мощный мотор оправдал ожидания. Да и подъем оказался не таким уж крутым.

Когда Ратлидж въехал во двор, то услышал бешеный лай, а вскоре увидел и пса. Пес не сидел на цепи, а носился вокруг автомобиля, заливаясь лаем и злобно скалясь. После того как автомобиль остановился, пес поставил передние лапы на подножку и глухо зарычал.

«Только попробуй спустить ногу — он мигом ее прокусит», — предупредил Хэмиш.

Ратлидж нажал на клаксон — раз, другой. В окне второго этажа зажегся свет. Поднялась рама, и высунулась седая голова.

— Кто вы? Какого черта вам здесь надо? Весь дом перебудили…

— Отзовите пса и спуститесь. Я полицейский, у меня в машине женщина. Она пострадала в аварии. Ей нужна помощь, и быстро!

— Я лично вас не знаю, пусть вы и полицейский!

— Инспектор Ратлидж из Лондона. Приехал по просьбе главного констебля, чтобы помочь инспектору Грили в Эрскдейле.

— А я могу назваться королем Сиама, если захочу. В такую ночь я не открою свою дверь человеку, который не имеет на то особых полномочий.

Пес протяжно завыл, видимо соглашаясь с мнением хозяина.

— Как хотите. Тогда завтра в полдень вы обязаны явиться к инспектору Грили в участок — как говорится, с вещами! — рявкнул он тем же тоном, что отдавал команды на фронте. — Вас обвинят в неоказании помощи сотруднику полиции при исполнении им служебных обязанностей! — Машина тронулась с места.

— Да погодите вы!

Ругаясь вполголоса, хозяин дома закрыл окно и через несколько минут показался в проеме двери. Он не спеша оглядывал машину, с упрямой рассудительностью настоящего северянина взвешивая все за и против. Ратлидж нетерпеливо ждал, но ничего не говорил. Он почти не сомневался в том, что где-нибудь за дверью стоит дробовик — хозяину ничего не стоит дотянуться до оружия.

— Бидер, ко мне! — крикнул наконец фермер псу.

Пес послушно побежал на зов, наградив Ратлиджа последним вызывающим взглядом.

Натянув резиновые сапоги, фермер вышел во двор с фонарем. Подняв его повыше, он перевел взгляд с Ратлиджа на его бледную пассажирку.

— Говорите, она пострадала в аварии? — с подозрением осведомился он. — Что скажете, мисс?

— Моя… коляска перевернулась, — с трудом выговорила женщина, стуча зубами. Она высунула голову из пледов. При свете фонаря запекшаяся кровь на прокушенной губе темнела зловещим пятном. — П-прошу вас… мне кажется, я сейчас умру от холода. П-позвольте погреться у огня минут десять, и мы п-поедем дальше.

— Ага! — Фермер опустил фонарь и спросил у Ратлиджа: — Она ходить-то может?

— У нее ребра ушиблены, а может, и сломаны. И ноги совсем окоченели.

Ратлидж спрыгнул на землю и обошел машину кругом. Открыв пассажирскую дверцу, ласково предупредил:

— Мы поможем вам выбраться, но вам будет больно. Вы потерпите?

На перекошенном лице промелькнула тень улыбки.

— Если там есть огонь…

Фермер, мужчина дюжий, проворчал:

— Вылезайте, девушка. Я бы сам вас мигом вытащил, если бы не ваши ребра. Ну а вдвоем мы сейчас доставим вас на кухню. Жена уже поставила чайник! — Выговор у него был местный, голос грубоватый, но Ратлидж не сомневался в том, что намерения у хозяина дома самые добрые.

Вдвоем они осторожно извлекли пострадавшую из машины и на скрещенных руках отнесли в дом. Пес шел следом, нюхая их следы. На кухне их встретила дородная, краснолицая женщина с обветренными щеками. Руки она плотно скрестила на груди.

— Боже правый! Бедняжка! Несите ее сюда, к очагу! — тут же начала распоряжаться хозяйка. — Что с ней случилось? — В глазах фермерши мелькнула тень тревоги, как будто она ожидала ответа, что на девушку набросился убийца.

Ратлидж еще раз наскоро рассказал, что произошло. Тем временем его пассажирку усадили в кресло, со всех сторон обложив одеялами, как подушками. Она попыталась откинуться назад и охнула от боли.

Фермерша, потуже затянув пояс халата вокруг плотной талии, велела:

— Джим, отведи инспектора в гостиную. А я пока осмотрю молодую леди.

Следом за хозяином Ратлидж прошел в маленькую гостиную. Камин здесь уже погас, и все же в гостиной было тепло и уютно, особенно по сравнению с холодом на улице. Хозяин зажег стоящую на столе лампу, поправил абажур и жестом указал Ратлиджу на самое лучшее кресло. Затем он снова растопил камин, пошуровал кочергой, чтобы лучше горело, и повернулся к незваному гостю:

— Говорите, вы из полиции? Тогда покажите документы.

Ратлидж достал свою карточку из кармана пальто. Фермер внимательно изучил ее.

— Значит, вы из самого Скотленд-Ярда? А быстро вы к нам добрались, прямо удивительно!

— Когда поступил вызов, я был в Престоне.

Фермер поставил кочергу на место и покачал головой:

— Страшное дело, да! Рано утром к нам сюда приходил поисковый отряд. Я предлагал свою помощь, но мне сказали, что в нашей части долины народу хватает. Мальчика они так и не нашли, очень жаль. — Он тяжело опустился в соседнее кресло. — Сегодня я оставил пса ночевать в хлеву и дверь чуть приоткрыл. Как говорится, лишняя осторожность никогда не повредит. Правда, я привык полагаться только на себя. У меня в прихожей, за дверью чулана, стоит дробовик — на всякий случай. Вдруг понадобится! — Фермер протянул мозолистую руку: — Джеймс Фоллет.

Ратлидж пожал хозяину руку, однако при этом, не удержавшись, украдкой покосился в сторону кухни.

— Вы за девушку не беспокойтесь, — сказал Джеймс Фоллет, проследив за еговзглядом. — До ближайшего врача от нас миль двадцать, и то если по прямой. Фамилия его Джарвис. Моя Мэри вот уже лет тридцать, а то и больше пользует всю семью и скотину.

Ратлидж ему поверил. На таких уединенных фермах жена обычно оказывала первую и иногда единственную помощь в срочных случаях.

Фоллет вытянул ноги к очагу:

— Где ее снесло с дороги?

Ратлидж рассказал ему все, что мог. Фоллет заметил:

— Да, знаю я то место. Она не первая там перевернулась! Опасный участок; даже в сильный дождь дорогу размывает. Ну ладно. С рассветом подниму ее коляску. Вот коня жалко.

— Не знаю, был ли у нее с собой багаж. Но если она ехала из Карлайла…

— Я посмотрю сзади — наверное, она прихватила с собой какой-никакой чемодан или саквояж.

Фоллет потянулся к стоящей на столе стойке с трубками, выбрал одну и, тщательно набив, зажег лучину от пламени в очаге, чтобы раскурить. Голова у него была седая со стальным отливом, лицо обветренное. Сквозь облако табачного дыма смотрели проницательные голубые глаза. Ратлидж заметил, что хозяин дома второпях надел брюки и свитер прямо поверх пижамы.

— Страшное дело, — повторил Фоллет, имея в виду убийства. — В наших краях к такому не привыкли. Подумать только, целая семья! Не понимаю…

— Поисковый отряд сообщил какие-нибудь новости?

— Судя по всему, инспектор Грили понятия не имеет, кто убийца. Признаюсь вам честно, меня этот вопрос тоже сильно донимает. С тех пор как спасатели ушли, ломаю голову, но никак не могу ни до чего додуматься. И ведь Элкотты всегда считались людьми тихими, мирными. Они не из тех, кто ссорятся с соседями и наживают врагов! Да еще Камминс — хозяин гостиницы — сказал, что с фермы, похоже, ничего не унесли. Значит, убили их не для того, чтобы ограбить. Разве что вор перепугался, когда Элкотт его засек, ну и не выдержал… Наверное, испугался, что его узнали и пойдут слухи. А все-таки вряд ли их убил случайный грабитель. Страшное дело, страшное и зловещее. Убийца даже малых детей не пощадил!

— Вы хорошо знали ту семью?

— Достаточно хорошо. Ферма Элкотта, можно сказать, напротив нас, на том берегу озера Эрскуотер. Правда, я не часто бывал у них в гостях. Конечно, с папашей нынешнего владельца… убитого… с Генри то есть… я был знаком получше. Мы с ним вместе состояли в церковном комитете. Ну а с Джералдом мы время от времени встречались в Эрскдейле. Он старший, поэтому после смерти Генри их ферма «Горная» перешла к нему. Он хороший овцевод. Его жена приехала сюда на третий год войны — в конце шестнадцатого или в начале семнадцатого. В самом начале войны она овдовела, осталась одна с двоими детишками. В конце прошлого лета у них с Элкоттом родились близнецы. Приятная женщина во всех отношениях. Дом вела хорошо, а моя Мэри говорит, что она и кухарка неплохая. На последней церковной ярмарке соседка купила ее печенье и сказала Мэри, что оно очень вкусное. Наверное, мальчик тоже умер… В каком-то смысле так даже лучше. Ведь он остался совсем один. Как он справился бы в таком-то возрасте? И потом, не знаю, как он мог выжить в такую метель!

«А если мальчик может опознать убийцу? Что, если ребенка настиг убийца, а не метель? Шестая жертва?»

Хэмиш напомнил Ратлиджу, что сейчас, ночью, он все равно ничего поделать не сможет. Главное — как можно скорее добраться до Эрскдейла.

И все же отзывы соседей нельзя недооценивать, думал Ратлидж. Отношение соседей говорит о многом, особенно в маленьких городках и деревнях. Соседям известно все: и сколько зарабатывает муж, и какая хозяйка жена, заслуживает ли та или иная семья доверия или нет, аккуратисты они или неряхи, экономны или любят транжирить, трудолюбивы или ленивы. Здесь, в уединенной горной долине, мнение соседей, наверное, значит еще больше, ведь видятся местные жители нечасто. Чтобы занять у соседки чашку сахара, придется пройти пешком несколько миль. Интересно, догадывался ли Джералд Элкотт, что ему и его близким грозит опасность? А может, однажды вечером к нему в дом просто постучалась сама Смерть — постучала наугад…

Хэмиш, который тоже вырос в уединении горной Шотландии, заметил: «Жизнь в таких местах очень простая. Но и здесь встречаются ревность и убийство. И даже жадность».

Ратлидж с трудом преодолевал навалившуюся на него усталость. Разомлев от тепла, он едва не ответил Хэмишу вслух, по привычке, но вовремя прикусил язык. Повернувшись к хозяину дома, он сказал:

— Давайте посмотрим, что удалось выяснить миссис Фоллет. Мне нужно как можно скорее ехать дальше. До Эрскдейла путь неблизкий.

— Девушка может остаться у нас. Так будет даже лучше, если она серьезно ранена. А на вашем месте я бы тоже подождал до утра. Но вы лучше знаете, что вам делать…

В гостиную вошла хозяйка.

— Ребра, похоже, не сломаны, но сильно ушиблены, — сказала она. — Я перебинтовала их как можно туже. Бедняжка немножко согрелась. Если хотите поговорить с ней, сэр…

Когда гость и хозяин поднялись, миссис Фоллет застенчиво добавила:

— И, если хотите, выпейте чаю.

Войдя следом за хозяйкой на кухню, Ратлидж увидел, что спасенная им девушка сидит у огня. Лицо у нее очень усталое, глаза смотрят в пространство. Кажется, она наконец осознала, что была на волосок от гибели!

Хозяйка успела переодеть ее во фланелевую ночную рубашку, которая была на пару размеров ей велика, а сверху укрыла теплым одеялом — вместо халата. Пледы из коляски и из автомобиля Ратлиджа сохли на спинках стульев, придвинутых к очагу. Уютная кухня пропахла мокрой шерстью. У локтя спасенной стоял наполовину выпитый стакан теплого молока. Сейчас вид у нее был совсем юный; влажные густые черные волосы были по-девичьи заплетены в косу. На плечи гостье хозяйка набросила полотенце.

Услышав шаги, пострадавшая повернула голову, вздрогнула и плотнее запахнулась в одеяло, словно из скромности.

Миссис Фоллет протянула Ратлиджу чашку с чаем; отпив глоток, он понял, что хозяйка добавила в чай кое-чего покрепче, и с благодарностью улыбнулся ей. Потом кивнул своей пассажирке и мягко спросил:

— Вам уже лучше?

— Да, — ответила она, правда еле слышно.

— Как вас зовут?

Словно удивившись, что он этого не знает, девушка немного повысила голос:

— Джанет Аштон.

— Мисс Аштон, вы можете рассказать, что с вами случилось?

Вопрос как будто встревожил девушку, и миссис Фоллет положила руку на ее плечо, словно утешая.

— Конь сбился с пути, — ответила за гостью миссис Фоллет. — И упал с обрыва, а коляску потащил за собой, и она перевернулась. Конь, наверное, сломал ногу или еще как-то поранился; он метался, а потом затих. Она пробовала дотянуться до него, уговаривала подняться, но ничего не получалось.

Мисс Аштон поморгала, словно только что проснулась.

— Да. Я… мне стало страшно, я подумала, что коляска разбилась при падении… и никак не могла выбраться из-под нее… — Ее передернуло, она глубоко вздохнула, стараясь прогнать страшную картину. Потом подняла глаза на Ратлиджа: — Вы сказали… кажется, вы сказали, что конь околел?

— Да. — Ратлидж взял стул и подсел поближе к мисс Аштон. — Кого мне известить о том, что с вами случилось? Должно быть, ваши родные беспокоятся за вас.

— Нет… родных нет. Нет…

— Что привело вас сюда в такую погоду? — вмешался Фоллет. — Глупость какая — девушка одна, да еще в метель!

Но мисс Аштон зарылась лицом в одеяло, отказываясь отвечать.

Миссис Фоллет сурово сдвинула брови:

— Ну-ка, не пугай ее! Она и так устала. Я отведу ее в постель. Джим, там есть грелка, положить ей в ноги. Принеси ее наверх, пожалуйста, через пять минут. — Негромко воркуя, словно успокаивая ребенка, она повела мисс Аштон из кухни, придерживая на ней тяжелое одеяло.

Фоллет и Ратлидж смотрели им вслед.

— Спальня нашего сына тоже свободна, так что и вы можете переночевать, если захотите. Он сейчас в Кесвике, у него там девушка.

— Спасибо, но я должен ехать, — с искренним сожалением ответил Ратлидж. — Меня ждут в Эрскдейле. — Он поставил чашку на стол и вышел к машине за термосом.

После того как Фоллет наполнил термос горячим чаем, Ратлидж подробно расспросил его, как ехать дальше. Он нехотя вышел на крыльцо, в холодную, ветреную ночь. Пес Бидер проводил незваного гостя до самой машины. Он шел, опустив голову и тихо подвывая, словно демонстрировал принципиальную неприязнь к чужакам.

— С тобой я бы не хотел столкнуться неожиданно, — сказал Ратлидж, беря заводную рукоятку и подходя к водительской дверце. — Убийца я или нет.

Хэмиш сказал: «Жалко, что такого пса не было в семье убитых».

— Сомневаюсь, что пес помог бы им, если убийца был вооружен. Или убийца был им всем знаком…

Ратлидж с трудом развернулся во дворе и спустился на дорогу по своей колее. Мисс Аштон сейчас ничего не грозит. До места назначения осталось совсем недалеко. Он согрелся у огня, а виски придало ему второе дыхание. Он энергично устремился вперед. Но его снова окутала тьма, которую нарушали лишь яркие лучи фар. И тогда он снова вспомнил о нависших над ним горах — они, как волки, не приближались к огню. У него разыгралось воображение, и его словно отбросило назад во времени, в войну, когда он, будучи опытным солдатом, даже в темноте угадывал движение в немецких окопах, хотя не слышал ни звука, и мог почувствовать, как враги группируются перед внезапной атакой.


До места назначения Ратлидж успел добраться еще до рассвета. Правда, он на полчаса задержался в том месте, где нашел перевернутую коляску. Как-никак, он профессионал, и война не притупила, а, наоборот, отточила его навыки. Чутье требовало осмотреть место происшествия после того, как он позаботился о пострадавшей и она больше не нуждалась в нем.

Ветер утих, а с ним и снегопад. Ратлидж светил фонарем на перевернутую коляску и размышлял. Если бы он случайно не ехал той же дорогой, Джанет Аштон была бы мертва.

«Ну да, ей крупно повезло, — согласился Хэмиш. — Мы ее спасли. А кто спасет нас?»

Притворившись, будто не уловил издевки, Ратлидж осторожно прошелся по обочине. Его мозг полицейского по привычке подмечал все подробности в то время, как он живо представлял себя погребенным под перевернутым автомобилем. Какая легкая смерть! Замерзнуть, заснуть в снегу… Неужели такая же участь постигла и пропавшего мальчика? А что с убийцей? Вдруг и его убила метель, свершив правосудие вместо людей?

В нескольких шагах от того места, где он с трудом тащил Джанет Аштон на дорогу, лежал занесенный снегом холмик, похожий на саквояж или чемодан. Его отбросило на несколько футов после того, как коляска, перевернувшись, ударилась о землю. Ратлидж заметил, что одно колесо треснуло и отвалилось. Конь, запутавшийся в постромках, и перевернувшаяся коляска указывали в разные стороны. Невозможно понять, куда ехала мисс Аштон до того, как конь сбился с пути. А спросить ее Ратлидж не догадался. Она казалась такой слабой, беззащитной. Конечно, она не имеет отношения к недавней трагедии, случившейся в Эрскдейле, однако она тоже стала жертвой той же самой метели. Чудо не то, что ее нашли вовремя, чудо, что она вообще осталась в живых. Падение было опасным. Осмотрев все, что хотел, Ратлидж выключил фонарь.

Когда он возвращался к автомобилю — мотор работал на холостых оборотах, — Хэмиш сказал: «Если бы она сломала шею, ты бы не смог вытащить ее на дорогу».

— Верно, — ответил Ратлидж. — Если бы Джанет Аштон сломала шею, она бы погибла или осталась калекой на всю жизнь.

Отпустив ручной тормоз, Ратлидж очень осторожно развернулся и поехал дальше.

Хэмиш, словно почуяв его усталость, то и дело заводил разговор на неприятные темы. Он вспоминал о только что завершившемся престонском деле и о письме, которое пришло из Шотландии за день до отъезда на север. Крестный отец, Дэвид Тревор, приглашал Ратлиджа провести у него рождественские каникулы. Ратлидж ответил крестному, что в такую плохую погоду не знает, стоит ли ехать на север.

«Да, ночка выдалась — хуже не придумаешь!»

Ратлидж попробовал возразить, но умолк, не желая отвлекаться от дороги. Недовольный Хэмиш тут же затеял спор на болезненную тему. Он прекрасно знал, что Ратлидж боится встречи вовсе не с Дэвидом Тревором, а с его гостьей, женщиной, на которой непременно женился бы Хэмиш, если бы остался жив…

Глава 6

Звезды на небе стали почти не видны, когда Ратлидж въехал в небольшой городок, перерезанный посередине дорогой. Справа за домами и лавками виднелось озеро, а слева — высокие горные вершины. В такую погоду дорога превратилась в сплошное месиво. Грязь подмерзла в предрассветном холоде и трескалась под колесами. Еще примерно четверть часа — и наступит утро. Но пока в домах не горел свет, а улицы были пустыми. Ратлидж притормозил у полицейского участка. Дверь оказалась закрыта. Он звонил, но ему никто не открыл. Ратлидж снова сел в автомобиль и поехал искать ночлег.

Над городком нависал высокий горный хребет, его неровные очертания в темноте сглаживались, крутые склоны казались бесформенными под укутавшим их белым одеялом. Горы словно скрывали свою подлинную натуру. Долина Эрскдейл как-то странно затихла, словно чего-то ожидая. Вскоре Ратлидж подъехал к высокому и широкому каменному дому, в котором располагалась местная гостиница. Впрочем, куда больше он походил на обыкновенный частный особняк, в котором сдают летом комнаты туристам.

Кто-то успел очистить подъездную дорожку от снега, Ратлидж без труда покатил по ней на задний двор. Здесь, между конюшней и сараями, стояли самые разнообразные средства передвижения — повозки, фургоны и одна коляска. Стояли они беспорядочно. Видимо, добровольные помощники, которые отправились искать пропавшего мальчика, очень спешили. Грязные следы вели со двора к склону горы и быстро терялись во мраке.

Когда Ратлидж вышел из автомобиля, в окошке первого этажа зажегся свет и кто-то выглянул из-за занавески. Он обогнул дом и взошел на крыльцо. Вскоре парадная дверь открылась, и женский голос спросил:

— Вы и есть тот самый человек из Лондона? — Женщина подняла голову навстречу ветру.

Она сидела в инвалидной коляске, ноги ее были укутаны мягким синим одеялом. Ратлидж подумал: она, наверное, смелая, раз открыла дверь незнакомому человеку, зная, что где-то бродит убийца.

— Инспектор Ратлидж. Извините, что я так поздно… или так рано. Дороги…

Она кивнула и привычно легко развернула коляску, пропуская его в дом.

— Входите, входите же! Меня зовут Элизабет Фрейзер. Все здоровые мужчины сейчас в горах, ищут мальчика. Миссис Камминс, хозяйка гостиницы, попросила меня поддерживать огонь в очаге и греть чайник. Ей нездоровится, и я присматриваю за ней. Инспектор Грили попросил ее устроить вас на то время, пока вы будете у нас.

Ратлидж обернулся. Элизабет Фрейзер ловко заперла дверь на засов и покатила вперед, показывая гостю дорогу. Чем дальше они уходили от парадного входа, тем теплее становилось в длинном коридоре. Может, от этой женщины исходит жар, как от печки?

Или просто его разум засыпает от усталости?

Придержав для нее очередную дверь, Ратлидж вошел на кухню.

От пестроты у него зарябило в глазах: стены светло-кремовые, блеклые занавески на окнах когда-то были темносиними, на стульях подушки с пестрым цветочным орнаментом. На кухню можно было попасть и черным ходом — дверь в противоположной стене вела на задний двор.

— Хотите чаю? — Мисс Фрейзер жестом показала на чайник.

— Да, пожалуйста, — ответил Ратлидж. Правда, чаю он напился вдоволь, просто ему не хотелось оставаться в одиночестве.

Кухня была обычная, тихая, уютная — она не имела никакого отношения ни к убитому семейству, ни к присяжным в Престоне, ни к голосу Хэмиша Маклауда на заднем сиденье. На кухне можно было не думать о нависших над городком горах и о деле, из-за которого он сюда приехал. Ему хотелось только одного: сесть на стул, слушать, как потрескивают поленья в очаге, ощущать тепло, которое постепенно распространяется по телу. Тепло и сонливость… Он будет спать без сновидений, потому что свет прогонит сны. Женщина в инвалидном кресле почему-то напомнила ему Оливию Марлоу…

Но Оливия Марлоу — автор военных стихов O.A. Мэннинг — умерла и похоронена в Корнуолле. Она вне пределов его досягаемости.

Встряхнувшись, Ратлидж начал стаскивать перчатки, шарф и пальто, вместе со шляпой сложил все на один из стульев. Мисс Фрейзер деловито заваривала чай; не желая ей мешать, он подошел к большой железной плите и протянул к ней руки, наслаждаясь теплом. Мисс Фрейзер достала из буфета блюдо с лепешками, оставшимися после чая, и спросила:

— Вы проголодались? Сделать вам сэндвичи?

— Спасибо, не надо. — Заставив себя забыть о здешней мирной обстановке, он в свою очередь спросил: — Есть какие-нибудь новости? Мальчика нашли?

— Нет, во всяком случае, я ничего не слышала. Один спасатель упал и вывихнул колено. Когда его доставили в городок, он сказал, что его отряду не удалось найти никаких следов. А от других отрядов вестей пока не было. Все разошлись с факелами… — Элизабет Фрейзер покосилась на окно, хотя занавески были задернуты. — Не понимаю, как Джош… тот мальчик… мог выжить в такую погоду. Холод собачий, а он такой маленький, ему только что исполнилось десять… — Голос у нее замер.

— Ранние метели часто бывают самыми тяжелыми, — согласился Ратлидж. — Я все думаю, не рассчитывал ли убийца на то, что метель занесет его следы. Надеюсь, ему все-таки повезло. — Руки и ноги у него горели: кровь снова бодро бежала по жилам. Теперь ему показалось, что на кухне душно, и он сел на дальней стороне стола, подальше от плиты. Заставив свой усталый ум сосредоточиться, он сказал: — В Лондоне меня не успели как следует ввести в курс дела. Когда мне позвонили, я был в Престоне. Вы хорошо знали… Элкоттов? — Ратлидж понимал, что ему нужно хоть немного поспать. Но, если он сейчас ляжет, вряд ли сумеет потом встать.

— Не то чтобы хорошо. — Мисс Фрейзер улыбнулась, и ее лицо словно озарилось внутренним светом. — Здесь не так, как у вас в Лондоне, нет активной светской жизни. Мы встречаемся на рынке, на крестинах, на свадьбах… и довольно часто на похоронах. Конечно, я была знакома с Элкоттами. Очень славная семья. У Джералда… — она прикусила губу и немного помолчала, — была довольно большая овцеводческая ферма, которую он унаследовал от отца.

Мисс Фрейзер поставила чайник рядом с Ратлиджем и подала ему чистую чашку. Он заметил, что здесь все под рукой: невысоко, так чтобы можно было достать, не вставая с кресла. Видимо, она все приспособила для своего удобства.

— Продолжайте, — попросил он.

— Джералд разводил овец и управлялся сам — кроме того времени, когда он воевал. Тогда фермой за него управлял его брат Пол. Потом Джералда комиссовали, он вернулся домой и снова занялся хозяйством. Когда он лежал в госпитале в пригороде Лондона, он познакомился с Грейс Робинсон, вдовой с двоими маленькими детьми — тем самым пропавшим мальчиком и девочкой. Они полюбили друг друга и поженились. Только она оказалась вовсе не вдовой. Ее муж не погиб, а попал в немецкий лагерь для военнопленных. Вернувшись домой, он узнал, что его жена и дети пропали.

— И найти их никак не удавалось, — кивнул Ратлидж, — потому что жена снова вышла замуж и сменила фамилию.

— Вот именно. Здесь армия виновата, а не Джералд и не Грейс. Его перепутали с кем-то другим. Фамилия Робинсон достаточно распространенная. Наверное, там, на фронте, в самом деле нелегко было разобраться, кого взяли в плен или ранили, а кого убили.

Ратлидж вспомнил многочисленных мертвецов — в их число попал и Хэмиш. Их сваливали друг на друга, как дрова; от них шел ужасный запах крови и гниющей плоти. Многих из тех, кого снарядами разорвало на куски, записывали «пропавшими без вести».

— Да, там было непросто, — ответил он.

Его собеседница вздохнула:

— Так вот, Джералд и Грейс поженились незадолго до конца войны и ждали близнецов. А потом вдруг откуда ни возьмись появился Робинсон. Грейс пережила настоящий удар. Она не видела мужа с Рождества четырнадцатого года, и даже мальчик, Джош, едва вспомнил отца. В общем… он объявился.

— Представляю себе, — кивнул Ратлидж. — Как же у них все разрешилось? — Он откусил кусок лепешки. Сдобная, на яйцах, сахаре и масле, она напомнила ему угощение его детства, а не скудную стряпню военного и послевоенного времени, когда не хватало продуктов.

— Как ни странно, вполне дружелюбно. Наверное, Грейс и Робинсону пришлось сначала развестись, а потом, перед самым рождением близнецов, Джералд и Грейс поженились во второй раз. Робинсон благословил их — во всяком случае, так мне говорили. По его словам, на войне он очень изменился и не знал, как начать жизнь сначала… Довольно грустно.

Случай с Робинсонами был не единственным. После долгой военной разлуки распадались многие семьи. Одни продолжали жить, как прежде, особенно если у них были дети, другие оставались вместе просто потому, что не могли себе позволить развод по финансовым или социальным причинам. Они жили молча, ненавидя друг друга.

Хэмиш, как всегда, не удержался от замечания: «Вот и ты не женился на своей Джин. А я бы многое отдал, чтобы жениться на Фионе!»

Они часто спорили из-за женщин. Хэмиш не уставал напоминать, какой неглубокой оказалась любовь Джин, в то время как Фиона хранила ему верность даже после его смерти. Ратлидж до сих пор завидовал Хэмишу: его так сильно любят!

Ратлидж поспешил сменить опасную тему, потому что не был уверен, что в таком состоянии выдержит спор с голосом, звучащим у него в голове.

— Где сейчас живет этот Робинсон? — спросил он.

— В пригороде Лондона. Бедняга, кому-то придется сообщить ему страшную новость. Я рада, что не мне.

— Что тогда говорили в Эрскдейле? Как местные жители восприняли известие о Робинсоне?

Мисс Фрейзер задумчиво ответила:

— Конечно, сначала все очень переполошились. История, прямо скажем, необычная, а слухи расходятся быстро. Но постепенно все снова успокоились. Грейс… была… славной женщиной, и мы любили ее такой, какая она… была.

Голос ее снова замер. Ратлидж с большой осторожностью поставил чашку на стол, понимая, что проигрывает в схватке со сном.

— По-моему, — медленно проговорил он, — если я в скором времени не окажусь в постели, вам придется переступать через меня, чтобы приготовить завтрак.

Он собирался ненавязчиво пошутить, но сразу вспомнил, что мисс Фрейзер сидит в инвалидной коляске и вряд ли способна переступать через кого бы то ни было.

Мысленно обругав себя за черствость, он отрывисто сказал:

— Извините…

Она улыбнулась:

— Не извиняйтесь. Мне было бы лучше, если бы все забыли, что я не могу ходить. Жалость гораздо хуже элементарной предупредительности.

Ратлидж отлично ее понимал. Он и сам не любил, когда его жалели. Или напоминали, что он подвел и себя, и своих солдат. Доктор Флеминг оказался прав: лучше бороться в одиночку, невзирая на последствия.

Встав, он неуклюже потянулся за пальто и перчатками. Шляпа упала, покатилась по полу, похожая на футбольный мяч неправильной формы. Подняв ее, он сказал:

— Будьте так добры, покажите мне мой номер… не хочется дожидаться мисс Камминс.

— В коридоре вторая дверь справа ведет в комнаты для гостей. Ваш номер — последний. Вон там приготовлена грелка, — добавила мисс Фрейзер, показывая на очаг. — Я завернула ее в полотенце. Очень рекомендую. Рано утром в доме бывает очень холодно. Я подогрею вам воду для бритья…

— Я и сам подогрею, если вы оставите чайник на плите. Должно быть, вы устали не меньше моего, раз ждали моего приезда.

— Вы правы. Что ж, инспектор, тогда спокойной ночи. Надеюсь, завтра мы узнаем, что Джош жив. Если кто-нибудь придет, я вас сразу разбужу.

— Спокойной ночи. И спасибо вам!

Прежде чем лечь спать, Ратлиджу пришлось снова отправиться на улицу — его вещи были в машине. К счастью, отведенная ему комната оказалась просторной, а окна выходили на озеро. Но, увы, в гостинице действительно было очень холодно. Улегшись наконец в постель, Ратлидж решил, что здешний климат ничем не уступает Гренландии. Предложенная мисс Фрейзер грелка приятно согревала ноги, и он, убаюканный ветром, довольно быстро заснул.

Ближе к рассвету ему начали сниться сны. Свеча погасла, и в комнате царил полумрак: зимние ночи долгие. Ратлидж проснулся, как от толчка. Хотя он открыл глаза, перед его мысленным взором все еще стоял образ мальчика, замерзшего в глубоком снегу.

Глава 7

Утро не принесло с собой никаких вестей.

Инспектор Грили прислал в гостиницу констебля; они с Ратлиджем вошли на кухню одновременно, только с разных сторон. Констебль появился со двора, в тесном тамбуре он отряхнул пальто от снега и снял сапоги. На кухне он сразу же подошел к плите и протянул руки к огню. Он оказался человеком среднего возраста, коренастым, с седеющими волосами и квадратным подбородком. От мороза нос у него алел, как вишня.

— Ну и погодка! — без всякого вступления начал констебль. — Всю жизнь здесь живу, но такого не припомню. Извините, сэр, руку не пожимаю — боюсь, пальцы отвалятся. Разрешите представиться — констебль Уорд. Мистер Грили шлет свои извинения за то, что не смог прийти лично. Он велел мне передать, что пока все без изменений. Не обижайтесь, но он не хочет, чтобы вы тоже отправились на поиски и заблудились.

— Вполне его понимаю, — ответил Ратлидж. — Но я раньше бывал в ваших краях и гулял по горам…

— Зимой у нас все по-другому, сэр, когда вех не видно, — возразил констебль. — Мистер Грили распорядился, чтобы все помощники являлись в гостиницу и докладывали вам, что им удалось найти. Во дворе у Элкоттов лучше не топтаться, а гостиница у нас, если можно так выразиться, в самом центре. К тому же здесь гораздо удобнее разговаривать, чем в участке.

— Мальчика не нашли? Вы хотя бы догадываетесь, в какую сторону он побежал?

— К сожалению, нет, сэр. — Уорд огляделся, как будто боялся, что их подслушают. — По-моему, он умер. В такую погоду выжить невозможно. А его останки найдутся только весной.

— А что насчет убийцы? Новости есть?

Уорд неуклюже топтался у плиты.

— Мы к нему не ближе, чем вчера.

— У вас есть карта? Мне нужно разобраться, что к чему.

— Да, карта есть, и, кстати, неплохая. На нее нанесены все фермы и горы, а еще местные достопримечательности. Правда, карта иногда врет — дороги не всегда проходят именно там, где нарисованы. Так что на дороги вы не особенно смотрите.

Констебль извлек из кармана сложенную карту, развернул ее, разложил на кухонном столе и придавил с четырех углов солонкой, перечницей, сахарницей и пустым сливочником.

— Мы здесь. — Толстый палец провел по ряду прямоугольничков-домов вдоль дороги. — А вон там ферма Элкоттов. — Констебль ткнул в квадратик, расположенный в нескольких милях от центра городка. — По прямой не так и далеко. Да только местность у нас, сами видите, не равнинная, по прямой никак не добраться. Даже если ехать вокруг озера, получается короче.

Ратлидж подошел к Уорду и стал рассматривать карту. Он сразу увидел грунтовую дорогу, по которой сюда приехал. Дорога огибала озеро и пересекала городок. Затем, выйдя из городка, шла по другому берегу Эрскуотера. С южной стороны ее перегораживала высокая гора, аккуратно подписанная печатными буквами: «Двуглавая».

Огромное пространство для поисков маленького мальчика. Или убийцы. Но далеко ли удалось им уйти в такую метель?

Как и в Уосдейле, здешняя дорога не огибала Эрскуотер целиком. Озеро было длинным и узким, тянулось с востока на запад. Восточная оконечность чуть уходила на северо-восток и словно указывала на Скиддо, высочайшую вершину в Англии. Противоположный от Эрскдейла берег был заболоченным, а выше стояли острые, зазубренные утесы, которые назывались Когти.

— Как вы попадаете на тот берег озера?

— Туда ведут тропы, только их надо знать…

Уорд осекся, когда открылась дверь и на кухню вкатилась мисс Фрейзер.

— Доброе утро, констебль! Инспектор…

Судя по ее виду, она не выспалась и все же пребывала в хорошем настроении.

Покраснев как свекла, Уорд поклонился:

— Доброе утро, мисс. А я тут топал в такую рань. Надеюсь, я вас не разбудил?

— Нет, я уже проснулась. Если увидите мужа миссис Камминс, передайте ему, пожалуйста, что миссис Камминс немножко лучше. Тогда он успокоится. Позавтракаете перед уходом?

— Да, мисс, с удовольствием — и то и другое. — Констебль с выражением собачьей преданности следил за Элизабет Фрейзер, которая как ни в чем не бывало готовила завтрак.

Переведя взгляд с Уорда на мисс Фрейзер, Ратлидж впервые заметил, что она очень красива. Волосы такие светлые, что казались серебристыми, а глаза — ярко-голубые, такого оттенка, как море при ярком солнечном свете. Наверное, подумал Ратлидж, в ее жилах течет скандинавская кровь — здесь, на севере, это не редкость. А вот выговор у нее скорее уэстморлендский. Значит, она не местная.

Вскоре в кастрюле запыхтела густая овсяная каша; Элизабет Фрейзер протянула констеблю тарелки, а потом показала на расписной фарфоровый кувшин, стоящий на столе, и попросила Ратлиджа:

— Будьте так любезны… сходите за молоком. Соседка уже подоила и свою корову, и нашу.

Он кивнул и вышел в ту дверь, которую указала мисс Фрейзер. В узкой каменной кладовке, где летом сохранялись на холоде молоко и масло, а зимой было теплее, чем на улице, на средней полке стоял большой молочник.

Мисс Фрейзер раскладывала кашу по тарелкам. Уорд накрывал на стол. Ратлидж сказал:

— Когда я спустился, сразу заварил чай. Должно быть, он уже готов. — Он взял сливочник, который по-прежнему прижимал угол карты, отлил в него молока, а остальное унес в кладовку. Вернувшись, он взял у Элизабет Фрейзер тарелку с дымящейся кашей.

— Вы просто молодец, спасибо вам! — поблагодарила она.

— Если мисс Камминс будет завтракать наверху, у себя, я с удовольствием отнесу ей поднос, — застенчиво предложил Уорд.

— Ах, будьте так любезны, констебль! Я все для нее приготовлю, когда мы позавтракаем.

Ратлидж положил себе в кашу сахара и масла, подлил молока. Тем временем мисс Фрейзер поджарила хлеб и поставила на стол сливовое варенье. Уорд с аппетитом набросился на еду.

Каша оказалась превосходной, густой и горячей.

За завтраком они обсудили метель, которая разыгралась так неожиданно, поговорили о том, как идут поиски мальчика. Уорд сетовал, что приходится рассылать отряды во все стороны. Никто не упоминал о ферме, где нашли трупы, и не гадал о судьбе ребенка, заблудившегося в холоде и темноте.

Потом Уорд понес поднос с завтраком миссис Камминс, а Ратлидж помог мисс Фрейзер убрать со стола.

— Если миссис Камминс так плохо себя чувствует… — начал он, думая, что, раз хозяйка тяжело больна, ему, наверное, лучше подыскать себе другое жилье.

— Она… пьет, — сообщила ему Элизабет Фрейзер. — К чему скрывать? Хотя вопрос и деликатный. Она начала пить, когда Гарри был во Франции. Потом он вернулся домой целый и невредимый, но она уже не может остановиться. Убийства ее страшно расстроили — разумеется, как и всех нас. И все-таки отговорки в таком деле, по-моему, неуместны. — Она поморщилась. — Не хочу показаться вам черствой, но Гарри очень нужна ее помощь. Управлять гостиницей нелегко. А она, наоборот, отваживает постояльцев. Если Камминсы не заработают хоть немного летом, на что они будут жить весь год? — Она погрузила тарелки в горячую мыльную воду. — Инспектор, вы окажете им большую услугу, если останетесь.

— Значит, останусь.

Вернулся Уорд:

— Она сказала, что сегодня у нее проснулся аппетит.

— Отличная новость! — бодро воскликнула мисс Фрейзер. — Как только приберусь здесь, пойду к ней, а вас оставлю в покое. Совещайтесь!

— Мисс, из-за нас вы не должны уходить, — возразил Уорд. — Кстати, вы ведь хорошо знаете наши края! Мистеру Ратлиджу полезно будет узнать мнение человека сведущего, особенно когда начнут приходить весточки от поисковых отрядов.

Они снова склонились над картой. Констебль показывал Ратлиджу местные достопримечательности. Иногда он подрисовывал тропы, ведущие от дороги к фермам, или исправлял линии, нанесенные на карту. Ратлидж старался все запомнить.

По правде говоря, он в самом деле предпочел бы отправиться на поиски самостоятельно и начал бы с фермы Элкоттов. Там наверняка найдется какой-то знак, который укажет, в какую сторону побежал Джош Робинсон! С другой стороны, прав и инспектор Грили: опасно бродить по незнакомой гористой местности в такую непредсказуемую погоду, когда из-за снега все кажется не таким, как на самом деле, а день короток. Едва ли он добьется большего успеха, чем местные жители. Как бы потом не пришлось искать еще и его.

Хэмиш парировал: «А кто вчера нашел девчонку на дороге?»

— Где находится ферма Фоллетов? — спросил Ратлидж, вспомнив Джанет Аштон.

Уорд покосился на него:

— Знаете их, сэр?

Когда Уорд показал место на карте, где находилась ферма, Ратлидж объяснил:

— Неподалеку от их фермы вчера ночью перевернулась коляска.

Уорд перестал водить карандашом по карте и быстро переспросил:

— В коляске, случайно, не убийца сидел?

— Там была женщина. Я оставил ее у Фоллетов. У нее ушиб ребер.

— А-а-а… Мэри о ней позаботится. — Карандаш снова задвигался по карте. — Джим Фоллет хороший овцевод, — продолжал Уорд, сам того не зная, повторив отзыв самого Фоллета о Джералде Элкотте. — Кстати, благодаря привычкам Джералда доктор установил время смерти. Перед тем как разыгралась метель, он успел загнать овец в овчарню. А корова и лошади остались некормлеными. Значит, либо Джералд тогда уже умер, либо был не в том состоянии, чтобы позаботиться о скотине.

Ратлидж произвел мысленные подсчеты.

— Значит, с момента смерти прошло приблизительно четыре дня. Элкотты… Насколько я понял, их застрелили?

— Из револьвера крупного калибра. Убийца перестрелял их всех по очереди. Пол Элкотт приехал навестить брата и увидел… Он не заметил, что мальчика нет, зато инспектор Грили сразу обратил на это внимание, и сержант Миллер тоже. Мы не нашли никаких следов ни в доме, ни в хозяйственных постройках во дворе. Никто не знает, когда он убежал и что делал с тех пор. Может, убежал сразу, а может, где-то прятался и ждал, пока убийца уйдет. — Уорд помолчал и покосился на Ратлиджа. — По-моему, когда началась пальба, мальчика не было дома. Он пришел позже и наткнулся на убийцу. У него не было никаких шансов, сэр. Убийца, наверное, зарыл его труп в снегу, чтобы запутать следы, а сам давно сбежал.

— Я бы хотел сейчас же осмотреть ферму, — заявил Ратлидж, но Уорд покачал головой:

— Мистер Грили хочет сам отвезти вас туда, сэр.

Из вежливости Ратлидж не стал настаивать на своем.

— У Элкоттов были враги? Кто-нибудь желал им зла?

Уорд сразу посуровел:

— Об этом я стараюсь не думать. Неприятно перебирать знакомых и гадать, кто из них мог совершить такое злодейство!

— И тем не менее нельзя исключать того, что убийца из местных. Насколько я понимаю, в Эрскдейле чужаков немного, особенно в такое время года.

— Тоже верно. С другой стороны, вряд ли убийца хотел, чтобы его заметили… Только метель спутала все его планы, — не сдавался Уорд. — В Лондоне не проверяли, не сбежал ли какой-нибудь псих из сумасшедшего дома или из тюрьмы? Такой ни перед чем не остановился бы. Элкоттов он не знал, просто ему нужно было где-то погреться и пересидеть метель.

Хэмиш напомнил Ратлиджу, что фермер Фоллет придерживался примерно такого же мнения.

— А может, метель, наоборот, ему помогла. — Ратлидж посмотрел на констебля в упор. Уорд не отвел взгляда.

— Могу оставить вам карту, сэр. Мне самому она не нужна. А вот вам, может, и пригодится. Инспектор Грили велел спросить.

— Оставьте, если можете без нее обойтись.

Уорд ушел, отрывисто поблагодарив мисс Фрейзер за завтрак и натянув теплые сапоги, которые оставил у двери черного хода.

Глава 8

Вскоре после ухода констебля Ратлидж тоже вышел во двор. Небольшой садик, заваленный снегом, освещали скудные лучи солнца, которым удавалось пробиться сквозь плотный слой облаков. На месте прошлогодних грядок и клумб высились сугробы, придавая садику немного сказочный вид.

На севере невыгодно заниматься земледелием. Лето здесь короткое, а почва неплодородная, каменистая. Корнеплоды растут плохо, зато поздние сорта капусты и овощи, которые можно выращивать в теплицах, приносят неплохой урожай.

Посреди двора Ратлидж увидел колодец; слева, за конюшней, виднелся сарай. Рядом с ним помещался большой загон для скота, вдоль одной его стены тянулся длинный каменный желоб для воды. Под навесом стояли повозка и коляска. За зарослями малины и ежевики в углу участка — сейчас кусты стояли голые — начиналась тропа, ведущая в поле. Задрав голову, Ратлидж с трудом разглядел в тумане очертания горного склона. Гора нависала над гостиницей; еле заметная тропа поднималась к перевалу и наверху раздваивалась. В ущельях залегли длинные тени; на тропе попадались высокие валуны. Издали склон казался обманчиво ровным, но беспечных путников подстерегали осыпи и глубокие расщелины. Если бы не ветер, здесь царила бы полнейшая тишина.

Утром, увидев небо, Ратлидж решил, что горы не так давят, как вчера ночью. И все же неприятное чувство осталось. Его как будто отрезали от мира.

— Обманчивые они, горы, — сказала у него за спиной мисс Фрейзер. От неожиданности Ратлидж вздрогнул. — Наверное, в том их притягательность. И конечно, все помнят Вордсворта, который верил, что девственная Природа таит в себе тайны, утраченные цивилизованными людьми. Вряд ли ему удалось бы прожить в наших краях долго — он, наверное, даже не представлял, какая трудная жизнь у местных жителей. Край здесь суровый, неприветливый и ошибок не прощает. Иногда мне кажется: напрасно люди пустили здесь глубокие корни. Корни держат их на месте и не дают вырваться. Иначе они бы наверняка переселились куда-нибудь в Кент, Сомерсет или Эссекс. Если бы у них, конечно, был выбор… — Голос у нее был печальный.

Ратлидж обернулся и увидел, что Элизабет Фрейзер сидит в своей коляске, накинув на голову платок от холода, и задумчиво смотрит на горные вершины, едва заметные на фоне серого неба.

Помолчав немного и не дождавшись от него ответа, она продолжила:

— Должно быть, мальчик очень испугался. Не могу не согласиться с констеблем Уордом: в такую ужасную погоду убийца, скорее всего, догнал его и прикончил. Вот почему мальчика до сих пор не нашли. Ему всего десять лет, вряд ли ему удалось убежать от взрослого мужчины… Я хочу надеяться — и не смею! Но прогонять надежду слишком жестоко.

— Есть ли другой выход из долины? Например, от фермы Элкоттов?

— Южнее есть одна горная тропа; старики говорят, по ней можно выбраться к перевалу, а оттуда спуститься к побережью. По той тропе раньше, очень давно, перегоняли скот. О ней знают только старожилы, и найти ее могут только местные жители. — Элизабет Фрейзер вскинула голову, в ее голубых глазах появилось встревоженное выражение. — Вы думаете, убийца… кто бы он ни был… сбежал из Эрскдейла?

— Возможно. Скорее всего, инспектор Грили послал людей на поиски и в ту сторону.

Но что заставило убийцу перебираться через горы? Неужели он так хотел расправиться именно с Элкоттами? Если убийца — случайный маньяк, он мог найти жертву и на побережье. Безумец…

— Если убийца успел выбраться из долины, вы его уже не догоните. А нам остается лишь гадать, вернется он сюда или нет. Сделал ли он свое дело… доволен ли тем, что совершил… или намерен продолжать…

— Мы найдем его, — сказал Ратлидж. — Возможно, на поиски уйдет время, но мы его найдем. Не беспокойтесь.

Хэмиш скептически хмыкнул. Он не разделял уверенности Ратлиджа. «Ложь во спасение», — бурчал он.

Наверху, на горе, каркнул ворон, резкий звук гулким эхом отдался в ущелье. Элизабет Фрейзер склонила голову набок и прислушалась. Продолжая прерванную мысль, она сказала:

— Долина словно отрезана от всего мира. Иногда мне бывает здесь очень одиноко. А сейчас даже страшновато.

— Почему вы здесь живете? — спросил Ратлидж и тут же пожалел о словах, неосторожно слетевших с губ. Судя по всему, мисс Фрейзер во всем зависит от Камминсов. Исполняет роль компаньонки и помощницы спившейся хозяйки гостиницы.

Мисс Фрейзер улыбнулась:

— Люблю тишину. И ветер. Мне нравится жить в глуши. В таком месте все просто и понятно. Отличное противоядие против жалости к себе. Наверное, я кажусь вам такой же безнадежной дурой, как какая-нибудь туристка? Летом сюда приезжают горожане, чтобы «полюбоваться видами и благородными красотами». Мне следовало бы сказать, что я восхищаюсь мужеством здешних людей или бодрящим климатом. Здешняя красота кажется мне бескорыстной и настоящей.

Ратлидж беспокойно расхаживал по дворику туда-сюда. Он думал о том, как идут поиски мальчика. Элизабет Фрейзер наблюдала за ним.

— Вы, наверное, не привыкли ждать? — спросила она.

— Да, не привык… Боюсь, это заметно.

Хэмиш, по-прежнему бушующий в его голове, подталкивал к опрометчивым действиям. Ожидание Грили все больше действовало на нервы. Ему давно пора допрашивать свидетелей и собирать улики! Но большинство местных мужчин сейчас в горах, и до них не докричишься. Вполне возможно, что убийца тоже среди них. Интересно, учел ли Грили такую возможность?

Сильный порыв ветра смахнул с крыши снег, и их словно окатило холодным душем. Мисс Фрейзер нехотя развернула коляску и вернулась в дом. Вскоре за ней последовал и Ратлидж. Он закрыл дверь черного хода и запер ее на засов.

— Вы хорошо знакомы с местными жителями? — спросил он.

— Вас интересует, не могу ли я ткнуть пальцем в одного из них и сказать, что он убийца? — Элизабет Фрейзер подкатила коляску к окну и стала следить за бледными лучами солнца. — Да, можно сказать, я хорошо всех знаю.

Ратлидж сел за стол и от нечего делать начал складывать лежащие рядом салфетки. Простая работа немного отвлекла его. Почему она так спокойна? Давно ли приучилась так безропотно воспринимать свое увечье? А может, она вовсе не безропотна и до сих пор подавляет страдания?

— Возможно, убийца — не посторонний человек…

— Надеюсь, среди моих знакомых нет такого хладнокровного злодея, — задумчиво проговорила мисс Фрейзер. — Вы ведь знаете, иногда злость закипает медленно. Грызет, грызет изнутри, разъедает душу, как кислота, — и наконец вырывается на поверхность. Резкиеслова… косые взгляды за спиной… перешептывание в лавке мясника или в кузнице. Жертва непременно о чем-то догадывается. Но по-моему, у Джералда Элкотта не было врагов. Не помню, чтобы кто-то говорил мне, что подслушал ссору или заметил хотя бы намек на недовольство или зависть по отношению к нему. Едва ли кому-то так хорошо и так долго удалось бы скрывать враждебные чувства. По-моему, чрезмерная скрытность граничит с безумием!

— Даже безумцы не убивают беспричинно. — Ратлидж вспомнил Артура Марлтона, которого совсем недавно судили в Престоне. — Попробуйте взглянуть на произошедшее с другой стороны. Почему именно Элкотты? Кажется, их жизнь была вполне обычной. Они не слишком отличались от других семей. И вдруг кто-то вламывается в дом и убивает их всех, в том числе малых детей. Откуда такая ярость? Была ли она направлена именно на них? Или они просто оказались самыми доступными?

— У Элкоттов в здешних краях глубокие корни. И… да, старые обиды долго помнят и лелеют. — Элизабет Фрейзер по-прежнему не поворачивалась к нему лицом. — Я ведь вам уже говорила, край здесь суровый, и люди, которые здесь живут, тоже суровые. Им почти нечего дарить друг другу, кроме, может быть, доверия, и, если их доверие предано, они умеют ненавидеть.

Ее слова прервал скрип открываемой двери. На кухню вошел мужчина с сапогами в руках.

— Доброе утро, мисс, — поздоровался он с Элизабет Фрейзер и тут же повернулся к Ратлиджу, сидящему за столом. — Вы, наверное, будете инспектор из Лондона? — Он внимательно оглядел Ратлиджа с головы до ног, как будто оценивал его возможности. Удастся ли изнеженному горожанину справиться с трудностями, которые предлагает север? Видимо, удовлетворившись результатами осмотра, он протянул Ратлиджу свободную руку.

Высокий и тощий, мужчина закутался в теплое пальто и шарф. Лицо его раскраснелось от ветра. Но ясные серые глаза казались живыми и проницательными.

— Моя фамилия Хендерсон. Наш отряд искал… — заметив лежащую на столе карту, он нагнулся и ткнул в нее пальцем, — вот здесь. Мы ничего не нашли. Поговорили с владельцами вон той фермы… и той, и еще той, и этой. Никто не видел и не слышал ничего подозрительного. Никаких чужаков не заметили. Зато все могут подробно рассказать, где были и что делали последние два дня. То есть уже три. И даже четыре.

— И вы им верите?

— Трудно не поверить, если все как один твердят одно и то же и прямо смотрят в глаза. Я лавочник, а не полицейский, если начну подозревать своих постоянных покупателей, это сразу скажется на выручке. И все же… по-моему, они говорили правду. — Хендерсон покосился на мисс Фрейзер и тут же снова посмотрел на Ратлиджа. — Вряд ли подобное злодейство пройдет для человека бесследно. У того, кто виновен в таком преступлении, наверняка что-то отразится во взгляде. Да и женщина вряд ли захочет покрывать убийцу, который прикончил маленьких детей!

Ратлидж подумал, что это проницательное замечание; полицейский наверняка должен принимать такие вещи в расчет, когда задает вопросы потенциальным подозреваемым. Даже если подозреваемый внешне невозмутим, его часто выдают глаза.

Правда, еще в Корнуолле он понял: совесть мучает далеко не всех убийц…

Хендерсон пробыл у них недолго, выпил горячего чаю и снова ушел. Следом за ним в гостиницу явились посланцы еще от трех поисковых отрядов. Каждый, склонившись над картой, указывал на свой участок поисков. Они подробно рассказывали, что видели, какие места осмотрели и на какие фермы заглянули на своем пути. Ратлидж подробно записывал их показания.

Один из мужчин устало сказал:

— Не подумайте, что мы не стараемся. Делаем, что можем. Просто приходится обыскивать большой район, а где может быть мальчик, мы понятия не имеем. Может, он прошел той же дорогой раньше нас. А может, прибежит потом, уже после того, как мы все осмотрим. Нам приходится все время озираться — вдруг убийца следит за нами из-за валуна или прячется в овраге! Особенно жутко ночью. Кажется, что злодей совсем рядом, выслеживает маленького Джоша. А может, следит за нами, рассчитывает, что мы приведем его к парнишке. Всем нам не по себе. Мы идем вместе, стараемся не отставать друг от друга.

— Никто не отбился от отряда? — спрашивал Ратлидж. — Все ваши на месте?

И каждый раз слышал неизменный ответ:

— Нет, никто не отбился, все на месте… пока.

Другой добровольный помощник сообщил:

— Впервые за много лет наши люди запирают двери и даже баррикадируются. Все боятся. Входя во дворы, мы нарочно шумим, показываем, что свои. Хозяева следят за прохожими из окон. Никому не хочется открыть дверь и увидеть ружейный ствол!

Хэмиш сказал: «Они знают местность. И знают всех мужчин, живущих в округе. Если убийца местный и если никто не пропал, значит, он должен быть в одном из поисковых отрядов!»

Ратлидж отмечал на карте маршруты поисковых отрядов, подписывал фамилии владельцев отдаленных ферм, наносил на карту контуры пастбищ и развалин, которые были уже осмотрены. Хэмиш напомнил ему, что такая информация бесполезна для человека, который сидит на кухне и греется у очага. Хэмиш подначивал его, но Ратлидж старался не поддаваться.

Лучше всех общую мысль выразила Элизабет Фрейзер, когда мужчины ушли:

— Вы не в Лондоне. Здесь все по-другому, и ваши прежние знания вряд ли вам пригодятся.

— Знаю.

Но Хэмиш, все больше оживлявшийся от волнения Ратлиджа, продолжал будоражить его. «Там, на морозе, маленький мальчик…» — твердил он.


Неожиданно он споткнулся о невидимую в снегу преграду. Ощупывая ее руками, он пытался понять, что мешает ему идти дальше. Тяжелые, обледеневшие камни… А дальше как будто раскинулось снежное море, и белые волны ходят ходуном.

Но здесь нет моря — до моря очень далеко. Значит, он набрел на овчарню, сложенную для отары, которая зимует в горах. Овцы совсем близко — в ноздри ему ударил тяжелый запах мокрой шерсти. Когда погода портится, баран-вожак сам приводит отару в укрытие. Или фермер с собакой гонит овец туда, где они могут спастись от холода, сгрудившись вместе. Это куда лучше, чем гоняться за ними по горным склонам, где они почти невидимы под снегом.

Напрягая последние силы, он перевалил через грубую каменную стену и очутился среди них. Мокрый, замерзший, он свернулся в комок. Здесь можно немного переждать, пока не утихнет ветер и не кончится снегопад. А если за ним погоня, овцы заранее предупредят его об опасности.

Смутные белые тени, стоящие ближе всего к нему, почуяли незнакомый запах и тревожно зафыркали. Но он сидел неподвижно, а овцы привыкли к людям. Скоро они смирились с присутствием чужака. Он сидел у самой стены, где не было ветра, и овцы обступили его. Они поняли, что он им ничем не угрожает.

Они спасли ему жизнь.


В доме гуляли сквозняки. В нетопленых комнатах для постояльцев было сыро и промозгло. Ратлидж зашел в малую гостиную и увидел, что в камине лежат дрова. Не зажечь ли огонь?

Но на кухне было теплее, Элизабет Фрейзер как будто не тяготилась его обществом, а посланцы поисковых партий по привычке входили на кухню со двора. Их тяжелые сапоги и грубая одежда не подходили для гостиной.

Ратлидж вышел на улицу, оставив парадную дверь приоткрытой, и, ежась от холода, окинул взглядом озеро. От гостиницы до него примерно четверть мили. У берегов озеро сковало льдом, но посередине виднелась черная, холодная вода. Едва ли мальчик сумел бы добраться от фермы Элкоттов к озеру. Если только его туда не притащил убийца. Если он утопил труп, когда его вынесет на поверхность?

Где Джош Робинсон?!

Может, убийца применил отвлекающий маневр? Убил мальчика вместе со всеми и спрятал труп, а сам вернулся к обычной жизни. Или ушел в горы, перебрался на ту сторону и спрятался в таких местах, где никто и не подумает его искать?

Если мальчика найдут живым, что он может рассказать? Он свидетель, очевидец…

А может, он вернулся домой уже после того, как всех его родных убили, а потом побежал искать помощь, но заблудился в снегу?

Возможностей масса, но он ничего не узнает наверняка, пока не найдется Джош Робинсон.

Страшные вопросы не давали ему покоя. Элкотты — случайные жертвы? Последние ли? Если убийца — чужак, что толкнуло его на такое злодеяние? В самом ли деле он мстил за что-то, или его обиды вымышленные? Что повлекло за собой такую вспышку гнева? И не вломится ли он на другую отдаленную ферму, если ему снова померещится оскорбление, обида? А может, у убийцы есть тайна, которую ему необходимо сохранить любой ценой? Узнал ли Джералд Элкотт что-то настолько зловещее, что молчать оказалось невозможно? Убийца долго не решался отомстить, но тут началась метель, и у него появился отличный предлог выйти из дому. Отличный предлог для убийства.

«Пойду взгляну на овец, пока не стало еще хуже…»

Но в таком случае убийца должен жить совсем рядом с Элкоттами. Тогда ему даже не пришлось объяснять причину своей отлучки. А может, он живет один и не обязан ни перед кем отчитываться?

Ратлидж вспомнил, что говорила ему Элизабет Фрейзер о местных жителях несколько часов назад.

«Им почти нечего дарить друг другу, кроме, может быть, доверия, и, если их доверие предано, они умеют ненавидеть…»

Чье доверие предал Джералд Элкотт? Что он сделал? Почему убийца застрелил не только самого фермера, но и его жену и даже детей?

Пока он своими глазами не увидит кухню, на которой совершилось кровавое злодеяние, ему придется опираться лишь на показания других людей. А сведениям, полученным опосредованно, из вторых рук, нельзя доверять.

Почему Грили до сих пор нет? Неужели он избегает представителя Скотленд-Ярда, хотя раньше отчаянно молил о помощи?

Глава 9

Элизабет Фрейзер отправилась застилать кровати. Оставшись один, Ратлидж склонился над картой и разгладил ее обеими руками. Он осматривал свои подписи и вспоминал, о чем рассказывали представители поисковых партий.

Похоже, рядом с фермой Элкоттов другого жилья нет. Даже если Джошу Робинсону и удалось скрыться от убийцы, ему негде искать себе пристанища в метель и сильный снегопад. А ведь мальчик вырос в другом месте, он не так хорошо знаком с дорогами и вехами, которые его отчим должен был знать наизусть. Может быть, убийца тоже не местный, а Элкотты стали случайными жертвами…

Грили и его людям важнее всего добраться до соседних ферм и убедиться, что с их обитателями ничего не случилось.

Что ж, ладно. Куда все-таки мог податься Джош Робинсон, если, конечно, он еще жив?

Ратлидж провел пальцем по сгибу карты. До городка удобнее всего добираться по склону холма. Почему мальчик не побежал в сторону центра? В Эрскдейле живет его дядя, Пол Элкотт. Нет, не совсем так. Элкотт ему не кровный родственник.

Допустим, к Полу Элкотту он не стремился. Но наверное, мог бы обратиться за помощью к приходскому священнику или, скажем, к школьному учителю? На худой конец, к инспектору Грили или констеблю Уорду… Или к сержанту… как бишь его фамилия? Миллер. А может, мальчик бросился бежать куда глаза глядят и просто заблудился?

Есть еще одна вероятность. Ратлидж повернулся к окну. Возможно, Джош боится идти в Эрскдейл. Боится, что наткнется здесь на убийцу. Значит, убийца все же из местных…

Хэмиш возразил: «Ничего это не значит. У него времени бы не хватило!»

Да. Как ни хочется надеяться на лучшее, мальчик, скорее всего, погиб. Ратлидж снова склонился над картой. Пожалуй, пора прикинуть, где убийце удобнее было спрятать труп… Кстати, а зачем его прятать? Тот, кто так безжалостно расправился с Элкоттами, вполне мог бросить тело мальчика на всеобщее обозрение, показывая, что стер все следы…

Он не услышал, как открылась ведущая из коридора дверь, и вздрогнул, услышав женский голос:

— Доброе утро…

Вскинув голову, Ратлидж увидел женщину с растрепанными волосами. Одежда плохо сидела на ней, она как будто была с чужого плеча, а прежняя владелица была стройнее и моложе. Вошедшая оглядела кухню смущенно и как-то виновато, как будто не понимала, как она здесь оказалась.

Он выпрямился, глядя в пустые бледно-голубые глаза под бесцветными ресницами.

— Доброе утро… вы, наверное, миссис Камминс? Я инспектор Ратлидж. Спасибо, что приютили меня, пока я здесь, в Эрскдейле. Очень мило с вашей стороны.

— Так решил мой муж, — ответила миссис Камминс. — Но я рада, что вы приехали. Сейчас нам, женщинам, небезопасно находиться в доме одним. Так я и сказала мужу перед тем, как он ушел искать мальчика. Я сказала, если он не беспокоится за меня, то пусть побеспокоится за Элизабет. Бедняжка ведь совсем беспомощна… — Чуть помолчав, она добавила шепотом: — Он ведь и малышей тоже убил, знаете? Такой злодей…

— К сожалению, да, — ответил Ратлидж, но вскоре понял, что миссис Камминс его не слушает. Она как будто забыла о нем.

Не в силах унять тревогу, она подошла к буфету и начала сворачивать лежащие на нем глаженые салфетки. Закончив, удивленно уставилась на дело рук своих, как будто не знала, что делать дальше.

Хэмиш заметил: «Ничего удивительного, что ей нужна помощница. Мисс Фрейзер, наверное, нелегко с ней приходится!»

Ратлиджу уже доводилось встречать женщин вроде миссис Камминс. Доведенные до отчаяния страхом и долгими месяцами ожидания, они находили утешение в спиртном. Не один солдат обращался к нему с просьбой об отпуске, узнав, что его жена или невеста постепенно спивается.

Не догадываясь, что стала предметом его раздумий, миссис Камминс рассеянно улыбнулась ему:

— Вам что-нибудь нужно, инспектор? Хотите чаю? — Она снова переключилась на салфетки. Взяла их, положила в ящик, снова вынула. Провела рукой по верхней салфетке и как будто забыла, что собиралась сделать.

— Спасибо, миссис Камминс, обо мне уже позаботились.

— Принесите, пожалуйста, угля из сарая.

Пошатываясь, миссис Камминс подошла к окну.

— Элизабет это трудно.

— С радостью помогу ей, — живо откликнулся Ратлидж и обругал себя за то, что сам не додумался предложить помощь.

— В моей комнате никогда не бывает тепло. Должно быть, дымоход забит. Плохая тяга, — раздраженно заметила хозяйка, кутаясь в шаль. — Раньше, до войны, дела у нас шли неплохо. Не знаю, что будет сейчас с нашей гостиницей… И с нами.

— Летом наверняка приедут туристы, любители пеших прогулок, — мягко заметил Ратлидж.

— Сама я из Лондона. Но мой дедушка мог с закрытыми глазами бродить по Камберленду и половине Уэстморленда. Помню, он хвастал, что может по запаху земли определить, где находится. Как овцы. Он уверял: если он когда-нибудь ослепнет, то сумеет ориентироваться на местности без всякого труда. У нас была старая собака — она в самом деле ослепла в старости. И все равно находила дорогу домой.

— Дар, — согласился Ратлидж.

— Овец считают глупыми, но они совсем не глупые.

Молчание затянулось и стало неловким.

— Что-нибудь известно о… мальчике? — спросила наконец миссис Камминс. Последнее слово она произнесла дрожащим голосом. — Маленького Робинсона нашли?

— К сожалению, нет. Правда, еще не все партии закончили поиски.

Хозяйка гостиницы по-прежнему стояла у окна, словно завороженная зимним пейзажем.

— Я каждый вечер молюсь за него…

— Вы очень добры… — сказал Ратлидж.

Миссис Камминс неожиданно развернулась к нему и спросила:

— Как вы думаете, кто-нибудь слышит наши молитвы? То есть… слышит на самом деле?

— Уверен, кто-то обязательно их слышит, — ответил он.

— Ах… Вон и перевал виден! — вдруг воскликнула миссис Камминс. — Тучи рассеялись! — Она вглядывалась куда-то вдаль и волновалась: — Смотрите… туда! Как по-вашему, вон то темное пятно… там, слева, у Нароста… Вам не кажется, что это он?

Ратлидж подошел к ней, и его ноздри уловили слабый запах виски, замаскированный розовой водой.

Там, куда показывала миссис Камминс, не было ничего, кроме неглубокой впадины, до которой еще не добралось солнце.

— Тени иногда бывают обманчивы, — сказал Ратлидж, наливая себе стакан воды. — Мальчик не мог забраться так высоко.

— Да… наверное.

Она отвернулась от окна. Оживление оставило ее. Она направилась к двери, ведущей в коридор.

— Вы ведь не забудете принести угля?

— Нет…

Но она уже ушла — призрак в собственном доме, который попеременно то приходил в сознание, то впадал в ступор.

«Жаль», — произнес Хэмиш.

И вдруг он услышал из коридора тихий голос:

— А если… он тоже охотится за мальчиком? А если он найдет мальчика первым? Я не могу спать — все время думаю об этом!

Дверь тихо закрылась.


Не прошло и десяти минут, как в кухню со стороны парадного входа широким шагом вошел инспектор Грили. Ратлидж еще издали услышал его голос — он отвечал на какой-то вопрос Элизабет Фрейзер, впустившей его в дом.

Под глазами у инспектора Грили залегли темные тени, подбородок его был не слишком чисто выбрит. Похоже, он брился второпях и без зеркала. В углах рта проступили глубокие складки, делая его старше своих лет.

— Извините, что не пришел раньше. — Грили протянул Ратлиджу руку. — Перед рассветом прилег ненадолго…

— Судя по вашему виду, вам не мешало бы поспать еще, — сочувственно ответил Ратлидж. — Здесь уже побывали представители разных поисковых отрядов. Я записал их фамилии и отметил на карте участки, которые они осмотрели. К сожалению, никто ничего не нашел.

Кивнув, Грили подошел к карте.

— Да, более-менее этого я и ожидал. Но, понимаете, мы должны были хотя бы попытаться. Заблудиться в горах легче легкого, а искать иголку в стоге сена трудно. Не знаю, что еще можно сделать. Мне никогда не приходилось сталкиваться ни с чем подобным. — Он придвинул себе стул и тяжело опустился на него. — Вижу, вы здесь более-менее освоились. Вот и хорошо. В участке дымоходы совсем плохие. На прошлой неделе я чуть не отравился угарным газом! Только, по-моему, в гостиной будет удобнее.

— Зато здесь мы не потревожим покой миссис Камминс, — возразил Ратлидж. — И потом, откровенно говоря, кухня — единственное теплое место в доме. — Он сел наискосок от Грили. — Вы сделали то, что сделал бы и я на вашем месте. Самое важное сейчас — найти мальчика. И убедиться, что других жертв нет. Только после этого искать убийцу.

— Десятилетний мальчик так долго точно не протянет! — Грили потер лицо руками. — Безнадежное дело!

— Все зависит от его находчивости и от того, насколько хорошо он знает местность. А может, он где-нибудь спрятался…

— Мы даже не знаем, во что он был одет, — сказал Грили. — И в какую сторону побежал. Когда мы добрались до фермы Элкоттов, все следы уже занесло снегом. И следы мальчика, и следы убийцы… — Он отвел глаза в сторону. — Вы, наверное, хотите осмотреть ферму Элкоттов, — добавил он, едва скрывая нежелание везти на место преступления гостя из Лондона.

— Да, мне придется все осмотреть.

— Моя воля, я бы туда ни ногой. Стоит мне закрыть глаза, и тут же возникает кровавая картина. Ужас — другого слова не подберешь. — Грили встал на ноги. — Что ж, ладно. Чем скорее начнем, тем скорее управимся. Там, во дворе, ваш автомобиль? Поедем на нем. Так будет быстрее. Дороги, правда, никудышные, но уж как-нибудь доберемся.

— Я только предупрежу мисс Фрейзер, что мы уезжаем.

Ратлидж вышел в коридор и тихо позвал Элизабет Фрейзер. Она так же отозвалась. Она сидела с книгой на коленях в малой гостиной.

— Инспектор Грили приехал, — сказала она, захлопывая книгу. — Я решила, что вам с ним, наверное, нужно поговорить наедине.

— Он… м-м-м… нас некоторое время не будет. — Ратлидж старался не слишком волновать ее. — Не знаю, успею ли вернуться к ужину. Вы за меня не волнуйтесь. Со мной все будет в порядке.

— Спасибо, инспектор, что предупредили. — Элизабет улыбнулась, и он снова заметил, как ее лицо словно озаряется внутренним светом.

Невольно подумалось: «Так же могла бы выглядеть и Оливия Марлоу».

— Если вас будут искать, что мне говорить?

— Что я вернусь, как только смогу. Если сумеете, отмечайте на карте все, о чем вам скажут. Инспектора Грили можно будет найти на ферме Элкоттов.

Она словно застыла.

— Хорошо, инспектор, я все передам.


Ехали молча. Косясь на своего спутника, Ратлидж видел, что он клюет носом. Голова у него упала на грудь, шляпа была нахлобучена по самые глаза. Но возможно, инспектор просто глубоко задумался. Или готовился к тому, что их ждет…

Вспоминая карту, Ратлидж без труда отыскал ведущую к ферме Элкоттов грунтовую дорогу, но потом все же вынужден был спросить у Грили, куда поворачивать.

Поднявшись по склону холма, они очутились во дворе высокого оштукатуренного каменного дома, ничем не отличавшегося от соседних домов, если не считать того, что последние несколько дней здесь побывало множество народу. Истоптанный снег во дворе был перемешан с грязью.

Хэмиш проворчал: «Даже наши горцы не отыскали бы следов парнишки в таком месиве…» — он имел в виду своих земляков, которые, по их собственным словам, могли бы найти следы оленя даже на голых камнях. Во всяком случае, вражеских снайперов во Франции они выслеживали чрезвычайно ловко и искусно.

Грили с трудом вылез из машины и потянулся. Подумалось, что инспектор нарочно тянет время. Не так уж он и устал в дороге. Ратлидж огляделся по сторонам, инстинктивно ища вдали признаки людского присутствия. Но не заметил в горах ни света фонаря, ни какого-либо движения.

— Сюда, — позвал его инспектор Грили.

Ратлидж первым зашел в крошечную прихожую, откуда можно было попасть на кухню. Он подумал: кухня не слишком отличается от той, в которой он провел почти все утро. Большая, квадратная; окна выходят на две стороны. В углу большая закопченная плита — когда-то она была красивой. На окнах занавески в розочках, на стульях лежат в вощеных ситцевых чехлах. Чехлы покрыты вышивкой в тон с занавесками. На скатерти, лежащей на столе, посередине тоже вышиты розы — большие, махровые, с кремовыми и розовыми лепестками.

Но прежде всего в глаза бросалась кровь. Кровь была в этой кухне повсюду — на полу, на стенах, на мебели. Как будто здесь орудовал какой-то безумный маляр. Кровь уже утратила свой алый цвет, почернела. Трупы увезли, и пол был истоптан людьми, которые выносили их и то и дело наступали в кровавые лужи.

Хэмиш с чувством произнес: «Прямо как на войне…»

Ратлидж вспомнил об убитых беженцах, которых они обнаружили в заброшенном погребе. На столе стояли тарелки с остатками еды, на плите — кастрюли, накрытые крышками. Разбитый стакан. На полу валяется грязная вилка. Стул упал на бок. О неожиданности нападения свидетельствовали и другие мелочи…

Грили ровным голосом, без выражения, пояснял:

— Джералд Элкотт стоял вон там, у плиты. Если верить Джарвису, он умер примерно через минуту после выстрела. Малышка — Хейзел — лежала у двери… она, слава богу, умерла быстро. Близнецов мы нашли у стола, рядом с матерью. Она прикрыла их своим телом, хотела спасти. Джарвис считает, что убийца сначала выстрелил в детей и только потом в нее. Она видела, как погибли ее дети. Жестоко… безжалостно…

Ратлидж попытался представить себе состояние людей, которые поняли, что сейчас произойдет. Отец слишком далеко от входной двери и не может предотвратить убийство… девочка побежала, надеясь укрыться в соседней комнате. Мать заслоняет малышей своим телом. Крики, стоны… оглушительные револьверные выстрелы… и тишина. А Джош? Где был Джош?

— Сколько всего насчитали выстрелов?

— Пока мы думаем, что убийца выстрелил шесть раз. Пять пуль попали в Элкоттов и еще одна застряла в стене. Должно быть, он стрелял в мальчика, но промахнулся, и тот успел выбежать во двор. Револьвера мы не нашли. Обыскали дом сверху донизу, и хозяйственные постройки тоже. Значит, убийца, где бы он ни прятался, по-прежнему вооружен.

— А где стоял убийца?

— Здесь, где сейчас мы с вами. С его места отлично видно всю кухню; превосходный обзор. Никто ему не помешал. А потом… он даже не попытался проверить, мертвы ли его жертвы. Ему было все равно. И Пол Элкотт тоже не подходил близко к трупам. Не представляю, как он вынес… — Грили помолчал и вдруг выпалил: — А знаете, что хуже всего? Я ведь помогал сержанту Миллеру выносить трупы. И мне казалось: если бы убийца оказался поблизости, я бы убил его собственными руками! — Он смущенно откашлялся и продолжил увереннее: — Мне кажется, что он вошел неожиданно и застал всех врасплох. Сейчас уже не узнать, говорили ли они о чем-нибудь, или он сразу, с порога открыл огонь. Должно быть, все случилось очень быстро. Джералда Элкотта — отца семейства — убийца прикончил первым. Наверное, боялся, что тот вступится за своих близких… Значит, он не сумасшедший, что-то соображает. А за мальчиком он погнался минуты через две, не позже. У мальчика было совсем мало времени. — Глубоко вздохнув, Грили добавил: — Все время мучаю себя вопросом, знали ли взрослые, за что они погибают. А может, все казалось им бессмысленным…

— Кем бы ни был убийца, если он вошел на кухню тем же путем, что и мы, он, должно быть, хорошо знал Элкоттов.

— Может быть, и так. Но у нас, на севере, кухня всегда самое теплое место зимой, и мы обычно обходим дом сзади, а не входим через парадную дверь. Так что убийца не обязательно лично знал Элкоттов. Любой чужак наверняка вошел бы с той стороны, где горел свет.

— И все же Джералд Элкотт стоял у плиты. Значит, дверь открыл не он, а старший мальчик. Раз он впустил убийцу в дом, значит, хорошо знал его. Если бы в дом постучался кто-то незнакомый, открывать бы пошел сам Элкотт и стоял бы в том месте, где сейчас стоим мы.

Грили вздохнул:

— Да, согласен. Значит, убийца не был чужаком…

— Он не был чужаком для Элкоттов, но, возможно, вы с ним незнакомы, — заметил Ратлидж. Он понимал, что Грили морально легче подозревать в страшном злодеянии человека постороннего.

Грили сразу просветлел:

— Да, возможно!

— У Элкоттов много родни? Кто мог явиться к ним без приглашения?

— Здесь, в Эрскдейле, живет только младший брат Джералда, Пол. У Грейс есть сестра, несколько раз она гостила на ферме, но всегда летом. Зимой не приезжала ни разу. С ней связаться пока не удалось, но телеграммы сейчас доставляют только через полтора дня. Есть еще отец двоих старших детей, Робинсон. Он живет в Лондоне.

— А друзей у них было много?

Грили пожал плечами:

— Заглянуть на огонек мог кто угодно из жителей Эрскдейла. И его непременно приняли бы. — Он отвернулся и, спотыкаясь, вышел на свежий воздух. — Не выношу этого запаха…

Хэмиш сказал: «Дело не в запахе».

Ратлидж притворился, будто не слышит Хэмиша. Выйдя следом за Грили, он немного постоял на пороге. Хотя трупы давно унесли, в доме сохранялась атмосфера беспомощности и ужаса. Миазмы страха пропитали все вокруг. Ратлидж угадывал страх — и что-то еще.

Убийца наверняка придумал себе какое-то оправдание. Хотя… чем можно оправдать такую жестокость? Какое удовлетворение можно испытать от такой бойни?

Еще раз окинув кухню внимательным взглядом, он следом за Грили вышел на улицу.


Они повернули за угол и подошли к парадному крыльцу. Снег в палисаднике тоже был истоптан ногами многочисленных посетителей.

— Когда мы приехали, снег был гладким, как стекло, — заметил Грили. — А парадная дверь наглухо закрыта. — Он распахнул дверь и вошел в небольшую прихожую. Навощенный пол покрывали грязные, мокрые следы.

Ратлидж подумал: «Грейс Элкотт наверняка не понравилось бы, что чужие люди входят к ней в дом, не вытерев ноги».

В гостиной стояла мебель Викторианской эпохи, но в хорошем состоянии. Видно было, что хозяева гордятся своей обстановкой. Цветок на подставке у окна, ведерко с углем у камина, рядом, в синей вазочке, спички. Пожелтевшие фотографии в рамках, запечатлевшие несколько поколений одной семьи, и безукоризненные, без единого пятнышка, абажуры ламп тоже свидетельствовали о том, что Грейс Элкотт была хорошей хозяйкой. Но кем еще была она?

Они поднялись на второй этаж. Ратлидж увидел, что близнецам отвели общую спальню, а у старших мальчика и девочки были свои, отдельные комнаты. Повсюду царил безупречный порядок. В комнате мальчика стоял деревянный комод с игрушками и играми, а в комнате девочки на полке сидели куклы. Аккуратно сложенная одежда лежала в ящиках комодов или висела на плечиках в шкафах.

Над кроватью Хейзел висела фотография девочки; судя по викторианскому покрою платья, ее сделали около 1900 года. Девочка в простом белом платье, с волосами стянутыми сзади лентой, смотрела прямо в камеру — угрюмо и враждебно. Ей как будто неприятно было, что фотограф отвлек ее от других занятий и заставил стоять неподвижно. У ног девочки валялась теннисная ракетка, как будто брошенная в досаде. Маленькая собачка, наполовину скрытая юбкой, задрала мордочку, с обожанием глядя на свою хозяйку и не понимая, почему она злится. Ратлидж перевернул снимок, поднес его ближе к глазам. Кто это — Грейс Элкотт в детстве?

В хозяйской спальне стояла большая кровать ранневикторианской эпохи с резным изголовьем. В углу Ратлидж увидел старинный умывальник и комод. На комоде лежали гребни с серебряными рукоятками. На них были выгравированы буквы Г. Л. Р. Наверняка собственность миссис Элкотт. Остались от предыдущего брака?

Похоже, ее второй муж оказался человеком терпимым и не велел жене выкинуть подарок первого мужа. А может, гребни дорого стоили. К чему выбрасывать хорошие вещи?

Хэмиш заметил: «Он ведь взял ее с детьми…»

Возможно, инициалы не имели никакого значения или гребни хранились для дочери.

На туалетном столике Ратлидж увидел еще одну фотографию. Странно было смотреть в веселые лица мертвецов! Вот глава семьи — светловолосый, необычайно привлекательный мужчина среднего роста. Рядом с ним жена, она склонила голову на плечо мужу и чему-то затаенно улыбается. Стройная, грациозная, она прижимается к мужу всем телом. Похоже, она на самом деле влюблена в него. На ее руках двое младенцев с крошечными личиками, завернутые в одеяла; они жмурятся от солнца. Судя по виду, близнецам примерно месяц от роду. Если на той фотографии тоже Грейс Элкотт, значит, из угрюмой, всем недовольной девочки-подростка она превратилась в спокойную, уверенную в себе жену и мать.

Между Джералдом и Грейс стояла застенчивая девочка — Хейзел; Джералд положил руку ей на плечо, словно успокаивая. Она, вскинув голову, смотрит на отчима. Рядом с матерью старший мальчик — худенький, с длинными руками и ногами. Он смотрит в камеру исподлобья, словно ему не нравится фотографироваться. Так вот он какой, Джош Робинсон. На заднем плане дверь церкви.

Грили сказал Ратлиджу:

— Их снимал священник после крещения. Миссис Элкотт в тот день была такая счастливая! Даже моя жена заметила, как она радовалась. — Его передернуло, как будто он замерз в теплом пальто.

Подумать только, прошло совсем немного времени, и счастливая жизнь Грейс Элкотт резко оборвалась. В памяти Ратлиджа еще свежи были воспоминания о жуткой окровавленной кухне. Здесь, в спальне, где обитали Грейс и Джералд, в доме, который больше не согревал огонь очага, где не звучал больше смех и другие обычные звуки, особенно чувствовались пустота и странная мертвая тишина. Он смотрел на лица еще живых Элкоттов, и его пробирала дрожь. Догадывались ли они, почему преступник избрал их своими жертвами? Ратлидж заставил себя встряхнуться. Воображение снова играет с ним дурную шутку.

Хэмиш сказал: «За таким убийством должна крыться лютая ненависть…»

Ратлидж поставил фотографию на место и, ничего не сказав, продолжил обыск.

Содержимое платяного шкафа оказалось таким, как он и ожидал, — в основном повседневная одежда, а также пальто и накидки получше — для походов на базар или в церковь. Он узнал шляпку, лежащую на верхней полке. Эта шляпка была на голове миссис Элкотт в день крещения; к тулье были прикреплены легкомысленные шелковые розы. Сестра Ратлиджа, Франс, однажды объясняла ему, что женщина выбирает шляпку себе под настроение.

Хэмиш напомнил ему слова Элизабет Фрейзер: «Мы встречаемся на рынке, на крестинах, на свадьбах… и довольно часто на похоронах». Одну и ту же «выходную» одежду надевали на все торжественные случаи. И только шляпки более-менее отражали настроение хозяйки.

Словно прочитав его мысли, Грили заметил:

— Элкотты были не богаче, чем все остальные. У нас, на севере, ни у кого нет денег на излишества. Мы довольствуемся тем, что имеем. Мы и в войну продержались. Мы привыкли на всем экономить. Никто не голодал.

Такие слова Ратлидж слышал достаточно часто. «Мы продержались…» Тяготы войны и последовавшего за ней мира заставили многие семьи бороться за существование. Почти никто не жаловался, все старались справиться и воссоздать разбитые надежды. Впрочем, находились и такие, кто был обязан своим процветанием войне. Правда, эти предпочитали не оглядываться назад.

Хэмиш рассудительно заметил: «Значит, их убили не из-за денег».

Задумавшись, Ратлидж неосторожно ответил вслух:

— У них была земля…

Грили кивнул, видимо решив, что слова Ратлиджа предназначались ему.

— Мы нашли завещание Джералда Элкотта. Вот что в нем написано. Ферма в их семье передавалась из поколения в поколение. Сейчас единственный наследник — его брат. Джералд всегда помогал отцу, поэтому Генри завещал ферму ему. Пол поселился в Эрскдейле и стал совладельцем питейного заведения. Конечно, когда Джералд уехал воевать во Францию, Полу пришлось заменить брата. Всю войну он ухаживал за овцами. А его трактир, «Баранья голова», можно сказать, разорился, ведь в войну не осталось туристов.

— Чем Пол Элкотт занимается сейчас?

Грили, который уже вышел на лестницу, обернулся и сказал:

— Пытается наладить дело в «Бараньей голове». В одиночку. Откровенно говоря, я не верю, что у него что-нибудь получится.

Инспектор Грили не скрывал, что ему не терпится поскорее покинуть ферму Элкоттов.

Ратлидж следом за ним направился к машине. Водянистое солнце набирало силу, и снег уже немного подтаял. Под ногами была каша — первый признак оттепели.

Когда они повернули за угол дома, Хэмиш спросил: «Зачем этот братец явился на ферму во вторник?» Заводя автомобиль, Ратлидж обратился с тем же вопросом к Грили.

— Наверное, проверить, не нужно ли им чего-нибудь, — ответил инспектор. — Я и сам заехал на пару отдаленных ферм. Хозяева одной — люди пожилые, а на другой есть маленькие дети. Метель разыгралась очень быстро, ее почти никто не ожидал. Ни у кого не хватило времени сходить в городок за керосином или съестными припасами. Хорошо, если удалось вовремя загнать скотину в хлев… — Грили сел на пассажирское сиденье.

— Вам не приходило в голову, что Пол Элкотт мог убить брата и его семью?

Потрясенный Грили молча смотрел на Ратлиджа, пока они выезжали со двора.

— После смерти брата ферма достается ему, — продолжал Ратлидж. — Вот вам и мотив. Кроме того, он, наверное, часто навещал Джералда, и, значит, ему легко объяснить, что он делал на ферме.

— Глупости! Видели бы вы его после того, как он их нашел! Его прямо наизнанку выворачивало… — Грили резко осекся и стал смотреть на дорогу.

Навстречу им двигалась коляска, запряженная лошадью. Она ехала гораздо быстрее, чем допустимо в такую плохую погоду. Звонким от волнения голосом Грили воскликнул:

— Должно быть, у них новости! Богом клянусь, они, наверное, нашли мальчика!

Глава 10

Ратлидж притормозил у обочины, уступая дорогу мчащейся на них лошади.

— Нет, это коляска доктора, — объявил Грили, щурясь и вглядываясь вперед. — Боже правый, неужели еще одно убийство? — Он высунулся из окошка и крикнул: — Что случилось?

Коляска приблизилась настолько, что стало видно человека, который держал поводья. На нем было толстое серое пальто, лицо наполовину закрывала шляпа, низко надвинутая на лоб из-за ветра. Грили выругался.

— Там не доктор Джарвис и не сержант Миллер… Это Хью Робинсон! Первый муж Грейс Элкотт…

Лошадь резко остановилась в десяти футах от автомобиля и выкатила глаза. Тощий человек с напряженным, встревоженным лицом натянул поводья.

— Боже мой… — Голос его оборвался. Он молча покачал головой и продолжал: — Значит, это правда!

Видя, что взмыленная лошадь стоит почти вплотную к машине, Ратлидж заглушил мотор. Они с Грили спрыгнули на землю.

— Мистер Робинсон… — начал Грили.

— Я приехал, как только услышал… — сказал Робинсон, успокаивая лошадь. — Но почему, хотелось бы знать, меня никто не известил?!

— Во всем виноват я, — устало ответил Грили. — Все это время мы искали вашего сына. Все силы уходят на поиски. Я надеялся, что…

— Я тоже должен был быть здесь и искать Джоша вместе с остальными! — Худое лицо Робинсона перекосилось от горя.

Ратлидж попросил:

— Пожалуйста, возвращайтесь вместе с нами в гостиницу.

— Нет! Я хочу в дом. Я должен увидеть своими глазами…

— Не думаю, что это хорошая мысль, — начал было Ратлидж, но Робинсон метнул на него злобный взгляд:

— Там мои родные, а не ваши! — Он занес хлыст и со всей силы ударил лошадь, отчего она понеслась по дороге.

Грили поморщился, как будто ударили его самого, и побежал следом за Робинсоном. Ратлидж завел машину и пустился вдогонку.

Они опоздали. Робинсон успел войти в кухню. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, с совершенно ошеломленным видом и повторял одно и то же:

— Боже мой… Боже мой… Боже мой…

Потом он вышел и склонился над ступеньками погреба. Его вырвало.

Ратлидж властно сказал:

— Мистер Робинсон, я из Скотленд-Ярда.

Робинсон вытер губы платком и скомкал его в кулаке.

Он круто развернулся к Ратлиджу и воскликнул:

— Вас-то небось успели вызвать!

— Я находился неподалеку, — ответил Ратлидж. — Жаль, что инспектору Грили не удалось сразу же связаться с вами. Мы и с поисками Джоша опоздали на два дня. Время работало против нас.

— А я вез им подарки к праздникам… сам хотел вручить… подарки! — сказал Робинсон.

— В прошлом году он тоже приезжал примерно в это же время. Я забыл… — шепнул Грили Ратлиджу.

— Как вы сюда приехали? — спросил Ратлидж.

— На поезде, как всегда. Нанял кобылу у здешнего кузнеца, чтобы проехать остаток пути. На выезде из Эрскдейла меня нагнал доктор Джарвис. Попросил зайти к нему домой… но я не мог ждать… и он дал мне взаймы свою коляску. Моя лошадь уже порядком вымоталась. Где Джош? Почему вы до сих пор не нашли моего сына?

— Мы сделали все, что смогли, все, что в человеческих силах. К сожалению, прогноз… не самый благоприятный. — Грили поддал носком сапога рыхлый снег у задней двери. — Но наши люди не сдаются.

Робинсон начал взволнованно расхаживать туда-сюда.

— Я хочу знать, кто это сделал. Хочу знать сейчас же, немедленно! Вы меня понимаете?

— Нам не меньше вашего хочется арестовать это чудовище, — резко ответил Грили.

— Инспектор, — вмешался Ратлидж, — если вы вернете коляску доктору, я сам отвезу мистера Робинсона в гостиницу…

— Я хочу на них посмотреть, — упрямо сказал Робинсон. — Хочу видеть Грейс и дочку.

В конце концов им пришлось ему уступить.


Инспектор Грили повез Робинсона в импровизированную покойницкую, чтобы тот осмотрел трупы близких. Ратлиджу пришлось возвращаться в Эрскдейл в обществе одного Хэмиша. Хэмиш всю дорогу бормотал: «Не очень-то было разумно позволить ему смотреть на трупы».

— Может быть, но я недостаточно хорошо его знаю и не могу судить, что для него хорошо, а что не очень. Некоторых…

Некоторых такое зрелище лишь укрепит во мнении самим вершить правосудие.


Добравшись до гостиницы, Ратлидж сообщил мисс Фрейзер, что у них будет еще один постоялец.

— Не знаю, как он вынесет такую потерю, — сочувственно заметила Элизабет Фрейзер. — Жаль, что нам нечем его порадовать. Пока все поисковые партии возвращаются ни с чем. Завтра с рассветом они снова выйдут, а сейчас им нужно отдохнуть. Мистер Камминс передал: он так вымотался, что переночует вместе с остальными на ферме Эдерби.

Ферма Эдерби находилась довольно далеко от гостиницы, у противоположной оконечности озера.

«А ты, — напомнил Хэмиш Ратлиджу, когда мисс Фрейзер отправилась на кухню, — еще и сапог не замочил в поле».

Ратлидж подошел к окну. На горный хребет, словно занавес, спускались сумерки. Будет настоящим чудом, если ребенка найдут на таком огромном пространстве. Долину придется прочесывать частым гребнем. А время определенно работает против Джоша Робинсона. Даже если каждый фермер внимательно осмотрит все свои владения, на тщательные поиски уйдет не один день. Не было даже уверенности в том, что тело мальчика найдется весной. Его косточки могут растащить вороны и лисы, не оставив никаких указаний на то, как и где он умер. Грили придется самому отдавать приказ об окончании поисков, и Ратлидж ему не завидовал.

Хэмиш сказал: «Нехорошо».

Случалось, на фронте пропадали без вести солдаты после бомбежки или особенно яростной атаки; убитые или раненые, они лежали на ничейной земле. Иногда их брали в плен. Ратлидж всегда делал что мог, чтобы спасти раненых. Среди них попадались совсем молодые шотландцы, на несколько лет старше пропавшего Джоша Робинсона. И все же они уже были мужчинами. Бросить их казалось ему предательством. Как будто он мог сделать для них больше… как будто был должен…

Усилием воли Ратлидж отогнал от себя мрачные видения прошлого, мешающие разобраться в настоящем. Сейчас тяжелее всего не ему, а Хью Робинсону.

Сзади открылась дверь; обернувшись, он увидел Элизабет Фрейзер. Из кухни доносились вкусные запахи — значит, ужин почти готов. Ратлидж подавленно улыбнулся:

— Извините, я обещал натаскать угля…

— Если хотите, пожалуйста. Вообще, уголь у меня есть, его принес один из спасателей.

Выслушав ее указания, он запасся ведерками и, выйдя во двор, спустился в подвал. Работа помогла выйти из оцепенения, охватившего его на ферме Элкоттов. Он совершил несколько ходок в подвал; в очередной раз возвращаясь к дому, поднял голову и увидел, что на небе сквозь облака проглядывают звезды. Хэмиш заметил: «Значит, теперь ты уголь таскаешь… Лучшего применения тебе не нашли!»

Сделав вид, будто не слышит, Ратлидж поставил ведра на землю и зашагал по тропе, ведущей наверх. Склон горы вырос перед ним, похожий на горб сказочного великана. В свете звезд искрился снег. В темноте снег казался зловещим, как будто скрывал под своей мантией какие-то страшные тайны. А тропа терялась во мраке, и разглядеть ее непредставлялось возможным. Летом здесь все по-другому… Ратлидж часто приезжал в Озерный край вместе с отцом и помнил, что здесь всегда были следы, тропы, протоптанные тысячами человеческих ног и звериных лап. Бесплодная земля в одних местах охотно выдавала свои тайны, в других — цеплялась за них. Но снег скрывал даже самые отчетливые знаки, предлагая взамен тишину и неуверенность. Нечего и пытаться прочесть знаки под снегом. Сейчас в горах очень легко заплутать.

Но он всегда считал, что врага нужно узнать поближе. Здешние горы казались ему враждебными во всех отношениях. Они мешали ему выполнить свой долг, скрывая то, что ему нужно было узнать. Кроме того, горы пугали его, как будто настроились прогнать его из долины до того, как он выполнит свою задачу.

Он поднялся вверх на пятьдесят футов, а потом еще на пятьдесят. С высоты открывался вид на извилистую главную улицу городка. По обе ее стороны стояли дома, в гостинице ярко горел свет. Чуть дальше виднелась простая каменная церковь, за ней чернело озеро Эрскуотер, за ним на фоне неба выделялись зловещие Когти. Неожиданно Ратлиджу показалось, будто ожила бумажная карта. По едва заметным огонькам он угадывал ферму и мысленно представлял себе тропу, ведущую к ней от дороги. Он искал взглядом мерцающие в горах фонари, пытаясь определить, где проходят поисковые партии, но так ничего и не увидел. Либо мальчика ищут далеко отсюда, либо спасатели, измученные до предела, спят в каком-нибудь доме или сарае.

Хочется им того или нет, настало время приостановить поиски. Настоящее чудо, если Джош Робинсон до сих пор жив. Возможно, убийце также не удалось найти мальчика. Тогда Джош находится в еще большей опасности.

Как поступит с Джошем детоубийца, если доберется до него?

Возможно, метель, вынесшая приговор мальчику, догнала и его убийцу. Тогда весной кто-нибудь найдет не один, а два трупа.

Если верить местным жителям, никто из их соседей не пропал… Где затаился убийца? А может, он все же попал в Эрскдейл случайно?

Опустив голову, Ратлидж увидел, как во двор гостиницы въехала коляска. В темноте сверкнули фонари, потом кто-то распахнул кухонную дверь, и из дома пролился свет.

Ратлидж еще немного постоял и начал спускаться. Пару раз он поскальзывался на корке наста. Во дворе он подобрал ведра с углем и зашагал к кухонной двери. Но не открыл ее, а посмотрел в окно. Кто приехал? Что происходит?

Он увидел пожилого мужчину, который разговаривал с Элизабет Фрейзер. Рядом с незнакомцем стоял белый как мел Хью Робинсон. Он вцепился обеими руками в спинку стула, как будто боялся упасть без поддержки. Потом Элизабет выкатилась в коридор, и мужчины последовали за ней.

Ратлидж вошел в пустую кухню, поставил ведерки у плиты и немного постоял рядом, грея замерзшие руки и прислушиваясь к звукам дома. Еле слышные голоса; где-то открылась и закрылась дверь. Потом раздались шаги. Вернулся пожилой мужчина, которого Ратлидж видел в окно, и смерил инспектора удивленным взглядом.

— Мне позвать мисс Фрейзер или миссис Камминс? — спросил он.

Ратлидж представился, и мужчина ответил:

— Джарвис. Здешний врач. — Он покачал головой. — Я уговаривал Робинсона не смотреть… но он очень упрямый. Сейчас он, по-моему, пожалел, что настоял на своем. Я боялся, что он упадет в обморок; пришлось налить ему виски из своих запасов. — Раздосадованный доктор безостановочно вертел в руках черную шляпу.

— По-моему, вам обоим пришлось нелегко, — заметил Ратлидж.

— Да. — Джарвис выдвинул себе стул и сел. — Насколько я понял, поиски пока ничем не увенчались? — Он придвинул к себе карту. — Не представляю, куда мог подеваться мальчик. — Склонившись над картой, он провел пальцем по нескольким маршрутам, ведущим от места убийства в горы. — Там вокруг на много миль ничего нет.

— Вот здесь овчарня, — возразил Ратлидж, — а там, похоже, какие-то развалины.

— Да, там раньше была ферма Брайтуайтов. Она давно уже развалилась. С ними дружил дед моей жены, а ко времени ее отца все Брайтуайты умерли. Видели бы вы, какая там кладка! Просто чудо, утраченное искусство. Тесть специально возил меня туда, чтобы показать. Жить там, наверное, было не очень удобно, ведь дом стоял на возвышенности, но хозяева были людьми крепкими. Настоящие северяне! Наверное, привыкли к уединению и холоду… Помню, теща рассказывала: их старая бабушка вязала одеяла толщиной в палец! Теплые-претеплые, двухсторонние. У тещи долго хранилось одно такое. Свадебный подарок.

— Вы знаете местных жителей лучше, чем я, — сказал Ратлидж. — Нет ли у вас соображений, кто мог убить Элкоттов и почему?

— Я лечу людей, а не сужу их, — откровенно ответил Джарвис. — Почему вы думаете, что убийца — непременно кто-то из местных?

— Надо же с чего-то начать, — негромко ответил Ратлидж. — У меня сложилось впечатление, что Джералд Элкотт не боялся незваного гостя, иначе обязательно сам пошел бы открывать. Он заслонил жену и детей от неожиданной опасности.

Джарвис изменился в лице:

— Об этом я как-то не подумал. Я хорошо знал Джералда. Он мог за себя постоять. Еще до того, как пошел на войну. Вы совершенно правы, он бы не сдался без боя.

— Насколько я понял, из армии его комиссовали по ранению.

— Да, ему прострелили почку. Врачи ее удалили. Но он и с одной почкой справлялся отлично. И бросился бы на защиту своих близких, чего бы ему это ни стоило.

— Расскажите о Поле Элкотте.

— Да о нем и рассказывать-то особенно нечего. В молодости сломал левую ногу — сложный перелом со смещением, кость неправильно срослась. Поэтому в армию его не взяли. Во время войны он работал на здешних фермах, пытался вырастить хоть какой-то урожай. И хозяйство Элкоттов тоже вел. К тому времени, как Джералда комиссовали, Пол похудел на тридцать фунтов. Настоящий ходячий скелет!

— А Робинсон? Не держал ли он зла на Элкотта за то, что тот увел у него жену?

— Во-первых, Джералд ни у кого жены не уводил! Хью Робинсона официально объявили пропавшим без вести, потом его признали умершим, и случилось это за год до того, как Джералд познакомился с Грейс. А когда Робинсон вернулся домой, он и сам понял, что лучше ему не вмешиваться. Он много лет не видел жену, а когда нашел ее, она уже носила под сердцем близнецов Джералда. Не думаю, что год спустя он вдруг поубивал их всех во внезапном приступе мстительности. Во всяком случае, я видел его час назад, когда он рыдал над трупом убитой дочки. Он буквально обезумел от горя…

Открылась дверь, и Элизабет, въехав на кухню, сообщила:

— Мне кажется, он… мистер Робинсон… сейчас заснет. Если нет, я сказала ему, что он найдет нас здесь.

Джарвис встал и кивнул.

— Я скормил ему несколько снотворных порошков, но не слишком сильных, ведь до того я влил в него виски…

— Он говорит, что инспектор Грили толком ничего ему не рассказал, — продолжала Элизабет.

— По-моему, Грили надеялся сообщить ему хорошую новость, передать, что его сын жив и здоров. — Джарвис вздохнул. — Как видно, напрасно…

— Интересно, — вдруг воскликнула мисс Фрейзер, — инспектор сообщил о том, что произошло, сестре Грейс?

Джарвис посмотрел на нее в упор:

— По-моему, нет. Я найду его и напомню. Сейчас дороги получше, можно добраться до Кесвика.

Ратлидж достал часы и посмотрел, который час.

— Если сестра покойной живет в Кесвике, я сам ее привезу, — сказал он. — Так будет быстрее.

— Да нет, доктор имеет в виду, что из Кесвика можно позвонить по телефону, — возразила Элизабет Фрейзер. — Насколько я помню, мисс Аштон сейчас живет в Карлайле.

Глава 11

Ратлидж застыл на месте, словно громом пораженный. Мысли у него в голове путались.

— Джанет Аштон?! — переспросил он, заранее зная, каков будет ответ.

— Да, верно, — ответила Элизабет и, удивленная его тоном, насторожилась: — А что?

— Сейчас она не в Карлайле. По крайней мере, ее там не было вчера ночью. Она совсем рядом, на ферме Фоллетов.

— Вот не знала, что она дружит с Фоллетами, — заметила Элизабет. — Она ведь не так часто приезжала в Эрскдейл.

— Она не дружит с Фоллетами и до вчерашней ночи не была с ними знакома! — Ратлидж повернулся к Джарвису: — Доктор, мне кажется, вам стоит поехать со мной. Мисс Аштон попала в аварию. Мне нужно знать ваше мнение. Хочу выяснить, может ли она передвигаться.

— Мой саквояж здесь, в коляске. Но может быть, завтра утром дороги будут…

Ратлидж уже надевал пальто.

— Вчера ночью я как-то проехал. И назад дорогу отыщу, — ответил он. — Дело касается полиции, и я уже принял решение. Если хотите, можете поспать в автомобиле.

Они уехали через пять минут по той же дороге, по которой Ратлидж сюда приехал. Сплошные ухабы — а обочин по-прежнему не видно.

Хэмиш вспоминал недавнее происшествие, смакуя подробности. Впрочем, Ратлидж сосредоточился на дороге и не слушал его. Не стал он отвечать и на расспросы Джарвиса, только заметил:

— Она была в пути, когда ее застигла метель. Коляска упала с крутого склона и перевернулась; конь погиб, а ее выбросило.

— Во имя всего святого, куда ее понесло? Я такой метели с начала века не припомню!

— Мне и самому не терпится узнать ответ на этот вопрос, — мрачно ответил Ратлидж.

«Кого мне известить о том, что с вами случилось? Должно быть, ваши родные беспокоятся за вас». — «Нет… родных нет. Нет…»

— Мы с Фоллетом решили, — продолжал он, проезжая под Когтями, которые казались всего лишь далекими зловещими тенями, — что она просто случайная жертва стихии, путешественница, которая попала в беду. Не заметила поворота и перевернулась… Мы думали, она направлялась в Баттермир.

«Она бы не заплутала, если уже бывала в Эрскдейле, — заметил Хэмиш. — Не важно, есть там указатели или нет».

Джарвис сказал:

— Раз вы нашли ее неподалеку от фермы Фоллетов, ей предстоял еще долгий путь до дома сестры. Возможно, метель спасла ей жизнь, понимаете? Она осталась жива, потому что непогода застигла ее в пути. Если бы она успела к сестре в воскресенье, ее убили бы вместе с остальными!

«Если Элкотт ожидал свояченицу, он бы сразу узнал ее коляску. Дверь открыли человеку знакомому, родственнику или родственнице», — рассудил Хэмиш.

Подумав, Ратлидж спросил доктора:

— Если мальчик каким-то чудом остался жив, значит, он убежал из дому в самый разгар метели. Может, мы неправильно рассчитали время убийства? Может, убийство произошло ночью на понедельник? Тогда еще можно надеяться на то, что мальчик жив.

— Насчет времени убийства я не ошибся. Готов присягнуть. Ну а что касается надежды… люди не часто спускаются с гор, когда их там неожиданно застигает непогода. В горах много коварных ловушек. Под снегом трудно заметить расщелину или пропасть. В таких местах падение заканчивается тяжелой травмой, даже переломанными костями. Возможно, мальчик ранен и умирает или уже замерз насмерть. Моя жена, правда, верит, что он добрался до городка и укрылся в чьем-нибудь сарае или погребе, но мы все обыскали очень тщательно. Джоша нигде нет. Один мой сегодняшний пациент посоветовал поискать его тело в озере. Возможно, убийца утопил его. С другой стороны, в горах есть старые пастушьи хижины, где можно кое-как укрыться от холода. Но откуда Джошу знать, где их искать? Почему ни одна поисковая партия не видела его следов? А если ему удалось выжить, почему он не вышел, когда его звали?

— Что он за мальчик?

— Трудный. Удивляться не приходится. Правда, с овцами умел управляться отлично, но часто отлынивал от работы, что, наверное, злило Джералда. Грейс разрывалась на части — на ней было и хозяйство, и близнецы, — а помогала ей только малышка Хейзел. Возможно, Грейс тоже ругала мальчика за то, что тот не помогает отчиму. — Автомобиль наехал на ухаб, и Джарвис поморщился. — В наших краях детей с ранних лет приучают помогать по хозяйству. Не многие мои пациенты доживают до преклонного возраста. Здешняя жизнь трудна по сути своей, и даже малыши, едва научившись ходить, помогают родителям, делают, что им велят, — кормят кур, качают младенцев, присматривают за прикованной к постели бабушкой. Но Джош приехал сюда из Лондона, а там жизнь совсем другая. Слушайте, я почти двое суток не сплю; кажется, я ответил на все ваши вопросы. Остаток пути постараюсь поспать, не чувствуя себя виноватым. — Джарвис опустил голову и почти сразу отключился.

Ратлидж вел уверенно, тем более что сегодня дорога была не такой скользкой и опасной, как сутки назад. Снег стал рыхлым, туман немного рассеялся. И все же погода по-прежнему оставляла желать лучшего. А ночью наверняка похолодает, дороги покроются коркой льда. Чем скорее они доберутся до Фоллетов, тем скорее и благополучнее вернутся в Эрскдейл.

Неожиданно проснувшийся Джарвис спросил:

— Фоллеты знают об убийствах?

— Да, утром к ним заходил поисковый отряд. Фоллет спустил с привязи пса — он у них отличный охранник. Чуть ноги мне не отгрыз.

Джарвис широко улыбнулся:

— Фоллет — человек осторожный. Ну а его овчарки отлично выдрессированы. Верные, хорошие работники и чрезвычайно выносливые. — Доктор помрачнел. — Бывает, на пса что-то находит, и он начинает задирать овец. Предугадать, когда и с кем что-то начнется, невозможно… Мне кажется, примерно то же случилось и с нашим убийцей.


Мэгги Ингерсон с трудом брела по снегу следом за своей собакой. Сибил то и дело оборачивалась к хозяйке, желая удостовериться, что та идет за ней. Не выдержав, Мэгги крикнула:

— Черт тебя дери, Сибил, у тебя четыре лапы, а у меня всего две ноги, к тому же одна все равно что мертвая.

Но Сибил упрямо бежала вперед, стремясь к месту назначения. Мэгги, задыхаясь от усилия, снова крикнула собаке:

— Я не успеваю! Говорю тебе, не успеваю, хотя бы там овца околела!

Тем не менее где-то через полчаса она добралась до овечьего загона; лицо у нее горело, седые волосы выбились из-под мужской шляпы. Сибил стояла рядом с загоном, вывалив язык и радостно виляя хвостом.

Загоном служила обыкновенная каменная стена буквой «П». Четвертую сторону оставили открытой, чтобы овцы могли заходить и выходить, когда им вздумается.

Едва Мэгги оперлась о камень, собираясь отдышаться, как Сибил нырнула в самую гущу сбившихся в кучу овец, отчего они разбежались в разные стороны. Мэгги выругалась по-мужски, умело и привычно. Встревоженные овцы бегали по загону, а в том месте, где они толпились раньше, виднелось что-то совсем не похожее на овцу.

Сибил стояла над тем, что лежало в загоне. Ее морда выдавала волнение: она нашла свое сокровище нетронутым. Она понюхала находку, ища кожу, которую можно лизнуть. Мэгги вгляделась и, движимая любопытством, вошла в загон. Расталкивая овец, она тихо успокаивала их. Овцы в ответ презрительно фыркали.

У дальней стены, где овцы спасались от сильного ветра, она увидела человеческую фигурку, свернувшуюся калачиком.

Ребенок…

На нем было толстое пальто, казавшееся белым от снега. Похоже, ребенок умер. Мэгги опустилась на колени, не зная, дотронуться ей до странной находки или не стоит. Не снимая перчатки, она просунула под пальто руку и сразу почувствовала, как поднимается и опускается грудь мальчика. Похоже, он крепко заснул от усталости. Довольная, Мэгги с трудом поднялась на ноги.

Почуяв холод, потому что овцы разбежались, мальчик тихо застонал во сне. Мэгги посмотрела на него сверху вниз, понимая, что будить его сейчас бесполезно.

— Придется сходить за санками, будь они неладны! — обратилась она к Сибил. — А ты, дуреха, почему сразу не сказала, что мне понадобятся санки?!

Сибил, с довольной мордой, ела хозяйку глазами и ждала. Главное, с ее точки зрения, было сделано. Ребенка она нашла. Все остальное она предоставляла хозяйке.

Мэгги снова согнала овец к стене, а потом, остановившись у входа в загон, оглядела окрестности. Небо низкое, сплошь затянутое облаками; идет снег. Почему волосы у нее на затылке вдруг встали дыбом? Сибил совсем не тревожится, да и овцы как ни в чем не бывало снова сбились в кучу. Но Мэгги почувствовала, что надо спешить. Она быстро развернулась и зашагала вниз по склону, к сараю, где у нее хранились санки.


Прошло больше часа; Мэгги вернулась, растолкала овец и снова посмотрела сверху вниз на незваного гостя, спящего в ее овчарне. Насколько она могла судить, с тех пор, как она ушла, мальчик не шелохнулся. С огромным трудом, кряхтя и ругаясь, она взгромоздила его на санки и крепко привязала, чтобы не упал. Потом взяла в руки веревку и потащила санки к воротам загона.

Сибил первое время трусила рядом с санками и нюхала лицо спящего мальчика. Потом, успокоившись, подбежала к хозяйке и задрала голову, ожидая обычной похвалы за выполненную задачу. Но Мэгги изо всех сил тянула веревку и не обращала на собаку внимания. Спящий ребенок оказался тяжелее, чем рассчитывала Мэгги, а проклятые санки, наоборот, стремились скатиться вниз гораздо быстрее, чем следовало. Мэгги подумала: «Будь я молодой, я бы села на них и преспокойно съехала вниз». Впрочем, она прекрасно понимала, что думать так глупо. Склон холма крутой, а под снегом много валунов. Если санки опрокинутся, они полетят в снег, и что тогда будет с ее больной ногой?

Ковыляя все медленнее от усталости, Мэгги с трудом волокла санки вниз по склону; когда впереди показались очертания дома, крыши, освещенных окон, а почти под ногами она увидела сарай, силы ее были на исходе. Однажды она даже села в снег и немного поплакала от усталости. Сибил лизала ей лицо, охлаждая пылающие щеки. Мэгги с трудом встала. Ноги ее подкашивались.

В конце концов она взяла себя в руки и добралась до двери. И только когда она начала развязывать узловатые веревки, которые удерживали мальчика на санках во время путешествия, он проснулся и громко, пронзительно закричал, словно испуганный зверек, угодивший в капкан.

Глава 12

Пса Фоллетов Ратлидж застал в более добродушном настроении, чем накануне; он нажал на клаксон, чтобы привлечь внимание обитателей дома. Доктор, потянувшись, спросил:

— Там что, глухие?

— Нет, просто боятся.

С гор спускались тучи, они неприятно давили на Ратлиджа. Ему снова показалось, будто он очутился в замкнутом пространстве и дверь закрыли снаружи. Чтобы прогнать страх, он заговорил с псом.

Фоллет наконец вышел на порог с фонарем в руке, отозвал пса и сдержанно поздоровался с Ратлиджем. Увидев, кого привез инспектор, он немного оттаял и воскликнул:

— Доктор Джарвис! Рад вас видеть. Мэри как раз говорила: вот бы вы к нам заехали и осмотрели ребра мисс Аштон.

— Как ваша больная? — Доктор с трудом вылез из машины и прикрыл глаза рукой от яркого света фонаря.

Фоллет опустил фонарь пониже.

— Если верить Мэри, неплохо.

Он провел гостей в дом и позвал жену из кухни. Мэри Фоллет почти сразу же вышла к ним. Она застенчиво улыбнулась доктору Джарвису, склонив голову, словно приветствовала учителя, и осведомилась, как чувствует себя один из его пациентов. Пока доктор и миссис Фоллет обменивались новостями, Фоллет, понизив голос, сообщил Ратлиджу:

— Не знал, что коляска мисс Аштон так сильно пострадала. По-моему, после того, как ее сбросило с дороги, она несколько раз перевернулась. Склон там крутой, недалеко до беды.

— Да, я пришел к тому же выводу… — Ратлидж помолчал и, убедившись, что оба врачевателя еще заняты беседой, добавил: — Я даже точно не понял, в какую сторону она направлялась.

Фоллет ответил:

— Сам бы я не присягнул на Библии… — Но тут же осекся, как будто осознал, что ссылка на присягу, возможно, неподходящее сравнение для шутки с полицейским. — Нашли мальчика? А убийцу?

— Пока нет, к сожалению. Ищут.

Мэри повернулась, чтобы поздороваться с Ратлиджем, а потом повела их в малую гостиную, где у камина сидела Джанет Аштон, закутанная в одеяла и со всех сторон обложенная подушками. Она попробовала повернуть голову, чтобы посмотреть, кто пришел, и поморщилась.

— Мисс Аштон, рад видеть, что вам уже лучше, — сказал Ратлидж, хотя лично ему показалось, что девушка выглядит усталой и ей до сих пор очень больно.

— У меня прекрасная сиделка. — Мисс Аштон улыбнулась хозяйке дома.

— Да, в самом деле, вам повезло! Ну, как вы себя чувствуете, дорогая моя? — спросил Джарвис, ставя свой саквояж на стол и беря больную за руку. — Прискорбно видеть вас в таком состоянии.

— Очень больно, — ответила она, кривя рот. — И слабость… — Она покосилась на Ратлиджа, как будто ожидала, что тот станет возражать. — Спасибо инспектору, что привез вас ко мне.

— Да, он объяснил, что ваш конь сбился с пути. Зачем вы отправились в путь в такую метель? Иначе, как глупостью, ваше поведение и назвать нельзя! Ну, давайте-ка посмотрим на вас и увидим, что сделала Мэри для ваших ребер.

Фоллет и Ратлидж вернулись на кухню. Фоллет предложил Ратлиджу стул и сел сам. Он спросил, в каком состоянии дороги за его фермой. Вкратце описав дорожные условия, Ратлидж спросил:

— Вы нашли ее багаж? В прошлый раз, когда я от вас возвращался, мне показалось, будто там что-то есть. Но в темноте да еще в одиночку не отважился спускаться.

— Вот и правильно! Я и сам побоялся загреметь вниз головой; вытащил все, что мог, лебедкой. Там был и ее бумажник. — Фоллет дотянулся до стоящих на столе солонки и перечницы и поставил их в ряд, потом посмотрел на Ратлиджа. Инспектор понял, что фермеру не по себе. — Под сиденьем лежал револьвер, — признался Фоллет после паузы. — Я не знал, что с ним делать.

— Где он сейчас? Вы вернули его мисс Аштон?

— Да что вы, нет, конечно! Отнес его в хлев, бросил в ящик, где у меня хранится сбруя! Кстати, она ни о чем и не спрашивала. А ее саквояж и бумажник я ей отдал, и она очень меня благодарила, что я их достал.

— Женщина, которая путешествует одна, — задумчиво проговорил Ратлидж, — рада любой защите.

— По-моему, это служебный револьвер, — продолжал Фоллет. — Не немецкого производства — те некрасивые.

— Немецкие пистолеты многие привозили с фронта домой как сувениры.

— Да, я слыхал про такое, но самих немецких револьверов в глаза не видал. По-моему, они такие же мерзопакостные, как и их создатели. Не люблю немцев! — Фермер откинулся на спинку стула. — По правде говоря, мне как-то не по себе после того, как нам рассказали, что случилось на ферме Элкоттов. Ведь то же самое могло приключиться с любыми! Убийца — наверняка какой-нибудь сумасшедший, а еще говорят, будто с виду их не отличишь от нормальных людей… Откроешь такому дверь, а он…

— Когда я привез ее к вам в дом, вы знали, что она сестра Грейс Элкотт?

— Боже правый, ничего мы не знали! Ну а я и понятия не имел, как звали сестру Грейс. Все соседи говорили о ней просто как о «сестре миссис Элкотт». Она время от времени приезжала к Грейс погостить, всегда весной или летом, но близко я ее ни разу не видел. Мэри однажды встретилась с ней, когда выходила из чайной лавки в базарный день; ей только потом сказали, кто она такая.

— И миссис Фоллет не запомнила ее лицо?

Фоллет расплылся в улыбке:

— Запомнила только шляпку, которая была на ней. Новая, черная и сшита в Лондоне.

— Что о ней говорили?

— Я то же самое спросил у Мэри вчера, когда мы пошли спать. Она сказала, что слышала, будто сестра была подружкой невесты, когда Грейс первый раз выходила за Элкотта — они поженились в Гэмпшире. А когда они расписывались во второй раз, она на свадьбу не явилась. Конечно, ходили всякие толки, но расписались они тихо. А сестрица Грейс жила в Лондоне, могла и не успеть. Еще раз она приезжала помочь после того, как у Грейс родились близнецы.

— Мисс Аштон знает, что случилось с ее близкими? — осторожно спросил Ратлидж.

— Когда мы помогали ей подняться в спальню, она все беспокоилась и спрашивала Мэри, нельзя ли как-нибудь передать весточку ее сестре Грейс — она, мол, не хочет, чтобы сестра беспокоилась. А я тогда еще спросил: «Какой Грейс?» — потому что решил, что она имеет в виду Саттертуэйтов с фермы «Колокол». Их старший сын взял себе жену из Карлайла, а мисс Аштон вроде сказала, что приехала из Карлайла. Когда она сказала, что ее сестра Грейс Элкотт… поверите ли, у меня мурашки по спине побежали! Как будто меня окунули в ледяную воду. Нет, я ничего ей не сказал… Да и что тут скажешь?

«А ведь она сказала, что родни у нее нет!» — подумал Ратлидж.

— Продолжайте!

— Мэри все уговаривала ее потерпеть — сказала, раз на улице метель, родные наверняка думают, что она укрылась где-нибудь по пути. — Фоллет обернулся через плечо, как будто боялся, что их подслушивают. — Потом я спросил Мэри, почему она-то промолчала. Мэри ответила, что испугалась. Пожалуй, если сказать обо всем мисс Аштон, она еще захочет поехать на ферму Элкоттов, а как ей туда добраться, я вас спрашиваю? В такой снег, да еще убийца рыщет на свободе! Да ведь она и поделать ничего не могла; мы решили, что ничего не скажем мисс Аштон, пока она не попадет в Эрскдейл. — Собственное решение как будто смущало Фоллета, но он тут же воинственно заявил: — А что нам еще оставалось?!

— Вы правильно поступили. Можете и дальше молчать… До тех пор, пока доктор Джарвис не разрешит ей уехать.

Фоллет вздохнул с облегчением:

— Не подумайте чего, я против ее сестры ничего не имел. Но мы ведь пока не знаем, отчего погибли Элкотты. И мне не хочется ни в чем быть замешанным, что бы там ни было.

— Я вас понимаю, — согласился Ратлидж и после паузы, во время которой снова оживился Хэмиш, продолжил: — По-моему, вы кое-чего мне не сказали.

Фоллет дернул себя за мочку уха.

— Мы прямо в замешательстве. Столько всего случилось… Так вот, на следующее утро я проснулся и пошел вниз, а проходил мимо ее комнаты. Чтобы не разбудить, пошел босиком, ботинки нес в руках. А как пошел я мимо ее двери, услышал, что она плачет. И повторяет снова и снова: «За что? О господи, за что?!» Она как будто о чем-то догадывалась… — Фермер смерил Ратлиджа беспокойным взглядом.

— С ней произошел несчастный случай. Коляска перевернулась, конь околел…

— Над околевшим конем так не убиваются, — возразил Фоллет. — И над отлетевшим колесом тоже. Даже если и коляска, и конь были не ее. Она никак не могла уснуть, и беспокоилась не только из-за своих треснутых ребер. Моя Мэри плакала так всего один раз в жизни, когда умер наш младший. Тогда я никак не мог ее утешить…


Тут на кухню вышел доктор Джарвис:

— Я бы предпочел оставить мисс Аштон здесь еще на один-два дня. Она сильно расшиблась. Правда, к счастью, переломов у нее я не нашел, — сказал он.

— Она может путешествовать? — спросил Ратлидж. — Переезд ей не повредит?

— Сомневаюсь, чтобы переезд повредил ей, как вы выразились, — ответил Джарвис. — Но продолжительный отдых и покой будет весьма полезен для ее ребер. По-моему, ей нужно время и для того, чтобы погоревать. — Заметив выражение лица Ратлиджа, доктор поспешил оправдаться: — Я не знал, что от нее все скрывают! Когда она сказала, что в таком состоянии от нее до конца недели не будет толку ни Грейс, ни близнецам, я счел своим долгом открыть ей глаза…

— Я предпочел бы сообщить ей обо всем в другое время и в другом месте, — сухо возразил Ратлидж. — Как она отреагировала?

— Разрыдалась…

Ратлидж встал и направился в гостиную. Джарвис звал его, уверял, что сейчас Мэри Фоллет лучше утешит ее, но Ратлидж сделал вид, будто не слышит.

Дверь в гостиную была открыта; миссис Фоллет присела рядом с креслом и обнимала горько плачущую Джанет Аштон. Услышав его шаги, она с трудом поднялась на ноги и сообщила:

— Доктор ей сказал.

— Знаю. Мисс Аштон!

Джанет Аштон подняла на него красное, заплаканное лицо. Ратлидж придвинул стул к ее креслу, сел и негромко сказал:

— Понимаю, сейчас не время донимать вас расспросами. Но поймите, мы не можем терять время. Мы должны найти вашего племянника. Джош мог видеть убийцу…

Глаза Джанет Аштон сверкнули, и она прошептала:

— Джош мертв. Уж Пол об этом позаботится; он не оставит дело на пол пути! Пол и есть убийца, клянусь! Завистливый, жестокий эгоист… он убил их!


Ратлидж смотрел на заплаканное лицо девушки. Джанет Аштон оказалась весьма привлекательной, но голос, искаженный злобой, и ненависть, с какой она говорила про Пола Элкотта, заставили его вздрогнуть. Мэри, стоящая у него за спиной, ахнула от ужаса.

— Не понимаю… — начал Ратлидж.

— Да-да, убийца он! Я пыталась предупредить Джералда… снова и снова повторяла ему… — Она закрыла лицо руками и снова разрыдалась, не в силах говорить.

Ратлидж покосился на Мэри Фоллет:

— Она что-нибудь говорила до того, как я вошел?

— Нет, что вы! Поверить не могу… — Голос Мэри пресекся, и она протянула к мисс Аштон руку, чтобы утешить ее. — Ну, ну, дорогая… — Оглянувшись на Ратлиджа, она объяснила: — Понимаете, она сейчас сама не знает, что говорит.

Прошло несколько минут, прежде чем Ратлиджу удалось остановить поток слез. Мисс Аштон подняла на него заплаканные глаза. Ратлидж негромко заметил:

— Вы только что выдвинули очень серьезные обвинения…

— Я везла сестре револьвер! — закричала Джанет Аштон. — Только она мне верила! Но уже поздно… Я опоздала…

— Пожалуйста, объяснитесь, — попросил Ратлидж. — Почему вы думали, что Пол Элкотт хочет причинить вред своим родным? Зачем везли сестре револьвер?

— Ферма! — пылко вскричала Джанет Аштон. — Все из-за проклятой фермы! Пол был наследником, как вы не понимаете? Он знал: если с Джералдом что-то случится, Грейс не сумеет ухаживать за овцами сама, она не так воспитана. И Джош не смог бы унаследовать ферму, даже если бы захотел. Он ведь не Элкотт. Джералд его не усыновлял — Грейс хотела, чтобы мальчик носил фамилию родного отца. И все всегда знали, что Пол — законный наследник… А потом родились близнецы, и для него все изменилось. — Джанет Аштон покачала головой. — Они-то были его дети, понимаете? Родные дети Джералда, его плоть и кровь! А Пол остался ни при чем.

Хэмиш напомнил: «Он ведь первый обнаружил трупы. А до него к Элкоттам два дня никто не заходил».

Полу Элкотту легко будет объяснить любые улики, указывающие на него. Уловка старая, но иногда срабатывает.

Ратлидж откинулся на спинку стула. Насколько он мог судить, Джанет Аштон искренне верила в то, что говорила. Кроме того, ее доводы подкреплял револьвер.

«А может, так она объясняет, откуда он у нее взялся», — возразил Хэмиш.

— Откуда у вас оружие? — спросил Ратлидж.

Мэри Фоллет бросила на него удивленный взгляд, и он понял, что муж ничего ей не говорил.

— Один мой друг привез с войны. Он был отравлен газами и передал мне револьвер перед смертью.

— Вы можете это доказать?

— Зачем мне что-то доказывать? Я ведь только что сказала…

— Полиция обязана проверять все улики, — тихо ответил Ратлидж. — Так надо. Мне нужно знать имя вашего друга и дату его смерти.

Джанет Аштон отвернулась:

— Прошу вас, оставьте меня. Я хочу побыть одна. До сих пор… до сих пор не верится! — Взяв у Мэри Фоллет чистый носовой платок, она закрыла им лицо, как будто прячась от вопросов Ратлиджа.

Он встал и кивнул миссис Фоллет, решив, что Джанет Аштон перенесла сильное потрясение. Иногда в таком состоянии люди говорят то, о чем позже жалеют. Будет ли она испытывать те же чувства завтра?

«А может, правда сама выплывет на поверхность», — заметил Хэмиш.

Ратлидж с ним согласился. Убийство оживило какие-то старые распри и старые счеты.

Услышав его шаги, Джарвис повернулся и спросил:

— Как она?

— Сильно расстроена. Как вы, наверное, можете себе представить.

Ратлидж подошел к окну и выглянул наружу. Пес лежал у двери амбара, зорко глядя на дорогу.

— Вы хорошо с ней знакомы, доктор?

— Она приезжала помочь Грейс, когда родились близнецы. По-моему, она здорово поддержала сестру. Надежная, здравомыслящая женщина — я на нее не нарадовался. Близнецы родились слабенькими и требовали хорошей заботы. Кроме них, нужно было думать и о старших детях. Я видел, что Грейс любит ее, да и Джералд во многом полагался на нее.

— Значит, и дети с ней хорошо ладили?

— Девочка, Хейзел, была крестницей мисс Аштон, у нее над кроватью даже висела ее фотография. Я видел ее, когда лечил Хейзел — она часто болела ангиной. На снимке мисс Аштон еще совсем маленькая, ровесница Хейзел. Правда, в детстве она была не очень-то красивой. Я даже удивлялся, зачем она подарила Хейзел такой неудачный снимок. Но Хейзел сказала, что ее тете снимок дорог из-за собаки по кличке Косточка. Перед сном тетя рассказывала ей о своей любимице.

Ратлидж видел фотографию — и не усмотрел в угрюмой, надутой девочке никакого сходства с Джанет Аштон. Джарвис прав. Мисс Аштон сильно переменилась.

— А Джош?

— Он в таком возрасте, когда не хочется цепляться ни за чью юбку…

Неожиданно доктора перебил Фоллет:

— Как Элкотт воспринял новость? Ему, должно быть, нелегко.

— Кому, Полу? — уточнил доктор. — Мне пришлось дать ему снотворное. Он рвался искать Джоша, но я его не пустил. По-моему, сейчас от него больше вреда, чем пользы.

Ратлидж отвернулся от окна.

— Может ли мисс Аштон сопровождать нас в Эрскдейл?

— По-моему, холод и плохая дорога не принесут ей ничего хорошего!

— Но ведь и не навредят, раз ребра не сломаны?

— Так-то оно так, но…

Ратлидж кивнул Фоллету:

— Думаю, пора освободить вас от незваной гостьи. Покажите мне, пожалуйста, ваш хлев — помните, вы обещали… Доктор Джарвис, будьте так любезны, попросите миссис Фоллет подготовить мисс Аштон к поездке.

— Предпочитаю не брать на себя такую ответственность.

— И я тоже, доктор. Но, если мы хотим найти убийцу, нам нужно действовать быстро. — Ратлидж взял со стола шляпу и перчатки и приготовился выйти.

В просторном, крепком хлеву оказалось совсем не так холодно, как ожидал Ратлидж. Бидер подозрительно обнюхал его пятки, когда он следом за Фоллетом вошел в полумрак. Хлев казался таким же старым, как и сам Фоллет; скорее всего, его возвели за поколение до нынешнего фермера. Задрав голову, Ратлидж заметил:

— Хорошо строили наши предки!

— Мои отец и дед. В наших краях надо строить хорошо, на совесть. Прежний хлев простоял больше ста лет. — Он повел гостя в закуток, где хранилась конская упряжь, и открыл деревянный ящик, стоявший под полкой. Порывшись в ящике, достал оттуда револьвер и осторожно протянул Ратлиджу.

Ратлидж сразу увидел, что револьвер полностью заряжен. Он разрядил его, высыпал патроны в один карман, а револьвер, предварительно понюхав, положил в другой.

— Я бы на вашем месте не говорил о нем жене, когда мы уедем, — сказал он Фоллету. — По-моему, она огорчится, если узнает, что револьвер хранился здесь.

— Да я и не собирался ничего ей говорить, — согласился Фоллет. — Уж как я рад, что избавился от него! — Он не сказал, что еще больше обрадуется, когда избавится и от владелицы оружия, но Ратлидж все понял по выражению его лица.

Во дворе доктор Джарвис уже ставил саквояж мисс Аштон в багажник, а миссис Фоллет укладывала на заднее сиденье подушки и одеяла. Ратлидж поморщился, представив, как неудобно будет Хэмишу во время долгой поездки в Эрскдейл. На заднем сиденье придется тесниться. Ни Хэмиш, ни сам Ратлидж не испытывали от предстоящей поездки никакого удовольствия.

Под руководством миссис Фоллет им удалось посадить мисс Аштон в автомобиль, не причинив особой боли. Ратлидж достал свой плед и укрыл ее. В полотенца завернули горячий камень и положили к ногам мисс Аштон; через полчаса после того, как было принято решение взять ее с собой, Ратлидж отправился в путь.

Сначала мисс Аштон не испытывала особого желания ехать с ним.

— Вы не имеете права везти меня к ним на ферму! — Она все больше волновалась. — Нет, я с вами не поеду! Вы не можете меня заставить… я останусь здесь или вернусь в Карлайл, если кто-нибудь меня довезет… — Она обернулась к миссис Фоллет: — Извините, я стала для вас такой обузой!

— Ну что вы, милочка, никакая вы не обуза. — Мэри Фоллет бросила на мужа умоляющий взгляд. — Джим, скажи ей…

— Моя жена с радостью приютит вас… — начал было Джарвис, но даже Ратлидж уловил в его голосе сомнение.

— По-моему, мисс Аштон лучше поселиться в гостинице, — громко сказал он, положив конец спорам. — Доктор, там вы сможете навещать ее, а вы, мисс Аштон, поможете мне вести следствие.

Мисс Аштон посмотрела на него в упор.

— В гостинице… — сказала она. — Что ж, тогда ладно.

Но что-то в выражении ее глаз заставило его задуматься.

Почему она все же передумала? В голову пришла какая-нибудь ценная мысль? Она усмотрела удобный случай? Непонятное выражение мелькнуло и исчезло так быстро, что он не сумел его прочитать.

Теперь она сидела на заднем сиденье автомобиля, погруженная в горестное молчание — так казалось со стороны. Из-за нее двое мужчин чувствовали себя скованно и неловко.

Спустя какое-то время Джарвис заснул; сзади послышался почти потусторонний голос, хриплый и приглушенный одеялами:

— Вы сегодня арестуете Элкотта?

— Нет. Пока у меня есть лишь ваши слова о том, что он представлял угрозу для семьи брата. Мне придется все тщательно расследовать и поискать доказательства, подтверждающие ваши слова. А когда… если… мы найдем мальчика, он станет моим главным свидетелем.

— Если он был там, — тихо сказала Джанет Аштон.


Мальчик спал без просыпу. Сибил, свернувшаяся у его кровати, охраняла его, а сама Мэгги прикорнула на кухне, у камина, в бывшем отцовском кресле. Однажды она проснулась, как от толчка: ей показалось, будто она услышала на улице какой-то скрип. Но собака не залаяла, и она успокоилась. Глаза ее снова закрылись.

Рядом с креслом она положила топор с красной рукояткой — чтобы удобно было схватить, если что. Топор с двойным лезвием, одним ударом отхватывает голову курице. А еще им можно разрубить полено толщиной с руку. Топор был отлично подогнан по весу; лучшей защиты ей и не требовалось.

Отец научил ее пользоваться топором. Однажды он заметил:

— Твои предки-викинги таким топором могли раскроить человеку череп. Даже воину в шлеме! Страшное оружие. Уважай его.

Мэгги всю жизнь следовала совету отца.


Приближаясь к гостинице, Ратлидж начал гадать, не нарушает ли он границы гостеприимства, взваливая на плечи мисс Фрейзер заботы еще об одной постоялице. Конечно, мисс Камминс не в том состоянии, чтобы о ком-нибудь заботиться и готовить еду. Теперь, кроме него, здесь живут Робинсон и Джанет Аштон. Сам Ратлидж непривередлив; вряд ли двое других окажутся такими же неприхотливыми. Хэмиш напомнил: «Здесь, на севере, люди отдыхать не привыкли».

Но мисс Фрейзер радушно встретила новую гостью, сказав:

— У меня есть тихая комната; по-моему, мисс Аштон там понравится. Дайте мне только несколько минут, я посмотрю, все ли там как следует.

Доктор Джарвис спросил, не было ли вызовов в его отсутствие, помог высадить мисс Аштон из автомобиля и проводил ее в комнату. Как только у него появилась возможность, он вежливо извинился и отправился домой.

Мисс Фрейзер вздохнула, глядя доктору вслед:

— Жена будет рада его видеть. Она не рассчитывала, что убийство нарушит их тихую жизнь.

— Где Робинсон? — спросил Ратлидж.

— У себя в комнате. Немного поспал, кажется, даже к чаю не спустился. У меня есть окорок, а если вы принесете из кладовки капусту и картошку, ужин будет готов через час.

Ратлидж не только принес картошку и капусту, но и помог их почистить и сварить. Они работали на удивление споро и дружно. Мисс Фрейзер деловито стряпала, а он, закатав рукава до локтей, выполнял ее указания. Как бы между делом он поинтересовался:

— Что вы думаете о Поле Элкотте?

— Тихоня. До войны он был помолвлен, но его невеста сбежала с солдатом, с которым познакомилась в Кесвике. По-моему, он не особенно горевал. Все было понятно, ведь они оба не испытывали особой страсти. — Элизабет Фрейзер улыбнулась. — В наших краях бурных страстей не бывает. Почти все знакомы с детства. Жизнь здесь нелегкая, да никто и не ждет, что будет по-другому. Мужчина содержит семью, а женщина ведет хозяйство и воспитывает детей. Так супруги доживают до старости, если, конечно, у них хорошие отношения. Пожалуйста, положите картошку в другую кастрюлю. Эта мне понадобится, чтобы тушить яблоки… Ах! Забыла попросить вас захватить из кладовки заодно и яблоки.

Ратлидж принес яблоки. Хотя северные яблоки уступали южным в размере и сочности, зато показались ему гораздо ароматнее. По просьбе Элизабет Фрейзер он очистил плоды от шкурки и порезал на кусочки.

Открылась дверь из коридора, и на кухню вышел Робинсон, всклокоченный после крепкого сна, с мутными глазами.

— Не знаю, что дал мне доктор. Чувствую себя как с похмелья! — Он тяжело сел за стол, как будто из его тела выкачали все силы, и закрыл лицо руками. — Боже!

Ратлидж, сочувствуя ему, заметил:

— День выдался трудный.

Робинсон кивнул.

— Во время войны мне много раз казалось, что я вот-вот умру. Не ожидал, что вместо меня погибнут мои близкие. О Джоше ничего не слышно?

— Те, кто ходили его искать, сейчас спят, — ответила Элизабет Фрейзер. — Они снова выйдут на поиски с рассветом.

— Грили не позволил мне принять участие в поисках. — Робинсон повернулся к Ратлиджу с таким видом, словно был во всем виноват. — Не понимаю, почему я не могу искать собственного сына!

— Вы нужны здесь, — ответил Ратлидж, очищая последнее яблоко. — Как только Джоша найдут, вам сразу сообщат.

— Не могу я сидеть сложа руки! Я должен что-нибудь делать! Хоть яблоки дайте порезать, бога ради!

Элизабет Фрейзер покосилась на Ратлиджа и сказала:

— Если не возражаете, принесите, пожалуйста, угля. Придется греть еще две комнаты, надо, чтобы угля хватило на всю ночь.

Робинсон обернулся и, глядя на ее инвалидную коляску, спросил:

— Что случилось? — Вопрос был задан просто, как будто он заранее знал: с мисс Фрейзер действительно что-то случилось.

Ратлидж открыл было рот, собираясь возмутиться, но Элизабет Фрейзер отложила нож, которым резала картошку, и хладнокровно ответила:

— Несчастный случай. Перед самой войной. Запуталась в юбках и чуть не угодила под поезд. Позвоночник у меня не поврежден, просто я не могу ходить. — Улыбнувшись, она добавила: — Я уже привыкла.

Но Хэмиш сказал: «Она еще молодая, чтобы так терпеливо мириться со своей участью. Заметил — она не говорит, где упала. И выговор у нее не местный, не северный!»

И верно, говорила она не по-здешнему. Хотя и рассказывала о горной долине, как будто знает ее всю жизнь и счастлива здесь.

Меняя тему,Ратлидж сообщил:

— Час назад мы привезли сюда сестру миссис Элкотт. Она ехала к Грейс, но метель задержала ее. Ей пришлось остановиться у знакомых, которые живут недалеко отсюда.

— Джанет?! — воскликнул Робинсон, как будто мысль о ней не приходила ему в голову. — Боже правый… она уже знает? То есть вы, наверное, ей сказали…

— Ей сказал доктор Джарвис. Сейчас она спит.

— Она с ума сойдет от горя. Они с Грейс так дружили.

— Она утверждает, что сейчас живет в Карлайле. Вы знали это?

— Нет… Я думал… Правда, последнее время мы с ней не поддерживали отношений. Наверное, надо было… — Он поморщился. — Мне многое надо было сделать. Например, чаще видеть сына и дочь.

— У вас с Элкоттом были хорошие отношения?

Робинсон отвернулся:

— Не знаю, можно ли назвать их хорошими. Он ведь женился на моей жене. Но он не виноват, во всем виновата армия, чтоб ее… Извините! — добавил он, бросив извиняющийся взгляд на мисс Фрейзер. — В общем, ни Грейс, ни Джералда я не винил. Мы неплохо ладили, я приезжал время от времени к детям и старался наверстать упущенное — они ведь так долго меня не видели! Меня объявили мертвым; они были просто потрясены, когда узнали, что я жив. Когда я впервые приехал к ним сюда, Хейзел меня даже не узнала — она ведь не помнила меня. Грейс перенесла все неплохо. Но Хейзел и Джош… были еще слишком малы, чтобы самостоятельно ездить ко мне в Лондон. — Робинсон покачал головой. — Теперь уж не приедут… Я и не задумывался настолько вперед…

— Как вы их нашли, когда вернулись в Англию? — с любопытством спросил Ратлидж. — Как узнали, что они живут в Эрскдейле?

— Я отправился прямиком в тот дом, где мы жили раньше. Там жила другая семья, я подумал, что ошибся. Но новая хозяйка переписывалась с Грейс — кажется, из-за прохудившихся труб. Она-то и дала мне ее адрес. Тогда я не знал, что и подумать. Сначала хотел написать. А потом набрался храбрости и поехал на север. Грейс, когда меня увидела, чуть в обморок не упала. Но мы… нам удалось все решить полюбовно. Она ведь ждала близнецов, с ее положением пришлось считаться. И потом, я ведь понял, она уже не испытывает ко мне чувств, как раньше… когда мы жили вместе и все такое. Я не мог привязывать ее к прошлому. Даже не был уверен, хочу ли этого сам. — Он осекся и, сам не понимая, что повторяется, сказал: — Нам удалось все решить полюбовно.

Он резко встал из-за стола и вышел. На кухне воцарилась тишина.

Мисс Фрейзер воскликнула:

— Бедняга! Только бы его сын нашелся… хоть какое-то утешение.

Но горы, ущелья и долгие холодные ночи не умеют прощать.

Глава 13

Вечером на кухне сидели только мисс Фрейзер и Ратлидж. Робинсон попросил принести ему ужин в номер. Миссис Камминс также подали еду наверх — по привычке. Джанет Аштон передала, что ей совсем не хочется есть.

По кухне разносились аппетитные ароматы.

— Как странно, в гостинице достаточно постояльцев, а за столом никого нет, — заметила мисс Фрейзер, накрывая на стол.

Вид у нее был утомленный; наверное, в глубине души она даже радовалась, что не придется делать над собой усилие и вести светскую беседу. Она предложила разжечь камин в столовой и поужинать, как полагается, но Ратлидж отказался, понимая, что она очень устала.

— Значит, вы одна выполняете всю тяжелую работу? — спросил Ратлидж, нарезая окорок.

Элизабет Фрейзер улыбнулась:

— Что вы, нет! По-моему, с констеблем Уордом вы уже знакомы. Обычно здесь готовит и убирает его сестра Ширли. Сейчас я временно замещаю ее. Невестка Уордов вот-вот должна родить первенца, и Ширли побудет с ней до родов. — Она улыбнулась шире: — Гарри Камминс предложил Ширли вместе с невесткой перебираться сюда, пока мужчины ищут Джоша. Но Ширли прямо ответила: любой убийца, который сунется на ферму Греев, пожалеет, что родился на свет.

— На месте убийцы я бы испугался!

— И тем не менее она — добрейшей души человек! — Мисс Фрейзер жестом показала на горячую кастрюлю, стоящую посреди стола, и Ратлидж водрузил сверху тарелку с ломтями окорока. — Спасибо, кажется, все готово.

Хэмиш не уставал ворчать, он без конца обвинял Ратлиджа в том, что тот расслабился. Ратлидж пытался не обращать внимания на голос, звучащий у него в голове.

— Расскажите, как сейчас в Лондоне, — попросила Элизабет Фрейзер, садясь напротив Ратлиджа. — Не стало веселее? В магазинах появились товары? Я так давно не была там… — Она впервые намекнула на место своего рождения.

Ратлидж рассказал, что мог, стараясь ради нее представить город в более выгодном свете. Хотя война и закончилась, мирная жизнь была наполнена мраком, унынием и усталостью.

— Раньше, до войны, я часто ходила в театры, — сказала мисс Фрейзер. — И на концерты. Всегда волновалась, ожидая, когда заиграет оркестр и поднимется занавес! В зале полумрак, только посверкивают драгоценности. А какие на дамах были платья! Атласные, шелковые… А перья! И мужчинам так шли черные фраки. Война все изменила. Все стали носить форму, и даже не форменная одежда стала тусклой, унылой. В такой одежде пристойно слушать длинные списки погибших и раненых. Моды унесло ветром перемен… Актеры и музыканты как будто заразились общим настроением. Одного из моих любимых актеров убили в самом начале войны, а скрипач из симфонического оркестра потерял руку и больше не мог играть. Как грустно!

Ратлидж подумал, что война — явление сложное, разностороннее. Словно в ответ на его невысказанную мысль она улыбнулась:

— Я все понимаю. Но когда мир начинает меняться, самыми тяжелыми кажутся малые жертвы, потому что их легче принести. О жертвах больших, великих стараешься не думать каждый день; гонишь их от себя до тех пор, пока не появится время погоревать. Как будто такое время когда-нибудь появится!

— В окопах нам хотелось верить, что ничего не изменилось — то, за что мы сражаемся, по-прежнему на месте, в том виде, в каком мы все оставили. Но наши товарищи возвращались на фронт из отпусков и рассказывали правду. Мы жадно слушали их, не веря в то, что и в тылу жизнь тоже переменилась. Мне кажется, никому не хотелось в это верить.

После ужина мисс Фрейзер устремила на него серьезный взгляд и попросила:

— Пожалуйста, скажите честно, если вы не против. Как по-вашему, кто совершил это злодеяние? Неужели убийцей может оказаться человек, которого мы все здесь знаем? Кто-то из тех, с кем здороваешься при встрече, вместе ужинаешь или беседуешь у входа в церковь? Я все время думаю, думаю… Мне кажется, в наших краях никто не способен поднять руку на детей… особенно на таких малюток, которые даже и рассказать не могли, что они видели. Какое бессмысленное… и какое жестокое преступление!

Ратлидж решил пока не рассказывать ей об обвинениях, выдвинутых Джанет Аштон против Пола Элкотта. Он ответил уклончиво:

— Я здесь человек посторонний, собираю обо всех сведения буквально по крупицам, ищу улики. Думаю, вы лучше знаете своих соседей.

Она изумленно воззрилась на него:

— Но ведь вы полицейский!

Ратлидж улыбнулся:

— Профессия не делает меня всеведущим. И все-таки, наверное, проще начать с тех, кто ближе всего к семье убитых. Например, с Пола Элкотта. Как по-вашему, мог ли он убить брата и его семью?

Пораженная, мисс Фрейзер воскликнула:

— Ну что вы! Он на такое не способен! Во имя всего святого, зачем ему убивать Джералда?!

Вместо ответа, Ратлидж спросил:

— А Робинсон? Он вернулся из плена и узнал, что у него больше нет семьи, что его жена ушла к другому.

— Едва ли это веский повод для того, чтобы их убивать! — Мисс Фрейзер недоверчиво покачала головой. — Разве что он попытался бы их вернуть… Но, судя по словам Грейс, от их чувств все равно мало что осталось. Если бы она продолжала любить первого мужа, вряд ли она полюбила бы Джералда.

Какой невинный взгляд на любовь и брак!

— Как они познакомились — Грейс и Джералд? — спросил он.

— Джералда перевели в клинику для выздоравливающих на окраине Лондона, где жила Грейс. Кажется, раньше всех он подружился с детьми — еще до того, как познакомился с ней. Мастерил им всякие игрушки, поделки. Инвалидам надо как-то убить время… а работать руками очень полезно. — Она задумчиво нахмурилась, видимо вспоминая, как сама выздоравливала после случившегося с ней несчастья. — Во всяком случае, как мне рассказывали, он вместе с другими солдатами целыми днями сидел на лужайке под деревьями возле клиники и мастерил. Джошу он вырезал из дерева лодочку, которую можно было пускать в луже. Джош ее обожал. Грейс пришла поблагодарить его за подарок, а потом стала навещать выздоравливающих каждый день. Она читала им вслух. Как мне кажется, их роман не был поспешным и бездумным. Они оба выглядели такими счастливыми — сразу было видно, что чувство у них глубокое и рассчитано на всю жизнь…

— Она сама признавалась вам в том, что счастлива?

— Кто, Грейс? Ей не нужно было ни в чем признаваться, все ее чувства были написаны у нее на лице всякий раз, как в комнату входил Джералд. Видели бы вы, как она поворачивалась, чтобы поздороваться с ним, — для него у нее всегда была наготове улыбка. Должна признаться, я им даже немного завидовала. — Элизабет Фрейзер смущенно улыбнулась. — Каждая девушка мечтает о такой любви. Похоже, Грейс ее обрела.

— Ну хорошо. Теперь расскажите мне о Джанет Аштон. Ее обрадовало решение сестры вторично выйти замуж и переехать на север?

— Инспектор, Грейс никогда не говорила со мной о своей сестре. И потом, не забывайте — когда мисс Аштон приезжала погостить, она всегда ехала прямо на ферму и жила там. Здесь, в Эрскдейле, не принято устраивать званые ужины и приемы. Если Джанет ходила в лавку вместе с Грейс, конечно, я беседовала с ними обеими. Но мы встречались довольно редко; едва хватало времени, чтобы обменяться парой-тройкой вежливых фраз.

— Насколько я понял, мисс Аштон не приехала, когда ее сестра выходила за Джералда во второй раз.

Мисс Фрейзер просунула салфетку в кольцо.

— Неприятная у вас работа, верно? Изводить людей вопросами, совать нос в чужую жизнь.

— Лишь бы убийца не остался безнаказанным!

Она посмотрела на него в упор:

— Да, наверное…

Но что-то в лице Элизабет Фрейзер заставило его усомниться в том, что она с ним согласна.


Поздно ночью Ратлидж проснулся от головной боли и, накинув халат, спустился на кухню набрать холодной воды.

Тихо ступая в одних носках, он шел по коридору и гадал, бодрствуют ли другие постояльцы или наконец заснули, пусть и некрепко. В доме было тихо и темно, но теперешняя темнота казалась ему уютной и нестрашной.

«Через двери-то не видно, — напомнил ему Хэмиш. — В горе ночи бывают долгими!»

В передней части дома гуляли сквозняки; ноги у него сразу закоченели. Ратлидж покосился на входную дверь, но она оказалась заперта на засов. Когда он повернул в ту часть коридора, которая вела к кухне, на него повеяло леденящим холодом.

«Осторожно!» — предупредил Хэмиш.

Дверь в кухню была приоткрыта. Ратлидж замер на пороге. Кто здесь? На кухне тоже было темно, как во всем доме, но гораздо холоднее. Кто вошел в дом, не побеспокоив никого из обитателей? Если бы пожаловали те, кто сейчас ищет мальчика, они бы наверняка постучали.

Атмосфера как будто сразу сгустилась. Неужели убийца рыщет по гостинице в поисках новой жертвы? Или он уже приходил и ушел, сделав свое черное дело?

Ратлидж тихо прижался лицом к щели. Занавески задернуты, плита погашена — он едва видел спинки стульев.

Он переступил с ноги на ногу, стараясь получше разглядеть кухню, и вдруг увидел: дверь, ведущая во двор, распахнута.

Ничто не шелохнулось. Ни звука.

Вдруг кто-то у него на глазах заполнил собой дверной проем. Он увидел стройную фигуру, четкий силуэт на фоне снега. Изо рта у женщины вырвался клуб холодного пара.

Ратлидж узнал мисс Фрейзер. Она стояла на пороге и смотрела на склон горы, нависшей над двором. С того места, где находился сам Ратлидж, склон виделся огромной белой массой без начала и конца, заслонившей небо.

Держась за дверной косяк, Элизабет Фрейзер сделала шаг, другой… Но почти сразу сдалась, осторожно попятилась и медленно опустилась в свое кресло. Бросив последний взгляд на заснеженную гору, она вкатилась назад и закрыла дверь.

Звякнула щеколда.

Ратлиджу не хотелось, чтобы она увидела, как он за ней подглядывает. Прижавшись к стене, чтобы Элизабет Фрейзер не заметила его, если вдруг повернется, он вышел в коридор и беззвучно зашагал назад, к своей комнате.

Хэмиш заметил: «Не такая она и калека, как кажется из-за инвалидной коляски». Ратлидж медленно ответил:

— Не знаю. Может, принимает желаемое за действительное? А может, хочет вернуть то, чего лишена…

«Да, — ответил Хэмиш, — для девушки такая жизнь — не жизнь».


Когда утром Ратлидж спустился на кухню, завтрак был почти готов. Но у плиты стояла не мисс Фрейзер, а миссис Камминс. Она рассеянно разбивала яйца в большую сковородку. Услышав шаги, она повернулась:

— Доброе утро, инспектор! К сожалению, тосты у меня подгорели — правда, совсем чуть-чуть.

На плите засвистел чайник; Ратлидж предложил заварить чай.

Миссис Камминс явно обрадовалась:

— Ах, будьте так любезны! У меня руки не из того места растут.

Он заварил чай, нашел в кладовке за кухней масло и сливки и стал накрывать на стол. За этим занятием его и застал инспектор Грили.

Явно удивившись при виде миссис Камминс, Грили сказал:

— Доброе утро, Вера… инспектор.

— Что нового? — спросил Ратлидж.

— Зависит от того, что считать новостью, — ответил Грили, не сводя взгляда с миссис Камминс. — Наши поисковые партии побывали на всех фермах, прочесали все известные развалины, посмотрели все места, где мог спрятаться ребенок. Они готовы признать свое поражение. Прошло три дня — и никаких результатов.

— Что вам подсказывает ваше чутье?

— Мальчик мертв, по-иному и быть не может. Либо замерз в снегу, либо его догнал убийца. Сбылись наши опасения…

Что-то тихо напевая себе под нос, миссис Камминс сняла сковородку с плиты. Слова Грили ее как будто совсем не трогали — как будто инспектор рассказывал о погоде.

— Ненавижу сдаваться. Я никогда не любил сдаваться, — сказал Грили, выдвигая себе стул. — Чай готов?

— Только что кипел. — Ратлидж протянул ему чашку.

Инспектор стал жадно пить.

— Пожалуйста, поговорите с людьми. Может, вам удастся снова вселить в них надежду, — сказал Грили, вытирая губы. — Мои доводы на них уже не действуют.

— Они знают местность гораздо лучше меня. Но я попытаюсь.

— Тогда поехали! Давайте на вашей машине, так быстрее. Сегодня оттепель, скоро растает даже самый толстый лед. Нам нужно как можно скорее добраться до них.


В оттепель дороги развезло. Колеса вязли в скользкой грязи, и быстро ехать не получалось. Грили выругался, когда они едва не завязли на первой же тропе, на которую свернули с дороги. Зато на ферме, на заднем дворе, они увидели группу мужчин. Все пили чай и негромко переговаривались. Краснолицый хозяин дома с усталым лицом обвел рукой окрестности. При свете неяркого, водянистого солнца под дымчато-голубым небом земля была похожа на тяжелое одеяло из снега и камней.

Услышав рокот мотора, мужчины обернулись. Когда машина остановилась, хозяин и остальные подошли поздороваться с инспектором Грили, а потом стали с любопытством разглядывать приезжего из Лондона.

— Новостей у меня нет, — начал Грили, возвышая голос, чтобы все могли его слышать. — Но вот инспектор Ратлидж просит нас сделать еще одну попытку, потратить на поиски еще хотя бы день и пораскинуть мозгами, а не просто мерить шагами землю. Надо подумать, где мог укрыться парнишка в непогоду. Ему ведь нужна совсем небольшая норка. Мы, взрослые, такую даже не заметим, а мальчик мог туда заползти.

Хэмиш спросил: «Он что, произносит речь вместо тебя?»

Один из спасателей перебил Грили:

— Мы уже все обыскали, и даже больше. Мы не виноваты, просто мальчика нигде нет! — Взгляд у него был тяжелый, глаза красные от недосыпа и холодного ветра. — Нам надо за скотиной приглядывать, и потом, у всех свои семьи. Мы так устали, что не заметим очередную расщелину и, того и гляди, переломаем ноги. Черт побери, мы сделали все, что могли!

— Я знаю, Том Хестер, что уж ты ни за что не сдашься, пока не умерла последняя надежда! Но я все время думаю, что мальчишка где-то там, забился в расщелину и боится выходить. А может, он решил, что за ним гонятся! Он будет сидеть в своей норе, как раненый зверек, и найти его нужно нам.

Еще один фермер с кислым видом спросил:

— Ну и где эта нора? — Он обвел рукой окружающую местность. — Мы все осмотрели, а мальчишку не нашли! Значит, убийца добрался до него первым, а труп закопал в снег. Он отыщется только весной, если вообще отыщется.

Ратлидж выслушал усталых, измученных, раздосадованных людей, а потом, не повышая голоса, сказал:

— Я верю, что вы сделали все, что в ваших силах. Я не согласен с инспектором Грили. По-моему, настало время закончить поиски.

Грили обернулся к нему и смерил недоверчивым взглядом.

Фермер, стоящий за остальными, возвысил голос:

— Вы-то откуда знаете? Это не ваши края.

— Я бывал здесь летом… — начал Ратлидж.

Грили буравил его злобным взглядом; судя по всему, он считал, что лондонский коллега его предал.

Фермер проворчал:

— Летом, значит? Оно в наших краях так же отличается от зимы, как луна от солнца!

— Я все понимаю не хуже вас. Но если вы, местные уроженцы, которые знают здесь каждую пядь земли, готовы сдаться, мне остается лишь смириться с вашим решением.

Мужчины начали бурно возмущаться. Как это они готовы сдаться? Том Хестер с жаром возразил:

— Поверьте, мы все осмотрели!

Хозяин дома заметил:

— Погода вроде налаживается. Света сейчас больше. Дадим себе еще один день…

Те, кто стояли ближе к машине, закивали. В конце концов они поставили пустые кружки на ступеньки крыльца и начали расходиться в разные стороны, ссутулив плечи и опустив голову, но исполненные решимости.

Грили смотрел им вслед.

— Черт побери, Ратлидж, а мне уж показалось, что вы наносите мне удар в спину!

— Они сами должны были захотеть, — ответил Ратлидж. — Заставить их невозможно.

Грили пришлось признать, что приезжий неплохо разбирается в особенностях характера жителей Камберленда и Уэстморленда.

Чавкая по грязи, они снова сели в машину и поехали на следующую ферму, где их ждали спасатели, а оттуда — на еще одну. Только последняя группа отказалась снова пуститься на поиски. Один из мужчин сказал:

— Вы-то не ходили по горам вместе с нами. Ни один человек не выжил бы в такую метель, тем более маленький Робинсон. А мы обыскали каждый дом, каждый сарай, каждую овчарню и каждый камень. Говорю вам, его там нет и никогда не было!

Как оказалось, в данном случае мужчина ошибался.

Он в самом деле искал — но не учел характера женщины, которая не доверяла никому и ничему, кроме самой себя.

Глава 14

Утро уже подходило к концу, когда испуганный мальчик выбежал из комнаты, в которой спал, и ворвался на кухню, где в камине пылал огонь, согревая выстывший за ночь дом. За столом сидела женщина с обветренным лицом и усталыми, запавшими глазами.

Резко остановившись, мальчик посмотрел на нее с таким видом, словно ждал, что она вот-вот превратится в великаншу-людоедку. Женщина тоже смотрела на него. Собака, развалившаяся у очага, тяжело вздохнула с сознанием выполненного долга.

— Проголодался, наверное? Вон на столе каша. Я хромая, придется тебе самому ее взять. А в кувшине овечье молоко. Больше у меня ничего нет.

Мальчик стоял и смотрел на нее, не говоря ни слова.

— Меня зовут Мэгги. Так меня называл отец, хотя мне самой мое имя никогда не нравилось. А тебя как звать?

Мальчик покачал головой. Мэгги пожала плечами:

— Как хочешь. Если проголодался, еда на столе.

Широко раскрытыми, испуганными глазами он осматривал кухню, осторожно пятясь к входной двери.

— Больше здесь никто не живет, если хочешь знать. Кроме нас, здесь только семь овец в овчарне. Но с ними словом не перемолвишься, они не больно разговорчивые. Мне только и удается, что не дать им подохнуть от голода. Отец у меня умер, и его похоронили вон там, на холме. Он сам так хотел. — Не глядя на мальчика, Мэгги зачерпнула каши. — Хоть загоняй овец в хлев, хоть нет, они все равно часто ломают ноги, дурехи несчастные!

Ей показалось, что мальчик задышал ровнее, сердцебиение у него немного успокоилось. Но лицо было еще бледным, и он весь дрожал.

— Собаку зовут Сибил. Это она нашла тебя в снегу, и, похоже, ты ей понравился. Бог знает почему. Я тебя и разглядела-то не сразу, когда она потащила меня в гору, к тому месту, где ты лежал.

Мальчик успел подойти к двери и попытался отодвинуть засов.

— Если хочешь уйти, что ж, я тебя не держу. Но сначала поешь и надень пальто. Говорю тебе, я хромая, и будь я проклята, если во второй раз поволоку на себе твой замерзший труп только потому, что Сибил хочет тебя оставить!

Как ни странно, ее ворчливый голос немного успокоил мальчика. После долгих раздумий он бочком-бочком пробрался к столу, взял чистую миску и так же бочком двинулся к очагу. Там он встал на цыпочки и положил себе из кастрюли дымящейся каши.

Кувшин с молоком стоял на столе; он налил молока в миску, не сводя взгляда с хозяйки, как будто ожидал, что она вот-вот вскочит с места и схватит его. Мэгги молча протянула ему ложку, и он снова попятился от стола и сел поближе к собаке, а потом набросился на еду.

— Но если захочешь ненадолго остаться, — приветливым тоном продолжала Мэгги, — ничего не имею против. Учти, тебе не придется на меня работать, слышишь? Будешь делать только то, чего не могу я. По-моему, так будет справедливо, раз я тебя кормлю!

Мальчик слушал, но ничего не отвечал. Мэгги встревожилась. Может, он немой?

Доев кашу, он подошел к раковине, налил в миску воды и начал ее мыть. Мэгги решила, что он таким образом отвечает на ее гостеприимство. Покончив с мытьем, мальчик с опаской вернулся к столу, взял ее миску, вымыл и поставил на сушилку. Довольная Мэгги с трудом встала и подошла к двери, рядом с которой стоял большой ларь.

— Здесь овечий корм. В комнате, откуда ты пришел, есть пальто — его носил мой отец. Овцам надо сыпать по мерке каждой. Тебе придется отнести наверх ведро, его хватит, чтобы накормить всех. Если накормишь их, окажешь мне большую услугу. Я еще не совсем пришла в себя после ночи. — Обернувшись, она увидела, что мальчик не отрываясь смотрит на ее хромую ногу. — Когда-то я ее сломала. Она упрямая, не хочет лечиться.

Ему хватило такта покраснеть.

— Не стой столбом! Овцы тоже проголодались, как и ты!

Мальчик с трудом надел на себя тяжелое пальто. Оно было ему велико, руки тонули в рукавах. Ботинки, которые тоже стояли в комнате, были очень велики ему. Он с трудом зашнуровал их. Когда он снова вышел на кухню, Мэгги вытаращила глаза.

— Так не пойдет! — Она направилась к нему, ожидая, что он убежит, но мальчик остался стоять на месте и только встревоженно косился на нее, когда она стала закатывать ему рукава. Покончив с делом, Мэгги отошла на шаг. — Теперь ступай!

Он наполнил кормом ведро, лежавшее в ларе, мерку положил в карман и, волоча тяжелое ведро обеими руками, направился к выходу. Огромные, как у клоуна, ботинки громко стучали по полу.

Должно быть, овечий загон он нашел без труда, потому что вернулся через четверть часа — раскрасневшийся, весь в снегу. Он быстро протиснулся в дверь, как будто боялся, что хмурое утро в горах таит в себе неизъяснимую угрозу. Мэгги увидела, как он тщательно задвинул засов.

Пока он кормил овец, она успела заварить чай с медом. Напившись, мальчик вымыл обе чашки. Потом сел на пол рядом с Сибил и стал гладить ее грубый мех.

— У тебя самого есть собака? — спросила Мэгги, чистившая картошку на обед.

Он покачал головой.

— Ну а у Сибил никогда не было своего мальчика.

Минут через десять Сибил глухо зарычала и, привстав, посмотрела на дверь. Мальчик, словно перепуганный кролик, метнулся в комнату, в которой спал, и, обернувшись через плечо, бросил на Мэгги умоляющий взгляд.

— Какой-нибудь сосед зашел узнать, жива я или нет. Он не засидится, — тихо ответила Мэгги и с трудом потащилась к двери.

Она распахнула дверь, но за ней никого не оказалось. Двор был пуст. Мэгги внимательно изучила следы во дворе и все поняла. Вернувшись в дом, она крикнула своему маленькому гостю, который прятался в спальне:

— Это соседская кошка проволокла крысу! Спасибо ей, освобождает мой погреб от хищников. А то бы я ее метлой!


Ратлидж вернулся в гостиницу через несколько часов и застал других постояльцев на кухне. С инспектором Грили он расстался у полицейского участка. Грили очень удручало отсутствие каких-либо успехов. Живой мальчик, свидетель убийства, — одно дело. И совсем другое дело — мертвый мальчик, замерзший где-то в горах. Следствие зашло в тупик. Прощаясь с Ратлиджем, Грили недвусмысленно намекнул на то, что лично он сделал все, что мог.

— Я, конечно, и дальше буду помогать вам. Да и на остальных вы тоже можете рассчитывать. Но теперь все в ваших руках. Уже не знаю, что и думать; всех, кого мог, я уже допросил. По-моему, надо быть волшебником, чтобы раскрыть такое жуткое дело. Остается надеяться, что вы и есть волшебник.

С этими словами он скрылся за дверью полицейского участка, не пригласив Ратлиджа последовать за ним.


На кухне царила мрачная атмосфера. Робинсон сидел, закрыв лицо руками, как будто погрузился в пучину отчаяния. Джанет Аштон, бледная от боли и горя, смотрела в окно на склон горы. Мисс Фрейзер ловко мыла посуду и ставила тарелки в сушилку.

Она вскинула голову на вошедшего Ратлиджа, но не задала вопроса, который читался у нее на лице. Он едва заметно покачал головой, давая понять, что новостей нет, и она приступила к мытью кастрюль. Она так старательно терла их, словно хотела прогнать от себя все чувства.

— Под тем кухонным полотенцем сэндвичи, — сказала она. — Вы ведь, наверное, проголодались?

Ратлидж действительно испытывал голод, он с благодарностью кивнул. Хэмиш, проникшись угрюмой атмосферой, заметил: «Она рада тебя видеть. С остальными ей, наверное, тяжко».

Как будто услышав слова Хэмиша, Элизабет Фрейзер объяснила:

— У миссис Камминс снова разболелась голова. Она не спустится к обеду.

Джанет Аштон хмыкнула:

— Час назад я встретила ее на лестнице. От нее разит спиртным! Я сразу почувствовала…

— Ну что ж, — ответила Элизабет Фрейзер, стараясь сгладить неловкость, — наверное, она беспокоится за мужа.

Робинсон оторвал руки от лица и обратился к Ратлиджу:

— Он ведь умер, да? Джош умер? Напрасно вы боитесь говорить мне. Лучше скажите прямо!

— Мы его не нашли, — ответил Ратлидж. — Но возможно, вам стоит приготовиться к худшему.

Джанет Аштон прикусила губу и опустила глаза, разглядывая собственные руки.

— Я знаю, каково лежать на морозе и молиться, чтобы пришла помощь. Какая ужасная смерть!

— Не надо! — вскричал Хью Робинсон.

Ратлидж потянулся к тарелке с сэндвичами.

— Поиски еще не закончены. Люди не сдаются. Жаль, что не сумел принести вам новость получше.

Робинсон устало сказал:

— Я ценю их доброту. Должно быть, им нелегко. — Он глубоко вздохнул. — А убийца? Вы напали на его след? Нашли хоть что-нибудь?

Джанет Аштон спросила:

— Вы говорили с Полом Элкоттом? Доктор Джарвис утверждает, что сегодня ему лучше. Значит, его уже можно арестовать…

— Элкотта? — удивился Робинсон, переводя взгляд с нее на Ратлиджа и обратно.

— Арестовывать кого-либо пока рано, — ответил Ратлидж.

Джанет повернулась к Робинсону и воскликнула:

— Может, ты убедишь инспектора, раз у меня не получается! Грейс ужасно боялась Пола! Она ничего не говорила тебе о…

Робинсон перебил ее и устремил пытливый взор на Ратлиджа:

— Никто не говорил мне, что вы подозреваете Элкотта!

— Я пока никого не подозреваю. Во всяком случае, Элкотта я подозреваю не больше, чем всех остальных, — сухо ответил Ратлидж.

Мисс Фрейзер развернулась к ним лицом:

— Нет, я не верю… не может быть!

— Тогда скажите, кто еще мог убить несчастных детей? — вскинулась Джанет Аштон. — Только у него имелся повод уничтожить близнецов! Беспомощных малюток, которые едва научились узнавать мать в лицо… даже безумец пощадил бы их! — Взглянув на Ратлиджа, она обвиняющим тоном спросила: — По крайней мере, объясните, почему вы его защищаете? Может, вам известно что-то, чего не знаем мы?

Робинсон сказал:

— Сегодня утром, перед рассветом, я пошел в горы. Искал следы, какой-нибудь знак… мне казалось, если Джош увидит меня, услышит мой голос…

— Не очень-то разумно вы поступили, — нахмурилась мисс Фрейзер. — Если бы вы заблудились, пришлось бы искать еще и вас! А люди и так на грани истощения.

— Мне не спалось, — угрюмо ответил Хью Робинсон. — Я лежал в теплой постели и все время видел перед собой Джоша, испуганного, который не знает, куда повернуть, — и никто ему не поможет! Такое и в страшном сне не приснится! Не уверен, что смогу жить, если до конца дней перед моими глазами будет стоять его лицо… Или…

— Хотя бы поговорите с Полом Элкоттом, допросите его! — перебила бывшего зятя Джанет Аштон. — Спросите его, был ли Джош вместе с остальными, знает ли он, в какую сторону побежал мальчик! Вы напрасно теряете драгоценное время, время, которого у Джоша нет! Неужели не понимаете?

Голос ее был настойчивым и властным. Вглядевшись, Ратлидж нашел в ней сходство с надутой девочкой со снимка над кроватью Хейзел Робинсон.

Он встал, так и не притронувшись к сэндвичам. Элизабет Фрейзер попробовала его остановить:

— Вы все утро ездили по делам…

— Мисс Аштон права, — ответил Ратлидж. — Мне действительно нужно поговорить с Элкоттом, и чем скорее, тем лучше. Скажите, пожалуйста, где его найти?

— Он живет над трактиром «Баранья голова», недалеко от церкви. Двухэтажное здание с вывеской над дверью. Дверь в углу ведет на второй этаж, в жилые помещения.

Ратлидж поблагодарил ее и вышел. Джанет Аштон привстала, как будто собралась последовать за ним, но Элизабет Фрейзер тихо сказала:

— Нет, будет лучше, если вы не пойдете.

Джанет снова опустилась на стул.

— Никто мне не верит, — сказала она. — Но я права, вот увидите, скоро все поймут, что я была права!


Пол Элкотт открыл не сразу. Он был похож на человека, который последние три дня пьет не просыхая. Но запаха спиртного Ратлидж не почувствовал. Должно быть, еще сказывалось действие снотворного, которым его накачал доктор Джарвис.

— Вы кто такой? — спросил Элкотт, насупившись. — Что вам нужно?

— Инспектор Ратлидж из Скотленд-Ярда. Я бы хотел, если можно, поговорить с вами.

— Из самого Скотленд-Ярда пожаловали? Ну надо же! Грили об этом не говорил. И Джарвис тоже. — Он распахнул дверь, впуская Ратлиджа.

Судя по всему, Пол Элкотт спал не раздеваясь: мятые брюки, жеваная рубашка… Он несколько дней не брился и не причесывался. Открывать дверь вышел босиком.

— В горле пересохло, — признался он. — Если не возражаете, пройдемте на кухню. Мне нужно попить.

Они прошли на холодную кухню — Ратлидж решил, что хозяин не топил уже несколько дней. Элкотт смотрел на камин с потерянным видом, как будто понятия не имел, что теперь делать.

Ратлидж скомандовал:

— Сядьте. Я обо всем позабочусь. — Он сгреб пепел и развел огонь. Работая, он разговаривал с одурманенным человеком, сидевшим на стуле у стола. Но тот его как будто не слышал.

— Не идет у меня та кухня из головы, — отозвался наконец Элкотт. — Я пытался не думать, но стоит мне закрыть глаза… Джарвис чем-то меня напичкал, здорово вырубает. — Он встряхнул головой, словно надеясь, что в мозгах прояснится. — Новости есть? Вы поэтому пришли?

— Нет, пока никаких новостей. Насколько хорошо Джош знал местность? Куда он мог побежать?

— Джош?! — переспросил Элкотт, как будто впервые слышал имя мальчика. — По-моему, местность он знал неплохо. Мальчишки любят везде бродить…

— Как по-вашему, куда он мог податься? В какую сторону? Может, у него были знакомые, друзья на том берегу озера. Мог бы он прибежать к вам, сюда, если бы ему удалось спастись?

— Вряд ли он прибежал бы ко мне. Он мне никогда не нравился. Я думал, что Джералд дурак, раз взял за себя женщину с двоими детьми от другого мужчины. Так я ему и говорил в лицо!

— И что он вам отвечал? — Ратлидж вымыл руки и вытер их о полотенце над раковиной. Дрова занялись; от них пошло тепло, но помещение еще не согрелось.

Элкотт пожал плечами.

— Вы видели дом?

— Я там был… Да.

— Вы не представляете, что там было до того, как Миллер и Джарвис вынесли их! — Элкотта передернуло, и вовсе не от холода.

— Как считаете, удастся вам наладить дела в трактире?

— Ничего уже не наладишь, — хрипло отозвался Элкотт. — Я пытался, но в трактир нужно вложить целое состояние, и нет никакой надежды, что дела поправятся до конца весны. Мне и стараться надоело. — У него был вид побежденного, сломленного человека, который утратил веру в себя. А может, он просто ловко притворялся?

— После того как ваш брат и его дети погибли, ферму унаследуете вы?

Элкотт метнул на него удивленный взгляд:

— Я как-то не думал…

— У вас есть мотив для убийства, — спокойно заметил Ратлидж, не сводя взгляда с Элкотта. В его глазах он прочел не тревогу, а скорее раздражение.

— Наверное, за такое убийство положена виселица. — Элкотт поморщился.

— Джарвис вам сказал? В Эрскдейл приехала мисс Аштон, сестра Грейс. Она остановилась в гостинице. Не хотите ее навестить? Вы с ней хорошо знакомы?

Элкотт прищурился:

— Ах ты господи, мне и в голову не пришло сообщить ей о том, что случилось! И Робинсону тоже… Даже не подумал… Наверное, обо всем позаботился Джарвис. Или их известил инспектор Грили?

— Мисс Аштон как раз направлялась сюда, но по дороге попала в аварию. Ей обо всем рассказал доктор Джарвис.

— Интересно, что она подумала. — Элкотт потер лицо ладонями. — Хоть они с Грейс и были сестрами, трудно найти двух таких разных женщин. Я всегда думал: не будь они кровными родственницами, им, наверное, и сказать друг другу было бы нечего.

— Она уверяет, будто Грейс вас боялась. Она считает, что вы завидовали ей и ее детям.

— Наглая ложь! — воскликнул Пол. — Джанет я всегда недолюбливал, да и она меня не очень-то жаловала. Обзывала неудачником, которому вечно нужно на кого-то опираться. Она не постеснялась признаться Джералду, что считает меня симулянтом — мол, жаль, что меня не взяли в армию, там бы из меня человека сделали. Я так и не сказал ей, что хотел пойти в армию, да тамошние доктора меня списали. Джанет любит всеми верховодить, мне такие женщины не по душе. Она любит, чтобы все плясали под ее дудку, и во всем видит только то, что хочет видеть… И все-таки я не ожидал, что она зайдет так далеко!

— Они с Грейс хорошо ладили?

— Грейс не желала замечать ее недостатков. Правда, Грейс всегда была доброй и не видела ни в ком плохого. Лично я не понимаю, как Джералд выносил Джанет. Но он ее терпел — наверное, ради жены. Иногда я думал: знает ли Грейс, что Джанет положила глаз на Джерри задолго до того, как Грейс с ним познакомилась. Если уж кто и завидовал Грейс Элкотт, то ее любящая сестричка!

Ратлидж удивился:

— Я ничего об этом не знал!

— Ну да, сама бы она об этом вам не сказала, верно? Так вот, она познакомилась с Джералдом, когда он лежал в госпитале в Лондоне, поправлялся после операции. Она приходила туда писать письма для раненых или читать им вслух. И влюбилась в него по уши. Вы не знали моего брата. Женщины обожали Джерри, он умел так с ними обходиться, что, сам того не желая, нравился всем. Спросите хоть Элизабет Фрейзер, она ведь тоже глаз на него положила! Правда, Джанет он всячески старался отвадить — уж очень она была властная и волевая. Очень радовался, когда его перевели в Гэмпшир, в отделение для выздоравливающих. И там, совершенно случайно, он познакомился с ее старшей сестрой.

— Как вы обо всем узнали? Наверное, брат вам рассказывал… или писал?

— Я не дурак, сам догадался. Ну, и Джерри мне кое-что написал. Советовался, сделать ли ему предложение Грейс. Он боялся, что Джанет начнет вставлять им палки в колеса. Но Джанет жила в Лондоне, а он после выписки собирался вернуться домой, в Эрскдейл. Наверное, решил, что все у них получится.

— У вас сохранилось то его письмо?

Элкотт запнулся:

— Вот не знаю…

— Постарайтесь его найти — вы мне очень поможете, — сказал Ратлидж, стараясь не выдавать волнения.

— Я одного не понимаю. Почему Джерри поверил, что Джанет переехала в Карлайл ради сестры. Особенно после того, как отказалась быть подружкой невесты, когда они венчались во второй раз. Ведь было ясно как день, что она начнет вмешиваться в их жизнь, как только у нее появится такая возможность. Она и до сих пор вмешивается, черт подери! Не знаю, почему она на меня взъелась. У нее больше оснований ненавидеть Джерри, чем у меня!

— Почему она не приехала на их вторую свадьбу?

— А вы как думаете? Она надеялась, что Грейс вернется к Хью Робинсону. Тогда кому-то пришлось бы утешать Джерри. Конечно, на словах Джанет все представила совсем не так. Сказала, что сестра поступает неправильно… мол, долг обязывает сестру вернуться к законному мужу.

— Вам это брат сказал?

— Ему не нужно было ничего говорить. Письмо от Джанет привез я; когда Грейс его прочитала, у нее на лице было написано такое разочарование! А как вы думаете, почему Джанет отступилась, когда сестре больше всего нужна была ее помощь, поддержка?

— Вы были шафером брата?

— Конечно! Правда, я думал, что сам Бог дал ему вторую попытку; можно сказать, возможность передумать свалилась с неба. Но он любил Грейс, близнецы были его плотью и кровью, и этим все сказано. Я не собирался отступаться от него. — Пол Элкотт отвернулся и снова погрузился в пучину горя. — Я бы все отдал, чтобы повернуть время вспять! Только бы проснуться и понять, что все случившееся было просто дурным сном! Что можно все наладить… — Он говорил так тихо, что Ратлидж едва разбирал слова. — Жаль, что вместо меня их не нашел кто-нибудь другой!

Хэмиш сказал: «Его что-то гложет. Совесть не дает ему покоя».

Если Пол Элкотт — действительно убийца, он, скорее всего, убил в приступе гнева, а после, когда вспышка прошла, пожалел о случившемся. Такие случаи известны…

Воспользовавшись предлогом, чтобы задержаться, Ратлидж заварил чай. Когда чай настоялся, он ушел. Скрывает Пол Элкотт какие-то тайны или нет, он уже сказал все, что собирался сказать.

Глава 15

На обратном пути в гостиницу Хэмиш заметил: «Ревность видит лишь то, что хочет видеть…»

Ратлидж с ним согласился. Джанет Аштон и Джералд… Хью Робинсон и Грейс… Элкотт и… что? Фамильная земля?

Так как родные дети Джералда убиты, Пол Элкотт по праву наследует ферму. Если он убийца, то наверняка считал, что дело того стоило. Потому-то и стер с лица земли всю семью.

А зачем понадобилось бы убивать Джанет или Хью? Зачем убивать предмет своей любви? Ответ на этот вопрос весьма прост. Любовь, отвергнутая с презрением, легко перерастает в ненависть.

Неужели в корне неверны предположения инспектора Грили о том, в каком порядке все случилось в доме Элкоттов? Может быть, они с инспектором Грили поняли все превратно? Может быть, Грейс или Джералд погибли последними, а убийца нарочно мучил их, желая отомстить? Джералд не попытался защитить своих близких… Почему?!

«Доказательств-то у тебя нет, — заметил Хэмиш. — Никто не знает, как все случилось».

И возможность узнать правду очень мала, если только они не найдут Джоша Робинсона.

Зачем Джанет Аштон везла с собой револьвер?

Ратлидж попробовал представить, как она убивает Элкоттов. Хотя Пол Элкотт считал ее властной и волевой, Ратлиджу показалось, что у стройной, изящной женщины, которую он спас из снежного плена, не хватит ни физических, ни психических сил для того, чтобы хладнокровно убить маленьких детей.

«А ты вспомни, какое надутое лицо у нее на детской фотографии, — посоветовал Хэмиш. — И потом, ты не спросил Элкотта, есть ли у него огнестрельное оружие».

Точно! Орудие убийства так и не нашли — если только оно не очутилось в хлеву у Фоллетов. Но сейчас ничего нельзя утверждать наверняка.

Джанет Аштон сидела в гостиной — в камине горел огонь. Должно быть, она чутко прислушивалась ко всем звукам: как только Ратлидж снял пальто, она вышла ему навстречу в коридор.

— Ну и что? — осведомилась она. — Удалось ему оправдаться?

— Он сейчас не в том состоянии, чтобы оправдываться, — ответил Ратлидж. — Доктор напичкал его успокоительным.

— Ну конечно, а он и обрадовался, верно?

Она круто развернулась, явно недовольная услышанным. Похоже, до сих пор ее поддерживала надежда, что Пола Элкотта арестуют. Она опустилась в кресло у камина. Ратлидж заметил, как она побледнела.

— Жаль, что я ничего не могу сделать и вынуждена сидеть здесь, — сказала Джанет Аштон. — Хотелось бы мне самой потолковать с ним!

— Держитесь от него подальше! — приказал Ратлидж. — Вы меня понимаете? Выяснять, кто убил ваших родственников, буду я, а не вы!

Она тряхнула головой; он увидел, что ее глаза наполнились слезами.

— Вы ведь никогда никого не теряли, да? Ну, кроме родителей, конечно, — но то естественная смерть. Вы не представляете, какие я испытываю муки! Меня раздирают гнев, горе и злость. Они, мертвые, все время у меня перед глазами. Кроме них, у меня никого нет. И все еще хуже оттого, что я… ничего не знаю! — Она горько и безутешно разрыдалась.

Хэмиш сказал: «Послушать ее, так она говорит правду с самого начала».

Но Пол Элкотт совсем недавно назвал ее властной и волевой.

— Не могу утешить вас тем, что они не страдали, — ответил Ратлидж, садясь напротив. С мороза ему показалось, что в гостиной невыносимая духота. — И все же они, скорее всего, умерли быстро. Они не защищались, даже не пытались. У них не было времени.

Правду ли он говорит? А может, сидящей напротив женщине лучше его известно, что произошло в той уютной кухне, когда снег завалил все подступы к дому, а ветер намел сугробы у хлева?

— Вы любили Джералда Элкотта? — спросил он, немного выждав.

Джанет Аштон вскинула на него заплаканное лицо:

— Вам Пол сказал?

— Он выдвинул такое предположение.

— Джералд был моим зятем, мужем моей сестры. Зачем мне убивать его? И потом, как вы думаете, сумел бы он полюбить меня, помня, что я убила его жену и детей?

— Может, вами двигало желание отомстить?

Она рассмеялась:

— Инспектор Ратлидж, подумайте сами: зачем мне убивать любимого? Какая тут месть? Если бы я в самом деле хотела его заполучить, уж я бы придумала лучший способ избавиться от Грейс, а потом ринуться на помощь Джералду. Джош и Хейзел меня любили. Мне бы ничего не стоило занять в доме место сестры! Сначала вести хозяйство, а потом… Мужчине нужен кто-то, кто его утешал бы. Путь от экономки до жены совсем недолог. Убить малышей способен был только Пол. Для меня же, уверяю вас, близнецы стали бы ступенькой на пути…

Но Хэмиш заметил, что она впрямую не ответила на вопрос Ратлиджа. Или все-таки ответила? Джанет Аштон призналась, что убила бы только сестру, но не остальных членов семьи. И хороший адвокат непременно истолковал бы ее слова в ее пользу. И все же Джералд дважды предпочел ей Грейс. Может быть, именно поэтому Грейс застрелили последней? Она должна была понять, что жестокая кара постигла ее близких из-за нее, из-за того, что она вовремя не отказалась от Джералда Элкотта и не вернулась к Хью Робинсону.

Хейзел и Джош носили фамилию родного отца. Если бы Грейс не вышла снова замуж за Джералда, а вернулась к Робинсону, близнецы тоже не носили бы фамилию Элкотт. Или считались незаконнорожденными — в том случае, если бы Робинсон отказался их признать. Может быть, Грейс приняла во внимание и эти соображения, оставшись с Джералдом? Может, она хотела, чтобы ее дети унаследовали ферму «Горная», чтобы у детей, которых она носила под сердцем, было законное место в мире, к которому они принадлежат по праву?

Что двигало Грейс Робинсон-Элкотт? Уже невозможно понять, какие мысли жили у нее в голове и знала ли она о сестре и Джералде Элкотте…

«Ну и ладно, — твердил Хэмиш. — Что бы там ни случилось, ключ ко всему — Грейс Элкотт».

Она вышла за мужчину, которого любила ее сестра. Родив близнецов, она лишила Пола Элкотта надежды унаследовать ферму. Ей представилась возможность вернуться к первому мужу, отцу ее старших детей, но она отказалась.

Ратлидж снова принялся размышлять о мотиве. Жадность. Ревность. Желание отомстить. Земля… любовница… жена…

Учитывая зверскую жестокость, с какой было совершено преступление, он вынужден был добавить еще один мотив: страх. Но кто мог бояться Элкоттов? Чем они могли угрожать кому бы то ни было?


Ратлидж разбудил крепко спавшего Грили — к вящему раздражению его жены.

— Он едва успел глаза сомкнуть! Неужели нельзя хоть ненадолго оставить его в покое?

Миссис Грили, высокая, узколицая, с резкими чертами, была одета в черное платье с белым воротником-стойкой. Она напомнила Ратлиджу суровую школьную директрису.

— Пройдите сюда, — со вздохом сказала она, видя, что он не собирается уступать. — Не стану я сама его будить. — Она проводила незваного гостя вверх по лестнице и подвела к третьей двери справа на втором этаже, в коридоре, устланном ковровой дорожкой.

— Извините, что не дал вам поспать, — сказал Ратлидж осунувшемуся Грили, лежащему в смятой постели. — Мне нужен проводник, который отведет меня в горы. Раз уж я не могу пойти туда один, пусть мне все покажет местный житель, который хорошо знает окрестности. Вы только назовите его или пришлите ко мне.

— Вы, наверное, спятили. Ну ладно, дайте мне час времени.


Гораздо раньше, чем через час, грубоватого вида бородач появился на пороге гостиничной кухни и спросил Ратлиджа.

— Здравствуйте, Дрю! — воскликнула Элизабет Фрейзер. — Что выгнало вас из дому в такой час?

— Поведу полицейского на прогулку, — ворчливо ответил бородач.

— В самом деле? — удивилась мисс Фрейзер. — По-моему, он у себя. Войдите! — Она улыбнулась и подвинула свою коляску, чтобы Дрю мог пройти. — Поесть, попить не хотите?

Дрю вошел в кухню и огляделся. Его кожаная куртка, подбитая овчиной, была стянута в талии широким поясом; он не сбил снег с сапог на толстой подошве.

— Если не возражаете, я бы выпил чайку!

Мисс Фрейзер наливала гостю чай, когда на кухню вышел Ратлидж.

— Ага! — воскликнула Элизабет, глядя на него. — По-моему, пришел тот самый проводник, которого вы ждете. Дрю, это инспектор Ратлидж из Скотленд-Ярда.

Дрю кивнул и шумно отхлебнул чай. Ратлидж сказал:

— К горам я привык — но только не зимой. У меня есть теплая одежда и сапоги. Перчатки. Фонарь. Фляга для чая. Нужно прихватить что-нибудь еще?

— Шапку потеплее, — посоветовал Дрю, не поднимая головы. — Уши отвалятся… то есть застудите.

— Наденьте шапку Гарри! — предложила Элизабет. — Сейчас принесу!

Она выкатилась из двери, которую придержал для нее Ратлидж. Дрю пробурчал:

— Только имейте в виду, когда я скажу поворачивать назад, не спорьте. Я лучше знаю!

— Согласен, — кивнул Ратлидж. — У меня есть карта. — Он показал на сложенную карту, лежащую на буфете. — Более-менее я ее изучил. Но на месте — не то что на бумаге. Мне нужно найти хороший наблюдательный пункт, откуда видно всю долину. Тогда я сумею лучше оценить трудности, с которыми столкнулись поисковые отряды. И мальчик.

Дрю кивнул в свою очередь и проворчал:

— Знаю я одно такое место — лучше не бывает.

Хэмиш заметил: «Здешние горы болтовни не терпят. Тоже самое и в наших краях… Каждое слово на вес золота».

Ратлидж едва не ответил Хэмишу вслух, но вовремя осекся. «Главное — чтобы он отвел меня куда мне надо, а остальное не важно».

Они вышли, больше не обменявшись ни словом. Дрю шагал широко, словно не ведал усталости. Он не спешил, но и не тянул время. Солнце взошло над дальними горами, его неяркие лучи слегка подсвечивали дальнюю оконечность озера. Скоро зимнее солнцестояние… Долина Эрскдейл показалась Ратлиджу какой-то ненастоящей, как будто могла вот-вот исчезнуть прямо на глазах. Вдали от дорог поверхность нетронутого снега казалась гладкой, как стекло; вода на середине озера была иссиня-черной. Там и сям из-под корки наста пробивалась молодая трава и подснежники.

— Вы овцевод? — спросил Ратлидж через четверть часа.

— Всю жизнь был.

— Не ходили искать мальчика?

— Ходил и вернулся.

Они вышли за пределы городка и начали взбираться по склону холма, держа курс на запад. Хэмиш вспомнил родную Шотландию и завел долгий монолог, в котором сравнивал свои родные горы со здешними. Он отмечал разницу в цвете почвы, в очертаниях валунов, говорил о том, каким одиноким чувствуешь себя в горах. Его речь журчала как аккомпанемент к дыханию двух путников и к хрусту снега и камней под ногами.

Еще примерно через час они добрались до выступа, с которого был виден почти весь Эрскдейл. Над ними небо заслоняла скругленная вершина, похожая на каменный придаток. Ее как будто прикрепили к горе уже после того, как она образовалась. Миссис Камминс показывала ее Ратлиджу из окна кухни и называла Наростом. Внизу, между холмами, извивалось озеро Эрскуотер, похожее на букву S. Долина немного расширялась на концах и лишь слегка сужалась посередине. Выступ, куда они пришли, Ратлидж заметил еще на карте и тоже решил, что здесь лучший наблюдательный пункт. Правда, подступы к нему оказались трудными; ему пригодились альпинистские навыки.

Вдали, там, где горы смыкались на краю долины, небо заслоняла еще одна вершина; склоны горы, вначале довольно пологие, вверху переходили в обрывистую каменистую стену, к которой не прилипал снег. Здесь, наверху, дышалось гораздо легче. Открывался вид и на небо, и на землю. Ратлидж неожиданно примирился со здешним краем. Его клаустрофобия мало-помалу начала отступать.

Дрю махнул рукой куда-то в сторону:

— Ферма Элкоттов вон там — видите крышу хлева? Глядите левее того валуна в форме трубы.

— Да, теперь вижу.

— Видите, как она расположена? Будь вы на месте мальчика, куда бы вы подались?

Ратлидж задумался:

— Невозможно сказать. Он мог побежать наверх, а оттуда в любую сторону.

— Там, на склонах, есть загоны для овец. Некоторые видно отсюда. Там… вон там… и там… Левее последнего и ярдов на триста ниже — развалины старой фермы Саттертуэйтов. А справа от вас, у самой седловины, есть маленькая пастушья хижина. В плохую погоду в ней часто отсиживаются туристы. — Дрю огляделся. — Весной у нас все цветет… Цветочки крошечные, облепляют камни, как овцы.

Он продолжал описывать местные достопримечательности и указывать фермы. Островки цивилизации в каменной глуши. Ратлидж постепенно начал различать горные тропы. Снег на них уже подтаял и стал грязным. Тропы вились между камнями и уходили вдаль, иногда внезапно обрываясь.

Долина и обступившие ее горы составляли большой участок — во многих местах непроходимый. Ратлидж, обладавший прекрасным зрением, вглядывался в дымку, пытаясь уследить за всем, что привычно показывал ему Дрю. Иногда о каком-то отдаленном строении можно было понять лишь по отбрасываемой им остроконечной тени. Грязно-белые овцы, щипавшие травку повсюду, где стаял снег, почти сливались с окружающей местностью, хотя Дрю видел их без труда. Ратлидж замечал овец, только когда они двигались. В самом деле, иголка в стоге сена…

— В горах повсюду дороги и тропы. Если парнишка Робинсон случайно наткнулся на такую тропку, он мог далеко зайти по ней — все зависит от глубины снега. Почти все горные тропы виляют и раздваиваются. У некоторых есть названия, у некоторых нет. Одни ведут к загонам или хижинам, другие не ведут никуда. Тут уж как повезет.

— Допустим, убийца погнался за мальчиком по тропе, — сказал Ратлидж. — Мальчик понял, что путь в Эрскдейл для него закрыт, и побежал в другую сторону. Тогда возникает вопрос: не попытался ли Джош обойти долину кругом, чтобы войти в городок с другой стороны? А если он полез выше в горы, почему он решил, что там ему безопаснее? Потому что туда за ним не погонится убийца? А может, мальчик вообще ни о чем не думал, а просто бежал куда глаза глядят?

Если убийца — Джанет Аштон, она бы точно не полезла за племянником в горы. В снегу она заблудилась бы вернее, чем Джош, чьи, пусть даже минимальные, знания местности давали ему значительное преимущество.

Что же касается Пола Элкотта, то он живет здесь всю жизнь. И куда бы Джош ни побежал, Пол наверняка знал, как его обойти.

— А вон там что? — спросил Ратлидж, думая о мальчике.

— Ферма «Яблоня». Мы добрались до нее, осмотрели дом и службы, поговорили с владельцами.

— А на том выступе?

— Еще одна ферма, «Южная». Там тоже ничего.

Немного помолчав, Дрю спросил:

— Видите овчарню вон на той горе? Мы зовем ее «Скелет».

— Где?

— Южнее, как будто наискосок от хлева Элкоттов.

— Да, теперь вижу.

— Туда Элкотт зимой, в метель, загонял своих овец. Овчарня под самым выступом. Мы и туда добрались, правда с трудом. Так вот, если бы мальчик побежал на юг, мы бы увидели его следы, а следов не было.

— Где были овцы Элкотта?

— В овчарне. Их туда загнал либо он сам, либо баран-вожак. Бывает, овцы в метель сами находят себе пристанище. Может быть, в овчарню попали не все, какие-то разбрелись по склонам. На то, чтобы собрать всех, уйдет не один день, но они, овцы, сами знают, где искать остальных. Они совсем не глупые, что бы о них ни говорили.

Ратлидж понял: если мальчик наткнулся на лежащих в снегу овец, он мог пристроиться к ним и превратиться в еще один занесенный снегом бугорок. Возможно, овцы спасли Джоша в ту ужасную воскресную ночь. Но что с ним случилось потом, когда опасность миновала? Почему на следующее утро он не пришел в полицию или к людям, которым доверял? Почему он так боялся обратиться за помощью?

— Расскажите об овцах, — попросил он, идя за проводником. Они поднимались еще выше, и у него на морозе сбилось дыхание. Если уж овцы умеют выживать в таких условиях, возможно, у них стоит кое-чему поучиться.

— А что рассказывать-то? — спросил Дрю, который почти не запыхался. — Ягнятся они в конце апреля или начале мая, когда на нижних пастбищах трава зеленее и кто-нибудь может за ними приглядывать. Стрижка в июле. Хозяину обычно помогают собаки — помесь колли и овчарки. Собака загоняет овец в хлев или выгоняет оттуда.

— Овечьи тропы близко подходят фермам? За какое время мог мальчик, выросший в городе, хорошо их изучить?

Дрю хмыкнул:

— От моей фермы до подножия ближайшей горы надо пройти мили три. А у Элкоттов ферма стоит прямо у подножия, со двора можно подняться до самого перевала. Туда ведет скотопрогонная тропа.

Может, мальчик наткнулся именно на такую тропу?

Ратлидж шел по следу проводника. Казалось, Дрю без труда находит твердые, ровные места, как будто видит сквозь глубокий снег знакомую тропу, по которой хаживал много раз. Ратлиджу не везло — он часто спотыкался. Ходьба по глубокому снегу отнимала много сил. Хорошо, что они лезут в гору по прямой, а не огибают склон. Позже, к счастью, пришло второе дыхание.

Он заметил тонкую струйку дыма, поднимавшуюся из такого места, где трудно было заподозрить наличие человеческого жилья. Но когда глаза начали различать подробности, он разглядел тень от островерхой крыши и спросил:

— А там чья ферма?

— Ингерсонов. До нее далеко идти, мальчик не добрался бы. Правда, мы и к Мэгги заглянули на всякий случай. Разбудили ее. Ух и ругалась она! А язычок у нее острый.

Ферма Ингерсонов. Ратлидж живо представил карту, лежащую на кухонном столе; про нее рассказывал кто-то из спасателей.

— Да-да, понятно. А дальше ферма Петерсонов. Там дом Халднеса, — сказал Ратлидж. Плоская поверхность карты словно ожила перед его глазами. Теперь он гораздо лучше представлял себе местность. Видел куски плодородной земли или пастбища, рядом с которыми находилось жилье. В любом из этих мест мальчик мог укрыться.

Дрю следил за лицом Ратлиджа.

— Ага, вот и вы начали видеть.

Ратлидж обернулся и посмотрел на Эрскдейл. Гостиница казалась лишь точкой сбоку от извилистой ленты дороги. Чуть поодаль стояла приземистая церковь. Лавки напоминали кукольные домики, лишенные человеческого тепла.

Колени у него не гнулись, под слоями толстой одежды по телу струйками лился пот. А предстоял еще обратный путь.

— Понимаю, как трудно пришлось спасателям, — сказал он. — Но я надеялся увидеть… где-нибудь… такое место, о котором знал мальчик и где он мог бы спрятаться.

Тени в горах обманчивы. Небольшой камешек издали кажется огромным, как дом; тонкая черная линия может обозначать верх каменной стены. Под снегом не заметны расщелины и глубокие овраги. В лощинах снег стал рыхлым, почернел; обледенелые края с торчащими пучками травы и мха скрывали глубокие проталины. Здесь легко было обмануться и заблудиться. Возможно, и Джош сейчас лежит в каком-нибудь ущелье, невидимый под снегом, живой или мертвый.

Хэмиш, который довольно долго молчал, вдруг подал голос: «Его как будто поглотила земля и не хочет отдавать назад».

— Ладно, пошли дальше, — сказал Ратлидж, но Дрю покачал головой:

— Нам надо успеть вернуться до того, как стемнеет.

Ратлидж нехотя послушался, сообразив, что завтра он может на машине объехать несколько окрестных ферм. Для этого ему проводник не нужен.

Бросив последний взгляд на долину, обступившие ее холмы и горные хребты, он спросил:

— А если мальчик где-то нашел убежище в самую первую ночь и остался жив? Что тогда?

— Мы бы увидели его следы. Он бы не пошел дальше, пока не прекратился снегопад.

— Как по-вашему, Джош Робинсон погиб?

Дрю глубоко вздохнул и тихо ответил:

— Да.

Его короткий ответ был таким же холодным, как льдинки под ногами и ледяной ветер, задувавший с высоты.

— Сейчас будем спускаться. Ступайте по моим следам, — велел проводник. — Скоро стемнеет, легко и провалиться.

Ратлидж повиновался, прекрасно понимая, сколь обманчивы заснеженные горы. Многочисленные ловушки караулят беспечного чужака. Один раз он остановился и сунул руку в сугроб — на его поверхности после дневной оттепели образовалась корка наста. Рука провалилась до локтя в расщелину между камнями.

Вот так же и убийца мог сунуть руку в снег и спрятать револьвер. Теперь его уже не найти…

Тени в ранних сумерках быстро удлинялись. Ратлидж пустился вдогонку за Дрю. В Эрскдейле в одном доме за другим зажигали свет, и сверху городок стал похож на яркие, но не слишком аккуратные бусы, нанизанные на нитку дороги.

Глава 16

Все постояльцы собрались на кухне к позднему ужину. Сидели за столом мрачные, насупленные. Иногда кто-то пробовал завести разговор, но после нескольких реплик беседа умолкала, и каждый погружался в собственные мысли. На кухню спустилась даже миссис Камминс. К своей еде она едва притронулась. Время от времени она вставляла замечание, не имевшее никакой связи с тем, что говорили другие.

Один или два раза она осведомилась, не видел ли кто-то ее мужа.

— Гарри всегда первым садится за стол, — невпопад пояснила она.

Элизабет Фрейзер ответила:

— Гарри скоро вернется. Он ведь отправился на поиски с одним из отрядов.

Почти все поисковые партии уже вернулись. Последняя попытка найти маленького Джоша окончилась неудачей. Пока Ратлиджа не было, пришло сообщение от сержанта Уорда. В записке было написано: «Мы дошли до точки».

Миссис Камминс расстраивало и то, что ее постояльцы ужинали на кухне. Она не однажды предлагала разжечь камин в столовой, где всем будет удобнее.

— Там так красиво…

Ратлидж уже успел осмотреть столовую. Она находилась на западной стороне, солнце не проникало туда до середины дня. Поэтому, несмотря на красивый камин, старинные дубовые стулья с резными спинками и овальный дубовый обеденный стол с толстыми ножками в форме львиных лап, там было холодно и неуютно. Стоящие на буфете две статуэтки стаффордширских спаниелей уныло смотрели на входящих; Ратлидж посветил фонарем на большую супницу, и ему показалось, что украшающий ее фарфоровый фазан вот-вот взлетит. По словам Элизабет Фрейзер, в столовой уже давно не накрывали.

— С середины сентября у нас не так много постояльцев, — призналась она.

На то, чтобы разжечь огромный камин и согреть просторную комнату, ушел бы не один час.

— Может быть, завтра вечером, когда ваш муж вернется домой, — ответил Ратлидж, чтобы отвлечь миссис Камминс.

— Гарри даже не додумался прислать мне весточку, — брюзгливо заметила хозяйка гостиницы. — Как по-вашему, почему от него до сих пор ничего не слышно? Вдруг и с ним что-то случилось? Я всегда так за него волнуюсь! Может, они наткнулись на другие трупы?

Ее слова словно всколыхнули всех. Никто не мог больше сдерживать чувства. Джанет Аштон досадливо воскликнула:

— Конечно, за такой срок уж можно было найти хоть что-то! Следы Джоша, ямку в снегу, где он укрывался от ветра, оброненную перчатку! Те, кто пошли на поиски, отлично знают местность и способны ориентироваться даже ночью, под проливным дождем! Здешние овцеводы часто хвастают, что находят заблудившихся овец. Они не раз находили раненых туристов, несмотря на густой туман, который спускается на Эрскдейл на несколько дней. Местные утверждают, будто могут сказать, где они находятся, по очертаниям камней под ногами или по запаху…

Миссис Камминс, встревожившись, ответила:

— Хотите сказать, что мой муж и остальные не выполнили свой долг? Не может быть! Мистер Робинсон, неужели вы тоже так считаете?

Робинсон поднял измученное, напряженное лицо. Джанет быстро покосилась на бывшего зятя:

— Извини, Хью. Не хочу тебя огорчать, но ожидание действует мне на нервы. Всякий раз, как кто-то подходит к двери, во мне оживает надежда и тут же умирает, когда я слышу, что по-прежнему нет никаких новостей. Я не могу спать, просыпаюсь при малейшем шорохе. Должно быть, ты чувствуешь то же самое. У нас всех нервы на пределе.

Элизабет Фрейзер, пытаясь ее отвлечь, поменяла тему:

— Ну да, а вам ведь еще и больно. Может, послать за доктором Джарвисом?

Но Джанет уже развернулась к Ратлиджу:

— Жаль, что я не знаю, о чем вы говорили с Полом Элкоттом! Жаль, что вы не взяли меня с собой. Вы не знаете его, инспектор! Не знаете, каким он может быть хитрым и уклончивым! Джералд тоже меня никогда не слушал. Он жалел младшего брата и во всем ему потакал по примеру их матушки. И посмотрите, чем все закончилось!

— Мисс Аштон, — перебила ее Элизабет Фрейзер. — От таких речей никому из нас не станет легче!

Джанет некоторое время молча смотрела на нее, а потом опустила глаза:

— Извините. Я совсем недавно потеряла сестру. Я прекрасно помню, как она боялась Пола, а Джералд думал, что у нее обычное недомогание, связанное с трудной беременностью. Я хочу одного: чтобы Джош поскорее нашелся! Тогда мне можно будет любить хотя бы ее частицу… А еще я хочу справедливости. Инспектор Ратлидж, вам ведь не приходилось терять близких? Вы не понимаете, что чувствую я… что чувствуем мы.

Не желая, чтобы его насильно втягивали в неприятный разговор, Ратлидж ответил:

— Мисс Аштон, всем нам доводилось терять любимых. И вполне естественно сетовать на то, что мы не в силах предотвратить или изменить.

— Вот что я вам скажу. — Хью Робинсон отложил вилку, так как больше не мог притворяться, что ест. — Он… Джош жив. Я это чувствую! Что бы там ни говорили те, кто ходили его искать.

— Поймите, выжить в такую погоду можно лишь чудом, — возразил Ратлидж. — Вы должны приготовиться… на тот случай, если…

— Нет, он жив! — Робинсон вскинул на Ратлиджа глаза, полные отчаяния.

— Не понимаю, при чем тут Пол Элкотт, — заметила вдруг миссис Камминс. — Ведь Джош — сын Джералда, так? Милый Джералд, он был такой славный… мне его так недостает! — Лицо у нее сморщилось.

Элизабет Фрейзер поспешно сказала:

— Джош — сын Хью Робинсона…

Миссис Камминс смутилась:

— Надо же, а я и не знала! Мальчик жил в доме Джералда. Что ж, тогда…

Ратлидж перехватил взгляд мисс Фрейзер и покачал головой. Пытаясь сменить тему, он обратился к Джанет Аштон:

— Давно собираюсь вас спросить. Почему, выезжая из Кесвика, вы не послушались полицейских, которые перекрыли дорогу? Они ведь точно знали, что до Эрскдейла в метель не добраться!

На миг ему показалось, будто в ее глазах мелькнуло неподдельное изумление. Впрочем, ей удалось довольно быстро справиться с собой.

— Ну да, не послушалась. Мне казалось, что метель пройдет стороной. Что я сумею добраться до Эрскдейла, если буду часто давать коню отдых и ехать не спеша.

Хэмиш сказал: «Она не знала, что полиция перекрыла дорогу. Значит, выехала из Кесвика еще до того, как стало известно о метели».

Элизабет Фрейзер собралась было что-то сказать, но потом, видимо, передумала. Джанет Аштон покосилась на нее и продолжила:

— И вот еще что. Инспектор, вам не приходило в голову, что Пол Элкотт должен бояться меня? Ведь я могу дать изобличающие его показания! Может, Грейс писала мне о своих подозрениях, страхах… А между тем у меня даже нет ключа от комнаты, в которой я сплю! Пол может вломиться ко мне в любую минуту, а потом уйти, и никто его не заметит. Явится ночью и прокрадется ко мне…

Миссис Камминс пискнула от ужаса.

«Она гнет свою линию, — заметил Хэмиш. — Интересно, почему она так старается?»

— Я, конечно, дам вам ключ от комнаты, — сказала мисс Фрейзер. — Но по-моему, здесь вам нечего бояться.

Вдруг подал голос Робинсон:

— Я немного знаю Элкотта. По-моему, ты не права. Не думаю, что он — тот, кого мы можем подозревать. Хотя, может быть, от меня что-то скрыли? — Он оглядел присутствующих.

— Конечно нет, — ответила Элизабет Фрейзер и добавила: — Пол совсем не похож на Джералда, но так часто бывает. Мисс Аштон, по-моему, вы и ваша сестра тоже сильно отличались друг от друга.

Снова подала голос миссис Камминс:

— Не понимаю, почему его не взяли в армию. Подумаешь, сломанная нога! Стрелять-то он мог, верно? Гарри вот поехал сражаться, и его услали в Египет. Ему, знаете ли, не нравилось в Египте. Но уж лучше там, чем быть пушечным мясом в Европе!

Не обращая внимания на то, что хозяйка отклонилась от темы, Джанет Аштон повернулась к Робинсону и снова извинилась:

— Прости, ничего не могу с собой поделать. По ночам ворочаюсь с боку на бок и пытаюсь понять… Не знаю, кого еще боялась Грейс, кроме Пола! Но если ты со мной не согласен, если я о чем-то не подумала, лучше скажи мне! Все, что угодно, только бы покончить с неизвестностью!

Робинсон отвернулся — наверное, ему тяжело было смотреть на нее. Ратлидж, сидящий рядом, чувствовал, как в Робинсоне нарастает напряжение. Его рука судорожно сжала салфетку, он откашлялся, как будто ему стало трудно дышать.

— Хью! Прошу, помоги мне! Ты со мной и двух слов не сказал с тех пор, как я приехала. Может, Грейс делилась с тобой… — Джанет Аштон расплакалась.

И вдруг, почти против воли, Робинсон выпалил:

— Видит бог, уж лучше бы это оказался Элкотт, чем Джош…

Все замолчали и ошеломленно посмотрели на него.

Лицо Робинсона было бесстрастным, как будто он дошел до дна отчаяния.

— Что вы имеете в виду? Почему лучше бы это оказался Элкотт, чем Джош? — медленно спросил Ратлидж.

— Боюсь, что… Джош ненавидел отчима. Правда, мне не верится, что он мог убить родную мать. С другой стороны, если уж он начал палить, ему трудно было остановиться. И я все время спрашиваю себя, почему он не умер с остальными, почему убежал. Напрашивается единственный возможный ответ. Он все продумал заранее. Застрелил их всех и сбежал под прикрытием метели. Я не сплю по ночам, все думаю — может, он сейчас пробирается в Лондон, ко мне? В том, что Элкотты погибли, есть и моя вина. Понимаете, он просил, умолял, чтобы я взял его к себе, а я не соглашался. Господи, уж лучше бы он лежал там, рядом с матерью!

Он истерически разрыдался. Джанет Аштон ахнула и прижала руки ко рту. Впервые у нее не нашлось что сказать.

Глава 17

Первой опомнилась Элизабет Фрейзер.

— Как вам не стыдно? — вскричала она, багровея от гнева. — Как вы могли подумать такое? Ведь он же ваш сын!

— Нет, Хью, вы городите вздор! Этого не может быть! Грейс непременно сказала бы мне, если бы мальчику было так плохо! И потом, он бы ни за что не обидел мать… и Хейзел… он ведь любил сестру… — торопливо заговорила Джанет Аштон, подаваясь вперед.

Миссис Камминс резко встала, перевернув стул.

— Нет, прошу вас, не надо, больше я не вынесу! — Она поспешила прочь из кухни, похожая на робкого, перепуганного зверька.

Робинсон закрыл лицо руками. Его трясло.

— Если хотите знать, я сейчас потому и приехал в Эрскдейл сам, а не послал им подарки по почте! Как вы не понимаете?! Джош всю осень твердил, что ненавидит север, ненавидит здешнюю жизнь. Он видел, что у матери не хватает на него ни времени, ни сил. Ему казалось, что близнецов она любит больше, потому что она больше любит их отца. Вот мне и захотелось поговорить с ним, успокоить его. Вот почему мне так надо сейчас найти Джоша, помочь ему, защитить его. Что бы он ни натворил. — Робинсон опустил руки, в его глазах застыло страшное выражение. — По-вашему, мне самому приятно считать родного сына убийцей, чудовищем?! Мне больше других хочется верить, что их убил кто-то другой, все равно кто! По словам доктора, их убил человек, которому они доверяли! Господи, только бы это был не Джош!

— Ты говорил Грейс то, что сейчас говоришь нам? Ты говорил с ней о Джоше? — спросила Джанет Аштон.

Робинсон покачал головой:

— Мне не нужно было ни о чем говорить. Грейс заверяла меня, что с возрастом все пройдет. Просто Джош так и не смирился с тем, что меня сначала объявили мертвым, а потом я вернулся домой. А себе я внушал, что мальчик еще слишком мал, чтобы обходиться без матери.

Он осекся, увидев, что Джанет Аштон встала из-за стола.

— Хватит! Я приезжала помогать Грейс, когда у нее родились близнецы. Я бы сразу поняла, что Джошу плохо.

— Джералд всегда хорошо относился к Джошу. Не думаю, что Грейс захотела бы обсуждать такую проблему с кем-либо, помимо меня, — сказал Хью Робинсон.

— Хью, у тебя от горя разум помутился! — воскликнула Джанет. — Не надо было тебе ездить на ферму, а потом еще просить, чтобы тебе показали тела… не следовало тебе этого делать!

Джанет быстро вышла из кухни, не желая больше ничего слышать. Робинсон посмотрел ей вслед. Потом сказал, словно бы объясняя:

— Незадолго до того, как я попал в плен, Грейс писала мне. Она рассказывала, как Джанет поддержала ее после того, как меня отправили во Францию. Она помогала растить Джоша и Хейзел, даже специально нашла себе работу в Лондоне. Хотела, чтобы наши дети ни в чем не нуждались. Тогда Грейс и дети во многом выжили благодаря Джанет. Я перед ней в неоплатном долгу. Но есть вещи, которые женщина может обсуждать только с мужем, отцом своих детей. — Дрожащими руками он сложил салфетку и поднялся. — Надеюсь, вы меня простите…

Когда шаги Робинсона стихли вдали, Элизабет Фрейзер нарушила молчание:

— Жалею, что все это услышала. О таких ужасах даже думать не хочется!

— Они оба перенесли тяжелый удар. Не всегда следует придавать значение тому, что человек говорит и делает в состоянии душевного потрясения. — У Ратлиджа тоже пропал аппетит, еда на его тарелке лежала нетронутой.

Оживившийся Хэмиш сказал: «Значит, ты ему не веришь».

«Дети не всегда понимают последствия своих поступков. Им важно лишь добиться своего, — мысленно ответил Ратлидж. — Но трудно поверить, что десятилетний мальчик способен шесть раз подряд точно прицелиться и выстрелить из револьвера».

«В тесном помещении это вовсе не так трудно. С близкого расстояния он бы не промахнулся. Если он злился на них…»

И верно, гнев мог придать ребенку целеустремленность и необходимые силы. Все закончилось быстро, он не сразу понял, что натворил. Ужас содеянного навалился на него позже. Но откуда у него револьвер?

Если Джош убил своих родных, тогда лучше, чтобы он замерз в горах, подумал Ратлидж.

«Вспомни того парня из Престона. Ему всего восемнадцать», — не унимался Хэмиш.

«Артур Марлтон слышал голоса. А Джоша никто не называет безумным…»

Неожиданно Ратлидж понял, что Элизабет Фрейзер продолжает говорить:

— Должно быть, тяжко слушать такое. Даже полицейский вряд ли способен привыкнуть к страданию! — Она уже убирала со стола, и Ратлидж видел, что руки у нее дрожат.

Он подумал обо всем, что видел на войне, когда выполнял свой долг, и понял, что устал осуждать других, устал иметь дело с насильственной смертью. Надоело рыться в душах людей и выкапывать найденные там отвратительные тайны. Не стоит размышлять о том, что двигало жестоким убийцей, на уютной, теплой кухне, где ему прежде было так хорошо.

В нем проснулась тоска по обычной жизни, какой живут большинство людей. Как было бы славно завести семью, жену, детей, домик с садиком. Но что может он дать своим близким? Он одержим, его гнетут воспоминания о смерти, и совесть у него неспокойна.

Хэмиш сказал: «Раньше ты особенно себя не жалел».

«А я и сейчас не жалею. Просто иногда накатывает одиночество».

Он встал и начал помогать мисс Фрейзер.

— Мне жаль, что ужин так закончился.

Она прикусила губу:

— Ну почему убийцей не может оказаться чужак? Тогда всем было бы не так больно. Чужака легче ненавидеть за то, что он сделал.

— Если Элкоттов убил чужак, — ответил Ратлидж, — значит, он до сих пор где-то здесь. Может быть, он убил, потому что имел зуб на Элкоттов. Нам неведом его мотив. Возможно, убийца — безумец, маньяк. И тогда он, скорее всего, попытается убить снова. Вы никогда не запираете двери? Все входят сюда и выходят, когда им заблагорассудится!

— Да ведь я все равно не могу себя защитить! Как и миссис Камминс, — парировала мисс Фрейзер. — Представить не могу, чтобы кто-то имел на нас зуб!

— По-моему, Элкотты тоже не подозревали, что кто-то имеет на них зуб, — сухо ответил Ратлидж. — До тех пор, пока не открылась дверь и в их дом не вошел убийца. — Он задумался. — У них была собака?

— Летом Джералду пришлось держать в доме овчарку. Ей было двенадцать лет, и она слабела. Красивое животное. Он называл ее Миата. Странная кличка для собаки, верно? Сказал, что где-то вычитал такое имя и оно ему понравилось. Я спросила, не ирландское ли оно, но он ответил, что нет.

— Кажется, вы говорили, что не слишком хорошо их знали?

— С Джералдом мы часто беседовали. Он был общительный. В базарные дни приезжал в Эрскдейл пополнить запасы и узнать новости. Он был такой… дружелюбный и открытый. Не только со мной, потому что я прикована к инвалидному креслу. Можно сказать, у него был дар. Ничего удивительного, что Грейс его полюбила. Мужчин часто любят за характер.

Ратлидж вспомнил слова Пола Элкотта: Элизабет Фрейзер тоже положила глаз на его брата.

— Что вы можете сказать о характере Пола?

Мисс Фрейзер покачала головой:

— Он был младшим сыном. Более замкнутый, не такой открытый. Часто держался в тени брата. Но характер не делает его убийцей! — Она взглянула на Ратлиджа. Ее голубые глаза стали несчастными. — Думаете, Хью Робинсон прав и Джош действительно мог застрелить своих близких?

— Не знаю, — ответил Ратлидж. — Но Робинсон это допускает. Пока. И его подозрения разрывают его на части.


Мальчик никак не мог усидеть на одном месте. Напряженный, как сжатая пружина, он как будто не мог отдыхать, чувствовать себя спокойно. То и дело пересаживался — то со стула на стул, то на пол, поближе к Сибил. Потом снова вскакивал, обходил комнату — и в конце концов снова прижимался к теплому собачьему боку. Глаза его всякий раз поворачивались в ту сторону, откуда раздавался неожиданный звук; он в любой миг готов был вскочить и убежать. Его беспокойство заразило и Мэгги.

Она украдкой наблюдала за мальчиком: личико бледное, сам худенький — кожа да кости. Глаза смотрят куда-то внутрь себя и видят что-то такое черное и страшное, что не дает покоя. Мальчик походил на привидение. Молчаливый, почти бесплотный, замкнутый. Не дар снежной ночи, а, скорее, бремя.

И все же Мэгги радовалась, что нашла его. Что бы там ни творилось у него в душе, он молод и силен. Он может накормить овец, может натаскать сена лошади и корове, может залезть на крышу с метлой и очистить карнизы от снега. Может принести ведерко с углем и подбрасывать уголь в огонь. Она сидела в кресле, нянчила ногу, проклиная боль, и поглаживала Сибил по голове. Какая умница!

«Он оправится, — думала Мэгги. — Без него я до весны не доживу…»


Когда последние поисковые партии спустились с гор, Грили пришел в гостиницу к Ратлиджу. Они оба зашли в нетопленую гостиную. Стоя у холодного очага, Грили сказал:

— Ну вот. Я сделал все, что мог. Жаль, что больше ничего предпринять нельзя.

Ратлидж посмотрел в окно и ответил:

— Мисс Аштон считает, что ее сестру, зятя и племянников убил Пол Элкотт.

Грили удивленно поднял брови:

— Вот как? Интересно!

— Он первый нашел трупы.

— Ну и что? — не выдержал Грили. — Кто еще поехал бы проведать Элкоттов после метели? Он считал своим долгом навестить их, посмотреть, как они, не нужно ли им чего. — Грили покачал головой. — Мы тут постоянно заглядываем друг к другу, — мрачно добавил он. — И если бы их не нашел Пол Элкотт, их могла бы обнаружить ваша мисс Аштон. На самом деле она должна благодарить его, что он избавил ее от тяжелого удара!

Отчасти Ратлидж соглашался с Грили. А Хэмиш напоминал Ратлиджу о револьвере мисс Аштон. В конце концов, никто не знает, в какую сторону она ехала, когда ее коляска перевернулась. А может, она возвращалась от Элкоттов!

Вслух же он сказал:

— По словам Робинсона, когда он ушел на войну, Джанет Аштон помогала сестре растить детей. Она раньше Грейс познакомилась с Джералдом Элкоттом. Возможно, ей известно, были ли у Элкотта враги. Надо мне расспросить ее поподробнее.

— В самом деле? — недоверчиво хмыкнул Грили. — Враги, которые являются в метель, чтобы у него на глазах зверски убить его близких? Правда, что-то могло случиться с ним на войне. Он служил во Франции. В артиллерии.

— Не понимаю, как мог убийца заранее предвидеть такую жестокую метель, которая замела его следы и мальчика. Невольно возникает вопрос: давно ли было задумано убийство? А может, что-то ускорило события?

Грили покачал головой:

— Не знаю, что и думать. От всей души жалею, что это злодеяние случилось на моем участке!

Заскрипела наружная дверь; они услышали, как мужчина вытирает ноги о порог. Грили открыл дверь гостиной, ожидая увидеть кого-нибудь из своих людей. Вновь прибывший посмотрел на Грили:

— Новости есть?

— Нет, если только вы их не принесли. — Грили указал рукой на Ратлиджа. — Он из Скотленд-Ярда, приехал нам помочь. Ратлидж, это Гарри Камминс. С его женой вы уже знакомы.

Владелец гостиницы сильно загорел под египетским солнцем. В его черных волосах мелькали седые пряди. Ратлидж пожал Камминсу руку и поблагодарил за то, что приютил его на время пребывания в Эрскдейле. Камминс, глядя в упор на Ратлиджа, отрывисто сказал:

— В такое время года у нас не то чтобы отбою не было от постояльцев. Кстати… А почему Скотленд-Ярд вдруг заинтересовался нашими делами?

— Главный констебль решил, что местной полиции нужна помощь.

— Понятно. — Камминс заметно повеселел и продолжил гораздо дружелюбнее: — Да, конечно, как я сам не догадался! Извините, сплю на ходу!

— У вас еще двое постояльцев, — сообщил Грили. — Робинсон, первый муж Грейс Элкотт, и ее сестра, Джанет Аштон.

— Хорошо, что здесь Элизабет. Она обо всех позаботится. Вере одной трудно справляться!

Повисло неловкое молчание. Камминс указал на свое облепленное снегом пальто:

— Пойду-ка переоденусь. Грили, мы сделали все, что могли. Нигде ни единого признака мальчика. Правда, вряд ли он повернул бы на восток. Гораздо легче спуститься в городок и пойти в полицию, к вам.

— Наверное, вы правы, — согласился Грили. — Что ж, переодевайтесь. Мы как раз заканчивали разговор.

— Вы к нам надолго? — спросил Камминс, повернувшись к гостю из Лондона.

— Пока не найду ответы хотя бы на некоторые вопросы, — ответил Ратлидж.

«Он как будто тебе не рад», — заметил Хэмиш.

Камминс кивнул и зашагал к лестнице, с трудом переставляя ноги. Его сгорбленные плечи говорили о многом. Грили, проследив за ним взглядом, вздохнул.

— Ну и что нам теперь делать?

— Попросите своих людей еще раз расспросить местных жителей. Мы должны знать обо всех чужаках, которых здесь видели. Не было ли у Элкоттов ссор с соседями, пусть даже и мелких? И потом, важно понять, какие отношения были у Джоша Робинсона с отчимом.

Грили в упор посмотрел на Ратлиджа:

— При чем тут отношения Джоша с отчимом?

— За ужином Робинсон признался: он боится, что Элкоттов убил его сын. Джош злился на отчима, а мать ревновал к близнецам. Ну а я попробую побеседовать со школьным учителем Джоша.

— Ну и ну! — Грили тихонько присвистнул. — Представляю, как тяжело сейчас бедняге Робинсону! Я не слишком хорошо знал Джоша и не могу сказать вам, правда это или нет. Но учителя я к вам пришлю сегодня же!

— Надо отдать должное честности Робинсона. Вот еще почему нам так важно как можно скорее найти мальчика. Сейчас еще можно установить, как он умер и где. — Про себя Ратлидж добавил: «И был ли при нем револьвер…»

— Интересно, как вы его найдете? — поинтересовался Грили. — Будете следить за вороньем, которое кружит над падалью?

— Для начала нужно выяснить, не прячется ли Джош у кого-то из местных жителей. Может быть, кто-то его защищает. Ведь он осиротел. Вдруг соседям стало его жалко! Он мог найти приют у одноклассника иди друга Джералда. Главное — понять, в какую сторону он побежал от дома.

— С самого начала поисков мы только об этом и говорили! — возразил Грили. — Говорили, что мальчик, скорее всего, видел убийцу и он нужен нам живым и невредимым. Нет, должен сказать, что в случае с Джошем вы попали пальцем в небо.


Учитель пришел в гостиницу через час. Высокий, худощавый, с седеющей шевелюрой, он напомнил Ратлиджу приходского священника. Его звали Руперт Блэкуэлл. Ратлидж провел учителя в промозглую гостиную и предложил кресло.

— Я хотел расспросить вас о мальчике, Джоше Робинсоне. Пасынке Элкотта.

— Ах да, я так и думал. Я ведь тоже вышел на поиски с одним из отрядов. Мы очень старались, поверьте мне, но все напрасно!

Заинтересовавшись, Ратлидж спросил:

— В самом деле? Где вы искали?

— Я искал Джоша вместе с Камминсом и еще двумя фермерами. Мы двинулись на восток от дома Элкоттов, а потом свернули к югу, описали полный круг. — Блэкуэлл сухо добавил: — Когда вы за мной прислали, я уже лежал в постели! — Его обветренное лицо скривилось в подобии улыбки.

— Я постараюсь расспросить вас как можно быстрее. Пожалуйста, расскажите мне о Джоше.

— Он умный мальчик… был… — Учитель помолчал, как будто еще не был готов говорить о Джоше в прошедшем времени. — И руки у него на месте, и голова ясная. Мне кажется, ему нужно было лучшее образование, чем то, что мы могли ему предложить. Видите ли, он вырос совсем в другом мире, где перед ним открывались более широкие горизонты. Почти все ученики в нашей школе идут по стопам своих отцов. Кое-чему они, конечно, учатся в школе. Во всяком случае, я стараюсь дать им, что могу. А Джош, он не из наших мест и потому остался в классе чужаком, в некотором роде изгоем. Он рассказывал о том, как жил в пригороде Лондона; его одноклассникам казалось, будто он задается. Поэтому друзей у него было немного.

— Он считался трудным учеником? Смутьяном?

— Для того чтобы стать смутьяном, нужны задатки лидера, вам не кажется? Изгой тоже доставляет немало трудностей. Он не может понять, почему другие его недолюбливают, отталкивают от себя. Ему больно и одиноко. Хочется как-то переломить ситуацию, улучшить свое положение. А Джошу как будто было все равно. Я давал ему читать книги — о путешественниках и тому подобное, о людях, которые совершали подвиги в одиночку. У него было живое воображение; я считал, что такие книги должны ему понравиться. Но я замечал и другое. Дело было не только в том, что другие дети отталкивали его от себя. Последние несколько месяцев Джош был чем-то расстроен, что отразилось и на учебе. Он все больше и больше уходил в себя. Казался более… встревоженным. Когда я прямо спросил его, все ли в порядке дома, он ответил, что всем доволен. Но я сразу понял, что дома у него что-то не так.

«…о людях, которые совершали подвиги в одиночку…» Может быть, книги, данные мальчику изсамых лучших побуждений, и подтолкнули его к мысли об убийстве близких? От такой мысли мурашки пробежали у Ратлиджа по коже.

— Какими были его отношения с отчимом?

— К сожалению, я не могу ответить на ваш вопрос. — Учитель помолчал. — В последней четверти он чаще обычного пропускал школу. Бывало, его потом приводила мать; она его защищала, придумывала всякие отговорки. Хотя я понимал, что Джош откровенно прогуливает, я все же радовался, когда он возвращался, надеясь как-то сгладить то, что его волновало. Несколько раз я спрашивал у миссис Элкотт, не лучше ли мальчику жить с родным отцом и учиться на юге. Видите ли, возможно, он разрывался между чувством долга по отношению к матери и любовью к отцу.

— И что она вам ответила?

— Что он ее сын и она никуда его не отпустит. Вряд ли ей приходило в голову, что отъезд, возможно, был бы лучше для Джоша. И по-моему… но что сейчас толку говорить! Если Джош жив, он ведь так или иначе поедет жить к отцу.

Хэмиш что-то проворчал. Ратлидж прислушался к нему. Шотландец сказал, что Блэкуэлл способен подтвердить подозрения Робинсона.

Мотив налицо: несчастный, отвергнутый всеми ребенок мог поддаться искушению.

— Как вы считаете, возможно ли, чтобы Джошу Робинсону настолько плохо жилось здесь, в Эрскдейле, что он решил сам все изменить и тем самым получить возможность вернуться к отцу?

Блэкуэлл посмотрел на Ратлиджа в упор:

— Боже правый! Неужели вы думаете… Нет, не может быть! Помилуйте, речь ведь идет о ребенке!

— Мы, полицейские, лишены такой роскоши — делать исключения из общих правил. Я обязан рассмотреть все версии, какими бы чудовищными они ни казались, — негромко ответил Ратлидж.

— Ему всего десять лет, в январе будет одиннадцать! — воскликнул потрясенный Блэкуэлл. — Вы, должно быть, сошли с ума! С таким же успехом можно назвать преступниками Гарри Камминса или меня!

Ратлидж сказал:

— С револьвером не нужно думать, да и силы особой не требуется. Достаточно прицелиться и нажать на спусковой крючок. И жертва падает замертво.

Блэкуэлл встал:

— На это я даже отвечать не стану!

— К кому Джош мог обратиться за помощью? Есть ли здесь люди, которым он доверял? Может, вам, своему учителю?

Учитель остановился на пороге.

— Мне бы очень хотелось, чтобы мальчик обратился за помощью ко мне. Но это исключено. — Он досадливо передернул плечами. — У меня правило: не заводить себе любимчиков. Я никогда не давал мальчику оснований полагать, будто он может доверять мне больше, чем остальным. Я и не думал, что настанет время…

Ратлидж ждал, и Блэкуэлл нехотя добавил:

— К сожалению, инспектор, я не считаю себя идеальным учителем. Идеальный учитель умеет вдохновлять учеников. Я же просто учу их. Только и всего. — И он ушел, оставив после себя клуб ледяного воздуха в прихожей.


Выйдя на кухню, Ратлидж увидел там Элизабет Фрейзер с книгой. Почему она еще не спит? Возможно, иногда ей бывает так же трудно заснуть, как и ему. А потом он вспомнил, как она стояла в дверях при луне и делала робкие шажки, словно испытывая свою волю. Когда в доме темно и тихо…

Услышав его шаги, она оторвала глаза от книги и спросила:

— Новости есть?

— Приходил Блэкуэлл, школьный учитель. Вы знаете, что Гарри Камминс вернулся?

— Да, я слышала его голос в коридоре, он разговаривал с женой. Вера… ей сегодня… нездоровится, как вы видели. — Мисс Фрейзер заложила страницу закладкой и захлопнула книгу. — У вас усталый вид. Я поставила вашу грелку вон туда, на стол.

— Вы что же, ждали меня? — спросил Ратлидж, сразу почувствовав себя виноватым.

— Нет. Просто пыталась еще немного согреться. — Она улыбнулась. — Я родилась на южном побережье, там зимы гораздо мягче. Мы редко видели снег, и я в детстве, бывало, мечтала, как поеду в Лапландию и буду ездить на санях. Как волнующе это звучало! Завернуться в меха и кочевать за оленями.

— Почему в Лапландию?

— Мама часто читала мне книжечку о жизни мальчика на Севере. — Улыбка у нее на лице увяла. — Понимаю, поиски не могут продолжаться до бесконечности. У всех хозяйство, семьи. И все же неприятно думать, что мы сдались и бросили Джоша Робинсона на произвол судьбы!

— Я не сдался, — напомнил Ратлидж. — Просто мы поведем поиски в другом направлении. Завтра я объеду несколько ферм, стоящих ближе всего к дому Элкоттов. Хочу узнать, что они видели и слышали. И потом, важно выяснить, где можно возобновить поиски, когда сойдет снег. До сих пор нам не удалось ничего найти, но, может быть, соседям придут в голову какие-нибудь ценные мысли.

— Как по-вашему, Робинсон прав насчет сына? — спросила мисс Фрейзер. — Он, конечно, лучше его знает, но я… я как-то не могу себе представить, чтобы ребенок убил своих родных! Джоша я видела несколько раз; вечно он ходил лохматый, непричесанный, но улыбался. Иногда у него в глазах плясали озорные огоньки. — Она помолчала. — Не скрою, я понимала, как ему здесь одиноко.

Ратлидж подошел к окну и, подняв штору, выглянул в ночь.

«Следи за словами», — предупредил его Хэмиш. Ратлидж отвернулся от окна, злясь на предостерегающий голос в голове.

— Следствие только в самом начале…

— Мне так же трудно представить, чтобы Пол Элкотт застрелил родного брата, — с беспокойным видом продолжала Элизабет Фрейзер. — А если вы не найдете убийцу — никогда? На Пола так и будет падать тень. И на Джоша тоже, даже если весной отыщется его тело. Не забывайте, обвинения живучи.

Ратлиджу показалось, что его собеседница прекрасно знает, о чем говорит. Возможно, и ее в свое время в чем-то обвиняли. Не потому ли она живет здесь, в глуши, на побегушках у миссис Камминс?

Вместо ответа, он вдруг сказал:

— Камминс не похож на местного уроженца.

— Да, он из Лондона. Но живет здесь очень давно, лет двадцать, а то и больше. Правда, местные по-прежнему не считают его своим. Как и меня, кстати. — Мисс Фрейзер криво улыбнулась. — Гарри купил гостиницу и старается удержаться на плаву, но иногда мне кажется: он жалеет, что ввязался в эту историю.

— По словам его жены, он служил в Египте.

— Да, так и есть. На Востоке ему не очень нравилось. Он не любит вспоминать войну. Не думаю, что он когда-либо был счастлив. Разве не ужасно говорить так о ком-то? Но я ничего не могу с собой поделать. Его что-то гложет. — Она замолчала, внезапно смутившись. — Зря я так разоткровенничалась, да еще при вас! Гарри Камминс человек хороший, и я вовсе не хотела представить его в ином свете. — Она покосилась на настенные часы: — Как поздно! — Она отложила книгу и взяла со стола грелку. — Спокойной ночи, инспектор!

Он придержал ей дверь и смотрел, как она едет по коридору.

Он бросил взгляд на книгу, оставленную ею. Она читала тонкий томик стихов O.A. Мэннинга под названием «Крылья огня».

Спустя какое-то время он прошел к себе и зажег лампу. Казалось, комната полнится призраками. Они наступали, теснили его. Начался приступ клаустрофобии; Ратлиджу захотелось снова открыть дверь и выйти в коридор, где гуляют сквозняки. Огонек лампы замерцал на ветру; он почувствовал, как гулко бьется сердце — словно барабан. Удары отдавались во всем теле.

Хэмиш сказал: «Нельзя убежать от того, кто ты есть и кем ты был…»

В тишине коридора Ратлидж ответил:

— Но и жить с этим я тоже не могу.

Глава 18

На следующее утро Ратлидж, положив на сиденье рядом с собой карту, выехал со двора и направился на окраину Эрскдейла.

Ухабистая тропка привела его на ферму «Яблоня». Его встретил пес, он глухо рычал, угрожающе опустив голову. Из кухонной двери высунулась женщина — посмотреть, кто приехал.

— Инспектор Ратлидж из Лондона, — крикнул он, не выходя из автомобиля.

— Муж в хлеву…

— Миссис Халднес? Я хотел бы задать вам несколько вопросов о той ночи, когда погибла семья Элкотт.

Нерешительность сменилась настороженностью.

— Я ничего не смогу вам сказать.

— Я все понимаю. Речь пойдет не об убийстве. Но вот что пришло мне в голову… Скажите, ваши собаки лаяли в ту ночь? Не заметили ли вы следы на снегу в тех местах, где никого не могло быть? Может, вы заметили, что ваши дети ведут себя необычно?

— Надвигалась метель. У нас было много дел. Что мы могли услышать или увидеть? Да и вряд ли убийца пошел в нашу сторону!

— Я имел в виду Джоша.

— Не желаю ему ничего плохого… мой муж ходил искать его вместе с остальными. Но с моими сыновьями он не дружил. Они не очень хорошо ладили.

— Он находился в отчаянном положении и мог обратиться за помощью к любому.

— Да, и мы сделали для него что могли, верно? Нет, мы его не видели.

Хэмиш заметил: «Не такая она женщина, к какой мальчик обратится за помощью. Сухая, черствая».

Ратлидж продолжил:

— Ваша ферма ближе других к ферме Элкоттов.

— Ну и что? Дорога по склону холма не самая лучшая.

Он поблагодарил фермершу и, когда та отозвала собак, зашагал в сторону холодного, пахнущего плесенью хлева, где встретился с ее таким же немногословным мужем. Халднес повторил слова жены — они словно сговорились.

В их настороженности Ратлидж угадывал и скрытый мотив — суеверие. Халднесы боялись лишний раз говорить об Элкоттах и постигшей их участи, чтобы не накликать беду и на свою семью. Видимо, они придерживались принципа «меньше знаешь — крепче спишь».

Ратлидж поехал на ферму «Южная». Владельца он застал в конюшне — тот чистил денники. Мистеру Петерсону он задал те же вопросы — и снова как будто натолкнулся на глухую стену. Миссис Петерсон, движимая любопытством, вышла узнать, чего хочет незнакомец.

— Да мы его и не знали толком, парнишку-то. Конечно, видели в базарные дни с Джералдом или с его мамашей, — сказала она Ратлиджу. — Но наши дети уже взрослые, живут отдельно, к чему нам было обращать на Джоша особое внимание? Я слыхала, с ним хлопот хватало, но, когда Джералд был рядом, он вел себя примерно.

— Хлопот хватало?

— Я только повторяю то, что говорила мне миссис Халднес. Сама его не знаю.

Петерсон покосился на горные вершины.

— Мы его искали, сделали все, что смогли. Чего от нас и ждали. — Неудача явно удручала его.

— Вы уверены, что за неделю перед убийством в Эрскдейле не было чужаков? — спросил Ратлидж.

— Ну, если чужак и замышлял недоброе, вряд ли он стал бы привлекать к себе внимание, — заметила миссис Петерсон. — У нас нет привычки по ночам смотреть в окна да примечать, кто проходит мимо.

— И потом, — подхватил ее слова муж, — злодей навряд ли пошел бы мимо фермы, чтобы не будить собак. В горах сотни троп, выбирай не хочу.

Когда Ратлидж спросил, не знают ли они, почему могли убить Элкоттов, Петерсоны, как и Халднесы, покачали головой.

— Джералд был хороший человек, — сказал Петерсон. — Он не стал бы якшаться со всяким отребьем. И жена его тоже хорошая была хозяйка. Такие, как они, нечасто попадают в неприятности, верно?

— И его отец, Генри, был тоже хороший человек. О дяде и говорить нечего. Хорошие они люди, Элкотты, — согласилась миссис Петерсон и с тревогой заметила: — При мне еще никогда никого не убивали. Мы к такому не привыкли.

Когда Ратлидж упомянул Пола Элкотта, супруги быстро переглянулись.

— До Джералда ему, конечно, далеко, — ответил Петерсон. — А человек он неплохой. Жаль, что не выгорело у него дело с трактиром, но такова жизнь. Он еще молодой.

Миссис Петерсон кивнула:

— Он очень похож на своего дядю Тео. И вот надо же, как все обернулось!

Ратлиджу показалось, будто фермерша косвенно хвалит Пола.

Хэмиш сказал: «Ему всю жизнь приходилось жить в чьей-то тени».

Интересное наблюдение.

— Тео Элкотт тоже живет в Эрскдейле? — спросил Ратлидж. До сих пор никто при нем не упоминал других родственников Элкоттов.

— Да что вы, Тео умер в 1906-м, — ответила миссис Петерсон и вернулась к более насущному вопросу: — Генри бы удар хватил. Не понимаю, как такое зверство могло случиться у нас, в Эрскдейле?

Отъезжая от фермы «Южная», Ратлидж дивился характеру здешних обитателей. Они охотно закрывают глаза на все, что творится рядом, отказываются быть сторожами братьям своим. Одно дело — участвовать в поисках пропавшего мальчика. Это им знакомо, они знают землю, на которой живут. Если кому-то нужно помочь залатать крышу, которая прохудилась в метель, или дать взаймы лошадь или плуг, или помочь накормить скотину, если хозяин болен, соседи придут на помощь, потому что уверены: когда-нибудь сосед ответит добром на добро. В суровом краю, где приходится бороться с силами природы, взаимовыручка — вопрос выживания.

Но соседи не желали даже задуматься о том, что сделали Элкотты, почему они навлекли на себя Божий гнев.


Тропа, ведущая к последней ферме в его списке, шла в гору. На заснеженном склоне машина забуксовала, ее качало из стороны в сторону, как корабль в шторм. Взобравшись на вершину холма, Ратлидж проехал немного по относительно ровному участку, а затем снова пришлось подниматься вверх. Хозяйственные постройки почти совсем развалились. Снег толстым слоем лежал на шиферных крышах. Все такое же серое и тусклое, как сегодняшний день.

Посмотрев на карту, Ратлидж прочел название, написанное на соответствующем квадратике. Ферма Ингерсонов. Фамилия старая, наверняка их предки родом из Скандинавии, как, впрочем, и многие семьи на севере.

Он въехал на двор и увидел, что в загоне рядом с хозяйским домом сбились в кучку овцы. Из трубы шел дым, но во двор никто не вышел. Не услышал Ратлидж и собачьего лая. Выйдя из машины, он огляделся и увидел на снегу отпечатки мужских резиновых сапог и собачьих лап.

Не успел он подойти к ступенькам, ведущим к двери черного хода, как дверь распахнулась и на пороге показалась женщина. Пожилая, волосы стянуты в пучок на затылке. Когда-то была красивой, но теперь волосы подернуты сединой, хотя глаза остались ярко-голубыми. Она опиралась на палку, как будто ей было трудно ходить. Ее лицо искажала гримаса боли. Рядом с хозяйкой стояла на страже черная собака; она глухо ворчала, словно призывая незваного гостя вести себя прилично.

— Я инспектор Ратлидж из Лондона, — начал он. — Расследую убийство Элкоттов.

— Мэгги Ингерсон, — представилась хозяйка, сухо кивнув.

— Можно поговорить с мистером Ингерсоном?

— Мой отец уже десять лет как умер. Если хотите о чем-то спросить, спрашивайте меня.

— Вы живете здесь одна? — спросил Ратлидж, оглядывая окрестные владения. В слабом свете уходящего дня он увидел лишь еще один овечий загон наверху, на склоне холма: из снега выступала каменная кладка. — Должно быть, трудно одной вести такое хозяйство!

— У меня был работник до четырнадцатого года, его убило в Монсе, разорвало на куски. А больше никто не соглашается помогать. Приходится самой за всем приглядывать. — Она говорила беззлобно, но выражение ее глаз подсказало Ратлиджу: она ненавидит войну и оплакивает человека, погибшего во Франции.

— Я ищу молодого Робинсона, пасынка Джералда Элкотта.

— Я так и поняла. Разве его еще не нашли?

— Н-нет… Еще нет.

Мэгги Ингерсон держалась спокойно и с достоинством, ее манеры говорили о самодостаточности без излишней жалости к себе. Одевалась она просто, как будто считала, что в жизни нет места ненужным излишествам. На ней были резиновые сапоги, толстые мужские вельветовые брюки и мужское же тяжелое пальто. Под ним у ворота виднелась красная рубаха в клетку, казавшаяся единственным женским предметом одежды. Похоже, Мэгги равнодушно относилась к мнению о себе окружающих.

— Скажите, что вы слышали и видели в ту ночь, когда разыгралась метель? Вспомните, может, собака ваша вдруг залаяла без причины? Может, утром, когда снегопад утих, вы вышли во двор и увидели незнакомые следы? Все, что угодно, что поможет нам найти мальчика. Вы ведь живете не так далеко от фермы Элкоттов.

— На бумаге, наверное, недалеко. А вы заметили, что к нам надо подниматься в гору? Пока ко мне не пожаловала поисковая партия, я не знала, что надо прислушиваться и высматривать что-то необычное. А в ту ночь так завывал ветер, что собственных мыслей не было слышно! Мы с собакой грелись у огня, а овец предоставили самим себе. — Мэгги покосилась на свою палку. — Да я почти ничего и не могла сделать.

В горах поднялся ветер; Ратлидж чувствовал его приближение, а вот Мэгги Ингерсон даже не дрогнула. Она, как подсказывал Хэмиш, была крепкой породы.

— Мне сказали, недалеко от ваших владений проходит тропа, которая ведет через горы к побережью.

— Не то чтобы тропа… Раньше по ней гнали скот. Наверное, в хорошую погоду я сумею ее отыскать. Хотя найдут ее немногие. По ней уже лет сто никто не ходит.

— А в ту ночь, когда поднялась метель?

Мэгги хмыкнула:

— Инспектор, здесь вам не Лондон! Невдалеке могла бы пройти целая армия, но я бы ничего не увидела. И не услышала.

— Зато ваша собака могла услышать.

— Сибил у меня трусиха. Я выпускаю ее ненадолго на двор, она делает свои дела и возвращается в дом. Она у меня рабочая собака. Если кто-нибудь на двух ногах проходит мимо фермы и от него не пахнет овцами, она и внимания не обратит. Что бы он ни натворил!

Ратлидж приставил ладонь козырьком ко лбу и еще раз огляделся. Внизу по каменистому ложу тек ручей, впадавший в озеро Эрскуотер. Наверху над грудой камней нависал скалистый, зазубренный выступ. А еще выше горный хребет прогибался седловиной. Значит, там перевал.

Как будто прочитав его мысли, Мэгги Ингерсон сказала:

— Он… тот мальчик… не вырос в наших краях. Я не видела, чтобы он отбегал далеко от дома. На его месте я бы точно так же и поступала. Сидела дома и выжидала.

— Все зависит от того, — возразил Ратлидж, — бежал ли он от чего-то… или к чему-то.

Она пожала плечами:

— У меня детей нет. Не знаю, как вам ответить.

— Погибли пять человек.

— Я их не убивала. Джералд Элкотт мне очень нравился, но в наших краях, знаете ли, не до болтовни с соседями. У нас, чтобы прожить, надо работать день и ночь. Если мальчик убежал, как утверждает сержант Миллер, значит, он тоже погиб, а у меня даже сил не хватает, чтобы погоревать о нем. По-моему, лучше ему умереть. Я знаю, что значит жить в одиночку, когда не к кому обратиться за помощью. Такой участи я бы ему не желала. Ну а теперь… простите, мне нужно сесть, а то нога устала. Стоять мне тяжело.

— Может, вам нужна помощь? Не хотите ли показаться доктору Джарвису? Хватает ли вам продуктов?

— Из-за доктора Джарвиса у меня все так и вышло с ногой. Он сказал, что сумеет срастить кости и нога снова будет прямой. Но у него ничего не получилось. Сначала нога не желала срастаться, а потом началось заражение. Мне хватает того, что у меня есть, а без остального обхожусь. Но спасибо, что предложили.

Мэгги круто развернулась, вошла в дом и захлопнула дверь перед самым носом Ратлиджа.


Ратлидж еще немного постоял во дворе фермы Ингерсонов, вспоминая слова хозяйки.

Она, видимо, считала, что Джош Робинсон бежал из дома, где произошло убийство, спасая свою жизнь, — так думали все местные жители. Поэтому поисковые отряды и разошлись из Эрскдейла во все стороны.

Но что, если в ту метельную ночь все обстояло совсем не так?

Что, если мальчик до сих пор прячется где-то рядом с домом и ждет, когда за ним приедет отец?

Ратлидж завел мотор и вернулся назад той же дорогой.


Вернувшись на кухню, Мэгги увидела, что мальчик стоит неподвижно, словно прирос к полу, и глаза у него огромные от страха.

— Мне он даже понравился, — заметила Мэгги, подходя к очагу, чтобы погреть руки. — Он сбился с пути.

Мальчик молча смотрел на нее в упор.

— Сказал, что он из Лондона.

Мальчика затрясло, как будто его била лихорадка. Вначале она подумала, что у него припадок, и озабоченно наблюдала за ним, ожидая, когда он закатит глаза или упадет, ударившись затылком об пол. Но он стоял на месте, не в силах сдвинуться, и в глазах у него был такой ужас, что она подошла поближе и положила руки ему на плечи. Он дернулся при ее прикосновении.

— Что Сибил находит, то оставляет при себе, — решительно сказала Мэгги. — Слышишь меня? Если сам захочешь уйти, вон дверь. Открой и уходи. Если хочешь остаться, тебе придется мне верить.

Она подошла к креслу и тяжело опустилась в него.

— Сейчас чайник закипит, а я давно на ногах. Если хочешь чаю, придется тебе самому его заварить. А я нарежу хлеб. Попозже подбросим сена овцам на холме. Снег слишком глубокий, они проголодаются, пока он растает. Потерять их мне не по карману. — Растирая ногу, она продолжала: — Не люблю никому быть должной. Я не так воспитана. Но ты здесь, ты мне нужен, значит, и говорить не о чем.

Он подошел к очагу и, дождавшись, пока тяжелый чайник засвистит, снял его с крюка. Держа чайник обеими руками, осторожно поставил его на подставку и полез в буфет за чаем, сахаром и чашками.

Мэгги украдкой наблюдала за ним.

— У тебя имя есть? — спросила она. — Надо же мне как-то тебя называть.

Мальчик не ответил.

Она не стала настаивать.

Сибил, лежащая у двери спальни, тяжело вздохнула, как будто что-то про себя решила.

Мэгги, услышав ее, ничего не сказала.


Въехав на двор фермы Элкоттов, Ратлидж увидел там небольшую повозку, в которую была впряжена старая кляча. Он остановил автомобиль чуть поодаль и подошел к повозке. Положил руку на круп коня. Потный и еще теплый.

Кто-то приехал сюда не так давно.

Любопытный сосед? Или…

Он пересек истоптанный двор и распахнул дверь черного хода. На столе горела единственная лампа; он увидел испуганные глаза Пола Элкотта, стоявшего на коленях у стены. Узнав Ратлиджа, Элкотт негромко выругался.

— Ну вы меня и напугали! Вы что же, никогда не стучитесь?

— Что вы здесь делаете?

Элкотт жестом показал на стоящие перед ним ведро с водой и щетку.

— Надо же кому-то здесь прибраться. Раз я теперь буду здесь жить.

Одна половина кухни была уже почти чистой, ржавые пятна казались лишь потеками краски.

— Я думал, вы живете над трактиром.

— Банк отказал мне в кредите. И Джералд умер. Тот дом у меня отберут меньше чем через месяц. Мне больше некуда идти.

Ратлидж подумал: «Я ему не завидую! Придется жить здесь, с призраками». Хэмиш отозвался: «Да, если он так хотел получить ферму, что готов был за нее убить, то рассчитал время верно».

Ратлидж снова посмотрел на пятна крови, напоминавшие о страшной смерти пятерых людей. Когда он только вошел, что-то его обеспокоило. Дом словно источал зло и ненависть. Трудно представить, что такое зверство — дело рук ребенка. Элкотт как будто понял, какие мысли мелькают в голове Ратлиджа.

— Мне ведь и податься-то больше некуда! — воскликнул он, словно оправдываясь. — Что же мне делать?

— У вашего брата было охотничье ружье? — спросил Ратлидж. Если Джош убил своих родных, надо понять, откуда взялся револьвер.

— Если и было, дотянуться до него он не успел. У него ведь малые дети, он держал его запертым в спальне или в хлеву. Извините, хочу управиться до темноты. — Судя по всему, Пол Элкотт тоже испытывал страх перед домом, где совершилось злодеяние.

— Да, продолжайте. У меня здесь другое дело.

Элкотт вопросительно посмотрел на него, но Ратлидж не стал объяснять. И он снова опустился на колени и принялся оттирать пол и стены, но напряженные плечи свидетельствовали: он ни на минуту не забывает о стоящем на пороге полицейском.


Ратлидж вышел на улицу и направился к хлеву. Медленно прошелся туда-сюда, ища следы, тайники, признак того, что здесь кто-то прятался после ухода поисковой партии. Но ничего не нашел. Ни импровизированной постели, ни мешков, сваленных в сухом углу, ни оловянной миски, ни крошек печенья — ничего, чем мог питаться мальчик. То же самое и в других хозяйственных постройках. Правда, местные полицейские обыскали ферму еще до него.

Он снова вышел во двор и внимательно оглядел склоны горы. Что он ищет? Хэмиш подсказал: «Наблюдательный пункт».

Возможно, с него следует начать. Но после убийства прошла почти неделя. Как мог здесь выжить мальчик без еды, с одним только снегом для питья и без укрытия в холодные ночи? Правда, возможно, у этого мальчика на совести жестокое убийство. А может, он убил, спасая свою жизнь.

Хэмиш напомнил: «Все зависит от того, хорошо ли мальчик все продумал».

Ратлидж нахмурился. Какие чувства испытывал Джош Робинсон к кровавой бойне, от которой бежал? Может быть, он совершил убийство, а потом, охваченный ужасом того, что натворил, бросился куда глаза глядят и заблудился в незнакомом месте, ночью, в снегу. И у него не хватило сил отыскать дорогу назад.


Ратлидж вернулся в дом. На сей раз он вошел через парадную дверь и поднялся на второй этаж, в спальни. В одиночку он действовал свободнее, чем при инспекторе Грили. Порылся в выдвижных ящиках и шкафах, стараясь найти хоть что-нибудь, определявшее характеры убитых. Письма, фотографии…

«В этом доме тайн нету», — проворчал Хэмиш.

Пришлось с ним согласиться. Все лежало на виду. Похоже, жившие здесь люди не считали нужным ничего скрывать. Стопка найденных писем оказалась вполне невинной, речь в них шла о повседневных делах и событиях. Семь писем от Джанет Аштон, три от Робинсона. Если и были другие письма, они пропали.

В столе, в спальне Джералда и Грейс Элкотт, он нашел бухгалтерскую книгу. Пролистал страницы и убедился, что дела на ферме шли неплохо. Джералд процветал. Еще одна улика против Пола Элкотта.

Альбом с засушенными цветами на полке у кровати, должно быть, принадлежал Грейс. Она собирала их, укладывала между страницами альбома, сушила и аккуратно подписывала. Как говорил проводник Дрю, весной долина вся в цветах. Должно быть, цветов много по берегам озера и в оврагах, хотя их век короток. Надо только знать, где искать. Душистый вереск, от которого до сих пор шел специфический аромат, листья и цветы губастика, различные виды папоротника, листья ивы травянистой и осоки с горных вершин. А рядом — более привычные бархатцы, лепестки розы, фиалки, цветки лаванды.

Должно быть, Грейс Элкотт пришлось побродить по округе, пополняя свою коллекцию. Он постарался представить ее себе: вот она держит за руку дочку, сынишка бежит впереди, и каждую весну они отыскивают что-то новое.

И все же прогулки она могла позволить себе нечасто. Ей ведь приходилось работать с утра до ночи: готовить, самой печь хлеб, стирать, гладить, убирать в доме, мыть кухню. Она никогда не жаловалась. Хотя приехала из Лондона и очутилась в гораздо более трудных условиях, чем те, к которым привыкла.

Он положил альбом на место и продолжил обыск. Игрушечные солдатики в комнате Джоша и куклы в комнате Хейзел рисовали совершенно обычную картинку жизни. В бархатной коробочке, завернутые в папиросную бумагу, лежали коралловые бусы. Подарок на день рождения от родителей? В комнате Джоша, проведя рукой за изголовьем кровати, он наткнулся на сломанные золотые запонки.

Ратлидж осторожно положил находку на ладонь, гадая, что сие значит. Подарок от отчима, которого мальчик не любил? А может, запонки сломались случайно и он побоялся признаться родителям?

В гостиной он нашел книги: «Питер и Венди», несколько томов о путешественниках. Библия. Пособие по домоводству. Набор шахмат и шахматная доска. Подставка для трубок, а рядом — оловянная табакерка. Маленькая корзинка для шитья с иголками и разноцветными, яркими нитками для вышивания. Сложенное кухонное полотенце с неоконченной вышивкой по краю — ваза с фиалками, еще без листьев.

Домашняя жизнь. Обычная, уютная.

Ратлидж вспомнил шляпку с махровыми розами. У Грейс Элкотт явно был вкус. Красивая женщина, которую любили два мужа…

Может, она боялась Пола Элкотта, потому что он домогался не только фермы брата, но и его жены?

Он вернулся в комнату Хейзел и еще раз взглянул на детский снимок Джанет Аштон. Причастна ли она к страшному преступлению? Единственный найденный им револьвер принадлежал ей. Он разглядывал ее надутое лицо, когда услышал снизу голос Пола Элкотта:

— Инспектор Ратлидж! Вы еще там?

Он вышел на лестницу и крикнул:

— Да! А что?

— Приехал инспектор Грили. Он вас ищет. В гостинице что-то случилось.

Глава 19

Когда Ратлидж вышел во двор, то увидел, что Грили беспокойно расхаживает туда-сюда.

— Вас нелегко найти! — воскликнул инспектор.

— Что случилось?

— Настоящий кошмар. Робинсон пытался покончить с собой. Элизабет хотела ему помешать, но только сама пострадала. Он схватил острую бритву.

Ратлидж выругался.

— Отлично! Встречаемся на месте!

Он завел мотор и сел за руль. Грили развернул коляску и приготовился следовать за ним.

Ратлидж ехал быстро, взметая по обочинам снежные вихри, талую воду и грязь.

Неужели это все притворство? А может, Робинсон не вынес напряжения и горя?

Хэмиш сказал: «Если он порезал девушку, какое уж тут притворство!»

— Чтоб ему! — ругался Ратлидж. — Другого места и времени не нашел. Мог бы хоть подождать, когда его детей предадут земле! Соблюсти приличия.

Но горе каждый переживает по-своему, а Робинсону довелось поучаствовать в кровавых сражениях, а потом побыть в плену. Вернувшись домой, он узнал, что жена и дети по каким-то причинам его забыли. Теперь они мертвы. И он не может найти себе места.

Хэмиш проворчал, как будто соглашаясь с мыслями Ратлиджа: «Война нас изменила». За его простыми словами крылась бездна страданий.


Дверь черного хода стояла нараспашку. Изнутри доносились взволнованные голоса. Ратлидж широким шагом пересек двор.

Хэмиш, голос которого казался сейчас особенно гулким, сказал: «Она не пострадала…»

Войдя на кухню, Ратлидж сразу ощутил запах страха и более резкий запах горелого хлеба. У него защипало глаза. На полу была лужа крови. Рядом валялись осколки разбитых чашки и блюдца. Он невольно вспомнил другую кухню, которую видел меньше часа назад, и мужчину, который старательно оттирал пятна крови со стен.

На кухне были доктор Джарвис и Вера Камминс с заплаканным лицом. Элизабет Фрейзер, бледная и ошеломленная, сидела в своем кресле, доктор перевязывал ей руку. У двери, ведущей в коридор, стоял Гарри Камминс. Ратлиджу показалось, будто он резко постарел. Гарри не сводил взгляда с мисс Фрейзер.

Когда Ратлидж вошел, все взоры обратились к нему.

— Что случилось? Где Робинсон? — спросил он.

— У себя в постели. Я дал ему успокоительное, — мрачно ответил Джарвис.

— Я шла по коридору с чистыми полотенцами, — дрожащим голосом начала Элизабет Фрейзер. — И услышала какой-то шум в комнате мистера Робинсона. Потом глухой удар, как будто на пол упало что-то тяжелое. Я постучала и, не услышав ответа, вошла…

Она вздрогнула и повернулась к Джарвису. Доктор, насупившись, завязывал бинт. Откашлявшись, мисс Фрейзер продолжала:

— Он лежал на полу. Вокруг все было усыпано осколками фарфора, а из запястья текла кровь. А он… лежал и смотрел на нее. А когда увидел меня, то попытался перерезать себе и второе запястье. Я попробовала ему помешать. Мистер Камминс услышал шум и прибежал на помощь, а за ним и мисс Аштон. Мы все вместе с трудом одолели его — он как будто обрел силу целой дюжины человек. И он все время звал своих детей. Это было ужасно, ужасно — мне казалось, нам не удастся его спасти. Если бы не Гарри, я бы упала в обморок. Мы с трудом подняли его и ремнями привязали к стулу, а тем временем послали за доктором. — Помолчав, она еле слышно добавила: — Я боялась, что ему удастся покончить с собой.

Ратлидж повернулся к доктору:

— Как он себя чувствует?

— По-моему, пришел в себя, — ответил Джарвис. — Без конца извинялся перед всеми.

Ратлидж вышел в коридор и направился к крылу, в котором жили постояльцы. Бесцеремонно распахнул дверь комнаты Робинсона. Когда дверь ударилась о стену, мисс Аштон, сидевшая рядом с кроватью и смотревшая на бывшего зятя, вздрогнула от неожиданности и повернула к Ратлиджу испуганное лицо.

Робинсон поднял на Ратлиджа затуманенный взгляд и с трудом привстал, опираясь на локоть. Оба его запястья были перевязаны. На полу Ратлидж заметил пятна крови. Кровь испачкала и белую скатерть на столе; раньше там стояли желтый кувшин и миска. Теперь их осколки валялись на полу.

— Какого черта вы натворили? — Ратлидж развернулся к Робинсону, не слушая увещеваний Хэмиша.

Хью Робинсон ответил:

— Не знаю… По-моему… я потерял рассудок.

— Вы совершили опасную глупость! Поранили мисс Фрейзер, перепугали всех здешних обитателей и перебили кучу посуды, но ничего не достигли!

— Вы не знаете, что значит… — со слезами на глазах начал Робинсон. — Вы не знаете… Он ведь мой сын!

— Тем больше у вас оснований сохранять ясную голову и помочь ему, когда он найдется! — Ратлидж повернулся к мисс Аштон: — Комната запирается на ключ?

— Да. Мисс Фрейзер раздала нам ключи вчера вечером, после ужина.

— А где бритва?

— На кухне.

— Хорошо. Робинсон, вы под домашним арестом до тех пор, пока снова не возьмете себя в руки. Еду вам будут приносить сюда.

Он взял ключ, велел Джанет Аштон выйти в коридор и запер дверь на замок.

— Он горюет, — заметила она.

— И тем не менее. — Ратлидж положил ключ себе в карман.

Джанет Аштон зашагала на кухню следом за ним, явно не согласная с его мнением.

Хэмиш говорил: «Ты вышел из себя, потому что напрасно проездил все утро! Нехорошо вымещать свои ошибки на других».

Они дошли до кухни. Все следили за ним, встревоженные выражением его лица.

— Как он? — спросила миссис Камминс. — Он ведь мой постоялец; не представляю, что на него нашло! Мы стараемся, чтобы всем было удобно, но, понимаете, нам приходится нелегко.

От нее явственно попахивало виски.

— То, что с ним случилось, не имеет отношения к тому, что сделали или чего не сделали вы, — сказал ей Ратлидж и, посмотрев поверх ее головы на ее мужа, предложил: — Может быть, отведете жену наверх? Ей надо отдохнуть.

Камминс оторвал взгляд от лица Элизабет Фрейзер:

— Я должен остаться и убедиться, что с мисс Фрейзер все в порядке.

Миссис Камминс всхлипнула и быстро вышла в коридор. Все услышали, как она поднимается по лестнице.

— Ваше место рядом с женой, — сухо сказал Ратлидж Камминсу.

Хозяин гостиницы нехотя покинул кухню, бросив последний взгляд на женщину в инвалидном кресле.

Мисс Аштон заявила:

— Я иду гулять. Не могу сидеть сложа руки! — Она развернулась и тоже вышла в коридор.

Доктор Джарвис укладывал инструменты в саквояж, по очереди заворачивая их в тряпки.

— Робинсон практически не пострадал, — сказал он Ратлиджу, не прекращая работать. — И Элизабет тоже. Он был вне себя, действовал бездумно. Вряд ли у него хватило бы духу довести дело до конца.

Мисс Фрейзер смотрела на свою руку. На скуле у нее проступил синяк — должно быть, Робинсон ударил ее в ходе борьбы. Ратлидж еле слышно выругался. Ему хотелось схватить Робинсона за горло и как следует встряхнуть. Он сам удивился силе своих чувств.

Доктор Джарвис смерил Элизабет Фрейзер задумчивым взглядом:

— Дорогая, дать вам успокоительное? Или болеутоляющее.

— Нет. Я должна приготовить ужин.

— И все-таки я оставлю вам лекарства — вдруг пригодятся. Мне нужно навестить еще одного пациента со сломанной ключицей. Упал с крыши, когда чистил снег. Если я вам понадоблюсь, пришлите за мной.

Он кивнул Ратлиджу и вышел. Они услышали, как доктор разговаривает с Грили во дворе — тот только что приехал. Доктор и Грили уехали вместе.

На кухне воцарилась тишина. Потом Элизабет Фрейзер сказала:

— Как же я испугалась! — Голос у нее был тихий, как будто она не сознавала, что говорит вслух.

Желая хоть чем-то помочь ей, Ратлидж принялся заваривать чай. Через несколько минут он придвинул ей чашку. Она выпила ее целиком; когда она подносила чашку к губам, ее левая рука слегка дрожала.

— Попросите миссис Камминс или мисс Аштон помочь вам готовить. Повязку нельзя трогать двадцать четыре часа.

— Вы говорите прямо как доктор Джарвис! — Мисс Фрейзер улыбнулась. — Правда, на войне вам, наверное, приходилось видеть более ужасные раны, чем моя. У меня все быстро заживет.

Он не ответил. Смотрел в окно и пытался разобраться в своих чувствах. Он спас жизнь Джанет Аштон, но между ними не возникло теплоты. Они придерживались противоположных точек зрения на произошедшее, да и ее упрямство, желание во что бы то ни стало убедить всех в своей правоте мешало отнестись к ней хорошо. Интересно, почему Джералд выбрал не Джанет, а Грейс? Потому что Грейс показалась ему более беззащитной? Вдова с двоими детьми. Наверное, ему захотелось защитить их. А может, решительность и напор Джанет делали ее неженственной и грубой в его глазах? Не потому ли Джералд был добр к Элизабет Фрейзер? Она ведь тоже по-своему беззащитна.

И все же Элизабет Фрейзер была стойкой, не унывала, к своему увечью относилась спокойно. Не жалуясь, выполняла всю тяжелую работу в гостинице, отношения между хозяевами которой явно были напряженными. Ратлидж снова подумал: только нужда могла заставить ее выносить такое положение.

От него не укрылось, что Гарри Камминс тоже остро сознавал ее беззащитность.

— Я понимаю, в самом деле понимаю, — говорила тем временем Элизабет Фрейзер. — Он обезумел от горя и неизвестности. Но какая напрасная трата сил! Крови и так пролилось достаточно. Что хорошего, какой смысл в том, что он так поранился?

— По-моему, ни о каком смысле своего поступка он не думал. Хотел облегчить свою боль, вот и все. — Ратлидж опустился на колени и начал спокойно смывать кровь с пола и собирать осколки чашки.

— Не нужно, я сама, — слабо возразила Элизабет Фрейзер.

— Почему? — Ратлидж улыбнулся. — Всякий по-своему справляется с досадой и огорчением.

Она смерила его недоверчивым взглядом, но возражать не стала.

Выкинув осколки в мусорную корзину, он закрыл дверь, чтобы в помещение не проникал холодный воздух. Гарь уже выветрилась, и на кухне стало холодно и как-то неуютно, как на ферме Элкоттов.


Миссис Камминс спустилась вниз помочь Элизабет с ужином, и Ратлидж ушел, чтобы не мешать. До того он целый час просидел с Элизабет Фрейзер. Оба молчали, она о чем-то думала. Он старался не вмешиваться, поддерживая ее лишь своим присутствием. Третьим был Хэмиш, встревоженный и отчужденный.

Перед тем как миссис Камминс вернулась, мисс Фрейзер спросила, как будто подводя итог своим мыслям:

— Вы что-нибудь узнали сегодня утром? Когда вы уезжали, то на что-то надеялись. Я поняла по вашему лицу.

— К сожалению, мне почти ничего не удалось выяснить.

— Может, вы просто ищете не там, где нужно?

— Примерно то же самое сказала мне и Мэгги Ингерсон.

— Мисс Аштон убеждена, что она права насчет Пола Элкотта.

— Наверное, ей так проще.

— Проще?! Странное слово вы подобрали, инспектор! Не понимаю, какая ей выгода от того, что она его обвиняет.

Он ничего не ответил, и мисс Фрейзер робко заметила:

— Вы непременно должны выяснить, кто совершил это злодеяние, и как можно скорее! Эрскдейл, правда, уже никогда не будет таким, как прежде, но, если вы найдете убийцу, мы хотя бы сможем спокойно спать.

Он не мог признаться ей в том, что у него уже и так слишком много подозреваемых, а убедительных доказательств нет. Он не мог сказать, что блуждает в потемках, задает вопросы наугад, но преуспел не больше, чем инспектор Грили до него. А вдруг и в самом деле убийца рыщет на свободе — пришлый, чужак, которого никто не заметил в метель? Еще хуже, если убийца кто-то из местных. Тому, кто способен на такое зверство, не составит труда убить еще раз.

Он не смел больше концентрироваться на какой-то одной версии в ущерб остальным. Думать так опасно. Здесь не Лондон, где множество констеблей в разных частях города могут следить за каждым подозреваемым и ежедневно докладывать ему обо всех происшествиях. Здесь у него помощников нет. Зато кругом огромное пространство, где можно спрятаться. И все же ему не хотелось, чтобы убийцей оказался мальчик. Слишком это чудовищно.

Хэмиш напомнил: «Да, но ты не имеешь права ничего исключать, твоя работа не допускает пристрастности. Нельзя закрывать глаза на то, что следует сделать».

Ратлидж как мог старался быть беспристрастным в Престоне. Странно — закончись тот судебный процесс хотя бы на день раньше, его бы не послали на север. К тому времени, как здесь нашли трупы, он был бы на полпути в Лондон. Но если бы судебный процесс закончился на день раньше, судьба молодого Марлтона была бы иной. Долгие и серьезные дебаты присяжных спасли обвиняемого от виселицы.

Что же касается выполнения своего долга… Ратлидж все прекрасно понимал. Ему и раньше приходилось посылать в бой молодых, зеленых юнцов, потому что наступал их черед сражаться. Он научился не думать о том, что многие из них вскоре погибнут. В конце концов, окончательный выбор делал слепой случай. По крайней мере, так он себе внушал, подписывая очередную сводку убитых и пропавших без вести.

Шотландцы, воевавшие под его командой, иногда гадали на воде, спрашивая, что ждет их впереди. Ратлидж так и не понял, удавалось ли им выяснить что-то таким образом.

Что бы он спросил у воды, сиди он над чашей прямо сейчас? Где мальчик? Или — кто убийца? Джошу Робинсону лучше замерзнуть в снегу, чем оказаться на скамье подсудимых.

Глава 20

Грили сидел в своем кабинете, лицо у него осунулось от усталости. Хотя он передал руководство Ратлиджу, ему тоже приходилось принимать участие в расследовании, отчего, в числе прочего, возникал вопрос о личной ответственности. Может, он не выполнил свой долг и ему следовало арестовать убийцу лично?

Увидев Ратлиджа, Грили встал из-за стола, потянулся.

— Доктор Джарвис уверяет, что с ним, с Робинсоном, ничего страшного, — сказал он.

— У меня такое чувство, что он больше не наделает глупостей.

Грили вздохнул:

— Поэтому я и пытался отговорить его ехать в покойницкую. Некоторые сходят с ума от одного горя утраты. — Он выудил из груды лежащих на столе документов лист бумаги. — Вот, это вам. Доставили из Кесвика. Я пошел в гостиницу, чтобы передать вам, и угодил в самую заварушку. Вызвал врача, а сам отправился искать вас.

Ратлидж развернул телеграмму от инспектора Боулса. Она гласила:


«Как можно скорее сообщите о результатах тчк Главный констебль ждет».


Прочитав телеграмму, Ратлидж сунул ее в карман. Как просто сидеть в Лондоне и требовать скорейшего раскрытия дела! Но где улики, способные отправить злодея на виселицу?

Грили сказал:

— Мне сообщили, что вы допрашиваетеближайших соседей Элкоттов. Я уже со всеми поговорил. Напрасно вы теряете время!

Сев на стул наискосок от Грили, Ратлидж ответил уклончиво:

— Мне нужен был предлог, чтобы проверить, с какими препятствиями столкнулся мальчик. Например, я понял, что Джош Робинсон вряд ли попросил бы помощи у соседей. Он не дружил с сыновьями Халднесов и, по-моему, даже в самом отчаянном положении не стал бы просить о чем-то их мать. Петерсоны — люди пожилые, мальчик почти не знал их и, значит, не мог им верить. Мисс Ингерсон грубовата и замкнута в себе. Возможно, Джош побоялся бы обратиться к ней.

— Вряд ли он где-то прячется, — заметил Грили. — Даже если убийца живет в Эрскдейле и мальчик кому-то рассказал о нем, мне непременно передали бы имя убийцы. Все знают, что случилось, на это я могу рассчитывать. — Помолчав, он продолжил: — Теперь мисс Аштон. Я беседовал с ней пару раз, когда она приходила сюда с Грейс Элкотт. У меня возникло чувство, будто она считает себя выше нас, что мы не чета ее лондонским знакомым. Вы расспрашивали ее о сестре? Мне кажется странным, что мисс Аштон выбралась навестить ее в такое время года. По словам доктора Джарвиса, ее коляска перевернулась недалеко от фермы Фоллетов. Если дело было не срочным, почему она не повернула назад еще до Кесвика? Она ведь рисковала жизнью и здоровьем! Ее могли убить. Почему она вдруг сорвалась с места? Скорее всего, хотела сообщить что-то важное.

Джанет Аштон здесь чужая…

— Она уверяет, что Грейс Элкотт боялась своего деверя, Пола, — сказал Ратлидж.

— Что за ерунда! Должно быть, она что-то скрывает!

— Раз мы не можем разыскать мальчика, который расскажет, что он видел, надо хотя бы найти орудие убийства, которое приведет нас к его владельцу. Пожалуйста, составьте список всех жителей Эрскдейла, у которых имеются револьверы.

Грили задумчиво поджал губы.

— Да, хорошо. Мне следовало подумать об этом раньше, но у меня все мысли были только о мальчике. Сейчас, сейчас… — Он достал лист бумаги. — Во-первых, Халднесы. Правда, их револьвер очень старый, из него, по-моему, и стрелять-то нельзя!

— А может, их дети дали револьвер Джошу поиграть?

— Такой револьвер, как у них, разорвется в руках при первом же выстреле. Они нашли его на берегу в пригороде Ливерпуля, когда ездили туда в отпуск. Халднес говорит, он весь заржавел и валялся в песке. Вряд ли они его хоть раз с тех пор заряжали.

Хэмиш проворчал: «Значит, нечего вносить их в список».

Но Ратлидж кивнул:

— Будем иметь их в виду.

— У самих Элкоттов тоже был револьвер.

Хэмиш спросил: «Тогда зачем девчонка везла револьвер сестре?»

— У Джералда? — уточнил Ратлидж, имея в виду вопрос Хэмиша.

— На самом деле револьвер принадлежал дяде Джералда, Тео Элкотту. Он много лет проработал в Южной Африке. Кажется, имел какое-то отношение к железной дороге. Бурам он не доверял; говорят, он застрелил одного, когда отряд бурских ополченцев напал на его станцию. Я его совсем не помню — он уехал отсюда, когда я был еще мальчишкой. Он умер от лихорадки в шестом году, на пароходе, когда возвращался в Англию. Но он считался кем-то вроде местного героя, и все мы знали о знаменитом револьвере. Револьвер отдали родственникам, он был в сундуке с вещами Тео. Я знаю об этом, потому что отец Джералда мне его показывал. Не знаю, что с ним случилось. Я уже бог знает сколько лет о нем не вспоминал. Как, наверное, и все остальные. А Гарри Камминс…

Ратлидж перебил Грили:

— Где сейчас этот сундук? В доме у Элкоттов я никакого сундука не видел.

— Я тоже. Возможно, его забрал Пол Элкотт.

— Есть ли в Эрскдейле человек, друживший с Элкоттами? Прежде чем мы пойдем к Полу Элкотту, я хочу навести кое-какие справки.

— М-м-м… Наверное, вам стоит обратиться к Белфорсу, торговцу скобяным товаром. Он дружил с отцом и дядей Пола.

Ратлидж встал:

— Тогда пора его допросить!


Когда Ратлидж открыл дверь скобяной лавки, то сразу наткнулся на пристальный взгляд ярко-голубых глаз. За прилавком стоял пожилой человек, еще крепкий и широкоплечий. Лицо у него было в морщинах, руки в шрамах от работы с раскаленным железом, узловатые пальцы искривлены.

— Чем могу вам помочь? — спросил Белфорс, опершись ладонями о прилавок.

Лавка была завалена товаром: бочками с гвоздями, скобами и замками, топорищами, лопатами и заступами. К одной стене были прислонены кованые металлические калитки, к другой — вилы и грабли. А на полках лежали всевозможные цепи, молоты и гаечные ключи. В лавке пахло металлом, этот запах смешивался с ароматом трубочного табака.

— Моя фамилия Ратлидж.

— Ага, вы из Лондона.

— Совершенно верно. Мне сказали, вы знали отца Джералда Элкотта.

— Отца-то? — Некоторое время Белфорс смотрел на Ратлиджа, как будто не ожидал такого вопроса. — Да ведь он уже лет десять как умер. Ну да, мы с ним, с Генри, еще в школу вместе бегали. — Белфорс выпрямился. — Одно время ухаживали за одной девушкой. — Он расплылся в улыбке. — А она взяла и вышла за третьего!

— А его брата, Тео, вы знали?

— С вами, вижу, инспектор пришел, он наверняка сказал вам, что я и с ним был знаком.

— Расскажите о Тео Элкотте.

— Да в чем дело-то? — Белфорс покосился на Грили, как будто ждал разъяснений.

Но Грили сказал только:

— Пожалуйста, ответьте на вопрос инспектора.

— Тео с ума сходил по железной дороге. Еще с тех пор, как был мальчишкой. Читал о поездах все, что только мог отыскать. И наконец, в девятнадцать лет, уехал отсюда, и после того я видел его только один раз.

— Куда же занесла его страсть к поездам? — терпеливо спросил Ратлидж.

— Первое время он работал в Слау. А потом ему предложили место в Южной Африке, и он согласился. Говорят, он там неплохо устроился. Но умер, не успев вернуться в Англию. — Белфорс перевел взгляд с Грили на Ратлиджа. — Ну и в чем дело-то? — снова спросил он. — Ведь не думаете же вы, что Тео вернулся домой, чтобы убивать людей? — Он не скрывал ехидства.

Грили хотел было ответить, но Ратлидж его опередил:

— Нет, не думаем. Нам нужен его сундук. Сундук, в котором лежали его пожитки, сундук, который прислали сюда после того, как Тео похоронили в море.

Белфорс вздохнул:

— Где сам сундук, я знаю. Он достался моей сестре, а она переехала в Нортумберленд.

— А содержимое сундука? Что с ним стало?

— Откуда мне знать? Одежда, обувь, шляпы и прочее? Скорее всего, отдали, пожертвовали в пользу бедных.

— Он не привозил с собой сувениров из Африки?

— Ага! Значит, вас интересует револьвер? Так бы сразу и сказали! Из этого револьвера он, бывало, стрелял буров. Однажды я его видел. Генри специально принес его показать. Он гордился своим братом. Честно говоря, я бы ни за что не назвал Тео храбрецом. В то время, когда я его знал, голова у него была забита только механизмами. Но наверное, в трудную минуту ему хватило смелости.

Ратлидж понял, что терпение у него на исходе.

— Вы не знаете, что сталось с револьвером Тео?

— На ваш вопрос может ответить только Генри. А Генри, упокой господь его душу, уже давно на кладбище.

— Револьвер наверняка достался кому-то из его сыновей. Как символ дядиного мужества.

Ярко-голубые глаза Белфорса уставились в темные глаза Ратлиджа.

— По правде говоря, мне и в голову не приходило спросить у них. Понятия не имею!

Пришлось Ратлиджу удовольствоваться таким ответом. Но у него возникло странное чувство: Белфорс мог бы рассказать ему побольше, он утаивает всю правду и кормит незнакомца из Лондона полуправдой. Кого защищает старик?

Ему ответил Хэмиш: «Единственного оставшегося в живых Элкотта. Пола!»

Но Ратлидж пытался нащупать что-то еще, то, что казалось неясным и неполным. Поэтому спросил:

— Кстати, вы не предлагали Генри купить у него револьвер, когда он приносил его показывать?

В голубых глазах мелькнула искра.

— Генри не собирался продавать его. Да и зачем? Ведь револьвер принадлежал Тео.

— Тогда кто предлагал вам его?

Но тут открылась дверь, и в лавку вошел покупатель. Белфорс отвернулся, и вопрос повис в воздухе, словно привидение, которое не желает уходить.


Вернувшись в участок, Ратлидж сказал Грили:

— Прежде чем идти к Полу Элкотту, я хочу еще раз съездить на ферму и как следует там поискать. Кроме того, я должен передать сообщение в Лондон, сержанту Гибсону. Вы мне поможете?

— Пошлю в Кесвик констебля Уорда.

— Пусть берет мой автомобиль — обернется быстрее. Только попросите его непременно дождаться ответа. — Ратлидж без спросу сел за стол Грили и начал писать.

Он чувствовал, как Хэмиш стоит у него за спиной и вглядывается через плечо в список, который он составлял для сержанта Гибсона.


Когда Ратлидж вернулся в гостиницу, там было тихо. Он пошел на кухню, налил себе стакан воды и сел за стол, откуда было видно гору. Снег искрился и блестел в солнечных лучах. Днем стало видно, какая гора неровная. При свете крутые склоны казались не такими гнетущими. Камни как будто устали бороться со снежным покрывалом.

Он подумал: странно, много лет он приезжал сюда летом и бродил по горам, но местных жителей почти не знал. Да и не понимал, раз уж на то пошло. Целыми днями пропадал в горах, если погода позволяла, а вечерами они с отцом или с друзьями грелись у камина, вспоминали свои дневные походы, сравнивали виды, делились трудностями, с которыми встретились на горных тропах, строили планы на следующий день. Он особенно любил бродить по диким и красивым окрестностям озера Уэстуотер; он даже сейчас помнил пройденные тропы. Но не мог припомнить фамилий местных жителей, у которых тогда останавливался.

В дверь черного хода легонько постучали, а потом она открылась. Ратлидж вспомнил этого человека. Его фамилия Хендерсон. Он тоже искал пропавшего Джоша Робинсона и первым явился к нему с докладом.

Хендерсон кивнул Ратлиджу и остановился на пороге, как будто ожидал найти на кухне кого-то другого.

Ратлидж встал и спросил:

— Вам нужен Камминс? Или мисс Фрейзер?

— Нет. Я пришел поговорить с вами… — Казалось, Хендерсону не хочется продолжать. — Парнишку так и не нашли?

— К сожалению, нет.

— Хм… А убийцу? Вы хоть напали на его след?

— Следствие продолжается, — сказал Ратлидж. Таков был стандартный ответ, если кто-то начинал приставать к полицейским с расспросами. Затем он искренне добавил: — Мне очень жаль, но мы и его пока не нашли.

— Хм…

— Может быть, вы случайно увидели или услышали что-то, способное нам помочь?

Хендерсон опустил голову и посмотрел на свою шляпу, которую держал в руке.

— Не знаю даже, как сказать. Видел кое-что странное.

Хэмиш негромко проворчал: «Ему не по себе».

Ясно было, что Хендерсон сомневается, стоит ли рассказывать о том, что привело его сюда. Ратлидж прикусил язык и стал терпеливо ждать. Наконец Хендерсон решился:

— Вчера вечером я повел своего младшего к доктору Джарвису. Он упал, у него на ключице шишка вскочила.

— Сломал, что ли?

— Нет, вроде не сломал. Но он целый час проплакал. Жена забеспокоилась.

— Да, я ее понимаю.

— Доктор Джарвис дал ему болеутоляющее. И велел полежать у него полчаса перед тем, как идти домой. Когда мы снова вышли на дорогу, шел уже двенадцатый час.

— Жена ходила с вами? — Она могла бы все подтвердить.

— Нет, мы с сынишкой были вдвоем. Вышли из Эрскдейла, а когда проходили мимо Нароста, я случайно поднял голову и увидел, что там, наверху, горит свет.

Нарост был виден с того места, где сидел Ратлидж.

— Вы уверены?

— Огонь мигал — так бывает, когда человек несет лампу.

— Куда двигался свет? В сторону Эрскдейла или от него?

— От него. К перевалу.

— К перевалу над владениями Элкоттов?

— Да, совершенно верно. А потом огонь погас. Как будто тот, кто его нес, увидел нас и прикрыл лампу рукой. Вскоре после того я снова задрал голову, но больше ничего не увидел. Не знаю, поднимался тот человек или спускался.

— Здесь не принято ходить в горы по ночам?

— Не принято прятать свет. — Хендерсон переминался с ноги на ногу. — Я бы не стал впутывать соседей в неприятности.

— Да, понимаю.

— А мне стало как-то неприятно… аж жуть пробрала! Мне показалось, что вам нужно об этом знать.

— Да, мистер Хендерсон, вы мне очень помогли. Ценю вашу помощь и поддержку.

— Сам не знаю, почему я так забеспокоился. Вроде пустяк, а не выходит из головы.

— Вы можете сейчас же отвести меня на то место? Я посмотрю, не осталось ли там следов.

— Я уже туда поднимался. Вот еще почему я к вам пришел. Конечно, наверх я полез только утром, когда рассвело, солнце уже растопило следы на снегу. Я только и понял, что кто-то побывал там до меня.

— Мужчина или женщина?

Хендерсон покачал головой:

— Невозможно определить. Там еще и овцы паслись. Почва там каменистая, снег тает быстро. Следы меняют очертания. Но кто-то там точно побывал.

Хендерсон явно преодолевал себя, он с трудом решился рассказать постороннему человеку о том, что видел. Постояв еще немного, он кивнул Ратлиджу, нахлобучил шляпу на голову и вышел.

Когда за ним закрылась дверь, Хэмиш спросил: «Кто ночью лазает по горам?»

Ратлидж догадывался, какое имя ожидает услышать Хэмиш. Но не ответил.


Ехать на ферму было уже поздно.

Либо револьвер еще там, либо его уже забрали.

Должно быть, Джош Робинсон слышал от отчима рассказы о его героическом дяде. Но кому достался знаменитый револьвер? Может, мальчик искал его, пока мать занималась близнецами, а отчим работал в хлеву или поднимался на высокогорные пастбища? Потом он нашел револьвер и точно рассчитал время, боясь, что любопытство сестры или внимательность матери помешают ему воспользоваться оружием?

Ему стало не по себе.

Хэмиш ворчал: «В таких горных долинах нехорошо бродить в темноте. Что, если парню вдали от привычной обстановки все время было неуютно? Не тебе одному кажется, будто горы давят и смыкаются над головой».

Что именно в горной долине беспокоило мальчика? Даже если он и был несчастлив дома, даже если ему трудно было подружиться с местными мальчишками, даже если он мечтал уехать из Эрскдейла и жить с родным отцом, это еще не повод для убийства.

Может быть, во всем виноват Джералд? Что он сделал пасынку? Слишком сурово наказал его? Что могло вызвать взрыв в мозгу мальчика и заставить его думать об убийстве?

Ратлиджа передернуло. Как он ни старался, он не мог поставить себя на место Джоша. Слишком разная у них была жизнь.

Но, вспоминая слова школьного учителя о Грейс — она наотрез отказалась отправить старшего сына к его отцу, — он задумался. Давно ли сама она стала счастлива здесь? Понимала ли, как страдает старший сын? А может, она старалась не обращать на него внимания, чтобы заглушить собственную тоску? Может быть, счастливая с виду семья была на грани распада, только никто ничего не понимал?

«Другого-то убийства не было, — возразил Хэмиш. — И вряд ли еще будет. Если всех перестрелял действительно мальчик».

Но кто тогда среди ночи бродил по горам с фонарем?


Вошла Джанет Аштон — видимо, хотела погреть руки над еще теплым очагом. Она вздрогнула, увидев Ратлиджа, который сидел за столом, не зажигая света, и раздраженно вздохнула. Видимо, знай она, что он на кухне, она ни за что не зашла бы.

— Я гуляла, пока не продрогла до костей. Не помогло, — сообщила она спустя какое-то время. — Только ребра разболелись.

— Хотите чаю?

— Нет. То есть… спасибо, нет.

Джанет подошла к окну и немного постояла, глядя на гору. Снег на склоне переливался в лучах заходящего солнца.

— Ненавижу это место! — вдруг пылко воскликнула она. — Ненавижу из-за того, что случилось с сестрой… и со мной!

— Что же, по-вашему, случилось с вашей сестрой?

— Для Грейс здешняя жизнь была невыносимо трудной. Она выросла в большом городе, где много магазинов, а соседи живут рядом. Мы привыкли к удобствам и культуре. Здешние жители топят только в тех комнатах, которыми пользуются, а остальные оставляют холодными! Грейс приходилось работать одной, без прислуги и помощников.

— Если бы за Джералда вышли вы, вас ожидала бы такая же жизнь.

Захваченная врасплох, она язвительно ответила:

— Если бы за Джералда вышла я, он бы остался жить на юге!

— Здесь у него ферма, хозяйство. Он с детства разводил овец. Думаю, вам не удалось бы долго удерживать его вдали от родины.

— Но ведь я и не была влюблена в него, верно? — заметила Джанет Аштон.

— Не знаю.

Она круто развернулась к нему, глубоко вздохнула, как будто собиралась возразить, но вовремя опомнилась.

— Почему вы живете в Карлайле, раз так ненавидите север? — как бы между прочим спросил Ратлидж.

— Я уже вам говорила. Из-за Грейс. Я боялась за нее и специально приехала сюда, чтобы быть поближе к ней. Уверяю вас, никакая другая причина не заставила бы меня переселиться на север!

— Мне кажется, — сказал Ратлидж, — если речь зашла о предпочтениях… Местные жители наверняка вздохнули бы с облегчением, если бы в убийстве вашей сестры и ее семьи обвинили вас, а не Пола Элкотта. По их мнению, пусть лучше отсюда увезут вас. Тогда их жизнь вернется на круги своя. Вполне хорошее окончание.

— Вы поэтому не говорите инспектору Грили, кого подозреваете?

— Я пока не знаю, кого подозревать, — искренне ответил Ратлидж.

— Ну да, наверное. Вам больше нравится сидеть здесь, в теплой кухне, и слушать сладкие речи Элизабет Фрейзер!

Рассердившись, Ратлидж встал и сказал:

— Вы не имеете права.

— Погибла моя сестра. А также племянница и племянник. И что же вы сделали с тех пор, как приехали сюда? Ничего! — Джанет Аштон тоже рассердилась. — Их убил вовсе не несчастный Джош, о чем вам известно так же хорошо, как и мне! Но вы не арестовали убийцу. Если арестуете, вам придется уехать из Эрскдейла, ваша работа здесь будет закончена. Поэтому Пол Элкотт гуляет на свободе… пока. Чего вы боитесь? Почему не верите своему чутью? Что с вами случилось? Последствия войны? Вы были ранены? Поэтому сомневаетесь в себе?

Видя, что он не отвечает, она продолжала:

— Моя сестра Грейс была очень похожа на Элизабет Фрейзер. Подумайте хотя бы о ней! Или о девочке, у которой впереди была целая жизнь! Хейзел было всего семь лет!

Ратлиджу удалось взять себя в руки.

— Револьвер был только у вас, — сказал он. — Другого мы пока не нашли. Я не могу доказать, что у Джоша Робинсона была возможность раздобыть орудие убийства. Если в доме имелось огнестрельное оружие, значит, вы лжете, когда уверяете, будто примчались сюда в метель, чтобы привезти свой револьвер сестре. То же самое относится и к Полу Элкотту. Если он убийца, где орудие?

— Валяется где-нибудь в снегу. Вы никогда его не найдете — на что и рассчитывал убийца. Если будете и дальше искать револьвер, просидите здесь до весны. Или даже до лета! — Джанет Аштон покачала головой. — Джош погиб. Все мои близкие погибли. Ночью я закрываю глаза и слышу, как они кричат, зовут меня. Я хочу, чтобы кто-то заплатил за их боль и мое горе. Я хочу, чтобы кто-то помнил, что они отомщены!

— Правосудие — не месть, — возразил Ратлидж.

Она посмотрела ему в глаза:

— Для меня это одно и то же!

Глава 21

Мисс Фрейзер сидела за столом и, баюкая раненую руку, говорила миссис Камминс, как и что готовить. Когда Ратлидж принес последнее ведерко с углем, она улыбнулась ему и предупредила, что ужин будет позже.

— Не важно.

В кухню просунул голову Генри Камминс:

— Мистер Ратлидж, я хотел бы поговорить с вами.

Ратлидж отнес уголь в гостиную. Камминс стоял, не двигаясь, у холодного камина. Ратлидж закрыл дверь. Он видел, что хозяину гостиницы не по себе, вид у него был отрешенный, как будто он очутился в собственной гостиной впервые.

— Я слышал, вы послали запрос в Лондон. Интересуетесь людьми, живущими в Эрскдейле.

Однако, как быстро здесь распространяются слухи! Проклятый Уорд!

— Да, совершенно верно. — Ратлидж отряхнул руки. — В таком запросе нет ничего необычного. Более того, во время следствия приходится выполнять некоторые рутинные действия. Учтите, если констебль сообщил вам, о ком идет речь, он нарушил должностные инструкции!

— А может быть, у кого-то из местных жителей есть тайны, которые не… не имеют никакого отношения к убийству.

— Мне судить, что имеет отношение к убийству, а что не имеет, — ответил Ратлидж.

— Как вы поступите с полученными сведениями? Сделаете их достоянием гласности? Сообщите инспектору Грили или еще кому-нибудь?

Ратлидж насторожился:

— Камминс, объясните, что именно вас тревожит?

— Нет-нет, меня ничто не тревожит. Просто любопытно.

Хэмиш сказал: «Он бы не спрашивал, если бы его это не касалось».

— Что ж, — Камминс натужно улыбнулся, — ужин наверняка задержится. Уж извините.

— Вам не нужно извиняться.

— Из меня на кухне помощник небольшой. И дело не в том, что… — Он осекся. — Пойду посмотрю, что смогу сделать. Спасибо, что принесли уголь — отныне я сам им займусь.

И он ушел, не закрыв за собой дверь. Сквозняк чуть не задул огонек в лампе, стоявшей на столе. По стенам заплясали тени.

Ратлидж произнес вслух, обращаясь не только к Хэмишу, но и к теням:

— Интересно, насколько хорошо он знал Элкоттов…


Картошка не доварилась, а мясо было жестким, как подошва. Но люди, собравшиеся за столом, ели молча и не жаловались. Серолицему Хью Робинсону позволили присоединиться к остальным. Он не поднимал глаз — видимо, стыдился своей выходки.

Ратлидж, сидевший рядом с Элизабет Фрейзер, нарезал ей баранину и намазал маслом хлеб. Она поблагодарила его молча, взглядом. Наверное, порезанная рука еще болела — он видел это по тому, как она, оберегая, прижимала ее к себе.

Миссис Камминс говорила без умолку. Она просила постояльцев сказать, нравится ли им ее стряпня, вкусно ли получилось. Камминс только делал вид, что ест, а Хью Робинсон жевал механически. Джанет Аштон что-то ответила миссис Камминс и замолчала. Стало слышно тиканье кухонных часов, потрескивание углей в очаге да завывание ветра за окнами.

Хэмиш, пробудившийся в напряженной атмосфере, заметил: «Весело, как на поминках».

Когда доели открытые пироги, завывание ветра стало сильнее. Миссис Камминс начала убирать со стола. Муж встал, чтобы помочь ей; видно было, что его внезапное оживление искусственное и натянутое. Он взял у нее тарелки и составил у раковины. В малой гостиной затопили камин, Гарри Камминс обещал через несколько минут принести туда чай.

Джанет Аштон вышла из кухни первой. За ней последовал Ратлидж. Перейдя в гостиную, она вдруг сказала:

— Когда нам позволят похоронить наших мертвецов? Для Хью это станет настоящей милостью.

— Сегодня же поговорю с инспектором Грили, — обещал Ратлидж. — Наверное, вы уже можете договариваться насчет похорон; не вижу к этому никаких препятствий.

Хью Робинсон вошел в гостиную следом за бывшей свояченицей, но ее вопроса как будто не услышал. Грузно опустился на стул и говорил, только если к нему обращались.

Ратлидж продолжал:

— Надеюсь, вы понимаете, что уехать отсюда вам пока нельзя. Даже если дороги станут проходимыми.

— Я и не ожидала, — язвительно ответила Джанет Аштон.


Все уже давно легли спать и в доме было тихо, когда Ратлидж вдруг очнулся от глубокого сна. Он усвоил этот трюк за месяцы и годы, проведенные в окопах, когда опасно было зажигать спичку, чтобы посмотреть, который час. Он привык доверять своим внутренним часам, они оказались безотказными и позволяли ему спать урывками, когда можно, и просыпаться к своей смене в карауле или к очередному наступлению.

Он встал, оделся и тихо прошел по коридору к кухне. Огонь в очаге погас, кухня успела выстыть. Ратлидж обулся, застегнул пальто. Выйдя во двор и стараясь держаться в тени, он добрался до небольшого сарайчика и, прислонившись спиной к дощатой стене, стал смотреть на Нарост. Днем он предусмотрительно позаимствовал у Элизабет Фрейзер бинокль — его держали в гостинице для летних туристов. В ожидании он грел бинокль под пальто.

Следующие пять часов он неотрывно следил за горами.

В начале пятого утра он сдался. Хэмиш уже целый час твердил ему, что никто не придет, но ему не хотелось уходить. От мороза ноги у него совсем окоченели, а щеки горели.

Зачем кто-то из местных жителей вздумал вчера лезть в горы? Искал заблудшую овцу? Срезал дорогу домой?

И почему Хендерсон испугался, заметив наверху свет фонаря?

«Потому что, — ответил Хэмиш в темноте, — кто-то шатался поблизости от фермы Элкоттов».

Ратлидж вернулся в дом. Прежде чем войти на кухню, он долго топал ногами на крыльце, сбивая снег с ботинок.

За столом сидела Элизабет Фрейзер, она встревоженно подняла руку, как будто боялась, что он набросится на нее.

— Что вам понадобилось здесь в такой час? — спросил он, снимая шляпу, чтобы она отчетливее видела его лицо.

— Ах, господи, как вы меня напугали! — задыхаясь, проговорила она. — Где вы были? Что случилось?

— Ничего не случилось. Я… мне не спалось…

— Нет, неправда, — дрожащим голосом возразила мисс Фрейзер. — Там кто-то был…

Ратлидж круто развернулся к окну, а потом снова к ней:

— Я никого не видел. Постоял у сарайчика, прошел мимо хлева…

Она покачала головой:

— Не у хлева… дальше… вроде собака… и кто-то шел за ней. Сгорбился и смотрел в землю.

— Если то, что вы говорите, правда, — не скрывая сомнения, ответил Ратлидж, — вам не следует сидеть здесь одной, вы сильно рискуете. Если бы вас заметили…

Его сомнение не укрылось от нее.

— Не может быть, чтобы мне все просто приснилось. Все было на самом деле!

— Не понимаю, как я-то ничего не видел! — Ратлидж снова засомневался. Он устал, замерз, несколько часов кряду простоял на одном месте. Возможно, последние полчаса он спал стоя.

Он снова вгляделся во мрак; над гостиницей нависала гора, во дворе, на фоне заснеженного склона, чернели хозяйственные постройки. В них может спрятаться дюжина человек…

И все же шестое чувство, которое не раз спасало ему жизнь за четыре года войны, подсказывало, что во дворе никого нет. Когда он снова повернулся, Элизабет Фрейзер смотрела на него. Ее лицо было белее снега.

— Снова то же самое, — прошептала она.

— Еще одно убийство? — быстро спросил он.

— Нет. — Она развернула кресло и, объехав стол, остановилась в углу, где на нее не падал свет. Из темноты она ответила: — Иногда… мне что-то мерещится.

— Объясните, что вы имеете в виду. У вас разыгралось воображение? Вы видите вещие сны?

— Не знаю. — Ратлиджу показалось, что она плачет. — Какое-то проклятие! Сама толком не знаю, что со мной. Иногда меня подводит зрение. А может, что-то с головой… Не знаю, — повторила она. — А как бы хотелось знать наверняка! Но все было таким… настоящим! А я ничего не могла поделать, сидела и смотрела.

Ратлиджу показалось, что он ее понял. Скорее всего, ей снится, что она снова ходит. Может быть, именно в таком виде он застал ее в свою первую ночь в гостинице. Беспокойный разум выгнал ее из постели и дал какое-то задание, а он, войдя на кухню, нечаянно разбудил ее.

— На вашем месте я бы не беспокоился, — примирительно сказал он. — Сейчас вам ничто не угрожает, и на улице никого не было, только тени от бегущих облаков. Хотите чаю? Вам нужно согреться, и тогда вы снова спокойно заснете.

— Вы мне не верите. — Она подавленно вздохнула.

— Милая моя девочка, я вам верю. На фронте некоторые солдаты уверяли, будто видели, как к нам по ничейной земле приближается целая армия. Они прищуривались, чтобы получше оценить расстояние, и поднимали тревогу, а там ничего не было. Все дело в напряжении. Человек знает, что враг вот-вот пойдет в наступление, и его нервы напряжены до предела. Невольно хочется как можно скорее сойтись с врагом лицом к лицу.

— У меня нет врагов, которые вот-вот пойдут в наступление.

— Враги есть у всех, — возразил Ратлидж. — Иногда наш враг — просто боязнь самого себя.

Некоторое время она молчала, а потом спросила:

— А у вас какой враг?

Он чуть не признался ей во всем — на кухне было темно, и они не видели лиц друг друга. И все же он пока боялся облекать свои страхи в слова. Ведь ему придется жить с ними и завтра, при свете дня.

— Война, — сказал он. — И воспоминания о многих погибших.

— Да, понимаю.

Он услышал, как она развернулась и поехала к двери, ведущей в коридор.

— Мистер Ратлидж, если вам не трудно, заприте, пожалуйста, наружную дверь.

— Хорошо. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — долетел до него тихий голос.

Он долго стоял на кухне, чувствуя себя одиноким и ужасающе опустошенным.

На следующее утро, не дожидаясь, пока кто-нибудь выйдет во двор, Ратлидж отправился искать следы. Но с рассветом заморосил дождь. Если кто-то и бродил у гостиницы ночью, все улики растаяли — в том числе и его собственные следы.


Здесь, на севере, во всех делах руководствуются прежде всего соображениями пользы.

Провести похоронный обряд пригласили священника, который приезжал в Эрскдейл по воскресеньям, чтобы прочесть проповедь кучке местных прихожан. Как и всегда, все собрались в маленьком нетопленом храме. Мистер Слейтер оказался человеком пожилым и суровым, глаза его, полуприкрытые тяжелыми веками, непреклонно взирали на жизнь из-под очков и нависших кустистых бровей.

Вначале священник пообедал у доктора Джарвиса. Заупокойная служба по пяти жертвам неизвестного убийцы началась в два часа пополудни. Ратлидж решил, что проводить погибших в последний путь пришло не так много народу. Впрочем, Грили придерживался противоположного мнения. Они стояли рядом в заднем ряду. Грили тихонько объяснил:

— У всех хозяйство, скотина…

— Но если, как вы уверяете, Элкоттов здесь так любили, могли бы и отложить дела!

Стоящие в ряд гробы перед алтарем являли собой душераздирающее зрелище. Близнецов уложили в один гроб с матерью, которая погибла, пытаясь закрыть их своим телом. Хейзел лежала в отдельном гробике; кто-то положил на крышку букет белых искусственных роз. Между ее гробиком и гробом с телом Джералда зияло пустое место. Там должен был покоиться Джош, которого так и не нашли.

Священник говорил о Роке и о том, что необходимо всегда быть готовым к смерти — ведь никто не знает, когда и как она выберет себе следующую жертву. Такие рассуждения показались Ратлиджу чудовищными. Слова священника как будто оживляли призрак убийцы, рыщущего по долине в поисках новой добычи. Даже инспектора Грили как будто передернуло при звуках пронзительного голоса, проникавшего в самые дальние уголки храма. Неожиданно священник сменил тему и с поразительной теплотой стал говорить о каждом из погибших.

Ратлидж, разглядывая присутствующих цепким взглядом полицейского, ничего не прочел на их лицах, кроме сочувствия. Прихожане терпеливо высидели всю службу. По большей части они как будто соглашались со словами мистера Слейтера, многие женщины смахивали слезы. Священник затрагивал какие-то струны в их памяти. Дети, которым было скучно, вертелись рядом с родителями, таращились на потолок и на единственное окошко из цветного стекла, а иногда на гробы. Среди присутствующих было много ровесников Джоша Робинсона. Ратлидж внимательно наблюдал за мальчишками, но не замечал в их поведении следов того, что им известна какая-то тайна о своем пропавшем однокласснике. Миссис Халднес держалась прямо, как будто кол проглотила. Рядом с ней сидели ее сыновья. Миссис Петерсон не пришла. Зато были Хендерсоны, в том числе и мальчик, который все время морщился от боли. Хендерсон положил руку на плечо сына и притянул его к себе, словно боялся потерять.

Грустное это было зрелище, особенно потом, когда все отправились на кладбище и, укрывшись под зонтиками, смотрели, как погибших опускают в землю. Место им отвели за тисами; могильщики заранее сгребли снег и вырыли в раскисшей земле три могилы. Цветов не возлагали. Солнца не было видно из-за тяжелых, нависших туч. Непрестанно моросил дождь. Священник мрачно произнес последние слова о надежде и воскрешении, лишь усугубив уныние присутствующих. И погода как будто отвечала всеобщему настроению. Зловеще завывал ветер, разверстые могилы казались холодными и жесткими. Охрипший священник кутался в теплый черный шарф, из-за которого его голос был едва слышен.

Пол Элкотт стоял в одиночестве, склонив голову, с перекошенным от горя лицом. Ни сгорбленные плечи, ни крепко стиснутый кулак, в котором он сжимал костяную ручку зонтика, не свидетельствовали о том, что заупокойная служба хоть как-то его утешила.

Недалеко от него стоял Хью Робинсон. Невозможно было угадать, о чем он думает, — видимо, его мысли блуждали где-то далеко. Он смотрел не на гробы, а на вершины окрестных гор, как будто прощался не только с дочерью, но и с сыном.

Еще дальше, почти у самой ограды, стояла Джанет Аштон, и тоже одна. Лицо у нее было закрыто черной вуалью, позаимствованной у миссис Камминс. Ратлидж не видел выражения ее лица за темным шелком, но она судорожно прижимала к бокам руки в черных перчатках — наверное, у нее снова разболелись ребра и она замерзла.

Элизабет Фрейзер сидела в своей инвалидной коляске. Когда священник заговорил о погребении, она прикусила губу и, не снимая перчатки, смахнула с черного платья мелкие капли дождя. Потом вскинула голову, поймала на себе взгляд Ратлиджа и, как ему показалось, смутилась.

Гарри Камминс тоже пришел на похороны, но без жены — Вера сослалась на головокружение. Насупившись, хозяин гостиницы наблюдал за тем, как гробы опускают во влажную землю. Иногда он косился на Элизабет Фрейзер, как будто угадывал ее мысли.

Среди присутствующих были и Белфорсы — торговец скобяным товаром и его жена. Сероглазая, высокая, стройная, она неплохо сохранилась для своего возраста, а в молодости, наверное, была настоящей красавицей. Белфорсы привезли с собой Пола Элкотта. Друзья и соседи обступили свежие могилы, всем было грустно и неловко.

По раскрытым куполам зонтиков тихо стучал дождь. Хэмиш сказал: «Не больно-то утешительно. Мне было бы приятно, если бы на моих похоронах играл волынщик».

Ратлидж поморщился. Ему показалось: Хэмиш так близко, что вот-вот нырнет под его черный шелковый зонт.

— Нет здесь волынок, — еле слышно прошептал он, представив себе, как бы звучала волынка, в горной долине. Унылые звуки многократно отразились бы от горных хребтов и черной воды в озере.

Глава 22

Гарри Камминс пригласил собравшихся на импровизированные поминки; в гостинице накрыли чай с сэндвичами. Многие подходили к Робинсону, мисс Аштон и Полу Элкотту со словами утешения. Ратлидж заметил, что все избегают упоминать о доме на ферме, где оставались еще следы кровавых пятен, несмотря на то что кухню несколько раз тщательно мыли. И никто не заикался о страшной кончине пяти человек. Хэмиш заметил, что все неприятные темы наверняка будут обсуждаться вполголоса по пути домой.

Некоторые распрощались уже у церкви, не желая быть застигнутыми вдали от дома ранними декабрьскими сумерками. Джим и Мэри Фоллет пошли на поминки из уважения к усопшим, но вскоре ушли. Надевая в прихожей пальто, Фоллет сказал Ратлиджу:

— Грустный сегодня день для всех нас. И будет еще хуже, когда мы узнаем, кто преступник.

Последними уходили друзья Пола Элкотта. Они негромко выражали ему свои соболезнования. Пола увезли мистер и миссис Белфорс; прощаясь, они сделали вид, будто не замечают Ратлиджа.

Джанет Аштон и Хью Робинсон сидели за столом рядом. Они натянуто беседовали еще несколько минут, а потом Джанет ушла к себе, сказав, что ужинать сегодня не будет. Вскоре за ней последовал и Хью. После попытки самоубийства он замкнулся в себе. Инспектор Грили посмотрел им вслед и тоже ушел, за ним последовал доктор Джарвис.

Гарри Камминс, извинившись, отправился проведать жену. Вера ненадолго выходила в столовую, но довольно быстро ушла. Вид у нее был рассеянный; судя по всему, она думала о чем-то своем.

Ратлидж смотрел в окно, сам не зная, чего ждет. Черная вода озера Эрскуотер приковывала его взгляд. Наконец в клубок его мыслей вклинился голос Элизабет Фрейзер:

— Вы очень устали, загнали себя до предела. Отдохните, иначе не сможете трезво мыслить!

Он обернулся и посмотрел на нее в упор.

— Какая вы проницательная! — не без удивления заметил он. Старший инспектор Боулс, его лондонский начальник, не тратя времени, тут же указал бы ему на ошибки. Хэмиш тоже прекрасно знал его недостатки. Да Ратлидж и сам привык относиться к себе без снисхождения.

Элизабет Фрейзер едва заметно улыбнулась:

— Здравый смысл, только и всего! И, откровенно говоря, вы ведь человек посторонний, поэтому видите нас такими, какие мы есть, как бы мы ни старались спрятаться за масками. Инспектору Грили такое не дано, неужели вы не понимаете? Он слишком давно живет здесь и не может посмотреть на нас непредвзято. Если вы не найдете убийцу, он с радостью сделает вас козлом отпущения, а после вашего отъезда будет винить вас и Скотленд-Ярд во всех грехах.

— Я уже привык, — ответил Ратлидж, усмехнувшись. Мисс Фрейзер отпускала поразительно мудрые замечания!

Он снова задумался. Как напоминал Хэмиш, убийцей мог оказаться кто угодно. Джош Робинсон. Джанет Аштон. Пол Элкотт. Даже если орудие убийства не найдется, даже если ему не удастся определить мотив, что-то все равно укажет виновного.

Ратлиджу не хотелось, чтобы убийцей оказалась Джанет Аштон. Не потому ли, что он спас ей жизнь? Он вспомнил о верованиях арабов-кочевников. Кажется, они считают: если ты спас человеку жизнь, он навеки твой должник. Спасенный связан со своим спасителем так же прочно, как если бы стал его рабом. Не в физическом смысле, разумеется. Спасителя и спасенного объединяют прочные эмоциональные узы. Однако ему совсем не хотелось связывать свою жизнь с Джанет Аштон.

Может быть, как заметил Хэмиш, ему просто хочется верить, что он не зря спас ее в метель, — не для того только, чтобы потом отправить на виселицу.


Ратлиджу по-прежнему было не по себе. Он надел еще влажные пальто и шляпу и пошел прогуляться по улицам Эрскдейла. Дождь перестал, зато с гор все еще задувал свежий ветер, пахнущий талым снегом. Ратлидж поднял воротник пальто.

Он шел вдоль домов, стоящих у дороги. Здешние дома как будто вросли в землю. И камень, из которого они были сложены, почти не отличался от нависших за ними гор. То здесь, то там в садиках росли немногочисленные сливы и яблони — низкие, искривленные, они не поднимались выше крыш. Здешние улицы отличались своеобразной суровой красотой. Зимой, когда у стен наметало высокие сугробы и снег заваливал шиферные крыши, местные жители предпочитали сидеть по домам. Немногочисленные прохожие куда-то спешили, они шли, опустив голову и на ходу кивая встречным.

Многие лавки оказались закрыты из-за метели. Пока дороги непроходимы, трудно местным жителям пополнить запасы. До Кесвика довольно далеко, и у здешних лавочников почти нет конкуренции. Он невольно вспомнил, что рассказывала ему о сестре Джанет Аштон. Грейс выросла совсем в ином окружении. Хорошо ли ей было здесь, в Эрскдейле, вдали от мира? Не пожалела ли она о своем выборе?

Хэмиш напомнил: у нее ведь была возможность вернуться после того, как первый муж неожиданно воскрес из мертвых. Но к тому времени она уже носила под сердцем близнецов. Детей Джералда Элкотта.

Проходя мимо кладбища, он увидел свежие могилы. Вдали, за оградой, чернело озеро. Странно, подумал Ратлидж. Эрскдейл — замкнутая община. Здесь всем все известно о делах соседей. Почему никто не рассказал ему о возможных неладах в семействе Элкотт? Если у них имелись враги, о них наверняка тоже всем известно.

Ему ответил Хэмиш: «Для сплетен времени не было. Сначала бушевала метель, потом все искали паренька».

Да, верно. Но даже когда люди начнут судачить, он узнает обо всем последним.

На крыльцо ближайшего дома вышел доктор Джарвис; он изумился, увидев Ратлиджа.

— Какие-нибудь новости? — спросил доктор. — Вы меня искали?

— Нет, не искал, — ответил Ратлидж, — но, раз уж мы встретились, хотел бы с вами поговорить.

— Здесь чертовски холодно, прошу ко мне в приемную, — пригласил его Джарвис. — Время чая уже прошло, зато у меня есть херес — для медицинских нужд, он очень согревает.

Дом доктора оказался больше соседних. Его приемная помещалась в пристройке, где раньше, наверное, стояли экипажи. Отперев дверь, доктор вошел первым и зажег лампу. Ратлидж с интересом огляделся. Крошечная прихожая и две двери. Одна вела в смотровую, другая — в операционную. Как бы компенсируя отсутствие окон, стены украшали большие картины в рамах. Заметив, что Ратлидж разглядывает картины, Джарвис объяснил:

— Во времена моего тестя у нас жил один художник. По-моему, экспрессии у него больше, чем точности, но пациентам картины нравятся.

Картины представляли собой виды долины на рассвете и на закате — видимо, для большей яркости. На первой картине Ратлидж узнал Когти; на выступе стоял одинокий турист, любующийся озером. Другая картина изображала Нарост в метель; на третьей цепочка пешеходов пересекала перевал. На картине поменьше изображалось глубокое и узкое ущелье, куда пастухи сгоняли овец. Мягкий свет и полумрак определенно давались живописцу лучше, чем полыхающие краски заката.

— Что здесь за место изображено? — спросил Ратлидж, когда Джарвис протянул ему бокал с хересом.

— Старая скотопрогонная дорога — у нас их называют тропами. Очень давно, лет пятьдесят назад, ее перегородил камнепад. Могу сказать, что вид там потрясающий. Очень напоминает знаменитое ущелье Чеддар в графстве Сомерсет. Кстати, а вы зачем ко мне пожаловали? Готов поспорить, не для того, чтобы полюбоваться моими картинами!

Ратлидж сел на стул и начал:

— Вы принимали роды у миссис Элкотт.

— Да.

— В каком настроении она была во время беременности? Радовалась ли она предстоящему увеличению семьи? А как отнеслись к грядущей перемене в жизни Джош и его сестренка?

Перед тем как ответить, Джарвис ненадолго задумался.

— Грейс была вполне довольна; она с нетерпением ждала родов. Хейзел очень хотелось нянчить младшую сестренку. Славная девочка, она очень помогала матери. Приготовила две колыбельки после того, как стало известно, что Грейс ждет двойню. Джералд окружил жену вниманием и заботой. Он очень волновался за ее здоровье.

— А Джош?

— У Джоша начался переходный возраст. Мне кажется, он боялся, чтопосле рождения малышей мать его разлюбит. Понимаете, он привык к тому, что мать во всем опиралась на него, — до тех пор, пока в ее жизни не появился Джералд. Мальчик еще не приучился делить мать с отчимом. А тут еще и дети… По-моему, появление на свет малышей его тревожило. Всякий раз, как я приезжал к ним на ферму, чтобы осмотреть Грейс, он несколько раз спрашивал, все ли хорошо с его мамой.

— Значит, он ревновал?

Джарвис посмотрел на него в упор:

— Почему вы спрашиваете?

— Школьный учитель, Блэкуэлл, считает, что Джошу здесь не нравилось. Он хотел уехать в Лондон, к родному отцу. Но мать не захотела его отпускать, считая, что он еще мал.

Джарвис поморщился:

— Я не знаю ответа на ваш вопрос. Могу сказать вам только вот что. Во-первых, Джош переживал, когда вдруг объявился Хью Робинсон. Сначала мальчик его даже не узнал. Ему было не по себе. Хейзел почти совсем не помнила родного отца, но как будто привыкла к нему без труда. Самой Грейс пришлось нелегко. Представьте, с какой трудной проблемой ей пришлось столкнуться! Ну а Джош… Возможно, он не понимал, почему, раз отец вернулся, они не могут снова стать одной семьей. Не знаю. Сейчас я занимаюсь домыслами. Точно мне известно одно: Джералд с самого начала стал Грейс опорой. Он не давил на нее, хотел, чтобы она сама все решила.

— Вы сказали «во-первых». А во-вторых?

— За неделю до того, как близнецы появились на свет, Джош сбежал из дома. Тогда меня вызвали к Элкоттам, потому что у Грейс начались ложные схватки. Поскольку она ждала двойню, я непременно должен был присутствовать при родах. Когда я закончил осмотр, Хейзел сказала, что Джоша нет, он пропал с самого утра. Джералд ходил его искать, но нашел его я. Джош прятался в том месте, где в детстве обычно прятался Пол, — в полуразрушенной овчарне на Лисьем Шраме. Там тоже был камнепад, и получилась как будто неглубокая пещерка. Джош сидел там и дулся.

Значит, мальчик неплохо знал окрестности и мог спрятаться от отчима.

— Как он объяснил вам свой побег?

— Я не потребовал объяснений. Когда я его нашел заплаканного, он совсем замерз. Я сел рядом и сказал, что из-за него матери плохо, а он не должен ее огорчать, ведь ей скоро рожать и любое волнение для нее опасно. Я сказал, что больше ничего подобного быть не должно, иначе напишу его отцу в Лондон и пожалуюсь на него… Джош пообещал, что будет хорошо себя вести, и я отвел его домой.

— На том дело и кончилось?

Джарвис вздохнул:

— В ту ночь, когда у Грейс начались роды, я приехал к ним на ферму сразу после ужина, чтобы помочь ей. Джоша тошнило — видимо, съел что-то не то. Его несколько раз сильно вырвало. Я дал ему лекарство, а он спросил: «Я умру?» Пришлось отругать его за такие мысли и объяснить, что он, разумеется, не умрет.

— Ему полегчало после того, как он узнал, что будет жить? — спросил Ратлидж.

— Тогда у меня совсем не было времени заниматься еще и Джошем. Близнецы оказались крупными, я опасался ягодичного предлежания. Все мои силы были направлены на то, чтобы спасти новорожденных и мать.

Хэмиш заметил: «Мальчик звал на помощь…»

— Значит, по-вашему, рождение близнецов его не обрадовало?

— Не обрадовало? Я бы сказал, что он их боялся, но это естественно. Правда, позже он проникся к ним страстной любовью, все рвался их защищать. Как будто пытался загладить прежнюю враждебность.

— Как Джералд Элкотт обращался с Джошем после рождения близнецов? Почувствовал ли мальчик и себя частью новой семьи?

— Разницы в их отношениях я не заметил. Как-то Джералд сказал, что мальчик пришелся ему по душе с самого начала и он готов был терпеть его выходки. Возможно, у них все бы наладилось, но тут вдруг объявился родной отец, которого все считали погибшим. Должно быть, Джош никак не мог решить, к кому прислониться. — Допив херес, Джарвис предложил Ратлиджу еще, но тот отказался. — По моему опыту, — продолжал доктор, — в таком возрасте мальчики часто не умеют выражать чувства. У них может болеть душа, но они скрывают боль. Им хочется с кем-то поделиться, однако они не умеют подобрать нужные слова. — Он взял у Ратлиджа пустой бокал и поставил на поднос у стеллажа. — Не знаю, зачем вы меня расспрашиваете. Только разбередили душу. Не смогу спать спокойно, пока мы не найдем виновного в этом чудовищном злодеянии!


Джанет Аштон сидела за столом на кухне и мрачно смотрела в окно на снег, переливающийся в последних лучах солнца. Войдя, Ратлидж не сразу заметил ее, потому что света на кухне не было. Удалиться незаметно он уже не мог. Поэтому сел напротив и спросил, лучше ли ей. Джанет Аштон рассеянно кивнула. Видимо, физическая травма казалась несущественной по сравнению с вопросами, не дающими ей покоя.

— Расскажите о Джоше, — попросил Ратлидж.

Она посмотрела на него с презрительной ухмылкой.

— Нет, не начинайте снова про Пола Элкотта. Я прошу вас рассказать о племяннике, а не защищать его, — нарочито спокойно пояснил Ратлидж.

— Ну конечно! — воскликнула она. — Джош самый обыкновенный мальчик. Иногда с ним бывало непросто. Он часто не слушался.

— Ладил ли он с отчимом?

— Вполне. Джоша не готовили к тому, чтобы стать овцеводом. К работе на холоде, в сырости и грязи. У него трескалась кожа на руках. Появлялись мозоли и трещины. Но он понимал, что овцы их кормят, и как мог помогал Джералду. Мне кажется, они по-своему уважали друг друга.

— А после рождения близнецов?

— До их появления на свет Джош все время ходил угрюмый. Грейс писала, что он стал беспокойным и унылым. Она догадывалась, что мальчик такой из-за нее. Беременность у нее протекала трудно — наверное, поэтому Джош и тревожился. Сначала у нее был токсикоз, потом начали отекать руки и ноги. Правда, роды прошли достаточно гладко, и она быстро оправилась — на удивление быстро. Бывало, она смеялась и говорила: «Джанет, я ела за троих, это было ужасно! Я была огромная, как дом!»

— Расскажите об Элкотте. Что вам о нем известно?

Джанет Аштон подошла к окну и повернулась к нему спиной.

— Если честно, Джералда и Грейс познакомила я. Мы с ним встретились раньше. — Она говорила нехотя, как будто признание было для нее болезненным.

— Как вы с ним встретились?

— Мы с Грейс жили в Эллингеме, в Гэмпшире. Когда началась война, я переехала в Лондон — там штаб-квартира нашей фирмы. Тогда женщинам часто приходилось заменять мужчин. Я была машинисткой, а стала клерком, какое-то время даже водила грузовик. Когда Грейс написала, что Хью убили, я вернулась в Эллингем. Меня подвез Джералд. Он ехал навестить друга, который лежал там в госпитале. Мне он понравился. Прежде чем его снова отправили на фронт, он несколько раз приезжал ко мне в гости. С Грейс они встретились случайно. После того как его ранили и сделали операцию в Лондоне, его отправили именно в Эллингем, в клинику для выздоравливающих — можете себе представить? Тогда я была так занята на работе, что у меня не было времени его навещать. Я старалась прокормить и себя, и сестру. Когда же я наконец добралась до него, Джералд уже не мог говорить ни о ком, кроме Грейс. Сразу было видно, что он влюблен в нее по уши. Я сказала, что ничего у них не выйдет, ведь она совсем недавно овдовела — за шесть или семь месяцев до их знакомства. Но Джералд меня не слушал. — Джанет резко повернулась и улыбнулась: — Я ведь влюбилась в Джералда — вот как мне не повезло! А он любил не меня. Я оказалась не той сестрой.

Ратлидж не ответил, и спустя какое-то время Джанет продолжила:

— Да, если хотите, у меня имелся повод убить Грейс. Из ревности. Но я бы ни за что не причинила вреда Джералду. Что толку мне от него мертвого?


В тот вечер, в десять часов, автомобиль Ратлиджа вернулся из Кесвика. Констебль Уорд, спрыгнув на землю, доложил:

— Я выполнил только половину вашей просьбы. Остальное сержант Гибсон обещал прислать через день-другой.

Он протянул Ратлиджу запечатанный конверт. Ратлидж вскрыл его по пути в гостиную. При свете лампы он прочел письмо, снова сложил его и погрузился в глубокие раздумья.

— Если я вам больше не нужен… — Констебль Уорд деликатно кашлянул.

— Нет, — ответил Ратлидж, поворачиваясь к нему. — Все хорошо. Ступайте домой. Ответ я напишу утром.

Когда констебль ушел, Ратлидж снова перечел письмо. Особое его внимание привлек один абзац:


«Я поговорил с командиром Джералда Элкотта. По его словам, три года назад Элкотт давал в военно-полевом суде показания против одного рядового, которого обвиняли в том, что он тяжело ранил своего сержанта во время атаки немцев. Элкотт считал, что обвиняемый, рядовой Бертрам Тейлор, стрелял нарочно, потому что за несколько часов до того сержант поссорился с ним из-за женщины. Когда рядовому Тейлору вынесли приговор, он назвал Элкотта лжецом и угрожал ему. Две недели назад Тейлора перевели в госпиталь, заподозрив сердечный приступ. Ему удалось одолеть охранника и сбежать. С тех пор его никто не видел. Никто не счел нужным предупредить лейтенанта Элкотта…»


Далее следовало краткое описание примет сбежавшего узника.

«Все-таки чужак! — воскликнул Хэмиш. — То-то обрадуется инспектор Грили!»

Глава 23

Ночью Мэгги услышала, как мальчик плачет. Она вылезла из кровати и тихо прошлепала босыми ступнями по холодному полу к двери его комнаты. Плач прекратился.

Она налила себе воды и выпустила Сибил на темный двор. Собака глухо заворчала. Но мимо просто пробегала лиса, ее длинный хвост отчетливо виднелся в лунном свете. Мэгги слышала, как беспокойно двигаются овцы в загоне, но лисице было не добраться до них. Куда больше ее беспокоил волк, и не четырехлапый, а двуногий. Волк, который охотится за ее ягненком.

Топор по-прежнему стоял у двери, под рукой.

Сибил скоро вернулась, и Мэгги заперла за ней дверь на засов.

Улегшись в остывшую постель, она прислушалась. В соседней комнате было тихо. Либо мальчик выплакался и заснул, либо услышал, как она ходит, и уткнулся головой в подушку. Минут через пять она услышала, как Сибил легонько скребется в дверь соседней комнаты. Дверь тихо отворилась; Сибил заклацала когтями по полу. Потом она запрыгнула на кровать, в которой раньше спал отец Мэгги.

Улыбнувшись, Мэгги подоткнула одеяло и закрыла глаза.


Когда Ратлидж на следующее утро передал инспектору Грили сообщение из Лондона, тот сразу же распорядился размножить приметы рядового Тейлора и попросил сержанта Миллера раздать их всем жителям Эрскдейла.

— Я лично объеду окрестные фермы и оповещу хозяев, — добавил Грили. — Правда, мы еще раньше расспрашивали, не видели ли здесь чужаков. Никто никого не видел. Искать у нас Тейлора глупо. Если у него осталась хоть капля разума, он давно уже вернулся в Лондон. Там легче затеряться.

Ратлидж вспомнил слова миссис Петерсон с фермы «Южная»: «Ну, если чужак и замышлял недоброе, вряд ли он стал бы привлекать к себе внимание».

— Да, найти его будет непросто, — согласился он.

— А все-таки я куда больше обрадуюсь, если убийцей окажется именно Тейлор, а не другие наши подозреваемые, — сказал Грили. — Как-то не верится, чтобы десятилетний мальчик мог перестрелять всех своих близких. Да и Пол Элкотт тоже… По-моему, ему бы духу не хватило на такое зверство. Про мисс Аштон не знаю, что и думать, для меня она темная лошадка. Но трудно представить себе женщину, способную убить малых детей, тем более родных племянников. Что еще удалось выяснить вашему сержанту?

— Ради переезда в Карлайл Джанет Аштон пришлось оставить работу в Лондоне — очень хорошее место. Свое решение она объяснила необходимостью заботиться о сестре; она говорила, что сестре нездоровится.

— Ни разу не слыхал, чтобы Грейс Элкотт болела! Если не считать беременности, конечно. Продолжайте.

— О Хью Робинсоне известно очень мало. Он был в плену, после возвращения домой долго лечил спину. После того как его демобилизовали, вернулся на прежнее место — он служит счетоводом в одной фирме в Гэмпшире.

— Как будто ничего подозрительного. — Грили откинулся на спинку стула.

— Про Пола Элкотта никаких сведений не нашлось.

— Что неудивительно. Он ведь всю жизнь прожил здесь, в Уэстморленде.

В списке Ратлиджа имелось еще одно имя, но Грили он об этом пока не сказал.


Весть о Тейлоре добралась до гостиницы раньше Ратлиджа. Когда он пришел, Джанет Аштон пожелала узнать, правда ли, что полиция нашла убийцу.

— Ни единому слову не верю! — заявила она. — Джералд ни разу не говорил мне о человеке, которого вы разыскиваете. Да и Грейс обязательно сказала бы мне о нем, если бы муж с ней поделился!

— Видимо, в то время, когда вы познакомились с Джералдом Элкоттом, он как раз давал показания в суде. Улик для того, чтобы Тейлора повесили, оказалось недостаточно, и его осудили за менее тяжкое преступление и посадили в тюрьму, — ответил Ратлидж. — Да, он угрожал Элкотту, но в силу своего положения никак не мог выполнить свои угрозы. Думаю, Элкотту неприятно было вспоминать об этой истории.

Джанет покачала головой:

— Вы не знали Джералда! Он был не из тех, кто не обращает внимания на опасность!

— Власти не известили его, что Тейлор сбежал, и тревожиться Элкотту было не о чем.

— Что ж, радуйтесь! Дело раскрыто. Нас отпустят по домам. Как только Тейлора найдут, ему предъявят обвинения в убийстве моей сестры, а вы укатите в Дербишир, или куда там еще вас пошлет Скотленд-Ярд, и забудете обо всем! И будете радоваться еще одной победе в своем послужном списке.

— Вы никуда не поедете до тех пор, пока я не скажу, что вам можно уезжать, — сурово ответил Ратлидж, чувствуя, как постепенно закипает. — Возможно, убийца — действительно Тейлор. Но до тех пор, пока мне не удастся убедиться в этом окончательно, следствие не закрыто!

Он круто развернулся и зашагал на кухню. Услышав его шаги, Элизабет Фрейзер подняла голову. Заметив, в каком он настроении, она спросила:

— Вам чем-нибудь помочь?

— Какое-то время меня не будет, — ответил Ратлидж. — Если меня спросят, отвечайте, что я постараюсь вернуться как можно скорее.

Он крутил заводную рукоятку, когда из-за угла дома вышел Камминс. Мотор завелся, Ратлидж распахнул водительскую дверцу, и в этот момент Камминс окликнул его:

— Инспектор, я хочу поговорить с вами!

— Дело не может подождать до тех пор, пока я вернусь?

— Не знаю. — Камминс был явно взволнован. — Хочу спросить вас о сведениях, которые вы получили из Лондона.

— Значит, это может подождать.

Ратлидж развернул автомобиль к дороге. Снег подтаял, машину подбрасывало на колдобинах, из-под колес фонтаном летели брызги. До фермы Мэгги Ингерсон он добрался очень быстро. Но дорожка, ведущая к дому, была по-прежнему завалена нерасчищенным снегом, и колеса то и дело вязли на длинном подъеме. Он выругался.

Мэгги вышла на крыльцо еще до того, как он заглушил мотор. Она стояла молча, ожидая, что он заговорит первым.

— Мне нужна ваша помощь, — сказал Ратлидж. — В прошлый мой приезд вы говорили, что вы одна из немногих, кто может найти тропу, ведущую через горы к дороге на побережье.

— Я говорила, что, наверное, отыщу ее в хорошую погоду, — уточнила Мэгги.

— Тогда может быть уже поздно. Я хочу своими глазами проверить, не выходил ли кто-нибудь той тропой из долины.

— И как мне прикажете тащиться в горы — с моей-то ногой! Я с трудом добираюсь до верхней овчарни и к тому времени вся выдыхаюсь и нога болит. Вам от моей помощи лучше не будет, зато мне будет хуже.

— Возможно ли, чтобы кто-то проник в Эрскдейл с той стороны?

— По той тропе уже много лет никто не ходит! Посторонним вообще невдомек, что в горах есть такая тропа. И вряд ли кто-то нашел бы ее в метель!

Хэмиш сказал: «Она права. Это невозможно».

— Все возможно! — ответил Ратлидж вслух, забыв об осторожности.

«А ты пораскинь мозгами!» — посоветовал Хэмиш.

Но Мэгги приняла его замечание как должное.

— Совершенно верно, все возможно. В наши дни человек даже летать умеет, верно? Правда, я-то вряд ли когда-нибудь полечу. А сейчас вечереет. Даже если и найдете старую скотопрогонную тропу, вы не разглядите на ней никаких следов. Снег всю неделю таял. Что за сумасбродная затея!

— Может, кто-нибудь другой отведет меня туда?

— Покойный Джералд Элкотт знал, где проходит тропа. Пожалуй, Дрю Тейлор тоже о ней знает.

— Тейлор? — насторожился Ратлидж. — Фамилия Дрю — Тейлор?!

— Ну да. Вы что же, знакомы с ним?

— Он водил меня на гору за гостиницей. Мне хотелось сверху взглянуть на Эрскдейл.

— Вот его и спросите. А от меня вам никакого толку. У меня суп на плите, он выкипит, если я его не помешаю. — Мэгги развернулась, вошла в дом и плотно закрыла за собой дверь.

Ратлидж выругался.

«Тейлор — распространенная фамилия», — заметил Хэмиш.

Ратлидж вставил рукоятку и стал осторожно заводить мотор. Его внимание привлекли следы во дворе. Отпечатки резиновых сапог вели к овечьему загону за сараем. На снежной целине следы наверняка будут заметны…

Он покатил к дороге быстрее, чем диктовали соображения безопасности, — ему не терпелось вернуться в Эрскдейл.


Дрю Тейлор жил на окраине городка, за церковью. Его низкий каменный дом как будто врос в землю. Адрес Тейлора Ратлидж узнал у Элизабет Фрейзер, заодно он спросил, воевали ли его сыновья. Элизабет покачала головой:

— Дрю не женат. Не семейный он человек. Ему бы смотрителем маяка работать! Предпочитает жить сам по себе.

Стучась в дверь, Ратлидж осматривал боковой садик. Красивый, ухоженный. Сухие листья убраны, кусты аккуратно обрезаны, розы, растущие в самом солнечном углу, укрыты от мороза. За домом виднелись хлев и сарай. Чуть выше, на склоне холма, паслись овцы.

Дрю смерил Ратлиджа удивленным взглядом.

— Мне нужны сведения, — пояснил полицейский.

Тейлор молча ждал.

— Я только что побеседовал с Мэгги Ингерсон. Она считает, что вы, возможно, сумеете отыскать старую скотопрогонную дорогу, которая ведет через горы к побережью.

— Ее еще во времена моего деда завалило камнями, — ответил Дрю.

— Ну да, понимаю. Овцы по ней не пройдут. А если один человек? Мог ли он перебраться через завал и спуститься на ту сторону?

— Вы с какой целью интересуетесь?

— Мне важно убедиться, что никакой чужак не проник в долину и не выбрался из нее по этой дороге. Незаметно для местных жителей.

Дрю нахмурился:

— Сейчас уже поздно искать следы! Снег давным-давно засыпал их. Как и следы мальчика. И потом, чужаку надо было знать, где тропа начинается и заканчивается, верно? Даже если он случайно и наткнулся на нее, он ведь не знал, куда она ведет! Опасно идти по незнакомой дороге, особенно зимой.

— И все-таки такое возможно. Допустим, вы собираетесь незаметно пробраться в Эрскдейл, так сказать, черным ходом. И кто-то подсказал вам, как это сделать.

— Совершенно верно, все возможно, — проворчал Дрю, сам того не зная, повторив слова Мэгги Ингерсон. — Но маловероятно! Тут уж как повезет.

— Прошу вас, покажите мне старую тропу!

Дрю пожал плечами:

— Что ж, ладно, покажу. Только пальто надену. — Он захлопнул дверь перед самым носом Ратлиджа. Его не было минут пять. Когда он снова вышел на крыльцо, на нем были теплые сапоги, шарф и толстое пальто.

Ратлидж ожидал, что они направятся назад, к ферме Мэгги Ингерсон, но Дрю Тейлор велел ему ехать к ферме Элкоттов. Там они увидели, что во дворе стоит возок Пола Элкотта. Дрю велел Ратлиджу ехать дальше, к загону для стрижки овец. За загоном они вышли из машины.

Дрю пошел первым, он уверенно взбирался в гору по невидимой для Ратлиджа тропе. До них здесь прошел поисковый отряд — наверное, именно отсюда начались поиски мальчика. Но через час-полтора Тейлор свернул в сторону. В одном месте, когда они остановились на высоком выступе, Ратлидж спросил:

— Ваши родные воевали?

Дрю Тейлор покосился на него:

— В наших краях я последний ношу такую фамилию. А что?

— Во время войны во взводе Джералда Элкотта был солдат по фамилии Тейлор. Он вам, случайно, не родственник?

— Вот и Джералд меня о том же спросил, когда вернулся домой. — Дрю снова начал подниматься. — Но такая фамилия встречается часто.

Еще через час они поднялись наверх и зашагали по гребню горы. Чуть ниже и южнее начинался следующий хребет. Он спускался к востоку, в сторону побережья.

— В ясный день отсюда видно море, — сказал Дрю Тейлор. — Тропа, которую вы ищете, начинается там, где горы ниже и склоны более пологие. Раньше там перегоняли овец. Если ехать от фермы Ингерсонов, за овцами мог проскакать и верховой на лошади. Но чаще погонщики шли пешком, им помогали собаки.

— Я все думаю, мог ли человек перебраться через завал на ту сторону?

— Повторяю, тут уж как повезет. Да в метель, да ночью… — Дрю с сомнением покачал головой. — Лично я бы и пробовать не стал.

— Но ведь раньше к озеру Уэстуотер возили экскурсантов!

— Там дорога полегче. К нам в Эрскдейл так не попасть, если только не ехать через Баттермир. Да и не на что в Эрскдейле особенно смотреть.

— А в том месте что — видите, где крыша просела?

— Пастушья хижина. Мой дед говорил, что здесь когда-то проходил Уильям Вордсворт и назвал здешний вид сносным. Не знаю, правда это или нет.

— А место завала?

— До него можно добраться отсюда. — Дрю показал пальцем.

Ратлидж посмотрел в ту сторону, куда указывал Дрю. Еще час, а то и больше — в лучшем случае. И, что еще важнее, как может человек, не зная местности, добраться оттуда до близлежащей фермы? К Элкоттам… Петерсонам… Ингерсонам… Если и доберется, то лишь при большом везении и с помощью Божьей.

От крутого подъема устали ноги. Тяжело брести по глубокому снегу. Зато заблудиться в горах легче легкого.

Но что, если незваный гость пришел днем и остановился в пастушьей хижине, из которой любовался здешними видами Вордсворт? Возможно, он оставил там свои пожитки и дождался темноты. Кто мог его увидеть, кроме пролетающего мимо ворона? Метель, застигшая его в пути, подкрепила уверенность в том, что его никто не заметит. Потом убийца сделал свое черное дело, перебрался через завал и немного подождал, пока ветер уляжется…

Хэмиш сказал: «На такое мог пойти только человек, который всей душой жаждал мести».

Солнце двигалось быстрее, чем шагали они. Но Ратлидж сказал Тейлору:

— Я хочу увидеть камнепад. Не перебирался ли на ту сторону какой-нибудь поисковый отряд?

— А зачем? Парнишка-то вряд ли перебрался бы на ту сторону! — Дрю шагал не останавливаясь, он вспахивал снежную целину уверенно и решительно, словно овца. Спустя какое-то время он показал место, где вороны расклевывали труп чайки, занесенной в глубь материка порывами ветра.

«Такая же судьба постигла и паренька, — заметил Хэмиш. — Если, конечно, он забрел так далеко».

Стараясь не поддаваться унынию, Ратлидж шагал, не отставая ни на шаг от Тейлора. Тот как будто не ведал усталости, ноги его уверенно обходили камни, расщелины и осыпи, которые Ратлидж не замечал.

Наконец они добрались до завала, отгородившего Эрскдейл от моря. Насколько мог судить Ратлидж, камнепад засыпал тропу на расстоянии футов пятьдесят. Из снега торчали зазубренные края валунов; коснувшись рукой верхних камней, он понял, что они шатаются. Это были ловушки для беспечных альпинистов. Но при свете и располагая крепкими нервами перебраться через камнепад можно. Безусловно!

И овцы не глупые животные, как кто-то уже сказал ему раньше. Ни баран-вожак, ни овчарка не станут рисковать и гнать отару в такое место, где все непременно застрянут. А чтобы проделать хотя бы узкий проход между обломками, понадобится уйма времени — на раскопки уйдет не одна неделя.

Ратлидж посмотрел направо, налево и решительно полез наверх.

— Эй! — воскликнул Дрю Тейлор, но тут же замолчал.

Ратлидж карабкался все выше. Поскользнувшись, он упал, ударился коленом, но встал и полез дальше. Он молод и крепок. Правда, под снегом не видно, за что можно ухватиться руками. Неожиданно камни у него под ногами зашатались, он потерял равновесие и снова упал.

Некоторое время он лежал, прислушиваясь к себе. Дрю поспешил к нему, но Ратлидж отмахнулся. При падении он оцарапал щеку, ударился лодыжкой. Очень болел локоть. Но вскоре он убедился, что ничего не сломал, и осторожно поднялся. Его проводник неодобрительно покачал головой:

— Глупость какая! Вот сломали бы ногу, и кто бы вытаскивал вас отсюда? Того и гляди стемнеет!

Ратлидж похлопал в ладоши, очистил от снега перчатки, отряхнул пальто и брюки. Шапка слетела с головы при падении, он ее подобрал. Ладонь правой руки ожгло; сняв перчатку, он увидел на ладони несколько точек в форме полумесяца, из них шла кровь.

— Какого… — удивился Ратлидж, доставая платок. Пораниться так о камень невозможно…

Обернувшись к тому месту, где упал, Ратлидж прикинул, в каком положении была его рука. По наитию он полез наверх там, где камни пониже. Вполне логично. Подумав, он начал раскапывать снег в том месте, куда приземлился. Дрю присел на корточки и наблюдал за ним. Лишь через несколько минут он нашел то, на что наткнулся ладонью, что прокололо кожу в пяти местах.

Ратлидж поднял находку повыше и показал Дрю оторванный каблук от мужского ботинка с торчащими из него гвоздями. Он перевернул его и приложил гвозди к ранкам на ладони.

— Значит, кто-то все же перебрался через завал. Или пытался перебраться. Но вот когда?

— По-моему, прошлым летом. К нам часто приезжают студенты из Кембриджа. Денег у них немного, а здравого смысла — и того меньше. Один ухитрился сломать лодыжку, и пришлось вытаскивать его с самого Нароста. Счастье еще, что он не свернул себе шею!


К тому времени, когда Ратлидж вернулся в гостиницу, взошла луна. Ее холодный, серебристый свет падал на горы, кажущиеся черными тенями на фоне неба. Было очень поздно.

У него болели все кости. Ему хотелось одного — лечь в постель и хорошенько выспаться. Ладонь в местах проколов жгло до сих пор. Два гвоздя впились глубже, чем остальные. Из-за ранок ему нелегко было завести машину, когда они добрались до фермы Элкоттов. Дрю Тейлору не терпелось вернуться домой. Он словно боялся, что призраки мертвых выпрыгнут из кухонной двери в окровавленных саванах.

Они уже не увидели во дворе возка Пола Элкотта, и свет в доме не горел. В окна второго этажа светила луна, и казалось, что в спальнях горят яркие лампы.

Наверху, на склоне горы, что-то двигалось. Это цепочка овец медленно перебиралась к месту ночлега в небольшой лощине. В тишине Дрю Тейлор вдруг заметил:

— Должно быть, в ту ночь он… убийца… стоял где-то здесь, где сейчас мы! Он увидел, что на кухне горит свет, и знал, где искать Элкоттов. А может, он отсиживался в хлеву и дожидался, пока вся семья соберется в одном месте. Как по-вашему, о чем он думал?

Неожиданный вопрос со стороны человека, который обычно помалкивал, требовал ответа. Ратлидж окинул взглядом двор, хозяйственные постройки, крышу дома, тень горы, нависшей над фермой.

— Наверное, строил планы… прикидывал. Он ведь не знал, как все обернется.

— Нет. Мне кажется, он жаждал убийства. Им двигало желание такое сильное, что его можно было попробовать на вкус.

И Дрю Тейлор, не глядя на Ратлиджа, сел в машину.

Глава 24

Ратлидж проснулся от голоса Хэмиша: «Каблук еще ничего не доказывает». Казалось, владелец голоса находится совсем рядом; Ратлидж невольно зажмурился.

— Каблук доказывает, что у завала кто-то был.

«Ну да, допустим. Но ведь каблук не скажет, когда именно он отвалился! Или от чьего ботинка он оторвался. И не скажет, забрался его владелец так высоко из любопытства или с намерением убить. О камнепаде известно всем. Эту старую тропу все забыли».

По пути к гостинице Ратлидж остановился у дома Грили и, не заглушая мотора, написал инспектору записку с просьбой навести справки в полицейских участках на побережье.


«Пусть расспросят владельцев гостиниц и лавочников, не интересовался ли какой-нибудь заезжий турист старой скотопрогонной тропой, которая ведет в Эрскдейл. Возможно, кто-то спрашивал, как можно попасть в горную долину со стороны моря».


«Чистое сумасбродство!» — воскликнул Хэмиш.

— Это только начало, — парировал Ратлидж. — Если мы не докопаемся до сути, за нас это сделает умный адвокат обвиняемого.

Хэмиш промолчал.

Спустя какое-то время Ратлидж открыл глаза и убедился, что в комнате, кроме него, никого нет.


Когда утром Ратлидж направился в кухню, надеясь выпить чаю и позавтракать, его остановил в коридоре Камминс. Еще накануне он хотел о чем-то поговорить. Они зашли в пустую столовую; Ратлидж понял, что хозяин гостиницы давно поджидает его. У одного стула, отодвинутого от стола, стояло блюдце, полное окурков.

Без всякого вступления Камминс заявил:

— Я насчет тех людей, о которых вы справлялись в Скотленд-Ярде.

— Да? — осторожно отозвался Ратлидж, думая о фамилии, которую он не назвал ни Грили, ни кому бы то ни было.

К его удивлению, Камминс спросил прямо:

— Я в вашем списке есть?

— Почему вы решили, что должны быть в моем списке?

— Потому что вы что-то подозреваете. У вас на лице написано!

— Пришли еще не все ответы на мои вопросы, — уклончиво ответил Ратлидж. — Может быть, вы хотите что-то рассказать мне до того, как я их получу?

— Я… мне просто хотелось узнать, есть ли в вашем списке моя фамилия! Я ничего плохого не сделал… во всяком случае, Элкоттам. Но я раньше… понимаете, дело очень щекотливое, личное… и мне бы не хотелось, чтобы пошли слухи. Особенно в наших краях, где соседям все сразу же становится известно.

— Значит, наверное, лучше всего рассказать мне, что вы скрываете.

— Ничего я не скрываю… во всяком случае, к убийству это не имеет никакого отношения. Повторяю, речь идет о личном деле. Посторонним не понять… Наверное, каждый из нас совершал в жизни такие поступки, которыми он не слишком гордится!

Ратлидж посуровел, и Гарри отступил на шаг, положив руку на спинку стоящего сзади стула.

— Я вовсе не имею в виду, что… Нет, забудьте! Я ничего не говорил. Просто сейчас у всех нервы на пределе. Даже Элизабет не в себе. Она утром напустилась на меня, а ведь она никогда не срывается. Никогда! Уж если ее нервы расстроены, то… неудивительно… что и другие на взводе. — Он отвернулся, посмотрел в окно. — Только бы вы арестовали того, кто убил Элкоттов! Тогда у нас снова будет спокойно.

— Вы давно знакомы с мисс Фрейзер? — спросил Ратлидж.

Камминс развернулся так быстро, что едва не свалил стул:

— С Элизабет? Примерно года четыре, а что?

— Как она попала в Эрскдейл?

— Я сам пригласил ее сюда. Предложил побыть компаньонкой жены, пока я на фронте. Элизабет тогда только поправлялась после несчастного случая. Ей не хотелось, чтобы ее жалели; она мечтала найти тихий уголок, где никто не спросит, как и почему она прикована к инвалидному креслу. — Он обвел рукой вокруг себя, как будто холодная столовая была святилищем. — Мы обо всем договорились, положение устраивало нас обоих.

— Расскажите, что с ней случилось.

— Откровенно говоря, я и сам не знаю. Как-то рано утром я отправился в Грин-парк. Накануне немного перебрал с выпивкой, решил бороться с похмельем на свежем воздухе. Она сидела в своем инвалидном кресле и плакала. Я подошел к ней и спросил, не могу ли я чем-нибудь ей помочь. Она попросила, чтобы я поговорил с ней, пока она снова не возьмет себя в руки. И я с ней поговорил. Минут через пятнадцать она поблагодарила меня, и все.

— А дальше?

— Через день или два после того я встретил ее на улице, и она сказала: «Я помню ваш рассказ о горах, которые обступают Эрскдейл, и о вечернем свете, который мерцает на поверхности озера. А вот фамилию вашу, к сожалению, запамятовала». Я пригласил ее выпить чаю, и мы еще немного поговорили. Кажется, тогда я признался ей, что моя жена несчастна. Состояние Веры уже давно беспокоило меня, только я ничего не мог поделать. Нельзя же послать армию куда подальше! Не помню, я ли предложил ей поехать к нам и составить компанию Вере, или она сама вызвалась помочь нам. Да это и не важно. Я был ей благодарен. Через две недели после нашей второй встречи я посадил ее на поезд и попрощался с ней. Через три дня меня отправили в Египет. Элизабет часто писала мне. Вера не могла писать. Она, видите ли, запила. Боялась, что меня убьют. Тогда многие женщины, как она…

— И вы послали в помощь жене совершенно незнакомую девушку? Вы ничего не знали о ней? Доверчивый вы человек!

— Я был в отчаянии. Она показалась мне мягкой и доброй. Вере нужна была чья-то помощь, а к родне она обратиться не могла. Ее родственники не разговаривают с ней с тех пор, как мы поженились. Боже, что же мне еще было делать!


Грили пришел, когда Ратлидж собирался выйти из гостиницы.

— Ну, что вы придумали насчет старой скотопрогонной тропы?

— Это еще один путь в долину, — пояснил Ратлидж.

— Да, но вряд ли его кто-то выбрал.

— Вряд ли Джош Робинсон мог выжить. Но вы все-таки его искали. Я намерен и здесь проявить педантичность.

— Я пошлю кого-нибудь разузнать, хотя это напрасно потраченное время. Даже летом туристы так далеко не забираются. Туда нелегко добраться и в хорошую погоду, а вид оттуда не лучше, чем с других гор, куда подступы легче. Ведь тут недалеко озеро Уэстуотер и Баттермир, есть из чего выбирать.

Ратлидж достал из кармана оторванный каблук:

— А об этом что скажете? Я нашел его с эрскдейлской стороны камнепада.

— С чего вы взяли, что каблук принадлежал убийце? Он мог проваляться там бог знает сколько времени.

— Что вам известно о Дрю Тейлоре?

Грили явно удивился:

— Дрю живет здесь всю жизнь. Его мать дожила до восьмидесяти семи лет; говорят, характер у нее был не сахар. Неудивительно, что он так и не женился! Сомневаюсь, что в шести графствах нашлась бы женщина, которую миссис Тейлор сочла бы достойной невесткой. Неужели теперь вы и его подозреваете?!

— Я из любопытства. Во взводе Элкотта служил рядовой по фамилии Тейлор. Они не ладили. Вот я и подумал, нет ли тут какой связи.

— Элкотт не любил вспоминать о войне. А у Тейлора близких родственников нет.

— В самом деле.

Ратлидж отнес тарелку и чашку в раковину.

— Я хочу еще раз побеседовать с Белфорсом. Пойдете со мной?


Белфорс как раз открывал лавку. Он кивнул двум представителям закона и пригласил их войти.

— Вам, наверное, новый заступ нужен? — спросил он.

— Револьвер, который Тео Элкотт привез из Африки.

— Тео ничего не привозил. У мер на корабле от лихорадки.

— Где сейчас револьвер?

— Не знаю. Генри… отец Джералда… показывал мне его. Он не говорил, что он с ним сделал.

— Тогда вы видели его единственный раз?

Белфорс отвел глаза и начал старательно полировать тряпкой прилавок.

— По правде говоря, я и не помню.

Ратлидж кивнул Грили:

— Инспектор, будьте добры, арестуйте этого человека!

— За что?! — воскликнул пораженный Грили.

— За сокрытие улик! — Ратлидж круто развернулся и вышел на улицу.

Он услышал, как Белфорс возмущенно окликает его:

— Послушайте!

Ратлидж не остановился.

Дойдя до крошечного полицейского участка, он сразу направился в кабинет Грили и, не отвечая на расспросы сержанта Миллера, закрыл за собой дверь. Вскоре он услышал, как Грили привел арестованного. Белфорс громко сетовал на произвол и угрожал пожаловаться на Ратлиджа его начальству.

Сержант Миллер удивленно осведомился, что натворил Белфорс.

— Сэр, но ведь не убийца же он? Мистер Белфорс!

Хэмиш мрачно заметил: «В этом не было необходимости!»

Ратлидж ему не ответил.

Вскоре Грили открыл дверь своего кабинета и с порога объявил:

— Ну что, довольны? Это самоуправство!

— Возможно, и самоуправство, но я не люблю, когда меня обманывают. Подождем полчаса, а потом проверим, готов ли мистер Белфорс пойти нам навстречу.


Белфорс еще кипел от негодования, когда Ратлидж зашел в единственную камеру, чтобы поговорить с ним.

— Вот увидите, я обо всем доложу главному констеблю!

— Когда вас обвинят в соучастии в убийстве, он, возможно, взглянет на дело по-иному.

Слова Ратлиджа мгновенно отрезвили Белфорса.

— Я никого не убивал!

— Может, и не убивали. Пусть суд решает. — Ратлидж направился к двери.

Белфорс сказал:

— Слушайте, вы все неправильно поняли! Я много лет не видел того револьвера. И не хочу доставлять неприятности другим людям из-за какой-то мальчишеской выходки, розыгрыша!

Ратлидж остановился на пороге.

— Мистер Белфорс, я всего лишь хотел узнать, при каких обстоятельствах вы видели револьвер Тео Элкотта в последний раз. Раз вы считаете, что совесть не позволяет вам отвечать на мои вопросы, у меня не остается иного выхода, и придется передать те же вопросы судье.

— Чтоб вам провалиться! Генри Элкотт был моим другом. Его сыновья были моими друзьями!

— Мистер Белфорс, как известно, любопытство погубило кошку. Вы попросили Генри Элкотта показать вам револьвер его брата. Вы стояли за прилавком, и Генри дал вам револьвер? А вы, наверное, осмотрели его, а потом положили палец на спусковой крючок… Так поступил бы на вашем месте любой нормальный мужчина. Вы, если можно так выразиться, оживили в памяти подвиг прежнего владельца. Ни одному жителю Эрскдейла еще не приходилось убивать буров. Волнующее ощущение! Вы так и представляли, как враги ворвались на железнодорожную станцию! Наверное, собирались убить Тео Элкотта, прежде чем он успеет телеграфировать об отряде бурских ополченцев. А может, буры замышляли захватить станцию и из засады напасть на поезд. Как известно, буры очень любили уничтожать британские линии связи. И Тео Элкотт, помешанный на технике, — вы сами так говорили, — сделал то, что не представилось возможным совершить ни вам, ни Генри, ни другому жителю Эрскдейла… — Ратлидж помолчал. — Именно поэтому вы узнали револьвер, когда снова увидели его!

Белфорс смотрел на него в упор и молчал.

— Кто?!

— Говорю вам, я его не выдам.

— Кто принес вам револьвер? Джош Робинсон? Он хотел его продать? Он знал, что револьвер вам понравится, потому что вы знали Тео лучше, чем остальные.

— Нет, это был не мальчик!

Ратлидж вспомнил, как Белфорс и его жена подошли к Полу Элкотту, когда в землю опускали гробы с телами его брата и племянников.

— Значит, Пол! Он напоминает вам Тео. Он тихоня, не такой живой и общительный, как Джералд. Вы любите Пола. И приглядывали за ним с тех пор, как умер его отец, Генри.

Белфорс долго молчал и наконец не выдержал:

— Ну и гад же вы!

— Мистер Белфорс, никому из нас не будет лучше, если у меня лопнет терпение. По-моему, пора вам уже рассказать все как было.

После долгой паузы Белфорс нехотя заговорил:

— Ему тогда было всего пятнадцать. Он знал, что я друг его дяди Тео. Принес револьвер и сказал, что отец хочет его продать, но не чужому человеку. Не захочу ли я купить его? Наверное, он решил, что я поверю ему на слово, но я пошел к Генри и спросил, в самом ли деле он хочет продать револьвер Тео. Генри сказал, что это неправда.

— Зачем Полу понадобилось продавать револьвер?

— Он поссорился с отцом и разобиделся на него. Решил продать самую ценную вещь, какая была в их семье, и сбежать из наших краев.

— Они поссорились из-за того, кому достанется ферма?

— Он так и не сказал. Не знаю. Генри ужасно разозлился из-за револьвера, он отволок Пола в хлев и выпорол вожжами. Я чувствовал себя виноватым, ведь парень попал в беду отчасти из-за меня. Револьвер какое-то время хранился у меня в лавке. Но Пол не держал на меня зла, он понимал, что я должен был спросить Генри, прежде чем купить револьвер. А потом ко мне пришел Джералд и попросил вернуть ящик, в котором хранился револьвер. Он принес записку от Генри, и я передал ему револьвер Тео.

— Как к этому отнесся Пол?

Белфорс нехотя ответил:

— Он сказал… сказал, что однажды заберет и револьвер, и все остальное, что принадлежит ему по праву. Всего лишь мальчишеская угроза, пустые слова! Пол вовсе не мстительный. Он знал, что отец рано или поздно умрет. Пятнадцатилетнему мальчишке трудно скрывать свои чувства. И мои слова вовсе не доказывают, что Пол убил брата!

«Как посмотреть, — заметил Хэмиш, — Пол Элкотт знал, где найти револьвер. Если, конечно, хотел им воспользоваться».

Ратлидж сказал:

— Прежде чем освободить вас, я должен поговорить с Элкоттом.

И он оставил негодующего Белфорса в камере.


Элкотт снова приехал на ферму. Кухня стала почти чистой; теперь он красил стены в яркий, солнечный желтый цвет. Скатерть с розами, подушки на стульях и занавески исчезли. В углу стоял рулон материи — букеты васильков на кремовом фоне.

Ратлидж постучался и вошел. Пол вскинул голову.

— Так гораздо лучше, — заметил Ратлидж.

— А мне до сих пор мерещится запах крови. Не знаю, смогу ли я здесь жить. Сзади есть пристройка; может, там устроюсь. Не знаю… — Пол смотрел на стены, как будто и сейчас видел пятна крови, которые он так старался закрасить.

— Кто занимается овцами вашего брата?

— Я. И соседи помогают по доброте душевной. В метель вроде ни одна овца не околела… спасибо и на том. — Элкотт положил кисть. — Вы вряд ли проделали такой путь, чтобы расспросить об овцах.

— Вы правы. Меня интересует револьвер вашего дяди Тео.

По лицу Элкотта пробежала тень.

— А я-то все гадал, когда кто-нибудь вспомнит!

— Жаль, что вы не рассказали мне все с самого начала. — Ратлидж снял пальто и шляпу и бросил их на спинку стула. — Если вам, конечно, нечего скрывать.

— Я не подумал. Вначале не подумал. Как-то в голову не пришло. После того, что я здесь увидел, остальное начисто стерлось!

— Что с ним случилось?

— С револьвером дяди Тео? Он достался Джерри. А Джерри собирался передать его по наследству сыновьям.

— Допустим. Где сейчас этот револьвер?

— По-моему, Джерри хранил его в спальне. Я не смотрел. Мне… как-то не хочется рыться в его вещах. Все кажется, что он где-то там и следит за мной!

— Покажите, где ваш брат хранил револьвер, я сам поищу.

Пол Элкотт вымыл руки и вытер их о тряпку, которой пользовался, пока красил стены.

— Пойдемте.

Хэмиш заметил: «Он как будто на виселицу собирается».

Коридорчиком они вышли в главную часть дома. Пол Элкотт первым поднялся по лестнице и вошел в спальню брата и его жены, Грейс. Ратлидж молча следил, как он открывает сундук, стоящий у дальней стены.

Сундук был дубовый, резной, полированный, от пола его отделяличетыре дубовые плашки. В сундуке лежали одеяла, скатерти и постельное белье.

Элкотт отошел в сторону; Ратлидж стал извлекать содержимое и выкладывать на кровать. На дне сундука обнаружился прямоугольный ящичек темного дерева; на крышке были выжжены инициалы «Т. А. Э.», а под ними — очертания гор. Одна из них была с плоской вершиной. Столовая гора в Кейптауне.

Хэмиш забеспокоился: «Револьвер наверняка окажется на месте. Вычищенный и смазанный. Пока он прибирался в доме, успел обо всем позаботиться».

Ратлидж вынул ящичек и передал его Полу Элкотту. Тот откинул крышку, и Ратлидж узнал дорожный бювар. Если поставить чуть наискось прямоугольную дощечку, обтянутую зеленым бархатом и прикрепленную к днищу полосками обработанной кожи, на ней очень удобно писать, даже сидя на земле.

Элкотт нащупал сбоку потайной рычажок и извлек верхнюю дощечку. Внизу с одной стороны было отделение для перьев, а с другой — для марок и квадратной чернильницы, заткнутой пробкой. Отделение побольше предназначалось для писчей бумаги и конвертов. Ящичек оказался достаточно вместительным для того, чтобы в нем уместился еще и револьвер.

Но револьвера внутри не оказалось.

Элкотт медленно поднял голову и посмотрел на Ратлиджа.

— Клянусь… я к нему не прикасался! — придушенным голосом произнес он.

— Тогда где же он сейчас?

— Бог знает… я, как и вы, могу лишь гадать. В доме ведь были дети, и Джерри мог унести револьвер из дому и спрятать в хлеву или в сарае, чтобы они не нашли. Мне он тоже ничего не говорил… и правильно делал. Когда-то я сглупил. Натворил дел… Не знаю я, почему его здесь нет!

Мотив. Возможность. Средства.

Пол Элкотт мог взять револьвер в любое время. Пока крестили близнецов. Пока брат поднимался на горное пастбище. Пока Грейс ходила в городок за покупками. В воскресенье утром, когда хозяева были в церкви.

Хэмиш произнес: «Джералд Элкотт не успел бы вовремя добраться до револьвера. Даже если бы он и был здесь».

Но ведь и Джош Робинсон наверняка знал, где хранится револьвер. Дети часто больше знают, что творится дома, чем думают взрослые. Джералд мог даже показать ему револьвер, надеясь, что пасынок будет гордиться своей новой семьей. Вряд ли ему приходило в голову, что однажды мальчик достанет оружие и с его помощью перестреляет своих близких!

— Вы меня арестуете? — спросил Пол Элкотт, механически закрывая ящичек. — Я этого не делал. Перед Богом клянусь!

Наступило долгое молчание. Элкотт ждал, лицо его было искажено страхом и неуверенностью. Он нагнулся, чтобы снова поставить ящичек на дно сундука, а остальное содержимое положить сверху, и закрыл крышку.

Ратлидж сказал:

— Сейчас я вас не арестую. Пока против вас недостаточно улик. Но предупреждаю: вам запрещено покидать Эрскдейл.

Пол Элкотт выпрямился и уныло ответил:

— Да мне и податься-то некуда…

Глава 25

Распорядившись, чтобы Белфорса освободили, Ратлидж вернулся в гостиницу.

Где револьвер? Кто его взял? Пол Элкотт или мальчик? А может, он валяется где-нибудь под снегом? Или Джералд так хорошо его запрятал, что никто до сих пор его не нашел?

«Нельзя арестовывать Элкотта, пока не поймешь наверняка», — твердил Хэмиш.

Пока непонятно, кто нажимал на спусковой крючок…

Насупившись, он вошел на кухню. Элизабет Фрейзер чистила картошку; увидев выражение его лица, она отложила нож.

— Что случилось?

— Бог знает… Ничего. Стоит мне обнаружить улику, как тут же возникает множество вопросов. Не знаю, что и подумать. А вы напрасно возитесь на кухне! Нельзя чистить картошку с раненой рукой!

— Да и ваша выглядит не лучше, — заметила Элизабет, показывая на его ладонь. — Где это вы так поранились?

Ратлидж посмотрел на свою руку:

— Я… лазал по камням и, должно быть, порезался.

— О камень так не порежешься. Ну-ка, дайте взглянуть!

— Нет, все в порядке. — Он снял пальто. — Значит, сюда вы приехали по просьбе Гарри Камминса? Какие отношения вас связывают?

Она рассмеялась:

— Никаких, кроме взаимной благодарности. Мне нужно было убежище, а его жене… компаньонка. Мы друг другу подошли. Знаете, он ведь ее любит. Но она не позволяет ему себя любить. Держит на расстоянии вытянутой руки, и иногда он не выдерживает. Он хорошо относился к Грейс. Она была молодой, живой и хорошенькой. Такой же, как когда-то его жена. Он очень переживал. Хотел, чтобы его Вера снова стала такой, как раньше.

— Вы что же, хотите сказать, что Камминс был влюблен в Грейс Элкотт?!

— Нет, что вы! Просто Грейс напоминала ему, чего он лишился. Вот и все. В ней он как будто видел отражение прошлого. Как-то он признавался, что слишком многого требовал от жены. И из-за этого чувствовал себя виноватым. Но он хотел не только чтобы она… вернулась.

— Он обмолвился, что ее родные отвернулись от нее, потому что она вышла за него замуж.

— Да. Такие события ведут к трагедии, хотя и не должны бы.

— Почему ее родные отвернулись от нее? Что такого он натворил?

— Не могу вам сказать… это его тайна. Уверяю вас, к убийству она не имеет никакого отношения!

— Тогда спрошу у самого Камминса.

— Нет, лучше не надо! Он не знает, что мне все известно. И не должен понять, как я узнала правду. Ему будет больно. — Мисс Фрейзер в досаде взмахнула рукой. — Вера рассказала мне в приступе пьяной откровенности. Она сама не помнила, о чем шла речь. Потом даже спрашивала, не говорила ли чего-то необычного. То есть, как она выразилась, «не выдала ли фамильных секретов». Конечно, я заверила ее, что она ничего не выдала. Она бы снова запила, если бы поняла, что я… — Элизабет Фрейзер подняла на него умоляющий взгляд. — Я очень уважаю Гарри. Он много страдал. Пожалуйста, не спрашивайте его ни о чем!

— Тогда вы сами должны мне все рассказать, а уж мне предоставьте решать, важно это или нет.

Она смерила его оценивающим взглядом, и он почувствовал, что невольно краснеет.

— Я понимаю, вы ищете убийцу пяти человек, — тихо сказала она. — А может, и шести! Но ваша профессия не дает вам права причинять людям страдание. Тогда вы ничем не лучше убийцы.

Ратлиджу стало больно. Почему даже она не может его понять? Ему показалось, будто ее мнение для него очень важно. Чем она его приворожила — блондинка в инвалидном кресле? Почему ему так хочется остаться незапятнанным в ее глазах?

Прежде чем он успел раскрыть рот, она продолжала тем же тихим голосом:

— Дело не в том, что он натворил. Дело в том, кем он был. Ее родные пришли в ярость, узнав, что она вышла замуж за еврея. Хотя он сменил имя и религию. Никто больше не знает… кроме меня.

— У Эдуарда VIII было много друзей-евреев, — машинально ответил Ратлидж, но, еще не договорив, понял, что воззрения сильных мира сего ничего не значат для простых людей, для которых некоторые вещи равносильны пожизненному клейму.

— Она из богатой семьи. И привыкла совсем к другой жизни.

— Поэтому Камминсы переехали сюда, где он сошел за нееврея и мог считаться почтенным гражданином?

— Вот именно — до войны, когда ни у кого не было денег на отпуск за границей. Да никто и не хотел никуда уезжать. Гостиница, как, впрочем, и весь Эрскдейл, держалась на плаву благодаря летним туристам. Как только они перестали приезжать, всем сразу стало труднее.

— Что привело вас на север? — снова спросил он. — Если не Гарри Камминс…

— Разбитое сердце, — ответила она. — Но это, инспектор, вас совершенно не касается!


Миссис Камминс сидела в малой гостиной и с унылым видом листала альбом с фотографиями. В камине пылал огонь; редкий случай — в гостиной было сравнительно тепло. Когда Ратлидж вошел, она подняла на него взгляд:

— Ах, простите, мне не следовало здесь находиться — эту комнату мы отводим для постояльцев. Но ее гораздо легче согреть, чем остальные.

— Почему бы и не насладиться теплом? — сказал Ратлидж, садясь напротив. Помолчав, он спросил: — Вы всю жизнь живете в Эрскдейле?

Хэмиш возмущенно вмешался: «Нечестно пользоваться ее состоянием!»

И все же кое-что Ратлиджу требовалось узнать. Он видел, что сейчас Вера Камминс особенно беззащитна. Как будто, сидя в своей гостиной, она вспоминала, какой когда-то была — или должна была стать.

— Ах нет, я выросла в Лондоне, в Кенсингтоне, — ответила она. — Вам знакомы те места?

— Да, конечно. Ваши родные до сих пор там живут?

Тень пробежала по ее лицу.

— Я ничего про них не знаю. Мы… потеряли друг друга из виду.

— Мисс Фрейзер с ними знакома?

— Нет, я спрашивала ее, когда она приехала сюда. Она их не знает. Родные Элизабет живут в Челси. У госпиталя, в красивом старом доме. Мне хотелось бы жить там после того, как мы поженились. Но конечно, Гарри не был… счастлив в Лондоне.

— Поэтому вы поселились здесь.

— Вообще-то сначала мы приехали в Уорик. Но там жизнь у нас не заладилась. Друзей мы не завели, даже поговорить было не с кем. Там было очень одиноко. — Она усмехнулась. — Я не знала, что значит одиночество, пока мы не приехали сюда!

— Почему?

— Мы ведь нездешние. Правда, мой дедушка из Баттермира, но он уже очень давно умер. Нет, все были с нами очень милы, но близко к себе не подпускали. Гарри нуждается в обществе больше, чем я, и я чувствовала, как всеобщая отчужденность давит на него.

Ратлиджу, однако, показалось, что и самой Вере недостает здешней, какой ни есть, общественной жизни, общения.

— А его родные живы?

— Нет. Поэтому он и… сделал то, что сделал. Так сказать, ушел. Он никого не ранил. Но его поступок оставил глубокий след в его душе. Я все понимаю. Иногда мне кажется, что он во всем обвиняет меня…

Наблюдая за ее лицом, Ратлидж понял, что жизнь обошлась с ней довольно жестоко.

— Наверное, помощь мисс Фрейзер пришлась очень кстати, пока Гарри был на войне?

— Сначала я отнеслась к ней с подозрением. Думала, он нарочно подослал ее, чтобы она меня убила.

— Убила вас?! — изумленно переспросил Ратлидж. — Но почему?

— Потому что она уже убила человека. Разве вы не в курсе? Я думала, полицейским всегда известно о таких вещах. Элизабет была вполне откровенна, когда приехала, — продолжала миссис Камминс. — Сказала, будет нечестно, если я не узнаю. Она и Гарри обо всем рассказала. Гарри вечно пригревает у себя заблудших овечек. Пару раз я видела, как он разговаривал с Джошем Робинсоном. Судя по всему, он и меня считает такой же неприкаянной. Нет, неправда, не с самого начала. Мы с ним очень любили друг друга. — Она поднесла руку ко лбу, как будто желая прочистить мозги. — Иногда я об этом забываю.

— Вы были против того, что он еврей? — негромко спросил Ратлидж.

— Откуда вы знаете?! — ошеломленно спросила она. — Неужели все настолько очевидно?

Ратлидж улыбнулся, стараясь не обращать внимания на Хэмиша, который обзывал его предателем, не умеющим держать слово.

— Я все-таки полицейский!

— Да, конечно. Но вы кажетесь слишком милым для полицейского. Элизабет считает вас настоящим джентльменом. Она к вам очень тепло относится.

— Гарри… — смущенно напомнил ей Ратлидж.

— Нет, мне совершенно все равно, кто он такой, пусть даже готтентот! Зато моему отцу было не все равно. Он пригрозил, что отречется от меня, если я пойду на мезальянс… так он воспринял наш брак! Разумеется, я ему не поверила. — На глаза Веры навернулись слезы. — У меня даже приданого не было! Родители не позволили мне ничего взять из дому, кроме одежды, которая была на мне.

— Как жестоко с их стороны!

— Правда? А я часто думаю, не я ли оказалась жестокой… когда ослушалась их.

Сменив тему, Ратлидж спросил:

— Вы хорошо ладили с мисс Фрейзер после того, как она сюда приехала?

— Элизабет все любят. Я ей завидую. Даже Гарри любит ее — по-своему. В Египте Гарри очень изменился… Мне кажется, очутившись совсем рядом с Палестиной, он невольно осознал, чего лишился. Он писал мне длинные письма о том, как ему хочется поехать в Иерусалим. Я не находила в себе сил отвечать ему… Меня охватывал настоящий ужас при мысли о том, что Палестина отнимет его у меня! — Она отложила книгу и встала. — Я могла бы отбить его у другой женщины. Но против его прошлого я бессильна. Я все время надеялась, что Лоуренс Аравийский[178], о котором пишут во всех газетах, добьется, чтобы арабы захватили всю Палестину, а евреев выкинули оттуда. Только так я могла бы выиграть битву за душу Гарри.

Глава 26

Когда миссис Камминс направилась к выходу, Ратлидж встал. Он не знал, верить ли всему, что она рассказала. А может, многолетнее пьянство затуманило ее память?

Хэмиш заметил: «Ее можно пожалеть».

— Те, кто приносят большие жертвы во имя любви, часто потом всю жизнь жалеют о них, — сказал Ратлидж, думая о Джин, а Хэмиш привел ему в пример Фиону Макдоналд: «Она-то ни разу не пожалела, что любила меня».

Ратлидж посмотрел на огонь. Он устал от чужих горя и боли. Он сам еще не до конца исцелился, ему не под силу взваливать на себя еще и чужие страдания.

«Как, как мне найти убийцу?! — думал он. — По-моему, я и пальцем не коснулся правды. Похоже, я разучился разбираться в людях и видеть их ясно. Никак не могу нащупать нить, которая приведет меня к ответу».

Ему показалось, что голос шотландца заполнил всю комнату: «Сначала ты должен найти разгадку…»


Запершись после ухода Ратлиджа, Мэгги немного постояла, прислонившись спиной к холодным доскам и давая отдых больной ноге.

— Ну чистый цирк! — буркнула она себе под нос. Взгляд ее упал на резиновые сапоги у двери. Потом она подняла голову и увидела мальчика. Он стоял у дальней стены, напряженный, испуганный. — Что ж, от него мы избавились. Но, раз к нам повадилось ходить столько народу, наверное, отныне лучше кормить овец после темноты. Не стоит привлекать к себе лишнее внимание!

Она сняла пальто, повесила его на крюк, вбитый в стену, со вздохом облегчения села в кресло, прислонилась головой к спинке и задумчиво уставилась в потолок.

— Если бы я знала, чего ты боишься, я бы лучше к тебе относилась.

Мальчик ничего не ответил.

Мэгги указала на стол:

— Там есть перо и бумага. Я могу и дальше разговаривать сама с собой, если тебе так больше нравится. Но мой отец, упокой господь его душу, всегда учил: если взглянуть в лицо чудовищу под кроватью, у тебя появится сила одержать над ним верх.

Мальчик как будто не понимал, что она говорит. С трудом встав, Мэгги проковыляла к столу, села на стул, нашла в стопке разнообразных документов лист чистой бумаги. Взяла карандаш и несколько минут сосредоточенно рисовала.

Мальчик подошел поближе, чтобы лучше видеть, чем она занимается, хотя она нарочно передвинула стул так, чтобы он не мог этого видеть. Довольная результатом своего труда, она отложила карандаш и встала.

— Вот что больше всего пугало меня в твоем возрасте. Теперь я немного отдохну. Нога болит чертовски! Должно быть, к перемене погоды!

Она ушла к себе в комнату, закрыла дверь и села на кровать. Мальчик подкрался к столу взглянуть, что она нарисовала, и застыл на месте, словно завороженный.

На черном фоне — пятно еще более густой черноты в форме громадной, широкоплечей человеческой фигуры, заслонявшей все вокруг. Страшная фигура нависла над узкой детской кроваткой в самой угрожающей позе. Рисунок был выполнен грубо, но доходчиво, резкие карандашные штрихи словно оживляли детские воспоминания.

Под рисунком Мэгги нацарапала: «Горный человек».

В школе мистер Блэкуэлл часто рассказывал о великане, который живет в пастушьей хижине в горах, а ночью прокрадывается в городок, чтобы отведать человечины. То была старинная норвежская легенда, привезенная в Англию первыми поселенцами края. С течением времени она вросла в местный фольклор, а Горный человек превратился в страшилку для непослушных детей.

«Если не будешь слушаться матери, тебя унесет Горный человек. Подожди, и увидишь…»

«Если не вернешься домой до темноты…»

«Если не будешь молиться на ночь…»

Мистер Блэкуэлл называл легенду суеверной чушью, но многие мальчишки потихоньку скрещивали пальцы, не желая злить Горного человека. Он казался детям реальнее самого дьявола, потому что обитал ближе к дому. Учитель Блэкуэлл еще говорил, что в Горном человеке многое заимствовано из «Беовульфа», но такого названия мальчик не знал. Он думал, что Беовульфом зовут другого великана, который живет в соседней долине.

Он был здесь чужаком, не знал местных легенд, и Горный человек так и остался для него страшной сказкой, от которой мурашки бегут по спине.

Разглядывая рисунок Мэгги, он едва заметно улыбнулся. А потом перевернул его и некоторое время разглядывал чистый лист. Потом взял карандаш и дрожащими пальцами нарисовал свою картинку. Рисунок он поспешно сунул в середину лежащей на столе груды.

После того как мальчик лег спать, Мэгги долго рылась в бумагах и наконец нашла нужный лист. Ее передернуло, когда она увидела отчетливый рисунок виселицы с болтающейся петлей.


Поверхностный обыск на кухне не принес никаких результатов. Ратлидж нашел то, что искал, в хлеву.

Корова, которую доила соседка, пока Гарри Камминса не было, на миг отвела голову от кормушки с сеном и посмотрела на него ласковыми карими глазами. Выходя, он заговорил с ней, но она продолжала безмятежно жевать жвачку.

Выйдя из гостиницы, Ратлидж поехал на ферму Элкоттов. Он увидел во дворе возок Пола, но на кухню не пошел. Обойдя дом, поднялся на парадное крыльцо. Стараясь ступать как можно тише, прошел в комнату Джоша Робинсона. Все больше хмурясь, тщательно перебрал вещи мальчика. Одежда, обувь, носки, пояса, крикетная бита и мяч…

И вдруг он вспомнил о сломанных запонках. Положил их в карман, а остальное аккуратно разложил по местам. Вышел на улицу и стал взбираться на гору. Даже днем подъем оказался труден, но Ратлидж шагал не спеша и внимательно смотрел себе под ноги.

На высоком уступе, под которым начиналась осыпь, стояла овчарня. Здесь нашла приют суягная овца, она рыла снег, ища траву. Когда Ратлидж приблизился, она чихнула и испуганно попятилась. Он зашагал дальше, его интересовали развалины пастушьей хижины.

Крыша строения совсем провалилась, вокруг него намело высокие сугробы. Снег здесь оказался весь истоптан. Сюда когда-то сбежал Пол Элкотт, боясь наказания. Здесь же прятался Джош в тот день, когда у его матери начались роды.

Соседи искали мальчика тщательно: потыкали палками во все сугробы, попытались пробраться в узкий лаз под просевшей крышей, образовавший своего рода неглубокую пещерку. Если бы здесь можно было что-нибудь найти, они бы непременно это нашли. С другой стороны, после метели трудно было отыскать мелкие улики, которые позже вынесли на поверхность дождь и солнце.

Ратлидж опустился на колени и заглянул внутрь. Пожалуй, мальчику спрятаться здесь в самый раз. Джарвис был прав. И, хотя поисковый отряд не нашел в хижине мальчика, возможно, он пробегал мимо нее, а его маленькие следы занесло снегом.

Никто не усомнится в подлинности того, что он сейчас сделает. Порывшись в кармане, Ратлидж достал сломанную запонку и бросил ее в щель между камнями в ближайшем от двери углу. Довольный, присел на корточки и оглядел свою работу. Сверху запонки совершенно не было видно. Он встал и отряхнул перчатки.

Пол Элкотт вышел во двор и, приставив руку козырьком ко лбу, смотрел вверх, на гору, на Ратлиджа. Ратлидж поднял руку, как будто только что заметил Пола, и начал спускаться, стараясь не обращать внимания на беспрестанные возражения Хэмиша.

К тому времени, как он добрался до двора, Элкотт уже закрыл дверь кухни, а ведерко с краской и кисть убрал в сарай. Он стоял у своего возка и смотрел, как Ратлидж, оскальзываясь и оступаясь, преодолевает последние сто ярдов спуска.

— Что это вам взбрело в голову тащиться туда? Развалины хорошо осмотрели.

Запыхавшийся Ратлидж покачал головой:

— В этом я не сомневаюсь. Они сообщили, что ничего не нашли. Но снег сильно подтаял. Мне повезло больше, чем вашим соседям. Смотрите, что я нашел.

Он протянул руку. У него на ладони Элкотт увидел огарок свечи и обгорелую спичку.

— В хижине кто-то был. Либо в ту ночь, когда все случилось, либо потом. По-моему, там прятался Джош. Но возможно, и убийца.

Элкотт уставился на свечу.

— Вы ведь не знаете наверняка…

— Ну да, конечно, не знаю. При мне нет никаких инструментов. Завтра вернусь туда и еще раз все осмотрю.

— Ерунда какая-то! То есть… если Джош там сидел, да еще со свечой… почему он не вышел, когда его звали?

— Серьезное возражение, — согласился Ратлидж, подумав. — Но, судя по фитилю, свеча горела совсем недолго. Кто еще мог ее зажечь, если не мальчик?

— Может быть, Джерри?

— Как-то не представляю, чтобы Джералд взял свечу и прятался в хижине. Завтра вернусь и еще раз не спеша все осмотрю.

Он завел мотор и сел в машину.

— Вы сами в детстве когда-нибудь прятались в старой хижине? Хорошее там место?

— Н-ну… да. Оттуда видно двор и можно было спуститься, когда отец успокаивался, — нехотя признался Пол. — Но сомневаюсь, чтобы туда поднимался Джош.

— На вашем месте я бы не стал пока ничего рассказывать в Эрскдейле. До тех пор, пока не станет ясно, кому принадлежала свеча.

— Да, конечно. Я завтра снова буду здесь работать. Дайте мне знать, если что…

— Обязательно.


Вернувшись в гостиницу, Ратлидж застал на кухне миссис Камминс. Она тушила к ужину морковь. Он протянул ей огарок свечи:

— Вот что я нашел над фермой Элкоттов в старой пастушьей хижине за овчарней. Как вы считаете, она местная? Такие свечи продаются здесь, в Эрскдейле?

Миссис Камминс осмотрела огарок.

— У Гарри есть коробка примерно таких свечей, он купил ее в местной лавке. Свечи он хранит в хлеву. Как она оказалась в пастушьей хижине? Там совсем неподходящее место для хранения свечей!

— Пока сам ничего не знаю. Завтра я снова вернусь туда и проведу тщательный обыск. Сегодня делать это было бессмысленно — при мне не было ни заступа, ни фонаря.

Миссис Камминс предложила:

— Возьмите с собой сержанта Миллера. Он хорошо управляется с заступом. Видели бы вы, какой у него сад за домом!

— Спасибо. Так я и поступлю.


За ужином о находке Ратлиджа заговорила Джанет Аштон:

— Не думаю, что свеча имеет какое-то значение. То есть… Джош, наверное, сто раз играл там, наверху. Он любил бродить в одиночестве.

— И я пока не уверен в том, что свеча что-то значит, — кивнул Ратлидж. — Но завтра я осмотрюсь там еще раз. Возможно, сегодня я что-то упустил.

— Глупо! — с сомнением возразила Джанет Аштон. — Но вам, конечно, лучше знать.

Ратлидж продолжал:

— Мне не дает покоя мысль, что мальчик жив и где-то прячется. Я думаю, не начать ли его поиски снова. Кто еще, кроме него, мог жечь свечу в старой хижине? Чего он ждал? Может, искал вас, Робинсон? Или боялся обратиться к властям? А если там прятался не мальчик, значит, кто-то другой следил оттуда за фермой. Сверху довольно хорошо виден двор. Идеальный наблюдательный пункт!

— Для чего? — спросил Гарри Камминс.

— Для ожидания удобного случая, — ответил ему Ратлидж. — Может, убийца не знал, на чью ферму случайно набрел. И много ли там живет народу. Он прикидывал, когда на них лучше напасть. Короче говоря, производил разведку.

— То есть, по-вашему, нападение было тщательно спланированным и хладнокровным, — ответил Робинсон. — Никому из местных жителей такое не понадобилось бы. Джошу тоже не было нужды прятаться и шпионить за собственным домом. А в то, что мальчик способен так хладнокровно спланировать убийство, я верить отказываюсь.

— Поэтому я и вернусь туда. Свеча и спичка еще ничего не доказывают. Но если те, кто искали Джоша, их не заметили, они могли упустить что-то еще!

Элизабет Фрейзер воскликнула:

— Какой ужас! Выходит, кто-то сидел там и выжидал, как страшный хищник в поисках добычи. Но даже звери не нападают без причины. Зачем кому-то понадобилось следить за Элкоттами, а потом убивать их?

Миссис Камминс воскликнула:

— Ах, не надо! Я и знать не хочу! Ведь этот кто-то, возможно, сейчас рыщет на свободе и следит за нами!

— Дорогая моя, инспектор лишь предполагает. Не бойся! Вокруг столько народу. Ты в безопасности! — заверил жену Гарри Камминс и сменил тему: — Кстати, мистер Ратлидж, если соберетесь снова послать автомобиль в Кесвик, я бы охотно съездил вместе с констеблем — нам нужно пополнить припасы.

На десерт подали яблочный пудинг. Покончив с едой, Ратлидж извинился:

— Так и не успел побеседовать с инспектором Грили. С вашего позволения, я сейчас схожу к нему. Вернусь не поздно.

Он встал из-за стола и пошел к себе в комнату за пальто и шляпой. Проходя мимо столовой через пять минут, он услышал, что за столом разгорелся спор. Элизабет Фрейзер говорила:

— По-моему, он неразумно поступил, рассказав о своих находках. Нам не стоит о них гадать.

Но Джанет Аштон была в ярости:

— Мне все равно, сколько свечей он откопал и где! Свечи ничего не доказывают, ни один суд не примет к рассмотрению такую улику! И потом, судя по всему, его находки не имеют никакого отношения к убийце! Он напрасно тратит драгоценное время. Я считаю, что нам нужно пожаловаться на него главному констеблю! Конечно, инспектор Ратлидж спас мне жизнь, за что я ему очень признательна. Но мне надоело сидеть здесь сложа руки и наблюдать, как он ходит вокруг да около.

Гарри Камминс попытался ответить, но его слова перекрыл низкий голос Хью Робинсона:

— А если Джош прячется где-то вблизи и ждет меня? Возможно, он и правда укрывался в старой хижине, надеясь, что мне обо всем сообщили и я буду его искать. Ведь такое тоже возможно! Ему всего десять лет!

— Элизабет права, — возразил Камминс. — Пока не стоит ничего обсуждать… Дорогая моя, мне подать чай или это сделаешь ты?


Сержанта Миллера Ратлидж нашел в полицейском участке, он листал каталог садоводческих товаров. Нехотя оторвавшись от журнала, сержант спросил:

— Чем могу вам помочь, сэр?

— Мне и в самом деле нужна ваша помощь. Пожалуйста, отвезите меня на ферму Элкоттов, а затем пригоните автомобиль во двор гостиницы.

Миллер нахмурился:

— Не понимаю, сэр. Отвезти вас туда и оставить? Чего ради?

— Назовем это экспериментом, ладно? Пусть все думают, что я сладко сплю в своем гостиничном номере. И вы, пожалуйста, никому не рассказывайте, где я на самом деле. Завтра утром, с рассветом, вы приедете за мной.

— Вы напали на след? — оживился сержант.

— Возможно. Так отвезете меня?

Привыкший к капризам начальства Миллер ответил:

— Сейчас, сэр. Только надену пальто, и поедем.


Миллер, высадив его, уехал. Ратлидж посмотрел на тихий, темный дом, и холодок пробежал у него по спине. Он не был суеверен, и все же ужас случившегося здесь не мог оставить его равнодушным.

Он вошел черным ходом, и в нос ему сразу ударил запах свежей краски. Ратлидж включил ручной фонарь, который захватил с собой.

Хэмиш непрестанно, уже несколько часов, спорил с ним; Ратлидж чувствовал, что у него вот-вот начнется приступ мигрени.

Он поднялся на второй этаж, в бывшую спальню Хейзел Робинсон. Окна комнатки выходили во двор и на гору. Ратлидж подошел к окну, придвинул к нему единственный стул, сел и стал наблюдать. Когда глаза привыкли к темноте, он начал различать детали. Тропу, по которой он сегодня поднимался. Овчарню. Развалины хижины. А надо всем возвышалась гора, массивная, темная и какая-то зловещая.

Повсюду слышались тихие шорохи и скрипы — доски потрескивали от ночного холода. Ратлидж представил, как внизу ходят люди, как постанывают половицы в темноте. А может, кто-то украдкой пробирается по чердаку у него над головой.

Война отучила его бояться мертвецов. Он сидел и терпеливо ждал.

Медленно тянулись часы. Ратлидж видел, что время все-таки движется, только по перемещению звезд на небе. Он и на фронте любил смотреть на звезды в минуты затишья. Особенно красивыми они казались перед атакой, когда можно было чиркнуть спичкой и прикурить последнюю сигарету, а вокруг кашляли и ворочались безликие солдаты. Хотя они притворялись спящими, нервы у них были на пределе.

Хэмиш напомнил ему о снайпере, который невидимкой полз вперед; его смертоносный взгляд обводил английские позиции в поисках беспечно вставшего человека. А может, и не беспечно… Многие солдаты встревоженно смотрели на вражеские окопы и думали, переживут ли завтрашний день.

— Здесь никаких снайперов нет, — вслух произнес Ратлидж и вздрогнул от неожиданности, услышав собственный голос, гулкий в пустой комнате.

Лишь в третьем часу ночи ему показалось, будто он слышит цокот копыт на тропе, ведущей к ферме, хотя глаза говорили, что там ничего нет и он по-прежнему одинок в ночи.

Хэмиш тоже бодрствовал, Ратлидж все время ощущал его присутствие. Сколько ночей они вот так, плечом к плечу, дремали в окопах — чутко и все же крепко, как могут спать только солдаты…

И все же слух его не подвел. Вскоре Ратлидж увидел четкие очертания лошади на белом фоне. Кто-то скакал на ней в гору, к ферме. Фигура всадника казалась странно нелепой: закутанная в несколько слоев одежды, голова опущена, плечи ссутулены.

Мужчина или женщина? Разобрать невозможно.

Ратлидж терпеливо ждал. Приблизившись к дому, лошадь остановилась; всадник натянул поводья и направил ее в тень, которую отбрасывал амбар. Какое-то время лошадь стояла в тени, ее не было видно и слышно, лишь время от времени она взмахивала хвостом. Ратлиджу показалось: тот, кто прискакал сюда, видит его, хотя он старался не приближаться к окну, застыв на месте.

Наконец, словно убедившись, что здесь никого нет, незваный гость начал взбираться по тропе, ведущей на склон горы. Со второго этажа его было хорошо видно, силуэт четко выделялся на фоне снега. Время от времени он светил себе фонарем, хотя тропа, протоптанная Ратлиджем, Дрю, а до них поисковой партией, была довольно широкой.

Вскоре неизвестный добрался до овчарни и стал подниматься выше, к хижине.

Ратлидж, общество которому составлял только Хэмиш, ждал.

Вот луч фонаря скрылся за толстыми стенами хижины. Ратлидж понимал, что ночной гость подготовился к тщательному обыску.

Прошло долгое время, прежде чем неизвестный вышел из хижины и начал спускаться по длинной, опасной тропе.

Ратлидж уже выскользнул из дома и стоял в тени сарая, куда сгоняли овец на случку или окот. Сначала он услышал хруст снега под ногами, потом в темноте замерцал луч фонаря. Шаги приближались; незваный гость уже не таился. С каждым вздохом он подходил все ближе.

Когда луч фонаря осветил грязный, истоптанный снег во дворе, Ратлидж вышел из тени. Темный, почти незаметный на фоне дома. Встревоженный крик сорвался с губ незваного гостя, когда он понял, что путь ему преградил не призрак, а живой человек.

Он развернулся и побежал назад. Ратлидж метнулся следом и оказался проворнее. Человек споткнулся на каменистой тропе, и Ратлидж набросился на него сзади.

— Нет… мои ребра! — раздался вопль.

Ратлидж отпустил Джанет Аштон и выругался.

— Какого черта вы шляетесь здесь среди ночи?

Она ответила:

— То же самое и я могу у вас спросить! Господи, как вы меня напугали!

Ее била крупная дрожь.

— Ладно, вставайте!

Он подал ей руку и помог подняться.

— Назад, в дом! — приказал он. — Там я зажгу лампу и осмотрю вас.

Джанет рванулась в отчаянной попытке освободиться.

— Нет! Я туда не пойду! Вам придется тащить меня силой, но предупреждаю, я буду вырываться! — кричала она пронзительно.

— Тогда в хлев! — грубо приказал он, волоча ее за собой.

В хлеву оказалось чуть-чуть теплее. Лошадей и корову увели к соседям. Ратлидж завел Джанет в угол и посветил фонарем ей в лицо. По ее щекам текли слезы, но смотрела она на него вызывающе.

— Что привело вас сюда? — спросил он.

— Я боялась, что ваши находки вас отвлекут. Джош жил на этой ферме! Скорее всего, он давно припрятал в хижине свечку и зажигал ее, когда вздумается. Вы его не понимаете, не знаете, как он волновался за мать, как боялся, что близнецы изменят его жизнь. Представляю, как он по ночам незаметно выскальзывал из кровати и убегал туда на час-другой, чтобы привести в порядок мысли. И все-таки это не доказывает, что он убийца! Пусть Хью говорит что хочет, я знала Джоша не хуже его — а может, даже лучше… Он не убийца!

— Какая глупость приехать сюда… одной… ночью!

— Зато я кое-что нашла там, наверху… Вот, смотрите!

Ратлидж ожидал, что она покажет ему запонку, которую он сам спрятал в хижине несколько часов назад. Но на ладони ее затянутой в перчатку руки оказалось нечто совершенно другое.

Он посветил фонарем, чтобы лучше видеть.

Черная пуговица от мужского пальто.

Хэмиш насмешливо заметил: «Она не глупее тебя».

Глава 27

Джанет Аштон сжала свою находку в кулаке.

— Теперь вам остается лишь найти пальто, на котором недостает такой пуговицы.

— Я не верю, что вы ее там нашли!

— Почему? Потому что сами не заметили ее раньше? С моей стороны полнейшая глупость играть в ваши игры! Да, я знаю, вы думаете, что я могла с такой же вероятностью убить их, как и Пол — или Джош. Но ведь невозможно, чтобы в одной семье было трое убийц, верно? Если бы вам пришлось выбирать, кого бы вы…

Она резко осеклась, так как ее лошадь фыркнула, словно почуяв какой-то неприятный запах.

— Ш-ш-ш… — прошептал Ратлидж, выключая фонарь и быстро подходя к двери хлева.

На горе кто-то ходил.

Ратлидж скользнул под навес и погладил лошадь, чтобы успокоить ее. Не переставая что-то шептать ей, он осторожно отвел ее подальше. Джанет Аштон подошла к нему.

— Кто там? — громким шепотом осведомилась она, кладя руку ему на плечо. Ратлидж почувствовал, как она дрожит. — Ведь я могла бы на него наткнуться!

— Ш-ш-ш! — снова шепнул он. — Вот, держитесь за лошадь. Не позволяйте ей фыркать или ржать!

И он вышел из-под навеса на залитый звездным светом двор. Но склон горы снизу был виден совсем не так хорошо, как со второго этажа дома.

Тот, кто стоял на выступе горы, смотрел на ферму Элкоттов с высоты. Подыскивал наблюдательный пункт получше.

Чего он хотел? Там определенно был мужчина, а не мальчик.

Хэмиш шепнул: «Тейлор, беглый узник…»

Может, в самом деле?.. Ратлидж ждал, про себя уговаривая того, кто рыщет на горе, спуститься и показаться ему на глаза. Но неизвестный по-прежнему стоял на склоне, сторожкий, как дикий зверь. Его внимание было приковано к дому. Неожиданно Ратлидж понял: его трудно было бы разглядеть даже из комнаты Хейзел Робинсон. Неизвестный ступал осторожно, перепрыгивая с камня на камень, чтобы не оставлять следов. Как тень на тени, как рыба в пруду.

И вот, наконец, он начал спускаться.

Ратлидж вернулся к Джанет Аштон и приказал:

— Стойте здесь, рядом с лошадью. Что бы ни случилось. Если он вооружен, он будет стрелять во все, что движется.

— Не оставляйте меня здесь! — взмолилась она. — Я не хочу, чтобы он нашел меня!

— Не бойтесь. Здесь самое безопасное место.

Он подошел к двери и прислушался.

Снег хрустел как-то неотчетливо. Потом шаги затихли. А потом направились в обратную сторону, заспешили.

Ратлидж негромко выругался.

Хороший солдат нутром чует опасность. Чувствует перемену в тишине, которая подсказывает ему, что рядом, во мраке, таится угроза. Непонятно, что именно встревожило ночного гостя, но он, видимо, решил исключить любые неожиданности. К тому времени, как Ратлидж снова начал взбираться по тропе, неизвестный уже скрылся в темноте.

Он мог сбежать вниз и затаиться, как кролик, который пережидает лису. Сейчас невозможно его разглядеть — разве что наткнешься прямо на него…

«И тем не менее, — подумал Ратлидж, — я должен его найти!»

Но все было бесполезно. Целый час проплутав по горе, Ратлидж вынужден был сдаться. Когда он вернулся в хлев, Джанет Аштон уже ускакала.

Итак, куда направлялся неизвестный — в дом или в хижину — до того, как что-то предупредило его об опасности? Если бы его не спугнули, что бы он предпринял?


Перед рассветом рокот мотора пробудил Ратлиджа от некрепкого сна. Сержант Миллер, плотный, спокойный, спросил:

— Надеюсь, вы не зря не спали ночь? Что-нибудь получилось?

— Ночь прошла тихо, — ответил Ратлидж.

Миллер нахмурился:

— Возможно, и так, сэр. Вам повезло. А ведь могло случиться все, что угодно, и никто бы не пришел вам на помощь!


Вернувшись в гостиницу, Ратлидж первым делом заглянул в хлев. Кобыла Гарри Камминса спала в своем стойле. Едва прикоснувшись к ее шее, он сразу понял, что на ней недавно ездили, — грива была еще влажной от пота.

Теперь понятно, как Джанет Аштон добралась до фермы и обратно. Она ездила без седла. Со сломанными ребрами едва ли бы ей удалось перебросить седло через круп лошади.

Но как попал на место другой ночной гость? И что привело его туда, если не огарок свечи, предположительно найденный в старой пастушьей хижине?

В предрассветных сумерках Ратлидж спустился на кухню, чтобы набрать горячей воды для бритья. Джанет Аштон уже сидела за столом и пила чай.

— Вы, наверное, меня сейчас арестуете. Решите, что я возвращалась на место преступления.

— Вы с таким же успехом могли наткнуться там не на меня, а на убийцу. Да и он спокойно мог добраться до вас, пока я лазил в гору.

Она вздрогнула:

— Это не приходило мне в голову, иначе я бы там не осталась. Вы сегодня вернетесь туда искать следы?

— А зачем? Все равно все без толку. Снег весь истоптан, невозможно понять, кто куда направлялся.

— Поэтому сейчас вы не можете решить, арестовать меня или довериться своему суждению, что человеком, которого вы ищете, был другой идиот, который пробрался туда ночью.

— С радостью арестовал бы и вас, и Элкотта, а потом пусть все решает суд!

Джанет Аштон вскинула голову:

— Уж не думаете ли вы, что мы с Полом — сообщники?

Ратлидж вынул из кармана огарок свечи. И половинку запонки.

— Запонки сломал мальчик — случайно или в приступе злобы. Вы знаете, кто их ему подарил?

Едва взглянув на вещицу, Джанет ответила:

— Хью подарил их ему на день рождения. Грейс позволила Джошу держать подарок у него в комнате. Теперь я понимаю, что напрасно.

— Зачем он их сломал?

— Наверное, обиделся на отца — решил, будто Хью его бросил. Потому что не приехал за ним, не забрал его с собой в Лондон. Может, Хью и прав. Джошу было плохо, он хотел отомстить. Но оскорбленные чувства еще не делают мальчика убийцей!

Около восьми утра Ратлидж громко постучался в дверь Пола Элкотта и разбудил его. Пол открыл дверь взъерошенный, пижамная куртка была заправлена в брюки. Ратлидж опустил голову. Пол ходил по дому босиком.

— В чем дело? Что случилось?

— Хочу взглянуть на ваши ботинки.

— На мои ботинки?! Вы что, с ума сошли? Еще даже не рассвело!

— И тем не менее.

Элкотт нехотя впустил его в дом и открыл дверь шкафа.

— Вот они! Вторая пара стоит у кровати.

В душном помещении явственно попахивало джином. Запах пропитал и постельное белье, и самого Элкотта.

Ратлидж поднял оба ботинка по очереди и внимательно их осмотрел. Сухие и чистые, только на одном пятна краски — и, похоже, их недавно чистили.

— Других у вас нет?

— Я не богач! — вызывающе ответил Элкотт. — У меня две пары ботинок, больше нет.

— Не покажете ли пальто, которое было на вас на похоронах?

— Оно в чулане… Обыщите его и убирайтесь!

Ратлидж нашел темное пальто и провел пальцами по той стороне, где были пуговицы. Одной недоставало.

Как он выглядел в церкви? Ратлидж постарался вспомнить Элкотта, который стоял рядом с Белфорсами. Может, пуговица отсутствовала уже тогда? Под дождем, когда все пальто и шляпы промокли, отсырели, не обращаешь внимания на подобные мелочи. Сделав вид, будто ничего не заметил, Ратлидж закрыл чулан.

— Когда начали пить? — неожиданно спросил он.

— Вообще, это не ваше дело, но выпил я после ужина. Какого ни есть. Сейчас у меня нет желания готовить. Да и аппетита нет после работы в той проклятой кухне. Я бы продал ферму, если бы не боялся, что отец вылезет из могилы и начнет меня мучить. Придется привыкать там жить. Так что пью я, можно сказать, чтобы набраться храбрости… У меня осталось немного джина от прошлогодних запасов.

Ратлидж вдруг заметил, что в помещении стало теплее, чем раньше.

— Вы уже позавтракали?

Элкотт выругался.

— Встал часов в шесть и заварил себе чаю. Насколько я знаю, никакого закона я не нарушал!

У теплой плиты можно очень быстро просушить мокрую обувь. Может, вернувшись с фермы, Элкотт нарочно напился?

Элкотт продолжал:

— Я-то думал, вы с раннего утра поедете на ферму с фонарем и лопатой. Будете искать то, что ожидаете там найти!

— Вы хорошо ладили с Джошем?

— Нормально. Я же вам сказал, я считал, что Джерри дурак, что взял за себя женщину с ребенком. И мальчишка мне не нравился. Но это не значит, что я готов был его убить.

— Но ведь дети Робинсоны не представляли для вас угрозы, верно? Они не могли наследовать имущество отчима!

— Я спрашивал Джерри насчет наследства. Одно дело, когда дети — Элкотты по крови, и совсем другое — если у них нет связи с землей или Эрскдейлом. Он обещал мне, что ферма не уйдет из семьи.

— И вы ему поверили?

— А что мне еще оставалось? Да, по-моему, и Джерри не было смысла врать. Он вырос на этой земле, был к ней привязан даже больше, чем я. Джошу всего десять лет. Его с фермой ничто не связывало, кроме матери и сестры. Все могло быть по-другому, попади он сюда маленьким…

Пол Элкотт понял, что наговорил лишнего, и спросил:

— Инспектор, вы покончили с тем, ради чего пришли?

— Если не возражаете, я хотел бы осмотреть кухню.

— Возражаю, но вас это не остановит. Дорогу вы знаете.

Ратлидж осмотрел кухоньку. Все тряпки, которыми можно было отчистить ботинки, наверняка сгорели в огне.

Хэмиш упрекнул его: «Наплел невесть чего, а все равно ничего не добился!»

Под столом, за которым, наверное, завтракал Элкотт, Ратлидж заметил землю. Но невозможно понять, откуда она взялась — со двора, из конюшни или со склона горы.

Ратлидж поблагодарил Элкотта и ушел.


Следующий визит он нанес Хью Робинсону. Тот уже оделся и завтракал на кухне. Ратлидж тихо вошел в его комнату и осмотрел обувь. Ботинки чистые, сухие.

Он вернулся к Робинсону и спросил:

— Вы вчера ночью ездили на ферму Элкоттов?

— На ферму? Нет, что вы. Век бы ее не видеть!

— Я подумал, может,вы решили, что ваш сын там, где-то прячется… Словом, решили его поискать.

— Не скрою, были у меня такие мысли… — Робинсон осекся, потому что на кухню вкатилась Элизабет Фрейзер со словами:

— Гарри сегодня неважно себя чувствует. Я постучала, но он сказал, что у него начинается мигрень.

Элизабет успела перевязать руку, повязка стала тоньше. Но ей все равно не под силу было поднять тяжелый чайник, и Ратлидж сам налил ей чаю. Она поблагодарила его.

Робинсон продолжал:

— Не знаю, оплакивать сына или все-таки надеяться… Как поступают с детьми его возраста, если они кого-то убивают? Я ночи не сплю — все время думаю. Конечно, детей не вешают, да и в тюрьму со взрослыми преступниками его вряд ли посадят. Куда же его упекут?

Ратлидж вспомнил молодого человека, которого совсем недавно отправили в клинику для душевнобольных. Пожалуй, он не мог подсказать горюющему отцу ничего более радужного. И все же для родителей преступника такой исход показался более милосердным.

— Решать предстоит судье, — ответил он, следя за выражением лица Элизабет Фрейзер. — Таков его долг. Моя же обязанность — отделить зерна от плевел. Где мисс Аштон?

— Наверное, еще спит. Я встретила ее, когда она возвращалась с прогулки, — ответила Элизабет. — Говорит, ей трудно лежать, потому что ребра еще болят. И она горюет по сестре. Я видела ее вчера на кладбище, когда ходила за покупками.

Миссис Камминс открыла дверь и остановилась на пороге, как будто не могла решить, рады ей здесь или нет. Она была сильно навеселе: расширенные зрачки, глаза мутные, рука, лежащая на дверной ручке, дрожит.

— Ночью мне приснился страшный сон, — сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь. — Я была на кухне, и вдруг что-то вошло в ту дверь со двора. Я видела его, но не понимала, что передо мной. В комнате было темно, а я так испугалась… повсюду была кровь. А мне… не хотелось умирать!

На последнем слове голос ее дрогнул, и Элизабет быстро подкатилась к ней, чтобы утешить ее.

— Вам приснился страшный сон, дорогая! — ласково проговорила она. — Здесь никого не было. Никто не хочет вам навредить!

— И все-таки… все было так ярко, так живо!

Элизабет сжала дрожащие руки миссис Камминс:

— Вера, вам нечего бояться. Здесь инспектор Ратлидж. Он защитит нас от любого зла!

— Но его здесь не было. Я пошла к нему в комнату, а его там не было! Я знаю, где Гарри держит свой револьвер; я переложила его к себе под подушку…


Вскоре Ратлидж направился к полуразвалившейся пастушьей хижине. Пока он взбирался в гору, Хэмиш все время что-то бормотал, мешая думать и утомляя: «Ничего ты не добьешься своими уловками! Дурацкая затея».

— Если бы я поймал того, кто приходил сюда вчера ночью… — возразил Ратлидж.

«Но вместо него ты поймал девушку. И ты ей веришь!»

— Нет, не верю!

«Но ведь ты стал искать пальто с оторванной пуговицей!»

— Элкотт каждый день проводит здесь, на ферме, — прибирается, красит. Она в любое время могла пробраться в «Баранью голову» и срезать пуговицу с его пальто. За работой он носит толстые свитера, а единственное приличное пальто надевает только в торжественных случаях.

«Можно подумать, ты стремишься ее оправдать!»

— Я никого не стремлюсь оправдать…

«Почему же ты тогда до сих пор никого не арестовал?»

Наконец они добрались до хижины, и Ратлидж сунул руку в щель, куда вчера нарочно обронил сломанную запонку. Он тщательно обыскал расщелину. Запонки нигде не оказалось.

Интересно, что с ней случилось? Кто ее взял? Джанет Аштон, Пол Элкотт или некто неизвестный, который еще не появлялся на сцене?

Обдумав все за и против, Хэмиш сказал: «Ее забрали нарочно, чтобы не бросать тень на мальчика. А чужак не знал бы, где искать».

— Очень может быть, что запонку унес Хью Робинсон. Может, он пожалел, что сгоряча поделился опасениями насчет сына, и решил спрятать улику, желая пощадить память о мальчике.


Мэгги с трудом растолкала своего маленького жильца, с трудом вытащила из-под одеяла и заставила надеть резиновые сапоги. Еще не до конца проснувшись, мальчик что-то проворчал.

— Нам надо покормить овец. И лучше сделать это ночью, раз тут весь день рыщут посторонние люди. Я тебе говорила!

Но он отпрянул от нее.

— В чем дело? Ты что, боишься темноты? Зря, в темноте нет ничего плохого. И потом, с тобой пойдет Сибил. Она одна стоит целой армии! Посмотри, как виляет хвостом! Думаешь, она допустит, чтобы ты попал в беду?

Мальчик вцепился в толстый, густой мех на шее собаки, за ошейником. Он гладил собаку, перебирал мех пальцами. А потом взял у Мэгги ведро и вышел в холодную ночь.

Мэгги караулила на крыльце. Она боялась не только того, что мальчик сбежит. Куда страшнее, если кто-то внезапно набросится на него из темноты.

— Совсем сдурела! — вслух обругала она себя.

И все же она так и не смогла заставить себя войти в дом, пока не увидела, как мальчик спускается с холма, волоча за собой ведро. Сибил плелась за ним по пятам.

Один раз собака остановилась и обнюхала снег, и мальчик повернулся к ней. Мэгги не могла понять, говорит ли он с собакой или просто гладит ее по голове. Потом Сибил затрусила с ним рядом. Ее как будто совсем не беспокоила его немота. Любовь Сибил была слепой и безусловной.

Мэгги вздохнула с облегчением, когда мальчик и собака благополучно вернулись во двор.

«Что будет делать Сибил, когда он уйдет? — спросила она себя, широко распахивая дверь. — И что буду делать я?»

Вторая мысль шла по пятам за первой. Она отогнала ее, злясь на себя.

Никуда мальчик не денется. Она и ее топор обо всем позаботятся.

Глава 28

Грили прислал в гостиницу телеграмму для Ратлиджа, сопроводив ее запиской:


«Сын булочника принес ее с утренней почтой. Я получил и ответ от коллег на побережье. Последний раз туристы спрашивали о старой дороге в Эрскдейл прошлым летом».


«Значит, Тейлор исключается», — заметил Хэмиш.

— Не обязательно, — возразил Ратлидж, вскрывая телеграмму. Он застыл на месте, глядя на напечатанные слова:


«Главный констебль недоволен ходом следствия. Вы отстранены от дела. Следующим поездом на север прибывает Майклсон».


Телеграмма была подписана старшим суперинтендентом Боулсом.

«А ведь я тебя предупреждал!» — злорадно воскликнул Хэмиш.

Отстранен…

Такого еще не было, хотя Боулс иногда злился и угрожал ему, если страх преодолевал в нем доводы разума. Майклсон — известный подхалим, приятель Боулса… Интересно, что он сделает на его месте?

Понимая, что Боулс дышит ему в затылок, Майклсон наверняка постарается закончить следствие побыстрее и никого при этом не задеть. Убийцей объявят Джоша Робинсона. Репортеры получат лакомый кусок, а Боулс произнесет печальную речь о падении нравов. Столько мужчин погибло на войне, женщинам приходилось взваливать на себя непосильную ношу…

Сюда слетятся репортеры со всей страны, Боулс будет говорить о важной роли Скотленд-Ярда, который вершит правосудие над нарушителями Шестой заповеди — «Не убий». Старший суперинтендент обожал распространяться на эту тему.

Он даже не заикнется о нарушении Девятой заповеди — «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего».

Элизабет Фрейзер, передавшая ему телеграмму, тихо спросила:

— Плохие новости, да? Мне так жаль. Значит, вам придется кого-то арестовать.

Хотя Ратлидж глубоко задумался, ее слова он услышал.

— Да, Скотленд-Ярд кое-кого арестует, — ответил он. Сложив телеграмму, он сунул ее в карман и отрывисто сказал: — Извините, у меня срочное дело.

Вернувшись к себе в комнату, он сел за небольшой письменный стол у окна и начал составлять список того, что ему известно, а что неизвестно. В конечном счете все распределилось примерно поровну. У него несколько подозреваемых, и у каждого имеется довольно веский мотив.

Джанет Аштон — ревность. Вполне возможно, она замыслила убийство, когда сестра отказалась вернуться к первому мужу и не дала Джералду жениться на другой.

Пол Элкотт — жадность. Он не возражал против женитьбы брата на вдове с двоими детьми. Но близнецы воздвигли препятствие между ним и отцовской фермой. Наверное, он не выдержал после того, как Грейс благополучно разрешилась от бремени. К тому же дела в «Бараньей голове» шли хуже некуда.

Джош Робинсон — месть. Близнецы теснее привязали его мать к Джералду Элкотту. Джош и раньше убегал из дома и часто прогуливал школу. По словам учителя, на севере ему не нравилось. Не обзавелся мальчик и друзьями, которые могли бы скрасить его существование. Позднее ему отказали в возможности жить с родным отцом. Не тогда ли он решил, что убийство близких — единственный способ освободиться?

Был, правда, еще Бертрам Тейлор, который затаил злобу на Джералда Элкотта. И Хью Робинсон, которого, хотя сам он ни в чем не был виноват, вынудили отказаться от жены и детей. И даже Гарри Камминс, которого влекло к Грейс. Но зачем ему убивать любимую женщину? А может, ему горько было видеть ее счастье и он пошел в метель стереть с лица земли семью, которой завидовал?

Хэмиш спросил: «А о его жене ты разве не подумал? Она ревновала к женщине, на которую положил глаз ее муженек!»

Как Ратлидж ни сомневался, он все же добавил Веру Камминс в список подозреваемых. Пусть она кажется хрупкой и беззащитной, в ней чувствуется большая внутренняя сила. Она любит Гарри, ревнует его, ей пришлось многое перенести ради него. Возможно, она оказалась недостойной его.

Он порылся в бумагах, ища ответ на свой первый запрос. Неожиданное подтверждение он получил от Веры Камминс.

Элизабет Фрейзер судили по обвинению в убийстве, но признали невиновной. Ее обвиняли в убийстве жениха. Сержант Гибсон прислал довольно сухой отчет — голые факты, никаких человеческих эмоций.

Жених Элизабет, Роналд Херринг, отказывался от прохождения военной службы по идейным соображениям. Королевский адвокат в своей речи предположил: возможно, Херринг был просто трусом, и невесте стало за него стыдно. После того как Херринг отказался освободить невесту от данного ему слова, она решила покончить со всем сама. Или, выражаясь словами сержанта Гибсона, «избавилась от человека, которому духу не хватило ее оставить». Ее судили и признали невиновной.

А может, присяжные просто посочувствовали ей.

Тех, кто отказывался идти на войну, считали трусами. К ним приравнивали даже контуженных. Невоюющих мужчин презирали те, у кого во Франции погибли сыновья, отцы и братья. Особенно плохо женщины относились к тем, кого считали симулянтами. Невесты отказывали женихам, отказавшимся надеть военную форму; пришлось даже придумать особую форму для тех, кого комиссовали по болезни, дабы оградить их от преследований.

Ратлидж надеялся, что выяснять подробности дела ему не придется. Элизабет Фрейзер прикована к инвалидному креслу. Вряд ли она сумела бы в метель добраться до дома Элкоттов. И все же он видел, как она стояла. Да и сама она призналась: врачи не нашли никаких физических травм, не дающих ей ходить.

Майклсон наверняка заинтересуется ее прошлым. Надо его опередить.

Ратлидж отложил бумаги и спустился на кухню, надеясь застать Элизабет в одиночестве. Из малой гостиной доносились голоса Камминса и Робинсона, он на цыпочках прошел мимо.

На кухне была миссис Камминс, она что-то искала в кухонном шкафчике. Когда вошел Ратлидж, она подняла голову и испуганно сказала:

— Нигде не могу найти ножниц… была уверена, что они здесь!

— Давайте я поищу!

В ящиках он увидел отложения двадцатилетней давности — настоящее воронье гнездо, склад случайных вещей, которым не нашлось другого места. Сломанная ложка, огрызки карандашей, обрывок кружева, обломок шпильки для волос, катушки разноцветных ниток. На дне, обернутые бечевкой, лежали маленькие ножницы для рукоделия. Вера Камминс взяла их с благоговением, как чашу Святого Грааля, и прижала к груди.

Тогда только он посмотрел ей в лицо. Что-то в выражении глаз заставило его похолодеть. Он чуть не вырвал у нее ножницы. Ратлидж вдруг подумал: а если миссис Камминс много лет ловко притворялась? Несчастная страдалица, которая пьет горькую, боясь за мужа, и стремится привязать его к себе любым способом! Она боялась, что муж ее бросит, боялась, что на время войны он подослал к ней свою любовницу, боялась, что жертва, на которую он пошел ради нее, возможно, пересилила его любовь к ней. Гарри не может бросить Веру Камминс потому, что считает себя виноватым в том, что с ней случилось. Он жалеет ее.

Такова тирания слабости, подумал Ратлидж.

Миссис Камминс отвернулась, словно испугалась, что выдала себя.

— Не знаю, что бы мы без вас делали, — уныло проговорила она. — Вы не представляете, как страшно мне бывает иногда. Здесь так одиноко, я смотрю в окно и вижу вокруг пустоту…

Голос ее затих. Она направилась к двери.

— Миссис Камминс…

— Да, инспектор? — Она пошатнулась, но устояла на ногах.

— Я бы хотел побеседовать с мисс Фрейзер. Будьте добры, пришлите ее сюда.

Вера Камминс нахмурилась:

— Что-нибудь случилось? Если вы сердитесь из-за подгорелых тостов, то сегодня их снова сожгла я…

Ратлидж улыбнулся:

— Нет. Дело в… моей руке. Я поранился и хотел бы узнать ее мнение, не позвать ли доктора Джарвиса. А может, вы взглянете?

— О нет! Сейчас позову Элизабет.

Она поспешно вышла, а он подошел к окну, стараясь отключить свой разум, забыть, что чувствует и о чем думает. Когда Элизабет Фрейзер на своей инвалидной коляске въехала на кухню, он уже вполне овладел собой.

— Вера говорит, вы поранили руку…

— Рука — всего лишь предлог. Конечно, в столовой гораздо холоднее, чем здесь, зато там нам никто не помешает. Вы не возражаете?

Элизабет Фрейзер пытливо взглянула ему в лицо:

— Что случилось?

— Пойдемте, пожалуйста, со мной.

Развернув коляску в сторону столовой, она негромко сказала:

— По-моему, я догадываюсь, о чем вы хотите меня спросить.

Он придержал ей дверь и смотрел, как она разворачивается у камина.

— В один из наших прошлых разговоров я спросила, трудно ли вам раскапывать тайны других людей. По-прежнему считаю такое занятие чудовищным.

— Да, — с трудом выдавил он.

— Сначала скажите, почему вы считаете, будто я способна убить Джералда и его близких.

— Я вас не подозреваю.

— Вы всех нас подозреваете. Я вижу по вашим глазам, они у вас настороженные, хотя ничего не выдают. — Она пытливо посмотрела на него: — А ведь охота на людей вас тяготит, да?

— Мне такого хватило на войне.

— Ну хорошо. Что вы хотите узнать?

— Расскажите о вашем процессе.

— Меня оправдали. Нельзя судить человека дважды за одно и то же.

— Я и не собирался. Слушайте. Скоро дело передадут другому инспектору из Скотленд-Ярда. Он не будет таким же… добрым. Вот почему я так спешу докопаться до сути, прежде чем он приедет. Мне нужно знать, за что вас судили.

— Другой инспектор? Так вот какие дурные вести вы получили… — Чуть подумав, она заговорила, и лицо у нее сделалось такое печальное, что Ратлиджу захотелось остановить ее, сказать, что он был не прав и ему ничего не нужно знать. — Роналд был человеком необычайно цельным. Я любила его и восхищалась им. До того как он сделал мне предложение, мы с ним были знакомы целых два года. А потом началась война. И он отказался идти служить. Сказал, что нельзя убивать людей, какими бы соображениями ни оправдывать необходимость массовой бойни. Что война — последнее прибежище, что правительства предпочли пожертвовать своими гражданами. Все относились к нему просто гнусно. Его постоянно обвиняли в трусости. Спустя какое-то время он стал бояться выходить на улицу, потому что не носил военной формы. И все же он не отказывался от своих убеждений, за что я очень его уважала. — Она шумно вздохнула. — Сначала родители поддерживали его решение. Но потом случилось нечто очень странное. Вы слышали об «ангелах Монса»?

Ратлидж посмотрел на нее с изумлением:

— Да… Некоторые солдаты, участвовавшие в битве при Монсе в первые дни войны, клялись, что перед началом боя видели ангела. Враг теснил их, а ангел словно прикрывал их отступление. Разные люди воспринимали явление по-разному. Многие отказывались говорить о том, что видели.

— Да. Так вот, при Монсе убили брата Роналда. И его родители ожесточились, они заявили, что Бог, конечно, на нашей стороне. И Роналд, отказываясь воевать, идет против воли Божьей. Конечно, они не были фанатиками — просто их подкосила гибель второго сына. Вряд ли они до конца отдавали себе отчет в том, как действовали на него их постоянные упреки. Он все принимал близко к сердцу, а я наблюдала, как он страдает, как старается как-то смириться с их требованиями. А потом…

У нее перехватило дыхание, она никак не могла справиться с собой. Ратлидж ждал, повернувшись к ней спиной. Наконец она снова нашла в себе силы говорить.

— Я ходила на день рождения к подруге, а потом зашла к нему домой… Вечером… не знаю точно когда… он включил газ и покончил с собой. Мы с ним виделись раньше, я приходила к нему выпить чаю. Ради меня он бодрился. Он, наверное, не думал, что именно я найду его, но в гостях мне дали книгу, которая, как мне казалось, ему понравится. Я надеялась, что книга поднимет ему настроение, как подняла мне.

У нее сел голос.

— Как же я тогда злилась… Больше всего на себя, потому что не разглядела его отчаяния, злилась на его отца за бессердечие, за то, что он отказывался понять сына, злилась на его мать за то, что она то и дело бездумно сравнивала его с братом. Мне не давала покоя мысль — как защитить Роналда от последнего унижения. Его отец наверняка сказал бы: «Трусом был, трусом и умер… Не сумел посмотреть в лицо фрицам, как наш Уилли. Позор памяти Уилли!» Поэтому я взяла вину на себя.

— Что вы хотите этим сказать? — Ратлидж отвернулся от окна, на светлом фоне четко выделялся его темный силуэт. Элизабет так крепко вцепилась в подлокотники кресла, что побелели костяшки пальцев. Лицо ее было лишено всякого выражения.

— Я написала записку, в которой объясняла, что не смогла вынести всеобщего презрения по отношению к моему жениху… Поэтому предложила ему вместе свести счеты с жизнью. Но мне не хотелось, чтобы это выглядело как двойное самоубийство. Поэтому я вышла из его квартиры на улицу и бросилась под проезжавший мимо грузовик.

— Боже мой! — воскликнул Ратлидж.

— Как в дешевой мелодраме, правда? Глупее не придумаешь… Но тогда я ничего не понимала, кроме того, что он умер. Мне тоже хотелось умереть. Очнулась я в больнице, у моей койки стоял полицейский. — Элизабет Фрейзер вздохнула. — Друзья, которые были со мной на дне рождения, — мне и в голову не пришло, что их допросят… показали на суде, что Роналд был жив, когда они зашли за мной к нему на квартиру. Домовладелица видела его на лестнице через полчаса после того, как я ушла на день рождения. Он выпустил кошку в садик. Она клялась, что не чувствовала запаха газа. Разумеется, ей было неприятно, что в ее доме человек покончил с собой. Самоубийство труса позволило ей ненадолго стать центром внимания всего квартала. В конце концов и его родители узнали правду. Во время процесса они сидели на галерке. Я не видела их, но представляла, как они злорадствовали! А я после больницы не смогла ходить. Они решили, что Господь и меня достаточно наказал.

— Вы убили его? — прямо спросил Ратлидж.

Элизабет Фрейзер подняла голову, посмотрела на подсвечники на каминной полке — резное викторианское серебро с переплетающимся плющом на ножках, поддерживавших чашу для свеч.

— Как же я любила его! Наверное, я могла бы это сделать. Но не сделала. — Она глубоко вздохнула. — А потом я встретила Гарри, и он предложил мне переехать сюда, подальше от лондонских сплетен. Здесь, на севере, меня никто не знает… мне казалось, что я смогу все забыть. Но есть вещи, которые не забываются. Прошлое преследует меня, как тень!

— А Джералд?

— Ах да, Джералд. Он совсем не был похож на Роналда, и все же, наблюдая за ним, я иногда улавливала сходство. Он был такой же добрый, у него была такая же походка; когда он смеялся, то так же прищуривал глаза… Мне нравилось с ним беседовать. Иногда я забывала, где нахожусь. Услышу его смех, и кажется, что это Роналд… Вам не приходилось терять близких, а потом находить их в других людях?

Хотя Ратлидж вернулся с войны живым, он потерял Джин. Она его ужасно боялась. В госпитале он часто говорил бессвязно и часто думал о самоубийстве. После он видел ее лишь однажды, в Лондоне, сразу после того, как она вышла замуж за другого. Пытался ли он обрести Джин в других женщинах? Находил ли женщин, чьи черты заставляли его тосковать по Джин? В Авроре — или Оливии Марлоу? Даже в Фионе…

— Не знаю, — просто ответил он. — Наверное, я любил не так сильно, как вы.

Элизабет Фрейзер улыбнулась, но в ее улыбке было больше грусти, чем веселья.

— Я больше не хочу никого любить. Слишком это больно. Теперь мне можно идти?

— Да…

Как только за ней закрылась дверь, Хэмиш спросил: «Значит, ты ей поверил?»

Ратлидж понял, что не знает, как ответить своему вечному спутнику.


Крики пробудили Мэгги от глубокого сна. Сначала она лежала неподвижно, не зная, что случилось и что делать. Потом нашла платок и накинула его на плечи. Не зажигая лампы, поспешила в комнату отца.

Мальчик стоял на коленях на постели, глаза его были широко раскрыты, но ничего не видели. Немного постояв рядом, она неуклюже положила руку на его сгорбленные плечи. Но ее прикосновение его испугало, и он, как ежик, тут же свернулся в клубок. Крики сделались пронзительными. Он словно боялся ее — боялся того, что она с ним сделает. Утешало одно: скорее всего, он кричал во сне и не узнал ее.

— Сибил! — позвала Мэгги, но собака и так лежала рядом, в изножье кровати. Крики напугали и ее, она тихо поскуливала.

Постепенно Мэгги стала разбирать отдельные слова — нечеткие, ужасные.

— Что такое? — спросила она дрожащим голосом. — Скажи, что случилось!

Он оторвал лицо от покрывала и посмотрел на нее в упор. Ей показалось, что мальчик проснулся, что страшный сон больше не преследует его.

— Я убил их, — прошептал он. — И видел, как они умирают. Было столько шума! А потом я убежал. Я не хотел болтаться на виселице.

Он вытянул вперед руку, согнул палец, как будто стреляя:

— Бах! Бах! Бабах!

Ей пришлось встряхнуть его, чтобы он замолчал. Потом он горько разрыдался. Она поняла, что это истерика.

Сибил запрыгнула на кровать и стала лизать ему лицо.


Сидя за кухонным столом в темноте, глядя в никуда, Мэгги чувствовала, как стынет дом. На ночь они погасили огонь; у нее не хватало сил даже заварить себе чаю.

— Что же мне делать? — спросила она у теней. — Папа, что же мне делать?

Но отец умер, его похоронили на холме.

Позже, когда она окоченела и разболелись голова и нога, она услышала, как чей-то голос произносит:

— Ничего не изменилось. По-моему, совсем ничего не изменилось.

Она вздрогнула и поняла, что слышит собственный голос.

Вскоре она встала и пошла в постель. Но заснуть ей удалось лишь через несколько часов.

На следующее утро мальчик как будто совершенно забыл о ночных криках. Пока он мыл посуду, Мэгги нашла на столе листок с нарисованной виселицей и потихоньку бросила в печку.

Глава 29

Ночью Ратлидж съездил на ферму «Южная», где жили Петерсоны. Оставив автомобиль на дороге, он прошел немного вверх по тропе, ведущей к ферме, и нашел голый камень, на котором можно было стоять и наблюдать за горами. Хребет постепенно повышался — высшей его точкой считался Нарост, — а к югу снова понижался. Похолодало, с озера задувал свежий ветер, над головой, закрывая звезды, быстро неслись облака.

Ратлидж знал, что на том месте, где он стоит, он невидим для всех, кто бродит по горам. Если же он увидит кого-то вдали, то доберется до городка быстрее, чем его противник. Только бы сегодняшняя ночная вахта не оказалась такой же бесплодной, как и предыдущие!

Обернувшись к озеру, он увидел зазубренные очертания гор, заслонившие небо. Где-то вдали звякал колокольчик — там двигалась отара овец. Он слышал собственное дыхание. А потом покатился камень, сдвинутый копытом, и ударился о землю, по его подсчетам, футах в двадцати внизу.

«Если я кашляну, — подумал он, — будет слышно на много миль вокруг…»

На него снова навалилась клаустрофобия. Отсеченный от мира горами, одинокий, он казался себе единственным человеком в горной долине, которая как будто давила на него со всех сторон. Он не мог раздвинуть границы и бежать, не мог выбраться отсюда — ведь крыльев у него нет.

Отогнав мрачные мысли, он повыше поднял воротник, чтобы защититься от ветра. Несмотря на теплую одежду, его трясло от холода.

Спустя какое-то время ему пришлось топать ногами, чтобы восстановить кровообращение. Звезды сияли на небе с молчаливой точностью, отмерявшей минуты и часы; Ратлидж следил за временем по звездам.

Вдруг он увидел на перевале слабый лучик света — кто-то шел по склону с фонарем в руке. Даже если бы очень захотелось, он бы никак не сумел поймать того, кто ночью выбрался в горы. Но на сей раз он выбрал удачную позицию, чтобы следить за перемещением источника света.

Ему показалось, что фонарь довольно долго двигался как попало. Прекрасно помня карту, Ратлидж мог сказать, куда он сворачивал, останавливаясь у овечьих загонов, более глубоких расщелин и старых развалин.

Что он ищет? Револьвер? Мальчика? А может, какую-то улику, о которой пока не известно полиции? Как бы это выяснить?

Хэмиш, наблюдавший за неизвестным вместе с ним, постоянно отпускал замечания. Он напоминал, что времени у них в обрез. Майклсон пожалует в Эрскдейл уже завтра утром, в крайнем случае днем.

«Лучше покончить с тем, что нужно сделать, прежде чем повесят не того человека!»

— Я и так стараюсь как могу…

«Ты не ищешь как следует, женщина ослепила тебя».

— Говорю тебе, никакой разгадки нет!

«Нет, есть. Подумай, старина, не такой ты плохой полицейский!»

— Ну ладно. Подскажи, что я упустил!

«Возвращайся к той женщине!»

— Она не подозреваемая. Ее оправдали.

«Да, а ты настолько слеп, что не понимаешь, о чем я толкую…»

Фонарь, словно отделенный от несущего его человека, успел пройти некоторое расстояние. Ратлидж быстро вернулся к машине и завел мотор. Сев за руль, он услышал, как Хэмиш велел: «Включи фары!»

Но Ратлидж не стал включать фары. Он ехал вслепую в темноте, надеясь, что не врежется в какую-нибудь овцу, которой вздумалось попастись на обочине дороги. Он гнал машину, забыв о риске. На миг перед ним блеснуло в лунном свете озеро, но вскоре луну снова закрыли плотные облака. Неожиданно Ратлидж понял древних норвежцев и датчан, которые вплетали в свои легенды Природу, наделив ее собственной зловещей жизнью. Когда он приезжал в Озерный край с отцом, местные жители рассказывали им легенду о Старике, живущем в горах над Эрскдейлом. Многие ли фермеры, подобно миссис Халднес, плотно закрывают шторы на ночь и никогда не выглядывают из окон? Если бы в тот вечер Хендерсон не водил сынишку к доктору…

Впереди показался городок, темный и тихий. Ратлидж оставил машину на главной улице, а остаток пути до гостиницы прошел пешком. Один раз он поскользнулся на ухабе, оставленном телегой, и вполголоса выругался. Он вошел черным ходом, как и вышел. На кухне в темноте сидела Элизабет Фрейзер.

— Боже правый! — изумленно воскликнул Ратлидж.

— Я слышала, как вы выходили, — тихо объяснила она. — И подумала, что захотите выпить чего-нибудь теплого, когда вернетесь.

— Сначала… мне нужно сделать одно дело. И все же спасибо вам.

Он протиснулся мимо ее инвалидного кресла и вышел в коридор. Дойдя до комнаты Хью Робинсона, остановился и прислушался к доносившемуся изнутри негромкому храпу. Тихо открыв дверь, заглянул в комнату. Робинсон спал на боку, повернувшись лицом к единственному окну. На кровати лежал именно он, никакой ошибки быть не могло.

Ратлидж подошел к двери Джанет Аштон. Ничего не услышав, он чуть-чуть приоткрыл дверь. Она также лежала, повернувшись лицом к длинному лучу лунного света, проникающему из окна. Когда его глаза привыкли к темноте, он разглядел под одеялом женскую фигуру и бледный овал лица в обрамлении черных волос.

Тихо покинув дом, он вернулся к машине. Загнал ее во двор гостиницы и вышел на главную улицу. Городок спал, только в окне у доктора горел свет — наверное, оставил ночник в приемной. В других домах было темно. Лавки были закрыты, улицы пусты. Вдали, на фоне горы, едва виднелись очертания колокольни. На противоположном берегу озера залаяла собака; вода отлично передает звук. К лаю присоединился другой пес, где-то поблизости.

Ратлиджу показалось, что, кроме него, в этом странном, чуждом для него мире больше не осталось ни одной живой души. Он старался ступать как можно тише, но под ногами хрустел снег или чавкала грязь. Если сейчас кто-то из жителей городка не спит, то наверняка слышит его шаги. Меньше всего ему хотелось, чтобы где-то зажегся свет и из окна высунулась голова любопытного, желающего узнать, кто тут бродит.

В «Бараньей голове» было темно, но он подергал дверь. Заперто. До убийства здесь не принято было запирать двери… Либо Пол Элкотт человек осторожный, либо он хочет, чтобы никто не заметил, что он куда-то уходил ночью и не спал в своей постели.

Ратлидж перешел дорогу и укрылся от ветра в дверном проеме булочной. Он вжался в дверь, став почти невидимым.

Ждать пришлось долго. Время от времени он слышал, как поскрипывает вывеска над входом в «Баранью голову», и думал: «Цепи заржавели; их давно не смазывали». Пол Элкотт явно махнул рукой на трактир — как, впрочем, и на самого себя.

Окоченев от холода и неподвижности, Ратлидж не выдержал и потопал ногами. Нечаянно он ударил каблуком в дверь. Послышался гулкий удар. На втором этаже зажегся свет. Кто-то поднял раму, и сердитый мужской голос хрипло осведомился:

— Кто здесь? Чего вы хотите?

Ратлидж словно окаменел. Из окна его невозможно было разглядеть. Спустя какое-то время он услышал, как тот же голос обратился к кому-то в доме:

— Все ветер, будь он неладен! Никого там нет… Ветер бьет в дверь.

Мимо дома прошла кошка с мышью в зубах. В неверном лунном свете плясали тени, и Ратлидж вспомнил ночи в окопах, когда усталый глаз угадывал за колючей проволокой какое-то движение, хотя там никого не было.

«Есть!» — сказал Хэмиш.

Ратлидж прислушался. Хруст шагов. Он посмотрел на небо. Почти пять утра. Тому, кто ночью ходил в горы, пора возвращаться в Эрскдейл, не то какой-нибудь фермер, который встает с петухами, заметит незнакомый силуэт на своем пастбище или овечьей тропе и выйдет из дому с дробовиком.

Одинокая фигура брела по улице, держась середины, как будто боялась засады. Человек явно устал, казалось, мысли давят на него тяжким бременем.

Ратлидж выжидал, сдерживая дыхание.

Если это Пол Элкотт, он скоро свернет к «Бараньей голове».

Еще две лавки…

Вот ночной странник поравнялся с трактиром, ставшим воплощением жизненных неудач Элкотта.

Но, к удивлению Ратлиджа, внутрь он не вошел, а зашагал дальше.

Спустя какое-то время его силуэт затерялся за церковной оградой. Ратлидж услышал лязг открываемой двери. Заскрипели несмазанные петли.

— Кто же это… — Ратлидж прислушивался.

«Ты его упустишь, если будешь стоять на месте и ждать неизвестно чего!»

— Я упущу его, если войду в церковь. Я не могу открыть дверь без шума.

«А может, он вернется другим путем».

Ратлидж вышел из тени булочной и, прижимаясь к стенам домов, осторожно направился к церкви. Он ступал неслышно, глядя себе под ноги.

Из церкви так никто и не вышел.

На крыльце он замер в нерешительности. Здешняя церковь маленькая, вход всего один — он же и выход.

Прождав еще десять минут, он осторожно приоткрыл тяжелую дверь — ровно настолько, чтобы можно было проскользнуть внутрь.

Когда глаза привыкли к темноте, он увидел, что сквозь цветное окно проникает немного света.

Никто не шелохнулся. Интересно, может, его подвел слух и церковь пуста? А может, преступник все время его дурачил? Нарочно открыл и тут же закрыл дверь, а сам обошел церковь и направился к домам на окраине городка?

Ратлидж включил фонарь и медленно зашагал по проходу. Ему нужно было убедиться наверняка.

И, только добравшись до алтарной перегородки, он увидел того, за кем охотился.

Пол Элкотт лежал на полу и крепко спал. Он заснул от усталости, пока молился — или тщетно ждал, когда на него снизойдет покой.


Ратлидж тряхнул Элкотта за плечо, и тот испуганно открыл глаза и замахал руками, как будто увидел привидение.

— Это Ратлидж. Просыпайтесь! Здесь холодно, как в могиле. Вернемся в «Баранью голову». Объясните, зачем вы сегодня ночью поднимались на гору!

— Ну и напугали же вы меня! Меня чуть удар не хватил… — Элкотт тяжело дышал. — Боже правый! — И потом: — А вы-то что здесь делаете в такой час?

— То же самое я могу спросить и у вас.

— Наверное, я крепко заснул. Даже не слышал, как вы вошли. Или вы меня тут ждали? Где вы прятались? И почему шпионите за мной?

— Я за вами не шпионил. Просто увидел, как вы возвращались в городок. Где вы были?

— Гулял. — Элкотт взял свою керосиновую лампу и зажег фитиль. Руки у него дрожали; на стенах заплясали тени.

— Около фермы «Южная». Такую прогулку едва ли можно назвать вечерним моционом!

— Ну ладно, я искал мальчишку. Если он умер, никто уже не расскажет, что в ту ночь случилось на ферме. Мальчишка — мое спасение! Нравится он мне или нет, убил он их или нет, моя жизнь в его руках. — Элкотт поставил лампу на скамью и посмотрел на алтарь. — Я не могу спать. Работаю весь день, а по ночам ищу его… Вот и не выдержал. Сегодня видения начались. Мне показалось, будто я увидел мальчишку, но никак не мог понять, где он. Я погнался за ним, а когда подошел ближе, понял, что передо мной не мальчик, а просто овца. — Элкотт посмотрел на Ратлиджа. — Если я выясню, что случилось на ферме, то снова смогу спать. А сейчас, стоит мне закрыть глаза, я вижу, как они там лежат! Я ведь не сразу сообразил, что мальчишки нет. Все было так… ужасно! В жизни не видел ничего подобного!

Говорил он искренне, но Ратлиджа не убедил.

Наверное, Элкотт это понял по выражению его лица.

— Не понимаю, почему вы не арестуете Джанет! Наверное, потому, что она красивая женщина и уверенно говорит? А может, вам известно что-то, чего не знаю я? Почему на меня все махнули рукой? Почему меня никто не защищает? Всем, кроме, может быть, Белфорсов, наплевать, что со мной станет! — В его голосе послышались нотки жалости к себе. — Нет у меня денег на хорошего адвоката из Лондона или хотя бы из Престона. Если вы обвините в убийстве меня, меня повесят!

— Значит, вы подтверждаете, что ходили искать мальчика?

— Да. Черт побери, позавчера вы едва не наткнулись на меня! Я слышал от Робинсона, что вы нашли в старых развалинах какие-то свечи и что-то еще. Я пошел посмотреть, что там есть. Здешние места я знаю лучше вас. Если мальчишка прячется под открытым небом, я его найду… Выслежу! А может, он пытался пробраться ко мне. Ведь здесь у него, кроме меня, другой родни не осталось. Его даже родной отец не ищет. Я подумал: может, он мне обрадуется.

— Вы думаете, Робинсон мог бы найти его, если бы пошел на ферму, позвал его по имени — постарался как-то выманить мальчика?

— Кто знает, что творится в голове у перепуганного мальчишки? И Робинсона мне винить трудно. Он ведь думает, что сын убийца, и ему не хочется своими руками передавать мальчика в полицию и на виселицу. Наверное, думает: пусть сын лучше замерзнет в снегу… Сразу видно, как он мучается.

— А если вы хотите убить мальчика, чтобы он не указал на вас?

— Говорю вам, он — мое спасение! Зачем мне его убивать? — Элкотт взволнованно переминался с ноги на ногу. — Ну ладно, теперь вы все знаете. Да, это я брожу по горам ночами. Поймали вы меня, хотя понятия не имею, как вы обо всем догадались. А теперь ступайте домой, а меня оставьте в покое. Если не можете арестовать меня, имейте совесть и оставьте меня в покое!


На обратном пути в гостиницу Хэмиш сказал: «Отлично он гнет свою линию».

— Если он невиновен, то да. Если виновен, то выстраивает весьма тонкую линию защиты. Завтра утром… то есть уже сегодня… велю Грили арестовать его.

«Ты веришь, что он убийца?»

— Нет. Помимо всего прочего, мне еще нужен предлог, чтобы обыскать его жилье.


Когда Ратлидж вернулся в гостиницу, Элизабет Фрейзер уже ушла спать. Но оставила на столе его грелку. Закрыв дверь, он понял, как сильно устал. Он снял пальто и шляпу и повесил их в шкаф. В последний раз?

Сутки, сказал он себе. Этого было недостаточно, чтобы закончить то, что необходимо сделать.

Погружаясь в глубокий сон, Ратлидж услышал голос Хэмиша: «А разгадку ты так и не нашел!»

Слова Хэмиша гулким эхом отдавались от стен.


Грили замер, точно громом пораженный.

— Неужели вы считаете, будто Пол Элкотт убил родного брата?! Знаю, вы его подозревали с самого начала, после того, что сказала мисс Аштон, но я не думал, что дело дойдет до такого!

— Не думали? Может быть, у вас имеется версия получше?

— Мисс Аштон. Я ведь так и не понял, зачем она поехала в Эрскдейл в такую погоду… По-моему, она не к нам ехала, а, наоборот, возвращалась в Карлайл, когда вы нашли ее в придорожной канаве! Только вы и слышать ничего не желаете.

— Ничего подобного. Я все больше убеждаюсь в том, что она лгала нам с самого начала. — Если верить Джиму Фоллету, Джанет Аштон безутешно рыдала еще до того, как ей сообщили о гибели сестры и племянников. Но успела ли она добраться до дома Элкоттов? Если нет, почему она так боялась приближаться к ферме? Вслух же Ратлидж сказал: — Но пока мы ничего не можем доказать.

— Кстати, о доказательствах. Где револьвер Тео? Если, конечно, Пол стрелял из него.

— Честно признаться, не знаю. Скорее всего, валяется где-нибудь в снегу. Его выбросил убийца или обронил мальчик. А может, он до сих пор лежит спрятанный где-нибудь в хлеву или сарае подальше от любопытных детей. В конце концов, Элкотт мог взять его с собой на войну!

— Что ж, тогда у вас почти нет причин арестовывать Пола Элкотта. — Грили встал из-за стола и начал расхаживать по маленькому кабинету, разглядывая худое, усталое лицо человека, сидевшего перед ним на стуле. — Я вас не понимаю. Вы приехали из Лондона на помощь, и спасибо вам… Признаюсь, в одиночку я не в состоянии раскрыть это дело. Но нельзя же арестовывать человека только потому, что кто-то указывает на него пальцем! Вы как будто хватаетесь за соломинку… Или, может, вы чего-то недоговариваете?

— Будьте добры, исполните мою просьбу.

Грили поджал губы:

— Значит, так и есть. Хватаетесь за соломинку!

— Да, наверное. Если через двадцать четыре часа я не дам вам лучших ответов на ваши вопросы, можете освободить Пола Элкотта.

Грили пришлось довольствоваться этим.

Новость разлетелась по Эрскдейлу со скоростью лесного пожара. Вскоре в полицейский участок ворвался кипящий от возмущения Белфорс и потребовал у Грили объяснений. Джанет Аштон, наоборот, восприняла новость до обидного хладнокровно, а Ратлидж ждал, что она обрадуется.

— Хорошо, что дело раскрыто, — только и сказала она. — Грейс и дети могут покоиться с миром.

— А Джералд?

— Джералд… — с грустью повторила Джанет. — Знаете, я ведь любила его! И не понимала, почему он не может любить меня. Он разбил мне сердце. А я по глупости думала, что мне удастся переманить его на свою сторону…

Ратлидж заметил:

— Возможно, вы слишком на него давили. Грейс по сравнению с вами казалась ему слабой, беззащитной. Наверное, это его и привлекло. Беззащитность в женщинах нравится многим мужчинам.

— Да. Я ведь не слепая, вижу, как вы подпали под чары Элизабет Фрейзер. Она сильнее, чем вы думаете. Только разница между нами в том, что она умеет скрывать свою силу, — с горечью ответила Джанет Аштон.

Ратлидж сделал вид, будто не заметил ее завистливого тона, и спросил:

— О чем вы подумали, когда увидели, что все они мертвы? Что их убил Пол?

Джанет застыла, точно громом пораженная.

— Когда я увидела… Что вы такое говорите?!

— По-моему, вы знали, что произошло. Еще до того, как вам сказал Джарвис.

— Будьте вы прокляты! — Она быстро вскочила и выбежала из комнаты, захлопнув за собой дверь.


Жилье Пола Элкотта отражало его состояние. Неудачник, банкрот, которому нечем похвастаться, несмотря на долгие годы упорного труда, несмотря на то, что он замещал воюющего брата. Похоже, Пол просто бессилен был продержаться самостоятельно.

Ратлидж с отвращением рылся в его вещах. Сильно ли Пол Элкотт завидовал старшему брату?

Хэмиш сказал: «Многие дети завистливы».

Может, Генри Элкотт, отец двоих братьев, никогда не мог дозваться Пола, если ему требовалась помощь, а мать защищала младшенького, придумывала разные отговорки? То, что пятнадцатилетний Пол попытался продать револьвер героического дядюшки, свидетельствует о его сложных отношениях с отцом. И он тоже любил после ссор прятаться на горе.

Должно быть, Пол втайне сочувствовал Джошу, еще одному одинокому мальчику…

Хотя Ратлидж осмотрел все, что мог, он так и не нашел у Пола ботинка с отломанным каблуком. Возможно, он выкинул негодную пару в мусор. Револьвера тоже не оказалось, хотя Ратлидж обыскал не только жилые комнаты наверху, но и бар, и кухню на первом этаже. В чулане по-прежнему висело пальто с оторванной пуговицей — но о том, что пуговица была в хижине над фермой Элкоттов, он знает только со слов Джанет.

На каминной полке, в углу, стояла красивая ваза, которая резко выделялась из всей обстановки. Такую вазу могла купить женщина — ради роз, чтобы умещались высокие стебли. Розовые розы, вроде тех, что были на кухне и на легкомысленной шляпке Грейс.

Ратлидж и раньше видел вазу, но не придавал ей значения. Может быть, ее подарила Элкотту Грейс. А может, наоборот, Пол собирался подарить ее невестке.

Ратлидж осторожно взял вазу в руки. Внутри что-то звякнуло.

Хэмиш снова ожил, когда Ратлидж перевернул вазу и высыпал содержимое себе в ладонь. Он увидел черную пуговицу от пальто. Точно такую же, как и та, которую Джанет Аштон, по ее словам, нашла в разрушенной пастушьей хижине. Но не было и следа сломанной запонки, подаренной отцом Джошу Робинсону.


Ратлидж вошел в камеру. Элкотт сидел на койке и мрачно смотрел в пол. Небритый, в тойже одежде, в какой ночью бродил по горам, Элкотт показался ему и жалким, и несносным. Бесхребетный человек, который как будто смирился с поражением, даже не попытавшись бороться.

Серые стены, с одной стороны койка, в углу — ведро для отходов. В удушливой, бесцветной тюремной атмосфере Ратлидж ощутил приступ клаустрофобии.

Протянув Элкотту вазу, он спросил:

— Скажите, пожалуйста, откуда она у вас?

Пол покосился на вазу и снова уставился в пол.

— Грейс подарила. Думала, ваза оживит мое жилье. Она любила розы. И вообще цветы.

Наклонив вазу, Ратлидж сбросил в ладонь пуговицу.

— Она от вашего пальто? На нем недостает одной пуговицы.

— А я все гадал, куда она подевалась. — Элкотт насупился и потрогал пуговицу пальцем, как будто сомневался в том, что она настоящая. — Она болталась на нитке, я еще на похоронах заметил. Все собирался пришить, да руки не дошли. Как она очутилась в вазе?

— А это? — Порывшись в кармане, Ратлидж достал сломанную запонку, которую носил с собой.

— Это Джоша. Ему папаша подарил на день рождения.

— Джералд?

— Нет, Хью, конечно. Сломалась. — Элкотт повертел запонку в руке. — Жалко. Вещь золотая. Грейс бы разозлилась, если бы узнала, что Джош так небрежно обращался с подарком.

— Вы нашли ее наверху, в хижине?

— Нет… я ее не находил. Там слишком темно, а вы погнались за мной, не дав мне зажечь лампу. Вы что же, подбрасываете мне улики?

Трудно было сказать, лжет он или говорит правду. Ратлидж решил пока сменить тему.

— У меня чувство, что Джанет Аштон все же успела доехать до фермы вашего брата в ту ночь, когда поднялась метель. А потом почему-то развернулась и поехала назад той же дорогой… Вы не знаете, что с ней случилось?

— Вот вы ее и спросите! Сколько раз вам повторять? Я никого не убивал! — в отчаянии вскричал Элкотт.

— Если вам что-либо известно о ее передвижениях в ту ночь, лучше скажите.

Элкотт сидел с каменным лицом и молчал.

— Она добралась до Эрскдейла в начале метели? Вы видели ее коляску?

— Спросите ее!

Хэмиш сказал: «Может, ему не хочется слишком много выдавать!»

Ратлидж вышел, прихватив с собой вазу. Он поставил ее на стол Грили вместе с содержимым. Но запонку положил к себе в карман.

Глава 30

Джанет Аштон он застал на кухне. Она встревоженно посмотрела на него, когда он вошел решительным шагом, закрыл за собой дверь и прислонился к ней.

— Вам нравится гулять, верно? — спросил Ратлидж.

Хотя говорил он негромко, взгляд его был суровым.

Она открыла рот, собираясь что-то сказать, но передумала.

— Ваши прогулки оказались весьма полезными, — продолжал Ратлидж. — Все вам сочувствовали. Вы пострадали, потеряли близких, ожидание действовало вам на нервы, поэтому вы делали что могли, лишь бы поднять настроение. Элизабет даже видела вас на кладбище. Вы навещали своих усопших родственников.

— Там покоятся мои близкие… — без выражения ответила она.

— И очень удобно, что прямо напротив — «Баранья голова». Вы знали, когда Пол Элкотт уезжает на ферму. Вам нетрудно было подбросить запонку в вазу на каминной полке. Он редко запирает двери!

— Понятия не имею, на что вы намекаете! — сухо ответила она. — Видимо, на то, что я пыталась очернить Пола Элкотта. Да, вы правы. Но я вернула пуговицу, которую оторвала от его пальто после похорон. Пальто висело на вешалке в прихожей, а все ушли в столовую. Тогда я еще подумала, что пуговица мне пригодится. Потом мне стало стыдно. Горе иногда действует странно. На вас я, кстати, тоже очень злилась, потому что вы так ничего и не нашли.

— А запонка? — Ратлидж вынул вещицу из кармана и показал, как будто ее тоже нашел в вазе.

— Нет-нет, здесь я ни при чем! — возмущенно ответила Джанет Аштон.

— Вы наткнулись на Пола Элкотта — ночью, когда приехали на ферму, в начале метели?

Резкая перемена темы захватила ее врасплох.

— Я его не видела!

— Нет, видели, потому-то вы так и уверены в том, что он виновен! Вы видели, как он выходил из дома, слышали, как он ссорился с Джералдом. Где — в хлеву или во дворе? Вы видели их, слышали, как они кричат друг на друга, а сами оставались в тени… Что вы тогда подслушали? Ссору? Горькие слова, о которых братья, возможно, потом пожалели?

Он стрелял наугад, но Джанет Аштон смотрела на него так, словно он заглянул в хрустальный шар ясновидящего. Подбородок у нее задрожал, глаза наполнились слезами. Ратлидж понял, что попал в яблочко.

— Пол вас видел. И узнал следы вашей коляски. Почему вы не сказали мне правду? Почему не признались, что видели его на месте преступления и он был так зол, что вполне мог убить? Ведь вы оба — свидетели. Правда, о том, что случилось позже, мог бы рассказать только Джош.

Он чувствовал ее сомнения. Джанет Аштон не дура, она напряженно думала, как рассказать обо всем, чтобы потуже затянуть петлю на шее Пола Элкотта и не бросить тень на себя саму.

— Элкотт непременно даст показания и постарается убедить адвокатов, что на скамье подсудимых должны сидеть вы, а не он. А они, в свою очередь, воспользуются тем, что ему известно, чтобы бросить тень сомнения на его виновность. Сомнение вполне разумно… а ведь для присяжных иногда бывает достаточно и сомнения. Элкотта оправдают и уже не смогут вторично судить за то же преступление!

Сам того не желая, Ратлидж восхищался мисс Аштон. Она до сих пор сопротивлялась, бросала ему вызов. Он вспомнил, как мало она плакала, когда он достал ее из-под перевернутой коляски. Несмотря на боль…

— В то же время многие косвенные улики указывают на вас. — Ратлидж принялся загибать пальцы на левой руке. — Джеймс Фоллет подтвердит, что вы везли с собой револьвер. Полицейские, перекрывшие дорогу у Кесвика, покажут, что вы мимо них не проезжали — в какую бы сторону ни ехали. Когда я спросил, не передать ли вашим родным, что вы живы, вы ответили, что родных у вас нет. Если вы не убивали сестру, откуда вы знали, что она мертва? В-четвертых, оторванная вами пуговица…

Джанет Аштон не дала ему продолжать.

— Я не знала! Я ехала, чтобы поговорить с Грейс, а вовсе не убивать ее! Я хотела, чтобы она вернулась к Хью, ведь близнецы уже родились и она выполнила свой долг по отношению к Джералду. У меня заканчивался отпуск… Я должна была принять решение. Либо оставаться в Карлайле, либо вернуться в Лондон. Я больше не могла откладывать свое возвращение!

— Если вы хотели всего лишь поговорить с сестрой, зачем взяли с собой револьвер?

Джанет отвернулась:

— Я ведь вам говорила!

— У Джералда оружие было. Если бы Грейс пришлось защищаться, она бы знала, где что искать. В вашей истории концы с концами не сходятся!

Джанет Аштон смотрела на него и молчала.

— Ну, рассказывайте. Что случилось на ферме?

Напряжение в комнате так возросло, что, казалось, и Хэмиш материализовался, стоит у него за спиной, хотя он чувствовал, как спина касается двери. Чтобы взять себя в руки, ему пришлось отойти от двери. Ему казалось: еще чуть-чуть — и он начнет вслух отвечать постоянно звучащему в голове голосу.

Должно быть, Джанет Аштон показалось, что он сдается.

— Когда я добралась до фермы, как раз пошел снег… — приглушенным голосом заговорила она. — Тогда все были еще живы. И… да, вы правы, Джералд и Пол стояли во дворе, у входа в хлев, и ругались. Я вышла из коляски и пошла к ним. Я отчетливо слышала голос Джералда и видела его лицо. Он был вне себя от ярости. Он говорил: «Убирайся отсюда. Убирайся с моей фермы, и чтоб ноги твоей здесь больше не было! Я не желаю тебя больше видеть, понимаешь?» Ответа Пола я не расслышала. Но Джералд закричал: «Будь прокляты кровные узы! Они не оправдывают то, что ты сделал! Заруби себе это на носу. Я люблю жену, я люблю детей. И, если понадобится, буду их защищать. С моей стороны тебе грозит куда большая опасность, чем нам — с твоей. Так что все кончено — прежде чем ты сделаешь что-нибудь, о чем будешь всегда жалеть!» Тут я поспешила назад, к коляске, боясь, что Пол развернется и поймет, что я подслушивала. Да и Джералд был не в том состоянии, чтобы радоваться моему неожиданному приезду! Я развернула коляску и покатила к церкви. Завела лошадь на задний двор, где меня никто не видел. И добрый час пробыла там, прежде чем отважилась вернуться.

Джанет закрыла лицо руками. Ратлиджу показалось, будто она плачет. Не сразу ей удалось успокоиться. Она продолжила:

— В церкви было темно. Тихо. Покойно. Я вернулась на ферму, надеясь, что Джералд, возможно, еще не вернулся домой. Снегопад усиливался, и я решила, что он пошел загнать овец в овчарню. Я вошла в дом. Грейс кормила близнецов. Не знаю, где были Джош и Хейзел, — я рада была, что они не с ней. Сестра показалась мне такой счастливой!

— Она удивилась вам?

— О да. Она не ждала меня до второго дня Рождества. Я спросила, можно ли сделать так, чтобы мы обе были счастливы. Поинтересовалась, остались ли у нее какие-нибудь чувства к Хью. В конце концов, он — отец двоих ее старших детей! Должно быть, раньше она его любила! Я напомнила ей, что в глазах церкви она по-прежнему замужем за ним. А она ответила только: «Джанет, ты живешь как во сне. Хью тут совершенно ни при чем, как ты не понимаешь? Еще когда ты не пожелала присутствовать на нашей с Джералдом повторной свадьбе, я говорила тебе: к Хью я не вернусь даже ради детей — даже если что-то случится с Джералдом. Мы с ним отвыкли друг от друга за время войны, теперь я это понимаю. Стали чужими друг другу». А потом вошел Джералд, и я прямо спросила его, способен ли он полюбить меня…

Плечи у нее задрожали.

— Я вернулась в церковь. Снег валил все гуще. Я оставила коляску в укрытии, где не было ветра. Мне хотелось замерзнуть в церкви до смерти, и чтобы они нашли мой труп. Мне хотелось, чтобы моя смерть была на совести Джералда. Хотелось, чтобы все знали, что я погибла из-за него!

— Поступать так жестоко.

Джанет круто развернулась к Ратлиджу:

— А отвергать мою любовь не жестоко? Я не могла этого вынести, и… да, в то время я желала ему смерти!

— Значит, вы взяли револьвер и вернулись.

— Нет! Я струсила. Я плакала до изнеможения, а потом решила вернуться в Карлайл. Добралась до Кесвика, но лошадь устала, и я не смогла ехать дальше. Я остановилась в Кесвике, в маленькой гостинице. Спустя какое-то время пришла в себя. Потом, через два дня, вопреки всем резонам, отправилась назад, в Эрскдейл. Когда конь сбился с пути и мы полетели под откос, мне показалось, что я так и умру, ничего не исправив! Мне хотелось помириться с Грейс. И вот, когда надежда уже покинула меня, появились вы.

«Она состряпала очень красивую историю, — заметил Хэмиш. — Но ведь ей ничего не стоит снова солгать».

— Выяснить, в самом ли деле вы останавливались в Кесвике, несложно, — предупредил ее Ратлидж.

— Так выясните — и вы поймете, что я говорю правду, — возмущенно ответила Джанет. — Как вы думаете, зачем бы я вернулась, если бы знала, что они все погибли? Даже я не могу так сильно ненавидеть!

Если она оставалась в Кесвике, сказал себе Ратлидж, тогда понятно, почему она не видела полицейских постов на дороге. Что еще важнее, это объясняет, почему полицейские не видели ее.

— Когда вы узнали, что случилось, вы поверили, что сестру и ее близких убил Пол?

— О да! Если бы вы не нашли мой револьвер и не забрали его, я бы, наверное, сама его застрелила. Неужели вы не понимаете? Она… Грейс… умерла, не зная, что я ехала к ней мириться! Теперь у меня в жизни одна цель: добиться, чтобы ее… их убийцу… повесили!

Глава 31

Джанет рыдала.

— Вы уверены, что тогда во дворе Джералд ссорился именно с Полом Элкоттом? — спросил Ратлидж.

— Готова присягнуть! — Она нашла платок и сердито вытерла слезы, стараясь взять себя в руки. — В суде!

— Тогда почему вы не рассказали мне все как было с самого начала? Зачем понадобился трюк с оторванной пуговицей?

— Затем, что я там была. И затем, что вы правы: Пол с радостью перевалит вину на меня и будет потирать руки, глядя, как меня вешают! А ферма, ради которой он их и убил, достанется ему… Я ловила на себе косые взгляды инспектора Грили, я понимаю, что у него на уме. Я нездешняя, мне здесь не место, и, если меня отдадут под суд, покой его драгоценной долины не будет нарушен. Мной легко можно пожертвовать!


Ратлидж ее отпустил. Выходя во двор и глядя на гору, он слушал Хэмиша: «Нельзя верить сразу обоим!»

— Она готова присягнуть, что Элкотт был на ферме. А он наверняка заявит, что видел ее. В конце концов они взаимно уничтожат свидетельства друг против друга.

«У нее был револьвер», — напомнил Хэмиш.

Да, револьвер служил веской уликой против Джанет Аштон — и не давал обвинить Пола Элкотта.

И если Элкотт сейчас обшаривает горы, возможно, он не нашел мальчика в ночь, когда совершил убийство. В самом деле, есть все основания подозревать, что Джош не умер сразу.

Хэмиш предупредил: «Времени в обрез. Если ты, конечно, не хочешь, чтобы виновного выбирал Майклсон!»

— В ее показаниях есть что-то противоречивое, — сказал Ратлидж.

Чутье и знание психологии всегда считались его преимуществами. Когда факты не сходились, он мог положиться на свое чутье, которое позволяло ему отделить правду от лжи и найти виновного. И теперь, когда он так нуждался в своем чутье, оно как будто ему изменило.

— Не надо мне было никого допрашивать. Слишком я успокоился!

Хэмиш возмутился: «Нельзя допустить, чтобы дело передали тупоголовому подхалиму!»

Больше недели Ратлидж жил в Эрскдейле, общался с местными жителями, но так и не раскрыл преступление. Возможно ли, что Майклсон лучше его истолкует скудные улики? А может, он лишь глубже увязнет в них, желая угодить старшему суперинтенденту Боулсу?

Майклсон тщеславен и проворен, и если наделает ошибок, то сможет с ними сжиться — а Ратлидж нет.

Если он не успеет найти убийцу до приезда Майклсона, из-за него могут повесить невинного человека.

А время таяло, как снег…


Вернувшись в дом, он подошел к комнате Хью Робинсона и негромко постучал в дверь.

— Войдите!

Робинсон сидел у окна, на коленях у него лежала нераскрытая книга. Он с тоской смотрел на озеро Эрскуотер.

— Уж лучше, если бы Джош замерз до смерти, чем его кто-нибудь утопил, — сказал он, когда инспектор вошел в комнату. — Слишком уж страшно…

— Мне кажется, вряд ли его утопили, — ответил Ратлидж. — Если убийца нашел его, быстрее всего револьвер. Если же мальчик убежал, то, скорее всего, замерз.

Робинсон вздохнул:

— Слышал, вы арестовали Элкотта.

— Да, поэтому мне сейчас и нужно с вами поговорить. Вы ведь не один год знаете Джанет Аштон. Вы упомянули, что она очень помогала вашей жене во время войны.

— Да, верно. Я отношусь к Джанет с большим уважением. Она многое на себя взвалила. Им вдвоем пришлось вести хозяйство, кормить и растить двух малышей, которые понятия не имели, что происходит вокруг. — Робинсон разгладил складку на брюках. — По словам Грейс, она пыталась объяснить Джошу, что я пропал без вести и, скорее всего, погиб. Но к тому времени меня уже два года не было дома. Мальчик не очень-то понимал, что со мной случилось. Джанет говорила: Джош думал, что я его разлюбил. Мне было больно.

Возможно, такое отношение объясняет сломанные запонки.

— Как по-вашему, могла ваша свояченица убить Грейс и ее детей?

Робинсон бросил на него задумчивый взгляд:

— Зачем вы арестовали Элкотта, раз сами не знаете, кто убил?

— Понимаете, мне хочется исключить любые случайности.

— Тогда я вам вот что скажу. Мне кажется, Джанет была влюблена в Джералда, хотя я никогда напрямую не спрашивал ее об этом. Тогда понятно, почему она переехала на север, бросив прекрасное место в Лондоне. Конечно, ее дело, кого любить. Верю ли я, что она в конце концов напала на Грейс, что ей было больно, что она злилась на Грейс за то, что та увела у нее любимого? Да, возможно. И все-таки мне не верится, чтобы она способна была застрелить сестру и племянников!

— А Пол Элкотт?

— Я недостаточно хорошо его знаю. Джанет утверждает, что он хотел заполучить ферму. Возможно, так и есть. Но способен ли он на убийство ради фермы? Не знаю.

— То есть вы по-прежнему считаете вашего сына убийцей?

Робинсон поморщился, услышав последнее слово.

— Уже не знаю. Не знаю, что и думать. Если хотите знать, мне по большому счету уже все равно. Они погибли, их не вернешь, а мне хочется уехать и ни о чем не думать! — Глаза его молили о понимании. — Мне казалось, страшнее войны ничего на свете нет. Я боялся, что война будет сниться мне до конца жизни. Но сейчас, когда я закрываю глаза, я вижу не окопы. Передо мной возникает личико Хейзел — и засыпающего Джоша, одного, беззащитного, в снегу. Я вижу кухню, всю в крови… Не знаю, долго ли еще это будет продолжаться.

Ратлидж не знал, что ему ответить. Он и со своими кошмарами до сих пор не научился справляться.

— Вы дадите показания на дознании? Дознание пройдет в Кесвике, как только дороги немного подсохнут. Дня через три…

— А что я им скажу? Мне как-то не хочется чернить родного сына. Но если вам кажется, что… — Робинсон замолчал и нерешительно покачал головой.

— Слушайте свою совесть. Не допустите, чтобы на виселицу отправился невинный человек, если вы думаете, что можете остановить несправедливость.

Ратлидж вышел. Вид Робинсона привел его в уныние. Робинсон смотрел на свои руки, и лицо его искажала гримаса отчаяния.


Гарри Камминс застал инспектора одного в столовой, он листал свой блокнот.

— Говорят, вы арестовали Пола Элкотта.

— Да, — сухо ответил Ратлидж.

— Рад, что дело закрыто. Только не ожидал, что убийцей окажется кто-то из моих знакомых.

— Убийцей часто оказывается кто-то из знакомых. В мире не так много бродячих маньяков, из которых можно выбирать, — с нескрываемой горечью ответил Ратлидж.

— Я слышал, что у Джералда были враги… на войне.

— Да, мне сообщили из Лондона. Некий Бертрам Тейлор. Он сбежал из тюрьмы, и его несколько дней не могут найти. Правда, в его виновности я сомневаюсь.

— Да. Что ж, Пола я знаю не один год. Мне он не казался особенно жадным. Может, завидовал брату… Но мисс Аштон, должно быть, права, именно жадность подвигла его на такое злодеяние. Вот только свыкнуться с этим никак не удается. — Камминс помолчал, разглядывая свою ладонь. — Значит, скоро вы, мисс Аштон и мистер Робинсон уедете? Раз виновного посадили…

«Вот видишь, — сказал Хэмиш, — его больше волнует отъезд постояльцев, ведь впереди долгие зимние месяцы».

— Я уеду завтра. Насчет остальных не знаю. Завтра меня сменит инспектор Майклсон. Спросите его.

Камминс, человек неглупый, вскинул на него пытливый взгляд:

— Вас заменили!

— Да, скоро заменят.

На лице владельца гостиницы отразились смешанные чувства.

— Насчет того, что я говорил раньше… Прошу… не стоит упоминать о моей… озабоченности.

Ратлидж сказал:

— Не вижу причин никому портить жизнь понапрасну.

Камминс облегченно улыбнулся. Подойдя к двери, он обернулся:

— Здесь трудно было пустить корни. Почва в этих краях жесткая, каменистая. Я волновался за жену, хотя ей нечего стыдиться.

Ратлиджу стало грустно.

Камминс сказал напоследок:

— Что ж, пойду принесу дров. Пожалуйста, дайте знать, если мы чем-то сможем помочь. Может быть, удастся что-то сделать для Пола.


Мэгги наблюдала за тем, как мальчик пытается накормить собаку. Но Сибил была занята другим: вылизывала бледное личико своего нового друга.

— По-моему, она не очень любит тосты. Капни на хлеб немного жира — так ей будет вкуснее.

Он встал и подошел к миске, которую Мэгги держала у раковины. Сибил, догадываясь, что он собирается сделать, поплелась за ним, пуская слюни от предвкушения и бешено виляя хвостом.

Как могла Сибил так ошибаться насчет его? А может, он убил в миг безумия? Мэгги отказывалась верить в то, что слышала собственными ушами. Но эти леденящие душу «Бах! Бах! Бабах!» до сих пор эхом отдавались у нее в голове. Она была уверена в одном. Те, кто искали мальчика, сказали лишь, что он может стать важным свидетелем. Они не говорили, что он виновен в тяжком преступлении. Но может, тогда они еще не знали? Спешили найти единственного выжившего… Наверное, они все поняли только потом.

Она проклинала свою больную ногу. Из-за ноги нельзя сходить в Эрскдейл и послушать, о чем говорят люди. Дорога туда и обратно уложит ее в постель на целую неделю, а может, и дольше. Полицейский из Лондона приезжал три раза. Он что-то подозревал, выспрашивал о старой скотопрогонной тропе, которая ведет через перевал на юг. Мальчику такой путь не одолеть, даже и летом. Почему полицейского так заинтересовала старая дорога? Может, там мог пробраться преступник незаметно для всех?

Пусть для овец тропа стала непроходимой; ее отец в шестнадцать лет перебирался через завал и выходил к побережью. Когда он вернулся, дед выпорол его кожаным ремнем: он исчез на несколько дней, перепугав мать. Но у него с собой была мелочь, на которую он купил подушечку с вышитыми на ней словами «Мокам-Бэй», чтобы вымолить прощение. Отец уверял, будто не понимал, что идти придется так далеко.

Тогда ее отец единственный раз покинул долину. Как-то он признался ей, что на море особенно нечего смотреть. После того случая он решил, что бродяжничество не для него…

Мэгги подошла к буфету, где отец хранил свои пожитки. Мальчик, которому пока нечем было заняться, следил, как она роется на полках. Огорченная, она на некоторое время прислонилась к стене, набираясь сил, чтобы начать все сначала.

Неожиданно ее озарило. Она вышла в хлев, где была одежда, принадлежавшая убитому в Монсе работнику. В том числе плоская кепка, кожаная, вроде той, что носят лондонцы. Во всяком случае, так он уверял ее, нахлобучивал свой головной убор. Мэгги тогда сказала, что он выглядит дураком, а работник рассмеялся и сказал: «Продавщицы в лавках так не думают». Она назвала его нахалом и отвернулась, пряча улыбку. Она прекрасно понимала, почему продавщицы в лондонских магазинах находили его неотразимым…

Она не считала себя сентиментальной, хотя с овцами он управлялся чудесно. Если бы не он, ей бы туго пришлось после смерти отца. Она достала из чемодана кепку, пролежавшую там всю войну, и принесла ее на кухню. Мальчик с любопытством покосился на нее, но Мэгги не призналась ему в своих мыслях.

Целый час она полировала кепку старой ветошью. Наконец кепка заблестела, как новенькая. Мэгги повертела ее в руках, придирчиво разглядывая со всех сторон.

Сойдет.

Она снова вынесла ее на двор и бросила в сугроб у стены сарая.

Когда лондонец вернется, его ждет сюрприз.

Глава 32

Элизабет Фрейзер заглянула в столовую и увидела там Ратлиджа. Она принесла чайник, тарелку с сэндвичами, чашку с блюдцем, сахарницу и сливочник.

— На сытый желудок даже думается легче, — сказала она, осторожно въезжая в дверь. Поднос она держала на коленях. Ратлидж поспешил ей на помощь, взял у нее поднос и поставил на чайный столик у камина.

— Ну да… Чай — английская панацея от всех бед, кроме конца света…

Положив ему сахар, она подняла на него глаза:

— Вы пытаетесь острить. Арестовали Пола. И как, все сходится?

— Да. Нет.

— Кто на самом деле убил Джералда и его семью? — Элизабет передала ему чашку. — Вы знаете?

— Кое-что знаю…

— Значит, все хорошо.

— Вы не понимаете. — Он попробовал сэндвич с жареной свининой и понял, что в самом деле проголодался. — Чего в Эрскдейле больше всего?

— Овец, — с готовностью ответила Элизабет Фрейзер, и он, как ни странно, улыбнулся:

— Верно, а еще?

— Камня. Всех видов. Здесь встречаются сланец, базальт, вулканические породы.

— А на камне не остается следов. И даже если остаются, их заносит снегом.

— Верно, но…

Ратлидж достал из кармана оторванный каблук. Тускло поблескивали гвозди в форме полумесяца.

— Так вот обо что вы поранили руку! — воскликнула Элизабет.

— Да. Кто-то потерял каблук. Нельзя идти по камням в рваной обуви. Очень быстро ступня и лодыжка начинают болеть. Если вы пришли с самого побережья и вам нужно снова уходить, что вам понадобится немедленно?

— Сапожник. Ну, или новые ботинки. Но за ними придется посылать в Кесвик.

— Я все обыскал, но нигде не нашел ботинка со сломанным каблуком.

— А времени заменить не было…

— Вот именно.

Элизабет Фрейзер надела на чайник колпак и задумалась.

— Если вы считаете, что прохудившийся ботинок принадлежал убийце, я знаю, где он мог найти новую пару. Если ему подходил размер. У Джералда!

Ратлидж улыбнулся:

— Хэмиш был прав. Он ведь прямо велел мне поискать разгадку у женщины!

— Хэмиш? — удивилась Элизабет Фрейзер.

— Не важно. Меня какое-то время здесь не будет. Пожалуйста, никому не рассказывайте о каблуке, хорошо?


Он поехал на ферму Элкоттов. Пола не было, никто не красил стены, и дом казался заброшенным. Как будто его и в самом деле все покинули.

Ратлидж вошел в кухню со двора. Запах краски еще не выветрился. Камин давно не топили, холод пробирал до костей. Сняв перчатки, он попытался вспомнить кухню такой, какой он ее увидел впервые. С кровавыми пятнами на месте пяти трупов…

Все старались держаться подальше. Никто не попытался проверить, все ли жертвы умерли. Мальчик — если убийца он — наверняка не стал бы проверять. Ну, а взрослый постарался бы не наступить в кровь. Особенно с оторванным каблуком.

У задней двери стоял прямоугольный деревянный ящик, в котором хранилась самая разная обувь. Резиновые сапоги всевозможных размеров, теплые боты для работы в поле. И пара башмаков на деревянной подошве для работы в саду.

Он перебрал сапоги, раскладывая их по парам. Все пары оказались на месте. У всех имелись каблуки, в некоторых случаях стоптанные, в других — сравнительно новые. Несколько сапог были облеплены грязью.

Ратлидж стоял и рассматривал обувь. Хэмиш сказал: «Не такой он дурак, чтобы взять один сапог…»

— Тогда где выброшенная пара? Где ботинок со сломанным каблуком? Я иду по неверному следу?

Хэмиш не ответил.

— Значит, в хлеву. Но что, если каблук оторвался, когда он уходил из долины? Сначала надо найти ботинок, думать будем потом.

Ратлидж аккуратно сложил обувь обратно в деревянный ящик и вышел, закрыв за собой дверь.

Поиски в хлеву отняли много времени. Он работал тщательно, перебирая в уме все мыслимые тайники. Поднимая пыль, извлекал из углов старые заступы и грабли, хомуты, цепи разной длины, сломанное тележное колесо и разнообразный хлам, который не один десяток лет провалялся здесь, никому не нужный. Он прочесал стойла, обыскал кормушку, порылся в отсеке, где висела сбруя, а потом нашел приставную лестницу, которая вела на сеновал. И только там, в дальнем углу, под кучей сгнившей соломы, он нашел, что искал: грубый ботинок без каблука. И второй к нему в пару.


На обратном пути в Эрскдейл Хэмиш заметил: «А все-таки твоя находка ничего не доказывает».

Ратлидж приложил оторванный каблук к подошве. Подошел! Он прикинул на глаз размер. Такой подойдет большинству мужчин. Достаточно крепкий, чтобы пройти в нем большое расстояние. Ботинки и ему самому пришлись бы впору.

Но Хэмиш был прав в том, что владелец ботинок вызывал сомнения. Как и время, когда у него оторвался каблук. Что, если это был сам Джералд, который пошел искать потерявшуюся овцу? А может, и вообще его отец.

Ратлидж вернулся в дом и стал сравнивать найденные ботинки с другой обувью. Возможно, она в самом деле принадлежала Джералду.

Вернувшись в городок, он сразу же отправился в полицейский участок и попросил проводить его к Полу Элкотту.

— Примерьте, пожалуйста, — попросил он, едва открыв дверь камеры.

Пол Элкотт уставился на ботинки:

— Чего ради? Они не мои.

— Прошу вас, примерьте.

Элкотт развязал шнурки на своих ботинках и сунул ноги в те, что принес Ратлидж, потом встал.

— Вроде бы годятся.

— Значит, они ваши?

Элкотт рассмеялся:

— Ничего они не мои! Неужели не видите — лондонская работа! Мне такие не по карману. Значит, они Джералда. До того как вернуться домой, он накупил себе одежды и обуви в Лондоне. Боялся, что старые вещи ему уже не подойдут.

— Но у Джералда не было причин их прятать, — возразил Ратлидж и ушел.

Потом он попросил примерить ботинки Гарри Камминса и Хью Робинсона. Робинсону ботинки пришлись больше впору, чем Элкотту, а у Камминса размер совпал почти идеально.

Камминс посмотрел на них сверху вниз:

— Жалко, что каблук отломался. Мне бы новые ботинки не помешали…


Услышав, как машина Ратлиджа поворачивает к ней на двор, Мэгги Ингерсон вышла на крыльцо.

— Опять вы! — проворчала она.

— Меня интересует старая скотопрогонная тропа, что ведет через горы.

— Я уже рассказала вам все, что знаю. Добавить нечего — разве что вы умеете возвращать с того света мертвых. Мой отец уверял, что однажды прошел той тропой до самого побережья. Правда, случилось это еще до моего рождения, поэтому не знаю, правду он говорил или хвастался.

— Зачем он ходил той тропой? — Ратлидж задрал голову. С перевала спускались тучи.

— Наверное, забавы ради. Такой уж у него был нрав.

— Как по-вашему, за какой срок можно добраться от Эрскдейла до побережья?

— Не скажу. Днем да в хорошую погоду дня за два, и то в лучшем случае. По прямой здесь, может, и не так далеко, но надо ведь учитывать и перепады высоты. А в снег — гораздо дольше. Уж не думаете ли вы, будто мальчик мог выбраться отсюда по старой тропе?

— Нет. Сомневаюсь, чтобы у него хватило сил пройти так далеко.

— Значит, кто-то пришел к нам с той стороны.

— Да.

Мэгги повела рукой в сторону холма:

— Тогда вам, наверное, будет интересно посмотреть на то, что вчера ночью притащила моя Сибил. Я оставила все как было — у загона, когда ходила кормить овец.

Ратлидж заглушил мотор и зашагал вверх по склону к сараю. Он увидел многочисленные следы резиновых сапог. Отпечатки вели и вверх и вниз, весь снег оказался истоптан. Трудно было разобрать, много ли здесь прошло народу, — следы накладывались друг на друга.

Дойдя до загона, он обернулся к хозяйке:

— Правильно, вон там. Может, чуть левее…

Он огляделся и увидел, что в сугробе что-то темнеет.

Нагнулся, достал из снега кожаную кепку.

Хэмиш сказал: «У тебя есть ботинки, а теперь и кепка. Теперь понятно, как убийца пришел сюда и ушел отсюда».

Ратлидж стряхнул с кепки снег и осмотрел ее. Ее наверняка сшили еще до войны, когда кожа была лучшего качества. Тейлор? Он ведь сидел в тюрьме и не мог купить себе новую одежду…

Он спустился к Мэгги. Та стояла, опираясь на палку, и следила за ним.

— Говорите, ее принесла собака? Где она ее нашла?

— Откуда я знаю? Две ночи назад я послала ее пригнать назад овец, которые подались к Петерсонам. Когда Сибил вернулась, она тащила это в зубах. Если кепка кого-то из Петерсонов, вы меня очень обяжете, если вернете ее соседям. Я плоховато себя чувствую, чтобы ходить к ним и обратно.

— Вы уверены, что собака бегала в ту сторону?

— Сибил загоняет мне овец уже семь лет. Она делает, что ей скажут.

— Спасибо, мисс Ингерсон. Я спрошу ваших соседей насчет кепки.

Она смотрела ему вслед, гордясь собой.

Войдя в дом, она увидела, что мальчик схватил топор.


Ратлидж заехал к Петерсонам. Хозяин стоял на крыше хлева и сбрасывал оттуда снег. Он настороженно поздоровался с Ратлиджем и стал ждать, пока тот объяснит, зачем приехал. Когда Ратлидж показал ему кепку, он сразу же ответил, что у него такой нет.

— Правда, на моей земле часто пасутся мальчишки Халднесы. Они известные хулиганы, от них можно всего ожидать.

Поэтому Ратлиджу пришлось завернуть на ферму «Яблоня» и показать кепку миссис Халднес. Та украшала пирог, собираясь сунуть его в духовку; перед тем как взять в руки кепку, она отряхнула ладони от муки. Головной убор она осматривала придирчиво, как будто собиралась его купить. Потом вернула ее Ратлиджу.

— Никогда ее раньше не видела. Мои ребята такого не носят. Где, говорите, вы ее нашли?

Ратлидж не ответил — к вящей досаде хозяйки.


Пара ботинок. Кепка. Где же их хозяин? Въехав во двор гостиницы и заглушив мотор, Ратлидж подумал: жаль, что его находки не снимают подозрения с Пола Элкотта.

«Да, все это пустяки, пока ты не найдешь владельцев».

— Владельца, — привычно поправил Хэмиша Ратлидж. Голова у него была занята другими вещами.

Он ожидал, что, войдя в гостиницу, увидит там Майклсона. Однако случилось так, что ему был из милосердия дарован еще один день.

Глава 33

Кожаную кепку и оторванный каблук он отнес к себе в комнату. Придется передать их Майклсону, когда тот приедет, вместе с остальными уликами, имеющими отношение к делу. Он смотрел на кепку, думая о чем-то постороннем, но вдруг встрепенулся и еще раз внимательно оглядел ее.

Что там бормотал Хэмиш минут десять назад? «Владельцы…»

Сколько Ратлидж себя помнил, в их доме всегда жили собаки. Он считал, что неплохо разбирается в собачьих повадках. Зачем собака, которую послали загнать овец, притаскивает хозяйке вещь незнакомого человека?

Дрю Тейлор уверял, что здешние собаки — отличные работники, — местные жители издавна выводили породы, которые исполняли бы приказы хозяев. Гостя в Шотландии у своего крестного, Ратлидж как-то видел молодого пса породы бордер-колли, который сгонял в стадо гусей — настолько силен был в нем инстинкт загонщика. Быстрые… стремительные… умные. Такие собаки умеют согнать скот, удержать отару на месте или отрезать часть овец. Некоторых приучают работать по свистку, другие слушаются знаков, поданных рукой. Бывает, собаки настолько выдрессированы, что их можно посылать работать самостоятельно.

Правда, он не специалист. Зато знает одного специалиста…

Ратлидж бросил кепку в свой саквояж и вернулся к машине.

К тому времени, как он добрался до фермы Джима Фоллета, уже стемнело.

Хороший овцевод…


Фоллет и его жена заканчивали ужинать, Ратлиджа пригласили выпить чаю со сладким. Бидер, которому больше не нужно было охранять хлев, растянулся на домотканом коврике, положив голову на лапы. Пес вскинул было взгляд на чужака, но вскоре снова погрузился в сладкую дрему.

Ратлидж заметил любопытство, скрытое за улыбками хозяина и хозяйки, но правду сказал им, только когда вошел на кухню.

— Хочу кое-что узнать про вашу собаку.

— Именно про мою — или про любую, приученную к овцам?

— Про любую.

Некоторое время Мэри Фоллет расспрашивала его про Джанет Аштон, да и самому Фоллету захотелось узнать, что нашло на Ратлиджа и зачем он посадил Пола Элкотта под арест.

— Ни за что не поверю, чтобы он мог совершить такое ужасное преступление!

— Сейчас еще рано судить, — ответил Ратлидж. — Предстоит еще много работы, прежде чем мы сможем быть хоть в чем-то уверены.

Фоллета его слова как будто не слишком успокоили.

К тому времени, как они допили чай и Фоллет увел его в гостиную, Ратлидж поблагодарил миссис Фоллет за пудинг и рассказал все новости, которые узнал в Эрскдейле, даже сообщил о том, что сынишка Хендерсона ушиб ключицу. Миссис Фоллет долго вспоминала о похоронах. Как грустно, когда вся семья похоронена вместе!

— Хорошо, что малышей положили вместе с матерью, а не в отдельные гробики… — сказала она.

— Да, хорошо, — согласился Ратлидж.

Когда они закрыли дверь гостиной и сели, Фоллет первым начал разговор:

— Смею предположить, что вас снова привела к нам не стряпня моей жены. Раз вы посадили Пола Элкотта в тюрьму, значит, считаете, что мисс Аштон не виновата. Признаюсь, я с самого начала не знал, что о ней думать. Взялась неизвестно откуда, в метель…

— Я еще ни в чем не уверен, — откровенно ответил Ратлидж. — Для того чтобы убедиться, что она невиновна, придется послать запрос в Кесвик. Сейчас же мне нужен ваш опыт в обращении с овчарками. Пожалуйста, расскажите, как их дрессируют, как вы их обучаете, что они умеют и чего не умеют делать за работой.

Фоллет охотно рассказал, как он выделяет в помете умного щенка, который станет ему хорошим помощником.

— Понимаете, я много лет работаю с собаками. Сразу замечаю, кто как себя ведет, кто как играет… Ошибаюсь я редко. — Он улыбнулся и кивнул в сторону пса: — Главное — развить то, что от рождения заложено в характере собаки. — Ратлидж узнал, что сначала щенков берут в поле с собакой постарше, чтобы они учились. — Лучшая пара, какая у меня была, состояла из матери и дочери, — продолжал Фоллет. — Больше ничего подобного не видел. Кассандра и Зоуи их звали; в том году имена для них выбирала дочка. Я учил их, а они учили меня. Да, стоило посмотреть, как они вдвоем сгоняли овец! Иногда я брал их на собачьи испытания, и они у меня обставляли всех остальных.

Ратлидж спросил:

— Когда собаке дают определенное задание, легко ли она отвлекается?

— Нет, если отара в опасности. Попадаются иногда псины с норовом, такие могут и задрать овцу. Правда, это случается нечасто.

— Допустим, ваша собака за работой нашла… ну, скажем, перчатку, которую вы обронили… она принесет ее вам?

— Нет. Правда, как-то раз была у меня сука, так вот она таскала все перчатки, какие находила. Приходилось помнить, куда положил свои перчатки, не то она до них быстро добиралась. Правда, когда она была занята делом, тут уж не до перчаток.

Ратлидж встал:

— Вы мне очень помогли. Спасибо вам большое!

— Хотелось бы мне знать, к чему вы меня расспрашивали. Раз дело уже закрыто.

— Одна женщина сказала, что послала собаку вернуть отбившихся овец, а она принесла ей вещь, которая, возможно, принадлежит убийце.

— Такое, конечно, возможно. Но сомнительно. Собака может остановиться и понюхать вещь, особенно если запах знакомый. Любопытство, знаете ли… Но не за работой!

— Вы уверены?

— Убежден.

Вскоре Ратлидж распрощался и ушел. На обратном пути в Эрскдейл он сказал Хэмишу:

— Мэгги Ингерсон мне солгала. Интересно, почему? И чего она надеялась добиться?


За ужином Ратлидж во всеуслышание объявил, что, как только прибудет его заместитель, он будет отстранен от следствия. Все реагировали со сдержанным любопытством, пока он не сказал, что его сменщик наверняка потребует, чтобы все оставались в Эрскдейле до тех пор, пока дело не будет раскрыто.

— Зачем нужен другой инспектор, раз вы уже установили, что мою сестру убил Пол? — спросила Джанет Аштон. — Не понимаю, зачем присылать сюда кого-то еще, если убийца арестован? — На ее лице отразилась тревога, которая оказалась заразительной.

— Я приказал, чтобы вечером Элкотта освободили. Его по закону нельзя держать под арестом больше суток — улики против него несущественны.

Все заговорили разом.

— Так это была просто уловка! — воскликнула мисс Аштон. — Просто трюк, и больше ничего!

Хью Робинсон сказал:

— Хотите сказать, вы считаете, что Джош…

Гарри Камминс покосился на жену, и его голос перекрыл остальные:

— Только мы начали снова спокойно спать по ночам…

Общие сомнения подытожила миссис Камминс:

— А я никогда и не думала, что убийца — Пол. По-моему, он мухи не обидит! Кажется, теперь я знаю, кто их убил. Мне никогда не нравился Джордж Стэндиш с фермы «Холм». Вечно он задирает нос. Такой способен прикончить кого угодно!

Она с самодовольным видом обвела взглядом всех присутствующих.

— Зачем ты так? — воскликнул ее муж. — Ты ведь его едва знаешь!

— Я сказала, что он никогда мне не нравился…

Камминс посмотрел на Ратлиджа поверх ее головы. Ратлидж прочел в его глазах мольбу.

— Да, спасибо, миссис Камминс, — поспешно сказал Ратлидж. — Я все проверю.

Она утихла и опустила глаза в тарелку. Камминс отложил нож и вилку, руки у него дрожали. Он тихо сказал:

— Понимаете, Стэндиш… Прошлым летом он задешево сдавал свой дом приезжим. Из-за него мы чуть не разорились. Вполне понятно, что… моя жена расстроена.

Элизабет Фрейзер, сидевшая за столом рядом с Ратлиджем, едва слышно добавила:

— Стэндишу семьдесят лет…

Меняя тему, Ратлидж спросил:

— Ингерсоны хорошо знали Элкоттов?

Камминс посмотрел на Ратлиджа с благодарностью и ответил:

— По-моему, не хуже всех остальных. Не думаю, чтобы они особенно тесно дружили. Отец мисс Ингерсон умер несколько лет назад — он был ровесником Генри Элкотта. Мэгги всегда была… в каком-то смысле затворницей. Вот именно — затворницей, лучшего слова не подберешь. Сына у него не было, Мэгги сама вела хозяйство и вскоре доказала, что способна управляться не хуже отца. Но ферма высосала из нее все силы. После того как ее работника убили на войне, ей оставалось то же, что и всем остальным: стиснуть зубы и терпеть.

— И у меня сложилось такое же мнение, — ответил Ратлидж. — Она женщина прямая и, очевидно, хладнокровная. Если бы не больная нога, возможно, она тоже отправилась бы искать мальчика вместе с мужчинами.

Миссис Камминс сказала:

— В том, что с ней случилось, виноват доктор Джарвис. Ему ума не хватило оставить ее в покое. Теперь она калека и вряд ли найдет себе мужа. — Элизабет Фрейзер поморщилась, но миссис Камминс, повернувшись к мужу, продолжила: — По-моему, Мэгги отлично знает старую тропу, которая ведет через горы к побережью. Помнишь, она показывала ее тебе? Но ведь это было много лет назад, правда, дорогой? Тогда она еще была гораздо, гораздо красивее…


Не в силах уснуть, Ратлидж встал, оделся и вышел из гостиницы. Стены снова начали сжиматься, давить на него, а Хэмиш не уставал напоминать, что на следующий день приедет инспектор Майклсон.

«Невежливо оставаться в Эрскдейле после того, как он сюда заявится».

Ратлидж сделал вид, будто не слышит.

Ему еще не приходилось расследовать дело, в котором столько народу упорно сбивают его с нужного пути — и каждый руководствуется своими причинами. Ложь, недомолвки, сокрытие улик, взаимные обвинения… Как будто мало им горя! Элкотт и мисс Аштон ссорились с жертвами. Даже Робинсон зациклился на том, как хорошо им жилось раньше. Белфорс, торговец скобяными товарами, защищает Пола Элкотта в силу привычки и еще потому, что добытые у него сведения косвенно указывают на вину Элкотта. Пол знал, где хранился револьвер. Грили хочется сохранить добрые отношения с соседями и после того, как уедет Ратлидж. Гарри Камминс больше всего заинтересован в сохранении собственной тайны. Миссис Камминс тоже нельзя верить; как говорится, у всех свои тараканы в голове.

Самая беспристрастнаяиз всех — Элизабет Фрейзер. Но и у нее тоже есть тайна, которая делает ее уязвимой. Может, Майклсон услышит сплетни, что она положила глаз на Джералда Элкотта, и решит, что убийца — она?

Ратлидж выругался. Сейчас он ничего не может сделать! Упустил возможность вовремя прийти к подходящему заключению.

Он понимал, что совершил много ошибок. Каждому из тех, с кем он побеседовал, есть что скрывать. Кроме Мэгги Ингерсон. Почему она подсунула ему кепку, которая не имеет никакого отношения к дороге на юг? Если только и она, подобно Белфорсу, не хочет, чтобы Пола Элкотта, местного жителя, послали на виселицу чужаки, которые рады найти в нем козла отпущения…

Камминс и его жена, мисс Фрейзер, мисс Аштон и Хью Робинсон — не уроженцы Эрскдейла. Если обвинение падет на них, никто не замолвит за них словечка. Даже Фоллет склонен защищать Элкотта, тогда как Джанет Аштон возбуждает его подозрения.

Такая независимая натура, как Мэгги Ингерсон, возможно, тоже хочет внести свою лепту в освобождение Элкотта. Но… откуда она могла узнать, что Пола Элкотта арестовали?

Ратлидж посмотрел на снег. По краям двора еще лежали глубокие сугробы, а на середине он был весь истоптан, смешался с жидкой грязью. Метель замела давние следы. Но сейчас, даже в сумерках, если сесть на корточки, можно отличить свежие отпечатки. Сапоги Дрю Тейлора подбиты гвоздями. Камминс ходит в старых резиновых сапогах. Он сам — в ботинках. Следы поменьше принадлежат мисс Аштон. Много следов оставлено волонтерами, которые ходили в горы.

Если бы не снегопад, Грили без труда определил бы убийцу по следам и раскрыл дело.

Ратлидж повернул к двери черного хода. Хэмиш что-то говорил ему, и он остановился, чтобы послушать. Голос заглушал что-то важное. Он попытался вспомнить. Но ему помешали последние слова Хэмиша: «У тебя есть время до завтрашнего чая. Ты не можешь себе позволить спать!»


Ратлидж лежал без сна не один час, передумывая все, что видел и делал здесь, в Эрскдейле, вспоминая свои поступки и бессознательные наблюдения. Лишь в четыре утра, обескураженный неудачей, он погрузился в беспокойный сон.

Он видел запутанные, непонятные, неприятные сны — как будто их ему послали в наказание.

Вот по снегу, волоча ноги, бредет мальчик. Вокруг лежат мертвые Элкотты, их разметало, как солдат после артиллерийского обстрела. Их руки и ноги вывернуты под неестественным углом. Возле них топчутся овцы. Над головой грохочут пушки. Хэмиш зовет мальчика по имени, показывает вниз, и Ратлидж отчетливо видит его следы на грязном, окровавленном снегу.

Пушки загрохотали ближе, снаряды взрывались прямо перед его лицом, и он, вздрогнув, проснулся. Кто-то громко колотил в его дверь.

Глава 34

Перед Ратлиджем стоял, покачиваясь на каблуках, тощий, лысеющий субъект. Увидев инспектора, субъект произнес высоким, звонким тенором:

— Ну и тяжело же сюда добираться! Я пошел спать. Вы отстранены от расследования.

За спиной подчиненные называли Майклсона Кассием. Кличка отлично подходила этому вечно голодному на вид типу, потому что он был печально известен угодливостью к начальству и ради собственной карьеры готов был предать кого угодно. Сын бакалейщика, он высоко взобрался и рассчитывал взобраться еще выше.

Ратлидж ничего не ответил, и Майклсон направился к двери комнаты, которую отвел ему Гарри Камминс. Камминс бросил на Ратлиджа извиняющийся взгляд, а нового постояльца спросил, все ли его устраивает.

Ратлидж закрыл дверь. Он чувствовал себя опустошенным. Целых полгода он вел тяжелую борьбу ради того, чтобы вернуть себе прежнее положение. И вот чем все закончилось. Хэмиш сказал: «Вряд ли ему удастся превзойти тебя».

И все же на отстраненном от следствия как будто ставят клеймо. Всем кажется, что он не выполнил свой долг. Боулс наверняка постарается пустить слух, что Ратлидж не справился, и не позволит Ратлиджу искупить свою вину.

«Ума ему не хватает. Зато тщеславия хоть отбавляй…» — негромко заметил Хэмиш.

Ратлидж глубоко вздохнул. Ради себя самого он должен каким-то образом найти ответ, который ускользал от него с самого начала — ускользал от всех. Может быть, тогда ему хотя бы удастся сохранить уважение к себе.

Стоя у двери, он вспоминал свой сон. В нем было что-то важное. Он попытался понять, что именно, хотя обрывки сна стремительно улетучивались. Пушки — и окровавленный снег. Пушки мерещились потому, что Майклсон барабанил в дверь, даже не думая о том, что будит и других постояльцев.

Неожиданно он вспомнил, что показалось ему таким важным. Не кровь, не разбросанные повсюду трупы. Он видел на снегу следы мальчика.

А ведь он видел их не только во сне! Он видел их наяву — длинные полосы, которые оставляет человек, который бредет, волоча ноги. Так может идти ребенок, обутый в большие, не по размеру, ботинки или сапоги…


Ратлидж снова лег в постель и проспал еще два часа. Потом, уложив свои пожитки, вышел на кухню, где Элизабет Фрейзер уже поставила чайник на огонь.

— Мне нужна ваша помощь, — сказал он. — Не бойтесь, вам не придется подвергать себя опасности, например засовывать голову в пасть льву, и все-таки…

— Да, конечно. Я слышала, приехал инспектор Майклсон. Мне нужно будет что-то ему передать?

— Не ему, а инспектору Грили. Вчера вечером я просил его освободить Пола Элкотта. Пожалуйста, скажите, что я уехал в Лондон, а вы, прибираясь в моей комнате, нашли забытую мной рубашку и хотели бы вернуть ее мне.

Она изумленно воззрилась на него:

— А вы где будете?

— Не спрашивайте, все равно не скажу. И еще, если можно, окажите мне любезность: не будите инспектора Майклсона, пусть выспится.

Элизабет расплылась в улыбке:

— Вы нашли мальчика? Я всегда верила, что вы его найдете!

Его лицо ничего не выдало.

— И помните, для всех я уехал из Эрскдейла.

Кивнув, Элизабет повернулась к чайнику.

— Понимаю. — Помолчав, она сказала: — От вчерашнего ужина осталось мясо. Могу сделать вам несколько сэндвичей. У вас есть термос?

— Как великодушно с вашей стороны. Спасибо! Сейчас уложу чемодан в машину и вернусь за сэндвичами.

Заведя мотор, он вернулся на кухню, Элизабет протянула ему пакет с сэндвичами и наполнила его термос.

— Мне жаль, что вы уезжаете, — просто сказала она. — И все же желаю вам счастливого пути! — Она протянула ему руку, и он пожал ее, задержал ненадолго и отвернулся.


Ратлидж проехал мимо фермы Элкоттов к загону для стрижки овец, где прежде побывал с Дрю Тейлором. С одной стороны загон был открыт, и он поставил в него машину.

Место убийства давно отмыли и перекрасили. Убитых предали земле. Но раз Майклсон соизволил сюда приехать, он потребует от Грили подробного отчета, где и как были обнаружены тела. А потом вернется в Эрскдейл и начнет допрашивать всех подряд.

Вряд ли Пол Элкотт найдет в себе смелость снова бродить по горам; хорошо, если разок выберется на бывшую ферму брата. Если погода испортится, овцы Элкоттов будут предоставлены сами себе.

Еще день или два его машину никто не найдет.

Он захватил с собой пакет с едой, термос и пошел дальше пешком. Надо найти подходящий наблюдательный пункт, откуда хорошо видна ферма Ингерсонов. В кармане у него лежал бинокль, который так пригодился ему раньше. И он хорошо помнил карту и замечания Дрю Тейлора, которые тот отпускал, когда они вместе обозревали окрестности.

Там, куда он направляется, будет холодно и неудобно, но во Франции ему приходилось бывать и в гораздо худших условиях. Тогда им двигало желание умереть. Сейчас им движет желание реабилитироваться. Иначе он лишится всего, чего достиг на долгом и страшном пути к исцелению.

В голове мелькнула мысль об Элизабет Фрейзер. Нет, до этого еще очень, очень далеко.

Хэмиш осведомился: «Ну, найдешь ты паренька, а дальше-то что?»

Ратлидж не ответил.


Мэгги вошла в дом и сказала мальчику:

— Очень тебе признательна за желание защитить меня. Но топор острый, если поранишься, кто будет мне помогать?

Он осторожно положил топор на место — на пол у двери. Мэгги начала готовить еду и некоторое время не обращала на него внимания. Потом она села и заговорила об овцах, за которыми он ухаживал.

— Овцы бывают разные. Ты можешь отличить овцематку от ярки, барана от валуха, ярочку после первой стрижки и после второй?

Вместо ответа, мальчик презрительно хмыкнул.

— Конечно, можешь, — ответила она самой себе. — И все же не вредно узнать, что умеет человек, которого берешь к себе на работу.

Она задала ему пару вопросов о стрижке овец и увидела, что он ее понимает. Наконец, как бы между прочим, Мэгги заметила:

— Вряд ли он еще сюда вернется — тот приезжий из Лондона. Я кое-что придумала, чтобы его отвадить. И все же еще пару дней покормим овец ночью — на всякий случай.

На бледном личике отразилось такое облегчение, что у нее защемило сердце. Но позже, после того как огонь в очаге пригас, а она отдыхала в кресле, а нога — вот редкий случай! — почти не беспокоила ее, Мэгги вспомнила другое выражение на том же личике, когда мальчик обеими руками сжимал тяжелый топор. Она невольно задумалась, на что способен ее новый друг.

«Ты дура, Мэгги Ингерсон!» — выбранила она себя. Но боль в левой ноге напомнила ей: беднякам выбирать не приходится.


С наступлением ночи Ратлидж прошел еще немного и устроился на новом наблюдательном пункте — в овечьем загоне. Овцы мирно паслись вокруг, бродили по горным склонам, рыли копытами снег, ища траву. Какая-то овца на миг уставилась на него и чихнула, а потом пошла дальше. Наконец овцы устроились на ночь; грязно-белые комочки были почти неотличимы от окружавшего их снега. Одна овца улеглась так близко от него, что он слышал ее дыхание. Оно как-то утешало.

Над головой сверкали россыпи звезд; запрокинув голову, Ратлидж находил знакомые зимние созвездия. Ноги у него окоченели, он никак не мог согреться. Через час поднялся ветер; тихо завывая, он несся с западных склонов, предвещая утренние заморозки.

По его подсчетам, было почти три часа ночи, когда двор фермы Ингерсонов осветила полоска света. Он поднес к глазам бинокль; ему показалось, что он видит на пороге Мэгги в старом пальто. Она как будто нюхала воздух, почти как загнанный в угол зверь, почуявший опасность. А потом отошла от двери.

Во двор выпрыгнула собака и побежала к загону у сарая, где Ратлидж видел примерно дюжину овец — они, видимо, набирались там сил или лечились. За собакой из двери выбралась странная фигурка, похожая на гнома.

Ратлидж подумал: человек суеверный наверняка начал бы распускать слухи о том, что Мэгги Ингерсон помогает нечистая сила. В норвежском фольклоре множество мелких чудовищ — и в ирландском тоже.

Но Ратлиджу не требовался Хэмиш, он и так знал, кто поднимается к загону в длинном, не по росту, мужском пальто и больших резиновых сапогах. В обеих руках гном тащил по ведру. Если у Мэгги нет других тайн, кроме тех, о которых он уже догадался, перед ним Джош Робинсон.

Ратлидж вернулся в загон для стрижки и провел там весьма беспокойную ночь. Он с тоской вспоминал о пуховой перине, на которой спал в гостинице, о теплой грелке, о плите на кухне, у которой так приятно погреть озябшую спину и замерзшие уши.

Волнение не давало ему уснуть. Завтра он спустится к ферме и спросит Мэгги Ингерсон, что она задумала.

Хэмиш то и дело приставал к нему с вопросами. Что будет с Джошем Робинсоном, как только станет известно, что он все-таки выжил? Как поступят с ребенком-убийцей? И что он расскажет миру о том, что случилось вечером в воскресенье, когда намело много снегу и Элкотты открыли дверь самой Смерти?


К утру в доме все затихло. Из трубы поднималась струйка дыма, но больше ничего не давало понять, спят ли обитатели дома или проснулись.

Ратлидж осторожно спустился вниз по скользкому, обледеневшему склону. Он окоченел от холода и больше не мог ждать. К тому времени, как он добрался до дома, он вспотел под своим тяжелым пальто.

И все же в дверь он постучал, а не замолотил кулаками. Спустя какое-то время дверь открылась, и из-за нее высунулась Мэгги.

— Я знаю, мальчик у вас. Я замерз, устал, и мне нужно обогреться. Будет лучше, если вы не станете чинить мне препятствий.

Мэгги молча уставилась на него, лицо у нее было тяжелым и непроницаемым.

— Понятия не имею, о чем вы говорите. Зато свои права я знаю. Вы не имеете права врываться ко мне в дом, если у вас нет ордера на обыск.

— Я здесь как частное лицо. Не как полицейский. Впустите меня, мисс Ингерсон. Вы можете спрятать мальчика, но не его следы. — Он показал на отпечатки, пересекавшие двор. Потом протянул ей кепку. — Зря вы мне ее подсунули…

Он не успел увернуться, и она схватила его за плечо. Хватка у нее оказалась не хуже, чем у здорового мужчины. Она столкнула его с крыльца и шагнула следом — решительная, собранная.

— Переступите только порог, и получите топором! — прорычала она.

Ратлиджа прошиб холодный пот — хуже, чем ночью на холме.

— Значит, это правда, — ответил он, чувствуя, как на него наваливается тоска. Меньше всего он ждал такого ответа. Джош Робинсон — убийца.

— Не знаю, что правда, а что нет, — сердито возразила Мэгги. — Но паренек не в том состоянии, чтобы его запугивал грубый полицейский! Он вас ранит, а я буду виновата!

— Если он опасен, зачем вы его укрываете у себя? Мисс Ингерсон… в Эрскдейл приехали его отец и тетка. Они позаботятся о нем.

— Вы не понимаете! Он ничего не говорит, он ужасно боится, что его найдут. Он только-только начал мне доверять. Оставьте его в покое!

— Вы знаете, что это невозможно. Вы не имеете права удерживать мальчика у себя!

— Он был полумертвый, когда собака нашла его! Еще час — и он бы замерз. По праву он мой. И я не позволю вам его трогать!

Он вспомнил, что когда-то подумал о Джанет Аштон. У многих народов спаситель чувствует себя в ответе за жизнь спасенного.

— Мисс Ингерсон…

— Нет. Убирайтесь и оставьте нас в покое. Я не позволю вам его забрать!

Она повернула к двери, думая о топоре и мысленно молясь, чтобы мальчик его не переставил. Этого человека она не боится и легко сумеет положить всему конец! Даже твердую, холодную землю можно разрыть и спрятать труп приезжего так, что его не найдут. Ее не запугаешь! Даже будь мальчик ее кровным родственником, она бы не защищала его яростнее.

Но Ратлидж не мог сдаться. Догнав Мэгги, он положил руку ей на плечо:

— Позвольте мне только поговорить с ним. Иначе в том, что случилось, обвинят Пола Элкотта. Позвольте хотя бы спросить его…

Мэгги так резко остановилась, что он толкнул ее.

— Какое мне дело до Пола Элкотта? Где он, когда мне бывает нужно загнать овец или притащить корм в верхние загоны? Где он в апреле, когда травы мало и приходится возить новорожденным ягнятам корм в тележке, чтобы они не передохли? Он переживет меня, этот мальчик, и позаботится о том, что сама я сделать не могу. Больше у него никого нет — и у меня тоже!

— Он должен ходить в школу… он должен жить с родным отцом… нельзя порабощать его, делать работником против воли. Вы не можете подобрать его, как приблудного щенка!

— Я его не порабощала! Я дала ему кров, еду и Сибил, которая утешает его в темные ночи, когда он плачет. Я дала ему работу, чтобы он отвлекался и хотя бы на время забывал тот ужас, который ему пришлось увидеть. А вы хотите его повесить или запрятать в сумасшедший дом, где он ничего не получит. Попробуйте только сказать, что это лучше!

Ратлидж опустил руку.

— Нет, не лучше. Вы правы. Но что же делать с пятью убитыми?

— Мертвые не чувствуют боли. Им не больно, когда они по ночам затаскивают ногу в кровать, и они не могут по-человечески утешить его. Мы с ним нужны друг другу, вот и все!

— Позвольте мне всего лишь поговорить с ним. Я постараюсь выяснить, что случилось той ночью. Позвольте мне поступить так, как я считаю правильным!

— Правильным, как же! — буркнула Мэгги. Но глаза ее наполнились слезами, и она вытерла лицо грубым рукавом кофты. — Чтоб вы провалились! И зачем вы только к нам приехали? Я ведь нарочно подсунула вам кепку — думала, вы уедете на юг, а нас оставите в покое!

— Кепка тут совершенно ни при чем, — устало возразил Ратлидж. — Об этом знаем и вы, и я.

Они еще долго стояли, настороженно глядя друг на друга. Глаза у Мэгги блестели. Наконец она сказала:

— Если я сейчас не пущу вас в дом, вы притащите с собой больше полицейских и запугаете мальчика до припадков. — Она повернула к дому и крикнула: — Он тебя не заберет! Клянусь! Но мне придется его впустить.

Ответа не последовало. А потом открылась дверь. На пороге стоял Джош Робинсон. Вызывающе вскинув голову, он сжимал в руках топор с двусторонним лезвием. К нему прижалась Сибил, шерсть у нее на загривке стояла дыбом. Собака глухо рычала.

Глава 35

Как поговорить с мальчиком, который, возможно, убил пять человек?

Что сгладит страдания, которые, должно быть, запечатлелись у него в мозгу?

«Второй попытки тебе не дадут», — тихо предупредил его Хэмиш.

— Здравствуй, Джош. Моя фамилия Ратлидж. Можешь звать меня Иен, если хочешь. Я приехал из Лондона специально, чтобы найти тебя…

Ратлидж не сходил с места и старался говорить ровно, как будто никакой опасности не было. Он нащупывал подход.

Страдальческое личико побелело, мальчика затрясло. Но он по-прежнему крепко прижимал к себе топор.

«Осторожно!» — предупредил Хэмиш.

Ратлидж импровизировал на ходу:

— Я был на фронте, как и твой отец. На войне мне пришлось повидать много страшного. Но это не сравнится с тем, через что прошел ты. Если ты впустишь меня и позволишь с тобой поговорить…

— Он немой, — сказала Мэгги, подходя к нему.

— Все понятно. Джош, я задам тебе несколько вопросов, можешь в ответ кивать или качать головой. Главное, дай мне понять, прав я или нет. Я не собираюсь обижать Мэгги Ингерсон. Она очень храбрая, и я ее уважаю.

— Спроси, скоро ли он уберется отсюда и оставит нас в покое, — посоветовала Мэгги Джошу. — Тогда сразу поймешь, что у него на уме!

Глаза мальчика встревоженно перебегали с лица Ратлиджа на Мэгги и обратно.

— Мэгги знает, что уехать я не могу, — искренне продолжал полицейский. — Мы ищем тебя уже несколько дней, все боялись, что ты умер. Много людей беспокоились за тебя. Тебя искали повсюду, даже ночью. В Эрскдейл приехала твоя тетя Джанет, она в гостинице. Представь, как она обрадуется, когда узнает, что ты жив. Она горевала по тебе, боялась, что ты заблудился в снегу или ранен и не можешь позвать на помощь. И твой отец приехал из Гэмпшира…

Тревожный крик сорвался с губ мальчика, и он с грохотом захлопнул дверь.

Ратлидж бросился к дому. Из-за двери неслись отчаянные, пронзительные крики и глухие удары.

— Вы врете… вы все врете! — снова и снова кричал мальчик, рубя половицы топором.


Они стояли на морозе бок о бок, молча. Наконец глухие удары прекратились, а крики сменились сдавленными рыданиями. Ратлиджу показалось, что они простояли так несколько часов. Он повернулся к Мэгги:

— Идите в дом и успокойте его.

— Он не любит, когда до него дотрагиваются.

— Все равно… а дверь оставьте открытой, и пошире.

Она подчинилась и осторожно открыла дверь. Навстречу им хлынула волна теплого воздуха, в ноздри ударил запах овсянки. Мальчик лежал на полу, обняв обеими руками собаку и забыв о топоре. Но в полу, в тех местах, куда вонзилось острое лезвие, виднелись зарубки.

— Сибил меня опередила, — вздохнула Мэгги.

Она нагнулась, отбросила мокрые от слез волосы с лица мальчика. Он дернулся.

Ратлидж вошел в дом следом за ней и осторожно прикрыл за собой дверь. После ночи, проведенной на улице, внутри ему показалось душно. Он снял пальто и вместе со шляпой положил на стоящее у дверей ведро.

Мэгги осторожно взяла в руки топор и задумчиво смотрела на него, словно решая, пустить его в ход или нет.

Ратлидж опустился на колени.

— Я бы с удовольствием съел овсянки, — сказал он, — и выпил чаю. Это, — он жестом показал на топор, — вам не понадобится.

Мэгги в последний раз бросила взгляд на острое лезвие и отложила топор в сторону. Но сама не двинулась с места.

— Я его не обижу. Идите же. Приготовьте завтрак, и я поем вместе с вами. Мне нужно достучаться до него — возможно, это лучший способ.

Мэгги нехотя подошла к буфету и достала оттуда три миски. Ратлидж посмотрел на фигурку, съежившуюся на полу, и осторожно взял мальчика на руки. Казалось, Джош так глубоко ушел в себя, что не понимает, что происходит. Во всяком случае, никакого сопротивления он не оказал. Ратлидж подошел к креслу, в котором обычно сидела Мэгги, а до нее ее отец, и сел, не выпуская своей ноши.

К тому времени, как Мэгги поставила кашу на стол, Джош заснул. Проснулся он только в два часа дня. Мэгги потратила почти все время, чтобы убедить Ратлиджа оставить все как есть. Джош открыл красные глаза, распухшие от слез, и без всякого выражения уставился на Ратлиджа.

Несколько часов Ратлидж разговаривал с ним. О Сибил, об овцах, о Мэгги, об Уэстморленде и Лондоне, обо всем, что только приходило ему в голову, только не об убийствах и полицейских.

Время было уже за полночь, когда Ратлидж, успевший охрипнуть, дождался ответа.

Джош поднял на него глаза и спросил:

— Теперь вы меня повесите?

Простой вопрос, но как на него ответить?

В комнате стало тихо.

Ратлидж помолчал и сказал:

— Тебя нельзя повесить. Ты еще слишком мал. И я не знаю, что ты сделал, чтобы заслужить такое суровое наказание. Я ведь не знаю, что там произошло…

Мэгги недовольно поморщилась, ей не хотелось, чтобы мальчик заново переживал все, что случилось в ту ночь.

— Зато я знаю, — просто сказал Джош. — Я убил их. Их всех. Убийц всегда вешают. Так он мне сказал… мой отец.


Несколько секунд Ратлидж сидел без движения. А потом спросил:

— Значит, Джералд погиб последним?

Мэгги встала и подошла к раковине; опершись на нее, она стала смотреть в окно.

Мальчик покачал головой:

— Нет. Он был первым. А потом… потом Хейзел. После нее — мама. И малыши. Потом он меня отпустил, сказал, что, когда сюда придут и найдут трупы, за мной будут охотиться, как за бешеным псом. Меня схватят и повесят. Когда я выбегал за дверь, он приставил револьвер к своей голове. Я услышал выстрел, потому что еще не успел отбежать далеко. Но его голос гнался за мной, снова и снова, как бы быстро я ни бежал. Он повторял, что во всем виноват я, я виноват, потому что не хотел с ним жить. Мама меня понимала, она отказалась меня отпустить. Я очень боялся, что мама умрет, когда родятся малыши, и меня отправят к нему в Лондон. Мистер Блэкуэлл сказал маме, что мое место там. И Пол все время говорил: нам всем здесь не место, мы вовсе не Элкотты, хотя мама и вышла за Джералда, а Джералд называл меня своим сыном. И Грегги Халднес говорил, чтобы я убирался обратно в свой Лондон и не задирал нос…

Мальчик перечислял бесконечные обиды, унижения, оскорбления и казался ужасно беззащитным.

— Ты говорил об этом маме?

Джош покачал головой:

— Доктор Джарвис запретил мне ее огорчать, он сказал, что мама ждет двойню и все очень опасно… Не хочу же я, чтобы из-за меня маме стало хуже.

Ратлидж едва не выругался, но прикусил язык.

— Ты уверен, что в ту ночь на кухне был именно твой отец? Ты уверен, что не вообразил его, потому что соскучился по нему?

Джош покачал головой и закатал рукав рубашки.

Мэгги ахнула от ужаса.

На тонком предплечье проступали синяки в форме мужских пальцев, они уже начали желтеть и оттого казались еще более зловещими.

— Он заставил меня смотреть. Держал меня и заставил смотреть…


К тому времени, как Ратлидж разобрался в сумбурном рассказе Джоша, помог Мэгги накормить его и уложить спать, у него самого начали слипаться глаза. Он ясно представлял, какой ужас мальчик носил в себе больше недели; перед его глазами тоже всплывали отчетливые, чудовищные образы. Но усталость последних часов взяла свое. Вернувшись на теплую кухню и сев в кресло, он сказал Мэгги:

— Я полчасика посплю. А потом пойду и исполню свой долг.

— Да. Так будет лучше всего… Я вся киплю внутри, но, пожалуй, тоже ненадолго прилягу. — Она прикрутила фитиль, разгребла угли в очаге и ушла к себе в комнату, закрыв за собой дверь.

В доме было тихо и тепло, только тикали часы за стеной. Едва закрыв глаза, Ратлидж заснул. Проснулся он через три четверти часа; он не сразу вспомнил, где находится. Лампа не горела. Как только глаза привыкли к темноте, Ратлидж чиркнул спичкой и зажег стоящую на столе лампу. Потом огляделся по сторонам.

На первый взгляд все как было раньше. Двери в комнаты Мэгги Ингерсон и мальчика закрыты. Сибил лежит у двери черного хода, положив голову на лапы, но ее глаза мерцают в свете лампы. Ратлидж посмотрел на часы. Сейчас уже поздно будить Майклсона или Грили. Придется как можно скорее сходить за машиной и пригнать ее… Постойте-ка…

Он снова посмотрел на дверь черного хода.

Топор исчез.

Ратлидж в два прыжка очутился у двери, ведущей в спальню хозяйки. На кровати он увидел свернутое одеяло, накрытое покрывалом. Издали казалось, будто Мэгги спит. Но когда на подушку упал свет, он понял, что ее нет.

Глава 36

Ратлидж торопливо надел пальто и поспешил к двери. Сибил отказывалась пропустить его, она рычала и скалила клыки. Выругавшись, он распахнул дверь, ведущую в парадные комнаты; там было холодно, нетоплено. Он выбежал на переднее крыльцо, побежал по тропе, ведущей на дорогу.

Ратлидж был сравнительно молод и крепок, бежал довольно быстро. Но Мэгги его опередила. Она уже спустилась на дорогу, ведущую в Эрскдейл. Топор она волочила за собой. Услышав его торопливые шаги, Мэгги круто развернулась, не подпуская его к себе.

— Не мешайте мне! Этот гад заслуживает смерти! Его наверняка не повесят, ведь против него только слово мальчика. Зато самого мальчика упекут в клинику и будут обращаться с ним как с сумасшедшим. Ничего бы не случилось, если бы вы оставили нас в покое!

— Мисс Ингерсон… Мэгги… послушайте меня. До Эрскдейла вы не доберетесь. Пешком идти очень долго… А если даже вы доберетесь, вас повесят за то, что вы собираетесь сделать!

Она по-прежнему не подпускала его к себе.

— На что я гожусь с такой-то ногой? Иногда я думаю: мне только и остается, что умереть… Смерти я не боюсь! По крайней мере, перед тем, как уйти, совершу хоть один достойный поступок!

— Мэгги, я позабочусь о том, чтобы Робинсон болтался на виселице. Даю вам слово, готов поклясться всем, что ни попросите. Возвращайтесь на ферму, не то мальчик проснется и увидит, что вас нет. Сейчас вы с ним нужны друг другу. Не делайте этого!

Она стояла, освещенная звездным светом, и смотрела на него в упор. Ратлидж так и не понял, что в конце концов заставило ее переменить решение. Мэгги замахнулась топором, острое двойное лезвие сверкнуло в тусклом свете.

Сначала ему показалось, что она собирается броситься на него, но Мэгги отшвырнула свое оружие в сторону. Крутясь и мерцая в лунном свете, топор отлетел в снег футах в тридцати от дороги. Пока топор летел, Мэгги истошно вопила — волосы на голове у Ратлиджа встали дыбом от ее вопля. Она была похожа на раненого зверя и одновременно на древнюю скандинавскую воительницу. Как будто из тумана прошлого возникло нечто языческое и вселилось в нее.

Он отвел Мэгги в дом, а сам вернулся за топором. Нашел и отнес в хлев. Мэгги не привыкла так много ходить и устала, да и сломанная нога разболелась. И все же она шла с прямой спиной, высоко подняв голову, хотя он видел, что по лицу ее текут слезы. Ратлидж ничего не сказал, и, когда, измученная, она наконец позволила ему взять себя под руку, он поддерживал ее, как поддерживал бы товарища на поле битвы.


Только в пятом часу он с трудом поднялся на холм, к овечьему загону, а оттуда — через седловину к сараю, где оставил автомобиль.

Было холодно, мотор завелся только с третьей попытки.

Прежде чем возвращаться в гостиницу и говорить с инспектором Грили, Ратлидж должен был сделать еще одно дело.


Дверь, ведущая в жилые комнаты над трактиром «Баранья голова», оказалась не заперта. Ратлидж был уверен, что застанет Элкотта спящим. Он взбежал по темной лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и распахнул дверь в спальню Элкотта со словами:

— Это Ратлидж. Вы должны кое-что знать…

Света в комнате не было, и он увидел у окна тень, которая как-то странно колыхалась. Ратлидж очень устал, он не сразу понял, в чем дело. Вот тень качнулась к нему, потом назад.

Хэмиш воскликнул: «Слишком поздно!»

Ратлидж выхватил из кармана фонарь и зажмурился от яркого света. И все же он успел заметить Пола Элкотта, висящего под потолком — на том месте, где раньше была лампа.


Ратлидж поспешно отпихнул с дороги перевернутый стул и придвинул стол под ноги повешенного. Потом забрался на стол и стал пилить перочинным ножом толстую веревку. Когда он перепилил последние нити, тело Элкотта сложилось пополам и больно ударило Ратлиджа. Они оба полетели на пол. Отдышавшись, ошеломленный, Ратлидж с трудом поднялся на колени. Во время падения фонарь выпал у него из руки и отлетел куда-то в сторону.

Элкотт закашлялся, его вырвало. Ратлидж ослабил петлю у него на шее и перевернул его, словно утопленника. Элкотт отчаянно хватал ртом воздух; в тусклом свете фонаря, который откатился под кровать, Ратлидж увидел его багровое лицо.

Оставив его, Ратлидж бросился на улицу, к дому доктора Джарвиса. Он замолотил в дверь кулаками, крича, чтобы ему немедленно открыли. Джарвис осторожно высунул голову из окна верхнего этажа.

— Что там еще?

— Сейчас же… немедленно идите к Элкотту!

— Ратлидж? Я думал, вы вернулись в Лондон, старина!

— Скорее! Иначе он умрет еще до вашего прихода!

Он развернулся и бросился назад. Оживший Хэмиш напомнил, что он еще не обыскивал «Баранью голову»…

Даже снизу Ратлидж услышал шумное, с присвистом дыхание Элкотта. Он лежал в том же положении, в каком Ратлидж его оставил, глаза у него были открыты. Когда Ратлидж нашел лампу и зажег ее, Элкотт прищурился, а потом задергался, как будто боялся того, кто стоял за светом.

— Это Ратлидж. Какого черта вы тут устроили?

Элкотт немного расслабился и затих, дыхание его стало более ровным.

Джарвис шумно топал по лестнице, окликая Ратлиджа. Пальто он надел прямо поверх пижамы, а ботинки — на босу ногу. Доктор остановился на пороге и изумленно воззрился на Элкотта. Затем взгляд его переместился на болтающуюся под потолком веревку.

— Боже правый! — только и сказал он перед тем, как подойти к пациенту. Через некоторое время он повернул голову к Ратлиджу. — Еще бы чуть-чуть — и все! Ему повезло, что он не сломал шею… — Доктор обратился к Элкотту: — Что на вас нашло? Ведь инспектор приказал вас освободить. Все кончилось… — Он замолчал и медленно поднялся. Потом снова посмотрел на Ратлиджа: — Или это… своего рода признание?

— Да, так все было задумано.

Присмотревшись, Ратлидж заметил, что на подушке что-то белеет. Он нащупал приколотую булавкой записку, прочитал ее и протянул доктору.

Всего три слова, выведенные печатными буквами. Почерк мужской; тот, кто писал, очень волновался или боялся.

«Это сделал я».

— Боже правый! — снова воскликнул Джарвис. — Зря вы его спасли. Стоит нам отвернуться, и он повторит попытку…

— Он не сам повесился, — возразил Ратлидж. — Ведь так, Элкотт?

Ошеломленный человек на полу закивал и попытался сесть. Конечности отказывались ему подчиняться, руки болтались вдоль тела, как будто больше не способны были выдерживать свой вес.

Элкотт попробовал заговорить, но из его горла вырвался лишь хриплый стон. Пришлось Ратлиджу объясняться за него.

— Здесь побывал Хью Робинсон — хотел замести следы. Он боялся, что Майклсон начнет копаться в его прошлом, как я. Он больше не мог изображать горе… И не сумел во второй раз изобразить попытку самоубийства. Ведь так, Элкотт?

Элкотт не сводил взгляда с лица Ратлиджа. Он снова закивал, и из его сдавленного горла вырвался хриплый стон. Джарвис с ошеломленным видом поднял перевернутый стул и сел на него.

— Давайте уложим Элкотта в постель, — предложил Ратлидж ошарашенному доктору.

Но Джарвис опомнился лишь через несколько секунд.

Элкотт упал на подушку и снова попробовал заговорить. Из его горла вырвался хриплый шепот. Едва слышно он произнес:

— Он… придушил меня… подушкой. Потом… подставил мне под ноги… спинку стула… Я пробовал ослабить петлю… Не получилось… Потерял равновесие… выключился.

Ему предстояло умирать медленно и долго — постепенно задыхаться.

Джарвис вытер губы ладонью.

— Вы говорите — Робинсон?!

— Робинсон, — кивнул Ратлидж. — Он давно все задумал и тщательно спланировал.

— Значит, он всех убил? Но почему?! Почему, во имя всего святого… ведь они были его родные дети!

— Из мести. — Ратлидж встал. — А вас, — он перевел взгляд на Элкотта, — он избрал козлом отпущения. Мне не удалось его уличить, но он испугался, что моему сменщику повезет больше.

Джарвис вышел на кухню, начал шумно рыться в шкафчиках, потом вернулся с тремя стаканами и бутылкой виски. Не говоря ни слова, налил всем на палец. Элкотту пришлось придерживать голову. От спиртного он едва не задохнулся.

Ратлидж попросил:

— Побудьте с ним, пожалуйста. Я разыщу констебля Уорда и пошлю его составить вам компанию. Не уходите, пока я снова не вернусь. Вы меня понимаете?

— Да, да. Уорд сейчас спит в полицейском участке. Грили постоянно держит там дежурного после того, как… после убийств.

Доктор оказался прав. Еще с крыльца Ратлидж услышал храп констебля. Уорд безмятежно спал на койке в камере, скинув ботинки и открыв дверь. Он ошеломленно выслушал сбивчивые объяснения Ратлиджа. До него не сразу дошло, что он должен сделать.

— При всем к вам уважении, сэр… вас вроде отстранили от дела! — Констебль вытер глаза кулаками и потянулся.

— Если хотите бросить Джарвиса и его пациента на милость убийцы, который непременно вернется полюбоваться результатами своей работы, тогда действуйте по инструкции, — сухо ответил Ратлидж. — А я пока поговорю с Грили.

Уорд поспешно надел ботинки и потянулся за мундиром.

— Да-да, сэр, я сейчас… Мистер Грили велел сообщить, если что-нибудь случится.


Следующие полчаса Ратлидж провел в чистенькой гостиной Грили. Он говорил быстро, однако тщательно подбирал слова. Грили, вначале полусонный, к концу его рассказа совершенно проснулся.

— В жизни ничего подобного не слышал! — мрачно сказал он. — Но как вы на него вышли? На побережье все клянутся, что никто не спрашивал, как найти старую дорогу!

— Ему не нужно было спрашивать. Должно быть, он слышал о ней, а во время летнего отпуска бродил в горах и сам нашел ее. Горная тропа ему очень пригодилась; хотя он и угодил в метель, он наверняка успел подготовиться заранее. Не такой он человек, чтобы полагаться на волю случая.

— И этот гад заставил меня везти его смотреть на мертвецов! Он, наверное, хотел еще раз их пересчитать!

— Хороший предлог для того, чтобы потом его не трогали. Он почти все время проводил у себя в комнате и ждал, когда найдут труп его сына.

— Наверное, надо рассказать инспектору Майклсону, что случилось? — спросил Грили. — Поскольку главный теперь он…

— Если мы сейчас пойдем к Майклсону, Робинсон нас услышит. Его комната напротив комнаты инспектора. Он сразу поймет, что мы нашли Элкотта, и, возможно, выйдет в коридор узнать, что нового. Лучше подождать, пока все постояльцы выйдут на кухню завтракать.

— Значит, к доктору Джарвису и Элкотту пошел Уорд? — уточнил Грили. Увидев, как Ратлидж кивнул, Грили предложил: — Давайте сначала зайдем за сержантом Миллером. Такого человека, как Робинсон, просто так не возьмешь.

Грили направился к двери, но на пороге остановился.

— Кстати, а где орудие убийства?

Ратлидж не смутился:

— Элкоттов убили из револьвера Тео. Скорее всего, Робинсон выкинул его где-то между Эрскдейлом и побережьем. Он специально взял такое оружие, которым мог бы воспользоваться Джош. Иначе никто не поверил бы, что мальчик убил всю семью.

— С радостью посмотрел бы, как этого гада повесят! — злобно проворчал Грили.

Глава 37

Ратлидж, Грили и сержант Миллер отправились в гостиницу. День выдался серый, с низким небом.

— Придется рассказать о ваших выводах инспектору Майклсону, — беспокойно повторял Грили. — Иначе получится нехорошо.

— Если мы столкнемся с Робинсоном в коридоре, ему будет достаточно одного взгляда на ваше лицо, чтобы сразу догадаться, что его ждет. Пошлем сержанта Миллера с черного хода, а я попытаюсь найти Камминса — пусть уведет жену и мисс Фрейзер наверх и запрет в комнатах. А вы как можно осторожнее идите к мисс Аштон и скажите, что ей телеграмма из Карлайла. Пусть немедленно явится в участок к констеблю Уорду. Она живет в том же крыле, что Майклсон и Робинсон. Очень важно убрать ее подальше.

— А если мисс Фрейзер уже на кухне? — спросил Миллер. — Как ее оттуда вывести?

— Придумайте что-нибудь, сержант. Например, скажите ей, что в соседнем доме произошел несчастный случай. Выкатите ее на улицу и отвезите к соседям, а потом ступайте за доктором Джарвисом.

— Но как же Майклсон? — снова спросил Грили, боясь действовать без одобрения начальства.

— Сначала мы должны позаботиться об остальных, — с досадой ответил Ратлидж. — Робинсон очень опасен! Он хладнокровно убил пять человек, а родного сына оставил умирать от холода. Он пытался повесить Элкотта. Мы не знаем, вооружен ли он… Возможно, он попытается взять заложников. Майклсон отдал бы вам такой же приказ: избежать лишнего кровопролития.

— Вполне разумно, сэр, — кивнул сержант Миллер. — Мы должны делать, как он велит!

Они подошли к гостинице. Миллер решительно направился к черному ходу, Ратлидж и Грили тихо вошли с парадного. Ратлидж сразу поднялся на второй этаж, чтобы найти Камминса и его жену.

Он негромко постучал и сразу открыл дверь. Миссис Камминс, завинчивавшая крышечку на бутылке джина, сердито уставилась на него.

— Что вам нужно в моей спальне? — гневно спросила она. — Немедленно уходите, или я сейчас закричу и перебужу весь дом!

— Извините, что побеспокоил вас, но у меня срочное дело. Я ищу вашего мужа…

— Он внизу, помогает Элизабет разжечь плиту. Она говорит, с ней что-то неладно.

Ратлидж выругался про себя.

— Тогда очень вас прошу, посидите здесь, пока все не закончится.

— Вы пришли арестовать Гарри! Ведь так? — Вера Камминс посмотрела на него в упор. — Потому что он еврей? И вы серьезно полагаете…

— Миссис Камминс, мне нужна помощь вашего мужа. Мы разыскиваем одного человека, который сейчас где-то поблизости… — на ходу сочинял он. — Если останетесь в комнате и запретесь изнутри, с вами ничего дурного не случится.

Вера Камминс протянула руку за ключом.

Вдруг снизу донеслись громкие голоса и топот шагов. Ратлидж сунул миссис Камминс ключ и побежал вниз. Он сразу столкнулся с взъерошенным Грили; на скуле у инспектора вспухал синяк.

— Мисс Аштон была уже на кухне, поэтому я разбудил инспектора Майклсона. Робинсон понял, что происходит, набросился на меня и сбил с ног. Сейчас Майклсон гонится за ним!

Ратлидж не стал ждать, он стрелой понесся по коридору. За ним бежал Хэмиш. Его присутствие было настолько реальным, что казалось, будто шотландец вот-вот наступит ему на пятки.

Из кухни доносились громкие, сердитые голоса: сначала голос Майклсона, потом Робинсона. Миссис Камминс стояла на лестнице и громко звала мужа. Ратлидж приказал Грили остановить ее, но она поднырнула под руку пожилого инспектора и, ворвавшись в кухню, бросилась к мужу и прижалась к нему.

Камминс стоял рядом с Элизабет Фрейзер и ошеломленно смотрел на Робинсона, которого пытался арестовать Майклсон. Джанет Аштон, сидевшая за столом, привстала и потянулась к острому ножу. Сообразительная девушка сразу поняла, что происходит. Она не сводила взгляда с лица Робинсона. Ратлидж услышал ее голос:

— Хью! Этот человек говорит правду? Кого я видела в ту ночь на ферме — тебя или Пола? Хью, отвечай!

Ратлидж замер на пороге. Нельзя загонять Робинсона в угол, пока рядом женщины. Но Грили врезался в него сзади и буквально втолкнул на кухню. Робинсон, с перекошенным от ярости лицом, круто развернулся к вошедшим. А тенорок Майклсона не переставал его уговаривать прекратить сопротивление и сдаться.

Ратлидж увидел, как в руке мисс Аштон сверкнул нож, и сказал:

— Джанет…

Майклсон, развернувшись к Грили, презрительно осведомился:

— А Ратлидж что здесь забыл?

Как только Майклсон повернулся к нему спиной, Робинсон схватил утюг, стоящий рядом на полке, и замахнулся. Майклсон упал, из рассеченной скулы хлынула кровь.

— Послушайте! — закричал Грили.

Ему едва хватило времени уклониться от второго удара. Утюг угодил в шкафчик, щепки полетели во все стороны. Вера Камминс завизжала от ужаса. Джанет Аштон выскочила из-за стола и двинулась на Робинсона, сжав в руке нож. Ее лицо превратилось в маску убийственной ярости.

Распахнулась дверь черного хода, сержант Миллер перегородил собой проем.

Ратлидж просил Джанет Аштон опомниться, а Миллер, увидев нож, бросился вперед, чтобы прижать ее руки к бокам.

Поняв, что сержант преграждает ему путь к бегству, Робинсон выхватил из кармана револьвер. Он переводил ствол с Ратлиджа на Миллера, заставив их замереть.

— Если вам не терпится отправиться на тот свет, я охотно вам поспособствую! — рявкнул он и прицелился в Элизабет Фрейзер. Не сводя с нее взгляда, он спросил: — Ратлидж, где ваша машина? Говорите, быстрее! Даже если я ее прикончу, мне терять уже нечего!

Ратлидж старался говорить хладнокровно, хотя все его внутренности сжались в комок:

— Моя машина у церкви. Берите и уезжайте. Я не стану вас останавливать и передам, чтобы вам дали сбежать. Прежде чем мы свяжемся с полицией, вы уже будете на полпути в Лондон. В баке есть бензин, а в багажнике — деньги и запасная одежда. Убирайтесь с глаз моих долой! — Он напряженно следил за дулом револьвера.

Грили возразил:

— Нельзя его отпускать! Ваш долг…

— Я дал ему слово. Уйдите с дороги, Грили. Сержант Миллер, будьте любезны, откройте дверь и выпустите во двор дам. Робинсон, если хотите, берите меня в заложники, только отпустите остальных. Я не причиню вам никакогобеспокойства.

— Где мальчик? — спросил Робинсон. — Без него я не уеду.

— Он умер, — солгал Ратлидж. — Больше вы ему ничего не сделаете.

— Вы бы ни за что не узнали про меня, если бы не поговорили с ним!

— Мальчику не нужно было ничего рассказывать. Видите ли, Элкотт выжил. Он и рассказал мне о вас. Есть только одна причина, по которой вы пытались его повесить…

— Не верю… не мог он выжить!

— И все-таки выжил. Вы придушили его подушкой и подвесили к потолку, придвинув спинку стула… Потом написали записку и положили на подушку. Я успел вовремя.

Робинсон выругался.

— Что ж, ладно! Машина… Грили, прочь с дороги! Быстрее, я теряю терпение!

Робинсон исподлобья огляделся. Шагнул было к Майклсону, который застонал, приходя в себя. На долю секунды он оторвал взгляд от Ратлиджа, чтобы взглянуть на лежащего на полу человека и убедиться, что тот ему не помешает. Правда, он по-прежнему целился в Элизабет Фрейзер.

И вдруг она в первый раз подала голос.

— Хью! — сказала Элизабет, вставая с кресла и делая шаг ему навстречу. — Надеюсь, вы больше никогда не сможете спокойно закрыть глаза!

Робинсону еще не доводилось видеть, чтобы мисс Фрейзер стояла. Он не сводил с нее потрясенного взгляда. Ратлидж понял, что Элизабет подарила ему единственную попытку. Однако воспользоваться ею он не успел. Майклсон неожиданно рванулся вперед и, не поднимаясь с пола, схватил Робинсона за ногу. Робинсон, однако, был начеку. Отскочив от протянутых к нему рук, он нажал на спусковой крючок.

На тесной кухне выстрел показался оглушительным. Пуля попала в Элизабет Фрейзер, она тихо ахнула и упала.

Взревев от ярости, Ратлидж бросился на Робинсона и повалил его на пол. Силы его как будто удвоились. Миллер перемахнул через стол и навалился на них.

Не сводя с них взгляда, Грили нагнулся за утюгом, но замахнуться он не успел. Снова грянул выстрел, но тут Ратлидж выбил у Робинсона револьвер и отшвырнул в другой конец комнаты. Он упал к ногам Веры Камминс.

Пригвоздив Робинсона к полу, Ратлидж молотил его по лицу кулаками. Майклсон удерживал убийцу за ноги.

— Миллер, скорее приведите сюда Джарвиса! — закричал Ратлидж.

Джанет Аштон опустилась на пол рядом с Элизабет и положила ее голову себе на колени. Подоспевший Камминс пытался остановить кровь, окликая Элизабет по имени. Вера Камминс, смертельно бледная, не двигалась с места. Она не сводила взгляда с кровавой раны.

Наконец Робинсон затих. Ошеломленный Ратлидж поднялся и бросился к Элизабет Фрейзер. Он схватил ее за руки, просил держаться, не делать глупостей. Она открыла глаза и улыбнулась ему.

— Нельзя было… его упустить, — сказала она. — Мальчик умер? В самом деле?

— Нет. Джош цел и невредим. Милая моя девочка, замолчите и лежите тихо.

Элизабет закашлялась, на губах у нее выступила розовая пена. Джанет погладила ее по голове, и она, закрыв глаза, тихо вздохнула.


Майклсон и Грили поволокли избитого, окровавленного Хью Робинсона в полицейский участок, за ними шагал сержант Миллер. В своей огромной ручище он сжимал револьвер Тео Элкотта.

Доктор Джарвис немедленно занялся Элизабет Фрейзер. Иногда он отрывисто отдавал приказы помогавшей ему Джанет Аштон. Потом, обернувшись к Ратлиджу, скомандовал:

— Уберите отсюда остальных!

Гарри Камминс увел жену.

Джанет спросила у Ратлиджа:

— Вы сказали правду или солгали, чтобы ее утешить? Джош жив?

— Да, он жив, и сейчас ему ничто не угрожает…

Все внимание Ратлиджа было сосредоточено на женщине, лежащей на полу. Хэмиш сказал: «Ты тоже уходи и дай доктору сделать свое дело». Но он не мог двинуться с места.

— Не дайте ей умереть! — взмолился он. — Не дайте ей умереть!

Джанет не сдавалась:

— Я должна знать… скажите! Что же все-таки случилось в ту ночь?

Джарвис сказал:

— Я ведь приказал всем уходить!

Хэмиш напомнил: «Она встала ради тебя. Чтобы подарить тебе время».

— Черт бы побрал Майклсона и Грили! — сквозь зубы процедил Ратлидж.

Тем не менее он понимал, что сам во всем виноват. Нельзя было на них полагаться. И Грили, и Майклсон не любят нарушать должностные инструкции. И почему он не взял Робинсона в одиночку? Тогда удалось бы избежать жертв.

«А вдруг ты бы не справился с ним один?»

В словах Хэмиша содержалась доля истины, но сейчас Ратлиджу было не до шотландца.

«Если она умрет, я подам в отставку, — пообещал себе Ратлидж. — Хватит с меня смертей, я и сам убил достаточно людей».

Джарвис повернулся к нему:

— Ратлидж! Осторожно поднимите ее и отнесите в постель. Здесь я ничего не могу сделать. Мне еще понадобятся бинты и кое-какие инструменты и лекарства. Они у меня в кабинете. Мисс Аштон, пожалуйста, сходите ко мне домой… — Он начал перечислять, что нужно принести.

Ратлидж опустился на колени, осторожно подсунул ладони под тело Элизабет Фрейзер. Какой хрупкой она ему показалась! Он прижал ее к груди и понес в комнату. Ладони испачкались в теплой крови.

Джарвис открыл ему дверь и показал на постель.

— Уложите ее и принесите побольше подушек. И горячую воду. Чайник, таз…

Ратлидж бросился выполнять распоряжения, чувствуя себя как в дурном сне. Он вернулся с грудой подушек, набранных в соседних комнатах, и помог доктору уложить Элизабет так, чтобы ей удобнее было дышать. Потом принес чайник и таз.

Доктор хмурился.

— Куда запропастилась мисс Аштон? — досадливо спросил он. — Мне срочно нужны порошки!

И тут Джанет вернулась. За ней спешила миссис Джарвис с корзинкой, полной баночек, флаконов и бинтов.

— А теперь убирайтесь, — сквозь зубы процедил Джарвис.

— Она будет жить? — спросил Ратлидж, не отходя от изголовья кровати.

— Если и будет, то не благодаря вам. Она была на волосок от смерти. Грили мне все рассказал. Если бы вы двигались проворнее, этого бы не случилось.

«Грили, — проворчал Хэмиш, — заботит только одно: как бы спасти собственную шкуру».

Ратлидж, пятясь, вышел из комнаты и довольно долго стоял в коридоре, глядя на свои окровавленные руки.

«Если она умрет, — сказал он себе, — они оба будут на моей совести!»


Он заглянул к пострадавшему Майклсону. Сержант Миллер позаботился о нем после того, как Робинсона водворили в камеру. Щека у инспектора еще кровоточила, а лицо распухло. Ратлидж не без злорадства подумал: «Должно быть, ему страшно больно».

— Если бы вы не прыгнули, я бы его повалил! — недовольно проворчал Майклсон, когда Ратлидж вошел. — Надеюсь, вам удалось хотя бы добыть веские улики!

Ратлидж ушел, не отвечая.

Он сел в машину и поехал на ферму Ингерсонов. Мэгги сидела на том же месте, где он ее оставил. Лицо у нее осунулось, больную ногу она вытянула и положила на специальную скамеечку. Мальчик, сгорбившись, сидел на полу рядом с собакой, как будто только она могла его утешить.

Мэгги подняла голову и, увидев окровавленные руки инспектора, спросила:

— Что случилось?

— Его будут судить. Возможно, мальчика и не заставят давать показания. Робинсон пытался убить Элкотта, и ему это чуть не удалось.

— А мальчика заберет тетка?

— Не знаю. Попозже я привезу ее сюда.

— Как ему сказать? Он ведь уверен, что его отец умер, как и все остальные. Что он покончил с собой… Не представляю, как он все переживет!

— Не нужно ничего ему рассказывать. Чем скорее он забудет о том, что видел, тем лучше.

Ратлидж подошел к мальчику и сел рядом с ним на холодный пол.

— Джош, не только ты один слышал голоса у себя в голове. Я знаю еще одного такого человека. Он слышал голоса, но они его обманывали — как и тебя. Пройдет время, и голоса постепенно умолкнут. Ты поедешь в Лондон с тетей Джанет и вернешься в свою прежнюю школу. Все кончено.

— Я не хочу в Лондон! Я хочу остаться здесь, с Сибил и овцами. Отчим уверял, что у меня есть задатки хорошего овцевода. Я не люблю тетю Джанет. Из-за нее мама часто плакала.

— Тогда мы что-нибудь придумаем, — пообещал Ратлидж, вставая. — Я должен вернуться в гостиницу.

— Вы спите на ходу, — заметила Мэгги.

— Не важно.

— Вот свалитесь в озеро, тогда увидите!

— Мисс Фрейзер тяжело ранена. Я должен быть рядом с ней. Возможно, она… не выживет.

И он поехал назад. Заморосил дождь, капли ударяли в ветровое стекло.

В комнату к раненой его не пустили. Но Камминс сказал, что Элизабет лучше и она заснула.

— У нее задето легкое и два ребра, но больше ничего. Какая она храбрая! — с восхищением воскликнул хозяин гостиницы.

— Да, очень храбрая. — Ратлиджу казалось, что ноги его не держат, а глаза сейчас лопнут от усталости. — Где Майклсон?

— Я его выгнал. — Камминс широко улыбнулся. — Как только убедился, что он может ходить. Он перебрался к Грили. Миссис Грили это не понравится, но меня ее мнение не интересует. Сам Грили велел констеблю Уорду отбить телеграмму в Лондон и позвонить главному констеблю. Грили и Майклсон наверняка попытаются все свалить на вас. Этого следовало ожидать.

— Да, — согласился Ратлидж. — К такому я уже привык.

— Не волнуйтесь, никто им не поверит. Я поговорил с констеблем Уордом до того, как он уехал. Уорд всегда очень хорошо относился к мисс Фрейзер. Я объяснил ему, как вышло, что ее ранили, и кто во всем виноват. Наш Уорд — парень немногословный, но он не дурак. Главный констебль дозвонится в Лондон еще до того, как прибудет телеграмма. И вашему хлюпику Майклсону придется многое объяснять. А теперь ложитесь, иначе у нас появится еще один пациент!

Ратлидж, однако, настоял, чтобы Камминс открыл дверь в комнату Элизабет Фрейзер и позволил ему убедиться собственными глазами, что она спокойно спит. У изголовья ее кровати сидела Джанет Аштон; увидев Ратлиджа, она тут же встала и на цыпочках вышла в коридор.

— Расскажите о Джоше! — велела она.

Вместо ответа, Ратлидж спросил:

— Вы хотите, чтобы он жил в Лондоне с вами?

Он сразу понял, что вопрос застал ее врасплох.

— В Лондоне? Я… как-то не думала об этом. Но ведь Хью его теперь взять не может, да? Значит, получается, у меня и выбора-то нет. О господи…

— Если не хотите брать племянника себе, он останется здесь. Здесь у него есть собака, которую он любит, и женщина, которая любит его. На вашем месте я бы не стал его забирать. По крайней мере, сейчас. Пока он не выздоровеет.

Распрощавшись с Джанет, Ратлидж наконец пошел к себе и не без труда добрался до постели. Заснуть ему удалось не сразу. Сначала ему пришлось ответить на вопрос, которым Хэмиш донимал его последние несколько часов.

— Нет, я не останусь здесь, пока она не вылечится. Сейчас не время. И потом, крестный пригласил меня на Рождество в Шотландию. Я должен с ним помириться. Да и доктор Флеминг…

В темноте, в тишине он явственно услышал голос Хэмиша: «Что бы ни говорил доктор Флеминг, я буду с тобой…»

Марта Таро Аромат золотой розы

© Таро М., 2017

© ООО «Издательство «Вече», 2017

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017

Глава первая. Смерть на Сене

Париж

Май 1815 г.


Говорят, что нотариусы – люди скучные, законопослушные и отнюдь не склонные к риску. Только не мэтр Трике! К нему это спорное высказывание уж точно не имело никакого отношения. Знаменитый на весь Париж мастер возврата прежним владельцам реквизированного имущества, он тщательно следил, чтобы никто из его доверителей-аристократов не заподозрил правды. Маленький и сухощавый, одетый во все чёрное, мэтр казался олицетворением благообразной солидности, а его взгляд сквозь стёкла круглых очков всегда был твёрд и честен.

Однако никто из высокородных заказчиков месье Трике не мог похвастаться, что по глазам своего поверенного прочёл его мысли. Впрочем, по-другому и быть не могло: знать высокомерно считала нотариусов прислугой и их соображениями особо не интересовалась. А зря! Ибо месье Трике сохранял преданность своим доверителям, лишь пока это было выгодно лично ему, но если чаша весов склонялась в другую сторону и предательство сулило больший доход, то самый дорогой поверенный Парижа, не мучаясь сомнениями, поступал в ущерб интересам своих заказчиков. Угрызений совести он не испытывал. С чего бы это? Жизнь – штука сложная, и уж коли послали кому Небеса удачу и богатство, так тот должен не пить, не есть, а приумножать своё достояние, не полагаясь на советы чужих людей. Ну а тех простаков, что, развесив уши, безоглядно доверяли свои дела посторонним, Трике считал цыплятами к обеду. Ощипать их и съесть!.. Вот и сегодня мэтр занимался именно этим: поздним вечером, почти что ночью, он спешил на встречу с человеком, которому без ведома и согласия своей доверительницы сдал в аренду её коттедж.

Двуколка нотариуса, запряжённая крепкой вороной кобылкой, жалобно скрипела, переваливаясь в задубевших колеях немощёных улиц столичного предместья. Этот скрип беспокоил мэтра (не дай бог, колесо отвалится!), и к тому времени, когда лошадка выбралась на простор широкой дороги, бегущей вдоль берега Сены, Трике пребывал в крайней степени раздражения. К тому же он замёрз, ведь ночь уже вступила в свои права – от воды поднялся туман и заметно похолодало. Нотариус поёжился, прикрыл горло воротником сюртука и подстегнул кобылку. Скорей бы добраться до коттеджа! Там за чашкой чая он согреется, тогда уж, глядишь, и на душе полегчает. А пока расположение духа у почтенного мэтра было под стать ночной тьме – мрачнее некуда. Да и чему радоваться? Частые поездки в такую даль уже порядком надоели, да и доходу они приносили меньше, чем ожидалось.

Может, пора забрать у Рене ключи?

Вопрос был отнюдь не праздным. Иметь дело с Рене становилось всё сложнее: двусмысленных сделок день ото дня прибавлялось, а оплата услуг нотариуса неуклонно снижалась. Риск уже стал запредельным. Понятно, что за хорошие деньги можно и с огнём поиграть, но только не в этом случае: из Рене каждый франк приходилось вышибать с боем… К тому же мэтр недальновидно разрешил партнёру использовать имущество других доверителей. Коттедж под Парижем, ключ от которого нотариус передал Рене, принадлежал маркизе де Сент-Этьен.

Эта богатая красотка, овдовев во Франции, нашла себе нового мужа в России и вслед за благоверным отбыла в холодный Петербург. Справедливо рассудив, что отъезд в другую страну надолго отодвинул перспективу возвращения маркизы к французским делам, месье Трике решил использовать её имущество по собственному усмотрению – доходы от имений присвоить, а дома сдать внаём. Воплощая задумку в жизнь, мэтр уже заработал на легковерной дамочке немалые деньги, и только с коттеджем у него случилась досадная осечка. Рене почему-то казалось, что раз жильё используется для встреч, то за него можно и не платить. Нотариуса столь откровенная наглость просто бесила. Мэтр уже не раз говорил себе, что у Рене нет ни стыда, ни совести, а аппетиты – неуёмные. По всему было видно, что скандала из-за оплаты коттеджа им не избежать.

Чуткое ухо Трике уловило тихое журчание струй. Источник! Мэтр вгляделся во тьму. Серебристая рябь на воде как будто подсвечивала силуэты старых платанов. В их чернильной тени прятались замшелые стены маленькой церкви, вернее, часовни, построенной рядом с одетым в гранит «святым» источником. Суеверный Трике, однажды поверивший, что именно здесь можно вымолить себе удачу в делах и защиту от врагов, всегда преклонял колени у высеченного над источником гранитного распятия. Вот и сейчас мэтр привычно свернул к церкви. Тьма под деревьями тут же поглотила и экипаж, и седока. Под кронами платанов – ни дуновения, ни шороха, и лишь струи воды с глухим шумом сбегали по камням. Будто зазывали к себе – в ночь, во тьму… Сердце Трике забилось часто-часто, потом затряслись руки. С чего бы это? Он тут один, да к тому же вооружён, так что для страхов нет никаких причин.

Мэтр подхлестнул вороную кобылку. Огромные гранитные валуны – непроницаемо чёрные в глухой полночной тьме – стеной поднялись навстречу, и тут на одной из родниковых струй блеснул и пропал отсвет луны. Скорее туда!.. Нотариус бросил вожжи, слез с двуколки и поспешил к источнику. У подножья гранитного распятия Трике зачерпнул пригоршню воды, омыл лицо и наконец-то с облегчением вздохнул. Всё хорошо – он в полной безопасности…

Резкий скрип во тьме под платанами испугал нотариуса. Он вскочил с колен и сунул руку в карман сюртука. Пальцы легли на бронзовую рукоять пистолета. Не вынимая оружия, мэтр на ощупь взвёл курок и уставился в черноту ночи. Скрип становился всё громче, пока не превратился в звук неспешных шагов.

– Эй, кто тут?! – закричал Трике.

– Это я, дорогой друг, – примирительно произнёс знакомый голос. – У меня к вам предложение: давайте поговорим здесь, раз мы оба ещё не добрались до места. Вы привезли то, что обещали?

– Конечно! – с облегчением отозвался Трике. Узнав, кто караулил его у источника, мэтр успокоился и теперь обдумывал услышанное. Предложение казалось разумным – зачем тащиться в коттедж, если можно сэкономить время? Нотариус достал из внутреннего кармана сюртука перевязанный лентой свиток и протянул его Рене. – Пожалуйста, получите! Здесь всё, как договаривались. Большая половина Лангедока стала вашей. Купчая оформлена десятым годом. Записи в бухгалтерских книгах префектуры на такую большую сумму пришлось подчищать. Как вы сами понимаете, на сей раз работы оказалась больше, чем обычно. Пришлось доплатить из собственного кармана. Так что с вас ещё две тысячи франков сверх оговоренной суммы.

– Дорогой Трике, ну что вы так мелочитесь? – в тоне Рене прозвучала укоризна.

Нотариус увидел, что партнёр крутит в руках свиток, явно собираясь читать текст, но под сенью деревьев стояла такая темень, что разобрать строки было невозможно.

«Не верит на слово», – огорчился мэтр. Значит, придётся тащиться в коттедж. Рене не отдаст денег, пока не проверит каждое слово и каждую запятую.

Трике уже открыл было рот, приготовившись к спору, но ему повезло: скандалить не пришлось. Новое предложение Рене оказалось разумным:

– Пойдёмте к реке, там хоть луна отсвечивает от воды, всё светлее будет.

Компаньоны зашагали по чуть заметной тропинке мимо платанов. Сена была рядом: до берега – минута ходу. У воды и впрямь оказалось светлее, крупные буквы купчей чётко выделялись на светлом фоне плотного листа.

– Читайте поскорей, – поторопил нотариус. Он не мог скрыть злости. Взведённый курок пистолета в кармане его сюртука мало способствовал благодушному настроению, но привести оружие в безопасное состояние на глазах у Рене мэтр не мог. Вот ведь невезение: этак и собственную ногу прострелить можно!..

Чтение шло медленно. Трике уже казалось, что, уловив его беспокойство, Рене нарочно тянет время. Раздражение, съедавшее нотариуса, превратилось в ярость. Трике до крови прикусил губу, пытаясь сдержаться. Вроде бы помогло!.. Мэтр чуть слышно вздохнул и, стараясь скрыть терзавшую его злость, кратко осведомился:

– Все правильно?

– Да вроде бы… – прозвучало в ответ, а потом последовал вопрос: – Вы абсолютно уверены, что в десятом году префектуру возглавлял Баре?

– Естественно! – оскорбился нотариус. – Это первое, что я выяснил, а потом ещё раз перепроверил. К счастью, этот человек ещё жив и его подпись на купчей и в бухгалтерских книгах подлинная.

– Скольких же людей вы привлекли на сей раз?

– Двоих: самого Баре и секретаря префектуры.

– Хватило бы одного секретаря. Не сомневаюсь, что тот умеет подделывать подписи всех своих начальников.

– А вдруг начнут проверять? – огрызнулся Трике. – Первым, кому зададут вопрос о том, выкупались ли эти земли, будет как раз префект. Наследники явятся к нему, и Баре придётся подтвердить, что земли выставлялись на аукцион и префектура по закону продала их честным приобретателям.

– Ну, только не пугайте меня своим занудным крючкотворством! – в голосе Рене прямо-таки звенела безграничная самоуверенность. – Здесь как раз наследников не осталось, некому приходить. Так что незачем было рисковать, привлекая лишних людей.

Трике хотел было возразить, но вдруг осёкся. Зачем помогать дуракам? Их нужно учить, обирая до нитки. Надо сначала получить деньги за первую часть дела, а потом стрясти с Рене ещё столько же, чтобы объявившиеся наследники ничего не смогли добиться ни в Тулузе, ни в Париже. Как раз тот самый случай, когда молчание – золото. Сразу повеселев, нотариус поторопил:

– Если вас всё устраивает, давайте рассчитаемся и поедем по домам. Время позднее!

Трике мысленно взвешивал, стоит ли поднимать вопрос об аренде коттеджа. Деньги не то чтобы уж очень большие, но и не малые… Так сказать или нет? Конфликтовать с Рене – дело опасное. Разрываясь между жадностью и страхом, нотариус всё-таки решился:

– Не хотите ли рассчитаться со мной и за аренду? – спросил он. – Вы занимаете коттедж уже полгода.

– Так я использую этот дом только для встреч с вами!..

– Я этого не знаю! – не совладав с собой, злобно тявкнул взбешённый Трике и тут же замер и замолчал. От удивления.

На лице Рене явно читалась растерянность, а повисшее между ними молчание говорило само за себя. Да что же это?.. Неужто слабость?.. Или, хуже того, неплатёжеспособность?

Нотариус вдруг как будто прозрел. Вот и верь после этого слухам! Кто там наплёл, что Рене – всемогущий монстр и беспощадное чудовище? Монстр – это сила и мощь, а какая сила без денег?.. Трике мгновенно сообразил, что может внести в прежние отношения существенные коррективы, и, закрепляя новый расклад сил, жёстко напомнил:

– Кстати, не забудьте про две тысячи сверху! И на будущее – я думаю, пора пересмотреть наши расценки. Сами понимаете, риску много.

Нотариус мог торжествовать победу: плечи Рене поникли, да и в прозвучавшем голосе завибрировали просительные ноты:

– Друг мой, не будем ссориться, тем более по пустякам! Давайте встретимся завтра и всё спокойно обсудим.

– Хорошо! Но уж за полученные документы извольте расплатиться сейчас, – снизошел до уступки Трике.

– Конечно!.. Как же иначе? Деньги давно приготовлены!..

Нотариус внимательно следил за Рене. Боялся какого-нибудь подвоха. Но повода для опасений пока не было. По крайней мере, бархатный кошель, набитый золотом, выглядел в руках Рене приятно объёмным. Трике вздохнул с облегчением… и потерял бдительность. Внезапно он ощутил движение в своём кармане – это скользнул внутрь кошелёк. Но почему же не отдали в руки?..

Нотариус обмер. Сердце его вновь забилось часто-часто, как хвост у вертлявой трясогузки, ведь в том кармане, куда скользнул кошелёк, лежал и пистолет со взведённым курком. Не дай бог, выстрелит…

– Как же вы недоверчивы, мой друг, небось о других по себе судите. – В голосе Рене звучала явная издёвка.

Чужая рука шевельнулась в кармане мэтра, а следом прогремел выстрел…

Почтеннейший месье Трике – самый дорогой нотариус Парижа – свернувшись в клубок, лежал на влажном от росы берегу Сены. Адская боль разрывала простреленный живот мэтра, но жизнь ещё теплилась в искалеченном теле. Нога убийцы упёрлась в грудь нотариуса и подтолкнула беднягу к воде. Минута-другая – и всё закончится. Неужто помощь так и не придёт?..

Обострённым слухом умирающего Трике уловил странный шум. Вроде бы хрустнула ветка?.. А что это за голоса? Как будто шепчутся двое… Нотариус скосил глаза и увидел метнувшуюся из кустов парочку. Мужчина и женщина, взявшись за руки, бежали в сторону церкви. В угольной тени деревьев платье беглянки выделялось чётким светлым пятном. Ещё мгновение – и женщина исчезнет за углом… Но прогремел выстрел, и беглянка свалилась, как подкошенная. Однако её кавалер сделал огромный прыжок и, обогнув церковь, исчез.

– Дьявол… – в голосе убийцы кипела злоба.

Трике вдруг осознал, что больше ничего не видит, но он всё ещё мог слышать и ощущать прикосновения. Руки убийцы бесцеремонно шарили по его одежде, расправляли складки жилета, разглаживали отвороты сюртука – будто бы наводили красоту. Затем из кармана мэтра вытащили кошелёк, и золотые франки жалобно звякнули – словно прощались. Потом зазвучал презрительный голос:

– Нечего на тебя ещё одну пулю тратить, всё равно сдохнешь через пару минут… – В тоне Рене сквозило презрение.

Шаги убийцы замерли в отдалении, а Трике остался умирать.

Мэтр прожил свой последний час в страшных мучениях, но до последнего вздоха думал только об одном – как он с того света полюбуется на крах убийцы. В том, что это неизбежно, Трике не сомневался. Как хорошо, что он оказался таким предусмотрительным!

Глава вторая. Неудачные визиты

Верно говорят, что Париж хорош всегда, но в мае – ему просто нет равных. Вид из окна особняка де Сент-Этьен блистательно подтверждал эту старую истину. Под высокой безбрежной голубизной пронизанного солнцем неба убегала вдаль улица Гренель. Не слишком широкая, почти всегда притенённая высокими фасадами, сейчас она купалась в золотистых лучах. Вечно серые, стены её домов нынче играли всеми оттенками дымки и перламутра, а скульптуры фонтана «Четырёх сезонов» буквально сияли, притягивая взгляды прохожих. Весеннее солнце заливало теплом гордую столицу вновь воскресшей из небытия Французской империи. Это казалось чудом, но Наполеон вернулся – и Париж снова лёг у его ног, будто старый преданный пёс.

Лучшая модистка Европы – хозяйка знаменитой мастерской по пошиву дорогих английских платьев – Луиза де Гримон задёрнула штору, спасаясь от жалящих солнечных лучей, и оглянулась на свою племянницу. Генриетта с увлечением подбирала на фортепиано какую-то мелодию. Бедняжка явно не понимала всего ужаса произошедшего, а Луиза не спешила раскрывать ей глаза, но факт оставался фактом: в столице Франции, вновь присягнувшей Наполеону, юная герцогиня де Гримон запросто могла повторить печальную судьбу своих родителей.

Господи, ну зачем оно их нашло – это письмо из королевской канцелярии? Луиза подавила грустный вздох. Не нужно было уезжать из Лондона! Жизнь в Англии наладилась, мастерская процветала, и их маленькая семья давно уже перестала нуждаться. Генриетта училась петь, Луиза пропадала в своей мастерской – по большому счету, обе они были счастливы, пока Людовик XVIII не вспомнил вдруг о семье казнённого герцога де Гримона. Теперь Луиза проклинала себя за наивность. Уж кто-кто, а она должна была точно знать, что чудес на свете не бывает, но ей так хотелось верить в справедливость и в то, что состояние, отнятое Францией вместе с жизнью у последнего герцога де Гримона и его молодой жены, по праву вернётся к их единственной дочери. Луиза так мечтала, что на родине Генриетту наконец-то признают тем, кем девочка была от рождения, – единственной наследницей самого древнего и богатого рода Лангедока.

«Я сама притащила бедняжку в этот безумный город, – терзалась Луиза. – Как можно было собственными руками перечеркнуть дело всей своей жизни? Семнадцать лет, столько жертв…»

Но кто мог всё это предвидеть? Ничто не предвещало катастрофы: казалось, что Бурбоны вернулись навсегда. Монархи Европы заседали в Вене, пытаясь договориться о разделе наследства великого корсиканца. Жизнь текла логично и предсказуемо. Получив письмо о том, что правительство его королевского величества готово признать права Генриетты де Гримон как единственной наследницы казнённого отца и вернуть ей титул и фамильное имущество, Луиза постаралась предусмотреть все случайности. Она заручилась поддержкой самого Талейрана, и в Париж приехала с его письмом в руках. Маркиза де Сент-Этьен любезно предоставила в распоряжение Луизы свой парижский особняк и, более того, поручила гостью заботам своего поверенного – месье Трике, человека опытного и, что ещё важнее, чрезвычайно ловкого.

Письмо Талейрана открыло для мадемуазель де Гримон и её племянницы все парижские двери. Дело, по словам нотариуса, спорилось, хоть и потребовало оформления множества бумаг. Ещё чуть-чуть – и всё бы успешно завершилось, но Маленький капрал в очередной раз тряхнул Европу за шкирку – и победа обернулась поражением. Бывший император Франции высадился с горсткой своих солдат у мыса Антиб и смело двинулся на свою прежнюю столицу.

Конечно, де Гримонам следовало всё бросить и уехать ещё в марте, когда стало известно об этой высадке. Но Луизе, как и всем в Париже, тогда казалось, что вопрос разрешится за несколько дней, ведь Наполеон шёл почти безоружный, и любой армейский полк мог легко разгромить маленький отряд и арестовать безумного вояку. Месье Трике каждый день приносил своим доверительницам свежие газеты, тыкал в их заголовки сухоньким пальцем с обгрызенным ногтем и восклицал:

– Вот посмотрите, все издания сходятся во мнении, что узурпатор не продвинется дальше Гренобля!

Жаль, но, как видно, эти газеты читали только в Париже. Ни Франция, ни Наполеон не спешили присоединяться к мнению столичных издателей. Бывший император получил без боя не только Гренобль, но и Леон, и тогда стало ясно, что его уже не остановить. Газетчики, несколько дней назад именовавшие Наполеона узурпатором, дружно «прозрели» и девятнадцатого марта с почтением написали: «Его величество прибыл в Фонтенбло и завтра ожидается в Париже».

– Господи, что с нами теперь будет? – в отчаянии спросила Луиза у своего поверенного. – Может, нам стоит поискать защиты во дворце?

Бледный, как полотно, нотариус снял и суетливо протёр круглые очки, а затем печально сообщил мадемуазель де Гримон, что её план слишком запоздал: король Людовик уже бежал из Парижа, прихватив всех своих многочисленных домочадцев, а вслед за ним унесли ноги и вернувшиеся из изгнания аристократы.

– Мадемуазель, ехать сейчас во дворец – сущее безумие, – объяснил Трике. – Ликующая толпа встретила императора у Тюильри ещё утром, его на руках внесли в прежние покои. Люди, как язычники, целовали следы его сапог.

– Значит, мы немедленно покинем город! Я прикажу закладывать лошадей, и мы вернёмся в Англию, – решила Луиза.

Трике лишь печально вздохнул.

– Теперь это слишком опасно. Наполеон объявил, что его цель – освободить народ от грабителей – аристократов и церковников, от тех, кто требовал возврата своих земель и восстановления прав. А вы приехали в Париж как раз за этим! Я не исключаю, что чернь может захватить вас. Более того, я опасаюсь, что и вас, и юную герцогиню могут убить.

– Но что же мне делать? – растерялась Луиза. – Вы понимаете, что произошло? Я сама, сохранив жизнь и здоровье Генриетты в самые трудные годы, легкомысленно привезла её туда, где она может повторить судьбу своих родителей!

Трике сочувственно вздохнул. Но Луиза нуждалась не в жалости, а в дельных советах, поэтому смотрела на мэтра выжидательно – надеялась на его мудрость. Нотариус не подвёл: подтвердив свою славу умного и ловкого человека, он высказался очень разумно:

– Не сочтите за дерзость и позвольте дать вам совет, мадемуазель, – мягко начал он. – Вы живёте не где-нибудь, а в доме маркизы де Сент-Этьен. Император очень любил её покойного супруга, даже более того, считал маркиза своим воспитанником, так что этот дом у бонапартистов – вне подозрений. Здесь служит лишь несколько проверенных людей, и на вас никто не донесёт. Я думаю, что вам с герцогиней лучше не покидать дом. Нужно просто сидеть в четырёх стенах и ждать, как развернутся события.

Поразмыслив, Луиза согласилась, что это и впрямь – единственный выход. Так и получилось, что с конца марта она уже более не покидала особняк, да и Генриетте не позволяла выходить на улицу.

Единственным источником новостей для них оставался месье Трике. Мэтр ежедневно приезжал к добровольным затворницам и рассказывал о том, что происходит в Париже. Император действовал молниеносно: за рекордный срок в двадцать дней была подготовлена новая конституция, проведён плебисцит по её принятию, и в начале июня открылись заседания нового двухпалатного парламента. Приняв грамоты от народных представителей и открыв первое заседание, Наполеон на следующий же день выехал к армии.

– Может, мы хотя бы теперь отправимся в Кале? – с надеждой спросила Луиза, узнав, что император покинул Париж.

– Что вы, мадемуазель! – испугался нотариус. – Я не смогу вас сопровождать, да от меня в случае опасности и толку не будет. Вместо защитника я превращусь в обузу… К тому же в Кале ехать бесполезно. Император восстановил блокаду Англии, так что в портах дежурят солдаты и национальные гвардейцы. Они следят, чтобы ни один корабль не покинул Францию без разрешения. Находиться сейчас в Кале – страшный риск, не говоря уже о том, что вы туда, скорее всего, не доберётесь.

– Но я не могу и дальше рисковать жизнью племянницы. Если союзники вновь будут штурмовать Париж, как это было в прошлом году, мы попадем под обстрел! – страдальчески схватившись за голову, воскликнула Луиза.

Она бросила взгляд на маленького худощавого поверенного, казавшегося ещё более щуплым из-за чёрного сюртука, и мысленно согласилась с тем, что толку от такого защитника на опасной дороге не будет. Ну и бог с ним! Мадемуазель де Гримон давно научилась полагаться лишь на собственные силы. Хватит сидеть взаперти, пора приниматься за дело! Дожидаться штурма Парижа Луиза не собиралась. Она понимала, что, когда в город входят победители, можно ожидать самого страшного – того, через что мадемуазель де Гримон уже однажды пришлось пройти самой.

– Лучше мы обе погибнем, но девочка не узнает подобного ужаса, – уже не раз шептала Луиза, а потом начинала молиться. Теперь она могла надеяться лишь на помощь Девы Марии.

Генриетта выросла исключительной красавицей, но это лишь усугубляло положение. Нежное лицо племянницы в раме золотисто-рыжих кудрей и её крупные – в пол-лица – глаза необычного аквамаринового оттенка напоминали Луизе казнённую невестку. У матери с дочкой было одно лицо, а вот таланты достались Генриетте от отца. Как прекрасно она пела! Да и играла великолепно…

Сегодня Луиза вновь размышляла над планом задуманного побега. Она уже продумала всё до мелочей. Они не поедут в Кале. Лучше затеряться в какой-нибудь нормандской деревушке, а потом на рыбацкой лодке переплыть пролив. Конечно, план был рискованным, но пришло время обсудить его с Генриеттой.

Луиза бросила взгляд в сторону фортепиано. Племянница с увлечением музицировала. Дождавшись, пока стихнут последние аккорды, Луиза собралась с мыслями и заговорила:

– Розита, давай-ка вместе решим, что нам дальше делать.

Розита – «Розочка». Детское, почти забытое прозвище насторожило Генриетту. Видать, дела совсем плохи, если тётка вспомнила о старых временах… Стараясь выглядеть невозмутимой, девушка отозвалась:

– Конечно, тётя! Как скажете…

– Ты понимаешь, что когда союзники вновь возьмут Париж, здесь может случиться всё что угодно?

Луиза не решилась называть вещи своими именами. Пусть её девочка и провела большую часть своей короткой жизни в трущобах Лондона, но последние годы были совсем иными. Теперь у Луизы появилась надежда, что богатая и счастливая юность её любимицы сделает доброе дело, стерев из памяти Генриетты ужасные воспоминания.

Ох, как не хотелось тётке вновь добавлять чёрных красок в её жизнь! Но, быть может, всё как-нибудь обойдётся?.. Луиза с тревогой ожидала ответа племянницы.

Генриетта уже догадалась о смятении тёткиных чувств и постаралась успокоить Луизу:

– Я всё понимаю, но мы можем закрыться в этом доме. Он – в самом центре Парижа, надеюсь, что сюда бои не докатятся.

– А вдруг докатятся?..

Бледное лицо Луизы совсем посерело, а на её лбу проступили бисеринки пота. Бедняжка переживала! Генриетта прекрасно понимала, что тётка боится не за себя, это Луиза доказала всей своей жизнью. Но как её успокоить? Как объяснить тётке, что её Розита больше не крошечное дитя, вывезенное юной сестрой казнённого герцога из бунтующей Франции, а уже взрослая девушка? Генриетта протянула тётке руку, но сказать ничего не успела: в дверь гостиной постучал дворецкий и доложил:

– Мадемуазель де Гримон, вас спрашивает дама. Госпожа Орлова.

Услыхав русское имя, потрясённая Луиза, больше месяца не покидавшая стен дома, с ужасом уставилась на племянницу. Поняв её испуг, Генриетта шепнула:

– У наших всё должно быть хорошо, они в Вене – вне опасности.

Луиза молча кивнула. Генриетта говорила о семье Черкасских. Два года назад княгиня Екатерина нашла Генриетту на улице Лондона и забрала в свой дом, а потом спасла от гибели и умиравшую от голода Луизу. С тех пор обе женщины считали всех Черкасских роднёй и сейчас беспокоились об их благополучии.

Дворецкий распахнул дверь, и в комнате появилась гостья – невысокая изящная дама лет сорока. Она казалась невероятно хрупкой. Лицо её – тонкое, с мелкими правильными чертами – в силу возраста стало уже не столь красивым, сколько миловидным. Всё в этой русской было изысканно и просто: расчесанные на прямой пробор светлые волосы уложены на макушке в аккуратный узел, из украшений лишь жемчужные сережки. Скромное на вид платье из лилового шёлка сидело на ней, как влитое. Луиза подумала, что она уже где-то видела эту изящную даму, но где именно – не смогла вспомнить.

Так как хозяйки молчали, гостья заговорила первой. Голос у неё оказался мелодичным, с серебристыми переливчатыми верхами и на удивление молодым:

– Позвольте представиться, – сказала дама по-французски. – Я – фрейлина её величества императрицы-матери Агата Андреевна Орлова. Простите меня за внезапный визит. Понятно, что сейчас без приглашения никто в Париже друг к другу не ездит, но я покинула Вену до того, как стало известно о высадке Наполеона, а потом решила не возвращаться, пока не выполню поручение государыни. Императрицу очень впечатлили платья, сшитые в вашей мастерской для великой княгини Екатерины Павловны. Государыня тоже решила заказать с десяток подобных туалетов и поручила мне разыскать вас, а княгиня Черкасская любезно дала мне ваш адрес в Париже и даже написала рекомендательное письмо.

Дама протянула Луизе конверт, надписанный чётким почерком её подруги, и замолчала. Послав племяннице выразительный взгляд, мадемуазель де Гримон представила Генриетту гостье. Девушка захлопотала вокруг Орловой, предлагая той чай и пирожные, а Луиза отошла к окну и вскрыла конверт. Княгиня Черкасская писала:

«Дорогие мои!

Надеюсь, что ваши дела с наследством развиваются успешно и Луиза уже не столь занята, как в начале. Дело в том, что императрица-мать Мария Фёдоровна пожелала заказать с десяток ваших платьев. Это та самая честь, от которой невозможно отказаться! Понятно, что все ваши мастерицы остались в Лондоне, и шить некому, но надеюсь, вы сможете хотя бы нарисовать для императрицы эскизы. Агата Андреевна Орлова – доверенная фрейлина государыни, она сама расскажет вам о пожеланиях Марии Фёдоровны и передаст её мерки».

Луиза сложила письмо и вздохнула. Дело казалось безнадёжным. Лучшая модистка Европы получила важнейший заказ, который просто не могла упустить, но во враждебном Париже была связана по рукам и ногам. Луиза даже не знала, что сказать гостье, но та, как видно, поняла её без слов:

– Ясное дело, что жизнь перевернулась, и сейчас всем не до нарядов, в том числе и моей императрице, но я должна была выполнить её поручение: передать вам мерки и договориться о заказе, а вы уж займётесь платьями, когда сможете, – заявила Орлова.

Луиза с облегчением вздохнула. Что за умница эта фрейлина, как она всё ладно сложила!.. Луизе показалось, что от присутствия этой милой русской в комнате возникло ощущение какого-то светлого равновесия и покоя.

– Спасибо за понимание! Вы меня просто спасаете, – призналась мадемуазель де Гримон. – Я сейчас ищу возможность покинуть Париж. Если мы не сможем вернуться в Англию, то поедем в Вену.

Она замолчала, но потом, вспомнив, что кроме всего прочего должна быть любезной, светски поинтересовалась: – А какие планы у вас?

– С поправкой на войну можно считать, что поручение государыни я выполнила и теперь могу заняться личными делами, – отозвалась гостья. – У моей кузины Аннет Орловой-Чесменской есть маленькая вилла в Фонтенбло. Там уже должна была закончиться реконструкция. Однако Аннет не доверяет своему здешнему управляющему. Я пообещала кузине съездить на виллу, проверить, как идут дела, а если понадобится, то и пожить там, наблюдая за ходом работ.

– А вы не боитесь оставаться в окрестностях Парижа, вдруг снова будет осада, а потом и штурм? – вмешалась в разговор Генриетта.

Фрейлина лишь отмахнулась:

– Я одинока и уже немолода, поэтому могу себе позволить определённый риск, к тому же надеюсь, что Фонтенбло от войны не пострадает.

– Вы с дороги, зачем вам сейчас ремонт в Фонтенбло?.. Живите здесь! Мы скоро уедем, и весь дом останется в вашем полном распоряжении, – предложила Генриетта и обратилась к тётке: – Мы ведь постараемся быстро закончить дела и собраться? Нам хватит одного дня?

– Конечно, – отозвалась Луиза.

Орлова с радостью приняла их любезное предложение. Сказав, что не хочет мешать сборам, гостья поднялась, и Генриетта проводила её в свободную спальню на втором этаже. Убедившись, что Орлова хорошо устроена, девушка вернулась в гостиную. Тётку она нашла совершенно расстроенной.

– Месье Трике так и не приехал, – пожаловалась Луиза. – Что-то он сегодня к нам не торопится. Если через полчаса мэтр не появится, придётся мне отправиться на его поиски.

– Хотите, поедем вместе? – спросила Генриетта.

– Нет, дорогая, ты уж развлекай нашу гостью. Неприлично пригласить человека в дом и тут же бросить его в одиночестве.

Племянница не стала настаивать. Они прождали ещё час, но нотариус так и не объявился. Пришлось мадемуазель де Гримон самой отправляться по адресу, оставленному мэтром.

Луиза попросила дворецкого нанять фиакр. К счастью, ехать было недалеко – нотариус как-то сказал, что живёт в получасе езды от улицы Гренель. Изрядно попетляв, по обоим берегам Сены, фиакр остановился у узенького серого дома с фасадом шириною в три окна. Контора месье Трике занимала первый этаж, а жилыми были второй и третий.

Мадемуазель де Гримон постучала в дверь, но открывать ей не спешили. Странно!.. Что бы это могло значить?.. Луиза поёжилась под любопытным взглядом отъезжавшего кучера. Прохожих в этом маленьком переулке не было, зато, услышав стук, из окон соседних домов выглянули две женщины.

– Вы к месье Трике? – осведомилась одна из них и, не дождавшись ответа, добавила: – Да выстучите сильней, он служанку отправил в деревню – отпустил до конца недели, а сам небось и не слышит.

Луиза кивнула болтливой женщине и, желая скрыться от чужих глаз, толкнула дверь. Створки бесшумно открылись. Непонятно!.. Уж ключ-то в замке можно было и повернуть.

Луиза рассердилась. Что за беспечность? Совсем не похоже на месье Трике… Хотя, если уж рассуждать беспристрастно, мадемуазель де Гримон знала о своём поверенном лишь то, что мэтр сам соизволил ей рассказать. В конце концов, нужного результата в деле о наследстве нотариус так и не добился. Так, может, это как раз и есть результат небрежности в делах?

«Надо расплатиться и отказаться от его услуг», – решила Луиза.

Она прошла в большую комнату, занимавшую весь первый этаж. Хозяина здесь не было. Как видно, соседка сказала правду – мэтр отправился наверх. Не дай бог, он уже выпил свой вечерний бокал! Луиза заколебалась, но выбора всё равно не осталось. Она шагнула к лестнице, ведущей на второй этаж и, задрав голову, крикнула в темноту пролётов:

– Месье Трике, спуститесь вниз, пожалуйста! У меня к вам срочный разговор…

Ответом была тишина. Выстраданные планы срывались, и женщина сделала то, на что никогда не решилась бы при других обстоятельствах – она поднялась по лестнице. Когда Луиза на ощупь миновала площадку между этажами и вышла на следующий пролёт, ей вдруг почудилось, что рядом кто-то есть.

– Мэтр, это вы? – собственный голос показался Луизе чужим.

Тишина вокруг налилась угрозой, страх пронзил сердце. Надо бежать отсюда, пока не поздно! Луиза кинулась вниз, но опоздала: сильнейший удар свалил её с ног.

«Давно надо было уехать из Парижа», – успела подумать Луиза и потеряла сознание.

Глава третья. Скандальный ультиматум

Предрассветные сумерки баюкали Париж, окутывая негой его обитателей. Дивные сны приходят к людям в этот волшебный час, когда нет ни ветерка, ни тучки на светлеющем небе, лишь жемчужный свет потихоньку заливает город. Последние, драгоценнейшие минуты покоя, скоро они исчезнут – проскользнут песчинками в колбе стеклянных часов и потеряются в утренней суете. Знать бы ещё заранее, что принесёт с собой новый день…

Большой и нарядный дом на улице Савой мирно спал, когда к его крыльцу подкатил новёхонький дорожный экипаж, запряжённый серой в яблоках парой. Щегольски одетый худой мужчина с выдубленным, как у моряка, лицом – с тем типом загара, когда на кирпичного оттенка коже резко выделяется белизна глубоких морщин – поднялся на крыльцо и крутанул колёсико дверного молотка. Стук получился оглушительным, но открывать раннему гостю не спешили, и он со злостью ударил по створке кулаком. Наконец дверь отворилась, и слуга в накинутой на плечи ливрее испуганно осведомился:

– Чего изволите?

– Доложи хозяйке, что приехал старый друг, – жёстко заявил гость и, отодвинув лакея, шагнул в вестибюль. Он больше не обращал внимания на слугу, а молча направился в гостиную. Дорогу гость знал прекрасно, поэтому уже через минуту устроился в пухлом раззолоченном кресле и, вынув из кармана портсигар, с удовольствием закурил.

Мужчина огляделся по сторонам и хмыкнул. Прошёл ровно год с его последнего визита в эту обитую алым шёлком помпезную гостиную. Только вот у него самого этот год растянулся на все десять. А здесь время словно бы застыло – все так же сверкали в косых утренних лучах позолоченные капители колонн, отливали полированными боками бронзовые накладки на шкафах красного дерева. Нежные краски обюссонского ковра ничуть не потускнели, и атласная обивка резных диванов по-прежнему смотрелась безукоризненно новой.

– Чёрт… – пробурчал гость себе под нос.

Казалось, будто они с Франсуазой только вчера пили кофе за вот этим овальным столиком. Чтобы отогнать наваждение, мужчина даже тряхнул головой. Какое «вчера», если он успел побывать на каторге, сбежать оттуда, прихватив с собой чуть ли не сотню заключённых, и даже начать новую жизнь, став жестоким вожаком разбойничьей шайки. Да и Франсуаза успела накуролесить. Сначала предала своего многолетнего любовника, присвоив всё, что тому принадлежало, а потом и вовсе исчезла, а вместе с ней пропали и надежды отнять украденное. С этим нужно было разбираться – не просто вернуть своё, но и отомстить. За этим ранний гость и пожаловал сегодня на улицу Савой.

Уже подзабытый звук – шелест дорого шёлка по паркету – сообщил визитёру, что хозяйка дома всё же решилась к нему выйти. Мужчина не ошибся: на ходу поправляя манжеты пышного чёрного платья, в комнату вошла высокая стройная брюнетка лет тридцати. Женщина в изумлении уставилась на гостя большими тёмными глазами и замерла в дверях, испуганно приоткрыв пухлый карминно-красный рот. Игнорируя правила приличия, гость не поднялся навстречу даме, он лениво затянулся сигарой, демонстративно выпустил в сторону вошедшей несколько колечек дыма и лишь потом высокомерно протянул:

– Мари-Элен, я искал хозяйку дома, а не тебя… Где твоя мать?

При звуках его голоса женщина как будто бы пришла в себя. Она надменно вскинула голову и изрекла:

– Я графиня де Гренвиль. Хозяйка этого дома.

– С чего это ты так себя именуешь? – усмехнулся гость. – Ещё год назад ты считалась русской княгиней. Ты что, вновь вышла замуж? Так уверяю тебя, что твой муж – самозванец, ведь среди Гренвилей не уцелел никто – их семейство свело знакомство с гильотиной в полном составе.

Щёки женщины вспыхнули, но ответила она твёрдо и с достоинством:

– Я взяла фамилию своего отца – последнего графа.

– Да? – картинно прижав руки к сердцу, изумился визитёр. – Надо же, я ведь был его другом, а бедняга ни разу не заикнулся, что у него есть дочь. Наверно, запамятовал, а может, просто не знал…

Мари-Элен уже пылала, как маков цвет, и от этого её унижение только возрастало. Ну надо же, каков подлец! Смеётся ей прямо в лицо. Графиня топнула ногой и, словно простолюдинка, уперев руки в бока, злобно прошипела:

– Говори, зачем пришёл и проваливай. Ты думаешь, что я не знаю о твоих делишках? Не обольщайся! Я своими глазами видела объявление о награде за твою голову…

– Да ты обиделась, что ли? – удивился гость. – Не сердись, дорогая, я ведь любя. Однако ты не ответила на мой вопрос. Итак… Где же твоя мать?

Женщина пожала плечами и коротко сообщила:

– В Дижоне…

– Неужто Франсуаза рискнула оставить все дела на тебя? – поразился гость.

– Как видишь…

Мужчина на мгновение задумался, а потом спросил:

– Тогда, надо понимать, ты знаешь, что твоя мать имела наглость присвоить мою часть нашего общего имущества?

Мари-Элен вновь пожала плечами и ответила вопросом на вопрос:

– А что ей, по-твоему, оставалось делать? Тебя осудили на двадцать лет. Мы и подумать не могли, что ты сможешь бежать с каторги. Хотя, впрочем, это ничего не меняет. Барон де Виларден – преступник, за голову которого объявлена награда. Как только власти дознаются о твоём имуществе, его сразу же реквизируют в казну. Мать не хотела, чтобы у наших заведений была такая судьба. Мы с тобой собирались пожениться, поэтому Франсуаза решила, что твоя часть в деле как невесте отойдёт мне. По-моему, это честно.

Женщина подняла на барона твёрдый взгляд ясных глаз и застыла, ожидая его ответа. Но визитёр молчал, посасывая кончик сигары. Наконец, когда молчание уже стало казаться угрожающим, он заговорил:

– Будет честно, если ты сдержишь слово – выйдешь за меня, через приданое вернув всё украденное. Во всех других случаях это будет грабежом, а за такие вещи нужно отвечать. Ну, так как? Венчаемся?

Глаза Мари-Элен заметались, выдав её страх, но женщина всё-таки смогла сохранить видимость спокойствия. Она развела руками, указав на чёрный шёлк своих юбок, и произнесла:

– Но я же в трауре…

– Интересно по кому? По второму мужу – русскому старику или по первому – молодцу Франсину, гниющему нынче в Сибири? Ты же у нас многомужница…

Взгляд Мари-Элен сделался укоризненным.

– Траур – по матери, – строго сказала она. – Я похоронила Франсуазу на монастырском кладбище в Дижоне всего полгода назад. Моё горе слишком свежо, и мне ещё рано думать о новом браке.

Как видно, де Виларден не ожидал такого ответа, он замер в недоумении, а потом тихо прошептал: – Врешь…

– Не веришь? Проверь. Моя мать лежит на старом кладбище монастыря бернардинок рядом со своей покойной сестрой.

Барон в раздумье почесал коротко остриженные волосы, и Мари-Элен наконец-то поняла, что же изменилось во внешности гостя – волосы и брови де Вилардена побила седина, но теперь это, похоже, барона не волновало.

«Интересно, под каким же именем он нынче живёт?» – подумала женщина, но спросить не решилась. Гость о чём-то напряжённо размышлял, и Мари-Элен даже показалось, что барон проникся её горем, но слова де Вилардена всё расставили по своим местам. Вердикт его оказался жёстким и циничным:

– Если тебя так волнуют условности, сбегай в церковь и покайся, но через неделю мы должны пожениться. Мой нотариус составит брачный контракт, а ты его подпишешь. В конце концов, ты же мать и не станешь рисковать здоровьем единственного сына? Как там зовут твоего мальчика?.. Жильбер?.. Позаботься, мамочка, о Жильбере, а то мои ребята сами позаботятся о нём. Только смотри не пожалей. Все каторжане ценят мальчиков…

Увидев, как побледнела Мари-Элен, барон расхохотался и поднялся с кресла.

– Прощай, дорогая, – провозгласил он и двинулся к выходу. В дверях де Виларден оглянулся на женщину и злобно добавил: – Не пытайся сбежать, я тебя из-под земли достану, а потом зарою рядом с мамочкой на монастырском кладбище в Дижоне. Живой зарою…

Выразительно хлопнув дверью, барон вышел из гостиной. Мари-Элен сжала кулаки, отчаянно стараясь унять дрожь рук. Похоже, рано она расхрабрилась, почувствовала себя сильной и неуязвимой. То могущество, которое дала ей власть над империей, построенной матерью, оказалось эфемерным. Вдруг явился негодяй – уже списанный со всех счетов каторжник – и потребовал половину её богатств. Ну, уж нет! Мари-Элен успела оценить вкус и власти, и богатства и не собиралась от них отказываться. Зря де Виларден обольщается, считая её лёгкой добычей. Этот каторжник ведь не знает, что прежней девушки, зависевшей от капризов и благоволения наглого любовника больше нет. Та дурочка растаяла вместе с прошлогодним снегом, а вместо неё в мир пришла умная и жёсткая женщина, любящая только деньги и власть, ну и ещё своего сына. Да, именно так! Деньги, власть и Жильбера.

«Зря он взялся мне угрожать, – размышляла Мари-Элен, – барон сам не понимает, чего требует. Совсем мозги на каторге растерял! Я ведь до сих пор замужем за Франсином, а этот бедолага нескоро выберется с сибирской каторги. Так что я ничем не рискую, любой суд расторгнет брак с де Виларденом и вернёт мне приданое».

Графиня подхватила юбки и уже было направилась к выходу из комнаты, когда заметила тень в чуть заметной щели у приоткрытой двери – та соединяла гостиную с большой парадной столовой и обычно была плотно закрыта.

«И кто это у нас такой любопытный?» – заинтересовалась Мари-Элен. Она стремительно пересекла комнату, толкнув дверь, влетела в столовую и успела настигнуть резво улепётывающего мужчину в синем бархатном халате. Схватив беглеца за руку, графиня воскликнула:

– Куда ты так спешишь, Виктор?!

Мужчина нехотя повернулся и замер с капризной миной на лице. Высокий голубоглазый блондин с точёными чертами – он всё ещё был очень хорош, несмотря на свои «под сорок». Вот только красота его напоминала о падшем ангеле. Но, как говорится, клин клином вышибают, и, к радости Мари-Элен, страсть к деньгам и власти освободила её от многолетней тягостной влюблённости в виконта де Ментона. Женщина больше в нём не нуждалась, и этот человек стал одним их многих, греющих её постель. Впрочем, пока виконт об этом ещё не знал, а Мари-Элен не спешила открывать ему глаза на истинное положение вещей. Сделав вид, что между ней и любовником все хорошо, графиня сразу же перешла к делу:

– Ты всё слышал? Понял, чего хочет этот каторжник?

Виконт не стал отрицать, что подслушивал. Коротко сообщил:

– Да!

– Ну, и что же ты обо всём этом думаешь? – с плохо скрытой иронией протянула Мари-Элен.

– Я бы на твоём месте не стал связываться с этим негодяем. Прими его условия, – отозвался де Ментон. – Сукин сын так поднялся, что мешает даже мне. Вечно его бандиты переходят дорогу. Сколько раз уже бывало, что я веду слежку за жирным котом, по крупицам собираю порочащие его сведения, а когда предлагаю жертве откупиться, то мне на голубом глазу говорят, что взять нечего, поскольку всё вытряс де Виларден. Ты же знаешь, что я дела веду тонко, а этот негодяй просто берёт в заложники семьи, после чего их главы отдают последнее, лишь бы увидеть жену и детей живыми.

Мари-Элен не сочла нужным отвечать на эти жалобы. Виктор всегда был мерзавцем и провокатором. Сначала он служил тайным агентом министра полиции Фуше, потом переметнулся к князю Талейрану, который сначала пристроил виконта на службу в петербургское посольство, а при Бурбонах – отправил дипломатом в Англию. Но с возвращением Наполеона безмерно жадный до денег Виктор срочно вернулся в Париж и вновь предложил свои услуги непотопляемому Фуше. Для Мари-Элен не было секретом, что её любовник, прикрываясь поручениями министра, в первую очередь работает на себя, а сведения от агентов де Ментона передаются тайной полиции лишь в том случае, если виконт не смог продать их другим. Коротко говоря, Виктор был циничным негодяем и законченным эгоистом, но иллюзии в душе женщины умирают последними, и Мари-Элен не выдержала. Спросила:

– А тебе не стыдно отдавать мать своего единственного сына такому негодяю? Ты спишь со мной уже семнадцать лет. Неужто для тебя это ничего не значит?

В голосе графини прозвучали стальные нотки, и, в отличие от прошлых лет, когда Виктор откровенно помыкал любовницей, сейчас его улыбка сделалась приторно-сладкой.

– Ну, как ты могла такое подумать? Ты для меня – единственная женщина на свете, – пафосно провозгласил он, но сразу же подкинул ложку дёгтя в бочку мёда: – Жаль, что я не могу на тебе жениться, это будет означать конец моей карьеры. Вдруг всплывёт, что ты всё ещё замужем?

– Понятно… – протянула Мари-Элен. Она знала, что продолжать разговор нельзя, надо замолчать, но ничего не могла с собой поделать. Слова вырвались сами: – Оказывается, дело в бедняге Франсине. Теперь тебя больше не волнуют ни моё незаконное рождение, ни покойная мать-процентщица. Смотри, как бы самая богатая женщина Парижа и впрямь не досталась твоему врагу. Не боишься? Вдруг я проникнусь к барону любовью?

Голубоглазое лицо стареющего красавчика осветилось весёлой улыбкой, и виконт, не задумываясь, выложил свои козыри:

– Не боюсь. Во-первых, этот брак будет незаконным, раз твой первый муж ещё жив, а во-вторых, барон на тебя не польстится – он не любит женщин. Если миляга де Виларден ещё в состоянии это делать, то он будет спать с юношами. Ты останешься чистой, как горный снег, и снова придёшь ко мне.

– Вместе со своими деньгами, – закончила за него графиня.

– Это тебя только украшает, – развеселился Виктор, но потом вдруг стал серьёзным и задал странный, не относящийся к делу вопрос:

– Что ты знаешь о Рене?

Мари-Элен удивилась:

– О ком ты говоришь, и почему я должна знать этого человека?

– Ну, хотя бы потому, что он набирает в Париже силу. Везде шепчутся о жестоком и беспощадном торговце оружием по имени Рене.

– У меня дело простое – бордели да ломбарды. Там оружие без надобности. Так что Рене меня не интересует.

– А меня и нашего драгоценного министра полиции очень даже интересует. Ну, ничего, от нас с Фуше ещё никто не уходил, – похвастался де Ментон, чмокнул любовницу в щёку и отправился в свои комнаты.

– Ну да… – буркнула себе под нос Мари-Элен. Она вдруг отчего-то подумала, что её эгоистичный любовник во всех подробностях осведомлён о размере её состояния, а вот она смутно представляет, какие сведения Виктор смог добыть шантажом. Графиня стала вспоминать отрывочные разговоры, перебирать доходившие через третьи руки слухи. Похоже, что богатство её любовника за последнее время изрядно выросло.

«Виктор сказал, что барон стал теперь его главным соперником? – прикинула Мари-Элен. – Выходит, что мы втроём почти сравнялись по мощи. Итак, Ментон, Виларден и я! Интересно, чья паутина шире и доходнее? Кто из нас самый сильный, а кто самый беспощадный?»

Ответа на этот вопрос не было, но одно она понимала ясно: графиня де Гренвиль в этом деле – уж точно не из последних. И никто из этих двух мужчин не получит ни одного сантима из её денег, близко не подойдёт к её заведениям! Оба негодяя считают Мари-Элен пустым местом? Вот пусть и продолжают так думать. А она тем временем стравит этих петухов между собой и будет подливать масла в огонь, пока идиоты не заклюют друг друга до смерти.

– Муж и любовник! Как у любой приличной женщины… Это даже может оказаться забавным.

Мари-Элен звонко рассмеялась и вышла из гостиной.

Глава четвертая. Тайный гроссбух

Через плотно зашторенные окна гостиной пробивалось утро. Отзвуки городской жизни – стук колёс по мостовой, крики разносчиков, разговоры людей у фонтана – прежде чуть слышные, час за часом становились всё громче и теперь слились в один враждебный гул. Сейчас время стало врагом, оно бежало вперёд, не возвращая назад того, что успело отнять. Вечер забрал, но, не вернув, растаял. За ним и ночь не проявила милосердия, а пришедшее следом утро и вовсе стало палачом.

Часы в гостиной пробили восемь. Переливы этой старой пасторальной мелодии обычно умиляли Генриетту, однако нынче они показалась ей ужасным похоронным звоном. Серебристые колокольчики убивали надежду, что всё наладится и тётка вернётся. Генриетта сорвалась со своего места в углу дивана, где просидела уже несколько часов, и, не в силах совладать с ужасом и отчаянием, заметалась по комнате.

– Тихо, дорогая, тихо, – прозвучал рядом ласковый голос. Орлова поймала руку девушки и крепко сжала. – Нам сейчас нужно собраться с мыслями, вспомнить всё – любые мелочи, даже на первый взгляд ничего не значащие, – и хотя бы предположить, что могло произойти.

Генриетта вздрогнула, как будто с разбегу налетела на стену, но тутже опомнилась. Конечно же, фрейлина права, надо не паниковать, а действовать! Девушка сжала руками виски. В ладони ударом молота отдалось частое биение крови в жилах. Да что ж это такое? Растерянность? Это ещё можно простить, но страх? В лондонских трущобах они с тётей видели и не такое, там за пару фартингов можно было получить нож под рёбра. Тогда они с Луизой вечно были начеку, но ничего не боялись. Что же изменилось теперь? Мир остался прежним, просто женщины де Гимон изнежились.

«Соберись!» – приказала себе Генриетта.

У тётки никого, кроме неё, на этом свете не осталось, а значит, и у Генриетты не было выбора – она просто обязана выручить свою единственную родственницу из беды.

– Давайте вспоминать, – вновь напомнила о себе Орлова. – Повторите, пожалуйста, ещё раз, что сказала вам тётушка перед отъездом.

– Она собиралась ехать в контору месье Трике. Мы договорились, что Луиза предупредит поверенного о нашем отъезде, а мэтр приостановит дело с истребованием наследства моего отца. Вот и всё, разговор мог занять не более четверти часа, тётя должна была вернуться самое позднее к полуночи.

Генриетта заметила разочарование, мелькнувшее в глазах собеседницы. Это было понятно, ведь за бессонную ночь Орлова всё это уже не раз слышала. Но что юная герцогиня могла добавить, если действительно ничего другого они с тётей не обсуждали? Впрочем, хрупкая фрейлина и не думала сдаваться – она задала новый вопрос:

– А почему вы не послали за месье Трике? Ведь у меня создалось впечатление, что вы обе почти не выходили из дома. Что изменилось на сей раз?

– Мэтр не приехал. Мы ждали его с утра, а он так и не появился. Тётя сказала, что мы не можем уехать, не предупредив поверенного.

– Вот как?.. – протянула Орлова, но Генриетте почему-то показалось, что она предвидела такое развитие событий, по крайней мере, выражения удивления на её лице точно не было, и девушка уточнила:

– Вы думаете, что с Трике случилось несчастье?

– Похоже на то, – подтвердила Агата Андреевна и объяснила: – Как я поняла, ваше дело было для мэтра не только выгодным, но и очень почётным, ведь он занимался наследством герцога. Кстати, вы много получаете после отца?

Генриетта замешкалась, ведь подобные разговоры считались в свете вульгарными, и ради тётки юная герцогиня очень старалась соответствовать своему новому положению, но сейчас выбора не было. Отбросив все сомнения (о манерах вспомним, когда вернём Луизу!), девушка ответила:

– Денег там вроде бы совсем нет. Я получаю имение и дом в Тулузе. Зато поместье очень большое – земли много, и виноградники, как говорят, сохранились.

– А на что тогда рассчитывал месье Трике? Как он получит своё вознаграждение за труды? – уточнила Орлова.

– Ему обещано двадцать тысяч франков. Тётя заплатит сама. Её мастерская приносит очень хороший доход, и Луиза сможет найти такую сумму. Однако, если потребуются дополнительные деньги, тётя займёт их у миледи. – Заметив непонимание, мелькнувшее в глазах Орловой, девушка уточнила: – У светлейшей княгини Черкасской! У миледи есть личное состояние, но, если вдруг будет нужно, нам поможет и её муж – князь Алексей. Деньги нотариус должен был получить сразу после оформления моего наследства в королевской канцелярии.

Орлова в задумчивости помолчала, а потом подвела итог:

– Получается, что это дело и впрямь было для Трике не только почётным, но и выгодным. Тогда, как человек разумный, он должен был выказать безусловное почтение к таким выгодным доверителям. Поэтому нам остается только одно – сделать неутешительный вывод, что с мэтром произошло что-то ужасное, иначе он никогда бы не пропустил визит к вам в дом.

Руки Генриетты мелко задрожали. Почему-то она сразу представила распростёртую на полу сухонькую фигуру в чёрном.

– Вы думаете, что он мертв?..

– Пока не знаю, – вздохнула Агата Андреевна.

Фрейлина поднялась с кресла у камина, где просидела всю ночь, оглядела своё синее шёлковое платье, надетое ещё к ужину, и предложила:

– Я переоденусь во что-нибудь попроще и поеду в контору месье Трике. Вы напишете мне адрес?

– Лучше я сама отправлюсь с вами, – возразила Генриетта.

Орлова в сомнении покачала головой, но на лице юной герцогини было написано такое упорство, что фрейлине пришлось уступить:

– Ну, смотрите…

– Не сомневайтесь во мне! – твёрдо произнесла девушка. – В лондонском порту слабые не выживали, а мы с тётей как-то справлялись.

– Ладно, вы меня убедили, – сдалась Орлова. – Но тогда придётся ехать в хозяйском экипаже, в фиакре я вас не повезу.

Кучеру было велено запрягать лошадей, и четверть часа спустя закутанные в плащи женщины вышли на улицу, чтобы отправиться в свою рискованную поездку.

Улицы перетекали одна в другую, становясь все уже и грязнее. Исчезли портики с колоннами, лепнина и мраморные львы, теперь за окном экипажа проплывали лишь узкие практичные фасады. На каждом крохотном пятачке драгоценной столичной земли, пусть даже размером с обувную коробку, тянулись ввысь дома и домики. Буржуа и чиновники, да и потомки обедневших дворянских родов селились в этих парижских кварталах – изнанке богатых улиц. Почти что рядом – но в другом мире. Здесь не было зелени. Даже крохотный палисадник казался непозволительной роскошью. Какие цветы, если на месте клумбы можно построить комнатку, а над ней (одна над другой) ещё три? Но в этом царстве практичности имелось и своё очарование – строгая однозначность. Лавки и конторы, а над ними – жилые комнаты. Впрочем, ни Орлову, ни юную герцогиню де Гримон здешние виды нисколько не волновали. Они приехали сюда за другим.

В узеньком переулке из шести домов запряжённый четвернёй лаковый экипаж маркизы де Сент-Этьен казался настолько чужеродным, что, сбежав по подножке на брусчатку мостовой, Генриетта даже поёжилась под любопытными взглядами соседей месье Трике. Головы кумушек в пышных чепцах торчали чуть ли не изо всех окон.

– Зря мы приехали в карете, – наклонившись к уху спутницы, шепнула Генриетта, – всё-таки нужно было взять фиакр.

– Дело не в нас, – так же тихо ответила ей Орлова. Фрейлина кивнула в сторону крыльца, и Генриетта наконец-то поняла, что привлекло внимание любопытных – на крыльце дома Трике, заложив руки за спину, скучал жандарм.

Ужас сдавил ей сердце. Она рванулась вперёд и, проскочив мимо охранника, влетела в контору своего поверенного. Не зная, что делать дальше, девушка остановилась посреди комнаты, а следом за ней в помещение ворвался жандарм.

– Что это вы себе позволяете?! – возмущенно завопил он. – Сюда нельзя! Идёт обыск…

Орлова поспешила вмешаться:

– Простите нас, капрал – миролюбиво заметила она. – Мы приехали как раз по поводу вашего дела – хотим сделать заявление. Проводите нас к своему начальнику.

Острый глаз Генриетты зафиксировал чуть заметное движение руки почтенной дамы, когда в карман возмущённого жандарма скользнула монета. Это возымело действие: воинственность стража порядка поутихла, жандарм вздохнул и осведомился:

– Вы из-за нотариуса пришли?

– Да, конечно, – подыграла ему фрейлина.

– Ну, идите по лестнице на второй этаж, – окончательно смилостивился жандарм. – По этому делу сам господин префект приехать изволили. Майор Фабри.

Орлова крепко сжала локоть Генриетты и потащила девушку к лестнице.

– Не говорите пока ничего, лучше послушаем, что скажут нам, – прошептала Орлова.

Генриетта кивнула в знак согласия и, пропустив свою спутницу вперёд, поднялась на второй этаж. С лестничной площадки через открытые двери комнат были видны трое жандармов. Они рылись в ящиках, рассматривали какие-то вещи, а за большим квадратным столом восседал тучный офицер с пышными седыми усами и длинными бакенбардами. Судя по властным повадкам, это и был префект. Орлова направилась прямиком к нему и, приняв скорбный вид, начала разговор:

– Добрый день месье, если, конечно, так можно сегодня выразиться. – Не давая офицеру опомниться, фрейлина вдруг запричитала: – Ах, майор, мы с герцогиней так рады, что расследование этого дела поручили именно вам. Вы понимаете, что месье Трике, вёл дела нашей семьи? Для герцогини так же, как и для меня, случившееся стало огромным потрясением!

Изумлённый майор поднял на напористую гостью заплывшие чёрные глазки, а потом поискал взглядом ту самую герцогиню, о которой ему сообщили. Генриетта любезно улыбнулась, и на лице префекта отразилось неподдельное восхищение, он поднялся из-за стола и с грацией циркового медведя поклонился.

– Ваша светлость… – пророкотал майор.

– Герцогиня де Гримон. Очень рада познакомиться, – всё так же старательно улыбаясь, произнесла Генриетта, а потом представила офицеру свою спутницу: – Мадемуазель Орлова – моя близкая подруга.

Фрейлина расцвела лучезарной улыбкой и продолжила начатый разговор:

– Майор, вчера вечером мэтр Трике должен был привезти герцогине на подпись важные бумаги. Мы собирались переехать в наш дворец в Фонтенбло, но нотариус так и не появился, и нам пришлось даже отложить отъезд, а теперь вот это известие…

– Да уж, – сразу поверив, что гостьи всё знают, отозвался жандарм. – Теперь он вам точно ничего не привезёт, ищите себе другого нотариуса.

– Но как же так? Он – такой почтенный человек, мы ему всецело доверяли, – с горечью сказала Орлова.

Майор вновь бросил взгляд в сторону Генриетты, скромно застывшей за плечом спутницы, и слегка пожурил фрейлину:

– Герцогиня, конечно, слишком молода, но вы-то должны были лучше разбираться в людях. Ваш нотариус явно имел грешки, не подходящие человеку его профессии, за что и получил пулю в живот. Не при её светлости будь сказано…

Мгновенно поняв, что ей лучше уйти и развязать Орловой руки, Генриетта скромно предложила подождать спутницу на первом этаже и выскользнула из комнаты.

«Там у покойного нотариуса была контора, а жандармы начали с жилых комнат и до кабинета ещё не добрались», – сообразила она.

Генриетта не знала, что нужно искать. Но, может, она поймёт, когда увидит? Сбежав с лестницы, девушка огляделась по сторонам. В просторной комнате, занимавшей весь первый этаж, мебели оказалось немного. Под средним из трёх окон расположился большой тёмный стол. Забрызганное чернилами зелёное сукно на его столешнице затёрлось, а кое-где даже иссеклось. Рядом со столом высилось массивное кресло с высокой резной спинкой, под окнами выстроились в рядок тяжёлые чёрные стулья с жёсткими сиденьями, а у противоположной стены стояли три громоздких шкафа.

«С чего начать?» – спросила себя Генриетта.

Ей казалось, что наиболее важные документы и те, что всегда должны быть под рукой, окажутся в столе. И впрямь, в шкафах сквозь пыльные стёкла виднелись кожаные переплёты толстенных книг и перевязанные шнурами стопки бумаг.

«Сборники законов и архив», – поняла Генриетта и решила, что начнёт со стола, а к шкафам вернётся позднее. Если успеет.

Она наугад дёрнула центральный ящик и поняла, что тот закрыт на ключ. Ящиков в столе было три. Неужели все заперты? Генриетта потянула правый, ящик оказался открытым и плотно забитым бумагами. Девушка просмотрела первый лист, потом другой, быстро пролистала ещё с десяток. Все они были многочисленными копиями купчих. Дома и имения по всей Франции обрели через месье Трике новых хозяев. То, что листы были лишь копиями документов, Генриетте подсказал почерк. Все бумаги были заполнены одной рукой, и эту руку девушка знала. Она достала из кармана листок с адресом, написанным месье Трике. Лист даже не пришлось прикладывать к купчим – почерк однозначно был одинаковым.

– Ну и что нам это даёт? – пробормотала Генриетта.

Пока она нашла лишь подтверждение того, что мэтр Трике вёл много дел, а это и так было широко известно. Наскоро перелистав все листы в стопе, девушка окончательно убедилась, что там собраны лишь купчие. Она аккуратно сложила листы и задвинула ящик на место. Теперь наступил черёд левой стороны стола. Здесь ящик тоже оказался незапертым, а вот бумаг в нём было существенно меньше: стопа из пары десятков листов, была аккуратно перевязана синим шнуром. Генриетта вынула документы и удивилась – под перекрестьем шнура на первом же листе стояла её собственная подпись. Девушка вчиталась и поняла, что видит перед собой прошение о возврате наследства герцога де Гримона, которое она ещё два месяца назад подписала для месье Трике.

«Разве всё это не отнесли в королевскую канцелярию?» – спросила она себя. Но нотариус давным-давно отчитался, что бумаги не только сданы, но уже даже и рассмотрены. Недаром тётка со дня на день ожидала решения по делу.

От ужасного подозрения вновь затряслись руки. С трудом развязав шнурок, Генриетта перебирала листы. Все они относились к делу об истребовании её наследства. Отрицать очевидное больше не имело смысла: на столе лежала пачка документов, которые мэтр Трике, по его уверениям, давно передал во дворец. Открытие было ошеломительным!

«Неужели Луиза узнала о том, что Трике нас обманывал, начала скандалить и поплатилась за это? – предположила девушка, но сразу же отогнала кошмарную мысль: – Нет, тётка не видела этих бумаг! Слишком уж аккуратно перевязан пакет. Если бы произошла ссора, то такой тщательности в упаковке уже не было бы».

Времени на рассуждения у Генриетты не было, но в одном она не сомневалась: собственные документы нужно изъять, пока сюда не добралась полиция. Собираясь к нотариусу, юная герцогиня поверх платья надела свободную тальму, и теперь постаралась засунуть под неё бумаги. Это с трудом, но удалось. Теперь Генриетта не могла нагибаться, да и дышалось ей с трудом, но наградой за её упорство стала неожиданная находка – когда она вытащила документы, на дне ящика остался лежать чёрный ключ.

– От центрального…

И точно, ключ мягко повернулся в смазанном замке, и Генриетта потянула за старинную кованую ручку. Ящик оказался почти пустым: внутри лежали лишь несколько разномастных листочков, исписанных названиями и цифрами. Девушка присмотрелась. Цифры в столбиках стояли напротив названий и, скорее всего, означали суммы.

«Взять или не взять?» – спросила себя Генриетта.

Возможно, что эти листки помогут полиции раскрыть убийство мэтра Трике, а может, и нет. Но у самой Генриетты есть дела поважнее – нужно найти тётку. Девушка мысленно извинилась перед майором, свернула бумаги в трубку и сунула их в карман тальмы.

Что ж, теперь шкафы! Генриетта заглянула сквозь стёкла и поняла, что её первое предположение оказалось верным. На тиснёных корешках книг поблескивали выцветшим золотом названия Кодекса Наполеона и сборников законов, а перевязанные стопки бумаг состояли из всё тех же купчих, выписанных в прошедшие годы. Может, в шкафах что-то и прятали, но найти это Генриетта точно не успевала. На лестничной площадке второго этажа зазвучал преувеличенно громкий голос Орловой. Фрейлина рассыпалась в благодарностях, превознося любезность майора Фабри. Генриетта поспешила к лестнице и с равнодушным видом облокотилась на перила.

– Дорогая, где вы? – позвала Орлова.

– Я здесь, – откликнулась девушка.

Через мгновение Орлова появилась рядом и, склонившись к уху Генриетты, прошептала:

– Пока не станем говорить префекту о Луизе! К тому времени, когда ваша тётя приехала сюда, Трике был уже мёртв почти сутки. Если Луизу похитили, то нам нельзя насторожить преступников. Нужно, чтобы они связались с вами и потребовали выкуп. Подождём ещё один день…

Агата Андреевна увлекла свою спутницу к выходу и почти затолкала её в экипаж. Только когда кучер тронул, Орлова с облегчением сказала:

– Трике обнаружили далеко за городом. Он был убит при весьма шокирующих обстоятельствах: его нашли в кустах у реки с пулей в животе, а недалеко от него лежала застреленная женщина. Ту убили в спину, ясно, что бедняжка убегала прочь, пытаясь скрыться. В том месте есть маленькая церквушка, построенная у целебного источника, как видно, жертва стремилась под защиту её стен. Наш майор уверен, что та женщина – вдова, известная всей округе своим доступным поведением, пришла на свидание к нотариусу. Кто-то из других ухажёров этой деревенской вакханки приревновал и пристрелил обоих любовников.

– Не похоже это на Трике, – с сомнением заметила Генриетта.

На пропахших отбросами портовых улицах она навидалась всякого, в том числе и шлюх, и бабников. Месье Трике никак не походил на мужчину, одержимого страстью. Жадность? Да! Деньги? Конечно! Но не похоть…

– Майор уверен в своей догадке, – возразила Орлова. – Самый последний аргумент он придержал напоследок: под верхний край жилета у Трике был засунут розовый бутон – чуть распустившаяся белая розочка.

– Не может быть… – выдавила из себя Генриетта и поняла, что её руки вновь заходили ходуном.

Не понимая, что случилось, фрейлина с испугом уставилась на неё.

– Тётя зовёт меня Розита – «розочка». Об этом знаем только она и я, – превозмогая отчаяние, чуть слышно сказала девушка.

Орлова обняла её.

– Мы не будем делать никаких выводов, пока не соберём все доказательства, – твёрдо сказала фрейлина. – Роза – это просто совпадение. Трике убили на сутки раньше, чем Луиза выехала из дома. Раз о прозвище знали лишь двое, значит, человек, положивший цветок за пазуху нотариусу, не мог намекать на ваши отношения с тётей. Я скорее соглашусь с майором, что это – знак, оставленный ревнивцем.

– Дай-то бог! – Генриетта перекрестилась.

Она постепенно успокоилась и наконец-то вспомнила о бумагах. Коротко рассказав своей спутнице о том, что обнаружила в столе нотариуса, Генриетта вытащила документы из-за пояса, а потом достала свёрнутые в трубочку листочки из кармана тальмы.

– Так получается, что Трике целых два месяца водил вас за нос? – поразилась Орлова. – Нотариус рисковал вашим расположением, своей репутацией и крупным вознаграждением! Но зачем? Не в этом ли кроется причина всех бед? Чтобы на такое решиться, он должен был рассчитывать в этом деле на ещё больший куш. Давайте посмотрим его записи, связанные с деньгами, может, там что-нибудь и найдётся.

Генриетта собрала рассыпавшиеся по сиденью разномастные листочки с цифрами и протянула их фрейлине.

Агата Андреевна просмотрела верхний и заметила:

– Похоже, что это – гроссбух нашего мэтра. В первой графе стоит название проданной или купленной собственности, потом – дата сделки и сумма вознаграждения. Вот только что значит последняя графа? В ней имена, а под ними суммы.

– Может, это другие нотариусы? Из тех, что прежде на него работали?

– Возможно! – согласилась Орлова. – В случае чего поищем их по именам. Видите, у каждого купленного дома рядом записан адрес, а у каждого имения – ближайший город.

Агата Андреевна просматривала записи и передавала листочки Генриетте. Девушка пока не видела ничего необычного – все было одинаково: к каждой сделке Трике привлекал, по крайней мере, одного помощника, и выплачивал ему вознаграждение самое малое раз в десять меньше, чем получал сам.

– Ого! – воскликнула вдруг Орлова и, протянув Генриетте листок, спросила: – Это вам ни о чём не говорит?

Фрейлина указала на запись в первой колонке. Чётким угловатым почерком мэтра Трике там было выведено: «Гримон, Тулуза», в следующей колонке стояла цифра «пять». Проникший в окно кареты солнечный луч скользнул по листку, осветив добавленные к пятёрке четыре жирных нуля.

Глава пятая. Странный расклад

В гостиной было светло, как днем. Огромную двухъярусную люстру на четыре дюжины рожков, конечно же, не зажигали, но зато в настольных жирандолях, в настенных бра и в двух парных торшерах меж окон сияли разгоревшиеся свечи. Тёплый золотистый свет казался спасением – он изгонял страх. Из сумрака, даже из лёгкой тени, теперь выползала печаль. Она вела за собой тоску, а там и до отчаяния было рукой подать. Может, кто-нибудь и посчитал бы это суеверием, но Орлова знала, что делала. Да будет свет! Она защищала себя и девушку, ставшую по воле судьбы её подопечной.

Огоньки свечей отражались в полированных боках светлой мебели, скользили тенями по мраморному фризу камина, золотистые блики играли в складках атласных портьер. Орлова надеялась, что в этой залитой светом большой и уютной гостиной, где все уже стало ей своим и привычным, Генриетте будет спокойнее, чем в собственной спальне.

Фрейлина перебирала бумаги, добытые юной герцогиней, но думала отнюдь не о именах и цифрах. Она наблюдала за девушкой, оказавшейся в таком отчаянном положении. За годы придворной службы Агата Андреевна навидалась всякого и научилась прекрасно разбираться в людях. Поведение Генриетты никак не походило на изнеженность аристократок, обычно так себя ведут сильные и стойкие девушки из низов. Она не падала в обмороки, не рыдала, наоборот, казалось считала, что именно на ней лежит миссия по спасению тётки.

«Как интересно! Настоящий храбрый солдатик, – с уважением оценила Орлова, из-под ресниц поглядывая на сосредоточенное лицо девушки. – Генриетта считает себя ответственной за благополучие семьи. А ведь Луиза, похоже, даже и не подозревает, что её Розита выросла… Так кто же в этой семье старший?»

Агата Андреевна отодвинула в сторону кипу бумаг и, решив проверить свои догадки, заявила:

– По всему выходит, что дело связано с наследством. Возможно, что опасность пришла из прошлого. Расскажите мне о жизни вашей семьи. Вдруг мы найдём зацепку…

Генриетта с готовностью кивнула, опустилась в соседнее кресло и нерешительно спросила:

– Мне рассказывать лишь то, что помню сама, или и то, о чём говорила Луиза?

– Вспоминайте всё! А о том, что вам рассказывала тётя, как можно подробнее.

Теперь пауза оказалась долгой, но Орлова девушку не торопила. Фрейлина по собственному опыту знала, что исповедь бывает трудной. Наконец Генриетта решилась:

– Я родилась в тюрьме Тулузы, куда мои тётя и родители попали по доносу, – начала она. – Якобинцев уже разгромили, и мои родные, шесть лет скрывавшиеся под видом крестьян на уединённой мызе, стали надеяться, что всё обойдётся. Но кто-то узнал в скромной крестьянке герцогиню. Отца с мамой и Луизу арестовали. Восемь месяцев просидели они в тюрьме, ожидая приговора. В тот день, когда я родилась, им его как раз и вынесли – смерть на гильотине.

Генриетта говорила спокойно, но жилка, вздувшаяся на её виске, подсказала Орловой, что рассказ дается юной герцогине совсем не просто.

– Луизе тогда только исполнилось восемнадцать. Она попросилась на встречу к начальнику тюрьмы и предложила ему себя в обмен на мою жизнь. Тётя и сейчас красива, а тогда была чудо как хороша, и тюремщик не устоял. Луиза однажды сказала, что этот человек повёл себя благородно – спас жизнь нам обеим. Он разрешил уйти и ей. Каким-то непостижимым образом со мной на руках Луиза смогла пройти через всю страну и добралась до Англии.

Девушка замолчала, не зная, что говорить дальше, и Орлова подсказала:

– А что вы потом делали и где жили?

– Мы поселились в Лондоне. Тётя работала швеёй у модисток на Бонд-стрит. Мы жили в ночлежке в порту. Там на матрасах в одной большой комнате спало десятка три эмигранток. Сначала за мной присматривали то одна, то другая, а лет с двенадцати я начала сама зарабатывать…

Орлова обомлела. С такой исключительной красотой юная герцогиня без труда могла «заработать» известным способом. Как видно, мысли фрейлины отразились на её лице, поскольку Генриетта слабо улыбнулась и уточнила:

– Я пела на улицах, и иногда добрые люди кидали мне мелочь, кусок хлеба или яблоко. А потом Луиза заболела, ей становилось все хуже и хуже, она начала слепнуть, и модистки выгнали её. Мы больше двух лет жили на то, что я зарабатывала пением.

«Вот откуда в девушке появилась эта подспудная уверенность, что она в ответе за свою семью, – поняла наконец Орлова. – Она уже была кормилицей!»

Генриетта страдальчески поморщилась, как видно, воспоминания и впрямь были мучительными, и Агата Андреевна подсказала:

– Но ведь Луиза поправилась!

– По правде сказать, насспасло чудо. Когда тётя была уже так слаба, что счёт её жизни шёл на дни, а я в отчаянии бегала по людным местам в надежде хоть что-нибудь заработать, мне повстречалась княгиня Екатерина. Она, можно сказать, вырвала меня из рук полисмена, арестовавшего меня за попрошайничество. Миледи забрала нас с тётей к себе и пригласила доктора, а тот смог вылечить Луизу.

– Княгиня славится своей добротой и щедростью!..

– Она – святая! Когда тётя стала поправляться, миледи спросила, что Луиза хочет теперь делать. Тётя рассказала ей о своей заветной мечте – шить красивые платья с тонкой вышивкой. Шёлк по шёлку. Тогда княгиня помогла: купила заброшенную фабрику и придумала, как переделать старые корпуса в мастерскую и жильё для работниц. Луиза набрала француженок-эмигранток и начала шить платья по собственным эскизам. Теперь её наряды вошли в моду по всей Европе и хорошо продаются. Понятно, что для нашей семьи это основное подспорье, но я считаю, что Луиза уже заслужила отдых. Я хочу получить наследство и отдать поместье ей, а сама надеюсь стать оперной певицей. Примадоннам хорошо платят. Я поклялась себе, что моя тётя больше никогда не будет ни в чём нуждаться.

Да уж, наметанный глаз и теперь не подвёл Агату Андреевну, а опыт подсказал правильный вывод: юная герцогиня де Гримон оказалась стойкой, волевой и благородной девушкой. Проверяя последнюю догадку, Орлова спросила:

– Так ваше увлечение вокалом имеет житейскую основу? Я думала, что вы поёте по призванию.

Грустная улыбка Генриетты была бы уместнее на лице взрослой и умудрённой жизнью женщины, да и прозвучавшие слова оказались просто философскими:

– Когда родной тебе человек умирает от голода, призвание – непозволительная роскошь. Я уже никогда не смогу забыть эту истину…

Агата Андреевна задумалась. Из рассказа Генриетты выходило, что других родственников – претендентов на наследство де Гримонов, кроме неё и Луизы, не было, да к тому же если уж и убивать одну из женщин из-за поместья в Лангедоке, то логичнее устранять наследницу.

– Вы точно знаете, что земли вашего отца не продавались другим хозяевам? – уточнила фрейлина. – Ещё Наполеон издал указ, что потерянное имущество возвращается иммигрантам лишь в том случае, если оно не было продано местными властями с торгов. Нынешняя власть поступает так же.

– Я точно не знаю, – честно призналась Генриетта, – всеми делами занималась Луиза. Но в письме, присланном из королевской канцелярии, было сказано, что я могу вступить в права владения имением отца, да и месье Трике ничего не говорил о покупателях наших земель.

Орлова вздохнула. Как оказалось, словам месье Трике верить не стоило, но зачем посыпать раны солью, лишний раз напоминая об этом девушке? Теперь надежда была лишь на бумаги. Вдруг там что-нибудь, да обнаружится? Агата Андреевна вновь взялась за листочки с цифрами. Все они были похожи, менялись лишь даты и адреса. Хотя последний листок немного отличался от других: там стояли лишь суммы и даты, а ещё в самом низу под чертой было выведено «Всего от Р.» и красовалась шестизначная сумма.

«Похоже на подведение итогов, – прикинула Орлова, – скорее всего, эти суммы, прошедшие через руки Трике, поступили от одного человека, зашифрованного под буквой “Р.”. Кто-то явно не бедствует, раз может платить такие деньги!»

– А если сложить? – подумала она вслух.

– Что?.. – не поняла Генриетта.

– Попробовать сравнить суммы в последнем листе и во всех предыдущих.

Агата Андреевна разложила листки рядком на столе, а итоговый взяла в руки и принялась сравнивать цифры. Первые две позиции совпали сразу, а третью она искала долго и нашла предпоследней по дате. Путаница была изрядная, однако все цифры в конце концов нашлись, а когда фрейлина начала ставить против совпадающих позиций точки, вскоре выяснилось, что на итоговый лист Трике выписал все свои поступления почти за год. Результат оказался очень интригующим.

– Ну что ж, получается, что у нашего нотариуса имелся очень богатый доверитель, – поделилась своим открытием Орлова. – Все деньги пришли к Трике через господина «Р.».

– А как же поместье Гримон в Тулузе? – спросила Генриетта. – Мы ещё не платили за него денег, да и вознаграждение там должно было быть двадцать тысяч, а мэтр уже внёс наше имение в список, да ещё с большей суммой.

– Да, здесь обозначены пятьдесят тысяч, – отозвалась Орлова, разглядывая бумажку. – И ведь это единственная запись, где под цифрой вознаграждения нет даты. Возможно, что Трике ещё только планировал его получить.

– Так, может, он просто хотел вытянуть из нас доплату? – с надеждой предположила Генриетта. – Поэтому и не сдавал документы, чтобы мы прониклись его заботами и оценили трудности. Возможно, хотел, чтобы мы дозрели до взятки? Тётя уже так переживала, так рвалась уехать, что мэтр вполне мог её убедить выдать дополнительные деньги за мифические «услуги».

Жаль было разочаровывать девушку. Что бы Орлова сейчас ни отдала за надежду, но иллюзии стали для них непозволительной роскошью, и фрейлине пришлось сказать правду:

– Эта сумма внесена в перечень как поступившая или ожидаемая от «Р.». Ни вы, ни Луиза никак не подходите под эту букву.

– Только если не знать, что тётя зовёт меня Розитой.

– Нет, это не тот случай! Вы не передавали нотариусу никаких сумм, более того, судя по датам, когда он уже получил почти половину денег из перечня, вы ещё оставались в Англии и слыхом не слыхивали ни о каком месье Трике.

– Да, действительно, – согласилась девушка, – мы услышали о нём только зимой в Вене. Елена Черкасская – сестра князя Алексея, ставшая в замужестве маркизой де Этьен, – пригласила нас пожить в своём парижском доме и дала письмо к своему поверенному.

– Похоже на то, что мэтр Трике взялся обслужить двух заказчиков, претендующих на одну и ту же собственность. В таком случае один из этих легковерных доверителей недобросовестного поверенного неминуемо будет обманут. К сожалению, из вас двоих мэтр выбрал своего постоянного «Р.».

Орлова задумалась. Смутная мысль о том, что в этих записях есть какая-то несуразность, тревожила её, но что было не так, фрейлина понять не могла. Название поместья, адрес, дата, фамилия помощника и его вознаграждение. Кто же такой этот таинственный «Р.», кидающий огромные суммы на покупку имений и домов?

– Миллионы франков… – протянула Орлова в раздумье.

– Нет, здесь – семьсот восемьдесят тысяч с мелочью, – возразила Генриетта, – до миллиона Трике не дотянул.

– Если поверенный получил почти восемьсот тысяч франков за свои услуги, то сами приобретения стоят миллионы. Этот «Р.» богат, как Крез!

– Неудивительно, что Трике решил обмануть Луизу: у нас таких денег нет, – с горечью заметила девушка.

Генриетта была права. Трике – человек прагматичный, а его заказчик, судя по размаху, весьма могущественен, и, узнав, что мэтр взялся вести дела наследников имения Гримон, «Р.» мог рассердиться на нотариуса. Убив Трике, он оправился в контору. Служанка уехала в деревню (ох, неслучайное, похоже, совпадение!), а убийца пришёл в дом своей жертвы в поисках улик, подтверждающих его подозрения, и тут ему, как снег на голову, свалилась Луиза. «Р.» понимает, что он не ошибся, и тогда… Что? Убийство или похищение?

Делиться своими сомнениями с юной герцогиней Агата Андреевна не собиралась – это было бы бесчеловечно, ведь девушка и так настрадалась. Если Луиза убита, то рано или поздно полиция найдёт её тело. Но в этом случае им следует завтра же утром заявить об исчезновении мадемуазель де Гримон, чтобы жандармы знали, кого ищут. Но если «Р.» озабочен истреблением женщин, претендующих на имение в Лангедоке, тогда ему нужна наследница, а не её тётка. Преступник должен выйти на связь с Генриеттой. Играя на чувствах девушки, он попытается заманить её туда, где сможет убить. Понятно, что они этого не допустят, но зато дадут Луизе шанс сохранить жизнь. В этом случае им сейчас лучше молчать об исчезновении старшей из дам де Гримон, чтобы ни в коем случае не встревожить преступника.

«Что же делать? – спросила себя Орлова. – Заявлять в полицию или нет?»

Ответа она не знала, а ведь от него зависела человеческая жизнь, и тогда фрейлина решилась:

– Давайте попробуем погадать на Луизу, – предложила она собеседнице.

– Как это? – растерялась Генриетта и побледнела, – а если карты скажут, что тётя…

Она не могла произнести слово «смерть», но Агата Андреевна и так всё поняла. Орлова не собиралась говорить юной герцогине, что при подобном раскладе хотела схитрить и промолчать. Но девушка так испугалась, что фрейлина предпочла выбрать из двух зол меньшее, поэтому с готовностью согласилась:

– Как скажете! Давайте не будем…

Генриетта вскочила с кресла и, раскачиваясь, как маятник, принялась ходить вдоль края ковра. Её лицо пошло красными пятнами, а на лбу заблистала испарина. Орлова так жалела бедняжку, но чем здесь можно было помочь? Девушка всё-таки сумела подавить страх. Сжав кулаки до белизны в костяшках, она застыла напротив Орловой и прошептала:

– Другого способа узнать хоть что-нибудь о Луизе ведь нет?

– По крайней мере, мне ничего другого в голову не приходит, – призналась Агата Андреевна.

– Тогда погадайте, пожалуйста!..

Орлова молча кивнула и пошла в свою спальню за картами.

Орлова тасовала колоду, и Генриетта не могла оторвать взгляд от карт. Таких она ещё не видела: крупные, почти с ладонь, они немного напоминали игральные, но в толстой колоде мелькало множество незнакомых картинок, а вместо привычных червей и треф, на картах взлетали острые мечи, выстраивались в ряды кубки и монеты. Это были карты Таро.

Агата Андреевна долго тасовала колоду, время от времени переворачивая карты: крест-накрест, справа налево, а потом наоборот. В другой раз Генриетта засыпала бы Орлову вопросами, но сейчас могла думать лишь о Луизе. Вдруг в эту самую минуту с тётей происходит непоправимое?!

«Нет, – приказала себе Генриетта, – я должна думать только о хорошем. Нечего притягивать к себе несчастья!»

Она постаралась сосредоточиться и вновь с надеждой посмотрела на Орлову. Фрейлина выбрала из колоды карту с дамой, восседавшей на троне. В руках дама держала кубок. Орлова выложила карту на стол и предложила Генриетте:

– Вы самый близкий Луизе человек. Задайте вопрос!

– Какой? – тихо спросила девушка.

– Самый главный…

Генриетта прикрыла глаза и замерла. Она молчала, а Агата Андреевна сидела напротив с колодой карт в руках и ждала. Наконец девушка решилась, поглядела в лицо Орловой и тихо спросила:

– Что случилось с моей тётей – Луизой де Гримон?

Фрейлина протянула Генриетте колоду, подсказав как правильно её снять, а потом принялась раскладывать карты на столе. Её пальцы порхали легко и быстро, и через мгновение вокруг дамы с кубком в интригующем порядке лежал целый расклад. Агата Андреевна что-то скороговоркой пробормотала по-русски и принялась переворачивать карты «рубашками» вниз. Она делала это молча, иногда замирая, и от зоркого взгляда Генриетты не укрылась тревожная складка, на мгновение мелькнувшая между бровей фрейлины.

– Что? Плохо? – не выдержала девушка. – Пожалуйста, скажите. Мне нужно знать!

Орлова подняла взгляд, и юная герцогиня прочла в нём сочувствие.

«Боже! – мысленно взмолилась Генриетта. – Я не могу потерять Луизу! Только не это!..»

Поняв, что тянуть с ответом больше нельзя, заговорила Орлова:

– Здесь нет самого страшного – смерти, – твёрдо сказала она, – а остальное можно пережить, тем более что карты сулят нам благополучную развязку. Но сейчас дела очень плохи. Ситуация обострилась до предела.

Орлова указала на карту, где рука в перчатке сжимала огромный меч, а потом по очереди провела кончиком пальца по картинкам, где мужчины и женщина с мечами в руках со всех сторон угрожали королеве с кубком.

– Я не стану забивать вам голову объяснениями, сейчас не до этого, но расклад говорит о том, что Луизе угрожают опасные люди, их трое – двое мужчин (старый и молодой) и женщина. Но вы можете успокоиться: в раскладе нет вас, Генриетта. Вы не виноваты, Луизу похитили не по ошибке, не вместо вас.

– Но почему? – поразилась девушка, – у тёти нет врагов, она со всеми ладит, работницы в мастерской обожают её. Кто мог пойти на такое и почему?

– Причин может быть множество: зависть к успеху Луизы, прошлые обиды этих людей, их алчность, а возможно, и ревность. Ведь ваша тётя – и впрямь красавица, да к тому же ещё молодая. Сколько ей?

– Тридцать пять…

– Ну, вот видите.

Агата Андреевна смешала карты. На самом деле расклад её неприятно поразил: в нём всем правили «Мечи», что возводило опасность, нависшую над мадемуазель де Гримон, до уровня смертельной, но были две карты, резко менявшие картину. Исчезнувшая Луиза, оказывается, имела сердечную тайну: в её жизни был любимый мужчина, а в конце всей этой запутанной истории мадемуазель де Гримон ждал семейный союз.

«Генриетта все равно мне не поверит. Мне и самой сложно в это поверить, – размышляла Орлова аккуратно складывая карты в сафьяновый футляр. – Может, я что-то не так понимаю? Но, похоже, это как раз тот случай, что, как говорится, поживём-увидим?»

Однако фрейлина уже получила ответ на главный для себя вопрос: они пока не будут заявлять о похищении Луизы в полицию. Кто-то из этих троих меченосцев должен скоро проявиться. Интересно, кто же это будет? Мужчина или женщина?

Глава шестая. Сон и явь

Снова мужчина! И опять девочка! Луиза знала, что это сон. Вечный кошмар преследовал её почти восемнадцать лет. Очень хотелось проснуться, но почему-то не получалось. Она держала на руках новорождённую племянницу – единственную надежду их обречённого рода. Крохотное существо успело прийти в этот мир до того жуткого часа, когда её мать встретилась с гильотиной. Это само по себе уже было чудом. Господь помог де Гримонам, и за то, чтобы этот хрупкий росток сохранился и вырос, можно было отдать жизнь. Луиза знала, что делать: надо выкупить малышку. Передав девочку ещё слабой после родов невестке, она попросила караульного доложить начальнику тюрьмы, что имеет к тому личный и секретный разговор. Тюремщик не удивился, это было в порядке вещей: многие заключённые доносили друг на друга, выкупая себе жизнь смертью другого человека. Караульный ушёл, а через четверть часа вернулся за Луизой и отвёл её к коменданту. Начальник тюрьмы, тоже привыкший к подобным сценам, окинул заключённую высокомерным взглядом.

– Ну, что скажешь, красотка? – насмешливо спросил он. – Хочешь выкупить свою жизнь, забрав чужую?

– Нет, месье, я хочу спасти мою племянницу: малышка родилась два часа назад, – бесстрашно ответила Луиза. – Я добровольно отдам вам свою девственность, если вы разрешите передать девочку в какой-нибудь из монастырей.

– Так ты девица… – протянул мужчина, и глаза его сверкнули плотоядным блеском, – и настоящая красавица, как я погляжу.

Комендант подошёл к Луизе, одетой в рваное крестьянское платье, протянул руку и грубо сжал её грудь, но затем отступил, уселся на стул и принялся раскуривать трубку. Может, исхудавшая и измученная аристократка не понравилась этому уже немолодому пресыщенному мужчине? Затаив дыхание, ждала Луиза его решения. Наконец тюремщик поднял на неё глаза и приказал:

– Продаёшь свою невинность, так показывай товар! – Он небрежно махнул рукой, указывая на разорванное платье, – раздевайся.

Луиза задрожала. Она так хотела спасти жизнь новорожденной Генриетты, но вдруг это не получится? Ведь комендант мог только позабавиться с сестрой герцога де Гримона, а потом отправить её обратно в каземат. Тогда участь малышки была предопределена: девочка умрёт от голода после казни матери. Но выбора не было. Под пристальным взглядом тюремщика Луиза начала раздеваться. Стянув с плеч платье, она осталась в одной холщовой рубашке и грубых чулках. Разбитые ботинки, в два раза больше, чем требовалось для её маленьких ног, широкими раструбами торчали вокруг тонких щиколоток. Стыд и страх были так мучительны, что Луиза до синевы побледнела, а ноги её обмякли.

– Сними ботинки с чулками и встань на ковёр перед камином, чтобы не замёрзнуть, – не обращая на это внимания, велел мужчина, в его голосе зазвучали странно ласковые нотки.

Луиза послушно подошла к вытертому коврику перед камином. Там стояли два старинных кресла с высокими спинками и квадратный стол, уставленный бутылками. Она разулась и замерла. В кабинете начальника тюрьмы было холодно и сыро, но от огня тянуло приятным теплом.

– Сними рубашку и распусти волосы, – велел мужчина. Он внимательно смотрел на маленькие ноги заключённой и её тонкие руки, а в глазах его уже засверкали огоньки похоти.

Луиза опустила глаза и стиснула зубы, чтобы не заплакать от отчаяния, но мужественно стянула с себя плотную рубаху и положила её на одно из кресел, а затем расплела длинную чёрную косу.

– Нужно проверить, не врешь ли ты, – засмеялся комендант, – садись в это кресло, а ноги перекинь через подлокотники.

Луиза подошла к жёсткому старинному креслу и, сев так, как велел ей мужчина, застыла. Она не видела тюремщика, но перестать чувствовать не могла. Она ощутила жаркое дыхание между своих ног, а потом грубые пальцы принялись шарить между бедер, раскрывая складки её лона и проникая внутрь тела.

– Не обманула, – прозвучал довольный голос, а потом раздался приказ: – Открой глаза!

Луиза послушалась. Начальник тюрьмы стоял рядом, держа в руках бутылку.

– На, пей. Только сиди, как сидишь, хочу полюбоваться на это зрелище подольше.

Он приставил горлышко к губам заключённой. Огненная жидкость опалила гортань Луизы. Ну и хорошо!.. Надо выпить как можно больше, чтобы опьянеть и не чувствовать ни боли, ни отвращения… Мужчина принялся убирать со стола бутылки, медленно переставляя их на каминную полку. Он не спешил, ему явно нравилось зрелище, которое он видел перед собой. Наконец, убрав последнюю бутылку, комендант обратился к Луизе:

– Ну, хватит пить, а то потом тебя придётся нести.

Он отобрал у заключённой бутылку и, подхватив, оттащил на стол. Луиза закрыла глаза, а тюремщик широко раздвинул её ноги и, хрипло крякнув, вонзился в тугое лоно. Девушка закричала и забилась, но широкие ладони плотно прижимали её плечи к столешнице, не давая шелохнуться. Боль была непереносимой, и Луизе показалось, что мужчина сейчас разорвёт её пополам. На мгновение она подумала, что так будет даже лучше, ведь она просто отмучается, но в памяти всплыло крошечное личико племянницы. Нет! Луиза де Гримон не имеет права умирать, даже если ей этого очень хочется!

Тюремщик хрипло зарычал и, тяжело дыша, рухнул на грудь своей жертвы, но быстро опомнился и отошёл от стола. Откуда-то сбоку послышался шум льющейся воды. Луизе казалось, что в её теле нет ни одной целой кости, ни одного живого места, но, сделав над собой усилие, она всё-таки попыталась встать.

– Погоди, давай я тебе помогу, – услышала она тихий, даже какой-то робкий, голос начальника тюрьмы.

Мужчина подошёл к столу и легко поставил Луизу на ноги. Она сделала шаг, потом другой и схватилась за спинку кресла. Теперь она уже могла стоять достаточно твёрдо.

– Ты дочка и сестра герцога? – спросил тюремщик, натягивая на неё рубашку.

– Да, – прошептала Луиза, сил говорить у неё не было.

– А девочка, что родилась, – единственный ребёнок твоего брата?

Луиза кивнула, не понимая, что же ещё нужно этому человеку. Он уже забрал её честь, чего же более?

– Понятно, что ты хочешь спасти наследницу вашего рода, да только монашки её не возьмут.

– Почему? – ужаснулась Луиза. Неужели её жертва оказалась напрасной?

– Нет больше ни монастырей, ни монашек, – объяснил комендант, – тех, кого не убили, посадили в тюрьмы. Некому тебе отдавать этого ребёнка. Но уговор есть уговор. Я дам тебе немного денег и рабочую одежду нашей прачки, та оставляет её в постирочной, когда уходит домой. Бери племянницу и пробирайся в Кале, а там уж, если тебе повезёт, уезжай в Англию.

Начальник тюрьмы вышел в коридор, что-то сказал конвоиру и через несколько минут вернулся в свой кабинет с платьем и плащом. Луиза только успела переодеться, как в кабинет ввели её невестку с малышкой на руках. Предупредив, что у женщин – лишь пять минут, чтобы проститься, тюремщик вышел. Невестка передала девочку Луизе и, встав на колени, поцеловала обеим руки.

– Благослови вас Господь и Дева Мария, живите и будьте счастливы, – всхлипнула бедняжка. Она поднялась и, не в силах оторваться, глядела в крошечное личико своей спящей дочери. Дверь отворилась, это вернулся начальник тюрьмы. Он вывел рыдающую герцогиню в коридор и передал её конвоиру.

– Вот немного денег, – виновато сказал комендант, протягивая Луизе тощий кошелёк, – больше у меня нет, ты уж сама как-нибудь выкрутись.

Чувство благодарности примирило Луизу с этим мужчиной – её жертва оказалась ненапрасной. Пряча кошелёк за пазуху, она сказала:

– Спасибо вам за всё!

Тюремщик кивнул, отводя глаза, потом вывел Луизу за ворота тюрьмы и, попрощавшись, захлопнул маленькую калитку в старинных, обитых железом воротах, а Луиза скользнула в ночь.

– Вот и начались наши скитания, Розита, – тихо сказала она крошечной племяннице, – но я обещаю, что ты обязательно вырастешь и станешь прекрасной розой Лангедока.

Луиза сама не знала, как у неё вырвалось это имя. Просто из глубины памяти выплыло нежное детское прозвище. Так её саму звала когда-то мать. Как же давно это было! Восемнадцатилетняя Луиза шагала во тьме. Вот только откуда она знала, что ждёт их дальше? Лондонские трущобы… Болезнь и голод… Но теперь же всё наладилось! Бывшая заключённая – преуспевающая хозяйка модной мастерской, а Генриетта выросла и стала настоящей красавицей. Да и самой Луизе отнюдь не восемнадцать, а все тридцать пять… Зачем вспоминать прошлое? Зачем проходить через муки вновь и вновь? Как это жестоко!..

Навстречу Луизе из чернильной тьмы беззвёздной ночи вышел брат. Он вёл за руку свою молодую жену.

– Дорогая, ты сдержала слово! – с улыбкой сказал герцог, а герцогиня кивнула. – Мы гордимся тобой: из новорожденной малышки ты вырастила настоящее сокровище. Жаль только, что нынче тебя обманули, и девочка осталась без защиты перед лицом врагов. Возвращайся к Генриетте! И поскорее…

Герцог обнял супругу за плечи, и они исчезли во тьме. Луиза огляделась. Больше не было ни тюрьмы, ни Тулузы. Вместо них, прижавшись друг к другу, стояли серые дома маленькой парижской улочки, а сама Луиза, стоя на крыльце, стучала в дверь одного из домов.

«Месье Трике… – вспомнила она. – Я приехала к нему, но в доме никого нет. Значит, нужно уезжать. Генриетта меня ждёт, волнуется…»

Луиза развернулась, попытавшись сбежать с крыльца, но не смогла сделать ни шагу.

«Проснись! – кричал страх в её голове. – Скорее, иначе будет поздно!»

Луиза открыла глаза, но вокруг ничего не изменилось. По-прежнему было черным-черно. Женщина пристально вглядывалась во тьму, пытаясь понять, на каком она свете. Постепенно сгустки тьмы проступили предметами мебели: это оказались сундук и стол. Луиза пошевелила руками, они двигались. Значит, можно хотя бы на ощупь понять, что вокруг.

Всё, до чего она смогла дотянуться, Луиза ощупала и определила, что лежит на кровати. Может, попробовать сесть?.. Ей это удалось… Уже хоть что-то! Луиза спустила одну ногу и крепко оперлась ею об пол. Ступня стояла твёрдо. Прекрасно, теперь вторую ногу… Луиза вдруг поняла, что не может этого сделать. Изогнувшись, она провела ладонью по бедру, потом по икре, всё было как обычно, тело чувствовало прикосновения. И вдруг пальцы упёрлись в широкий металлический обруч. Шершавый, с большой грубой заклёпкой, тот не оставлял сомнений в своём назначении – кандалы! От обруча куда-то во тьму убегала толстая цепь. Спина Луизы покрылась холодным потом: она была пленницей, да к тому же её приковали, как рабыню на невольничьем рынке! От отчаяния она закричала.

Жак-Костоправ отчаянно пытался связать слова в единое целое. Он стоял навытяжку в маленькой столовой, где из мебели помещались лишь старинный пузатый буфет с виноградными гроздьями на дверцах да стол на толстой, как бочонок, ноге в окружении жёстких стульев. У Жака – сильного, как слон, лохматого рыжего великана с умом ребёнка – имелось множество недостатков и даже пороков, но для его хозяев всё и всегда перевешивало одно существенное достоинство: поистине, собачья верность Костоправа. В своё время и для Рене это оказалось решающим аргументом. Сейчас Жак явился с докладом и с титаническими усилиями выдавливал из себя слова:

– Женщина спит… Я налил ей в питье опия… Вы велели… Но уже скоро проснётся. – Отчитавшись, великан замолчал, но, поразмыслив, поинтересовался: – Чего дальше с ней делать?..

Ответа на этот вопрос у Рене не было. Женщина свалилась, как снег на голову, испоганив такое удачное дело. Рене ещё утром сообщили об отъезде служанки. Неприглядного вида вонючий нищий обошёл все дома в том маленьком переулке, где проживал почтеннейший Трике, а потом, прихватив объедки, пожалованные сердобольными кухарками, отправился с докладом к предводителю попрошаек. Спустя два часа сообщение о том, что дом пуст, достигло ушей Рене. Как удачно, что нотариусу пришло в голову отправить прислугу в деревню. Одной заботой меньше. Зачем брать лишний грех на душу? Пусть служанка живёт.

Грехов на душе Рене накопилось много, можно сказать, с избытком, и что-то в последнее время этот груз стал сильно давить. Потянуло в церковь. Понятно же, что все эти разговоры о раскаянии и отпущении грехов – детские игрушки. Но почему-то только в церкви исчезали раздражение и бешенство, сжигавшие всё внутри. Только там, на источенной веками чёрной скамье, в тишине старинной часовни, становилось легче, и в душу сходило умиротворение. Теперь Рене даже иногда казалось, что самое главное богатство – это не золото, не дома и поместья, и даже не власть, а то, что не купишь – покой. Вот из-за этих кратких мгновений, когда душа парит, наслаждаясь блаженной лёгкостью, явившаяся не ко времени в дом Трике женщина и сохранила свою жизнь.

Решение далось нелегко, и Рене даже пришлось о нём пожалеть: Костоправ замаялся тащить непрошеную свидетельницу сначала до лодки, а потом от берега до коттеджа. К тому же бедняге приходилось караулить и кормить пленницу, а Жак был нужен совсем в другом месте. Может, стоило сразу бросить женщину в Сену?

«Одной больше, одной меньше, – подсказал Рене внутренний голос, – какая теперь уже разница?»

Жак терпеливо ожидал приказа. Этот тупица различал только белое и чёрное, силу и слабость, при нём нельзя было проявлять никаких сомнений! Придётся выбирать… Но Рене захотелось потянуть время. Многолетняя привычка изворачиваться не подвела и на сей раз: предлог все-таки нашёлся, а потом прозвучали нужные слова. Костоправ пробурчал что-то нечленораздельное и, взяв свечу, отправился в темноту подвала – выполнять очередное приказание.

Где-то наверху в аспидной темноте загремело железо. Потом над головой Луизы появился слабо освещённый квадрат. Свет от трепещущей свечи был слаб, но после кромешной тьмы казался страшно резким. Луиза прикрыла глаза руками, и теперь лишь слушала: по ступеням лестницы стучали тяжёлые башмаки.

Человек глухо топнул по земляному полу, и свет в щелях между пальцами Луизы стал ярче – вошедший приблизился к ней.

– На, пиши, – прогремел мужской голос. – Как зовут… Родню тоже.

Луиза открыла глаза и испугалась: перед ней стоял огромный широкоплечий человек в крестьянской одежде. Его голова терялась где-то в чёрноте: свеча, которую великан держал в руке, освещала лишь толстые пальцы, серую домотканую одежду и огромные, как лодки, деревянные башмаки-сабо. Тюремщик поставил на стол свечу и перо с чернильницей, туда же бросил лист бумаги. Чуть подумав, он пододвинул стол вплотную к кровати и снова повторил:

– Пиши!

– Зачем? – тихо спросила Луиза.

Великан не удостоил пленницу ответом, а лишь подтолкнул к ней лист бумаги.

«Зачем им понадобилось моё имя? – лихорадочно соображала Луиза, – хотят потребовать выкуп?»

Это давало надежду на спасение. В доме на улице Гренель хранились приготовленные для месье Трике двадцать тысяч франков. Можно было попробовать пообещать их похитителям.

«Но как я могу послать их к Генриетте?» – ужаснулась Луиза.

Никто из этих преступников вообще не должен был узнать о существовании юной герцогини де Гримон! Но это значило, что у её тётки шансов вырваться отсюда не будет!

«Господи, помоги, научи, что делать…» – молилась Луиза.

– Пиши! – уже злобно прорычал великан и грохнул кулаком по столу.

– Сейчас, – отозвалась Луиза и потянула к себе лист бумаги.

Тюремщик наклонился к ней, разглядывая пленницу. Лучше бы он этого не делал – великан оказался уродом. Маленькие глазки-щёлки прятались в складках кожи, толстые щёки подпирали набухшие лиловые мешки под глазами, а вывернутые наружу губы широченного рта напоминали о жабе.

– Давай! – торопил урод.

Луиза обмакнула перо в чернильницу и написала свои имя и фамилию. Великан задумчиво пялился на чёрную строчку, похоже, тот не умел читать. Луиза положила перо, и её тюремщик снова разволновался:

– Себя написала? – пробасил он.

– Написала!

– Родню пиши, – велел урод. – Как зовут и живут где.

– Зачем?

– Деньги заплатят – отпустим тебя.

Луиза отметила это «отпустим». По крайней мере, над этим косноязычным громилой имелся кто-то старший. Они предлагали её родным выкупить пленницу. Грех было не воспользоваться шансом!

«Но как же Генриетта? Не дай бог, это чудовище увидит девочку!» – ужаснулась Луиза.

Тюремщику, как видно, надоела ее нерешительность, великан навис над Луизой и коротко сказал: – Убью…

Заявление и взгляд, брошенный им на пленницу, были настолько выразительными, что не оставляли никаких сомнений в намерениях похитителей.

«Надо попытаться, – решилась наконец Луиза, и тут же спасительная мысль пришла ей в голову: – Орлова не могла оставить Генриетту одну и уехать».

Мадемуазель де Гримон представила хрупкую фигурку русской дамы и её милое, умное лицо. В этой женщине было столько достоинства и мужества, она не могла бросить на произвол судьбы попавших в беду! Луиза взяла перо и вывела под своим именем адрес дома на улице Гренель, а под ним написала: «Агата Орлова».

Глава седьмая. Долгожданное письмо

Луиза де Гримон! В это было невозможно поверить. Имя из прошлого. Сколько лет назад родилась эта ненависть? Больше тридцати, а жжёт, как свежая рана. Почему-то вспомнились сицилийские нравы: среди тех, кто работал на Рене, было несколько уроженцев этого острова. У сицилийцев обиду не прощают столетиями, каждый родившийся мужчина знает, что он должен будет отомстить, а если все мужчины погибают в кровавой вендетте, то за оружие берутся женщины.

«Ей досталось всё, а мне ничего…» – осой ужалило воспоминание.

Старые обиды ядом растеклись по жилам, но сейчас нельзя было поддаться соблазну и начать мстить. В первую очередь – дело! Это правило уже принесло Рене миллионы франков, нечего было пренебрегать им теперь. Имя, написанное на обрывке бумаги, подтверждало предательство Трике, как ничто другое. У тулузских имений имелись наследники, а мэтр даже не предупредил. Хотя чему удивляться?! Нотариус был, как всегда, оборотист: сначала тот взял деньги за оформление спорной собственности, чтобы Рене некуда было деваться, а следом содрал бы ещё больше за избавление от претензий настоящих наследников.

– Вот скотина! – вырвалось у Рене.

Впрочем, подлец-нотариус уже получил по заслугам, а законная наследница вскоре отправится вслед за ним.

«В Сену? Или застрелить в подвале и закопать в саду?» – толкало искушение. Думать об этом было очень приятно.

Рука Рене сама потянулась к пистолету. Нет, это не дело! Ведь было же принято решение вытрясти из родни пленницы деньги. В планы Рене не входило отпускать Луизу де Гримон. Но чем чёрт не шутит, может, за неё заплатят? Мошенники – народ суеверный и знают, что, если хоть раз откажешься от денег, ты уже их не увидишь никогда. Взгляд Рене скользнул по листку с именем врага. Второй строчкой был записан адрес особняка на улице Гренель, а под ним – имя женщины, похоже, русской.

«Только русских мне здесь не хватало!» – полыхнуло в душе раздражение, а внутренний голос напомнил, сколько уже было неприятностей от русских и как плохо всё закончилась. Лучше уж пристрелить Луизу де Гримон, да и дело с концом.

Перспектива была заманчивой, но жадность и суеверность пересилили. Пленница умрёт, но только когда станет ясно, что из этой коровы выдоили последнее. Решение ещё потребует характера и выдержки… Голос Рене громом разнёсся в глубине коридора:

– Костоправ!..

Тяжёлые шаги протопали по лестнице, и в дверях появилась огромная, неповоротливая фигура.

– Чего?.. – осведомился Жак.

– Не «чего», а «что угодно», разговорчивый ты мой!

Костоправ молча кивнул огромной лохматой головой, давая знать, что понял. Злоба в душе Рене заполыхала огнём. Ох, видно, опять придётся искать успокоения в старой часовне! А как тут не взбеситься, если приходится иметь дело с такими остолопами? Пришлось до боли прикусить губу, чтобы не сорваться. Это помогло, и голос Рене прозвучал на удивление ровно:

– Иди сейчас к этой женщине и скажи, чтобы она написала письмо домашним. Сумма выкупа – пятьдесят тысяч франков. Письмо принесёшь мне. Да припугни её хорошенько! Смотри, чтобы через четверть часа записка была у меня.

Жак всё так же молча кивнул и отправился в подвал. Он вернулся даже быстрее назначенного времени и положил на стол коротенькую записку. Глаза Рене скользнули по строкам. Луиза де Гримон писала:

«Дорогая Агата! Я попала в беду. За мою жизнь требуют выкуп в размере пятидесяти тысяч франков. Вы знаете, что, кроме вас, в Париже у меня никого нет. Умоляю, займите мне столько, сколько сможете, а недостающую сумму попросите в Вене у светлейшей княгини Екатерины Черкасской. Она вместе с мужем живёт в доме своей тётки, рядом с императорским дворцом Хофбург. Вся моя надежда только на вас. Не сочтите за труд сами съездить в Вену. Для меня это вопрос жизни и смерти».

Тон письма подсказал Рене, что его пленница не испугалась обозначенной суммы. Отлично! Значит, потом можно будет выдвинуть дополнительные требования и увеличить сумму. Одно было плохо, в письме женщина искала помощи у княгини Черкасской, а эта фамилия пугала Рене.

«Может, вообще не связываться? – подсказал внутренний голос. – Бережёного Бог бережёт…»

Но денег было жаль, к тому же пленница всё равно умрёт раньше, чем её высокопоставленные друзья опомнятся, а там – ищи ветра в поле…

Жадность пересилила страх, и перо Рене заскользило по бумаге. Под подписью Луизы де Гримон появилась ещё пара строк. Доверять доставку письма Костоправу было слишком опасно: за ним могли проследить. Пришлось собираться… Спустя четверть часа двуколка, запряжённая крепкой вороной лошадкой, уже катила в сторону Парижа. Письмо прибыло в кармане Рене на рынок Анфан-Руж, а оттуда уже мальчишка-посыльный понёс конверт по нужному адресу. Если надежды пленницы – не иллюзии, а её подруга согласится заплатить за жизнь Луизы де Гримон, то об этом скоро станет известно. Следовало лишь набраться терпения и дождаться ответа от этой Орловой.

Орлова расположилась в гостиной. Надо было выверить планы предстоящих им на сегодня дел. Фрейлина сложила листочки с расчётами мэтра Трике в большой конверт и сказала:

– Копию с тайного гроссбуха мы сняли, теперь пора вернуть бумаги полиции.

– А что будем делать с документами, собранными для королевской канцелярии? – поинтересовалась Генриетта.

– Их мы, конечно, брать с собой не будем, только упомянём о них в разговоре с майором. Вы ведь хорошо запомнили нашу версию?

– Да, конечно! Мы с вами вчера были в конторе Трике, где искали документы, связанные с моим наследством. Нашли их в архиве. Там между листами мы обнаружили записи с расчётами и сейчас хотим передать их полиции.

– Умница, – ласково похвалила фрейлина.

Орлова старалась почаще ободрять Генриетту, ведь прошедшие с момента исчезновения её тётки дни так и не принесли никаких вестей о пропавшей, и девушка была сама не своя. Орлова тоже извелась, она понимала, как рискует, скрывая от полиции факт похищения мадемуазель де Гримон, но держалась из последних сил. Пока Луиза жива, они должны молчать!.. Устав от сомнений, Агата Андреевна тайком от своей юной подопечной вновь разложила карты и сразу вздохнула с облегчением: расклад оказался похожим на предыдущий. Ощущение опасности по-прежнему пронизывало всё – и прошлое и будущее. Да и трое врагов Луизы никуда не исчезли, но судьба всё равно обещала пропавшей женщине жизнь и союз с любимым.

«Всё! Прочь сомнения! Я буду стойкой», – пообещала себе Орлова.

Она не допустит паники, не подвергнет мадемуазель де Гримон опасности. Однако утаивать от полиции улики – тоже не дело, ведь майор с подчинёнными искали убийцу. Накануне фрейлина скопировала записи покойного Трике, а сегодня собиралась вновь встретиться с месье Фабри. Коляска уже стояла у крыльца, чтобы отвезти дам в префектуру. Может, и не стоило тащить с собой Генриетту, но Орлова, на всякий случай, не расставалась с девушкой ни на минуту.

Агата Андреевна взяла свою подопечную под руку и поспешила вниз. В коляске они вновь прорепетировали рассказ о вчерашнем посещении конторы нотариуса. Орлова задала своей спутнице несколько вопросов, и когда та чётко на всё ответила, успокоилась. Навряд ли префект что-нибудь заподозрит. Фрейлина очень рассчитывала на его доброе расположение. Очарованный красотой юной герцогини майор Фабри так любезен, а самое главное, очень полезен Агате Андреевне.

Ехали дамы где-то с полчаса, и фрейлина заметила, что двигаются они приблизительно в том же направлении, куда ездили, разыскивая контору мэтра Трике. Префектура занимала длинное тёмно-серое двухэтажное здание с крохотными окнами и массивными решётками. В плане оно имело форму треугольника – три одинаковых мрачных фасада глядели на три улицы, две из которых заканчивались на маленькой площади, смыкая стены здания скошенным углом. Именно в этом месте, меж толстых гранитных полуколонн и располагался вход в префектуру.

Коляска остановилась у крыльца. Орлова крепко зажала локоть Генриетты, и они прошли внутрь. Префект оказался на месте. Расчёт мудрой фрейлины оправдался – увидев златовласую герцогиню, майор расцвёл и рассыпался в любезностях. Усадив девушку на стул у двери, фрейлина заняла место возле стола хозяина кабинета и постаралась привлечь его внимание.

– Ах, майор! Вы не представляете, что мы пережили! – воскликнула Орлова, всплеснув руками.

Бурно жестикулируя, она принялась излагать свою версию находки записей месье Трике. К её удовольствию, услышав о самовольном посещении конторы, Фабри и бровью не повёл. Не заинтересовал майора и вопрос о наследстве.

– Мы не стали рыться в конторских шкафах, – равнодушно сообщил он, – там чёрт ногу сломит, у этих крючкотворов все бумажки на одно лицо.

– Вот именно, что на одно! Как вы точно подметили, – льстиво поддакнула Агата Андреевна и плавно перешла к рассказу об обнаруженных листках с записями Трике. Закончила она патетическим заявлением: – Мы тут же кинулись к вам, дорогой майор. Вдруг это важно для расследования, а мы с герцогиней по незнанию унесли улики.

– Главное, что вы вовремя всё вернули, – великодушно изрёк префект, бросив взгляд в сторону молчаливой Генриетты.

Девушка скромно улыбнулась и опустила глаза. Фабри высыпал на стол листки из переданного фрейлиной конверта и стал перебирать их.

– Я несильна в делах, но мне это показалось похожим на расчеты, – скромно, но настойчиво напомнила о себе Орлова. – Вам, конечно, виднее, майор, но управляющий из тверского имения расчерчивает свой гроссбух почти так же. Мой управляющий – из немцев, но для меня пишет по-французски. Так у него, знаете ли, всё прямо как здесь. Обязательно – название покупки, сумма и дата. А если перекупщик или приказчик на подряде имеется, так мой немец в последней колоночке заносит его фамилию и сумму вознаграждения.

Фабри оглядел принесённые листы и подтвердил, что, похоже, всё так и есть, как она рассказывает.

– Во всех странах счётные книги ведутся одинаково, – глубокомысленно изрёк майор, и Орлова поспешила развить успех:

– И ведь представляете, каков обманщик оказался этот Трике! Он уже включил в список имение герцогини, а сам даже не сдал документы в королевскую канцелярию. Вы понимаете, как он нас подвёл?!

Агата Андреевна перегнулась через стол и ткнула пальцем в ту строку, о которой рассказывала. Майор внимательно прочитал запись и сообщил:

– Ну, мадам, оба мошенника уже получили по заслугам. Сначала Трике, а потом этот. – Фабри указал пальцем на последнюю графу и презрительно закончил: – Баре из Тулузы.

– Как?! – в один голос воскликнули гостьи, и довольный их изумлением майор объяснил:

– Его нашли сегодня утром в номере гостиницы. Застрелили молодчика, пока тот спал. Я сразу понял, что это подельник нотариуса. Ведь на трупе этого Баре – как раз на груди – валялся розовый бутон. А ваш рассказ только подтверждает мою версию.

– Но что этот человек делал в Париже, если сам живёт в Тулузе? Приехал к Трике? – подала голос Генриетта.

– Может, и к Трике, а скорее всего, к их общему врагу, – майор прямо-таки расцвёл от внимания юной герцогини. – Ваша светлость, мы обязательно дознаемся, в чём тут дело, и убийцу найдём. Я уверен, что обоих мужчин убил один и тот же человек. В саквояже Баре мы обнаружили заверенную по всем правилам копию выписки из реестра Тулузы. Видно, он просто не успел передать документы заказчику.

Похоже, что одна и та же мысль мелькнула у Орловой и Генриетты, они переглянулись и поняли друг друга без слов. Фрейлина сразу же вцепилась в префекта:

– Ах, майор, успокойте нас, ради бога! Эта выписка не касается имения герцогини в Тулузе? Это не та собственность, к которой относится запись в гроссбухе Трике?

Судя по растерянному взгляду префекта, тот не удосужился прочитать выписку, но признавать столь заметную промашку ему не хотелось. Фабри с широкой улыбкой любезного хозяинаподнялся со своего места и заявил:

– Мадам, я сейчас покажу вам этот документ, вы всё увидите своими собственными глазами.

Прикрыв дверь, он поспешно вышел из кабинета. Генриетта тут же вскочила, бросилась к Орловой и прошептала:

– Неужели этих двоих убили из-за имения? Тогда тётя окажется следующей!

– Нет, с Луизой всё будет хорошо, – твёрдо сказала фрейлина и, помолчав, добавила: – Прошу, чтобы вы ни прочитали в этой выписке, постарайтесь не подать вида. Слава богу, пока нашему майору не приходит в голову, что кое у кого есть серьёзный мотив расправиться с обоими убитыми – ведь они обманули именно вас. Вы – наследница, а значит – первая подозреваемая. Чтобы майор подольше оставался в неведении, ведите себя ровно и спокойно. Сможете?

– Я постараюсь… – пообещала Генриетта, но предательская бледность, проступившая на её щеках, подсказала Орловой, что она, наверное, требует слишком много от семнадцатилетней девушки.

Стук подкованных каблуков возвестил о возвращении майора. Тот вошёл в кабинет, и женщины сразу же поняли, что дело неладно. На лице Фабри застыла смесь недоумения и подозрительности. Майор положил бумагу на стол перед Орловой и, не глядя на юную герцогиню, сообщил:

– Действительно, в выписке зафиксирована старая купчая за десятый год. Муниципальные власти в Тулузе с торгов продали имение Гримон. Тогда мне непонятно, о каком вступлении в права наследования на это имение может идти речь? Сделка – законная и обратной силы не имеет.

Майор пододвинул документ поближе к Орловой и указал на дату – сентябрь 1810 года, но фрейлина префекта не слушала. Она быстро читала текст. Майор сказал истинную правду: сделка выглядела безупречной (по крайней мере, на бумаге). Реквизированное имущество было продано властями на открытых торгах покупателю, давшему на аукционе наибольшую цену. Агата Андреевна сначала не поверила своим глазам, увидев сумму сделки, она даже посчитала ногтем нули, прежде чем осознала, что покупатель заплатил за наследство юной герцогини два миллиона триста тысяч франков. Но самым главным было не это. Фрейлина наконец-то поняла, кого они ищут. В графе «покупатель» значилось: «Светлейший князь Базиль Черкасский», а чуть ниже нотариус города Тулузы подтверждал, что настоящая выписка скопирована и заверена в интересах наследника умершего покупателя – его сына Жильбера. Ниже был указан адрес наследника – особняк на улице Савой, и имя его опекуна – графиня Мари-Элен де Гренвиль.

Вновь и вновь перечитывала Орлова документ, старалась запомнить все детали, но тишина в кабинете стала настолько зловещей, что фрейлине пришлось демонстративно отодвинуть бумагу. Скроив возмущенную мину, Агата Андреевна оглянулась на Генриетту и заявила:

– Вот всё и встало на свои места, дорогая! Теперь понятно, почему этот мошенник так долго водил нас за нос. Он прекрасно знал о том, что имение по закону не может быть отчуждено у добросовестного покупателя. Негодяй просто хотел нажиться на нас!

– А как же письмо из королевской канцелярии? – подыграла спутнице Генриетта. Её голос дрожал, казалась, что юная герцогиня вот-вот заплачет.

– Скорее всего, в дворцовые книги забыли внести сделку по продаже имения, – вздохнула Орлова и ласково добавила: – Не нужно расстраиваться, вы и так богаты, а это имение двадцать лет простояло заброшенным. Сколько уже было случаев, когда наследникам возвращали старые поместья, и те, разоряясь, тратили последние деньги на их восстановление.

– Вы правы, – согласилась Генриетта, – дядюшка Карл полностью разорился на этом, и наши прежние соседи тоже.

Девушка лучезарно улыбнулась полицейскому и поблагодарила:

– Огромное вам спасибо, майор! Быть может, вы сейчас спасли всё моё состояние. – Генриетта повернулась к Орловой и капризным голоском маленькой девочки поинтересовалась: – Так мы можем наконец переехать в Фонтенбло?

– Конечно! Завтра же уедем, – не моргнув глазом, пообещала Орлова. Не переставая рассыпаться в цветистых благодарностях майору, она подхватила Генриетту под локоть и вывела её из кабинета.

Фрейлина вздохнула спокойно, только когда их коляска остановилась перед серым мраморным крыльцом особняка маркизы де Сент-Этьен. Женщины вошли в дом.

– Нам нужно сегодня же найти другое жильё, – вздохнула Орлова, и, предвосхищая вопросы юной герцогини, добавила: – Я буду наведываться сюда каждый день в ожидании вестей от Луизы, но вас нужно спрятать. Мне, похоже, не удалось полностью развеять сомнения нашего бравого майора, а раз так, то мы не имеем права рисковать.

– Но… – начала было Генриетта и сразу умолкла, увидев дворецкого, спешащего им навстречу с маленьким подносом для почты в руках. На начищенном до блеска серебре белел одинокий конверт, скреплённый размазанной печатью из бордового сургуча. Обе женщины затаили дыхание.

– Вам письмо, мадемуазель, – обратился дворецкий к Орловой. – Мальчишка-посыльный с полчаса как принёс.

Агата Андреевна сломала печать и пробежала строки глазами.

– Ну что там?! – нетерпеливо воскликнула Генриетта.

– Всё в порядке, – успокоила её Орлова и, дождавшись, пока дворецкий удалится в конец коридора, добавила: – Луиза жива. Похитители требуют за неё пятьдесят тысяч франков. Меня предупреждают, что я не должна обращаться в полицию и пытаться проследить за посыльными, а ответ мне следует передать торговке рыбой по имени Селеста, стоящей в первом от входа ряду на рынке Анфан-Руж. Пойдёмте готовить ответное письмо.

Глава восьмая. Улица Савой

Генриетта перечитала письмо с десяток раз. То, что его первую часть написала тётя, не вызывало сомнений. Однако было непонятно, почему Луиза во всём полагается на Орлову, как будто племянницы нет и в помине. Зачем занимать деньги у малознакомого человека, если в сундуке лежат более двадцати тысяч франков, а остальное можно запросто взять в ломбарде? Генриетта не сомневалась, что хозяйка этого дома простит своих гостей, если они заложат на какое-то время её столовое серебро. Ведь это – вопрос жизни и смерти! Но обернувшись к Орловой в надежде, что та разделит её возмущение, юная герцогиня испугалась: фрейлина уставилась на кривоватые чёрные строчки в конце письма и замерла.

«Да что она там видит?» – поразилась Генриетта, но спросить не решилась.

Девушка скользнула взглядом по приписке. Неизвестный человек, похоже, не слишком утруждался – буквы плясали, словно начертанные спьяну:

«Если вы согласны выкупить жизнь отпрыска этого жалкого рода, торопитесь. Напишите о своём решении. Письмо отдадите лично в руки торговке рыбой Селесте. Она стоит в первом ряду от входа на рынке Анфан-Руж. Не вздумайте доносить в полицию или следить за посыльными. Об этом сразу станет известно, и Луиза де Гримон умрёт. Если вы не дадите ответ за два дня, это будет расценено как отказ».

Орлова пошевелилась, словно возвращаясь к действительности, и Генриетта решилась заговорить:

– Агата Андреевна, почему тётя так написала, как будто мы сами ни на что не способны? У нас своих денег здесь больше двадцати тысяч! Зачем ехать в Вену, если можно быстро достать деньги под залог в Париже?

– Луиза хочет, чтобы я увезла вас отсюда, – объяснила Орлова. – Это главная мысль её письма. Она подчёркивает, что родных у неё в Париже нет, чтобы похитители не начали охоту на вас. Отсюда и просьба, чтобы я поехала в Вену. Я так понимаю, что Луиза отсылает вас к друзьям семьи?

– Да, к миледи…

– Ну, с желанием вашей тёти все ясно! Луиза знает, что вы расскажете мне про деньги и надеется, что я предложу похитителю аванс, а за остальными «поеду в Вену». Все её мысли – о вашей безопасности…

– Я никуда не уеду, пока она не вернётся! – побледнев, воскликнула Генриетта.

– Ваш отъезд – заветное желание Луизы. Но самое печальное содержит в себе эта приписка. К счастью, бедняжка её не видела. Ведь похититель (а если преступников несколько, то явно их главарь) записал свои требования позже. Я думаю, что разумнее и впрямь отвезти вас в Вену.

Генриетта не увидела в приписке ничего необычного. Просто угрозы, но чего ещё ждать от бандитов? Неужели Орлова испугалась? Девушка уже собралась задать фрейлине нелицеприятный вопрос, но та заговорила сама:

– Прочитайте первое предложение. Что вы видите?

– Похититель торопит… – растерялась Генриетта.

– Да, конечно, и это тоже, но я говорю о другом. Вы видите, как он отзывается о де Гримонах? Пишет: «жалкий род», что уже отдаёт личными чувствами. Преступник имеет собственную неприятную историю, связанную с вашей семьёй. Это очень опасно! Конечно же, в первую очередь для Луизы, но и для вас тоже.

– Но почему? Во Франции у нас никого нет. Мы здесь никого не знаем. Кому мы могли перейти дорогу?

Орлова лишь вздохнула. Она очень сомневалась, стоит ли говорить такие вещи Генриетте, но жизни девушки угрожала опасность. Лучше было перестараться, запугивая её сверх меры, чем пустить всё на самотёк, и Агата Андреевна объяснила:

– Похититель пишет: «жалкий род». Его тяжёлые чувства связаны с вашей роднёй. Что это за переживания, мы не знаем. Скорее всего, этому человеку нанесли обиду, либо он испытал сильное разочарование, связанное с вашей фамилией. А может, это была ревность? У ненависти множество оттенков…

– Все мои родные погибли во времена террора, нельзя же ненавидеть мертвых! – воспротивилась Генриетта.

Что можно было на это ответить? Агата Андреевна знала немало случаев, когда люди десятилетиями ненавидели умерших, более того, сколько так и не отомстивших гордецов воспринимало смерть обидчика как нанесённое судьбой новое оскорбление. Но девушка ждала ответа. Орлова видела в её глазах отчаянную надежду, что сейчас они всё поймут и жизнь наконец-то наладится. К сожалению, так не бывает!.. Фрейлина с грустью объяснила:

– Люди – существа сложные, часто с кривой и злобной душой. Такие могут жить с мечтами о мести десятилетиями, а потом нанести удар по детям и внукам обидчика.

Генриетта если и не поверила, то промолчала, а Орлова сочла за благо перевести разговор на менее острую тему:

– Дорогая, у вас нет никаких сведений о семье? Деды, бабки, дяди и тёти, кузены – для нас всё сейчас может представлять интерес.

– Есть метрики и свидетельство о браке моих родителей. Меня Луиза окрестила уже в Англии. По-моему, сохранилось ещё несколько писем. Если хотите, я принесу.

Юная герцогиня сорвалась с места и побежала в комнату тётки. Скоро она вернулась с истертым сафьяновым мешком для бумаг и тремя одинаковыми чёрными кошельками.

– Вот деньги, а это документы, хранящиеся у Луизы. В каждом кошеле было по десять тысяч франков. Видите, два – полны, а третий начат. Мы можем собрать необходимую сумму за пару дней!

– Нам нельзя это делать, – призналась наконец Орлова. – Луиза жива, пока мы будем сулить похитителю деньги за её освобождение. Как только мы передадим всю сумму, бедняжку сразу же убьют.

На глаза Генриетты навернулись слёзы, а лицо её исказила гримаса отчаяния.

– Но почему?! – всхлипнула она.

– Это преступный мир, там бесполезно взывать к справедливости. Если бы было иначе, Луиза сейчас сидела бы рядом с нами. Поэтому есть только одна возможность переиграть врага: идти на шаг впереди, предвидеть все его поступки и, самое главное, – не слишком рисковать самим. Я солидарна с Луизой. Написавший нам преступник не должен узнать о вашем существовании.

– Но он и не узнает, если я не стану выходить из дома…

– Адрес ему известен, а за домом ничего не стоит последить. Здесь есть пятеро слуг. Как говорят у нас в России, на чужой роток не накинешь платок – можно разговорить горничную или кучера, и правда вылезет наружу. Придётся срочно покинуть этот дом…

– А как же тётя?

– Я уже говорила, что буду приезжать сюда каждый день за почтой. Но это будет потом, а сейчас нам нужно написать письмо и передать его торговке рыбой.

Орлова подошла к столику с письменным прибором, достала из ящика плотный голубоватый лист с гербом де Сент-Этьенов и взялась за перо. Она набросала несколько строк, расписалась и уже приготовилась запечатать конверт, но, глянув на застывшую рядом Генриетту, протянула записку ей.

– Хотите прочесть, дорогая?

Юная герцогиня кивнула и взяла листок. Орлова ограничилась всего парой фраз:

«Я заплачу пятьдесят тысяч. Сейчас у меня есть десять, а за остальными нужно ехать в Вену».

Генриетта вернула письмо и спросила:

– Почему именно десять?

– Это достаточно много, чтобы пробудить жадность преступника, но и у нас будет куда отступить в той торговле, которую похититель, скорее всего, затеет, – объяснила Агата Андреевна.

Она запечатала письмо, поднялась и, сложив в ящик стола документы и деньги, попросила свою подопечную:

– Вы подождите меня здесь. Я съезжу на рынок и вернусь, а потом мы решим, что делать дальше.

– Тогда я пока разберу тётины документы, – решила Генриетта.

Эта была прекрасная идея: если девушка будет чувствовать себя нужной, Орловой станет гораздо легче, да и толковая помощница в этом деле была бы просто на вес золота. Агата Андреевна с воодушевлением одобрила предложение, а сама поспешила в вестибюль. Фрейлина подошла к дверям одновременно с дворецким, доложившим, что фиакр ждёт у крыльца. Орлова объяснила кучеру, куда ехать и отправилась на встречу с торговкой рыбой. Сейчас фрейлина хотела лишь одного – чтобы эта поездка на рынок была первой, но ни в коем случае не последней.

Рынок Анфан-Руж «благоухал» рыбой. Здесь, конечно же, продавали мясо, кровяные колбасы и копчености, а чёрные, как головёшки, бородатые торговцы в просторных восточных одеяниях осторожно ссыпали на маленькие весы душистые специи, но все ароматы забивал дух рыбного ряда. Это оказалось удобно – Орловой не пришлось привлекать лишнего внимания, задавая вопросы. Она пошла на запах и оказалась около двух выставленных друг напротив друга крытых рядов, заваленных большими и маленькими, безголовыми и нет, потрошёными и ещё живыми, бьющимися на скоблёных досках рыбинами.

Два десятка продавцов резкими, осипшими от постоянного крика голосами зазывали покупателей. Орлова мгновенно оказалась в центре всеобщего внимания. Множество рук потянулось к ней, а заманчивые предложения посыпались одно за другим. Как в такой обстановке передать конверт? Внимательные глаза так сверлили фрейлину, что она решительно крикнула:

– Селеста, вы оставили мне то, что я заказала?

Самая крайняя в левом ряду толстуха отнюдь не любезно глянула на Орлову, но предложенную игру поддержала:

– Да уж, как водится, мадам…

Поняв, что к их товарке явилась знакомая, все остальные торговцы потеряли к Орловой всякий интерес, что позволило фрейлине подойти к Селесте и тихо сказать:

– Я принесла письмо.

– Давайте, – прошептала торговка. Широкой красной ручищей она быстро смахнула конверт под прилавок и громко добавила: – Изволите судака взять?

Толстуха потрясла перед носом Орловой здоровенной рыбой и, уловив сомнения в глазах покупательницы, злобно прошипела:

– Берите, нечего меня под нож подводить…

Фрейлина быстро отсчитала требуемые четыре сантима и попросила, чтобы ей отнесли рыбу до фиакра.

– Ги! – крикнула Селеста куда-то назад, и из-за людских спин вынырнул парнишка лет двенадцати.

Тот окинул жёстким взглядом и Селесту, и покупательницу, но без возражений потащил рыбу вслед за Орловой. Агата Андреевна устроилась на сиденье фиакра и заставила юного носильщика долго перекладывать рыбу у неё в ногах. Фрейлина старалась получше рассмотреть паренька, чтобы хорошенько запомнить его внешность. Орлова не сомневалась, что видит перед собой того, кто станет переправлять её письма.

«По крайней мере, я знаю его имя, да и внешность теперь хорошо запомнила», – сказала она себе.

Агата Андреевна дала юному носильщику сантим и велела кучеру трогать. Оставаться у рынка и дожидаться того, что посыльный отправится к похитителю, было слишком опасно. Жизнью Луизы рисковать нельзя!

Внезапно в голову фрейлины пришла здравая мысль, что, если невозможно проследить за парнем и его мамашей, то покрутиться вокруг адреса, написанного в купчей на тулузское имение, никто не запрещает. Орлова чётко помнила, что в документе, показанном им утром майором Фабри, упоминалась улица Савой.

Агата Андреевна окликнула кучера и поинтересовалась, далеко ли от рынка до этого места. Оказалось, что ехать недалеко, и Орлова решилась.

Оставив фиакр в начале улицы, фрейлина прошлась вдоль рядов старинных особняков. Тот, что принадлежал графине де Гренвиль, оказался самым красивым. Дело было не в размерах и не в архитектуре, а в деньгах. У графини эти деньги явно водились, а у её соседей – нет. Недавно покрашенные светлой охрой стены, новенькая кованая решётка с позолоченными пиками на вершинах прутьев и ухоженные цветники, а главное, мраморный фонтан во дворе дома графини входили в разительный контраст с облупленным запустением соседних жилищ. Прямо напротив её особняка серел закрытыми ставнями когда-то величественный дом с разбитым мраморным фризом на портике. Побелка его колонн давно облезла, сами они уже выкрошились до кирпича, а заложенные досками окна напоминали бельма на глазах умирающего старца. Дом явно был необитаемым. Единственное окно с чистыми стёклами белело занавеской в крошечной сторожке у ворот.

«Удачное место для наблюдения за особняком графини», – прикинула Орлова.

Если дом необитаем, может, в нём можно дёшево снять комнату? Только с кем вести переговоры? Как будто отвечая на её вопрос, в приоткрытом окне сторожки мелькнул пышный чепец. Старушка, согнувшаяся почти вдвое под тяжестью лет, оперлась на подоконник и выложила на него три луковицы. Агата Андреевна рванулась к окну.

– Добрый день, мадам, – заговорила фрейлина и сразу же попыталась заинтересовать собеседницу: – Я ищу недорогую комнату для себя и племянницы, а у вас здесь такой большой дом пустует. Может, в нём найдётся уголок для двух бедных женщин?

Похоже, что она попала в точку: старушка с интересом глянула на Орлову и сообщила:

– Дом, конечно, пуст, да только хозяин квартирантов не берёт. Дом-то весь развалился, мебель распродана, лишь крысы одни там ходят, а виконт скрывает – стыдится. Я бы сама вас пустила. С тех пор как моего сынка (он тут и за сторожа, и за садовника был, а если надо, то и крышу латал) в армию забрали, мне и жить стало не на что. Вон видите, луком торгую. Лук продам – хлеба куплю, а не продам, так одним луком и обойдусь. Коли вы без претензий, так комната свободна, а я – на кухне посплю.

– Вы позволите мне зайти и посмотреть? – не веря своей удаче, спросила Орлова.

Старушка велела ей подойти к воротам, сказав, что калитка в них днём всегда открыта. Сторожка и впрямь оказалась крохотной – кухня с обеденным столом и плитой, и маленькая комната, где помещались кровать и топчан, а в углу – узкий шкаф. Зато окно комнаты смотрело как раз на открытые ворота особняка графини де Гренвиль. Сейчас из них выезжал лаковый экипаж, запряжённый вороной парой. Кучер аккуратно направил лошадей на улицу, экипаж развернулся, и Орлова увидела красивую брюнетку в чёрном траурном платье, такой же тальме и тёмной шляпке. Несмотря на мрачный наряд, женщина казалось яркой – круглые глаза оживлённо блестели, на щеках цвёл румянец, а ярко-алый крупный рот даже издали бросался в глаза.

«А ведь она накрашена, – поняла Орлова, – если это траур, то дама явно не страдает».

В комнату заглянула хозяйка сторожки и осведомилась:

– Ну что, решили?

– Нам с племянницей всё подходит. Если цена «не кусается», то мы уже завтра утром смогли бы переехать.

Женщина намёк поняла или же она очень нуждалась, по крайней мере, запрошенная ею цена оказалась скромной. Орлова заплатила за месяц вперёд, а в качестве подарка пообещала купленного на рынке судака. Хозяйка, которую звали Клод, рассыпалась в благодарностях и проводила новую квартирантку до фиакра. Забрав рыбу, старушка удалилась, а весьма довольная Орлова поехала обратно.

Все дорогу до улицы Гренель фрейлина обдумывала новый поворот событий, а приехав, рассказала Генриетте о том, где они теперь будут скрываться.

– С утра нужно успеть купить простую одежду для нас обеих. Вас не пугает такая скудная жизнь? – на всякий случай поинтересовалась Орлова, хотя уже знала, что услышит в ответ.

– Это ещё не скудная, – подтвердив её догадку, отозвалась Генриетта, – я видела и похуже.

– Ну что ж, значит, всё решено, – кивнула Агата Андреевна и рассказала ей о графине де Гренвиль. Генриетта никогда не слышала такого имени, да и описание внешности этой дамы ни о чём ей не говорило. Орловой же казалось, что какая-то деталь, увиденная утром, очень важна, но что это такое, фрейлина так и не смогла понять. Деталь ускользала из памяти, не даваясь в руки, будто вёрткая серебристая рыбка на мелководье.

«Купчая! – вдруг вспомнила Орлова, и, как озарение, мелькнуло воспоминание: – Фамилия покойного владельца имения – Базиль Черкасский! Не родня ли он княгине Екатерине и её мужу? Надо спросить Генриетту…»

– Дорогая, я сейчас вдруг вспомнила имя человека, купившего с торгов ваше имение, – начала фрейлина. – Графиня де Гренвиль числится в купчей как опекун его наследника Жильбера, а самого покупателя звали Василий Черкасский. Вы не его знаете?

Юная герцогиня побледнела и, словно бы её не держали ноги, рухнула на стул. Гримаса ужаса, застывшая на лице девушки, яснее всяких слов говорила о том, что она знает этого человека. Но вот готова ли Генриетта поделиться своими тайнами?

Глава девятая. Исповедь Генриетты

«Что с моими ногами?» – Генриетту охватила паника. Она даже потянула вверх край белой юбки, но это ничего не изменило. Её ступни в расшитых мелкими цветочками шёлковых туфельках стояли на полу именно в том месте, где и должны, но Генриетта их не чувствовала. Все внутри неё дрожало от отчаяния. Где-то глубоко под сердцем родился вопль, но наружу вырвался лишь слабый стон. Девушка уже ничего не понимала. Похоже, она вновь начала раскачиваться, как всегда неосознанно делала в минуты отчаяния, но тонкие руки ухватили её запястья и крепко сжали.

– Тихо, дорогая! Всё будет хорошо. Мы справимся, – прошептал ласковый голос.

«Орлова», – поняла Генриетта.

Она попыталась сосредоточить взгляд на лице застывшей перед ней фрейлины. В глазах Орловой светилось сочувствие, и Генриетта была этому рада. Обычно она никому не позволяла жалеть себя, а сейчас поняла, что сочувствие – это прекрасно. Словно протянутая навстречу рука или обещание помощи. Нужно всё рассказать Агате Андреевне… Но ведь тогда придётся впустить другого человека в свою душу – в самый сокровенный из миров, туда, где никто никогда не был, даже обожаемой тётке в этот уголок сердца Генриетты ход был закрыт. Признаваться в своих тайных мыслях?.. Нет! Это совершенно невозможно!..

Фрейлина всё поглаживала руки Генриетты и приговаривала:

– Сейчас уже станет легче! Это от испуга, от неожиданности!

– Да, спасибо… Мне уже лучше, – прошептала девушка.

Она попробовала пошевелить носками туфель, и когда это получилось, обрадовалась. Генриетта крутила пальцами, перекатывала ступни с носка на пятку, и постепенно к ней вернулись былые ощущения. Она снова чувствовала ноги. Хвала Деве Марии, всё обошлось!

Генриетта поднялась и сделала несколько шагов, ноги как будто и не отказывали вовсе. Стало стыдно. Неужели это от страха?! Она никогда ничего не боялась, а тут струсила! Ещё не хватало рухнуть в обморок, как принцессе голубых кровей. Девушка виновато глянула на Орлову, та уже вернулась на своё прежнее место у стола и теперь ждала, пока Генриетта сможет продолжить разговор. Пришлось собраться с мужеством и извиниться:

– Простите, Агата Андреевна, со мной такое впервые.

– Ничего дорогая, бывает, – откликнулась Орлова и, помолчав, с опаской спросила: – Вы сможете обсуждать со мной этого человека?

Она не назвала имени, но Генриетта прекрасно помнила, что было сказано. Ничего не поделаешь! В конце концов, сейчас на кону стояла жизнь Луизы, и нечего было цепляться за девичьи мечты. Они того не стоили!.. Генриетта посмотрела в голубые глаза своей собеседницы и призналась:

– Я слышала об этом человеке и в общих чертах знаю его историю. Он принёс много зла миледи и её мужу, хотя Черкасские всегда избегали этой темы. Но это не моя тайна, поэтому я не знаю, вправе ли обсуждать с вами эти события.

– Эти слова делают вам честь, – заметила Орлова, и в её голосе проскользнули нотки уважения. – Однако мы с вами находимся в той ситуации, когда тайны, в том числе и чужие, могут оказаться причиной наших бед. Я обещаю, что всё, что услышу, останется между нами, если только не придётся выбирать между благородством и жизнью Луизы. На таких условиях мы сможем поговорить?

– Сможем, – кивнула Генриетта. Она на мгновение прикрыла глаза, будто бы возвращаясь в прошлое. Сменяя одна другую, яркими картинками промелькнули перед ней события прошлогодней драмы, и девушка заговорила: – Князь Василий приходился Алексею Черкасскому дядей. Вы, может, слышали, что во время битвы под Москвой князь Алексей получил ранение, но его по ошибке объявили убитым. Так в газете и написали, и тогда князь Василий объявил себя наследником. Он явился к четырём сёстрам князя Алексея и начал распоряжаться не только их состоянием, но и жизнями. Первое, что он сделал, – стал принуждать старшую из сестёр выйти замуж по его указке за богатого старика, а когда племянница отказалась, очень сильно её избил, а няню, которая попыталась защитить княжну Елену, убил.

– Да уж, хорош опекун! – вздохнула Орлова и уточнила: – Но поскольку Алексей Черкасский остался в живых, власть этого Василия над девушками закончилась?

– Я не знаю всех подробностей, но Алексей Николаевич долго лечился, совершенно не представляя, что его самого объявили умершим, а князь Василий командует в его семье. Тётка, которая жила с девушками, увезла трёх меньших в имение своей подруги, там они долго скрывались, а Елена сбежала. Она потом оказалась во Франции, где стала маркизой де Сент-Этьен.

Но фрейлину интересовала судьба преступника.

– Князя Василия судили? – поторопила она рассказчицу. – Что-то я ничего не слышала о подобной истории.

– Нет, до суда дело не дошло. Этот человек умер, а Черкасские не захотели трясти грязным бельём, заявляя на родного дядю. Князь Василий пробрался в лондонский дом своего племянника и попытался убить и его самого, и его жену. Только чудо спасло нашу миледи.

Девушка замолчала, не решаясь сказать главное, но Орлова не отступала: не торопила, но и не спускала с Генриетты внимательных глаз.

«Говорить или нет?» – терзалась девушка, она просто не могла произнести драгоценное имя. Казалось, что если оно прозвучит, то мечты рассыплются в прах, а надежда когда-нибудь стать счастливой исчезнет. Ведь это было имя мужчины, которого она любила. На одной чаше весов лежали мечты, а на другой – жизнь Луизы. По большому счёту, выбора не было, осталось только признаться:

– Тогда миледи и её мужа спас один человек. Его зовут Николай Черкасский, и он приходится князю Василию сыном. Ник сбил отца с ног, чтобы кузен смог забрать пистолет. Да только преступник сумел вырваться и побежал. На мраморной лестнице он поскользнулся, упал и разбил голову, а к утру умер в больнице. Князь Николай увёз тело отца в Россию и больше не давал о себе знать.

Вот всё и сказано. Или не всё? Генриетта ведь промолчала о том, как Ник поразил её воображение. Конечно, тот, как и все Черкасские, оказался красавцем. Но дело было совсем не в этом. Просто душа тянулась к этому рыцарю, а ещё Генриетта сердцем чувствовала, как они похожи. В жизни этого сильного и умного мужчины тоже было много боли, ему тоже не хватало тех, кто мог его любить. Генриетта замечала и щемящую боль в слабой улыбке, и грустный взгляд светло-карих глаз. Всё понимала, но молчала: боялась выдать себя. Уж она-то знала, что Николай Черкасский не примет жалости, тот, наоборот, сам стремился опекать всех в доме. И для Генриетты у него нашлись тёплый взгляд, добрые слова и искренне восхищение. Никто не слушал её так, как Николай Черкасский! С тех пор она пела только для него… Но случилось то, что случилось, и, рухнув под тяжестью горя и стыда, князь Николай уехал, даже не вспомнив о юной герцогине.

– Я понимаю Черкасских… – напомнила о себе Орлова. – История вышла неприглядная. Но как может взрослый мужчина, а я так понимаю, что Николай Черкасский именно таков, быть сыном француженки, которой по виду не дашь больше тридцати?

– Нет, Ник и его брат – дети от первого брака, – оживилась Генриетта и, вспомнив случайно услышанный разговор, объяснила: – Князь Василий женился на француженке, когда овдовел, это было перед войной с Наполеоном. Я не знаю подробностей, со мной никто об этом не говорил.

– Что неудивительно, – пробормотала Агата Андреевна.

Она задумалась, пытаясь осмыслить услышанное, а её юная собеседница замолчала. Генриетта только сейчас поняла, что долгожданное наследство отца, которое она хотела подарить тёте, оказывается, принадлежит детям Василия Черкасского. Так значит, и князю Николаю? Неужто им придётся судиться? Вот так просто – стать соперниками?.. Нет! Ни за что!.. И Генриетта, не выдержав, воскликнула:

– Так что же мне теперь, судиться с князем Николаем? Я не могу это сделать!

– Почему? – не поняла Орлова. – Нужно уметь защищать свои интересы. В этом нет ничего постыдного, наоборот, это достойный и сильный шаг.

– Я не могу… Он был очень добр ко мне…

Как объяснить этой здравомыслящей женщине, что Генриетта скорее даст отрезать себе руку, чем согласится причинить боль мужчине, в которого влюблена? Ей не привыкать к бедности, она другого и не знала. Это сейчас тёткина мастерская стала приносить доход, да и в доме княгини Черкасской они жили на всём готовом. Зачем же тогда наследство? Пусть оно достанется Нику! Может, оно сделает этого прекрасного человека чуть-чуть счастливее и прогонит печаль из его глаз…

Генриетта вдруг поняла, что Орлова внимательно за ней наблюдает. Во взгляде фрейлины мелькнуло понимание, и кровь хлынула смутившейся девушке в лицо: вот её любовь и перестала быть тайной. Как теперь поведёт себя Агата Андреевна? Неужели отчитает или, что ещё хуже, высмеет? Но фрейлина не спешила выносить суждение. Она поднялась, подошла к столику с письменным прибором, и, взяв в ящике листок, принялась что-то чертить. Заинтригованная, Генриетта подошла, наклонилась над плечом Орловой и увидела в центре листа большой квадрат, помеченный как «наследство». Слева фрейлина нарисовала квадрат «Генриетта», а справа – такой же с надписью: «Василий Черкасский». От последнего квадрата она провела стрелки к двум маленьким прямоугольникам, помеченным как «Ник. Черкасский с братом» и «Жильбер».

Заметив, что девушка с любопытством рассматривает рисунок, Орлова зачеркнула квадратик с её именем и объяснила:

– Предположим, что вы отказались от своего наследства. Князь Василий умер, так что имущество должны получить его дети. Судя по всему, сыновья от первого брака и не подозревают о том, что могут получить земли во Франции, а вот опекунша маленького Жильбера – графиня де Гренвиль – прекрасно обо всём осведомлена. Так что ваш отказ судиться делает подарок именно этой женщине, а не доброму и благородному князю Николаю. К тому же мы не знаем главного – есть ли завещание? Если вспомнить ваш рассказ о том, как сын помог задержать преступного отца, скорее всего, отношения между ними оставляли желать лучшего. Что-то мне подсказывает, что в завещании мы не найдём ни князя Николая, ни его брата. Так что не стоит горячиться и отказываться от борьбы за наследство, более того, возможно, что князь Николай ещё станет вашим союзником в этом деле.

– Да?..

– Почему бы и нет?

Господи, это было бы подарком судьбы! Генриетта мгновенно представила, как они с Ником обсуждают своё общее дело. Он тогда, наверно, будет серьёзным, но лёгкая грустноватая улыбка приподнимет уголки его губ, делая лицо проникновенно-светлым. За эту улыбку Генриетта была готова отдать всё на свете, не то что наследство.

Агата Андреевна, как видно, не подозревавшая о мечтах юной герцогини, трезво заметила:

– Но оставим наследство на потом. Сейчас важны лишь жизнь Луизы и ваша безопасность. Мы должны покинуть этот дом и все усилия направить на то, чтобы установить личность похитителя. Времени у нас совсем не осталось, давайте собираться.

– Хорошо…

Генриетта поднялась и уже было пошла вслед за фрейлиной, когда её взгляд упал на забытый кожаный мешок с бумагами. Вот ведь, бестолковая! Орлова дала ей задание, а она молчит! Нужно поскорее доложить о находках.

– Ой, Агата Андреевна! – воскликнула Генриетта. – Я ведь совсем забыла вам сказать, что нашла в бумагах тёти несколько писем. Они были написаны моим отцом к матери ещё до их свадьбы. Там, по-моему, нет ничего необычного, но зато я обнаружила наше родословное древо. Вам это интересно?

Орлова замерла в дверях, а потом возвратилась к столу.

– Сейчас это как раз то, что нужно. Если повезёт, мы найдём зацепку и поймём, кто из ваших родных и где перешёл дорогу похитителю, – обрадовалась она.

Генриетта развязала шнурок, продёрнутый в горловину мешка, и осторожно достала скрученные в свитки документы, с десяток одинаковых потёртых конвертов с раскрошившимися печатями из красного сургуча, а потом потрескавшийся по краям коричневатый пергамент. Его сгибы кое-где надорвались, но тем не менее красиво разрисованное дерево оказалось целым, а вписанные готическим шрифтом имена и даты жизни на его ветвях просматривались совершенно чётко.

– Ого, тысяча двухсотый год, – заметила Орлова, поглядев на даты под именами главы рода и его супруги. Фрейлина пробежалась взглядом по многочисленным ветвям рисованного дерева и поняла, что в его макушке слишком мало отростков. Похоже, что герцоги де Гримон к концу восемнадцатого века оказались то ли нежизнеспособными, то ли невезучими, но их многочисленные дети часто не выходили из младенческого возраста, да и сыновей было маловато. В итоге ко времени печальных событий, приведших к падению монархии и казни Людовика XVI с его прекрасной королевой, на свете жили лишь два отпрыска этого знаменитого рода: будущий отец Генриетты герцог Франсуа и его сестра Луиза. Под именами их родителей были проставлены даты смерти.

– Вы видите, ни моей мамы, ни тем более меня здесь нет, – грустно заметила девушка. – Луизе было не до того, чтобы вносить записи в родословное древо, да она, скорее всего, и забыла об этом пергаменте.

– Теперь вы можете сделать это сами, – подсказала фрейлина.

Она кивнула на перо, но Генриетта отчаянно замотала головой:

– Нет! Вот вернется Луиза, она всё сделает. Я без неё ничего писать не буду.

Агата Андреевна мгновенно сообразила, в чём дело, и сменила тему:

– Конечно, вы правы. Но я вас утомила. Идите соберите вещи – только самое ценное, а из одежды выбирайте лишь обувь и простое бельё, платья и чепчики купим завтра.

Генриетта покорно кивнула (было заметно, как она устала), попрощалась и ушла, а Орлова развернула на столе родословное древо. Она собиралась выписать те имена, которые её заинтересуют. Скорее всего, человека, обидевшего похитителя, следовало искать во временном интервале длиной в человеческую жизнь. Если учесть, что Луиза и её племянница покинули Францию семнадцать лет назад, то смотреть нужно начиная с девяносто восьмого года, а потом идти вниз по родословному древу лет на тридцать-сорок.

– Итак, кто же тут у нас есть? – пробормотала Агата Андреевна, поудобнее устраиваясь за столом. Она приготовилась к долгой работе, но этого не потребовалось. Фрейлина добралась лишь до бабки Генриетты – матери последнего герцога и его сестры Луизы. Прочтя имя этой женщины, Орлова даже присвистнула. В красиво прорисованной виньетке чёткими готическими буквами было выведено: «Мария-Луиза Беатрис, графиня де Гренвиль». Ниже стояли цифры: «1762–1786». Так почему же Генриетта об этом умолчала?

Глава десятая. Заколоченный дом

Генриетта поливала цветы. В малой столовой дома маркизы де Сент-Этьен – комнате светлой и на редкость уютной – окна смотрели на восток и на юг. В утренние и полуденные часы её насквозь пронизывало солнце. Радуясь щедрому теплу, в комнате цвели герани. Даже не цвели, а бушевали: на ажурных подставках, выставленных вдоль стен теснились горшки, а в них – пышные, яркие шапки. Всех оттенков розового, снежные, алые и ярко-красные, они были так хороши, что постоянно притягивали взгляд. Белая мебель, светлый шёлк стен, натюрморты с цветами и фруктами в золочёных рамах довершали полную очарования картину. Здесь надо было наслаждаться красотой и радоваться жизни, жаль только, что не у всех это получалось.

Генриетта не зря схватилась за лейку: ей хотелось провалиться сквозь землю, так было стыдно. Какой же дурочкой кажется она теперь Агате Андреевне! Не знать, как зовут собственную бабку?! Ведь Орлова несколько раз повторила вслух имя графини де Гренвиль. Если бы Генриетта удосужилась поговорить с тёткой о своей родне или внимательнее посмотрела бы на родословное древо, такого казуса не случилось бы. Понятно, что Луиза, рассказывая об их семье, говорила лишь о родителях Генриетты. Но ведь можно было и самой спросить!

Девушка бросила взгляд в сторону окна, там, разложив бумаги на старинном овальном столике, сидела Орлова. Фрейлина старательно читала записи на ветвях родословного древа, но её сосредоточенный вид Генриетту не обманул. Агата Андреевна деликатничала – давала ей возможность «сохранить лицо». Но Генриетта привыкла встречать удары судьбы с поднятым забралом, и сейчас её тоже не нужно было жалеть!

– Дело в том, что мы с Луизой слишком долго жили совсем другой жизнью, – обратилась она к Орловой. – Франция, титул и имения казались чем-то эфемерным, они как будто есть, но их нельзя потрогать, они не согреют, не накормят, не помогут выжить. Я никогда не знала, что со всем этим делать, не знаю и теперь…

Орлова ободряюще кивнула.

– Конечно, это всё так понятно. Наверно, по-другому и не бывает. Но давайте, пока Мари не принесла крестьянские платья, обсудим дальнейшие планы. Учитывая наше открытие, нынешняя графиня де Гренвиль становится подозрительной фигурой. Я очень рассчитываю на хозяйку сторожки Клод. Эта женщина давно живёт рядом с домом графини и явно общается с соседскими слугами. Надобно разговорить Клод, но так, чтобы не вызвать лишних подозрений. Кстати, вы запомнили нашу новую фамилию Леони?

– Да, конечно! Итак, мы с вами будем тёткой и племянницей. Но кто мы? Крестьянки или горожанки? – сосредоточившись на новой роли, уточнила Генриетта.

– Наверно, проще всего назваться городскими служанками. Предположим, мы жили в провинции, например, в Орлеане, и в нашей семье все женщины трудились в услужении.

– Я могу помогать на кухне, убирать комнаты и ухаживать за садом, – улыбнулась Генриетта. – Вы можете смело определить меня в дом графини – никто ничего не заподозрит, а я всё увижу изнутри.

– Хорошо, я над этим подумаю, – согласилась Орлова. Такую авантюру она и в мыслях не держала, но сочла за благо промолчать об этом. Зачем разочаровывать девушку? Она и так не находит себе места от беспокойства.

В дверях столовой появилась горничная Мари с ворохом одежды в руках.

– Вот, мадемуазель, – сообщила она Орловой, сгружая свою ношу на край стола. – Как вы приказали, так я всё и купила.

Агата Андреевна окинула взглядом серые бумазейные платья, холщовые передники и два больших тёплых платка из бурой шерсти. Отдельно Мари положила пару накрахмаленных чепцов с плоёными оборками. Служанка оказалась толковой – с заданием справилась прекрасно. Вещи были новыми и при этом простыми. Если бы служанки Леони явились сегодня на улицу Савой в обносках, то сразу же вызвала бы у Клод подозрение. А так Орлова просто захватит вчерашнее платье и шляпку с собой (в крайнем случае объявит их парадной одеждой), к тому же это даст возможность ходить в собственной обуви. Фрейлина сильно сомневалась, что они с Генриеттой смогут носить деревянные сабо.

– Ну что ж, надо переодеваться и ехать, – сказала Агата Андреевна и принялась собирать со стола предназначенные для неё вещи.

Генриетта стала складывать свои, но тут в гостиную вернулась горничная и доложила:

– Мадемуазель, там мальчишка пришёл. Грязный такой и вонючий! Он говорит, что письмо для вас принёс, но мне не отдаёт, мол, из рук – в руки.

Хорошенькая горничная брезгливо сморщила вздёрнутый носик и скривилась. Как видно, рыбный запах, так выручивший Орлову на рынке Анфан-Руж, пришёлся Мари не по вкусу. Как бы девчонка не оскорбила посланца своим пренебрежением. Сейчас рисковать нельзя! Орлова приказала:

– Мари, помогите герцогине донести купленные вещи до спальни, а я тут сама разберусь.

Она дождалась, когда нагруженные вещами девушки исчезнут за боковой дверью, и вышла в вестибюль. Там, засунув руки в карманы, высокомерно задирал нос чумазый и вихрастый Ги. Запах рыбы, густой и липучий, казалось, заполнил всё вокруг. Мальчишка это чувствовал, а может, брезгливая Мари уже успела высказать ему своё возмущение столь неприличной вонью, но, как бы то ни было, сейчас Ги явно щетинился, словно ёж.

– Давай письмо, – без предисловий обратилась к нему Орлова.

– Сначала деньги, – огрызнулся посланец. – Мамка сказала, что с вас два сантима.

Любое подозрение, вызванное у мальчишки, могло выйти боком в самый неподходящий момент, и Агата Андреевна, как никто другой знавшая цену мелочам, твёрдо отказала:

– Вот напишу ответ, тогда и рассчитаюсь. Тебе придётся подождать.

С видом человека, уверенного в своем могуществе, она протянула руку, и паренёк, чуть поколебавшись, отдал ей сложенный в крохотный квадратик листок.

– Только тогда заплатите вдвое! – прокричал он вслед Орловой, но та не соизволила ответить. Это дитя трущоб уважало лишь силу и власть, нельзя было его разочаровывать.

Агата Андреевна прошла в гостиную и распечатала письмо. Похититель не утруждался обсуждениями, он приказывал:

«Десять тысяч пришлёте с посланцем, а остальное привезёте. У вас есть месяц».

Это уже давало надежду. Преступник проглотил наживку. У нихпоявилось время, а у Луизы – шанс остаться в живых. Теперь главным становилась правдоподобность. У похитителя не должно возникнуть сомнений, что Орлова расстаётся с собственными деньгами. Как будет вести себя женщина, отдающая деньги вперёд? Она обязательно потребует гарантий! Агата Андреевна достала чистый лист и написала:

«Отдаю с посланцем пять тысяч, ещё пять – завтра, когда увижу записку, написанную рукой мадемуазель де Гримон на листе свежей газеты».

Фрейлина завернула деньги и свой ответ в один толстый конверт, запечатала его со всех сторон и вдавила в теплый сургуч свою печатку. Сомнения разъедали душу, и у Орловой появилось то ощущение, которое она ненавидела с детства: как будто идёшь по болоту и не знаешь, что тебя ждёт под покрытой ярким мхом кочкой. Твердь или трясина? Вдруг они ошиблись в расчётах и выдвинутый ультиматум разозлит похитителя? Даже страшно было подумать, что тот мог сделать с Луизой.

«Отдать или нет?» – в последний раз спросила себя Орлова и каким-то шестым чувством поняла, что поступает правильно. Она вынесла конверт и протянула его Ги. Агата Андреевна молча отсчитала парнишке четыре сантима и, не прощаясь, ушла обратно в гостиную. Деревянные башмаки простучали по мраморному полу вестибюля, а тихий свист в такт шагам вывел некое подобие мелодии. Значит, слуга остался доволен, вот бы ещё так же угадать с хозяином!..

Безработные служанки по фамилии Леони заняли крохотную комнату сторожки на улице Савой. Как и надеялась Орлова, их внешность не вызвала у Клод никаких подозрений. Изложенная Агатой Андреевной легенда, что в родном Орлеане они прикопили немного средств, дабы попробовать начать жизнь в столице, произвела на старушку самое благоприятное впечатление, а предложение вместе столоваться (за счёт жиличек, конечно) окончательно закрепило успех. Клод вызвалась сбегать на рынок, а потом приготовить еду и, получив от Мари Леони – так теперь именовалась Орлова – деньги, покинула сторожку.

Генриетта устроилась у окна и с любопытством разглядывала дом графини де Гренвиль. По сравнению с соседними развалинами, особняк казался настоящим дворцом. Девушка мысленно согласилась с Орловой, сказавшей, что деньги в доме явно водились. Подтверждая их догадку, у ворот появился высокий слуга в новенькой, сплошь расшитой позументами ливрее. Он распахнул кованые ворота с позолоченными пиками по верхнему краю и отступил в сторону, пропуская лаковую коляску, запряжённую вороной парой.

– Скорее, – позвала Генриетта, – похоже, графиня едет!

Орлова знаками подсказала девушке, чтобы та спряталась за занавеску. Генриетта отступила к краю окна. Вороные кони по плавной дуге вынесли коляску на улицу, и тут наконец-то стала видна фигура графини. Дама была точь-в-точь как рассказывала Агата Андреевна – не слишком молодая брюнетка, наделённая броской, хотя и грубоватой, красотой. Её чёрный наряд казался таким роскошным, что вряд ли мог бы считаться по-настоящему траурным. Но вот чего Генриетта не ожидала, так это того, что рядом с графиней будет сидеть мужчина. Очень светлый блондин с по-девичьи тонкими чертами лица, он полулежал на подушках сиденья с томной грацией уставшего от жизни человека.

– Кто это? – прошептала Генриетта.

– Пока не знаю, – отозвалась Орлова и предложила: – Вернётся Клод, расспросим её. Я буду восхищаться графиней, а вы – её спутником.

Проводив взглядом коляску, они перекинулись десятком фраз, репетируя предстоящий разговор с хозяйкой сторожки. Вроде бы всё получалось логично: старшая женщина озабочена поиском места прислуги, и её интересует богатая хозяйка соседнего дома, а девушка восхищена красотой мужчины. Но разыгрывать спектакль им не пришлось: вернувшаяся с рынка Клод, уже вдоволь намолчавшаяся в одиночестве, вылила на своих жиличек такой поток сведений, какого они и не ждали:

– Вот вы про дорогих коней мне говорите да про экипаж, – заявила старушка, поставив на огонь котелок с половиной курицы. – А того не понимаете, что видите перед собой истинный позор благородного семейства.

– Неужто?! – всплеснула руками Орлова.

– Уж мне ли не знать, – с нарочитой скромностью отозвалась Клод, – когда на моих глазах всё это душегубство и случилось.

Она насладилась изумлением на лицах жиличек и с воодушевлением предалась воспоминаниям:

– Все началось с этой бестии – Франсуазы. Я ведь была непоследним человеком в доме графа де Гренвиля. Моя мать вынянчила всех хозяйских детей, и я играла вместе с ними: мальчиком – наследником и тремя девочками. Когда я подросла, меня определили в горничные к хозяйке дома. Графиня была милой дамой. Доброй такой. Слова грубого никогда не сказала, да и ей в доме никто не перечил, все понимали, что мадам – святая. Только молодой граф позволял себе иногда идти против матери, да и то потом винился, ручки ей целовал.

– А Франсуаза? Она что – дочь этой графини? – спросила Орлова и напомнила: – Вы ведь сказали, что всё началось с неё.

От такого кощунственного предположения Клод даже оскорбилась:

– Франсуаза – сучка подзаборная, без роду без племени. Пришла невесть откуда в чёрные поломойки наниматься, а графиня – святая душа – разжалобилась, глядя на её прозрачное от голода лицо. Нет, чтобы взашей гнать подлюгу, так наша хозяйка Франсуазу в дом пустила и позволила комнаты убирать. Вот та и доубиралась – оказалась в постели молодого графа. Ну а там уж – как водится…

«Как водится» – догадаться было нетрудно, но сейчас была важна каждая деталь, и Орлова старушке подыграла:

– Молодой граф признал родившегося у неё ребёнка?

– С чего бы это графу детей от поломойки признавать? Он Франсуазу сам выставил, чтобы мать не расстраивать. С того дня ничего об этой змее слышно не было, пока террор не начался. Вот тогда эта гадина и расплатилась подлостью за добро. Старого графа уже не было в живых, старшая из дочерей тоже скончалась, а молодой хозяин вместе с матерью и младшими сёстрами прятался от якобинцев в нашем доме. Так что арестовали их всех прямо на моих глазах. Нам тогда офицер подтвердил, что пришли они по доносу. Да только для меня не было секретом, кто тот донос написал. Я ведь Франсуазу во время их казни на площади видела. Мерзавка в первом ряду стояла и смеялась от радости, когда голова молодого хозяина в корзину свалилась. Ну а когда новая власть графский дом на торги выставила, проклятая ведьма выкупила особняк и заселилась туда вместе со своей дочерью. Франсуаза предлагала мне остаться, да я лучше с голода сдохну, чем такой служить стану.

– Ох, да как же так?! Вот ведь какая несправедливость творится на белом свете! – запричитала Орлова, но тут же смолкла и, будто озадачившись, спросила: – Да откуда же у неё взялись деньги? Неужто она ещё и ограбила своих благодетелей?

Клод поджала губы и с неохотой, но признала успехи ненавистной Франсуазы:

– Она на борделях поднялась, а потом процентщицей заделалась, – процедила старушка. – А по мне, что то, что другое – дела одинаково подлые. И хоть говорят, что деньги не пахнут, но что-то, несмотря на все её богатство, на дочери процентщицы любовник жениться не хочет. Сам – бастард, а брезгует!

– Неужто бастард? – вмешалась Генриетта. – Я его в окошко видела. Просто красавец!

– Смотри, детка, не влипни, – остудила её пыл Клод. – Ты его и без окошка скоро увидишь. Это ведь он – хозяин нашего заколоченного дома. Денег жалеет – сам у любовницы живёт, а сюда ни франка не вложил.

Этого Орлова не ожидала. Дело явно осложнялось. Фрейлина уже успела оценить порочно-капризное выражение лица любовника графини де Гренвиль и мысленно отнесла этого мужчину к разряду опасных, а теперь выходило, что этот ловелас бывает и здесь. Такой ни за что не пропустит Генриетту. Девушка была слишком красива, даже в крестьянском платье она сияла, как алмаз чистой воды.

– И часто хозяин сюда заходит? – стараясь не выдать своего беспокойства, поинтересовалась Агата Андреевна.

– Бывает, – отозвалась Клод. – Когда хочет, тогда и появляется, я за ним не слежу.

Закипевшая на плите курица выбросила в крохотную кухню струю влажного пара и захватила всё внимание старушки. Клод принялась заправлять суп, а Генриетта, чтобы проветрить, распахнула дверь кухни. Солнечный луч упал на притолоку двери, осветив большой крюк, а на нём кольцо со связкой ключей.

«От дома, наверно, – сообразила девушка. – Пока Клод готовит, можно узнать, что же там скрывается за старыми ставнями».

Клод чистила картошку, Орлова помешивала суп в котелке. Они будут заняты ещё не менее получаса. Генриетта сунула ключи в карман холщового фартука и, бесшумно прикрыв дверь, выскользнула из сторожки в сад.

Глава одиннадцатая. Тайные мотивы

Маленький сад у заколоченного особняка совсем одичал. Живая изгородь давно превратилась в бесформенные заросли. Затеняя окна, вымахали липы, а вместо клумб и газонов стояла вровень с кустами сорная трава. Впрочем, в этом саду у Клод были припрятаны её маленькие секреты: сквозь чуть заметный лаз в живой изгороди виднелись чистенькие, без единой травинки, грядки с луком и чесноком, а за ними – аккуратные конусы окученных картофельных кустов. Старушка выживала как могла.

Генриетта боялась столкнуться с таинственным хозяином заколоченного особняка и не решилась идти по дорожке, а вот огород Клод оказался для неё как нельзя кстати. Девушка пролезла сквозь живую изгородь и ступила на бывший газон, окружённый стеной кустов. Трудолюбивая старушка не поленилась перекопать всё его пространство вплоть до одичавших плетистых роз под заколоченными окнами особняка. Генриетта пробралась между грядками и картофельными кустами. Подошла к дому. Как попасть внутрь? Через окно? Но ставни здесь накрепко забиты. Оставались только двери. Пришлось Генриетте пролезть между стеной и розами, чтобы подобраться к фасаду здания.

– Господи, помоги, – попросила она и прошла по открытой площадке двора прямиком к крыльцу.

Страх сжимал сердце, руки похолодели и сделались липкими, но девушка не замедлила шаг.

«Я не делаю ничего плохого. Я приехала в Париж искать работу», – мысленно твердила она заученную фразы.

Но излагать эту легенду было некому – вокруг стояла тишина, лишь в кронах лип чирикали непуганые птицы. Генриетта беспрепятственно поднялась на крыльцо и потянула из кармана кольцо с прихваченными ключами. Все они заржавели, и лишь один – большой и чёрный – выглядел отчищенным, к тому же он сразу бросался в глаза из-за полоски красной краски на его головке.

«Клод пометила, чтобы не искать его среди других?» – спросила себя Генриетта и, уже не раздумывая, вставила ключ в замок входной двери.

Смекалка не подвела: дверь сразу же открылась. Но что таилось за ней? Вдруг там скрываются ужасные тайны или логово преступников? Накатил почти что детский страх, тот, когда боишься даже дышать, – ощущение, о котором Генриетта уже подзабыла. Войти?.. Вдруг там смерть или ещё какой-нибудь ужас?

«А если здесь прячут тётю? Заперли в подвале и держат, а я трушу, боюсь за свою жизнь!»

Совесть оказалась хорошим советчиком, и Генриетта сделала первый шаг. На всякий случай она заперла дверь изнутри и лишь потом осмотрелась.

Вестибюль оказался полутёмным. Тоненькие полоски света пробивались сквозь заколоченные окна, освещая запустение и тлен. Мебели вокруг не было, остатки штор свисали с окон грязной бахромой, а мраморные плиты пола покрывал толстый слежавшийся слой многолетней пыли. Однако не все было так просто: косые солнечные лучи подсвечивали протоптанную в грязи дорожку. Кто-то здесь ходил – и не раз.

– Ну, и куда же дальше? – пробормотала себе под нос Генриетта и удивилась, как гулко прозвучал в вестибюле её голос. Она сразу прикусила язык и двинулась по протоптанной дорожке. Тропинка нырнула под полуоткрытую дверь. Девушка толкнула облупившуюся створку и оказалась в зале с высоким сводчатым потолком. Меж его колонн тускло отсвечивали давно не мытые зеркала, а мраморный камин у дальней стены казался просто исполинским. На фоне его чёрного зева стояли нарядный столик с бронзовыми гирляндами, обвивающими столешницу, и два разномастных кресла. Натоптанная в пыли тропинка вела прямо к ним.

«Похоже, что кто-то приходит сюда, чтобы посидеть у камина, – сообразила Генриетта. – Вряд ли кавалер графини де Гренвиль, постоянно живущий в её доме, нуждается в том, чтобы погреться. Значит, это место встреч. Только вот с кем?»

Она добралась до кресел и огляделась. Ни они, ни столик не выглядели пыльными. Продавленные сиденья ещё сохраняли две вмятины, как будто невидимые собеседники только что поднялись со своих мест и скоро вернутся. А ведь и верно, они вполне могли вернуться! Что же тогда делать незваной гостье? Куда деваться? Генриетта осмотрелась по сторонам в поисках убежища. Слева от камина она заметила узкую дверь и попробовала открыть её. Створка легко поддалась, но за ней было черным-черно.

«Комната или коридор без окон, – догадалась Генриетта, – туда без огня – никак».

Решив, что осмотр этого коридора оставит до другого раза, когда придёт в заброшенный особняк со свечой, она направилась к широкой арке между облупленными колоннами, но вдруг в полной тишине раздались явственные звуки – кто-то возился у входной двери. Хозяин?!

«Может, это Клод пришла, чтобы показать дом Орловой?» – успела подумать Генриетта, но тут же вспомнила, что забрала ключи с собой.

Бежать?.. Девушка замерла посреди зала. Пол перед аркой, куда она только что направлялась, был засыпан толстым слоем рухнувшей с потолка лепнины. Так что туда идти нельзя, ведь скрип гипса и штукатурки под подошвами башмаков сразу выдаст присутствие непрошеной гостьи. Значит, остаётся одно – бежать в тёмный коридор. Лишь бы там – в глухой чернильной тьме – не оказалось ни крыс, ни прочей нечисти!

Генриетта кинулась к узенькой дверце около камина, толкнула её и, проскользнув в кромешную темноту, потянула ручку на себя.

«Может, повезёт, и виконт направится в другое место…» – с надеждой подумала она.

Не получилось!.. Гулкое эхо шагов отозвалось в вестибюле, а потом стук каблуков стал громче и чётче – вошедший направлялся прямиком к камину.

«Остаётся утешаться тем, что я всё услышу», – старалась успокоить себя Генриетта, но утешение было слабым. Стало до того страшно, что даже застучали зубы. Она изо всех сил сжала челюсти и прикрыла рот руками. Только бы не выдать себя! Генриетте повезло: нервная трясучка вроде бы поутихла. Прижавшись спиной к стене, девушка старалась даже не дышать.

Послышался скрип старого кресла, а следом прозвучал по-женски звонкий, высокомерно-властный голос:

– Садись, Кот, хватит в дверях топтаться.

Звук плюхнувшегося в кресло тела подсказал Генриетте, что невидимый Кот выполнил распоряжение говорившего. Властный голос зазвучал вновь:

– Ну, хоть сегодня я получу наконец то, чего жду уже две недели?

– Конечно, ваше сиятельство, – откликнулся в ответ заискивающий баритон, а после паузы добавил: – Но моей вины в задержке нет. Вы сами знаете, что кюре заартачился. Никак не хотел признание писать, и уж тем более не соглашался делать это в присутствии свидетелей. Кабы ему денег хоть немного подкинуть, он бы сговорчивей был.

– С чего это я должен деньгами разбрасываться? Может быть, мне ему из твоего вознаграждения заплатить? Наш министр Фуше никогда не был особо щедрым, а уж нынче, когда даже на армию денег не хватает, последние крохи грозится отобрать.

– Да я что? Так ляпнул… – заюлил баритон и, затирая свою неловкость, поспешил сменить тему: – Вот, извольте глянуть. Заверенное по всем правилам признание отца Марка. Наследник герцога де Бресси родился почти на год раньше того срока, которое указано в его свидетельстве о крещении и метрике, и, самое главное, малыш пришёл в мир до того, как его мать стала законной супругой его отца. Юноша – незаконнорожденный, а других детей в этой семье нет и, учитывая престарелый возраст герцога, больше не будет.

– А посему придётся достопочтенному старичку изрядно постараться, чтобы я не выдал эту тайну всему свету. Его двоюродные внуки – ребята голодные, да к тому же очень наглые. Им терять нечего, за герцогский титул и поместья они сожрут с потрохами любого бастарда.

– Да уж, что правда, то правда, – хихикнув, подтвердил льстивый голос и поинтересовался: – Так вы мои денежки сейчас отдадите?

За стенкой повисла тишина, и Генриетта предположила, что невидимые собеседники отсчитывают вознаграждение. Она не ошиблась: холуйски ласковый баритон рассыпался в благодарностях, но властный голос его перебил:

– Кот, вы обещали мне достать сведения о торговце оружием Рене!

Баритон поклялся собственной душой, что занимается этим вопросом денно и нощно, но пока ничего узнать не удалось. В конце концов он пообещал вскоре принести нужные сведения и с явным облегчением распрощался. Затем раздались шаги, вот только уходил из зала лишь один человек.

«Господи, а второй чего ждёт? – перепугалась Генриетта, и от страшного подозрения её спина покрылась холодным потом. – Неужели он понял, что я здесь, и будет караулить меня, пока я не выйду?»

Тонкая дверь отделяла её от смертельной опасности, ведь в том, что сидящий у камина мужчина – опасный негодяй, Генриетта не сомневалась. И вдруг сквозь отчаяние и страх пробилась трезвая мысль: ужасная переделка в её жизни – это ведь не в первый раз. В конце концов, в трущобах Лондона опасным преступником был каждый второй, а Генриетте уже не десять лет, и она сумеет за себя постоять. Теперь девушка жалела лишь об одном – что с ней нет ножа. Когда они с Луизой перебрались из ночлежки в дом княгини Черкасской, тётка заставила Генриетту отказаться от этой опасной привычки. Как быстро привыкаешь к хорошему и забываешь об опасности, а зря!

«Если выберусь отсюда живой, никогда больше не выйду из дома без ножа», – пообещала себе Генриетта.

За стенкой стояла глухая тишина, как будто охотник, усыпляя бдительность своей жертвы, замер. Юная герцогиня не шевелилась, все её чувства обострились в ожидании развязки. Вдруг показалось, что в её убежище просочился терпкий запах духов. Так захотелось, хотя бы в щёлочку, глянуть на этого благоухающего щёголя. Генриетта была почти уверена, что он – тот самый томный блондин из экипажа графини де Гренвиль, но крохотное сомнение всё-таки оставалось, и девушку разбирало любопытство. Послышался скрип кресла, значит, мужчина встал. Потом, удаляясь в сторону входной двери, прошелестели шаги. Неужели уходит? Но предположение оказалось неверным – шаги замерли, а потом послышался голос:

– Я здесь, проходите…

– Добрый день, ваше сиятельство, – прозвучало в ответ, и Генриетта поняла, что в доме появился новый гость.

«Так у этого человека здесь что-то вроде штаба, – догадалась она. – Узнать бы ещё, что за дела здесь творятся».

Судя по первому разговору, «его сиятельство» собирался шантажировать старика, скрывавшего от родни незаконное происхождение своего наследника. Но шантажист упомянул министра полиции Фуше. Так для кого старался этот человек? Для министра или себя самого? Ответа у Генриетты пока не было. Тем временем собеседники за дверью перешли к делу:

– Вы добыли письма, Мишель? – нетерпеливо произнёс хозяин дома.

– Да, всю шкатулку принёс. Вы уж за неё побольше заплатите! Не обидьте, ваше сиятельство, местом ведь рискую. Банкир платит, как никто другой в Париже. Вдруг дознаются, что это я, и выгонят?

Второй собеседник не спешил с ответом. Девушка услышала шорох разворачиваемой бумаги, потом ироничные хмыканья, а следом весёлый смех «его сиятельства».

– Какое, однако, богатое воображение у нашей прелестной банкирши! Красота её слога в описании любовных утех поистине не уступает поэтическим виршам. Придётся и мне написать письмецо. Подождите немного, Мишель, и отнесёте шкатулку обратно. Вернёте её на место, только внутри вместо пачки писем влюблённой дамы будет лежать одно – моё.

– Всё сделаю, как пожелаете, – согласился было Мишель, но сразу же засомневался: – Вот только шкатулку я взял у секретаря, а у него денег нет. Зачем ему писать? Толку не будет!.. Лучше бы сразу банкиру…

– Не скажите! Именно секретарю мы и напишем, – смеясь, возразил собеседник. – Красавчик бросится к своей пассии и начнёт её доить, а мы станем поднимать цену всё выше и выше. Тогда он примется обкрадывать своего патрона, а заодно продавать нам все его тайны. Так из-за пачки слащавых листков, написанных стареющей бабой подлому юнцу, рухнет почтенный банкирский дом. Только это произойдёт не сразу – мы с вами растянем удовольствие.

Собеседники вновь замолчали, как видно, «его сиятельство» сочинял задуманное письмо. Наконец он отдал написанное Мишелю и явно добавил к письму денег, поскольку агент рассыпался в благодарностях. Хозяин дома оборвал поток льстивых фраз и приказал:

– Напоминаю, что меня интересуют сведения о торговце оружием Рене. Пошевеливайтесь! Сколько можно расписываться в своём бессилии? Жду вас завтра с полудня до часу. Если не успеете, приходите на следующий день. И со шкатулкой поосторожнее, не вспугните мне банкира. Я этого наглеца хорошо знаю, он – авантюрист до мозга костей. Озлится – прирежет свою благоверную вместе с любовником, заберёт золотишко и сбежит в Англию. Ходят же слухи, что он уже почти всё состояние переправил на туманный Альбион. Смотрите! Не испортите мне игру! Я хочу наблюдать долгую агонию своего врага, а самое главное, хочу узнать все его поганые тайны.

– Обязательно, ваше сиятельство! Не сомневайтесь, я буду очень осторожен…

Вновь заскрипели кресла. Теперь уже две пары ног протопали в сторону входной двери. Генриетта не могла ошибиться, ведь мужчины на ходу продолжали разговор. Голоса становились все тише и тише, потом хлопнула входная дверь. Обострённым от чувства опасности слухом девушка уловила даже то, как повернулся в замке ключ. Слава богу, ушли, а она не попалась! Страшная опустошённость навалилась на Генриетту, и она сползла по стенке на пол. Теперь уже можно было дышать и смеяться от счастья, что уцелела в такой передряге, но вместо этого потекли слёзы.

«Вот позорище, – мысленно попеняла себе девушка, – Тётю похитили. Чужой нам человек – Орлова, рискуя, пытается помочь, а я малодушно раскисла».

Мысль о фрейлине толкнула вперёд, ведь нужно как можно скорее рассказать Агате Андреевне о подслушанном разговоре. Получается, что любовник графини де Гренвиль стоит во главе сети негодяев, промышляющих шантажом. Так, может, это он похитил Луизу и к тому же грозится её убить? Значит, нужно понять главное: способен ли этот человек отнять у кого-то жизнь?

Генриетта подумала, что встречавшиеся в доме мужчины не могут быть причастны к убийствам, да к тому же в разговоре прозвучала фамилия министра полиции. Как может Фуше быть связан с убийцами? Значит, либо «его светлость» – не тот таинственный «Р.», которого они ищут, либо он всё-таки «Р.», но не способный на убийство.

Генриетта толкнула дверь своего убежища и шагнула в пустой зал. После кромешной темноты полумрак дома показался ей даже ярким, но через мгновение она освоилась, а потом побежала к входной двери. Выйти сразу она не решилась. Генриетта долго смотрела в замочную скважину и прислушивалась к тишине на улице, но все же повернула ключ в замке и выскользнула в сад. К её великому облегчению, там никого не было. Теперь нужно добраться незамеченной до сторожки! Миновав грядки и живую изгородь, девушка успокоилась и уже не спеша отправилась к воротам. Вдруг среди разросшихся кустов мелькнула хрупкая фигурка. Это Орлова бежала ей навстречу.

– Агата Андреевна, мне нужно многое вам рассказать, – кинулась к ней Генриетта.

– Обязательно, дорогая, но чуть позже, – попросила Орлова и выпалила: – Клод рассказала, что хозяина заколоченного особняка – виконта де Ментона – в собственной семье считали бастардом, потому что мать родила его не от мужа, а от любовника, которым был ваш родной дед – герцог де Гримон. Выходит, что этот человек приходится Луизе братом. Вот мы наконец-то и нашли мотив!..

Глава двенадцатая. Признание похитителя

Прежняя дорожка, всё ещё заметная между двумя давно не стрижеными шпалерами, вела к огороду, разбитому Клод. Идти по ней не имело смысла, но Генриетта просто не могла сейчас устоять на месте. Она резко шагала вперёд – всё равно куда…

– Дорогая, вы слишком спешите! – раздалось сзади.

Орлова! Генриетте стало стыдно. Бедная фрейлина ни в чем не виновата, она и так помогает изо всех сил. И при этом должна терпеть несдержанность вздорной девчонки?.. Юная герцогиня остановилась, поджидая фрейлину, а пока вернулась мыслями к прерванному разговору.

Ну и ну! Мерзкий шантажист, как выясняется, ей – родная кровь. Дядя!.. Неужели покойный дед совсем не любил собственную жену, а его законные дети понадобились лишь для сохранения титула и богатств? Это было обидно и к тому же унизительно. Генриетта не знала своего отца, но любила его образ из рассказов Луизы, а что до самой тётки, то её девушка обожала. Она представила, как будет страдать Луиза, узнав о таком предательстве. Или для мужчин это таковым не является? Может, для них измены ничего не значат, а позор ложится лишь на женщину, а главное, на бастарда? Вот для кого отец становится предателем, а законные братья и сёстры – самыми ненавистными на свете людьми.

– Так что же получается, что Луизу похитил собственный брат? – спросила Генриетта у подошедшей Орловой.

– Да, именно так! Незаконнорожденный, но брат, – подтвердила Агата Андреевна. – Клод говорит, что старый виконт не стал поднимать шума и дал ребёнку свою фамилию, но жену с младенцем отправил к дальней родне, а сам со старшими сыновьями остался в этом доме. Во времена террора их всех арестовали. Вот тогда виконтесса и вернулась обратно вместе с юношей – своим младшим сыном. При императоре Наполеоне этот молодой человек, по слухам, где-то служил.

– А где теперь его мать?

– Она давно скончалась. После её смерти виконт всю мебель распродал, а дом закрыл, – отозвалась Орлова. – Мне кажется, что де Ментон живёт за счёт своей любовницы. Клод говорит, что, пока была жива Франсуаза, его и близко к дому не подпускали, хотя он и хозяйская дочь уже много лет как любовники. Ну а когда Франсуазу похоронили, виконт сразу же переехал. Прислуга шепчется, что мать оставила графине де Гренвиль громадное состояние, а сам Ментон живёт неизвестно чем.

– Шантажом! – объявила Генриетта и рассказала фрейлине всё, что услышала в заколоченном доме.

Девушка с нетерпением ожидала, что Орлова развеет её сомнения в том, может ли виконт де Ментон оказаться пресловутым «Р.», но вместо этого фрейлина принялась её отчитывать. Агата Андреевна пришла в ужас от рискованного поведения своей подопечной и отступилась, лишь получив от юной герцогини клятвенное обещание никогда больше не ходить в заколоченный дом одной. Только после этого Орлова сменила гнев на милость.

– Итак, мы имеем уже двоих подозреваемых, – сказала она. – Графиня де Гренвиль претендует на ваше имение как наследница купившего его с торгов человека, а де Ментон вполне может заявить претензии на наследство, если вас с Луизой не будет в живых.

– Но ведь он – незаконнорожденный и, по французским законам, не может быть наследником. Де Ментон сам собирается шантажировать пожилого герцога и его единственного сына подобной ситуацией, – возразила Генриетта.

– Мой опыт подсказывает, что документы никогда не исчезают бесследно. Обязательно найдутся какие-нибудь письма или дневники, а там и завещание в пользу незаконнорожденного наследника может всплыть. Поверьте, что так и будет, ведь наш бастард – человек ловкий, к тому же у него есть сильный покровитель – Фуше. В этом случае для успеха необходимо выполнение лишь одного условия – наследник должен быть единственным. Вы догадываетесь, на что я намекаю?

– Агата Андреевна, я же вам обещала! – воскликнула Генриетта. – Я не стану больше рисковать. Но все же мне показалось, что де Ментон и его сообщники не убийцы. Понимаете, я давно научилась разбираться в подобных людях, от этого раньше зависела наша жизнь. Де Ментон и его подручные – циничные мошенники, но не душегубы.

– Дай-то бог! – перекрестилась Орлова.

Ей не хотелось углубляться в подобные рассуждения. Может, Генриетта и разбиралась в повадках лондонских бандитов, да только какой от этого толк? Самые беспощадные битвы случались всегда за власть и деньги. Когда искушение слишком велико, а ставки высоки, нерушимые моральные бастионы расползаются, как песок под напором волны, и благородные аристократы проявляют такую жестокость, какая и не снилась обычным разбойникам. Отвлекая свою юную спутницу, фрейлина взяла её за руку и повела к сторожке.

– Пойдёмте обедать. Я попросила Клод пригласить свою подругу – служанку из дома Гренвилей. Наша легенда остается прежней: мы ищем работу и хотим порасспросить её о хозяйке дома.

– Мне по-прежнему восхищаться де Ментоном?

– Посмотрим, – заколебалась Агата Андреевна, но потом решилась: – Поступайте, как сочтёте нужным. Полагаюсь на ваше чутьё.

Агата Андреевна пыталась сосредоточиться. Разговор с подопечной расстроил её. Генриетта безрассудно лезла в пекло, создавая множество ненужных проблем. Даже страшно было подумать, что могло случиться, если бы де Ментон обнаружил девушку в своём доме. Виконт уж точно не стал бы церемониться с бедной служанкой. Теперь понятно, что Генриетту ни на минуту нельзя выпускать из поля зрения.

Орлова переступила порог кухни и увидела, что за накрытым столом рядом с Клод восседает немолодая дородная женщина в бумазейном чёрном платье с маленьким плоёным воротником. Пышный чепец с кружевной оборкой возвышался над её румяным лицом, словно гора. Женщина дружелюбно улыбалась, а весёлый блеск её чёрных глаз и покрасневший кончик носа говорили сами за себя.

«Да ведь она выпила», – поняла Орлова.

Коли так, это было весьма кстати. Агата Андреевна любезно поклонилась гостье и поспешила сесть с ней рядом. Подозрения оправдались: от женщины сильно припахивало. Похоже, та имела доступ к винному погребу своей хозяйки. Клод торжественно представила всех друг другу. Новая гостья оказалась буфетчицей по имени Карлотта. По окончании представления она торжественно водрузила на стол початую бутылку бордо и предложила выпить за столь приятное знакомство. Под сваренный Клод куриный суп бордо у Карлотты пошло очень лихо, почти мгновенно развязав ей язык. Буфетчицу даже не пришлось расспрашивать. В восторге от внимания к своей персоне, Карлотта разливалась соловьём.

– Моя хозяйка Мари-Элен – женщина сильная, да и деньги считать умеет, но до покойной матери ей далеко. Вот уж та была кремень! Она даже на порог этого прощелыгу де Ментона не пускала. Ну а как её схоронили, так этот, с позволения сказать, виконт так на всё готовое и заселился. А ведь сволочь какая! Мальчишечка-сынок уже подрастает – одно лицо ведь с отцом, а де Ментон его не признаёт и на Мари-Элен жениться не хочет. Жильбер считается сыном того русского старика, за которого покойная мать сумела пристроить Мари-Элен. Ведь, понятное дело, чем быть дочерью сводни и процентщицы, лучше уж считаться русской княгиней!

– Ох, ведь это же грех какой – ребёнка не признавать! – возмутилась Орлова. – Господь виконта покарает, как пить дать! Я только одного не пойму, почему ваша хозяйка зовётся графиней де Гренвиль, если она вдова русского князя?

– Да, блажь! – отмахнулась Карлотта. – Вроде бы Мари-Элен взяла фамилию своего отца, чтобы род не угас, поскольку законных претендентов на титул не осталось. Да только кто её так зовёт, кроме прислуги? К ней ведь никто не ездит, сама она нигде не бывает. Брезгуют ею господа. А коли так – хоть королевой назовись, из навоза всё равно не выбраться!

– Бедняжка, мужчины так жестоки, – посочувствовала Орлова и с жалостью спросила: – Неужели нет человека, который возьмёт Мари-Элен в жёны? Она молода, красива и богата. Справедливость должна восторжествовать!

С силою боевого тарана в разговор вклинилась захмелевшая Клод. Она стукнула кулаком по столу и заявила:

– Франсуаза дважды своей дочке мужей находила, всё надеялась от де Ментона отвадить, да видно, что яблоко от яблони недалеко падает: коли мать была шлюхой, так и дочь – потаскуха. Поэтому уже сейчас всё по справедливости!

Белоснежная гора чепца аж подпрыгнула на голове возмущённой Карлотты:

– Ты не любила Франсуазу, вот и дочь её терпеть не можешь! Давно уже пора забыть о прошлом. Что было, то быльём поросло! Чего теперь вспоминать? Да и ошиблась ты: нашёлся хороший человек. Скоро свадьба будет… Нам объявили, что хозяйка за банкира по фамилии Роган замуж выходит. Я его видела – немолодой, конечно, но ещё сильный. Скажете, детей от него не будет? Так у нашей Мари-Элен сыночек уже есть.

– Замуж? Не может быть! – разозлилась Клод. – Ты нарочно врёшь, чтобы меня расстроить.

– Не вру!.. – возмутилась гостья.

Хмельной взгляд её скользнул по лицам остальных женщин. Желая привлечь их на свою сторону обличительной речью, Карлотта, покачнувшись, поднялась со стула и тут краем глаза заметила движение за окном.

– Пошли, сама убедишься! – с видом триумфатора заявила она хозяйке сторожки и поспешила в комнату.

Клод кинулась за ней, следом прошли Орлова с Генриеттой. Буфетчица тыкала пальцем в стекло, указывая на коляску у ворот особняка де Гренвилей. В запряжённом серыми в яблоках лошадьми экипаже сидел уже немолодой мужчина. Несмотря на щегольской фрак и новенький блестящий цилиндр, он никак не походил на холёного богача. Худое, выдубленное солнцем лицо – очень жёсткое и неприятное – скорее подошло бы беспощадному вояке, чем преуспевающему буржуа.

«Не похож он на банкира», – успела подумать Орлова, но тут две подвыпившие подружки сцепились окончательно.

– Как ты сказала? «Банкир Роган»? – расхохоталась Клод. – Врёшь мне в глаза! А то я не знаю, что это старый дружок покойной Франсуазы! Да она у этого барона в помощницах ходила – его борделем управляла. Тридцать лет прошло, Франсуаза тогда была беременна твоей нынешней хозяйкой. Барон промышлял живым товаром ещё до рождения Мари-Элен, а теперь ты заявляешь, что она выходит замуж за этого старого развратника?

Побагровевшая от возмущения Карлотта подскочила к столу и схватила недопитую бутылку. Затем, не выбирая выражений, высказала хозяйке сторожки своё мнение о её персоне и выскочила за дверь.

– Поглядите на неё – обиделась! – ещё смогла крикнуть вслед оскорблённой гостье Клод, но потом опустилась на кровать и тяжело вздохнула. – Расстроилась я что-то из-за этой дурочки, полежу малость – отдохну.

Старушка растянулась на своём лежаке за плитой, прикрыла глаза и почти сразу же захрапела. Орлова бесшумно подошла к Генриетте и шепнула:

– Я пойду к соседям, постараюсь узнать побольше об этом «бароне-банкире».

– А если вас обнаружат? – засомневалась девушка.

– Скажу, что ищу Карлотту. Пришла извиниться за нашу хозяйку, – объяснила Орлова и поспешно вышла.

Попасть в соседний особняк не составило никакого труда: по милости взбешённой буфетчицы калитка в воротах стояла открытой нараспашку. Конечно, существовал риск столкнуться с запертыми воротами на обратном пути, но такая мелочь, как «возможно», не могла остановить Орлову.

«Вот если закроют, тогда и буду думать, что делать», – решила она и смело шагнула на посыпанный гравием двор.

Ровно, не торопясь фрейлина прошагала по короткой подъездной аллее. У крыльца стояла коляска, запряжённая серой в яблоках парой, кучер подрёмывал на козлах. Значит, гость ещё не уехал. Пока ни слуг, ни хозяев не было видно. Орлова обежала взглядом фасад особняка и обнаружила, что половина его окон распахнута навстречу тёплому майскому ветерку. Это касалось и комнат первого этажа. Если повезёт, и приехавший гость встретится с хозяйкой дома в одной из комнат с открытыми окнами, можно будет подслушать разговор. Агата Андреевна перебежала газон и прижалась к стене дома, а потом, прячась за кустами, пошла вдоль окон. Расчёт оказался верным, уже через минуту фрейлина обнаружила и гостя, и хозяйку. Начало их разговора Орлова не слышала, зато попала на кульминацию ссоры.

– Я этого не потерплю! – рычал мужчина, и в его голосе сквозила такая ненависть, что фрейлина поёжилась. – Что это значит? С чего это ты запретила давать ссуды моим людям?

– Я распорядилась не давать денег сомнительным просителям. Все мои ростовщики должны сами разбираться, кому выписывать деньги под залог, а кому нет. Если у кого-то полиция обнаружит краденые заклады, тому придётся возместить мне убытки из собственного кармана, – женщина говорила ровно, не повышая голоса, но Орлова услышала в её тоне насмешку. – На твоих людях ведь нет надписи «бандит де Вилардена». Или правильнее сказать – «банкира Рогана»?

Похоже, не только фрейлина обладала чутким слухом, гость тоже всё понял, поскольку в комнате загремела разбитая в ярости посуда, да и голос мужчины сорвался на крик:

– Ты у меня дошутишься! Я никому два раза не повторяю, но для тебя сделаю исключение и скажу: позаботься о своём сыне, не играй судьбой Жильбера. Ты думаешь, я не понимаю, на кого ты работаешь? Это ты для Ментона стараешься. Вы надеетесь, что, обрубив мне возможность сбывать добычу, подорвёте моё влияние в Париже? Да не смешите! Я твоего красавчика Рауля на одну ладонь положу, а другой прихлопну!

Женщина молчала, и Орлова предположила, что гость попал в точку, а хозяйка оказалась к этому не готова. И точно, когда Мари-Элен заговорила, в её голосе больше не было ни высокомерия, ни иронии.

– Ты ничего не знаешь о виконте де Ментоне и при этом берёшься судить. Ты всё перепутал, даже его имя. Не Рауль, а Виктор!

Барон расхохотался, теперь уже издевался он:

– Это ты ничего не знаешь о своём родственнике. Откуда такое изумление? Ты что не знала, что вы оба – бастарды, прижитые в одной семье? Да, твоя бледность говорит сама за себя – значит, ты и впрямь не знаешь правды. Ну, так уж и быть, как своей будущей жене открою тебе старые тайны моих покойных друзей. Ведь и твой папаша – молодой Гренвиль – и герцог де Гримон считались моими друзьями…

– Когда их нет в живых, такая мразь, как ты, может безнаказанно марать память благородных людей своими домыслами, – огрызнулась женщина, но это были уже лишь слабые отзвуки прежнего высокомерия.

Ее собеседник громко и весело расхохотался. Орловой показалось, что «банкир Роган» больше не станет развивать болезненную тему, но тот не преминул завершить свой рассказ:

– Герцог был женат на старшей сестре твоего отца, Беатрис, а спал с виконтессой де Ментон. Он прижил с ней мальчика, и глупая женщина назвала своего бастарда в честь любовника – Раулем Артуром и даже окрестила его под этим именем. Вот только для её законного супруга это оказалось «слишком». В раздражении тот выправил прижито́му женой ублюдку метрику с именем своего легавого кобеля – Виктор, а потом сослал мать с младенцем к дальней родне. Герцог же не захотел расстраивать свою молодую жену, которая доводилась тебе тёткой, и навсегда забыл и о любовнице, и о сыне. Ну а Беатрис, в свою очередь, уговорила брата так же поступить с твоей матерью. Я сам выиграл у Гренвиля ту тысячу франков, которую граф получил за проданную в бордель Франсуазу. Кстати, самая пикантная подробность этой истории состоит как раз в том, что Франсуаза уже была беременна тобой. Так что скажи своему Раулю, чтобы не путался у меня под ногами, да и сама притихни, а то отберу у вас обоих сразу всё! Париж быстро забудет о «русской княгине», когда в твоих ломбардах и борделях станут заправлять мои люди.

Женщина молчала. Пауза затягивалась, а ответа всё не было. Неужели она сдалась? Что ж, это возможно. Рассказ «барона-банкира» оказался слишком жестоким, а прошлое Мари-Элен неприглядным. Многие женщины от такого пали бы духом.

Впрочем, долго гадать Орловой не пришлось. Негодяй со смехом произнёс:

– Слаба ты против матери, дорогая! Покойная Франсуаза и глазом бы не моргнула, а ты раскисла. Куда ты лезешь? Хочешь профукать то, что мы с твоей матерью строили тридцать лет?

Голос женщины зазвучал с новой яростью:

– Ты бы помолчал! Все, что у тебя есть, заработала она, пока ты отсиживался в эмиграции. Все принадлежит Франсуазе, а значит, и мне – её единственной наследнице. Это тебя нужно спросить, куда ты лезешь, каторжник? Зачем мне выходить за тебя замуж, зачем рисковать доходами и состоянием, если тебя завтра арестуют и отправят туда, откуда ты сбежал? Назови мне хотя бы одну причину, почему я должна это сделать?

Барон хмыкнул и с нескрываемым презрением изрёк:

– Пожалуйста, если ты оглохла, я повторю вновь: Жильбер!

– Что «Жильбер»?! – вскричала женщина.

И получила убийственный ответ:

– Твой сын – у меня… И время уже пошло…

Глава тринадцатая. Три буквы «Р»

Мадемуазель де Гримон потеряла счёт времени. В этой чёрной тишине не происходило ничего – не было ни звуков, ни запахов, не чувствовалось движения воздуха. Мрак затягивал, отуплял, забирал остатки воли. Поначалу Луиза пыталась двигаться, поддерживать силы – собиралась бороться, но потом сдалась. «Сколько мешков можно навьючить на осла, чтобы его хребет не сломался?» – вспомнилась услышанная в детстве загадка. Отец тогда затеял шутливое состязание в остроумии… Герцог Рауль умер, к счастью, не узнав о драматической судьбе своих детей, зато его дочь всю жизнь вспоминала ироничный вопрос и каждый раз думала, что это отнюдь не шутка.

«Моя ноша стала невыносимой, – честно сказала себе Луиза. – Больше не могу».

Её уделом остались этот подвал, оковы и воспоминания. Что ж, значит, так тому и быть. Если ты обречена, то уже никому ничего не должна. Что смогла – то сделала, и теперь свободна. Тот маленький кусочек бытия, что ещё остался, принадлежит только тебе. Луиза тихо лежала, смежив ресницы, а её душа улетала в прошлое – в короткие мгновения счастья.

Мама – черноглазая красавица. Как она была хороша! Все принимали герцогиню Беатрис за итальянку, хотя та родилась и выросла в Париже.

«А ведь в ней была какая-то первозданная страстность», – поняла вдруг Луиза.

Она никогда не думала так о собственной матери, ведь Беатрис ушла из жизни совсем молодой, когда её дочь была ещё девочкой, но сейчасвзрослая, умудрённая жизнью Луиза смотрела на мать не снизу-вверх, а как на равную. Дочь и теперь не переставала ею восхищаться – Беатрис была настоящей, до кончиков ногтей леди, но при этом очаровательной кокеткой. Герцогиня крутила мужчинами с такой лёгкостью, что сама сбивалась со счёта, обсуждая с любимой горничной своих поклонников. Беатрис считала, что её дочка слишком мала, и не считала нужным придерживать язык в её присутствии.

«А любила ли мать отца?» – спросила себя Луиза.

Раньше это казалось само собой разумеющимся. Да и как могло быть иначе? Но ведь это воспоминания ребёнка, а вот взрослая женщина уже не знала ответа. Если кого-то любишь, разве станешь загибать пальцы, вспоминая свои победы над противоположным полом?.. Вот именно, что «если»! Луизе казалось, что любовь оставляет в жизни лишь одного-единственного мужчину, а все остальные перестают существовать. Да, они ходят вокруг, говорят, совершают какие-то поступки, но это уже другие мужчины – ненужные, а их внимание не вызывает ничего, кроме неудобства и тягостных мыслей.

«Наверно, я несправедлива, – попеняла себе Луиза. – Что я знаю о любви? У меня нет никакого опыта…»

Вновь вспомнилась ужасная сцена с начальником тюрьмы, но теперь воспоминание уже не обжигало, как раньше. В обмен на это совокупление они с Генриеттой получили жизнь. Это был честный обмен! Луиза никогда не жалела о том, что сделала, она и теперь поступила бы так же. Благополучие Генриетты стоило любых жертв.

Мадемуазель де Гримон знала, что выполняла свой долг как могла, а теперь в этой глухой темноте оставшиеся дни, а может, часы принадлежали только ей самой. Как белую голубку в небо, отпустила она своё сердце, и в её мечты пришёл Штерн.

Луизе очень нравилась эта короткая фамилия. Она так шла её владельцу. Штерн! Наверное, он был даже красив – высокий, остроглазый, с серебристой изморозью на висках, особенно яркой на фоне смоляной черноты надо лбом, но мадемуазель де Гримон даже не задумывалась об этом. Для неё имели значение лишь обаяние спокойной силы и надёжности, впервые встреченные ею в мужчине. Штерн был той самой «каменной стеной», за которой хотя бы раз в жизни хотела оказаться любая из женщин.

«Мне повезло, я прожила за этой стеной последние два года, – признала Луиза, – грешно хотеть большего!»

Но смирение уже не помогало. Она и впрямь хотела большего. Вернее сказать, в последние свои часы Луиза хотела получить всё. Хотя бы в мечтах.

Её любимое дело – швейная мастерская – родилось благодаря миледи, но его столь впечатляющий коммерческий успех стал заслугой Ивана Ивановича Штерна.

«Что я? Могу шить красивые платья. Но чтобы дело процветало, нужны ещё ум и хватка», – привычно размышляла Луиза.

Хорошо, что Штерн подставил ей своё надёжное плечо. Он ведь тогда спас мастерскую… А как ужасно все начиналось!

Память перенесла Луизу в тот осенний день тринадцатого года, когда Иван Иванович впервые появился в лондонском доме княгини Черкасской. Миледи часто рассказывала Луизе о своём поверенном. По её словам, выходило, что умнее и надёжнее Штерна нет человека на свете, но именно поверенный чуть было не убил княгиню. Штерн привёз ей известие о смерти мужа, и от столь сильного потрясения у бедняжки начались преждевременные роды. Каким чудом выжили тогда и роженица, и ребёнок, Луиза не понимала до сих пор. В памяти осталась лишь череда бесконечных дежурств у постели больной и постоянное отчаяние, ведь княгиня была единственным другом, встреченным Луизой в этой жизни.

Как же она тогда ненавидела Штерна, как винила его! Почему не промолчал? Можно было утаить страшную правду, сказать всё через пару месяцев, но поверенный этого не сделал. Луиза не хотела ни видеть Штерна, ни говорить с ним, но тот обратился к ней сам. Иван Иванович буднично предложил мадемуазель де Гримон свою помощь в мастерской. Луиза днями и ночами просиживала у постели мятущейся в лихорадке подруги и уже махнула рукой на своё выстраданное детище. Мастерская погибала. По большому счёту, у Луизы просто не было другого выбора, как передоверить дела Штерну. Пребывая в глубоком отчаянии, она и не догадывалась, что вытащила счастливый билет. Когда через месяц княгиня Екатерина пошла на поправку, а её верная сиделка смогла вернуться в свою мастерскую, всё уже было устроено. Штерн вёл дела с чётко выверенным размахом, а успехи мастериц превзошли всевозможные ожидания. Иван Иванович распределил работниц так, что каждая делала лишь то, что у неё получалось лучше всего. Самые толковые стали у Штерна мастерицами – теперь они отвечали за успех целой группы швей, и работа пошла быстрее. Но самым большим подарком оказалось снабжение – его взял на себя сам поверенный. В его контору в порту приходили лучшие ткани и меха со всего мира. Луизе оставалось лишь выбрать.

– Как не быть успешной с таким помощником? Да это просто невозможно! – прошептала она и сама поразилась хрипу своего голоса. Как у прокуренного матроса. Это всё от долгого молчания, нужно говорить вслух, пока язык не отсох от бездействия. Впрочем, говорить не хотелось. Лучше вспоминать…

Штерн научил Луизу бухгалтерии, помог разобраться с налогами, а с недавних пор ещё и фрахтовал суда для отправки платьев в Европу. Если уж рассуждать честно, то Луиза лишь шила, всё остальное делал Иван Иванович. Молча, не ожидая благодарности, он взял на себя все заботы. Мадемуазель де Гримон получила свою «каменную стену», но почему же ей хотелось большего?

«Я недостойна такого мужчины, – привычно напомнила себе Луиза. – Штерн – благородный человек, а я замарана!»

Если бы впереди ждала долгая жизнь, такая, как была прежде, Луиза признала бы правоту этого утверждения, но сейчас будущего не стало. В глухой черноте её тюрьмы утонули условности и правила, даже время растворилось в ней, так зачем же лгать самой себе? Луиза любила Штерна! Она не думала, не делала выводов. К чему? Она точно знала: для неё в мире существовал лишь один мужчина, всех остальных просто не было!

Штерн так и не узнает о её любви. Может, это к лучшему? Вдруг он почувствует неловкость? Станет тяготиться… Сейчас они просто соратники по делу, можно сказать, даже друзья. Когда Штерн провожал их с Генриеттой до Вены, он был так заботлив и любезен. Луизе даже показалось, что Иван Иванович тоже радуется возможности побыть с ней рядом. Тогда она гнала от себя грешные мысли, но сейчас – другое дело. Луиза думала лишь об одном: могло ли у них сложиться?.. В экипаже они чаще молчали (боялись разбудить Генриетту), но, если всё-таки решались потихоньку заговорить, то близко склоняли друг к другу головы, и до губ Луизы долетало тёплое дыхание Штерна.

«А моё он тоже чувствовал?» – осмелилась спросить она себя. Сердце шепнуло, что – да, но тут же возникли сомнения. Почему ничего не сказал? И зачем так делал?

Луиза вздохнула. Так она и не узнает ответов на эти вопросы. Впрочем, наверно, это к лучшему…

Вязкую тишину нарушил глухой стук деревянных подошв. Как видно, приближалось время обеда – раз в день тюремщик приносил Луизе кусок хлеба и кувшин воды. Сколько кусков уже появилось на подвальном столе? Пять или шесть? Луиза точно не помнила. Она отползла к тому краю постели, где крепилась цепь, и, поджав колени села. Загремел засов люка, и резкий свет хлынул на верх приставной лестницы. Огромные ноги в деревянных сабо протопали по перекладинам, и уродливый великан, согнувшись, направился к столу. В его руках не было ни кувшина, ни хлеба, зато кроме свечи он нёс что-то, свёрнутое в трубку, и перо с чернильницей.

– Писать будешь – пророкотал великан, поставил на стол свечу, потом чернильницу и затем бросил свёрток.

Загадочная трубка развернулась и оказалась газетой. Луиза схватила пахнущий краской листок и глянула на дату. Она почти угадала: если газета была сегодняшней, то с момента похищения прошло шесть дней. Бумаги на столе не было, значит, Луизе предстояло писать на газете. Этого могла потребовать только Орлова. Генриетта не додумалась бы до такого фокуса, только много повидавшая умная женщина прежде, чем отдать деньги, потребовала бы доказательств, что пленница жива.

«Слава тебе, господи! – обрадовалась Луиза, – Орлова всё поняла, она действует».

Эта женщина обязательно спасёт Генриетту, укроет девочку от опасности, а если повезёт, поможет и Луизе.

Стараясь не подать виду, что обо всём догадалась, пленница осведомилась:

– А где бумага?

– На газете пиши…

Луиза взяла перо, обмакнула его в чернильницу и спросила:

– Что писать?

Она уже поняла, что длинные фразы даются её охраннику с трудом. Вот и теперь великан надолго замолчал, а потом изрёк:

– Что живая… Чтоб деньги отдали, а то умрёшь!

Под заголовком «Газетт» места оставалось немного – всего на пару фраз. Что написать? Надо дать понять Орловой, что разгадала её замысел. Луиза пододвинула к себе газету и написала:

«Я жива и здорова. Привезите деньги из Вены и выкупите меня».

Она расписалась уже поверх типографских строк (свободное место закончилось) и подтолкнула газету к охраннику. Тот покрутил лист в руках и осведомился:

– Написала, чтобы платили?

– Да…

– Ну ладно.

Великан собрал чернильницу с пером и газету, а потом взобрался по лестнице. Вернулся он с куском хлеба и водой. Луизе даже послышалось что-то похожее на доброжелательность в его голосе, когда охранник буркнул: – Ешь!

Не так хотелось есть, как пить, и пленница взялась за кувшин с водой. Охранник вновь взобрался по лестнице и закрыл люк. То ли из любезности, то ли забыв, он оставил на столе горящую свечу в оловянном стакане. Хоть ненадолго, но мрак уйдёт из жизни Луизы. Это уже казалось немыслимым счастьем. Гори подольше, свеча!

Агата Андреевна прикрыла ставни маленького окошка в их тайном пристанище и зажгла свечу. Таких изысков, как подсвечник, в сторожке Клод никогда не водилось, и свеча помещалась в треснувшей кружке без ручки. Трепещущий огонёк постепенно разгорелся, выхватив из темноты лицо Генриетты. Девушка сидела на своей постели, с нетерпением ожидая продолжения разговора.

Фрейлина во всех деталях пересказала ей услышанный под окном соседнего дома диалог, они обсудили мельчайшие подробности, но Генриетта всё никак не могла успокоиться. Она добивалась от Орловой того, что фрейлина пока не могла ей дать, – ответа на простой вопрос, кто же похитил Луизу.

«Всё, скажу, что устала», – мысленно решила Орлова, но Генриетта заговорила первой:

– Агата Андреевна, вы сказали, что у нас теперь трое подозреваемых: Мари-Элен, её любовник де Ментон и этот «барон-банкир». Я согласна, что у графини и виконта есть мотив, хотя в этом случае было бы правильным похитить меня, а не Луизу, но зачем это де Вилардену?

– На самом деле, у вас в одном вопросе – сразу два. Попробуем обсудить их по порядку, – сдалась Орлова и попыталась разложить по полочкам то, что было понятно ей самой. – Скорее всего, мэтр Трике водил за нос не только вас с тёткой, но и ваших соперников. Известная подлая хитрость: брать деньги за победу в деле с обеих сторон, а там уж что получится. Мари-Элен (если, конечно, она – похититель) не подозревала о вашем с тёткой существовании и узнала о нём, только напав на Луизу в конторе нотариуса. Скорее всего, у неё был помощник, может, даже виконт, но, учитывая остроту их отношений, я думаю, графиня взяла с собой преданного слугу. Ещё раз повторю слово «если»!.. Похитительница узнала, кто попался ей в руки, и начала игру. Деньги, конечно, хорошо, но для преступницы они не самое главное. Ей нужно найти всех родных Луизы.

– Она ищет других наследников?! – поняла Генриетта.

– Вот именно! Поэтому я и вывезла вас из дома на улице Гренель. Если похититель де Ментон, его действия будут абсолютно такими же. Ему тоже важно понять, сколько людей на самом деле стоит между ним и наследством.

– Ну, хорошо! Согласна… – наконец-то признала Генриетта и напомнила: – А второй вопрос?

Орлова понимала, что девушка во многом права, явной связи между бароном де Виларденом и семьёй Луизы не было. Зачем тому похищать мадемуазель де Гримон? Но ведь именно такой беспощадный человек мог легко решиться на шантаж и даже убийство. В конце концов, барон сам сказал, что украл мальчика – сына Мари-Элен.

Генриетта нетерпеливо вздохнула на своей постели. Она ждала ответа, и Агате Андреевне пришлось облекать в слова пока ещё смутные мысли:

– Понимаете, де Виларден – самая подходящая личность для подобного преступления. Он сам сегодня кричал Мари-Элен, что сбывает награбленное через её ломбарды. Значит, ему нужно куда-то вкладывать деньги. Предположим, что он покупает дома или имения. Тогда жулик Трике ему просто необходим. К тому же у банкира Рогана, единственного из всех подозреваемых, фамилия начинается с буквы «Р».

Морщинка залегла между тонкими бровями Генриетты. Девушка явно старалась что-то вспомнить. Орлова с интересом ждала. Вдруг на лице юной герцогини мелькнуло озарение.

– Вы сами недавно сказали, что на самом деле де Ментона зовут Рауль Артур. Вот вам и ещё одно «Р» – на сей раз в имени! – воскликнула она.

– А ведь правда, – согласилась Орлова.

Не зря Генриетта выспрашивала мельчайшие подробности разговора. Девушка уловила то, что показалось самой Агате Андреевне мелкой и незначительной деталью. Так, значит, количество подозреваемых сокращается до двух? Ни имя, ни фамилия Мари-Элен де Гренвиль не начинались с буквы «Р». Хотя нужно принимать во внимание, что эта дама прежде звалась по матери – Триоле, потом вышла замуж за князя Василия Черкасского. Тоже не подходит! А ведь у Мари-Элен мотив самый сильный… Что-то ускользало от понимания… Орлова вспомнила подробности утреннего диалога. Хриплый голос барона вновь зазвучал в её ушах. Как тот обратился к Мари-Элен, угрожая отобрать ломбарды и бордели? Он выкрикнул кличку или прозвище. Это прозвучало так естественно, да и сама Мари-Элен не возразила, видно, приняла как должное.

– Барон назвал Мари-Элен русской княгиней. Вот вам и ещё одно «Р», – объявила Орлова. – У нас вновь трое подозреваемых!

Глава четырнадцатая. Иван Иванович Штерн

Фиакр вёз Орлову на улицу Гренель. Фрейлина уже обнаружила, что ближайшая от улицы Савой стоянка фиакров находится как раз напротив префектуры. Боясь попасться на глаза майору Фабри в своём бумазейном платье и холщовом переднике, Агата Андреевна добралась сюда обходными путями и уселась в первый попавшийся фиакр, верх у которого был поднят. С экипажем ей не повезло: лошадь, как видно, была старой, кучер её не торопил, и фиакр медленно тащился по парижским улицам. Стараясь подавить нетерпение, Орлова попыталась отвлечься и принялась смотреть по сторонам.

Залитый солнцем Париж, как всегда многолюдный и нарядный, никак не походил на столицу воюющего государства. Обитатели его казались слишком беззаботными, да и сам город был слишком красив.

«Как тут не вспомнить о широкой душе русских, штурмовавших Париж год назад? – размышляла фрейлина. – Мы сохранили столицу своего врага, не разбив в ней даже камня, и это после сожжённой Москвы и взорванного Кремля. Интересно, хватит ли царю Александру терпения поступить так ещё раз?»

Впрочем, до окончания войны было ещё далеко, и Орлова задумалась о собственных делах. Принесут ли сегодня письмо от Луизы? Фрейлина понимала, как рискует, но не позволяла себе даже думать о возможной неудаче. Ведь этот провал означал лишь одно – смерть мадемуазель не Гримон.

– Всё будет хорошо, – раз за разом повторяла Агата Андреевна по пути к их прежнему жилищу, эти же слова она произнесла и в дверях особняка маркизы де Сент-Этьен.

Фрейлина поднялась в свою прежнюю комнату, сняла фартук и чепец, а на плечи накинула дорогую шаль – посыльный не должен был ничего заподозрить. Теперь можно и в гостиную спуститься.

Горничная Мари принесла Орловой чай, но он так и остался нетронутым. Ни еда, ни питьё не лезли Агате Андреевне в горло. Она подошла к окну. Где же, наконец, этот паршивец Ги с вожделенным письмом?! Но вместо маленького посланца фрейлина увидела остановившийся у крыльца экипаж. Из него вышел широкоплечий мужчина в сером сюртуке и блестящем цилиндре, в руках тот держал саквояж из красной кожи. Кучер поспешно сгрузил привязанный сзади сундук пассажира и уехал, а нежданный гость поднялся по ступеням и постучал в дверь особняка де Сент-Этьенов.

«Кого это принесло?» – спросила себя Орлова. Визитёр явно не имел никакого отношения к рыбным рядам Анфан-Руж. Если только не сам похититель набрался наглости и лично прибыл за расчётом. Надеяться на это было смешно, но Орлова внутренне подобралась. Чем чёрт не шутит?!

– Мадемуазель, там посетитель ищет обеих дам де Гримон, – доложила появившаяся в дверях гостиной хорошенькая Мари. – Что мне ему сказать?

– Пригласи сюда, – распорядилась Орлова.

Гость не заставил себя ждать и выступил из-за спины горничной. Агата Андреевна сразу поняла, что этого человека не знает. Такое лицо сложно было не заметить даже в толпе, и уж тем более не запомнить, увидев хоть раз.

«Воля и сила, – определила фрейлина, – а ещё надёжность. Мощное сочетание!»

Впрочем, рассуждать времени не было – незнакомец застыл в дверях в явном недоумении.

– Прошу вас, проходите, – пригласила Орлова. – Я приятельница мадемуазель де Гримон. Позвольте представиться – Орлова, фрейлина российского двора.

Мужчина встрепенулся и ответил ей по-русски:

– Очень приятно, сударыня! Меня зовут Иван Иванович Штерн. Я – поверенный в делах. Мадемуазель де Гримон – моя доверительница. Я приехал сюда, чтобы вывезти её и юную герцогиню из Парижа. Боюсь, что сейчас это не самое безопасное место.

«Карты, как всегда, сказали правду. Вот и нашлась тайная любовь, – вспомнила Орлова расклад Таро. – Кто ещё может примчаться во враждебный город в поисках женщины? Только влюблённый!»

Дело поворачивалось совсем другим боком! Неужели нашёлся человек, с которым можно разделить ответственность за жизнь и благополучие мадемуазель де Гримон? Ох, как бы этого хотелось!.. Рассказать ему правду или ещё помолчать, послушать, что Штерн скажет сам? Душа рвалась выложить всё как на духу, но разум требовал не спешить. Надо бы сначала проверить гостя. Поколебавшись лишь мгновение, Орлова выбрала совет разума.

– Прошу вас, присаживайтесь, – сказала она.

Чайный сервиз стоял на столике, а вышколенная горничная уже поставила на поднос вторую чашку. Орлова поблагодарила Мари и отправила её из гостиной – предстоящий разговор не был предназначен для чужих ушей. Как только дверь за горничной закрылась, фрейлина, даже не предложив гостю чаю, приступила к допросу:

– Так вы друг Луизы? – спросила она без обиняков.

– Мне кажется, что я удостоен этой чести, – ответил поверенный и уже сам пошёл в наступление: – Сударыня, не сочтите меня назойливым, но я проехал половину Европы, чтобы повидать мадемуазель де Гримон. Где же она?

Взгляд Штерна оказался острым, как боевой клинок, и очень-очень проницательным. Орловой даже показалось, что поверенный читает её мысли. По большому счёту, у Агаты Андреевны не осталось выбора: отделаться пустыми словами от такого человека явно не удастся, а врать не получится. Да и зачем всё это?.. Чутьё, не раз выручавшее фрейлину в жизни, уже подсказало, что этот мужчина – союзник. Настоящий, кровно заинтересованный. И Орлова решилась.

– С Луизой случилась беда, – призналась она и рассказала Штерну обо всём произошедшем.

Тот слушал молча, не перебивал. Время от времени он кое-что переспрашивал – уточнял детали. Его вопросы били точно в цель, и к моменту окончания рассказа фрейлина не сомневалась, что поверенный разобрался в ситуации не хуже неё самой.

– Три «Р»… – подвёл он итог.

– Да, получается, что так. Генриетта, правда, сомневается относительно банкира, но мне он кажется самым опасным. В двух других из этой троицы нет такой звериной жестокости.

– Здесь вы правы, – согласился с ней Штерн и добавил: – Наверно, и я смогу кое-что вам рассказать. Я знаю, за что де Вилардена отправили на каторгу. Тот был близким родственником покойного маркиза де Сент-Этьена и надеялся прибрать к рукам его состояние. Возвратившись из эмиграции, он, к своему великому огорчению, обнаружил, что родственник успел жениться на русской княжне, да к тому же новоявленная маркиза де Сент-Этьен родила дочь-наследницу. Де Виларден похитил девочку и стал шантажировать её мать. Если бы не вмешательство графа Василевского, неизвестно, чем бы кончилось дело. Граф разоружил де Вилардена и сдал негодяя полиции. Так барон попал на каторгу.

– Вы знаете всё это со слов самой маркизы? – спросила Орлова.

– Я присутствовал на её свадьбе со спасителем, так что историю эту знаю из первых рук и во всех подробностях, – отозвался Штерн и проницательно заметил: – Мадам, я понимаю ваши сомнения, но поверьте, что для меня благополучие мадемуазель де Гримон и её племянницы важнее всего на свете. Располагайте мной! Вдвоем у нас гораздо больше шансов спасти Луизу. Я привёз с собой пятьдесят тысяч франков и гарантийное письмо в самый крупный банк Парижа на неограниченный кредит. Мы сможем заплатить деньги и выкупить Луизу, а уже потом займёмся поиском справедливости и наказанием преступников.

Фрейлина вглядывалась в его серьёзное лицо, видела боль и отчаяние, проступившие сквозь привычную маску сдержанности. Оказывается, этот сильный человек, имел слабое место, и его ахиллесовой пятой была Луиза де Гримон. Щадя его чувства, Орлова постаралась отказать как можно мягче:

– Мы не можем это сделать. Похититель хочет убить двух зайцев – получить выкуп и отомстить. Он или она в любом случае не планирует отпускать Луизу. Нам придётся самим найти её.

На лице Штерна мелькнуло понимание, и он кивнул, соглашаясь:

– Да, простите великодушно! Если размышлять здраво, то это лежит на поверхности, но я, пожалуй, сейчас не самый лучший аналитик. – Поверенный вздохнул и чуть заметно улыбнулся. – Однако я надеюсь быть полезным во всем остальном.

Их беседу прервали. В дверях появилась горничная. Кислая мина на её хорошеньком личике могла означать лишь одно, что в дом явился парнишка с рыбного рынка. Так оно и оказалось:

– Мадемуазель, опять пришёл тот вонючий, вас спрашивает, – провозгласила Мари тоном страдающей добродетели. – Что ему сказать?

– Ничего! Я сейчас сама к нему выйду, – отозвалась Орлова и поспешила в вестибюль.

Ги стоял рядом с дверью. Он всем своим видом демонстрировал, что при малейшей опасности удерёт. Увидев спешащую даму, парнишка было сделал шаг ей навстречу, но тут же передумал и, наоборот, передвинулся поближе к выходу. Этак он чего доброго сбежит, обрубив все концы, и Орлова заторопилась:

– Принёс письмо? Давай сюда!..

– Сначала деньги! Два сантима, – огрызнулся посланец.

– Получишь, как в прошлый раз, – высокомерно процедила Агата Андреевна и молча протянула руку.

Паренёк достал из кармана сложенную вчетверо газету и отдал ей. Орлова развернула листы. Это был вчерашний номер «Газетт», и прямо под заголовком были написаны две фразы. Луизы жива! Слава богу, что расчёт оказался верным и похититель пошёл у них на поводу! Стараясь не выдать радости, Орлова заявила:

– Жди! Сейчас вынесу письмо и деньги.

Она вернулась в гостиную и молча протянула Штерну газетный лист, а сама достала из ящика пять тысяч франков. Черкнула записку: «Всё в порядке, остальные деньги привезу из Вены. По приезде сообщу».

Агата Андреевна поставила подпись, как и в прошлый раз, запечатала записку и деньги в один конверт и вынесла его юному посланцу.

– Вот, бери! – приказала она и отсчитала Ги его четыре сантима.

Паренёк молча кивнул, спрятал конверт в карман и исчез за дверью.

– Колоритный юноша, – прозвучал за плечом фрейлины голос Штерна. – Такого ни с кем не спутаешь, да и аромат сильнейший, любой может идти по его следу вместо охотничьей собаки.

– О чём вы? – не поняла Орлова.

– Я собираюсь за ним проследить. Парень меня не видел, и надеюсь, что я не насторожу его.

Штерн двинулся к двери, но вспомнил, что не знает, где искать новую знакомую.

– Где вы сейчас живёте? – спросил он.

Орлова объяснила. Штерн кивнул и устремился к выходу. Ещё мгновение – и дверь за ним захлопнулась. Оставшись одна, Агата Андреевна вернулась в гостиную и рухнула на диван – ноги её не держали. Чувство опустошённости, как ни странно, принесло с собой облегчение, а потом фрейлина наконец-то осознала, что теперь воюет не одна. Она перекрестилась. Это Небеса послали им с Генриеттой такого заступника, теперь бы ещё немного удачи…

Генриетта не отходила от окна. Это было опасно, но у Орловой язык не поворачивался отозвать её. Девушка так обрадовалась известию о приезде Штерна! Она ждала поверенного уже несколько часов. На улице явно смеркалось, и в их крошечной комнатушке пришлось зажечь свечу.

«Ещё пять минут, – решила для себя Агата Андреевна, – а потом закроем ставни».

Однако ей не пришлось вновь звать Генриетту, та сама отскочила от окна и испуганно прошептала:

– Он так на меня посмотрел!..

Орлова кинулась к окну. Сделав вид, что закрывает его, фрейлина взялась за створки, а сама окинула взглядом улицу. Жёсткий, как кинжал, взгляд пронзил её. В отъезжавшем от соседских ворот экипаже сидел барон де Виларден и пристально смотрел в окно сторожки. В этом не было никаких сомнений: коляска продолжила свой путь, и барону пришлось развернуться назад, чтобы не упустить из виду их окно. Появление Орловой его, похоже, разочаровало – барон отвернулся. Что это было? Стареющего ловеласа поразила красота юной герцогини? Или всё обстоит гораздо хуже? Агата Андреевна не знала, что и думать.

– Барон испугал вас? Что вы почувствовали? – спросила она Генриетту.

– Он скользнул по мне взглядом и вдруг замер, как будто узнав. Его лицо исказила ярость, мне показалось, что он сейчас кинется на меня.

– А вы его когда-нибудь раньше видели?

– Только вместе с вами, когда буфетчица и Клод ругались из-за него.

Орлова прикинула, что тогда барон не мог разглядеть девушку, стоявшую в глубине тёмной комнаты. Значит, он видел её где-то ещё. После возвращения Наполеона тётка не выпускала Генриетту из дома, и барон не мог встретить её на улице или в церкви. Но до этого юная герцогиня жила в Англии, и де Виларден тоже пробыл там долгие годы, находясь в эмиграции. Запомнил Генриетту по Лондону, а теперь узнал здесь? Возможно… Но чем это теперь им грозило?

Стук в стекло отвлёк внимание женщин. Орлова поспешила к окну и убедилась, что на сей раз прибыл долгожданный Штерн. Через минуту поверенный уже обнимал Генриетту, а та рыдала на его груди. Агата Андреевна вышла из комнаты. Пусть эти двое поговорят наедине! В кухне на топчане за плитой во всю храпела Клод. Слушать эти громогласные переливы было невозможно, и Орлова вышла наружу.

«Почему барон так резко изменился в лице, увидев Генриетту?» – вновь спросила она себя.

На улице никого не было, можно было подойти к воротам соседнего особняка и оттуда глянуть в окно сторожки. Тогда будет ясно, мог ли барон различить черты лица Генриетты. Орлова открыла свою калитку и пересекла дорогу. Она встала напротив ворот и посмотрела в нужном направлении. Горящая свеча обрисовала два силуэта. Юная герцогиня и Штерн сидели рядом за столом. Мужчину Орлова видела в профиль, а девушка сидела лицом к ней. Отсюда лицо Генриетты просматривались отлично. Вот девушка улыбнулась, став ещё красивее. Наверно, дело во внешности. Такую красавицу не спрячешь ни под холщовым фартуком, ни под простецким чепцом.

«Интересно, на кого похожа Генриетта, на отца или на мать?» – впервые задумалась Агата Андреевна и тут же поняла, что знает ответ. Луиза была родной сестрой отца девушки, и при этом по типу внешности разительно отличалась от юной герцогини. Тётка была яркой брюнеткой, а племянница – светлоглазой с рыжеватыми волосами. Напрашивался однозначный вывод, что Генриетта похожа на свою мать. Так, может, де Виларден знал покойную герцогиню и был поражён, увидев наяву давно казнённую женщину?

«А какое ему может быть дело до матери Генриетты де Гримон? – спросила себя фрейлина. – Нет, скорее всего, всё дело в обычной похоти стареющего ловеласа…»

Генриетта в сторожке поднялась и вышла из комнаты. Значит, собралась покормить гостя. Пора было возвращаться, и Орлова поспешила через дорогу к своей калитке. Она провозилась с замком и не заметила, что на улице появился ещё один человек. Тот явно спешил и, подойдя к соседским воротам, резко толкнул калитку. Громкий металлический стук испугал фрейлину, она подняла голову и поразилась: к особняку её соседки шагал невысокий паренёк. Агата Андреевна видела только его спину, но зато узнала нечёсаные вихры. В дом графини де Гренвиль направлялся посыльный с рыбного рынка.

«Он или не он? – засомневалась Орлова, но тут же признала: – Таких совпадений не бывает!»

Она была почти уверена, но небольшие сомнения всё-таки оставались. Фрейлина перебежала дорогу и остановилась у соседней калитки. Ещё витавший здесь слабый рыбный запах выдал Ги с головой. Итак, посыльный шантажиста спешил к дому Мари-Элен де Гренвиль. Интересно, к кому и зачем? Это Орлова и собиралась выяснить.

Глава пятнадцатая. Ночная скачка

Орлова влетела в сторожку и забросала Штерна вопросами:

– Сударь, вы хотели проследить за мальчиком-посыльным. Вам это удалось?

Гость, как видно, не ожидал от неё такого напора, но послушно отчитался:

– Я проводил Ги до рынка, а потом наблюдал за ним и его матерью. Мальчик всё время крутился около прилавка, торговка отходила раза три. Ненадолго, возможно, что по естественным надобностям. Потом они собрали товар и ушли. Я проводил их до дома и поспешил к вам. А в чём дело? Почему вы так взволнованы?

– Ги пришёл в соседний дом!

– К кому? – спросила Генриетта.

– Пока не знаю, но попробую разобраться, – пообещала Орлова и шагнула к двери. Штерн преградил ей дорогу.

– Погодите! – воскликнул он. – Не нужно рисковать, мальчик узнает вас и доложит преступнику.

А ведь он прав! Фрейлина в растерянности застыла на месте.

– Что вы предлагаете? – спросила она.

– Вы ведь собирались пробраться под окно и подслушать разговор?

– Да…

– Давайте это сделаю я, а вы побудете здесь. Если посыльный выйдет, стукнете калиткой. Звук удара будет хорошо слышен, и я вернусь к вам.

Штерн пересёк улицу и исчез в саду. Орловой оставалось лишь ждать. Фрейлина отошла к углу сторожки и спряталась за большим кустом туи.

«Де Вилардена в доме нет, – вспомнила она, – Значит, посыльный пришёл либо к хозяйке дома, либо к её любовнику. Так кто же из них похититель? Или они оба в сговоре?»

Сомнения грызли Орлову. Она не раз встречала в жизни пары, связанные историями вроде тех, что случилась между Мари-Элен и де Ментоном, когда влюблённая женщина отдавалась своему избраннику, ожидая, что тот со временем оценит её преданность. Ни разу на памяти Агаты Андреевны никто из мужчин такого не оценил, и конец у подобных отношений всегда был один: женщина «прозревала», и бывший кумир становился её злейшим врагом. Бывало, эта ненависть передавалась по наследству детям из враждующих кланов. Любовь жила годы, а ненависть – десятилетия. В каком из периодов находились сейчас отношения двух её подозреваемых? Если они уже перешли во второй, то каждый из любовников станет тянуть одеяло на себя.

Маленькая фигурка вывалилась из калитки соседнего дома. Ги огляделся по сторонам и побежал в сторону площади. Орлова дождалась, чтобы паренёк ушёл подальше, и хлопнула калиткой. Стук эхом отозвался в глубине улицы, но… ничего не произошло. Штерн не спешил возвращаться. Орлова хлопнула ещё раз, а потом ещё – для верности. Громкий скрежет металла мог разбудить и мёртвого, но поверенного всё не было. Он возник из полутьмы сумерек, только когда фрейлина уже потеряла всякое терпение.

– Да что же вы так долго?! – возмутилась Орлова.

– Повезло, – отозвался поверенный, – окна были открыты, а при выяснении отношений влюблённые голубки припомнили друг другу все былые грехи и всю родню до седьмого колена.

– Я думала вы пойдёте за посыльным…

– Нет нужды идти за ним: письмо тот доставил, а ответа ему никто не передавал. Более того, Мари-Элен собирается куда-то ехать. Она велела заложить коляску.

– Так моё письмо у неё?

Штерн на мгновение задумался и предложил:

– Давайте исходить из того, что я услышал. Посыльный ждал в вестибюле, там тоже было открыто окно, и запах рыбы подсказал мне, где находится мальчик. Потом к нему вышел дворецкий или лакей (по крайней мере, голос был мужской) и сообщил, что ответа не будет. Я двинулся дальше вдоль окон и попал как раз на ссору любовников. Мари-Элен кричала де Ментону, что тот – никчёмный отец, рискующий жизнью собственного ребёнка, а тот возражал, что нечего было сердить де Вилардена и нужно просто выполнить требования шантажиста, тогда мальчик вернётся.

– Получается, что вы не знаете, кто из этих двоих прочёл моё письмо?

– Я даже не знаю, было ли письмо вашим, – признался Штерн.

– Ну, что ж, получается, мы не узнали ничего нового. Возможно, что мальчик и его мать просто доставляют записки, даже не зная ни отправителей, ни адресатов, – заметила Орлова и уточнила: – Вы говорили, что любовники упоминали в разговоре родственников…

– Де Ментон проклинал жадность и мерзкий характер покойной Франсуазы, а Мари-Элен обвинила мать виконта в том, что та из мести донесла революционным властям на собственного мужа и старших сыновей. Де Ментон с гневом отверг эти обвинения. Тот считает, что его сводных братьев со стороны матери выдала как раз Франсуаза, купившая этот дом и мстившая соседям-аристократам за пренебрежение.

Стук колёс отвлёк собеседников. К крыльцу дома де Гренвилей подкатила коляска, запряжённая вороной парой. Кучер на ходу застегивал ливрею, а его свекольного цвета щёки, пылавшие даже в сумерках, явно намекали на то, что беднягу оторвали от приятного ужина в компании с бутылкой, и на поездку сегодня он уже не рассчитывал. Увидев экипаж, Щтерн засобирался:

– Мне нужно бежать. Прощайте, сударыня! Стоянка фиакров – в квартале отсюда. Я перехвачу коляску Мари-Элен и прослежу за ней. Попрощайтесь за меня с Генриеттой, я вернусь сюда завтра утром.

– Удачи, – только и успела сказать Орлова, её собеседник зашагал вдоль улицы и исчез за углом.

К счастью, Мари-Элен изрядно задержалась. К тому времени, когда она появилась на крыльце, Штерн, по расчётам фрейлины, должен был уже добраться до стоянки фиакров. Траурный наряд графини де Гренвиль сливался с вечерней мглой. Вороные кони почти растворились во тьме. Оставалось надеяться, что Штерн сможет ориентироваться по стуку копыт.

«Это если скакать по брусчатке или мощёной дороге! А если по грунтовке?» – забеспокоилась Орлова, но тут же сказала себе, что думать об этом не стоит. Что толку переживать, коли сама ни в чём не можешь помочь? Оставалось дождаться отъезда экипажа и возвращаться в сторожку. Кучер графини тронул лошадей, коляска выкатила за ворота. Выбежавший из-за угла лакей кинулся их закрывать, но властный окрик остановил его. Из глубины двора к воротам подскакал всадник на рослом белом коне и крикнул:

– Только прикрой, замок не вешай!

Конь, несущий седока в длинном чёрном плаще, пошёл галопом и через мгновение скрылся за тем же поворотом, что и коляска. Орлова не видела лица всадника, но его голос!.. Эти капризные интонации было невозможно не узнать. Де Ментон! Любовник отправился вслед за Мари-Элен. Зачем? Сопровождать, охранять или следить?

«Виконт предложил матери похищенного мальчика принять условия шантажиста. Так что же изменилось? Передумал или совесть замучила?» – размышляла Агата Андреевна.

Что-то ей подсказывало, что у таких мужчин совести не бывает, да и на понятия о чести их не купить. Давно и точно подмечено, что проходимцы считают благородство разновидностью глупости. Так что навряд ли де Ментоном двигало сочувствие к женщине и её несчастному ребёнку, и ещё менее вероятным выглядело предположение о вдруг проснувшемся чувстве ответственности. А вот если дело в деньгах!.. По всему выходило, что отправился виконт вслед за любовницей, а не вместе с ней. Это осложняло положение Штерна, тот ведь не подозревал, что не он один собирается следить за экипажем. Что будет, когда де Ментон обнаружит русского поверенного?

Сердце Орловой затрепетало от волнения, а потом отдалось в груди тупой болью.

Этого ещё не хватало! Как не ко времени… Ей ведь нужно дождаться возвращения соседей. Хорошо, что их ворота остались незакрытыми.

Агата Андреевна присела на траву под так выручавшей её туей и, закрыв глаза, глубоко вдохнула. Потом ещё и ещё раз. Наконец боль стала притупляться, а вскоре совсем улеглась, и повеселевшая фрейлина вновь ушла в свои прежние размышления:

«Так кто же? Мари-Элен или её любовник?»

Орлова прикидывала и так и этак. Но фактов для единственно верного заключения не хватало. Даст бог, повезёт, и Штерн узнает что-нибудь новое.

Штерну повезло: со стоянкой фиакров граничила платная конюшня. Для него верховая лошадь была куда сподручнее экипажа, и поверенный бросился к хозяину заведения, чтобы купить коня.

– Смотрите… – предложил тот и махнул рукой в сторону денников.

Штерн остановил свой выбор на первом из жеребцов, показавшемся ему достаточно сильным. Заметив неприкрытую спешку покупателя, хозяин конюшни загнул за своего Пегаса просто бессовестную цену, и не прогадал – поверенный заплатил не торгуясь.

– Побыстрее оседлайте мне коня, я подожду на улице, – распорядился Штерн и вышел на площадь в тот самый момент, когда там появилась коляска Мари-Элен.

Иван Иванович проводил взглядом экипаж, тот удалялся в сторону южного предместья. Коляска уже исчезла в опустившейся на город тьме, но поверенный не беспокоился – он легко догонит экипаж.

Мимо пронёсся верховой. В чёрном плаще и надвинутой на глаза треуголке всадник показался Штерну какой-то пародией на дьявола. Таким его изображают в ярмарочных кукольных театрах. Верховой скакал в том же направлении, что и экипаж Мари-Элен.

«Уж не виконт ли?» – озадачился Иван Иванович.

К счастью, конюх наконец-то вывел Пегаса, и поверенный вскочил в седло. Он не стал торопить коня: за коляской скакал де Ментон, следовало держать дистанцию. Природа помогла Штерну: облака рассеялись, и почти полная, чуть стёсанная с одного бока луна залила улицы перламутровым светом. Впереди маячило белёсое пятно – круп скакавшего коня.

Штерн обрадовался. Виконт был в поле его зрения! Иван Иванович прищурился, пытаясь разглядеть экипаж, и ему показалось, что он видит смутный силуэт.

Всадник на белом коне явно сбавил темп, как видно, не хотел излишне приближаться к коляске Мари-Элен. Сомнений больше не осталось – виконт следил за экипажем. Ну а раз так, то Штерну оставалось лишь следить за ним.

Придержав коня, поверенный свернул на обочину дороги и теперь двигался, скрываясь в тени деревьев. Его Пегас был чёрным, как дёготь, одежда Штерна – тёмной, и разглядеть преследователя де Ментону было бы непросто.

«К тому же у меня есть преимущество: я знаю о нём, а он обо мне – нет», – подбодрил сам себя Штерн.

Слишком многое было поставлено на карту. Оставалось только молиться, чтобы эта ночная слежка завершилась у места, где держат мадемуазель де Гримон. Опять нахлынули сомнения. Штерн так и не узнал, кто же из тех двоих, что сейчас скакали в ночи, похитил Луизу. Судя по тому, что впереди ехала Мари-Элен, то преступница – она. Но если нет?

«Почему я решил, что графиня де Гренвиль едет к похищенной женщине? – пришла вдруг в голову простая мысль. – Среди ночи, одна… Это скорее похоже на отчаянную попытку матери, у которой украли сына».

Может, она узнала о том, где похититель держит ребёнка? Навряд ли! Иначе Мари-Элен не так разговаривала бы с де Ментоном. Скорее, женщина едет договариваться к похитителю или к тому, кто может помочь. Значит, Мари-Элен приведёт к де Вилардену или к кому-то из своих подельников. Но де Ментон… Кто интересует виконта?

Город остался позади, маленькие домишки предместья еле угадывались во тьме. Улица незаметно превратилась в мягкую грунтовую дорогу, бегущую вдоль Сены. Пыль глушила стук копыт, и Штерн, по-прежнему прячась в тени деревьев, решился подъехать поближе к де Ментону. Виконт почти догнал экипаж. Куда спешила Мари-Элен? В предместье или ещё дальше?..

Лунная рябь на Сене подсвечивала чёрные купы деревьев на маленьком мысу. Штерну показалось, что он различил силуэт здания с острой крышей. Церковь или часовня? Что-то все это сильно напоминало рассказ Орловой о месте, где убили проходимца-нотариуса. С чего бы это Мари-Элен захотелось сюда приехать? Потянуло на место преступления?!

Но экипаж графини обогнул рощицу и церковь, а потом свернул в сторону от берега. Немного помедлив, за ним последовал белый конь де Ментона. Виконт осторожничал – он явно не хотел быть обнаруженным. Впрочем, пока ему это не грозило: верх у коляски был поднят, и пассажирка преследователя не видела. А вот Штерну приходилось труднее: ему предстояло выехать из тени деревьев и пересечь открытое пространство вслед за виконтом. Тому достаточно было обернуться, чтобы увидеть преследователя.

«Нырну в эту рощицу, а потом уже пересеку равнину. Пусть уедет подальше», – решил Штерн.

Он направил коня к часовне. На его счастье, де Ментон не обернулся, и поверенный остановил коня под деревьями. Он выжидал время. В рощице стояла чарующая весенняя тишина. Тёплая, полная истомы ночь подействовала даже на Штерна, и тот успокоился. Воркующий женский смех и бормотание мужчины озадачили Ивана Ивановича. Похоже, где-то в кустах резвились любовники.

«Как Трике? – удивился поверенный. – А может, здесь всегда так? Место удобное, вдали от людских глаз».

Виконт наконец-то исчез за поворотом, и Штерн пустил коня галопом. Утрамбованная дорога, а скорее, широкая тропа, поглотила стук копыт, и он безбоязненно проскакал до самого поворота. Взгляду поверенного открылась крохотная улочка-тупичок из нескольких домов. Экипаж стоял у высокого каменного забора в самом его конце. Штерн почти налетел на белого коня, привязанного к дереву в начале улицы. Как видно, де Ментон решил дальше идти пешком! Одетый во все чёрное, тот и впрямь шёл, почти не скрываясь, лишь чутьотступив к каменной ленте забора.

Со своего места в конце улицы Штерн увидел, как женская фигура задержалась у калитки, а потом прошла во двор. Дверь за ней захлопнулась. Выходит, что у женщины был ключ, а вот у де Ментона его точно не было, но лезть через забор на глазах у кучера тот не рискнул. Виконт развернулся и двинулся обратно к своему коню. Теперь Штерна могла спасти только скорость, иначе де Ментон неминуемо увидел бы его. Поверенный развернул коня и поскакал. Он успел нырнуть в тень деревьев у церкви до того, как виконт показался из-за поворота. Всадник проскакал мимо убежища Штерна и направился к Парижу. Значит, де Ментон узнал то, что хотел: Мари-Элен связана с тем местом, где убили мэтра Трике!

Штерн задумался. Ему-то что теперь делать? Следить за экипажем графини или возвращаться в Париж?

Глава шестнадцатая. Шантаж и откровения

Майское утро в Париже выдалось очаровательно тёплым. Солнце стремительно взлетело на разлинованное алыми полосами небо, будто мяч от руки озорного мальчишки, и теперь золотило стены домов и нежную листву деревьев. Соседний особняк ожил: захлопали створки открываемых окон, слышалась болтовня слуг, а хозяйка дома и её любовник всё ещё не вернулись.

Тщетно поджидая соседей, Агата Андреевна промаялась у окна сторожки всю ночь. Перед рассветом она даже стала клевать носом, но вместе с солнцем проснулась и вновь заняла свой наблюдательный пост за кустом туи. Прошёл ещё час, прежде чем вернулся де Ментон. Его конь шёл вяло. Наверно, дорога оказалась долгой и вымотала животное. Орлова развела ветви, надеясь рассмотреть выражение лица виконта, но тот сидел в седле, опустив голову.

«То ли в раздумьях, то ли устал, – вынесла свой вердикт фрейлина. – Неужели отправится спать, не дождавшись Мари-Элен?»

Вопрос был не праздным: какой смысл пробираться под окна гостиной, если там некому разговаривать?

«Виконт поехал за любовницей с явным намерением проследить, – размышляла Орлова. – Если хмурый вид – следствие неутешительных наблюдений, тогда де Ментон должен дождаться графиню и вынудить её объясниться. Иначе его задушит злоба, а мужчины не в состоянии переносить такие нагрузки, они должны вылить своё раздражение на голову женщины. Ну а если он съездил впустую и просто разочарован, тогда промолчит».

Экипаж, запряжённый парой усталых вороных коней, появился у ворот особняка де Гренвилей полчаса спустя. Слуг во дворе не было, и кучеру пришлось самому слезать с козел, чтобы открыть ворота. Как удачно! Можно легко проскользнуть в сад вслед за экипажем. Орлова так и сделала. Под прикрытием шпалеры из вьющихся роз она добралась прямиком к открытым окнам гостиной. В комнате кто-то был: изнутри слышались шаги, позвякивало стекло, потом из окна потянуло запахом дорогого табака. Значит, в гостиной расположился мужчина: виконт решил дождаться Мари-Элен. Что ж, это было как раз то, что нужно…

До Орловой донёсся сердитый окрик – де Ментон звал свою любовницу. Графиня что-то отвечала ему из коридора, но фрейлина не могла разобрать слов. Наконец пара вошла в гостиную, и Орлова навострила уши.

– Ты ничего не хочешь мне рассказать? – осведомился виконт, и его голос стал стремительно набухать угрозой.

– Почему я должна перед тобой отчитываться? – с ледяным презрением осведомилась Мари-Элен. – Ты палец о палец не ударил для спасения собственного сына, значит, я действую сама!

– Не нужно прикрываться Жильбером. Мы оба прекрасно знаем, что с ним ничего плохого не случится. Де Виларден ему ничего не сделает. Барон просто хочет заполучить брачный договор и приданое. Всё абсолютно справедливо: когда беднягу упекли на каторгу, вы с покойной Франсуазой заграбастали его долю имущества. Как только ты всё вернёшь, получишь ребёнка обратно. Так что можешь не рассказывать мне, что ты – несчастная мать и убиваешься от горя. Не ври мне! Я всё знаю!

– О чём ты?

– О Рене…

– Я не понимаю, – отозвалась Мари-Элен, но дрожащий голос выдал её с головой. Женщина знала, о ком говорил её любовник!

Понял это и де Ментон.

– Я не раз спрашивал тебя о торговце оружием Рене, – ледяным тоном заговорил он. – Ты прикидывалась, что ничего не знаешь. Но я ведь предупреждал тебя, что от меня ещё никто не ушёл. Ты не поверила? Тебе же хуже… Вчера мне передали один адресок и шепнули, что именно там находится тайный склад оружия, и хозяин всего этого изобилия – таинственный контрабандист Рене. И что же я наблюдаю собственными глазами? Моя женщина – мать моего сына – среди ночи отправляется по этому самому адресу, открывает дверь своим ключом и обращается к охраннику со словами: «Привет, Жак». А теперь ты заявляешь мне, что не собираешься передо мной отчитываться?

Графиня не спешила с ответом, и в гостиной повисла тишина. Она показалось Орловой раскалённой – взаимная ненависть говоривших была так сильна, что грозила сжечь всё вокруг. Кто же из них возьмёт верх? Фрейлина даже прикусила губу от волнения.

– Это не то, о чём ты думаешь, – наконец-то отозвалась Мари-Элен, – дело касается нашего сына…

– Заткнись! Я же сказал, не ври мне! Думаешь, что умнее всех? Занялась оружием и думала, что я ничего не узнаю? Как бы не так! Я покопался в тайнике за бюро… Ах, какие глаза, какое возмущение! Ты не подозревала, что я знаю, где ты хранишь документы? Видно, забыла, чем я занимаюсь… Но, впрочем, это сейчас неважно. Я нашёл твои купчие. И знаешь, что интересно? Все они оформлены нотариусом Трике. Такие суммы прошли через руки покойного бедняги! Надо было мне самому заняться оружием, раз оно такие деньжищи приносит!

– Займись! А то тебя всегда на чужое тянет… – отозвалась Мари-Элен, её голос звучал уже твёрже.

Виконт хмыкнул.

– Зачем? Теперь ты будешь работать на меня, а то полиция узнает, что в ночь, когда застрелили беднягу Трике, тебя не было дома. Мне по службе положено следить за врагами нации. А кем ещё можно считать убийцу?

– Я не убивала Трике! – взвилась графиня.

– Полиция рассудит иначе, а я помогу ей найти нужные доказательства, – язвительно пообещал де Ментон.

За окном вновь повисла тишина. Как видно, женщина решила не отвечать на угрозы. Но виконт не унимался:

– Сегодня же перепишешь на меня все свои заведения. Если дарственной к вечеру не будет, я выдам тебя полиции.

– Но ты же только что возмущался, что мы с матерью присвоили долю де Вилардена, а теперь хочешь всё забрать себе? – удивилась Мари-Элен.

– Барон – беглый каторжник, я найду его логово, а жандармы его арестуют. Вот вопрос и решится сам собой.

– А мой сын?! – вскричала женщина. – Ты, видно, забыл, что Жильбер находится в руках у этого исчадья ада. Барон убьёт моего мальчика, как только узнает об этой дарственной!

– Не нужно ничего ему рассказывать! Подпиши брачный договор, получи назад ребёнка, а потом я сдам твоего свежеиспечённого мужа полиции.

К удивлению Орловой, ответ женщины оказался категоричным, чувствовалось, что это её последнее слово:

– Я отдам тебе всё, что ты хочешь, но лишь после того как ты признаешь отцовство. Смешно прятать голову в песок, когда Жильбер похож на тебя как две капли воды! Пока ты этого не сделаешь, я не подпишу никаких бумаг. Кстати, я не вижу причин не соглашаться с моим требованием. Ты ничем не рискуешь: признание отцовства ни к чему не обяжет – ты не станешь содержать моего сына, слава богу, я сама могу ему дать всё, что тебе даже и не снилось. Я ведь отпишу тебе лишь бордели и ломбарды, но все мои деньги останутся при мне. Соглашайся…

Теперь замолчал виконт. Он долго раздумывал, но наконец изрёк:

– Ну, ладно, я признаю Жильбера!

– Хорошо…

В гостиной повисла пауза, а потом де Ментон с издёвкой спросил:

– Ну что, графиня, по рукам?.. Или мне называть тебя Рене?

– По рукам, – отозвалась женщина, будто не заметив его иронии.

Орлова услышала шелест платья и лёгкие шаги – Мари-Элен вышла из комнаты. Заскрипел стул, значит, виконт решил остаться в гостиной, но это уже не представляло для Агаты Андреевны никакого интереса. Прячась за кустами, фрейлина прошла через сад и толкнула калитку. К счастью, та оказалась незапертой. Через минуту Орлова была уже в сторожке. Ей навстречу выбежала Генриетта и спросила:

– А где же Штерн?

Штерн торопился. Он собирался рассказать фрейлине о своих открытиях, а потом вернуться в ту улочку-тупичок, где разворачивались ночные события. Оставив вымотанного скачкой Пегаса в конюшне дома на улице Гренель, поверенный велел заложить парой лёгкий экипаж и, отказавшись от кучера, сам взял в руки вожжи. Чтобы не привлекать лишнего внимания, Штерн оставил лошадей на стоянке фиакров, а к сторожке отправился пешком. Он еле успел поздороваться, как Орлова заговорила:

– Мы уже заждались вас, Иван Иванович! Так что не будем терять времени. Расскажите нам, что узнали, а там уж и я поделюсь своими новостями.

Штерн поведал о вчерашнем преследовании, о рощице с часовней, так похожей на место убийства Трике, ну и, наконец, о доме за высокой каменной стеной, в который вошла Мари-Элен. Орлова слушала с таким видом, как будто всё это уже знала.

– Я хочу вернуться туда и попасть в дом, – закончил свой рассказ Штерн.

– Вы думаете, что Луиза там?

– Не знаю, но должен проверить. В конце концов, это единственное, что у нас сейчас есть. Мы ведь так и не знаем, кто из этих троих пресловутый «Р.». Я склоняюсь к тому, что это Мари-Элен.

– Не только вы так думаете, – отозвалась Орлова, – с вами солидарен и де Ментон.

Оценив изумление на лице поверенного, фрейлина усмехнулась и рассказала Штерну последние новости.

– Так получается, что «Р.» – это Рене? – уточнил тот.

– Выходит, что так. Это более логично, чем «русская графиня» или имя де Ментона. Любовник обвинял Мари-Элен в контрабанде оружия под прикрытием фальшивого имени Рене. В конце концов, виконт имеет разветвлённую сеть агентов и работает на министра полиции Фуше. К его обвинениям нужно прислушаться. К тому же де Ментон утверждает, что в ночь убийства нотариуса Мари-Элен не было дома.

Штерн задумался. Все это было похоже на правду. Если графиня и её любовник сейчас дома, то, значит, в коттедже за каменной стеной придётся драться только с охраной. А это уже половина дела. Штерн засобирался.

– Мне пора, – объявил он.

К его удивлению, фрейлина заявила:

– Я поеду с вами!

Штерн не был готов к такому повороту событий. Одно дело – рисковать самому, а совсем другое – тащить под пули женщину, тем более уже не слишком молодую. Орлова, как видно, догадалась о его сомнениях, поскольку отмела ещё даже не прозвучавшие возражения:

– Нет, сударь! Мне нужно побывать у той часовни, где убили Трике. Вы сами рассказали, что парочки бывают там постоянно, а я должна найти настоящего кавалера убитой женщины. Думаю, что он завсегдатай этого места.

Штерну ничего не оставалось, как согласиться. Он всё больше убеждался, что хрупкая фигурка и лицо стареющего ангела лишь маскировали железный характер русской фрейлины.

Орловой хватило минуты, чтобы дать указания Генриетте. Юная герцогиня клятвенно пообещала носа не показывать из сторожки. Агата Андреевна накинула шаль, взяла поверенного под руку и потянула за собой.

– Поспешим, сударь, – сказала она и поинтересовалась: – Вы вооружены?

Штерн молча кивнул и ускорил шаг.

При дневном свете дорога показалась Штерну короче. Он без труда нашёл улицу, переходящую в дорогу, и теперь спешил к часовне. Купы старых деревьев, окружавших её, были заметны издалека на ровном, как стол, берегу Сены.

– Полицейский майор вскользь обмолвился, что Трике убили в том месте, где есть часовня и источник, который местные считают святым. Если в этой рощице найдётся и то, и другое, значит, мы на правильном пути, – сообщила Орлова.

– Церковь я видел сам, а источник поищем, – отозвался Штерн.

Деревья вокруг церкви оказались платанами. Экипаж въехал под их сень. Штерн огляделся и определил то место, где вчера остановил своего Пегаса. До церкви было рукой подать. Иван Иванович направил упряжку к ней и вдруг услышал журчание воды.

– Источник! – обрадовалась Орлова и определила: – Он левее, ближе к Сене.

Штерн остановил лошадей, привязал их к ближайшему дереву и повёл свою спутницу на шум воды. Родниковая струя пробивалась из щели меж гранитных глыб, а над ней возвышался массивный крест.

– Всё сходится, – с удовлетворением признала фрейлина. – Теперь нам нужно найти тех, кто не боится гулять здесь по ночам даже после убийства. Я думаю, что они – жители вон тех домов.

Орлова указала на хибарки предместья, которые они только что миновали. Возвращаться обратно, когда до цели осталось всего ничего? Нет, на это Штерн согласиться не мог! Терять время на поиски свидетелей, когда Луиза, быть может, рядом?! Но, словно обладая даром читать чужие мысли, вновь заговорила фрейлина:

– Иван Иванович, я ведь выторговала у похитителей месяц, поэтому полдня ничего не изменят, зато мы убедимся, что наши подозрения верны. Лучше десять раз отмерить, чем один – отрезать. Вы ведь помогали лучшей модистке Европы, так что это правило знаете. Давайте вернёмся к последним из домов и поговорим с их жителями.

Штерн вздохнул и пошёл к двуколке. Орлова шагала рядом, и именно она первой заметила крутящегося у их экипажа юношу.

– Скорее, иначе без лошадей останемся! – крикнула она и бросилась вперёд.

В несколько шагов добежал Штерн до коляски и успел схватить за руки несостоявшегося воришку. Преступность его намерений подтверждали расстегнутые ремни упряжи.

– Ты что это задумал, паршивец?! – взревел Штерн. – Лошадей увести?

Юный конокрад попытался вырваться, но поверенный держал его крепко. Парень побледнел от страха, губы его затряслись. Он умоляюще глянул на подбежавшую к ним даму и крикнул:

– Добрая женщина, отпустите меня, я ведь ничего не сделал!

– Просто не успел, а вовсе «не сделал». Это большая разница, – уже спокойнее заявил Штерн, но Орлова чуть заметно подмигнула ему и, обращаясь к воришке, строго сказала:

– Мы отпустим тебя, если расскажешь всю правду о том убийстве, которое случилось в этой роще. Ты ведь был здесь и всё видел.

Выдав его страх, глаза парня заметались, но признаваться он не спешил.

Штерн наконец-то понял, на что, подмигивая, намекала фрейлина: парень крутился в этом месте, значит, скорее всего, был здесь завсегдатаем. Иван Иванович включился в игру:

– Ты и вчера ночью здесь был, – заявил он. – Я видел тебя, ты со своей подружкой вон в тех кустах прятался.

Поверенный развернул воришку лицом к реке и указал на то место, откуда вчера доносился смех парочки.

– Как же тебе не стыдно! Твою подругу только что убили, да ещё у тебя на глазах, а ты сразу же другую завёл, – обвинила юношу Орлова.

– Придётся его родителям сообщить, да и в полицию заявление сделать, – поддержал её Штерн.

Фрейлина укоризненно покачала головой, но тут же похлопала юношу по руке и сменила гнев на милость:

– Ну, зачем же сразу заявлять? Может, он и не виноват!.. Как тебя зовут?

– Поль…

– Расскажи нам, Поль, как всё дело было, и я постараюсь тебе помочь, – пообещала Орлова.

Юноша бросил взгляд на суровое лицо мужчины, потом на доброе лицо хрупкой дамы и решился:

– Так я вообще тут ни при чём. Если бы Лизи не испугалась и не ахнула, ничего бы и не было. Да только она нас выдала, и пришлось бежать. Мы хотели в церкви спрятаться, но Лизи подстрелили, а я сумел завернуть за угол.

Слушая его путаный рассказ, Орлова сочувственно кивала, а затем подсказала:

– А теперь вспомни о тех людях, что здесь спорили.

Упоминание о споре окончательно убедило Поля в том, что маленькая женщина и так всё знает, и он заговорил свободней:

– Двое их было. Сначала первый приехал, он к источнику пошёл. Пил или умывался: слышно было, как отфыркивался. Потом явился второй. Тот точно без экипажа был, иначе я бы лошадей заметил. Разговор у них пошёл про какие-то бумаги. Тот, что первым приехал, другому что-то передал. Под деревьями темно было, и они на свет вышли – как раз мимо наших кустов. Вот там на берегу всё и случилось. Поссорились эти двое из-за денег. Один у другого оплату требовал за какой-то коттедж. Тот вроде пообещал, а вместо этого убил. И тут Лизи завизжала. Дурёха!..

– Ну что ж, я вижу, что сейчас ты рассказал правду, – ободрила юношу Орлова и сразу же строго добавила: – Теперь задам тебе проверочные вопросы, и если не солжёшь, то отпущу тебя.

– Я не вру!..

– Вспомни того человека, который стрелял. Как он выглядел?

– В чёрном плаще до пят и с капюшоном на голове, вроде как монах, – отозвался Поль. – Я ещё подумал, что, может, он в часовне помолиться собрался.

– А какого он роста? – вмешался поверенный.

– Да небольшого, ниже меня, наверно.

Иван Иванович выразительно глянул на фрейлину – получалось, что убийцей вполне могла быть женщина.

– А голос-то какой у твоего «монаха» был? Мужской или женский? – спросил Штерн.

Бедняга Поль, вспоминая, даже закатил глаза – уж очень старался угодить, но так и не смог ответить однозначно.

– Не могу точно сказать, господин! Может, и мужской, но тонкий.

– Или женский?

– Возможно, что и женский, господин!

Помощи от любвеобильного конокрада пока было негусто, но Орлова не собиралась отступать:

– А теперь вспомни, какие имена и фамилии они называли! – приказала она.

Парень прижал руки к сердцу и заканючил:

– Так ведь сколько времени прошло, я запамятовал!

– Ну, как знаешь, – откликнулась фрейлина. – Я уж было тебя отпустить собралась…

– Сейчас, подождите… Там речь о бумагах шла, – заторопился юноша и вдруг радостно воскликнул: – Того, что в капюшоне, называли Рене, а второго, которого потом убили, звали Трике.

Глава семнадцатая. Смерть Костоправа

Вот всё и сошлось: Трике погиб из-за своей жадности, а мадемуазель де Гирмон похитили, когда она не ко времени появилась в конторе нотариуса.

Штерн вдруг понял, что больше не может терять ни минуты и, как только припустивший во всю прыть юный конокрад скрылся за поворотом, твёрдо заявил:

– Мне нужно ехать к коттеджу.

– Мы отправимся вместе, – прозвучало в ответ. Фрейлина не собиралась менять свои планы.

Только этого ему и не хватало: вместо того чтобы целиком располагать собой и сосредоточиться на поисках Луизы, придётся всё время оглядываться и следить за безопасностью немолодой хрупкой дамы. Штерн отказал категорически:

– Сударыня, это слишком опасно! Даже в отсутствие хозяев склад с оружием непременно охраняют какие-нибудь головорезы. Я не могу рисковать вашей жизнью!

Орлова вроде бы и не слышала никаких возражений. Она удобно устроилась на сиденье экипажа, заботливо расправила юбку бумазейного платья, как будто это был, по меньшей мере, наряд из драгоценного лионского шёлка, и подсказала:

– Я послежу за лошадьми, и, в случае опасности, предупрежу вас свистом.

Разговор стал походить на водевиль… Штерн глянул в глаза своей спутницы и впервые со времени своего приезда во Францию рассмеялся:

– Вы умеете свистеть?

– Представьте себе, – с наигранной обидой отозвалась фрейлина и, засунув пальцы в рот, резко, как деревенский мальчишка, свистнула. Испуганные лошади рванулись вперёд, и Штерну пришлось удерживать их.

– У меня нет слов, – все ещё смеясь, сказал он, – преклоняюсь перед вашим мастерством.

– Зря иронизируете, – безмятежно сообщила Орлова, – одинокой женщине надо уметь всё, ведь неизвестно, что может ей пригодиться в мире мужчин.

Больше фрейлина не проронила ни слова, да и устыдившийся Штерн не навязывался с разговорами. Двуколка миновала пустошь, свернула на широкую тропу, а потом въехала на улочку из нескольких домов. Здесь стояла мёртвая тишина. При свете дня стало видно, что дома необитаемы: окна плотно закрыты ставнями, а кое-где даже затянуты разросшимся без присмотра диким виноградом. Если бы Штерн не видел своими глазами, как Мари-Элен (или теперь правильнее говорить – Рене) вошла в калитку последнего в этом ряду дома, он не поверил бы, что на этой улице кто-то живёт.

– Я думаю, вон тот – последний, за высоким каменным забором… – сказала Орлова.

– Как вы догадались?

– У всех других домов калитки запылённые, под ними растет трава, а у того дома – земля утрамбованная, да и калиткой часто пользуются.

– Правильно, – подтвердил Штерн и предложил: – Поставим коляску в начале улицы, если со мной что-нибудь случится, вы успеете уехать.

– С вами ничего не случится, но коляску и впрямь лучше оставить здесь, чтобы охранники не услышали стука копыт. Увидеть хоть что-то из-за такой высокой ограды они всё равно не смогут. Вы же имеете возможность перелезть через стену. Вон тот угол, как мне кажется, не слишком хорошо просматривается из дома.

Фрейлина указала на самый дальний участок стены. Там плотно оплетали забор древние, почти высохшие плети дикого винограда. Безлистные, они казались большой коричневой паутиной. Штерн взвёл курки двух захваченных из дома пистолетов, засунул за пояс кинжал, а за голенище сапога – узкий стилет.

– С Богом, – тихо пробормотал он.

Орлова перекрестилась. Поверенный передал ей вожжи и направился к «паутине» из виноградной лозы. Он залез на верхушку стены, перекинув ноги, сел и осмотрелся. Двухэтажный коттедж частично заслоняли яблони, и Иван Иванович не видел его полностью, но дом точно был обитаемым: при плотно закрытых ставнях верхнего этажа, кто-то распахнул окна первого.

«Верхние окна видны из-за стены, и их не открывают, – сообразил Штерн. Он попытался оценить, сколько комнат может быть в таком доме: – Как минимум по две, а то и по три на каждом из этажей. Даже если охрана занимает комнаты с открытыми окнами, там смело может разместиться и десяток человек».

Как ни странно, это его не пугало. Штерн ведь не собирался безумствовать, и, если он поймёт, что не справится с многочисленной охраной, то уйдёт и вернётся с подмогой. Но пока оставался хоть один шанс, он должен был попробовать. Дикий виноград не подвёл: лозы давно перевалили через забор, и с внутренней стороны сплели такую же живую лестницу, что и снаружи.

– Вперёд, – тихо скомандовал себе Штерн и спустился вниз.

Используя, как прикрытие, пышные ветви яблонь, он пробрался к дому и замер в простенке между двух распахнутых окон. Прислушался. Внутри царила тишина. Поверенный шагнул из своего укрытия и заглянул в правое окно. Небольшая комната с кроватью и шкафом оказалась пустой. Однако на постели валялись скомканное одеяло и подушка. Здесь недавно спали.

«Один или двое, – прикинув ширину кровати, засомневался Штерн, но всё-таки решил: – Нет, один!..»

Поверенный заглянул в соседнее окно и увидел маленькую столовую, а через широкий дверной проём различил в смежном помещении квадратную плиту. Значит, там кухня. В комнатах тоже никого не было.

«Чудеса! – подивился поверенный, боясь поверить в своё везение. – Сколько же здесь людей?»

С этой стороны дома окон больше не было, оставалась лишь входная дверь. Неужели она будет открыта? Штерн потянул за ручку и понял, что здесь хода нет.

«Глупо как, – вдруг подумал он, – смешно закрывать двери, оставляя окна первого этажа нараспашку».

Но опыт уже подсказал отгадку: есть смысл запирать дверь, когда точно знаешь, что визитёр не сможет влезть в открытое окно. В каких случаях это может случиться? Когда хозяйка – женщина.

«Что же такое задумала охрана, если заперлась от своей предводительницы?» – спросил себя Иван Иванович и похолодел от ужаса. Если Луиза в доме, то эта закрытая дверь не предвещала ничего хорошего. Отчаяние толкнуло Штерна вперёд! Поверенный изловчился и вскочил на подоконник. Он выхватил пистолет и направил его в темноту дома. Но противник так и остался невидимым… Так где же он?..

Штерн мягко спрыгнул на пол и направился к двери. Что ж, его борьба началась!

Жак-Костоправ устал бороться со своим телом. Он знал, что поступает плохо, но ничего не мог с собой поделать – тело правило им. Великан денно и нощно мечтал о прикованной женщине. Как же она нравилась Жаку! Она казалась ему королевой из запретной сказки. Какие у этой королевы были волосы – чёрные, густые и волнистые, они сбегали с подушки до пола, да и потом ещё струились, как стая гибких змеек. А кожа? Как молоко! Но больше всего Костоправу нравились ножки пленницы. Они были такие маленькие (гораздо меньше ладони самого Жака), в шёлковых белых чулочках. Эти ножки казались Костоправу двумя сладкими пирожными. Ему как-то довелось видеть это лакомство на столе у Рене, но, чтобы попробовать самому, не пришлось.

«Можно облизать сначала одну, потом другую – прямо сквозь шёлк, и это будет сладко-сладко, – шептал Жаку внутренний голос. – А потом стянуть чулки и увидеть наконец что под ними».

На этой мысли Костоправа окатывало волной жара, и он не мог найти себе места: сердце билось где-то в глотке, а плоть становилась каменной. Сколько можно так мучиться? С каждым днём вожделение опаляло Жака всё сильнее, и привычный способ облегчения уже не приносил услады. Костоправу была нужна эта женщина – королева на цепи. Значит, он её получит, а если Рене потом убьёт его, так это будет только по-честному.

Жак знал о случившейся беде: придётся вызволять из плена Жильбера. Самому Костоправу этот мальчишка не нравился – и лицом и повадками тот пошёл в подлеца-папашу, но у Рене было другое мнение. Впрочем, Жака это совсем не касалось, хотя отъезд Рене пришёлся очень даже кстати. Жаку было сказано:

– Вызволю Жильбера, верну домой, тогда и приеду. В лучшем случае это будет завтра, а ты смотри за домом и корми заложницу.

Жак по обыкновению промолчал. А зачем говорить, коли и так всё ясно? Шпионы из Латинского квартала уже донесли, где похититель спрятал мальчишку. Сейчас Рене возьмёт одного-двух парней из того же Латинского квартала, они ворвутся в дом, всех убьют, а Жильбера заберут. Всего-то дел…

После отъезда Рене великан начистил своё оружие, ещё с часок послонялся среди яблонь, полежал на траве. Солнце поднялось в зенит, пора было отнести пленнице хлеб и воду.

«Рене не узнает, – подумал Жак, – а заложница ничего не скажет…»

Опаляя жаром, вспомнились две ножки в белых чулочках… Сладкие-сладкие…

Рене не вернётся до завтра, никто не помешает… Костоправ прошёл в кладовую и откинул крышку люка.

Луиза знала, что это сон, потому что такого счастья в жизни просто не может быть. Такого не случалось даже в мечтах, но Господь послал ей благословенный сон, чтобы Луиза испытала это невероятное наслаждение. Она сидела перед зеркалом в великолепной, залитой солнцем комнате. Ослепительные золотые столбы пробивались сквозь все окна. Сколько их? Может, три? Это солнечное изобилие и щебет птиц за окном сами по себе были радостью – драгоценной наградой, но Луиза знала, что это ещё не всё. Она ждала! Единственного мужчину на свете – того, кого любит. Она не боялась встречи. У Луизы не было сомнений – мужчина любит её так же, как и она его: сильно, нежно и преданно. Луиза ждала, и это ожидание, скорее даже предвкушение, было слаще мёда. Зачем торопить счастье? Наслаждайся его ожиданием…

Луиза глянула в зеркало. Неужели это она? Не может быть! Когда это она стала такой прекрасной? Ей что, опять восемнадцать, и ничего ещё не случилось?

«Да, ни тюрьмы, ни коменданта не было, это всё – дурные сны, – подсказал ей внутренний голос. – Ничего плохого с тобой не случится, ведь твой рыцарь спасёт тебя от всех бед мира».

Но где же он? Почему его до сих пор нет? А ведь птицы за окном уже перестали выводить свои рулады, да и солнца стало как будто меньше… Ну и пусть, Луиза ждёт своего любимого, он обязательно придёт, и выглянет солнце, и вернутся птицы.

Шаги! Они все ближе и ближе. Наконец-то! Теперь они будут вместе, и Луиза расскажет верному рыцарю о своей любви… Она кидается навстречу любимому… Но что это? Запечатав собой весь дверной проём, застыл огромный чёрный силуэт! Откуда этот мерзкий запах? Как будто мертвечина… Да кто же это, в конце концов? Железные пальцы впиваются в плечи Луизы, и это конец. Теперь надругательство над её телом уже не станет искупительной жертвой, следом придёт смерть.

Пытаясь вырваться из пут кошмарного сна, Луиза открыла глаза и вдруг поняла, что это ужасная действительность. Она билась под тяжестью огромного тела. Великан-тюремщик, придавив одной рукой её плечи, другой срывал одежду. Это его зловонное дыхание Луиза приняла за запах мертвечины. Костоправ не захватил свечу, и погреб освещался лишь слабыми отблесками из открытого люка. Луиза не видела лица насильника. Может, это было к лучшему: смотреть на искаженные похотью черты этого урода казалось совсем невыносимым.

Луиза извернулась и укусила Костоправа за руку. Тот словно и не почувствовал боли, он лишь передвинул пальцы, чтобы женщина не могла вновь до них дотянуться, и располосовал на ней юбку. Замешанная на жестокости яростная похоть этого чудовища подавляла. Перед глазами мелькнуло страшное чёрное лицо. Смерть?..

«Я не могу умереть, – забилась в мозгу по-детски наивная мысль, – я ведь ничего не успела сказать…»

Луиза рванулась из последних сил и закричала.

Женский крик был так слаб, будто пробивался сквозь стены, но Штерн услышал его и рванулся вперёд, не разбирая дороги. Квадратная плита посреди комнаты – так это же кухня. Куда дальше? Явно не наверх, крик вроде бы доносился снизу. Прислушиваясь, Штерн замер. Ему померещились слабые, как шорохи, звуки борьбы. Этого оказалось достаточно, чтобы понять, куда бежать. Иван Иванович рванулся в противоположную дверь и оказался в узком коридоре. Один поворот, другой, и Штерн влетел в квадратную комнату без окон – как видно, в большую кладовую. Крышка погреба, откинутая в самой середине пола, зияла чёрным провалом, но зато звуки борьбы стали громче. Послышался хлёсткий удар, следом – женский стон.

«Луиза!» – мгновенно, как озарение, пришла уверенность, и Штерн кинулся вниз.

В подвале оказалось черно, как в печи, пришлось идти на звук. Но топот на лестнице не остался незамеченными, и навстречу Штерну шагнул великан.

– Кто?.. – прорычал он.

– Отпусти её, негодяй, иначе стреляю…

Штерн выставил вперёд руку с пистолетом. Глаза уже привыкли во тьме, и поверенный различил огромную фигуру, закрывавшую собой кровать. Раздался звон кандалов, и в левом углу постели метнулась и замерла у стены женская фигурка. Луиза! Она жива!

– Убью… – пророкотал насильник и двинулся на Штерна. Он выкинул вперёд руку, и лезвие ножа просвистело в дюйме от лица поверенного.

Штерн выстрелил. Великан покачнулся, но устоял, он даже сделал шаг вперёд. Иван Иванович попятился и достал второй пистолет. Противник заревел и кинулся на Штерна. Две огромные ручищи, ломая хребет, сдавили спину. Штерн извернулся, прижал дуло пистолета над кадыком противника и выстрелил.

От грохота заложило уши. Поверенный видел, что попал – кровь хлестала из раздробленной головы великана, но медвежья хватка этого чудовища не ослабевала.

«Да разве так бывает?» – спросил себя Штерн и оттолкнул противника. Тот рухнул плашмя – теперь его разбитая голова истекала кровью возле кровати, где дико завывала женщина.

– Луиза! – кинулся к ней Штерн.

Исхудавшие руки вцепились в него, как клещи. Женщина захлебывалась в рыданиях.

– Тише, дорогая, все кончилось! – заговорил Штерн. – Мы сейчас уйдём из этого дома и никогда сюда не вернёмся. На улице в экипаже нас ждёт Орлова. Мы поедем в Париж, а завтра же отправимся в Брюссель или Вену. Куда вы хотите?

Как остановить эти ужасные рыдания? Поверенный вдруг осознал, что он так и не смог полностью осмотреть дом. Вдруг здесь есть ещё кто-то кроме застреленного великана? Спросить у Луизы? Штерну показалось, что рыдания перешли во всхлипы, и он поспешил задать вопрос:

– Луиза, здесь ещё есть охранники?

Женщина замерла в его объятьях, частые вздохи подсказали, что она пытается остановить слёзы. Но Штерн не мог ждать и поторопил:

– Сколько здесь охранников?

– Я видела только одного…

– Слава Всевышнему! Тогда уходим, пока ещё кто-нибудь не объявился.

Штерн с сомнением прикинул, что если Орлова и захочет их предупредить, то до погреба свист вряд ли долетит. Иван Иванович ухватил Луизу за плечи и под колени, но загремевшая цепь напомнила им ещё об одном препятствии.

– Ничего, дорогая, сейчас и с этим справимся, – пообещал Штерн. Тихий плач был ему ответом.

Булатный кинжал Ивана Ивановича рубил даже железо, и им в конце концов удалось рассечь заклепку в кандалах.

– Ну, вот и всё… Уходим!

Штерн взял Луизу на руки и понёс. Они кое-как выбрались из погреба. Дальше пошло легче: ключ от входной двери торчал в замке. Штерн вынес Луизу наружу.

– Надо бы закрыть дверь и забрать ключ с собой, – пробормотал он.

– Закрывайте, я могу идти сама!

Женщина встала на дрожащие ноги и, опираясь на стену дома, сделала пару шагов. Штерн повернул ключ в замке и догнал её. Он обнял Луизу за талию и повёл. В саду стояла тишина. Иван Иванович отодвинул засов, распахнул калитку и с облегчением понял, что улица свободна. Он подхватил Луизу на руки и быстро преодолел расстояние до экипажа.

Орлова была бледна.

– Слава Всевышнему! Вы живы! – воскликнула она, обнимая Луизу, и пообещала: – Теперь всё будет хорошо!

– Спасибо вам, – прошептала в ответ заложница. – Я знала, что вы нас не покинете.

– Ну что вы, как я могла, ведь вы поручили мне юную герцогиню…

Скрывая мадемуазель де Гримон от посторонних глаз, Штерн поднял над сиденьем верх и взял в руки вожжи. Орлова обняла измученную Луизу. Кони тронули, и экипаж покатил в обратный путь. Спустя четверть часа, убедившись, что Луиза крепко спит, фрейлина шепнула Штерну:

– Сколько их было?

– Один, но здоровенный такой – как медведь. Этот громила упал, лишь когда я прострелил ему голову от подбородка до темени.

– Что вы собираетесь делать дальше?

– Не будь войны и не будь мы русскими, я заявил бы в полицию, но нынче опасаюсь, что это невозможно – не дай бог, попадём под горячую руку.

Штерн не стал развивать эту тему, но в этом и не было нужды: Орлова поняла то, чего он недоговорил.

– Вы правы, сейчас военная истерия глаза людям застит, и полицейские – не исключение. Я думаю, что вам нужно завтра же покинуть Париж, ну а сегодня вечером ещё придётся вернуться сюда и избавиться от тела.

Штерн лишь кивнул, соглашаясь. Мудрая фрейлина смотрела на жизнь трезво, и, если уж она давала совет, его следовало принять к исполнению.

Солнце уже давно село, когда экипаж поверенного вновь появился у коттеджа. Штерн осмотрелся по сторонам – улица по-прежнему выглядела безлюдной. Он взвёл курки своих пистолетов и толкнул калитку. В саду тишина казалось абсолютной – даже ветер стих. Есть ли кто в доме? Теперь, когда Луиза ждала на улице Гренель, в сердце зародился безотчётный страх – не за себя, а за неё. Если с ним что-нибудь случится, бедняжка вновь окажется без защиты. Но дело-то осталось незаконченным!

«Вперёд», – приказал себе Штерн.

Второй раз за день он проделал путь через сад и толкнул входную дверь дома. Заперта! Скорее всего, никто здесь ещё не был. Иван Иванович достал из кармана ключ и повернул его в замке. В прихожей было тихо. Стараясь не шуметь, Штерн миновал кухню. Чёрный коридор казался западнёй, но поверенный прошёл и его. Два поворота – вот и кладовая. В почти полной тьме Штерн добрался до откинутой крышки погреба и спустился вниз. Убитый великан уже одеревенел, и Штерн понял, что один его из погреба не вытащит.

– И что же делать? – пробормотал он.

Помощи ждать было неоткуда, наоборот, у застреленного охранника могли появиться мстители. Штерн огляделся. Нужно найти гладкую поверхность, по которой он сможет вытащить труп из погреба. Дверь? В какой-то из комнат утром попадался на глаза шкаф… Штерн двинулся к лестнице и что-то зацепил ногой – раздался грохот… Цепь! То, что нужно!.. Штерн подобрал с пола Луизины кандалы. Цепь оказалась достаточно длинной. Иван Иванович выбрался из погреба и отправился на поиски шкафа. Тот нашёлся почти сразу, а снять с петель его дверцу не составило никакого труда. Штерн спустил её в погреб и установил под углом к лестнице. Он обвязал мертвеца под мышками и, перекинув цепь вокруг одной из балок, вытащил тело из подвала, а потом волоком оттащил до калитки. Осталось только затолкать труп на дно экипажа.

«Что дальше? – спросил себя Штерн. – Лучше всего – сбросить негодяя в Сену».

Прямо у калитки валялся огромный камень. Видать, из стены выпал. Если такой привязать к цепи, груз будет тяжёлым. Оставалось лишь отвезти тело к реке, а там…

– Дверца! – вспомнил Иван Иванович.

Он бросился обратно в дом, добежал до погреба и вытащил из него дверное полотно. Вскоре экипаж уже катил прочь от места трагедии.

Рощица около часовни встретила Штерна тишиной. Они с Орловой так сегодня напугали любвеобильного Поля, что тот вряд ли рискнёт прийти на свидание с очередной подружкой. Поверенный направил экипаж к берегу. Здесь он привязал лошадей, выгрузил на траву сначала дверцу от шкафа, а потом и тело.

«Примотать бы…» – пришла разумная мысль.

Штерн опустил камень на грудь лежащего на дверной створке убитого и примотал его цепью к телу, потом столкнул «плот» в реку. Тот плавно отчалил от берега и медленно поплыл по течению. Иван Иванович разделся и вошёл в воду, она оказалась ледяной.

«Ничего, мне бы только добраться до стремнины, а потом – обратно», – успокоил себя Штерн.

Он быстро догнал «плот» и, толкая его рукой, поплыл вперёд. Скоро дало знать о себе течение – Штерна стало сносить. Он перевернул дверное полотно, сбросив тело в реку, и деревяшка налегке стремительно заскользила по воде.

– Ну вот и всё, – пробормотал Штерн и вдруг осознал, что его зубы стучат от холода. В несколько энергичных взмахов он добрался до берега и быстро оделся.

Вокруг по-прежнему царила безмолвная ночь – ни шороха, ни шелеста ветерка. Штерн прислушался, боясь услышать хруст ветки или шёпот, но всё было спокойно.

– Дай-то бог, – перекрестился он и тронул лошадей.

Интересно, что подумает Мари-Элен, не найдя в коттедже ни пленницы, ни её охранника?

Глава восемнадцатая. Ловушка для каторжника

Алый шёлк с вытканными на нём золотыми лилиями на стенах и золочёные капители мраморных колонн, драгоценный, натёртый до зеркального блеска наборный паркет – гостиная всегда была любимой комнатой Мари-Элен. Пусть Виктор сколько угодно смеётся над вкусом покойной Франсуазы Триоле, он может оставить своё мнение при себе, ведь такой откровенной, не маскирующейся фальшивым смирением роскоши Мари-Элен нигде больше не видела. Какой смысл прибедняться, если ты можешь купить половину этого города? О своём величии нужно говорить во весь голос. Почему в Версале гости сидят на золочёных стульях, а у самой богатой женщины Парижа они должны довольствоваться красным деревом? Мать никогда не соглашалась на вторые роли, и дай ей возможность, она перещеголяла бы и предыдущую императрицу Жозефину, и нынешнюю Марию-Луизу. Жаль только, что теперь у Франсуазы Триоле не осталось вообще никаких возможностей.

Мари-Элен вздохнула и посмотрела на часы. Она ждала гостя. Было ещё слишком рано, но она уже с полчаса просидела в гостиной. Графине не терпелось взглянуть в лицо своего врага. Она уже отправила сына из Парижа. Карета с Жильбером, его няней и здоровяком-охранником давно катила на восток – спасибо любящей бабушке, у мальчика с рождения имелась собственная вилла на берегу Женевского озера.

Воспоминание о подарке, сделанном Франсуазой внуку, кольнуло Мари-Элен. Сколько лет она потеряла впустую, бегая за негодяем де Ментоном, пресмыкаясь у его ног. Вот Франсуаза никогда не разменивалась – та жила ради одной-единственной мечты: дать своей дочери всё. Мать так и делала: что продавалось – покупала, что нет – добывала другими способами.

«А мне надо было пережить похищение собственного ребенка, чтобы осознать, что сын – это главное», – признала Мари-Элен.

Стыд и сожаление разъедали ей душу. Она была плохой матерью – запуталась в своих переживаниях, добиваясь любви недостойного мужчины, а потом увлеклась тем могуществом и властью, которые дала унаследованная от Франсуазы тайная империя. Ну, ничего, сейчас Мари-Элен опомнилась. Теперь она пойдёт путём своей матери, только станет ещё более успешной. Как там сказал де Виларден, что она в подметки не годится Франсуазе? Придётся барону заплатить за свои ошибки. Теперь, когда она вырвала ребёнка из рук этого каторжника, Мари-Элен собиралась рассчитаться со старым негодяем. Она подошла к зеркалу и окинула взглядом свой безупречный наряд. Сегодня графиня де Гренвиль сняла траурные шелка. Платье цвета слоновой кости казалось ей более уместным для нынешнего разговора, а великолепное рубиновое колье шириной в пол-ладони должно было сразу указать гостю, с кем он имеет дело.

«Ну, и где же он?» – нетерпение графини всё разрасталось.

Де Виларден не спешил. Мари-Элен пришло в голову, что барон, обнаруживший исчезновение мальчика из неприметного домика в Латинском квартале, может вообще не прийти. Он же не знает, что ребёнка забрала мать, и, возможно, напридумывал что-нибудь похуже.

– Банкир Роган, ваше сиятельство! – объявил мажордом, пропуская в гостиную де Вилардена.

Что ж, по крайней мере, этот мерзавец не струсил. Это было уже неплохо, теперь бы ещё затянуть его в сети, очаровать и запутать. Мари-Элен скосила глаза в зеркало, увидела там яркую брюнетку в великолепном наряде и нежно улыбнулась своему отражению. Впрочем, гость принял её улыбку на свой счет.

– Я счастлив, что мне здесь рады, – провозгласил барон вместо приветствия и развалился в кресле напротив хозяйки дома. – Что скажешь, зачем звала?

– Добрый день, – с вежливой любезностью произнесла Мари-Элен и выдержала паузу, но её гость был не из тех, кто ловится на подобные штучки. Он лишь хмыкнул и промолчал. Начало разговора получилось неудачным, и графиня решила больше «не замечать» откровенного хамства визитёра. Она приветливо улыбнулась и спросила: – Ты уже знаешь?

– Что?..

– То самое! – сбиваясь с верного тона, огрызнулась Мари-Элен, но сразу взяла себя в руки. – Я забрала у тебя своего сына. Так что ты его больше никогда не увидишь.

Де Виларден, конечно же, всё знал, но ни один мускул не дрогнул на еголице, он равнодушно смотрел в глаза собеседнице и молчал. Всё шло не по плану, и Мари-Элен заволновалась. Она очень нуждалась в расположении старого негодяя: без участия де Вилардена её план ничего не стоил. Если бы барон любил женщин, то можно было бы пустить в ход чары: нежную лесть и тихий щебет или, например, кокетство, в крайнем случае, и в постели её бы не убыло, но де Виларден предпочитал мальчиков. Что же делать?! На чём его ловить? Алчность – хорошо, но к ней надо бы добавить перца… Вдруг простая мысль расставила всё по своим местам: отмщение – вот тот мотив, который сможет расшевелить де Вилардена, и Мари-Элен решилась:

– Я позвала тебя не затем, чтобы ссориться. Я знаю, что мы с покойной матушкой обошлись с тобой несправедливо, а тот урок, что ты мне преподал, заслужен. Я поняла, что по счетам нужно платить, и хочу вернуть тебе наш семейный долг. Я готова заключить брачный договор и передать твою долю заведений в виде приданого. Я очень хочу это сделать, но не могу!..

За время её речи равнодушное выражение на лице барона сменилось удивлением, но на последних словах де Виларден аж подскочил:

– Что это значит?!

– Мне не позволяет вернуть долг виконт де Ментон.

– Ему-то какое дело? – хмыкнул барон. – Сам он никогда на тебе не женится, а значит, не имеет никакого права мешать твоей свадьбе с другим.

Ну, вот дурачок и попался в расставленные силки! Мари-Элен опустила глазки и вздохнула:

– Виктор не возражает против нашей с тобой свадьбы, просто он требует, чтобы до подписания брачного контракта я отдала дарственную на всё своё имущество ему.

– С какой это стати? – опешил де Виларден. – Да твоя мать в гробу перевернётся от одной только мысли об этом!

– Виктор шантажирует меня!..

– И чем же, если не секрет? – полюбопытствовал де Виларден.

– Он узнал, что я занялась оружием, и грозится донести на меня министру полиции Фуше.

– Ты хочешь мне сказать, что пресловутый контрабандист Рене – это ты? – с иронией заметил барон и, заметив скромный кивок собеседницы, воскликнул: – Ну, ничего себе заявление!

Лицо его стало задумчивым, барон явно что-то мысленно взвешивал. Мари-Элен поглядывала на него из-под ресниц. Похоже, она попала в точку. Старый козёл уже мысленно прикидывал, как обчистит свою молодую жёнушку. Главное, чтобы за мечтами он не забыл о сопернике. Пора ему напомнить!

– Виконт хочет забрать у меня всё, – вновь пожаловалась Мари-Элен. – Как же была права мама, когда не хотела пускать этого негодяя на порог. Я его ещё вчера выгнала. Он теперь живёт вместе с крысами в своём развалившемся доме – вон там, напротив. Мебели у него нет – мерзавец спит на полу.

Барон насторожился:

– Как это ты решилась его выгнать, если он угрожает тебе разоблачением?

Мари-Элен вдруг осознала, что промахнулась и надо срочно изворачиваться, нельзя было допустить ни тени сомнения в своей искренности.

– Виктор дал мне три дня на размышление. Он тоже понимает, что я – курица, несущая золотые яйца, вот и не хочет потерять всё сразу. Де Ментон надеется, что я одумаюсь и мы договоримся полюбовно. Но этого не будет!

– Погоди, ты сказала, что он знает о нашей предполагаемой свадьбе, – засомневался де Виларден.

– Знает, но не боится ни нашего брака, ни нас самих.

– С чего бы это он так расхрабрился? Я его худосочных легавых везде обошёл, они теперь собирают по Парижу мои объедки…

Мари-Элен с сочувствием вздохнула и призналась:

– Это ведь он дал мне адрес дома, где ты держал Жильбера. Виктор знает и другие твои адреса в Париже. Он собирается выдать тебя полиции, а твоих людей либо пересажать, либо переманить на свою сторону. Ты же знаешь, что ему всегда всего мало!

– Как нос отрежут, так сразу мозги на место встанут, – буркнул де Виларден. Он отошёл к окну и уставился на заколоченный особняк с другой стороны улицы. Мари-Элен мысленно поздравила себя с победой, но, как выяснилось, поспешила.

– Ты не знаешь, кто живёт в сторожке на участке де Ментона? – не поворачиваясь к ней, спросил барон, и его треснувший голос насторожил графиню.

– Старуха живёт! Её сына-садовника в армию забрали, так она теперь одна кое-как перебивается, – отозвалась Мари-Элен и уточнила: – Осмелюсь предположить, что ты спрашивал не о ней?

– Нет, конечно. Меня интересует девушка на вид лет восемнадцати с золотисто-рыжими волосами. У неё очень приметное лицо – красивое с большими светлыми глазами. Ты такую здесь не видела?

– Я за чужой прислугой не смотрю, – фыркнула графиня. Что за чёрт? Де Вилардена опять понесло в какую-то дурь. Вновь приходилось спасать дело. Для чего она всё это затевала, спрашивается?! Стараясь вернуть разговор в прежнее русло, Мари-Элен жалобно спросила: – Ну и как ты советуешь мне поступить?

Барон пожал плечами и равнодушно заметил:

– Завтра утром к тебе придёт нотариус с уже подписанным мною брачным договором, тебе останется лишь поставить свою подпись, а послезавтра можем обвенчаться. Я найду церковь поскромнее – подальше от любопытных глаз.

– Нет, я сама хочу выбрать место венчания! В пригороде есть маленькая часовня, рядом с ней из земли бьёт источник, который местные жители считают святым. Туда по субботам приезжает кюре, я повидаюсь с ним и обо всём договорюсь.

– Да ради бога, делай что хочешь, – легко согласился де Виларден. – Если у меня на руках будет наш договор, можешь готовиться к венчанию хоть целый год.

Мари-Элен расцвела. Если она не выкрутит первый вариант плана, то будет действовать по запасному. Не тут, так там – и всё у неё получится! Она ведь – дочь Франсуазы Триоле, а значит, её никто не остановит…

Барон уже поднялся. Он был задумчив.

«Неужели получилось?» – мысленно спросила себя Мари-Элен.

– Прощай, невеста, – хмыкнул де Виларден и направился к выходу.

Графиня кинулась к окну. Враг пойдёт пешком или выедет в своём экипаже? Минуты тянулись мучительно долго. Наконец де Виларден вышел из ворот и пересёк улицу!

Мари-Элен заметила и высокую фигуру молодого лакея, метнувшегося в сторону префектуры. Тот нёс жандармам хозяйкину записку. В ней Мари-Элен сообщала, что пропал её близкий друг Виктор де Ментон, накануне рассказавший, как ему угрожает убийством беглый каторжник. Внизу она указала адрес дома виконта. Если Небеса смилостивятся, а жандармы поторопятся, справедливость уже сегодня будет восстановлена. Ну а если нет? Что ж, у разумной женщины всегда есть и запасной вариант…

«Ну, давай, иди в дом!» – мысленно торопила его Мари-Элен.

Барон, однако, не спешил. Он топтался около сторожки. Вот в окно высунулась голова в массивном чепце. Старая Клод о чём-то беседовала с де Виларденом.

– Да что же это?! – воскликнула в сердцах Мари-Элен, но трезвое соображение умерило её гнев: Клод будет свидетелем. Ах, какая удача! Старуха в красках опишет полиции барона, а, если жандармы не поймут, кого нужно искать, графиня де Гренвиль добавит подробностей.

Де Виларден всё беседовал со старухой. Но вот Клод отрицательно затрясла головой и скрылась за занавеской. Ну, и что же дальше? Куда двинется барон? У Мари-Элен от волнения затряслись руки. Повезёт или нет?.. Удача не подвела. Де Виларден обогнул сторожку и пошёл в глубь сада, а, значит, в заколоченный дом – логово виконта де Ментона.

Де Виларден впал в бешенство. Эта тупая крестьянка задёрнула тряпку на окне, не желая с ним разговаривать! Поглядите на неё – старая развалина пытается убедить де Вилардена, что не понимает о ком идёт речь. Что за чушь она несёт? Мол, приезжали ненадолго две родственницы из Орлеана – работу прислуги здесь искали. Сейчас нашли и уехали к новым хозяевам. Кому она пытается врать? Да разве с таким лицом, как у златовласой дивы, идут в горничные или кухарки? Старуха хочет доказать, что барон обознался?

«Ещё чего! Я ни разу в жизни не забыл ни имени, ни лица своего врага. А та юная интриганка забрала у меня любовь всей моей жизни! – злился де Виларден. – Такого сходства просто так не бывает! Говорили же, что та дрянь ждала ребёнка, когда их всех арестовали…»

Хотя, может, дерзкая старуха и не врала, а просто не договаривала. По возрасту девица вполне может быть тем родившимся в тюрьме младенцем. Родителей казнили, а дочь отдали в крестьянскую семью. Почему нет? Только где теперь искать эту красотку?

«А зачем тебе её искать? – спросил внутренний голос. – Все уже свершилось! Какая великолепная месть получилась: дитя герцога моет полы…»

Да ведь это удача! Барон всегда знал, что судьба благоволит к нему, иначе он не выбрался бы из житейских передряг. Нынешние беды – тоже не исключение, всё у него получится: и с де Ментоном он расквитается, и сучку Мари-Элен на место поставит! А всё же забавно, что эта дешёвка додумалась заявить о контрабанде оружия! Она же не знает о том, что известно ему…

«Ладно, со всеми – по порядку. Виконт будет первым!» – решил де Виларден.

Он вытащил из кармана сюртука пистолет и взвёл курок. Потом проделал то же со вторым – тем, что всегда носил в рукаве. Теперь можно и с виконтом повидаться.

Де Виларден прошёл через сад и потянул на себя ручку двери. Та оказалась незапертой. Забавно: у этого нищего дуралея нет прислуги. У него нет даже мебели, всё его богатство – ветхий дом с заколоченными ставнями.

Подумав, что так будет надёжнее, барон достал оба пистолета, толкнул ногой дверь и вошёл. В доме стояла тишина. Где искать его хозяина? Де Виларден глянул по сторонам, как он и ожидал, кругом царило запустение – не дом, а руины. Барон сделал несколько осторожных шагов по засыпанному облетевшей лепниной полу. Сор заскрипел под ногами. Де Виларден замер, ожидая увидеть врага, но кругом по-прежнему не было ни души. Осмелев, барон прошёл вперёд и наконец-то заметил протоптанную среди мусора тропинку, та вела в высокую, когда-то позолоченную дверь.

«Пойду туда, где бывает эта скотина», – решил де Виларден.

Он вошёл в большую, почти пустую комнату и сразу понял, что попал по назначению. У противоположной стены, напротив огромного камина, стояли два кресла и маленький столик. Кресла были повернуты спинками к двери, к тому же оказались очень громоздкими, способными скрыть взрослого человека от посторонних глаз, но де Виларден уже заметил того, кого искал. Светлые локоны торчали из-за резной спинки левого кресла. Виконт был здесь, и, похоже, спал.

«Как любезно с его стороны, – развеселился де Виларден. – Может, его так спящим и застрелить?»

Барон стремительно приблизился к креслу и, нацелив пистолеты в грудь де Ментона, крикнул:

– Молись, если умеешь, скотина!

Виконт не ответил, но он и не спал. Знаменитые своей красотой голубые глаза Виктора де Ментона смотрели прямо, но ничего уже не видели. Небольшое тёмное пятно побуревшей крови на левой стороне светло-серого сюртука – прямо напротив сердца – подсказало барону, что его соперника застрелили, и, как в насмешку над убитым, в его петлице белела нежная, чуть распустившаяся роза. Кто же оказал человечеству такую услугу, избавив мир от негодяя?

Де Виларден, уже собрался пожелать мертвецу хорошо устроиться в аду, когда его внимание вдруг привлёк шум. Крики глуховатой Клод перебивали мужские голоса. Старуха явно указывала кому-то дорогу.

– Сюда, господа жандармы! Сейчас я открою вам дверь, – провозгласила она наконец.

Волосы на голове барона зашевелились от ужаса. Он знал, что последует дальше, если он не исчезнет сию же минуту. Не разбирая дороги, де Виларден кинулся в дальнюю часть дома. Он нёсся через пустые комнаты – искал окно, выходящее в противоположную часть сада. Надеялся выскочить на соседнюю улицу и затеряться в толпе. Наконец такое окно нашлось. Барон изо всех сил рванул створки, гнилые крючки выскочили, и окно распахнулось. Оставались лишь ставни. Де Виларден пнул их ногой, старые доски затрещали, но выстояли. Тогда он разогнался и вышиб ставни плечом.

Барон рухнул на мокрую после дождя землю среди остатков треснувших досок, но тут же вскочил: впереди маячила ограда сада, а за ней его ждала свобода!

Глава девятнадцатая. Помолвка под Ватерлоо

Летние дожди в Пикардии – лёгкие, краткие и тёплые – обычно в радость путешественнику: они сбивают пыль и укрощают жару, но на сей раз погода ничего, кроме досады, не вызывала. Дождь, мелкий и занудный, лил уже третьи сутки, превращая дороги в бурый кисель, траву по обочинам – в болота, а обычно прелестные своей тихой и романтической красотой прозрачные леса северной Франции – в непролазные мокрые чащи.

Элегантная дорожная карета маркизы де Сент-Этьен вязла в колеях раскисшего просёлка на северной границе Пикардии. С тех пор как Штерн вырвал мадемуазель де Гримон из заточения, прошло уже пять дней, но Луиза до сих пор не могла поверить, что всё закончилось. Она сразу же рассказала Ивану Ивановичу о том, как их с племянницей водил за нос двуличный нотариус, как её оглушили в конторе мэтра Трике и как она пришла в себя в тёмном подвале. Умолчала лишь о последней трагической сцене – язык не поворачивался говорить о насилии. Штерн тоже не стал об этом вспоминать, зато в подробностях рассказал, как сам попал в Париж. Известие о возвращении Наполеона застало его в Петербурге. Иван Иванович сразу же попросил у своей доверительницы, Елены Черкасской, её французский паспорт на имя маркизы де Сент-Этьен и в ту же ночь сел на корабль, отплывавший в Кале.

– Кале… – грустно повторила за ним Луиза. – Я мечтаю только об одном: вернуться в Англию, но все корабли через Ла-Манш отменены из-за блокады.

Луиза пережила так много, и поверенный боялся её лишний раз волновать, но нужно было определиться с маршрутом, и он пообещал:

– Все будет хорошо! Я ехал из Кале через Пикардию, войск там нет, хотя, конечно, везде неспокойно. Крестьяне на иностранцев смотрят косо, к тому же население в провинции считает, что в прошлом году эмигранты вернулись на штыках чужеземцев, чтобы отобрать уже давно выкупленные другими земли. Достаточно малейшей искры – например, ложного слуха или провокации, чтобы глубинка вновь запылала огнём революции. Понятно, что Кале блокирован, оттуда в Англию не отплыть, но можно пробираться в Бельгию, сначала в Брюссель, затем в Антверпен и отплыть уже оттуда. В Бельгии стоит английский корпус герцога Веллингтона, там вы с юной герцогиней будете в безопасности.

– Но как же мы туда доедем? Вы сами сказали, что на иностранцев и аристократов, вернувшихся из эмиграции, смотрят косо, а вдруг Генриетта пострадает? Ведь девочка так красива, вылитая покойная мать, – откликнулась Луиза и поняла, что её голос предательски дрожит. Теперь, когда у неё появилась поддержка, мужество оставило мадемуазель де Гримон, будто смытое волною слёз.

Штерн сразу же всё понял.

– Не нужно плакать, мадемуазель, – попросил он. – Я буду вас охранять. В моём саквояже лежат три пистолета, а я отлично стреляю. К тому же вы отправитесь в путешествие как почтенная вдова полковника де Сент-Этьена, спасшего Наполеону жизнь. Я буду вашим телохранителем, а Генриетта – племянницей. У юной девушки в присутствии её старшей родственницы никто документов спрашивать не будет. Так что собирайтесь, мы должны выехать завтра на рассвете.

Они действительно отправились в путь, лишь только край солнца показался над Парижем. Иван Иванович сам проверил колёса и рессоры кареты, проследил за укладкой вещей, которых набралось совсем мало, а потом усадил на бархатные подушки Луизу с Генриеттой, сел напротив и дал приказ трогать.

Пока был виден Париж, Луиза сидела как на иголках, всё время ожидая, что толпа хмельных бедняков распахнёт дверцу кареты и поволочёт их в тюрьму. Но прошло несколько часов, и она стала успокаиваться, а когда Штерн велел сделать остановку во дворе приличной гостиницы в крохотном городке Нуайон, уже смело спустилась с подножки.

– Ну, вот видите, всё будет хорошо, – прошептал поверенный, наклонившись к её уху, и тёплое дыхание, как когда-то на пути в Вену, согрело кожу Луизы. Это было так интимно и так волнующе, что по её спине пробежала дрожь.

Луиза знала, что любит сама, но также знала, что недостойна любви своего прекрасного рыцаря. Она не питала никаких иллюзий: ведь ясно, что всё скоро закончится, но эти мгновения волнующей близости в тесном пространстве экипажа были подарком судьбы. Луиза упивалась каждым мгновением и теперь уже не торопила время. Сколько же уловок она придумала, чтоб близость стала ещё острее: Луиза не убирала руку, когда Штерн случайно задевал её рукавом сюртука, роняла голову на его плечо, будто засыпая, шептала на ухо поверенного, касаясь губами его волос.

Вот и сейчас она, закрыв глаза, откинулась на бархатные подушки кареты, как будто случайно прижав нос своей туфельки к сапогу Штерна, а он не отодвинул ногу. Луиза вдруг с болью подумала, что скоро их путешествие закончится, а с ним уйдёт и это упоительное единение. Как можно отказаться от такого счастья? Как потерять любимого? Сердце её зашлось острой болью – дало понять, что этого просто не перенесёт.

«Господи, ты так велик! Сотвори чудо, сделай так, чтобы мы больше не расставались», – мысленно попросила Луиза.

Молитва помогла: сердце перестало биться, как пойманная птица, и на Луизу снизошёл покой. Она сидела в тишине, Штерн был рядом и он не убирал свою ногу от носка её туфельки, а Луиза сквозь юбки чувствовала тепло его тела и… надеялась, надеялась, надеялась.

Но карета остановилась, и Штерн, наклонившись к её уху, тихо сказал:

– Мадемуазель, мы пересекли границу Бельгии. Самое страшное осталось позади. Давайте разбудим герцогиню и расположимся на ночлег. Это – город Фрамри, завтра мы уже будем в Монсе, послезавтра – в Халле, и ещё через два дня – в Брюсселе. Там и отдохнём несколько дней – уже под защитой английских войск.

– О, какое счастье!.. – выдохнула Луиза. Она, правда, не знала, к чему больше относится эта фраза – к тому, что они вырвались из враждебной Франции, или к тому, что дыхание Штерна согревает её кожу и шевелит локоны надо лбом.

Иван Иванович вышел из кареты и направился к двери маленькой гостиницы – лучшей, а впрочем, и единственной в этом маленьком шахтерском городке. Луиза разбудила племянницу, и они отправилась следом. Штерн, как всегда, заказал две комнаты: одну для женщин, другую для себя, и, проводив своих спутниц наверх, занялся ужином. Хозяин говорил по-французски и с удовольствием рассказал щедрому постояльцу, что здесь французских войск не видели, но южнее, как говорят соседи, недавно прошли полки.

– Когда? – насторожился Штерн, – и куда они направлялись?

– Ясно куда, на Брюссель, – сообщил хозяин, – Бонапарт не в первый раз на нашу страну нападает, он всегда на столицу метит.

– А по какой дороге они пойдут? – настаивал Штерн.

– Да кто же его знает! Я ведь не Бонапарт. Но, скорее всего, они двинутся через Монс и Хале. Ведь им провиант нужен, а где его взять для большой армии, кроме как в крупных городах?

– Да, в этом вы правы, – согласился Штерн, – значит, нам нужно брать южнее, чтобы не встретиться с наполеоновскими полками. Через какие города нам тогда ехать?

– Объезжайте Монс с юга и сворачивайте на Невель, там переночуете. Оттуда до Брюсселя – два дня пути. Ещё одну ночь можете провести в Ватерлоо, там на главной площади около собора есть хорошая гостиница.

Обрадовавшись, что у него появилась хоть какая-то ясность, Иван Иванович успокоился и, поблагодарив хозяина, заказал ужин. Спустя четверть часа служанка накрыла на стол, Штерн пригласил спутниц поужинать, а потом, отправив Генриетту спать, осторожно, чтобы не напугать, пересказал Луизе свой разговор с хозяином. К удивлению Ивана Ивановича, мадемуазель де Гримон осталась совершенно спокойной.

– Поступайте, как считаете нужным, я знаю, что вы всё сделаете правильно, – произнесла она.

– Спасибо за доверие, – улыбнулся Штерн, а потом, смутившись, признался: – Знаете, я очень это ценю.

– Я уважаю вас, – ответила Луиза, а про себя подумала, что, если быть до конца честной, то нужно было произнести другое слово.

Но «люблю» она говорила лишь в мечтах, а вслух сказать – язык не поворачивался. Луиза вздохнула, попрощалась со своим защитником и ушла в комнату к племяннице. Там она долго лежала, глядя в потолок. Наконец её глаза закрылись, и в коротком летнем сне Луиза вновь стала молодой и красивой, а Штерн обнимал её и между горячими поцелуями шептал, как любит…

Следующий день вновь прошёл благополучно, в пути не встретился никто, кроме местных крестьян, и все три пистолета Штерна, лежащие теперь на сиденье рядом с ним, остались неиспользованными. Милый городок Невель с красивой старинной крепостью в другой раз очаровал бы путешественников, но сейчас Штерн и Луиза так волновались, что им было не до окружающих красот. Только Генриетта, не подозревавшая о французской армии, с интересом рассматривала пейзажи за окном.

В гостинице Невеля Штерн попытался расспросить хозяина о Наполеоне и его войсках, но тот либо ничего не знал, либо не хотел говорить, чтобы не отпугивать постояльцев. Оставалось надеяться на своё везение и двигаться дальше по намеченному маршруту. Утром Штерн объяснил кучеру, что они едут прямо на север и к вечеру должны увидеть деревню Ватерлоо. Тот в ответ указал пассажиру на дорогу, раскисшую от проливного дождя до состояния серого месива, и выразил сомнение, что они вообще сегодня куда-нибудь доедут. Вступать в диспут с возницей в планы Штерна точно не входило, он молча сел на своё место, и карета тронулась, хотя лошади с трудом вытягивали её колеса из липкой грязи.

«Господи, помоги нам, – мысленно попросил Штерн, – в Брюсселе я сделаю предложение. Пусть Луиза решит мою судьбу. Не могу больше мучиться неизвестностью».

Генриетта сразу же после отъезда из гостиницы задремала, потом и Луиза, обрадовав Штерна, прикрыла глаза. Когда она так сидела, смежив длинные ресницы, он мог беспрепятственно любоваться ею. Пережитые страдания сделали лицо мадемуазель де Гримон утончённым и необычайно изысканным. Белоснежная, без румянца кожа, высокий лоб и гармоничность безупречных черт указывали на принадлежность к древнему роду, а нежный рот, сейчас так трогательно приоткрытый, делал Луизу милой и простой. Как дочь герцога отнесётся к предложению руки и сердца? Ведь Штерн не дворянин, а все свои богатства нажил собственным умом и долгими трудами…

Возникший вдруг далёкий шум насторожил Штерна. Ещё слабый, но явственно слышный непрерывный грохот невозможно было спутать ни с чем.

«Пушки! – понял он. – Мы заехали на поле брани!»

Поверенный осторожно сжал тёплые ладони Луизы. Та открыла глаза и вопросительно глянула на Штерна.

– Мадемуазель, мы приближаемся к месту битвы, – тихо, чтобы не разбудить Генриетту, объяснил поверенный, – скорее всего, это Наполеон и англичане. Возможно, мы пострадаем. Поэтому я хочу задать вопрос, который собирался произнести, благополучно доставив вас в Брюссель.

– Задавайте, – прошептала Луиза, её сердце ухнуло куда-то в пятки, а голос от волнения сел.

– Если мы выживем в этой гонке, вы станете моей женой? – хрипло спросил Штерн и замер, ожидая её ответа.

Слёзы хлынули из глаз Луизы, она так надеялась когда-нибудь услышать этот вопрос, а когда он прозвучал, оказалась к этому совершенно не готовой. Луиза не могла говорить, рыдания душили её, но, испугавшись, что Штерн неправильно всё поймёт и посчитает слёзы отказом, она обняла своего любимого и, поцеловав его твёрдые губы, выдохнула короткое «да».

– Спасибо, дорогая, – нежно сказал Штерн и протянул ей платок, – не нужно плакать. Давайте выбираться отсюда.

Он дважды стукнул в потолок кареты, и когда экипаж остановился, забрал свои пистолеты и пересел на козлы. Гул боя стал уже ближе. Иван Иванович осмотрелся. Слава богу, от места битвы их отделяла густая роща, и ещё оставалась возможность незаметно ускакать.

– Туда! – крикнул он кучеру, указав пистолетом направление, – да живее давай…

Узенькими лесными дорогами два дня и две ночи выводил Штерн свой экипаж из опасного места. Наконец они выехали на окраину маленького городка Сен-Жиль, где нашли ночлег, а на следующий день добрались до Брюсселя. Хозяин гостиницы, выбранной Штерном в центре города, радостно сообщил новому постояльцу, что герцог Веллингтон одержал блестящую победу, разбив Наполеона около деревни Ватерлоо. Иван Иванович бросился к своей невесте, чтобы сообщить ей эту новость.

– Дорогая моя, – радостно объявил он, целуя руки Луизе, – война окончена, Наполеон разбит, больше нам никто не угрожает! Мы можем остаться здесь подольше, ведь вы так измучены…

Но Луиза теперь хотела лишь одного – стать его женой. Её страшили проволочки, ей казалось, что что-то обязательно случится и немыслимое счастье, посланное ей судьбой, исчезнет, не вынеся жестокости мира.

– Я не хочу здесь оставаться, – сказала она и, обняв Штерна, призналась: – Я хочу поскорее обвенчаться. Ты не против?

– Господи, да я мечтаю об этом уже два года!

– Так давай сделаем это поскорее, – предложила Луиза. – Мы можем пожениться даже здесь. Надеюсь, тут есть католический храм?

– Я завтра же найду его для тебя, – пообещал Штерн. Сам он хоть и считался лютеранином, но не видел в этом никакого препятствия. Если бы Луиза попросила, он даже перешёл бы в католицизм, но она этого не требовала.

Следующее утро выдалось на удивление ярким. Солнце заливало комнату, все три окна номера Луизы пробивали блистающие снопы света. Она стояла у окна, купаясь в тёплых солнечных лучах. Что-то неуловимое, словно бы забытое воспоминание или обрывок сна, тревожили её, но Луиза никак не могла понять, что это такое. Где она уже видела эти снопы света? Там тоже были залитая солнцем комната и ощущение огромного счастья.

Генриетта разлила по чашкам кофе и пригласила тётку к столу. Луиза только успела присоединиться к племяннице, когда в дверях номера появился Штерн.

– Доброе утро, – поздоровался он и нежно поцеловал лоб невесты. – Мы венчаемся через два часа в соборе Святого Николая, что в квартале отсюда. И поскольку самая модная женщина Лондона не может идти под венец в старом платье, я взял на себя смелость купить в местной лавочке, торгующей брюссельскими кружевами, платье и фату. Посмотри, может, ты согласишься их надеть?

Он и об этом подумал! Господи, да разве она заслужила такого мужчину?! Стараясь не разрыдаться от счастья, Луиза только и смогла сказать:

– Спасибо тебе…

– Всё, я ухожу, ведь жених не должен видеть невесту в подвенечном платье до свадьбы. Только дай мне руку, пожалуйста, – попросил Штерн.

Он взял исхудавшие пальцы Луизы и надел на безымянный изящное золотое колечко с большим овальным бриллиантом, а потом поцеловал её ладонь и вышел.

Луиза стояла, не в силах пошевелиться. Генриетта затормошила её:

– Ой, тётя, как красиво! Давайте и платье достанем. Можно?

Не дождавшись ответа, девушка развязала пышный бант на большой коробке и вынула из неё белое кружевное платье на атласном чехле.

– Просто сказка! – обрадовалась Генриетта и, положив наряд на кровать, стала развязывать ленту на круглой, похожей на шляпную картонку коробке.

Внутри оказались длинная вуаль из таких же кружев, что и на платье, и золотая диадема, где в переплетении изящных веточек сверкали бриллиантовые цветы.

– Ах, я горжусь: моя тётя будет самой красивой невестой в мире! – ликовала Генриетта. Она суетилась вокруг застывшей столбом Луизы, пытаясь расшевелить тётку. Убедившись, что ничего не выходит, девушка наконец сдалась и попросила: – Скорее одевайтесь, до венчания всего полтора часа, а ещё доехать нужно.

Луиза как будто проснулась, но наряжаться не спешила.

– Хорошо, я всё сделаю, как только вернусь, – пообещала она и выбежала в коридор.

Мадемуазель де Гримон постучала в соседнюю дверь и, не дожидаясь ответа, вошла в номер своего жениха. Штерн в белоснежной рубашке и тёмно-серых панталонах, стоял около зеркала. Чёрный фрак ещё висел рядом на спинке стула. Он повернулся к невесте и удивленно спросил:

– Что случилось, дорогая?

– Я должна сказать тебе кое-что, до того как ты встанешь рядом со мной в церкви, – собрав всё своё мужество, заявила Луиза. – Ты должен узнать обо мне одну вещь. Я не девственна. Свою невинность я продала семнадцать лет назад в тюрьме Тулузы, обменяв её на жизнь Генриетты, ну и свою, конечно. Если ты не сможешь через это переступить, я пойму и мои чувства к тебе останутся прежними.

– Я давно об этом знаю. Ещё два года назад, из слов, проскользнувших у Генриетты, я понял, как вы остались в живых. Я горжусь тобой, ведь отнюдь не все способны так жертвовать собой ради близких. За это я люблю тебя ещё больше.

Стойкости Луизы пришёл конец: слёзы вновь ручьём хлынули из её глаз.

– Почему я всегда плачу рядом с тобой? – всхлипывая, спросила она. – Не хочу плакать, но ничего не могу с собой поделать.

– Наверное, чтобы я протянул тебе платок, – ласково объяснил жених, обнимая её. – Ну а если говорить серьёзно, всё просто: тебе столько лет пришлось быть сильной, что теперь, когда у тебя есть опора, ты можешь наконец позволить себе маленькую слабость.

– Я люблю тебя, – прошептала Луиза, прижимаясь к родному плечу.

– Я тоже тебя люблю, – улыбнулся Штерн, – и хочу через час с тобой обвенчаться. Как ты на это смотришь?

– Ой, я быстро оденусь! Спасибо тебе за наряд, но ведь он обошёлся в целое состояние. Уж я-то знаю, сколько стоят брюссельские кружева… да ещё и диадема.

– Я впервые покупаю наряды для своей женщины и наслаждаюсь этим, – улыбнулся Штерн и напомнил: – Ты обещала быстро собраться!

Луиза побежала к себе и через три четверти часа спустилась к экипажу в роскошных белых кружевах. Нежная фата сбегала из-под бриллиантовой диадемы, струилась по чёрным волосам Луизы, оттеняя её яркие глаза. Генриетта оказалась права: мадемуазель де Гримон стала прекраснейшей из невест, а счастливая улыбка сделала её совсем молодой.

В огромном гулком соборе их встретил кюре и осведомился, кто будет свидетелем у новобрачных и есть ли у них кольца. Штерн протянул ему два гладких золотых ободка и, указав на Генриетту, объяснил:

– Святой отец, мы чудом вырвались из Франции, поэтому наших родных и друзей здесь нет. У нас лишь один свидетель – герцогиня де Гримон. Этого достаточно?

– Да, вполне. Я так понимаю, что вы после тяжких испытаний хотите заключить брак как можно скорее. Давайте начнём.

Он приступил к службе, и Луиза наслаждалась каждым мгновением своего скромного венчания, каждым сказанным словом. Наконец кюре объявил их мужем и женой. Штерн откинул кружева с лица жены и поцеловал её теплые губы.

– Хочешь, в Лондоне сыграем ещё и пышную свадьбу? – тихо предложил он.

– Нет, мне другой не нужно, я счастлива, – так же тихо ответила Луиза и, поднявшись на цыпочки, на глазах кюре и племянницы крепко поцеловала мужа.

Глава двадцатая. Вилла в Фонтенбло

Во Францию вернулись Бурбоны. После Ватерлоо воинственная империя «маленького капрала» навсегда отошла в прошлое. Париж бурлил, как большой котёл. Да и как могло быть иначе, коли в нём сейчас варилась история?! Здесь не танцевали, как в Вене, здесь подписывали договоры. Всё, о чём не могли договориться почти год, разделили за считанные дни. Герцогство – сюда, королевство – туда, теперь это уже не казалась столь важным. Кто из государей остался доволен, а кто нет, не обсуждалось. Главным было то, что эскадра английских кораблей уже вышла в океан, увозя великого корсиканца на крохотный остров Святой Елены. Европа вздохнула свободнее…

В отличие от неугомонной столицы в охотничьих угодьях французских королей – маленьком и уютном Фонтенбло царило умиротворение. Сентябрь принёс чудесную погоду, жара спала. В небе, все ещё по-летнему высоком и ярком, не было ни облачка, лишь кое-где эта ослепительная голубизна казалась припудренной белым, словно пушинки с крыльев ангелов по недосмотру залетели вдруг в грешный мир.

Агата Андреевна с сожалением отвела взгляд от безбрежной высоты небес. Ежедневная прогулка по королевским паркам могла бы стать истинным удовольствием – усладой для души, если бы не одно «но». Это «но» носило титул маркизы, имело характер Александра Македонского, к тому же сводило Орлову с ума. Всё было просто: маркиза де Левассёр считала свою русскую соседку лучшей подругой со всеми вытекающими отсюда последствиями. Маркиза желала опекать, просвещать и учить жизни «милую Агату», а фрейлина должна была слушать, восхищаться и поддакивать, ну, в крайнем случае, могла, конечно, и возразить, но с безмерной мягкостью и бесконечным тактом.

Орлова перебралась в Фонтенбло одновременно с отъездом всех остальных гостей дома на улице Гренель из Парижа. Вилла кузины Аннет Орловой-Чесменской оказалась роскошным особняком на центральной улице городка и располагалась в приятной близости от королевского дворца. Никаких чудовищных злоупотреблений, в которых суматошная Аннет подозревала своего управляющего, Орлова не обнаружила. Дом сиял, как новенький золотой, прислуга была вышколена, сад ухожен, и Агате Андреевне оставалось лишь отдыхать и гулять, что она и делала.

На следующий же день после приезда Орлова отправилась на прогулку в королевский парк. Не успела она сойти с крыльца своей виллы и сделать несколько шагов, как отворились кованые ворота соседнего особняка. Фрейлина застыла на месте, пропуская выезд.

«Вот это шик! – мысленно удивилась она. – Ничего себе сельская простота…»

И впрямь на свободный и непритязательный деревенский отдых, на который Орлова настроилась в Фонтенбло, это было мало похоже. Крытое бордовым лаком открытое ландо с раззолоченными спицами везла четверка великолепных белых коней, ливреи кучера и лакеев, застывших на запятках экипажа, блестели на солнце серебряными галунами, а рыжеволосая дама, восседавшая на бархатных подушках, с явным удовольствием демонстрировала миру роскошный наряд.

Фрейлина ожидала, что карета минует её, освободив дорогу, но кружевной зонтик рыжеволосой дамы упёрся в спину кучера. Ландо замерло, перегородив улицу, а его хозяйка обратилась к Орловой:

– Вы та русская, что купила виллу Шамборов?

По крайней мере, бесцеремонность подобного обращения уж точно была по-деревенски свободной, это развеселило Орлову, и она улыбнулась настырной рыжей:

– Я кузина новой хозяйки. Агата Орлова, фрейлина русской императрицы.

– И которой из двух – старой или молодой? – явно заинтересовалась дама, обнаружив изрядную осведомлённость в делах российского императорского дома.

– Старшей, хотя формально все фрейлины служат обеим императрицам, у нас даже на шифре – два переплетённых вензеля.

– Всё как всегда: замешано на недомолвках и полутонах. Россия ничем не отличается ни от Франции, ни от Англии! Уж поверьте мне на слово, я знаю, о чём говорю… – уверенно изрекла рыжеволосая и пригласила: – Садитесь ко мне, поедем кататься в парк, там и познакомимся поближе.

Агата Андреевна согласилась и уселась в ландо, что в конце концов и привело её в цепкие объятия маркизы де Левассер. С тех пор Орлова себе больше не принадлежала: она совершала прогулки, участвовала во всех даваемых соседкой приёмах, посещала всех её друзей, а самое главное, безропотно выслушивала пространные монологи. Вот и сейчас маркиза отвлекла фрейлину от созерцания небесных высот, пожелав выслушать её мнение. Отвечать на вопрос Агате Андреевне не хотелось, затронутая тема оказалась очень скользкой, и Орлова дипломатично вывернулась:

– Мне кажется, что вы правы. Но почему вы так взволнованы, разве у вас есть какие-нибудь сомнения?

– У меня?! Да я всегда говорила, что этого Талейрана нужно гнать поганой метлой. В то время как мы все бедствовали – жили в эмиграции на жалкие подачки, он тут жировал, обирая корсиканца. Талейран – взяточник и вор, присвоивший себе полстраны. Конечно, его пора заменить! Пусть забирает свою молодую любовницу и катится ко всем чертям!

– Но князю нельзя отказать в исключительных способностях! Талейран ведь был на высочайших должностях и при Директории, и при Наполеоне, а теперь и при Бурбонах, – заметила Орлова.

Возмущение её собеседницы оказалось вполне предсказуемым – маркиза взорвалась:

– Боже мой, Агата! Что вы говорите?! Какие способности?! Одна беспримерная наглость, и больше ничего…

Маркиза обиженно замолчала, и Агата Андреевна поспешила согласиться с её мнением. Зачем ссориться? Тем более на отдыхе… Ландо катило по аллеям парка. Сегодня гуляющих было немного. Поэтому у Орловой и выдалось время полюбоваться природой, ведь обычно пред очи маркизы де Левассер съезжались и кавалеры, скачущие верхом, и дамы в экипажах. Отсутствие восхищённых зрителей вызывает у актёров тоску, и маркиза, обожавшая лицедейство, тоже не была исключением. Оценив наконец пустоту аллей, она, насупившись, желчно бросила:

– Не пойму, куда все подевались?! Если наши соседи кинулись в Париж целовать сапоги герцогу де Ришелье, то они поспешили – он ещё не назначен.

Ткнув в спину кучера зонтиком, маркиза велела поворачивать домой. Она пришла в такое дурное расположение духа, что всю обратную дорогу молчала. Высадив Орлову у дверей виллы, маркиза всё-таки сменила гнев на милость и пригласила:

– Жду вас к обеду, дорогая! Надеюсь, что нынешние дезертиры успеют к этому времени вернуться домой, и мы проведём в обществе хотя бы вечер.

Орлова тоже очень на это надеялась, но говорить об этом не стала. Она вошла в двери виллы, отдала лакею зонтик и сразу же прошла в гостиную.

«Пожалуй, с этим вопросом уже всё ясно, – решила она, – можно и написать».

Агата Андреевна, прошла к секретеру, вытащила перо, развернула лист бумаги и принялась за письмо. С десяток строк – и работа была закончена. На листке не оказалось ни обращения, ни подписи, в нём не было никаких имен и фамилий, там было изложено чётко аргументированное мнение о том, что высшее общество Франции положительно восприняло отставку князя Талейрана с поста премьер-министра и его предполагаемую замену бывшим губернатором Новороссийского края герцогом де Ришелье.

Орлова перечитала написанное, поставила в одном из предложений недостающую запятую и запечатала конверт. Она написала адрес в Париже и имя получателя – месье Дефо. Завтра она пошлёт слугу на почту, и письмо отправится в Париж, а там таинственный Дефо передаст его российскому посланнику, и записочка из тихого Фонтенбло полетит с дипломатической почтой в Санкт-Петербург в руки вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны.

«Ну, на сегодня хватит, – решила Орлова. – До вечера отдыхаю…»

Она спрятала письмо в потайной ящик, заперла секретер на ключ и поднялась, но уйти не успела, поскольку в дверях замаячил растерянный лакей.

– Мадемуазель, к вам гости, – доложил он и запнулся.

Из-за его спины выступил невысокий, уже седой человек с умным и волевым лицом. Он улыбнулся Орловой и заявил:

– Русские фамилии не всем по зубам, дорогая Агафья Андреевна. Вы уж простите, что представляемся сами. Не выгоните?

– Да что вы, Николай Александрович! Проходите, будьте, как дома, – обрадовалась Орлова.

Да и как было не обрадоваться, если в гостиную входил действительный статский советник Вольский. Только он называл её так, как звали в доме отца – секунд-майора Андрея Ивановича Орлова. Это уже потом императрица-мать переиначила на немецкий манер имя своей молоденькой фрейлины. Друг из детства! Вольский помнил фрейлину девочкой Агашей, а она его – темноволосым красавцем-холостяком. Сколько воды утекло с тех пор?

Однако Вольский приехал не один. За ним в комнату вошёл очень высокий кареглазый шатен, одетый, в отличие от своего спутника, в дипломатический вицмундир.

– Агафья Андреевна! Позвольте представить вам моего коллегу – светлейшего князя Николая Васильевича Черкасского, – объявил Вольский. – Как только я узнал, что вы проживаете в Фонтенбло, сразу же поспешил сам приложиться к вашей ручке и познакомить князя Николая с любимой фрейлиной вдовствующей императрицы.

«Так вот он каков – герой любовных грёз нашей Генриетты, – поняла Орлова. – Ничего не скажешь, достойный человек! Только в глазах – неисчезающая тень, да и улыбка не столь любезная, сколько грустная».

Хотя, для такой несгибаемой девушки, как Генриетта, эта щемящая нота в обаянии бесспорного красавца, каким оказался князь Николай, должна была придать ему особую прелесть. Как интересно, что Ник Черкасский появился в Париже накануне возвращения юной герцогини. Может, это судьба? Но зачем Вольский привёз его в Фонтенбло? Да и сам зачем приехал, если уж на то пошло?

Орлова не стала задавать никаких вопросов, а трезво рассудив, что гости сами скажут, зачем приехали, распорядилась принести чай и пригласила мужчин к столу. Пока слуги хлопотали вокруг сервиза, Вольский развлекал фрейлину, вспоминая общих знакомых, но как только гости остались наедине с хозяйкой, мгновенно стал серьёзным.

– Дорогая Агафья Андреевна, я хотел представить вам князя Николая, поскольку тот остается в Париже в ранге посла по особым поручениям. Я уверен, что вы слышали о грядущем назначении герцога де Ришелье на должность премьер-министра…

Вольский не называл вещи своими именами, да этого и не требовалось, он знал, что фрейлина поймёт его, и огонёк, промелькнувший в голубых глазах Орловой, подсказал старому дипломату, что так и случилось.

«Черкасский будет осуществлять связь между русским императором и французским премьером», – определила Орлова и, проверяя свою догадку, заметила:

– Я много хорошего слышала о герцоге де Ришелье, но самой познакомиться с ним не пришлось. А вы, князь, знаете его?

– Я знаком с ним ещё с тех времен, когда герцог был градоначальником в Одессе, а потом часто встречался с ним, когда Ришелье стал губернатором Новороссийского края. Он выдающийся человек, – ответил князь Николай.

Вольский поддержал своего молодого коллегу, рассказав историю блестящих успехов французского эмигранта на русской службе. Агата Андреевна, так и не понявшая пока цели приезда гостей, отделывалась безобидными репликами. Визит по-прежнему оставался бессмысленным. Но тут наконец статский советник поставил чашку и поднялся из-за стола. Он глянул сквозь окно в сад и восхитился:

– О! Какие у вас розы, сударыня! Я ведь страшный охотник до роз. Князь простит нас, если я украду вас на несколько минут. Вы уж покажите мне розарий,пожалуйста!

Орловой ничего не оставалось, как пригласить его в сад. Розы под окном и впрямь были великолепны. Вольский понюхал одну, другую, а потом заговорил:

– Мы так с вами давно не встречались, голубушка, даже, можно сказать, потеряли друг друга из виду. Так что вы, наверно, не знаете, что я теперь возглавляю департамент в Министерстве иностранных дел.

– Ну, как же, я наслышана, что вам пожаловали чин действительного статского советника, – отозвалась заинтригованная Орлова. – Примите мои поздравления!

– Мерси, премного благодарен! Но это не главное. Департамент у меня особый: стараемся предвидеть события и у наших друзей, и у врагов, хотя, впрочем, в нашем деле вчерашние друзья становятся врагами и наоборот. Дело хлопотное, тут соображение нужно – это не шашкой махать…

Визитёр запнулся, но Орлова не стала ему помогать. Пусть сам наконец скажет, чего хочет. Тактика оказалась действенной: Вольский кашлянул в кулак, но всё же высказался:

– Дело в том, сударыня, что наблюдательных людей крайне мало, а умных среди них – вообще единицы. Государь сам занимается внешней политикой, как говорится, держит вожжи в своих руках, мы все – и министр, и я – у него на подхвате. Мы должны информировать его величество, но часто бывает так, что он информирует нас. Мне доводилось читать у министра переданные государем аналитические записки. Небольшие, но бьющие в самую точку, а потом мне по секрету шепнули, что получает их государь от своей матушки. И ведь что интересно, в них такой, знаете ли, почерк приметный – завитки в прописных буквах необычайно изящные…

Вольский замолчал и уставился на пышный куст чайных роз. Орлова онемела. Что это было? Похоже, она только что получила предложение стать его агентом! Или ей показалось? Орлова смотрела на изучающего розы старого приятеля и не знала, смеяться ей или плакать. Он сам-то понимает, что ей предлагает? Впрочем, вид у статского советника был самым невинным. Ох, ну и поросёнок же! Следовало поставить его на место!

– Николай Александрович, мы и впрямь давно не встречались, может, вы не знаете, что я состою на службе у императрицы-матери? Мария Фёдоровна очень добра ко мне. Надеюсь, что судьба даст ей долгие годы жизни, а я останусь при ней. Моё единственное желание: в своей жизни ничего не менять, – твёрдо сказала Орлова.

Вольский поднял на неё глаза, и на его лице появилось простовато-умильное выражение, с таким медвежата на ярмарке выпрашивают у зрителей сахар.

– Вдовствующая императрица – дама выдающихся талантов, – провозгласил дипломат. – Все удивляются, как она везде успевает. Ведь и в благотворительности, и в политике сильна, да и царской семьёй правит. Такой государыне служить – большая честь!

– Вот именно, – отозвалась фрейлина и засмеялась, уж больно забавно выглядел Вольский со своими ужимками.

Статский советник тоже расхохотался и честно признал:

– Простите великодушно, Агафья Андреевна, я должен был попробовать! У меня таких, как вы, нет.

Как можно было на него обижаться? Орлова махнула рукой и перевела разговор на менее острую тему:

– Зачем вы привезли ко мне Черкасского?

– Я скоро возвращаюсь в Россию, а здесь ещё непременно возникнет много сложностей. Не откажите в любезности, разрешите князю Николаю заезжать к вам иногда на чашку чая, просто поговорить.

– Но я не люблю давать советы…

– Да и не нужно! Просто выслушать мнение человека, покритиковать его точку зрения или, наоборот, согласиться с ней – это ведь не совет.

Вольский вновь скорчил умильную мину и попросил:

– Пожалуйста!..

Ну, как такому откажешь? Скрывая смешок, Орлова фыркнула и согласилась:

– Ладно, пусть заезжает. Но только есть одно условие: он должен звать меня Агатой Андреевной. Что дозволено Юпитеру не дозволено быку!

Смущённый взгляд старого дипломата подсказал, что Орлову поняли так, как нужно. Вольский поблагодарил её за «неоценимую помощь», и вскоре экипаж визитёров уже катил обратно в Париж.

Глава двадцать первая. Возвращение в Париж

Экипаж свернул на набережную. Сизая гладь воды, на противоположном берегу уже чуть подкрашенные осенью шапки деревьев в садах Тюильри – золотистая рябь меж бушующей зелени. Париж был прекрасен, да только Генриетта так и не смогла его полюбить и возвращалась в этот город с тяжёлым сердцем. Однако Штерн настоял, что нужно всё-таки заняться так неудачно начатым делом о наследстве, а Луиза, хоть и с сомнением, поддержала мужа:

– Дорогая, это наш святой долг!

Генриетта не могла сказать им правды. Как можно было признать, что она боится обидеть Николая Черкасского? Встретиться с ним в суде – что могло быть хуже? Генриетту убивала сама мысль, что такое может случиться. Сколько раз ей хотелось сбросить этот жуткий груз и всё объяснить родным, но она так и не решилась. Генриетта говорила то, что тётка ещё могла понять:

– Мы пережили такой ужас, мне страшно возвращаться в Париж!

– Теперь всё будет иначе, – обещал Штерн.

Наконец он устал от увёрток Генриетты и с упрёком спросил: – Мы же не позволим страху взять над нами верх? Негодяи должны быть наказаны, а честные люди получить по заслугам.

В итоге Генриетта сдалась, и всё семейство отправилось во Францию. До самого Парижа девушка ни разу больше не заговорила о наследстве, да и родные не поднимали спорную тему, так что путешествие получилось даже приятным. В последний день выяснилось, что предусмотрительный Штерн сообщил об их возвращении Орловой. Генриетта обрадовалась – если уж восстанавливать справедливость, так вместе с этой мудрой женщиной.

Дом на улице Гренель встретил гостей радушно, как будто они никуда и не уезжали. Дворецкий сообщил, что распорядился приготовить всем прежние комнаты и занялся багажом, а хорошенькая Мари спросила Луизу:

– Может быть, чаю, мадемуазель?

– Нет, лучше через полчаса подайте лёгкий ужин, а мы пока умоемся с дороги. Кстати, называйте меня «мадам». Я вышла замуж.

Луиза приняла восторженные поздравления от горничной и надолго исчезла в своей комнате. Генриетта же осталась в гостиной. Она старалась не мешать тётке и Штерну, всё-таки те были молодожёнами, и их взаимная нежность бросалась в глаза.

Генриетта подошла к фортепьяно и открыла крышку. Пальцы привычно пробежалась по клавишам. Она развернула на пюпитре верхние из лежащих стопкой нот и заиграла. Мелодия была незнакомой. Генриетта такой даже не слышала. Она посмотрела на название. Написано по-английски: «Люби меня». Когда они отсюда уезжали, таких нот здесь не было. Неужели здесь жил кто-то ещё? Но кто? Хозяйка дома поселилась в России и, похоже, не собиралась возвращаться во Францию. Миледи и сестры Черкасские остались в Лондоне. Так кто же гостил здесь?

«Да князь Алексей, вот кто!» – вдруг сообразила Генриетта.

Глава семьи Черкасских – флигель-адъютант русского императора как раз находился в Париже. Но он же сообщал жене, что остановился в Елисейском дворце рядом с государем. Может, устал от суеты двора и решил перебраться в дом сестры?

«Поговорю с князем Алексеем, узнаю, где сейчас его кузен, а потом сама напишу Нику», – рассудила Генриетта.

Это показалось ей весьма достойным: не сидеть сложа руки, не умирать от страха, а самой предупредить братьев Черкасских о наследстве. Здесь мысли Генриетты спутались. О чём предупредить? О том, что отец Ника купил имущество, принадлежавшее её родителям? Хорошо, но как это может задевать Генриетту? Ник может решить, что она не признает эту покупку и будет её оспаривать. Кстати, Штерн так и говорит. Мол, мы никого не обманываем, просто надо разбираться, как и когда были проведены торги. С какой стороны ни посмотри, всё выходило оскорбительно: если сделка была честной – то Генриетта хочет отнять чужое, а если сделка нечестная, то тогда отец Ника – мошенник. Господи, как же всё это плохо! Лучше уж и вовсе об этом не думать…

Музыка! Вот, что всегда и везде выручало Генриетту. Она вернулась к пьесе. Мелодия оказалась незамысловатой, но на удивление трогательной – цепляла в душе какую-то струнку. Откуда же эти ноты? Шрифт заголовка походил на те, что присылали из магазина в Лондоне. Генриетта всмотрелась и обнаружила под нотными линейками набранные мелким шрифтом слова. Попробовать спеть? Но она не пела с того самого вечера, как похитили тётку. Просто не могла. Пение, любование голосом, общее восхищение казались ей теперь мелкими и даже постыдными проявлениями тщеславия.

«Может, такой аскетизм вреден? Суеверие – тоже грех», – засомневалась Генриетта.

Но стойкая убежденность, что Небеса вернули ей единственного родного человека только из-за её смирения, не поколебалась. Нет, не нужно искушать судьбу! Впереди ждал не менее тяжкий путь. Генриетта закрыла крышку фортепьяно и поднялась. Наверно, родные уже спустились и ждут её в столовой… Она угадала: в коридоре раздались мужские шаги – Штерн искал её.

– Я иду, Иван Иванович, – откликнулась Генриетта и поспешила навстречу.

Она толкнула дверь и налетела на высокого мужчину в тёмно-зелёном вицмундире. Он никак не мог быть Штерном. Генриетта вскинула голову и обомлела. С тёплой улыбкой на неё смотрел Ник. Он поддержал покачнувшуюся Генриетту и заметил:

– Я хоть и не Штерн, но очень рад вас видеть, герцогиня. Но вы правы, ваши родные ждут в столовой. Вы позволите проводить вас?

Генриетта только кивнула. Куда девалась её храбрость? Она не могла произнести ни слова. Черкасский предложил ей руку, Генриетта оперлась на неё и молча пошла в столовую.

Сияющая Луиза расположилась за столом рядом с мужем.

– Мы заждались тебя, дорогая, – увидев племянницу, сообщила она, хотя блеск глаз и весёлое оживление мадам Штерн говорили как раз об обратном.

Черкасский подвёл спутницу к столу, пододвинул ей стул, а сам сел рядом. Это было и приятно, и страшно, Генриетте вдруг показалось, что её, словно осенний лист, подхватил и уносит вихрь. Что будет дальше с этим листочком? Впрочем, думать совсем не хотелось. Зачем, когда проще отдаться на волю судьбы?

«Что суждено, то и будет!» – решила Генриетта.

Она поймала себя на том, что пропустила начало затеянного за столом разговора. Оказывается, князь Николай рассказывал, что приехал в Париж по делам службы и теперь останется здесь надолго. Его кузина Елена разрешила поселиться в её парижском доме. Так что он уже неделю как живёт здесь.

– Вообще-то, Николай Васильевич, вас нам сам Бог послал, – вступил в разговор Штерн. – Я уже думал, что мне придётся в Санкт-Петербург ехать, искать вас.

Генриетта не видела лица сидящего рядом Черкасского, но уловила в его ответе удивление:

– И зачем я вам понадобился?

– Дело касается наследства герцогини де Гримон. История закрутилась сложная, да к тому же весьма сомнительная, – отозвался Штерн и начал излагать подробности случившегося три месяца назад происшествия.

Князь Николай слушал молча. Он не задавал вопросов, не уточнял, и Генриетте показалось, что рядом с ней разливается холод и растёт ледяная стена. Штерн закончил, и в комнате повисло гробовое молчание. Генриетта подняла умоляющий взгляд на тётку, надеясь, что, хотя бы та скажет что-то обнадёживающее. Но Луиза казалась растерянной. Неужели этой взрослой и опытной женщине и в голову не приходило, что Ник сочтёт себя оскорблённым? Ведь Штерн почти в открытую назвал роль князя Василия Черкасского сомнительной. Нет, это надо сейчас же прекратить! Нельзя так мучить прекрасного и благородного человека. Генриетта просто не может этого допустить!

– Николай Васильевич, мне хотелось, чтобы вы нас правильно поняли, – не поднимая глаз, сказала она. – Я не оспариваю сделку, совершённую вашим отцом. Мы просто боялись, что вы не знаете об этом приобретении, а ваша мачеха, не поставив вас в известность, истребует наследство в пользу своего сына.

Генриетта подняла наконец глаза и сразу наткнулась на испытующий взгляд Штерна и изумлённый Луизы. Господи, да неужели тётка вмешается и всё испортит? Надо немедленно это пресечь!

– Это моё последнее слово, я не изменю решения, – твёрдо сказала Генриетта.

Зависшая над столом тишина накалялась. Девушка теперь в упор глядела на Штерна. Она так надеялась, что дядя не станет спорить, не выставит её глупым ребёнком, не ведающим, что творит. Похоже, что Иван Иванович смирился с её выходкой: он лишь вздохнул и обратился к князю:

– Николай Васильевич, вам известно об этом наследстве?

– Нет, мы с братом ничего не знали о французских делах отца, – отозвался наконец Черкасский. – Но это ничего для нас не меняет. Нам ничего не нужно, мы получили хорошее наследство от матери. Я отказываюсь от этого имущества в пользу герцогини де Гримон.

Облегчение на лице Штерна было таким явным, что Генриетте стало стыдно. Ну, зачем он так себя ведёт? Ей тоже ничего не нужно! Если раньше она хотела наследство, чтобы отдать тётке, то теперь Луиза замужем и никогда и ни в чём не будет нуждаться. Нельзя наживаться на драме князя Николая! Бедняга и так уже не сможет забыть, кем оказался его отец. Нет, это нечестно! Генриетта повернулась к Черкасскому, смело глянула в его глаза и попросила:

– Давайте не станем решать этот вопрос с наскока. Если имение куплено с торгов, то по закону я теряю на него все права. Оно переходит к наследникам вашего отца, то есть к вам и вашим братьям.

– У меня есть только один брат, – парировал князь Николай. – Мальчик, родившийся от француженки, – неизвестно чей, и в любом случае – незаконный ребёнок. Брак моего отца, заключённый с этой дамой, недействителен. Она обвенчалась с моим отцом, не разведясь со своим первым мужем. Тот ещё жив и отбывает каторжный срок в России. У меня есть заверенная губернаторской канцелярией копия его допроса. Так что эта женщина не может требовать наследства после моего отца ни для себя, ни для своего сына.

– Все это справедливо, но только в том случае, если нет завещания, – вмешался Штерн. – А вот если оно существует и в нём фигурируют имена Мари-Элен де Гренвиль и её ребёнка, тогда не имеет значения, действителен ли заключённый брак.

Черкасский горько усмехнулся:

– Тогда это меня вообще не касается – нас с братом в этом завещании точно не будет. – Князь отодвинул стул, поднялся и добавил: – Прошу меня извинить, но мне ещё нужно подготовить к завтрашнему дню бумаги по службе.

Черкасский попрощался и вышел, а на Генриетту, словно ледяная глыба, рухнуло чувство безысходного отчаяния. Всё было кончено! Для Ника она теперь всегда будет связана с пережитым унижением. Господи, зачем всё это?! Генриетта увидела растерянные лица родных и проглотила вертящийся на языке вопрос. О чём спрашивать, когда и так всё ясно?!

– Я пойду спать, – сказала она и выбежала из комнаты…

– Для тебя это новость, дорогая? – спросил жену Штерн.

– О чём ты?

– О том, что Генриетта влюблена в Николая Черкасского. Давно это продолжается?

– Я в первый раз от тебя это слышу. – Луиза долго молчала, прежде чем признала: – А ведь ты, скорее всего, прав. Только что теперь с этим делать?

Иван Иванович не спешил с ответом. Дела совсем запутались, а если уж говорить правду, складывались и вовсе неудачно. Генриетта теперь и пальцем не пошевелит ради собственного наследства. Это было бы ещё полбеды, но, если она всерьёз начнёт от него отказываться, как только что сделала за столом, дело будет совсем худо. Штерн никогда не верил, что имение покупалось с торгов. Слишком много мошенников принимало участие в этой сделке, причём двое из них уже умерли насильственной смертью. Так что же теперь, Штерн – сильный и успешный человек – допустит, чтобы наследство Генриетты досталось женщине, чуть было не убившей его жену? Да никогда такого не будет! Иван Иванович глянул на Луизу, в её глазах блеснули слёзы. Весь боевой запал Штерна тут же исчез. Его жена не должна плакать!

– Не печалься, дорогая, – попросил он. – Мы обязательно найдём выход, и всё наладится. Я обещаю тебе, что Генриетта получит своё наследство.

– Я знаю, что ты добьёшься этого, но, если она любит князя Николая, идти в суд нельзя. Придётся трясти грязным бельём его семьи, а он никогда нам этого не простит, и сердце моей Розиты будет разбито.

– Может, до суда дело и не дойдёт, – обнадёжил её муж и предложил: – Ты устала. Иди ложись. Я скоро приду.

Луиза ушла. Штерн проводил жену взглядом, налил себе вина и задумался. Задачка была не из лёгких: вернуть имущество, отомстить врагам и при этом не разрушить любовь.

– Ничего себе дела, – пробурчал он и, отпив изрядный глоток шабли, спросил у своего бокала: – И где же, чёрт побери, носит Орлову, когда она так нужна?

Глава двадцать вторая. Старые письма

Орлова появилась на улице Гренель на следующее утро. Черкасский уже уехал в Елисейский дворец, ставший после второго «взятия» Парижа резиденцией императора Александра. Луиза и Генриетта всё ещё не выходили из своих комнат, и в столовой фрейлина застала лишь Штерна. Тот хмуро пил кофе, но, увидев Агату Андреевну, буквально расцвёл.

– Добро пожаловать, сударыня, – провозгласил он, – Вы не поверите, но я ждал вас, как манну небесную!

– Что-то случилось? – удивилась Орлова. Она села рядом со Штерном, намазала теплый круассан маслом и, дождавшись, пока горничная нальёт ей чашку чая, сказала: – Спасибо, Мари, вы свободны, теперь мы справимся сами.

Они остались наедине, но Штерн молчал – не знал, как начать разговор. Неловко было рассказывать постороннему человеку, что не можешь разобраться в собственной семье. Орлова заговорила сама:

– Николай Черкасский ведь тоже живёт здесь? Вам уже пришлось объясняться?

– Этого было не избежать, – пробормотал Штерн, собрался с мыслями и рассказал фрейлине о вчерашнем разговоре. Услышав о заявлении Генриетты, Орлова и бровью не повела. Подозрения Штерна оказались верными: о чувствах его племянницы знали все, кроме них с женой. Какими же дураками они выглядели в глазах Орловой! Но фрейлина не стала ничего обсуждать, а лишь признала, что у Генриетты благородные убеждения и сильный характер, и с этим придётся считаться.

– Но делать-то что? – спросил Штерн.

– Теперь, когда всё вернулось на круги своя и мы с вами больше не «проклятые русские», а самые главные союзники Бурбонов, я думаю, что нам уже можно появиться у префекта полиции и узнать, как продвигается дело с расследованием убийства мэтра Трике. Чем чёрт не шутит, может, они уже вышли на нашу почтенную графиню де Гренвиль, ну а если это не так, то можно навестить старушку Клод, та обычно в курсе дел своей ненавистной соседки.

Это был уже план действий, и обрадованный Штерн принялся его развивать:

– Узнать бы, что накопали жандармы в бумагах Трике. Хотя, я думаю, нам всё равно не избежать поездки в Тулузу.

– Да, пожалуй, что так, – согласилась фрейлина и предложила: – Давайте разделимся. Вы поезжайте в Тулузу, а я займусь Парижем.

Решение было разумным, но Штерн просто не представлял, как расстанется с женой. После похищения он ничего не мог с собой поделать – Луиза должна была быть рядом, под его защитой. Но жена и с места не сдвинется без своей племянницы. Орлова ожидала ответа, пришлось сказать ей правду:

– Великолепное предложение, да только боюсь, что Генриетта откажется уезжать. Могу поспорить, что она останется здесь, будет следить, как бы никто не обидел князя Николая. Луиза же без племянницы не поедет, ну а я после похищения не решаюсь покидать жену.

Ответ фрейлины оказался столь же откровенным:

– При такой силе характера, как у юной герцогини, она обязательно станет защищать униженных и оскорблённых, а у князя Николая хватает личных драм, чтобы попасть в разряд обиженных судьбой. Давайте разделим дам де Гримон: вы оставите мне Генриетту, а жену заберёте с собой. Дело в том, что наш славный префект полиции Фабри был настолько очарован титулом и внешностью вашей племянницы, что в её присутствии стал на удивление разговорчивым. Мои скромные чары его явно не пробьют, а вот когда в комнате присутствует Генриетта, майор раздувается, как индюк, и одну за другой выдаёт нам тайны следствия.

Штерн расхохотался:

– Вы считаете, что это не выходит за рамки приличия?

– Всё абсолютно безобидно, – отозвалась Орлова. – Даже вдовствующая императрица Мария Фёдоровна не нашла бы в этом ничего предосудительного, а уж большей ревнительницы морали, чем её величество, я не знаю.

– Ну что ж, мы всё решили, осталось уговорить наших дам.

– Предоставьте это мне. Женщины всегда поймут друг друга, да и нужные аргументы легче подбираются в отсутствие мужчин…

Иван Иванович поверил ей на слово. Он уехал в королевскую канцелярию, а когда вернулся, дело было сделано – Орлова уговорила Луизу оставить племянницу на её попечение и отправиться с мужем в Тулузу. Но и сам Штерн привёз очень обнадёживающее известие: канцелярские чиновники его заверили, что никаких записей о продаже имений казнённого герцога де Гримона в ипотечных книгах по реквизированному имуществу не было и нет.

– Похоже на подлог, – заметил Штерн. – Но в любом случае разбираться следует на месте.

– Ну, Иван Иванович, если выписки в Тулузе подделаны, вы-то уж точно это выясните, – поддержала его Орлова. – И раз кое-что уже проясняется, пора нам всем браться за дело.

На том и порешили. Через пару часов дорожный экипаж маркизы де Этьен, только недавно переправленный обратно в Париж из Брюсселя, вновь увёз Штерна и Луизу в путешествие. Правда, ехали они теперь не на север, а на юг, но самое главное, были женаты.

Серый бастион префектуры глядел решётчатыми окнами сразу на три улицы. Напротив – на маленькой площади – стояли в рядок свободные фиакры. Лошади дремали в чёрных шорах, а разморённые жарой кучера клевали носами на козлах. Коляска с Орловой и её юной подопечной остановилась у крыльца на «стёсанном» углу префектуры, образованном двумя сбегающими на площадь улицами. По сравнению с прошлым визитом здесь наблюдалась броская перемена – рядом с дверью закрепили национальный флаг.

Майор Фабри встретил дам ещё любезнее, чем раньше, что, впрочем, объяснялось не только красотой Генриетты, но и возвращением Бурбонов. Аристократия вновь была в чести, а чиновники, как и во все времена, держали нос по ветру. Когда префект, сияя улыбкой, рассадил женщин по стульям и осведомился, чем может быть полезен, Орлова изложила ему заранее припасённую легенду:

– Дорогой майор, мы только вчера вернулись в Париж с нашей виллы в Фонтенбло и сразу поспешили к вам. Дело в том, что в Канцелярии его королевского величества нам сказали, что никаких записей о продаже с торгов имения герцогини нет и не было. Там подозревают крупное мошенничество. Мы попросили чиновников не поднимать шума, хотели посоветоваться с вами. Как нам теперь поступить? Возможно ли, что подлог документов мог сделать покойный мэтр Трике?

– Этот проходимец был способен на всё, – важно изрёк майор. – Да и Бари из Тулузы, скорее всего, был его подельником. Но оба преступника уже заплатили за мошенничество жизнью. Они связались с самым жестоким негодяем, а этот пощады не знает.

– Боже, какой ужас! – воскликнула Орлова. – Майор, неужели вы поймали убийцу?!

– Пока нет, сударыня, но мы знаем, кто он, и ищем его. Теперь это лишь вопрос времени. Скоро мы его возьмём.

– Но кто он? – подала голос Генриетта.

– Каторжник – барон де Виларден! Был приговорён к двадцати годам, но сумел бежать, да к тому же увёл с собой почти сотню таких же бандитов, как он сам. Большую часть мы уже, конечно, выловили и, добавив срок, отправили обратно на каторгу, ну а оставшихся перестреляем, наверно, вместе с их главарём, если сразу не сдадутся.

Вот это поворот! Неужели правда? Или Мари-Элен сумела свалить свои преступления на злейшего врага? Выходит, что за прошедшие месяцы случилось нечто чрезвычайное. Но как разговорить майора?.. Выручила Генриетта:

– Месье Фабри, простите мне мою возможную наивность, но вы говорите так уверенно, как будто задержали убийцу на месте преступления. Однако перед нашим отъездом в Фонтенбло всё обстояло совсем не так. Что же изменилось?

– Вы недалеки от истины, ваша светлость, – расцвёл от её внимания Фабри, – мы почти что взяли негодяя над трупом. Де Виларден выпрыгнул в окно, когда мои люди появились на месте преступления. Они слышали стук ломаемых ставней. К сожалению, рядом с домом проходит оживлённая улица, и преступник успел скрыться. Но теперь он уже не отвертится – его подвела склонность к театральным эффектам. Всё та же полураспустившаяся белая роза, оставленная на трупе. Если бы он этого не делал, мы бы не связали все три убийства. Он сам себя выдал…

Вот и прозвучало главное. Значит, есть третья жертва! Если это Мари-Элен убирает своих врагов, тогда, по логике вещей, убитым должен быть де Ментон. Но если убийцей с самого начала был барон, кто же тогда похититель?

Гордый собой майор Фабри раскрыл наконец карты:

– Нам очень помогла графиня де Гренвиль: мы получили сообщение, что её близкий друг – виконт – пропал, а накануне тот жаловался на угрозы каторжника. Его имени дама не знала, но, когда ей описали внешность барона де Вилардена, она подтвердила, что такой человек появлялся в её доме и предлагал ей и виконту услуги своего банка. Она назвала нам фамилию этого банкира – Роган. Мы провели обыск в особняке, который тот снимал, и обнаружили множество документов, связанных с именем барона де Вилардена.

Орлову не порадовало даже то, что на сей раз она оказалась на удивление сообразительной. Мари-Элен выглядела беспощадным монстром. Вокруг неё один за другим появлялись трупы, а ведь эта женщина не походила на убийцу. Так, обычная красавица. Тщеславие – наверное, но только не беспощадность. Холодные и бессердечные люди так не теряются от неудобных вопросов, как это случилось с Мари-Элен в разговоре с бароном. Что-то ускользало от внимания Агаты Андреевны, никак не хотело связываться в один узел. Неужели все-таки де Виларден? Но ему-то зачем похищать бедняжку Луизу? Надо разбираться…

– Дорогой майор, я восхищена вашими успехами, – обратилась Орлова к префекту, с обожанием взиравшему на Генриетту. – Но вы уж простите, я так и не смогла понять, откуда вам стало известно описание внешности каторжника, если ваши жандармы не смогли его поймать?

– Всё очень просто, – снисходительно отозвался Фабри. – Мои подчинённые видели убегающего человека: высокий, волосы с проседью. Точно такого же нам подробно описала служанка, живущая в сторожке при входе в дом убитого. Преступник имел глупость остановиться и поговорить ней. Она, конечно, бестолкова до тупости. Но внешность убийцы запомнила хорошо.

– Тогда почему вы сочли её бестолковой? – удивилась Орлова.

– Да она так толком и не вспомнила, о чём с ней разговаривал преступник. Заладила только, что тот спрашивал её про молоденькую родственницу, жившую некоторое время назад в доме. Понятно, что мужчина мог заинтересоваться хорошенькой служанкой. Но пришёл-то он в этот дом совсем за другим – на встречу с де Ментоном. А эта Клод никак не могла припомнить, что преступник спрашивал о виконте.

Генриетта побледнела так явно, что Орлова поняла: их поход к майору Фабри закончен – девушку надо уводить!

– Зачем я нужна этому каторжнику? – спросила Генриетта, как только за ними закрылись двери префектуры.

Что можно на это ответить? Только то, что лежало на поверхности – стареющий мужчина увлёкся красивой девушкой. Орлова так и сказала. Генриетта в ответ промолчала и с тех пор вообще стала немногословной. Столь же односложно она отвечала на вопросы и за ужином, а потом спряталась за фортепьяно и сидела там, не поднимая глаз, тихонько наигрывая какие-то мелодии. Девушка казалась такой печальной, но Агата Андреевна, к своему удивлению, заметила, что это Генриетте идёт. Исчезла прежняя твёрдость взгляда, зато проступило выражение нежной беспомощности.

«Однако! Надо же, как шутит жизнь, – задумалась Орлова, – оказывается, чтобы превратить красавицу в прелестную женщину надо её сильно расстроить».

Впрочем, новый облик юной герцогини оценила не только фрейлина. Черкасский тоже кидал жадные взгляды в сторону фортепьяно, но подойти к девушке так и не решился. Он сидел у камина рядом с Орловой и чинно обсуждал договор Священного союза.

– Император Александр сам написал этот текст, и теперь наши союзники не могут разобрать его посыл, – сказал Черкасский, бросив взгляд на склонённую над клавишами золотисто-рыжую головку. – Положения договора явно неоднозначные, министры советуют своим государям его не подписывать.

– И в чём же причина этого неприятия? – спросила фрейлина.

– Понимаете ли, это не договор как таковой, с правами и обязанностями подписавших сторон. Скорее, в нём берутся обязательства духовного толка. Подписавшие его государи должны будут руководствоваться христианскими заповедями и нормами морали. Ну а наши прагматичные союзники говорят, что любой христианин и к тому же порядочный человек и так обязан им следовать.

Для Орловой это не было новостью. Она четверть века наблюдала, как менялся российский император. Красивого и одаренного молодого человека, воспитанного на гуманистических идеалах, давно уже не существовало. Александр I вынес на своих плечах гранитную тяжесть мировой войны. Сейчас освободитель Европы стоял на вершине вершин, над ним остался лишь Бог, и государь хотел посвятить свою жизнь только ему. Что ж, Александр Павлович имел на это право. Фрейлина не стала обсуждать свои мысли с Черкасским, тот был слишком занят тонким профилем и грустными глазами Генриетты. По большому счёту, если этим двоим не мешать, может, тайная мечта юной герцогини и станет явью.

Орлова, сославшись на дела, извинилась перед князем и, решив ещё раз просмотреть семейное древо де Гримонов, достала из секретера кожаный мешок с документами, оставленный Луизой. Черкасский, хотя и с заметным смущением, всё же направился в дальний угол гостиной к фортепьяно.

«Дай-то бог», – пожелала Агата Андреевна, и развернула пергамент.

Она перебрала все фамилии и имена, но ничего, что хоть как-то могло приблизить её к барону де Вилардену, не нашла. Может, письма дадут хоть что-нибудь?.. Орлова вынула из конверта первое, потом второе…

Это были послания молодого герцога де Гримона к своей невесте. Письма дышали любовью, чувствовалось, что жених не может дождаться свадьбы. Он старался избежать любых проволочек и на корню пресечь возможные осложнения. Больная тётка невесты получила постоянного врача, строгий дедушка – щедрый подарок. Герцог боялся сплетен и пересудов, любого влияния на мнение своей невесты. Неужели он был так не уверен в себе? Ответ на этот вопрос фрейлина нашла в последнем из писем, и он стал ключом к разгадке нынешних тайн. Наконец-то Орлова знала правду. Но только как всё это можно было объяснить Генриетте? Да и стоило ли копаться в прошлом?

Глава двадцать третья. Тайны прошлого

Если копаться в прошлом, так с помощью Клод! Других путей Орлова пока не видела. Поэтому она оставила Генриетту дома, взяв с неё слово, что девушка и носа не высунет на улицу. Юная герцогиня легко согласилась: её настроение утром не улучшилось. Генриетта была молчаливой и трогательной.

– Я посижу в беседке, – пообещала она, – почитаю что-нибудь.

– Хорошо, – отозвалась Агата Андреевна, решив, что с душевным настроем своей подопечной разберётся после возвращения.

Дворецкий доложил, что фиакр ждёт, и Орлова отправилась на улицу Савой. Она вновь надела прежнее бумазейное платье и чепец, а фиакр отпустила заранее. С корзиной в руках, скромно опустив глаза (с видом служанки, спешащей с рынка), Агата Андреевна не забывала смотреть по сторонам. За прошедшие месяцы в этих местах ничего не изменилось. Ни мазка краски не легло на облупленные стены старинных особняков, ни по одному кусту не прошёлся нож садовника. Под лучами мягкого осеннего солнца все было так же безнадёжно, как и в мае. Зато у ограды дома графини де Гренвиль суетились трое работников. Двое из них красили прутья черной краской, а третий, стоя на узкой лестнице, золотил пики на вершине забора. Что-что, а уж хозяйство Мари-Элен держала в порядке.

Орлова подошла к своему прежнему жилищу. Окно сторожки было открыто. На подоконнике хозяйка выложила в рядок три головки лука.

– Клод, вы здесь? – крикнула в глубину комнаты Орлова, и старушка тут же появилась у окна.

– Кто это? – спросила она и, узнав свою прежнюю жиличку, обрадовалась: – Это вы, душечка? Я думала, что уже не встретимся. Как новые хозяева?

– Всё хорошо! Мне сегодня дали выходной, и я решила навестить вас.

Клод засуетилась и побежала к калитке встречать гостью. В корзинке, прихваченной Орловой, обнаружились хлеб, кусок копчёного окорока и бутылка красного вина. Взволнованная хозяйка сторожки не пожалела ради такого праздника даже единственную скатерть. Через полчаса, после нескольких полных кружек, Клод сделалась на редкость словоохотливой, чем её гостья и поспешила воспользоваться.

– Говорят, что нашего хозяина убили, – забросила наживку Орлова. – Только кому же надо его убивать? Он же нищий был…

Раскрасневшееся лицо Клод налилось важностью, и та со знанием дела заявила:

– Нищий или нет, да уж, видно, был резон у душегубца, коли он виконта пристрелил. Я ведь сама с тем убийцей, как вот с вами, душечка, беседовала. Я лук на окно выложила, вдруг слышу – стук по подоконнику. Я думала – покупатель, а он с разговорами полез. Конечно же, я старого негодяя узнала, но вот полиции, когда те его упустили, имени-то не назвала. Не хочу на старости лет за свою жизнь бояться. Думаю, что Мари-Элен его сама жандармам выдаст, она ведь за своего любовника кого хочешь придавит, а уж прежнего хозяина своей матери – тем более.

Ну, вот они и подошли к нужной теме, и Орлова прикинулась изумлённой:

– Как это «хозяин её матери»? Вы ведь нам говорили, что Франсуаза была горничной у де Гренвилей?

– Так оно и было, да только, когда она молодому хозяину объявила, что беременна, графу это не понравилось. А в то самое время в отцовский дом приехала погостить старшая дочка, Беатрис, – внучку привезла с дедом знакомиться. Молодой хозяин пришёл к сестре посоветоваться, а та ему и говорит:

– Нечего грязь в доме разводить. Я чуть не развелась, когда мне сообщили, что у моего мужа есть любовница, да к тому же с ребёнком. Раулю пришлось у меня в ногах валяться, вымаливая прощение. Он хотя бы с замужней дамой связался, а ты – со служанкой. Позор! Избавься от этой деревенщины!

Клод закатила глаза, в лицах изображая гнев графской дочки, а потом солидно добавила:

– А ведь Беатрис своему брату правду сказала, что был такой разговор. Я тогда ещё в горничных у старой графини была, всё слышала до последнего слова. Тогда Беатрис к родителям с маленьким сыном приехала, она только на порог, а к ней тут же незваный гость пожаловал – пришёл, сплетни принёс.

– Неужто кто-то решился бы молодой жене плохое о муже сказать? Так это же подлость!

– Да он и был самый настоящий подлец, – пожала плечами Клод. – Тогда подлости делал, теперь – убивает.

– Кто же это?! – всплеснула руками Орлова, пожирая рассказчицу взглядом.

Довольная произведённым эффектом, Клод изрекла:

– Барон де Виларден, вот кто!

Возни с подвыпившей старушкой оказалось предостаточно – логика её рассказа явно хромала, и фрейлине пришлось начинать сначала:

– Так за что же он виконта-то убил? Хоть режьте меня, никак не пойму! Да и какой он хозяин покойной Франсуазе, тоже не ясно.

Клод окинула Орлову тяжёлым взглядом, на покрасневшем лице хозяйки сторожки читалось явное презрение к тупости своей гостьи.

– Да всё очень просто. Барон этот в дружках ходил и у молодого графа, и у мужа Беатрис. Одна у них была компания. Только наши два были богатыми шалопаями, ну а барон оказался не прост. Наши пили, гуляли да со шлюхами забавлялись, а де Виларден бордель держал, где его приятели деньги просаживали. Как пришла пора от Франсуазы избавляться, молодой хозяин не к кому-нибудь, а к барону за помощью обратился, так тот ему и посоветовал отвезти девушку к мадам Жоржете, эта сводня с де Виларденом в долях работала.

– Да неужто так и посоветовал?! – изображая потрясение, воскликнула Орлова. – Он, верно, сам на Франсуазу виды имел.

Клод расхохоталась и вновь налила себе полную кружку. Она отпила сразу половину, прежде чем объяснила причину своего веселья:

– Он на мужа Беатрис виды имел. Я сама слышала, как они ссорились из-за этого. Барон потому и выдал его, что отомстить хотел. Да мне и сама мадам Жоржета говорила, что де Виларден ей мальчиков поставлял. Она ведь ещё один тайный бордель держала для тех, кто предпочитает мужчин.

Увидев неподдельное изумление на лице своей гостьи, Клод тут же поправилась:

– Вы ничего такого не подумайте, я ведь с мадам Жоржетой познакомилась, когда та отошла от дел. Она теперь на кладбище Кальвер прислуживает: за могилками ухаживает. Кто побогаче – деньги даёт, чтобы она каждый день цветы у фамильных склепов меняла. Ну а я уж сама за своими могилами смотрю – старый граф и Беатрис там лежат, к ним ведь, кроме меня, прийти некому. На кладбище мы с Жоржетой и встречаемся. Уж она-то всех помнит: и де Вилардена, и Франсуазу. Та ведь у Жоржеты потом долю в борделе выкупила и стала не только на барона, но и на себя работать.

– Вот ведь как! – восхитилась Орлова и собралась было задать вопрос об убитом виконте и о том, что говорил де Виларден у окна сторожки, но её собеседница клюнула носом, похоже, засыпала на ходу.

– Что-то я устала, полежу…

Клод поднялась из-за стола и, сделав пару шагов, рухнула на свой топчан. Громкий храп не заставил себя ждать. Пришлось Орловой собираться. Закрыв дверь сторожки, фрейлина отправилась на стоянку фиакров.

– Кладбище Кальвер, – сказала она вознице и забралась в экипаж: мадам Жоржета заслуживала того, чтобы с ней познакомиться.

Кладбище оказалось небольшим погостом рядом с разгромленной якобинцами старинной церковью. Двери храма были накрепко заперты, и Орлова уже подумала, что прокатилась сюда зря, когда из-за угла вышла седая тучная женщина с охапкой завядших цветов в руках. Она принялась ломать стебли и заталкивать цветочный мусор в почти полный мешок, стоящий рядом. Значит, всё-таки повезло? Орлова подошла к женщине и осведомилась:

– Извините, мадам. Вас зовут Жоржета?

– Давненько меня так не называли, – удивилась толстуха и подняла на фрейлину чёрные, всё ещё яркие живые глаза. – Теперь меня зовут мадам Дюран.

– Простите, я не знала… Просто моя знакомая Клод рассказала, где вас найти, и назвала это имя.

– Ну, тогда понятно, – рассмеялась женщина. – Пойдёмте в церковь, чего на улице-то стоять…

Она достала из кармана огромный старинный ключ и повела Орлову к дверям храма. Внутри о прежнем величии напоминали лишь ряд мраморных колонн да несколько чудом сохранившихся старинных скамей. Мадам Дюран оставила мешок у входа, краем своего фартука протёрла на скамье пыль и жестом пригласила гостью садиться.

– И зачем Клод прислала вас ко мне? Могилки посмотреть? – полюбопытствовала Жоржетта, но, оглядев бумазейное платье Орловой, засомневалась: – На родню графа де Гренвиля и его дочки вы не похожи.

– Я знакома с дочерью и внучкой покойной Беатрис, они должны скоро приехать в Париж, а меня послали вперёд, чтобы найти могилу герцогини.

– Чего её искать-то? Беатрис лежит рядом со своим отцом. Хотите, покажу? – предложила мадам Дюран и встала.

Это в планы Орловой не входило, и она, скорчив жалостливую мину, попросила:

– Давайте отдохнем немного, я долго вас искала, пока нашла – устала.

Жоржетта вновь опустилась на скамью и полюбопытствовала:

– Говорите, дочь и внучка? И где же они всё это время были? Я ни разу их не видела.

– Они жили в Англии, а сейчас решили вернуться домой. Да только их имение обманом захватила некая Мари-Элен, она называет себя графиней де Гренвиль, хотя никакого отношения к наследству не имеет.

Расчёт оказался точным: глаза Жоржеты вспыхнули, и та разразилась возмущённой речью:

– Это же надо – ни стыда не иметь, ни совести! Это она-то графиня? Да она всего лишь Мари-Элен Триоле. Можете убить меня на месте, если это не так. Её отец не только не венчался с её матерью, а самолично продал несчастную в мой бордель. Тысячу франков за неё получил, и так развеселился, что на радостях вынул из петлицы розу – маленький полураспустившийся бутон – и за корсаж этой Франсуазе воткнул. Ну а я её в тот же вечер отправила деньги отрабатывать. Да только она недолго продержалась – беременной оказалась, а мужики брюхатых не очень жалуют. Зато Франсуаза ловка была деньги считать. Тогда мой хозяин де Виларден её в другом борделе в долю взял, а как уж она в силу вошла, так и моё заведение выкупила. Но я не в претензии – заплатили сполна.

– Да где же она такие деньги взяла, чтобы в долю с этим де Виларденом вступить? – подыграла рассказчице Орлова.

– А это уже самое интересное, – расцвела от столь благодарного внимания мадам Жоржета. – У этой бестии Франсуазы была сестра – продавщица в модной лавке Санкт-Петербурга. Так та подцепила богатого русского мужа, но в Париж приехала одна – супруг её воевал. Зато привезла много денег. Франсуаза сестру обобрала, а саму её в монастыре заперла. Вот отсюда и деньги. Это потом она уже вместо де Вилардена всем заправляла: он ведь в эмиграцию уехал. Франсуаза обманывала барона как хотела. Наше дело – тесное: все друг про друга любые мелочи знают. Тогда много слухов было, что она тайком от де Вилардена заведения скупала.

Жоржета оказалась чрезвычайно полезной, с ней следовало хорошенько подружиться, и Орлова поспешила достать из кармана два франка.

– Мои знакомые просили присмотреть за могилами их родных. Вы не согласитесь оказать этим благородным дамам такую услугу?

– Отчего ж? Я с радостью, – просияла мадам Дюран. – А Колет не будет против? За теми могилками ведь она ухаживала.

– Она меня к вам и послала. Сама она так потрясена несчастьем, случившимся с её хозяином, что даже занемогла. Не до могил ей теперь.

Жоржета тут же навострила уши:

– А что случилось с де Ментоном? Небось Франсуаза с того света ему ворожит! Уж как она свою дочку от этого гада прятала, да разве кошку дома удержишь, когда кот под окном орёт?

– Виконта убил де Виларден, – объяснила Орлова ивгляделась в лицо своей собеседницы.

Жоржетта, похоже, обрадовалась.

– А я что всегда говорила? – сияя улыбкой изрекла она. – Не спустит барон им всем обмана. Не тот он человек! Никому ещё в жизни ни одной обиды не простил. Он всегда ответный удар наносит. Уж я-то его знаю. Поквитался, значит, он со всем этим поганым семейством. Молодец!

– Так ведь Клод сказала, что виконт на Мари-Элен так и не женился и в эту семью не вошёл, – подлила масла в огонь Орлова.

Как она и надеялась, слова возмутили Жоржету, и та принялась объяснять:

– Это не важно, что не женился: он с Мари-Элен больше десяти лет спал, и ребёнка она прижила от него. Всё это время де Ментон шиковал на денежки, которые Франсуаза украла у барона. Мари-Элен у матери клянчила, а на любовника тратила. К тому же де Виларден этому проходимцу самого главного никогда не простит: однажды любовник барона сбежал к матери этого де Ментона, когда та объявила о своей беременности. Барон любил Рауля, а тот променял его на женщину.

Открытия сыпались как из рога изобилия. Орлова считала, что удивить её уже ничем нельзя, но мадам Дюран это удалось. Так что же это получается? Сначала отец, а потом сын? Ведь во вчерашнем письме, написанном отцом Генриетты своей юной невесте, тот умолял её не верить обвинениям коварного человека, называвшего себя другом его отца и его верным другом. Но кто же на самом деле был любовником де Вилардена? Спросить Жоржету и об этом? И фрейлина начала блефовать:

– Клод говорила совсем не так, она сказала, что любовником де Вилардена был молодой герцог – сын Рауля и Беатрис.

Жоржета лишь усмехнулась:

– Так вспомните, сколько барону лет! Он всё успел. Рауль всегда женщин любил больше. Мужчины для него были лишь баловством, так – изредка, а для барона женщины не существовали никогда. Когда у Рауля сынок подрос, барон и на него глаз положил, да только юноша и слышать ничего не хотел о мужской любви. Он обычный был, да к тому же в хорошего человека вырос – любил свою невесту и, в отличие от отца, больше ни на кого не глядел. Я точно знаю: де Виларден ведь в своих борделях язык-то распускал, не стеснялся, а мне передавали.

«Господи, хоть одно хорошее известие, – обрадовалась Орлова. – С родителями Генриетты у нас сюрпризов не будет!»

День принёс множество открытий. Нужно было всё хорошенько обдумать. Агата Андреевна закончила разговор, дошла вместе со своей собеседницей до могил графа де Гренвиля и его дочки и распрощалась. На соседней улице фрейлина взяла фиакр и отправилась домой. За делами прошёл целый день. Генриетта, да и князь Николай, если он, конечно, вернулся, должны были уже пообедать. Но ни в гостиной, ни в столовой фрейлина никого не застала. Что же, Генриетта так и просидела весь день в беседке? Орлова забеспокоилась, но решила не гадать, а спросить у прислуги. Дворецкий сообщил, что её светлость давно отобедала, а русский князь изволил кушать в Елисейском дворце. Сейчас они оба гуляют по саду.

«И что мне теперь с этим делать?» – спросила себя Агата Андреевна.

Она вспомнила печаль Генриетты, выражение муки на лице князя Николая, исподтишка глядевшего на юную герцогиню, и решила, что если она даст этим двоим ещё часок, то ничего плохого не случится.

– Накройте для меня в столовой. Я спущусь туда через четверть часа, – велела Орлова дворецкому, а сама отправилась к себе за шалью. Солнце клонилось к закату, и уже изрядно похолодало.

Глава двадцать четвертая. Новый план

Солнце клонилось к закату, и лёгкий ветерок тянул прохладой, но Генриетте не хотелось уходить из беседки. Может, это и было по-детски глупым, но её заворожил старый ветвистый дуб. Его толстый ствол разделился пополам, и дуб тянулся ввысь двумя мощными побегами. Оба были раскидистыми, с густой блестящей листвой. Солнце, стремительно уходящее к горизонту, сейчас застыло в развилке дуба. Два тёмных ствола казались краями узкого бокала, в который налили слепящее огненное вино. Солнце жалило глаза, и Генриетта чуть отклонилась, теперь она глядела на светило сквозь переплетение веток и густую листву одного из побегов. Это солнце уже не слепило, а радовало глаз, как будто тёплое жидкое золото разлилось меж ветвями, заполнив собой всё вокруг. Генриетта качнула головой, и огненный бокал вновь обжёг зрачки. Опять отклонилась – и залюбовалась жидким золотом.

«Жжёт-ласкает, жжёт-ласкает», – мысленно повторяла она, качая головой.

Эта игра с солнцем так походила на её собственную жизнь! То казалось, что счастье ещё возможно, и Генриетта надеялась, то отчаяние сжигало всё внутри. Как же она, оказывается, была прежде счастлива: любила и мечтала о новом свидании. И вот долгожданная встреча наконец-то состоялась, а счастье исчезло. Больше не осталось иллюзий, и мечтать приходилось лишь о несбыточном. Человек, которым она так увлеклась год назад, исчез. Прежний Ник был заботливым и добрым. В его глазах светилось понимание. А уж как он умел слушать, как искренне восхищался её пением! Зачем Генриетта тогда размечталась? Зачем разрешила себе любить?..

Нынешний Николай Черкасский разительно изменился: его красивое лицо стало суше и твёрже, а в глазах затаилось горе. Каштановые волосы на висках тронула седина. И это в тридцать пять лет! История, случившаяся с его отцом, просто убила прежнего Ника. Бедняге и так тяжело, а тут ещё Генриетта с её наследством. Разговор, затеянный Штерном, окончательно всё испортил, да и сама она своими заявлениями тоже подлила масла в огонь. Ник стал её просто бояться – держался сухо, отвечал односложно, смотрел с опаской, словно ожидал услышать что-нибудь бестактное или неприятное.

Тоска разъедала душу. Генриетте казалось, что всё у неё внутри болит. Вчера Агата Андреевна, похоже, заставила Черкасского подойти к фортепьяно. Фрейлина разложила бумаги, собираясь их просмотреть, и князю ничего не оставалось, как присоединиться к Генриетте. Ник сказал пару ничего не значащих комплиментов, но выражение муки с лица согнать так и не смог. Ему тошно было даже стоять рядом с Генриеттой!

– Я не видел вас больше года, мадемуазель, – заметил тогда Черкасский, – и, каюсь, не узнал. Вы расцвели и похорошели.

– Спасибо, – ответила она по-русски. Генриетте так хотелось угодить своему кумиру, но князь всего лишь удивился:

– Вот это сюрприз! Быстро же вы освоили наш язык. В прошлом году, по-моему, ещё не знали.

– Со мной занималась миледи. Она меня хвалила. Теперь я не только говорю, но и пишу по-русски.

Но Черкасский уже потерял интерес к разговору и, попрощавшись, ушёл к себе.

Ни утро, ни день не принесли Генриетте облегчения. Душа болела так, что хотелось закрыть глаза и больше никогда не просыпаться. Неужели всё пропало и ей уже никогда не пробиться сквозь ледяной панцирь Ника? Обострённым чутьём любящей женщины Генриетта чувствовала, как сильно гнетут князя печали и как отчаяние сводит его с ума. Демоны стыда, подозрений и сожалений мучили их обоих. Как с этим дальше жить?..

Солнце, налитое меж ветвями дуба, утекло за горизонт, и наступил тот колдовской и тревожный час, когда природа, словно храбрый канатоходец, балансирует между днём и ночью. Ровное, густо-голубое небо дышало покоем. Тот миг равновесия, когда ни демоны, ни ангелы не властны над душой. Это потом горизонт зальет алым, а над головой сгустится лиловая тьма, ангелы улетят, а демоны вернутся, но сейчас душа принадлежала лишь самой Генриетте.

– Добрый вечер, ваша светлость. Гуляете? – прозвучало за её спиной. Очарование покоя разрушилось, и демоны слетелись вновь.

Генриетта обернулась. Ник – всё в том же шитом вицмундире – стоял у крыльца беседки. Он даже пытался улыбаться, но как же трудно ему это давалась: уголки губ приподнимались, но глаза оставались больными и строгими. Генриетта поздоровалась и, чувствуя, что больше не вынесет этого ледяного официоза, попросила:

– Зовите меня как прежде, пожалуйста. Я не могу привыкнуть к титулу, мне всё это дико. Одним словом – не для меня!

Черкасский промолчал, не сказав ни «да», ни «нет», и тоска в душе Генриетты налилась чернотой, сжала сердце холодной лапой, ещё чуть-чуть – и слёзы потекут в три ручья. Надо уйти, пока совсем не опозорилась! Генриетта стала искать предлог, чтобы попрощаться, но князь вдруг задал ей странный вопрос:

– О чём вы думали, пока не увидели меня? Я наблюдал за вашим лицом, оно было таким отрешённым.

Сказать правду? А что? Терять-то нечего… Зачем теперь беспокоиться о том, что Ник подумает о ней, если всё равно уже ничего не изменить? И Генриетта не стала лукавить:

– Я думала о демонах, живущих в наших душах. Они ведь могут и до смерти замучить.

Черкасский замер и побледнел, но девушка отвернулась и не заметила этого. Генриетта следила за алой полосой, показавшейся в развилке дуба. Теперь в древесный бокал налили малинового вина. Вот только кому предназначила природа такой подарок? Вопрос застал Генриетту врасплох:

– Что может знать столь юная и прекрасная, как весна, герцогиня о демонах, живущих в душе? Что же произошло, чтобы вы стали думать об этом?

Девушка лишь на мгновение задумалась, стоит ли рассказывать Черкасскому обо всём, что случилось в последние месяцы. Но древнее, как мир, желание женщины спрятаться за широкую спину любимого мужчины пересилило любые сомнения. Открыться, разделить с Ником печали, и, быть может, тогда судьба пошлёт им общие радости?..

– Всё началось ещё в мае, – призналась Генриетта и рассказала об убийствах, о похищении Луизы, её освобождении и их бегстве в Брюссель. Закончила она словами префекта полиции, что де Виларден расспрашивал хозяйку сторожки о ней самой:

– Видите, что творится вокруг меня. Убивают людей, связанных с прошлым моей семьи, а на труп обязательно кидают розу. Сколько бы Агата Андреевна ни говорила, что это лишь совпадение, я не могу отделаться от мысли, что это послание для меня. Тем более что убийца впрямую расспрашивал Клод именно обо мне.

– Хорошо, возможно, что преступник и впрямь не остался равнодушным к вашей красоте, что на самом деле вполне естественно. Но при чём тут роза? Какое отношение она имеет лично к вам? – удивился Черкасский. – Я не вижу связи.

– В детстве Луиза звала меня Розитой. Она говорила, что я обязательно вырасту красавицей и стану розой Лангедока. Да и сейчас, когда мы остаёмся наедине, тётя меня так называет. Об этом прозвище знали только мы с ней, но розовый бутон, который каждый раз находят на трупе, внушает мне страх. Как будто всевидящее зло посылает предупреждение, что следующей буду я.

Наверно, не стоило так говорить, ведь страхи Генриетты даже ей самой казались нелогичными, почти детскими, но что сделано – то сделано! Девушка ожидала, что Черкасский станет утешать её, уговаривать, как делала Агата Андреевна, но князь лишь спросил:

– А где сейчас Орлова? Мне сказали, что она уехала утром и до сих пор не вернулась.

– Она отправилась на улицу Савой, хотела расспросить Клод об убийстве виконта.

– Но не могла же она провести там весь день? – засомневался Черкасский.

– Я не знаю…

И впрямь, фрейлины не было слишком долго, Генриетта забеспокоилась.

– Давайте вернёмся в дом, – попросила она. – Тогда мы с вами не пропустим Агату Андреевну.

Орлову они обнаружили в столовой. Та как раз пила чай и предложила им присоединиться. Генриетта села напротив и сразу же повинилась:

– Агата Андреевна, я всё рассказала князю!

Юная герцогиня всматривалась в лицо Орловой, боясь уловить в её глазах тень недовольства. Но фрейлина лишь с пониманием кивнула и заметила:

– Это было очень разумно с вашей стороны, дорогая. Сейчас, когда Штерн в отъезде, нам просто необходимо надёжное мужское плечо, а самое главное – философский склад ума, свойственный лишь мужчинам.

– Буду рад помочь, чем смогу, – отозвался Черкасский и заговорил о том, о чём не решился спросить Генриетту.

– Агата Андреевна, а что вы сами думаете? Кто из этих двоих – мужчина или женщина?

Орлова лишь отрицательно качнула головой и предложила:

– Позвольте-ка сначала рассказать то, что я узнала сегодня, а потом мы с вами сравним наши мнения.

Фрейлина начала с визита к Клод, потом рассказала о поездке к мадам Жоржете. Орлова не стала ничего скрывать и изложила всё, что узнала о де Вилардене и о его связи с дедом Генриетты, а потом и о домогательствах к её отцу. Лучше бы, конечно, это было сделать один на один, но Агата Андреевна не сомневалась, что душевные нарывы нужно вскрывать, а то ведь можно дойти и до такого состояния, в какое скатился сейчас Николай Черкасский. Из двоих погрязших в душевных терзаниях людей никогда не получится счастливой пары, а так хотя бы у Генриетты ещё останется шанс. Закончив, Орлова вгляделась в лицо девушки. Та была бледна, как полотно, но всё-таки ожиданий фрейлины не обманула. «Маленький храбрый солдатик» нашёл в себе мужество спросить:

– Если де Виларден предпочитает мужчин, то ваша прежняя версия о его увлечении моей красотой не верна. Что же тогда ему от меня нужно? Его взгляд не сулил ничего хорошего.

– Вы ведь похожи на мать? – спросила Орлова.

– Луиза говорит, что очень… А что?

– Я думаю, барон узнал ваше лицо, уж больно у вас яркая внешность. Он прикинул на глаз ваш возраст и понял, кто вы на самом деле. Боюсь, что он неправильно истолковал причину вашего пребывания в усадьбе де Ментона. Ведь виконт был вам хоть и незаконной, но роднёй.

– Так значит, Генриетта права, и ей действительно угрожает опасность?! – вступил в разговор Черкасский, и фрейлина сразу отметила, что он впервые назвал девушку по имени.

Щёки юной герцогини сразу заалели, и она, потупив глаза, спряталась за собственными локонами, а Орлова, словно ничего и не заметив, объяснила:

– Да, это возможно. Но я не до конца уверена, что полиция справедлива в своих предположениях о роли де Вилардена в смерти виконта. Знаете, поступки барона не вяжутся с поведением жёсткого, а главное, умного убийцы. Идти на встречу с жертвой, которую ты задумал убить, и при этом застрять на несколько минут у окна сторожки. Де Вилардена было видно с улицы, к тому же он оставил в живых свидетеля – Клод. Как-то всё глупо! Но вот если предположить, что барона заманили в заколоченный дом и фактически пригнали к трупу, тогда всё становится на свои места.

– Префект чуть ли не дифирамбы пел героизму Мари-Элен, предупредившей полицию и давшей показания на фальшивого банкира Рогана, – вмешалась в разговор Генриетта. – Как же, однако, удачно графиня выбрала время отправить записку к жандармам, аккурат, когда де Виларден находился в заколоченном доме.

Орлова кивнула, соглашаясь:

– Очень похоже на разыгранный спектакль. Мне не удалось порасспросить Клод обо всём, о чём хотела. Признаю, с вином я не рассчитала, но надеюсь, что мы побеседуем со старушкой ещё не раз. Думаю, она обязательно вспомнит, как барон приехал сначала к Мари-Элен, а уже потом отправился в заколоченный дом. Коляску де Вилардена никто из жандармов не видел, а ведь тот изображал банкира и пешком уж точно не ходил.

– Трое убитых и виновница женщина? – засомневался князь Николай. – Согласен, что, возможно, все три жертвы мешали пресловутой Мари-Элен, но тогда мы должны признать, что у этой женщины должен быть помощник или помощники. Неужто она сама отправляет людей на тот свет?

Орлова уже собралась ответить, но прикусила язык. О том, что Штерн убил уродливого громилу в коттедже у реки, знали лишь трое – она, Луиза и сам Иван Иванович – так пусть это так и останется. Но собеседники ждали ответа, и фрейлина привела тот аргумент, в котором не сомневалась:

– Юноша-конокрад, видевший встречу мэтра Трике с человеком в «монашеском» плаще, утверждает, что они были лишь вдвоем. Плащ с капюшоном скрывал фигуру стрелявшего, но преступник был невысокого роста. Так что, если убийца – графиня, она всё делает сама.

– В голове не укладывается! – поразился Черкасский.

– Вы слишком хорошего мнения о женщинах, – усмехнулась Орлова. – Поверьте фрейлине, прослужившей при дворе долгие годы, женщины гораздо злопамятней мужчин, да и жестокости им не занимать.

– Но вы же сегодня узнали, что у барона тоже был мотив отомстить людям, связанным с моей семьёй, – напомнила юная герцогиня.

– Да, и уж относительно де Вилардена сомнений в жёсткости и беспощадности не возникает, – согласилась Орлова.

– Так кто же из них, Агата Андреевна? – вновь задал вопрос Черкасский. – Графиня или барон?

– Должна признать, что первая версия кажется мне более правдоподобной, – высказалась Орлова и тут же добавила: – Но всё же эта Мари-Элен как-то мелковата для подобных дел…

– А я и вовсе сомневаюсь, что это дело женских рук, – признался Черкасский и предложил: – Давайте-ка, я сам побеседую с графиней. В конце концов, формально она считается моей мачехой, и думаю, что не откажет мне в аудиенции.

Ну надо же, какой сюрприз! Фрейлина откровенно обрадовалась. Она-то думала, что князь Николай не сможет себя пересилить и встретиться с ненавистной мачехой, но тот оказался крепким орешком.

– Прекрасная идея! – воскликнула Орлова. – Присмотритесь к Мари-Элен, поймите, способна ли она убивать? Возможно, что не всех троих, а хотя бы одного. Я не исключаю, что мы имеем дело не с одним преступником, а, например, с двумя, и розу кидают на труп, чтобы запутать полицию – увести подозрение от реального убийцы.

– Не исключено… Я побеседую с Мари-Элен. Предлагаю наш с ней разговор начать с фиктивного брака моего отца.

Глава двадцать пятая. Визит к мачехе

Дел в Елисейском дворце оказалось столь много, что Черкасский появился на улице Савой только к вечеру. Было уже темно, но в доме графини де Гренвиль, свечей, как видно, не жалели – все окна первого этажа блистали, словно во время бала.

«Гости тут, что ли? – с раздражением спросил себя Черкасский, – Вот уж некстати!»

Он расплатился с возницей и фиакр укатил. Николай толкнул калитку – та оказалась заперта. На воротах тоже висел тяжёлый замок. С одной стороны, это обнадёживало – во время балов и приёмов ворота не закрывают, а с другой – раздражало: уж больно глупо выглядел дипломат в вицмундире у ограды чужого особняка. Николай хотел было, наплевав на благопристойность, перелезть через забор, но, на его счастье, из-за угла дома показалась женщина со стопкой нижних юбок в руках.

– Мадам, – окликнул её сквозь прутья решётки Черкасский. – Я приехал к вашей хозяйке, скажите, чтобы мне открыли.

Служанка по-птичьи завертела головой: как видно, не могла понять, откуда её зовут. Потом догадалась вглядеться в вечерний сумрак, наконец-то заметила визитёра и подошла к забору.

– У меня нет ключей, месье, я прачка, – сообщила она, с любопытством разглядывая золотое шитьё на вицмундире гостя, – но я сейчас скажу Жан-Батисту…

Она вприпрыжку поспешила к дому, и вскоре у ворот появился крупный мужчина в чёрном сюртуке мажордома, похоже, тот самый Жан-Батист. Высокомерие римского императора каменело на его лице. Мажордом молча уставился на гостя. В ответ князь надменно выгнул бровь и, окинув слугу своей мачехи презрительным взглядом, сообщил:

– Светлейший князь Николай Черкасский! Я хочу встретиться с графиней де Гренвиль.

Очевидно, Жан-Батист, кое-что понимал в родственных связях своей хозяйки, поскольку сразу же отомкнул калитку и пригласил «его светлость» войти. Мажордом оставил Черкасского в нарядном вестибюле с колоннами из розового мрамора, а сам отправился с докладом.

«Интересно, решится ли эта женщина принять меня?» – спросил себя Николай.

Он не был в этом уверен, уж больно сомнительный шлейф тянулся за второй женой его отца. Здесь были и фальшивые банкноты, привезённые ею в Россию накануне войны с Наполеоном, и гибель членов семьи графа Бельского, подстроенная её матерью в интересах самой Мари-Элен, а теперь и мошенничество с чужим наследством. О недавно убитых Николай старался пока не вспоминать: прямых доказательств ведь не было.

«Однако мадам не спешит», – подумал он через четверть часа. Исчезнувший в глубинах дома Жан-Батист больше не появлялся. Дурацкая ситуация! Решив для себя, что подождёт ещё столько же и потом уйдёт, Черкасский стал расхаживать меж колонн в попытке унять гнев. Когда до назначенного им крайнего срока оставалось две-три минуты, в глубине коридора раздались шаги, и появившийся в вестибюле мажордом торжественно провозгласил:

– Её сиятельство просит вас…

Жан-Батист развернулся и, не глядя на визитёра, направился обратно. Князь последовал за ним. Ярко освещённый коридор был обит лиловым муаром, а плинтуса под потолком – вызолочены. Эта смесь роскоши и варварски дурного вкуса позабавила Черкасского. Его гнев вдруг растаял. Дело вовсе не такое сложное, как кажется: графиня явно была простовата (умная в жизни не стала бы жить в этой смеси борделя с Версалем). Орлова считает эту женщину серьёзным противником? Зря… Мари-Элен того не стоит…

Мажордом распахнул перед гостем дверь и провозгласил:

– Светлейший князь Черкасский!

Николай вошёл в помпезную гостиную. Открывшаяся перед ним картина могла потрясти кого угодно: графиня де Гренвиль в алом платье на фоне алой обивки стен сияла фальшивой улыбкой и настоящими, к тому же крупными – с орех – бриллиантами. Свою мачеху Черкасский видел впервые и, надо отдать ей должное, не мог не отметить, что женщина красива. Да, конечно, черты её лица были грубоваты, но зато она цвела всеми красками – чёрные глаза, белоснежная кожа, малина губ – да и фигурой Бог графиню не обидел. Мари-Элен де Гренвиль могла считаться лакомым кусочком (с той лишь поправкой, что для любителей простых радостей и примитивных отношений).

Руки она Черкасскому не подала, но встретила любезно:

– Я рада видеть сыновей моего незабвенного мужа в своём доме. Прошу вас, проходите и садитесь.

Сама она изящно опустилась в золочёное кресло, обитое шёлком в розах, и замолчала.

Николай поблагодарил, сел напротив и поинтересовался:

– Как вы узнали о смерти моего отца?

Такого вопроса Мари-Элен, похоже, не ожидала. Глаза её заметались, но ответила она быстро:

– Мой друг привёз известие из Лондона, там эта история наделала много шума.

Враньё! Никакой огласки не было. О том, что произошло в Лондоне, знали лишь Николай да кузен Алексей и члены его семьи. Подробности остались внутри дома Черкасских на Аппер-Брук-Стрит, однако вдова князя Василия была слишком хорошо осведомлена. Вот об этом и пойдёт разговор! Николай нажал посильнее:

– И что же вам рассказал этот самый друг?

– Ну, то, что знали все! – женщина явно разволновалась: затараторила, взмахнула рукой. – Князь Василий упал и разбил голову, а потом умер в больнице.

Этот рассказ лишь укрепил подозрения Николая. Такие подробности можно было узнать, только сопровождая его отца до дома, где произошла трагедия, либо в больнице, где князь Василий умер. Похоже, что безумцем манипулировали, разжигая в старом князе зависть и ненависть. Так кто же этим занимался?

– А как зовут вашего всезнающего друга? – спросил Черкасский.

Мари-Элен побледнела, но ответила твёрдо:

– Зачем вам это? Моя жизнь вас не касается!

– Очень даже касается. Дело в том, что я знаю о наследстве моего отца в Тулузе. Вы не соизволили поставить нас с братом в известность – хотите получить имущество лишь для своего сына. Ничего у вас не выйдет! Только я и брат – наследники князя Василия Черкасского. Вы думаете, что мы не знаем о вашем первом муже? Прекрасно знаем! И то, что он жив, и то, что отбывает срок на каторге. Так что ваш брак с моим отцом недействителен, а ваш сын не имеет прав на наследство при наличии двух законных детей.

Всю любезность Мари-Элен как ветром сдуло. Гримаса ярости исказила её черты, сделав лицо грубым и жёстким. Такая запросто могла прострелить сердце врага и глазом не моргнула бы. Правильно вчера сказала фрейлина, Николай слишком хорошо думал о женщинах. Ну раз так, то на войне как на войне! Не дав графине опомниться, он приказал:

– Садитесь и пишите отказ от наследства моего отца за себя и за своего сына. Тогда я не стану заявлять о ваших преступлениях. Вы додумались сменить фамилию, ведь российские власти до сих пор ищут шпионку Марию-Елену Черкасскую, она же Мари-Элен Триоле и мадам Франсин. Сейчас, когда любое желание русского императора является в Париже законом, мне стоит лишь шепнуть, где искать эту преступницу, и вы сами станете каторжанкой, а не просто женой каторжника.

От ярких красок на лице графини не осталось и следа. Мари-Элен посерела, а губы её и вовсе стали землистыми. Грозная львица исчезла, от неё осталось лишь ярко-алое платье. Эта женщина явно не могла похвастаться силой духа. Она в подметки не годилась даже юной Генриетте. Та в моменты отчаяния, как, например, вчера, находила в себе силы делать и говорить то, что должно. Мари-Элен так и застыла в кресле, словно огромная тряпичная кукла. Черкасский поторопил её:

– Мадам, у меня нет времени ждать!

Женщина как будто проснулась. Она потёрла виски и тихо сказала:

– Ничего я вам писать не буду. Хотите – судитесь. У меня есть отличные адвокаты, всю душу из вас вытрясут. Разоритесь доказывать, что вы там на что-то имеете право… – Мари-Элен надолго замолчала, и князю уже показалось, что встреча закончена, но женщина вдруг заговорила вновь: – Мне на это имение наплевать, да и на вашего сумасшедшего папашу тоже. Моего сына признал родной отец, так что Жильбер получит наследство после него, а это очень даже весомый кусок. Я рада, что так получилось, мне стыдно было марать будущее мальчика именем безумного русского. Слава богу, в Жильбере нет вашей гнилой крови, мой сын никогда не свихнётся, как князь Василий. Как же хохотал де Ментон, играя больными мозгами вашего папаши! Жаль только, что виконт где-то просчитался и старик так и не закончил начатое. Ну да Бог им всем судья.

Черкасскому показалось, что он получил оплеуху. Эта злобная баба ударила по самому больному. Ведь с того ужасного вечера в Лондоне Николай больше не сомневался, что его отец сошёл с ума. Безумная радость горела в глазах князя Василия, державшего на мушке племянника и его молодую жену. Отец наслаждался властью и вседозволенностью, а самое главное, он страстно жаждал убийства.

«Мари-Элен знает правду и не постесняется вывалять в грязи имя нашей семьи», – вдруг осознал Николай.

Но не спускать же этой женщине все её злодеяния! Нет уж, этого она от Черкасских не дождётся…

– Я раскопаю правду обо всех ваших преступлениях, и прежних, и нынешних, – пообещал Николай. – И тогда вы уже каторгой не обойдётесь, вас ждёт гильотина!

– Сначала докажите, а потом грозитесь, – презрительно хмыкнула графиня и поднялась: – А теперь немедленно покиньте мой дом, иначе я вызову жандармов.

Женщина, стоящая перед Черкасским, вновь полностью владела собой. Краски вернулись на её лицо, но злобная гримаса не оставила и следа от былой красоты. Если бы Николая спросили, как можно одним словом обозначить это существо, он ответил бы: «монстр».

Так могла ли эта женщина быть убийцей? В момент всплеска ярости – однозначно. Но Орлова подметила в ней главное: оболочка-то была пустая, воли и внутренней силы в Мари-Элен не было.

Николай, не прощаясь, развернулся и направился к выходу. Надменный Жан-Батист, явно не пропустивший ни слова из столь любопытного разговора, захлопнул за ним дверь.

Черкасский поспешил к воротам. Главное, чтобы слуги калитку не заперли, а то придётся все-таки через забор лезть. Закончить драму фарсом было бы совсем пошло. К счастью, худшие опасения не оправдались – князь с достоинством вышел через калитку, а спустя несколько минут уже садился в фиакр на маленькой площади, примыкавшей к улице Савой. Экипаж тронулся, а Николай закрыл глаза. Ему нужно было успокоиться. Нельзя давать волю гневу, а тем более отчаянию. Самое печальное, что эта ведьма, окрутившая отца, была абсолютно права:

– Гнилая кровь, – пробормотал Черкасский, – не в бровь, а в глаз…

Как хорошо, что они с братом не женаты. Когда год назад Николай привёз тело отца в Россию, он поговорил с Никитой. Тогда они впервые произнесли вслух свой приговор: сыновья безумного преступника не имеют права жениться. Нельзя множить болезнь.

«Хорошо, положим, новых поколений не будет, а если безумие накроет меня самого и я подниму оружие на родного человека?» – вдруг испугался Николай.

Перед глазами встала картина: Генриетта и рядом он с пистолетом в руках. Николай направляет дуло прямо в белый лоб под чётким пробором в золотистых волосах. В глазах Генриетты мелькает ужас…

– Господи, спаси и сохрани! – вырвалось у Черкасского.

Его воображение перемешало сокровенные мечты с кошмарными страхами. Никогда не случится того, что привиделось сейчас, и не потому, что он сохранит разум (этого князь как раз и не мог себе гарантировать), а потому что он и близко не подойдёт к Генриетте. Эта сильная и прекрасная девушка достойна самой лучшей участи, ну а его чувства не должны никого волновать.

«Никого, даже меня самого, – мысленно повторил Николай, и тут же спросил себя: – А если она найдёт другого мужчину? Не потеряю ли я с горя разум?»

Ну почему?.. Почему он разрешил себе увлечься этой девушкой? Да, можно сколь угодно долго убеждать себя, что он встретил Генриетту ещё до ужасной трагедии с отцом. А потом всё получилось как-то само собой. Просто нашли друг друга мужчина не первой молодости и не знавшая отца юная девушка. Николай ведь догадывался, почему эта златовласая фея с волшебным голосом потянулась к нему. Ей просто не хватало доброго мужского внимания и искреннего восторга, она ведь прожила свою короткую жизнь среди женщин. Восхищение Николая оказалось девушке в новинку, а ему – в радость. Он тогда заигрался, позволил делу зайти слишком далеко. Когда князь Черкасский, увозя тело отца, отплывал в Россию, сердце его осталось в Лондоне.

– Никого это не волнует, – прошептал он, как заклинание, – мои чувства не играют никакой роли, я не имею права марать её жизнь.

Это было больно. Ведь любовь грела ему сердце весь этот ужасный год, помогая выбраться из омута беспросветной тоски. Как путеводная звезда, вела она Николая, и однажды он решился снова выйти в мир: покинул имение и вернулся на службу. Смешно, но дипломат Черкасский в глубине души надеялся, что его пошлют с поручением в лондонское посольство и он вновь увидит золотисто-рыжие локоны и прозрачные глаза цвета аквамарина. Кто же знал, что он найдёт всё это в Париже? Но лучше б этого не случилось.

«Как можно отказаться от такой красоты, от этого благородного сердца и цельной натуры?» – с первой минуты спрашивал он себя, и, даже зная ответ, всё равно не мог с ним примириться.

Но теперь всё изменилось: чужой человек, да к тому же враг, назвал вещи своими именами. Гнилая кровь не имела права ни на что в этой жизни. Единственное, что мог делать Николай, так это защищать юную герцогиню. Охранять её жизнь, пока убийства не раскрыты, а преступники не найдены.

«Я верну ей наследство и отойду в сторону, – пообещал себе Черкасский. – Выполню свой долг, а потом…»

Что «потом», додумывать не хотелось, тем более что фиакр остановился у дома на улице Гренель. Окна гостиной даже сквозь задёрнутые шторы подсвечивали мостовую. Несмотря на поздний час, Черкасского ждали.

«Смелей, – подбодрил он себя, – просто думай о чести и долге».

Дай-то бог, чтобы на это хватило сил, уж больно сопротивлялось его сердце железной необходимости! Николай отдал лакею шинель, а сам поспешил в гостиную.

Глава двадцать шестая. Песня о любви

В гостиной зажгли новые свечи, теперь огоньки переливались в хрустальных подвесках больших жирандолей и отражались в зеркалах. Орлова поставила один канделябр в три свечи на фортепьяно, а второй отнесла к камину, где на столике оставила свои документы. Она аккуратно разложила копии расчётов мэтра Трике. Теперь на полированной розовато-серой яшме столешницы лежало десять одинаковых квадратных листков. После того как подлинники отдали майору, фрейлина больше не возвращалась к этим записям, но сейчас решила освежить их в памяти. Генриетта за фортепьяно наигрывала какую-то простую, но очень трогательную мелодию.

– Что это, дорогая? – спросила Агата Андреевна, – прелесть, как хорошо…

– Мне тоже нравится, – отозвалась девушка. – Это английская песня.

– О любви, конечно?

Юная герцогиня чуть заметно смутилась, но подтвердила:

– Вы угадали. Только как? Ведь слов-то не слышали.

– Музыка подсказала. Здесь слова не нужны, да я бы их и не поняла, вы сказали, что песня английская, а я этого языка не знаю.

Чтобы больше не смущать и так порозовевшую девушку, Агата Андреевна вновь занялась своими расчётами, но толку от этого не прибавилось. Она никак не могла сосредоточиться. Да и какие могут быть цифры, если князя Николая до сих пор нет?! Страх в душе поднял голову, ледяной иглой уколол сердце… Правильно ли они сделали, подтолкнув Черкасского так близко к убийце? Или убийцам?..

«Не дай бог, он расшевелит осиное гнездо, подвергнет опасности и себя, и Генриетту», – размышляла Орлова, уже пожалев о своём вчерашнем согласии.

Можно было прощупать Мари-Элен как-нибудь по-другому. Расположение духа фрейлины стало хуже некуда, да и склонённая над клавишами голова Генриетты служила немым укором. Юная герцогиня настолько опасалась за жизнь и благополучие Черкасского, что, как ни старалась, всё равно не могла это скрыть. Господи, да скорее бы уж князь вернулся!..

Как будто прочитав её мысли, в гостиную вошёл Черкасский. Дипломатический вицмундир, о котором фрейлина как-то подзабыла, напомнил ей, что князь Николай кроме всего прочего должен заниматься ещё и делами службы.

«Неужто он не успел встретиться с Мари-Элен?» – засомневалась фрейлина, и её разочарование стало полным и безоговорочным.

– Добрый вечер, сударыни, – поздоровался Черкасский, и что-то в его тоне насторожило Агату Андреевну. Голос был подчеркнуто бодрым. Значит, дела плохи…

Генриетта захлопнула крышку фортепьяно и с тревогой уставилась в лицо князя.

«Ни дать ни взять, мать, оберегающая своего детёныша», – вдруг осознала фрейлина.

Это было не просто смешно, это было даже неприлично. Девушке нет ещё восемнадцати, а она защищает взрослого сильного мужчину. Мир перевернулся! Чёрт знает, что такое…

Но юной герцогине не было никакого дела до размышлений Орловой. Генриетта уже летела навстречу своему кумиру:

– Добрый вечер, Николай Васильевич! Ну что, удался ваш план?

– Не знаю, что и сказать. Я встретился с Мари-Элен, поговорил с ней несколько минут, а потом она выставила меня за дверь, – отозвался Черкасский и подчеркнуто равнодушно пересказал дамам свой разговор с мачехой. Он не смягчил ни одного слова и повторил все услышанные оскорбления.

«Да уж, не позавидуешь, – размышляла Орлова. – Но что хуже всего, сам Черкасский тоже согласен с приговором. Вот только напрасно, в его лице нет ни тени безумия, а ведь эта болезнь начинает проступать сквозь черты довольно рано, и того, кому предстоит потерять разум, видно задолго до трагического финала».

Глаза Генриетты заволокло слезами.

– Мачеха специально так сказала, чтобы уязвить вас! – воскликнула она:

Черкасский, будто и не услышав, продолжил разговор:

– Агата Андреевна, вы хотели узнать о характере графини. У меня сложилось о ней неоднозначное мнение. Всё как-то странно: если Мари-Элен контролирует свою волю, она кажется жёсткой и воинственной, но, когда вопрос выбивает её из колеи или дело выходит из-под контроля, эта женщина мгновенно теряется, как будто из неё выпустили дух. И тогда она становится обычной, ничем не примечательной и растерянной.

– Вот именно! Удивительно точно подмечено, – согласилась Орлова и напомнила: – В разговоре с де Виларденом Мари-Элен так же стушевалась, да и виконт, когда шантажировал её контрабандой, добился своего почти сразу.

– Какое странное решение – заняться контрабандой оружия в воюющей стране, – удивился Черкасский. – Впервые о таком слышу. Зачем рисковать и нелегально возить его из-за границы, когда можно просто подобрать на полях сражений?

Только мужчина мог задать столь чёткий вопрос, и Орлова поздравила себя с тем, что князь Николай сейчас с ними. Самой ей и в голову не пришло, что о контрабандисте Рене они знают лишь со слов покойного де Ментона. Виконт обвинял любовницу, что это она занимается оружием под прикрытием нового имени. Что он тогда сказал? Что контрабанда оружия приносит огромные деньжищи, раз у Мари-Элен имеется столько купчих, оформленных для неё Трике.

– Вы вдвойне правы! – воскликнула Орлова и схватилась за свои листочки. Множество покупок на миллионы франков. Да о какой же сумме идёт речь? Где итог?

Один, второй, третий листок… А где же последний с суммой? Видно, так и остался лежать в ящике её туалетного столика.

– Извините меня, я забыла один документ. Схожу за ним, – сказала Орлова.

Она поспешила к двери, и уже в коридоре услышала звуки фортепьяно: Генриетта вновь заиграла английскую песню. Прекрасная мелодия. Может, эти двое поймут наконец друг друга? Хотя после сегодняшних откровений князя Николая фрейлина уже ни в чём не была уверена. Черкасский ведь сделал всё нарочно, он как будто предупреждал бедную девушку: «Я прокажённый!»

Жаль было их обоих, но сейчас Агату Андреевну ждали дела поважнее: когда верховодит смерть, любовь вполне могла и обождать.

Агата Андреевна убежала. Генриетта подозревала, что фрейлина сделала это нарочно – она уже не раз оставляла их с князем Николаем наедине. Бедная Орлова, зря она старается…

Генриетта прошлась рукой по клавишам и взяла первый аккорд.

– О, вы играете это! – воскликнул Черкасский и впервые за много дней улыбнулся. – Я надеялся, что вам понравится.

– Так это вы привезли ноты? Откуда?

– Я купил их здесь, когда в дом принесли письмо Штерна с предупреждением о вашем прибытии. Надеялся, что вы будете петь.

– А я все думала, откуда здесь английские ноты. Почему вы купили именно их? – спросила Генриетта и вновь сыграла первую фразу. Как же нежно она звучала!..

Черкасский молчал, видно, надеялся, что Генриетта продолжит игру, но девушка убрала руки с клавиш. Ей важно было услышать ответ! Что Ник чувствует? Слышит ли в музыке ту же нежность? Генриетта всмотрелась в глаза своего любимого и обрадовалась: сейчас из-за светло-карей радужки не проступала обычная боль. Под пристальным взглядом Генриетты князь как будто смутился, но ответ его прозвучал искренне:

– Я услышал в мелодии нежность и… любовь.

Как же теплеет на сердце, когда в нём расцветает надежда! Вернувшись к началу песни, девушка заиграла вновь. Фраза за фразой сплетались в куплет, а в сердце Генриетты пело счастье. Она пробежала взглядом по строчке со словами. Они были бесхитростными и… трогательными. Юноша просил подружку любить его так же, как любит он сам, и никогда с ним не расставаться. Как просто! Любить друг друга и всегда быть вместе – понятный рецепт. Жаль только, что невыполнимый! Или нет?..

Генриетта взглянула на князя. Николай уже не улыбался, но взор его ещё был мягким. Неужели в этих глазах цвела нежность? Или ей показалось? Страстное, отчаянное желание, чтобы её мечта сбылась, чтобы налитое в дубовый бокал малиновое вино заката досталось им двоим, было таким сильным, что Генриетта не выдержала:

– Вы знаете слова песни? – спросила она.

– Да…

– Так спойте!

Николай не откажется! Почему-то она поняла это. Так и случилось.

– Ну, хорошо, – согласился он, – но сразу ставлю условие: только вместе с вами. Я так мечтал вновь услышать ваш голос, а вы ещё ни разу не пели.

– Я не пою из суеверия, – призналась Генриетта и тут же махнула рукой: – Но бог с ними, с приметами… Давайте петь вместе! Здесь четыре куплета, вы поёте первый, я – второй и так далее.

Черкасский кивнул, соглашаясь, и, пропустив вступление, запел:

– Люби меня, ангел, нежно люби, не покидай никогда!..

Наверно, Генриетта была пристрастна, но голос Ника показался ей обворожительным. Он касался сердца, ласкал душу. От этого счастья кружилась голова, ведь в простых словах песни жила любовь! Такая же, как сейчас рвалась из сердца самой Генриетты. И она запела:

– Люби меня нежно, как я тебя, дай сбыться моей мечте…

Это была лишь песня, но оба знали, что признаются в собственных чувствах. Как хорошо, что для них нашлись эта трогательная мелодия и эти простые слова… Счастье было таким острым, что не жалко было и умереть! Генриетта закончила свой куплет. Она боялась взглянуть в глаза любимого. Вдруг там больше не будет нежности? Но его голос был по-прежнему обворожителен, а слова… Ник признавался Генриетте в любви:

– Люби меня нежно, люби всегда, скажи, что ты будешь моей…

Да она жизнь готова была отдать за это! Всегда с ним, до самого последнего вздоха. Вот так – сердце к сердцу! Неужели это всё ей?! Генриетта вложила в свой последний куплет жар любви, пылавшей в сердце:

– Люби меня нежно, скажи мне «да», дай счастье моей душе…

Она вдруг поняла, что сейчас всё решится. Николай смотрел на неё полными слёз глазами. Он прикрыл веки, видно, хотел сдержаться, но по левой щеке, оставляя за собой влажную дорожку, всё равно сбежала капля. Генриетта допела строчку, её любовь завибрировала в высоких нотах, рассыпалась серебристыми колокольчиками. Девушка ещё была счастлива, но уже знала, что это станет последним мигом её упоительного восторга. Так оно и вышло. Ник коротко извинился и выскочил из гостиной.

Агата Андреевна застыла под дверями гостиной. Она боялась дышать. Такое она слышала впервые. Двое отчаянно влюблённых людей объяснялись друг с другом в песне. Возвращаясь назад с недостающим листком, Орлова услышала их ещё в коридоре и решила не мешать, подождав, пока допоют.

«Какой, однако, приятный голос у князя Николая, – отметила она. – Не очень сильный, но необыкновенно задушевный. Голос настоящего обольстителя».

Вот уж на кого Черкасский не был похож совсем. Но кто знает, может, его характер просто изменился из-за случившейся в семье трагедии, а удивительный тембр голоса остался воспоминанием о прежних временах…

Проникновенный голос пел о любви. Орлова не понимала слов, но ошибиться было невозможно, нежность расцветала в голосе с каждой нотой. Агата Андреевна замерла. Это выглядело, как объяснение. Но вот князь замолк, ивступила Генриетта. Тут вообще не осталось никаких сомнений: девушка пела сердцем. Она признавалась в своей любви, просила взаимности и отчаянно верила, что это возможно.

«Господи, помоги ей!» – мысленно попросила Орлова.

Юная герцогиня положила своё сердце на раскрытую ладонь и протянула его мужчине. Да разве можно так рисковать? Поставить всё на одну карту, а потом… Агата Андреевна вспомнила сегодняшние признания Черкасского и похолодела. А он-то? Взрослый и умный мужчина, что делает?! Ответ не заставил себя ждать: князь Николай запел вновь. Теперь в его голосе нежность переплеталась со страстью. Наверно, только так и бывает в любви, но почему-то это ужаснуло фрейлину. Меж этими двумя больше не осталось запретов, любовь смела все преграды. А Генриетта? Она-то понимает, что между ними творится? Ведь через это уже невозможно просто переступить…

Но юной герцогини де Гримон больше не было, вместо неё мужчине отвечала Любовь, и она просила ответа.

Агата Андреевна похолодела. Человек, рассказавший сегодня о тёмных и болезненных тайнах своей души, давший понять, что он – прокажённый, не мог сказать любви «да». Его ответ мог быть только отрицательным. Генриетта взяла последние верхние ноты, и в её голосе завибрировало страстное желание. Она любила и надеялась.

Наступившая тишина показалась Орловой оглушающей. Но прозвучали невнятные слова, раздались шаги, и мимо фрейлины, не заметив её, пробежал Черкасский. А в гостиной послышался тихий всхлип, а потом рыдания.

Фрейлина толкнула дверь. У фортепьяно, уронив голову на листы с нотами, плакала Генриетта. Чем тут можно было помочь? Агата Андреевна лишь молча погладила золотисто-рыжие локоны.

– Всё пройдёт, дорогая, всё уладится, – пообещала она. – Вы обязательно будете счастливы. Я знаю!

Генриетта подняла заплаканное лицо и, превозмогая рыдания, спросила:

– Что во мне не так? Я знаю, что мало похожа на настоящую леди, а он – аристократ. Наверно, я неправильно себя веду. Что мне делать?

Бедняжка, она ещё винила себя! Орлова вздохнула. Как объяснить подопечной то, что лежало на поверхности? Поверит ли?.. В любом случае надо попытаться:

– Дело вовсе не в вас, а в нём. Князь Николай сам рассказал сегодня о своих тайных страхах. Он боится, что носит в себе зерно безумия, убившего его отца. Черкасский не разрешает себе даже думать о счастье. Он любит вас, но никогда не решится связать с вами судьбу. Князь дал себе обещание остаться бобылём. Это очень благородно, но, по-моему, не слишком разумно. – Орлова не знала, что ещё сказать. Утешение всё равно выходило слабым.

– Почему вы так думаете? – вцепилась в её руку Генриетта. На щеках юной герцогини всё ещё поблескивали мокрые дорожки от слёз, но глаза её уже высохли.

– Князь Николай намекнул о своём решении в сегодняшнем разговоре, подчеркнув, что согласен с мнением своей мачехи. Помните, про гнилую кровь?

– Это я поняла, – отозвалась девушка, – но почему вы думаете, что он любит меня?

– Песня всё сказала!

– И обо мне тоже?

– Да…

Генриетта застыла. Задумалась. Фрейлина не торопила её: пусть бедняжка окончательно успокоится. Вдруг, как будто что-то вспомнив, девушка с надеждой заглянула в глаза Орловой и попросила:

– Агата Андреевна, умоляю, погадайте на князя Николая.

– Вы уверены? – оторопела фрейлина. Чего-чего, а этого она не ожидала.

– Вы же сами говорили, что ваши карты не врут.

– Меня карты Таро ещё ни разу не обманули. Но вы же понимаете, что если ответ будет не тот, на который вы рассчитываете, с этим придётся жить дальше?

– Я знаю, – грустно кивнула Генриетта, – но у меня всё равно нет выхода, а тут, может, надежда появится.

Ну что с ней было делать? Агата Андреевна принесла из спальни заветную колоду в сафьяновом футляре и выбрала среди карт рыцаря с жезлом в руке.

– Вот ваш избранник, – сказала она и положила выбранную карту на столик, а остальные собрала, перетасовала и протянула колоду Генриетте.

– Снимите, дорогая, и задайте свой вопрос.

Девушка сдвинула карты, а потом, чуть помедлив, спросила:

– Болен ли князь Николай Черкасский?

Руки Орловой запорхали, словно ласточки. Затаив дыхание, смотрела Генриетта то на ловкие пальцы, то на удивительно яркие картинки, то на лицо фрейлины – всё старалась отгадать, хорош расклад или нет. Агата Андреевна улыбнулась, погладила её по плечу и объявила:

– Здесь нет ни одной карты, указывающей на болезнь. Всё дело, конечно, в отце. Видите, вот в позиции, где обозначены истоки нынешних бед, лежит король такой же масти? Отсюда – все несчастья. У князя Николая уже были тоска и отшельничество, ещё предстоят сомнения, но он на пути к новой жизни. В его сердце живёт любовь, и всё закончится счастливым союзом. Так что наберитесь терпения. Он сам всё поймёт.

Генриетта прижалась лбом к руке Орловой, поцеловала её ладонь.

– Вы вернули меня к жизни!

– Я рада, – отозвалась Агата Андреевна и предложила: – Время позднее, у нас был тяжёлый день. Пойдёмте спать.

Они вместе добрались до дверей своих комнат на втором этаже и попрощались. Закрыв за собой дверь спальни, Генриетта подошла к зеркалу. К её радости, слёзы не оставили заметных следов на лице. Оно было по-прежнему красивым. Орлова предложила ей ещё потерпеть, но так поступила бы аристократка, а герцогиня де Гримон росла под лондонскими причалами, где терпение никогда не считалось добродетелью. Там выживали лишь те, кто умел бороться.

Генриетта переоделась ко сну, завязала тонкий поясок шёлкового капота, накинутого поверх ночной сорочки и отослала горничную. Выждав с четверть часа, девушка убедилась, что в коридорах дома всё затихло, и направилась к двери.

– Скажи, что ты будешь моей… – чуть слышно повторила она слова, прозвучавшие из уст князя Николая.

Глава двадцать седьмая. Вопреки всем доводам

Николай очень старался – гнал прочь воспоминания. Нельзя бесконечно растравлять свои раны! Но стоило ему сомкнуть веки, как из мягкой черноты выплывало дорогое лицо: Генриетта пела и в её глазах сияла любовь. Нежный голос – звенящее серебром сопрано – умолял:

– Люби меня нежно, как я тебя, дай сбыться моей мечте…

Черкасский любил! Взрослый, видавший виды мужчина любил эту прелестную девушку до беспамятства. Он готов был отдать за неё жизнь. Если бы он мог это сделать, то был бы счастлив. Ведь взаимная любовь – редкостное счастье. Судьба послала Николаю этот подарок, а он не мог его принять. Но как отказаться от любви? Черкасский просто не мог с этим смириться.

«За что? За грехи отца? – спросил он себя и признал: – Придётся, значит, и по чужим счетам заплатить».

Чтобы дать счастье Генриетте, ему придётся пожертвовать собой. Её лицо так изменилось в последний миг, когда бедняжка всё поняла. Николай сам убил в ней любовь. Бог послал ему счастье, а он не принял милости! Генриетта никогда не простит такого унижения. Отчаяние ударило в сердце, вырвался стон.

«Я сейчас похож на раненого зверя», – мелькнула отстраненная мысль.

Черкасский видел себя как будто со стороны: одинокий мужчина средних лет. Несчастный. Без будущего, без надежд. По большому счету, жизнь кончена…

Из приоткрытого окна потянуло прохладой. Захлопнуть его? Ни сил, ни желания хоть что-то делать не осталось… Замёрзнет? Да и ладно, какая теперь разница… Лежать с закрытыми глазами было слишком мучительно: из-под век раз за разом всплывало лицо Генриетты. Устав бороться, Николай сел на кровати и положил под спину подушку. Оглядел комнату. Он не разрешал задергивать занавеси на открытом окне – не мог спать в духоте, и сейчас одно из двух окон было прикрыто плотными муаровыми шторами, зато в другое заглядывал месяц. Ещё совсем молодой и тонкий, он то скрывался за тучами, проступая, как сквозь туман, то вновь появлялся в беззвёздной черноте, заливая сад жемчужным блеском.

«Вот бы полюбоваться на него вдвоём, с одной подушки», – мелькнула крамольная мысль. Конечно, это было несбыточно, но ведь даже преступник имеет право на мечту, а Николай был жертвой.

Облака вновь набежали на тонкий небесный серп, и за окном сгустился мрак. Скрип двери прозвучал в ночной тишине на удивление резко. От неожиданности Николай вздрогнул. Он никогда не запирал дверь, ему и в голову это не приходило. Может, показалось? Но нет, одна из створок и впрямь приоткрылась, и в комнату скользнула тоненькая фигурка в белом. Золотисто-рыжие волосы стекали с плеч и скользили по белому шёлку.

«Какие длинные», – против воли восхитился Черкасский и сразу устыдился. О чём он думает?! Генриетта слишком молода и не понимает, что она сейчас делает, но он – старше чуть ли не вдвое. Он должен прекратить это безумие! Сейчас! Сию минуту…

Но Николай молчал, он только смотрел на идущую к его постели девушку. Генриетта остановилась в шаге от кровати и развязала пояс капота.

«Скажи что-нибудь!» – кричала Черкасскому совесть, но он молчал.

Капот соскользнул с плеч Генриетты и растекся по ковру шёлковой лужицей. Николай перестал дышать. Казалось, что его зрение вдруг стало орлиным: во тьме комнаты он различал каждый завиток на кружевной оборке ночной сорочки, каждую прядку распущенных волос. Черкасский вгляделся в лицо девушки и, как в бездну, провалился в дымящиеся от волнения зрачки аквамариновых глаз. Бездна затянула его – обратной дороги больше не было.

– Холодно, – прозвучал вдруг в этой раскалённой тишине робкий голос.

Генриетта в ознобе передёрнула плечами, и Николай опомнился. Он откинул одеяло, и через мгновение уже согревал её в объятьях. Он растирал тонкие руки и гибкую спину, покрывал поцелуями золотистые волосы и дуги шоколадных бровей… Душу затопила нежность. Словно океанская волна, смыла она запреты и сомнения, страхи и обязательства, унесла с собой принятые решения. Любовь сама пришла в объятия Николая. Она победила, а он пал и море нежности стало ему наградой.

– Люби меня, ангел, – вырвалось из самого его сердца.

Тонкие руки обняли шею Черкасского, а у самых его губ шевельнулись тёплые губы, и с облачком дыхания до него донеслось:

– Люби меня нежно, скажи мне «да»…

– Да, – выдохнул Николай.

Он прижимался к медовым губам, вкладывая в поцелуй всю нежность своего сердца, а в его ушах зазвучала мелодия. Может, это ангелы играют на арфах? Или он просто сходит с ума? Но сейчас это Черкасского не пугало. У его груди билось сердце любимой, и она отвечала на его поцелуи. Мелькнула наивная мысль, что им хватит и этой невероятной нежности, но Генриетта считала иначе. Она прижалась к Николаю грудью, а её нога обвила его бедро. Страсть мгновенно вскипела в жилах, и он сам почувствовал, какими властными стали его руки, скользнувшие по спине Генриетты. Сжав её ягодицы, Черкасский вдруг опомнился.

«Нельзя, ты не имеешь права! – кричало чувство долга. А любовь шептала: – Но иначе ты умрёшь от тоски».

С титаническим усилием воли Николай замер на тонкой грани между разумом и чувством, но два слова решили его судьбу:

– Я твоя…

Как будто ставя последнюю точку, Генриетта выгнулась рядом с ним, стягивая с себя сорочку. Кружева и муслин полетели на пол, а к горящей коже Николая прижались острые от возбуждения соски. Губы Генриетты скользнули по его ключицам, потом – по груди. Она целовала его! Николай мягко отстранил девушку и сам прижался губами к её соску. Его пальцы ласкали теплую кожу, а следом там же оказывались губы. Маленькие тугие груди – как две совершенные чаши, а потом дорожка из жарких поцелуев вниз к пупку.

Николай прижался щекой к мягкому животу, вдыхая аромат своей любимой. Роза! Генриетта пахла розой. Он растягивал наслаждение, но его ненаглядная спешила сама. Её дыхание стало частым, она развела бедра, приглашая. Или уже моля? Страсть полыхнула огнём, ещё мгновение – и они стали единым целым… Жаркие волны опалили тело Генриетты, и она закричала. Яркое, как вспышка молнии, наслаждение накрыло Черкасского и рассыпалось множеством сверкающих звезд. А потом пришла нежность. Море. Океан нежности…

– Мои мечты сбылись, – тихо сказал он, целуя закрытые глаза Генриетты.

– Мои тоже…

Она прижалась к плечу Николая и легонько вздохнула. Впереди их ждала целая жизнь, а сейчас они лежали в объятиях друг друга и любовались сиявшим в небесах месяцем. Вместе. С одной подушки.

Тонкий жемчужный серп уже растаял в предутренних сумерках, когда Генриетта на цыпочках пробежала по коридору в свою комнату. Она на мгновение замерла под дверью Орловой, гадая, не проснулась ли Агата Андреевна, но из комнаты, слава богу, не доносилось ни шороха. Генриетта успокоилась. Она нырнула в дверь своей спальни, забралась под одеяло и, измотанная волнением и пережитым невероятным счастьем, мгновенно уснула…

…Орлова прислушалась к тишине, наступившей за стенкой, и поднялась с постели. Всю ночь Агата Андреевна провела в терзаниях. Для неё не стало тайной, где провела время оставленная на её попечение девушка. Но что здесь можно было сделать? Ворваться в спальню мужчины и вывести Генриетту за руку? Скандал получился бы ужасный, и князю Николаю всё равно пришлось бы сделать предложение, а так у него хоть появились подлинные моральные обязательства.

«А вдруг он промолчит? – раз за разом возвращалась тревожная мысль. – Не сможет переступить через свои страхи…»

Конечно, сам Черкасский считал, что поступает согласно принципам и из благородных побуждений, но Орловой казалось, что дело-то как раз в страхах. Рядом с такой сильной и преданной девушкой, как Генриетта, князь Николай обязательно выберется из трясины предрассудков. Ну а если он и впрямь болен, так ведь не зря же сказано: «В болезни и в здравии…»

Генриетта сегодня ночью попыталась вырвать у судьбы свою долю счастья, и девушка имела на это право, как никто другой. Так зачем же вставать на её пути?!

«Спросить Черкасского, что он собирается дальше делать, или промолчать? – размышляла фрейлина. – Генриетту доверили мне. Значит, я – в ответе».

Получалось, что, как ни крути, но затевать этот трудный разговор придётся. А вдруг Орлова окажется тем самым слоном в посудной лавке и испортит всё дело? Может, лучше помолчать, дождаться признания самой Генриетты? С какой стороны ни глянь, всё получалось не очень здорово. Решив наконец, что станет действовать, исходя из обстоятельств, фрейлина принялась одеваться. Сегодня она не спешила, ей предстояло ещё дождаться выхода князя Николая. Лучше всего встретиться с ним за завтраком, посидеть рядом и понаблюдать.

Долгожданные шаги раздались в коридоре почти через два часа. Агата Андреевна поспешила вслед. Она догнала Черкасского на лестнице и в столовую уже вошла, опираясь на его руку. Несколько общих фраз, которыми они обменялись, были нужны Орловой, чтобы выяснить, в каком расположении духа пребывает князь Николай. Тот откровенно сиял, а улыбка не сходила с его уст.

«Слава богу, – порадовалась фрейлина, – кажется, у девочки всё получилось».

Решив пока не лезть в дела молодых, она заговорила о другом:

– Николай Васильевич, а вы помните ту фразу, что сказали мне вчера об оружии?

– Да, конечно. Я и сейчас думаю так же: контрабанда оружия в стране, воевавшей последние двадцать лет, – вещь очень странная.

– Вот именно, – согласилась Орлова. – Правда, мы об этом контрабандисте Рене знаем лишь из разговоров покойного де Ментона. Тот сердился, что никак не может поймать Рене с поличным, и раздавал поручения своим агентам, а потом виконт обвинял Мари-Элен, что именно она – таинственный Рене.

Черкасский виновато развёл руками и признался:

– Воля ваша, Агата Андреевна, но я никак не могу уловить вашу мысль.

– Я хочу сказать, что де Ментон не мог взять контрабандиста с поличным, поскольку никакой контрабанды и не было. Не было ни обозов с оружием, ни складов. И «деньжищ», как выразился де Ментон, тоже не было. А ведь, судя по спискам Трике, наш жуликоватый нотариус оформил собственность на миллионы франков. Но если никто нигде денег не платил (кроме комиссионных Трике), то для таких сделок и доходов особых не нужно. На это хватит выручки от ломбардов или от борделей.

– Зачем же тогда Мари-Элен понадобилась легенда о контрабандисте Рене?

– Этого я пока не знаю, – призналась Орлова, – но надеюсь докопаться до истины. Думаю, что пришло время мне снова повидаться с майором Фабри. Нужно пересказать ему то, что мы узнали от наших свидетелей.

– Вы опять возьмёте к нему герцогиню? – поинтересовался Черкасский, и явное беспокойство, прозвучавшее в его голосе, порадовало Орлову.

Она сообщила ревнивцу, что на сей раз обойдётся без Генриетты и, велев заложить коляску, отправилась в префектуру полиции.

На сей раз префект встретил Орлову без особого энтузиазма. Однако фрейлина сделала вид, что не замечает ни кислой мины Фабри, ни его прозрачных намеков на спешку. Она устроилась в кресле у стола и заметила:

– Дорогой майор, герцогиня попросила меня разыскать могилу её бабушки. Я отправилась на кладбище Кальвер и нашла там склеп. И вы представляете, какое совпадение? Там убирает могилы мадам Дюран, которая прекрасно знает и барона де Вилардена, и нынешнюю графиню де Гренвиль, и её убитого любовника. Эта дама рассказала мне очень много любопытного. Наверно, вас сможет заинтересовать история вражды барона с Мари-Элен и виконтом де Ментоном. Это, знаете ли, история, уходящая корнями в прошлое одной аристократической семьи…

Перемежая факты, полученные от мадам Жоржеты, с рассказами Клод и буфетчицы Карлотты, фрейлина сплела убедительное повествование, из которого почти явно следовало, что все трое убитых стояли на дороге у Мари-Элен, а вина барона де Вилардена в последнем убийстве выглядит не очень убедительной.

Майор сразу же перестал куда-либо спешить, теперь он уже засыпал фрейлину вопросами, пытаясь «вывести её на чистую воду». Орлова мягко парировала, а потом перешла в наступление, рассказав префекту о юном конокраде Поле:

– Вы так хорошо описали нам место преступления, майор, что мы с поверенным герцогини быстро отыскали эту рощицу с часовней и «святым» источником. Пока мы ходили к реке, наших лошадей попытался украсть местный юноша. Поверенный задержал его и припугнул, и молодой человек признался, что именно он приходил в рощу с убитой подругой. Они лежали в кустах, поэтому мэтр и его убийца их не видели. Паренёк слышал весь их разговор. Он утверждает, что эти двое звали друг друга Трике и Рене, а потом поссорились из-за денег. Трике требовал оплату за аренду коттеджа, а Рене не соглашался. Потом Рене выстрелил, а его собеседник упал.

Довольная улыбка, мелькнувшая под усами майора Фабри, сделала его круглое лицо похожим на морду сытого кота. С явным подвохом в голосе префект заметил:

– Мадам, не скрою, что мы знаем о шайке контрабандиста Рене. А ваш конокрад не описал внешность этого человека?

– Он рассказал, что видел фигуру в тёмном плаще с капюшоном.

– Но раз он слышал разговор, значит, он может описать голос убийцы?

Поняв, к чему клонит собеседник, Орлова вдруг осознала, что так и не смогла убедить майора в своей правоте. Она вздохнула и призналась:

– Поль говорит, что голос может принадлежать как мужчине, так и женщине.

– Понятно, мадам! Возможно, что ваш конокрад – просто выдумщик. А вот де Виларден отлично знает место, где убили мэтра Трике. Оно ему знакомо не понаслышке.

– О чём вы говорите? – поразилась фрейлина.

С видом фокусника, вынимающего из шляпы живого кролика, Фабри закатил от восторга глаза и сообщил:

– Год назад мы арестовали де Вилардена и его любовника за похищение маленькой дочери маркизы де Сент-Этьен. Эти двое прятали ребёнка в небольшом коттедже в пяти минутах езды верхом от рощи со «святым» источником. Трике был у маркизы поверенным. Эта дама уехала в Россию, оставив имущество заботам мэтра, а тот тайком сдавал его внаём. Кому ещё мог понадобиться этот заброшенный дом, кроме того, кто знает о его существовании? Так что не сомневайтесь, мадам, убийца – барон де Виларден!

Заметив растерянность на лице фрейлины, жандарм великодушно изрёк:

– Чтобы успокоить герцогиню, я велю своим людям с недельку последить за Мари-Элен, хотя, думаю, это будет пустым времяпрепровождением. Я сам заеду на улицу Гренель и всё доложу её светлости.

Глава двадцать восьмая. Латинская поговорка

Лето ушло, в Париже хозяйничала осень, и в доме на улице Гренель затопили камины. Первым, конечно, удостоился внимания очаг в гостиной. Его вычистили, мраморный фриз отполировали мягкой суконкой, бронзовую ажурную решётку надраили до зеркального блеска, а потом выложили горкой дрова и подожгли. Так и вернулось в дом почти что зимнее удовольствие – смотреть на огонь. Ничто так не умиротворяет душу, как игра лиловатых язычков в сумраке уютной спальни или треск поленьев в большом камине. Агата Андреевна выбрала гостиную. Она сидела в кресле, вытянув ноги к огню, и размышляла о том, где же ошиблась.

Все три недели, прошедшие с момента её поражения (а свой разговор с майором Орлова воспринимала именно так), она не могла успокоиться. Преступника так и не поймали, более того, он не был однозначно определён, и, значит, наследницам де Гримонов до сих пор угрожала опасность. Фрейлина прятала свою тревогу, старалась никому не досаждать, не портить настрой, ведь в доме наконец-то поселилось счастье.

Генриетта объявила ей о помолвке с князем Николаем, как только Орлова вернулась из префектуры. Это радостное известие хоть немного скрасило дурное расположение духа Агаты Андреевны – хотя бы здесь всё получилось по справедливости.

– Мы дождёмся тётю и Штерна, а когда они дадут согласие на брак, обвенчаемся, – взахлеб строила планы юная герцогиня.

Орлова поздравила её, пожелала счастья, но потом все же попросила по-прежнему не покидать дом без особой надобности, а тем более без сопровождения.

– Что, так плохо? – сразу притихла Генриетта. – Вы ведь к майору ездили? Он вам, наверно, не поверил…

– Не поверил, – подтвердила фрейлина. – Он стоит на своем, что убийца – де Виларден.

– Так, может, он прав?

– Сомневаюсь! Де Виларден не похож на дурака, а у майора Фабри получается, что все поступки у барона – дурацкие.

Генриетта отнеслась к сомнениям Орловой с изрядной долей легкомыслия – её волновало лишь собственное будущее. Князь Николай оказался гораздо разумнее, но и он ограничился тем, что пообещал не спускать со своей невесты глаз, что, впрочем, было довольно затруднительно, поскольку Черкасский большую часть дня проводил в Елисейском дворце. Пришлось фрейлине в его отсутствие самой исполнять роль охранника при юной герцогине, что связало Орлову по рукам и ногам. К счастью, из Тулузы вернулись Штерн с женой, и фрейлина с явным облегчением передала им эти хлопотные обязанности.

Зато привезённые Штерном новости оказались великолепными. Он раскопал в архивах записи, относящиеся к наследству Генриетты, и доказал их подделку. По его заявлению полиция провела расследование и арестовала преступника – секретаря префектуры, отвечавшего за учёт имущества в ипотечных книгах. Тот во всём признался и обвинил в организации этой аферы бывшего префекта Баре и мэтра Трике.

– Так что теперь нет никаких препятствий для вступления Генриетты в права наследства, – с гордостью доложил Штерн.

Все, слушавшие его рассказ, радостно переглянулись, и только юная герцогиня бросила тревожный взгляд на своего жениха, но, поймав его улыбку, сразу успокоилась. С тех пор старшее поколение было занято подготовкой к свадьбе, а жених с невестой – лишь друг другом.

Штерн настоял, чтобы венчание состоялось после того, как Генриетта получит наконец наследство своего отца, и теперь не вылезал из Королевской канцелярии, торопя неспешное делопроизводство. Луиза занималась свадебным нарядом своей любимицы, она сама шила платье и фату, а когда муж и племянница время от времени просили её не слишком усердствовать, со слезами на глазах всегда говорила одно и то же:

– Мой любимый брат и невестка будут с небес смотреть на своё единственное дитя… – Конец фразы обычно утопал во всхлипах, и все отступались.

Свадьбу назначили на конец октября, времени оставалось мало. Орлова почти не видела ни Штерна, ни Луизу, и только Генриетта составляла ей компанию, но и то лишь до приезда жениха. Фрейлина коротала время одна, вот и сегодня она расположилась у камина в пустой гостиной.

– Поздравьте меня, Агата Андреевна, – вдруг прозвучало в дверях. – Дело сделано, завтра утром я получаю бумаги. Прямо гора с плеч!

Штерн! Поверенный сиял, как новенький золотой.

– Поздравляю, Иван Иванович, это и впрямь большое достижение, – отозвалась фрейлина, с горечью подумав, что о себе она так сказать не может.

Что-то в её голосе насторожило Штерна, раз тот полез с утешениями:

– Все ещё думает о преступнике? Теперь он уже бессилен. Завтра можно будет вздохнуть свободно.

– Дай-то бог!

Орлова не стала развивать свою мысль. Зачем расстраивать человека, тем более в день его триумфа? Но если она всё-таки права и пресловутый Рене – женщина, то надежды Штерна на логику и прагматизм несостоятельны. Расчётов не будет, всё решат уязвлённое самолюбие, месть и злоба.

Агата Андреевна взглянула в лицо собеседника, радость в его глазах таяла, как снег под мартовским солнцем. Вот ведь как неудобно – не смогла скрыть свои мысли! Фрейлина уже было собралась извиниться, но в дверях гостиной замаячила горничная Мари.

– Мадемуазель, тут вас спрашивают, – обратилась она к Орловой и с уважением добавила: – Майор Фабри!

– Просите, – изумлённая фрейлина поспешила навстречу гостю.

Майор вошёл в гостиную. Его сытая физиономия больше не лучилась самодовольством, теперь на ней было написано заискивающее почтение. Поздоровавшись, он даже соизволил приложиться к ручке Орловой, прежде чем объявил:

– Я решился побеспокоить вас, мадемуазель, исключительно из-за безвыходности. У меня уже пятый труп, а преступник до сих пор не пойман.

В надежде, что Орлова облегчит ему объяснение, майор сделал длинную паузу, но не тут-то было. Агата Андреевна ничего не забыла. Она невозмутимо рассматривала кошачьи усы префекта и молчала. Пришлось майору отдуваться самому.

– Я хотел бы ещё раз послушать ваш рассказ о юноше-конокраде, наблюдавшем встречу погибшего Трике с его убийцей. Дело в том, что, когда я вчера отдал приказ разыскать и допросить этого Поля, оказалось, что он убит три дня назад. Парень был из отчаянных, водился не с теми, с кем надо, так что выстрел в грудь – кончина для него закономерная. Родители Поля заявлять не стали, а местные жандармы разрешили его похоронить – и дело с концом.

– Зачем же вам нужны мои показания? – удивилась Орлова и мстительно напомнила: – У вас же есть готовый убийца – барон де Виларден.

Лицо майора сделалось совсем печальным, но Орлова смотрела жёстко, и пришлось ему признаваться:

– Не мог этот каторжник убить парнишку – барона к тому времени уже в живых не было. Неделю назад мы нашли его в одном из домов Латинского квартала – застрелен пулей в лоб.

Агата Андреевна позабыла и о мести, и об ущемлённом самолюбии. Она рванулась в дело сломя голову, так застоявшийся беговой конь влетает в круг на скачках.

– И что, вы опять нашли на трупе розу?

– Нет, на сей раз никаких цветов не было. Я уж было уверился, что прежние убийства совершил де Виларден, а его самого убил кто-то другой. Мало ли что может быть? Например, с подельником из-за добычи поссорился. Только вот смерть этого Поля смешала все карты. Может, это случайное совпадение, но уж больно оно ко времени – как раз, когда я собрался допросить парня.

– А что говорят местные жандармы и свидетели про убийство Поля? На нём был цветок или нет? – уточнила Орлова.

– Нет, там тоже – никаких роз. Я специально об этом узнавал, – отозвался Фабри и попросил: – Вы уж повторите мне ещё раз то, что рассказал вам этот парень.

– Я все повторю, да и месье Штерн, который тоже присутствовал при этом разговоре, не откажется нам помочь. Хотя не знаю, зачем вам это, майор? У вас же была ещё одна подозреваемая – графиня де Гренвиль.

Улыбка сытого кота вновь мелькнула под усами префекта:

– Увы, мадам, ваше предположение неверно. Графиня давно уехала в Дижон. Она проживает в собственном доме и исправно молится в том монастыре, где на кладбище лежат её мать и тётка. Вы помните, что я пообещал вам последить за ней? Я сдержал слово, и на следующий же день мне доложили, что графиня велела закладывать дорожный экипаж. Я послал моих людей вслед, так что мы уже три недели не спускаем глаз с этой дамы. Она никуда из Дижона не уезжала, и уж точно не могла убить ни барона, ни мальчишку-конокрада.

Вот это был удар! Так где же просчёт? Хотя всё может оказаться совсем простым – у Мари-Элен есть один или несколько помощников. Был громила-урод в коттедже, найдутся и другие. Похоже, что не только Орлова вспомнила о застреленном насильнике – в разговор вмешался Штерн:

– Все просто, майор, ваша подозреваемая имеет помощника. Хотя во Франции воскресают даже империи, но убитый де Виларден навряд ли мог воскреснуть, чтобы убить свидетеля.

Тирада про Францию не понравилась патриотичному майору – тот огрызнулся:

– Зато боевой дух французов не исчезает никогда!..

Их дурацкая перепалка рассердила Орлову. Она строго глянула на Штерна, но того уже понесло. Иван Иванович излагал майору какую-то байку из древнеримской истории, объясняя, что «воскресшая империя» – название сосем необидное и никак не связано с крахом первого и последнего французского императора.

– «Renatus» – по латыни значит: «дважды рождённая». Для Франции это тоже справедливо, – закончил он.

Если бы Орловой ударила в макушку молния, её изумление было бы, наверное, менее сильным.

«Господи, как же все просто!.. – не поверила она самой себе. – Всё с самого начала лежало на поверхности…»

Ответ обиженного майора фрейлина пропустила мимо ушей. Неужели разгадка близка? Но как объяснить всё это прагматичному Штерну и недалёкому Фабри? Так вот просто вывалить сейчас все свои догадки? Майор опять поднимет её на смех. Нет уж, второй раз проходить через подобное унижение Агата Андреевна не собиралась. Значит, надо срочно что-то придумать. Выручил, как всегда, блеф:

– Дорогой майор, – обратилась она к префекту, – вы знаете, мы с месье Штерном проверили всё по документам и выяснили, что вы были правы: коттедж в предместье Парижа рядом с местом смерти Трике принадлежит маркизе де Сент-Этьен. Мы, помнится, даже нашли от него ключ. Вы куда его положили, Иван Иванович?

На лице у Штерна было написано такое изумление, что Орлова поняла – этот не помощник. Но поверенный опомнился:

– Да вроде бы он лежал вместе с бумагами. Я сейчас его принесу.

Иван Иванович поднялся и вышел из гостиной, и Орлова вздохнула с облегчением: по крайней мере, ей повезло – после освобождения Луизы Штерн не выбросил ключ от места её заключения, хотя и мог. Это уже хорошо. Теперь осталось уговорить полицейского. Фрейлина перешла в наступление:

– Майор, я признаю, что вы были совершенно правы насчёт этого коттеджа, и понимаю, как вы хотите его обыскать. Я могу облегчить вам задачу: мы со Штерном поедем вместе с вами – будем представителями хозяйки. Мы откроем дом, а вы выполните свой долг.

Фабри никак не мог вспомнить, когда говорил этой даме что-нибудь подобное, но, загнанный в тупик полной неразберихой в деле, с готовностью согласился:

– Это будет очень любезно с вашей стороны, мадемуазель!

Написав короткую записку, майор отправил кучера в префектуру за подмогой.

Орлова выказала искреннее восхищение хваткой и расторопностью подчинённых майора, а также талантами их начальника, и вскоре Фабри был уже полностью уверен, что новый поворот в расследовании – исключительно его заслуга. Он, правда, не знал, что собирается найти при обыске в коттедже, но всё равно – выбирать было не из чего.

Полчаса спустя Орлова со Штерном и майор заняли места в экипаже, четверо верховых жандармов окружили их, и вся компания отправилась в южное предместье.

Опасаясь сболтнуть лишнее, Штерн сидел молча, и Орловой пришлось говорить за двоих. К счастью, майор с видом знатока взялся объяснять своим русским спутникам, мимо каких мест они проезжают, и беседа потекла сама собой.

Уже вовсю смеркалось, когда впереди замаячила рощица над Сеной.

– Сворачивай вон на ту дорогу! – крикнул Фабри кучеру и вздохнул: – Скоро ночь! Что мы найдём в темноте?

– Возможно, в коттедже есть свечи, – отозвалась Орлова. Она надеялась на большее, но пока не хотела об этом говорить.

Маленькая тупиковая улица встретила приезжих гробовой тишиной. Все дома по-прежнему были заколочены и в серо-лиловых, уже плотных сумерках казались привидениями.

– Нам туда, – уже без всякого энтузиазма сообщил Фабри, указав на последний из коттеджей. – Забор какой высоченный, перелезать придётся!

Он отдал приказ одному из жандармов, тот спешился и направился к участку стены, увитому старой виноградной лозой, взобрался по ползучим стволам, как по лестнице, и тут же с изумлением воскликнул:

– Там свет горит!

– Тихо, чего орёшь! – разозлился майор. Всю его хандру как ветром сдуло. Фабри вытащил пистолет и взвёл курок. Он подбежал к тому месту, где на верхушке стены завис его жандарм, и громким шёпотом скомандовал: – Спускайся и открой нам засов калитки, да смотри мне, не вспугни преступника.

Полицейский кивнул и исчез за стеной. Через минуту он появился уже в проёме открытой калитки. Фабри забрал у Штерна ключ и поспешил вперёд, шёпотом раздавая команды. Орлова рванулась было за майором, но Штерн придержал её за локоть.

– Не спешите так! Пусть, если придётся пострелять, полиция сделает это без нас.

Но выстрелов не последовало. Все жандармы уже исчезли в доме, и Агата Андреевна, вырвавшись из рук непрошеного защитника, поспешила туда же. В маленькой прихожей было темно, но из приоткрытой двери где-то в глубине коридора сочился свет и раздавались голоса.

– Извольте отвечать, когда вам задаёт вопросы префект полиции! – орал Фабри.

Орлова вошла в комнату и из-за спин полицейских увидела сидящую за столом женщину в чёрном. Та молчала, но её взгляд не сулил майору ничего хорошего. Вот она – разгадка!.. Агата Андреевна выступила вперёд и обратилась к префекту:

– Месье, позвольте вам представить! Перед вами контрабандист Рене, и у неё есть ещё одно имя – Франсуаза Триоле.

Глава двадцать девятая. Волчица

«Как? Как же Орлова смогла догадаться?» – спрашивал себя Штерн, разглядывая сидевшую за столом все ещё яркую немолодую женщину. Той было явно за пятьдесят, а может, и все шестьдесят. Когда-то чёрные волосы поседели на висках и надо лбом, а крупные тёмные глаза окружала паутина морщин. Женщина казалась раздражённой, злой, но никак не испуганной. Она окинула ввалившихся людей оценивающим взглядом и обратилась к назвавшей её по имени Орловой.

– А вы кто такая, и что это вы себе позволяете в моём доме?!

– Начнём с того, что дом не ваш, и именно потому я здесь и нахожусь. Я представляю интересы хозяйки коттеджа – маркизы де Сент-Этьен, – ответила фрейлина, и Штерн вздохнул с облегчением: он очень боялся, что Агата Андреевна назовёт их имена, и задержанная сообразит, как они связаны с похищением Луизы. Чего-чего, а уж разговоров о своей жене поверенный хотел меньше всего на свете.

«Но ведь Франсуазе Триоле тоже невыгодно об этом вспоминать. Зачем ей вешать себе на шею ещё одно преступление?» – задумался он.

Хотя на совести этой женщины уже было столько трупов, что похищение её, наверно, не испугало бы, но вот ему упоминания о пропавшем отсюда охраннике совсем ни к чему. Но, слава богу, пока разговор шёл в безопасном направлении:

– Я снимаю этот дом и живу здесь по праву, – огрызалась Франсуаза.

– Нет у вас никаких прав, вы просто взяли ключ от коттеджа у мошенника Трике, которого потом сами и убили, – настаивал майор.

– С чего бы мне его убивать? – фыркнула задержанная. Как видно, она совсем успокоилась и теперь вела себя вызывающе: – Не говорите глупостей! Трике был мне очень полезен. Я – женщина практичная и никогда не стала бы резать курицу, несущую золотые яйца.

Майор молчал, не зная, что на это ответить, тогда вмешалась Орлова:

– С той поправкой, что эта курица снесла золотое яйцо вашему злейшему врагу – де Вилардену.

По тому, как заметались глаза Франсуазы, Штерн понял, что Агата Андреевна попала в точку. Как видно, майор пришёл к такому же выводу. Тот грозно нахмурился и заявил:

– Франсуаза Триоле, вы обвиняетесь в убийстве нотариуса Трике и его пособника – отставного префекта Тулузы Баре, а также в убийстве любовника вашей дочери де Ментона, вашего прежнего компаньона барона де Вилардена и ещё двоих случайных свидетелей: Поля, юноши из ближайших к роще домов, и его подруги Лизи.

– Ну а российское правительство давно ищет вас, чтобы судить за убийство членов семьи графа Бельского, – вмешался Штерн. – Я поверенный наследницы этой семьи и буду представлять её интересы в суде над вами.

Франсуаза побледнела, но не дрогнула, лишь переводила взгляд с одного лица на другое. Как видно, в цепи обвинителей-мужчин Орлова показалась ей слабым звеном, по крайней мере, преступница обратилась именно к ней:

– Поймите, все это наветы! Меня оболгали. Я никого не убивала. Да я занимаюсь не очень законным делом – контрабандой оружия, но это единственное моё прегрешение. Все убитые – на совести этого чудовища де Вилардена. Признаю, он был когда-то моим компаньоном, но я выкупила его долю, а этот негодяй промотал деньги и захотел большего. Я всегда была удачлива в делах, а он мне завидовал. Барон убил моих помощников – Трике и Баре, а потом и отца моего единственного внука. Я уверена, что убийца – де Виларден, ведь этот каторжник хотел уничтожить мой успех, а мою семью сделать несчастной.

Орлова сочувственно кивнула:

– Конечно, для матери благо её дочки – главное в жизни.

– Видите, хоть вы меня понимаете! – обрадовалась Триоле. – Я всегда жила для моей Мари-Элен, я просто не могла причинить ей зло.

– Конечно, вы защищали её интересы, – кивнула фрейлина и, обращаясь к майору, поинтересовалась: – Вы ведь помните рассказ мадам Дюран о белой розе?

Майор смутно помнил даже о том, кто такая мадам Дюран, но на всякий случай глубокомысленно кивнул, а Орлова продолжила:

– Когда та ещё именовалась Жоржетой и содержала публичный дом, именно к ней по совету де Вилардена привез подлец-любовник молодую Франсуазу Триоле. Он продал бедняжку за тысячу франков, а Жоржета отправила девушку отрабатывать деньги, воткнув ей за корсаж оставленную любовником белую розу. Об этом случае знали не только вы, но и де Виларден, и когда вы убивали тех, кого считали предателями, оставляя на трупе розу, вы посылали сигнал именно барону. Я только не согласна с майором, что именно вы одна совершили все шесть убийств. Скорее, четверых первых убила по вашему наущению Мари-Элен, а вашими жертвами были лишь де Виларден и юноша, ставший, на свою беду, невольным свидетелем убийства нотариуса. Бедняга слишком любил женщин, да и язык за зубами держать не научился, слухи достигли ваших ушей, и его участь была решена.

Штерн оценил виртуозность, с какой Агата Андреевна вплела в разговор имя Мари-Элен. Как ловко она играла на материнских чувствах француженки! Если бы ещё и майор не подкачал, то Франсуаза Триоле навряд ли долго продержалась бы. Как будто подслушав его мысли, майор вновь подал голос. С видом небожителя он обратился к Орловой и милостиво изрёк:

– Я не настаиваю, на том, что первые четверо убитых – дело рук старшей Триоле. Против младшей тоже предостаточно доказательств, у неё были и мотив, и возможность совершить преступление. Вы же знаете, что прислуга в доме всегда имеет глаза и уши, мажордом графини де Гренвиль подтверждает, что её отношения с любовником были очень плохими – виконт её шантажировал, да и барон де Виларден делал то же самое. Оба хотели переписать на себя всё имущество.

– Как вы правы, майор, – поддакнула Агата Андреевна. – Я тоже немолода, понимаю, что такое наживать годами, класть на это все силы, а потом в одночасье потерять из-за чьей-то подлости. Франсуаза Триоле знает это не понаслышке. Она в последнее десятилетие ворочала миллионами франков, управляла множеством людей и так привыкла к этому богатству и могуществу, что, когда из-за опасности быть схваченной русскими ей пришлось инсценировать собственную смерть, она не смогла жить в безвестности. Денег хватало, зато прежнее величие исчезло, вот эта женщина и придумала легенду о контрабандисте Рене, и сама распускала слухи о своём могуществе, хотя всего лишь оформила несколько фальшивых купчих.

Штерн с любопытством наблюдал за задержанной. Тонкие оскорбления фрейлины достигли своей цели: лицо француженки стало наливаться кровью, а к тому времени, когда Орлова с презрительной гримаской завершила свою тираду, щёки Франсуазы сделались свекольными.

– Да что вы понимаете, глупая курица? – крикнула она. – Я делала деньги из всего, к чему прикасалась! Мне просто не было равных! А потом из-за русских пришлось уйти в тень, и сразу же нашлась куча желающих захапать моё добро. Я – Франсуаза Триоле, и не родился ещё тот человек, который сможет забрать у меня хотя бы франк. Дочь не трогайте, ни при чём она. Это я со всеми разобралась!

– Ну, это уж на моё усмотрение, – важно заявил майор Фабри. – Если ваши показания окажутся убедительными, я приму эту версию и не трону графиню де Гренвиль, ну а если станете путаться и юлить, дочь вам не выгородить.

Франсуаза пожала плечами. Процедила сквозь зубы:

– Я путаться не буду. Мне теперь всё равно: путь один – на гильотину. Лучше так, чем русские меня осудят. Хоть во Франции умру: могила-то давно готова.

Она хрипло рассмеялась, и Штерн даже испытал что-то вроде уважения к этой беспринципной и преступной, но очень сильной женщине.

– Задавайте свои вопросы, – велела Триоле.

– За что вы убили нотариуса?

– Он оформил несколько стоящих рядом домов в Латинском квартале на барона Рогана, надеялся, что я не узнаю, кто скрывается под этим именем. Я придумала что и как делать, научила подлеца-нотариуса, а тот начал меня обманывать. И с кем? С моим злейшим врагом. Как только я узнала об этом, сразу же решила – не жить этоймрази. Вызвала его сюда, в коттедж. Да только я прекрасно знала, что эта суеверная скотина всегда у источника грехи замаливает. Вот и подкараулила его там. Потом, под предлогом, что будет светлее, к реке вывела. Если бы не эта парочка в кустах, всё бы у меня получилось, а так пришлось ещё в них стрелять. В девку-то я попала, а парень ушёл.

– Почему я должен верить, что это вы, а не ваша дочь, участвовали в афёре с купчими? – скептически хмыкнул майор. – Бумаги ведь оформлены на неё или её сына. Вас там нет.

– А как бы я – покойница, могла бы ими распорядиться? – съехидничала Франсуаза. – Естественно, что я оформляла собственность на дочь и внука. Или вы и ребёнка станете подозревать?

Преступница выдвинула ящик стола и достала стопку писем.

– Вот, читайте, здесь письма Трике. Тут и ответ на последнее приглашение.

Женщина швырнула стопку майору, и конверты разлетелись по столу. Фабри сгреб их в кучу и пообещал: – Обязательно прочитаем.

Майор принялся аккуратно складывать письма – одно к одному, и Штерну вдруг показалось, что префект просто тянет время, не зная, что делать дальше. Его выручила Орлова:

– Но зачем же было убивать Баре, он же о вас ничего не знал? – спросила фрейлина, обращаясь к преступнице.

– Зато он хорошо умел читать и запомнил имя моих внука и дочери, для которой сделал выписку из ипотечных книг в Тулузе. Только вместо одной бумаги он подготовил две. Одну отдал Трике, а со второй приехал шантажировать Мари-Элен. Пришлось мне и им заняться. Болван оставил моей дочери адрес той гостиницы, где будет ждать её письма, ну и получил ответ, правда, не тот, что мог ему понравиться.

– А кто придумал застрелить виконта, а к его трупу заманить де Вилардена? Вы или ваша дочь? – вмешался повеселевший майор.

– Да что девчонка может придумать? – отмахнулась Триоле. – Я приказала дочери выгнать де Ментона, а когда этот мерзавец перебрался в свой заколоченный крысятник, пробралась в дом и застрелила его. Потом Мари-Элен сделала все, как я велела: вызвала барона и направила его в ловушку, а сама послала за полицией.

– Да уж, ваша дочь постаралась нас запутать, – сурово изрёк майор, – возможно, мы ещё поставим ей это в вину.

– Не трогайте, Мари-Элен, – попросила Франсуаза, – она не смела ослушаться. Это я велела ей так себя вести, а потом приказала уехать в Дижон и не возвращаться, пока не решится дело с де Виларденом. Мне стало известно, где тот обитает. Я пришла к барону с пистолетом, остальное вы знаете.

– Юношу – случайного свидетеля – могли бы и не трогать, – вмешалась Орлова, – он ничего толком не видел, и был вам не опасен.

– Это вы так думаете, – огрызнулась француженка, – он мёл языком, как помелом, и уже все прибрежные трущобы знали, что нотариуса застрелил человек по имени Рене, не поделивший с убитым плату за коттедж. Парень был слишком болтлив.

Преступница замолчала. Фабри глубокомысленно потёр лоб и подвёл итог допроса:

– Что же, мы имеем чистосердечное признание. Можно везти арестованную в тюрьму.

Поняв, что у него остался последний шанс выяснить наконец подробности преступлений, совершённых этой женщиной против семьи графа Бельского, вмешался Штерн:

– Простите, майор, можно мне задать этой даме вопросы о том, почему она в России убила родственников моей доверительницы?

Фабри милостиво разрешил:

– Спрашивайте!

– Мадам, вы же были очень богатой женщиной и не нуждались в деньгах. Зачем вам понадобилось убивать членов семьи Бельских и выдать свою дочь за наследницу старого графа?

– Вы не понимаете? – злобно фыркнула арестованная. – Никакие деньги не могли открыть моей девочке путь в высшее общество. Чего я только ни перепробовала, ничего не получалось. А уж эта скотина – де Ментон, впрямую говорил, что моя голубка – незаконнорождённая дочь шлюхи. Каково это было слышать матери? Я ещё при рождении записала Мари-Элен дочерью своей сестры. Та ведь честь по чести обвенчалась с русским графом, вот я и решила, что всё получится. Но мне не повезло, дурак Франсин оказался никчёмным помощником и попался.

– Вот мне интересно, как же вы собирались поступить со своим первым зятем, когда, не разведя дочь с первым мужем, выдали её замуж за князя Василия Черкасского? Франсин дал показания, что вы обещали ему деньги, но я думаю, что вы, наоборот, убили бы его, – заметил Штерн.

– Он это заслужил! Провалил мне всё дело, да и мою дочь под удар поставил.

Франсуаза замолчала, но всё уже было сказано: эта женщина не оставляла свидетелей. Холодный пот выступил на спине Штерна – он подумал о своей Луизе. У бедняжки просто не было шансов выйти живой из плена. Как же права была Орлова, не отдав сразу весь выкуп!

Майор распорядился связать арестованной руки и попросил у Штерна экипаж, пообещав: – Я отвезу преступницу, а потом пришлю вам коляску обратно.

Иван Иванович предупредил кучера, чтобы тот заехал на улицу Гренель, поменял лошадей на свежих и сразу же возвращался обратно. Франсуазу Триоле усадили в экипаж, майор сел рядом, а полицейские вскочили на своих коней. Минуту спустя все они покинули короткую тупиковую улочку, а Штерн вернулся в дом. Орлова всё ещё сидела за столом.

– Ну что, уехали? – спросила она.

– Да, – отозвался Штерн и признался: – Ну, Агата Андреевна, я, честно говоря, весь извёлся. Думал обыск будет, а там и до подвала доберутся…

– Я с самого начала надеялась сыграть на материнских чувствах Франсуазы. Спасая дочь, та должна была взять всю вину на себя и выдать полиции доказательства. Хвала Всевышнему, что так получилось, а история похищения осталась тайной.

– И впрямь, слава богу! – согласился с ней Штерн. Помолчал, а потом всё-таки не удержался, полюбопытствовал: – Я понимаю, что, увидев здесь Франсуазу, вы её узнали, поскольку дочь на неё похожа. Но объясните, как вы догадались, что Триоле вообще жива?

– Так вы сами мне подсказали. Помните «воскресшую империю»?

– Да, я неудачно пошутил. Пришлось изворачиваться. А при чём здесь это? – не понял Штерн.

– Вы сказали «renatus» – дважды родившаяся. Французское имя Рене как раз и происходит от этого слова. Франсуаза ведь безмерно амбициозна. Она не могла просто уйти в тень, ей было необходимо ощущение своего величия. Не было бы у неё этой слабости, она стала бы обычной Мари или Бабетт, а тут Рене. Как только я поняла, что Франсуаза жива, всё встало на свои места. Вспомните, все в один голос твердили нам, что Мари-Элен и в подмётки не годится своей матери. Ну а Франсуазе человека убить – ничего не стоит, вы же видели.

Штерн вспомнил лицо мадам Триоле и не стал спорить. Но всё же он не до конца понимал Орлову.

– Но как же вы догадались, что Франсуаза будет именно в этом коттедже? После того как я забрал Луизу, она должна была опасаться этого места.

– Только не мадам Триоле с её самомнением, – усмехнулась фрейлина. – Эта женщина ведь на самом деле ничего не боялась, а коттедж должен был казаться ей безопаснейшим местом на свете. Поступки Луизы после освобождения проследить ничего не стоило: нужно было только побродить вокруг нашего дома, задать вопросы слугам, расспросить кучера с первой почтовой станции. Я не сомневаюсь, что она это сделала. Узнав, что Луиза покинула Париж в сопровождении мужчины, Франсуаза сложила два и два и поняла, что именно вы освободили пленницу. Поскольку охранника не арестовали и с обыском в коттедж не пришли, она должна была догадаться, что её помощник мертв, а раз так, то и освободителю пленницы не выгодно обращаться к властям. Трике, сдавшего Франсуазе этот коттедж, в живых уже не было, о ней никто не знал. Так что этот дом на заброшенной улочке и впрямь был лучшим убежищем на свете.

Об этом Штерн даже не подумал. Он сообразил, что ещё будет присутствовать на суде, ведь мадам Триоле придётся отвечать и за преступления, совершённые в России.

– Вы думаете Франсуаза догадалась, что именно я освободил Луизу? – спросил он.

– Нет, иначе она послала бы вам намёк, сразу бы начала торговаться, – отозвалась Орлова и посоветовала: – Ни в коем случае не упоминайте в префектуре, что вы муж Луизы, тогда и подсудимая ни о чём не узнает. Представляйтесь лишь как поверенный наследницы графа Бельского, убитого Франсуазой в России.

– Разумно, – согласился Штерн, – спасибо за совет.

Предосторожность оказалась нелишней. Штерн вновь вспомнил жёсткое, как у старой волчицы, лицо мадам Триоле. Увидев сегодня воочию человека, угрожавшего его близким, поверенный больше не сомневался, что эта женщина собиралась идти до конца. Оставалось только ещё раз поблагодарить за спасение Луизы Всевышнего… и немолодую хрупкую фрейлину.

Глава тридцатая. Золотая роза

Луиза обустроила себе временную мастерскую. Очень светлая – с двумя большими окнами, выходящими на юг, – эта комната идеально подходила для тонкой работы. Наряд, в который тётка вложила всю свою душу, сейчас красовался на портновском манекене. Белый атлас и алансонские кружева – платье было таким красивым, что Генриетта не могла оторвать от него глаз. Ставшее уже привычным чувство невероятного восторга согрело душу. Весь мир для Генриетты сиял, ведь она стала невестой самого замечательного мужчины на свете. Она любила, и это чувство оказалось взаимным. Но иногда, по ночам, когда от пережитого волнения Генриетта не могла заснуть, к ней приходило отрезвление.

«За что тебе всё это? Ты недостойна, – шептал тогда ей внутренний голос. – Парой такому, как Ник, может быть лишь настоящая леди, а не девчонка, выросшая под лондонскими причалами».

Но Генриетта не сдавалась, гнала от себя все сомнения. Нет! Она никогда больше не расстанется с любимым, ни за что не откажется от такого подарка судьбы. Слишком хорошо она знала, что жизнь никогда не предлагает дважды, упустила свой шанс – попрощайся с ним навсегда.

Стоя перед прекрасным свадебным нарядом, Генриетта думала о том же: они не ровня. Но ведь это не главное! Любовь всё решила за них. Нечего хотеть большего… Отвлекая её от размышлений, напомнила о себе Луиза:

– Померяем в последний раз, дорогая? Мне нужно оценить платье вместе с фатой.

Наряд примеряли уже раз пятьдесят, а Луиза все выискивала в нём видимые только ей одной недостатки. Но платье было так роскошно, и сама Генриетта казалась себе в нём такой красавицей, что надеть его ещё разок было сплошным удовольствием.

Горничная Мари и Луиза подняли наряд и ловко натянули его на юную герцогиню. Тётка зашнуровала атласный корсаж, расправила три ряда пышных кружевных юбок и глянула на невесту сквозь зеркало. Глаза Луизы заволокло слезами, но она всё же смогла выговорить:

– Если бы тебя сейчас могли видеть твои родители…

После похищения Луиза стала такой слабой и пугливой, что все домашние старались её оберегать. Штерн обещал, что счастливая семейная жизнь постепенно всё сгладит. Генриетта тоже на это надеялась, а сейчас обняла тётку и стала успокаивать:

– Не нужно плакать! Они смотрят на нас с небес.

Но Луиза уже не могла остановиться, слезинки бежали по её щекам, и она сквозь всхлипы повторяла:

– Других невест к алтарю ведёт отец…

– Меня поведёт Иван Иванович! Даже если б я родилась его собственной дочерью, он не мог бы сделать для меня больше, чем уже сделал. Ну а мать у меня была с рождения, она и сейчас рядом со мной.

Слёзы хлынули из глаз Луизы сплошным потоком, они уже грозили перейти в рыдания, и, отвлекая тётку, Генриетта напомнила ей о деле:

– Тётя, вы хотели посмотреть платье вместе с фатой.

– Да, действительно, что-то я совсем расклеилась, – повинилась Луиза и, нырнув в гардеробную, вынесла оттуда фату. Кисея, собранная в складки на серебряном обруче, по краю была обшита таким же кружевом, что и на платье. Луиза закрепила фату на голове племянницы, расправила её складки и отступила, любуясь: – Посмотри, дорогая. По-моему, хорошо. Веточки флердоранжа поверх обруча закрепим завтра, чтобы они не привяли.

Эти простые слова почему-то царапнули Генриетту. Она не могла понять, в чём дело. Отчего её восторженное настроение стало таять, как прошлогодний снег? Ей не понравилось упоминание о цветах померанца? Но почему? Ведь французские невесты его всегда надевают на свадьбу.

«Я что, не считаю себя француженкой?» – спросила она себя.

Если уж быть честной, то ответа на этот вопрос Генриетта точно не знала. Она привыкла верить тому, что всегда говорила тётя, а Луиза не уставала повторять, что её племянница – французская герцогиня. Но это было так же эфемерно, как лунная принцесса или морская царевна. Генриетта росла в Англии, а после того как их забрала в свой дом княгиня Екатерина, они попали в русский мир, и там ей было хорошо, как нигде.

«Видно, из меня не получилась настоящая француженка», – размышляла девушка, но теперь это уже было не важно: она выходила замуж за русского, а значит, возвращалась в уже привычный и любимый мир.

Озадаченная её молчанием, Луиза решила, что племянница колеблется, и, прихватив из вазы две веточки флердоранжа, переплела их венком и приложила к голове Генриетты.

– Вот так это будет. Ну, как тебе, Розита?

Её детское прозвище!

«Розы! – вспомнила Генриетта. – Я так боялась роз. Каждый новый бутон, найденный на убитом, заставлял меня трястись от страха».

Вот в чём дело! Прошлое малодушие, за которое теперь было стыдно, отравляло светлое ощущение счастья. Тогда она повела себя мелочно, боялась за свою жизнь, хотя должна была думать только о Луизе. Тот страх был мерзким и даже подлым. Никогда больше такого с ней не случится! Генриетта никогда не позволит малодушию взять над собой верх! Она победит страх раз и навсегда!

– Тётя, вы помните, как говорили, что я вырасту и стану розой Лангедока?

– Моё обещание исполнилось… – отозвалась Луиза, и её глаза вновь подозрительно блеснули.

– Давайте тогда вместо флердоранжа сделаем венок из белых роз. Это будет в память о моих родителях.

Как можно было предвидеть, после этих слов Луиза вновь разрыдалась, и племяннице пришлось долго её успокаивать. Наконец слёзы высохли, подвенечное платье сняли, и Генриетта смогла вернуться в гостиную. Она бросила взгляд на часы. Время ещё не перевалило за полдень, до приезда Николая со службы оставалось часа четыре.

Выйти в сад, поискать Орлову? Фрейлина на днях объявила, что сразу после свадьбы уедет в Италию. Генриетту очень интриговало, почему Агата Андреевна собралась именно туда, но Орлова лишь ссылалась на здоровье. Может, это и было правдой, но больной фрейлина не выглядела, взгляд её оставался цепким, а сталь, изредка звенящая в голосе, явно говорила, что и воля Орловой никуда не делась. Если сейчас пойти в сад, фрейлина опять решит, что Генриетта пришла с расспросами.

«Нечего доискиваться причин и лезть в чужие дела», – решила наконец девушка.

Она прошла к фортепьяно, открыла крышку и нашла в стопке заветные ноты. Впрочем, они ей больше не требовались: и мелодию, и слова Генриетта помнила наизусть. Пальцы сами взяли первые аккорды, и вдруг к звукам фортепьяно присоединился мужской голос:

– Люби меня, ангел, нежно люби…

– Ник, ты приехал! – вскричала Генриетта и счастье захлестнуло её тёплым золотым потоком.

Она в мгновение ока перелетела гостиную и повисла на шее у жениха. Сердце трепетало в груди маленькой восторженной птичкой. Николай склонился к её губам – и все вокруг перестало существовать. В целом мире лишь она и любимый. Генриетте вдруг на мгновение показалось, что они стоят на вершине огромной горы, а вокруг только небо и бесконечный простор. Они поднялись на вершину счастья, и уже не имело значения, как тяжело далась им дорога и чем за неё пришлось заплатить.

Жених отпустил Генриетту, нежно поправил на её виске примятый локон и сказал:

– Я привёз тебе подарок. Завтра мы увидимся только в церкви, поэтому я хочу вручить его сейчас.

Он достал из кармана квадратную коробочку и открыл её. На синем бархате лежала золотая роза. На изумрудных листьях и рубиновых лепестках капельками росы сверкали бриллианты. Генриетта потрясённо взирала на это чудо.

– Это брошь, – услышала она голос жениха. – Я ведь ещё не говорил тебе, как мне нравится твоё детское прозвище – Розита. Ты именно роза – великолепная, сверкающая, полная талантов и очень сильная. Если бы не твоё мужество, я бы так и погиб один, оплакивая свою любовь и несбывшиеся мечты. Ты подарила мне надежду и дала счастье. Я знаю, что ещё не достоин тебя, возможно, мои демоны не уйдут окончательно, но я обязательно поднимусь и стану прежним – сильным и уверенным в себе человеком. У меня теперь есть цель – встать вровень с тобой.

Николай вынул брошь из коробки и стал закреплять её так, как носили только в Париже, – на плече своей невесты. Генриетта не помогала ему, просто не могла. Это изумительная золотая роза была так прекрасна, камни играли на её лепестках алыми, а на листьях – зелеными лучами, и всеми оттенками радуги искрили бриллианты. Ник сравнил Генриетту с этим чудом красоты. Как он сказал? Великолепная, сверкающая и очень сильная. Почему же в сердце родилось это щемящее чувство? Ведь лучших комплиментов нечего было и желать…

«Обычную розу – живой, нежный цветок, только что развернувший свои благоуханные лепестки, – вот то, что подарили бы настоящей леди, – поняла вдруг Генриетта. – Леди не нужно быть сильной, она совершенна, поэтому может быть любой. Я хочу, чтобы муж однажды принёс мне сорванную с куста розу и сказал, что та совершенна, как я».

Мгновение назад Генриетта стояла на вершине счастья, все её мечты сбылись, дальше дороги не было, и вдруг она увидела у своих ног новую тропинку, а впереди – неприступную вершину. Новую цель. До неё было неблизко, и просто так цель не дастся. Путь будет трудным и долгим, но это не пугало Генриетту. Карабкаться вверх – это она умела, здесь она была на своём месте!

Жених приколол брошь и робко спросил:

– Тебе нравится?

– Очень! – ответила Генриетта и, наклонив голову к плечу, понюхала золотую розу.

Тонкий, почти неуловимый аромат погладил её ноздри, а быть может, просто почудился – напомнил, что мечты сбываются, а тропы приводят к вершине. Так обязательно будет! Только так и бывает. И всё только начинается…

Глава тридцать первая. Из письма светлейшей княгини Екатерины Черкасской к мадемуазель Луизе де Гримон

«…Милая моя, как жаль, что из-за своего положения я не смогу присутствовать на венчании. Но обещаю, что, как только мы свидимся, обязательно устрою для Генриетты и Ника большой праздник. То, что они решили пожениться, стало мне настоящим бальзамом на душу. Значит, в жизни всё-таки нет безнадёжных положений, а доброе сердце и светлые чувства обязательно преодолеют любые препятствия.

Я пишу столь откровенно, потому что вы с Генриеттой были свидетелями драмы, случившейся по моей вине с князем Курским. Это до сих пор лежит тяжким бременем на моей совести. Вы помните, почему он уехал из лондонского посольства. Нам всем тогда казалось, что отпуск пойдёт ему на пользу, но, видно, судьбе не угодно развязать этот узел. Всё стало только хуже.

Мне никто не сказал, что Курский – племянник и единственный наследник нашего соседа – барона Тальзита. Не знали мы и того, что князь Сергей решил провести свой отпуск именно у дяди. Так Курский оказался в нашей губернии, а там – и в Ратманово. Младшая из княжон Черкасских, Ольга, – единственная из сестёр моего мужа, живущая сейчас в имении, познакомилась с князем Сергеем, и что печальнее всего, в него влюбилась. Но для Курского наше семейство – смертный враг. Так что на моей совести теперь лежит не одно разбитое сердце, а два.

Алексей ещё ничего не знает об этой драме, а я не представляю, как ему об этом сообщить. Может, Ник как дипломат сумеет мне помочь? Боюсь нового скандала и, не дай бог, дуэли. Хватит с нас прошлых трагедий! Я перед иконой поклялась, что из-за меня больше не будет выпущена ни одна пуля, и сдержу слово, чего бы мне это ни стоило. Но как помочь бедной Ольге, ума не приложу. Её все так любят. Она для семьи – как солнышко. Единственное утешение – пример Генриетты. Казалось бы, безнадёжное положение вещей обернулось счастьем. Впрочем, это в высшей степени справедливо, а мне остаётся только молиться, чтобы всё печали в нашей семье ушли в прошлое…»

Марта Таро Бомба для графини

© Таро М., 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

Глава первая. У Цепного моста

Санкт-Петербург

15 февраля 1826 года


Снег пополам с дождём. Низкие чёрные тучи вдруг словно прорвало, и мерзкая белесая взвесь опустилась на город. Заметалась под порывами ветра, забарабанила в окна, растеклась грязной кашей по брусчатке мостовой. Ну и погодка! Хуже не бывает.

На набережной Фонтанки подле Цепного моста (в месте модном и обычно бойком) сейчас не осталось вообще никого. Лишь у крыльца длинного серого дома с узким мраморным балконом ожидал хозяев парный экипаж, и чуть правее, ближе к реке, жалась к парапету извозчичья пролётка.

Холод не в радость, да и стояли давно, так что кучер с лакеем на козлах экипажа успели изрядно переругаться. Сцепились из-за какой-то ерунды, но теперь каждый стоял на своём, и спор становился всё жарче.

– Давай, Ванька, проваливай!.. Иди к себе на запятки! – взбесился наконец кучер и дал молодому лакею хорошего тумака.

Парнишка в ответ лишь презрительно сплюнул. Что, мол, возьмёшь со старого дурака? Драться Ваньке не хотелось совсем. Он спрыгнул на мостовую. Прошёлся вокруг. Разглядел в жидкой вечерней тьме закутанного в попону извозчика и возликовал! Вот он – недостающий аргумент! Лакей сразу же позабыл о своих мирных планах и с видом победителя изрёк:

– Вон глянь! Извозчик – а человек справный. Попоной запасся, а у тебя, дурака, и этого нет!

– Так барыня уже скоро выйдет, – отозвался кучер. Он и сам знал, что сплоховал, но выслушивать нотации, да к тому же от «глупых щенков», явно не собирался. Впрочем, лакею стало не до него: заметив, что тяжёлая входная дверь качнулась, отчего бронзовая львиная голова на её створке медленно поплыла вперёд, Ванька бросился к крыльцу – встречать хозяек.

Первой вышла хрупкая дама средних лет, за ней появилась высокая девушка в собольей шубке. Лакей распахнул дверцу экипажа и откинул подножку. Радуясь, что всё наконец-то благополучно закончилось, он помог хозяйкам разместиться, а сам легко вскарабкался на козлы. Состроив умильную рожицу, Ванька подмигнул кучеру, и тот расплылся в улыбке. Предвкушая возвращение домой, оба уже не вспоминали ни о ссоре, ни о тумаках, ни о пресловутой чужой попоне.

Никто так и не заметил, как запасливый извозчик скинул попону, и оказалось, что прикрывает она не только человека, но и закутанный в мешковину увесистый сверток. Размером с мужскую голову, часто переплетенный бечевкой, свёрток до смешного напоминал огромного головастика, ведь из его серого бока торчал наружу длинный хвост. Извозчик наклонился и откуда-то снизу, из-под ног, выдернул зажжённый фонарь. Звякнуло стекло в чугунной дверце, ещё мгновение – и торчащий из свертка «хвост» вспыхнул, запалённый от фонарной свечи. Пламя под ветром угрожающе затрещало.

Извозчик кинулся к экипажу. Разглядев в окне силуэты двух шляпок, он явственно крякнул и бросил горящий свёрток в давно облюбованное место – в узкую щель между кузовом и платформой.

Сверток застрял. Но как? Вопреки ожиданиям, он еле держался… Впрочем, исправлять оплошность было уже поздно: экипаж тронулся, а от горящего запала осталась лишь малая часть.

Злоумышленник сплюнул от злости, но тут же взял себя в руки. Нечего локти кусать! Никуда его жертвы не денутся. И так повезло, что лакей с запяток ушёл – убивать не пришлось. Проверяя, нет ли свидетелей, преступник оглянулся по сторонам, но набережная казалась вымершей. В ожидании, он замер. Страшный, немыслимый грохот разнёс тишину в клочья. У Цепного моста ржали обезумевшие лошади и кричали люди. Извозчик развернул пролётку. К месту взрыва он ехать не собирался – незачем рисковать. Да и на что там смотреть, коли и так всё ясно?

Дело сделано! Он свободен…


Как же всё-таки хорошо, когда дела сделаны и можно никуда не спешить, но сегодня подобным даже и не пахло. День у генерала Бенкендорфа выдался тяжелым, ну а вечер обещал быть ещё хуже. Александр Христофорович с раннего утра заседал в Петропавловской крепости – разбирал протоколы допросов участников декабрьского восстания. Спешили очень – государь торопил с докладом, и Бенкендорф к вечеру изрядно устал. Он уже собирался домой, когда в крепости появился нарочный с письмом от генерал-губернатора. Тот сообщал, что нынче вечером на набережной Фонтанки случилось доселе невиданное злодейство: какие-то супостаты взорвали экипаж графини Чернышёвой. В завершение письма граф Голенищев-Кутузов нижайше просил Бенкендорфа выехать к Цепному мосту и возглавить дознание по столь возмутительному происшествию.

Каков слог! Прямо-таки пиит, а не генерал-губернатор… Как будто после окаянного прошлогоднего декабря Петербург можно было хоть чем-нибудь удивить. Генеральское раздражение перехлестнуло через край. Поужинал, называется! Александр Христофорович чертыхнулся. Припечатал своё невезение крепким русским словцом. Как ни странно, это помогло: раздражение пошло на убыль. Однако выбора всё равно не было. Пришлось ехать к Цепному мосту.

Жандармская команда уже оцепила место взрыва. Старший у них – щеголеватый молодой капитан, произносивший свою самую русскую из всех фамилий Иванов с ударением посередине, – поднял повыше фонарь и проводил начальство к полуобгоревшему экипажу. От задних колёс остались лишь бесформенные обломки, днище кузова лежало на мостовой, но передняя часть кареты уцелела. Оглобля сиротливо валялась на брусчатке – кони исчезли. Генерал оглянулся по сторонам. Куда дели-то?.. Уловив начальственный взгляд, жандарм подсказал:

– От графа Кочубея дворовых прислали, они и увели лошадей. Пострадавшие дамы как раз от его дома только отъехали, когда рвануло… Сейчас они туда же и вернулись, а у нас вот что…

Иванов указал на тёмный силуэт возле переднего колеса экипажа. Оттуда доносился странный глухой скулёж. Бенкендорф подошёл ближе. Силуэт обрел плоть и превратился в коренастого немолодого кучера. Об этом занятии говорил заткнутый за его кушак длинный ременный кнут. Зажав рот шапкой, кучер рыдал над лежащим на брусчатке телом. Александр Христофорович склонился над трупом. Уведенное поразило генерала: молодой смазливый парнишка, с виду лакей, уставился в беззвездное зимнее небо мёртвыми карими глазами, а ровно посередине его лба торчал здоровенный железный штырь.

– Н-да… – Бенкендорф покосился на жандармского капитана: хотел, чтобы тот поднял фонарь повыше. Но сказать ничего не успел – Иванов заговорил первым:

– Лакей сидел на козлах вместе с кучером. Взрыв прогремел сзади. Парень обернулся, а тут шкворень выбило – и прямо ему в лоб. Мгновенно умер…

Бенкендорфа жандарм раздражал: слишком уж болтлив, да и лезет во все дыры. Отчитать его, что ли? Но сил на это уже не осталось, и Александр Христофорович промолчал. Он лишь похлопал кучера по плечу. Старик вытер слёзы и с испугом уставился на генерала.

– Ты кого видел? Может, мимо кто проходил или проезжал? – спросил Бенкендорф.

– Не видели они никого, – встрял надоедный Иванов, но, понимая субординацию, всё-таки ткнул кучера локтем в бок. – Отвечай его высокопревосходительству.

– Нет, ваше высоко… пре… благородие, – совсем запутался кучер, – не было никого. Не шли и не ехали.

Дело поворачивалось к Бенкендорфу непробиваемым чугунным задом. Радости это не прибавляло. Размышляя, о чём бы ещё спросить, он молча разглядывал кучера. Тот вдруг всхлипнул:

– Ванька попону просил… Справный человек, грит, запасся, а у тебя нет…

– Какой такой справный? Ты что ж это молчал, дубина стоеросовая?! – взревел Иванов. Он схватил кучера за грудки и теперь тряс его, как грушу.

Бенкендорф не стал вмешиваться – пусть сами разбираются.

– Так я не видал ничего, – оправдывался перепуганный кучер. – Сзади нас тот извозчик стоял. Ванька слез и увидел его. Про попону мне сказал, а тут барыня вышла.

– Да как же он мог подъехать, а ты не слыхал?! – бесновался жандарм.

– Так снег ведь, ветрище опять же. Кто ж его услышит…

Александр Христофорович прошёлся вокруг экипажа, поглядел. Колёса – всмятку, от запяток ничего не осталось, и даже в густой лиловой тьме было заметно, что брусчатка рядом с каретой выбита. Генерал всмотрелся. Так и есть: прямо у въезда на Цепной мост зияла приличная яма.

– Так что же пытались взорвать? – подумал он вслух.

– Нет ясности, ваше высокопревосходительство, – отозвался Иванов.

Генерал аж вздрогнул. Что это, прости господи, за человек такой? Крадётся, словно тать в ночи! Бенкендорф не собирался отвечать наглецу, но тому и не требовалось. Капитан упивался собственным красноречием:

– Не похоже, чтобы мост взрывали. Зачем на брусчатку заряд класть, если его можно снизу, к балкам прикрепить? Нет-с, бомбу с моста под карету кинули!

– Или раньше положили, но она в этом месте скатилась на мостовую, а экипаж уже снизу взрывом задело.

– Ну-с, тогда это либо извозчик, либо кто-то из того дома, где карета стояла.

Вот что значит: из молодых да ранних! Ну и апломб… Прямо хоть сейчас в Государственный совет! Терпение у Александра Христофоровича лопнуло:

– Помнится, граф Кочубей ещё пару лет назад возглавлял Министерство внутренних дел. Я надеюсь, что вы не подозреваете столь уважаемого человека в подобном злодеянии? – генеральский тон был подчеркнуто ровным.

Жандарм переменился в лице. Он злобно пнул ногой выбитые куски брусчатки, вытянулся по стойке «смирно» и объявил:

– Никак нет, ваше высокопревосходительство! Я неточно выразился. Хотел сказать, что злоумышленник мог спрятаться в доме графа.

– А почему не в каком-нибудь другом? Вон их тут сколько…

– Да, вы совершенно правы!

Амбициозный дурак сдувался на глазах – так превращается в грязный лоскут тряпичная кукла с выпавшими опилками. Ну что ж, с паршивой овцы – хоть шерсти клок. Позабавились – и ладно. Впрочем, дело было не в злорадстве, а в принципе: таких молодцов надобно всегда на место ставить. Щёлкать по носу. А то что это за мода такая пошла – без пиетета к сильным мира сего относиться? Если ты Иванов, так и бегай со своими жандармами по улицам, а начальству советы давать – не твоё собачье дело.

Больше на месте взрыва смотреть было нечего, и генерал зашагал к дому Кочубеев. Жандарм пошёл было за ним, но Бенкендорф приказал ему остаться. Чего-чего, а уж лишних ушей при разговоре с графиней Чернышёвой ему совсем не требовалось. Александр Христофорович не сомневался, что мишенью злоумышленников была именно эта дама. Даже более того, он знал человека, ради которого и устроили нынешний взрыв.

Неужто крыса попалась? Вот забавно… Новый агент уже предупреждал Бенкендорфа о такой возможности. Но так скоро?.. Даже не верилось, что соперник мог настолько потерять осторожность. Если фортуна не отвернётся, а пойманная за хвост ниточка не оборвется, интригану конец… Господи, помоги! Не оставь милостью… Ну и агент – просто находка! Всего месяц – и дело в шляпе… Не сглазить бы только…

Бенкедорф вдруг рассердился. Разозлился на себя самого. С чего это он так разволновался? Разошёлся нервами… Ему-то чего опасаться? Ведь всё сто раз уже думано-передумано и подготовлено вплоть до мелочей.

Александр Христофорович на мгновение прикрыл глаза, перекрестился, а потом взбежал на крыльцо дома Кочубеев. Ох, удача, не подведи!

Глава вторая. Морозный январь

Москва

Месяцем ранее


Ох, мороз-мороз!.. Целую неделю в Первопрестольной лютовали холода, загоняли москвичей по домам – в тепло, к печкам и каминам. Улицы опустели. Пешеходов – раз-два и обчёлся, ну а выездов и в помине нет. Все коней берегут: жалеют рысистых… Всё так, да только не на Тверской. Вот где жизнь бьёт ключом! Никогда не спит Тверская, вечно спешит по своим делам. Торгует, молится, а то и красуется – распускает павлиний хвост: гляньте, мол, православные, на красу неописуемую. Так что и нынешним январским утром птицы на лету мерзли, а на Тверской народу хватало. Бойким шагом передвигались вдоль стен домов укутанные до бровей пешеходы, а по накатанной колее среди заснеженной брусчатки даже катили одинокие сани.

Чёрный, как ночь, крупный рысак звонко бил дробь на обледенелой мостовой, сани с высокой лакированной спинкой радовали глаз изящными обводами, но главным украшением этой зимней картины были не они, а закутанная в меха пассажирка. Алые от мороза щеки, угольные ресницы и крупный коралловый рот яркими мазками оживляли мраморную красоту правильных черт. В санях сидела безупречная, редкостная красавица, вот только казалась она на удивление грустной.

– Краля сахарная!.. – Юный приказчик с огромным – в половину его роста – лубяным коробом в руках аж на ходу запнулся. Замер с открытым ртом. Прикипел к чаровнице взглядом, а потом и вовсе шагнул назад – побежал вслед за санями. И с разбегу на кого-то налетел. – Чёрт!.. – распетушился он, но язык тут же присох к гортани: конопатый парнишкин нос упёрся в серое сукно офицерской шинели. Приказчик поднял глаза и наткнулся на острый взгляд прищуренных карих глаз. Офицер глядел строго, но без злобы.

– Звиняйте, ваше благородие!..

Что делать дальше, парнишка не знал. Может, надо было сразу в ноги? Не дай бог, в сердцах по уху съездит… Но офицер лишь кивнул. Обогнул приказчика вместе с его коробом, словно афишную тумбу, и чётким строевым шагом двинулся дальше – к Страстной площади.

Парнишка остался сзади и не видел его улыбки. Да и можно ли было так назвать сомнительную кривоватую ухмылку? Ведь один угол рта у офицера поднимался выше и дальше другого. Впрочем, никакой другой улыбки у капитана Щеглова всё равно не было. Уж какая есть. А сейчас он и впрямь искренне забавлялся: мальчишка-приказчик, остолбеневший при виде красавицы аристократки. В том, что девушка в санях – дворянка из богатых, а может, и вовсе из титулованных, капитан не сомневался. В отличие от юного приказчика, он отметил и грустный, будто б устремленный внутрь себя, взгляд девичьих глаз. Да, видно, не очень проста жизнь у этой закутанной в соболя незнакомки. Муж небось ревностью изводит. Ну а как же иначе с такой красотой? Впрочем, самого Щеглова это совершенно не касалось. Он вообще-то был в Москве проездом и никого из здешних жителей не знал. Вот дойдет капитан до Страстного монастыря, поставит свечки за упокой души, поминовение своим закажет и вновь отправится на почтовую станцию. И хотя Щеглову до смерти не хотелось ехать в Петербург, выбора у него всё равно не было. Ничего не поделаешь. Служба.


Ничего не поделаешь. Придется ей пойти на хитрость. Графиня Вера Чернышёва отлично понимала, что выбора у неё нет. Надо докопаться до истины, пока не стало слишком поздно… А может, она уже и так опоздала?..

Поводов для тревоги было предостаточно. В доме что-то не ладилось, но в чём дело – так до сих пор и осталось загадкой. Правду знали лишь мать и брат, но две недели назад Боб вдруг прервал долгожданный отпуск и среди ночи ускакал в столицу, а Софья Алексеевна с тех пор казалась непривычно задумчивой и от вопросов дочери старательно уходила. Пришлось Вере сбавить напор – она боялась насторожить родных, а это в её планы совершенно не входило.

Как-то так само собой вышло, что за последние годы к ней отошли все многочисленные обязанности по ведению семейных дел. Вере это не просто нравилось, сказать по чести, она этим жила. Начиная, она даже не подозревала, насколько увлечётся этим, казалось бы, неженским делом. Но пришёл первый успех, а планы воплотились в жизнь, и Вера вдруг осознала, что это и есть её истинное призвание. С тех пор всё у неё великолепно получалось, но медаль имела и оборотную сторону: Вера уж слишком явно отличалась от своих томных и легкомысленных ровесниц. Пока мать и брат не придавали этому особого значения, можно было и не волноваться. Главное, чтобы они вдруг не опомнились и не озаботились бы поисками «подходящего» жениха. А вот этого Вера боялась панически. И было с чего.

Никто этого не знал, но Верино сердце давно было занято. Плохо было лишь то, что избранник почему-то смотрел на неё как на друга, и что делать в этой печальной и где-то даже унизительной ситуации, Вера не знала. Внутри собольей муфты она привычно погладила крохотную миниатюру, написанную на овальной пластинке слоновой кости, – это было всё проявление чувств, которое могла себе позволить приличная девушка.

Утренняя поездка по морозной Москве принесла столь редкие минуты полного уединения. Сейчас Вера принадлежала лишь самой себе и, дав волю сердцу, привычно ушла в печальные размышления.

С Джоном они давно сделались лучшими друзьями. Она понимает его с полуслова, а он поёт только для неё… Но это – всё! Почему же Джон так никак и не решится на следующий шаг?

Ответа Вера не знала. Она была красива, умна, богата и… совершенно не нужна своему любимому. Наверное, в ней что-то оказалось не так, если она вызывала в красивом, полном сил мужчине лишь товарищеское участие. Джон хотел с ней только дружить. Да, именно это слово. Дружить – и не более… Впрочем, она сама виновата – по-мужски увлеклась делами. Кто ж сможет полюбить конторщика?..

Вера прекрасно понимала, что губит собственное счастье, но ничего не могла с этим поделать. Так сложилась жизнь, что её отец – граф Александр Чернышёв – погиб в двенадцатом году, оставив после себя вдову с четырьмя детьми на руках. Вера его помнила смутно. В глубине её души теплилось воспоминание о больших ласковых руках, любви и защищённости, и теперь, четырнадцать лет спустя, образ отца сделался для неё идеальным, почти святым видением, а служение его памяти – потребностью души. Она изо всех сил старалась хоть в чём-то заменить родным покойного главу семьи и ликовала, когда это удавалось. Вера часто видела отца во сне. В этих прекрасных снах они держались за руки и гуляли, а она рассказывала, как старается быть опорой семье, и отец хвалил её, называя «моя девочка». Утром Вера просыпалась счастливой, а мягкий, глубокий голос отца ещё долго звучал в её ушах.

Именно голос и сыграл с ней странную шутку. Два года назад мать взяла Веру в гости в одно из подмосковных имений. Хозяйка его, бывшая до замужества известной оперной дивой, получила от любящего мужа царский подарок: собственный театр. Назвать его домашним можно было лишь с очень большой натяжкой. Вере тогда показалось, что он ничем не отличается от Большого: так же несколько ярусов блистающих золотом лож окружали широкий партер с морем бархатных кресел. Но и великолепие зала и очарование музыки сразу забылись, когда на сцене появился красивый голубоглазый блондин. Как же он пел! Вера услышала голос из своих снов. Так к ней пришла любовь.

После спектакля Вере представили красавца баритона. Маркиз Харкгроу – так именовался этот молодой англичанин вне сцены – оказался умным, воспитанным и невероятно обаятельным. Младшая дочь Чернышёвых, Любочка, – обладательница не слишком сильного, но красивого голоса и идеального слуха – уговорила мать пригласить маркиза к ним в дом. Ей очень хотелось спеть для оперной знаменитости. Лорд Джон послушал и предложил Софье Алексеевне заниматься с её дочкой вокалом в то время, пока он будет в Москве. Дальше всё оказалось лишь делом времени – обаятельный англичанин сразу расположил к себе и саму графиню, и её дочерей, да и наследник Чернышёвых быстро с ним подружился. Лорд Джон был знатен, богат, им восхищались в лучших домах Москвы, и Софья Алексеевна со всей щедростью русского сердца приняла его в собственную семью. Графиня так и не догадалась, как страдает по голубоглазому баритону её такая сильная и разумная старшая дочь.

Все в доме уже считали Джона чуть ли не роднёй. «Когда все свои, то никто ни в кого не влюблен, а все дружат», – размышляла Вера. Ну и как ей теперь поступить? Набраться храбрости и сделать решающий шаг?.. Но ведь это неслыханно! Если мама узнает, она ужасно расстроится.

Вера слишком дорожила своими отношениями с матерью и ни за что на свете не хотела бы разочаровать Софью Алексеевну. Нет, решиться на объяснение просто невозможно! Оставалось поступать так же, как и прежде: терзаться, но молчать. Вера вновь провела мизинцем по портрету своего кумира. Руки она прятала в муфте, чтобы никто не увидел ни миниатюру, ни пальцы. Подобных уловок за два года своей тайной любви Вера выдумала немало, но ближе к заветному предложению руки и сердца они её так и не привели.

Впереди показалась трехэтажная светло-желтая громада дома Чернышёвых, а на морозном солнце засверкал белый мрамор его колонн. Вот прогулка и закончилась. Пора спрятать собственные тайны и заняться делами семьи. Не хотелось пугать мать, но надо же всё-таки узнать, что та скрывает. Как говорится, «кто предупрежден, тот вооружён». Проще всего мягко навести Софью Алексеевну на нужные темы и нащупать в её ответах крупицы правды…

Сани остановились у крыльца.

– Пожалуйте, барышня, – торжественно объявил кучер.

Вера привычно переложила портрет Джона из муфты в карман шубы и откинула полость. Кучер помог ей переступить из саней на мраморные ступени. Лакей распахнул дверь, и Вера прошла внутрь. Вестибюль согрел теплом. Даже жарко… Или это с мороза так кажется? Вроде, когда уезжала, этого не было…

Вера отдала слуге муфту и перчатки, расстегнула шубу и потянула её одной рукой с плеча, а другой попыталась нащупать в кармане драгоценную миниатюру. Но маленького овала в золотой рамке не было. Карман был пуст. Господи! Да что же это?..

Она порылась в другом кармане – бесполезно. Портрет исчез. Вера в растерянности уставилась на свои руки, потом на тёмно-синий бархат шубки, затем на пол. Миниатюры нигде не было. Скорее всего, та выпала на улице или в санях. В надежде увидеть свою драгоценность на ступенях Вера выскочила на крыльцо и опять ничего не нашла. Значит, портрет выкатился на Тверской, осознала она.

На ходу запахнув шубу, Вера слетела с крыльца и вдруг застыла. Увиденное потрясло её. Крепко вдавленная в колею, на снегу валялась миниатюра, вернее, то, что от неё осталось: расплющенная золотая рамка ещё держала несколькоосколков слоновой кости, но лица у красавца баритона уже не было. Вере на мгновение показалось, что невидимая рука вбила ей в сердце огромный толстый гвоздь – дыхание перехватило, а глубоко внутри полыхнула и растеклась по жилам невыносимая, острая боль.

Это – знак, поняла она. Не нужно питать иллюзий. Но душа не хотела с этим мириться. Нет, нет и снова нет! Это просто совпадение – не более. Суеверия в доме Чернышёвых не приветствовались, да и сама Софья Алексеевна не уставала повторять дочерям, что не бывает ни дурных знаков, ни плохих примет. Вера, хоть сама и думала иначе, предпочитала с матерью не спорить. Вот и сейчас она точно знала, что это – предупреждение. Но сердце не принимало его. Вера подняла остатки миниатюры, сунула их в карман и вернулась в дом.

В вестибюле, презрительно щурясь на лакея, цаплей вышагивала по паркету гувернантка младшей сестры. Англичанка явно искала Веру.

– Ваше сиятельство, графиня ждёт вас в своём кабинете, – торжественно провозгласила она, – ваши сестры уже там.

– Благодарю вас, мисс, сообщите матушке, что я сейчас буду, – отозвалась Вера в надежде, что гувернантка пойдет вперёд, а она сможет незаметно избавиться от остатков миниатюры.

Так оно и получилось: англичанка затопала по ступеням и быстро скрылась за поворотом лестницы. Передав шубу лакею, Вера крепко зажала в руке осколки слоновой кости и гнутую рамку. Оставшись одна, она подошла к простенку меж окон. Там красовалась огромная – в половину человеческого роста – яшмовая ваза. Остатки миниатюры полетели внутрь. Ну, вот и всё… Можно даже сделать вид, что никаких предупреждений и не было. И вообще, пора подумать о семье…

Гадая, не решилась ли Софья Алексеевна открыть наконец-то правду, Вера поспешила наверх.


Софья Алексеевна смотрела в окно. Ждала свою старшую дочь… Внизу промелькнула чёрная спина жеребца, а следом сани. Ну, наконец-то! Графиня тихо вздохнула и отошла к своему креслу. Уселась за письменный стол – утонула в нише, вроде бы спряталась. Вот только от чего?.. Разве от беды спрячешься?..

У противоположной стены на высоком резном диване устроились её младшие. Девочки склонили друг к другу кудрявые головы и о чём-то тихо шептались. Юные и прекрасные. Нежные, как бабочки… Графиня не стала окликать дочерей, просто не могла – цеплялась за последние минуты прежней жизни. Ещё можно было помолчать, ведь, когда дети услышат правду, всё закончится. Сама она узнала о несчастье ещё две недели назад, когда её сыну, уже с месяц гостившему в родительском доме, кто-то из приятелей рассказал о подавлении в Петербурге восстания гвардейских полков.

Владимир тогда вернулся домой непривычно растерянным, а уже через час заказал почтовых и ускакал в полк. Перед отъездом он успел сказать матери то, что скрывал от неё последние три года. С ужасом узнала Софья Алексеевна, что её ребёнок давно состоит членом тайного общества, задумавшего переменить порядки и власть в России.

– Поймите, мама, я должен ехать. Я не стоял с моими друзьями под пулями, но хочу быть с ними теперь. Вдруг кто-нибудь попросит моей помощи: им ведь придётся бежать. Потребуются деньги, а не у всех они есть.

– Но как же ты? Наверно, тебе самому нужно уехать, – робко предположила графиня, отчаянно пытаясь оценить тяжесть свалившегося на семью несчастья.

– Я не участвовал в восстании, меня не тронут. А вот мои друзья пострадают. Я не могу поступить иначе… Не нужно плакать, всё образуется, и я вернусь домой через пару месяцев.

Но прискакавший сегодня из Петербурга лакей сообщил, что обещания своего молодой граф уже не сдержит, поскольку его арестовали сразу же по приезде. Виновато отводя глаза, слуга докладывал о происшедшем:

– В ту же ночь, как его сиятельство приехали, за ним жандармы и пришли. Барину только одеться и дали, а больше ничего не позволили, даже вам, матушка, письмо написать не разрешили. Все бумаги, что в кабинете имелись, перерыли, а потом, когда барина уводили, с собой их забрали.

Удар оказался так силён, что Софья Алексеевна надолго замолчала. Она ощутила страшное биение сердца, морозную дорожку нервной судороги в углах губ и огромный вязкий ком в горле, который она никак не могла проглотить. Пронзительное чувство непоправимого несчастья придавило её. Наконец, когда слуга уже решил, что пора звать на помощь графиню Веру, хозяйка тихо спросила:

– Куда увезли моего сына?

– Говорят, что всех офицеров в Петропавловскую крепость свозят. Мне слуги Лавалей шепнули. У тех ведь хозяйского зятя арестовали – князя Трубецкого.

Софья Алексеевна вспомнила хохотушку Катрин – старшую дочь своих соседей по Английской набережной, графов Лавалей, но сейчас горе другой женщины её даже не взволновало. Своя рубашка – ближе к телу.

«Но за что?.. За какие прегрешения? Сколько раз можно забирать самое дорогое?.. Сначала муж. А теперь ещё и сын?.. Боб в восстании не участвовал, а его арестовали. Как же так? Где справедливость? Да нету её! Нет и никогда не было», – убивалась графиня.

Мысли о сыне отрезвила Софью Алексеевну. Надо же что-то делать, выручать своего ребёнка! По крайней мере, ехать в Петербург. Из всей близкой родни у неё осталась только незамужняя тётка – сестра отца, бывшая фрейлина покойной императрицы Екатерины. Зато по мужниной линии в Северной столице имелся очень даже влиятельный родственник. Александр Иванович Чернышёв хоть и относился к нетитулованной ветви рода, но зато смог выбиться в любимцы недавно умершего императора Александра. В своё время покойный муж Софьи Алексеевны много помогал молодому кузену, долг – платежом красен, пришел черед Александра Ивановича помочь сыну умершего благодетеля.

Но до отъезда в Петербург следовало объясниться с дочерьми. Софья Алексеевна до боли стиснула руки, лишь бы не застонать. Её ненаглядные девочки! Бриллианты в короне матери. Как она их обожала и как ими гордилась! Когда-то она захотела назвать малышек в честь дочерей своей небесной покровительницы, и тогда муж – не слишком набожный сам, но уважавший глубокую веру своей Софи – отнесся к желанью супруги с пониманием. Поэтому родившиеся вслед за первым сыном маленькие графини Чернышёвы получили имена Вера, Надежда и Любовь. Возможно, материнское чутье подсказало Софье Алексеевне эту мысль, или она видела лишь то, что хотела видеть, но ей почему-то казалось, что озвученные в именах христианские добродетели ярко проявились и в натурах дочек. Старшая, Вера, или Велл, как её обычно звали дома, – умная, сильная, хваткая – к девятнадцати годам сделалась матери незаменимой опорой. Средней – жизнерадостной и волевой Надин – Бог послал редкий оптимизм и несгибаемую силу духа. Ну а о младшей и говорить было нечего. Любочка и впрямь оказалась нежным и трепетным сердцем семьи.

Как же ей рассказать дочерям об этом кошмаре? Девочки уже потеряли отца. А теперь что? Ещё и брата лишатся?.. Даже если всё обойдётся и Боба оправдают в суде, ему всё равно придётся уезжать, ведь в армии его не оставят, да и в свете он сделается изгоем. Неизвестно теперь, как встретят в столице юных графинь Чернышёвых.

Софья Алексеевна еле сдержала слёзы. Как теперь жить? Где взять силы?.. Больно кольнуло сердце – это напомнила о себе совесть: нечего рыдать по благополучным детям, обделяя несчастного. Мать называется! Как бы ни отнеслось теперь светское общество к её дочерям, они всё-таки были свободны и жили в родном доме. При таком приданом девочки обязательно найдут женихов если не в столицах, так в деревне, значит, устроят свою жизнь. А вот Боб…

Дочки в своём уголке сначала дружно фыркнули, а потом и вовсе расхохотались. Звонко, заливисто, неудержимо. А графиня даже не смогла им улыбнуться. Ей вдруг показалось, что этот кошмар послан из-за её гордыни. Слишком уж она восхищалась собственными детьми. Слишком уж их превозносила… Но разве же она не права? Вся Москва ценила яркую, даже броскую красоту её дочерей. Черноволосые, как их отец, девочки взяли от матери белую кожу блондинок. Тонкие черты их лиц почти повторяли друг друга, и лишь глаза отличались оттенками: светлые у самой старшей и младшей, у Надин – они получились яркими и густо-синими. В прозрачной глубине Вериных глаз вокруг зрачка плавало множество темных точек, отчего их голубизна отливала необычным лиловатым оттенком, ну а у Любочки похожие точки оказались зелеными, и её глаза напоминали цветом спокойное теплое море. Так что не ошибалась мать, когда гордилась своими дочерьми. Всё было справедливо. Даже самые злобные критики в Москве давным-давно признали тот факт, что юные графини Чернышёвы хороши собой необычайно.

Софья Алексеевна вздохнула. Господи, как же всё у девочек прекрасно начиналось! А что же теперь?..

Любочка окликнула её, отвлекла от раздумий:

– Мамочка, а правда ли, что Зинаида Александровна вернулась, и теперь у соседей каждый вечер будут петь итальянскую оперу? – спросила она.

Вопрос оказался из прошлой жизни. В нынешней развлечениям места не оставалось. Но как объяснить это дочерям?.. Софья Алексеевна лишь развела руками:

– Мы с вами не узнаем, чем станет развлекать своих гостей княгиня Зизи, поскольку на приём к ней не попадём. Я должна вам кое-что рассказать, но давайте подождём Велл, она скоро будет.

Странное это оказалось чувство – наблюдать, как последние секунды прежней жизни улетают в вечность. В коридоре послышались шаги, и в гостиную вошла Вера. Мать даже не успела ей ничего сказать. Хватило лишь взгляда. Глаза Веры расширились, она побледнела и, поразив всех, тихо спросила:

– Что произошло? Это Боб? Он идёт на войну?

– Нет, Велл, дело гораздо хуже. Твой брат перед отъездом признался мне, что состоял в тайном обществе, – объяснила графиня, а потом собралась с духом и рассказала главное: – Они не захотели присягать новому императору и вышли на Сенатскую площадь, требуя перемен. К сожалению, государь счёл их бунтовщиками. Теперь всех, кто состоял в этом тайном обществе, арестовывают. Вашего брата тоже схватили. Нам нужно ехать в Петербург. Я хочу повидать своего сына. Мне в этом праве не должны отказать.

Девушки молчали. У них просто не укладывалось в головах, что красавчик Боб – брат, душка, мечта всех московских красоток – и вдруг сидит в тюрьме. Этого просто не могло быть! Но посеревшее лицо Софьи Алексеевны, её полные муки глаза не оставляли места иллюзиям.

Первой опомнилась Вера. Она кинулась к матери. Обняла хрупкие плечи.

– Всё будет хорошо, – прошептала она, – и Боб обязательно вернётся.

Пытаясь удержать слёзы, Софья Алексеевна молчала. Дочка выросла такой стойкой! Так и подмывало довериться ей. Пусть сама принимает решения – Вера ведь никогда не ошибается! Поймав себя на этой мысли, графиня устыдилась. Кто, кроме матери, должен заниматься делами сына? Вот то-то и оно…

Она вгляделась в бледные лица своих дочерей.

– Вы поедете со мной? Я могу оставить вас здесь с кузиной Алиной. Попросим её переехать к нам в дом…

– Нет, мы, как всегда, должны быть вместе, – отозвалась Вера, а младшие за её плечом закивали.

– Я тоже не хочу с вами расставаться, мне спокойнее, когда вы рядом, – призналась Софья Алексеевна и уже тверже повторила: – Значит, решено. Едем!

Так вот и началась у Чернышёвых новая жизнь. С внезапного переезда в Северную столицу.

Глава третья. Суровый Петербург

Столица! Не зря капитану Щеглову так не хотелось сюда ехать. Как чувствовал, что толку не будет. Перед отъездом он так и сказал губернатору Ромодановскому:

– Зря вы, ваше высокопревосходительство, меня выбрали. Вот увидите, ничего из этой затеи не получится.

Добрейший Данила Михайлович тогда сильно расстроился. Вспыхнул до корней седых волос и с неподдельной обидою спросил:

– Так ты предлагаешь мне обмануть высочайшее доверие? В циркуляре ясно сказано, что государь потребовал выбрать во всех губерниях достойнейших из достойных. Вот их-то и откомандировать на службу в Петербург. Столичной полиции нужны честные и опытные люди. Ты уже десять лет капитан-исправником ходишь. Дело знаешь, как никто другой. Кого же мне ещё было выбирать, если не тебя?

Губернатора своего Щеглов любил. Шутка ли – с одиннадцатого года вместе! Всю войну бок о бок прошли, а когда обрушилась на Щеглова беда – да такая, что в пору руки на себя наложить, – прежний командир его спас: забрал из родных мест в далёкую губернию, доверил целый уезд. Глядя на поджатые в скобку губы Данилы Михайловича, Щеглов очень скорбел, что обидел старика, но и смолчать не мог. Неужто он для командира ничего не значит? Решил его в столицу отправить? Надоел, что ли?..

Губернатор его, как видно, понял. Потрепал по плечу, сказал виновато:

– Ты, Петруша, не серчай. Прежде чем лютовать, головой немного подумай. Вспомни, что скоро срок подходит тебе переизбираться. А ты за десять лет много недоброжелателей нажил. Вот возьмут тебя уездные дворяне и прокатят, и тогда даже я помочь не смогу. А тут столица всё-таки. Жалованье хорошее, в чинах подрастешь. Квартиру тебе предоставят. Это не здешняя дыра, где тебе денщик кашу в котелке варит. В столице хозяйка нужна. И там есть из кого выбрать. Женишься. Даст Бог, детишки пойдут…

Динила Михайлович стыдливо потупился. Тема эта была меж ними запретная. Десять лет ни слова сказано не было, а тут – на тебе, командир свахой заделался. Щеглов тогда промолчал. А что говорить? Стыдить человека, которого любишь, как отца родного? Язык не поворачивался… Пришлось ехать.

О том, что император Александр скончался в Таганроге, Щеглов узнал уже в пути. Как и все в империи, он искренне считал, что власть примет великий князь Константин Павлович. Вышло же иначе: наследник престола сидел в Варшаве и короноваться не собирался. Страна присягнула сначала Константину, а потом (во второй раз) – его младшему брату, Николаю. Тут уж вышло совсем худо: часть столичных гвардейцев на новую присягу не пошла, а двинулась прямиком на площадь. Новый государь бунт подавил, заговорщиков посадил в крепость, и теперь в Петербурге дым стоял коромыслом: летели с насиженных мест герои прежнего царствования.

«Никто сейчас не станет заниматься судьбой уездного исправника, – размышлял Щеглов. – Нужно было ещё из Москвы повернуть обратно. Зачем тащиться в Петербург, если здесь такая свистопляска. Хотя, с другой стороны, возвращаться всё равно некуда». Понятно, что на его место замену быстро не найти. Уезд сложный, а главное – немаленький. Но сам-то капитан Щеглов уже написал прошение об отставке в связи с переводом в столичный департамент Министерства внутренних дел. Так что ни должности, ни квартиры, ни жалованья у Щеглова уже не было. Думай – не думай, ничего уже не изменишь. Нужно брать предписание и идти в департамент. Места искать.

Часов в маленьком номере, снятом капитаном в Демутовом трактире, не было, а карманных у него отродясь не водилось, пришлось определяться по солнцу. Слава богу, небо было ясным, и Щеглов легко справился. Но и определившись, идти он никуда не спешил: все тянул и тянул время, пока не дождался трёх пополудни. Ещё чуть-чуть – и день кончится. Пришлось надевать мундир, брать предписание и двигать на Большую Морскую. Благо идти было недалеко.

При резиденции обер-полицмейстера оказалась и съезжая часть. Так что народу в двухэтажном здании набилось предостаточно. Чуть ли не час ушёл у Щеглова на поиски нужного столоначальника. В трех местах его предписание внимательно изучили, но результат оказался один: посылали ещё куда-то. Может, конечно, эта беготня и напоминала обычную столичную неразбериху (Щеглов в столицах прежде не живал), но подозрение, что это неспроста, не покидало капитана с самого начала.

За окнами почти стемнело, когда очередной служивый – на сей раз кругломордый толстяк с рыжими усами – отправил Щеглова в последний из имеющихся на этаже кабинетов.

– Панкратий Иванович у нас этим занимается. Он вас направит, куда нужно, – сообщил рыжий и демонстративно захлопнул дверь перед носом надоедливого провинциала.

«Последняя попытка, – сказал себе Щеглов. – Не возьмут – значит, домой. Пусть командир вновь на службу принимает, хоть ординарцем, хоть писарем».

В кабинете, сплошь заставленном шкафами, стоял один-единственный стол. Горы конторских книг стопками лежали на подоконниках и на стульях. На столе же незанятым оставался лишь центральный маленький пятачок. На нём и расположился костистый немолодой чиновник в круглых проволочных очках. Строго оглядев посетителя, он осведомился:

– Чего вам?

– Капитан Щеглов. Прибыл к новому месту службы…

Предписание легло на зелёное сукно прямо перед носом чиновника, но тот даже не посмотрел на бумагу.

– Какой губернии? – спросил он со вздохом.

Щеглов объяснил. Панкратий Иванович поднялся и засеменил к дальнему из шкафов. Вынул толстый гроссбух, открыл его и долго листал страницы. Наконец объявил:

– Капитан Щеглов, Пётр Петрович. Местом службы определена съезжая часть на Охте.

– Можно приступать?

Старичок захлопнул свой гроссбух и развел руками.

– Списки сии утверждены самим Аракчеевым, – объяснил он и посмотрел на Щеглова со значением.

Что бы это значило, капитан не понял. Ясно, что утверждено Аракчеевым. Кем же ещё?.. Весь последний год, пока покойный государь изволил проживать в Таганроге, от его имени правил всесильный временщик.

Панкратий Иванович всё глядел на Щеглова. Верно, ждал, что тот сам догадается. Потом вздохнул и объяснил тугодуму:

– Аракчеев от дел отставлен. Все его последние распоряжения силы более не имеют. Ваш перевод тоже. Теперь нужно ждать, пока дело заново рассмотрят и списки вновь по инстанциям пройдут. Вы не один такой – всем от ворот поворот даём.

– В каком смысле? – опешил Щеглов. – Получается, что я у себя в уезде места лишился, а здесь не получил? Ничего себе перевод!

– Не лишился! – Чиновник наставительно помахал скрюченным коротким пальцем. – В том-то всё и дело. Перевод на то и перевод, что до заступа на новое место службы старое за дворянином сохраняется. Так что езжайте себе спокойно домой. Жалованье за время отсутствия вам выдадут, как положено, ну и, само собой, квартирные. Ничего не потеряете. Служите пока, а там, глядишь, новый вызов придёт. Сразу предупреждаю, быстро не получится. До коронации никаких назначений не будет. Может, и министр у нас сменится али ещё что…

Старичок опасливо прикрыл рот костистой рукой, закатил глаза за стеклами очков (мол, сказал по простоте душевной, не выдавайте начальству). Увидел довольную улыбку Щеглова и заулыбался сам.

– Значит, я могу отправляться? – уточнил капитан. – Мне что, никакой бумаги не положено?

– Да кто же сейчас на подпись решится?.. – намекнул Панкратий Иванович и, выразительно поглядев на дверь, стал собирать бумаги.

Щеглов счёл за благо откланяться. Теперь он спешил домой. Через час почтовая тройка забрала его из Демутова трактира. Щеглов попросил ямщика провезти его напоследок вдоль Невы. Кто знает, может, в другой раз побывать в Петербурге и не доведётся. Ну как не посмотреть столичные красоты?

Выехали на Невский. Мимо промелькнули фасады домов, потом арка Адмиралтейства. Вот и Нева. Тройка свернула на Английскую набережную, и чуть не столкнулась с красивым лаковым экипажем, запряжённым четвернёй. Кибитка Щеглова оказалась так близко от его блестящего бока, что капитан даже испугался: вдруг осями сцепятся? К стеклу в окне чужой кареты прижалось испуганное девичье лицо. Красивое. Где-то Щеглов уже видел эти большие светлые глаза. Но где?..

Память у капитана всегда была отменной, и он вдруг с изумлением узнал грустную красавицу с Тверской. Чудеса, да и только!.. Но как же она попала в Северную столицу, да ещё и на Английскую набережную?


В свой дом на Английской набережной Чернышёвы приехали к вечеру. Измотанные дорогой, дочки сразу же отправились спать, а Софья Алексеевна пришла в комнату сына. Открыла дверь и застыла – не смогла шагнуть дальше. Заколотилось сердце, окатило тоской. Плохо стало – хоть волком вой. Даже стоять там не смогла – пришлось уйти.

Как назло, на глаза попадались слуги. Те хоть и молчали, но видно же – жалеют. От этого становилось только хуже, и графиня заперлась в своей спальне. Ходила из угла в угол, старалась успокоиться, но не смогла. Где-то у горла стонала натянутая что есть мочи струна, а в глазах закипали слёзы. Промучившись с час, Софья Алексеевна поняла, что уже не сможет взять себя в руки, а тем более уснуть.

Может, поехать к тётке? Графиня Румянцева всегда помогала единственной племяннице, не откажет в поддержке и на сей раз. Не откладывая в долгий ящик, Софья Алексеевна велела запрягать.

Лошади споро бежали по набережной, потом экипаж свернул на Невский. В Москве ходило много слухов о том, как похорошел Петербург в правление генерал-губернатора Милорадовича, и теперь графиня смогла убедиться, что это – истинная правда. Вспомнив покойного Милорадовича, Софья Алексеевна перекрестилась. Как же его было жалко! И особенно ужасным казалось то, что этот храбрый и благородный воин погиб не в бою, а от выстрела в спину из рядов восставших. Отчаяние вновь кольнуло сердце. Неужели и сын к этому причастен?..

Нет, только не Боб! Невозможно, чтобы он сочувствовал убийству. Боб вообще ничего не знал, а все его друзья – офицеры-кавалергарды. Они не могли стрелять в спину боевому генералу…

Думы изводили, тоска разъедала душу, и Софья Алексеевна тихо застонала. Она порадовалась, что дочери её не слышат. Наконец эта мучительная поездка закончилась: карета остановилась у мрачного трёхэтажного дома, давно, чуть ли не полвека назад, выкрашенного в светло-зелёный цвет. Построенный углом, тёткин особняк одним фасадом выходил на набережную Мойки, а вторым – в переулок. Графине он всегда напоминал саму Марию Григорьевну – дом так же, как и его хозяйка, остался в царствовании Екатерины Великой и принимать сегодняшние реалии явно отказывался.

Карета остановилась, лакей открыл перед графиней дверцу и помог ей сойти с подножки. Старый швейцар, подслеповато щурясь, уставился в лицо Софьи Алексеевны.

– Ваше сиятельство! – восхитился он, наконец-то узнав гостью. – Вот уж барыня обрадуется!

Вокруг забегали, засуетились слуги. Кто-то помчался с докладом, и уже скоро по лестнице с завидной быстротой спустилась и сама хозяйка дома – невысокая, располневшая, всё ещё красивая пожилая дама с яркими голубыми глазами в сеточке тонких морщин.

– Сонюшка, вот ведь счастье! – воскликнула она.

– Какое же счастье, тётя? – шепнула ей на ухо удивлённая Софья Алексеевна. – Боба арестовали. Разве вы не знаете?

По растерянному лицу старушки стало понятно, что та действительно ничего не знала. Мария Григорьевна покачнулась, племянница ухватила её руку.

– Тише, тише! Пойдёмте в гостиную, там и поговорим.

Обняв тётку, Софья Алексеевна повела её в соседнюю комнату и там усадила на диван. Сама закрыла двери: не хотела лишних ушей.

– Значит, и наш мальчик попал в эти жернова… – Мария Григорьевна наконец-то обрела дар речи. – Но ведь, когда случилось это происшествие, он находился в Москве!

– Да, он был дома, но, как только узнал о выступлении, тут же выехал в Петербург. Его арестовали в ночь приезда. По слухам, он сидит в Петропавловской крепости. Я должна добиться свидания и помочь сыну всем, чем смогу.

– Но за что арестовывать человека, который ничего не совершил?

Графиня вздохнула, она уже тысячу раз задавала себе тот же вопрос и так и не нашла ответа, но тётка с испугом глядела ей в глаза. Пришлось отвечать:

– Он был членом тайного общества, наверно, его арестовали за это.

– Опомнись, Софи, да ведь в Петербурге каждый второй – масон! Разве это не тайное общество? Это всё игра – взрослые мужчины всегда немного, но остаются детьми, вот они и играют в тайны. Разберутся – и отпустят Боба. Ну а как же иначе?..

– Ах, тётя, дай-то Бог, чтобы это так и было, – перекрестилась Софья Алексеевна, хотя и понимала, что «просто» уже ничего не получится. – Нам нужно подумать, кто сможет помочь мне в хлопотах об освобождении. Я хочу съездить к Александру Ивановичу Чернышёву, он нам – хоть и дальняя, но родня, и покойный Алекс в своё время многое сделал для его карьеры. Теперь его черед помогать нам…

На лице старушки проступил такой скепсис, что племянница насторожилась. Что-то не так? Спросить она не успела – старая графиня призналась сама:

– Ох, Софи, не люблю я этого молодца, слишком уж он холодный какой-то, и глаза у него – чистые куски льда.

Софья Алексеевна лишь пожала плечами.

– Мне выбирать не приходится. После смерти мужа его друзья как-то отошли от нас. Может, я сама виновата – слишком ушла в горе, никого не хотела видеть, но теперь об этом жалеть поздно. Я не знаю, к кому мне ещё обратиться.

Румянцева призадумалась. Потом сказала:

– Теперь из страха, что их тоже примут за заговорщиков, все кинулись восхвалять нового царя. Славословят сверх меры. Только сдаётся мне, что сам он пока ничего не решает, и сейчас главным человеком в стране стала императрица-мать. Она всегда имела влияние на младших детей. Нам бы до неё добраться!

– Как? Я давно не бывала при дворе, да и в Москве выезжала лишь к хорошим знакомым. Меня все здесь забыли. – Голос Софьи Алексеевны звенел от слёз.

– Не отчаивайся раньше времени, – посоветовала ей тётка. – Завтра с утра я напишу Загряжской. Натали до сих пор ещё очень влиятельна. Надеюсь, не оставит нас в трудный час. Поможет.

– Дай-то Бог! Вот встретимся с ней, а потом я поеду к кузену. Он должен помнить, чем обязан моему мужу. Я не хочу верить, что он мог это забыть.

Тётка спросила, что можно сказать генералу Чернышёву, а о чём лучше промолчать, и Софья Алексеевна задумалась. Она даже прикрыла глаза – старалась сосредоточиться, а открыв их, вздрогнула. Испугалась… Мужчина в этом доме? Ну не бред ли?..

В дверях, картинно уперев руку в бок, стоял какой-то незнакомец. Гренадерской стати темноглазый брюнет с приятным и открытым лицом. Наверное, ровесник Софьи Алексеевны, а может, и моложе: разодет-то в пух и прах. Фрак – наимоднейший, муаровый жилет переливается всеми оттенками рубина, а чёрный шёлковый галстук щегольски (по последней английской моде) тонок. Старая графиня сидела к вошедшему спиной, поэтому его не видала. Поняв это, мужчина предупредительно кашлянул.

– Что там? – вскинулась Мария Григорьевна, но, узнав вошедшего, заулыбалась и пригласила: – Проходи, дружок, познакомься с моей Софи.

Гость поспешил на зов. Отрекомендовался:

– Лев Давыдович Бунич – сосед нашей драгоценнейшей хозяйки. В Полесье наши имения граничат друг с другом. – Он поклонился Софье Алексеевне, с гусарским шиком прищёлкнул каблуками блестящих туфель, и заявил: – Сердечно рад, сударыня! Премного наслышан от Марии Григорьевны о вас и ваших детках. Я ведь уже с неделю, как пользуюсь её любезнейшим гостеприимством, и не было ни дня, чтобы она не вспоминала о вашем семействе. Так что вы понимаете, насколько я заинтригован и рад наконец-то познакомиться лично.

Софья Алексеевна мысленно спросила себя, что же тётка успела рассказать этому нежданному постояльцу. Огласка им сейчас была бы некстати. Но, вспомнив, что Мария Григорьевна до сегодняшнего дня не знала об аресте Боба, графиня вздохнула свободней. Ничего страшного! Подумаешь, тётка в кои-то веки кого-то приютила. Наверняка ненадолго.

Завязался общий разговор. Бунич оказался обаятельным и любезным, душка, а не собеседник! Не вдаваясь в подробности, он коротко объяснил, что в столице у него разбирается тяжба о наследстве, а потом принялся развлекать дам: в лицах изображал героев прослушанной им сегодня итальянской оперы.

Это оказалось так забавно, что повеселела даже Софья Алексеевна. Бунич поймал благодарный взгляд хозяйки дома и расцвел, словно мак под солнцем. Жесты его стали ещё артистичней, а шутки ещё остроумней. Скоро уже обе дамы откровенно смеялись. Правда, графиня Чернышёва быстро засобиралась домой, а оставшаяся наедине с гостем хозяйка сразу забыла о развлечениях, но настроения Буничу это не испортило – он свою долю признания уже получил и не обижался.

– Скажи-ка мне, дружок, что за обстановка сейчас в нашем уезде? – спросила его Мария Григорьевна.

Ну и ну, что это за вопрос?! Бунич с изумлением воззрился на старую графиню и поинтересовался:

– В каком смысле?

– Я про безопасность. Можно туда, например, женщине переехать на жительство?

– Отчего же нельзя? – удивился Бунич. – Наш капитан-исправник Щеглов давно всю голытьбу в бараний рог скрутил. Порядок навёл, просто тишь да гладь: ни разбоя, ни воровства, даже пить и то меньше стали. Мы все просто не нарадуемся. А вы никак в Солиту засобирались? Вот и славно…

– Может, и поеду, а коли не сама, так племянницу с внучками пришлю. Ты же знаешь, что я назначила Софи единственной наследницей. Рано или поздно Солита всё равно ей достанется.

Бунич молниеносно скрестил пальцы и суеверно поплевал через левое плечо. Взгляд его стал укоризненным.

– Да что уж вы, голубушка, от страшном-то думаете? Нельзя так! Сглазите. Вам о жизни нужно думать и говорить. Какие ваши годы?

– И то правда, – признала старая графиня и вдруг заулыбалась: – Спасибо, дружок, за совет: Нечего смерть приваживать – о наследстве рассуждать. Добро при жизни нужно делать…

Больше она ничего не сказала, а гость допытываться не стал. Постеснялся. Вскоре Мария Григорьевна отправилась спать, а Бунич ещё долго сидел у комелька. В компании он не нуждался – её заменял круглый запотевший графин. Анисовая у графини Румянцевой славилась своей изумительной мягкостью на весь Петербург.


Тёткин дом ещё не исчез за поворотом, а Софья Алексеевна тихо, словно бедная уставшая мышка, забилась в угол экипажа. Прикрыла глаза. Как же хорошо, что она догадалась сюда приехать! По крайней мере, ей стало легче. К тому же тётка со своей идеей обратиться за помощью к Загряжской посулила ей надежду, и измученной отчаянием и неизвестностью Софье Алексеевне вдруг почудилось, что всё обойдется и она сможет отвести беду от своего ребёнка. Если бы можно было обменять жизнь сына на свою!..

– Господи, если так нужно, забери всё, но только спаси Боба, – попросила она. Тихо прочитала «Отче наш» и «Богородицу». Посидела молча, прикрыв глаза. Но прячься – не прячься, надо брать себя в руки и действовать.

Хорошо, хоть на завтра всё уже решено: надо встретиться с Загряжской. Софья Алексеевна так надеялась, что старая фрейлина поможет и устроит аудиенцию у вдовствующей императрицы. Государыня – мать, она обязательно поймёт и простит… И тогда всё наладится, а Боб наконец-то вернется домой… Очень уж не хотелось графине ехать к пресловутому «кузену Алексу», а иначе говоря, к генерал-лейтенанту Чернышёву.

Глава четвёртая. Генерал-лейтенант Чернышёв

Чернышёв ещё даже не открыл глаз, как в мозгу уже проснулась тревога. Это чувство не подводило его никогда. Раз тревога, значит, и впрямь всё плохо. Но почему? Что же всё-таки случилось?.. И тут он вдруг вспомнил: двадцать тысяч! Чёрт бы побрал эти карты! Вчера опять бес попутал: проиграл приятелю, а с недавних пор и родственнику Чичерину. И ведь не какую-нибудь ерунду – малость незаметную. Двадцать тысяч, и притом в золоте!

Денег было до отвращения жалко. Нельзя сказать, чтобы это стало для него вопросом жизни и смерти. Отнюдь! Генерал-лейтенант вовсе не бедствовал. Находясь в фаворе у покойного императора Александра, он давно купался в монарших милостях. Ордена, золотое оружие и портреты августейшей четы имелись у Чернышёва в завидном избытке. Но государь и о деньгах позаботился: жаловал своего верного слугу и прозаическими, но зато очень полезными наградами. Теперь Александр Иванович так разбогател, что мог не моргнув глазом проиграть и сто тысяч. К тому же приданое его последней супруги оказалось поистине колоссальным. Хоть и с третьей попытки, но он не прогадал!..

Мысль о жене окончательно добила и прежде неважное настроение. Может, Чернышёв и придирался, может, хотел невозможного, но со столичным обществом во мнениях не сходился. В свете все единодушно признали его Елизавету Николаевну дамой умной и великолепно образованной. А уж о её моральных принципах и говорить не приходилось – были они выше всяческих похвал. Но прав он или нет, Александр Иванович имел собственные взгляды на семейную жизнь. Сейчас, когда супруга носила их первого ребёнка, она могла бы притихнуть, стать простой и домашней – хранительницей теплого очага. Но, видать, не судьба! Жена рвалась к славе – в столпы великосветского общества.

«Куракинская спесь… Гедиминовичи чёртовы! Возвышенные натуры, все – в искусстве», – привычно костерил генерал женину родню. Супруга, так же как и ее мать – тёща Чернышёва, сочиняла музыку, и обе дамы считали себя настоящими композиторами. Но Александр Иванович тёщу переносил с трудом. А уж её почтенного батюшку – князя Куракина – и вовсе ненавидел: старикашка, несмотря на свой преклонный возраст, оказался настолько властным, что беспрестанно, а главное, беспардонно вмешивался в жизнь своих дочерей и внуков.

Мысль о тёще вывернулась лихой идеей. Надо бы устроить Куракиным каверзу: заплатить карточный долг из приданого, а потом донести эту новость до ушей тёщи и её папаши. Чернышёв даже повеселел: вот уж будет смеху, когда драгоценный дедушка узнает, что его денежки попали в карман ненавистного зятя.

Младшая сестра его тёщи, будучи замужем, влюбилась в красавца Чичерина и сбежала с ним из дома. Не получив развода, она обвенчалась с любовником, чем наделала тогда много шуму. Бедняжку больше нигде не принимали, а собственный отец запретил упоминать о ней в своём присутствии. Но Чичерину это не помешало сделать блестящую карьеру, и Александр Иванович считал его «нужным» знакомством, поэтому старался держать в приятелях.

Однако шутки шутками, а двадцать тысяч – сумма немалая. Так можно пробросаться и всем имуществом. Генерал-лейтенант задумался. Всё его состояние было нажито милостями покойного Александра I. Он оставался с императором до самой его кончины, правда, не стал тогда дожидаться отправки тела в столицу. Его миссия была важнее: нужно было так арестовать руководителя заговорщиков полковника Пестеля, чтобы его соучастники не смогли поднять бунт.

Вот где Александр Иванович проявил себя настоящим «разведчиком». Может, кто-то в свете и воротил нос, но Чернышёв считал, что он имеет полное право так называться ещё со времен своей парижской молодости. Тогда он ловко добывал важнейшие секреты императора Наполеона в постели его сестрицы – Полины Бонапарт.

Вспомнив о поездке во вторую армию, Александр Иванович с гордостью расправил плечи. Тогда, в Тульчине, он был просто неподражаем. Исхитрился выманить осторожного Пестеля в штаб и там арестовал его, а в столицу уже повёз в кандалах. Он рассчитал правильно: вид главаря заговорщиков, волочившего за собой цепи, утешил нового императора. Генерал-лейтенанта Чернышёва тут же включили в комиссию по расследованию дел бунтовщиков, и он на удивление быстро сделался одним из самых близких к Николаю Павловичу людей.

– Я надеюсь на вашу преданность престолу. Наша семья высоко ценит ту верность, с какой вы служили моему покойному брату, – уже не раз повторял молодой государь.

По всему выходило, что новое царствование могло бы стать для Александра Ивановича ещё более удачным, чем было предыдущее. Император ждал его докладов. Пусть речь пока шла только о комиссии. Это ли не шанс? И Чернышёв не терялся: рассказывал подробно, не брезговал сгущать краски. А почему бы и нет? Чем опаснее будут казаться заговорщики, тем сильнее будет нужда в таких верных слугах, как он сам. Раз за разом подпитывал Александр Иванович убеждённость молодого императора в былой правоте. Внушал, что, подавив бунт на Сенатской площади, тот спас жизни своих жены и детей.

– Ваше императорское величество, страшно подумать, что могло бы случиться, если бы бунтовщики напали на Зимний дворец, как собирались первоначально. Императрица с цесаревичем и великими княжнами на руках оставалась совсем беззащитной, пока вы и ваш августейший брат старались образумить восставших, – с дрожью в голосе говорил Чернышёв.

В больших, навыкате, светло-серых глазах Николая проступал ужас, ведь государь обожал свою красавицу жену. Склонив печальное лицо, Александр Иванович в душе забавлялся. Новый царь и близко не походил на своего старшего брата. Покойный император был знатоком интриг, да к тому же обладал редкостной интуицией. Вот кого сложно было подцепить на крючок. Николай же вполне мог сделаться марионеткой в опытных руках. Вопрос был лишь в том, кто станет его кукловодом, и здесь Чернышёв никому уступать не собирался. Ни за что и никогда! Он лучше умрёт, чем уступит это место. Только так он сможет осуществить свою заветную мечту!

Никто вокруг даже и не догадывался, что у всесильного Александра Ивановича Чернышёва имеется в душе слабое место. А ведь оно было и очень осложняло генерал-лейтенанту его богатую и успешную жизнь. Могущественный царедворец, он стыдился своего нетитулованного статуса. Просто Чернышёв – обычный помещик, представитель беднейшей ветви этого старинного рода. Зато в двух старших ветвях всё многочисленное потомство считалось графами.

«Никчемные людишки, моты и пьяницы – графы, а герой войны и опора трона – никто», – сетовал Чернышёв наедине с собой. Покойный государь не дал ему титула, и, хотя Александр Иванович трижды женился на очень знатных особах, это ничего не давало: у всех его невест имелись братья – наследники отцов, а муж получал лишь приданое. Понятно, что деньги – это хорошо, но душа жаждала титула, и теперь вдруг, нежданно-негаданно, замаячила такая возможность. Среди заговорщиков оказались графы Захар и Владимир Чернышёвы.

Титул Захара был почётнее, ведь тот происходил из старшей ветви рода. Имелся и второй плюс: все имения этого преступника были собраны в передающийся по мужской линии майорат, и граф Захар был единственным наследником старика-отца. Если сына осудят, отец долго не проживёт, и майорат отойдёт в казну, а там уже всё в руках государя. Почему-то Александр Иванович не сомневался, что император будет милостив к такому преданному слуге, как он.

Впрочем, ждать всё-таки не хотелось, и с этой точки зрения титул и состояние графа Владимира становились особенно заманчивыми. Александр Иванович помнил Боба ещё мальчиком, да и о содержании завещания его отца был осведомлён во всех подробностях. Боб давно унаследовал всю собственность этого богатого семейства, а трём его младшим сестрам досталось приданое в золоте. Как только Боба осудят, титул и земли отойдут казне. Все юные графини Чернышёвы не замужем и не смогут просить государя о передаче титула по женской линии.

Александр Иванович мешкать не стал и уже отправил на высочайшее имя смиреннейшее прошение. Умолял пожаловать ему право наследования майората государственного преступника Захара Чернышёва. Как ни смешно, но через брак дяди он действительно мог на это претендовать, вот только кроме него среди ближней и дальней родни оказалось немало таких же желающих, но тут уж – дудки, пусть кто-нибудь только попробует пролезть впереди генерал-лейтенанта Чернышёва. Этот наглец сразу же пожалеет, что на свет родился! Что же до семейства бедолаги Боба, то Александр Иванович уже наложил арест на всё их имущество. Сегодня приехавшей в столицу матери бунтовщика должны были вручить предписание об освобождении принадлежащих её сыну домов и имений.

«Нужно растоптать дамочку, сломить её волю, чтобы она с готовностью согласилась на опеку», – рассуждал Чернышёв. Ему даже стало интересно, удастся ли запугать «кузину Софи»? Та лет десять прожила в деревне, ну, в крайнем случае, в Москве. В Петербурге у неё не осталось никаких связей. К тому же Софья Алексеевна всегда походила на обычную деревенскую простушку, а значит, должна была искренне считать генерал-лейтенанта Чернышёва старым должником своей семьи. Так что у неё одна дорога – прямиком в этот дом.

Александр Иванович вновь поразмыслил об этом дельце, перебрал в уме все свои аргументы и понял, что ему не нравится. Всё выглядело слишком простым. Чёрное и белое – раз и два. Слишком уж всё незамысловато, а раз так, значит, жди подвоха. Например, «кузина» упрётся. Чем это ему грозит?.. Да ничем! При самом плохом раскладе каждый просто останется при своих, зато, если дело сладится, его долгожданный сын может родиться графом.

– Вместе с нисходящим потомством… – прошептал Чернышёв, представив на мгновение текст вожделенного указа, и тут же прикусил язык.

Мечты!.. Опять мечты. Как бы теперь не сглазить…

Александр Иванович сердито фыркнул, провел щёткой по волосам, посмотрел, как сидит мундир, и отправился завтракать. Было ещё очень рано. Даст Бог, жена спит, и он сможет уехать из дома, не повстречавшись с ней. Но громкие звуки фортепьяно не оставили ему надежд. Елизавета Николаевна встала и сейчас репетировала свой очередной шедевр.

– Не повезло, – пробормотал Чернышёв.

Собственно, оставалась ещё одна возможность: можно было незаметно прошмыгнуть в столовую. Александр Иванович так и сделал. Однако хитрость не удалась: не успел он выпить чашку кофе, как в дверях возникла фигура супруги (ту, похоже, кто-то предупредил). Чернышёв в раздражении хмыкнул.

Елизавету Николаевну трудно было назвать красивой: лицо её, хотя и приятное, часто казалось простоватым. В нём не хватало изюминки, в глазах – блеска, а плотно сжатые губы как будто намекали на недовольство супругом. Впрочем, о чём речь? Какие ещё нужны изюминки при таком приданом?

Сделав над собой усилие, Чернышёв вступил в разговор:

– Что это ты, Лиза, так рано встала? Тебе же доктор советует больше спать.

В ответ супруга рассказала, что за здоровьем следит, ни есть, ни спать не хочет, но сейчас желала бы выпить с ним чаю. При виде крепчайшего кофе, который Чернышёв по старой парижской привычке пил без молока и сахара, она скривилась и, менторски качнув головой (Боже милосердный! Что это вы только с собой делаете?!), заявила:

– Алекс, вам нужно отказаться от вредных пристрастий. Табак и кофе подорвут ваше здоровье.

Чернышёв поморщился.

– Я потом как-нибудь откажусь. Сейчас у меня слишком много дел, кофе и трубка мне необходимы. Вот выйду в отставку, уедем в Лыткарино, там и будешь приучать меня к праведной жизни.

Губы жены сложились в куриную гузку,и Александр Иванович понял, что попал в точку. Отъезд в деревню, да и его отставка в планы супруги не входили. Это обнадёживало. Пряча усмешку, он скроил на лице скорбную мину.

– Лиза, ты всё равно узнаешь, да и матушка тебе непременно доложит. Лучше признаюсь сам. Я проиграл вчера Петру Александровичу Чичерину. Проиграл много – двадцать тысяч. И уже отправил ему эти деньги.

Елизавета Николаевна изменилась в лице. Она сразу поняла, что к чему в этом игривом разговоре. Муж, все свои деньги предпочитавший отдавать в рост, заплатил карточный долг из её приданого. Это означало, что мать и дед, не связываясь с самим Чернышёвым, сотрут в порошок её.

– Вы заплатили моими деньгами? – тихо уточнила она.

– У меня сейчас других нет – все вложены.

Слёзки блеснули в карих глазах Елизаветы Николаевны, а кончик носа-уточки явно покраснел, и Чернышёв засовестился. Экий он дуболом! Не стоило так с беременной… Отвлекая жену от печальных мыслей, он весело сообщил:

– У меня есть и приятная новость: я подал ходатайство о передаче мне права наследования майората вместо государственного преступника Захара Чернышёва. Так что скоро ты, Лиза, станешь графиней.

Но вместо радости супруга ужаснулась:

– Да как же так? Граф Захар жив. Или вы станете добиваться его казни?

Александр Иванович поморщился. Эта дурочка по простоте душевной ляпнула то, что шептали о нём в столичных гостиных. Чернышёв не мигая уставился в глаза жены и отчеканил:

– Лиза, не говори ерунды. Мне не нужно добиваться казни графа Захара. Он – государственный преступник, а значит, должен быть лишен всех чинов, титулов, званий и имущества. Майорат закреплён на имениях ещё его дедом. Как только сына осудят, его отец долго не проживёт, и земли вместе с титулом отойдут казне. Всё совершенно законно.

– Да? Я не знала… – протянула жена, но по её тону Александр Иванович понял, что она ни в чём не уверена.

– Значит, спроси у того, кто знает – у своего мужа, – раздражённо буркнул он и, скомкав салфетку, поднялся.

Карета уже ждала его, и по дороге во дворец Чернышёв успокоился. По большому счету, всё развивалось прекрасно. Александр Иванович чувствовал, как напуганный пролитой кровью молодой император всё сильнее увязает в путах его умелого влияния. Царь не принимал без него никаких решений и не подписывал никаких бумаг.

Открывалась перспектива не просто блестящей, а даже фантастической карьеры. Аракчеева уже отослали. Олимп был свободен. При особом уме и известной ловкости можно было его занять. Сделаться наконец-то первым из первых.

Глава пятая. Тайные соперники

Первое лицо!.. С чем можно сравнить этот эфемерный налёт «особенного» почтения окружающих? С тенью? Или с эхом? Вроде бы и нет никаких оснований, но народец-то уже слухами напитался, заметку себе сделал: «ожидается назначение». Вот уже и головы склоняются ниже, и взгляды подобострастны. В бесконечных анфиладах Зимнего дворца сегодня эта тень или эхо присутствовали особенно явно. У Чернышёва потеплело на сердце: скоро, по всему видать, скоро… Он вошёл в приемную и кивнул дежурному флигель-адъютанту. Тот мгновенно вскочил, вытянулся по стойке «смирно» и сообщил:

– Пожалуйте, ваше высокопревосходительство, его императорское величество ждёт вас.

Отлично, он приехал на полчаса раньше, а его уже ждут! Чернышёв прошёл в кабинет и прямо у двери почтительно склонил голову. Завидев его, государь поднялся из-за стола.

– Здравствуйте, Александр Иванович, – четко, по-военному выговаривая слова, сказал он. – Проходите, докладывайте.

Государь вернулся на своё место и указал визитёру на парное кресло с противоположной стороны широкой, крытой зеленым сукном столешницы. Генерал-лейтенант про себя усмехнулся: Николай Павлович сидел так, чтобы, подняв глаза от бумаг, упираться взглядом в портрет жены. Все слабости нового государя лежали на поверхности, но упаси бог было подать вид, что замечаешь их.

– Вы привезли показания Трубецкого? – нетерпеливо поинтересовался царь.

– Да, ваше императорское величество. Вот, пожалуйста, собственноручно изложено Трубецким, – сообщил Чернышёв, выкладывая на стол несколько исписанных листов. – Вопросы перед арестантом были поставлены так, как вы изволили приказать.

Николай Павлович взял верхний лист и углубился в чтение. Чернышёв ждал, а пока его мысли опять вернулись к главной проблеме: Александру Ивановичу очень не нравилось, что в его комиссии стал усиливаться генерал Бенкендорф. Они были почти ровесниками, с одинаковыми заслугами за прошедшие войны. Бенкендорф считался умным человеком и так же не стеснялся в выборе средств, как и сам Чернышёв. Но у соперника вдобавок ко всему прочему имелись очень весомые связи: его сестрица Дарья Христофоровна Ливен – жена русского посланника в Лондоне – славилась огромным влиянием в Министерстве иностранных дел. Бенкендорф становился опасным. Вот и нужных показаний от арестованного Трубецкого добился именно этот хитроумный немец. Чернышёву пришлось вступить с наглецом в конфликт, чтобы самому передать эти бумаги государю. Бенкендорф рвался представить их лично.

Теперь, когда нет Аракчеева и появился шанс сделаться первым министром, начинает лезть вперёд всякая шушера. Не успеешь оглянуться, как тебя уже обставят! «Неужели Бенкендорф целит на то же место? Это просто неслыханная наглость», – размышлял Чернышёв.

За своими мыслями он чуть было не пропустил момент, когда император закончил читать. Николай Павлович поднял голову, и по его растерянному лицу стало понятно, как он оскорблён.

– И чем же я так плох? – сердито осведомился царь. – Ну, эти бедные отставные корнеты и прапорщики мне понятны. Никто даже не подозревает об их существовании – а тут вдруг они до небес взлетают: судьбой России играют, лавры Наполеона примеряют. Но Трубецкой – он же Рюрикович!.. Блестящая карьера, богатство, престижное родство – всё брошено в грязь. Ради чего такой человек соглашается быть диктатором в богомерзком деле? Я ещё ничего не успел, а он меня уже приговорил к смерти как неподходящего правителя!

– Всё от распущенности, – вкрадчиво подсказал Чернышёв, – вседозволенность в армии за последние годы сделалась чудовищной. Офицеры мнят себя вольными стрелками. Повсеместно на караул во фраках являются. Силы не чувствуют, укорота нет.

Император согласился с ним сразу:

– В армии пора наводить порядок, как, впрочем, и во всех остальных сферах нашей жизни. Беритесь за армию. Через месяц я хочу получить подробный доклад о положении дел во флоте, в строевых частях и военных поселениях. Я хочу, чтобы вы устроили тщательную проверку всей работы этого ведомства.

– Рад стараться, ваше императорское величество! – отчеканил Чернышёв. В душе он ликовал. Всё-таки военное министерство отойдет ему! Теперь, накопав побольше грязи, он раскритикует своего предшественника и предложит действенные меры. Ну а это уже полдела. Хорошо говорить и писать отменные доклады он научился ещё в Париже, не зря даже император Наполеон считал любовника своей сестры очень способным человеком.

Вот дело и сдвинулось с мертвой точки, мысленно поздравил себя Чернышёв. Судьба наконец-то снизошла: одно из его заветных желаний исполнилось. Теперь второе! Титул. Сейчас, когда удача сама шла в руки, оставалось только не оплошать, крутиться порасторопнее…

Впрочем, не всё было так однозначно. Полз упорный слушок, что императрица-мать со своим немецким скопидомством всячески противится раздачам из казны. Честно сказать, причины у Марии Фёдоровны на это были. Забрав из покоренной Франции большую часть сокровищ Наполеона, покойный император Александр перестал ценить российские богатства и щедрой рукой раздавал из казны имения, крестьян и деньги. Мария Фёдоровна рвалась прекратить этот золотой дождь, но на старшего сына влияния не имела. Зато теперь она собиралась отыграться за всё и сразу. Вдруг не отдаст майорат графа Захара? Что тогда?.. Остаётся титул и собственность Боба…

Что ж, майорат из казны никуда не денется. Значит, сейчас нужно добиваться опеки над девчонками. Кому ещё жаловать титул, если не благородному опекуну юных девиц?.. Всю дорогу до Петропавловской крепости Чернышёв размышлял, прикидывал и взвешивал, пока наконец не успокоился: пока все было в порядке – он ничего не упустил.


Вернувшись домой из Петропавловской крепости, генерал Бенкедорф обнаружил на столе письмо от своей младшей сестры. Жена предупредила Александра Христофоровича, что конверт принес матрос с прибывшего из Лондона корабля. Тот отдал письмо лично ей в руки, предварительно удостоверившись, что она – хозяйка дома и супруга адресата. Генерала это совсем не удивило, значит, его премудрая сестрица не захотела рисковать и отказалась от услуг дипломатической почты. Как видно, в письме имелось нечто, не предназначенное для чужих глаз.

Бенкендорф вскрыл конверт и углубился в чтение. Долли, не церемонясь, с первых же строк писала о деле, но в письме не оказалось никаких секретов, а нотаций было – хоть отбавляй. Младшая сестра поучала его, как следует жить!

– Ну и ну! Кем же она себя возомнила, чёрт возьми?! – в крайнем раздражении воскликнул Александр Христофорович и отбросил письмо. – Да где ж это видано, чтобы баба генерала учила?!

Впрочем, Долли не баба… Её всегда считали в семье самой умной. Эта женщина могла обвести вокруг пальца любого, а уж родных и подавно, но и не было случая, чтобы она не помогла ему делом или советом. Раз Долли соизволила написать это конфиденциальное письмо, значит, считала вопрос достаточно важным.

Бенкендорф опять взял листы. Перечитать, что ли?.. Летящий почерк Долли уместил все нравоучения в три абзаца:

«Дорогой брат! До меня доходят очень тревожные слухи о твоих делах и твоём поведении. Прошу тебя, не повторяй прежних ошибок. Если ты не смог извлечь уроков из былых провалов, разреши это сделать мне.

Прежний государь тебя откровенно не любил, мы понимаем это оба, но я, в отличие от тебя, знаю и причину его неприязни. Мой дорогой, ты – отчаянный храбрец, но утонченность ума и привычка к интригам тебе не свойственны. Не нужно опять лезть с предложениями, не нужно картинных прыжков с балкона, не нужно выпячиваться и суетиться! Это не твоя стихия, ты проиграешь каждому более-менее искусному интригану.

Твой конек – порядок, основательность, дисциплина. Держись солиднее и скромнее. Новый император во многом похож на тебя, и теперь наконец-то появился шанс сделать достойную карьеру. Никаких инициатив, лишь рвение в исполнении поручений, и, самое главное, научись внимательно смотреть по сторонам».

В очередной раз признав, что его сестрица – дьявол в юбке, Бенкендорф попытался разгадать, что же такое услышала Долли в своём Лондоне, раз написала ему это письмо. Он не лез ни с какими прожектами – тут уж госпожа посланница перегнула палку, он тоже умеет делать выводы из былых промахов. Он просто служит там, куда его определил император. И эта комиссия по делам бунтовщиков теперь стала наиважнейшим делом в стране. По крайней мере, Николай Павлович заслушивает доклады Чернышёва ежедневно.

Чернышёв… Вот она – причина всех бед! Этот напыщенный болван до сих пор имеет влияние в Министерстве иностранных дел, говорят, к Нессельроде запросто ходит. Этот подлец что-нибудь наплёл у дипломатов, а те наболтали Долли и её муженьку.

Сестра даже не подписала письмо и нигде в тексте не упомянула никаких имен. Осмотрительная Долли надеялась, что он сам всё поймет, и Бенкендорф бросил письмо в огненное нутро голландской печки. Постоял. Поглядел, как горят, превращаясь в ничто Доллины советы. Почему-то вдруг вспомнилось темноглазое, пока ещё смазливое лицо Чернышёва. Экая, однако, скотина! Если его россказни дошли до Лондона, что же Чернышёв мелет во дворце? Небось чернит с сочувствующим видом. Как бы это, интересно, узнать?..

Расклад казался неутешительным: лично Бенкендорфа государь уже давно не принимал. Он только намекнул при последней встрече, что скоро понадобятся преданные и знающие люди, а в Министерстве внутренних дел нужно наводить порядок. Но никаких конкретных обещаний не последовало, а новую казенную квартиру Александру Христофоровичу пожаловали за работу в комиссии. Квартира оказалась как нельзя кстати. Бенкендорфы никогда не считались богатыми, а последняя романтическая эскапада Александра Христофоровича – женитьба на очень красивой, но бедной вдове подорвала финансовое благополучие семьи на долгие годы. Теперь на шее Бенкендорфа висели три дочери, две падчерицы и жена. Эта очаровательная компания стоила бешеных денег, и никак нельзя было упустить открывавшиеся возможности. Чернышёв стал поперек дороги? Что ж… Значит, пора уже нащупать подходы к сопернику, а ещё лучше – завести шпиона в его окружении.

Что бы сделала в этом случае Долли? Она подружилась бы с женой своего врага и получала бы нужные сведения из первых рук. Но Александр Христофорович не женщина, к тому же Чернышёв его к себе не подпустит. Нет! Следует придумать что-нибудь поумнее.

Бенкендорф задумался. В голову не приходило ничего путного. Почти час провёл он в раздумьях, прежде чем блестящая по своей простоте идея пришла в его голову. Он сыграет на ревности! Чернышёв внимательно следит за каждым его шагом. Значит, придётся завести приметного человечка и сделать вид, что тот необычайно полезен в делах. Тогда соперник позавидует и сманит деятельного подчиненного к себе. Надо только успеть сделать из перебежчика агента.

Идея выглядела настолько изящной, что явно улучшила, казалось, уже безнадёжно испорченное настроение. Конечно, пока нужная кандидатура не просматривалась, но въедливый и деловитый остзейский немец не сомневался, что такой человек обязательно найдётся. Впрочем, отступать Александру Христофоровичу всё равно было некуда, оставалось одно – победить. Как там когда-то говорила няня? Глаза боятся, а руки делают?

Глава шестая. Троянский конь

С глаз долой – из сердца вон?! А ведь когда-то считали всеобщим любимцем!.. Как это ни обидно, но столица Российской империи встретила своего былого кумира на удивление холодно и сухо. Пока ещё числившийся министром иностранных дел граф Иоанн Каподистрия был не просто разочарован, сказать по правде, это открытие его изрядно уязвило. Иоанн Антонович вдруг осознал, что здесь он больше никому не нужен. Можно было и не суетиться, не тащиться из Швейцарии в Петербург, а так и сидеть в Женеве, как делал это последние три года. Со дня его приезда прошла всего неделя, но граф уже засобирался обратно. Как всё разительно изменилось после его негласной отставки в двадцать втором году! Не стало Александра I, и сразу же исчезла умная и виртуозная политика. Теперь страной правили жестко, примитивно и тупо. К чести нового царствования было только одно – проклятый временщик оказался не у дел.

«Даже не верится, что всё закончилось, – часто размышлял Иоанн Антонович. – Ну почему же князья Ипсиланти не захотели подождать каких-то четыре года? Сейчас уже нет Аракчеева, теперь всё получилось бы по-другому».

Это, конечно, было догадкой, но ведь жизнь опытного политика научила Каподистрию мудрости и терпению, что, впрочем, на самом деле – одно и то же. Но братья Ипсиланти были другими, они умели только воевать. Храбрые и благородные греческие князья наивно верили, что если с оружием в руках выступят против турок, то русский царь повернёт всю свою огромную армию на помощь маленькой горстке православных храбрецов. Но этого не случилось. Александр I – победитель Наполеона – не мог спуститься со своего Олимпа и унизиться до рядовой войны с турками. Поднятое греками восстание стоило Каподистрии должности: император, давно подозревавший своего министра-грека в вольнодумстве, охладел к нему окончательно, и, хотя в отставку не отправил, но от дел удалил, предложив отправиться на лечение.

Остаётся утешаться тем, что жалованье платили исправно, и оно всегда шло на помощь греческим героям, часто размышлял дипломат. Стрелявшие в турок ружья были закуплены на русские деньги. Жаль только, что в жизни всё повторяется с завидным постоянством, а наивные князья Ипсиланти слишком походили на офицеров с Сенатской площади. Русские герои так же верили, что страна примет их благородные идеалы, так же надеялись, что власть падёт перед ними ниц, и конец у них один, только русские идеалисты сидят в Петропавловской крепости, а Ипсиланти – в Терезине у австрияков.

Думать о потерях и поражениях не стоило. Какой смысл рвать душу из-за того, что невозможно изменить? Граф Иоанн посмотрел на часы – пора уже собирать на стол. Скоро он встретится с гостем. Вот уж чего ему совершенно не хотелось. Не ужин, а прямо-таки беда!

Каподистрия позвал своего камердинера-француза и спросил, принесли ли из ресторана заказанные блюда.

– Да, ваше высокопревосходительство, – доложил тот, – прикажете накрывать?

– Пожалуй… Оставьте бутылки на буфете, а когда гость прибудет, можете идти отдыхать.

Отвыкший от российских морозов Каподистрия пододвинул кресло поближе к камину и протянул руки к огню. Настроения у графа не было, а нынешний ужин представлялся ему пыткой. Сегодня он ждал человека, которого совершенно не желал видеть, однако почитал за честь принять и, если надо, то и помочь. Неприятный осадок от их последней встречи так и не рассосался, и лучше бы им было вовсе не встречаться, но Каподистрию припёрли к стенке. Это был вопрос чести.

«Мы все в долгу перед этим человеком», – в очередной раз постарался убедить себя Иоанн Антонович. Почему-то эта мысль не принесла ему ни благородного воодушевления, ни тёплого чувства благодарности. Воспоминания об Иване Печерском – Вано, как тот называл себя сам, – несли лишь горечь разочарования.

Но почему? В чем секрет? Что вызывает это тяжкое, больное чувство?

Каподистрия легонько прикрыл глаза – захотелось подумать, но вместо этого пришли воспоминания. Всё началось на охоте. Вано ему очень помог. Ну а раз так – долг платежом красен, и министр взял молодого провинциала под своё крыло. Учил, опекал, возомнил себя старшим братом, почти отцом. Вот только ученик оказался паршивым: глупым, заносчивым и категоричным, а главное, совершенно необучаемым. Наплевав на советы и запреты, на приёме в Министерстве иностранных дел Вано распустил язык и умудрился оскорбить всех своих собеседников. Все двери в столице перед ним закрылись.

«Так вот в чём дело! – осенило вдруг дипломата. – Страшно, что гость снова попросит покровительства. Но теперь всё стало просто – граф Каподистрия отошёл от дел. Пусть поищет других… Хотя, с другой стороны, можно же предложить визитёру денег или попробовать найти для него место…»

Большие каминные часы с пляшущими бронзовыми нимфами пробили девять, и Каподистрия пошёл в столовую. Вот-вот должен был появиться гость, и граф Иоанн хотел сразу же пригласить его за стол, чтобы скорее покончить с неприятным визитом.

В дверь неуютной казённой квартиры постучали, и по коридору простучали каблуки: француз-камердинер отправился открывать. Иоанн Антонович услышал невнятный диалог двух голосов, потом приближающиеся шаги, затем дверь распахнулась, и камердинер провозгласил:

– Ваше высокопревосходительство, прибыл граф Печерский.

Француз отступил в сторону, давая гостю дорогу, но тот не спешил. Замер в дверях – внимательно разглядывал хозяина дома. Этот человек показался Каподистрии незнакомым: высокий, с жирноватой фигурой и тяжелым замкнутым лицом. В нём не осталось и следа от прежнего изящного юноши – тот был черноглазым красавцем, а нынешний Вано даже пугал своей грубой простонародной внешностью.

«Господи, да что же это с ним стало? Он выглядит как трактирщик», – поразился Каподистрия. Привычка дипломата всегда сохранять невозмутимость выручила и на сей раз – грек улыбнулся и двинулся навстречу гостю.

– Рад вас видеть, Иван Петрович, – гостеприимно провозгласил он. – Мы не встречались лет десять?

– Почти десять, ваше высокопревосходительство, – кивнул гость, пожимая его руку. – Но вы совсем не изменились.

В голосе визитера проскользнули льстивые нотки, и Иоанн Антонович удивился – раньше Вано был чужд всякого подхалимажа, наоборот, он мнил себя пупом Земли и не считал нужным заискивать перед сильными мира сего… Да, по всему видать, жизнь крепко потрепала старого знакомца!

Они прошли к столу. Камердинер ловко разложил по тарелкам подогретые ресторанные блюда, разлил шампанское и исчез. Каподистрия поднял свой бокал и предложил:

– Выпьем за нашу встречу, я только через три года после вашего отъезда узнал, что Александр Ипсиланти отправил вас с секретной миссией в Константинополь.

Губы гостя непроизвольно поджались, и Каподистрии на мгновение показалось, что он видит оскал цепной собаки, но Печерский тут же заулыбался. Хохотнул:

– Наш общий друг не слишком хорошо умел просчитывать свои шаги, поэтому и сидит сейчас в австрийской тюрьме, хотя мог бы уже получить корону Греции.

Опять начинался самый неприятный для Каподистрии разговор, и граф тут же сменил тему:

– Расскажите, как сложилась ваша судьба… Вы были с Ипсиланти в Дунайских княжествах?

– Да, был. После боя у Драгошан, когда мы всё потеряли, а наши вожди кинулись бежать к австрийской границе, я вернулся обратно. Мне пришлось скрываться. Вы же знаете, как отнеслась православная Россия к нашему с вами общему делу.

Упрёки гостя раздражали, и Каподистрия перебил его:

– Вы собираетесь остаться в Петербурге?

– Хотел бы, да как? Не думаю, что без денег и связей меня примут в обществе, а моё участие в греческом походе вряд ли станет хорошей рекомендацией для принятия на службу.

– Наверно, не стоит афишировать ваше участие в греческой борьбе, – предложил Каподистрия, отметив про себя, что при госте не решился назвать борьбу «нашей».

– Да уж, лучше помалкивать, – согласился Печерский. – Надеюсь, что это нигде не всплывёт.

– А что бы вы хотели делать?

Гость надменно вскинул бровь (нет, ничему-то его все-таки жизнь не научила!) и заявил с интонациями избалованного ребёнка:

– Я умею лишь воевать! Но в регулярной армии не служил, а корнетом в тридцать лет не пойдёшь.

Иоанн Антонович вздохнул:

– Да, это осложняет дело. Если только в жандармский корпус, там корнетов нет.

– Похоже, что мне выбирать не приходится. По статской линии я служить не могу, вы же знаете, как хромает моё образование, – уже с раздражением отозвался гость.

Каподистрия опустил глаза. Он не понимал своего гостя. В молодости Вано тщательно скрывал своё невежество, а сейчас, казалось, даже бравировал им. И графу захотелось поскорее завершить этот неприятный визит.

– Я могу поговорить с Бенкендорфом. Ходят слухи, что затевается реформа Министерства внутренних дел, похоже, что он в этом деле станет одним из главных действующих лиц. Я попрошу его, – пообещал Каподистрия.

Он был рад сделать хоть что-нибудь для человека, рисковавшего жизнью ради свободы Греции. Впрочем, найденное решение подвернулось вовремя, и теперь Иоанну Антоновичу оставалось только перетерпеть формальную застольную беседу…

Когда за полчаса до полуночи за гостем наконец-то захлопнулась дверь, Каподистрия вздохнул с облегчением.


Письмо от графа Каподистрии принесли так рано, что Бенкендорф ещё не успел уехать на службу. Он вскрыл конверт и прочёл краткую просьбу о встрече, изложенную в элегантной манере прежних времен. Александр Христофорович ответил сразу. Написал, что, ждёт гостя в три часа пополудни, и отдал записку посыльному.

Бенкендорф еле успел вернуться к назначенному часу: напольные часы – единственное украшение скудной обстановки его кабинета – как раз начали бить три, когда в глубине квартиры звякнул дверной колокольчик. Генерал сам вышел к гостю и с лёгкой завистью отметил, что хитрый грек – всё такой же прямой и стройный – совершенно не постарел.

– Милости прошу! Рад снова вас видеть, Иоанн Антонович. Смотрю, вы по-прежнему молодцом, годы вас не берут, – заулыбался Бенкендорф.

– Спасибо, Александр Христофорович, – поблагодарил Каподистрия, просиял такой же широкой улыбкой и вернул комплимент: – Вы тоже почти не изменились.

Бенкендорф проводил графа к двум парным креслам у маленького круглого стола и предложил:

– Не желаете ли выпить? Может, водочки? Супруга сама её готовит. Или вина?..

Гость отказался:

– Спасибо, нет. Я не хотел бы отнимать у вашего высокопревосходительства много времени. Позвольте мне сразу перейти к делу, из-за которого я вас побеспокоил.

– Слушаю…

– Александр Христофорович, вы знаете, что скоро новый государь подпишет моё прошение об отставке, но даже если этого и не случится, к министерским делам я больше не вернусь. Сейчас я заканчиваю свои дела в Петербурге и раздаю долги. Один из них является для меня долгом чести. Однажды, когда я упал с лошади и сильно покалечился, меня спас благородный молодой человек. Я хотел бы помочь ему устроиться в жизни, но теперь уезжаю из России и не смогу больше ничего сделать. Я ищу для своего протеже скромное, но достойное место службы. Он не слишком образован, так что по статской линии ему ходу нет, но вот по жандармской стезе или порученцем он вполне мог бы преуспеть. Я слышал, что вы после коронации получите назначение на особую должность, связанную с охраной государства, и взял на себя смелость заранее попросить за своего друга.

У Бенкендорфа похолодели руки. Мысли его заметались, как ласточки перед грозой. Для него не было секретом, что озвученный графом Иоанном слух уже циркулирует в столице, но, если сам многоопытный Каподистрия говорит о назначении как о деле решённом, это что-то да значило. Только бы сохранить невозмутимость – не подтвердить, но и не опровергнуть предположения гостя! Александр Христофорович заулыбался. Полюбопытствовал:

– А имя у вашего протеже имеется?

– Граф Иван Печерский.

– Это тот самый молодой человек, что устроил скандал на вашем приёме? – тут же вспомнил Бенкендорф. – Вы уж не обессудьте, на такие вещи у меня память хорошая – служба требует.

Каподистрия подтвердил:

– Да! Он был безрассудным юношей. Но сейчас вырос и поумнел…

– Возможно, – согласился Бенкендорф, – но дело-то в другом. Я так понимаю, что вы сначала благоволили к нему, а после скандала удалили. Почему сейчас вы вдруг изменили своё мнение?

Он внимательно вглядывался в лицо Каподистрии. Что могло связывать рафинированного дипломата с примитивным, как куча песка, юнцом, чуть не устроившим драку на глазах всего света? Печерский, несмотря на свой графский титул, показался тогда Бенкендорфу настоящим дуболомом. Неужели это интимное?.. Очень может быть, ведь граф Иоанн так и не женился. Впрочем, по лицу этого грека ничего не поймешь – спокоен, как гранит.

– Я уже несколько лет живу за границей, вот и потерял графа Печерского из виду, а в этот приезд он сам разыскал меня и попросил о помощи, – объяснил Каподистрия и с изрядной долей сарказма добавил: – Я ни в коем случае не хотел бы обременять вас неудобной просьбой. Возможно, мой молодой друг найдет себя на военном поприще, я побеспокою Александра Ивановича Чернышёва – он после коронации получит военное министерство. Прошу, ваше высокопревосходительство, простить меня за назойливость.

Вот оно, озарение! Как любил повторять великий корсиканец, удача всегда следует за героями. Стоило лишь задумать толковую интригу, как судьба тут же послала орудие. Бенкендорф просиял улыбкой:

– О чём вы говорите?! Я рад оказать покровительство графу Печерскому. Пусть он завтра утром, часам к одиннадцати, придёт сюда, и мы побеседуем.

– Благодарю, – кивнул гость, – буду премного обязан.

Он тут же откланялся, а Александр Христофорович вновь вспомнил о письме сестры. Видела б его сейчас Долли, сразу бы взяла все свои упреки обратно! Как он только что убил двух зайцев: оказал услугу влиятельному греку и, похоже, нашёл-таки подходящего человека для собственных дел.

Забавно, что именно грек привёл ему Троянского коня, оценил генерал. Как видно, со времен Гомера ничего в этом мире не изменилось.

Бенкендорф налил себе стопку. Выпил. Анисовая пошла мягко – как приласкала. Не принято пить одному… А если праздник? Если обмываешь удачу и такую интригу, о которой приходится молчать?.. Александр Христофорович потянулся за графином. За удачу!.. Сегодня это всё-таки случилось. Немного ума, немного ловкости, терпения и выдержки, и он получит наконец то, что давно заслужил. А там, глядишь, и на невозможное замахнётся.

Глава седьмая. Конфискация имущества

Это невозможно!.. Это просто немыслимо!.. Софья Алексеевна не верила собственным глазам. Как можно наложить арест на имущество, когда есть ещё и девочки?

Графиня так и стояла в вестибюле, куда её вызвал дворецкий, сообщив, что прибыл нарочный с бумагами. Она приняла у засыпанного снегом курьера пакет и, поскольку тот сказал, что ответа не требуется, отпустила его. Софья Алексеевна вскрыла круглую печать с грозным самодержавным орлом. Начала читать. Она сначала даже не поняла, чего требуют от неё в официальной бумаге с красиво выведенным заголовком «Предписание». Наконец, прочитав от начала и до конца, убедилась, что это не шутка. Какая-то комиссия предлагала всем родственникам государственного преступника Владимира Чернышёва освободить занимаемые помещения, а ключи передать чиновникам Собственной Его императорского величества канцелярии.

Софье Алексеевне казалось, что это происходит не с ней. Нельзя же быть такой спокойной, если ты свалилась в пропасть… Наверно, нельзя. Так, может, это и не пропасть?.. А что тогда?..

Графиня вновь посмотрела на письмо. Нет, всё-таки пропасть. В одно мгновение из богатой и уважаемой дамы она превратилась в бездомную нищенку, а что хуже всего – её участь должны были разделить дочки. Она попыталась сообразить, что же из имущества семьи, хотя бы формально, не принадлежит сыну и может быть выведено из-под ареста. Теперь главное – не спешить, разложить всё по полочкам, тогда и решение найдётся. Софья Алексеевна прикрыла глаза и попыталась рассуждать здраво.

Все свои поместья она принесла в приданое мужу, а после его смерти они вместе с остальным имуществом Чернышёвых отошли Бобу как единственному наследнику. Дочкам отец оставил приданое в золоте. Его как опекун сестёр должен был выделить Владимир. Пару лет назад Софья Алексеевна надумала купить каждой из дочерей по имению. Однако до замужества сестёр купчие опять-таки были оформлены на имя Боба. Припомнила графиня, сын как-то вскользь заметил, что оставшуюся часть приданого он пока отдал в рост, но куда и кому, не уточнил.

Боже милостивый, как теперь жить?! Не осталось ни крыши над головой, ни денег! Сердце заколотилось. Грудь обдало жаром, а спина покрылась липким потом. Софья Алексеевна так надеялась, что эта трагическая история не затронет хотя бы дочек, но неразумность Боба ударила по всем членам семьи.

– Ну и что мне теперь делать?.. – прошептала она.

Ответа не было… Такое же ощущение полной опустошённости испытала графиня после смерти мужа, и в тот раз ей понадобилось десять лет, чтобы прийти в себя. Но тогда с ней оставались малые дети, и она могла скрыться от всего света в любом из многочисленных поместий. Сейчас дети выросли и сами могли бы помочь матери, зато не стало убежища и средств. Софья Алексеевна так погрузилась в свои безрадостные мысли, что не услышала шагов за спиной.

– Вы здесь, мама?.. Что-то случилось? – прозвучал озабоченный голос Веры.

Расстроенная графиня молча протянула ей предписание. Вера прочла. Нахмурилась. Потом спросила:

– Они забирают всё? Вообще ничего не остается?

– Похоже, что так, – подтвердила мать. – Я пытаюсь сообразить, что же нам делать, и ничего не могу придумать.

– А наше приданое? Оно же было в деньгах. Мы могли бы на них жить.

– Ваш брат отдал часть денег в рост надёжному человеку, а на остальное мы купили каждой из вас по имению.

Софья Алексеевна вздохнула: она хотела осчастливить дочерей, а на самом деле обездолила их.

– Не нужно расстраиваться прежде времени, – заметила дочь, и мать удивилась: лицо её девочки вновь сделалось безмятежным.

Вера поймала на себе взгляд матери и порадовалась: маска спокойной уверенности выручила её (как, впрочем, и всегда в труднейшие моменты жизни). Может, кто-то и питал иллюзии насчёт денег, но Вера слишком хорошо понимала, сколько стоит их привычная жизнь в российских столицах. Если сейчас быстро не найти хоть какой-нибудь выход, семья потеряет всё.

– Вы говорите, часть денег отдана в рост? Мы заберём их с процентами. Вот и выход из положения. Боб сказал вам, кому из ростовщиков он отдал свои деньги?

– Нет, дорогая, я не знаю. Он не вдавался в подробности. Может, мы найдём расписки в его бумагах? – ответила Софья Алексеевна.

– Но ведь кабинет обыскали, а документы изъяли, боюсь, что там уже ничего нет, – напомнила Вера.

– Да, я совсем забыла… Но мы обязательно спросим у него, когда увидим. Ведь нам не могут отказать в свидании!

Прочитав письмо, где одним росчерком пера их сделали нищими бродягами, Вера не слишком на это надеялась, но ободряюще кивнула и согласилась:

– Конечно, мы у него спросим.

Мать слабо, но улыбнулась. Даже за одну-единственную её улыбку Вера была готова на всё… В детстве они с сёстрами часто спорили, кому мама улыбнулась первой. Почему-то вспомнилась их детская в московском доме… Дом!.. Дом?.. Сердце вдруг заколотилось часто-часто. Боясь вспугнуть удачу, Вера спросила:

– Кстати, вы когда-то говорили, что московский дом дедушка подарил вам уже после замужества.

– Да, а какое это теперь имеет значение?

– Значит, он писал дарственную?

– Так оно и было.

– Вот и замечательно – получается, что дом не входит в приданое и принадлежит лично вам, хоть это у нас осталось, – объяснила Вера.

Графиня в недоумении смолкла, а осознав, просияла:

– Боже мой, Велл, какая же ты умница! Я даже не подумала об этом. Значит, у нас есть крыша над головой?

– И есть деньги, просто нужно отыскать человека, которому они отданы. Давайте всё же посмотрим в кабинете Боба, вдруг мелькнёт хоть какая-то зацепка? Деньги обязательно оставляют след, значит, мы их найдём. Может, я пойду и посмотрю, что творится с бумагами, а вы с девочками поедете к бабушке? Она ведь уже заждалась.

– Так и сделаем, – согласилась графиня и слабо улыбнулась. – Что бы я без тебя делала?

– Но ведь я есть. Зачем ещё нужны дочери?

Мать сжала руку Веры и проводила её до дверей кабинета. Дочка права: им давным-давно пора ехать к тётке. Из-за этой кошмарной бумаги всё просто вылетело из головы. Старая графиня наверняка сердится… Впрочем, это-то как раз можно и пережить – главное, чтобы Вера нашла следы денег.


Отправив мать собираться, Вера осталась одна. Разорённый кабинет выглядел сиротливо. После обыска слуги кое-как собрали с пола разбросанные вещи, но бумаг на виду не оказалось. Это – плохой знак! Похоже, жандармы их унесли. Вера открыла ящики и поняла, что права. Надежда выправить положение таяла на глазах.

«Вот и не стало приданого», – поняла Вера. За себя она не волновалась. Наоборот, когда её многочисленные кавалеры устремятся на поиски других невест, она почувствует облегчение, но вот сестры… За них она с радостью отдала бы жизнь. В памяти всплыли милые лица Надин и Любочки и исхудавшее – матери. Кто им, кроме неё, поможет? Чувство тревоги всё разрасталось. Захлестнула волна отчаяния. Что с ними теперь будет?! Вера сжала кулаки так, что ногти впились ей в ладони. Она не даст этой чёрной волне опрокинуть себя. Нет! Только не это! Она – опора семьи. Единственная опора!

– Я справлюсь, – поклялась себе Вера и вдруг поняла, что тьма в её душе начинает таять.


Человек смотрел из темноты. Так было даже лучше, ведь девушка двигалась в круге света – словно на сцене. Он различал мельчайшие складки на платье, тонкую оборку кружевного воротника, каждую прядку в тугих локонах, и, конечно же, он видел её лицо. Как можно осязать, не прикасаясь? А он мог! Он видел белоснежную, как молоко, кожу, и кончики его пальцев начинали дрожать только от одного предвкушения. Он знал, что под пальцами заструится бархатистое тепло, а чёрные локоны окажутся, наоборот, холодными и шелковистыми. А какой изумительный рот! Нижняя губа – как будто слегка припухшая – очерчена идеальной дугой, а верхняя изогнута четко прорисованным луком. Бесконечное наслаждение – рахат-лукум.

Девушка ходила рядом, она не видела его и не боялась темноты. Похоже, что она вообще ничего ещё в жизни не боялась, но это – беспечность молодости. Никто не показал ей, что значит власть мужчины, не дал знать, где её место. Кровь вскипает в жилах наблюдателя. Пора выйти из темноты и поразить свою жертву. В этом была великая справедливость, ведь на свете всегда существуют лишь двое – охотник и жертва. Если ты не стал охотником, то непременно сделаешься жертвой. Впрочем, того, кто родился великим, этому учить не нужно, он просто не может жить иначе. Ну, а жертва должна соответствовать чаяниям охотника. Она такой и оказалась – изысканной и великолепной.

Человек делает шаг. Он выходит из темноты. Жертва кидается прочь. За ней!.. Куда она бежит? К дверям?.. Неужто они не закрыты?.. Ну ничего, он бегает быстрее. Дверь распахивается, и жертва вылетает из дома. В два шага добегает охотник до двери и вновь толкает её. Зимняя ночь кидает ему в лицо пригоршню снега. Хорошо, что идёт снег, красотка сразу же сбавит темп. Но где же она? Чёрный бок экипажа закрывает обзор. Надо просто обогнуть карету… Впрочем, даже этого не нужно: экипаж трогается с места и отъезжает. Но улица пуста, и беглянки больше нет. Где же она? Уехала?.. Охотник кидается вслед экипажу, но серая пара летит вперёд. Она увозит жертву.

Скорее, её ещё можно догнать! Человек несётся так, что от боли разрывается сердце, уже нечем дышать. В бессилии валится он в киснущий на мостовой снег… и просыпается.

Экипаж! Это слово стучит в мозгу. Экипаж! Экипаж! Экипаж!

Человек морщится. Нужно успокоиться и все забыть. Он закрывает глаза и дышит глубже. Постепенно дыхание выравнивается, стук в ушах умолкает. Вот ведь приснилась же такая гадость, а всё потому, что завалился спать днем. Больше он ни за что не станет так поступать – надо же поберечь здоровье.

Глава восьмая. В гостях у Загряжской

«Надобно поберечь детей, хотя бы младшую, – размышляла Софья Алексеевна. – Зачем ещё и Любочку тащить с собой? Пусть остается дома – поиграет на фортепиано в своё удовольствие. А для визита хватит одной Надин».

Графиня переоделась в элегантное платье из лилового шёлка, водрузила на голову французскую шляпку, на плечи накинула соболью ротонду. Она придирчиво оглядела наряд – теперь нужно выглядеть даже лучше, чем всегда. Софья Алексеевна не хотела, чтобы её жалели. Впрочем, по-другому и не поступишь: свет жесток – беднякам и изгоям никто не помогает.

Графиня заглянула к Надин. Та уже собралась. В ярко-голубом бархатном платье и такого же цвета шляпке дочка была чудо как хороша. Горничная помогла ей надеть шубку. Надин застегнула крючки и завязала под пушистым воротником бант шёлкового шарфа.

– Я готова! – сообщила она.

– Тогда поехали, – решила Софья Алексеевна. – Тётя уже давно ждёт.

На улице хозяйничал мороз: сразу же защипал лица. Серьги через пару минут превратились в ледышки и неприятно холодили уши. Надин прижалась к матери и спрятала руки в её большой пушистой муфте.

– Мама, Велл успела ко мне заглянуть. Так что я всё знаю, – прошептала она. – Но прошу, не надо расстраиваться, мы обязательно что-нибудь придумаем. Вот увидите, мы справимся: и Бобу поможем, и мужей выберем самых лучших безо всякого приданого!

Графиня чуть не заплакала. До чего же прекрасны её храбрые дочери и как же они наивны!

– Ох, милая, жизнь – штука сложная, – голос Софьи Алексеевны задрожал. – Боюсь, что без приданого вам будет трудно рассчитывать на хорошие партии, а тем более после того, что случилось с вашим братом. По крайней мере, не в ближайшее время.

Надин фыркнула:

– Ну, уж нет! Обещаю, что сделаю блестящую партию, причем в этом сезоне. Самый богатый и знатный жених достанется именно мне.

– Я буду только рада, – вздохнула графиня.

Ей не хотелось раньше времени разочаровывать дочку. Зачем, коли жизнь разберётся сама? Вздохнув, она замолчала. Надин тоже затихла.

«Интересно, кто в этом сезоне самый богатый и знатный жених? Наверное, какой-нибудь высокомерный болван, – размышляла она. – Немного ловкости – и его можно будет поймать на крючок, вот и все дела!» На какие крючки ловятся выгодные женихи, Надин представляла смутно, но это казалось ей слишком незначительным фактом, чтобы принимать его во внимание. Она увлеклась своими мечтами и даже удивилась, обнаружив, что они прибыли к бабушкиному дому. Софья Алексеевна поднялась на крыльцо, Надин поспешила за ней. Дверь тотчас же отворилась, и в вестибюле они узрели возмущённую Марию Григорьевну. Сгибаясь под тяжестью длиннополой ротонды, та раздражённо бегала из угла в угол, покачивая в такт шагам огромным синим беретом с тремя перьями.

– Где это вы провалились, голубушки? – осведомилась она вместо приветствия. – Нас пригласили к Наталье Кирилловне, а вас всё нет и нет… Экипаж во дворе, садитесь скорее, а то совсем опоздаем.

– Извините, тётя, просто случилось непредвиденное событие, – отозвалась Софья Алексеевна.

– По дороге расскажешь, поехали, – заторопилась старая графиня и пошла впереди племянницы и внучки к выходу во двор.

Там их ожидал запряжённый парой большой экипаж. Привезённый когда-то из Франции, он прослужил, наверное, уже лет тридцать, но по-прежнему смотрелся блестящим и ухоженным. Сейчас его поставили на полозья, а кучер и лакей по-зимнему приоделись в толстые шинели.

Женщины уселись в карету и отправились с визитом к законодательнице столичных мнений Наталье Кирилловне Загряжской. По дороге графиня успела сообщить тётке о полученном документе и о том, что они с Верой надумали.

Румянцева как будто и не удивилась. Сказала, как о давно решённом:

– Переезжайте ко мне. Ты и так моя наследница, а девчонкам я кое-что приготовила к свадьбе.

– Спасибо, тётя. Но как же мы повиснем на вашей шее?.. Хотя… Выдаёте мне надежду выдать девочек замуж…

– Да что вы говорите, мама?! – вмешалась оскорблённая Надин. – Мужчины должны сами добиваться нашей руки. Без всяких денег. Я выйду замуж без приданого. Бабушка может потратить свои деньги на что-нибудь другое.

Долго копившееся раздражение старой графини наконец-то вырвалось наружу:

– Не нужно меня учить, – отрезала она. – Ты подрасти сначала, а потом станешь советы давать! …Кстати, мы уже приехали. Не болтайте лишнего в присутствии слуг…

Софья Алексеевна и Надин лишь покорно кивнули.


Мария Григорьевна Румянцева дружила с Натальей Кирилловной Загряжской ровно с тех пор, как обе они стали фрейлинами у императрицы Екатерины Великой. Эту дружбу не разрушили ни смена царствований и веяний при дворе, ни ревность, возникавшая иногда между лучшими подругами, ни взбалмошный характер Натальи Кирилловны. Может, так вышло потому, что Румянцева всё подруге прощала. Кто знает… Дружба – штука не из простых. Как бы там ни было, красавица Мария Григорьевна так и осталась в девицах, а некрасивая Наталья Кирилловна вышла замуж, удочерила племянницу, вырастила её, выдала замуж за графа Кочубея и теперь доживала свой век в этом богатом семействе. В доме зятя она имела отдельные покои, и все в столице знали, что именно в её гостиной играют по-крупному.

Софья Алексеевна, бывавшая в этом доме ещё во времена своей юности, отлично знала дорогу, поэтому отпустила лакея и осторожно повела тётку по лестнице к кабинету Загряжской. Постучав, они вошли в просторную квадратную комнату, плотно заставленную массивной старинной мебелью. Тут Загряжская принимала личных гостей. Сейчас Наталья Кирилловна сидела в кресле у окна – раскладывала пасьянс на инкрустированном перламутром столике.

– Мари, Софи! – с радостью вскричала она, поднимаясь навстречу вошедшим, и Софья Алексеевна с грустью осознала, что старушка совсем исхудала и согнулась. – Наконец-то вы ко мне приехали. А это кто? Верочка?

– Тётя Натали, позвольте представить вам мою дочь Надежду, – поправила её графиня, назвав Загряжскую так, как и тридцать лет назад.

– Надин! Бог мой, как ты выросла. Стала настоящей красавицей!

Девушка сделала изящный реверанс и лучезарно улыбнулась.

– Сонюшка, моя Мари желала посмотреть на твоих дочек, думала, ты всех привезешь, – сообщила Загряжская.

Она позвонила в серебряный колокольчик и приказала мгновенно появившейся горничной, чтобы та отвела барышню к хозяйке дома. Выждав, пока за Надин закроется дверь, Загряжская приказала:

– Ну а теперь, Софи, расскажи всё как есть. Ничего не пропускай, сейчас любая мелочь может оказаться важной.

Софья Алексеевна собралась с мыслями и начала свой рассказ с того ужасного дня, когда сын узнал о восстании, и закончила сегодняшними событиями.

– Вот так обстоят дела. У нас остался только московский дом, ну и, возможно, деньги, отданные неизвестно кому, – грустно признала она. – О сыне я ничего не знаю и даже не понимаю, к кому обратиться. Моя надежда только на вас да на Александра Чернышёва, он при покойном императоре был в большой чести.

Услышав последнюю фразу, Загряжская чуть не подпрыгнула от возмущения:

– Ну, ты даёшь, мать моя! Ты с кем меня равняешь? Да этот Чернышёв – настоящий подлец! Я вчера ему от дома отказала – написала письмо, что больше его не принимаю, посмотрим, где он теперь играть будет. Ни у кого больше таких ставок нет, как у меня.

– Но почему, Натали? – поразилась Румянцева, – ты что, поймала его на шулерстве?

– Бери выше! Вы знаете, что моя дочка – статс-дама, да к тому же в большом фаворе у императрицы-матери. Так вот, Мари вчера вернулась из Павловска вне себя от изумления. Государыня сама ей сказала, что Чернышёв подал императору прошение. Умолял пожаловать ему право наследования майората и графский титул Захара Чернышёва, арестованного за участие в восстании. Императрица дала понять, что она посоветовала сыну не принимать такого решения второпях, ну а я раздумывать не стала и тут же сообщила этому наглецу, что ноги его у меня больше не будет!

– А что, графа Захара уже осудили? – обомлела Софья Алексеевна, сразу подумав и о собственном сыне.

Загряжская проворчала:

– Никого пока не осудили, иначе я бы знала. Такой слух мимо меня не прошёл бы. Создана комиссия, где первую скрипку играет как раз этот самый Чернышёв. Ещё там заседает Бенкендорф – брат жены посланника в Лондоне, Долли Ливен, но я его почти не знаю. Туда же включили и Мишеля Сперанского. Ходит слух, что заговорщики хотели привлечь его на свою сторону, назначить в правительство, когда победят. Вот новый император и проверяет его лояльность, заставляя судить тех, кто его так высоко ценил.

– Да ведь это же настоящее иезуитство! – всплеснула руками Мария Григорьевна. – Как так можно? Какая жестокость!

– Это жизнь, со всеми своими неприглядными сторонами, – возразила Загряжская.

– И что? Вы думаете, что он сможет осудить таких, как мой сын, тех, кого даже не было в столице во время восстания? – испугалась Софья Алексеевна.

– Я не знаю, дорогая, – вздохнула Загряжская, – но помочь тебе встретиться со Сперанским не могу – он нигде не бывает. А вот с командиром сына ты поговоришь. Я знаю, что он сегодня должен был приехать к Кочубею, и попросила зятя привести этого Горчакова ко мне. Пусть командир тоже замолвит словечко за своего офицера.

Радость окрасила румянцем бледные щеки Софьи Алексеевны.

– Ах, тётя Натали, а я и не догадалась. Какая прекрасная идея!

– Погоди радоваться, будешь меня хвалить, когда что-нибудь получится, – отозвалась Загряжская.

Громкий стук прервал их разговор. В дверях сначала появился сам Виктор Павлович Кочубей – высокий, всё ещё стройный, с красиво седеющей головой, а за ним вошёл очень рослый шатен в белом мундире кавалергарда.

– Маман, выполняю вашу просьбу и представляю вам князя Платона Сергеевича Горчакова, командира лейб-гвардии Кавалергардского полка, – объявил Кочубей. Заметив, что тёща в комнате не одна, и узнав приехавших дам, воскликнул: – Софи, Мария Григорьевна, добро пожаловать! Позвольте мне и вас познакомить с Платоном Сергеевичем.

Он назвал гостю имена обеих женщин и вопросительно глянул на Загряжскую, ожидая подсказки, что делать дальше. Старушка поднялась с кресла. Уцепилась за руку зятя и попросила:

– Отведи меня, голубчик, в гостиную, там, наверно, уже новые колоды разложили. Мою подругу тоже не забудь, предложи ей другую руку, а то как бы мы с ней не попадали – года наши уж больно сильно нас к земле тянут.

Она бросила острый взгляд на Румянцеву, и та с готовностью поднялась. Хозяин дома вывел старушек из комнаты, и Софья Алексеевна осталась наедине с гостем. Тот, казалось, слегка растерялся. Огляделся по сторонам. Предложил:

– Позвольте, сударыня, проводить и вас. Я, правда, не знаю, куда идти, но надеюсь, что это недалеко.

– Прошу, уделите мне пару минут. Я не задержу вас надолго, а потом покажу, где находится гостиная.

– Охотно…

Кавалергард выглядел удивлённым. Графиня собралась с духом и призналась:

– Вы, наверное, не поняли, но я – мать Владимира Чернышёва. Мой сын служит под вашим началом. Я приехала в столицу, чтобы помочь своему ребёнку. Когда произошли эти печальные события, Владимир был в Москве. Он не участвовал в восстании. Помогите мне донести эту простую истину до тех, кто занимается делом арестованных, тогда мой сын выйдет на свободу и вернётся домой.

Горчаков молчал. По мере того как Софья Алексеевна говорила, он всё сильнее мрачнел, и графине даже показалось, что лицо её визави превратилось в маску скорби. Впрочем, его ответ не заставил себя ждать:

– К сожалению, я не тот человек, слова которого будут полезными. Единственное, могу подсказать, что всем в комиссии заправляет ваш дальний родственник – Чернышёв. По крайней мере, свидание с арестованными нужно просить у него. Надеюсь, что вам он не откажет. Ну а теперь позвольте откланяться. Передайте мои извинения мадам Загряжской, а с Виктором Павловичем я свои дела уже завершил.

Горчаков поклонился остолбеневшей Софье Алексеевне и вышел.

«Вот и началось, – поняла графиня. – Теперь так будут поступать все без исключения. Никто помогать не станет». Она добрела до гостиной, где в двух словах сообщила тётке и Загряжской, что ничего не получилось, а командир кавалергардов отказался хлопотать за своего подчинённого.

– Надо же! Горчаков кажется приличным человеком, а сам – обычный трус, – с горечью заметила Румянцева.

– Я не могу осуждать его, тётя. Боюсь, что в столице найдётся мало желающих помочь бедным офицерам, виновным лишь в том, что они были по-юношески наивны.

Сил у Софьи Алексеевны больше не осталось. Она хотела одного – уехать домой. В гостиную вернули Надин, и расстроенные женщины тут же уехали. В молчании добрались они до особняка Марии Григорьевны. Старая графиня сошла, а остальные уехали к себе – на Английскую набережную. Румянцева специально отпустила их. Хотела побыть одна. Подумать. Почему-то ей казалось, что князь Платон не сам так решил, а действует по указке Чернышёва. Вроде бы Горчаков выглядел достойно. Чем же его так зацепили, если князь Платон забыл о порядочности и чести? Да если рассказать о таком поступке в свете, все перестанут его принимать!.. Или не перестанут? Вдруг сочтут его поведение разумным?.. Старая графиня огорчённо вздохнула, и Бунич, развлекавший её рассказом о последнем маскараде, замолчал, а потом и вовсе развёл руками:

– Сдаюсь, драгоценнейшая Мария Григорьевна. Сегодня моё остроумие не находит отклика в вашей душе. Не стану надоедать. Вижу, что вы сильно озабочены. Иди я вдруг могу чем-нибудь помочь?

– А ты знаешь, дружок, ведь и впрямь можешь. Напомни мне, наша с тобой соседка Катя Обольянинова не за князя ли Горчакова замуж вышла?

– Да, за него. С чего это вы про неё вспомнили?

– Да, похоже, я с её сынком нынче познакомилась, – поморщилась Румянцева. – Редкостным поганцем оказался этот князь Платон.

– Ну а чему же вы удивляетесь? Какова семья – таков и сын. Если в этом семействе не было ни чести, ни совести, какими могли вырасти дети? Припомните, чем кончилось замужество нашей соседки!

– А-а-а! Действительно… – протянула старая графиня, вспомнив уже подзабытую историю, некогда всколыхнувшую обе столицы. – И как же я об этом запамятовала? Если бы знала, не стала бы совсем с Горчаковым дела иметь. Спасибо, что раскрыл мне глаза. Надо же, и впрямь яблоко от яблони… Впрочем, может, я и ошибаюсь. Чужая душа – потёмки…

Глава девятая. Платон Горчаков

Душа изнывала от боли. Жить не хотелось… Платон закрыл глаза и мысленно досчитал до десяти. Тихо кашлянул – попробовал голос. Вроде получается. Можно говорить.

Он запахнул полость в санях и велел трогать. Как выбросить всё из головы? Как всё забыть?.. Милая дама – мать его подчинённого Владимира Чернышёва – не поверила ни одному его слову. Наоборот, посчитала командира кавалергардов обычным трусом. А ведь Платон сказал ей истинную правду. Его заступничество не помогло бы её сыну. Князь Горчаков уже обошёл всех влиятельных людей столицы и знал, какими будут ответы. Он уже просил за арестованного – собственного младшего брата. Борис оказался в одной лодке и с сыном этой дамы, и со всеми остальными вольными или невольными участниками декабрьского восстания. Платон уже говорил со Сперанским, с Бенкендорфом и с Чернышёвым, за этим же он приезжал и к Кочубею – ходили упорные слухи, что новый царь уже предложил Виктору Павловичу вернуться к делам.

Только Кочубей и обнадёжил сегодня Платона, пообещав сделать всё, что в его силах, дабы облегчить участь Бориса Горчакова. Остальные ответили отказом. Самый тягостный разговор получился со Сперанским, тот заглядывал в лицо собеседника безнадёжными слезящимися глазами и тихо объяснял:

– Голубчик, ведь умышление на цареубийство карается по закону четвертованием, а все члены тайного общества, по крайней мере, обсуждали этот вопрос. Они поголовно сей факт подтвердили.

– Но ведь это лишь разговоры! Мой брат не участвовал в восстании, он находился в своём полку и виновен лишь в том, что, будучи проездом в столице, обсуждал с приятелями возможность реформ, – стоял на своём Платон. – Если бы это было серьёзно, Борис поделился бы со мной. Все молодые – идеалисты, моему брату всего двадцать три, он ещё не видел жизни и свято верит в благородные идеалы. Пять-шесть лет – он остепенится и растеряет иллюзии.

Сперанский лишь вздохнул:

– По-человечески – всё так, а по закону, не менявшемуся двести лет, выходит иначе. Честно вам скажу, что формально избежать наказания невозможно, я надеюсь лишь на милосердие государя.

Горчаков не стал с ним спорить. Зачем, коли и так всё ясно? Он поспешил откланяться. Бенкендорф отказал Платону сухо – попросил не обращаться к нему с подобными вопросами. Чернышёв же долго и с наслаждением расспрашивал о взглядах и поступках Горчакова-младшего. Наконец он понял, что Платон не скажет про арестованных ничего порочащего, и высокомерно сообщил:

– Следствие ещё не закончено, и об участи преступников можно будет говорить после того, как объективно определят вину каждого.

Так вот и получилось, что ничего-то Платон не добился, кроме разрешения на свидание с братом.

Вспомнилось полупрозрачное лицо графини Чернышёвой. Её голубые глаза с блестящими в них слезинками смотрели с надеждой, а когда он отказал, в глубине этих глаз мелькнуло отчаяние, а потом всплыла безнадёжность. Платон словно читал по лицу все её чувства, и вспоминать об этом было ужасно стыдно.

Нужно уходить в отставку! Какой он командир своим офицерам, если не может их защитить? Они не простят, что он своё влияние и связи направил на помощь собственному брату, а не подчинённому. Платон чуть не застонал.

Но как он мог выбирать? Борис – единственный родной человек, Малыш, последний из четверых сыновей когда-то счастливой семьи. Платон всегда обожал его, а после того как на войне сложили головы погодки Сергей и Иван Горчаковы, относился к Борису с отчаянной, почти отцовской нежностью.

– Я не уберег всех троих, – прошептал он.

Жизнь уже наказала Платона за былую категоричность. Надо было отпустить братьев с матерью, а не полагаться только на свои силы. Умом он понимал, что спасти жизни средних сыновей в беспощадной рубке двенадцатого года мать не смогла бы, но, может, она повлияла бы на их выбор, отговорив поступать в гвардию.

«Братья никогда не говорили с ним о матери, – вдруг отчего-то вспомнил Платон. – Боялись? Или стеснялись? А теперь уже ничего не исправишь». Может, и Борис промолчал об участии в тайном обществе, потому что не верил старшему брату? Считал сухарём? Но этого не может быть! Платон чуть ли не душил Малыша заботой, досаждал нежностями. По крайней мере, в его любви Борис не сомневался.

Совесть подсказала Платону, что не всё так просто. Может, брат и несильно ошибался на его счёт. Слишком уж властным и нетерпимым к критике стал в последнее время командир лучшего гвардейского полка России. Никто его не одергивал, а наоборот, все заискивали перед ним. Но неужели это такой непростительный грех – самую малость упиться величием, если полк ты получил не за красивые глаза, а за легендарную храбрость? Должно же прощать слабости тех, кого любишь! Так почему же Борис промолчал? Не доверял?..

Сани остановились на Невском, у построенного перед самой войной красивого доходного дома. Платон снимал здесь третий этаж. Квартира из восьми комнат была для него велика, но он выделил три смежные брату, и когда Борис приезжал в столицу, в их холостяцком жилище расцветал дух настоящего семейного дома.

Платон поднялся к себе, скинул шинель на руки денщика и прошёл в кабинет. Тихо гудела изразцовая печка, на столе горела лампа под зеленым абажуром. Эту большую, самую любимую братом комнату обволакивали тепло и уют, но Платона не оставляла мысль, что Борис мучается в холодном, словно подземный ледник, полутёмном каземате.

Как он там выживает? Мерзнет небось… Вновь подкатило отчаяние, потащило в чёрную бездонную яму. А сомнения в очередной раз дернули чашу весов в самом мучительном споре. Этот спор не прекращался в душе Платона уже семнадцать лет. Наверное, пора написать матери. Она вправе узнать о том, что случилось с её младшим сыном.

Платон прижался спиной к тёплому боку печки, закрыл глаза и вспомнил их последнюю встречу. Вся в чёрном, бледная, княгиня Екатерина Сергеевна казалась невероятно красивой. Чёрный шёлк её наряда оттенял белую, как молоко, кожу, а синие глаза так же блистали слезами, как сегодня у графини Чернышёвой. Какие разные женщины! Одна – олицетворение любви к своему ребёнку и преданности семье, а другая, погубив собственного мужа и осиротив четверых сыновей, устроила свою жизнь вдали от дома и, по слухам, не бедствовала.

«Ну зачем мать связалась с этим немцем? Как будто ей не хватало семьи», – с привычным раздражением думал Платон. Каждый раз воспоминания о прошлом приносили чувство унижения. Он – боевой офицер, генерал-майор – так и не смог позабыть обиду опозоренного и осиротевшего юноши. И время не принесло облегчения – рана не заживала. Теперь-то Платон понимал, что ошибался, считая родителей счастливой парой. Отец – обер-гофмейстер двора императрицы-матери, благородный и добрый человек – обожал свою красавицу жену. Та же относилась к мужу с почтением и нежностью, а своих сыновей, казалось, искренне любила. Все иллюзии Платона умерли в тот самый день, когда его отец погиб на дуэли. Самым отвратительным было то, что князя Сергея Горчакова застрелил не кто-нибудь, а любовник его жены.

Платон долго отказывался в это верить. Отец, уже пожилой, не слишком здоровый человек, не мог участвовать в поединке! Платон кинулся в Павловск, где жили родители и младшие братья. Вбежав в распахнутые настежь двери родительского дома, он понял, что всё – правда. Отец уже лежал в гробу в зеркальном бальном зале, а мать пребывала в своих комнатах наверху в полном отчаянии.

Платон сразу же направился к ней, но лучше бы он этого не делал. Увидев сына, Екатерина Сергеевна рухнула на колени и стала умолять о прощении. Её душа жаждала покаяния, и княгиня вывалила на Платона все свои грешные тайны. Она просила у сына прощения за то, что не была верна его отцу, чем сломала тому жизнь, и за то, что её последний роман переполнил чашу терпения супруга. Он вызвал любовника жены на дуэль. Барон фон Остен – в отличие от своего противника, военный и отличный стрелок – убил князя Горчакова, а сам в тот же день написал рапорт об отставке и выехал в родную Курляндию.

– Почему вдруг, мама?.. – в ужасе спросил Платон. – Отец так любил вас, мы были счастливы.

– Дело во мне, я – порочная женщина, – рыдала княгиня, ударяя себя кулаками в грудь. – Твой отец был святым! Я – недостойная грешница. Я тяготилась нашей жизнью, она казалась мне пресной и скучной. Я заслужила смерть! Пусть она придёт и возьмёт меня!

Ненависть, вскипевшая в тот миг в душе Платона, породила жестокость:

– Что это изменит? Это не вернёт отца! – отрезал он.

Платон больше не хотел видеть мать, а говорить с ней – тем более. С этой минуты он избегал её, что, впрочем, оказалось несложным, поскольку княгиня не выходила из спальни.

Отца похоронили торжественно, при большом стечении народа. Панихиду удостоила своим присутствием сама вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. С сыновьями погибшего обер-гофмейстера она повела себя подчёркнуто нежно, а его вдову не удостоила ни единым взглядом. На следующий день в дом принесли высочайшее повеление княгине Горчаковой покинуть столицу. Мать тогда впервые после своей ужасной исповеди обратилась к Платону. Она робко сказала:

– Я могу забрать мальчиков и уехать в Москву, а ещё лучше – за границу. У Малыша слабые легкие, мы могли бы переехать в Италию.

Платона это взбесило. Она лишила его отца, покрыла семью позором, а теперь хотела отнять у него последнее. Собрав всю свою выдержку (очень хотелось казаться взрослым и сильным), он проронил:

– Я не думаю, что стоит распространять вашу опалу и на моих братьев. В будущем это может плохо сказаться на их репутации и карьере. Я стану им опекуном, а вы уезжайте.

Глаза матери налились слезами, лицо исказила жалкая гримаса. Она с отчаянием смотрела в окаменевшее лицо сына. Платон всё понимал, но не мог одолеть собственную боль. Княгиня повернулась и вышла из комнаты, а на заре простилась со старшими сыновьями, поцеловала спящего Бориса и уехала в Петербург. В тот же день она отплыла в Неаполь. Через год мать прислала из Рима письмо, где сообщала адрес, куда просила отсылать ей весточки о жизни и здоровье её детей. В качестве получателя писем в адресе значилась графиня ди Сан-Романо. Так молодые князья Горчаковы узнали, что их мать недолго оплакивала своё вдовство.

Платон писал ей крайне редко. Письма, отправленные им за прошедшие семнадцать лет, можно было пересчитать по пальцам. Екатерина Сергеевна этого как будто не замечала, её послания приходили регулярно и были полны нежности. Замолчала она только однажды, но почти на год, после известия о гибели средних сыновей. Потом мать вновь стала писать, правда, имён погибших детей не упомянула больше ни разу. А теперь в тюрьму попал Малыш!

«Что же делать? Сообщать ей или нет? Если написать, мать изведётся, а помочь ничем не сможет. Наверное, пока нет ясности, лучше погодить», – решил он наконец.

Понятно, что это – всего лишь отговорка, но Платон не мог переступить через гордыню и признаться матери, что не уберёг и младшего. Почему так вышло? Может, дело в большой разнице лет? Ведь, когда Малыш родился, его старшему брату уже исполнилось двенадцать. Неужели это так много, и они принадлежат к разным поколениям? Похоже, что так, ведь Платон лучше понимал несчастную мать своего подчинённого, чем собственного младшего брата.

Сегодняшний разговор с графиней Чернышёвой оказался последней каплей, и, как лавина с гор, на Платона обрушилась мучительная и безнадёжная тоска. Ну почему он не нашёл правильных слов? Побоялся сказать правду? Душа рвалась всё немедленно исправить. Объясниться. Рассказать, как сам впустую обивал чужие пороги, и предостеречь от того же Софью Алексеевну. Если он это сделает, чёрная тоска отступит, и он вновь сможет глядеть в глаза своим кавалергардам.

Нетерпение гнало из дома. Платон вспомнил, что мать его подчинённого была у Кочубеев вместе с графиней Румянцевой. По крайней мере, старушка могла сообщить, где в столице остановилась Чернышёва. Приняв решение, он велел запрягать. Через четверть часа денщик доложил, что сани ждут у крыльца. Можно отправляться! Он спустился вниз и велел ехать на набережную Мойки. Искать дом графини Румянцевой.

Глава десятая. Кошмарное объяснение

Дом старой графини Платон нашёл быстро. Вот только выглядел особняк неважно. Старый и облезлый, дом сильно напоминал заброшенную крепость – ни огонька в окне, ни фонаря у дверей. Но как только сани Платона приблизились к крыльцу, от дома отъехал нарядный лаковый экипаж, запряжённый парой. Выпрыгнув из саней, Платон предупредил кучера, что вернётся быстро, и взбежал на крыльцо. Постучал. Дверь сразу открылась, и в дверях возник молодой лакей.

– Я ищу графиню Чернышёву, – сообщил Платон.

– А какую? – поинтересовался слуга.

К этому вопросу Платон оказался не готов. Имя его сегодняшней визави вылетело из памяти. Он молчал, вспоминая…

– Да вы спросите у хозяйки, – предложил лакей и посторонился, пропуская Горчакова внутрь.

Платон вошёл. В вестибюле оказалось полутемно – всё высокое двусветное пространство освещал единственный канделябр. Кроме лакея, стоящего у него за спиной, других слуг не было, а по широкой, ведущей на верхние этажи лестнице поднимались две дамы. Стройная девушка в тёмно-синем платье поддерживала под локоть тяжело шагавшую старушку, закутанную в цветастую шаль. Женщины уже добрались до конца лестничного марша, и, если бы они ушли, Платон остался бы в глупейшем положении – в чужом доме, не зная имени дамы, которую ищет. Оставалось одно – окликнуть хозяйку дома и ее спутницу. Так он и сделал:

– Прошу простить, сударыни!.. Могу я увидеть графиню Чернышёву?

Женщины дружно обернулись, и Платон обомлел. С площадки лестницы чужого дома на него смотрела мать, такая же, как в его старых детских снах: высокая, с тонким станом, блестящими чёрными кудрями и очень яркими на белоснежном лице голубыми глазами. Ему вдруг померещилось, что ничего не случилось, и не было ужасного разрыва и всех этих пустых, мучительных лет, и что он вновь – мамин любимчик…

Его отрезвил грубый и резкий возглас:

– Зачем вам нужна моя племянница? Вы уже достаточно её сегодня расстроили.

Чтобы отогнать наваждение, Платону пришлось тряхнуть головой. В рассерженной старушке он узнал графиню Румянцеву и, собравшись с мыслями, объяснил:

– Я хотел бы побеседовать с ней по поводу нынешнего тет-а-тет.

– Вы что изменили мнение и решили помочь матери вашего подчинённого?

– Я не могу это сделать, но хотел бы объяснить, почему.

– Какое дело моей племяннице до причин вашего отказа? Что так, что эдак – результат окажется тем же. – Старая графиня повысила голос, и её неприкрытая враждебность покоробила Платона. – Оставьте при себе ваши объяснения, а если вам требуется отпущение грехов – так это не к нам, это вам, сударь, в церковь надо.

От такого явного оскорбления Платон остолбенел. Он ещё даже не сообразил, что ответить, когда старуха распорядилась:

– Велл, проводи его светлость, а Пашка пусть двери закроет, мы сегодня больше никого не ждём.

Девушка спустилась по ступеням и с непроницаемым видом миновала Платона. Указав на дверь, она жёстко сказала:

– Прошу вас уйти.

Лакей с готовностью надавил на массивную бронзовую ручку, приоткрыв дверную створку, и стал за спиной у молодой хозяйки.

Взгляд красавицы горел презреньем, можно было не сомневаться, что она, как и прежде старуха, не примет никаких оправданий. Платон молча поклонился старой графине, а для её молодой компаньонки даже пробормотал:

– Извините за беспокойство…

Ответа не последовало. Горчаков на мгновение задержался в дверях, вглядываясь в лицо девушки, так похожей на его мать. Та надменно вздёрнула подбородок, пухлый рот сложился в брезгливую гримасу, а взгляд её глаз стал ледяным. Но чары рассеялись, и Платон вдруг осознал, что эта высокомерная барышня ему никто. Чужая. Незнакомая и неприятная женщина. Всего лишь похожая на мать, да и то не слишком. У матери глаза были ярко-синими, а у незнакомки они отливали необычным лавандовым блеском. К тому же княгиня Горчакова, как бы она в жизни ни ошибалась, всегда оставалась живой и страстной, а эта безупречная мадемуазель выглядела холодной, как ледышка. Не приведи бог оказаться рядом с такой моралисткой!

«Попробовал жить по совести – и получил промеж глаз», – констатировал Платон, усаживаясь в сани. Что ж, по крайней мере, он попытался, не хотят – не нужно.

Кучер тронул. Пока Горчаков пребывал в доме старой графини, пошёл снег, и теперь крошечные белые блестки переливались в отсветах фонарей. За гранью световых пятен тьма казалась совсем непроглядной, плотной, морозно-опасной. Шагни чуть в сторону из золотистого круга, и поглотит тебя чёрная мгла, будто и не жил ты вовсе. Именно это Платон теперь и чувствовал: свет в его жизни погас, а морозная чернота беспощадно выжгла ему душу. Так, может, это и хорошо, что у него не осталось надежд? Зачем вообще оправдываться? Кому нужны его покаяния и объяснения? Одни иллюзии!.. Да пропади оно пропадом – людское мнение!

Мороз прихватил щёки. Платон растёр их, жестко, до боли давя на кожу. Вроде бы помогло: он вновь почувствовал себя офицером, командиром полка, мужчиной, наконец. Посещение обернулось ушатом холодной воды, но, как видно, это ему и требовалось. Воля его проснулась, а слабость исчезла. Горчаков подумал о собственных делах и больше уже не колебался. Всё просто, как дважды два: завтра он пойдет на свидание с братом, а сегодня, не откладывая ни на минуту, напишет матери. Когда-то он обещал, что станет опекуном своим младшим братьям, пришло время держать ответ.

Впрочем, принять решение оказалось легче, чем его выполнить. Почти час просидел Платон над чистым листом, не зная, что и как писать. Это не стало для него новостью. Письмо всегда рождалось мучительно, и те несколько строк, что в итоге выходили из-под его пера, оказывались язвительно-любезными. Прошло семнадцать лет, а рана кровоточила, и лишь сегодняшняя встреча в доме старой графини что-то сместила в душе Платона. Эта надменная молодая девица так походила на его мать и в то же время была её полной противоположностью. Ледяное презрение во взгляде и то невозмутимое спокойствие, с каким она выгнала его, взбесили Платона.

«Ничего не знает, а берётся судить, – распаляясь гневом, обвинял он незнакомку. – Какая наглость! Как можно выносить приговор только на основании чужих суждений, не дав человеку оправдаться?.. Даже не выслушав?!»

Впечатления оказались на удивление мерзкими. Сначала его посчитали трусом, потом подлецом, да ещё и слизняком, жаждущим отпущения грехов. Хотя, если уж быть до конца честным, он действительно хотел, чтобы Софья Алексеевна его простила. Зная о неизбежности отказа, Платон просто не мог второй раз пройти через напрасные унижения и хотел, чтобы графиня Чернышёва поняла это.

«Могли бы и выслушать, было бы полезнее, – упрекал он своих несостоявшихся собеседниц. – Теперь их бедная мать впустую пройдёт через все круги ада».

Вспомнилось лицо надменной Велл. Если присмотреться получше, чертами она всё-таки отличалась от княгини Горчаковой. У его матери нос был чуть вздёрнутым, а у сегодняшней незнакомки – классически соразмерным и прямым, но дело было не в этом, а в общем выражении лица. В глазах матери плясали огоньки, а в уголках губ солнечным зайчиком цвела улыбка. Незнакомка же напоминала снеговика, и только лиловый блеск прозрачных глаз говорил о том, что девушка живая, из плоти и крови. Такие безупречные ходячие идеалы никогда не нравились Платону. Если они и вызывали у него какие-либо чувства, так лишь безмерное раздражение. Кому они интересны – высокомерные ханжи? Уж точно не кавалергардам…

Платон хмыкнул. «Да и чёрт с ними!.. Пусть теперь это семейство хлебает свои неприятности полной ложкой. По крайней мере, могли бы поступить справедливо и выслушать человека, желающего им добра».

Он перевёл взгляд с чистого листа на перо в своей руке и ужаснулся. А как поступил он сам? Не дал оправдаться собственной матери, не захотел поговорить с ней, не допускал даже мысли, что она могла полюбить чужого… Ревность! В этом причина многолетних болезненных отношений?.. Так просто и так мелко! Да что он за человек такой, если даже кресты на родных могилах не пробудили в нём совесть?!

Платону вдруг показалось, что у его ног разверзлась бездна. Получалось, что он, потакая собственной детской слабости, лишил братьев материнской любви. А мать? Что пережила она вдали от своих детей?!

– Господи, прости меня! – борясь с отчаянием, пробормотал он. – Почему только сейчас, почему не раньше? Семнадцать лет, две смерти…

Ощущение краха опалило нутро, горло намертво перемкнуло.

Что же делать теперь?.. Как жить? Разве можно все это исправить?..

Платон метался по комнате. Вновь и вновь налетал он на мебель, пересчитывал боками углы. Наконец сдался и опустился на стул. И сразу же пришло озарение: надо поехать в Рим, разыскать мать и привезти её обратно.

Остатки здравомыслия напомнили ему об аресте брата. Как можно уехать до суда? А если Борису понадобится помощь?.. Нет, это не выход! Но мать могла бы вернуться сама, надо только написать ей правду.

«Хотя она теперь замужем, значит, в своих поступках несвободна, – вдруг понял Платон. – Граф ди Сан-Романо может и не отпустить жену».

Платон постарался вспомнить отрывочные разговоры возвратившихся из Рима знакомых. Именно из них черпал он скудные сведения о жизни своей матери. Семье ди Сан-Романо принадлежал старинный банк, и богатство их рода считалось баснословным. Говорили, что граф боготворит свою русскую жену, во всём ей потакает и даже согласился на то, чтобы в центре католической Италии его супруга оставалась православной. На самом деле Платон ничего толком не знал. Он питался слухами.

– Господи всемогущий, прости меня за гордыню и помоги нам воссоединиться! – прошептал он.

Платон взял перо и впервые за семнадцать лет вывел на листе слово «мама». Как только это случилось, тяжкие цепи долгих обид треснули. Строки ложились на лист сами, и через несколько минут письмо было готово. Платон перечитал его и запечатал. Он умолял о прощении. Вот только не запоздала ли эта просьба? Вдруг мать его тоже не поймёт? Ведь ему так не везёт с объяснениями.


С чего это князь Горчаков решил объясняться? Зачем он вообще приезжал?..

Вера помогла бабушке устроиться в кресле у огня, пододвинула ей под ноги подушку, а сама присела рядом – на низкую парчовую козетку. Нежданный визит князя Веру расстроил, но она старалась «держать лицо». И так день выдался тяжелым, нечего ещё и вечер портить.

Мария Григорьевна вызвала Веру внезапно – уже ближе к ночи. Прислала на Английскую набережную лакея с запиской, что ждёт к себе старшую внучку. Предлог был выбран привычный – лёгкое недомогание. Но сейчас на лице старой графини не наблюдалось даже намёка на болезнь. По всему выходило, что бабушка просто захотела поговорить.

«Старушка уже давно перешла бы к делу, если бы не этот незваный гость», – поняла Вера. Вспомнились детали мерзкой сцены, и уже приутихший было гнев заполыхал с новой силой. Нельзя сказать, чтобы Вера возненавидела командира своего брата. Нет, скорее это стало для неё сильнейшим разочарованьем. Ведь князь Горчаков даже близко не походил на типичных светских бонвиванов, он казался совсем другим. Высокий, плечистый, с шапкой тёмно-русых кудрей, с упрямым квадратным подбородком он мог бы считаться эталоном офицера. И вот это олицетворение героя-мужчины на поверку оказалось жалким трусом. Он побоялся замараться и не стал помогать «бунтовщику». А то, что этот бедолага служил под его началом, для красавца кавалергарда ничего не значило.

Вера злилась на себя саму. Что с ней такое случилось, почему она дала слабину? Поначалу даже восхитилась рослым красавцем в белоснежном мундире. Пока бабушка не начала разговор, Вера успела даже залюбоваться прекрасным волевым лицом. Такого с ней ещё не бывало! Для неё всегда существовал только Джон, а остальных мужчин она, в общем-то, особо и не замечала. И тут вдруг повела себя не просто глупо, но даже и подло.

«Вот дурочка, ей-богу! Только что рот не открыла, – терзалась она. – Попасть под чары такого ничтожества – это уж нужно совсем себя не уважать!»

Её душевные терзания прервала старая графиня:

– Ты догадываешься, зачем я тебя позвала?

– По крайней мере, я поняла, что вы не больны, – отшутилась Вера.

– Да, конечно… Это был просто предлог. Я хочу обсудить положение семьи. Сонюшку тревожить не стоит, она – мать, её мысли и сердце с тем ребёнком, кому сейчас плохо. Надин – девушка с характером, но она слишком молода, да и темперамент такой, что бьет через край, а нам теперь надобны трезвость и спокойствие. Поэтому я и говорю с тобой.

– Я слушаю, – пробормотала польщённая Вера.

– Сегодня всё окончательно прояснилось. Никто помогать нам не станет – все будут беречь свою шкуру, – начала старая графиня. Потом замолчала. Задумалась. Наконец заговорила вновь: – Нам нужно обсудить, как выживать станем. Ты нашла в записях брата хоть что-нибудь о деньгах?

– Ничего. Бумаг просто нет.

– Значит, и вашего приданого тоже, – вздохнула Мария Григорьевна, – плохо…

– Да уж! Мы смогли бы жить на эти деньги. У нас остался только московский дом. Видно, придётся его продавать.

– Надеюсь, что до этого не дойдёт, – перебила её старушка. – У меня есть два поместья во Владимирской губернии. Они приносят не слишком много, но позволяют содержать этот дом, а также кое-что откладывать. Из этих денег я дам по пятнадцати тысяч приданого твоим сестрам. Это – достойная сумма, не слишком большая, но вполне приличная, а нам с твоей матерью ещё останется на что жить. Ну а тебе я отпишу Солиту.

Речь шла о полесском имении, и Вера ахнула:

– Да что вы говорите?! Я не могу принять такой щедрый дар. Мы не в праве обирать вас из-за собственных невзгод.

Графиня сердито фыркнула:

– Перестань возражать. Это ты окажешь мне услугу! В двенадцатом году Наполеон дважды прошёл через Солиту, там всё сожгли. У меня был очень толковый управляющий – Сорин, честный и знающий человек. Я разрешила ему не присылать мне денег, а любые доходы с поместья пускать на его восстановление. Прошло уже четырнадцать лет, я знаю, что деревни давно отстроены – три года назад Сорин писал, будто приступил к восстановлению главного дома. А теперь мой управляющий болен, и за него работает дочь.

– Я могу съездить туда и посмотреть, что к чему, – предложила Вера.

– Я и хочу, чтобы ты туда отправилась, но не для меня, а как хозяйка имения, – отозвалась графиня. – Я хорошо знаю твои таланты, представляю, как ты помогала матери в делах, и даже подозреваю, что все они в последние годы лежали на тебе. Поезжай, Велл, бери имение в свои руки и добывай средства на жизнь. До войны Солита приносила очень много. Я надеюсь, ты сможешь вернуть доходы.

Вера не знала, что и сказать. Разве может она злоупотребить душевным порывом бабушки и присвоить имение? Но ведь с другой стороны – это шанс! Мама, сестры, Боб, наконец. Она бы день и ночь работала для них…

Старая графиня молча смотрела внучке в глаза, не торопила. А весы в Вериной душе всё качались – выбирали, что же важнее: честь или любовь. Наконец Вера выбрала. Она поцеловала бабушке руку и сказала:

– Наверное, вы правы. Спасибо за столь щедрый подарок! Я согласна.

Мария Григорьевна с облегчением улыбнулась:

– Ты храбрая девочка. Вытянешь и эту ношу! – Она поднялась с кресла, взяла свою трость. – Уже поздно, помоги мне дойти до постели, да и сама ложись в голубой комнате, день выдался не из легких.

Внучка проводила старую графиню до спальни, уложила, а потом прошла в следующую по коридору комнату, носящую название голубой. Раздевшись, Вера легла и зажмурилась, но быстро поняла, что не заснёт: слишком уж волнующим оказался разговор с бабушкой. Мысли её крутились вокруг Солиты. Что там сейчас с полями? Климат в Полесье мягкий, значит, и травы отменные. Может, следует держать коров? Или лучше сделать ставку на что-нибудь другое? Пшеница хорошо растёт южнее, а здесь, наверное, сеют рожь и овес.

«Впрочем, зачем гадать? Нужно поехать туда и во всём разобраться на месте», – наконец-то решила она. Вера глубоко вздохнула и расслабилась. Под веками заскользила теплая тьма, но вместо сна пришли мысли о Джоне. Неужели ей придётся выбирать между чувством и долгом?.. А что, если и так?.. Ради семьи можно и любовью пожертвовать!

Сердце ужалила боль, из-под закрытых век поползли слёзы. Как же горько, когда тебя не любят! По большому счету, выбирать было не из чего. Вера всплакнула, и ей стало легче, а потом она незаметно уснула.


И когда же ему наконец полегчает? Человеку хотелось выть, а ещё больше ему хотелось драться. Бить и крушить всё вокруг! Может, хоть тогда уйдет эта злоба, выдавится из души чернейшая зависть. Сколько можно оставаться изгоем? Сколько можно быть здесь чужаком? Он ненавидел этот проклятый город. Ледяная имперская столица уважала лишь сильных, богатых и успешных. Здесь врало всё: колоннады дворцов, шумные центральные проспекты, купола храмов. Говорили, будто они построены для каждого. Нет! Нет! И ещё раз нет! Это наглая ложь. Всё здесь только для избранных.

Его здесь просто не замечали. Издевались: ты сначала взлети, достигни высот! Вот тогда и приходи. А пока ничего, кроме оскорблений и пинков, тебе не положено. Как же всё это было унизительно! И как это вообще можно было вынести?..

Неужели здесь не найдётся крохотного свободного пятачка – места для его раненой гордости?.. Дайте! Дайте же наконец передышку! Дайте немного отдыха!..

Человек заскрежетал зубами. Плохо!.. Как же ему было плохо!

Где можно спрятаться? Где отлежаться?..

На природе!.. Природа… Вот оно – спасение… Летний сад. Что может быть лучше?.. Хотя какой же он летний, если засыпан снегом? Но всё равно там, среди ледяных аллей, можно найти покой…

Вот кружевное чудо – кованая решётка, а вот и ворота. Они открыты и зовут в заснеженную тишину. Человек ступает на девственно-белый снег: ни одна нога ещё не топтала этот сияющий зимний пух. Покой снисходит в душу. Тишина. Только снежок скрипит под ногами.

Статуи убраны до весны в большие аккуратные ящики, на их свежеструганных досках лежит снег. Человек обходит ящик и сворачивает на соседнюю аллею. Тонкая женская фигура в синей бархатной шубке маячит впереди.

«Ага, вон это кто!.. Да это подарок судьбы», – радуется человек.

Он кидается вперёд. Летит по аллее. Почему топот ног так отдаётся среди деревьев? Жертва же услышит!

Женщина оглядывается, и его пронзает восторг: чёрные локоны струятся из-под собольей шапочки, на высоких скулах цветёт румянец. Это она – его жертва, обречённая, но пока ещё ускользающая… Она бежит. Бог послал охотнику настоящую, горячащую кровь погоню. Ату!.. Держи её!

Человек бежит всё быстрее, расстояние до жертвы всё сокращается, ещё немного – и ей конец. Рука хватает соболий воротник, но пальцы скользят по блестящему меху. Ещё разок! Но он не успевает: жертва пролетает сквозь открытые ворота, и… ажурные створки с лязгом захлопываются.

Удар – и резкая боль. Ворота бьют по человека по рукам. Низкий звериный рык разрывает его грудь… и человек просыпается. Этот проклятый город сведёт с ума кого угодно. Но он-то знает, что тоже не лыком шит. Не может быть, чтобы он не победил эту ледяную столицу. Ничего! Цыплят по осени считают… Рано или поздно, но этот город ляжет к его ногам.

Глава одиннадцатая. Кузен Алекс

Так рано? Вера с бабушкой ещё даже не успели спуститься к завтраку, а Софья Алексеевна уже привезла к ним младших дочерей.

– Доброе утро, мои дорогие, – поздоровалась она с прибежавшими на зов дочерью и тёткой. – Я не дала девочкам поесть, очень спешила, но надеюсь, что вы их покормите. –Голос графини дрогнул, и она тихо призналась: – Мне нужно поехать к кузену Алексу, но я боюсь оставлять девочек одних. Вдруг без меня приедут изымать дом и выгонят их на улицу…

Вера присмотрелась к матери и совсем расстроилась: со вчерашнего дня графиня похудела ещё больше, лицо её сделалось тонким, а потухшие глаза с красными отечными веками выдавали не проходящее отчаяние. Но держалась Софья Алексеевна бодро. Она даже смогла улыбнуться, прежде чем попрощалась с родными. Дочери поглядели ей вслед и горестно переглянулись. Страдания матери рвали им сердце, но как они могли ей помочь?

Графиня приказала кучеру ехать на Малую Морскую. На самом деле она боялась, что Чернышёв откажется ей помогать. Всю ночь размышляла Софья Алексеевна. Сравнивала то, что узнала от командира сына, и то, что сказала Загряжская, и наконец подозрение переросло у неё в уверенность. За вчерашним предписанием и челобитной о передаче титула и майората несчастного графа Захара стоял один и тот же человек – кузен Алекс.

Он уже наложил лапу на состояние Чернышёвых. Далее предложит своё опекунство юным родственницам, а потом захочет большего: станет вершить их судьбы. И к тому времени, когда прояснится участь Боба, все они будут связаны по рукам и ногам. Графиня почти убедила себя в этом, но ей так хотелось обмануться. К тому же избежать встречи с Александром Ивановичем уже не представлялось возможным – свидание с арестованным сыном можно было получить только через него.

Пока экипаж пробирался по заснеженным улицам столицы, Софья Алексеевна окончательно скисла. Её мужество утекало на глазах, будто вода сквозь сито, и когда лакей открыл перед ней двери нарядного, в мраморе и лепнине, дома, графиню обуял ужас.

Она вышла из экипажа и проследовала за лакеем в вестибюль. Утренние косые лучи играли на зелёной обивке стен, сером мраморе ступеней, рассыпались бликами на позолоте рам. Александр Иванович явно не пожалел денег на отделку нового семейного гнёздышка. Графиня отдала слуге шубу и, представившись, заявила, что хотела бы видеть хозяина дома.

– Сейчас доложу, – пообещал лакей.

Софья Алексеевна специально приехала так рано, чтобы уж точно застать Чернышёва дома, теперь тот не смог бы уехать, не приняв её или не отказав. Ждать пришлось долго. Наконец на лестнице раздались шаги, и показался Александр Иванович. Графиня не видела кузена лет двадцать, в последний раз тот приезжал в Москву накануне отъезда в Париж. Тогда он поразил Софью Алексеевну своей яркой смуглой красотой, а теперь как будто бы облинял. Его фигура ещё сохраняла молодцеватость, но лицо уже начало оплывать, буйные чёрные кудри подёрнула седина, и лишь усы казались по-прежнему щегольскими, да темные глаза смотрели так же остро, как и прежде.

– Рад вас видеть, дорогая кузина, – заулыбался Чернышёв. – Добро пожаловать. Мой дом всегда открыт для вас.

Он сжал руку Софьи Алексеевны жесткими холодными пальцами, провел её в гостиную и усадил на диван, а сам опустился в кресло, напротив. Александр Иванович по-прежнему улыбался, но глаза его оставались строгими. Не было сомнений, что на самом деле хозяин дома не слишком-то рад гостье. Но графине терять было нечего. Пару раз кашлянув, чтобы голос звучал твёрже, она перешла к делу:

– Благодарю за радушие, Александр Иванович, но позвольте мне обратиться к вам с другой просьбой. Вы знаете, что мой сын Владимир арестован по делу о восстании на Сенатской площади. Я этого не понимаю: он в столичном противостоянии не участвовал – был со мной в Москве. Тем не менее, когда Боб захотел вернуться в полк и выехал в Петербург, по приезде его арестовали. Где он сейчас, мне неведомо. Вы – член комиссии по этому делу, объясните, пожалуйста, как такое могло случиться.

Чернышёв посуровел. Лицо его, и прежде не слишком радушное, стало подчеркнуто-строгим.

– Не всё так просто, как кажется на первый взгляд, дорогая кузина, – отчеканил он. – Среди арестованных нет ни одного человека, не принадлежавшего к тайному обществу, а его организовали с целью свержения Божьей милостью данной власти. Заговорщики планировали цареубийство, а это ужасающее преступление!

– Мой сын не мог помышлять о таких вещах. Это для него исключено, даю вам слово! – сжав руки так, что побелели костяшки пальцев, воскликнула Софья Алексеевна.

– Дорогая моя, вы – мать. Беспокоясь о вас, сын мог и не сообщить о своём вступлении в это преступное сообщество. Его могли втянуть обманом, поэтому вы ничего и не знали. Как говорят, самые близкие всегда узнают последними.

Разговор складывался из рук вон плохо. Надо было хоть как-то его исправить, и графиня уступила:

– Возможно, в том, что касается меня, вы и правы, но Владимир – другое дело. Он – благородный человек, гвардейский офицер, и я уверена, что, разобравшись, комиссия оправдает его. Однако сейчас я прошу только об одном: помогите мне увидеть сына.

Чернышёв возвел очи к небу, что, видимо, означало: «В моей ли это власти?»

– Я не всесилен, но постараюсь помочь. Надеюсь выхлопотать для вас свидание, – тоном страдальца сообщил он. – Я напишу, если это станет возможным. Куда мне прислать письмо?

Софья Алексеевна вдруг заметила, что в тёмных глазах кузена мелькнули смешинки. Он показался ей большим жирным котом, играющим с полузадушенной птичкой, и этой ощипанной бедняжкой была она сама. Похоже, что все её подозрения оправдались. С деланым равнодушием, чтобы собеседник не прочитал ее мысли по лицу, графиня объяснила:

– На имущество моего сына наложен арест. Мы с дочками переезжаем к моей тёте, графине Румянцевой. У неё есть собственный дом на набережной Мойки.

– Арест имущества? Я и не знал!.. Наверное, канцелярия подготовила предписания, минуя нашу комиссию, – удивился Чернышёв и сочувственно вздохнул: – Как жаль, кузина. Возможно, что в доме тёти вам с девочками будет не очень удобно. Вы можете переехать сюда. Мы с женой пока одни, а места у нас много. Я думаю, вам здесь понравится.

Может, со стороны это и выглядело неучтивым, но графиня так испугалась, что отказала сразу.

– Благодарю за заботу, но мне не хотелось бы стеснять вас, – быстро сказала она и уже спокойнее добавила: – Тётушка живёт одна, а особняк у неё огромный. Я – её наследница, поэтому мы с дочерьми будем у себя дома.

– Что ж, неволить не стану, – вздохнул Чернышёв, – но помните, что вы и ваши девочки мне не чужие, эти двери для вас открыты в любой час дня и ночи, а я целиком нахожусь в вашем распоряжении.

Софья Алексеевна всё поняла. Засобиралась. Чернышёв лично проводил её до кареты. Только в экипаже графиня вздохнула свободней. Задумалась. Подтвердились ли её подозрения? Теперь она уже не могла ответить на этот вопрос однозначно. Пригласив их свой дом, Александр Иванович продемонстрировал несвойственное ему радушие. Но если бы она согласилась, он выступал бы покровителем её дочерей, а там и до опекунства недалеко. Имущество Чернышёвых из-под ареста никуда не убежит, а подготовить мнение света не помешает, и кто это сделает лучше, чем сами барышни, встречающие гостей своего дальнего родственника в гостиной его дома.

«Да, похоже, что именно дорогой кузен и арестовал собственность Чернышёвых, – признала наконец графиня. – И что же теперь со всем этим делать? Не ошибиться бы, не наломать бы дров…» Решив попросить совета у Марии Григорьевны и Загряжской, графиня велела кучеру возвращаться обратно в дом тётки.


Тётка и дочери ждали графиню в гостиной. Комнату эту (вернее сказать, небольшой зал) обустроили ещё в те времена, когда на престол только-только взошла императрица Екатерина Алексеевна. С тех пор в доме ничего не обновлялось, и сейчас всё здесь рассыпалось от ветхости. Софье Алексеевне вдруг показалось, что присутствие юных и прекрасных существ среди этих руин совершенно неуместно.

«Зачем девочкам жить среди этой разрухи? Это несправедливо, – сказала она себе, но тут же устыдилась. – Тётя дала им кров – нечего теперь нос воротить».

Дочери окружили её.

– Ну так что там, мама? – выскочила вперёд Надин. – Чернышёв согласился помочь?

– Он пообещал устроить мне свидание с Бобом. А ещё он пригласил нас жить в свой дом.

– С какой стати? – удивилась Вера. – Мы не нуждаемся ни в чьей милостыне.

– Я сказала ему об этом, только не столь грубо, как ты. Мы сейчас не в том положении, чтобы настраивать против себя людей.

Вера заметно смутилась.

– Вы правы, мама, – повинилась она, – нужно выбирать выражения, но я не сдержалась, ведь пока вас не было, мы тут пришли к выводу, что именно этот душка-родственник и наложил арест на наше имущество, а теперь выжидает момент, чтобы его присвоить.

– Я тоже так думаю, но мне интересно, почему вы пришли к такому выводу?

К удивлению матери, заговорила Надин:

– Я передала всем слова графини Кочубей. Вчера Мари рассказала, что слышала, как императрица Александра Федоровна плакала. Оказывается, она попросила у государя милосердия к арестованным, а тот разгневался. Он накричал на жену. Сказал, что она, как видно, забыла, чьих детей хотели убить, раз просит за злоумышленников.

– Бедняжка, – посочувствовала Софья Алексеевна. – Но я не пойму, при чём тут Чернышёв.

– Вы не дослушали! Мари сказала, что при дворе все уже сходятся во мнении о поведении Николая Павловича. Тот разительно переменился. Императрица-мать намекнула невестке, что дело отнюдь не в потрясении из-за восстания, а в чужеродном влиянии. В окружении государя усилились два человека: Чернышёв и Бенкендорф.

– Надин хочет сказать, что только эти двое могли добиться приказа об аресте нашего имущества, – подсказала Вера. – Бенкендорфу нет от этого никакой выгоды, а вот Чернышёву есть. Он уже просил у государя титул и право наследования майората графа Захара. То, что он приглашает нас в свой дом, это не просто так. Сначала он прикинется нашим благодетелем, потом станет опекуном, а там и хозяином!..

Старая графиня восторженно охнула и воззрилась на внучку с нескрываемым восхищением, а потом и вовсе – простодушно, будто о давно решенном – сообщила:

– Девочка необычайно умна! Я не сомневаюсь, что с такими способностями она быстро поправит семейные дела.

– Как поправит? – поразилась Софья Алексеевна. – Тётя, о чём вы?

– Я подарила Верочке Солиту. Пусть она туда съездит, разберётся. Поглядит, как идут дела. Имение станет её приданым, а младшие получат деньги.

Софья Алексеевна рухнула в кресло. Она так привыкла к поддержке своей старшей дочери, что даже не представляла, как сможет её отпустить. Но если бы имение стало приносить доход – они слезли бы с тёткиной шеи, а значит, смогли бы сохранить московский дом, где были так счастливы… Но как они будут жить без Веры?.. Софья Алексеевна глотала слёзы. Молчание затягивалось и стало наконец убийственным. Никто не решался прервать его.

– Спасибо вам, тётя, за великодушие и любовь, – почти прошептала наконец Софья Алексеевна. – Наверное, нам придётся отпустить Велл. Быстро теперь ничего делаться не будет, пока мы здесь станем обивать пороги, она успеет съездить в Солиту и вернуться. – Графиня явственно всхлипнула, но всё-таки смогла договорить: – Только, пожалуйста, дорогая, подожди до свидания с Бобом…

На большее её не хватило: слёзы брызнули из глаз, и Софья Алексеевна выбежала из гостиной. За ней поспешили дочери. В комнате осталась одна Мария Григорьевна.


Сказать по правде, одиночество было кстати – слишком уж тяжело дались Марии Григорьевне последние дни. Вчера – объяснение с Горчаковым, нынче – драматический разговор с близкими. Если бы не Вера, сердце у старой графини, наверное, сдало бы, а так – ничего, всё-таки обошлось. Молодец, девочка! Вот ведь повезло семье! Бог послал опору. И с Солитой Вера обязательно справится. Мария Григорьевна раскладывала пасьянс на столике под окном, но мыслями была далеко.

«Надо бы помочь внучке. Найти ей защитников и покровителей», – размышляла она.

Старая графиня переложила «даму» на новое место и протянула руку за «десяткой червей», когда благословенную тишину разрушил стук каблуков. Кто это так некстати? Раздражение полыхнуло огнем – сейчас Мария Григорьевна никого не хотела видеть. В дверях возникла широкоплечая фигура Бунича.

– Гадаете, драгоценнейшая? – осведомился он. – Поглядите, не видно ли там моей «дальней дороги»? Я ведь свою тяжбу в пух и прах проиграл, так что возвращаюсь домой не солоно хлебавши.

– Жаль… – отозвалась Румянцева. К своему стыду, она даже не сочувствовала гостю. Уж больно много собственных бед накопилось. Но Буничу – что с гуся вода. Заулыбался, махнул рукой.

– Да, ерунда! Здесь убыло – в другом месте прибудет. Не печальтесь из-за меня, у вас своих забот хватает. А я пойду собираться, да на зорьке – домой.

Стараясь не выдать своих чувств, старая графиня в душе обрадовалась: после переезда Сони и девочек Бунич в доме откровенно мешал. Чужой мужчина среди юных барышень. Не к месту это… Зато в Полесье он сможет быть Вере опорой. Хотя бы на первых порах. Мария Григорьевна прощупала почву:

– А ведь я, дружок, Солиту внучке подарила. Так что теперь у тебя – новая соседка, – сообщила она Буничу и попросила: – Ты же не откажешься помочь Верочке? Познакомить с кем надо, да и в делах…

– Вот это новость! – присвистнул гость. – Вы переписали имение на Веру Александровну? Щедро!..

– Так поможешь? – уже строже переспросила графиня.

– Конечно! Всё что нужно сделаю.

– Спасибо, – обрадовалась Мария Григорьевна. – Кстати, ты мне про капитана-исправника уездного рассказывал, хвалил его за службу. А что он за человек?

– Хвалил! Не отрицаю. За цепкость и настойчивость. Порядок Щеглов навел отменный. Голытьба его боится, в уезде перед ним по струнке ходят… Ну а так что сказать? Не голубых кровей – из мелкопоместных. Понятное дело, что ни тона, ни образования. Лично я его особо не привечаю, он и так себя уездным хозяином возомнил.

– В каком смысле?

– Причина простая – он же в любимчиках у губернатора ходит, вроде как они – боевые друзья.

Старая графиня в задумчивости потёрла лоб. Что-то прикинула, а потом объявила:

– Я напишу Щеглову письмо. В конце концов, надо же сообщить властям, что у Солиты появилась новая хозяйка. И заодно попрошу исправника приглядывать за Верой. Такая опека лишней не будет. У тебя своих дел по горло, ты не наездишься, а так ещё один защитник появится. Ты передашь моё письмо Щеглову?

Бунича её решение, как видно, задело. Он скептически хмыкнул и демонстративно пожал плечами, прежде чем ответил:

– Да ради бога!

Мария Григорьевна его услышала, но сделала вид, что не поняла. Кого волнует мужской гонор, когда на кону стоят жизнь и благополучие собственной внучки?

Хорошо, что Бунич уезжает сейчас. Вера останется здесь самое меньшее на две недели, а то и на месяц. Как-то не верилось, что кузен Алекс быстро расстарается для собственной родни. Наоборот… Возьмётся изображать «неимоверные трудности» в этом деле. Доведет бедную Соню до отчаяния, глядишь, та посговорчивей станет.

Старая графиня принялась загибать пальцы – считала, когда истечет поставленный ею срок. Выходило – в конце февраля. Этак дороги раскиснут. Засядет экипаж где-нибудь под Москвой. И что тогда?..

«Нужно взять на недельку поменьше», – решила она и пересчитала всё заново. Получилось уже лучше. Но затягивать с отъездом было рискованно. Пятнадцатое февраля казалось Марии Григорьевне сроком совершенно критическим.

Глава двенадцатая. Взрыв у Цепного моста

15 февраля 1826 г.


Генерал Бенкендорф уже забыл о том, как он устал, и о том, что не успел пообедать. Будто гончая собака по следу, взлетел он на крыльцо дома Кочубеев. Дверь была приоткрыта – видать, из-за суматохи. Очень даже кстати…

В дом отставного министра внутренних дел генерал попал впервые. Его намётанный глаз сразу же отметил главное: те любопытные мелочи, по которым можно судить о вкусе и достатке хозяев. Великолепной работы дверной молоток в виде львиной головы, итальянский мрамор на полу, ну и, конечно же, мебель – чудо наполеоновского ампира. Всё вокруг прямо-таки кричало о ничем не ограниченных возможностях. Дело вытанцовывалось непростым, но зато в случае выигрыша обещало стать для Александра Христофоровича переломным.

Неужели Чернышёв потерял голову? Это ведь нужно сойти с ума, чтобы покушаться на собственных родственников на глазах всего света. Хотя почему бы и нет? Чернышёв – по натуре авантюрист. Рискнул… Коли это так, то соперник сделал Бенкендорфу настоящий подарок: задел графа Кочубея, а значит, подарил Александру Христофоровичу нежданного влиятельного союзника. Но опять-таки странно. Зачем устраивать взрыв рядом с домом такого могущественного вельможи?

Новый агент Бенкендорфа в каждом донесении подчеркивал, как недоволен Чернышёв дружбой своих родственниц с семейством Кочубеев. Генерал-лейтенанта так раздражал этот факт, что он не стеснялся перемывать кости и самому Виктору Павловичу, и его супруге, и его тёще – Загряжской. Чернышёва бесило, что «кузина» не соглашалась считать его опекуном своих дочерей. Делала вид, что ничего не понимает. Сами барышни уже пару раз приезжали в музыкальный салон супруги Чернышёва, но их всегда сопровождала бабка, а мать как будто избегала этого дома. Александр Иванович после таких визитов бесновался – и, понятное дело, выражений не выбирал. Не знал же, что подслушивают.

Впрочем, это-то как раз было неудивительно: Чернышёв оказался в положении, когда близок локоть, да не укусишь. Но как же он не побоялся задеть столь могучую фигуру как Кочубей? Или его совсем припёрло? Неужели это из-за слухов?.. При дворе вовсю обсуждали последнюю встречу императора с верным соратником его покойного брата. Государь обласкал Кочубея и позвал вернуться к делам. Не углядел ли Чернышёв здесь нового соперника? А что?.. Вполне возможно… Перепугался и решил убить одним выстрелом двух зайцев: графиню с дочкой на тот свет, а Кочубея в подозреваемые… Лихо закручено! Надо бы держать ухо востро – не ровен час, интрижка и срикошетить может…

Сверху по лестнице спустился лакей и сразу же припустил к дверям. «Небось запирать собрался. Поздно спохватились, голубчики! Уже можно было полдома вынести». Увидев незнакомца, лакей опешил. Замер с открытым ртом.

– Граф дома? – строжайше осведомился Бенкендоф.

Скосив взгляд на шинель с бобровым воротником и на шитьё генеральского мундира за её отворотами, слуга понял, с кем имеет дело. Подтянулся. Ответил четко:

– Никак нет, ваше высокопревосходительство! Барин вместе с супругой в Павловск отбыли.

– Я ищу Софью Алексеевну Чернышёву и её дочь.

– Так они у старой хозяйки. Графиня в гостиной сидит, а дочку её сиятельства в соседней спальне уложили.

Поистине везение не оставляло нынче Александра Христофоровича: старуха Загряжская слыла дамой не только умной, но и справедливой, а раз так, то должна была понять все выгоды своих подопечных. Велев слуге доложить о его приезде, Александр Христофорович остался в вестибюле.

Ждать пришлось недолго – лакей быстренько прибежал обратно и попросил его высокопревосходительство проследовать наверх. В большой гостиной второго этажа Бенкендорфа ожидали три дамы. Прячась за спиной лакея, генерал оценил обстановку. Загряжская – маленькая, невесомая, с тонкими паучьими лапками и узким беличьим личиком – утопала в подушках массивного кресла. Незнакомая Бенкендорфу миловидная пожилая дама с острым взглядом ярких голубых глаз сидела рядом с ней на узком тонконогом диванчике, а заплаканная блондинка средних лет нервно металась по комнате. Она первой увидела генерала и бросилась ему навстречу:

– Наконец-то вы приехали! Объясните мне, ради бога, что всё это значит?!

Мгновенно определив, что это и есть пострадавшая графиня-мать и она полностью выбита из колеи, Бенкендорф обрадовался. Только эта женщина могла заявить на Чернышёва. Без её слова вся сегодняшняя интрига была бы бесполезна. Но сначала графиню придётся запугать, заставить выбирать между смертью детей и понятиями о чести. Ведь доказательств вины Чернышёва нет и не будет, есть лишь одни подозрения. Софья Алексеевна боится за сына, значит, если её припугнуть новой крамолой, она должна будет скиснуть и подписаться под любыми заявлениями.

Бенкендорф взял было охотничью стойку и открыл рот, чтобы ответить Софье Алексеевне, но скрипучий голос хозяйки дома спутал ему карты:

– Милости прошу, Александр Христофорович. Не обессудьте, не до любезностей нам нынче, мы тут все безмерно расстроены случившимся злодейством.

Бенкендорф виновато поглядел на сразу же покрасневшую графиню Чернышёву и, обойдя её, подошёл к креслу Загряжской. Старушка ловко сунула ему крохотную сухую ручку, потом представила гостя своей подруге, графине Румянцевой, и её племяннице, сообщила, что Софья Алексеевна при взрыве не пострадала, а вот её дочь, графиня Вера, контужена. И только после этого задала Бенкендорфу главный вопрос:

– Так что же случилось с каретой?

– Её взорвали, – недвусмысленно ответил генерал и обвел взглядом лица всех трёх дам. Графиня Чернышёва не просто побледнела, она стала откровенно серой, у её тётки задрожали губы, но вот Загряжская и бровью не повела. Да, ничего не скажешь, старуха – крепкий орешек. Азарт подстегнул генерала, и тот пошёл ва-банк:

– Сударыни, я прибыл сюда исключительно из уважения к этому дому. Ну и для того, чтобы не ранить душу ни Софье Алексеевне, ни юной графине Вере доставкой на съезжую. Но в расследовании это ничего не меняет. Взрыв экипажа в центре столицы – событие поистине неслыханное. Это можно счесть за подрыв устоев, вызов существующему порядку.

– И к чему это вы клоните? – встряла Загряжская, и поскольку в её голосе сразу же прибавилось железного скрипа, генерал понял, что попал в цель. Старуха взбесилась, да и обе её гостьи казались оскорблёнными.

– Мой долг – пресекать любые попытки подрыва государственного строя.

– Так что же это?.. По-вашему, выходит, что моя племянница и внучка покусились на монархию? – вмешалась в разговор графиня Румянцева. Сейчас, со сверкающими от злости глазами, она больше не казалась приятной старой дамой. Перед Бенкендорфом предстал боец.

– Если они не сами, по одним им известным причинам, устроили взрыв, им нечего опасаться, – с деланым дружелюбием откликнулся генерал. Он внимательно ловил мгновенную смену выражений на лице графини Чернышёвой. Та сначала оскорбилась, а потом явно испугалась. Этого Бенкендорф и добивался. Теперь он заговорил вкрадчиво: – Софья Алексеевна, вы уж не обессудьте, но и меня поймите. В экипаже, кроме вас и графини Веры, никого не было, слуг я в расчёт не беру – уж они мелки для такого покушения. Ну а раз так, то вы должны мне рассказать, кому мешаете. В чём дело?.. Это месть?.. А может, корысть?.. Вдруг вы чем-нибудь обидели опасных людей или графиня Вера кому дорогу перешла? Или дело куда серьёзней и с вашим сыном связано?

На Чернышёву было жалко смотреть: её и до этого заплаканное лицо покраснело ещё сильнее, из глаз хлынул настоящий поток, она громко всхлипнула и, рухнув в кресло, закрыла лицо руками.

– Полегче, сударь! – злобно пробурчала Загряжская, а старая графиня подошла к своей племяннице и заслонила её собой.

– Не могу ничего поделать, служба, знаете ли, – развел руками Бенкендорф. – Беседы этой нам с вами не избежать, ведь нынешнее происшествие неминуемо станет известно государю. Он с меня спросит, да и вы должны быть заинтересованы в аресте злоумышленников.

Наталья Кирилловна разразилась было возмущённой тирадой, но Румянцева перебила подругу:

– Погоди-ка, Натали, пусть генерал лучше задает нам вопросы, тогда и дело сдвинется и поводов для обид меньше будет. – Она повернулась к Бенкендорфу и предложила: – Вы спрашивайте.

– Как угодно, – невозмутимо согласился тот. Пока всё шло как по маслу, он вел этих дам в нужном для себя направлении, а они даже не подозревали об этом. – Скажите, пожалуйста, не знаете ли вы кого-нибудь из товарищей вашего сына по преступному сообществу, из тех, кто обижен на вашего Владимира?

Почти овладевшая собой Софья Алексеевна вышла из-за спины тётки и тихо пояснила:

– Друзья Боба служат с ним в одном полку. Они находятся в Петербурге, а я с дочерьми живу в Москве. Я не знаю даже имён этих молодых людей.

– Вы хотите сказать, что никто из них не мог выбрать вас в качестве мишени для своего удара?

– Повторяю: я с ними не знакома. Откуда мне знать о мыслях и намерениях этих людей? – уже твёрдо сказала Чернышёва. Она гордо выпрямилась и теперь даже казалась выше.

– Они же все у вас в крепости сидят, – каркнула со своего места Загряжская. – Вот у них и спросите.

– Спросим, обязательно спросим, а пока давайте побеседуем о, так сказать, прозаических предметах. Кто наследует Софье Алексеевне и её дочери? Вот если бы сейчас случилась кончина обеих, кто стал бы наследником?

– Это даже смешно, – вмешалась Румянцева, она ухватила вновь побледневшую племянницу за локоть, прижала её к себе и, вперив суровый взгляд в генерала, заявила: – Всё имущество семьи принадлежало Владимиру Чернышёву и сейчас арестовано. Ни моей племяннице, ни внучке нечего оставлять. У девочки даже приданого нет. Всё забрали!

О!.. Как же все удачно складывалось!.. Вот и пошёл разговор на скользкие темы. Вот-вот должно было прозвучать заветное имя, и Бенкендорф надавил ещё чуть-чуть:

– Помилуйте, сударыня, нет такого закона, чтобы девиц без приданого оставлять! Я сам недавно занимался восстановлением прав малолетнего сына князя Волконского. Достояние отца реквизировано, но ребёнку выделили его часть. Всё по закону! Не может быть, чтобы ваших дочерей обездолили только потому, что их приданое хранил брат-опекун. Нужно подать прошение – и, что положено, вам вернут.

Взгляд Софьи Алексеевны заметался: она колебалась, стоит ли говорить с тюремщиком своего сына об интересах дочерей? Бенкендорф поднажал. Немного, совсем чуть-чуть:

– Я думаю, что вы поступите по закону, истребовав из казны приданое.

– Мы всегда поступаем по закону, – подсказала ответ Загряжская, и Софья Алексеевна молча кивнула.

– Значит, средства у вашей семьи уже есть. Раньше или позже, но они будут возвращены. Кто тогда наследует вам и графине Вере? Младшие дочери?

– Естественно, – чуть слышно подтвердила Чернышёва.

Отлично! Главное почти сказано… Агент подробно расписал в своих донесениях разговоры генерал-лейтенанта с супругой о необходимости поддержать семью «кузины Софи». Бенкендорф прекрасно знал о сделанном, но пока не принятом предложении юным графиням и их матери перебраться в дом Чернышёва. Теперь не хватало только одного: чтобы пострадавшая женщина сама рассказала о претензиях своего родственника на опекунство.

– Ваши дочери пока очень молоды. Кто будет опекать их и распоряжаться средствами семьи в случае кончины матери? – подсказал Александр Христофорович.

Не понять, к чему он клонит, было невозможно. Бенкендорф твёрдо смотрел в глаза откровенно перепуганной Софьи Алексеевны. Та опять повисла на тётке. В её зрачках пылало отчаяние. Чернышёва уже сложила два и два и осознала, что их пытался убить «кузен Алекс». Ожидая заветного имени, генерал затаил дыхание, но Софья Алексеевна молчала. Тяжелое, будто грозовая туча, молчание становилось невыносимым, казалось, что ещё чуть-чуть, и всё вокруг расколется – разлетится от неминуемого взрыва, а весь мир вместе с этой комнатой рассыплется на множество кусков. Но Бенкендорф не сдавался – сверлил женщину взглядом… Ответ прозвучал, откуда не ждали:

– По желанию их матери опекуном юных графинь Чернышёвых будет мой зять – граф Кочубей. Надеюсь, что вы не подозреваете столь почтенного человека в сегодняшнем злодействе? – язвительно поинтересовалась из своего кресла Загряжская.

«Вот и всё! Победа ускользнула – утекла сквозь пальцы», – понял Бенкендорф и вдруг вспомнил, что точно такой же ехидный вопрос задал совсем недавно выскочке-жандарму. Ответ на него подразумевался лишь один, и генерал с насмешкой повторил слова бедняги Иванова:

– Никак нет, сударыня, я, видно, неудачно выразился.

– Да-да, опекуном девочек в случае моей смерти будет Виктор Павлович Кочубей, – подтвердила и Чернышёва.

– Ну, тогда и этот мотив отпадает, – сообщил Бенкендорф и с изрядной долей чёрного юмора послал в цель парфянскую стрелу: – Поскольку графа Кочубея в Петербурге не было, то он не считается причастным к сегодняшнему преступлению.

Генерал поклонился и вышел. Сбегая вниз по лестнице, он, конечно, жалел, что в последний момент рыба сорвалась с крючка, но это, как ни странно, его не очень огорчало. Лица его собеседниц не лгали, он читал по ним, как по открытой книге. Так что агент не ошибся, а раз так, то соперник обязательно вновь потеряет бдительность. Вот тогда Бенкендорф и захлопнет свою мышеловку – уже навсегда. Вспомнились лица потрясённых его наглостью дам. Александр Христофорович тихо засмеялся: то-то сейчас в гостиной разговоров будет!

Глава тринадцатая. Страх и контузия

Женщины в гостиной потрясённо молчали. Наконец Наталья Кирилловна обрела дар речи.

– Объясните мне кто-нибудь, что этот хлыщ сказал о моём зяте? Что Виктор мог взорвать Сонину карету? – спросила она.

– Ну, не так явно… Он ведь хотел, чтобы мы подтвердили справедливость его намёков на Чернышёва, а когда услышал фамилию Кочубея, просто взбесился, – откликнулась графиня Румянцева и признала: – Но ты, Натали, нас просто спасла. Как же ты нашлась?! И я тоже хороша: прилетела сюда всех спасать, а как пришло время действовать, растерялась, будто институтка.

Загряжская от её похвалы расцвела, но ответила почти скромно:

– Да чего уж там! Я сразу поняла, к чему он клонит. Соня должна была обвинить генерала Чернышёва во всех смертных грехах, а тот в ответ – отыграться на Владимире и объявить войну остальным членам вашей семьи. Вот тогда Бенкендорф и устроил бы всё так, как выгодно ему. Вы в этом деле для него – разменная монета.

Бледная, как смерть, Софья Алексеевна перебила её:

– Тётя Натали, как вы думаете? Это Чернышёв нас?..

– Кто знает, дорогая, может, и он. Только сдается мне, что нынче вас не убить, а крепко напугать хотели, чтобы вы приняли «помощь» своего всесильного родственника.

Софья Алексеевна аж вспыхнула. Всплеснула руками от возмущения:

– Ну уж нет. Я и раньше не собиралась этого делать, а теперь костьми лягу, чтобы этого не случилось. Но в одном вы правы, мне нужно написать завещание и назначить опекуном своих дочерей графа Кочубея. Надеюсь, он не откажет мне в этой просьбе?

– С чего бы ему отказывать? – удивилась Загряжская. – Конечно, он согласится.

Софья Алексеевна рухнула в кресло. Сегодняшний вечер, как кошмар из дурного сна, не отпускал её. Сначала экипаж взорвали, потом саму её обвинили в том, что она причастна к взрыву, а напоследок чуть было не втравили в войну, способную истребить всю семью Чернышёвых. Сама она прошла по лезвию ножа, но зато дочь сейчас лежала контуженная. С этим-то что делать? За себя графиня не боялась, но Вера – совсем другое дело. Софье Алексеевне ясно показали, насколько уязвимы её дети. Так как же теперь поступить? Не скрывая тяжелых сомнений, она задала этот вопрос обеим старушкам.

– Переезжайте сюда, – сразу же потребовала Наталья Кирилловна.

Но Румянцева возразила:

– Ну уж нет, Натали! Хватит с графа Кочубея одной тёщи. У меня есть другое соображение: нужно разделить девочек. Если следовать логике нашего бравого визитёра, то младшие графини Чернышёвы являются источником обогащения для человека, ставшего их опекуном, а раз так, то их будут беречь. А вот Верочке, которой до совершеннолетия остался всего год с небольшим, может угрожать опасность. Кто знает, случайно ли карету взорвали именно с ней… Давайте-ка спрячем Велл сами. Поездка в Солиту подготовлена, вот пусть туда и отправляется. А дальше видно будет.

– Но ведь она контужена, – перепугалась Софья Алексеевна.

– Никто же не говорит про завтра, но и откладывать не стоит…

– Пусть будет так, – сдалась наконец Софья Алексеевна. – Похоже, что другого выхода у нас всё равно нет.


Выхода не было. Невыносимо пахло гарью. Яркий костер, получившийся из нового экипажа Чернышёвых, бросал алые отсветы на брусчатку, на опоры фонарей, на дома и решётки, на Верину шубу. Одна-одинёшенька стояла она на освещённом пятачке.

«Зачем тебе это? Иди к маме! Иди, пока не поздно», – толкал её внутренний голос. Страх гнал под защиту, но Вера не собиралась сдаваться. Только здесь можно было узнать правду. Нужно лишь перестать бояться и сделать шаг вперёд. Вера никогда в жизни не трусила, и сейчас не собиралась этого делать. Она обогнула пылающий экипаж. Жар от его огненных боков казался адским, но отойти в сторону было невозможно, ведь за алым световым кругом начинался мрак – та самая непроглядная тьма, где прятался зверь. Почему он их преследовал? В кого метил?

«Он охотится за мной», – вдруг поняла Вера.

Тьма сгущалась, наступала на последние отблески догорающего экипажа, а вместе с ней надвигался ужас. Веру назначили жертвой, а в чёрной тьме её поджидал охотник.

– Врешь! Не бывать этому! – крикнула она в угольную вату мрак. – Я не боюсь тебя. Я знаю, что ты слаб, иначе не прятался бы в темноте. Если ты не трус, то покажись!

Вера знала, что услышана, даже чувствовала, откуда придёт ответ, ведь она читала мысли своего врага. Тот ненавидел этот город со всеми его дворцами и храмами, и эта ненависть сжигала его изнутри. Чувства сплетались в его душе в отвратительный змеиный клубок и сейчас яростно рвались наружу.

«Одним ударом: жертве – смерть, а городу – пощечина», – догадалась Вера.

– Ничего-то у тебя не вышло! – крикнула она в темноту. – Я жива, а город вообще тебя не заметил. Ты – ничто, пустое место. Ты проиграл и никогда уже не победишь.

Она знала, что стрела попала в цель, ведь ярость врага сделалась почти осязаемой. Чернота сгустилась и из неё соткалась фигура рослого человека. Он двигался прямо на Веру, ещё мгновение – и она узнает правду. Враг ступил на свет, она уставилась на него и охнула: человеческого лица у монстра не было. Вместо него белело смазанное пятно с выкаченными от бешенства незрячими глазами. Ошибиться было невозможно, огромные и сизые, как бельма, зрачки уставились на Веру, не видя её. Они не различали вообще ничего. Вера была лишь песчинкой на пути этого сгустка ярости – зверя, летевшего из тьмы. Ужас стилетом пробил ей сердце… и Вера проснулась.

Вокруг царила тьма, лишь где-то вдали мерцал огонёк, подсвечивая рядом с Верой два женских силуэта. Снова кольнул страх, но шёпот родных голосов тут же принёс успокоенье. Вера лежала в одной из спален дома Кочубеев, рядом с постелью сидели мать и бабушка, а свет потушили по настоянию доктора: тот объявил, что Вера контужена. Родные, похоже, считали, что она спит, раз тихо обсуждали случившееся. Она не слышала начала их разговора, но то, что сказала бабушка, Веру потрясло:

– Мы, Сонюшка, может, правды никогда и не узнаем. Конечно, все указывает на твоего пресловутого родственника, на это недвусмысленно намекал и Бенкендорф. А вдруг мы ошибаемся и на самом деле имеем дело с мстителем? Мне Загряжская кое-что по секрету шепнула, а ей зять рассказал. Арестованные офицеры все друг на друга показывают. Не от подлости, а от благородства своего, честь ронять не хотят. Их спросят, так они ложью брезгуют, и всё как есть излагают. Может, наш Боб тоже на кого-нибудь показал, а у того друзья или близкие обиду затаили. Мало ли безумцев на свете? Сколько я за свою жизнь таких гордецов – вершителей чужих судеб – перевидала. И не сосчитать.

Вера уже собралась было вмешаться, но её опередила мать:

– Я не могу поверить, что по вине моего сына кто-нибудь мог попасть в тюрьму!

– А сам-то Боб как туда попал, если его в столице во время выступления не было? С кого-то допрос сняли, вот он про Боба и рассказал. Ты про это, Соня, не думай, у тебя и так есть о чём голову ломать. Я считаю, что Вера в опасности, этим и озаботься.

В комнату вошла присланная Загряжской горничная и сменила родных у постели больной. Вера так и не открыла глаз. Долго лежала. Вспоминала свой сон. Каждое слово и каждый жест. Мельчайшие подробности.

От отвращения поднялась тошнота, и Вере стало совсем плохо. Да что же это такое? Её хотели убить – не просто убить, а разорвать в клочья. Один миг – и по желанию злой воли Вера перестанет существовать? Исчезнет с лица земли?.. А её планы, мечты, желания? Развеются, как дым, словно их и не было?

Нет! Кем бы он ни был, этот враг, не будет у него такой радости. Не получит он такого подарка! Гнев придал Вере сил, и она села, а потом и поднялась с постели.

Горничная заохала, запричитала, кинулась звать хозяйку, но Вера лишь отмахнулась от неё. Хватит разлёживаться! Пора подниматься и браться за дело. Скоро снег сойдёт, дороги раскиснут, надо выехать как можно быстрей. Ведь у Веры теперь так много обязанностей!

Глава четырнадцатая. Двойной агент

Обязанности помощника генерал-лейтенанта Чернышёва оказались в общем-то необременительными. Просто нужно было следовать за патроном и умильно заглядывать ему в глаза. У Вано Печерского даже появилось подозрение, что Чернышёв пока не знает, что ему делать с новым порученцем, но самого Вано такое положение вещей устраивало. Не знает, что делать? Да и бог с ним, лишь бы платил исправно!

Подобрал его Чернышёв в Петропавловской крепости – увёл из-под носа у самого Бенкендорфа. Хотя это как сказать. Доказательств у Вано, конечно, не было, но он не сомневался, что хитроумный немец специально подсунул его пред завидущие очи Александра Ивановича. Из тех же соображений восхвалял при каждом удобном случае. Бенкендорф поставил на зависть и не прогадал. Обманул-таки соперника. Так что теперь у Вано было два хозяина, и второй отличался от первого тем, что об этом факте даже и не подозревал.

Сегодня, в воскресенье – свой законный выходной день, Печерский провалялся в постели аж до полудня. Глаз он не открывал – не хотел видеть окружающее убожество. Крошечный холодный мезонин, снятый им у старушки-вдовы на Охте, безмерно раздражал Вано. Это было временное убежище, найденное им «до лучших времен». К счастью, они всё-таки наступили – пресловутые «лучшие времена». Значит, пора съезжать… А может, не стоит торопиться? Поднакопить денег… Да и квартирку сначала подыскать тоже не лишним будет. И всё равно оставаться здесь не хотелось. Слишком уж это было унизительно.

Может, вернуться в Демутов трактир? Это самое простое. Но только ехать туда не хотелось, такими неприятными были связанные с трактиром воспоминания. А какими ещё они могли быть в это время? Вроде и прошло-то всего ничего, а как будто бы год пролетел. Вано тогда ненавидел весь мир. Казалось, что из этой тьмы выхода не будет уже никогда.

Мерзко заныло сердце, по хребту скользнул холодок. Зря Вано начал вспоминать – как будто бы сглазил. Откуда-то изнутри полезли уже забытые боль и ненависть, а за ними вернулись и прежние мысли. Опять показалось, что воздух вокруг пронзен невидимыми клинками. Одно неосторожное движение – и напорешься на беспощадную сталь. Вано вновь очутился в номере Демутова трактира. Без денег, без надежд, без будущего. Воспоминания будто подстерегали его – и дождались: накинулись закрутили, затянули в недавнее прошлое.

Тогда Печерский жил только ненавистью, ну и жаждой мести, конечно. Он и сам не заметил, как скатился к этаким мыслям, а ведь десять лет назад даже и не подозревал, что на свете бывает такая чёрная беспощадная ненависть. Он жил в ладу с окружающим миром, и чувств сильнее раздражения для него не существовало.

Раздражала обычно мать. Та, как глупая курица, вечно лезла с советами, указаниями и нравоучениями. Но с нею Вано никогда не переходил той грани, что отделяет раздражение от злобы, пока не узнал то, что не было секретом ни для кого в доме, кроме него самого. Его мир треснул в тот миг, когда душеприказчик Печерского-старшего объявил, что покойный граф ничего не оставил ни супруге, ни Вано. Причина была проста: граф точно знал, что его жена Саломея родила младшего сына от любовника.

С тех пор Вано возненавидел собственную мать. Та стала первой в длинной череде ненавистных ему людей, а следующим там оказался её проклятый любовник – абрек Коста. Этот неотесанный дикарь был настоящим отцом Вано. Разве такое можно простить?

– Будьте вы оба прокляты, – часто повторял Вано, вспоминая мать и уже покойного Косту.

Его крах, случившийся десять лет назад, целиком лежал на их совести, а вся его дальнейшая неудачная жизнь стала следствием того ужасного скандала. К тому же Вано сглупил – развесил уши и повёлся на вдохновенные речи греческих патриотов. Размечтался о невозможном – решил стать героем их освободительной борьбы. С тех пор Вано ненавидел даже название этой страны, и сейчас, когда князья Ипсиланти заживо гнили в австрийской тюрьме, он не мог без ярости слышать их имена. Эти аристократы были настолько горды, что приняли как должное глупый порыв озлобившегося юнца. Они искренне считали, что служить им и их стране – честь для каждого. А те, к кому его послали? В Константинополе любой член тайного греческого общества «Филики этерия» считал главным себя, и приехавший от князей Ипсиланти подозрительный русский нигде не пришёлся ко двору. Сколько раз Вано давали понять, что не доверяют ему, сколько раз отказывали в крыше над головой и в деньгах, предлагая выпутываться самому. Он даже хотел вернуться в Одессу, и только случившийся как раз в это время поход Александра Ипсиланти с отрядом молодых этеристов на Яссы вновь возвёл Ивана Печерского в ранг борца за свободу Греции.

– Ваша светлость, я исполнил ваше поручение, – догнав отряд Ипсиланти, объявил Вано. – Я готов жизнь отдать за наше великое дело!

Однорукий князь обнял молодого русского, отправленного пять лет назад с секретным поручением в сердце вражеской империи. Он принял Вано, как родного брата, и целых четыре месяца граф Печерский проходил в советниках у нового властителя Придунайских княжеств. Но Ипсиланти оказались так неосторожны, что всё потеряли, а вместе с ними рухнуло и будущее Вано. Этого он им так и не простил, и не было за эти годы ни дня, чтобы он не пожелал греческим князьям самой мучительной смерти в тюрьме.

Тогда у Вано появилась сладостная привычка перебирать в памяти имена своих врагов и представлять, как они страдают, корчатся, гниют. Абрек Коста уже получил своё – его зарезала графиня Саломея. Мать всегда была отчаянной и эгоистичной. Что уж там она не поделила с любовником? Кто знает… Но, вонзив кинжал в сердце Косты, мать отомстила за унижения Вано. После убийства Саломея сбежала на Кавказ и теперь там пряталась. Вано даже иногда думал, что мать уже можно и простить – она искупила свой грех. Или не искупила? Разве можно забыть то, что она сделала с родным сыном? Двадцать лет воспитывала в богатстве, рассказывала Вано, что он – русский граф, а потом выставила на посмешище! Да разве он полез бы в столицу и вёл бы себя так нагло, если бы знал, кто на самом деле его отец? Нет, простить мать было невозможно!

Только мечты о мести и грели душу. Настоящее казалось таким же беспросветным, как свинцовые, истекающие мокрым снегом тучи над Невой. Петербург, как и десять лет назад, не принимал Вано. Как же хотелось ему вскарабкаться повыше, и хоть мизинцем зацепиться за прежнюю жизнь! Но связей не наросло, деньги растаяли, из Демутова трактира приходилось съезжать на Охту. А делать это не хотелось до тошноты: с набережной Мойки на Охту – уж очень это напоминало ему предыдущий крах.

Печерский собрал вещи, но так и не смог заставить себя сразу уехать в новое жилище. Чем сидеть там одному, да к тому же впроголодь, лучше уж в последний раз погулять по Невскому. Вано так и сделал. Он разглядывал витрины модных лавок, и черная зависть в очередной раз мутила душу. Почему кому-то – всё, а ему – ничего?

За золотыми узорами на витринном стекле мелькнули искусно сделанные муляжи пирожных, и сразу же напомнил о себе голод. Вано стоял у порога кондитерской. Может, согреться горячим чаем? Да и булка пришлась бы кстати. Печерский толкнул дверь и вошёл в маленький зал с длинной витриной и парой круглых столиков. Рядом с продавцом стояли три барышни. Они, как видно, пришли вместе и теперь делали общие покупки.

Девицы не обратили на Вано никакого внимания, зато он их отлично разглядел и сразу понял, что они – сестры. Все три оказались красивыми брюнетками, а их одинаковые модные шубки намекали, что барышни – из богатеньких. Приказчик набирал для них конфеты и раскладывал по нарядным бонбоньеркам, не забывая предлагать новые сладости:

– Ваши сиятельства, то дамские были, а не желаете ли ещё и мужских взять? Вот, извольте глянуть, ромовые бутылочки.

– И впрямь, Велл, может, для Виктора Павловича купим? – спросила одна из сестёр, обращаясь к старшей.

– Нет, его сегодня дома не будет, – прозвучало в ответ. – Наталья Кирилловна предупредила, что он должен встречаться с Каподистрией, а потом отправится в Английский клуб. Не будем зря деньги тратить.

Сестры вновь стали выбирать конфеты, но Вано их уже не слушал. Прозвучавшая фамилия не оставила его равнодушным. Каподистрия!.. Значит, его должник вернулся в Россию… Вот и мелькнул долгожданный шанс! Воротившись в трактир, Печерский написал письмо и отправил посыльного по адресу, который до сих пор помнил наизусть. Через час он получил ответ, что его ждут к ужину.

Похоже, три красивые барышни наворожили Вано новую судьбу. Каподистрия встретился с ним и, хотя не слишком обрадовался, обещал помочь. Через день Вано принял генерал Бенкендорф и сразу же предложил место своего помощника.

«Когда же немец решил подсунуть меня Чернышёву? Сразу или уже в крепости? Наверное, сразу… а может, и во время допросов», – размышлял Вано, не открывая глаз.

Об этом думать было уже приятней. Пронизанный мечами воздух исчез. Можно и глаза открыть… Вано потянулся, сладко зевнул. По сторонам он по-прежнему не смотрел. Зачем глазеть на ободранные стены, если ты каждый день любуешься шёлковой обивкой, французскими гобеленами и карельской березой? Почему-то вспомнился кабинет Бенкендорфа. Тот самый полупустой кабинет в генеральской квартире, с которого всё и началось. В тот день Вано явился ровно к назначенному времени. Молчаливый слуга провёл его до нужных дверей.

– Ваше высокопревосходительство, прибыл граф Печерский, – доложил лакей и посторонился, пропуская гостя.

Вано шагнул в кабинет. У окна, словно утёс посреди моря, возвышался большой письменный стол, за ним восседал худощавый генерал с рыжеватыми, уже поредевшими на макушке волосами. Его бритое лицо с крупными прозрачными глазами и длинным подбородком казалось замкнутым и строгим.

«Старается, изображает, какой он важный», – догадался Вано и поспешил изогнуться в нижайшем поклоне. Похоже, его подобострастный вид одобрили. Генерал милостиво кивнул и изрёк:

– Присаживайтесь, сударь. Граф Каподистрия просил у меня места для вас. Я рад помочь Иоанну Антоновичу. Только что я могу вам предложить? Что вы сможете делать?

– Я буду со всевозможным усердием выполнять все поручения вашего высокопревосходительства!

– Все? – выгнув бровь, переспросил Бенкендорф.

– Все! – твердо повторил Вано.

Генерал не стесняясь рассматривал его, приходилось опускать глаза и изображать дрожь пальцев, как будто от безмерного волнения. Пока вроде всё получалось как надо, по крайней мере, Бенкендорф гостя не гнал, а, наоборот, даже снизошёл до разговора:

– Ну что ж, сударь, теперь времена другие. Про метлу, что по-новому метет, небось слышали, – здесь генерал соизволил хихикнуть (пошутил, мол). – Нынешняя цель – впредь не допускать крамолы нигде, а прежде всего – в войсках. Ставка будет делаться на тайных агентов. Везде теперь появятся эти верные государю люди, чтобы крамолу и злоупотребления выявлять в зародыше. Исключений нет! Надзор охватит все персоны, даже высоких званий. Сможете ли вы стать таким агентом? Разоблачать влиятельных людей непросто. Тут храбрость нужна.

– Я смогу, ваше высокопревосходительство! Извольте послать меня в любое место, я день и ночь стану трудиться, выполняя ваши указания, – поклялся Вано и прижал дрожащую ладонь к сердцу.

Усмехнувшись каким-то своим мыслям, генерал согласился:

– Ну-с, можно и попробовать. Сейчас и начнём – поедем на допросы в комиссию. Понимаете, что за комиссия? Ну и прекрасно… Работать станете только со мной. Даю вам неделю, чтобы показать, на что вы годны.

– Я оправдаю доверие. Стану служить верой и правдой, землю есть буду!

– Поживём – увидим, – философски заметил Бенкендорф и снова чему-то улыбнулся.

Обязанности у Вано оказались необычными. Каждый день с утра Бенкендорф выдавал ему список арестантов, подлежащих допросам, и «вопросные пункты», которые будут озвучены. Потом члены комиссии вели допросы, а Вано молча сидел рядом с писарем и внимательно следил за арестованными, выискивая у них слабые места и скрытые мотивы, подмечая странные проявления в их поведении. Все наблюдения потом ложились в строчки «особых» протоколов, которые Вано лично относил по вечерам Бенкендорфу.

Печерский так старался, что нацарапанные им строчки даже стали сниться ему по ночам. Допрос следовал за допросом, и надо признать, что занятие это оказалось упоительным. Как же нравилось Вано его тайное могущество – ведь арестанты не знали, чьи подсказки обнажали перед следствием всю их подноготную, не понимали, кто загоняет их на каторгу. Удовольствие от осознания своей власти оказалось даже сильнее, чем от водки или шлюх!

Вечером, на третий день пребывания в крепости, Вано жался у дверей кабинета Бенкендорфа, привычно изображая ничтожного раба, – ожидал, что скажет начальство. Генерал через строчку пробежал взглядом его «особые» протоколы, кинул их на стол и осведомился:

– Расскажите подробнее, откуда вас такие соображения по заключенным. У кого и какие слабые места? Где ниточки, за которые следует дернуть?

Вано с готовностью изложил свои наблюдения.

– Понятно, – генерал кивнул ему и вышел из кабинета.

Печерский двинулся было за ним, но замер, услышав, что Бенкендорф в коридоре с кем-то заговорил:

– Александр Иванович, позвольте изложить вам последние соображения по «северянам».

С изумлением слушал Печерский, как генерал пересказывает невидимому собеседнику то, что минуту назад узнал от него самого, и, что уж совсем чудно, Бенкендорф добавлял какие-то обобщения, делал выводы. С чего он это взял, Вано даже не понимал. Наконец генерал замолчал, и Печерский уже собрался выйти из кабинета, когда низкий баритон произнес:

– Когда вы только все успеваете? Неужто всё сами?..

– Я нашёл толкового помощника – графа Печерского. Он очень помог мне с допросами. Надеюсь, что, служа под моим руководством, он хорошо себя здесь покажет, а там и другая должность для него подоспеет.

Разговор прервался. Решив ковать железо, пока горячо, Вано толкнул дверь и вышел в коридор. Рядом с Бенкендорфом у решётчатого окна стоял высокий, все ещё красивый генерал с тронутыми сединой чёрными кудрями.

Приняв отрепетированную холуйскую позу (ведь он уже догадался, что имеет честь лицезреть всемогущего Чернышёва), Вано замер в почтительном поклоне.

– Вот, Александр Иванович, разрешите представить – мой новый помощник Иван Петрович Печерский, – гордо улыбаясь, сообщил Бенкендорф.

– Вас Александр Христофорович только что очень хвалил, – милостиво кивнул Чернышёв и, как будто потеряв к Вано интерес, продолжил разговор с Бенкендорфом: – Так, получается, вы завершаете допрос северян?

– Да, я думаю, ещё неделька – и закончим.

Генералы двинулись к выходу, а Печерский остался в дверях.

Приотстав ради приличия, Вано тоже решил выйти. Экипаж Бенкендорфа уже отъехал, а Чернышёв пока стоял у крыльца, проверяя, как затянута подпруга у высокого темно-рыжего английского жеребца. Вано поклонился и бочком прошмыгнул вдоль стены корпуса. Он уже подходил к воротам крепости, когда услышал за спиной стук копыт. Чернышёв остановил коня и, глядя на Вано сверху вниз, сообщил:

– Я на всякий случай держу здесь своих лошадей: люблю, чтобы всегда под рукой были свежие. Сейчас я распорядился оседлать одну лошадь для вас, идите обратно, вам её приведут. Если она вас устроит, передайте по команде, что я разрешил закрепить её за вами.

Начальник кивнул и поскакал дальше, а Вано повернул обратно. Обзавестись лошадью, пусть даже плохонькой, было бы очень даже кстати. Но чёрный жеребец оказался выше всяческих похвал: высокий и сильный, с антрацитовой шкурой, лоснящейся на сытых боках. Печерский вскочил в седло и поскакал на Охту. Следующим утром он приехал к дому Бенкендорфа уже верхом. Генерал оглядел коня и холодно заметил:

– Чернышёв на удивление добр к вам.

С тех пор Бенкендорф как будто отдалился от своего нового помощника, зато Чернышёв стал заходить на те допросы, где присутствовал Печерский. Через пару дней, увидев Вано в коридоре, Чернышёв попросил кратко доложить о наблюдениях, а с завтрашнего дня делать второй экземпляр «особого» протокола. Вано тут же согласился. На следующий вечер он нёс в руках две одинаковые бумаги и гадал, кого из двух начальников встретит первым.

Он уже свернул в коридор, ведущий к кабинетам, когда увидел у окна монументальную фигуру Чернышёва. Тот молча ждал. Печерский подошёл и, демонстративно держа второй протокол в руках, отдал генералу первый.

Чернышёв кивнул, свернул бумагу в трубку и засунул её меж пуговиц мундира.

– По военной линии служить не хотите? – осведомился он.

– Я бы рад, ваше высокопревосходительство, да в мои года корнетом идти стыдно.

– Было бы желание, я могу забрать вас к себе поручиком.

Вано аж задохнулся от свалившейся на него удачи:

– Благодарю покорно!.. А в какой полк?

– Подберём что-нибудь, но вы всё равно останетесь при мне порученцем. Согласны?

– Так точно!..

– Завтра в семь я приеду в Главный штаб, жду вас там, – заключил Чернышёв и направился к выходу.

Это предложение свалилось на Вано, будто снег на голову, и он не знал, как же сообщить о нём Бенкендорфу.

«Так и надо крохобору-немцу – нечего было испытания придумывать и сроки устанавливать, надо было ценить то, что само шло в руки», – ликовал Вано, и ему грело душу приятное ощущение своего превосходства. Осмелев, Вано направился к кабинету Бенкендорфа. Генерал сидел за столом, листал протоколы допросов.

– А, вот и вы, – равнодушно заметил он. – Что там сегодня?

Вано шагнул к столу, положил перед начальником «особый» протокол и, стараясь не выдать своего торжества, доложил:

– Ваше высокопревосходительство! Позвольте сообщить, что генерал-лейтенант Чернышёв сделал мне очень заманчивое предложение: стать его порученцем. Благодарю вас за участие в моей судьбе, но теперь вы можете обо мне уже не беспокоиться.

Он пристально всматривался в лицо Бенкендорфа, надеясь увидеть оскорбленное или хотя бы разочарованное выражение, но ничего подобного не наблюдалось. Генерал усмехнулся:

– Ну что же, я не возражаю. Только вы ведь не думаете, что я бросаю слова на ветер? Я говорил вам, что теперь все персоны, невзирая на чины и звания, окажутся под надзором. Чернышёв не исключение: либо моим оком станете вы, либо им будет кто-нибудь другой. Только боюсь, что этот другой сочтет вас соперником и вытащит наружу всё ваше грязное бельишко. Я надеюсь, вы не забыли о прошлых скандалах?

Если бы Вано получил пулю в сердце, наверное, это было бы легче, но никто не стрелял – в комнате находились лишь он и безжалостный человек, как видно, разыгравший и его, и Чернышёва. Печерский почему-то сразу в это поверил – наверное, так легче было перенести унижение.

«Когда делаешь карьеру – все средства хороши», – утешил он себя. Вано даже нашёл в себе силы улыбнуться.

– Конечно, ваше высокопревосходительство, я согласен, но вы же не хотите сказать, что не станете поощрять мою работу достойной оплатой? – спросил он.

– Естественно, бесплатно никто из вас работать не будет.

У Вано отлегло от сердца. Он даже развеселился.

– Благодарю покорно! Я должен завтра в семь утра появиться в Главном штабе, а какие будут указания от вас? – с прежней услужливостью осведомился он.

Бенкендорф подробно и четко рассказал своему новому агенту о том, чего от него ждёт. Вано пообещал все исполнить в точности и откланялся. Через неделю он прислал свой первый рапорт и получил за это такие деньги, что от счастья аж напился.

С тех пор прошёл месяц. Деньги понемногу пребывали, и жизнь становилась гораздо приятнее. Вспомнились барышни из кондитерской, с которых началось его везение. Потом Вано встречал их в доме Чернышёва. Молодые графини всегда приезжали с бабкой – никогда с матерью. Красотки, ничего не скажешь. Особенно старшая – она-то уж точно созрела. Кожа на её груди отливала перламутром. Вано представил себе Веру голой и аж застонал. Тело потребовало своё.

«Надо сходить к шлюхам», – понял он… А почему бы и нет? Деньги – в кармане. Бордель тоже недалеко. Он все узнал: здесь же на Охте, всего через пару улиц, имеется «швейная мастерская», где «белошвейки» не столько кроят мужчинам рубашки, сколько ублажают их другим способом. Вано вылез из-под одеяла и принялся собираться. Скоро он уже шагал по улице в ту сторону, где, судя по рассказам соседей, обитали эти вожделенные «белошвейки».

Глава пятнадцатая. Весёлое заведение

Хозяйка охтинского борделя мадам Аза закончила обход своего заведения. Что ж, очень даже неплохо! Всё было пусть и не роскошно, но чистенько и прилично: бельё на постелях сменили ещё утром, умывальники отдраили и в каждый из номеров занесли горячую воду, ну а на столик у окна выложили пяльцы с яркой вышивкой – чтобы мужчины не забывали, что они пришли к «белошвейкам». Впрочем, этим напоминание о швейной мастерской и ограничивалось. Хозяйка считала, что нет смысла пышно рядить девушек, раз они всё время раздеваются, и вышла из положения, обеспечив своих работниц муслиновыми сорочками и стегаными капотами – в сочетании с ярко-розовыми чулками и кружевными подвязками это одеяние производило на мужчин самое нужное для дела впечатление.

Чему-чему, а как ублажать мужчин, Азу учить не приходилось. С младых ногтей, можно сказать, постигала она эту науку. И ведь, что интересно, не по нужде какой. У отца с матерью в горном селе жила – как сыр в масле каталась. Осиротела – опять же повезло: землячка Саломея, ставшая в России графиней, забрала Азу в своё поместье. Там, понятное дело, было сытно. Да и наряды с барского плеча перепадали. Вот тогда-то Аза и возжелала хозяйкиного любовника. Уж очень ей хотелось отбить абрека у Саломеи. Да и сам Коста до денег не жадный был, за каждую ласку платил, и немало. А там и графский сынок подрос… Впрочем, зачем бередить душу воспоминаниями?.. Кончилось всё уж больно плохо…

Аза одёрнула себя. Почему плохо? Очень даже хорошо! Что бы с ней было, останься она в приживалках? Так бы и состарилась без гроша в кармане. Но тут уж её хозяйка просчиталась: Аза знала, что нужно делать. Пока все в доме лили слёзы над телом зарезанного абрека, она украла его золото и сбежала. Понятно, что Саломея ей этого не спустила. Догнала непокорную, отобрала украденное, а саму оставила замерзать посреди заснеженного поля. Но ведь Аза выжила, к тому же отдала не всё: кое-что припрятала под одеждой. Так что ей было с чего начинать. На крестьянской телеге въехала Аза в Ярославль, а десять лет спустя отбыла в столицу на почтовых, как барыня. Украденное золото она отдала француженке – владелице портового борделя, вроде в долю вступила. Азе повезло. Мадам Мари оказалась по-своему честной – обучила свою новую товарку всему: и деньги считать, и девиц муштровать, и с полицией дружить. Доходами она тоже делилась поровну, и к тому времени, когда в Ярославле вдруг появился Алан Гедоев, денежки у Азы уже водились.

Алан промышлял гашишем, торговал не от себя и по мелочи, был беден, некрасив и зол, но он оказался земляком Азы и единственным человеком, ещё помнившим о том, что она была в родстве с княжеской семьёй. Алан так и назвал её при встрече: «княжна». Это решило судьбу Азы. Она исполнила мечту Алана – купила ему лошадей и две кибитки, чтобы он мог возить товары на Кавказ, а взамен получила мужа. Вложение оказалось удачным, торговля у Алана пошла в гору, и их семейство даже перебралось из Ярославля в Петербург. Забрав у француженки свою долю, Аза больше не собиралась ни с кем делиться. Новое заведение она открыла сама и пока преуспевала, благо полиции на Охте почти не было, а съезжую часть здесь ещё только собирались строить.

Аза прошлась по своему крохотному кабинету с круглым чердачным окном, разложила на столе гроссбух (надо же деньги считать, а то можно и в трубу вылететь!), но для начала решила попить чаю. Только поднесла к губам чашку, как её отвлек стук в дверь.

– Мадам, там внизу ругань, как бы не подрались! – пропищала из коридора одна из девиц.

Аза кинулась к дверям.

– Из-за чего спор? – на ходу спросила она.

– Неонилу не поделили, – коротко, как о деле привычном, отрапортовала девица. – Новенький господин пришёл, когда откупщик за Неонилу уже заплатил. А новенький тоже её захотел.

– Чёрт бы побрал эту рыжую, – пробормотала Аза сквозь зубы. Неонила – огромная, неохватная рыжая бабища с грудями наподобие астраханских дынь, пользовалась на Охте ужасной популярностью. Если и случались скандалы между гостями, так только из-за неё.

Аза вбежала в главную «залу», где девицы коротали вечера в ожидании мужчин. Она было открыла рот, чтобы разразиться бранью, но онемела. С перекошенным от злобы лицом посреди «залы» стоял крупный, уже оплывший мужчина с жесткими бараньими кудрями над узким лбом. Аза сразу поняла, кто это, хотя от прежнего красавчика – сыночка графини Саломеи – не осталось и следа. Но скандалист настолько походил на абрека Косту, что ошибиться было невозможно.

Гость тоже перестал ругаться и с изумлением уставился на хозяйку борделя.

– Пройдемте в мой кабинет. Там мы уладим это недоразумение, – нашлась Аза.

Чувствуя, что краснеет, она быстро развернулась и поспешила к лестнице. От испуга заколотилось сердце. А вдруг не пойдёт? Зачем графу Печерскому постаревшая Аза?.. Но нет! За спиной раздались шаги – гость шёл за ней.

В своей комнатушке под крышей Аза прошла к столу. Встала против света (чтобы скрыть морщины), поглядела на гостя.

Тот прислонился к стене рядом с дверью. Разглядывал Азу. Злобный блеск его глаз не сулил ей ничего хорошего. Навидавшаяся в своей жизни всяких мужчин, Аза давно усвоила, что им можно говорить лишь то, что они хотят услышать, и сейчас она широко улыбнулась. Воскликнула:

– Вано, дорогой мой, как я рада тебя видеть! Столько лет прошло – а ты тот же, годы тебя не берут, не то что меня.

Ожидая ответной любезности, она кокетливо, по-девичьи покрутила головой, но визитёр ехидно согласился:

– Ну, тебе-то всё равно, раз бордель содержишь.

– Я замужем! – обиделась Аза. – Заведение – лишь для денег.

Гость презрительно процедил:

– Да ну?.. Замужем… И что, дети есть?

– Двое!

– Мальчики?

– Дочери, – накаляясь от раздражения, ответила Аза, уже зная, какой последует ответ. Она не ошиблась.

– Что же твой супруг не может тебе нормального ребёнка сделать? Ты уже скоро рожать не сможешь, а сына до сих пор нет.

– Я с мужем не сплю, он мне не ровня, – огрызнулась Аза. Она уже не понимала, куда её несёт. Хотелось одного – чтобы чёртов сынок графини-убийцы признал в ней равную.

Вано издевательски захохотал:

– Бордель содержишь, а всё никак не забудешь, что была в родстве с дворянами? – подколол он и, наслаждаясь её унижением, добавил: – Раз подлым делом занимаешься, пора и гордость поумерить. Как там твоего муженька зовут?

– Алан Гедоев.

– Он что, разве не князь? – продолжал издеваться Вано.

– У него своя повозка и лошади, он ходит с обозами на Кавказ. Сейчас отправился в последний раз по зимнику, но через месяц вернётся. Могу тебя с ним познакомить.

– Отчего же, познакомь. Может, он и мне на что-нибудь сгодится, – согласился Вано и вновь съехидничал: – Так ты без ласки маешься? Может, тебе помочь нужно?

Аза, не раздумывая, согласилась:

– Помоги, если не шутишь. Ты знаешь, как я тебя всегда хотела!

– Хотела, да только спала с Костой, а не со мной!

– Я любила лишь тебя, но боялась твоей матери, потому и молчала. А с Костой я ни-ни! Тебя обманули…

Ожидая его решения, Аза затаила дыхание, но гость окинул скептическим взглядом её лицо, грудь и, скривившись, кивнул на широкие бедра.

– У тебя сызмальства зад был, как у крестьянки, а ноги – как у вола. А теперь ты совсем разбабела, давай мне кого-нибудь из молодых. Ту рыжую, что с другим ушла, верни.

Аза ужаснулась. Господи, только не это! Неужели она упустит свой шанс?.. Впрочем, она ещё не забыла, за какую ниточку дернуть: Вано всегда был брезгливым. Нежно, тоном юной шалуньи, она залепетала:

– Я чистая, со мной ты никакой болячки не подцепишь, а мамзели после других мужиков… Зачем тебе рисковать?

Она не ошиблась, стрела попала в цель. Гость снизошёл:

– Ну, коли так, раздевайся. Посмотрим, не забыла ли ты старые штучки. Помнишь, как Косту ублажала? Можешь сколько угодно врать… Он сам мне хвастался и советовал тебя со всех сторон попробовать.

Решив не спорить, Аза стала медленно раздеваться. Старалась привлечь его взгляд к своей по-девичьи острой груди и тонким плечам. Бедра её после родов и впрямь расползлись, а живот собрался в складки. Аза незаметно придержала на боку рубашку и шагнула к Вано.

– Давай, я тебя раздену, дорогой! – протянула она с привычной интонацией шлюхи.

Печерский молчал. Не помогал, но и не мешал ей. Аза быстро стянула с него длинный сюртук и расстегнула рубашку. Она очень спешила: боялась, что Вано передумает и оттолкнёт ее. Наконец его панталоны соскользнули вниз. К величайшему разочарованию Азы, её кавалер совсем не возбудился. Испугавшись, что всё закончится, так и не начавшись, она опустилась на колени и накинулась на вялую плоть. Руки, губы, язык – всё пошло в ход, и, к своему облегчению, Аза добилась результата. Тяжело дыша, Вано дёрнул её вверх за уши. Резкая боль отдалась в голове, но Аза проглотила готовый вырваться крик. Сцепив зубы, она прижалась сосками к груди мужчины и даже нашла в себе силы проворковать:

– Пойдём на кушетку, дорогой.

– Нет, давай на стол! – рявкнул Вано. Он подсадил Азу на столешницу и, грубо надавив ей на грудь, распластал. Она послушно согнула ноги и раскрылась. Вано устроился меж её бедер и резко вонзился в податливое тело. Несколько движений – и всё закончилось. Он повалился на грудь Азы. Та закрыла глаза и принялась низко стонать.

Вышло у него или нет? Ублюдок чёртов! Аза никак не могла понять, случилось ли вожделенное совокупление. Вано сполз с неё и принялся натягивать спущенные панталоны. Острый запах мужских соков резанул ноздри, и Аза повеселела – получилось-таки. Впрочем, одного раза явно мало…

– Ты ещё придёшь ко мне? – осторожно спросила она. – Муж не скоро вернется.

– А надо?..

Аза поняла, что кавалер не в восторге.

– Пожалуйста, приходи! – взмолилась она. – Я столько лет ждала и ведь любила тебя с юности.

– Ладно, приду, – буркнул Вано и вышел.

Вдоволь отыгравшись на Азе, он даже развеселился. По дороге домой Печерский вспоминал свои обидные словечки, от которых его старая подружка дергалась, как от ударов. Здорово он её подцепил! Ну наконец-то выдался удачный день…

И всё-таки Аза – настоящая старуха. Вот если бы на её месте оказалась графиня Вера, а ещё лучше – все три сестрицы Чернышёвы сразу. Вот это было бы дело! Жаль только, что графини не служат в борделях.


Четвертый бордель за день! Хорошо, что хоть последний. Щеглов сегодня весь день крутился по Смоленску: обходил трактиры «с нумерами» и «веселые» заведения. А что было делать, если Смоленск оставался для капитана последней зацепкой в новом деле?

Пока Пётр Петрович без толку катался в столицу, в его заброшенном на произвол судьбы уезде случилось прискорбнейшее происшествие: исчез человек. Не просто так, а среди бела дня. И не какой-нибудь смутьян-выпивоха, а единственный в уездном городке шорник. Человек богобоязненный и небедный, глава большой семьи. Подобного у Щеглова не бывало за десять лет службы. Чтобы вышел человек из своей шорницкой и отправился в церковь, и чтобы с тех пор его никто больше не видел. Деньги – на месте, вещи тоже, а человек как сквозь землю провалился. Пётр Петрович объехал уже все деревни уезда, побывал во всех поместьях, разослал гонцов во все стороны, но результат был тот же.

Капитанов уезд считался самой северной окраиной Полесья, до губернской столицы было далеко, до других полесских губерний – ещё дальше, и ближайшим к уезду ярмарочным городом оказался Смоленск. У Щеглова оставалась еще слабая надежда, что шорник решил подзаработать и уехал на попутных на ярмарку.

Саму ярмарку исправник уже прочесал вдоль и поперек, побывал в трактирах, на постоялых дворах, теперь проверял дома терпимости. Чем чёрт не шутит! Как говорят, седина в бороду – бес в ребро. Вдруг приглянулась шорнику какая-нибудь бабёнка, а он и голову потерял. Тогда понятно, почему ничего никому не сказал – стыдно домашним в глаза смотреть. Идея на первый взгляд казалась хорошей, но ни в одном из трех уже проверенных публичных домов никто и слыхом не слыхивал о пропавшем шорнике. Даже похожего на него человека не видели.

«Может, врут, собаки? Не хотят неприятностей», – рассуждал Щеглов. Вообще, это было возможно, хоть и с большой натяжкой. Тогда пришлось бы признать, что глупые и тёмные провинциальные «мамзели» лгут дружно и слаженно, а неведение изображают с мастерством столичных актрис: чрезвычайно искренне и убеждённо. В подобные метаморфозы Щеглов верить отказывался, значит, оставалось одно – признать, что бедолага-шорник в этих борделях не появлялся.

Последний дом терпимости был из дорогих, и его капитан оставил напоследок. Навряд ли шорник с его деньгами мог сойти за своего. Но порядок есть порядок: начал опрос, так заканчивай его как положено.

Щеглов толкнул дверь просторного двухэтажного особняка. Этот дорогой бордель расположился совсем рядом с ярмарочной площадью, и капитан мысленно чертыхнулся. У себя в уезде он блуда не допускал, а тут, пожалуйста, чуть ли не в торговых рядах живой товар предлагают. Ну что за непотребство?

В большом полутёмном зале медленно слонялись две полуодетые девицы, а в дальнем углу обнималась в дым пьяная, расхристанная парочка. У Щеглова осталось впечатление, что эти двое только что совокуплялись на том же самом диване, где сейчас сидели в обнимку. Женщина – молодая брюнетка – ещё как-то держалась: старательно выпрямляла спину, задирала голову, даже пыталась что-то говорить, зато мужчина висел на ней, словно бельё на верёвке.

– Чего желаете, сударь? – прозвучал над ухом капитана игривый голос.

Обе полуодетые девицы теперь стояли рядом с ним и зазывно улыбались. Они явно приняли Щеглова за очередного «гостя», поскольку дружно потянули вниз корсажи, обнажив пухлые белые груди.

– Отставить! – гаркнул Щеглов.

Девицы быстро прикрылись и теперь взирали на капитана с явным испугом.

– Кто у вас тут главный? – спросил исправник.

– Мадам Роза… Вам позвать? – пролепетала одна из девиц и, не дожидаясь ответа, кинулась прочь из комнаты.

Другая попятилась и исчезла за бархатной гардиной. И только парочка на диване продолжала обниматься как ни в чём не бывало.

– Катенька, любовь моя! – проблеял вдруг горе-кавалер и потянулся к своей подружке с поцелуями, но она увернулась, а он не смог удержать равновесие и рухнул на пол.

«Ну, этот уже больше сегодня не встанет», – определил Щеглов и вдруг понял, что узнал звавшего «Катеньку». На полу смоленского борделя в совершенно непотребном виде лежал уездный любимец Лев Давыдович Бунич.

Капитан не видел его с прошлого года. Бунич уехал в столицу получать наследство. Сначала его управляющий Поляков говорил, что дело у хозяина верное: дядька его законных детей не имел, а сына прижил от дворовой девки. Потом оказалось, что парнишку своего умерший усыновил по всем правилам, да ещё и завещание на него оставил, и Поляков прикусил язык. Когда же Щеглов позавчера посетил имение Бунича, то управляющего и вовсе не застал. Тот отправился погостить к родне. Ничего необычного в этом не было. Когда ещё по гостям разъезжать, если не зимой? Работы нет, отдыхай себе на здоровье. Но Пётр Петрович отчего-то решил, что Поляков уехал не спроста, а чтобы переждать дурное настроение своего проигравшего тяжбу хозяина. Здоровяк и силач Поляков почему-то по-детски боялся потерять место. С Буничем он никогда не спорил, а в скандальных ситуациях и вовсе считал за благо не попадаться ему на глаза.

– Вы меня спрашивали? – пророкотал за спиной Щеглова низкий женский голос.

Он обернулся. Смуглая усатая дама объёмом эдак со слона, закутанная в пурпурные шелка, смотрела на него с опаской, но при этом улыбалась.

– А вы кто? – уточнил Щеглов.

– Хозяйка. Мадам Роза…

– А по паспорту? – разозлился исправник. Что за шутки такие? Тоже мне розанчик!..

– Мещанка соседнего уезда Параскева Осинкина. – Мадам Роза окончательно сникла. То, что визитёр из полиции, не вызывало у неё никаких сомнений.

– Вот что, Осинкина, поможете мне, тогда закрою глаза на то, что вы с благородными людьми делаете. – Щеглов кивнул на лежащего в углу Бунича.

– Да что надо-то? – уже с надрывом спросила мадам Роза.

Исправник рассказал ей о пропавшем шорнике, описал его внешность и одежду. Женщина с видимым облегчением заявила, что такой человек в её заведении никогда не появлялся, и предложила (если господин ей не верит) порасспросить девиц. Щеглов так и сделал. Девицы подтвердили слова хозяйки, причем сделали это явно искренне.

Последней, бросив спящего Бунича, подошла «Катенька». Она оказалась хорошенькой молодкой с голубыми глазами и белой кожей. При чёрных волосах это выглядело эффектно. Щеглову даже показалось, что она ему кого-то напоминает. Капитан рассказал ей об уездном шорнике, но и эта красотка ничего о нём не слышала, да и людей с похожей внешностью тоже не знала.

Дело зашло в тупик. Настроение у Щеглова окончательно испортилось. Да к тому же на полу валялся Бунич! Экая туша, прости господи! Но не бросать же его в таком состоянии…

– Катя, в какой гостинице живёт господин Бунич? – спросил он брюнетку.

– Так здесь у нас и живёт. Скоро уж вторая неделя минует, как заселился, – пожала плечами девица. Потом догадалась что к чему. Успокоила: – Вы не волнуйтесь. Мы его все вместе наверх оттащим. Он каждый день так. Уже привыкли…

Щеглов хмыкнул. Значит, руки у него развязаны. Хоть какая-то хорошая новость!

Он кивнул девице и повернулся, чтобы уйти, когда услышал игривый голосок:

– Меня Василёк зовут. За глазки. А по правде я Агаша. – Девица кокетливо улыбалась, играя ямочками на щеках. – Не знаю, чего этому господину примерещилось. Он как напьется, так меня Катенькой кличет. А вы, коли придете, так Агашу спросите или Василёк…

Щеглов неопределенно махнул рукой и направился к выходу. Уж на него-то Агаше-Васильку лучше было не рассчитывать. Он точно не станет уподобляться Буничу. Понятно, что они оба вдовцы – а значит, люди свободные, но напиваться в борделях до поросячьего визга – это уже чересчур.

Щеглов вышел на крыльцо. Пока его не было, разбушевался ветер и пошёл снег. Упряжь его каурой лошадки и сиденье двуколки уже покрыл тончайший белоснежный покров. Всё вокруг посветлело – как будто умылось. Пётр Петрович отряхнул сиденья, отчистил двуколку и двинулся в путь. Заметно похолодало.

«Это хорошо, что подморозило, – размышлял он. – Дорога крепче будет. По снегу-то оно всегда сподручней ездить. Да и вообще снег – это всегда хорошо!»

Глава шестнадцатая. Снежная дорога

Снег, снег и ещё раз снег… Поставленная на полозья старинная карета графини Румянцевой мягко катила по застуженным дорогам России. Длинные и белые, абсолютно бесконечные, они несли Веру в Полесье.

Вытертые сиденья бабушкиного экипажа оказались довольно удобными, но остановок в пути было так мало, что к вечеру ноги у Веры обязательно затекали. Вот и сейчас правую закололо, а потом по ней пробежали мурашки. Сменив позу, Вера поёрзала под тёплым покрывалом и подняла ноги, стараясь не задеть горничную Дуняшу, задремавшую на соседней скамейке.

Мать настояла, чтобы в путешествие взяли и Осипа – крепкого дворового мужика средних лет, тот слыл отличным стрелком. В пути он сидел на козлах рядом с кучером, а на постоялых дворах караулил двери хозяйкиной комнаты. Вера сначала посчитала это излишним, но, понаблюдав за проезжающими, согласилась с матерью, и теперь, благодаря мудрости Софьи Алексеевны, путешествие её дочери благополучно приближалось к концу. Ещё утром миновали поворот на Смоленск, значит, осталось пути что-то около суток.

Как ни старалась Вера не думать о случившемся у Цепного моста, это получалось у неё плохо. Неужели всё так просто? Приглянулось кому-то чужое имущество, значит, нужно отправить на тот свет законных хозяев? И больше всего пугало, что этот злоумышленник не был разбойником с большой дороги – звероподобным мужиком с кистенём и ножиком – он оказался таким же аристократом, как и они сами, и дальней, но опять-таки родней. А как же кодекс дворянской чести? Кому ж теперь после этого верить?..

А если они ошибаются и Александр Иванович здесь ни при чём? Но тогда кто? Мифические оскорблённые родственники друзей брата, как говорила бабушка? Теперь, по прошествии времени, Вера относилась к таким предположениям совсем скептически.

Воспоминания разбудили страх. В момент взрыва (может, от неожиданности) Вера она совершенно не боялась – наоборот, действовала решительно и точно. Она выпрыгнула из кареты и вытащила мать, а потом заставила кучера обрубить постромки и оттащить обезумевших лошадей от горящего экипажа. Зато, войдя в дом Кочубеев, Вера рухнула, как подкошенная. А потом начался кошмар: всё внутри звенело от боли, голова, казалось, вот-вот расколется. Она даже ненадолго, но поверила, что ещё чуть-чуть – и умрет. Даже сейчас Вере было страшно.

«Не думать», – приказала она себе. – Не было ничего, это просто случайность!»

Вера постаралась отогнать тяжкие мысли и захотела представить, что сейчас делают мать и сестры. Вспомнилось оживлённое лицо Надин… Вот кто в семье умница! И настоящая опора. Как же лихо повела сестра разговор с ростовщиком!

Через три дня после взрыва от Чернышёва принесли разрешение на свидание с Бобом.

– Мама, а это пропуск на всех? – спросила тогда Вера. – Вы сможете взять нас с собой?

– Нет, дорогая, здесь написано лишь моё имя, – со вздохом ответила мать.

Графиня собрала для сына тёплую одежду, взяла кульки с пирожками и отбивными котлетами, а за вырез корсажа спрятала аккуратно завернутые в тонкую бумагу столбики золотых монет. Дочери проводили её и остались ждать. Вернулась Софья Алексеевна постаревшей сразу на десяток лет, и, хотя она старалась убедить дочерей, что с Бобом всё хорошо, верилось в это с трудом.

– Мама, не пытайтесь ради нас приукрашивать действительность, – заявила ей нетерпеливая Надин, – у вас же всё на лице написано!

Вера бросила сестре укоризненный взгляд и постаралась смягчить её грубость:

– Боб хотя бы здоров?

– Да, как будто… Еду и тёплую одежду ему тоже разрешили взять с собой.

– Ну, хоть что-то хорошее, остальное тоже постепенно наладится. – Вера старалась говорить твердо, с убеждением, хотя и подозревала самое плохое.

– Дай-то бог, – слабо улыбнулась графиня. Она хотела быть для своих детей сильной и волевой матерью, а получалось наоборот – дочери поддерживали её.

– Мама, а что Боб сказал о деньгах? – вновь вмешалась Надин. – Он назвал вам имя процентщика?

– Да, он несколько раз повторил, что того зовут Иосиф Барусь, и живёт этот человек на Охте. Наш кучер Савелий возил к нему Боба и сможет найти дорогу.

Вера чуть заметно подмигнула сестре: предложила оставить мать в покое. Бледная, как полотно, Софья Алексеевна казалась такой измученной, её следовало поберечь. Если захочет, то потом сама всё расскажет. Надин прикусила язычок, а простодушная Любочка произнесла как раз то, что нужно:

– Мама, проводить вас в спальню? Вы отдохнёте, а я могу посидеть рядом.

– Не нужно, дорогая, я побуду здесь, а ты лучше спой что-нибудь.

Любочка села за фортепьяно и стала наигрывать новый романс, а потом запела. Вера вгляделась в бледное лицо матери. Зрелище было печальным: ещё чуть-чуть – и слёзы сами покатятся из глаз Софьи Алексеевны. Поймав её взгляд, мать прошептала:

– Боб страшно исхудал, а безнадёжность в его глазах не исчезает ни на миг. Он сразу сказал, чтобы мы не надеялись на освобождение, предупредил, что их всех признают государственными преступниками.

Вера присела рядом с матерью и погладила ей руку. Обе молчали. Глядя на них, Надин крутилась на месте, но заговорить не решалась. Наконец терпение её лопнуло и, мятежно «не заметив» сведенные брови старшей сестры, Надин объявила:

– Я думаю, что нам с Велл нужно съездить к этому процентщику. Если мы будем вдвоём, с нами ничего плохого не случится. Возьмём пару дворовых с ружьями, и нам – охрана, и он испугается. Расписок ведь у нас нет, только слово брата.

– Да, правильно, вдвоём лучше, – заметив растерянность на лице матери, поддержала сестру Вера. – Мы теперь должны всё решать сами, иначе скоро попадём в лапы нашего дорогого родственника, а тот не успокоится, пока не обдерёт нас как липку.

Упоминание о «кузене» сразу же взбодрило графиню: глаза её высохли, и на лице даже проступила жёсткость.

– Нет уж, я поеду сама, – заявила она. – Не хватало ещё вам к ростовщикам на Охту ездить. Вдруг об этом станет известно – вы испортите репутацию.

Надин скептически фыркнула, а Вера вздохнула: сестру опять понесло. Когда бешеный темперамент Надин вот так, как сейчас, бил через край, лучше было не попадаться ей ни на язык, ни под ноги. Но это никогда не касалось их матери, а нынче сестра перешла все границы:

– Мама, он вас обманет, – заявила Надин, – нужно просто посмотреть на ваше лицо, чтобы понять, как вы добры и благородны. Мы с Велл припугнём его, а вы не сможете.

– Да что ты говоришь? Откуда такие выражения? – поразилась Софья Алексеевна.

– Жеманство и светские манеры нам не помогут, ростовщики их точно не оценят.

– Надеюсь, что они держат данное слово, ведь репутация для них так же важна, как и для барышень в свете, – поспешила вмешаться Вера. – Но я тоже считаю, что нам лучше поехать вдвоем. Я надеюсь, что мы договоримся, ну а если вдруг не получится, тогда и будем решать, что делать дальше.

После длительных колебаний графиня их всё-таки отпустила, и сёстры, посадив на запятки двух вооружённых лакеев, отправились на Охту. Экипаж долго петлял по узким улочкам, пока не остановился у аккуратного оштукатуренного жёлтого дома, полускрытого высоким забором.

– Здесь, барышни, – доложил Савелий, открывая перед сёстрами дверцу экипажа, – сюда я барина возил.

Вера пару раз дёрнула за цепь дверного колокольчика, и им сразу же открыли: в дверях стоял рыжий, конопатый парнишка в полотняной косоворотке.

– Чего изволите? – подозрительно оглядев барышень и их грозную свиту, осведомился он.

– Мы приехали к господину Барусю, – объяснила Вера.

Конопатый слуга понятливо кивнул и сообщил:

– Пожалте, барин вас сейчас примет.

Он пропустил девушек в полутёмный коридор, закрыл дверной засов и направился в глубь дома. Сёстры двинулись за ним и шли, пока не оказались перед гладкой дубовой дверью. Их провожатый постучал и, услышав приглашение войти, распахнул створку.

Даже в такой ясный солнечный день в комнате стоял полумрак. Здесь было не протолкнуться из-за скученной вдоль стен разномастной мебели, и лишь огромный письменный стол, явно прибывший сюда за долги из очень богатого дома, возвышался посреди комнаты. За столом, с любопытством уставившись на прибывших, сидел уже немолодой черноглазый шатен. Мгновение – и он поднялся, а потом поспешил навстречу гостьям.

– Чем могу быть полезен, сударыни?

– Мы приехали забрать наши деньги, – жёстко заявила Надин. – Наш брат, граф Владимир Чернышёв, отдал вам в работу наше приданое, теперь мы приехали изъять его.

Непроницаемое выражение легло на лицо ростовщика, и Вере показалось, что тот станет отрицать сам факт получения денег.Но Барусь пригласил их садиться, сам же вернулся на прежнее место и спросил:

– Ваши сиятельства, вы представляете, какую сумму граф Владимир вложил в нашу общую коммерцию?

– Брат сказал, что вы в курсе всего и объясните нам, что нужно делать, – быстро нашлась Вера.

Их собеседника такой ответ как будто и не удивил.

– Владимир Александрович вложил в дело двести тысяч рублей золотом, – сообщил он. – Изъять такую сумму из оборота сразу я не могу – деньги розданы на займы, а реализовать залоги я не имею права, их время ещё не вышло. Я могу выплатить вам только проценты за последнее полугодие, его сиятельство не успел их получить.

– И сколько это? – осторожно поинтересовалась Вера.

– Доля вашего брата – двадцать пять тысяч, я могу отдать их серебром или ассигнациями.

– Так вы платите своим партнерам сам-четверть? – подсчитала Надин, – а сколько берёте себе?

– Мой гонорар гораздо скромнее. Я получаю в пять раз меньше вашего брата, – приняв её вопрос как должное, ответил ростовщик.

– Значит, вы даете деньги в рост под тридцать процентов годовых, а что берёте в залог? – упорствовала Надин, старательно избегая возмущённых взглядов старшей сестры.

– По-разному беру. Землю, имения, дома и лавки, драгоценностями тоже не брезгую, – сообщил ростовщик. – Ваше сиятельство интересуется моей работой?

– Это не важно, – перебила их Вера, – мы заберем проценты, но нам хотелось бы знать, как скоро вы вернёте сам капитал.

Ножка сестры в крепком меховом ботинке ощутимо надавила на пальцы Веры, и та удивлённо замолчала. Надин же, как ни в чём не бывало, лучезарно улыбнулась ростовщику и сообщила:

– Иосиф Игнатьевич, моя сестра в ближайшие дни уедет, но я остаюсь в столице и буду работать с вами вместо брата. Нам приданое пока не нужно, и наша семья не собирается разрушать так удачно налаженную коммерцию. Вы будете работать со мной на тех же условиях, что и с братом. Такой вариант вас устраивает?

– Конечно, ваше сиятельство, – невозмутимо согласился ростовщик.

– Вот и отлично, значит, договорились. Если вы сейчас отдадите нам проценты, мы сможем уехать.

– Они давно приготовлены. Изволите посчитать? – осведомился Барусь.

– Я думаю, вы не обманываете партнёров?

– Помилуйте, ваше сиятельство, как можно? Тогда никто не станет иметь со мной дела, а в моём ремесле слово – золото, – степенно объяснил ростовщик и добавил: – На документики взглянуть позволите?

Сёстры переглянулись. Как же хорошо, что паспорт, с которым Боб в прошлом году ездил в Париж, остался в Москве. Сейчас Вера вытащила бумагу из ридикюля и протянула процентщику. Барусь прочитал, отдал паспорт обратно и, подойдя к одному из шкафов, достал большой кожаный мешок.

– Позволите отнести в ваш экипаж? – спросил он.

Девушки вновь вышли в полутёмный коридор. Появившийся, как из-под земли, конопатый лакей взял ношу из рук хозяина и направился впереди всех к входной двери.

– Ваше сиятельство, вы не подумайте, что я обману хоть на грош, – придержав локоть идущей рядом Веры, вдруг прошептал Барусь. – И за сестру не беспокойтесь – ни один волос с её головы не упадёт.

Они остановились в дверях, ожидая, пока мешок с деньгами уложат в экипаж.

– Спасибо, вам, Иосиф Игнатьевич, – с облегчением отозвалась Вера.

Блестя глазами и играя улыбкой, в разговор вмешалась Надин:

– Когда мне теперь приезжать?

– Если всё остается по-прежнему, то в июле получите проценты за первое полугодие, а если что-то непредвиденное случится – милости прошу в любой день. Я завсегда на месте.

– Договорились!

Надин кивнула Барусю и вслед за сестрой забралась в экипаж. Она шутливо чмокнула Веру в щёку и заявила:

– Вот видишь, мы раздобыли деньги и не станем больше сидеть на шее у бабушки. Теперь дело за тобой. Хочешь, я тоже поеду в Солиту?

Но Вера отказалась:

– Нет, дорогая! Ты береги маму и бабушку. Я постараюсь справиться одна.

Она сказала сестре правду, вернее, почти всю правду. Но кое о чём Вера просто не решалась говорить. Тот сон, пришедший в ночь после взрыва, больше не повторялся, но зато ей снились другие. В них всегда случалось одно и то же: Вера стояла в круге света, а зверь охотился на неё. Понятно, что эти кошмары были отголосками взрыва, следами контузии, но Вера боялась худшего. Вдруг она вообще свалится, что тогда станется с матерью и сестрами?

На следующий день после визита к ростовщику Вера уехала, но недели, проведенные ею в пути, ничего не изменили: ночью её по-прежнему одолевали кошмары, а днём не покидала тревога. Ведь процентов Баруся просто не могло хватить для достойной жизни в столицах, требовалось, по крайней мере, столько же. Вера поежилась, тонкая дрожь неуверенности зародилась в груди и разбежалась по телу, замерла в предательски дрогнувших кончиках пальцев.

– Всё будет хорошо! Я смогу, я обязательно справлюсь, – прошептала Вера.

Она запрещала себе всякие сомнения. Она просто не имела на них права.

Карета вдруг резко свернула, и в окне мелькнули фонари постоялого двора. Осип отворил дверцу, опустил подножку и сообщил:

– Ну, барышня, приехали. На ночлег становимся. Как пить дать, завтра в полдень в Солите будем.

Глава семнадцатая. Марфа Сорина

Где же ты, Солита? Куда пропала?.. Подсвечивая червонным золотом макушки елей, солнце уже клонилось к закату, а узкая лесная дорога всё ещё никуда не привела. Казалось, она так и будет петлять среди ноздреватых мартовских сугробов. Вера давно не выглядывала в окно, а сидела, забившись в угол кареты. Она не спала, но и мысли о взрыве и семейных проблемах впервые за долгое время оставили её. Она как будто сбросила с плеч тяжкую ношу и ушла в воспоминания о своей тайной любви. Вера чувствовала себя виноватой, ведь о лорде Джоне она почти что не вспоминала.

Неужели с любовью всегда так? Раз – и сломается под гнётом разлук и обстоятельств. Или это только неразделённая любовь? А со счастливой всё наоборот? Но найти ответы на эти философские вопросы Вера не успела, потому что экипаж резко накренился на повороте, и она съехала в противоположный угол сиденья, а бедная Дуняша свалилась на пол и истошно заверещала.

– Не вопи ты так! Ничего страшного не случилось, наверное, полоз в яму попал, – предположила Вера, помогая горничной подняться.

Карета не двигалась. Снаружи послышалась ругань Осипа, ему раздражённо отвечал ямщик. Из их перепалки Вера поняла, что экипаж угодил в широкую проталину, и теперь лошадям никак не вытащить его без посторонней помощи. Осип открыл дверцу кареты и крикнул:

– Барышня, мы надолго застряли, а усадьба рядом – за перелеском. Подождите, я за помощью схожу. Я мигом.

– Я с тобой, – решила Вера и протянула руку к дверце.

– Тогда уж обе руки давайте, так я вас не вытащу, – объяснил Осип и почти по пояс перегнулся в глубь кареты. Вера последовала его совету, и слуга, медленно разгибаясь, вытянул её за собой, а потом осторожно поставил на дорогу.

Одернув юбки и шубу, Вера прикрикнула на до сих пор верещавшую горничную:

– Дуняша, закутайся в одеяло и жди! Мы скоро вернёмся.

Горничная смолкла. С облегчением вздохнув, её хозяйка обогнула лошадей и зашагала по дороге.

– Осип, откуда ты знаешь, что до усадьбы недалеко? – спросила Вера.

– Так я помню – годов двадцать прошло, как мы с барыней сюда приезжали, но не забылось. Сейчас дойдем до поворота, а за ним – большая поляна, на ней три дуба растут, под ними летом пастухи всегда от жары прячутся, а там уж и усадьбу видно.

Они пробрались вдоль обочины до поворота, и Вера поняла, что слуга прав: дорога заметно расширилась, а лес поредел. Они прибавили шагу и вскоре вышли на большую поляну с тремя дубами в центре. Накатанная колея бежала через неё наискосок и рассекала надвое редкий и прозрачный бесснежный перелесок, а за ним и впрямь виднелась высокая и круглая, как церковный купол, крыша.

– Вот, барышня, большой дом уже виден. Только раньше крыша голубая была, а теперь стала зелёная.

Они уже выбрались на поляну и шли к перелеску, когда из-за деревьев показались розвальни. Их тянул рослый гнедой конь. Удержав слугу (мало ли кто мог спешить им навстречу!), Вера застыла на месте. Сани остановились рядом через пару минут. Из розвальней выпрыгнул высокий молодой человек, скорее даже юноша, в широком дублёном тулупе и мягкой лисьей шапке.

– Добрый день, вы что-то ищете? – полюбопытствовал он, глядя на незнакомцев прищуренными серо-голубыми глазами.

– Наша карета завязла вон там за поворотом, – объяснила Вера. – Мы шли в усадьбу за помощью.

– Сейчас это сплошь и рядом случается: ночью ледок прихватит, а под ним всё уже подтаяло. Нужно слег нарубить и вытащить по ним полозья, – объяснил юноша. Он нагнулся, достал из-под сена топор, а потом глянул на носки Вериных кожаных ботинок и предложил: – Да вы залезайте в сани, чего вам по снегу ходить, быстрее доедем.

Вера поблагодарила и уселась на сено. Осип примостился сзади на краю розвальней, а юноша устроился на передней стойке и щёлкнул вожжами. Конь тронул, и через несколько минут сани оказались у цели. Не доезжая до застрявшей кареты, юноша остановил коня и отправился смотреть на провалившийся полоз. Ямщик догнал его и стал что-то втолковывать, но паренёк отмахнулся и с топором наперевес двинулся через сугробы в лес. Пройдя несколько шагов, он облюбовал молодую осину и в несколько ударов срубил её. Сбивая с кустов иней, дерево рухнуло, а юноша, подойдя к его вершине, принялся обрубать ветви. Не прошло и получаса, как под полозья застрявшего экипажа насовали ветвей, а с просевшей стороны ещё и разрубленный на три части ствол дерева. Ямщик уселся на козлы, а новый помощник и Осип стали выталкивать карету. Кони тянули вперёд, люди толкали сзади, и в конце концов экипаж выкатился на ровную дорогу. Внутри ойкнула Дуняша, и Вера только тут поняла, что совсем забыла о своей горничной.

– Как ты там? – спросила она, распахнув дверцу.

– Ой! Слава богу, обошлось.

К Вере подошёл их спаситель и, оттирая снегом испачканные руки, уточнил:

– Вы куда следуете?

– В Солиту.

– Да? – удивился паренек. – У вас там дело или как?

– Я новая хозяйка усадьбы, Вера Александровна Чернышёва. Но я так и не спросила, кто вы…

Юноша растерянно замолчал, а потом его щёки вдруг залились багрянцем. Но он всё-таки собрался с мужеством и сказал:

– Меня зовут Марфа Сорина. Я сейчас управляю Солитой.

Вера остолбенела. Она даже не подозревала, что перед ней девушка. Вера сама была высокой, но дочка управляющего оказалась выше её более чем на полголовы. Длинный и широкий дублёный тулуп не скрывал мужского костюма Марфы – тёмные штаны были заправлены в валенки. Эта девушка была оригиналкой. При этом она явно не ожидала увидеть здесь новую хозяйку, а ведь её обещал предупредить Бунич.

– Разве Лев Давыдович не передал вам, что я скоро приеду? – спросила Вера.

– Так ведь он как уехал в прошлом году, так и не возвращался.

Расспрашивать девушку-управляющего посреди леса было глупо, и Вера предложила поговорить в Солите. Она забралась в экипаж и тихонько перекрестилась: наконец-то путь заканчивался, ещё чуть-чуть – и она войдет в свой новый дом. По дороге Вера думала о Марфе. Дочка управляющего отвечала и за полевые работы, и за восстановление усадьбы, и за благополучие крестьян. Не каждый мужчина за такое возьмётся, а тут – девушка. Интересно, а сама Вера справилась бы?..

Она так глубоко задумалась, что даже не заметила, что экипаж остановился, и опомнилась, только когда Осип распахнул дверцу. Вера вышла из кареты и огляделась.

Зрелище оказалось поистине грандиозным. Овальный заснеженный двор замыкался с двух сторон длинными колоннадами. В центре этой огромной подковы высился трехэтажный дом. Зелёный купол венчал его, как гордая корона самодержца. К концам исполинских дуг-колоннад примыкали два одинаковых двухэтажных флигеля. У одного из них и стоял экипаж. К Вере подошла дочь управляющего. Сообразив, что новая хозяйка любуется домом, Марфа, с чуть заметной ноткой гордости, объяснила:

– Французы тут всё сожгли. Перекрытий, крыши и оконных рам не было, но кирпичная кладка уцелела. Сначала перекрытия восстановили, крышу покрыли, на следующий год рамы новые вставили, а в этом году изнутри и снаружи оштукатурили и чёрные полы настелили.

– Так в доме нельзя жить? – уточнила Вера.

– Пока нет, но левый флигель, где господин Бунич с супругой после войны временно жили, сейчас свободен. Там чисто, женщины из деревни убирали три дня назад. Я отправлю кухарку застелить белье, а пока покушать и отдохнуть с дороги можно у нас. Прошу, ваше сиятельство, проходите.

Вера пошла за ней во флигель управляющего. Весь его первый этаж занимала одна большая комната с пузатым буфетом, парой одинаковых деревянных диванов и широким овальным столом под малиновой скатертью. Крутая лесенка вела на второй этаж, а прямо под ней убегал в глубь дома узкий коридор. По доносящимся оттуда вкусным запахам стало понятно, где находится кухня.

– Второй флигель такой же?

– Да, ваше сиятельство, всё точно так же.

– А сколько комнат наверху?

– Две спальни: одна большая, а другая маленькая.

– Вот и хорошо. Мы с Дуняшей поместимся наверху, а в кухне будет спать Осип.

Марфа засуетилась с сервировкой.

– Я накрою на стол, а обед скоро подадут, – сообщила она.

– А ваш батюшка пообедает с нами? Как его здоровье? – спросила Вера.

Марфа опустила глаза. Голос её дрогнул:

– Он умер. Месяц, как похоронили. – Марфа проглотила готовый вырваться всхлип и быстро переменила тему: – Не угодно ли вам шубу снять – здесь тепло.

Бело-синюю изразцовую голландку натопили от души. Вера сняла шубу и шляпку, отдала их Дуняше, а сама прижалась к теплому печному боку. Марфа тоже скинула тулуп и валенки, и теперь ходила по комнате в тёмном мужском костюме и коротких мягких сапогах для верховой езды. Широкие мужские панталоны и чёрный, в талию сюртук смотрелись не слишком изящно, но были почти новыми. Так одевались купцы средней руки или приказчики, и то, что Марфа по-мужски стриглась под скобку, делало её сходство с молодым купчиком ещё сильнее.

«Такой вот солидностью она старается впечатлить мужиков», – догадалась Вера. Впрочем, дело могло быть и в работе: в юбке и туфлях дерево не срубишь, а Марфа это сделала запросто… Но сейчас дочка управляющего так же ловко накрывала на стол, исполняя чисто женскую работу. Заметив взгляд новой хозяйки, она застенчиво улыбнулась и призналась:

– Как хорошо, что вы наконец-то приехали.

– Я вас больше не брошу, – пообещала Вера.

Она ещё не понимала, что случилось, но для неё самой всё совершенно изменилось. Она почему-то знала, что именно здесь теперь её место. Да, именно так! Здесь – её место. Может, это и вышло странно, но всего за пару часов новое дело полностью и безоглядно захватило Веру вместе со всеми её мыслями и чувствами.

Глава восемнадцатая. Встреча с капитаном Щегловым

Дело прежде всего! Вера очень торопилась. Пальцы её скользили по пуговицам чёрного сюртука, и наконец-то застегнули последнюю. Мужской наряд оказался таким удобным, что Вере уже не хотелось надевать платья. Да и куда их здесь было носить, если они с Марфой целыми днями ездили по работам? Понятно, что этот наряд смотрелся не слишком красиво, но в нём Вера чувствовала себя свободно и на строительных лесах, и в поле.

То, что Солита – большое поместье, она знала с самого начала, но то, что поля его окажутся необъятны, а крестьян в нём наберётся почти тысяча душ, стало для Веры настоящим сюрпризом. Почему бабушка промолчала об этом? Скорее всего, та давно смирилась, что имение разорено и пройдут десятилетия, прежде чем оно будет восстановлено. Но всё оказалось не так уж и плохо. Сорин был прекрасным управляющим, он успешно воспользовался свободой, предоставленной ему хозяйкой, и все большие и малые деревни, как венком окружавшие центральную усадьбу, давно оправились от последствий войны. Дома, церкви и школу отстроили, да и все крестьяне давно восстановили свои хозяйства. Прошлый год, когда в имении хозяйничала Марфа, стал на редкость урожайным, и, хотя стройка ещё требовала немалых средств, в денежном железном ящике, переданном новой хозяйке сразу по приезде, лежало почти четыре тысячи рублей серебром. Так что теперь Вере было где и с чем развернуться. Два месяца пролетели, как один день. Теперь хозяйку Солиты волновал сев, и сегодня они с Марфой задумали поехать на дальние поля – в низину за перелеском.

Вера уже собралась было выйти из своего флигеля и присоединиться к помощнице за завтраком, когда мимо окон проскакал Бунич. Ну и хитрец! Вера даже рассмеялась. Её душка-сосед подгадал верно – теперь его придётся звать к столу.

Бунич появился в Солите вскоре после Вериного приезда. Он так искренне каялся, что, застряв в Смоленске, не выполнил её поручение, так смешно закатывал глаза и заламывал руки, что Вера совершенно растаяла и пригласила соседа на кофе. С тех пор Бунич приезжал в гости чуть ли не ежедневно. Он развлекал и забавлял Веру, и всё бы ничего, но Лев Давыдович вдруг принялся за ней бурно ухаживать. Делал он это очаровательно: каламбурил, шутил, осыпал Веру комплиментами и удивлялся, что та сердится.

– О чём вы? Лесть любят все, – хохотал он.

Как ни старалась Вера быть суровой, но обижаться на этого уездного казанову не было никакой возможности.

«Посмотрим, что Бунич выдумает на сей раз», – размышляла она по пути во флигель управляющего.

Вера толкнула дверь и вошла. Бунич уже топтался рядом с накрытым столом. Услышав её шаги, он обернулся и расцвел улыбкой:

– Вера Александровна, вам и мужской костюм к лицу – но в платье вы просто неотразимы!

Вера пропустила его тираду мимо ушей и, поздоровавшись, осведомилась:

– Что привело вас сегодня так рано?

Это был явный намёк на настырность визитёра, но Бунич, не моргнув глазом, сообщил:

– Вы же знаете, что я держу большую солеварню. Мне каждый день нужны дрова, а дорога до моего леса совсем раскисла, позвольте привезти пару возов из вашей рощи, на несколько дней мне хватит, а там, глядишь, и грязь подсохнет.

Вера поморщилась. Она не хотела без нужды рубить свои леса, их и так проредили для стройки, поэтому отказала:

– К сожалению, не смогу выполнить вашу просьбу: я и сама больше рубить не стану, и другим не позволю.

– Да? Жаль… – легкомысленно отозвался Бунич, и стало понятно, что сегодняшняя просьба оказалась обычным предлогом, а отказ визитёра не расстроил.

Бунич по-прежнему мялся у накрытого стола. Пришлось его приглашать. Гость не отказался ни от каши, ни от киселя, ел за обе щеки и болтал без умолку. Хвастался огромными доходами от своей солеварни, а напоследок и вовсе сообщил:

– Я сейчас – самый богатый жених в уезде, многие семейства хотели бы отдать за меня своих дочерей.

Ситуация получилась – курам на смех, и Вера не удержалась. Сострила:

– Напомните, ваша покойная супруга приходилась троюродной сестрой моей бабушке?

Марфа прыснула в тарелку, а Бунич побагровел. Впрочем, с возмущением он справился достойно. Парировал ровно, без обиды:

– Моя жена была намного моложе своей кузины Румянцевой. Мне всего лишь пятьдесят.

Грех – обижать людей, тем более таких, как Бунич! Вера перевела разговор на тему, которая должна была заинтересовать соседа.

– Позвольте полюбопытствовать, как может ваша солеварня быть такой доходной, если вам требуется много дров? Я покупаю соль по пять копеек за пуд, вы, конечно же, отдаёте её перекупщикам дешевле – думаю, копейки по три, сколько же в этой цене забирают дрова?

– Я так никогда не считал, – удивился Бунич, – но я продаю соль возами и знаю, сколько за это платят. Я от соли получаю больше, чем от продажи зерна!

Разговор с соседом нынче не клеился. Пора заканчивать эти посиделки… Вера отодвинула чашку, но стук в дверь предупредил о новом визитёре. В комнату вошёл остроглазый шатен в офицерском мундире. Среднего роста, лет за сорок. Он внимательно оглядел присутствующих и, поклонившись Вере, сообщил:

– Сударыня, позвольте представиться: я Щеглов, капитан-исправник этого уезда. К сожалению, пока не имел чести познакомиться с вами.

Так вот он каков, хваленый здешний исправник! Бабушка всерьёз рассчитывала, что тот станет опекать Веру, но, слава богу, этого не случилось. Жизнь в Солите и так была не сахар, а если бы ещё кто-нибудь постоянно лез с советами и указаниями, Вера просто не выдержала бы. Впрочем, ради справедливости приходилось признать, что Щеглов ей понравился: говорил он уверенно, но не жёстко, улыбался искренне, отчего его карие глаза утопали в лучиках смешливых морщин.

Вера ответила сердечно:

– Рада знакомству, капитан! Меня зовут Вера Александровна, остальных, как я понимаю, вы знаете. Вы присаживайтесь к столу. Может, хотите позавтракать или выпьете чаю? Есть и кофе…

– От кофе не откажусь, – обрадовался исправник, – здесь он – большая редкость, а я, грешным делом, люблю себя потешить.

Марфа поставила перед Щегловым чашку и налила в неё кофе.

– Не холодный ли, Пётр Петрович? – шепнула она, не поднимая глаз.

– В самый раз! Благодарю, Марфа Васильевна, – отозвался исправник, но чашку не взял, сперва заговорил о деле: – Хорошо, что и Лев Давыдович здесь, сразу всем хозяевам имений и расскажу о наших загадках. Дело в том, что в овраге, отделяющем Солиту от Хвастовичей, нашли застреленного человека. Его опознали, это – пропавший в уездном городке шорник. И хотя пропал он уже давно, застрелили беднягу несколько часов назад. Я веду опросы людей в окрестных деревнях, но пока безрезультатно. Вам бы, Вера Александровна, не мешало охрану к дому приставить.

Вера давно привыкла к тому, что в Москве разбойный люд шалит, вовсе не считая нужным скрываться. Так что её рассказ исправника особо не впечатлил.

– Спасибо за заботу, но в моём флигеле уже есть охранник, а для Марфы мы что-нибудь придумаем, – отказалась она.

– Ну, воля ваша, как хотите, – отозвался Щеглов. Он не настаивал, не требовал исполнения своих указаний, что Вере тоже понравилось. Исправник выпил кофе, поблагодарил хозяек, а напоследок сообщил: – Я отправляюсь в Хвастовичи. Сам владелец имения пока не приехал. Предупрежу управляющего и начну опрос дворовых.

– А что, разве в Хвастовичи приедут хозяева? – вмешался в разговор до сих пор молчавший Бунич. – Там уже больше двадцати лет никого не было!

– Управляющий письмо получил, что хозяин собирается выйти в отставку и перебраться сюда на постоянное житьё, – объяснил исправник.

Бунич вдруг отчего-то покраснел, но от капитана не отстал: продолжал засыпать вопросами.

– С чего же это Горчаков в отставку собрался? В таких чинах ходил!.. Может, из-за младшего брата? Тот ведь, как говорят, в бунте участвовал. Теперь и старшего заодно из армии погонят… Да и то правда – разве ж можно кавалергардами управлять, если ты сам ненадёжен?

Услыхав название полка, Вера насторожилась – неужели Бунич говорит о том командире, что отказался просить за Боба? А при чём тут младший брат? Или у того высокомерного красавца брат так же арестован, как и у неё самой?.. Неужто дело в этом?!

Её размышления прервал исправник:

– Вера Александровна, вы уж об охране не забудьте. Я на днях заеду, проверю, как у вас дела, – сказал он.

Не так-то прост оказался капитан Щеглов, и уж совсем зря Вера сочла его покладистым. Похоже, что он был как раз из тех, кто мягко стелет, да жестко спать.

Исправник попрощался и вышел. Следом заторопился Бунич, и барышни остались за столом одни.

– Марфа, что это наш Лев Давыдович так разволновался из-за несчастий соседа? Он, конечно, человек добрый и приятный, но для такого смятения чувств должен быть и личный повод, – заинтересовалась Вера.

Но помощница лишь развела руками:

– Не знаю, Вера Александровна. В Хвастовичах на моей памяти никогда хозяева не жили. Отец рассказывал, что это имение граф Обольянинов в приданое единственной внучке отдал. Но при чём тут Бунич, не скажу…

– Ну да бог с ним, – отмахнулась Вера и вернулась к их собственным делам.

Они с Марфой теперь понимали друг друга с полуслова и так же слаженно работали. Тёплое, пронизанное золотистым апрельским туманом утро звало их на поля. Кони уже заждались своих хозяек, и уже через четверть часа барышни выехали со двора Солиты.

Глава девятнадцатая. Лев Давыдович Бунич

Выехав со двора Солиты, Бунич свернул на дорогу, ведущую к солеварне, но потом передумал и решил всё-таки догнать исправника. Зачем ему это понадобилось, он и сам толком не понимал. Выяснить подробности случившегося в уезде тревожного события? Любопытно, но не более того – не стоит затраченных усилий. Посетить Хвастовичи? Вот это было уже «теплее». Лев Давыдович погонял коня, а разворошённая память, как нарочно, подкидывала одно за другим болезненные воспоминания.

С Катенькой Обольяниновой они родились в один год, да и росли, можно сказать, вместе. Лёвин отец чуть ли не каждый день возил сына в дом старого графа, где с рождения воспитывалась Катенька. Девочка росла сиротой: отец её погиб в какой-то очередной войне, а мать снова вышла замуж и уехала, оставив годовалую дочку на воспитание свёкру. Дети очень дружили. К шестнадцати годам Катенька превратилась в настоящую красавицу – экзотический цветок, принцессу из волшебной сказки. Бунич любил эту яркую, как крылья бабочки, юную графиню со всей нежностью первой любви и почему-то был уверен, что и она, немного повзрослев, обязательно разделит его чувства. Но этим мечтам не суждено было сбыться: в положенный срок старый граф устроил брак своей внучки с сыном верного друга. Две знатные семьи соединили свои богатства, и синеглазая Катенька стала княгиней Горчаковой. Но даже не это оказалось самым кошмарным. Тогда, перед отъездом в столицу, Катенька нежно поцеловала Лёву на прощание, и он увидел в её глазах лишь радостное предвкушение. Лёвина первая любовь сама рвалась замуж, но не за него. Оказывается, он был слеп, Катенька никогда его не любила. Что же до кокетства – так оно было пустым бахвальством: юная женщина оттачивала на Лёве своё умение очаровывать. Он смотрел вслед отъезжающей карете, а в мозгу стучало: «Всё ложь! Я никогда не был ей нужен».

Это разочарование излечило Бунича от всяческих иллюзий. Впрочем, он удачно женился на милой и богатой барышне, но всегда хотел, чтобы Катеньке в столице было очень плохо, чтобы она наконец-то поняла, как в своё время ошиблась. Какую приятную новость привёз сегодня Щеглов: старшего сына Катеньки выкинули из армии. Учитывая, что младший – в крепости, а двое средних – на кладбище, список несчастий княгини Горчаковой наконец-то стал полным.

«Эти сыновья должны были родиться Буничами, а раз их мать предпочла другую судьбу – так пусть они теперь хлебают горе полной ложкой», – злорадствовал Лев Давыдович.

Впереди он заметил Щеглова, тот уже повернул на липовую аллею, ведущую к большому светло-жёлтому барскому дому в Хвастовичах. Это был единственный на всю округу уцелевший во время войны дом. За изысканную красоту его выбрал под свой штаб любимец Наполеона, маршал Мюрат. Тот дважды останавливался в этой усадьбе и, уходя, распорядился ничего не жечь.

Вслед за исправником Бунич свернул на подсохшую под апрельским солнцем аллею и догнал капитана уже у крыльца.

– Я с вами, Пётр Петрович, огляжусь, послушаю, что люди говорят, а то уж больно странные дела у нас в уезде творятся.

– Вот и славно, вдруг что-нибудь важное заметите, – обрадовался Щеглов, и они вместе прошли в вестибюль.

Хвастовичи просто сразили Бунича: здесь ничего не изменилось, дом как будто заснул в ожидании своей синеглазой хозяйки. Так же сверкал паркет, тёмный бархат штор обрамлял проёмы высоких окон, и картины висели на прежних местах. Как это было несправедливо – ведь у Бунича дом сгорел, не сохранилось ничего от детства и юности, а здесь через распахнутые двери гостиной виднелся большой портрет юной Катеньки в первом «взрослом» платье! Лев Давыдович не удержался. Подошёл ближе. Художник, как видно, и сам пребывал в полном восторге от своей модели, Катенька получилась, как в жизни, – яркой и полной огня. И на этом портрете она очень походила на девушку, занимавшую теперь все мысли Льва Давыдовича, – на графиню Веру Чернышёву. Наконец-то жизнь сделала настоящий подарок: замкнула круг и вернула то, что отняла в юности.

По ступеням крыльца легко взбежал управляющий поместьем Татаринов – умный и оборотистый мещанский сын из Смоленска. Увидев гостей, он дружелюбно поздоровался, а потом спросил:

– Чем обязан, господа?

Исправник вновь рассказал о найденном в овраге теле, затем по очереди опросил всех дворовых, но здесь никто и слыхом не слыхивал о шорнике из уездного городка.

– Вы их уже опрашивали зимой. Как раз об этом шорнике и говорили, – напомнил капитану Татаринов. – С тех пор у нас ничего не изменилось.

Показалось ли Буничу, что исправник посуровел? Вроде бы глаза его стали жёстче. Но больше проявлений гнева не было. Выражение лица не изменилось, да и в тон остался прежним. По крайней мере, ставить на место зарвавшегося управляющего Щеглов не стал, только вскользь заметил:

– Да, незадача, никто ничего не видел и не слышал.

Как будто бы потеряв интерес к Татаринову, он обратился к Буничу:

– Теперь только ваши Дыховичи и остались. Поедемте, Лев Давыдович!

Мысль искать убийц среди своих мужиков показалась Буничу забавной, но спорить он не стал, а лишь предупредил:

– Да бога ради! Милости прошу. Только если бы в Дыховичах хоть один человек что-нибудь да знал, мне об этом сразу же доложили бы. Мой Поляков – лучший управляющий во всей губернии: мужиков в кулаке держит, они только подумают – а он уже в всё знает. Бесполезно это…

Попрощавшись с Татариновым, они отправились в Дыховичи. Бунич оказался прав: толку от этой поездки было столько же, сколько и от предыдущей. Четыре часа спустя Лев Давыдович утешал расстроенного исправника:

– Ну что вы, право слово, так всё близко к сердцу принимаете? Подумаешь, не сразу убийство разгадали. Ещё поймаете душегуба…

– Такие вещи раскрывают по горячим следам, – отозвался мрачный Щеглов, – а здесь – за что ни возьмись, всё глухо. Пропал – глухо, нашли труп – глухо. Какой из меня блюститель закона после этого?

Бунич в изумлении развел руками.

– Ну, Пётр Петрович, это уж вы загнули. Вон у меня в Смоленске кофр с вещами украли. В чём был, в том и остался. Хорошо, хоть деньги в кармане сюртука лежали, а то и ямщика не на что было бы нанять. Так смоленская полиция палец о палец не ударила. Меня самого виноватым сделали – пьян, мол, был. А кто нынче не пьет? Так что же, теперь последнее отбирать, коли человек выпил?

Щеглов лишь пожал плечами. За чужие грехи ему отвечать не хотелось – своих хватало. Вроде бы забавный рассказ Бунича не развеселил его. Настроение у капитана сделалось хуже некуда. Что называется, полный мрак.


Полный мрак, и лишь в круге света – обольстительная нагая красавица. Вот она вытащила из волос последнюю шпильку, и волна чёрных как смоль кудрей хлынула ей на плечи. Пряди скользят по белой коже, закрывают упоительно гибкую спину. С этим невозможно смириться! Закрыть такую красоту!

Кокетка прекрасно знает, какой пытке подвергает человека, жадно взирающего на неё из темноты. Она шаловливо качает головой и грозит ему пальцем:

– Не сразу!

Человек глотает слюну, ведь обольстительница повернулась к нему лицом. Колышется море чёрных кудрей, мелькает круглая грудь с острым соском. Нежная пытка продолжается. Он до безумия, до боли хочет эту дивную женщину, но, замерев в темноте, не делает ни шагу.

– Нельзя! – говорит она.

Длинные белые пальцы сжимают костяную щётку, и тонкая рука взлетает к макушке. На безымянном пальце этой руки нет кольца – нет пресловутого знака, что у женщины есть хозяин. Щётка скользит по чёрному покрывалу волос, а мужчина следит за рукою кокетки. Это так интригующе! Белоснежная рука свободна. Кто возьмет её, кто станет хозяином этой красоты?

Низкий горловой смешок и томный вздох – это становится последней каплей. Человек рвётся из тьмы. Он тянет руку, хватает белые пальцы. Вот она, награда! Но женщина выдергивает руку и с криком бросается прочь:

– Нет, не твоё!.. Ты недостоин!

Как это так «недостоин»?! С чего она решила, что может оскорблять его?! Человек несётся вслед. Вот уже совсем рядом блестящая, как будто лакированная, масса чёрных волос. Или это колышется множество змей? Вон они раскрыли крохотные алые пасти… Но ярость мстителя так сильна, что ему уже не до змей: он должен рассчитаться с обидчицей. Ещё мгновение, и кулак раскроит ей затылок. Человек размахивается, но встречный удар сбивает его с ног. Он падает, а где же земля? Человек летит в чёрную пропасть! Ужас разрывает ему сердце, он пытается ухватиться за шершавые каменные стены… и просыпается.

Это был лишь сон! Человек вдруг замечает, что его руки мелко дрожат. Он пугается: никогда такого с ним раньше не случалось. Он что болен? Вскочив с постели, он подходит к окну и рывком распахивает его створки. Нежная прохлада апрельской ночи врывается в комнату. Человек глубоко дышит и наконец-то перестает дрожать, руки его ровно и неподвижно лежат на подоконнике. Ужас отступает. Человек подходит к зеркалу и сквозь предрассветный сумрак вглядывается в своё лицо. Никаких признаков болезни. Ух!.. Пронесло!

– Потом разберёмся, кто и чего достоин, – тихо говорит человек своему отражению.

Нужно больше отдыхать, беречь себя. Взгляд человека скользит по скомканной подушке. Снова лечь? Во рту сразу же появляется горький привкус тревоги. Нет, не сейчас! Это просто выше его сил. И когда же эти кошмары наконец-то закончатся?

Глава двадцатая. Волк в перелеске

И когда же закончатся дожди?.. Высокий гнедой жеребец Марфы скользил на раскисшей тропе, а Верина кобыла Ночка еле плелась сзади. Поездка оказалась напрасной: земля не просохла, и сев пришлось отложить. Выехав на поле, девушки уже не смогли повернуть обратно и медленно перебирались по тропе на другую сторону раскисшей пашни.

– Здесь гораздо тверже… Чуток осталось! – обернувшись, крикнула Марфа.

И впрямь конь её пошёл быстрее, а за ним и Ночка выбралась на твёрдый участок тропинки. Вскоре обе всадницы оказались на опушке перелеска, узкой полосой разделявшего равнину на две части.

– Куда дальше? – спросила Вера.

– Налево вдоль деревьев, потом через второе поле, а там уже и дом совсем рядом.

– Ну поезжай, а я за тобой.

Марфа поскакала вперёд. На краю леса прошлогодняя трава крепко оплела корнями влажную землю, и копыта лошадей не проваливались. Держа дистанцию, Вера прикидывала, что же теперь делать с севом. Она не ожидала, что Марфа так резко остановится. Чтобы не налететь на гнедого, Ночка резко шарахнулась вправо, и всадница еле успела натянуть поводья. Кобыла замерла на обочине, и Вера увидела то, что послужило причиной заминки: в кустах у тропы скалил клыки волк. То ли он ослаб от голода, то ли обнаглел, не встречая отпора, но волк никуда бежать не собирался, а, наоборот, тихо рычал.

Марфа потянулась за ножом, но тут впавшая в животный ужас Ночка, не разбирая дороги, кинулась в лес. Волк рванул следом. И хоть серый разбойник сам уносил ноги, а за Ночкой бежать не собирался, это ещё сильнее напугало лошадь, и она добавила прыти. Вера изо всех сил тянула поводья, но лошадь как будто взбесилась. Что же теперь делать?.. Кричать?.. И Вера что есть мочи завопила:

– Стоять! Стоять!

Бедная Ночка, похоже, вспомнила о своей хозяйке и остановилась так резко, что Вера, не удержав равновесия, вылетела из седла. Наверное, она все-таки потеряла сознание, поскольку, открыв глаза, очень удивилась. Она лежала на холодной земле, а прямо перед её глазами высилась приплюснутая пирамида из покрытых пожелтевшей травой валунов. Это походило на крохотный языческий курган. Вера встала на четвереньки и потрясла головой. Пирамида не исчезла. Вера поднялась на ноги и огляделась. Похоже, Ночка сбросила её где-то в середине перелеска, а сама убежала. Откуда-то слева донёсся еле слышный голос Марфы. Вера откликнулась. Оставалось только дождаться помощницу и попробовать выбраться из леса на её коне. Вера добрела до пирамиды и присела на прохладные валуны. Всё тело болело: как видно, она при падении сильно ушиблась. Вера бессильно склонила голову и вдруг поняла, что смотрит на дерево. Между носками её заляпанных грязью сапог чернела потемневшая от времени доска. Господи помилуй, что это?

Вера отгребла в сторону дёрн и поняла, что под ним – тоже дерево. Войдя в азарт, она принялась сбрасывать землю обеими ногами и откопала вторую доску, лежащую параллельно первой. Это уже походило на крышку погреба, над которой сложили каменную пирамиду. Но кто и когда это сделал, и что спрятали в этом лесном схроне?

– Слава богу, вы не пострадали! – раздался из-за кустов голос Марфы, та протискивалась к Вере и вела в поводу виновницу катастрофы – Ночку. Увидев странные движения хозяйки, Марфа онемела.

– Я нашла здесь что-то необычное! – крикнула ей Вера и сбросила верхний камень пирамиды. – Пожалуйста, оставь коней и помоги мне.

Заинтригованная, Марфа подошла ближе. Вера уже расчистила площадку перед пирамидой, а теперь сбрасывала камни, стараясь кидать их как можно дальше. Марфа встала рядом. В две руки они откидывали валуны, пока последний из них наконец-то не шлёпнулся в кусты. Под камнями земли не было, они скрывали толстые потемневшие доски, сбитые в квадратную то ли дверцу, то ли крышку. С одной стороны к ней были прибиты чёрные железные петли, а с другой – заржавевшая от времени скоба.

– Что там? – Марфа произнесла вслух то, о чём подумали обе.

– Может, пастухи здесь погреб сделали? – предположила Вера.

– Так здесь же всегда хлеб сеяли, а скот никогда не пасли.

– Это при твоём отце, а до него?

– До него – я не знаю, – чистосердечно призналась Марфа и предложила: – Ну что, может, откроем?

– Давай вместе, – согласилась Вера. Они одновременно дернули за скобу. Крышка поднялась, обнажив уходящий в темноту глубокий лаз. На локоть ниже поверхности земли маячила первая ступень лестницы. Смотреть в эту чёрную глубину было страшно, а уж лезть вниз – тем более. Вера почувствовала, как затряслись руки: проклятая контузия вновь дала себя знать.

– Нужно бы факел сделать, – прикинула Марфа.

Она достала из кармана клубок пеньковой бечёвки, отмотала большой кусок и накрутила его на выломанную из орехового куста палку, потом высекла огонь. Бечёвка на самодельном факеле не сразу, но занялась.

– Ну, я пошла, а вы уж здесь пока оставайтесь, – заявила Марфа и шагнула к лазу. – В случае чего за помощью съездите.

– Но как же ты одна туда полезешь? А если там ужас какой-нибудь?

– Так всё равно кто-то наверху должен остаться…

Марфа осторожно поставила ногу на ступеньку. Дерево оказалось крепким, и она осмелела – встала на следующую ступеньку, потом ещё на одну. Вера ждала. Наконец Марфа крикнула:

– Я стою на дне, только это не погреб, здесь как будто комната и коридоры в разные стороны.

– Жди! Иду к тебе.

Если сейчас не обуздать свой страх, то потом сгоришь от стыда! Вера поставила ногу на первую ступень, потом на вторую. Доски лестницы оказались крепкими и сухими, и ужас постепенно растаял, как туман под весенним солнцем. Вера одолела спуск и встала на твёрдый пол ряд с Марфой. Огляделась. Её помощница не ошиблась: пещера походила на вестибюль, откуда расходятся три коридора.

– Марфа, так это же шахта! В таких добывают уголь или руду.

– А здесь что?

– Если бы здесь что-то добывали, твой отец и ты наверняка знали бы об этом. Скорее всего, здесь вели добычу раньше. Но чего? Моему прадеду это имение пожаловали из казны за его геройство в войне с турками. Бабушка как-то обмолвилась, что Солита отошла короне после смерти последнего в княжеском роду. Получается, что эту шахту забросили лет пятьдесят назад или даже более того.

– Не похоже, чтобы лестница могла так сохраниться: за пятьдесят лет во влажной земле она давно должна была сгнить, – не поверила Марфа.

– В любом случае мы с тобой будем просто гадать, давай лучше пройдем по коридору. Можно двинуться направо или налево, выбирай.

– Лучше направо, – решила Марфа, подняла повыше факел и зашагала вперёд. Вера двинулась за ней.

Коридор оказался широким и на удивление сухим, да и воздух в нём был не затхлый, а лёгкий, чуть горьковатый. Девушки прошли уже шагов двести, а коридор не кончался. И хотя боковых ответвлений им не попалось, и заблудиться они не могли, идти становилось всё страшнее. Наконец Вера не выдержала и предложила:

– Давай-ка лучше вернёмся обратно.

Они повернули назад. Когда добрались до лестницы, Вера с облегчением вздохнула. Она вгляделась в такой далёкий светло-голубой квадратик неба – с ним было как-то надёжней. Марфа освещала факелом одну из стен.

– Ну что там, есть следы?

– Да тут всё в следах, это помещение просто вырубили.

– Странно, я думала, что когда прорубают штольни, то их укрепляют досками, а здесь ничего нет. И следов того, что породу выбрасывали на поверхность, снаружи не видно. А ведь сколько её нужно было вытащить, чтобы отрыть такие коридоры!

– Эту породу никто не стал бы выбрасывать, – отозвалась Марфа, она рассматривала какой-то сероватый маленький камешек.

– Почему?

– Потому что это – соль!

Впервые в жизни Вера не знала, что и сказать.

Глава двадцать первая. Растаявшие надежды

Что же им теперь сказать? Как успокоить? Загряжская откровенно измучилась. Она ожидала свою самую близкую подругу и её единственную племянницу, но обрадовать их было нечем. Императрица-мать отказалась принять графиню Чернышёву. Как теперь уже поняла Наталья Кирилловна, царская семья отказала всем просившим за восставших.

Гостьи не заставили себя ждать, и четверти часа не прошло, как лакей доложил о прибытии графинь Румянцевой и Чернышёвой. Наталья Кирилловна вздохнула и приготовилась к тяжёлому разговору.

– Ну что, Натали, получилось? – вместо приветствия спросила её подруга.

– И тебе здравствуй, Маша, и тебе, Сонюшка, – отозвалась хозяйка дома.

– Добрый вечер, тётя. Надеюсь, что добрый, – вступила в разговор СофьяАлексеевна.

– Ну, так что? – повторила свой вопрос Румянцева.

– Отказала!

– Это была моя последняя надежда, – вырвалось у Софьи Алексеевны.

– Зачем ты так говоришь?! – прикрикнула на неё тётка.

– А что мне остаётся делать? Я испробовала всё, что мы смогли с вами придумать, но меня никто не хочет слушать! Более того, моё вчерашнее свидание с сыном оказалось последним: когда я уходила, надзиратель предупредил меня об этом. С восставшими уже всё решено, их жены начали собираться в Сибирь.

– Безумие какое! – охнула Загряжская. – Аристократки, совсем молоденькие, выросшие в заботе и богатстве, изнеженные – и вдруг поедут в Сибирь!..

– Ну а я уже немолода, в жизни многое повидала, поэтому могу сделать то же самое, никого не удивив.

Наталья Кирилловна испугалась:

– Опомнись, Софи, что ты говоришь! Ты там погибнешь. Разве твоему сыну от этого станет легче?

– И правда, Сонюшка, что ты задумала, а девочки как же?! – вскричала Румянцева.

– Вере я не нужна – она умнее и сильнее меня, а Надин я оставлю на вас, её давно пора вывозить. Любочку заберу в Москву и поручу кузине Алине – та одинока и бедна, она будет рада пожить в нашем московском доме. Я оставлю денег, чтобы они спокойно провели год, а там видно будет – или я вернусь, или вы с Верой решите, что делать дальше.

– Значит, ты всё продумала! – возмутилась Загряжская. – И когда же ты это решила?

– Как только узнала о такой возможности. Если жены едут за мужьями, то мать за сыном поедет всегда.

– Жену, может, и пустят в Сибирь, а вот мать – нет, – вмешалась Мария Григорьевна. – Опомнись, Соня, ты же не можешь взять и поехать туда на прогулку. Нужны какие-то разрешительные бумаги.

– Не забывайте, что у нас есть очень влиятельный родственник – будущий военный министр, – брезгливо напомнила Софья Алексеевна. – Он спит и видит прибрать наш титул и наше состояние – Александр Иванович с радостью отправит меня в Сибирь.

Загряжская лихо выругалась.

– Этот не только отправит, но и уморит тебя в этой глухомани, чтобы девочек осиротить, – признала она. – Правильно я ему от дома отказала. У этого человека ни стыда, ни совести. Мне зять шепнул, что этот наглец бедолаге Горчакову условие поставил: князь Платон уходит в отставку – освобождает место командира кавалергардов, а за это Чернышёв отправляет его младшего брата на Кавказ рядовым.

– О чём это вы? – не поняла Софья Алексеевна.

– О том, что младший брат Горчакова арестован. Князь Платон так же, как и ты, мыкался, ища помощи, а теперь ваш распрекрасный «кузен» припёр его к стенке. Чернышёв хочет посадить на место командира кавалергардов своего человека, вот и вынуждает Горчакова подать рапорт об отставке. Сразу после коронации у полка будет другой командир.

– Понятно, что он пытался мне объяснить, когда отказался хлопотать за Боба. Горчаков тогда сказал, что его вмешательство точно не поможет, – наконец-то догадалась Софья Алексеевна.

– А я его из дома выгнала, – призналась ей тётка.

– Когда?

– Он приехал в тот же вечер – тебя искал, сказал, что хотел бы объясниться. А я велела ему убираться.

Старая графиня окончательно смутилась, и Загряжская пожалела её:

– Ну и нечего раскисать, что сделано – то сделано. Надо смотреть вперёд. – Она вновь обратилась к Софье Алексеевне: – Я прошу тебя, Соня, пока решения суда нет, не строй никаких планов!

С видимой неохотой графиня согласилась:

– Ну хорошо. Но раз я не могу теперь видеться с сыном и помощи мне больше ждать неоткуда, я хотела бы уехать в Москву. Если вы возьмёте на себя заботу о Надин, я завтра же уеду.

– Моя Мари сама предложила вывозить твою дочку, да мы и с твоей тёткой ещё не померли, поможем, – пообещала Загряжская.

Софья Алексеевна пыталась удержать слёзы (те блестели в её глазах, грозя вот-вот пролиться).

– Спасибо вам обеим, – сказала она старушкам. – Вы сделали для меня всё возможное и невозможное, но быть рядом с сыном и не видеть его – просто невыносимо. Я боюсь, что не выдержу.

– Езжай, дорогая, – сдалась Мария Григорьевна, – за девочек не беспокойся. Вера уже написала, что остаётся в Солите самое малое до конца июня, а Надин будет под нашим присмотром.

Загряжская поддержала её…

…Ещё даже не рассвело, когда графиня в последний раз обняла Надин и тётку, усадила в карету сонную Любочку и покинула дом, где провела самые тяжёлые дни своей жизни.

Глава двадцать вторая. Новая кровь

Как же это всё-таки тяжело! Мучаясь от бессонницы, Платон еле дождался того предрассветного часа, когда солнце ещё не проснулось, а ночная мгла уже отступает. Он быстро натянул мундир и, растолкав денщика, велел оседлать своего любимца – белого, как сметана, Цезаря.

На улице Горчаков с облегчением вдохнул сырой и прохладный воздух. Невский спал. Ни экипажей, ни прохожих. Мрачное настроение Платона очень подходило влажной серой полутьме столичного утра. Он уже знал, что его брат не попадёт в Сибирь, правда, за эту уверенность пришлось дорого заплатить: Чернышёв отбирал то, что с семнадцати лет было смыслом жизни Платона Горчакова. По большому счету, кроме армейской, другой жизни у него и не было, а теперь он терял всё.

«Был бы это пехотный полк, Чернышёв не проявил бы к нему интереса, – растравливая свои раны, терзался Платон. – Но что тогда стало бы с Малышом?..» Он знал, что поступил правильно, но тяжкая, убийственная тоска не отступала. Чем можно заменить радость любимого дела? А как он расстанется с друзьями-кавалергардами, если в его жизни просто не останется других близких людей? Впереди маячила жизнь одиночки, да к тому же неудачника.

«Сам виноват, – подсказал ему внутренний голос, – тридцать пять лет, давно мог бы жениться, сейчас уже имел бы дюжину ребятишек».

Но что теперь жалеть о прошлом? Его не изменить. Впрочем, Платон всё равно не женился бы. Ему казалось, что брак неминуемо затянет его на место отца. Воспоминания о семейной драме закрыли перед Платоном двери к счастливой жизни. Тоска обожгла сердце. Если так пойдёт, он может и не дождаться отставки: пистолет к виску, вот и всё – долгожданное освобождение от земных бед.

Если он сдастся и выкинет такой фокус, что будет с Малышом? Дальняя родня поделит имения, а что потом?.. Нет, так не пойдёт… Поумирал и хватит! Надо подниматься и жить дальше.

Мерный стук копыт Цезаря вдруг сбился с ритма – умный конь увидел то, что не заметил ушедший в свои мысли всадник: с набережной Мойки наперерез им свернула запряженная четверней карета. Тихое очарование безлюдного утра рассеялось – иллюзия уступила место жестокой реальности. Платон придержал коня. Разворачиваясь, карета, почти задела его, и он увидел в окне бледное лицо матери своего арестованного подчинённого Чернышёва. Дама нежно обнимала спящую на её плече девушку. У той были броские чёрные волосы и изящные черты тонкого лица. Девушка в карете походила на высокомерную Велл, но была явно моложе. Графиня сидела, смежив ресницы, и не заметила Платона, а он мгновенно вспомнил то острое чувство унижения, когда барышня с ледяным взглядом фиалковых глаза выставила его за дверь.

Интересно, где теперь эта красотка?.. А ведь подумал Платон об этом не впервые. Все четыре месяца, прошедшие с той скандальной встречи, ему хотелось объяснить семье Чернышёвых, а если быть совсем честным – то именно надменной Велл, что он не трус и не подлец, а просто такой же угодивший в переплёт родственник, как и они сами. Поэтому и снились Платону фиалковые глаза под чёрными стрелами прямых бровей. Впрочем, они часто вспоминались и при свете дня. Но что он мог сделать? Его уже один раз выставили из дома. Встретить графиню Чернышёву и её дочерей в обществе было невозможно – они нигде не бывали. Стать под окнами и кричать: «Вы меня не так поняли!» – но тогда его точно заберут в сумасшедший дом. Нет, возможности наладить отношения так и не представилось, а теперь графиня Чернышёва уезжала из столицы.

«Ей дали на подпись бумагу, что свиданий больше не будет…» – догадался Платон. Помочь бедной женщине не мог никто, кроме всесильного Чернышёва. Может, этот человек так же выставил ей счет, как и Горчаковым? Интересно, что он потребовал со своей родни? Зная Чернышёва, можно было не сомневаться – ставку тот не снизит ни для кого.

Миновав Конюшенную, Платон повернул в сторону Летнего сада. Город просыпался: открывались ставни лавок, у дворянских особняков мели улицу дворовые, посвистывали лошадям извозчики. Горчаков пришпорил коня и полетел к чёрной узорной решётке.

Публики в Летнем саду пока не было, Платон один скакал по пустым аллеям. Было в этом что-то фантастическое. Ему даже почудилось, что если он что-нибудь крикнет в тишину прекрасного парка, то его слова упадут в Реку Бытия. И он закричал:

– Господи, помоги мне всё исправить!

Он и сам не понял, о чём просил. Вернуть доверие младшего брата? Или не потерять полк? А может, ему хотелось избавиться от одиночества? Однако слова вырвались, и значит, так было нужно. Необъяснимое предчувствие, что его жизнь вот-вот изменится, родилось в душе Платона. Он больше не жалел о том, что отдавал, и смотрел вперёд без горечи и грусти. Как это ни странно, но именно Летний сад и быстроногий Цезарь вернули его к жизни. Дальше он уже хотел двигаться сам.

Прогулка закончилась, и к тому времени, когда Горчаков добрался до своего дома, улицы уже шумели, прохожие бежали по делам, а по мостовой спешили экипажи, даже у Платонова крыльца стояла ямская карета. Князь поднялся к себе и отворил дверь. Денщик выбежал ему навстречу, но выглядел тот как-то странно.

– Ваше светлость, – пробормотал он, – тут такое дело…

– Что случилось? Известие о Борисе?

– Нет, про Бориса Сергеевича ничего не сообщали.

– Да? Тогда что же? – уже спокойнее осведомился Платон.

– Там в гостиной две барышни сидят. Они сказали, будто вам – сестры.

– Кто?.. – изумился Горчаков.

– Они так сказали, – замялся ординарец и тихо добавил: – Дамы ведь, не выгонять же их.

– Я с ними поговорю, – пообещал Платон и направился в гостиную.

На диване, держась за руки, сидели две юные барышни, скорее всего, лет пятнадцати – шестнадцати. Схожие чертами овальных лиц, они разительно отличались в красках: одна гостья была рыжей, с яркими зелёными глазами, а вот вторая – синеглазой брюнеткой. Сестры? Но в их роду рождались только мальчики. И вдруг Платон понял, что денщик сказал правду. Юная брюнетка казалась знакомой – она очень напоминала его мать. В холостяцкой квартире Платона действительно появились сестры – дочери его матери от второго брака.

При его появлении девушки замерли, лица у обеих вытянулись. Пальцы их сжались до белизны суставов, а спины выпрямились. Гостьи опасались дурного приёма и старались держаться независимо. Платон подошёл к ним. Поклонился.

– Я князь Горчаков. Вы хотели меня видеть?

Барышни, как по команде, поднялись и, всё так же держась за руки, молча стали перед ним. Платон не торопил – пусть справятся с волнением. Наконец рыжеволосая (она была чуть выше брюнетки и выглядела постарше) выступила вперёд, как будто закрывая собой сестру, и объявила:

– Мы приехали сюда по решению мамы. Она велела нам разыскать вас.

– Я очень рад, – подбодрил её Платон. – Можно мне узнать ваше имя?

– Меня зовут Полина, а мою сестру – Вероника ди Сан-Романо.

Девушка говорила по-русски чисто, и только чуть заметный певучий акцент выдавал в ней чужестранку. Её сестра добавила:

– Нас крестили в православной церкви как Прасковью и Веру, можно называть нас и так.

– Ещё чего! – возмутилась рыжая. – Лучше уж как мама звала.

Но Платона их перепалка больше не интересовала, он зацепился за сказанное Полиной слово.

– Вы сказали «звала», почему? – тихо спросил он, уже зная, что всё кончено.

– Потому что мама умерла… – со слезами в голосе объяснила Полина, а Вероника заплакала вслед за ней. – Теперь, по её завещанию, вы – наш опекун.


Опекун – это не укладывалось в его голове… Платон налил себе полстакана анисовой. Выпил залпом. Появление в доме сестёр перевернуло его жизнь с ног на голову. Щемящая боль из-за смерти матери переплеталась в душе с просыпающейся нежностью к юным родным существам. Но и ревность не дремала – ведь именно сестрам, а не им с Борисом досталась последняя любовь матери. Полина передала ему мягкий сафьяновый портфель с документами. Там лежали метрики и паспорта юных графинь ди Сан-Романо, завещания их родителей и письмо, адресованное Платону. Он до сих пор так и не решился открыть его. Что написала ему мать? Судя по тому, что рассказали сестры, она получила известие о Борисе. Платон вспомнил подробности этого разговора.

Дочери-погодки были единственными детьми графа Теодоро и княгини Горчаковой, ставшей в Италии графиней Катариной. Новая семья матери оказалась очень состоятельной: банк Сан-Романо процветал на протяжении уже нескольких веков. Граф очень любил свою красавицу жену, а дочек боготворил. Сестры искренне считали, что их маленький рай будет существовать вечно, но во дворец Сан-Романо заглянула та гостья, которой не рад никто. В Риме началась эпидемия холеры. Граф распорядился паковать вещи, чтобы уехать на виллу в горах. Отъезд удалось подготовить за несколько часов, только вот утром половина слуг уже лежала пластом, а к вечеру слег и хозяин. Тогда мать посадила дочерей в карету и отправила их вместе с английской гувернанткой на виллу.

До лежавшей высоко в горах маленькой деревушки и десятка вилл, разбросанных вокруг неё на склонах, болезнь не добралась, люди здесь были здоровы. Девушки успокоились и стали ждать приезда родителей. Тем страшнее оказался полученный удар. В присланном из дома письме мать сообщила, что отец их скончался, а сама она больна. В том случае, если она не выживет, графиня Катарина приказывала дочерям немедленно выехать в Россию к старшему брату. Слуга, доставивший письмо, сообщил, что хозяйка так и не смогла победить болезнь и скончалась на следующий день после того, как написала дочерям. Он передал юным графиням сундук, куда их мать сложила все драгоценности и деньги, имевшиеся в доме. Там же лежал и портфель с документами.

– Здесь всё, ваши сиятельства, – виновато сказал слуга, – кругом карантины стоят, не разрешают ничего из Рима вывозить, еле-еле один сундук провёз.

Оглушенные горем сестры даже не пришли в себя, когда к ним на виллу прибыл кузен отца – римский епископ. Тот сразу заявил сиротам, что видит своей единственной целью приобщение племянниц к благам католической веры. Первым делом епископ собирался отправить их в монастырь. За ужином сёстры напоили «опекуна» таким количеством прекрасного местного вина, что епископ так и не услышала ни шума сборов, ни топота лошадей, уносивших карету в Неаполь. Через три дня сестры и их английская гувернантка устроились в каюте бригантины, отплывавшей в Петербург, и вот теперь юные графини обживали комнаты в квартире сводного брата, а мисс Бекхем помогала денщику готовить на кухне ужин.

«Интересная вещь – семья», – размышлял Платон. До сегодняшнего дня он и не подозревал о существовании сестёр, но уже готов их принять, и даже, наверное, полюбить…

Взгляд упал на сафьяновый портфель. Письмо матери! Дольше оттягивать неизбежное было глупо и стыдно. Он взял конверт, повертел его в руках, но снова отложил. Не так-то это просто – узнать правду. Платон вновь задумался о том, что же ему теперь делать с сёстрами. В воспитании юных девиц он ничего не понимал. На этот счёт он знал лишь самые общие правила приличия. Одно из них гласило, что в доме старшего брата вместе с его незамужними сёстрами должна проживать либо его жена, либо старшая родственница. Жены у Платона не было, да и старшую родственницу ему взять было неоткуда.

Что же теперь – жениться на первой встречной? Но быстро найти приличную партию казалось делом невозможным, к тому же слух об его отставке уже пошёл гулять по столице, теперь князь Горчаков не считался таким выгодным женихом, как прежде. Нет, спешить явно не стоило. Можно просто укрыть сестёр в деревне, подальше от строгого внимания света. Гувернантка у них уже есть, может, посадить всех троих в карету и отправить их в Хвастовичи? Мадам Бунич – почтенная дама, к тому же весьма добросердечная, она не откажется присмотреть за девочками до его приезда. А жену можно поискать и после отставки…

Оставалось лишь одно «но»: надо решиться и все-таки прочесть письмо. Платон в очередной раз взял со стола белый конверт и наконец-то рискнул… Мать писала:

«Дорогой мой Платон, болезнь забирает меня, как забрала уже моего мужа. Но я не ропщу, я прожила свою жизнь так, как позволила мне судьба. Бог послал мне шестерых прекрасных детей, а мой старший, самый любимый, сын простил меня. Спасибо тебе за письмо, оно сняло с моей души тяжкий камень. Прошу тебя, помни, что я любила всех вас каждую минуту своей жизни.

Я назначаю тебя опекуном моих дочерей. Теперь ты – их единственная опора. Родня второго мужа так и не приняла меня. Пока он был жив, это не имело значения, но, когда нас обоих не станет, родственники слетятся на наследство Сан-Романо, и девочки станут разменной монетой в интригах из-за банка и денег. Я знаю, что около тебя они будут счастливы. Прощай, мой дорогой. Благослови тебя Бог. Мама».

Платон закрыл глаза. Слёзы побежали из-под его век. Наконец-то он осознал, что матери больше нет, она ушла насовсем. Её так давно не было рядом, что она перестала быть для него человеком из плоти и крови, а стала образом, существом, живущим где-то вдали, а теперь не было и этого утешения. Не было больше ни отца, ни братьев, а теперь и матери, он стоял один на краю холодной чёрной пустыни, откуда не возвращаются. В душе ожил предательский страх. Теперь он стал первым, позади него были лишь младшие.

Господи, да что ж это? Платон ужаснулся: он и на войне никогда не боялся смерти, а теперь струсил. Где его разум? Какой стыд…

Он допил свой стакан и пошёл объясняться с сестрами. Хоть и неохотно, девушки согласились с его планом, и уже через три дня мисс Бекхем и две её воспитанницы отправились в Хвастовичи. Горчаков им пообещал, что и сам вырвется в Полесье ещё до конца мая.

Глава двадцать третья. Незваные гости

Ясный майский день наконец-то принёс тепло. Весна в этом году не спешила – листва пока не пробилась, и лишь вербы радовали глаз заячьими хвостиками серебристых почек. Обыватели наслаждались теплом, волокли на солнце перины с подушками, им хотелось поскорее забыть о надоевшей, бесконечной зиме. Тёплый ветерок тормошил занавески, уносил из комнат затхлость. У одного из окон, по-птичьи закрыв глаза до половины, стоял человек. Он тоже радовался весне, но об истинных причинах этой радости никто вокруг даже и не догадывался, в курсе дел был лишь его самый доверенный помощник. Его-то человек и ждал. Уличный шум заглушил шаги, и человек не сразу услышал, как его окликнули. Он повернулся на зов и по довольному виду помощника сразу всё понял. Не желая знать лишнее, человек опередил вошедшего и задал вопрос сам:

– Ну что?..

– Всё так, как вы сказали!

Человек не стал развивать тему, он лишь кивнул, отпуская помощника, и вновь подставил лицо теплому майскому ветру. Вроде бы всё складывалось неплохо, в делах осталась одна-единственная загвоздка, и у этой загвоздки были чёрные, как ночь, волосы и необычные лиловатые глаза. Он уже с месяц думал, как поступить, но жизнь сама толкала его принять окончательное решение, и человек понял, что время вышло. Загвоздка должна исчезнуть. Не позже конца мая.


Тёплые майские сумерки баюкали Солиту. В темнеющей вышине небес не скользило ни облачка, ни тучки. Огромная золотая луна уже поднялась над лесом, а следом проступили алмазные капли звёзд. Млечный Путь сиял над Полесьем, обещая весну и надежду – надо было лишь посмотреть в небо… Жаль только, смотреть было некому – все в имении оказались ужасно заняты.

Сменив свой мужской костюм на светлое бомбазиновое платье, Марфа спешила в хозяйский флигель. Еда на столе почти остыла, а увлеченная своими опытами графиня Вера так и не появилась.

Вот уже почти месяц, как Марфа ездила по полям одна, а хозяйка имения с головой ушла в дела найденной шахты. В Смоленске нашёлся отставной поручик, прежде служивший на казенных рудниках. Он согласился приехать в Солиту. Марфа сняла с работ три десятка крепких мужиков, и теперь они руководством Шапкина (так звали поручика) проверяли своды штреков и камер, сооружали лестницы и подъёмники. Весь день проводила графиня Вера на своей шахте, а по вечерам пыталась докопаться до истины – старалась понять, как же крупные соляные глыбы превращаются в тонкую белую соль с обеденного стола.

«А ведь Бунич мог бы мне многое объяснить», – часто размышляла Марфа. Поведение соседа ей откровенно не нравилось. Тот не захотел помогать, не пригласил Веру Александровну в свою солеварню и лишь посмеивался, шутливо намекая, что соль – дело неженское. Ну и графинюшка тоже хороша – как говорится, закусила удила. Могла бы и настоять, не секрет ведь, что Бунич её обхаживает, но та – гордячка, до всего сама дойти хочет.

Хозяйка выселила из кухни Осипа, а сама заставила плиту сковородками и плошками, где промывала и выпаривала соль. Сейчас из трубы её флигеля валил густой чёрный дым. Марфа постучала и толкнула дверь. Ей навстречу вышла горничная Дуняша и, привычно кивнув в сторону кухни, сообщила:

– Я барышне уже напоминала про ужин, а она только отмахивается.

– Ничего, еда ещё не остыла, – успокоила её Марфа и прошла в кухню.

Вера с большой тетрадью и пером в руках склонилась над плитой, рассматривая одну из сковородок. Услышав шаги, она подняла голову и улыбнулась Марфе.

– Лучше всего березовые дрова проложить сухой соломой, – объяснила она, как будто продолжая начатый разговор. – Тогда рассол быстро выпаривается. Но, чтобы получить солидный доход, нужно, чтобы одновременно горели с десяток печей. Значит, надо строить большой дом. Или сначала сложить печи, а потом вокруг них построить стены?.. Интересно, а как Бунич сделал?

Марфа пожала плечами. Она на соседской солеварне тоже не бывала. Вера напомнила:

– Он, кстати, никогда не говорил, что на его земле есть шахта. Одно имение нашей семьи находилось в районе большой солеварни под Петербургом. Мы с братом ездили смотреть, как получают соль, так там растворы черпали из колодцев и водой выгоняли по трубам из земли. Я считала, что и Бунич делает так же. Но если у него такая же шахта, как у нас, то он, наверное, получает соль по-другому.

– Но что же ещё можно здесь придумать? Как всегда поступали, так и он делает. Столовая соль белая и мелкая, а в шахте она отламывается от стен каменными глыбами. Всё равно её нужно растворять, промывать и выпаривать.

Вера подняла со стола кусок соляного камня размером с хороший мужской кулак.

– Не скажи! – возразила она. – Вот посмотри, я легко поскребла этот камень ножом. Ты видишь, что он сразу стал белым. А если я его залью водой, он растворится, но серого налёта на поверхности рассола не будет. Нашу соль не нужно промывать, она и так чистая. Вот если бы эти крупные куски можно было размалывать на мельнице, чтобы получать мелкую соль – нам не понадобились бы ни дрова, ни печи. Ты представляешь, какую бы это принесло прибыль?

– Но жернова не справятся с такими камнями.

– А если камни сначала размельчить, и пропускать на помол не на одной паре жерновов, а на двух или трех?

– Ну, измельчать можно и вручную, – согласилась Марфа, – а про жернова надо подумать. Наверное, сделать сначала между ними большой просвет, а на второй паре – обычный, как для муки.

– Вот видишь, ты уже со мной согласна. Надо бы это всё попробовать. Завтра нарубим побольше соли и повезём её на мельницу. Если получится, то у нас будет самая дешёвая соль, тогда мы чуть-чуть скинем цену против других и сможем продавать сколько захотим.

– Ну, так ведь это будет завтра, – усмехнулась Марфа, – а сегодня ужинать давно пора. Как бы подогревать не пришлось.

Вера засмеялась:

– Прости! Я совсем забыла. Не могу ни о чём больше думать. Коли выйдет, тогда мои испытания с разными дровами станут ненужными. Кстати, помнишь, Бунич просил у меня дрова для своей солеварни? Значит, он до такого не додумался.

– Или у него нет соляной шахты, и он выкачивает рассол из земли, как и все остальные, – парировала Марфа. Она взяла хозяйку под руку, вывела из кухни, и они наконец-то отправились ужинать.

Вот только сделать это спокойно девушкам не удалось. У флигеля управляющего их ждал сюрприз: возле крыльца топтался высокий тучный военный в уланском мундире. Завидев Веру, незваный гость расплылся в улыбке и устремился ей навстречу.

– Ваше сиятельство, – начал он, – я послан вашим дядюшкой, чтобы узнать, как обстоят здесь дела. Позвольте представиться – граф Иван Петрович Печерский, личный порученец генерал-лейтенанта Чернышёва.

От этих слов Вера окаменела. Липкий, всепоглощающий страх, как это уже было в ночь после взрыва, накрыл её с головой. В глазах замелькали чёрные круги, а мир вокруг стал ярко-алым, будто бы в отблесках пожара. Чтобы не упасть, пришлось вцепиться в руку Марфы. Тишина вокруг стала звенящей, а молчание неприлично долгим. Жутким усилием воли Вера заставила себя открыть рот:

– Да что вы, сударь?.. Зачем?.. С чего бы это? – пробормотала она.

Улан растерялся, он явно не ожидал такой встречи. И Вере сделалось стыдно. Чего уж этого-то пинать? В их противостоянии с «дядюшкой» улан – человек подневольный – был совсем ни при чём. Вера виновато вздохнула и… пригласила гостя на ужин.

– Благодарю! Почту за честь, – обрадовался визитёр. В его словах слышалось облегчение.

В столовой Марфа поставила третий прибор, а кухарка быстро принесла уже подогретые блюда. Вера даже не представляла, о чём ей говорить с посланцем генерала Чернышёва, но надеялась, что улан сообщит ей о цели своего визита сам. Так оно и получилось. Печерский доложил:

– Ваш дядюшка очень обеспокоен тем, что вам приходится содержать семью и заниматься делами в бабушкином имении. Он поручил мне узнать, как долго вы намерены здесь оставаться, и велел помочь в чём только потребуется.

Вере показалось, что этот толстяк ударил её под дых. Да после того, что Чернышёв сделал, как он смеет лезть в её дела, а тем более заявлять, что они теперь – нищие?! А этот его порученец, он что, ничего не понимает? Или нарочно пытается уесть побольнее?.. Ну и ну, гость называется… Вера выпрямилась и гордо вскинула голову. Она хотела лишь одного – стереть в порошок и жирного порученца, и самого «дядюшку». Холодные лиловатые глаза с нескрываемой брезгливостью уставились на улана.

– Вы что-то не так поняли, сударь, – чётко выговаривая слова, сообщила она. – Я живу в своём собственном поместье и никуда уезжать не собираюсь. Согласитесь, такое большое хозяйство требует постоянного внимания, но я отлично справляюсь, и помощь мне не требуется. Жаль, что генерал Чернышёв погнал вас в такую даль, не разобравшись в сути дела.

Печерский был явно шокирован. Пару раз он как будто порывался ответить, но так ничего и не сказал, а Вера не отводила глаз – испепеляла его взглядом. Сполна насладившись унижением визитёра, она закончила:

– Впрочем, одна сложность у меня всё-таки есть. Дом пока не отстроен, в нём жить нельзя, мне негде вас разместить на ночлег.

– Я понимаю, – смутился улан. – Но что мне теперь делать? Уже стемнело. Может, я смогу переночевать в деревне? Я видел церковь, наверное, батюшка живёт рядом.

– Отец Марк, конечно же, пригласит вас, но боюсь, там вам будет неуютно: у него семь или восемь детишек… Сколько у них детей, Марфа?

– Восемь, и младшим близнецам нет и года. У батюшки тесно, если только на сеновале его сиятельство уложить. Ночи уже тёплые, одну можно и перетерпеть.

– Хорошо, я неприхотлив, обойдусь и сеновалом, – покорно согласился Печерский, но Марфа подметила недобрый взгляд его чёрных глаз.

Повеселевшая Вера позвала кухарку, велела той убирать тарелки, а сама принялась разливать чай. Стук в дверь возвестил о приезде очередного гостя, и на сей раз на пороге возник Щеглов.

– Извините за поздний визит, – сразу пройдя в комнату, сказал он, – только дело не терпит отлагательства.

– Да о чём вы говорите, Пётр Петрович? – радушно откликнулась Вера. – Вы же знаете, что вам здесь всегда рады. Проходите к столу. Знакомьтесь с нашим гостем: Иван Петрович Печерский.

Щеглов мгновенно сообразил, что атмосфера за столом – грозовая. Вера просто излучала холод, а улан явно злобился. Впрочем, гость и без того не производил приятного впечатления. Исправник скроил наилюбезнейшую улыбку:

– Очень приятно, сударь.

Марфа уже поставила перед Щегловым чашку и положила на его тарелку пирог с вареньем.

– Спасибо, Марфа Васильевна, – кивнул капитан и тут же перешел к делу: – Опять у нас странные дела творятся. Снова человек в уезде пропал – приказчик из скобяной лавки. С службы отбыл, а дома не появился. Вы никого постороннего не видели?

– Не было никого, – отозвалась Марфа.

– Жаль! Вы оставались моей последней надеждой: во всех имениях сегодня побывал, но приказчика никто не видел.

– Так, может, он просто куда-нибудь уехал? – сочувственно предположила Марфа. – У него родные здесь есть?

– В том-то и дело, что у него тут жена и трое маленьких детей, – объяснил Щеглов, – не мог он их бросить.

Девушки в замешательстве переглянулись, но тут в разговор вмешался Печерский:

– Это уж вы слишком благородные принципы мещанам приписываете, от дворянина ещё можно ожидать, что он будет о своём долге помнить, а мещане – народ подлый. Устал лямку тянуть, вот и сбежал ваш приказчик.

«Да уж, первое впечатление никогда не обманывает», – признал Щеглов. Столичный гость и впрямь оказался гнусным типом – из тех, кому сразу хочется въехать по зубам. Жаль, что нельзя! Пришлось ограничиться словами:

– Я говорю о том, в чём хорошо разбираюсь. Иллюзий насчёт людей я давно не питаю, но этого приказчика знаю лично. Он никогда бы не покинул семью. Я грешу на болота, ведь они настолько коварны, что местные туда даже не суются, а городской житель мог этого и не знать.

– Ну, вам виднее, – поспешил согласиться Печерский, он даже счёл за благо сменить тему: – Вы не знаете, где здесь можно переночевать? Я ехал с поручением к её сиятельству, но уже выполнил его и могу отправляться обратно, а здесь мне нет места.

– Я сегодня ночую в Хвастовичах. Поедемте со мной, управляющий отведет комнату и вам.

– Благодарю, вы очень меня обяжете!

От исправника не укрылось и облегчение, мелькнувшее в глазах молодой графини. Та призналась:

– Ну, Пётр Петрович, вы и меня очень выручите, мне, право, неудобно, что я не могу разместить гостя на ночлег.

Чутье капитана не подвело: отношения между хозяйкой и гостем явно не заладились. Ну что ж, придётся выручать барышню. Не зря же судьба дважды показала Щеглову графиню Веру (и в Москве, и в Петербурге), прежде чем столкнула их нос к носу в Полесье. Что это было, если не знак? Пётр Петрович даже себе хотел признавался в том, что уверовал: провидение выбрало его в защитники этой прекрасной и храброй девушке. Сейчас он должен был помочь Вере – увезти из её дома непрошеного гостя. Исправник распрощался с хозяйками и обратился к улану:

– Мы можем ехать.

– Я готов, – отозвался Печерский.

Девушки проводили их до крыльца и, убедившись, что гости свернули на подъездную аллею, возвратились в дом.

– Ну и как тебе понравился этот граф? – спросила Вера.

– Вовсе не понравился – злой он и, похоже, опасный, – откликнулась Марфа.

– Вот и мне так показалось. Я даже и не поняла, зачем он приезжал – смешно думать, что «дядюшка» озаботился моей здешней жизнью.

Марфа отмахнулась:

– Ну и бог с ним, с этим Печерским. Забудьте. Надеюсь, мы о нем больше не услышим.

– Хорошо бы, – вздохнула Вера. – Завтра у нас решающий день. Если всё, что задумано, получится, я одна смогу прокормить семью. Давай-ка скрестим пальцы за наш успех! – Она подняла вверх обе руки со скрещенными указательным и средним пальцами, а потом скомандовала: – Ну а теперь пошли спать…

Глава двадцать четвёртая. Сны и явь

Спать… спать пора. Девочка-паинька готовится ко сну: чёрные локоны струятся меж зубьями щётки, игривые глазки прикрыты ресницами. Ах, как целомудренна тонкая сорочка с высоким воротом, да только острые соски четко проглядывают сквозь тонкий муслин. Так даже лучше: вот она – девственность, зажми её в кулаке, сомни и… размажь. Пусть пресмыкается, вымаливает снисхождение. Пусть лижет хозяйские сапоги!

Сладострастное предвкушение разлилось по жилам, опалило огнём, поманило, и человек шагнул из тьмы. Красавица замерла. Блеск кокетства из её глаз исчез, лицо закаменело. Кого она из себя корчит? Императрицу?.. Бешенство вскипело в крови, и вожделение стало непереносимым. Он потянулся к горлу непокорной, но рука схватила холодный камень – он душил мраморную статую! Ужас, смешанный с гадливостью, покрыл его спину липким потом и… человек проснулся.

За окном ещё переливалась жемчужным блеском полная луна, но в саду уже загомонили птицы – ночь уходила. «Вот ведь приснится же такое», – с отвращением подумал человек и натянул одеяло на глаза. Он попытался вновь заснуть, но ничего не вышло. Проворочавшись с боку на бок целый час, он поднялся. Хватит дурака валять, пора и за дело приниматься.


Пора на шахту – дело не ждёт… Ночь прошла кувырком, и Вера так и не заснула. Ей так хотелось, чтобы с солью всё получилось. Вновь и вновь представляла она, как работники зачистят соляные глыбы, потом разобьют их чугунными кувалдами, а следом они с Марфой запустят соляные кусочки между жерновами. Закрыв глаза, Вера мечтала, как из-под огромного гранитного жернова покажется мелкая белая соль. Жернов в её воображении всё крутился, а мелкая, как речной песок, белая соль всё бежала.

Вера еле-еле совладала с собой и наконец-то успокоилась. Легкая дрёма уже закрутила её в тёплый кокон, когда из этого полусна вышел лорд Джон. Он ласково улыбнулся и покачал головой.

– Вы забыли меня, дорогая леди, – пожурил Джон с притворной укоризной, но было ясно, что он вовсе не сердится, ведь его улыбка осталась такой же нежной.

– Я не забыла, – начала оправдываться Вера, – просто была очень занята, мне так важно, чтобы задуманное получилось.

– Значит, для вас это важнее, чем я. Успешное дело нужнее вашей душе, чем любовные переживания. Вы так устроены, примите эту правду и живите в мире с самой собой, – посоветовал Джон, махнул на прощание рукой и растаял.

Вера открыла глаза. Сон её как рукой сняло, она была озадачена и даже уязвлена. Неужели Джон прав? Но это значит, что она – «синий чулок»! Конечно, Вере всегда нравилось заниматься делом, так что же она – ошибка природы? И впрямь, всю последнюю неделю Вера только и думала, как подобрать дрова и выпарить соль на своей кухне, а о любимом даже и не вспоминала.

«Нет, этого не может быть», – в отчаянии уговаривала себя Вера. Не подлежит сомнению, что она любит Джона, просто то, что нашлась эта соль, стало для неё необыкновенным шансом. Можно вытащить семью из нищеты, а это сейчас важнее всего на свете.

Но сомнения остались. Может ли хоть что-то быть важнее любви? Но тот упоительный восторг, когда вдруг оказывается, что планы воплощены, а ты победила, – его-то с чем сравнить?! Это ведь ни на что не похоже – какая-то смесь счастья, веселья и ощущения собственной силы. Как это можно сравнить с нежным обожанием? Эти чувства нельзя даже ставить рядом. Красное и розовое! Что из них лучше?.. И то, и другое. Красное – огонь, вихрь, победа, а розовое – мечты, нежность, тепло… Что же ей ближе? Если положить на чаши весов, то красное важнее. Только зачем взвешивать? Вера хотела всё и сразу.

Яркое майское утро застало её врасплох. Вера вскочила с постели и кинулась умываться. Почти сразу в комнате появилась Дуняша. Она помогла хозяйке надеть мужской костюм, и Вера побежала через двор во флигель управляющего.

Марфа уже разложила приборы, а кухарка поставила на стол блинчики и вареные яйца.

– Кофе сразу наливать? – уточнила Марфа, приподняв крышку кофейника, – пока очень горячий.

– То, что нужно – наливай сразу.

Вера уселась за стол и принялась обсуждать работы:

– Ты мне на сегодня ещё десять человек добавила? – спросила она.

– Конечно, они уже на месте.

– Тогда мы к обеду пару телег набьём. Ты успеешь с жерновами?

Марфа кивнула, подтверждая. Потом спросила:

– А где измельчать будем? Наверное, нужно рядом с мельницей куски разбивать, иначе в дороге всю соль пылью испортим.

– Мы глыбы зачистим, в мешковину обернем и на подводы погрузим, а на мельничном дворе можно их раздолбить. Я сама с первой телегой приеду, посмотрю, что выйдет, – решила Вера.

– Вот и хорошо, тогда я – сразу на мельницу, а вы – в шахту.

К Вериному приезду работа на шахте уже кипела. Воротами доставали из-под земли огромные бадьи с глыбами соли, трое подростков с большими ножами зачищали поверхность соляных камней до белого цвета, а потом грузили их в застеленные мешковиной телеги.

– Ну что, Василий Иванович, как дела у вас? – спросила Вера у появившегося из шахты Шапкина.

– Ближайшие штреки мы укрепили, дальше пока не пойдем. Так что я всех мужиков поставил отбивать соль. Две подводы уже приготовили, скоро и третья полна будет.

– Тогда отправляйте их на мельницу, а я вперёд поскачу, – распорядилась Вера.

Она понеслась через лес к реке. Там в излучине, рядом с плотиной, высился бревенчатый терем мельницы. Во дворе стояли наскоро сколоченные из обструганных досок столы. Марфа как раз застилала их чистой мешковиной. Увидев Веру, она радостно сообщила:

– Всё готово, уже выставили вторую пару жерновов с большим зазором. Думаю, что у нас получится.

– Дай-то бог, – перекрестилась Вера. – Пока ничего не говори…

– Да вы никак суеверная? – удивилась Марфа. – Боитесь, что сглажу? Так у меня глаза голубые, и вообще, я не глазливая.

– Я теперь всего боюсь. Ты только не смейся, слишком уж всё это для меня важно. Видать, я родилась, чтоб деньги зарабатывать, а замуж никогда не выйду.

Марфа расхохоталась:

– Ещё как выйдете! С вашей красотой и приданого не нужно, а у вас вон какое поместье, в нашей губернии только Хвастовичи такие же большие.

– Ты что, считаешь, что я отдам Солиту мужчине? – искренне удивилась Вера. Эта перспектива её просто ужаснула, но помощница даже не поняла сути вопроса.

– Ну а как же? Ведь он – муж!

Вот тебе и пожалуйста!.. А ведь точно так же думают и все остальные…

– Вот представь: у тебя ничего не было, а потом ты получила в подарок такое имение, к тому же нашла на своей земле соляную шахту, – сказала Вера. – Ты бы отдала это хоть кому-нибудь?

– Нет, наверное, – задумчиво протянула Марфа, и уже увереннее добавила: – Нет, я бы лучше замуж не вышла, чтобы всё моим осталось.

– Вот и я так думаю, – призналась Вера. Её ночные сомнения исчезли вместе с отблесками луны. Одно лишь предположение, что она может потерять Солиту, испугало её до холодного пота. Значит, это судьба, и нечего с ней спорить.

Скрип колес дал знать, что телеги уже на подходе, и вскоре работники уже перекладывали куски соли на застеленные мешковиной столы. Потом в ход пошли кувалды. Глыбы раскалывались легко, рассыпались на осколки покрупнее и множество кристаллов. Через полчаса все столы покрыл толстый слой кристаллической соли с небольшой примесью мелких комков.

– Да она уже сейчас хороша, – удивилась Марфа, – зачем её ещё и молоть?

– Такая только в сёлах в дело пойдёт, а в городе ты её не продашь, там народ привередливый. Я хочу, чтобы наша соль была самой лучшей – белой и мелкой, как речной песок: тогда за неё можно взять самую высокую цену, – объяснила Вера и предложила: – Давай пересыпать то, что получилось, и отправлять на помол.

Марфа распорядилась, и работники принялись грузить соль в глубокие бадьи.

– Пойдем глянем, как пойдёт, – предложила Вера.

Марфа пошла вперёд, указывая дорогу.

– Мне кажется, что нам одних жерновов хватит – тех, что для тонкого помола, – прикинула она, – зря вторые расставляли.

– Ты не спеши их убирать, может, в других местах соль потверже будет.

– Как скажете! Можно и подождать.

Они пришли к жерновам, там работники уже приготовили несколько бадей с солью. Мельник ожидал приказа.

– Давай, Никитич, отправляй прямиком в мелкий помол, – распорядилась Марфа.

– Да я тоже так подумал, – степенно пробасил мельник, – сразу должно получиться.

Соль полетела в отверстие верхнего жернова, тот сдвинулся, а потом закрутился, набирая обороты. Все, затаив дыхание, ждали. Наконец из-под грубого гранитного края показались тоненькие светлые струйки, они всё разрастались, полнели, и вот уже широкое кольцо белоснежной тончайшей соли окружило жернов.

– Получилось! – обрадовалась Марфа и, глянув на Веру, удивилась: – Да что с вами? Вы даже не рады!

Она ошибалась. Вера была совершенно счастлива, только вот за острой вспышкой ослепительного восторга сразу же навалилось странное опустошение, как будто из неё выкачали все силы. Хотелось сесть, прислониться к стене и заплакать. Вера вдруг осознала, что так долго лежавший на её плечах непомерный груз упал и рассыпался мелкой белоснежной солью.

– Я рада, как никогда в жизни! Просто не могу до конца поверить в то, что чудо все-таки случилось! – сквозь слёзы призналась Вера.

Глава двадцать пятая. Соляной обоз

Кто теперь верит в чудеса? Никто. Разве что дети… Капитан Щеглов отпустил вожжи, прикрыл глаза и дал лошади волю. В майском прогретом лесу зеленела молодая трава, деревья опушились нежной клейкой листвой и сейчас утопали в лёгкой золотистой дымке. Розово-лиловые медуницы затопили поляны. Птицы заливались в макушках деревьев, ведь в Полесье пришел май – хозяин весны. В этом волшебном лесу исчезали заботы. Май дарил надежду и обещание, что мечты сбудутся, жизнь наладится, и все вокруг будут счастливы, даже замшелый, как трухлявый пень, уездный исправник.

Пётр Петрович в свои сорок два ничуть не сомневался, что весне доверять нельзя – та обещаний не сдержит, но ему так хотелось поддаться на майские посулы! А почему бы и нет? Вдруг повезёт, и ему тоже достанется кусочек счастья?

Прошло уже десять лет, как Щеглов оплакал жену и сына. Сразу после их смерти было так тяжко, что капитан попросил Небеса забрать и его тоже. Но Господь оставил его здесь, и теперь Щеглов считал, что это неспроста – значит, он ещё не всё сделал, что должен. Он и сам понимал, что теория его спорная, ведь если судьба забирает тех, кто уже переделал все дела на этом свете, то почему жестокая болезнь унесла его маленького сына и молодую жену? Мишенька даже не успел вырасти, а нежная и хрупкая жена Щеглова зачахла от горя и ушла вслед за своим единственным ребёнком.

Капитан вспомнил старые липы и деревянный дом с двумя толстыми белёными колоннами под широким балконом. После смерти жены он не смог больше оставаться в Щегловке и, вызвав из города младшего брата, отписал имение ему, а сам уехал к бывшему командиру, ставшему к тому времени губернатором. Теперь, десять лет спустя, капитан-исправник Щеглов знал в своём уезде всех поголовно. Его боялись, но и уважали. Здесь не стало краж, даже пьяные потасовки случались редко, тем более странными и необъяснимыми казались случаи пропажи людей, да ещё и найденный труп.

Пришлось Щеглову признать, что зря он успокоился, посчитав, что вышколил свой уезд, навел в нём полный порядок. Вот судьба и подкинула ребус: нечего, мол, зазнаваться и почивать на лаврах!

«Разберёмся», – пообещал себе Пётр Петрович. Как ни крути, оставалась одна последняя версия – болота.

В уезде болота занимали без малого треть. Они начинались с узкой полосы между самыми крупными имениями – Солитой и Хвастовичами – и, постепенно расширяясь, тянулись на многие версты. Болота слыли такими коварными, что местные крестьяне запрещали женщинам и детям подходить даже к их краям, да и сами мужики, если и решались податься в трясину, то ходили всегда по двое и вглубь не совались. Зато от болот оказалось много пользы местным помещикам: на осушенных участках выкапывали торф, а у Бунича в его Дыховичах прямо на границе с болотом стояла солеварня.

«Надо бы её проверить», – вспомнил Щеглов. Он не был на солеварне с тех самых пор, как Бунич переехал обратно в свой восстановленный после войны дом.

Впрочем, если уж быть честным, то ездить в Дыховичи исправник не любил. Его всегда поражало, что балагур и душка Бунич дома ведёт себя как капризная девица, а рослый и суровый управляющий Поляков заискивает перед ним и прыгает, как собачка на задних лапках. Конечно, в этой маленькой слабости не было ничего преступного, и по сравнению с дуболомством других помещиков капризы Бунича казались вполне невинными. Причина была в самом Щеглове: он не любил мужчин с бабьими повадками, а посему визитов в Дыховичи избегал. То ли дело – съездить в Хвастовичи или в Солиту. Пётр Петрович вспомнил свой последний визит к двум милым барышням и улыбнулся. С приездом в дом графини Веры дочка управляющего просто расцвела. Видать, боязнь лишиться места и крыши над головой изводила бедняжку, а когда новая хозяйка по достоинству оценила её успехи, Марфа успокоилась, стала веселой, любезной и, понятное дело, очень красивой.

«Марфа такая высокая и сильная, наверное, она смогла бы родить с десяток здоровых детишек», – задумался Щеглов… Хотя о чём тут было думать? Он Марфе не муж!.. Впрочем, мужа у Марфы всё равно не было. За кого в этом уезде могла выйти замуж дочка управляющего Сорина? Помещик не женился бы на ней: хоть и дворянка, да бедна. Купцы в уезде были по большей части староверами и жен сыновьям выбирали среди своих. Так что не было у Марфы Васильевны никакой возможности выйти здесь замуж, если только не приедет кто-нибудь из женихов-богатеев в пустующее имение. Может, он и не посмотрит на отсутствие приданого, а обратит внимание на бойкие серо-голубые глаза, румянец во всю щёку и пышные каштановые кудри настоящей русской красавицы.

«Дай ей Бог», – пожелал Щеглов. Он ещё за Марфу порадуется… Может, Горчаков захочет взять её в жены? Он вроде бы пока не женат. Хотя навряд ли, тот, поди, на графиню Веру смотреть будет.

Вспомнив о хозяйке Солиты, капитан подумал и о её неприятном госте.

Печерский ему откровенно не понравился – говорил тот всё вроде бы складно, вот только выглядел неубедительно: в глаза не смотрел, покашливал между фразами и нервно перебирал пальцами тёмные деревянные чётки. Щеглов впервые в жизни видел человека в военной форме с чётками в руках. Это смотрелось так странно, как-то не по-русски! Хотя, если приглядеться, граф Печерский и сам напоминал перса или турка, какими исправник их запомнил по кампании девятого года. Пленные турки так же косо поглядывали на русских из-под тяжёлых век и так же перебирали чётки с кисточками на концах.

– Стоп! Кисточка!.. – поразился Щеглов: на православных чётках висит крест. Неужели Печерский – мусульманин?..

У приезжего улана были русская фамилия и графский титул. Может, его мать – мусульманка? Тогда это объясняет его восточную внешность. Но вообще это как-то странно, обычно ребёнка определяют по вере отца. Щеглов знал, что сейчас в столице вошло в моду переходить в католичество, но не в мусульманство же. Пожалуй, ему следовало доехать до Солиты и побеседовать с графиней о её неприятном визитере, а потом уже отправляться к Буничу.

– Сначала приятное… Верно? – поинтересовался Щеглов, то ли у себя самого, то ли у тихо бредущей по лесной дороге лошадки.

Теперь посещение Дыховичей можно было отложить по вполне уважительной причине. Исправник с облегчением вздохнул, подобрал вожжи и свернул на дорогу, ведущую к Солите. Через полчаса он выехал из леса. Теперь дорога вилась вдоль зарослей черемухи и ольхи, за ними прятались мелкие, похожие на ямы озерца, а с другой стороны подступали бесконечные поля.

«Да уж, ничего не скажешь – хороший подарок получила графиня Вера, – оценил Щеглов. – Никто от такого не отказался бы. Земли много, ну и дом почти восстановлен».

Исправник щёлкнул вожжами, лошадь побежала быстрее, и вскоре за поворотом показался купол барского дома. Двуколка поднялась на косогор, и перед Щегловым, как на ладони, открылись блистающий свежей побелкой главный дом, колоннада и оба флигеля. Как ни странно, во дворе сгрудилось чуть ли не три десятка подвод, а у хозяйского крыльца стоял запряжённый парой экипаж.

– И куда же это они собрались? – пробурчал заинтригованный Щеглов и, погоняя лошадь, поспешил в усадьбу. Скоро он оказался во дворе и с любопытством осмотрел телеги. Все они были доверху нагружены плотными мешками.

«Похоже, что барышни излишки муки продают, – сообразил он. – Значит, им одна дорога – на ярмарку в Смоленск… И что же это получается – девицы одни поедут?.. Да как же они покажутся на ярмарке? Тогда разговоров не оберешься. Графиня – девушка богатая, а вот Марфе в уезде все кости перемоют».

На крыльце хозяйского флигеля появились наряженные в светлые платья и шёлковые шляпки Вера с Марфой. Капитан поспешил им навстречу. Поздоровался, а потом спросил:

– Я смотрю, вы уезжаете?

– Мы едем в Смоленск, дня на три, – объяснила Вера.

– Вы считаете, что за три дня сможете продать столько муки? Богатые купцы вас сразу к себе не подпустят, будут присматриваться, потом торговаться, а лавочники много не возьмут.

– Мы не муку везем, это соль!

– Да бросьте… Когда же вы успели солеварню поставить?

– Нам не нужна солеварня, у нас – шахта, – объяснила Вера. – Вот вернёмся из Смоленска, приезжайте к нам, мы всё вам расскажем. Кстати, если хотите, можете сейчас пообедать и отдохнуть.

Какой при таких делах может быть отдых?.. Щеглов не собирался допускать в своём уезде малейшего непорядка, что уж говорить о поездке одиноких девиц на ярмарку, но объясняться с молодой графиней тоже не хотел (не дай бог, обидит). Пришлось ему выкручиваться:

– Я ведь тоже в Смоленск собирался. Вот я с вами и отправлюсь. Вы с обозом поедете медленно. Я успею заехать домой, вещи взять, а потом буду ждать вас на повороте у старых вязов.

Вера обернулась к своей помощнице. Та молча кивнула: дала понять, что знает место, о котором говорит капитан. Забавно, но Марфа в присутствии Щеглова предпочитала объясняться жестами. Пора с ней наконец разобраться, дело-то, похоже, серьёзное. Вера посмотрела вслед двуколке Щеглова и повернулась к своему экипажу. Марфа задумчиво покусывала кончик синей шляпной завязки.

– Смотри, эдак все ленты изжуешь, придётся новую шляпку покупать, – засмеялась Вера.

– Да уж, – смутилась её помощница, – и купить будет негде: такая одна у Алана была.

Бродячий торговец Алан в запряженной буланой лошадкой кибитке появился в имении с неделю назад. Товар его – шляпки да шали и бусы с тесьмой – оказался никчемным: и самых дешёвых тканей, и скроен кое-как, но непритязательной Марфе понравилась темно-синяя шляпка-капор. Сегодня она её обновила.

Вера начала разговор издалека:

– Что, у Алана вообще одна шляпка была?

– Шёлковая – одна, и хорошо, что она оказалась синей, – подтвердила Марфа, любовно разглаживая смятую ленту.

– Синий тебе очень к лицу, глаза сразу засияли, – плела свои сети Вера. – И знаешь, не только я это заметила. По-моему, Щеглов тоже оценил твою шляпку.

– Вы всё шутите! Какое ему дело до меня и моей шляпки?

Марфа запылала, как факел, и Вера опустила глаза, чтобы не смущать помощницу, но всё-таки продолжала настаивать:

– А тебе до Щеглова?

– Да я что… Кому есть дело до моих чувств?

– Почему ты так думаешь? Чем же ты, хуже других, если так считаешь?

– Я бесприданница, очень высокая, хожу в штанах и занимаюсь неженской работой – вот и все причины, чтобы ни один мужчина не посмотрел в мою сторону.

– Мы будем много работать и соберём тебе денег на приданое, – не сдавалась Вера, – а остальное, по-моему, не имеет значения. Я тоже ношу мужской костюм, ведь это удобно, и вместе с тобой занимаюсь делами. В свете не принято, чтобы женщины трудились, а мне это нравится.

– И где же ваш жених? – уточнила Марфа. – Пока вы снова платье не наденете и в гостиной с пяльцами не сядете, вряд ли кто-нибудь из мужчин решится к вам посвататься.

Помощница произнесла вслух то, о чём Вера и сама не раз думала. Пришлось ей сознаваться:

– В этом ты, наверное, права, но я и не собираюсь замуж. Моё сердце занято, а я выйду лишь за того, кого люблю, и других женихов мне не нужно.

– Ну и мне не нужно, – тихо сказала Марфа.

Вот и прозвучало признание! Вера улыбнулась и потянула за найденную ниточку:

– Значит, я права, ты влюблена в Щеглова? И давно это с тобой?

Марфа опустила глаза. Она явно сомневалась, стоит ли откровенничать, но все-таки созналась:

– С тех пор как он здесь появился. Я ещё девочкой была. Только он никогда меня не замечал. Все знают, что он жену и сына похоронил, а теперь на женщин не глядит.

– Правда? Что, так никого рядом с ним и не видели?

– Никого не было…

– Видишь, какой благородный человек, не зря он мне сразу понравился, – призналась Вера, но, заметив, как вздрогнула Марфа, уточнила: – Я имею в виду, что он – прекрасный человек, я не говорю о Щеглове как о мужчине. Успокойся и не ревнуй, я же сказала, что моё сердце занято.

Помощница робко улыбнулась, и Вера поняла, что сказанный ею комплимент – чистая правда. Большие глаза Марфы под синими шёлковыми полями мягко сияли, а уже отросшие до середины шеи каштановые кудри выбивались пушистыми завитками на щеках и надо лбом.

– А почему ты не хочешь его завоевать? – осторожно поинтересовалась Вера. – Шляпка и платье у тебя есть, можно и пяльцы раздобыть.

Лицо Марфы стало не просто задумчивым, а даже отрешённым.

«Думай, думай, – мысленно посоветовала своей помощнице Вера. – Может, Марфа и есть та женщина, которая возродит Щеглова к жизни». Вслух Вера говорить этого не стала – побоялась оказаться слишком навязчивой.

Лес остался позади, и экипаж повернул с просёлочной дороги на столбовую. Чуть в стороне росли старые вязы, там уже стояла двуколка Щеглова. Сам исправник приветственно помахал им рукой и выехал на дорогу. Впереди Веру ждал главный экзамен – ярмарка.

Глава двадцать шестая. Смоленская ярмарка

Ярмарка на рыночной площади Смоленска оказалась на удивление многолюдной. Телеги стояли впритык, и Вере пришлось выставить на продажу лишь один воз, а все остальные спрятать пока в сараях постоялого двора на окраине города.

Как же удачно получилось, что Щеглов поехал с ними! Исправника здесь знали и уважали так же, как и в уезде, а благодаря его опеке и к барышням отнеслись почтительно. Пётр Петрович познакомил Веру со всеми богатыми перекупщиками. Суровые бородачи в жёстких суконных поддёвках низко кланялись графине Чернышёвой, но товар её брать не спешили – ссылались на уже существующие большие запасы. Постепенно Вера заподозрила, что эти хитрецы сговорились за её спиной. Дело было не в соли и даже не в цене, причина оказалась в ней самой – никто не хотел связываться с барышней-аристократкой. Её выстраданному делу грозил полный крах, и, выйдя из очередной лавки, где ей отказали, Вера шепнула исправнику:

– По-моему, мы с вами стучимся в глухую стену. Вы видите, что со мной здесь не хотят иметь дела. Я так понимаю, что эти купцы в сговоре. Только первый, когда меня увидел, удивился, а остальные казались совершенно невозмутимыми, значит, их предупредили.

– В этом вы правы, – согласился Щеглов. – Но я хотел поглядеть на всех перекупщиков, чтобы уж не было никаких сомнений. Теперь картина ясна – налицо сговор.

– Неужели в таком большом городе все купцы повязаны круговой порукой? Думайте, Пётр Петрович! Нет ли у этой шайки бородачей злостных конкурентов? Нам нужен их самый беспощадный враг.

Капитан усмехнулся. Веру его кривая улыбочка обычно забавляла, но сейчас она даже заподозрила Щеглова в издевательстве. Как он может смеяться, когда она в отчаянии?! Но исправник развеял её сомнения:

– Есть тут один откупщик, Горбунов. Местные его очень не любят, да у него связи в самой Москве. Горбунов богаче, чем наши несостоявшиеся покупатели, вместе взятые. Только он по мелочи не торгует, его интерес – хлебное вино.

– А вы можете с ним поговорить? Сначала без меня, ведь надо подготовить почву для встречи. Скажите ему, что я на полкопейки с пуда цену снижу, если он возьмет всё и сделает заказ на следующий обоз. Сейчас цена для меня не так важна, я оборотом возьму.

– Ну, Вера Александровна, никогда такого от дамы не слыхивал, – хмыкнул исправник. – Уж насколько ваша Марфа Васильевна деловая барышня, но ей до вас далеко.

– Деловитость – хорошее качество, особенно если у хозяйки семья большая, – невозмутимо заметила Вера. От её взгляда не укрылась тень, скользнувшая по лицу Щеглова.

– Мне трудно судить, у меня семьи нет, – напомнил капитан, и длительная пауза перед его ответом подсказала Вере, что она перестаралась.

«Оказывается, Щеглов-то не из тех, кто любит получать советы», – сообразила она и быстренько перевела разговор:

– Как мы поступим с Горбуновым? Он согласится поговорить с вами?

– Обижаете, Вера Александровна, – хмыкнул Щеглов. – Нет в этом городе человека, который откажется поговорить с исправником при исполнении обязанностей.

– Так вы же занимаетесь моими делами. При чём тут ваши обязанности?

– Ни при чём! Да остальные этого не знают, а вот форма всегда при мне.

Вера расхохоталась:

– Я до этого как-то не додумалась. Неизвестно ещё, кто из нас лучший коммерсант.

Щеглов молча улыбнулся, и смешливые лучики побежали от его карих глаз. Сейчас кривая улыбка выглядела очень даже мило. Однако шутки шутками, но пора заниматься делом, и Вера предложила:

– Проводите меня, пожалуйста, к Марфе, а сами уж поищите этого Горбунова.

– Сделаем по-другому: заберём Марфу Васильевну с ярмарки, и я отведу вас обеих в гостиницу, а потом пойду искать нашего откупщика, – решил Щеглов.

– Ну, вам виднее…

Они добрались до рыночной площади и стали пробиваться к тому месту, где оставили подводу с солью. Марфу они увидели издали: яркая синяя шляпка возвышалась над толпой почти в центре площади.

– Замечательный рост у Марфы Васильевны, – тихо сказал Щеглов, – её всегда видно.

Вера сочла за благо промолчать…

Наконец они пробились сквозь толпу. По расстроенному лицу своей помощницы молодая графиня поняла, что ничего не продано. Телега и впрямь прогибалась под грузом мешков.

– Ничего не берут, – чуть не плача, сообщила Марфа, – наваждение какое-то!

– Может, наваждение, а может, и сговор, – пытаясь скрыть досаду, заметила Вера. – Пойдём в гостиницу. Осип покараулит здесь, а мы немного отдохнём.

– Да уж, Марфа Васильевна, отдохните чуток! Вон ведь какая сегодня жарища, а вы полдня на солнцепёке простояли, – поддакнул Щеглов.

Марфа молча кивнула, взяла хозяйку под руку и стала протискиваться сквозь толпу. У неё это получалось даже лучше, чем у их единственного кавалера, и спустя четверть часа вся компания оказалась в гостинице. Исправник проводил девушек до их номеров на втором этаже и ушёл искать Горбунова. Вера сняла шляпку, потом тальму и подошла к окну. Она распахнула створки и впустила в комнату прогретый за день воздух. А потом высунулась в окно и подставила лицо к солнцу.

– Не обгорите? – поинтересовалась Марфа. – Солнышко в мае коварное, не успеете оглянуться, как кожа потемнеет.

– Да и пусть темнеет, мне на балы не ездить, а в шахте мужикам безразлично, какого цвета у хозяйки кожа. Это не у меня под носом жених неприкаянный ходит.

– А у кого?

– У тебя, у кого же ещё, – не открывая глаз, сообщила Вера. – Он и ростом твоим восхищается, и тем, что ты очень деловая.

– Не может быть! Кому нравятся «синие чулки»?

– Не считает он тебя никаким «чулком», так что всё от тебя самой зависит. Хоть раз открой в его присутствии рот. Я-то знаю, что ты умная девушка, а он об этом не подозревает, ведь ты при нём молчишь, как рыба.

– Я не молчу, – слабо оправдывалась Марфа, – я просто не знаю, о чём с ним говорить.

– А ты слушай его и отвечай, – посоветовала Вера.

Солнце спряталось за тучи, и с улицы сразу же потянуло прохладой. Захотелось согреться, и Вера предложила: – Давай чайку закажем.

– Лучше я сама принесу поднос из буфетной, коридорного никогда не докличешься, – заявила Марфа. – Вы, как мои шаги услышите, дверь откройте, а то руки у меня будут заняты.

Её не было так долго, что Вера забеспокоилась. Наконец за стенкой раздались шаги. Графиня распахнула дверь, но помощницы в коридоре не оказалось, зато у соседнего номера возился с ключом высокий мужчина в синем сюртуке. Вера успела заметить тёмно-русые волосы и обтянутые тонким сукном широкие плечи. Щёлкнул замок, и мужчина толкнул дверь. Прежде чем войти в номер, он обернулся, и Вера увидела знакомое лицо с раздвоенным квадратным подбородком. В полутёмном коридоре провинциальной гостиницы стоял князь Платон Горчаков.

Глава двадцать седьмая. Трактирное чаепитие

Вот когда Платон осознал, что значит «онеметь». Он смотрел на замершую в дверях соседнего номера девушку – и не знал, что сказать. Самым интересным было то, что во время долгого пути из столицы он постоянно вспоминал о графине Чернышёвой, а когда наконец-то её встретил, замер столбом. Слов не было.

Вера тоже его узнала – взгляд её заметался, щеки вспыхнули. Она отступила в глубину комнаты и потянула за собой дверь. Это привело Горчакова в чувство: он метнулся вперёд и успел перехватить створку прежде, чем та захлопнулась.

– Вера Александровна, погодите минутку, у меня для вас есть письмо. Оно от вашей сестры. – Платон выпалил первое, что пришло в голову.

Это помогло. Дверь приоткрылась, и в щели вновь появились пылающие Верины щеки. Губы её подрагивали, но она гордо вскинула голову и осведомилась:

– Разве вы знакомы с моей сестрой? Кстати, с которой? У меня их две.

– Я имел честь быть представленным Надежде Александровне. Перед отъездом из столицы я посетил Кочубеев, а ваша сестра и бабушка тоже были там. У нас получился очень хороший разговор. А я и не знал, что мы с вами теперь соседи. Мария Григорьевна сообщила мне, что подарила вам Солиту, а когда дамы узнали, что я собираюсь в Полесье, то попросили захватить письмо для вас.

Похоже, речь получилась убедительной. Вера полностью открыла дверь, мгновенье помедлила: решала – пригласить ли его войти, но потом сама шагнула коридор.

– Очень любезно с вашей стороны захватить для меня весточку из дома, – заметила она. В её голосе вновь зазвучали привычные интонации светской дамы. Стало жаль – смущенная и растерянная Вера Чернышёва нравилась Платону гораздо больше, чем прекрасная графиня из дома на Мойке.

– Конверт лежит в саквояже, разрешите мне его достать. Подождите минутку.

– Да, конечно, я побуду здесь.

Платон зашёл в свой номер и, не разбирая, вывалил содержимое саквояжа на кровать. Кожаный мешок с документами, где хранилось и драгоценное письмо, лежал на самом дне и сейчас выпал последним. Платон развязал шнурок и достал маленький конверт с ярко-алой сургучной печатью. На нём четким почерком, без единой помарки были выведены титул и имя адресата. Надин Чернышёва оказалась умной и деловитой (в чём князь успел убедиться лично), но своими повадками сильно напоминала боевой таран.

«Ну и сестрицы! И как с ними только обращаться? Впросак бы не попасть», – успел подумать Платон.

Он вернулся в полутёмный коридор. Вера по-прежнему ждала у своей двери. Она уже взяла себя в руки, лицо её сделалось невозмутимо-спокойным, а взгляд фиалковых глаз – холодновато-любезным. Она протянула руку за письмом:

– Нашли? Благодарю.

– Да, вот оно. Только, пожалуйста, не уходите. Ваши бабушка и сестра сказали, что я могу обратиться к вам с просьбой, – поспешил заявить Платон.

Он замолчал, ожидая ответа. Его собеседница застыла – похоже, испугалась подвоха, но потом откликнулась:

– Слушаю вас…

– Дело в том, что в Хвастовичах меня ждут сестры. Они должны были приехать туда ещё две недели назад. Я отправил их в имение вместе с гувернанткой – понадеялся, что мадам Бунич не откажется присмотреть за ними до моего приезда. Но при встрече ваша бабушка сообщила, что наша общая соседка скончалась, вот мне и пришлось срочно выехать в поместье, чтобы устроить девочек самому. Вы разрешите привезти их в Солиту и представить вам?

– Конечно, привозите, – согласилась Вера, – мы пробудем здесь два-три дня и вернёмся в имение. Я буду рада видеть ваших сестёр.

«Только сестёр», – отметил Платон. Стараясь не выдать досады, он уточнил:

– Вы здесь с родными?

– Я приехала с исправником нашего уезда и своей помощницей. Родных у меня здесь нет.

Подтверждая её слова, в конце коридора показались высокая девушка с чайным подносом в руках и несущий самовар мужчина в мундире. Кавалер едва доставал спутнице до уха.

– Вот и они, – сообщила Вера. – Приходите к нам на чай, я вас познакомлю.

– Благодарю, – только и успел сказать Горчаков, как его собеседница исчезла в своём номере.

Колоритная парочка с любопытством оглядела князя и прошествовала вслед за Верой, а Платону пришлось идти к себе.


Подождав для приличия четверть часа, Платон постучал в соседнюю дверь. Ему открыл давешний офицер, только теперь он уже был без самовара.

– Проходите, ваша светлость, – пригласил офицер и улыбнулся. Получилось это у него забавно – косо, на один бок – но зато темноглазое лицо сразу стало молодым и приятным. – Меня зовут Пётр Петрович Щеглов. Я – капитан-исправник нашего уезда, – представился офицер, а потом обернулся к дамам. – Её сиятельство вы знаете, а это – Марфа Васильевна Сорина.

Высокая девушка с короткими каштановыми кудрями поднялась из-за стола и сделала что-то вроде книксена, а графиня Вера просто кивнула, указав Платону на свободный стул. Горчаков пожал руку капитану, поклонился Сориной и сел.

– Вы надолго к себе в имение? – спросила Вера и подала Платону чашку с чаем.

– Нет, мне нужно вернуться в столицу, у меня там осталось незаконченное дело, – дипломатично ответил он: он надеялся, что его поймут правильно.

Платон не ошибся, молодая графиня запнулась, но обсуждать при посторонних их общую беду не захотела и заговорила о другом:

– Вы сказали, что сейчас в Хвастовичах живут ваши сестры…

– Да. Они – погодки. Сестры очень похожи друг на друга, только цвет волос и глаз у них разный: Полина – рыжая с зелёными глазами, а Вероника – голубоглазая брюнетка, как вы.

Вера явно смутилась, и Горчаков сообразил, что не следовало так подчеркивать своё явное внимание к её внешности. Пытаясь сгладить неловкость, он заговорил о сестрах:

– Их отец был вторым мужем моей матери. Девушки не так давно потеряли сразу обоих родителей, и теперь их опекуном стал я. В моих ближайших планах отставка и переезд в Хвастовичи.

– Это замечательно! – воскликнул Щеглов. – Пока хозяева имений не вернутся в уезд, довоенного благосостояния здесь всё равно не достичь.

– Почему? У меня в имении отличный управляющий.

– Да будь ваш управляющей хоть семи пядей во лбу, нашему уезду от этого ни жарко, ни холодно, потому что доход с имения вы забираете в столицу. А если вы сами станете здесь жить, вы и денежки будете вкладывать на месте. Так же будут делать и остальные. Жизнь в усадьбах оживится, праздники станут устраивать, в гости друг к другу ездить – вот и воспрянет наше общество.

– На это и возразить нечего, – улыбнулся Платон, – вы совершенно правы.

– Пётр Петрович за наш уезд всею душой радеет, – опустив глаза, сказала Сорина.

– Да, это точно подмечено, – поддержала её молодая графиня, – капитан Щеглов – истинный патриот нашего уезда.

– Ну, вы уж слишком сильно меня хвалите, – отмахнулся исправник.

Платону капитан очень нравился: Щеглов казался основательным, по-настоящему надёжным и при этом молниеносно соображал, вот и сейчас он сразу же нашёл предлог, чтобы отвлечь разговор от собственной персоны:

– А когда коронация, ваша светлость, не скажете?

Платон и сам хотел бы это знать, но увы… Так что ответил как есть:

– Теперь этого никто не знает. Когда я по дороге сюда останавливался в Москве, пришло известие, что по пути из Таганрога в столицу скончалась императрица Елизавета Алексеевна. Она умерла в Белёве. Уже объявили траур.

– Да что вы говорите? Какая жалость! – расстроился Щеглов. – В армии её очень уважали, знали, как она вдовам и сиротам помогает. Чистый ангел!

Осмелев, разговорилась и Марфа:

– А правду говорят, что покойная государыня была очень красивой? – поинтересовалась она.

Горчаков подтвердил, но Марфе этого показалось мало. Она подробно расспросила гостя и о новой императрице Александре Фёдоровне, и о её детях. Выслушав, мечтательно вздохнула:

– Как хорошо, четверо деток…

Не зная, что на это можно ответить, Платон улыбнулся, но в разговор вмешался Щеглов:

– Ваша светлость, так это получается, что ваши сестры сейчас одни в имении? Я так понял, что они еще не взрослые?

– Полине – шестнадцать, Вероника на год моложе. К сожалению, у нас очень маленькая семья, мне некого было с ними отправить. Я очень надеялся на мадам Бунич.

– Ну, что поделать… Хотя её очень жаль, светлой души была женщина. Но вы не беспокойтесь – пока вас не будет, я стану наведываться в имение, следить за порядком.

– Спасибо! – обрадовался Горчаков. – Вы меня очень обяжете.

– Надеюсь, что мы завтра закончим все дела, и я сразу же к вам заеду.

– Вы так уверены? – тихо спросила Вера.

Платон заметил на её лице тень недовольства. Он не знал, чем оно вызвано, ведь сама графиня участия в разговоре не принимала, а остальные не сказали ничего такого, что хоть как-то её касалось.

– Я уверен, что Горбунов купит партию, да и дальнейшие поставки его заинтересуют, – заявил Щеглов. Он по-мальчишечьи подмигнул озадаченному гостю и пояснил: – Наши дамы привезли на ярмарку соль, а местные перекупщики им обструкцию устроили. Так Вера Александровна придумала договориться с их соперником. Я уже с ним повидался, всё, как её сиятельство велела, ему пересказал, и тот клюнул.

– Я восхищен, сударыня! Ваша бабушка говорила мне, что вы сами ведёте дела в имении, но она не упоминала, что в нём есть и солеварня, – обратился к Вере Платон.

– У нас – шахта! – выпалила Марфа. – Вера Александровна сама придумала, как соль измельчать без выпаривания! Теперь можно хоть каждую неделю обозы в город отправлять.

– Можно, конечно, – с явным раздражением заметила Вера, – только нужно, чтобы товар покупали.

– Так уже почти договорились! – удивился Щеглов.

– Дело сладится лишь тогда, когда я отправлю деньги матери, а раньше – это только разговоры.

«Значит, Чернышёв не пощадил и своих родных, – понял Платон. – Этого следовало ожидать. С него – полк, а с них что? Титул или имущество? Или и то и другое… Да, Александр Иванович – противник беспощадный!»

Исправник засобирался.

– Ну, спасибо хозяйкам за хлеб-соль, – сказал он, поднимаясь, и напомнил: – Дамы, буду ждать вас внизу в восемь. Успеете?

– Успеем, – подтвердила Марфа, а потом вопросительно глянула на Веру.

– Да, конечно, мы будем готовы, – согласилась графиня.

Платону оставалось лишь попрощаться. Он вернулся в свой номер. Вещи на его кровати так и валялась бесформенной грудой. Не разбирая, он засунул их обратно в саквояж, разделся и лёг. Эта нежданная встреча выбила Платона из колеи. Он так готовился к свиданию с Верой, подбирал слова, собирался объясняться за прошлое, но этого даже не потребовалось – молодая графиня держалась с ним ровно и дружелюбно. Наверное, она уже и сама знала о причинах, по которым он отказался помогать её матери, и простила его так же, как её бабушка в Петербурге.

Тогда, у Кочубеев, графиня Румянцева сама подошла к Платону.

– Вы уж извините меня, голубчик, за ту выходку, сами понимаете – горе у нас. Всё от отчаяния. Теперь-то я знаю, что никому навстречу не идут, а тогда не знала, – сказала она. – Вы, наверное, приезжали, чтобы объяснить нам это?

– Да. Я надеялся уберечь Софью Алексеевну от напрасных унижений.

– Она и так через них прошла бы, мать ведь! – вздохнула графиня. – А у вас что, кроме брата, никого нет?

Платон рассказал ей о сестрах и о том, как отправил их в Хвастовичи. Когда же Румянцева сообщила ему, что Солита теперь принадлежит Вере и молодая графиня уже уехала в имение, Платон тут же вызвался передать ей весточку. Предложение приняли с благодарностью. На следующее утро он заехал в дом на набережной Мойки и из рук прекрасной Надин получил послание для её сестры. Красавица обворожительно улыбнулась и тут же с четкостью штабного генерала изложила, что Горчаков должен не только передать письмо, но и внимательно присмотреться, не терпит ли графиня Вера какой-нибудь нужды, а потом, вернувшись в столицу, конфиденциально доложить всё Надин, не беспокоя её бабушку.

Лежа без сна, Платон гадал, какое же впечатление он произвел на Веру. Всю дорогу до Смоленска он бесконечно возвращался к одной и той же мысли: раз ему нужно жениться, то лучшей невесты, чем связанная с ним общей бедой графиня Чернышёва не найти. И эта перспектива казалась ему ужасно заманчивой. Платон подозревал, что в нём заговорила кровь, ведь Вера так походила на его мать. Считать, что причиной его интереса к этой девушке стало уязвлённое самолюбие, он просто отказывался.

«Как ни крути, но всё сходится на Вере Чернышёвой, – наконец-то признал он. – Наверное, это – судьба…» Решив не навязываться пока своей суженой, а встретиться с ней уже в имении, Платон наконец задремал. Три часа он проснулся и сразу же велел закладывать лошадей. Выходя из номера, Горчаков думал только об одном: как бы хоть одним глазком посмотреть на спящую за соседней дверью девушку.


Вера слышала, как хлопнула соседняя дверь, как застучали, а потом стихли у лестницы каблуки кавалерийских сапог. Горчаков уехал в своё имение, и ей наконец-то стало поспокойнее. Она так и не смогла разобраться в мешанине своих чувств. Совсем недавно всё в её душе было чисто и правильно: она любила Джона и, раз тот оказался для неё недоступен, собиралась посвятить свою жизнь матери и сестрам. Встреча с пресловутым кавалергардом всё запутала. Почему её так задел вчерашний разговор? Она в нём даже не участвовала. Говорили другие. Почему ей не хотелось, чтобы Щеглов посвящал князя в её дела? Вера не только не стыдилась своей деловой хватки, наоборот, раньше она ею гордилась. Почему же вчера ей так хотелось вырвать капитану болтливый язык?.. Да и Марфа отличилась! Зачем было рассказывать первому встречному о шахте?!.

Вера зажмурилась, но это не помогло. Только серая предрассветная дымка крутилась под веками. И на этом дымчатом фоне проступила вчерашняя сцена: красивое лицо Марфы, обращённое к Горчакову. От злости захотелось плакать. Дочка управляющего из полесского захолустья вела себя точно так же, как пустоголовые московские барышни. По крайней мере, охотничью стойку на богатого холостяка она делала ничуть не хуже.

Разочарование оказалось ужасным. Вера так и не смогла с ним смириться, а больше всего её оскорбляло, что Марфа откровенно заигрывала с новым знакомым, будто и не она только что умирала по Щеглову.

На горизонте появился другой – и верная любовь кончилась. Правда, князь был моложе, красивее и богаче, чем исправник, но Марфа могла бы хоть для приличия не менять так быстро своих пристрастий. Вере стало до тошноты противно. Хотя какое ей до всего этого дело? Пусть Марфа творит всё, что захочет. В конце концов, та не связана со Щегловым ни словом, ни обещанием. Может, он никогда и не посмотрит на дочку управляющего, а так и будет хранить верность покойной жене. Такое поведение Вера понимала и очень даже ценила, она сама точно так же относилась к лорду Джону.

«Пётр Петрович вел себя искренне и благородно, – наконец признала она. – А вот Горчаков на фоне капитана-исправника выглядел не слишком достойно. Князь, похоже, не пропускал мимо себя ни одной юбки».

Самым обидным было то, что Вере в первый миг показалось, будто бы князь обрадовался их встрече. В его глазах пылал такой огонь, что она даже смутилась и не знала, куда спрятаться от этого неприкрытого восхищения. Но когда Горчаков вернулся к ней с письмом, он уже был невозмутимым. К счастью, она тоже взяла себя в руки и выглядела равнодушно-спокойной. Не стоило ей звать князя на чай, нужно было просто забрать письмо. Тогда Горчаков не познакомился бы с Марфой и не узнал бы от исправника так много лишнего.

Вспомнилось, какой красивой была вчера дочка управляющего, как шёл ей румянец, как светились серо-голубые глаза. Оставалось признать очевидное: Марфа – красавица, умная и работящая девушка. Она имеет полное право на счастье, и, раз Марфа понравилась Горчакову, значит, нужно пожелать им всего самого хорошего.

Решение было честным, только вот душа к нему никак не лежала. Почему же так горько осознавать, что князь потянулся к Марфе? Неужели из-за того, что у дочки управляющего появилась надежда стать женой, а у хозяйки имения её не было? Но ведь Вере не нужен никто, кроме Джона. Тогда почему она не хочет, чтобы Марфа соединилась с Горчаковым? Поджав колени, Вера уселась на кровати и смахнула навернувшиеся слёзы. Как же всё-таки больно! И как ужасно стыдно. Больно – потому что не хотелось отдавать мужчину сопернице, а стыдно – за себя. Ведь как ни подбирай слова, объяснение её поведению было простым: Вера ревновала и завидовала.

– Докатилась до того, что ревнуешь чужого поклонника и завидуешь бедной девушке, не сделавшей тебе ничего, кроме добра, – укорила саму себя Вера.

Тупой болью под сердцем откликнулась совесть. Это оказалось так унизительно… Рассердившись, Вера заставила себя думать о том, что действительно важно – о своей семье. Она достала из-под подушки письмо сестры и, накинув шаль, подошла к окну. Заря уже окрасила небо первой ярко-алой полосой, и на улице рассвело. Вера развернула лист и в очередной раз пробежала глазами письмо Надин. Сестра писала:

«Дорогая Велл, всё пока идёт неплохо, если, конечно, такое слово можно применить к нашей жизни. Суда над Бобом ещё не было, и мы от неизвестности все извелись. Мама ждёт коронации в Москве, надеется, что в этот торжественный момент царская семья не сможет отказать ей в просьбе – и разрешит отправиться вслед за сыном.

Мы с бабушкой по-прежнему живём в столице. Я начала выезжать. В свете меня принимают без восторга, но вежливо, и этого пока достаточно, чтобы я смогла претворить свою задумку в жизнь. Правда, я пока не знаю, кто из холостяков сможет стать для меня достойным мужем, а для нашей семьи – защитой. Надеюсь, что к лету, когда ты вернёшься, я уже выберу свою жертву, а может, и начну охоту.

Не только наша семья стала мишенью для любезного “дядюшки”. Наталья Кирилловна узнала, что с князя Горчакова за лёгкое наказание для его младшего брата Александр Иванович вообще потребовал отдать полк. Так что наш “дядюшка” действует с размахом.

Здесь говорят, что суд над восставшими пройдёт до коронации, и князь Горчаков обещал вернуться к этому времени в столицу. Передай с ним письмо о том, как складываются твои дела. Помни, что в крайнем случае мы сможем забрать у Баруся все наши деньги. Прошу тебя, не жертвуй своей жизнью и, если там станет тяжко, немедленно возвращайся домой. Я уже по тебе соскучилась. Целую и жду. Твоя Надин».

Вера сложила письмо. На сердце у неё потеплело. Сестра, как и всегда, искренне верила в свои силы и собственную правоту, заражая этой уверенностью остальных.

– Спасибо тебе, умница, я тоже не стану колебаться, а буду делать то, что должна, – прошептала Вера в распахнутую оконную створку. На мгновение ей показалось, что утренний ветерок отнесёт эти слова Надин. Вот было бы здорово!

Вера умылась из фаянсового кувшина, взяла со столика щётку и принялась расчёсывать волосы. В окно ворвался тёплый весенний ветер, а вместе с ним в комнату вплыл густой аромат черемухи. Медовый запах потянул к окну, и Вера выглянула наружу. Тяжкие переживания оставили её – ушли вместе с чернотой ночи. Она замерла, глядя на край показавшегося из-за туч алого диска. Шаль соскользнула с плеча Веры, а щётка запуталась в её волосах, но девушка этого не замечала, она следила за нарисованной природой великолепной картиной – рождением нового дня. Не видела Вера и застывшего у экипажа Горчакова. Зато Платон не мог оторвать глаз от молодой графини: белая кожа её груди отливала жемчугом, водопад чёрных кудрей сбегал по плечам, теряясь за рамой окна, а прозрачные лиловатые глаза широко раскрылись, глядя в небо. Вера Чернышёва оказалась так упоительно-хороша, что от неё просто невозможно было отказаться, и оставалось одно – завоевать. Платон себе это клятвенно пообещал.

Глава двадцать восьмая. Деревянные чётки

Обещание – дело святое, и Щеглов не собирался опаздывать на встречу с откупщиком, но до этого он хотел разобраться, что же всё-таки происходит на ярмарке с их солью. Поэтому он поднялся почти за два часа до назначенного времени, быстро перекусил и вышел на залитую косыми утренними лучами улицу. Судя по времени, торговцы уже должны были занять свои места. Похоже, что так оно и было, ведь по булыжной мостовой катила лишь одна-единственная крытая парусиной кибитка.

– Опаздываешь, братец, – добродушно заметил Щеглов, обращаясь к щуплому, очень смуглому вознице то ли кавказской, то ли азиатской наружности, – небось места-то уже заняты, придётся тебе с краю стоять.

– Ничего, барин, я постою, – отозвался возница и ударил вожжами свою лошадёнку. Та рванулась вперёд и, быстро обогнав капитана, выскочила на рыночную площадь.

Здесь и впрямь было полно торговцев, да и покупателей уже хватало. На Щеглова обрушился гомон толпы, ругань застрявших в заторах кучеров и крики зазывал. Исправник пробился к телеге с солью. Осип по-прежнему сидел на мешках, как и предполагал Щеглов, меньше их не стало.

– Ну что, Осип, не берут соль? – спросил капитан.

– Никак нет, ваше высокоблагородие. Холера их забери совсем, чего им ещё нужно? У нас ведь дешёвая, так ни одного мешка не взяли.

– Ничего, возьмут!

От внимательного взгляда Щеглова не укрылось, что несколько праздных молодых людей – все рослые и плечистые, в длинных поддёвках и скрипучих сапогах – без видимой цели гуляли вокруг бедняги Осипа. Получалось, что именно эти подозрительные типы и отпугивают покупателей. Шугануть их?.. Пожалуй, ещё не время. Надо бы дождаться встречи с Горбуновым. И Щеглов решил вернуться в гостиницу.

– Ты не волнуйся, Осип, смотри за товаром, мы скоро будем, – распорядился он и зашагал в ту сторону, откуда пришёл.

Как и предвидел Щеглов, встреченная им давеча кибитка стояла на самом краю рыночной площади. Горе-торговец загнал свою лавку на колёсах к глухой стене дровяного сарая. Покупателей здесь не было вовсе, а плюгавый продавец как будто и не беспокоился по этому поводу. Он бойко развешивал на выцветшей парусине кибитки свой нехитрый товар.

– Кто дураком родился, тот дураком и помрёт, – пробубнил себе под нос исправник.

Бестолковый кибиточник товар развесил абы как: шали висели косо, закрывая одна другую, шляпки помялись и теперь походили на вороньи гнёзда. Казалось, что всё сделано для того, чтобы никто не польстился на выставленные вещи. У себя в уезде Щеглов не спускал даже малейшего беспорядка. Ну и сейчас (привычка ведь – вторая натура) он двинулся в сторону кибитки с намерением объяснить «бестолочи», как нужно продавать товар, но его уже кто-то опередил. Плюгавый торговец почтительно слушал высокого плотного человека в длинном тёмно-сером сюртуке и цилиндре. Мужчина стоял к Щеглову спиной, и что-то странно знакомое почудилось капитану его в полных плечах и грузной фигуре. Щеглов уже двинулся вперёд, но он был ещё слишком далеко от кибитки, когда мужчина кивнул торговцу и отошёл. Он удалялся, так ни разу и не оглянувшись, но Щеглов уже понял, откуда знает этого господина. Совсем недавно он видел человека, вот так же старательно распрямлявшего при ходьбе плечи, тот совершенно так же размахивал правой рукой, как будто в ней что-то зажато.

«Так он же уехал в Петербург неделю назад! Почему же застрял в Смоленске? Странно. Можно даже сказать, подозрительно», – насторожился Щеглов.

Капитан рванулся вперёд, чтобы догнать человека в сером, но тот уже свернул на одну из боковых улиц. Теперь беги – не беги, всё равно следов не найдешь.Оставался единственный вариант – расспросить торговца. Щеглов протиснулся мимо двух десятков возов и добрался наконец до парусиновой кибитки.

– Чего хотел от вас граф Печерский? – властно спросил он торговца.

Худое горбоносое лицо побледнело и сделалось землисто-серым. Выкатив чёрные глаза, кибиточник замер и лишь после нетерпеливого капитанского «ну!» заговорил:

– Ваше высокопревосходительство, я не понимаю, о чём вы.

– Я говорю о человеке, только что стоявшем здесь! – уже раздражаясь, пророкотал Щеглов. – Я его сразу узнал. Чего он хотел от вас?

– А, тот господин!.. Так он спрашивал, нет ли у меня мужской одежды, а у меня только женские наряды, вот, извольте поглядеть – шали и всё, что дамам надо. Самое лучшее.

Торговец указал на развешанные шляпки, линялые квадраты шалей и кивнул на большой плоский ящик с множеством отделений, где, свернутые в мотки, лежали ленты и тесьма, и в аккуратные горки были собраны бусы. Поняв, что от щуплого торговца толку больше не будет, Щеглов уже повернулся, чтобы отправиться в гостиницу, когда краем глаза заметил в одном из отделений ящика чёрную шёлковую кисточку, замыкавшую ряд деревянных бус.

– Что это у вас? Чётки? – спросил он, вынимая бусы из короба.

– Кому как нравится. Иногда немолодые дамы их на шее носят, а иногда и как чётки берут, – отозвался торговец.

Щеглов повертел в руках тёмные отполированные бусины, точно такие же чётки он видел в руке у графа Печерского. Странное получалось совпадение. Какая связь могла образоваться между бедным торговцем с грошовым товаром и офицером, помощником самого генерал-лейтенанта Чернышёва? К тому же этот кибиточник вообще отрицал, что знает Печерского.

На углу ведущей к гостинице улочки появились две дамы. Пётр Петрович сразу распознал высокую фигуру в ярко-синей шляпке. Он помахал рукой и закричал:

– Марфа Васильевна, Вера Александровна, я здесь!

Капитан быстро полез в карман за деньгами и, достав пятачок, протянул его торговцу.

– Я беру чётки. Этого хватит? – осведомился он.

Кибиточник неуверенно покрутил в руках монету, будто не решаясь продать товар, но раздраженный Щеглов так глянул ему в глаза, что горе-торговец сразу одумался:

– Благодарю покорно, господин!.. Наше почтение вашему благородию!

– Пётр Петрович, а мы вас потеряли, – громко сообщила подошедшая Марфа. – Вот и решили прямо на площадь идти. Ну, как? Продал Осип хоть что-нибудь?

– Ничего у него не взяли, – отозвался Щеглов и заторопился: – Пойдемте. Нам нужно перейти через мост, дом Горбунова на другой стороне реки.

Он предложил руку Вере и нерешительно повернулся к Марфе, но та, как оказалось, уже копалась в лентах. Она весело и дружелюбно, как у хорошего знакомого, спросила у худосочного торговца:

– Ну что, Алан, больше синих лент у тебя нет?

– Нет, барышня, только голубые остались, – объяснил тот.

– Голубые не подойдут, – возразила Марфа. – Ну да ладно, нам пора. Прощай, Алан.

Торговец низко поклонился, забрал у неё ленты, и тут же вместе с ящиком залез внутрь кибитки.

– Так вы его знаете, Марфа Васильевна? – удивился исправник. – Что же я его в уезде не видел?

– Он уже с неделю по соседним с нами деревням кочует. В Солиту первую приезжал, – объяснила девушка. – Я у него эту шляпку купила, хотела ещё лент в запас взять. А у него нет.

– А по имени вы его зачем зовёте?

– А как же мне его называть? – удивилась Марфа. – Фамилии его я не спросила, его все наши Аланом кликали.

– Что-то случилось? Вы чем-то озабочены? – удивилась графиня Вера.

– Всё в порядке, – успокоил её Щеглов, – пойдемте к Горбунову. Нужно сегодня же наше дело сладить, иначе мы можем вообще ничего не продать.


Откупщик Горбунов оказался рослым и широкоплечим, с длинным белобрысым лицом, возраст его Вера определила как «где-то под тридцать». Светло-серые глаза Горбунова смотрели пристально и цепко, что совсем не вязалось с его приветливой улыбкой, но Вера решила, что ей выбирать не приходится, и после церемонии взаимного представления сразу же перешла к делу:

– Денис Маркелович, вам уже передали от моего имени предложение о покупке больших партий соли. Я сброшу цену на полкопейки с каждого пуда, если вы возьмёте сразу весь обоз.

Откупщик развёл длинными и широкими, как грабли, ручищами и виновато вздохнул:

– Ваше сиятельство, предложение довольно заманчивое, только я ведь другим делом занимаюсь, соль никогда не брал.

– Так возьмите! – надавила Вера. – Я ищу покупателя с большим размахом. У вас будет преимущество – я и цену сброшу, и оборот большой дам.

– Интересно, конечно, да только сложно сразу большую сумму из дела вынуть, – с сомнением покачал головой Горбунов.

Мгновенно почуяв, что её водят за нос, Вера прибегла к проверенному средству – лести:

– Не может быть, сударь! Я же вижу, что вы – крупный негоциант, а значит, понимаете, что деньги – инструмент у хорошего мастера. Зачем на них сидеть, если они в работе сами вернутся, да ещё столько же, если не больше, принесут?

В глазах Горбунова мелькнуло удивление, но он тут же опустил тяжелые веки с белесыми ресницами, а когда вновь посмотрел на молодую графиню, выражение его лица изменилось: больше не было простоватой улыбки – перед Верой сидел сильный и даже опасный человек.

– Я польщён, ваше сиятельство, что вы так обо мне думаете, – спокойно, как равный, сказал он. – Деньги я и впрямь могу найти, только не это главное. Слух ползёт по городу, что не стоит у вас соль покупать, проку не будет.

– Как это не будет? Как прикажете вас понимать?!

– А так: кумушки по дворам разнесли и своим мужьям передали, что ежели кто купит у вас товар, так к тому беда придёт. Всё, мол, может случиться: дом ли сгорит или родные сгинут где-нибудь в лесу.

– Это кто же такую наглость имеет её сиятельству угрожать?! – взревел Щеглов.

– Этого я пока не знаю, – признался откупщик. – Но кто-то ведь не поленился самых отпетых городских бездельников нанять, чтобы те к вашим телегам никого не пускали.

– Это так, Пётр Петрович? – спросила побледневшая Вера.

– Да, к сожалению. Я хотел сначала с господином Горбуновым встретиться, а потом разобраться с этими негодяями.

– Но зачем это нужно? Я никому не мешаю, я просто хочу продать своё! Я вообще, кроме нашей, не видела на ярмарке подвод с солью. – Вера старалась сохранить невозмутимую мину, но удар оказался так силён, что это плохо получалось, и голос её дрожал.

– Так бывает, ваше сиятельство, это коммерция, – философски заметил Горбунов, и Вера вновь услышала в его голосе нотки отчуждения. Только что возникший между ними мостик разрушился, а вместе с ним растаяли и её надежды на успех дела.

Это была отчаянная минута, и, как всегда в такие моменты своей жизни, Вера почувствовала, как внутри у неё появился несгибаемый железный стержень. Она гордо вскинула голову и холодно, с явным высокомерием заметила:

– Коммерция – это когда сильные и умные люди могут договориться к обоюдной выгоде, а когда кто-то из партнеров не может разглядеть истинный размах дела, тогда это называется иначе – мелкие делишки. Капитан Щеглов сообщил мне, что вы один стоите больше, чем все перекупщики этого города, только поэтому я и захотела встретиться с вами лично. Жаль, что чужие разговоры и провинциальные хитрости соперников так влияют на ваше мнение. Наверное, мне стоит поискать партнёров в Москве или Петербурге.

Она поднялась и выразительно посмотрела на исправника. Тот с готовностью выступил вперёд и предложил ей руку, а Марфа шагнула к двери, собираясь распахнуть её.

– Подождите минутку, ваше сиятельство, – попросил Горбунов и заступил гостям дорогу. Он всмотрелся в их лица и, как будто решившись, предложил:

– Я могу покупать у вас всю соль, хоть по сорок возов в неделю, только вы уж сбросьте копеечку с пуда. Вы ведь сами сказали, что оборотом возьмём, а я за эту вашу любезность сам с местными проходимцами разберусь. Да и не будет ни у кого из наших соперников в них больше нужды – я ведь товар в Москву гонять буду, здесь продавать не стану.

– В Москву? – заинтересовалась Вера. – А вы лично поедете с обозом?

– В первый раз, само собой, лично, а как договорюсь со старыми приятелями, так смогу и приказчиков посылать.

– Мне нужно передать деньги матери, а она сейчас живёт в Москве. Вы не сможете помочь мне в этом деле?

– Да ради бога! Давайте адрес, и я отвезу всё, что хотите.

Вера быстро прикинула, что если согласится на условия откупщика, то за эту партию соли получит чуть больше семисот рублей. Столько же, сколько и в этот раз, она может отправлять Горбунову каждую неделю. Получалось совсем неплохо. Скрывая радость, Вера предложила:

– Денис Маркелович, я передам вам товар и через неделю пришлю столько же, а вы уж, пожалуйста, отвезите эти деньги моей матери, адрес я сейчас напишу.

Она подошла к конторке и написала адрес московского дома графини Чернышёвой, протянула записку Горбунову и попросила:

– Возможно, вы даже согласитесь поверить мне на слово и передать матушке деньги за месячную поставку. Я была бы вам очень признательна.

– Разумеется, ваше сиятельство, – не моргнув глазом, согласился откупщик. – Я подожду неделю и потом поеду с обозом, а деньги передам за четыре партии.

Вера так обрадовалась, что ей захотелось броситься Горбунову на шею, но дело, о котором они только что договорились, требовало от неё солидности. Вера степенно кивнула и, хотя улыбку и сияние глаз спрятать так и не смогла, серьёзно пожала откупщику руку. Марфа спросила о том, куда перегонять подводы, и вызвалась поехать на постоялый двор за солью. Щеглов предложил сопровождать её.

– Давайте я сначала ваше сиятельство в гостиницу отведу, а оттуда мы с Марфой Васильевной поедем на постоялый двор, – предложил он.

– Я могу распорядиться насчёт экипажей, – вмешался Горбунов, – её сиятельство в коляске отвезут в гостиницу, а вы можете взять двуколку.

– Пожалуй! Так и впрямь будет быстрее, – согласился капитан. – Тогда мы до вечера сможем управиться и уже завтра отбыть домой.

Вера согласилась, и откупщик отдал распоряжение закладывать экипажи. Первыми уехали Щеглов и Марфа, потом и Вера уселась в новёхонькую, крытую вишнёвым лаком коляску, вполне уместную в богатом столичном доме.

– До встречи, Денис Маркелович, – попрощалась она. – Я рада нашему знакомству. Уверена, что мы оба выиграем от наших нынешних договорённостей.

– Не сомневаюсь, ваше сиятельство, – согласился откупщик. – Насчёт матушки не переживайте, всё сделаю. Через месяц деньги будут у неё.

Горбунов дал сигнал трогать, и коляска выехала со двора. Откупщик поглядел ей вслед. «В добрый час, ваше сиятельство», – пожелал он.

Насчёт коммерции эта востроглазая барышня попала в точку. Размах дела Горбунов оценил сразу, а вот какие деньги он собирался заработать на этой красотке графинюшке, ей лучше было не знать.

Откупщик сам захлопнул за экипажем ворота и в предчувствии удачи потёр руки.

Глава двадцать девятая. Отъезд в Солиту

В экипаже Веру разморило. Так с ней случалось всегда. Сначала железный стержень воли помогал выстоять и победить, а потом он бесследно исчезал, и на Веру наваливались опустошённость и безмерная усталость. Вот и сейчас хотелось лишь одного – добраться до своего номера и рухнуть в постель. Вера еле-еле поднялась по лестнице и только достала из ридикюля ключ, когда услышала за спиной знакомый голос:

– Добрый день, Вера Александровна!

Она повернулась и увидела Горчакова. От неожиданности Вера, даже не поздоровавшись, выпалила:

– Так вы же уехали…

Как же это было глупо!.. Она мгновенно покраснела. С упорством, достойным лучшего применения, Вера старалась выглядеть в глазах князя гордой и невозмутимой, но получалось наоборот: она постоянно смущалась. Мелькнула догадка, что он наверняка изрядно потешается над её пылающими щеками, но Вера ошибалась. Платон был тронут. Эта смущённая барышня была куда милее величественной графини с холодными фиалковыми глазами. А потом пришла трепетная, как к ребёнку, нежность. Потрясённый, Горчаков так и стоял, глядя в лицо Веры. Молчание затягивалось, и, опомнившись, он сказал первое, что пришло в голову:

– Мой экипаж сломался. Но теперь его уже починили, и, если вы закончили свои дела в Смоленске, – я буду рад сопровождать вас.

– Да, мы сделали всё, что хотели, и собираемся на заре выехать домой. Тогда можно без остановки на ночлег добраться до Солиты.

– Замечательно! Я поеду с вами.

Они стояли в коридоре, мимо пробежал нагруженный самоваром половой, и, поймав его любопытный взгляд, Платон осознал, что нужно отпустить Веру. Он уже собрался попрощаться, но девушка предложила:

– Пойдёмте ко мне, и вы расскажете, что известно о предстоящем суде. Я знаю, как вас вынудили подать из-за брата в отставку.

– Кто вам сказал? – удивился Платон. Он шагнул за Верой в её номер и, опасаясь чужих ушей, закрыл дверь.

– Загряжская знает всё. Простите, если вам неприятно это обсуждать. Просто вас шантажировал тот же человек, что пытается заполучить и наш титул, и наше состояние.

– Не беспокойтесь, я сам сказал об этом Кочубею. Вы правы относительно того, что на меня охотится тот, кто называет себя вашим родственником. Я имею в виду Александра Ивановича Чернышёва.

– Он, скорее, однофамилец. Мой отец много сделал для этого человека в начале его карьеры, вот мама и надеялась на него, а получилось наоборот. Вместо помощи «любезный дядюшка» лишил нас последнего. Скажите, почему люди так неблагодарны?

Лицо Веры стало грустным, и из-за маски безупречной мраморной статуи выглянула нежная девочка. Как же хотелось Платону обнять её, приласкать и утешить! Но он не имел права.

– Вы задали сложный вопрос, – мягко заметил он. – Чтобы испытывать благодарность, нужно иметь благородство и мощь натуры, а люди в основном слабы, они охотно принимают помощь и благодеяния, но тяготятся этим. Все хотят считать, что сами добились успеха, вот и забывают, кому и чем обязаны.

– Хорошо, если просто забывают, гораздо чаще благодетелю делают гадости и радуются, а иногда даже начинают его травить.

– Это тоже бывает. В таких случаях есть только один рецепт: не иметь с подобными людьми никакого дела.

– Вы правы, – согласилась Вера и предложила: – Расскажите мне о своём брате.

Платон не мог ошибиться – фиалковые глаза глядели на него с сочувствием, и он рассказал ей всё, даже то, как брат не захотел довериться ему и скрыл своё участие в тайном обществе.

– Он надеялся оградить вас от опасности, так же поступил и наш Боб, – объяснила Вера.

Как же ему хотелось в это верить! Душа Платона уже не могла удержать излияния. Не открывая глаз от нежного лица собеседницы, он на одном дыхании рассказал ей печальную историю своих отношений с матерью и только потом с ужасом подумал о том, что наделал.

Но Вера погладила его по плечу.

– Всё пройдёт, – сказала она. – Вы простили друг друга, и мама поручила вам самое дорогое – своих дочерей, а вы в память о ней вырастите сестёр.

Ни с кем и никогда у Платона не возникало такого душевного единения, а уж тем более с женщиной. Раньше он даже не представлял, что такое бывает. Он готов был говорить с ней до скончания века, но Вера устало вздохнула, и Платон тут же вскочил:

– Я расстроил вас, простите великодушно. Отдыхайте. Завтра я буду ждать вас внизу.

Он направился к двери и уже из коридора, в последний раз оглянувшись, увидел, как Вера опустилась на постель. Она больше не бодрилась, и выражение крайней усталости исказило тонкое лицо.

Он замучил её. У Веры полно собственных невзгод, а он вывалил на неё свои. Платону стало совестно, но он сразу же честно признал, что, если бы пришлось начинать сначала, он точно так же открыл бы Вере душу. Платон восхищался каждым её словом, каждым взглядом, даже дышать с ней одним воздухом стало для него наслаждением.


Каким же это оказалось наслаждением! Злоумышленник от радости потёр руки. Он был хозяином положения, и это грело его самолюбие.

Жертва даже не подозревала, что у неё больше не осталось надежд. Что ж, тем лучше: ожидание придаст погоне остроты. Наконец-то это случится! Как же злоумышленник хотел её, с ума можно сойти! Хотел всю, до кончиков ногтей, до потрохов – в собственность, в рабство. Чтобы никого не было рядом – полное одиночество и единственная, вечная, неизбывная мысль: «Я принадлежу хозяину».

Кучера во дворе гостиницы запрягали лошадей, слуги тащили немногочисленные пожитки. Всё шло по плану – графиня Чернышёва возвращалась в Солиту.

Злоумышленник больше не жалел, что столичная бомба не убила Веру. Сегодня он уже думал, что это даже к лучшему. В другой раз он всё сделает не спеша, точно и с толком. Больше не будет недочётов, он сыграет свою игру безупречно. Каким же удовольствием оказалась та комедия, которую он ломал перед доверчивыми простаками. Они не стоили его мизинца, ногтя были недостойны, ни один из них даже не подозревал, с каким великим человеком свела их судьба!

Зачем убивать Веру? Это даже вредно, её нужно использовать. Забрать у неё всё: девственность, свободу, красоту. Только делать это медленно-медленно, смакуя каждое мгновение. Растянуть удовольствие. Хотя нет, это слабо сказано, «восторг» – вот подходящее слово! Да, именно так! Злоумышленник упьется Верой Чернышёвой, опустошит до дна, а потом заберёт её жизнь! И когда это наконец-то случится, он сядет рядом с остывающим телом и будет любоваться бликами закатного солнца в стекленеющих фиалковых глазах.

Глава тридцатая. Лесная засада

Солнце уже склонялось к закату, а маленькая кавалькада так и не добралась до границ родного уезда. Хоть путешественники и собирались ехать без остановок, но на деле это оказалось тяжеловато. Исправник уже дважды выбирал у дороги тенистые полянки и устраивал маленькие привалы. Чрезвычайно довольная Вера гуляла по яркой майской траве, разминала ноги, а Марфа быстро накрывала походный стол.

Вера уже поняла, насколько она ошиблась. Бедная Марфа и в мыслях не держала никакого предательства, наоборот, всю дорогу только и говорила о Щеглове. Переборов свою робость, Марфа, как в омут с головой, кинулась в другую крайность – в безоглядное восхваление своего кумира. Выслушав очередную горячую тираду о том, что Щеглов – лучший мужчина на свете, а Марфа – несчастное и недостойное такого героя существо, уставшая Вера посоветовала:

– Делай что должно и наберись терпения, тогда всё получится. Я сама в это верю, в конце концов, моё имя – Вера.

Марфа сначала не поняла игры слов, но, оценив, засмеялась:

– Да, с таким именем не пропадёшь. Отчего мне родители такое не дали?

– А вот наша мама позаботилась о благополучии семьи – все добродетели живут в нашем доме. Моих сестёр зовут Надежда и Любовь.

Двуколка Щеглова свернула с дороги на маленькую полянку меж цветущих кустов черёмухи. Исправник остановил лошадь и крикнул:

– Последний привал, дамы! Больше остановок до самой Солиты не будет.

– Скорей бы! Домой хочется, – откликнулась Вера и с удивлением поняла, что сказала чистую правду – Солита стала ей домом. Это заметила не только она – за её плечом раздался звучный низкий голос, и самые простые слова прозвучали чрезвычайно интимно:

– Вы, оказывается, любите деревню, ведь как иначе можно считать её своим домом?

– Люблю, – согласилась Вера, оборачиваясь к Горчакову. – Я готова остаться здесь навсегда.

– А как же ваши родные? Вы не будете по ним скучать?

– Они смогут приезжать ко мне, а я буду навещать их, но моим домом уже стала Солита.

Горчаков как будто смутился. Замолчал. Вера тоже не знала, что сказать.

Марфа вовсю хлопотала, расстилая на траве покрывало, а Щеглов доставал из большой плетёной корзины остатки провизии. Вера двинулась к ним. Горчаков шёл рядом. Может быть, магия цветущего леса сделала своё дело, или причина оказалась в соседстве с красивым мужчиной, но Верино сердце дрогнуло. Застигнутая врасплох, она вдруг вспыхнула. К счастью, спутники не обращали на неё внимания – все они весело переговаривались друг с другом – обсуждали дорогу. А потом Марфа обратилась к Вере:

– Я рассказала Петру Петровичу о том, как ваша матушка назвала дочерей, а он говорит, что его имя тоже наследственное, а вот меня назвали по святцам. Так у вас и сестёр день рождения и именины, выходит, празднуют в разное время?

– У нас троих и у мамы тоже – именины в сентябре, а дни рождения, конечно же, разные. У меня – шестнадцатого мая, у обеих сестрёнок – осенью.

– Позвольте, так ведь сегодня – шестнадцатое число, – поразился Платон, – у вас день рождения, а мы даже не догадались поздравить!

– Да я и сама забыла, – удивилась Вера и поняла, почему так случилось – она впервые оказалась в этот день вдали от семьи.

Боль одиночества ударила в сердце, стало так горько, что слёзы сами брызнули из глаз. Вера вскочила и, прошептав извинение, побежала прочь. Она не выбирала дороги и с разбегу налетела на толстую берёзу, клонящуюся над краем оврага.

«Только сломанных ног и не хватает для полного счастья, – с горечью признала она, прислонившись к шершавому стволу. – Совсем одна, да ещё и калека…»

Слеза капнула на отставшую от ствола бересту под Вериной щекой, и тут же раздался шорох шагов – к ней спешил Горчаков.

– Можно мне побыть с вами? – спросил он.

Как хорошо, что князь не полез с утешениями, не стал расспрашивать о причинах слёз! Он говорил буднично, не замечая Вериного смущения, так, как говорят друг с другом близкие люди, и она с готовностью кивнула:

– Да…

– Сколько вам лет исполнилось? Девятнадцать?

– Двадцать, – улыбнулась Вера, – вы слишком лестного обо мне мнения. Я старше, чем кажусь.

– Отличный возраст, – не согласился Горчаков, – ваша красота будет цвести ещё очень долго, а разум уже пришёл в эту прелестную головку. Отсюда и успехи в делах.

– Я давно занимаюсь хозяйством. Последние два года я помогала маме, вела семейные дела. Мне это нравится, а ей – помощь. Ну а теперь выбирать не приходится. Александр Иванович отнял всё.

– А вы с сёстрами не думали выйти замуж? Это, возможно, облегчило бы положение семьи, – осторожно спросил Горчаков, и Вере послышалось, что его голос в середине фразы странно треснул.

– Надин ищет себе жениха, а Любочка слишком маленькая, – дипломатично сообщила Вера, надеясь, что собеседник не станет уточнять относительно её персоны. Так и получилось. Горчаков помолчал и извинился:

– У вас день рождения, а у меня нет подарка. Может, вы окажете мне честь и примете это кольцо? – Он снял с мизинца перстень с большим изумрудом и протянул Вере. – Оно принадлежало моей матери, я долго не хотел на него даже смотреть и достал из шкатулки совсем недавно. Вы так напоминаете её внешне…

– Я не могу, простите. Это слишком дорого. Тем более память о маме. Носите его сами.

Горчаков явно расстроился:

– Извините мою бестактность, я не подумал об этом. Но что же тогда вам подарить? У меня остались лишь экипаж и пистолеты. Выбирайте.

– Пистолеты – отличный подарок, мне хватит даже одного, – засмеялась Вера, – но только вам придется научить меня стрелять.

– Можно это сделать прямо сейчас, – предложил Платон.

Он достал из кармана небольшой пистолет с вензелем на рукоятке и протянул ей. – Пожалуйста, берите.

Металл скользнул в ладонь, и девичья рука качнулась под непривычной тяжестью.

– Ого, – пробормотала Вера и, ухватив пистолет покрепче, вытянула руку.

– Нужно взвезти курок. Давайте я помогу, – предложил Горчаков и, встав за спиной молодой графини, вытянул вперёд руки, сомкнув их на её кисти.

Какое искушение!.. Когда тело мужчины прижалось к Вериной спине, а её плечи оказались в плену сильных рук, девушка вздрогнула. Она прекрасно понимала, что Горчаков уже перешёл границу приличий, а она не должна была допускать подобной вольности, но сделала вид, что ничего не случилось. Платон взвёл курок пистолета и, согревая губами её ухо, шепнул:

– На конце дула есть маленький выступ, это – мушка, а смотрите вы через прицел. Нужно, чтобы мушка встала ровно посередине прицела, тогда и нажимайте на спусковой крючок.

Вера пыталась увидеть сквозь прицел мушку, но от волнения не понимала, где та находится. Тёплые губы вновь коснулись её уха:

– Готовы? Стреляем…

Вера, сама не понимая как, выстрелила. Грохот вернул её с небес на землю, она передернула плечами, и Горчаков, разомкнув объятия, отступил. Он как-то выжидающе посмотрел на Веру, но потом забрал из её руки оружие и заметил:

– У вас отлично получилось. Я вновь заряжу пистолет и верну его, ну, а сейчас нам пора. Думаю, что остальные услышали выстрел и станут беспокоиться.

Он не ошибся. Они не успели сделать и десятка шагов, как им навстречу выбежали Щеглов и Марфа. Увидев князя с пистолетом в руках, они забросали его вопросами:

– Что случилось?.. Почему вы стреляли?..

– Я подарил Вере Александровне пистолет, и она попробовала выстрелить.

– Странный подарок для дамы, – усомнился Щеглов.

– Я сама попросила именно такой, – призналась Вера, – мне давно хотелось иметь пистолеты.

Успокоившись Щеглов, потребовал общего внимания и достал из кармана тёмные деревянные чётки с шёлковой кисточкой на конце. Он протянул их Вере и провозгласил:

– Разрешите и мне преподнести вам скромный подарок.

– Спасибо, Пётр Петрович, – растрогалась Вера – вы очень внимательны.

Она пропустила бусины между пальцами, деревянные шарики были приятно гладкими, а черная пушистая кисточка щекотала ладонь.

– Надеюсь, что чётки вам пригодятся, – отозвался капитан и тут же напомнил: – Пора ехать, скоро уже стемнеет, а у нас ещё часа три пути.

Щеглов подхватил под локоть Марфу и двинулся вперёд, а Вера пошла рядом с Горчаковым. Она так и не решилась взять князя под руку. Тот, как видно, почувствовал её настроение и молча шёл рядом. Они выбрались на поляну, где оставили лошадей. Все следы от их привала уже исчезли, экипажи стояли на дороге, а кучеры сидели на козлах. Горчаков помог Вере подняться в экипаж и напомнил:

– Я заряжу ваш пистолет и отдам его, когда мы приедем.

– Хорошо, – согласилась Вера и впервые после выстрела решилась посмотреть в глаза князю. Тот казался очень серьёзным и глядел как-то вопросительно. Поймав её удивленный взгляд, Горчаков поклонился и, коротко попрощавшись, отправился к своему экипажу. Первой тронулась двуколка Щеглова, а за ней покатили остальные. Вера поудобнее устроилась на подушках сиденья, рядом с ней сразу же прикрыла глаза уставшая Марфа.

«Хватит на сегодня волнений, можно всё отложить до дома», – решила Вера. Своим домом она уже считала Солиту.


Время близилось к полуночи, когда экипажи наконец свернули к Солите. Вере страшно хотелось, чтобы Горчаков проводил их до имения, а потом остался ночевать (нельзя же выгнать человека посреди ночи!). Она уже размечталась, как поместит князя и Щеглова в своём флигеле, а сама уйдет спать к Марфе. Почему-то ей очень хотелось встретиться с Платоном за завтраком, в этом ей виделось что-то интригующе-интимное. Только вот исправник даже не подозревал о её грешных мыслях. На развилке дорог между Солитой и Хвастовичами Щеглов остановил свою двуколку и направился к карете Горчакова.

– Всё, ваша светлость, здесь вам сворачивать: за оврагом дорога выведет на липовую аллею, а там и дом увидите. А мы через полчаса в Солите будем, – заявил он.

– Спасибо, я понял, – чуть поколебавшись, ответил Платон и выбрался из экипажа. Он подошёл к коляске и протянул Вере пистолет. – Я зарядил его, а порох и пули в запас привезу завтра, если вы, конечно, позволите мне навестить вас.

– Приезжайте, мы будем рады, – отозвалась Вера. Разочарование оказалось таким острым, что голос её дрогнул.

Горчаков попрощался и вернулся к своему экипажу. Исправник забрался в двуколку и поехал впереди. Коляска покатила следом. Вера не хотела оборачиваться, но не смогла справиться с искушением, и поглядела вслед свернувшему в лес экипажу. Двумя светлячками улетали в ночь огни в фонарях кареты, и Вере стало так грустно, как будто закончилось что-то хорошее. Она вздохнула и повернулась к Марфе.

– Как ты думаешь, куда пистолет положить? Не держать же мне его в руках.

– Можно в карман на дверце сунуть… Давайте, я уберу.

Вера отдала пистолет и вновь пропустила между пальцами деревянные четки. Полированные бусины согрелись в руках и приятно скользили, успокаивая и навевая дрёму. Подумав, что вот так, сидя, она и уснёт, Вера прикрыла глаза, но вдруг впереди раздалась ругань Щеглова, а потом его крик:

– Стойте! Тут дерево рухнуло, не проедем!

Осип натянул вожжи, и коляска остановилась. Марфа выбралась из экипажа и поспешила на помощь своему кумиру. Решив, что они и без неё разберутся, Вера осталась в коляске. Полная луна заливала округу молочным светом. Вера чётко видела двуколку и застывшую рядом с ней высокую фигуру Марфы. Пытаясь разглядеть препятствие, молодая графиня поднялась, но грохот выстрелов оглушил её. Вера рухнула на дно экипажа. Было безумно страшно и невозможно понять, откуда стреляют.

– Господи, да что же это?! – крикнула Вера Осипу.

– Не знаю, барышня, – отозвался тот, спрыгнул с козел, и нырнул под коляску.

Выстрелы стихли, но наступившая тишина оказалась даже страшнее. Как понять, где враг? Да и кто он, в конце концов?

«Господи, помоги! Только бы не спасовать», – взмолилась Вера.

Она услышала, как шевельнулся под экипажем Осип. Хорошо! Значит, хоть этот жив. Понять бы ещё теперь, что случилось с Марфой и Щегловым! Вера вытащила из дверного кармана подаренный Платоном пистолет, как он учил, взвела курок и вывалилась на дорогу. Она чётко видела двуколку исправника, седока в ней не было, Марфа тоже исчезла.

«Они наверняка прячутся где-то рядом», – предположила Вера.

За двуколкой мелькнуло, а потом исчезло светлое пятно шали. Марфа! Она там… Вера поползла. Она спешила под защиту Щеглова. Сейчас исправник казался ей спасителем – рыцарем на белом коне.

С того места, где прятались Марфа и капитан, раздался выстрел, и из леса, справа от дороги, прозвучал крик, а потом мучительный стон. Шум веток с той стороны подтвердил, что к раненому злоумышленнику поспешили на подмогу его товарищи.

Сколько же их здесь, может, целая банда? Вера ужаснулась, и пот холодной струйкой побежал по её спине. Хотелось только одного – добраться домой живой. Теперь она считала Солиту самым надёжным убежищем в мире, но дорога туда была перекрыта упавшим деревом. На лошадях не проехать, но ещё оставался путь пешком через лес. В темноте они вполне могли ускользнуть, нужно только собраться всем вместе. Марфа знала в окрестностях Солиты каждую тропку, она смогла бы провести их домой. Вера обогнула своих лошадей – те стояли на удивление смирно. Нужно было преодолеть освещенный луной участок дороги. Вере почудилось, что засевшие в лесу преступники целятся прямо в неё. Ужас сковал члены, она не могла себя заставить выползти на свет, но и около лошадей оставаться было опасно.

«Да разве можно так трусить? Размазня какая-то», – разозлилась на себя Вера, и, как всегда в минуту опасности, проступивший в душе несгибаемый стержень собрал в кулак её измученную страхом душу и вернул силы.

Вера поползла. В одной руке она зажала пистолет, и ей приходилось опираться на локоть, а на запястье другой запутались шнурок от ридикюля и подаренные Щегловым четки, они тоже мешали, но избавиться от них Вера не сумела. Она продолжала неуклюже ползти, переваливаясь с локтя на руку. Когда до двуколки оставалась всего пять-шесть саженей, Вера увидела, как слева от неё мелькнула тень. Шорох шагов подтвердил наихудшие подозрения. Вытянув руку с пистолетом, Вера повернулась в сторону опасности и тут же получила сильнейший удар по голове. Смерть подхватила её и понесла в глубокую непроглядную тьму, но в самый последний миг между сознанием и тьмой Вера успела выстрелить.

Глава тридцать первая. Хозяин Хвастовичей

– Вера, Вера! – её имя доносилось издалека, как будто кто-то заблудился в лесу, а теперь просил помощи.

– Я здесь, – откликнулась она и удивилась тому, как слабо прозвучал её голос.

– Слава тебе господи! – обрадовался мужчина, ему вторила женщина.

«Марфа тут, – поняла Вера. – Горчаков тоже здесь, но ведь он должен был приехать завтра. Оно что уже наступило?»

Вера открыла глаза и в бледных отсветах луны увидела силуэт склонившейся над ней Марфы, князя Платона видно не было, но под её щекой бугрилось твердое плечо, а сильные руки сжимали её плечи. Вера полулежала на коленях у Горчакова, а он бережно поддерживал её. Она твердо знала, что должна немедленно подняться, но сил совсем не было, в голове что-то стучало, а во рту горчило.

– Пошевелите руками и ногами, – попросила Марфа.

Вера послушно выполнила её просьбу и по голосу помощницы догадалась, как та обрадовалась:

– Слава богу, вы несильно пострадали! Шишка на голове большая, но полежите, и всё пройдет.

– Что же случилось? – прошептала Вера, а потом вспомнила об исправнике. – А где Щеглов?

– Пётр Петрович впереди едет, – ответил ей Горчаков. – Я услышал выстрелы и воротился обратно, но к тому времени, бандиты, похоже, разбежались. Щеглов застрелил двоих, да и вы, как видно, одного ранили. Если утром не найдём тело в лесу, значит, подельники его унесли.

– Ранили! Точно ранили… – подтвердила Марфа. – Мы со Щегловым видели, как этот негодяй к вам подкрался, но Пётр Петрович не успел ещё пистолет перезарядить. Бандит вас ударил, а вы, падая, выстрелили в него. Он вскрикнул и бросился в лес, но ногу уже приволакивал.

– Чего они хотели? Убить нас?

– Скорее, ограбить, – подсказал Платон. – Тот, кого вы ранили, сорвал у вас с руки сумку. Там много денег было?

– Да нет, рублей пять, я ведь не взяла у Горбунова плату за соль. Он обязался передать её моей матери, когда поедет в Москву.

– Похоже, что те, кто вас поджидал, не подозревали об этом, зато знали, что вы в Смоленске продали товар.

– Но кто мог это знать?

– Да кто угодно! Вас видели несколько сот человек, кто-то из них дождался ночи, чтобы устроить засаду и завладеть деньгами. Однако не будем говорить о грустном, вам нельзя волноваться. Мы скоро приедем в мой дом и сразу же пошлем за доктором.

Вера и впрямь не могла больше говорить. Голова её кружилась так, что она уже не понимала, где верх, а где низ. Хватаясь за Горчакова, как за опору, она прижалась щекой к его груди и закрыла глаза. Руки Платона на мгновение разжались, а потом сомкнулись плотнее, устроив её поудобнее. Вере сразу стало спокойно, теперь, под его защитой, она уже не боялась, даже боль в голове как будто притупилась. Вера тихонько повела щекой по гладкому лацкану сюртука, и… провалилась в забытье.

Экипаж остановился перед крыльцом в Хвастовичах, Платон поднял Веру на руки и отнёс в свободную спальню второго этажа. Марфа осталась дежурить около хозяйки, а Горчаков спустился в гостиную, где его уже ждали управляющий и исправник.

– Нужно послать за доктором, – распорядился Платон, обращаясь к Татаринову, но его перебил капитан:

– Сейчас нельзя выходить из дома. Дождёмся зари, тогда и отправим вооружённую дворню за доктором.

– Я сам с ними поеду, но до рассвета ещё часа четыре, не было бы поздно, – с сомнением заметил Татаринов.

– Да, графиня хоть и пришла в себя, но мы не знаем, что у неё повреждено, – поддержал его Горчаков.

– Всё равно ехать опасно, – не сдавался исправник. – Давайте сами осмотрим рану. Мы с вами люди военные, навидались всякого, сможем понять, где что-то серьёзное, а где только ушиб.

– Ох, боязно, одно дело – солдаты, а другое – молодая девушка, – возразил Платон и расстроенно замолчал.

Выручил их управляющий:

– Я знаю, кто нам сможет помочь, – заявил он. – Когда прибыли ваши сестры, я взял на себя смелость пригласить в дом вдову нашего настоятеля, Анну Ивановну. Она вместе с младшей дочерью уже переехала сюда. Я думаю, что нужно разбудить её и попросить осмотреть вашу гостью. Анна Ивановна справится – она много лет в деревне роды принимала.

– Ну и славно! – обрадовался Горчаков. – Пригласите её сюда, пожалуйста.

Татаринов отправился за попадьей, а Платон остался наедине с исправником и, конечно же, задал ему главный вопрос:

– Ну и что вы об этом думаете?

Щеглов не спешил с ответом. Вроде бы всё было понятно: грабители предполагали, что графиня поедет с ярмарки с большими деньгами, за этим и охотились, но что-то в нынешней мизансцене фальшивило. Ощущение было смутным, как будто бы за плечом мелькнула тень – только насторожила, но разгадки не дала. Вроде бы и не было особых оснований, но чувствовалось в этом происшествии что-то странное. Так что пришлось Щеглову отвечать с осторожностью:

– Я думаю, что ждали именно нас. Подозреваю, что целью нападавших было ограбление, ведь бандит ударил графиню по голове рукоятью пистолета, а не застрелил. Ридикюль он отнял. Никто же не мог предположить, что Вера Александровна не станет забирать вырученные деньги.

– Вы думаете, что бандиты следовали за нами из Смоленска? – уточнил Платон.

– Я пока не знаю. Нас никто не обгонял, значит, злоумышленники ехали впереди, или ждали на месте. В любом случае они знали, где находится имение графини.

– Вы хотите сказать, что у них имелись сообщники в окружения Веры Александровны?

– Не исключено, а может, сведения идут от Горбунова или тех перекупщиков, с кем мы пытались договориться, – отозвался исправник. – Утром повезу тела в Смоленск, попытаюсь опознание сделать.

В гостиную вошёл Татаринов, а за ним – одетая в скромное чёрное платье и пышный накрахмаленный чепец худенькая старушка. Князь и исправник поспешили ей навстречу. Платон сразу узнал попадью.

– Здравствуйте, матушка! – улыбнувшись, сказал он. – Вы меня помните?

– Да как же не помнить, ваша светлость, хотя, надо признать, вы сильно выросли, – отозвалась старушка.

– Вырос, это вы точно заметили, – согласился Платон и сразу заговорил о деле: – Не откажите в любезности, помогите. На нашу соседку, графиню Чернышёву, напали грабители. Она жива, но в стычке пострадала. Осмотрите её, пожалуйста, и скажите нам, что повреждено. За доктором мы пошлём только утром, и пока тот доедет, пройдет слишком много времени.

– Извольте, – согласилась попадья. – Куда её сиятельство положили?

– В угловой спальне. Я провожу, – отозвался Татаринов и направился к двери. Старушка поспешила за ним, и мужчины вновь остались наедине.

– Были до этого в уезде случаи такого разбоя? – Платон вновь вернулся к прежнему разговору. Случившееся настолько выбило его из колеи, что он не мог собраться с мыслями. Одно дело – война. Там всё ясно, противник играет в открытую, но сегодня враг скрыл своё лицо, да и цель его оставалась тайной. Ограбление выглядело самым простым объяснением, но если дело не в нём?

– Таких случаев на моей памяти не было, хотя я служу здесь более десяти лет, – признал Щеглов. – Зато было другое. Случились два непонятных происшествия: пропали двое мужчин, а труп одного из них нашли спустя три месяца после исчезновения в том же овраге, который мы нынче так и не смогли пересечь.

– Что, прямо на том же самом месте?

– Да, ровнёхонько там, – подтвердил капитан.

– Это совпадение или нет?

– На этот вопрос у меня пока нет ответа. Нужно разбираться, искать улики.

Платон наконец-то заметил, как Щеглов раздражён. Наверное, им всем лучше выпить. Он предложил это исправнику.

– Не откажусь! – отозвался тот.

Вернувшийся Татаринов послал лакея за водкой и предложил перекусить холодным мясом.

– Нет, не нужно, – отказался Платон.

После пережитого ужаса, когда он увидел под Вериной головой тёмное пятно уже впитавшейся в пыль крови, он не представлял, как сможет хоть что-нибудь проглотить. Платон поднялся и с нетерпением выглянул в коридор в надежде услышать шаги Анны Ивановны, но та спустилась к ним лишь через полчаса.

– Ну, что там? – выпалил Горчаков.

– В общем-то неплохо. На голове рассечена кожа, но кость не пробита. Удар был сильный, поэтому её сиятельство беспокоит головная боль. Я дала ей настойку валерьяны, сейчас графиня спит. Больше повреждений нет, если, конечно, не считать ободранной кожи на запястье, как будто с руки что-то сдернули, например, браслет.

– На графине не было браслетов, – возразил Щеглов, и Платон кивнул, соглашаясь, он помнил, как, стреляя, обнимал руки Веры. На ней не было ни перчаток, ни браслетов.

– Может быть, чётки? – предположила старушка. – Хотя графиня – барышня, а молодежь теперь чёток не носит.

– Были чётки! – встрепенулся исправник. – Деревянные, с чёрной шёлковой кистью на конце! Их, как видно, сдернули вместе с ридикюлем. Шнурок мог врезаться в руку, чётки запутались, а бандит сорвал всё вместе.

– Так что же искали? Ридикюль или чётки? – спросил Платон.

– Может быть, и то и другое, – отозвался Щеглов. Его раздражение росло, как на дрожжах. Он стукнул кулаком по колену и чуть слышно выругался, а потом бросил: – Я предлагаю поспать, а с рассветом выехать на место происшествия.

– Так и сделаем, – согласился Горчаков.

Анна Ивановна вернулась к больной, а мужчины разошлись по спальням. Платон, не раздеваясь, повалился на кровать. Он знал, что всё равно не уснёт. Какой сон, если вокруг черт-те что творится?! Опять вспомнился сегодняшний ужас: безжизненное тело Веры и собственное чувство полной, парализующей беспомощности перед лицом смерти. Такого с ним не случалось даже на войне. Впрочем, причину этого он уже знал: Платон так отчаянно боялся за Веру… потому что любил её.

Он так и не сомкнул глаз и, понадеявшись, что Щеглов тоже встанет пораньше, еще впотьмах собрался и поспешил в столовую.

Глава тридцать вторая. На месте происшествия

Платон ожидал исправника в столовой. Небо на востоке посветлело, и в саду запел соловей. Ещё немного – и встанет солнце. Где же Щеглов, чёрт побери? Наконец в коридоре раздались четкие шаги, и в дверях появился исправник.

– Поедем верхом или в моей двуколке поместимся? – спросил он у Платона вместо приветствия.

– Верхом как-то сподручнее, – решил Платон и велел седлать лошадей.

Миновав липовую аллею, онисвернули на просёлочную дорогу. Не доезжая до поваленного дерева, Щеглов остановил коня и распорядился:

– Здесь привязываем лошадей. Дальше, чтобы не затоптать следы на дороге, идем по траве. Становитесь на правую обочину и внимательно смотрите под ноги. Ничто не должно ускользнуть от вашего внимания. Я не говорю о таких одиозных уликах, как оружие или пули, а уж тем более вещи злоумышленников – с этим и так всё ясно. Речь идёт о крошках табака или нитках с одежды, ну и, конечно, о следах.

Они медленно двинулись вперёд. Оба тщательно осматривали только что пробившуюся траву и саму дорогу. На взгляд Горчакова, вокруг не было ничего особенного: в пыли отпечатались колеи от двуколки исправника и коляски молодой графини, дважды – туда и обратно – пропетлял экипаж самого Платона. Других отпечатков не просматривалось.

– Я ничего особенного не вижу, а у вас что? – нетерпеливо крикнул он.

– Пока ничего… По всему видать, бандиты приехали верхом. Экипажей, кроме наших, не было.

Они дошли до поваленного дерева. На светлом бархате прибитой дорожной пыли четко бурело пятно от запекшейся крови. Мертвящий ужас вновь скрутил Платона. Только сейчас всё казалось даже страшнее: Вера была вчера на волосок от гибели. Пальцы Горчакова дрогнули и мелко затряслись. Он сжал кулаки и вогнал ногти в ладони – вроде бы помогло, и дрожь постепенно прошла.

Привлекая его внимание, с противоположной обочины закричал Щеглов:

– Гляньте, ваша светлость, вот с того места графиня ползла, а злоумышленник появился вон из тех кустов.

Широкая полоса, оставленная в пыли Верой, явно бросалась в глаза, но никаких других следов на дороге не было, и Платон удивился:

– Откуда вы знаете про нападавшего?

– Я видел его из своего укрытия: мы с Марфой лежали между колёс двуколки. Разбойник крался, легко ступая, – был либо совсем без обуви, либо в очень мягкой.

Щеглов перепрыгнул на Платонову обочину дороги. Он склонился к земле и указал на чуть заметную продолговатую отметину.

– Вот, видите след, а каблука нет – это либо плотные чулки, либо чувяки. Я такой обувки на Кавказе навидался, там её предостаточно, да и персы тоже её жалуют. Но те двое, что лежат сейчас в вашем сарае, носили обычные грубые сапоги с подбитыми каблуками. Таких сапог по окрестным базарам полным-полно.

– Может, бандит разулся? – предположил Горчаков.

– Возможно… Хотя зачем? – Щеглов в задумчивости потёр бровь и принялся рассуждать: – Преступник догнал ползущую графиню в несколько шагов, мы с Марфой это ясно видели. К чему ещё предосторожности?

– Увидел в её руке пистолет, вот и испугался.

– Ну-у… – с сомнением протянул исправник и предложил: – Пойдемте-ка по его следам и посмотрим.

Пристально разглядывая траву и придорожные кусты, они двинулся вперёд.

– Вот здесь наш злоумышленник протиснулся в чащу. – Щеглов указал на заросли невысокого, но густого орешника. Полураспустившиеся нежные листочки на краях веток были смяты и, как будто тряпочки, свисали на черенках, а некоторые и вовсе валялись на земле.

Щеглов прошелся вдоль кустов, осторожно тронул ветви и довольно хмыкнул, а потом подсказал Платону:

– Он пробирался здесь дважды, туда и обратно, только второй раз перепутал в темноте место и протискивался сквозь более густой куст.

Исправник разглядывал ветки, явно надеясь отыскать клочки одежды или просто нитки, однако его постигло разочарование.

– Жаль, – буркнул он себе под нос и стал продираться сквозь поросль.

Горчаков последовал за ним. Ветки изрядно поцарапали ему лицо и руки, но он всё-таки выбрался на свободное пространство и оказался на крошечной полянке, окружённой подлеском. В сторонке, чуть левее, разглядывал примятую траву Щеглов. Похоже, его что-то заинтересовало. Капитан стал на одно колено и, к удивлению Платона, принялся по-собачьи обнюхивать траву.

«Ну и ну», – изумился Горчаков, созерцая оттопыренный зад в форменных штанах. Но тут Щеглов поднялся, отряхнул сначала руки, а потом колени и сообщил:

– Вот здесь он нас ждал, причем довольно долго, а потом занимался своей раной.

Горчаков подошёл ближе и увидел следы лежбища: мягкая трава казалась укатанной, а у корней кустов, там, где ветки давали легкую тень, виднелась горка выбитой из трубки золы. Бандит курил, ожидая экипаж графини, но никаких признаков того, что он перевязывал раны, не наблюдалось.

– Почему вы решили, что он ранен? Здесь нет крови.

– Вот, подойдите сюда. Видите, деревце сломано? У нашего бандита не оказалось ножа, и ему пришлось выламывать себе костыль, а вон туда, под кусты, он вылил изрядную порцию водки – трава даже чуть припахивает, а земля влажная. Похоже, он рану промывал. Но раз он смог идти с костылем, значит, пуля не задела кость.

Исправник добрался до края полянки и проломился сквозь очередной частокол молодой поросли. Князь последовал за ним.

– Смотрите, Платон Сергеевич, как преступник ногу волочил. Кстати, он не переобувался, так и шёл в своих чувяках. Не было у него сапог. Неспроста это!

Щеглов указал на чуть заметные продолговатые следы здоровой ноги и широкую борозду от простреленной. К тому же ямки от палки чётко, как пунктиром, отмечали путь раненого. Они привели исправника и Платона к одинокому старому дубу. Кряжистый и неохватный, он всё ещё чернел голыми ветвями среди нежной зелени остального леса.

– Вот и дошли! Здесь бандит привязал коня, – в азарте потирая руки, указал на следы Щеглов, – отсюда он и ускакал. Похоже, что с правой стороны дороги злоумышленник был один. Никто не пришёл ему на помощь, он выбирался сам.

– Да, наверное, вы правы, – согласился Платон. – Кстати, примите моё восхищение: просто удивляюсь, как вы смогли в темноте подстрелить тех двоих!

– У меня есть очень полезная особенность, на войне она меня часто выручала: я вижу ночью так же хорошо, как и днём. Луна была полной, мне этого оказалось достаточно. А злоумышленники не скрываясь передвигались в кустах, считая, что их не видно. Я бы и третьего убил, да пистолет ещё не успел перезарядить. Я уже ничего не мог сделать, но тут уж Вера Александровна – молодец, сама справилась.

– Да, конечно, – неуверенно согласился Платон. Верина отчаянная храбрость его не столько восхищала, сколько пугала.

Исправник, ничего не ведавший о душевных терзаниях князя, двинулся обратно к месту нападения. От поваленного дерева он отправился туда, откуда ночью забрал трупы убитых бандитов, и предложил Горчакову пройтись по их следам. Найти отпечатки подкованных сапог оказалось проще простого. Следопыты углубились в чащу леса, и вскоре на поляне среди цветущей черёмухи обнаружили двух стреноженных коней. Те неспешно пощипывали траву.

– Значит, с этой стороны в нас стреляли двое. Если бы у них были ещё сообщники, те забрали бы лошадей. Раненый с противоположной стороны дороги не мог их взять, ему было не до хождений по лесу. Похоже, что наша шайка состояла из трех человек. Двоих мы убили, а одного ранили. Неплохой результат…

– Да уж, вы оказались на высоте! Но кто эти люди? Они сами решили напасть на графиню, или их кто-то надоумил? Пока мы этого не поймём, Вере Александровне нельзя находиться в своём имении.

– Ну, в имении, положим, и можно, но вот солью торговать уж точно не следует. А она уже договорилась со смоленским откупщиком, что тот передаст её матери деньги за четыре партии товара. Сдается мне, что графиня и работы не остановит, и на ярмарку ездить не перестанет. Не тот характер!

– Значит, будем её сопровождать.

– Придётся не только сопровождать, но и охранять, – уточнил капитан. – Здесь мы всё осмотрели. Давайте-ка заберём коней и вернёмся в Хвастовичи, а потом я поеду в Смоленск.

Так они и сделали. Отказавшись от завтрака, исправник запряг свою двуколку и, привязав сзади найденных лошадей, двинулся в путь. Следом на крестьянской телеге везли оба тела. Проводив капитана, Платон вернулся в свой дом.

Глава тридцать третья. Два предложения

Платон сразу догадался, что его сёстры уже поднялись: из столовой доносились громкие «ахи» и «охи», недовольные фырканья и обрывки девичьих разговоров. Оставаясь в полутьме коридора, он с любопытством наблюдал, как завтракают его домашние.

Посередине длинного обеденного стола двумя парами друг против друга сидели его сёстры, незнакомая русоволосая девушка лет семнадцати и английская гувернантка. Примечательным было то, что сёстры уселись с противоположной от мисс Бекхем стороны стола: демонстрировали свою независимость.

Из подслушанного разговора Платон понял главное. Всем в доме уже было известно о нападении на графиню Чернышёву. Русоволосая незнакомка в подробностях рассказывала о том, как она заглянула в спальню графини и что там увидела:

– Матушка меняет ей компрессы, а её сиятельство то спит, то бодрствует. Лицо у неё ужасно бледное, но очень-очень красивое.

– Дуня, а куда она ранена? Её красота не пострадает? – полюбопытствовала Полина.

– Да она и не ранена вовсе. Графиню ударили по голове, когда отбирали сумку с деньгами. Ничего её красоте не сделается, – объяснила та, кого назвали Дуней.

– Доброе утро, дамы, – войдя в комнату, сказал Горчаков.

Женщины вскочили с мест, а Полина кинулась к брату и повисла у него на шее:

– Платон, ты приехал!

Горчаков расцеловал её в обе щёки и повернулся к Веронике. Более застенчивая, чем сестра, та пока стеснялась брата. Она издали улыбнулась, тихо поздоровалась и, осмелев, заговорила тоном светской дамы:

– Познакомься, пожалуйста, с Дуней! Она и Анна Ивановна теперь будут жить здесь, с нами.

– Я уже с ней знакомился, правда, она тогда ещё не умела говорить, – пошутил Горчаков – Давайте знакомиться заново, Евдокия Макаровна. Меня зовут Платон Сергеевич.

– Очень приятно, – прошептала заалевшая Дуня.

Платон поздоровался с гувернанткой и сел за стол с намерением позавтракать. Он взял с блюда кусок пирога и протянул руку к чашке. Но поесть ему не дали – сёстры накинулись на него с вопросами:

– Платон, а графиня Чернышёва долго у нас пробудет? – поинтересовалась Вероника.

– Мы хотим с ней познакомиться, – добавила Полина.

– Боюсь, что это сейчас не самая хорошая идея: графиня очень слаба, возможно, что она долго будет не в состоянии принимать гостей.

Не привыкшая к отказам, рыжая красотка аж подпрыгнула от возмущения:

– Платон, уговори графиню! Она – наша ближайшая соседка, к тому же имением у неё тоже управляет девушка. Мы с этой Марфой уже познакомилась. Она уехала домой, не стала дожидаться твоего возвращения, сказала, что нужно управляться с работами, а о хозяйке позаботятся Анна Ивановна и доктор.

Услышанное неприятно поразило Горчакова: он почему-то считал, что Марфа более предана своей хозяйке.

– Наверное, она знает, что делает, – промямлил он.

– Графиня сама её отправила, – поделилась сплетнями осмелевшая Дуня, – сейчас ведь сев, а ещё её сиятельство велела проследить за солью. Хотя никто раньше не слыхал, чтобы в Солите ею занимались, только у Бунича солеварня есть, а больше ни у кого в округе нету.

Неуёмная Полина демонстративно пожала плечами и изрекла:

– Я, конечно, в Россию приехала недавно, только мне кажется, что название «Солита» происходит от слова «соль». Или я плохо знаю русский язык?

– Ты хорошо его знаешь, – примирительно заметил Платон, – не спорьте, пожалуйста, хотя бы теперь, когда в доме лежит больной человек. Я навещу графиню Веру, а потом сообщу, сможет ли она в ближайшее время познакомиться с вами.

Мысленно признав, что его сёстры могут свести с ума кого угодно, Платон пожелал дамам хорошего дня и отправился на второй этаж, где лежала девушка, занимавшая теперь все его мысли. Он тихо стукнул в дверь, ожидая, что ответит Анна Ивановна, но изнутри раздался ещё слабый, но уже четкий голос Веры:

– Войдите.

Платон шагнул в темноту. После пронизанного солнцем пространства гостиной тьма показалась ему особенно плотной, и он пошёл на голос Веры. Сделав несколько шагов, он наконец-то разглядел чёрные кудри на белой подушке и безупречное мраморное лицо. Только распахнутые лиловатые глаза казались на нём живыми. В этих глазах металась боль, но страха в них не было. Вера Чернышёва осталась верна себе: гордая и самоуверенная, она не боялась жизни и уж точно не нуждалась ни в какой защите.

«Дурацкие мечты и сплошные иллюзии», – вспомнив о своих прежних мыслях, признал Платон. На помощь пришло чувство долга: Веру вчера пытались убить, и грозившая девушке опасность казалась почти осязаемо реальной. А раз так, то у Платона просто не осталось выбора: он должен был защитить Веру.


Проснувшись, Вера испугалась: вокруг царил мрак. Сначала она не поняла, где находится, а потом вспомнила о вчерашнем кошмаре, и её сразу же накрыло чувство отчаянной безысходности. Голова кружилась, резкая, кинжальная боль пульсировала в затылке, но видела она чётко, не так, как после взрыва. На сей раз контузии у неё, похоже, не случилось, голова работала чётко. От тяжких мыслей её отвлекла Марфа. Та проскользнула в спальню и, увидев, что хозяйка проснулась, перекрестила Веру.

– Ну, Бог отвёл, вы живы!

– Да, хвала Всевышнему, опять пронесло, – согласилась с ней Вера и призналась: – Ведь это уже во второй раз. Три месяца назад кто-то взорвал нашу карету. Тогда погиб лакей Ваня, а мы с матерью чудом уцелели. Жандармский капитан так и сказал, чудо, мол. Бомбу на запятки кареты бросили, а она от тряски скатилась и взорвалась уже на земле. Меня тогда сильно контузило.

– Да как же?! – ахнула Марфа. – Получается, что лиходеи за вами от самой столицы шли?

– Может, и так! Хотя кто знает… Здесь тоже не всё гладко: люди пропадают, одного убитым нашли. Щеглов ведь так ничего и не выяснил.

Ох, напрасно Вера задела исправника! Вот уж чего Марфа не могла стерпеть. Понятно, что она сразу бросилась на защиту своего кумира:

– Пётр Петрович на купцов грешит, говорит, напали из-за денег. Он ведь двоих застрелил, а третий, которого вы ранили, ушел. Так вот, у убитых ридикюля вашего не нашли, значит, другие злоумышленники увезли эту сумку.

Вера задумалась. По большому счёту, предположение исправника выглядело логичным. Если напали из-за денег, то можно успокоиться: алчность и обида местных купцов подвигли их на месть, больше они не рискнут устроить что-нибудь подобное. Коли так, всё просто – Вера попросит капитана Щеглова помочь ей с охраной соляных обозов и продолжит начатое… А вдруг всё иначе? Не докатилось ли сюда эхо столичного взрыва?.. Но тогда получается, что бомба и в прошлый раз предназначалась именно ей. Дело не в матери и не в брате, и уж тем более не в бедняге Ване… От волнения боль в затылке усилилась и так жестко прострелила голову, что Вера схватилась за виски и ахнула. Господи, только бы не вернулись прежние кошмары!..

– Болит? – перепугалась Марфа и запричитала: – Да что же это доктора до сих пор нет?! Только утром за ним послали, пока привезут…

– Тихо, тихо, не вопи…

Крики отдавалась в Вериных ушах бесовским завыванием, в голове стучало, как молотом по наковальне. Как тут соберёшься с мыслями?

«Соль, – мелькнуло в измученной болью голове. – Нельзя останавливать работы! Нужно поскорее ехать домой».

Вера попробовала встать, но огненные круги замелькали перед глазами, а тошнота мгновенно подступила к горлу. Никуда-то она пока не годилась… Пришлось сдаться.

«День ничего не решит», – успокоила она себя. Пытаясь справиться с тошнотой, Вера поглубже вздохнула и, поманив к себе помощницу, прошептала:

– Езжай домой и присмотри за солью. Главное, чтобы работы не остановились. Живая или мертвая, но я должна в субботу отправить следующий обоз.

– Да куда же вам обозы-то гонять! – возмутилась Марфа. – Да вам ещё неизвестно сколько лежать придётся. Здоровье дороже!

– Не пререкайся, а делай то, что я говорю, – тихо, но твёрдо заявила Вера. Сил на выяснение отношений у неё не осталось.

Марфа долго отнекивалась, но потом сдалась:

– И то правда, сеять нужно, соль молоть… Да только как же я вас оставлю тут одну-одинёшеньку?

– Не беспокойся, я дождусь доктора и попрошу князя отправить меня домой.

– Ну, коли так, я поехала? Дома вас ждать буду?

– Поезжай, – устало отозвалась Вера и прикрыла глаза.

По крайней мере, хоть дела с места сдвинутся. Если бы ещё Щеглов смог разобраться во всём остальном! Вера и так и сяк перебирала разные предположения. Что это было? Рука окаянного «дядюшки» или те, кому она перешла дорогу со своей солью? Или, что ещё хуже, её преследует мститель? Ответа не было…

В дверь постучали, и Вера отозвалась, пригласив войти. Во тьме комнаты она не видела гостя, но сердце дрогнуло – подсказало имя. Она не ошиблась, в изножье кровати появилась высокая фигура Горчакова.

– Доброе утро, Вера Александровна! Как вы себя чувствуете?

Тон князя был таким обыденным, что Веру даже покоробило. А как же объятия? Сейчас в речах Горчакова звучали лишь интонации гостеприимного хозяина. Стараясь скрыть обиду, она ответила:

– Спасибо. Похоже, что мне уже лучше.

– Я очень рад. Прошу, располагайте мной и всем, что я имею, – подтверждая её наихудшие опасения, продолжил Горчаков. – Скоро прибудет доктор, и, надеюсь, всё постепенно образуется.

– Благодарю. Вы очень любезны, – опустив ресницы, отозвалась Вера. Разочарование давило сердце, и она просто не могла сейчас взглянуть в глаза Горчакова. Этот разговор всё поставил на свои места: они – лишь соседи.

Платон рассказал ей о найденных в лесу лошадях, о следах раненого, напомнил о ридикюле и чётках. Всё это было важно, но она так и не дождалась ответа на главный вопрос. В итоге Вера спросила сама:

– Как вы думаете, кто эти бандиты?

– Мы пока не знаем. Щеглов повёз тела на опознание в Смоленск, но нападение было неслучайным, ждали именно вас. Дерево свалили уже в темноте, до этого по дороге ходили и ездили мужики, никто ничего подозрительного не заметил. Скорее всего, бандиты рассчитывали захватить выручку от продажи соли.

– Кто ж их навёл? Где предатель? – заволновалась Вера.

Ужас, как и прежде, после взрыва, залил ледяным потом её спину, свёл судорогой нутро, но князь, к счастью, об этом не догадался. По крайней мере, утешать не стал, а, напротив, пустился в рассуждения:

– Наводчиком мог оказаться любой, видевший подводы с солью, бандитов могли нанять и прогадавшие в сделке купцы. Я подозреваю, что они просто хотели сбить цену, а вы поладили с их соперником. Возможно, они пожелали отомстить и поправить дела с упущенной выгодой, отобрав у вас деньги Горбунова.

– Либо сам откупщик задумал получить товар бесплатно, – отозвалась Вера.

– Это не исключено, хотя для человека со связями и размахом Горбунова подобное поведение кажется слишком нелогичным, ведь он собрался на вас зарабатывать. Я его, конечно, не видел, мне судить трудно, но я повторяю слова нашего исправника, тот на Горбунова не думает.

Вера почему-то сразу с этим согласилась. К тому же у неё был способ проверить откупщика.

– Если Горбунов передаст деньги моей матери, значит, он не виновен, – сказала она.

– Вот видите! – обрадовался Горчаков. – Давайте, я заеду к Софье Алексеевне и проверю, как откупщик выполнил свои обязательства.

Ну вот, хотя бы здесь, но выход нашёлся. Вера вздохнула с облегчением, ведь из-за маски гостеприимного хозяина вновь выглянул мужчина, защитивший её сегодня ночью. Ей захотелось поблагодарить Платона, но она не успела – в комнате появилась Анна Ивановна, а за ней шагал крупный старик с потёртым коричневым саквояжем в руках.

– Ваше сиятельство, доктор Каютов прибыли. Вы позволите ему сейчас вас осмотреть? – спросила попадья.

Вера согласилась, и Горчаков поспешил покинуть спальню.

Доктор начал осмотр. Он долго изучал уже подсохшую рану на голове, потом попросил зажечь свечку и через лупу вглядывался в Верины глаза. Руки и ноги он ощупал быстро и сообщил, что они целы и даже не ушиблены, не счёл он серьёзной раной и ободранное запястье.

– Совсем неплохо! Можно считать, что вы легко отделались, – заявил доктор в конце осмотра. – Голова не пробита, а рассечённая кожа уже затягивается, даже волосы обрезать не придётся. Последствия удара будут ощущаться ещё долго, но здесь одно лекарство – сон. Полежите денёк-другой, а потом можете встать. Ездить в экипаже я вам не советую – тряска, знаете ли, голове от этого нездорово будет.

Вера забеспокоилась. Ей не хотелось оставаться в чужом доме, она рвалась в Солиту – туда, где была сама себе хозяйкой.

– Вы думаете, что меня нельзя пока перевозить? – уточнила она.

– По меньшей мере два дня, да и то, если головная боль к тому времени совсем пройдет, – наставительно изрек Каютов. Он стал убирать трубку в саквояж и вдруг, досадливо крякнув, вытащил оттуда квадратный конверт с тёмной сургучной печатью. – Простите великодушно, ваше сиятельство, совсем запамятовал. Господин Бунич встретил меня на дороге и умолил передать вам письмо, сказал, что это очень важно, а я, старый дурак, чуть было с ним обратно не уехал.

Вера не ожидала вестей от Бунича, но не взять письмо не могла: она поставила бы доктора в неловкое положение. Поблагодарив, она забрала конверт.

Врач простился и вместе с попадьёй отправился на встречу с хозяином дома, а Вера пододвинула к себе свечу и развернула письмо. Почерк у Бунича оказался красивым и четким. Она читала – и не верила собственным глазам. Сосед не только не скрывал более своих чувств, но писал предельно откровенно:

«Дорогая Вера Александровна!

То, о чём я узнал сегодня, доказало мне, как смешны были наши мелкие разногласия. Если бы я потерял Вас, мне незачем было бы жить. Я больше не могу скрывать своё отношение к Вам. Я полюбил Вас с первого взгляда!

Умоляю, не отвергайте столь искреннюю любовь и станьте моей женой! Я обещаю быть Вам опорой во всех Ваших делах, служить Вам верой и правдой до последнего вздоха. Не спешите с ответом, я готов ждать сколь угодно долго.

Преданный Вам Лев Бунич».

Вера сложила письмо. Бунич был таким славным, и его стало ужасно жаль. Бедняга – она разобьёт ему сердце! Слёзы навернулись на глаза. Ну почему в жизни всё так несправедливо? Почему нас любят не те?..

«Нужно убираться отсюда», – подсказал внутренний голос. Вера вытерла слёзы и попробовала встать, но не успела. В дверь постучали, и в комнате вновь появился Горчаков. Теперь он выглядел смущённым. Это было так странно, что Вера даже забыла о собственных невзгодах. Красавец кавалергард мялся, как лопоухий подросток, а голос его вибрировал от волнения.

– Вера Александровна, простите за назойливость, ведь доктор настаивает на вашем покое, но мне хотелось бы кое-что обсудить.

– Я сама хотела побеседовать с вами, – перебила князя Вера.

– А что вы хотели мне сказать?

– Я надеялась, что вы поможете мне сегодня же перебраться в Солиту.

Горчаков совсем растерялся.

– Но врач твёрдо заявил, что вам не менее двух дней нужно лежать, вы не перенесёте тряски в экипаже…

– Я крепче, чем кажусь. Ничего со мной не случится. Я не могу здесь больше оставаться. У меня – две незамужние сестры. Нельзя допустить ни малейших сомнений в моем поведении, чтобы не навредить их шансам на хорошие партии.

Её слова, похоже, встряхнули князя, и он заговорил уверенней:

– Я понимаю, вы беспокоитесь о приличиях. Я тоже хотел поговорить именно об этом. Но здесь есть и простое решение: вы можете оказать мне честь и стать моей женой. Я богат и пока ещё достаточно влиятелен, чтобы потребовать возврата принадлежащих вам и сестрам средств. Если вы выйдете за меня замуж, Чернышёв уже не решится навязывать вашей семье опеку. Я обещаю стать верным и преданным мужем. Я буду опекать ваших сестёр, а вы поможете мне вырастить моих. У нас окажется много общих интересов. Я уверен, что мы станем хорошей парой.

«Ну и ну! Второе предложение руки и сердца за полчаса! Ничего не скажешь, блистательный результат», – мысленно оценила Вера. Только почему же ей так тошно? Даже острослов Бунич и тот романтично писал о любви, а у Платона – один расчёт. Безупречная логика, не придерёшься. Всё прикинул, оценил риски и прибыли, а потом сделал предложение. Ждёт, что и «невеста» поступит так же. Выгоды налицо. Нужно просто дать согласие. Всё предельно честно: общие дела, уважение…

Горчаков вглядывался в её лицо, сверлил взглядом, а Вера не знала, что ему ответить, поэтому сказала первое, что пришло на ум:

– Мне нужно время, чтобы подумать, но я должна сегодня же уехать в Солиту.

Глава тридцать четвёртая. Встреча с соперником

Солита! Медом она, что ли, намазана? По крайней мере, для Платоновых сестёр это было справедливо. Все уши ему прожужжали о предстоящем визите. И чего им дома не сиделось? Бог весть…

Сам Платон уже трижды навещал молодую графиню. Каждый раз с надеждой и тревогой он ожидал, что услышит ответ на сделанное предложение, но Вера молчала, вела себя, как ни в чем не бывало, развлекала гостя светской беседой, а вчера неожиданно объявила, что уже совсем здорова и ждёт его сестёр на ужин. Полина с Вероникой, успевшие оценить эффектную внешность соседки, теперь мечтали лишь об одном: затмить графиню Чернышёву своим итальянским великолепием. Они потратили целый день, но желаемого обворожительного результата все-таки добились и сейчас обе нетерпеливо ерзали на сиденьях коляски.

– Платон, долго ещё?.. – капризно протянула Полина.

– Сейчас будет поворот, и ты увидишь крышу главного дома, – пообещал ей брат, и действительно, скоро коляска свернула к выезду из леса, и из-за деревьев показался большой круглый купол.

– Боже, как в Риме! – схватив сестру за плечо, завопила Полина, и Вероника согласно закивала.

– Точно, а я и не подозревал об этом, – поддакнул Платон, – ты права, очень похоже на итальянские дворцы.

Миновав лес, коляска покатила в долину, и восхищенные гостьи увидели весь ансамбль с распростёртой вокруг двора колоннадой. Полина даже вскочила:

– Я же сказала, что как в Риме! Посмотрите, это чем-то похоже на собор Святого Петра.

– Да, – согласилась с ней сестра, – только у нас колоннада круглая, а здесь – подковой, и, конечно же, всё очень маленькое. Разве можно сравнивать?!

– Ну и пусть! Все равно похоже на Рим, – упёрлась Полина. – Я уже сейчас люблю графиню Веру за то, что она живёт в таком доме.

Под восхищенные «ахи» Платоновых сестриц коляска спустилась с косогора и теперь катила по двору, гостьи разглядывали цветники и уже зазеленевший газон, когда Полина вдруг обратила внимание на появившихся в дверях флигеля людей:

– Вон графиня, с нею – Марфа. А кто этот мужчина?

– Её сосед Бунич, – отозвался Платон.

Его настроение испортилось окончательно. Сестрицы уже насплетничали ему о письме, переданном Вере через доктора. Бунич оказался соперником Платона – пусть и не слишком молодым, но благородным и добрым человеком. Вот и выходило, что видеть милейшего Льва Давыдовича на ужине в доме той, кого он надеялся назвать своей женой, князю Горчакову хотелось менее всего на свете.

Коляска остановилась, раздались приветствия и взаимные комплементы. Вера с изысканными повадками «столичной дамы», так бесившими теперь Платона, представила гостям своего соседа.

Пришлось Горчакову пожать сопернику руку.

– Очень рад, – произнёс он, улыбаясь, хоть это была самая циничная ложь.

Ревнивый взгляд князя уже отметил, что Бунич сохранил приятную наружность, а уж обаяния тому было явно не занимать. Поздоровавшись с Горчаковым, Лев Давыдович тут же обратил своё внимание на его сестёр. Он сыпал изящными остротами и тонкими комплиментами, и ко второй перемене блюд юные графини и даже чопорная английская гувернантка с восторгом внимали речам Бунича. Из всех женщин невозмутимой осталась только Вера, да Марфа хоть и улыбалась шуткам соседа, но как-то не слишком весело.

– Позвольте мне на правах друга детства вашей матушки сказать, что её замечательная красота вновь расцвела в дочерях, – став вдруг очень серьёзным, заявил Бунич, – княгиня Екатерина была первой красавицей в нашей губернии.

Глаза его сверкнули, и Платон вдруг с изумлением заметил, как взгляд соперника скользнул по лицу его сестры, Вероники. Сведенные брови на какой-то миг сделали Бунича суровым, но тот сразу же заулыбался, а потом и вовсе перевёл разговор: стал полушутливо хвастаться восстановленным после войны домом. Платон его уже не слушал, а пристально наблюдал за взглядами весельчака-соседа. Картина получалась странной: Бунич глядел лишь на хозяйку дома или на Веронику.

«Боже милосердный, да это просто мистика! Они похожи, даже имена у них одинаковые, ведь сестру тоже крестили Верой», – вдруг догадался Платон, уловив то, что заметил соперник. Но кто же из двух девушек интересует душку-солевара? Горчаков вдруг осознал, что готов костьми лечь, чтобы Бунич никогда не получил ни ту ни другую. Вспомнились брошенные как-то ненароком слова попадьи о юном «Левочке», влюбленном в «милую Катеньку», и Горчакова передёрнуло от отвращения: в нынешних ухаживаниях соседа сквозило что-то противоестественное. В душе Платона разгоралось бешенство. Хватит! Он и так дал этому ловеласу слишком много времени, позволил захватить всеобщее внимание, пора вмешаться в разговор!

– Как дела на вашей шахте, Вера Александровна? – начал он. – Помощь не требуется? Я бы с радостью…

Хозяйка предсказуемо отказалась:

– Благодарю, но мы с Марфой пока справляемся. Через три-четыре дня новый обоз соберём и в Смоленск отправим.

– Пожалуйста, не ездите больше сами, пошлите кого-нибудь, – попросил Платон.

– Мне некого послать. Марфа целыми днями занята на работах: сейчас сев, она не может уехать. Теперь солью занимаюсь я одна, так что и продавать сама поеду.

Сразу же вмешался Бунич:

– Я свою соль повезу на ярмарку недели через три, могу захватить и ваш товар. Зачем самой-то утруждаться, драгоценнейшая?

– Благодарю. Но я уже наладила определенные связи и не хотела бы перепоручать свои дела другим, – отказалась Вера, и жесткие нотки в её голосе подсказали обоим претендентам, что разговор на эту тему окончен.

Горчаков гадал, действительно ли Бунич сделал в письме предложение, или послание касалось каких-нибудь дел. Лев Давыдович глядел на Веру нежно и заискивающе, а она была с ним любезна, но не более того. И это вселяло надежду.

«Может, Вера отказала Буничу?.. Скорее всего, пока нет, иначе солевар не позволял бы себе таких нежных взглядов, а держался бы скромнее, – рассуждал Платон. – Неужели Вера сейчас выбирает между мной и Буничем?» Ощущение оказалось на редкость мерзким.

Впрочем, пока было очевидно, что Платон сопернику проигрывает. Бунич привык быть «душою общества». Вот и сейчас он захватил общее внимание: трещал без умолку, острил, что-то изображал в лицах. Как такое вообще может хоть кому-то нравиться? Однако на лицах женщин читалось прямо противоположное мнение. Их Бунич просто восхищал.

Лишь изредка вставляя фразы в общий разговор, Платон еле досидел до конца ужина. Когда гости вслед за Верой наконец-то поднялись из-за стола, он откровенно порадовался: этот неудачный визит скоро закончится, и он увезёт сестёр домой. Однако вездесущая Полина спутала все планы брата – она, как банный лист, пристала к хозяйке:

– Вера Александровна, а можно посмотреть ваш дом?

Радушная хозяйка не могла отказать и, само собой разумеется, пригласила всю компанию:

– Конечно, пойдёмте! Там ещё много работы, но главное уже проступило.

Вера накинула на плечи шаль и пошла к дверям, гостьи поспешили за ней. Платон и Бунич замыкали шествие. В тёплом мареве обнявших Солиту весенних сумерек грациозная фигурка хозяйки имения казалась видением из волшебной сказки.

– Что, хороша? – услышал Платон голос соперника. – Я сделал графине предложение, скоро она станет моей невестой.

– Вы уже получили согласие Веры Александровны?

– Это только вопрос времени, – отрезал Бунич.

– С дамами не всё решается по часам, – огрызнулся Платон, но на душе у него стало легче.

Они вошли в широкие двери главного дома. Посреди высокого овального вестибюля что-то рассказывала своим гостьям Вера. Пол здесь уже вымостили плитками из белого и чёрного мрамора, а от стены широкой спиралью взлетала на три этажа мраморная лестница.

– Пока всё освещается окнами в куполе, – объясняла Вера, – а со временем мы восстановим и висевшую здесь люстру. Она упала при пожаре, но, как ни странно, сохранилась. Нужно только найти хороших медников, чтобы выправить покорёженные детали.

– Что же вы раньше не сказали, Вера Александровна? – удивился Бунич. – Я привезу вам мастеров, есть хорошая артель в Смоленске, они там храмы после Наполеона восстанавливали.

Соперник вновь воспользовался моментом: он встал рядом с Верой и, слушая её рассказ о планировке дома, с умилением и восторгом ловил каждое слово.

Вера слишком умна, чтобы поддаться на дешёвую лесть, успокоил себя Платон. Однако спокойствие так и не пришло к нему, наоборот, раздражение всё возрастало. Вступать в противоборство с Буничем было унизительно, и Платон еле дождался той минуты, когда смог попрощаться и, усадив сестёр в коляску, отправиться домой. Старательно избегая любых вопросов, князь ехал впереди, а по приезде хотел сразу же отправиться спать. Однако отдохнуть ему не пришлось: в Хвастовичах его ждал измотанный и злой Щеглов.

Глава тридцать пятая. Третий бандит

Раздражение не отпускало Щеглова. «А ведь всё начиналось так удачно», – с горечью размышлял он. В Смоленске капитан быстро установил личности убитых – ими оказались двое отпетых бездельников, промышлявших на подхвате у местных купцов. За пару монет эти пройдохи запугивали неугодных, не брезговали они и вымогательством. С этими типами ясность была полная, да и заказчик просматривался – кто-то из отказавшихся покупать соль купцов или все они, вместе взятые. Но как только пришла ясность по сути дела, так жизнь опять смешала исправнику карты, перевернув всё с ног на голову. Факты недвусмысленно доказывали, что сбежавший с места нападения третий бандит целую неделю жил у Щеглова под носом, и самое главное, по всему выходило, что ниточка от этого злоумышленника тянется в столицу.

Положение сложилось – хуже некуда, и, не откладывая в долгий ящик, исправник помчался в Хвастовичи. По большому счету, выбирать не приходилось: только Горчаков мог пролить свет на хитросплетения столичных интриг. В надежде, что хозяин дома ещё не спит, капитан уже затемно подъехал к крыльцу, но Горчаков отсутствовал – отбыл в гости. Лакей проводил Щеглова в кабинет и попросил подождать. Через полчаса вернулся и сам князь. Поздоровавшись, спросил:

– Заждались, Пётр Петрович?

В его голосе сквозила горечь, похоже, Горчакову в гостях не понравилось. Следующий вопрос подтвердил догадку исправника:

– Не желаете ли выпить? – осведомился князь и, не дожидаясь ответа гостя, послал лакея за анисовой и «тем самым» хлебом.

– Анисовая сейчас в самый раз, – дипломатично заметил Щеглов.

Забрав у лакея поднос, Горчаков сам налил две стопки водки, пододвинул к капитану маленькую тарелочку с очень чёрным и плотным хлебом, предложил:

– Закусывайте. Этот хлеб мне присылают из монастыря на Бородинском поле. Его жена командира моих братьев, Маргарита Тучкова, построила на месте гибели мужа. Она там игуменьей стала. Я монастырю деньги жертвую, а она мне в благодарность – хлеб.

Щеглов выпил и откусил кусочек хлеба.

– Необычайный вкус! Никогда подобного не ел, да и под водку очень хорошо, – похвалил он и тут же заговорил о деле: – Спасибо за угощение, только я хотел бы кое о чём поговорить.

– Слушаю… Какие у нас новости?

– Очень странные. Я бы даже сказал, противоречивые, – признался Щеглов и рассказал о своей поездке. – Сначала всё шло вполне предсказуемо. Молодцов наших в Смоленске сразу опознали как двух прохвостов, шустривших на ярмарке. Там, в жандармской команде, никого не удивило, что эти бандиты пытались нас ограбить. Тамошний полицмейстер всегда считал, что рано или поздно они чем-то подобным и закончат. Впрочем, может, мы и не первые их жертвы.

– Так в чём же странность? Вы поняли, кто их нанял? Кто-то из перекупщиков, соперник Горбунова?

– Этого я не выяснил. Да и как это сделать? Покойники не скажут, а заказчики отопрутся. Однако я не всё вам рассказал. Я лишь успел добраться до дома, когда на соседней улице пальба началась. Есть у меня один постоянный дебошир – отставной корнет Силантьев. Сам он из Брянска, да пару лет назад наследство в нашем уезде получил, и немалое. Тётка его когда-то за богатого купца вышла. Детей этой семье Бог не дал, так и достались после тётки Силантьеву двухэтажный дом и мучной лабаз. Вот теперь он всё это добро сдаёт внаём, а деньги пропивает, ну и как напьется, так во дворе палит из ружья почём зря. Соседи пугаются и за мной посылают.

– И как этот Силантьев связан с нападением? Это он был третьим? – насторожился Платон. – Как вы это выяснили?

– Не был корнет третьим, наоборот, это бандит у него в доме целую неделю прожил, комнату снимал и кибитку свою с товаром во дворе держал. Этот нападавший – бродячий торговец, катавшийся со своими шляпками по здешним поместьям. Кстати, Марфа Васильевна у него одну приобрела – из синего шёлка. Потом я этого торговца самолично на ярмарке видел и как раз у него те злосчастные чётки, что вместе с сумкой пропали, купил.

Горчаков вдруг осознал, что капитана не понимает. Переспросил:

– Как же вы догадались, что нападавшим был именно торговец шляпками? Вы что, увидели его простреленную ногу?

– К сожалению, не ногу, а лишь тот самый простреленный сапог. В спешке, покидая наш город, бандит его выбросил. Я подозревал, что он был в чувяках, а на самом деле разбойник ходил в высоких сапогах-ичигах. На Кавказе они в большом ходу. А этот самый Алан рассказывал пьянице Силантьеву, будто как раз туда с обозами и ходит. Вчера торговец уехал. Я лично на ярмарке видел, что его кибитка забита шляпками и шалями, значит, путь ему лежит на Кавказ. Только это еще не все. Есть в этом деле одно неприятное совпадение. Незадолго до вашего приезда наведался в Солиту один господин. Представился он графом Иваном Печерским, при этом объявил, что прислан дядей Веры Александровны. Но графиня приезжего выставила. Я сам его увёз, мы даже в вашем доме заночевали. Так вот этого неприятного молодца я видел в Смоленске беседующим с торговцем Аланом.

– А что ваш отставной корнет говорит о своём постояльце? – спросил Платон.

– Силантьев гуляет по двору в простреленных ичигах и палит из ружья. Он ничего не соображает, смог только сказать, что Алан уехал, и клянется, что тот – турок, якобы он их за версту чует.

– Откуда в нашем уезде турки? – засомневался Горчаков. – Возможно, что торговец с Кавказа… Да и то – зачем его сюда занесло? Ведь наш уезд совсем не по дороге.

– Давайте рассматривать факты, – предложил исправник. – Торговца зовут Алан, я его видел, внешность у него явно южная: маленький, плюгавый, весь чёрный. Он может оказаться кем угодно: и кавказцем, и татарином, а может, персом или турком. Он приезжал в Солиту, даже продал свой товар Марфе Васильевне. Печерский тоже посетил это имение. Что ему на самом деле было нужно, мы не знаем, но на обратном пути он расспрашивал меня вовсе не о графине, а о дочке управляющего. И что меня особенно заинтриговало – Печерский крутил в руках точно такие же чётки, как те, что я потом купил в Смоленске у Алана.

– Так, может, Печерский их ему и продал? Или забыл у него, а торговец решил подзаработать.

– Это не исключено. Я видел, как эти двое разговаривали, но был слишком далеко, мог и не заметить, как передали четки. Да только не похоже, чтобы аристократ продавал подобную безделушку. Ей – грош цена, какой с этого доход? Вот если он четки забыл или обронил – другое дело. Только какая связь между помощником генерал-лейтенанта Чернышёва и жалким бродячим торговцем? И почему они оба приезжали в Солиту незадолго до нападения?

Горчаков задумался. Дело совсем запуталось. Двух убитых проходимцев могли нанять перекупщики с ярмарки, но как связан с ними плюгавый кибиточник? Неужели за всем этим стоит Чернышёв?

– В столице я мельком видел довольно молодого человека – нового порученца генерал-лейтенанта Чернышёва. По-моему, его фамилия и впрямь была такой, как вы назвали, – вспомнил Платон. – Этот Печерский – достаточно высокий, обрюзгший, лицо расплывшееся и мрачное, да и вообще он производит неприятное впечатление. Глаза и волосы у него вроде чёрные. Подходит это описание человеку, приезжавшему в Солиту?

– В точности! – подтвердил Щеглов. – Именно обрюзгший – это вы хорошо подметили. Значит, мы действительно видели посланника генерала Чернышёва. Но что связывает его с бродячим торговцем?

– А вы сами не спросили Алана, чего хотел от него этот человек?

– Как же-с, спросил! Тот мне ответил, что графа Печерского он не знает, а подходивший господин хотел купить мужские вещи, – доложил капитан и, помявшись, задал главный вопрос: – Я со слов графини Веры понял, что её отношение к дяде оставляет желать лучшего – а он-то что от неё хочет?

Застигнутый врасплох, Горчаков молчал. Скорее всего, Вера никому не говорила ни об аресте брата, ни о потере состояния. Мог ли он раскрыть постороннему человеку её тайну? Конечно, не мог, но на девушку напали, она вполне могла лишиться жизни. Вдруг это связано с желанием её родственника наложить лапу на имущество и титул семьи, и за этим покушением стоит Чернышёв? Не зная, как поступить, Платон колебался, но исправник не собирался ждать.

– Платон Сергеевич, я расследую нападение на вашу соседку. В деле уже есть два трупа и один раненый. Вы должны рассказать всё, что знаете! – заявил он. – Обещаю, что, если это не будет связано с опасностью для жизни графини Веры, разговор останется между нами, в противном случае – всё и так откроется. Только будет ли жива ваша соседка к тому времени?

Платона от таких слов аж передёрнуло, но и Веру подвести он не мог, поэтому исправнику отказал:

– Я вас понимаю, но это не моя тайна, и нам лучше поехать к самой графине, чтобы обсудить всё в её присутствии.

– Но уже поздно, – засомневался капитан, – а дело не терпит отлагательства.

– Несколько часов уже ничего неизменят, – возразил Платон и предложил: – Вы устали, ложитесь спать, а завтра утром поедем в Солиту.

Кривая ухмылка Щеглова получилась грустной.

– Устал! Это вы точно подметили, у меня такое впечатление, что я проехал половину страны, – признал он, но тут же со своей обычной настырностью попытался «дожать» собеседника: – Скажите мне только одно. Чернышёв может хотеть смерти племянницы?

Взвесив все «за» и «против», Платон подтвердил:

– Это возможно.

На том они и расстались. Щеглов провалился в сон, только коснувшись головой подушки, а Горчаков все маялся – не мог заснуть. Тяжкие мысли одолевали князя: дела его складывались на удивление скверно, и даже тишина в спальне казалась ему теперь зловещей.


В Солите царила тишина. Во флигеле управляющего гости обнаружили лишь кухарку да горничную: те распивали на кухне чай.

– Её сиятельство куда поехала? – прервав их приятный тет-а-тет, строго осведомился Щеглов.

Женщины вскочили и затараторили:

– Барышня на шахту отправилась, а Марфа Васильевна в поля ускакала. Она теперь, как солнце встанет, так сразу и уезжает, а барышня совсем недавно ещё дома была.

– Понятно… – протянул исправник и распорядился: – Быстро найдите мне конюха или ещё кого-нибудь, кто проводит нас с князем к шахте.

– Я сейчас приведу Осипа, он сегодня как раз на конюшне остался, – пообещала горничная и пулей вылетела за дверь.

Мужчины тоже вышли на крыльцо. Капитан оглянулся по сторонам, сразу отметил нововведения и указал на них Горчакову:

– Гляньте-ка, Вера Александровна цветники и газон восстановила. Попомните моё слово, через месяц мы Солиту не узнаем.

– Меня здесь уже не будет, я уеду в Петербург, – отозвался Платон.

– А как же ваше желание выйти в отставку и жить здесь?

– Так я и еду полк сдавать, – объяснил Горчаков. О второй причине отъезда – предстоящем суде над братом – он предпочёл умолчать.

К крыльцу на рослом орловце подлетел Осип и, обращаясь к Щеглову, отрапортовал:

– Ваше высокородие, я готов… К шахте изволите?

– Нам нужна графиня, а уж где её искать, тебе виднее.

– Да на шахте она. Барышня нигде больше не бывает – либо на шахте, либо на мельнице.

– Ну, веди к шахте, – распорядился Щеглов, забираясь в седло.

Платон тоже вскочил на коня и поскакал следом. Они долго петляли вокруг необъятных полей Солиты, а потом свернули на явно свежую просеку в редком перелеске.

– Надо же, сколько раз я здесь проезжал, но даже и не подозревал, что тут есть соляная шахта, – удивился Щеглов.

– Так её сама барышня и нашла, – с гордостью объяснил Осип. – Лошадь у Веры Александровны понесла и в аккурат на этом месте сбросила. Вот её сиятельство и увидела вход эту старую шахту.

Всадники выехали на утоптанную площадку. В её центре истекал смолою еловый сруб, на его крыше крутился большой ворот, а рядом с широкой платформы сбегали вниз несколько желобов. Под одним из них стояла застеленная мешковиной телега, её наполовину заполняла соль. На платформе рядом с крутящими ворот мужиками наблюдала за погрузкой хозяйка шахты. На взгляд Платона, в мужском сюртуке и широких, заправленных в сапоги панталонах, молодая графиня выглядела чудаковато, к тому же на голове у Веры красовался цилиндр. Грубоватый сюртук скорее подходил молодому купчику, а шляпа наводила на мысли о столичном франте, но всё вместе это смотрелось забавно и очаровательно.

Услышав стук копыт, Вера обернулась и слегка нахмурилась.

Похоже, что гостей здесь не ждали. Почему графиня так разволновалась, даже стала покусывать губу? Но порассуждать об этом Платон не успел – Вера не дала ему такой возможности. Через мгновение перед ним уже стояла невозмутимая деловая дама. Оставалось только признать, что ни силой характера, ни выдержкой Бог юную графиню Чернышёву не обидел.

Вера спустилась с платформы и теперь внимательно слушала Щеглова. Исправник повторял ей то, что уже рассказал Платону накануне ночью.

– Я попросил князя сказать мне правду о том, может ли ваш дядя быть причастным к этому нападению, но Платон Сергеевич посоветовал мне расспросить вас самому, – завершил свой рассказ Щеглов.

Молодая графиня молчала, и Горчаков проникся к ней сочувствием. Не так-то легко говорить с посторонними о бедах, свалившихся на твою семью. Наконец она решилась и поведала капитану об аресте брата, о конфискации имущества и даже о том, чего Платон не знал – о взрыве у Цепного моста, о смерти лакея, о контузии. Закончив, она мягко улыбнулась и предложила Щеглову:

– Выводы можете сделать сами.

Исправник так и поступил:

– Значит, назойливый помощник вашего дядюшки вполне мог приложить руку к преступлению. – Поймав недоверчивый взгляд Платона, Щеглов пожал плечами. – А что? Такое предположение вполне имеет право на жизнь… С чего это графу Печерскому беседовать с преступником в Смоленске, когда сам он в это время уже должен был подъезжать к Москве? – сказал Щеглов и, помолчав, добавил: – Но нам с вами этого никогда не доказать.

Вера побледнела. Она-то понимала, что Щеглов прав. Вновь, как тогда, после взрыва, чёрная лавина отчаяния захлестнула её с головой. Господи, да когда же закончится этот кошмар?! Сначала Ваню убили, теперь под пули попали Щеглов и Марфа. Из-за неё одной страдают ни в чём не повинные люди…

– Это я принесла сюда беду, – прошептала Вера. – Это на меня охотились в столице, а теперь и здесь. Поехав со мной на ярмарку, вы оба и Марфа оказались в заложниках. Простите!

Щеглов аж побагровел от возмущения:

– Ну, Вера Александровна, это даже несерьёзно обсуждать! – возмутился он. – Я поставлен здесь законом блюсти права жителей нашего уезда, и мой долг – найти тех, кто покушался на вашу жизнь. Другое дело, что вы сами можете мне кое в чём помочь. Хорошо бы вам больше не дразнить проходимцев, считающих одинокую барышню лёгкой добычей, а найти защиту в лице родственников-мужчин. Например, выбрать достойного супруга.

Капитан дул в ту же дуду, что и остальные, – нужно выбрать мужа. Вера и так знала, что совет Щеглова мудр, только ей-то как поступить? Буничу она отказала ещё накануне. Она старалась быть очень мягкой, тщательно подбирала слова и с облегчением вздохнула, осознав, что сосед хоть и разочарован, но не оскорблён.

Если бы Платон хоть намекнул, что сможет потом полюбить её. Пусть не полюбить, но хоть что-то к Вере почувствовать… Они смогли бы стать друзьями, и у них было бы много общих дел. Но разве этого достаточно? Правда, она сама любит Джона, зато из остальных мужчин выбрала бы Горчакова…

Приняв Верино смущение за капитуляцию, настырный Щеглов захотел всё и сразу.

– Вы не станете больше ездить с обозами в Смоленск? – хмурясь спросил он.

– У меня ведь обязательства! Вы же знаете…

– Но как мне обеспечить вашу защиту? Вы же понимаете, что стали мишенью?!

Суровый взгляд Щеглова грозил испепелить Веру, а она всей кожей чувствовала присутствие за спиной Платона. Тот не вмешивался в разговор, но этого и не требовалось. Он уже всё сказал. Как его жена, Вера будет недоступна для происков «дядюшки», а её сёстры получат влиятельного опекуна, и, быть может, Вера даже спасёт их и свою жизни. Она повернулась к мужчине, предложившему так много и так мало. Платон смотрел на неё серьёзно, потом вдруг нежно улыбнулся и чуть слышно шепнул:

– Смелей!..

– Хорошо, – решилась Вера и уже увереннее закончила: – Пётр Петрович, я последую вашему совету. Вы пока не знаете, что князь Горчаков сделал мне предложение. Я принимаю его. Мы поженимся до конца мая.

Глава тридцать шестая. Сиреневое счастье

Май благоухал сиренью. Вера гуляла по тропинкам своего заросшего сада – среди немыслимой красы пышных лиловых гроздей – и пыталась хоть как-то собраться с мыслями. Она дала слово и собиралась выйти замуж, только вот радостных предвкушений у неё не было, зато в избытке имелись грусть, сомнения и даже чувство неудобства за вынужденную сделку. Да и как ещё можно было назвать соглашение, на которое пошли они с Горчаковым? Выгода для обеих семей, забота о судьбах сестёр, имущественные отношения – всё учли, кроме того вопроса, как же станет жить семейная пара, руководствуясь подобным прагматизмом и трезвостью.

Цветущая ветка скользнула по её лицу, подразнила нежным ароматом. Может, это не просто так? Вдруг это знак? Вера потянула к себе гроздь, стала перебирать мелкие лиловые звёздочки – суеверно искала цветочек с пятью лепестками. Но, к сожалению, все цветы оказались симметричными. Значит, не судьба ей найти своё счастье. Дело в самой Вере: она железная и приземлённая, таких нельзя жалеть, а значит, и любить.

Ей остаётся лишь добывать соль, а любить будут её сестёр. Но ведь это тоже неплохо. Милые сестрички достойны самого преданного обожания, и если кто-то в семье должен пожертвовать собой для счастья других – то пусть это будет Вера. Она устранит все препятствия на пути Надин и Любочки, и сестры проживут счастливую жизнь.

Наконец-то Вера почувствовала почву под ногами. Сама она считала ум и практичность двумя своими лучшими качествами. В делах она чувствовала себя как рыба в воде. Верино место там, где царствует логика, и, повинуясь привычке, молодая графиня решила до приезда жениха продумать условия, которые ему выдвинет.

«Сохранить Солиту – это обязательно, – рассуждала Вера. – К тому же коммерция с солью должна остаться неприкосновенной, муж не должен вмешиваться в неё. Горчаков обязан помочь вернуть сестрам приданое. Вот, наверное, и всё».

Теперь бы ещё угадать, чего потребуют от неё самой. Самым забавным было то, что Вере не хотелось давать никаких обещаний.

– Похоже, что я – безнадёжная эгоистка, – шепнула она ветке сирени и самокритично добавила: – Поэтому и недостойна счастья.

Словно в награду за такое смирение, на кончике грозди шевельнулась крошечная розетка из пяти лепестков. Как видно, не всё было так плохо. Вера сорвала лиловую звёздочку и положила её на язык.

– Вот вы и нашли своё счастье, – прозвучало за её спиной, – а для меня не найдёте?

Вера повернулась к жениху и обомлела – он приехал к ней при полном параде: в белом мундире с множеством наград на груди… Сколько же можно отрицать очевидное? Не пора ли сказать правду?.. А всё было очень просто: князь Горчаков оказался мечтой любой здравомыслящей девушки, да и не здравомыслящей тоже. За такого жениха надо благодарить судьбу, а не ломаться, как печатный пряник. Но вопреки здравому смыслу и собственному сердцу Вера пожала плечами и фыркнула:

– Попытайтесь найти сами. Человек сам должен искать своё счастье.

– Мысль потрясающей философской глубины, и я полностью с вами согласен, – совершенно серьёзно заявил Платон, но веселые чёртики, мелькнувшие в его глазах, подсказали, как он забавляется.

Его ирония оскорбила Веру. Жених её высмеивал! А не много ли он на себя берёт? Ну, коли так, то и она не станет стесняться:

– Счастье – пока ещё не самое первостепенное среди наших дел, – заметила она с явным сарказмом. – Я хотела бы обсудить условия предстоящего брака. У меня есть некоторые требования к этому союзу. А у вас?

– Я хотел бы сначала услышать ваши, – отозвался Горчаков.

– Хорошо, давайте я начну. Моё самое главное условие: я оставляю себе Солиту, сама управляю имением и распоряжаюсь полученными доходами.

– Я не возражаю при условии, что вы не продадите поместье, а оставите его в наследство одному из наших детей.

Вера поперхнулась. Вот главное и сказано. Князь Горчаков собрался жениться и рассчитывал иметь в этом браке детей. Никакого двусмысленного толкования его поступков не просматривалось. Вера проглотила шершавый ком в горле, собралась с духом и заявила:

– Я принимаю это условие. Имение по моему завещанию получит второй ребёнок после наследника.

– Согласен, – улыбнулся Платон, и его взгляд потеплел.

Он поднял было руку, как будто хотел коснуться лица невесты, но передумал и просто молча смотрел на неё. Вера попыталась вспомнить условия, придуманные совсем недавно, но всё вылетело у неё из головы. Наконец мелькнуло слово «приданое», и она заговорила:

– Вы станете опекуном моих сестёр и постараетесь вернуть наше приданое.

– Согласен, – ответ прозвучал с такой интимной интонацией, что Вера растерялась. Похоже, Горчаков занимался тривиальным обольщением. Она отвернулась к сиреневому кусту и, прячась за цветущими ветками, поинтересовалась:

– Какие условия есть у вас?

– Найдите мне цветок с пятью лепестками.

– Вы шутите?!

Поведение Горчакова выглядело каким-то детским. Куда делся здравомыслящий человек, который рассуждал о выгодах их союза? Тот казался сильным, серьёзным и мудрым, а этот походил на озорного шалопая. И где же искать правду? Даже не пытаясь скрыть удивление, Вера смотрела на Горчакова, но тот молчал. Может, ей следовало оценить шутку и рассмеяться? Но мягкая улыбка Платона никак не подходила остроумцу, решившему поразить собеседника шуткой. Он выглядел серьёзным. Но эта просьба! Как её вообще можно понять?.. Вера переспросила:

– Простите, что?

– Найдите и мне цветок с пятью лепестками. Вы же себе нашли.

– Да, конечно, – засуетилась Вера и кинулась перебирать одну за другой пышные лиловые грозди.

Как назло, все цветочки состояли из четырех лепестков. Она рассматривала одну гроздь за другой, но заветная звёздочка так и не попадалась. Платон стоял рядом, наблюдал, и это ужасно волновало. Когда Вера уже решила, что ей придётся расписаться в своём невезении, среди сотен других вдруг мелькнул крохотный пятилепестковый цветок.

– Вот, нашла, – обрадовалась она, наклоняя цветочную гроздь в сторону жениха, – берите.

– Я не вижу, где он. Сорвите, пожалуйста, сами.

– Да вот, – засмеялась Вера и аккуратно отделила звёздочку с пятью лепестками от остальных.

Теперь крошечный цветочек лиловел на кончике её указательного пальца. Она протянула руку Платону, он взял её ладонь и слизнул заветную звёздочку языком. Его губы охватили Верин палец тёплым кольцом, а язык погладил подушечку. По Вериной руке жидким золотом растекался жар. Всё выглядело почти пристойно, но это «почти» оказалось мостиком в запретную страну, и почему-то вдруг страшно захотелось броситься с головой в опасный омут. Но Вера отняла руку, а её жених отступил и серьёзно поблагодарил:

– Спасибо, Вера Александровна, вы подарили мне счастье!

Эта фраза прозвучала так двусмысленно, что Вера растерялась. Что за игру затеял с ней этот ловелас? Как можно толковать его слова? Нельзя же всерьёз относиться к тому, что единственным условием вступления в брак для него был съеденный цветочек сирени. Вера терпеть не могла положений, когда чего-то не понимала, поэтому сразу вскипела:

– Я уверена, что вы сейчас пошутили, – отчеканила она. – Но я собиралась обсудить важные вопросы и услышать ваши требования к нашему союзу.

– У меня нет требований, есть только просьбы, – успокоил её Платон.

– Ну хорошо. Какие?

– Их немного. Я просил бы вас обвенчаться как можно скорее и переехать в Хвастовичи, так будет безопаснее. И вторая просьба – никуда не выезжать без охраны.

– И это всё? Я думала, что мы будем обсуждать наши взаимоотношения после свадьбы.

– Неужто? И о чём же вы собирались поговорить? – полюбопытствовал Платон.

Беседа скатилась на весьма сомнительную дорожку, но Вера настроилась победить во что бы то ни стало и мгновенно вывернулась:

– Не знаю. Я думала, вы что-нибудь потребуете…

– Я уже всё сказал. Может, мы обсудим теперь дату и место свадьбы?

Вот это да! Вера одержала победу, да к тому же без видимых усилий: её условия приняты, а у неё самой попросили лишь вполне разумных уступок. Теперь можно было и в великодушие поиграть…

– Предлагайте вы, – разрешила она.

– В ближайшее воскресенье в домовой церкви Хвастовичей.

Не слишком ли быстро? Но отступить теперь стало бы проявлением трусости, и Вера с достоинством кивнула:

– Я согласна. В три пополудни, в воскресенье. А теперь пойдёмте в дом, Марфа уже, наверное, бегает между флигелями, пытаясь пригласить меня на ужин.

– Вы уверены, что она не испугается, найдя сразу двоих? – уточнил Горчаков.

– Будет только рада. После нападения она сама не своя: всё твердит, что в доме должен быть мужчина.

– Ваша помощница мудра не по годам, – констатировал Платон. Он вдруг увидел себя со стороны – идущим в тёплых и благоуханных майских сумерках под руку со своей судьбой, и почему-то вдруг наивно поверил, что обязательно будет счастлив.


Юные графини ди Сан-Романо прибыли в Солиту за два часа до венчания. Расцеловав Веру, они сразу же забросали её вопросами:

– Какая будет фата?.. Где платье?.. А украшения?..

Но невесте даже не пришлось отвечать – всем командовала Марфа. Она подвела сестричек к кровати, где на покрывале лежали кружевной шарф и великолепное шёлковое платье цвета лаванды. Его тайком засунула на дно баула старшей сестры упрямица Надин. Поначалу Вера рассердилась на неё за такое самоуправство, но теперь была сестре очень благодарна.

– Ух ты, английское! – восхитилась Полина. – Я знаю такие платья, мама купила себе целых три. Но это ещё красивее, оно сплошь вышито гладью!

Однако Марфа не допустила лишних разговоров, а наоборот, поторопила:

– Пора уже одеваться, вдруг прическу помнём, нужно иметь запас времени, чтобы всё поправить.

Вера просунула кисти в рукава, Платоновы сестрички помогли ей натянуть лиф и расправить юбку, а Марфа застегнула на спине ряд мелких, обтянутых атласом пуговиц. Сегодня Вера причесалась по-московски: локоны до плеч и скрученная в пучок коса на затылке. Платье надели так удачно, что причёска не помялась, и довольная Марфа накинула на невесту шарф, оставив локоны открытыми.

– Вот так! Гляньте-ка…

Вера повернулась к зеркалу. Она себе понравилась. Платье сидело великолепно, да к тому же подчёркивало необычный оттенок её глаз. Тонкий кружевной шарф казался ещё белее на фоне чёрных волос, а непокрытые локоны чётко обрамляли её спокойное лицо. Вера любовалась своим привычным образом – безупречной столичной аристократки. Всё получилось вполне достойно.

– Я готова, можно ехать, – сообщила она.

– Как это? – удивилась Полина. – А украшения?

– У меня их нет, только жемчужные серёжки. Я приехала сюда, чтобы заниматься хозяйством. Драгоценности мне были не нужны, я их оставила в столице.

Вера изрядно покривила душой: причина, по которой она отдала свои украшения матери, была самой банальной – в случае нужды их следовало обратить в деньги, но рассказывать об этом она не собиралась. Ещё не хватало, чтобы её начали жалеть! Как всегда, положение спасла Марфа: она вручила невесте букетик фиалок и предложила:

– Приколем несколько штук на груди, а остальные в руки возьмёте.

Вера отделила несколько цветочков и приложила их к вырезу, не зная, как закрепить. Сразу же вмешалась неугомонная Полина:

– Цветы должны лежать на коже, чтобы их запах смешивался с ароматом женщины, – объяснила она и сунула цветочки за вырез корсажа лавандового платья, оставив на оборке только головки.

– Откуда ты всё это знаешь? – развеселилась Вера. – По-моему, тебе только шестнадцать.

– Итальянки в шестнадцать лет уже троих детей имеют, – парировала рыжая красотка. – Если не понимать таких простых вещей, то останешься в старых девах! Все наши подруги это знают, да и не только это.

– И что же ещё?

– Как намертво привязать к себе мужчину!

– Как? – в один голос спросили Вера и Марфа.

– Нужно отдаваться ему по нескольку раз на дню, тогда у него не будет ни сил, ни желания смотреть на других.

Марфа и Вера переглянулись и закатились от хохота. Контраст между юным личиком Полины и её циничными словами оказался таким комичным, что они никак не могли остановиться. Полина сразу же надулась. Пришлось Вере извиняться:

– Пожалуйста, не сердись, мы просто не ожидали от тебя такого заявления и смеялись от неожиданности.

– Очень жаль, что вам такие простые вещи кажутся неожиданными, – огрызнулась Полина и ехидно добавила: – Это наводит на мысль, что с мужьями вы не справитесь.

Девушки промолчали, а Вера в душе признала, что её будущая золовка, наверное, права.

– Благодарю за совет, – примирительно сказала она, – может, я им когда-нибудь и воспользуюсь.

– И чего же ты будешь ждать? – уже весело отозвалась Полина. – Когда твой муж состарится и нужда в моём совете пропадет?

Марфа в изумлении всплеснула руками, Вероника расхохоталась, а Вера решила проявить строгость и пристыдила мятежницу:

– Вообще-то речь идёт о твоём брате. Нужно выбирать выражения.

– Ты права, – опустив глаза, смиренно согласилась рыжая озорница.

«Вот это и есть семейная жизнь – по поводу и без повода воевать с мужниной роднёй», – поняла Вера. Но отступать всё равно было некуда.

Марфа напомнила, что пора ехать в церковь. Сестры ди Сан-Романо подхватили сзади импровизированную фату из кружевного шарфа, и Вера, уже, как видно, навсегда, покинула флигель, где всего три месяца назад начала свою новую жизнь.

Спасибо тебе, Солита! Спасибо за все!..

Глава тридцать седьмая. Княгиня Горчакова

Будь она неладна, эта Солита! Провалилась она, что ли? Лесная дорога всё никак не кончалась, петляла, как заколдованная. Бесила новыми поворотами.

Граф Печерский уже изнемог. Вся эта навязанная шефом поездка с самого начала была надуманной и глупой, а значит, обречённой на провал. Вано это понимал, но отказать Чернышёву не мог, и это озлобляло его ещё сильнее. Что делать, если визит в Полесье стал его первым заданием на службе у будущего военного министра? Сейчас решалось всё: победишь – карьера взлетит вверх, провалишься – пинком вышибут на улицу. В этом деле у почтеннейшего Александра Ивановича имелся личный интерес, и был тот интерес самым нутряным, а от этого ещё более важным. До чего ведь докатилась держава: надежда престола генерал-лейтенант Чернышёв на чужое позарился, да не просто так, а жизнями людскими играл! Вано, конечно же, сглупил: надо было сразу записать для памяти свой разговор с начальником – вдруг когда-нибудь пригодится? Впрочем, он и так всё помнил.

Печерского тогда срочно вызвали в дом Чернышёва. Приехав, Вано прошёл в кабинет и сразу же почувствовал, что дело не чисто: Александр Иванович не спешил его замечать, сидел, не поднимая глаз от бумаг, надувался спесью – изображал небожителя. Печерский уже заждался у двери, когда шеф наконец-то соизволил его пригласить:

– Проходите. Садитесь…

Поедая Чернышёва преданным взглядом, Вано устроился на краешке стула и с благоговением выдохнул:

– Добрый день, ваше высокопревосходительство.

Генерал-лейтенант молча кивнул. Осведомился:

– Надеюсь, вы не женаты?

– Никак нет…

– Ну что ж, я присмотрел для вас выгодную партию и хочу, чтобы этот брак состоялся на определённых условиях. Вас это интересует? – спросил Чернышёв.

Как же, однако, шутит судьба! Девушки из кондитерской на Невском оказались племянницами нового начальника. Печерский уже встречал их в музыкальном салоне Елизаветы Николаевны, да и разговоры супругов Чернышёвых о судьбе этих девиц подслушивал неоднократно. Для него не было секретом, на что рассчитывает «дядюшка Алекс». Вот только пока ничего у Чернышёва не получалось: мать этих девиц упёрлась и даже слышать не хотела об опекунстве генерал-лейтенанта над своими дочерьми. Неужто Александр Иванович решил сменить тактику и выдать одну из племянниц замуж за своего человека? Похоже на то… Теперь бы ещё узнать, которую из девиц ему предлагают. Вано, на свой вкус, предпочёл бы старшую, но начальник ждал ответа и никаких встречных условий не принял бы, и Вано угодливо пообещал:

– Я с сыновним почтением приму любое ваше решение и выполню все ваши указания.

Чернышёв не отводил от него пристального взгляда и молчал. Вано, трепеща, замер. Насторожить сейчас шефа было смерти подобно, и он подсластил свой холуйский облик заискивающей улыбкой. Генерал-лейтенант, как видно, успокоился, поскольку заговорил:

– Я поручаю вам наиважнейшее задание. Надеюсь, что вы выполните его успешно. Кстати, коли нет, то других возможностей вам более не представится. Вы должны жениться на старшей из девиц Чернышёвых и стать опекуном младших. Перед свадьбой напишите мне обязательство, что никогда не будете претендовать на титул графа Чернышёва. Согласны?

– Да, ваше высокопревосходительство, – не моргнув глазом отозвался Печерский, – я всё выполню. Но если вдруг мои подопечные захотят выйти замуж… Как тогда поступить?

– Не допускайте этого, – огрызнулся Чернышёв. – Думайте головой!..

Вано вздохнул с облегчением. По крайней мере, он получит старшую из сестёр. А там, глядишь, и по деньгам с шефом сторгуется. Печерский уже мысленно представил себя под ручку с невестой на столичных балах, но тут начальник огорошил его:

– Поезжайте в Полесье. Разыщите это чёртово имение, подаренное Вере бабкой, и войдите к барышне в доверие. Очаруйте её, в конце концов.

Вано чуть не выругался. Просто бред собачий! Что можно сделать в деревне? В столице легко устроить неловкую ситуацию, и тогда родственники сами будут рады сбыть с рук опороченную барышню. А как действовать в поместье, где девица сидит хозяйкой положения? Там небось ни сговорчивых свидетелей не найдешь, ни скандала не устроишь. Внутренний голос твердил Вано, что лучше отказаться, но Чернышёв уже надулся и любые сомнения своего помощника принял бы за капитуляцию. Выхода не было, и Печерский лишь спросил:

– А что мне сообщить графине при встрече?

– Скажите, что дядюшка беспокоится за её благополучие.

Чернышёв заметно волновался, он и так, похоже, сболтнул лишнее и теперь сам этого испугался. Раздраженно кивнув на дверь, Александр Иванович отчеканил:

– Подорожную выпишите себе сами. Казённые суммы возьмёте у Костикова, он предупрежден. Идите! Вы свободны!

Шеф демонстративно уставился в бумаги, и Вано оставалось лишь откланяться, а через час выехать в Полесье.

Внутренний голос не обманул: дело с графиней Верой сразу же не заладилось, а потом она и вовсе намекнула незваному гостю, чтобы тот убирался. По всему выходило, что Печерский съездил в этот болотный край без толку. Возвращаться в столицу смысла не было: Чернышёв сразу бы выгнал неудачливого помощника. Понадеявшись на авось, Вано решил пересидеть бурю в Смоленске.

К праздной жизни на казённый кошт он привык как-то сразу и теперь находил в ней немало приятного. Раз в три дня Вано потчевал своего начальника письмами-отчётами, где, не вдаваясь в подробности, врал о том, как ухаживает за графиней Верой. Всё было хорошо, пока хозяин трактира не разболтался за обедом, сообщив постояльцам последние новости: два самых крупных имения в округе объединяются, поскольку их хозяева вступают в законный брак. Для Вано это оказалось катастрофой! Он кинулся в Солиту. Печерский был готов застрелить жениха и похитить невесту. На кону стояла его карьера, и теперь все средства были хороши. Нетерпение сжигало Вано, но проклятое имение как будто провалилось…

Наконец-то дорога свернула на знакомый косогор. Солита лежала рядом. Вано пришпорил коня и рванулся к флигелю графини. Бросив поводья, он взбежал на крыльцо. Дверь оказалась незапертой, но комнаты были пусты. Печерский вернулся во двор – опять никого, усадьба как будто вымерла. Вано вскочил на коня и поскакал к хозяйственным службам. По крайней мере, в конюшне явно теплилась жизнь: дверь её была распахнута, и оттуда слышались мужские голоса. Внутри сидели три конюха в компании початой четверти мутного деревенского самогона. При виде барина мужики попытались встать, но вышло это у них не сразу.

– Где Вера Александровна? – гаркнул Вано.

– Так известно где, в церкви, – комкая в кулаке шапку, сообщил самый трезвый из выпивох.

– Но заутреня давно кончилась, может, она куда поехала? – напирал Печерский.

Мужики расплылись в блаженно-хмельных улыбках и, как глиняные коты, затрясли головами.

– Не, не, барин, – заблеяли они, а потом, перебивая друг друга, донесли до Вано ужасную весть: его несостоявшаяся невеста уже обвенчалась с князем Горчаковым.

Удар оказался силен… Впрочем, Иван Печерский получал и не такие. Не вышло с первого раза? Получится со второго! Придётся, конечно, постараться, но ничего не попишешь – теперь к одной мишени добавилась вторая.


Рыбная перемена блюд уже была, зачем же ещё и вторая? Да и вообще, сколько можно есть?.. Искушая желудки и взоры, свадебный стол ломился от угощений, но блюда так и оставались полными. Гости не могли столько съесть. Их оказалось слишком мало – только члены семьи и домочадцы. Из посторонних позвали лишь Бунича да Щеглова.

Лев Давыдович тихо вздохнул. Исправник раздражал его своими «хозяйскими» повадками, но в чужой монастырь со своим уставом не лезут, а жених неизвестно с чего воспылал к Щеглову безмерным восхищением. «Видать, своего ума не хватает, раз приходится за чужой цепляться», – философствовал по этому поводу Бунич.

Впрочем, даже неприятное соседство не могло испортить Льву Давыдовичу настроения. А было оно великолепным! Бунича позабавило изумление на лице новобрачной, когда та увидела его в церкви. Наивная Вера искренне считала, что своим отказом разбила ему сердце. Милая девочка! Слава богу, что она отказала – удержала Бунича от ужасной ошибки, освободила от безрассудно сделанного предложения руки и сердца. Вот что значит, Господь отвел: пожалели на Небесах многострадального Лёвушку! И теперь он воплотит в жизнь свою мечту: завоюет подлинное сокровище, счастье всей своей жизни – Веронику.

На сегодняшнем празднике Лев Давыдович сам назначил себя распорядителем. Он был в ударе: остроты его сыпались, как из рога изобилия, комплименты выходили один цветистее другого. Но, по правде сказать, Бунич старался только для одного человека – ангелочка Вероники. Судьба вернула ему первую любовь, как будто и не было всех этих бесплодных холодных лет. Только бы ничего не испортить! Только бы не наделать ошибок.

Бунич бросил взгляд на Веронику. Запрокинув голову, та звонко смеялась, а он не мог оторвать взгляд от её белоснежного горла. Сладкой мукой было смотреть на эту чаровницу. Нужно немного потерпеть. Придет час, и тогда он зацелует Веронику с ног до головы, ни кусочка её атласной кожи не пропустит.

Чей-то взгляд кольнул Льва Давыдовича, и он насторожился – его пристально разглядывала новоявленная княгиня Горчакова. Вот уж чего ему точно не надо, так это лишнего внимания Вероникиных родственников. Всё должно остаться в тайне, пока он не увезёт свою юную избранницу, ну а после венчания Горчаковы уже никуда не денутся. Бунич улыбнулся княгине и любезно поклонился, та смутилась и отвела глаза.

«О чём только думает новобрачный? Другой бы ещё час назад увел жену в спальню, – рассердился Бунич. – Чего ждать-то?!»

Хозяин дома как будто услышал его подсказку: князь наклонился к уху жены, и та заалела, как маков цвет. «Идите же», – мысленно поторопил их Лев Давыдович.

Но его терпение чуть ли не полчаса подвергалось испытанию: невеста кидала букет. Обычай этот, привезенный из завоеванного Парижа, в другой раз позабавил бы его, но сейчас Бунич суеверно замер – надеялся, что букет поймает его суженая. Чуда не произошло: пучок фиалок в кружевной оборке достался «коломенской версте» Марфе, и единственным утешением Льву Давыдовичу послужил уход новобрачных. Как только за молодожёнами закрылась дверь, он поспешил к своей синеглазой мечте. Вероника вместе с другими девушками шутливо поздравляла Марфу с победой. Бунич присоединился к этому цветнику, сообщил о своём безмерном восхищении удачей Сориной, а потом провозгласил:

– Мадемуазель Вероника, вы необычайно похожи на свою маменьку – одно лицо и, как я вижу, одна душа.

Стрела попала в цель: глаза девушки засияли восторгом. Немного усердия, чуть-чуть везения – и такая же тёплая звёздная ночь станет брачной для Льва Бунича.

Глава тридцать восьмая. Ночь и утро

Звёздная ночь царила над Полесьем. Жемчужный свет убывающей луны терялся в пышных кронах цветущих яблонь. В огромном барском саду висела звенящая тишина – ни шороха, ни дуновения ветерка, ни шелеста листвы. Взявшись за руки, по тропинке спешили двое.

– Это здесь, – шепнул жене Платон.

Впереди показался небольшой двухэтажный дом, лунный луч посеребрил его стены, в окошках слабо мерцал свет – похоже, от одиноких свечей – не домик, а сказочное убежище! Молодожёны поднялись на крыльцо, и Платон сказал:

– Я перенесу тебя через порог.

Он толкнул входную дверь и внёс жену в дом. Вера даже не успела осмотреться, как муж взбежал по лесенке на второй этаж и вошёл в большую полутёмную комнату. Она оказалась спальней. Платон усадил жену на кровать, а сам потянул с плеч форменный колет. Он остался в белой рубашке, и когда вновь обнял Веру, прохладный шёлк его рукава скользнул по её открытой коже.

– Я всегда любил бабушкин дом, – тихо заметил Платон. – Братья этого не понимали – они предпочитали конюшню и сеновал, а я убегал сюда. Читал на балконе книги, а летними ночами стелил там одеяло и долго лежал, глядя в звёздное небо. Мне казалось, что самая большая на свете луна висит именно над этим балконом. Ты будешь смеяться, но в других местах я никогда не видел такого огромного сияющего диска.

Горчаков поцеловал ниточку пробора в блестящих волосах жены и спросил:

– Хочешь посмотреть на звёзды?

– Конечно!

Перекинув через плечо лежавшее в ногах кровати покрывало, Платон повёл Веру в распахнутые стеклянные двери. Он кинул покрывало на почерневшие от времени дубовые доски и, потянув жену за собой, лег навзничь. Луна висела над макушками яблонь, в тёмной глубине ясного неба алмазными сколками мерцали звёзды. Муж прижал Веру к себе, заботливо прикрыл её плечи уголком покрывала и спросил:

– У тебя не возникало такого чувства, будто лишь то, что связано с детством, кажется эталоном красоты, любви и нежности?

– Я и сейчас так думаю, – отозвалась Вера и сама себе удивилась: её душа рвалась поделиться с Платоном самым сокровенным. Даже с сёстрами такого не было. Молчать она просто не могла и, отбросив сомнения, продолжила: – Знаете, я была полностью, совершенно счастлива, пока был жив папа. Он до сих пор снится мне, я уже не вижу его лица, но слышу родной голос, он говорит о том, как любит меня и гордится мной, и я просыпаюсь счастливой…

– Я его понимаю, – признался Платон, – ты – красавица и умница, надежда и любовь всей семьи.

– Нет, надежда семьи – моя средняя сестра, – мягко поправила его Вера. – Наша мама совершенно уверена, что имена её дочерей полностью соответствуют их духовной сути. Надежда – самая красивая из нас троих. Её оптимизм и жизненная хватка как раз и дают семье надежду, что она отыщет выход из любого немыслимого положения и добьётся успеха. Любовь – моя младшая сестрёнка, на самом деле – сердце всей семьи. Она просто любит нас, ничего не требуя взамен. Меня же зовут Вера.

– Что же это значит?

– Я добытчица, верная и преданная. Опора матери и сестёр. Рабочая лошадка.

– Ну, только не рабочая! Если уж ты так хочешь, то самая породистая и красивая. Но, по-моему, ты – всё сразу: и надежда, и любовь, и вера. Ты – совершенство, поэтому не можешь быть чем-то одним.

Как же с ней случилось это чудо? Вера лежала в объятиях мужчины, которому сегодня в храме доверила свою жизнь, и смотрела в бесконечное небо. Она слушала полные восхищения слова, и ей чудилось, будто и сердце её уже тоже отдано Платону и теперь она принадлежит ему полностью, без остатка. Муж теснее прижал её к себе и повернулся на бок, теперь их лица оказались рядом, и когда губы Платона накрыли её губы, Вера растаяла. В этом поцелуе не было напора – только нежность. Вера затерялась во времени. Сколько длился поцелуй? Несколько мгновений или часы?.. Не было ничего «до» и ничего «после», не было даже мира вокруг, остались только тёплые губы мужа…

Луна серебрила русые волосы Платона, а его глаза сделались тёмными, почти чёрными. Горчаков нагнулся к лицу жены, как видно, стараясь понять, что же она чувствует, и тихо спросил:

– Можно мне посмотреть на тебя?

Вера кивнула, слова казались ей лишними. Всё исчезло – страхи, принципы, обязательства, даже её мучительная любовь к Джону. Больше ничего не осталось, кроме объятий этого мужчины. Платон потянул за оборку платья, и ночной ветерок коснулся Вериных плеч и груди, а ещё через мгновение твёрдые губы мужа заскользили по её телу. Они жгли, как уголья, а от них загоралась жаром Верина кожа. Платон целовал жене плечи, надолго припал к ямочке под горлом – погладил её языком, потом соскользнул вниз и по очереди поцеловал соски. Платон целовал левый, а правый гладил, а следом – наоборот. Вера пылала, как факел. Такой она себя ещё не знала. Кожа её откликалась на легчайшие прикосновения, сердце стучало, а дыхание сбивалось.

Но и поцелуи мужа тоже изменились: теперь в них пылала страсть. Вера стала отвечать. Не отрываясь от её губ, Платон потянул вверх подол лавандового платья. Он гладил жене бедра, распаляя в ней томный жар, и когда его ладонь скользнула выше, Вера выгнулась ему навстречу. Теперь за неё решало тело, а оно жаждало единения.

– Да? – спросил Платон, целуя маленькое розовое ухо.

– Да, – просто ответила его жена.

Рванув на себе рубашку так, что отлетели пуговицы, и одним движением стянув остальное, Горчаков упал на белеющее в свете луны тело Веры. Мучительно медленно прокладывал он цепочку поцелуев по её животу, а когда прижался губами к лону, жена закричала и забилась. Платон приподнялся и сильным толчком вошёл в трепещущую глубину. Жгучие волны экстаза пробегали по телу Веры, удесятеряя его страсть. Их единение оказалось упоительно-ярким и мощным, как вспышка молнии…

…Вера не открывала глаз, опасаясь разрушить эту близость. Всей кожей чувствовала она мужа, он грел её, закрывая собой от ночной прохлады. Вере показалось, что Платон заснул, и она удивилась, услышав его шёпот:

– Спасибо, дорогая, за царский подарок. Обещаю, что ты никогда не пожалеешь, что вышла за меня.

– Я и не жалею, – отозвалась она, – я рада всему.

Платон помедлил мгновение, всматриваясь в разрумянившееся от страсти лицо своей жены, а потом поцеловал её. Это вновь был полный тихой ласки бесконечный поцелуй, он обещал долгие годы нежности и счастья, и Вера отвечала мужу. Она опять потеряла счёт времени и удивилась, когда Платон подхватил её вместе с покрывалом и понёс в спальню:

– Ты там простудишься, – заметил он. – Ветерок подует на разгоряченную кожу, и можешь заболеть.

– Я никогда не болею, – успела пробормотать Вера и поняла, что уже скользит по краю сна. Самый важный день в её жизни закончился упоительным восторгом, силы её иссякли. Вера вздохнула, повернулась на бок и мгновенно заснула.


Утро нагрянуло к Вере слишком рано. Солнце пробило оконные переплёты, расчертило на квадраты паркет, а потом добралось до постели и теперь било ей в глаза. Вера зажмурилась, повернулась к солнцу спиной и… упёрлась лбом в твердое плечо Платона.

– Ты проснулась? – прошептал ей муж, не открывая глаз.

– Да, а как ты догадался? – засмеялась Вера и тут же поняла, что впервые сказала Платону «ты».

Это заметила не только она. Супруг тут же открыл глаза, и по их радостному блеску стало ясно, что порыв оценен по достоинству.

– Спасибо, – просто сказал он и поцеловал Веру, а потом, смеясь, потянул с кровати: – Поспешим, ведь внизу нас ждёт завтрак и твой свадебный подарок. Я думаю, нам лучше поторопиться, если мы, конечно, не хотим, чтобы подарок съел завтрак.

– Как такое может быть? В первый раз слышу такую загадку!

– Хочешь узнать отгадку – собирайся. Твоя амазонка в шкафу, а я помогу тебе одеться.

Вера давно уже не носила амазонку, как, впрочем, и не ездила в дамском седле, но представить себя сегодня в мужском сюртуке рядом с Платоном не смогла. Хотелось быть очень красивой, поэтому она потянула из шкафа чёрную суконную юбку и голубой жакет. Платон помог ей одеться, сам расчесал её кудри и непочтительно связал их французским шарфом, вчера изображавшим фату. Последними он натянул на ноги жены сапожки для верховой езды, но прежде чем надеть каждый из них – так долго целовал её пальчики, что Вера уже подумала, что сегодня они кататься точно не поедут. Но она ошиблась: муж отпустил её.

Они спустились на первый этаж. Прямо напротив лестницы невидимый волшебник уже накрыл стол на двоих, а около камина, смешно поджав лапы и выставив на обозрение круглый живот, спал светло-коричневый легавый щенок.

– Вот и ответ на твою загадку, – засмеялся Платон, – твой подарок был так любезен, что всё проспал и оставил завтрак нетронутым.

Услышав его голос, щенок проснулся, тут же вскочил и громко залаял.

– Совсем невоспитанный, – с притворным сожалением признал Платон, – придётся тебе серьёзно им заняться. Такое поведение никуда не годится, опозорит ещё нашу семью.

– Он просто маленький. Вырастет – и станет очень воспитанной собакой, – пообещала Вера, наклонилась к щенку и протянула ему руку. Малыш понюхал раскрытую ладонь, мгновенье подумал и лизнул её шершавым языком.

– Как его зовут? – спросила Вера, поглаживая бархатистую спинку.

– Придумай сама! Ты – хозяйка, тебе и называть.

– Пусть будет Ричи.

– Почему Ричи? – полюбопытствовал Платон.

– Не знаю, просто захотелось.

Вера наклонилась к щенку и несколько раз позвала его, привыкая к новому имени. Озорник как будто понял её, поскольку с готовностью подбежал к хозяйке, понюхал её амазонку и потянул подол зубами.

– Фу, Ричи! Нельзя! – прикрикнула Вера и подхватила щенка на руки. – Его нужно покормить. Только что мы такому маленькому дадим?

– Меня уверили, что он ест мясо, – объяснил Платон и, подойдя к столу, откинул с блюд крышки. – Здесь есть оленина, сейчас я ему накрошу.

Он отрезал большой ломоть от запечённого окорока и начал рубить мясо на кубики. Щенок на руках у Веры повёл носом и заскулил.

– Есть хочешь? Ну, иди, – предложила она, опустив малыша на пол, тот подбежал к ногам Платона и стал тыкаться в его сапог лобастой головой.

Горчаков поставил на пол тарелку с кусочками мяса и предложил:

– Ешь, Ричи!

Щенок набросился на еду, а Платонобнял жену и кивнул на стол:

– А ты что будешь?

– Наверное, всё, – решила Вера. Она вдруг осознала, что страшно голодна.

Это был их первый завтрак, и Вера просто купалась в разлитой вокруг нежности. Они стали так близки, как будто были половинками одного яблока. Вера не хотела разбираться в своих чувствах, просто радовалась. Может, это и называется счастьем? Она оказалась желанной для великолепного мужчины, он научил её нежности и страсти, а ещё он подарил ей щенка и сказал: «Наша семья». Вера улыбнулась мужу и спросила:

– Куда мы поедем?

– Давай поскачем через сад к оврагу, а оттуда можем заехать в Солиту, и ты отдашь распоряжения – скажешь, что нужно упаковывать для переезда.

– Мне нечего оттуда забирать, все мои платья поместились в один сундук, и тот давно прибыл, – отмахнулась Вера. – Давай лучше объедем Хвастовичи, я ведь пока не видела этого имения полностью.

– Отличная мысль! Посмотришь на своё новое хозяйство, я – человек эгоистичный и хочу, чтобы ты приложила к нему свою практическую хватку. Работать я тебя не заставляю, но советам был бы рад.

Они спустились с крыльца, в тени деревьев их уже ждали лошади: Платона – высокий английский жеребец, а Веру – её Ночка.

Они скакали рядом. Тёплый ветерок развевал волосы жены, и Платону почудилось, что этот напоенный запахами трав и цветов летний ветер уносит из его жизни ошибки и печали, а впереди его ждёт только незамутнённое счастье.

Они миновали сад и уже неслись по широкой дороге через рощу. Скоро показалась развилка, и Платон свернул налево, к ручью. Он остановился на маленькой полянке, бросил поводья, позволив коню свободно бродить, и снял жену с седла.

– Нравится тебе здесь?

– Очень! Тут не просто красиво, а даже как-то уютно.

– Потому что это – владения нашей семьи, – отозвался Платон. Жена была такой родной и близкой, что он решился и задал наконец вопрос, мучивший его уже несколько месяцев: – Скажи, почему при такой красоте ты не вышла замуж ещё лет в семнадцать? Не сомневаюсь, что у тебя было множество поклонников!

– Я старалась не доводить знакомства до предложения руки и сердца, – честно призналась Вера, – а так как я не хотела выходить замуж, то остужала кавалеров холодным обращением. Это помогало.

– Неужели ты ждала меня?

Вера на мгновение запнулась, но муж казался таким всё понимающим, что она не захотела ничего скрывать и призналась:

– Я тогда не знала тебя, просто мне казалось, что я люблю одного человека.

Она смутилась и не решилась посмотреть на Платона, поэтому не увидела тени, мелькнувшей на его лице, не услышала она и дребезжащей ноты, проскользнувшей в его голосе, когда муж спросил:

– И кто же это?

– Лорд Джон, маркиз Харкгроу, он пел в оперном театре в Москве и занимался вокалом с моей сестрой.

Веселый смех стал ей ответом. Она подняла глаза и с изумлением узрела широкую улыбку мужа. Это казалось таким странным и даже оскорбительным, что Вера обиделась. Стараясь не выдать своих чувств, она спросила:

– Почему ты смеёшься?

– Потому что рад – ведь лорд Джон мне не страшен. Он никогда не стал бы моим соперником.

– Почему? – всё больше обижаясь, повторила Вера.

– Дорогая моя, маркиз остался равнодушным к твоим прелестям, потому что предпочитает мужчин.

Солнечный день померк в глазах Веры. Сказка растаяла, как сон, прекрасный принц оказался обычным мелким человеком, ничуть не лучше остальных мужчин… Он, даже не смущаясь, извалял в грязи её многолетнюю искреннюю любовь. Мимоходом затоптал её чувства, лишь бы не беспокоиться о сопернике. Тот, кого Вера считала благородным рыцарем, лгал ей в лицо. Платон оказался слабым и неразборчивым в средствах. Чуда не получилось. Размечтавшаяся о счастье рабочая лошадка вновь оказалась в оглоблях своего тяжёлого воза.

«Вот и конец, всё вернулось на круги своя», – с отчаянием поняла Вера. Она вскинула голову и надменно выпалила:

– Я хочу вернуться в Солиту. Не нужно меня провожать. Я думаю, что наш брак оказался ошибкой, и теперь мне надо решить, что делать дальше.

Она подошла к Ночке, с удачно подвернувшегося пенька взобралась в седло и, не глядя на мужа, послала лошадь вперёд. Топота копыт за своей спиной она так и не услышала. Вера беспрепятственно доехала до своего поместья, а там отправилась разыскивать Марфу. Помощницу она нашла на мельнице.

– Господи, да что случилось? – изумилась Марфа, увидев расстроенную хозяйку.

– Да я и сама толком не пойму, – вздохнув, ответила Вера. – Поживу пока дома.

– Ну и ну, – развела руками её помощница, но расспрашивать новоявленную княгиню Горчакову не решилась.

Они проработали весь день, а потом вернулись домой. В Верином флигеле стоял сундук с вещами, а на крыльце новую хозяйку ждал Ричи. Не было ни самого Платона, ни даже записки от него. Вера вздохнула: стало понятно, что её брак окончательно рухнул.

– Не нужно ни о чём вспоминать, – попросила она Марфу.

Та пообещала и слово своё сдержала.

Жизнь потекла своим чередом, как будто и не было никакой свадьбы, и Вера по-прежнему остаётся графиней Чернышёвой. Уйдя в дела с головой, она постепенно успокоилась и через неделю после возвращения в Солиту поехала с очередным обозом в Смоленск. Она остановилась всё в той же гостинице, даже из суеверия попросила тот же номер. Ей повезло – постояльцев оказалось мало, и номер пустовал. Половой втащил по лестнице саквояж и открыл дверь комнаты. Получив «за труды», он ушёл, а Вера принялась разбирать вещи. Стук в дверь озадачил её. Кто это? Встреча с Горбуновым назначена только на завтра, сегодня она никого не ждала. Странный привкус вдруг появился во рту. Что это? Страх?.. И что же теперь делать – открывать или нет?..

– Вера Александровна, откройте! У меня к вам срочное дело! – крикнули из-за двери.

Княгиня Горчакова вздрогнула: она узнала голос – в дверь её номера стучал капитан Щеглов.

Глава тридцать девятая. Под опекой Щеглова

Щеглов топтался перед закрытыми дверями. Просто горе с этими Горчаковыми – оба, видать, свою фамилию оправдывают. Вчера князь Платон слёзно умолял его взять под опеку княгиню Веру, а сегодня эта взбалмошная дама не собирается пускать защитника на порог. И как теперь поступить? Послать Горчаковых к чёрту и заняться собственными делами? Если бы… Но куда от этой парочки денешься?

– Вера Александровна! – вновь закричал исправник. – Это я – капитан Щеглов.

В замке щёлкнул ключ, дверь распахнулась и появилась княгиня Горчакова. Бледная, глаза строгие, губы скобкой, но ничего – спокойная.

– Здравствуйте, Пётр Петрович! Какими судьбами? – осведомилась она.

– Может быть, мы с вами поговорим без лишних ушей? – Щеглов еле сдерживал раздражение.

Княгиня молча отступила в сторону, пропустив его в комнату.

– Слушаю вас, – всё так же холодно сказала она.

Ох уж эти молодожены! Они ссорятся-мирятся, а дело страдает. Чего стоил один вчерашний разговор с князем Платоном! Трудно придумать более прискорбное зрелище, чем боевой офицер, трясущий на людях семейным бельем. Вот и на Горчакова, когда тот признался в ссоре с женой, было жалко смотреть.

– Вера уехала в Солиту и, похоже, решила там остаться. Но я не могу более откладывать свой отъезд в Петербург – судьба брата сейчас зависит от моих действий. Вся моя надежда только на вас, Пётр Петрович. Уговорите Веру вернуться в Хвастовичи. А сами, уж сделайте божескую милость, тоже поживите в нашем имении, – сказал Горчаков и со вздохом признался: – Из меня защитник получился никудышный. Одна надежда, что после замужества Вера перестанет интересовать своего «дядюшку». Я заеду в Москву к тёще. Хочу предложить Софье Алексеевне опекунство над её младшими дочерьми. Как только она подпишет бумаги, у Чернышёва не остается ни малейшей возможности подобраться к титулу и состоянию Веры и её сестёр.

– Вы хотите сказать, что у него исчезнет мотив? – уточнил Щеглов.

– По крайней мере, надеюсь…

– Дай-то Бог! Но тогда нужно как можно скорее донести до столицы весть о вашей женитьбе.

– Это я и собираюсь сделать, но не могу уехать, пока не буду спокоен за жизнь и здоровье жены.

Пришлось Щеглову перебираться в Хвастовичи. Сразу же после его приезда князь Платон отбыл в столицу, а исправник отправился с визитом в Солиту. Однако там его ждало разочарование: хозяйки в имении не оказалось. Княгиня ещё накануне отбыла вместе с соляным обозом в Смоленск. Ну, что ты с ней будешь делать? Опять снова-здорово! И ведь на сей раз она даже Марфу с собой не взяла. Совсем страх потеряла! Вера не оставила исправнику выбора – пришлось ему отправляться вдогонку. Хоть Щеглов и гнал лошадей, но обоз имел фору почти на сутки, так что свою «подопечную» исправник нашёл уже в гостинице. Только вот княгиня даже не собиралась скрывать, насколько раздражена его визитом. И как же теперь уговорить её вернуться в имение мужа?

– Простите за поздний визит, – церемонно начал Щеглов, но тут же передумал деликатничать и сразу же открыл карты: – Мне поручено охранять вас. Так что я теперь всегда буду рядом – и к Горбунову схожу, и на ярмарке постою, и ваш экипаж обратно в Солиту отконвоирую.

– Вы шутите? – оскорбилась Вера. – Я что, дитя малое и не могу сама за себя постоять? Я, к сожалению, не знала, что бабушка собирается написать вам, а когда узнала, Бунич уже увез её письмо, но согласитесь, опека и тотальный надзор – вещи разные. Бабушка никогда не имела этого в виду.

Щеглов даже не сразу сообразил, что ответить, но, совладав с раздражением, твердо сказал:

– Как хотите, сударыня, но я – при исполнении обязанностей. Дело о разбойном нападении не завершено. В нем есть только подозреваемые, а доказательств – ни одного.

– Вы же сами говорили, что убитых бандитов в Смоленске опознали…

– Двоих опознали, не спорю, – согласился Щеглов, – а третий? Что нужно было от вас бродячему торговцу? И что нужно было от него помощнику вашего «дядюшки»?

Княгиня сморщила нос, да и её недовольный тон сильно напоминал разнос, учиняемый строгой учительницей нерадивому ученику:

– Какая теперь разница, что было нужно Печерскому в нашей губернии? Я вышла замуж, у его начальника больше не осталось возможности стать моим опекуном, а также опекуном сестёр. Всё, Пётр Петрович, дело закончено!

– С чего это вы взяли? – Щеглова так и подмывало дать этой «умнице» крепкий подзатыльник. – Чернышёв ещё даже не подозревает о вашей свадьбе. Пока он получит известие, пока отзовёт Печерского…

– Всё они уже знают, – перебила исправника Вера.

– Откуда?

– Печерский приезжал в Солиту как раз в день венчания. Конюхов моих перепугал. Те говорят, очень злой был.

Во все глаза смотрел Щеглов на эту женщину и не мог понять, издевается она, что ли? Как можно было не сказать о таком визите?

– Вы, верно, шутите, Вера Александровна, – процедил он. – Один из подозреваемых приезжал в Солиту в отсутствие хозяев, о чём-то расспрашивал дворовых, а вы не поставили меня об этом в известность?

Похоже, до княгини что-то стало доходить, поскольку «строгая учительница» исчезла, а вместо неё появилась прежняя Вера. Она виновато улыбнулась и развела руками.

– Простите великодушно, Пётр Петрович! Я как-то об этом не подумала. Хлопот уж очень много было – закрутилась. Да и не придала я этому особого значения: ну приехал Печерский, узнал о моём замужестве и уехал. Что с того? Даже если это он стоит за обоими покушением – столичным и здешним – после свадьбы ему уже нет смысла устраивать новое.

Вера так тепло улыбалась, так виновато поглядывала на исправника, что тот не нашёл в себе сил ругаться. Дама – что с неё возьмёшь? Эфемерное создание, никакой логики. Впрочем, новые факты Щеглова насторожили. Как там она сказала: приехал, уехал? Ничего себе концы – из Петербурга в Полесье на почтовых мотаться. Нет, тут дело нечисто. Надо бы в этом «приехал-уехал» разобраться.

– Вера Александровна, вы сегодня выходить будете? – спросил Щеглов и напомнил: – Вообще-то ночь на дворе.

– Нет, я никуда не собиралась, даже ужинать не хочу – спать лягу.

– Ну и славно, – обрадовался Щеглов. – Я тогда отлучусь ненадолго, а завтра утром встретимся. Вы из номера никуда не уходите, пока я не постучу.

Княгиня пообещала ему всё, что угодно, и при этом выглядела такой послушной, что на душе у исправника полегчало. Услышав, как она заперлась на два оборота, Щеглов отправился с обходом по местным гостиницам. Чутьё его не подвело: в трактире «с нумерами» у рыночной площади на его вопрос о грузном брюнете, который может появляться то в уланском мундире, то в штатском платье, буфетчик ответил утвердительно:

– Как же-с, ваше благородие, есть такой постоялец. Графом Печерским записался. Восьмой нумер-с…


Опять Печерский! Значит, этот мерзавец так и остался в Полесье… Платон в раздражении отбросил письмо Щеглова. Факты, сообщенные исправником, не слишком удивили, но и настроения не прибавили, особенно огорчало то, что окончательных выводов об истинных виновниках нападения автор послания так и не сделал. Ну, когда же в этом деле появится ясность?! Сколько можно жить под дамокловым мечом? Платон задумался. Может, он чего-то недопонял? Недоглядел между строк?.. Надо бы перечитать письмо заново. Пропустив обращение и краткий отчёт о благополучии Веры и юных графинь ди Сан-Романо, Платон сразу же перешёл к делу. Вот наконец-то и нужный абзац:

«К сожалению, я слишком поздно узнал, что в день венчания в Солиту приезжал Печерский. Он расспрашивал дворовых о том, где находится Вера Александровна, а узнав, что та – на собственной свадьбе, в ярости уехал. На мой взгляд, это является косвенным, но подтверждением, что этот улан сам рассчитывал на брак с графиней Чернышёвой.

Впрочем, оставим в стороне предположения и перейдём к фактам. Узнав от Веры Александровны об этом визите, я засомневался, что Печерский прибыл к нам издалека. Скорее, это напоминало желание помешать свадьбе, о которой он где-то услышал. С момента вашей помолвки до венчания прошло слишком мало времени, поэтому я предположил, что Печерский никуда не уезжал, а всё это время прятался поблизости. В окрестных имениях и в уездном городке его не было, иначе я бы знал, оставался один-единственный вариант: ближайший большой город Смоленск.

Как только я это понял, разыскать Печерского не составило труда. Я быстро выяснил, что наш подозреваемый с середины мая так и сидит в трактире у рыночной площади. Живёт Печерский тихо, почти не выходит, лишь раз в три дня отправляет письма своему начальнику. Слежку за ним установили – да всё без толку. Он ни с кем не встречается, обедает в своём же трактире, а после в номере запрется и не выходит.

Пришлось мне действовать на свой страх и риск: я дождался, когда Печерский выбрался на почту, и проник в его номер. Ну а там уже всё тайное стало явным: запашок в его жилище витал своеобразный. Для наших краев он непривычный, а за Тереком – явление повседневное. Гашишем наш граф балуется, я и трубочку у него нашёл, и запас зелья.

Если коротко – у меня складывается впечатление, что Печерский провалил задание своего начальника жениться на Вере Александровне, а теперь просто боится возвращаться обратно, вот и тянет время».

Платон свернул письмо и задумался. Значит, за покушениями всё-таки стоит пресловутый «дядюшка». Но как это доказать? Пойти в дом Чернышёва и потребовать объяснений? Этот циничный хитрец отопрётся от любых обвинений, зато Борис угодит на каторгу… От отчаяния Платону хотелось выть.

Сразу по приезде в столицу он отправил Чернышёву записку, попросив о встрече. Платон собирался передать своё прошение об отставке, а взамен получить хоть какие-нибудь гарантии для брата. Но теперь стало очевидным, что Чернышёв посягнул на жизнь Веры. Да с таким человеком должен быть один разговор – стреляться с десяти шагов! Вышибить его подлую душонку, а там была не была… Однако Бориса при этом можно было считать обречённым. Как ни крути – выход даже не просматривался.

Размышления Горчакова прервал денщик.

– Ваша светлость, к вам чиновник из военного министерства прибыл, – доложил он.

Неужто Чернышёв отказал даже в аудиенции? Решил просто забрать рапорт и всё? Платон вышел из кабинета и убедился, что так оно и есть: в его гостиной смущённо мялся до измождения худой, лысый чиновник в зелёном вицмундире, никакого конверта в его руках не было.

– Вы привезли мне приглашение на аудиенцию? – спросил Платон.

– Нет, ваша светлость, – отводя глаза, сообщил порученец, – я приехал за документом, который ожидает его высокопревосходительство…

К этому Платон оказался не готов. У него забирали любимое детище, даже не соизволив сказать пары благодарственных слов. Его жизнь, отданная лучшему в стране гвардейскому полку, почти двадцать лет безупречной – не за страх, а за совесть – службы, все его боевые заслуги превратились в ничто. А теперь неизвестный худосочный чиновник – мелкая сошка, можно сказать, пустое место – приехал требовать от князя Горчакова рапорт об отставке. Гнев резанул по сердцу. Боясь не совладать с ним, Платон на мгновение прикрыл глаза, но этого оказалось достаточно, чтобы на него обрушилась отчаянная, смертельная тоска. На раскалённой изнанке закрытых век всплыло лицо брата. Ради Бориса он должен проглотить и это. Собрав волю в кулак, Горчаков с ледяной вежливостью обратился к порученцу:

– Извольте представиться, я должен убедиться, что мой рапорт попадёт по назначению.

– Костиков, – с готовность отозвался чиновник и добавил: – Вы уж простите, что побеспокоил.

Получив бумагу, чиновник уехал, а Платон вернулся в свой кабинет и рухнул в кресло. Вот и наступил час истины: он остался один на один со своей сломанной жизнью. Старой больше не было, а новую Платон уже умудрился безнадёжно испортить. Зачем он пошёл на поводу у собственного упрямства? Мало ли что его обидело. Они с Верой поссорились из-за какой-то ерунды, теперь это казалось просто недоразумением. Какой он глава семьи, если не смог понять собственную жену? А теперь что? Вместо семейной жизни – мрачный тупик.

Впрочем, не всё было так плохо. Зато Платону повезло с тёщей. Софья Алексеевна приняла его сразу, наверное, поняла, что Горчаков любит её Веру. Графиня с готовностью подписала бумаги, вручив Платону опеку над младшими дочерьми, и теперь он хотя бы занимался делом – возвращал приданое своих юных подопечных.

Впрочем, «занимался» – это уж чересчур сильно сказано. Дела там особого не было: стряпчие сняли для Платона копии с тёщиных бумаг, они же составили и прошение об истребовании приданого. Окончательное решение оставалось за государем, и в канцелярии князю Горчакову ясно дали понять, что до коронации Николай Павлович бумаг подписывать не станет.

Душа Платона рвалась к жене, но суд над Борисом всё откладывался. Одно радовало: граф Кочубей обнадёжил – шепнул, что император хочет своим указом смягчить наказание для всех заговорщиков.

– Государь сам мне об этом сказал, – объяснил Виктор Павлович. – Откровенно вам скажу: я попытался влезть в его шкуру. Чтобы я чувствовал, если бы группа подданных подписала мне и моей семье смертный приговор и рвалась выбить страну из рук самодержца? Ответа у меня нет, одно я знаю точно: за попытку убить моих близких я бы отомстил. Если молодой император окажется милосерднее, честь ему и хвала…

Горчаков промолчал. Он-то как раз находился в той самой ситуации: знал человека, который пытался убить его жену, и при этом был связан по рукам и ногам. Даже отомстить не мог.

С тех пор Платон заперся в своём кабинете. В груди у него болело так, что казалось, кто-то всадил между рёбер нож. В памяти постоянно всплывало ненавистное лицо его врага. Сможет ли он хоть когда-нибудь отомстить Чернышёву? А если нет, то как с этим жить?..

И вот теперь письмо исправника. Почему Щеглов ни разу не назвал имени настоящего преступника? Боится связываться с могущественным Чернышёвым? Навряд ли. На труса Щеглов точно не похож. Тогда в чём дело? Не хочет ошибиться? Но это значит, что Вера всё ещё находится под ударом!

От одного лишь предположения, что он может потерять жену, нутро скрутил животный ужас. Почему-то возникло безумное видение: убийца держит у горла Веры нож, а лица у него нет – лишь размытое блёклое пятно с сизыми бельмами вместо глаз. Отгоняя кошмар, Платон затряс головой. Это же надо, такое привиделось!

Большая квартира на Невском теперь страшила своей гулкой пустотой. Горчаков не мог в ней спать и стал даже бояться ночи. Сон не шёл, а мучительные часы бесконечно тянулись, подсовывали тяжкие воспоминания. К концу недели Платону стало казаться, что ещё чуть-чуть – и он сойдет с ума, и лишь память о жене, как якорь, держала князя на краю разума. Он должен был защитить Веру, и ещё он очень хотел её вернуть.

В день, когда Горчаков понял, что дальше – край: либо пулю в лоб, либо встреча с женой, от графа Кочубея принесли записочку. Опасаясь чужих глаз, тот написал лишь:

«Б.Г. – К-з, В.Ч. – 3 г.к.».

«Борис Горчаков – Кавказ, Владимир Чернышёв – три года каторги», – понял Платон и перекрестился.

Уже не играло никакой роли, что его младшему брату придётся служить рядовым, это был лишь вопрос времени. В войсках с сочувствием относились к восставшим. Бориса скоро произведут в офицеры, об этом позаботятся его былые товарищи. Платон вдруг осознал, что в записке есть и второе имя. Его бывший подчинённый, а теперь и ближайший родственник пойдёт по этапу в Сибирь. Он представил горе своей Веры, всех её близких и ужаснулся. Вот кого нужно поддержать. Платон поспешил в дом на Мойке. Здесь он застал сборы: Надин и старая графиня отправлялись в Москву.

– Всего три года, – сказала Горчакову заплаканная Надин, – Боб молодой и сильный, он перенесёт это, а мама поселится поблизости и станет ему помогать.

Графиня Румянцева горько вздохнула, но промолчала, да и Платон не стал обсуждать болезненную тему. Зачем усугублять боль? Он помог женщинам со сборами, а потом остался у них ночевать – занял Верину комнату. Платон лежал в её постели и, казалось, слышал запах фиалок. Эта мука стала уже непереносимой. Он должен вернуться к жене. Рядом с ней он вновь соберёт из осколков свою уничтоженную жизнь, а может, просто начнет всё заново, с чистого листа. Он опять обретёт веру в себя, ведь его грустная волшебница однажды сказала: «Меня зовут Вера».

Утром Платон проводил своих новых родственниц в Москву, а сам отправился к Кочубею. Он поблагодарил графа за помощь и поддержку, а Виктор Павлович, в свою очередь, пообещал, что они с супругой помогут в деле с приданым.

В это трудно было поверить, но Платон наконец-то освободился – долг и обязательства больше не держали его. На сборы у него ушло не более получаса. Когда ямская тройка остановилась у подъезда, он уже давно стоял на улице. Платон сел в кибитку и, измотанный бессонницей, мгновенно заснул. Во сне он видел дорогу, над нею мигала лиловым светом путеводная звезда, а в воздухе пахло фиалками.

Глава сороковая. Новая ловушка

Почему здесь пахнет фиалками? Вера замерла на крохотном освещенном пятачке среди кромешной тьмы. Она стояла в своей шахте, а в руках держала маленький кованый фонарь в одну свечу. Там – в черноте за кругом света – прятался враг. Он больше не вожделел! Нет, он люто ненавидел хозяйку Солиты и хотел только одного – её смерти, но, что ужаснее всего, враг хотел и смерти её ребёнка.

Бежать! Вера схватила фонарь – так свет останется вместе с ней – и ринулась вперёд. Она не разбирала дороги, не понимала, куда неслась. Она вскинула фонарь над головой, лишь бы остаться в спасительном конусе света, а шаги за её спиной всё приближались, нагоняли, и она уже слышала тяжкое дыхание врага. Скорее! Ещё чуть-чуть… Вон замаячила камера с лестницей! Свеча в её фонаре мигнула, и Вера с ужасом поняла, что та гаснет. Победный рёв возвестил, что враг тоже увидел это. Кто быстрее? Вера влетела в камеру и уже поставила ногу на первую ступеньку лестницы, когда свеча погасла.

«Конец! Это – смерть», – пронеслась последняя мысль, и огромная неподъемная туша рухнула на плечи Веры.


Нет!.. Никакого зверя нет! Это – всего лишь сон… Вера уговаривала себя как могла, но пока это получалось плохо. Она свернулась клубочком, накрылась одеялом с головой и старалась унять дрожь. Неужели в её жизнь снова вернулись кошмары? И ночь опять станет невыносимой? А ведь Вера уже считала, что они ушли навсегда. Теперь в её снах царил Платон. Она так понимала его тоску и отчаяние, знала, как он убивается из-за их глупой ссоры, а самое главное, Вера теперь не сомневалась в любви мужа. В её снах он сам признался в этом:

– Я так люблю тебя, что уже и не знаю, как стану жить, если ты не ответишь мне взаимностью, – каждую ночь повторял ей Платон, и Вера просыпалась счастливой.

Наяву мужа рядом не было, но она верила, что он обязательно вернётся, а потом… Что же случится «потом», Вера не представляла, но главное она знала точно: сама наломала дров – самой и разгребать. Она давно поняла, что муж сказал ей правду. Надо было поблагодарить Платона, ведь тот объяснил, почему герой её девичьих грез отверг Верину любовь. Да и было ли это любовью? Скорее восхищением, преклонением перед талантом, но не более…

Солнечное утро заглянуло в окно спальни, пробежалось косыми лучами сначала по квадратам паркета, проползло по лаврам и розам и обюссонского ковра и скользнуло по подушкам, а следом за солнцем на постель забрался Верин лопоухий любимец. В отличие от солнца он церемониться не собирался и потянул одеяло зубами.

– Фу, Ричи, фу! – крикнула Вера и улыбнулась, уж больно комично выглядел щенок.

За прошедшие три месяца он заметно вырос, особенно вытянулись его лапы, теперь они казались непропорционально длинными. Ричи был нескладным, смешным и очень милым, но самое главное – он просто у неё был. Вера с нежностью погладила лобастую голову своего свадебного подарка, а теперь и тонкой ниточки, соединявшей её с мужем. Они с Платоном обязательно помирятся, ведь судьба уже послала им общее сокровище – их ребёнка.

Малыш! Мысли о нём грели Верину душу. Вот бы он родился мальчиком! Тогда бы она назвала его в честь деда, и рос бы у неё маленький Сашенька и любил бы мать так же, как она любит его. Теперь Вера была готова работать за десятерых, ведь кроме матери и сестёр она добывала бы средства и для своего сына.

«А может, и не нужно так рваться в работе? Платона, наверно, обрадует просто жена и мать его сына», – подсказал ей внутренний голос.

Пусть так, но прежде им нужно всё уладить. Слишком уж грубо повела себя Вера. Хотя и Платон хорош: не поехал за ней, не подал ни одного знака, что готов простить. Муж любил её только во сне, а наяву даже не соизволил написать. Князь Горчаков переписывался лишь с уездным исправником. При этом Щеглов не сомневался, что Платон пишет и жене, а Вера не могла заставить себя признаться в обратном. Кроме исправника в доме имелись ещё и две золовки, вот и приходилось княгине Горчаковой вертеться, как ужу на сковородке, чтобы сохранить перед окружающими видимость семейного благополучия. Это с каждым днём становилось всё сложнее, и жизнь Веры стала напоминать ей самой настоящий цирк, где она была то канатоходцем, то фокусником.

Впрочем, ей грех было жаловаться. Щеглов помог вернуться в Хвастовичи: молча, не рассуждая, просто привез Веру из Смоленска прямиком в дом мужа. Да и члены её новой семьи повели себя очень деликатно. Таким же оказался и управляющий Татаринов. Он взял за правило встречаться с хозяйкой по утрам и обсуждать с ней предстоящие на день работы. Оценив удобство таких отношений, Вера попросила и Марфу тоже приезжать к завтраку. Ту уговаривать не пришлось: за возможность лишний раз поглядеть на поселившегося в Хвастовичах Щеглова Марфа была готова на всё.

Вспомнив о своих управляющих, Вера заторопилась. Она позвала собаку и поспешила в столовую. Марфа и Татаринов сидели за столом – обсуждали виды на урожай в каждом из имений. Стоящие перед ними пустые чашки красноречиво говорили, что ждут они уже давно, а теперь теряют драгоценное утреннее время.

– Простите за опоздание, – извинилась Вера и, получив от обоих заверения, что они ничуть не заждались, сразу же перешла к делу: – Я понимаю, что началась жатва и что у вас обоих каждый человек на счету, но мы вышли на боковой штрек, где пласты оказались очень рыхлыми. Соль осыпается от легчайших ударов целыми слоями, и добыча сразу выросла вдвое. Теперь у меня не хватает людей: на шахте – для подъема и погрузки, а на мельнице – для фасовки. Помогайте!

Как и ожидалось, выражение лиц у обоих управляющих стало одинаково кислым. Они переглянулись, и Татаринов высказался за двоих:

– Мы с Марфой Васильевной обсуждали, что вот-вот пойдут дожди. Их уже три недели не было, жарища несусветная – обязательно грозы будут. Прибьёт ниву к земле, половину урожая потеряем. Сейчас, наоборот, нужно полю помогать.

– Да уж, не дай бог дождей, – поддакнула Марфа и потупилась, – сейчас бы мужиков с мельницы и шахты на уборку отправить.

Вера задумалась. Добыча соли шла всё лучше, продажи тоже радовали: Горбунов оказался надёжным покупателем, и Вера уже передала матери больше десяти тысяч серебром. Остановка работ грозила только тем, что откупщик не получит очередную недельную поставку, но, если учесть, что в последнем обозе груженых телег оказалось вдвое больше, чем неделей ранее, Вера могла позволить себе небольшую передышку.

– Сколько дней до конца жатвы? – спросила она.

– В Хвастовичах за неделю управимся, – с гордостью доложил Татаринов.

– В Солите с теми силами, что есть сейчас, – дней пятнадцать, – сообщила Марфа, – но если вы мне подмогу дадите, то я раньше справлюсь.

– Если я всех тебе отдам, сколько нужно дней?

– Всех?! – изумилась Марфа и тут же расцвела улыбкой. – Тогда и я за неделю справлюсь, ну, может, ещё денёк прихвачу.

– Бери, – решила Вера.

– А можно мне зерно на молотилку в Хвастовичи возить? – мгновенно осмелела Марфа.

– Дадите водички попить, а то очень кушать хочется? – лукаво переспросила её княгиня и обратилась к Татаринову: – Ну как, Гаврила Миронович, пустите женщин в своё образцовое хозяйство?

По лицу управляющего стало заметно, что делать ему это никак не хочется, но, посмотрев в умоляющие глаза Марфы, он сдался:

– Куда же я денусь, ваша светлость…

Вера засмеялась и поднялась из-за стола. Она прикинула, что, если сегодня выбрать как можно больше соли и переправить её на мельницу, где потом постепенно смолоть, вполне можно закрыть шахту до окончания жатвы. Объявив своим управляющим, что ждёт их вечером по окончании работ, Вера отправилась на конюшню за Ночкой.

Однако не тут-то было – во дворе её окликнули. Голос был не просто знакомым, а уже откровенно надоевшим.

– На шахту собрались, Вера Александровна? – спросил Щеглов.

Как же он изводил Веру своим постоянным контролем: куда она – туда и исправник. Сделал из неё настоящую пленницу!

Капитан догнал Веру и пошёл рядом. Их противостояние продолжалось так долго, что оба уже понимали друг друга без слов. Тем не менее Щеглову вдруг приспичило вести с княгиней светскую беседу:

– Вы вчера обратили внимание, как Бунич расстроился после беседы с вашими золовками? Даже на ужин не остался, сразу уехал.

– Я попросила Веронику охладить его пыл, – объяснила Вера. – Надо и честь знать. Девушке всего пятнадцать, а он взялся за ней ухаживать.

Щеглов тихо хмыкнул. И Вера вдруг поняла, как это выглядит со стороны: ревность к более молодой и удачливой сопернице. Нет! Не может быть, чтобы Щеглов так думал! Он для этого слишком умен…

– Он за вами-то сразу начал ухаживать? – спросил Щеглов.

Вера фыркнула. Правильно бабушка говорила, что никогда не надо судить по себе. С чего это вдруг Вера сочла Щеглова умным? Только потому, что тот всегда разделял её взгляды и мнения? Оказывается, для умного человека этого мало. Княгиня гордо вскинула голову.

– Вовсе нет! – ответила она Щеглову. – Бунич стал проявлять излишнее внимание ко мне только здесь, а в Петербурге, когда жил в бабушкином доме, он не выделял меня среди сестёр.

Обида душила всё сильнее, пока наконец не стала уж вовсе непереносимой. И Вера не сдержалась:

– Пётр Петрович! Неужели вы считаете, что я из мелкого самолюбия чиню препоны счастью золовки? Что я поступаю с Вероникой как собака на сене?

– Ну что вы, ваша светлость! – церемонно ответил Щеглов. – И в мыслях такого не держал…

«Врет небось, – с раздражением подумала Вера. – И когда же это наконец закончится? Как только Платон смог додуматься пригласить исправника в Хвастовичи?»


Платон уже не сомневался, что тройку ему дали заморенную. А как же иначе, если ямская кибитка просто ползёт? Вроде бы и дорога сухая, но Хвастовичи почему-то не становятся ближе. В ожидании встречи с женой Горчаков извёлся, а неопредёленность в их отношениях просто убивала.

Вера должна была понять, что он не хотел её обидеть. Он, как всякий заботливый муж, радовался тому, что первая любовь жены оказалась наивной мечтой, а не сильным чувством. Всё было так, да только утешало мало. Платон уже не хотел довольствоваться страстью, он желал, чтобы Вера любила его. Просто, не думая и не рассуждая. Нежно и преданно. Навсегда.

Изнывая от неизвестности, он торопил коней, но что ждало его в конце пути? Новая жизнь или очередное разочарование?..

Тройка резко свернула, и Горчаков выглянул в окно. Это оказался тот самый поворот, где в ночь нападения он простился с Верой. До дома было рукой подать.

– Вот и приехали, – пробормотал Платон и ощутил, как предательски задрожало веко. Князь волновался, даже боялся, но ни за что на свете не повернул бы обратно. Он – боевой офицер, пусть и отставной. И хотя вместо мундира кавалергарда его плечи теперь облегал сюртук от французского портного, сердце под чёрным сукном билось прежнее. Платон пойдёт и победит! И это окажется самой главной победой в его жизни.

Кони стали у крыльца. Тут же подлетел дворовый мальчишка и распахнул для барина дверцу. Платон вышел и спросил:

– Княгиня где?

– Она на шахте, пока не возвращалась, а барышни в Солиту поехали, смотреть на новый дом, – обстоятельно объяснил паренёк.

– Скажи на конюшне, чтобы мне Гермеса оседлали!

Расплатившись с ямщиком, Платон отправился в свою комнату. Узкая дверца в смежную спальню оказалась приоткрытой. Прежде она стояла пустой. Горчаков толкнул дверь и вошёл. Комната изменилась, теперь она была жилой: на туалетном столике лежали гребни и щётки с малахитовыми ручками, а у самого зеркала стояла малахитовая же круглая шкатулка. Затаив дыхание, Платон приподнял украшенную золотой бабочкой крышку и сразу уловил нежный запах. Внутри лиловым пухом рассыпались засушенные головки фиалок.

– Господи, спасибо! – обрадовался он.

Быстро разыскав в шкафу охотничий сюртук, он натянул высокие сапоги и спустился вниз. Гермес уже горячился у крыльца – считал ниже своего достоинства подчиняться какому-то мальчишке. Увидев хозяина, конь тихо заржал.

– Вези меня к жене, старина, – попросил Платон и вскочил в седло.

Проскакав по широкой дуге, Гермес, вылетел со двора и свернул на липовую аллею. Миновав овраг, они взяли левее и, объезжая сжатые поля, направились к темнеющему на горизонте перелеску. Платон не погонял коня, но тот (видно, чувствовал) сам рвался изо всех сил. Наконец они свернули на просеку и вскоре остановились у шахты. Здесь оказалось на удивление тихо. У коновязи ожидали седоков три лошади, а у платформы, где обычно выгружали соль, беседовали Марфа и Татаринов. Услышав стук копыт, оба управляющих обернулись. Татаринов приветственно помахал князю рукой, а Марфа даже сделала что-то вроде книксена.

– Добрый вечер! – крикнул Платон, он спрыгнул с коня и подошёл к управляющим. – А где княгиня?

– Она, ваша светлость, за щенком спустилась, – объяснил Татаринов. – Мальчишка, который за ним смотрит, вновь упустил собаку, вот Ричи и прибежал за хозяйкой. Он её по запаху всегда находит. Я предлагал поймать щенка, да Вера Александровна говорит, что он мне в руки не дастся.

– Понятно, – кивнул Горчаков и, посмотрев на большое чугунное кольцо с ключами в руках у Марфы, уточнил: – Это от здешних дверей?

– Да, но нужно только замкнуть спуск в шахту. Кладовки и сараи уже заперты, завтра здесь никого не будет, все работают в поле.

– Оставьте мне ключи, а сами езжайте отдыхать, – предложил Платон. – Я спущусь за Верой и помогу ей, а потом мы вместе вернёмся в Хвастовичи. Когда своих коней забирать будете, Гермеса привяжите, пожалуйста, рядом с Ночкой.

– Хорошо, – метнув выразительный взгляд на Татаринова, с готовностью согласилась Марфа. Управляющий тоже сообразил, что к чему. Он тут же забрал из рук князя повод и повёл Гермеса к коновязи. Платон уточнил у Марфы:

– Фонарь там есть?

– Даже два: большой – на шесть свечей – внизу в первой камере у лестницы стоит, а ручной Вера Александровна с собой взяла.

Платон подошёл к жерлу шахты. Теперь вход в неё был защищён высоким навесом, всю землю вокруг забрали дощатым настилом, а в тёмную глубину убегала крепкая лестница с перилами из тонкого бруса.

– Умница моя, – пробормотал Платон. Деловой хваткой жены он откровенно гордился.

Горчаков спустился вниз. Тяжелый кованый фонарь у подножья лестницы освещал большую камеру с сероватыми стенами. Три туннеля, как чёрные кляксы, распахнули свои зевы в разных её концах. Платон вгляделся во тьму – искал огонек фонаря, однако не преуспел.

– Велл!.. – закричал он. – Ты где?

Из левого туннеля донесся лай собаки. Ну, хоть что-то…

Вынув из большого фонаря одну свечу, Платон шагнул к левому туннелю и вдруг почувствовал под ногой что-то мягкое. Он пригляделся. У стены лежал кусок жареного цыпленка. Две толстенькие ножки и остаток хребта расплющились под его сапогом, а верхней части у цыплёнка не было.

«Ричи откусил», – определил Платон и улыбнулся. Хотя, если честно, это было странно. Кто же в шахте жареными цыплятами разбрасывается? Явно не мужики!

Горчаков уже хотел свернуть в туннель, когда над его головой что-то зашипело, а потом затрещало. Платон поднял голову и ужаснулся: выскочив из туннеля и огибая камеру с двух сторон, вдоль потолка змеились струи огня. Пламя искрило и плевалось. Такое Платон видел не раз, да только это всегда было на войне. Так по запалу к пороховым зарядам бежал огонь.

– Кто здесь? – раздался голос жены, она оказалась совсем рядом.

– Велл, беги! – закричал Платон и кинулся в туннель.

Свеча в фонаре подсвечивала силуэт идущей ему навстречу женщины. Та вела на поводке голенастую собаку. Платону показалось, что он в два прыжка преодолел разделявшее их расстояние. Он вырвал поводок из рук жены и, крепко сжав её ладонь, кинулся бежать.

– Ричи, за мной! – крикнул он на ходу, очень надеясь на сообразительность собаки.

Платон так и не понял, сколько времени они неслись в темноту – может, мгновение, а может быть, минуту. Одно он знал точно, что ещё никогда его не сковывал такой ужас. Когда за их спинами раздался страшный грохот, а с потолка посыпались куски соли, он толкнул жену на пол и, упав сверху, закрыл её своим телом. Последним, что он увидел, был выпавший из руки Веры маленький фонарь. Потом что-то ударило Платона по голове, и на него рухнула безмолвная тьма.

Глава сорок первая. Тайна старой шахты

Платону не нравилось это полотенце. Он вытирал лицо, а полотенце оказалось мокрым.

«Что за ерунда?» – рассердился он, пытаясь выбросить мерзкую тряпку, но та вновь оказалась на его лбу.

Платон открыл глаза и поразился – кругом была черно. Он не успел понять, где находится, как мокрая тряпка вновь скользнула по его лицу, но теперь он уловил и частое дыхание. Собака! Ричи! Горчаков мгновенно вспомнил всё, что случилось, и ужаснулся. Он лежал на теле жены, и оно было до странности вялым. Платон попытался встать, не потревожив Веру, и, когда поднялся, понял, что темнота уже не так непроглядна. Рядом на полу лежал почти засыпанный фонарь, но свеча за его стеклом ещё горела. Платон поднял фонарь, склонился над женой. Вера лежала на боку, как-то странно подвернув под себя одну ногу. Неужели сломала? Платон быстро ощупал шею, руки и ноги жены. Всё оказалось целым. Он осторожно положил Веру на спину и с надеждой вгляделся в её лицо.

– Велл, очнись! Ну пожалуйста! – взмолился он.

Перемазанный пылью Ричи высунулся из-под его руки и лизнул свою хозяйку в лицо.

– Фу, – прошептала Вера, отворачиваясь от собачьей ласки.

Платон приподнял жену за плечи и попросил:

– Посмотри на меня, милая.

Вера послушно открыла глаза и прошептала:

– Платон?

– Да, это я… Попробуй встать. Я помогу тебе.

Вера покрутила головой, а потом с помощью мужа поднялась.

– Кажется, всё хорошо. А что случилось?

Платон не знал, как отнесётся жена к неприглядной правде, но выбирать не приходилось, и он сказал:

– Кто-то взорвал шахту. Сначала заманил вниз щенка, подбросив в штольню жареного цыпленка. Когда ты спустилась, преступник поджёг запалы.

Вера потрясённо молчала. Платон прижал её к себе и нежно погладил по голове.

– Ничего, милая. Марфа и Татаринов не успели далеко уехать. Они быстро вернутся и начнут работы по расчистке.

– Ты думаешь, шахту можно расчистить?

– Конечно! Как без этого? Соль – порода рыхлая, её выберут, и мы поднимемся на поверхность.

– Когда выберут? – уточнила Вера, и муж услышал в её голосе отчаяние. – Через три дня, через месяц, через год?..

– Будем надеяться на лучшее, пока мы можем только ждать.

– Ты не понимаешь! – вскричала Вера. – Я не могу сидеть и ничего не делать. Я должна спасти своего малыша!

– Какого малыша? – не понял Платон. Они находились здесь вдвоём. Нельзя же считать ребёнком собаку!

– Я забеременела в нашу брачную ночь, а теперь я должна выносить и родить малыша.

Платона будто ударили под дых. Его жена ждала ребёнка, а он бросил её и теперь пожинал плоды своей глупости. Чья-то злонамеренная воля хотела их уничтожить… Ну, уж это – через его труп! Платон притянул Веру к себе. Обнял.

– Всё будет хорошо, я обещаю, – твёрдо сказал он. – Ты доносишь и родишь нашего малыша, а я буду счастливейшим отцом на свете.

Тихий вздох у его груди стал Платону ответом. Успокаивая Веру, он постоял ещё чуть-чуть,а потом предложил:

– Свеча пока горит. Давай попробуем дойти до лестницы и посмотрим, что там творится.

Платон поднял фонарь повыше и повёл жену обратно. Ричи метался у их ног.

Весь пол был усыпан глыбами рухнувшей с потолка соли, но Горчаковы, хоть и медленно, продвигались в нужном направлении. Увидев наконец арку туннеля, Платон понял, что лучше было бы вовсе не приводить сюда жену. Вместо полузасыпанного, но выхода они увидели сплошную серо-коричневую стену. Выходившая на поверхность камера обрушилась полностью.

Услышав за спиной стон, Платон осознал, что Вера всё поняла. Она покачнулась и неосознанным жестом прикрыла живот. Отчаяние опалило Платона: его жена и ребёнок были обречены. Их всех сочтут погибшими, а даже если и станут искать, откопать камеру смогут лишь через пару месяцев. Он не раз смотрел смерти в лицо, но сейчас рядом с ним стояла его беременная жена. Горчакову вдруг показалось, что он вновь попал на войну и опять решается вопрос жизни и смерти. Нужно найти выход, и Платон его обязательно найдет!..

Почему-то вспомнилось, как горели запалы. В шахте кто-то заложил порох, а потом поджёг его. Мужики не смогли бы это устроить, взрывное дело – штука сложная, чтобы так точно обрушить камеру, надо быть настоящим мастером.

Мастер?.. Этот Шапкин появился в Солите недавно. Прежде ни Вера, ни Марфа его не знали. Может, Шапкина подкупили враги или, вообще, прислали специально…

– Велл, вспомни, кто сегодня спускался в шахту? – спросил Платон.

– Как обычно, мои работники, – не поняла вопроса Вера.

– Я имею в виду достаточно образованного человека.

– Не было никого такого. Если только меня и Щеглова можно отнести к таким людям. Но Пётр Петрович в шахту не лазил – он на платформе стоял. Татаринов и Марфа приехали, когда уже работы закончились. Да и они и не спускались вниз.

– А твой мастер?

– Но он ещё вчера уехал домой. Все близлежащие штреки мы укрепили, да и шахту хотели закрыть дней на десять, вот Шапкин и отпросился – с семьёй повидаться. А почему ты спрашиваешь? Подозреваешь его?

– Возможно, – отозвался Платон. Совпадение или нет, что этот Шапкин уехал накануне покушения? Мастер мог заявить об отъезде, а на самом деле спрятаться в шахте и подготовить взрыв. Но пока это были лишь домыслы. Теперь следовало найти факты. – Милая, где сейчас Щеглов? – спросил Платон у жены.

– Он сегодня дождался Татаринова, поздоровался с ним и сразу же уехал.

Платон вздохнул: значит, на исправника надежды нет. Пока Щеглов узнает о взрыве, пока приедет к шахте – пройдёт несколько часов. О-хо-хо… Приходилось надеяться лишь на себя.

– Мимо тебя хоть кто-то мог спуститься в шахту и выйти оттуда незамеченным? – спросил он жену.

– Никто, я всё время сновала между погрузочной платформой и лестницей, никуда не отходила. Я хотела побольше соли запасти, ведь завтра Марфа забирает мужиков на жатву.

– Значит, наш враг пришёл и ушёл под землёй, – объявил Платон. – Есть другой путь, о котором кто-то знает, а ты – нет. Твой мастер, если он опытный человек, должен был всё это выяснить. Говорил тебе Шапкин, куда идут подземные коридоры?

– Нет, не говорил. Но он с самого начала потребовал, чтобы никто не отходил от рабочих штреков, пока не укреплены своды остальных коридоров. Мы и не отходили. Зачем рисковать жизнью?

Странная получалась картина. На кого работал столь осторожный мастер, на Веру или на её врагов? Однако пугать жену раньше времени Платон не хотел, поэтому просто сказал:

– Нам нужно найти выход.

– Как? Вдруг он не в этом туннеле? – откликнулась Вера.

– Это возможно. Но давай рассуждать: злоумышленник бросил цыплёнка именно здесь, огонь по запалам тоже бежал отсюда. Будем надеяться на лучшее. Пойдем, пока свеча не догорела.

Платон подозвал щенка и велел:

– Ищи, Ричи!

А Вера добавила:

– Домой, Ричи, домой!

Щенок наклонил лобастую голову, как бы пытаясь понять, чего от него хотят люди.

Платон подхватил болтавшийся на собачьей шее поводок и протянул Вере фонарь.

– Держись за мою руку и подсвечивай нам дорогу.

Ричи рванулся вперёд, и, сжав руку жены, Платон пошёл следом. Щенок что-то чуял, по крайней мере, вёл своих хозяев уверенно. Скоро пол в туннеле очистился, и идти стало легче. Платон уже несколько раз менял в фонаре импровизированные фитили, поджигая в расплавленном воске то куски своего шейного платка, то обрывки нижней юбки жены. По его подсчётам, они шли уже больше часа, а Ричи всё так же уверенно тащил их в темноту.

– Ты ещё можешь идти? – с сомнением спросил Платон. – Или остановимся?

– Нет, пойдем, – отказалась Вера, – мне кажется, что воздух стал свежее.

А ведь она не ошиблась: дышалось и впрямь как-то легче. Платон обнял жену, как будто хотел передать ей свою силу, и, прижавшись друг к другу, они двинулись дальше. Преграда возникла внезапно. Ричи заскулил и заметался. Дальше дороги не было. Платон с разбегу ткнулся в преграду, та чуть дернулась, но не поддалась, зато с одной из её сторон появилась рассечённая на две части тончайшая полоска дневного света.

– Дверь, – тихо сказала Вера, – и закрыта она снаружи.

– Значит, нужно её открыть, – твёрдо сказал Платон. – У тебя есть шпильки?

– Есть, – удивилась его жена и вытянула из волос длинную шпильку с маленькой жемчужиной на дужке.

– Сейчас попробуем разобраться, как тут быть. Может, нам повезёт, и это окажется не задвижка, а обычный крюк, – пробормотал Горчаков и просунул концы шпильки в щель.

Он повёл шпильку вверх, и скоро та упёрлась в засов. Платон пару раз ударил по запору, пытаясь раскачать его. Шпилька стала гнуться, тогда он сплющил дужку, соединив оба конца, и возобновил свои попытки. Он уже стал терять надежду, когда вдруг услышал лязг железа, и тёмная полоска посредине щели исчезла. Платон толкнул дверь, она распахнулась, и закатные лучи солнца хлынули внутрь туннеля. Вокруг, словно пьяные, кривились стволы чахлых берез, а за ними виднелась поросль желтеющего кустарника.

– Мы на болоте, – определил Платон.

Он протянул Вере руку и помог ей спуститься по земляным ступеням на маленькую поляну, этот зелёный пятачок был, словно рвом, окружён множеством затянутых в ряску крохотных озёр. Вера оглянулась и поняла, что они вышли из невысокого рукотворного кургана, запечатанного посеревшей от времени дверью. Похоже, им удалось спастись, но сейчас, посреди жутких непроходимых болот, стало даже страшнее, чем в шахте.

– И как мы теперь отсюда выберемся? – только и смогла спросить Вера.

– Везде есть тропинки, видишь, одна как раз начинается прямо у твоих ног, – объяснил Платон и нагнулся, чтобы взять поводок щенка.

– Домой, Ричи, – велел он, и собака рванулась вперёд. Горчаков не успел зажать кожаный ремешок, и тот проскользнул между пальцами. Ощутив свободу, щенок добавил прыти и скрылся в кустах.

– Ричи, ко мне! – закричал Платон, но щенок даже не повернул головы.

– Бесполезно – он теперь пока не нагуляется, не вернётся, – объяснила Вера. – Придётся нам с тобой одним выбираться. Справимся?

– Не сомневаюсь! – улыбнулся Платон. Он взял жену за руку. – Пойдём!

Вера думала, что они станут пробираться, нащупывая кочки длинными палками, но, к её удивлению, этого не потребовалась. От входа в туннель начиналась тропинка. Пропетляв между ямами с водой, она вывела Горчаковых на ровный участок с вполне здоровой зелёной травой. Кустарник здесь стал гуще, и березы, хотя и тонкие, уже не казались такими болезненно-кривыми.

– Похоже, что мы идём по моей земле, это – болотистая часть Хвастовичей. Признаюсь, здесь я ещё не бывал, – заметил Платон. – Но посмотри: вон, правее – макушки сосен, это – граница бора. Там я уже дорогу знаю.

– Хорошо, – отозвалась Вера и вдруг почувствовала, что смертельно устала. – Скорее бы дойти.

– Потерпи немного, родная. А хочешь, посидим и отдохнём?

– Нельзя, тогда уже совсем стемнеет, и придется ночевать в лесу.

За поворотом тропинки их ждал сюрприз – узкая, но хорошо укатанная дорога убегала в глубь чахлого леса.

– Интересно знать, куда это по трясине ездят на телегах, но выясним мы это с тобой в другой раз. Не будем отклоняться от выбранного пути, – решил Платон.

Они двинулись по дороге в сторону бора. Ног Вера уже не чувствовала, но старалась держаться бодро, чтобы муж ничего не заметил. В хорошо утрамбованной глине явно выделялись глубокие колеи. Платон мысленно проклинал себя: почему не взял из дома оружие? Но жалеть об этом было поздно, и, готовый к самому худшему, он вел по дороге свою уставшую жену. Деревья расступились, и они вышли на большую поляну. Ровно на её середине, словно большая серая заплата, распласталось похожее на коровник низкое строение. Его каменные стены поросли мхом, а кое-где и древесной порослью. Маленькие решётчатые окошки под самой крышей были частично открыты, а в других местах забиты потемневшими от времени плотными деревянными щитами.

– Что это? – поразилась Вера.

– Пока не знаю, но схожу посмотрю. Ты останешься здесь и спрячешься в кустах, пока я не вернусь.

– Я с тобой! – взмолилась Вера, но по взгляду мужа поняла, что это даже не обсуждается. Она покорно кивнула и села на траву. Ноги её больше не держали.

– Я скоро вернусь, – пообещал Платон и быстро пересёк поляну.

Ему пришлось полностью обойти здание, прежде чем он нашёл дверь. Двустворчатая и очень широкая, плотно сбитая из потемневших от времени толстых досок, она была закрыта на широкий засов, но замка не было. Платон отодвинул задвижку и толкнул створки. Дверь без скрипа распахнулась, и в слабых лучах заходящего солнца он увидел длинное пустое помещение. В центре его торчал заложенный деревянными щитами широкий колодец. На земляном полу выделялись следы телег и отпечатки конских копыт. В противоположной от входа стене темнела обитая железными полосами дверь, там кроме засова имелся и массивный замок. Платон поспешил к двери. Что-то, похожее на стон, донеслось изнутри, а следом невнятно забормотал тихий голос.

– Эй, вы кто? – крикнул Платон. – Я князь Горчаков! Скажите мне, что с вами случилось, и я постараюсь помочь.

Ответом ему оказалась гробовая тишина, но через мгновение зазвучали сразу несколько голосов, все они называли свои имена и умоляли выпустить их, освободить Христа ради. Платон огляделся, пытаясь найти хоть что-нибудь, чем можно сбить замок, и вдруг услышал хриплое:

– Отойди от двери – или я перережу твоей жене глотку.

Глава сорок вторая. Между смертью и жизнью

Платон развернулся. В дверном проеме, странно изогнувшись, застыла его жена. Голова её, неестественно скошенная, клонилась к левому плечу. Рослый мужчина прижимался к спине Веры, а у её горла держал нож. Солнце светило им в спину, и лицо преступника казалось размытым белесым пятном. Кошмар, померещившийся Платону в Петербурге, стал явью, а испытанный тогда страх оказался ничем по сравнению с нынешним всепоглощающим ужасом.

– Не трогайте её! Я сделаю всё, что вы хотите! – крикнул Платон. Он отошёл от двери и поднял обе руки. – Я очень богат и выкуплю у вас жизнь моей жены.

Он по-прежнему не мог различить лица преступника, и Вера как будто догадалась об этом. Она уставилась в глаза Платона и крикнула:

– Бунич! Я отдам вам полученные за соль деньги. У меня есть двадцать пять тысяч серебром, а ещё очень дорогие фамильные драгоценности!

– Да, наши бриллианты стоят самое малое тысяч двести, – поддержал её Платон. – Я привезу украшения сюда, вы уедете богатым человеком. Клянусь, что я даже не стану обращаться к властям.

– Смешно! Просто детский лепет какой-то, – отозвался преступник. – Чтобы я выпустил вас отсюда, а вы тут же вернулись со всеми своими дворовыми и затравили меня, как собаку? Тогда уж легче убить вас обоих, а трупы утопить в болоте, все же подумают, что вас завалило в шахте. Оба имения унаследует Вероника – а я получу и её, и соль.

– Соль? Дело в соли?! – догадался Платон.

– А в чём же? – огрызнулся Бунич. – Я чуть ли не сорок лет живу тем, что продаю соль, ещё мой отец вместе с прежним управляющим Солиты добывал её, а потом всё перешло ко мне.

– Но у вас же есть большая солеварня, вы же говорили, что она очень доходная, – всё ещё надеясь на чудо, уговаривала преступника Вера.

– Ну, правду говорят, что бабы – дуры, – хихикнул Бунич. – Умной слыла, а так и не поняла, что в колодцах моей солеварни – обычная вода. Соль я брал только из шахты, а водой размачивал, чтобы получить мелкую и чистую, годную к продаже. Все запасы соли лежат на землях Солиты и Хвастовичей, а у меня ничего нет! Если бы Катенька вышла за меня, это решило бы дело, а теперь её сыну и невестке придётся умереть, чтобы справедливость восторжествовала.

Осознав вдруг, что Горчаков чуть заметно продвигается к нему, Бунич взревел и надавил ножом на горло Веры. Струйка крови потекла по коже, и Платон понял, что у него осталось лишь мгновение. Он внутренне собрался, но… прыгнуть не успел: его опередил выстрел. Один, потом второй… Бунич дёрнулся и стал валиться на бок, подминая под себя Веру. Платон подхватил жену, а в дверях появился Щеглов с парой дымящихся пистолетов в руках.

– Как вы? – озабоченно бросил он.

– Вроде бы живы, – отозвался Платон.

Щеглов подобрал нож, выпавший из простреленной руки Бунича. Завывая от боли, преступник извивался на земляном полу. Правая рука его распласталась безжизненной плетью, а из раны на левой ноге сочилась кровь. Бунич был жив, но обездвижен.

Исправник обернулся к Горчаковым.

– Простите, что задержался! От солеварни за этим негодяем гнался, да заплутал, – вздохнул он.

Платон лишь кивнул. Ему было не до разговоров: он с ужасом смотрел на жену. Белая, как снег Вера, часто дышала и вдруг, низко застонав, схватилась за живот.

– Ребёнок, – прошептала она.

– Господи, да скачите же домой, по дороге кого-нибудь за доктором пошлёте! – крикнул Щеглов и поддержал Веру за свободный локоть. – Скорее!

Платон подхватил жену на руки и бросился к выходу. Конь Бунича смирно щипал траву на поляне. Исправник помог поднять Веру в седло. Моля Всевышнего сохранить его жене жизнь, Платон рванулся к дому. Он по наитию сворачивал в нужную сторону, и одна из троп наконец-то привела его в знакомый овраг. Платон решил сократить путь и погнал коня через сад. За деревьями мелькнули стены маленького дома, где они с Верой были так счастливы, и Горчаков, не раздумывая, свернул к его крыльцу. Ватага крестьянских ребятишек расселась под ближайшей яблоней и делила меж собой краснобокую добычу. Платон остановил коня. Крикнул мальчишкам:

– Один – в большой дом за попадьёй, второй – за доктором в уезд! Возьмите мою лошадь.

Он спрыгнул с седла и, подхватив жену на руки, взбежал с ней на второй этаж. Уложив Веру в постель, Платон стал растирать ей руки.

Бог помиловал князя: его жена открыла глаза и даже попыталась улыбнуться…

… Прибежавшая Анна Ивановна раздела Веру и, пощупав живот, с облегчением вздохнула:

– Слава богу, обошлось! Ну, теперь всё будет хорошо, только долго лежать придётся.

– Этого я не боюсь, – утешила мужа Вера, – но только если ты больше не уедешь.

– Никуда! Я без тебя теперь с места не сдвинусь.

Попадья ушла в большой дом готовить для молодой хозяйки травяные настои, а Платон прилёг на постель рядом с женой и обнял её. Вера тихо вздохнула и призналась:

– Я же видела всё это сегодня во сне, а не поверила, полезла в шахту.

– Как так? Расскажи…

– Тогда нужно начинать с первого покушения. Кошмары мне стали сниться после того взрыва, а это – долгая история.

– Но мы ведь с тобой никуда не спешим, нам же велено лежать. Вот и будем разговаривать.

Вера прижалась к плечу мужа и начала свой рассказ. Она вспоминала один кошмарный сон за другим и как будто очищала от них свою жизнь. Оставалось рассказать лишь о том, что случилось с ней на поляне:

– Ты уже был внутри, когда я услышала топот копыт, я бросилась за тобой в надежде предупредить, но Бунич оказался проворней. Он скакал прямо на меня, и я видела лишь его безумные, как будто затянутые бельмами, сизые глаза. Я запнулась, и в этот миг он прыгнул с седла прямо мне на плечи. Ну а дальше ты знаешь…

Заметив, что жена опять задрожала, Платон крепко прижал её к себе и сказал:

– Всё прошло. Мы вместе, у нас будет ребёнок, и я обещаю, что больше с тобой никогда ничего подобного не случится.

Вера даже не усомнилась, что так оно и будет.


Прибывший доктор осмотрел Веру и подтвердил, что угроза выкидыша миновала, но велел не вставать с постели – лежать не меньше месяца. Платон как раз приглашал доктора заночевать в Хвастовичах, когда под окном зазвенел колокольчик.

– Щеглов прибыл, – выглянув в окно, объяснил Платон доктору, – боюсь, что у него на сегодня для вас есть ещё один пациент.

– Кто?

– Преступник.

Доктор даже рот открыл от изумления…

Платон подошёл к постели жены. Убедившись, что Вера задремала, он знаком позвал за собой врача и стал спускаться вниз. На первом этаже их ожидал Щеглов.

– Как княгиня? – спросил он.

– Обошлось, – коротко отозвался Платон и задал вопрос сам:

– Что с преступником?

– Не только он, но и вся его банда заперта сейчас под охраной в вашем флигеле. Вы уж не обессудьте, что я сам распорядился, но так надёжнее будет.

– Поступайте, как считаете нужным. Здесь всё к вашим услугам.

– Благодарю… Я бы хотел попросить доктора осмотреть Бунича.

– Бунича?! – поразился врач.

– К сожалению, – подтвердил исправник. – Я и сам до последнего сомневался. Каков артист! Дамский любимец, весельчак – а вон ведь что на самом деле! Но вы уж, доктор, поспешите. Моя двуколка у крыльца, в ней городовой ждёт, он вас доставит куда нужно и проведёт к арестованному, а я через четверть часа к вам присоединюсь.

– Да, конечно же, я поеду, – заторопился врач.

Он вышел, и Платон остался наедине со Щегловым.

– Что вы выяснили, Пётр Петрович?

– Лишь одно – что был слеп, как крот. Столько лет под носом такие дела творились, а я проморгал!

Щеглов выругался и в раздражении хлопнул себя кулаком по колену. Горчаков ждал. Наконец исправник собрался с мыслями и рассказал Платону о том, чего тот пока не знал.

– Я ведь как рассуждал? Есть два покушения – в Петербурге и здесь. Если это не совпадение и первая бомба тоже предназначалась Вере Александровне, значит, преступник может попытаться завершить начатое. Так что мне оставалось только одно: караулить вашу супругу и внимательно смотреть по сторонам.

– Я не успел вас поблагодарить, – перебил его Платон. – Я так вам обязан!

– Пустое. Мне самому так было спокойнее. Вера Александровна всё время на глазах у меня находилась, а если я отлучался, то оставлял рядом с ней Татаринова – он человек умный и надёжный. Так я и приглядывал за теми, кто бывал в доме. Но новых лиц не появилось, а и из старых постоянно ездил лишь Бунич. Вот он-то и стал главным объектом моего внимания, а насторожил меня с виду пустяшный факт. Вера Александровна между делом обмолвилась, что ещё до её приезда сюда графиня Румянцева написала мне письмо, а переслала его через Бунича. Но ведь я-то ничего не получал. Понятно, что Бунич по дороге из столицы надолго застрял в смоленском борделе. У него там вроде бы даже вещи украли. Но он должен был хотя бы сказать мне, что такое письмо существовало, кто мне написал и зачем, тем более что для самого Бунича это не было секретом. Понятно, что это не преступление, а самое большее – необязательность, ведь ни денег, ни ценностей в письме не было. Как бы там ни было, но неприятная зарубка у меня осталась.

– А для меня случившееся стало полной неожиданностью. Я Бунича не люблю, но и в мыслях не держал, что нападение может быть делом его рук, – признался Платон.

Исправник сочувственно кивнул и продолжил свой рассказ:

– Ну а вчера случилось кое-что необычное. Бунич ведь в компанию к девицам нашим всё набивался: развлекал, байки забавные рассказывал. В доме к этому уже привыкли. Как ни глянешь в его сторону, всегда одна и та же картина: улыбка до ушей, глазки масляные, шутки шутит. Вдруг вижу, что наш забавник побледнел, как смерть, а потом засобирался и уехал. Я – к вашим сестрицам, в оборот их взял. Чем, мол, соседа так напугали? Они сперва жались, а после признались, что доверили Буничу секрет про ожидаемого наследника, а тот даже положенного в таких случаях восторга не выказал, промычал что-то нечленораздельное и уехал.

– Ревность! Он же сам делал Вере предложение.

– Больно легко он пережил её отказ, чтобы это оказалось ревностью. Зато известие о наследнике Бунича сразило. И тогда я понял, что здесь ключевое слово именно «наследник», а значит, дело в имениях. Не забывайте, что Бунич когда-то хотел жениться на вашей матушке. Наша добрейшая попадья до сих пор с умилением вспоминает эту историю.

– Он нам с Верой сам сказал, что всё это – из-за соли.

– Конечно же, из-за соли. Он, можно сказать, сидел на деньгах: соли на продажу возил немного – цену держал высокую, а потом Вера Александровна нашла шахту, и его доходы сразу же похудели. Ваша супруга могла хоть всех своих мужиков в шахту отправить, а Буничу втайне от округи приходилось действовать. Ещё его покойный отец с нечестным управляющим Солиты завели этот порядок – на ломке соли использовать лишь труд чужаков. Это помогло скрыть от местных сам факт наличия шахты. Никто из уездных крестьян даже не подозревал об этом, поэтому и слухов не было. Мы из болотной тюрьмы шестнадцать человек освободили. Все избитые, голодные. Всех их похитили, предварительно опоив.

– И кто же похищениями занимался?

– Правая рука и доверенное лицо нашего любимца общества – управляющий Поляков. А уж тот себе троих подручных из губернии привёз, чтобы за рабами следить. Он из опаски даже в Смоленске людей не брал, дальше ездил. Лишь дважды дал слабину – взял местных. Первый раз – шорника. Тот смог из шахты сбежать, но до Хвастовичей не дошёл – Поляков пристрелил беднягу в овраге. На том удача от преступников отвернулась: труп они убрать не успели, мужики его раньше нашли. У Бунича каждый раб на счету был. Соли не хватало, вот они и рискнули – похитили приказчика из скобяной лавки.

– А он-то живой? – спросил Платон.

– Слава богу, живой! – отозвался Щеглов и вернулся к главному: – Рабы в шахте соль ломали, а потом доверенные люди Полякова вывозили её через болото в солеварню и заливали водой. Дальше всё у них выглядело совершенно легально. И что самое печальное, я ведь мог в этом деле разобраться гораздо раньше. За десять лет я трижды бывал на солеварне Бунича, но ничто меня там не насторожило.

Подвижное лицо исправника выражало крайнюю досаду. Тот явно винил себя в чужих грехах. Но это уж было совсем несправедливо!

– Ну что вы, Пётр Петрович! Когда вы сюда приехали, их предприятие десятилетиями процветало, все концы давно были спрятаны, – заметил Платон.

– Всё придумал ещё отец Бунича, – подтвердил исправник, – тот очень хотел женить своего сына на вашей матушке, но ваш дед рассудил иначе. Потом в Солите и Хвастовичах хозяева долго отсутствовали, а управляющие были людьми приезжими и ничего о старой шахте не знали. Ну а, чтобы окончательно обезопасить себя, преступники много лет пугали местный народ болотами. Сначала нескольких мужиков утопили, а потом уже только слухи поддерживали. Я и сам верил в эти россказни и, признаюсь, даже не поверил своим глазам, когда увидел, как смело Бунич скачет прямо на болота.

– Вы следили за ним?

– После его внезапного и подозрительного отъезда из Хвастовичей, я решил установить слежку за Буничем, а пока начать с солеварни. Дождался приезда Татаринова, передал ему с рук на руки княгиню, а сам отправился с обыском. Как я и рассчитывал, работники к вечеру разошлись по домам. На воротах висел замок, ну да мне не впервой. Я коня бросил и стал с замком возиться, а тут вдруг меня будто что-то толкнуло, ведь я своего Терека не привязал. Не дай бог, конь испугается чего да убежит. Смотрю, мой Терек из корыта возле колодца воду пьет. Меня аж испарина пробила: вода-то ведь солёная, заморю коня. Кинулся я к нему, хочу оттащить, а он к воде тянется – жарко. Тут я эту воду сам зачерпнул и попробовал, а она вкусная и совсем не соленая. Обычная колодезная вода! Честно сказать, я сразу-то и не сообразил что к чему. Стал вспоминать, может, у Бунича колодец с рассолом внутри есть? Но, насколько я помнил, там ничего подобного не наблюдалось. Кинулся я замок вскрывать. Зашёл внутрь, смотрю: никаких колодцев, лишь печи ещё тёплые, да готовая соль в сусеки засыпана.

– Тогда-то вы и поняли?

Щеглов в раздражении хлопнул себя по колену.

– Понял, конечно! Сложил два факта: в чьём имении расположена соляная шахта и перспективу рождения «наследника». Да что толку – ничего сделать я уже не успел. С болота послышался топот копыт, я выглянул в окошко – смотрю, Бунич мчится, а у меня дверь открыта, и конь во дворе остался. Вот, думаю, сейчас скандал разразится. Однако Бунич по-другому решил – развернулся и поскакал обратно. Я пока до коня добежал, негодяй уже далеко был. Остальное вы знаете.

Щеглов замолчал, и Платон вдруг с ужасом осознал, что Вера более полугода почти ежедневно принимала в собственном доме убийцу. Да тот мог в любой момент с ней расправиться!

– Получается, что мы с женой с самого начала были обречены? – спросил он

– Бунич ещё в столице лично от графини Румянцевой узнал, что старая дама подарила Солиту внучке. Вот тогда он и запаниковал, решил отделаться от соперницы, пока та не появилась в имении. Во взрывном деле Бунич поднаторел – сам в шахте заряды закладывал – соляные слои вскрывал. Так что бомбу он изготовил со знанием дела, потом купил у пропойцы-извозчика лошадь с пролеткой и подкараулил свою жертву. Ну, о результате вы знаете…

– Значит, это всё-таки был он!..

– Да. Но когда покушение не удалось, Бунич решил больше не рисковать, а просто жениться на Вере Александровне. Для этого он надумал её очень сильно напугать. Вот и устроил нападение в лесу. Отправились они с Поляковым вслед за нами в Смоленск. Там управляющий нанял на рынке двух прохвостов. Я, к сожалению, слишком долго за кибиточника Алана цеплялся, связь его с графом Печерским устанавливал. Ведь княгиня Вера только сегодня утром сказала мне, что Бунич, оказывается, будучи в Петербурге, проживал в доме графини Румянцевой, и, соответственно, знал, где бывают Вера Александровна и её мать.

Платон задумался. Что-то не сходилось в этих предположениях.

– Пётр Петрович, но мы ведь с вами установили, что нападавших было трое. Потом вы видели в уезде простреленный сапог, принадлежавший этому Алану!

Капитан кивнул, соглашаясь, он и сам все время думал об этой нестыковке.

– Верно говорите! Только, похоже, Алан этот сам с местными налётчиками договорился или просто следил за ними. Поляков нанял именно тех двоих, кого я застрелил. Причем об убийстве Веры Александровны речь не шла, её должны были просто испугать. Но Бунич неудачно рассчитал, его интрига привела к тому, что вы спасли графиню, а потом быстро на ней женились. Вот и пришлось этому негодяю избавляться уже от целого семейства.

– Я ещё на свадьбе понял, что он положил глаз на мою сестру Веронику, но я и предположить не мог, что Бунич надеялся получить вместе с ней Хвастовичи, да и Солиту в придачу, – признался Платон.

– Я думаю, что Бунич уже не смог бы остановиться, так и убивал бы, пока не получил любое из двух имений, а может, и оба. Он и сегодняшний взрыв придумал лишь для княгини, вас он собирался убрать потом и, как обычно, свалить всё на болота.

– Он что, во всём признался? – удивился Платон.

– Он – нет. Молчит пока, зато подручные его поют соловьями. Поляков сдал хозяина с потрохами: всё до мельчайших деталей излагает. Вы разве не замечали, что самые страшные предатели получаются из бывших верноподданных холуев? Так что сейчас «правая рука» с наслаждением топчется на могиле своего хозяина.

– Но вы же сказали, что в Петербурге Бунич сам кинул бомбу. Полякова там не было.

Кривая улыбка Щеглова на сей раз получилась лукавой. Он даже весело хмыкнул, прежде чем объяснил:

– Дело все в мании величия. Бунича прямо-таки распирало от сознания своей гениальности. Ему восторг публики требовался, вот он и трепал языком – все подручному рассказывал. Теперь Поляков все эти подробности мне излагает – про бомбы, фитили и запалы. Сегодня, например, он уже сообщил, что порох в шахте заложил сам, но запалы поджег Бунич. Тот заманил вниз щенка, убедился, что Вера Александровна спустилась вслед за собакой, и запалил шнуры, а сам ушёл через боковой штрек. Там, оказывается, есть короткая дорога, – подвёл итог капитан и поднялся. – И всё-таки мне кажется, что, будь я повнимательней, давно бы зачерпнул водички из колодца на солеварне.

Платон напомнил:

– Слишком уж явно всё на этого кибиточника с Печерским указывало: у генерала Чернышёва был мотив, граф считался его помощником, а бродячий торговец водил знакомство с Печерским. Чётки опять же… Я, честно сказать, в этой версии даже не сомневался, а вот вы молодцом: так до конца и не поверили. Я по вашему письму это понял.

– Служба у меня такая – все версии проверять. Но я вам слово даю, что не отступлюсь, рано или поздно, но докопаюсь, что этого Алана с графом Печерским связывает.

– Можете рассчитывать и на меня. Да только как мы с вами это сделаем? Торговца уже след простыл, а Печерский в конце концов вернётся в столицу…

Щеглов вдруг смутился. Таким Платон его видел впервые. Хозяин уезда мялся, словно подросток… Князь с удивлением глядел на него.

– Тут такое дело… В Петербург меня переводят, вызов пришёл, – признался Щеглов.

– Поздравляю! – улыбнулся Платон. – Где служить будете?

– По Министерству внутренних дел, а участок – на Охте.

Исправник пожал Платону руку и шагнул было к дверям, но потом, как будто решившись, вдруг остановился и сказал:

– Я хочу Марфе Васильевне предложение сделать. Её светлость разрешит своей помощнице уехать?

– Если получите согласие Марфы, я уговорю жену, – пообещал Платон.

Просиявшее лицо исправника сказало о многом.

Щеглов простился и сбежал с крыльца, а Платон поднялся на второй этаж.

В спальне стояла тишина. Вера по-прежнему спала, её дыхание было чуть слышным, но ровным. Платон прошел на балкон. Внизу растворялись во тьме пышные силуэты яблонь. Слава богу, этот трагический день закончился благополучно. Вот и Щеглов встретил свою судьбу. Пусть удача не покинет его, и пусть Марфа сделает этого замечательного человека счастливым!

Из сада потянуло ветерком, Платон испугался, что жена замёрзнет, и шагнул в комнату, прикрыв за собой балконную дверь.

– Не нужно, – услышал он тихий голос.

– Тебе не дует?

– Наоборот, я хочу на воздух, – призналась Вера.

Муж закутал её в одеяло и вынес на балкон. Он аккуратно опустился на пол и, бережно прижав к себе Веру, прислонился к стене.

– Я никогда больше не отойду от тебя дальше чем на полшага, – пообещал Платон, – это я во всем виноват.

– Ни в чём ты не виноват! Кто же знал, что Бунич десятилетиями ворует у нас соль, а тут мы приехали – и стали ему мешать.

Вера опять вспомнила сизые от бешенства зрачки своего врага и содрогнулась.

– Как ты думаешь, Бунич безумен? – спросила она мужа.

– Нет, навряд ли. Скорее, мы имеем дело с полностью развращённой натурой. Его крайняя наглость – результат многолетней безнаказанности. Он всегда отдавал себе отчёт в преступности своих действий, поэтому и заботился о каждой мелочи: рабов в шахту привозил издалека, подручных держал железной хваткой, а сам при этом старался выглядеть весельчаком – душой общества.

– Значит, та бомба у Цепного моста, всё-таки предназначалась мне, – тихо сказала Вера, и её голос дрогнул.

Платон испугался, что она расплачется, но его жена никогда не сдавалась, наоборот, Вера хмыкнула и гордо заявила:

– А ведь я его обставила: Бунич за столько лет так и не смог догадаться, что соль можно размалывать, а я придумала это почти сразу.

Бледной ночною бабочкой скользнула по её губам улыбка. Вера казалась такой близкой, такой родной, и Платон решился:

– Я очень горжусь тобой, – сказал он, – и ещё я очень люблю тебя и не знаю, как смогу дальше жить, если ты не ответишь мне взаимностью…

Вот и свершилось это чудо. Маленькая рабочая лошадка – верная опора семьи – превратилась в счастливую принцессу из самой волшебной сказки. Её любили! Нежно и преданно. На всю жизнь. Вере вдруг показалось, что её сердце коснулось сердца Платона, и она наконец-то отважилась на главные слова в своей жизни:

– Я тоже очень тебя люблю…

Муж прижал её к себе и поцеловал, а Млечный Путь над их головами выгнулся звёздной дугой, соединив прошлое с будущим мерцающей дорогой счастья.

Глава сорок третья. Из письма Н. К. Загряжской графине М. Г. Румянцевой

«…Ты, верно, станешь меня ругать, да и кругом права будешь. Но теперь уже ничего не исправить. Так что признаюсь тебе сама. Бес меня попутал, Машенька! Ты только Соне ничего не говори, она ведь у тебя – святая, ровно монашка, таких вещей не признает, а мне, старухе, из-за её осуждения стыдно будет. Впрочем, изложу всё по порядку.

Сама знаешь, какие слухи в последнее время насчёт Виктора ходят, а он сам молчит, ни мне, ни жене не признаётся. Вот я и не выдержала, потихоньку собралась да поехала к Пяти углам – на квартиру к гадалке Кирхгоф. Пускай, думаю, карты раскинет на зятеву карьеру. Пока доехала, чуть от страха не зашлась – сердце, словно птичка в клетке билось. Но, слава богу, обошлось. И с Виктором тоже благополучно. Больше не стану тебе этим голову забивать, одно скажу, что всё у него сладится.

Как только я это от гадалки услышала, так сразу и про ваше семейство подумала. О вас ведь тоже сердце болит. Вот и приказала я Кирхгофше на вас гадать: сняла с пальца кольцо – твой подарок, на стол положила и говорю: “Что ждет моих друзей?”

Сия великая гадалка, как карты раскинула, так в лице и переменилась. Я – сразу носом в расклад, а там башня валится, да мечи с монетами вперемешку. Кирхгофша всё молчит – то ли размышляет, то ли соврать готовится, но тут уж я в неё вцепилась мёртвой хваткой. Тогда она и рассказала, что в вашем семействе случилась беда, всё благополучие рухнуло, а сейчас дом держится только силами одной молодой дамы. Гадалка называла её “Императрица”. Понятное дело, что это о Верочке. Кирхгоф пообещала, что трудности “Императрицы” позади. Только на этом хорошие новости кончаются. Уже в ближайшем будущем ждут ваше семейство новые неприятности: скандал, тёмные дела, опасность и гнев августейшего семейства, а всё из-за девицы. Гадалка мне и карту показала – “Звезду”. Вот, говорит, ваша девица. Звезда – значит, надежда. Меня аж в жар бросило. Не могла она знать имени Надин, ведь я ни словом, ни намёком не дала понять, о каком семействе гадаем.

Так что пишу тебе, Машенька, всё как было. Прости, христа ради, что без позволения в ваши дела полезла. Да коли б хорошо было, я уж промолчала бы, а так – не могу, совесть замучает. Не спускайте глаз с вашей “Звезды”. По картам выходит, что Надин кашу-то уже заварила, только от вас скрывает…»

Марта Таро Девушка с глазами львицы

© Таро М., 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

Глава первая. Убийственный сочельник фрейлины Орловой

Лондон

24 декабря 1814 г.


Какое же это Рождество? Так не бывает!.. Где мороз? Где укатанный до синеватого блеска снег? Где сани, запряжённые тройкой орловских рысаков?.. Конечно, в чужой монастырь со своим уставом не лезут, но ведь сердцу не прикажешь, что ему дорого, того и хочется.

Фрейлина российского императорского двора Агата Андреевна Орлова грустно вздохнула, глядя на жиденький снежный покров. Тот был так тонок, что стриженая трава знаменитых английских газонов, сплошь и рядом пробивала его. Снега в декабрьском Лондоне до сих пор не было, и лишь в самый сочельник природа смилостивилась, послав городу мягкий снегопад. Порадуйтесь люди – как-никак Рождество!

Агата Андреевна держалась из последних сил. «Не стоит распускаться, а то, не дай бог, ещё сплин подхватишь», – в очередной раз напомнила она самой себе. Цепкий и логичный ум фрейлины точно вычислил причину её тоски: дело было в одиночестве. Горько встречать самый волшебный праздник в чужой стране, сидя в холодной и пустой квартире. Одна-одинёшенька – и это в Рождество! Давно с ней такого не случалось, а вернее сказать, и вовсе не бывало. Понятно, что канули в Лету и сочельник в отцовском доме, и весёлые рождественские гуляния в Смольном институте, последние четверть века Орлова встречала этот праздник при дворе. Рядом были лишь фрейлины и, конечно же, сама вдовствующая императрица Мария Фёдоровна.

В жизни Орловой государыня давно стала самым главным человеком. Именно она научила юную Агашу всему тому, что теперь помогало в жизни Агате Андреевне. Императрица наставляла свою фрейлину в политике, подсказывала нужные шаги в хитросплетении дворцовых интриг, а самое главное, научила чувствовать людей. Не пускаться в долгие рассуждения, не строить чётких умозаключений, но ловить взгляд, слушать интонации и сразу понимать, кто перед тобой. Мария Фёдоровна и сама обладала этим счастливым умением, однако давно и бесповоротно признала явное превосходство своей ученицы. Государыня поручала Орловой такие миссии, которые не доверила бы больше никому. Это была огромная честь, но, как и всё на белом свете, лестное доверие имело и оборотную сторону. Отправленная три месяца назад в Лондон с деликатнейшим и абсолютно секретным поручением, Агата Андреевна сидела одна в снятой российским посольством квартире, а за окном уже вступил в свои права рождественский сочельник.

Уехать, что ли? Всё ведь уже ясно, можно поставить точку, искушала хандра, сжимая когтистой лапкой сердце. Заманчиво… Но нельзя! Агата Андреевна не была уверена в своих выводах, а раз так, то какой же отъезд? Совесть потом замучает…

Орлова отодвинула защёлку и приоткрыла окно, в очередной раз отметив, как чудно́ они здесь отворяются. Совсем не по-нашему – одна рама скользила вверх по другой, впуская снизу поток холодного и сырого зимнего воздуха. Агата Андреевна с трудом к этому привыкла – то ли дело обычные форточки. Вот и сейчас ноги обдало холодной струёй, но фрейлина была согласна потерпеть. Оно того стоило! Слух не обманул Орлову: прежде чуть слышное пение сейчас зазвучало во всей полноте звука. Это было божественно! Удивительной красоты яркое переливчатое контральто вело простую и нежную мелодию. Агата Андреевна уже давно обнаружила тайну этого окна своей казенной квартиры – оно выходило как раз на цветник во внутреннем дворе особняка знаменитой оперной дивы Джудитты Молибрани. Если окна в доме певицы были открыты, то Агата Андреевна в своей гостиной слышала пение. За проведенные в Лондоне унылые месяцы этот роскошный голос стал для Орловой единственной отрадой. Он приносил умиротворение, с ним было не так одиноко, а хандра, которую в столице туманного Альбиона следовало б всё-таки считать сплином, уползала в свою тёмную норку и не мешала жить.

Чем же великая Молибрани порадует простых смертных на сей раз? Фрейлина попробовала угадать. Единственным иностранным языком, которым Агата Андреевна владела свободно, был французский, да за время своей службы при императрице-матери Орлова научилась понимать немецкий, но вот английского не знала. А сегодня Молибрани пела по-английски. Но что ещё можно петь в сочельник? Гимны! Конечно же, это были рождественские гимны. Чарующий голос коснулся сердца и прогнал одиночество, даже в полутемной чужой комнате стало немного светлее. Пусть этот голос звучит вечно!.. Но, повторив чудесный припев, певица закончила свой гимн, и Орлова замерла в надежде, что это ещё не всё, что голос не смолкнет, не отдаст её сердце обратно холоду и тоске. Бог помог – желание исполнилось: музыка зазвучала вновь, но теперь со звуками фортепьяно перекликались два голоса. Или это один так раздвоился? Неужели примадонна достигла такого виртуозного мастерства, когда голос оттеняет сам себя? Нет, неправда: поют-то ведь в терцию, значит, исполнительниц всё-таки две.

Музыка захватила Орлову, мысли её куда-то улетучились, и осталось лишь ощущение какой-то неземной светлой радости. Ангельские голоса пели о добре и счастье, о любви и нежности (фрейлина верила, что слова были именно такими), и о том, что жизнь прекрасна. Наконец голоса в последний раз обняли друг друга и смолкли. В комнату вползла тишина, и Орлова вдруг поняла, что щёки у неё мокрые… Ну надо же!.. Когда она успела стать такой сентиментальной? Вроде бы до старости далеко, сорок недавно исполнилось. Агата Андреевна потянулась за платком и вытерла слёзы.

Комнату освещало лишь пламя камина. Он был слишком далеко от окна и его тепло сюда не доходило, зато сырой холодный воздух успел застудить фрейлине бок. Пока звучала музыка, она этого не чувствовала, зато сейчас поняла, что дрожит. Орлова поспешила закрыть окно. Она в последний раз глянула на улицу сквозь частый переплёт рамы и уже собралась задёрнуть тяжелую бархатную штору, но замерла, очарованная прелестной сценкой: в крохотном садике сеньоры Молибрани гуляли барышни.

Только что на заснеженном газоне никого не было, а тут вдруг сразу две красавицы! Нарядные – в меховых ротондах и шляпках с перьями – на белом снегу они казались прелестными цветными фигурками. Игрушками или статуэтками. Заглушённые стеклом девичьи голоса были едва слышны. Потом одна из барышень схватила другую за руку, и они склонились друг к другу, соприкоснувшись полями шляпок.

Что это они там рассматривают? Орлова вдруг поняла, что ей это интересно. Конечно, фрейлине не было никакого дела до чужих девушек, но привычное любопытство, подстёгнутое боязнью вновь оказаться в цепких лапах русской хандры, пусть та и притворяется в Лондоне английским сплином, подтолкнуло Орлову к стеклу. Она вновь приподняла раму, стараясь не шуметь, чтобы не привлекать внимания гуляющих. Голоса зазвучали громче, но чуда не произошло – незнакомки говорили по-английски, так что Орловой понять их было не дано. Маленького развлечения не получилось, и фрейлина, вздохнув, закрыла окно. Раздавшийся вдруг выстрел показалсянастолько неуместным, что Агата Андреевна не поверила собственным ушам. Кто мог стрелять в этом укутанном покоем городе, да ещё и в такой светлый вечер?

Нет, верно, почудилось… Это не выстрел, а что-нибудь другое!.. Орлова вновь открыла раму. Сейчас сомнения развеются, и всё вернётся на круги своя: сочельник, пение гимнов, легкий снежок на безупречных английских газонах. Но барышни метнулись к дому. Одна из них как будто поскользнулась, она свалилась на четвереньки, но сразу же поднялась и, прихрамывая, поспешила за подругой, уже влетевшей в распахнутые двери.

– Господи, да что же это?! – воскликнула Агата Андреевна.

Она поняла, что кричит в открытое окно, да и было отчего ужаснуться: гардины за стеклом в доме примадонны занялись пламенем. Пожар?! Так куда же бегут эти девушки? Вторая незнакомка тоже исчезла внутри дома. Два выстрела, прозвучавшие один за другим, ужаснули Орлову. Нетрудно было догадаться, кому предназначены пули. Две девушки – нарядные и веселые, всего минуту назад гулявшие по тонкому рождественскому снежку. Неужели их больше нет? Вот так просто – только что болтали, радуясь своим трогательным секретам, а теперь всё? Орлова не могла отвести глаз от распахнутых дверей.

– Выходите, ну выходите, пожалуйста, – молила она незнакомок.

За окном мелькнула тень, и на террасу выскочил человек, а следом за ним – второй. Вот только были они мужчинами. Пистолеты в их руках говорили сами за себя. Убийцы! Фрейлина отступила за штору, но предосторожность оказалась излишней – преступники слишком торопились, чтобы следить за чужими окнами в поисках ненужных свидетелей. Мужчины бросились бежать по аллее маленького сада. Эта вымощенная камнем дорожка заканчивалась у калитки, ведущей на соседнюю улицу.

Похоже, что у преступников имелся ключ: железная дверца распахнулась, и оба мужчины вывалились наружу. Витые прутья решетки от удара содрогнулась, и калитка, медленно качнувшись назад, с противным скрежетом захлопнулась. Этот звук как будто разбудил Орлову. Нужно что-то делать! Хоть как-то помочь властям, рассказав об убийцах. Агата Андреевна с ужасом глядела на всполохи пламени за окнами соседнего дома. Знают ли о пожаре его обитатели? Этак ведь и весь квартал спалить можно. Орлова накинула шаль и бросилась к выходу. А вдруг ещё не всё потеряно?..

Глава вторая. Отчаянная решимость

Гленорг-Холл, Англия

1 сентября 1814 г.


Неужто прежняя жизнь потеряна безвозвратно?.. Но так, как теперь, тоже жить нельзя! Лучше умереть, чем так мучиться. Да если вдруг найдётся хоть малейшая возможность прекратить этот кошмар, за неё надо хвататься!.. Мысли были тяжёлыми и отнюдь неновыми. Светлейшая княжна Елизавета Черкасская теперь часто размышляла о своей печальной судьбе, но так до сих пор и не сумела разорвать порочный круг и вырваться на свободу. Чтобы она теперь ни отдала за возможность опять стать такой, «как все». Жаль только, что это было совершено невозможно.

Рассвет своего семнадцатого дня рождения Лиза встретила у окна огромного, похожего на старинное аббатство дворца в поместье своей сестры. Долли две недели назад стала герцогиней Гленорг, а это поместье оказалось главной резиденцией её отчаянного мужа, решившегося вопреки строгим английским традициям взять в жёны русскую княжну. Сегодня здесь ожидалось грандиозное празднество: молодожены давали бал-маскарад в честь принца-регента Георга и посетившего Англию российского императора Александра I. Царя сопровождала огромная свита из русских героев прошедшей войны и глав владетельных домов Европы. Все эти блистательные мужчины были приглашены на сегодняшнее празднество в Гленорг-Холл, а вслед за английским правителем сюда ждали и весь лондонский бомонд. Впрочем, княжну это изысканное общество не слишком занимало. На сегодняшний бал у неё имелись собственные планы, а задуманное волновало и, если честно сказать, изрядно пугало. Причины для этого были веские, но распространяться на эту тему Лиза не собиралась. Всё это касалось лишь её одной, и никто на свете не мог ей помочь.

Лиза прекрасно помнила тот самый первый раз, когда осознала, что читает чужие мысли. Это случилось ровно два года назад, в день её пятнадцатилетия. Графиня Апраксина, растившая четырёх княжон после смерти их родных, устроила тогда праздник в Ратманове – семейном гнезде Черкасских. Сам хозяин поместья – старший брат Лизы князь Алексей – воевал тогда с французами, добравшимися аж до Москвы, но в южных хлебных губерниях России пока было спокойно. Понятно, что молодые дворяне покинули свои имения и отправились в армию, но их родители и младшие братья продолжали жить привычной жизнью. Дни рождения княжон Черкасских традиционно отмечали детскими праздниками, куда приглашали всю молодежь из соседних имений. В тот день Лиза впервые надела «взрослое» платье и встала рядом с тётей на крыльце большого барского дома в Ратманово, как настоящая хозяйка. Она чинно приседала перед соседями-помещиками и их милыми жёнами, «светски», как учила английская гувернантка, кивала юношам, а барышням и детям подавала руку. Коснувшись ладони одной малознакомой гостьи, Лиза оцепенела – в её ушах вдруг чётко зазвучали подлые мысли этой девицы, как будто гостья произнесла их вслух. А потом стремительно, как в калейдоскопе, замелькали картинки, где завистливая соседка делала своим родным разные пакости. Тогда княжна встряхнула головой, отгоняя странные мысли, и, не поверив самой себе, постаралась больше не вспоминать о неприятных ощущениях.

Однако всё оказалось не так-то просто: через несколько дней Лиза случайно коснулась руки старшей сестры, и ей мгновенно передалось ужасное волнение. Сестра переживала из-за брата Алексея и боялась, что того уже нет в живых. Следом пред глазами Лизы встала картина: усталый конь бредёт под холодным осенним дождём, а на его спине распластался всадник. Что с ним: ранен или убит? Онемев от изумления, княжна замерла посередине комнаты, пока удивлённая сестра не растормошила её.

Лиза тогда сильно испугалась, и отмахнуться от видений, как от случайности, уже не смогла. Ей остался один единственный путь – докопаться до истины. Несколько дней она как бы нечаянно прикасалась к рукам близких и… ничего не чувствовала. Всё изменилось в тот миг, когда ей пришлось утешать тётку, получившую известие о пожаре в Москве. Графиня Апраксина пошатнулась и начала оседать. Схватив старушку за руку, Лиза подставила плечо, и белый день в жарком Ратманове для неё исчез, перед глазами одна за другой проплывали картины: карета и рядом с Апраксиной – она с сёстрами, потом незнакомый дом, где они почему-то живут, а Элен с ними нет.

Господи, помилуй! Неужели она читает мысли людей и видит их будущее? Лиза ужаснулась, но, к сожалению, это оказалось истинной правдой. Если кто-то испытывал сильное волнение, а она в этот миг касалась его руки, то всё в этом человеке становилось для неё явным.

Лиза тогда заперлась в своей комнате, стараясь пережить ужасное открытие. Как это понимать? Неужто она сумасшедшая? Она боялась страшной правды и отказывалась принять её. Но как сказать об этом сёстрам?.. Да и тётя слаба здоровьем… Впрочем, родным было не до Лизы, и её затворничества никто не заметил. В доме творилось такое, что скоро её видения показались княжне самым безобидным из всего случившегося. Начало положил приезд дяди. Василий Черкасский привёз в дом ужасное известие, что старший брат и опекун всех четырех княжон Алексей погиб под Бородино. Князь Василий сразу же сообщил, что он уже принял наследство своего племянника и, соответственно, стал опекуном племянниц. А потом случилось и вовсе непоправимое: новый опекун потребовал от старшей княжны, чтобы та дала согласие на брак с богатым стариком – трижды вдовцом. Когда же племянница отказалась, князь Василий зверски избил её, а старой няне, вставшей на защиту княжны, размозжил голову кочергой.

Той же ночью Черкасские бежали. Старая графиня укрыла воспитанниц в имении своей подруги юности, Отрадном. Место показалось Лизе знакомым, хотя она точно знала, что никогда здесь раньше не бывала, но услужливая память вновь пролистала картинки, мелькавшие прежде. Она уже видела этот дом, когда держала руку взволнованной тёти! Да, именно такой – деревянный, с четырьмя колоннами и балконом. Больше убегать от себя самой не имело смысла, пришлось Лизе признать, что судьба послала ей странный дар. Вот только что с ним делать?.. И как с этим жить? Наконец Лиза собралась с духом и всё рассказала Долли.

Сестра ей не поверила. Более того, Долли испугалась. Лиза вновь и вновь повторяла, что совершенно здорова, просто может читать мысли людей и видеть картины из их будущего. Долли не возражала, даже как-то неуверенно поддакивала, но по её глазам было видно, что даже этот разговор она считает безумием. Лиза тогда обиделась и замолчала, а потом подумала, что, может, это и к лучшему. Вдруг эти видения больше и не повторятся?

Словно утверждая княжну в этой мысли, жизнь в Отрадном текла тихо и спокойно, и видения Лизу не беспокоили. Но они нахлынули вновь, как только Черкасские вернулись домой.


Бог спас Черкасских: почти через год после своего бегства они вдруг узнали, что брата Алексея объявили погибшим по ошибке, а на самом деле тот был лишь ранен, а сейчас воюет с французами уже в Европе. Ещё раньше убрался из чужих поместий князь Василий. Так что путь домой был открыт. Казалось, что всё теперь будет хорошо, но судьба рассудила иначе, и в Ратманове появился человек, принесший сёстрам Черкасским страх и отчаяние, а Лизе – ещё и жуткие видения.

Красивый отставной офицер унаследовал маленькое имение по соседству с Ратманово. Он принялся ухаживать за Долли и даже сумел вскружить ей голову. Напрасно предупреждала сестру Лиза, что в мыслях её кавалера – лишь зло и могильный холод, но Долли не верила. За это ей пришлось заплатить страшную цену: Долли тогда едва не погибла. С тех пор она уже не сомневалась в даре сестры, но это уже ничего не могло изменить: жизнь Лизы рухнула окончательно. В ночь, когда насквозь промокшая Долли еле вырвалась из сгоревшего имения преступного ухажёра, к Лизе впервые пришёл дух. И это была её бабушка.

На заре Лиза проснулась от страшного холода. Это показалось ей странным, ведь в камине пылал огонь, а сама она была укрыта пуховым одеялом, но всё же зубы стучали, выбивая барабанную дробь, а руки и ноги тряслись. Ещё мгновение – и сердце Лизы сдавил ужас. Онемев, смотрела она, как из тёмного угла появилась полупрозрачная фигура. Та двигалась совершенно бесшумно, словно плыла по воздуху.

– Кто здесь?! – закричала Лиза, но вместо слов из её горла вырвалось странное бульканье, перешедшее в хрип.

– Не бойся, дорогая, это я, – послышался уже подзабытый голос и в полосу света вступила её покойная бабушка. Такая же, как всегда, – в своем любимом платье из лилового шёлка и кружевной наколке. Она нежно улыбнулась Лизе и призналась: – Я всё знаю. То, что случилось с Долли, уже не изменить. Вам просто придётся уехать отсюда, потому что преступник ускользнул от властей и теперь подбирается к дому. Но я пришла не только предупредить. Я хотела поговорить с тобой. Не бойся того, что происходит. Я давно знала, что ты унаследуешь семейный дар – как только впервые увидела твоё лицо, так и поняла. Только молчала до поры, чтобы не пугать ни тебя, ни твоих сестёр. Ты очень похожа на мою мать, обладавшую подобными талантами. Они служили матушке, пока та не вышла замуж и не познала мужчину. Ни у меня, ни у моих дочерей этого дара не было, я думала, что в нашей семье он больше не повторится, однако родилась ты… Лизонька, тебе придётся научиться с этим жить. Я знаю, что не сразу, но ты смиришься со своей особой судьбой. Конечно, тебе будет ох как непросто, но ты справишься. Подумай над моими словами и прими выбор провидения.

Бабушка прощально махнула рукой, попятилась в тот же угол, откуда появилась, и растаяла в темноте. Лизу колотила дрожь, она еле сползла с кровати, потянув за собой одеяло, и доползла до горящего камина. До самого утра пролежала она у огня, закутавшись в одеяло, словно кокон, и лишь на рассвете перестала дрожать, а потом долго не могла опомниться.

Однако это оказалось лишь началом. Лиза могла бы ещё согласиться терпеть весь этот ужас из-за свиданий с матерью и бабушкой, но в её спальню проторили дорогу чужие – духи совсем незнакомых людей. Те сообщали княжне важные, по их мнению, вещи, с тем чтобы она при первой же возможности передала эти слова их близким. И каждый раз всё начиналось сначала: Лиза почти теряла сознание и погружалась в страшный, тяжёлый полусон-полуявь, а потом по нескольку часов не могла выбраться из этой чёрной ямы.

Последняя ночь стала той каплей, что переполняет чашу терпения. Уже привычный могильный холод разбудил Лизу задолго до рассвета. Окинув взглядом камин и увидев всполохи огня над толстыми поленьями, она изо всех сил сжала в кулаки и приготовилась к худшему. Из самого тёмного угла выскользнула тень. Она стала проступать из сумрака, появились краски, и через мгновение перед Лизой уже стояла немолодая дама в голубом капоте и пышном кружевном чепце. Её лицо с пронзительно-яркими голубыми глазами было приветливо, но вместе с тем и величаво. Дама заговорила, и властные интонации в её голосе сразу выдали в ней царственную особу:

– Так вот какая дочка выросла у Черкасских! Однако ты – красавица. Правда, ни на кого не похожа: ни на родителей, ни на бабушку. Но бог с ним, нынче мне не до приятных бесед. Я сегодня пришла к тебе по очень важному делу. Завтра ты увидишь моего внука Александра. Тебе придётся ему помочь. – Заметив, что Лиза хочет ответить, дама лишь махнула рукой. – Не трать слова! Не сомневаюсь, что дочь Черкасских почтёт за честь послужить своему государю. Тебе нужно рассказать моему внуку, что уже через полгода его враг сбежит из ссылки, высадится на юге Франции, пройдёт через всю страну и без единого выстрела возьмёт Париж. Союзникам придётся вновь воевать с императором французов. Они победят, но сто дней будут очень опасными. Передай то, что я сказала, Александру Павловичу, и не заботься о том, поверит он тебе или нет. Я всегда считала: «Кто предупреждён – тот вооружён».

Дама улыбнулась Лизе, её лицо сделалось необыкновенно притягательным, и княжне вдруг вспомнились рассказы бабушки о том, как любезна и обходительна была покойная императрица. Боже, так перед ней сама Екатерина II! Дама отошла в тот же угол, откуда появилась, и растаяла во тьме. Поняв, что она ушла, Лиза вздохнула и попыталась подняться. Но чёрная ледяная мгла вдруг навалилась на неё, и княжна в беспамятстве рухнула обратно на подушки. Когда она пришла в себя, за окном занималась заря. Лиза долго глядела на розоватые отблески в белесой голубизне неба, а с первыми лучами солнца приняла давно назревшее решение: нужно положить этому конец. Если единственный способ прекратить это общение с духами – потерять девственность, значит, она должна через это пройти.

Княжна уже давно размышляла о такой возможности, но всё никак не могла решиться. Боялась? Нет, скорее стыдилась, ведь ей пришлось бы самой навязываться мужчине. Она не раз пыталась поставить себя на место этого человека. Может, он просто испугается?.. Весьма вероятно. Лиза была слишком молода, к тому же из хорошей семьи, а это сразу порождало обязательства. Но этого категорически не хотела уже она сама.

Что же делать? Лиза знала, что больше так не выдержит. Теперь ещё и обморок! Да придёт ли она в себя в следующий раз? Уже понятно, что другого выхода просто нет и надо решиться. Но что делать с добрым именем, с честью, наконец? И как уговорить мужчину провести с ней ночь?..

Лиза вздохнула. Если только обмануть?.. Чтобы он не знал, кто она на самом деле, считал, что это часть какого-нибудь представления или игры. Решение было простым, но нечестным. Придётся врать, а Лиза этого не умела. Она представила, как покраснеет, словно рак, и всё провалит. Хоть маску надевай!

Но ведь у неё же есть маска! И даже целый наряд цыганки. Завтра все будут в маскарадных костюмах! Лиза аж задохнулась от восторга: дело складывалось на удивление ловко. Она притворится девушкой из табора, будет гадать. Никто не удивится – цыганку вполне могли позвать на праздник для развлечения гостей.

Решено: на балу Лиза выполнит поручение императрицы, а потом найдёт доброго и одинокого человека, не связанного словом ни с одной женщиной. Бог даст, и, если мужчина согласится, невыносимые муки наконец-то прекратятся.

Лиза забралась на подоконник и, усевшись поудобнее, долго наблюдала, как алые сполохи рассвета заливают безоблачное сентябрьское небо над английским поместьем её сестры. В свой семнадцатый день рождения Лиза твёрдо решила наконец-то изменить жизнь. И очень надеялась, что это у неё получится.

Глава третья. Бал-маскарад

Солнце праздновало вместе с Лизой – затопило всю комнату, залило теплом. Солнечный зайчик скользнул по обнажённым плечам княжны и заплясал в её светлых, почти седых волосах. Юная горничная уже расчесала эти лунные кудри на прямой пробор, сзади уложила в красивый узел, а сейчас закручивала вдоль щёк крутые локоны. Лиза разглядывала себя в зеркале – старалась понять, понравится ли мужчине?

Все Черкасские были высокими, а она – нет: так и не догнала старших сестёр, не поднявшись выше среднего роста. Зато фигурой удалась: тонкая и грациозная. Остальное тоже было не хуже, чем у других барышень: большеглазая, с овальным лицом и правильными чертами. Да и глаза – золотисто-карие, как говорила бабушка, «янтарные» – на фоне лунных волос казались особенно яркими.

Мысль о том, что слишком светлые, будто седые, волосы могут оказаться той приметой, по которой её потом узнают, встревожила Лизу. Разоблачение уж точно не входило в её планы. Впрочем, решение нашлось быстро. Волосы придётся полностью скрыть, да и маску лучше не снимать даже ночью. Как она это сделает, княжна представляла смутно, но надеялась что-нибудь придумать.

Легко постучав в дверь, вошла Долли. Вот уж кто точно ни за что не забыл бы о дне рождения. Сестра накинулась на Лизу, затормошила её, сжала в объятиях.

– Поздравляю тебя, моя душечка! Желаю, чтобы исполнились все твои самые заветные желания, а эти серьги пусть сделают тебя ещё красивее, хотя это уже даже и лишнее, ведь ты и так хороша необыкновенно, – заявила Долли и выложила на туалетный столик белую бархатную коробочку.

– Спасибо, за всё, что ты делаешь, и за то, что меня любишь. – Голос Лизы дрогнул, от волнения, и она испугалась. Не дай бог, Долли заметит! Если сестра встревожится, то не спустит с Лизы глаз, и всё тогда пойдет прахом. Но Долли лишь светло улыбнулась:

– Это нетрудно, ведь ты – это ты! – отозвалась она и предложила: – А теперь надевай серьги, я хочу посмотреть, что же получилось.

Лиза подняла крышку. На белом бархате переливались кровавыми огнями крупные овальные рубины. Сверху они крепились к бриллиантовым розеткам. Долли протянула руку и взяла одну из серёжек.

– Давай-ка, я сама надену, – предложила она и ловко вставила дужку в ухо сестры.

Лиза надела другую серьгу и посмотрелась в зеркало. Рубины в серьгах плавно качнулись вдоль щёк. Их цвет оттенил лунный блеск волос, а бриллианты в розетках поймали солнечные лучи и засверкали на мочках.

– Какая прелесть… Я так и думала, что тебе нужны именно рубины, – обрадовалась Долли. – А к твоему костюму цыганки крупные серьги очень даже подойдут.

Ну, кто ещё мог так быстро и точно найти любое решение? Только Долли. Вот кому природа послала всё и сразу. Конечно, сестра считалась признанной красавицей, и даже в их семье, где все женщины были очень хороши, рыжая Долли затмевала остальных, но Бог послал сестре ещё и сильный характер, и такую жизненную хватку, что равных ей просто не было. Долли в два счёта окрутила бы любого мужчину и уж точно не стала бы задаваться вопросом, какое производит впечатление. К счастью, при всех своих талантах Долли не была ясновидящей, чужих мыслей не читала и о планах Лизы не подозревала. Поняв, что её подарок оценен и с благодарностью принят, Долли успокоилась и побежала дальше – готовиться к сегодняшнему празднику.

– До вечера, встретимся на балу! – крикнула она уже в дверях.

– Обязательно, – отозвалась Лиза.

Она захлопнула крышку бархатной коробочки с серьгами и задумалась. Как ей избежать взглядов родных? Ни от Долли, ни от тёти за маской цыганки не спрятаться, а уж если и брат заметит Лизины маневры около мужчин, она сгорит со стыда. Одна надежда, что Алексей будет сегодня вечером сильно занят. Флигель-адъютанту Черкасскому придётся сопровождать своего командира – императора Александра Павловича. Одним сторожем меньше, а как обмануть Долли и графиню Апраксину, можно додумать уже на балу.

– У меня всё получится, – пообещала Лиза своему двойнику в зеркале и вдруг почему-то сама в это свято поверила.


В маскарадном костюме Лиза себе понравилась: красная юбка колокольчиком расходилась от тоненькой талии, белый муслин блузки открывал плечи, но прятал руки аж до кончиков пальцев. Ярко и в то же время строго. Красный, как и юбка, шёлковый платок был по краю обшит крохотными серебряными бубенчиками. Лиза повязала его, полностью скрыв волосы. Бубенчики чёткой дугой легли на лоб, а красный шёлк оттенил блеск рубиновых серег. Всё получилось так, как и задумано. Алая полумаска, пёстрая индийская шаль, вот вам и цыганка… Взяв в руки бубен, Лиза вышла в коридор.

Навстречу ей уже спешила тётушка в костюме русской боярыни.

– Как хорошо, что ты уже готова! Император Александр, оказывается, прибыл раньше, чем ожидалось. Поспешим!…

Лиза подхватила тёткин локоть, и они побежали к лестнице. Прокрутившись серпантином, ступени лестницы привели их к дверям зеркального бального зала. Разглядывая публику, графиня остановилась у входа, а Лиза бочком проскользнула в зал и нырнула за ближайшую колонну. Тут она перевела дух и огляделась.

Статный голубоглазый блондин в чёрном мундире медленно продвигался вдоль шеренги гостей. За его плечом Лиза заметила брата Алексея с женой и российского посла графа Ливена с супругой. В том, что блондин в черном мундире и есть российский император, сомневаться не приходилось.

«Вот он, значит, каков Александр Павлович! И совсем-то не похож на свою бабушку», – размышляла Лиза.

С противоположной стороны зала, параллельно с русским государем, двигался высокий тучный мужчина в чёрном фраке. За ним шли Долли с мужем и несколько мужчин, которых Лиза не знала. Это был второй августейший гость – некоронованный правитель Англии, принц-регент Георг. Зрелище оказалось необычайно эффектным: по мере приближения царственных особ гости в пёстрых маскарадных костюмах почтительно снимали маски, а потом вновь надевали их на лица.

Решив, что для начала ей надо найти русских, Лиза выскользнула из своего убежища и пошла вдоль стены. К счастью, хозяин дома дал сигнал оркестру, и начались танцы. Теперь всеобщее внимание было обращено на танцующих монархов. Вот он – долгожданный момент! Княжна быстро поняла, что русские собрались в дальнем конце – около колонн. Осталось туда пробраться и найти наконец своего единственного мужчину. Лиза прислушивалась к голосам и старалась понять, что за люди прибыли в свите российского императора. Но разговоры оказались самыми банальными. Офицеры обсуждали лошадей, карты и свои романы с актрисами. Два дипломата спорили о разделе Европы на Венском конгрессе, но это показалось Лизе слишком сложным. Вдруг за её плечом раздался весёлый молодой голос, а произнесённые слова звучали так интригующе:

– С нашей молодой хозяйкой я познакомился на ниве благотворительности, мы жертвовали деньги на один и тот же храм в Москве. Тогда герцогиня разыграла меня, щеголяя в русском сарафане, и только в Лондоне я узнал, что эта прелестная барышня – светлейшая княжна Черкасская.

Долли как-то упоминала об этой истории, вспомнила Лиза. Сестра рассказывала ей о раненом офицере. Объявила его хорошим и добрым человеком, даже имя называла. Только вот какое?

Княжна пододвинулась поближе к офицеру в уланском мундире и постаралась его рассмотреть. Тот оказался высоким и ладным, густая каштановая грива (явно длиннее, чем требовала мода) крупными кольцами ложилась на воротник его мундира. Офицер был в полумаске. Чёрный шёлк оставлял открытыми лишь подбородок и резко очерченный крупный рот, а в прорезях маски весело блестели синие глаза. Приятель сестры был явно хорош и Лизе сразу понравился. Значит ли это, что она нашла своего героя? Шагнув к улану, княжна легонько коснулась его руки. Офицер сразу обернулся.

– Что тебе, милая? – ласково спросил он по-английски. – Ты хочешь мне погадать?

– Да, сэр, – подыграла ему Лиза, – позвольте вашу руку.

Она взяла двумя руками протянутую ладонь графа и тут же ощутила его прикрытые бравадой грусть и одиночество, а ещё услышала имя – граф Михаил Печерский. В голове Лизы, сменяя друг друга, замелькали яркие картины: бой, потом тёмная комната и жуткая безысходность, отчаяние, мысли о смерти, затем огромный зал, похоже, театр, и последним мелькнуло видение маленького храма. Перед иконостасом стоит женщина, а рядом с ней граф. Почему-то Лиза сразу поняла, как долго искал он свою спутницу и как рад тому, что нашёл.

– Ну, и что же ты видишь на моей ладони, красавица? – спросил улан.

Лиза опомнилась. Сказать или нет? Может, соврать? Но тогда придётся выкручиваться, а этого она не умеет… И Лиза рассказала о том, что увидела в своих видениях:

– Вы полюбите женщину, которую потом потеряете и будете долго искать. Но вы найдете её… В храме.

Боясь новых вопросов, Лиза отпустила руку графа и отошла. Свой выбор она сделала, теперь осталось главное: выполнить просьбу покойной императрицы и предупредить её внука. Сама удивляясь собственной отчаянной смелости, Лиза пробралась к группе гостей, окруживших государя, и, выступив вперёд, сказала по-английски:

– Ваше императорское величество, позвольте бедной цыганке погадать вам.

Не дожидаясь ответа, она схватила руку императора и… ничего не почувствовала. Александр Павлович, как видно, совсем не волновался. Он был спокоен, а значит, не доступен для Лизы. Значит, нужно просто передать императору слова его бабушки.

– Я вижу, что ваш самый главный враг – он сейчас находится в ссылке – через полгода высадится на юге Франции, пройдет через всю страну и без единого выстрела займет Париж, – пробормотала Лиза и уже громче закончила: – Вы победите, но сто дней будут очень тревожными!

Лиза отпустила руку императора, скользнула за спины оторопевших офицеров свиты и, перебежав зал, нырнула в открытую из-за жары дверь террасы. В надежде, что её не догонят и она наконец-то будет свободна от обязательств, Лиза кинулась в тёмный сад. Бог спас: никто из зала не вышел, никто не стал искать навязчивую цыганку. По лестнице для слуг Лиза вернулась в дом и, поднявшись на второй этаж, прошла в то крыло, где разместили гостей. Дворецкий прикрепил на дверях карточки с именами. Листочек с надписью: «Граф Печерский» нашёлся в самом конце коридора. Толкнув ручку двери, княжна поняла, что комната не заперта.

Войдя, Лиза огляделась: вещей графа не было видно, чувствовалось, что гость сюда ещё не заходил. В гардеробной нашёлся небольшой саквояж с инициалами «М.П.». Решив дождаться Печерского в его комнате, Лиза подошла к окну и, приоткрыв створку, стала наблюдать за гостями. Теплая летняя ночь нежила разукрашенный фонариками сад. Перед домом в полосатых шатрах устроили для гуляющих буфет, и пары, не желавшие танцевать, разбрелись по саду, изредка возвращаясь, чтобы вновь наполнить бокалы.

Наверно, ей тоже надо бы немного выпить. «Так, чуть-чуть для храбрости», – размышляла Лиза. Она подошла к маленькому столику у камина и, открыв графин с бренди, выбрала на подносе один из двух бокалов. Гадая, сколько же нужно выпить, чтобы уж совсем ничего не бояться, Лиза щедрой рукой плеснула себе с полстакана жидкого пахучего янтаря и вернулась к окну, где вновь продолжила свои наблюдения. Обжигающий нёбо и язык бренди она попивала маленькими глоточками.

Окно стало для Лизы ложей театра, всё действие разворачивалось прямо перед её глазами, как на сцене: после ужина отбыл император Александр, за ним уехал принц-регент, потом до Лизы донеслось пение – в зале исполняли арии Моцарта. Ещё через час гости стали выходить из дома и выстраиваться прямо под окнами. «Фейерверк», – догадалась княжна. Все вышли смотреть фейерверк.

Лиза тоже уселась на подоконник и сполна насладилась грандиозным зрелищем летающих в чёрном ночном небе разноцветных огней. Это оказалось сигналом к окончанию праздника. Гости стали возвращаться в дом, а следом в коридоре зазвучали голоса. Говорили по-русски. Дверь распахнулась, и теперь Лиза уже не могла спрятаться в гардеробной, как хотела прежде. Остался единственный выход – притаиться за шторой. Собеседники в дверях всё говорили. Наконец граф пожелал кому-то спокойной ночи и вошёл в комнату.

Затаив дыхание, слушала Лиза его шаги и пыталась определить, что он сейчас делает. Щель между шторами явно посветлела, значит, граф зажёг свечи. Потом послышались звон стекла и плеск льющейся в бокал жидкости. «Сейчас Печерский вспомнит, что бокалов было два и начнёт искать непрошеного гостя», – ужаснулась Лиза.

Но ничего не случилось, раздался звук отодвигаемого по паркету кресла, а потом наступила тишина, и только плеск подливаемого бренди говорил о том, что граф ещё не спит.

Время тянулось бесконечно. Нога у Лизы затекла. Чуть пошевелившись, она устроилась поудобнее и бесшумно поставила свой бокал, прижав его к оконному стеклу, чтобы не опрокинуть. Бессонная ночь, волнение и изрядная порция бренди дали себя знать, и, закрыв от усталости глаза (как она считала, всего на минутку), Лиза провалилась в мягкую вату сна. Она почему-то больше не стеснялась ни своих планов, ни графа Печерского.

Глава четвёртая. Алая полумаска

Ротмистр лейб-гвардии Уланского полка граф Михаил Печерский больше всего на свете боялся жалости. Поэтому и носил маску весельчака, а среди друзей-офицеров старался прослыть «баловнем судьбы». Но, оставаясь наедине с собой, граф честно принимал печальную истину: как всё началось, так и закончится. Наверно, судьба у него такая – прожить одиночкой. Так было в детстве и в юности. Так с чего же что-то должно измениться в зрелости?

Самым нежным воспоминанием в жизни Михаила была маменька. Графиня Софья обожала своего единственного ребёнка. Вторая жена знаменитого московского бонвивана и светского льва графа Пётра Гавриловича, она была двадцатью годами моложе супруга и вдвое богаче его, к тому же родила семье долгожданного наследника. Но это не принесло бедной женщине счастья. Веселый, добродушный и щедрый, её супруг имел лишь один недостаток: он любил женщин и легко переходил из одной постели в другую. Подруги графини с самыми благими намерениями сплошь и рядом открывали несчастной женщине глаза на измены её горячо любимого мужа, и постоянное отчаяние довело бедняжку до болезни. Она много плакала. Потом перестала выходить из комнаты, где сидела в темноте, не разрешая открывать окна и зажигать свет. Когда её сыну исполнилось пять, графиня слегла и тихо сошла в могилу от болезни, название которой – «разбитое сердце» – доктора так и не решились произнести вслух.

Оставив наследника на попечение няни и гувернантки, Пётр Гаврилович кинулся искать утешения в объятиях женщин. Он менял пассий даже чаще, чем при жизни супруги, боясь вновь угодить в брачный капкан. Но всего рассчитать не смог. Молодая ловкая вдова доктора Шмитца соблазнила графа прямо на одном из балов, предложив себя в небольшой комнате, примыкавшей к танцевальному залу. Подвыпивший светский лев так распалился от ласк опытной интриганки, что не устоял и, задрав доступной вдове юбку, попытался овладеть ею тут же на узеньком золоченом диване. В самый неподходящий момент, когда граф уже находился в полной боевой готовности, в комнатку «случайно» заглянули две почтенные вдовы и подняли страшный крик. На их вопли сбежалась половина гостей, и разгневанный хозяин дома потребовал объяснений. Графу ничего не оставалось, как объявить о скором бракосочетании с ловкой вдовой, а уж общество проследило, чтобы он не смог отказаться от своего обещания. Так у Миши появилась мачеха.

Новую графиню Печерскую звали Саломеей, хотя крещена она была в маленькой церкви высокогорного кавказского села, как Саломия, в честь матери апостолов Иоанна и Иакова. Но в России, куда девочку отослали после смерти отца, буквы в её имени как-то сами собой поменялись, и постепенно все стали называть её именем иудейской царевны, попросившей от царя Ирода голову Иоанна Крестителя. Может, роковое имя наложило свой отпечаток на юную Саломею, или она такой родилась, но, прозябая в приживалках в доме у дальней родни, девушка твёрдо решила, что «выбьется в люди», и в пятнадцать лет соблазнила соседа-доктора.

Яркая красота черноглазой брюнетки так поразила флегматичного Иоганна, происходившего из почтенной немецкой семьи, что он тут же женился на Саломее и с тех пор преданно её любил. Она же, родив сына Серафима и почувствовав себя хозяйкой дома, успокоилась. Но потом вдруг осознала, что муж-доктор, хоть и служил профессором в университете да к тому же имел обширную практику, всё-таки к сливкам общества не относился. Сделанное открытие потрясло Саломею. У неё был только один шанс – и она потратила его впустую. Женщина уже не вспоминала ни о холодной каморке под лестницей, ни об обносках, достававшихся ей после троюродных сестёр; теперь ей казалось, что умный и добрый доктор, которого вся Москва превозносила как самого лучшего специалиста по лёгочным болезням, обманул её.

– Ты украл мою жизнь! – кричала Саломея в лицо мужу. – Что ты можешь мне дать? Я – княжна, а ты – ничтожество.

Иоганн терялся. Ему ведь было невдомёк, что в каждом кавказском ауле сидел свой «князь», у которого имелось с десяток родных и три десятка двоюродных братьев, а прочей родни было и не сосчитать, и всё это скопище полунищих деревенских жителей вместе со своим голодным потомством гордо именовали себя князьями и княгинями. Иоганн принимал претензии жены за чистую монету и ужасно страдал от собственного несовершенства.

Саломея превращала жизнь мужа в ад, вымещая на нём снедающее её раздражение от собственного промаха, и опомнилась лишь тогда, когда в их большую квартиру на Мясницкой привезли умирающего Иоганна. Бедный доктор так спешил вернуться к своей ненаглядной Саломее с вызова в богатое подмосковное имение, что неустанно погонял лошадей. На повороте дороги колесо попало в глубокую выбоину, и коляска опрокинулась, а Иоганн разбил голову о камни. Не приходя в сознание, он скончался на глазах притихшей жены, оставив после себя значительное наследство. На эти деньги Саломея могла бы безбедно жить всю оставшуюся жизнь, но она рассудила иначе. Получив доступ к наследству, вдова доктора Шмитца щедрыми подарками купила себе дружбу высокородных, но обедневших дам и, получив с их помощью приглашения на балы и приемы, озаботилась поисками достойного мужа.

Вдовец Печерский казался легкой добычей. Две недели соблазняла Саломея стареющего Аполлона, уводя его из зала и уединяясь с ним в тёмных уголках коридоров. Когда же граф приохотился к этой опасной и возбуждающей игре, Саломея посулила своим «подругам» немалые деньги и устроила разоблачительную сцену. Она получила мужа, но вместо радости новоявленную графиню ждало разочарование. Новобрачный не стал мучиться и переживать свой позор: сразу же после венчания он отправил свою третью жену в ярославское имение, велев той заниматься воспитанием детей – маленького графа Михаила и её собственного сына – Серафима.

Взбешенная Саломея попыталась объясниться, потребовав от мужа «достойного образа жизни», но граф равнодушно сообщил супруге, что самая достойная жизнь для замужней дамы – ведение хозяйства и воспитание детей. С тех пор Саломея безвыездно жила в деревне, вымещая своё раздражение на Серафиме и его ровеснике Михаиле. Властный и жёсткий характер графини не смягчился даже тогда, когда она родила ещё одного сына, Ивана, или Вано, как она его называла. Всё стало только хуже: Михаилу даже показалось, что они с Серафимом раздражают Саломею уже тем, что просто дышат. Зато оба мальчика сплотились против общей беды и крепко подружились.

За десять лет Михаил и Серафим прошли все круги ада. Саломея, обожавшая своего младшенького, завела манеру постоянно ставить Вано в пример старшим мальчикам. Мать считала капризно-грубые ужимки своего любимчика проявлением мужского характера, а старшего сына и пасынка именовала не иначе как «размазнями» и «бестолочами», ни к чему не годными в этой жизни. Она изводила обоих, высмеивая и критикуя, отравляя им жизнь, затаптывая в грязь, как когда-то поступала с беднягой Иоганном. К счастью, граф Пётр Гаврилович вдруг вынырнул из круговорота столичных удовольствий и вспомнил об образовании своего наследника. Он послал за сыном, чтобы определить пятнадцатилетнего Михаила в частную московскую школу с прицелом на университет. Однако из имения приехали двое. С изумлением взирал постаревший граф на своего юного наследника, когда Михаил с твёрдостью взрослого заявил, что вместе с ним будет учиться и Серафим. Иначе – никак!

Пётр Гаврилович вышел из положения, оплатив учебу Серафима на разночинном отделении университетской гимназии, а сына устроив в благородный пансион при том же университете. После чего граф счёл дело улаженным, нашёл обоим юношам достойных опекунов, а сам отбыл в Петербург.

Михаил попал в дом к кузену своей матери статскому советнику Вольскому, а Серафима забрал к себе его родственник по отцу, тоже врач, Франц Шмитц. Только попав в дружную семью дяди, молодой Печерский понял, с какой теплотой могут относиться друг к другу родные люди. В Москве Михаил начал оттаивать, научился улыбаться, а потом даже смеяться и шутить. Дядю он просто обожал и помогал тому во всём, став преданным другом и помощником Вольского.

Годы пролетели быстро, и пришла пора поступать в университет. Михаил выбрал математический факультет, а Серафим – медицину. Оба друга оказались способными и курс окончили с блеском, но дальше их пути разошлись: молодой граф, как и большинство его ровесников из родовитых семейств, захотел служить в гвардии, а Серафим решил стать ассистентом Франца Шмитца. Старый Печерский, одобривший выбор сына, выхлопотал место в лейб-гвардии Уланскогополка, и Михаил отправился в Петербург.

Офицеры его полка съехались со всей огромной страны, никто никого не знал, все бравировали своей знатностью, богатством и успехом у женщин. Михаил за погода до назначения получил наследство матери. Денег он больше не считал и сразу же прослыл среди уланов «богатеем». Яркая внешность принесла Михаилу мгновенный успех у женщин, а графский титул открыл для него двери обеих столиц. Все его товарищи-уланы были уверены, что Мишель Печерский – «баловень судьбы», а он поддерживал их в этом мнении, опасаясь, что всплывёт постыдная правда о его несчастном детстве.

Михаил веселился на армейских пирушках и танцевал на балах, храбро сражался в битвах начавшейся войны и заводил любовниц. Но ощущение того, что на самом деле он одинок, и, если вдруг погибнет, никто, кроме дяди и Серафима, по нему не вздохнет, никогда не покидало того блестящего офицера, каким стал Михаил Печерский.

В этом английском поместье, куда занесла его непредсказуемая военная судьба, граф попивал хороший бренди, глядел на огонь в камине и думал о том, что, как видно, от судьбы не уйдёшь. Женщин у него хватало, он менял их, как перчатки, и всё никак не мог насытиться. Вспомнив разбитое сердце матери и своё мрачное детство, Михаил пообещал себе никогда не брать грех на душу и не поступать, как отец. Его уделом должны стать лишь доступные женщины, те, кто хочет денег, не претендуя на большее. Печерский не хотел тесных связей. Боялся, что отцовская кровь возьмёт верх и он не сможет отказать себе в искушении.

Но слова гадалки поколебали твёрдые намерения Михаила. Что это за женщина, которую он потеряет, а потом будет долго искать?.. Девушка в красной полумаске явно говорила о сильном чувстве, иначе кто же в здравом уме станет тратить время и силы на поиск? Что за странное предсказание?

Цыганка и сама была странной: простая чёткая речь делала её непохожей на светских дам, пересыпающих фразы цветистыми оборотами. Скорее всего, она и впрямь была той, за кого себя выдавала, – гадалкой. Михаил слышал, что в Англии так принято: таборные цыганки развлекают гостей танцами и песнями на званых вечерах. Ну а где цыгане, там и предсказания судьбы… Но что-то в этой цыганке было не то.

«Она вела себя как равная, – вдруг понял Михаил, – держалась свободно. Ходила по залу одна – ни кавалера, ни старшей дамы рядом с ней не было. Она – актриса! Так свободно на публике себя чувствуют лишь актрисы», – догадался Михаил.

Поняв, что предсказание лжецыганки было только игрой, он успокоился, поставил на столик уже пустой бокал и отодвинул графин. Хватит пить. Завтра в дорогу.

Откинув на кровати одеяло, Михаил поправил подушки и сел, снимая сапог. Лёгкий перезвон – нежный, хрустальный, как будто соприкоснулись бокалы во время тоста – привлёк его внимание. Похоже, что звук шёл из-за тяжёлой бархатной шторы, закрывавшей одно из двух окон спальни. Михаил поднялся и, легко ступая, подошёл к гардине. Раздвинув бархатные складки, он обомлел: юная цыганка, так долго занимавшая нынче вечером все его мысли, заснула, сидя на подоконнике в чужой спальне.

Уставшей бабочкой распласталась на подоконнике алая полумаска, рядом застыл бубен, и теперь уже ничто не мешало рассмотреть лицо гадалки. Девушка оказалась совсем юной, Михаил не дал бы ей больше шестнадцати. Овальное лицо во сне казалось по-детски нежным, идеальными дугами легли на гладком лбу светло-русые брови. Ресницы, оттенком чуть темнее бровей, замерли на порозовевших щеках. Этот нежно-розовый мазок на скулах в Британии называют «английской розой». Что ж, надо признать, актриса вполне соответствовала этому определению. Вот только рот – большой, ярко-розовый, с квадратной нижней губой – не вязался с юным обликом незваной гостьи, выдавая её истинную сущность.

«Ну конечно, это ведь игра, за барышню больше дают», – сообразил Михаил.

Вновь зазвенело стекло. Рядом с актрисой, почти касаясь окна, стоял бокал с остатками бренди. Похоже, незнакомка, не отказала себе в удовольствии выпить. Что же, посланный дамой сигнал был простым и понятным: она захотела заработать, проведя ночь с богатым иностранцем. Михаил не возражал. Наоборот, он этого жаждал! Его знакомство с англичанками пока ограничилось субреткой из Ковент-Гарден, та показалась графу холодной и пресытившейся куклой. Может, эта молоденькая гадалка улучшит его мнение о здешних дамах?

Порывшись в кармане, Михаил вытащил пригоршню золотых гиней. Пересчитал. Их оказалось ровно десять. Граф сложил их в стопку на столике у кровати и вернулся к окну. Он осторожно, чтобы не разбудить гостью, раздвинул шторы и вгляделся в лицо гадалки. Судя по светлым бровям и бело-розовой коже, актриса на самом деле была блондинкой. Легко коснувшись края красного платка, Михаил сдвинул шёлк со лба незнакомки. Он не ошибся: волосы гадалки оказались необычайно светлыми, серебристо-пепельными.

«Какой необычный оттенок! Прямо экзотика: седая цыганка», – размышлял граф. Приключение нравилось ему всё больше и больше. Михаил полностью стянул платок, и красный шёлк соскользнул, открыв прямой пробор и крутые локоны, закрученные у щёк. Голова девушки склонилась набок, как будто нарочно (а может, и впрямь нарочно) показав во всей красе великолепный профиль. Граф оценил безупречную форму маленького прямого носа и изящную линию твёрдого подбородка, переходящего в лебединую шею. Какой подарок! Судьба послала ему истинную красотку! Теперь оставалось лишь одно – насладиться ею. Михаил подхватил актрису на руки и понёс к постели, она легко вздохнула, но глаз не открыла.

Вот как, значит? Она хочет игры? Ну, что же, каприз женщины – закон для мужчины. Присев на кровать рядом с гостьей, Михаил быстро разделся и лёг рядом. Актриса не пошевелилась, тогда он потянул за узел её атласного кушака. Потом последовал черед широкой шёлковой юбки и белой блузки. Девица ровно дышала, притворяясь спящей. Даже интересно, насколько её хватит? Или она собирается до утра ломать комедию? Оставив на гостье лишь белые чулки, граф приподнялся на локте, разглядывая незнакомку.

Он явно ошибся, дав девушке шестнадцать, – ей было по крайней мере на год больше. Об этом опытному взгляду сказали уже развившаяся грудь и красивый изгиб бедер. Ноги незнакомки оказались безупречными – с тонкими лодыжками и круглыми коленями. «Цыганочка» была лакомым кусочком.

Кончиками пальцев Михаил погладил её грудь, а потом поцеловал приоткрытый рот. Губы девушки пахли бренди. Какая прелесть! Смесь порока и невинности! Желание полыхнуло огнем, забурлило в каждой жилке, и Михаил усилил натиск. Его рот накрыл розовый сосок, а пальцы скользнули между бедер актрисы. Граф вложил в ласку всё своё искусство и достиг цели: красавица тихо застонала и чуть заметно подалась навстречу его ласковым пальцам.

– Открой глаза, милая, – попросил Михаил, – дай мне их увидеть.

Ресницы послушно поднялись, и на графа уставились глаза цвета того самого бренди, вкус которого он только что уловил на губах актрисы. Да, такого он точно никогда не видел! Поистине, райская пташка залетела тёплой летней ночью в его постель. Кровь вскипела в жилах, и Михаил вновь припал к теплым и таким вкусным губам. Он слизывал бренди с языка своей актрисы, а её белая, как молоко, грудь показалась Михаилу сладкой. Проложив дорожку из поцелуев по животу, он развел её бедра.

Тонким инстинктом опытного любовника граф оценил и дрожь «цыганочки», и ту страстную готовность, с какой она открывалась навстречу ласкам. Ещё мгновение – и любовница «улетит к звёздам» одна. Михаил накрыл губами губы актрисы и вонзился во влажную теплоту женского тела. Боже, какое же это оказалось блаженство! Два гортанных стона слились в один, и графу показалось, что они, обнявшись, вознеслись в райские кущи…

Михаилу было так хорошо, что не хотелось даже шевелиться. «Это не по-мужски, – мысленно пристыдил он себя. – Надо проявить заботу о даме». Он приподнялся на локте, пытаясь разглядеть лицо своей «цыганки». Она спала – действительно, без притворства. Ресницы не трепетали, и дышала ровно. Повернувшись на бок, граф прижал красавицу к себе и вдохнул чуть различимый аромат её серебристых волос. На плече актрисы крохотной бабочкой темнело родимое пятнышко.

«Как похоже на алую полумаску, – оценил он. – Вот ещё одно лишнее подтверждение, что это – спектакль». Незнакомка с экзотическими глазами цвета бренди подарила графу Печерскому незабываемое представление. Честь ей и хвала!

Михаил поцеловал приоткрытый рот, но «цыганочка» ему не ответила. Пусть спит!.. «Как же приятно лежать с ней рядом», – успел подумать граф и тоже заснул.

Глава пятая. Ковент-Гарден

Надо отдать должное: октябрь в Лондоне – пора очень даже приятная. Уже не жарко, но и не холодно, дожди, конечно же, идут чуть ли не каждый день, но быстро затихают, и тогда сквозь низкие облака проглядывает ещё по-летнему яркая, насыщенная голубизна.

«Может, поездка ещё и окажется приятной», – уговаривала себя фрейлина Орлова. Дай-то бог, хотя до настоящего времени надежд на это почти было. Но тёплый вечер казался таким умиротворяюще-приятным, да и опера, которую собиралась слушать Агата Андреевна, ей очень нравилась. Ну, а про примадонну – блистательную Джудитту Молибрани – и говорить было нечего: кто в Лондоне не захотел бы услышать её в «Танкреде»?

Российское посольство прислало Агате Андреевне билет на премьеру. Всё было сделано так, как она попросила, но фрейлину не покидало ощущение, что дипломаты так и не смогли понять, зачем им навязали заботу об уже не очень молодой, одинокой и, похоже, совсем незнатной женщине. Мало ли что она – придворная дама! При дворе много народа крутится – от министра до белошвейки. Так что же, им всем теперь вояжи в Лондон устраивать? Орлова читала эти резоны на высокомерных физиономиях молодых чиновников, оставленных в посольстве после отъезда всего начальства на конгресс в Вену. Впрочем, её это особо не трогало, и фрейлина не собиралась ничего объяснять этой зелёной дипломатической молодёжи. Пока те выполняли всё, что от них требовалось – встретили, приготовили квартиру и пообещали исправно поставлять билеты на спектакли и приглашения на приёмы, которые Орлова захочет посетить. Сегодняшний билет в Ковент-Гарден был первым. Правда, дело здесь было отнюдь не в опере, Агата Андреевна собиралась наблюдать за другой героиней. Её интересовала Шарлотта, принцесса Уэльская.

Когда императрица-мать затеяла тот памятный секретный разговор, Орлова не поверила своим ушам.

– Агата, я поручаю вам будущее моего сына, – безапелляционно заявила Мария Фёдоровна. – Я должна принять главное решение в своей жизни и, конечно же, не ошибиться. Моим старшим сыновьям жён нашла не мать, а бабка, что из этого получилось, вы прекрасно знаете. Но судьбу Николая император доверил мне. Я должна сама выбрать невесту, но в этом деле мне нужны помощники. Я рассчитываю на вас. Поезжайте в Лондон, поселитесь где-нибудь как частное лицо и, не привлекая к себе внимания, понаблюдайте за наследницей английского престола. Эту принцессу, по общему мнению, Бог наградил очень сложным характером. Она, похоже, осталась вовсе без воспитания. Но ведь во всём важна грань: непоправимо – или нет… Я слышала, что Шарлотта добра сердцем, а это в семейной жизни может искупить всё остальное.

– Но мне говорили, что она сосватана за наследника престола из Нидерландов, – удивилась Агата Андреевна.

– Долли Ливен уже всё устроила, – усмехнулась императрица. – Вильгельм Оранский – слишком сладкий кусок, чтобы я отдала его Англии. Я уже заполучила этого жениха для моей Аннет: конечно же, пока только на словах, но его отец дал согласие.

Ну и ну! Отнять жениха у наследницы британской короны! В этом была вся «железная матушка», как за глаза называли государыню в царской семье. Да и графиня Ливен – любимая воспитанница императрицы, десять лет проходившая в ранге её самой доверенной фрейлины, а нынче ставшая супругой посланника в Лондоне – была настолько остра умом и ловка в интригах, что уже перестало быть секретом, кто на самом деле блюдет российские интересы на Британских островах. Путаться под ногами у этой могущественной дамы было крайне опасно, но и с императрицей спорить не приходилось. Да уж! Прежде чем лезть в такой переплёт, надо бы осторожно прощупать почву, и Орлова осведомилась:

– Ваше императорское величество, там, где действует графиня Ливен, помощники не нужны. Не испорчу ли я её планы?

– Долли уезжает на конгресс в Вену, там она будет нужнее, – отрезала Мария Фёдоровна. – Да к тому же она уже всё сделала – смогла внушить принцессе Уэльской антипатию к жениху, а потом научила, какие требования включить в брачный контракт, чтобы его подписание стало невозможным. Если Долли вновь станет крутиться вокруг Шарлотты, принц-регент решит, что мы всё это подстроили нарочно, чтобы переманить жениха в Россию. Теперь следует действовать тонко. Я хочу знать, так ли разрушительны свойства характера принцессы Уэльской, чтобы их невозможно было обуздать? Способна ли она стать женой, а самое главное, матерью? Нет ли в ней зерна безумия, овладевшего её дедом? Слишком много вопросов, но на кону стоит поистине историческая возможность для моей семьи: посадить родных братьев на английский и российский трон, а значит, перекроить карту Европы и навсегда изменить её политику.

Мария Фёдоровна возбужденно расхаживала по будуару, глаза её сияли, она даже порозовела. Не было сомнений, что открывшаяся перспектива полностью захватила императрицу. Это могло бы стать её триумфом, тогда и история с замужеством великой княжны Анны приобрела бы благородный оттенок. Забрали менее знатного жениха, чтобы предложить британской наследнице Николая Павловича. Великий князь был очень хорош собой, и Орлова не сомневалась, что английская принцесса падёт под напором его обаяния.

Дело и впрямь оказалось эпохальным. Агата Андреевна покорилась воле императрицы и на следующий же день выехала в Лондон. Сегодня она надеялась впервые увидеть принцессу Уэльскую, вот только от впечатления, что сидит на пороховой бочке и держит в руке зажжённый фитиль, фрейлина избавиться так и не смогла. Впрочем, был шанс хотя бы подсластить себе пилюлю – развеяться и получить удовольствие от оперы.

«Танкреда» – последнее творение молодого композитора Россини, по которому в последний сезон сходила с ума вся Европа, давали на итальянском. По большому счету, Агате Андреевне было всё равно: она не знала ни английского, ни итальянского, но последний язык казался ей намного мелодичнее. Впрочем, если вслушаться, и английский тоже был неплох. Орлова уже привыкла к его интонациям. Ей так нравилось это ощущение непонимания. Словно бы одиночество в толпе. Ты никого не понимаешь, но ведь и все вокруг не понимают тебя, а значит, нет ни правил, ни запретов, и ты, по большому счёту, свободна.

За столь философскими размышлениями Агата Андреевна добралась до Ковент-Гарден и, пока публики было не слишком много, поспешила занять своё место в ложе бельэтажа. Её кресло, как и планировалось, оказалось в первом ряду, именно на том расстоянии от королевской ложи, чтобы фрейлина смогла хорошо рассмотреть принцессу Шарлотту. Орлова устроилась в кресле, аккуратно расправила юбки и положила на барьер маленький веер.

Публика постепенно заполнила зал. В партере почти не осталось свободных мест, да и ложи были уже полны. Агата Андреевна вдруг поняла, что дам в театре оказалось больше, чем мужчин. Шум голосов всё нарастал и наконец смешался в один сплошной гул. Он, не касаясь, обтекал Орлову. Хитросплетения чужого языка не задевали фрейлину: её как будто и не было в этом чужом месте, для всех она была невидимкой. Одинокая и свободная, Орлова принадлежала лишь самой себе. Но вдруг всё закончилось: прямо над её головой – в ложе первого яруса – заговорили две женщины. Может, им захотелось сохранить свой разговор в тайне от окружающих? Кто знает… Но говорили они по-русски. Соотечественницы?.. Да, именно так, ведь прозвучавшее имя «Лиза» не оставляло никаких сомнений.


– Лиза, не обижай моего деверя, пойди с ними, – попросила свою младшую сестру герцогиня Гленорг.

Лиза почувствовала себя виноватой. Она опять ушла в свои привычные мысли и всё прослушала. Теперь это случалось с ней постоянно. Близкие даже обижались, считая Лизу невнимательной. Но как же могло быть иначе? Если теперь она думала лишь о своём синеглазом графе.

Сбежав на рассвете из спальни Печерского, Лиза смогла увидеть его ещё только раз, и то из окна: граф прощался на крыльце с хозяевами дома. Печерский казался растерянным и долго о чём-то расспрашивал Долли. Этот разговор имел для Лизы серьёзные последствия: она еле отвертелась от расспросов сестры, пожелавшей узнать, почему это граф Печерский так настойчиво расспрашивал её о девушке в костюме цыганки.

– Я просто погадала ему, рассказав то, что мне открыла его рука, – нашлась Лиза.

После истории с предсказанием императору Александру, за которую Лизе попало и от брата, и от тётки, и от самой Долли, её ответ сестру уже не удивил. Так Лиза избежала разоблачения и с тех пор стойко хранила свою тайну. Впрочем, это оказалось совсем не сложным, ведь Долли увлеклась любовным романом с собственным мужем, а остальным было не до Лизиных мечтаний – в доме собирались в дорогу. Черкасских ждали на Венском конгрессе.

Первыми уехал Алексей – флигель-адъютант императора, он отплыл в месте с государем. Оставив маленького сына на попечение тётушки Апраксиной, спустя неделю отправилась в Вену и жена Алексея, Катя. Было очень заметно, что она не находит себе места от беспокойства: Катя ещё ни разу не расставалась с сыном, да к тому же скоро должны были уехать и те, на кого она, не задумываясь, могла бы оставить ребёнка. Её подруга и помощница Луиза де Гримон, тоже живущая в доме Черкасских, собиралась в Париж, где её племянницу Генриетту ждало наследство казнённого во времена революции отца. Это дело могло затянуться чуть ли не на год, так что выхода у Кати всё равно не было, и ей пришлось доверить сына графине Апраксиной да молоденьким сёстрам мужа.

Долли, ставшая после маскарада в Гленорг-Холле наимоднейшей персоной лондонского света, блистала на балах и раутах, но не забывала и о младших – старалась устраивать им развлечения. Сегодня она вывезла Лизу, а вместе с ней Генриетту де Гримон и младшего брата своего мужа, лорда Джона, в оперу.

Впрочем, ещё неизвестно, кто кого вывез. Лорд Джон до такой степени обожал театр, что знал там всех и вся и целыми днями пропадал за кулисами. Не менее восторженной поклонницей музыки была и Генриетта. Та обладала прекрасным сопрано и до того, как узнала о возвращении ей во Франции отцовского наследства, серьёзно готовилась к дебюту на сцене, да и теперь не отказалась от этой мысли окончательно, чем доводила свою тётку Луизу почти до обморока. Похоже, что среди приглашённых лишь одна Лиза ждала встречи с оперой почти равнодушно.

Она впервые ехала в Ковент-Гарден, и Генриетта, уже не раз побывавшая в опере, накануне во всех подробностях рассказала о том, что их ждёт. Саму Генриетту уже не интересовали ни публика, ни красота огромного зала, ни августейшие персоны в королевской ложе. Генриетта мечтала лишь об одном: услышать знаменитую Джудитту Молибрани в партии «Танкреда».

У поворота к театру завивалась бесконечной змеёй вереница еле ползущих экипажей. Наконец, после титанических усилий кучера, карета остановилась у портика с четырьмя толстенькими колоннами. Лакей отворил дверцу, и герцог Гленорг, выйдя первым, помог спуститься жене, а потом Лизе и Генриетте. Навстречу им по ступенькам сбежал лорд Джон.

– Ну наконец-то! Скоро начнётся увертюра, а вас всё нет, – обижено попенял он брату.

Подхватив под локти Лизу и Генриетту, Джон стремительно повёл барышень в фойе театра, и герцогу пришлось поторапливаться, таща за руку Долли.

– Простим Джону его нелюбезность, – шепнул герцог жене, – когда дело доходит до оперы, он становится невменяемым.

Усадив барышень в ложе, лорд Джон стал пересказывать им либретто. Генриетта с жаром отвечала ему. В два голоса втолковывали они Лизе, какое счастье ждёт её нынче вечером. Может, княжна не оправдала их ожиданий с проявлениями восторга, или знатокам наскучила беседа с дилетанткой, но они оба вдруг потеряли к Лизе интерес и принялись обсуждать какие-то совсем непонятные тонкости, а она с радостью вернулась к мыслям о синеглазом графе. Лизе было так хорошо! В её мечтах Печерский был рыцарем без страха и упрёка, и он… любил её.

Беседа друзей долетала до Лизы, как сквозь вату:

– В антракте мы можем сходить за кулисы и познакомиться с сеньорой Молибрани, – тоном человека, дарящего другим неслыханное счастье, сообщил лорд Джон. – Ну что, пойдём?

– Да, пожалуйста, пойдёмте! – взмолилась Генриетта.

– Вы обе можете пойти с Джоном, если, конечно, захотите, – откликнулся герцог.

– Как можно не хотеть познакомиться с великой Молибрани? – пожал плечами Джон. Подобная мысль его явно оскорбляла.

Все смолкли, как будто чего-то ждали. Может, Лиза что-то пропустила?

Долли легонько подтолкнула её и сказала по-русски:

– Лиза, не обижай моего деверя, пойди с ними…

Вот так-то предаваться мечтам! Попадёшь в дурацкое положение. Чувствуя, что предательски краснеет, Лиза с готовностью подтвердила:

– Конечно, я с удовольствием…

Поняв, что ответила сестре по-русски, для остальных она перевела свой ответ на английский. Под пристальными взглядами Лизины щёки запылали, как два краснобоких яблока, но, на её счастье, загремели аплодисменты, и все повернулись к королевской ложе. Туда в сопровождении двух немолодых дам и седого офицера в красном мундире вошла высокая русоволосая девушка в простом белом платье. На ней не было никаких украшений, лишь гирлянда роз перевивала локоны в прическе. Но украшений и не требовалось. Такая красота в них не нуждалась! Зал захлебнулся овациями. Кто-то закричал:

– Да здравствует принцесса Шарлотта!

– Да здравствует наша гордость! – донеслось с другой стороны.

С верхних ярусов вторили:

– Да здравствует надежда Британии!

Принцесса Уэльская, подойдя к краю ложи, с улыбкой покивала восторженной толпе, а потом села в кресло. Как дирижер, она подняла обе руки и плавно опустила их. Рукоплескания и крики послушно смолкли.

«Похоже, что ей это очень нравится, вон ведь как глаза сияют, и улыбка победная», – догадалась Лиза.

Точно к такому же выводу пришла и женщина, сидевшая в ложе бельэтажа.

Ничего себе задачка! Орлова вздохнула – последняя надежда, что поездка в Англию окажется хоть сколько-нибудь приятной, растаяла, как прошлогодний снег, – тут уже никакой театр не поможет.

Глава шестая. Кассандра Молибрани

Сияя, будто фокусник, пообещавший зрителям приятнейший из сюрпризов, лорд Джон с ловкостью завсегдатая вёл своих спутниц по коридорам театра. Поплутав так, что Лиза уже забыла, с какой стороны остался зрительный зал, провожатый подвёл барышень к высокой белой двери и постучал. Изумительной красоты тёплый голос, недавно звучавший со сцены, пригласил гостей войти. Джон открыл дверь и пропустил своих спутниц вперёд. В большой комнате с белыми шёлковыми гардинами и золочёной резной мебелью было светло, как днем. Пламя свечей двоилось в зеркалах. У туалетного столика сидела женщина в костюме рыцаря и тонкой кисточкой поправляла грим. Чуть сбоку, у стола, расправляла перья на бутафорском шлеме молодая девушка, скорее всего, ровесница Лизы. Яркая и привлекательная брюнетка, барышня всё же казалась странной. На её нарядном розовом платье переливался лиловыми огнями огромный аметист, украшавший крышку массивного, размером с ладонь, золотого медальона. Цепь его была толщиной чуть ли не с мизинец, и на кружевных оборках и розовом шёлке это смотрелось неуместно. Такое украшение при всей его красоте и явной ценности больше подошло бы крупной зрелой матроне, чем юной и тоненькой, как тростинка, барышне.

Старшая дама вслед за барышней повернулась к вошедшим. Не было никаких сомнений, что рядом с примадонной стоит её дочь. Яркая красота старшей оттеняла расцветающее очарование младшей. Пышные иссиня-чёрные кудри, чуть смугловатая, без румянца кожа и ярко-красные губы обеих женщин были совершенно одинаковы, но вот глаза оказались разными: у матери – чёрными, как тёплая южная ночь, а золотисто-карие глаза дочери цветом напоминали янтарь.

– А, Джон! Заходите и приглашайте к нам своих дам, – с улыбкой позвала примадонна. – С моей дочерью Кассандрой вы уже знакомы, так что окажите любезность – представьте нам этих милых барышень.

От столь тёплого приёма Джон расцвел, заулыбался и с готовностью исполнил желание хозяйки:

– Сеньора, позвольте представить вам моих родственниц: княжну Элизабет Черкасскую и герцогиню Генриетту де Гримон.

Даже голос его звучал здесь по-другому: в гримёрной примадонны Джон держался свободней и раскованней, чем дома.

– Очень рада знакомству, – любезно отозвалась сеньора Джудитта. Она пожала девушкам руки и повернулась к дочери. – Кассандра, познакомься с сеньоритами.

Девушка в розовом вышла вперёд и сначала пожала руку Генриетте, а потом повернулась к Лизе. Она шагнула навстречу княжне, но не дошла, а вдруг, побледнев, застыла. По Лизиной спине прополз холодок, а по всему телу побежали мурашки. Дочка хозяйки тоже казалась ошеломлённой, но, поймав вопросительный взгляд матери, она всё-таки сделала последний шаг и протянула Лизе руку.

– Я очень рада, – сказала Кассандра.

Но Лиза не смогла ответить. Пожав протянутую ладонь, она оцепенела: странные холодные искры проскочили меж соединившихся в рукопожатии пальцев. Кассандра отдёрнула свою руку и, став так, чтобы загородить княжну от остальных, наклонилась к её уху и шепнула:

– Нам нужно поговорить наедине.

– Хорошо, – кивнула изумлённая Лиза.

Кассандра отступила и обернулась к матери, ожидая, что же та скажет. Но примадонну уже отвлекли: её вниманием завладела Генриетта.

– Сеньора, я сама пою, поэтому понимаю, что ваш дар – это непревзойдённая вершина! – изливала она свой восторг. – Никто и никогда не будет петь так, как вы.

– Голос всегда дается от Бога, – заметила певица и любезно предложила: – Может, вы споёте что-нибудь для нас? То, что любите…

– Я пою Моцарта, а особенно люблю «Волшебную флейту». Вы и впрямь согласны меня слушать? – Генриетта, казалось, не верила своему счастью.

– Конечно, это тем более интересно, что ваш голос выше, чем у меня. Раз вам нравится «Царица ночи», у вас должно быть драматическое сопрано. – Примадонна кивнула на маленькое кабинетное фортепиано в углу комнаты. – Вы сможете аккомпанировать себе сами?

– Да, конечно…

Девушка откинула крышку и пробежала пальцами по клавишам. Звук у инструмента оказался верный и сильный. Генриетта взяла первые аккорды, а потом запела. Её голос взлетел и, казалось, заполнил всю комнату. Он звенел в верхней октаве, а вниз стекал жидким серебром. В голосе не было ни малейшего напряжения, ни фальши, и, хотя Лиза уже слышала пение Генриетты, столь совершенным оно было впервые.

«Это из-за синьоры Молибрани», – догадалась Лиза.

Ария подошла к концу. Генриетта взяла последнюю ноту и смолкла. Примадонна вскочила с кресла и, восторженно причитая по-испански, кинулась к юной певице, обняла её, а потом перешла на английский:

– О, моё дитя, у вас замечательный талант, вы должны петь на сцене!

– Жаль, но герцогине этого точно не позволят – подсказал из своего угла лорд Джон, – её тётя не хочет об этом даже слышать.

– Да, это правда, – вздохнув, подтвердила Генриетта, – мне недавно вернули наследственный титул семьи, теперь я должна восстановить свои права на имущество отца и стать обычной аристократкой, которым не место в театре.

– Вы даже не представляете, кто на самом деле поёт на сцене, – возразила Молибрани, и лукавая улыбка сделала её совсем молодой. Теперь Кассандра скорее походила на её сестру, чем на дочь. – Но в любом случае вам нужно учиться. Сценическая постановка голоса – дело не одного дня. Я уже начала давать уроки лорду Джону. Если хотите, приезжайте вместе с ним, я буду заниматься с вами обоими.

В дверь деликатно постучали, и в комнату заглянул дирижёр.

– Мэм, я иду в оркестр, ваш выход ровно через семь минут, – серьёзно сказал он, неодобрительно глянув на посторонних, отвлекающих великую певицу пустыми разговорами.

Дверь за дирижёром захлопнулась. Поднялись и гости. Генриетта рассыпалась в благодарностях и пообещала примадонне завтра же приехать на первый урок. Джон тоже благодарил примадонну. Вот-вот должны были прозвучать слова прощания, когда кто-то прошептал Лизе на ухо:

– Приходите вместе со своими друзьями. Это очень важно. – Кассандра Молибрани умоляюще заглядывала ей в глаза.

– Хорошо, – так же тихо отозвалась Лиза и, попрощавшись с примадонной, вышла из гримерной.

Отчего её так пугала новая встреча с Кассандрой? Что в этой девушке было не так?.. Лиза не понимала. Так и не собравшись с мыслями, финал оперы она прослушала, будто во сне.


Опера близилась к финалу. Это был настоящий триумф! Джудитта Молибрани оказалась истинным совершенством. Даже если бы она просто стояла у края сцены и только пела, публика была бы счастлива, но примадонна играла! Малейшие оттенки чувств отражались на её подвижном лице, и никто в Ковент-Гарден уже не задавался больше вопросом, почему мужчину изображает женщина. Все, затаив дыхание, следили за страданиями рыцаря из древних Сиракуз. Зал внимал великой певице, и лишь хрупкая русская фрейлина глядела совсем в другую сторону.

«Шарлотта очень чувствительна, на её глаза постоянно набегают слёзы. Что бы это могло значить? Доброе, сентиментальное сердце или экзальтация? Как говорится, признаки одни, да причины разные», – рассуждала Орлова.

На душе у фрейлины лежал тяжкий камень. Спроси кто-нибудь сейчас мнение Агаты Андреевны, то она сказала бы, что от такой невесты любому разумному мужчине стоит держаться подальше. Так, на всякий случай, уж больно много сомнений возникало вокруг её персоны. Да только нынешний случай был отнюдь не «всяким». Как там сказала императрица-мать? Посадить родных братьев на престолы России и Англии? Да, заманчивая перспектива…

«Впрочем, Мария Фёдоровна, как видно, неточно выразилась. Николай станет лишь принцем-консортом, а это совсем не то же самое, что его брат-император… Брат… – Орлову вдруг кинуло в жар… – Господи, да как же всё оказывается просто! Государыня сказала именно то, что хотела. Брак её старшего сына – императора Александра, давным-давно обречён, его уже много лет не видели в спальне законной супруги, а его дети от фаворитки – не в счёт. Со вторым братом – цесаревичем, великим князем Константином – ещё хлеще. От того жена просто сбежала и в Россию возвращаться не хотела ни за какие коврижки. Там тоже законного наследника нет и уже не предвидится. Получается, что Николай Павлович – единственная надежда семьи. Ему придётся царствовать самому, а значит, вдовствующая императрица готовит брачный союз, который соединит две главные державы Европы. Теперь, когда Франция повержена, супружеская чета, правящая и в Англии, и в России, через общих детей-наследников, станет властвовать миром.

Тогда остаётся один-единственный вопрос: сможет ли Шарлотта иметь здоровых детей? Всё остальное уже будет неважно», – признала Агата Андреевна. Она вглядывалась в лицо принцессы Уэльской. Та вела себя с простотой непоседливого ребенка: то откидывалась в кресле, то опиралась на локти, то чуть ли не свешивалась через барьер ложи. Большие, в пол-лица, голубые глаза её то скользили взглядом по сцене, то закатывались, то застывали. Тогда в разговоре Мария Фёдоровна обмолвилась об отсутствии у Шарлотты воспитания. Возможно, что её поведение – следствие сего прискорбного пробела. Однако надо быть справедливой и не винить в отсутствии хороших манер девушку, насильно разлученную с матерью ещё в младенческом возрасте.

Но с другой стороны, не в пустыне же она росла, вокруг были бонны, гувернантки, фрейлины, наконец. Разве никто не старался повлиять на принцессу? Так почему же не вышло? Может, дело не в воспитании, а всё гораздо хуже, и даёт себя знать семейный недуг британской династии?

Миссия, порученная императрицей, показалась Агате Андреевне неподъёмной ношей. Какой совет она могла дать? Отказаться от этой затеи, пока в царской семье не появились дети, носящие в себе зерно неизлечимой болезни? Не хотеть слишком много?

«Может, рискнуть и написать прямо сегодня? Ведь первый взгляд всегда бывает правильным, это потом сомнения начинают размывать картину», – колебалась Орлова. Впрочем, она уже знала, что не напишет. Вдовствующая императрица явно не поймёт такой спешки. Та ведь дала понять, что знает о сложностях характера принцессы Уэльской, да и Долли Ливен, раз она имела на Шарлотту влияние, без сомнения, выяснила всю подноготную девушки и в подробностях отписала государыне.

Значит, Мария Фёдоровна всё знала, но тем не менее отправила Орлову «присмотреться» к завидной невесте. Нет, единственно возможным вариантом оставалось не спешить, а пристально (насколько это только возможно для частного лица) понаблюдать за принцессой. Слишком уж заманчивая перспектива открылась перед вдовствующей императрицей. А кто же добровольно откажется от возможности получить всё и сразу?

Глава седьмая. Саломея Печерская

«Если ловко состряпать интригу, можно получить всё и сразу, – размышляла Саломея Печерская. – Сколько можно болтаться ни там, ни здесь?! Кое-что уже нажито, руки развязаны. Можно рискнуть и захватить остальное».

Дождь за окном навевал тоску, размывая и волю, и упорство, и желанье бороться. Осень в Пересветове – большом и богатом имении в Ярославской губернии – всегда казалась Саломее самым отвратительным временем года. Даже морозная зима была лучше. Графиня, уже более двадцати лет безвыездно проживавшая в «этой дыре», честно старалась находить красоту в местной природе, но себя не переделаешь, а сердце Саломеи навсегда осталось в горном ущелье, на берегу бурной речки рядом с родительским домом. Буковые леса, зелень лугов и суровые тёмные горы с блистающими ледниками вершин, вот он – идеал красоты! А здесь что? Холод и серятина: плоские бескрайние равнины, сонные мутные реки, еловые леса с жидкой белизной редких берёз. В этой природе не было ни силы, ни мощи. Здесь и люди были такими же – пресными и скучными, ну а про мужчин и говорить нечего – сплошь и рядом никчёмные!

Может, эти отлакированные иностранными гувернёрами и университетскими профессорами аристократы на что-нибудь и годились, этого Саломея не знала, но чего в них точно не было, так это горячей крови, вечной жажды войны и презрения к чужим жизням. Того, что в избытке имелось у неграмотных парней из её села – древней гордости человека, родившегося мужчиной.

Для Саломеи это было само собой разумеющимся. Её отец был самым младшим из бесчисленного выводка смуглых горбоносых сынов бедного князька, владевшего маленьким горным селом. Богатства в семье никакого не было, но старый князь вывернулся наизнанку и расстарался – помог всем своим сыновьям построить дома и самому младшему отдал участок у реки. Отец Саломеи считал это зазорным, ведь его поселили дальше всех от «княжеского дворца», как называли распластанный на высокой скале серый каменный дом, но девочке место понравилось. Река шумела и боролась, пробивая дорогу в каменном ложе так же, как поступала и сама Саломея, выживавшая среди суровой природы и жёстких нравов людей-воинов.

Саломея уже не помнила, сколько ей исполнилось, когда в село пришла холера. Семьи умирали одна за другой. Дяди и тёти, двоюродные братья и сёстры, ближняя и дальняя родня – чуть ли не всё село «переселилось» на кладбище, прежде чем хвороба пошла на убыль, но в дом у реки зараза так и не заглянула. Девочке уже казалось, что судьба пожалеет её семью, когда вдруг отец, вернувшись с похорон одного из своих братьев, стал бредить, выкрикивая имена умерших, а к утру сам присоединился к родным в небесных чертогах. Мать и брат Саломеи умерли вслед за ним.

Из всей большой княжеской семьи болезнь не пощадила никого, кроме Саломеи и старшего брата её отца, ставшего после смерти деда князем. Жена дяди тоже лежала в могиле, детей у них никогда не было, и князь взял племянницу к себе. Но счастье длилось недолго, не прошло и трёх месяцев, как дядя женился на красивой вдове из соседнего села, переехавшей в дом нового мужа вместе с маленьким сыном.

Новая княгиня тут же усмотрела в Саломее угрозу. Через год после свадьбы, окончательно уверовав, что детей у неё с князем не получится, женщина решила сделать наследником своего сына. Первым делом она избавилась от единственной кровной родственницы мужа. Убедив князя, что, выйдя замуж, племянница непременно втравит их род в междоусобицу, она отправила девочку в Россию. Кто-то из горских купцов, живших в Москве, должен был приютить сироту.

Няня Заира – единственный человек на свете, относившийся к девочке с теплотой и участием, собрала её и повезла в далёкую Москву. Дорога показалась Саломее бесконечно долгой, а самым страшным воспоминанием её детства стало то ужасное мгновение, когда в дымке дрожащего от жары воздуха исчезли серые скалы родного ущелья и вдруг стало понятно, что дом потерян навсегда.

Москва не понравилась Саломее с первого взгляда: громады зданий, странные люди в чужой одежде, непривычные обычаи и непонятный язык – всё казалось угрюмым и враждебным. Земляки, к которым отправили маленькую горянку, встретили её приезд без восторга. Мать семейства – толстая женщина с седеющими густыми волосами и пронзительным взглядом чёрных глаз – скептически поцокала языком, глядя на маленькую диковатую гостью, но отказать своему князю в просьбе вырастить его племянницу в России они с мужем не могли. Приказав звать себя тётушкой Тамарой и говорить в доме только по-русски, хозяйка распорядилась поселить девочку в чулане под лестницей, а няню Заиру отдать в прислуги трём хозяйским дочкам.

Впрочем, не всё оказалось так уж плохо. Тётушку Тамару в этой жизни волновали лишь два человека: муж, которого она боялась, и сын, которого она обожала. Поэтому ещё одно никчёмное создание – девочка, поселившаяся в доме, заняла внимание женщины самое большее на час. Но для Саломеи так было даже лучше – тётка не вспоминала о ней, а поэтому и не обижала. Вкусные кусочки добывала на кухне Заира, она же отдавала своей питомице ту одежду, из которой вырастали хозяйские дочери. Читать и писать Саломея научилась, сидя в углу классной комнаты, где занимались её кузины. Этим её образование и ограничилось, но девочка не унывала, ведь у неё была цель – выбиться из нищеты и занять полагающееся ей как княжне место в жизни. Саломея не сомневалась, что справится. Трудностей она не боялась, людям не верила и любила в этой жизни только себя. «Ещё бы немного везения, и всё обязательно получится», – часто размышляла она.

Когда юной приживалке минуло четырнадцать, на неё обратил внимание светоч этого семейства – старший и единственный сын хозяев – Леван. Окрыленная Саломея размечталась, что влюблённый кузен попросит её руки и она наконец-то станет полноправной хозяйкой в доме. Но пустые мечты рассыпались в прах тёплой летней ночью, когда Леван тихо постучал в дверь каморки нищей княжны, а потом увёл её в голубятню. Под нежное воркование птиц хозяйский сын раздел Саломею и, объяснив ей, как нужно ласкать мужчину, заставил возбуждать себя. Получив удовольствие, он тоном благодетеля пообещал, что теперь будет приходить каждую ночь.

– А разве ты на мне не женишься? – удивилась Саломея.

– Ты смеёшься? – хмыкнул Леван. – Родители давно договорились о моей свадьбе, через год я женюсь на дочери самого богатого купца Кахетии. Об этом все знают.

– Но, если это правда, почему же ты так со мной поступил? – борясь с рыданиями, спросила Саломея.

– Вот из-за этого, – засмеялся Леван, игриво скрутив её соски, – и из-за всего остального тоже.

Он начал бесстыдно мять и лапать обнажённое тело Саломеи, и ей вдруг это понравилось. Слёзы высохли, и она позволила Левану ласкать себя. Открыв для себя мир чувственных удовольствий, Саломея больше никогда от них не оказывалась и в радостном предвкушении бегала на свидания к Левану, которого, впрочем, скоро начала презирать. Если б парень потребовал только ублажить его, Саломея сочла бы это естественным правом мужчины. А кузен, не забывавший и о её радостях, казался ей слугой, а значит, существом низшим и презренным.

Впрочем, школа Левана пришлась очень кстати, когда нашлась подходящая жертва. Чуть-чуть ласки, немного напора – и наивный доктор Иоганн тут же сделал Саломее предложение. Сегодня, устроившись у залитого холодным дождём окна в Пересветове, Саломея неслучайно вспоминала свою жизнь. На столе перед ней лежало письмо Левана. Кузен давным-давно перебрался со своей кахетинской женой в Петербург и сейчас писал о столичных сплетнях. Леван клялся, что уже из нескольких «чрезвычайно достоверных» источников слышал, будто граф Печерский очень плох и жить ему осталось не более трёх месяцев. В конце письма Леван с прежним нахальством предлагал будущей неутешной вдове по приезде в столицу вспомнить «нежные» отношения. Саломея хмыкнула и, смяв письмо, бросила его в угол. Разжиревший от праздности Леван больше не был ей интересен. В жизни графини давно имелся мужчина. Страстный и отчаянный. Сильный. Как раз такой, какой ей и требовался.

Коста появился в жизни Саломеи в тот неудачный год, когда верный Иоганн уже сошёл в могилу, а подлец Печерский только что выслал жену в имение, повесив ей на шею двоих пятилетних детей. Если бы не Заира, новоявленная графиня, верно, придушила бы мальчишек и наложила бы на себя руки, потому что не могла смириться с тем, что её так тонко продуманный план занять высокое положение в обществе вновь дал осечку. Если бы стареющий граф хотя бы раз позволил Саломее по-настоящему приласкать его в постели, он бы никуда уже не делся, но, припугнув дам, заставших его с вдовой профессора Шмитца в «неприличном положении», Печерский узнал всю правду: его цинично подловили. Выводы последовали жёсткие: за всё время официального брака граф так ни разу и не допустил близости с женой, отослал её в деревню, да ещё и соседей настроил, чтобы те не ездили в Пересветово и графиню у себя не принимали. Так и сидела Саломея в деревне, изнывая от тоски, пока на пороге её дома не появился единственный сын Заиры.

Суровый разбойничий нрав, проявлявшийся в Косте с детства, с годами только усугублялся, и когда в шестнадцать лет парень ушёл в горы и зажил абреком, это не удивило даже его мать. Заира тогда уехала с Саломеей в Россию, решив, что никогда уже больше не увидит сына. Но жизнь рассудила иначе: Коста так сильно насолил и местным властям, и горцам, которых беспощадно грабил, что за его голову объявили награду, и абрек решил на время исчезнуть. Захватив награбленное золото, он отправился к матери. Заира уже переехала вместе с Саломеей в Пересветово. Как же удивилась старая нянька, увидев сына в Ярославской губернии, но привела Косту к хозяйке и попросила для него разрешения пожить зиму в поместье. У Саломеи тогда ёкнуло сердце: ей вдруг показалось, что она вновь вернулась домой и теперь смотрит в глаза мужчины одной с ней крови… «Вот час и пробил! Сейчас всё свершится», – поняла она. Коста же, прищурившись, окинул графиню взглядом, а потом встал, взял за руку и тихо спросил на родном языке:

– Куда пойдём?

Саломея молча поднялась и повела его в свою спальню. Наконец-то она нашла своего мужчину – воина, который будет её покорять и ломать! Коста молча подвёл графиню к кровати, завалил, одним рывком задрал ей юбку и, не заботясь о том, что она чувствует, овладел Саломеей. Это оказалось невероятным удовольствием.

С тех пор беглый абрек всё ночи проводил в спальне графини. Два месяца спустя Саломея поняла, что беременна, а Коста, соскучившись по вольной жизни, засобирался обратно в горы. Когда же он почти через год вернулся, Заира показала сыну черноволосого и черноглазого графа Вано. Абрек довольно улыбнулся, но обсуждать своё отцовство ни с кем не стал. Он по-прежнему ночевал с Саломеей, но теперь старая нянька тайно поила свою питомицу специальной настойкой, чтобы графиня больше не беременела. Точно так же поступала нянька после рождения Серафима при жизни покойного доктора Шмитца.

Один год сменял другой, а в отношениях любовников ничего не менялось. Каждый жил своей жизнью: Саломея – в деревне, а Коста – в горах. Но именно сейчас абрек наконец-то решил больше не возвращаться к кочевой жизни, а остаться рядом со старой матерью и драгоценным сыном. Когда любовник два дня назад изложил свой план Саломее, та услышала только два имени – Заиры и Вано. Всё было правильно – так и ведут себя настоящие мужчины. Коста почитал мать и любил сына, а другие люди, и прежде всего женщины, казались ему лишь песком под ногами. Так-то оно так, но не всё было просто. В отношениях любовников появилось новое и весьма неприятное обстоятельство: в этот свой приезд Коста уже не приходил в спальню Саломеи. Она сразу же всё поняла, обиделась и больше абрека уже не ждала. Зачем, коли и так всё ясно? Ушла страсть – исчез мужчина. Так что хозяйка поместья ещё очень хорошо подумает, прежде чем разрешит прежнему любовнику остаться. А может, и того хлеще – прикажет убираться восвояси.

В своё время граф Печерский, узнав, что Саломея беременна, не стал поднимать скандала, но все двадцать лет отказывался видеть и жену, и Вано. Им было запрещено выезжать из Пересветова. Больше всего Саломею удивляло, что граф, казалось, неплохо относился к её старшему сыну Серафиму, по крайней мере, старик дал мальчишке образование. А вот об учебе Вано матери пришлось думать самой. Учителя и гувернёры стоили ей немалых денег. Но с помощью абрека Саломея так запугала управляющего поместьем, что тот безропотно отдавал ей часть выручки от продажи ржи и льна.

И вот теперь, казалось, налаженная жизнь, могла в любой момент рухнуть. Как только граф умрёт, имение отойдёт Михаилу. В этом Саломея не сомневалась. И тогда ей придётся зависеть отмилостей слабохарактерного пасынка. Как хорошо, что все эти годы она не сидела без дела, а по кирпичикам собирала личное благосостояние.

Саломея давно вкладывала часть отнятых у управляющего денег в то, что можно было тихо приобрести на своё имя. У неё уже имелись два доходных дома в Ярославле, а полгода назад она даже отважилась купить у вдовы местного купца недостроенную прядильную фабрику. Купец собирался на выписанных из Англии машинах прясть в Ярославле льняную нить, а потом и ткать полотно, но, получив из-за моря свои станки, так широко отмечал это радостное событие, что перепил и скоропостижно умер. Жена его, боявшаяся любых механизмов, как чёрт ладана, за бесценок продала всё имущество Саломее, а сама сбежала «доживать свой век» к замужней дочери в Тулу.

Покупка казалась выгодной. Просторные фабричные корпуса на окраине Ярославля были полностью отстроены, машины из Англии завезены, с ними приехал и мистер Макдауэл, чтобы наладить станки и запустить прядильню. Рядом с фабричным забором стоял уже отделанный двухэтажный дом, предназначенный для управляющего, а в трёх верстах от фабрики купец выкупил у гуляки-наследника маленькое имение, где на полях родился отличный лён. Всё это дёшево досталось графине Печерской, и она очень радовалась удачному вложению. Вторым приятным сюрпризом оказалось желание любимого сына довести купленную фабрику до ума.

– Я сделаю из вашей покупки настоящий алмаз! Мы и свой лён в дело пустим, и соседский скупим, – обещал Вано. – Клянусь, что мы будем купаться в золоте!

Саломея с любовью смотрела в чёрные глаза своего мальчика и плавилась от счастья и умиления. Её малыш вырос, он хочет помочь, подставить матери плечо, взять на себя часть её ноши. Как же Вано умён! Не зря же столько денег пошло на учителей. Те, все как один, уверяли графиню, что дали её сыну знания по всем наукам. И хотя в других случаях Саломея никому и ничему не верила, но, когда речь заходила о Вано, мать как будто забывала, чему научила её жизнь, и ждала чуда, которое совершит её умный и прекрасный мальчик. И вот наконец-то это случилось: Вано повзрослел и стал настоящей опорой! Саломея разрешила сыну делать всё, что тот захочет, а сама занялась привычным делом – вытряхиванием новых сумм из управляющего поместьем. Ну а как же могло быть иначе? Ведь мальчику в его начинаниях понадобятся деньги.

Известие о смертельной болезни старика Печерского свалилось как снег на голову. Вот уж некстати! Хуже всего было то, что у Михаила имелся преданный ему близкий родственник – действительный статский советник Вольский, человек влиятельный и умный. Если наследник передаст свои имения в руки Вольского, Саломея сразу же лишится доходов. И это будет ещё полбеды. Не дай бог, докопаются до недостач, придётся отвечать и за них. Пока не поздно, надо было упредить удар…

Решение нашлось сразу. Коста хочет остаться в поместье? Вот это и будет та плата, которую ему придётся заплатить за возможность жить рядом с матерью и сыном. Никуда этот разбойник не денется – сделает всё как надо.

Саломея улыбнулась своим мыслям, накинула на плечи шаль и отправилась через сад. Она спешила во флигель – к состарившемуся абреку.

Глава восьмая. Абрек Коста

Коста с тоской глядел на мокрый осенний сад. Окошко было маленькое, подслеповатое и почти не пропускало дневной свет. Косте было противно и стыдно: госпожа графиня никогда не считала нужным относиться к нему как к мужу и всегда днем прятала Косту в обшарпанном флигеле, хотя по ночам не жаловалась, а была очень даже довольна и аж визжала под сильным мужским телом… Впрочем, теперь-то чего уж жалеть? Не поставил себя как должно с самого начала, вот и получилось, что всё впустую… Коста тихо выругался. Он никогда не понимал эту женщину! Они принадлежали к одному роду, были одной крови, но она оставалась для него загадкой.

Конечно, Саломея приходилась внучкой князю, правившему в их селе, но и Коста был не из последних. Абреками становились лишь самые храбрые, они добывали себе богатство, а в народе их всегда уважали. Коста, не кривя душой, мог сказать, что он последние двадцать лет считался самым знаменитым разбойником Кавказа. От добытого им золота ломились спрятанные на чердаке сундуки. Но Саломея лишь брезгливо поморщилась, когда абрек однажды осмелел и преподнёс ей тяжелое золотое ожерелье из семи цепей, добытое у застреленного персидского купца. Графиня тогда высокомерно отказала Косте, а теперь, когда его мужская сила ушла, горец предвидел, что он и подавно не будет нужен столь вздорной и злобной женщине. Неизвестность изводила Косту. Она стала просто невыносимой. Нужно было что-то делать. Абрек задумался. Почему он больше не хочет Саломею? Та ведь красива, стала даже лучше, чем была в молодости. В чём дело, Коста не понимал…

В юности Саломея была откровенно худой. Родив двух сыновей, она ни капли не поправилась и щеголяла девичьей талией до сорока лет. Любовница напоминала Косте дамасский кинжал: тонкие, сухие черты её лица, угловатость гибкой, но сильной фигуры всегда возбуждали в нём желание, а жёсткий взгляд чёрных глаз и надменные повадки графини Печерской будили в нём азарт борьбы. Коста хотел не просто овладеть Саломеей, но и покорить её, и, хотя всегда об этом молчал, знал, что ночью ему это удавалось. Однако наступал день, и гордячка отворачивалась от Косты, не считая нужным считаться с его желаниями, не спрашивая советов. Она даже обедать с ним за один стол не садилась.

Уже много раз Коста спрашивал себя, зачем он вновь и вновь возвращается в этот дом? Ради матери? Но он давно ничего не чувствовал к Заире. Выполнять свой долг – кормить старую мать, как было принято у его народа, – Косте было необязательно. Заира жила в богатом доме и ни в чём не нуждалась. Вано? Да, абрек обожал сына, хотя так и не сказал мальчику, что он его отец. Коста очень гордился тем, каким вырос его сын: уверенным в себе, бесстрашным и гордым. На самом деле горец уже сделал главные дела своей жизни: он стал самым знаменитым воином Кавказа и вырастил сильного и красивого сына. Если бы Косту убили в бою, он умер бы счастливым, но пули его не брали, как видно, черед усталого абрека ещё не пришёл.

С наступлением холодов Коста опять воротился в дом любовницы и увидел новую, почти незнакомую женщину. За месяцы, пока его не было, Саломея начала полнеть. И это настолько её украсило, что абрек не поверил собственным глазам. Грудь и бедра графини налились, гладкая кожа на открытых плечах цветом напоминала сливки, а руки, ещё тонкие в локтях и запястьях, красиво округлялись в предплечьях. Саломея всегда обожала наряды, и теперь накупила себе новых роскошных платьев, выставляя напоказ свою зрелую красоту. Коста восхитился, но, как ни странно, прилива желания не почувствовал. Сначала он решил, что это случайность, но пришла ночь, абрек представил себе нагую, роскошную женщину с мягким телом, и вновь ничего не почувствовал. Коста так и не решился выйти из своего флигеля. Утром он поймал брезгливый взгляд Саломеи, обиделся на неё и окончательно замкнулся в своих сомнениях и страхах.

Решив попробовать других женщин, Коста позвал к себе разбитную кухарку, прелестями которой не брезговал в прошлом году, но, как ни старалась пышнотелая Дуня, ублажая его, Коста так ничего и не смог. Забрав пятак, Дуня ушла на кухню, а бедняга-абрек задумался над тем, что же ему теперь делать. Жить из милости, ловя презрительные взгляды Саломеи? Но она до сих пор не дала своего согласия на то, чтобы он остался в её доме навсегда, хотя с того разговора уже прошло два дня. Как возродить мужскую силу и вновь подмять под себя строптивую графиню? Оставалась ещё одна, хоть и слабая, надежда: попробовать молодую женщину с тонкой фигурой, такой же, как у молодой Саломеи. Но где ж найти такую?..

И тут Коста вспомнил об Азе. Эту бабёнку – дальнюю родню его матери – привёл в Россию голод. Когда три года подряд на Кавказе случились неурожаи, а села стали вымирать одно за другим, в горы пришли богатые князья с побережья и принялись за бесценок скупать владения местных правителей. Село, где жила Аза, купили за муку и горсть золота. Круглая сирота, ютившаяся в княжеском доме из милости, оказалась никому не нужной, и, вспомнив, что её умершую мать когда-то крестила Заира, сочли это достаточным родством и послали Азу в Россию, как когда-то поступили и с графиней Саломеей.

Изумлённая Заира выслушала приехавшую землячку и побежала к хозяйке, прося у той разрешения оставить нежданную гостью. Старая нянька надеялась, что её питомица вспомнит собственную судьбу и, пожалев сиротку, оставит её в имении. Саломея посмотрела на Азу и впрямь разрешила той жить в Пересветове, но дело было не в жалости и милосердии, а в том, что Саломея скучала. Новая приживалка должна была стать каким-никаким, но развлечением, да к тому же бесплатной служанкой.

Так оно и получилось. С тех пор Аза жила в имении, прислуживая хозяйке. Наблюдательная и хитрая, в полной мере наделённая простой деревенской сметливостью, Аза быстро поняла, что, если постоянно льстить Саломее, потакать её капризам и, самое главное, восхищаться умом и талантами Вано, с хозяйкой вполне можно ладить. Саломея так нуждалась в том, чтобы кто-нибудь её хвалил, что скоро привязалась к Азе, как будто знала её всю жизнь. Лопаясь от гордости, одаривала приживалку своими старыми платьями, без устали повторяя, сколько отдано за ткань, сколько за кружева и сколько заплачено белошвейкам в Москве. Аза благодарила, надевала пропотевшие и чинённые наряды, а в душе ненавидела свою благодетельницу, желая той скорой и лютой смерти.

То, что приживалка Саломею не любит, Коста узнал от матери ещё в прошлом году. Заира как-то вскользь заметила, что у Азы характер мерзкий. Старуха боялась, как бы приживалка не сделала хозяйке какой-нибудь подлости. Коста тогда лишь посмеялся, но сам о разговоре не забыл и очень рассчитывал на то, что Аза не откажется насолить графине, проведя ночь с её любовником. Может, позвать приживалку прямо сейчас? Скоро вечер – самое время… Коста направиться к двери, собираясь искать Азу, но вдруг замер, услышав в коридоре шум стремительных шагов. Так ходила лишь одна-единственная женщина. Абрек не ошибся – в комнату вошла Саломея.

– Что ты сидишь в темноте? – осведомилась она вместо приветствия, – почему не зажёг свечи?

Коста скрестил на груди руки и молча оглядел графиню, не сочтя нужным даже повернуть голову в сторону большого подсвечника, стоящего в центре стола. За двадцать лет он прекрасно усвоил, что Саломея ждёт от него пренебрежительного высокомерия, свойственного мужчинам гор. Хитрость удалась. Саломея походила по комнате, прислонилась к голландской печке, покрытой потускневшими изразцами, и заговорила:

– Ты хочешь навсегда остаться в моём доме. Понятно, что в лесу стало слишком холодно для пожилого человека, а тебе нужно где-то приклонить голову. Я разрешу тебе жить здесь, но у меня есть одно условие: ты должен помочь Вано.

Саломея замолчала и вгляделась в лицо абрека. Уже стемнело, а она видела гораздо хуже, чем прежде, и черты бывшего любовника различала смутно. Она боялась, что, оскорбив Косту, перешла сейчас грань, но не могла отказать себе в удовольствии унизить этого мужлана. Ведь она терпела абрека лишь потому, что нуждалась в сильном мужском теле, а теперь, когда он больше не спешил в её постель, Саломея сходила с ума от бешенства. Но Коста молчал, как видно, ожидая разъяснений, и она заговорила вновь:

– Я получила письмо из столицы. Мой муж смертельно болен. Я не сомневаюсь, что этот мерзавец всё оставит своему сыну Михаилу. Вано граф не признает, сам знаешь почему. Я хочу не только наказать старого негодяя, чтобы он на том свете кусал себе локти от отчаяния, но и добыть для сына наследство. Михаил ещё не женат, и у него нет детей. Если он умрёт холостым, единственным наследником станет Вано. Дело нужно провернуть быстро – убить Михаила сразу после смерти графа. Ты подождёшь вместе со мной известия о смерти старика, а потом поедешь к месту службы наследника и всё устроишь. Как ты это сделаешь, я знать не хочу… – Саломея помолчала, как будто ожидала вопросов, но Коста так и не открыл рта. Тогда она спросила: – Ну, что скажешь?

Коста смотрел на любовницу и размышлял, что ей ответить. Убить молодого графа ему было несложно. Абрека волновало другое – как поведёт себя Саломея после того, как получит всё. Последние слова не оставляли сомнений в том, что гордячка будет унижать Косту и дальше, пока он не вернёт себе мужскую силу и не сможет вновь брать над ней верх по ночам. Если эта нахалка уже сейчас ведёт себя так, что хочется её придушить, что же будет, когда он принесёт Саломее на золотом блюде огромное богатство?

Косте вспомнился рассказ монаха из маленького высокогорного монастыря, учившего мальчиков в их селе Священному Писанию. Старик говорил о племяннице царя Ирода, так очаровавшей дядю своими танцами и красотой, что тот пообещал ей исполнить любое её желание. Древняя Саломея потребовала принести ей на золотом блюде голову Иоанна Крестителя и получила её. Графиня Саломея тоже хотела получить голову человека, и исполнится ли её желание, теперь зависело от Косты. Но ведь эта голова принесёт и его дорогому сыну огромное богатство. В конце концов Коста как-нибудь усмирит Саломею, но зато выполнит свой отцовский долг. Единственный сын кавказского абрека станет настоящим вельможей, да к тому же богачом. Подумав о сыне, Коста решился. Он вгляделся в холодные глаза матери своего ребёнка и сказал:

– Я согласен.

– Хорошо, – заулыбалась Саломея, – ждём письма о смерти графа, и ты сразу же отправляешься.

Она встала и, не прощаясь, направилась к двери. Коста проводил её взглядом и напомнил себе старую истину: «Всё, что ни делается, – к лучшему». Как удачно, что двадцать лет назад Саломея поселила его в этом обшарпанном флигельке. Если Аза согласится проводить здесь ночи, Коста ничем не рискует. Надменная графиня ничего не узнает. В осенние холода, а тем более в дождь, Саломея из дому носа не высунет.

Глава девятая. Необычная подруга

Ноябрьская погода не радовала: уже неделю моросящий дождь занудно и методично долбил Лондон. Зато в домах затопили камины, и огонь бодро трещал за бронзовыми и чугунными экранами, даря уют и покой. В гостиной синьоры Молибрани к приезду гостей тоже разожгли камин, и Лиза, не занятая на уроке вокала, устроилась у огня, поставив ноги поближе к решётке.

Вспомнив странную просьбу Кассандры, она, хоть и сомневалась, но всё же приехала сегодня в гости к примадонне вместе с Генриеттой и Джоном. Однако хозяйской дочки пока дома не было, и княжна, чтобы не мешать своим друзьям, приступившим к занятиям, устроилась у огня и приготовилась ждать. Приятное тепло приласкало, окутало нежным покрывалом, и Лиза, прикрыв глаза, вновь погрузилась в свои мечты. Мелькали дорогие сердцу картины: сверкала белозубая улыбка, а синие глаза с нежным вниманием глядели сквозь прорези маски. Но чары развеял шум шагов: в гостиную, на ходу разматывая большую кашемировую шаль и снимая шляпку, вошла Кассандра.

– Прошу прощения за опоздание, – улыбнулась она Лизе, – но маме привезли из Италии новые партитуры, и я ездила в театр, чтобы она не теряла зря времени перед спектаклем.

– Я всё понимаю. Со стороны сеньоры Джудитты было так любезно пригласить нас к себе при такой занятости, – отозвалась Лиза. – Наверно, вашей маме нужно отдыхать, а она тратит время, обучая других.

– Она считает, что должна отдавать свои знания, так же, как когда-то их передали ей. Мама и меня всю жизнь учила, – призналась Кассандра.

– Так вы тоже поёте?! И мы сможем вас послушать?

– Вам нет нужды слушать меня, когда вы слышите её. У меня такой же голос. Но две певицы с одним и тем же тембром и одним именем никому не нужны, поэтому сейчас поёт мама, а потом, когда она сама решит, что пора, мама уйдёт, а я её заменю. – Кассандра внезапно нахмурилась и спустя мгновение добавила: – Если доживу до этого.

– Почему вы так говорите? – удивилась Лиза.

– Потому что знаю – так же, как вы знаете то, что должно случиться с вами и вашими близкими. Разве это не так?

– Кто вам сказал? – испугалась княжна.

– Никто. Просто вы – одна из нас. Я первая «такая же», встретившаяся на вашем пути, а я уже видела трёх, и одна из них была моей собственной бабушкой. Вы же сейчас чувствуете мурашки на коже? Это потому, что я рядом, – объяснила Кассандра. – Я, например, ощутила ваше присутствие ещё в вестибюле.

– Вы правы, – призналась Лиза и, не выдержав, спросила о главном: – А вы тоже слышите мысли людей?

– Слышу, и вижу их будущее. До смерти бабушки я могла лишь предсказывать судьбу человека по его ладони, что, впрочем, не удивительно для наполовину цыганки. Но, умирая, бабушка передала мне свою силу, и теперь я слышу мысли людей и предсказываю их судьбу, просто глядя на человека или взяв в руки его вещь.

– А разве эту силу можно передать? – Лиза уже не знала, что ей и думать, но Кассандра была так убедительна, что княжна, даже против своей воли, верила ей.

– Можно! Только надо, чтобы в миг, когда отлетает душа, «такая же» стояла рядом с умирающей и держала её за руку.

Кассандра сказала «такая же», значит, мужчин с подобным даром не бывает? Смущенная Лиза постеснялась спросить об этом и, чтобы скрыть растерянность, перевела разговор, кивнув на огромным аметист в медальоне Кассандры:

– Какой красивый камень! Я заметила, что вы носите этот медальон не снимая.

– Я дала слово, что, пока жива, он будет на мне. Впрочем, это печальная история, которая началась давно, но пока ещё не закончена…

Не снимая с шеи золотой цепи, Кассандра приоткрыла крышку медальона и показала Лизе написанный на слоновой кости парный портрет, где представительный мужчина средних лет держал за руку красавицу в белом платье и с диадемой на голове. Красавицей, вне всяких сомнений, была сама Кассандра.

– Какая вы здесь красивая, – восхитилась Лиза.

– Это не я, это – мама. Тогда она ещё была герцогиней Молибра, а мужчина – мой отец, кузен испанского короля. Их история оказалась самой настоящей драмой, но если хотите, я могу всё рассказать.

Лицо Кассандры стало печальным, и Лиза, утешая, коснулась её плеча. Отрезвление пришло сразу: поток холодного пламени больно обжег руку.

– Привыкайте! Между «такими же» всегда пробегает огонь нашей силы, – заметила Кассандра, а потом собралась с мыслями и начала свой рассказ:

– Моя бабушка, в честь которой назвали и меня, родилась в пещерах Сакрамонте – цыганском районе Гранады. Мы с мамой очень похожи на неё в молодости, да и голос у бабушки был такой же, только не поставленный, а песни, которые она пела, исполняют лишь в Испании. Так получилось, что на празднике, где она развлекала народ, её увидел молодой граф. Он влюбился в красивую цыганку с первого взгляда и начал её преследовать. Но тогда всё решалось просто. Граф пришёл в пещеру, где жили родители Кассандры, и предложил им за дочь много золота. Это и сейчас не редкость в цыганских семьях, а тогда и подавно считалось в порядке вещей, так что девушку ему продали. Граф забрал её в свой замок, где счастливо прожил с ней три года. Когда он узнал, что Кассандра беременна, то втайне от родных женился на ней. В положенный срок родилась моя мама, унаследовавшая от своего отца лишь светлую кожу, а всё остальное взявшая от Кассандры. Но два года спустя началась война, деду пришлось вернуться в полк, а через месяц он погиб. Наследники во главе с гордой старухой – матерью погибшего графа, презрительно посмотрели на цыганку с маленькой дочкой на руках. Они не сочли нужным даже поговорить с ней и выгнали за ворота замка.

Кассандра, вздохнув, замолчала, потом бросила взгляд на замершую Лизу и продолжила:

– Бабушка вернулась к своему народу и вырастила мою мать в той же пещере в Сакрамонте, где родилась сама. А потом история повторилась. Мама, уже тогда обладавшая удивительным голосом, с детских лет пела в монастыре Святой Каталины. Наша церковь запрещает женщинам петь в храмах, и добрые монахини, любившие девочку, разрешали ей петь хоралы в монастырском саду, а сами приходили её послушать и очень хвалили. Маме было шестнадцать, когда её пение услышал вдовец-герцог, недавно похоронивший жену в фамильном склепе при монастыре. Тот решил, что это поёт ангел, прилетевший забрать его боль, начал молиться об упокоении своей супруги, и на душе его полегчало. Герцог стал приходить в монастырь, где пела мама, и слушать её, а потом увидел девушку, идущую по саду в сопровождении монахинь. Так же, как и мой дед, отец влюбился с первого взгляда. Он тоже пришёл в пещеру, предлагая золото в обмен на мою мать, но бабушка отказалась с ним даже разговаривать. Тогда он начал преследовать юную певицу, засыпая признаниями и подарками, и наконец покорил её сердце. Мама решилась – и ушла к своему любимому.

Кассандра замолчала. Она явно побледнела, похоже, ей было не просто говорить о семейных тайнах, но она всё-таки смогла продолжить:

– Герцог был вдовцом, у него уже имелся наследник – прекрасный юноша, продолжатель рода. Зачем ему было на кого-то оглядываться? И он посчитал, что теперь свободен от обязательств перед титулом и может поступить так, как велит ему сердце. Герцог женился на своей избраннице. И они зажили на удивление счастливо. В Гранаду даже приехал сын герцога, он хотел познакомиться с молодой мачехой. Семья воссоединилась, и все были этому рады. А потом что-то случилось, и у герцога появились подозрения, что его молодая жена состоит в преступной связи с его сыном. Двойное предательство убило любовь герцога, он приказал сыну убираться из дома, а жену запер в её комнате. Когда же она, надеясь смягчить ненависть обезумевшего мужа, сообщила, что беременна, герцог приказал избавиться от ребенка. Для мамы это было немыслимо. Она отказала мужу, а ночью, связав простыни и спустившись по ним из окна, сбежала.

– Боже мой! – ужаснулась Лиза. – Она же могла разбиться, и погибли бы двое…

Кассандра лишь усмехнулась и с гордостью объяснила:

– Мама никогда и ничего на свете не боялась. Она вернулась в пещеру, и бабушка ни словом не упрекнула свою дочь. В ту же ночь цыгане переправили их обеих на корабль, идущий в Италию. Там мама училась пению, а Кассандра сделалась самой знаменитой гадалкой Неаполя. Когда я родилась, мама назвала меня в честь бабушки и отдала ей на воспитание, а сама начала выступать в театрах Италии.

Кассандра закончила рассказ и, глянув в полные сочувствия глаза Лизы, улыбнулась.

– Не всё так плохо, – заметила она, – мы с мамой очень любим друг друга, и у нас дружная семья. А в медальоне спрятаны доказательства моих прав. За портретом лежат свидетельство о венчании родителей и моя метрика. Мама взяла с меня клятву, что эти бумаги и портрет родителей всегда будут находиться в медальоне, а я буду носить его постоянно.

История оказалась стара как мир, где любовь и предательство непременно ходят рядом. Кассандра выросла без отца, а что это такое Лиза знала и по себе. Уже не опасаясь сполохов странного холодного огня, она пожала руку Кассандры и сказала:

– История и впрямь драматическая. Я понимаю вашу печаль, ведь сама рано потеряла родителей, а потом и бабушку, которая растила меня и сестёр после их смерти. Я до сих пор тоскую по ним. Но вы – счастливица, ведь у вас есть мама. Однако позвольте спросить – вы упомянули о способностях своей бабушки. Они у неё не пропали, когда она стала женой своего графа?

– Бабушка говорила, что до замужества могла ещё беседовать с духами, а после того как стала женщиной, этот её дар пропал. Но она читала мысли людей и предсказывала им судьбу до самой своей смерти, – вспомнила Кассандра.

Больше она ничего не успела сказать: стук закрываемого фортепьяно возвестил об окончании урока. Джон и Генриетта благодарили свою наставницу.

– Как жаль, что они уже закончили, а мы не успели с вами договорить, – расстроилась Кассандра. Она с надеждой заглянула Лизе в глаза и предложила: – Приходите к нам завтра в это же время. Мама будет заниматься с вашими друзьями, а мы поболтаем часок-другой.

Лиза с восторгом согласилась. Она тоже хотела вновь увидеть Кассандру. Столько вопросов вертелось у неё на языке! Наконец-то нашёлся человек, который сможет на них ответить. Пусть сегодня они с Кассандрой расстанутся, но завтра вновь обязательно встретятся, а потом будет ещё день, а за ним следующий. Как хорошо, когда у тебя есть подруга, такая же необычная, как и ты сама.

Глава десятая. Загадочная беседа

Как хорошо, что скамья свободна! Агата Андреевна побыстрее заняла её. В этой части Гайд-парка мест для наблюдения было немного, а эта скамья оказалась настоящей находкой: маленькая, аккуратно, как плотной зелёной стенкой, прикрытая ровно выстриженной живой изгородью. Шла уже первая декада декабря, но вечнозелёная листва самшитовых кустов смотрелась по-прежнему густой и яркой. Ни дождя, ни, тем более, снега сегодня не было, низкие серые тучи к полудню стали разбредаться, края их подкрасились солнцем до ослепительной белизны, а в прогалинах заиграла яркая лазурь. Так что день выдался хорошим, а значит, и принцесса Шарлотта должна была появиться на прогулке в Гайд-парке. Орлова уже изучила весь маршрут, по которому проезжало ландо наследницы престола, и выбранное место казалась фрейлине самым удобным наблюдательным пунктом. Скамья стояла на пересечении двух аллей, экипаж проезжал совсем близко, и на лице Шарлотты были заметны малейшие оттенки чувств.

Орлова давно уже отказалась от идеи наблюдать за принцессой на балах или приёмах. Там Шарлотта была очень взволнована и вела себя ненатурально, зато Гайд-парк, где наследница чувствовала себя свободной от строгих норм этикета, подошёл для наблюдений как нельзя лучше. Агата Андреевна, пожалуй, и сама не до конца понимала, что же она пытается найти в лице принцессы. Какого «окончательного подтверждения» ждёт? Шарлотта оказалась красивой и избалованной, перепады её настроения ни для кого в столице не были секретом: принцесса могла зарыдать, а потом тут же расхохотаться. Конечно, для семейной жизни эти свойства характера подходили мало, но, если супруги будут жить в разных странах, то всё как-нибудь сгладится. Так что же такое должна была прочитать русская фрейлина на лице британской наследницы прежде, чем она сядет за письмо к императрице Марии Фёдоровне? Орлова и сама не знала…

Понятно, что надо писать «да». Так зачем же оттягивать неизбежное, таскаясь сюда каждый день? Но Орлова знала, что придёт сюда завтра и на следующий день, и будет ходить на эту аллею до посинения, пока не уловит то неуловимое «нечто», которое всё расставит по своим местам, а её совесть наконец-то успокоится.

Агата Андреевна пришла заранее. По её прикидкам выходило, что ландо принцессы появится на аллее не ранее чем через полчаса. Фрейлина осмотрелась по сторонам. Не хотелось бы сейчас увидеть толпы гуляющих. В противостоянии между принцем-регентом и его строптивой дочерью симпатии жителей его страны были целиком на стороне Шарлотты. Наследницу престола обожали. Британцы в своих мечтах видели её ангелом благородства и справедливости. Насколько народ не любил отца Шарлотты и его гуляк-братьев, настолько же обожествлял наследницу престола.

Бедняжка, как можно жить под таким гнётом всеобщих ожиданий? Орлова от души жалела Шарлотту. Принц-регент – один, да к тому же какой-никакой, но родитель, а тут миллионы незнакомых людей, связавших с принцессой сокровенные чаяния. Но жизнь – штука сложная, многое так и останется несбыточной мечтой, тогда все обманутые упования обернутся ненавистью к королеве, не оправдавшей надежд, и придётся Шарлотте влезать в шкуру своего ненавистного отца.

Впрочем, философские мысли недолго занимали Агату Андреевну: её отвлёк разговор за живой изгородью. Беседовали две женщины, и, судя по голосам, обе они были молоды. Разговор вёлся по-французски, так что фрейлина всё понимала, а услышанный вопрос её поразил:

– Кассандра, у тебя не бывает такого чувства, что ты испытала огромное счастье, но знаешь, что его время ушло, а теперь надвигается что-то плохое? Как будто ты предчувствуешь беду?

Похоже, что та, кого назвали Кассандрой, испугалась, в её голосе зазвучал даже не страх, а ужас:

– Когда ты это почувствовала?

– Несколько дней назад. Я пыталась отогнать эти мысли, боясь сама себя сглазить, но мне всё время кажется, что я вижу близких в последний раз. Не могу насмотреться на родные лица, хотя нет никаких причин для печали.

Ответа не было так долго, что застывшая за живой изгородью Орлова уже почувствовала облегчение, но Кассандра наконец тихо сказала:

– Лизи, нас предчувствия никогда не обманывают. Если это чувство не уйдет, ты должна готовиться к тому, что несчастье случится. У меня есть только один рецепт от предчувствий: постараться гнать тяжкие мысли, но, если они возвращаются, я смиряюсь с неизбежностью.

Орлова была озадачена. Она попыталась представить себе говоривших. По интонациям, тембру голоса, чувствам, сквозившим в речах незнакомок, ей показалось, что та, кого зовут Кассандрой, скорее всего, опытнее и сильнее, а вот Лизи, если и не слаба духом, то, по меньшей мере, полна сомнений. Разговор был настолько любопытным, что Агата Андреевна не поленилась привстать со своей скамьи и попыталась разглядеть беседующих женщин. Но она не увидела даже их силуэтов – мелкие блестящие листочки, слившись в сплошную зелёную стену, надёжно оберегали свои тайны.

Цокот копыт по гравию аллеи отвлёк Орлову. Неужели принцесса? Рановато…

Однако из-за поворота и впрямь показался выезд Шарлотты: серые кони, запряжённые четверней, открытое ландо с гербом на лаковой дверце и сама наследница престола в крытой алым бархатом ротонде и замысловатой шляпке с кудрявым пером. Рядом с ней восседала крупная дама с постным лицом, строго взиравшая по сторонам.

«Чёрт побери, чуть было не пропустила», – обругала себя Орлова. Ей стало стыдно, что занялась посторонними делами, а о главном забыла.

Фрейлина привстала, всматриваясь в лицо принцессы. Сегодня Шарлотта была необычайно хороша. Её прекрасные голубые глаза казались мечтательно-томными, она улыбалась собственным мыслям. Ну, прямо-таки ангел!

«Всё, пора кончать наблюдения, – решила Орлова. – Сегодня же нужно написать императрице-матери, что задуманный брак возможен».

Свернув на другую аллею, ландо миновало скамью. Агата Андреевна уже собралась выйти из своего укрытия, но за живой изгородью вновь зазвучали голоса:

– Ты побледнела, Лизи! Что с тобой?! – испуганно спрашивала Кассандра.

– А разве ты ничего не почувствовала?

– А что я должна была почувствовать?

– Ты разве не увидела этого?

Кассандра, похоже, совсем запуталась:

– Господи, да о чём это ты, Лизи?!

Невидимая Лизи молчала. Орлова затаила дыхание. Разговор стал уже не просто странным, а даже жутковатым. Что это за Лизи такая? Как будто подслушав её мысли, странная девушка подала голос:

– Я сейчас посмотрела в лицо принцессы Шарлотты и поняла, что та не жилица.

– Но ты же не в первый раз её видишь. Помнишь, она была на премьере «Танкреда»? Ваша ложа была недалеко от королевской, ты могла хорошо её рассмотреть.

– Нет, тогда мне ничего подобного не приходило в голову, – расстроенно ответила Лизи. – Я это поняла только сейчас.

Голоса смолкли, а до Орловой вдруг дошло, что её руки дрожат. Она не могла сказать почему, но знала, что загадочная Лизи права. Это было то самое неуловимое «нечто», которое она сама всё время пыталась отыскать в лице прекрасной наследницы британского престола. Шарлотта жила за гранью реальности: нелюбимый ребёнок, она потратила слишком много сил, пытаясь добиться для себя того, что другие дети имеют с рождения, а на взрослую жизнь сил у неё просто не осталось.

Острая боль занозой застряла в груди Орловой. Сердце! Только не сейчас!..

Фрейлина рухнула на скамью, пытаясь совладать с болью. Заноза не отпускала, сердце билось в груди, как птица о прутья клетки. Только бы пронесло! Орлова представила на мгновение, что сейчас сердце застынет, а она так и останется сидеть на холодной скамье в столице чужой страны. Никто даже не узнает, кто она такая!

Чтобы выровнять дыхание, Агата Андреевна, принялась массировать грудь. Воздух наполнил лёгкие, и боль в сердце стала затихать.

– Всё будет хорошо, сейчас полегчает, – прошептала Орлова, и собственный голос взбодрил её.

Просто нужно успокоиться!.. Боль затупилась, а потом совсем затихла, но Орлова вдруг поняла, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Слабость была такой страшной и, казалось, не уйдёт больше никогда. Сколько просидела Агата Андреевна на скамье – с десяток минут или час – она не представляла, но потом всё же поднялась и сделала несколько шагов. Держась за ветки живой изгороди, Орлова вышла на аллею и побрела к выходу из парка. На её счастье, прямо у ворот седоков ждал пустой кэб. Фрейлина назвала кучеру адрес и забралась внутрь экипажа.

Только дома Орлова вздохнула с облегчением. Она накапала себе лекарство, выпила его и легла в постель, и лишь тогда вспомнила, что не заметила на аллее никаких женщин. Как видно, гулявшие дамы успели уйти, пока она приходила в себя после сердечного приступа.

– Значит, так тому и быть! Хватит с меня мистики, – прошептала Орлова.

Вот только письмо императрице-матери она писать почему-то раздумала. Может, немного попозже? Например, на Рождество.

Глава одиннадцатая. Кровавый сочельник сыщика Гаррисона

24 декабря 1814 г.


Многолюдная компания, всё лето прожившая в доме Черкасских, потихоньку растаяла: вскоре после отъезда хозяев в Вену, засобирались в Гленорг-Холл молодожёны – Долли с мужем, а потом Луиза де Гримон увезла в Париж свою племянницу Генриетту. Лорд Джон остался в Лондоне, чтобы не прерывать занятий с примадонной, но и он в канун Рождества затосковал и, быстренько собравшись, уехал к брату. В доме остались лишь графиня Апраксина с компаньонкой и Лиза, ведь годовалый сын брата Алексея был пока не в счёт – слишком уж мал. Впрочем, старая графиня всё равно хлопотала, собираясь устроить праздник, и легко согласилась, когда Лиза отпросилась в гости к подруге:

– Поезжай, дорогая, только не опаздывай к ужину.

Старушка поспешила на кухню, где нынче пекли и варили лишь русские блюда, а Лиза распорядилась заложить карету.

На улице похолодало, да и легкий снежок то шёл, то прекращался, поэтому Лиза закуталась в чёрную соболью ротонду – рождественский подарок сестры Долли. Наконец экипаж подали к крыльцу, и княжна поспешила в дом сеньоры Молибрани. Всю дорогу Лиза пыталась разобраться в своих чувствах и в конце концов признала, что Кассандра уже стала для неё ближе родных сестёр. Конечно, грех было так думать, а тем более говорить, но что же делать, если лишь рядом с подругой Лиза не страшилась своего дара. Оставалось только надеяться, что сестры никогда ни о чём не догадаются.

В доме примадонны уже царило праздничное оживление: с кухни плыли сладкие запахи, гостиную украшали ветки омелы и остролиста, а в камине вовсю горело огромное рождественское полено. Увидев в окошко подъехавший экипаж, Кассандра выбежала навстречу подруге. Она обняла Лизу, поторопила:

– Пойдём, мама поёт рождественские песни, а это стоит услышать!

В большой гостиной собрались слуги. Хозяйка сидела за фортепиано. Она показалась Лизе настоящей королевой: удивительно красивая в нежно-голубом кружевном платье и роскошном ожерелье из нескольких нитей крупного жемчуга, примадонна улыбнулась барышням и поманила их к себе. Кассандра взяла Лизу за руку и повела за собой к фортепиано.

– Сейчас мы поём с тобой вместе, дорогая, – сказала примадонна дочери.

Она заиграла рождественский гимн, а потом запела. Чарующий, глубокий голос заполнил комнату, как всегда, произведя ошеломляющее впечатление. Лиза боялась даже вздохнуть, и тут к контральто примадонны присоединилось бархатное меццо-сопрано. Это запела Кассандра. Два волшебных голоса то сливались, дополняя друг друга, то разлетались в волшебной игре. Это было настоящее чудо! На глаза Лизы навернулись слёзы. Она плакала и слышала, как за её спиной всхлипывают слуги.

Кассандра блистательно взяла верхние ноты, а примадонна – последний аккорд, и музыка смолкла. Волшебство исчезло… Раздались аплодисменты, и Лиза как будто вернулась с небес на землю. Сеньора Молибрани поднялась из-за инструмента и обратилась к слугам:

– Спасибо вам всем! Счастья вам в этот святой день, здоровья и удачи.

Называя одно за другим разные имена, примадонна вручала подарки, приготовленные на столике у фортепиано.

– Пойдем, погуляем, – предложила Кассандра, – Как удачно, что ты ещё не сняла ротонду, ну а я быстро оденусь.

Она вернулась ровно через минуту и повела Лизу в сад. Морозец, прихвативший лужи хрупким ледком, сейчас отступил, сквозь невесомый покров снега пробивалась густая зелень газона. Было свежо, но не холодно. Лиза вздохнула полной грудью. Нежное чувство, родившееся под пение гимнов, грело душу и обещало счастье. Как, оказывается, мало надо, чтобы в сердце поселилась надежда: рождественская песнь и два изумительных голоса.

– Как же ты хорошо поёшь, – сказала подруге Лиза, – а вдвоём с матушкой вы поёте просто божественно. Я даже не представляла, что такое бывает.

– Спасибо, – обрадовалась Кассандра. – Это мой самый любимый подарок на Рождество, когда мама поёт гимны вместе со мной.

– Я тоже хотела сделать тебе подарок, – встрепенулась Лиза, но тут же смутилась: она не знала, как Кассандра отнесётся к её идее.

– Да говори же, – подбодрила её подруга.

Лиза наклонилась к ней и прошептала свою просьбу ей на ухо.

– Я согласна, но и ты сделаешь то же самое, – согласилась Кассандра.

Они взялись за руки… Странный хлопок показался обеим очень громким. Что это? Обе осознали это одновременно: в гостиной прозвучал выстрел. Кассандра рванулась к дому, Лиза кинулась следом, но её ботинок попал в выбоину на мощеной дорожке и нога подвернулась. Княжна рухнула на четвереньки, больно отбив ладони. Из-за распахнутой двери донёсся крик. Кассандра что-то кричала на незнакомом языке. Лиза вскочила и бросилась к дому. Пока она, прихрамывая, добралась до открытой двери, за стеклом мелькнули языки пламени.

Лиза влетела в открытую дверь и ужаснулась. На полу рядом с фортепиано лежала сеньора Джудитта. На голубых кружевах её прекрасного платья расползалось алое пятно. Глаза примадонны смотрели вверх, но было ясно, что женщина мертва. Вся комната пылала: огонь плясал на шторах и мебели, чёрным дымом чадил ковер. Посреди этого ада метались двое мужчин. Невысокие, смуглые и горбоносые, с пистолетами в руках, они показались Лизе воплощением смерти. От страха она даже забыла о Кассандре, но подруга сама напомнила о себе, что-то крикнув преступникам. Два выстрела прозвучали почти одновременно. Лиза упала первой, а следом рухнула дочь примадонны.


Особняк примадонны пылал, как факел. С треском вылетали стёкла, рушились перекрытия, и, хотя крыша пока уцелела, ни у кого из зевак, стоявших вдоль улицы, не было сомнений, что скоро и она провалится, доконав то, что ещё несколько часов назад было красивым и уютным домом первой певицы Европы.

Слуги примадонны в наспех накинутой одежде и с непокрытыми головами жалкой группкой собрались у ворот, беспомощно взирая на стену огня за лопнувшими окнами. Хозяева соседних домов, опасаясь за собственное имущество, тревожно ожидали финала трагедии.

– Я говорила, что соседство с певицей принесёт нам беду, а ты мне не верил! – истерически крикнула своему мужу баронесса Рочклиф. – Что будет, если ветер подует в нашу сторону?

Баронесса, припав к окну, заламывала руки. Соседний дом являл собой ужасное зрелище, и в глазах бедной дамы уже вставали кошмарные видения горящих ковров и гардин в её собственной гостиной.

Её супруг, разместившийся у соседнего окна, счёл за благо согласиться:

– Да, ты права, становится опасно.

За двадцать лет крепкого английского брака он хорошо усвоил, что подходить к жене, находящейся в столь нервном состоянии, опасно. Опытным глазом прикинув безопасное для себя расстояние, барон развлекался тем, что наблюдал за людьми на улице. С соседской прислугой всё было ясно – растерялись, как бараны. Он всегда говорил, что иностранцы не умеют школить слуг, и в очередной раз оказался прав. Какая-то женщина в большой пёстрой шали, накинутой на тёмное платье, металась от одного бездельника к другому, пытаясь чего-то добиться, но бестолочи лишь разводили руками. Небось такая же иностранка, как и примадонна, уговаривает этих олухов заняться их прямыми обязанностями – начать тушить дом.

«Ничего-то у неё не выйдет», – давным-давно решил барон. Женщину ему было жалко – и как только у неё сил хватает метаться в одном платье под мокрым снегом?

Даму в пёстрой шали уже, похоже, колотило от холода. Она всё сильнее сжимала плечи, натягивая шаль. Барон даже придумал было заключить сам с собой пари, сколько ещё минут иностранка продержится на декабрьской улице, но его отвлекла жена:

– Мы сгорим!.. – заверещала она.

Барон снисходительно пояснил:

– Но слуги уже больше часа поливают водой крышу нашего дома. Даже если в эту сторону полетят головешки, крыша не загорится. Но на самом деле следовало бы начать заливать и пожар.

– Я не собираюсь посылать своих слуг, чтобы те, рискуя жизнью, спасали имущество иностранки, – пренебрежительно фыркнула баронесса.

– Дорогая, я, как всегда, полностью с тобой согласен, – привычно сообщил ей муж. – Я думал обезопасить наш дом, но если ты возражаешь…

– Ты хочешь сказать, что я против того, чтобы защитить собственное имущество? – изумилась баронесса. – За кого ты меня принимаешь? Немедленно распорядись, чтобы слуги начали заливать пожар, и раздай ведра этим бездельникам, торчащим перед домом своей хозяйки. Пусть поработают.

Барон отправился отдавать приказания. Лично ему соседка нравилась, а когда он летом через открытые окна слышал её пение, особенно на два голоса с дочерью, барону казалось, что его душа уже переселилась в рай. Если можно было хоть что-то сделать для примадонны и её красавицы-дочки, он был готов попытаться. Объединив усилия, слуги обоих домов и многочисленные желающие из толпы стали вёдрами таскать воду из пруда Рочклифов, успешносбивая пламя через окна. На небесах, как видно, оценили столь благородный жест барона, поскольку оттуда тоже пришла помощь: из чёрных грозовых туч хлынул холодный дождь, перемешанный со снегом. Окончательно залив первый этаж, спасатели-добровольцы поднялись на второй и воду передавали уже не по цепочке, как раньше, а поднимали на верёвках. Люди с ведрами всё прибывали, и уже где-то через час пожар был окончательно потушен.

Стоя на крыльце своего дома, барон попыхивал сигарой и жалел, что так и не узнал, сколько ещё продержалась на улице дама в шали. Вроде бы та исчезла с началом дождя. Или раньше?

Высокий человек в чёрном пальто прервал его размышления:

– Ваше сиятельство, я Гаррисон, сыщик с Боу-стрит. Мы собираем сведения для судьи. Тут по всему выходит, что пожар устроили нарочно, чтобы скрыть другое преступление. Мы сейчас ищем ваших соседок. Вы видели что-нибудь подозрительное?

– Дайте подумать, – начал вспоминать барон. – Ничего особенного я не помню, но видел из окна, как перед входом в дом примадонны долго стояла карета, запряжённая парой белоснежных лошадей. Этот экипаж появлялся здесь и раньше. Обычно в нём приезжали молодой человек и две барышни.

– А кто эти люди, вы не знаете? – уточнил сыщик.

– Нет, не знаю, но вы можете узнать это сами, – заметил барон, указав на подъезжавшую упряжку, – именно про эту карету я и говорил.

Гаррисон откланялся и поспешил к экипажу, остановившемуся напротив сгоревшего дома. Сыщик подошёл как раз в ту минуту, когда спрыгнувший с запяток лакей распахнул дверцу и протянул руку бледной как мел пожилой даме, помогая той спуститься на землю.

– Простите, мэм, – окликнул даму сыщик, – вы кого-то ищете?

– Да, сэр, помогите мне, пожалуйста. – Старушка тут же вцепилась в руку Гаррисона. По её акценту нетрудно было понять, что дама – иностранка. Её руки тряслись, но она всё-таки смогла продолжить: – Я русская графиня Апраксина. В этом доме находилась в гостях моя внучатая племянница, светлейшая княжна Черкасская. Кучер ждал её возвращения, а потом увидел, что дом горит. Ничего не сумев добиться от здешних слуг, он поехал за мной. Вы что-нибудь знаете? Где моя девочка?

Ну, вот и началось! Потерпевшая явилась сама. Сколько таких убитых горем женщин перевидал на своём веку Гаррисон – и не сосчитать. Привычно скроив суровую мину, он заученно отрапортовал:

– Мы ещё ничего не знаем. Осмотр только начат. Сейчас слуги разбирают завалы, мы ищем погибших. Я прошу вас подождать пока в карете. Если мы кого-нибудь найдём, я сообщу.

Графиня Апраксина покачнулась, но лакей подхватил её, не дав упасть. Вдвоём с сыщиком они почти подняли старую даму в карету и помогли ей сесть. Гаррисон поспешил удалиться. Не дай бог, в дополнение ко всему прочему ещё и старушечьи обмороки расхлебывать!..

Сыщик бродил по пепелищу. Он уже осмотрел комнаты, выходящие окнами на улицу – ни примадонны, ни её дочери, ни гостьи там не было. Сейчас слуги растаскивали упавшие балки перед входом в большую гостиную.

– Именно там мы в последний раз видели хозяйку, её дочку и вторую мисс, – объяснил сыщику один из слуг, откидывая в сторону конец толстой балки, свисавшей с разрушенного потолка.

Гаррисон дёрнул обугленную, но уцелевшую дубовую дверь и открыл проход в комнату. Стена, выходящая в сад, выгорела полностью. Судя по копоти, пожар начался со штор, и вся примыкавшая к этой стене часть гостиной была засыпана обгоревшими головешками. У противоположной стены мебель обуглилась, но уцелела, а вот фортепьяно в дальнем углу практически не пострадало, даже ковер, на котором оно стояло, всё ещё сиял яркими красками, что казалось особенно диким на фоне остальных разрушений. И на этом ярком пятачке лежало тело. Оно совсем не обгорело, и не было никаких сомнений, что это – звезда Ковент-Гарден Джудитта Молибрани.

– Боже мой! – раздался за спиной Гаррисона испуганный возглас, и сыщик сердито обернулся.

Сзади застыл белый, как мел, молодой слуга.

– Это ваша госпожа? – спросил сыщик.

– Да, сэр, – пролепетал молодой человек, – какое безумие – убить такого ангела под Рождество!..

– Вы что-то знаете? – насторожился Гаррисон.

– Да нет, сэр. Просто хозяйка пела нам сегодня рождественские гимны, и мы плакали, так это было прекрасно, как будто ангел сошёл с небес.

– Ну, ладно, – разочарованно буркнул сыщик и отвернулся.

– Только вот что, сэр, такой нож с костяной ручкой я вчера видел у Хавьера, – тихо добавил слуга, показывая на руку убитой.

Настырный малый всё время отвлекал сыщика от исполнения обязанностей. И Гаррисон не сразу заметил, что убитая примадонна сжимает в руке нож, а самое главное – держит его за лезвие.

«Пыталась выхватить у убийцы нож и почти преуспела», – сообразил сыщик.

Он нагнулся к убитой и разогнул ещё мягкие пальцы. Рука жертвы оказалась почти распоротой надвое. Кровь уже свернулась, но лезвие было сплошь в ржавых разводах. Гаррисон замотал оружие платком, сунул его в карман и обратился к слуге:

– Кто такой Хавьер? – спросил он.

Похоже, дело было не так безнадежно, как показалось сначала.

– Новый конюх. Его неделю назад взяли в дом, он говорил, что бежал из Испании из-за Наполеона. Только, по мне, он никакой не конюх: лошадей не любил, работать не хотел. Но хозяйка добрая была, всех подряд жалела. Она разрешила взять иностранца без рекомендаций, сказала, что тот – несчастный и ему нужно помогать.

– Приведи-ка мне этого Хавьера, – распорядился сыщик, а сам двинулся вдоль стен в поисках остальных погибших.

Второе тело нашлось под сгоревшей обшивкой потолка. Две балки ещё тлели, придавив то, что осталось от несчастной жертвы. Здесь был эпицентр пожара, а значит, выяснить, которой из двух девушек принадлежит тело, не представлялось возможным. Сыщик наклонился, пытаясь найти хоть что-то, что подскажет ответ, и вдруг заметил, что огонь не добрался до руки погибшей. Кисть так и осталась белой, а на безымянном пальце, даже не закоптившись, сверкал овальный бриллиант.

«Придётся опознавать по вещам», – понял Гаррисон. За его спиной послышались шаги. Молодой слуга, сообщивший про нож и Хавьера, привёл одетого в чёрное солидного человека средних лет. Тот выступил вперёд и, откашлявшись, сообщил:

– Простите, сэр, я дворецкий в этом доме. Мы не можем выполнить ваше приказание: Хавьера нигде нет.

– Понятно, – протянул сыщик. – Скажите, если хозяйка собирала вас, чтобы поздравить с Рождеством, она небось сама принарядилась? Драгоценности на ней были?

– Да, сэр, на сеньоре было кружевное платье и очень дорогое жемчужное ожерелье с сапфировым аграфом. Хозяйка его очень любила, говорила, что это память о счастливых временах.

Гаррисон подошёл к телу примадонны и посмотрел на её шею. Как он и предполагал, ожерелья не было.

– Вот так принимать в дом иностранцев без рекомендаций, – скептически констатировал он. – Ограбили, убили, а потом подожгли дом, чтобы скрыть преступление.

Гаррисон велел дворецкому прислать ещё слуг, чтобы разобрать завалы и найти вторую девушку. Но других тел в комнате так и не нашлось. Сыщик выглянул в маленький сад, окружённый с трёх сторон стенами дома. Это крохотное ухоженное пространство просматривалось полностью. Ни живого человека, ни тела в нём не было. Значит, одну из девушек бандит убил, а вторую увёл с собой, или она ушла добровольно. Нужно только понять, кто та, которую нашли. Гаррисон снял с пальца погибшей кольцо и направился к выходу…

…Графиня Апраксина, закрыв глаза, сидела в экипаже. Время тянулось мучительно долго, но она не хотела, чтобы что-то менялось. Лучше находиться в неведении, чем узнать самое страшное. Но в стекло кареты легонько стукнули, и высокий сыщик отворил дверцу.

– Мэм, мы нашли хозяйку дома и одну из девушек. Обе мертвы, – сообщил он.

– Какую… девушку? – чуть слышно прошептала Апраксина. Безумная надежда родилась в её душе и тут же погасла: сыщик держал на ладони кольцо с овальным бриллиантом.

– Вы узнаете эту вещь? – спросил он.

Графиня не ответила, она потеряла сознание. Гаррисон тихо выругался: всё-таки обморока избежать не удалось.

Глава двенадцатая. Дело, пахнущее политикой

Гаррисон диктовал отчёт одному из судебных клерков. Сыщик устал, но был доволен. Дело, можно сказать, уже раскрыто: иностранцы убили и ограбили иностранцев. Всё оказалось просто, и Гаррисон уже предвкушал спокойный вечер за плотным ужином с кружкой эля. Он уже почти закончил диктовать, когда в дверь постучали и на пороге появился смуглый господин в щегольском пальто и в модной высокой шляпе-цилиндре.

– Простите, сэр, – обратился щёголь к Гаррисону, безошибочно выделив в нём главного, – я ищу сыщика, проводившего дознание в доме сеньоры Молибра.

– Вы хотели сказать «Молибрани»? – отозвался Гаррисон.

– Нет, я имею в виду герцогиню Молибра, но она выступает на сцене под тем именем, что назвали вы.

– Час от часу не легче! – воскликнул сыщик. – А вы, сэр, кто такой?

– Простите, я забыл о вежливости. Такой ужасный случай, испанское посольство в страшном смятении, – извинился посетитель и всё-таки назвал своё имя: – Советник посла граф Монтойа. Я представляю здесь мужа пострадавшей дамы, герцога Молибра. Прошу вас сообщить мне все подробности случившегося несчастья.

Поняв, что с этим иностранцем лучше не спорить (больно уж важен, да к тому же из дипломатов), Гаррисон начал излагать суть дела:

– К сожалению, сеньора погибла. На неё напали с ножом, а когда она вырвала у преступника его оружие, её застрелили. С шеи примадонны сорвали дорогое жемчужное ожерелье с сапфировым аграфом. Вместе с ней убили гостью – русскую княжну Черкасскую, а дочь певицы либо похищена, либо пропала. Её нигде нет.

– Кто же совершил это злодеяние? – спросил испанец. – У вас есть какие-нибудь предположения?

– За неделю до совершения преступления пострадавшая разрешила взять на службу конюха-испанца по имени Хавьер, у того не было рекомендаций, и, по отзывам остальной прислуги, конюхом он не был. Слуги видели у него нож с костяной рукояткой, тот самый, что нашли в руке убитой сеньоры. Я уверен, что убийца – он. Возможно, что у него были сообщники, которых он впустил в дом, но сам Хавьер – один из убийц.

– А девушка, дочь герцогини? – уточнил граф Монтойа. – Вы ничего больше не можете сказать о ней?

– Ничего, кроме того, что с неё сняты подозрения в соучастии. Мы считаем её жертвой, она не могла вступить в сговор с убийцами матери, поскольку слуги в доме подтвердили нежную любовь дочери к сеньоре Молибрани.

– Благодарю вас, сэр, – испанец встал и протянул сыщику визитную карточку. – Прошу, если ещё что-нибудь станет известно об этом ужасном преступлении, сообщите мне. Муж сеньоры – кузен нашего короля. Герцог – человек могущественный и богатый, и будет признателен за любую информацию об убийцах своей жены. Если же что-нибудь станет известно о девушке – в любое время дня и ночи я буду ждать вашего сообщения.

Граф Монтойа поклонился и вышел. Сыщик уставился на маленький кусочек картона с титулом посетителя и адресом посольства. Дело начинало пахнуть политикой, что было плохо, однако к нему примешивался запах денег, что было хорошо. Вполне можно подзаработать… Так ввязываться или нет? Подумав, что всё решит завтра, Гаррисон быстро закончил отчёт и, кивнув усталому клерку, отправился домой. Час был поздний.


Несмотря на поздний час, в испанском посольстве не спали. В зале приёмов, под портретом королевского семейства кисти придворного художника Франсиско Гойи, у камина сидели двое. Граф Мантойа только что закончил свой доклад послу и теперь ждал начальственных указаний.

– Бедный герцог, – вздохнул посол. – Какая потеря! Я никогда не понимал того, что его светлость разрешил жене петь на сцене, а тем более таскать по Европе дочь, но в каждой семье – свои причуды. Он хотел, чтобы мы присматривали за его женщинами и сообщали об их здоровье и делах? Мы это делали. Предугадать убийство и ограбление мы не могли. Напишите бедняге отчет, особенно напирайте на то, что о судьбе дочери пока ничего неизвестно, возможно, что девушка жива. Сейчас это – единственное, что может поддержать его светлость в горе.

Посол отпустил графа и отправился в спальню. Супруга ждала его в постели.

– Как хорошо, дорогая, что ты у меня – верная католическая жена, – ласково сказал посол. – Ты всегда при муже, а наши дочери, как положено приличным девицам, воспитываются в монастыре. Упаси нас бог от английского вольнодумства. Это же надо – герцогиня поёт в опере! Но нужно признать, что конец у подобных безобразий всегда закономерный. Сидела бы лучше дома…


Дом Черкасских застыл в горе. Графиня Апраксина недвижимо лежала в своей спальне. Она уже перестала рыдать, но была в таком подавленном состоянии, что все боялись, как бы у старушки не отказало сердце. Дворецкий по просьбе компаньонки графини уже отправил с нарочным письмо в поместье, сделав на конверте приписку, что послание должно быть передано лично в руки герцога Гленорга, и теперь все в доме с надеждой ожидали его приезда.

Герцог вошёл в дом, когда уже смеркалось.

– Ваша светлость! Какое несчастье! Что же теперь делать? – кинулся к нему дворецкий.

– Тихо, тихо, сначала расскажите мне всё по порядку, – распорядился Гленорг.

Дворецкий рассказал всё, что знал сам, и привёл к его светлости кучера и лакея, ездивших сначала с княжной Лизой, а потом и с Апраксиной на место трагедии. Герцог задал слугам множество вопросов и в итоге кое-что понял. По крайней мере, он узнал фамилию дознавателя. Гаррисон – сыщик с Боу-стрит. И герцог отправился на розыски.

Ему повезло, Гаррисон всё ещё был на месте. Гленорг представился родственником пострадавшей и попросил рассказать ему обо всём, что сыщик обнаружил в доме примадонны. Гаррисон тяжело вздохнул (Господи помилуй, теперь ещё и герцог!) и доложил:

– Ваша светлость, я могу сказать вам то же самое, что и представителю супруга этой сеньоры: примадонну пытались заколоть ножом, но не смогли и тогда застрелили. К тому же её ограбили. Дочь сеньоры мы не нашли – в доме нет ни её тела, ни самой девушки. Ваша родственница лежала около выхода в сад, но преступник или преступники подожгли шторы на окнах, поэтому в этом месте всё выгорело. Тело обуглилось, но на пальце погибшей сохранилось кольцо с бриллиантом, которое опознали как принадлежавшее княжне Черкасской. За неделю до пожара в дом сеньоры Джудитты взяли на работу конюха-испанца. Именно его ножом порезана рука у хозяйки дома. Этот конюх, по имени Хавьер, исчез вместе с ожерельем убитой.

– Каким было ожерелье? – уточнил герцог.

– Несколько нитей крупного жемчуга, а застёжка – аграф с большим сапфиром в окружении крупных бриллиантов, – посмотрев в свои записи, ответил Гаррисон.

– Вы уверены, что опознанная вами девушка – княжна Черкасская?

– Кольцо, которое я показал вашей старой родственнице, я снял с пальца погибшей, – сочувственно глядя на визитёра, ответил сыщик. – Можно, конечно, верить в чудо, но я в своей работе чудес пока не встречал.

– Вы сказали, что убитая примадонна была женой герцога?

– Да, мне самому об этом сообщил вчера советник испанского посла граф Монтойа. – Гаррисон порылся в ящике стола и достал маленький кусочек картона. – Здесь его имя и адрес, можете поговорить с ним сами.

Гленорг прочитал имя и титул испанца, а потом запомнил адрес посольства.

– Спасибо, мистер Гаррисон. Возьмите и мою карточку. – Возвратив сыщику визитку дипломата, сверху герцог положил свою. – Я буду очень благодарен за любые сведения по этому делу: всё, что касается пропавшей девушки или предполагаемого убийцы.

Гленорг поднялся и, попрощавшись с сыщиком, поехал в испанское посольство. Монтойа принял его сразу же. Этот элегантный человек с внешностью стареющего бонвивана повёл себя очень любезно, но чутье и опыт подсказали герцогу, что за приятной беседой испанец прячет явную настороженность.

– Что привело вас к нам? – осведомился Монтойя, пригласив гостя садиться.

– Моя жена – родная сестра русской княжны, погибшей в доме сеньоры Молибрани, – объяснил герцог. – Нашей семье необходимо знать, как погибла ближайшая родственница. Мне сказали, что на самом деле сеньора Джудитта – испанская герцогиня. Может, именно здесь кроется причина произошедшей трагедии? Кто мог хотеть её смерти, и куда исчезла девушка, дочь певицы?

– К сожалению, наше посольство не обладает такими сведениями. Могу сказать лишь, что сеньора, выступавшая под сценическим псевдонимом Джудитта Молибрани, на самом деле была герцогиней де Молибра. Её супруг поручил нам ежемесячно сообщать ему о жизни и здоровье членов его семьи, что мы и делали. Ни о каких причинах, которые могли привести к случившейся трагедии, мы не знаем.

Поняв, что его вежливо выпроваживают, герцог поднялся, но, прежде чем уйти, попросил:

– Если вдруг вы что-нибудь узнаете, пожалуйста, сообщите мне. Я могу записать вам адреса для корреспонденции.

На поданном испанцем листе бумаги Гленорг написал адреса поместья и своего лондонского дома, попрощался и уехал. Закрыв за посетителем дверь, граф Монтойа сразу же порвал лист, исписанный английским герцогом, так некстати появившимся в этом деле, потом достал из ящика стола шёлковый мешочек, развязал шнурок и вынул жемчужное ожерелье. Четыре нити великолепного крупного жемчуга и аграф, украшенный огромным сапфиром в окружении крупных бриллиантов. Ожерелье стоило так дорого, и графу стало жаль его отдавать, но вещь объявили в розыск, а рисковать репутацией Монтойа не мог. Он и так всё время ходил на грани скандала из-за своих карточных долгов. Однако за это дельце ему было обещано целое состояние. Из аванса граф уже расплатился с убийцами и отправил их с глаз подальше, оставалось лишь получить вторую половину обещанной суммы.

Запаковав ожерелье в плотную бумагу, Монтойя написал письмо, состоящее лишь из одной лишь фразы: «Я выполнил свою часть сделки, жду, когда вы выполните свою».

Не подписав письмо, граф положил его в коробку, туда же поместил жемчуг. Тщательно заклеив коробку со всех сторон, написал на ней адрес. Вызвав дежурного, Монтойа сдал посылку в дипломатическую почту и, надеясь на скорейшее получение денег, отправился в игорный клуб, где обычно проводил все свои вечера.

Вожделенного платежа граф так и не дождался: десять дней спустя его убили ударом ножа при выходе из игорного клуба. После смерти Монтойи в посольство нагрянули кредиторы, тогда и вскрылось, что дипломат был должен огромные суммы. Посольство Испании предпочло кое-что оплатить и замять дело, лишь бы не выносить сор из избы.

Глава тринадцатая. Счастье Полли Дженкинс

Полли Дженкинс аккуратно замела сор вокруг очага. Все остальные дела в её маленьком домашнем хозяйстве были переделаны. Значит, она опять сможет вернуться к девочке. Полли подошла к своему стулу, поправила тёплую шаль на его высокой спинке (наденет, когда в комнате начнёт холодать) и уселась. Взяла со стола вязание, и спицы замелькали в её руках, а на тёплом коричневом шарфе появилась жёлтая полоска. Вот Полли закончит шарф и подарит его девочке… Дочке… Счастью, посланному судьбой в рождественский сочельник… Разве можно было об этом мечтать? Полли даже и не надеялась. Но вот ведь – случилось же!

Полли торговала апельсинами у Ковент-Гарден – занималась этой фруктовой коммерцией с тех самых пор, как её непутёвый супруг завербовался во флот и пропал. Полли до сих пор не могла понять, чего же её Вилли не хватало дома. У них был маленький, зато собственный домик на берегу Темзы – свадебный подарок дяди-викария. Сразу после женитьбы, ну и потом ещё несколько лет, Дженкинсы жили счастливо. Вилли нанимался матросом и ходил в короткие плаванья, а потом возвращался домой к жене. Но однажды в семью пришло горе: Полли родила двоих мальчиков-близнецов, покинувших этот мир, не дожив до года, следом девочку, умершую сразу после рождения. Вилли затосковал, начал попивать и даже поколачивать жену, а однажды Полли передали записочку, где корявым почерком её мужа была написана всего одна строчка: «Прощай. Я завербовался во флот и к тебе больше не вернусь».

Полли проплакала тогда недели две, она-то ведь любила мужа. С ужасом предполагала она, что же станется с её слабохарактерным Вилли в жёстких тисках флотской дисциплины, и не могла понять, как же он решился на такой отчаянный шаг. Но плачь не плачь, а время шло, деньги закончились, и нужно было как-то себя кормить. Торговка апельсинами, снимавшая по соседству угол, однажды забежала к Полли и попросила заменить её у Ковент-Гарден: продать товар и выручку поделить пополам. Взяв у соседки плоский ящик с широким ремнем, Полли отправилась сначала в порт, где на фруктовом складе купила апельсины. Помыла их, красиво выложила на лоток, а потом пошла к театру. Она на удивление быстро и выгодно всё продала и пожалела, что не взяла больше.

На следующий день Полли уже действовала смелее и всю вчерашнюю выручку пустила на закупку апельсинов, а вечером, продав товар, удвоила свои деньги. Надеясь, что соседка ещё пару деньков не потребует свой лоток обратно, Полли вновь рано утром пошла за апельсинами. И тут судьба ей улыбнулась: хозяйка лотка объявила, что её просватали, и она возвращается в свою деревню. На радостях счастливая невеста подарила Полли ящик на ремне и, пожелав ей удачи, уехала. Так десять лет назад Полли Дженкинс начала свою коммерцию и теперь в свои тридцать восемь лет была у Ковент-Гарден самой старой из торговок.

Полли знала в лицо всех кэбменов, приезжавших к разъезду после спектаклей, всех карманников, промышлявших в толпе, всех торговок цветами и сладостями, и все они знали её. Полли здесь любили, она не жалела для людей доброго слова, угощала апельсинами и других торговок, и уличных детишек, поэтому и ей всегда помогали, а после разъезда кэбмены часто подвозили её до узкого кривого переулка, сбегавшего к Темзе, – туда, где стоял её дом.

В вечер перед Рождеством спектакля не было, но на площади перед театром уже два дня как сама собой образовалась маленькая ярмарка. Из окрестных деревень привезли на продажу гусей, жирные сливки, сметану и масло. Кухарки из богатых домов и простые горожане делали закупки к праздничному столу, и апельсины Полли были нарасхват. Она продала свой товар и отошла к служебному входу театра, чтобы в тени подъезда без помех пересчитать выручку, когда заметила на пустынной улице бредущую ей навстречу странную женщину.

Сказать, что эта особа выглядела необычно, было бы слишком мягко. Мало того, что кожа у нее была черного цвета, да в разгар зимы она шла с непокрытой головой, но самым страшным было то, что волос у бедняжки не было вовсе. Глаза у нее были полузакрыты, а с одного плеча свисала перепачканная ротонда.

«Господи, да что это за ужас?» – Торговка испугалась и на всякий случай трижды перекрестилась.

«Чернокожая» шла зигзагами, её как будто шатало. Полли засунула деньги за пазуху и перебросила ремень так, чтобы лоток повис на спине. Наверно, лучше было б сбежать, да ноги как будто приросли к земле. Странная особа приближалась. Не дойдя нескольких шагов до подъезда, где в тени колонн притаилась торговка апельсинами, «негритянка» поскользнулась на краю подмерзшей лужи и рухнула лицом вниз. Доброе сердце Полли дрогнуло, она сделала шаг, другой, а потом склонилась над лежащей.

Из черного затылка незнакомки сочилась кровь. «Похоже, голову разбила, – догадалась Полли. – Понять бы еще, что теперь делать! Бедняжка, может, сейчас умирает. А как ей помочь?»

Будто ища ответа, торговка возвела взгляд к небу, и судьба послала ей знак: чёрные тучи на мгновение разбежались, и вечерняя звезда подмигнула Полли Дженкинс ярким алмазным глазом. Помни, голубушка, что пришло Рождество – самое волшебное время, когда все помогают друг другу.

Полли взяла незнакомку за руки и потащила её в тень театрального подъезда. Втянув «негритянку» на ступеньки, торговка выбежала на площадь перед театром. Здесь уже всё опустело: кэбмены давно разъехались, и лишь старик Джек терпеливо ждал седоков.

– Довези меня до дома, – попросила его Полли, – только давай сначала подъедем к служебному входу.

– Как скажешь, – согласился кэбмен, он открыл перед Полли дверь и, посадив её в экипаж, сразу же завернул за угол.

Увидев на ступенях свою «негритянку», Полли распахнула дверцу и подбежала к бедняжке. Джек тоже спрыгнул и, держа вожжи в руках, подошёл ближе.

– Ого, что это такое? – удивился кэбмен и, поняв, пожалел: – Видать, сильно обгорела. Лицо закопчённое, а волос и вовсе нет.

– Повезем её ко мне домой, – решилась Полли. – Не могу же я бросить бедняжку на улице в рождественский сочельник. Бог никогда мне этого не простит!

– Да уж, это будет слишком большим грехом.

Джек взял обгоревшую за плечи, а Полли подхватила её ноги, и они двинулись к кэбу. Положив пострадавшую на сиденье, торговка пристроилась рядом и закрыла дверцу. Кэбмен щёлкнул кнутом, и послал лошадь вперёд. Вскоре он остановил экипаж у маленького тёмно-красного домика с узкими окнами и решётчатыми ставнями, где жила Полли. Джек вновь помог нести незнакомку. Вдвоем они затащили несчастную в дом и уложили на топчан в единственной комнате, служившей хозяйке и спальней, и кухней. Полли протянула Джеку монету, но тот отказался:

– Нет, я не возьму денег! В сочельник все должны делать добрые дела. Пусть выздоравливает, потом расскажешь, что с ней случилось.

Кэбмен попрощался и вышел, оставив торговку наедине с обгоревшей. «Надо бы отмыть бедняжку», – сообразила Полли и взялась разжигать огонь. Скоро комната осветилась, а тепло разогнало привычную сырость, скопившуюся в углах. Полли вернулась к незнакомке. Теперь нужно снять с пострадавшей одежду. Торговка осторожно вытянула из-под незнакомки ротонду. Густой мех блеснул в свете свечи. Соболь!.. Кем бы ни была пострадавшая, она явно не бедствовала. Полли аккуратно сложила ротонду на стуле и принялась расстегивать платье. Старый Джек не ошибся: кожа под испачканным синим бархатом оказалась гладкой и упругой – пострадавшая явно была молодой, и уж никак не негритянкой. Под платьем её кожа была сметанно-белой. На теле пострадавшей не нашлось ни единой царапины, кости тоже не пострадали. Оставалось осмотреть рану на голове.

Вода в котелке уже согрелась и Полли решила отмыть лицо и голову раненой. «Хорошо, что бедняжка без памяти, хоть боли не почувствует», – рассудила она.

Чёрная грязь на лице незнакомки оказалась копотью. Полли раз за разом полоскала в воде мягкую тряпочку, отмывая лоб и щёки. Наконец сажа ушла, и проступили тонкие черты синюшного лица. К счастью, здесь ожогов не было.

Полли перекрестилась и принялась за голову. Смыв сажу, она обнаружила ярко-розовые пятна ожогов на макушке и кровоточащую рану на затылке. Рана была большой и рваной.

– Боже мой! – ужаснулась Полли. По всему выходило, что незнакомка могла умереть прямо у неё на руках.

Завернувшись в шаль, торговка апельсинами кинулась на соседнюю улицу – к врачу-пропойце. Тот когда-то имел большую практику в богатом районе Лондона, а теперь лечил бедноту за кусок пирога или пару яиц.

– Доктор, – воскликнула Полли, врываясь в обшарпанную коморку, где бывший врач готовился в одиночестве встретить Рождество, – пойдёмте скорее, молодая девушка умирает!

– Какая такая девушка? – неохотно протянул эскулап. – Все приличные люди за стол садятся, а у тебя девушки умирают.

– Пожалуйста! Я заплачу серебром! – взмолилась Полли.

Это решило всё. Доктор вздохнул и отправился вслед за торговкой. Увидев больную, он велел Полли зажечь ещё одну свечу и обе держать над раной.

– Дело скверное, – осмотрев голову незнакомки, признал доктор. – Придётся не только обрабатывать, но и зашивать.

Он достал из кармана старого, облезлого пальто такой же потрепанный футляр с хирургическими инструментами и бутылку виски, а потом велел Полли тащить котелок с кипятком и нарвать чистых тряпок на бинты.

Вдвоём они перенесли девушку на стол. Доктор обмыл инструменты в виски, а тряпкой, смоченной в том же напитке, промокнул кровь вокруг раны. Тихо пробормотав «Отче наш», врач перекрестился и стал осторожно исследовать повреждения. К счастью, кости черепа не были раздроблены, и доктор принялся зашивать рану. Через полчаса он закончил. Вдвоём с Полли они вновь отнесли незнакомку на топчан и положили на бок, так, чтобы рана не касалась подушки.

– Ну, а теперь её жизнь в руках Божьих, – вздохнул доктор, – я сделал что мог. Немного удачи – и всё должно получиться.

Полли протянула ему серебряную монету, но врач устало отмахнулся.

– В ночь перед Рождеством все должны делать добрые дела, – философски заметил он. – Ты её подобрала, а я прооперировал. Пусть живёт!

Доктор собрал свои инструменты и початую бутылку виски, простился и ушёл к себе, а Полли пододвинула стул к постели и села у изголовья пострадавшей. Бедняжке навряд ли было более семнадцати, Полли была немногим старше, когда вышла замуж за своего Вилли. Может, Бог послал ей эту девушку, чтобы выходить и заботиться о ней, как о собственной дочери? И Полли вдруг почему-то показалось, что перед ней лежит её выросшая девочка, когда-то не прожившая и нескольких минут. Конечно, так оно и есть! Сегодня в мир пришло Рождество и прислало скромной торговке апельсинами главный подарок в её жизни. Полли вгляделась в бледное лицо незнакомки и… поверила в чудо.


– Да, Полли, просто чудо, что твоя подопечная продержалась эти две недели, – сказал доктор, заглянувший нынче вечером в маленький красный дом на берегу Темзы. – Ну а раз так, то молись, и всё получится! Только события не торопи.

Врач попрощался и ушёл, оставив хозяйку дома наедине с больной. Торговка апельсинами тяжело вздохнула. Если девочка пролежит без памяти ещё пару дней, то Полли сама ляжет рядом с ней на старенький топчан и уснёт навсегда.

Сразу после операции девушка лежала как мёртвая, с ледяными руками и ногами, и лишь чуть слышное дыхание говорило чуткому уху, что бедняжка жива. Но на следующий день всё изменилось: тело больной запылало в жару, в груди её заклокотало, а потом начался бред. Несчастная то лежала тихо, то бормотала бессвязные фразы. Понять хоть что-нибудь Полли не могла, зато запомнила имя, которое незнакомка повторяла беспрестанно – Кассандра.

«Понятно теперь, как её зовут. Красивое имя», – оценила Полли.

Жар не спадал, и пришлось вновь бежать за доктором. Тот пришёл, осмотрел больную и сообщил, что бедняжку треплет лихорадка. Врач предположил, что девушка простудилась на мёрзлой земле у Ковент-Гарден, и посоветовал Полли обтирать больную, снимая жар, а потом класть на её лоб холодные компрессы.

– Можно, конечно, дать ей настойку опия, но смысла нет, – рассуждал врач, – бедняжка сейчас боли не чувствует. Так что всё в руках Божьих.

С тех пор доктор заходил ещё не раз и не два, осматривал рану, сообщал, что признаков нагноения нет, и уходил, посоветовав за больную молиться, а Полли привычно садилась на стул с высокой спинкой и клала на колени вязание. Её шарф стал уже очень длинным, а печальное дежурство всё не кончалось.

Вот и сейчас, сложив своё вязание, женщина привычно глянула в лицо больной и, не заметив на нём признаков улучшения, горько вздохнула и пошла к камину. Огонь в очаге уже догорал, Полли нагнулась к ящику с углём и, стараясь быть экономной, принялась распределять чёрные куски под решеткой для чайника. Шум за спиной испугал её. Полли обернулась и увидела, как её девочка пытается встать с постели, но тут же валится обратно.

– Слава Богу! – воскликнула Полли.

Она обняла худенькие плечи и бережно уложила больную на постель.

– Тебе нельзя так резко подниматься, у тебя голова разбита. Доктор сделал операцию, но мы так и не знали, успешно или нет. Ведь ты уже две недели как лежишь.

Больная глядела на Полли с таким ужасом, что женщина растерялась. Истолковать этот взгляд как-нибудь по-другому она не могла. Лицо незнакомки, и прежде бледное, сделалось бескровным, даже серым. Девушка открыла рот, пытаясь что-то сказать, но из её горла вырвался слабый хрип.

– Ничего, милая, это от жара, который тебя измучил. Сейчас я дам тебе водички, и горло смягчится, – ласково заворковала Полли, поднося к губам больной кружку с водой.

Девушка жадно глотнула, закашлялась, а потом стала потихоньку пить. Так она и выпила всё на радость своей сиделке. Торговка апельсинами, как и все обитатели лондонских трущоб, считала, что, если больной пьет, значит, он выживет.

– Ну, вот и славно, теперь ты обязательно пойдёшь на поправку, – радостно объявила Полли.

– Спасибо, – тихо, почти беззвучно, произнесла девушка, потом собралась с силами и внятно спросила: – А кто вы?

– Я Полли Дженкинс. Ты лежишь в моём доме. Я подобрала тебя у Ковент-Гарден, – объяснила торговка и спросила: – А тебя как зовут?

Девушка помолчала, потом подняла на Полли золотисто-карие глаза и растерянно сказала:

– Я не знаю.

Глава четырнадцатая. Новые путешествия – новые заботы

Полли сразу поняла, что больная сказала правду. Эти глаза не могли лгать. Значит, болезнь отняла у её девочки память. И хотя женщина понимала, что бедняжке нужно помочь всё вспомнить, сама в глубине души обрадовалась. Сейчас, без имени и без семьи, её девочка была одна в целом мире, и кроме Полли, у неё никого не было. Стараясь скрыть свой восторг, Полли успокоила больную:

– Ничего, милая, память к тебе вернётся! Главное, что ты пришла в себя и говоришь со мной. Не всё сразу! – женщина взяла обе руки больной и прижала их к губам. – Слава богу, ты жива.

Незнакомка вздрогнула, но затихла и рук не отняла, а потом слабо улыбнулась Полли и сказала:

– Вы меня не знаете, но жалеете и страстно желаете мне выздоровления. И ещё вы называете меня Кассандрой. Почему?

Оторопевшая Полли так и осталась сидеть с приоткрытым от изумления ртом. Больная вздохнула и объяснила:

– Я не знаю, как это получилось, но мне передались ваши чувства и мысли. Вот сейчас вы думаете, что у меня с головой не всё в порядке. Может, вы и правы. Я не знаю, кто я, откуда и чем раньше занималась. Но и вы не знаете, хотя думаете, что я – девушка Кассандра из богатой семьи. Почему?

– Ты в бреду часто повторяла это имя, – выдавила Полли, – и когда я тебя нашла, ты была дорого одета.

Торговка вскочила и бросилась к шкафу, куда повесила одежду подопечной.

– Вот видишь, эта ротонда стоит огромных денег, такие меха носят только аристократки или актрисы, правда, богатые куртизанки тоже любят соболя, – сбивчиво объясняла Полли, разворачивая блестящий мех, – и платье на тебе было бархатное, а ещё при тебе были драгоценности. Сейчас я покажу.

Полли разложила ротонду поверх одеяла и вернулась к шкафу. Она вытащила из-под стопки старенького, штопаного белья белый узелок и вернулась к постели.

– Вот, глянь: серьги и кольцо с аметистом, а ещё медальон. Он сам по себе дорогой – золота много, а в крышке такой огромный камень, я даже представить не могу, сколько он может стоить. – Полли разложила драгоценности на блестящем меху и с надеждой спросила: – Посмотри, может, они напомнят тебе что-нибудь?

Девушка взяла аметистовое кольцо и зажала его между ладоней. Она долго молчала, и скорбная складочка прорезала гладкий лоб, прежде чем больная заговорила вновь:

– Это кольцо называет имя Кассандры. Повторяет его раз за разом, но больше ничего. Может, медальон что-нибудь подскажет?

Она крепко сжала руки, будто старалась вытянуть из полированного золота своё прошлое, а потом повернула замочек и открыла крышку. Два прекрасных лица улыбнулись с портрета. Девушка провела пальцем по лицам на миниатюре и поднесла палец ко лбу.

– Франсиско и Джудитта, они любили друг друга и были счастливы, это – то, что я поняла, прикоснувшись к портрету. А сам медальон хранит права Кассандры. Я дала слово, что медальон будет при мне, и ещё я должна куда-то с ним поехать, но не знаю, куда.

– Права Кассандры? – переспросила Полли. – В медальоне? Значит, в нём должны быть бумаги. Давай, я посмотрю.

Она взяла украшение из рук больной и подошла к пылавшему камину. Женщина наклонилась поближе к огню, золото отразило языки пламени, и стала заметна тонкая щель между портретом и рамкой.

– Портрет снимается, – сообщила Полли и потянулась к ножу, лежащему на столе, – Ну что, попробуем открыть тайник?

– Давайте, – нерешительно кивнула больная, – правда, я немного боюсь.

Полли взяла нож и аккуратно просунула его кончик под рамку. Легкого усилия хватило, чтобы портрет отделился. Под ним в углублении крышки лежали плотно свернутые листы пожелтевшей бумаги. Полли вытряхнула их на стол и отнесла к постели.

– Смотри сама, ведь это твоё, – предложила она, бережно разворачивая слежавшиеся складки. Бумага, как видно, была чем-то пропитана, раз не ломалась. Развернув один листок, потом другой, Полли убедилась, что прочесть ничего не сможет.

– На каком же они языке? – удивилась она.

– Первый написан на испанском, а второй – на итальянском, – объяснила ей подопечная.

– Так ты что, знаешь и тот и другой? – растерялась женщина.

– Наверно, знаю, раз понимаю, что там написано, – подумав мгновение, ответила больная.

– И что же ты поняла? – нетерпеливо спросила Полли.

– Испанский документ – выписка из церковной книги о венчании герцога Молибра и графини де Мендоса, а итальянский – свидетельство о крещении Кассандры де Молибра, графини де Мендоса.

– Ну, вот всё и разъяснилось, – обрадовалась Полли, – ты – дочка герцога и графини. Я сразу это поняла. Только как же ты попала в Англию, и что с тобой здесь случилось? У тебя была пробита голова, да к тому же ты где-то сожгла волосы.

Больная провела кончиками пальцев по меху, и вдруг лицо её исказилось.

– Пожар, я чувствую, как пылает огонь! – воскликнула она. – И это не простое несчастье – в комнате двое убийц, они убили Джудитту и подожгли шторы… А потом они стреляли!

– Девочка моя, – испугалась Полли, – так ты чудом выжила! Они, верно, подумали, что ты мертва.

– Я не знаю, может, и так, – согласилась больная. – А нельзя ли узнать, был ли пожар рядом с тем местом, где вы меня нашли?

– Конечно, можно! Просто я уже две недели не выходила из дома, сидела с тобой, но теперь, когда ты пошла на поправку, я схожу на ту улицу и всё узнаю.

– Спасибо вам, – тихо ответила девушка, закрывая глаза.

– Спи, дорогая, тебе нужно больше отдыхать, а Полли для тебя в лепешку разобьётся.

– Я знаю, – не открывая глаз, прошептала больная и заснула.

– Вот и славно! Спи, моя Кассандра, – ласково сказала Полли, кладя руку на высокий белый лоб, впервые за много дней не пылавший жаром. – Поправляйся, а Полли перевернёт небо и землю и вернёт тебе то, что ты потеряла.


Товарки у Ковент-Гарден забросали Полли вопросами. Всем было любопытно, что же с ней случилось и почему она не работала. Сказавшись больной, торговка апельсинами пообещала в ближайшие дни, если здоровье позволит, вернуться к работе и, незаметно поменяв тему разговора, спросила у женщин, не было ли поблизости пожара?

Торговки расцвели от удовольствия. Ещё бы! Нашёлся ещё один благодарный слушатель, не знающий об ужасной беде, приключившейся в театре. Перебивая друг друга, женщины принялись взахлеб рассказывать подруге о пожаре в доме примадонны Молибрани. Дворецкий сеньоры сам приходил в театр на следующий же день после несчастья. Он-то и сообщил директору страшную новость. Директор поделился ею с труппой, а уж потом весь район вокруг Ковент-Гарден принялся обсуждать подробности случившегося.

Говорили, что великую певицу ограбили – сняли с её шеи дорогущее жемчужное ожерелье, а потом и вовсе убили. Дом же подожгли, чтобы замести следы. Дочка сеньоры, Кассандра, куда-то исчезла – скорее всего, убийцы увели её с собой. Но самым удивительным было не это, а то, что покойная сеньора оказалась испанской герцогиней. Из посольства даже приезжал специальный человек, чтобы опечатать её вещи.

Вызвав благодарный восторг торговок, Полли изумилась, ужаснулась, в меру поохала, и… отправилась домой. Теперь она уже знала, что надо делать. Следующим утром, изрядно сбросив цену на свой товар, Полли предлагала свои апельсины повару в испанском посольстве. Повар оказался добрым англичанином и с землячкой с удовольствием поболтал. От него Полли узнала, что и впрямь герцог Молибра поручил послу сообщать в Испанию, как живут в Лондоне его жена и дочь. Делом этим занимался граф Монтойа, но тот оказался тайным картежником с огромными долгами, и его несколько дней назад зарезали при выходе из игорного клуба. Пришлось послу самому описывать и упаковывать уцелевшие при пожаре вещи покойной герцогини Молибра для передачи её супругу. Посол был так озабочен ценностью изъятого, что отправил всё в Гранаду со специальным курьером.

Полли запомнила название города и поспешила домой. Теперь у них с Кассандрой появилась хоть какая-то ясность в том, кто была её мать. Вот только было непонятно, почему герцогиня жила отдельно от мужа и кто её убил. Полли подозревала, что бедную женщину погубили по заказу разгневанного супруга, но боялась обсуждать с больной этот щекотливый вопрос. Впрочем, Кассандра заговорила сама:

– Тётушка, – так она теперь всегда называла Полли, – я знаю, что вы думаете, будто мой отец мог подослать убийц к моей матери. Может, вы и правы, а может, и нет. Но я должна понять, что же произошло на самом деле. Разгадка находится в Испании, в Гранаде, где, как вы узнали, живёт герцог Молибра. Значит, нам нужно туда поехать.

– Конечно, дорогая, мы поедем, куда скажешь, но сначала ты должна поправиться. Ведь ты пока не встаёшь. Как только выздоровеешь, мы сразу же сядем на корабль.

– Я быстро поправлюсь, – пообещала Кассандра.

Но быстро – не получилось, силы к больной возвращались слишком медленно. Прошёл почти месяц, прежде чем она, обняв за шею Полли, сделала свои первые шаги по комнате. Ещё месяц понадобился, чтобы найти корабль, идущий в Малагу – ближайший к Гранаде порт. Наконец, продав скупщику краденого соболью ротонду, Полли обеспечила оплату проезда на торговом барке «Розамунда», и обе женщины отправились в путешествие.

Помощник капитана, показавший пассажиркам их каюту, напомнил, что до Малаги ожидаются ещё четыре захода в другие порты, и первым изних будет Дувр. Кассандра вздохнула, ей это название ни о чём не говорило. Весь мир был для неё чистым листом. Дувр так Дувр!


В Дувре Орловой пришлось не сладко. В Лондоне молодые российские дипломаты с видимым облегчением усадили надоедливую фрейлину в почтовую карету, снабдили её билетом на почтовую бригантину «Пегас» и… умыли руки. Так что пришлось Агате Андреевне путешествовать по Англии с помощью жестов. Впрочем, это оказалось даже забавным, но в огромном порту Дувра фрейлине стало не до смеха: множество кораблей, толпы спешащих людей… Где теперь искать этот самый «Пегас»? Не дай бог, опоздаешь к отплытию!

Орлова постаралась сложить из нескольких знакомых слов короткую фразу: «Sorry… brigantine «Pegasus…», а потом произнесла её вслух. Как ни странно, первый же моряк, сосредоточенно трусивший мимо с мешком на плече, оказался настолько любезным, что не только понял косноязычную иностранку, но и проводил её до трапа «Пегаса», да ещё и донёс саквояж. На радостях Агата Андреевна подарила моряку шиллинг и поспешила занять свою каюту. Приехала она, как оказалось, слишком рано, поэтому успела и отдохнуть, и даже подремать до отхода судна. Проснувшись, фрейлина решила выйти на палубу – посмотреть на отплытие.

Других пассажиров на палубе не было, и лишь матросы, чётко выполняя команды, летали от мачты к мачте. Стараясь не мешать, Агата Андреевна отошла на корму и огляделась. Солнце отбелило меловые скалы Дувра и растворилось в седых волнах пролива. Всё было светлым: серебристым и белым. Глаз не оторвать!.. Первый день весны стал последним днём пребывания Орловой в Англии. Хорошо, что он заканчивался так красиво. Эта великолепная картина вытеснит из памяти все тяжёлые переживания и сомнения, измучившие Агату Андреевну на Британских островах.

Орлова всё же решилась выполнить свой долг и отослала императрице-матери твёрдое «нет». Она не смогла написать о принцессе Уэльской то самое «не жилица», услышанное в Гайд-парке, но сослалась на свои впечатления и предчувствия. К счастью, Мария Фёдоровна опасения поняла и в ответ прислала краткое письмо, где благодарила свою фрейлину и просила её теперь съездить в Вену и Париж. На втором листе с чёткой немецкой педантичностью были изложены подробные инструкции – что, где и как должна делать Орлова. Мария Фёдоровна всегда знала, чего хочет, и за долгие годы у власти привыкла добиваться этого любой ценой.

Новое путешествие – новые заботы! Что ж, по-другому, как видно, не бывает.

Корабль уже отошёл от причала, и, маневрируя, становился на курс. Ему навстречу из открытого моря двигалось большое трехмачтовое судно. На его борту потемневшие белые буквы сложились в слово «Розамунда». У борта встречного корабля Агата Андреевна заметила такого же любопытного зрителя, как и она сама. Грубый серый плащ с капюшоном полностью скрывал фигуру, но с первого взгляда на тонкое, даже худое, лицо стало ясно, что зритель – молоденькая девица. Тонкие черты, бледные впалые щёки, бескровные губы. Больная? А может, это следы недоедания? Незнакомка заинтересовала Орлову.

Мимо девицы пробежал матрос, он задел её локтем и кинулся извиняться. Пассажирка не отшатнулась и не оскорбилась, она с достоинством ответила моряку и перешла вдоль борта ближе к корме, где уже никому не смогла бы помешать.

«Странно! Что-то не вяжется, – задумалась Орлова. – Девица одета как простолюдинка, а держит себя так, как это умеют лишь родившиеся на самом верху. Не стушевалась, не озлобилась, не выказала никаких чувств по отношению к обидчику. В ней есть чувство собственного достоинства, и, как любит говорить Мария Фёдоровна, “commeilfaut”».

Суда почти поравнялись друг с другом. Девица в сером плаще оказалась как раз напротив Орловой, и фрейлина как будто бы наткнулась на взгляд золотисто-карих глаз. Агате Андреевне даже показалось, что незнакомка прочла её мысли. Но разве это возможно? Бред какой-то! И всё же в глазах девушки ясно сквозили понимание и интерес. Орлова прикрыла веки, стараясь защититься от этого проницательного взгляда, а когда открыла их, корабли уже разминулись. Незнакомка обернулась, ловя взгляд Агаты Андреевны, а потом нерешительно подняла руку и помахала.

– И тебе удачи, милая, – пробормотала фрейлина и кивнула в ответ.

Пусть первый день весны принесёт счастье всем путешествующим!

Орлова кинула последний взгляд на английский берег и ушла в свою каюту в тот самый час, когда на землю Франции вновь ступила нога её самого знаменитого сына. Во главе небольшого отряда отрёкшийся император Наполеон высадился у мыса Антиб и в очередной раз перевернул судьбу Европы.

Глава пятнадцатая. Возвращение Наполеона

Как быстро Вена превратилась в столицу Европы! Блистающие хороводы балов и приёмов сменяли друг друга то в столичных, то в загородных дворцах. Сегодня давали бал в Хофбурге, ставшем на время конгресса резиденцией российского императора. Светлейший князь Алексей Черкасский представил себе кокетливые лица флиртующих дам, подчеркнутую лихость мужчин и с трудом подавил нахлынувшее отвращение. Как же всё это было пошло! Море интриг, лицемерия и дешёвых дрязг. Век бы этого не видать!

Смерть сестры ударила Алексея так больно, что даже сейчас, три месяца спустя, он не мог без дрожи вспоминать лицо Лизы. Её-то за что? Самую нежную и ранимую, самую светлую из всех Черкасских. От отчаяния наворачивались слёзы…

Ненастный мартовский вечер тоже не прибавлял радости. Весна принесла в Австрию дожди, и, хотя, считая по календарю, она вступила в права неделю назад, снега уже давно не было, а серые слякотные дни очень напоминали позднюю осень в Англии.

Как хорошо сейчас в Ратманове! Вот бы вернуться. Алексей закрыл глаза, но так и не смог представить белый дом на высоком холме: похоже, что милые воспоминания оставили его… Когда же закончится этот конгресс? Полгода делят наследство Наполеона, а конца-краю не видно… Привычная тоска отравляла всё вокруг, разливалась желчью, добивала остатки воли. Заветная мечта выйти в отставку и уехать вместе с женой и сыном в Ратманово день ото дня бледнела и таяла. Жена вновь ждала ребёнка, и её пришлось отправить в Англию, а Алексей остался в Вене один на один со своей чёрной меланхолией.

Услужливо пробили часы – напомнили, что если флигель-адъютант императора не хочет опоздать, то следует поскорее собираться, и тут же в дверях появилась могучая фигура ординарца Сашки.

– Пора, барин, – важно сообщил тот и выставил перед Алексеем блестящие, словно черное зеркало, сапоги. – Извольте глянуть, как сияют.

Сашка двинулся к шкафу доставать парадный мундир. Никуда не денешься – нужно собираться. Ещё немного усилий – и генерал-майора Черкасского подготовили к появлению на очередном балу. Впрочем, к выходу государя Алексей всё-таки опоздал. Общество уже перебралось в бальный зал, и князь решил не спешить. Даст Бог, хотя бы нынче удастся избежать и танцев, и пустопорожней болтовни.

Пока у него это получалось: за колонной в аванзале Алексей не привлекал особого внимания, зато сам мог дать волю своему желчному настроению, разглядывая пёструю многоязычную публику. Все в Хофбурге были разряжены в пух и прах. Дамы излучали доступность, а мужчины с готовностью ловили их игривые взгляды. Всё было так же, как вчера, и как месяц назад, да и завтра ничего не изменится…

Внимание Алексея привлёк стремительно вошедший в двери офицер в австрийской форме. Тот так рванулся к дверям бального зала, что князь насторожился. По виду австриец явно был курьером, но пакета у него в руках не было, значит, тот привёз донесение на словах. А вот это уже было странно! Алексей поспешил вслед за вошедшим.

В зале гремела музыка. Танцевали котильон. Император Александр шёл в паре с супругой Наполеона, Марией-Луизой, вернувшейся под родительский кров после мужниного отречения. Французская императрица сверкала большими, слегка на выкате голубыми глазами и казалась очень оживлённой. Её отец – как всегда, чем-то недовольный, тщедушный австрийский император Франц – стоял в дальнем конце зала в окружении своих советников и с кислой миной наблюдал за танцующими. Прибывший курьер двинулся прямо к нему. Офицер приблизился к императору и что-то сказал. Сухое длинное лицо Франца мгновенно побледнело. Казалось, что краски жизни просто стекли с него, а на щеках императора проступила землистая бледность покойника. Австрийские министры так же, как и их государь, переменились в лице.

Что же случилось? Алексей не мог справиться с беспокойством, хотя и надеялся, что дело касается только австрийцев. Но он ошибся. Франц поспешил к закончившему танец русскому императору и стал что-то объяснять, а тем временем министры устремились прочь из бального зала. Александр I вздрогнул и заметно побледнел. Он глазами нашёл в толпе Алексея и сделал ему чуть заметный знак приблизиться.

Черкасский пересёк стремительно пустеющий зал и подошёл к своему государю. Император Франц тем временем властно кивнул жене и дочери и направился к дверям. Обе женщины, недоумённо переглянувшись, поспешили вслед за ним, а всё ещё бледный Александр Павлович повернулся к своему флигель-адъютанту и сказал:

– Алексей, твоя сестра Долли так и не призналась мне, кто была та девушка, одетая цыганкой на маскараде в Англии. Надеюсь, что ты поможешь мне в этом вопросе.

– Простите, ваше императорское величество, а что случилось? – оторопел Черкасский.

– Случилось именно то, что предсказала мне тогда эта цыганка. Наполеон бежал с Эльбы, высадился на юге Франции, а теперь идёт на Париж. Города сдаются ему без боя, гарнизоны переходят на его сторону, а крестьяне толпами ходят за его каретой. Откуда эта девушка могла знать всё это полгода назад?

Государь смотрел в глаза Алексея, и у того просто не осталось выбора. Пришлось сознаваться:

– Дело том, что эта «цыганка» – моя сестра Лиза. Я не знаю, сможете ли вы поверить, но она единственная в семье унаследовала дар нашей прабабки – предвидение будущего. Я до сегодняшнего дня так и не решил – принимать ли всерьёз её способности или считать их фантазиями впечатлительной барышни. Но теперь я склоняюсь к тому, что Лиза говорила правду.

– Алексей, где сейчас твоя сестра? – перебил император. – Я хочу её видеть.

– Ваше императорское величество, к сожалению, это невозможно. Лиза погибла три месяца назад.

– Как?.. Почему же ты ничего не сказал мне?

– Так получилось… Бедняжка Лиза поехала в гости к примадонне лондонской оперы, а в этом доме уже находились преступники. Они убили и ограбили хозяйку дома, потом устроили пожар, чтобы скрыть следы преступления. Моя сестра погибла случайно.

– Прими мои соболезнования, – расстроился Александр Павлович. – Я обязан этой девушке тем, что, в отличие от императора Франца, оказался готов к такому повороту событий. Ты видел, как улепётывали австрийцы? Как будто Наполеон вновь идёт из Баварии на Вену.

Император замолчал, потом, собравшись с мыслями, добавил:

– Алексей, я из Вены никуда не тронусь – слишком много чести этому корсиканскому выскочке. Но наша армия уже в России. Пока мы поднимем полки и выдвинемся навстречу Наполеону, пройдёт не один месяц. Англичане сейчас в Бельгии, они да пруссаки быстрее всех смогут мобилизоваться и оказать противодействие Наполеону, а тот, насколько я понимаю, обязательно будет искать битвы как можно ближе к Парижу. Второй раз он не повторит прошлогодней ошибки. К тому же, зная патологическую ненависть Бонапарта к англичанам, именно они станут самой вероятной целью его нападения. Поезжай к герцогу Веллингтону. Будешь моим представителем при его штабе. Станешь ежедневно сообщать мне о том, как развиваются события. В помощники себе возьми молодого графа Печерского. В Министерстве иностранных дел ходатайствовали за него, предлагая отправить военным советником посольства в Лондоне. Я согласился, но теперь английские войска стоят в Брюсселе, так что пусть начинает свою новую службу на поле брани.

Горькая складка пролегла между бровями Александра Павловича.

– Опять всё сначала! – с горечью воскликнул государь. – Франц сказал мне, что, судя по донесениям, Наполеон хитрит – играет на чувствах простых людей. Он обещает французам освобождение от помещиков-эмигрантов и священников, слетевшихся в страну после долгого изгнания. Подобные речи народ встречает с восторгом. Бурбоны ничему не научились, да они, похоже, и неисправимы. Сам Людовик XVIII осторожен и скромен, но его брат и племянники – безмозглые наглецы. Они ведут себя так, что меньше чем через год после Реставрации их уже ненавидят все – и нищие, и парижские богатеи. Неудивительно, что Наполеона встречают, словно триумфатора. Я думаю, что твоя сестра была права: он и Париж займёт без единого выстрела.

В последних словах государя сквозила такая горечь, что Алексею стало не по себе, он хотел было сказать что-нибудь в утешение, но Александр Павлович не позволил.

– Ну, иди, собирайся! – приказал он и тихо добавил: – Я очень на тебя надеюсь!

Алексею оставалось лишь откланяться и покинуть почти опустевший зал. Об отставке больше не могло быть и речи. Начиналась новая война. Бедняжке Европе опять не повезло. Похоже, что Венский конгресс заседал напрасно.


В Вене Михаилу Печерскому повезло: в переполненном русскими дворце Хофбург ему досталась маленькая, но отдельная комната на верхнем этаже. Печки в ней не было, но зато через неё проходила обложенная потемневшими от времени кирпичами каминная труба одной из парадных гостиных, поэтому в комнатке было тепло и уютно.

После ранения, полученного Михаилом под Лейпцигом, его дядя – действительный статский советник Вольский – усиленно хлопотал в Министерстве иностранных дел, добывая для племянника перевод на дипломатическую службу. Пока же Михаил считался военным советником при российской делегации на конгрессе и помогал Вольскому, занятому в переговорах. Самому Николаю Александровичу отвели большую и красивую комнату рядом с покоями графа Нессельроде – главного помощника государя на этом конгрессе. Дядя приглашал Михаила пожить вместе с собой, но Печерскому не хотелось стеснять старика, да и самому грех было отказываться от свободной жизни.

Михаил только что вернулся из оперы, где слушал «Волшебную флейту». Музыка разбередила ему душу и, против воли, мысли, как всегда в последнее время, проторили дорожку в тот памятный день, когда на маскараде в английском поместье он встретил странную девушку, предсказавшую ему судьбу, а потом разделившую с ним постель. Печерский помнил каждый жест, каждое слово, даже звуки и запахи постоянно всплывали в памяти. Но от этого легче не становилось. «Цыганка» была права в своем предсказании: он полюбил женщину – и тут же её потерял.

То, что он любит, Михаил понял уже давно. Однажды, за бутылкой хорошего французского коньяка, который во дворце можно было получить совершенно свободно, граф спросил себя, почему вновь и вновь вспоминает эти глаза цвета бренди и седые, как лунь, волосы. От одного лишь воспоминания о юном теле милой «цыганки», поднималась волна желания. И ответ пришёл сам собой: это – любовь.

Сегодня Моцарт вновь оживил воспоминания. Это становилось уже невыносимым. Любить и быть обречённым на безответность!.. Тоска сдавила холодной лапой сердце. Зачем так жить?! На этот вопрос у Михаила ответа не было, и это пугало его больше всего.

Граф подошёл к окну. Из бутылки, спрятанной от нескромных взглядов за занавеской, он налил себе стакан коньяку, сделал добрый глоток и задумался. Со своей жизнью нужно что-то делать! Но что?..

Легкий стук в дверь отвлёк Печерского. Он пригласил посетителя войти. Дверь деликатно приоткрылась, и Иван Михеевич – старый и особо доверенный дядин слуга – подобострастно согнувшись, просунул в образовавшуюся щель голову.

– Ваше сиятельство, извольте пожаловать к дядюшке, – сладко улыбаясь, пригласил он. – Николай Александрович велел как можно быстрее вас привести.

– Что-то случилось? – удивился Михаил. Приглашение было неожиданным, ведь они с дядей сегодня уже виделись.

– Не могу знать, ваше сиятельство, Николай Александрович вам сами скажут, зачем звали-с, – отнекивался старый слуга.

По хитрому прищуру его глаз Михаил ясно видел, что всё-то верный пёс знает, только раз говорить не велено, то он и будет молчать, как кремень.

– Ну, что ж, пойдём, – решил Печерский и отправился вслед за посланцем.

Идти пришлось долго: огромный дворец сводил с ума многочисленными переходами, коридорами и лестницами. Наконец Иван Михеевич деликатно стукнул в дверь комнаты действительного статского советника Вольского и отступил в сторону, пропуская вперёд графа.

– Добрый вечер, дядя. Звали? – спросил Михаил.

Николай Александрович сидел в тёмном резном кресле с высокой спинкой. Он не поднялся, а лишь махнул рукой, пригласив племянника сесть рядом. Старый дипломат катал в ладонях пузатый бокал, судя по запаху, с коньяком. Это безмерно удивило Михаила. Дядя пил мало, обычно лишь шампанское на дипломатических приёмах и то – самое большее пару бокалов за вечер.

– Садись, Мишель, – предложил Николай Александрович, как-то виновато глядя на племянника. – Выпей со мной, повод у нас с тобой сегодня горький.

– Что же случилось?

– Письмо я получил из Петербурга, что батюшка твой скончался, – печально сказал Вольский.

Он плеснул коньяка в пустой бокал, стоявший на подносе рядом с бутылкой, и протянул его Михаилу.

– Я понимаю, что ты отца почти не знал, но покойный Пётр Гаврилович был неплохим человеком, просто не всегда мог противостоять собственным слабостям. Перед моим отъездом в Вену он попросил о встрече. Батюшка твой был уже тяжко болен и понимал, что больше не встанет. Он назначил меня своим душеприказчиком, при мне же подписал своё завещание и ещё одну бумагу. Они хранятся в моем кабинете в Петербурге и ждут своего часа. Мы с Пётром Гавриловичем договорились, что в случае его смерти мне отправят с курьером сообщение. И вот сегодня этот курьер прибыл, привёз письмо и перстень, переданный тебе отцом.

Михаил замер, пытаясь понять, что же он чувствует. Горе? Нет… Да и откуда бы ему взяться, если сын видел отца лишь несколько раз в своей жизни. А оплакивать незнакомого человека, право, было бы странно. Возникло лишь чувство горького разочарования. Михаил так и не успел узнать отца, понять его, да просто полюбить. А теперь этого уже никогда не случится.

Дядя вложил ему в руку перстень с гербом Печерских и попросил:

– Мишель, ты выпей, тебе легче станет. Нам об очень важных вещах поговорить нужно.

Михаил послушался, сделал большой глоток, и бархатный огонь скользнул по горлу, оставив тёплое послевкусие. Вторым глотком граф допил бокал до дна и глянул на дядю, ожидая продолжения разговора. Вольский заговорил:

– Мишель, отец оставил тебе всё своё имущество, и я обязан проследить, чтобы твоя мачеха Саломея и её сын Иван не получили ничего. Это было основным требованием твоего покойного отца. Вместе с завещанием он оставил мне ещё один заверенный по всей форме документ. Там Пётр Гаврилович утверждает, что никогда не имел со своей третьей женой супружеских отношений – консуммации их брака так и не произошло, а молодой человек, которого твоя мачеха выдаёт за сына графа Печерского, таковым не является.

– Не могу сказать, что не подозревал об этом. Я прекрасно помню горца Косту, жившего в нашем имении зимой, а летом уезжавшего на Кавказ. Ни для меня, ни для Серафима его отношения с Саломеей не были тайной. Но по большому счету, для меня Вано – просто брат Серафима, ну а того, как вы знаете, я очень люблю.

– Я знаю, что и Серафим тебя любит, но это совсем другой разговор. Давай вернёмся к завещанию твоего отца. Пётр Гаврилович взял с меня слово, что после его смерти ноги Саломеи в имении больше не будет. Я пообещал – иначе старик не ушел бы с миром, но если ты, получив наследство, просто выгонишь мачеху и молодого человека, который официально считается твоим братом, то в свете этого могут не понять, а объяснять причины неприлично.

Николаю Александровичу смертельно не хотелось вдаваться в подробности скандальной третьей женитьбы покойного графа, и он с виртуозным дипломатическим мастерством вывернул разговор в деловое русло:

– Я перед отъездом проверил, что приносит Пересветово. Так вот, выяснилось, что доходы с этого имения упали за последние годы в несколько раз. Я послал Ивана Михеевича потихоньку поговорить с тамошним управляющим. Мерзавец во всём сознался. Сказал, что Саломея запугала его до такой степени, что он отдает ей деньги от продажи урожаев. Управляющий даже насплетничал, какое имущество твоя мачеха прикупила на украденные с Пересветова доходы. У неё теперь есть два каменных дома в Ярославле, небольшое имение в шестьдесят душ в соседнем уезде и, самое главное, недостроенная фабрика, а для той уже завезены из Англии новейшие прядильные машины. Правда, с фабрикой дела плохи: ею взялся управлять Вано, что неминуемо приведёт к краху. Но это – их дело. Я предлагаю тебе отправить Саломею с сыном в купленное ею на украденные деньги имение, а после забыть о существовании этой родни.

Вольский поднялся и подошёл к камину. На мраморной каминной полке белел большой пухлый конверт. Николай Александрович взял его, вернулся к племяннику и предложил:

– Я сам поеду в Пересветово и поговорю с этой женщиной. Я – душеприказчик покойного графа и должен выполнить его последнюю волю. А ты в это грязное дело не влезай. Согласен? – Увидев подтверждающий кивок Михаила, он с заметным облегчением улыбнулся и протянул племяннику конверт. – Сегодня вечером мне принесли письмо от начальника Иностранной коллегии. Я думаю, что в нём приказ о твоём назначении в Лондон. Вскрой сам.

Михаил сломал печать и развернул листы. Он увидел витиеватую подпись императора Александра. Это был указ о переводе ротмистра лейб-гвардии Уланского полка Михаила Печерского военным советником чрезвычайного и полномочного посланника в Лондон с сохранением текущего воинского звания. Второй листок оказался приказом по Министерству иностранных дел. Военный советник посла в Лондоне ротмистр Печерский направлялся в штаб командующего английскими войсками герцога Веллингтона в качестве помощника личного представителя российского императора. На рассвете Михаилу надлежало поступить в подчинение светлейшему князю Алексею Черкасскому.

– Как говорится, есть две новости – одна хорошая, а одна плохая, – скептически хмыкнул Вольский, – ты теперь – дипломат, тем не менее едешь на войну. Не сомневаюсь, что Наполеон направится именно к Брюсселю.

– Как «Наполеон»?

– Так ты ещё ничего не слышал? Весь дворец уже три часа гудит об этом. Наполеон высадился на юге Франции, а сейчас идет на Париж. Города сдаются ему без боя, полки переходят на его сторону, народ приветствует его, как бога. Так что впереди новая война. Бонапарт, конечно же, не сможет долго драться, ведь Франция обескровлена. Он не наберёт рекрутов – все молодые мужчины перебиты, а те, что выжили, десять раз подумают, идти ли в армию. Но этот человек искренне верит в своё божественное предназначение. Он не остановится ни перед чем, чтобы только попробовать вернуть власть.

– Господи! Я и не знал! – поразился Михаил. – Но как же так, дядя, ведь всем в Европе ясно, что Наполеон просто не сможет победить. Превосходство в войсках у союзников многократное, и я как военный подтверждаю, что победа французов – это утопия. Как бы Наполеон ни уверовал в величие своего гения – он должен это понимать.

– А он не понимает! Но теперь свершится то, чего уже не миновать, и надеюсь, что война продлится недолго.

Михаил тоже на это надеялся. Он рвался в Лондон – искать свою «цыганку».

Вольский вновь завёл разговор о наследстве, но Михаил уже ничего не хотел слушать. Он обнял дядю и отправился собираться в путь, оставив Николаю Александровичу самому решать, как поступить с обитателями Пересветова.

Глава шестнадцатая. Бунт Вано

Март принёс в Пересветово яркое солнце. И хотя по календарю весна уже должна была вступить в свои права, но морозы не отступали, снег ещё лежал плотным настом, а на укатанных санями дорогах проблескивал ледяной корочкой. Впрочем, небо уже ярко голубело – весеннее, безоблачное и высокое. Ещё чуть-чуть – и начнётся оттепель.

Настроение хозяйки дома было под стать весёлому солнечному утру. Накануне графиня получила наконец-то долгожданное известие: её ненавистный супруг умер и уже похоронен. Кузен Леван не поленился сам посетить похороны и теперь писал, что, кроме старых слуг и пары дальних родственников, в лавре никого не было. Он задал домоправителю Печерских вопрос, где же сын покойного, Михаил, и его дядя, Вольский, и получил ответ, что оба отсутствуют на похоронах по уважительной причине, находясь с государем на конгрессе в Вене.

Даже ехидный намёк кузена, что на панихиде никто не упомянул ни имени вдовы – Саломеи, ни имени младшего сына, Ивана, не испортил графине настроения. Подумаешь, молчанку затеяли, посмотрим, как запоют эти лизоблюды, когда она захватит наследство покойного супруга. То, что наследником станет её сын, Саломея считала пустой формальностью, ведь мальчик так ей предан, да и она, как любая разумная мать, должна контролировать своего ребёнка даже в мелочах.

Саломея чувствовала себя всемогущей. Наконец-то она – девочка из горного села – достигла вершины власти и богатства! Теперь всё будет по-другому. Вот прямо с сегодняшнего утра и начнётся новая жизнь! Прямо с завтрака!

Саломея заняла место во главе стола и с нежностью посмотрела на своего Вано, севшего от неё по правую руку. Гибкий и стройный, с большими чёрными глазами и орлиным носом, Вано ничего не взял от простецкой внешности своего отца. Настоящий красавец! Саломея просто боготворила сына.

– Как ты спал, мой дорогой? – ласково спросила она.

– Как всегда! Хорошо… – сдержанно ответил Вано.

Он очень старался не вспылить. Мать была на удивление непонятливой. Ему уже исполнилось двадцать, а она по-прежнему следила за каждым его шагом. Саломея словно и не понимала, что он – взрослый мужчина. Мать диктовала, что ему носить, чем заниматься, даже требовала от Заиры, чтобы старая нянька каждый вечер приносила молодому графу парное молоко. Все попытки Вано завести интрижку закончились полным провалом. Дворовые девушки, которых он вызывал к себе, ползали на коленях и, рыдая, умоляли их отпустить, ведь хозяйка объявила в девичьей, что тех, кто будет ублажать её сына, она запорет на конюшне. Приживалка Аза – хорошенькая молодка годом старше Вано – тоже отказалась с ним спать.

– Твоя мать предупредила, что если она поймает меня рядом с тобой, то не будет разбираться – было или не было, просто выгонит меня на мороз в чистое поле в одной рубахе, – потупив глаза, объяснила Аза. – Ты уж не сердись, я бы с радостью, ты мне очень нравишься.

Так Саломея на корню пресекла всё попытки сына стать наконец-то настоящим мужчиной, хотя себе не отказывала ни в чём. Вано уже давно догадался, что Коста – материн любовник. Впрочем, он и не осуждал мать. Его отец запер красивую и молодую жену в деревне сразу же после рождения Вано. И если Михаилу с Серафимом достались хотя бы крохи отцовского внимания, то сам он ни разу не видел Пётра Гавриловича Печерского. Разве так отец должен был относиться к сыну?!

Заира и Коста втайне от матери рассказывали Вано о жизни и традициях гор. Вот где всё было просто и справедливо. Мужчина, а тем более князь, считался там наместником Бога на Земле, самодержавным властелином своего рода. А он, Вано, мог дважды считаться властелином, ведь по матери он – князь, а по отцу – граф. На самом деле весь мир должен был лежать у его ног только по праву рождения, а мать (будто и не она родилась в горах Кавказа) считала главной себя. Как же её там воспитали, если она не понимала, что обязана подчиняться мужчине? Если не мужу, который далеко, так хотя бы взрослому сыну. Нет, ей всё это было невдомёк! Мать бесконечно командовала и не давала Вано свободно жить!

Он давным-давно научился её обманывать: все многочисленные учителя, приглашённые Саломеей в Пересветово, встречая стойкое нежелание маленького графа подчиняться и делать над собой малейшие усилия, в конце концов отступались и на уроках занимались лишь тем, что разрешал Вано. Женщины с ним рисовали и делали поделки, с мужчинами он сражался на деревянных мечах и бутафорских шпагах. Боясь разоблачения, учителя стремились поскорее покинуть дом и уверяли Саломею, что её сын блестяще усвоил курс очередного предмета и научить его они уже больше ничему не могут. Каждый из учителей или гувернёров увозил хорошее вознаграждение и восторженное рекомендательное письмо, написанное графиней Печерской. Она считала, что её сын получил блестящее домашнее образование, а он всего лишь запомнил несколько расхожих фраз на трёх иностранных языках и часто, к месту и не к месту, вставлял их в разговор, окончательно убедив Саломею в своих успехах.

Прознав, что мать купила недостроенную фабрику, Вано обрадовался. Корпуса стояли на окраине губернского города, довольно далеко от Пересветова. При фабрике имелся дом для управляющего, а в нескольких верстах лежало небольшое имение Рощино, и теперь Вано собирался перебраться в него на житьё и уйти наконец-то из-под власти матери.

Рощино ему понравилось. Дом был небольшим и уютным, а главное, не требовал ремонта. Мебель, купленная вместе с домом, была не очень модной, но зато добротной и вполне могла ещё послужить первое время, пока Вано не начнёт получать прибыль с фабрики и не сможет тратить деньги по своему усмотрению. В том, что золото потечёт рекой, он не сомневался – самое большее через полгода он уже будет иметь доход. Убедив мать, что хочет ей помогать, Вано предложил отдать ему фабрику. Он переехал в Рощино и первым делом выбрал себе между дворовых девушек фаворитку. Крупная белотелая Рая с большой грудью и широкими бедрами оказалась так хороша, что Вано поначалу не выпускал её из постели ни днём, ни ночью.

Заниматься делами лично Вано не собирался. Что бы там ни говорила мать – для этого существовали слуги и работники. Достаточно было нанять нужных людей и строго с них спрашивать, и успех придёт сам собой. Самого нужного человека Вано нашёл сразу. Управляющий из Рощина Атласов, ещё нестарый человек с благообразным пухлым лицом и плотной фигурой, сразу глянулся молодому графу. Атласов преданно сверлил хозяина глазами и в конце каждой фразы прибавлял: «Как изволите, ваше сиятельство». Такой преданный, знающий своё место человек – просто подарок судьбы! Атласов с жаром взялся за дело и каждый день докладывал молодому графу, как идут дела, подсовывая ему записочки о том, что нужно купить и сколько это будет стоить.

Повзрослев, Вано уже не раз пожалел, что в детстве не захотел учиться. Писал он кое-как, а в расчетах и вовсе был не силён, но Атласов не должен был об этом догадаться. Вано важно рассматривал писульки управляющего, уточнял, сколько тому нужно денег, и ехал к матери. На первых порах Саломея легко расставалась с деньгами, но потом начала ворчать, а в последние дни прямо-таки скандалила. А ведь стройку ещё даже не закончили, не бросать же её сейчас, когда деньги от продажи льняной пряжи вот-вот потекут рекой. Почему мать не хотела этого понять? Почему упрямилась? Сегодня Вано специально приехал в Пересветово к завтраку, надеясь, что настроение Саломеи улучшилось и она даст денег. Вано подавил раздражение от её глупого вопроса, который можно было задать лишь малому ребёнку, и, спокойно на него ответив, в свою очередь спросил:

– Матушка, вы не передумали относительно вчерашних счетов?

Саломея чуть заметно поморщилась, но, мысленно пообещав себе, что сегодня никто и ничем не испортит ей настроения, объяснила:

– Сынок, ты тратишь слишком много. Нельзя так верить людям, как ты доверяешь своему Атласову. Нужно хотя бы проверять его траты. Ты просмотрел за ним счётные книги?

Саломея хитрила. Дело было не в управляющем. Нанял его Вано, да и ладно, ведь фабрика стала очередной игрушкой, которую графиня Печерская подарила своему обожаемому сыну. Дело было в другом: у Саломеи кончились деньги. Всё, что она могла снять с Пересветова, она сняла ещё осенью и тогда же получила деньги с доходных домов в Ярославле, так что до продажи нового урожая взяться деньгам было неоткуда. Перед тем как позволить Вано хозяйничать, мать прикинула, что до сентября её средств с избытком хватит и на семью, и на забавы сына. Но деньги растаяли, утекли сквозь пальцы. Следовало давно умерить аппетиты Вано, но Саломее так нравилось, что её мальчик приходит к ней с просьбами.

Теперь деньги кончились. Понятно, что голодная смерть никому не грозила – и в Пересветове, и в Рощине имелись большие запасы муки, картошки и солений, птицы и скота тоже хватало, но оплачивать счета сына графиня больше не могла. Оставалось одно: сделать вид, что она просто хочет разобраться с фабричными делами. Счётные книги можно было смотреть сколь угодно долго, глядишь, заветный план и сработает, а тогда наследство Печерских решит все вопросы. Саломея поймала себя на том, что не слушает сына. Вано горячился, доказывал, что ведёт дела правильно. Мать улыбнулась своему повзрослевшему «малышу» и ласково, но твёрдо сказала:

– Сынок, я должна проверить всё сама, деньги любят счёт, а ты ещё слишком молод и горяч. Возможно, тебе не хватает трезвости ума. Я же не спеша посмотрю счётные книги, а потом мы вместе с тобой примем нужные решения. Давай, мы сегодня съездим с тобой на фабрику, заберём гроссбухи, а потом ты вернёшься домой и поживёшь здесь столько, сколько нужно.

Такого удара Вано не ожидал. Мать хотела лишить его завоеванной свободы! Она вновь собиралась запихнуть сына в Пересветово, в то время как Раю опять отправят в девичью. Безумная злость на эту властную и неумную бабу овладела Вано, он вскочил и крикнул:

– Этого не будет! Я останусь в Рощине и буду ждать вашего решения там. Я – мужчина, я дал слово, что скоро мы будем купаться в золоте, и должен сдержать своё обещание. Если вы считаете нужным проверять счётные книги – проверяйте, а я поеду к себе домой.

– Хорошо, дорогой! – воскликнула потрясённая графиня, первый раз в жизни увидевшая сына в таком бешенстве. – Делай как хочешь. Можешь сейчас вернуться в Рощино и встретиться со мной на фабрике, можешь остаться здесь, тогда поедем вместе на тройке.

– Я уеду сейчас. Встретимся в три пополудни, – процедил Вано и вышел из комнаты.

Мать становилась невыносимой, а ему приходилось зависеть от её прихотей. Но, по крайней мере, сегодня он отстоял своё право мужчины жить так, как ему хочется. Это была настоящая победа. Теперь Вано понял, что, оказывается, его гнев выбивает мать из колеи. Как же быстро она сейчас сдалась! Следовало взять это на вооружение. Вано улыбнулся.

«Наверно, пора брать власть в доме в свои руки. Мать – всего лишь женщина. В конце концов, она должна понять, что не может спорить со мной, – размышлял Вано. – Саломея должна перестать командовать и передать дела и деньги мужчине».

Он мысленно представил робкое выражение на лице матери, лишившейся денег и власти, и решил, что будет хорошо и справедливо к ней относиться. Но пусть Саломея живёт одна, он уже к ней не вернётся. Вано вышел во двор, вскочил на своего серого орловского рысака и полетел по заснеженной аллее к воротам. Он наконец-то понял, что и как ему теперь делать. Всё оказалось предельно просто: надо скрутить Саломею в бараний рог.

Глава семнадцатая. Триумф Саломеи

Сказать, что Саломея была потрясена вспышкой сына – значит, не сказать ничего. В такой ярости своего мальчика она видела впервые. Как же до этого дошло, что сын готов поднять восстание против её власти? Это, безусловно, чье-то влияние, сам Вано никогда не решился бы на это. В любви и преданности своего ребёнка графиня не сомневалась, но вредоносное влияние следовало пресечь на корню. Кто настраивает сына против матери?! Саломея всё взвесила и нашла виновного – Заиру.

Свою прежнюю няню, ставшую в Пересветове домоправительницей, графиня разыскала в кладовой. Старуха, узнав накануне от хозяйки, что денег больше нет, пересчитывала припасы.

– Бросай заниматься пустым делом, мне нужно с тобой поговорить, – распорядилась Саломея и отправилась в небольшую комнату, служившую ей кабинетом.

Заира, давно усвоившая, что взбешённой хозяйке лучше не перечить, бросилась вслед, даже не замкнув кладовую. Саломея уселась в кресло за письменным столом и подняла на застывшую в дверях няньку светлые от бешенства глаза.

– Что это ты рассказываешь молодому графу? Какие мысли внушаешь? Или это твой сын говорит с моим мальчиком о дурацких традициях вашей деревни? – прорычала Саломея. – Признавайся, что вы ему наговорили?!

– Бог с тобой! Я ничего не рассказывала Вано. Я прекрасно помню, что ты запретила говорить с ним о нашем народе, – испугалась Заира.

Старая нянька и впрямь перестала рассказывать внуку о Кавказе, но Саломея не знала главного: её запрет опоздал – всё уже давно было сказано. К тому же Заира подозревала, что её сын, наплевав на приказы Саломеи, старался воспитать мальчика по законам гор.

– Значит, это Коста внушает моему сыну ваши деревенские взгляды, что мужчины – в жизни короли, а женщины ничего не значат? – спросила Саломея, с пристрастием вглядываясь в лицо своей няньки.

– Коста со мной не советуется. Я никогда не знала, что он делает. Захочет – приходит, захочет – уходит. Он с тобой разговаривает больше, чем со мной, – опустив глаза, ответила Заира.

Старуха так надеялась, что судьба помилует её и на этот раз, ведь то, что сейчас пыталась раскопать Саломея, было слишком опасно. Зная характер своей воспитанницы, Заира не сомневалась, что та со злобы может выкинуть старую няньку из дома, не дав ни гроша. Спасая собственную шкуру, старуха постаралась переложить свою вину на других:

– Здесь-то я внимательно следила за девками: все, кого Вано принуждал, отказали ему, а вот в Рощине твой сын сразу же нашёл себе усладу. Дворовую девку по имени Рая. Но я проверила – он у неё первый, так что никакой заразы наш граф не подцепит.

– Так вот в чём дело… – протянула Саломея. – Почему ты мне про неё ничего не сказала?

– А чего говорить, и так всё ясно: у мальчика горячая кровь, а ему уже двадцать исполнилось. В горах мальчишки лет в двенадцать невинности лишаются.

Спокойное упоминание о незаконном происхождении её сына, чего Саломея, в сущности, стыдилась, опять вывело графиню из себя.

– На что это ты тут намекаешь? Может, ещё заявишь, что мой мальчик – твой внук? – прошипела Саломея. – Раз и навсегда заруби на своем длинном носу, что Вано – русский граф. А если я узнаю, что ты или твой сын хоть словом, хоть жестом дали понять Вано, что это не так – вам не жить. А сейчас иди вон!

Заира поклонилась и выскользнула за дверь. Ковыляя до своей незакрытой кладовой, старуха всё думала, что как бы Саломея ни пыталась забыть о том, от кого родился её мальчик, кровь Вано всё равно даст себя знать. Так же, как во всех поступках Серафима старая нянька видела тень его мягкого и деликатного отца, так во всех повадках Вано Заира узнавала своего наглого, жёсткого, не признающего никаких авторитетов Косту.

– Кровь обмануть нельзя, кровь всегда выйдет наружу, – пробормотала старая нянька себе под нос. – Как можно быть такой слепой?

Выяснив причину возмутительного поведения своего сына, Саломея успокоилась. Как же она раньше не догадалась, что её мальчик торчит в Рощине не из-за дурацкой фабрики, а из-за женщины? Всё оказалось так просто. Дворовая девушка – не самый плохой поворот событий, по крайней мере, у неё никакого влияния на Вано никогда не будет. Это не жена и не любовница из благородных – вот тогда матери пришлось бы держать ухо востро. Но, слава богу, никаких молодых женщин на горизонте у Вано пока не наблюдалось, и незачем было начинать напрасную борьбу с сыном. Наоборот, надобно успокоить Вано. А как? Дать денег!..

Саломея давно знала, где их взять, только уж очень брезговала одалживаться у бывшего любовника. Но делать было нечего – сын дороже гордости. Графиня подошла к зеркалу. Сама себе она теперь очень нравилась: полнота необыкновенно украсила её тело, сделав его аппетитным, да и лицо выиграло – в нём появилась обманчивая мягкость. Тот, кто не знает графини Печерской, вполне может поверить, что Саломея – милая и прелестная женщина. Это очень обнадёживало. Возможно, через пару месяцев, когда она переедет в столицу, кто-то и клюнет на такую красоту. Саломея ещё сделает партию, о которой мечтала в юности!

Но в глубине души графиня знала, что новый брак ей совсем ни к чему. Зачем? Когда ей нужны лишь богатство и власть, а это и так придёт, как только Саломея устранит пасынка. Предстояло убить двух зайцев: заставить Косту выполнить обещанное и выманить у него деньги. До сих пор Саломея всегда крутила этим мужланом как хотела, справится и на сей раз. Она накинула шаль и побежала через сад во флигель. Ну, Коста, трепещи!


Коста валялся на кровати в одних подштанниках. Хотя Аза ушла уже с час назад, он всё никак не мог успокоиться… Чёрт побери! Он опять осрамился… Сначала всё вроде бы пошло как по маслу. Когда Аза только раздевалась, томительное предвкушение как будто возбудило абрека. Конечно, эта молодка не шла ни в какое сравнение с Саломеей – тяжёлые ноги и широкий, плоский зад приживалки не нравились Косте, но Аза брала своей молодостью. К тому же Коста не ошибся – девица оказалась опытной и сразу пустила в дело язык и пальцы. Но это приятное занятие всё тянулось, а Коста так и не почувствовал в себе готовности взять Азу. Наконец она тоже это поняла. Из её глаз исчезло сладострастное ожидание, потом по белой коже пробежали мурашки: Аза замерзла, стоя на коленях на холодном полу. Она отстранилась и вопросительно глянула на Косту.

– Тебе не нравится? – удивилась она.

– Да нет, приятно, – протянул он, не зная, что делать дальше.

– Ты меня не хочешь! – возмутилась Аза. – Вы все здесь до смерти боитесь Саломеи, ты так трясёшься от страха, что даже перестал быть мужчиной!

Приживалка кинулась одеваться. С трудом застегнув на спине платье, Аза мстительно выпалила:

– Не думай, что я уйду с пустыми руками! Ты сам виноват, что не захотел.

Коста натянул подштанники и подошёл к полке, висящей над окном. Из круглойвазочки, затерявшейся среди курительных трубок и пистолетов, он достал золотой червонец и протянул приживалке.

– Бери! Небось в княжеском доме и сам дядя, и двоюродные братья имели тебя бесплатно, – процедил он.

– А вот это не твоё дело! Ты тоже не ангел, а разбойник с большой дороги, – заявила Аза, забрав монету.

Она накинула шаль и выскользнула из флигеля, сразу свернув за угол, чтобы никто из слуг не догадался, где она была. А Коста так и остался лежать на кровати, размышляя, как же ему теперь быть. На ум ничего путного не приходило. Похоже, что Аза была права: он так благоговел перед Саломеей, что перестал быть мужчиной. Знакомые быстрые шаги, раздавшиеся в коридоре, заставили абрека приподняться. Дверь отворилась, и в маленькую спальню влетела Саломея. Окинув Косту презрительным взглядом, она фыркнула:

– Ты скоро опухнешь от безделья! Уже обед, а ты ещё не вставал! – Брезгливая гримаска скривила узкие губы, и Саломея уже спокойнее закончила: – Впрочем, можешь не одеваться, у меня разговор недолгий.

Графиня потерла рукой лоб, будто собираясь с мыслями, потом твёрдо глянула на Косту и заявила:

– Пришла пора выполнять договор. Вчера я получила известие о смерти мужа. Михаил – в Вене, я это предвидела и заказала для тебя паспорт, его привезли ещё неделю назад. Так что собирайся и поезжай.

Эта женщина была неисправима, она в очередной раз походя оскорбила Косту и, похоже, даже не заметила этого. Но абрек промолчал, ведь Саломея была так красива. Рука, которой графиня только что касалась лба, так изящно закруглялась к белому локтю, что Коста терял голову. Когда Саломея наклонилась, её полуобнажённая грудь почти вывалилась из лифа бархатного платья. Прислушиваясь к своим ощущениям, Коста продолжал молчать. И вдруг он понял, что его естество откликнулось на жестокость Саломеи. Та была госпожой, а он жаждал её.

– Ну, что же ты молчишь? – прикрикнула графиня.

– Когда ехать?

– Завтра… Да, и ещё вот что: Вано потратил слишком много денег на свои игрушки с фабрикой. У меня свободных средств сейчас нет, так что дай мальчику немного золота из твоих запасов.

– Вот как? – оживился Коста. – Но у нас ведь договор, где всё имеет свою цену. Я доставляю тебе наследство Печерских и за это живу в этом доме рядом с матерью и сыном. А чем заплатишь ты?

– Что за бред ты несёшь? – удивилась графиня. – Почему я должна платить за то, что ты выполнишь свой отцовский долг?

– Но ты запретила нам с Заирой говорить мальчику, кто его настоящий отец. Так что придётся и тебе заплатить.

– Ну, и что же ты хочешь? – скривилась Саломея.

– Я хочу тебя, но ты будешь делать то, что делают для мужчин обычные шлюхи.

Графиня оторопела. Требование оказалось таким неожиданным… Как этот мужлан вообще додумался сказать такое? Но тёплая волна возбуждения уже родилась глубоко внутри, и жар потёк по жилкам, обещая сладостный восторг. У Саломеи так давно не было мужчины, что мысль «заплатить» уже не казалась ей глупой. Но она никогда не позволит мужчине взять над собой верх! Этого никто от неё не добьётся ни за золото, ни за ласки. Саломея глянула в горящее страстью лицо своего любовника и вдруг поняла, что сейчас этот дикий разбойник стал мягким воском в её руках. Желание запылало в ней алым пламенем. Топнув ногой, Саломея крикнула:

– Раз так, я заплачу – только мои услуги будут стоить тебе очень дорого! Я – графиня. Разве нищий абрек найдёт столько денег, чтобы он мог купить меня?

– Я, если захочу, смогу купить даже царицу! – прорычал Коста.

Одним махом вскочил он на массивный квадратный стол, стоящий посередине комнаты и, надавив на доски, откинул незаметную крышку в потолке. Поднявшись на носки, с усилием поднял один из трёх сундуков, спрятанных на чердаке, и вместе с ним спустился вниз. Поставив свою ношу на пол, абрек открыл крышку. Сундук оказался доверху набит золотом. В основном там лежали червонцы, но были и монеты незнакомой чеканки, их принадлежности Саломея не знала.

– Сколько ты хочешь? – ехидно спросил Коста, наслаждаясь жадным блеском её глаз.

– Столько, сколько смогу удержать, пока ты будешь ласкать меня, – фыркнула Саломея, она подхватила подол бархатного платья, открыв красивые ноги в белых шёлковых чулках и крепких кожаных ботинках. – Сыпь, я скажу, когда хватит.

Надетая под платьем рубашка открывала её ноги выше колен, и Коста увидел матовые полоски белой кожи над чулками. Вожделение захлестнуло его, абрек снова был молодым и горячим, а ещё он безумно хотел эту наглую и высокомерную суку. Коста пригоршнями зачерпывал золото и сыпал его в подол бархатного платья. Монеты всё сыпались, но он не останавливался. Абрек хотел победить эту чудовищную гордячку, а она, задыхаясь от жадности, молчала. Наконец руки Саломеи дрогнули под тяжестью золота в подоле, и Коста остановился.

– Я заплатил, – сказал он, – теперь твоя очередь.

– Я разрешаю тебе целовать мою кожу там, где нет одежды, – капризно заявила Саломея. – Стань на колени и целуй.

Она уже тоже горела в огне, эта игра была такой острой – никогда ещё с Саломеей не случалось ничего подобного, а ведь это было именно то, в чём она всегда нуждалась. Коста уже опустился на колени, припал ртом к бедрам своей владычицы и стал их покусывать, а потом облизал. Саломею затрясло. Она стояла с поднятой юбкой, полной золота, а мужчина, стоя на коленях, как раб, ласкал её. Возбуждение дошло до крайней точки, Саломея застонала, и Коста, раздвинув складки её лона, прижался к нему губами. Женщина зарычала, плавясь в огненных волнах и, обмякнув, привалилась спиной к столу. Коста подхватил её под колени и положил спиной на столешницу. Золотые монеты рассыпались по потёртому дубу, а он согнул ноги своей любовницы, широко раздвинул их и вошел в ещё трепещущее лоно. Саломея царапалась, как тигрица, встречая мощные выпады своего любовника, а он вскипал всё сильнее, пока не закричал от восторга. Свершилось! Он вновь превратился в мужчину!

«Вот что мне всегда было нужно. Не хозяин, а раб», – размышляла Саломея, слушая частые удары мужского сердца. Она пошевелилась под тяжёлым телом Косты, и тот, придя в себя, поднялся и отступил. Стал одеваться. Графиня уселась на столе и аккуратно собрала подол, который не выпускала из рук даже лежа. Основная часть монет по-прежнему лежала в бархатных складках, но часть золотых вывалилось на стол и даже скатилась на пол.

– Собирай, у меня руки заняты, – улыбнулась довольная Саломея, и её любовник обомлел, увидев, как преобразила улыбка властное лицо графини.

Абрек кинулся собирать монеты и складывать их в подол, а потом, ползая на коленях, подобрал золотые, раскатившиеся по полу.

– Всё собирай, – благодушно шутила Саломея, – я эти деньги честно заработала.

Наконец она спустилась со стола и, посмотрев по сторонам, приказала:

– Накинь на меня свой плащ, а через полчаса приходи за паспортом.

– Как ты умудрилась добыть для меня паспорт, если за мою голову объявлена награда? – наконец-то догадался спросить абрек.

– Ну, женщины не все так глупы, как ты думаешь. Я, например, умная. Паспорт выписан на имя моего умершего брата. Я сообщила его имя, дату и место рождения, они проверили, что такой человек ни в чём не замешан, и прислали паспорт.

Саломея не прощаясь вышла в сад. Она пробежала по тропинке к задней двери гостиной и подцепила ногой незакрытую дверь. Пройдя в кабинет, графиня высыпала золото на тёмно-зелёное сукно своего стола и принялась за расклад. Собирая монетки в столбики по десять штук, графиня выстроила целую шеренгу. Наконец, когда последний столбик занял своё место, она принялась их считать. Боже милостивый! Саломея принесла в подоле больше шестидесяти семи тысяч. Никому в мире мужчины не платили столько за час любовных ласк, а ведь она и пальцем не шевельнула, просто позволила себя ласкать. Саломея рассмеялась, сгребла деньги и сбросила их в ящик стола. Пора ехать на эту чёртову фабрику.

Графиня закуталась в лисий салоп и устроилась в санях. Как же приятно, что у неё вновь появились деньги!

Глава восемнадцатая. Допрос в Вене

Давно Орлова не попадала в столь неприятную ситуацию. Но самым печальным было то, что выяснение отношений с великой княгиней Екатериной Павловной, случилось как-то вдруг – совсем неожиданно, и фрейлина оказалась к этому совершенно не готова.

– Но согласитесь, Агата Андреевна, что всё это выглядит крайне прискорбно! – Великая княгиня сурово уставилась в глаза Орловой. Взгляд этот у сестры российского государя был наследственным: точно таким же «взглядом василиска» – упорным, немигающим и очень тяжёлым – смотрела на провинившихся её мать. Но у императрицы Марии Фёдоровны глаза были голубыми и в минуту гнева разительно светлели – делались льдистыми и пронзали врагов подобно рапире, а у великой княгини мягкая глубина шоколадно-карего смягчала эту колючую остроту, и взгляд получался всего лишь строгим. Но Орлова знала цену обеим дамам, спорить с ними было себе дороже, и сейчас она примирительно сказала:

– Прошу простить, ваше императорское высочество, но никаких «особых» поручений государыня мне не доверяла.

– И поэтому вы приехали из Лондона в Вену, хотя маман никуда из Петербурга не уезжала?

Вот чёрт!.. И откуда она всё знает? Поездка Орловой в Лондон держалась в строжайшем секрете, к тому же фрейлина появилась в британской столице, уже после того как император Александр Павлович вместе со своей огромной свитой (и, понятное дело, с любезнейшей сестрицей Като) отбыл в Вену. Так что всё должно было остаться в тайне. А тут поглядите-ка! Не просто домыслы, а прямые обвинения… Пока Агата Андреевна размышляла, чтобы такое ответить разъярённой великой княгине, та не стала ждать, а набросилась на фрейлину сама:

– За кого вы меня принимаете? Брат уже объявил, что отказывается от плана просить руки принцессы Уэльской для бедняги Ника. Александр даже показал мне письмо нашей матери. Она, видите ли, «долго размышляла» и решила, что этому союзу не быть. Предлагает взять в дом очередную немецкую принцессу. Несложно догадаться, кто предоставил ей факты для «размышлений»!

Врать Орловой не хотелось, а рассказать правду она не могла. Императрица-мать взяла с неё слово, что об английской миссии Орловой не узнает никто, а тем более члены царской семьи. Но великая княгиня сердилась, а самое главное, имела на это полное право, ведь она не ошиблась, и в Вену Агата Андреевна прибыла именно по её душу. Фрейлина должна была присмотреться к новому претенденту на руку Екатерины Павловны, а потом всё «честно и искренне отписать в Петербург», как соизволила выразиться вдовствующая императрица…

Вот ведь и впрямь нашла коса на камень! Очень похожая лицом на покойного Павла I, характером великая княгиня целиком пошла в мать, и вставать между этими двумя железными дамами не решался никто. Даже император Александр всегда умывал руки – как подозревала Орлова, просто боялся взять чью-то сторону в их ссорах.

– Если маман успела забыть, то уж напомню сама: я долг семье отдала полностью. Всё сделала по желанию Марии Фёдоровны… Чего же она хочет теперь? Да ещё и от несчастной вдовы? Такого же слепого подчинения, как от девицы? Не будет этого! У меня один суверен – мой государь и брат! А он сказал, что я вольна сама выбрать себе нового мужа, – горячилась Екатерина Павловна.

Она гордо вскинула голову, отчего её тёмные локоны подпрыгнули тугими пружинками вокруг румяных щек. Да уж… Если честно сказать, ситуация накалялась прямо на глазах: задранный к небесам курносый нос Екатерины Павловны не сулил Орловой ничего хорошего.

– Почему вы считаете, что её императорское величество не одобрит ваш выбор? – осторожно спросила фрейлина.

Сама она уже понаблюдала за претендентом на руку великой княгини. На взгляд Орловой, принц Вильгельм был типичным немцем: суховатым, флегматичным, не слишком ярким. Но в данном случае это было даже хорошо – такой муж отлично уравновесил бы страстную и невероятно деятельную натуру Екатерины Павловны. К тому же принц был хорош собой, приходился вдовствующей императрице Марии Фёдоровне родным племянником и был наследником короны Вюртембергского дома. Орловой его кандидатура казалась вполне подходящей, самой «невесте» – единственно возможной. Так зачем же конфликтовать, если можно объединить усилия? Надо только убедить Екатерину Павловну, что фрейлина ей не враг, а союзник. Но царевна по-прежнему горячилась:

– Мне всё равно, одобрит она или нет! Я хочу стать женой Вильгельма! Неужели после того, что выпало на мою долю, я не имею права на счастье?

– Принц – достойнейший молодой человек, надежда Вюртембергского дома, – дипломатично заметила Орлова. По чести сказать, она боялась перестараться. Расхваливая жениха, нелишне было проявить осторожность. С такой проницательной дамой, как Екатерина Павловна, лесть вместо пользы могла принести вред, а то и, не дай бог, крупные неприятности, а Орлова старалась подвести раздражённую царевну к мысли, что незачем ломиться с кулаками в открытую дверь. Лучше договориться полюбовно.

– Вы не хуже меня знаете, что маман никогда не угодишь, – уже спокойнее и тише сказала великая княгиня.

– Для её императорского величества обещания, данные её августейшему супругу, святы и по сей день, – намекнула Орлова.

Екатерина Павловна её не поняла, озадаченно замолчала и вопросительно выгнула бровь.

– Покойный государь так доверял уму и такту своей супруги, что именно ей поручил выбрать партии для всех младших детей. Понятно, что Мария Фёдоровна непременно сдержит данное слово.

– Вы хотите сказать, что маман просто не может не вмешаться? И спорить по этому поводу бесполезно? – великая княгиня наконец-то начала прозревать.

– Именно так, ваше императорское высочество…

Тема оказалась такой скользкой! Да и вообще пора было заканчивать этот визит вежливости. Сидеть дольше в Вене не имело смысла. Написать письмо в Петербург с твердым «да» – и в путь…

Тем временем Екатерина Павловна сменила гнев на милость. Уголки её ярких пухлых губок приподнялись, обещая скорую улыбку, а тёмные глаза потеплели.

– Так что же вы напишите моей матери? – спросила она и тут же уточнила: – Или сами отправитесь к ней с докладом?

– Мне ещё не удалось выполнить поручение государыни. Она отправила меня в Лондон к знаменитой портнихе – мадемуазель де Гримон. Я должна была сделать большой заказ на новомодные английские платья…

– Это я убедила маман! – перебила Орлову великая княгиня. – Послала два платья в подарок и расхвалила Луизу. Я и сама пошила новый гардероб именно у неё. Посмотрите, какая прелесть! Всё просто и при этом изысканно.

Как же удачно, что подвернулась новая тема для разговора. Фрейлине не хотелось, чтобы Екатерина Павловна взялась вдруг сопоставлять события, города и даты в не слишком правдивом рассказе, так что Орлова сразу же уцепилась за последнюю фразу, сказанную великой княгиней.

– Да, ваше императорское величество, вышивка и впрямь необычайно хороша. Ну надо же! По шёлку и в тон… И это сочетание с атласом на корсаже… Да и персиковый оттенок прелестен, – рассуждала Агата Андреевна, надеясь отвлечь свою собеседницу. Но не тут-то было: Екатерина Павловна никогда и ничего не забывала.

– Вы хотите мне сказать, что ездили в Англию к Луизе де Гримон? – подозрительно осведомилась она.

– Да, но не смогла сделать заказ, поскольку модистка уехала в Париж.

Екатерина Павловна кивнула, подтверждая:

– Да, она повезла племянницу во Францию. Бурбоны признали за девушкой права на титул и земли её казнённого отца. Придётся теперь вступать в наследство… Я ведь хорошо знаю и саму Луизу, и юную герцогиню Генриетту. Они жили в доме княгини Черкасской в Лондоне, а я, пока брат не приехал в Англию с визитом, жила по соседству. Сестра князя Алексея предложила Луизе свой парижский дом и своего поверенного. Боюсь, что вы ещё долго не сможете выполнить поручение маман: де Гримоны нескоро вернутся, ведь наследственные дела – самые долгие.

Черкасские? Для Орловой эта фамилия кое-что да значила. В прошлом году она оказала этому семейству важную услугу. Агата Андреевна попыталась прощупать почву:

– Простите, ваше императорское высочество, о какой княгине Черкасской идёт речь? Не о супруге ли Алексея Николаевича? – спросила она.

– Да, именно о ней. Вы знакомы? – уточнила великая княгиня. – Но вам не удастся повидаться. Она беременна, а после той трагедии, что пришлось пережить семье, бедняжке нужны уход и забота. Вот муж и отослал её в Лондон. В их доме сейчас живёт тётка, да и сестра рядом – та, что за английского герцога замуж вышла.

О новоявленной английской герцогине Орлова была изрядно наслышана, но о несчастье в этой семье ничего не знала.

– А что за трагедия? – спросила она.

– Ах, просто ужасное несчастье! – румяные щёки Екатерины Павловны даже побледнели. – Младшая из приехавших в Англию княжон Черкасских подружилась с дочкой примадонны Ковент-Гарден Джудитты Молибрани. Княжна поехала к подруге, чтобы поздравить ту с Рождеством, а в это время на дом напали бандиты. Они убили хозяйку и всё внутри подожгли. Получается, что княжна Лиза погибла случайно, – её тело обнаружили под завалами. А вот дочку примадонны так и не нашли – как видно, пожар был адским и всё превратилось в пепел. – Великая княгиня вздохнула. – Черкасские невероятно страдают. На князя Алексея просто страшно смотреть…

Орлова не верила собственным ушам. Та ужасная драма, в которой она сыграла столь незавидную роль (англичане её даже не поняли, отмахнулись, как от назойливой мухи), получила вдруг нежданное продолжение. Но что же теперь делать?.. Рассказать всё сейчас? Нет, только не Екатерине Павловне!.. Впрочем, незачем суетиться. Надо поступить проще – разыскать князя Алексея и всё с ним обсудить!

– Я сегодня же принесу свои соболезнования главе семьи, – сказала Орлова.

Но великая княгиня остудила её пыл:

– Нет, Агата Андреевна! Это у вас тоже не получится. Вы же знаете, что Наполеон смешал нам карты. Брат считает, что Корсиканец сейчас пойдёт навстречу английским войскам. Так что своего доверенного флигель-адъютанта император уже отправил в Бельгию. Алексей Черкасский уехал в Брюссель к Веллингтону.

– Жаль…

– Кстати, маман не передавала вам историю с предсказанием? О том, как Лиза Черкасская предсказала моему брату возвращение Наполеона. – Екатерина Павловна явно воодушевилась и рвалась всё немедленно рассказать.

– Нет, я ничего подобного не слышала, – искренне призналась Орлова.

– Ну да, вы же уехали до того, как я написала обо всём Марии Фёдоровне, – не удержалась от шпильки великая княгиня, но остальное изложила с невиннейшим выражением лица. – Заметьте, Александр сам рассказал мне об этом. Так вот, когда он посетил поместье герцога Гленорга (того самого, который женился на сестре Алексея Черкасского, Долли), там давали бал-маскарад, и девушка в костюме цыганки шутливо погадала нашему императору. Она предсказала возвращение Наполеона и триумф этого корсиканского выскочки ещё на сто дней. Тогда мой брат так и не узнал, кто прятался под маской гадалки, и лишь когда предсказание сбылось и Наполеон вернулся, Алексей Черкасский признался государю, что той «гадалкой» была его сестра Лиза. Оказывается, у неё были способности к ясновидению.

Орлова впервые слышала подобные рассуждения от Екатерины Павловны, обычно эта деятельная дама была чрезвычайно прагматичной, а тут ясновидение…

– Возможно, что это были романтические фантазии молоденькой девушки? – не оспаривая мнения царской дочери, осторожно намекнула фрейлина.

Но Екатерина Павловна всё поняла как надо, поскольку усмехнулась и сказала:

– Вы, наверное, решили, что мы сошли с ума? Не буду с вами спорить. Предлагаю другое: бедняжка Лиза пообещала повторное воцарение Наполеона на сто дней. Вот дождёмся этого срока – и посмотрим, кто сумасшедший, а кто нет.

Орлова осознала, что надо немедленно откланяться, и засобиралась, но Екатерина Павловна по-прежнему была начеку и вновь напомнила ей о главном:

– Так как? Вы из Вены напишете маман или поедете к ней сами?

Господи всемогущий! Ведь это надо же быть такой упорной! Пришлось Орловой вновь взяться за старую песню:

– Я так и не смогла выполнить поручение государыни и сделать заказ для её императорского величества. Отсюда я поеду в Париж. Мне нужно разыскать модистку и договориться с ней.

Большие глаза Екатерины Павловны от удивления раскрылись ещё шире и стали похожи чайные блюдца.

– В Париж?!. Сейчас?!. – воскликнула она. – Вы не забыли про Наполеона?

Орлова лишь пожала плечами.

– Кого волнует скромная одинокая женщина?

Великая княгиня вгляделась в спокойное лицо фрейлины и расхохоталась:

– Ну и ну!.. Как видно, я поторопилась с выводами. Теперь понятно, что, в сравнении с теми интригами, которые плетет по всей Европе наша драгоценная маменька, мой второй брак – вопрос не только мелкий, но и никому неинтересный.

Глава девятнадцатая. Гранада

Путешествие выдалось на редкость интересным и, главное, чрезвычайно приятным. Целый месяц барк «Розамунда» провёл в море, и, хотя другие пассажиры устали от качки, Кассандра, большую часть времени простоявшая на палубе, загорела, окрепла и, что удивительнее всего, стала расти. Изумлённая Полли с недоумением смотрела на подол бархатного платья, на три пальца поднявшийся над полом. Отросли и волосы. Густые и чёрные – настоящие испанские кудри – кое-где пробивали светлые как лунь тонкие прядки. «Седина? Да разве же бывают седыми столь юные создания? Оказывается, бывают», – удивлялась Полли. Впрочем, ей было всё равно. Полли любила Кассандру всем сердцем.

«Хоть беленькую, хоть черненькую, я буду обожать мою девочку любой. Спасибо тебе, Боже, за этот подарок. У меня теперь тоже есть дочь», – часто думала бывшая торговка апельсинами.

Шёл последний день путешествия. «Розамунда» приближалась к Малаге. Пора было паковать вещи, и Полли поднялась на палубу к своей подопечной:

– Поспеши, дорогая! Пойдём собираться.

Кассандре было жаль расставаться с кораблём, но что поделать. Путешествие закончилось, зато впечатления останутся с ней… Через час, крепко держа Полли за руку, девушка сошла на берег в Малаге.

То, что на юге Испании в начале апреля их будет ждать настоящее лето, путешественницы знали заранее, но вот к чему они оказались совсем не готовы, так это к пёстрому смешению рас и культур. Коренастые испанцы с жесткими худыми лицами мелькали в толпе рядом с кудрявыми цыганами и до черноты смуглыми потомками мавров. Молодые сеньоры в длинных кружевных мантильях, опустив глаза, шествовали под драконовскими взорами высохших старух в чёрном, а на площадях пёстрыми стайками сидели цыганки в широких красных юбках и ярких платках, небрежно наброшенных на буйные кудри. Все здесь громко болтали и бурно жестикулировали.

Попав в этот гвалт, Полли испуганно сжала руку Кассандры и прошептала:

– Откуда здесь толпа? Почему они кричат – что-то случилось?

– Ничего не случилось, люди просто делятся друг с другом новостями, – объяснила Кассандра. – Вы знаете, тётушка, я понимаю всех – и испанцев, и цыган.

– Ах, моя девочка, ты такая ученая! Значит, мы и здесь не пропадём, – обрадовалась Полли.

Кассандра подошла к группе цыганок, рассевшихся у фонтана в центре площади, и, легко перейдя на их язык, спросила:

– Подскажите, пожалуйста, где нам нанять экипаж до Гранады?

– Ты, похоже, сеньорита, а говоришь по-нашему? – удивилась седая цыганка с трубкой в зубах, как видно, старшая среди женщин.

– Да, я знаю ваш язык, – подтвердила Кассандра и тут же прочла мысли, роившиеся в головах цыганок.

Все они думали, что у путешественницы в бархатном платье явно есть деньги и они смогут поживиться, обокрав доверчивую сеньориту.

– У меня нет ценных вещей, – сказала Кассандра, глядя в глаза старой цыганке, – я не стою ваших усилий. Подскажите мне дорогу и отдыхайте дальше, ища тех, кому можно погадать.

– Вот как? – изумилась старуха, а женщины, уже начавшие окружать доверчивую приезжую, отошли назад. – Может, ты и гадать умеешь? Давай! Погадай мне.

Цыганка шагнула вперёд и протянула Кассандре руку. Попробовать? Кассандра взяла протянутую ладонь и сжала её пальцами. Сначала никаких чувств не было, но вот мысли старой цыганки свернули на привычную горькую тему. От единственного сына не было вестей. Тот когда-то давно помогал партизанам, воевавшим с французами, а два года назад ушёл из дома и не вернулся. Кассандра закрыла глаза, и в полутьме под веками замелькали картины: кудрявый молодой человек живёт высоко в горах. Вот он, прихрамывая на одну ногу, вошёл в дом. Навстречу ему спешит молодая испанка с маленьким ребёнком на руках.

– Пако, где ты был так долго? – пеняет она мужчине. – Ты знаешь, чего мне стоило сохранить твою ногу. Тебе нельзя так долго ходить, да и маленький Хавьер заждался отца.

Потом мелькнула картина, как дверь открывается, и, пропустив вперёд жену и сына, Пако заходит в комнату, где сидит его мать. Картина исчезла. Других не было.

– Ваш сын жив, он сейчас живёт в горах с женщиной, выходившей его после ранения. Пако хромает, но уже несильно, и ещё – в этой семье родился сын, ваш внук Хавьер. Не нужно больше печалиться. Они скоро приедут сюда…

Старая цыганка выронила трубку. Она прижала ладони к груди и с изумлением глядела на Кассандру. Девушка чувствовала, как скачут мысли в голове старухи, но они больше не были угрожающими. Наконец цыганка пришла в себя и тихо спросила:

– Как вас зовут, сеньорита? Скажите мне имя самой великой гадалки, которую я встречала в своей жизни. Я тоже кое-что умею, но мне до вас далеко, как до неба.

– Кассандра…

Цыганка поклонилась и поцеловала ей руку, а потом отрядила одну из женщин за возницей. Через четверть часа на площади появилась открытая коляска, запряжённая парой гнедых коней. Смуглый кудрявый парень в жёлтой рубахе и соломенной шляпе соскочил с козел и спросил, что от него требуется.

– Отвезешь этих дам в Гранаду. Доставишь прямо до порога, куда они скажут. Денег не бери! – велела старшая.

Парень помог забраться в коляску сначала Полли, а потом Кассандре. Экипаж тронулся и покатил по пёстрым и шумным улицам Малаги. Девушка не отрываясь глядела по сторонам. Как же здесь было красиво и как интересно! Конечно, впереди её ждало трудное дело, но пока они просто путешествовали. Не стоит расстраиваться раньше времени. Сейчас всё хорошо, вот этому и надо радоваться.

Лошади потянули коляску в гору, и спустя полчаса на одном из поворотов Кассандра вновь увидела бескрайнюю даль моря. Оно было ослепительно-синим… Какая красота!.. Кассандра вгляделась в эту синеву, и вдруг в памяти мелькнуло лицо, закрытое чёрной маской, в прорезях шёлка блестели синие, как это море, глаза. Господи, да кто же это? Девушка испугалась, и лицо исчезло. Попробовать ещё раз? Кассандра сосредоточилась и вновь уставилась на море, но ничего не вышло. Лица в маске больше не было.

Кассандра сначала приуныла, но потом одумалась. Что это за мысли? Скоро и так всё станет явным. Вот об этом и нужно размышлять, а не о мужчине, тем более в маске! Задумавшись о цели своего путешествия, Кассандра ждала привычного тревожного настроения, но вдруг поняла, что его больше нет, и она ничего не боится. С чего это вдруг она стала такой храброй и такой сильной? И когда это случилось? Самое интересное, что Кассандра этого не заметила.


Гранада потрясла Кассандру. Яркие черепичные крыши, узкие улочки, сбегающие в долину с трех высоких гор, а самое главное, дома-пещеры, вырытые в крутых склонах… Девушка во все глаза смотрела по сторонам и пропустила мимо ушей вопрос возницы.

– Сеньорита, какая улица вам нужна? – повторил цыган, повернувшись к пассажиркам.

– Нам нужно попасть в замок герцога Молибра, – уверенно сказала Кассандра, резонно предположив, что такого знатного человека найти будет несложно. Возница кивнул и повёз их по извилистым улочкам, летящим с горы вниз сверкающим серпантином.

Гранада оказалась огромной. Они всё ехали, а город никак не кончался. Кассандра уже хотела было остановить кучера и расспросить, куда он их везёт, но цыган сам развернулся к пассажиркам и сообщил:

– Замок Монте-Оро находится за городом, так что ехать долго. Может, хотите сделать привал?

Кассандра посоветовалась с Полли, и они решили передохнуть. В жидкой тени трёх кипарисов, росших у поворота дороги, женщины утолили жажду, немного походили, а потом отправились дальше.

Домов становилось всё меньше, а дорога вилась, прорезая узкие, поросшие лесом долины между острых рёбер горных склонов. Наконец за одним из поворотов открылось изумительное зрелище: на плоской вершине огромной белой горы как будто парил над морем сказочный замок. От подножия горы к вершине узкой спиралью завивалась дорога. Замок показался Кассандре необычайно древним. Глубокие бойницы квадратных башен, отполированные веками железные балки огромных ворот и даже замощённый потёртой брусчаткой двор напоминали о давно прошедших веках.

В воротах коляску остановил стражник в чёрном.

– Кто вы и чего хотите? – грозно спросил он, выставив вперёд копье.

Что можно было на это ответить? Кассандра сняла с шеи медальон и протянула его стражнику.

– Передайте это хозяину замка.

Часовой в задумчивости покрутил в руках цепочку и, обернувшись, крикнул в глубину двора:

– Хосе, иди сюда!

Стражник, стоявший у дверей дома, покинул свой пост и подошёл к нему.

– Что тут? – настороженно спросил он.

– Отнеси это дону Себастьяну. Скажи, что просили передать герцогу.

Ожидание оказалось долгим, но наконец-то у ворот появился седой мужчина с жёстким и властным лицом. Так же, как и стражники, он был одет во всё чёрное.

– Приветствую вас, сеньоры! – поклонился он. – Я коннетабль замка, дон Эстебан. Прошу вас, проходите в дом.

Он пошёл вперёд, а женщины двинулись за ним. Они пересекли двор и оказались под сводами огромной арки. Дон Эстебан провёл их по каменной лестнице со стесанными за века ступенями. Кассандра старалась не отставать и помогала идти Полли. Миновав анфиладу старинных покоев, они остановились перед узкой дверью с массивными чёрными петлями. Коннетабль постучал и, услышав приглашение войти, отступил в сторону, открывая дверь перед Кассандрой. Полли коннетабль попросил подождать в коридоре.

Кассандра шагнула вперёд и оказалась в большой полутёмной комнате. Окна здесь были закрыты ставнями, а на столе стоял зажжённый шандал. Пламя свечей выхватило из сумрака синий бархатный полог, чёрное дерево массивной кровати и гору белых подушек. Утопая в них, полусидел измождённый седой человек. И хотя морщины избороздили его щёки, Кассандра сразу же его узнала: это был постаревший красавец с портрета в медальоне. Он поднял глаза и, слабо улыбнувшись, сказал:

– Здравствуй, дочка! Что-то ты совсем не спешила домой.


Кассандра молча смотрела в лицо старого герцога и пыталась понять, что же она чувствует. Перед ней лежал отец – истаявший от болезни, может, даже умирающий. Но её сердце не забилось чаще, она понимала, что видит этого человека впервые и ничего, кроме сострадания к его болезни и слабости, не испытывает. Вздохнув, она подошла к кровати и присела на стул, стоящий у изголовья. Герцог молча смотрел на неё, ожидая ответа. Нужно было что-то говорить. Пришлось сказать правду.

– Ваша светлость, я хочу вас сразу предупредить, что пострадала при пожаре. Врач сделал всё что мог, но я две недели пролежала без памяти, а когда пришла в себя – не смогла вспомнить ничего, даже собственного имени. Поэтому я не знаю вас, не помню ни мамы, ни того, как случилось несчастье. Доктор сказал, что память вернётся внезапно, от случайного слова или знакомого места. Только на это я теперь и надеюсь.

– Ты ничего не знаешь о пожаре? – удивился герцог. – И о том, как погибла твоя мать?

– Я знаю лишь то, что мне рассказала тётушка, так я называю добрую женщину, подобравшую меня на мостовой у Ковент-Гарден. Её зовут Полли Дженкинс, она торговала апельсинами у театра. Когда она нашла меня, то привезла к себе домой и долго выхаживала. Так вот, тётушка узнала, что маму убили и ограбили. Бандит или бандиты сорвали с её шеи очень дорогое жемчужное ожерелье. Скрывая своё преступление, убийцы устроили пожар, но как я выжила и выбралась из дома, не помню.

Кассандра опустила глаза и до боли сжала кулаки. Ей было стыдно – наверно, этот старый, больной человек ждал от неё хоть какого-то проявления родственных чувств, но она не смогла переступить через себя, а притворяться не захотела.

– Мне никто не сообщил, что убийцы ограбили твою мать, – задумчиво протянул герцог. – Сразу после трагедии я получил отчет из посольства, где говорилось, что Джудитта убита, а ты пропала, но там нет ни слова об ограблении. Но это – мелочи. Расскажи мне, как же ты поняла, кто ты, если ничего не помнишь.

Кассандра обрадовалась – герцог ей поверил! И уже с облегчением начала пересказывать то, что знала точно:

– Тётушка Полли сохранила вещи, которые были при мне: в большом медальоне был парный портрет, на нём изображены вы и мама, а под ним были свёрнуты свидетельство о моём рождении и лист из церковной книги о вашем венчании. А в бреду я всё время повторяла своё имя.

Кассандра вдруг увидела, что герцог закрыл глаза, а его лоб покрыла испарина. Бедный, он ведь устал и так болен! Сердце Кассандры наполнилось жалостью. Она подвинула стул поближе к кровати и взяла бледную руку с длинными, совсем исхудавшими пальцами в свои ладони. Ей хотелось ободрить больного, передать ему своё сочувствие, но вдруг в голове зазвучали мысли, волнующие отца.

Герцог вспоминал тот единственный счастливый год, окончившийся так трагично. Кассандра видела прелестное лицо своей матери, поющей на одной из башен замка, потом увидела красивого молодого человека – своего сводного брата Карлоса, наследника отца, тот весело смеялся, стоя рядом с Джудиттой. Потом герцог оказался в полутёмном кабинете. Напротив него стоял высокий брюнет с тонкими чёрными усами, закрученными в кольца. Брюнет положил на стол золотой браслет и сообщил герцогу, что нашёл эту вещицу в спальне Карлоса, а потом поинтересовался, не знает ли дядя, кому из дам, приезжавших в замок по приглашению наследника, может принадлежать этот браслет, и не пора ли начинать сватовство.

Вот так Кассандра и узнала, почему они с матерью жили отдельно от отца. Подлость заманила герцога в ловушку, а ревность сломала ему жизнь.

Девушка молчала, не зная, что делать дальше. Но герцог открыл глаза, посмотрел ей в лицо. Кассандра ощутила его раскаяние, а потом всё вокруг затопила нежность. К ней. Отец любил Кассандру больше всего на свете, больше самой жизни…

– Ты не унаследовала таланты своей бабки? Глаза-то ведь у тебя точно такие же. Может, ты и мне погадаешь? Сколько осталось жить? – тихо спросил герцог, не отнимая у дочери своей руки.

– Я попробую…

Кассандра сжала руку больного и закрыла глаза, но картин будущего не было – за закрытыми веками чернела пустота. Она виновато улыбнулась и предположила:

– Наверно, мои силы кончились. Давайте попробуем завтра.

– Не расстраивайся, милая, с твоими способностями всё в порядке, – грустно улыбнулся старик, – ты не видишь моего будущего, потому что его нет. Моё время вышло. Это естественно. Но у меня есть пара незаконченных дел, которые я должен завершить. И я обязательно это сделаю. Но позволь попросить тебя о величайшем одолжении: я знаю, что ты унаследовала божественный голос своей матери, и что Джудитта сама учила тебя. Спой! Дай мне услышать голос моей любимой.

Кассандра оторопела. Она не подозревала, что, оказывается, ещё и поёт. Ей и в голову не приходило попробовать. Но она также не знала, что может говорить и на всех тех языках, какими владела, пока не услышала их и не прочитала документы, спрятанные в медальоне. Она робко глянула на герцога и повинилась:

– Я не знаю, что умею петь. Но, может, вспомню, как я это делала, если увижу ноты. Ведь вы говорите, что мама учила меня, значит, я должна знать ноты.

– Подойди вон к тому бюро и открой его. Там лежат вещи, оставшиеся в замке от твоей матери. Поищи, там есть и ноты, переписанные её рукой, – посоветовал отец.

Старинное бюро чёрного дерева, украшенное филигранной резьбой, занимало весь простенок между двумя окнами. Кассандра повернула в замке ключ и откинула крышку. Внутри лежали аккуратно сложенные бархатные футляры, скорее всего, с драгоценностями, Библия в переплёте из тиснёной кожи и несколько свернутых в свитки нотных листов, перевязанных разноцветными тесёмками. Кассандра взяла один – завязанный голубым бантом – и потянула за кончик ленточки. Ноты развернулись, открыв множество значков, разбросанных по линейкам. Она тут же всё поняла. Конечно, она знает ноты! Кассандра попробовала взять первые две и обнаружила, что у неё сильный низкий голос. Она осмелела и запела громче, ей даже вспомнились слова, написанные для этой мелодии. Это была «Аве Мария». Кассандра вернулась к кровати, где, закрыв глаза, лежал умирающий герцог, и запела во всю мощь своего вновь обретённого голоса. Душа её взлетела к небесам. Это было счастьем, божественной стихией. Все женщины её рода обладали этим счастливым даром, и, когда они пели, их души вот так же трепетали от невыразимой радости… Кассандра вдруг осознала, как натянулись, наполнились силой нити, связавшие её с родными, и она наконец-то поверила в себя – Кассандру Молибрани, дочь великой сеньоры Джудитты, самой знаменитой оперной дивы Европы.

Кассандра допела и посмотрела на отца. На его изрезанных морщинами щеках поблескивали дорожки от слёз. Он так и слушал дочь, не открывая глаз. Кассандра уловила его мысли. Герцог просил прощения у своей Джудитты за их загубленные жизни, а у своего погибшего на войне сына Карлоса за то, что отверг его. Герцог молил Всевышнего дать ему хотя бы месяц жизни, чтобы устроить судьбу своего единственного ребёнка. А потом печаль ушла, и в душе старика остались лишь счастье и нежность, ведь перед смертью он наконец-то впервые увидел дочь. Как же, оказывается, хрупка жизнь, и как непростительно поздно люди прозревают! Но судьба привела Кассандру домой, и она скрасит последние дни отца…

Громкий стук в дверь предварил приход дона Эстебана.

– Ваша светлость, позвольте представить вам сеньору Дженкинс, – обратился он к герцогу и, подав руку Полли, торжественно вывел женщину на середину комнаты.

– Здравствуйте, сеньора, – обратился к Полли герцог, переходя на английский. – Примите мою глубочайшую благодарность за то, что вы спасли для меня дочь.

– Не за что, ваша светлость, – отозвалась Полли. – Я люблю Кассандру как родную и в лепёшку расшибусь, лишь бы она была здорова и счастлива.

– Ещё раз благодарю вас…

Герцог замолчал, похоже, собираясь с силами, но всё-таки смог отдать распоряжение:

– Дон Эстебан, распорядитесь, пожалуйста, чтобы мою дочь и сеньору Дженкинс проводили в их комнаты. День был трудным, и им необходимо отдохнуть. А сами вернитесь сюда.

– Да, ваша светлость, – поклонился дон Эстебан и вышел.

Он вернулся ровно через минуту, за ним следовали две служанки в чёрных платьях и белых крахмальных фартуках.

– Ваше сиятельство и вы, сеньора, соблаговолите проследовать за горничными, они отведут вас в приготовленные для вас комнаты, – предложил дон Эстебан.

Кассандра взяла Полли под руку и, попрощавшись с отцом, вышла вслед за служанками, а усталый герцог тихо сказал своему преданному слуге:

– Оказывается, наш информатор из посольства не сообщил очень важных подробностей о смерти моей жены, например, о том, что её ограбили. Ожерелье, которое с неё сняли в момент смерти, – скорее всего, то, что было моим свадебным подарком. Жена изображена в нём на портрете в медальоне моей дочери. Я думаю, графа Монтойю перекупили, и ещё я подозреваю, что это мог сделать именно тот, кто восемнадцать лет назад принёс мне тот браслет – мой племянник Альваро. Дон Эстебан, поезжайте в Мадрид и постарайтесь обыскать покои этого интригана. Ищите всё, что может быть связано с моей женой и дочерью. Но поспешите, мне осталось слишком мало.

– Я понял, ваша светлость! Не беспокойтесь, через час я уже буду в пути.

Дон Эстебан поднялся и поклонился герцогу.

– Бог вам в помощь, но, пожалуйста, поторопитесь, – напомнил старик.

Хозяин замка Монте-Оро просто не мог уйти из жизни, не узнав всей правды и не отомстив.

Глава двадцатая. Правосудие

За прошедший месяц Кассандра и Полли так освоились в замке Монте-Оро, словно жили здесь всегда. Добрейшая душа, Полли рвалась помогать больному герцогу. Женщина попросила объяснить это хозяину замка и предложила дежурить около него по ночам, чтобы Кассандра могла отдыхать. Герцог, сознававший, что его силы уходят, согласился. Так они и проводили дни и ночи в спальне больного.

Кассандра отправила слугу в книжную лавку в Гранаде, велев привезти ей все ноты, которые он там найдёт. А когда лакей привёз ей целую кипу нот, распорядилась перенести в спальню отца маленький клавесин из соседней гостиной. С замиранием сердца, села Кассандра за инструмент и, взяв первые аккорды, поняла, что и играет тоже хорошо. Теперь она пела, аккомпанируя себе на клавесине, и замолкала лишь тогда, когда отец засыпал.

Герцог попросил дочь носить наряды Джудитты, оставшиеся в спальне его жены. Испанские платья с пышными юбками и широкими кушаками оказались Кассандре впору и очень ей шли.

– Наша кровь, – тихо сказал герцог, увидев свою дочь в кружевной мантилье и с высоким гребнем, – что у твоей матери, что в моем роду, все женщины были ослепительными красавицами.

– Спасибо, отец, – просияла Кассандра.

Незаметно для себя она начала называть герцога отцом. Когда это вырвалось у неё впервые, старик заплакал, а глядя на него, заплакала и Кассандра. Она прижалась лицом к почти прозрачным рукам человека, которого нашла так поздно. Оба понимали, что счёт его жизни уже пошёл на дни. И оба старались наслаждаться последней возможностью побыть друг с другом.

Сегодня после долгого отсутствия в замок вернулся дон Эстебан. Кассандра сидела рядом с герцогом, рассматривая древний свиток с родословным древом семьи Молибра. Она разбиралась вименах, а отец помогал ей, когда деликатный стук в дверь возвестил о приходе коннетабля.

– Добрый день, ваша светлость, ваше сиятельство, – поздоровался дон Эстебан, – я выполнил поручение и готов отчитаться.

– Девочка моя, тебе будет не слишком интересно – иди отдохни, ты и так всё время тратишь на меня, – попросил герцог.

Кассандра поняла, что мужчинам нужно остаться наедине, и пошла к себе, а в спальне герцога дон Эстебан достал из кармана продолговатый свёрток в плотной бумаге и развернул его.

– Ваша светлость, я приехал в ваш мадридский дворец, когда дон Альваро был в городе. Поэтому мне пришлось дожидаться его отъезда в имения. Возможно, что он подозревал меня, но я сказался больным и несколько раз вызывал знакомого врача. Наконец вашему племяннику надоело сидеть одному в столице, ведь королевская семья и все его приятели уже выехали в загородные резиденции. Дон Альваро ещё пару дней покрутился вокруг меня, но не выдержал – уехал на лето в Каталонию. В тот же день я начал поиски. Никому неизвестно, насколько хорошо я знаю все тайники дворца, иначе ваш племянник увёз бы с собой то, что нашлось в его кабинете. Это – ожерелье вашей супруги и короткое письмо без подписи. Почерк нам знаком – он принадлежит Монтойе, граф требует от своего заказчика оплатить совершённое преступление. В том же тайнике лежала и целая пачка ваших писем – тех самых, которые вы в течение многих лет писали своей супруге. Письма не распечатаны, как видно, дон Альваро их перехватывал.

Коннетабль вложил в руки герцога жемчужное ожерелье с сапфировым аграфом и развернул письмо Монтойи. Стопку нераспечатанных писем он положил на столик, стоящий в изголовье кровати.

– Я должен был догадаться ещё много лет назад, – помолчав, грустно сказал герцог, – я видел в глазах своих племянников алчность, но в глазах Альваро она горела ярче всего. Я считал, что дети моего брата преданы мне так же, как я предан семье, но это не соответствовало действительности. Давно нужно было увидеть очевидное: Альваро медленно, но верно устранил тех, кто стоял между ним и титулом. Я должен защитить от него хотя бы дочь, и уходя, хочу сам поквитаться с преступником за убийство моей жены.

Герцог закашлялся и побледнел. Дон Эстебан с беспокойством глядел на его покрытый испариной лоб и закрытые глаза. Наконец герцог пришёл в себя и приказал:

– Отправьте гонца в Каталонию к Альваро. Вызывайте его сюда, напишите, что я умираю.

– Хорошо, ваша светлость! Гонец уедет немедленно. Но через две недели дон Альваро будет здесь, вы хотите, чтобы он увидел сеньориту? – осторожно спросил коннетабль.

– Моя дочь должна покинуть замок ровно через десять дней. Я поручаю её вам, мой друг. Пока Кассандра не выйдет замуж, я прошу вас оберегать мою девочку. Пусть поёт, как её мать. Радует людей. Вы знаете обо всех покупках, которые я сделал для дочери. Сегодня вечером я объяснюсь с Кассандрой, а вас прошу начать готовиться к отъезду. В Париж, и вообще во Францию, сейчас ехать нельзя – туда вернулся Наполеон. Поезжайте в Италию, лучше всего – в Неаполь. Пусть Кассандра занимается с учителями, дебютирует на сцене, а я, проводив вас, буду ждать Альваро.

– Хорошо, ваша светлость, – согласился дон Эстебан, – я отправлю курьера и начну готовить отъезд. Вы разрешите мне идти?

– Да, и, пожалуйста, позовите ко мне Кассандру, – попросил герцог.

Коннетабль вышел, а его хозяин тихо вздохнул. Нужно продержаться ещё две недели. Даст ли Господь?

Когда вошла его дочь, герцог был очень бледен, но спокоен и собран. Он ласково улыбнулся Кассандре и сказал:

– Девочка моя, ты подарила мне перед смертью огромное счастье видеть и слышать тебя, но ровно через десять дней мы должны расстаться. Дон Эстебан нашёл человека, заказавшего убийство твоей матери. Этот же человек много лет назад разрушил и наш с Джудиттой брак. Вся причина в деньгах и власти. После смерти твоего брата старший из моих племянников стал моим наследником, и, хотя титул в нашем роду переходит по мужской линии, у меня есть ещё много имущества, которым я могу распорядиться по своей воле, поэтому Альваро решил убрать с дороги и твою мать, и тебя.

Растерянное лицо Кассандры говорило само за себя. Герцог взял дочь за руку и, ласково погладив её пальцы, продолжил:

– Последние несколько лет я покупал имения и дома за границей, потому что не хочу, чтобы ты жила в Испании. Альваро ответит за свои злодеяния, но тогда мне наследуют другие племянники, а ты в любом случае стала бы для них такой же костью в горле, какой была для Альваро. Людская природа корыстна, этого не изменить, помни об этом всегда и будь осторожной.

Герцог слабой рукой указал на столик, стоящий у изголовья его кровати, и сказал:

– Возьми в ящике этого стола свой новый паспорт. Я купил для тебя титул графини Монтеко, отошедший короне после смерти последнего представителя рода, не оставившего наследников. На это имя я перевёл дома в Риме, Неаполе, Милане, Париже и Вене, поместья в Бургундии и Парме, а ещё виллу на озере Комо, чтобы ты могла там отдыхать. Денег, которые я тебе оставляю, хватит и твоим детям, и внукам, но мне бы хотелось, чтобы ты тоже пела, как твоя мать. Если для этого нужно купить театр – купи его в любом городе мира, твоих средств на это хватит… Ну, что ты думаешь?

Кассандра растерялась. Она уже привыкла к отцу и нуждалась в нём, а теперь он отсылает её… А это огромное богатство? Зачем он предлагает ей такое? Вдруг произошла ошибка, и она герцогу не дочь, ведь её память пуста, она знает лишь то, что рассказали или вспомнили другие… Кассандра задрожала, горло её перехватило судорогой, но она всё же нашла в себе силы и прошептала:

– Отец, но как же так? Вы отсылаете меня? Я думала, что нужна вам… И я не могу принять то, что вы предлагаете. Вдруг произошла ошибка – и я вам не дочь?..

На глаза герцога навернулись слёзы, он поцеловал пальцы Кассандры и просто сказал:

– Я люблю тебя, и мне уже всё равно, есть ли в тебе моя кровь. Не разрушай этого счастья своими сомнениями. Я рад, что ты будешь петь и голос моей любимой Джудитты вновь будет радовать людей. А отсылаю я тебя, потому что не хочу, чтобы ты видела, как я умру. Я хочу, чтобы ты помнила меня живым… Ну а сейчас спой мне, дорогая.

Кассандра проглотила слёзы и села к клавесину. Она взяла свиток, перевязанный голубой ленточкой, развернула его и, как в первый вечер, когда только увидела отца, запела «Аве Мария», а герцог закрыл глаза и слушал, и снова по его щекам текли слёзы.

Десять дней спустя две кареты в окружении отряда из пятнадцати стражников выехали из ворот замка. Впереди на своем вороном коне ехал дон Эстебан. Путешественники миновали Гранаду и отправилась в Малагу, где их уже ждал корабль, зафрахтованный до Неаполя. Поездка по морю тоже прошла благополучно, и четыре дня спустя на причал столицы самого южного из итальянских королевств осторожно свели по сходням вороных лошадей маленького отряда и скатили кареты путешественниц. И только дон Эстебан знал, что именно в этот час старый герцог встречается с человеком, погубившим его семью.


Герцог был настолько слаб, что уже почти не открывал глаз. Но он должен был дождаться Альваро и отомстить. На маленьком столике в изголовье кровати на серебряном подносе стояли два высоких бокала и хрустальный кувшин, оправленный в серебро. Один бокал был пуст, а другой наполовину полон, старик иногда протягивал руку и пригубливал из него красное вино. Он рассчитал верно, и племянник примчался к постели умирающего ровно через две недели.

Скорбно склонив голову, вошёл дон Альваро в спальню своего дяди и в душе возликовал. Старина Эстебан не обманул – герцог умирал. Дня два-три – самое большее, и Альваро станет наконец новым герцогом де Молибра и владельцем всего того, чем столько лет управлял по поручению дяди. Альваро кашлянул, пытаясь понять, в сознании ли старик. Герцог приоткрыл глаза и слабо кивнул.

– Хорошо, что ты приехал, – чуть слышно сказал он, – я ухожу, но ты будешь достойным герцогом… Выпей со мной в последний раз вино с наших виноградников. Дай мой бокал, я допью, а себе налей сам.

Герцог протянул руку и взял свой бокал из рук племянника, подождал, пока тот нальёт себе из графина с серебряной крышкой, и пригубил вино. Дон Альваро выпил свой бокал залпом. За окнами стояла иссушающая жара, а вино с виноградников замка, как всегда, оказалось прекрасным.

– А теперь иди, дай мне отдохнуть, – прошептал старый герцог, ставя недопитый бокал на столик.

– Хорошо, дядя, – с готовностью согласился дон Альваро и вышел.

Весело насвистывая, дошёл он до своей спальни, не раздеваясь, прилёг на кровать и заснул. Ему снилось прошлое и красавица Джудитта, певшая на крыше сторожевой башни замка. Её было жаль, да и кузена Карлоса тоже, но ничего не попишешь, эти люди мешали Альваро получить то, чего очень хотелось – титул и богатство дяди. Сейчас всё это наконец-то упало в руки, ещё один день – и дело всей жизни можно будет считать завершённым. Дон Альваро в своём сне уже праздновал победу, и когда его сердце вдруг сдавила железная рука, он очень удивился и даже проснулся. Но было уже поздно: воздух не шёл в лёгкие, а острая боль резанула сердце, проткнув его огромной железной иглой. Дон Альваро умер, так и не сделавшись герцогом де Молибра.

Рано утром в комнату хозяина замка вошли капеллан и дворецкий. Они долго мялись и переглядывались друг с другом. Наконец священник кашлянул, привлекая внимание герцога. Старик открыл слезящиеся глаза и посмотрел на вошедших.

– Ваша светлость, у нас печальная новость: ваш племянник, дон Альваро, скончался, как видно, отказало сердце, – скорбно доложил капеллан.

– У меня есть ещё много племянников, – равнодушно ответил герцог и снова закрыл глаза.

Капеллан и дворецкий с облегчением переглянулись и покинули спальню, а умирающий слабой рукой дёрнул сонетку звонка, вызывая своего бессменного камердинера, в преданности которого не сомневался.

– Что угодно вашей светлости? – осведомился появившийся в дверях высохший старик – ровесник герцога.

– Вино вылей, а графин и бокалы сбрось со скалы, – прошептал его хозяин.

– Слушаюсь, – отозвался слуга и вынес поднос за дверь.

Он в точности исполнил приказание. Стоя на сторожевой башне, слуга вылил вино вниз. Затем на огромные валуны, казавшиеся отсюда крошечными кусочками мелкой гальки, полетели два бокала и графин с серебряной крышкой. Всё было кончено, камердинер, верно прослуживший герцогу пятьдесят лет, помог своему хозяину казнить убийцу.

Когда слуга спустился с башни и заглянул в спальню герцога, тот уже не дышал, но, уходя в мир иной, старик улыбнулся, и верный камердинер понял, что герцог в последние мгновения своей жизни был счастлив, ведь то, чего он так ждал, наконец-то свершилось.

Глава двадцать первая. Ватерлоо

Сколько же можно ждать? Где хвалёная европейская пунктуальность? Уже более трёх часов князь Алексей Черкасский чинно сидел в приёмной герцога Веллингтона, а конца ожиданию всё не предвиделось. Пребывание российского представителя в Брюсселе заканчивалось. Второе пришествие Наполеона наконец-то ушло в историю. Герой Ватерлоо герцог Веллингтон бурно праздновал победу над «корсиканским чудовищем», а все монархи Европы спешили в Париж. Князь Алексей должен был выехать туда же, а пока дожидался послания для своего государя. Но два победоносных союзника – герцог Веллингтон и генерал Блюхер – никак не могли прийти к согласию (как подозревал Черкасский, не поделили лавры) и со вчерашнего дня утрясали формулировки этого исторического документа. Сегодня утром адъютант Веллингтона сообщил князю Алексею, что послание будет готово к полудню, но и теперь, когда шёл уже четвертый час пополудни, письма всё ещё не было.

За распахнутыми настежь окнами приёмной цвел прекрасный летний день, и все уже успели позабыть о бесконечных дождях, заливавших округу весь последний месяц. С улицы долетали музыка и шум голосов – это горожане третий день отмечали величайшую «окончательную» победу. Жители и гости Брюсселя, воины из победивших полков и пёстрое многоязыкое общество, собравшееся при ставке Веллингтона, были пьяны от счастья, и лишь на душе у Черкасского расползалась безнадёжная чернота.

Князь вопросительно приподнял брови и выразительно поглядел на адъютанта, восседавшего за маленьким столиком у двери командующего. Английский офицер пожал плечами, как бы говоря, что о злополучном письме ничего не знает. Алексей невесело хмыкнул, а мысли его вновь вернулись к собственной беде. А та была просто ужасной: в битве при Ватерлоо, где русские не принимали никакого участия, Черкасский умудрился потерять своего помощника – человека, с которым за последние три месяца успел по-настоящему сдружиться. Теперь приходилось уезжать в Париж, но Алексей просто не мог этого сделать, ведь он до сих пор не имел никаких сведений о судьбе Михаила Печерского. Господи, да почему же так случилось?.. Ведь ничто не предвещало подобной драмы…

Когда разведка донесла Веллингтону, что Наполеон с двухсоттысячным отрядом вступил на территорию Бельгии, командующий сразу же сообщил представителю российского императора князю Черкасскому, что отсиживаться в столице не станет, а выдвинется навстречу французам и встретит их на выгодной для себя позиции в пятнадцати милях южнее Брюсселя. Алексей тогда промолчал, но сам подумал, что в англо-голландской армии Веллингтона, штыков получалось почти вдвое меньше, чем у французов. Лезть на рожон в такой ситуации было безумием, и, если подкрепление не придёт вовремя, Наполеон выиграет битву. Веллингтон ожидал подхода прусского корпуса генерала Блюхера, но тогда противоборствующие силы всего лишь сравнялись бы, и Алексей, уже не раз видавший императора французов в деле, не сомневался, что Бонапарт попытается разбить англичан и пруссаков по отдельности. Но в чужой монастырь со своим уставом не лезут, тем более когда к славе русского оружия в рядах союзников относятся столь ревностно, и Черкасский помалкивал. Оставалось лишь положиться на судьбу.

Когда на рассвете семнадцатого июня гонец привёз донесение из штаба прусской армии, Алексей как раз находился в шатре Веллингтона. В депеше сообщалось, что накануне Наполеон разбил пруссаков на позициях у реки Линьи в нескольких десятках миль отсюда, и генералу Блюхеру, потерявшему треть людей и все орудия, пришлось отступить в глубь территории. По пятам пруссаков следовал корпус маршала Груши. В последней строке послания сообщалось, что сам Наполеон с основными силами движется навстречу армии Веллингтона, занявшей позиции у Ватерлоо.

Бледный как полотно командующий спросил у гонца лишь одно:

– Блюхер жив?

– Да, ваша светлость, – подтвердил офицер, – генерал жив, он избежал плена и пытается сейчас собрать остатки армии.

Командующий молчал так долго, что Черкасский уже ожидал от него приказа отступать, но Веллингтон справился с собой и, обращаясь не только к своим командирам, но и к князю Алексею, представлявшему союзную Россию, твёрдо сказал:

– Раз Блюхер жив, значит, он соберёт остатки своих полков и придёт нам на помощь. Он знает, что иначе мы потерпим поражение. Нам нужно дождаться Блюхера…

Алексей, впервые дравшийся с французами ещё под Аустерлицем, давно понял, что военное счастье – штука капризная и никакие закономерности не смогут перевесить влияния счастливого случая, и мысленно пожелал им всем удачи – в предстоящем сражении это станет решающим фактором.

За три месяца, проведенных в ставке союзников в Бельгии, Черкасский и Печерский давно привыкли к разделению обязанностей: Алексей неотлучно находился рядом с командующим, а Михаил ездил то к англичанам, то к голландцам. Однако во время предстоящей битвы Алексей запретил младшему товарищу отлучаться.

– Останешься в ставке, – категорично приказал Черкасский, и это более не обсуждалось.

Утром семнадцатого июня полков Блюхера всё ещё не было, зато местные крестьяне видели французскую конницу, гнавшую отступавших пруссаков. Алексей взвесил все существующие расклады и сказал Печерскому:

– Маршал Груши имеет славу человека разумного и осторожного, и, по данным разведки, в его войсках много новобранцев. Я думаю, что он не станет слишком давить, а вот Блюхер, спасая своё имя от позора, будет действовать решительно – он должен прийти на помощь Веллингтону. В крайнем случае мы увидим обоих – и Груши, и Блюхера. Ставлю на то, что пруссак придёт первым.

– Спорить не буду, потому что полностью согласен, – улыбнулся Печерский. – Как будем действовать в завтрашней битве?

– Твоё место – рядом со мной. Это – приказ! Всё остальное будем решать по мере того, как станут разворачиваться боевые действия, – распорядился Черкасский.

Михаил его очень беспокоил. Молодой друг был храбр и благороден, ну и, конечно же, рвался в бой. Но этого нельзя было допустить.

– Мишель! На всякий случай повторяю тебе ещё раз, что русские войска в этой битве не участвуют, – повысил голос Алексей и, услышав досадливое хмыканье Печерского, успокоился – похоже, что друг смирился и не станет нарушать приказы.

На рассвете следующего дня англо-голландские полки замерли в парадном строю у маленькой бельгийской деревушки Ватерлоо. Но французы так и не появились. Мелкий нудный дождик всё лил и лил, и по мере того как промокали ярко-красные и синие мундиры, всё сильнее размывался воинственный дух армии. К вечеру стало ясно, что сегодня боя уже не будет, но, как только Веллингтон дал сигнал отбоя, из-за леса показались французы.

– Сколько их, как ты думаешь? – тихо спросил Михаил, стоя за спиной Черкасского. – Хотя бы навскидку.

– Пока не очень много, чуть больше, чем у Веллингтона, но англичане сидят в обороне, это всегда легче, чем наступать, – отозвался Алексей и напомнил: – В любом случае бой будет только завтра. Пойдем спать, утро вечера мудренее, как говаривала моя бабушка.

Друзья прошли к своей палатке, поставленной рядом с шатром герцога Веллингтона, и устроились на охапках сена, застеленных попонами. Алексей, уже повидавший немало сражений, уснул мгновенно, но его молодой товарищ так и не смог заснуть. Мысли Михаила привычно вернулись к самому дорогому – его исчезнувшей любви. Эти постоянные размышления стали теперь самыми тёплыми мгновениями в кочевой жизни графа Печерского. Вот и сейчас – он закрыл глаза, и из мягкой темноты всплыло юное личико в ореоле светлых волос и изумительные глаза цвета бренди.

«Господи, дай мне шанс снова встретиться с ней, верни мне любовь», – попросил Михаил. Он вновь и вновь вспоминал каждую минуту той единственной ночи, и в его душе цвели тепло и нежность. Наконец сон сморил неугомонного графа, но и во сне он видел яркий наряд и алую полумаску.

…Рассвет восемнадцатого июня армии противников встретили в боевом строю. Но проходил час за часом, а Наполеон не давал приказа на штурм.

– Как ты думаешь, чего он ждёт? – спросил у Черкасского Михаил.

– Дождь лил двое суток, сейчас, конечно, перестал, но земля-то раскисла. Наполеон не сможет ни пушки подогнать поближе к нам, ни конницу пустить. Он надеется, что солнце подсушит землю, да к тому же ожидает подхода корпуса Груши, – объяснил Алексей.

– А Веллингтон ждёт Блюхера, – отозвался Печерский. – Интересно, кто же из этих двоих придёт первым?

Алексей оказался прав: дело было в раскисшей почве. Друзья заметили плотную фигуру императора, вышедшего в поле – тот наклонился к земле, пробуя её рукой. Наконец, уже почти в полдень, Бонапарт отдал приказ наступать на позиции англичан.

По тому, как двигались французские полки, Алексей узнал прежнюю тактику Наполеона. Он поманил к себе друга и сказал:

– Смотри, вот это – его любимый маневр: Бонапарт бросает все свои силы на какой-нибудь фланг и пытается его прорвать, а потом разворачивается и зажимает противника в клещи. Я думаю, что сейчас он пойдёт налево, чтобы исключить возможность соединения англичан с пруссаками.

– Но у Веллингтона прекрасная позиция, если ему хватит выдержки не уйти с неё, Наполеон при штурме положит всех своих людей, – засомневался Печерский.

– Ты не видел его старую гвардию, ходившую в прорыв. Англичанам повезло, что французские ветераны остались лежать в наших сугробах, а новобранцы на это уже не способны, но вот их командир – всё тот же, так что рано ещё списывать французов со счетов, – возразил Алексей. – Теперь судьбу Европы решит то, кто же первым появится из-за этого леса. Блюхер или Груши?

Атаки французов на левый фланг Веллингтона захлебывались одна за другой. Время перевалило за три часа пополудни, и уже казалось, что Наполеон отойдёт на прежние позиции, когда из-за дальнего леса показались конные отряды. Они были так далеко, почти на горизонте, и рассмотреть цвет их формы было невозможно.

– Алексей, отпусти меня им навстречу! Как только я пойму, кто приближается – пруссаки или французы, я тут же поверну назад и поскачу к тебе, – взмолился Печерский.

Стоять в неизвестности, не зная, кто из противоборствующих сторон получает подкрепление, было глупо, и Черкасский скрепя сердце разрешил:

– Скачи – только пока не разберёшь, какого цвета форма. Тогда сразу же поворачивай назад. Кстати, поезжай вдоль леса, а не через поле. Не дай бог, конь ногу сломает в этакой грязи, – сказал Алексей и грустно поглядел вслед мгновенно умчавшемуся Печерскому.

Дурное предчувствие сдавило Черкасскому сердце, он даже захотел крикнуть и остановить друга, но тот был уже далеко. Оставалось лишь положиться на своё и его везение.

Алексей подъехал поближе к Веллингтону. В свите главнокомандующего царило напряженное молчание. Было видно, что очередная атака французов вновь захлебнулась и наполеоновские полки опять отходят на исходные рубежи. Теперь все, затаив дыхание, вглядывались в крохотные фигурки всадников, пересекавших поле. Солнце светило им в спину, и никто так и не смог понять, что летит навстречу союзной армии: победа или поражение? В напряжённом молчании прошло более получаса, когда наконец стало возможным различить цвет формы приближавшихся полков, и Веллингтон сказал то, что уже поняли все, но не решались произнести вслух:

– Блюхер! Он пришёл к нам на помощь!

Это поняли уже и французы. Наполеон изменил тактику и бросил все силы в центр обороны противника, но было уже поздно. Прусские войска ударили в бок французских колонн, а навстречу им пошли в наступление англичане.

– Груши! Где он? – кричал взбешенный Наполеон, но его маршал так и не прибыл на поле битвы.

Через час всё было кончено. Французы в панике бежали, а Веллингтон и поднявшийся на холм Блюхер принимали восторженные поздравления своих офицеров и многочисленных гостей. Алексей принёс поздравления от имени русского императора и быстро спустился с холма в надежде встретить Печерского, так и не вернувшегося из своей разведки. Черкасский объехал весь лагерь и проискал друга до самой темноты – совершенно безрезультатно. На рассвете Алексей возобновил свои поиски, но на поле, откуда уже вынесли раненых и где теперь работали похоронные команды, никого, похожего на русского офицера, не нашлось. Князь объехал все полевые госпитали, там тоже ничего не слышали. Он даже посетил наспех сооружённый лагерь для захваченных в плен французов, лелея надежду, что Печерского как иностранца арестовали по ошибке. Но и там никого не было. Оставалось только ждать, что друг вернётся сам. И вот теперь, четыре дня спустя, надежда увидеть Михаила живым угасала на глазах.

Дверь кабинета Веллингтона распахнулась, сияющий герцог сам вышел с конвертом в руках и направился к Алексею.

– Князь, вот письмо для его императорского величества. Вы можете выехать немедленно, – сообщил он, протягивая Алексею конверт.

– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство, – отозвался Черкасский, забирая письмо.

Он попрощался и отправился на свою квартиру. Что делать? Время не ждёт – пора отправляться, но как быть с поисками друга? Пока Алексей шёл по празднично украшенным улицам, он всё пытался найти выход и наконец, как ему показалось, кое-что нащупал. Поднявшись в свою квартиру, князь окликнул денщика Сашку:

– Ну что, нет вестей от графа?

– Нет, барин, ничего не известно. Я уж всех солдат, кого мог, поспрашивал, – горестно сообщил денщик.

– И на каком же языке ты их расспрашивал? – полюбопытствовал князь.

– Да на тех языках, какие только знаю, – с непоколебимой уверенностью отозвался Сашка. – Меня понимают.

– Ну, дай-то бог! Надеюсь, что Печерский вернётся живым. А теперь о деле: ты остаешься здесь и будешь искать графа. Квартиру держи, ведь Мишель, если и придёт, так именно сюда. А я уезжаю в Париж.

Оставив Сашке тугой кошелёк, Черкасский в почтовой карете выехал в столицу Франции. Всю дорогу его терзала одна-единственная мысль: куда же, чёрт возьми, подевался Михаил?

Глава двадцать вторая. Чёрная яма

Михаил уже сбился со счёта, сколько дней он прожил в этой темноте. Каждый раз, проснувшись утром, граф надеялся, что, открыв глаза, увидит хотя бы смутные очертания предметов, но чернота не отступала: Михаил был слеп.


В переломный момент сражения, когда из-за дальнего леса показались конные полки, Печерский сам вызвался отправиться навстречу всадникам. С азартом игрока он рвался узнать, кто же получает подкрепление – союзники или французы. Мгновенно послав вперёд уже застоявшегося коня, Михаил свернул к лесу, чтобы не скакать через поле и не привлекать к себе опасного внимания. На опушке остановился – попытался сообразить, как бы незаметно приблизиться к отрядам. Проще всего было поехать по узкой тропке, вьющейся меж деревьев на краю леса.

Не прошло и двух минут, как граф услышал за спиной стук копыт. Стало обидно: Алексей всё-таки не выдержал, кинулся вдогонку. Михаил совсем расстроился. Придержав коня, он обернулся, но не смог понять, кто же несётся по его следам: солнце светило в глаза, и скачущий всадник казался силуэтом. Оставалось только ждать, пока преследователь подъедет ближе.

Михаил вдруг насторожился. А ведь это не Алексей! Черкасский был выше и стройнее. Да и где его красный гусарский ментик?.. Похоже, что всадник был крестьянином: мягкая шляпа с вислыми полями, широкие штаны и короткая накидка явно свидетельствовали об этом. С чего это Михаил вообще решил, что командир отправится за ним следом?.. Печерский послал коня чуть вперёд – под деревья. Убрался с тропы. Ведь в любом случае незнакомца лучше пропустить, а потом уже ехать самому навстречу резервным полкам.

Всадник стремительно приближался, и Михаил уже ясно видел его. Печерский не ошибся – одежда на незнакомце и впрямь казалась крестьянской, но зато всё остальное было отнюдь не мирным. Лицо всадника до самых глаз закрывал серый платок, а длинный пистолет в загорелой руке выглядел устрашающе. Кем бы он ни был, преследователь собирался напасть на Михаила.

Рука сама потянулась к седельной кобуре, но Печерский опоздал – враг выстрелил первым. Огненный шар ударил Михаила в грудь. Стало нечем дышать…

«Только бы удержаться в седле! Только не упасть», – стучало в висках… Михаил схватился за гриву коня, но руки уже не слушались, и граф Печерский рухнул на узкую тропинку под ноги своему убийце. Михаил был ещё в сознании, когда преступник спрыгнул с коня и, хмыкнув, сдёрнул с пальца своей жертвы перстень с фамильным гербом. Убийца постоял над распростёртым графом, а потом взял свой пистолет за дуло и, размахнувшись, ударил Михаила рукоятью в висок.

«Ну, вот и конец. Как просто», – успел подумать Печерский. Чернота накрыла его, и Михаил стремительно полетел в бесконечно глубокую чёрную яму.


Проклятая, безнадежная чернота! Когда Михаил впервые пришёл в себя и в ужасе заметался на постели, его остановил знакомый голос:

– Не нужно вставать! Ещё рано… Я прооперировал тебя всего лишь неделю назад и пока не уверен, что всё сделал правильно.

– Серафим? Это ты?! – поразился граф. – Как ты меня нашёл?

– Я не искал. Тебя принесли ко мне в палатку местные крестьяне, они нашли тебя на опушке леса у поля битвы. Ведь я теперь – один из хирургов прусской армии, и мой полевой госпиталь всегда идёт следом за армией Блюхера.

– Почему же я ничего не вижу? – выпалил Михаил.

– У тебя было прострелено лёгкое и разбита голова. Пулю я вынул, и лёгкое залатал, хоть это и оказалось непросто, но с контузией пока справиться не могу. Череп, слава Всевышнему, не треснул, но тебя ударили в висок, и это вызвало слепоту. Я надеюсь, что сие временно и зрение к тебе вернётся – глаза-то ведь не повреждены.

Слова Серафима обнадёжили. Михаил успокоился и вспомнил о главном:

– Кто победил в сражении? И где мы теперь? – сыпал он вопросами.

– Наполеон разбит, а находимся мы с тобой в моей брюссельской квартире. Военные действия закончены, госпиталь свернули, и я написал прошение об отставке. Мне нужно выхаживать тебя.

В этом был весь Серафим – добрый и верный. На незрячие глаза Михаила навернулись слёзы, граф чувствовал, как они скатываются по щекам.

– Спасибо тебе, – сказал он, сжав руку друга. – Это Господь мне тебя послал, иначе я бы не выжил.

– Может, и так! – Серафим помолчал, а потом признался: – То, что я делал с твоим лёгким, ни в одной медицинской книге не описано. Когда поправишься, я как-нибудь расскажу тебе об этом. А для врачей, особенно полевых хирургов, опишу эту операцию… Но ты-то как попал под обстрел? Кто тебя, французы или союзники?

– Я не знаю, – честно признался Печерский и рассказал другу о всаднике с закрытым лицом.

– Разбойник? На поле битвы? – поразился Серафим.

– Вот и я не могу в это поверить!..

Чёрная яма, в которую попал Михаил, доводила его до бешенства. Он – боевой офицер – казался себе распластанным под копытом коня жуком. Михаил просто не мог с этим смириться! Он сел на кровати и приготовился встать. Но не тут-то было – нутро мгновенно скрутил тяжкий кашель. Это было невыносимо, казалось, что ещё мгновение – и все жилы лопнут. Серафим схватил друга и, прижав к себе, держал на весу, не давая опускать голову.

– Ничего, всё пройдёт… – приговаривал он. – Сейчас, потерпи… Главное, чтобы шов не разошёлся.

Бог пронёс! Драгоценный шов остался в целости и сохранности, Серафим уложил раненого и дал ему настойку опия. Сон принёс облегчение, избавив от боли – как телесной, так и душевной. Но с тех пор оба друга, не сговариваясь, не возвращались больше к разговору о ранении. Боялись волнений и этого убийственного кашля.


Михаил постепенно окреп, хоть с кашлем так и не справился. Он уже ходил по квартире, опираясь на плечо Серафима или специально нанятой сиделки Аннет. Только темнота никак не отступала. Печерский сбился со счёта – прошёл ли месяц, с тех пор как его ранили, или нет?

Между тем жизнь продолжалась. Как оказалось, Серафим прооперировал под Ватерлоо раненого принца Оранского, сына короля Нидерландов, причем сделал это на редкость успешно. Это событие поучило широкую огласку, и доктор Шмитц вошёл в Брюсселе в большую моду. Серафим сначала недоумевал, а потом смирился с неизбежным, снял под медицинский кабинет первый этаж того же дома, где снимал квартиру, и начал приём.

Сегодня утром доктор Шмитц как раз принимал больных, а около графа дежурила сиделка. Михаил окликнул её:

– Аннет, подойдите ко мне, пожалуйста!

– Что угодно вашему сиятельству? – любезно осведомилась сиделка, и Печерский в очередной раз отметил, какой у неё приятный голос.

– Какое сегодня число? – осведомился он.

– Сегодня двадцатое июля, – сообщила Аннет. – Вы кого-то ждёте?

Этот простой вопрос натолкнул Михаила на неожиданную мысль. Нечего дожидаться возвращения зрения, нужно действовать по-другому! Хотя бы послать Аннет по известному адресу. Как же он раньше не догадался? Михаил аж разозлился на себя. Столько времени потерял! А всё от глупого самолюбия, не хотел, чтобы Черкасский нашёл своего помощника беспомощным, хотел сначала выздороветь. Жаль, конечно, но уже ничего не попишешь, теперь нужно наверстывать упущенное. Михаил обратился к сиделке:

– Аннет, я уже давно жду своего друга – князя Черкасского, а его всё нет. Вы не могли бы сходить на его квартиру – это рядом с собором Святого Николая – и узнать, что с ним случилось?

– Конечно, собор рядом – в двух кварталах отсюда. Расскажите мне, где квартира вашего друга, и я туда схожу.

Граф описал двухэтажный дом, где на первом этаже расположился магазинчик, торгующий брюссельским кружевом, а весь второй этаж снял под квартиру князь Алексей. Поняв, куда нужно идти, Аннет быстро собралась и ушла.

Господи, ну почему он столько молчал? Ведь все считают его мертвым. Михаил совсем расстроился. Он с таким нетерпением ожидал возвращения сиделки, что время её отсутствия показалось ему вечностью. Наконец раздался щелчок дверного замка. Михаил услышал легкие шаги Аннет, но за ней топал обутый в сапоги мужчина. С потерей зрения слух у графа обострился необыкновенно, и он не мог ошибиться. Аннет постучала в его дверь и вошла, не дожидаясь ответа.

– Ваше сиятельство, – сказала сиделка, – я привела к вам господина Сашку, слугу вашего друга.

– Сашка, это ты? – обрадовался Михаил, протягивая вперёд руку.

– Да, барин! Я вас везде ищу, совсем отчаялся, – сообщил знакомый голос, и широкая Сашкина рука сжала пальцы графа. – Сам-то Алексей Николаевич уехал в Париж. Письмо государю от здешних генералов повёз. А мне велел сидеть на квартире, дожидаться пока вы воротитесь. Вот я и жду вас цельный месяц, а вы, вон как, ничего не видите.

Напоминание было неприятным, но Печерский запрещал себе думать о плохом.

– Зрение должно вернуться, так мой доктор говорит, – отозвался он и сразу же заговорил о том, что его волновало: – Вот что, Сашка, собирайся и езжай в Париж. Расскажешь князю Алексею, что со мной случилось.

– Конечно, барин, сегодня же и тронусь, – с готовностью согласился Сашка. – А что передать-то?

– Скажи, что в меня стрелял разбойник. Больше я ничего толком не знаю. Одежда у этого человека была крестьянская, лицо замотано платком. Он выстрелил в меня. Целил в сердце, да попал выше… Бандит снял с моего пальца фамильный перстень, который мне перед смертью отдал отец. Потом этот человек ударил меня по виску рукоятью пистолета. К счастью, меня подобрали местные крестьяне и привезли в прусский полевой госпиталь, где хирургом работал мой друг детства Серафим. Он меня прооперировал и выходил, вот только зрение пока ещё ко мне не вернулось. Так всё и передашь князю Алексею, слово в слово, а тот пусть напишет моему дяде – действительному статскому советнику Вольскому. – Михаил задохнулся от долгой речи, помолчал, приходя в себя, а потом спросил Сашку: – Всё запомнил?

– Не извольте беспокоиться! Не перепутаю…

Отпустив своего посланца, Печерский задумался. По крайней мере, он наконец-то воскреснет для мира. Может, дядя захочет взять отпуск и приехать к нему?.. Михаил не хотел зря надеяться, но с дрожью в сердце ждал хоть какой-нибудь весточки.


Месяц прошёл, но вестей ни от дяди, ни от Черкасского так и не было. Михаил уже устал ждать и больше ни на кого не надеялся. Теперь он все силы тратил на то, чтобы хоть как-то приспособиться к своей слепоте. Например, завёл у себя ритуал чтения газет: их читала Аннет. По крайней мере, Печерский больше не чувствовал себя оторванным от мира. Вот и сейчас он сидел у окна, подставив лицо солнцу, – ждал свою сиделку со свежими газетами. Но Аннет вернулась не одна – сиделка игриво смеялась в ответ на комплименты мужчины, а тот говорил на ломаном французском. Михаил сразу узнал знакомый голос и окликнул:

– Сашка, это ты?

– Да, барин, это я вернулся! – сообщил денщик Алексея Черкасского, взяв руку Михаила огромной жёсткой ручищей. – Привёз вам привет от своего князя. Уж так Алексей Николаевич обрадовался, что вы живы. Раз вы не видите, он письмо писать не стал, велел мне на словах передать, что дядя ваш из Парижа уехал за три дня до моего прибытия. Но князь сразу же отписал всё, что вы изволили мне передать, и отправил вашему дяде письмо. А меня барин к вам отправил. Так что буду теперь за вами ходить, пока вы не поправитесь. И деньги Алексей Николаевич вам прислал, чтобы вы могли здесь жить, сколько нужно, или уехать, куда захотите.

Сашка положил на колени Михаила тяжёлые кошели. Печерский почувствовал, как сжалось сердце. Друг не забыл – пришёл на помощь!

– Спасибо Алексею, – растрогался Михаил, – хоть я и не вижу твоего лица, но ещё один русский голос в моей жизни – уже радость.

С Сашкой жизнь пошла веселее. Тот начал выводить Михаила на улицу – гулять. И это теперь казалось Печерскому настоящим прорывом к выздоровлению. Конечно, зрение так и не вернулось, но граф всё равно чувствовал себя гораздо свободнее.

В середине сентября зарядили дожди и задули холодные ветры. Михаил вновь закашлял, сначала потихоньку, а потом всё сильнее и сильнее. Серафим перепугался.

– Твоё лёгкое ещё не зажило, нам сейчас только простуды и не хватало, – с волнением говорил он, каждый день выслушивая друга, а в конце всегда прибавлял: – Нужно переехать в более тёплое место.

Две недели спустя, когда кашель сделался сухим и очень мучительным, Серафим принял решение:

– Откладывать больше нельзя. Нужно уезжать! Лучше всего в Италию. В Петербурге принято легочников отправлять к морю, но я считаю, что это ошибка – таких больных нужно лечить в горах. Я склоняюсь к озеру Комо. Там круглый год ровный климат: не очень жарко, нет ветров, и горы со всех сторон. Там, может, и с контузией дело сдвинется с мёртвой точки. Я заработал здесь приличные деньги, мы вполне можем позволить себе снять хорошую виллу. Так что давай собираться.

– Ты мой доктор, тебе виднее. Но как же ты бросишь практику, если стал самым модным доктором Брюсселя? – спросил Михаил.

– Слава врача, спасшего жизнь принцу Оранскому, настигнет меня и в Италии, такие вещи передаются от пациента к пациенту. Буду вести приём на озере Комо, а если больных не будет, так просто отдохну.

– Хорошо, – согласился Михаил, – но свои деньги ты тратить не будешь. Бери золото, присланное князем Алексеем.

На том и порешили.

Через два дня друзья выехали в Швейцарию, а уже оттуда – в Италию. С ними отправился Сашка. Путешественники очень надеялись, что жизнь на горном озере принесёт Михаилу Печерскому здоровье, а самое главное – вернёт зрение.

Глава двадцать третья. Тайные планы Саломеи

В любом деле самое главное – выдержка. Как говорится, помолчи с умным видом и тем, глядишь, врагов-то и обманешь! Воплощая это правило в жизнь, графиня Печерская глубокомысленно взирала на счётную книгу своей фабрики. Она притворялась, что внимательно изучает цифры, хотя ей этого совсем не требовалось. Обострённое чутьё волчицы, все эти годы помогавшее Саломее выживать и добиваться желаемого, давно подсказало, что на фабрике её обкрадывают. Теперь следовало понять, сколько же хозяйских денег осело в карманах пройдохи Атласова, чтобы потом с помощью Косты вытрясти их обратно.

Саломея подняла голову от бумаг и оценила ловко устроенную мизансцену. Она сегодня потребовала, чтобы Вано с управляющим приехали в Пересветово и объяснили, куда на сей раз ушли тридцать тысяч рублей. Действо было в самом разгаре: Вано сидел в углу комнаты и со скучающим видом разглядывал носки своих новых сапог с рыжими отворотами, а управляющий фабрикой, склонив крупную пухлощёкую голову, изображал крайнее почтение перед столом хозяйки.

Графиня с разговором не спешила, она строго глянула сначала на сына, потом на Атласова и вновь перевела взгляд на цифры.

«Вано специально уселся в углу. Хочет, чтобы удар пришёлся по управляющему, а молодой хозяин смог сохранить гордость, – размышляла Саломея. – Надо бы пойти навстречу сыну». Сообразив, что нужно делать, графиня строго нахмурилась и наконец-то заговорила, обращаясь к Атласову:

– Я одного не пойму, сударь: как же вы так построили запруду и подвели воду, что водяной двигатель у вас не работает? В чём дело?

– Ваше сиятельство, случилась досадная ошибка: неправильно сделали водовод, и вода падает на лопасти большого колеса не под тем углом. Нужно немного приподнять плотину и переделать водовод, и всё заработает.

– Очень смешно – вы выбросили мои деньги в воду и теперь хотите, чтобы я дала ещё столько же на исправление ошибок? – Саломея продолжала вежливо улыбаться, но её глаза посветлели от бешенства.

– Но, ваше сиятельство, плотину сделали обычную, как для мельницы, откуда же нам было знать, что этого недостаточно, – пожал плечами Атласов, уже заработавший на графах Печерских больше пятнадцати тысяч и задумавший получить ещё столько же.

– Зато это знал англичанин! Тот самый, что привёз сюда машины. Почему вы отправили его обратно до того, как начали ставить колесо?

– Его сиятельство граф Иван Пётрович распорядились, – опустив глаза, скромно ответил управляющий.

– Да, это я велел отправить англичанина, – вступил в разговор Вано. – Этот наглец сидел, ничего не делал, а я должен был платить ему жалованье?

– Он ничего не делал, потому что ждал, пока вы соизволите достроиться, – спокойно ответила Саломея. – Вы сами затянули: по десять раз переделывая одно и то же. Месяцем больше, месяцем меньше, можно было и заплатить англичанину – это уже не играло никакой роли. Как вы теперь собираетесь устанавливать машины?

Вано промолчал. Не говорить же матери, что англичанин все эти месяцы безмерно раздражал его тем, что как будто не понимал, с кем разговаривает. Англичанин не кланялся и не заискивал, только изумлённо взирал на Вано круглыми глазами. Терпение Вано лопнуло месяц назад, когда англичанин в присутствии Атласова и двух десятков работников расхохотался, показывая на плотину. Он начал махать руками, жестами давая понять, что это не будет работать. Этот иностранный выскочка смеялся над Вано! Англичанин даже не понимал, что для графа Печерского он – ничто, пустое место, даже не пыль под его ногами!

Первым желанием Вано было застрелить англичанина, но пистолета под рукой не оказалось, а вместо этого Атласов подсказал верное решение – рассчитать иностранца и отправить того в Англию. Вано распорядился и управляющий сей же час выполнил приказ. Одного только не знал молодой хозяин, что сделал это Атласов с превеликим удовольствием.Управляющий боялся, что англичанин доберется до графини Саломеи, всё ей расскажет, и денежный поток, так ловко отведённый в атласовский карман, вновь иссякнет, как это уже было весной.

Управляющий в душе потешался и над молодым графом, и над его наседкой-матерью, решившей поиграть в фабрикантку. Уж он-то отлично знал, что, сколько бы ни хмурила бровки графиня Саломея, сколько бы ни пыжился её сынок – всё равно человек, знающий тонкости дела, без труда обведёт таких лопухов вокруг пальца. Вот и сегодня, понимая, что графиня немного покрасуется, постучит белым пальчиком по цифрам в гроссбухе, но потом, как и всегда, оплатит счета, Атласов хозяйке подобострастно улыбался. Но он ошибался – в планы Саломеи больше не входила оплата игр её сына во взрослого. Из денег Косты она уже потратила больше пятидесяти тысяч: они в очередной раз провалились в бездонную бочку чёртовой стройки. С момента отъезда Косты в Вену прошло уже больше четырех месяцев, графиня ждала возвращения любовника со дня на день и надеялась сразу же после его приезда отправиться в Петербург. А там надо было на что-то жить, пока Вано не вступит в права наследства. Конечно, графиня не исключала, что сможет ещё раз тряхнуть запасы Косты. Но вдруг не получится?.. Так что деньги на фабрику она давать больше не собиралась. В этом деле для неё осталась только одна загвоздка: как всё объяснить сыну? Саломея ещё не забыла его кошмарную вспышку гнева и с тех пор искусно обходила все углы в отношениях со своим повзрослевшим мальчиком.

С ледяным презрением глянула графиня на Атласова и заявила:

– Что ж, сударь, ваши доводы я поняла, но они меня не убеждают. Я не собираюсь оплачивать ваши многочисленные попытки построить водовод правильно. Поэтому не дам денег, пока не увижу на бумаге расчёт, откуда пойму, что теперь вы собираетесь всё сделать верно, – Саломея помолчала и отчеканила: – Вы свободны.

– Честь имею, ваше сиятельство!.. Госпожа графиня, господин граф… Позвольте откланяться, – залебезил Атласов, наконец-то узрев серьёзную угрозу своим планам.

Кланяясь и пятясь, он вышел за дверь и аккуратно прикрыл её за собой.

Управляющий был взбешён. Как эта баба его отчитала! А её придурок-сынок молчал, словно немой… Ну, ничего, последнее слово ещё не сказано! Не на того напали. Хотите бумажку? Так уж вам и нарисуют что надобно. Всё равно ведь не поймёте – у обоих мозги куриные. Атласов в сердцах грохнул кулаком по стене и вдруг понял, как неправ. Чего он так взволновался, когда в руках есть самый главный аргумент: мальчишка-граф. Надо этого дурачка в оборот покрепче взять, и тот сам из мамаши денежки выдоит. Атласов прикинул, как подольстится к Вано и что напоёт глупому щенку на сей раз. Не мытьем, так катаньем, но свои денежки управляющий получит. Никто же не виноват, что у них с графиней цель одна – урвать побольше, да только карманы разные.

Дверь за Атласовым давно уже закрылась, но в кабинете по-прежнему царило молчание. Вано, ожидавший, что вновь начнутся материны нравоучения, хмуро глядел в пол. Но Саломея не хотела портить отношения с сыном. Зачем?.. Особенно теперь, когда их судьба так круто менялась. Графиня собиралась ласково пожурить мальчика, и потому разговор начала издалека:

– Сынок, эта фабрика вытянула из нас слишком много денег, я уже пожалела, что купила её, хотя поначалу и взяла всё имущество за бесценок. Но строительство уже съело прежние выгоды. Я думаю, нам пора остановить стройку, чтобы всё не стало ещё хуже. Ты, если хочешь, можешь остаться в Рощине – последи за урожаем, лён в этом году хороший. Продай его, а деньги возьми себе.

Вано уже наигрался в фабриканта и с удовольствием бросил бы это канительное занятие, если бы только мог сохранить свободу и гордость. Но мать отлично помнила все его неосторожные обещания. Сейчас всё выходило так, будто бы дело Вано провалил. Поэтому слова матери оказались для него подарком небес: Саломея собиралась прикрыть строительство не потому, что Вано неправильно вёл дела, а потому, что это просто оказалось семье невыгодным. Да ещё мать отдавала сыну Рощино! Лучше б она его, конечно, подарила. Тогда бы можно было имение продать! Но чем совсем ничего, лучше хоть так. Получить Раю и деньги за лён вместо головной боли от дурацкой фабрики – очень даже неплохо. Оценив всё, Вано улыбнулся и изрёк:

– Если вы считаете, что для семьи так будет выгодней, давайте остановимся. Можно даже поискать покупателя и на саму фабрику, и отдельно на прядильные машины. Хотите, я этим займусь?

Саломея этого, конечно же, не хотела. Она отлично понимала, что денег ей тогда не видать, но мать ласково улыбнулась и похвалила Вано:

– Хорошая мысль, сынок! У тебя блестящий ум, да и образование прекрасное, недаром оно стоило таких бешеных денег. Я уже сейчас восхищаюсь тобой, а через пару лет тобой будет восхищаться весь Петербург, а может, и вся Россия.

Вано изумлённо воззрился на мать – она ничего не говорила ему о своих планах отправить сына в столицу. Но эта идея легла ему на сердце. Петербург! Это было что-то далёкое и прекрасное. Там роскошные женщины улыбались красавцам-офицерам, только что вернувшимся с полей сражений. Мундиры героев сверкали орденами, а дамы сами добивались лестного внимания этих полубогов. Как бы Вано хотел стать одним из этих небожителей!.. В деревне, где он провёл всю жизнь, у него не было ни друзей, ни возлюбленной. В Пересветово соседи не ездили, а мать и сына Печерских никуда не приглашали. Раньше Вано не задумывался, почему они так живут, считая такую жизнь самой обычной, но недавно узнал от Раи правду. Дворовые шептались, будто старый граф много лет назад прислал в соседние имения, в том числе и прежним хозяевам Рощина, письма, прося не посещать его жену и не принимать Саломею у себя. Чем же так насолила ему мать, что отец, обозлившись на неё, даже собственного сына отказывался видеть? Вопрос этот мучил Вано всю жизнь, но он как-то не смог переступить через своё стеснение и расспросить Саломею. Может, сейчас спросить? Мать вроде бы благодушно настроена. Попытаться?.. И Вано решился:

– Матушка, я давно хотел спросить вас кое о чём. Почему отец никогда не приезжал сюда, а нам не разрешал бывать у него?

Саломея заслуженно гордилась своей выдержкой, но сейчас, чтобы вынести полученный удар, ей понадобились все силы. Она долго молчала, собираясь с мыслями. Наконец сказала:

– У твоего отца был плохой советчик – кузен его второй жены, действительный статский советник Вольский. Человек умный, а главное, очень хитрый. К сожалению, влияние, которое Вольский имел на графа, было огромным. Этот человек оболгал меня. Я не хочу даже повторять ту ложь, какой меня выпачкали, но твой отец поверил кузену, а не жене. Но теперь старик лежит в могиле, так что давай оставим его вместе с его заблуждениями, а сами будем жить дальше.

– Но вы не говорили мне, что отец умер. Когда же это случилось? – изумился Вано.

Саломея чуть было не чертыхнулась. Ну, кто её тянул за язык? Теперь придётся расхлебывать! И она постаралась выкрутиться:

– Он умер ещё весной, а не сказала я тебе ничего из-за наследства. Твой брат Михаил находится на конгрессе в Вене, и пока дела между ним и нами не улажены, я не хотела тебя волновать.

– По какому наследству? – насторожился Вано. – Вы хотите сказать, что нам причитается наследство?

– Я пока не знаю, что написано в завещании твоего отца, это знает твой брат, поэтому нам нужно дождаться его возвращения. Тогда и будет видно.

Почувствовав, что ступает на зыбкую почву, Саломея побоялась сболтнуть лишнее и свернула разговор. Наплела, что её ждут на конюшне, где должна жеребиться племенная кобыла, и ушла. А переполненный чувствами Вано поспешил в свою комнату и упал на кровать. Он представил себя гуляющим по бальной зале: новенький гусарский мундир со множеством орденов радовал глаз золотыми позументами и очень шёл ему. Томные взгляды красавиц летели со всех сторон, обещая неземное блаженство… И эта мечта скоро сбудется! Вано получит наследство и наконец-то поедет в столицу!.. Поедет один – он не позволит матери вновь лишить себя общения с миром. Она никогда больше не будет диктовать ему, что делать. Вано – мужчина, а Саломея – всего лишь женщина, и, что бы она о себе ни думала, её власти над сыном пришёл конец!

Глава двадцать четвертая. Золотое блюдо

Ни на какую конюшню Саломея не пошла, а села за туалетный столик в своей спальне. Посмотрелась в зеркало и невольно поморщилась. Бледновата… Годы идут, теперь уже нужно одеваться по-другому – богаче и ярче. Ну, ничего, как только она доберётся до денег, сразу же закажет себе новый гардероб и драгоценности. Саломея прикрыла глаза и с наслаждением представила великолепный зал в царском дворце, и там себя – роскошно одетую, под руку с красавцем-сыном. Придворные перешёптываются, знатнейшие аристократки меняются в лице от зависти, а Саломея лишь гордо улыбается. Вот он – триумф, плата за прозябание под лестницей и годы изгнания!..

Стук в дверь вернул Саломею к действительности. Она никого не хотела видеть и приготовилась отчитать непрошеного визитёра, но дверь отворилась и на пороге возник Коста. Он молча подошёл и выложил на туалетный столик широкое золотое кольцо с гербом Печерских.

– Всё? – прошептала графиня и уставилась на любовника посветлевшими от волнения глазами.

Абрек молча кивнул и приложил палец к губам. В этом он был прав – у стен всегда есть уши. Графиня не собиралась никого ни о чём расспрашивать – в конце концов, это и была работа Косты. В своем лесу на Кавказе абрек делал то же самое, только добычу забирал себе, а теперь отдал Саломее – принёс на золотом блюде и положил к ногам. Вспомнив о золоте, графиня с сомнением глянула в сумрачное лицо своего любовника. Можно попытаться снова вытянуть из него деньги, да и то удовольствие, которое она получила в последний раз, было упоительным. Только воспоминание о стоящем на коленях Косте обдало графиню жаркой волной. И она решилась.

– Пойдём к тебе! Мальчик дома, не хочу, чтобы он застал тебя в моей спальне, – распорядилась Саломея. – Иди вперёд, я за тобой.

Коста вышел, а она, накинув на плечи большую цветастую шаль, пошла следом. Коста ожидал её в полутёмном флигеле.

– Ну что, хочешь ещё раз купить графиню? – надменно выгнув бровь, осведомилась Саломея.

– Хочу, – кратко ответил абрек.

Эта властная женщина в считанные минуты вновь сделала его своим рабом, но Косте это нравилось. То, что жалкие людишки всегда и везде боялись беспощадного абрека, а она попирала его своими белоснежными ножками, возбуждало стареющего горца, как ничто другое. И сейчас он вновь был готов насыпать этой гордячке полный подол золота, чтобы, как в прошлый раз, овладеть ею со всем пылом молодой страсти.

– Посмотрим, на что ты способен, – заявила Саломея и, сняв с плеч шаль, бросила её на пол.

Она скинула туфли и стала на середину шали, широко расставив ноги.

– Кидай золото прямо на шаль, за каждую горсть я буду приподнимать юбку, – велела она.

Коста молча запрыгнул на стол, откинул люк в потолке и снял тот же сундук, что и в прошлый раз. Он открыл крышку и взял горсть монет. Посмотрев в лицо Саломеи, горец безошибочно понял, что женщина уже распалилась от предвкушения, это подстегнуло и его самого. Абрек молча бросил горсть монет на пёстрые цветы кашемировой шали. Саломея приподняла юбку на ладонь от пола и замерла, выжидающе глядя на Косту. Он захватил ещё горсть золота, бросил монеты к ногам женщины и увидел, как голубой атлас поднялся ещё на одну ладонь. Коста уже горел, но графиня, открыто насмехаясь, молча стояла с чуть приподнятой юбкой. Она обнажила лишь щиколотки, обтянутые белыми чулками.

– Кидай золото, если хочешь увидеть, а тем более попробовать остальное, – фыркнула она. – Разбойник с большой дороги должен хорошо заплатить за право поласкать такую, как я.

Коста уже без счёта кидал золотые червонцы к ногам этой роскошной суки, а, она, обнажив колени, поднимала юбку всё выше и выше. Белая кожа над краем шёлковых чулок, открывшаяся его взгляду, лишила абрека последнего самообладания. Он рухнул на колени среди рассыпавшихся золотых монет и припал губами к гладким бёдрам. Ни с чем не сравнимый пряный запах лишал Косту разума, желание стало таким острым, что горец застонал.

– Я разрешаю тебе прикоснуться ко мне там, – капризно протянула Саломея, – ласкай меня, абрек.

Коста стал целовать лоно своей владычицы.

– Так хорошо? – спрашивал он.

Саломея капризничала, требуя от него всё новых ласк. Наконец она задрожала и зарычала низким рыком сытой тигрицы. А Коста подхватил свою хозяйку и, уложив её на край стола, вошёл в горячее и влажное тело. Абрек вонзался в жаркую, трепещущую глубину и снова чувствовал себя молодым и сильным – горным орлом, снежным барсом! Он и зарычал, как барс, рухнув на грудь Саломеи…


Любовник всё ещё тяжело дышал, вонзаясь в неё, а Саломея уже думала, сколько же денег она раздобыла на этот раз. Какая это оказалась замечательная игра! Наконец Коста, зарычав, рухнул на грудь Саломеи, и она сразу зашевелилась, давая понять, что нечего разлёживаться. Абрек послушно поднялся и с обожанием уставился на свою повелительницу.

– Вано дома! Вдруг он начнёт меня искать? Не будем рисковать… Завяжи шаль в узел, да я пойду, – распорядилась графиня.

– Хорошо, как скажешь, – согласился её любовник и, став на колени, принялся сгребать рассыпавшееся золото в кучу.

Саломея бросила взгляд на сундук, монет там оставалось не меньше трети.

«Это заберу в следующий раз», – подумала она и ей стало весело. Что, интересно, Коста будет делать, когда у него закончатся деньги? Придётся ему опять ехать в лес и разбойничать. Никто для него ничего бесплатно делать не будет.

Графиня заулыбалась своим мыслям, а Коста, подбиравший деньги, решил, что её улыбка предназначена ему. Глядя на это гордое лицо, ставшее от нежной улыбки таким прекрасным и родным, Коста вдруг понял, что совсем пропал.

– Ты скоро?.. – капризно протянула Саломея.

– Вот, бери, – заторопился абрек, протянув своей повелительнице тяжёлый узел. – Донесёшь сама, или тебе помочь?

– Донесу! Своя ноша не тянет, – отшутилась графиня и, взяв концы шали в руки, отправилась к выходу из флигеля.

Коста подошёл к окну и, пока любовница не скрылась за дверью большого дома, провожал взглядом плавно качающиеся под голубым атласом бедра. Потом абрек рухнул в постель и закрыл глаза. Коста был счастлив, как никогда в жизни. Он любил, хотя абреки и не имели на это права… А он имел, потому что для него любовь была важнее самой жизни!.. Он просто жить не мог без своей Саломеи!..


Саломея прошла в свою спальню и бросила тяжёлый узел на пол у туалетного столика. Она предвкушала, как сейчас опять расставит червонцы в столбики, потом выровняет их и только тогда начнёт считать. Это наслаждение было не менее острым, чем то, что графиня испытала во флигеле, поэтому она и не спешила – растягивала удовольствие!

Саломея развязала концы шали и, аккуратно переложив монеты на вощёную столешницу, принялась складывать столбики по десять золотых в каждой. Потом она сдвигала столбики в ряды и только, выстроив драгоценную крепость, наконец-то начала считать деньги. Их оказалось чуть меньше семидесяти тысяч. Пожалев, что до ровного счёта не хватает около трёхсот рублей, графиня вспомнила о кольце Печерских. Достав печатку из ящика, Саломея положила кольцо поверх первого монетного столбика.

«Ну, вот – так будет ровно семьдесят тысяч. Ещё пятнадцать осталось с прошлого раза. Так что всего – восемьдесят пять тысяч, – прикинула Саломея. – На жизнь в Петербурге и новые наряды хватит. Ещё и останется».

Резкий стук в дверь прервал её размышления. С ужасом поняв, что не заперлась на ключ, Саломея вскочила и закричала: «Нельзя», но было уже поздно. Дверь распахнулась и в комнату вошёл Вано.

– Матушка, я подумал и принял решение, – сообщил он с порога. – Я наследник отца и не собираюсь дожидаться, пока Михаил соизволит вернуться в Петербург. Я выезжаю в столицу немедленно и буду там жить в доме Печерских. Когда брат объявится, мы сами разберёмся, что кому завещано. Я всегда брал верх над Михаилом в детстве, справлюсь с ним и теперь. Я не позволю себя обделить!

– Хорошо, дорогой, – выпалила мать. Мгновенно придумав, что скажет, она продолжила уже спокойнее: – Мы сможем выехать завтра. Вот я и деньги уже приготовила, сама хотела предложить тебе отправиться в Петербург и там ждать твоего брата.

– Деньги – это хорошо… – протянул Вано, подходя к туалетному столику, уставленному золотом, – но вы меня не поняли. Я поеду один. Именно я – наследник отца, вам он уж точно ничего не оставил, раз за двадцать лет ни разу не захотел с вами встретиться. Я сам разберусь со своим наследством. Я – граф Печерский, и никто не посмеет встать на моём пути.

Не глядя на остолбеневшую мать, Вано надел на палец перстень с гербом, полюбовался своей рукой и принялся рассовывать по карманам столбики червонцев, так любовно собранные Саломеей. Полностью забив карманы, Вано с сожалением посмотрел на оставшееся золото, но, сделав над собой усилие, гордо сказал:

– Оставляю это вам, чтобы вы ни в чём не нуждались. Я уже сложил вещи и пришёл проститься. Карета заложена, я отправляюсь сейчас.

Вано шагнул к двери, но, не выдержав, оглянулся на смертельно бледную мать. Совесть шевельнулась в его душе, но тут же смолкла, задавленная жаждой свободы, богатства и власти. Вано молча поклонился и вышел.

За окном застучали копыта. Уехал! Саломея даже не повернула головы – не хотела смотреть вслед отъезжающей карете. Поставив всё на одну-единственную карту, она вновь проиграла… Что же могло быть хуже? Да ничего!.. Прекрасное золотое блюдо графини Саломеи оказалось глиняной миской, к тому же совершенно пустой.

Глава двадцать пятая. Сан-Карло

Что может быть прекраснее музыки? Да ничего! Как можно хоть что-то сравнить с этой золотой гармонией? Перед музыкой равны все, и неграмотный бедняк так же принимает её всем сердцем, как и сын короля. Нужно только его иметь – это чуткое и трепетное сердце!

Кассандра Молибрани стояла на сцене. Зал был пуст и тёмен, во всём театре сейчас не нашлось бы ни одного оркестранта, но это не смущало Кассандру. Она пела и купалась в божественном океане звуков. Она была королевой из страны грёз, а может, волшебницей – ведь это её голос творил чудеса: он взлетал ввысь, отражался от многоярусных лож и расписного плафона на потолке, он заполнял весь театр, а потом возвращался обратно, уже как упоительный дар небес. Все чувства смешались в душе Кассандры: гордость, изумление собственному таланту и… восторг, восторг, восторг! Теперь она понимала, почему мать предпочла оперу титулу герцогини – просто не могла поступить иначе…

Четыре месяца назад, когда их маленький отряд прибыл в Неаполь, Полли и её подопечная впервые вошли в красивый трехэтажный особняк в двух кварталах от королевского дворца. Они не сразу поверили, что всё это теперь принадлежит Кассандре. Дон Эстебан даже обиделся.

– Не понимаю, откуда взялось подобное недоверие к моим словам, ваше сиятельство! – воскликнул он. – Этот дом был куплен герцогом ещё три года назад специально для вас. Его светлость хотел, чтобы я привёз вас сюда, поскольку именно в этом городе ваша почтенная матушка училась пению и дебютировала на оперной сцене.

– А моя бабушка была самой знаменитой гадалкой Неаполя – может, мне лучше не петь, а гадать? – пошутила Кассандра, но старый воин шутки не принял.

– Вы вольны делать то, что вам хочется, но ваш отец мечтал, что вы повторите путь матери, а не бабушки. К тому же ваше состояние в десять миллионов франков в золоте и столько же в драгоценных камнях позволяет вам не думать о куске хлеба, – окончательно рассердился дон Эстебан.

Кассандре показалось, что она ослышалась. Да разве бывают такие богатства?

– Я думала, отец шутил, когда сказал, что я могу купить себе театр, – призналась она.

– Нет, его светлость говорил истинную правду. Вы свободны в своих тратах. Если Сан-Карло вам не продадут, мы можем построить для вас в Неаполе отдельный театр, даже больше, чем этот.

Похоже, что старый коннетабль всё понимал буквально, и Кассандра принялась его уговаривать:

– Не нужно покупать для меня театр, а тем более строить. Я хочу, чтобы меня приняли в труппу за мой голос, а не потому, что я богата… Прошу вас, дон Эстебан, никому не говорите, что я – графиня. Теперь-то я понимаю, почему мама скрывала свой титул. Она хотела, чтобы её ценили за то, что она делает, а не за то, кто её муж.

– Да, герцог так и говорил мне. Теперь вы уже, наверно, и догадались, почему он велел приобрести для вас дома именно в тех городах, где есть самые знаменитые театры. Сан-Карло – один из самых известных театров Европы.

– Пожалуйста, дон Эстебан, устройте мне там прослушивание, – попросила Кассандра.

– Хорошо, ваше сиятельство, постараюсь об этом договориться, – отозвался коннетабль, но Кассандра вновь напомнила:

– Дон Эстебан, как же мы сохраним тайну, если вы зовёте меня сиятельством? Пожалуйста, называйте меня «сеньорита».

– Я постараюсь, ваше… сеньорита, – кивнул старый солдат и отправился выполнять поручение.

Он, как и всегда, справился, и уже на следующий день, сразу после полудня, Кассандра в сопровождении Полли вошла в просторный вестибюль театра. Там без видимой цели прохаживался щегольски одетый господин лет под тридцать.

– Сеньорита, это вы дочь великой Молибрани? – спросил он, заступив путь вошедшей Кассандре.

– Да, это я!

– Простите мою неучтивость, – извинился щеголь. – Позвольте представиться: Доменико Барбайя. Я – антрепренёр миланского театра Ла Скала и Венской оперы. Я вёл переговоры с вашей матушкой, хотел, чтобы сеньора Джудитта подписала контракт со мной, но она выбрала Ковент-Гарден и премьеру «Танкреда». Я знаю, что вы приглашены к маэстро Россини, разрешите и мне присутствовать на прослушивании.

Кассандра тут же сообразила, что присутствие второго антрепренёра увеличивает её шансы получить приглашение хоть в какую-нибудь труппу, и согласилась:

– Пожалуйста! Только прошу, не ждите многого. Мама хоть и занималась со мной, но на сцене я ещё не пела.

– Благодарю! – обрадовался Барбайя и повёл Кассандру в зрительный зал. Пока добирались до входа в партер, антрепренёр успел сообщить ей главное:

– Маэстро сейчас репетирует «Танкреда». На этой сцене он планирует спектакль на сентябрь, а вот у меня в Ла Скала уже была премьера. Моя прошла одновременно с лондонской. Но Россини получил этот театр в управление лишь в начале года и только теперь начинает ставить здесь собственные оперы.

Они вошли в полутёмный зал. Он показался Кассандре огромным. Его стены терялись вдали, а ярусы таяли в немыслимой вышине, но притягательным центром картины оказалась пара, расположившаяся у огней рампы В первом ряду кресел, вольготно развалившись, устроился красивый брюнет, а напротив него на сцене застыла высокая элегантная дама в платье цвета лаванды. Маэстро что-то горячо ей доказывал, а дама невольно морщилась, от чего её смуглое лицо становилось капризным и злым. Услышав шаги, оба обернулись и с интересом уставились на Кассандру, идущую вслед за антрепренёром.

Других нарядов, кроме испанских платьев её матери, у Кассандры не было. Так что, собираясь сегодня в театр, она надела лучшее из них – белое кружевное платье с плотным атласным корпиньо и широким красным кушаком. В уже отросшие волосы она вколола костяной гребень и накинула поверх белую мантилью. На улицах Неаполя такой наряд смотрелся необычно, и пока они шли к театру, Кассандра не раз ловила на себе любопытные взгляды.

Маэстро встал с кресла и поспешил навстречу гостям. Кассандра с удивлением обнаружила, что Россини ещё очень молод – почти что юноша. Самое большее – лет двадцать. Неужели этот юнец и есть признанный композитор, руководитель королевского театра в Неаполе? Но юный красавчик сам развеял все сомнения:

– Приветствую вас в Сан-Карло, сеньорита, я – Джоаккино Россини, руководитель этого театра. А вы, как я понимаю, дочь великой Молибрани?

– Да, сеньор, меня зовут Кассандра. Я очень хотела бы петь в вашей труппе.

– А у кого вы учились?

Кассандра не помнила, что она вообще хоть чему-то училась, но повторила слова отца:

– Меня учила моя мама.

– Ну, лучшего учителя и не сыскать, – признал маэстро и перешёл к делу: – Что бы вы хотели нам исполнить?

– Я предпочитаю духовную музыку, но могу что-нибудь спеть по вашему выбору, – предложила Кассандра.

– Давайте попробуем «Танкреда», – решил маэстро. – Вы знаете арию «За все тревоги»?

Вот и наступил миг прозрения! Кассандра не знала такой арии, да и название самой оперы услышала от антрепренёра пару минут назад. Что будет дальше? Что она поймёт, открыв ноты? Провалится или победит?

«Но ведь до сих пор всё получалось», – успокоила себя Кассандра и… рискнула:

– Можно мне ноты? – попросила она.

– Пожалуйста, возьмите мои, – предложил Россини и, порывшись в кипе лежащих рядом листов, вытянул скрепленную пару. – Поднимайтесь на сцену, я сам вам буду аккомпанировать.

Россини направился в оркестр, а Кассандра подошла к боковым ступенькам и поднялась на сцену. Капризная женщина в лавандовом платье под шумок незаметно удалилась, и сцена опустела. Кассандра вышла к огням рампы и впервые глянула со сцены в зрительный зал. Огромное звенящее пространство приняло её в свои невидимые объятия. Кассандра замерла, а потом будто взлетела на край отвесной скалы над морем.

– Вы готовы? – громкий голос Россини разрушил магию и вернул девушку с небес на землю. Маэстро уже открыл крышку фортепьяно и нетерпеливо хмурился, ожидая её ответа.

Кассандра глянула в ноты и поняла, что арию знает.

– Да, пожалуйста, – отозвалась она.

Россини заиграл, Кассандра взяла первые ноты и… слилась с музыкой. Её голос взмывал в верха, рассыпаясь там серебряными руладами, потом опускался до низких бархатных низов. Кассандра даже не заметила, как допела арию, и когда Россини взял последний аккорд, тихо вздохнула. Она была готова петь с этой сцены до скончания веков.

Впрочем, с этим она поспешила – Кассандру Молибрани в Сан-Карло ещё не пригласили. Может, её пение и не впечатлило маэстро?

– Ну, что же, сеньорита, очень даже неплохо, – похвалил Россини. Мать поставила вам голос, и тембр у вас прекрасный, а сила звука придёт после месяца репетиций на сцене, когда вы научитесь правильно подавать его в зал. Но я требую от своих артистов ещё и драматической игры. А вы?.. Всего лишь любовались собой. Вам даже в голову не пришло подумать о том, каково это – быть в шкуре рыцаря из древних Сиракуз.

Россини замолчал, и Кассандре показалось, что у неё сейчас остановится сердце. Отказ!.. Но, к её безмерному удивлению, маэстро сказал совсем другое:

– Вам нужно учиться! Если хотите, я возьму вас в труппу на роли второго плана или на замену нашей примадонне – сеньоре Кольбран, но выпущу на сцену не раньше чем через три месяца при условии, что вы научитесь не только петь, но и играть. Пока вы станете ходить в ученицах, жалованье платить не буду. – Россини глянул в лицо Кассандры и нетерпеливо бросил: – Ну, что?

– Я согласна. Благодарю…

Подбежал с поздравлениями Барбайя. Вот кто пребывал в явном восхищении. Антрепренёр наговорил Кассандре кучу комплиментов и пообещал, что та станет звездой не меньшей величины, чем была её мать. Их разговор прервал Россини:

– Сеньорита, можете начать завтра, – распорядился он и строго добавил: – Позвольте проводить вас.

Маэстро довёл Кассандру до дверей зала и вдруг с любопытством спросил:

– Вы разве испанка? Я думал, что Джудитта Молибрани – итальянка, как и я.

– Да, я – испанка, так же, как и ваша примадонна, Изабелла Кольбран, – скромно ответила Кассандра, стараясь не рассмеяться.

Мысли Россини не были для неё тайной. Тот сейчас размышлял о том, что две испанки – это слишком уж много на его бедную голову и что Изабелла, уже ставшая его любовницей, обязательно приревнует. Наконец, решив, что потом что-нибудь придумает, Россини успокоился. «Совру что-нибудь – не впервой же», – решил он.

Россини и впрямь смог убедить сеньору Изабеллу, что пока он руководит театром, молодая певица никогда не получит главные партии. Кассандра же и вовсе промолчала. Зачем делить шкуру неубитого медведя? Надо сначала научиться тому, что мог дать маэстро. Так она и сделала.

Сеньору Джоаккино было только двадцать три, он был моложе всех в своей собственной труппе и с юной ученицей сразу нашёл общий язык. Они понимали друг друга с полуслова, к тому же Кассандра никогда не обижалась на колкие замечания маэстро и не огрызалась, когда Россини добивался от неё идеального звучания голоса или выразительной драматической игры.

– Живи чувствами, загаси разум! – гневно кричал маэстро. – Не думай! Я за тебя уже всё подумал. Ты влезь в шкуру своего героя и почувствуй, как тебе плохо и больно!

Кассандра старалась изо всех сил, но Россини не уставал ругать её за чёткий, логический ум, утверждая, что в театре нужно лишь сердце:

– Ты умна и ценишь это. Я признаю: это правда! Но либо ты и дальше будешь гордиться своим умом, либо забудешь, что он у тебя есть и станешь жить чувствами. К тому же настоящий артист не видит публику, но всё время помнит о ней. Если ты научишься этому – не замечать зрителей, и при этом взывать к их чувствам и сердцам – ты станешь великой певицей.

Кассандра ловила каждое слово. Она и сама чувствовала, как расцветает на сцене её талант. Россини уже выпускал её вторым планом, но главные партии всегда пела Изабелла Кольбран. Это в театре даже не обсуждалось. Опытная испанка держала своего любовника мёртвой хваткой. Россини был её рабом… А Кассандре так хотелось петь! Мысли маэстро давно стали для неё открытой книгой, и девушка не сомневалась: Россини в душе признаёт, что его ученица поёт лучше Изабеллы. Но он боялся даже шелохнуться под каблуком своей любовницы, а Кассандра не понимала, что ей делать дальше.

Этой осенью Россини заканчивал новую комическую оперу. Сюжет он взял из Бомарше, и опера должна была называться «Севильский цирюльник». Потихоньку от примадонны маэстро показывал написанные куски Кассандре. Партия Розины оказалась настоящей мечтой. Как же хотелось Кассандре спеть эту озорную и веселую героиню! Хотелось настолько, что она даже решилась на страшное унижение – попыталась выпросить роль. Финал оказался предсказуемым:

– Нет, Кассандра, даже не проси! Я не могу отдать тебе премьеру. Изабелла потом съест меня. Пойми, её ведь обожают при дворе, и, если она пойдёт на меня войной, я могу потерять театр, да и подвергать опасности наши с ней отношения я совершенно не готов, – виновато объяснял маэстро.

– Но ведь Сан-Карло не единственный театр на свете. Есть и другие, – горько вздохнула Кассандра. – А в них нет Изабеллы.

– Но в них нет и меня! – парировал Россини, но потом сменил гнев на милость и снизошёл до компромисса: – Я мог бы отдать «Севильского цирюльника» Барбайе в Ла Скала с условием, что Розину споёшь ты. И ещё одно требование: вы дадите премьеру в Милане не раньше, чем пятнадцатого февраля следующего года. Я сам дирижирую премьерой в Риме, а это будет девятого, и второе представление – через четыре дня.

– Договорились, – обрадовалась Кассандра, ещё не забывшая приятного молодого антрепренёра, так восторженно поздравлявшего её с успехом на прослушивании.

– Со мной – договорились! Но тебе придётся уговаривать Барбайю, – напомнил Россини. – Вдруг у него сейчас нет денег на постановку?

– Я обо всём позабочусь, – пообещала ему ученица. Зачем говорить вслух то, что и так ясно? Если у Барбайи нет денег, можно вложить свои…

И вот теперь Кассандра уезжала в Милан, а сегодня в пустом тёмном зале пела партию Розины для одного-единственного слушателя. Россини сидел в королевской ложе и, затаив дыхание, слушал своё творение. И хотя они расставались, оба были безмерно счастливы. Они вместе проживали великий день – впервые звучала гениальная опера в исполнении гениальной певицы. Россини в этом не сомневался. Он просто это знал.

Глава двадцать шестая. Озеро Комо

Орлова прекрасно знала, чего хочет. Тишины и покоя. А что ещё нужно усталому человеку?.. Прошедший год вымотал её, и сил не осталось, но проситься на покой было пока рано – фрейлина не завершила последнее задание в своём длинном европейском турне. Теперь её ждал Милан. Придётся искать подходы к верхушке здешнего общества. Однако усталость брала своё, и Агата Андреевна всё откладывала свой переезд в столицу Ломбардии. Денёк, потом другой… Ну что делать, если она пока не готова?! Ей нужно побыть в тишине и посидеть на берегу сказочно прекрасного озера Комо. Пока Орлова мечтала лишь об одном: поскучать над чашкой удивительного местного кофе, посмотреть вдаль на скрытые дымкой горы и помолчать…

Вдовствующая императрица отправила её в Париж с простым, но при этом почти невыполнимым заданием: «Вы должны выяснить, кто в окружении Бурбонов – предатель. Кто вонзит нож в спину моему сыну?» – написала Мария Фёдоровна в секретном послании своей фрейлине.

Тогда Орлова не поверила собственным глазам, но теперь, уже оглядываясь назад, она могла честно сказать, что справилась даже с невыполнимым и внесла посильную лепту в то, что, скрутив всех европейских монархов в бараний рог, император Александр добился отставки Талейрана с поста первого министра Франции. С легкой руки российского государя это место занял бывший губернатор Новороссийского края и любимец Одессы герцог де Ришелье.

Подписав договор Священного союза, Александр Павлович засобирался в Россию, а Орлова наконец-то вздохнула свободно. Она считала, что доберётся домой вместе с остальной свитой, но очередное послание от вдовствующей императрицы вновь погнало её вперёд. Теперь Марию Фёдоровну волновала Парма, куда вот-вот должна была прибыть новая владычица – супруга сосланного на остров Святой Елены Бонопарта. Российская государыня не любила ни саму бывшую французскую императрицу, ни её хитрую австрийскую родню, к тому же искренне считала, что враждебное отношение жителей Пармы не позволит Марии-Луизе занять трон. Поэтому и отправила Агату Андреевну в это маленькое красивое герцогство – посмотреть, с каким позором выгонят итальянцы надменную австриячку. Но всё получилось совсем наоборот: в Парме Марию-Луизу не просто ждали, но и возлагали на неё большие надежды, а интриги испанского двора хоть и имели там место, да только остались безрезультатными.

Отписав императрице-матери о столь печальном положении вещей, фрейлина покинула Праму. И вот теперь в списке Орловой остался один-единственный город. В Милане Агата Андреевна должна была выяснить, как отнеслась верхушка местных аристократов к повторному воцарению австрияков.

Опять искать знакомства, опять выезжать, а самое главное – слушать, слушать и слушать! Как же Орлова устала от общения с дураками! Она даже пожалела себя и горько вздохнула. Домой бы! В Россию…

Сразу в Милан Агата Андреевна не поехала: решила, что заглянет на недельку в курортный городок на берегу озера Комо. И вот она наслаждалась тишиной и немыслимыми здешними красотами.

Солнце уже клонилось к закату. Орлова глянула на часы. Ого! Если она хочет ещё посидеть на берегу с чашечкой кофе, лучше бы поспешить. Дни отдыха так кратки, нужно ценить каждое мгновение. Фрейлина надела шляпку, накинула на плечи тальму и вышла из номера.

Сегодня утром она поселилась в самой дорогой местной гостинице. До этого Агата Андреевна с неделю скрывалась в крохотном прибрежном пансионе. Там никому не было дела до скромной, уже немолодой дамы, что Орлову очень устраивало. Она отдыхала именно так, как любила: в одиночестве, без лишних разговоров и чужих глаз.

Но дело есть дело. Скоро понадобятся богатые и знатные приятели. Таких и заводят на модных курортах. Для этого нужны самая дорогая гостиница и приёмная модного доктора. Агата Андреевна уже навела справки и узнала, что в городе не так давно появилась европейская знаменитость – доктор Шмитц. К нему-то она и записалась на приём.

– Завтра! Всё завтра… – пробормотала себе под нос Орлова, привычно свернув на улицу, ведущую к озеру. Сегодня она в последний раз посидит в одиночестве на террасе и посмотрит на закат.

Агата Андреевна свернула за угол, прошла по знакомым улочкам и оказалась у своего прежнего пансиона. На террасе с круглыми плетёными столиками жена хозяина как раз расставляла кружки с вином перед двумя молодыми гостями. Узнав Орлову, женщина радушным жестом указала на свободный столик. Фрейлина благодарно кивнула и прошла к указанному месту. Хозяйка перешла для Орловой на ломаный французский, и Агата Андреевна сделала заказ – кофе и пирог с вишней. Женщина удалилась, а фрейлина откинулась на спинку плетёного кресла и отдалась своему любимому занятию – она смотрела на озеро. Сейчас, на закате, яркие дневные краски уже померкли, вода поседела, а небо выцвело. Далёкие горы затянула жемчужная дымка. Стены прибрежных вилл налились охрой и терракотой, а кипарисы и пинии чёткими силуэтами прорезали предзакатное небо. Благословенный край дремал среди Альп. Истинный Эдем – рай на Земле.

Орлова втянула ноздрями уже прохладный воздух и, подставив лицо последним солнечным лучам, прикрыла глаза. Но отдохнуть ей не удалось. За соседним столиком разгорался скандал, и, что самое главное, спорили там по-русски.

– Воля твоя, Мишель! Барятинские уезжают завтра, я собирался передать с ними письмо твоему дяде, Вольскому, но не знаю, что мне писать. Врать не хочу, а хорошего и сказать нечего – улучшений в твоём самочувствии нет.

– Чего ты ещё от меня хочешь? – огрызнулся второй собеседник. – Лёгкое зажило, рана меня не беспокоит. Ты сделал всё, что мог! Поверь, Серафим, это уже не в твоих силах – вернуть мне зрение.

Тот, кого назвали Серафимом, – ещё молодой рыжеватый человек неброской, но приятной наружности, – сидел лицом к Орловой, и фрейлина из-под полузакрытых век могла видеть его лицо. Серафим был отчаянно расстроен, но своего спутника убеждал настойчиво:

– Мишель, я уже тысячу раз говорил тебе, что зрение может вернуться в любой момент! Глаза не повреждены, дело в контузии. В один прекрасный миг ты просто откроешь глаза и поймёшь, что видишь.

Орловой показалось, что такая настойчивость выглядит чересчур уж оптимистичной при столь растерянном выражении лица. Похоже, что доктор Серафим уже не знал, что делать со своим пациентом.

«Так это и есть тот самый знаменитый доктор Шмитц, – поняла вдруг Орлова. – Ну надо же, никто и не предупредил, что он из России».

Для фрейлины это, в общем-то, ничего не меняло, но за границей всегда приятно поговорить с земляками, а уж когда тебе столько времени пришлось жестами объясняться с окружающими, приятно вдвойне.

Подойти к русским или нет? Орлова призадумалась. Повод познакомиться с доктором Шмитцем казался более чем удачным. Только вот этот скандал…

Уже не скрывая обиды, врач заявил своему спутнику:

– Мишель, мы столько раз говорили об укрепляющей гимнастике, но ты ничего не делаешь. Твои силы скоро кончатся, и в конце концов ты тихо угаснешь. Я обязан сообщить Вольскому о твоём здоровье. Это – мой долг! Но что же ты прикажешь ему написать?

– Ох, ну напиши, что мне лучше…

– Я сообщу, что ты стараешься восстановить силы и всё для этого делаешь, но ты должен дать мне слово, что с завтрашнего дня так и будет.

Несговорчивый Мишель упрямо, по-бычьи, склонив голову, хранил молчание.

Доктор ждал ответа, пока не потерял терпение. Стукнув кулаком по столу, он заявил:

– Сроку у тебя до завтрашнего полудня! Если ты не начнешь заниматься, я напишу твоему дяде правду. Он – твой единственный родственник, пусть приезжает сюда и принимает решение.

– Я думал, что ты мне тоже родной, – с обидой отозвался упрямый Мишель.

– Я тебе – лучший друг, а он – другое дело, – тут же сконфузился Шмитц. Он вскочил со стула и заискивающе предложил: – Ты побудь здесь полчасика, а я схожу в приёмную, проверю, как там дела, и вернусь.

Мишель отмахнулся:

– Иди и лечи своих пациентов. Сашка говорит, что у тебя страждущие на газонах вокруг приёмной сидят. Не нужно заставлять их ждать. Ты лучше скажи хозяйке, чтобы она принесла мне вина, а Сашка пусть заберёт меня часа через полтора.

Доктор с явным облегчением устремился к стойке, где расплатился, а потом сбежал по ступеням на улицу. Спустя минуту на террасе появилась хозяйка с большим кувшином. Она налила в кружку слепого красное вино и ушла. Мишель похлопал по столешнице в поисках своей выпивки, но не нашёл её. Похоже, это его рассердило, и он хлопнул уже сильнее. Пальцы не достали до кружки всего чуть-чуть, и в следующий раз бедняга непременно попадёт ладонью прямо по стеклу. Орлова вскочила со стула, в мгновение ока оказалась у соседнего столика и ухватила ручку кружки.

– Извините меня, сударь, за бесцеремонность, но похоже, что вы – племянник моего старого знакомого, Николая Александровича Вольского, – сказала фрейлина и деликатно пододвинула кружку вплотную к руке слепого.

Мишель ухватил своё вино, а потом ответил:

– Вы правы, сударыня. Позвольте представиться: граф Михаил Печерский. Действительный статский советник Вольский приходится мне дядей. – Слепой чуть запнулся, а потом с горечью сказал: – Вы простите, что я не встал, приветствуя вас, но мне сложно передвигаться. Вы уж присаживайтесь сами, пожалуйста.

Агата Андреевна села рядом и вгляделась в лицо молодого графа. Теперь она узнала его. Правда, Мишеля Печерского фрейлина встречала лишь однажды – в Москве, когда юноша ещё учился в университете. Однако не было никаких сомнений, что сидевший с ней рядом красивый мужчина и есть возмужавший и повзрослевший, но всё такой же синеглазый племянник Вольского.

– Надо же, какое совпадение, – начала Орлова, пытаясь нащупать нужный тон в разговоре. – Я ведь виделась с вашим дядей в Париже, он приезжал ко мне в гости. Но Николай Александрович ни словом не обмолвился, что вы ранены.

– Он ещё не знал. Я долго провалялся, прежде чем решился сообщить дяде о том, что случилось.

– Вас ранили в бою?

– Если б это было так, то и жалеть нечего. Нет, на меня напали, чтобы ограбить. Не больно-топочётная участь для боевого офицера.

Орлова не знала, что и сказать: расспрашивать было как-то неловко, а сочувствовать – фальшиво, но её собеседник предложил сам:

– Если вы не очень спешите, я могу рассказать вам, как всё получилось.

– Я совершенно свободна, – отозвалась Агата Андреевна и подбодрила: – рассказывайте. Вы меня просто заинтриговали.

Печерский помолчал, собираясь с мыслями, а потом рассказал ей о том, что случилось у Ватерлоо. Он говорил о появившемся подкреплении и о том, как сам вызвался выехать на разведку, а потом о незнакомце, догнавшем его на тропинке.

– Я не успел выхватить пистолет из седельной кобуры, бандит выстрелил первым. Я не сомневаюсь, что он целил в сердце, но промахнулся – попал выше. Пришлось ему добивать меня уже на земле – рукоятью пистолета в висок. Доктор Шмитц утверждает, что моя слепота – следствие того удара.

В этом рассказе что-то не сходилось. Что за чушь – обирать проезжих рядом с полем битвы? Такого просто не бывает! Зачем рисковать, если через пару часов можно мародерствовать, грабя убитых? К тому же в рассказе фигурировал крестьянин верхом на лошади. Тоже явление крайне редкое. Нет у крестьян верховых лошадей!

– Вы сказали, что он выглядел как крестьянин, а лошадь у него какая была? – поинтересовалась Орлова.

– Верховая, тёмной масти, сильная, – принялся вспоминать Михаил. – Когда бандит подскакал ко мне, то поднял её на дыбы. А почему вы спросили?

– Потому что тогда ваш грабитель – никакой не крестьянин. Дело в другом! Возможно, вас с кем-то перепутали, но мне кажется, что охотились именно на вас. Ведь с вашей руки сняли кольцо. Как добыча – этого мало, зато, если нужно подтвердить, что убили именно графа Печерского, перстень с гербом – лучшее доказательство. Остается задать вопрос: «Кто вас так не любит?»

Орлова разглядывала своего собеседника в упор, пытаясь уловить на его лице малейшие оттенки чувств (благо что слепой не подозревал о таком вопиющем нарушении приличий с её стороны). Вопрос застал графа врасплох, но сразу же стало ясно, что он знает, о ком его спрашивают. Грустная улыбка тронула губы Михаила, сделав незрячее лицо необычайно трогательным. Он долго молчал, прежде чем признался:

– Мой отец лишил наследства свою последнюю жену и её сына, оставив всё мне. Подозреваю, что они оба не рады такому развитию событий. Но мачеха – женщина, а её сын Вано – двадцатилетний юноша. Оба они безвыездно живут в ярославском имении, а убийца был мужчиной, причём достаточно крупным и сильным. Это я знаю точно.

– Такого человека можно и нанять – подсказала Орлова.

– А ведь, наверно, вы правы. В доме мачехи много лет жил её любовник – по молодости тот считался на Кавказе абреком. Я практически уверен, что этот мужчина – отец Вано. Печерский задумался, как видно, сопоставляя факты, а фрейлина подсказала:

– Чтобы изобличить преступника, проще всего найти и опознать украденное кольцо. Раз его взяли, оно где-нибудь обязательно всплывёт. Сообщите об этом дяде.

Но Михаил отказался:

– С вашими рассуждениями я согласен, но только к дяде обращаться не буду. Он начнёт переживать, кинется искать справедливости, а у него – больное сердце. Не надо ничего менять. Как сложилось, так сложилось… Если мне Провидение когда-нибудь вернёт зрение, я сам поквитаюсь со своими врагами, а коли не судьба…

Не договорив, Михаил замолчал. Орлова попыталась увещевать его, но не преуспела. Характер у слепого графа оказался с изрядной долей упрямства – собственные беды Мишель не желал делить ни с кем. Пришлось Агате Андреевне отступиться. Давно она не чувствовала себя такой беспомощной! Ей вспомнилась последняя встреча с Вольским в Париже. Как будто наяву, встало перед ней жёсткое и умное лицо прежнего соседа по имению. Уж кто-кто, но такой благородный человек, как Николай Александрович, не заслужил подобного обращения. Он должен узнать правду.

Орлова задумалась. «Доктор Шмитц дал своему другу время до завтрашнего полудня? Значит, ей самой нужно попасть на прием к этой европейской знаменитости гораздо раньше, – сообразила фрейлина. – Серафим грозился написать Вольскому письмо. Вот и славно! Пусть заодно переправит ещё одну маленькую записочку для Николая Александровича…»

По ступеням террасы поднялся огромного роста молодой блондин и прямиком направился к Михаилу. Он даже не успел подойти, как слепой воскликнул:

– Сашка пришёл!

Богатырь помог Печерскому встать. Граф попрощался с фрейлиной и, крепко ухватившись за локоть Сашки, отправился домой. Агата Андреевна проводила их взглядом. Путь оказался недолгим – оба исчезли за воротами соседней виллы. Следом поднялась и Орлова. Она уже знала, что надо сделать.

Агата Андреевна поспешила в свою гостиницу, ведь там – на самом дне саквояжа – лежала заветная карточная колода. Таро – вот что поможет ей развеять все сомнения.

Орлова так спешила, что, изумив прислугу, взлетела на второй этаж с резвостью молоденькой барышни. Она достала колоду и, выбрала среди карт рыцаря кубков. Перетасовала остальное и задала свой вопрос:

– Кто покушался на жизнь Михаила Печерского?

Она разложила карты и сразу же поняла, насколько прав Михаил в своих подозрениях: причиной всех его несчастий была женщина. Королева мечей! Она прямо-таки излучала ненависть. Впрочем, дело обстояло даже хуже: злодейка ведала всем, что творилось вокруг бедняги Михаила. Фрейлина увидела и убийцу – марионетка в руках Королевы мечей тот лежал в положении «прошлое». Впрочем, от этого было не легче: в настоящем и будущем несчастного графа ждали лишь болезнь и отчаяние. Но самой интересной оказалась главная карта расклада. Тем, кто поставит последнюю точку в этом отвратительном деле, оказался паж мечей. «Сын злобной бестии – пресловутый Вано», – поняла Орлова.

Что ж, это было вполне логично. Если Михаил не составил завещания, например, в пользу своего дяди, то сын его мачехи формально мог считаться наследником всего состояния Печерских. Агата Андреевна вновь бросила взгляд на последнюю карту своего расклада и вынесла окончательный вердикт: если кольцо цело, оно должно быть у этого Вано.

Оставался один-единственный выход: срочно предупредить Вольского. Фрейлина собрала карты и спрятала колоду. Она обязательно напишет, но будет очень аккуратно подбирать слова. Орлова знала, что никогда не признается ни самому Николаю Александровичу, ни его несчастному племяннику, откуда узнала об убийце, о злобной и завистливой женщине и её сыне, но где искать преступников – подскажет обязательно.

Отчего-то вспомнились синие глаза Мишеля Печерского. Какая жалость: так красивы и при этом слепы.

Глава двадцать седьмая. Примадонна Ла Скала

Аристократичная красота Милана сразу же очаровала Кассандру. Она легко и быстро привыкла к этому необычному городу, а потом и полюбила его. Ну и Милан отвечал Кассандре взаимностью: здесь ею восхищались, её обожали и сходили по ней с ума. Да и как же могло быть иначе, если сеньорита Молибрани считалась примадонной миланской Ла Скала?

Север Италии удивительно отличался от шумного, говорливого и жизнерадостного Неаполя. Может, из-за того, что Ломбардия после падения Наполеона вновь отошла Австрийской империи, или причина была в характере миланцев, но этот равнинный город был спокойнее, солиднее и даже мудрее, чем жизнерадостный Неаполь. Единственным, что роднило всех итальянцев, было восторженное поклонение музыке. В Милане обожали свой Ла Скала не меньше, чем в Неаполе любили свой Сан-Карло. Миланский театр всегда собирал аншлаги, а после самых удачных представлений публика так ликовала, что всю ночь напролёт гуляла с факелами, распевая любимые арии.

Доменико Барбайя встретил Кассандру с восторгом. Он мгновенно прикинул, какой успех сможет принести ему знаменитое имя Молибрани, помноженное на удивительный голос и бесспорную красоту молодой солистки. Ну, а то, что Кассандра привезла от Россини его новую оперу, стало настоящим подарком судьбы. Но Барбайя не был бы коммерсантом, если б до срока, обозначенного Россини, не стал зарабатывать на таланте Кассандры. Он сразу же ввел новую солистку на главные партии в других операх Россини: «Итальянка в Алжире» и «Елизавета, королева Английская», уже идущих в его театре, и не прогадал. Успех оказался ошеломляющим, и сеньорита Малибрани легко, без всяких усилий заняла место примадонны Ла Скала.

Теперь Кассандра целыми днями пропадала в театре. Полным ходом шли репетиции «Севильского цирюльника», Барбайя специально для неё возобновлял «Танкреда». Антрепренёр как мог ускорял прогоны – старался побыстрее выйти на представления. По вечерам Кассандра пела партию Изабеллы или королевы Елизаветы и, стоя у огней рампы, впитывала дыхание зала. Спроси её кто-нибудь, согласилась бы она проводить на сцене все дни и ночи, и Кассандра, не задумываясь, ответила бы: «да». А всё потому, что её голос окончательно окреп и раскрылся, став наконец-то совершенным. Кассандра нашла себя и своё место в мире и была по-настоящему счастлива.

По приезде в Милан она заставила опекуна рассчитать их маленький военный отряд и, подарив стражникам коней и заплатив жалованье за год вперёд, отправить их домой. Большой розовато-бежевый четырехэтажный дом, купленный для Кассандры отцом, конечно же, оказался прямо за углом театра Ла Скала. Слава небесам, он был доходным – разделённым на восемь больших квартир – и Кассандра распорядилась занять самую маленькую из всех. Она взяла с близких обещание помалкивать о титуле, деньгах и доме, и теперь все в театре считали, что их примадонна просто сняла эту квартиру на время своего пребывания в Милане.

Доменико Барбайя как-то проводил Кассандру домой, внимательно оглядел небольшое помещение из четырёх комнат, познакомился с «испанской роднёй» – Полли и доном Эстебаном, и осведомился, не тесно ли его новой певице в этих «хоромах». Кассандра пропустила сарказм антрепренёра мимо ушей и ответила скромно:

– Мы никогда не роскошествовали, даже при маме. Я не стану менять свои привычки.

– Как угодно, сеньорита, моё дело – предложить, тем более что солисты в Ла Скала получают приличные деньги. Вы можете себе это позволить…

Барбайа оказался прав. Гонорары посыпались на Кассандру, как из рога изобилия, но она продолжала жить скромно, отдавая всё деньги дону Эстебану. Единственным исключением стала первая выплата за «Итальянку в Алжире». Эти деньги новая солистка Ла Скала потратила, купив три новых платья.

В Милане было на удивление тепло, и Кассандра даже поздней осенью обходилась лишь кашемировой шалью. Её новые наряды сразу оценили и артисты, и публика, но больше всех они поразили беднягу антрепренёра. Доменико, который раньше говорил со своей примадонной весело и открыто, теперь стал задумчив и часто вопросительно поглядывал на неё.

Так продолжалось до вчерашнего дня. Барбайя ждал Кассандру за кулисами и, когда она выходила с поклонов, подал руку, помогая спуститься с декораций по узкой деревянной лесенке. Кассандра коснулась его пальцев, и волна страсти и нежности вдруг опалила её. Девушка читала мысли антрепренёра. Барбайя обожал свою примадонну и хотел посвятить ей всю жизнь. Он даже задумал отказаться от собственного успешного дела и заняться лишь её выступлениями – собирался возить свою любимую по всему миру.

Кассандра прикрыла глаза, и в тёплой черноте под веками замелькали пёстрые картины: Барбайя опускается перед ней на одно колено, потом один за другим появилась череда огромных театральных залов. Больше картин не было.

Кассандра отдёрнула руку. Зачем Доменико всё испортил? Она привязалась к нему, но лишь как к другу. Её любовь, да и её жизнь – сцена!

Оставалось только сделать вид, что ничего не случилось. Кассандра срочно придумала вопрос о своей роли в сегодняшнем спектакле и задала его. Барбайа ответил. Она возразила, потом и вовсе заспорила. Доменико стал доказывать свою точку зрения и так увлёкся, что его любовные переживания стали глуше – отошли на второй план. «Вот так и нужно с ним держаться», – поняла Кассандра.

Дело было не в том, что ей не нравился красивый молодой итальянец. Наоборот! Черноволосый и темноглазый Барбайя был высок и строен, а чертами смуглого лица напоминал римских воинов, какими их высекали в мраморе древние скульпторы. Но его глаза… не были синими. Может, это и казалось детским капризом, но пока блеснувшие в прорезях маски синие глаза были единственным воспоминанием из прошлого, и Кассандра уверовала, что у мужчины её жизни глаза – именно такие. Она не знала, была ли уже с ним знакома, а может, ещё только мечтала о нём. Но, как ни крути, синие глаза оставались единственной ниточкой, ведущей в прошлое, и Кассандра за неё держалась.

Приближалась премьера «Севильского цирюльника», волнение Кассандры становилось день ото дня всё сильнее, а тут ещё и история с Барбайей. Что ей было делать? И она пошла туда, где научилась находить умиротворение: в собор Дуомо. Кассандра прошла в придел к золотой статуе Пресвятой Девы и долго молилась, а потом просила Богородицу помочь ей с Доменико. Перекрестившись, девушка поднялась со скамьи и окликнула Полли.

– Пойдёмте, тётушка. Нам пора в театр.

Полли поспешила за ней… Холодное ноябрьское солнце заливало площадь перед собором жёстким и ярким светом. Сегодня впервые подморозило. Полли замотала шаль поверх тальмы, ухватила свою подопечную под руку и поторопила:

– Поспешим, дорогая, а то замёрзнем.

Они прибавили шагу, а Полли напомнила:

– С утра у тебя примерка костюмов и репетиция с оркестром. А вечером ты, если не ошибаюсь, поёшь Елизавету.

– Всё точно, – отозвалась Кассандра. – Кстати, тётушка, когда я пою Елизавету, то забываю, что стою на сцене, что это – игра. Я даже ловлю себя на мысли, что это и впрямь моё имя.

Полли кивнула и с видом знатока изрекла:

– Сеньор Россини сотворил из тебя великую певицу, научив верить, что ты и есть героиня тех опер, в которых поёшь.

– В этом вы правы, без маэстро я не смогла бы постичь настоящей сути театра, – согласилась с ней Кассандра.

– Сеньор Доменико хоть и не пишет опер, но зато разбирается в постановках, а самое главное, получает со зрителей деньги, – осторожно заметила Полли, от которой не укрылись ни нежные взгляды, ни трепетное внимание красивого итальянца. – Он тебе не нравится?

– Я ценю его как друга, – поморщившись, призналась Кассандра.

То, что чувства Барбайи – отнюдь не тайна для окружающих, стало для неё неприятным сюрпризом.

– Он и мужем будет хорошим, – гнула свою линию Полли.

– Возможно, но я не хочу пока выходить замуж. И, пожалуйста, не надо больше этих разговоров…

– Как скажешь, детка, – с готовностью согласилась Полли, – я всегда на твоей стороне, ты же знаешь.

Кассандра улыбнулась своей старшей подруге. Но улыбка тут же померкла, ведь у афишной тумбы театра их ждал Барбайя. Антрепренёр кинулся навстречу:

– Доброе утро, сеньорита Молибрани! И вам, сеньора Дженкинс, – поклонился он и предложил: – Разрешите проводить вас.

– Благодарю, – откликнулась Кассандра.

Она уже знала, что объяснения ей не избежать, и настроение её совсем испортилось. Кассандра взяла антрепренёра под руку и направилась к театру. Полли шла сзади. Барбайя распахнул перед спутницами широкую дверь Ла Скала и пропустил женщин вперёд.

– Сеньорита, прошу вас, уделите мне несколько минут. Мы можем пройти в мой кабинет. Я хочу обсудить с вами очень важный вопрос, а ваша тётя, если, конечно, захочет, может пойти с вами.

– Тётушке, наверно, лучше отдохнуть в фойе, – отозвалась Кассандра, которая не хотела, чтобы кто-нибудь слышал, как она откажет Доменико.

Догадливая Полли, уже заметившая мрачное выражение глаз своей питомицы, поддержала ее:

– Я уж лучше посижу здесь…

– Как пожелаете, – согласился Барбайя и увёл Кассандру в свой кабинет.

Войдя, он усадил девушку в кресло, а сам, нервно сцепив пальцы, замер напротив. Доменико не сводил глаз со своей примадонны и больше не мог молчать. Без всяких предисловий он опустился на одно колено, прижал к губам руку Кассандры и признался:

– Сеньорита, я уже давно люблю вас. Я готов положить свою жизнь к вашим ногам. Если вы мне позволите, я буду жить и работать только для вас. Пожалуйста, станьте моей женой.

Он сжимал руку своей любимой, а она читала его мысли. Доменико жаждал посвятить Кассандре свою жизнь, объехать с ней весь мир и поставить для неё лучшие оперы в крупнейших театрах. О себе он не думал вовсе. Это тронуло Кассандру, и она переменила своё решение. Она не откажет Барбайе сразу, а хорошо подумает над его предложением.

– Дорогой друг, – сказала Кассандра, тихо высвобождая пальцы из ладоней антрепренёра, – для меня ваше признание стало полной неожиданностью. Я должна всё обдумать. Сегодня я последний раз в этом месяце спою партию Елизаветы, а потом у нас перерыв до премьеры. Завтра я хотела бы уехать на озеро Комо. Дон Эстебан снял там виллу. Дайте мне две недели, я вернусь в театр и отвечу вам.

– Хорошо, пусть всё будет так, как вы хотите, – согласился Барбайя, – мне остается только ждать и надеяться.

Кассандра поспешила уйти. В коридоре её поджидала сгоравшая от любопытства Полли.

– Ну что, сеньор Доменико сделал предложение? – спросила она.

– Сделал, – грустно сказала Кассандра. – Всё было так хорошо. Зачем что-то портить?

– Так ты ему не отказала?

– Я обещала подумать. Объявила Доменико, что завтра мы уезжаем на озеро Комо. Сказала, что дам ответ, когда вернусь.

– Думай, милая, думай. Замужество – такое дело, что женщине нужно очень хорошо подумать, прежде чем соглашаться. Браки заключаются на всю жизнь, потом ничего не исправишь, – одобрила её старшая подруга, как видно, вспомнив собственного непутёвого мужа.

Полли проводила Кассандру в гримёрную, где примадонну уже ждала костюмерша с новым платьем. Потом был очередной прогон «Севильского цирюльника», а вечером Полли вновь наблюдала, как её любимицу одевают в широкие фижмы и парчовое платье английской королевы.

Спектакль, как всегда, прошёл с огромным успехом, а уже на заре обе женщины покинули Милан. Когда за окном кареты, неторопливо сменяя друг друга, замелькали пасторальные картины ломбардских деревушек, Кассандра вдруг поняла, что хочет поскорее доехать. Оказывается, она всё-таки очень устала.

Глава двадцать восьмая. Дипломаты

Как же он устал! Действительному статскому советнику Вольскому даже не хотелось открывать глаза. Закутавшись в медвежье одеяло, он тихо сидел в углу кареты. Пытался задремать, да не вышло: мысли сводили с ума. Дела его откровенно не радовали, дома тоже ничего не ладилось. Почему же так получалось? За что ни возьмись – всё плохо: либо полный провал, либо вязкая, как болотная тина, тяжёлая неопределённость. Взять хотя бы нынешнее положение вещей в министерстве. Чем это не двоевластие? Управляющий Иностранной коллегией и управляющий Министерством иностранных дел – да никто и не разберёт, кто из этих двоих «главнее». А уж каждый из них сам решает этот вопрос и, понятное дело, что в свою пользу. Государь же снисходительно взирает со своего Олимпа на эту битву титанов и лишь посмеивается. Разделяй и властвуй!

За влияние на департамент Вольского, созданный специально для внешней разведки, отчаянно бились сдающий позиции, но всё ещё могущественный граф Каподистрия и набирающий силу Карл Нессельроде. Последний считался основным помощником императора Александра на Венском конгрессе, и был абсолютно убежден, что чуть ли не на днях получит место своего соперника. Но опытный Вольский понимал: этому не бывать. Государя очень устраивает положение «над схваткой», когда за его благоволение борются два мощных и влиятельных дипломата с диаметрально противоположными взглядами. Александр Павлович выслушивал обоих и принимал то предложение, которое совпадало с его собственным мнением. Конечно, такое положение вещей было, по меньшей мере, странным, но император считал стратегом себя, а остальных – лишь пешками. Впрочем, после победы над Бонапартом государь, по мнению Вольского, имел на это полное и законное право.

«Вряд ли Нессельроде получит пост статс-секретаря, – размышлял Николай Александрович. – Император не отпустит Каподистрию, ведь тот – грек, и все связи с Грецией и Балканами, лежащими под турецкой пятой, сейчас у него в руках. Скорее, государь всё оставит, как есть. Так и будет сам у себя министром иностранных дел».

Вольский отбросил одеяло и выглянул в окно. Далеко ли еще? Слава богу, недолго осталось! За окном мелькали знакомые пейзажи петербургской окраины. Ещё два часа – и его экипаж, почти доверху забрызганный всеми оттенками щедро перемешанной с первым снегом грязи, дотащится до дома. После глупейшей поездки в Бессарабию, придуманной Каподистрией лишь бы показать Вольскому «кто тут главный», это показалось настоящим счастьем. Хотя упущенного времени тоже было жаль: два месяца дурацкой суеты, а дела – на полушку.

Единственным светлым пятном за всю эту надуманную и бесполезную поездку оказалось письмо, полученное Вольским уже на обратном пути – в Москве. Алексей Черкасский сообщал о судьбе бедняги Михаила. Племянник был серьёзно ранен, но жив. Князь писал, что не нужно волноваться: Мишель обязательно поправится, ведь он молод и силен. Сам Николай Александрович старался об этом не думать. Провидение сохранило Мишелю жизнь, вернёт и остальное. Вольский суеверно боялся прогневать судьбу и не требовал от неё слишком многого.

В петербургской квартире приезда хозяина ждали. Услужливый помощник Иван Михеевич принял у Вольского шинель, заботливо осведомился о его здоровье и тут же доложил, что посыльный передал письмо от доктора Шмитца, присланное с оказией из Ломбардии.

– Где оно?!

– В кабинете, ваше высокопревосходительство! Извольте пройти, на столе лежат.

Николай Александрович бросился в кабинет. На зелёном сукне рабочего стола лежал толстый конверт с его именем, крупно выведенным чётким почерком Серафима Шмитца. Вольский вскрыл печать и в его ладонь скользнул маленький голубой конверт. На нём не было ни имени, ни адреса.

– Любопытно, – пробормотал Вольский.

Но здоровье племянника сейчас было важнее всего, и анонимное послание могло и подождать. Он взялся за письмо Серафима. Доктор сообщал, что с лёгким Мишеля всё в порядке, но с контузией пока ничего поделать невозможно. Зрения как не было, так и нет.

Как ни крепился Вольский, тяжкое и беспросветное отчаяние пробилось сквозь заслон воли и опалило сердце. За что это всё Мишелю? Ведь он никогда и никому не сделал зла, а сам в жизни ещё ничего хорошего не видел. Чего стоит только одна его мачеха со своим разлюбезным Вано!

Совесть кольнула Николая Александровича: он ведь так и не смог заняться наследством Печерских. Эта глупая поездка съела столько времени!.. Ну, ничего, завтра он повидается с Каподистрией, отчитается и выпросит себе отпуск по семейным обстоятельствам. Пора выполнить волю покойного графа Пётра Гавриловича и выгнать Саломею из ярославского имения вместе с её ублюдком!

Принятое решение успокоило совесть, и Вольский вспомнил о голубом конверте. Он сломал печать и развернул лист. В письме не оказалось ни обращения, ни подписи, но Вольский сразу же узнал изящный почерк. Он не раз видел его на листах кратких аналитических записок, присланных из разных стран. Записки попадали в руки государя через вдовствующую императрицу Марию Фёдоровну, а потом оседали в сейфе Нессельроде среди самых ценных бумаг.

В отличие от своего начальника, Вольский знал, кому принадлежит почерк. Так каллиграфически выводить заглавные буквы умела лишь одна-единственная женщина – дочка его старого приятеля и соседа по имению – Агаша Орлова. В последний раз Николай Александрович видел фрейлину в Париже. С чего бы этой даме вдруг оказаться в Ломбардии, и зачем она решила написать ему? Вольский понял, что по-настоящему заинтригован. Письмо было кратким:

«При нашей последней встрече Вы похвалили мою наблюдательность, а также умение делать выводы. Позвольте мне высказать предположения по одному вопросу, важному лично для Вас.

История с нападением на графа Михаила отнюдь не случайна. На мой взгляд, преступник искал именно его, а кольцо забрал для отчёта перед своим заказчиком. Всё дело в женщине, идущей к богатству по трупам. Это она послала к вашему племяннику убийцу. Но последнюю точку в этом преступном деле поставит сын злодейки. Обратите на него особое внимание».

Что же такое смогла разузнать ушлая Агаша, раз написала подобное послание?.. Вольский задумался. Если фрейлина Орлова высказывала какое-нибудь предположение, можно было ставить сто к одному, что оно окажется верным. Сам Николай Александрович ни минуты не сомневался, что покушение на Мишеля подстроено его мачехой. У той под рукой был личный разбойник – любовник Коста. Саломея всё просчитала: муж умер, пасынок не женат. Она же не знает про документ, оставленный графом Пётром, и рассчитывает на то, что её Вано – тоже наследник. Как говорится, и мотив, и возможность у неё имеются. Но Орлова, она-то откуда всё знает? Понятно, что поговорила с Мишелем. Племянник рассказал ей о своём несчастном детстве. Дальше фрейлина делает вполне понятный вывод: на пасынка (руками своего любовника) покушалась Саломея. Но почему она пишет о Вано? Что за последняя точка?

Вольский аккуратно сложил листок. Завтра же он закончит все дела в министерстве и отправится в Ярославль. Он выведет проклятую Саломею на чистую воду и глаз не спустит с её сынка. Вольский ничего не простит этой деревенской ведьме. Наконец-то ей придётся ответить за свои пакости!


До чего же пакостной выдалась в этом году зима в российской столице: слякотно, ветрено и серо. Казалось, что тоска навечно повисла над городом. Мрачная, холодная и беспощадная, она изводила – отнимала все силы. Ну а это уж точно было не ко времени, более того – это было просто опасно. В мире всегда выживали лишь сильные и жестокие, а в трудные времена и подавно…

Граф Иоанн Каподистрия – блестящий дипломат и царедворец – давно и безнадёжно хандрил. Этот красивый сорокалетний человек, обладавший недюжинно острым умом, семь лет верно прослужил новому отечеству – России, а что получил взамен? С его мнением перестали считаться, а самого отодвигали на задний план. Не дай бог, совсем под немца засунут!.. Впрочем, как бы ни складывались дела, у Каподистрии имелось главное утешение: дело его жизни оставалось с ним. Никто не был властен отнять это сокровище. Ведь важнейшей своей миссией Иоанн Антонович почитал освобождение Греции.

– Когда наша Родина обретёт свободу, я спокойно сойду в могилу. Греция – моя жена, другой семьи мне не нужно, – часто повторял граф в своём узком кругу.

Этот круг был и впрямь очень узким – сам Иоанн Антонович и четыре брата Ипсиланти. Зато в нём собрались лучшие сыны Греции. Молодые князья Ипсиланти, все, как один, были красавцами и бесстрашными храбрецами, а старший из них – Александр, и вовсе героем, потерявшим руку в Наполеоновских войнах. У этих молодцов имелся лишь один существенный недостаток, который, однако же, безмерно раздражал графа Иоанна. Ипсиланти свято верили, что освобождённая Греция обязательно поднесёт им королевскую корону. Не умаляя безупречной знатности и древних заслуг их славного рода, Каподистрия втайне считал, что если его страна сбросит гнёт Османской империи, то уже никогда больше не будет монархией, а соберёт свои земли в единой республике, как это уже было на Ионических островах.

Сегодня Каподистрия ждал в гости князей Александра и Дмитрия Ипсиланти и собирался обсудить с ними вопрос о тайном обществе «Филики Этерия», возникшем в греческой общине Одессы. К тому же для задуманного приёма имелась ещё одна весомая причина: этот визит даст возможность вновь показаться в обществе его молодому другу. Подумав об Иване Печерском, Каподистрия нежно улыбнулся. Впервые за многие годы рядом с графом находился человек, которого можно было не опасаться. Простой юноша – открытый и добрый. Иоанн Антонович поймал себя на мысли, что всё больше и больше привязывается к своему милому подопечному.

Этот бесхитростный молодой человек появился в жизни Каподистрии совершенно случайно. В конце лета в лесах под Стрельной братья Ипсиланти устроили охоту, куда позвали и графа Иоанна. Четыре молодца, красуясь друг перед другом, погоняли своих коней, и штатскому дипломату поневоле пришлось тянуться за лихими князьями. Как он и предполагал, дело закончилось плохо. Молодой и пугливый конь графа встал на дыбы на краю внезапно появившегося оврага, и Каподистрия, перелетев через его голову, покатился по склону буерака. Пересчитав все кочки и валуны, граф Иоанн ещё успел подумать, что дипломату его ранга глупо умереть, упав с коня на охоте. Потом он потерял сознание и пришёл в себя оттого, что чьи-то руки тормошили его, а взволнованный голос упрашивал очнуться. Открыв глаза, Каподистрия увидел обеспокоенное молодое лицо. Незнакомец был хорош собой – этакий яркий южный Аполлон. Юноша всё ещё тормошил упавшего статс-секретаря и, увидев, что тот приходит в себя, радостно воскликнул:

– Слава богу, вы живы, сударь! Как вы себя чувствуете? Можете встать?

– Попробую, – неуверенно ответил Каподистрия и, опираясь на руку своего спасителя, попытался подняться.

Граф встал и, удивляясь своему везению, обнаружил, что у него ничего не сломано. Резкой боли не было, осталось лишь ощущение, что его проволокли по камням на аркане, привязанном к хвосту бешеной лошади. Всё тело ныло. С помощью своего спасителя Каподистрия выбрался на тропинку, где, как ни в чём не бывало, стоял оплошавший конь.

– Благодарю вас, сударь! Если бы не вы – лежать бы мне на дне этого оврага, – сказал граф Иоанн своему спасителю.

– Да, пустяки… Я здесь катаюсь каждый день. Так что вас заметил сразу. Кстати, моё имение – в двух верстах отсюда, если ваш дом далеко, мы можем поехать ко мне.

Каподистрия задумался. Он гостил на даче у Александра Ипсиланти. Но показываться «молодым греческим орлам», как он шутя звал четырёх братьев, в побитом состоянии явно не хотелось. Предложение молодого человека позволяло достойно выйти из положения, и граф Иоанн согласился:

– Благодарю!.. Наверно, это сейчас для меня единственный выход, – сказал он. – Однако позвольте представиться. Граф Иоанн Антонович Каподистрия.

Юноша с готовностью откликнулся:

– А я граф Печерский… Иван Пётрович. Моё имение называется Марьино. Давайте я помогу вам сесть на коня, и мы можем ехать.

Самым интересным было то, что на юношу не произвело никакого впечатления имя его нового знакомого. Казалось, что Иван Печерский его никогда не слышал.

С какой же луны свалился этот чудак, если он не знает имени министра иностранных дел России? Каподистрия был заинтригован. Он уже не помнил того времени, когда люди не заглядывали ему в глаза и не лебезили перед ним. Сильный и благородный, дипломат не любил ни подхалимажа, ни низкопоклонства и посему не без удовольствия наблюдал за своим спутником. Молодой человек болтал себе, как щегол в клетке. Оказывается, Иван Печерский приехал в столицу после смерти отца, но, пожив несколько дней в городском доме, затосковал по прогулкам верхом и охоте и решил дождаться осени в ближайшем имении.

– Вот начнётся сезон, тогда и вернусь, – объяснил юноша.

Граф Иоанн не знал никого из Печерских, но вспомнил, что несколько месяцев назад приказом по Министерству иностранных дел человек с такой фамилией назначался помощником посла в Лондон.

– Михаил Печерский вам не родня? – спросил он у своего спутника.

От Каподистрии не укрылось, что его фраза застала юношу врасплох. Более того, совсем безобидный вопрос оказался тому неприятен. Но Иван Печерский быстро взял себя в руки и ответил уже спокойно:

– Михаил – мой сводный брат. У нас общий отец, но матери разные.

Поскольку разговор так задел его спасителя, Иоанн Антонович счёл за благо сменить тему. Это оказалось тем более кстати, что они как раз добрались до барского дома в Марьино. Пока отдыхали и ждали обеда, молодой хозяин болтал без умолку. Каподистрия узнал, что Иван жил с матерью и отца своего вообще не помнил, а теперь – уже после кончины старика – приехал в столицу, чтобы вступить в права наследования. Он собирался дождаться возвращения брата из Европы, а потом разделить имущество и зажить самостоятельно.

Для опытного дипломата было очевидно, что его молодой собеседник не получил достойного образования – тот явно не понял фраз, сказанных графом Иоанном по-французски и по-английски. Иван Печерский так старался выглядеть сильным и уверенным в себе взрослым человеком, что хорошо изучивший людей Каподистрия сразу понял, насколько этот юноша одинок и растерян. И это растопило дипломату сердце: к концу обеда он проникся к своему спасителю искренней симпатией и пообещал себе, что вернёт юноше долг, помогая освоиться в столице.

Отобедав в Марьино, Каподистрия в экипаже гостеприимного хозяина отправился в Петербург, пригласив Ивана Печерского заезжать к нему «запросто». Тот не преминул воспользоваться любезным приглашением и вот уже почти три месяца бывал в доме статс-секретаря ежедневно.

Ноша, которую взвалил на себя граф Иоанн, оказалась не из легких. По большому счёту, молодого Печерского невозможно было показать в обществе. Не из-за манер и французского, это было не так страшно: многие офицеры-провинциалы языков не знали, да и в мазурке не блистали, но, коли мундир воина украшало множество наград, общество не пеняло герою. Однако Иван Печерский героем войны не был, к тому же у этого юноши оказались какие-то дикие, можно сказать, варварские воззрения на жизнь. Тот совершенно искренне нёс какую-то чушь о праве сильного, и граф Иоанн подозревал, что его новый друг даже не слышал о десяти заповедях.

Статс-секретарь попытался исправить взгляды и манеры своего протеже – предложил больше слушать, чем говорить. Маневр оказался удачным: яркая красота молодого графа добывала ему девичьи сердца, а скромное молчание завоёвывало симпатии матерей. Труднее всего пришлось Ивану Печерскому среди мужчин. Попытка показать его в Английском клубе окончилась настоящим крахом. Юноша надувался спесью, изрекал банальные истины и к довершению всех бед навязывал собеседникам своё мнение. Пришлось Каподистрии срочно его увозить.

– Друг мой, зачем вы пыжитесь, стараясь казаться значительней, чем вы есть? Это большая ошибка, – убеждал приунывшего молодого человека статс-секретарь. – Члены Английского клуба – люди умные и в один голос вам скажут, что спесивая важность и высокомерие есть первые признаки глупца. Вы останетесь в одиночестве: умные будут вас избегать, чтобы не попасть рядом с вами в неловкое положение, а глупцы увидят в вас конкурента, отбирающего у них внимание публики, и все побегут от вас, как от чумы.

Советы Каподистрии сделали доброе дело, и его протеже стал приобретать некий лоск. Можно ли попытаться ещё раз? Не рано ли?.. Граф Иоанн вновь всё обдумал и решился. Он покажет Ивана Печерского в мужской компании, но на сей раз в узком кругу – братьям Ипсиланти. Если же нынешний вечер пройдёт удачно, тогда Каподистрия пригласит молодого друга на большой дипломатический приём.


Вечер в большой, хотя и неуютной, казённой квартире на Невском обещал быть интересным. Вано с нетерпением ждал встречи с боевыми офицерами. Он так радовался, что судьба послала ему Каподистрию. Грек учил Вано всему тому, чему должен был научить отец, да только мать сделала так, что граф Печерский не захотел видеть собственного сына. В очередной раз Вано спросил себя, что же произошло между родителями? Однако долго размышлять на эту неприятную тему не хотелось. Зачем портить себе вечер? Лучше уж мечтать, предвкушая хороший ужин и интересную беседу…

Печерский специально приехал в дом на Невском пораньше, пока хозяин был ещё один. Вано собирался расспросить графа Иоанна об офицерах, ожидавшихся в гости.

– У нас сегодня будут князья Александр и Дмитрий Ипсиланти, – объяснил Каподистрия. – Они вам понравятся. Оба – блестящие храбрецы, герои войны.

Разговор прервал дворецкий, сообщивший о прибытии гостей. Граф Иоанн поспешил им навстречу.

– Дорогой Александр, рад вас видеть! – радушно воскликнул он, пожимая единственную руку высокому черноглазому гусару с тяжёлым и властным взглядом.

– И вам, Дмитрий, я тоже очень рад, – обернулся Каподистрия к молодому человеку, почти ровеснику Вано, вошедшему вслед за братом.

Выждав паузу, статс-секретарь представил обоим гостям Вано. Князья Ипсиланти любезно поклонились новому знакомому, но старший из братьев недвусмысленно скривился. Он явно не ожидал встретить здесь лишних людей.

Прошли к столу. Сначала общая беседа ничем не отличался от обычной светской болтовни, но, по мере того как пустели бутылки, гости заговорили откровеннее. Братья Ипсиланти перешли к волновавшему их вопросу:

– Я хотел бы обсудить вопрос о новой организации, созданной нашими земляками в Одессе. «Филики Этерия» ставит перед собой великую задачу: поднять восстание против турок, – заявил князь Александр. – Что вы думаете по поводу сей новости, Иоанн?

– Молодежь, вернувшись из Европы, привезла нам моду на масонские ложи и тайные общества, – пожав плечами, ответил Каподистрия. – Тайна притягательна, а молодость любит красивые ритуалы. К тому же все хотят быть «избранными», чтобы их признали достойными вступить хоть куда-нибудь, а куда – неважно, то ли в масонскую ложу, то ли в тайное общество.

– Нет, только не в этом случае! – разгорячился Александр Ипсиланти. – Греки должны подняться на борьбу, а там уже все средства хороши. Организация, в которую будут вступать люди, воодушевлённые мечтой о свободе собственной Отчизны, – одно из наилучших средств для нашей великой цели.

– Но русский император и так вознёсся на вершину славы: он – освободитель Европы. Других лавров ему не надобно. Он больше не захочет сражений, – возразил Каподистрия. – Война с турками государю не нужна. Тайное общество греков не найдёт поддержки в России.

– Значит, нужно перенести штаб этой организации из России в Константинополь, в самое сердце Османов, – не сдавался Ипсиланти. – Все богатства нашей страны хранятся именно там. Живущие в Константинополе греки – самые богатые люди во всей Турции. Нужно использовать их богатства и связи на благо Греции.

– И кто же будет этим заниматься? Нужна огромная работа. Мы с вами – на службе у русского императора. Нам вообще закрыт въезд в османские земли, – заметил граф Иоанн.

Вано слушал, затаив дыхание. Конечно же, его симпатии были на стороне героя Ипсиланти, а не осторожного Каподистрии, но Вано не решился встрять в настолько важный разговор. За него это сделал князь Александр. Тот достойно ответил на сомнения дипломата:

– Конечно, мне самому нет нужды набирать членов организации. Для этого есть молодые патриоты, и, кстати, совсем необязательно, чтобы они были греками. Любой, кто сочувствует бедам нашей страны, может принять участие в этом благородном деле.

– Где их взять, этих патриотов? Они ещё должны вырасти, – вновь не согласился статс-секретарь. – Пока все рассуждения о создании мощной организации, способной поднять восстание в Греции, кажутся мне утопией.

Старший Ипсиланти ничего не ответил, а младший, до этого так же, как и Вано, всё время молчавший, напомнил, что им пора. Сегодня ещё нужно появиться на балу в честь графа Шувалова, вернувшегося на днях из-за границы. Князь Александр поддержал брата, и гости, поблагодарив гостеприимного хозяина, откланялись.

– Обиделись, – грустно признал Каподистрия. – Никто не хочет смотреть правде в глаза. Хотя она очень печальна: с одним воодушевлением битву не выиграть. Нужно оружие, нужны даже не отряды, а армия, и самое главное – нужна поддержка сильных мира сего. Пока ничего из этого перечня нет.

– Но как же так? – разгорячился Вано. – Император Александр должен помочь христианскому народу, захваченному иноверцами. Он должен двинуть армию против турков, а греки, увидев помощь русского государя, поднимут восстание в тылу поработителей.

Каподистрия поморщился. Опять эти топорные схемы и пустые предположения! Его молодой друг постоянно грешил тем, что обо всем судил на редкость примитивно. Хоть это ему уже изрядно надоело, пришлось графу Иоанну читать очередную нотацию:

– Вы опять делаете тривиальные выводы из двухходовой схемы, а жизнь никогда не бывает простой и прямолинейной. Жизнь сложна и многогранна. Это борьба интересов множества людей, а поверх них накладываются ещё и интриги сильных мира сего. Образно говоря, жизнь напоминает мне драку «стенка на стенку», когда на Масленицу на льду Невы сходятся огромные толпы людей. Вроде бы и бьются одна компания против другой, но в клубке тел невозможно разобрать, кто кого и зачем ударил. А вы считаете, что жизнь похожа на передвижение регулярных войск по отданному в штабе приказу. Так не бывает. Присматривайтесь к людям, старайтесь понять их цели, желания и поступки и, самое главное, никогда не судите о других по себе. Все люди разные.

– Но как же так? Император должен помогать единоверцам! – упорствовал Иван Печерский.

– Никому государь ничего не должен, – устало отмахнулся Каподистрия, – он делает лишь то, что выгодно ему. И никому не дано точно угадать, что он сочтёт для себя выгодным в данный момент. По крайней мере, я не пытаюсь.

Статс-секретарь был явно расстроен. «Настаивать не нужно, лучше удалиться, оставив старшего друга в одиночестве», – сообразил Вано. Так он и сделал: простился и уехал домой, надеясь, что завтра настроение его покровителя улучшится, и Каподистрия вновь станет милым добряком, опекавшим молодого графа Печерского в столице.

Вано оказался прав: на следующий день статс-секретарь забыл вчерашнюю размолвку и прислал записочку, приглашая на приём в Министерстве иностранных дел. Там граф обещал представить своего молодого друга обществу.

Вано закрыл глаза и перекрестился. Неужели это свершится?! Наконец-то его примут в высшем обществе, и он быстро взлетит на самую вершину… В своём блестящем будущем Вано не сомневался.

Глава двадцать девятая. Падение

В новом чёрном фраке, присланном из Москвы перед самымего отъездом, Вано прибыл в квартиру старшего друга ровно в девять часов.

Статс-секретарь вышел ему навстречу в шитом золотом парадном дипломатическом вицмундире и поздоровался:

– Вот и вы. Рад видеть! – Каподистрия пожал гостю руку и объявил: – Коляска стоит у крыльца, мы можем ехать.

Вано с готовностью согласился, и они отправились на Английскую набережную в здание Министерства иностранных дел. Приём затевался в честь нового французского посла, и здесь ожидали весь дипломатический корпус и сливки светского общества.

– Держитесь рядом со мной и, ради бога, не спорьте, – мягко улыбнулся Иоанн Антонович, но Вано улыбка не обманула – это был не совет, а приказ. Пришлось капитулировать.

– Хорошо, – согласился Вано. – Вы не волнуйтесь, я всё помню.

– Вот и отлично, – обрадовался дипломат.

Они вошли в застеклённые двери длинного блёкло-серого здания министерства. Почтительный служитель принял у статс-секретаря шинель, а у Вано плащ, и друзья направились в большой зал, приспособленный сегодня под проведение торжественного приёма. Завидев министра, множество людей устремились к Каподистрии, ища его внимания. Иоанн Антонович был со всеми ровен и прост, но невидимая грань, которую собеседники графа сами не решались переступать, делала того небожителем.

«Вот как нужно себя держать», – восхитился Вано и пообещал себе, что обязательно станет таким же. Он стоял рядом с графом Иоанном, и тот сам представлял молодого друга гостям. Поначалу Вано запоминал фамилии и титулы новых знакомых, так любезно улыбавшихся протеже всесильного министра, потом подустал. Впрочем, запоминать было и необязательно, все гости приёма вели себя чрезвычайно любезно и, похоже, были рады знакомству с Иваном Печерским. Уверовав, что всё с его дебютом получилось как нельзя лучше, Вано успокоился и даже стал иногда вставлять фразы в общий разговор.

К ним подошёл невысокий и совершенно седой человек в дипломатическом мундире. Расхрабрившийся Вано улыбнулся и этому старику. Новый гость ответил столь же любезной улыбкой. Но как только Каподистрия представил своего молодого друга, выражение лица седого дипломата разительно переменилось. Старик помрачнел, а взгляд его стал колючим. Сказав какую-то общую фразу седой отошёл.

Что это случилось со старым придурком? Вано недовольно поморщился. Всё шло как по маслу, гости были так добры, и лишь Вольский сверлил протеже самого министра злобным взглядом, словно крыса из подвала.

И тут Вано вспомнил: именно эту фамилию называла мать, когда говорила о человеке, поссорившем их с отцом. В душе Вано поднялась ярость. Да он сейчас же размозжит старикашке его мерзкую голову! Но Вольского не было видно, тот куда-то исчез. Зато компания молодых аристократов, собравшихся вокруг статс-секретаря, казалась весёлой и оживлённой. Лихой гусар барон Миних в лицах рассказывал о взятии Парижа, а красавец-граф Шувалов, тонкий чёрный галстук которого оттеняла булавка с исполинских размеров бриллиантом, подыгрывал ему, оживляя разговор шутками. Вано решил не портить себе так удачно начавшийся вечер и забыть о старике.

Лакей подошёл к статс-секретарю и протянул ему маленький серебряный поднос со сложенным вчетверо листком. Каподистрия развернул записку и пробежал её глазами.

– Господа, я отойду на пять минут, – сказал он.

Иоанн Антонович послал Вано ободряющий взгляд и, обойдя его, направился в соседнюю галерею. В нише одного из окон статс-секретаря ожидал Вольский.

– Простите, ваше высокопревосходительство, – извинился статский советник, – если бы не дело огромной важности, я бы вас не побеспокоил. Молодой человек, которого вы только что всем представили, причастен к покушению на моего племянника – графа Михаила Печерского. В Мишеля стрелял наёмный убийца. Преступник, как мне кажется, для отчёта перед заказчиком снял с пальца моего племянника фамильное кольцо. Я эту печатку с гербом Печерских хорошо знаю – я сам передал её Михаилу. Теперь это кольцо красуется на пальце графа Ивана. Кольцо невозможно спутать с другим: на гербе у края щита есть заметная вмятина. Присмотритесь сами, я эту щербину увидел сразу, потому что знал куда смотреть.

Каподистрия хранил молчание. У него не укладывалось в голове, что его молодой друг – такой искренний и простой – мог убийством добывать себе наследство. Следом на ум пришло простое соображение, что если бы это было правдой, то Вано никогда не стал бы носить кольцо, привезённое убийцей. Скорее всего, это ошибка или недоразумение. Юноша явно ничего не знал, и долг старшего друга – защитить его. Статс-секретарь так и ответил Вольскому – твёрдо и без колебаний:

– Я поговорю с графом Иваном, но я уверен, что он в этом злодействе не замешан.

– Ваше высокопревосходительство, позвольте сначала мне переговорить с этим молодым человеком, – попросил Вольский. – Есть некие обстоятельства, они касаются матери Ивана Пётровича, и желательно обсудить их один на один. Я – душеприказчик покойного графа Печерского и обязан выполнить его последнюю волю.

– Хорошо, вы можете сделать это завтра, – решил Каподистрия, – если я не получу от вас никаких известий, послезавтра я сам побеседую с Печерским.

– Благодарю, ваше высокопревосходительство! – явно обрадовался статский советник.

Статс-секретарь попрощался и направился обратно в зал. Какой же неприятный сюрприз ожидал его! Глянув на лица молодых людей, которых оставил всего лишь несколько минут назад, Каподистрия понял, что дело плохо. Бледный как полотно барон Миних стоял, сжав кулаки, а красавец Шувалов что-то брезгливо втолковывал Ивану Печерскому. Так быстро, насколько позволяли приличия, статс-секретарь направился к своему протеже и успел услышать последнюю фразу Шувалова:

– Я дерусь только с ровней. Деревенские простаки бьются на ярмарках – на кулаках.

Шувалов ухватил бледного Миниха за локоть и, повернувшись к Печерскому спиной, направился вон из зала. На Вано было страшно смотреть: его лицо почернело, а на лбу вспухла жила. Зеваки, доселе стоявшие рядом, начали разбегаться, усиленно изображая неведение. Каподистрия подошёл к своему подопечному, взял его под руку и увёл в ту самую полутёмную галерею, где недавно беседовал с Вольским.

– Что случилось? – жёстко спросил статс-секретарь.

– Я просто высказал мнение относительно рассказа барона Миниха. Сказал, что генералу Милорадовичу не следовало позволять противнику отступать лишь для того, чтобы избежать потерь среди своих солдат. Зачем их жалеть? Мужик – раб, он понимает только кнут, а солдаты – те же мужики. Шувалов же при всех оскорбил меня, назвав варваром, а когда я вызвал его на дуэль, он оскорбил меня вторично, заявив, что я ему не ровня.

– Он сказал вам правду: графа Шувалова император выбрал в мужья своей внебрачной, но очень любимой дочери Софье, а посему он – уже почти что член царской семьи, – с грустью объяснил граф Иоанн. – А ваше замечание о герое войны и любимце армии генерале Милорадовиче – самоубийство. Никто из присутствовавших в зале офицеров никогда вам этого не простит. Что же касается солдат – все, кто воевал, относятся к ним иначе, чем вы.

– Шувалов должен ответить! – твердил Вано. Губы у него тряслись, а руки дрожали.

– Если вы попытаетесь настаивать, то окажетесь в тюрьме. Кроме того, после случившегося вас более не примут ни в одном приличном доме. Берите мой экипаж и езжайте к себе, а завтра отправляйтесь в имение к матери. Если всё забудется, возвращайтесь через год. Может, мы и сможем начать сначала.

Каподистрия коротко поклонился и ушёл. Его спина была такой прямой и неприступной, что Вано проглотил недосказанные слова и, развернувшись, побрёл к выходу. Через полчаса он уже входил в вестибюль дома Печерских, а ещё через пять минут, не раздеваясь, рухнул на кровать в своей спальне. Вано никак не мог понять, как же так получилось, что оскорбили его, и он же оказался во всём виноват.


Утром Вано поднялся на заре – лежать смысла не было, ведь он так и не заснул. В Пересветово ему ехать не хотелось: не мог же он вернуться к матери побитой собакой… Понятно, что теперь Каподистрия не станет ему помогать. «Но, может, это ненадолго? Месяц-другой, статс-секретарь посердится и остынет, – размышлял Вано. – Лучше пересидеть это время в Марьино». Распорядившись укладывать вещи, Вано направился в столовую. Он пребывал в ужаснейшем расположении духа, и подававший ему тарелки слуга, как видно, почувствовал гнев молодого барина, потому что куда-то исчез. Оглядевшись по сторонам и не найдя лакея, Вано взревел:

– Данила! Немедленно сюда!

Но вместо слуги в дверях появился вчерашний старик, с которого и начались все неприятности.

– Не нужно кричать, – спокойно заявил Вольский, – это я отослал прислугу. Нам нужно поговорить без свидетелей.

– Мне не о чем с вами разговаривать! – выкрикнул взбешённый Вано. – Убирайтесь вон из моего дома!

– Он не ваш! Это дом Михаила Печерского, которого пытался застрелить убийца, подосланный вашей семьёй, – спокойно возразил старый дипломат. – Кстати, кольцо, которое этот бандит снял с руки умиравшего Михаила, сейчас надето на вашем пальце. Я отлично помню эту печатку, даже знаю все её дефекты, ведь я сам передал кольцо своему племяннику в Вене вместе с завещанием его отца.

– Нашего отца, – процедил Вано, – я тоже наследник и не позволю себя обобрать.

– Я являюсь душеприказчиком покойного графа, – объяснил Вольский, – поэтому должен выполнить его последнюю волю, а она состоит в том, что всё состояние отошло Михаилу, а вы и ваша мать должны покинуть владения Печерских. Граф особенно настаивал на этом условии. Я выяснил, что ваша мать уже давно забирает себе доходы с Пересветова. Она приобрела имение, два доходных дома в Ярославле и прядильную фабрику. Вы оба можете переехать в одно из этих мест.

Еще вчера Вано считал, что хуже быть уже не может, а оказалось, что это не так. Получалось, что, вывалявшись в помойке, он теперь к тому же провалился в зловонную выгребную яму. Вано вдруг ясно понял, что его жизнь кончена, и осталось лишь умереть. Не ехать же к матери, чтобы жить с ней в крошечном Рощино, считая каждую копейку.

– Я вам не верю! – в отчаянии выкрикнул Вано. – Есть же законы! Отец не может оставить сына без наследства…

– Дело в том, что он вам не отец, – заявил Вольский, – я думал, мать рассказала вам правду. Покойный граф Печерский оставил документ, заверенный тремя священнослужителями, там сказано, что Пётр Гаврилович так никогда и не прикоснулся к своей третьей жене. Вы просто не можете быть его сыном.

Вано показалось, что его сердце сейчас лопнет! Он был не графом, а всего лишь нагулянным ублюдком, может, даже крепостным. Господи милосердный! Сердце, разорвись прямо сейчас! Смерть показалась Вано счастьем – наилучшим выходом из этого кошмара. Он так и сидел, уставившись в пол, и больше не слушал Вольского. Старик пытался объяснить, что даёт ему три дня на сборы и отъезд из дома Михаила. Вано по-прежнему молчал, тогда Вольский кратко сообщил, что завтра выезжает в Пересветово, разбираться с Саломеей, и ушёл.

Вано был раздавлен. Спустя столько лет он наконец-то узнал, чем же Саломея так насолила своему мужу, что поплатилась за свой проступок десятилетиями ссылки. Все оказалось очень просто: мать родила Вано!..

…Молча просидев в столовой почти сутки, он пришёл в себя настолько, чтобы попытаться собрать по кусочкам свою разбитую жизнь. Вано решил, что добьётся всего сам, а потом вернётся в Петербург настоящим, признанным героем, и тогда никто не посмеет обсуждать постыдное прошлое его семьи. Он снял с пальца кольцо с гербом Печерских, бросил проклятую печатку на каминную полку и, велев заложить экипаж, отправился к князьям Ипсиланти. Вано попросил доложить о себе старшему из братьев, но к нему вышли двое: Александр и Дмитрий. Печерский сразу же заявил, что готов умереть за свободу Греции, и героические патриоты могут всецело располагать его жизнью. Приняв это странное предложение как должное, князь Александр пообещал новому соратнику, что даст ему важнейшее поручение. На следующий день, забрав у Ипсиланти письма и спешно найденный турецкий паспорт, новоявленный освободитель Греции уехал сначала в Одессу, а оттуда в Константинополь, поклявшись себе, что или погибнет, или вернётся в Россию героем. Повзрослев за один день на десять лет, Иван Печерский собирался сдержать свою клятву. Ну а Вано больше не было.

Глава тридцатая. Божественная

Жизни не было! Тоска придавила сердце Михаила неподъёмной гранитной глыбой и не собиралась отпускать. Горькая, как полынь, и серая, как болотная тина, тоска просыпалась вместе с ним по утрам, отравляла жизнь днём, а ночью мучила кошмарами. Единственным светлым моментом оставалась теперь тончайшая грань между сном и явью, когда Михаил, уже почти проснувшись, ещё не помнил о том, что с ним случилось, а просто, как бывало в прошлой жизни, тихо лежал с закрытыми глазами. Но покой рассыпался, расколотый мыслью: «Я слеп», а в сердце засохшей колючкой впивалось отчаяние, и тогда он тихо выл от безысходности. Сегодня, в день, когда ему исполнилось двадцать восемь лет, граф Михаил Печерский хотел бы получить от судьбы лишь один подарок – не проснуться утром.

Какой наивно-детской казалась теперь прежняя грусть о ранней смерти матери, о безразличии отца, о своём одиночестве. Об этом мог убиваться только человек, не знающий, что такое на самом деле плохо, а Михаил теперь это отлично знал. Плохо – это когда ты из сильного молодого мужчины превращаешься в беспомощное существо. Плохо – когда у тебя, ничего не дав взамен, отбирают жизнь, которую ты так любил, службу, полную братской полковой дружбы и гордости боевого офицера. Кто такой Михаил Печерский в свои двадцать восемь? Никто – обуза, тяжкий крест для близких. Конечно, Серафим его не оставит, так и будет возиться, как делал это все прошедшие месяцы, но нельзя же до бесконечности виснуть пудовыми веригами на ногах друга – тому ведь нужно устраивать собственную жизнь.

За полтора месяца, проведённые на озере Комо, у Серафима появилось столько пациентов, что заработала не только приёмная, но и настоящая клиника. Серафим пропадал в ней до позднего вечера и виделся с другом лишь за ужином. Но сегодня, ради дня рождения своего Мишеля, доктор сделал исключение из правил и сам повёл друга на прогулку по большому саду, окружавшему виллу.

– О лёгком можешь больше не вспоминать, – рассуждал Серафим, направляя Михаила по дорожке, сбегающей к озеру. – Но вот с контузией я так и не понял, что делать. Всё, что связано с глазами, не повреждено, мне даже кажется, что всё дело в душе, как будто ты сам не хочешь что-то видеть.

Михаил возмутился:

– Ты шутишь! Я всё готов отдать за то, чтобы вернуть зрение! Ты даже не представляешь, что это такое – быть сильным, здоровым мужчиной и при этом совершенно беспомощным.

– Тебе меня не разжалобить. Твои слова – явное преувеличение, – парировал друг, – ты так поддался хандре, что я больше не назвал бы тебя сильным мужчиной. Я много раз говорил с тобой о восстановительной гимнастике, ты даже обещал заняться ею, но это ничего не изменило. Ты лишь просиживаешь целые часы на садовой скамье.

– Пока не прозрею, я и впрямь не хочу ничего делать, – признался Михаил. – Зачем мне прежние крепость и сила, если я не могу самостоятельно пройти по комнате?

– Как хочешь! Человека невозможно заставить, пока он сам чего-то не захочет. Это я как врач тебе говорю, – наставительно заметил Серафим и, сев на любимого конька, принялся читать другу очередную лекцию.

Через четверть часа Михаил так устал от этих нравоучений, что уже даже и не огрызался, а лишь изредка напоминал доктору Шмитцу о давно заждавшихся пациентах. Наконец Серафим сдался и признал:

– Может, ты в чем-то и прав. Если бы всё в жизни делалось по справедливости, мы бы давно жили в другом мире… Ладно, пойду к больным… А ты что будешь делать?

– Отведи меня в беседку.

Друг выполнил просьбу Михаила и оставил его одного. В этой увитой дикой лозой ажурной беседке Михаил мог сидеть часами. Он даже запретил Сашке приходить сюда без крайней нужды. В одиночестве Михаилу было легче. Он сидел, подставив лицо холодным лучам зимнего солнца, и перебирал в памяти дорогие образы. Михаил вспоминал боевых друзей, Алексея Черкасского, дядю, но больше не позволял себе думать о маленькой «цыганке» из английского поместья. Теперь уже он был недостоин её. Пусть так и останется в неведении, пусть станет счастливой без него!

Михаил вернулся мыслями к сегодняшнему разговору с другом. Серафим назвал его рохлей. Вот уж действительно, поставил телегу впереди лошади! Зачем становиться богатырём, если ты всё равно не можешь и шагу ступить без посторонней помощи?.. Но вдруг Серафим прав? И дело не в мощи и силе, а в том, что Михаил опустил руки и сдался, позволил беде взять над собой верх? Он даже уже не мечтал, что когда-нибудь прозреет. В нём умерла вера, потом его покинула надежда, а любовь Михаил сам выгнал из своего сердца, запретив ей возвращаться. Он поставил на своей жизни огромный, жирный крест и хотел лишь одного: чтобы его оставили в покое.

Вздохнув, Михаил поднялся и ощупью, держась за столбики беседки, спустился с крыльца. В четырех шагах отсюда начиналась высокая каменная стена, отделявшая сад от соседней виллы. Держась за стену, Михаил мог передвигаться самостоятельно. В последнее время он делал это редко (а вернее, не делал совсем), но сегодня, пристыженный словами друга, решил всё-таки походить вдоль стены. Сделав первые шаги, Михаил остановился, ему показалось, что с той стороны ограды, где раньше никогда никого не было, послышались шаги. Да, точно! По саду кто-то ходил. Обострённым слухом незрячего граф различил шаги двух человек. Скорее всего, шли женщины – незнакомки ступали легко, а песок под их ногами тихо шуршал. Дамы подошли почти вплотную к стене, а следом заскрипели деревянные ступени.

«Серафим как-то сказал, что беседка в соседнем саду стоит как раз напротив нашей, – вспомнил Михаил. Значит, незнакомки поднялись в свою беседку». Он всё ещё гадал, кто они, когда дамы вдруг заговорили:

– Тётушка, я, наверно, посижу здесь, – произнёс по-английски поразительно красивый женский голос.

Вот уж и впрямь чудо, что за голос: как струи терпкого вина, льющиеся в хрусталь бокала. В этом тембре переливались низкие бархатные ноты и колокольчиками звенели солнечные верха.

– Как хочешь, девочка моя, – ответила вторая дама. – Ты будешь сегодня заниматься?

– Этого я делать точно не стану, может, немного попою для себя, – ответила сладкоголосая сирена. – А вы идите. Отдыхайте.

– Нет, я уж тогда – к дону Эстебану, мы с ним собирались проверить хозяйственные пристройки, – ответила та, кого назвали «тётушкой».

– Наш коннетабль понимает ваш испанский? – лукаво поинтересовалась молодая дама, и «тётушка», явно смутившись, затараторила:

– Дон Эстебан говорит, что я уже хорошо изъясняюсь, что не так – он поправляет и учит меня новым словам.

– Как славно, – протянула загадочная певица.

Шаги «тётушки» прошелестели по песку и затихли в отдалении. За стеной воцарилась тишина. Михаил боялся дышать, он был готов на всё, лишь бы не вспугнуть девушку. Незнакомка легонько откашлялась и запела. Это оказалось потрясением! Михаил даже не сразу осознал, что звучит «Аве Мария». Он не понимал слов, но голос этой сирены был так божественно хорош, что сердце само открылось ему навстречу. Это был глас, молящий за страждущих, ангел просил Царицу Небесную помочь всем больным и несчастным. И Михаил вдруг отчего-то поверил, что Богородица пожалеет его и пошлёт исцеление. Надежды и мечты проснулись в душе, будто никуда и не уходили, и лишь мысль о любви осталась запретной. Михаил так и стоял, прижавшись лбом к каменной стене, а по его щекам текли слёзы.

Сирена допела и затихла. Михаил испугался, что она сейчас уйдёт и всё закончится: вера и надежда вновь растают, и он навсегда останется в своей безысходной черноте. Однако шагов слышно не было: певица оставалась в беседке. Но вот заскрипели доски, шелест гравия раздался где-то рядом, и волшебный голос спросил по-английски:

– Кто здесь? Я чувствую ваше присутствие. Вы плачете…

Михаил задохнулся от неожиданности, но нужно было что-то отвечать, и он сказал первое, что пришло в голову:

– Я русский офицер, раненный на войне. Вместе с моим другом, доктором, мы снимаем эту виллу. Вы правы, я плачу, потому что ваш голос проникает прямо в сердце. Но вы, наверно, это и сами знаете?

– Меня хвалили, хотя таких слов мне никто ещё не говорил, – ответила певица и сразу напомнила: – Но вы не назвали своё имя.

– Простите, мисс! Меня зовут Михаил Печерский, я – русский граф.

– А я – Кассандра Молибрани, пою в миланском театре Ла Скала. Сейчас приехала сюда на отдых перед премьерой.

– Примите моё восхищение, сеньорита, я никогда не слышал такого божественного пения, – искренне сказал Михаил, поглаживая шершавый камень напротив того места, где стояла певица.

– Знаете, как-то неловко разговаривать через стену, – сказала девушка. – Чуть дальше между нашими садами есть маленькая калитка, по-моему, она закрыта на засов с моей стороны. Сейчас я открою.

Михаил ужаснулся: эта волшебница войдёт и увидит его, такого жалкого в своей беспомощности. Девушку нужно остановить! Но шаги уже прошелестели в направлении калитки, заскрипел давно не смазанный засов, и звук шагов начал приближаться к Михаилу, пока не замер прямо перед ним.

– Ну, вот и я, – весело произнёс дивный голос.

Михаил инстинктивно вытянул вперёд руку и упёрся в тёплую кожу. Под его ладонью стучало чужое сердце! Граф отпрянул.

– Простите, ради бога, – прошептал он, чувствуя, что это конец. – Я ничего не вижу… Я слеп!


Слеп!.. Кассандра молча глядела на красавца с лицом Адониса и блестящими каштановыми кудрями. Его большие ярко-синие глаза были так хороши, что поверить в их слепоту было просто невозможно. Впервые за всё время её мучительных попыток вспомнить лицо обладателя синих глаз, Кассандре встретился подходящий мужчина. И что же?! Вместо радости судьба послала ей воплощённую драму.

Красивый собеседник запаниковал: Кассандра слышала его тревожные мысли о том, что он жалок и не хочет, чтобы девушка это увидела. Граф жестом слепого вытянул вперёд руку и упёрся ей в грудь. Он тут же отпрянул, но Кассандра успела уловить всю бездну отчаяния в той беспросветной черноте, в которой жил этот человек. Взглянув на влажные дорожки от слёз на его щеках, Кассандра только теперь поняла, насколько потрясён её визави.

«Бедняга нуждается в друге, – вдруг догадалась она. – В той тьме, где живёт этот офицер, нет ничего, кроме звуков. Поэтому он так растроган». Но и Кассандре тоже понятно, что значит быть больной и отчаявшейся. Вдруг, если она поможет пережить беду этому слепому бедняге, это зачтётся и ей? Тогда Всевышний вернёт графу зрение, а Кассандре – память.

Девушка вложила свою ладонь в руку графа и как можно беззаботнее предложила:

– Давайте знакомиться. Раз мы оба гуляем по саду, может, вы расскажете мне об этом месте, ведь я приехала сюда лишь вчера вечером, а до этого ни разу здесь не была.

– Охотно, – обрадовался граф. – Я здесь уже давно и постоянно ходил со своими поводырями вокруг нашей виллы, теперь я узнаю её уголки по звукам и запахам: шуму воды, тому, как отдаются под ногами шаги, шелесту деревьев, запаху розария и клумб. Все цветы здесь пахнут по-разному.

Михаил согнул руку, Кассандра просунула свою под его локоть и, тактично направляя незрячего спутника, направилась к озеру. Новый знакомый рассказывал ей об озере Комо, о маленьком городке, состоящем почти из одних вилл, о своём друге, докторе, открывшем здесь клинику для больных с лёгочными болезнями. Граф не говорил лишь о себе, ограничившись замечанием, что ничего не видит, но зато слух его обострился. Кассандра тоже предпочла не углубляться в свою историю, сказав только, что в этом году потеряла и отца, и мать, несколько месяцев проучилась в Неаполе у великого Россини, а теперь поёт в Ла Скала. Но, сжимая руку слепого, она читала все его мысли. Теперь Кассандра знала, что этот офицер в отчаянии оттого, что стал калекой, и считает себя обузой для друга-доктора и своего дяди.

Девушка жалела нового знакомого, но не могла допустить, чтобы тот об этом догадался. Иначе ей пришлось бы объяснять природу своего дара, а этого она очень боялась. Нужно чем-то занять пустые дни графа, за делом время летит быстрее, по крайней мере, слепой отвлечётся от своих тяжких мыслей.

– Вы говорите, что у вас после контузии обострился слух? – спросила Кассандра.

– Да, слух стал тоньше, я теперь различаю множество полутонов, чего раньше не было, – подтвердил Печерский, – я даже понял, как в вашем голосе перемешиваются низкие и высокие звуки. Как будто в один бокал наливали вина двух сортов.

– Какое необычное сравнение! Возможно, не очень почтенное, зато точное, – засмеялась Кассандра. – Но я хотела бы попросить вас об одолжении.

– Меня?!.

– Мне нужен человек с тонким слухом, который пройдёт со мной партию Розины в новой опере маэстро Россини, – объяснила Кассандра. – Вам необязательно знать ноты, вы только поймите, есть ли гармония в моём пении.

– Я буду счастлив, – согласился изумлённый Михаил. Это предложение сулило ему рай!

– Может быть, сейчас и начнём? Только вернёмся в мою беседку, иначе тётушка начнёт беспокоиться, – попросила Кассандра.

Она провела спутника через калитку в стене и помогла подняться по ступеням беседки.

– Вы садитесь вот здесь на скамью, а я отойду к противоположному краю, – решила Кассандра и, усадив графа, прошла в дальний угол беседки и уже оттуда предложила: – Я сначала расскажу вам содержание действия до моего выхода, потом спою свою арию, и так пройдёмся по всей опере.

Михаил не стал объяснять, что знает сюжет пьесы Бомарше. Ему было всё равно, что говорит его невидимая собеседница, лишь бы звучал её голос. То низкий и чувственный, то серебристый и звонкий, этот голос казался даром небес. Наконец Кассандра запела. И это было уже не просто удовольствием, а самым настоящим счастьем. Михаилу даже нравилось, что он не понимает по-итальянски, не нужно было отвлекаться на смысл слов – только голос, только звук. Когда же ария закончилась и наступила тишина, граф очнулся и вдруг понял, что осиротел.

– Пожалуйста, спойте ещё! – взмолился он, – Бог с ним, с содержанием, на самом деле мне даже не нужно слов, только пойте.

Кассандра протянула руку и коснулась ладони слепого. И тут же уловила отчаянный зов истомившейся души, вновь вернувшей себе надежду и веру. Этот человек почему-то внушил себе, что чудо совершило её пение.

«Пусть так, главное, что он вновь верит и надеется, а что будет потом, один Бог знает», – сдалась наконец Кассандра. Не сводя глаз с лица графа, она взяла первые ноты и увидела, как синие глаза наполнились слезами. Восторг этого необычного слушателя заражал, и Кассандра запела так, как не пела ещё никогда в жизни, будто сама Дева Мария, благословив, поцеловала её в лоб.

Кассандра исполнила для своего восторженного слушателя всю партию Розины и, обессилев, замолчала.

– Благодарю!.. Благодарю вас… Вы даже не представляете, что для меня сделали… – Все слова казались сейчас Михаилу плоскими и неточными. Они не могли передать и малой толики того, что он чувствовал. Граф опустился на одно колено, протянул руку и, нащупав, поцеловал край платья Кассандры. – Вы вернули меня к жизни. Сегодня утром я хотел умереть, а вы дали мне надежду… Позвольте мне и дальше слушать вас – это единственное, что для меня сейчас имеет значение.

Кассандра вдруг поняла, что теперь слёзы выступили у неё. Ну разве могла она отказать?..

– Приходите сюда завтра утром, я спою вам свою партию из «Танкреда», – пообещала она, провела графа сквозь калитку в сад его виллы и ушла, гадая, чем это может закончиться.

В душе Кассандры царил сумбур – все её чувства перемешались, а мысли спутались, и лишь одно она знала точно: нынешняя встреча произошла неспроста. Да и как могло быть иначе, если скоро Рождество? Время чудес.


Две недели счастья оказались сказочным подарком, припасённым судьбой для слепого графа к наступающему Рождеству. Каждый день Михаил просыпался на заре с радостным предчувствием, что сегодня вновь услышит свою Божественную – так он звал теперь Кассандру Молибрани. Чтобы убить время до встречи, граф стал заниматься той самой гимнастикой, о которой ему не раз говорил Серафим. Это принесло свои плоды: уже через неделю Михаил почувствовал, как стали наливаться прежней силой руки, как легко пошли окрепшие ноги. Когда приходила Кассандра, граф бросался на шум лёгких шагов, протягивая навстречу Божественной руки, и, почувствовав в своих ладонях тонкие пальцы, с восторгом целовал их. Потом Кассандра пела, и Михаил забывал обо всём, уносясь мечтами в страну грёз, где он вновь был прежним молодцом-уланом, а его Божественная всегда была рядом.

Отрезвление пришло внезапно. Проведя вместе с ним, как обычно, всё утро, Кассандра вдруг сообщила, что время её отдыха вышло и она должна сразу после обеда уехать в Милан.

Михаилу показалось, что его раздавили. Ему даже в голову не приходило, что Божественная может покинуть его… Нет! Нет и ещё раз нет! Граф не мог расстаться с волшебным голосом, вернувшим его к жизни. Теперь место Михаила Печерского было рядом с Божественной. Он поедет туда, где будет петь Кассандра Молибрани.

– Вы не прогоните меня в Милане? – тихо спросил Михаил.

– Я буду рада. Никто не умеет слушать так, как вы. Я чувствую, что мой голос рядом с вами звучит по-другому. Я и сама его не узнаю, как будто кто-то свыше даёт мне особую силу и мощь. – Кассандра чуть запнулась, а потом попросила: – Не оставляйте меня, иначе театр никогда не услышит моего нового голоса.

Михаил поцеловал руки своей примадонны и простился. Помогая себе тростью, он поспешил к дому. Два часа понадобилось графу, чтобы уговорить изумлённого доктора Шмитца отпустить пациента в Милан. Перебрав все возможные аргументы, Серафим наконец-то сдался, но взял с денщика Сашки честное слово, что тот ни на шаг не отойдет от барина, а потом снабдил Михаила множеством лекарств и инструкций. Солнце только ещё начало клониться к закату, когда экипаж графа Печерского выехал из ворот виллы на озере Комо. Михаил ехал за своей Божественной, за своими верой и надеждой… Впереди его ждал театр Ла Скала.

Глава тридцать первая. Новые загадки старого дела

В Ла Скала давали «Танкреда», и обстановку в зале можно было описать одной-единственной фразой: «Яблоку негде упасть». Сегодня здесь собрался весь Милан, и, похоже, что все многочисленные зрители прекрасно знали о том удивительном факте, который фрейлина Орлова обнаружила, лишь увидев афишу у входа в театр. Главную партию в опере пела примадонна местной труппы Кассандра Молибрани. Агата Андреевна прочла это имя и не поверила собственным глазам. Ровно год пыталась она забыть тот кошмарный сочельник в Лондоне, но у афиши миланского театра вдруг поняла, что ничего-то у неё не получилось. Воспоминания всколыхнули прежнюю боль. Они были такими яркими и такими горькими!

«Господи, помилуй! Только не это! Не надо ничего вспоминать», – мысленно твердила себе Орлова. Память, как назло, тут же нарисовала постыдную картину: русская фрейлина мечется перед горящим домом, пытаясь втолковать англичанам, что видела преступников. Её так никто и не понял, а потом люди и вовсе стали сторониться. То ли брезговали, то ли боялись, а может, вообще приняли за сумасшедшую. Так всё это и осталось на совести Орловой: выучила бы в своё время английский, может, и смогла бы помочь правосудию.

Утром следующего дня Агата Андреевна попробовала сделать заявление в российском посольстве, но по лицам молодых дипломатов поняла, что никто ничего делать не станет. Её догадка оказалось верной: юнцы палец о палец не ударили. И только разговор с великой княгиней Екатериной Павловной открыл Орловой правду. Её высочество тогда так и сказала: вместе с сеньорой Молибрани погибла гостья дома – Лиза, одна из княжон Черкасских, а дочь певицы в тот день пропала. И что же теперь? Воскресшая из небытия дочь поёт коронную партию своей матери? Вот только интересно, где же эта сеньорита была до сих пор? Агата Андреевна вдруг осознала, что теперь уже не сможет успокоиться, пока не разберётся во всех этих подозрительных загадках.

Сегодня княгиня Лукини, с которой фрейлина познакомилась в приёмной у доктора Шмитца, пригласила Агату Андреевну в свою ложу в Ла Скала. Ещё в Комо Орлова подобрала к княгине ключик и теперь гостила в миланском особняке своей новой подруги. Княгиня Летисия знала всех и вся, так что на первых порах можно было порасспросить её. Всё-таки примадонна Ла Скала – фигура заметная, наверняка местные сплетники не раз мыли ей кости.

Орлова прошла вслед за своей спутницей в маленькую ложу бельэтажа, нависшую прямо над сценой, и заняла одно из двух кресел у обитого бархатом барьера. Княгиня уже расположилась в соседнем – расправила юбки, выложила на барьер веер и бонбоньерку с конфетами – и с удовольствием сообщила Орловой:

– Обещаю, душечка, что вы получите огромное наслаждение. Молибрани в этой роли хороша необычайно!

– Надеюсь! Ведь если Кассандра похожа на покойную мать, то она должна быть великолепной, – откликнулась Орлова и сразу же закинула крючок: – Я слушала старшую Молибрани в Лондоне, и как раз в «Танкреде». Джудитта была великой певицей, боюсь, что дочь не дотянет до высот матери. Кстати, Кассандра давно поёт в Милане?

– Уже несколько месяцев… Сколько?.. Не помню, не считала, – откликнулась княгиня Летисия. – Но я знаю, что Кассандра – ученица самого Россини, а сюда приехала из Неаполя. Конечно, раз вы слышали её мать, вам будет интересно сравнить, но мы здесь все без ума от младшей Молибрани. Она не только великолепно поёт, но и красавица редкостная, да и добра, как ангел. Вон, гляньте-ка туда, напротив. Видите того молодого человека в крайней ложе? Он – её поклонник. Несчастный совершенно слеп. Так вы представьте, Кассандра везде его сама водит. Это так трогательно!

Княгиня поднесла к глазам надушенный платочек. Она осторожно промокала сентиментальные слёзы так, чтобы не размазать по щекам пудру, и пропустила изумлённое выражение, мелькнувшее на лице Орловой. Фрейлина потрясённо глядела на Михаила Печерского, одиноко сидевшего в ложе. Агата Андреевна была уверена, что племянник её старого приятеля по-прежнему пребывает на озере Комо, а он, оказывается, ждёт начала представления в театре Ла Скала. Загадок в этом деле становилось всё больше, и Орлова решила вмешаться.

– Дорогая Летисия, ради бога, извините меня, но я узнала этого молодого человека. Он – племянник моего близкого друга, и я хотела бы от самого Мишеля узнать о состоянии его здоровья, – заявила она разочарованной спутнице. – Вы не обидитесь, если я ненадолго покину вас, чтобы дойти до его ложи?

– Но ведь скоро начнётся увертюра, – заметила княгиня, – вы не успеете к началу.

– Я вернусь в антракте, – отозвалась Орлова и поспешно, чтобы избежать дальнейших уговоров, вышла из ложи.

Фойе оказалось пустым, и фрейлина быстро добралась до противоположного крыла бельэтажа. Печерский по-прежнему сидел в ложе один. Он удивился визиту Орловой, но любезно пригласил гостью послушать оперу вместе с ним. Оркестр заиграл увертюру, и Михаил замер, весь обратившись в слух. Он ждал примадонну. Агата Андреевна тоже с нетерпением ожидала звезду Ла Скала, вот только причина у неё была совсем другой.

Орлова до сих пор, как наяву, видела двух барышень, гулявших по первому снегу в маленьком английском садике. Которая из них?.. Фрейлина очень надеялась, что поймёт, хотя надежд было мало: лиц обеих девиц она толком не разглядела. Было темно, незнакомки закутались в шубы и надели шляпки, да и расстояние от окна до сада было немалым.

Агата Андреевна вдруг осознала, что сегодня впервые услышала имя дочери погибшей примадонны. Кассандра! Оригинально… А как звали сгоревшую княжну? Елизавета! Значит, по-русски – Лиза. Бедная девочка!

Ощущение того, что это уже когда-то было, оказалось таким сильным, что Орлова забыла о музыке. Где-то рядом легкой тенью маячила разгадка – намекала, искушала, звала за собой.

Что это было? Что нужно вспомнить? Агата Андреевна никак не могла этого понять. Она постаралась успокоиться и вернуться мыслями к тому мгновению, когда возникло ощущение дежавю. Начнём сначала: вспомнилось имя погибшей княжны Черкасской – Лиза. Ещё Орлова решила, что Кассандра – красивое имя.

«Лиза и Кассандра», – подсказал внутренний голос. Перед глазами встала живая изгородь, мелкая и блестящая листва самшита… Гайд-парк! Скамья – место наблюдения за прогулками британской наследницы. Этих прогулок было немало, но лишь после одной из них у Агаты Андреевны так сильно болело сердце, что она даже боялась умереть. Что тогда случилось? Фрейлина подслушала странный разговор двух девушек. Те говорили о предчувствиях и смерти, а звали этих барышень Лизи и Кассандра. Неужели это случайность? Орлова не верила в случайности. Мир по своей сути был очень гармоничен, и, если кто-то с кем-то где-то встречался, значит, их свела сама судьба. О каких совпадениях может идти речь? Такого просто не бывает. Значит, фрейлина Орлова уже встречалась с примадонной Ла Скала. Но зачем? Она нужна этой девушке? Или, наоборот, Кассандра нужна ей?..

Печерский, о котором фрейлина даже подзабыла, резко нагнулся вперёд и склонился над барьером ложи. Он ждал свою звезду. На сцене появилась высокая девушка в костюме рыцаря. Чёрные кудри стекали по её плечам из-под бутафорского шлема. Парик или свои? Кассандра стояла далеко – у противоположного края сцены, и фрейлина различала лишь общую гармонию правильных черт. Цвет глаз был отсюда не виден. Агата Андреевна не могла понять, та ли это барышня, которую она видела в прошлый сочельник в Лондоне. Но тут Кассандра запела, и сомнения отпали. Зазвучал тот самый божественный голос, который пел рождественские гимны. Ошибиться было невозможно – другого такого голоса в мире не было. И Агата Андреевна заслушалась.

Рядом с ней чуть слышно вздохнул Михаил. Фрейлина заметила, что он повернулся, как будто ждал приближения певицы к их ложе. И точно, примадонна двинулась через сцену в их сторону. Кассандра приближалась, и Орлова всё четче различала её черты. Лицо девушки оказались необычайно выразительным. Все чувства страдающего рыцаря отражались в этих трагических чертах. Примадонна не просто пела, а жила своей ролью. «Как мать! Даже, может быть, и лучше», – признала фрейлина.

Вдруг Кассандра подняла глаза и посмотрела на ложу Печерского. В этих глазах отражались страдания несчастного героя оперы, и не было ясного, узнающего взгляда современной девушки, но зато фрейлина смогла чётко рассмотреть эти глаза. Они были удлинённые, золотисто-карие и прозрачные, как мёд. Такие глаза Орлова уже видела. Но где?.. В Вене. Тогда, стараясь загладить размолвку, великая княгиня Екатерина Павловна пригласила фрейлину во дворец Шёнбрунн посмотреть на настоящих львов. Сам царь зверей с густой бурой гривой оказался необычайно хорош, но Агату Андреевну поразила львица. Та была сильна и грациозна, но даже это меркло пред красотой её глаз. У львицы был взгляд небожительницы – равнодушный и гордый. Словно древняя богиня, она не снисходила до суеты. Львица властвовала над миром так же, как сейчас Кассандра Молибрани властвовала над залом.

Господи Боже! Орлова вдруг осознала, что уже видела не только глаза, но и саму эту девушку совсем в другом месте: в Дувре, на встречном корабле. Фрейлина склонилась над барьером, пытаясь убедиться в своей правоте, и поймала острый взгляд примадонны. Орловой вновь показалось, что она наткнулась на этот взгляд, как на клинок. Точь-в-точь, как тогда в Дувре. Сомнений не осталось, но, самое главное, Агате Андреевне, как и в прошлый раз, показалось, что девушка прочла её мысли.


В гримерную оперной примадонны Орлова попала впервые. Всё здесь казалось необычным – яркий свет, море зеркал и множество цветов. Но вся эта необычная красота осталась для фрейлины второстепенной. Её интересовали люди. Кроме самой Агаты Андреевны и слепого графа в комнате находилась миссис Дженкинс – типичная англичанка средних лет, простая и добрая, которую примадонна звала тётушкой – ну и, конечно же, всё внимание было отдано самой Кассандре Молибрани. Фрейлину не покидало стойкое ощущение, что она смотрит на райскую птицу – так Кассандра была хороша и так загадочна. Обстоятельства жизни этой девушки, на первый взгляд, выглядели вполне объяснимыми: на прямой вопрос о том, что же произошло с ней после пожара, Кассандра честно признала, что не знает, а миссис Дженкинс с готовностью рассказала, как она подобрала свою питомицу у Ковент-Гарден и как потом выхаживала. Не вызывал никаких сомнений и рассказ о том, как Кассандра нашла отца, а тот отправил её учиться в Неаполь.

Всё в этих разговорах было так и… не так! В фактах сквозило что-то тревожное, словно фальшивая нота в безупречно исполненной арии. Фрейлина больше не задавала вопросов, а устроившись в уголке, тихо наблюдала. Все в гримерной вели себя естественно, никто не кривил душой и не притворялся. Когда Михаил восторгался пением примадонны, было ясно, что его слова продиктованы любовью, и не только к музыке. Когда в разговор вступала миссис Дженкинс, вместо неё говорили забота и доброе сердце. Все были цельными и предсказуемыми, и лишь Кассандра казалась неуловимой. Она то с царственным спокойствием, как должное, принимала восхищение, то вдруг замолкала, и Орлова могла поклясться, что в золотистых глазах примадонны мелькала растерянность.

«Как две стороны медали, – осенило вдруг Агату Андреевну. – Или, можно сказать, как сестры-близнецы: похожие, но разные. Что тогда в Гайд-Парке сказали девушки? Рассуждали о своих предчувствиях, и Кассандра объяснила подруге, что предчувствия никогда не обманывают. Лиза тогда казалась более чувствительной и слабой, а Кассандра была уверенной и сильной».

Нынешняя Кассандра выглядела такой же, вернее сказать, почти такой (кроме кратких моментов растерянности или смущения, подмеченных Орловой). Но вдруг всё это только игра? Агата Андреевна глянула на примадоннуи вновь, как и в зале, наткнулась на пронзительный взгляд медовых глаз. Фрейлине тут же стало стыдно, как будто хозяйка гримерной поймала её за чем-то неприличным. Но и Кассандра явно побледнела. Отвернулась.

«Как будто мысли читает, – в очередной раз подумала фрейлина… и оторопела. – Так ведь подруги в Гайд-парке как раз об этом и говорили! Кассандра и Лиза, похоже, умели делать что-то подобное. Уж Лиза точно могла, раз предсказала возвращение Наполеона. Неужели это не сказки?..»

– Моя бабушка была самой знаменитой гадалкой Неаполя, её до сих пор там помнят. Бабушка никогда не ошибалась, предсказывая судьбу, – вдруг ни к селу, ни к городу заявила Кассандра.

Миссис Дженкинс, как раз повествовавшая об обучении своей питомицы у самого Россини, удивлённо смолкла. Михаил, как видно, тоже не знал, что и сказать, и лишь Орлова поняла, кому предназначена фраза. Ей ответили на невысказанные вопросы. Ещё четверть часа назад фрейлина могла бы поклясться, что это невозможно, а теперь уже не была так уверена, но Агата Андреевна не могла отступить, слишком уж много набралось вокруг неё загадок, и она рискнула:

– В Лондоне я жила в доме напротив вашего. В день пожара я видела из окна двух барышень, как я теперь понимаю, вас и Лизу Черкасскую. Вам это имя совсем ни о чём не напоминает?

– К сожалению, нет. Все имена, которые я знаю, пришли ко мне после болезни. Для меня всё на свете – чистый лист. До приезда к отцу я не подозревала, что умею петь, и даже не знала, на каких языках говорю, пока не услышала их в порту Малаги. Понимаете, мне прежде нужно попробовать и сделать, чтобы убедиться в своём умении.

Вот как? Орлова, сама удивляясь собственному нахальству, вдруг заявила по-русски:

– Лиза Черкасская обладала даром предвидения. Она читала по лицам людей их судьбу. А вы умеете это делать?

Кассандра изменилась в лице, но, чуть помолчав, ответила тоже по-русски:

– Нет, я этого не умею.

– Но зато вы говорите на нашем языке! – воскликнул Михаил. – Почему же вы раньше не дали мне знать об этом?

– Просто не знала, что говорю и по-русски тоже, – отозвалась примадонна и, перейдя на французский, извинилась: – Прошу меня простить, но мне скоро на сцену.

Она подала Михаилу руку, помогая подняться, и спросила:

– Послать с вами Полли?

– Нет, благодарю! Агата Андреевна поможет мне, – отозвался Печерский.

– Конечно, не беспокойтесь, я провожу графа, – подтвердила Орлова.

Она попрощалась с Кассандрой и миссис Дженкинс, отвела Михаила в его ложу, а сама наконец-то вернулась к вконец заскучавшей княгине Летисии. Слава богу, как раз начался второй акт, и фрейлине не пришлось объясняться. Орлова заняла своё кресло и стала пристально наблюдать за примадонной. Результат оказался неутешительным. Кассандра ни разу не посмотрела в сторону её ложи. Вот только глаза примадонна отводила уж слишком старательно.

Глава тридцать вторая. Война Саломеи

К чему, вообще, стараться? Подумаешь, пара дней до Рождества… Раньше Саломея Печерская всегда в это время готовилась к празднику, а теперь день и ночь лежала пластом в своей спальне. В зеркало смотреть было противно – вместо белокожей красавицы оттуда глядела высохшая и почерневшая дурнушка с огромным носом-клювом. Саломея больше не убивалась, не выла волчицей, но и не чувствовала себя по-настоящему живой. Слава богу, что хоть одно наладилось: ушли в прошлое месяцы беспросветной тоски. На горячих угольях отчаяния сожгла тогда Саломея свою прежнюю жизнь и впервые спросила себя, за что ей посланы все эти несчастья. Она тщательно перебрала в памяти случившиеся с ней события. Вспомнила то зло, которое причиняла людям, и сказала самой себе, что делала это всегда без умысла, защищаясь, спасая себя и своё будущее. Даже сейчас, когда Саломея искала причину своих несчастий, она считала, что её совесть чиста.

Вспомнив Иоганна, женщина не смогла взять на себя вину за его ранний уход: это был несчастный случай. Что же до графа Печерского, то тут не поспоришь: она его, конечно, подловила, заставив жениться. За это муж сполна с ней рассчитался, теперь они были квиты. Серафим – только при этом имени сердце Саломеи дрогнуло – но что же ей было делать, если мальчик целиком пошёл в своего отца и рос слабым, никчёмным созданием. Саломея просто не могла кривить душой, лгать самой себе, да и ему тоже. Каждый раз, когда нянька Заира жаловалась на малодушие сына, Саломею одолевала брезгливость. Слабых мужчин она презирала, для неё эти жалкие черви вообще не существовали. Графиня признавала лишь сильных мужчин, да и тех всегда умела свернуть в бараний рог.

То, что она обрекла пасынка на смерть, Саломея преступлением не считала: Михаил стоял между ней и богатством, значит, должен был освободить дорогу. На Кавказе – там, где она росла, – все и всегда так и поступали. По-другому быть просто не могло. Там всё решалось по праву сильного. Почему же теперь Саломея вдруг должна поступать иначе?

И только о Вано она старалась больше не вспоминать. Слишком уж это было больно. Её сыночек – свет в окошке, так похожий на мать лицом и характером – настолько переменился, что Саломея его не узнавала. Откуда такая жестокость? К ней – матери. Что она сделала не так? Ведь она обожала сына! Но больнее всего было признать, что давно лелеемые мечты так и не сбудутся. Никогда уже не войдёт Саломея Печерская под руку с красавцем-сыном в царский дворец. Если Вано там и появится – то без матери. Она была ему больше не нужна, а уж мечты матери тем более не имели для сына никакого значения.

Впрочем, Саломее было не впервой выживать в самых тяжких обстоятельствах. Когда после отъезда Вано прошло два месяца, графиня вдруг спросила себя, с чего это она решила, что жизнь кончена? Как могло такое случиться, что Саломея, которую невозможно было сломать, сдалась сама? Она взяла себя в руки и стала искать хоть какой-нибудь выход из этого кошмара. При этом графиня не хотела видеть ни Косту, ни Заиру, ни Азу. Все они напоминали ей о сыне и о том, как Вано её предал.

«Не получилось быть женой, не получилось быть матерью – значит, нужно стать кем-то другим», – размышляла Саломея, глядя из окна своей спальни на полуголый сад, усыпанный палой листвой. Она должна показать всему миру, что графиня Печерская – не пустое место! Люди должны понять, что Саломея – женщина необыкновенная, чудо из чудес, настоящая царица!

Последнее слово прозвучало очень весомо. «Царица» – вот то, к чему Саломея стремилась всю жизнь. Но как?.. Как этого достичь? Она заперта в деревне, и у неё есть всего лишь небольшие личные средства, которыми никого не удивишь. Без денег Печерских вдовствующая графиня Саломея – почти что никто, чуть ли не нищая. Конечно, это лучше, чем жена врача, но всё равно – слишком мало. Разве об этом она мечтала?

Вспомнив мечты своего детства, графиня окончательно расстроилась: село, где княжил её дед, больше не принадлежит их роду, а в «княжеском дворце» давно поселился абхазский богач, скупивший в голодный год дома и землю. И тут вдруг Саломея поняла, что ей надо делать: она должна стать новой княгиней, собрать заново свой клан и возглавить род. Вот оно – её предназначение! Саломея даже задохнулась от восторга. Как же она не додумалась до этого раньше?! Она станет великой собирательницей земель своего рода. И тогда Вано поймёт, как он был неправ! Раскаявшись, сын вернётся к матери, и опять всё будет, как прежде. Кто сказал, что её мечты никогда не сбудутся?.. Ещё как сбудутся! Саломея победит, а победитель – всегда прав, и весь мир лежит у его ног!

Теперь, когда решение было найдено, женщина почувствовала, как вновь просыпаются в ней прежние силы, разгорается прежний огонь. Она слишком долго кисла, переживая своё поражение. Пора было подниматься и брать судьбу в собственные руки. Не в первый раз, но, даст Бог, в последний, Саломея начинала всё сначала. Теперь она уже не повторит прежних ошибок – не станет ни на кого надеяться и никому не будет верить. Хватит! Теперь Саломея одна, и это самая лучшая на свете компания. Остальных она станет использовать без всякой жалости. Исключений ни для кого не будет!

Пока её план казался Саломее смутным. Одно было ясно, что потребуется много денег. Значит, нужно продать всё, что можно, и вытряхнуть деньги из Косты. В сундуках этого разбойника оставалось ещё много золота. Да и иметь абрека в постоянном услужении Саломея посчитала разумным: в горах без охраны не обойтись. Впрочем, Коста никуда не денется, это дело может и подождать, главное – продать фабрику.

Графиня написала письмо посреднику, доставившему прядильные машины из Англии, и попросила найти на них покупателей, а лучше всего – и на всю фабрику целиком. Саломея посулила посреднику хороший процент и не ошиблась. Тот сам купил фабрику, а в придачу и Рощино. Первая продажа вышла удачной, дальше дело пошло ещё лучше. К началу декабря Саломея продала всё, что принадлежало лично ей.

Она распорядилась упаковать в сундуки столовое серебро и решила забрать его с собой. Хотела увезти ещё и мебель, но тогда поездку пришлось бы отложить до весны: по снегу большой обоз в горах не пройдёт. Однако Саломея спешила начать новую жизнь и решила не откладывать поездку, а выехать вместе с Костой и Азой сразу после Рождества. Весной отправить обоз с мебелью она поручила Заире.

До праздника оставалось два дня, вещи давно были собраны, и на Соломею вдруг вновь нахлынула тоска. Женщина боялась возвращаться в свои горы. Как там её примут? Да и доедет ли она живой? Страх оказался таким липким и противным, что Саломея заперлась в своей спальне и целый день лежала, отвернувшись к стене. Она с трудом задремала и, конечно же, страшно разозлилась, когда дверь распахнулась и в комнату влетела перепуганная Заира.

– Там приехал какой-то советник Вольский, говорит, что он – душеприказчик покойного графа. Хочет видеть тебя, – выпалила нянька.

– Проводи его в кабинет, – распорядилась Саломея и поднялась с постели. Она одевалась неспешно – тянула время, пытаясь предугадать, с чем приехал Вольский. Наконец пришла к выводу, что статский советник, верно, хочет сообщить о смерти Михаила.

Спустя полчаса повеселевшая Саломея отправилась в кабинет. Своего гостя она знала лишь понаслышке, а сегодня увидела впервые. Вольский оказался почти что стариком, но лицо его было умным и жёстким.

– Чем обязана? – вместо приветствия спросила Саломея, усаживаясь за свой письменный стол.

Вольский, не моргнув глазом, проглотивший её грубость, уселся в кресло напротив и сообщил:

– Сударыня, я являюсь душеприказчиком графа Пётра Гавриловича Печерского, и приехал сообщить вам его последнюю волю. Он завещал всё своему сыну Михаилу и особенно настаивал, чтобы вы и ваш сын Иван покинули это имение.

Саломея, не ожидавшая от старика такой наглости, взорвалась:

– С какой стати?! Мы с сыном – такие же Печерские, как и Михаил. У нас тоже есть права, и выгонять нас из дома, где мы прожили столько лет, я не позволю! Я буду разговаривать только с пасынком, а вас я не знаю и знать не хочу.

– Вы наверняка считаете, что Михаила нет в живых? – пристально вглядываясь в её лицо, поинтересовался Вольский. – Но вам не повезло. Мой племянник остался жив. Решив, что он убил графа Печерского, убийца снял с руки раненого Михаила именно тот перстень, который я сам передал племяннику перед его отъездом из Вены. Я опознал этот перстень на руке вашего сына Ивана в Петербурге, о чём и сообщил статс-секретарю Министерства иностранных дел графу Каподистрии, а потом и самому молодому человеку.

– Что? Вы посмели сказать моему сыну, что он причастен к убийству собственного брата?! – вскричала Саломея. – Да я вас засужу! Я поеду к государю и упеку вас в Сибирь!

– Сначала вам придётся ответить за покушение на Михаила Печерского. Кстати, его покойный отец кроме завещания оставил ещё и заверенное тремя священнослужителями письмо на имя государя, где признаётся, что так и не прикоснулся к своей третьей жене. Брак с вами не был консуммирован, поэтому он считается недействительным. А ваш сын, рождённый через год после формальной свадьбы с графом – незаконнорожденный.

Господи! За что? Почему сейчас, когда она уже собралась начать новую жизнь?! Мысли Саломеи метались, словно в бреду. Что же теперь делать? Убить Вольского? Но это же бесполезно…

Графиня застыла, опустив глаза. Как можно вести свою игру, когда все вокруг её уже предали?.. Коста! Этот негодяй сломал жизнь и ей, и её сыну. Что же теперь делать?

Наконец, немного успокоившись, Саломея решила, что лучше договориться с врагом, свалив грехи на Косту, чем потерять всё. Она подняла глаза на Вольского и тихо спросила:

– Какие будут предложения?

Дипломат хмыкнул. Да уж, ничего не скажешь! Дама попалась не из робких. Но и он тоже понимал, что лучше хоть как-то договориться, чем на всех углах полоскать грязное бельё Печерских. Николай Александрович помялся, но сказал:

– Предложения такие: вы уезжаете из Пересветова и никогда больше не беспокоите моего племянника.

– Вы говорили, что виделись с моим сыном, – сказала уже полностью овладевшая собой Саломея. – Что вы ему сказали?

– Я объяснил, что наследство оставлено Михаилу, которого пытался убить человек, подосланный вашей семьёй. Ну и ещё я сказал, что кольцо, которое в данный момент носит Иван, снято убийцей с пальца моего племянника.

– Вы заявили моему сыну, что это я послала убийцу к Михаилу? – продолжала настаивать Саломея.

– Я порядочный человек и не делаю тех заявлений, которые не могу подкрепить доказательствами, – возразил Вольский.

– Но вы сказали Вано, что граф Печерский ему не отец? Ведь это вы можете доказать!

– Я бы промолчал, но ваш сын впал в почти невменяемое состояние, он кричал, что будет судиться, отстаивая свои права на наследство, – объяснил Вольский. – Хватит моему племяннику того кошмара, что уже случился, не нужно трясти ещё и вашим грязным бельём.

На самом деле это было прямым оскорблением, но Саломея и бровью не повела. Речи душеприказчика её совершенно не волновали: тот защищал интересы пасынка. Судьбу Вано сломал не он, а старый мерзавец – её несостоявшийся муж – и дурак Коста, не справившийся с простейшим делом. Граф Печерский лежал в могиле, его Саломея достать уже не могла, а вот Косте придётся ответить за всё. Графиня встала и, глядя сверху вниз на Вольского, отчеканила:

– Я согласна на ваши условия. Я уеду из Пересветова завтра. А сейчас покиньте мой дом. Всего лишь день, но я – в нём хозяйка. А потом делайте что хотите.

– Хорошо, я вернусь послезавтра, – согласился Вольский и поднялся. – Прощайте, сударыня.

Саломея его уже не слушала. Она прошла мимо дипломата, как мимо пустого места, и направилась в свою спальню. В коридоре Аза навешивала на сундуки новенькие замочки.

– Вон отсюда, – гаркнула Саломея, – чтобы духу твоего здесь не было!

Аза вылетела стрелой, а графиня прошла в спальню и направилась прямиком к своему бюро. Маленьким ключиком, который всегда носила на шейной цепочке, Саломея открыла замок и подняла крышку. Её золото было уже упаковано в одинаковые кожаные кошели, но графиня искала не деньги. Она отодвинула ларец с драгоценностями и достала спрятанный у самой стенки небольшой дамасский кинжал с серебряной рукояткой.

– Этот дурак должен заплатить, – произнесла она, обращаясь к кинжалу. – Коста сломал жизнь моему мальчику, пусть теперь отдаст за это свою. Око за око!..

Саломея сунула кинжал в рукав платья и с облегчением увидела, что широкий кружевной манжет полностью закрыл то место, где рукоятка приподняла ткань. Ни одна чёрточка не дрогнула на лице женщины. Всё просто: она должна отомстить за сломанную судьбу своего сына, и она это сделает. Пришёл черед Косты!


Коста собирался в дорогу. Графиня передала через Заиру, что сразу после Рождества они выезжают на Кавказ.

– Куда? – не поверил Коста. – Что делать в горах зимой?

– Саломея хочет выкупить наше село, – объяснила ему мать. – Сюда она больше не вернётся, а тебя берёт для охраны, потому что вывозит все свои ценности. Ну, а я с мебелью приеду весной.

Коста так обрадовался, что впервые за двадцать лет расцеловал мать. Доживать свой век на Кавказе рядом с любимой женщиной, но не в холодном лесу, а в богатом доме – было его самой заветной мечтой, но абрек даже не надеялся, что она исполнится. А тут вдруг такой подарок. Коста сразу же подумал о собственных богатствах: он тоже заберёт всё с собой. Абрек спустил с чердака свои сундуки и, открыв крышки, начал перекладывать их содержимое, распределяя так, чтобы все три сундука стали одинаково тяжёлыми. Перекладывая монеты из второго и третьего сундуков в первый, Коста вдруг нащупал под слоем золота толстую золотую цепь.

«Ожерелье», – вспомнил он. Саломея так и не захотела принять от него подарок, сочла его украшение «деревенским». Коста вытащил ожерелье и полюбовался семью золотыми цепями, украшенными множеством незнакомых монет. Когда-то из-за этой красоты поплатился жизнью персидский купец.

Хлопнула входная дверь, и Коста услышал шум стремительных шагов. В спальню влетела Саломея.

– Здравствуй, – обрадовался абрек. – Ты чего-то хочешь?

– Я хочу узнать, как ты выполнил моё поручение, – ледяным тоном поинтересовалась графиня. – Мы договаривались, что ты сможешь жить в моём доме, если убьёшь Михаила Печерского.

– Я сдержал слово! – возмутился Коста. – Я ведь привез тебе кольцо.

– И это кольцо сгубило моего сына! – вскричала Саломея. – Ты промахнулся. Михаил остался жив и дал показания, что ты снял с его пальца эту злосчастную печатку. Благодаря тебе в дело оказался замешан Вано, и, что самое главное, если бы не твой промах, мой сын никогда бы не узнал, что граф Печерский ему не отец.

– Так мальчик знает! – обрадовался Коста. – Теперь мы с Вано сможем поговорить откровенно. Я столько лет молчал…

– Ах, ты ничтожество, деревенский бандит! – заверещала Саломея. – Ты нарочно всё это сделал! Тебя просто распирало от желания испортить жизнь моему ребёнку, сообщив, что ты его отец. Да с чего ты это взял, дурак?!

– Мне мать сказала, – растерялся Коста.

– Что эта старая курица может знать о моих делах?! – нащупав слабину врага, надавила Саломея. – Вано – сын моего кузена Левана. А твоё место – в хлеву, ты – раб, исполняющий мои приказания. Разве ты мужчина? Ты даже хуже бабы. Я никогда бы не завела от тебя ребёнка!

Саломея плюнула под ноги абреку. Коста впервые в жизни не знал, что ему делать. Его сын, сокровище, которое он двадцать лет так лелеял, оказался чужим ребенком!.. А женщина, которую абрек обожал, позволив сделать из себя раба, изменяла ему. Слова Саломеи били по самому больному, а когда она плюнула ему под ноги, разум покинул Косту. Он больше ничего не видел и не слышал. Абрек шагнул к женщине и схватил её за горло.

«Убей! Убей, – стучало в его мозгу. – Освободись наконец от этой суки!»

Коста сильнее сжал пальцы, и когда ему уже показалось, что сейчас хрупкие позвонки Саломеи треснут и сломаются, острая боль пронзила его сердце. Абрек попытался вздохнуть, но не смог. Пальцы Косты разжались, он изумлённо глянул на Саломею, с хрипом глотающую воздух, а потом увидел в своей груди рукоятку кинжала.

«Она убила меня, – с удивлением подумал абрек, и тут же понял: – И хорошо…»

Он даже хотел улыбнуться, но не успел. Беспощадный Коста, тот, кого боялся и ненавидел весь Кавказ, умер от руки женщины, считавшей абрека всего лишь жалким рабом.

Глава тридцать третья. Ожерелье из семи цепей

Женское любопытство часто приносит весьма обильные плоды, и Аза уже давно завела привычку подслушивать под окнами флигеля, как только там появлялась Саломея. Приживалка пока не знала, как сможет использовать тайны своей хозяйки, но не сомневалась, что когда-нибудь они сослужат ей добрую службу. Аза теперь только и делала, что следила за Саломеей, и, конечно же, не пропустила тот момент, когда графиня выскочила из спальни и направилась к задней двери, выходящей в сад. Стараясь двигаться бесшумно, Аза поспешила за ней. Саломея перебежала двор и распахнула дверь во флигель, даже не удосужившись закрыть её за собой.

«Ого! Непростые дела здесь творятся, коли зазнайка-графиня даже не скрывается», – рассудила приживалка. Она проскользнула в коридор и притаилась у двери, ведущей в спальню Косты. Тихонько подхихикивая от радости, Аза прослушала весь разговор любовников, а когда раздались оскорбления, которыми Саломея осыпала Косту, мгновенно выскочила из флигеля и кинулась в большой дом. Приживалка искала Заиру.

«Сейчас Коста прибьёт Саломею, – злорадно размышляла Аза. – Пусть старая нянька полюбуется на труп своей любимицы, а заодно уговорит сына бежать. Как только Коста сдвинется с места, надо ехать за ним. Подольститься, уцепиться за абрека покрепче, а там, бог даст, уговорить Косту жениться».

Аза уже дважды наблюдала через окно, как Коста осыпал хозяйку золотом, и страшно завидовала графине, но сегодня везению ведьмы-Саломеи точно придёт конец.

Вбежав в комнату Заиры, приживалка крикнула:

– Беги скорее во флигель, там Коста Саломею убивает.

Заира подскочила и, как была в одних чулках, кинулась по мёрзлой земле к флигелю. Старуха толкнула дверь и влетела в комнату, за ней вбежала Аза. Графиня, держась за шею, натужно кашляла в углу. На полу с кинжалом в сердце лежал Коста. Он чуть улыбался и смотрел в потолок стекленеющими глазами. Сомнений, что он мёртв, не было.

Заира взвыла, как подстреленная волчица, и кинулась к распростёртому телу. Она долго трясла своего Косту и, уже поняв, что сын умер, залепетала вдруг те самые ласковые слова, которые так никогда и ему и не сказала.

– Найдите гроб и отвезите тело в церковь, – шипя, распорядилась Саломея.

Услышав её голос, Заира пришла в себя, подняла голову и с ненавистью уставилась на хозяйку.

– Ты что сделала, дрянь такая?! – воскликнула старуха. – Ты убила моего сына!

– Он пытался убить меня, – чуть слышно сказала Саломея, язык её не слушался, а горло саднило.

– Да тебя следовало задушить ещё в колыбели! – поднимаясь с колен, закричала Заира. – Ты – чудовище! Я любила тебя как собственную дочь, а ты всегда смотрела на меня как на служанку. Для тебя на этом свете существуешь лишь ты сама – остальные не стоят твоего внимания. Ты думаешь, почему я двадцать лет каждый день тебе напевала, как Вано похож на мать? Да потому что ты любишь только себя, и, если бы не я, ты так же наплевала бы на моего внука, как наплевала на Серафима. Да, мне пришлось постоянно лгать, убеждая тебя, что Серафим слабый и никчёмный, зато моему внуку досталась вся твоя любовь, а теперь Вано унаследует и твоё богатство. Это я подсказала мальчику, что ему нужно всё взять в свои руки и уехать в столицу одному, бросив тебя здесь.

Саломея с удивлением воззрилась на Заиру. Оказывается, старуха была чем-то недовольна. Жила на всём готовом, а хотела ещё больше! Мысль, что эта деревенщина считает, будто могла крутить графиней, позабавила Саломею. Она окинула Заиру, комично потрясавшую кулаками, презрительным взглядом, а потом спокойно и, насколько позволяло повреждённое горло, звонко отчеканила:

– Ты отняла у меня сына, а я, в ответ, отняла у тебя. Значит, мы квиты. Отправляй гроб в церковь и молись за своего душегуба, а меня оставь в покое.

Саломея развернулась и направилась восвояси. Она расквиталась с Костой. Око за око! Теперь все долги были отданы, пора начинать новую жизнь.

Через два часа сундуки были вновь проверены и закрыты. Напоследок Саломея упаковала в большой саквояж драгоценности и кошели с деньгами. Их она собиралась держать при себе. Укладывая последний кошель, графиня вдруг вспомнила про золото Косты. «Да ведь его сундуки стояли на столе, когда я вошла в комнату, – поняла Саломея. – Абрек при мне захлопнул крышку. Так чего же я жду? Чтобы всё прибрала к рукам старая курица Заира?»

Саломея набросила шаль и побежала к флигелю. Тело должны были уже увезти. Графиня жалела лишь о том, что не забрала свой кинжал. Саломея распахнула дверь флигеля и увидела, что опоздала. Сбитые замки валялись на полу с вывороченными дужками, крышки сундуков были распахнуты, а золото исчезло.

Кто посмел?! Бешенство заливало всё нутро багровой пеной. Саломее вдруг показалось, что её голова сейчас лопнет от ярости. Графиня ужаснулась, но даже сквозь пелену гнева заставила себя соображать. Вряд ли Заира взяла золото, та сейчас в церкви, воет над своим сыночком. Значит, дворовые или Аза… В любом случае вор должен был уже уехать. Саломея кинулась к конюшне. Там она нашла лишь парнишку-конюха.

– Кто недавно уехал? – спросила Саломея.

– Барышня Аза в церковь пожелала ехать. Она двуколку взяла, сказала, что сама править будет, – пролепетал испуганный дворовый.

– Больше никто коней не брал?

– Нет, барыня, все кони на месте. Кроме Серого, того я для барышни запряг.

– Оседлай мне Ветра да возьми мужское седло, – велела Саломея. Она знала, что орловский рысак её сына, которого Вано, соблазнившись новой роскошной жизнью, бросил в имении, догонит любую лошадь в округе.

Саломея побежала в свою спальню. Переодеваться было некогда. Она сунула ноги в сапоги для верховой езды и накинула поверх платья короткую шубку, а забежав во флигель, взяла с полки любимые пистолеты Косты и вернулась в конюшню.

Конюх затягивал подпруги. Старательно отводя глаза от кружевных нижних юбок, торчащих из-под платья, он подсадил хозяйку в мужское седло и распахнул дверь.

Саломея низко пригнулась к шее скакуна и ударила его бока каблуками.

Аза могла поехать только в Ярославль. Другой возможности затеряться у приживалки не было. Саломея пустила коня в галоп, очень надеясь, что сможет быстро догнать двуколку. Но прошёл почти час, прежде чем в неверном свете луны впереди замаячила чёрная точка. «Еще десять минут», – прикинула Саломея. Она вдруг впервые задумалась, что сделает с воровкой. Застрелит мерзавку? Нет, это опасно! Не дай бог, полиция привяжется. Один труп в имении уже есть, второго не нужно. Надо сделать проще – выгнать Азу на мороз, ночью в чистое поле. Глядишь, эта сучка к утру и замёрзнет.

Аза услышала топот копыт и принялась нахлёстывать свою лошадь, но это было уже бесполезно. Саломея догнала повозку и поскакала рядом. Она вытащила из-за пояса пистолет, прицелилась в Азу и велела:

– Стой, иначе застрелю тебя, как собаку! Рядом с Костой ляжешь.

Аза бросила вожжи и аж плюнула от досады.

– Ах ты, воровка, – брезгливо протянула Саломея. – Ты у кого украла? Я подобрала тебя нищую, никому не нужную, дала тебе кров, одела с ног до головы. И чем ты мне отплатила?

– Подумаешь, отдала свои обноски! – вскричала взбешённая Аза. – Отдала то, что не нужно было тебе самой. Что-то ты не подарила мне ни одного своего кольца или браслета. Почему всё тебе? Я такая же княжна, как и ты. Только я моложе, а ты – уже старуха.

Ну, надо же! И эта дрянь тоже, оказывается, была недовольна. Поистине, сегодня был день открытий. Вот так – делать добро людям: в ответ получишь чёрную неблагодарность. Саломее было противно даже смотреть на эту помойную девку, не то что говорить с ней, но нужно было свершить правосудие. Графиня просто спросила:

– Где золото?

– В узлах, – процедила Аза, поглядывая на дуло пистолета, и пнула ногой что-то лежащее на дне двуколки.

– Слезай и отходи в поле, – велела Саломея, нацеливая пистолет в лоб Азе. – Да поскорее, иначе останешься лежать тут, а к утру тебя уже и снегом занесёт.

Плача от злости, Аза спрыгнула с повозки и, проваливаясь в жидкую, ещё не схваченную морозом смесь земли со снегом, побрела в поле. Саломея подъехала к двуколке, спрыгнула со своего коня и заняла то место, где только что сидела Аза. На дне экипажа лежало несколько узлов, наспех скрученных из наволочек. Саломея по очереди подняла их, узлы были тяжёлыми и характерно позвякивали. Привязав Ветра к двуколке, графиня повернула домой. В последний раз глянула Саломея в спину тяжело бредущей в поле Азы и не отказала себе в удовольствии крикнуть:

– Прежде чем зариться на чужие кольца и браслеты, научись мыть руки и чистить ногти. Теперь тебе одна дорога – в бордель, там тебе украшения не понадобятся, там будешь голая ходить.

– Это мы ещё посмотрим, кто раньше в борделе окажется, – пробурчала себе под нос Аза. – Ты так деньги мотаешь, что через пару лет уже без гроша останешься, вот тогда и поговорим.

Воровка тронула тяжёлое ожерелье из семи цепей, увешанных множеством незнакомых золотых монет. Как удачно, что она догадалась ещё во флигеле спрятать это украшение под одеждой. Если продавать монеты по одной, хватит на несколько лет, а за это время Аза уж постарается как-нибудь устроить свою судьбу. Она – княжна, а не приживалка в доме убийцы. Так что свой кусок пирога у судьбы вырвет обязательно!

Глава тридцать четвертая. Искушение Розиной

Судьба благоволила к Ла Скала: до премьеры «Севильского цирюльника» оставалось меньше недели, а всё пока шло, как по маслу. Сегодня был прогон в костюмах. Кассандре так нравилось прелестное платье а-ля Мария-Антуанетта, сшитое ей для первого акта. Жаль, что граф не видит этот костюм – и вообще жаль, что он не видит Кассандру. Если б видел, их отношения сложились бы по-другому.

Михаил благоговел перед своей примадонной, но Кассандра от этого уже устала. Сначала это льстило: граф поклонялся ей, как святой, все его мысли летели к «Божественной». Он считал Кассандру самой великой, самой бесподобной, самой талантливой певицей на свете; упивался её пением, боготворил её голос и жил лишь ради того, чтобы вновь и вновь слушать её. Попросту говоря, сеньорита Молибрани заменяла слепому графу мадонну на церковной фреске.

Однако время шло, и Кассандра почувствовала обиду. Её задевало, что Михаил даже не хочет знать, как она выглядит. Ему было всё равно. Его идеалом стал бестелесный, а главное, бесполый ангел, и как бы Кассандра себя ни вела, для её поклонника это ничего не меняло. Ангел с небес пел, даруя мечты и надежды, и мир вокруг слепого графа оживал. Получалось, что сама Кассандра, с её мыслями и чувствами, была ему не нужна. Печерский забрал у живой и страстной девушки певческий талант и отдал его бестелесному ангелу, считая это вполне справедливым. Граф даже ставил себе в заслугу дурацкое благородство – он отказался от прежней любви. Впрочем, Михаил напрасно обольщался, для Кассандры его мысли и чувства были открытой книгой: она уже давно знала о юной «цыганке», по которой когда-то сох её идеальный поклонник. Та девушка мелькала в его мыслях – невысокая и тонкая, со светлыми, как лунный свет, волосами. Печерский даже не понимал, насколько его тело тоскует по прежней возлюбленной.

«Не слишком-то честно для такого поборника благородных принципов, как Мишель, – уже не раз с раздражением думала Кассандра. – Вера и надежда – с одной женщиной, а любовь достается другой».

Сполна пережив муки ревности, примадонна наконец-то признала, что всё это её изрядно раздражает, а если называть вещи своими именами, то и откровенно обижает. Кассандра Молибрани не первая встречная барышня с маскарада в английском поместье. Вон Орлова сразу поняла, с какой сильной и сложной личностью имеет дело. С кем она тогда сравнила Кассандру? С львицей. Фрейлина так себе и сказала: «Девушка с глазами львицы». Это, конечно, было лестно, но мысли о слишком любопытной русской даме Кассандра старалась гнать прочь. Орлова полезла слишком глубоко. Она всё время пыталась найти в Кассандре какую-то цельность. От их странного разговора осталось такое чувство, будто фрейлина снимает с примадонны слой за слоем, как кожуру с луковицы. Тогда Кассандра сильно испугалась. С тех пор она избегала встреч с Орловой и до сих пор жалела, что слишком распустила язык, упомянув о бабушке-гадалке.

Поняла ли Агата Андреевна, что примадонна Ла Скала читает мысли? Ответа Кассандра не знала, потому что в тот момент, когда они расставались, Орлова с этим выводом ещё не определилась. Однако сомнения у фрейлины уже возникли, и были они чрезвычайно серьёзными. Что случится, если эта женщина разгадает тайну Кассандры? Расскажет обо всём Мишелю или промолчит?.. Разоблачение страшило. Вдруг Мишель испугается? Он ведь вылепил для себя образ идеального ангела – небесного создания в белоснежных одеждах, а тут окажется, что Кассандра сродни какой-нибудь ведьме. Влюблённый в ангела кавалер ужаснётся и сбежит.

Предположение было таким обидным, что захотелось плакать. Ну почему Кассандра не такая, как все? Она красива, умна и богата. О голосе и говорить нечего! Всё при ней… Разве она не имеет права быть счастливой? Почему её не могут любить хотя бы так, как Мишель любил свою юную блондинку в костюме цыганки? Что же, Кассандре теперь всю жизнь оставаться бесполым ангелом на церковной фреске? Других будут желать и любить, а она будет лишь петь?

– Нет уж, на это я не согласна, – пробормотала девушка себе под нос, а Полли, внимательно наблюдавшая за костюмершей, подшивающей подол платья примадонны, удивлённо спросила:

– О чём ты говоришь, дорогая?

– О сегодняшней репетиции, – вывернулась Кассандра. – Доменико хочет, чтобы я пела во весь голос, но я приберегу себя для премьеры.

Полли сразу же встала на её сторону и даже что-то по этому поводу изрекла, но Кассандра уже не слушала. Простая по своей сути мысль озадачила примадонну. С чего это она решила, что счастье само упадёт ей в руки? Если Мишель ей нужен, то почему она сидит и ничего не делает, позволяя желанному мужчине тонуть в каких-то идеальных грёзах?

Пора брать судьбу в собственные руки! Мишель должен наконец-то понять, что Кассандра тоже живая. Нечего отбирать у неё голос, он принадлежит только ей. Граф Печерский без ума от её пения? Пусть тогда восхищается Кассандрой Молибрани – девушкой из плоти и крови.


По коридору пробежал капельдинер, заглянув в дверь, предупредил примадонну, что дирижёр хочет начать сразу со второй картины первого акта. Кассандра кивнула, соглашаясь, а Полли подколола яркий голубой бант на корсаже своей любимицы и восхитилась:

– Как же ты хороша, моя девочка! Это платье тебе очень к лицу, и талия тоненькая, как стебелёк.

Кассандра улыбнулась её восторгу, обняла Полли и поспешила к двери.

– Пора, тётушка! Вы где будете слушать, как всегда, в кулисах?

– Да, я уж на своём месте постою.

Полли дошла вместе с Кассандрой до правой кулисы, увидела, как её питомица вступила на сцену, и трижды перекрестила её спину, как делала это на каждом спектакле. Кассандра глянула в сторону маленькой ложи, где сидел граф Печерский, и привычное волнение стеснило ей грудь. Правда, тут же вспомнилось сердитое лицо маэстро Россини, учившего молодую певицу забывать о зрителях и собственных бедах. Музыка прежде всего! Кассандра собрала свои чувства в кулак и… превратилась в Розину. Ещё мгновение – и она запела самую яркую арию из новой оперы.

– Сто разных хитростей, и непременно всё будет так, как я хочу! – пела Кассандра-Розина и вдруг поняла, что ответ так прост. Он лежит на поверхности: нужно самой получить то, чего так хочется.

Примадонна так обрадовалась, что даже вышла из роли, и лишь доведённое до совершенства знание оперы позволило ей так допеть арию, что этого никто не заметил. Доиграв свою сцену, Кассандра вышла за кулисы и вместе с Полли направилась в гримёрную.

Конечно, всё нужно сделать самой! Надо соблазнить Мишеля, стать с ним одним целым, чтобы он забыл обо всех женщинах на свете. Это было так просто, что Кассандра даже не могла понять, почему это раньше не пришло ей в голову. Когда сеньорита Молибрани берёт быка за рога, ей всегда сопутствует удача. Так было с её дебютом на сцене, неужели она отступит теперь, когда дело касается её сердца?.. Ни за что! И Кассандра наконец-то решилась. «В вечер премьеры», – сказала она себе, и тут же в игру вступила хитрая и ловкая, словно кошка, Розина. Всё будет так, как хочет она!..

Теперь осталось дождаться премьеры.


Кассандра еле сдерживала слёзы: в день премьеры в Ла Скала царила настоящая паника. Накануне из Рима пришла новость о кошмарном провале тамошнего «Севильского цирюльника».

– Что делать?! Что же нам теперь делать, Кассандра? – заламывая руки метался по гримерной своей примадонны Барбайя.

Кассандра незаметно промокнула глаза и, стараясь казаться невозмутимой, ответила своему антрепренёру:

– Успокойся, Доменико. Плохо или хорошо, но сегодня мы всё узнаем. Я верю в успех. Розина – просто чудо, а опера у нашего маэстро получилась гениальной.

– Надеюсь, что ты права, – заражаясь её уверенностью нерешительно заговорил Барбайя. – Может, провал случился из-за чертовки Кольбран? Представляешь, Изабелла не рискнула осердить королевский двор Неаполя и отказалась петь премьеру в Риме. Партию Розины отдали Ригетти, а эта тумба тебе и в подметки не годится.

– Ну, вот видишь, ты сам говоришь, что дело не в опере. Поверь, я счастлива выйти сегодня на сцену. – Кассандра лукаво улыбнулась. – По секрету тебе скажу: я больше не Кассандра, а Розина, и на эту девушку у меня очень большие планы.

Взяв под руку Полли, примадонна направилась на сцену. Антрепренёр пошёл вслед за ними. Теперь он надеялся только на Кассандру. Барбайя не понял её шутливых намёков, но верил, что молодая солистка знает, что делает.

Первая картина прошла со скромным успехом: зрители, конечно, аплодировали, но довольно прохладно. Стоявший в левой кулисе Барбайя поздравил себя хотя бы с этим. Может, Кассандра умудрится вытянуть всю премьеру?

Примадонна надежды оправдала: она вышла к рампе, улыбнулась огромному невидимому залу и, по-кошачьи шевельнув плечом, запела:

– Я так безропотна, так простодушна, вежлива очень, очень послушна и уступаю я, и уступаю я всем и во всём, всем и во всём, – кокетничала Кассандра с огромным залом, и каждый мужчина в креслах партера, за алым бархатом лож, и даже на нищей галерке в твёрдо знал, что это милейшее создание обращается со сцены именно к нему. Однако, показав коготки, женщина-котёнок отступила: – Но задевать себя я не позволю, и всё поставлю на своём!

Примадонна ещё тянула последнюю ноту, а зал уже взорвался бешеными аплодисментами и криками «браво». На сцену полетели цветы.

– Спасибо тебе, Кассандра, – тихо сказал в кулисах Барбайя и послал своей звезде воздушный поцелуй. Она улыбнулась антрепренёру и тут же перевела взгляд на маленькую ложу возле сцены.

Граф Печерский с обострённым слухом незрячего поворачивал голову на чуть слышный звук её шагов, пока Кассандра, наклоняясь, собирала на сцене букеты. Она специально прошла с цветами в правую кулису, чтобы вернуться обратно мимо Мишеля, – надеялась, что он что-нибудь ей скажет. Кассандра даже загадала: если граф похвалит её пение, значит, сегодня они будут вместе. Отдав цветы Полли, девушка с замиранием сердца вышла из кулисы на сцену и услышала:

– Браво, Божественная!

«Слава Всевышнему, значит, всё получится», – поняла Кассандра.

Она повела свою партию дальше, и теперь зрители встречали рукоплесканиями каждую арию, а к концу спектакля зал уже стоял. Это был не просто успех – это была настоящая победа! Почти час вызывали миланцы своих артистов на поклоны, а потом устроили в их честь факельное шествие по улицам ночного города. Ну а Барбайя позвал свою труппу на торжественный банкет.

Глава тридцать пятая. Счастье Кассандры

На торжественном банкете, устроенном для труппы Барбайей, Кассандра сидела между графом Печерским и Полли. Она была абсолютно счастлива. Мишель думал лишь о том, какой прекрасной должна быть певица, околдовавшая сразу сотни мужчин. Осталось только убедить Мишеля в том, что она и впрямь красива. Этот мужчина должен принадлежать ей! Кассандра вновь мысленно поклялась себе, что не отступит. Пусть она этого и не умеет, но всё равно будет бороться за своего Мишеля.

От этих мыслей в крови полыхнул жар, и кожа Кассандры загорелась. Она испугалась, что остальные заметят её волнение, но все были так рады удачной премьере, так веселы и так возбуждены, что никто не обратил внимания на смущение примадонны. Звучали тосты, звенели бокалы, певцы и музыканты были счастливы. Наконец, почти в три часа ночи, Барбайя поднялся и сказал:

– Дорогие друзья, поздравляю нас всех с огромным успехом новой оперы и прошу на следующем представлении петь так же великолепно, как сегодня. А я через пару часов выезжаю в Вену, чтобы подготовить перенос нашего спектакля на сцену императорской оперы. Премьера в Вене – ровно через два месяца. Готовьтесь, а пока да здравствует Милан!

Труппа шумно зааплодировала, все стали подниматься со своих мест и чокаться с антрепренёром.

– Тётушка, вы идите отдыхать, – предложила Кассандра усталой Полли, – меня проводит граф.

– Как скажешь, дорогая, – согласилась Полли, и впрямь не привыкшая бодрствовать так поздно.

Она поднялась, захватила свою шаль и вышла из зала. Кассандра попрощалась с антрепренёром, пожелала всего хорошего артистам и, опершись на руку графа, медленно направилась к выходу. Мягкая итальянская зима была очень тёплой, и Кассандра пришла в театр, лишь накинув на платье кашемировую шаль. Вот и подвернулся отличный повод начать разговор!

– Надо же, а ночь-то холодная, – сказала Кассандра и зябко вздрогнула.

– Вы мёрзнете, – понял граф и, сняв шёлковый плащ на алой подкладке, накинул его на плечи спутницы.

Михаил впервые задержал руки на плечах Кассандры и подумал, как они тонки и изящны.

«Господи, ну наконец-то он догадался, что его ангел – всего лишь женщина! Нужно ковать железо пока горячо», – поняла Кассандра.

В своё время она схитрила, объявив Мишелю, что сняла для него квартиру этажом ниже своей, и промолчав при этом, кому принадлежит дом. Пришло время воспользоваться плодами своей авантюры. Примадонна сжала руку графа и прижалась к его боку, как будто пытаясь согреться. От Кассандры не ускользнуло напряжение, сковавшее тело её спутника. Они как раз подошли к подъезду дома. Примадонна вставила ключ в замочную скважину и повернула его, а мужчина потянул за дверную ручку и отступил, пропуская даму вперёд.

– Такой великий вечер, – тихо сказала Кассандра, – я точно не смогу уснуть, но не хочу будить Полли, она так чутко спит. Может, мы смогли бы выпить чаю на вашей кухне? Ваш слуга – человек молодой, надеюсь, что мы его не разбудим.

– Конечно! – с готовностью согласилсяМихаил. – Мы вообще никого не побеспокоим: я отпустил Сашку на три дня на озеро Комо. Я поручил ему привезти лекарства от доктора Шмитца, но на самом деле хочу, чтобы Сашка хоть немного отдохнул. К тому же мне пора становиться более самостоятельным.

Кассандра всё это прекрасно знала от самого Сашки, но, сделав вид, что и не подозревала об отъезде слуги, вошла в квартиру Печерского. В гостиной Михаил на ощупь нашёл кресло, стоящее у камина, а Кассандра вызвалась приготовить чай. Но из кухни она вернулась не с чаем, а с бутылкой бренди и двумя бокалами.

– Сегодня бренди кажется мне более подходящим напитком, – весело сказала девушка и налила янтарную жидкость в бокалы.

Она подала один Михаилу, а из другого пригубила сама.

– Вы пели божественно, – сказал граф, поворачивая голову на её голос, – и очаровали весь зал. Каждый мужчина считал, что вы соблазняете его.

– И вы тоже? – спросила Кассандра.

– И я… Хотя и не имел на это права.

В крови Кассандры разлилось возбуждение, а где-то глубоко внутри родилось сладкое напряжение. Грудь её загорелась огнём. Это блаженное томление всё нарастало и нарастало. Оно уже требовало выхода. Кассандра поставила свой бокал на стол и подошла к сидящему графу. Она дышала так часто, что грудь ходила ходуном, а сердце, казалось, вот-вот выскочит наружу. Почти не помня себя, Кассандра призналась:

– А я соблазняла лишь одного человека – вас.

Она смотрела в потрясённое лицо своего идеального поклонника. Девушка так надеялась на ответное чувство, что, уловив лишь намёк на улыбку, бросилась в омут с головой: положила руки на плечи Михаила и скользнула к нему на колени. А потом припала к его губам, вложив в этот поцелуй всю себя.

Граф растерялся. Он не понимал, что же ему теперь делать. Он-то считал, что навсегда закрыл для себя страницу отношений с женщинами, и вдруг – это чудо! Его Божественная сама и совершенно недвусмысленно сделала шаг навстречу. Не из жалости, ведь он ничего не просил – а по собственной воле, по своему желанию.

О, Боже!..

Михаил чувствовал на своих губах губы Кассандры. Нежные, теплые, они звали, обещая блаженство, и еще… они пахли бренди. Как тогда, давным-давно, когда он целовал свою маленькую «цыганку»! Два образа слились для графа в один. Он больше не разбирал – где Кассандра, а где та, кого он так долго любил, не зная даже её имени. Во всём мире остались только нежные губы, гибкое тело и руки, лежащие на его плечах.

Михаил обнял свою примадонну. Скользнув одной рукой по тонкой спине, а другой зарывшись в густые кудри на её затылке, он поцеловал Кассандру сам. Он касался Божественной чуткими пальцами. Ощупывал маленькие ушки, нежное горло, ямочки ключиц. Михаилу мучительно захотелось представить лицо этого нежного Ангела и он тихо спросил:

– Можно?

Кассандра взяла его руки, по очереди поцеловала обе ладони и опустила их на своё лицо. Легко, чуть касаясь, граф пробежал пальцами по гладкому лбу, погладил крылья бровей, потом коснулся высоких скул, щёк и маленького подбородка с чуть заметной продолговатой ямкой.

– Какого цвета твои глаза? – прошептал он.

– Карие, – серьёзно ответила Кассандра, понимая, насколько это важно для её Мишеля, ведь он никогда даже не пытался представить её.

– Ты красавица, – убеждённо заявил граф, успевший оценить тонкость черт и великолепную форму головы, гордо посаженной на лебединой шее.

– Так говорят, – согласилась Кассандра, – но я хочу понравиться лишь тебе.

Она слышала мысли графа – он сравнивал свою примадонну с маленькой «цыганкой», от той девушки тоже когда-то пахло бренди. Но Кассандра больше не могла выносить эти сравнения. Она должна остаться одна! Только она – и больше никаких женщин! А для этого были хороши все средства. Кассандра потянула вниз лиф платья, спустив его с плеч.

– Пожалуйста, – прошептала она, кладя руку Михаила на свою обнаженную грудь, – люби меня.

Чужая женщина сразу исчезла из мыслей её Мишеля. Он целовал соски Кассандры, представляя, как же выглядит эта обнажённая грудь, а девушке, читавшей его мысли, казалось, что она, обнажённая, смотрится в зеркало.

Задрожав от вожделения, Кассандра принялась раздевать своего мужчину.

– Пойдём в постель, – молила она, – я так хочу к тебе!

Она протянула руку наконец-то завоеванному Мишелю и, прижавшись к нему всем телом, повела в спальню. Там сдёрнула покрывало на пол и откинула одеяло.

– Я хочу раздеть тебя сам, – признался граф.

Кассандра замерла, а он, потянув вниз уже спущенное с плеч платье, опустился на колени и отбросил шёлковую горку, через которую она переступила. Чуткие руки скользнули по ногам Кассандры, ощупывая тонкие щиколотки, изящные икры и гладкие колени. Когда же под пальцами оказалась теплая кожа бедер над краем чулка, графу показалось, что его макушку пронзила молния.

Кассандра с трудом держалась на ногах. Её возбуждение многократно умножалось от мыслей Мишеля и огненными волнами пробегало по телу. Тёплые пальцы скользнули в её лоно, а потом их сменили губы, Кассандра закричала и рухнула на кровать, увлекая за собой любовника.

– Ну, пожалуйста, – молила она, – иди ко мне…

Привстав на кровати, граф через голову скинул рубашку и стремительно стянул панталоны. Ещё мгновение – и он подмял под себя тело своей Божественной. Кассандра обвила его ногами, сливаясь со своим мужчиной, растворяясь в его страсти, и инстинктивно подхватила вечный ритм любовной игры. С каждым движением огонь внутри неё разгорался всё сильнее, пока яркая вспышка не подняла в волну острого невероятного наслаждения. Кассандра застонала и вцепилась в плечи Михаила. К звёздам они взлетели вместе, став наконец-то одним целым…

…Блаженная истома расплавила всё тело Кассандры, теперь даже нежные и лёгкие поцелуи Михаила казались ей лишними. Но он был настойчив, легонько касаясь губами, он целовал её лоб, виски, брови, закрытые глаза, а потом и припухшие губы. Кассандра ответила на поцелуй – и не пожалела: она утонула в море ласки. Такая близость могла возникнуть только с бесконечно родным и единственным в жизни мужчиной – только с мужем. Подумав об этом, Кассандра смутилась. Мишель ей ничего не предлагал! Она сама навязалась ему, но при этом ни о чём не жалела. Не надо требовать слишком много! Пусть Мишель останется хотя бы её любовником.

Граф продолжал целовать Кассандру, теперь его губы скользили по её шее и плечам. Вдруг он замер, пробежал пальцами по её правому плечу, там, где только что были его губы, и хрипло спросил:

– Что это, родинка?

– Да, это родимое пятно в виде маленькой бабочки, – объяснила Кассандра и тут же уловила мысли потрясённого Михаила. Он спрашивал себя, возможно ли такое? Неужели примадонна Ла Скала могла оказаться той самой «цыганкой», которую он когда-то любил? Кассандра затихла, боясь выдать себя, ведь рассказывать о своём даре она боялась. Но любовник спросил сам:

– Скажи, ты когда-нибудь гадала людям?

– Я потомственная гадалка, моя бабушка, тоже Кассандра, была лучшей гадалкой Неаполя.

– А в Англии ты была?

– Да, мы с мамой жили в Лондоне. Она пела в Ковент-Гарден.

– А в имении герцога Гленорга? – с волнением спросил Михаил.

– Я этого не знаю, как, впрочем, и много другого. Моя теперешняя жизнь началась в доме тётушки Полли, подобравшей меня на мостовой у Ковент-Гарден. О прошлом я знаю лишь то, что мне рассказали близкие.

Кассандре стало обидно: после того, что между ними было, граф устроил ей дурацкий допрос. А где же слова восхищения и благодарности? Где же слова любви, в конце концов? Нет, ему захотелось напомнить о том, чего она стыдилась!

И Кассандра не выдержала:

– Не нужно устраивать мне допрос, и жалеть меня тоже не нужно!

– Милая, – испугался Михаил, – я не жалею тебя, дело в другом. Мне кажется, что ты – та девушка, с которой я провёл ночь полтора года назад в поместье герцога Гленорга. Ты тогда нагадала мне, что я полюблю женщину, потеряю её, буду долго искать, и потом найду в храме. Но самое главное, что ты ночью пришла в мою комнату. Ты ничего не объяснила, даже не назвала своего имени, но хотела меня так же, как я хотел тебя. Твой вкус, твой запах, твой отклик на мои ласки – я помнил их всё это время, и вот теперь чудо повторилось…

– Я этого не знаю, – с горечью повторила Кассандра, – но синие глаза мужчины несколько раз всплывали в моей памяти. Только глаза, лица я не видела.

Михаил прижал её к себе и по очереди поцеловал оба глаза.

– Признайся, ведь глаза у тебя не просто карие, а золотисто-карие, цвета бренди? – спросил он.

– Да, – удивилась Кассандра, – наверное, ты прав, хотя я их никогда так не сравнивала.

– Господи, спасибо тебе за это чудо! – воскликнул Михаил. – Как же я тебя искал, милая! Я хотел сделать предложение в то же утро, но ты исчезла, а мне пришлось уехать вместе с императором Александром. Я так добивался возможности вернуться в Англию и разыскать тебя, и уже получил назначение в лондонское посольство, но вдруг из пепла возродилась армия Наполеона, и мне пришлось ехать к герцогу Веллингтону в Бельгию. А потом я получил ранение и ослеп.

Михаил вдруг вспомнил о своей слепоте и ужаснулся. Он нашёл свою любимую, но теперь был недостоин её. Так ждать, так любить – и добровольно отпустить… Но он должен был это сделать! Графу казалось, что он сейчас умрёт. Он потрясенно молчал, но тонкая рука скользнула по его волосам, а тёплые губы прошептали у самого уха:

– Мне всё равно – видишь ты или нет. Я измучилась рядом с тобой, ты никак не хотел замечать, что я живая, считал бестелесным ангелом. Я больше не отпущу тебя. Делай со мной что хочешь, только не покидай.

Счастье рухнуло на Михаила Печерского горячей, сияющей лавиной. Оно было таким огромным, таким невероятным, что больше ничего в мире не осталось. Он притянул к себе свою любимую, вдохнул запах её волос и признался:

– Я люблю тебя, моя цыганка. Пока я не запретил себе это после ранения – не было ни дня, чтобы я не мечтал о тебе, не просил у судьбы новой встречи. Я вымолил эту встречу, и ты вернулась ко мне. Пусть ты пока не любишь меня, но я готов всю жизнь положить к твоим ногам, лишь бы заслужить твою любовь.

– Ты уже заслужил, – тихо ответила Кассандра и вдруг поняла, что это чистая правда, и сразу же всё встало на свои места, а она высказал то, что давным-давно знало её сердце: – Я тоже люблю тебя, это ты не хотел меня замечать.

– Боялся жалости, – признался граф.

– Я не буду тебя жалеть за то, что ты не видишь, если ты пообещаешь не жалеть меня за потерю памяти, – улыбнулась Кассандра. – Ну так как, договорились?

– Договорились, – засмеялся Михаил и притянул её к себе, – теперь всегда будет только так, как хочешь ты.

Он обнял Кассандру, а она поцеловала тёплые губы своего Мишеля. Какое же это было счастье!

Глава тридцать шестая. Горькое прозрение

Граф Печерский проснулся счастливым. Маленькая «цыганка» вернулась в его жизнь, и (ну не чудо ли?!) она тоже любила его. Их ночь оказалась невероятной, полной страсти и нежности. Не открывая глаз, Михаил протянул руку, надеясь обнять любимую, и… коснулся холодной подушки. Кассандры не было.

Господи! Опять то же самое! Она вновь исчезла… Ужас отчаяния опалил Михаила. Привычно хватаясь за столбик, он вскочил с постели и вдруг рухнул обратно. Яркий свет ударил по глазам. Михаил зажмурился. Руки его затряслись. Вокруг больше не было привычного мрака. Он боялся поверить в случившееся. Неужели зрение вернулось?! Мысленно попросив помощи у Всевышнего, Михаил чуть-чуть приоткрыл веки. Свет в комнате просто слепил, глаза сразу заслезились, но сквозь эту дрожащую пелену он видел столбик кровати и свою руку, окно с не задёрнутыми шторами и яркий коврик под босыми ногами. Он видел!

– Господи, спасибо! Ты вернул мне и любовь, и свет, – перекрестился Михаил.

Всё ещё на ощупь он подошёл к окну, задёрнул шторы, спасаясь от яркого солнца, а когда оно исчезло, полностью открыл глаза и огляделся. Зрение и впрямь вернулось: Михаил видел совершенно чётко. Различал тонкий узор на обитых светлым шёлком стенах, бронзовые накладки на комоде красного дерева, а через открытую дверь видел замысловатый узор на персидском ковре в гостиной. Михаил вновь стал здоровым человеком. Он больше не был обузой! Господь послал это счастье, чтобы он смог сделать предложение своей маленькой «цыганке». После стольких испытаний наконец-то появился шанс исполнить самое заветное желание! Граф подобрал с пола свою одежду и поспешил к умывальнику. Надо поскорее привести себя в порядок, чтобы потом подняться на верхний этаж. К своей Кассандре.


Кассандра пила кофе в маленькой столовой своей скромной квартиры и очень старалась не замечать укоризненных взглядов Полли и дона Эстебана. Она вернулась домой на рассвете, тихонько открыв дверь своим ключом, но это ей не помогло. До синевы бледная Полли со слезами на глазах встретила её в прихожей, рядом стоял чёрный, как грозовая туча, дон Эстебан. Он просверлил Кассандру гневным взглядом и спросил:

– Ваше сиятельство, когда мы услышим предложение руки и сердца от графа Печерского?

Вопрос был настолько резким, что Кассандра не нашлась что ответить. Сказать единственным близким людям, что это её личное дело, которое их не касается, язык не поворачивался. Лгать тоже не хотелось. Наконец она выдавила из себя что-то похожее на то, что граф придёт и сам всё скажет, и жалобно посмотрела на Полли, промямлив, что голодна.

Бедная тётушка утёрла слёзы и поспешила на кухню, а Кассандра юркнула в свою спальню. Она плотно притворила дверь, и пока Полли возилась с завтраком, быстро переоделась. Кассандра ни о чём не жалела, но совсем не хотела думать о свадьбе, так волновавшей её домашних. Удивляло то, что она так долго не могла понять, насколько сильно любит своего Мишеля. Наконец она додумалась и до совершенно крамольной мысли, что, когда любовь так сильна, людям и вовсе незачем жениться. Для чего, если они и так счастливы?

Мысли, конечно же, были весьма сомнительными. Немного поразмыслив, Кассандра это признала. Конечно, как и все другие женщины, она желала бы услышать предложение руки и сердца. Но всё-таки ей очень хотелось, чтобы это решение стало для Михаила естественным и единственно верным. Его любовь должна расцвести настолько, чтобы он захотел провести рядом с Кассандрой всю жизнь.

«Надо подождать и ничего не требовать», – наконец-то решила она. Пусть дон Эстебан говорит всё, что хочет, Кассандра не позволит принуждать графа к женитьбе. Ей это не нужно. Девушка натянула светло-розовое утреннее платье с белым пояском. Никаких украшений на нём не было, и эта простота смотрелась необычайно мило. Платье очень шло к золотисто-карим глазам Кассандры, а её иссиня-чёрные волосы с тонкими светлыми прядями казались на его фоне ещё контрастнее. Пожалуй, что Мишель не ошибся – она и вправду красавица!

Кассандра наконец поняла, что готова к бою. Теперь можно идти – получать взбучку от дона Эстебана и тётушки. Она вышла в столовую. Суровый опекун мрачно молчал, а Полли с виноватым видом суетилась рядом, расставляя на столе тарелки.

– Ты что будешь, дорогая? – заботливо спросила она. – Есть овсянка, бекон, гренки и омлет.

– Мне, наверное, овсянки, – подлизалась Кассандра.

– Конечно, как скажешь! – просияла Полли, накладывая в тарелку Кассандры две большие ложки каши.

Сурово насупленный дон Эстебан, отводя глаза, принялся за омлет. Решив, что сейчас самый подходящий момент для объяснений, Кассандра перешла к делу:

– Вы единственные близкие мне люди, поэтому я сразу говорю вам правду, – начала она. – Я провела эту ночь с графом Печерским. Я люблю его! Мне никто больше не нужен, но принуждать этого мужчину к браку я не хочу. Если он сам добровольно так решит, я приму его предложение, а если нет – оставлю всё как есть.

– Дон Эстебан, что же вы молчите?! – сквозь слёзы воскликнула Полли.

– По завещанию его светлости, сеньорита владеет своим имуществом без всяких условий, – мрачно сообщил старый воин. – Однако покойный герцог хотел видеть свою дочь счастливой женой. Я имею от него полномочия устроить брак графини по её сердечной склонности, но сохранив за ней её состояние.

– Отец и об этом подумал? – удивилась Кассандра. – Что это за полномочия вы получили?

– Я должен настоять на подписании брачного договора, по которому всё ваше имущество остается за вами. Жених может получить лишь приданое в размере пятисот тысяч франков. Если он не соглашается на эти условия, свадьбы не будет.

– Но вы же говорили, что я могу свободно распоряжаться своим добром. А если я захочу отдать всё своему мужу?

– После того как вам исполнится двадцать пять лет – а пока вы можете выйти замуж только на условиях вашего отца, – отрезал дон Эстебан.

– Мне уже исполнилось восемнадцать! – рассердилась Кассандра. – Мама давно уже была замужем в моём возрасте. Почему со мной всё должно быть иначе?

– Сеньорита, такое приданое дают за принцессами из владетельных домов, и никакому жениху оно не покажется маленьким. Но поверьте старому слуге: лучше самой владеть отцовским имуществом, чем попадать в зависимость от другого человека, пусть даже очень хорошего.

– Ну ладно, если отец так хотел, пусть его желание исполнится. Может, и гадать не о чем, возможно, никакого предложения руки и сердца не будет, – примирительно сказала Кассандра и попросила кофе.

Она как раз отпила первый глоток, когда раздался стук в дверь.

– Я думаю, что это граф, – обрадовалась Полли и побежала открывать.

Она оказалась права – через мгновение в дверях столовой появился Михаил Печерский.


Михаил смотрел на прекрасную девушку в нежно-розовом платье и не узнавал её. Кассандра была изумительно хороша, в её золотисто-карих, как бренди, глазах светились сила и гордость. Но в этой красавице не осталось абсолютно ничего от трогательной юной «цыганки». Та казалась совсем хрупкой, очень нежной и беззащитной, а Кассандра была самой настоящей примадонной: великолепной и роскошной. Девушка из его прошлого походила на маленький подснежник, а Кассандра цвела, словно пышно распустившаяся майская роза. Такого удара Михаил не ожидал. Он пришёл делать предложение одной женщине – а перед ним сидела другая. Он откашлялся, не зная, что сказать, и увидел, как только что счастливое лицо Кассандры побледнело, а с чуть припухших от ночных поцелуев губ исчезла улыбка.

«Она обо всем догадалась», – испугался Михаил. Но он был человеком чести, и теперь у него оставался один-единственный выход – сделать предложение. Граф поздоровался с доном Эстебаном и Полли, а потом попросил у Кассандры разрешения поговорить с ней наедине.

– Хорошо, – спокойно согласилась примадонна, теперь её прекрасное лицо сделалось непроницаемым. Она поднялась и прошла в свою комнату, жестом пригласив Михаила следовать за собой. Кассандра остановилась у окна и обратила невозмутимое лицо к Михаилу: она выглядела такой спокойной, как будто сегодняшней ночи и вовсе не было. – О чём вы хотели поговорить?

– Вы сделали меня самым счастливым человеком на свете! – воскликнул Михаил. – Благодаря вам я прозрел. И это чудо случилось из-за великого наслаждения, пережитого мной сегодня ночью. Я вижу вас так же чётко, как до этого улавливал малейшие оттенки вашего дивного голоса. Прошу вас, сделайте это счастье полным: станьте моей женой!

Кассандра молчала. Вот она и получила такое желанное предложение руки и сердца, но лучше бы этого не случилось. То, как, увидев её, ужаснулся Михаил, разбило Кассандре сердце. Граф любил другую и пришёл делать предложение именно той «цыганке» из прошлого, а не примадонне Ла Скала. Он, правда, напомнил себе, что как человек чести должен жениться на девушке, с которой провёл ночь, но в такой подачке Кассандра не нуждалась. Она хотела, чтобы любили ее! Такую, как она есть. Она уже было хотела отказать графу, но, взглянув в синие глаза, только что чудом вернувшиеся к жизни, не нашла в себе сил.

«Пожалуйста, хотя бы попробуй! Ты же хотела бороться за этого человека, вот и борись», – умоляла любовь в сердце. Но сил больше не было. Кассандра так долго боролась, и даже почти победила, а её кумир так и не смог разлюбить другую. Даже не зная её имени, граф хранил верность своей «цыганке». Разве такую любовь можно забыть?!

«Добейся, чтобы он полюбил именно тебя, покори его, как до этого покорила сцену. Докажи самой себе, что ты это можешь», – просило сердце. Но унижение оказалось столь ужасным, что Кассандра больше не желала бороться, она хотела лишь одного: уползти в свою нору и там зализывать раны.

Вот только гордость требовала сохранить лицо. Нужно рассказать Мишелю о тяжком даре, тогда он сам откажется от своего предложения, а Кассандра не будет бороться со своим сердцем. Она вздохнула и призналась:

– Существуют вещи, о которых вы должны узнать прежде, чем сделаете предложение. Давайте считать, что вы пока ничего не говорили. Я расскажу вам о трудностях, связанных со мной, а потом вы хорошо подумаете, прежде чем вернётесь к этому разговору.

Граф казался таким изумлённым, что Кассандре даже стало его жалко. Но что поделать, приходилось рубить с плеча!

– Вы должны знать, что я не просто «гадалка», но у меня есть и более сильный дар, – начала она. – Я слышу мысли людей и могу видеть их будущее. Это тяжкий крест для человека, решившего быть моим спутником. Поэтому я и возвращаю вам сделанное предложение, чтобы вы всё взвесили. Я пойму, если вы сочтёте такую жизнь невозможной. Теперь вы не удивитесь, что я знаю о вашей любви к юной «цыганке», встреченной вами в Англии. Сейчас, увидев меня, вы ужаснулись, а я не хочу, чтобы вы отказывались из-за меня от своего чувства. Я предлагаю отложить этот разговор. Уезжайте отсюда. Я скоро буду петь премьеру в Вене, и если увижу вас там, то вернусь к этому разговору, а если нет – то будем считать друг друга свободными. Вы, конечно же, понимаете, что повторения сегодняшней ночи больше не будет…

Печерский не верил собственным ушам. Трудно было осознать то, что сказала Кассандра. Она его дурачит!.. Поняла по его изумлённому лицу, что он ожидал увидеть другую, вот и обиделась.

– Я не обиделась и не дурачу вас, – со вздохом отозвалась Кассандра, – я сказала вам правду, хотя она и кажется несколько странной.

– Боже мой! – только и смог произнести пораженный Печерский, он не понимал, что же ему делать дальше.

Но за него всё уже решили. Кассандра повторила свою просьбу:

– Пожалуйста, уезжайте из Милана. Я связана контрактом, поэтому ещё месяц буду петь здесь, но мне будет тяжко видеть вас. Нам обоим станет легче, если нас разделит расстояние.

– Хорошо, как скажете, – выдавил из себя Михаил. Он поклонился и вышел.

Кассандра осталась одна. У неё не было сил говорить с близкими, но Полли и дон Эстебан с неумолимостью Немезиды возникли в дверях её спальни. Немой вопрос был написан на их лицах. Пришлось собрать всё своё мужество и объяснить:

– Граф сделал предложение, но я отложила решение. Я рассказала ему правду о своём даре. Немногие мужчины согласятся жить, будто голые на площади. А со мною жизнь окажется именно такой, ведь я буду знать все мысли мужа. Пусть подумает и, если захочет, найдёт меня в Вене.

– Дорогая, может, тебе не следовало ему говорить? – засомневалась Полли, с жалостью глядя на свою питомицу.

– И всю жизнь прожить в обмане, а потом, когда обман вскроется, услышать проклятия от собственного мужа? – возразила Кассандра.

– Сеньорита права, – согласился дон Эстебан. – Её муж должен знать правду.

– Да так она никогда замуж не выйдет! – всплеснула руками Полли. – Разве мужчины согласятся на такое?

– Или согласятся, или я останусь одна. Лгать я не стану. Либо меня принимают такой как есть, либо мне ничего не нужно, – сказала Кассандра и… зарыдала. Слёзы её потекли рекой, и она никак не могла успокоиться. Как же тяжело, когда тебя не любят!

Глава тридцать седьмая. Объяснение

Как же тяжело вдали от дома! Орлова вдруг поняла, насколько соскучилась по России. Европейские страны были разными и очень интересными, но любопытство, как и всё на свете, когда-нибудь кончается, и тогда человека тянет в родное гнездо. Агате Андреевне казалось, что её любопытство закончилось сразу после Парижа, а потом время тянулось неимоверно долго, но зато теперь её сердце пело: Орлова ехала домой. Предстоял совсем небольшой крюк до Венеции, а оттуда – уже по морю. Немного терпения – и фрейлина сойдёт на берег в своём любимом Петербурге.

Дела были закончены. Последний отчёт, где Орлова сообщила императрице-матери о настроениях в Ломбардии (а там общее мнение сводилось к незамысловатому: «Что под французами плохо, что – под австрияками, но нам не привыкать, всё равно всех обведём вокруг пальца»), был принят благосклонно. Государыня написала несколько похвальных слов и разрешила своей фрейлине вернуться. Агата Андреевна быстро собралась, простилась со своей любезной хозяйкой и, сколько ни уговаривала её княгиня Летисия, отказалась «погостить ещё». Сегодня, на рассвете не по-зимнему тёплого февральского дня, фрейлина выехала в Венецию.

Казалось, столь успешное европейское турне должно было вызвать у Орловой чувство глубокого удовлетворения и даже гордости, но Агата Андреевна была, наоборот, опечалена. Не всё прошло так блестяще, как ей хотелось, имелось и на её совести пятнышко, а если честно сказать – здоровенное пятнище. А как иначе ещё можно было назвать неудачу с сеньоритой Молибрани?

Кассандра так тщательно избегала общения с Орловой, что не понять это было невозможно. Фрейлине просто отказали в доступе к персоне миланской примадонны. Конечно, в запасе оставался вариант с Михаилом Печерским, но Агате Андреевне было стыдно использовать в своих целях и так наказанного судьбой, слепого человека.

«Грех ведь! Господь не простит», – размышляла она, разглядывая беднягу-графа в ложе напротив. Уговоры помогли, и фрейлина всё-таки решила поставить крест на своей попытке выведать тайны Кассандры Молибрани. В конце концов, в Англии Орлову никто не хотел слушать, к её российским делам дочка убитой в Лондоне примадонны не имела никакого отношения, а раз так, то пусть хранит свои тайны, сколько ей захочется.

В экипаже, петляющем по равнинам Ломбардии, Орлова опять твердила себе то же самое. Вроде бы даже помогало, но всё равно было очень обидно, что загадки так и остались неразгаданными… «Ну, ничего, даст бог, придётся ещё повидаться с сеньоритой Кассандрой, тогда и поговорим о странностях её судьбы», – пообещала себе фрейлина.

Экипаж накренился на повороте, и Агата Андреевна выглянула в окно. Они сворачивали на почтовую станцию. Фрейлина повеселела: она уже предвкушала, как закажет себе кофе. Хорошего чаю в Ломбардии не было, зато кофе здесь варили отменно.

Орлова закуталась в шаль, взяла свой ридикюль и вышла из экипажа. Кучер попытался ей что-то втолковать, указывая на упряжку, фрейлина важно кивнула, резонно рассудив, что с лошадьми тот разберётся и без её подсказок, и направилась в таверну. Запах жареного мяса и аромат кофе пропитали весь полутёмный зал, заставленный грубыми деревянными столами и такими же лавками. Агату Андреевну это не смущало, привычка избегать внимания делала её поездки достаточно безопасными, вот и сейчас фрейлина огляделась, выбирая место поспокойнее. Но посетителей и так было мало: у стойки, взволнованно размахивая руками, громко изъяснялись трое мужчин – по виду кучера, а у окна, спиной к Орловой, сидел какой-то путник в сером дорожном сюртуке.

Фрейлина решила пойти в самый дальний угол. Она уже миновала одинокого путника, когда вдруг услышала за своей спиной шуршание, а её шаль натянулась. Агата Андреевна в недоумении оглядела свой наряд и двинулась дальше, но не тут-то было – шаль сползала с плеч. Похоже, она за что-то зацепилась! Фрейлина перехватила злополучную шаль, провела пальцем по её бахроме и поняла, что шёлковые нити застряли в щели металлической заклёпки на углу саквояжа. Путешественник очень неудобно поставил свои вещи на лавку.

Хозяин саквояжа тоже понял, что случилось. Он вскочил и принялся разматывать бахрому.

– Извините, мадам, – проговорил он по-французски, – это моя вина, я неудачно поставил свои вещи на скамью.

– Ничего страшного, благодарю вас, – отозвалась Орлова, она потянула на себя шаль и уже собиралась проститься, но в недоумении застыла: нити бахромы с ловкостью истинно зрячего человека распутывал граф Михаил Печерский. Он как раз справился со своей задачей, отделив бахрому от саквояжа, и довольно улыбнулся:

– Ну, вот и всё!

Как видно, изумление на лице фрейлины было таким непритворным, что граф сразу смешался, а потом смущённо спросил:

– Простите, мадам, мы с вами знакомы?

Орлова наконец-то опомнилась и подтвердила:

– Именно так! Я – фрейлина Орлова, если вы, конечно, и впрямь племянник Николая Александровича Вольского – Мишель.

– Да, Агата Андреевна, – обрадовался граф. – Вы представляете, зрение вернулось ко мне! Теперь-то я буду знать, как вы выглядите!

Михаил был откровенно рад её видеть и так упрашивал сесть за его стол, что Орлова не смогла отказать. Она села напротив графа и, пока хозяин таверны ходил за её заказом, успела выслушать простой рассказ:

– Всё случилось само собой: я проснулся утром и понял, что вижу.

Агата Андреевна принесла свои поздравления и осведомилась, куда же держит путь счастливо прозревший русский офицер, не в родные ли ли пенаты? Оказалось, что Михаил по личным делам едет в Вену.

Странно… Конгресс давно закончился. Что нынче делать в Вене русскому офицеру?

Орлова не удержалась от любопытства и решила прощупать почву:

– Я думала, что вы не уедете из Милана, пока там поёт Кассандра Молибрани. Вы ведь не пропустили ни одного спектакля с её участием!

– И ни одной репетиции тоже, – отозвался Печерский и так заметно помрачнел, что фрейлина уже не сомневалась, что дело нечисто.

Как бы разговорить Мишеля? А может, самой упомянуть о главном?.. Рискованно… Хотя, если подумать, чем она рискует? Что граф назовет её выдумщицей? Ну и пусть! Орлова уже не слишком молодая, одинокая дама, ни титула, ни денег – так, скромное создание. Михаил быстро забудет о столь незначительной встрече. И фрейлина решилась:

– Я хотела бы обсудить с вами один вопрос, он касается сеньориты Молибрани. На мой взгляд, это очень важно. Вы ведь друг Кассандры и в случае чего сможете помочь ей.

Печерский заметно побледнел.

– А что случилось? – спросил он.

– Сейчас – уже ничего. Это произошло в тот день, когда убили сеньору Джудитту. Мы с вами оба присутствовали в гримёрной, когда миссис Дженкинс делилась воспоминаниями, как нашла свою питомицу у Ковент-Гарден. Вы же помните её рассказ?

– Да, конечно, – подтвердил граф. – Мне её слова показались правдивыми. Я не нашёл в них ничего странного.

– Почти ничего. Пожалуйста, вспомните, как потерявшая память девушка узнала о том, что она – Кассандра Молибрани?

– Она повторяла это имя в бреду…

– Вот именно! Это Полли услышала так часто повторяемое в бреду имя, потом нашлись документы, спрятанные в медальоне. Девушку убедили, что она – Кассандра. Но это не так! Понимаете, я не знаю ни одной испанской графини, как, впрочем, немецкой, французской или английской, которая могла бы свободно и без акцента говорить по-русски. Во-первых, наш язык трудный, а во-вторых, нигде в Европе не считают нужным преподавать его дочерям из знатных семей. Это категорически не принято. Значит, девушка знала русский, как родной. Но самое главное не это…

Орлова замолчала, не зная, как объяснить то, что скорее чувствовала, чем понимала. Но отступать было некуда, и она заговорила:

– Вы пока молоды и ещё, возможно, не замечали, как разительно отличаются женщины разных народов. Я не буду забивать вам голову, но поверьте, Кассандра – не испанка. Она не так ходит, не так говорит, не так отзывается на происходящие вокруг неё события. Она не похожа на испанок своими повадками и уж, конечно, своим сложным и неоднозначным характером. Только русских женщин нельзя просчитать наперёд, они, как извилистая тропинка в лесу, и никогда не знаешь, что ждёт тебя за поворотом – счастье или беда. Я думаю, что наша примадонна – русская. Вместе с сеньорой Джудиттой погибла её дочь, а выжившую девушку зовут Лиза. Она – светлейшая княжна Черкасская.

Михаил молчал. Слов не было! Как можно поверить в такое? Но и не поверить тоже было нельзя. Его сердце мгновенно сказало: «да». Лиза Черкасская – младшая сестра хозяйки Гленорг-Холла. Конечно же, она была на балу в доме своей сестры. Маленькая «цыганка» из его прошлого – его нежная любовь – на самом деле нашлась. Конечно, за прошедшие годы она повзрослела, стала сильной и уверенной в себе красавицей, но ведь сердце не обманешь, с самого первого поцелуя Михаил знал, кого обнимает.

Однако его разум не мог пропустить очевидные прорехи в рассказе фрейлины.

– Но ведь отец признал эту девушку Кассандрой, – возразил Михаил.

– Герцог ни разу до этой встречи не видел свою дочь…

– Но голос! – не сдавался граф. – У Кассандры божественный голос, это наследственный дар.

– Да, в этом вы правы, – согласилась Орлова. – Я даже скажу вам больше! Я слышала этот голос, когда Кассандра пела вместе с матерью. Я не знаю, как такое могло случиться и как открылся подобный дар у Лизы, но вы помните, что девушка пролежала без памяти две недели, а тогда в её мозгу могло случиться всё, что угодно. К тому же я подозреваю, что и воспоминаний её провидение лишило не зря. Глубины сознания нам не ведомы, но они могут творить настоящие чудеса. Мне самой лично известен случай, когда Господь забрал память, желая подарить женщине другую судьбу. У моей матери была подруга, до безумия обожавшая своего мужа. Когда тот умер молодым, бедная дама почти помешалась от горя, не хотела никого видеть, а потом и вовсе слегла в горячке. Спустя месяц она пришла в себя, но полностью потеряла память. Через полгода эта вдова по страстной любви вышла замуж за своего соседа, а не будь её болезни, она всю жизнь просидела бы взаперти, оплакивая своего утраченного супруга. Кстати, после болезни та дама заговорила по-английски, хотя до этого языка не знала.

Фрейлина всматривалась в лицо Михаила, его растерянный вид яснее ясного говорил о том, что Орлова так и не смогла его убедить, пришлось ей сказать главное:

– Я совершенно точно знаю, что Лиза Черкасская предсказала императору Александру возвращение Наполеона и сто дней его второго царствования. А наша примадонна, вне всякого сомнения, умеет читать чужие мысли.

Михаил по-мальчишечьи вспыхнул. Щеки графа налились свекольным румянцем, выдав фрейлине все его тайны. Он тоже знал об этом даре Лизы-Кассандры. Орлова уже было решила успокоить своего визави, пообещав хранить секреты, но не успела:

– Кассандра не поверит, – с отчаянием сказал Михаил.

– И не нужно. Пусть всё идёт своим чередом, – предложила Орлова. – Я думаю, что российское общество не захочет остаться в стороне от успеха самой модной оперы. А вы сами понимаете, что исполнительница главной партии – ключ к этому триумфу. Не сомневаюсь, что Кассандру пригласят и в Петербург, и в Москву, вам останется только сопровождать её и постараться показать ей места, связанные с Лизой Черкасской. Возможно, что она сама всё вспомнит.

– Может, и так. Я-то ведь прозрел без видимых причин, – признал Михаил и вдруг решился: – Я вернусь в Милан и поговорю с Кассандрой.

– Вот и хорошо, – обрадовалась Орлова, – теперь я со спокойной совестью могу вернуться домой. Если вам удастся привезти примадонну в Россию, тогда и я смогу помочь. Давайте вместе провезём девушку по памятным местам, связанным с Лизой Черкасской.

Михаил вдруг вспомнил, как он познакомился с будущей герцогиней Гленорг. Долли Черкасская – старшая сестра Лизы – помогала восстанавливать после пожара тот же храм, который опекали и они с дядей. Граф сам провожал Долли от этой церкви до её дома в Колпачном переулке. Нужно отвезти Кассандру к этому храму, а потом и к дому. Вдруг она что-нибудь вспомнит?

Михаил от всего сердца поблагодарил Орлову и принял её предложение. Осталось самое сложное – уговорить Кассандру.

Хозяин таверны сообщил обоим путешественникам, что лошади уже ждут их, и Михаил проводил фрейлину до экипажа.

– До встречи, – попрощался он.

– Надеюсь, что с вами обоими, – отозвалась Агата Андреевна.

Карета Орловой выехала со двора почтовой станции и свернула на дорогу, ведущую к Венеции, ну а Михаил больше не сомневался в том, что ему нужно делать. Он сел в свой экипаж и дал приказ возвращаться обратно в Милан.


Сказавшись больной, Кассандра отказалась от утренней репетиции. Барбайи в Милане не было, а кроме него, никто в театре не решался спорить с примадонной. Впрочем, обычно это и не требовалось, Кассандра сама рвалась на сцену, а на репетициях пела с такой же отдачей, как и на спектаклях, но теперь ей было не до музыки.

Она выгнала Мишеля! Сама, своими руками разрушила собственное счастье… Кто тянул её за язык? Зачем искать того, чего в мире просто не бывает?.. И как только она додумалась рассказать Мишелю о своём даре? Да ни один мужчина не согласится на такую жизнь! Любой нормальный человек нуждается в уединении, а рядом с ней это просто невозможно.

– Я чудовище, – честно признала Кассандра, разглядывая себя в зеркало, – никто и никогда не захочет быть рядом со мной. Я обречена на одиночество.

Мысль была горькой. Но как изменить то, что определено судьбой? Ведь семья – это счастье. Вон и Полли с Эстебаном уже стоят на его пороге. Они ещё не могут объясниться, а может, и вовсе станут таиться всю оставшуюся жизнь. Но Кассандра знала о них всю правду. Сейчас эти влюблённые отправились на рынок, а их подопечная мысленно пожелала им обоим удачи. Пусть хоть кому-то повезёт в любви.

Стук в дверь отвлёк Кассандру от грустных мыслей. Полли забыла ключ? Как это на неё не похоже… Девушка повернула щеколду и открыла дверь. В сером дорожном сюртуке, с саквояжем в руках на лестничной площадке стоял её Мишель.

– Ты зашёл попрощаться? – вырвалось у Кассандры.

– Нет, я вернулся. Впусти меня, пожалуйста. Нам нужно поговорить.

Беседа получилась долгой. Граф пересказал свой разговор с Орловой и добавил:

– Я не могу это доказать, но знаю, что Агата Андреевна права. Я с самого начала знал, что давно люблю тебя, иначе не помнил бы вкус твоих губ. Но на самом деле даже не это самое важное. Просто я уже не могу с тобой расстаться. Я не хочу ехать в Вену. Мне не нужно отсрочки, я хочу спросить тебя прямо сейчас.

– О чём? – прошептала Кассандра. Она уже и так всё знала, но очень хотела услышать заветные слова, и Мишель не обманул её ожиданий:

– Ты станешь моей женой?

Кассандра ответила сразу и даже не заметила, что её «конечно же да» прозвучало по-русски и именно так, как говорят в Москве – на «а».

Глава тридцать восьмая. Возвращение в Москву

Москва

31 августа 1816 г.


Головешки, обугленный кирпич и печные трубы… Скоро ли Москва возродится? Орлова тяжело вздохнула: смотреть на пепелище не было сил.

После пожара двенадцатого года целые улицы лежали в руинах – пугали редких прохожих закопчёнными остовами сгоревших особняков. Ближе к Кремлю всё же было не так страшно, там большую часть домов уже отстроили или хотя бы начали это делать, но вдоль Яузы, где сейчас катил экипаж Агаты Андреевны, на сколько хватало глаз порастали сорной травой разорённые усадьбы.

Михаил предупредил в письме, что от московского особняка их семьи уцелел только флигель, там он и собирался поселиться вместе с молодой женой. По чести сказать, Орлова уже и не надеялась получить от него это послание, ведь после последнего разговора с графиней Печерской в Санкт-Петербурге, у Агаты Андреевны осталось стойкое убеждение, что Кассандра не хочет ничего менять в своей жизни, и никакие «откровения» ей не нужны.

Молодожёны задержались в столице ненадолго – Кассандра дала лишь закрытый концерт для императрицы-матери в Павловске, а потом собиралась в Москву, где у неё был подписан контракт на десять спектаклей с Большим театром. По окончании павловского концерта Михаил сам привёл Агату Андреевну в гримёрную своей жены. Кассандра обрадовалась Орловой, была с ней ласкова и любезна, но разговоры вела лишь на общие темы, а все намёки мужа, часто и не к месту вспоминавшего своего боевого друга Алексея Черкасского и его семью, пропустила мимо ушей. Так и ушла Агата Андреевна ни с чем, а ко всему прочему ей ещё пришлось утешать расстроенного Михаила:

– Ваша супруга имеет право жить так, как ей хочется, – успокаивала графа Орлова. – Наверно, ей так легче… Но мы же хотим Кассандре счастья? Конечно, хотим! А она понимает счастье как покой. Давайте же уважать её желания.

– Да, видно, придётся смириться, – наконец согласился Михаил. – Я уговаривал жену, можно даже сказать, умолял – хотел встретиться с Черкасскими, но она и слышать об этом не хочет. Всё это выглядит ужасно глупо: в Петербурге мы жили в двух шагах от дома князя Алексея на Миллионной улице, так она даже не захотела мимо пройти.

Но, как справедливо заметила Орлова, жизнь Кассандры принадлежала лишь ей одной, так что пришлось Михаилу принять к сведению твёрдую позицию, занятую супругой. Тем сильнее поразило фрейлину присланное Михаилом письмо. Граф просил Орлову приехать в Москву с «хорошо вам известной целью». Уговаривать Агату Андреевну не пришлось. Она в тот же день испросила у вдовствующей императрицы отпуск. Слабое здоровье кузины Аннет Орловой-Чесменской стало отличным предлогом, и на следующий день фрейлина уже катила на почтовых в Первопрестольную. Всю дорогу Агата Андреевна гадала, что же заставило Кассандру изменить своё решение, но так ничего и не придумала. Впрочем, это теперь уже не казалось столь важным, раз ей скоро предстояло узнать правду, да к тому же из первых рук.

Блестящее, запряжённое тройкой серых орловских рысаков, открытое ландо кузины Аннет на выгоревшей Николоямской казалось таким чужеродным, что фрейлине захотелось поскорее добраться до цели. К счастью, её желание тут же исполнилось: кучер свернул к нужному дому. Высокая центральная его часть и одноэтажный правый флигель стояли без крыш, пустые проёмы сгоревших окон, как щербатые рты, зияли взакопчённой кладке стен. Зато левый флигель от пожара совсем не пострадал и явно был жилым. Экипаж заметили – дверь флигеля распахнулась и навстречу гостье вышел Михаил Печерский.

– Добрый день, Агата Андреевна! – воскликнул он. – Вы даже не представляете, как я рад вас видеть. Кассандра наконец-то согласилась попробовать. Дом, в котором летом тринадцатого года жили сёстры Черкасские, находится на той стороне реки, недалеко отсюда – возле Ивановского монастыря. Мы можем сегодня же поехать туда, и вы сами всё увидите.

– Хорошо, так и сделаем, – отозвалась фрейлина. Спустившись с подножки экипажа, она взяла Михаила под руку и спросила: – Кстати, а почему ваша жена передумала?

– Она ждёт ребенка и считает, что дитя имеет право знать свои истинные корни, – признался Михаил. Он явно смутился, потому что попросил: – Вы только не заводите разговор о беременности, захочет – сама скажет.

Предупреждение было излишним – Агата Андреевна и так не полезла бы в душу молодой графини, но не стала объяснять это Печерскому. К тому же они уже пришли: Михаил открыл дверь в маленькую гостиную, скудно обставленную разномастной мебелью, как видно, собранной по углам после пожара. В парчовом кресле у окна сидела заметно округлившаяся Кассандра. Она любезно приветствовала гостью, но от цепкого взгляда Орловой не укрылись ни бледность, ни лихорадочный блеск глаз молодой графини. Всё это показалось фрейлине не слишком обнадёживающим.

– Может, нам не стоит никуда ехать? Вы, похоже, не очень хорошо себя чувствуете, – осторожно заметила Орлова.

– Нет, со мной всё в порядке, – отозвалась Кассандра. Она смолкла, переводя взгляд с мужа на гостью, но потом сдалась и признала: – Мне сегодня кругом чудится опасность. Чёрная женщина – лица её я не вижу – желает мне зла.

– Ну, это имеет разумное объяснение, – успокоил её муж, – ты видишь мою мачеху Саломею. Но той в Москве нет. Дядя рассказал, что Саломея уехала на Кавказ, и там умудрилась выйти замуж за абхазского князя, которого через пару месяцев убили в стычке, а она унаследовала всё его имущество. Так что мачеха сидит теперь в горах и сторожит своё богатство. Это достоверные сведения, ведь дядя получил их с Кавказа по своим служебным каналам.

Агата Андреевна тоже знала это из письма Вольского. Николай Александрович от всего сердца благодарил фрейлину за предупреждение и в подробностях излагал историю, случившуюся с обитателями Пересветова. Орлова на его письмо пока не ответила, хотя прекрасно понимала, что нарушает все приличия. Дело было в том единственном вопросе, которым Вольский закончил послание: «Как вы узнали, что перстень будет у Вано?» Агата Андреевна пока не знала, что ему ответить. Написать правду, что разложила карты, она не решалась. Ну, как можно написать такое мужчине? Вольский решит, что она водит его за нос. Но врать тоже не хотелось. Только не этому человеку! Слишком рискованно – Вольский мгновенно учует неправду. Впрочем, сейчас всё это могло подождать, ведь фрейлину очень насторожили слова Кассандры.

– А что слышно о сыне Саломеи? Где сейчас этот Вано? – спросила Орлова.

– Дядя говорит, что он тоже куда-то уехал. Ни в нашем столичном доме, ни в имении под Стрельной, где Вано жил после отъезда из Ярославля, слуги ничего не знают. В Пересветово он тоже больше не возвращался. Будто сгинул.

– Сгинул… – в раздумье повторила Орлова, а потом уточнила: – Правильно ли поняла, что этот молодой человек так и не успел узнать о том, что мать зарезала его настоящего отца?

– Возможно, он узнал от неё самой, – отозвался Михаил. – Вернувшись из Пересветова, дядя искал Вано где только можно, но не нашёл никаких следов. Но если предположить, что парень уехал вместе с матерью, тогда всё вполне объяснимо.

Орлова не могла с этим согласиться. Такое поведение не вписывалось ни в логику поступков сына, ни в логику поведения матери. Сейчас было опасно предаваться иллюзиям, и фрейлина настойчиво возразила:

– Вот это – вряд ли. Имея рядом взрослого сына, ваша мачеха не смогла бы сделать выгодной партии. Обольщая абхазского князя, она наверняка убавила себе годы, а о сыновьях и вовсе умолчала.

Граф поморщился: похоже, обиделся, что кто-то позволил себе объединить его друга Серафима с ненавистным Вано.

Фрейлина угадала – Михаил упрямо тряхнул головой и заявил:

– Я никогда не прощу Саломее того, что она сделала с Серафимом. Как может мать унижать одного сына на глазах другого? А с Серафимом так поступали ежечасно. Этот крысёнок Вано смеялся ему в лицо, слушая, как мать бесконечно попрекает его старшего брата. Дурак Вано был для матери всем, а умница и золотая душа Серафим – никем.

– Ну, если предположить, что Саломея не слишком умна, тогда её поведение понятно. С Вано она говорила на одном языке, а Серафима не понимала, вот и тяготилась им.

– Но она же мать! – воскликнул Михаил. – Серафим всегда любил её. Я-то знаю!

– Просто она глупая и распущенная женщина. У таких обычно не хватает ума оценить любовь близких, эгоисты заняты лишь собой. Такие типажи – отнюдь не редкость, в обеих столицах их полным-полно, – отозвалась Орлова. Она вдруг в задумчивости потёрла переносицу, как будто что-то хотела вспомнить, и спросила: – Мишель, а какие ещё женщины были в окружении вашей мачехи?

– Да никого особо и не было: Саломея не выносила соперниц. Рядом с ней всю жизнь оставалась нянька Заира, а в последний год нашего с Серафимом пребывания в Пересветове там появилась молоденькая девушка с Кавказа, то ли дальняя родственница, то ли знакомая мачехи по имени Аза. Её Саломея держала за приживалку, относилась к ней чуть лучше, чем к дворовым.

– Вы хотите сказать, что эта Аза не станет помогать Саломее, а тем более мстить за нее? – уточнила фрейлина.

– Нет! Насколько я помню, Аза ненавидела свою хозяйку, – сказал Михаил. – Вот Заира, та была предана своей воспитаннице. До чего ведь дошло. Все в имении знали, что это Саломея зарезала Косту, но мать погибшего, Заира, поклялась на кресте, что её сын умер от застарелой сердечной болезни. Кинжала нигде не нашли, а Косту мать уже похоронила – сказала, сделала это по обычаям предков. Так что дядя решил с ней не связываться и оставить всё как есть. Вольский мне объяснил, что прямых улик против Саломеи и Косты в деле о моём ранении не было, а так хоть убийца получил по заслугам.

Орлова промолчала. Она не знала, как сама поступила бы на месте Вольского, может, и стала бы добиваться суда над графиней Печерской. Сказано же: «Не убий!» Но также хорошо понимала она и резоны Николая Александровича, не захотевшего огласки в этом мерзком деле. Мудрый дипломат заботился о добром имени семьи. Но что сделано – то сделано, оставалось принимать положение вещей таким, как оно есть.

– Где теперь эти женщины – Аза и Заира? – спросила Агата Андреевна.

– Дядя сказал, что, вернувшись на следующий день, нашёл в имении только Заиру, та сидела на кладбище у могилы сына. Азы нигде не было, наверно, уехала вместе с Саломеей.

– И как же Николай Александрович поступил с Заирой?

– А что с ней можно было сделать? – пожал плечами Михаил. – Старуха же! Вот дядя и не стал её гнать, разрешил остаться в имении. Ведь у неё сын там похоронен.

Орлова услышала, как тяжело вздохнула Кассандра. Та явно тяготилась этим разговором и, перебив мужа, обратилась к гостье:

– Может, подать чай? Отдохнёте с дороги?

– Благодарю. Ничего не нужно. Я живу в доме моей кузины, поэтому не устала и не голодна. Давайте лучше поедем на место.

– Как угодно. – Кассандра совсем погрустнела. Она взяла приготовленную шаль, надела соломенную шляпку и сообщила: – Я готова.

Орлова предложила для поездки свой экипаж, и её спутники согласились. Когда они уселись в ландо, Кассандра тихо спросила, далеко ли им ехать.

– Нет, не очень: переедем через реку, потом – по Солянке, а там ты уже увидишь церковь. Мы с дядей восстанавливали её после пожара, – объяснил Михаил.

Он нежно обнял жену и поцеловал в висок, как видно, старался успокоить, но желаемого не достиг. Кассандра откровенно волновалась: она то бледнела, то заливалась румянцем и так цеплялась за руку мужа, как будто боялась его потерять. Может, примадонна и права в своём беспокойстве? Агата Андреевна перебрала в уме всех врагов семьи Печерских, но претендентов на роль «чёрной женщины» в видениях Кассандры не нашла.

Коляска Печерских миновала мост и выехала на широкую улицу.

– Смотри, вот Солянка, – объяснил жене Михаил. – Теперь повернись направо, скоро увидишь крутую улочку, где с одной из сторон высится монастырская стена.

Кассандра послушно повернула голову, но, увидев обещанную мужем улицу, насторожилась. Она сразу поняла, что бывала здесь раньше. Монастырская стена пестрила пятнами копоти, а за ней возвышался обгоревший остов огромного собора. Лошади натужно потянули коляску в гору, и Кассандра осознала, что это с ней уже когда-то происходило.

– Мишель, я здесь была… – тихо сказала она, вцепившись в руку мужа. – Я знаю это совершенно точно.

– Правда? – обрадовался Михаил и поторопил: – Скажи, что ты помнишь?

– Сейчас дорога повернет направо, и тогда с левой стороны на высоком холме будет небольшой храм, а с правой окажутся ворота монастыря.

– Конечно! Всё так, как ты говоришь! – воскликнул Михаил. – Сейчас сама увидишь.

Коляска повернула направо. Открылся вид на высокую гору и храм с пятью главами-луковицами, выкрашенными в радостный голубой цвет, напротив него к монастырской стене примыкала часовня, а сразу за ней были видны ворота.

– Слева – храм в честь Святого Владимира, его Долли Черкасская и мы с дядей вместе помогали восстанавливать, – объяснил женщинам граф, а потом предложил жене: – Пойдём, посмотришь церковь внутри, может, ещё что-нибудь вспомнишь.

Но Кассандра отказалась:

– Нет, этот храм для меня чужой! Пойдём в монастырь.

– Как скажешь…

Орлова молча наблюдала за Кассандрой. Тревожное волнение не только не исчезло из золотисто-карих львиных глаз, а становилось всё сильнее.

«Надо бы это прекратить, бедняжка в положении, не дай бог, не справится с волнением», – засомневалась Орлова. Однако фрейлина забыла, с кем имеет дело. Её невысказанное предложение было сразу же отвергнуто: Кассандра молча глянула на Агату Андреевну и отрицательно покачала головой. Она принимала бой, а значит, и остальные должны были подчиниться её воле.

Маленькая компания миновала ворота монастыря. За высокой полуобгоревшей стеной распластался на удивление чистый широкий двор, лишь у руин собора ещё лежали крупные куски стен. Службы и хозяйственные постройки были восстановлены. Стены белели, окна поблескивали стеклом, а железные крыши, как видно, совсем недавно покрасили в одинаковый зелёный цвет. Левее, почти у самой стены, виднелся маленький храм. Кассандра потянула туда мужа:

– Мне кажется, я знаю эту церковь. Она должна быть в честь Святой Елизаветы.

Орлова не отрывала глаз от Кассандры. Было похоже, что ещё чуть-чуть – и молодая графиня вспомнит всё. Кто-то легко коснулся локтя фрейлины. Агата Андреевна обернулась. Рядом стояла невысокая, коренастая монашка. Та низко поклонилась и спросила:

– Барыня, это ведь ваш кучер при серой тройке у ворот стоит?

– Мой, – подтвердила фрейлина и удивилась: – Что-то случилось?

– Он просил, чтобы вы подошли к лошадям.

Вот уж некстати! Орлова проводила взглядом Печерских, уже поднявшихся на крыльцо маленького храма, и решила, что быстро их догонит. Она поблагодарила монашку и поспешила к входу в монастырь.


Михаил толкнул входную дверь и пропустил жену в храм. Его уже восстановили: иконостас пестрел образами, а стены покрывали свежие росписи. Граф перекрестился, а Кассандра так и застыла у входа, разглядывая фрески. За её спиной хлопнула дверь, и в церковь влетел оборванный босоногий парнишка. Он направился прямиком к Печерскому.

– Барин, нашему батюшке уже доложили о вашем приезде. Он очень просит вас подойти в трапезную. Только барыню с собой не берите – там косой Архип помирает, тяжко на такое смотреть, – выпалил парнишка, поклонился Михаилу и побежал обратно.

– Как быстро, однако же, разносятся вести! Что, впрочем, и неудивительно, ведь мы, особенно дядя, много здесь помогали. Я скоро вернусь, а ты побудь пока в храме. Сейчас и Орлова подойдёт. – Граф улыбнулся жене и вышел из церкви.

Кассандра не отрываясь смотрела на фрески. Она знала, что найдёт здесь ответы на все свои вопросы. В этом маленьком храме в честь святой Елизаветы находилось подтверждение тому, что она раньше не хотела принимать. Но её дитя должно узнать правду, какой бы жестокой та ни была, и Кассандра искала любую подсказку: возможно, предмет, сюжет в росписи стен или образ, а может, рисунок. Дверь за её спиной вновь хлопнула. Наверно, Орлова! Кассандра обернулась и вдруг воочию увидела ту картину, что мучила её в видениях.

В полутьме храма вошедший человек казался лишь силуэтом. Это черное пятно неминуемо приближалось, а следом за ним ползла тьма ненависти и злобы.

– Господи милосердный, не оставь… – шепнула Кассандра.

Она попятилась, враг шагнул за ней и вышел к царским вратам. Здесь было светлее, и наконец-то стало понятно, что на Кассандру наступает монашка – коренастая старуха с некрасивым носатым лицом. В руке черница сжимала тонкий длинный кинжал с серебряной рукояткой, а в её глазах горела неприкрытая и лютая ненависть.

– Вот ты и попалась, – сказала монашка и прыснула дребезжащим смешком. – Думала, я позволю тебе разрушить то, на что я потратила больше двадцати лет? Как бы не так. Сейчас ты умрёшь, – старуха обличающим жестом ткнула пальцем в сторону округлившегося живота Кассандры и выкрикнула: – а с тобой умрёт и твой ублюдок!

Кассандра читала её мысли. Старуха ненавидела весь мир, а хотела лишь золота и власти. Нужно поговорить с ней! Если потянуть время, Мишель успеет вернуться.

– Я вас не знаю и не сделала вам ничего плохого, – начала Кассандра, отступая к стене. – Зачем вам убивать меня?

– Ты вышла замуж не за того человека, да к тому же беременна, – объяснила старуха. Она остановилась напротив Кассандры, но пока не приближалась. – Ты встала между мной и богатством.

– Разве богатство стоит того, чтобы убивать ещё не родившегося ребёнка? – спросила Кассандра. – Господь не простит такое – деньги не пойдут вам впрок.

– Сразу видно, что ты никогда не была бедной, – засмеялась старуха, – твои рассуждения хороши для дураков. А я – умная, и всё, до чего дотянутся мои руки, возьму обязательно. Всё будет моим!

Безумная ненависть бешеной крысы горела в заплывших глазах старухи, и Кассандра не смогла больше выносить этот взгляд. Она отвела глаза от землисто-серого лица под чёрным платом и глянула вверх. И тут случилось невероятное – прямо над головой старухи, в простенке меж двух колонн, Кассандра увидела наконец то, что искала. Подсказку! Это был образ: юная женщина с полными слёз золотисто-карими глазами смотрела в небо, как будто моля о помощи. Кассандре показалось, что ей в голову ударила молния, и в её память неудержимым потоком хлынула лавина воспоминаний. Теперь примадонна знала, что видит образ святой Елизаветы, написанный братом Киприаном. Ясно вспомнилось и лицо иконописца – добрейшего, святой жизни монаха из лавры, а этот образ был написан с неё самой. Это судьба посылает знак: нужно бороться – и всё получится!

Монашка размахивала ножом, но она была старухой. «Я моложе и сильнее и поэтому с ней справлюсь», – пообещала себе Кассандра и шагнула вперёд.

Помощь пришла нежданно:

– Брось нож, – прозвучал из-за спины преступницы голос Орловой, – иначе стреляю!

Монашка замерла. Она не решалась ни бросить нож, ни повернуться.

– Считаю до трёх! – прикрикнула из-за её спины фрейлина, и в голосе Орловой прозвучала такая злость, что старуха испугалась и выронила кинжал. Тонкий клинок с серебряной рукоятью отлетел к ногам Кассандры, и та быстро его подняла. Преступница схватилась за голову и рухнула на колени, она раскачивалась, как пьяная, и выла. За её спиной стояла бледная, как полотно, Орлова. Ни ружья, ни пистолета в руках у неё не было, вместо них она крепко сжимала за ручку кружевной зонтик.

Господи, ну надо же какая умница! Кассандре даже в голову не пришло, что фрейлина блефует. Понятно, что и преступница поверила, что Орлова вооружена.

С грохотом распахнулась дверь и в храм влетел Михаил Печерский. Он кинулся к жене, схватил её в охапку, прижал к своей груди.

– С тобой всё в порядке? Скажи хоть слово, – умолял он.

– Убийца не смогла ничего сделать, меня спасли Агата Андреевна и святая Елизавета, – прошептала ему жена и кивнула в сторону простенка с образом.

Граф глянул на фреску и… обомлел – на него смотрела юная «цыганка» из английского поместья. В это невозможно было поверить. Михаил вгляделся в лицо своей жены: сейчас, когда оно было растерянным и мягким, Кассандра поразительно напоминала святую Елизавету с церковной фрески, и если бы не чёрные волосы, то можно было бы сказать, что они – одно лицо.

– Мишель, надо бы связать преступницу. Я так понимаю, что это и есть пресловутая Заира – мать абрека и бабка исчезнувшего Вано, – напомнила о себе Орлова.

– Да, да, сию минуту!..

Печерский зажал руки всё ещё рыдавшей преступницы, а его жена туго замотала их своей шалью. Орлова встала перед Заирой, грозно топнула на неё ногой и приказала:

– Отвечай на вопросы, иначе тебя сегодня же повесят!

Как будто приходя в себя, старуха замолчала, и фрейлина пошла в наступление:

– Зачем ты напала на графиню? Ты ни с какого боку не можешь подобраться к богатству Печерских. Или ты для внука старалась?

Заира сразу же ощерилась и, брызгая слюной, заверещала:

– Вы ничего не знаете! Это я двадцать лет всем в имении командовала, всех за ниточки дёргала, чтобы по-моему было. Вы небось считаете, что я из-за любви на душегубство пошла? Да я свою любовь давно растеряла. Сын смотрел на меня, как на пустое место. Я помогла Саломее выжить, любила её как родную дочь, а эта мерзавка видела во мне лишь прислугу. Даже внук – моя кровиночка, единственная радость, – ни разу не сказал мне доброго слова. Заира – раба, грязная прислуга. А я умнее их всех вместе взятых. Вот я с ними и расквиталась.

– Неправда это, – презрительно отозвалась Орлова. – Ничего ты им не сделала. Кто ты такая? Прислуга и есть!

От такой наглости Заира аж поперхнулась. Желание доказать всем, что эта барыня лжёт, захлестнуло старуху, и её понесло:

– Все думали, что Коста случайно к нам в Пересветово приехал. Как бы не так – я с оказией передала ему известие, что умираю, хочу проститься и подарить то, что нажила. Он поверил и прискакал. А я к его приезду готовилась, траву Саломее в питье добавляла, чтобы та с ума сходила по мужикам. Тут Коста ей и сгодился. Пусть он потом уехал, да и бог с ним, он внука мне оставил. Я Вано с малых лет растила и подучивала так, как мне нужно: пела ему каждый день, что он – мужчина, значит, царь и бог, и так научилась ему нужные мысли в его тупую башку вкладывать, что он поступал лишь так, как хотела я. Это я убедила Саломею, что Вано – вылитая она, а Серафим ни на что не годен. Мне надо было, чтобы всё Вано отошло, а потом я бы уж свою долю забрала.

– Как же ты собиралась получить наследство? – удивился Печерский, – ведь вы с Вано не считаетесь роднёй, тот числится моим братом. Да и мать его жива – на Кавказе обретается, да и сам он когда-нибудь вернётся.

– Пока они чухаться будут, я заявлю, что Саломея – моя племянница, а Вано – внучатый племянник. Объеду по очереди все дома и имения, скажу, что хочу защищать интересы родных, раз те в отъезде. Пока суд да дело, много чего можно прибрать к рукам. Все считают, что серебряная ложка мало стоит. А когда таких ложек пять сотен? – хрипло засмеялась Заира. – Вано ещё приползёт ко мне, будет просить его наследником сделать, вот тогда я всё ему и припомню.

Преступница замолчала, а фрейлина напомнила Печерскому:

– Пора передавать её полиции.

– Да сейчас уже, наверно, городовые появятся, – отозвался Печерский. – Я, как понял, что меня обманули, так, пока сюда бежал, местным мужикам крикнул, чтобы за полицией послали.

Подтверждая его слова, на крыльце загрохотали сапоги, а следом появились двое городовых. Один из них обратился к Печерскому:

– Что случилось, сударь?

Михаил рассказал. Потом фрейлине и Печерским ещё пришлось давать показания в участке, затем молодожёны проводили Орлову в дом её кузины, так что в свой флигель они добрались глубоко за полночь.

В маленькой старомодной гостиной Михаил налил себе полстакана анисовой и залпом выпил. После всего случившегося он уже был не рад, что затеял сегодняшнее испытание. Граф уже собрался повиниться, но жена опередила его:

– Ты всё сделал правильно. Лучше знать правду, чем прятаться от неё.

– Так ты, действительно, Лиза Черкасская?

К его удивлению, жена на вопрос ответила вопросом:

– Ты хочешь узнать всё?

Конечно же, Михаил хотел!

Глава тридцать девятая. Грустная история со счастливым концом

Михаил приготовился слушать, но жена молчала. Боялась говорить?.. Неужто воспоминания так тяжки?.. Но вот она, будто проснувшись, зябко поёжилась и предупредила:

– Это будет грустная история!

– Что ж, в жизни всякое бывает, – отозвался Михаил.

– И я ещё не знаю, какой у неё будет конец…

Сейчас у жены было лицо маленькой девочки, не знающей, как поступить. Куда исчезла гордая примадонна? Рядом с Михаилом, утонув в истёртом парчовом кресле, сидела прелестная гадалка с английского маскарада. Граф с нежностью предложил:

– Попробуй начать с начала.

Жена кивнула, соглашаясь, и наконец-то решилась:

– Раз ты дружишь с Алексеем, то наверняка знаешь о Черкасских всё.

– Ну, я бы так не сказал, – отозвался Михаил. – Только в общих чертах, но то, что княжна Лиза погибла при пожаре в Лондоне, мне известно.

– Хорошо, пусть так, – нетерпеливо перебила Кассандра. – Я просто не буду останавливаться на том, что ты и так знаешь: Алексей – старший брат, он – от первого брака отца, мы – четыре сестры – от второго. Елена и Долли старше меня, а Ольга младше. Все мои сестры – красивые и умные, но обычные девушки, а мне – единственной из семьи – достался тяжкий дар, о котором ты уже знаешь. Такой же был у моей прабабки. Я не знала, что мне с этим делать. Не так-то легко жить, когда ты слышишь тайные мысли людей, а когда эти мысли к тому же греховны или преступны – совсем беда. Но самым печальным было то, что мне не верили. Даже моя Долли – самый близкий человек на свете – сочла меня сумасшедшей.

– Но ведь она потом поняла свою ошибку?

– Да, но чего нам всем это стоило! Там такое творилось – вспоминать страшно. Пришлось даже уехать из имения в Москву. Тогда-то я и стала помогать восстановлению Ивановского монастыря. Иконописцы из лавры поселились в нашем доме. Один из них – брат Киприан – помог мне справиться с моими страхами. Я часами сидела в уголке, глядя на его работу. Это ему я обязана тем, что и впрямь не сошла с ума. Ты ведь даже не представляешь, что значит быть не такой, как все. Нелегко знать, что ты одна-одинёшенька, и других таких людей вокруг нет и не будет. Ну а когда тебе не исполнилось даже семнадцати – это просто невыносимо.

– Но ты же храбрая девушка, уж я-то знаю, – не согласился с ней Михаил.

– Наоборот, я – очень слабая. Я просто струсила и захотела сбросить свою ношу. Мне рассказали, что моя прабабка, познав мужчину, перестала общаться с душами умерших, поэтому я и пришла в твою постель. Именно за этим – за освобождением.

Кассандра замолчала. Она понимала, насколько её слова обидны, но деваться было некуда – разговор требовал честности. Она бросила на Мишеля виноватый взгляд. Его лицо казалось непроницаемым, и жена очень боялась, что он произнесёт вслух то, что витало в воздухе – граф Печерский стал её случайным выбором. Стараясь упредить события, Кассандра призналась:

– Я потом разузнала о тебе всё, что только можно, а затем напридумывала целую историю, чтобы разобраться в собственных чувствах: я же влюбилась в тебя по уши. Ты был моим самым сокровенным воспоминанием, иначе чем объяснить, что из всей прошлой жизни я помнила лишь синие глаза мужчины. По ним я, сама не понимая этого, узнала тебя на озере Комо, и понадобилось совсем мало времени, чтобы моё чувство вспыхнуло вновь.

– Меня сердце тоже не обмануло, – признался Михаил, но сразу же напомнил о главном: – Но как же ты оказалась в доме у примадонны, и что там случилось?

– Судьба послала мне подарок – у меня появилась подруга. Это было настоящим чудом, ведь мы встретились среди миллионов людей: две «такие же». Кассандра Молибрани обладала похожим даром, но, в отличие от меня, она была сильна духом и не боялась жизни, поэтому не тяготилась своими способностями. Она научила меня ценить посланное судьбой и радоваться каждому дню. Я нуждалась в её обществе и часто ездила в дом Молибрани. Конечно же, я не могла пропустить рождественский сочельник и поехала к подруге с поздравлениями. Нам было очень весело! Кассандра пела вместе с матерью, а потом примадонна принялась раздавать подарки слугам, а мы вышли в сад. У нас не было друг для друга специальных подарков, поэтому мы просто поменялись кольцами. Кассандра сняла с пальца кольцо с аметистом, а я – с бриллиантом. Нам было так хорошо в этот светлый вечер! А потом мы услышали выстрелы…

Жена затихла, в глазах её сверкнули слёзы. Михаил испугался, что она сейчас зарыдает, и предложил:

– Давай ты не будешь рассказывать дальше!

Но она уже справилась с собой и, отметая возражения, отрицательно качнула головой. Вздохнув, продолжила:

– Кассандра рванулась к дому, я – за ней, но, подвернув ногу, замешкалась. Пока я поднялась, пока добежала… В общем, когда я попала в гостиную, то увидела жуткую картину: шторы на окнах пылали, сеньора Джудитта лежала на полу у рояля. Я почему-то сразу поняла, что она мертва. Но самым ужасным было другое: в комнате, нацелив на меня пистолеты стояли двое мужчин. Я вижу их, как сейчас – невысокие, смуглые, горбоносые – явные южане. От ужаса я забыла о Кассандре, но та напомнила о себе сама: закричала на мужчин. Я поняла, что она обращается к ним по-испански. Один из бандитов что-то ответил, и я вдруг всей кожей ощутила, что они сейчас выстрелят. От страха я бросилась на пол, чем, как теперь понимаю, спасла себе жизнь.

– Слава Всевышнему! – воскликнул Михаил и перекрестился.

Его жена вздохнула и напомнила:

– А моя единственная подруга погибла. Когда преступники, решив, что убили нас обеих, выбежали в сад, я кинулась к ней. На груди Кассандры, прямо напротив сердца расползалось огромное ярко-алое пятно. Я обняла подругу, надеясь услышать дыхание, но хрипы и бульканье перебивали её вздохи. Я тогда металась: пыталась остановить кровь, умоляла Кассандру не бросать меня…

– Бедная моя, – посочувствовал Михаил.

Кассандра пошевелилась, мучительно застонала, но открыла глаза, а потом сказала: «Уже поздно! Дай мне руку и пообещай, что выполнишь мою последнюю просьбу». Я схватила её ладонь и ловила каждое её слово. Кассандра собралась с силами, и прошептала: «Нас с мамой убили не случайно. Когда я вошла, мерзавцы как раз обсуждали, что теперь им за нас заплатят три тысячи золотых. Прошу тебя, возьми мой медальон, поезжай в Гранаду к герцогу Молибра и передай ему эти слова. И ещё скажи моему отцу, что я его простила и за себя, и за мать. А теперь сожми мою руку покрепче».

Михаил не понял последней фразы и переспросил:

– Зачем покрепче, она что, боялась?

– Кассандра никогда и никого не боялась, – возразила его жена. – Просто она хотела передать свою силу мне. Для таких, как мы, это возможно, если в миг, когда умирает одна, её за руку держит другая. Сама Кассандра таким образом получила силу от своей бабки, а потом всё отдала мне. Подруга сжала мою руку, и поток холодного огня потёк через наши пальцы. Мне было больно, меня трясло, а сердце билось так, что казалось, вот-вот разорвется. А потом боль ушла, и холод сковал тело.

Михаил не знал, что и думать. История оказалась просто невероятной, но в его любимой с самой первой их встречи не было ничего ординарного. Ему оставалось только поверить, и он спросил:

– Отсюда и твой изумительный голос?

– Да, и знание музыки. К тому же все языки, на которых говорили Кассандра и её бабушка, тоже…

– Но как же ты спаслась из горящего дома?

– Пока я снимала с Кассандры медальон, огонь охватил всё – мебель, занавески, стены, а потом я поняла, что горят и мои волосы. Я пыталась сбить с них пламя, но они сгорели мгновенно. Я накинула на голову подол ротонды, кинулась на улицу и была уже у выхода, когда что-то рухнуло мне на голову. Я не знаю что – карниз или балка, но помню, как с последним усилием выползла на улицу. Наверное, я сколько-то времени пролежала на снегу, но потом встала и пошла. Я помню тёмную улицу, потом женский голос – это была Полли, ну а про мою новую жизнь ты уже слышал…

Графиня замолчала, уйдя в воспоминания. Михаил не решался её тревожить. Лицо его жены стало печальным и даже суровым. Но почему? Она вновь переживает гибель подруги? Но теперь-то всё в прошлом!

– Почему же ты сказала, что не знаешь конца истории? – напомнил он.

Жена не спешила с ответом. Может, и сама не понимала в чём дело?

Наконец она призналась:

– Просто я не хочу возвращаться в прошлое. Лиза Черкасская была добрым, благородным, но слабым существом. Все в семье считали своим долгом опекать «тонкую и ранимую Лизу». А Кассандра отдала мне свою силу и научила летать. Моя власть над залом – это упоительный восторг и счастье. Но я так же хорошо знаю, что моя семья любила Лизу такой, как она есть, а если её и ждут обратно, то только «свою». Да и ты привязался к нежному и трогательному существу. С той Лизой ты был бы счастливее: она растворилась бы в тебе, отдав всю себя вашей любви.

Михаил не ожидал такой откровенности. Но жена была права. Не зря же он ужаснулся, увидев вместо трогательной юной гадалки прекрасную примадонну. Но ведь всё это осталось в прошлом, а теперь его женой стала блистательная Кассандра. Заглянув в своё сердце, граф сделал выбор:

– Я люблю тебя такой, какая ты есть, – признался он, – а ты решай сама, кем ты хочешь быть: Лизой или Кассандрой. Я приму любой твой выбор и буду счастлив рядом с тобой. Если хочешь, ты вообще можешь придумать себе другое имя.

Жена усмехнулась:

– Открою тебе секрет: у меня оно уже есть. Его дала мне Орлова. Помнишь, ты в первый раз привёл фрейлину ко мне в гримёрную? Она сразу заметила во мне что-то необычное и принялась докапываться до истины. Тогда-то Орлова и дала мне прозвище «Девушка с глазами львицы». Она же не могла знать, что я читаю её мысли. Если бы знала, может, была бы поосторожнее в выражениях.

Впервые за весь этот страшный и безумный день Михаил Печерский расхохотался:

– А что, не в бровь, а в глаз! Агате Андреевне не откажешь в наблюдательности.

Его жена поднялась со старинного парчового кресла и подошла к окну.

Уже светало. Заря первого осеннего дня вползала на пепелища за Яузой белым, как снег, туманом. Нежный и зыбкий, он затянул молочной пеленой чёрные следы войны, и Михаил подумал, что это хороший знак. Он подошёл к жене, встал с ней рядом и обнял.

– О чём ты думаешь? – спросил он.

– О том, что с этим туманом к нам пришло первое сентября – мой день рождения. Ровно два года назад я стояла в английском доме своей сестры и так же встречала рассвет, приняв самое важное решение в своей жизни. Всё повторяется…

Граф побоялся спросить, какое же решение она приняла на сей раз, но жена сказала сама:

– Как бы дальше ни сложилась моя жизнь, одно я знаю точно: я люблю тебя и никогда-никогда с тобой не расстанусь.

– Правда? – обрадовался Михаил.

– Правда, – ответила Лиза… или Кассандра?

Глава сороковая. Из письма фрейлины Орловой действительному статскому советнику Вольскому

«…Но позвольте вам попенять, любезный друг: это, право, уж слишком! Вы меня откровенно перехваливаете. Ничего сверхъестественного в моих догадках нет. Наши новобрачные сами обо всём мне поведали.

Как только я приехала, то сразу же поняла, что молодая графиня пребывает в чрезвычайном волнении. Ей всюду мерещилась “чёрная женщина”. Супруга вашего племянника – особа чувствительная. Вы наверняка уже слышали, что ещё в Англии она предсказала судьбу Михаилу, а императора Александра предупредила о бегстве Наполеона с Эльбы. Если такая женщина говорит о том, что ей мерещится враг, то нужно немедленно начинать его искать.

Я расспросила Михаила о его мачехе и её окружении, и, к счастью, оказалось, что выбирать особо и не из кого. Женщин в окружении Саломеи было всего две. Молодая приживалка Аза ненавидела свою хозяйку и мстить за неё точно не стала бы, да и к наследству Печерских эта горянка тоже никак не смогла бы подобраться. Так что оставалась лишь нянька Заира. Там всё казалось намного серьёзнее: старуха была бабкой Вано. После смерти сына внук стал для неё единственным родным человеком. К тому же, получи Вано наследство Печерских, он сделался бы для бабки источником всяческих благ. Вот Заира и старалась для внука: выгородила его мать в истории с убийством, а потом отправилась на поиски Михаила, чтобы убить его и завершить то, что не доделал Коста.

Заире просто повезло: приехав в Москву, она сразу нашла графа в уцелевшем флигеле дома Печерских. К тому времени Михаил уже успел жениться, а его супруга оказалась беременной. Заира решила расправиться с обоими. Как она призналась в полиции, старуха всё время следила за молодожёнами, поэтому у молодой графини и появилась сжигавшая её тревога.

В Ивановском монастыре преступница выманила меня к воротам, такой же фокус проделал с графом Михаилом, нанятый ею мальчишка. Поскольку Заира нарядилась в рясу и клобук, а глаз ни на кого не поднимала, она не вызвала подозрений ни у меня, ни у вашего племянника.

Когда же я узнала, что меня обманули, то сразу поняла, кто это сделал. Ведь именно Заира уже отличалась святотатством: она дала вам на кресте ложную клятву. Такая женщина вполне могла решиться и на убийство в храме. Поэтому я со всех ног кинулась в церковь, а там уже делала и говорила то, что могло испугать человека, подобного Заире…»

Далее Орлова перечитывать не стала. Она запечатала конверт и написала адрес. Как удачно получилось, что Вольский прислал ей второе письмо, не дожидаясь ответа на первое. Теперь о неудобных вопросах можно было со спокойной совестью забыть. Пусть они уйдут в прошлое вместе с другими тайнами, да и со всей невероятной историей девушки с глазами львицы.

Агата Андреевна погладила ребро кожаного футляра, в котором хранила заветную колоду, и рука сама потянулась к картам. Повернув их вверх атласными спинками, Орлова привычно перетасовала, сдвинула и трижды разложила по стопкам, а потом собрала карты. Можно гадать… Но о чём?..

Сознание фрейлины всё никак не приходило в равновесие. Не отпускали мелкие и сиюминутные мысли. Не шёл из головы Вольский. Отчего-то вдруг вспомнилась их последняя встреча в Париже, а потом мысли плавно вернулись к чудовищным подробностям той поездки в сердце восставшей из пепла империи Наполеона… Ух, лучше уж не вспоминать!..

Орлова машинально сняла верхнюю карту и перевернула. Ну конечно же, карты помнили всё и своей хозяйке тоже не давали забыть о невероятной парижской истории. Фрейлина в ознобе передёрнула плечами: страшно вспомнить, как всё тогда закрутилось. Да и вообще, как юная герцогиня де Гримон и её бедная тётка остались тогда в живых? Оглядываясь назад, Орлова понимала, насколько они все рисковали. Да, даже сейчас жутко!.. Вспомнился последний разговор с Генриеттой. Молодец, девочка! В столь юном возрасте – и столько храбрости! А какая жажда справедливости…

Агата Андреевна спрятала выпавшую карту между других, убрала заветную колоду в футляр, но это ей уже не помогло: нахлынувшие воспоминания унесли фрейлину в Париж…

Эдмундо Диас Конде «Яд для Наполеона»

Предисловие автора

15 октября 1840 года, когда вскрыли гроб с телом Наполеона Бонапарта, присутствовавших при эксгумации поразило, что останки не тронуты тленом. Закон, запрещавший Бонапартам проживание во Франции, действовал до середины XX столетия, ибо ни одно правительство этой страны не хотело брать на себя ответственность за его отмену.

В 1996 году профессор Герио, возглавлявший Французскую медицинскую академию, признал, что отличное состояние сохранности тела обусловлено особыми свойствами мышьяка.

Чуть позже анализ пряди волос Великого корсиканца согласилось провести Федеральное бюро расследований. Токсикологические лаборатории американского ведомства подтвердили: содержание яда в исследованном ими материале достигает значительного уровня, что позволяет говорить об отравлении мышьяком. Эти выводы, оглашенные в Париже 4 мая 2000 года на заседании Сената, вызвали негодование у части французских интеллектуалов.

2 июня 2005 года президент Международной ассоциации судебных токсикологов Паскаль Кинтц, выступая перед представителями министерства юстиции и органов охраны правопорядка Франции, констатировал, что в структуру волос императора мышьяк привнесен с током крови и, следовательно, предварительно прошел через пищеварительный тракт, иными словами — попал в организм перорально. Причем это был природный мышьяк в наиболее токсичной форме, широко известный под названием «крысиный яд».

Но и по сей день немало тех, кто, несмотря ни на что, верит, что Наполеон Бонапарт скончался от рака желудка. С другой стороны, многие предпочитают, чтобы причина его смерти продолжала оставаться неразгаданной загадкой.

История, изложенная в этой книге, никогда не попадет на страницы официальных изданий.

1789-й год Пролог

13 декабря 1789 года, в тот предвечерний час, когда в Париже начинали зажигать первые фонари, из городка Сёр в направлении столицы выехал ничем не примечательный наемный экипаж, запряженный четверкой лошадей.

Надежно заперев дверцу и задернув окно занавеской, в карете разместился мужчина, закутанный в плащ с капюшоном, скрывавшим лицо, отмеченное печалью и заботой. Устроившись поудобнее, пассажир взял с соседнего сиденья небольшую плетеную корзину и водрузил на колени. Кучер в тот момент яростно щелкал кнутом, побуждая рысаков миновать поскорее мост, дощатый настил которого отчаянно гнулся и скрипел. Съехав с моста, карета быстро покатила дальше, вздымая клубы пыли.

Поначалу дорога была сухой, луна светила ярко, а кони с таким усердием повиновались кнуту, что на почтовых станциях колеса экипажа приходилось охлаждать, поливая из ведра водой. Однако вскоре небо заволокли тучи, тьма сгустилась, и зарядил мелкий дождь, превративший вскоре тракт в грязное месиво. Вознице, к его большому огорчению, теперь приходилось сдерживать ретивых скакунов. Преодолев очередной крутой изгиб раскисшей дороги, карета вдруг выехала на толпу людей, которые жестами приказали вознице остановиться.

Это были санкюлоты в длинных брюках, коротких жилетах и куртках. В руках они держали блестевшие при лунном свете вилы, багры и железные ломы, а под плащами и накидками из кожи — трабуки и мушкеты с взведенным курком. Распахнув дверцу кареты, они грубо приказали пассажиру откинуть капюшон. При виде неизбывной нищеты и глумливого богохульства, в его сердце вновь взыграло притихшее было чувство глубокого презрения к этим бунтарям-оборванцам. Санкюлоты потребовали предъявить подорожную. В карету уже проник запах сыромятной кожи, пота, прокисшего вина, намокших обносков. Но тут человек в плаще предъявил им лежавшего в корзине грудного младенца, и они мгновенно расступились, позволив ему продолжить путь.

Что-то подобное повторялось чуть ли не в каждом селении: крестьяне останавливали экипаж, но стоило им увидеть в корзине младенца, как, проникнувшись сочувствием, они закрывали дверцу, и тягостное путешествие продолжалось.

Когда они были почти у цели, дождь прекратился, и кучер с удвоенной энергией взялся за кнут, понукая лошадей, возможно, более рьяно, чем того требовали обстоятельства. У въезда в Париж пассажир в капюшоне раздвинул занавески.

Утренняя заря только занималась, и эта картина была такой умиротворяющей, и он невольно подумал, что именно такой еще совсем недавно была жизнь. Не то, что сегодня: немощеные улицы, загаженные нечистотами и заваленные мусором. И всюду чернь, разгульная и воинственная. Несколько раз он видел насаженные на древки копий отсеченные головы с лицами, искаженными предсмертной судорогой. Стены всюду залеплены газетами, свободными от прежней цензуры. Куда канули времена, когда во всем был порядок, когда каждый знал свое место, а бесконечно милосердный Господь заботился о том, чтобы знание вовеки это пребывало в сердцах?

— К счастью, в такую рань патрули ополченцев нас не остановят, — крикнул, обернувшись, кучер. — В каждом парижском округе теперь собственная революционная армия, и днем запросто по городу не проедешь.

Путник несколько раз осенил себя крестным знамением.

Коляска медленно двигалась вперед, и ее фонари, подвешенные на веревках, подрагивали на ходу. Дождь не только превратил улицы в непролазную грязь, но и сделал особенно заметными груды разного хлама, в которых рылись маленькие оборвыши, профессиональные нищие и голодные псы. Зловонный воздух, зараженный миазмами, невозможно было вдохнуть. Время от времени до человека в капюшоне доносились пьяные выкрики, хохот уличных девок и разухабистое пение прочего гулящего сброда.

— Вот эта улица — Сен-Дени, — крикнул его извозчик.

— Еще немного вперед, — ответил тот, и карета подъехала к дому с белой дверью и массивным золоченым дверным молотком. — Здесь. И подождите меня, — попросил он. — Я ненадолго.

Бледная рука с проступавшими венами и распухшими суставами вцепилась в дверной молоток. Человек в капюшоне нетерпеливо постучал.

— Кто там? — спросила, приоткрыв узенькую щелку, дородная женщина в чепце с рюшами, по виду кухарка.

— Скажи хозяйке, что к ней пришли.

— Да что вы, сударь, в такую рань! Госпожа еще не встала. Она меня прибьет, если я ее…

Ранний визитер не стал слушать ееболтовню. Решительно распахнув дверь, он плечом отодвинул женщину с дороги, вошел, широким шагом пересек освещенную большими малиново-красными лампионами прихожую, и уверенно устремился вверх по лестнице. Поднявшись на один пролет, он повернул в тонувший в полумраке коридор и у самой последней двери остановился.

Человек в плаще постучал в дверь каким-то странным стуком: раз, потом дважды и потом еще три раза. Кухарка, услышав странный стук, замерла, не зная, что предпринять. Незнакомец взялся за ручку двери. Внутри кто-то щелкнул замком, и дверь со скрипом отворилась.

Рыжеволосая дама, чьи роскошные формы легко угадывались под ночной рубашкой из кружевного полотна, замерла с подсвечником в руке, вглядываясь в лицо раннего гостя. Она была уже напудрена, хотя ее роскошные рыжие локоны были еще в беспорядке. Огарок свечи отбрасывал причудливые блики, и в этом неверном свете была видна хоть и яркая, но уже начинавшая увядать красота. Приезжий откинул капюшон и решительно переступил порог.

— Ты должна мне помочь, — тихо произнес он.

Тем временем кухарка уже пришла в себя. Стараясь не шуметь, она скинула деревянные башмаки и, крадучись, приблизилась к двери, замирая от своей дерзости. Дверь была закрыта неплотно, и в щелку можно было видеть узкую полоску спальни, освещаемой неверным светом свечи. В зеркале над туалетным столиком кухарка различила отражения госпожи, своей хозяйки и высокого старика. Но кто же он? На похотливого жеребца старик никак не походил. И видеть его прежде ей не доводилось. Она почему-то вспомнила своего малыша, и у нее защемило сердце.

Госпожа зажгла новую свечу, и кухарка увидела, что у старика было какое-то странное выражение лица.

— Как вы смели явиться сюда? — выдавила из себя госпожа.

— Детей греха подбрасывают, не окрестив. Они — отродье дьявола, — прозвучало в ответ.

С этими словами старик, все своим обликом смахивавший на покойника, поставил на широкую кровать под балдахином корзину, которую до этого держал в руке, а затем подошел к госпоже и, крепко взяв за локоть, развернул ее к зеркалу.

— Посмотри-ка на себя! — громко сказал старик и приподнял густые рыжие волосы, обнажив шрам, который спускался от уха, повторяя абрис лица, и заканчивался под подбородком. Старик почти вплотную придвинулся к женщине. — Или ты уже позабыла жестокие нравы улицы? Если бы не я, из вас двоих никто бы не выжил!

— Я вас не боюсь, — сказала госпожа и вырвалась из его рук. — И давно уже не люблю.

Кухарку бросило в дрожь. Она отпрянула от двери и, молитвенно склонив голову, принялась читать про себя «Отче наш». Но тут в корзине захныкал младенец, и она вновь припала к щели.

— Ты будешь растить его, пока он сам не сможет о себе позаботиться. — Старик выложил на туалетный столик кошель и добавил: — В деньгах у тебя недостатка не будет.

— А что же его мать? — в вопросе госпожи звучали неприязнь и обида.

— Моя дочь собирается посвятить себя Господу.

— Ваша дочь? — с досадой переспросила она.

Дальше они разговаривали еле слышно, почти шепотом. Младенец же, покряхтев и похныкав, принялся плакать, и кухарка почти ничего не смогла разобрать. Только в конце разговора старик вновь заговорил громко, в большом раздражении.

— Этот негодяй хотел ее увезти! — воскликнул он, извлекая из кармана листок и торжественно потрясая им в воздухе. — Он хотел ее увезти как можно дальше от меня. Навсегда. Собирался кочевать с места на место, мерзавец! — и с неожиданной яростью бросил бумагу на пол.

А вскоре дверь распахнулась, и, если бы она отпрянула, старик наверняка сбил бы ее с ног. Он пронесся мимо съежившейся от страха женщины, слегка задев ее краем плаща, накинул на голову капюшон и исчез, словно тень.

— Что, Аннетта, подслушивала? — обратилась к ней госпожа, поглядев на босую служанку и сброшенные ею башмаки. — Зайди ко мне. Да не забудь прикрыть за собой дверь.

Мадам наклонилась, подобрала с пола брошенный стариком листок бумаги и, даже не взглянув, спрятала в карман. Затем взяла свою трубку и разожгла ее. По спальне разлился запах, который невозможно ни с чем перепутать. Аннетта как завороженная смотрела на корзину, где зашелся в крике младенец.

— Унеси это отсюда! — распорядилась госпожа. — Своего не уберегла, так займись хотя бы этим. Когда подрастет и сможет сам заработать на хлеб, ты его выбросишь отсюда, чтобы духу его не было в моем доме!

— Не говорите так, госпожа! — возразила Аннетта, содрогнувшись. — Слово тоже может быть грехом.

— Глупышка! — изрекла госпожа, откидываясь в ленивой неге на обтянутый плисом диван и глубоко затягиваясь. — Грех — тот же опий. В него надо верить, чтобы он раскрыл перед тобой все свои достоинства. — При слабом свете свечи глаза ее блестели так, что можно было не сомневаться: достоинства опия она уже оценила и погрузилась в море блаженства.

Аннетта подошла к корзине и взяла на руки ребенка. Вся окутанная дымом, госпожа встала, нетвердым шагом подошла к зеркалу и, откинув в сторону прядь рыжих волос, потрогала пальцами шрам.

— Госпожа, вы не сказали, как его зовут.

— Разве у ублюдка может быть имя? Его ведь не крестили, — отрезала она, не оборачиваясь.

— Сжальтесь над крохой! Это же ребенок. Позвольте его окрестить.

— Этому не бывать! Пока он остается здесь, имени у него не будет. — На этот раз госпожа повернулась к Аннетте и, сделав затяжку, завершила разговор: — И чтобы он не путался тут под ногами. Я занимаюсь делом и не потерплю никакого баловства.


Тем временем карета человека в капюшоне тронулась в обратный путь.

Старик поправил на себе власяницу с шипами, которую носил для умерщвления немощной плоти, и зажмурившись, целиком сосредоточился на своей боли. Он ни о чем не хотел думать. Ему нравилось ощущать, как липкая кровь стекает на поясницу, как ею пропитывается одежда. Несмотря на решение гнать от себя всякие мысли и воспоминания, он то и дело думал о дочери, и эта боль причиняла ему гораздо большие мучения, чем физические страдания.

Дорога подсохла, зато заметно похолодало. Кучер, завернувшись в накидку, ловко орудовал кнутом. Солнце уже закатилось за горизонт, когда впереди показались горы, возвышавшиеся над Сёром. Наконец экипаж приблизился к скрипучему мосту. Река текла уже в паре метров под мостом, поскольку после прошедшего дождя вода сильно поднялась.

Кучер натянул поводья, придерживая лошадей, и хотя от его внимания не ускользнуло, что животные чем-то обеспокоены, огрел их кнутом. Внезапно один из рысаков захрапел, взвился на дыбы и, увлекая за собой упряжку, понес. Налетев на ограждение, карета потеряла устойчивость, опрокинулась и вместе с лошадьми рухнула вниз.

От удара кучера сбросило с облучка. Когда же он вынырнул, судорожно глотая воздух и оторопело озираясь, совсем рядом оказалась заводь с камышами. Кучер саженками поплыл против течения, а почти у самого берега жадно схватился за торчавший из воды камень. Тем временем его пассажир, с глубокой раной на виске, недвижно лежал на полу уносимой паводком тонущей кареты, которая тащила за собой отчаянно сопротивлявшихся лошадей.


— Верните моего ребенка! Христом Богом прошу, умоляю! Пусть мне вернут моего малютку! — выкрикивала сквозь рыдания молодая женщина. Один из привратников отпер решетчатую дверь, впуская одетую в рванину пациентку, другой крепко держал ее за локоть. — Отец отнял его у меня! Отец забрал у меня моего сыночка!

Две могучего вида санитарки подхватили новенькую подмышки и силой принудили переступить порог. Женщина полными тоски глазами огляделась и вдруг обеими руками ухватила висевший у нее на шее серебряный медальон.

— Погодите минутку!

Весьма почтенного возраста монахиня в небольших, сползших на кончик носа очках и с маргаритками в руке, неспешно приблизилась к несчастной и погладила ее по щеке. — Успокойся, дочь моя! Никто ничего у тебя не отнимет.

Лицо женщины закрывали пряди всклокоченных волос, поэтому внезапная перемена настроения осталась незаметной для окружающих. Она вдруг быстро убрала в прорезь платья медальон и жадно взяла протянутые ей маргаритки. Жест монахини явно подействовал на больную успокаивающе, и она принялась было нежно гладить лепестки. Но внезапно к ней вернулась какая-то мысль, и она простонала:

— Мой ребенок… Мой ребенок… Мой ребенок…

— Сестра Женевьева, нам пора! — сказала одна из санитарок и подтолкнула женщину вперед. От толчка букетик выпал из ее рук и упал прямо под ноги второй санитарке, которая тут же на него наступила.

Больная упиралась, и ее силой заставляли идти. Перед тем как скрыться в лабиринте коридоров, она с тоской обернулась на смотревшую ей вслед добрую монахиню.

— Кто такая? — поинтересовался у своего напарника привратник.

— А Бог ее знает! Говорят, память потеряла.

— А кто говорит? — переспросил первый с алчным блеском в глазах.

— Та дама, которая доставила ее сюда, — качнул головой второй в сторону стоявшей неподалеку кареты и подбросил в воздух блестящую золотую монету.

В момент, когда с грохотом захлопнулись ворота главного входа, сидевшая в карете рыжеволосая дама со шрамом приказала кучеру трогать.

Сальпетриер был больницей строгого содержания для умалишенных, припадочных, калек, проституток, пьянчужек, попрошаек и просто нежелательных элементов из числа представительниц прекрасного пола.

1 Мальчик без имени

Публика разразилась бешеными аплодисментами. С галерки, забитой простонародьем, доносились невообразимый гвалт и улюлюканья, так что вряд ли кто-нибудь мог бы с уверенностью сказать, был ли это успех или оглушительный провал. Однако актеры всякий случай вышли на сцену с поклонами. Огюст в который раз открыл свою табакерку черного дерева, вынул щепотку нюхательного табаку и, положив на тыльную сторону ладони, втянул в себя табак.

— Огюст, со стороны наверняка видно, что у меня горит лицо.

— Мадам, вы наложили белила в два слоя… Через них никакой краске не пробиться, клянусь вам!

— Вечно ты все опошлишь! Где мой платок? Я безутешна, такая трагедия! — щебетала мадам Бастид, обмахиваясь шелковым веером, инкрустированным перламутром.

— Безутешна? — запротестовал Огюст, подавая ей надушенный батистовый платочек. — Насколько я мог заметить, мадам, в течение всего спектакля вы только тем и занимались, что рассматривали в перевернутый бинокль ложи напротив…

— А с каких это пор кокетство несовместимо с сентиментальностью? Напомню тебе, что смотреть в бинокль наоборот — это знак из итальянского языка жестов, — произнесла мадам Бастид. — Тебе не кажется, что это весьма уместно, когда дают «Ромео и Джульетту»?

— Я знаю, что это значит: «приходи ко мне повидаться». Но мы французы, — возразил Огюст, помогая ей подняться. — И нами движет любовь. Любовь — вот наш спасительный храм. И священный огонь! — изрек он и одернул портьеру при выходе из ложи.

— Ах, мой милый, не драматизируй! Не будь мне известны твои повадки, сказала бы, что ты изъясняешься как влюбленный. Но поскольку я хорошо тебя знаю, скажу, что говоришь ты как ростовщик. — Огюст распахнул дверь в фойе и предложил мадам Бастид руку. Застыв на мгновение, она с усмешкой взглянула ему в глаза и добавила шепотом: — А каким бы мужчиной ты мог быть, если бы свои мужские достоинства поставил на службу слабому, а не сильному полу.

— Боюсь, слабому полу больше по душе моя обходительность, — парировал Огюст.

— Ты безжалостен, — вынесла приговор мадам Бастид, взяла своего спутника под руку и, жеманно взмахнув платочком, поднесла его к губам.

Фойе, заполнившись публикой, превратилось в водоворот декольте и напудренных париков, моноклей, сюртуков и шелковых галстуков, затянутых корсетов и атласных шляпок, изящных туфелек и высоких ботфортов. На лестнице эта река сливалась с потоком зрителей, спускавшихся с верхних ярусов, в том числе и с галерки, судя по их платью, манере поведения и специфическому букету — запахам одеколона, сосисок и чеснока.

Огюст заметил, что мужчины, узнавая его спутницу, демонстративно отворачивались в другую сторону. Его позабавила мысль, что для него, молодого человека двадцати трех лет от роду, это уже давно пройденный этап. И на миг ему увиделось в том нечто трагическое, поднимавшее его над толпой.

По мнению мадам Бастид, Огюст красотой не отличался. Однако кудрявые волосы, смуглая кожа, полные чувственные губы, благородная осанка и высокий рост делали его весьма привлекательным. И потом, в нем чувствовалась сила, переходящая в брутальность, без которой женщины вообще не воспринимают мужчину всерьез.

— Ты не против, если мы прогуляемся пешком до «Кафе тюрк»? — предложила мадам Бастид, когда они вышли на улицу.

— Конечно нет. До бульвара дю Темпль совсем недалеко, — ответил Огюст и без всякого перехода продолжил: — Видите ли, я как-то задумался, почему мне так неприятны англичане? Знаете, за что я их больше всего ненавижу?

— Сейчас попробую отгадать! — Она сделала паузу, словно обдумывая ответ. — Поскольку английским ты владеешь в совершенстве, дело не в языке. Наверное, за их холодное пуританство или, быть может, за пуританскую холодность?

— За моду, мадам. Да-да, за моду! Я ненавижу Англию за то, что она является законодательницей мод. За эти кургузые сюртучки, которые полагается носить нараспашку, — он отряхнул с лацкана невидимую пылинку, — за широченные воротники и ужасные, высотой почти до колен, сапоги с отворотами. Какая бессмыслица! Видели ли вы когда-либо подобное тиранство? И виновата в этом Англия, поголовно увлеченная спортом.

— А что скажешь о неопрятных, неглаженных рубахах, которые носит теперь молодежь? За них тоже будешь винить Англию?

— Не знаю, откуда взялось это поветрие. Но среди молодежи действительно считается хорошим тоном ходить в мятой рубахе. А чтобы добиться наибольшего эффекта, в рубахе теперь ложатся спать.

— И за распространение цилиндра на Англию тоже вряд ли можно возлагать ответственность. Несмотря на цену, эти головные уборы у нас давно в большой моде.

— Разумеется, — согласился Огюст и коснулся рукой своего цилиндра. — В минувшем году один лондонский шляпник изготовил цилиндр, и это вызвало столько шума!

— В Лондоне?

— Ну да.

— Невероятно!

— Но это еще не все. Его судили и оштрафовали на пятьдесят фунтов за то, что он вышел на людную улицу, водрузив на голову высокую блестящую трубу, нарушавшую покой обывателей.

— Это шутка? — засмеялась мадам Бастид.

— Нет, дорогая, вовсе нет.

— Огюст, мой юный друг, ты не просто модник, — ты очаровательный модник! Чего нельзя сказать о других молодых щеголях.

Дело происходило во фримере, третьем месяце республиканского календаря, однако месяц выдался необычайно теплым. Холод не спешил вступить в свои права, и хотя дни сделались значительно короче, по вечерам публика по старинке высыпала на бульвары и фланировала взад-вперед, не вполне ясно понимая, по какому календарю она живет — по григорианскому или республиканскому.

— Поверь, Огюст, мы просто обязаны радоваться и веселиться, — понизив голос, произнесла мадам Бастид. — Мы пережили Террор, а сегодня нет никакой уверенности, что Республика протянет сколько-нибудь долго. Это налагает на нас особую ответственность. Наш исторический долг — наслаждаться жизнью, брать от нее все. Кто может предсказать пришествие нового Робеспьера? — Она что-то достала изо рта и бросила на землю. — Ты не представляешь, как мне надоели эти пробковые шарики. И кто придумал эту дурацкую моду? Можно подумать, что овал лица от этого действительно становится ровнее… Этой гадости я предпочитаю веер, которым можно скрыть что угодно.

— Но в Париже люди голодают, мадам. А вот эта рубаха, — Огюст выпростал рукав, расширявшийся книзу «фонариком», — стоит три тысячи ливров. Лет восемь назад она стоила бы не более десяти.

— Разве я спорю? По заплеванным, грязным улицам слоняются одни нищие. Ты знаешь, сколько в Париже немощеных улиц? Вот если бы мы брали пример с англичан…

— На это не стоит рассчитывать. Коррупция и разложение в верхах стали притчей во языцех. О смрадном воздухе Парижа ходят толки по всей Европе…

— Сомневаюсь, что где-то есть еще одна такая же грязная столица, как наша. К тому же здесь столько шпионов и соглядатаев! Английское золото везде прокладывает себе дорогу, — молвила она, прикрывая рот ладонью. — Но люди-то не меняются. Все те же лица и те же мужественные тела, которые тебе приносят счастье, а мне — деньги. Или ты со мной не согласен?

На пересечении с небольшой улочкой, выходящей на бульвар дю Тампль, произошло нечто неожиданное. Сутулый тип, который быстро шел им навстречу, поравнявшись, молниеносным движением сорвал с головы Огюста цилиндр. Огюст, кажется, ожидал, что может произойти нечто подобное. Развернувшись, он нанес резкий удар в челюсть и сбил того с ног. Грохнувшись на землю, грабитель все-таки не выпустил из рук цилиндр.

— Я вижу, — воскликнула мадам Бастид, — ты замечательно владеешь не только английским!

— Боже мой! Вы полагаете, этой беде можно чем-то помочь? — сокрушался Огюст, демонстрируя сломанный ноготь. — Кажется, хорошие цилиндры в цене даже у такой шпаны!

Огюст наклонился над грабителем и сказал несколько крепких слов в его адрес. Обрадованный тем, что его не стали дальше бить, тот признал свою вину, отдал головной убор владельцу и на всякий случай прикрыл рукой физиономию.

— Мой дед, да упокоит его Господь, — разглаживая шляпу, Огюст вернулся к своей спутнице, — рассказывал, что точно так же когда-то было с париками. В городах орудовали целые шайки, промышлявшие воровством париков. Вы-то, наверное, об этом слышали?

— Мне отнюдь не столько лет, Огюст!

В «Кафе Тюрк», как всегда, густо пахло мускатным орехом, корицей и кофе. Дымилась только что разожженная курильница с ароматическими травами. Подобранные красивыми складками гардины, многорожковые люстры, декоративная лепнина и стены, увешанные гобеленами на героические сюжеты, — все это великолепие создавало впечатление скорее экзотической эклектики, чем подлинно турецкой роскоши. Заведение находилось в самом центре города, в непосредственной близости от Пале-Рояля, и при нем был большой сквер, выходивший прямо на улицу, и в кафе всегда было полно посетителей.

— За Монархию! — почти беззвучно сказал Огюст, поднимая бокал с мадерой.

— С ума сошел! — она хохотнула и поправила перья на шляпке.

— Для меня быть монархистом — это чувство, причем чисто эстетическое.

— Прекрасно, Огюст, но будь при этом благоразумным и о-сто-рож-ным, — тихо сказала его спутница. — Ты знаешь, что на набережных Сены торгуют куклами, изображающими Бонапарта?

— Кстати, вы читаете свежие газеты?

— В Париже все поголовно увлечены прессой. Число газет растет с каждым днем, как и число людей, которые их читают. Выходят и роялистские издания, если их пропускает цензура. — Она понизила голос. — У меня эти газеты вызывают отвращение. Даже пресловутый «французский» формат в осьмушку листа, столь похожий на листовку, — меня от него воротит. В этом смысле вкус британской прессы заслуживает похвалы. Надеюсь, ты со мной согласен. Но я не желаю больше слышать о газетах. Они всегда лгут. Зато у меня имеются собственные источники.

— Кстати, газеты трубят о том, что генерал Бонапарт убит в Каире. И Директория якобы знала о его смерти еще несколько недель назад.

— Уверена, что это вранье. Правда только то, что Нельсон нанес нам серьезное поражение на море.

— Ну да, причем не только военное, но и моральное. А коли так, не думаете ли вы, что оно подтолкнет ситуацию к реставрации Бурбонов? — спросил он еле слышно.

— Мой дорогой, я верю только тому, что вижу собственными глазами: высокие налоги, нищета, слоняющийся без дела сброд. И знаю, что революции заканчиваются реформами, а великие дела и большие деньги делаются при помощи торговли.

— Лично я в качестве товара предпочитаю любовь.

— Дай простор полету воображения, и ты поймешь, что есть гораздо более ценные вещи. Я полагаю, нам следует заняться снабжением французской армии. — Она допила вино и жестом попросила повторить.

— Мне больше по нраву ясновидение. Оккультисты сейчас в моде. Весь Париж говорит о магах, гадальщиках и колдуньях. Почему бы нам не посвятить себя гаданию на картах?

— Я пью за счастливое будущее — какой бы масти ни выпала удача!

Так они сидели еще какое-то время, наконец мадам Бастид заявила, что ей пора домой и жестом дала понять, что хочет встать.

Огюст, как настоящий кавалер, проворно вскочил на ноги.

На следующий день похолодало, и сухой морозец слегка пощипывал кожу. Часы показывали начало одиннадцатого, когда мадам Бастрид спустилась из своей спальни и заметила, что дверь на улицу приоткрыта. Завязав на узел пояс халата, она направилась в большую гостиную, где выбрала кресло, из которого была видна прихожая, и устроилась в нем полулежа, положив ноги на пуф. Вскоре входная дверь скрипнула, и в проеме появился мальчик с седлом для верховой езды на плече. Стараясь не шуметь, он затворил за собой дверь и запер ее на замок.

— Бен-жа-мен! — растягивая гласные, почти пропела ему вслед мадам Бастид, вставая. Парнишка замер. — Ан-ту-ан! Шарль! Или может… Филипп?.. Поль? Мишель? Себастьен? Мне почему-то кажется, что ты никогда не получишь имя. — Мадам Бастид остановилась в дверях. — А человек без имени — это человек без души, смутная тень в царстве живых, — цедила она сквозь зубы. — Тебе известно, что египтяне считали имя самым верным спутником человека, и если тень оставляла своего хозяина первой, имя покидало его в самую последнюю очередь? Тебе не кажется, что они были правы?

— Не знаю, мадам, — продолжая стоять к ней спиной, еле слышно ответил мальчик.

— Не знаешь? А то, что помощник конюха должен входить в дом не с парадного, а с черного хода, этого ты тоже не знаешь?

— Это я знаю, мадам.

— В таком случае — убирайся вон, чтоб глаза мои тебя больше не видели!

Паренек, с трудом удерживая тяжелое седло, не поворачивая головы, направился в боковой коридор. Дойдя до двери, на мгновение замер, словно набираясь сил, затем решительно переступил порог.

На кухне пахло чем-то сладким. На звук отворившейся двери обернулась Камилла — как всегда подтянутая и энергичная. Она еще не переоделась, но была уже аккуратно причесана. Ее сестра, кухарка Аннетта, в переднике и неизменном чепце, с руками по локоть в муке, на деревянной лопате извлекала из печи румяные пышки. Рядом одна из помощниц замешивала тесто, а другая усердно толкла что-то в бронзовой ступке. Встретившись пустым взглядом с глазами Аннетты и Камиллы, мальчик проследовал на каретный двор. Пристегнутые к седлу стремена, мерно покачиваясь, били его по ноге.

Спустя пару минут следом за ним отправилась Аннетта. Она толкнула створку ворот конюшни и, как и следовало ожидать, увидела мальчишку у гнедого коня. Стоя на невысокой стремянке, он промывал животному раны на холке.

— Я ходил к шорнику подогнать седло, — сказал он.

— Не подходи ты к нему так близко. У него дурной норов.

— Не дурной. Он просто боязливый.

— Да чего ж ему бояться-то, сынок?

— Он людей боится.

— Как думаешь, ему очень больно? — участливо спросила Аннетта.

— Ничего, вылечим, — мальчик окунул тряпку в воду, но когда вынимал ее, вдруг резко вскочил и схватился за запястье, как делают, когда считают удары пульса.

Его лицо побелело. Аннета, с опаской косясь на коня, подобрала тряпку, ополоснула, отжала и, передав мальчику, тут же отступила.

— Тебе все еще мерещится это? — спросила женщина.

Мальчик кивнул и снова принялся обрабатывать рану. Конь сопел и тряс головой.

— И во сне кошмары мучают?

Мальчик снова кивнул.

— Мне стыдно, — проронил он.

— Стыдно? — переспросила Аннетта. — Да ты должен гордиться, малыш! От укуса такой змеи и взрослый-то вряд ли бы спасся. Это просто чудо. Ты был еще такой маленький… — Она немного помолчала. — Скажи, почему ты не хочешь, чтобы мы называли тебя как прежде, когда ты был совсем крохой и спал в одной комнате со мной и сестрой?

Гнедой повернул морду и обнюхал мальчика, который, стоя на стремянке, прикладывал влажную тряпку к его хребту. Свободной рукой мальчик приобнял коня за шею.

— Какими бы именами меня ни называли, все они ненастоящие, Аннетта. — У меня нет имени, но у меня есть или были родители. Родители есть у всех. И я должен найти их и спросить, как они меня назвали. — Произнеся это, он с такой силой промокнул рану, что у гнедого по крупу потекли струйки воды, смешанной с кровью. — А покамест я не желаю, чтобы кто бы то ни было как-то меня называл.

— Даже мы? Ведь мы придумали для тебя столько разных имен… — Аннетта перекрестилась.

Мальчик, по-прежнему не оборачиваясь, процедил сквозь зубы:

— Можете подзывать меня свистом, дать мне кличку, как животному, понукать подзатыльниками, только не называйте меня именем, которое мне не принадлежит…

Когда Аннетта шла через двор на кухню, руки у нее дрожали. В такие минуты ей часто вспоминался ее собственный сын, зачатый от законного мужа, казненного в зловещую пору Террора, единственное кровное дитя, которое умерло, так и не успев родиться. Аннетта на мгновение обернулась и с поникшей головой, словно боясь оступиться, перешагнула порог кухни.

Только одно занятие в мире доставляло мальчику подлинное удовольствие — ездить на рынок со старым полуслепым кучером. Случалось это почти всегда на заре. Пьер приходил на конюшню и будил его, поглаживая усы. Мальчику не нужно было ничего говорить, он проворно вскакивал и, потирая заспанные глаза, запрягал в повозку гнедого, покуда конюх что-то бурчал себе под нос.

По дороге Пьер любил расспрашивать своего подопечного обо всем на свете. Что ты сейчас читаешь? До какой главы дошел? А можешь мне разъяснить то-то и то-то? А что ты думаешь по такому-то поводу? Тайком от хозяйки Пьер снабжал мальчика книгами. Одному Господу ведомо, какие бы страшные кары обрушила на них госпожа, узнай она, что книги, которые старый конюх брал из ее библиотеки, предназначались для мальчишки. Буквы под руководством Пьера он выучил без особого труда и теперь читал уже самостоятельно и довольно бегло.

— Тебе пора сменить очки, — как-то сказал ему мальчик, когда они в очередной раз ехали на рынок.

— Глупости. Я и в этих прекрасно вижу. Даже лучше, чем пару лет назад. Итак, мы говорили о Руссо. Руссо — великая личность, замечательный философ. А кроме того, отец большого семейства. Ведь у него было много детей, как у простолюдина! — гнул свое Пьер.

— И он их всех отдал в воспитательный дом.

— Да не может того быть!.. А ну-ка закрой глаза… — Мальчик послушался. Он знал, что вот сейчас Пьер достал небольшую оплетенную бутыль, откупорил ее и сделал добрый глоток. Затем рукавом вытер губы и убрал бутыль обратно. — Теперь можешь открыть. Не все, что делают взрослые, предназначено для детских глаз…

Пьер нахлобучил поглубже шапку и хлестнул коня, но тот внезапно и очень резко остановился.

— Н-н-но! Что за черт! Ты чего это вдруг? — разозлился Пьер.

Конь протяжно заржал.

Перед ним, посреди улицы стояла старуха в черной накидке грубого сукна и соломенной шляпе, надетой поверх завязанного под подбородком платка. Она с немым ужасом смотрела на коня, горячо дышавшего ей в лицо. Мальчик что-то шепнул Пьеру. Конюх вначале беспомощно таращился на него подслеповатыми глазами и только потом, сообразив, перевел взгляд на старуху.

— Хорошая лошадка, молодчина! — наконец сказал он гнедому, а старуха, придя в себя, заковыляла на другую сторону улицы.

До рынка они добрались без особых приключений.

К этому часу рынок там было уже полон народу. Прилавки и лотки с навесами образовывали ряды, растянувшиеся вдоль и поперек огромной площади. Кое-где торговля велась прямо с повозок. Всюду громоздились корзины с зеленью, объемистые мешки и ведра с овощами, разнокалиберные бутыли и бочонки с вином. Над рынком стоял неумолчный гул голосов: что-то спрашивали покупатели, кричали, расхваливая товар, продавцы. В больших деревянных ящиках и плетеных клетках кудахтали куры, резвились кролики. Воздух пронизывали запахи начинающих портиться перезрелых фруктов, протухших яиц, птичьего помета и людского пота. Нестерпимый смрад висел над рядами, где торговали дарами рек и морей. Пьер с мальчиком старались обходить их подальше, если только им не приказывалось напрямую пополнить запасы рыбы. Трухлявые доски настила пропитались зловонной жижей, оставшейся от протухшей рыбы. Адский дух поднимался к самому небу, досаждая даже тем, кто как будто был начисто обделен обонянием.

Подслеповато щурясь, Пьер остановился у прилавка, обменялся приветствиями с торговкой.

— Пять дюжин помидоров.

— Каких тебе, Пьер?

Тот ткнул пальцем в сторону одной из корзин. У мальчика, который тенью следовал за Пьером, приподнялась бровь и тут же кивком головы он указал хозяйке совсем на другую корзину, где помидоры были значительно лучше.

— А картошка у тебя есть? — поинтересовался Пьер, втягивая ноздрями воздух, словно подобным образом намеревался определить, имеется ли здесь нужный ему товар.

— Хочешь покрупнее, Пьер?

С той же нерешительностью, что и прежде, тот указал на корзину с брюквой, а юный спутник вновь незамедлительно исправил его оплошность. Кивком головы он дал понять торговке, из какой корзины взять картофель.

— Взвесь пятьдесят фунтов, — попросил Пьер.

— У нас с девяносто первого года килограммы, — поправила та.

— Стар я уже для всех этих нововведений, — возразил Пьер.

— Но заплатишь-то ты, надеюсь, франками? Или нет?

— Что за вопрос, гражданка! — успокоил ее Пьер.

Рассчитавшись, он направился к другой лавке.

— Видишь этих петушков, парень? Наши девки без ума от петушков с каперсовым соусом, которые готовит Аннетта.

Лицо мальчика помрачнело, ибо он узнал типа, продававшего петушков. В прошлый раз тот воспользовался тем, что Пьер плохо видит, и всучил ему самого тощего петуха, сущую дохлятину. Мальчик же, такой обычно бойкий, почему-то ничего в тот раз не сказал, только пристально посмотрел на торговца и опустил голову.

2 Чертог сломанных кукол

Юноша правил, держа одной рукой поводья, а второй опираясь о колено старика. Дом терпимости был недалеко от рынка, и они с Пьером часто на обратном пути спускались к набережной и переезжали на левый берег Сены.

За минувшие несколько лет мальчик заметно подрос, хотя до зрелого мужчины ему еще было, конечно, далеко. Лицо его привлекало внимание интересной бледностью и огромными миндалевидными серо-голубыми глазами, блестящие шелковистые волосы сохранили прежний черный цвет, но главной отличительной чертой стал, пожалуй, рост. В свои тринадцать он выглядел на полные шестнадцать лет, и именно этим обстоятельством, скорее всего, объяснялось то, что никто из окружающих уже не пенял ему отсутствием имени. За исключением, естественно, госпожи.

Пьер теперь крайне редко правил лошадьми. В основном он ухаживал за животными на конюшне и следил за исправностью экипажей. Обязанности же кучера, хотя Пьер и обзавелся новыми очками, выполнял его ученик.

Тряхнув поводьями, юноша уверенно направил повозку на Новый мост. Он решил сократить остаток пути до улицы Сен-Дени, где располагался бордель, взяв наискось вправо, через пустырь, на котором велось строительство сразу нескольких домов нового квартала.

Не замедляя хода, он обернулся и с интересом наблюдал, как мастеровые поднимали на канатах каменный блок. Когда же взгляд юноши вернулся обратно к дороге, его внимание привлекло одно происшествие.

Четверо ребят, примерно одного с ним возраста, сцепились, выясняя отношения. Однако уже первого взгляда было достаточно, чтобы убедиться — это не обычная мальчишеская потасовка. Двое парней крепко держали третьего, заломив ему руки, а четвертый глумливо гоготал и плевался, целясь в украшавшее рубаху жертвы жабо, а потом вдруг нанес неожиданный резкий удар в живот, и тот скорчился от боли с руках своих мучителей.

Шпана не заметила приближавшейся повозки. Экзекуция проходила с левой стороны по ходу движения, что значительно упрощало задачу. Трое нападавших, отметил про себя юноша, одеты примерно так же, как и он, а избиваемый, чье лицо выражало безмерный страх, судя по платью — отпрыск состоятельного семейства. Сохраняя спокойствие духа, юноша попросил Пьера передать ему кнут.

— Что-то не нравится мне одно из колес. Надо взглянуть, — пояснил он, принимая влево, чтобы остановиться как можно ближе к месту действия.

Повозка замедлила ход возле драчунов в тот момент, когда главный истязатель, стоявший к ней спиной, нанес еще один сокрушительный удар, исторгнувший из уст бедняги жалобные стоны. Державшие его мальчишки с изумлением уставились на юного возницу, а тот совершил молниеносное движение, в результате которого рукоять кнута оказалась у их главаря во рту, словно он был взнуздан.

— Я научу тебя вовремя тормозить, — прошипел он ему прямо в ухо. — А теперь скажи этим двоим, чтоб отпустили парня, или тебе конец!

Те, о ком шла речь, повиновались жесту своего главаря и бросились врассыпную.

— Что там приключилось? Почему мы не едем? — поинтересовался старый Пьер как раз в тот самый миг, когда, вновь обретя волю, заводила тоже пустился наутек. Безымянный юноша выпрямился, расправил плечи и глянул на избитого, который стоял, прижав руки к животу. Ростом он был ниже, но выглядел года на два-три старше. Вид у него был жалкий: модный сюртучок кое-где расползся по швам, короткие брючки заляпаны грязью, шелковые чулки разодраны, на жилете не осталось ни одной пуговицы, серьезно досталось и белой рубахе. Пепельные волосы космами спадали налицо.

Юный возница собирался было продолжить путь и, взявшись за поводья, ободряюще кивнул избитому парнишке, но тот вдруг обеими руками вцепился в его рукав.

— Тысячу раз благодарю, — голос его был слаб и прерывист. — Трое против одного! Трое! — Ему не хватило дыхания, и он судорожно глотнул воздух. — Меня зовут Жиль. Вы меня спасли. Я этого не забуду. Я ваш должник и имею честь пригласить вас к себе и представить моему отцу.

— Ни ты мне ничего не должен, ни я тебе, — нахмурился юноша.

— Нет! Я настаиваю. Это необходимо! — продолжал Жиль, загораясь своей идеей. — Мой отец одобрит такой поступок, и осудит, если я поступлю иначе. Вы должны обещать мне, что придете, завтра же. В противном случае я вас сейчас не отпущу.

Когда повозка наконец тронулась, безымянный юноша положил кнут на колени Пьеру.

— Ты правильно его употребил? — поинтересовался старик.

— Не знаю, — ответил юноша, не сводя глаз с дороги. — Но я не мог иначе, это точно.

Той ночью, как это часто бывало, ему вновь приснился сон со змеями. И как всегда в таких случаях, он проснулся, обливаясь холодным потом. Сон никогда не менялся. Действие происходило в роскошных покоях. Кроме огромного ложа под пышным балдахином в опочивальне стояли шкафы, старинные комоды и кресла. Одну стену занимали полки с книгами. Прежде чем ему привиделись змеи, сердце иглой пронзил страх — неизменный предвестник их появления. Они появлялись из щели под дверью, одна за другой, и бесшумно ползли к кровати. Он хотел вскочить и убежать, но понимал, что не может шевельнуться.

Оставалось только ждать. Первая змея была уже совсем близко, за ней следовала вторая, третья… не счесть. Они извиваясь скользили по ножкам кровати вверх. Недвижимый, он видел это и понимал — вот-вот произойдет неотвратимое. Потом зажмурил от ужаса глаза. Он чувствовал, как змеи заползают под одеяло, кольцами обвивают отданное им на растерзание тело и вонзают свои ядовитые зубы в его запястья.

С пробуждением змеи исчезали. Ужас — нет.

Следующий день с утра выдался хлопотным, и вырваться к Жилю он смог лишь после полудня.

Бегающий взгляд Жиля, какое-то притворство в его лице и деланные манеры вызвали у юноши неприязнь. И потом, знакомство с новыми людьми отнимало у него много душевных сил. Однако не сдержать данного слова он не мог.

От Сен-Дени было рукой подать до улицы Сент-Антуан. Она тоже находилась на правом берегу Сены и юноша отправился в путь пешком. Прогулка доставила ему удовольствие. Добравшись до указанного Жилем дома, он позвонил. Открывший дверь лакей впустил его и, бросив взгляд на грубые башмаки, спокойно спросил, о чьем приходе имеет честь известить хозяев.

Еще не войдя, юноша отметил, что дом старой постройки и по сравнению с некоторыми другими на той же улице выглядит довольно скромно. Его фасад тем не менее некогда украшал изваянный из камня герб, на месте которого теперь, воспоминанием о Революции, зияла пустота.

Когда лакей собрался повторить свой вопрос, в прихожей появился Жиль. Криво улыбнувшись, он недовольным тоном велел слуге удалиться. После чего поприветствовал своего спасителя и предложил ему снять верхнюю одежду, а после заявил, что отец непременно желает его видеть.

Ростом Жиль был на несколько пальцев ниже своего гостя, но и лицо, и телосложение подтверждали первоначальное впечатление, что по возрасту он старше. У безымянного юноши мелькнула мысль, что неприязнь к Жилю он испытывает из-за внешности последнего. Эти образцово подстриженные волосы, конопатое лицо, вздернутый нос с вывернутыми ноздрями и крохотные прозрачно-голубые глазки, выдающие патологического труса. В них было столько подозрительности и недоброжелательства, что создавалось впечатление, будто Жиль не смотрел, а подглядывал из-за угла.

Жиль с жаром принялся рассказывать о себе: он блестяще учится и пару лет назад его как первого ученика в классе увенчали лавровым венком и колпаком Свободы… То и дело он посматривал на дверь, ведшую в гостиную, несколько раз вскакивал и ворошил угли в камине, повторяя одно и то же — что отец сейчас внизу, в лаборатории, что он — ученый и всегда очень занят.

Наконец, Жиль счел возможным поинтересоваться и своим гостем.

— Чем вы занимаетесь?

— Служу на конюшне.

— А-а-а… А как ваше имя?

— Я его не знаю.

— Обычно люди знают свое имя, — удивился Жиль. — Если не возражаете, представлю вас, я назову какое-нибудь имя. Однако не беспокойтесь, мой отец — убежденный республиканец. Он любит народ.

Произнеся последнюю фразу, Жиль скорчил такую физиономию, что юноше показалось, будто он насмехается над убеждениями отца.

— Жиль! — послышалось из приемной.

— Отец! — воскликнул Жиль, и в его голосе прозвучало нетерпение. Он встал из-за стола, и гость последовал его примеру. — Отец… мы в гостиной!

В дверном проеме возникла фигура мужчины лет пятидесяти с небольшим. Среднего роста, сутулый, без сюртука, но в длинном фартуке, из-под которого из всей одежды были видны лишь ворот рубашки и чулки, а также пыльные, давно не чищенные ботинки с пряжками. На его лоб падали пряди всклокоченной, тронутой сединой шевелюры. Но особое внимание обращали на себя какие-то листья, торчавшие из волос. Либо это было экстравагантное украшение, либо мужчина страстно увлекался ботаникой. Жиль, не скрывая гримасы отвращения, приблизился к отцу.

— Побойся Бога, отец!.. Ты бы хоть причесался. Хочу представить тебе моего друга.

Отец Жиля, не задумываясь о манерах, провел пятерней по своей гриве и тряхнул головой, что привело лишь к изменению расположения листьев и появлению на свет божий новых, доселе прятавшихся в зарослях волос. Юноше это показалось забавным.

— Невозможно поверить. Ты… и с другом? — удивился ученый, подходя к столу. — Как дела, сударь? — и, протягивая руку, продолжил: — Меня зовут Виктор Муленс. Тысяча чертей! Ты представить себе не можешь, как я рад познакомиться с другом Жиля! Он давно уже не знакомил меня со своими друзьями.

— Его зовут… — начал Жиль.

— У меня нет имени, мсье, — перебил юноша. — Но придет день, и я его обрету.

— У тебя нет имени? Более чем необычно! В таком случае… в таком случае ты будешь именоваться Безымянным! — Виктор рассмеялся, искренне радуясь своему каламбуру. Смех у него был приглушенный, но приятный и искренний. Если бы домашние растения могли смеяться, то, наверное, делали бы это так же, как он. — Или наоборот — человеком со многими именами. И как давно вы дружите? Жиль ничего мне о тебе не рассказывал.

— Мы знакомы всего несколько дней, отец.

— Да, — подтвердил юноша, удивленный тем, что отец Жиля пребывал в неведении относительно обстоятельств их первой встречи.

— А-а-а, вот оно как… Но нескольких дней, если на то есть Божья воля, достаточно, чтобы проникнуться симпатией к человеку. — Речь Виктора казалась исполненной глубокого смысла, голос звучал плавно. — Мои лучшие друзья, которые остаются друзьями до сих пор, как Эмиль, — подчеркнул он, глядя на сына, — стали таковыми с первых дней знакомства. — Сказав это, он вдруг почему-то смутился. Затем, переводя взгляд то на сына, то на безымянного юношу, продолжил, обращаясь к последнему: — Так сложилось, что Жиль всегда был одинок. Исследовательская работа настолько поглощает, что… Ну, конечно же! — он хлопнул себя по лбу. — Хорошо хоть вспомнил! Я кое-что забыл вынуть из горна и должен срочно вернуться в лабораторию. А пока, Жиль, — бросил он на ходу, — почему бы тебе не угостить своего друга?

И исчез, оставив за собой след из пожухлых листьев.

У юноши без имени к тому моменту уже созрела решимость поскорее покинуть дом, где он чувствовал себя страшно неловко. Здесь, наверное, даже человек менее чуткий к странностям в отношениях был бы не в своей тарелке. Хотя, надо признать, отец Жиля ему не просто понравился, а прямо-таки обворожил. Симпатия к Виктору возникла даже раньше, чем тот вымолвил первое слово; юноше хватило одного взгляда, брошенного сначала на отца, затем на сына, скорчившего ужасную мину при виде экстравагантной прически отца.

Пока гость мучился сомнениями, выбирая удобный предлог для ухода, вдруг прогремел взрыв, и вслед за ним послышался звон бьющегося стекла.

— Это в лаборатории, — констатировал Жиль с поразительным спокойствием. — Сюда, пожалуйста.

Безымянный не собирался брать инициативу в свои руки, но получилось так, что первым на крутую деревянную лестницу, ведущую в подвал, ступил именно он, а следом за ним — Жиль, который, похоже, нисколько не был взволнован. Действительно, судя по звуку, взрыв был не ахтикакой мощный, но ведь там находился человек, и он мог пострадать от осколков стекла.

Внизу юношу ждало открытие, ставшее для него первым подарком за его недолгую жизнь.

Лаборатория занимала большое, но довольно темное помещение — свет сюда попадал только через застекленные двери, выходившие во двор, где ученый выращивал растения, а также через крохотное зарешеченное оконце под потолком, что выходило на улицу на уровне земли. Воздух пронизывал острый запах. Виктор, окутанный облаком белого дыма, пребывал в состоянии смиренного изумления.

Обстановку лаборатории составляли разнокалиберные столы и несколько стульев. Две ближайших ко входу столешницы на козлах были уставлены плошками и горшками с растениями. В потоке солнечного света, падавшего из оконца, искрились и плясали стайки пылинок, но вскоре дым заволок и оконце, и растения. У другой стены, подле книжной полки со множеством объемистых томов, располагался еще один стол — письменный, по размеру сопоставимый с кабинетным. На нем располагались чернильница с двумя перьями, раскрытая тетрадь и закрепленный на штативе сосуд, напоминавший перевернутую кверху дном здоровенную бутыль. Исходивший из него пучок трубочек заканчивался в стеклянном кубе с резервуаром, который сообщался с колоколом, погруженным в ртуть или нечто в этом духе. Под столом находилась педаль, соединенная с установкой посредством системы тяг, громоздились прислоненные к плинтусу разнообразные зеркала и горелки.

На двух других стенах на цепях висели полки. На верхней были шеренгами выстроены флаконы и банки из фарфора, стеклянные емкости грушевидной формы. На средней теснились пузатые круглые емкости из разноцветного стекла и всевозможные склянки самых причудливых конфигураций. И, наконец, на нижней размещалась прочая химическая посуда, лабораторные принадлежности: воронки, мехи; весы, ступки, змеевики, колбы и реторты.

Виктор, весь перепачканный копотью, неподвижно стоял посреди подвала, держа в руке кювету с осколками стекла, и растерянно смотрел на юношу. Затем, приткнув кювету на один из столов на козлах, обтер себе тряпкой лицо. Безымянный юноша перевел взгляд на растения, сделал шаг, чтобы рассмотреть их, и под подошвами его башмаков захрустело стекло.

— Какой ужасный кавардак! — с отвращением изрек Жиль.

Осторожно ступая, он обогнул столы на козлах и, всем своим видом показывая непричастность к делам отца, посмотрел на оконце под потолком.

— Белена черная, белладонна… — перечислял юноша, двигаясь вдоль столов. — Дурман и мандрагора, — указал он на два последних растения. — Остальные я не знаю.

Виктор одобрительно кивнул, затем наморщил лоб и сообщил названия:

— Мак снотворный, кофейное дерево и конопля. Могу предположить, что в минуты досуга вам доставляет удовольствие заниматься разведением зеленых насаждений.

— У меня нет такой возможности, мсье. Я знаю это из книг.

Жиль присоединился к собеседникам, встал справа от отца и вдруг потянулся к экзотическому цветку. Он не просто дотронулся до него, но почему-то слегка потер лепестки.

— Осторожно, это же… — только и успели промолвить в один голос Виктор и безымянный юноша.

Немного погодя Виктор, добродушно посмеиваясь, сказал:

— Ну и дела! Пятна на пальцах не сойдут теперь несколько дней, ты это знаешь? — веселился он, постреливая глазами в сторону юноши без имени. — Придется привыкать. Ха-ха-ха!

Жиль залился краской до кончиков ушей.

С улицы, доносился нараставший с каждой минутой шум. Отдаваемые офицерами команды, ржание коней и цокот копыт сливались с криками толпы.

— Военные! — с пафосом произнес сконфуженный Жиль и бросил выразительный взгляд на окно. — Пойду посмотрю. — И он кинулся вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.

Виктор изменился в лице и опустил голову, протирая руки тряпкой.

— Ох уж это увлечение военной мишурой! — воскликнул он. — А ведь военные убивают все, что есть хорошего в политике. Они злоупотребляют впечатлительностью и горячностью молодежи. Посмотри на Жиля. Стоило на улице появиться мундирам, как его точно ветром сдуло. И ответственность за это несет первый консул. Ты-то сам что думаешь на сей счет?

— Я не разбираюсь в политике, мсье, — ушел от ответа юноша, размышляя совсем об ином. Как такой умный человек может всерьез думать, что неожиданный уход его сына связан с желанием поглазеть на мундиры? Разве он не понял, что Жиль просто бежал от постыдной для себя ситуации?

— Все вокруг — политика, сынок.

— Да, мсье. — Он был смущен столь теплым к нему отношением.

— Этот дом купил еще мой отец, когда ему удалось накопить некоторые средства. Ты видел фасад? Я собственноручно сбил с него герб. Мне претит выпячивание собственного псевдовеличия.

Виктор резко тряхнул головой, вызвав настоящий листопад.

— Понимаю, мсье.

— Я знаю людей, вся жизнь которых подчинена одному — быть всегда при деньгах и не работать. — Ученый грустно вздохнул. — Но этим людям не достает смелости даже для того, чтобы бороться за свои устремления.

К этому моменту на улице стоял уже невообразимый гомон, прорезаемый барабанной дробью.

— Мне пора идти, мсье. Я и так у вас загостился.

— Удели мне еще минуту. Хочу спросить, не знаешь ли, как у Жиля с учебой? Последний раз, когда я задал ему этот вопрос, он так на меня осерчал, что не разговаривал потом целую неделю. Ему угрожает отчисление. Ты знаешь об этом?

— Мы знакомы всего пару дней.

— Ах, ну да, конечно! — Он опять хлопнул себя по лбу. — Забыл. — И тут же, вспомнив что-то, добавил: — А как Жиль играет на фортепиано, ты слышал? Ему бы чуть больше силы воли, и он мог бы стать настоящим виртуозом!

Юноша промолчал, ибо не знал, что на это ответить.

— Погоди-ка, у меня для тебя кое-что есть. — Виктор обвел глазами корешки книг на стеллаже. — Вот, возьми! — Радостно улыбаясь, он вложил в руки юноши небольшой томик в обложке пурпурного цвета с золотым тиснением. — Надеюсь вскоре снова видеть тебя здесь. Уверен, ты будешь Жилю добрым другом.

На пороге юноша столкнулся с Жилем, который созерцал море колыхавшихся над головами дамских платочков, реявшие на ветру знамена и вымпелы, ментики, доломаны и бело-голубые мундиры, блестящие штыки и конскую амуницию, золотые эполеты, аксельбанты, шнуры… Ликующая толпа, заполонившая улицу по обеим сторонам, восторженными криками приветствовала эскадроны гусар и роты гренадеров.

Прощание было коротким. И странным. Жиль вырвал из его рук книгу и, перейдя на ты, спросил:

— Тебе отец это дал? Или ты стащил?

— Я в жизни ни у кого ничего не крал.

— «Трактат о растениях», — нараспев прочел Жиль и скривился в презрительной ухмылке, возвращая томик. — Всего-то? Довольно скромно.

Не найдя других слов, они расстались.

Юноша закутался в свое старенькое пальтецо. Когда он дошел до улицы, проложенной там, где еще недавно теснились дряхлые средневековые постройки, начало смеркаться. По этой улице, которая по слухам будет называться Риволи, в память об одной из первых побед Наполеона над австрийской армией, он проследовал до Лувра, повернул налево и пересек Сену по Мосту Искусств, затем добрался до Люксембургского дворца и вошел в сад. Когда он из него выходил, ночь уже вступила в свои права.

Обратный путь его пролегал мимо церкви Сент-Эсташ и по улице Рамбюто, откуда рукой подать до Сен-Дени. Юноша шел как обычно, широким шагом, но не торопясь. Как и все в Париже, он прекрасно знал, что темное время суток здесь — излюбленная пора грабителей и налетчиков, но беспокойства не испытывал, поскольку ничего по-настоящему ценного, о чем стоило бы сожалеть, злоумышленники у него отнять не могли.

Стало заметно теплее, небо над городом усеяли яркие звезды. Тишину нарушали только его шаги. Через несколько домов впереди, близ пересечения с Сен-Дени, он увидел девочку на крыльце, что выходило на улицу. Через полуоткрытую дверь на нее падала полоска света.

Девочке было не более девяти или десяти лет. Она сидела на ступеньке, натянув на колени юбку и обхватив ноги. В лицо ей веял легкий ветерок, который откидывал белокурые локоны назад, открывая высокий лоб. Отрешенная от действительности и устремившая взгляд к небесам, прекрасная как ангел, — казалось, она смотрела поверх крыш и огней города в запредельные горние выси. Кто была эта девчушка, созерцающая звезды? Как она оказалась здесь, и если живет в этом доме, то почему никогда не встречалась ему прежде? Его охватило желание подойти к ней и даже попытаться завязать разговор. Он собрался с духом и на дрожащих от робости ногах, сам себе удивляясь, направился к ней. Однако когда он подошел уже совсем близко, девочка вдруг сама посмотрела на него, и глаза ее были полны такого неземного покоя, что он потерялся и покраснел до корней волос. А потому он не нашел ничего лучшего, чем пройти мимо, испытывая одновременно облегчение и разочарование.

Следуя своим путем, он несколько раз оборачивался, надеясь и опасаясь, что она ответит на его мимолетный взгляд, но этого не произошло.

Девочка не выходила у него из головы. После выволочки от Аннетты и хозяйки, засыпая, он продолжал думать о ней. И той ночью кошмары его не мучили.

Через несколько дней поздним вечером, натянув на себя ночную рубаху и умывшись в тазике, он улегся на тюфяк и при свете свечи стал перелистывать «Трактат о растениях», содержание которого знал уже наизусть. Однако вскоре юноша почувствовал, что не может сосредоточиться, захлопнул подаренную Виктором книгу, взял подсвечник и отправился прочь из своей конуры. Выйдя из конюшни, пересек каретный двор, через черный ход на кухне тихонько проник в дом, на цыпочках прокрался по коридору до двери в прихожую и открыл ее. До него донеслись громкие женские голоса и смех. Бросив взгляд на лестницу, ведущую в номера и жилую часть, он молнией проскочил прихожую и прижался ухом к двери в гостиную, пытаясь определить на слух, все ли там спокойно. И лишь убедившись в том, что кроме девочек никого нет, вошел в комнату, все еще сжимая в руке свечу.

Расположившиеся на диванах девицы играли в покер. Стены салона были увешаны коврами будоражащих ярких расцветок и многочисленными зеркалами. И лишь огонь, горевший в мраморном камине, мог успокоить взгляд.

— Котик, что ты забыл здесь в столь поздний час? — спросила матрона лет сорока с волосами, завитыми крупными кольцами и уложенными в прическу а-ля Каракалла. Увенчанная гирляндой цветов, в полупрозрачном наряде, черных перчатках по локоть и небрежно наброшенной на плечи красной шали, она вальяжно развалилась в кресле. Густой накладной румянец не скрывал темных кругов под глазами, краска на ресницах потекла.

— Я сожалею, Мими, — ответил он, — но мне что-то не спится.

— Ну, раз так, присядь-ка рядышком, — пригласила его Мими, прозванная Печальницей. — Ты — мой талисман, приносишь мне удачу в игре, — и, потянувшись за бутылкой, стоявшей на столике по соседству, обронила шаль. Юноша ловко подхватил ее и передал Мими.

— Мими, если мадам станет известно, что он приходил сюда, нам всем несдобровать, — вступила в разговор Дезире — блондинка с роскошными вьющимися локонами, облаченная в просвечивающее платье из тюля, которая восседала на подлокотнике другого кресла.

— Да оставьте вы парня в покое! — подключилась Агата — обладательница восхитительно длинных ног. На ней было кружевное бюстье, а голову украшала диадема из розового хрусталя. — И сами не дергайтесь, хозяйка сейчас не придет. После того как ей относят в спальню настой, можно жить спокойно. Эта сучья дочь дрыхнет от опия беспробудным сном.

— У меня от такого настоя во рту сохнет, — отметила Кароль и, словно радуясь вместе со всеми свободе, хлебнула из большого бокала. Эта красотка в одном неглиже, с распущенными волосами до плеч, была недавним приобретением мадам Бастид и самой юной из жриц любви.

— Я же говорила, — сказала Мими-Печальница своим обычным плаксивым тоном, — дедушка очень меня любил!

— Да что ты несешь, ты и отца-то родного не знала! — перебила Кароль, вызвав у остальных взрыв неудержимого хохота.

— А вот и знала! Мой дедушка обладал артистическим талантом, что передалось и мне, — пояснила Мими и для пущей убедительности ударила себя кулаком в грудь. — Таких немного сыщется на свете. А какой человеколюбец! Чтобы накормить других, ему нипочем было тут же потратить все нажитое. Дедушка был профессиональным нищим. Самым благообразным из всех нищенствующих, — подытожила она в напрасном ожидании одобрения слушательниц и провела ладонью по шелковистым волосам юноши.

— Мими, завязывай-ка с этой своей тягомотиной, она мне действует на нервы, — попросила Агата.

— Дедушка всегда говорил: «Мими, главное, чему я могу тебя научить, это правило: упавши, не вставай, если не хочешь опять упасть». Он так и жил. И поэтому стал нищим. — Мими икнула и задержала дыхание, но икотка не останавливалась. Она отхлебнула еще вина и сказала, снова икнув, на этот раз громко: — Я благодарна папе за то, что он поручил меня его заботам.

— То есть за то, что он бросил тебя… — уточнила Дезире.

— Пусть так. Важно другое — дед занялся моим образованием. То были счастливые деньки! Если я о чем и сожалею, так только о своих одежках!

— Мими, не начинай, не надо! — взмолилась одна из девиц. — Мы уже тысячу раз это слышали.

Но Мими не могла остановиться.

— Да, у меня были платья как у знатной госпожи! Ах, как мне нравилось выглядеть настоящей дамой! Я готова неделю есть один черный хлеб, чтобы мне позволили надеть нечто подобное! Н-да, мы, бывало, умирали с голоду. И я все мечтала о будущем… А будущее… Вот оно! Кто мы тут? Сломанные куклы…

— Тебе так не по нраву наша жизнь, Мими? — спросила Агата совершенно серьезно.

— А это и не жизнь. Здесь все поддельное, все… Мы только сломанные куклы… — И Мими снова отхлебнула из бутылки.

В тот момент в двери появилась Камилла. После рабочего дня она не успела переодеться и выглядела очень усталой: черты лица заострились, на шее проступали вздувшиеся вены.

— Хорошенькое дельце! — начала она, уперев руки в бока. — Мало вам выволочки, что госпожа недавно ему устроила, теперь вы взялись учить его в покер играть! — Камилла в негодовании так тряхнула головой, что чепец съехал набекрень.

— Ты, наверное, хотела сказать, что это мы у него учимся. Он уже не раз разделывал нас подчистую… за карточным столом, — возразила одна из девиц.

— Как вам не стыдно! А ты, шалопай, сейчас же выметайся отсюда! — воскликнула Камилла.

— Не будь к нему так сурова! — заступилась другая.

— Мальчик, — молвила, крепко прижимая к груди бутылку Мими-Печальница, и похлопала его по плечу. — Камилла права. Мы для тебя плохая компания.

Камилла все еще продолжала возмущаться, а юноша молча встал и вышел из комнаты.

На следующий день, в час необыкновенно ранний для заведения такого рода, утреннюю тишину нарушили истошные вопли, заставившие вздрогнуть всех обитателей дома.

— Скорее! Пусть кто-нибудь позовет врача! Проклятые шлюхи, сучье отродье! Я покажу той потаскухе, которая окажется виноватой, где раки зимуют! Ей отольется в полную меру! Чтоб она околела от голода в самой грязной сточной канаве! Такое способна сотворить только гнусная подзаборная шалава! Вы меня со своими ангельскими мордашками не проведете! Да куда же, в конце концов, запропастился врач?! Аннетта! Камилла! Что вы там копаетесь? У меня кровь горит огнем! И тело покрылось волдырями! Скорее врача, срочно!

Стоявший в прихожей перед парадной дверью безымянный юноша озорно улыбнулся, переступил порог и во всю прыть помчался в направлении улицы Сент-Антуан.

3 Тайные причины

Минуло еще несколько месяцев, в разгаре было лето. Шел термидор, одиннадцатый месяц революционного календаря, хотя для тех, кто привержен традициям, он оставался по-прежнему просто августом.

Как-то вечером, который выдался особенно душным, Безымянный возвращался от Виктора. Впереди был перекресток, где однажды ночью ему привиделась любовавшаяся звездами девочка. С той поры, хотя часто, по поводу и без повода, он думал о маленькой незнакомке, место встречи с ней старательно обходил стороной. Однако в тот день почему-то решил не сворачивать.

Он повернул на Рамбюто невольно начал искать глазами девчушку. Возле дома сердце у него бешено забилось, а ноги едва слушались. Юноша подождал, не отрывая взгляда от заветного крыльца. Когда он уже почти смирился с тщетностью ожиданий, она вдруг явилась взору, словно вытканная из полумрака. В руках у нее был объемистый узел, и она остановилась передохнуть, опустив ношу на каменную ступеньку. Юноша подошел ближе и тоже остановился. Их глаза встретились.

Девочка смотрела на него открытым взглядом, в котором не было и тени боязни или недоверия. Тонкими пальчиками заправила выбившиеся пряди русых волос. Прошло несколько мгновений. Стараясь ступать бесшумно, чтобы не спугнуть волшебное видение, он приблизился еще на пару шагов и голосом тихим, но отнюдь не робким спросил:

— Может, пойдем погуляем как-нибудь?

Не проронив ни слова, девочка с обезоруживающей естественностью протянула ему руку. В ответном порыве, без размышлений и колебаний, юноша взял ее в свою, и они не торопясь пошли вдоль улицы — будто всю жизнь только и делали, что гуляли, взявшись за руки.

Они не заметили, далеко ли ушли, должно быть, метров на двадцать-тридцать, не больше, когда позади раздался крик, привлекший внимание редких прохожих:

— Ну что за непослушная девочка! Немедленно вернись! Кому говорю!

Держась за руки, они продолжали идти вперед. До угла, где улица то ли начиналась, то ли заканчивалась, оставалось совсем немного — во всяком случае уже меньше, чем пройдено. Слышали ли они тот крик? Едва ли. Все внимание юноши было сосредоточено на маленькой ручке, которую он осторожно сжимал в своей руке, да и девочка витала в облаках, когда кто-то с силой вдруг дернул ее сзади за платье. Оба спокойно восприняли появление красивой, но несколько поблекшей женщины, которая безжалостно прекратила их чудесную прогулку.

Не удовлетворившись достигнутым результатом, женщина резким рывком заставила разъединиться юные руки, схватила девочку за плечи и принялась с остервенением трясти. Потом с размаху влепила пощечину, а на юношу бросила злобный взгляд.

— Сколько тебе говорить, мать надо слушаться!

И потянула девочку обратно к дому. На секунду они остановились — мать накинула на девочку свою шаль. Всякий раз, когда девочка оборачивалась, чтобы посмотреть на юношу, женщина легонько дергала ее за руку. Когда мать и дочь скрылись во мраке подъезда, он все еще продолжал стоять, вдыхая воздух, словно насыщенный ароматом ванили.


На следующий день, сразу после полудня, в дверь Виктора громко постучали.

— Что с тобой, Эмиль? — переполошился Виктор, увидев своего друга, который прижимал к лысине окровавленный платок.

— Я прямо из университета… — Эмиль поспешно, будто за ним гнались, вошел. — Был на лекции одного светилы… Я старался… но это невозможно. Их мозги закрыты столь же плотно, как и кошельки.

— Ах, Эмиль, Эмиль! Но о наших исследованиях ты, надеюсь, ничего не сказал?.. Осторожно, здесь крутая лестница!

— Еще чего! — возмутился Эмиль, однако по тому, как он это сказал, было ясно: он кое-что сболтнул. — Я им почти ничего не говорил! Эти люди… они не понимают самых простых вещей!

— Что именно ты сказал? — пытался выяснить Виктор, усаживая друга. — Эй, юноша! Нужны чистая вода и салфетки!

Безымянный, сидевший за столом в глубине подвала, отодвинул ступку подальше от края и вскочил.

— Я им объяснял, что подобное лечится подобным! — принялся излагать прописные истины Эмиль. — И что если вещества брать в микроскопических дозах и применять соответствующим образом, они способны оказывать на пациентов лечебное действие. Еще Парацельс сказал: «Все — яд, и все — лекарство, в зависимости от дозы».

— Теперь-то ты понимаешь, что у меня были основания тебе не верить?.. Весьма внушительная, но неглубокая, — заключил Виктор, осмотрев рану, и взял из рук юноши смоченную в воде салфетку. — И кто же этот негодяй?

— А я почем знаю?! Я успел увидеть только деревянную трость… — и вдруг, словно осененный догадкой, воскликнул: — Доза! Все дело в дозе! Она должна быть мизерной, — для наглядности Эмиль показал на пальцах, какова должна быть доза, — ле-чеб-ной! Закон, который гласит: Similia similibus curantur, сиречь «Подобное излечивается подобным», знали еще греки. А традиционная медицина, втолковывал я им, основывается на принципе Contraria contrariis curantur, противоположное лечат противоположным и лекарства применяют в значительных дозах. Ай! Больно…

— Терпи, — Виктор кивком попросил у юноши свежую салфетку и отдал ему использованную, которую тот тщательно прополоскал от крови в тазу с водой.

Эмиль уже размахивал руками, как человек, который пытается жестами объяснить группе слепых, что прямо на них идет слон:

— Кофе! Я привел им в качестве примера кофе! Да не дави так, Виктор! Кофе возбуждает и даже вызывает бессонницу. Ай-ай-ай!.. — вскрикнул он. — Но препарат, содержащий ту же субстанцию, приготовленный особым способом и применяемый в ничтожно малых дозах, устраняет бессонницу и при этом не дает побочных эффектов. То есть оказывает противоположное действие! Я им сказал, что ты проводил опыты на себе, принимая в растворенном виде крохотные дозы.

— Ты упоминал мое имя?! — нахмурился Виктор.

Эмиль опустился на стул и сделал жест рукой, означающий, что все это не имеет никакого значения.

— Ради блага науки, исключительно ради блага науки… «И какой же получился результат?» — спросил я слушателей и тут же ответил: — «Абсолютно противоположное действие»!!!

— Ты им все рассказал!

— Побойся Бога! Но если люди в здравом уме, они… — Эмиль поднялся с места.

— Сядь немедленно и не вставай!

Эмиль с обиженным видом плюхнулся на стул и водрузил на стол локоть, подперев кулаком щеку, как обычно делают дети, когда их распекают родители. И тут произошло нечто поразительное.

Безымянный юноша принес посудину с чистой водой и на сей раз поставил ее на стол. Взял салфетку, тщательно намочил и стал отжимать. Все эти манипуляции он производил непосредственно перед глазами Эмиля, который, увидев его руки, неожиданно изменился в лице.

Он схватил парня за предплечье с такой силой, что тот выронил салфетку, и с выражением крайнего удивления, смешанного с ужасом, принялся внимательно рассматривать его запястье. Потом уставился на юношу, не отпуская его руки, и прерывающимся от волнения голосом промолвил:

— Но это невозможно! Ты не мог остаться в живых!

— Эмиль… ну да, прошу прощения, я тебе не представил…

— Кто ты? Откуда?

— Я помогаю по конюшне в борделе мадам Бастид, — ответил опешивший юноша.

Эмиль встал во весь свой рост.

— Боже всемогущий!.. Но это невероятно! Ты ведь… Он должен был умереть!.. — воскликнул Эмиль, словно обращаясь к кому-то, кого здесь не было.

— Успокойся. Давай-ка ты поднимешься и немного полежишь у меня на кровати. Все-таки ты получил сильный удар…

— Удар здесь ни при чем. Несколько лет назад, когда я занимался врачебной практикой, меня позвали к умирающему мальчику. Ребенка укусила ядовитая змея, и спасти его было нельзя. Он был обречен… — Эмиль уже еле говорил.

— Хорошо-хорошо, я тебе верю! А теперь пошли наверх, Эмиль, — и Виктор повел его к лестнице. — А ты, юноша, приготовь-ка поскорее настой.

— Это невозможно! Невозможно! — твердил Эмиль, поднимаясь по ступенькам.

Юноша снял с полки фарфоровую банку, извлек из нее щепотку трав и поставил кипятить воду. У него сильно дрожали руки. Аннетта и Камилла столько раз рассказывали ему ту историю, что она и так засела у него в голове. Когда настой был готов, юноша вышел из лаборатории и в прихожей столкнулся с Виктором.

— Спасибо, мой мальчик. Я сам ему отнесу.

— Что с ним случилось?

— Наговорил лишнего в университете, а научное сообщество ревниво и злопамятно. — Виктор сделал паузу и посмотрел на юношу внимательным взглядом, в котором заключался не столько вопрос, сколько ожидание, что тот сам откроет ему какую-то тайну. — Мы изучаем опасные вещества, которые в минимальных количествах благотворны, а в объемах, превышающих предписанную дозу, смертельны.

— И что же?

— Эмиль давно оставил врачебную практику. И как, по-твоему, к нему относятся теперь эти высокомерные недоучки? На жизнь он вынужден зарабатывать переводами. Подожди, не уходи, — начал он подниматься по лестнице. — Я хочу показать тебе наши последние препараты.

Юноша бросил взгляд на циферблат напольных часов и направился обратно, в лабораторию.

Дни шли за днями, неумолимо приближая наступление школьных каникул. А вместе с ними приближалось возвращение домой Жиля. Пока тот находился в интернате, Безымянный при всяком удобном случае бегал к Виктору. Ему нравилось постигать премудрости науки, ассистировать своему учителю при проведении экспериментов, применять на практике собственные, пока еще скромные познания, оттачивать интуицию и выполнять функции секретаря. У них с Виктором установилось такое взаимопонимание, что подчас даже слов не требовалось. Достаточно было одного жеста, а иногда — взгляда. Между тем учебный год закончился, и не вызывавшая воодушевления перспектива возобновления знакомства с сыном Виктора становилась реальной. Поведение Жиля со временем сделалось враждебным, а когда Жиль видел своего отца и Безымянного за работой, лицо у него кривилось в презрительной ухмылке.

В один из последних дней каникул Жиль, воспользовавшись тем, что отец отлучился из дома, зашел в лабораторию и сказал юноше, чтобы тот поднялся к нему. Затем, не говоря более ни слова, он повернулся спиной и вышел. У юноши аж кулаки сжались, но через несколько минут он уже стучался к Жилю, который прежде никогда его к себе не приглашал.

— Проходи! — раздалось из-за двери.

Взору юноши предстало помещение, погруженное в полумрак, который, однако, не мог скрыть царившего там беспорядка. Жиль, в одежде и обуви, лежал, растянувшись на кровати, и постукивал себя стеком по голенищу сапога.

— Раздвинь шторы, а то плохо видно… Признайся, тебе ведь нравится учиться у моего отца!

— Да, нравится, — ответил юноша, выдержав неприязненный взгляд.

— Значит, ты должен быть мне благодарен, — Жиль прыжком вскочил, подошел к комоду и из верхнего ящика вынул сложенный пополам лист. — На, читай, — и после короткой паузы пояснил: — Я хочу, чтобы ты вложил это в документы, которые подаешь ему на подпись. — Прочитав бумагу, юноша устремил недоуменный взгляд на Жиля. — Если не ошибаюсь, он не глядя подмахивает все, что ты приносишь. Мой отец доверяет тебе как родному…

— Этого я сделать не могу. — Юноше было не по себе. — Это подло.

— Надо же, какие мы щепетильные! До моего отъезда ты обязан подписать это письмо!

— Нет, — произнес юноша, возвращая бумагу.

Жиль отвернулся и принялся нервно расхаживать по комнате. Не поворачивая головы и продолжая вышагивать, он снова обратился к юноше:

— Этот дом мой, и ты здесь чужак. Я могу устроить так, что ты потеряешь благорасположение отца скорее, чем даже можешь себе представить, — Жиль остановился и заложил руки за спину. — Я сделаю так, что ноги твоей больше не будет в этой вонючей лаборатории. Выбирай: или ты подпишешь письмо у отца, или я позабочусь, чтобы двери этого дома закрылись для тебя навсегда.

Юноша размышлял, как ему лучше ответить, но вдруг осознал, что слова в такой ситуации бесполезны. Он чувствовал, как в нем с неудержимой силой закипает кровь. Но ему уже было известно, как легко поддаться эмоциям и к чему это может привести. Плотно сомкнув дрожащие губы, он взял письмо, повернулся и вышел из комнаты.

На следующий день в доме Виктора стояла такая тишина, будто кто-то умер.

Безымянный появился часа через два после обеда и почти сразу ушел. На улице начал накрапывать дождик. Прогромыхали колеса пронесшегося мимо с безумной скоростью экипажа. И снова все погрузилось в тишину. В начале восьмого наверху послышался звук шагов и негромкий стук в дверь.

— Открыто, — ответил Жиль. — Это ты, папочка! Ты так редко заходишь, что я несказанно удивлен…

— Меня вынудило прийти к тебе вот это, Жиль, — произнес Виктор, потрясая письмом.

— А-а-а! — как ни в чем ни бывало протянул Жиль. — Не стоит беспокоиться из-за такой ерунды. Ничего из ряда вон выходящего — обычная родительская записка — оправдание пропуска занятий.

— Расстроило меня не столько содержание этой бумажонки, и не то, что отсутствие в школе ты придумал оправдать вымышленной болезнью. Меня поверг в отчаяние способ, который ты избрал для достижения своей цели. Твоя привычка лгать и изворачиваться! — Виктор демонстративно порвал лист на мелкие клочки и бросил на пол. — Как ты мог? Ведь ребенком ты…

— Лгать и изворачиваться, — передразнивая отца, перебил Жиль и тут же с деланно высокопарного топа перешел на едва различимый шепот: — Да, папочка, я привык это делать.

Виктор, побледнев как полотно, с решительным видом придвинулся к нему.

— Как тебе удалось запугать его? — спросил он, повысив голос, но отчетливо понимая, что никогда не сможет ударить сына.

— Что тебе наплел этот безродный пес? — в голосе Жиля звучал вызов.

— Юноша не сказал мне ни слова.

Жиль подбежал к отцу и, в упор глядя ему в глаза, спросил:

— Скажи, что тебя так восхищает в этом голодранце? Чем он заслужил твое уважение и доверие? — Глаза Жиля увлажнились. — У тебя все лучше, чем мы, не так ли?

— Кто это — мы?

— Моя мать… красавица Софи, и я, — имя матери он произнес с удивительной для него нежностью.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я помню день, когда она умерла. — Опустив голову, Жиль стал прохаживаться по комнате. Виктор же присел на кровать. Он был явно подавлен. — Вы с дедом вошли в кабинет, где я прятался под письменным столом, потому что не хотел видеть ее мертвой. Мне казалось, что ее у меня кто-то отнял. И ты это допустил… Если бы и захотел, я не смог бы тебе этого простить. Мать и сын, мы были слеплены из одной глины. — Жиль до боли сжал руки в кулаки, поднес их к губам и поцеловал ноготь большого пальца, как принято делать при клятве. — Да, тогда я был еще слишком мал, но все же понял, что дед глубоко обидел тебя, и принял твою сторону, но лишь до той минуты, пока из твоих уст не полились речи, разящие как острый нож. Я прекрасно запомнил твои слова. Ты говорил, что не любил ее. Что дед вырастил дочь, у которой не было ни стыда, ни совести. Что она, думая, что ты богат, тебя соблазнила. А когда ей открылось реальное положение вещей, превратилась в твоего врага… Я был мал и не мог понять смысл твоих речей, зато у меня отличная память, отец.

— Тот разговор не предназначался для твоих ушей. Я очень сожалею. И искренне сочувствую тебе, так рано лишившемуся матери… Мне очень жаль, что ты услышал те слова. А позже, возможно, буду сожалеть и о том, что скажу сейчас. — Виктор тяжело поднялся. — Все сказанное мною тогда твоему деду правда.

— Плохо же ты меня знаешь, отец. Думаешь, я хоть раз усомнился в этом? Ты не дал ей жить так, как она того заслуживала. И меня, ее сына, ты не любишь. — Жиль медленно приблизился к Виктору. — Я — живое напоминание о женщине, которую ты ненавидел.

— Да будет тебе, Жиль! — Виктор пытался сдержать охватившее его возбуждение. — У тебя никогда не было ни в чем недостатка. И дом этот — достойный. Твое образование я поручил лучшим учителям в самых лучших школах. А роскошь… Ты знаешь мое мнение по этому поводу. Родись ты в семействе, где купаются в роскоши, результат мог быть просто ужасным! Поверь мне… еще с твоей матерью… я…

— Послушай, отец, — перебил Жиль, жестом останавливая его, — грехи, в которых ты обвиняешь мою мать, по наследству перешли ко мне. И я этим горжусь! — На его губах промелькнуло подобие улыбки. — Она продолжает жить во мне, и я никогда ее не предам. Ответь, стал бы ты уважать меня, если бы я не приходился тебе родней?

Виктор почувствовал сухость во рту и легкое покалывание в груди. Вот они, тайные причины, закружились вихрем, облекаясь в дерзкие слова. И если бы даже удалось сдержаться, их отношения навсегда отравлены.

— Нет, — твердо сказал Виктор. — Я не в восторге ни от одного из твоих качеств, но ты — мой сын. — Он поник и сгорбился на кровати.

— Кровные узы — еще не все. Они не так уж крепки, отец. Я нуждался в твоем восхищении. И ведь я его заслуживал! Но ты всегда был настроен против меня. А что ты предлагаешь взамен? Сочувствие? Этого мне уже не требуется. Мне даже безразлично, любишь ты меня или нет.

На лбу Жиля выступила испарина.

Виктор так и стоял, словно не слыша обращенных к нему слов.

Дождь прекратился, но свинцово-серая хмарь, затянувшая небо с самого утра, все еще висела над городом. До них снова стали доноситься звуки улицы. Жизнь, которая на время объяснения как будто замерла, вновь пошла своим чередом.

4 Коронация

В августе 1803 года глава роялистов Жорж Кадудаль, квартировавший, — разумеется, не случайно, — в Англии, под покровом ночной темноты высадился на французском берегу близ города Дьепп. На толстом канате его подняли на семидесятипятиметровый скалистый берег, и он направился в Париж, намереваясь на британские деньги совершить убийство Бонапарта, тогда еще первого консула Республики, и тем самым содействовать реставрации Бурбонов.

Наполеон за пару месяцев до указанных событий отказался от услуг своего министра полиции Жозефа Фуше, несмотря на то, что тот действовал с необычайной эффективностью. Помимо других успехов, числившихся за его ведомством, были доказательства, подтверждавшие, что все покушения на Бонапарта планировали и осуществляли роялисты на деньги англичан. Оказавшийся не удел Фуше был непревзойденным мастером интриги. В годы Революции, прежде чем занять министерский пост, он считался пламенным якобинцем. А очень скоро стал грозным стражем общественного порядка и опорой императорского режима.

В руки полиции попали сведения, что некий принц из дома Бурбонов возглавил группу заговорщиков. В самых верхних правительственных сферах стали строить догадки относительно имени главаря и пришли к выводу: это не кто иной, как герцог Энгиенский, резиденция которого находилась в Эттенгейме, герцогство Баден, в непосредственной близости от французской границы, что уже само по себе внушало беспокойство.

Герцога Энгиенского похитили 15 марта 1804 года по григорианскому календарю, а уже 21 марта, на заре, после скоротечного суда, расстреляли во рву Венсенского замка. Жоржа Кадудаля арестовали 9 марта и 28 июня казнили. А еще через двенадцать дней Фуше был восстановлен на своем посту.

Тогда-то он и заложил основы организации, которая впоследствии станет именоваться Генеральной полицией Империи. Это была мощная структура со всеохватывающей паутиной агентов, осведомителей, подсадных уток, которая, действуя под завесой секретности, поощряла доносы и широко использовала подкуп и шантаж. Министр создавал эту сложную машину, обеспечивавшую безопасность государственного строя, в том числе и в личных целях, ибо режим соответствовал его собственным грандиозным планам.

2 декабря 1804 года в соборе Парижской Богоматери предстояла коронация Наполеона и Жозефины Бонапарт. Утро выдалось холодным, а на рассвете выпал легкий снежок — ровно столько, чтобы, растаяв, превратиться в грязное месиво, несмотря на то, что накануне улицы, лежавшие на пути следования кортежа, посыпали песком. Но тем не менее в Париже царило лихорадочное возбуждение, и толпы людей перемещались с места на место в нескончаемой круговерти.

От дворца Тюильри до собора Нотр-Дам, вдоль всего маршрута, выстроились толпы горожан, меж которых сновали лоточники, предлагая горячие булочки и прочую снедь. Промокшие полотнища знамен и штандартов тяжело свисали с балконов домов. Плата за то, чтобы постоять у окна с хорошим видом, доходила чуть ли не до трехсот франков. Так это или нет, но в оконных проемах на основных улицах торчало множество голов, а среди зрителей были отнюдь не только французы. Народ, восторженный почитатель Наполеона, сулившего превратить Францию в мощнейшую мировую державу, томился в то холодное утро в сладостном ожидании этого исторического события.

По городу, как водится, ходило множество слухов. Поговаривали, будто папа Пий VII, которого поселили в павильоне Флоры дворца Тюильри, не скрывал своего недовольства от участия в коронации Бонапарта — корсиканского выскочки, честолюбца, убийцы герцога Энгиенского, и что якобы римского первосвященника удалось уломать только благодаря обещанию предоставить церкви ряд привилегий. Еще говорили, что кройкой, шитьем и вышиванием парадных костюмов к торжеству занималась целая армия мастеров и мастериц. Рассказывали, что во избежание нарушений протокола было проведено не менее дюжины репетиций, для которых из воска вылепили сотни фигур главных действующих лиц. Стали достоянием улицы и цифры: для перемещения свиты императора и императрицы потребуется три десятка экипажей и сто сорок всадников, а четыре сотни музыкантов из трех оркестров сыгрывались почти месяц; для четырехсот певчих хора была напечатана партитура общим объемом около семнадцати тысяч страниц; а солдат, построенных в три линии вдоль всего пути следования процессии, потребовалось восемь тысяч человек.

Задолго до отправления императорского кортежа, около девяти утра, толпа развлекалась тем, что наблюдала, как папа римский выехал из Тюильри в собор Парижской Богоматери. На всем пути следования камергер, ехавший перед каретой его святейшества верхом на муле, осенял путь внушительных размеров величественным крестом. После проезда папы ждать оставалось около двух часов.

Жиль тоже находился среди любопытных. Он стоял у кордона оцепления, укрываясь от мелкого дождя под большим зонтом. На нем был элегантный редингот с бархатным воротником, широкополая шляпа с высокой тульей, несколько надетых один поверх другого жилетов, а также муслиновый шейный платок в полоску. Но главным образом его отличал от остальных холодный взгляд и жесткая линия плотно сжатых губ, придававшие лицу выражение высокомерной отчужденности.

Пребывание в гуще толпы было ему неприятно, но еще неприятнее было сознание того, что он — утонченная, талантливая и одухотворенная натура, вместо того, чтобы находиться в составе свиты, стоит теперь среди этой безликой людской массы. Эту несправедливость Жиль ощущал физически, как саднящую рану, и раздиравшая сердце боль делалась нестерпимой от мысли, что все его беды проистекают от несчастья родиться не в той колыбели.

Он вышел из дома заранее, намереваясь расположиться где-нибудь на улице Сент-Оноре, с ее роскошными особняками. Но дойдя до Вандомской площади, с горечью убедился, что его предпочтения разделял, кажется, весь Париж.

Когда вдалеке в очередной раз прогремел пушечный залп, отзвонили колокола, протрубили горны и отстучала барабанная дробь, Жиль, желая дать отдых глазам от созерцания бесчисленных карет, слегка повернул голову и, скользнув взглядом вверх, вдруг увидел его.

Фасад этого особняка не оставил бы равнодушным даже самого тонкого знатока и ценителя архитектуры. Черепичная крыша круто вздымалась мансардой и прекрасно сочеталась с опиравшимся на колонны треугольным фронтоном с барельефом. Точно посередине, под тем местом, где еще недавно красовался лепной шит с гербом (сорванный, как и многие другие, революционной бурей), на втором этаже здания выступал большой, длиной в три громадных окна, балкон с кованой железной оградой, который покоился на четырех консолях, обильно украшенных волютами. Другие окна второго и третьего этажей были меньшего размера и перемежались вертикалями пилястров с капителями коринфского ордера. Однако внимание Жиля приковало к себе вовсе не архитектурное изящество фасада.

Шторы балконной двери были раздвинуты, и в проеме был отчетливо виден профиль молодого человека за фортепиано с такими же, как у Жиля, удлиненными, на английский манер, бакенбардами. Молодой человек, казалось, всецело отдавался музыке, оставаясь безразличным к происходившим прямо под его балконом событиям.

Жиль вновь обратил взор на проезжую часть, потонувшую в невообразимом шуме, в котором слились воедино звон литавр, грохот пушек, пронзительные сигналы горнов и приветственные возгласы публики. Сопровождение императорского экипажа составляли пять полков — мамелюки и, разумеется, конная лейб-гвардия, «храбрейшие из храбрых». Тучи начали рассеиваться, и, когда императорская карета вот-вот должна была проехать мимо, Жилю вдруг захотелось посмотреть, чем в данный момент занят молодой человек из особняка. Продолжает ли он играть или, подчиняясь житейской логике, вышел на балкон и следит за движением кортежа?

Жиль обернулся. Молодой человек оставался за фортепиано и, судя по всему, выходить на балкон не собирался. В этот миг в его облике Жилю почудилось нечто знакомое. Может быть, семейное сходство с кем-то известным?..

К радости ликующего народа, карета катилась по улицам с величаво-торжественной медлительностью. Кучер в зеленой, шитой золотом ливрее и шляпе с зелеными и белыми перьями походил на персонаж из волшебной сказки. Восемь красавцев-жеребцов серой масти, в богатой сбруе и с плюмажем, гарцевали перед роскошным экипажем. Блиставший золотом и зеркалами кузов украшали ветви лавра и пчелы, как на императорском гербе, а над крышей возвышались увенчанные короной орлы. Жозеф и Людовик сидели напротив Жозефины и Наполеона. Жозефина улыбалась; мужчины, похоже, оживленно беседовали.

Когда Жиль вновь бросил взгляд на балконную дверь, он обнаружил там наглухо задвинутые шторы.


Минуло еще несколько месяцев. Как-то поутру юноша без имени, как обычно, отправился в цирюльню, где подрабатывал с разрешения владелицы борделя. Цирюльня была расположена на улице Рамбюто, недалеко от дома, где жила девочка.

— Юноша, подай-ка мне другие ножницы, из шкафчика, — попросил Марсель-отец, хозяин цирюльни, наделенный доброй душой и необъятным телом. Самым примечательным в его облике были, несомненно, весьма представительные усы, кончики которых он регулярно подкручивал вверх большим и указательным пальцами.

Безымянный приходил в цирюльнюраньше всех. Отпирал дверь, вытирал пыль, подметал и мыл полы. В его обязанности входило также помогать Марселю-отцу и Марселю-сыну (походившему на родителя всем, кроме характера). Кроме того, он правил бритвы на точильном камне.

День шел своим чередом, а около полудня, как раз когда Марсель закончил стричь клиента, с улицы послышался такой грохот экипажа, что можно было подумать, что лошади взбесились.

Юноша первым бросился к окну, рядом тут же оказался Марсель-младший, а затем и старший. Карета уже остановилась посреди улицы, и рядом с ней оказались несколько человек, подоспевших на выручку.

— Это прачка, — молвил хозяин цирюльни.

Карета остановилась напротив крыльца, где юноша впервые увидел ту девчушку. Словно в подтверждение слов Марселя-старшего из кареты, склонив голову, вышла мать девочки. Вслед за этим двое мужчин с величайшей осторожностью вынесли из экипажа маленькое недвижимое тельце.

— Видимо, дочка, — высказал предположение младший Марсель.

Прежде чем он успел что-либо добавить, юноша пулей вылетел из цирюльни. Лавируя в собравшейся вокруг толпе, он не без труда протиснулся к карете, которая вдруг резко подала с места, заставив народ в испуге отпрянуть и расступиться. Мужчины с девочкой на руках, следовавшая за ними мать и несколько человек, видимо, родных или соседей, в это время уже поднимались по лестнице.

Юноша побежал следом и сразу наткнулся на двух кумушек, которые шушукались на крыльце.

— Надо же, какая беда! Побежала посмотреть, как грузят баржу, и на нее свалился тяжеленный тюк хлопка. Бедняжка! Ей ведь всего двенадцать!

Юноша в два прыжка одолел узкий коридорчик и оказался в комнатушке без окон, освещенной лишь свечой.

Личико девчушки словно излучало свет, а глаза, вопреки мрачным предположениям, были открыты, и взгляд ее был осмысленным. Мать стояла у изголовья, сотрясаясь в беззвучных рыданиях, и юношу, несомненно, не заметила. Кроме матери, возле убогой кроватки стояли еще пятеро — женщина и четыре мужчины. Один из них, доктор, пощупав у девочки пульс, аккуратно положил ее ручку на простыню, посмотрел на мать и медленным, почти неуловимым жестом дал понять, что надежды нет.

— Позовите священника, — произнес он.

— Да перед таким ангелочком врата небесные сами раскроются, — сказала женщина, стоявшая рядом с несчастной матерью.

Юноша, не проронив ни слова, решительно подошел к пострадавшей, сопровождаемый взглядами, полными молчаливого укора. Возле доктора он остановился. Девочка вначале никак не отреагировала, но когда ее взгляд остановился на нем, ее личико внезапно преобразилось. Это было столь очевидным, что врач посторонился, давая ему подойти ближе. Теперь его заметила и безутешная мать. Но она лишь вздохнула и вновь отвела глаза.

На лбу девочки выступил обильный пот. Юноша без имени встал перед ней на колени и, едва касаясь, нежно погладил по волосам. В ответ она с нежностью протянула к нему ручку. Сколько времени это продолжалось, он не знал. Может быть, миг, а может — целую вечность.

Кто-то тронул его за плечо и помог подняться. Руки девочки уже лежали скрещенными на груди, глаза были полуприкрыты. Но она дышала. Только сейчас юноша заметил прикрепленную к стене над изголовьем тщательно ошкуренную и покрытую лаком деревянную дощечку с выведенным черными буквами именем — Сара.

Врач склонился над девочкой, проверяя, есть ли у нее еще реакции. Юноша стоял рядом, не сводя с нее глаз. Он внезапно понял, что хотел бы навсегда остаться в бедной комнатушке, где кровать, и тумбочка, и даже старые, проеденные жучком половицы знали прекрасного ангела, исцелявшего его от ночных кошмаров. Он испытывал нечто более сильное, чем боль. Девочка, которая запомнилась ему смотрящей в небо так, словно звезды поверяли ей свои тайны, приближалась к концу земного пути. И он понял, что с ней теряет часть себя.

Его о чем-то спросили, но он не ответил, лишь посмотрел на спрашивавшего долгим взглядом. Потом заморгал, вновь посмотрел на девочку — она все еще дышала, и дышала ровно, и тут его взяли под руку и вывели на лестницу.

5 В госпитале Сальпетриер

К тому времени, когда безымянный юноша вышел на улицу, небо затянули тучи. С потухшим, ничего не видящим взглядом он побрел в направлении Сен-Дени. В голове не было ни единой мысли — он просто куда-то шел. Грудь сжимало, не хватало воздуха.

Приблизившись к зданию, где располагалось заведение мадам Бастид, он обогнул его и, войдя в калитку, направился было через каретный двор в свою каморку в конюшне. Но тут услыхал крики, доносившиеся с кухни. Знакомый ненавистный голос, до смерти опостылевший вой… Всю жизнь они донимают его, преследуют, заставляют мучиться и страдать. Машинально он изменил направление и устремился к задней двери кухни.

Не в его привычках было подслушивать у замочной скважины. Однако на сей раз этот мерзкий голос, этот базарный визг, которому самое место в хоре закоренелых грешников, орущих в геенне огненной, взвинтил его нервы, и, застыв у двери, он стал вслушиваться. Если нравственные законы ничто для Бога, пронеслось в его голове, если Творец безучастно взирает на смерть чистого, непорочного создания и дает ему умереть в двенадцать лет, стоит ли соблюдать какие бы то ни было правила?

— Но, госпожа, — узнал юноша голос Пьера, — куда я пойду? Кому я теперь нужен?

— А мне-то какое дело!

— Но я вижу довольно хорошо, клянусь вам…

— Ты мне больше не нужен. А что касается работы, то мальчишка прекрасно справляется и без тебя.

— Действительно, мальчик просто золотой, но если позволите… — Это уже был голос Камиллы.

— Позволить! Я только и слышу: позвольте то, позвольте это! Вы мне обрыдли со своими просьбами! — вопила хозяйка.

— Но госпожа, этот дом мне как родной. Куда я пойду? — не оставлял надежды Пьер. — Умоляю вас, позвольте мне остаться, и я больше никогда ни о чем не попрошу.

Юноша с такой силой схватился за ручку затвора, что пальцы побелели.

— Черт с тобой… — согласилась хозяйка. — Камилла, Аннетта, давайте-ка, тащите все свои кастрюли, плошки и горшки. Покончим с этим одним махом. — За дверью послышалась суета, грохот кухонной утвари. Юноша, казалось, отчетливо видел Пьера, вжавшегося в стену, трепещущего от ужаса перед каким-то новым испытанием, и содрогнулся. — Ты говоришь, что хорошо видишь? Так пройди же до той двери, не коснувшись и не разбив ни одной посудины, — распорядилась хозяйка.

За дверью повисла недобрая тишина.

Как юноша ни напрягал слух, ему не удавалось расслышать шагов Пьера, а ведь расстояние от одной двери до другой было значительным.

Юноша затаил дыхание. Он вдруг почувствовал себя трусом. Неужели ему недостанет мужества распахнуть дверь, ворваться и положить конец издевательству? Но тут раздался шум и негромкий крик, за дверью явно что-то разбилось. Юноша рывком отворил ее и увидел старика, лежавшего ничком на груде черепков.

— Вот стерва! — цедил сквозь зубы Пьер. — Грязная, продажная шлюха!

Юноша осторожно подхватил Пьера, помог подняться и усадил на деревянный табурет. Камилла бросилась промывать ему раны.

Молча понаблюдав за ними, хозяйка резко повернулась и, выходя из кухни, бросила:

— А ты, недоросль, чтобы через пять минут был у меня в будуаре, — и захлопнула дверь.

— Что ты наделал? Кто тебя дернул разговаривать с ней на кухне? И зачем ты сейчас ругался? Рехнулся, что ли? — кипятилась Аннетта.

— Я сказал правду, — упорствовал Пьер. — Гнусная потаскуха.

— Тоже мне, открытие! Аннетта права. Оба вы сошли с ума, и стар, и млад, — продолжила Камилла.

— Парня оставьте в покое. Он здесь долго не задержится. У него вся жизнь впереди. — Старик сделал паузу, переводя дыхание. — Ты должен вырваться отсюда. Мир ведь велик, ты знаешь это, правда? Не бойся жизни, вцепись в нее мертвой хваткой и не отпускай, бери, сколько сможешь взять. Послушай меня, если не хочешь, чтобы я ворочался в гробу, когда помру. А коли не послушаешь, клянусь деревом, на котором повесился Иуда: призрак старого Пьера будет преследовать тебя до скончания века. — Он сглотнул, прочищая горло. — И вот что хочу добавить: никогда не теряй достоинства. А сейчас, там, наверху, тем более.

— Можешь не беспокоиться, — заверил его юноша.

— …Взгляни на меня. Я никогда не был храбрым. Никогда…

Пьер вздохнул, проведя рукой по лицу. Юноша оглядывал его глубокие морщины и мучился мыслью, что для старика мир рухнул в одно мгновение, а он, молодой, не мог этому помешать.

— Все, я пошел! — во взгляде юноши промелькнула грустная, отрешенная улыбка, будто он прощается с прошлой жизнью.

— Ради бога, сынок, будь осторожен, — умоляюще прошептала Аннетта.

— Я тебе не сын, Аннетта, — так же тихо, но решительно сказал он, отворачиваясь. — Ты никогда не была мне матерью.

По лестнице он поднимался не торопясь.

Постучал. Хрипловатый голос, который он никогда бы не перепутал ни с каким другим, произнес:

— Входи.

Он вошел, и взору его предстала погруженная в полумрак комната. Проникновению дневного света препятствовали закрытые ставни и пурпурные портьеры на окнах. Ширма с крупными цветами, туалетный столик с зеркалом в резной раме, персидский ковер, кровать под балдахином на четырех столбиках и с большим сундуком в ногах. В канделябре горели свечи. Хозяйка полулежала на обтянутом плисом диване, держа в руке длинную деревянную трубку, инкрустированную слоновой костью. По комнате плыл дурманящий сладковатый запах, который одновременно и манил, и отталкивал.

— Мое имя — Бастид, Селест Бастид. Так же звали и мою мать, — начала она спокойно. На улице вдруг послышался раскат грома. — Свое дело я поставила на широкую ногу, начав с нуля. Сама, без опоры на мужское плечо. И мужчины мне не нужны, разве что в чисто профессиональном плане. Для меня они — существа низкого порядка. Я блудница по призванию. В отличие от тех, кого считаю продажными шлюхами. Если кто сомневается — в моих жилах течет густая кровь всех жриц любви Вавилона. Так что со мной все ясно, в отличие от тебя. А как зовут тебя и какая кровь течет в твоих жилах?

— Зачем вы спрашиваете, вам ведь все известно. — Он посмотрел на нее с вызовом.

— Маленький выблядок все так же высокомерен, — по лицу ее пробежала презрительная улыбка. — Покорность и благодарность тебе неведомы. Ты так и не научился ради спасения собственной шкуры склонять голову. Сколько тебе лет?

— Почти шестнадцать.

— Более чем достаточно. Пора подумать о том, как поскорее убраться из этого дома.

— Вам не придется прогонять меня, госпожа. Я сам уйду. Но прошу вас, оставьте Пьера. Он старый и совсем пропадет.

Гром прогрохотал где-то уже совсем близко. Хозяйка встала с дивана.

— Ты даже умолять меня не имеешь права, подкидыш. Я приютила тебя, когда ты никому не был нужен. Дала тебе кров, пропитание, работу. Ты когда-нибудь соблаговолил сказать мне за это спасибо? — пытаясь успокоить дыхание, она на миг замолчала, сделала затяжку, нахмурилась. — Таких, как ты, много. Вы берете то, что вам дают, как будто это всегда было вашим. Но твоего-то ничего нет, слышишь меня? Чтобы иметь что-то, это что-то надо отнять у ближнего, украсть. Мы приобретаем то, что теряет кто-то другой. Даже любовь. Мы все любим друг против друга. Жизнь — я знаю, что говорю — еще большая сука, чем самая продажная из нас.

— Я только прошу справедливости для Пьера.

— Справедливости? Эта химера — удел живых, а не призраков. А твое существование, дорогуша, — всего лишь видимость, иллюзия, трюк ярмарочного фокусника. Разве кто-нибудь вспомнит о тебе, когда ты околеешь? Отвечай! Каким именем смогут назвать тебя друзья, если, конечно, таковые появятся? Каким именем назовут, проклиная, враги? А если предположить, что у тебя родятся дети, кого они назовут отцом? От кого унаследуют имя? И какое?

Юноша сжал кулаки.

— Я знаю, кто я. И знаю, кто вы — подлая потаскуха!

— Превосходно. Так ты знаешь свое имя?

— Лучше не знать своего имени и не ведать, какая в тебе кровь, — юноша скользнул взглядом по шраму у себя на запястье, — тогда, по крайней мере, еще остается надежда. — Он сделал шаг в ее сторону. — А вы… вы знаете, кто вы и откуда. Но что это дает? Имя, которым вы кичитесь, — позорное клеймо, свидетельство вырождения.

До сих пор она слушала его с гримасой презрения, теперь же широко раскрыла глаза, изобразив изумление, а потом разразилась безудержным, сотрясающим все тело смехом. Насмеявшись до слез, приблизилась к туалетному столику, положила на него трубку и внимательно изучила свое отражение. А затем, словно приняв какое-то решение, повернулась к нему и двинулась навстречу, раскинув руки. Делая вид, что с трудом сдерживает смех, нарочито медленно произнесла:

— Всему есть предел, дорогой племянничек. Не следует быть таким непреклонным, когда речь идет о твоей собственной крови.

Это прозвучало столь неожиданно, что юноше показалось, будто его бросили в глубокий омут. Пытаясь нащупать твердое дно, он необъяснимым образом, но совершенно явственно понял: это конец и одновременно начало. Понял главное — ненавистный голос не лжет.

— Вы говорите неправду!

Хозяйка раздвинула портьеры, открыла ставни и распахнула окно.

— Проветрим, а то душно стало! — Она поправила волосы, пряча шрам на щеке. — Твой дед был чудовищный эгоист. А ты — незаконнорожденный сын его законной дочери. О, Юпитер, сколько же лжи вмещают в себя сердца праведников! Он явился сюда с корзиной, в которой лежал ребенок, — продолжала она, глядя на него в упор. — Этим ребенком, которого даже не окрестили, был ты. Твой дед редко у меня бывал. Придя в тот раз, он упрашивал, чтобы я взяла тебя к себе, оставил мне целое состояние. Я была тогда молода, а следовало бы без разговоров выставить его за порог. Да будь он проклят, а заодно с ним — все католики! Эти ханжи растят детей в любви и заботе, но только не незаконнорожденных. — Дождь яростно хлестал по булыжной мостовой. — И нас с матерью он тоже бросил. Изредка, пока она не умерла, передавал кое-какие деньги. — Она оставила трубку на комоде. — До того как исчезнуть на много лет, он случайно спас мне жизнь. Улицы Парижа всегда полны опасностей. — Она указала на свой шрам.

— Кто мой дед? Кто моя мать? Назовите их имена! — взволнованно воскликнул юноша.

— У старика была небольшая собственность в провинции. Ему принадлежали земельные угодья, недвижимость. Его ценил священник, местная знать относилась с почтением. Он был обеспеченным и уважаемым человеком. Но грянула Революция, и все пошло прахом.

— А моя мать?

— Женился он в солидном возрасте, — продолжала мадам Бастид, не обращая внимания на его вопросы. — Говорят, на красавице. Кровь с молоком, из тех, что как будто созданы рожать детей. Вскоре после женитьбы она родила ему девочку, твою мать, потом — мальчика. И умерла. Ее смерть подкосила его. Он быстро состарился, и единственное, ради чего продолжать жить, была его дочь. Он не мог без нее ни минуты. Не отпускал от себя ни на шаг, изводил своей деспотичной любовью. Когда она собралась замуж, да еще за человека, который хотел увезти ее из родных краев, он был готов растерзать родное дитя, чтобы этого не допустить. Но твоя мать уже была беременна.

— Где это случилось, как называется это место? И как зовут мою мать?

— Вернемся к твоему деду… Старик умер вечером того самого дня, когда оставил тебя на мое попечение. С ним произошел несчастный случай. Рука провидения. Экипаж, в котором он возвращался из Парижа, сорвался с моста. Что касается твоей матери… По слухам, через несколько дней одна сердобольная душа отвезла ее в Сальпетриер. Что, кроме чувства сострадания, могло руководить родственниками, поместившими лишившуюся разума женщину в лечебницу для душевнобольных?..

— В Сальпетриер?! — с ужасом воскликнул юноша. — Откуда вы знаете? Она до сих пор там? И о каких родственниках вы говорите?

— О каких родственниках, дорогой племянничек? О тех, которые у нее остались. — Она смаковала каждое слово.

— Вы?! — Голосом, прерывавшимся от переполнявших его чувств, юноша потребовал: — Ее имя, назовите мне ее имя!

— Ты никогда не слышал о кровопролитии, устроенном в Сальпетриер ночью 3 сентября 1792 года? — произнесла она, наслаждаясь его замешательством. — К тому времени, когда произошла эта бойня, твоя мать находилась там уже более двух лет. Уцелела ли она? Кто знает… Что же до ее имени, мой дорогой, то она сама его забыла, и от меня ты его не узнаешь. Так будет правильнее. Ты не находишь? Мой отец не дал мне своей фамилии. Этот человек счел, что его совесть чиста, откупившись от меня золотом, а отцовскую любовь всю без остатка отдал своей законной дочери. Так что если ей что-то и причитается по завещанию, я не допущу, чтобы вмешался ты и попытался склонить чашу весов в свою пользу… Чьи имена ты хочешь знать? Твоего отца? Или твоей умалишенной матери? Оба эти имени навсегда останутся здесь! — Она ударила себя кулаком в грудь. — А теперь убирайся!

Юноша смертельно побледнел и медленно двинулся к ней. Не давая ему приблизиться вплотную, она попятилась.

— Ее имя! Быстро! Назовите мне ее имя. Я требую! — лицо его исказила ярость.

Гроза за окном разбушевалась. Мадам Бастид зашлась в новом приступе смеха. Однако теперь он звучал уже не так уверенно и был похож на беспомощное кудахтанье. На глазах, затуманенных опийным дурманом, выступили слезы. У открытого настежь окна, спиной к нему, она остановилась. Окно это, весьма внушительных размеров, начиналось почти от самого пола — узкий подоконник располагался приблизительно на высоте колен. Дождь хлестал в комнату, попадая на одежду. Юноша уже находился на расстоянии вытянутой руки, но исходившую от него угрозу она сочла несерьезной и того, что произошло дальше, не ожидала.

Молниеносным движением юноша схватил ее за горло и слегка тряхнул. Интуитивно раскинув руки в стороны, чтобы не упасть, она уперлась ими в оконную раму.

— Или вы мне немедленно скажете имя, или я выброшу вас из окна. Клянусь вам. Ну же, не тяните! Отвечайте, как зовут мою мать?

Дождь лил как из ведра. Сквозь плотную завесу расплывчато виднелись лица двух-трех любопытных соседей, высунувшихся из окон дома напротив.

Повернув голову, Мадам через плечо посмотрела вниз, на улицу. Затем, моргая от попавших на лицо капель, перевела глаза на юношу, но увидела не его, а, казалось, что-то из глубины своей памяти. Ей привиделась совсем юная девочка — она сама, клянущаяся матери, что любой ценой выживет в этом жестоком мире.

— Если я умру, тебе никогда не узнать ее имени, сучонок, — голос ее звучал надтреснуто и глухо, будто из пропасти, но страха в нем не было.

Юноша немного разжал пальцы на ее горле, и в тот же миг она, хрипло зарычав, обеими руками вцепилась в ворог его куртки. Из последних сил она прохрипела:

— Есть одно письмецо. Ты слышишь меня? И письмецо это у меня! Твой дед отделался от тебя и от свидетельства греха, — в груди у нее клокотала жгучая ненависть, капли дождя катились по лицу. — Но я тебе его не дам! Никогда! Чтобы ты на себе испытал, каково это, всю жизнь жить без имени!

Юноша вдруг отпустил ее горло и тут же что есть силы ребрами ладоней ударил по рукам. В момент, когда ее руки отцепились от оконной рамы, а сама она, неожиданно лишившись опоры, качнулась назад, он, не произнося ни слова, легонько толкнул ее в грудь.

Потеряв равновесие, женщина выпала из окна, а через мгновение послышался характерный глухой удар тела о каменную мостовую. Она лежала на спине, глаза были открыты. Одна нога дергалась в конвульсиях. Лужа дождевой воды вокруг головы быстро заполнялась кровью.

Из окон и с балконов дома напротив заголосили женщины, и кто-то, задрав голову и показывая на юношу, истошно заорал:

— Вон он — убийца! Держи злодея! Не дай уйти преступнику!

Вместо того чтобы бежать, не теряя ни минуты, юноша, сам не зная зачем, схватил курительную трубку Мадам, разобрал на части и рассовал по карманам. В доме уже слышался переполох. В прихожей юноша столкнулся с Мими-Печальницей. Он ласково провел ладонью по ее щеке, глянул в полные слез глаза, вопросительно взиравшие на него, и, не медля более, скрылся в коридоре, ведущем на кухню, через черный ход выбрался на улицу и побежал. Крики постепенно затихли вдали.

Юноша ни разу не остановился и не перешел на шаг. Дождь прекратился незадолго до того, как он перебрался на другой берег Сены и в отдалении показались здания госпиталя Сальпетриер.

Что он знал о Сальпетриере? То же, что и любой другой гражданин. Что лечебница основана в середине XVII века, и под нее приспособили постройки, в которых в стародавние времена размещалась пороховая фабрика. Очень скоро богоугодное учреждение превратилось в закрытую территорию, где изолировали, бросая на произвол судьбы и обрекая на нечеловеческое существование, неимущих женщин, страдавших телесными и душевными недугами. В конце XVII столетия к лечебнице прибавилась еще и тюрьма для проституток. А в ночь с 3 на 4 сентября 1792 года революционные парижане явились сюда, чтобы дать свободу несчастным, но, как это часто случается, их благие намерения вылились в гнусности и кровавую оргию. Несмотря на свой юный возраст он был уже твердо убежден, что каждая помещенная в Сальпетриер женщина — жертва ненависти и безразличия.

Приблизившись к ограде, он коротко и быстро объяснил привратникам, что ему нужно. Незаметно оглянулся — его никто не преследовал. Но даже если бы и преследовал, что это меняло? Никакая сила, ни человеческая, ни потусторонняя, не смогла бы сейчас сдвинуть его с места, заставить уйти.

— Спроси у сестры Шарлотты. Может, она чего и подскажет, — отделался от него привратник, указывая на монахиню, направлявшуюся к крытой галерее.

Юноша устремился за ней и, прежде чем она скрылась за дверью, окликнул по имени. Подбежал и остановился рядом, повторил свой рассказ.

Сестра Шарлотта, совсем юная монахиня в коричневом облачении, перехваченном в поясе веревкой, внимательно слушала, смиренно потупив глаза, но ему казалось, будто они прикованы к его оттопыренным карманам. С лица ее, покрытого кожей гладкой и нежной, как лепесток цветка, не сходила смущенная улыбка, обнажавшая крупные ровные зубы.

Монахиня спросила, как зовут и в каком году поступила его в заведение его мать и уверен ли юноша, что она все еще находится здесь. Имея столь скудные данные, объяснила она, в архивах искать бесполезно. И выразив сожаление, сказала, что помочь не сможет.

Бесполезно? Юноша отказывался верить. Сейчас, когда он здесь, и вдруг бесполезно? Он порывисто схватил монахиню за руку, неожиданно холодную как лед, и умоляющим голосом произнес:

— Я бы ее узнал. Я уверен!

Сестра Шарлотта, продолжая стоять с опущенным долу взглядом, покрылась легкой краской и осторожно высвободила руку.

— Я в Сальпетриере совсем недавно… У нас тут есть сестра Женевьева… Особенно обнадеживаться, конечно, не стоит, но если кто и может помочь, так только она. Она здесь всю жизнь, душу отдала этому заведению и хорошо знает пациенток. И многие по-настоящему к ней привязаны. Сестра Женевьева — пример для нас. Но она очень старенькая, никто не знает, сколько ей лет. И говорит иногда очень странно… Идите за мной.

Они прошли через лабиринт галерей, пересекли большой прямоугольный двор, вновь углубились в коридоры и наконец остановились перед решетчатой дверью в сад, окруженный со всех сторон высокими стенами.

Сестра Шарлотта, робко подняв глаза на юношу, указала на коленопреклоненную фигурку в глубине сада, и направилась к ней.

— Сестра Женевьева, это я, сестра Шарлотта, — обозначила она свое присутствие, склонившись над старой монахиней. Та медленно повернула голову. На пергаментном лице размером с кулачок блеснули стекла круглых очков. Рядом стояла небольшая корзинка с маргаритками. — Сестра Женевьева, к вам пришли.

— Мы уже никого не ждем, — ответила сестра Женевьева и отвернулась, любуясь своими маргаритками. Говорила она очень тихо. — И к нам никто не приходит.

— Но к вам пришли, сестра Женевьева. И нуждаются в вашем совете.

— Мы повидали изрядно. Но советовать нам не нравится. Нас уже нет здесь. И ничто нас больше не волнует.

— Прошу вас, сестра Женевьева!

— Пойдемте отсюда, — сказал нетерпеливо юноша. — Здесь мы ничего не добьемся. Это невозможно.

— Невозможно! — возмутилась старая монахиня. — На каждом шагу мы слышим: «Это невозможно». Невозможно… Что люди имеют в виду под словом невозможно? Как ты сказала тебя зовут?

— Сестра Шарлотта.

— Ах, да! Сестра Шарлотта похожа на цветок. Что ты ищешь здесь, сестричка цветок, что кажется невозможным?

Юная монашка терпеливо объяснила:

— К нам пришел молодой человек, который хочет спросить об одной пациентке.

— Молодой человек? Ну и ну. Было время, когда мы сами были молоды и нам нравилась молодость. О да! Сейчас, однако, все давно позади. Мы немало повидали на своем веку — и боль, и страдания, и загубленную молодость, мой маленький цветок. Все это мы прошли.

— Сестра Женевьева, — заговорил юноша, не в силах сдержаться. — Позвольте задать вам всего один вопрос. Я ищу свою мать.

— Мы знавали многих матерей, — по-прежнему не оборачиваясь, вещала монахиня. — Матерей, которые искали своих детей. И детей, которые искали матерей. — Старушка с трудом распрямилась и встала на ноги. На ней было точно такое же, как и на сестре Шарлотте, облачение, подпоясанное веревкой. — Всё это мы уже пережили. Отстрадали. Ушли отсюда далеко. И нас здесь больше нет, — объявила она, взяв свою корзинку.

— Я должен найти свою мать, — сказал юноша решительно.

Сестра Женевьева повернулась и впервые взглянула на него. Подошла ближе и, поскольку ростом не доходила ему до плеча, поверх стекол очков всмотрелась в его лицо. Подавляя возглас удивления, зажала рот ладонью. И все еще не веря, приподняла очки. Лицо ее осветилось блаженной улыбкой.

— Вот, возьми возрадуйся, — не сводя с юноши глаз, поднесла она ему маргаритки. — Сегодня для всех нас, верующих в Него, радостный день.

— Я сюда не за цветами пришел, сестра. Мне нужен ответ на мой вопрос. Я хочу знать, где моя мать.

— Возрадуйся, — продолжала сестра Женевьева, — ибо Господь творит чудеса и вознаграждает тех, кто поручает себя Его помыслам. Возрадуйся, ибо нет ничего невозможного для тех, кто истинно верует.

— Видно, придется искать как-то иначе, — обратился юноша к юной монахине.

— Нетерпеливый, какой нетерпеливый! — сказала сестра Женевьева, словно разговаривая сама с собой, и покачала головой. — Нетерпеливость так присуща молодости.

Неспешно, с благоговейной торжественностью, достала из прорези деревянный крестик с распятием. Держа его в обеих руках, поднесла к губам, почтительно поцеловала и возложила на грудь поверх рясы. Вслед за тем, словно продолжая священный ритуал, нащупала на шее цепочку, подсунула под нее указательный палец, скользнула им вниз и вынула из-за ворота потемневший серебряный медальон.

Сняла его с себя и, светясь все той же блаженной улыбкой, протянула юноше со словами:

— Мы тебя узнали. Ты так похож на Клер-Мари… Ее живой портрет. Она была умна и умела чувствовать. Такая же высокая и красивая, как и ее сын. Но голова у нее отказывалась вспоминать. Она боялась. Она часто говорила о сыне, который ушел, но однажды вернется. Она всегда верила в это. Но кто мог представить себе, что… — сестра Женевьева глубоко вздохнула. — В последний день, в тот самый, когда ее забрали отсюда, она сказала: «Сын будет искать меня, и когда придет, вы должны передать ему этот медальон. Этот медальон и его содержимое — единственное, что у него останется от родителей». Прошло много лет. И вот он, ее сын, вполне взрослый человек!

Когда ночь начала опускаться на Париж, юноша пересек Сену и не спеша направился к дому Виктора. Больше идти ему было некуда. Полиция наверняка уже искала убийцу Селесты Бастид, но вряд кто мог догадаться, что его следует искать у Виктора.

Снова пошел дождь. Юноша затаился в подворотне. Улица давно опустела. Убедившись, что все тихо, он выбрался из своего укрытия, быстро перешел на другую сторону и легонько постучал.

— Почему так поздно? — забеспокоился Виктор. — Что-нибудь случилось? Да ты весь промок!

Он закрыл дверь и, обняв юношу за плечи, провел в гостиную. Там усадил в кресло, которое придвинул к камину, и подбросил в огонь дров. Вернувшись с полотенцами, поставил у камина стул и на его спинке и подлокотниках принялся развешивать намокшую одежду. Едва он закончил, во входную дверь постучали. Юношу точно пружиной подбросило на ноги. Виктор, взяв его за плечи, заставил сесть и прошептал на ухо, чтобы тот успокоился и что в этом доме у него не будет повода для волнений.

Виктор вышел и через минуту вернулся. Юноша стоял спиной к огню и с беспокойством ожидал его возвращения.

— Кто это был? — взволнованно спросил он, после того как Виктор затворил за собой дверь.

— Сосед. А что ты так всполошился?

— Дело в том, что сейчас разыскивают убийцу, у которого нет имени, — произнес юноша, повергнув собеседника в замешательство. — Сегодня была убита мадам Бастид.

Виктор приблизился к нему и пристально вгляделся в глаза.

— Как это случилось? — спросил он отрывисто. — И почему ты сразу не пришел?

— Я искал свою мать.

Юноша уткнулся в полотенце и упал в кресло. Через минуту он уже отнял его от лица и увидел, что Виктор ворошит кочергой угли.

— Ее держали в Сальпетриере… — пробормотал он. — Она это знала, но скрывала от меня. Как и то, что они единокровные сестры и что в Сальпетриер мою маму упекла именно она. Сколько я ни просил, она так и не назвала мне имени матери. Хотела, чтобы я помучился. — Он едва сдерживал слезы.

— Ты нашел ее?

— Ее отправили на поселение в Новый Орлеан. Спустя несколько дней после бойни в Сальпетриере. Как преступницу.

— Это было в порядке вещей. — Опускаясь на свободный стул рядом с юношей, Виктор обратил внимание на висевший у того на груди медальон. Положив руки на колени и глядя в огонь, спросил: — Что теперь собираешься делать?

— Поеду в Новый Орлеан.

Тягостно вздохнув, Виктор встал и скрылся за спиной юноши; сначала откуда-то донеслись звуки выдвигаемых ящиков, затем — приближающихся шагов. Учитель вновь предстал перед юношей, разворачивая измятый лист бумаги.

— На, прочти это письмо, — бросил Виктор и, когда юноша начал читать, застыл, опершись на каминную полку. — Более совершенного образца разрыва отношений и сведения счетов я не знаю, — заверил он, проведя рукой по затылку. — Жаль только, что коснулось это моего сына и меня.

Юноша продолжал читать, а когда закончил, сказал:

— Я не верю ни одному из его обвинений. Все это ложь.

— Пусть так, мой друг. Но обвинения Жиля — свидетельство моего собственного фиаско как отца. — Он мгновение помолчал и продолжил: — Через несколько дней после того, как я получил письмо, сюда приехал человек из интерната, которого послали проведать Жиля. Он там не появлялся более двух месяцев, и о нем знали только то, что он, дескать, оправляется дома после болезни. Так следовало из писем, которые Жиль им направлял.

— Жиль непременно вернется.

— Ты не умеешь лгать. И ты не наивное дитя. Мы оба знаем, что Жиль не вернется, и говорить на эту тему бесполезно, — заключил он с грустной улыбкой.

— В таком случае, может быть, поедете со мной? Что вас удерживает здесь?! — воскликнул юноша. Виктор увидел, как отблески огня сверкнули в его глазах, и неожиданно согласился:

— Тогда нам имеет смысл поторопиться. Полиция может идти по твоему следу.

Спустя несколько часов у дверей особняка остановилась почтовая карета. Форейторы вынесли из дома баулы с вещами и привязали их к крыше экипажа. Когда все было готово, вышли два пассажира.

— Куда угодно, господа, — справился бойкий кучер, — в Гавр?

— В Гавр, — подтвердил Виктор, и кучер тут же, щелкнув кнутом, тронул с места.

Они задвинули занавески, и юноша зажег фонарь внутреннего освещения. Рядом с ним на сиденье лежала стопка газет. Сверху — «Журналь дю суар», датированная сегодняшним числом — 13 апреля 1805 года.

Взгляд скользнул по первой полосе и зацепился за один из заголовков. Речь шла, по-видимому, о преступлении на почве страсти. Юноша взял газету и, найдя на внутренних страницах заметку, прочел: «Некто Огюст М., широко известный в определенных парижских кругах весьма спорной репутацией и веселым образом жизни, доселе в уголовном порядке не преследовавшийся, совершил леденящее кровь двойное преступление. Вчера вечером, на улице Сен-Мартен, Огюст М. нанес десять колотых ран, как полагают, сопернику по любовной связи. Сопровождавший жертву господин сначала в испуге пытался бежать, но вскоре овладел собой и вернулся на крики жертвы о помощи. Увидев его, Огюст М. напал также и на него и четыре раза поразил кинжалом в сердце. Преступник с места преступления скрылся. До настоящего времени его местонахождение неизвестно».

— Как недалеко я себя чувствую от этого человека, — вздохнул юноша.

— Ничего. Будь уверен, все будет хорошо, — успокоил Виктор, положив ему руку на плечо. — Все будет хорошо.

6 Злосчастная судьба виконта

В то же самое время в другой точке Парижа, в доме 145 по улице Сент-Оноре, расположенном в самой ее фешенебельной части, в одном из многочисленных покоев роскошного особняка лакей одевал перед зеркалом юного виконта де Меневаля.

Придирчиво рассматривая себя в зеркале, виконт жестом приказал обождать. Камердинер, подававший ему в тот момент сюртук, так и замер. Он исполнялся внутренним трепетом всякий раз, как только господин вызывал его к себе наверх помогать одеваться, а тут у него и подавно заныло сердце. Виконт неожиданно протянул руку, взял с туалетного столика шкатулку из потускневшего золотистого металла и откинул крышку.

Из шкатулки появилась миниатюрная фигурка — кружащаяся под звуки вальса балерина. Музыка пленила слух молодого человека, разлилась волшебным эфиром в его душе, окутала блаженством и увлекла в страну воспоминаний.

— Маман, маман, зачем вы красите лицо? Ведь вы перестаете быть похожей на себя, — спрашивал маленький мальчик, открывая блестящую бронзовую коробочку.

— Ты помнишь последний праздник, маскарад у мсье Готье, когда я сделала тебе крылышки и маску, и тебя никто не мог узнать? — в свою очередь спрашивала Софи, повернувшись к сыну.

— Вам надо прятать свое лицо?

— Как раз наоборот, это и есть мое настоящее лицо. В классическом театре маска является лицом персонажа, мой милый, — объяснила Софи и, поставив флакон с духами на место, вновь всмотрелась в свое отражение в зеркале. — Присядь-ка рядом, — указала она на обтянутый красной кожей пуф, с наслаждением вдыхая аромат духов и с гордостью отметив, что сын поразительно на нее похож. — Многие люди попусту тратят жизнь в навязчивом желании показать, кто они на самом деле, и характер отнюдь не закаляется от пустых фантазий. Иными словами, эти люди хотят быть такими, какими видят себя в своих желаниях. Ты понимаешь меня? — Она посмотрела на отражавшееся в зеркале личико ребенка и продолжила: — Но желание — это химера, малыш, так просто его не осуществить. А если оно воплощается, то перестает быть желанием, и тогда человек начинает мечтать о чем-то другом, еще более недостижимом, оставаясь в плену фантазий.

— Я женщина практичная, — произнесла Софи, пудря носик, — и действительность воспринимаю такой, какая она есть. Мы одиноки и многого лишены. Создания иного порядка, мы вынуждены томиться в чуждой нам среде, но у нас есть особые запросы, которые требуют удовлетворения. — Она улыбнулась, демонстрируя свои безупречные зубки. — Человек — существо капризное. Внутри себя, сколько ни ищи, ничего, кроме скелета и внутренних органов не найдешь. Восполнять пустоту приходится другим способом. А для этого надо уметь выбирать правильные средства и точно соблюдать меру, уметь преподносить себя как произведение искусства, как изысканное блюдо, перед которым никто не устоит. Только так можно разжечь, обольстить и обрести власть. Так что запомни, малыш: главное — не кто ты, а за кого тебя принимают…

— Вы неважно себя почувствовали, мсье? — выдавил из себя камердинер.

Виконт посмотрел на него в зеркало, моргнул, нахмурил брови и резким движением закрыл шкатулку.

— Поторопись. Я не хотел бы заставлять министра ждать. — И позволил надеть на себя сюртук.

Всего несколько месяцев назад, а именно — в день коронации Императора, тот самый, когда Жиль случайно увидел в окне особняка на улице Сент-Оноре поглощенного музицированием виконта де Меневаля, кто мог представить себе подобный поворот событий? Тогда еще Жиль и сам не понимал, к чему это приведет. Да, он почувствовал сродство с молодым аристократом, который восседал за фортепиано, являя олимпийское презрение к толпе. Жилю даже показалось, что они похожи. Но то, что ему поможет Провидение и благородный юноша сам принесет себя в искупительную жертву, возмещая то, чего был лишен Жиль, — такого он и вообразить себе не мог.

В течение нескольких недель он наводил справки о Франсуа Меневале и его родословной. Ах, какие чудные ощущения приносит исследовательская деятельность такого рода! Будь жива матушка, его чуткий собеседник, с каким бы наслаждением Жиль поведал ей о том, как ловко, предусмотрительно, тонко и умно действовал ее сын.

Бросив интернат и ютясь, чтобы не вызвать подозрений у Виктора, под вымышленным именем в самой дешевой гостинице, Жиль выяснил, что родители молодого Франсуа, старый виконт де Меневаль и его супруга, зачавшие своего первого и единственного сына в более чем почтенном возрасте, закончили жизненный путь под ножом гильотины в начале девяностых, на гребне революции. Узнал также, что Франсуа, тогда еще совсем маленького, спас верный слуга Клод, который вывел мальчика из особняка через тайный подземный ход и, пока не миновала опасность, прятал в подвале одного из фамильных загородных имений. Кроме того, Жиль разведал, что согласно волеизъявлению виконта де Меневаля-отца, предвидевшего неминуемую кровавую развязку, право распоряжения особняком супруги оформили на имя Клода. Еще ему стало известно, что когда революционная буря улеглась, сметя в корзины с опилками сотни дворянских голов, еще безусый Франсуа в качестве законного наследника вступил в права собственности на все имущество, избежавшее конфискаций.

Люди так любят посудачить, что Жилю оставалось только внимать. Он не поленился найти и пролистать газеты за минувшие годы. С предосторожностями, достойными опытного сыщика, окольными путями навел дополнительные справки, установил слежку за верным Клодом и досконально изучил обычаи и распорядок дня, заведенный в доме. Долгими часами, стараясь не привлекать к себе внимания, расхаживал вокруг особняка, подкарауливал его хозяина, а когда выпадал случай, внимательно наблюдал за ним, запоминал жесты, манеры. За эти считанные дни Жиль познал скрытую сущность Франсуа де Меневаля — его вкусы, радости и страхи, достоинства и недостатки, амбиции, слабые и сильные стороны. Узнав виконта, как заключенный знает сокамерника, вместе с которым отсидел полжизни, Жиль начал искать к нему подход и без особого труда превратился в молодого преподавателя музыки по классу фортепиано.

По причине слабого здоровья Франсуа редко покидал особняк, и поначалу данное обстоятельство несколько затрудняло задачу. Однако в конечном счете оно в немалой степени способствовало успеху. Именно из-за того что виконт жил уединенно и почти никогда не появлялся в обществе, на улицах многолюдного Парижа его вовсе некому было узнать.

Жилю предстояло иметь дело с личностью нерешительной, обуреваемой скукой, терзаемой тысячью мук, но весьма предсказуемой в своих страхах и сомнениях. Этот отнюдь не молодцеватый молодой человек, днями напролет мучивший старенькое фортепьяно, имел с ним определенное внешнее сходство, был примерно того же роста и возраста. Но самое главное — обладал положением и солидным доходом. И Жиль, играя на самолюбии и чувстве собственной значимости, собирался заманить виконта в свои сети.

Когда настал час сделать решительный шаг и познакомиться лично, Жиль избрал образ, который более всего мог привлечь и очаровать Франсуа, а именно — преподавателя музыки, мастера-исполнителя, пораженного игрой пианиста-любителя, в коем маэстро, охваченный порывом чувств, признал родственную душу.

Свою внешность он изменил сообразно исполняемой роли. Чтобы как можно меньше походить на виконта, укоротил бакенбарды, а всегда аккуратно постриженные и гладко причесанные волосы растрепал, придав шевелюре художественный беспорядок. Он отрастил усы и бороду, раздобыл соответствующий амплуа костюм — изрядно поношенное, висевшее на нем как на вешалке ужасное одеяние высокоодаренной личности. Отрепетировал жесты, отточил движения и манеру держаться. Стал совсем другим человеком. Разучил походку рассеянной творческой натуры, которую ноги по собственному вдохновению носят по земле, приводя исключительно в возвышенные места, и даже «перековал» голос, придав ему бархатистое звучание. Никогда прежде Жиль не ощущал себя властелином собственной судьбы.

И вот однажды вечером, когда Франсуа музицировал перед открытым окном, Жиль наконец решился.

Проходя под балконом, он услышал моцартовские аккорды, которые глубоко тронули его сердце. Да-да, именно эти слова он сказал верному слуге, старому Клоду, взиравшему на него водянистыми, не лишенными живости глазами. Сознавая влияние, которое Клод имел на виконта, Жиль не дал старику опомниться и весьма обходительно, но с профессорской требовательностью попросил, чтобы тот проводил его к пианисту. И даже назвался каким-то именем.

Старый слуга пригласил его войти и отлучился доложить о визитере, после чего незамедлительно провел наверх, где молодой виконт со слегка подрагивающими губами и, вероятно, бегающими по спине мурашками ожидал встречи с маэстро.

Представившись, маэстро пустился на все лады расхваливать дилетантскую игру хозяина особняка, от которой Моцарт, должно быть, пару раз перевернулся в гробу. Жиль еще никогда в жизни не лгал столь проникновенно и цинично. Горя вдохновением, предложил исполнить то же произведение в своей трактовке. Виконт согласился. Жиль сел за инструмент, и невыразительная в интерпретации сиятельного любителя мелодия зазвучала столь блистательно, что это немогло не вызвать восхищения. Когда Жиль закончил, повисла тишина. В голове мелькнуло: не переусердствовал ли, не взял ли слишком ретиво с места в карьер?

— Чувство, с котором играли вы, страстность и мощь, как все это мне знакомо! — начал он с самого начала. — Если бы не мое одиночество, только Создателю известно, каких высот я мог бы достичь в искусстве.

— Вы были так одиноки? — поинтересовался виконт.

— Безжалостный рок пожелал, чтобы моих родителей казнили в эпоху Террора.

Жиль попал в точку. Сердце виконта дрогнуло — невероятные совпадения обезоружили его, лишили способности к дальнейшему сопротивлению.

Юный аристократ, ошеломленный услышанным, спросил, чем его посетитель занимается в настоящее время. Жиль вздохнул, кашлянул в кулак, поднялся из-за инструмента и важно сообщил, что дает уроки молодым дарованиям, обещающим стать виртуозами. И развивая достигнутый успех, попросил виконта что-нибудь сыграть. Бедняга, не представляя, что сам лезет в петлю, уселся играть и, демонстрируя все свои — весьма небольшие — умения, исполнил четыре фортепианных пьесы, после чего в изнеможении застыл. Жиль, воспользовавшись моментом, приступил к разбору игры. В нескольких местах поправил, указал на недочеты и, подводя итог, заявил, что нужно много работать, если он не желает напрасно растратить свой талант.

Так с первого же дня знакомства возник гармоничный союз учителя и ученика.

Виконт щедро оплачивал уроки, и у Жиля завелись деньги, позволившие подыскать более достойное жилье. Он совершенно вошел в образ. Ежедневно, завернувшись в плащ, пешком преодолевал приличное расстояние, добираясь до особняка на Сент-Оноре, давал Франсуа двухчасовой урок, а потом, как правило, задерживался, и они вели приятные беседы.

Виконт как пианист являл собой полное ничтожество, и руки его не порхали, как ему представлялось, по клавишам слоновой кости, а нещадно лупили по ним. Однако желание, чтобы в него верили и им восхищались, было столь сильно, что его неумолимо влекло к Жилю, как мошку к огню. Жиль же являл собой образец терпеливого, рассудительного и понимающего учителя: для осуществления намеченного у него имелся достаточный запас времени. Подделав подписи отца и доктора Эмиля, Жиль от их имени отправил директору интерната письмо, в котором сообщалось, что он болен и несколько недель, до полного выздоровления, проведет дома, соблюдая постельный режим.

Таким образом, всего через два месяца после появления в особняке Жиль подобрал ключи к одинокому сердцу его владельца. Он стал лучшим другом Франсуа, единственным, с кем тот делился мыслями и переживаниями, своего рода духовником, которому виконт доверял самые сокровенные желания. Жиль, с поразительным чутьем умевший находить в других слабые струнки, очень скоро определил, что его ученик — эмоционально неустойчивая личность, что тот плывет по воле волн, подобно обломкам потерпевшего крушение корабля. Виконт нуждался в твердой руке, которая не только направляла бы его, но и карала. В самом деле, боль помогала Франсуа чувствовать себя живым. Жиль понял, что страдание является естественной потребностью натуры последнего отпрыска изжившего себя рода де Меневалей. Осмыслив это, Жиль без колебаний перешагнул грань, которая отделяет наставника от тирана.

Спустя еще какое-то время для Жиля почти не осталось секретов в этом доме и в жизни его хозяина. Правда, определенное неудобство создавал Клод. Жиль знал, что старик всегда смотрел на него с подозрением, хотя и не решается ничего предпринять.

Настал день, когда виконт снял печать молчания с одной из немногих тем, которых ранее не касался в разговорах с Жилем: рассказал о существовании в особняке тайного хода и показал его.

Это была сырая и мрачная, как из ужасной сказки, галерея, сооруженная под землей не менее ста лет назад. Жиль усмотрел в этом перст судьбы и указание, что пора действовать.

Как нарочно, на следующий день, ближе к вечеру, Париж окутал густой туман — явление необычное для того времени года. Так что все складывалось как нельзя лучше.

После занятия, состоявшегося, как водится, во второй половине дня, Жиль настойчивее, чем обычно, повторил, что если Франсуа желает совершенствоваться далее, ему непременно следует заменить инструмент. И сообщил, что знаком с торговцем, у которого есть несколько изумительных роялей, истинных произведений искусства, достойных виконта. А ехать за инструментом надо было не откладывая. Виконт, до той поры игнорировавший подобные советы, на сей раз почему-то согласился. Однако верный Клод вдруг вызвался сопровождать виконта. Это окончательно укрепило Жиля в предположении, что Клод соображал гораздо лучше, чем можно было подумать.

С последними лучами солнца, когда туман уже начал опускаться на берега Сены, ученик и учитель, пришпоривая коней, проскакали через весь Париж и остановились в дальнем предместье, у неприметной хибарки близ причала.

Франсуа ничего не заподозрил: учитель заранее предупредил ученика, что по пути они сделают небольшой крюк и заедут в одно интересное место. Дескать, он хочет сделать виконту приятный сюрприз.

Жиль спешился, взял из притороченной к сиденью сумки фонарь и инструмент наподобие гвоздодера и предложил Франсуа следовать за ним. Больше учитель не проронил ни единого слова. Туман уже настолько сгустился, что строение, находившееся всего в нескольких шагах, растворялось в белой мгле. Жиль действовал собранно и быстро — с профессиональной сноровкой сорвал гвоздодером замок, жестом пригласил виконта войти, подсвечивая дорогу фонарем, закрыл за ним дверь и задвинул засов.

Внутри хибарка выглядела весьма живописно. Первым делом в глаза бросался стоявший посередине грубый деревенский стол, на нем — наполовину опорожненная бутыль и объемистый кисет с жевательным табаком. Вдоль стен — две деревянные скамьи, в торцах — стулья с плетеными сиденьями из камыша. Точно над столом на цепи с потолка свисал, слегка покачиваясь, светильник. Пол глинобитный, стены без окон, сколочены из старых досок, причем так небрежно, что сквозь незаделанные щели тут и там пробивались, завиваясь белыми кольцами, ватные клочья тумана. Три стены сплошь были увешаны разнообразной конской амуницией: седлами, поводьями, стременами, постромками, удилами и шпорами. По четвертой шла деревянная, неотесанная полка, на которой без всякого порядка размещались крючки, катушки с лесой, прочие рыболовные снасти, а также ножи разного размера, молотки и кувалды, пакля и деготь для конопачения речных посудин, мотки веревок и бухты канатов всевозможной толщины. Здесь же висели на гвоздях накидки и жилеты из непромокаемой парусины, три или четыре зюйдвестки, под ними стояли несколько пар пропитанных жиром кожаных сапог и деревянных башмаков. В углу слева от входа виднелся заваленный хламом сундук, рядом с ним стояли несколько весел.

Вдруг что-то с шумом пронеслось в воздухе над их головами и скрылось под потолком. Франсуа едва сдержал крик. Вновь воцарилась мертвая тишина, которую оживляло лишь призрачное колыхание двух удлиненных теней на противоположной стене. Виконт, который почувствовал наконец неладное, беспокойно озираясь и с бегающими глазами, спросил:

— Зачем мы здесь, любезный друг?

Жиль действовал молниеносно и без колебаний — схватил с полки один из кожей, приблизился сзади к виконту и с беспощадным спокойствием, одним коротким сильным ударом перерезал ему горло, отвернувшись при этом, чтобы не забрызгать себе лицо.

Виконт как подкошенный упал на колени, качнулся вперед и растянулся ничком с неестественно вывернутой головой. Все произошло в мгновение ока. Кровь фонтанировала из раны, растекалась темной лужей по земляному полу. Жиль бесстрастно наблюдал, как трепыхалось поверженное тело, как продолжали двигаться оставшиеся открытыми, но уже невидящие глаза виконта. Наконец все было кончено.

Жиль вышел наружу, извлек из седельной сумки узелок, вернулся обратно и снова запер дверь на засов. Скинул с себя плащ и сюртук, засучил по локоть рукава сорочки, развязал принесенный с улицы узелок и, внимательно осматривая, начал раскладывать на полу, на разумном расстоянии от натекшей лужи, его содержимое: изорванные в клочья тряпки, некогда бывшие одеждой, и пару сношенных, вдрызг разбитых башмаков. Затем достал бритву и, склонившись, стал «колдовать» над мертвым виконтом.

Сбрил бакенбарды, снял с бездыханного тела одежду, кожный покров в нескольких местах испачкал землей, шею, ниже уха без половины мочки, измазал дегтем, особое внимание уделил ногтям на пальцах рук. Потом обрядил покойника в нищенские лохмотья, а пропитанные кровью вещи виконта увязал вместе с камнем, чтобы утопить в Сене. Предварительно Жиль, разумеется, обследовал карманы и, обтерев от крови, оставил себе ключ от подземной галереи.

На все это времени понадобилось даже меньше, чем он предполагал. С момента приезда сюда прошло не больше часа.

Той ночью Жиль впервые воспользовался ключом от тайного хода и спать лег в особняке. Уже как виконт де Меневаль.

На следующий день поутру челядь в доме на Сент-Оноре ожидал сюрприз. На раздаточном столе на кухне лежали конверты, число которых соответствовало числу работавших здесь слуг. В этих письмах хозяин благодарил адресата за исправную службу, извещал, что более в услугах не нуждается, и просил покинуть дом. Кроме того, во всех конвертах находились рекомендательные письма и щедрое выходное пособие.

Около десяти, когда виконт имел обыкновение просыпаться, Жиль встал, привел в порядок волосы, причесав их так, как это делал виконт, и принялся продумывать свой гардероб. Он рассчитывал, что за утро слуги удалятся из особняка. Могло быть одно исключение, и это должно было выясниться уже в половине одиннадцатого. Точно в указанное время, через пять минут после того, как Жиль выбрал себе одежду, раздался негромкий стук, и Клод, верный слуга Меневалей, робко спросил из-за двери позволения войти.

Жиль ответил, стараясь, чтобы его голос был максимально похож на голос виконта, и, перекинув через руку одежду, удалился за ширму.

Лицо старого Клода выглядело бледным, а глаза — более водянистыми, чем обычно. С опаской войдя в опочивальню, он прерывающимся голосом произнес:

— Мсье, вы… вас больше не удовлетворяют мои услуги? — задав вопрос, он устремил взгляд на ширму, за которой одевался Жиль.

— А, это ты, Клод, мой добрый друг, — молвил Жиль, искусно подражая интонации и манере виконта. — Я ждал тебя.

— Прошу прощения, мсье, но я… Мне все это странно…

— Ах, Клод, ты мне как родной. Но я не хочу долго прощаться, это разрывает мне сердце. Времена меняются. Я должен научиться смотреть в завтра, жить по-настоящему. Сегодня вечно ускользает от меня, я живу прошлым. И ты, Клод, к великому огорчению, ассоциируешься у меня с прошлым. А теперь — полно, уходи. Я навсегда сохраню о тебе благодарную память.

— Но что с вами? Ваш голос звучит странно. Вы занемогли?

— Занемог? — переспросил Жиль, которого вопрос застиг врасплох. — Нет! Я в полном здравии. — Не найдя лучшего ответа, он замер за ширмой.

— Если у вас возникли проблемы, — оправившись от замешательства, старый слуга решился сделать шаг вперед, — какова бы ни была причина вашей печали, какие бы трудности ни омрачали ваше спокойствие, Клод, как всегда, к вашим услугам, мсье.

— Клод! — одернул его Жиль. — Довольно! Делай, что велят! — И тут же, словно раскаиваясь, завершил: — Не заставляй мое сердце страдать.

— Пусть будет по-вашему, — упавшим голосом согласился Клод.

Перед тем как повернуться и покорно уйти, он бросил прощальный взгляд в сторону ширмы. Виконт в тот момент опять наклонился, поправляя второй чулок. И вдруг Клод различил нечто, повергнувшее его в ужас: через довольно широкую щель между створками ширмы увидел левое ухо виконта. То, что ухо левое, старик не сомневался ни секунды. Это подтверждала и тень на ширме — виконт располагался к ней левым боком. Но Боже правый! Ухо было целехонько!

Зажав рот ладонью, чтобы не закричать, Клод в панике бежал из спальни и из дома.


В тот же день в одном из комиссариатов полиции царила невообразимая суматоха: стало известно, что около шести в ходе плановой инспекции сюда нагрянет сам Фуше. Грозный министр имел репутацию человека с тысячью глаз и ушей, владеющего информацией обо всех тайнах Парижа. Без его незримого участия не обходилась ни одна интрига, связанная с властью и преступлением. А все дела в возглавляемом им министерстве находились под его контролем.

«Ну их, этих политиков!», — частенько повторял комиссар Дюрок, дряблый человек с блестевшим от жира лицом и выпученными, словно вечно удивленными глазами, сохранивший на голове некоторую часть темной, старательно уложенной поперек черепа шевелюры. Сегодня он начал потеть с раннего утра — дел оказалось так много, что мелкие недочеты приходилось устранять чуть ли не в последний момент. Потирая руки, Дюрок не переставал отдавать распоряжения.

— Пикар, Леру, Бурже, Пупу, Бриссо, проверьте форму у остального состава! Леру! Сколько раз вам повторять, чтобы вы просмотрели папки с делами!

— Так точно, господин комиссар! Осмелюсь доложить, я уже дважды проверил состояние папок с текущими делами, а также архивные. Все до самого последнего заявления.

— А камеры осмотрели? — спросил Дюрок, указывая начальственным перстом на тяжеленные ключи, висевшие — каждый на своем гвоздике — в ящичке на стене.

— Трижды, господин комиссар, камеры осмотрены уже три раза.

— Ах, эти временные, чтоб их!..

— Кого вы имеете в виду, господин комиссар?

— Политиков, Леру, политиков.

Леру, добросовестный и старательный служака средних лет, с темными кругами под глазами, свидетельствовавшими о ночном бдении, а также о наличии дома пяти всегда голодных ртов, недавно был повышен до инспектора и исполнял роль правой, а зачастую также и левой руки комиссара Дюрока.

— Леру!

— Жду ваших указаний, господин комиссар!

— Что у вас с верхней пуговицей, Леру!

— Она застегнута, господин комиссар. Просто ворот мундира мне немного великоват.

— Так сделайте что-нибудь! Где группа встречающих?

— До прибытия господина министра еще сорок пять минут!

— Пусть все находятся в готовности у входа. Первым в шеренге поставьте Шаваньяка, он самый ладный, будет хорошо смотреться.

— Шаваньяк, господин комиссар, в прошлом месяце ушел в отставку.

— Да какая разница, тогда постройте строго по ранжиру! — буркнул Дюрок и переваливающейся походкой отправился к себе в кабинет.

Группа встречающих уже давно топталась, согревая закоченевшие ноги, у входа, когда наконец в конце улицы появился экипаж, всем своим видом внушая почтение и страх. Черная лаковая карета, сопровождаемая эскортом конных гвардейцев в сверкающих золотом и чистотой сине-бело-красных мундирах, быстро подкатила к комиссариату и остановилась. Бархатная занавеска на окне приподнялась. В тот же миг несколько гвардейцев спешились: один из них открыл дверцу, а еще четверо по стойке смирно заняли места по обеим ее сторонам.

Комиссар, удостоверившись, что верхняя пуговица его новенькой парадной формы застегнута, выкатил грудь колесом и заложил руки за спину.

С подножки кареты на землю пружинисто сошел человек лет сорока пяти, без единой кровинки в лице, с тонким острым носом, невнятного серого цвета волосами и тяжелыми веками, прикрывавшими глаза с поволокой, как у сонного кота. На министре была широкая черная крылатка и белый шейный платок, завязанный на груди пышным бантом. Он легким шагом направился к входной двери, у которой ему навстречу шагнул комиссар Дюрок.

— Ваше превосходительство, — Дюрок почтительно склонил голову и заключил правую кисть министра в свои лапы, — невозможно выразить словами гордость, которую мы испытываем.

Фуше осторожным движением высвободил руку, веки его опустились еще ниже, полностью скрыв глаза, а губы вытянулись в тонкую ниточку едва уловимой улыбки.

— Войдемте, — произнес он обходительно и решительно двинулся вперед.

Даже при полном освещении дежурка, перегороженная барьерной стойкой, выглядела весьма угрюмо. Дюрок представил министру своего заместителя, инспектора Леру, а затем, в соответствии со званием и занимаемой должностью, весь личный состав, который в тот день нес службу в комиссариате, — все выстроились, ослепляя взгляд блеском начищенных личных жетонов на форменных шляпах с высокой тульей.

Подчиняясь еле заметному кивку Фуше, свита бросилась за министром на осмотр помещений для содержания нарушителей закона. В коридоре, еще более мрачном, чем главный зал, по стенам мерцало несколько ламп, отбрасывавших тусклый свет в камеры с амбразурами крохотных зарешеченных окон под потолком. В дальнем конце прохода, где царила почти непроглядная темень, находился подземный карцер, вместо потолка у которого была решетка вровень с полом коридора. Полицейский, выполнявший роль провожатого, на полсекунды опередил основную группу и как бы невзначай прошелся каблуками по вцепившимся в прутья решетки пальцам.

Все шло как по писаному, инспекционная группа уже вернулась в главный зал, и Дюрок давал пояснения министру перед завершающим этапом — осмотром служебных кабинетов, когда в дежурку ввалились два типа в штатском из числа негласных помощников. На деревянной тележке, которую они приволокли с собой, лежало нечто, накрытое куском мешковины, по очертаниям напоминавшее человеческое тело.

— Жмурик! — с ходу брякнул один из вновь прибывших.

— Гм… — промычал Дюрок, растерянно потирая руки и покрываясь испариной. — Уберите тряпку! Какие-нибудь требования, заявления или ходатайства в связи с возможным исчезновением имеются?

— Никак нет, господин комиссар! — рявкнул один из полицейских, в то время как Дюрок с озабоченным видом смотрел на труп.

У инспектора Леру задрожало под коленкой. Словно желая, но не решаясь что-то сказать, он несколько раз открывал рот и тут же закрывал обратно. Дрожь в ноге не унималась.

— Сжечь! — приказал Дюрок.

— Погодите, — вполголоса произнес Фуше.

Прикрыв рот и нос белым шейным платком, он слегка наклонился и принялся изучать лицо покойника: кожа, в явном несоответствии с обносками и покрывающей ее грязью, выглядела холеной. От взгляда министра не ускользнуло и то, что на левом ухе недоставало половины мочки. Фуше велел стоявшему рядом добровольному другу полиции приподнять штанины на ногах мертвеца и обратил внимание на почти незаметные следы, оставленные вокруг икр, несомненно, подвязками и чулками. В довершение его превосходительство приказал показать ему кисти рук убиенного, которые, за исключением кончиков пальцев, оказались нежными и гладкими, точно у ребенка, но мускулистыми. Такими бывают руки у пианистов.

— А не было ли недавно не совсем обычных обращений, заявлений о чем-нибудь странном? — поинтересовался Фуше.

— Нет. Ничего подобного не было, — дав столь категоричный ответ, Дюрок обратился к своему заместителю: — Леру, вы ведь проинвентаризировали оперативную документацию, не так ли?

— Так точно, господин комиссар. Однако, если позволите… Ваше превосходительство, сегодня утром гражданин по имени Клод Бейль сообщил об одном исчезновении. Господин комиссар, вероятно, запамятовал…

— Я-я-я?! Вы меня с кем-то пугаете, Леру! Где заявление?

— В том-то и дело. — пытался объяснить заплетающимся от страха языком инспектор, — в том-то и дело, что… что… с учетом аврала сегодня утром… мы не сочли своевременным ждать, пока обратившееся лицо оформит заявление в письменном виде.

— Как?! — взревел Дюрок, лысина которого покрылась капельками холодного пота.

Фуше сделал неопределенный жест рукой.

— Скажите, о чем говорил тот человек, — вкрадчиво, но требовательно произнес министр.

Инспектор Леру, прикрыв рот ладонью, прокашлялся и, опуская руку, провел ею по горлу и груди, спрятал за спину и прежде всего сообщил, что гражданин Бейль назвался слугой виконта де Меневаля, проживающего на улице Сент-Оноре. Бейль рассказал странную историю о некоем пианисте, который сравнительно недавно стал вхож в дом его хозяина. По-видимому, музыкант втерся в доверие к виконту, и в течение нескольких месяцев, старательно пересказывал инспектор, он и его хозяин стали не разлей вода. Однако гражданину Бейлю пианист сразу не приглянулся. И вот нынче утром произошло необъяснимое. Господин виконт уволил всю работавшую у него прислугу.

Комиссар Дюрок, постепенно багровевший, тайком кинул на министра мимолетный взгляд. Леру продолжал повествовать:

— Гражданин Бейль особо отметил, что у его хозяина палевом ухе не хватало половины мочки. По его словам, он прекрасно помнил, как виконт, еще мальчишкой, балуясь бритвой, случайно оттяпал ее. Так вот, сегодня утором Бейль пришел в покои к своему хозяину, чтобы попрощаться. Самого виконта он увидеть не смог, поскольку тот переодевался за ширмой, но в щелку между створками увидел его левое ухо, и оно было цело и невредимо. Бейль клялся и божился, что ошибиться не мог, а стало быть, в спальне за ширмой находился не его хозяин, а самозванец.

— Ваше превосходительство, — возмутился Дюрок, которого, казалось, вот-вот хватит удар, — это же типичный бред сумасшедшего!

Фуше некоторое время молча смотрел на покойника.

— Накройте тело и выполняйте приказание комиссара, — распорядился он наконец, к глубочайшему удовлетворению Дюрока. — Действительно, воображение лихорадочное, если это только не преступный замысел самого гражданина Бейля. Я знаком с виконтом де Меневалем, — министр начал застегивать на себе плащ, — а это — нищий оборванец.

Все, и комиссар Дюрок в особенности, вздохнули с облегчением, правильно восприняв сигнал его превосходительства о досрочном завершении инспекции.

— Хорошо работаете, комиссар. Более чем достаточно, — констатировал министр и направился к выходу. — Да, кстати, — вспомнив о чем-то, он резко остановился и повернул назад. — Пресловутый гражданин Бейль случайно не говорил, собирается ли он обратиться к вам снова?

— Леру! — со вновь обретенной начальственной уверенностью гаркнул комиссар.

— Да, — молвил Леру, у которого дрожь в колене не просто возобновилась, а взыграла с небывалой доселе силой. — Он говорил… что вернется и напишет, как положено, письменное заявление.

— Вот и прекрасно. Расспросите его как следует. Если он в чем-то замешан, пусть восторжествует справедливость и виновному воздастся по заслугам. О результатах доложите. — Фуше показал, что дальше его провожать не надо, вышел из комиссариата и, уже садясь в карету, как бы между прочим бросил одному из эскортировавших его гвардейцев: — Этих двоих из ведомства убрать.

Почти в тот же миг дверца захлопнулась, Фуше опустил черную занавеску на окне, экипаж тронутся и растворился в темноте.

Спустя несколько недель после описанных событий в особняк господина виконта де Меневаля прибыл курьер, вручивший ему лично в руки пакет, запечатанный сургучом с оттиском герба министра полиции.

Посланец имел предписание: по прочтении письмо забрать и доставить обратно вместе с ответом.

В ночь, когда предстояла судьбоносная встреча с Фуше, виконт, закончив туалет и отпустив лакея, кинул прощальный взгляд на музыкальную шкатулку, вышел из особняка и сел в карету, присланную за ним его превосходительством. Никогда прежде Жилю не доводилось бывать во дворце Жюин, штаб-квартире министра полиции на набережной Вольтера. Но в ту ночь ему было не до размышлений о роскоши, которая окружала одного из самых могущественных чиновников Франции.

Мучимый тревогой, на протяжении всего пути Жиль вновь и вновь переживал в душе сцены собственной драмы. Перед глазами вставали кровавые картины, которые, как ему казалось, удалось навсегда стереть из памяти. Сложившуюся ситуацию он рассматривал и так и эдак и выхода не находил. В какой-то момент в голове мелькнула мысль о бегстве из страны, но поскольку речь шла о Фуше, каков мог быть исход подобной попытки? Министр наверняка приказал установить за особняком наблюдение. Допустим даже, он бежал бы через подземный ход, но что это давало? Ему все равно не позволили бы покинуть пределы Франции. Приглашение во дворец было непонятным Жилю ходом в безжалостной игре в кошки-мышки, и данное обстоятельство не могло не вселять самых мрачных предчувствий. К тому же, несмотря на все содеянное, собственной смерти Жиль не в состоянии был представить и считал, что жизнь для него только начинается.

Жиль не помнил, как приехал во дворец и как в сопровождении лакея через хитросплетение коридоров попал в уставленную книжными шкафами комнату, которую, не в силах усидеть на месте, тут же принялся мерить быстрыми шагами.

Вскоре в библиотеку бесшумно проник другой лакей, поставил на столик меж двух кресел серебряный поднос с двумя бокалами коньяка, с почтительным поклоном сообщил, что его превосходительство будет с минуты на минуту, и столь же незаметно удалился.

Жиль подошел к окну и немного раздвинул шторы. Стояла не совсем обычная весенняя ночь. Было тепло, но небо заволокли темные тучи, скрывшие звезды. Порывы ветра предвещали возможное ухудшение погоды. Жилю подумалось, что все в комнате, где он ждал министра: языки пламени в камине, парчовые шторы, мягкие диваны, мебель черного дерева, персидский ковер, обитые красным бархатом стулья и аккуратно расставленные по полкам сотни томов, до которых можно было добраться только при помощи лесенки, — все это словно призвано убеждать, что ключи от жизни находятся у власть имущих, а не у всякой сволочи. Ключи от настоящей жизни, со всеми атрибутами, что делают ее упоительно сладкой и приятной. Именно об этом размышлял Жиль, когда в библиотеку неожиданно, через другую дверь, вошел Жозеф Фуше.

На нем был темно-серый приталенный сюртук с фалдами вразлет и чулки в тон белому шелковому шейному платку. Голова с начесанными на лоб короткими бесцветными волосами гордо сидела на длинной шее, которая, в свою очередь, опиралась на узкие, слегка сутулые плечи. Но более всего Жиля поразила не крайняя худоба и почти монашеский облик министра полиции, а непроницаемая маска его лица.

— Франсуа де Меневаль, полагаю? — произнес Фуше, приблизившись, и протянул ему расслабленную костлявую пятерню. Министр смотрел на Жиля с любопытством и, одновременно, с безразличием, словно тот оказался у него случайно.

— Рад служить, ваше превосходительство.

— Не будем терять время. — Он отошел к окну и, стоя спиной к Жилю, сказал: Послушайте, мсье де Меневаль, я знаю людей и постыдные страсти, которые ими движут. Это моя работа. Так что пусть вас не удивляет мой вопрос: чего вы желаете?

— Не понимаю, ваше превосходительство.

— Чего вы желаете от жизни?

— Я желаю… желаю располагать возможностями, позволяющими не отказывать себе ни в чем, чего заслуживаю.

— И вы готовы отдать жизнь за то, чего заслуживаете, мсье де Меневаль?

— Я готов следовать своему инстинкту, — Жиль сжал кулаки, чувствуя себя загнанным в тупик.

— И что он вам подсказывает, этот ваш инстинкт?

— Что жизнь ничем не возместить, ваше превосходительство, нет ничего, что заслуживало бы быть оплаченным такой ценой.

— Любопытная мысль. Однако должен сказать, что по опыту кое-что знаю о существенной разнице между охотником и добычей. Некоторые рождаются, чтобы быть добычей, а другие — прирожденные охотники. Надеюсь, вы согласитесь с этим.

— Я согласен, ваше превосходительство. Уверен, что различие это проявляется с пеленок.

— По сути, между вами и мной нет разницы, виконт, — продолжал министр, смакуя последнее слово. — Не считая, естественно, вашего титула. Однако не сомневаюсь, что вы знаете, что я — революционер-теоретик, и родовитость, дворянские титулы на меня впечатления не производят… Мишура — вот что такое дворянские титулы! Для меня важнее сила воли. А волю я покупаю, молодой человек. Меня интересует характер, и поверьте, я с первого взгляда отличаю охотника от добычи. — Фуше на секунду умолк, закинул ногу на ногу. — И вы — прирожденный охотник.

— Я должен воспринимать это как комплимент, ваше превосходительство?

— Смотря что вы понимаете под словом комплимент. Вы совершили бы убийство ради того, чтобы украсть имя, виконт?

— Не понимаю, ваше превосходительство, — в горле у Жиля что-то застряло. — Украсть? У меня есть имя, и для меня оно — заслуженное.

— Не расценивайте как угрозу, — министр улыбнулся. — Это не более чем гипотеза. Если бы дело обстояло иначе, какие бы у меня имелись основания оставлять вас на свободе? Убитый голодранец не столь полезен, как знатный дворянин, служащий его величеству и идеям революции. Точнее, бывший дворянин, поскольку, не забывайте, 19 июня 1790 года наследственная знать упразднена навечно, — завершил свою тираду Фуше с ироничной усмешкой.

— Я следую за вашей мыслью, ваше превосходительство.

— Не желаете ли коньяку?

— Если вы мне составите компанию, — Жиль не мог унять дрожь в руках.

— До сего момента, естественно, я не имел удовольствия знать никого из Меневалей. Ни юного Франсуа, ни не его несчастных родителей. И что бы вы ни услышали в противоположном смысле, все это будет чистой выдумкой и болтовней, не имеющей под собой никаких оснований. Однако, поверьте, мои источники достоверны: революция или сама жизнь воздали им по заслугам… Времена нынче трудные, — продолжал Фуше, поглаживая пальцем подбородок, — и империи нужны люди с железным характером, у которых при необходимости не дрогнет рука. Нынче повсюду зреют заговоры. Франция превратилась в пороховой погреб. И это ни для кого не секрет. Британские наемники ведут деятельность, направленную на свержение его величества и реставрацию монархии, которая была бы послушна интересам противника. Вы слышите меня?

— Каждое слово, ваше превосходительство.

— Наряду с некоторыми другими направлениями, — министр извлек белоснежный платок и промокнул им губы, — я занимаюсь выявлением шпионов англичан, или, что то же самое, стою на страже политической стабильности, безопасности императора и спокойствия в государстве. Агентов я вербую во всех слоях общества, и они действуют в любой стратегической точке столицы империи. Так вот, единственный достойный выход для такого, как вы — превратиться в инкогнито, стать тайным агентом на службе существующего строя. Для вас это будет несложно. Перед вами действительно многообещающая карьера. А оставить без применения ваш талант было бы непростительным преступлением. Ваша судьба, так сказать, неизбежна и… — министр запнулся, подыскивая точное слово, — естественна, не так ли? Используя свое положение, вы должны будете заводить знакомства, устанавливать контакты, вести светскую жизнь, общаться и, об этом нелишне упомянуть, выполнять получаемые указания, а также детально и своевременно меня информировать.

— Вы делаете мне честь, ваше превосходительство! — искренне воскликнул Жиль.

— Считайте, что сегодня вам представился случай кровью смыть кровь и исправить неверный шаг, который привел бы вас прямиком на гильотину. Служите хорошо, и ваше положение всегда будет завидным. Но имейте в виду: пепел нищего будет захоронен под вашим настоящим именем, то есть тем ненавистным именем, которое вы отвергли. Вы согласны?

— У меня есть варианты?

— Никаких. Однако вам придется еще многому поучиться, — отметил Фуше, внимательно глянув на его дрожащие руки.

— В таком случае, я имею честь принять ваше предложение.

— И помните, если вы не оправдаете мое доверие, я не удовольствуюсь обычной казнью. Я сделаю так, что вас заживо похоронят в самой зловонной яме. Вы будете постоянно чувствовать себя более одиноким и никчемным существом, чем был при жизни покойный Франсуа де Меневаль, вы меня поняли?

— Конечно, ваше превосходительство.

— Поступайте, как я, виконт, будьте в теории революционером и консерватором в политике. До нашей встречи вы оставались всего лишь сыном буржуа, теперь же вы — нотабль и записаны в реестрах как отпрыск бывшего дворянского рода. Любопытно, что во времена Террора, когда я был проконсулом при Комитете общественного спасения, любой, кто продолжал использовать старые формы уважительного обращения, попадал под подозрение и на него следовало доносить. Подумать только, как всё меняется… Заглядывая вперед, могу сказать, что дальше жизнь будет меняться для вас в лучшую сторону.

— Прошу прощения, ваше превосходительство. Что вы имеете в виду?

Сквозь маску мелькнуло едва приметное движение лицевых мускулов — словно маске удалось слегка измениться.

— Хотя после падения отжившего строя и отмены феодальных прав семейство Меневалей утратило часть состояния, ваше наследство не так уж мало. Если мне не изменяет память, вмененный вам к уплате в казну поземельный налог составляет две тысячи триста франков. Тем не менее, — министр поднялся, — не стоит пытаться убеждать меня, будто ваши амбиции удовлетворены этим, ведь так?

— Скажите, ваше превосходительство, чего мне недостает, чтобы завоевать ваше доверие?

— Дело не в том, чего вам недостает, а в том, что у вас в избытке. Вы, случайно, не обращали внимания на мочку своего левого уха?

Вопрос министра ошеломил Жиля, лицо у него окаменело, но длилось это не более секунды.

— Как я мог упустить! — прошептал Жиль.

В тот же миг он встрепенулся и, словно под воздействием скрытых пружин, функционирующих помимо его воли, принялся лихорадочно шарить по карманам, достал сложенный белый платок, а затем и то, что искал.

Это была небольшая изящная вещица, скорее произведение ювелира, нежели холодное оружие. Миниатюрные ручка и ножны переливались перламутровой отделкой. Жиль обнажил лезвие, провел по нему ногтем указательного пальца и твердой рукой, не раздумывая, отсек себе половину левой мочки. Пытаясь остановить кровь, прижал к уху платок.

Фуше, полуприкрыв глаза, с тенью улыбки на устах произнес:

— У подъезда вас ждет экипаж. Начинается дождь. — Жиль сделал глубокий почтительный поклон. — Да, кстати. Лакей… некто Клод Бейль… вчера ночью в одном из парижских переулков его обнаружили мертвым. Старик злоупотреблял выпивкой. Дело дошло до галлюцинаций и навязчивых идей: он упорно рассказывал в полиции какие-то нелепицы. Дескать, у его хозяина не было половины мочки. Бедняга. Мне его искренне жаль. — Закончив говорить, министр позвонил в колокольчик.

7 Курс на Новый Орлеан

Из дневника Огюста М.

1-й день плавания. 14 апреля 1805 года. Утро. Пролив Ла-Манш. Близ французского берега.

Из Гавра вышли в девять. День ясный, но холодный. Легкая дымка постепенно рассеялась.

Какие чувства ты испытываешь, Огюст? Облегчение. Такого подъема я не припомню со времен ранней молодости, той золотой поры, когда Париж представлялся вечно цветущей весной и верхом радости и наслаждения. Тогда во мне бурлила кровь и возбужденно билось сердце. И даже привидеться не могло, что я стану зарабатывать на жизнь телом.

Несколько обнаженных по пояс членов команды, напоминавшие юных олимпийских богов, вращая ворот, вытянули канат и закрепили якорь. Другие поставили паруса. И корабль, набирая скорость, взял курс в открытое море. Урок слаженности и практического взаимодействия.

Я сжег за собою все мосты, уехал без денег, не имея на том берегу ни знакомств, ни перспектив. Единственно ценное, что у меня есть и что можно будет продать, — баул одежды. Немногим менее месяца продлится наше плавание до порта назначения. Тогда и увидим, действительно ли Новый Орлеан — это Новый Свет.

Вторая половина дня. «Эксельсиор» — любопытное название у нашего корабля, одинаково хорошо звучит и для французов, и для англичан. В военное время — своего рода гарантия. И все же сомневаюсь, что кто-либо из находящихся на борту радостно подбросит в воздух шляпу, попадись нам навстречу эскадра Нельсона.

Наш парусник — бывший двадцатипушечный фрегат, переоборудованный в «купца». Великолепные стройные мачты, водоизмещение примерно триста тонн. Это, воистину, не обычное мореходное судно, а чудо скоростного плавания. Какие же чудо-паруса позволяют ему лететь как на крыльях? Кто вознамерится преследовать его, тот обречен на неудачу. Команду словно вербовали на строительстве вавилонской башни: французы, португальцы, испанцы, голландцы и даже один китаец. Мысль, что они на всякий случай прячут и, если понадобится, поднимут на мачте иной флаг, не столь уж нелепа. Но этот корабль первым уходил из Гавра, и не было ни одного другого, который бы унес меня так далеко от Франции.

Капитан, не склонный к длинным речам француз, говорящий с английским акцентом, обладает чертами южанина и грубыми манерами. Он согласился взять меня пассажиром только благодаря туго набитому наполеондорами кошельку. Мне дали крохотную каюту на баке, и при этом боцман клялся, что я буду единственным пассажиром.

Каюта оказалась хуже норы: сырая, грязная, темная дыра с затхлым воздухом, тремя койками, проеденным червями деревянным столом и стулом. С потолка свисает керосиновая лампа, которая постоянно качается как маятник.

В последний момент на борт поднялись еще два пассажира. Как объяснить, почему моряки меня обманули?


…-й день плавания.

Приходится привыкать. У меня двое соседей по каюте. Один — юноша, очень высокий (выше даже меня), видный собой, с собранными в хвост густыми темными волосами, бледнолицый и с какими-то особенными глазами. Второй — пожилой, похож на старого чудаковатого профессора, с изможденной физиономией. Старший отзывается на имя Виктор. Молодому — лет двадцать или около того. Мне он сказал, что у него нет имени. Оригинальная манера представляться.

Похоже, других пассажиров здесь нет. В трюмах «купца» металл и текстиль, а обратно он повезет сахар, ром, табак и кофе. Все это рассказал сопровождающий груз улыбчивый субъект с круглым брюшком и усами, переходящими в бакенбарды, ни дать ни взять — профессиональный жулик.

Итак, я совершил преступление. Это единственное, в чем газеты не соврали. Не перестаю думать о том, как газетчики все ловко подтасовали в своих заметках… Получилось двойное преступление на почве страсти. Почему они все вывернули наизнанку, понятно: мой клиент, который не захотел платить и стал мне угрожать, владелец одной из этих газет. Если о чем и сожалею, так лишь о том, что прибил тех двух громил, которых он подослал убить меня. Во всей этой истории смерти заслуживал только он, хозяин газеты, несчастный жмот, не пожелавший заплатить по тарифу.

Да, нелегка жизнь наемного труженика. Даже если трудишься на столь изысканном поприще, как наемная любовь.


…-й день плавания.

Ла-Манш остался позади. Первая остановка предстоит на Азорских островах.

Как же я тоскую по прогулкам в Булонском лесу, кафе и увеселительным заведениям в районе Пале-Рояля! Не говоря уже о том, как мне не хватает парижского маникюра. Без сомнения, самое ужасное, что может быть в жизни, — это жизнь в открытом море.

Корабль идет очень плавно, мягко. Стоит необычайно хорошая для этого времени погода.

Юноша, мой сосед по каюте, остался на палубе, закутался в одеяло и лежит там, обратившись лицом к небу, усеянному звездами. Нет, небо — это определенно не для меня, ибо я гораздо более земной и менее созерцательный. И уж совсем не склонен к меланхолии. Идеалам я предпочитаю энтузиазм, а наслаждениям духа — плотские услады.

Впрочем, пребывание посреди морских просторов, когда ты один, совершенно беспомощен и в кармане ни гроша, не столь уж неприятная ситуация — воображаю, будто я обнажен, и меня окружает множество мужчин с завязанными глазами.

С другими пассажирами почти не разговариваю. Я бы сказал, они меня сторонятся. Хотя лично мне такая ненавязчивая компания на руку. В конце концов это не увеселительная прогулка, а бегство. Старший, Виктор, по виду — человек науки. А молодой… какой у него взгляд, какие глаза! И что характерно — эти глаза излучают властность. Редко мне доводилось видеть сыновей, которые бы так относились к своим отцам, как этот юноша относится к Виктору. Он крайне внимателен, заботится, чтобы тому было удобно и всего хватало, а когда Виктор зовет его, является на первый зов.


…-й день плавания.

Самое невыносимое в плавании — корабельная еда: сухие галеты, солонина из бочек, вяленая рыба, сушеный горох. И заталкивать все это в себя приходится при постоянной качке. Вино просто отвратительное. Изредка дают сок. Поскольку свежие овощи и фрукты долго не хранятся, их стараются употребить поскорее. Не то чтобы я был таким же тонким кулинаром, как знаменитый Карем, но искусство кухни всегда влекло меня, и мне нравилось порой приготовить изысканное блюдо, применив знания, умение и фантазию. Недаром судьбе было угодно подарить мне возможность посещать лучшие рестораны Парижа, за что платили, замечу вскользь, мои клиенты.

Мне приснились трюмные крысы, лопающие из бочек червивую солонину…


…-й день плавания.

Вчера однообразное течение нашей жизни было нарушено. Вдруг налетел ветер — предвестник изменения погоды. Небо затянуло тучами. Потемнело почти до кромешного мрака. Усиливалось волнение. Капитан, прохаживавшийся по шканцам, приказал убрать паруса. Матросы облачились в штормовки, a минут через десять ливанул дождь, и капитан велел мне спуститься в каюту.

Хотя до бури дело и не дошло, штормило изрядно. Мне казалось, пол и стены рушатся на меня, и моя каюта проваливается в тартарары. Да поможет нам Бог, если на своем пути мы столкнемся с чем-то действительно серьезным. Не скрою, меня одолела морская болезнь с самыми отвратительными ее проявлениями. Обессиленный, я валялся пластом на койке, и Виктор впервые за все время плавания обратился ко мне и предложил выпить лекарство. С трудом проглотив какое-то пойло, я почти мгновенно, как по волшебству, перестал испытывать рвотные позывы и вскоре уснул.


…-й день плавания.

Вчера вечером, впервые за время плавания я отведал еды, достойной этого названия. Это было жаркое из куропатки с картофелем, сдобренное бутылкой «Кло-де-Вужо». По словам капитана, вину двадцать восемь лет, и оно по карману лишь миллионерам и капитанам дальнего плавания. Я, конечно, промолчал. В Париже не обязательно быть миллионером (а тем более — капитаном корабля), чтобы попивать в свое удовольствие «Кло-де-Вужо».

Праздникжелудка состоялся за ужином в офицерской кают-компании, на который капитан пригласил Виктора, юношу и меня. В конце-то концов, мы ведь единственные пассажиры на борту.

Кают-компания — просторное помещение в средней части корпуса корабля. Днем освещается через палубный иллюминатор, по вечерам — медной лампой, подвешенной над массивным столом. По стенам — привинченные к полу полукресла с плюшевой обивкой, шкафы. Сюда же выходят двери кают всего офицерского состава.

Капитану лет сорок пять. Это человек мощного телосложения, с волосатой грудью, дубленой смуглой кожей, маленькими глазками и очень густыми, уже седеющими бровями. У него на лице имеется физический изъян — перекошенный, как в гримасе, рот, но губы — влажные, чувственные. За столом — в первый и единственный раз — я увидел его без головного убора: обычно он всегда в сдвинутом набекрень берете. Невероятно, о чем бы ни заходила речь, капитан всему знает цену и называет ее в разговоре. О Франции говорит как о любовнице, по которой скучает в разлуке.

Помощник капитана — неприятный тип, скользкий и изворотливый как пресмыкающееся.

Мои впечатления о соседях по каюте становятся все более благоприятными. Тому способствовал, в частности, и ужин, протекавший без заслуживающих упоминания протокольных церемоний. Нет необходимости добавлять, что намерения капитана, как я полагаю, были самыми что ни на есть добросердечными. Но случилось так, что уже к концу ужина помощник капитана неодобрительно высказался о неграх. «Эти уроды годятся только на то, чтобы их кнутом пороть», — произнес он. В ответ мой юный сосед по каюте с серьезностью, несвойственной его годам, возразил, что среди негров в пропорциональном отношении не так много уродов, как среди белых. После его слов повисло напряженное молчание. Однако капитан быстро нашелся и, положив юноше руку на плечо, сказал:

— Я с тобой полностью согласен, молодой человек. Полностью.

А помощник капитана опустил голову.


…-й день плавания.

Азорские острова — первый заход нашего корабля. Адовы муки. Из-за расстройства желудка все утро валяюсь в каюте. Отвратительнейшая еда. Чтобы остаться в живых, надо садиться на диету. Поститься и голодать. На Азорах мы стоим всего несколько часов. Пополнение запасов, а может, и еще что-нибудь. Если немного очухаюсь, намереваюсь выбраться на палубу — размять ноги, подышать воздухом, так сказать, цивилизации. Пришел мой юный спутник. Говорит, мне нечего беспокоиться, дескать, он даст мне что-то, что облегчит мои страдания. Как это возможно — не иметь имени? Кто они, с кем я разделяю каюту? Два чародея?..


…-й день плавания.

Мы держим курс на Мартинику, где будет вторая и последняя остановка.

Несколько дней я не делал записей в своем судовом журнале. Когда это случилось? Кажется, позавчера. Из моего дальнейшего рассказа будет видно, что корабль в плавании — идеальное место для развития драматических событий.

Здесь есть юнга по имени Сохо — чернокожий паренек, дитя Нового света, кажется, собственность капитана. Большинство офицерского состава и члены команды не скрывают своего пренебрежительного отношения к черной расе. Уже смеркалось. Был красивый кровавый закат, становилось прохладнее. Юноша без имени и я вели беседу за пинтой грога, поглотив свой корабельный рацион.

— Вы мне позволите задать вам нескромный вопрос? — спросил я.

— Задавайте.

— Что такой молодой человек, как вы, собирается искать по другую сторону океана?

— Мое имя.

— Ваше имя? Однако! Но вы же сказали, что у вас его и не было никогда.

— Это правда. Я никогда не знал своих родителей.

— Извините, я видимо ошибочно предположил, что вы с Виктором…

— Виктор мне как отец, но на самом деле он мой друг и наставник.

— В одном только Париже у множества людей сходная проблема. Но это не побуждает их плыть на край света. Я и сам такой. Честно говоря, я тоже не знал своих родителей.

— Они рано умерли? — спросил юноша, чрезвычайно взволнованный.

— О нет, ничего подобного. Они — селяне, и, как мне представляется, им стало невозможно прокормить еще одного, шестого по счету отпрыска. Меня продали в Париж мещанской супружеской паре, которая всеми силами пыталась вырастить из меня обывателя. Естественно, им это не удалось. Примерно в вашем возрасте я ушел из дома… или меня выгнали, это как посмотреть.

— Понимаю, — сказал он, опуская голову.

— Думаю, не совсем, а потому выскажусь яснее. Я не понимаю родителей, которые осуждают сына за то, что он не такой мужчина, как все… Зато теперь я свободен и счастлив. К чему мне родители? Скажу вам больше: этот мир — куча дерьма и ни от кого, а уж тем более от кровных родственников не стоит ждать ничего хорошего. Но я, верно, наскучил вам своим рассказом. Теперь расскажите вы. Зачем же все-таки вы плывете за океан?

— Моя мать была выслана в Новый Орлеан.

— Ах, вот в чем дело!

— Мать хотела, чтобы я узнал правду. И я надеюсь найти ее и раскрыть тайну своего рождения.

— Но как же вы собираетесь найти свою мать, если не знаете ее?

Мой собеседник медленно извлек из выреза куртки серебряный медальон на цепочке. Открыв его, он показал мне миниатюрный портрет — романтический образ молодой женщины.

— Это портрет моей матери, — сказал он.

Но именно в тот момент, когда наша беседа стала столь доверительной, откуда-то с кормы послышались крики. Мы бегом бросились туда, и прежде чем я успел принять решение, сообразное обстоятельствам (весьма туманным, кстати говоря), юноша без колебаний нырнул в океанскую пучину. Я крикнул рулевому, чтобы тот развернул корабль. Одновременно послышался пронзительный крик:

— Человек за бортом!

Когда юноше помогли подняться на палубу, он держал в руках еле живого юнгу Сохо.

Одним из первых на месте происшествия оказался помощник капитана, который был не на шутку раздосадован, когда узнал, что судно сошло с курса из-за подобной ерунды. Совершенно безосновательно, но категорично он заявил, что юнга, верно, был пьян и свалился в воду. Помощник; сменил тон, лишь когда пришел капитан и начал задавать ему вопросы, причем в весьма резкой форме. Как раз в тот миг, привлеченный необычной для вечернего часа суматохой, появился Виктор, с развевающейся по ветру гривой и вечно рассеянным выражением лица. Раздвигая столпившихся моряков, он пробрался к моему новому другу и встал рядом с ним.

— Он не пьян, — с твердой уверенностью сказал юноша, заступаясь за юнгу, — но страшно испуган.

— Капитан, — подключился к разговору Виктор, — предоставьте нам заняться юнгой. Гарантирую, через пару дней он будет в отличном состоянии. Я — медик и отвечаю за свои слова.

Капитан тут же ответил согласием.

В связи с этим вот уже две ночи у нас в каюте, на койке юноши без имени, спит маленький гаитянин Сохо. Нам он признался, что за борт его кто-то сбросил.


…-й день плавания.

Свежий ветер, как выражаются моряки, наполняет наши паруса, подгоняя корабль все ближе к берегам Мартиники, куда мы на днях должны прибыть.

Юнга повсюду неотступно следует за моим юным другом, рискуя получить взбучку за пренебрежение своими обязанностями, но его присутствие не могло помешать нам продолжить прерванный разговор.

— Не в моих правилах проявлять излишний интерес к ближнему, — промолвил я, чтобы завязать беседу. — Полагаю, человек должен заботиться в большей мере о себе самом, думать о собственном счастье.

— А вам не кажется, что нас стало очень много? Что ближний настолько приблизился к нам, что мы просто не можем не проявлять к нему интереса?

— Весьма любопытное наблюдение. Вскоре население планеты достигнет миллиарда. Это же стихийное бедствие! Жить станет так же невыносимо тесно, как на этой посудине, где мы проводим день за днем, как заключенные в тюрьме.

— Мы здесь дышим свежим морским воздухом, Огюст, — улыбаясь, возразил юноша. — И каюты не так уж малы.

— Как вы сказали?! Каюты не так уж малы?! — переспросил я с возмущением.

— Учитывая, что наш корабль среднего размера, каюта мне не представляется такой уж маленькой.

— Где вы жили до этого? Не в шкафу ли?

Заверяю без лукавства, что, задавая вопрос, я не вкладывал в него иронии, столь свойственной парижанам.

— Нет. У меня была своя комната. На конюшне в доме терпимости. Рядом с лошадьми.

— О! Мне кое-что известно об атмосфере, царящей в подобных заведениях, — легкомысленно заметил я. — Вы заставили меня вспомнить об одной моей старой знакомой. То было существо, наделенное душой, не побоюсь сказать, темной. Несколько лет тому назад, в начале моей жизни в Париже, когда мир казался мне более легкомысленным и прекрасным, мы с ней обменивались сплетнями. Но когда начинаешь видеть тайную суть человека, с которым сошелся близко, почти всегда наступает разочарование. Как только я узнал ту женщину получше, я поспешил отдалиться от нее, столь неприглядной личностью оказалась мадам Бастид!

При звуках этого имени юношу буквально подбросило. Он вскочил на ноги, совершенно не силах с собой совладать. Как человек вежливый, я тоже встал, а он вдруг схватил меня за горло.

— Признайтесь, вы из полиции? Вы преследуете меня? — выпалил он.

Меня поразила его физическая сила.

— Не понимаю, о чем вы. До этого плавания я никогда в жизни не видел вас, — прохрипел я с трудом.

Он почти вплотную приблизил свое лицо к моему и, не ослабляя хватки, внимательно посмотрел мне в глаза.

Любопытно, почему я не дал отпора насилию? Вероятно потому, что он внушал мне уважение своим достойным и гордым поведением. Хотя, скорее, я просто был застигнут врасплох.

Он отпустил меня столь же внезапно, как и схватил, и теперь стоял передо мной поникший и растерянный.

— Умоляю, простите меня! Мадам Бастид… Мадам Бастид была сводной сестрой моей матери.

— Мадам Бастид, которую я знал, содержала бордель на улице…

— Сен-Дени.

— Ну да, Сен-Дени, — повторил я, пораженный. — Совершенно верно, Сен-Дени!

В тот момент я размышлял, какую тактику следует избрать: вести себя как потерпевший, обиженный, или же перейти в наступление.

— От груди матери меня оторвал родной дед и отвез в бордель, на ее попечение. От меня скрыли имена моих родителей, и по сей день я не знаю, кто они, — тем временем произнес юноша. По небу бежали облака, то заслоняя, то открывая солнце. Устремив взгляд в неведомые дали, он добавил: — Я не собирался отправлять ее в ад, можете мне поверить.

— Верю, — произнес я ошеломленно.

— Но она того заслуживала.


…-й день плавания.

Взяли курс на Новый Орлеан.

Вчера была остановка на Мартинике. Вахтенный из бочки на фок-мачте закричал: «Земля!» Матросы спустили паруса, и корабль лег в дрейф. Вскоре подошла шхуна, доставившая лоцмана. Поднявшись на борт, он принял на себя руководство дальнейшими действиями. Маневрируя, «Эксельсиор» приблизился к молу. Другая часть команды в это время подготовила причальные концы и якорные канаты. Корабль коснулся причала с нежностью поцелуя.

В порту царило оживление. Длительность стоянки — полдня, и капитан разрешил нам сойти на берег. Погода стояла изумительная. Карибское солнце обладает такой мощью, что его лучи проникают в самые укромные уголки. Мы втроем совершили прогулку по улочкам, прилегающим к порту. Перекусили в трактире свежей рыбой, крабами и фруктами, угощал Виктор.

Из Франции наш корабль действительно везет в своих трюмах металл и текстиль, но предназначаются эти товары не для обмена на сахар, табак или кофе. В Луизиане прибыльным делом остается работорговля. И «купцы» в портах захода (наш «Эксельсиор» — на Мартинике) обменивают французские продукты на негров, которых потом продают в Соединенных Штатах.

Несколько дюжин рабов загрузили в трюмы, где и без того невозможно повернуться и нечем дышать. Оттуда слышатся ужасные стоны и проникают жуткие запахи, просачиваясь через все щели палубной обшивки. Виктор утверждает, что это недавно привезенные из Африки негры, предназначенные для продажи в Новом Орлеане. За год корабль успевает сделать, по-видимому, несколько таких рейсов.


…-й день плавания.

Мы идем вверх по Миссисипи. Близится конец нашего плавания. Как сложится жизнь в Новом Свете? Удастся ли без средств начать всё заново? Здесь плавильный котел народов, и уже одно это должно порождать бурление всех сил и разжигать буйную жажду жизни.

Вторая половина дня. Вечером мы затеяли пирушку по случаю предстоящего прощания. Виктор купил у корабельного кока две бутылки рома, и мы засели в каюте, отдавая должное напитку и оживленной беседе. Говорили каждый о себе. Хоть я и ощущал некоторое неудобство, но об истинных причинах собственного бегства все же решил не распространяться. Виктор рассказывал о своих химических опытах. Вот откуда, стало быть, знания моих попутчиков в области лечебных снадобий.

Без сомнения, это прозвучало весьма беспардонно с моей стороны, но под воздействием рома и гнетущих мыслей о собственной несостоятельности я заметил Виктору, что его труды сулят ему верный и значительный заработок.

— Результаты моих исследований пока не могут быть использованы в целях обогащения, Огюст, — возразил Виктор, наполняя мне стакан.

— Насколько я понимаю, вы можете позволить себе роскошь не торопиться, — продолжил я. — А я так ясно представляю себе мой любимый блестящий Париж, где все нетерпеливы и всё пронизано обманом. Там приходилось пробиваться, увы, любыми средствами, лишь бы не умереть с голоду.

— Насчет заработков я вот что могу сказать, — Виктор перевел взгляд на юношу. — В молодости я тоже работал на весьма обеспеченных людей. С тех пор деньги приходили ко мне легко. Честно говоря, деньги — это единственное, что не доставляло мне проблем в жизни. И разумеется, вот этот молодой человек, — добавил он, и взгляд его, слегка затуманенный ромом, вдруг прояснился.

— Но ваша профессия несравненно более респектабельна, нежели моя. Я — профессионал любви, и моя карьера закономерно ведет к крушению.

— Респектабельность столь многогранна, что может вмешать в себя и крушение, Огюст. Добро пожаловать в наш клуб! — завершил он, поднимая свой стакан.

Тост прозвучал для меня подобно целительному бальзаму.

То, за что мне теперь немного совестно, произошло чуть позже, когда стемнело. Оба они, разгоряченные ромом, решили выйти подышать воздухом на палубе. Я же остался в каюте, собираясь вскоре к ним присоединиться.

Искушение оказалось сильнее меня.

Я присел на край кровати. Взял бутылку с остатками рома. И вот тут мне на глаза попался край листка, торчавший из внутреннего кармана куртки юноши, что висела на стуле.

Я колебался лишь секунду, ибо мне не нужно было даже вставать. Опустив бутылку на пол, я достал записку и развернул. Она оказалась еще более загадочной, чем миниатюрный портрет дамы из медальона. Я перечел записку несколько раз и даже запомнил наизусть:

«Мой любимый, твое имя постоянно у меня на устах, но из предосторожности я не произношу его. В этой записке ты найдешь как добрые, так и дурные вести. Я даже не знаю, наберусь ли смелости отправить ее тебе. Не думай, что я разлюбила тебя и не хочу стать твоей женой. Не верно и то, что я не хочу родить тебе ребенка. Носить в себе твое дитя — нет ничего прекраснее для меня! Но я боюсь отца. Если ты ничего не предпримешь, он не простит мне этого никогда. Приди поскорее и забери меня с собой.

Твоя навеки, Клер-Мари Ласалль»

8 Могила мадам Дюбуа

Когда они ступили на пристань в городе греха, яркое солнце сияло в зените. День выдался безоблачным и жарким. В порту жизнь била ключом, медленно двигались тяжело груженые подводы, повсюду сновали моряки: те, что с узелками на плече, торопились вернуться на борт, а те, кто явно только что побрился, сошли на берег в поисках приключений. Некоторые вели себя агрессивно, нарываясь на ссоры, чтобы разогнать застоявшуюся кровь. Одни корабли швартовались, другие отчаливали, третьи маневрировали — готовились к заходу в порт или выходу в море.

Таможенники занимались досмотром судов, а у сходней толпились подозрительного вида личности — агенты дьявола, посланники порока, подкарауливавшие морячков с соблазнительными приманками. «Отличная еда, прекрасные напитки, аппетитные барышни; тебе, парень, все предоставят в кредит», — обещали зазывалы таверн и домов свиданий. И их предложения пользовались спросом.

Тут и там громоздились пирамиды бочек и бочонков, штабеля ларей и баулов, горы тюков хлопка. Ощущалось присутствие американских военных моряков — наследников Континентального флота. Иногда мелькали офицерские сабли и треуголки. Подъезжали экипажи богатых пассажиров, чей багаж с величайшей осторожностью доставлялся прямо в каюты. Тяжелые грузы поднимали лебедками в сетях или на стропах; более легкие переносили, взвалив на плечи. Чуть дальше завершалась погрузка крупнотоннажного торгового судна: на борт принимали последние вьюки товара, а уже находившиеся на палубе через люки спускали в трюм.

За еле тащившейся нагруженной доверху повозкой ехала элегантная карета. Мимо двух не обремененных лишней одеждой азиатов-кули с косицами на бритых черепах чинно прогуливалась под руку франтоватая пара, кавалер с дамой. Она прикрывалась от солнца парасолем, шлейф платья мел каменную мостовую. А навстречу им шла другая разодетая пара. Взаимные приветствия — приподнимание шляп, поклоны, взмахи веера.

На углу нищий просил подаяние, показывая конечности, обезображенные страшными язвами. Через пару метров — несколько женщин с Антильских островов торговали фруктами, выставленными в огромных корзинах. Немного подальше — три мулатки с большущими кольцами в ушах и в тюрбанах и балахонах из набивной ткани ярких цветов продавали живых кур и петухов. Собака, перебегая улицу, едва не угодила под колеса быстро двигавшейся коляски. Со всех сторон слышались крики, свист, смех, лай, разноязычная речь, лязг железа, стук дерева, хлопанье парусов.

Однако путешественники, сойдя на берег, ничего этого вокруг себя как будто не замечали: глаза их были устремлены на «Эксельсиор».

Юноша чувствовал на своем плече руку Виктора. Перед ними стоял негритенок Сохо, а сзади, пристроив у ног баул — Огюст. Словно завороженные, они наблюдали, как на борт поднялась санитарная комиссия, а за ней два толмача — соплеменники доставленной партии негров.

Сохо тихим голосом давал пояснения относительно происходившего на корабле. Из трюма стали выводить живой товар. На каждом невольнике был железный ошейник с цепью. Выходя на палубу, они слепли от света и закрывали глаза руками. Маленький гаитянин, глядя на них, не мог поверить в свою свободу. Разумеется, он не знал, что его родную страну с 1791 по 1804 год потрясали кровавые выступления рабов, завершившиеся революцией и провозглашением Гаити первой независимой республикой чернокожих. Став теперь еще одним из прибывших в «город греха» вольных негров, Сохо при виде закованных в кандалы собратьев мучился страхом и стыдом, хотя в Новом Орлеане уже жило немало негров, которые занимались ремеслами и имели собственное дело.

Юноша провел рукой по вьющимся волосам Сохо. Чтобы вызволить мальчика, они с Виктором решили заплатить капитану. Новый Орлеан подходил для осуществления этого плана как нельзя лучше, а у Сохо в городе были друзья и дальние родственники. Капитан принял их предложение, а когда юнга уходил, сделал вид, будто смотрит в другую сторону.

Выйдя из порта, они двинулись, как посоветовал Сохо, по одной из улочек и вскоре увидели впереди человек десять негров, которые шли на них стенкой, растянувшись во всю ширину проулка. Юноша невольно обернулся.

— Сзади еще группа, — предупредил он. — Сохо, от меня ни на шаг.

Первая группа, приблизившись, как и следовало ожидать, перегородила им путь. Угрожающие лица, короткий обмен мнениями по поводу возможного содержания баулов в руках чужаков, настоятельный совет подобру-поздорову отдать все ценное.

— А ты, брат, что делаешь в этой компании? Проваливай-ка, пока не поздно, — процедил главарь, глядя на Сохо.

Сзади подошли остальные, отрезав возможность спастись бегством. Оставалось только принять удар. Портовые преступники, потроша беспечных простофиль, скоры на расправу, бьют жестоко, сами ничем не рискуя.

— Что за дурачье эти французы! Ребята, взгляните-ка, этот баул весь набит пучками сухой травы и семенами!

— Здесь полно разноцветных склянок!

— И какие-то еще штуковины…

— Хватит, бросьте этот баул! И быстро смываемся со всем остальным, — приказал главарь. — Покажем, какие у мальчиков легкие ноги…

Его слова потонули в дружном гоготе. Это было последнее, что услышал юноша перед тем, как потерять сознание. Очнувшись, он увидел над собой лицо Огюста, который хлопал его по щекам.

Юноша хотел встать, но земля уходила из-под ног. Голову пронизывала острая боль, отдаваясь ударами молота в висках. На рубашке — пятна крови. Плащ и куртка исчезли. Мимо, не проявляя никакого даже интереса к тому, что с ними приключилось, протопала целая орава моряков, горланивших по-английски какую-то песню.

— Что с нами? — спросил юноша у Огюста и попытался нагнуться к Виктору, который без движения лежал ничком на земле.

— Нас ограбили…

Юноша пощупал пульс Виктора, который еще не пришел в себя, и отер ему со лба испарину.

— Ушиб головы. Надеюсь, ничего серьезного, — констатировал он. — А что с Сохо?

— Успел унести ноги. Проклятые американцы! Нам не следовало продавать им Луизиану. Нас обчистили до нитки, вот ужас…

— Это не самое ужасное в жизни.

— А ваш медальон?

— Он в бауле с семенами. Вы мне не поможете?

Они донесли Виктора до постоялого двора «Дофин» — заведения, где номера сдавались, как правило, на одну ночь, и которое, по словам подвыпившего гуляки, вывалившегося навстречу из дверей, было весьма популярно в городе.

В таверне пол покрывал слой песка. Хозяин, здоровяк в белом фартуке с наголо обритой головой, великолепными черными усищами и физиономией человека, не отказывающего себе в добром куске мяса и глотке «бурбона», стоял за стойкой и ловко орудовал двумя большими ножами, затачивая их друг о друга. Посмотрев сверху вниз на Виктора, он на смачном «колониальном» английском сообщил, что не имеет ничего против того, чтобы сдать две комнаты публике, заслуживающей доверия.

На деревянном щите у него за спиной красовалось целое собрание тесаков, кинжалов, стилетов и иного холодного оружия всех известных в Новом свете разновидностей.

К Виктору сознание вернулось только в номере. Он пожаловался, что плохо видит. Чтобы свет не доставлял беспокойства, юноша сделал повязку для больных глаз и ни на шаг не отходил от постели, поил Виктора водой, давал укрепляющее средство, сохранившееся в оставшемся бауле. Учитель пребывал в тревожном полузабытьи, время от времени просыпался весь мокрый от пота и около девяти вечера погрузился наконец в глубокий сон.

Выздоровление шло медленно, но вскоре он уже самостоятельно вставал с постели и, опираясь на палочку, совершал короткие прогулки по комнате. Зрение также восстановилось. Юноша оберегал Виктора от всего, что могло повредить здоровью. О малыше Сохо ничего не было слышно. Да и вообще ситуация, надо признать, с каждым днем становилась все более безрадостной. Огюст выглядел испуганным, не знал, что делать дальше, и был почти в отчаянии после первого же контакта с многоликим Новым Орлеаном, где сосуществовали и перемешивались коренные обитатели континента, французы, африканцы, антильцы, испанцы, немцы, евреи, англо-американцы и креолы. Зато отсутствовали проблемы с языком, поскольку Бонапарт продал Луизиану американцам два года назад, а французский язык, как выяснилось, пустил здесь глубокие корни. Тем не менее эта новая реальность была слишком тяжким испытанием для такого завзятого парижанина, как Огюст.

Спустя некоторое время юноша нашел работу — подрядился грузчиком в порту. Он трудился от зари до зари, а редкие свободные часы посвящал поискам Клер-Мари Ласалль. Заходил в многолюдные заведения — постоялые дворы, таверны, игорные дома — и везде расспрашивал о матери: показывал ее портрет, называл имя и фамилию, год прибытия в Новый Орлеан, но пока никто не сообщил ему ничего толкового. Кто бы мог представить, что в городе всего с несколькими тысячами жителей так сложно найти женщину по имени Клер-Мари!..

Как-то в минуту отдыха Жильбер, товарищ по работе, надоумил его поискать в списках пассажиров прибывших кораблей, которые хранились в архиве в здании городской мэрии. Юноше показалось, что во мраке забрезжил лучик света: ведь личность каждого вновь прибывшего иммигранта подлежала обязательной регистрации. Но распространялся ли этот порядок на ссыльных — это обсуждать с Жильбером он поостерегся.

На следующий день он попросил Жильбера подстраховать его на работе и все утро посвятил просмотру реестров пассажиров, в которых помимо имени и фамилии указывались также возраст и страна происхождения. Регистрация велась в хронологическом порядке, по дате прибытия и названию судна. Поскольку Клер-Мари Ласалль выслали почти сразу после событий в Сальпетриере, произошедших в начале сентября 1792 года, юноша определил для поиска разумные, то есть с некоторым запасом, календарные рамки — с октября 1792-го по август 1793 года.

Поначалу дело шло туго. Многие имена были записаны с помарками и поправками, что делало их практически нечитаемыми. Но постепенно пришел навык, одновременно с которым, впрочем, появились и смутные опасения: слишком уж мало женских имен содержали реестры.

И вдруг двойное женское имя — Клер-Мари! Юноша вздрогнул, но тут же тяжко вздохнул: фамилия. Рядом с именем стояла четко выписанная фамилия: Дюбуа. Некоторое время он всматривался в эту строчку, округлив глаза, а потом возобновил поиск, но больше ничего не обнаружил.

Он намеревался пересмотреть списки еще раз. Без былого энтузиазма, скорее формально юноша свое намерение исполнил, но безрезультатно. Клер-Мари Ласалль в списках не значилась. Из архива он вернулся расстроенным. Похоже, ему оставалось надеяться лишь на чудо.

Вечером того же дня Виктора рано сморил сон, и юноша с Огюстом спустились в таверну по приглашению хозяина заведения. Стояла душная ночь, сменившая знойный день. Влажная жара — липкая, безжалостная — заставляет полуночничать даже тех, кто меньше всего к этому расположен.

Атмосфера внизу царила оживленная, о чем наглядно свидетельствовал неуклонный рост сумм за выпитое спиртное, записываемых мелом на доске. Барную стойку, над которой плавал сизый табачный дым, плотным кольцом окружали моряки и барышни в узких, воздушно-прозрачных платьях с обнаженными плечами и открытой спиной. Многие моряки свободными от стаканов руками уже держались за женские талии.

Рыжеволосый скрипач в черной короткой жилетке как у тореро, помятом котелке и с черным же шарфом вместо пояса, устроившись на высоком деревянном табурете, пиликал веселую мелодию. Шум и гам стояли невообразимые. Столы занимали все пространство зала, и за каждым шла карточная баталия, в которой принимало участие как минимум шесть человек. Место на столе возле каждого игрока было занято стаканами, бутылками и сигаретами, а в центре возвышались горки луизианских десятидолларовых купюр, прозванных американцами «дикси».

Огюст и юноша протиснулись к стойке и заказали виски. Хозяину заведения эти двое иностранцев были симпатичны, и следующая порция напитка пошла уже за его счет. Справа от Огюста, почти у самого конца стойки, сидел изрядно захмелевший старик с густыми бровями и совершенно белыми волосами, которого весьма профессионально обхаживала девица.

Он обращал на себя внимание еще и тем, что несмотря на неопрятный вид его одежда и обувь отличались некоторой импозантностью: кожаные гамаши, изящного фасона черный сюртук с хлястиком, жабо и кружевные манжеты. Внезапно юноша увидел, что к старику направляется мощного телосложения негритянка в тюрбане кричаще-яркого желтого цвета и с дымящейся пахитосой в руке. Он стал внимательно наблюдать за ней. Огюста, поглощенного созерцанием собственных ногтей, казалось, ничто вокруг не занимало. Подойдя к набравшемуся старику, негритянка остановилась рядом и заговорила с ним, и весьма властным тоном.

Приглядевшись, юноша понял, что женщина не негритянка, а мулатка, определить возраст которой было затруднительно — скажем, от сорока до шестидесяти. Многие игроки прервали игру и с почтением и даже некоторым страхом наблюдали за женщиной. Внезапно тут появилось еще одно действующее лицо.

Новый персонаж, войдя в таверну, сразу устремился к пьяному старику и мулатке. Это был малыш Сохо, с его прыгающей походкой. Он был, как обычно, бос и в сильно поношенных штанах, едва доходивших до колен.

Хотя мальчик стоял к ним спиной, юноша без имени его моментально узнал, но не успел сообщить новость Огюсту, так как Сохо схватил старика за фалды и принялся стаскивать с табурета. Мулатка, застывшая в величественной позе, молча наблюдала за Сохо и стариком. Однако как только девица попыталась воспрепятствовать тому, что у нее из-под носа уводят клиента, мулатка что-то произнесла, и барышня в ужасе отпрянула. Даже хозяин заведения наблюдал за происходящим словно краем глаза, как будто опасаясь накликать на себя беду. Старик, неуклюже отбиваясь от Сохо, сунул девице горсть монет и поплелся к выходу в сопровождении мальчика и мулатки.

Сохо, поравнявшись с баром, увидел безымянного юношу, тут же его узнал и в порыве искренней радости бросился обнимать. Мулатка остановилась, поджидая Сохо, а старик продолжил свой путь и, благополучно миновав пружинистые створки двери, вышел на улицу.

— Хозяин, хозяин! — воскликнул мальчонка. — Я не знать, где вы находиться. Я тогда вернуться помощь. В этот город трудно находить люди, который помогать. Но вы там уже не находился. Где вы был? Я долго искать везде. Мой виноват, что не сказать про бандиты. Здесь много опасно! — выпалив все на одном дыхании, Сохо повернулся к дородной мулатке и с особой торжественностью сообщил ей: — Гран-Перл, это есть человек, который мне помогать.

При ближайшем рассмотрении Гран-Перл производила ошеломляющее впечатление. Хотя было очевидно, что она немолода, ее гладкая, как у молодой девушки, кожа атласно блестела, а могучее тело было тугим и упругим. На лице выделялись массивные губы и глаза, сверкавшие мрачным блеском, точно черные карбункулы. Наименее броской частью ее туалета был, пожалуй, длинный, до щиколоток светлый халат прямого покроя, из-под которого выглядывали стоптанные кожаные сандалии. При малейшем движении на шее позвякивали бусы самых разнообразных цветов — около дюжины ниток, одна длиннее другой. В ушах — два золотистых, в тон тюрбану, кольца. Руки — крупные и сильные, пальцы с ухоженными ногтями сплошь унизаны перстнями. На запястьях и предплечьях — медные браслеты, оставляющие на потной и не особенно темной коже более темные следы.

Гран-Перл, не промолвив ни слова, устремила на юношу пристальный взгляд. Эти глаза, казалось, были способны проникнуть в суть самых сокровенных тайн, усмирить страсти и изгнать демонов. Иногда, если на тебя долго смотрят в упор, не стоит торопиться с выводами. Ведь причиной может быть не недостаток воспитания, а желание помочь, изменить твою жизнь. Юноше стало не по себе.

Он видел перед собой только Сохо и Гран-Перл. У мальчугана на лице застыло серьезное, напряженное выражение. Гран-Перл, не отрывая от юноши проницательного взора, затянулась пахитосой и дым выпустила так, что он послушно повис прямо у него над головой. И пока облачко не рассеялось, провела ладонью ото лба к затылку, едва касаясь волос, будто приглаживала их дымом.

Проделав эти пассы, мулатка склонилась к нему и прошептала на безукоризненном французском языке:

— Она умерла. Ищи ее на кладбище.

Всю ночь юноша мучился кошмарами и проснулся едва рассвело. Она умерла… Могла ли Гран-Перл знать о ней?

Охваченный тревогой, юноша направился к церкви. На центральной площади Нового Орлеана ему уже доводилось бывать — здесь находилась мэрия. А рядом с ней стояла приходская церковь с недостроенным пресвитерием. Юноша обратился к священнику, отцу Баффону, с просьбой взглянуть на метрические книги, объяснив, что разыскивает свою мать.

— Я тоже француз, знаете ли… Ах, добрая старая Европа! — расчувствовался падре, жизнерадостный и словоохотливый старик невысокого роста, в профиль напоминавший грача, и, пригласив юношу следовать за собой, плавной походкой направился в ризницу. — Человек, на чьи деньги построена наша благословенная церковь, тоже европеец, точнее — испанец? Дон Андрес Альмонастер-и-Рохас, уроженец небольшой андалузской деревушки, разбогател в колониях и стал одним из самых состоятельных людей Луизианы и обеих Флорид. И щедрым благодетелем святой Церкви. — Он понизил голос и оглянулся, будто разглашая великий секрет: — Говорят, старый полковник на богоугодные дела потратил более трехсот тысяч песо. Увы, люди так много говорят, но почти никогда не жертвуют значительных средств на то, что ведет к вечной жизни, вы не находите? А вы верите в вечную жизнь?

— Возможно, она действительно существует.

— Понимаю, вам хочется доказательств… Первую церковь, возведенную на этом месте, — продолжил рассказ священник, открывая дверь в ризницу, — в 1722 году разрушил ураган. Вторая сгорела в пожаре 1788 года. То было настоящее проклятье, но Господь в Своем бесконечном милосердии не оставил нас без попечения и позаботился о даре дона Андреса. Собор, где мы с вами находимся сейчас, заложен в 1789-м, освящен в 1794 году, и, надеемся, благодаря нашим молитвам когда-нибудь станет кафедральным. Если не вмешается нечистый. Кто может быть в чем-то уверен в нынешние времена? — завершил он, с лязгом захлопывая решетку двери. — Да, кстати, вы знаете дату смерти вашей матушки?

— К сожалению, нет, падре. Я даже не знаю наверняка, умерла ли она.

— О, Господи! Неисповедимы Твои пути! — воскликнул отец Баффон.

В течение нескольких часов они просматривали все записи начиная с 1792 года до самых последних дней, но и по окончании поисков судьба Клер-Мари Ласалль осталась неизвестной.

— Вас должна утешать мысль, что, по крайней мере, точка в поисках не поставлена, сын мой…

Юноша мог счесть дело закрытым, если бы не одна деталь, не дававшая ему покоя.

— Послушайте, отче, в книге зарегистрирована кончина Клер-Мари Дюбуа, умершей 4 июня 1797 года во время эпидемии желтой лихорадки. Покойную похоронили на кладбище Святого Людовика. В записи не содержится сведений ни о ее родителях, ни о детях. Однако она состояла в браке с Бертраном Дюбуа, и на полях сделана пометка, отсылающая к соответствующей записи в книге венчаний за предшествующий, 1796 год. Спустя примерно два месяца после ее смерти похоронили и вдовца, Бертрана Дюбуа, который тоже умер от желтой лихорадки. Если Клер-Мари вышла замуж за Бертрана Дюбуа в Новом Орлеане, за год до смерти обоих супругов от желтой лихорадки, и взяла в браке фамилию мужа, как могло получиться, что Клер-Мари Дюбуа фигурирует в реестре пассажиров кораблей, прибывших в 1793 году, то есть за три года до свадьбы?

— В реестре пассажиров? Почему же вы мне раньше не сказали? — отец Баффон, сдвинув очки на кончик носа, внимательно посмотрел на юношу.

— Это единственная Клер-Мари, фигурировавшая в тех списках. Заверяю вас, я проштудировал их самым тщательным образом. Совпадение? Или же в обоих случаях речь идет об одной и той же женщине? Но если это так, то…

Отец Баффон часто-часто заморгал. Голова его напряженно работала. Наконец, словно излагая тайную информацию, он принялся, медленно и немного запинаясь говорить:

— То… тогда… остается лишь одно объяснение: прибывшая на корабле женщина воспользовалась фамилией, которая… ей не принадлежала.

— Именно так, падре! Точно!

Испытав прилив новых сил и вернув очки на прежнее место, священник набросился на книгу венчаний, словно то была карта острова сокровищ. Дрожащими руками он принялся искать регистрацию, относившуюся, в соответствии со ссылкой в книге смертей, к «одна тысяча семьсот девяносто шестому году, августа месяца двадцать седьмому дню». Юноша нетерпеливо наблюдал за падре. Перелистывание страниц заняло больше времени, чем ему представлялось необходимым, но когда отец Баффон уже добрался до нужного месяца и, похлопав легонько юношу по руке, наконец приблизился к двадцать седьмому числу и победно ткнул перстом в ту самую запись, решение загадки стало возможным.

— Вот она! Видите? Сейчас все прояснится, — в волнении воскликнул отец Баффон.

Падре, разумеется, так и не успел ничего прояснить, ибо юноша, перехватив инициативу, мгновенно прочел запись о регистрации брака между Бертраном Дюбуа, уроженцем Парижа, и Клер-Мари Ласалль, Франция, точное место рождения не известно.

Отец Баффон пребывал в состоянии крайнего волнения.

— Господи Всемилостивейший! Теперь все понятно. Они прибыли в Новый Орлеан на одном корабле. И он позволил ей воспользоваться своим именем. Кто он был, мы не знаем. Но он дал ей свою фамилию, когда они еще не заключили брак, это же яснее ясного! Возможно, выдали себя за супругов, чтобы обезопасить ее. Это совершенно естественно: одинокая женщина лишена привилегий замужней дамы и подвергается большим опасностям, — сказал отец Баффон, снова глядя на юношу поверх очков.

При прощании священник выглядел растроганным. Юноша с благодарностью пожал ему руку и с очевидным облегчением покинул собор. Он старался ни о чем не думать, как человек, которого уносит в море, полагается на волю волн. Теперь он направлялся на кладбище.

Небо уже начало хмуриться, когда юноша вошел в кладбищенскую калитку и отыскал одного из могильщиков. Назвал ему двойное имя, фамилию Дюбуа, год смерти и сказал, что хотел бы увидеть могилу. Могильщику потребовалось время, чтобы свериться с записями и понять, где искать. Выйдя из сторожки, он повел юношу по заросшей травой тропинке.

— Вы, как я понимаю, француз, — с ярко выраженным местным акцентом произнес могильщик.

— Похоже, да, — ответил юноша, которому казалось, что вместо крови у него по венам текут огненные потоки.

— В таком случае, не удивляйтесь виду наших могил. В Новом Орлеане умерших не закапывают в землю. Почвенные воды здесь поднимаются так высоко, что могут вынести бы тела покойников наверх. И пусть вас не пугают кресты, нарисованные на некоторых могилах. Их чертят те, кто верит в вуду. Каждый крест у них означает загаданное желание.

Не удивляться? Не пугаться? Чему он не должен удивляться? И чего не должен пугаться? Он ничего не видел вокруг себя, даже своего проводника. Просто шел за ним по тропинке, вовремя поворачивая и огибая гробницы — возвышающиеся из земли громадные каменные изваяния, строгие и помпезные, мрачные и великолепные. Давила влажная жара, одежда липла к телу… Ему почудилось, что еще миг, и силы его покинут, хотя вот-вот мог наступить именно тот момент, когда волна должна была вынести тонущего на берег. Юноша оперся о кованую ограду, окружавшую чей-то мавзолей. И тотчас услышал голос могильщика, звучавший странно, как будто издалека:

— Сударь, вот она, идите сюда.

Это была небольшая — примерно метр в высоту и два метра в длину, запущенная могила-гробница из серого камня, без каких бы то ни было украшений, увенчанная маленьким крестом, вокруг которого кустилась сорная растительность. Юноша еле сдерживал дыхание. Глаза у него горели.

Оставшись один, он выдернул сорняки и сгреб рукой листву с крышки саркофага. Юноша склонился перед могильной плитой и принялся бережно, с величайшей осторожностью счищать слой земли, почти полностью покрывший высеченные на камне слова.

Первая надпись состояла из имени, фамилии и дат: Клер-Мари Дюбуа (1769–1797). Вторая же потрясла его до глубины души. Очень простая по форме, но исключительно важная для него по содержанию эпитафия гласила:

«Если бы твой сын, Жюльен, которого тебя лишили, знал тебя, он бы печалился о твоей кончине так же, как и я.

Твой любящий супруг».
Юноша упал на колени и надолго замер перед могилой всеми забытой Клер-Мари Ласалль, его матери, которая прибыла на чужбину под другой фамилией, предпочтя свою собственную скрыть навсегда.


Почти в то же самое время, в Париже, Жозеф Фуше встречался у себя в кабинете с одним из агентов, на которого возлагал особые надежды. Министр полиции сидел за рабочим столом, просматривая содержимое секретной папки, посетитель сидел напротив него.

— Пейте свой коньяк, виконт. Вы уже ознакомились?

— Да, ваше превосходительство. Поразительно. Просто поразительно, — ответил виконт де Меневаль, держа в руках лист бумаги. — Вы уверены, что письмо не подделка?

Фуше продолжал перелистывать один за другим документы, находившиеся в объемистой папке, откуда было извлечено и письмо, о котором шла речь. На невозмутимом лице министра живыми казались только покрасневшие веки, наполовину прикрывавшие глаза. Не глядя на подчиненного и словно не придавая теме разговора особого значения, он словно вскользь заметил:

— Сомнения исключены: это подлинная подпись императора, того времени, разумеется, когда он еще не был императором и носил свою итальянскую фамилию. Я не люблю, виконт, оставлять нерасследованными и бесконтрольными явления такого рода, поскольку на собственном опыте убедился в недопустимости недооценки роли внебрачных детей.

Виконт, взирая на патрона с откровенным восхищением, промолвил:

— С нетерпением жду указаний, ваше превосходительство.

— Я уже распорядился направить человека в Бургундию для расследования обстоятельств данного дела. — Фуше оторвался от папки. — Судя по приведенным свидетельствам, ребенок действительно существовал. По крайней мере, женщина была беременна, но она сошла с ума, а затем бесследно исчезла. Ее отец погиб: несчастный случай с экипажем, в котором он ехал. Что скажете?

— В то, что вы рассказываете, трудно поверить, — ответил Жиль, вновь пробегая глазами строки письма.

— Но это еще не все. Письмо мы обнаружили в одном из публичных домов Парижа. Его содержательница умерла насильственной смертью, и полиция нашла сей документ при обычном в подобных случаях обыске.

Виконт глотнул коньяка и перечиталпослание:

«Ты разбиваешь мне сердце, моя ненаглядная мадемуазель Ласалль. Ужели это ты мне пишешь такие слова? Право, не узнаю тебя. Возможно, конечно, что я сам виноват, ибо питал излишние надежды. Но и сейчас готов повторить, что был бы добрым, самым преданным и любящим супругом тебе и самым заботливым и нежным отцом нашему малышу. Как могли подобные слова сорваться с твоих уст? Ты уверяешь, что разлюбила меня, и твои поступки это подтверждают: оказывается, ты на четвертом месяце беременности и до сих пор держала меня в неведении. Ты лишаешь меня самого дорогого. Разве своей любовью я причинил тебе только горести и муки? Подумай, небом заклинаю, о нашем ребенке. Ему нужен отец. Или же ты и вправду не желаешь, чтобы ребенок появился на свет?

В самое ближайшее время, при первой же оказии я вырвусь в Сёр. Я должен увидеть тебя. Это необходимо. И надеюсь, на сей раз твой отец разрешит мне войти в ваш дом.

Ах, Клер-Мари, Клер-Мари! Шлю тысячу поцелуев. Любящий тебя,

Буонапарте».
— Это кажется невероятным, ваше превосходительство.

— Ну-ну. Чувствуется, что вы, виконт, еще не женаты и у вас нет детей. Поверьте, вы лишаете себя одного из самых возвышенных наслаждений. Верность супруги, сыновняя любовь… — Голос министра как будто потеплел. — Возможно, это и есть главное достижение в жизни, рядом с которым бледнеют земная слава и политический успех…

Виконт, понимая, что помимо собственного желания стал свидетелем проявления настоящих чувств у министра, поторопился вернуть беседу в прежнее русло.

— Прошу прощения, ваше превосходительство. Но как подобное письмо могло оказаться в борделе?

Возникла секундная пауза.

— У меня пока нет ответов на все вопросы, виконт, — холодно произнес его превосходительство, пронзая подчиненного холодным взглядом. Виконт расслышал в переменившемся тоне Фуше грозовые ноты: уж не навлек ли он на себя неудовольствие, отказавшись соответствовать в минуту откровенности министра? — Однако парижская дама — не провинциалка из Сёра, а одна из тех авантюристок, что охотятся за чужими состояниями, — сорвала бы благодаря письму приличный куш. Кстати, виконт, ваша настоящая мать была не из Парижа, не так ли?

От неожиданности де Меневаль с такой силой стиснул пальцы, что раздавил бокал. Острые осколки в нескольких местах рассекли кожу, и кровь заструилась по руке, капая в лужицу пролитого коньяка.

Фуше дернул шнур колокольчика, вызывая прислугу.

— Извините, ваше превосходительство. Я непростительно неловок, — оправдывался виконт, зажимая в руке платок.

— Будьте осторожны, мсье. Плохо залеченные раны имеют обыкновение открываться.

9 Месть за владельца «Карно Плантейшн»

Юноша, может, и хотел заплакать, но не умел — сердце зачерствело, как засыхает куст без дождя. И в то же время он вдруг почувствовал прилив сил и готовность на что угодно. Что он мог еще потерять? Все связи с прошлым были обрублены, и в целом свете, за исключением одного Виктора, не осталось никого и ничего, что заслуживало бы его попечения и заботы. Он находился во власти убеждения, что и сам никому не нужен, и именно это ощущение делало его сильным и бесстрашным.

Виктор постепенно поправлялся, но часто стал впадать в прострацию. Что касается Огюста… Новый Орлеан был столь ему чужд, что он вообще потерял всякий интерес к жизни. Вот и сейчас он был у стойки, снова пил в долг. Скрипач наяривал задорную мелодию, зал заполнялся ночными кутилами. Жюльен опустился рядом с Огюстом на табурет.

— Как Виктор? — спросил он.

— А, это ты!.. Очень рад, — приветствовал его Огюст, делая последний глоток. — Виктор спит как мертвый. Он совершил длительную прогулку, опираясь на палку и каждую минуту интересуясь, где ты. Я знаю, что мы без гроша, но пусть еще один бокал пополнит мой растущий долг. Что выпьешь, бренди?

— Да.

— Хозяин, бренди моему другу и еще один другу моего друга. Запишите все на мой счет.

Расторопный, но уже не такой радушный хозяин поставил перед ними два бренди.

— Мы можем выпить за что-нибудь вечное, что никогда не кончается? — спросил Жюльен.

— Давай, в таком случае, выпьем за дерзость, присущую веем мужчинам, а также некоторым женщинам, — произнося тост, Огюст обернулся — там, в обществе двух веселых барышень, сидел пьяный старик, который постоянно толкал Огюста в спину. — Сударь, буду весьма признателен, если вы перестанете так широко размахивать локтями.

— Пардон, — поворачиваясь к ним, произнес старик. — Позвольте представиться — Теодор Карно к вашим услугам. — Он протянул руку, явно с трудом сдерживая икоту.

— Мое имя — Ласалль. Жюльен Ласалль.

Услышав ответ друга, Огюст замер.

— Как вы сказали? — переспросил Теодор.

Словно опасаясь, что от частого употребления имя, подобно монете, может затереться, юноша с неудобством человека, впервые надевшего новые ботинки, повторил:

— Жюльен Ласалль.

— Вы нездешние?

— Мы из Парижа, — сообщил Огюст.

— На одном из последних французских кораблей, не так ли? — разговаривая с ними, Теодор продолжал сидеть на табурете, крепко обхватив за талию меднокожую дамочку с весьма аппетитными формами — единственную, которая не улизнула от него после начала беседы. — Новый свет приятно удивит вас, господа, — и, развивая мысль, пояснил: — Какие женщины… У-у-ух! Креолки такие жаркие и… такие потненькие…

Теодор приблизил лицо, на котором выделялся опухший нос с лиловыми прожилками, вплотную к пышному бюсту барышни и кончиком языка сладострастно провел по нежной коже от впадинки между грудей до ямочки у основания шеи.

— О-ля-ля! — вздохнул Огюст. — Какое падение французского духа!

— Мсье, — отрывисто произнес старик, зарывшись лицом в декольте и косясь на Огюста, — я уж давно перестал быть французом, — завершающая часть фразы прозвучала с нарочитым акцентом, еще более отчетливым, чем у хозяина «Дофины».

Между тем за одним из угловых столиков неожиданно вспыхнула перебранка — повздорили два картежника. Оба вскочили на ноги, схватив друг друга за грудки. Скрипач принялся наигрывать мелодию поритмичнее. Теодор неспешно, делая паузы между словами, поделился важным соображением:

— Не беспокойтесь, господа, вы находитесь в самом лучшем месте этого города. Здесь вы всегда в безопасности. Заверяю вас.

Жюльен и Огюст молча переглянулись, затем посмотрели на уже вошедших в раж и от души дубасивших друг друга джентльменов и в недоумении воззрились на старика.

— Н-да… если это место — лучшее в Новом Орлеане, то что же творится в худших, мсье? — спросил Огюст дрогнувшим голосом.

В тот миг один из драчунов выхватил из ножен тесак и начал было угрожающе размахивать им перед соперником. Однако хозяин заведения был решителен и скор. Схватив с висевшего у него за спиной шита с коллекцией холодного оружия два кинжала, он с обеих рук метнул их в нарушителей спокойствия. Клинки, подобно двум молниям, пригвоздили рубахи соперников к стене.

Музыкант, как ни в чем ни бывало, опустил скрипку и смычком почесывал подбородок.

— Убирайтесь на улицу! Мне в таверне кровь не нужна, вам здесь не скотобойня! — прорычал хозяин, указывая рукой на дверь.

Проводив взглядом молча покинувших заведения и явно лишившихся прежнего пыла игроков, хозяин вернулся к своим обычным занятиям. Скрипач снова взялся за скрипку, и в таверне восстановилась все та же атмосфера бесшабашной гулянки, что и пару минут назад.

— Вот-вот, сударь, именно поэтому здесь безопасно, — пояснил старый пьяница, обращаясь к Огюсту, и опорожнил стакан, другую руку опустив ниже талии своей барышни. — Эх, хорошая это штука — храбрость! Вы видели, каков молодей хозяин? Человек, внушающий уважение к себе. Если б мне частичку его х-х-храбрости, если б я был до-до-достаточно храбр… я бы все и-и-изменил. Но что вы в-в-видите? Старого пья-п-п-пьянчугу, у которого, как и у моих предков, денег куры не клюют. А этого, к-к-какой ужас! Этого недостаточно, чтобы за-за-заставить себя уважать!

Глаза у Теодора были маленькие, водянистые, серо-голубые, лицо, обрамленное длинными, почти до подбородка белыми бакенбардами — воспаленное, багрово-красное, редкие седые волосы всклокочены. На нем был все тот же — возможно, только еще более грязный сюртук и та же сорочка с жабо и тонкими кружевными манжетами, что и накануне ночью, когда его увели отсюда Сохо и Гран-Перл.

— Почему вы так говорите? — спросил Жюльен.

— Как я говорю? — переспросил Теодор.

— Почему вы говорите, что надо заставить себя уважать?

— П-п-потому что, в противном случае, что остается? Если нас не у-ув-важают и о-о-отнимают самое дорогое, что о-о-остается? М-м-месть? А если мы т-т-трусливы, к-кто отомстит за нас? — И, наклонясь к ним, громко прошептал: — Если б я б-б-был с-с-способен отомстить за с-с-себя… Если б м-м-мог лишить жизни т-т-тех, к-к-кто в-в-вино-вен в моих н-н-несчастьях… Если б имел с-с-сме-лость вос-с-становить с-с-справедливость… О, т-т-тогда… т-т-тогда…

— Что тогда? — спросил Жюльен.

— Т-т-тогда бы они д-д-дрожали… А я бы обрел душевный покой! — выпалил Теодор и, плотно сжав зубы, потряс в воздухе кулаком.

Меднокожая девица начала проявлять признаки недовольства и попыталась высвободиться из обхватывавшей ее руки. Жюльен допил свой бренди и поставил стакан на стойку.

— И чего вы не пожалели бы за то, чтобы обрести желанный покой? — поинтересовался Жюльен.

— Да я бы отдал что угодно! — воскликнул Теодор.

— Ну что ж, почему бы не попробовать? Может, у нас получится, мсье, — предложил Жюльен столь неожиданно, что Огюст поперхнулся. — Давайте определим: что вы дадите, чтобы отомстить вашим врагам и при этом, разумеется, не запятнать ни каплей крови кружева на вашей одежде?

Огюст переводил изумленный взгляд то на одного, то на другого. Старик, расплатившись пригоршней монет, отпустил на волю дамочку, которая тут же испарилась, и придвинулся почти вплотную к новым знакомым.

Раньше Огюст не мог себе представить, что станет свидетелем подобного разговора, к тому же в Новом Орлеане, да еще, кроме всего прочего, между старым пьяницей, которого в блестящем Париже сочли бы босяком, и его новым другом — юношей, несомненно, привлекательным и необычным, теперь назвавшим себя Жюльеном Ласаллем. Однако благодаря алкоголю все происходящее воспринималось совершенно естественно, и Огюста не столько удивил характер беседы, сколько стремительность, с какой в Новом свете заключались сделки. Будто и вправду время — деньги, а первая из Десяти заповедей посвящена тому, как их делать.

Огюсту, который какое-то время не следил за ходом беседы, послышалось, что его друг задает ему какой-то вопрос.

— Да? — встрепенулся он.

— Я спрашиваю: умеешь ли ты готовить?..

— Готовить? Гм… Еще бы! У всех, кому довелось отведать моих блюд, навсегда сохранились приятные воспоминания.

— Видите, я прав, — улыбаясь Теодору, сказал Жюльен.

— Позволю тебе напомнить, — с некоторым смущением промолвил Огюст, — что нам следует сосредоточить усилия на поисках твоей матери.

— Моя мать умерла, — произнес Жюльен почти шепотом.

Старик дрожащей рукой поднял бокал.

— Итак, за свою работу я получаю дом! — потребовал Жюльен.

— 3-з-заметано, — согласился Теодор.

Сахарная плантация Теодора, «Карно плантейшн», лежала в низовьях Миссисипи, всего в двух часах езды дилижансом от Нового Орлеана и занимала площадь около ста двадцати акров. Дом землевладельца окружали старые деревья с поросшими мхом стволами. К нему вела тенистая аллея, по обочинам которой с каждой стороны стояли в ряд четырнадцать кряжистых дубов. Жюльен пересчитал их в ожидании, когда завершится первая часть торжественного обеда.

Внешне дом не выглядел роскошным. По словам Теодора, который успел на протяжении нескольких дней, предшествовавших застолью, рассказать историю своей жизни, это был первый и самый скромный дом, построенный им по прибытии в Соединенные Штаты.

Здание представляло собой типичную усадьбу креольского плантатора во французском колониальном стиле. Оштукатуренную кладку из сомнительного качества местного кирпича усиливали мощные балки из кипариса. В целом же конструкция отличалась предельной простотой. Из-за частых наводнений и для лучшего продувания бризом жилой этаж был возведен на трехметровых кирпичных опорах. Нижний использовался только для хозяйственных нужд. Над двухскатной деревянной крышей, между двумя мансардными окнами, по центру дома высилась каминная труба. К обставленной плетеными креслами веранде парадного входа, посреди фасада, поднимались две наружные лестницы, над которыми располагалась галерея с красивыми перилами и деревянными колоннами.

По ней-то и прохаживался какое-то время Жюльен, а когда решил, что пора, быстро вошел в гостиную.

Просторный салон был овальной формы, его украшала лепнина, образовывавшая на потолке затейливый рельефный узор в виде переплетающихся ветвей виноградной лозы. На дальних стенах висели друг против друга портреты хозяина и хозяйки дома, на двух других было по два высоких окна с пышными портьерами из зеленого муара. Пол устилал мягкий ковер с ярким причудливым орнаментом. С потолка свисала тяжелая бронзовая люстра. Сервировка внушительных размеров прямоугольного стола отличалась исключительной изысканностью: в хрустальных канделябрах горели свечи, благородно поблескивали серебряные куверты и посуда севрского фарфора.

Мирно беседуя, сотрапезники воздавали должное первому блюду. Застолье возглавлял хозяин дома — шестидесятилетний мужчина с редкой растительностью на голове, полуседой бородой и двойным подбородком. Рядом с ним сидела молодая женщина необыкновенной красоты — с бархатистой кожей, бездонными глазами и густыми волосами цвета воронова крыла, собранными в высокую прическу. Даме, которой хозяин то и дело нежно поглаживал ручку, еще не было и тридцати. Она поражала естественной элегантностью и единственная из всех присутствующих за столом умела беззвучно смеяться. По боковым сторонам стола сидели две четы — взрослые сыновья хозяина, столь похожие на отца, что никто не осмелился бы усомниться в их родстве, и их супруги, женщины ничем не выдающейся внешности, лет тридцати-сорока. Красота молодой хозяйки дома — холодная, как и подобает истинной красоте, на фоне остальных женщин выглядела особенно эффектно.

— О, мсье Огюст, первое блюдо поистине великолепно. Не понимаю, как вам это удалось, но оно превосходит даже тюрбо а-ля гурманд, а ведь это поистине королевская рыба! — выразил восхищение старший сын землевладельца, шевелюру которого, судя по уже наметившимся проплешинам, ждала та же участь, что и родителя.

Отец потянулся, заложил пальцы в проймы жилета и, преисполненный законной гордости, произнес:

— Действительно, для нас, обитателей американского захолустья, возможность пользоваться услугами такого виртуозного кулинара, мастера высокой, подлинно французской кухни — это подарок судьбы.

Глава семейства считал себя обладателем острого и пытливого ума, что у домочадцев, однако, вызывало улыбку.

— Но, полагаю, и мсье Огюст, — через какое-то время заметил младший сын, точная копия отца и брата, — может быть благодарен разбогатевшим фермерам за то, с нами можно поговорить по-французски.

— Вы даже не представляете себе, насколько я благодарен, мсье, — вступил в разговор Огюст, который успел переодеться в красный бархатный камзол, белый напудренный парик, шелковые чулки, туфли с пряжками и шпагу. — Позволю себе выразить уверенность, что второе блюдо сразит вас наповал.

— Лично мне очень понравились пирожки из слоеного теста с грибами, — обнажив в улыбке зубы грызуна, скрипучим голосом вставила веское слово супруга старшего сына — тощая особа, которая, поднося бокал к губам, манерно оттопыривала мизинец.

— Мадам, точнее было бы сказать не с грибами, а с тонко нашинкованными шампиньонами, — деликатно поправил Огюст.

— Ну, разве это важно? — смущаясь, вступилась за родственницу супруга младшего сына — полная, краснолицая женщина с пепельными волосами, убранными по-гречески вверх.

— Когда же вы наконец объясните нам причину переодевания в костюм кавалера давно минувших дней? — снисходительно посмеиваясь, спросил хозяин дома.

— Это связано со вторым блюдом, мсье. Ритуал разделки на весу требует соблюдения целого свода правил. И первое из них — платье кравчего не должно уступать в изысканности одеяниям самого изящного кавалера за столом, — разъяснил Огюст. — Итак! — неожиданно воскликнул он и, к испугу нервных дам, выхватил из ножен шпагу: — Пулярка а-ля Бриллат-Саварин!

— Браво! Браво, господин повар! Великолепное зрелище, великолепное! — Хозяин принялся хлопать в ладоши, в то время как сыновья иронично поглядывали то на него, то на своих притихших жен.

В салон, неслышно ступая, вошли четверо чернокожих слуг. Трое несли подносы, накрытые серебряными крышками, а четвертый, последний — соус в глубокой серебряной соуснице. Когда с подносов были сняты крышки, глазам присутствовавших предстали три аппетитно запеченных пулярки.

Сотрапезники, будто по команде, бросили через плечо свои салфетки на пол. Слуги поспешили заменить их новыми.

— Видите, мсье Огюст, как хорошо известны нам французские обычаи! — похвастал хозяин.

Огюст, разумеется, знал, что подобный жест считался во Франции признаком воспитания. Но был небольшой нюанс: салфетка выбрасывалась не после перемены блюд, а сразу после однократного использования.

— А сейчас, с вашего позволения, минуту тишины, — обратился к присутствующим Огюст, — в противном случае мы не сможем сосредоточиться.

Уверенным движением он взял в левую руку большую двузубую вилку, вонзил ее в румяную тушку пулярки, поднял на уровень груди и острым как бритва ножом стал на весу резать птицу, отсекая сначала ножки, потом крылышки и, наконец, грудку. Та же операция была произведена и с двумя оставшимися пулярками. После этого один из чернокожих слуг обошел всех с блюдом, каждый выбрал себе кусочки по вкусу и полил их нежнейшим соусом на телячьем бульоне с растопленном в нем сливочном масле, в состав которого также входили мелко нарезанные трюфели, тертый сыр и немного томатов.

Когда Огюст удалился, члены семейства принялись уписывать деликатес. По прошествии десяти или пятнадцати минут с лиц едоков постепенно исчезли улыбки, и за столом воцарилось гробовое молчание — слышалось лишь позвякивание приборов. Патриарха вдруг пробил пот.

— Мсье Огюст! — воскликнул хозяин дома. — В чем дело? Что это за пулярка? У меня от нее скверно в желудке.

— Дьявольщина, меня тоже корежит, — объявил старший сын.

— И меня мутит! И меня! — чуть не хором сообщили невестки.

— Не хочу ничего сказать, но… — младший сын осекся.

— Дорогая, а ты как? Ты бледнее смерти… Мсье Огюст! Мсье Огюст!

Именно в это мгновение в салон вошел Жюльен — в долгополом темном сюртуке и сапогах для верховой езды. На груди — небольшой серебряный медальон.

— Успокойтесь, господа, — хладнокровно говорил он, приближаясь к амфитриону. — От вашего недуга есть лекарство. Там, откуда я родом, произрастает цветок, имя которому — лютик ядовитый. Эта травка, обладающая уникальной способностью — раскрывать подноготную души, по вкусу прекрасно вписывается в соус Бриллат-Саварин.

Женщины вскрикнули, сыновья устремили на отца полные ужаса взгляды.

— Кто вы такой? Что вам нужно в моем доме? Как вы здесь оказались? — вопил хозяин испытывая уже нешуточные боли.

— Я освежу вашу память. Дело было зимой восемьсот третьего года, когда мсье Теодор, — Жюльен пристально посмотрел на прекрасную даму, — в одну ночь лишился и этой плантации, и своей жены, в чем ему оказали содействие сидящие за этим столом господа. В ту ночь, — обходя вокруг стола, Жюльен извлек из кармана флакон зеленого стекла с позолоченной пробкой, — мсье Теодора опоили и жульнически обыграли в покер три негодяя, которые пользовались полной поддержкой присутствующей здесь его супруги, — Жюльен остановился за спинкой стула корчившейся в коликах прекрасной дамы.

— Говорите же скорее, чего вы хотите? — выдавил из себя старший сын, выпучив лихорадочно горевшие глаза.

Дамы уже громко стонали.

— Лютик ядовитый не столь безжалостен, как некоторые души. У меня в руке противоядие, средство, обезвреживающее яд, которым вы отравились, — Жюльен показал всем зеленый флакон. — Если вы не примете его немедленно, вас всех ждет верная смерть, — последние слова он обратил главе семейства.

Оба сына, бледные как полотно, с выражением почти нестерпимого страдания, попытались было вскочить и броситься на Жюльена, но тот жестом дал понять, что разобьет спасительную склянку:

— Будет жаль, если так случится. Однако, — он снова посмотрел на помещика, — если вы будете столь любезны и подпишете передачу плантации обратно ее законному владельцу, мсье Теодору, все закончится благополучно. Очень советую поторопиться с принятием решения. — Жюльен поднял руку с зеленым флаконом над головой. — В вашем распоряжении всего несколько минут.

Устроитель банкета с усилием повернулся к своей прекрасной соседке — но стоны дамы были уже едва слышны. Он перевел взгляд на сыновей, принял бумагу из рук Жюльена и подписал, пересиливая боль и дурноту.

Жюльен, внимательно изучив подпись, сложил документ, спрятал во внутренний карман сюртука и направился к выходу.

— Противоядие, противоядие… — бессильно шептал хозяин. — Я же… выполнил… ваше требование… Дайте нам… скорее…

Сыновья уже были мертвы. Старший повалился грудью на стол, уткнувшись в тарелку; младший окаменел с неестественно прямой спиной, откинув назад голову и с гримасой жутких страданий на лице. Невестки бились в последней агонии, судорожно хватаясь руками за горло.

— Скорее… скорее… — торопил теперь уже бывший хозяин дома, протягивая руку к Жюльену. — Я умираю… Противоядие… умоляю…

— Да! — воскликнул, возвращаясь, Жюльен. — Взгляните на своих сыновей. Они больше не страдают. И ваша половина, о которой вы так пеклись, уже близка к смерти. Смотрите, — держа обеими руками, он повернул к нему голову дамы, испускавшей дух, — не отводите глаз, пока они еще могут видеть… Любуйтесь истинным обличьем ее души.

Амфитрион с ужасом смотрел на то, во что превратилась прекрасная, любимая им женщина. На искаженном лице проступило выражение жестокости и порока. Он не мог узнать свою любовь в жуткой образине с вылезшими из орбит глазами, вывалившимся изо рта сухим, распухшим языком и перекошенными словно в адской ухмылке губами. Ему казалось, что в этом мерзком облике перед ним предстала сама смерть.

Боль стала уходить. Продолжая неотрывно следить взглядом за незнакомцем, умирающий плантатор почувствовал, что его легкие разрываются от недостатка воздуха.

— Знайте, прежде чем последовать за ними, что этим подарком вы обязаны вашему драгоценному другу Теодору, который, можете не сомневаться, никогда вас не забудет, — сообщил Жюльен.

Амфитрион, уже не слыша, с гортанным всхлипом рухнул головой на стол.

В салоне вновь появился Огюст — в своем обычном костюме, спокойно натягивая на руки перчатки.

Мужчины созерцали неподвижные тела за столом.

— Прислуга точно будет держать язык за зубами? — спросил Жюльен.

— Отныне они больше не рабы и знают об этом. Кроме того, они были и остаются преданы Теодору, — заверил Огюст.

— Хорошо. Трупы пусть отнесут в болото, — распорядился Жюльен.

Огюст вышел, чтобы передать поручение. Взгляд Жульена задержался на зеленом флаконе. В действительности внимание его привлекло не противоядие, а собственные руки, которые по-прежнему держали склянку. Юноша в задумчивости смотрел на них, глубоко пораженный сознанием, что все произошедшие здесь совершено этими самыми руками. Он рассматривал их, будто они чужие и существуют сами по себе. Крепкие руки, которые никогда не обнимали родителей, нисколько не дрожали, оставались спокойными, как во время шторма спокойна вода на глубине. Более того, кровь, словно подчиняясь внешней силе, даже замедлила свое течение. Словно эти руки были созданы для подобных дел.

В ту ночь Жюльен впервые закурил трубку, принадлежавшую мадам Бастид.

По прошествии нескольких недель в «Карно плантейшн» поселился новый законный владелец — Жюльен, а вместе с ним — Виктор и Огюст.

Как-то в один из первых вечеров их пребывания в поместье, совпавшего с первым полнолунием, Виктор попросил Жюльена взять его с собой.

— С каждым днем я нахожу, что вам все лучше, — солгал Жюльен, поддерживая Виктора под руку, когда они шли по дороге вдоль поля сахарного тростника.

— Да, здесь нам значительно удобнее, чем в «Дофине». Воистину, райский уголок Нового света, — произнес Виктор несколько ироническим гоном.

— Я дал вольную рабам, — ответил Жюльен, желая предупредить некоторые нежелательные вопросы. — А Огюст взял на себя руководство строительством нового жилья для чернокожих.

— Какого жилья?

— Вместо хижин мы построим кирпичные домики.

— Откуда ты берешь на это деньги, Жюльен? Неужели, кроме плантации, покер дает тебе еще и средства для вложения в хозяйство?

— Ах, Виктор, Виктор, — Жюльен укоризненно покачал головой. — Вы ведь знаете бывшего хозяина, мсье Теодора. Разве я виноват, что он плохой игрок?

— Ты напрасно утаил от меня, что нас тогда обчистили. Я поручил бы прислать необходимую сумму из Парижа, там у меня нет недостатка в деньгах. Но ты изолировал меня от всего.

— Теперь вам не о чем беспокоиться. Хоть плантация и небольшая, но достаточно перспективная.

— И все-таки однажды ты должен будешь рассказать мне обо всем. А пока этот момент не наступил, позволь, кое-что скажу я. Я тоже был молод и совершал ошибки. Когда ты, начинающий честолюбивый ученый, мечтаешь иметь хорошую лабораторию, преуспевать в исследованиях и жить в достатке, зачастую приходится работать на сомнительных заказчиков.

— Да, Виктор, но…

— Не перебивай. Я жил во времена, когда излишняя щепетильность была не в чести. Сколько раз я пытался убедить себя, что делал это во имя науки! Но я прекрасно знаю: нет мне Божьего прощения. Ты лучше, чем кто бы то ни было, знаешь: мир растений пленителен и ядовит.

— Виктор, но сейчас нет ничего важнее, чем вылечить вас.

— С годами ко мне вернулись тени тех, кто по моей вине принял мучения. А может, они никуда не уходили и всегда были рядом… Но теперь, и днем и ночью, они являются мне. Я вновь вижу их онемевшие лица, страх, застывший в глазах. Одних я знал, и они, возможно, тысячу раз заслужили смерть; другие были мне незнакомы. Однако и тем и другим принадлежала одна-единственная жизнь, а я отобрал ее. Сейчас все они вернулись, чтобы рассчитаться со мной.

— Пожалуйста, Виктор, не надо, — попытался остановить его Жюльен.

— В нашей науке, молодой человек, убийцей стать так же просто, как парфюмером — это зависит не только от обстоятельств, но и от тебя самого. Бывает, даже отличный профессионал не может различить тонкую грань. Но она существует. И за совершенные грехи приходится дорого расплачиваться, возможно, не только тебе, но и людям, которых ты любишь. Послушай меня! — Виктор вдруг с силой сжал руку Жюльена, и тот понял, что давно уже не видел его в таком ясном сознании. — Я говорю это от всего сердца, чтобы ты не повторял моих ошибок, чтобы тебе ни о чем не пришлось сожалеть. Будь осторожен. Покойники не оживут, скольким бы больным ты ни вернул здоровье.

Виктор вдруг покрылся испариной, словно в лихорадке, и у Жюльена стало тревожно на душе.

— Ей было за что расплачиваться, молодой человек, — снова заговорил Виктор. — Она была подлой женщиной. Но я никогда, никогда не должен был этого делать. Если бы только мертвые могли прощать!

Дорогу, по которой они шли, пересекла повозка, груженная срубленными деревьями. Два мулата, сопровождавшие ее, с почтительным страхом приветствовали путников — обнажили головы и, приложив широкополые соломенные шляпы к груди, поклонились.

— Ты их знаешь? — спросил Виктор отрешенно.

— Ну конечно! — с облегчением ответил Жюльен. — Одного зовут Зандор, а другого — Гедэ. В числе других тридцати пяти человек они заняты на самых тяжелых работах: корчуют и вывозят деревья, убирают валуны, готовят землю под посев, сеют, выращивают и рубят сахарный тростник.

Солнце клонилось к закату. Виктор вынул из кармана платок и вытер лицо. Хотя лето еще не наступило, жара и влажность были удушающие.

— Извини, Жюльен, но в том, чем здесь занимаются, я ничего не понимаю.

— В таком случае, вам следует начать помогать нам в управлении имением. Предстоит много сделать. Рабочий день не должен длиться от зари до зари. Чернокожие работники достойны получать такую же пищу, как и белые. Ах, да! И еще нужно, чтобы вы спроектировали новую лабораторию.

Виктор, который временами словно выпадал из реальности, промолвил упавшим голосом:

— Я так устал…

— Но вы выздоравливаете! Поймите, вы нам нужны — Огюсту; мне, этому дому.

На постаревшем лице Виктора появилась грустная улыбка, видеть которую было столь же горестно, как полет раненной птицы.

— Ты мне так и не рассказал о своей матери.

— Моя мать умерла. И забыта, — жестко сказал Жюльен.

— Забыта? Кем?

— Всеми. Никто никогда не вспомнит о ней, поскольку забыта ее настоящая фамилия. Я так и не узнал ее.

Какое-то время оба молчали.

— Скажи, куда мы так целеустремленно направляемся в этот вечерний час, — попытался возобновить разговор Виктор.

— Сегодня утром у одной негритянки умер сынишка. Малышу еще не исполнилось и пяти. И Сохо сказал, что ночью, на прощании, будет Гран-Перл.

— Гран-Перл?

— Вудуистская колдунья, — Жюльен кивком головы указал на факелы впереди. — Чтобы судить о чем-то, лучше самому увидеть.

Они свернули с дороги на тропинку, ведущую к поселку. В нем было около сорока или пятидесяти деревянных хижин с соломенными крышами. Жилища, способные укрыть небольшую семью от бури, были столь убоги, что обитать в них могли только существа низшего сорта. Большая часть хибарок стояла полукругом, прилепившись друг к другу. Остальные разбросаны как попало. Жюльен уже обсудил с Огюстом, и они решили предоставить бывшим невольникам земельные участки, которые те могли бы возделывать для себя, получая выручку от продажи урожая. А за полученные наделы они должны были трудиться и на плантации, разумеется, на достойных условиях.

У одной из лачуг, на отшибе, собрался весь поселок. Люди — женщины и мужчины — стояли в сосредоточенном молчании и даже не заметили появления хозяина и его спутника. Многие держали зажженные факелы.

Войдя в хижину, Жюльен и Виктор увидели на голом полу, на расстеленном саване, ребенка. Землисто-серая кожа на его лице не оставляла сомнений, что он мертв. Родители поднялись при виде хозяина. Тесное помещение освещали только лучины, горевшие вокруг тела. К вновь прибывшим незаметно подошел и встал рядом Сохо. Не заметили их прихода и остались сидеть спиной к ним лишь Гран-Перл и ее помощники, занятые покойником.

Гран-Перл произносила какие-то заклинания. А два ее юных помощника мерно стучали в барабаны. Третий что-то перетирал в деревянной ступке.

— Что они делают? — шепотом спросил Жюльен у Сохо.

— Бороться против порча, — ответил мальчик. — Корица, гвоздика, звездчатый анис, масло из сладкий миндаль, сироп из мед, тростниковый сахар и кровь птенец белого голубка.

— Но ведь он же мертв! — искренне удивился Жюльен.

— Хозяин Жюльен, смерть бывать много разный. В ночь полный луна, Гран-Перл поговорит с богами, вернуть жизнь мальчик. Если не опоздать.

Жюльен заметил, что Виктор хочет выйти из хижины, и не успел задержать его, поскольку Сохо снова заговорил.

— Гран-Перл знать таинство, который никто не знать, — с гордостью сказал мальчик.

— О каких таинствах ты говоришь?

Сохо повел головой, будто оглядываясь, и сообщил шепотом:

— Самый опасный. Самый опасный заговор. Заклинать хозяин и тень.

— А что это за заклинание? — со скрытой усмешкой бросил Жюльен.

— Гран-Перл знать. Сестра Гран-Перл знать, но умер, — прошептал Сохо с беспокойством человека, который сказал слишком много.

Жюльен остался в хижине. Он и сам не понял, почему решился отпустить Виктора домой одного. Единственное, что было ему понятно, это то, что противоборство между жизнью и смертью, которое здесь происходило, столь же реально, как сами жизнь и смерть.

Прошел час, а может — два. Иногда в хижину заглядывал кто-нибудь из чернокожих жителей деревни, но, завидев хозяина, старался поскорее ретироваться.

Между тем Гран-Перл перелила содержимое ступки в небольшую глиняную чашу и, к удивлению и ужасу Жюльена, осторожно приподняв голову мальчика, медленно влила зелье ему в рот. Две тоненькие струйки сбежали из уголков губ на его щеки и подбородок.

Тогда Гран-Перл поднялась и приказала помощникам рыть могилу. Через полчаса они вернулись, тело мальчика запеленали в саван и вынесли из хижины.

Жюльен чувствовал, что силы его на исходе, сознавал абсурдность спектакля, свидетелем которого стал, и уже давно ушел бы отсюда, если бы не эта женщина, которая сказала ему о смерти матери. А может, она знала его мать? Не этим ли все объясняется? Но даже если так, как могла Гран-Перл узнать, что он ее сын?

— Хозяин Жюльен, — Сохо говорил очень тихо, — это есть пакет конго. Пакет конго есть талисман, который состоять из земля, специи, порох и пыль из бычий рог.

Гран-Перл велела принести петуха и обезглавила его над вырытой ямой, принеся в жертву богам смерти. Затем, по знаку колдуньи, тело ребенка опустили на дно ямы, а сама она села на краю и пригоршнями стала бросать в нее землю.

Жюльен стоял среди факельщиков, освещавших ритуальное действо. Глубокая яма медленно заполнялась грунтом, однако тело мальчика оставалось даже не присыпанным — земля скатывалась с него и, как бы выталкивая, поднимала саван все выше и выше. К рассвету могила целиком заполнилась землей, а тело поднялось на уровень почвы.

И тут случилось невероятное. Ребенок вдруг открыл глаза и слабеньким голоском пролепетал:

— Мама, я хочу кушать… мамочка…

10 Крестник черной дамы

Через какое-то время Жюльен снова увидел Гран-Перл, но произошло это не так скоро, как ему хотелось.

Через Сохо, который иногда подрабатывал на плантации, юноша передал Гран-Перл просьбу, чтобы та зашла. Однако проходили дни, недели — вольноотпущенница Теодора не появлялась. Жюльена снедало нетерпение, но он понимал, что не должен торопить события.

Однажды тихим вечером, в тот час, когда цикады исполняют свои трели и воздух наполняется приятной прохладой, зазвонил колокольчик входной двери. Жюльен знал, что это Гран-Перл, еще до того, как о ней объявила служанка.

На мулатке были те же халат и тюрбан, что и в памятную ночь в «Дофине», а руки, как и тогда, были унизаны медными браслетами.

Жюльен попросил горничную оставить их и сразу повел Гран-Перл в лабораторию.

Спустившись туда вслед за юношей, она первым делом окинула взглядом висевшие по стенам полки. Лаборатория представляла собой почти точную, но осовремененную копию той, что была у Виктора в Париже. Под нее они отвели половину нижнего, цокольного этажа, благоустроили помещение и приобрели все необходимое оборудование, чтобы старший друг и учитель Жюльена мог продолжить научную работу, прерванную отъездом из Франции. Однако ничто уже не могло по-настоящему увлечь Виктора, чье здоровье неизменно ухудшалось.

— Как ты узнала, что моя мать умерла? — наконец спросил Жюльен мулатку, которая молча, со скучающим видом, осматривала лабораторию. — Ты ведь ее знала, правда?

Не прерывая осмотра, Гран-Перл усмехнулась. Ее хриплый смешок напоминал негромкое покашливание. Слегка склонив голову набок, как человек уже смирившийся и не удивляющийся человеческому невежеству, она вдруг увидела на одной из полок золотое кольцо. Гран-Перл взяла его, и вдруг превратилась в юную девушку — игривую и восторженную. Она надела колечко на безымянный палец, кокетливо отвела руку в сторону и, светясь от удовольствия, принялась любоваться украшением, а заодно и прочими своими драгоценностями.

— Золото! — с восхищением воскликнула Гран-Перл.

— Оставь себе, оно твое. Но ради бога, ответь на вопрос.

— Я слышала тебя, маловерный человек. Я понимаю язык белых и умею говорить на нем. И сестра моя тоже говорила по-французски, — молвила она, не отрывая глаз от кольца. — А ты? Что ты понимаешь? В чем разбираешься и что умеешь делать? Удиви меня чем-нибудь. — Гран-Перл устремила на него взыскующий взгляд.

Жюльен принял вызов, приблизился к террариуму и, преодолевая ужас, который ему внушали ползучие гады, взял одну из змей, зажмурился, затаил дыхание и сунул запястье в ее открытую пасть. Острые зубы вонзились в руку, Жюльен глухо вскрикнул и с гримасой боли и отвращения на лице бросил змею обратно. Гран-Перл следила за ним, покручивая на пальце свое новое кольцо.

Организм Жульена обладал абсолютной невосприимчивостью к змеиному яду, и опасность отравления ему не угрожала. Тем не менее, ощутив небольшое головокружение, он схватился за спинку стула. В ближайшие часы ему предстояло пережить легкое недомогание, напоминающие по симптомам быстротечную инфекцию.

Гран-Перл в два прыжка подскочила к нему, схватила за руку и стала внимательно разглядывать запястье.

— Дамбалла! — молвила она.

— Кто это — Дамбалла? — спросил Жюльен.

— Бог-Змей. Лишь избранные пользуются его покровительством. Твоя мать мертва. Так же, как был мертв мальчик, на похороны которого ты приходил. Гран-Перл не знала твою мать живой. Как и не знала мальчика до того, как он умер.

— Мертвые не воскресают.

— Откуда тебе знать! — произнесла она резко, затем, после секундной паузы добавила: — Смерть бывает разной, — и направилась к двери.

— Прошу, научи меня своей магии! — шагнув за ней, быстро проговорил он.

— Прежде всего прогони свои страхи. Когда зло — необходимость, страх ничего не дает. Ты можешь безбоязненно препоручить себя злу? Ты желаешь именно такой власти? Ты хочешь этой власти? Хочешь ее на самом деле?

— Да.

— Прежде подумай хорошенько о своем выборе, потом может быть поздно. Когда будешь готов, Гран-Перл вернется, чтобы научить тебя.

В то лето дни и ночи летели, сменяя друг друга, будто видения горячечного бреда. Или безумного сна, того кошмара со змеями, что преследовал его в детстве — всегда одинакового, мучительного, влажно-скользкого и удушающего. Решение помогать Огюсту в ведении хозяйства он не реализовал, взявшись за иные дела и даже приобретя известность.

Поначалу к нему приходили вольноотпущенники с жалобами на судьбу. Они утверждали, что жизнь стала невыносимой из-за травли со стороны какого-нибудь белого или притеснений надсмотрщика. Затем обращаться стали не только чернокожие. Однако все, кто мог рассчитывать на его помощь, принадлежали к двум разным категориям: либо обиженные, обездоленные, которым он сострадал, либо предлагавшие щедрое вознаграждение. Первое время, чтобы убедиться в правдивости клиентов, Жульен сам изучал обстоятельства и выяснял подробности, но затем решил довериться интуиции и положиться на первое впечатление. Поруганная девственность, месть за преданную любовь, сведение счетов за измену, неоплаченный карточный долг, домогательства патрона, злоупотребления супруга… Проблем, предполагавших его вмешательство, существовав сотни. И столько же было ядов для их решения.

О да! Это были яды в виде вытяжек, настоев, отваров, капель, мазей, порошков, помад, сиропов, соков, примочек… Он не всегда доводил отравление до конца и не каждый раз давал жертве противоядие. Но всегда исправно получал вознаграждение. В иных случаях одна угроза расправы, высказанная, правда, не от его лица, действовала ничуть не хуже. Тем не менее до того дня, пока в крайне затруднительном положении не оказался Огюст, от этой своей власти Жюльен удовольствия не получал.

Огюст увлекся, и не безответно, юным адонисом — обладателем нежной молочно-белой кожи, золотисто-медовых вьющихся волос и утонченных манер. Прелестный юноша был отпрыском богатого работорговца, который, по сведениям Жюльена, гнусно измывался над неграми. И вот однажды, уже после ужина, в час, для визитов неурочный, этот человек неожиданно нагрянул на плантацию, полагая, что его сынок находится у Огюста. Так оно и было, но по воле случая в тот момент нежные друзья совершали вечернюю прогулку по окрестностям.

Работорговец с порога в резком тоне принялся высказывать оскорбительные предположения и сыпать угрозами. Жюльен в ответ пригласил его пройти в салон, где им, возможно, будет удобнее продолжить разговор. Собеседники разместились в креслах друг напротив друга. Гость, разумеется, не догадывался, что в предложенный ему крепкий кофе подмешана настойка дигиталиса — растения, содержащего яд, который замедляет деятельность сердечной мышцы. Ничего не подозревавший отец, чьи хамство и беспардонность и впрямь превышали все допустимые нормы, прихлебывая горячий напиток, излагал все новые претензии внимательно наблюдавшему за ним Жюльену. После третьей чашки гостеприимный хозяин предложил гостю совершенно новую тему для разговора.

Что именно он сказал, в каких красках нарисовал картину последующих событий, — полной потери сил и фатальной остановки сердца, — и на каких условиях предложил посетителю воспользоваться своими знаниями о противоядиях, — ничего этого Жюльен Огюсту не сообщил. Работорговец тоже крепко держал язык за зубами. Жюльен не признался другу и в том, что впоследствии два раза в неделю к ним в дом являлся чернокожий слуга с серым от страха лицом, который получал для своего хозяина пузырек с бесцветной жидкостью — верным средством от сердечного недуга.

И уж тем более Жюльен не поставил Огюста в известность о том, что несколько недель спустя рабовладелец полностью оправился от болезни сердца. Это случилось вскоре после того, как его сын и Огюст перестали встречаться, по им одним известным причинам.

Тем не менее Огюст, который, конечно, знал о тайных делах Жюльена, путем умозаключений, связывая концы с концами, восстановил — в основных чертах — ход событий. И спросил Жюльена, зачем он это сделал.Жюльен ответил, что обязан был спасти друга. У Огюста на глаза навернулись слезы, и, то ли от стыда, то ли просто не найдя подходящих слов, он поклонился Жюльену и покинул помещение.

С этого момента они стали почти братьями, и некоторые из ревностно хранимых тайн Огюст открыл для Жюльена.

Шли месяцы. Они пережили осень и зиму, и вот, когда наступила весна, однажды вечером в дверь позвонила Гран-Перл. Он вышел ее встретить.

— Ты уже сделал выбор? — спросила Гран-Перл.

Жюльен, вежливо поклонившись, сказал:

— Я ждал тебя.

Они спустились вдвоем в лабораторию. Гран-Перл помолчала, рассматривая привлекшие ее внимание медные весы на одном из столов.

— Слухи летают. Люди шепчутся. Новый Орлеан полон страха. Ты много преуспел? — Гран-Перл не сводила пристального взгляда с весов, а поскольку Жюльен безмолвствовал, мулатка вдруг с размаху смела их со стола, да с такой силой, что они врезались в стену и распались на части. — Уж не при помощи ли этого ты вознамерился овладеть мастерством в приготовлении снадобий? — гневно воскликнула она.

— Отмеривать вещества невозможно без весов, — Жюльен старался держать себя в руках. — Даже обладая лучшим в мире чувством веса.

— А если твои враги ослепят тебя? А вдруг тебе придется делать это в темноте? Что если твоя жизнь будет зависеть от умения определять вес на ощупь?

— В химии, которая есть наука точных мер…

— В химии!.. Пустая болтовня! Ты несешь несусветную чушь! Да будет тебе известно, что для меня твои весы и все твои жалкие французские выдумки — вздор и чепуха! — неистовствовала Гран-Перл. — Чувства, еще раз чувства и ничего кроме чувств! Только они имеют значение. Инстинкт — вот что есть наука, инстинкт дает меру истинной власти. Ты согласен забыть то немногое, что знаешь? И помни, что недостаточно быть только смелым; надо, чтобы сердце было открыто вере. Что говорит твое сердце? У человека, который видит невидимое, сердце должно быть вместилищем веры, сердцем воителя. И если ты не уверен, скажи сейчас, пока мы не начали и у тебя есть возможность вернуться. Так ты готов или нет? — Жюльен, изображая холодную невозмутимость, до которой в действительности ему было очень далеко, скрестил руки на груди и в знак готовности идти до конца утвердительно кивнул. — Ежедневно ты будешь начинать с чистого листа, и тебе каждую минуту будет казаться, что ты самый несчастный из всех людей на свете. Так будет сначала, потому что потом ты воистину станешь самым несчастным человеком. А в конце… в конце, возможно, все окажется напрасным. Но если я ошибусь и ребенок, которым ты являешься, перестанет жалеть себя и избавится от глупых мыслей, что жизнь бьет его несправедливо, тогда и только тогда твое сердце станет сердцем мужчины, сердцем воителя, ты обретешь безграничное могущество и увидишь то, что не дано видеть другим, — на едином дыхании сказала Гран-Перл.

В тот самый момент дверь приоткрылась, и в нее робко заглянул Виктор. В руках он нес растение с роскошным лиловым цветком.

— Прошу прощения, я думал, здесь никого нет.

— Виктор, пожалуйста, проходите, — обратился к нему Жюльен.

— Не беспокойся, сынок. Не беспокойся, — с отсутствующим видом ответил Виктор и затворил за собой дверь.

— Я не желаю видеть здесь этого старика, — голос Гран-Перл звучал резко.

— Я могу допустить многие вещи, за исключением одной: этого человека ты не должна трогать, — жестко отреагировал Жюльен.

— Ладно… — примирительно сказала Гран-Перл, повернулась вокруг себя и, закрыв глаза, глубоко вдохнула в себя запахи лаборатории.

В течение следующих месяцев Жюльен никуда не отлучался из дома.

Первая часть обучения оказалась настоящей пыткой. Дни и ночи для него слились в один нескончаемый день, без радостей и надежд, с перерывами на краткий отдых, по усмотрению Гран-Перл. Он старался не думать, не жаловаться, а главное — не ощущать боли. То есть так было в самом начале, ибо по прошествии нескольких дней он решил не сопротивляться боли — на борьбу с ней уходило столько энергии, что у него не оставалось сил. По сути, его состояние было противоречиво: боль он преодолел и физические страдания прекратились, но при этом он ощущал себя во власти судьбы.

Гран-Перл проводила с Жюльеном долгие часы, бдительно наблюдала за ним, направляла каждый его шаг, тренировала тело, формировала душу. Она приходила ежедневно, но ночевать никогда не оставалась. Жюльен то и дело дарил ей кольца, подвески, цепочки из благородных металлов, денег же никогда не давал: Гран-Перл питала к ним глубокое отвращение. Перед уходом она, как заклинание, повторяла одно и то же:

— Воитель направляет свою веру и все пять чувств на достижение цели. Воитель зависит только от своей собранности. Разум воителя владеет его телом. Цель воителя — его судьба. Ты должен быть достоин того, чего ожидает от тебя Джамбалла.

— А чего ожидает от меня Джамбалла? — с долей иронии спросил Жюльен в первый день.

— Тебе предначертано выполнить миссию, — торжественно ответила Гран-Перл. — У каждого воителя есть миссия. Джамбалла подаст тебе знак, когда ты будешь готов.

Больше к этому вопросу они не возвращались.

Прошло несколько месяцев. Обучение требовало долготерпения и строилось на том, что дальнейшее совершенствование становилось доступно только после усвоения особых навыков и приемов. Все происходило как предсказывала Гран-Перл. Первоначальные растерянность и смятение уступили место сосредоточенному усилию, которое постепенно сменилось машинальной сосредоточенностью. Прежние представления Жюльена совершенно изменились, на смену расчету пришла интуиция, а вслед за интуицией и нечто иное.

— Твоя кровь бурлит, как вода при кипении. Это тебя погубит. Учись у змеи. Тело должно подчиняться рассудку. Иначе не выжить, — учила его Гран-Перл.

Несмотря на боль, упорство и очевидные серьезные успехи, Жюльену недоставало чего-то важного. Чтобы достичь следующего этапа, ему предстояло совершить прыжок в бездну неведомого, перенестись из сегодня в завтра, переступить черту, из-за которой не будет возврата, сверхъестественным образом преодолеть препятствия и только тогда обрести ключ к заветным знаниям. Лишь в этом случае он мог получить власть над жизнью и смертью других. Власть, которая сделала бы его существом необыкновенным, отличающимся от всех остальных. И этот прыжок, втолковывала ему Гран-Перл, неизбежен, если он желает продолжать.

По словам мулатки, Жюльен страдал «духовной слепотой». Однажды она сказала своему воспитаннику, что нынче ночью выведет его к свету, и велела следовать за ней в болото.

Это был путь, которым можно пройти лишь однажды. Они отыскали лодку и медленно, с трудом продирались в ней через вязкую жижу. Гран-Перл стояла на носу, держа над головой фонарь, он сидел на веслах и прокладывал курс по мертвой топи. По сторонам, образуя непроходимую чащу, росли буйные травы, густые кустарники, а вдали виднелись покрытые мхами огромные деревья.

Прошло немало времени, прежде чем черная дама, протянув в его сторону руку со светлой ладонью, жестом приказала остановиться. Жюльен положил весла на дно лодки.

Они оказались в байе — заболоченной речной старице. Вода в ней была темнее темного, а берега окаймляли заросли плакучих ив, печальная сень которых, казалось, скрывала какие-то мрачные тайны.

— Тут глубоко. Видишь эти ивы? Запомни: здесь нет ничего случайного. Хотя мы оба не знаем, как и зачем, но отныне ивы — это часть твоей судьбы. До тебя в этих пучинах многие нашли свою смерть, — сказала Гран-Перл, ставя фонарь на нос лодки. — Эти мертвецы предоставляют свои услуги в обмен на прощение. Болото прощения. Так называла это место моя сестра, здесь я впервые к ним причастилась. Твой час настал, но прежде чем звать их из глубин, выслушай меня. Не важно, поверишь ли ты в то, что сейчас увидишь. Важно одно: величие сердца измеряется состраданием. От того, сколь сострадательно твое сердце, зависит, заслуживаешь ли ты прощения других. Духи — свидетельство бессмертия души, той части тебя, которая у тебя слепа, околдована расчетом. Теперь эту дверь тебе предстоит открыть. Вначале ты будешь вымаливать прощение тех, у кого отнял жизнь. Приготовься. Исполнись смирения. Ты должен убедить их. Они могут не дать тебе вернуться. Многие не возвратились.

Если бы он мог видеть свое лицо, он бы обнаружил, что оно постарело лет на десять, а прядь черных волос прилипла ко лбу, покрывшемуся холодным потом.

Гран-Перл закрыла глаза, простерла вверх руки и принялась шептать заклинания, обращаясь к мертвым с призывом восстать из могил.

— Они уже в пути, — молвила Гран-Перл.


Жюльен пробудился у себя в комнате с ощущением, будто прожил тысячу жизней. Первое, что он увидел в этом мире, была испуганная, полная укоризны улыбка Виктора. Гран-Перл ходила по спальне из угла в угол, не сводя глаз с Жюльена, словно ждала от него весточки из дальних мест. Он привстал на постели и сказал:

— Я видел их всех. И они дали мне прощение. Но потребовали за него плату. Не хотели меня отпускать. За меня заплатила она, ради меня принесла себя в жертву. Ты понимаешь, Гран-Перл? Я видел ее. Это была моя мать!

Виктор сказал Жюльену, что ему стало плохо и его нашли в лаборатории без чувств. По-видимому, он переработал. Если, конечно, к делу не приложила свою руку Гран-Перл, добавил он тихо. И тут же, справедливости ради, отметил, что все прошедшие часы мулатка безотлучно находилась в спальне, не отходила от его кровати ни на шаг.

— Ты говорил о каком-то болоте, — с сомнением произнес Виктор. — Огюст, может, нам послать за врачом?

Пока Виктор проявлял свою заботу и обеспокоенность, колдунья подошла к кровати и взяла Жюльена за руку.

— Главный урок пройден, мой мальчик! — Она нежно гладила его унизанной кольцами рукой.

Да, с того момента его чувства так утончились, что он стал осязать как ядовитый аспид, видеть как зоркий орел, различать звуки и запахи как вечно голодный волк, а его вкусу позавидовал бы самый утонченный гурман. Ни темнота, ни пустота, ни полная изоляция, равно как и присутствие или отсутствие чего или кого бы то ни было, — ничто не могло подорвать отныне его могучей воли.

Вместе с ним незаметно менялась и созданная Виктором лаборатория. Если прежде она была сугубо химической, то с течением времени ее обстановка сильно изменилась. На двух больших зарешеченных окнах, выходивших на север и восток, появились почти всегда задернутые тяжелые пурпурные шторы, а у одной из стен — человеческий скелет. Много места занимали столы: на них стояли горшки с растениями, колбы, реторты, кюветы, горелки, перегонные кубы. На письменный стол был водружен массивный пюпитр, а на него — внушительных размеров фолиант. На одном из столов постоянно лежала доска для анатомирования. Приборы и устройства, составлявшие некогда смысл жизни Виктора, были задвинуты в дальние углы, а вместо них на стеллажах выстроились все новые ряды фарфоровых и стеклянных банок с названиями сборов и семян.

Постоянно пополнялся запас и разнообразие высушенных трав, связками свисавших с потолочных балок. Порой меж ними, подвешенная за хвост на обычной веревке, в воздухе извивалась та или иная особь из отряда ползающих, предназначенная для дальнейшего препарирования. Тесное пространство под лестницей было уставлено цветами, за которыми мулатка ухаживала как за родными детьми. По мере того как Жюльен упорно преодолевал муки учения, эти цветы, несмотря на окружавший их вечный сумрак, бурно росли и развивались.

Гран-Перл обладала поразительными познаниями. Она открыла Жюльену секрет приготовления «Аква Тофана» — одного из наиболее таинственных и сильных ядов, изобретенного двумя столетиями ранее, в состав которого входила мышьяковая кислота и сок цимбалярии постенной, произрастающей в тенистых местах на стенах и камнях. «Аква Тофана» представляла собой абсолютно прозрачную жидкость без запаха и вкуса. Пяти или шести капель было достаточно, чтобы медленно, но верно отправить жертву на тот свет. Как выглядело отравление? Отсутствие аппетита, неутолимая жажда, боли в животе, потеря сил. Смерть наступала в результате необратимого ухудшения здоровья.

Если кого-то требовалось покарать за нанесенную обиду таким образом, чтобы урок хорошо запомнился, существовало другое замечательное средство. Гран-Перл научила Жюльена разводить спорынью. Этот грибок, паразитирующий на ржи, являлся возбудителем «Антониева огня», который воздействовал на наказуемого почище проказы, обеспечивая как минимум увечья или слепоту. Сперва у отравленных спорыньей нестерпимо зудели и горели пальцы, уши нос, возникали рвота и понос, на коже высыпали пузыри, наполненные темным гноем. Затем покрытые волдырями части тела чернели, усыхали, начиналась гангрена, и пораженный орган отмирал и отваливался. Все эти процессы сопровождались мучительными болями.

Но у грибка имелся недостаток: на ранней стадии отравление им поддавалось излечению при помощи вакцины из незараженной ржи. Гран-Перл научила Жюльена выращивать такой сорт спорыньи, против которого все известные лекарства были бессильны. То есть противоядия, кроме нее, никто не знал.

Она научила Жюльена из высушенного жука-нарывника, называемого «шпанской мушкой», получать яд под названием кантаридин. «Приправа» из измельченных кристаллов этого вещества отличалась бесценным достоинством — была незаметна в кушаньях. Также обучила приемам добычи из свинца «сахар-сатурна», которыми владела в совершенстве, и нехитрому искусству составления из этого свинцового сахара и мышьяка знаменитых «наследственных порошков».

Передала опыт изготовления ядов удушающих, кожно-нарывных и вызывающих отравление крови. Посвятила в премудрости комбинированного применения ядов быстрых и медленных. Объяснила, как заглушать горечь яда сладкими добавками, как забивать резкий запах тонким ароматом. На наглядных примерах показала, что токсичные вещества можно извлечь из любых испортившихся продуктов.

Гран-Перл научила Жюльена готовить изумительную микстуру на основе птомаинов, то есть продуктов гниения органической материи, и выращенного ею собственноручно волчьего корня. Носовой платок, пропитанный парой капель этой жидкости, постепенно отнимал жизнь у его владельца. Зелье так же эффективно действовало, будучи добавленным в свечной воск и испаряясь при горении. А уж подмешенное в еду обеспечивало жертве такие ужасные корчи, что смерть воспринималась ею с облегчением. И этом средство не оставляло никаких следов.

Мулатка посвятила Жюльена в тонкости отравления через мельчайшие порезы, царапины и уколы, нанесенные режущими и колющими предметами. Поскольку некоторые яды всасывались через кожный покров, она рассказала, в каких случаях лучше использовать отравленные духи, опрыскав ими подкладку одежды, а когда целесообразнее припудрить изнутри перчатки. Или каким составом обрызгать страницы книги. Или чем смазать лезвие столового ножа, причем только с одной стороны, чтобы из двух разрезанных им порций отравленной оказалась лишь одна. Ввиду отсутствия универсального средства от ядов Гран-Перл постаралась дать Жюльену исчерпывающие сведения обо всех существующих противоядиях.

Поведала ему мулатка и о древних как мир способах применения белены, белладонны, мандрагоры, безвременника, дурмана, цикуты и брионии. Научила убивать так, чтобы смерть казалась сладкой или сопровождалась лютыми страданиями. Способный ученик в совершенстве освоил широчайшую палитру ядов, овладел искусством пользоваться всем ее многообразием. Другим колдунам такое было неподвластно.

Гран-Перл передала Жюльену известный ей одной рецепт из корней поздники, опия и ранункулюса, который сопровождал умирание упоительным, неизъяснимым наслаждением. Когда Жульен постиг тайну «напитка доброй смерти», как гордо именовала зелье Гран-Перл, негры, работавшие на плантации, начали называть его Чародеем. Под этим именем он и прославился.

О своем самом главном знании Гран-Перл не обмолвилась ни словом до тех пор, пока однажды о нем не заговорил сам Жюльен.

— Когда ты научишь меня заклятию души? — спросил он Гран-Перл, когда та кормила кур.

— Сам не знаешь, о чем просишь, — сказала она, пригоршнями разбрасывая кукурузные зерна, которые держала в подоле юбки.

— Я говорю о заговоре, который заклинает хозяина и тень.

— Твое невежество безгранично. В главном из таинств нет ни-че-го для тебя интересного. Тебе оно ни к чему. Это заклятие слитком опасно.

— Кто такой хозяин и что значит тень? — спросил Жюльен.

— Хозяин — это палач, колдун. Хозяин может заклясть душу. К этому колдовству прибегают в крайнем случае, оно самое действенное из всех. Хозяин произносит: «Душа этого человека обречена скитаться без покоя на вечные времена» и читает заклинание. Оно страшнее смерти. По сравнению с ним смерть сладостна. Тень — это жертва, душа, обреченная на страдания, блуждающая во мраке. Тень беззащитна перед заклятием.

— А в чем тут опасность?

Гран-Перл с досадой отряхнула юбку и, неожиданно взмахнув руками, пугнула кур, которые с кудахтаньем разлетелись от нее в разные стороны. Затем наклонилась, взяла горсть земли, зажала в кулаке и, потрясая этим кулаком перед лицом ученика, сказала:

— Моя сестра, величайшая жрица, осмелилась прибегнуть к этому заклятию. Но оно столь могущественно, что сначала обрекает жертву, а потом и хозяина. Такова цена обладания могуществом. Теперь ты знаешь. Хозяин заклятия, обрекая душу своего врага, жертвует собственной душой. Так было с моей сестрой.

Гран-Перл, не опуская руку, разжала пальцы, и из кулака посыпалась тонкой струйкой земля.

— В таком случае… в таком случае за меня тебе нечего беспокоиться, — молвил Жюльен с бесконечно грустной, немного ироничной улыбкой и взял мулатку за руку, в которой еще оставалась щепотка земли. Он впервые дотрагивался до Гран-Перл. — Ты разве не слышала, как меня называют? Говорят, что у меня нет без души.

Она резко выхватила руку и, щурясь, словно вышла из темноты на яркий свет, посмотрела на него — в глазах ее появилось какое-то новое выражение.

— Они не ведают, что болтают, — процедила колдунья сквозь зубы. — У всех живых существ есть душа. В том числе и у тебя.

11 Чародей

Бежали месяцы, лето сменяла осень, зиму — весна. Так шел год за годом.

Изнурительный, зачастую на грани человеческих сил, труд на сахарных и хлопковых плантациях невольники традиционно сопровождали песней. Однако в поместье Жюльена во время работы петь было не принято: здесь не использовался рабский труд, к тому же хозяин, которого давно никто не видел, внушал вольноотпущенникам суеверный страх. Тут пели и веселились лишь знойными вечерами, оглашая ночное небо зажигательными ритмами и страстными мелодиями. В первые годы Жюльен мог часами слушать песни-мольбы, песни-благодарения и трудовые песни негров, их духовные гимны, — то трогательно-нежные, то душераздирающе-безысходные. Они пелись под аккомпанемент самодельных инструментов из высушенных тыкв, костей животных, металлических терок, тазов, целительным бальзамом проливаясь на истерзанные сердца.

Когда опускался вечер, а порой и под покровом ночи, чтобы остаться вне поля зрения, хозяин колдовской плантации, пользовавшейся одновременно дурной и доброй славой, бродил по окрестностям близ жилищ чернокожих работников. Убедившись, что никто его не заметил, он любил присесть, прислониться спиной к иве и слушать песни, которые почему-то навевали ему воспоминания о детстве. И невольно, все чаще и чаще, он спрашивал себя: что он делает в Новом Орлеане?

Для его работников музыка была жизнью. Для него — эмоциональной отдушиной, как и любимые, перечитываемые по многу раз книги. Афроамериканские ритмы, как это ни смешно, вызывали у него мысли о Париже, прошедшей там юности и девочке, устремленной к звездам, чье имя стало тайной драгоценностью его сердца.

Однако родная страна всплывала в его памяти не только в образе золотоволосого ангела. На протяжении всех этих лет он внимательно следил за происходившими в Европе событиями: война Франции против Испании; вторжение в Россию и крах Великой армии; разгром Наполеона под Лейпцигом войсками коалиции, образование временного правительства во главе с Талейраном, отречение императора и изгнание на остров Эльба; и наконец, постоянно обсуждаемые планы его бегства из ссылки.

Естественно, он жил не только воспоминаниями или новостями с далекой родины. Дела Жюльена наводили на жителей Нового Орлеана не меньше ужаса, чем смертоносная чума, безжалостная желтая лихорадка, беспощадный бунт чернокожих рабов или неумолимо надвигавшаяся война с Англией. В глазах одних Чародей олицетворял собой Божью кару, другие видели в нем самого гениального отравителя в истории, который тем не менее однажды непременно совершит промах и попадется.

Молва о нем достигла земель, где он не бывал. Из каких только дальних краев к нему не приезжали, чтобы доверить выполнение деликатных и хорошо оплачиваемых заказов. Но Жюльен не покидал Новый Орлеан: возможность ежедневно навещать могилу матери породила в нем доселе неведомое ощущение родного дома.

Поскольку нуждавшиеся в услугах Жюльена никогда не переводились, вскоре он сколотил приличное состояние, и принадлежавшая ему плантация перестала зависеть от ростовщических банковских кредитов. Обычно к нему обращались через Огюста, желая уладить дельце в обмен на солидную пачку купюр. И после подобной сделки все, точнее, почти все, крепко держали язык за зубами, дабы полиция не проведала ничего лишнего про преступление, автор которого не оставлял следов, не забывал болтунов и исправно оплачивал долги.

Поговаривали, что единственным, кто не убоялся Чародея, был некто господин Клэйрборн — пожилой нотариус, прославившийся непомерной алчностью и тиранством своих писцов. Но разве можно хоть что-то утверждать с уверенностью? Людям свойственно преувеличивать, а что произошло на самом деле, никто, разумеется, не знал.

Господин Клэйрборн, будучи протестантом, исповедовал двойную мораль и, по слухам, с Чародеем его связывали некие темные дела. Но однажды у нотариуса, как говорят, пробудилась совесть, и, мучимый ее угрызениями, он надумал поделиться с полицией сведениями, способными изобличить злодея. Бедняга! В считанные дни он лишился своей благородной гривы и всех зубов, и у него не осталось сил даже привстать в постели. Говорят, но кто осмелится утверждать, что в дверях спальни умирающего в последний день вдруг возникла высокая фигура. Некто в темном, застыв, пристально смотрел на нотариуса с явным намерением обратить на себя внимание умирающего и мгновенно исчез, едва к нему устремили взгляды присутствовавшие при кончине.

Поразительно, сколь богата на выдумку людская молва. Одни утверждали, что господин Клэйрборн занемог аккурат на следующий день после того, как поцарапал указательный палец перстнем, который обычно снимал на ночь. Другие предполагали, что причиной фатального исхода стали вредные испарения краски. Незадолго до смерти в доме господина Клэйрборна действительно перекрасили стены. Но почему, в таком случае, пострадал лишь нотариус, а прислуга осталась в добром здравии? Третьи толковали, что покойный якобы порезал руку, и в ранку попала грязь. Но заражение крови протекает с совершенно иными симптомами, нежели смертельная болезнь нотариуса! Наконец, большинство горожан сошлось во мнении, что истинная причина смерти — тяжелый, скоротечный недуг. Кстати, о господине Клэйрборне, которого заменил новый нотариус, очень скоро все позабыли.

Жюльен из юноши превратился в отменно рослого мужчину. У него были руки с тонкими пальцами, очень светлая кожа и темные волосы, перевязанные сзади черным бархатным бантом. Общий портрет гармонично дополняли крупный нос и огромные серые глаза, преждевременные тени под которыми, подчеркивая привлекательность, свидетельствовали о небрежении к себе. Кому доводилось слышать его глухой голос, отмечали, что в общении он немногословен, говорит лишь по существу, не скупится в выражениях, не любит шутить и очень тонко чувствует собеседника. Видевшие его отмечали, что ходит он широким шагом, заложив руки за спину, и курит странную трубку, а глаза его блестят безумным блеском.

Негры считали, что он заключил сделку с Дамбаллой. Часто после происшествий, к которым, предположительно, мог иметь отношение Чародей, они посвящали ему свои пляски, а также совершали колдовские обряды — чтобы задобрить его и обезопасить себя. На белых его имя наводило ужас. И лишь немногие, в том числе ряд видных горожан и представителей власти, предпочитали не придавать значения досужим разговорам и предрассудкам, связанным с именем богатого помещика, владельца небольшой, по процветающей сахарной плантации, который редко появлялся на людях.

Между тем, по воле случая, 30 апреля 1812 года Луизиана обрела статус штата, а шесть недель спустя, в связи с торговыми ограничениями и британской блокадой, Соединенные Штаты объявили войну Великобритании.

В течение двух с половиной лет, что продолжалась война, Жюльен не раз серьезно пожалел о своем предложении Виктору отправиться вместе с ним в Америку. Здесь, на краю света, в разгар войны, границы которой все больше расширялись, тот угасал буквально на глазах. От мудрого и уравновешенного наставника, неуемного экспериментатора, чудаковатого ученого и основателя новой школы в медицине, каким его знал Жюльен, ничего не осталось. Некогда общительный и увлеченный наукой исследователь превратился в человека, потерпевшего поражение. Он сильно состарился, замкнулся в собственных воспоминаниях. Целыми днями с отеческой заботой ухаживал за своими любимыми растениями, перетаскивая их с места на место. И оплакивал пагубные последствия войны.

Чем дольше затягивалось военное противостояние, тем глубже Виктор погружался в себя. Поэтому день, когда стало известно, что 24 декабря 1814 года был подписан Гентский мирный договор, стал для всех на плантации днем ликования.

А еще через два дня, вечером, у ворот усадьбы остановился кабриолет, и из него вышел элегантно одетый мужчина с черным кожаным портфелем. Он был невысокого роста, полный, с тонкими усиками и идеальным пробором. При ходьбе слегка приволакивал левую ногу. Распахнутый на груди короткий плащ открывал взору свисавшую из жилетного кармана массивную золотую цепь. Он позвонил в колокольчик и на безупречном французском спросил открывшую ему мулатку-горничную, дома ли хозяин. Посетитель назвался именем, которое абсолютно ни о чем не говорило. Сказал, что прибыл по делу в высшей степени важному и срочному и чтобы она именно так и доложила своему господину. Девушка проводила его в курительный салон и попросила подождать.

Через несколько минут к нему вышел Жюльен, и человечек церемонно выразил ему свое почтение. Беседа состоялась при закрытых дверях и продолжалась до поздней ночи.

Когда встреча закончилась, служанке поручили проводить гостя. Выйдя на веранду, он бросил мимолетный взгляд в сторону, привлеченный, несомненно, движением кресла-качалки, но не увидел в нем никого — лишь смутную тень, а над тенью — причудливое облако дыма. С выражением озабоченности на лице посетитель сел в коляску, которая все это время его ждала, и тотчас укатил.

Что же касается старого кресла-качалки, то в «дьявольское» движение указанный предмет мебели приводила Гран-Перл. Ничто на свете, кроме украшений из золота, не восхищало так мулатку, как кресла-качалки. В последние годы она появлялась в усадьбе редко, но всегда без предупреждения. И на сей раз, выйдя на веранду подышать теплым вечерним воздухом, он нисколько ей не удивился.

— Новые свежие ветры наполняют паруса и предвещают смену курса, — будто продекламировала Гран-Перл и выпустила изо рта нескончаемо длинную струю дыма.

— Раньше ты не имела обыкновения изъясняться метафорами, — бросил Жюльен, не посмотрев даже в ее сторону, и оперся локтями на перила ограды.

— Раньше было иначе, — пояснила Гран-Перл.

— Должен признать, ты обладаешь особым даром — как бы случайно оказываться в нужном месте в самые интересные моменты, — констатировал Жюльен, искоса поглядывая на нее.

— Я говорила тебе, Дамбалла подаст знак, когда ты будешь готов.

— Довольно шуток! — перебил Жюльен и жестко посмотрел ей прямо в лицо.

Гран-Перл как подбросило из кресла. Она подошла к нему, порывисто схватила за руку и, показывая на след змеиного укуса, изрекла:

— И это — тоже случайность? Возвращайся в Париж и ищи там встречи со своей судьбой, мальчик без имени!

— Мальчик без имени давно вырос и стал взрослым человеком со множеством имен.

— Ты не обретешь спокойствия, пока не выяснишь, кто ты такой и как имя твоего отца, — парировала она.

— Что ты мне предлагаешь? Бросить все? В Париже меня могут узнать.

— Узнать кого? Юношу, которым ты был? — с презрительно улыбнулась Гран-Перл. — Ты изменился и, кроме того, освоил достаточно средств и приемов, чтобы противостоять врагам. И у тебя есть цель, которую ты должен выполнить. Откажись, но тогда ты не будешь знать покоя, и гнев Дамбаллы будет преследовать тебя по ночам. Тебе опять во сне явятся змеи, и ты будешь раскаиваться всю оставшуюся жизнь.

— Твои сказки больше не страшат меня! — повысил голос Жюльен.

— И хорошо. Значит, уроки не прошли даром. В том числе и со змеями, — заметила она.

— Кроме того, — добавил Жюльен, — Бонапарт еще не бежал с Эльбы. Как можно строить планы, делая ставку на то, что не произошло?

— Но обязательно произойдет, — заявила Гран-Перл. — Неизбежно. Шпионы французского эмиссара хорошо осведомлены.

Молодой человек повернулся, чтобы уйти.

— Жюльен! — позвала Гран-Перл, которая редко звала его по имени. — Твоя мать и я — мы разговаривали недавно.

У него сжались кулаки, и он воскликнул:

— Замолчи, старуха! Какое ты имеешь право!..

— Она желает, чтобы ты узнал своего отца. И ее дух не успокоится, пока ты не узнаешь, кто он, — Гран-Перл перешла на шепот. — Выполни предначертанное судьбой. Это и есть твой путь. Только в конце Дамбалла откроет смысл… Змей ты не боишься. Однако есть на свете нечто, что внушает тебе страх, не так ли? Это — здоровье старика. Ты боишься за его жизнь.

— Уже нет. Война закончилась, он теперь может быть покоен. Доброй ночи, Гран-Перл.

— Спроси у старика, что он предпочитает.

— Это я знаю лучше тебя, — дерзко ответил Жюльен. — В старости не нужно ничего, кроме покоя, — и приоткрыл дверь.

— В таком случае увези его отсюда. Война еще не закончилась.

— Ты не читаешь газет?

— Газеты врут.

Жюльен отпустил дверь и, повернувшись, вперился в нее глазами. Она погасила пахитосу и, устремив взгляд на свои унизанные кольцами и браслетами руки, твердо сказала:

— Англия возобновит войну и нападет на город. Если старик останется здесь, ты рискуешь его жизнью.

Произнеся это пророчество, она стала быстро спускаться по лестнице.

— Гран-Перл! — крикнул ей вслед Жюльен. — Когда?

— Времени осталось мало! — бросила мулатка и исчезла в темноте.

На следующий день Жюльен подошел к Виктору, когда тот, по своему обыкновению, возился со своими растениями, и спросил:

— Виктор, тебе не хотелось бы снова увидеть Париж?

От неожиданности Виктор чуть не выронил Цветок из рук.

— Мне очень хотелось бы увидеть Жиля… В последний раз… — ответил он тихо.

Туманным утром в начале января 1815 года Жюльен, Виктор и Огюст, сопровождаемые негритянской прислугой, сели на корабль, отплывавший во Францию. Впереди их ждал Париж. Виктора давно никто не видел таким жизнерадостным. Огюст, у которого в последние годы заметно округлился животик, тоже ожил, он чувствовал, что к нему возвращается молодость.

8 января, через четыре дня после выхода в море, вопреки подписанному в декабре Гентскому договору, англичане атаковали Новый Орлеан. Им противостояла армия под командованием Эндрю Джексона, седьмого президента США, отряды знаменитого пирата Жака Лафитта, ополчение из первопроходцев американского фронтира, французских поселенцев и свободных негров. В кровавой битве американцы заставили дважды превосходившие по численности силы британцев отступить от города и принудили Англию к соблюдению мирного договора.

12 Бал-маскарад

В предвечерний час по улицам Парижа неспешно катила роскошная берлина с поднятыми шторками на окнах. Кучер в напудренном парике, белых перчатках, зеленой ливрее с золотыми галунами, панталонах до колен, белых же шелковых чулках и изящных туфлях, не останавливая лошадей и не слезая с козел, зажег два передних фонаря.

— Не гони. Я же велел ехать помедленнее, — постучал тростью с набалдашником слоновой кости сидевший в нем господин. — Пусть подождут и сочтут за честь, что мы приедем.

— О, виконт, взгляните, взгляните! Мы проезжаем места моего детства. Как все изменилось за Десять лет… Вон там, — спутница неуверенно указала пальцем на пустой дом, — там была цирюльня. А я жила на другой стороне улицы… — Она задумчиво смотрела в противоположное окно. — До того как случилось несчастье.

— Как здесь все скромно, моя юная подруга. Но продолжайте, прошу вас. Расскажите о себе.

— Рассказывать особенно нечего. Моя мать овдовела, когда я была еще ребенком. — Девушка посерьезнела и, как бы желая это скрыть, на миг поднесла к лицу позолоченную полумаску на палочке, которую держала в руке. — Поскольку отец не оставил нам ничего, кроме долгов, мама, чтобы выжить, помогала по хозяйству одному английскому джентльмену, мистеру Коббету. После того как со мной произошел несчастный случай, он оплатил врачей и все расходы по лечению и уходу. В благодарность моя мать согласилась выйти за него замуж. Ах, как она была красива!

— Прекраснее вас, моя дорогая мадмуазель, быть невозможно. Скажите, чем занимался ваш благодетель?

— Он был морским агентом. Он удочерил меня и дал то, чего не мог дать родной отец…

— Да, дорогая Сара, — перебил ее виконт, — в жизни случаются несчастья, которые со временем обращаются во благо.

— Но сложилось так, что его устранили…

— Устранили?

— Мистер Коббет был либералом, к тому же англичанином. Прожив долгое время во Франции, он любил ее как родину. Но вы, как монархист, должны знать, что значит жить под постоянным подозрением.

— И у вас есть доказательства?

— Мсье, разве в этом дело? Мистер Коббет был верным подданным Империи, — произнесла она с напускной кротостью.

— Понимаю, мадмуазель, — ответил он. — Давайте сменим тему беседы. Как вы находите бал? И кто устроитель — американский плантатор! Мы живем, воистину, в безумные времена.

— Говорят, он не американец, а француз, — возразила молодая дама, повторяя давешний прием с маской.

— Его имя… как же его зовут… — пытался вспомнить виконт, щелкая пальцами.

— Жюльен Ласалль.

— Гм… Ласалль, да… Почему-то эта фамилия кажется мне знакомой… Звучит она, действительно, по-европейски, но экстравагантность поведения человека, который ее носит, типично американская. Не успел приехать в Париж — и сразу бал-маскарад! Понятно, когда бал-маскарад устраивает Талейран, — его превосходительству свойственны шалости в подобном духе. Но чтобы иноземец!

— Но он так богат!

— Да-да! — воскликнул виконт. — Это всегда бесконечно приятно.

— Я слышала, он намерен заняться торговлей древностями. А в саду его дома растут ливанские и вирджинские кедры, луизианские магнолии, иерусалимские сосны, вывезенные из Иудеи.

— До меня дошли слухи, будто эту собственность он арендует. Но судя по перечисленным вами названиям стран, откуда вывезены деревья, он, по крайней мере, благочестивый католик. Кстати, где находится этот особняк? Мой кучер, разумеется, знает, но я что-то запамятовал.

— На улице Сены, недалеко от Сент-Сюльпис, если ехать к Люксембургскому саду.

— Должен, однако, признать, это выглядит ужасно интригующе. Говорят, будут весьма именитые гости.

— Мадам Рекамье и мсье де Шатобриан в том числе, — сказала Сара со значением.

— А, эта золотушная кокетка… если бы это зависело от нее, в апреле все кончилось бы иначе… Но вас, дорогая, ее присутствие не должно беспокоить. Жюльетта Рекамье приблизилась к критическим сорока годам, и она уже далеко не первая красавица Франции. Тем более с той поры, как Париж познакомился с вами. Что до мсье де Шатобриана, то лучше бы он приберег свои силы для литературных трудов.

— А вы, верно, не в восторге от того, что его недавно посвятили в рыцари Гроба Господня? — На ее губах промелькнула улыбка.

— Ничтожный писака… Откровенно говоря, я весьма сомневаюсь, что Шатобриан лишил Рекамье девственности. Не думаю, что этот надутый фат преуспел там, где потерпел поражение старый муж-банкир. Как бы то ни было, с посвящением в рыцари Гроба Господня или без него, но я уверен, что король не простит связи «Гения христианства» с Бонапартом. Как только враги Шатобриана напомнят об этом его величеству, для политики он станет человеком потерянным, и не только для политики. — Виконт, не разжимая губ, усмехнулся.

— О, виконт, злопыхательство вам не к лицу! К тому же на балу вы будете без маски! Скажите, почему вы так настроены против маскарадов? — спросила девушка, игриво прикрываясь маской, в то время как виконт всматривался в окно, точно пытаясь понять, какой дорогой они едут.

— На ваш вопрос, дорогая, отвечу так: меня раздражает, когда я не вижу лица другого человека. И кроме того, это будит во мне воспоминания о Бонапарте. Именно он в 1800 году снял запрет с проведения балов-маскарадов, — пояснил виконт и бросил мимолетный взгляд в окно. — Подобные празднества обеспечивали работой прачечные заведения, и их гильдия использовала свои связи в высших сферах, чтобы добиться отмены запрета. Чисто меркантильные интересы, мадмуазель.

— Не может быть!

— Уверяю вас, это так. Однако вы очаровательны в любом виде, в том числе и в маске, — добавил он и тут же, без всякого перехода, трижды стукнул тростью в потолок. — А сейчас, дорогая, простите великодушно: я должен на миг покинуть вас и передать письмо одному моему давнему приятелю.

Они находились на узкой, мрачной улице со старыми домами. Не успел экипаж окончательно остановиться, как виконт резво открыл дверцу и соскочил на землю. На нем была подбитая бархатом накидка из сукна с золотыми кистями, под ней — парадное одеяние, голову покрывала серая касторовая шляпа. У входа в трехэтажное здание его ждал строго одетый господин средних лет с горделивой осанкой. Виконт обеими руками пожал мужчине руку, после чего вручил пакет с сургучными печатями. Обменялся с ним несколькими словами и, вынув из внутреннего кармана миниатюрное зеркальце в серебряной оправе, посмотрелся в него в профиль. Оставшаяся в карете Сара в это время занималась разглядыванием сразу нескольких вещей, — названия улицы и номера дома, а также внешнего облика собеседника виконта.

Виконт, от внимания которого это не укрылось, положил зеркальце обратно в карман и спустя мгновение вернулся к Саре. Галантно улыбнувшись ей, он троекратным стуком трости в крышу дал кучеру знак трогать.

— Не слишком ли вы легко одеты? — спросил виконт, когда карета двинулась. — Я никогда не забуду зиму 1802 года. Мне тогда было, ну да, только шестнадцать. А вы были еще совсем маленькой. Тот год запомнился знаменитыми холодами, которые не пощадили многих последовательниц деспотичной моды. В Париже зачастую, если судить по платью, дамы и кавалеры живут в разных временах года.

Сара поправила наброшенную на плечи кашемировую шаль, давая собеседнику возможность по достоинству оценить украшавшую ее тонкую вышивку, и ответила:

— Холодный воздух оказывает благотворное действие на кожу, виконт. Какая дама откажет себе в удовольствии пленять взоры своей юной, свежей кожей?

Между тем у особняка, где вот-вот должен был начаться маскарад, царило оживление. Один за другим прибывали экипажи, быстро заполняя двор перед парадным входом. Фасад здания, несколько запущенный, сохранил лишь малую часть своего былого блеска. Но это впечатляло, и изысканные натуры не могли не восторгаться изящным обрамлением окон, фигурными водостоками и треугольным фронтоном с нишей. Войдя в дом, гости, по преимуществу в масках или полумасках, поднимались по ступеням широкой лестницы в круглый вестибюль, где лакеи принимали у них верхнюю одежду. В углублениях по стенам, меж коринфских колонн, располагались эффектные фигуры из эбенового дерева, изображавшие животных с человеческими лицами, гигантские экзотические маски, миниатюрные египетские сфинксы и амфоры с мифологическими изображениями: Ромул и Рем, вскармливаемые легендарной волчицей; Купидон и Психея; сонм нимф перед судом любви. Большие часы пробили восемь. С левой стороны в вестибюле имелась малоприметная лестница из кованого железа, ведущая на второй этаж. Два лакея в зеленых ливреях, приставленные ко входу в бальную залу, торжественно распахивали перед гостями тяжелые двустворчатые двери. Каждый раз, когда это происходило, отзвуки музыки доносились до заставленной каретами площадки перед особняком.

Оркестр играл в дальнем конце залы, на задрапированном ярко-красным бархатом помосте. На некотором расстоянии от него, ближе к входу, у стены, тихо беседовали две маски.

— Огюст, ради бога, ты уверен, что это надо было устраивать с таким грандиозным размахом? Я же просил тебя: скромный прием, чтобы представиться парижской публике, а это…

— Мой дорогой Жюльен, этот прием и в самом деле небольшой и скромный. Кроме того, бал-маскарад — лучший способ остаться неузнанными и избегать лишних вопросов, — возразил Огюст, маску которого венчал страусовый плюмаж. — Ты — процветающий плантатор и намерен развернуть здесь, в столице Европы, серьезное дело — торговлю древностями. Ты что, не понимаешь? Мы завязываем знакомства.

— Знакомства меня мало интересуют, кроме одного — с особой, упомянутой нашим связным.

Их разговор прервало появление пары, Огюст церемонно представил всех друг другу, но никто при этом не счел нужным расстаться с масками. Затем подходили другие гости, звучали новые имена, комплименты. Две дамы без возраста, восхищаясь гостеприимным хозяином, сняли маски и принялись безудержно кокетничать.

— Неужели ты знаком с ними со всеми? — поинтересовался Жюльен, воспользовавшисьпередышкой в светском общении.

— О, нет, конечно нет. Лишь некоторые голоса звучат знакомо. В Париже нельзя забывать две вещи. Во-первых, здесь ценится только туго набитый кошелек, а во-вторых, здесь очень быстро появляются и исчезают в обществе люди. Мы, слава богу, учитываем как первое, так и второе. В противном случае ни тебе, ни мне не уберечься от гильотины.

Бальная зала представляла собой огромный полуовал с мраморным полом в виде шахматной доски. В гигантских канделябрах с крылатыми богинями горели сотни свечей. Повсюду — зеркала в золоченых рамах, вазы с изобилием цветов и фруктов, мраморные и алебастровые скульптуры, персидские ковры. Дюжина слуг, в том числе и могучие чернокожие арапы, разносили на подносах изысканные напитки и яства, вызывая беспредельный восторг у дам.

Постепенно голоса, слившиеся в единый гул, перекрыли музыку оркестра. Ниспадавшие красивыми волнами накидки, вуали из струящегося легкого газа, пышные платья из тафты, крепа, муслина и парчи соседствовали в зале с приталенными жакетами, облегающими лосинами, широкими брюками, заправленными в высокие сапоги. Но главную роль играли, конечно, маски. Маски всевозможных фасонов и расцветок, сделанные из самых разнообразных материалов и изображавшие всю гамму чувств, настроений и переживаний, какие способно выразить человеческое лицо: панический страх, безумную радость, ликующее торжество, романтическую грусть и, разумеется, полную отрешенность и безразличие.

Через час после начала праздник достиг своей кульминации.

Всеобщее внимание привлекала группа гостей в центре залы.

— Бонапартисты окончательно сошли с ума. С недавних пор надумали изъясняться, подобно масонам, условным языком. «Ты веруешь в Иисуса Христа?», — это у них пароль, в ответ на который должно прозвучать: «Да, в Его Воскресение». Сам черт не разберет, во что они верят, — сострил высокомерный господин невысокого роста без маски.

После смеха, вызванного его словами, кто-то осмелился продолжить тему.

— Но, мсье де Шатобриан, до Парижа все чаще доходят вести о намерении императора бежать с Эльбы, — с некоторой тревогой произнесла дама в маске.

— Кто-то даже видел, как на корабль грузили ящики, в которых были золоченые пуговицы с изображением имперского орла, — подлил масла в огонь мужской голос из-под смеющейся фарфоровой маски.

— Господа, господа, прошу вас! Позвольте напомнить, что после 1800 года прошло пятнадцать лет. Кого теперь может напугать этот людоед? Вся Европа готова принять форму правления умеренной монархии. Кроме того, даже при худшем варианте развития событий его величество Людовик XVIII выберет тактику, достойную потомка Бурбонов, и окажет сопротивление. И это сопротивление будет невозможно сломить. Подумайте сами: если бы бонапартисты пользовались во Франции поддержкой, разве с Корсиканским чудовищем поступили бы так, как с ним обошелся король? А какого мнения придерживается наш любезный, но молчаливый хозяин? — поинтересовался Шатобриан.

Жюльен, сама невозмутимость, посмотрел из-под маски на писателя сверху вниз и, слегка кивнув, ответил:

— Я слишком долго жил вдали от Франции, чтобы иметь суждение на этот счет. Однако, насколько мне известно, мсье, каждый народ имеет ту судьбу, которую заслуживает.

— Весьма мудрое суждение, — заметил кто-то.

— И ни к чему не обязывающее, — вступил в беседу очаровательный голосок, принадлежавший даме с нежной, прозрачной кожей и красивым, четко очерченным ртом. — Правителям, чтобы их любили, следовало бы проявлять больше заботы о своих народах.

— Я согласен с мадам Рекамье, — произнес шевалье в черном домино, не отрывавший глаз от упомянутой им дамы, невзирая на яростные взгляды, которыми его испепелял Шатобриан.

— Вполне допускаю, что следовало бы в первые же дни после реставрации распустить старую армию, — вновь заговорил писатель. — Тогда мы лишили бы живущих воспоминаниями ветеранов питательной среды для мечтаний о возрождении былой славы…

Видная дама в серебристой маске и парчовом платье, вся усыпанная цветами и десятками колосьев с бриллиантами, приведя в действие веер и в замешательство присутствующих, воскликнула грубым мужским басом, не оставлявшим сомнений относительно наклонностей хозяина баса:

— Да, да и еще раз да! — без тени смущения возвестил он. — Во всем виноваты ветераны. В Париже жизнь с каждым днем становится все опаснее. Даже в Тюильри уже не гасят на ночь свет.

— Этот человек у нас в крови! Наполеон — новый Атилла, Чингисхан нашей эпохи, но во стократ более ужасный, ибо в его распоряжении находятся достижения современной цивилизации, — отчеканил сутуловатый высокий господин с огненными волосами, который держал свою маску в руке и посматривал на мадам Рекамье глазами агнца, ведомого на заклание.

— Осмелюсь предположить, что хотел сказать мсье Бенжамен Констан, — уточнил Шатобриан. — Как я понял, он никогда и ни за что не поддержит дело Бонапарта. Даже в том случае, — он поднял указательный палец, — если бы Чудовище пожелало располагать его услугами…

— Я служу лишь своему искусству, — отрезал Констан, цвет лица которого сравнялся цветом волос.

— Но, мсье, простите мою дерзость, — снимая маску, подключился к дискуссии господин зрелого возраста. — Если вообразить, что все более упорные слухи о побеге с Эльбы не лишены оснований, что это не пустые мечтания бонапартистов, и все может произойти на самом деле… Вообразите только, каковы будут последствия… Какие бедствия обрушатся на нацию! Отток денежных средств из Франции будет наименьшим из ожидающих нас испытаний.

— В подобном случае монархии следует выстоять хотя бы в течение трех дней, и победа будет за нами. А те, кому не дают покоя игры воображения, — при этих словах Шатобриан пронзил взглядом пожилого господина, — пусть лучше вообразят короля, доблестно отражающего нападение на свой родовой замок. Это способствует пробуждению боевого духа.

— Мсье, позвольте задать вам вопрос! — К Шатобриану протиснулась дама с пунцовым от волнения (или от злоупотребления румянами) лицом. — Правда ли, что у себя в имении в Волчьей долине на одном из деревьев парка вы храните флакон с водой из Иордана?

Возникла короткая пауза, во время которой кто-то нервно хихикнул, кто-то негромко кашлянул, кто-то многозначительно хмыкнул, а напористая дама, вдруг растерявшая свой пыл, затаив дыхание, ожидала, что будет дальше.

— Да, мадам, это так, — молвил Шатобриан, придя в себя после секундного оцепенения, — моя вера в монархию простирается столь далеко, что я храню воду из Иордана для крещения будущего Бурбона.

Воспользовавшись моментом, Огюст попросил разрешения увести хозяина дома.

— Разумеется, мсье, уделять внимание каждому из гостей — обязанность гостеприимного хозяина, — с пониманием отозвался Шатобриан и, обращаясь к Жюльену, изрек: — Ваше рассуждение о судьбе народов наводит на любопытные мысли. И грустные. Обещаю поразмышлять над этим.

Жюльен, не снимая маски, поприветствовал всех поклоном.

— Видишь ту прелестную смуглянку? — взяв Жюльена под руку и увлекая за собой, нашептывал на ухо Огюст. — Одна из немногих дам без маски. Это — Катрин Ворле, жена Талейрана. Неугомонная проказница. Она была его любовницей, но император заставил Талейрана жениться на ней. И знаешь почему? Он считал, что незаконное сожительство наносит ущерб репутации его министра. Талейран ему этого никогда не простит.

Вдруг Огюст остановился как вкопанный и, придя в крайнее возбуждение, сжал локоть своего друга.

— О боже!..

— Что с тобой?

— Это — Тальма. Великий Тальма, собственной персоной, — Огюст показал рукой на веселого мужчину без маски, которого со всех сторон плотным кружком обступили дамы. — Я младше его на двенадцать лет, значит, ему пятьдесят два, а выглядит он просто великолепно. Или это я так плохо сохранился, Жюльен?

— Тальма? — озадаченно спросил Жюльен.

— Ай-яй-яй, дорогой, ты меня пугаешь, — шепнул Огюст, не сводя глаз с мужчины. — Самый прославленный актер нашего времени, — вздохнул он. — Говорят, это у него Наполеон научился играть роль императора. Я всегда хотел с ним познакомиться, но он каждый раз ускользал от меня. Обладатель легендарного члена, который даже в нерабочем состоянии не меньше, чем у жеребца, Тальма устраивает неподражаемые оргии. Свой инструмент мэтр именует Дантоном. Клянусь Юпитером!

Прогуливаясь по залу, друзья несколько раз оказывались в непосредственной близости от кружка, но поскольку вклиниться в сообщество, не нарушая царившей в нем гармонии, не представилось возможным, Огюст отложил попытку знакомства до более удобного случая.

— Вот еще один интересный персонаж. Тот, что стоит к нам спиной, с тростью с набалдашником из слоновой кости. Как его… виконт… виконт… ну да, виконт де Меневаль. Отъявленный монархист. Хотя поговаривают, что его взаимоотношения с властями отнюдь не безоблачны, но у кого сейчас может быть иначе! Вместе с ним молодая дама несравненной красоты, мадемуазель Коббет. Сейчас я их тебе представлю.

Лавируя среди гостей, Жюльен и Огюст приближались к паре. Девушка была того же роста, что и сопровождавший ее кавалер. Густые светло-пепельные волосы, собранные сзади узлом, по бокам ниспадали локонами на плечи. Стройную фигуру подчеркивало атласное платье с завышенной талией, изящные руки обтягивали белые перчатки выше локтя. Лицо закрывала маска в цвет волос. Огюст подошел первым, и виконт повернулся к нему. Жюльен моментально узнал Жиля.

Встреча неожиданная и неприятная. Тем не менее самообладание Жюльена ему не изменило, и под маской у него не дрогнул ни один мускул. Они стояли вчетвером, друг перед другом, но только молодая дама, несмотря на маскарадный костюм Жюльена, сумела угадать в нем знакомые черты.

— Надо признаться, нас снедало любопытство, какой образ выберет для себя любезный устроитель сегодняшнего праздника, — сообщил виконт де Меневаль, после того как Огюст всех представил.

— Мы даже поспорили, — подтвердила девушка беспечным тоном, скрывая охватившее ее беспричинное волнение.

— Всем сердцем надеюсь, что не причинил вам убытков, — непринужденно заметил ей Жюльен.

— По счастью, мсье Ласалль, эта участь мадемуазель Коббет не грозит, даже если она поставит на заведомо проигрышную каргу, — прокомментировал виконт, вызвав одобрительные улыбки у тех, кто находился рядом и слышал разговор.

— Буду рад, если в этих стенах мадемуазель не почувствует ни в чем недостатка, — сказал Жюльен, пряча глаза от Жиля.

— О, благодарю вас, — ответила Сара взволнованно.

— Прекрасно. Итак, по всем признакам, уже можно переходить к танцам, — счел нужным вмешаться Огюст, который чутко уловил возникшую напряженность, не понимая ее причин.

— Я только что говорил мадемуазель Коббет, — заметил виконт, — что ваша фамилия показалась мне весьма знакомой. Однако, насколько я понял, вы длительное время провели за океаном, в Новом свете, если не ошибаюсь?

— Целую жизнь, виконт. Что касается фамилии Ласалль, то она довольно распространенная, — пояснил Жюльен.

— Несомненно, — согласился виконт.

— О, виконт, похоже, начинают играть менуэт. Я его обожаю! — воскликнула Сара.

— Умоляю простить меня, дорогая. Каюсь, я позабыл надеть танцевальные туфли.

— Мадемуазель, почту за большую честь, если этот танец вы согласитесь уступить мне, — и Жюльен предложил руку Саре, которая после секундного колебания, потупив взгляд, вложила в нее свою ручку в облегающей перчатке. — Мсье, вы позволите? — обратился он к Жилю.

— Танцуйте, разумеется, танцуйте! — Свои слова Жиль сопроводил порывистым широким жестом и окинул пару внимательным взглядом, что не укрылось от Огюста. — И постарайтесь не ошибиться в движениях, — добавил он тихо, когда они удалились.

Удивительно, как нередко нам пригождаются умения, о которых мы на время забываем! Еще в борделе, когда не было поблизости хозяйки, девушки часто танцевали с Жюльеном, и иногда это продолжалось так долго, что к концу он буквально не чувствовал ног. Когда заиграла музыка, Жюльен точно знал, что не только мгновенно вспомнит все движения, но будет безупречен в танце.

В первой и второй фигурах дама и кавалер не обменялись ни словом. Только после выполнения перехода, предлагая даме левую руку, Жюльен осмелился задать вопрос:

— Как давно вы знакомы с виконтом?

— Всего пару дней, — ответила Сара. — Мы познакомились на рауте у него в особняке на Сент-Оноре.

Убедившись, что Жюльен не узнал ее, она почувствовала себя комфортнее.

— Ах, вот как! С этой улицей много для меня связано. Там жила одна очень дорогая мне особа. — Голос Жюльена незаметно для него самого зазвучал нежнее.

— Наверное, друг детства? — Сара посмотрела ему в глаза, и ей вновь показалось, что под этой маской скрывается лицо юноши, чье имя она тогда так и не узнала.

Жюльен скользнул быстрым взглядом по светлым локонам, струившимся по точеной шее, вдохнул ванильный аромат и промолвил:

— Ангел. И такой трагический конец…

Несколько следующих па они безмолвствовали.

Молчание, собравшись с духом, нарушила Сара:

— Весьма сожалею. Должно быть, вы очень хорошо знали ту особу.

— Более того, мадмуазель.

— Более того?

— Я отдал ей свое сердце.

— Простите, я пробудила в вас горькие воспоминания.

— Напротив, в моей жизни эти воспоминания — самые светлые.

Они опять умолкли и не разговаривали до завершения танца. Ибо что можно сказать после таких слов? Его душа унеслась в идеальный мир, а в бальной зале осталась лишь материальная оболочка. Тем не менее Жюльен продолжал с безупречной четкостью выполнять все танцевальные фигуры и ни разу не сбился и не подвел свою визави. С ней же все обстояло иначе.

Грудь Сары теснило волнение, кровь пульсировала в висках, почти как в ту ночь, когда мать сообщила ей об убийстве мистера Коббета, ее приемного отца. На сей раз однако сердце билось как-то иначе. В какой-то момент Сара усомнилась, подумала, не ошиблась ли она, действительно ли танцующий с ней господин и юноша из детства — один и тот же человек, не почудилось ли ей это? Сомнения, однако, развеялись, а сердце наполнилось уверенностью. Хотя прошло столько лет, неизменной осталась манера двигаться, а главное — глаза. Их она никогда не забудет, ибо этот взгляд преследовал ее в бредовых видениях, когда, балансируя между жизнью и смертью, она лежала в нищенской каморке своей любимой матери. Сара помнила, что физическая боль, от которой останавливалось дыхание, сопровождалась и моральными страданиями, страхом не увидеть его никогда. Так и случилось — они больше не встретились. И вот теперь, после испытания на прочность, которое прошли ее чувства, после всех потрясений, явилась тревожная уверенность: глаза, которые она искала все эти годы, глаза, которые вспоминала, любуясь звездами в ясные летние ночи, принадлежали хозяину светского раута, куда она пришла совсем не ради развлечения, а по патриотическому долгу.

После окончания танца Жюльен проводил мадемуазель Коббет к тому месту, где они оставили виконта.

— Вы замечательно танцевали, несмотря на неловкого партнера, — сказал Жюльен.

— Ах, право, оставьте комплименты, мсье! — возразила Сара.

— Старания нашего хозяина искупают любые возможные огрехи, — добавил Жиль.

— Мадмуазель, — Жюльен легким поклоном поблагодарил Сару, которая ответила ему реверансом, а затем точно так же приветствовал ее спутника: — Виконт.

— Мсье Ласалль. Сегодня мы с вами не в равных условиях. При следующей встрече надеюсь увидеть вас без маски.

— Поверьте, я желаю того же не меньше вас, — ответил Жюльен и, повернувшись, удалился.

— Мадмуазель, — сказал Жиль, оставшись с Сарой вдвоем, — должен сообщить вам, что я не ошибся. Здесь нет ничего достойного внимания. Я уезжаю. Не угодно ли вам составить мне компанию?

— Виконт, вы предъявляете к нынешнему, насквозь обуржуазившемуся миру чрезмерно высокие требования. Я еду с вами.

— Да будет так, дорогая. Прошу вас, — Жиль предложил ей руку.

В вестибюле он привычно обернулся, чтобы бросить беглый взгляд по сторонам, и заметил на боковой лестнице странную фигуру. Отказываясь верить собственным глазам, Жиль в растерянности сделал навстречу несколько шагов. Сосредоточенно глядя под ноги, по ступеням тяжело поднимался старик с цветочным горшком в руках. Виконт видел его в профиль со спины, но, ступив на последний марш, прежде чем скрыться из виду, пожилой господин на миг повернулся к нему лицом. При виде знакомых черт Жиля охватили противоречивые чувства. На миг его сердце уколола жалость, однако ее тут же поглотило бурное море неприятных воспоминаний, которые заставили Жиля напрячься.

Отец сильно постарел и изменился почти до неузнаваемости, но это был, несомненно, он. Одетый отнюдь не празднично… И поднимался как будто к себе домой… Стало быть… он живет здесь, под одной крышей с наглым американским выскочкой в маске!

— Что-то случилось, виконт? — спросила Сара, подойдя к нему, когда старик скрылся на втором этаже.

— Уже поздно, а я вдруг вспомнил о кое-каких неотложных делах, требующих моего внимания, — ответил Жиль и поспешил забрать у лакея шляпу и накидку.

Бал, тем временем, продолжался. Шампанское лилось рекой, гости пребывали в эйфории.

— Как тебе понравилась мадемуазель Коббет? Прелестна, не правда ли? — поинтересовался Огюст.

— Очередная светская вертихвостка, — отреагировал Жюльен, погруженный в свои думы. — Порядочная женщина не позволила бы себе появиться в сопровождении такого кавалера.

— Не понимаю, почему это она не может появиться в обществе виконта… Послушай, а где же наш таинственный связной? Почему не явился?

— Возникли некоторые осложнения.

— Что ты имеешь в виду?

— У нас еще будет время это обсудить, — поставил точку Жюльен, заметив, что к ним приближаются две дамы.

— Ты как всегда полон тайн, — изрек Огюст, предвкушая приятное знакомство.

13 Неожиданное открытие

Пятого марта 1815 года в королевские покои в парижском дворце Тюильри, нарушая нормы придворного протокола, сломя голову ворвался курьер со срочным донесением. Двумя днями позже, в Вене, другой фельдъегерь около шести утра поднял с постели князя Меттерниха, министра иностранных дел Австрии и одного из главных политических деятелей Европы той эпохи. Оба посланца доставили зловещие депеши одинакового содержания: Бонапарт с шестьюстами пятьюдесятью солдатами и офицерами Старой гвардии покинул Эльбу и движется в Париж.

В течение двух следующих недель, по мере продвижения к французской столице, на сторону узурпатора переходили все новые полки, костяк которых составляли ветераны. На перевале Лаффре путь колонне бежавшего из ссылки императора преградил линейный батальон. Наполеон вышел один навстречу строю нацелившихся на него солдат и, обнажив грудь, предложил стрелять ему прямо в сердце. Старые вояки опустили ружья, опустились на колени и стали целовать ему руки.

В Париже царила полная неразбериха. Талейран поспешил заявить, что человечество ожидает новая наполеоновская агрессия, доселе невиданного в истории размаха. Тем самым некогда близкий к Наполеону сановник выразил чувства монархистов, республиканцев и англичан.

А что же Фуше? Этот враг аристократов и родовых привилегий, официально именовавшийся теперь не иначе, как герцогом Отрантским, столь же официально считался ушедшим из политики. Зашатавшаяся монархия попыталась уломать его — сначала уговорами, а потом угрозами — принять портфель министра. Но Фуше, за несколько недель до этого отвергнутый той же монархией за свое наполеоновское прошлое, знал ситуацию не понаслышке и отказался принять участие в правительстве, чьи дни были сочтены. Герцог Отрантский продолжал оставаться грозной фигурой, сохранив в неприкосновенности сеть осведомителей, сотканную им еще на посту министра.

На следующий день после беседы с братом короля, в ходе которой он посоветовал Бурбонам как можно скорее спасаться бегством, Фуше приказал пригласить к себе во дворец на улице Черутти одного из наиболее эффективных и надежных тайных агентов — виконта де Меневаля.

— Присаживайтесь, виконт. Вам известно, что когда Наполеон капитулировал, я написал ему, рекомендуя эмигрировать в Америку? Естественно, он мне не ответил. Но я этого и ожидал.

— Смелое решение, ваше превосходительство. Позвольте спросить: не слишком ли вы рисковали скомпрометировать себя подобным письмом?

— Его копию я на всякий случай направил Людовику XVIII, чтобы заручиться его симпатией.

— Мастерская игра, ваше превосходительство.

— Он мне, естественно, тоже не ответил.

— Что, разумеется, также было предусмотрено?

— Дерзость поберегите для своих осведомителей. Но и они, будьте уверены, лучше работают, если с ними обходиться тактично. Я вам пытаюсь объяснить, что сейчас во мне опять возникла необходимость. В нынешнее смутное время Бурбонам нужна личность, известная своим радикальным, республиканским, бонапартистским прошлым. — Фуше поднялся и начал расхаживать по гостиной. — Опытный и умелый политик, способный примирить их с народом, который они третировали в последние месяцы так, будто не было ни революции, ни Наполеона. Сядьте, виконт, да сядьте же, я вам говорю! Еще совсем недавно я почтительно предлагал свои услуги при дворе, но меня не пожелали услышать. Теперь они сами шлют ко мне гонцов. Вот что значит поймать момент! — воскликнул он и, повернувшись к собеседнику, спросил: — Кстати, как обстоят наши дела, виконт?

— Вы были правы, ваше превосходительство, готовится покушение. — В голосе Жиля звучало подлинное восхищение. — Существует заговор с целью убийства императора.

— Кто заговорщики? Вы уже располагаете достоверными данными?

— Как всегда, агенты роялистов.

— Надо же, вы открыли мне глаза! Однако хотелось бы знать имена!

— По имеющимся сведениям, к исполнению работы привлечен профессионал со стороны.

— Вам известно его имя? Вы знаете, когда и каким образом планируется осуществление этого замысла?

— Пока нет, ваше превосходительство, — после некоторого колебания ответил Жиль.

— А вы вообще-то способны разведать что-нибудь дельное, чего бы я не знал? — пришел в раздражение Фуше. — Послушайте меня. Бегство Наполеона произошло как нельзя более кстати. И если его убьют, все пойдет насмарку. Это худшее из того, что может с нами случиться. Покушение необходимо предотвратить любой ценой. Смерть Наполеона сразу же ослабит мою позицию. Я не только перестану быть нужным, более того, могу стать лишним. А вместе со мной и вы, можете не сомневаться, Только Наполеон, сам того не ведая, дает мне возможность свободного маневра.

По делам службы Жиль часто встречался с Фуше и всегда восхищался его выдержкой и немногословностью. Его поразила разговорчивость патрона, которого он прежде никогда не видел в столь возбужденном состоянии.

— Этот момент нельзя упустить, — продолжал его превосходительство. — Потом будет поздно. Наполеон возьмет власть. Это вопрос нескольких дней. Но сколько он продержится? Против него вся Европа, и он неминуемо падет. Стало быть, нам за это время надо набрать сил и укрепиться. Играть придется на стороне и монархии, и республики, но при этом постоянно находиться в ближайшем окружении Бонапарта. Вы понимаете меня?

— Однако, ваше превосходительство, вы отказались от портфеля министра, который предложил вам король…

— Да вы что, виконт! Неужели за долгие годы вы так ничему и не научились?! — воскликнул Фуше, скривившись в презрительной улыбке. — Политическая жизнь извилиста, а главное — коротка. Я же предпочел бы оставаться в живых, и можно не торопиться с сочинением траурных речей над моей могилой. Монархия мне угрожает, но я ей нужен. Я не удивлюсь, если они попытаются меня арестовать. Подобный поворот, виконт, — повисла пауза, во время которой он приблизился к камину, взял бумаги, лежавшие на каминной полке, сел с ними в кресло и жестом предложил Жилю последовать своему примеру, — подобный поворот событий также мною предусмотрен, — завершил Фуше, просматривая документы. — В последние дни вы посетили немало светских раутов. В том числе бал-маскарад, если меня верно информируют. Довелось ли встретить знакомых? — Он пронзил Жиля испытующим взглядом прищуренных глаз.

Можно было не сомневаться, что таким образом было высказано пожелание, чтобы Жиль сам, по собственной инициативе, без подсказок, сообщил ему о новых обстоятельствах.

— На днях я обнаружил, что человек, которого считал умершим, воскрес. Но данный вопрос я улажу самостоятельно.

— Ну то-то же. Рад слышать. Ибо если вдруг откроется, что за виконта де Меневаля себя выдает самозванец, вас ожидают крупные неприятности. И в этом смысле воскресший персонаж из прежней жизни, полагаю, должен внушать вам серьезные опасения. Ваше разоблачение может создать определенные неудобства даже для меня. Сегодня Талейран будет рад, как ребенок, любому предлогу скинуть меня со счетов. Так что озаботьтесь решением этого вопроса без проволочек.

— Я займусь им, ваше превосходительство.

— Да, кстати, а что за молодой человек сопровождает вашего батюшку? Насколько я понял, из новых богачей?

Стараясь ничем не выдать, что вопрос застал его врасплох, Жиль без запинки ответил:

— Эмигрант, ваше превосходительство.

— Отлично, в таком случае пусть каждый займется своим делом, — Фуше поднялся с кресла, давая понять, что разговор закончен. — Действуйте. И поскорее добудьте мне конкретные ответы на интересующие нас вопросы. Время поджимает.


Жюльен безотлучно находился дома, не зная, что предпринять. Человек, которого они ожидали, не объявлялся, хотя прошло уже несколько недель, как они обосновались в Париже. В Новом Орлеане эмиссар заверил Жюльена, что тот выйдет на него, когда настанет время. Однако человек все не появлялся, а Наполеон уже приближался к столице.

Виктор воспользовался непредвиденной задержкой и кинулся на поиски Жиля, ездил повсюду с кучером, разыскивая бывших знакомых. Он встретился с доктором Эмилем, старыми друзьями и приятелями, наведался даже в интернат, где учился Жиль, но не нашел ничего существенного, только грустные воспоминания, особенно после посещения собственного дома.

— Как бы нам не заскучать по Новому Орлеану, — заявил Огюсту в один из этих дней Жюльен, лениво покуривая трубку с опием.

— С каких это пор ты стал сомневаться, мой друг? Колебания не в твоем характере, — возразил Огюст.

— Если Жиль меня узнает, моя миссия провалится.

— У тебя есть преимущество. В отличие от него ты носишь имя, которое принадлежит тебе.

— Но есть и отягчающее обстоятельство. Его отец внушает мне серьезное беспокойство.

16 марта полиция по приказу короля пыталась задержать герцога Отрантского. Фуше дважды сорвался с крючка: сначала — посреди улицы, велев кучеру гнать во весь опор, а затем — скрывшись из дома через тайный выход через сад и парк соседнего особняка, принадлежавшего бывшей королеве Гортензии. После 16 марта пройдет всего три дня, — и король отправится в изгнание, бежит под ледяным дождем из Парижа, воспользовавшись тайным ходом Тюильри.

Выслушав доклад слуги о визитере, Жюльен без промедления прошел в библиотеку, где его ждал господин, чья внешность с предыдущей встречи претерпела заметные изменения. Он похудел, усики исчезли, череп был гладко выбрит.

— Не думал, что встречусь с вами вновь, — приветствовал его Жюльен.

— Подобная возможность и не предусматривалась, — ответил, вставая из кресла, посетитель. В руке он держал, как и тогда, в Новом Орлеане, черный кожаный портфель.

— В таком случае, что происходит? Тот человек, о котором вы говорили, заставляет себя долго ждать.

— Я всего лишь доверенное лицо. И направлен сюда от его имени передать вам остаток причитающейся суммы.

— Прошу вас, присядем, — опускаясь в кресло, Жюльен не счел нужным скрывать недоумение. — Любопытный прием ведения дел — оплачивать вперед не выполненную еще работу.

— Принято решение отказаться от ваших услуг, — сообщил посланец, сосредоточенно расстегивая портфель.

— Я жду объяснений, — Жюльен решил больше не деликатничать.

— Как вам известно, — посредник заговорил с таким видом, будто объяснения не входили в его обязанности, и он делал личное одолжение, — на протяжении своей политической карьеры объект неоднократно подвергался различным покушениям…

— Да, мне это известно, — перебил Жюльен, теряя терпение.

— В том числе и с применением яда.

— Я знаю. Продолжайте.

— Кроме того, ввиду неминуемой капитуляции и ссылки на остров Эльба объект сам совершил попытку отравиться ядом.

— Да, это произошло в Фонтенбло, — добавил Жюльен, распаляясь с каждой фразой, произносимой собеседником. — Не заставляйте меня напрасно терять время. К чему вы клоните?

— В свете упомянутых фактов ваш план действий сочтен слишком рискованным. Задание отменяется. — Эмиссар открыл наконец портфель.

— Мой план? Разве кому-то известен мой план? С какой стати я должен сидеть здесь с вами и терпеливо выслушивать, как вы оскорбляете меня подозрениями в некомпетентности? Почему человек, которого вы представляете, не нашел возможности встретиться со мной лично и убедиться в надежности моего плана? — отчеканил Жюльен ледяным тоном, нагнав страху на посредника, пересчитывавшего банкноты. — Спрячьте ваши деньги! Я принимаю оплату только за выполненную работу.

Посланец замер, пачка купюр в его руке заметно дрожала.

— Он опасается ошибки, — произнес он значительно более учтиво. — А сейчас недопустима даже малейшая оплошность. Слишком многое поставлено на карту. Этот человек погубит Францию.

— Я твердо держу данное слово. Род моей деятельности не допускает иного.

— Мсье, принято решение задействовать другие варианты, — промолвил негромко посланец и, положив пачку денег обратно в портфель, добавил чуть ли не обиженно: — Если угодно, остаток гонорара я вышлю вам почтой.

— Я этого так не оставлю! — сказал Жюльен.

— Боюсь, вы не сможете повлиять на это решение, мсье, — нервно пробормотал посетитель, на лбу которого выступил пот, и, прижимая портфель к груди, словно защищаясь, он встал с кресла и направился к выходу из библиотеки.

— Но кто мой заказчик? Отвечайте!

— Напомню, согласно уговору, вы не должны задавать лишних вопросов, мсье.

— В таком случае, позвольте вам напомнить, что вы обратились ко мне и сделали заказ на выполнение миссии от имени этого человека. И я приехал сюда с другого конца света не ради разговоров.

— Вам все будет компенсировано, мсье, — посетитель, дрожа, пытался справиться с дверной ручкой. — Можете не сомневаться, вам все возместят.

— Я спрашиваю в последний раз, кто он такой? — не обращая внимания на его тихую панику, жестко настаивал Жюльен.

— Мое почтение, мсье, — одолев наконец пружину, посланец с максимальной скоростью, которую допускала его хромая нога, выбрался на лестницу, спотыкаясь чуть ли ни на каждой ступеньке, спустился в прихожую и, провожаемый взглядами оторопевшей прислуги, сам открыл входную дверь и, запыхавшись, вылетел из дома.

Мгновением позже Жюльен выехал верхом через боковые ворота в переулок и галопом поскакал за каретой. Над Парижем сгущались сумерки.

Он неотступно следовал за экипажем, не выпуская его из вида, пока тот не остановился в середине Новой Люксембургской улицы, прямо под фонарем, у подъезда большого четырехэтажного особняка, окна которого на первом этаже защищали железные решетки, а на верхних — ставни и жалюзи.

Жюльен занял позицию наблюдателя в переулке за углом. Однако по прошествии четверти часа карета уехала, не дождавшись пассажира, а через несколько минут дверь дома отворилась, и в ее проеме показался посланец, сопровождаемый, к удивлению Жюльена, юной дамой.

Посланец свернул в соседний переулок. Уличные фонари уже зажглись. Жюльен постарался незаметно приблизиться внимательно смотрел на молодую женщину со светлыми густыми волосами. При свете фонаря она выглядела необыкновенно, ослепительно красивой. Но это еще не все — ему показалось, будто он знал ее раньше. Посланец, должно быть, отошел уже на приличное расстояние, и его нельзя было упустить. Но в тот момент, когда Жюльен собрался продолжить преследование, девушка, которая оставалась стоять на крыльце, вдруг села на верхнюю ступеньку, обхватила руками колени и обратила взор к звездам. Жюльен похолодел. В следующий миг дверь распахнулась, на крыльцо вышла седая старуха с теплой шалью, которую она заботливо накинула на хрупкие плечи девушки. Та, поежившись, завернулась в шаль, встала, они вошли в дом и затворили за собой дверь.

Жюльен так и простоял бы ночь напролет, затаив дыхание и не сводя глаз с этого дома, крыльца и двери. Сердце бешено колотилось в груди, но утихомирить его он был не в силах. Он, который ни во что не верил, кроме собственной судьбы, сейчас безмолвно молился. Наконец, тряхнув головой, он словно скинул с себя наваждение и, оставив коня у какой-то таверны, двинулся по следам таинственного посланца.

— Стойте! — приказал он, когда между ними осталось несколько шагов.

Посланец резко обернулся и, беспрестанно озираясь, испуганно пробормотал:

— Что вы здесь делаете? Вы меня компрометируете. За вами, возможно, следят.

— Тот человек, которого я ждал, это она? — спросил Жюльен.

— Я не могу…

— Я так и думал! Почему она пошла на попятную?

— Она решила совершить покушение сама. Вам, без сомнения, известно, что она — девушка весьма уважаемая, с прекрасными связями и пользуется у них полным доверием.

— Доверием? У них? О ком вы говорите?

— Мсье, не вынуждайте меня говорить больше, чем уже сказано.

— Нет, сударь, раз уже начали говорить, вы скажете все! — сказал Жюльен властно.

— Они верят в нее, — прохрипел посланец.

— Кто это — они?

— Ради бога, мсье. Англичане, демократы, революционеры, анархисты, католики, роялисты, республиканцы… Почем мне знать… Она выполняет, на своем уровне, роль связующего звена между непримиримыми семействами, имеющими тем не менее общий интерес — смерть деспота. Вы понимаете? Говорят, за всем этим стоит сам Мсье.

— Граф д’Артуа — брат короля и вечный претендент на трон Франции?

— Пожалуйста, говорите тише. Достоверно этого не знает даже она. Однако, как вы слышали, Мсье, находясь в изгнании, организовал ряд заговоров против императора.

— Почему, в таком случае, она приняла решение отстранить меня?

— Никто не может взять в толк. Я говорю вам сущую правду. Это произошло после бала-маскарада. Она сочла, что вы не подходите на роль исполнителя.

— После бала-маскарада? Как ее имя? Говорите немедленно!

— На бале-маскараде… — посланец сглотнул слюну, — вы познакомились с мадмуазель Коббет.

— Мадмуазель Коббет…

— Все, отпустите меня! — прошептал посланец.

— Ее имя! Назовите ее имя! — бешеным шепотом потребовал Жюльен.

Посланец задыхался. Пот лил с него градом.

— Сара… приемная дочь мистера Коббета. Мистер Коббет был морским агентом и поставщиком одной крупной судоходной компании. Он был убит при странных обстоятельствах… По любопытному совпадению, именно тогда, когда герцог Веллингтон победил нас в битве при Талавере, и Испания превратилась в проклятое место для имперских армий… Мистера Коббета как либерала многие ценили, но у него имелся один существенный недостаток: он не умел молчать. Никто не сомневается, что его смерть не обошлась без участия полиции Бонапарта.

Видя, что Жюльен будто окаменел, посланец вздохнул с облегчением, вынул из кармана платок, вытер пот, а затем умоляюще зашептал:

— Но… сейчас ситуация изменилась. Ищейки Фуше нащупали след мадмуазель. Она это понимает, и осуществление задуманного под угрозой срыва. Я попросил ее пересмотреть свою позицию и предоставить действовать вам, однако она, без всяких объяснений, отказалась. А теперь из-за того, что вы устроили за мной слежку… из-за вашей неосмотрительности… мы можем оказаться загнанными в угол. У Фуше всюду глаза и уши. Следить за мной было безрассудством. Безрассудством! — объятый ужасом, прошептал он.

Жюльена охватила тревога. Он размашистым шагом ринулся обратно, вскочил на коня и, нахлестывая его, помчался домой.

Смутная тень позади него, едва различимая в темноте, украдкой скользнула в противоположном направлении, не замеченная ни посланцем, ни Жюльеном.

Вернувшись к себе, Жюльен вихрем ворвался в дом. Первыми его встретили толпившиеся внизу слуги. И по грозному лицу они поняли, что он уже знает, что произошло нечто ужасное, и вот-вот произойдет нечто еще более ужасное. Жюльен стремительно пересекал вестибюль, когда один слуга, едва поспевая за ним с зажженным канделябром в руке, сообщил:

— Хозяин, беда! Приключилась ужасная беда! Мсье Виктор при смерти!

— Что?! — переспросил Жюльен упавшим голосом.

— Мсье Виктор… его… убили, — еле выговаривал слуга с канделябром. — Почти сразу после вашего ухода к нему пришел посетитель…

— Он был закутан в плащ, а на лицо надвинута шляпа, — уточнил подоспевший второй слуга.

— Сначала они разговаривали в гостиной внизу, а потом поднялись к мсье Виктору, — добавил третий. — Через какое-то время мы услышали шум и крики. Когда прибежали наверх, мсье Виктор лежал на полу, в комнате, кроме него, никого не было, а окно было распахнуто.

— Как вы посмели пустить кого-то, не спросив? А потом еще и упустили… — выговорил Жюльен на ходу.

Слуги понуро молчали. С площадки второго этажа Жюльен обернулся и испепелил взглядом того, который держал канделябр.

— Хозяин, он назвался его сыном! — пробормотал тот, осмелев.

Жюльен с замиранием сердца отворил полуоткрытую дверь. В комнате, помимо врача, находилась горничная и еще кто-то из слуг. Первое впечатление было такое, что здесь недавно разыгралась битва и после нее все вещи поставили впопыхах не на свои места.

Увидев Жюльена, доктор обратился к нему:

— Вы его сын?

— Нет. Но он мне как отец, — ответил Жюльен.

— Весьма сожалею. Сильнейший удар по голове. Внутричерепное кровоизлияние.

Виктор лежал на кровати поверх одеяла со сложенными на груди руками.

Жюльен склонился над ним, пощупал пульс на шее. На лицах у челяди застыло выражение печали. Кто-то горестно всхлипывал. Доктор бросил на умирающего последний взгляд, взял свой чемоданчик и безмолвно удалился. Наступила мертвая тишина, даже всхлипывания прекратились. Вдруг Виктор приоткрыл глаза и едва слышно прошептал:

— Я… тебя… ждал…

Жюльен положил ладонь на ледяные руки старика, согревая их своим теплом.

— Обещай мне… пообещай не причинять ему вреда. Обещай, что не тронешь его, — говорил Виктор. — Ты должен мне это обещать… Он… мой сын…

Жюльен крепко зажмурился, слезы катились по щекам. Прошла, наверное, целая вечность, а когда открыл глаза, сделав над собой нечеловеческое усилие, Жюльен произнес:

— Обещаю.

Дыхание Виктора участилось.

— Он… он… неплохой… Только… завистливый…

14 Сара Коббет

Стены были задрапированы черным. Гроб — без крышки, но под стеклянным покрытием — находился в центре зала. Вокруг него, по углам — высокие серебряные шандалы с массивными восковыми свечами. Из всех присутствовавших сидел только Жюльен. Опершись о деревянный подлокотник, он заслонял лицо ладонью. Рядом, положив руку на спинку его обтянутого парчой кресла, стоял Огюст.

На некотором расстоянии позади господ стояла прислуга. Все — в траурных ливреях. Многие беззвучно плакали. В тишине было слышно, как тикают настенные часы. То и дело прибывали посетители, со скорбным видом выражали Жюльену соболезнования. За несколько часов здесь перебывало множество народу, по большей части привлеченного ореолом сказочного богатства «американца», который устроил незабываемый бал-маскарад, пригласив на него пол-Парижа.

Уже к вечеру, когда истекали сутки с момента убийства Виктора, кто-то незаметно подошел сзади к креслу Жюльена. Появление нового посетителя застало врасплох даже бдительного Огюста. На плечо Жюльена вдруг опустилась рука, на мизинце которой блеснул перстень с бриллиантом. Одновременно над ухом прозвучал негромкий голос:

— Мои соболезнования, мсье.

Жюльен узнал сначала трость с набалдашником из слоновой кости, а затем и широко поставленные маленькие глазки, веснушчатые щеки и зачесанные в художественном беспорядке волосы. Он резко встал и в упор взглянул на виконта де Меневаля. Их лица разделяло расстояние вытянутой руки. Огюст, не зная, чем завершится противостояние, впился ногтями в спинку кресла. Однако Жюльен справился с собой. Он опустил глаза и перевел их на лежавшего в гробу Виктора.

— Ваша печаль столь велика, что я осмелился бы сравнить ее со скорбью сына, потерявшего отца, — добавил виконт.

— Во многих отношениях он и был мне отцом, — парировал Жюльен, не отводя глаз от покойного.

— Увы! В таком случае вам в утешение остаются прекрасные воспоминания о почившем. В целом свете не найдется ничего более драгоценного. В сравнении с ними все богатства мира — прах! — В словах виконта слышалась издевка.

Жюльен вновь повернулся к нему и пронзил взглядом, излучавшим такую ненависть, что улыбка мигом слетела с лица виконта. В душе Жюльена совершалась борьба. Он прекрасно понимал: Жиль провоцирует его, и если он даст волю чувствам, неминуемо останется в проигрыше.

Напряженный как натянутая струна, Огюст продолжал наблюдать за ходом беседы, стараясь не упустить ни одной детали.

— Весьма сожалею, виконт, но вынужден возразить вам. Имеется и нечто более существенное… Я имею в виду счастье от сознания того, что он любил меня и гордился мною. Такие чувства, как вам несомненно известно, редко испытывают даже к сыну.

Лицо Жиля побелело.

— Очевидно, в Париже вам не во всем сопутствует удача, мсье, — не сразу заметил он. — Однако хочу пожелать, чтобы ваши наиважнейшие дела не встретили здесь неодолимых препятствий.

Жюльен не успел отреагировать на очередной выпад, поскольку в тот момент к нему приблизился старый нотариус Рошамбо и произнес тихим голосом, выдававшим искреннее участие:

— Мсье Ласалль?

— К вашим услугам, — Жюльен оторвалвзгляд от виконта.

— Примите мои соболезнования. И когда будете располагать временем, нам с вами нужно заняться срочными делами. — Рошамбо похлопал ладонью по папке, которая находилась у него подмышкой. — Я имею в виду имущественные распоряжения, сделанные почившим, — он обернулся на гроб, — незадолго до смерти. Если не возражаете, мы могли бы встретиться еще до окончания текущей недели.

Жюльен горько улыбнулся и, видя, что нотариус откланивается, сказал:

— Позвольте, я провожу вас до вестибюля. — Жестом предлагая ему идти впереди, он добавил, повернувшись к Жилю: — Прошу извинить, виконт. Речь идет о последней воле моего отца.

На короткий, почти неуловимый миг виконт оказался не в состоянии скрыть бешенства, которое обратил на свою трость, едва не переломив ее пополам. Затем пронзил Жюльена яростным взглядом и сдавленным голосом, в котором прозвучала не меньшая по силе ненависть, прошипел:

— Старик испустил дух с моим именем на устах!

И стукнув тростью об пол, быстрым шагом направился к выходу.

С решимостью, выдававшей его намерения, Жюльен ринулся было за виконтом, но Огюст схватил его за плечи и удержал.

— Не здесь и не сейчас, — шепнул он Жюльену. — Это не лучшее место, да и момент не самый подходящий.

На следующий день после похорон зарядил нескончаемый дождь. Жюльен с утра уединился, достал трубку, и вскоре комната наполнилась дымом, который всегда приносил ему утешение. Он курил, лежа на диване и не замечая бега времени, следил за тем, как дождевые капли сливаются в ручейки и струятся по оконным стеклам, то и дело сотрясаемым мощными порывами ветра.

Виктор умер. Жюльен привез его в Париж из Нового Орлеана, вдохновленного надеждой на встречу с сыном, но не скрасил ему старость и не продлил жизнь. Более того: не мог уберечь от гибели! Тогда, склонившись над Виктором и коснувшись ледяных рук умирающего, он явственно ощутил тонкий запах, принадлежавший человеку, который присвоил себе имя Меневаль. Этот запах, неуловимый для остальных, для Жюльена был столь материален, что в тот роковой момент, когда Виктор попросил его дать невыполнимое обещание, он почти физически ощущал присутствие Жиля.

Ему хотелось верить, что виноват во всем один Жиль. Однако главным виновником он считал себя. Ведь это он уговорил Виктора сменить беззаботную жизнь в Америке на непредсказуемый Париж. Во имя чего или кого? Ради Виктора? Или ради себя?

Получалось, что все дело в нем, Жюльене, в его упрямстве, неостановимом стремлении найти свой путь и восстановить собственное имя. Он мысленно сокрушал сейчас всех и вся. Но особенно он ненавидел себя. И вдруг в голове у него пронеслась мысль… Он рывком вскочил с дивана и велел вызвать экипаж.

Когда Жюльен уже застегивал накидку, в вестибюль вышел Огюст.

— Куда ты? — Он жестом приказал подать накидку и ему.

— Я должен немедленно видеть ее, — Жюльен выглядел как одержимый.

— Я с тобой.

— Нет, я поеду один! — И он исчез под проливным дождем.

На Новой Люксембургской улице Жюльен нашел нужный дом и отпустил извозчика. Поднявшись на крыльцо, позвонил. Дверь отворила растерянная служанка, в которой он узнал женщину, что принесла Саре шаль.

— Мадмуазель нет дома! — сообщила служанка.

— Я подожду! — Жюльен повернулся и стал спускаться с крыльца.

— Она будет поздно, мсье.

— Ничего. Я подожду, — бросил он и, перейдя на противоположную сторону улицы, принялся расхаживать взад-вперед по тротуару.

Дождь не утихал, было холодно и мерзко. Толпа зевак, собравшихся у Тюильри поглазеть, как отправляется в изгнание Людовик XVIII, разошлась. Наконец Жюльен, промокший с головы до ног, вновь позвонил в дверной колокольчик. Служанка вышла к нему со свечой в руке, в спальном чепце и халате, наброшенном поверх ночной рубашки.

— Ради бога, уходите! Мадемуазель не вернулась. Возможно, она уехала. Ее нет… Уверяю вас, ее нет! — повторила она встревоженно.

Придержав дверь, чтобы служанка не захлопнула ее сразу, Жюльен решительным голосом сказал:

— Передайте, что я никуда не уйду, пока не увижу ее. Вы меня поняли? Так и скажите!

Он неспешно пересек улицу и встал под зажженным фонарем напротив дома.

Ждать он мог сколько угодно — терпеливо, без волнения или раздражения, как это умеют делать только те, кого никто на всем белом свете не ждет и чье отсутствие никогда не замечают. А он был одинок. И всегда сознавал свое одиночество. Хотя, как знать, вдруг все может перемениться? Ради этого он не пожалел бы и жизни, поскольку иных причин жить не находил. И поэтому сейчас, безропотно и смиренно выжидая под потоками дождя, он ни на что не отвлекался и благоговейно ждал, точно от его выдержки и способности выстоять под хлябями небесными зависела вся его жизнь.

В доме напротив, за окном с муслиновыми занавесками, всю ночь напролет не смыкала глаз молодая женщина. Весь прошедший день она ничего не ела, а за всю ночь ни разу не встала со своего кресла. Только время от времени тайком посматривала на улицу.

Час за часом продолжалась ее упорная борьба с самой собой. Она пыталась обмануть себя доводом, что поступает так исключительно во имя высшего блага, полагая, что интересы Отчизны и ее друзей совпадают. Убеждала себя, что отказывается от встречи с Жюльеном потому, что он не годится на роль исполнителя благородной миссии, ведь по существу, он — уголовный преступник, промышляющий заказными убийствами. Однако почему в тот момент, когда ей в самых лестных выражениях рекомендовали Чародея, не зная, кто скрывается за этим именем, она, ни минуты не сомневаясь, приказала привлечь его к участию в заговоре? Она убеждала себя, что мистер Коббет, человек честных правил, вряд ли одобрил бы то, что его приемная дочь отомстила за него, прибегнув к услугам наемного убийцы. Оправдывала свою позицию тем, что она стоит во главе неких республиканцев, которые совместно с противниками тирана из других партий стремятся к осуществлению общей цели, и в силу этого обстоятельства на ней лежит ответственность за сотни человеческих жизней и судеб. Да, в ту бесконечно долгую ночь, бодрствуя в тиши спальни, она заставляла себя думать так, но доводы, рожденные рассудком, заглушала волна тревоги за его жизнь. Она боялась за него как никогда ни за кого другого. Скажи ей кто-нибудь: «Послушайся голоса сердца!», — и она тотчас распахнула бы настежь разделявшую их ненавистную дверь, выбежала бы под проливной дождь и бросилась к нему, ища защиты в его объятиях. Господь, может быть, простит ей — так ли это ужасно? Или то, что она испытывает, — низменное чувство? Она вдруг со всей ясностью поняла, что, надумай он уйти (хотя было очевидно, что он не привык отступать перед препятствиями), она не станет дожидаться ничьих советов и немедленно, почти мгновенно окажется рядом с ним и, захлебываясь рыданиями, будет спрашивать: «Почему? В чем причина? Что заставило тебя стать тем, кем ты стал?»

Он не собирался уходить. Он по-прежнему стоял под проливным дождем и ни разу не бросил даже мимолетного взгляда на ее окно.

Наступило утро следующего дня, и по заведенному распорядку седая служанка вошла в опочивальню мадмуазель, обнаружив, что Сара сидит в кресле и смотрит на улицу, теребя у подбородка платочек.

— Мадмуазель, ради всего святого! Вы даже не прилегли? Вам надо отдохнуть. Ложитесь-ка поспать, я сейчас постелю. И приготовлю что-нибудь на завтрак, вы со вчерашнего дня ничего не ели… — Но на все ее уговоры Сара отвечала, отрицательно качая головой, не отводя взгляда от окна, не отнимая платка от губ. Тогда старая женщина приблизилась к ней и, сложив руки словно для молитвы, тихо проговорила: — В таком случае, мадмуазель, сжальтесь над ним. Он уж столько времени стоит там на холоде…

Сара бросила на нее взгляд, полный глубокой грусти, и сказала:

— Я поступаю так ради всеобщего блага.

Утро понедельника тянулось невыносимо долго, правда дождь наконец прекратился.

А днем в Париже начались приготовления к встрече Бонапарта, который в сопровождении многотысячного эскорта быстрым маршем двигался со стороны Фонтенбло. На улицах возобновилась и бойко пошла торговля невесть откуда взявшимися оловянными медалями с профилем императора. Над дворцом спустили флаг Бурбонов и подняли триколор. Вместо придворных короля в кабинеты вселялись прежние сановники Наполеона. Из тронного зала исчез ковер с лилиями, взамен которого тотчас расстелили другой, с трудягами-пчелками, символом императорской Франции. С каждым часом, приближавшим вступление Наполеона в столицу, на площади Карусель и прилегавших ко дворцу улицах росли многолюдные толпы почитателей императора, занимали позиции солдаты и офицеры из числа ветеранов.

Пробило девять вечера. На Новой Люксембургской улице, под фонарем, стоял мужчина в черной накидке с поникшей головой. И хотя в его фигуре уже не было той несокрушимой стойкости, что сутки назад, его намерения оставались неизменными: с этого места он не сдвинется ни на шаг, скорее без сил рухнет на землю.

В это мгновение в спальню Сары без стука вошла седая служанка. Мадмуазель сидела в кресле, вокруг сгущался мрак. Яркий свет принесенной служанкой свечи заставил ее на секунду зажмуриться.

— Мадмуазель, заклинаю вас всеми святыми! Ради вашей матушки, которая смотрит на вас с небес! Ради мистера Коббета, любившего вас как родную дочь! Пустите его. Хотите, стану перед вами на колени? Или вы предпочитаете увидеть, как на колени падет он?

Сара почувствовала, что сознание вот-вот покинет ее. Усилием воли заставила себя выпрямиться и выглянула из окна. Он все еще стоял внизу, под фонарем, который уже снова зажгли. Не раздумывая больше ни минуты, она поднялась из кресла, быстрым шагом вышла из спальни, спустилась в прихожую и распахнула дверь. Несмотря на холод, ночь была чарующе прекрасна. Улица казалась пустынной.

В это же самое время Наполеон вступил в Париж. У Тюильри его ожидали более двадцати тысяч горожан, самыми восторженными среди них были ветераны его военных кампаний. Когда карета подкатила, и дверцы открылись, старые вояки бросились к любимому полководцу и на руках, под ликующие возгласы соратников, средь моря толпы верноподданных, с величайшей осторожностью, торжественно пронесли своего кумира по ступеням парадной лестницы дворца.


У Сары не хватило духу спуститься с невысокого крыльца, и она, замерев на месте, взглянула на Жюльена. Когда же он поднял голову и наконец осмелился посмотреть ей в лицо, у девушки перехватило дыхание.

Жюльен был похож на усталого путника, вернувшегося после долгих странствий, утратившим все на свете, кроме веры в свой идеал. Он приблизился нетвердой поступью, и Сара потянулась к нему со ступеней. И вот, как много лет назад, в другой, далекой жизни, когда оба были еще детьми, легким движением Сара прикоснулась к его глазам. И Жюльен опустился на колени и прижался к ней лицом, обхватив за талию руками. И боль, и усталость, и раны, — все разом отступило.

В течение следующих недель Жюльен занимался разработкой плана действий. Он подготовил пять возможных вариантов, хотя ни один из них не был вполне надежен. Между тем стало очевидно, что времени для практического осуществления акции потребуется больше, чем предусматривалось сначала. Тем более что, как и предвидела Сара, за ее домом было установлено круглосуточное наблюдение.

У Сары имелось достаточно веских оснований полагать, что руководит теми, кто за ними следит, де Меневаль. Из своих источников, а может — и из личного опыта (сведениями о происхождении информации подобного рода она с Жюльеном не делилась) ей было известно, что виконт — один из самых доверенных секретных сотрудников Фуше.

Однако основной помехой для осуществления плана было отсутствие координации между агентами, не успевавшими вовремя передавать информацию о передвижениях императора, который до последнего момента никого не извещал, куда и каким маршрутом отправляется. Учитывая это, Сара пыталась уговорить Жюльена отказаться от роли исполнителя, но в конце концов он ее переубедил.

— У тебя есть личные мотивы? — спросил она.

— Это моя судьба, — ответил он, не вдаваясь в подробности.

И больше к этому разговору они не возвращались.

Согласно сведениям, добытым Огюстом, император входил в свой рабочий кабинет в шесть утра и продолжал трудиться до вечера. Ежедневно, изо дня в день. Когда же что-то нарушало привычную рутину, Жюльену об этом доносили слишком поздно, в лучшем случае — через несколько часов. Ничуть не помогло и то, что поначалу казалось неожиданной удачей: ввиду отсутствия придворной жизни Наполеон перенес резиденцию из Тюильри в относительно небольшой Елисейский дворец. Однако полиция и ее секретные подразделения, судя по всему, были в состоянии повышенной готовности.

Однажды император вдруг нагрянул в легендарный Мальмезон — дворец, где он жил с Жозефиной, когда состоял с ней в браке. Чтобы прибыть туда к девяти утра, Бонапарт выехал из Парижа в семь вечера. Но уникальный шанс упустили, поскольку о поездке Жюльен узнал… на следующие сутки.

Значительно более предсказуемы были шаги Наполеона в сфере политики. В международных делах он бросил все усилия на то, чтобы добиться мира, внутри страны демонстрировал готовность к общению с представителями любых кругов. Например, пригласил Бенжамена Констана составить новую конституцию. Еще недавно один из самых яростных хулителей Бонапарта, Констан с удовольствием принял лестное предложение.

Однако Европа единодушно отвергала мир с узурпатором. Наполеон использовал серьезные рычаги влияния, чтобы привлечь на свою сторону того, кого ему более всех недоставало, — Талейрана. Но бывший его министр находился теперь в прекрасных отношениях с королем, а значит, стал опасным противником, чьи хитроумные ходы подчас не могли разгадать даже его нынешние соратники. Что же касается Меттерниха, фактического правителя Австрии, то он даже не удосужился распечатать конверт с письмом Наполеона и в таком виде вернул послание. Письма, которые император без устали писал своей супруге Марии Луизе и сыну, все до единого перехватывались, не доходя до адресатов.

Наполеон занялся фортификационными мероприятиями и реорганизацией армии. На горизонте замаячил призрак неминуемой кровавой войны. Союзники не собирались отказываться от вторжения во Францию, и катастрофу могло предотвратить только чудо.

В тот вечер Жюльен просматривал у себя в кабинете последние донесения, когда в дверь постучали.

— Войдите, — сказал он.

На пороге стоял Огюст, который был в жилетной тройке, а перед ним — в не менее элегантной одежде — подросток лет тринадцати. Жюльен оставил перо в чернильнице и, скрестив руки на груди, с любопытством оглядел парнишку. Плутоватые глаза, лицо со следами оспин… В костюме он чувствовал себя явно неловко, стоял неспокойно, двигался неуверенно. Не вязалась с благородным одеянием и обувь — грубые, нечищеные башмаки.

— Привет, вот и мы! — радостно, словно солдат, вернувшийся домой из похода, возвестил Огюст.

— Я вижу, — сдержанно кивнул Жюльен, который никого не ждал.

Если б не кое-какие детали в поведении младшего персонажа, эти двое вполне сошли бы за добропорядочных отца и сына. Хотя, подумалось Жюльену, его другу возможность подобных отношений вряд ли приходила когда-либо на ум.

Огюст легонько ткнул парнишку локтем в спину и произнес:

— Расскажи-ка господину, что ты рассказывал мне.

Парень скорчил недовольную мину, почесал себе ногу ниже колена, затем неожиданно с врожденной грацией провел рукой по волосам.

— Ну же, перестань артачиться, давай, говори, — Огюст хитро улыбнулся и наградил упрямца новым тычком.

На сей раз тот не остался в долгу и, разразившись громким хохотом и оставив в стороне приличия, двинул Огюста локтем в живот.

— Уж и не знаю, чего здесь такого важного, — начал парень. — Я ведь рассказал это просто так. Думал, можем посмеяться вместе.

Огюст стряхнул с рукава несуществующую пылинку и укоризненно глянул на своего юного спутника, который, совершенно осмелев и развеселившись, залепил ему кулаком в плечо. Однако Огюсту это показалось ужасно смешным.

Жюльен склонил голову набок и выгнул бровь дугой. Ему еще не доводилось видеть своего друга в состоянии расшалившегося школяра, и он приготовился досмотреть сценку до конца. Огюст, вдоволь насмеявшись, перевел взгляд на Жюльена, тут же посерьезнел и, как бы извиняясь, пояснил:

— Этот юноша разгружает мешки с картошкой на кухне Елисейского дворца, — и понизив голос, вновь обратился к парню: — Ну, рассказывай!

— О бритье, что ль?

— Ну же! — подтвердил Огюст полушепотом.

— Да чего там… Хорош император, который сам скоблит себе физиономию, — изрек парень, глядя на Огюста, который подбадривал его жестами. — У него нет ни цирюльника, ни слуги-брадобрея, который бы его побрил. Вот так! Ему пособляет только этот… Рустам, ну, мамелюк, телохранитель. Держит ему зеркало. Тоже мне, император! Дошел до того, что бритвы выписывает из Англии, с перламутровой ручкой… Говорит, дескать, тамошняя сталь лучше французской. Да где это видано! Чтоб император брился не нашенской, а вражеской бритвой! Дворцовые кухарки — они обычно рта не закрывают, — по секрету рассказали мне про эту его привычку: мол, он лучше сам изрежется английским железом, чем позволит руке француза перерезать себе глотку! — и рассмеялся своей же шутке.

— Как тебе рассказ? — спросил Огюст. — Не интересно разве? — И, видя, что Жюльен облокотился на стол и принялся барабанить кончиками пальцев, поторопился объяснить: — Вообще-то я пообещал этому молодому человеку показать дом своего друга, прежде испросив у него разрешения. Ты позволишь?

— Конечно, — ответил Жюльен, не меняя положения рук, и когда они уже переступали порог, крикнул вдогонку: — Огюст, одну минуту!

Огюст что-то сказал парнишке, успевшему выйти в коридор, с улыбкой вернулся в комнату и затворил дверь.

— Откуда те бритвы? — поинтересовался Жюльен.

— Из Бирмингема, — вспомнил Огюст.

— Жаль, война совсем близко. Посылка из Англии вызовет, конечно, подозрения. Но нет худа без добра: бритвы надо заказать нашим умельцам. Сейчас, по-моему, подходящий момент для перехода на бритье французской сталью, как ты считаешь?

— Разумеется. Это будет патриотично.

— Мастерская производителя на всякий случай пусть находится как можно дальше от Парижа. Незачем давать им время для наведения справок. Лезвия должны быть из лучшей стали, рукоятки — из перламутра высшего сорта. Наши бритвы должны стать подлинным шедевром. Чтобы английские не выдерживали с ними сравнения. А в остальном положимся на гордыню Бонапарта.

— Все будет исполнено, как ты говоришь.

— Действовать следует быстро. Деньги — скажешь изготовителю — не проблема. Половину заплатим вперед. Готовый заказ сюда не присылать ни под каким видом. Насчет адреса получателя нужно подумать, но лучше, чтобы это было за пределами Парижа.

— Так оно будет надежнее.

— Огюст, — Жюльен понизил голос, — идея переодеть его, — он кивнул на дверь, — прекрасная уловка, чтобы не привлекать к себе внимания.

— Правда? Но ему-то я объяснил иначе. Сказал, что в дом, куда мы идем, принято приходить в костюме. Так что не думаю, чтобы за нами следили, — с победным видом произнес Огюст.

— Но кое-чего ты не учел. — И поняв по застывшей гримасе на лице друга, что тот не понимает, о чем речь, уточнил: — Ты упустил из виду обувь… На нем его старые башмаки.

Не скрывая досады, Огюст повернулся на каблуках и исчез за дверью.

Через несколько дней виконт де Меневаль получил у себя в особняке на Сент-Оноре короткое письмо. Скорее — записку, в которой его приглашали принять участие во встрече. Указывались время и место, где она состоится, а также — ее цель. Внизу, рядом с подписью, стояло ненавистное имя. Жиль не раздумывал ни минуты. Отдал соответствующие распоряжения агентам, наблюдавшим за домом Жюльена, и на следующее утро спозаранку отправился в карете по приведенному в записке адресу.

Жиль прежде избегал эту улицу, и сейчас, выйдя из коляски, почувствовал, как в глубине его практически бесчувственной души что-то защемило. Входная дверь была приоткрыта. Он толкнул ее, скрипнули давно не смазывавшиеся петли…

Внутри все было как прежде — как десять и пятнадцать лет назад. Дом будто законсервировали, а вместе с ним — воспоминания, что хранили его стены. Все те же прихожая, лестница, светильники… Только везде толстым слоем лежала пыль, да в застоявшемся воздухе пахло нежилой сыростью. Жиль вдруг поймал себя на мысли, что все это похоже на дурной сон, и словно собираясь бежать от наваждения, обернулся к двери. Его даже всего передернуло, но он тут же взял себя в руки и, опираясь на трость, направился в цокольный этаж.

Внизу горел яркий свет. Жюльен, в черном сюртуке и рубашке с белым жабо, на котором четко выделялся серебряный медальон, сидел на стуле и пристально смотрел на спускавшегося по лестнице человека с тростью.

— Не думал, что тебе хватит смелости прийти, — не вставая с места, произнес Жюльен. — Страх — веская причина для неявки.

— Это почему же я должен бояться ублюдка без роду и племени? Кстати, предупреждаю тебя — дом со всех сторон окружен, — возразил Жиль голосом, в котором тем не менее слышалась тревога, и вынув носовой платок, смахнул им пыль со стула, прежде чем сесть.

— Не дай я обещания твоему отцу, с тобой все уже было бы кончено.

— Мой отец… — вздохнул Жиль и положил платок в карман. — Он хоть умер как настоящий отец — с именем своего сына на устах.

— Ты ошибаешься, Жиль. Он умер несколько позже.

— Пусть так, не вижу, что это меняет. Однако, полагаю, Безымянный, ты пригласил меня не для того, чтобы предаваться воспоминаниям. Или теперь я тоже должен величать тебя «мсье Ласалль»?

— Как у тебя поднялась рука совершить это чудовищное злодеяние?

— Справедливое возмездие ты называешь чудовищным злодеянием? Вообще-то семейные проблемы, конфликты между представителями разных поколений, — это не твое дело. Но так и быть, я удовлетворю твое любопытство. — Жиль устроился на стуле поудобнее, расправил кружевные манжеты. — Перед бурным завершением нашей последней встречи старик сообщил мне, что половину состояния оставляет тебе. Какого состояния? Впервые я слышал от отца, что он, оказывается, богат. Думаю, это признание немало изумило бы мою покойную мать. Однако предчувствие неминуемой смерти, по-видимому, настраивает на исповедь, даже если приходится признаться родному сыну в убийстве его матери. Короче говоря, старик сознался, что не только обманул свою жену, обрек ее на нищенское существование, но и отравил ее. Тебе это не кажется достаточным основанием для вынесения смертного приговора?

Выдержав паузу, Жюльен сказал:

— В доказательство доброй воли я в этот дом, некогда бывший твоим, пришел один. И на встречу с тобой, чтя память Виктора Муленса, явился безоружным.

В подтверждение сказанного он положил на стол руки открытыми ладонями вверх. Затем взял лежавший рядом свиток, перевязанный шелковым шнурком. Развернув бумаги, перелистал документ и протянул его Жилю:

— На, ознакомься!

Жиль алчным взглядом впился в текст. Через оконце под потолком, как в былые времена, пробивались косые лучи дневного света. Жюльен тем временем расхаживал вдоль полок, кончиками пальцев водил по заросшим пылью колбам и мензуркам. Здесь все было связано с Виктором, каждая мелочь рождала воспоминания о нем, повышая давление в котле ненависти, кипевшем в груди у Жюльена. Как бывает в схватке не на жизнь, а на смерть, в душе его не осталось места милосердию. В какой-то миг он вдруг почувствовал, что к его ненависти примешивается ностальгия, а на глаза наворачиваются слезы. Понял — надо срочно взывать о помощи к своенравным богам Гран-Перл, иначе он бросится сейчас на Жиля и голыми руками свернет ему шею.

— Негодяй! — молвил Жиль, глубоко потрясенный смыслом прочитанного. — Обладая таким богатством, он заставлял нас жить в нужде!

— Ты в нужде никогда не жил. У тебя было все, что только может пожелать ребенок.

— Ты прав, — он поднял глаза от завещания. — Мы были обеспеченными буржуа. И рос я не в борделе, меня не воспитывали шлюхи, все это так. Мне никогда не приходилось спать на конюшне, и всегда было кому ночью заботливо поправить на мне одеяло… Так что красть чужого отца мне было ни к чему.

Жюльен сделал вид, будто продолжает осматривать содержимое полок, и ограничился коротким замечанием:

— Он знал тебя, как никто другой. И не говорил тебе о своем состоянии, потому что всегда тебя боялся.

— Он украл то, что должно было принадлежать нам. Деньги и все, что на них можно купить, все, чего мы достойны: удобную и красивую жизнь, уважение, власть… Я желаю получить наследство своего отца! Разумеется, целиком. И без проволочек!

— Ты совсем ничего не понял, — по-прежнему не оборачиваясь, сказал Жюльен. — Он оставил часть принадлежавшего ему состояния своему сыну, а не виконту де Меневалю. И для вступления в право наследования должен явиться Жиль Муленс.

— Этот человек, — Жиль бросил бумаги на стол и сжал кулаки, — этот человек мертв! Но и ты, и я, — мы-то ведь знаем, что я жив!

— Почитай внимательно, — Жюльен резко повернулся на каблуках и подбородком указал на завещание. — Твой отец все хорошо продумал и предусмотрел. В случае возвращения его без вести пропавшего сына тот наследует половину. В противном случае все отходит Жюльену Ласаллю, причем для этого даже не требуется официально подтверждать смерть Жиля Муленса. Таким образом, перед тобой дилемма: либо ты получаешь половину наследства, но для этого тебе придется признать свое настоящее имя и совершенные тобою преступления; либо продолжаешь оставаться под именем Меневаль, а следовательно, наследство в полном объеме переходит в мои руки. Хочу также заранее уведомить тебя, что если будет официально объявлено о смерти Жиля Муленса, я передам его часть наследства в дар госпиталю Сальпетриер.

Жиль углубился в содержание документа, а когда закончил, небрежно отбросил его на стол и разразился смехом. Затем, с силой упершись руками в подлокотники стула, порывисто встал, взял трость и прошипел:

— Ты окончательно сошел с ума! Ты, укравший у меня отцовскую любовь, сейчас хочешь украсть еще и наследство? И полагаешь, что я допущу такое? В последний раз предупреждаю: если ты добровольно не отдашь мне то, что является моим, рано или поздно я возьму это сам! Так что давай договоримся…

— И речи быть не может ни о каком договоре! — Жюльен впервые за все это время повысил голос и, глядя в упор на Жиля, от которого его отделял стол, завершил свою мысль: — Я — человек неблагородных кровей, но с шакалами в сговор не вступаю.

— Отлично! — Жиль пронзил его таким взглядом, как будто метнул нож. — Да, чуть не забыл, — добавил он со вздохом и, изображая улыбку, продолжил: — Твоя подружка замечательная барышня. Но уж слишком очевидно, что вы с ней замышляете нечто грандиозное. Так что пока не пришел твой черед, будь счастлив и береги тех, кого любишь.

Он направился к лестнице, но, ступив на первую ступеньку, вдруг обернулся и с ухмылкой спросил:

— Кстати, Ласалль — это действительно фамилия твоего отца?

— Это фамилия моей матери.

— Ну да, фамилия. А имени у нее не было? Как у тебя?

— Ее звали Клер-Мари, — произнес Жюльен невозмутимо.

— Гм, Клер-Мари, — Жиль начал подниматься, — Клер-Мари Ласалль, — повторил еще раз, словно вслушиваясь.

Где он встречал это имя раньше? Невольно его взгляд упал на небольшой шрам на ладони — след от пореза разбитым бокалом. Жиль вздрогнул, вспомнив, где и при каких обстоятельствах это произошло.

— Чем же я обязан неожиданному удовольствию видеть вас, виконт? — поинтересовался Фуше, не изъявляя при этом никакой радости.

— Я принес вам добрые вести, — ответил Жиль.

— От вашего внимания, конечно, не укрылось, ситуация у нас весьма деликатная. — Фуше откинулся на спинку кресла.

— Да, ваше превосходительство. Но труды в конце концов приносят результаты.

— Говорите.

— Заговорщики завербовали наемного убийцу.

— Заговорщики — расклад из известных нам имен?

— Совершенно верно. Все те же наемники англичан и монархисты.

— Хорошо, а кто профессионал?

— Британский агент, специалист по ядам.

— По ядам! Под каким именем он проходит?

— У него нет имени.

— Вы смеетесь надо мной?

— Ваше превосходительство, нигде не фигурирует имя, по которому его можно идентифицировать. Мы, однако, располагаем сведениями, что его родители были французами и что сам он долгие годы жил в Англии, — не моргнув глазом, лгал Жиль.

— У вас имеются доказательства? Дата покушения, по крайней мере, известна?

— У меня надежные сведения о нескольких вариантах. Но пока определенной даты нет.

— И ваши добрые вести ограничиваются этим?! — воскликнул Фуше, поднимаясь с кресла. — Император проведал о моих контактах с Меттернихом, а вы в столь ответственный момент меня подводите!

— Но ваше превосходительство… — Жиль вскочил.

— Он приказал бы арестовать меня, если б не опасался, что общественность воспримет это как тревожный сигнал ослабления его правительства.

— Осмелюсь напомнить, ваши тайные сношения с австрияком носили в высшей степени рискованный характер.

— Виконт, вы собираетесь учить меня, как делать высокую политику? Сейчас важно избежать войны и добиться отречения Наполеона. Но даже если он удержится — я останусь в выигрыше. А если уйдет, у меня есть доказательства, что я — друг нового правительства. Однако устранение Наполеона путем покушения в нынешних условиях не отвечает моим интересам.

— Доверьтесь мне. Я не допущу, чтобы произошло нечто подобное.

— Довериться вам? Я доверяю вашему благоразумию, но не вам. А посему постарайтесь запомнить хорошенько, что предотвратить заговор — значит не уничтожить, а захватить его организаторов и исполнителей и доказать их причастность к делу. Это реабилитирует меня в глазах императора и станет сильным козырем против моих врагов. Кроме того, продемонстрирует всей Европе мою добрую волю И готовность к поиску мирного выхода путем переговоров.

— Вы, как всегда, все прекрасно рассчитали.

— В том числе и ваши расценки, виконт. Однако есть нечто, о чем считаю должным предупредить вас…

В этот момент дверь кабинета приоткрылась, и в образовавшуюся щель осторожно просунулась голова секретаря. Его превосходительство незаметным движением руки дал ему знак приблизиться. Секретарь, прошептав что-то на ухо Фуше, тотчас удалился.

— Вынужден покинуть вас на некоторое время. Располагайтесь. Прежде чем вы уйдете, нам предстоит обсудить еще один вопрос.

Такие внезапные отлучки нередко случались и прежде. Едва Фуше скрылся за дверью, ведущей в библиотеку, Жиль незамедлительно принялся действовать. В лихорадочном темпе отыскал во втором ящике письменного стола ключ, открыл им створку шкафа, где хозяин кабинета хранил конфиденциальные документы.

На полках располагались десятки папок. Однако узнать среди них нужную было для него скорее детской игрой, нежели проблемой. Из всех он, не колеблясь, выбрал одну-единственную и, придерживая рукой другие, лежавшие сверху нее, вытащил из стопки. Папка была из наиболее объемистых. На обложке — явные следы пристрастия его превосходительства к табаку в виде вызывающей отвращение россыпи мелких пятен. Преодолевая брезгливость, Жиль дрожащими пальцами распутал завязки. Теперь начиналось самое сложное — перебрать ворох бумаг и найти письмо. Это займет несколько минут. В случае чего он надеялся, что, заслышав шаги, успеет спрятать папку обратно. Верил в свое везение, и потом знал по опыту: встречу с ним могло прервать только нешуточное дело, а стало быть, Фуше будет отсутствовать не менее получаса.

В любом случае момент был критический. Хотя сам Фуше и показывал ему многие из этих документов, сейчас Жиль испытывал судьбу. Доверие, которым шеф отличал виконта, улетучилось бы мгновенно, застань он своего агента роющимся в его архиве. Секретные списки, шифрованные донесения, письменные признания, имена зарубежных друзей роялистов, тайных осведомителей, — за такие сведения многие не пожалели бы отдать все, чем владели.

Но вот и оно! Письмо лежало внутри согнутого пополам листа бумаги, на котором значилась дата, а также кратко излагались обстоятельства изъятия. Когда он увидел адрес, где при проведении обыска был обнаружен документ, у него исчезли последние сомнения — бордель на улице Сен-Дени.

Не дожидаясь звуков шагов, Жиль схватил письмо, аккуратно сложил и спрятал во внутреннем кармане сюртука. Лист бумаги, служивший обложкой, оставил в папке, водрузил ее на прежнее место, закрыл шкаф, а ключ отправил обратно в ящик письменного стола и, проделав все эти операции, уселся в кресло дожидаться его превосходительства.

Вернулся тот нескоро.

— Все крайне срочно, все безотлагательно, а главное, ситуация постоянно усложняется, — затворив за собой дверь, будто жаловался Фуше, пока не спеша приближался к Жилю. — У нас ведь осталось что-то недосказанное, не так ли? — вопрос был задан явно неслучайно.

— Вы намеревались, я полагаю, предупредить меня о чем-то.

— Ну да, хотя в вашем случае это, быть может, излишне, — произнес Фуше. — Чистая формальность. Примите мои слова как совет покровителя, более того — друга. Я знаю вас, виконт, как человека не допускающего небрежностей в работе, и тем не менее в этом деле невозможна даже малейшая оплошность. От вас не должна ускользнуть ни крупица информации, которая может быть мне полезной. Иначе разочарование мое будет окончательным и бесповоротным, вы меня понимаете?

— Прекраснейшим образом, ваше превосходительство.

Фуше величественным жестом дал понять, что аудиенция закончена.

15 Постоялый двор «Разочарование»

В то утро Букму, один из чернокожих слуг Жюльена, приведя в порядок гардероб своего господина, проходил мимо его кабинета. Сначала он не заметил ничего особенного, если не считать приоткрытой двери. Жюльен имел обыкновение вставать на рассвете и большую часть утра проводить взаперти. Букму, пользуясь случаем, бросил быстрый взгляд в приотворенную дверь и продолжил было двигаться дальше, однако любопытство пересилило и заставило его вернуться назад.

На рабочем столе хозяина стоял странный сосуд из стекла — нечто вроде небольшого куба. В кабинете никого не было. Букму отворил дверь пошире и подошел к столу. На дне куба, выложенном чем-то вроде глины, на мшистом островке, среди мокрой листвы сидела и немигающими глазками взирала на пришельца крохотная лягушка золотисто-желтого цвета.

Букму безумно любил всяческую живность. Еще в Африке, откуда его когда-то похитили работорговцы, он славился способностью находить общий язык с представителями животного царства даже быстрее и легче, чем с соплеменниками. И сейчас ему захотелось познакомиться с обитательницей сосуда поближе. Тем более что малышка производила впечатление весьма общительной особы и не проявляла признаков страха. Букму сдвинул в сторону крышку и уже собирался просунуть руку и погладить симпатягу кончиком пальца по спинке, когда позади себя вдруг услышал голос:

— Я бы на твоем месте не стал этого делать, Букму!

— Хозяин, извини, хозяин! — залепетал Букму, задвигая обратно крышку. — Я толко хотел ей трогат.

Жюльен встал рядом с Букму. Тот вздрогнул. Чародей, всегда очень вежливый с прислугой, тем не менее вызывал у всех его сородичей почтительный страх.

— Она очень опасна.

— Такой… маленкий? — Букму продолжал смотреть на желтого лягушонка, потому что не осмеливался поднять глаза на хозяина.

— Хотя особи этой породы не больше пяти сантиметров, их яд убивает за считанные секунды.

— Уф-ф! — Букму попятился от стола.

— Сейчас она спокойна. Однако когда чувствует угрозу, выделяет очень ядовитое вещество.

— А яд этот лигушка можно исползоват, хозяин? — брякнул Букму, сам не сознавая, что говорит.

— Туземцы, чтобы добыть яд, подносят лягушку к костру. Под воздействием тепла она начинает выделять его через кожу. Такой способ не причиняет ей вреда, но связан с риском, а потому чаще лягушку протыкают заостренной палочкой. Даже мертвая, она в течение нескольких часов выделяет яд, и воины с величайшей осторожностью соскабливают его со шкурки. Яд этот столь сильный, что пропитанная им стрела остается смертоносной и два года спустя.

— Это — лигушка смерти, хозяин.

— Индейцы называют ее «золотая стрела», Букму. Это животное обладает самым страшным ядом из всех известных.

Букму, напуганный оттого, что невольно раскрыл один из магических секретов Чародея и за это его, конечно, должна постичь кара, склонил голову, как побитая собака, и даже не спросив разрешения, вышел из кабинета.

Жюльен затворил за ним дверь, приоткрыл крышку террариума и аккуратно вылил в него воду из стакана, стоявшего на столе.

Во второй половине дня он выбрался из дома. Напряженность час от часу нарастала. Жюльен, тревожась за Сару, все время размышлял, как уберечь молодую женщину от опасности, которая ей грозила. Его план отличался простотой и смелостью и был, кажется, лучшим из возможных. Для осуществления задуманного недоставало только бритв, которые вот-вот должны были доставить на условленный адрес. В качестве дня «Д» Сара, Огюст и Жюльен выбрали первое июня — дату проведения военного парада. В связи с этим император должен будет получить подарок накануне, то есть 31 мая.

Садясь в коляску, Жюльен приказал отвезти его на улицу Сен-Дени. При этом горько усмехнулся, припомнив расхожее мнение, что убийцу всегда влечет на место преступления, а потому, не доехав до пункта назначения, велел кучеру остановить у церкви Сент-Эсташ.

Далее отправился пешком по улице Рамбюто. Когда проходил мимо цирюльни, за окном ему привиделась фигура старшего из Марселей. Приблизившись к дому Сары, ощутил волны холодной дрожи вдоль позвоночника — ожили воспоминания о том дне, когда произошло несчастье, как он увидел маленькую девочку распростертой на постели и решил, что она умерла… На перекрестке свернул на Сен-Дени. Дойдя до знакомого дома, оторопел, обнаружив, что входная дверь наглухо закрыта, а стекла в верхних этажах перебиты. Здание имело запущенный, нежилой вид. Неподалеку женщина усердно мела тротуар. Жюльен поздоровался с ней, хорошенько расспросил и выяснил, что раньше в интересовавшем его доме был бордель, а после страшного преступления, убийства содержательницы заведения, здесь никто не хочет жить.

— Один мальчишка из обслуги вытолкнул ее в окно, и она разбилась насмерть о мостовую.

Жюльен решил пройти по улице чуть дальше, как вдруг его внимание привлекли какие-то странные звуки. Их издавала худая женщина с растрепанными волосами, которая находилась на самом верху кирпичной стены и демонстрировала прохожим свое нижнее белье. С более близкого расстояния Жюльен различил, что все лицо у бедолаги покрыто мелкими ссадинами, корками запекшейся крови. А один глаз закрывало бельмо.

— Да нет же! Отстань! — из последних сил отбивалась женщина.

Снизу ей грозил кулаком проходимец с физиономией альфонса. Хотя стенка была приличной высоты, забраться на нее не представляло особой сложности. Однако этот тип не утруждал себя такими подвигами и безуспешно пытался ухватить женщину за ногу и сдернуть на землю.

— Мими! Слезай! Кому говорят, спускайся немедленно! Если не слезешь, пеняй на себя — будет гораздо хуже. Никто, слышишь, никто не спасет тебя от славной взбучки!

Жюльен, заложив руки за спину, подошел ближе, и черты его лица непроизвольно смягчились.

— Мсье, предлагаю вам отказаться от своих намерений, — обратился он к субъекту, который даже не заметил его приближения. — Начиная с этого момента, у мадмуазель найдется защитник.

И бросил к ногам сутенера несколько монет, которые тот поспешно подобрал.

— Этого недостаточно! С вас причитается гораздо больше! Эта кошелка обязана мне жизнью, но еще не отработала сполна!

Выражение лица Жюльена обрело прежнюю суровость. Он вплотную придвинулся к вымогателю, который тут же заверещал:

— Мсье, поверьте, она вам не понравится. Эта сучка уже старая и больная и ничего не может делать как следует!

Жюльен, проведя сверху вниз указательным пальцем по ребрам наглеца, доверительным тоном сообщил:

— Слушай меня. Убирайся подобру-поздорову, и поскорее. Или ты пойдешь жаловаться на меня в полицию?

Не то чтобы Жюльен хотел его напугать. Он просто пытался взять себя в руки, чтобы не дать выплеснуться своим презрению и злобе.

Нахлобучив поглубже головной убор, мерзкий субъект, провожаемый тяжелым взглядом Жюльена, поспешил последовать куда ему было указано.

— Мими, теперь можешь смело слезать! Его уже нет. И думаю, впредь он тебе докучать не будет.

— Кто вы такой? Как ваше имя? Я… я вас знаю? — Хотя сутенера уже и след простыл, Мими все еще колебалась.

— Конечно знаешь! Мальчишкой ты учила меня играть в покер. Мы тогда жили в доме мадам Бастид. Помнишь Пьера, Мими? Что с ним? Известно ли тебе что-нибудь об Аннетте, Камилле? Как мой гнедой жеребец?

Мими, стыдливо подобрав нижние юбки, устремила на Жюльена зрячий глаз, и с уст ее сорвался протяжный, жалобный стон. Затем, повернувшись к нему спиной, она начала спускаться со стены. Жюльену показалось, что она шепчет молитву, но в действительности то были слова: «Милый мальчик, да благословит тебя Господь. Где же ты пропадал так долго?..» Когда до земли оставалось совсем немного, Мими изменили силы, и она без чувств упала прямо на руки Жюльену.

Он остановил первый же проезжавший мимо фиакр и привез Мими домой. Она никак не могла поверить, что вся эта роскошь принадлежит ее «маленькому безымянному другу». Жюльен пригласил к Мими хорошего доктора, и тот занялся исцелением недугов бедной женщины с вниманием, какого не всегда удостаиваются и именитые пациенты. Жюльен требовал от всех беспрекословно и точно исполнять любую прихоть Мими, но их у нее почти и не было, за исключением одной — она приходила в безумный восторг от каждого из многочисленных нарядов Сары. Жюльен любил проводить время с Мими, и иногда задремывал под ее рассказы о давно минувших, незапамятных временах.

Мими поведала Жюльену все, что знала об Аннетте, Камилле и кучере Пьере, хотя зналаона не очень много: каждый из них, когда полиция закрыла бордель, пошел своим путем, и вместе судьба их больше не сводила. После трагедии, по словам Мими, Аннетте и Камилле как-то удалось устроиться в хорошие дома. Старина Пьер вернулся к брату в деревню. А несколько лет назад одна из барышень — помните Агату? — рассказала, что он умер от старости.

— Умер… — прошептал Жюльен.

— Мы все тебя любили, — сказала Мими, нежно проведя кончиками пальцев по лбу и щеке Жюльена. — Ты рос у нас на глазах. И когда случилось то, что случилось, и ты пустился в бега, мы молили Бога, чтобы тебя не поймали. В дом нагрянула полиция, они перевернули все вверх дном в будуаре и… закрыли дело. А мы… ни кто из нас так больше ничего и не услышал о тебе.

— Мими, дорогая! Отныне ты будешь всегда жить у меня, — сменил тему Жюльен.

И Мими, неутешная Мими-Печальница почувствовала, как от наворачивающихся слез у нее зачесались глаза.

Как и планировалось, за несколько дней до намеченной даты на условленный адрес и на имя подставного получателя пришла посылка. Жюльен с Сарой немедленно выехали в Вернон — небольшой городок, расположенный в восьмидесяти километрах на запад от Парижа. Жюльен ни под каким предлогом не хотел даже ненадолго оставлять ее одну, но в этот раз Сара сама вызвалась ехать с ним. Отъезд сопровождался принятием сложных мер безопасности, призванных сбить со следа увязавшихся за ними шпионов.

Они намеревались вернуться в столицу в тот же день к ночи, но на полпути, а точнее — приблизительно в тридцати километрах от Вернона у экипажа сломалась задняя ось. И хотя кучер сделал все от него зависящее, чтобы побыстрее устранить поломку, им пришлось остановиться на ночевку. Постоялый двор, где это произошло, назывался более чем странно — «Разочарование».

Доска с необычным названием висела на двух старых цепях, которые поскрипывали и постанывали при каждом дуновении ветра. Но ничто другое не нарушало покоя в этом тихом пристанище, где, казалось, даже время замедляло свой бег. Внизу, в помещении, потолок которого покоился аж на двух поперечных балках, стояла дюжина квадратных столов. За столами сидели жители близлежащей деревни, пришедшие пропустить в кругу друзей стаканчик вина. В глубине виднелась лестница на верхний этаж. В воздухе пряно пахло табаком, царила атмосфера чинного и благопристойного сельского досуга. Сидевшие у стойки завсегдатаи вели неторопливую беседу. Древний дед, опершись подбородком на рукоять сучковатой палки, мирно дремал над недопитой кружкой, а его сосед помоложе что-то тщетно ему доказывал, и было очевидно, что он тоже вскоре где-нибудь прикорнет.

Появление в общем зале постоялого двора «Разочарование» пары незнакомцев лишь на миг нарушило привычное течение вечера. Глаза присутствующих обратились на них. Войдя, Жюльен быстрым взглядом обвел помещение, а Сара накинула на голову капюшон. За стойкой о чем-то с жаром толковали два разгоряченных гарсона. Обоим было лет по тридцать или около того, и оба были сухощавы как индийские йоги. Один, ростом пониже, с зачесанными назад напомаженными волосами и серьгой в левом ухе; второй — повыше, с бородкой и лихими усами, ни дать ни взять — королевский мушкетер. На стене, аккурат над ними, на доске в форме геральдического щита, обтянутой красным бархатом, поблескивали клинками Две шпаги. Вдруг тот, что смахивал на мушкетера, схватил полотенце, перекинутое у него через плечо, и утер им — в самом прямом смысле — другого, с серьгой.

— Ну, это уже переходит все границы, Батист! — воскликнул тот возмущенно и, вырвав из рук обидчика полотенце, швырнул на пол, точно бросил перчатку. — Теперь мы должны решить вопрос, как подобает мужчинам. Мадмуазель Барро! Нам срочно требуются шпаги!

— Пошли на улицу, Жером! — поглаживая бородку, согласился Батист.

Мадмуазель Барро, хозяйка постоялого двора, находилась на другом конце стойки и разговаривала с пожилым кюре, на которого была подозрительно похожа, хотя священнослужитель и весил килограммов на пятьдесят больше, чем она. Увенчанный копной белых волос падре восседал на высоком табурете. Услышав перепалку, он возвел очи горе и молитвенно простер длани над чашей значительно большего, нежели у других, размера, в которой пенился живительный эликсир. Мадмуазель Барро, тонюсенькая как камышинка, с пучочком на макушке, встрепенулась, словно внутри у нее распрямилась пружина, деловито засучила рукава и легкой поступью устремилась к щиту с оружием. Весь постоялый двор мгновенно оживился.

Посетители повскакали с мест. Многие принялись хлопать в ладоши. Дело начинало походить на ярмарочный балаган. Улюлюканье и возгласы «ура!» пробудили дремавшего деда. Потянувшись и точно стряхнув с себя годы, он отбросил клюку, отодвинул в сторону кружку с пивом, затем с прытью, какой позавидовали бы и многие молодые, перемахнул через стойку и, опьяненный предвкушением схватки, обеими руками сорвал со стены шпаги, прежде чем к ним приблизилась хозяйка заведения. Изрядно набравшийся селянин не упустил возможности выпить за боевого деда и за победу…

Застыв на месте, Сара и Жюльен с удивлением наблюдали за развитием событий.

Они и глазом не успели моргнуть, как все заторопились к выходу. Впереди шествовали дуэлянты, следом — высоко подняв шпаги, дед, за ним решительным шагом выступала хозяйка с выражением ликования на лице, а потом и остальные. Остался лишь кюре, который, поднявшись, не спеша направился к чете приезжих.

— Вы не намерены воспрепятствовать этому, отче? — спросил его Жюльен, когда священник подошел.

— Да что вы, мсье, это невинная забава! Жером и Батист Тургуты — братья, и на смерть они бьются не менее двух или трех раз в месяц. Для поддержания формы. Они прекрасные фехтовальщики. Лучше не сыскать во всей округе. И в мастерстве владения оружием не уступают друг другу. Я им постоянно твержу, что они родились для великих дел, но хотел бы я посмотреть на того, кому известен Промысел Божий… Для Тургутов дуэль — это спорт, а для всех остальных — развлечение. В поединке братья решают спорные вопросы и всегда расходятся друзьями. Однако, прошу прощения: вы… — молодожены и хотели бы переночевать, не так ли?

— Да, нам нужна комната. То есть… две. Мадмуазель и я — мы не состоим в браке, — смутился Жюльен.

— Да-да, понимаю, — кюре озарился довольной улыбкой. — Значит, две комнаты, правильно? Добро пожаловать, мы будем рады вам услужить. Эту гостиницу содержим мы с сестрой. Хотя, сказать по правде, душа всего этого, — он обвел руками вокруг, — конечно, сестра. Все держится на ней. Она, признаюсь вам, — кюре понизил голос, — не замужем. — И приняв торжественный вид, продолжил: — Не угодно ли господам поужинать с дороги? Могу заверить, что лучше наших каплунов вы не найдете на двадцать лье окрест. Да не стойте же, садитесь за любой стол. Сестра сейчас будет.

Снаружи были слышны веселые возгласы зрителей, присутствовавших на дуэли.

Сара присела за ближайший стол.

— О, нет, что вы! Вам будет гораздо удобнее вот за тем столом, у окна, вы не находите?

Они смущенно переглянулись, и Сара кивнула в знак согласия.

Диковинная какая-то эта таверна, правда? — заметил Жюльен.

Сара глазами показала, что разделяет его мнение. Она сняла перчатки, расположилась поудобнее и проводила взглядом кюре: тот, оставив, переместился за стойку, облокотился на нее, подперев щеки кулаками, и без всякого смущения уставился на них.

Через некоторое время помещение быстро заполнилось возвращавшимися с улицы посетителями, явно недовольными исходом поединка. Даже на лице мадемуазель Барро, которая несла шпаги, застыло горестное выражение.

Дуэлянты появились последними. Они шли в обнимку и пребывали, в отличие от остальных, в приподнятом состоянии духа и в полной гармонии с собой и окружающим миром.

— Ты говоришь мне это как комплимент, — заметил Батист, поглаживая бородку.

— Нет, совсем даже нет, — возразил Жером, проведя рукой по волосам, проверяя, не растрепались ли они в ходе поединка. — Ты бесподобно финтишь. И «мельницу» быстрее тебя никто не крутит. Ты, брат, — настоящий мастер фехтования. Номер два в Европе после меня.

— Не перестаю восхищаться совершенством, с которым ты перемещаешься по полю боя, брат, — не уступал ему Батист. — Тебя не превзойти никому, кроме, разумеется, Батиста Тургута. Я испытываю истинную гордость за тебя.

— Ну где вы там… Нельзя ли поскорее?! Прибавьте шагу! — прервал беседу дуэлянтов кюре, сопроводив слова жестом, словно задавая рабочий ритм.

Жером и Батист, как ни в чем ни бывало, вновь облачились в передники.

В дальнем углу, у окошка с кружевными занавесками — простыми и нарядными, — отрешившись от того, что происходило вокруг, сидели Жюльен и Сара.

— Когда я поняла, что это ты, сначала не могла поверить, — Сара потупила взор. — Ты никогда за себя не боялся?.. Меня часто преследовал страх… особенно после гибели моего приемного отца.

— Как давно это было?

— За несколько месяцев до того, как господину Фуше, — это имя она произнесла с особым чувством, — даровали титул герцога Отрантского. У девочек-подростков хорошая память, ты не находишь?

— Я в этом убежден, — ответил он, внимая ей и невольно переносясь в прошлое.

— Уильям Коббет всю свою взрослую жизнь провел во Франции и полюбил ее, как любят ветреную девушку, вернее — как отец любит непослушную дочь, которую сам же и воспитал. Он здесь вырос, стал зрелым человеком, женился и овдовел, сделал состояние и пустит прочные корни. Без посторонней помощи достиг завидного положения. В шестьдесят лет, вступая во второй брак с моей матерью, он находился в расцвете жизни. Поначалу, как и многие, он поверил в Бонапарта. И хотя его душа разрывалась от того, какие отношения складывались у Франции с его родной страной, а затем и с остальной Европой, он хотел верить, что это временно. Потом он возненавидел Бонапарта. И порой не мог этого скрывать…

Сара прикрыла глаза и провела рукой по лицу.

— Не надо, не продолжай. Тебе тяжело вспоминать это, — тихо сказал Жюльен.

Она кивком подтвердила, что так оно и есть, однако заговорила снова:

— Это случилось зимой. Перед сном он всегда заходил ко мне, чтобы пожелать доброй ночи. Он входил, шумно дыша и шаркая ногами, и говорил: «Привет, доченька». Он сам приносил мне угольную грелку, чтобы подогреть мою постель… Тот день выдался на редкость студеным, а к ночи ударил мороз. Вопреки обыкновению он не пришел пожелать мне спокойной ночи. Грелку мне подготовила служанка, и я моментально уснула, едва забралась под толстое одеяло. Не знаю, сколько времени я спала, но меня внезапно разбудила заплаканная мать. Отец сидел в гостиной мертвый, уронив голову на грудь. Его задушили шелковым галстуком. Позже мать рассказала, что за много месяцев до этого его не оставляли в покое ищейки Фуше.

Жюльен стиснул руки.

— Меневаль?

— Узнать это невозможно. Тем более доказать… В детстве больше всего на свете я обожала смотреть на звездное небо. Глядя на звезды, я не чувствовала себя одинокой и, кажется, ничего на свете не боялась, кроме темных, беззвездных ночей.

— Помнишь, как мы тогда чуть не убежали вместе? — спросил Жюльен.

— И ужасно напугали маму. Она решила, что ты хочешь похитить меня.

— Да. Я бы и похитил — мне казалось, что я тебя защищаю, — признался он.

— Я это знала.

— Сейчас тоже еще не поздно.

— Что не поздно? Защитить меня или вместе убежать? — в глазах у Сары промелькнул какой-то особый блеск.

— И то, и другое, — ответил Жюльен, не сводя с нее взгляда.

Сара помолчала и произнесла фразу, в которой прозвучало какое-то пожелание:

— Та ночь была звездной, не такой, как сегодняшняя, — и замерла, глядя через окно на небо.

Услышав эти слова, Жюльен вдруг принялся что-то искать по карманам и наконец нашел. Он вынул руку из кармана, поднес к губам, разжал кулак и осторожно подул на ладонь. Пламя свечей колыхнулось, перед лицами молодых людей, взвилось причудливое облачко пылинок.

Медленно кружась в воздухе, они феерически искрились и переливались, похожие на сотни звезд.

— Теперь ты не можешь сказать, что эта ночь темна, — пояснил Жюльен.

Они застыли, глядя друг на друга сквозь мерцание рукотворного звездного тумана. Вокруг них шумели и гомонили люди, кто-то чихал или покашливал, раздавался шум сдвигаемых лавок и табуретов. Но наконец и они вернулись в атмосферу бурного ничегонеделания и сладкой праздности, где сгустились облака табачного дыма.

— Я непременно обвенчаю эту пару, — пообещал кюре Жерому и Батисту. — Они так влюблены друг в друга… Стоило им войти сюда, как я это сразу понял, с первого взгляда. У меня на подобные вещи особое чутье. Вернее дар. Потому-то я и стал священником.

Мадмуазель Барро, которая краешком глаза наблюдала за братом, вздохнула и покачала головой.

Ранним утром, когда на постоялом дворе все или почти все спали праведным сном, отец Барро внезапно проснулся: ему почудилось, что в дверь постучали.

Поначалу он подумал, что ему померещилось. Он протер глаза и прислушался. Стучали очень тихо, по три-четыре дробных удара за раз. Воображение иногда играло с отцом Барро неприятные шутки. Дрожа, он зажег свечу и, с подсвечником в руке, как был в ночной рубахе и спальном колпаке, направился к своей двери, но открыл ее не раньше, чем принял все надлежащие меры предосторожности.

Перед ним, с таким же подсвечником, предстал Жюльен — судя по свисавшим из-под воротника концам галстука, времени на то, чтобы привести в порядок одежду, у него было в обрез.

— Отец Барро, прошу вас безотлагательно совершить обряд венчания.

— Благословен Всемогущий Господь! — воскликнул священник, молитвенно сложив пред собою руки.

— Как можно скорее, падре, — настаивал Жюльен, совершенно уверенный в том, что благодарность святого отца уже достигла Всевышнего и можно приступать к делу. — Мы сейчас уезжаем.

— Ах, сын мой! Бурный роман! Вот он — единственно правильный путь! — восторженный кюре окончательно проснулся, вознес руки к небесам и возопил: — Я знал это! — и оставив Жюльена в двери, заметался по комнате в поисках облачения. — Я венчаю вот уже на протяжении сорока лет и распознаю истинно любящие друг друга сердца, стоит мне лишь один раз взглянуть на пару. Сестре я постоянно втолковываю: «Шарлотта, дорогая, замуж выходи только по большой любви. На кой черт тебе выскакивать за кого попало? Разве тебе плохо со мной?» Ах, вот и мадмуазель!.. — В порыве чувств он прижал к груди Библию, завернутую в нежно-лиловую столу. — Я это предвидел! Понял сразу, как только вы ступили на порог!

Стараясь не шуметь, чтобы никого не разбудить, совместными усилиями они подготовили в углу, у того окна, где ужинали Сара и Жюльен, место для совершения таинства бракосочетания. Кюре поверх сутаны надел стихарь, чрез плечо перекинул нежно-лиловую столу, взял в руку требник и четки. Грудь его украшало серебряное распятие.

Стоя напротив жениха и невесты, священнослужитель отдавал последние распоряжения обряда. Позади молодых, на расстоянии шага, он расположил свидетелей — заспанных Жерома и Батиста, поручив каждому держать внушительных размеров свечу.

Все происходило в такой спешке, что во многом приходилось импровизировать. Поскольку на приготовления времени практически не было, Жером, которого никто никогда не видел с не напомаженными волосами, предстал именно в таком виде; даже отец Барро не сразу признал его, приняв сначала за незнакомца, остановившегося накануне переночевать. А у бравого Батиста был полный беспорядок в одежде, гораздо более живописный, чем у жениха.

— Итак, мы собрались здесь, преисполненные радости, дабы соединить узами святого брака замечательную пару, — кюре умолк, с восторгом взирая на жениха и невесту. — Замершие в напряженных позах, с застывшими лицами, Жером и Батист пребывали в состоянии сна наяву. — Сара и Жюльен, прибыли на постоялый двор «Разочарование» и перед ликом Господа Бога, по собственной воле… — кюре вдруг запнулся.

Жерому и Батисту, которые дремали с открытыми глазами, вдруг показалось, будто их опалило небесным огнем. Мгновенно стряхнув с себя остатки сна, свидетели, однако, поняли, что это просто оплавляющийся воск обжигает пальцы, и безропотно смирились с новым испытанием. Братья, со свойственным им присутствием духа, остались по-прежнему недвижны как изваяния.

— Дорогая Сара, хотите ли вы взять в мужья вашего возлюбленного Жюльена? Обещаете ли вы перед Господом Богом быть верной ему, любить и почитать его в здравии и болезнях, в бедности и богатстве? Обещаете не дать увянуть вашей любви и хранить ее изо дня в день, пока смерть не разлучит вас?

— Да, хочу и обещаю, — произнесла Сара и расцвела в улыбке.

Кюре, весьма внимательный к деталям, обратив внимание на страдальческие лица свидетелей, решил, что они расчувствовались, и тотчас ощутил, что и сам готов всплакнуть.

— Дорогой Жюльен, — продолжил он со слезами на глазах, — хотите ли вы взять в жены любимую вами Сару? Обещаете ли вы перед Господом Богом быть верным ей, любить и почитать ее в здравии и болезнях, в бедности и богатстве, в радости и печали — во веки веков и до скончания своей жизни?

— Да, хочу и обещаю, — молвил Жюльен.

Кюре достал из кармана платок, высморкался и тут же свободной рукой благословил молодых, провозгласив:

— Что Бог сочетал, того человек да не разлучает, — затем решительно спрятал платок и, трепеща от восторга, объявил: — Сын мой, вы можете поцеловать свою жену!

Однако Жюльен, не промолвив более ни слова, подхватил Сару на руки, развернулся на месте и направился с драгоценной ношей к лестнице на второй этаж. И вряд ли он в ту минуту видел что-нибудь или кого-нибудь вокруг.

Отец Барро, не обращая внимания на такой стремительный финал, воскликнул:

— Это мое лучшее венчание! — и, закрыв требник, с благоговением прижал его к груди.

Очень скоро Жюльен и Сара выехали в сторону Вернона — навстречу неотложным делам.

Тем же самым утром в Генте, где в изгнании находился Людовик XVIII, некий итальянский кардинал и бывший французский министр вели неторопливую беседу, прогуливаясь по саду одного известного дворца. Один из собеседников, прихрамывая, опирался на трость.

— Что вы хотите этим сказать? — экс-министр остановился, чтобы дать ноге отдохнуть.

— Все, что способно содействовать восстановлению во Франции порядка, будет доброжелательно воспринято европейскими державами. Церковь, как вам известно, не благоволит к Наполеону. Стало быть, реставрация Бурбонов неотвратима, но… мы, сударь, кое-что не учли в наших расчетах.

— К настоящему моменту судьбы Франции и королевского дома остаются весьма неопределенными. Кроме того, даже офицеры короля придерживаются мнения, что на поле боя Наполеон несокрушим. А посему надо покончить с ним лично — устранить этого человека.

Кардинал, возобновив движение, произнес:

— Однако против него вся Европа. И в Ватикане толкуют, что победа Наполеона невозможна. Его время кончилось. Вы в курсе планов Веллингтона?

— Он намерен выступить со своим войском, усиленным пруссаками, австрийской и баварской армиями, к бельгийской границе. Затем с востока должны подтянуться русские. Хотя, разумеется, какие-то детали могут измениться соответственно обстановке, но основной замысел остается неизменным — обрушиться на Францию с восточного направления.

— Зная корсиканца, я не сомневаюсь, что он ошеломит противников упреждающим ударом, — заметил прелат.

— Если покушение завершится успехом, к тому моменту о Наполеоне сохранится не более, чем недобрая память.

— Н-да, — задумчиво промолвил кардинал. — Вы в подробностях осведомлены о приготовлениях?

— К осуществлению привлечен профессиональный отравитель. Для введения яда будет использовано лезвие, из тех, которыми бреется корсиканец.

— Весьма изобретательно. И когда они предполагали это совершить?

— Первого июня. Но вы сказали «предполагали» — в прошедшем времени?

— Первое июня! Вы имеете в виду, я полагаю, большой военный парад. Остаются считанные дни. Совершенно очевидно — они хотели бы получить максимальную и незамедлительную огласку… — размышлял вслух кардинал.

— В случае успеха заговорщики будут разоблачены и их объявят предателями отечества. Если же покушение не достигнет поставленной цели, у меня есть серьезные основания опасаться, что счеты с ними сведет сам император. Так или иначе — в живых им остаться не суждено. Большая политика — не их удел.

— Надеюсь, господин Талейран, вы позаботились принять меры предосторожности, чтобы избежать подозрений в соучастии.

— Шансы впутать в это дело меня равны шансам доказать вашу к нему причастность. Однако, вынужден проявить настойчивость: почему вы только что употребили прошедшее время, ваше высокопреосвященство?

— Милостивый государь, меньше всего мне хотелось бы видеть на троне отпрысков рода Бонапарта. Смена династии была бы равносильна революции. И все же в планах произошло небольшое, но окончательное изменение. На данный момент — никакого покушения. Нам не следует подвергать себя риску собственноручно делать из этого человека всенародного героя. Если Господу так угодно, пусть убийцей герцога Энгиенского займется Веллингтон. В Ватикане все уверены в победе коалиции. А если что-то сложится не так, всегда будет время вернуться к варианту покушения на жизнь узурпатора.

— Но ваше высокопреосвященство, приготовления зашли уже слишком далеко.

— И тем не менее. Представьте себе, в каком свете предстанут Бурбоны, как только весть об убийстве Бонапарта распространится по стране! Я уверен, что его ветераны возглавят народное восстание, которое навсегда покончит с царствованием этой династии.

— Я отнюдь не убежден, что подобное мнение разделяет и Мсье.

— Раньше нет, — кардинал изобразил улыбку, исполненную политического смысла. — Но все мы знаем, что Мсье нетерпелив. А ему, как законному наследнику трона, следует проявлять если не большую рассудительность, то хотя бы немного больше терпения.

— Насколько я понимаю, Ватикан идет на опережение событий. Однако, ваше высокопреосвященство, я высоко ценю свое время.

— Послушайте меня, Талейран. Затраченное вами время заслуживает вознаграждения. И кроме того, мы когда угодно можем вернуться к уже имеющимся наработкам.

— Что вы предлагаете?

— Заговорщики никогда не бывают вполне удовлетворены. С кем мы, в конце концов, имеем дело? С революционерами, республиканцами, анархистами, либералами? Кто бы они ни были, в любом случае лучше от этих людей отмежеваться. То, что наши и их интересы случайно совпали, отнюдь не означает, что мы стали друзьями. Вы пару минут назад высказали мысль: «Им не суждено остаться в живых». Так действуйте. Устройте утечку сведений о покушении. И всю информацию, в том числе имена участников, вложите прямо в уши господина Фуше, но только ему и никому другому! На агентов и посредников в таком деле полагаться нельзя. Лично позаботьтесь о том, чтобы Фуше принял сторожевую стойку. А уж он-то лучше всех знает, как ему поступить в подобном случае.

— Фуше? Прежде я должен переговорить с Мсье, ваше высокопреосвященство.

— Разумеется, посоветуйтесь, мой друг. Ах, да… вот еще что: не кажется ли вам, что цена вопроса немного завышена? — спросил кардинал, резко остановившись.

— Ваше высокопреосвященство, — Талейран тоже встал как вкопанный, — с покушением или без него, но благодарность друзьям должна стать главной отличительной чертой нового правительства короля.

Заключительная часть променада прошла в молчании.

16 Июньское покушение 1815 года

Утро первого июня было столь же безоблачным, как и во все дни торжеств и празднеств в жизни императора Франции, за исключением только тех, что предшествовали началу русской кампании.

Разбуженный адъютантом в пять минут седьмого, он накинул на себя халат, сунул ноги в домашние туфли из марокканской кожи, выпил чашечку настоянной на флердоранже воды и бегло просмотрел корреспонденцию. После этого погрузился в горячую ванну, в то время как адъютант читал ему газеты.

Ванну он принимал в течение часа, то и дело открывая кран с горячей водой и наполняя помещение паром. По окончании водных процедур надел байковое белье, брюки и халат, затем нанес на лицо мыльную пену, пахнувшую душистыми травами, и открыл лезвие бритвы.

— Сир, — произнес мамелюк-телохранитель, державший ему зеркало, — прежде я не видывал подобных бритв. Даже те, что обычно использует ваше величество, не выглядят лучше. Эти поистине достойны императора.

Вещица действительно отличалась изяществом формы и роскошной отделкой. Но что особенно пришлось по душе императору, ручка из перламутра — как у английских бритв, которыми он любил бриться, была вдобавок инкрустирована серебром и ляпис-лазурью.

— Сталь выплавлена во Франции, — Бонапарт любовался бритвой, держа ее на ладони и покачивая. — Я воспринимаю это как дар нашего народа. Как доброе предзнаменование, мой верный Рустам.

Он поднес бритву к лицу, натягивая другой рукой кожу на щеке.

И тут на миг задержал лезвие, рассматривая отраженные полированным металлом стального оттенка серые миндалевидные глаза, которые с меланхолическим выражением взирали на него, будто чужие. Нет, глаза были, конечно, его, но будто не верили тому, что видят. Миндалевидные серые глаза взирали на него недолго — блестящая поверхность стали моментально затуманилась от дыхания. Тогда он перевел взгляд на зеркало, стер ребром ладони со стекла осевшие на нем капельки пара и придвинулся ближе. Окунул лезвие бритвы в тазик с горячей водой, стоявший рядом, и привычным движением провел им сверху вниз по натянутой коже щеки. И тотчас почувствовал легкое жжение в области скулы.

Было семь с четвертью утра.

Он дотронулся до места, где жгло, — на кончике пальца отпечаталась кровь.


— Как ты думаешь: он уже побрился? — выпалил с порога неожиданно появившийся Огюст, целиком и полностью одетый и готовый.

— На данный момент, полагаю, он уже должен приступить к этой процедуре, но ему не хватило времени довести ее до конца, — ответил Жюльен, промывая ранку.

— А что если он не порезался?

— Тебе при бритье часто удается избежать травм? А здесь будет достаточно самой незначительной царапины. Меньше, чем этот порез, — Жюльен промокнул скулу краем полотенца. — Даже невидимой невооруженным глазом.

— Ты уверен?

— Я использовал сильнейший яд. А по словам некоего юноши, пользующегося твоим доверием, император выскабливает лицо на совесть.

К девяти часам они вышли на прогулку. День выдался на редкость ясным, без единого облачка. Улицы были полны народа. Все направлялись на Марсово поле, где предстоял грандиозный парад. Ни для кою не было секретом, что торжественное зрелище задумано императором с целью настроить французов на боевой лад в связи с надвигавшейся войной. Бонапарт желал воодушевить, более того — опьянить людей предчувствием грядущей схватки. Ибо война — дело не одной лишь армии, в войне участвует вся страна. И именно народу будут салютовать залпами артиллерийских орудий батареи, расположенные в пяти точках Парижа: на Йенском мосту, близ Дома Инвалидов, на Монмартре, у Венсенского замка и на Марсовом поле. Гром патриотической канонады, как предусматривалось программой, был призван пробудить сердца к историческим свершениям.

Чуть позже подтянулись цепи копейщиков в ярко-красных мундирах и конная гвардия. Герольды в шитых золотом фиолетовых мантиях с орлами возвестили приближение кортежа; в каретах, запряженных лошадьми, украшенными пышным плюмажем, проследовали высшие должностные лица государства и придворные чины. Наполеон, согласно сценарию, должен появиться в последнюю минуту, в сопровождении маршалов, ехавших верхами, а также множеством пажей, конюших и стременных. Всем присутствующим предписывалось приветствовать императора овацией и скандированием приветственных лозунгов. Таким образом, война в глазах народа стала бы практически признанным и освященным средством достижения мирного будущего.

На Марсовом поле высилось специально возведенное многоярусное ступенчатое сооружение — увенчанный троном помост и трибуны для сановников императорского двора. Без пяти десять, когда члены правительства рассаживались по местам, в гуще народных масс, собравшихся на площади, вдруг пробежал слух, что император задерживается.

В десять пятнадцать заерзали и начали проявлять беспокойство представители духовенства — облаченные в торжественные одеяния кардиналы, архиепископы и епископы. Под беспощадными лучами солнца застыли по стойке смирно в ожидании полководца пятьдесят тысяч солдат. Всюду реяли знамена. Со всех сторон продолжал стекаться народ.

Жюльен и Огюст решили ждать развязки на подступах к Йенскому мосту, смешавшись с простым людом.

Именно здесь, через Йенский мост, проследовал бы кортеж, если бы Наполеон вдруг остался цел и невредим. Жюльен, однако, такой исход исключал. По его прогнозам, вскоре должны были объявить о трагедии и отменить торжества. Тем не менее время шло, и с учетом стоявшей на кону ставки он начал допускать возможность иных вариантов. В частности — проведения мероприятий без Наполеона. Отсутствие императора могут объяснить неожиданным недомоганием — тем самым будут формально соблюдены внешние приличия. Но какой смысл продлевать агонию режима? В чем Жюльен был безоговорочно уверен, так это в яде. Никаких неожиданностей. Никаких надежд на спасение. Никаких отсрочек — час истины пробил.

Стрелки показывали четверть одиннадцатого. Вне зависимости от того, коснулось ли кожи лица Бонапарта отравленное лезвие, судьба к этому времени — как бы ни обстояли дела — свое веское слово уже сказала. Бонапарт, по военной привычке, брился всегда на рассвете.

Жюльен пристально всматривайся в противоположный берег Сены. Пока, судя по всему, кортеж из Елисейского дворца не выезжал. В толпе уже обсуждали: не слишком ли долго томят ожиданием народ? Огюст искоса наблюдал за другом, пытаясь угадать ответ на мучивший его вопрос, но по непроницаемому виду Жюльена определить что-либо было невозможно. Еще чуть-чуть, еще полчаса, и они могут быть абсолютно уверены в успехе предприятия.

Хотя Жюльен в том и не признавался, в глубине души он все же допускал третий вариант: чье-то вмешательство сорвало отравление. Но как это могло произойти, если каждая деталь плана разработана и исполнена с максимальной точностью?..

Во дворец посылка с бритвами поступила точно в рассчитанный срок и была принята на основании указанных ими сведений об изготовителе. Через своего человека при дворе они удостоверились, что после соблюдения необходимых формальностей бритвы попали в руки Маршана, личного камердинера Бонапарта.

Жюльен сжал в руке медальон. Все шло в соответствии с задуманным. Провал в его планы не входил.

— Мои самые искренние поздравления, мсье, — произнес знакомый голос прямо под ухом Жюльена.

Обернувшись, он лицом к лицу столкнулся с Жилем, который стоял, опираясь на свою неизменную трость. На нем был жакет, отделанный по бортам белым кружевом. Из кармана замшевого жилета на ленточке свисал золотой ключ. Жиля сопровождали три здоровенных субъекта. По их виду Огюст тотчас понял, что встреча не сулит ничего доброго.

— Немногим выпадает удача заполучить в жены такую красавицу, — завершил Жиль начатую мысль.

— Что вам угодно, виконт? — справившись с первым удивлением, спросил Жюльен. — Ведь вы отлично знаете, что я никогда не рад вас видеть. В том числе и сейчас.

— Сударь, у меня к вам срочное дело. Нам нужно переговорить. И сегодняшний день как нельзя лучше для этого подходит. Если память мне не изменяет, при нашем последнем свидании я посоветовал вам беречь тех, кто вам дорог, — произнеся эти слова, Жиль поднял вверх указательный палец, и его приспешники тут же растворились в толпе.

Посмотрев на Огюста выразительным взглядом, в котором тот прочел просьбу без промедления отправиться домой и позаботиться о безопасности Сары, вслух Жюльен сказал другу:

— Это касается исключительно его и меня. И будь что будет, я не хочу, чтобы ты вмешивался.

Затем, оставшись наедине с Жилем, обратился к нему:

— Если ты тронешь мою жену хоть кончиком пальца и по твоей вине хоть один волос упадет с ее головы, ничто не спасет тебя, даже обещание, данное мною твоему отцу.

— Тронуть? Ее? Да если б мне такое и пришло на ум, то, наверное, в самую последнюю очередь. — Жиль, развернувшись, встал рядом с Жюльеном и посмотрел в сторону Елисейского дворца. — Однако ты меня удивляешь. Говоришь так, словно ты чем-то лучше меня. — Не глядя на Жюльена, вынул из кармана жакета сложенную бумагу. — У меня для тебя две новости. Сначала хорошая: можешь больше не тратить время на ожидание — твой план удался.

— Не понимаю, о чем ты!

— Должен отметить: ты ловко все устроил. Бритвы, яд… Признайся, ты всерьез думал, что никто не догадается? Не беспокойся, я тебя не выдам… Но на этом с хорошими новостями покончено. Перейдем к плохому, — добавил он, протягивая Жюльену бумагу. — На, читай, — и в его взгляде блеснуло нечто зверское.

Снедаемый тревогой и нетерпением, Жюльен жадно вчитывался в каждое предложение. Дойдя до последней строки письма, почувствовал себя оглушенным. Потом вернулся к началу, вновь прочел от первой до последней строчки и поднял глаза на криво ухмылявшегося Жиля. В глазах у Жюльена потемнело, будто перед ним вдруг опустили черный полог. Ноги стали ватными. Голова шла кругом. В который раз он ошеломленно перечитал в обращении имя матери, но главное — то имя, которым письмо было подписано…

— Ты, конечно, обратил внимание на подпись? — вернул его к действительности Жиль. — Письмо написано двадцать шесть лет тому назад. Тогда он еще был обыкновенным лейтенантом артиллерии и носил свою итальянскую фамилию.

— Откуда у тебя это письмо? — спросил Жюльен, но губы плохо его слушались.

Пропустив вопрос мимо ушей, Жиль язвительно заметил:

— Ну, и какая же теперь между нами разница? — и вырвав бумагу из рук Жюльена, нанес решающий удар: — Сегодня утром ты убил своего отца.

Не дав Жюльену опомниться, Жиль предложил ему проследовать в стоявший неподалеку конный экипаж. Потрясение было столь велико, что Жюльен, утратив способность адекватно реагировать на события, выполнял все требования — безучастно, но сохраняя достоинство и не позволяя дотрагиваться до себя. Сил у него осталось ровно столько, чтобы дойти собственными ногами до кареты, сесть в нее и закрыть глаза.

За время, пока они ехали в коляске, никто не проронил ни слова.


— О, мадам, они все чудесные! Я, право, не знаю, какое выбрать! — Мими понемногу справлялась с замешательством, охватившим ее при виде вороха роскошных платьев, разложенных перед ней.

— Ты можешь примерить все. — Сара, теребя на груди подвеску, стояла у окна.

— О, мадам, — голос Мими звучал приглушенно от душивших ее чувств, — мсье Жюльен не забыл о мечтах Мими-Печальницы. Ах! Какие элегантные платья! У этого юноши золотое сердце…

Сара, опасаясь, что не сумеет скрыть тревогу, которую в ней рождала неопределенность, предпочла остаться в особняке. Она и Жюльена хотела убедить, чтобы он никуда не ходил, но он стоял на своем. С недавних пор молодая женщина чувствовала опасность так ясно, как никогда прежде.

— Извини, Мими. Что ты сказала? — переспросила Сара.

Именно в этот момент, ровно в одиннадцать утра, загрохотали батареи орудий. Сара вздрогнула. Растянувшаяся длинным шлейфом процессия под восторженные возгласы толпы вступила торжественным маршем на городские улицы. Глазную карету сопровождала верхом четверка маршалов, на чьих лицах застыло выражение необычной серьезности. Они скакали, исполненные печали от знания того, что, несмотря на внешний блеск и помпу, нынешнее утро знаменует необратимый поворот в судьбе Франции.

Огюста грохот канонады застал в другой части города, а именно — поблизости от дома 145 по улице Сент-Оноре, то есть возле резиденции виконта де Меневаля. Громовые раскаты усилили беспокойство друга Жюльена, ибо могли означать что угодно.

Огюст понял по-своему немую просьбу Жюльена, обращенную к нему. Он не отправился к его дому, поскольку был уверен — опасность Саре не угрожает. Некоторое время следил издалека за телохранителями Жиля и, убедившись, что те ходят кругами без определенной цели и никуда не спешат, решил переключить внимание на Жюльена и не отходить от него далеко. Просчет состоял в том, что Огюст не сумел верно оценить развитие ситуации и к моменту, когда суматоха и бурление многолюдной толпы достигли апогея, окончательно потерял из виду тройку головорезов. Увидев, как его друг садится вместе с Жилем в карету, вскочил в первый проезжавший мимо фиакр и последовал за ними. Так он оказался у особняка де Меневаля, где и пребывал в дозоре, снедаемый нетерпением.

В пять минут первого кортеж императора прибыл на Марсово поле, и все взгляды обратились к остановившейся карете.

В те же самые мгновения в подвале особняка на улице Сент-Оноре, в сыром каменном мешке, надежно укрытом от внешнего мира железной дверью, замок которой открывался золотым ключом, виконт де Меневаль распорядился привязать Жюльена к стулу.

Три костолома, приехавшие раньше шефа и силой затащившие пленника в подземелье, мастерски справились с этим заданием, после чего возможность исполнять главную роль предоставили виконту. Под левым глазом у Жюльена уже переливался фиолетово-багровыми цветами кровоподтек: Жиль, не считая более нужным пускаться в объяснения, нанес беззащитному противнику прямой удар кулаком в лицо. Затем вынул из рукава кружевной платочек и, поднеся его к разбитому носу Жюльена, из которого хлестала кровь, сказал:

— Можешь кричать сколько угодно. Тебя никто не услышит. Стены здесь вдвое толще, чем наверху.

— Ты жалкий трус и подлец, и всегда был таким.

— Итак, ты решительно настроен не подписывать, — Жиль побарабанил пальцами по бумаге, лежавшей перед ним на столе. — Гм, на документе, конечно, нет числа, признаю. Но когда ты вступишь во владение имуществом моего отца, мы сможем проставить дату. Нотариус заверит это, и все необходимые формальности будут соблюдены, — Жиль убрал платок от лица Жюльена.

У того кровь продолжала ручьем литься из носа. Несколько крупных капель упали на серебряный медальон, который привлек к себе внимание Жиля. Он резким движением сорвал цепочку и продолжил:

— В конце концов, ты сам видишь: я провел фундаментальное исследование. Здесь приведен подробный перечень того, что отписывает в мою пользу даритель, то есть Жюльен Ласалль, являющийся, как нам известно, презренным наемным убийцей. В список включена, разумеется, и весьма доходная сахарная плантация близ Нового Орлеана. Ты уступаешь ее мне, равно как и все прочее, в качестве дара, — Жиль сосредоточенно рассматривал медальон. — Это будет справедливо, ты не находишь? Сначала ты все отнял у меня, а теперь мы меняемся ролями. Что ж ты не хорохоришься? — Жиль, словно оценивая, подкинул на ладони медальон. — А ведь это еще далеко не самое страшное, что с тобой произойдет, если ты не подпишешь бумаги.

И пока один из его приспешников снимал с себя и аккуратно развешивал жакет, другой уже принялся за дело. За ударом в солнечное сплетение последовали два не менее мощных удара в лицо. Жюльен, ловя воздух широко раскрытым ртом, не сложился пополам и не упал на землю лишь потому, что был накрепко прикручен веревками к стулу.


— Ах, какой же он славный!.. — в который раз отметила Мими, со вздохом примеряя третье платье. — Этот юноша достоин всего самого лучшего на свете, мадам. То, что помнят о никому не нужной старухе, такой, как я, — любуясь в зеркале платьем из крепа, она обеими руками схватилась за голову, — уже одно это, мадам, наполняет радостью мою горькую жизнь.

— Мими! — воскликнула вдруг мгновенно побледневшая Сара, не отводя взгляда от окна. — Случилось что-то ужасное!..

Внизу, из остановившейся напротив полицейской кареты высыпала группа вооруженных людей и оцепила входную дверь.


Между тем Огюст продолжал караулить у особняка де Меневаля. Сколько длилось его дежурство? — он не смог бы ответить и сам. Может, два часа, а может — три… Пушки давно отгрохотали, тем не менее никакой ясности, в том числе и относительно дальнейших действий, так и не наступило. Кто же знал, что времени у него будет достаточно, чтобы собрать здесь хоть целую армию? Но теперь оставить пост даже ненадолго он не мог. Проверив, что пистолет на месте, — за поясом на спине, Огюст собирался уже было идти к входной двери и в случае необходимости силой прорываться внутрь, когда вдруг увидел полицейских, окруживших особняк…

— Ты ничего… не добьешься… от меня, — бормотал Жюльен, с трудом произнося слова, ибо говорить для него стало сущей пыткой. — Верни медальон…

Он был весь залит кровью, лицо разбито, глаза едва открывались.

— Ну зачем тебе какая-то ничем не примечательная серебряная вещица, когда ты близок к тому, чтобы потерять абсолютно все? — небрежно поигрывал медальоном Жиль. — Послушай меня. У тебя лишь два варианта. Если подписываешь — лишаешься только имущественных благ. А если отказываешься подписать, я забираю у тебя все. Ты понимаешь, о чем я?

Голова Жюльена упала на грудь. Если бы не еле заметное подергивание рук, можно было подумать, что сознание покинуло его, в то время как он пытался незаметно избавиться от пут или найти такое положение рук, в котором веревки причиняли бы меньше страданий.

Жиль отступил в сторону и взглядом приказал занять свое место одному из подручных, бретонцу со свирепой физиономией и внешностью профессионального убийцы, которого изгнали из полиции за применение недозволенных методов дознания. Жюльен, интуитивно ощутив приближение палача, приподнял голову и, насколько мог, открыл глаза. В тот миг, когда он пытался сфокусировать взгляд на убийце, его потряс сокрушительный удар в лоб, после которого он отключился.

— Отвяжите и убедитесь, что он готов, — распорядился Жиль.

Удар оказался столь сильным, что стул с привязанной к нему жертвой опрокинулся и его пришлось поднимать. Когда распутали узлы и сняли веревки, безжизненное тело сползло на пол, а из проломленной головы натекла лужа крови.

В ту же минутупослышался осторожный стук в дверь.

— В чем дело? — спросил Жиль, не открывая.

— Там двое полицейских, мсье, желают вас видеть, — ответил из-за двери нерешительный голос.

— Скажи им, я сейчас, — Жиль, подбросив медальон, не стал его ловить, а потом, повернувшись к подручным, поторопил: — Ну, быстрее, что с ним?

— Мертвее не бывает, мсье, — похвастал бретонец.

— Если через полчаса я не вернусь, вы и без меня знаете, что делать.

Уходя, Жиль зацепился взглядом за медальон, который при ударе об пол раскрылся. Секунду подумав, он поднял украшение и положив в карман.

Поднимаясь наверх, Жиль за пару секунд прокрутил в голове возможные причины появления полиции. Наиболее вероятным представлялось, что покушение прошло успешно (убеждая в этом Жюльена, сам он фактических подтверждений не имел), и логично было предположить, что его вызывает Фуше, а полицейские присланы для сопровождения и охраны. Нервы у Жиля были столь взвинчены, что, приняв данную версию за основную, он все же подумал, не лучше ли ему скрыться. Но все же прогнал дурные мысли, — бегство скомпрометировало бы беглеца, косвенно свидетельствуя о причастности к чему-то предосудительному, и в худшем случае могло означать добровольный отказ от всех личных планов. Да и чего ему бояться? Позиции его надежны, будущее — безоблачно, ну а личное состояние, даже если не удастся заполучить отцовское наследство, все равно будет расти. Уж об этом-то он сумеет позаботиться.

К тому же виконт де Меневаль пользовался покровительством самого могущественного, после Наполеона, человека Франции. А что касается похищения письма или определенных результатов профессиональной деятельности, которые он в личных интересах иногда утаивал от шефа, за это опасаться не стоило. Да, действительно, выяснив во всех деталях план покушения на Наполеона, он практически способствовал его совершению. Вплоть до вчерашнего дня, когда посылку с бритвами передали в руки камердинеру императора, он шел по правильному следу. Однако жажда мщения пересилила в нем лояльность Жозефу Фуше, ибо месть Жиль рассматривал как акт правосудия и восстановления справедливости собственными руками. Фуше, скорее всего, располагал лишь теми сведениями, что ему сообщил он, его лучший секретный сотрудник. Но даже если министр и получил дополнительную информацию из других источников, у него, в сложившейся ситуации, было более, чем у кого бы то ни было, оснований молчать.

Обдумав все это, Жиль спокойно вышел в гостиную. Но когда ему предъявили ордер на арест, подписанный самим министром полиции, он изменился в лице.

— Надеюсь, ради вашего же блага, что вы ничего не напутали, — заявил он лишь для того, чтобы последнее слово осталось за ним, поднимаясь на ноги, вынул из кармана и положил на стол медальон.

Мими, которую при одном только слове «полиция» охватила мелкая дрожь, тем не менее взяла инициативу в свои руки. В какую бы историю (какую именно — до этого ей нет дела) ни оказались замешаны ее друзья, она считала себя обязанной помочь им спасти свои головы.

— Откройте! Полиция!

Мими отворила дверь. Перед ней стояла группа вооруженных до зубов полицейских.

— Чем могу быть вам полезна? — спросила она, не приглашая войти.

— Мы прибыли по приказу его превосходительства министра полиции. Дом окружен. Сопротивление бессмысленно.

Мими провела незваных гостей в малый салон, была с ними обходительна и в меру разговорчива — не болтала без умолку и не молчала как рыба, а вполне убедительно объяснила, что мадмуазель надо дать время, чтобы одеться. Руки держала так, чтобы не было видно, что они дрожат, и вообще старалась ничем не вызвать подозрений. В частности, выходя из салона, намеренно оставила дверь открытой.


Мими бросилась в комнату Сары, захватив по пути узелок со своими обносками, которые не выбросила, а только велела прислуге постирать. Напялила свое платье на Сару, наспех обкорнала ей ножницами роскошные локоны, растрепала, лицо вымазала каминной сажей собиралась уже вести девушку к черному ходу, когда та решительно произнесла:

— Теперь твоя очередь, Мими.

— Но… кто-то должен остаться, мадам.

Не слушая возражений, Сара помогла Мими обрядиться в старое тряпье. Прежде чем бежать через одну из задних дверей, Сара дала наставления верному слуге:

— Не дай схватить его. И скажи, что я буду ждать. Ты запомнил название постоялого двора? Я буду ждать сколько потребуется.

Сара и Мими, совсем как пара нищих побирушек, вышли из дома ни кем не узнанные.


Когда Огюст увидел, что Жиль в сопровождении двух агентов садится в полицейскую карету, он остолбенел. Первым его порывом было прорваться в особняк. Однако он помнил о подручных Жиля. А что если они находились там все то время, пока он стоял у дома? Подождав еще немного и не наблюдая никакого движения, он направился к входной двери.

В тот самый момент в боковом переулке показалась фура. Огюст отпрянул к стене и, вжавшись в нее, замер. На вид это был обычный воз, груженный сеном и сверху накрытый куском парусины. Он был в двух десятках метров — достаточно близко, чтобы распознать в ехавших на нем мужчинах подручных Жиля. Двое сидели на козлах, а третий — у заднего борта из продольных жердей. Огюст вдруг понял, что это может означать. Он уже знал наверняка, что Жюльена в доме нет.

На перекрестке повозка продолжила движение направо, удаляясь от особняка. При повороте, из-за резкого крена, с копны упало немного сена, и по тому, как засуетился тот, что сидел сзади, как тщательно стал оправлять парусину, Огюст понял, что не ошибся, и бросился за извозчиком.


Три дня спустя, 4 июня, состоялся всенародный праздник. На Елисейских полях в тридцати шести фонтанах били струи вина, накрытые тут и там столы ломились от яств. Под открытым небом давали представления актеры и играли оркестры. Толпы гуляющих стали разбредаться по домам лишь поздней ночью, когда отгремел фейерверк на площади Согласия.

Уже под покровом ночной темноты некто, никем не узнанный, прибыл в Консьержери.

Посетителя провели по лабиринту тюремных коридоров к тесной одиночной камере. Перед ее решеткой, взяв у одного из тюремщиков масляный фонарь, он приказал оставить его наедине с заключенным. Потом, подняв светильник, открыл лицо.

— Ты меня разочаровал, мой друг. А я ведь предупреждал тебя: этого делать не следует, — голос звучал убаюкивающе мягко.

— Ваше превосходительство!.. — воскликнул Жиль, ибо это был он.

Он был в той же одежде, в которой его арестовали три дня назад, но уже заметно потрепанной и грязной. Поднявшись с тюфяка, валявшегося прямо на полу, он подошел к толстым прутьям решетки.

— Ваше превосходительство, это недоразумение! Я не знаю, что вам на меня наговорили, но клянусь Богом — я не мог предотвратить его гибели.

— Чьей гибели?

— Императора.

— Глупец, император жив и здоров! Причем чувствует себя гораздо лучше, чем ты или я, и готов идти войной против всей Европы. Но мне думается, что высокая политика тебя уже не должна занимать.

— Жив? Император жив? — переспросил пораженный Жиль.

— И как никогда полон грандиозных замыслов. В то самое утро, когда я не дал ему побриться… а точнее, предотвратил использование им для бритья отравленного лезвия, в то утро мы переговорили наедине. Император был спокоен. Покушение, как известно, способствовало его восхождению на престол, и я посоветовал ему воспользоваться нынешним покушением для отречения. Церемония на Марсовом поле очень подходила для подобной цели. И если бы он принял мой совет, на троне воцарился бы его сын, и войны удалось бы избежать.

— Но как вы узнали, когда состоится покушение?

— Мне вовремя доложили. И я успел, когда император — в данном случае лучше и не скажешь — находился на волосок от гибели. Излишне говорить, что все участники покушения уже за решеткой… за исключением тех, кто мертв. Это страшное расточительство — сохранять жизнь заговорщикам! А что касается тебя… увы! Тот, кого не существует, не способен ни за что нести ответственность, не так ли? Мелкая кража, которую ты совершил из моего секретного архива, — ее одной уже достаточно, чтобы остаток жизни провести за решеткой. У предательства есть свои пределы. И своя цена.

— Но ваше превосходительство… ваше превосходительство… — взмолился Жиль, бросаясь грудью на решетку и устремляя руки к Фуше, так что тот даже отступил. — После стольких лет…

— Теперь трудные времена для предателей, и похождения виконта де Меневаля, подошли к концу. Никто, ни сегодня, ни завтра о нем не вспомнит. Отныне ты — безвестный узник, лишенный всего на свете.

— Умоляю, ваше превосходительство! — уже стонал у решетки Жиль. — Пощадите! Мне известно гораздо больше, чем вы думаете. Я могу вам пригодиться. Используйте меня, как вам будет угодно. В противном случае…

Фуше накинул на голову капюшон и вновь поднял фонарь.

— Мне неясно лишь одно: за каким дьяволом тебе понадобилось письмо?

Жиль, цепляясь обеими руками за прутья, медленно сполз по ним вниз и рыдал, прильнув лицом к холодному железу решетки.

— Тюремщик! — кликнул посетитель в капюшоне и, не произнеся более ни слова, растаял в конце коридора.

Жиль остался один в кромешной тьме. Прошло немало времени, пока он встрепенулся, словно что-то вспомнив. Не переставая всхлипывать и сетовать на незавидную долю, он лихорадочно обшарил карманы, а затем на четвереньках отполз в дальний конец камеры. Нашел там спрятанные письмо и записку. Стоя на коленях, Жиль держал два отсыревших листка — и шепотом повторял:

— Богатство… Вот оно, несметное богатство… Теперь ему нет цены…


— Сара, — войдя в комнату, сказал кюре, — тебе следует поесть.

— Спасибо, падре, я не голодна, — Сара оперлась на руку Огюста.

Священник и его сестра, мадмуазель Барро, испытывали к молодой женщине не только искреннюю привязанность, но и — с недавней поры — глубокую благодарность. Денежная помощь Сары пришла к ним как нельзя кстати, отведя угрозу разорения. Жером и Батист, которые остались здесь, избежав участи бесприютных бродяг, и подавно считали свой долг неоплатным и всячески старались быть полезными постояльцам и благодетелям, особенно сейчас — в час беды.

Доктор, осмотрев больного, он неожиданно резким движением повернул голову Жюлена из стороны в сторону. Сара одной рукой прижимала к губам платок, а другой опиралась на плечо Огюста, бледного как полотно и небритого, со свежей раной на щеке.

— Сознание никак не возвращается к нему… — то ли спросила, то ли констатировала Сара.

— Весьма сожалею, но дела обстоят именно так, — врач поправил прикрывавшее Жюльена одеяло и поднялся.

— Разве такое возможно? Ведь прошло уже двое суток, — вступил в разговор Огюст.

— Глотательный рефлекс присутствует. Со стороны функций дыхательной системы и деятельности сердца изменений тоже не наблюдается. Его забытье сравнимо с глубоким сном, — задумчивый тон доктора выдавал бессилие медицины; уставившись в пол напряженным взглядом, он словно находил там нужные умные слова, материал для своей наукообразной речи: — В ряде случаев, в результате травмы мозга у пациентов сохраняется цикличность смены сна и бодрствования, пациент способен самостоятельно дышать и даже производить спонтанные глотательные движения, однако самопроизвольная ментальная активность, равно как и моторика отсутствуют. Возможны лишь спазматические сокращения, подергивания конечностей. Жюльен сейчас именно в таком состоянии.

— И сколько времени он может в нем пробыть? — спросила Сара.

— Никто не знает.

— Бедный юноша! Какое несчастье! — пробормотал себе под нос кюре.

— Если вы верите, — добавил лекарь, — молитесь за его выздоровление. Мои знания и опыт подсказывают: остается только надеяться и ждать.

— Я провожу вас, — кюре пропустил лекаря вперед, затворив за ними дверь.

— Во всем виноват я…

— Ты не должен так говорить. Он… он обязательно выздоровеет, — и Сара уткнулась лицом в подушку Жюльена.

17 Самозванец

После поражения при Ватерлоо все необратимо изменилось. Бонапарт подписал в Париже второе отречение. И незадолго до своего сорокашестилетия сдался на милость англичан. Это был заключительный мастерский ход блестящего игрока, который в последний раз испытывал судьбу. Поднявшись на борт «Беллерофона», он передал потрясенному капитану британского корабля послание для принца-регента Англии. В нем говорилось:

«Преследуемый партиями, разделяющими мое отечество, и враждебностью европейских держав, я завершил свой политический путь и, как Фемистокл, ищу приюта у чужого очага. Я прибегаю под защиту законов английского народа, о ней взываю к Вашему Королевскому Высочеству — могущественнейшему, благороднейшему и великодушнейшему из моих врагов».

Слава Наполеона, овеянная самыми невероятными легендами и чересчур будоражившая умы, внушала англичанам опасения, и они предпочли сослать его на край света. Остров Святой Елены лежал ни много ни мало в двух тысячах восьмистах пятнадцати километрах от Кейптауна, города на Юге Африки, и являлся пунктом остановки судов, следовавших на Восток. Но мог ли этот каменистый утес, открытый ветрам, дождям и ударам морской стихии, где сместились времена года, мог ли этот маленький остров служить местом, достойным для единственного из монархов Европы, возведенного на престол по сути — самим народом?

Жизнь Бонапарту сохранили, однако сердце его явно стремились разбить. Супругу, Марию Луизу, и четырехлетнего сына, короля Римского, он не видел с момента ссылки на Эльбу, и хуже того — европейские державы решительно препятствовали их встрече. Любящему отцу, который души не чаял в сыне (когда король Римский начинал ходить, император даже приказал обить стены дворца мягким покрытием в рост своего ребенка), никогда уже не доведется увидеть своего законного сына.

Марии Валевской с Александром, их общим сыном, он не позволил сопровождать себя в изгнание. И кто знает, раскаивался ли он в этом, окруженный суровым вулканическим пейзажем острова Святой Елены. Из членов клана Бонапартов за ним сюда не последовал никто.

Между тем в Париже пытались создать видимость, будто все идет нормально. Возвращение Бурбонов обернулось для одних тюрьмой, ссылкой и смертью, а для других, напротив, освобождением. Фуше, вновь занявший пост министра полиции, при снисходительном попустительстве старой развалины Людовика XVIII, за несколько месяцев собственноручной подписью обрек на казнь и изгнание около тысячи человек. У него имелся список, в котором поименно перечислялись враги вновь восторжествовавшего строя. Так что лучшим способом избежать попадания в сей проскрипционный лист было вовсе не иметь прошлого.

Однако Тюильри не являлся единственным центром власти. С Людовиком XVIII вернулся и его младший брат, граф д’Артуа, более известный как Мсье. Этот приверженец абсолютизма, в отличие от его брата, не был настроен потакать наследникам идей революции.

Мсье и его союзники, так называемые «ультрароялисты», постепенно сформировали теневую власть, которая опутала сетью шпионов, доносителей и провокаторов все правительственные учреждения. Более того: вечно озабоченный поисками бонапартистских заговоров и подогреваемый тревожными донесениями своих агентов, Мсье явился вдохновителем создания личной армии головорезов (за ними закрепилось прозвище «вердеты», поскольку они носили зеленые — цвет графа д’Артуа — ливреи), выискивавших, преследовавших и терроризировавших любого подозреваемого в сочувствии бонапартистам.

Господин Фуше, слуга многих господ, был пожизненно выслан из Франции. В сентябре 1818 года он обосновался в Австрии, в глуши провинциального городка Линца, где тихо жил, освоив роль добродетельного мужа и отца и достигнув в ней больших высот. Ранее испытавший горечь вдовства, а теперь познавший забвение, отстраненный от власти, он безучастно наблюдал за событиями, в то время как его вторая жена, двадцатишестилетняя потомственная аристократка неописуемой красоты, бесстыдно наставляла ему рога.


— Эй, тридцать первый! Тридцать первый! — негромко, словно подвывая, звал заключенный из соседней камеры, прижавшись к двери. — Подойди к двери! Есть новости!

— Ну давай, выкладывай, только быстро, — ответил полный безразличия голос.

— Знаешь последние слухи о Корсиканце?

— Меня это не интересует, Проспер.

— Как это не интересует? Тебя же посадили за участие в заговоре против него. Так слушай! — Он буквально прильнул губами к решетке в двери. — Толкуют, что на острове Святой Елены он один. Ты слышишь меня? От него, великого человека, все отвернулись. И вот что еще говорят. Дескать, его жене с сыном не дают к нему приехать. Даже чтобы просто повидаться. Ты знаешь, что это значит? Что он околеет в одиночестве, как брошенная всеми собака. Разве тебя это не радует, а? Кровавый хищник получит по заслугам!

— Может, и так, — отозвался тридцать первый и, отвернувшись от двери, отошел в угол камеры, где в стене была расселина.

— Тридцать первый, ты меня слышишь? У него положение — похуже нашего. Даже надежды нет!

Что говорил дальше Проспер, его сосед уже не слышал. Опустившись на край койки, Жиль долго смотрел, теребя бороду, на две бумажки в своей руке — письма, о существовании которых позабыл много месяцев назад. Затем аккуратно развернул их, разгладил листки ладонью, очистил от грязи.

Сообщение из соседней камеры стало добрым предзнаменованием. Через пару дней случилось то, чего Жиль без устали требовал, пока не пал духом и не сдался: его вызвали к начальнику тюрьмы. И вот теперь, под бдительным оком конвоиров, он стоял, готовый использовать предоставившейся шанс.

Комендант Консьержери, почти единоличный правитель сего острога, был здоровенным типом с мрачной физиономией, один только вид которого говорил об отсутствии приятных манер. Бросив на заключенного быстрый взгляд поверх очков и не промолвив ни слова, он обмакнул перо в чернильницу и продолжил что-то писать на большом листе бумаги.

Жиль внешне мало изменился: у него лишь отросла неровная борода, да несколько поредела шевелюра.

Наконец комендант поднял глаза.

— Тридцать первый, не так ли?

— Да, господин начальник, — ответил Жиль.

— Как твое имя?

— Жиль, господин начальник.

— Фамилия?

— У меня ее нет, господин начальник.

— Ты знаешь, сколько сидишь здесь?

— Больше трех лет, господин начальник.

— Так оно и есть… — Взяв со стола бумагу, комендант уточнил: — Три года и сто шесть дней.

— Верно, господин начальник. Я хотел сказать…

— Молчать! Говори только когда спрашивают! — рявкнул один из конвоиров и, ухватив узника за шиворот, хорошенько встряхнул.

— Любопытное дело, — прокомментировал комендант, не обратив на это внимания. — Даже не столько из-за того, что ты зарегистрирован без имени — тогда таких было много, а потому что нет предписания о твоем заключении. Быть может, ты уже и не должен находиться за решеткой… Ты помнишь, за что тебя сюда поместили, тридцать первый?

— Да, господин начальник! — решительно ответил Жиль, сердце у которого забилось в груди с такой силой, что он испугался, что биение сердца может заглушить его голос: — За заговор против Узурпатора.

Комендант взял ту же бумагу и прочел: «Подозревается в заговоре».

— И поступил ты к нам первого июня пятнадцатого года. То есть еще при Бонапарте. Что же ты натворил, тридцать первый, что тебя упекли?

— Я пытался его убить, господин начальник.

— Ты, тридцать первый, порядочный человек, — весомо изрек комендант и, подписывая ордер, приказал: — Вернуть ему личные вещи. Кто покушался на Узурпатора, — добавил он с загадочной ухмылкой, — тот друг его величества короля, — и, глянув на расплывшиеся в подхалимских улыбках рожи подчиненных, резким взмахом руки велел всем покинуть кабинет.

В то время население затерянного в океане маленького скалистого острова Святой Елены едва насчитывало четыре тысячи человек, более двух тысяч из них составляли солдаты и офицеры гарнизона. Среди гражданских лиц число европейцев не достигало и восьмисот. Остальные — китайцы, индусы и негры, преимущественно рабы. Местные жители промышляли в основном морской торговлей.

Обо всем этом Жиль разведал быстро и без особого труда. И пришел к выводу, что наиболее верный способ попасть на остров — записаться в экипаж английского корабля, направляющегося в те края. Из Англии относительно часто отправлялись в плавание суда, маршрут которых пролегал через южную Атлантику. И потом, британский торговый бриг, пришвартованный у Святой Едены, естественно, не вызывал таких подозрений, какие мог вызвать французский. В английских портах в команды брали всех кого ни попадя, и сейчас, когда соседние страны не находились в состоянии войны, даже французу не сложно было попасть на английский корабль. У англичан не существовало так называемой книжки моряка, и через маклеров, подвизавшихся в портовых городах, любой бродяга мог запродать себя на борт хотя бы марсовым матросом.

Жиль тщательно продумал, как будет действовать, оказавшись на острове. Обычно корабли стояли там несколько дней, пополняя запас пресной воды. Его замысел заключался в том, чтобы сбежать с корабля непосредственно перед выходом из порта. Капитан, не имея возможности и времени искать его и ждать, будет вынужден срочно восполнить потерю, обратившись к услугам портового маклера. Опасаться не приходилось, в результате выигрывали все: и местный маклер, и судовладелец (за подмену платили всегда меньше, чем оставались должны дезертиру), и естественно, беглец. Что же касается строгостей содержания сосланного и всеми покинутого «корсиканского чудовища», разве могло это смутить Жиля с его-то опытом? Для получения разрешения на свидание, как он полагал, ему будет достаточно явиться к губернатору острова, изложить суть вопроса и представить письма, из которых следовало, что их податель — сын ссыльнопоселенца Бонапарта.

Воплощение плана началось с продолжительного и не лишенного трудностей подготовительного периода. Наконец, скопив немного деньжат, Жиль отбыл в Плимут. Там, в ожидании оказии, он днями напролет слонялся по причалам, пробавляясь случайными заработками.

Подписав наконец соглашение о своем зачислении в команду, Жиль получил аванс в размере месячного оклада, чего было вполне достаточно, чтобы приступить к осуществлению задуманного. Давненько он не видел сразу столько денег в руках и никогда прежде не тратил их столь рачительно.

Утром 15 апреля 1819 года над островом Святой Елены прогрохотало два пушечных залпа; первым британский гарнизон оповещал о наступлении нового дня, а вторым — о заходе в порт Джеймстауна торгового судна «Хайленд».

А уже без четверти десять утра близ господского дома в Лонгвуде — поселке, расположенном на равнине, куда из Джеймстауна поднималась извилистая дорога длиною примерно пять миль (английских, разумеется), появился странный незнакомец. Правда, следует признать: любой посетитель Лонгвуда мог показаться странным. В полумиле от особняка путника остановил пост охраны. Дежурный офицер со строгим выражением лица изучил предъявленную бумагу и, убедившись, что приказ подписан собственноручно губернатором, беспрепятственно пропустил его.

По причине отсутствия графа де Монтолона, первым, кто принял посетителя и был вынужден доложить о нем, стал камердинер Луи Маршан, молодой человек лет тридцати, пользовавшийся абсолютным доверием Наполеона.

Хотя с неба не упало ни капли дождя, Жиль буквально взмок, отчасти из-за волнения, отчасти из-за чувствительно влажного климата. Его тревожила мысль, что процедура испрашивания аудиенции может оказаться слишком сложной, и ему придется еще раз проделать этот путь. Уже в Лонгвуде, увидев вдоль каменной стены, окружавшей территорию вокруг особняка, часто расставленных солдат в красных мундирах, он приготовился к тому, что великий человек не примет его или ему придется очень долго ждать в приемной. И он совершенно не был готов к тому, что произошло на самом деле.

Жиль намеревался демонстрировать уважение и прямоту в своих ответах, а также прямо смотреть в глаза собеседнику. Он почти не сомневался, что человек, тысячекратно испытавший и преклонение, и предательство, придает больше значения чужим поступкам, нежели мыслям.

Луи Маршан проводил его в приемную, которая походила скорее на бильярдную, и жестко произнес, что император не принимает незнакомых лиц без предварительного письменного запроса.

— Я могу остаться на острове и ждать столько времени, сколько его величество сочтет необходимым. Однако не окажете ли вы мне честь передать ему два этих письма? — попросил Жиль.

Буквально через пару минут Луи Маршан вернулся и сообщил, что его величество примет посетителя в своих личных покоях. Жиль глубоко вздохнул. Одет он был опрятно, без претензии, как средней руки сельский барин — землевладелец или непритязательный помещик, и ничто в нем не напоминало прежнего виконта де Меневаля.

Обнажив голову, Жиль вошел в полумрак спальни, скупо освещаемой отблесками огня в очаге, и только тут окончательно осознал, как ему необыкновенно, несказанно повезло. Он оказался в нужном месте в нужный час, и никто на свете не способен помешать ему осуществить задуманное.

В первый момент он не смог ничего различить, но когда Луи Маршан с канделябром подошел ближе, Жиль ясно увидел лежавшего на кровати человека. Точнее — полулежавшего, и не на кровати, а на железной походной койке. На нем был темный шлафрок поверх белой рубашки, того же цвета панталоны из кашемира, шелковые чулки, мягкие туфли красного сафьяна и цветастый платок вокруг головы. На щеках и подбородке — трех-четырехдневная щетина. Его внешность разительно отличалась от той, что запечатлели художники. Император заметно располнел, но глаза его, как и на лучших портретах былой поры, лучились все тем же деятельным, беспокойным умом.

— Как ваше имя?

— Жиль Муленс, государь.

Человек, который обладал могуществом большим, нежели любой другой монарх на свете, которого еще несколько лет назад считали равным богам и владыкой мира, последний герой легендарной эпохи, о котором повсюду слагали легенды, — этот человек принимал его, будучи, по-видимому, не в силах встать на ноги. Запертый в комнатушке четыре на четыре метра, с наглухо зашторенными окнами, потертым ковром и заурядной мебелью красного дерева, он, вероятно, коротал в таком положении, лежа на походной койке, дни за днями, месяцы за месяцами… В камине лениво горела пара поленьев. Луи Маршан затворил за собой дверь.

— Сколько вам лет?

— Тридцать три года, государь.

— Тридцать три… мистический возраст… А чем вы занимаетесь?

— У меня небольшая плантация в Новом Орлеане, государь.

— В Новом Орлеане? Хлопковая?

— Сахарная.

— В таком случае, полагаю, вы здесь в деловой поездке.

— Я прибыл на остров с единственной целью — увидеть ваше величество и остаться здесь.

В комнате воцарилось молчание. Император приподнялся и сел на край койки, опустив ноги на пол. Жиль увидел на покрывале письмо и записку.

— Вы бесстрашный человек. Как вам удалось преодолеть кордоны? — Он недоверчиво посмотрел на Жиля.

— У меня есть свои приемы, ваше величество.

Бонапарт улыбнулся. Ему пришлась по душе отвага этого молодца.

— Вы сказали, что прибыли из Нового Орлеана…

— Нет, государь. Прибыл я из Англии. На торговом судне.

— Что же заставило вас бросить без вашего попечения хозяйство и отправиться сюда с этой, я бы сказал, нелепой мыслью? Уверяю вас, в Америке, вы нашли бы гораздо лучшие возможности.

В его голосе не было ни резкости, ни суровости. И говорил он с паузами. Жиль опустил голову и, теребя в руках шляпу, решился:

— Я приехал сюда, надеясь только на то, что удостоюсь чести узнать ваше величество и быть вам хоть чем-нибудь полезным.

Император встал и, потирая руками поясницу, не без труда подошел к камину. Стоя спиной к Жилю, некоторое время всматривался в висевшие рядом портреты.

— Насколько я знаю, в Луизиане должно быть много моих приверженцев. Это так? Не считаете ли вы, что мне следовало бы наведаться туда, когда закончится нынешнее пленение? Ведь это же я, в конце концов, отдал Луизиану американцам за пятнадцать миллионов долларов, можно сказать — подарил.

— Там все знают ваше величество.

— Да, — император продолжил говорить, не оборачиваясь. — Прокатиться в Америку было бы весьма недурно. Сначала, положим, полгода, я поездил бы по стране. У вас там расстояния измеряются сотнями лье, и ознакомительная поездка займет значительное время. А потом посетил бы Луизиану, Новый Орлеан. Как вы думаете, я мог бы остаться там жить?

— Ваше величество вскоре будет иметь в своем распоряжении сотни французских семей и тысячи людей, готовых вручить вам свое сердце.

— О, грезы, грезы, грезы!.. А в действительности я всего лишь узник этого ненавистного острова и его губернатора. Хадсон Лоу в этом крысятнике — наимерзейшая из всех крыс! — Он принялся расхаживать по комнате, заложив руки за спину. — Здесь полно крыс, кишмя кишат. Редкий день слуги не отлавливают дюжину тварей… Поначалу им взбрело в голову травить их мышьяком, но потом от этой затеи отказались. Представьте себе, какой шел запах, когда они дохли в укромных уголках дома. Но самая гнусная крыса — это Хадсон Лоу! — завершил он и повернулся к Жилю. — Как вы думаете, почему у меня все зашторено? Этот трус Лоу всего боится. Боится, что я убегу; боится за мое здоровье… твердит, что предоставит мне больше свободы, если я соглашусь показываться им на глаза дважды в день. Но на такое я не пойду. Позволить, чтобы на меня пялились?! — Он подошел к койке, достал из-под подушки и потряс перед Жилем подзорной трубой. — Вот… Это я за ними наблюдаю! Моя труба служит мне с Аустерлица…

— Да, государь, — согласился Жиль с серьезным видом.

— А теперь скажите: как вы считаете, зачем мне бежать с этого острова? Погодите, не отвечайте! — приказал он, убирая подзорную трубу на прежнее место. — Я задам вопрос иначе: согласны ли вы с тем, что такое существование унизительно?

— Многие французы с удовольствием отдали бы жизнь ради возможности хотя бы в течение нескольких часов побыть с вашим величеством.

— А здесь все только и думают, как бы удрать. Из всей моей родни никто не счел достойным себя отправиться со мной в изгнание. А я, да будет вам известно, всех их осыпал почестями. В этом доме людей становится все меньше и меньше. И я не знаю, что еще пообещать, чтобы они не уезжали.

— Понимаю, государь, — Жиль почтительно склонил голову.

— Лас-Каз уехал, Гурго уехал, жена Монтолона уехала и увезла с собой детей. Мой верный Чиприани мертв, а семейство Балькомбов… вы меня понимаете?

— Да, государь, — заверил Жиль.

— Балькомбы были настоящими друзьями, — пояснил император и принялся вновь ходить по комнате шаркающей походкой, напоминая льва, устало мечущегося по клетке. — Они — благородные англичане. А их дочурка, Бетси Балькомб! Очаровательная девчушка! Такая жизнерадостная! Они жили внизу, в поместье Брайерс, в доме, окруженном цветущим садом, где росли гранаты и мирты. Я никогда их больше не увижу.

— Ваше величество скучает по ним?

— Это все губернатор. Уильям Балькомб, отец Бетси, был поставщиком и снабжал продуктами в том числе и этот дом. Лоу заподозрил, что Балькомб помогал мне переправлять письма на большую землю… — Император тихо рассмеялся.

— Ветры будущего дуют в направлении, благоприятном для вашего величества.

Наполеон замер на месте, взглянул в глаза Жиля, словно не поняв, о чем тот говорит, и задумчиво произнес:

— Единственная остававшаяся у меня надежда… ее я возлагал на Аахен.

Затем вернулся к камину, положил одну руку на каминную полку, а пальцем другой нежно провел по раме одного из портретов своего сына.

— Ваше величество имеет в виду конгресс в Экс-ля-Шапель? — уточнил Жиль.

И тут же прикусил язык. Черт побери! Нечего вести себя так, словно перед ним живой памятник. Это — его отец, родитель, мечту увидеться с которым он лелеял всю свою жизнь. Разве можно быть таким опрометчивым?

— Я не питаю никаких иллюзий. Эти венценосцы, приверженцы традиции, все они единогласно высказались за то, чтобы я находился в изгнании, под наблюдением британских властей, до скончания моих дней, — сказал он и, обернувшись к Жилю, добавил: — Лучше уж мне было бы остаться в Египте императором Востока.

Он направился к своей кровати, взял лежавшие на покрывале бумаги и, перечитав одну из них спросил:

— Она… Клер-Мари… жива?

— Умерла, когда я был еще ребенком.

— Как к вам попали эти письма?

— От моего деда.

— Дня не проходит, чтобы я о ней не вспоминал. Наше последнее свидание было горьким. Она сказала, что не хочет ребенка. Что разлюбила меня. Это было жестоко. Однако послание, которое вы мне дали, все проясняет.

— Она никогда не забывала ваше величество.

— Я возвращался в Сёр. И не один, а несколько раз. Но ее отец знать меня не хотел, он твердил, что его дочь меня не любит, и в их доме я — нежелательная персона. В последний мой приезд я узнал, что он погиб, а она бесследно исчезла.

— Она убежала из дома, государь. И родила в Париже.

— Как она умерла?

— У моей матери не было достаточных причин, чтобы жить, — Жиль напустил на себя печальный вид.

— Н-да, — молвил Бонапарт. — Отец Клер-Мари не ошибался. Эх, если б я знал об этом письме… если бы хотя бы догадывался о том, что происходит на самом деле… Я увез бы ее с собой… Если вы, — продолжал император, пряча письма за портрет своей супруги, — действительно намерены задержаться на какое-то время на этом острове, мы иногда могли бы встречаться и беседовать.

— Для меня нет ничего более приятного, чем быть полезным вашему величеству.

— Я хочу показать вам кое-что, прежде чем вы уйдете.

Жиль проследовал за императором. Они прошли через рабочий кабинет — такую же маленькую комнатушку, как и спальня. Затем пересекли столовую, освещенную только тем светом, что просачивался через стекло в двери, и вошли в салон — помещение более просторное и не такое темное, с двумя не зашторенными окнами, выходившими на запад. Обстановка здесь, однако, поражала скромностью, почти аскетизмом. В углу стоял стол с шахматной доской и расставленными для игры фигурами.

Император приблизился к незажженному камину и взял с полки мраморный бюстик ребенка.

— Это — мой малыш, Римский король. Прошло более пяти лет, как у меня его отняли. С тех пор я не получил от него ни весточки. Мой мальчик — единственный, кто меня не предал. Когда императрица забирала его, собираясь увезти с собой в Австрию, знаете, он кричал: «Я не поеду!» Воистину, достойный сын своего отца. Но сейчас его воспитанием занимаются мои враги. — Наполеон держал бюстик с благоговением, словно величайшую святыню. — В этом доме все, в том числе прислуга, думают, что у меня нет ушей. Но они ошибаются. Все шепчутся, уверяют, что этот бюст — подделка, мистификация. Что он выполнен не с натуры. Я этому не верю. Вы допускаете, что отец может дать обмануть себя, попасться на такую грубую уловку? Что я не способен узнать собственного сына? Нет, я своего сына всегда узнаю. Ибо он моей крови.

Он поставил бюстик на каминную полку и вдруг, словно под влиянием небывалого порыва, невообразимого для человека, который редко кого удостаивал рукопожатия, подошел к Жилю и возложил руки ему на плечи, крепко и в то же время деликатно сжимая их. В тот миг он выглядел беспомощным, всеми брошенным, разуверившимся человеком, который, находясь на краю могилы, хотел поверить в чудо.

— Быть может, нам удастся познакомиться ближе… Вы понимаете? Быть может — даже стать добрыми друзьями… Добрые друзья… — И уронив руки с плеч собеседника, император кивком головы дал понять, что визит завершен.

Жиль снял жилье на постоялом дворе в Джеймстауне.

Вечером он улегся в постель и раскрыл на первой странице единственную привезенную с собой книгу. Прошли долгие часы, прежде чем он погасил свечи, перелистнув последнюю страницу тома о маркизе де Бринвилье — самой известной отравительнице в истории Франции.

До конца осени Жиль квартировал на постоялом дворе, но император все чаше требовал его к себе в Лонгвуд. Наполеону нравились внимание и обходительность Жиля, разговоры с ним поднимали ему настроение. Жиль представлялся ему человеком не только воспитанным, но и образованным, натурой пытливой и ищущей. Всем этим он был обязан своему приемному отцу — ученому, разорившемуся на проведении дорогостоящих опытов и исследований. Так, по крайней мере, рассказывал сам Жиль. Кроме того, молодой человек был ценителем искусств и неплохим пианистом. По просьбе императора и только для него одного он музицировал на фортепиано, изрядно, правда, расстроенном Альбиной де Монтолон, которая играла на нем до своего отъезда с острова.

У Жиля был замечательно красивый почерк, и император начал, время от времени, надиктовывать ему, ввиду отсутствия графа де Лас-Каза, некоторые свои мысли. Затем, постепенно проникаясь все большим доверием, стал диктовать письма, которые Сен-Дени или Новерра, давние слуги Наполеона, доставляли в Джеймстаун, откуда их потом тайно переправляли в Европу.

Единственная трудность заключалась в нехватке денег. Первоначально Жиль полагал, что аванса, полученного при найме на «Хайленд», ему хватит, чтобы продержаться, пока он будет входить в доверие. Довольно скоро, однако, выяснилось, что жизнь на острове дорога, поскольку почти все завозили сюда с большой земли. Осуществление же плана шло слишком медленно. А потому Жилю даже пришлось подрабатывать в порту, в ожидании, когда судьба наконец ему улыбнется.

И она действительно улыбнулась. Однажды утром, когда наступила местная зима, Бонапарт предложил переехать жить к нему.

Это случилось в ненастный день, когда в лонгвудском доме, и так не ахти как приспособленном для жилья, стало особенно неуютно. Дом стоял непосредственно на грунте и, из-за отсутствия фундамента и подвала, все здесь было пропитано влагой. Сырость ощущалась в помещениях большую часть года, и кое-где на стенах и потолке даже проступал мох. Приняв утреннюю согревающую ванну (ванной служил обитый изнутри листами жести деревянный ящик соответствующего размера, в который Маршан ведрами таскал горячую воду из кухни), император предложил Жилю перебраться в Лонгвуд. Сказал, что в доме, хоть он находится на отшибе и не отличается комфортом, найдутся свободные комнаты и что он — император! — будет счастлив разделить с ним свой кров, а Хадсону Лоу придется смириться с этим.

Сказано — сделано. Поздним вечером того же дня Жиль лег спать на новом месте, в Лонгвуде. И с того же самого дня длинные вечера затяжной зимы, проведенные в его обществе, возможно, перестали казаться императору, физически и морально страдавшему от климата и бездеятельности, столь долгими и тягучими.

К наступлению весны Жиль уже, на пару с Монтолоном, заправлял винным хозяйством Бонапарта, что свидетельствовало о высшей степени доверия. Поскольку они проводили много времени вместе, Бонапарт изъявил желание, чтобы у Жиля был второй ключ (первый находился у графа) от буфета с напитками.

Все, что касалось вина и связанных с ним тонкостей, всегда было в Лонгвуде под особым контролем. Сам Наполеон отлично знал, что отравление вином — весьма распространенный способ устранения неугодных. И никогда, по принципиальным соображениям или из-за недоверия к своему окружению, не пил другого вина, кроме как из собственных запасов. Особенно он ценил «констанцию» и сожалел, что вино, изготовляемое из винограда, произрастающего в Южной Африке, подходит к концу. Последняя партия, присланная Лас-Казом перед отплытием в Европу, пришла в порт назначения в плачевном состоянии. Так что довольствоваться приходилось, в основном, бордо.

Констанция или бордо — Жиля, по большому счету, не волновало. Главное — определиться, где и как подмешивать мышьяк, прежде использовавшийся для борьбы с крысами и уже имевшийся в его распоряжении. Мышьяк не имел запаха, был бесцветным и безвкусным. Во всем остальном идея отличалась предельной простотой и состояла в том, чтобы поить жертву ядом изо дня в день малыми дозами. Постепенно накапливаясь в организме, он приведет к летальному исходу. Чтобы избежать разоблачения, Жиль намеревался неукоснительно следовать приемам маркизы де Бринвилье. Иными словами, планировал «перманентное» отравление, симптомы которого медики в те времена не умели распознавать (чем прекрасно умела пользоваться эта знаменитая отравительница).

Поначалу он думал сыпать отраву в бочки. Однако винный склад и, соответственно, розлив в бутылки контролировал Монтолон. А посему в его распоряжении могли оказаться только бутылки. Монтолон, в ответ на обвинения в расточительстве, завел обычай — недопитое не выливать, а затыкать пробкой и подавать на следующий день. Жиль приноровился к таким порядкам, и каждая початая бутыль, прошедшая через его руки, выходила «заряженной» щепоткой мышьяка.

Подобная практика не исключала рисков, в том числе и связанных с привычкой Бонапарта пить вино, разбавленное водой, что смягчало действие мышьяка, замедляло процесс отравления. С другой стороны, выбора у Жиля, в сущности не было, не говоря уже о том, что он сам был заинтересован в неспешном продвижении дела. Время работало на него, способствовало укреплению доверия Бонапарта, а стало быть — достижению заветной цели.

Однажды Жилю все-таки подвернулась оказия всыпать мышьяк прямо в бочку. Он не преминул ею воспользоваться, но все едва не закончилось столь плачевно, что ему в голову больше не приходила мысль попытаться еще раз. Граф де Монтолон, надо отметить — опытный интриган, по чистой случайности не застиг его за раскупориванием одной из бочек. И прошло немало времени, прежде чем Жиль оправился от перенесенного потрясения.

— Жиль, брось там копаться и лучше помоги мне. — Император шел, опираясь на бильярдный кий. — Ноги у меня с каждым днем как будто наливаются свинцом. Ого, уже одиннадцать. Пора и обедать. Али! Маршан! Заснули, что ль, бездельники?

С той поры как Жиль убедил его заняться, для поддержания физической формы, работами в саду, к повседневному гардеробу императора в изгнании — любимым туфлямиз красного сафьяна и шлафроку — добавилась широкополая шляпа.

— Проголодался, наверное? Ты, мой друг, встаешь раньше меня.

— Старая привычка, сир. В Америке нельзя иначе.

— Многообещающая Америка! Земля, где человек сам делает себя. Не так, как в этой дряхлой Европе. Как ты думаешь, в Новом Орлеане меня в этой шляпе могут принять за плантатора?

— Полагаю, если бы вы даже пожелали, вам не удастся долго оставаться неузнанным.

Жилю давно хотелось присесть. Он единственный из всего дома к половине шестого — моменту пробуждения императора — уже был не только на ногах, но и трудился в поте лица на паре акров земли, занимаемых садом. Готовил для него удобрения, выкапывал ямы, в которые он потом будет сажать фруктовые деревья и дубки. Выбирал растения, требовавшие пересадки, и, разумеется, приглядывал за его любимыми розами.

— Мои прудики… как они тебе? А, что скажешь? — распираемый гордостью, Бонапарт обвел рукой два недавно появившихся в саду декоративных водоемчика: при создании одного из них по его предложению была использована старая ванна.

— Это — инженерное сооружение, сир.

— Ну, скажешь тоже…

— Искренне горжусь, что помогал вам. Проложить трубы для подвода воды и искусственного орошения — блестящая идея, — пел дифирамбы Жиль.

— Признаю: мысль о прокладке трубопровода и установке водоразборного крана принадлежала тебе. Но общее руководство… черт побери!.. Кто осуществлял?..

И оба разразились смехом.

Хотя жара стала почти нестерпимой, Бонапарт накинул на ноги плед.

— Почему у меня постоянно мерзнут ноги, Жиль? Можешь мне сказать? Эти горе-эскулапы медленно, но верно сводят меня в могилу. Я всегда с подозрением относился к медицине, но сейчас мое недоверие распространилось и на самих врачей.

— Ваше отношение, сир, закономерно. Что они знают об истинном состоянии нашего здоровья? Симптомы бывают обманчивы. Это я усвоил с детских лет. Все друзья моего приемного отца были медики.

— Знаешь, что я думаю о своих врачах? Все они на службе не у меня, а у британского правительства. Ах, как я сожалею, что уехал О’Мира! Он хоть и англичанин, но отличный специалист. Именно поэтому губернатор и выжил его со Святой Елены. А этот новый… Антоммарки? Не слишком ли много он о себе мнит?

Жиль незаметно оглядел собеседника — великий человек показался ему как никогда изможденным: лицо отдавало желтизной, дряблые щеки отвисли, суставы распухли.

— Но он к вам расположен, сир.

— Так уж ли это важно? Полагаю, то же самое можно сказать и о двух присланных мне священниках. Но разве благорасположение способствует тому, чтобы постичь хоть что-нибудь из богословия под руководством этих двух надутых индюков?

Жиль, пытаясь подавить смех, приложил ко рту ладонь. От Наполеона его реакция не скрылась, и слега склонив голову, он задержал на нем взгляд.

— Скажи мне, Жиль. Ты действительно совсем не помнишь свою мать?

В тот миг в столовую торопливо вошел Маршан, а следом за ним — Сен-Дени со всем необходимым для сервировки стола.

— Что у нас сегодня? — поинтересовался Бонапарт.

— Суп «а-ля королева», крылышко цыпленка и баранья нога, ваше величество, — перечислил Маршан.

— Принеси мне только суп. Но чтобы с пылу с жару. И больше ничего не надо.

— Суп «а-ля королева», сир? — уточнил Жиль.

— Ну да, яичный суп-пюре, но с добавлением молока и сахара. Это — единственное лекарство, которое я признаю.

— Я схожу за вином, сир, — сказал Жиль.

— Подожди, мой друг, не торопись. Они еще не скоро подадут суп, я их хорошо знаю. Правда, Али? — Бонапарт ласково потрепал Сен-Дени, затем, потирая колени, повернулся к Жилю и продолжил прерванную беседу: — Ответь мне. Ведь тебе должны были рассказывать о Клер-Мари, не так ли?

— Увы. Я был совсем дитя, когда дед оставил меня на попечение отчима.

— Судя по некоторым твоим репликам, я бы сказал, что ты не испытываешь должного уважения или благодарности к своему отцу-ученому. Это нехорошо, — промолвил он устало.

— Я его любил, сир, но он скрывал от меня многие истины, которые я горел желанием знать. В конце концов, в нас текла разная кровь.

— Но он, по крайней мере, знал твоего деда. Что он тебе рассказывал о нем?

— Очень немного, сир. Всегда отзывался о нем как-то двойственно, невнятно. — Тут Жиль вдруг вспомнил, что, по словам Бонапарта, старик не желал с ним знаться. — Единственное, что могу сказать: он был невысок ростом.

— Невысок? — переспросил Бонапарт.

— Именно так, сир. Был маловат ростом, — непринужденно ответил Жиль.

— Маловат ростом, — повторил Наполеон. — Нда… — и неуловимая тень, на миг омрачившая его лицо, сменилась улыбкой.

— Позвольте, я принесу вам вина, прежде чем подадут на стол.

— Я не уверен, что сегодня мне хочется вина, — мягко возразил Бонапарт.

— Вот увидите, сомнения рассеются, — поправляя ему плед, резонно заметил Жиль, — как только вино наполнит ваш бокал. Добрая трапеза не обходится без доброго вина.

— Почему бы и нет, в самом деле, — Наполеон немного приободрился. — Ступай же и принеси.


В середине декабря, в Париже, в одном из личных покоев Марсанского павильона, образующего крыло Лувра, человек, чье могущество и влияние уступали (да и то не всегда) лишь могуществу и влиянию его величества короля, держал в руках только что доставленное ему письмо.

Мсье был в своем знаменитом наводившем трепет зеленом камзоле. Покрутив перед глазами запечатанный красным сургучом конверт, на котором не значился ни отправитель, ни адресат, он опустился в кресло, обращенное высокой спинкой к двери. Придвинул поближе канделябр и, навалившись на письменный стол, принялся жадно читать. На письме стояла дата трехмесячной давности.

«Все идет намного лучше, чем предполагалось. Вы не представляете себе, насколько благоприятное для наших интересов возникло обстоятельство. Скоро можно будет поставить крест.

Мое дворянское происхождение по-прежнему не вызывает у него сомнений. А именно это, как вам известно, заставляло меня опасаться более всего. Не внушает ему подозрений также и то, что он относительно недавно меня знает и я появился в его свите уже после „последней битвы“. Не стану скрывать, я пережил драму и был вынужден сносить то, что моя жена посещет его спальню.

Субъект, о котором я сообщал в последнем донесении, является его внебрачным сыном. Как всегда дальновидный, N приказал всем нам, чтобы мы в своих дневниках или каких-либо других записях не упоминали о его существовании, не называли его имени, ибо это может оказаться опрометчивым. N не удостаивает его своим признанием, ибо полагает, что, поступи он таким образом, об этом станет известно. Дважды отрекшийся в пользу своего законного сына, Узурпатор опасается подобным признанием дать повод взглянуть на себя как на безнравственного афериста и врага Церкви.

Сын он ему или нет, но для нас это — рука Провидения. Мне пока непонятны его мотивы, но недавно я застал его в кладовой, когда он подсыпал что-то в бочку с вином. Я сделал вид, будто ничего не заметил, чтобы он меня не заподозрил. Позже, во избежание сомнений, я проверил: количество оставшегося порошка действительно уменьшилось. И что важнее всего — N начал испытывать целый букет подозрительных болезненных симптомов.

Это — свидетельство того, что Бог на нашей стороне. Можете спать спокойно. Каналья хорошо выполняет мою работу.

Шарль Тристан де Монтолон»
На небе сияла луна. Паруса наполнял попутный ветер, и волны с шумом разбивались о корпус корабля. До полуночи оставались считанные минуты.

На баке, зорко всматриваясь в горизонт, в гордом одиночестве стояла негритянская матрона в тюрбане, при встрече с которой пассажиры корабля норовили поскорее скрыться с глаз. Сзади к ней подошел сопровождавший ее в плавании высокий крепкий юноша лет двадцати, тоже чернокожий. Опершись о поручень вытянутыми руками, он посмотрел на свою спутницу и, проследив за ее взглядом, устремил взор вдаль в том же направлении. Потом, явно недоумевая, опять взглянул на женщину.

— Ты уверена, что это действительно нужно?

Гран-Перл повернула голову и одарила Сохо несколько презрительным взглядом, полным сознания собственного превосходства. Так смотрят на людей, которые ставят под сомнение неоспоримую истину. Сохо понурился, а Гран-Перл вновь сосредоточила внимание на линии, где небеса соприкасались с водной гладью.

Повисла долгая пауза. Тишину нарушали лишь поскрипывание мачт, посвистывание ветра в снастях да бурление воды, рассекаемой носом корабля. Гран-Перл внезапно заговорила:

— Враги Жюльена могущественны. Он продолжает бороться, но не может пробудиться от сна, вырваться из капкана меж двух миров. Оковы, которые его удерживают, очень прочны. Это души погубленных им людей.

Они долго еще стояли на пустой палубе стремительно летевшего по волнам корабля.

18 Обряд взывания

Огюст вполне мог бы быть Саре отцом, но получилось иначе, — она стала ему как мать. После отречения Бонапарта они еще долго скрывались на постоялом дворе брата и сестры Барро. И лишь по прошествии восьми или девяти месяцев, когда стало ясно, что Людовик XVIII прочно сидит на троне, начали выходить из своего убежища.

Первое время Огюст раз в год ездил в Америку, чтобы хоть контролировать тамошнее хозяйство. В последнюю поездку, незадолго до покупки дома в Немуре, он повидался с Сохо, который заметно вырос, возмужал и превратился в молодого человека. Сохо мечтал увидеть и «массу Жюльена». Огюст попытался было придумать какую-то историю, но в конце концов рассказал, что его друг уже несколько лет лежит, не приходя в сознание.

Окончательно убедившись в том, что управлять делами на расстоянии невозможно, они с Сарой решили продать плантацию и купить загородный дом в окрестностях Немура.

Когда Мими впустила пару странных посетителей в прихожую и вызвала Огюста, он, увидев их перед собой, не мог поверить своим глазам и подумал, что это сон наяву. Неожиданное явление пришельцев из почти забытого прошлого повергло его в глубочайшее изумление и даже напугало. Не зная радоваться или огорчаться, он не сразу сообразил позвать хозяйку дома.

— И долго вы намереваетесь держать нас на пороге? — спросила Гран-Перл.

— Как вы нас нашли? — вместо ответа произнес Огюст.

Гран-Перл, нахмурив брови, изрекла:

— Когда-нибудь вы потеряете голову, — и протянула ему листок с подробным адресом, а также полным именем и фамилией прежнего владельца дома в Немуре. — Вы забыли это, когда в последний раз приезжали на плантацию. Я предположила, что вы собираетесь купить этот дом, и на всякий случай сохранила бумажку.

Сара долго не решалась дать свое согласие на проведение обряда. Ее мучили сомнения. Но не меньше ее мучили и мысли о загубленных Жюльеном жизнях, о тяжести им содеянного, а еще она боялась за его душу. Может, и вправду ее не освободить из плена мертвых без колдовства? Когда она подвела Гран-Перл к Жюльену, мулатка склонилась над ним и шепотом, легким, как дуновение ветерка, тихо позвала:

— Чародей!.. Чародей!

— Она приехала из самого Нового Орлеана. Позволь ей попробовать. — Огюст стоял рядом и поддерживал Сару под локоть. — Как она приехала, так и уедет, не переживай.

Обряд назначили через три дня. Пригласили кюре, его сестру, Жерома и Батиста Тургутов. Гран-Перл твердо выразила пожелание… да что там, велела, чтобы присутствовали все, кто испытывает привязанность и питает к Жюльену добрые чувства. Сара была поражена. Не странно ли звать священника на языческий ритуал?

— Наш кюре отнюдь не фанатик. Я уверен, он скажет, что Бог может являться человеку в различных ипостасях, — возразил Огюст. Сам он боялся мулатки, но верил в ее колдовство. Меньше всего он хотел, чтобы Сара тешилась бесплодными надеждами, однако сердце подсказывало: если кто и способен помочь его другу, так это только Гран-Перл.

Наконец наступил назначенный день. После полудня Сохо начал убирать спальню цветами, расставлять свечи, неукоснительно следуя указаниям Гран-Перл. Рядом с кроватью Жюльена появился алтарь в честь Геде, украшенный символом этого духа смерти в форме креста. В другом конце комнаты Сохо поставил большой обеденный стол.

Когда стемнело и наступил вечер, Гран-Перл распорядилась, чтобы Сохо зажег свечи и пригласил всех участников. Первой вошла Сара, за ней — кюре, его сестра, Мими, Жером и Батист, замыкал шествие Огюст. Согласно наставлениям Гран-Перл, все были в черном. Огюст всячески старался избегать взглядом Мими, на лице которой отражался ужас, но особенно — кюре, который, завидев языческий крест, соединил ладони и принялся шептать молитвы.

Гран-Перл — ее туалет дополнили соломенная шляпа и темные очки — приказала всем занять места за столом. Она предложила участникам ритуала есть и пить за здравие Жюльена. И сама, взяв бутылку, отхлебнула прямо из горлышка. Не сели за стол и оставались на ногах только Гран-Перл и Сохо.

Сохо держал наготове трубку Жюльена и по знаку Гран-Перл передал ее мулатке. Она сделала глубокую затяжку и, стоя лицом к алтарю, выдохнула облако дыма на крест. Подождала немного, снова затянулась и выпустила дым. Затем вернула трубку Сохо, стоявшему у нее за спиной в позе почтительного ожидания.

Воздух в комнате пропитался запахом опия, и Гран-Перл начала взывать к «лоа» смерти:

— Барон Симетье!.. Маман Бриджит!.. Геде Нимбо!.. Барон Самди!.. Дамбалла!..

Прочитав заклинание до конца, она повторила его еще раз, потом еще… и еще… и продолжала твердить бесконечно, так что присутствующие скоро сбились со счета. Хотя Гран-Перл говорила на креольском языке, было понятно, что порядок слов иногда немного менялся, но обращалась она постоянно к одним и тем же «лоа»: Барону Симетье, Маман Бриджит, Геде Нимбо, Барону Самди — князю загробного мира, владыке наслаждений и хранителю тайн смерти. И особенно настойчиво — к богу-змею Дамбалле, покровителю Жюльена. Заклинание воспринималось присутствовавшими уже не как человеческая речь, а как механически воспроизводимая череда звуков, не столько таинственно-волнующая, сколько однообразно-скучная.

Сара с нескрываемой тревогой взглянула на Огюста. Вместо ответа он взял ее за руку повыше локтя и слегка сжал.

Гран-Перл тем временем сняла с себя шляпу и очки, встала на колени перед крестом Геде и, вытянув руки над опущенной головой, принялась бить челом о землю. И так — бесчисленное множество раз, до изнеможения.

От большого количества свечей воздух в комнате очень сильно нагрелся. Сара с беспокойством смотрела то на мужа, то на Огюста, причем последнего как бы предупреждала взглядом, что хочет вот-вот положить конец непонятному действу. Огюст, который все еще держал ее локоть, вздохнул и покачал головой, призывая еще потерпеть. В тот момент, когда Гран-Перл, казалось, отрешилась от действительности и впала в транс, Сохо призвал всех сидящих за столом приступить к трапезе — есть и пить без стеснения, ибо чрезвычайно важно убедить духов смерти, что никто не испытывает грусти.

Роль главных действующих лиц в этом спектакле исполнили Жером и Батист Тургуты, которые повязали вокруг шеи салфетки, сделав это столь непринужденно, что остальные даже слегка растерялись. Затем, не торопясь, но и не медля, братья начали усердно развеивать сомнения духов смерти. Отведали одно блюдо, потом, войдя во вкус, — второе, пятое… Внимательно рассматривали кушанья, активно работали ножом и вилкой и ели с таким здоровым аппетитом, что находились в центре всеобщего внимания. При всем этом они не обмолвились ни единым словом. Порученное задание выполняли сознательно, методично, добросовестно, а если иногда и отвлекались на миг от еды, то лишь для того, чтобы поинтересоваться, что поделывает мулатка, и перевести дух. Кюре, который со своего места хорошо видел обоих братьев, сидевших на противоположных концах стола, переводил взгляд с Жерома на Батиста и обратно. Священник сидел, облокотившись на стол и обхватив руками голову.

Жером, закончив обсасывать куриную ножку, переглянулся с Батистом и, словно обмениваясь впечатлениями, причмокнул, поднеся к губам кончики сложенных пальцев, с мизинцем на отлете. Батист, уплетавший что-то за обе щеки, отреагировал на восторг брата, одобрительно подняв брови.

Хотя ритуал продолжался более трех часов, всем, включая кюре, казалось, что время остановилось. Движения Гран-Перл утратили стремительность. Теперь, покачиваясь от изнеможения, она подошла к кровати Жюльена и села на краешек рядом с ним. Молча протянула руку с раскрытой ладонью в сторону Сохо, который вложил в нее трубку. Мулатка снова глубоко затянулась и медленно выпустила струйку дыма прямо в лицо Жюльену. Мадемуазель Барро прижала руки к губам. Ее брат на полуслове оборвал свою безмолвную молитву. Огюст, сгорая со стыда, низко опустил голову. Сара уткнулась в носовой платок и прошептала:

— Она его убьет.

Огюст обнял ее за плечи:

— Ты должна верить в лучшее, я тебя заклинаю!

Гран-Перл окутала Жюльена новым облаком дыма, отдала трубку Сохо и, пока дым не рассеялся, ласково провела ладонями по лбу и щекам больного, как бы овеивая его опийным духом. При этом приговаривала:

— Жюльен… Жюльен… Возвращайся… Иди за Дамбаллой. Ты меня слышишь? Ты убил много людей, но ты найдешь себе прощение. И ты не убил своего отца. Твой отец не умер… Он жив… Послушай меня, Жюльен! — воскликнула мулатка, сделав несколько быстрых взмахов перед его лицом: — Ты ему нужен… Твой отец ждет тебя.

Сара тихо плакала. Гран-Перл продолжала настойчиво звать Жюльена. В призывах старой жрицы вуду заключалась такая бездна нежности, что, казалось, ее власти невозможно противостоять.

И вдруг, впервые почти за шесть лет, к немому изумлению присутствующих, Жюльен открыл глаза и едва слышно спросил:

— Где я?

— Ты вернулся, мой мальчик. Дамбалла привел тебя к нам, — изрекла Гран-Перл.

Жюльен за эти годы совсем ослаб. Тело еле слушалось приказов разума и сердца, малейшее движение причиняло боль. С Сарой Жюльен разговаривал мало. Она искренне страдала из-за этого. И за него тоже. Видела, как он буквально истязал себя многочасовыми упражнениями, требовавшими огромного упорства и напряжения сил. Понимала, что это мучительное испытание необходимо ему для борьбы со временем и с самим собой. Но продолжала терзаться мрачными думами. Терялась в догадках чем же объяснить подобное отношение Жюльена к себе. Почему он так редко с ней общался? Что встало между ними сейчас, когда он вернулся к ней? Нет ли в том вины Гран-Перл?

Сара была благодарна Гран-Перл, хотя благодарна — это не то слово: если потребовалось бы, она отдала бы ей душу. И в глазах Сары это, естественно, делало мулатку еще более тревожно-загадочной, чем прежде. Вдобавок та обладала влиянием на ее мужа, проводила много времени в беседах с ним. Порой, охваченная чем-то вроде ревности, молодая женщина помимо воли следила за ними, тайком прислушивалась к их беседам. Ничего не могла поделать с собой, а потом стыдилась. Примерно через неделю после того, как сознание вернулось к Жюльену, она стала невольной свидетельницей обрывка такого разговора:

— Да, его постепенно изводят, — говорила о ком-то Гран-Перл. — Но ты пока еще слишком слаб.

— Я должен ехать. Немедленно, — Жюльен несколько раз, разминая затекшие пальцы, попеременно сжал руки в кулаки.

— Наберись терпения. Тебе надо восстановить силы.

— Только скажи мне, кто он? Кто его убивает и почему?

— Тот, кто не хочет, чтобы ты выполнил свое предназначение. Кто желает тебе зла.

— Жиль? Это Жиль?

— Откуда мне знать. Все думают, что Гран-Перл все известно. Но знать такие вещи не дано никому, — ответила мулатка, немного раздражаясь, — как на Жюльена, так и на саму себя.

Почти каждую ночь Жюльен потихоньку поднимался с кровати и уходил в кабинет в соседней комнате. Сара видела, что ему не спится, но ничего не говорила, ни о чем не спрашивала. Однако в ту ночь решила тоже встать и пойти за ним. Жюльен при зажженной свече сидел за рабочим столом. Перед ним лежало несколько перевязанных лентами свитков.

В ответ на ее расспросы, он наконец смог поговорить с ней откровенно. Он так долго пребывал вдали от реального мира, от действительности, что лишь теперь осмелился что-то рассказать Саре. По крайней мере, открыть ей основное — имя своего отца.

Жюльен с трудом, отрывочно вспоминал события того дня шесть лет назад. Но самое главное он запомнил четко: слова Жиля, содержание письма и стоявшую под ним подпись. Помнил также овладевшие им тогда чувства: смятение и внезапно поразившую все его тело слабость, понимание абсурда произошедшего как какой-то жестокой игры, в которой он больше не хотел участвовать. Все это запечатлелось в его сознании в мучительно отчетливых образах. И когда он очнулся от длительного забытья, воспоминания тотчас навалились страшным гнетом, а душа заболела даже острее, чем прежде. В отличие от тогдашнего, полностью опустошенного Жюльена, нынешний Жюльен выздоравливал, набирался сил, и ненависть делала его еще сильнее.

Сара на признание своего мужа отреагировала мгновенно:

— Значит, человек, которого мы планировали убить, — твой отец? — спросила она жестко, ибо сейчас и невозможно было спросить иначе, ведь все вдруг выяснилось и стало понятно, что худшее впереди. — И ты возненавидел меня за это. Правда? И будешь ненавидеть всегда, — закончила подавленно.

— Ненавидеть тебя?.. — Жюльен искренне удивился.

— За покушение на убийство твоего отца.

— Ненавидеть тебя? — слова Сары, казалось, окончательно вернули его к действительности после многолетней летаргии, — он выглядел прежним Жюльеном, разве что находился в замешательстве. — Тебя? Разве возможно ненавидеть ангела? Я бы не смог. Ты два раза явилась в моей жизни как Божий дар, и мне жизни не хватит, чтобы отблагодарить тебя за это. Да я бы сам себя возненавидел, если б разлучился с тобой. И должен был бы понести за это наказание.

— Тогда не уезжай. Ты не должен никуда ехать, ты понимаешь? — Он взят ее за руки и с виноватым видом кивнул головой. — Я этого не позволю, — Сара сжала его пальцы, к которым совсем недавно вернулась чувствительность. Жюльен привлек ее к себе и заключил в объятия, нежно и страстно, как шесть лет назад. — И не думай ехать. Я не допущу.

— Ты должна понять — это необходимо.

— В таком случае, я поеду с тобой. Я не боюсь. Меня уже ничто не пугает. Помнишь наш давнишний разговор на постоялом дворе «Разочарование»? Когда мы говорили о страхах? Ты развеял все мои страхи.

— Я буду вдвойне храбрым — за нас двоих. Поверь своему мужу. Поездка будет недолгой — туда и обратно.

— Поклянись мне своей жизнью.

— Клянусь тобой.

— Я бы предпочла, чтобы ты занялся чем-нибудь другим. — Сара резким движением освободилась из его объятий. — Лучше бы ты забыл о существовании виконта де Меневаля, или как там его… Ты мог бы это сделать ради меня?

Жюльен посмотрел на нее с удивлением. Перед его мысленным взором как в тумане пронеслись эпизоды последней встречи с Жилем.

— Почему ты меня об этом просишь?

— Я должна знать, кто наш разлучник. Жиль или Бонапарт?

— У нас так мало времени, и все это не имеет никакого значения.

— Это имеет огромное значение, — возразила Сара дрогнувшим голосом. — Если тебя гонит ненависть, быть может, я тебя никогда уже не увижу. А если тобой движет любовь, только она дает право на последнюю надежду.

Жюльен колебался. В тот миг ему меньше всего хотелось отвечать на подобный вопрос, но после минутных раздумий он решился:

— Я еду, чтобы увидеть своего отца, Сара.

Она опустила голову. Затем, собравшись с духом, устремила на него взгляд, затуманившийся от нежных слез, и произнесла:

— Тогда скажи мне, что мы снова будем вместе. Что ты вернешься, и никакая сила нас больше не разлучит. Скажи поскорее. — Она уже дрожала от волнения.

— Я вернусь, иначе и быть не может. Без тебя мне нет жизни.

И Жюльен прижал ее к своей груди.

К концу февраля приготовления были завершены. Жюльен устроил все наилучшим образом. Привлек к участию в экспедиции Жерома и Батиста Тургутов, профессиональных вояк, — мало кто мог сравниться с ними во владении оружием и к тому же они испытывали к нему дружеские чувства. Тем не менее он сразу выплатил братьям солидный аванс в счет их будущих услуг. Приступая к поискам судна, Жюльен намеревался найти корабль с прекрасными мореходными качествами, что гарантировало бы безопасность плавания, в том числе позволяло уйти от любой погони. Он поинтересовался, между прочим, на плаву ли еще тот парусник, на котором он впервые попал в Новый Свет, и был поражен до глубины души, когда его люди разыскали «Эксельсиор».

Корабль уходил в рейс в восточные моря из Сен-Мало. Капитан «Эксельсиора», все тот же, только слегка постаревший, не узнал в Жюльене юношу, которого некогда доставил в Америку, и заломил за транспортировку немыслимую цену. Однако получив запрошенную сумму полностью, прожженный авантюрист горячо поддержал план по доставке и тайной высадке на остров Святой Елены четверки смельчаков. В таком деле любая помощь, тем более помощь профессионала, была кстати.

Кроме того, Жюльен должным образом оформил дела на случай своего невозвращения. Он не только сознавал, что поездка таит в себе бездну опасностей, но и всем существом ощущал, что путешествие будет иметь решающее значение в его жизни. Это было столь очевидно, что за день до отъезда Огюст предпринял последнюю, отчаянную попытку переубедить друга.

— Что нужно сделать, чтобы остановить тебя?

— Для этого меня пришлось бы убить, Огюст.

— Ну, дорогой мой, в тех местах, куда ты отправляешься, сыщется десяток-другой вооруженных мужчин, которые охотно этим займутся. Этот островок охраняют почище преисподней. И пленник — не просто заключенный, он обречен. Живым ему не выбраться. Там под контролем все — и суша, и море… и даже воздух. Наблюдение ведется с вершин, патрульные корабли бороздят прибрежные воды, солдаты несут караульную службу по всему острову. Англичане не могут допустить, чтобы он ушел во второй раз. А ты намереваешься съездить на остров Святой Елены, словно в свой загородный дом.

— У меня есть план, — возразил Жюльен.

— План, говоришь? План? Но ты даже по-английски ни бум-бум.

— Тебе, Огюст, ехать незачем. Даже предпочтительнее, чтобы ты остался и…

— Ну и упрямая же ты голова! Просто чертовски упрямая!

— …и опекал Сару, — завершив фразу, Жюльен повернулся и направился к двери.

— Не останусь! И не мечтай. Я тоже еду, и ты не сможешь этому помешать! — разошелся Огюст. — Даже Бурбоны, все вместе взятые, не обладают такой властью, чтобы запретить это мне. Ни за что на свете никому не позволю отстранить меня от участия в твоем проклятом плане.

Жюльен вышел из комнаты и затворил за собой дверь.

Утро того дня, когда они выезжали из дома, выдалось холодным и ветреным. Пошел даже небольшой снежок. Жером и Батист Тургуты разместились на козлах. Огюст, а также Сохо и Гран-Перл — вместе со всеми они направлялись в Сен-Мало, а оттуда в Новый Орлеан — удобно устроились в карете. Жюльен на крыльце прощался с печальной как никогда Мими.

— Да будет с тобой Божья милость! — теребя в руках платок, сказала она.

— Не думаю, что ему захочется мною заниматься, милая Мими.

Жюльен в последний раз обнял Сару и решительным шагом направился к карете.

Все его мысли были только о ней. Он вспомнил, как много лет назад увидел имя «Сара», написанное на простой деревянной доске над изголовьем ее кровати. Ему казалось, что под знаком этого имени он прожил долгую жизнь, и всегда испытывал к нему благодарность за то, что оно подарило ему такую любовь, которой он считал себя недостойным. «Сара», — мысленно повторял он, направляясь к карете. Это имя вызывало у него сладкую тоску по прошлому, но и наполняло счастьем. Надеждами на будущее. Это имя было для него всем. Стоило лишь тихонько произнести его, как забывались невзгоды и снова хотелось жить. О, какое наслаждение доставляло ему шептать: «Сара… Сара!..» Это имя принадлежало ему всецело — его никто не слышал, и только он имел право его произносить. Впервые за многие годы Жюльен ощутил, что знания и умения, переданные ему Гран-Перл, не могли действовать в полную мощь, ибо к нему вернулся страх, более сильный, чем до того, как он стал Чародеем. Страх потерять Сару, причинить ей боль и горе, заставить страдать, если он не вернется.

Подойдя к экипажу и уже поставив ногу на подножку, Жюльен устремил взгляд на крыльцо.

Поймав его взгляд, она послала мужу воздушный поцелуй и кивнула. «Езжай к нему, — казалось, говорила Сара, — если кто и может ему помочь, если кто и существует на земле, способный что-то для него сделать, то это ты». И карета тронулась в Сен-Мало, где ждал корабль, который унесет Жюльена и его спутников на край света.

Она точно знала: что бы ни произошло, они всегда будут вместе, в жизни и в смерти. И бояться им нечего, ибо их невозможно отнять друг у друга.

19 Детальный план

Примерно в тех же самые дни Жиль пичкал свою жертву последними дозами мышьяка. Они были «ударными» по сравнению с прежними, и самочувствие Наполеона резко ухудшилось, что сопровождалось классическими симптомами: сухим кашлем, тошнотой, мучительной рвотой, холодным потом, болезненной светочувствительностью, жжением в желудке, пожелтением кожного покрова, слабостью, окоченением ног, неутолимой жаждой… Еще через несколько дней Жиль, как и задумывал, прервал фазу перманентной интоксикации, или, иными словами, после продолжительного применения прекратил давать мышьяк и стал ждать, когда врач, корсиканец Антоммарки, пропишет то, что медики прописывают при подобных симптомах, не будучи в состоянии поставить определенный диагноз: каждый из перечисленных симптомов в отдельности мог свидетельствовать о различных болезнях, однако в совокупности они представляли весьма противоречивую картину и не позволяли сделать однозначный вывод относительно характера заболевания. Сонливость неожиданно сменялась бессонницей. После периодов полного отсутствия аппетита на Наполеона вдруг нападал неутолимый голод. К каким последствиям это могло привести? Что за недуг заставлял страдать императора, мучая его день за днем? Язва желудка, болезнь печени? Антоммарки пребывал в растерянности.

Тем не менее признаваться в своем профессиональном бессилии не спешил. Он добился разрешения императора на то, чтобы тот позволил ему проконсультироваться с коллегами, выбрав из числа находившихся на острове медиков наиболее компетентного. Антоммарки переговорил с доктором Арноттом, хирургом второго британского полка. Описал ему симптомы и течение болезни. Военный врач порекомендовал прогревать брюшную полость большой грелкой, ставить на лоб уксусные компрессы и принимать слабительное.

Император отрицательно отнесся к советам англичанина и тем самым закрыл дебаты по поводу методов лечения.

Жиль, в свою очередь, видя, что Антоммарки не спешил прописать пациенту то, что диктовал обычай, начал подозревать его в какой-то собственной игре. Тем более что тот был корсиканцем, как Бонапарт, и ни у кого на службе не состоял. Это обеспечивало ему независимость, хотя, с другой стороны, заставляло осторожничать. Жиль попытался убедить императора в том, что Антоммарки не достоин доверия и его надобно заменить на французского доктора.

Наконец Антоммарки все-таки отреагировал так, как и ожидалось. Начался второй акт драмы под названием «Отравление».

Жиль знал, что в случае длительных желудочных расстройств врачи обычно прописывали Tartarus emeticus, рвотный камень. Других средств не существовало. Практика эта сложилась давно и имела широкое хождение, в том числе во времена маркизы де Бринвилье. «Тартарус эметикус» своим неприятным вкусом вызывал позывы на рвоту, а вместе с ней, как тогда думали, организм очищался от вредных веществ. Итак, в лице доктора Жиль обрел невольного пособника.

Со рвотной массой из желудка удалялись остатки мышьяка, которые вполне могли быть обнаружены при посмертном вскрытии. А во-вторых, рвотный камень, воздействуя на ослабленный организм, приводит к притуплению, а затем и исчезновению нормального рвотного рефлекса, — естественной защитной функции желудка, лишившись которой организм становится как никогда уязвим.

Бонапарту прописали прием рвотного двумя дозами в день с промежутком в двенадцать часов, и результаты не заставили себя ждать. Все шло в точности, как рассчитывал Жиль. Император выказывал ему такое же доверие, как и прежде, и, видимо, был уже внутренне готов к тому, что заключительная часть его жизненного пути будет погружена во мрак. Но самое главное — он все чаще стал говорить о завещании. В этом Жиль усмотрел знак, что настало время ускорить процесс. Успех находился на расстоянии вытянутой руки, и теперь его беспокоило лишь одно, — опасение, что кто-то может ему помешать.

Кто из окружения императора мог о чем-нибудь догадаться, когда все столь тщательно продумано? Маршан? Бертран? Монтолон? Монтолона, который дольше других находился у ложа Наполеона следовало опасаться в первую очередь. У Жиля не выходил из головы случай, когда граф чуть было не увидел, как он подмешивал мышьяк в бочку с вином. Или все же увидел?..

Император, часто жаловавшийся на жгучую жажду, пристрастился к оршаду — напитку, который готовили из сладкого миндаля и флердоранжевой воды для придания апельсинового вкуса. Жиль вознамерился приготовить оршад по всем правилам, то есть с добавлением горького миндаля, но в пропорции, соответствовавшей скорее рецепту маркизы де Бринвилье. Однако на острове Святой Елены достать горький миндаль представлялось делом весьма сложным. Тогда Жиль вспомнил, что его можно заменить косточками персика. Их ядра в составе оршада производили эффект, подобный маслу горького миндаля.

В тот день, когда он отправился в сад за персиками, к нему неожиданно подошел граф де Монтолон.

— Вы так увлечены сбором фруктов, Жиль…

Жиль обернулся.

— Персики нужны для приготовления оршада, мсье. Вместо горького миндаля.

— Вместо горького миндаля? Любопытно.

— В Джеймстауне горького миндаля не купишь, а косточка персика вполне может его заменить.

— Понятно. Но отчего же вы ничего не сказали раньше? Я сегодня же обращусь к губернатору, чтобы нас обеспечили горьким миндалем.

— Благодарю вас, мсье.

— Не стоит благодарности. Хотя я нахожусь здесь с единственной целью — служить императору, но принимая во внимание вашу близость к нему, буду стараться по возможности удовлетворять и ваши просьбы, вы понимаете меня?

— Отлично, мсье.

— Да будет вам известно, ваша беззаветная преданность его величеству, ваше беспокойство о его здоровье очень трогают меня. Вы можете быть уверены, что никто, кроме меня, не способен в должной мере оценить ваши усилия.

— Вы делаете мне честь. Однако прошу простить, меня ожидает его величество.

— Полно, Жиль. В дальнейшем дела, подобные сбору урожая, поручайте попечению прислуги.

Жиль, коротко кивнул, повернулся и быстрым шагом направился к дому. Он был взволнован.

Оказывается, Монтолон не только осведомлен о делах Жиля, но и хочет, чтобы тот об этом знал. «По-видимому, в этом театре ужасов на краю света я невольно стал исполнителем роли, уготованной Монтолону», — мелькнуло в голове у Жиля.

С наступлением ночи к нему вернулось присутствие духа. Не позволяя страхам взять верх над разумом, он заново взвесил все обстоятельства. Если его не схватили за руку раньше, почему это должно случиться теперь, когда остается нанести лишь один — последний и решительный — удар? К тому же не следует сбрасывать со счетов то обстоятельство, что Бонапарт недавно составил завещание и граф, судя по некоторым признакам, включен в число облагодетельствованных. Окончательный ответ на этот вопрос содержался в трех объемистых пакетах, обвитых лентами и запечатанных сургучными печатями с оттиском герба императора. Жиль видел их собственными глазами, но вот теперь они исчезли из поля его зрения.

Спустя несколько дней губернатор прислал в Лонгвуд-хаус коробку горького миндаля.

А буквально на следующий день до ушей Жиля дошла тревожная информация из совершенно неожиданного источника — от генерала Бертрана, самого верного и самого несчастного из находившихся на острове соратников императора.

Анри Бертран был примерно одного возраста с Наполеоном и служил у него еще с Египетской кампании. В ранге гофмаршала двора он управлял делами во дворце Тюильри, затем разделил с императором изгнание на остров Эльба и вот теперь оказался на Святой Елене. Бертран прослыл человеком педантичным до мелочей, необщительным, скрытным и не особенно деликатным в суждениях о людях. Он каждый божий день непременно бывал у императора, хотя жил — с женой Фанни и четырьмя детьми — на некотором удалении от Лонгвуд-хауса. Это расстояние с течением времени стало непреодолимым препятствием — Бонапарт охладел к Бертрану в пользу Монтолона, который после отъезда семьи делил с императором кров и всегда был к его услугам. Бертран так и не смог примириться с тем, что почетное место приближенной особы перешло Монтолону — аристократу с сомнительным прошлым и с не менее сомнительным моральным обликом.

Итак, Бертран, переживавший момент слабости (ему уже не менее, чем его супруге, хотелось отсюда уехать), поведал Жилю, что император потерял рассудок и невозможно даже себе представить, чтобы он, с его помутившимся разумом, самолично составил завещание, так что, возможно, его последняя воля написана под диктовку де Монтолона. И это говорил один из трех душеприказчиков! Двумя другими были все тот же Монтолон и главный камердинер Луи Маршан.

Жиль серьезно обеспокоился судьбой своей доли в наследстве. Незадолго перед тем он уже испытал неприятные ощущения, когда Наполеон не назначил его душеприказчиком. Однако то, что сказал Маршан, породило в нем самые мрачные предчувствия.

Состояние здоровья императора продолжало неумолимо ухудшаться. Он все реже вставал, не ел почти ничего, кроме супа, иногда — яйца или кусочка печенья. Зато жадно пил вино с ложки, равно как и напиток из горького миндаля, которым Жиль обильно поил его для утоления жажды.

Те, кто знавал Наполеона в расцвете сил и могущества, содрогались от ужаса, видя слабость и немощность великого человека. В отдельные моменты, балансируя на грани помрачения рассудка, он мог долго выспрашивать об одном и том же, как обычный смертный, преследуемый навязчивой идеей или потерявший память.

С учетом всех этих обстоятельств Жиль счел наиболее полезным для себя ускорить развязку. Этот вывод он сделал в ночь с первого на второе мая 1821 года.

В тот самый час, когда Жиль принял решение ускорить приближение кончины императора, корабль, на борту которого находился Жюльен Ласалль, под всеми парусами шел курсом на остров Святой Елены. Широко расставив ноги и заложив руки, еще не полностью восстановившие чувствительность, за спину, под фалды теплого сюртука, сын Наполеона стоял на шканцах и вглядывался вперед, в неведомую даль.

— Капитан заверяет, что при сохранении благоприятного ветра мы можем быть на острове самое позднее через четыре-пять суток, — сообщил, подойдя, Огюст.

— Передай капитану, что он получит вознаграждение, если остаток пути одолеет за три дня, — ответил Жюльен, не повернув головы.

Около трех часов ночи Жиль приступил к исполнению заключительной части плана. Удостоверившись, что в салоне, куда ради удобства окружающих перенесли больного, нет никого, кроме их двоих, он распахнул настежь окно, открыл ставни и снял со спящего Бонапарта одеяло, оставив его на самом сквозняке. Этого оказалось достаточным, чтобы наутро у императора началась лихорадка.

Как и следовало ожидать, Антоммарки не удовлетворился только своими наблюдениями и выводами, но подстраховался, обратившись за консультацией к доктору Арнотту и двум другим английским врачам — Шорту и Митчеллу. Эти трое, действуя с ведома и по прямой указке Хадсона Лоу, проявили единодушие и предписали пациенту десять гран каломели, растворенной с сахаром в воде. Каломель, сильное слабительное, применялась для лечения простудных заболеваний в малых дозировках, в сорок раз меньших, чем предписанная консилиумом. Антоммарки было воспротивился такому назначению, однако англичане аргументировали свое решение тем, что в безнадежном случае если что-то и может помочь, то только в ударных дозах. Кроме того, для Бонапарта, по их мнению, была предпочтительна именно каломель, которая могла благотворно воздействовать как на катаральные явления, возникшие на фоне общего ослабления организма, так и на его хронический запор.

Жиль вздохнул с облегчением. По крайней мере стало ясно, что Монтолон знал не только его планы, но и рецепт профессиональных отравителей минувших эпох — безотказную схему, которой пунктуально следовал Жиль: сначала — мышьяк, вводимый малыми дозами и постепенно; затем — рвотное для ослабления защитных функций желудка; и наконец — питье на основе горького миндаля плюс каломель. Лишь этим можно объяснить положительную реакцию Монтолона на просьбу медиков утвердить высокую дозировку каломели.

Каломель широко использовалась в лечебных целях и считалась чуть ли не панацеей. Ее прописывали от различных недугов — и от насморка, и от запора. Тем не менее профессиональные отравители, в отличие от лекарей, знали, что каломель, сама по себе безобидная, в сочетании с горьким миндальным молоком становится смертельно опасной, поскольку разрушает стенки желудка и вызывает мускульный паралич.

Здоровый желудок отвергал комбинацию горького миндаля и каломели посредством обычной рвоты. А если он утрачивал способность к защите от губительной смеси, она действовала на организм с сокрушительной силой.

После Монтолона Жиль также одобрил дозировку каломели, но Луи Маршан, главный камердинер, который должен был подать раствор императору, вдруг заупрямился, ссылаясь на то, что император запретил подавать ему напитки, которые Маршан не одобрил самолично. Генерал Бертран вдруг поддержал медиков:

— Речь идет о крайнем средстве. Нашу совесть не должны мучить угрызения, что мы не сделали всего возможного, дабы попытаться его спасти.

Если верный Маршан кому и доверял, тотолько генералу Бертрану, и этот довод прозвучал для него достаточно убедительно. Когда терзаемый жаждой император в очередной раз попросил пить, Маршан помог ему выпить препарат. А Бонапарт вдруг сочувственно спросил:

— Неужели и ты меня обманываешь?

Этих слов, произнесенных 3 мая 1821 года, Маршан потом никогда не мог забыть.

Сутки спустя в Джеймстауне стал на якорь торговый корабль «Эксельсиор».

20 Лицом к лицу

Поскольку «Эксельсиор», по официальным бумагам, направлялся в Индию; ему дозволили бросить якорь в Джеймстауне, хотя подобной привилегией пользовались лишь военные корабли его величества короля. Объяснялось это тем, что с резким ухудшением здоровья Бонапарта меры безопасности во многом утратили былую строгость.

Жюльен об этом был осведомлен. Сначала он мало что знал о заведенных на острове Святой Елены порядках и жизненном укладе. Но прежде чем отправиться в путь, он в течение нескольких недель собирал и скрупулезно изучал информацию. Беседовал с моряками, выслушивал рассказы купцов, промышлявших морской торговлей, и вскоре изучил остров не хуже собственного дома. Долгими бессонными ночами, разложив на письменном столе в своем кабинете географические карты, Жюльен сантиметр за сантиметром исследовал рельеф и запоминал детали местности. Теперь он хорошо представлял себе небольшой порт Джеймстауна, с его домиками, теснившимися меж двух холмов, уставленных артиллерийскими орудиями; отлично ориентировался в Лонгвуде, в том числе — в доме желтого цвета с двадцатью тремя комнатами под сланцевой крышей, имевшем в плане форму буквы «Т», построенном около семидесяти лет назад и капитально переделанном перед тем, как принять узника. Он мысленно много раз проходил извилистыми тропками и ухабистыми дорожками, которые в это время года доставляли британскому гарнизону немало забот; словно наяву видел часовых, держал в уме численность солдат в дозорах, их позиции, время развода караулов, места размещения сторожевых вышек, наблюдательных пунктов, постов флажковой сигнализации, всех пятнадцати мачт оптического телеграфа, а также особенности дислокации и несения службы отрядов патрульных кораблей, которые постоянно крейсировали в океане. От внимания Жюльена не ускользнула ни одна мелочь. И теперь все эти сведения, включая предстоящие маршруты передвижения, возможные опасности и способы их избежать содержались у него в голове, готовые к практическому использованию.

Около шести вечера стемнело — тропическая ночь наступает очень быстро. В союзниках у Жюльена была и погода — дождь лил без остановки. Небо, низвергая на землю потоки воды, словно стремилось залить ею огни, которыми освещались подступы к обители его отца-изгнанника. Тем не менее, чтобы свести риск до минимума, было решено подождать еще пару часов.

Когда Жюльен собирался покинуть борт, на плечо ему опустилась рука капитана.

— Помните: утром я снимаюсь с якоря. С вами или без вас.

— Я помню. — Жюльен, наклонив голову, собрал волосы на затылке и перевязал их черной лентой.

— На всякий случай я велел приготовить шлюпку, — сказал капитан и, понизив голос, с искренним участием спросил: — Вы серьезно полагаете, что достигнете своей цели и сможете доставить его на борт?

Оказалось, что капитан, несмотря на участие в не самых праведных делах, ощущал себя в большей мере французом и патриотом, чем многие другие.

— Вы строите смелые предположения, — туманно ответил Жюльен. — Мои люди будут здесь в условленный час. Это все, что могу сказать.

— Извините, мсье, последний вопрос. Мы с вами никогда не были знакомы?

— Может быть, в другой жизни, капитан, — вместо прощания сказал Жюльен и, перемахнув через борт, ловко спустился по канату вслед за Огюстом.

— Удачи, — буркнул себе под нос много повидавший на своем веку капитан.

Оба друга, а вместе с ними Жером и Батист, вплавь добрались до набережной. Они были одеты во все темное и стремительно перемещались в ночи подобно теням, скользящим в тумане. Миновав Джеймстаун, группа ступила на дорогу, что вела вверх и вглубь острова — на равнину, где на высоте более пятисот метров над уровнем океана находился Лонгвуд-хаус.

Им предстояло пройти восемь километров по серпантину, окаймленному скупой растительностью и скрывающему множество коварных расселин и крутых обрывов. Стволы одиноких деревьев сгибались к земле под мощными порывами ветра. Ливень становился все сильнее. Разыгравшееся ненастье пришлось как нельзя более кстати, сделав четверку смельчаков невидимками. Тихой лунной ночью им не удалось бы с такой легкостью преодолевать сторожевые пикеты. Непогода же загнала караульных в укрытия и отнюдь не способствовала повышению бдительности.

В какое-то мгновение с одной из вулканических вершин вдруг полыхнуло светом. Нервы у Жерома и Батиста были напряжены, и они тотчас выхватили из ножен шпаги. Жюльену стоило немалых трудов убедить братьев, что непосредственной угрозы нет, — это Аларм-хаус, и у британцев там сигнальная пушка.

На последнем пикете Тургуты вдвоем справились со стражей, умело воспользовавшись преимуществами неожиданного нападения. А боевой сноровки им было не занимать. Непревзойденные фехтовальщики, обнажив клинки, продемонстрировали, что не зря оттачивали мастерство владения холодным оружием, будто всю жизнь готовясь к исполнению миссии на затерянном на краю света маленьком острове.

— Ах, ты так! Так получи же!.. — только и доносилось до слуха Жюльена и Огюста, оставшихся снаружи, у входа в караульное помещение.

Через мгновение, когда друзья ворвались внутрь, Тургуты уже одолели находившихся там трех часовых. Все вместе они сняли с поверженных противников обмундирование, связали их и заткнули рты кляпом. Огюст, Жером и Батист переоделись в форму, забрали ружья пленников (от штыков пришлось отказаться, чтобы невзначай не выдать себя блеском металла) и сверху накинули непромокаемые армейские плащи. Когда они, наконец, вышли на равнину, стрелки часов показывали десять минут третьего.

Глазам их предстала каменная стена, которой англичане обнесли Лонгвуд и ближайшие окрестности. Общая протяженность ограждения составляла шесть с половиной километров, и зрительно определить за ним диспозицию постов внутренней охраны не представлялось возможным. У Жюльена были сведения о том, что несколько последних месяцев стену охраняют не так строго. Вполне вероятным и даже весьма правдоподобным было предположение, что теперь по внутреннему периметру вообще нет ни дозоров, ни секретов. Наверняка Жюльен знал лишь то, что ночью часовых выставляют вокруг самого Лонгвуд-хауса — на расстоянии двадцати четырех метров от дома, то есть по границам сада.

Дождь и ветер не ослабевали. Группа двинулась в направлении сторожки дежурного офицера. Огюст, Жером и Батист, заняв позицию для атаки, постучали. Дверь открыл заспанный вояка в красной шинели британской армии. Увидев на пороге «сослуживцев», радушно улыбнулся. Однако после удара Огюста его улыбка погасла, и на лице беспечного стража застыло совсем иное выражение. Его тело оттащили от входа, и, пока Жюльен переодевался, остальные обследовали помещение. Нагорье было расположено у подножия утеса, другим своим склоном отвесно обрывавшегося к морю. В противоположной стороне, более чем в километре, пролегала непроходимая расселина, а за ней вздымалась неприступная гора. Справа, приблизительно в полутора километрах, находился поселок Дедвуд, где стоял пятьдесят третий полк.

Выйдя из сторожки, четверка стала дожидаться очередной смены караула у дома. Примерно через час, невдалеке от них, прошествовали четверо караульных. Жюльену, едва сдерживавшему собственное нетерпение, пришлось теперь призвать к сдержанности и своих соратников, чтобы они дали новым часовым заступить на пост, а смененным — беспрепятственно вернуться в расположение полка в Дедвуде. В тот момент, когда Жюльен подал взмахом руки команду к переходу в наступление, буря разъярилась пуще прежнего. Сейчас ото всех требовались наивысшая сосредоточенность и умение ни на миг не выпускать из поля зрения товарищей.

Жерому и Батисту, в чьи функции входило прикрытие, выпала обязанность убрать часовых, спрятать тела в кустах и занять два поста по границе сада. Жюльен и Огюст, в свою очередь, нейтрализовав двух других солдат, должны были, с учетом возможного удаленного наблюдения, привязать их к стволам ближайших деревьев. Таким образом, создавалась видимость, будто в четырех ключевых точках дом продолжали охранять караульные.

Каждый выдвинулся — решительно, спокойно и без суеты — по направлению к «своему» часовому. На долю Жюльена выпал тот, что располагался вблизи окон салона нижнего этажа, обращенных на запад. Еще издали он удивился, что свет был виден только в одном окне, а второе оставалось темным. Что это могло означать? Ведь оба окна, по его сведениям, находились в салоне. Продолжая двигаться вперед, Жюльен вышел на солдата, который, увидев лишь мундир, что-то сказал по-английски. Судя по тону — задан шутливый вопрос. В ответ Жюльен выбросил вверх руку с ружьем, потрясая им в воздухе на манер триумфального приветствия. Часовой загоготал, а Жюльен, приблизившись на расстояние боевого контакта, оглушил его коротким ударом приклада. «Томми» рухнул как подкошенный. Жюльен поднял бесчувственное тело и крепко-накрепко привязал к дереву.

В поле зрения Жюльена находились только два соратника, действовавшие по бокам. Батист с поручением уже успешно справился, а Огюст как раз в те мгновения доводил дело до победного конца.

Получив условленный сигнал, Жюльен и Огюст стремительным броском переместились к стене дома и притаились под окнами салона. Одно из них закрывали ставни («Вот оно, оказывается, в чем дело», — отметил про себя Жюльен), а у второго, из которого лился слабый свет, были почему-то открыты даже створки рамы… Привстав, Жюльен осторожно заглянул внутрь меж раздуваемых ветром штор. В помещении весьма скромных размеров напротив окна стояла кровать с приподнятой москитной сеткой. Сердце его дрогнуло. В такую непогоду окна в комнате с больным открытыми мог оставить только сумасшедший или преступник! В ярости Жюльен едва не забыл, где он и зачем прибыл сюда со своими друзьями.

— У нас времени в обрез, — шепнул ему Огюст.

В ногах кровати, сидя на стуле, дремал в неудобной позе — свернувшись на боку и уронив голову на руку, положенную на спинку — какой-то мужчина.

Жюльен и Огюст бесшумно перелезли через окно.

Под встревоженно-недоумевающим взглядом друга Жюльен плотно закрыл и затворил на щеколду ставни и само окно. Затем, обогнув изголовье кровати, они вдвоем подкрались сзади к человеку на стуле. Дверь салона была открыта. В доме царила полная тишина.

Жюльен, знаком приказав Огюсту взять под контроль вход, обнажил кинжал и приставил острие клинка к горлу спящего. Далее последовала немая сцена: Жюльен вздрогнул, словно его тело пронзил электрический разряд, его лицо исказилось гримасой. Жюльен вдруг ощутил, что его руки наконец обрели долгожданную чувствительность. Человек на стуле, полагая, видимо, что ему снится дурной сон, усиленно тер глаза, чтобы пробудиться от наваждения.

— Я знал, что ты здесь, стервятник, — сквозь зубы процедил Жюльен. — Я в этом был уверен. Тебя только могила исправит.

— Ты!?. Здесь!?. Это невозможно! Ты же умер! Ты… тебя давно нет в живых! — бормотал Жиль.

— Быть может, ты прав. Я и в самом деле — призрак, — подыгрывая собеседнику, Жюльен слегка наклонился и прошептал ему прямо в ухо: — Оживший мертвец из твоих кошмаров. А теперь, — продолжил он, увидев на поясе у Жиля связку ключей, — давай сюда ключ от кладовой, где хранятся винные запасы, — и для убедительности усилил давление на кинжал.

К ним приблизился Огюст, смотревший на Жиля со злобой и отвращением.

— Значит, все это время ты был жив! — воскликнул Жиль.

— Хотелось бы уточнить: я жил все это время с ощущением неоплаченного долга. И вот сегодня я здесь, чтобы рассчитаться сполна.

— Ты опоздал, — протягивая ключ, заметил Жиль. — Скоро здесь будет полно народу. И я буду торжествовать.

— Этого шакала запрешь в кладовой, — сказал Жюльен, передавая ключ Огюсту. Они скрылись из виду, а он взял стул и сел у кровати по правую руку от отца.

Наполеон дышал с трудом, дыхание перемежалось тихими стонами. «Вот мы и встретились», — подумал Жюльен. Человек, который лежал на подложенных под спину больших подушках, — располневший, подурневший и до неузнаваемости изменившийся, — был тот, кого он искал всю жизнь. Жюльен ожидал увидеть истощенного человека, страдавшего, как говорили, желудочным недугом, однако перед ним был больной (это несомненно), но отнюдь не усохший, а напротив, чрезмерно, неестественно тучный, с желтушным цветом кожи. Но и это было еще не все: Жюльен ощутил запах мышьяка, исходивший от его тела. Неуловимый для всех остальных, для него этот вполне материальный запах был явственно различим.

Внезапно больной приоткрыл глаза и содрогнулся в конвульсиях, поднимавшихся из недр живота к горлу. Жюльен помог ему привстать с подушек и, поддерживая за плечо, поднес к груди серебряный умывальный таз. Однако рвотные позывы ничем не завершились. Жюльен вернул посудину обратно на прикроватный коврик, вытер Наполеону глаза, рот и промокнул испарину.

— С каких это пор… С каких это пор британские военные пекутся о моем здоровье? — едва различимо произнес Наполеон, не сводя глаз с мундира Жюльена.

— Я не англичанин, сир, и не военный, — Жюльен сорвал с головы и бросил на пол форменную шляпу, потом встал и, подойдя к сервировочному столику, принялся изучать содержимое посуды. Понюхал и даже попробовал на язык напитки из двух графинов: в одном был обычный лимонад, в другом — морс из красной смородины. Затем пригубил стакан с оршадом — отпил лишь глоток, и лицо его покрылось мраморной бледностью.

— Сир, какое лекарство вам давали?

— Мой верный Маршан думает, что я не понял, — голос Наполеона звучал крайне слабо, — но от меня ничего не скрыть. Я их предупреждал, чтобы они не пичкали меня лекарствами… однако… в конце концов… — его скрючило от невыносимой боли, — им пришлось… дать мне каломель…

— Каломель… — повторил Жюльен, проведя ладонью по лбу. — А вам до этого не давали пить рвотного?

— Вы… любопытный молодой человек… Эскулап в красном мундире… задающий интересные вопросы умирающему…

— Умоляю, попытайтесь вспомнить: вас поили рвотным?

— Рвотным?.. Разумеется… Ну да, конечно. Я им говорил, что ненавижу лекарства… тем более рвотное. Но меня все вокруг обманывают. Кто сказал, что требуется мужество, чтобы достойно умереть? Мужество перед смертью нужно лишь для того, чтобы сносить человеческое невежество.

Жюльен тяжело опустился на стул и понурил голову. На него вдруг обрушилась накопившаяся усталость, сердце защемило от неизбежности утраты. В этот момент Наполеон, вновь впавший в забытье, испустил тихий стон. Глаза его были закрыты, и только судорожно дергавшиеся губы свидетельствовали, что нить жизни, до предела натягиваемая болью, еще не оборвалась. Жюльен спохватился: как можно позволять себе непростительную слабость, когда его отец так ужасно страдает?

Он вытер больному лоб, поднялся, подошел к столику, плеснул в стакан немного лимонада и вернулся к кровати. Сев на стул, расстегнул мундир и верхнюю пуговицу рубашки. Нащупал на груди и извлек наружу крохотный золотой цилиндр, который носил на шее, — в нем он хранил самый «гуманный» из известных ему ядов. Отвернул крышечку цилиндра и недрогнувшей рукой высыпал порошок в лимонад. Затем тщательно размешал чайной ложкой и предложил отцу этот «напиток доброй смерти»:

— Выпейте. Вы сразу почувствуете себя значительно лучше.

Голос Жюльена звучал спокойно, в нем не было ни тени сомнений. Видя, что отец не противится, он помог ему привстать и выпить снадобье, а потом уложил на подушки, заботливо подоткнул одеяло и отошел на пару шагов — поставить пустой стакан на сервировочный столик.

Когда Жюльен опять сел на стул, Наполеон лежал с закрытыми глазами. На его губах, прежде сведенных болью, обозначилось некое подобие улыбки, складки на лице понемногу разглаживались, и он уже не так обильно потел. Через несколько минут больной открыл глаза, и в его взгляде появился блеск, напоминавший Наполеона в те времена, когда он казался бессмертным, братья по оружию были ему верны, а сам он превыше всего ставил честь и отвагу.

— Вы — друг. В этом нет сомнения. Что вы мне дали? Волшебный эликсир? Я больше не чувствую боли, — даже голос Наполеона звучал несколько иначе, не так, как совсем недавно, хотя в нем слышалось нечто новое: нечеловеческая — не столько физическая, сколько моральная — усталость. Часы его сочтены, и ему это было известно. Но сейчас он мог, по крайней мере, смело взглянуть в лицо смерти — как благородному противнику. Гиены уже не раздирали ему нутро.

— Вы уже достаточно страдали.

— Каждому человеку суждено выстрадать свою меру. В конечном счете, поверьте, одинаково убивает и вино, и лекарство. Но единственным настоящим палачом людей являются их страсти. Сколько крови они мне попортили и сколько крови я из-за них пролил.

Жюльен встал и, подойдя к камину, принялся рассматривать портреты Римского короля.

— Раньше они висели в моей комнате. Я велел перенести их сюда, чтобы иметь возможность всегда на них смотреть, — пояснил Наполеон.

— Это ваш сын?

— Да. Сейчас он, должно быть, совсем большой… Главное достижение в жизни — это дети. У вас есть дети?

— Пока судьба мне их не подарила.

— В таком случае, просите об этом судьбу. Это того стоит, — подытожил Наполеон и продолжил: — Подойдите ко мне. — Жюльен повернулся и подошел к его постели. — С кем я говорю?

— Как вы сами сказали — с другом.

— Действительно, своим поведением вы являете пример истинно дружеского, искреннего отношения. Однако у императоров друзей не бывает. Дайте мне рассмотреть вас поближе, а то вы очень высоки. Присядьте сюда, на кровать. Только что мне показалось… я увидел в ваших глазах…

Он стал жадно всматриваться в него. В пытливом взгляде Наполеона была видна нежность, но сквозило также и беспокойство: черты и линии этого лица были ему до боли знакомы и пробуждали дорогие воспоминания. На глаза Наполеону навернулись слезы.

Он тихо сказал:

— Там, на камине, за портретом моей супруги, спрятаны письмо и записка. Окажите мне любезность — достаньте их.

Жюльен подошел к портрету Марии Луизы, висевшему рядом с первым портретом Римского короля, отвел немного край рамы от стены и вынул две бумаги — грязноватые и плохо сохранившиеся. Присев на край кровати, протянул их Наполеону, который, однако, возразил:

— Нет-нет. Прочтите сами.

Жюльен расправил листок, и мгновенно узнал записку своей матери к тому человеку, что теперь лежал перед ним. Ту самую, которую сестра Женевьева берегла долгие годы для сына Клер-Мари, которую он хранил вместе с медальоном и которую Жиль похитил у него шесть лет назад. Жюльен развернул письмо и по памяти прочел:

«Ты разбиваешь мне сердце, моя ненаглядная мадемуазель Ласалль. Ужели это ты мне пишешь такие слова? Право, не узнаю тебя. Возможно, конечно, что я сам виноват, ибо питал излишние надежды. Но и сейчас готов повторить, что был бы добрым, самым преданным и любящим супругом тебе и самым заботливым и нежным отцом нашему малышу. Как могли подобные слова сорваться с твоих уст? Ты уверяешь, что разлюбила меня, и твои поступки это подтверждают: оказывается, ты на четвертом месяце беременности и до сих пор держала меня в неведении. Ты лишаешь меня самого дорогого. Разве своей любовью я причинил тебе только горести и муки? Подумай, небом заклинаю, о нашем ребенке. Ему нужен отец. Или же ты и вправду не желаешь, чтобы ребенок появился на свет?

В самое ближайшее время, при первой же оказии я вырвусь в Сёр. Я должен увидеть тебя. Это необходимо. И надеюсь, на сей раз твой отец разрешит мне войти в ваш дом.

Ах, Клер-Мари, Клер-Мари! Шлю тысячу поцелуев. Любящий тебя,

Буонапарте»
У Жюльена сдавило горло. Он тщетно пытался сдержать волнение. И не мог поднять взгляд на человека, давным-давно написавшего это письмо.

— Дорогой мой, — глаза Бонапарта светились радостью, — есть вещи, которые невозможно подделать. Такое выражение лица, как у тебя сейчас, не смог бы изобразить никакой самозванец. К счастью, от своего деда ты унаследовал только рост, но не его жестокосердие.

Жюльен даже не пытался вытереть слезы, выступившие на глазах. Им владели противоречивые чувства — стыда и гордости, облегчения и тоски, торжества и поражения… И это было столь же естественно, сколь неповторим был переживаемый им момент. Не случайное стечение обстоятельств, а соединение целенаправленного действия воли, характера, памяти и, конечно, удачи. Не это ли называется судьбой?

— Как зовут моего сына? — спросил Наполеон.

— Жюльен.

— Жюльен!.. — от неожиданности Наполеон глубоко вдохнул воздух ртом. — Жюльен… Жюльеном звали младшего брата твоей матери. Ее единственного брата. Мальчик умер в юном возрасте. Она его обожала. — Бумаги в руках Жюльена задрожали. — Я чувствую себя просто отлично. Боль совсем отпустила. Сколько это продлится?

— До конца, — ответил Жюльен, едва найдя силы разомкнуть губы.

— Понятно. Благодаря тебе моя смерть будет легкой. Когда это произойдет?

— Завтра. Обещаю вам, что конец принесет только покой и отдохновение.

— Механизм слишком износился от постоянных перегрузок… но это ведь не единственная причина, правда?

Жюльен вздрогнул, потрясенный вопросом, но собрался с духом и, сохраняя спокойствие, ответил:

— Вас убивали на протяжении многих месяцев. И несколько дней назад добились своего — процесс стал необратимым. Я же лишь избавляю вас от страданий.

— Не плачь. Я давно ощущал, что меня обложили со всех сторон. Ты поймешь это по моему завещанию. Ни предатели, ни самозванцы, — ни одна презренная душа не получит моего наследства. А сейчас выслушай меня. За свою жизнь я содействовал гибели множества людей. Я поступал так или иначе, но на то всегда существовали серьезные причины, хотя теперь я не уверен, что все мои действия были оправданы. Мои намерения не всегда были чисты… Но мне довелось многое пережить. В конце концов, для будущих поколений окажутся важными только факты, — Наполеон сделал паузу. — Помочь умирающему избавиться от мук — поступок в высшей степени благородный. Это — факт. Тем более, — продолжал он, взяв Жюльена за руку, — когда речь идет об отце. Отнять жизнь — не всегда проявление жестокости. И доказательством служит то, что ты, рискуя своей собственной жизнью, преодолевая препятствия, пришел сюда. Недолго осталось ждать — скоро слетятся стервятники, наполнят эту комнату, — завершил он, глядя через москитную сетку на закрытое окно, за которым вдруг перестал барабанить дождь.

— Дождь прекратился внезапно. Как в Новом Орлеане, — заметил Жюльен.

— Тебе доводилось бывать в Новом Орлеане?

— Я там жил. У меня была плантация в низовьях Миссисипи.

— Теперь я понимаю. Меня обманули. — Он вздохнул, как маленький ребенок. — Сказали, что будут сопровождать меня туда. Я не должен был верить. Но может, мы еще успеем вместе поехать туда, ты и я?..

— Это страна без прошлого. Но за ней великое будущее.

— Расскажи-ка о ней.

— Я покажу вам хлопковые и рисовые поля, речные протоки и кайманов, скользящих в их мутных, заболоченных водах. Вы отведаете крабов южных широт, черепахового супа. Мы будем пить с вами местный ром и «бурбон». Гулять по новым улицам, освещаемым газовыми фонарями. Слушать протяжные гудки пароходов, следующих вверх по Миссисипи. Перед вашими глазам предстанут такие густые леса, каких в Европе не бывает. Вы будете любоваться самыми живописными закатами на свете. А когда наступит ночь, мы пойдем слушать чувственные и таинственные негритянские напевы, ритмичную музыку, которая завораживает всех — мужчины от нее заводятся, а женщины теряют голову.

В этот момент с лестницы послышался неясный шум, словно кто-то то ли поднимался, то ли спускался. Жюльен поднялся, но рука его по-прежнему была в руке отца.

— Прекрасные мечты… Да. Мне кажется, что я вижу все это наяву. Чудесные грезы. Самые чудесные, что подарены мне за долгие годы мучений.

— Отдыхайте, отец. Время ваших страданий позади, — прошептал Жюльен, осторожно высвобождая руку, словно боялся потревожить сон чутко спящего человека, затем наклонился к отцу и поцеловал его в лоб, в первый и последний раз.

— Жюльен… — встрепенулся Наполеон. — Всю жизнь я стремился прославить свое имя. Для грядущих поколений. Ради этого я мог убивать. Не позволял никому и ничему мешать мне следовать своей судьбе. Для воспитания твердости характера я в юности сделал себе глубокий порез на руке, который поначалу кровоточил, а потом зарубцевался и навсегда остался памятным знаком. Мною владела страсть, я хотел, чтобы мое имя пережило меня самого, и осталось жить в веках. Я жаждал завоевать возможность править миром, которая королям доставалась с рождения. Мне это казалось такой несправедливостью!.. — Он глубоко вздохнул, прежде чем продолжить. — Ты — отпрыск рода Бонапарта. Пусть даже об этом не знает никто на свете, но эта истина заключена в тебе, в твоем сердце. Помни, однако, что прежде всего тебя определяет не имя, а дело. И то, что ты совершаешь здесь сегодня, делает честь имени. Впредь поступай так же, мой сын, чтобы твое имя и твои дела были достойны друг друга.

Подавленный горем, Жюльен добрался до выхода и оглянулся: затуманенный слезами взор различил лишь размытые очертания фигуры. Жюльен зажмурился, резко надавил пальцами на глаза, чтобы остановить слезы, бросил последний взгляд на отца и ринулся вон из салона.

Миновав лабиринт запутанных темных коридоров и не повстречав никого на пути, он остановился перед закрытой дверью и легонько постучал условленным стуком. Ему открыл Огюст.

За дверью находилось обширное, но не слишком ухоженное помещение с застоявшимся воздухом, полным винных паров. Прежде здесь держали скот и хранили зерно, а теперь, в связи с отсутствием в доме подвала, а стало быть, погреба, устроили винный склад. Практически всю площадь, кроме узкого прохода от двери до окна в дальнем копне, занимали бочки. Посередине этого коридора шел ряд вкопанных в земляной пол деревянных столбов, поддерживавших крышу. У одной из стен валялись пустые мешки, у другой громоздились сваленные в кучу сельскохозяйственные принадлежности, ножи, секачи, мачете, топоры и кое-что из старого оружия. Ставни на окне были закрыты, и помещение освещали два масляных светильника на крышке бочки.

Прижимаясь спиной к одному из столбов, с выражением неописуемого страха на лице, стоял Жиль, которого Огюст держал на прицеле. Жюльен прошел мимо и распахнул ставни.

— Светает, — в голосе Огюста проскользнули тревожные нотки. — Пока мы еще успеваем, пора уходить.

Как бы подтверждая правоту Огюста, над островком прогремел залп сигнальной пушки Аларм-хауса, и в голове Жюльена молнией пронеслись слова, которые сказала Сара перед расставанием: «Я должна знать, кто наш разлучник. Жиль или Бонапарт?.. Если тебя гонит ненависть, быть может, я никогда тебя не увижу. Но если тебя ведет любовь, только она дает право на последнюю надежду». Жюльен вспомнил, как вопреки собственному желанию колебался, прежде чем дать ей единственно возможный ответ, и как заключил потом в объятия, словно желая слиться с ней, сохранить ее в себе, пропитаться исходившим от нее упоительным ванильным ароматом…

— Сейчас, еще минуту, — ответил Жюльен и, подойдя к Жилю на расстояние двух-трех метров, обнажил кинжал. Затем вдруг резко склонился и клинком начал чертить на земле замысловатую ромбовидную фигуру, то ли нашептывая молитву, то ли взывая к сверхъестественным силам.

— Живым тебе отсюда не уйти, — с дрожью в голосе принялся угрожать Жиль, в то время как Огюст продолжал держать его на прицеле, а Жюльен, погруженный в свое занятие, рисовал на земле следующую фигуру, такую же, как первая. — Ну что, свиделся с папочкой? Не слишком ли поздно? Он тебе сказал, кто я? Что я заботился о нем и опекал на протяжении последних месяцев? Что единственный из семьи не бросил на смертном одре? Да что ты там бормочешь, черт побери?! — воскликнул Жиль в отчаянии, что никто не обращает внимания на его слова. В тот миг в окошко пробились первые лучи солнца. Жюльен, словно повинуясь знамению, обернулся на противоположную стену, посмотрел на отобразившуюся на ней тень Жиля, и, беспрерывно шепча, закончил третью фигуру. — Я могу узнать, зачем ты здесь? Недорого ты ценишь свою жизнь, Безымянный. И что за дьявольщиной ты занимаешься?

Жюльен медленно поднялся. На лице у него застыла спокойная решимость, а возможно, даже презрение к смерти. Он всматривался в нацарапанные им изображения. Случайный зритель мог бы принять их за детские каракули. Однако комбинация трех знаков словно излучала смертоносные флюиды, способные заставить содрогнуться от ужаса самого бесстрашного воина, а искушенный наблюдатель понял бы, что перед ним магические символы глубинных — теллурических — сил Земли. Жюльен подошел к стене и на том месте, куда отбрасывала тень фигура Жиля, нацарапал кинжалом еще один ромб — такой же, как три предыдущих. Затем из кучи оружейно-сельскохозяйственного хлама выхватил ржавое копье, ладонью другой руки выковырнул у себя из-под ног пригоршню земли и вновь приблизился к Жилю.

— Его уже не нужно держать на прицеле, Огюст. Разряди ружье, примкни штык и отдай ему, — голос Жюльена звучал безжизненно-холодно.

Огюст, с изумлением глядя на кулак друга, сжимавший горсть земли, шепотом произнес:

— Заговор заклятия души… Она тебя ему научила…

— Делай, что говорят, — приказал Жюльен.

Давние враги стояли теперь друг против друга. Их разделяли всего три или четыре метра. Жюльен поднял руки, согнутые в локтях, на уровень глаз. В одной у него была горсть земли, в другой — копье. Слегка наклонив голову вперед, он сверху вниз пристально смотрел на противника, который под его взглядом, казалось, хотел вжаться в стену. Огюст передал Жилю ружье.

— Зачем я здесь? — Жюльен повторил вопрос Жиля и, чеканя каждое слово, продолжил: — Затем, чтобы выполнить клятву и нарушить обещание. Когда-то я пообещал твоему отцу, что не трону тебя пальцем. Но спустя годы я поклялся себе прикончить тебя как бешеную собаку. К несчастью, данные мною обещание и клятва — взаимоисключающие вещи.

— Что ты собираешься сделать?! — воскликнул Жиль, выдвинув перед собой руки и потрясая ружьем. — Погоди… Я предлагаю выгодную сделку. Прибыль поделим по справедливости — пополам…

— Этого мало.

— Ну, если так, я могу… Я скажу ему, что ты его сын, а я всего лишь ломал комедию. Я уступлю тебе свою часть наследства… Мы все уладим.

— Мышьяком травят только крыс и таких, как ты, Жиль. Но не беззащитных родителей.

— Тогда скажи, чего тебе надо!.. Не молчи… говори же! — взмолился тот почти беззвучно.

Жюльен глубоко вздохнул и на вопрос ответил вопросом:

— Ты можешь вернуть здоровье моему отцу? А своему — жизнь?

— Твоему отцу? — соображал Жиль в смятении. — Я попытаюсь. Да, обещаю. Дай попробовать. Он ведь убежден, что я — его сын.

— Ты ошибаешься, Жиль. Он знает, кто ты. Тебе не удалось его обмануть.

Жиль застыл, точно парализованный, судорожно вцепившись побелевшими пальцами в ружье.

— Ублюдок! Ты всегда мне мешал… — У него дрожали губы. — Это ты находился здесь безотлучно, сутки напролет, скрашивая постылые дни изгнания, дыша зловонным воздухом, зараженным миазмами от заживо разлагающегося тела, и безропотно выслушивая одни и те же истории о ратных подвигах на полях сражений?..

Вместо ответа Жюльен крепче сжал копье, другую руку поднес к губам, поцеловал кулак, медленно раскрыл его и, глядя в упор на Жиля, тонкой струйкой высыпал землю себе под ноги, нашептывая при этом что-то наподобие заупокойной молитвы. Затем перехватил древко оружия в обе руки. И в тот же миг Жиль, в припадке безудержной ярости, ринулся на него.

Жюльен, умело орудуя копьем, парировал атаку — штык прошел мимо, и ружье вылетело из рук Жиля. Безоружный и еще более разъяренный, он в исступлении набросился на противника, вложив в эту отчаянную попытку всю свою ненависть к тому, кто будто нарочно родился, чтобы всегда вставать у него на пути. Жюльен и на сей раз оказался ловчее — он схватил Жиля за горло и заставил отступить к столбу.

— Ну, нет… Не дождешься, — злобно хрипел, стараясь высвободиться, Жиль. — Не такого я заслуживаю конца!

— Ты так ничего и не понял? Я здесь ради того, чтобы восстановить справедливость, — спокойно изрек Жюльен и, полагая излишними иные объяснения, пронзил Жиля копьем.

Пригвожденный к столбу, тот испустил слабый стон, и изо рта у него ручьем хлынула кровь. Тем не менее он силился что-то сказать.

— Ты… сам того не подозревая… оказываешь мне огромную услугу… — бормотал Жиль, истекая кровью. — Наконец… я воссоединюсь… со своей матушкой.

— Нет. — Грудь у Жюльена взволнованно вздымалась, но глаза смотрели жестко, безучастно. — Ты ни с кем не воссоединишься. И тебя никто не будет искать. Тебе будет заказано переступать черту, разделяющую два мира. Ты будешь мертв, но не обретешь ни покоя, ни прощения. Душа твоя обречена скитаться неприкаянной тенью, терзаться виной за совершенные грехи, пресмыкаться подобно бездомной собаке, выть голодным волком и не находить успокоения. Никогда.

— Ты лжешь… ублюдок!

— Я это знаю наверное. Ибо мы оба будем вместе в преисподней. — Голос Жюльена звучал теперь поразительно глухо.

Огюст, прислонившись спиной к бочке, безмолвно, с искаженным лицом наблюдал за происходившим.

— Это твоего имени никто никогда не вспомнит… — хрипел Жиль. Содрогаясь в конвульсиях, он простер руку в направлении заклятого врага, точно все еще хотел вцепиться в него скрюченными агонией пальцами. — И ничто… даже твои чернокнижные искусства не смогут этого изменить…

Вдруг рука Жиля упала, голова безжизненно поникла на грудь. Обмякшее тело, пригвожденное копьем к деревянному столбу, на землю не рухнуло и продолжало отбрасывать жуткую тень, которая укладывалась в странную ромбовидную фигуру.

Тут раздались громкие удары в дверь.

— Эй, кто там есть? Выходите все, с поднятыми руками!

— Быстрее, бежим через окно! — очнулся от оторопи Огюст. — Я сомневаюсь, что они осмелятся привлекать внимание англичан.

— Слишком поздно, — Жюльен выглядел спокойным. — Уходи, я тебя прикрою, — приказал он, сжимая кинжал.

В дверь уже не стучали, а пытались ее выбить.

— Либо бежим мы оба, либо никто, — возразил Огюст.

— Хорошо, — согласился Жюльен, и в тот же миг дверь, не выдержав мощного натиска, грохнулась оземь.

Из облака пыли возникла группа людей во главе с Новерра, конюшим Наполеона, которого тот называл не иначе как «мой швейцарский медведь». По бокам от него — генерал Бертран и граф де Монтолон, оба в мундирах, позади — Маршан, Сен-Дени и кучка слуг.

Бертран и Монтолон, с пистолетами на изготовку, выступили на шаг вперед. Монтолон, увидев пронзенного копьем Жиля, лишился дара речи.

— Кто вы такие? — спросил генерал Бертран.

— Французы, — Жюльен, давая понять, что не намерен оказывать сопротивления, отбросил в сторону кинжал. Огюст опустил ружье.

Потревоженный шумом, Наполеон справился о причинах переполоха и приказал привести задержанных к нему. Монтолон предупредительно сообщил, что Жиль убит и они причастны к его смерти, но вместо ожидаемой реакции император, не сводя глаз с Жюльена, велел отпустить пленников с миром:

— Перед вами патриоты, сохранившие верность своему императору. Пожелайте им удачи. Это самое лучшее и разумное из того, что мы можем для них сделать.

Уже на выходе из дома Жюльена догнал де Монтолон.

— Воин! — с некоторым вызовом обратился граф и протянул Жюльену британскую форменную шляпу, которую тот позабыл в салоне: — Она вам пригодится, ежели вы желаете добраться до порта, не привлекая внимания.

Жюльен, удостоив его сиятельство короткого взгляда сверху вниз, поспешил выйти наружу, где ждали Жером и Батист.

Обратный путь при свете дня, вопреки ожиданиям, оказался значительно проще — сыграла свою роль английская военная форма. Вчетвером, похожие на сменный караул, они без особых трудностей спускались по извилистой дороге. Дело несколько осложнялось лишь тем, что силы Жюльена таяли с каждой минутой, но рядом были оба Тургута.

Между тем в Лонгвуд-хаусе челядь приступила к устранению последствий драматических событий. Один из слуг, недавно прибывший на остров толстяк по имени Дюпен, воплощение трусости, увидев труп, копье, изображение ромбов, тихо вскрикнул и осенил себя крестным знамением.

— Впечатляет, да? — издевательски спросил тот, кому было поручено возглавить операцию по наведению порядка.

— Это… и это… и это!.. — бормотал Дюпен, указывая дрожащим пальцем на рисунки на земле, на пригвожденного к столбу мертвеца и отбрасываемую им тень, которая совмещалась со знаком на стене, — это же колдовство вуду! Вуду! — и, крестясь, в паническом ужасе вылетел из кладовой.

— Чувствуется, бедняге Дюпену не довелось поучаствовать в настоящих боевых переделках, — укоризненно покачав головой, отметил старший и распорядился убрать тело. Извлечь копье, однако, оказалось далеко не простым делом — оно вошло в древесину гораздо глубже, чем можно было предположить.

В семь пятьдесят, когда Жюльен с друзьями добрался до набережной, Огюст, все еще в офицерском мундире, коротко объяснил постовому, что у него предписание срочно прибыть с нарядом на патрульный корабль, курсировавший у острова, и что их доставит туда «Эксельсиор». После этого четверка беспрепятственно поднялась на борт.

В восемь часов десять минут торговое судно «Эксельсиор» вышло из Джеймстауна и взяло курс к родным берегам.

Чуть позже сменный караул поднял тревогу. В Плантейшн-хаус, резиденцию губернатора, доставили рапорт о необъяснимом ночном происшествии — нападении на Лонгвуд-хаус.

— Что с Бонапартом? — поинтересовался, выслушав донесение, Хадсон Лоу.

— Доживает последние часы, ваше превосходительство. Это абсолютно верные сведения.

Весть о том, что Бонапарт при смерти, мгновенно облетела весь остров. Хадсон Лоу, с учетом данного обстоятельства, счел возможным немного повременить с началом расследования произошедшего.

В дневниках и переписке тех, кто присутствовал при последних часах императора, говорится, без упоминания точного времени, что в ночь с четвертого на пятое мая Наполеона перестали мучить боли.

В последующие часы у него, по всем признакам, ничто не болело и ничто его не беспокоило. Наполеон Бонапарт тихо скончался, около шести часов вечера пятого мая 1821 года.

Девятого мая тело императора, облаченное в форму гвардейских егерей, перевезли в Долину герани и предали земле. Во исполнение воли усопшего, его погребли у ручья под тремя плакучими ивами — деревом, согласно давнему пророчеству Гран-Перл на болоте прощения, судьбоносным для Жюльена.

Губернатор острова воспротивился тому, чтобы на могиле было высечено «Наполеон», останки погребли под плитой без надписи и обнесли безымянную могилу обнесли скромной деревянной оградой.

Девятнадцать лет спустя Эпилог

Возвращение праха
Вечером 14 декабря 1840 года, в десятиградусный мороз, многолюдная толпа встречала гроб с телом Наполеона Бонапарта, с разрешения британского правительства вернувшегося наконец во Францию.

Гроб, освещенный со всех сторон лампадами, находился на палубе корабля «Ля Дорад», пришвартовавшегося к пристани Курбевуа. На набережной ветераны, братья Наполеона по оружию, ежась от холода, терпеливо ждали сигнала, чтобы выстроиться в почетный караул и отдать дань уважения своему императору. Что значили для них еще несколько часов ожидания по сравнению с предыдущими девятнадцатью годами? Израненные в сражениях, уже старые и больные, в былые времена они составляли цвет одной из самых грозных армий в истории. Теперь одни из них пытались спрятаться от пронзительного ветра у стен единственной постройки — деревянного павильона, наскоро сколоченного, чтобы уберечь от непогоды императорский катафалк; другие, как некогда на походном бивуаке, грелись вокруг костров или, закутавшись шарфами, прохаживались, чтобы разогнать кровь.

Ровно в девять утра прогремели пушечные залпы и повсюду загудели колокола. Под торжественный звон гроб по сходням перенесли на набережную и водрузили на погребальную колесницу. Молодые люди из Латинского квартала вдруг грянули «Марсельезу». Толпа поддержала студентов, и траурный кортеж под пение многотысячного хора двинулся в путь — от моста Нейи до Дома Инвалидов.

Колесница, которую везли шестнадцать коней в бархатных попонах и золоте, представляла собой поистине монументальное сооружение. В длину, равно как и в высоту она достигала десяти метров, в ширину — пяти и весила тринадцать тонн. Покрывавший ее сверху донизу полог — огромное полотнище прозрачной ткани фиолетового цвета — был весь вышит фигурками пчел. Впереди шествовал отряд жандармерии Сены, позади — муниципальная гвардия Парижа и копейщики.

Не переставая звонили колокола в церквах, салютовали артиллерийские орудия.

Над Парижем кружился снег.

Люди, запрудившие улицы на всем пути следования кортежа, при приближении колесницы с гробом императора замолкали. Молчание производило потрясающее, пронзительное впечатление; оно, казалось, нарастало и достигло кульминации, когда в самом хвосте процессии, после прохода депутации гражданских властей, вслед за чиновниками средней руки появился сводный отряд ветеранов — верных товарищей Наполеона по оружию. Гренадеры, егеря, «драгуны императрицы», «гусары смерти», «красные копейщики» в старых, выцветших мундирах с потускневшими эполетами… Многие с трудом передвигали ноги, опирались на палки… И вдруг молчание прервал сначала одиночный, но тут же подхваченный всеми возглас: «Да здравствует император! Да здравствует Наполеон!»

Пройдя под Триумфальной аркой, кортеж вступил на Елисейские поля и двинулся меж двух рядов белокаменных изваяний. Некоторыеплакали, не в силах сдержаться. Другие преклоняли колени. Отдельным счастливчикам удавалось поцеловать край драпировки проезжавшего мимо катафалка.

Наконец из-за туч вышло солнце. Стоявшая в толпе высокая женщина в траурной одежде подняла с лица вуаль. Ее сопровождал спутник — элегантный, хотя несколько манерный старик солидной комплекции со шрамом на щеке. Колесница приблизилась, и дама извлекла из-за высокого выреза платья золотую подвеску в форме крохотного цилиндра. Благоговейно прижала ее ладонью к груди. И замерла в такой позе, пока не проехала колесница.

Мужчины, с интересом поглядывавшие на даму, не могли определить возраст по ее бледному, мраморной белизны лицу и думали, что перед ними, скорее всего, молодая вдова. Никому и в голову не приходило, что супруг мадам Ласалль скоропостижно скончался от таинственного недуга восемнадцать лет назад.

Когда траурная процессия прошла, старик, не желая отвлекать даму от тяжких дум, опустил голову и принялся рассматривать свои ухоженные руки. Между тем дама набросила на себя вуаль и собралась уходить.

Никто не знал ни имени, ни причины скорби дамы в черном с лицом юной девочки, но один ее вид внушал уважение, и толпа невольно расступалась, давая ей дорогу. Наконец дама села в поджидавшую ее карету, и карета медленно покатила по запруженной людьми улице.

1

Робер-Уден, Жан-Эжен (1805–1871) — знаменитый французский иллюзионист.

(обратно)

2

Фуко, Мишель (1926–1984) — французский философ, писатель-эссеист.

(обратно)

3

Имеется в виду шкала Фаренгейта, то есть около +5° по Цельсию.

(обратно)

4

«Дебретт» — издательство генеалогических и биографических справочников знатных британских родов, основанное в 1769 г. Джоном Дебреттом (1753–1822).

(обратно)

5

Джоплин, Скотт (1867–1917) — американский пианист, исполнитель музыки в стиле рэгтайм.

(обратно)

6

Утка с апельсинами (фр.).

(обратно)

7

Здесь: девица не очень строгих правил (фр.).

(обратно)

8

«Похищение сабинянок» — тема древнеримской мифологии, послужившая сюжетом для многих произведений изобразительного искусства.

(обратно)

9

Не правда ли? (фр.).

(обратно)

10

Хьюм, Дэниел Данглас (1833–1886), знаменитый американский медиум шотландского происхождения.

(обратно)

11

Сеннетт, Майкл, по прозвищу Мак (1884–1960) — американский кинорежиссер и продюсер.

(обратно)

12

Джек Спрэт и его жена — герои старинной веселой детской песенки, редкостные обжоры.

(обратно)

13

«Харродз» — знаменитый универмаг в Лондоне.

(обратно)

14

Будьте здоровы! (нем.)

(обратно)

15

Свод правил в современном боксе, предусматривающих, среди прочего, использование перчаток, деление поединка на раунды и 10-секундный отсчет после нокаута; был принят в 1867 г. с одобрения Джона Шолто Дугласа, восьмого маркиза Куинзберри.

(обратно)

16

В английском языке слово «second», то есть «секундант», означает прежде всего «второй».

(обратно)

17

У. Шекспир «Ромео и Джульетта», акт III, сцена 5. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

18

У. Шекспир «Зимняя сказка», акт III, сцена 3. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

19

У. Шекспир «Король Генрих Четвертый», часть 2, акт I, сцена 1. Перевод Е. Бируковой.

(обратно)

20

У. Шекспир «Буря», акт V, сцена 1. Перевод Мих. Донского.

(обратно)

21

Шекспир «Тит Андроник», акт IV, сцена 1. Перевод А. Курошевой.

(обратно)

22

У. Шекспир «Макбет», акт V, сцена 8. Перевод М. Лозинского.

(обратно)

23

У. Шекспир «Троил и Крессида», акт III, сцена 2. Перевод Т. Гнедич.

(обратно)

24

У. Шекспир «Ромео и Джульетта», акт II, сцена 6. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

25

У. Шекспир «Король Ричард III», акт IV, сцена 4. Перевод Мих. Донского.

(обратно)

26

У. Шекспир «Два веронца», акт II, сцена 1. Перевод М. Морозова.

(обратно)

27

У. Шекспир «Два знатных родича», акт I, сцена 2. Перевод Н. А. Холодковского.

(обратно)

28

Бард с берегов Эйвона — прозвище У. Шекспира.

(обратно)

29

У. Шекспир «Буря», акт I, сцена 2. Перевод М. Кузмина.

(обратно)

30

У. Шекспир «Бесплодные усилия любви», акт V, сцена 2. Перевод М. Кузмина.

(обратно)

31

У. Шекспир «Король Иоанн», акт IV, сцена 2. Перевод Н. Рыковой.

(обратно)

32

«Панч» — еженедельный сатирико-юмористический журнал; издается в Лондоне с 1841 г.

(обратно)

33

Имеется в виду Томас Эдуард Лоуренс (прозвище Лоуренс Аравийский) (1888–935), английский разведчик на арабском Востоке.

(обратно)

34

Меттерних (Меттерних-Виннебург), Клеменс (1773–1859), князь, австрийский государственный деятель, министр иностранных дел и фактический глава австрийского правительства в 1809–21 гг., канцлер в 1821–48 гг.

(обратно)

35

У. Шекспир «Генрих VI», часть третья, акт V, сцена 2. Перевод Е. Бируковой.

(обратно)

36

Пуштуны (афганцы) — народ, основное население Афганистана.

(обратно)

37

У. Шекспир «Макбет», акт I, сцена 3. Перевод М. Лозинского.

(обратно)

38

У. Шекспир «Зимняя сказка», акт IV, сцена 3. Перевод В. Левика.

(обратно)

39

У. Шекспир «Лукреция». Перевод В. Томашевского.

(обратно)

40

У. Шекспир «Перикл», акт II, сцена 2. Перевод Т. Гнедич.

(обратно)

41

У. Шекспир «Троил и Крессида», акт II, сцена 3. Перевод Т. Гнедич.

(обратно)

42

«Гарда» — ирландская национальная полиция.

(обратно)

43

Гомруль (англ. Home Rule, букв. — самоуправление), программа самоуправления Ирландии в рамках Британской империи; выдвинута в 1870-х гг. После освободительной войны 1919–21 гг. Ирландия стала доминионом (англо-ирландский договор 1921 г.); однако Сев. Ирландия осталась в составе Великобритании

(обратно)

44

По-английски — «The Cock and Bull». В английском языке выражение cock-and-bull story — буквально «рассказ о петухе и быке» — означает надуманную, неправдоподобную историю; выдумку, небылицу.

(обратно)

45

«Круглоголовые» — прозвище сторонников парламента в период Гражданской войны в Англии (1642–1651).

(обратно)

46

У. Шекспир «Макбет», акт II, сцена 2. Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

47

У. Шекспир «Буря», акт V, сцена 1. Перевод Мих. Донского.

(обратно)

48

У. Шекспир «Король Ричард Третий», акт III, сцена 2. Перевод Б. Лейтина.

(обратно)

49

Речь идет о «Блумсберийском кружке», элитарной группе английских интеллектуалов, писателей и художников 1920-х гг., живших в лондонском районе Блумсбери.

(обратно)

50

«Противоречивая жизнь» (2002) — автобиографическая книга леди Дианы Мосли (1910–2003), вдовы лидера британских фашистов 1930-х годов сэра Освальда Мосли.

(обратно)

51

Разве это не чудо? (фр.)

(обратно)

52

Черт возьми! (фр.)

(обратно)

53

Хорошо (фр.).

(обратно)

54

Американец (фр.).

(обратно)

55

Нет (фр.).

(обратно)

56

Дружище (фр.).

(обратно)

57

Блины (фр.).

(обратно)

58

Исида — в древнеегипетской мифологии богиня плодородия, воды и ветра, символ женственности, семейной верности, богиня мореплавания.

(обратно)

59

Кофе с молоком (фр.).

(обратно)

60

Крем-брюле (фр.).

(обратно)

61

Вот (фр.).

(обратно)

62

Говорите по-французски? (фр.)

(обратно)

63

Годится? (фр.)

(обратно)

64

Биде (фр.).

(обратно)

65

Понимаете? (фр.)

(обратно)

66

Роковая женщина (фр.).

(обратно)

67

«Цветы зла» (фр.).

(обратно)

68

Неоконченная поэма английского поэта Сэмюэла Тейлора Колриджа (1772–1834).

(обратно)

69

Точно (фр.).

(обратно)

70

Черный, пожалуйста (фр.).

(обратно)

71

Хорошо, мадемуазель (фр.).

(обратно)

72

Опрятный (фр.).

(обратно)

73

Мамаша с семейством (фр.).

(обратно)

74

Здесь — «Ваше здоровье!» (фр.)

(обратно)

75

Здесь — «конфуз» (фр.).

(обратно)

76

Здесь — «тонкое замечание» (фр.).

(обратно)

77

Ниццкий салат (фр.) — из зеленых бобов, мелкого очищенного картофеля, разрезанного пополам, помидоров-черри, разрезанных также пополам, оливок без косточек, соуса из уксуса, масла и соли, с добавлением горчицы, чеснока и кервеля.

(обратно)

78

Естественно (фр.).

(обратно)

79

Напротив (фр.).

(обратно)

80

Любовь втроем (фр.).

(обратно)

81

Котлета из ягненка по-бордоски (фр.).

(обратно)

82

Тушеная телятина на ребрышках по-дрёйски (фр.).

(обратно)

83

Гарнир из грибов (фр.).

(обратно)

84

Грибной соус (фр.).

(обратно)

85

В кляре (фр.).

(обратно)

86

По-бургундски (фр.).

(обратно)

87

Блинчики по-сюзски (фр.).

(обратно)

88

Искаженная форма французского обращения «mon ami» — дружище, приятель.

(обратно)

89

Замок (фр.).

(обратно)

90

Граф (фр.).

(обратно)

91

Очень приятно (фр.).

(обратно)

92

Немного (фр.).

(обратно)

93

Пугало (фр.).

(обратно)

94

Французский бокс с применением ударов ногами (фр.).

(обратно)

95

То есть кикбоксингом, в котором тоже разрешается наносить удары противнику босыми ногами (амер.).

(обратно)

96

Город и порт в Индии, на побережье Бенгальского залива.

(обратно)

97

С середины XVIII века по 1947 год наемные солдаты в Индии, вербовавшиеся в английскую колониальную армию из местных жителей.

(обратно)

98

Коллекторная самоходка — используется для очистки главных коллекторов и управляется бригадой канализационных рабочих (фр.).

(обратно)

99

Замечательно (фр.).

(обратно)

100

Роскошный (фр.).

(обратно)

101

Здесь — «занятной» (фр.).

(обратно)

102

Да (фр.).

(обратно)

103

Петух в винном соусе (фр.).

(обратно)

104

Серия немых комедийных фильмов американского режиссера Мака Сеннетта (1880–1960), снятых между 1912 и 1917 годами.

(обратно)

105

Произведения (фр.).

(обратно)

106

Турнедо Россини (фр.) — кусочки обжаренного говяжьего филе, подаются на ломтиках обжаренного белого хлеба с паштетом, помидорами и лимоном. Рецепт изобретен итальянским композитором Джоаккино Россини (1792–1868), прославившимся также и в кулинарном деле.

(обратно)

107

Свидание (фр.).

(обратно)

108

Элегантные декоративные стили английской мебели XVIII века.

(обратно)

109

Выдержка, самообладание (фр.).

(обратно)

110

Не настоящий (фр.).

(обратно)

111

Козлятина (фр.).

(обратно)

112

Уличная девчонка (фр.).

(обратно)

113

Беззаботность, беспечность (фр.).

(обратно)

114

В самую точку (фр.).

(обратно)

115

Народ (нем.).

(обратно)

116

До свидания (фр.).

(обратно)

117

Концепция, согласно которой на основании краниометрических данных можно судить о психических особенностях человека.

(обратно)

118

Любовная записка (фр.).

(обратно)

119

Здесь — «опускаем» (фр.).

(обратно)

120

Дерьмо! (фр.)

(обратно)

121

По-французски (фр.).

(обратно)

122

Пролив (The Channel) — так буквально англичане называют Ла-Манш.

(обратно)

123

Имеется в виду музыкальная пьеса «Три гимнопедии» (Trois gymnopédies) для фортепиано соло, одно из ранних произведений Эрика Сати, относящееся к 1877 году.

(обратно)

124

Удачи! (фр.)

(обратно)

125

Жандармерия (фр.).

(обратно)

126

Секундочку (фр.).

(обратно)

127

Годива (Леди Годива) (ум. 1057) — героиня рассказа Роджера де Вендовера, английского хрониста XIII века; ради облегчения налогового бремени, непосильного для жителей Ковентри, согласилась на странное условие своего супруга, графа Честерского: проехать через весь город нагишом на лошади.

(обратно)

128

Добрый вечер, мсье! (фр.)

(обратно)

129

Юнгер, Эрнст (1895–1998) — немецкий писатель и философ. Книга «В стальных грозах» (1920) — его военные дневники 1914–18 гг. (Здесь и далее — прим. ред.)

(обратно)

130

Бедекер, Карл (1801–59) — немецкий издатель; основал в 1827 году в Кобленце издательство путеводителей по разным странам.

(обратно)

131

Благодарю (нем.)

(обратно)

132

Большое спасибо, сударь.

(обратно)

133

Германское государство в 1919–33 гг., которое в соответствии с конституцией Германии, принятой 31 июля 1919 г. в Веймаре Национальным собранием, было конституировано в форме демократической парламентской федеративной республики.

(обратно)

134

Ганфштенгль, Эрнст Франц Зедгвик (Пуци) (1887–1975). Один из сотрудников А. Гитлера в 1920–30-х гг. Сын преуспевающего торговца произведениями искусства и американки. Окончил Гарвардский университет (США). Во время Первой мировой войны руководил в США отделением фирмы. После войны вернулся в Мюнхен. Быстро сблизился с Гитлером и вошел в состав его ближайшего окружения. Виртуозный пианист. В 1930-х гг. был назначен иностранным пресс-секретарем партии, а также возглавил отдел иностранной прессы в штабе заместителя фюрера. В марте 1937 г. покинул Германию. Во время Второй мировой войны служил при правительстве США экспертом по нацистской Германии. После окончания войны интернирован, по вскоре освобожден и вернулся в Германию. Автор мемуаров «Гитлер: потерянные годы» (1957).

(обратно)

135

Здравствуй (нем.).

(обратно)

136

Персонаж книги «Алиса в стране чудес» Льюиса Кэрролла.

(обратно)

137

Элиот, Томас Стернз (1888–1965) — англо-американский поэт, лауреат Нобелевской премии (1948).

(обратно)

138

Рид, Джон (1887–1920) — американский журналист, писатель.

(обратно)

139

Карузо, Энрико (1873–1921), итальянский певец (тенор). Крупнейший мастер бельканто. Выдающийся исполнитель неаполитанских песен.

(обратно)

140

Тосканини, Артуро (1867–1957) — итальянский дирижер, руководил Нью-Йоркским филармоническим оркестром.

(обратно)

141

Имеется в виду Первая мировая война.

(обратно)

142

Имеется в виду «Союз Спартака» — революционная организация в Германии, основанная в 1918 году.

(обратно)

143

«Фрайкор» — полувоенные националистические группы в Веймарской Германии.

(обратно)

144

Город в штате Канзас на реке Арканзас; в прошлом — буйная ковбойская вотчина.

(обратно)

145

Май, Карл Фридрих (1842–1912) — немецкий писатель, автор приключенческих романов. Герой многих книг писателя Старый Шаттерхэнд известен больше как «Верная рука — друг индейцев».

(обратно)

146

«Дикий Билл Хикок»— прозвище Джеймса Батлера Хикока (1837–76), шерифа времен покорения Дикого Запада, чьи приключения стали легендой.

(обратно)

147

Зеект, Ханс фон (1866–1936) — командующий вооруженными силами Веймарской республики.

(обратно)

148

Эту историю У. Саттертуэйт изложил в первом романе серии — «Эскапада».

(обратно)

149

Бара, Теда (1885–1955) — знаменитая американская актриса театра и кино.

(обратно)

150

Добрый вечер (нем.).

(обратно)

151

Кальдерон де ла Барка, Педро (1600–1681) — испанский драматург.

(обратно)

152

Стоять! (нем.).

(обратно)

153

Нет (нем.).

(обратно)

154

Да? (нем.).

(обратно)

155

Прозвище английских солдат (англ.).

(обратно)

156

Здесь: «Что угодно?» (нем.).

(обратно)

157

Хорошо (нем.).

(обратно)

158

«Ваше здоровье!» (нем.)

(обратно)

159

Домохозяйка (нем.).

(обратно)

160

Универмаг в Лондоне.

(обратно)

161

Штурмовой батальон.

(обратно)

162

Естественно (нем.).

(обратно)

163

Людвиг II (1825–1886) — баварский король.

(обратно)

164

Псевдоним (фр.)

(обратно)

165

Вольф (Wolf) в переводе: с немецкого означает «волк».

(обратно)

166

Хетты (или библ. хеттеи) — древний народ Анатолии, как в далеком прошлом называлась Малая Азия.

(обратно)

167

Счастливого пути! (фр.)

(обратно)

168

В. Шекспир, «Ричард III», акт 2, сцена 1. Перевод М. Донского.

(обратно)

169

Польщен (фр.).

(обратно)

170

П. Шелли, «Озимандиас», перевод В. Николаева.

(обратно)

171

Пачелли, Эудженио Мария Джузеппе Джованни (1876–1958) — будущий папа Пий XII.

(обратно)

172

Дипломатический представитель Ватикана в иностранных государствах.

(обратно)

173

Парафраз знаменитого приветствия римских гладиаторов, обращенного к императору: Ave, Caesar, morituri te salutant. — Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя.

(обратно)

174

Людвиг I (1786–1868) — баварский король.

(обратно)

175

Монтес, Лола (настоящее имя Мария Долорес Элиза Розанна Гилберт) (1821–1861) — знаменитая ирландская танцовщица.

(обратно)

176

Красный Барон — барон Манфред Альбрехт фон Рихтгофен, германский летчик-истребитель, признанный лучшим асом Первой мировой войны. Фюзеляж его самолета был ярко-красного цвета. (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

177

Эдит Кавелл (1865–1915) — английская медсестра. С 1906 г. жила в Бельгии, где управляла школой медсестер. В годы Первой мировой войны школа была превращена в госпиталь Красного Креста. Эдит Кавелл ухаживала за ранеными, не делая различий между немецкими солдатами и солдатами союзников. Она помогла многим английским, французским и бельгийским солдатам переправиться в нейтральную Голландию. За организацию побега нескольких солдат союзников Эдит арестовали и приговорили к расстрелу.

(обратно)

178

Л о у р е н с А р а в и й с к и й — Томас Эдвард Лоуренс (1888–1935), британский офицер, разведчик, писатель, путешественник, сыгравший большую роль в арабском восстании 1916–1918 годов. Считается военным героем как в Великобритании, так и в ряде арабских стран Ближнего Востока.

(обратно)

Оглавление

  • Уолтер Саттертуэйт «Эскапада»
  •   Утренняя почта
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Вечерняя почта
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Утренняя почта
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Утренняя почта
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава десятая
  •   Вечерняя почта
  •   Глава одиннадцатая
  •   Глава двенадцатая
  •   Вечерняя почта (продолжение)
  •   Глава тринадцатая
  •   Глава четырнадцатая
  •   Глава пятнадцатая
  •   Глава шестнадцатая
  •   Глава семнадцатая
  •   Глава восемнадцатая
  •   Глава девятнадцатая
  •   Глава двадцатая
  •   Глава двадцать первая
  •   Глава двадцать вторая
  •   Вечерняя почта
  •   Глава двадцать третья
  •   Глава двадцать четвертая
  •   Утренняя почта
  •   Глава двадцать пятая
  •   Глава двадцать шестая
  •   Глава двадцать седьмая
  •   Глава двадцать восьмая
  •   Глава двадцать девятая
  •   Глава тридцатая
  •   Глава тридцать первая
  •   Глава тридцать вторая
  •   Глава тридцать третья
  •   Утренняя почта
  •   Глава тридцать четвертая
  •   Глава тридцать пятая
  •   Глава тридцать шестая
  •   Глава тридцать седьмая
  •   Эпилог
  •   Вечерняя почта
  • Уолтер Саттертуэйт «Клоунада»
  •   БЛАГОДАРНОСТИ
  •   ПРОЛОГ
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава десятая
  •   Глава одиннадцатая
  •   Глава двенадцатая
  •   Глава тринадцатая
  •   Глава четырнадцатая
  • Уолтер Саттертуэйт «Кавалькада»
  •   БЛАГОДАРНОСТИ
  •   Франкфурт
  •     Глава первая
  •   Берлин
  •     Глава вторая
  •     Глава третья
  •     Глава четвертая
  •     Глава пятая
  •     Глава шестая
  •     Глава седьмая
  •     Глава восьмая
  •     Глава девятая
  •     Глава десятая
  •     Глава одиннадцатая
  •     Глава двенадцатая
  •     Глава тринадцатая
  •     Глава четырнадцатая
  •     Глава пятнадцатая
  •     Глава шестнадцатая
  •     Глава семнадцатая
  •   Интерлюдия: Байрейт
  •     Глава восемнадцатая
  •     Глава девятнадцатая
  •     Глава двадцатая
  •     Глава двадцать первая
  •     Глава двадцать вторая
  •   Мюнхен
  •     Глава двадцать третья
  •     Глава двадцать четвертая
  •     Глава двадцать пятая
  •     Глава двадцать шестая
  •     Глава двадцать седьмая
  •     Глава двадцать восьмая
  •     Глава двадцать девятая
  •     Глава тридцатая
  •     Глава тридцать первая
  •     Глава тридцать вторая
  •     Глава тридцать третья
  •     Глава тридцать четвертая
  •     Глава тридцать пятая
  •     Глава тридцать шестая
  •     Глава тридцать седьмая
  •     Глава тридцать восьмая
  •     Глава тридцать девятая
  •     Глава сороковая
  •     Глава сорок первая
  •     Глава сорок вторая
  •     Глава сорок третья
  • Чарльз Тодд Испытание воли
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  • Чарлз Тодд «Свидетели Времени»
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  •   Глава 22
  •   Глава 23
  •   Глава 24
  •   Глава 25
  •   Глава 26
  •   Глава 27
  •   Глава 28
  •   Глава 29
  • Чарльз Тодд Хладнокровное предательство
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  •   Глава 22
  •   Глава 23
  •   Глава 24
  •   Глава 25
  •   Глава 26
  •   Глава 27
  •   Глава 28
  •   Глава 29
  •   Глава 30
  •   Глава 31
  •   Глава 32
  •   Глава 33
  •   Глава 34
  •   Глава 35
  •   Глава 36
  •   Глава 37
  • Марта Таро Аромат золотой розы
  •   Глава первая. Смерть на Сене
  •   Глава вторая. Неудачные визиты
  •   Глава третья. Скандальный ультиматум
  •   Глава четвертая. Тайный гроссбух
  •   Глава пятая. Странный расклад
  •   Глава шестая. Сон и явь
  •   Глава седьмая. Долгожданное письмо
  •   Глава восьмая. Улица Савой
  •   Глава девятая. Исповедь Генриетты
  •   Глава десятая. Заколоченный дом
  •   Глава одиннадцатая. Тайные мотивы
  •   Глава двенадцатая. Признание похитителя
  •   Глава тринадцатая. Три буквы «Р»
  •   Глава четырнадцатая. Иван Иванович Штерн
  •   Глава пятнадцатая. Ночная скачка
  •   Глава шестнадцатая. Шантаж и откровения
  •   Глава семнадцатая. Смерть Костоправа
  •   Глава восемнадцатая. Ловушка для каторжника
  •   Глава девятнадцатая. Помолвка под Ватерлоо
  •   Глава двадцатая. Вилла в Фонтенбло
  •   Глава двадцать первая. Возвращение в Париж
  •   Глава двадцать вторая. Старые письма
  •   Глава двадцать третья. Тайны прошлого
  •   Глава двадцать четвертая. Новый план
  •   Глава двадцать пятая. Визит к мачехе
  •   Глава двадцать шестая. Песня о любви
  •   Глава двадцать седьмая. Вопреки всем доводам
  •   Глава двадцать восьмая. Латинская поговорка
  •   Глава двадцать девятая. Волчица
  •   Глава тридцатая. Золотая роза
  •   Глава тридцать первая. Из письма светлейшей княгини Екатерины Черкасской к мадемуазель Луизе де Гримон
  • Марта Таро Бомба для графини
  •   Глава первая. У Цепного моста
  •   Глава вторая. Морозный январь
  •   Глава третья. Суровый Петербург
  •   Глава четвёртая. Генерал-лейтенант Чернышёв
  •   Глава пятая. Тайные соперники
  •   Глава шестая. Троянский конь
  •   Глава седьмая. Конфискация имущества
  •   Глава восьмая. В гостях у Загряжской
  •   Глава девятая. Платон Горчаков
  •   Глава десятая. Кошмарное объяснение
  •   Глава одиннадцатая. Кузен Алекс
  •   Глава двенадцатая. Взрыв у Цепного моста
  •   Глава тринадцатая. Страх и контузия
  •   Глава четырнадцатая. Двойной агент
  •   Глава пятнадцатая. Весёлое заведение
  •   Глава шестнадцатая. Снежная дорога
  •   Глава семнадцатая. Марфа Сорина
  •   Глава восемнадцатая. Встреча с капитаном Щегловым
  •   Глава девятнадцатая. Лев Давыдович Бунич
  •   Глава двадцатая. Волк в перелеске
  •   Глава двадцать первая. Растаявшие надежды
  •   Глава двадцать вторая. Новая кровь
  •   Глава двадцать третья. Незваные гости
  •   Глава двадцать четвёртая. Сны и явь
  •   Глава двадцать пятая. Соляной обоз
  •   Глава двадцать шестая. Смоленская ярмарка
  •   Глава двадцать седьмая. Трактирное чаепитие
  •   Глава двадцать восьмая. Деревянные чётки
  •   Глава двадцать девятая. Отъезд в Солиту
  •   Глава тридцатая. Лесная засада
  •   Глава тридцать первая. Хозяин Хвастовичей
  •   Глава тридцать вторая. На месте происшествия
  •   Глава тридцать третья. Два предложения
  •   Глава тридцать четвёртая. Встреча с соперником
  •   Глава тридцать пятая. Третий бандит
  •   Глава тридцать шестая. Сиреневое счастье
  •   Глава тридцать седьмая. Княгиня Горчакова
  •   Глава тридцать восьмая. Ночь и утро
  •   Глава тридцать девятая. Под опекой Щеглова
  •   Глава сороковая. Новая ловушка
  •   Глава сорок первая. Тайна старой шахты
  •   Глава сорок вторая. Между смертью и жизнью
  •   Глава сорок третья. Из письма Н. К. Загряжской графине М. Г. Румянцевой
  • Марта Таро Девушка с глазами львицы
  •   Глава первая. Убийственный сочельник фрейлины Орловой
  •   Глава вторая. Отчаянная решимость
  •   Глава третья. Бал-маскарад
  •   Глава четвёртая. Алая полумаска
  •   Глава пятая. Ковент-Гарден
  •   Глава шестая. Кассандра Молибрани
  •   Глава седьмая. Саломея Печерская
  •   Глава восьмая. Абрек Коста
  •   Глава девятая. Необычная подруга
  •   Глава десятая. Загадочная беседа
  •   Глава одиннадцатая. Кровавый сочельник сыщика Гаррисона
  •   Глава двенадцатая. Дело, пахнущее политикой
  •   Глава тринадцатая. Счастье Полли Дженкинс
  •   Глава четырнадцатая. Новые путешествия – новые заботы
  •   Глава пятнадцатая. Возвращение Наполеона
  •   Глава шестнадцатая. Бунт Вано
  •   Глава семнадцатая. Триумф Саломеи
  •   Глава восемнадцатая. Допрос в Вене
  •   Глава девятнадцатая. Гранада
  •   Глава двадцатая. Правосудие
  •   Глава двадцать первая. Ватерлоо
  •   Глава двадцать вторая. Чёрная яма
  •   Глава двадцать третья. Тайные планы Саломеи
  •   Глава двадцать четвертая. Золотое блюдо
  •   Глава двадцать пятая. Сан-Карло
  •   Главадвадцать шестая. Озеро Комо
  •   Глава двадцать седьмая. Примадонна Ла Скала
  •   Глава двадцать восьмая. Дипломаты
  •   Глава двадцать девятая. Падение
  •   Глава тридцатая. Божественная
  •   Глава тридцать первая. Новые загадки старого дела
  •   Глава тридцать вторая. Война Саломеи
  •   Глава тридцать третья. Ожерелье из семи цепей
  •   Глава тридцать четвертая. Искушение Розиной
  •   Глава тридцать пятая. Счастье Кассандры
  •   Глава тридцать шестая. Горькое прозрение
  •   Глава тридцать седьмая. Объяснение
  •   Глава тридцать восьмая. Возвращение в Москву
  •   Глава тридцать девятая. Грустная история со счастливым концом
  •   Глава сороковая. Из письма фрейлины Орловой действительному статскому советнику Вольскому
  • Эдмундо Диас Конде «Яд для Наполеона»
  •   Предисловие автора
  •   1789-й год Пролог
  •   1 Мальчик без имени
  •   2 Чертог сломанных кукол
  •   3 Тайные причины
  •   4 Коронация
  •   5 В госпитале Сальпетриер
  •   6 Злосчастная судьба виконта
  •   7 Курс на Новый Орлеан
  •   8 Могила мадам Дюбуа
  •   9 Месть за владельца «Карно Плантейшн»
  •   10 Крестник черной дамы
  •   11 Чародей
  •   12 Бал-маскарад
  •   13 Неожиданное открытие
  •   14 Сара Коббет
  •   15 Постоялый двор «Разочарование»
  •   16 Июньское покушение 1815 года
  •   17 Самозванец
  •   18 Обряд взывания
  •   19 Детальный план
  •   20 Лицом к лицу
  •   Девятнадцать лет спустя Эпилог
  • *** Примечания ***