Мотив [Василий Николаевич Ермаков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Мотив

МОТИВ Повесть

Часть первая ОПРЕДЕЛЕННЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

1. ЖЕСТКА

Мне хорошо запомнился тот момент, когда я почувствовал, что отныне и, может быть, навсегда Сашка Моряков невзлюбил меня. И невзлюбил крепко, настойчиво — как способен невзлюбить сильно обиженный самолюбивый человек.

В тот день мы узнали, что Анатолий Петрович Милюков заболел гриппом и химии не будет. А раз так, решил староста класса Герка Башмаков, то до отъезда на картошку надо закончить с жесткой. Мишени есть. Жестку не забыли?

— Как можно? — отозвался Сашка Моряков и, вынув из нагрудного кармана замшевой куртки жестку — кусочек овчины с пуком шерсти с одной стороны и с оловянной бляшкой с другой, — подбросил ее и стал ловко перекидывать со стопы на стопу, поглядывая то на меня, то на черноглазую, всю в смоляных колечках Валю Коничеву.

Увлечение жесткой было повальное. Сражались в нее на пару, впятером и даже больше — как придется. Наконец, было разыграно первенство класса. В финал вышли двое: Сашка и я. Но мы так наловчились обращаться с жесткой, даже и не следя за нею, что было решено: чемпионом будет объявлен тот, кто больше наколотит в пулевую мишень, приколотую к потолку.

Выудив из бокового карманчика вельветки две спички, Герка отломил у одной из них головку, спрятал руку за спину и, наклонив голову к левому плечу, что делал всякий раз, когда хотел что-нибудь скрыть или кого-нибудь запутать, оповестил, что короткая начинает.

Сашка потянул первым и вытянул длинную спичку. Удовлетворенно хмыкнув, он перекинул жестку мне. Я подбросил ее на ладони. Жестка была увесистая — значит, бить по ней надо сильно, но коротко.

Встав под мишенью и мельком взглянув на Валю — она с любопытством посверкивала темными глазами, — я поддал под жестку. Прямехонько, будто по нитке, она взмыла к потолку и смачно влепилась в центр мишени. Затем точно соскользнула на стопу. Почти уверенный в своей победе, я стал раз за разом, как автомат, лепить в центр, и только в центр.

— Вообще-то, — неожиданно проговорил Сашка, — кому это нужно? Чемпион по жестке — смешно.

— Да ну? — усмехнулся Герка. — Чего же ты раньше-то помалкивал?

Я оглянулся посмотреть, какое выражение было на лице Сашки — насмешливо-пренебрежительное, — и упустил жестку.

— Тридцать четыре, — объявил Герка мой счет и взглянул на Сашку.

Пожав плечами, Сашка поднял жестку и, несколько раз поддав, намеренно упустил ее. В классе сделалось тихо, и в этой тишине очень оскорбительно для меня прозвучал одобрительный смех Светки Утехиной. Он запомнился мне больше всего. Еще запомнилось, как Витька Аншуков, разинув свой большой рот, суетливо одергивал короткий свитер, заляпанный чернильными кляксами, как осуждающе усмехался на задней парте Васька Ямщиков, исподлобья косясь на Сашку, как досадливо морщился Юрка Горчаков, как бы давая понять, что у глупой забавы и конец глупый.

Раскачиваясь на широко расставленных ногах и наклонив голову к левому плечу, Герка с любопытством всматривался в лицо Сашки, нисколько не смущенного тем, что он натворил. А я стоял как оплеванный. Значит, Саша оказался умным, а я дураком. На Вальку я вообще взглянуть не смел — вот, поди, думает, какой простачок пытается завладеть ее вниманием.

— А я бы ни за какие денежки не пошла с Моряковым в разведку, — заявила вдруг Галка Пертонен. — Я что — дура? Еще отдаст в плен, а потом отопрется.

— Галочка в своем амплуа, — заметила Светка. — Разве можно судить о человеке по жестке? Смешно.

— Смешно, так смейся. А как мне о нем судить-то? Подождать, не присвоят ли ему звание Героя Советского Союза? Нашли дуру. Он пакостить будет, а ты молчи? Ждите.

— Подождем? — ухмыльнулся Сашка, неизвестно к кому обращаясь. — Пока Констанжогло поумнеет.

Он намекал на эпизод, который случился, когда мы проходили «Мертвые души». Галка никак не могла взять в толк, почему заодно с Маниловым, Ноздревым, Собакевичем, Коробочкой и Плюшкиным нужно было «разоблачать» и помещика Констанжогло, и довела «блаженную Машу» — так прозвали мы учительницу литературы — до белого каления вопросом: «А почему Констанжогло плохой? Отличный же хозяин и к крестьянам хорошо относится!» На что учительница, стиснув зубы, отвечала: «Потому что дворянин! Эксплуататор!..»

До Галки не доходило, что все дворяне обязательно должны быть плохими людьми. Иначе не случилось бы и Октябрьской революции. Иначе ей никогда не получить пятерки по литературе. Признаться, я и сам недалеко ушел от Галки. Мне тоже непонятно было, почему Констанжогло плохой. Зато Сашка легко воспринимал такие вещи. И не упускал случая позабавиться за счет тех, кто не воспринимал. Вот и сейчас он желал, чтобы мы посмеялись над Галкой, чтобы забыли про жестку. Но никто не поддержал его, даже Светка.

— Сам пыльным мешком из-за угла стукнутый, — довела до сведения Сашки Галка. — Круглыми-то, если хочешь знать, дураки да отличники бывают.

Сашка погасил ухмылку. Он был круглый отличник, имел даже твердое намерение закончить школу с золотой медалью. Но на Галку это не производило никакого впечатления. Как и то, что Сашка лучше всех в классе, а может и во всей школе, обувался и одевался, что его отец был каким-то крупным районным деятелем.

— Господи! — вздохнула Светка. — Было бы из-за чего. Чемпион по жестке — действительно же смешно.

Ее слова хлестанули меня побольнее, чем откровенная наглость Сашки. Я уже не помнил, с какого времени стал чувствовать себя чем-то обязанным Светке, будто бы виноватым перед ней; начал замечать, как бросаются в глаза заплатки на локтях моего пиджака и стоптанные вовнутрь каблуки на моих полуботинках.

И в этот момент Валя ободряюще посмотрела на меня. Сашка перехватил ее взгляд, и это, как заметил я, очень обидело его. И он невзлюбил меня еще сильнее, чем не любил до этого, и, может быть, навсегда.

2. ЧАЙНЫЙ ДОМИК

Деревня Наттоваракка схоронилась за дремучими лесами с багровыми клюквенными болотами и холодными светлыми озерами. Если бы не козы, щипавшие траву на лужайках меж изб, можно бы подумать, что в деревне никто не живет — такой она показалась безлюдной.

Наша машина подрулила к правлению колхоза, из распахнутого окна которого выглянул скособоченный угрюмый человечек в порыжелой кепчонке, и Клавдия Степановна, поправив на каштановых волнистых волосах новенький беретик, вошла в правление и заговорила именно с этим человечком, отчего мы догадались, что он, несмотря ни на что, местное начальство, может быть, сам председатель колхоза. Слушал председатель участливо, но маленькое лицо его было при этом такое печальное, будто бы он мог, да не хотел сказать: на все-то я в своей жизни насмотрелся, чего только не наслушался и ничем-то, люди добрые, вы меня больше не удивите.

Ничего не ответив Клавдии Степановне, неприятно озадаченной этим, председатель выкатился из избы, припадая на левую хромую ногу и, отводя взгляд в сторону, поинтересовался, кто тут будет товарищ Моряков.

— Звонили тут нащот тебя, — сообщил председатель Сашке. — Ты, товарищок, у меня жить будешь. А остатние во-он в ту избу…

Подкатила машина с учениками и ученицами десятого «Б». Еще вчера порхнул слух, что парни из этого класса затеяли что-то против нашего военрука — старшего лейтенанта в отставке Полуянова. Они опасались, не заставит ли и здесь он их ползать на брюхе — лейтенант был помешан на этом и все занятия на местности в основном сводил к ползанию по-пластунски. Еще он любил учить нас ориентировке и однажды попросил измерить расстояние от него до другого столба.

Машина остановилась. Полуянов вылез из кабины, одернул фуфайку и, осведомившись у председателя, отнесшегося к нему более благосклонно, чем к Клавдии Степановне, к какой избе направляться, скомандовал очистить кузов. Десятый «Б» организованно, любо-дорого смотреть, исполнил его команду. Удовлетворенно погладив жесткие, словно из медной проволоки усы, Полуянов рявкнул:

— Ш-шагом… арш!

Чайный домик, словно бутоньерка,
В палисаднике цветущих роз,
С палубы английской канонерки,
На берег сошел один матрос! —
запел десятый «Б» знаменитую во всех школах города песенку «Чайный домик». За эту песню Старикова, директор нашей школы, грозила, как говорили, немедленным исключением.

Эх, наливай бокал вина полнее,
Много роз цветет в твоем саду.
От вина становится мне легче,
Я еще сильней тебя люблю! —
подхватил и десятый «А».

Простоватое лицо Полуянова выразило недоумение, усы ощетинились, а на выпуклых скулах четко обозначилась запутанная сетка кровеносных сосудов.

— Болваны! — пресек он попытку запеть следующий куплет. — Не знаете, что такое бутоньерка. Наверняка имеется в виду бонбоньерка — изящная коробочка для конфет.

Круто повернувшись, он подошел к председателю и спросил, у кого можно снять комнату недели на две. Председатель пригласил его к себе. При этом он все время подмигивал. Видно, у него неладно было с нервами. Сказывалось, наверно, какое-то ранение. Однажды я задумался о знакомых мне мужчинах — есть ли среди них хоть один не контуженный, не однорукий, не хромой или не одноногий… — и обнаружил, что нет таких. Каждого война зацепила — кого колесом, а кого и гусеницей.

Изба, отведенная нам для постоя, была брошена хозяевами, перекочевавшими, должно быть, в город, и совсем непригодна для житья: окна без стекол, дверь болталась на одном пятнике, ни стола, ни табуреток, ни рукомойника.

Мне показалось, что и не ждали нас в этом колхозе и не жаждали нашей помощи, будто мы взяли да сами и навязали себя и этому исковерканному председателю, и этой захудалой деревушке. Захотелось что-то доказать ей, как-то заявить о себе.

Пришла толстая тетя в шерстяном платке, в затертой фуфайке, в юбке, сшитой из сукна солдатской шинели, и в болотных охотничьих сапогах, делающих ее похожей на мушкетера, назвалась Нюшей, сообщила, что нам будут выдавать на каждого едока по буханке хлеба и по литру молока на день, за что каждый из нас должен будет накапывать по три мешка картошки, затем распорядилась натаскать в избу соломы из скирды, что стояла на задах избы.

Солома блестела золотом на ясном сентябрьском солнце, и в избе от нее сделалось веселее, но тетя Нюша, расстроенно потирая губы, все же вздохнула в том смысле, что она не знает, что и молвить нам, детушкам рожоным, что так жить нельзя, что у председателева пса Тарзана конура куда хорошее нашего жилья, и что мы овшивеем и очирьеем, и что куда того смотрит начальство, и что она не знает, о чем бы подумали наши матери, увидь они, в какие условия мы попали. Наверно, в утешение нам, она добавила, что в клубе сегодня кино будет — про открытие какого-то Рим-города.

Она ушла. Мы слонялись, кто в избе, а кто вокруг нее, не ведая, чем заняться. Никто не знал, покормят ли нас сегодня. А есть уже хотелось. Кто-то сообщил, что в магазине полным-полно дешевого клюквенного вина.

Я подошел к Юрке и Ваське и предложил им пойти куда-нибудь. Васька отказался, сославшись на какие-то дела, которые ему позарез надо сделать. Я догадывался, что это были за дела. Правый глаз Васьки был почти полностью прикрыт вздувшимся синяком, а распухшие губы, казалось, вот-вот полопаются. Это было дело рук Лени-Боровка, активиста-дружинника Заводской стороны. В городе шла борьба со стилягами. Не за то, как думают, а за то, как одеваются, зачисляли в стиляги. Чего только не терпели эти несчастные: с танцев их гнали, в кино не пускали, фотографии их вывешивали в городской настенной витрине «Они мешают нам жить»; был случай, о котором, как о большой победе общественности, писала районная газета «Поморская трибуна» — одного, «наиболее злостного стилягу», раздели до трусов да так и пустили через весь город.

Васька не был стилягой. Он мечтал поступить после десятилетки в Мурманское мореходное училище и, готовясь к этому, любил щеголять в морской форме — в фуражке с позолоченным якорем, в бушлате и брюках-«клеш». И многие ребята поступали так же — город-то стоял на берегу Белого моря. Леня-Боровок, изловив Ваську в поздний час на безлюдной Поморской улице, счел, что морскую форму без разрешения носить не положено. Васька поинтересовался, у кого спрашивать разрешение, уж не у него ли, у Лени… Результат такого разговора был, как говорится, у Васьки на лице. Кроме того, Леня доставил Ваську в отделение милиции и обвинил его в совершении нападения на дружинников во время патрулирования. А за такое по головке не погладят. Леня часто пользовался этим безотказно действовавшим приемом, не одного человека ни за что засадил на пятнадцать суток.

Васька сказал, что не простит Лене, сделает из него посмешище для всего города. Он может. Он пишет стихи. В той же «Поморской трибуне» в рубрике «На поэтической волне» время от времени мелькает его фамилия. В этот раз, наверно, Васька сочинит чего-нибудь про Леню-Боровка — вот и не пошел с нами.

Хорошо натоптанная тропинка, проведя нас с Юркой через картофельное поле и заболоченный луг, юркнула в смешанный лес и вывела на берег озера с прозрачной, как в роднике, водой. Четыре тяжелых плота стояли у берега, будто приколотые к стеклу воды длинными, до лакового блеска отполированными шестами.

Мы встали на один из плотов и, отталкиваясь от песчаного дна, поплыли на середину озера. Кучевые облака отражались так выпукло, что минутами стиралось представление, где вода, а где небо, и возникало ощущение торжественного плавного полета. Кувыркаясь в чистом прохладном воздухе, падали желтые и багряные листья с берез и осин. Коснувшись воды и подхваченные воздушной тягой, они мчались по водной глади, устремив вперед стебельки.

— Не приехать ли сюда с Данилой Петровичем? — вслух прикинул Юрка и, не дождавшись моего ответа, спросил: — Как ты думаешь, озеро рыбное?

— Не знаю, — ответил я. — Надо попробовать.

— Наверно, рыбное, — рассудил Юрка. — Иначе зачем же эти плоты?

Я промолчал. Я не скрывал от Юрки, что недолюбливаю Данилу Петровича. Меня удивляло, что они смогли подружиться — старый, да малый. Я не понимал, какого черта Данила Петрович торчал в нашей дыре, когда свободно мог вернуться в Ленинград — ведь реабилитировали-то его с возвращением всех прав, чего же он засел в нашем городишке? Данила Петрович не раз сообщал нам, что его сестра настаивает, чтобы он решился все-таки вернуться в Ленинград. Сообщив это, он как-то моментально уходил в себя, будто нырял в воду, машинально выдергивая при этом из пачки сигарету с фильтром. Курил он много. Недокуренные сигареты ставил на стол фильтрами вниз и, забывая про них, закуривал другие. На столе перед ним постоянно чадили надкуренные и забытые сигареты.

— Не поеду! — решительно, будто перед ним стояла его настырная сестра, говорил Данила Петрович, так же внезапно приходя в себя. — Много ли мне надо на старости лет? Все, к чему лежит душа, у меня есть. Опять вступать во все эти мудреные взаимоотношения? Увольте. И не могу и не хочу… Да и что я там буду делать? Преподавать, как раньше, не смогу. А плохо преподавать совесть не позволит, — Данила Петрович зябко ежился и поправлял на плечах накидку, сшитую из шерстяных шарфов. — Холодно. Преподавать хорошо можно только тогда, когда тебе тепло… Не смотрите на меня с таким осуждением, молодые люди. Да, жизнь дала мне отменную трепку. Быть может, я конченый человек. Но я живу так, как мне нравится, и не мешаю жить никому другому. А это уже кое-что. Поверьте мне — кое-что…

— Вот именно: кое-что, — однажды ответил Юрка и, сведя в одну линию черные брови, добавил: — Мне кажется, вы кокетничаете своим прошлым.

Данила Петрович, ошеломленно крякнув, потянулся к пачке за новой сигаретой, забыв про только что поставленную на столешницу фильтром вниз. Мне стало жалко его, такого пожилого, усталого и, кажется, нездорового. Пусть уж он живет, как умеет, раз и сам не мешает жить другим.

Водилась за Данилой Петровичем и еще одна странность: он не переносил людей в военной форме — солдат и офицеров. Если он видел идущего ему навстречу военного, то тут же поворачивал назад, по какому бы важному делу ни спешил, и запирался на задвижку в своем доме, в котором размещался и пункт по приему от населения утильсырья — Данила Петрович заведовал им.

Но самым непонятным для меня были его запои. В эти дни он безбоязненно шлялся по городу, задевая, кого придется, и готов был затеять спор на любую тему с первым подвернувшимся ротозеем. Какое-то внутреннее беспокойство, выказывавшееся в его исступленном взгляде, точило душу, не давало ему покоя. Он будто с цепи срывался, готов был, казалось, начисто перечеркнуть свою жизнь…

Плот медленно скользил. Хрустально бормотала темная тяжелая вода. Облака отнесло за горизонт. Лес громоздился черным выступом с одной стороны озера и светился желто-коричневой полосой с другой. Западный склон неба окрасился золотистым блистающим цветом. Всплыла голубая луна и повисла так низко, что от нее, казалось, можно было оттолкнуться шестом.

3. РИМ — ОТКРЫТЫЙ ГОРОД

Полутемной сухой аллеей из старых, плотно сомкнувшихся елей мы вышли к клубу. Одного взгляда хватило, чтобы понять, что назревает стычка между нашими подгулявшими ребятами и местными парнями. Небольшой, но спаянной кучкой стояли они возле поленницы, сложенной под двумя березами — от одной до другой. Держались парни не робко. Сам деревенский, я в душе сочувствовал им; какому хозяину понравится, если в его доме его же и будут задирать, заигрывать с девушками, которых сегодня увидели впервые, а завтра позабудут?..

Но я и предположить не мог, что самое скверное в этот вечер было уготовано на мою долю. Тем более, начался он прекрасно, с того, что ко мне подошел Васька Ямщиков и, оглянувшись на Вальку и Светку, поинтересовался, как я отнесусь к тому, чтобы пригласить их в кино. Со Светкой общаться я не жаждал, но Валя совсем другое дело, и я ответил, что отнесусь положительно, но что будет, если они откажут.

— Тогда мы застрелимся, — пообещал Васька и отправился в клуб купить билеты.

Юрка отправился следом, не желая мешать нам. Из клуба доносились взрывы смеха и визг девчонок. Особенно выделялся голос Галки Пертонен. В открытую настежь дверь видно было, как Витька Аншуков и Герка «кадрили» смешливую девушку-киномеханика, развлекая ее ребусами из спичек. Аккуратненькая девушка эта выглядела здесь случайной, попала, должно быть, по распределению после окончания кинотехникума.

— Светлана и Валентина, — спустившись с крыльца и шелестя билетами, обратился Васька к девчонкам. — Вы что делаете?

Глупость его вопроса покоробила меня: девчонки просто стояли, наблюдая за происходящим вокруг, ничего не делали. Моментик же наступил.

— Озоном дышим, — посмеиваясь, ответила Светка, опершись подбородком о плечо Вальки.

— А что, если мы вместе подышим озоном искусства? — закрутил Вася.

Светка отпрянула и, скользнув по мне снисходительным взглядом, вопросительно уставилась на Вальку. Все замерло у меня внутри. Покраснев и как-то виновато покосившись на Светку, Валя пожала плечами. Будто ей хотелось принять наше предложение, да она чего-то побаивалась. Мне сделалось стыдно за себя, досадно, что Валька тащится на поводу у Светки. Спросить бы Светку, чем это я так не угодил ей…

— Ну, ладно уж, — выдержав паузу, явила милость Светка. — Так и быть.

Она подставила Ваське локоток, и они направились в клуб. Мы поплелись следом. Настроение мое было испорчено, и, казалось, его ничем нельзя было поправить.

В глубине зала, в самом темном его углу гомонились парни из десятого «Б». Среди них я увидел Галку Пертонен. Глаза ее возбужденно блестели, влажно поблескивали ровные плотные зубы, волнистые желтые пряди падали на плечи и грудь. Возле нее увивался долговязый кореш в нелепом пиджаке с оттянутыми карманами.

Мы устроились на одной скамейке с Лариской Александровой, ревнивыми глазами следившей за Геркой. Сзади нас сидели тетя Нюша и грузная старуха в тюбетейке и плюшевом вышарканном жакете. С жадным и оторопелым любопытством озирались они по сторонам, все замечая и все истолковывая на свой лад. Все мы, кажется, были вконец испорченными, и ничего путного из нас выйти не могло, потому что, когда тете Нюше и старухе было по столько же лет, по сколько сейчас нам, они на парней и глаз поднять не смели.

Как бы в подтверждение их вывода встала Лариска и, держась прямо, будто к ее спине была подвязана доска, приблизилась к столу, двумя перестановками спичек решила ребус, который никак не давался девушке-киномеханику, показала Герке язык, вернулась на свое место и, прикусив нижнюю губу, строптиво уставилась в белый квадрат экрана.

— Вишь? Вишь? — зашикали тетя Нюша и ее товарка, толкая друг друга локтями.

Вошел Сашка Моряков с местным парнем, очень похожим на председателя колхоза. Сашка сразу же увидел нас с Валей, и я даже слегка испугался — такой обидой исказилось его лицо. Он, кажется, не понимал, как возможно такое, как Валя может быть со мною, когда есть он. Мне стало полегче. Настроение слегка выправилось. Если бы еще как-то отплатить Светке. И чего только Васька находит в ней — такой ехидной и толстой?..

В зал ввалились наши ребята и местные парни. Следом за ними вошли Клавдия Степановна, Полуянов и председатель колхоза. В зале сделалось тихо. Слышно было, как царапала ногтями по железной коробке девушка-киномеханик, извлекая билеты. Председатель, смущенный всеобщим вниманием, усиленно подмигивал и дергал левым плечом, словно пиджак жал ему.

— Раз-два-три-и! — прокричал из самого темного угла зала чей-то искаженный, чтоб не узнали, голос, и сразу же с полтора десятка голосов проскандировали:

— Измерьте… расстояние… от меня… до… другого столба!..

Полуянов побелел. Зрачки его глаз сделались похожими на шляпки гвоздей. Но ни один мускул не дрогнул на его твердом лице. Зато Клавдия Степановна осуждающе покачала головой. Председатель, ничего не понимая, озирался, выискивая, куда присесть.

Затрещал проекционный аппарат, замельтешили на экране кресты и треугольники, появились заглавные надписи. Сначала идет киножурнал. Показывают путешествие по реке Оке: грустные закаты и рассветы, деревушки с церквами на холмах, ныряющие с мостков в воду шустрые деревенские ребятишки…

Мне нравятся многие документальные фильмы. Не люблю только, когда они похожи на художественные, когда все подогнано одно к одному настолько, что такого на самом деле и не увидишь-то нигде — и уже ничему не веришь. В одном таком фильме знатного тракториста запихали в кабину трактора в выходном костюме, увешанном орденами и медалями. Изображая ударную вахту по случаю какой-то годовщины, тракторист каменно сидел за рукоятками управления и испуганно таращил глаза, боясь, наверно, испортить костюм. И трактор был чистенький, без единого комочка налипшей земли, без единой царапинки и блестел лаком, как легковая автомашина…

Журнал кончился. На задней стене, изукрашенной плакатами о полете первого искусственного спутника Земли, вспыхнула электрическая лампочка. Девушка-киномеханик неумело перезаряжала проекционный аппарат. Витька Аншуков, посмеиваясь и дурачась, помогал ей. За его стараниями неодобрительно и хмуро наблюдали местные парни.

Свет погас. Начался «Рим — открытый город». Я влюблен в итальянские фильмы. Не про нас в них рассказывается, а все понятно и всему веришь. Вот и сейчас — первые же кадры захватывают, тотчас видно, что тебе покажут настоящую жизнь, а не подделочку под нее. Иной раз смотришь наш фильм и диву даешься — где же это так люди роскошествуют, могут позволить себе жить в апартаментах, шикарно — костюм не костюм, платье не платье — одеваться и никогда не считать денег.

А может быть, я не теми смотрю глазами, как иногда говорят? Очень часто мои мнения о наших фильмах не совпадают с мнениями других людей. Светка, например, не переваривает, когда я говорю о каком-нибудь фильме. При ней в основном хвалить надо, а я часто ругаю. Светка убеждена, что я хочу быть всех умней и оригинальней. Однажды я поинтересовался, а почему хотеть быть умнее других — плохо. «А ты бы вообще помалкивал!» — огрела меня Светка своим любимым выражением и, ехидно усмехаясь, смерила с головы до ног. Светка полагала, что есть люди, которые имеют право высказываться, и есть такие, кто должен помалкивать — потому, наверно, что им приходится считать деньги.

Из угла, где пристроились Галка и ее долговязый кореш, то и дело доносился возбужденный шепот. Там, кажется, целовались. Прерывисто сопел Юрка. Он был влюблен в Галку, вполне серьезно считал ее существом более высокого, чем мы, порядка. Справа от меня, уже примиренные, сидели, обнявшись, Герка и Лариска. Васька и Светка не выставляли напоказ свои чувства. Громкими, иногда сокрушенными, а иногда и облегченными вздохами отзывались на то, что происходило на экране, а может быть, и в зале, тетя Нюша и старуха в плюшевом жакете.

— Вишь вот, Онисимовна, — громко возвестила тетя Нюша, когда фильм кончился. — У буржуазеев какие хорошие люди есть. А у нас што творится?.. А ведь и у их где-то есть матери… — и торжественная, уверенная в своей правоте, направилась к выходу.

— Раз-два-три-и! — опять прокричал чей-то искаженный голос.

— Измерьте расстояние от меня до другого столба! — проскандировали мы.

Не хотел бы я быть на месте Полуянова в этот момент. Мне даже стало жалко его. Да и припомнит он нам все это на уроках военного дела, замучит ползанием по-пластунски.

Учителя вышли. Витька Аншуков распорядился перетащить скамейки на небольшую сцену, чтобы освободить зал для танцев.

«Ты весь день сегодня ходишь дутый, — голосами Нечаева и Рудакова запела старенькая радиола. — Даже глаз не хочешь поднимать. Мишка, в эту трудную минуту, как тебе мне хочется сказать!..»

И тут Валя пригласила меня танцевать. Она сделала это без оглядки на Светку, от себя только. Все поплыло вокруг, выглядело таким необычным, что, когда обрушились плотные звуки ударов, брань парней и испуганные крики девчонок, а Валя метнулась от меня к Светке, я, очутившись в самой гуще схватки, не сразу сообразил, что же такое стряслось в клубе. Потом мне всадили кулак под ребра, откуда-то сбоку, с вывертом, будто ввинтили в печенку тупую боль, и все стало таким ясным, как если бы я сидел внутри огромного увеличительного стекла идеальной прозрачности.

Я увидел, как местные парни, сосредоточенно сопя, продирались к Витьке Аншукову, пытаясь достать его маленькое лицо, вознесенное без малого на два метра, а Витька спокойнехонько отмахивался от них своими увесистыми мослами, как девушка-киномеханик, злобно сверкая зелеными глазами, отпихивала парней, защищая Витьку со спины, но его все-таки хряпнули поленом меж лопаток, и он, взвизгнув, как укушенный, выхватил полено и пошел крушить всех без разбора.

Еще я увидел, как двое местных парней выбросили в распахнутое окно Галкиного ухажера («Митя, ты куда?»), а затем и сами выпрыгнули туда же… Тут меня оглушили по голове чем-то тяжелым, завернутым в тряпку, и я, схватившись за голову, шатаясь, как пьяный, направился к окну, в темном проеме которого сияла зеленая звезда…

Когда я оклемался, местных парней вышвырнули из клуба. Девушка-киномеханик собирала поленья, раскиданные по залу, и складывала их возле печки.

4. ТРИ МЕШКА КАРТОШКИ

Всю ночь в моей голове шаяло, будто возле ушей держали раскаленные сковородки с кипящим на них маслом. В правом боку ломило так, что нельзя было дотронуться. Я то и дело просыпался от резкой боли. И вдруг меня поразила догадка: а ведь бил-то меня, пожалуй, Сашка Моряков. И этот — с вывертом — удар в ребра, и этот — тяжелым, завернутым в мягкое — по голове. В ребра, да с вывертом. Настоящий боксерский удар, апперкот, кажется, называется. А Сашка и выставлял себя боксером, разрядом каким-то даже похвалялся. Но неужели можно пойти на такое из-за девчонки?..

Все ребята спали обутыми и одетыми. Девчонки занимали вторую половину избы. Я присмотрелся к Сашке. Он все-таки не согласился жить у председателя, остался с нами, ел как будто только там. Неужели он — мог? Не верилось и не хотелось верить. Ну, ничего — подъем скоро. Я посмотрю в глаза Сашки. Они не соврут, они скажут правду.

Отбеливалось раннее утро. В лесу за огородами сыто ухал филин. От окон с выбитыми стеклами несло промозглой сыростью. Грязно-белой глыбой высилась русская печь. И неожиданно во мне зазвучало что-то вроде напева, возник какой-то мотив, будто повеяло чем-то родным и близким, будто и в душе забулькал некий освежающий родничок. «Не томи себя худыми подозрениями, — как бы набулькивал он. — Живи легче, смотри яснее!..»

Мысли мои приняли иное направление. И в этой избе, думал я, еще не так давно жили люди; зимой она укрывала их от разгульных метелей и трескучих морозов, а летом от тоскливых затяжных дождей и случавшейся немалой жары; каждый день топилась печь и подметались полы; по воскресеньям, как и у нас в Ладве, пеклись картофельные и пшеничные калитки и пряжились на сладком топленом масле слоеные пирожки; в простенке между окнами неутомимо тикали ходики; обрывались и накалывались на иголку листки календаря, а в красном углу под рослыми фикусами таинственно взблескивало старинное зеркало с облупившейся амальгамой на углах… Куда и почему подевалось все это? Почему люди словно бы застыдились своей прежней жизни и потянулись к иной? Представляли ли они себе эту — иную — жизнь или бросились в нее, как бросаются в омут? И стало ли им жить лучше под крышей, которую настилали не они?..

— …Эй, городские дармоеды! — разбудил меня голос тети Нюши. — Пожалуйте завтракать.

Все уже были на ногах. Непричесанные, неумытые, в измятой одежде, к которой пристала солома. Лишь одна Лариска выглядела опрятно и свежо, будто живой водой умылась.

Мне сделалось скверно, что предстояло заглянуть в глаза Сашке. А ну как подтвердятся худшие мои подозрения? Как же после этого жить рядом с ним? Не умнее ли забыть о вчерашнем? Я ведь в приятели к Сашке не набиваюсь…

— Почему дармоеды? — донесся с улицы голос Герки, обращенный, наверно, к тете Нюше. — За что такая немилость от товарища д’Артаньяна?

Значит, и он заметил сходство тети Нюши с предводителем бесстрашных мушкетеров. Но тетя Нюша не клюет на юмор, ей вряд ли приходилось наслаждаться чтением «Трех мушкетеров».

— Артаньян не Артаньян, а уж правду сказать не побоюсь, — оповестила она. — Пошто вы ребят-то наших отмутузили? Што худого они вам сделали?

— Борьба особей за сферу жизненных интересов, — усложненно возразил Герка. — Еще вопросы имеются?..

Мне интересно, что ответит тетя Нюша, но она молчит. Я никак не отважусь встать и пойти к таратайке выпить, зачерпнув из бидона положенное мне молоко — тяжкая, густая боль в голове усиливается с каждым неосторожным движением. И только теперь я замечаю, что мне, а вернее во мне, чего-то недостает. Чего? Да того мотива, что зазвучал во мне ночью, который утешал и успокаивал. Иссяк мотивчик…

Сашки не видно, ушел, наверно, к председателю завтракать. От соседней избы донеслись начальные слова песенки о чайном домике. Стало быть, десятый «Б» отправился на картофельное поле. Ребята нажимают на слово «бутоньерка». Не «бонбоньерка», как поправил вчера Полуянов, а «бутоньерка», и в этом упрямстве явственно читается вызов военруку, нежелание пойти с ним на мировую.

— Ну, што, ерои, отличились? — раздался глуховатый голос председателя колхоза, и я представил, как он подмигнул при этом. — Так-то несете городскую культуру в сельскую местность?.. Богу поклонитесь, што ребят у нас нехватка. Показали бы вам обратную дорогу…

— Бога нет, — подкусил голос Светки.

Молчание. Я представил, как председатель укоризненно покосился на Светку, не желая, наверно, возражать ей, как занес свою негнущуюся ногу, чтобы идти дальше.

— Э-э, ты куда? — раздался опять голос тети Нюши. — Ты куда это настропалился? А как их устроил — поинтересовался? У тебя што: отца-матери не было? Сиротой рос?.. Ну-ко подь сюда: глянь-ка!..

Слышно было, как она спрыгнула с таратайки, как зашаркали одно об другое подвернутые голенища ее болотных сапог. Цепляясь за подоконник, я встал. В глазах двоится и начинает подташнивать. В дверном проеме появились тетя Нюша и председатель.

— Ты што это? — тетя Нюша распаляется все сильнее. — По охапке соломы отвалил — и будьте радешеньки? А твоего бы Витьку в такие условия — не болело бы твое родительское сердце?.. Не-ет, ты, Иван Христофорович, как хошь, а выдай-ка нам одьяла, которыми в прошлом году бригада Леньки-Хряка укрывалась.

Наверно, она имела в виду Леню-Боровка. Значит, он и тут оставил по себе соответствующую память.

— Ладно-ладно, — отмахнулся обескураженный председатель, сдвинув на узкий морщинистый лоб кепчонку и поскребывая в затылке. — Поглядим сперва, на што они гожи. Может, и отправим обратно…

— А ври больше — обратно. А картошка пусть в земле гниет?..

За спиной председателя, уныло осматривающего наше жилище, появилось лицо Клавдии Степановны. Она удивленно и укоризненно смотрит на меня.

— Да и окна-то у них рук просят, — заметил председатель. — Спросить, нету ли в сельпе фанерных ящиков. Ладно…

Он исчез. Исчезла и тетя Нюша, напустив на себя неприступно-сердитый вид, какой был у нее, наверно, до разговора с председателем. Она не желает простить нам вчерашней драки.

Мне больно двигаться, но и стоять на одном месте невозможно. Я подхожу к Юрке и больше у себя, чем у него, спрашиваю, кто же так неосторожно шваркнул вчера по моему кумполу.

— Что, сильно болит? — сочувствующе спросил Юрка.

— Не то слово. А тошнит как…

— Может, у тебя сотрясение мозга? — прикинул Юрка. — Скажи Клавдии Степановне. Пусть в медпункт направит.

— Да ты что! — испугался я. — Еще подумает, что и я вчера пьяным был. Нет, не надо.

И тут появился Сашка Моряков. Он с настороженным любопытством вглядывается в меня, и я теряюсь — не знаю, как истолковать его взгляд. Да дьявол его забери — Сашку. Пусть он напрягает свои мозги по таким поводам, может, ему жить легче станет…

— Ну, ребята, пора, — поторапливает нас Клавдия Степановна, заправляя под берет выбившуюся каштановую прядь. — Все слышали, что сказал Иван Христофорович? Если мы будем работать плохо, нас отправят домой. Представляете, какой это будет позор для каждого из нас, для всей нашей школы?.. Считайте, что это ваша целина, ваша железная дорога Абакан — Тайшет.

Клавдия Степановна устроилась на частной квартире, хорошо выспалась, привела себя в полный порядок, напилась, наверно, чаю с молоком и выглядела в это утро моложе и свежее своих учениц.

Мы направились на картофельное поле. Таял на глазах утренний серенький туман. Становилось теплее. Тянуло сладковато-прохладным запахом перезревшей картофельной ботвы. Порывами налетавший ветер сощипывал листья с берез и осин.

Наше поле рядом с кладбищем. Полуразвалившаяся часовня с луковкой, покрытой истлевшей дранкой, охраняет его покой. Над кладбищенскими старыми соснами, словно подхваченная шальным ветром, с шумом и гамом носится стая ворон.

Разбившись на пары, мы заняли картофельные рядки, едва угадывающиеся под плотным ковром сочной нареги. Четырехпалыми вилами я начал выковыривать из глинистой скудной земли картофельные гнезда, а Юрка подбирать клубни и бросать их в ведро. Клубни мелкие, как клюква. Из липких зарослей нареги наши лица обдает волной мошкары.

— Ну ты молоток, — донесся до меня голос Витьки Аншукова. — Высек Боровка. Натурально высек, как говорит моя мамаша.

— Она и сейчас тебя сечет? — тихонечко поинтересовалась Светка.

— Сейчас нет, — простодушно ответил Витька. — В ней сто шестьдесят, а во мне сколько?

Рост Витьки был сто девяносто два — вся школа знала и гордилась этим. Он уже посещал танцы в клубе имени С. М. Кирова, и это сходило ему с рук. А наш физрук души в нем не чаял, мечтая сделать из него классного баскетболиста.

— Да как тебе сказать, — донесся до меня голос Сашки, отвечавшего, должно быть, на какой-то вопрос Васьки. — Лихо. Поздравляю. Ничего не попишешь — лихо. Но…

— Ну что? — не выдержала Галка. — Проясни свою мысль.

— А то, — ответил Сашка, — что поэма отдает очернительством. Газеты читаете? Радио слушаете? Слышали, как Пастернака за очернительство прорабатывают?..

Значит, я вчера оказался прав — Васька сочинял что-то про Леню-Боровка, поэму, как выразился Сашка. Обидно только, что Васька не дал ее почитать мне.

— Вот те раз! — поразилась Галка. — Какое же тут очернительство? Да Леня-Боровок не такой разве? Он летом забрал меня с танцплощадки за то, что я «стиляла», заволок в свою кутузку и такое предлагал — вспоминать противно.

— А у нас что — все дружинники такие? — спросил Сашка.

— Не хватало еще, чтоб все!

— Вот. Так почему же не противопоставить Лене положительный пример?

— Ну а почему надо так-то? — растерянно пробормотала Галка. — Леня же ненормальный какой-то. Ему нельзя быть дружинником. Он тебя хватает, когда вздумает, тащит в кутузку, а…

— А школьницам не положено ходить на танцы, — подхватила Светка. — Вот и выходит, что Леня-Боровок прав.

— Прав! — возмутилась Галка. — Ничего себе прав. Не положено, так объясни по-человечески. Я, говорит, разодену тебя, как куколку. А еще знамя на демонстрациях носит…

— А ты точно знаешь про железнодорожную столовую? — вкрадчиво спросил Сашка у Васьки. — Ты сам видел, как воруют продукты?.. Смотри, осторожнее с этим. Ты бросил тень на целый коллектив. А коллектив вправе спросить с тебя за клевету…

Сашка начал выражаться на языке, мне непонятном. В его словах угадывался какой-то опыт, мне неведомый. Наверно, это шло от его отца. И понимал Сашка в жизни, кажется, больше, чем я.

— Ты, Сашка, так умеешь все повернуть, что и не поймешь, где правда, — вступил в спор Герка. — Темнишь много. А подлеца подлецом и называть надо, будь он хоть сто раз народным дружинником.

В моих глазах делается сумеречно. Будто при ярком свете наступают холодные потемки. Все немило. В такие моменты, наверно, и не жаль людям расстаться с жизнью. Чтобы отвлечься от боли, я вслушиваюсь в разговор.

— Правильно, Герочка, молодец, — доносится радостный голос Галки. — Будто мы ничего не понимаем. Противопоставляй Лене положительный пример, а он тебе в душу нахаркает и не поморщится.

— Ой, да не в Лене же дело-о, — умоляюще прижав руки к груди, запела Светка. — Нельзя же разменивать золото правды на медяки полуправды. В жизни-то осточертело Леню-Боровка видеть… Ну, не так разве?

От боли в голове хочется взвыть. Ах, Сашка-Сашка, змей подколодный, я еще сочтусь с тобой. Я нахожу взглядом Валю. Руки ее споро перебирают землю — ни одна картофелина не пропадет. Светка же не переломится — сразу видно.

Острым ножом вонзается в мои мозги скрип — подъезжает, переваливаясь с колеса на колесо, таратайка, влекомая равнодушным ко всему мерином. Тетя Нюша, крякая, начинает наваливать на таратайку первые мешки с картошкой. Герка и Васька помогают ей…

— Вот, Нюша, — самой себе говорит тетя Нюша. — Узрила и ты Христово воскресеньице. Пошли вам, детушки рожоные, невестушек хороших…

Два мешка картошки — все, что мы с Юркой успеваем наковырять до обеда. Посреди перекопанной части поля тетя Нюша ставит таратайку с бидоном, в котором плещется молоко, оставшееся от завтрака. Рядом с бидоном стоит что-то запеленутое в ватное одеяло.

— Ну, дитятки рожоные, не чаяла я, што вы так хорошо работать почнете, — довольнехонько воркует тетя Нюша. — Ну, да за Нюшкой и не пропадет: уж и накормлю же я вас.

Можно подумать, что мы вкалываем на ее собственном огороде, а не на поле колхоза, которому все равно, хорошо мы работаем или плохо.

Распеленав одеяло, тетя Нюша обнаруживает вместительный чугун. Снимается тяжелая крышка, и в нос шибает сытным запахом тушеной на луке картошки. Но от этого запаха меня передергивает, к горлу подкатывает гнусный комок тошноты. Мгновенно выступает испарина. Я бессильно опускаюсь на теплую землю…

…Словно из тумана выплывают лица ребят, девчонок, тети Нюши, Клавдии Степановны, Полуянова и незнакомой женщины в белом халате, от которого успокаивающе пахнет валерьянкой. Эта женщина внимательно смотрит в мои глаза, велит наклонить мне голову, а затем быстро поднять ее…

— В город, — как сквозь вату слышу я. — И немедленно к врачу.

Мне уже все равно: в город так в город, к врачу так к врачу…

5. ВСТРЕЧА НА МОСТУ

В больнице определили сотрясение мозга. Я провалялся дней двенадцать. Все эти дни хлестал упорный дождь — иногда вперемежку со снегом. Ночами страшно ревел ветер, едва не ломая старые тополя, которыми был засажен Больничный остров. Наступило время осенних штормов. Белое море, наверно, разгулялось вволю, разогнало суда и суденышки по своим бухтам.

Старое деревянное здание больничного корпуса, в котором я лежал, трещало и тягуче скрипело под беспощадными ударами ветра. Каждый раз, вслушиваясь и в завывания ветра и в одуряющий шум дождя, я вспоминал Наттоваракку, сочувствовал ребятам и девчонкам — не сладко, наверно, им приходится там. Законопатили ли фанерками сквозящие окна, навесили ли нормально дверь, выдали ли теплые одеяла? Хоть бы не исполнилось предсказание тети Нюши насчет вшей и чирьев…

А Сашка? Доволен ли, что упек меня в больницу? Удалось ли ему добиться расположения Вальки? Старается, поди, из кожи вон лезет заодно со Светкой — та ведь подыгрывает ему, убеждена, что никто, разве что кроме Герки, да и то потому, что у него отец полковник, даже и на цыпочках не достоин стоять рядом с Сашкой.

На тринадцатый день, ошалев от беспросветной больничной скуки, я упросил врача отпустить меня домой. С головой был полный порядок: нагибайся и выпрямляйся хоть сто раз подряд — ни в глазах не потемнеет, ни в затылке не давит. Одно устраивало меня в больнице — не надо было заботиться ни о завтраке, ни об обеде, ни об ужине, — все будет подано на твою тумбочку в урочное время.

Вопрос этот был для меня не малой важности. Ужбольше двух лет я жил в одной комнате с тремя девушками — моей сестрой и ее подругами по лесотехникуму города Петрозаводска Татьяной и Альбиной. Все трое работали сейчас сменными мастерами в лесопильном и тарном цехах нашего лесозавода. Заботу о своем пропитании девушки возложили на меня, выделяя для этого с каждой получки определенную сумму денег. Кормил я их главным образом батонами и кабачковой икрой — с мясными и молочными продуктами в магазинах города было плохо. Девушки не роптали. Они, кажется, все еще не могли привыкнуть к тем удовольствиям, которые открывала перед ними более самостоятельная, чем в техникуме, жизнь — с работой и зарплатой. Я очутился в таком положении потому, что в моем селе Ладва закрылась школа-десятилетка. Доучиваться мне пришлось бы в районном центре, в школе-интернате. Лучше уж мне жить под присмотром родной сестры, рассудили мы с мамой, чем чужих людей.

Взяв с меня честное слово не поднимать тяжелое, не прыгать, избегать резких движений и особенно ударов, врач уважил мою просьбу. Шагая скользкими мостками между черными от дождей деревянными корпусами больничного городка, я почувствовал, что в погоде намечается перемена к лучшему.

Спустившись на Больничный мост, я оперся о ветхие перила и заглянул вниз. Кованый угольник, коим было обито острие бревенчатого ряжа, до отказа набитого валунами, резал бурлящую воду как нос корабля, и мне показалось, что мост снялся с предназначенного ему места и помчался вперед. Ниже моста река разливалась широко и, словно яичница на сковороде, бурлила в каменистом неглубоком русле.

Боковым зрением я поймал черное пятно, спускавшееся следом за мною. Я отвернулся от воды и увидел стройную девушку лет шестнадцати — семнадцати в черном пальто с капюшоном, отороченным белым мехом. Лицо ее, тонкое и свежее, поразило меня странным сочетанием радостно-внимательного и рассеянного выражения. Будто ее сияющие серые глаза видели все и в то же время ничего не видели. Весь бодрый и легкий облик девушки так не соответствовал пасмурному настроению дня, что я долго и с изумлением смотрел ей вслед, не замечая усилившегося дождя и того, что холодные капли, скатываясь с шапки, стали проникать под воротник.

Девушка сошла с моста и свернула на мостки, ведущие к гастроному Заводской стороны. Только теперь я догадался пойти следом. Девушка вошла в гастроном, а я спрятался за газетный киоск и стал ждать. Интересно, в каком классе она учится? Если в девятом или десятом, то, стало быть, ее надо искать в школе № 2. Надо попасть в эту школу на вечер старшеклассников. Неожиданно я подумал: «Постой, а как же Валька?» Я подумал об этом с досадой, смутившей меня, и тут же ответил: «А что Валька? Пусть она больше Светку слушает».

Но все равно было не совсем хорошо. Уйти, однако, заставить я не смог себя. Наоборот: сильнее захотелось еще раз увидеть эту необыкновенную девушку.

Она вышла и пошла обратно. Выдерживая определенную дистанцию и очень боясь, как бы девушка не заметила меня, я двинулся за нею.

Легко, но неторопливо шагала она, перекладывая сумку из одной руки в другую. Капюшон был откинут, в густых желтоватых волосах сверкали крупные капли дождя. Эх, если бы набраться смелости и помочь ей донести сумку до дому.

Дождь перестал. Сквозь разорванные ветром облака били мощные лучи солнца. За Больничным мостом девушка свернула к двухэтажному дому, в котором жили врачи больницы. А я-то, дурак, отлежал в этой больнице больше десяти дней и умудрился проглядеть такую девчонку.

Подойдя к крыльцу дома, девушка неожиданно остановилась и внимательно взглянула на меня. Оробев и совершенно потерявшись, я изобразил случайного прохожего, но она усмехнулась:

— Не притворяйся. Ты же давно идешь за мной.

— Больно надо! — брякнул я и протопал мимо, едва не задев ее плечом.

Через секунду я ругал себя распоследними словами — ну кто меня за язык дернул?.. Сворачивая в переулок, где стоял маленький галантерейный магазин, я оглянулся. Девушки на крыльце уже не было.

— Дураком родился, — пробормотал я, — дураком живешь, дураком женился, дураком умрешь.

И все-таки настроение у меня стало таким, что хоть подцепляй крылья и лети по воздуху. Я вернулся на Заводскую сторону и, прежде чем пойти домой, решил заглянуть к Даниле Петровичу, узнать, не вернулись ли наши из Наттоваракки. Если вернулись, я непременно застану или Юрку, или Герку, или Ваську здесь. Меня обогнала коренастая широкогрудая собака. В ее спокойном уверенном беге, в лихо заломленном кренделем хвосте ощущалось чувство собственного достоинства, быть может, несколько преувеличенное. Это был известный всему городу пес Шарик. Он подбежал к приемному пункту и, поскуливая, стал царапать дверь. Появление Шарика с точностью от одного до двух дней предшествовало очередному запою Данилы Петровича. Я повернул к своему дому.

Нина была на работе. Альбина, положив руки на бедра, с отрешенным видом сидела перед зеркалом, а Татьяна, мурлыкая и пританцовывая, сооружала из густейших и длиннейших волос Альбины замысловатую прическу. Верхняя пуговка короткого халатика Татьяны, как всегда, была незастегнута.

Девушки обрадовались моему возвращению и тут же поведали, что в шкафу хоть шаром покати — ни куска батона, ни ложки кабачковой икры. А потом Татьяна, отставив в стороны розовые с ямочками локотки и лукаво поблескивая голубыми глазами, опушенными рыжими ресницами, вкрадчиво поинтересовалась, не присмотрел ли я себе в больнице подходящую невесту. Это была ее излюбленная тема. Я помалкивал. За два года такой жизни к чему только не привыкнешь.

— А то я приметила тут одну, — развила свою тему Татьяна. — Очень миловидная вдовушка. У меня в тарном дощечки сортирует, на пятнадцать процентов норму перевыполняет. Ударница комтруда, и всего-то годочков семьдесят. А уж шалунья-то, уж говорунья!.. Не возражаешь, если я закину ей удочку?..

Я помалкивал. Пускай мелет, язык без костей. Альбина довольнехонько посмеивалась. На ее голове громоздилась настоящая вавилонская башня из волос, гребенок и заколок, и казалось, что тонкая смуглая шея с родинкой под левым ухом вот-вот надломится над тяжестью этой башни.

— Последний штрих, — торжественно объявила Татьяна и воткнула последнюю шпильку. Затем танцующе отступила, изобразив почтительный реверанс, а Альбина встала и обошла стол, едва не задевая верхушкой башни потолок.

— Хочешь иметь идеальную осанку — поживи месяц о такой прической, — проговорила Татьяна. — А мы тебя с блюдечка кормить будем. Николай Васильевич, вы не желаете быть пажом Альбины Первой?

Я опять промолчал.

— Ой, Алька, совсем из головы вылетело: у меня же свиданка двум паренькам назначена. Одного паренька Евгением именуют. Глаза — сила. Закачаешься. Ты пойдешь со мной. Давай собираться, — сказала Татьяна и выдернула заколку из основания башни. Посыпались гребенки и шпильки. Тяжелая волна волос накрыла Альбину непроницаемым, как шелк, черным с синевой покрывалом. Альбина собрала волосы, разделила их на три равные части и стала ловко плести толстую косу.

Я вышел из комнаты в крохотную прихожую и задернул за собой ситцевую, в желтых цветочках, занавеску. Затем заглянул в шкаф, убедился, что девушки не преувеличивали: кроме горбушки батона и пары ложек кабачковой икры на дне банки в шкафу ничего не было. К возвращению с работы Нины необходимо запастись и свежими батонами, и кабачковой икрой, и чаем с сахаром. Я намазал на горбушку икры и стал есть.

Минут через десять вышли принарядившиеся девушки. Татьяна неожиданно наклонилась и, обдав меня запахом духов «Кармен», которыми любила душиться, откусила от горбушки добрую половину.

— Люблю повеселиться, — доверительно сообщила она. — Особенно пожрать. Семью-восемью батонами в зубах поковырять.

Они вышли. В окно я наблюдал, как они, повизгивая, перебирались по кирпичам на другую сторону улицы, до краев наполненной жидкой грязью.

6. ДАНИЛА ПЕТРОВИЧ

Еще издали я увидел на высоком крыльце гастронома толпу человек в пятнадцать. Кто-то, резко жестикулируя, не давал толпе разойтись. Догадываясь, кто это, и вообще, в чем дело, я приблизился. Пьяный Данила Петрович проповедовал что-то снисходительно, но недоверчиво внимающим ему зевакам. В уголках глаз и губ его скопились желтоватые сгустки. У ног Данилы Петровича сыто и преданно позевывал Шарик.

— А вы полагали, я всю жизнь макулатуру принимал? — неизвестно кого вопрошал Данила Петрович. — Глубочайше заблуждаетесь!..

— А кем же ты раньше-то был? — вяло поинтересовались из толпы. Голос этот показался мне знакомым. Я присмотрелся внимательней. Так и есть — Леня-Боровок. В который уж раз меня поразила быстрота, с какой он отзывается на любое происшествие в городе. Будто заранее догадывается, что в таком-то месте, в такое-то время случится такое-то событие. Как обычно, на Лене плоская кепка-восьмиклинка, серенький застиранный плащик с бахромой на рукавах и тяжелые сапоги, покрытые и давнишней, уже не отмывающейся, въевшейся в кирзу грязью, и новой, свежей.

Данила Петрович приосанился. Я не верил своим глазам — так пьянка изменила его. Уму непостижимо, как умный человек может позволить себе опуститься до подобного состояния.

— Я… преподавал в институте, — торжественно провозгласил Данила Петрович и, насладившись произведенным впечатлением, еще более торжественно добавил: — Я учил студентов фи-ло-со-фи-и. Науке наук!

— С чего же ты дополз до жизни такой? — опять спросил Леня-Боровок, насмешливо прищурив прозрачные, с белесыми ресничками, глаза.

На изможденном лице Данилы Петровича отразилось какое-то колебание. Будто он хотел, да боялся что-то сообщить. Зеваки усмехались.

— С того небось, што и все? — свойски подмигнул Даниле Петровичу высокий тощий мужчина в фуфайке, как мукой обсыпанной древесной пылью, и с кошелкой, из которой свешивалась розовая головка ошиканной курицы. — Со змия зеленого? Мно-ого через него нашего брата пропадает!..

В толпе оживленно и понимающе загомонили, а Данила Петрович, вскинувшись так, точно наступил на что-то острое или горячее, передразнил, перекосив лицо:

— «Со змия… с зеленого…» У вас одно объяснение — «со змия… с зеленого». А мне и спознаться-то с ним некогда было: полжизни и не жил, считай. Я и сейчас-то не уверен, что живу, что не снится мне…

Он понурился, осел — смотреть неловко. Я испугался, как бы он не заплакал. Может, он того и ищет — кому бы поплакаться про свою разнесчастную житуху? До этого раньше дело не доходило — может быть, дойдет сейчас?..

— Што-то ты мутно выражаешься, — отозвался мужчина с кошелкой, закурив тоненькую, как гвоздь, папироску «Севера». — Пошто так-то?..

Опустив взгляд к земле, Данила Петрович молчал, полностью погрузившись в свои невеселые, судя по всему, мысли. Наконец, качая головой, он пробормотал изумленно, словно для одного только себя, и при этом не веря как бы тому, что говорил:

— Восемь лет… Восемь лет за колючей проволокой. Три за немецкой да пять — по ложному доносу… А спросите, за какой было полегче — не скажу-у… Восемь лет…

Встревоженные глаза его перебегали с одного лица на другое. Зеваки притихли. Притих и я. В газетах много писали про бывших пленных: нельзя, мол, осуждать их всех огульно, что война — есть война, на ней всякое случалось, но те бывшие пленные, о которых писали, жили далеко, а этот — рядом.

— А ты зачем к немцам-то попался? — построжел мужчина с кошелкой.

— А ежели я ранен был? — будто обрадовавшись такому вопросу, как-то с подседа ответил Данила Петрович. — Ежели без сознания-то?..

— Ну… если оно так… Раз без сознания, дак чего же ты теперь-то хлопочешь? — рассудил мужчина.

Зеваки одобрительно загудели. Лицо Данилы Петровича напряглось и побагровело. Видно, вопрос мужчины пришелся на самое больное место его души. Но возразить или ответить он не успел.

— А тех, кто без сознания, немцы в плен не брали, — небрежно заметил Леня-Боровок. — Тех, кто без сознания, они пристреливали.

Данила Петрович, казалось, протрезвел.

— Так вы что же? Хотели бы, чтоб и меня? — обратился он к Лене и затем перевел взгляд на зевак: — Да вы что, братцы?..

«Братцы» отчужденно помалкивали, выжидая, что последует дальше.

— Наплел небось? — усмехнулся мужик с кошелкой.

— Напле-ел? — возмутился Данила Петрович и стал торопливо, но бестолково расстегивать пальто, чтобы, сняв его, задрать рубаху и показать изуродованную осколками, как он бормотал, поясницу. — Я докажу-у!.. Я докажу вам!..

— Ничего ты мне не докажешь! — осерчал мужчина и так тряхнул кошелкой, что куриная головка закачалась, как маятник. — Плевал я на твои доказательства. Ты вот пить брось — тогда и докажешь…

Он и в самом деле плюнул и деловито понес свою кошелку дальше. Данила Петрович проводил его задумчивым, печальным взглядом, и на лице его стало проступать нормальное, почти трезвое выражение. Сосредоточенно и отстранение нахмурившись, он начал осторожно спускаться со ступеньки на ступеньку. Шарик, радостно вильнув хвостом, последовал за ним.

— А ну-к, погодь! — сказал Леня-Боровок. — Ты чего это, батя, про политику толкаешь?

Данила Петрович, вяло отмахнувшись — какая, мол, там политика, — спустился еще на одну ступеньку. Шарик, боязливо оглянувшись на Леню, отбежал в сторонку, должно быть, ему уже доставалось от Лени.

— Ну-к, погодь! — рявкнул Леня, отлепив от стены тугую, с покатыми плечами спину. — Как дружинник говорю тебе, понял?

Данила Петрович, вобрав голову в плечи и не смея оглянуться, замер, как вкопанный. И столько в его фигуре было приниженности, столько покорности и готовности вытерпеть безропотно все, что Леня ни пожелает, что я забыл и о том, что он был в плену, и что Леня мог забрать меня в свою кутузку и засадить на пятнадцать суток.

— Отстань от человека, — сказал я Лене. — Какое ты имеешь право?

Маленькое лицо Лени исказилось веселой гримасой.

— Ето хто тут про права бормочет? — коверкая слова и ерничая, спросил он. — Дай-ко на тя хляну…

И, обдав меня запахом гнилых зубов, пощупал под моими мышками. Вот такие-то непредсказуемые штуки и внушали, наверно, многим безотчетный страх перед Леней. Волна бешенства окатила меня с головы до ног. В таком, может быть, состоянии и решаются люди лечь на амбразуру. Что есть силы я оттолкнул от себя Леню обеими руками. Зацепившись каблуком за ступеньку, он плюхнулся на тяжелый зад.

— Ты чего-к? — опешил он.

— А ты чего-к? — его же словами отозвался я и сунул руки в карманы: пусть думает, что у меня там что-то остренькое припрятано.

— А ну, вынь руки из карманов! — завопил Леня, пытаясь взять меня на испуг. — По пятнадцати суткам скучаешь? Будут!..

Мне припомнился приблатненный пассажир, с которым я ехал в одном плацкартном купе от Ладвы до нашего города, возвращаясь с каникул на учебу.

— Это проблематично-с, — смелея от наглости, ответил я любимым изречением этого пассажира. — Точно же то, что уши-то тебе я срезать успею. Для такого крокодила, как ты, это непозволительная роскошь-с.

Обалдев от такого забубенного выражения, Леня трусовато изучал меня, прикидывал, наверно, мои физические возможности. В толпе посмеивались. Данила Петрович встревоженно оглядывался то на меня, то на Леню. А тот собирал в кулак всю свою злобу, копил решимость к броску. Вот закроет он сейчас свои тускло-голубые глаза, заскулит для храбрости и шарахнет в меня свою тушу…

— Это кто тут раскомандовался-то? — раздался за моей спиной чей-то знакомый голос. — Никак, ты, Ленька?.. О-ох, пугало ты огородное! С кем связался. С ровней-то небось не больно храбер?

Поднявшись ступеньки на три и тем обезопасив себя от внезапного нападения Лени, я оглянулся. Тетя Нюша из Наттоваракки стояла в дверях магазина. Она была не в фуфайке и не в болотных сапогах, а в плюшевом жакете и в резиновых ботах с огромными — опять же мушкетерскими! — пряжками-застежками. В каждой руке тетя Нюша держала по вместительной хозяйственной сумке. Из одной торчали желтые, как слоновая кость, макароны.

— Пошла ты!.. Кляча колхозная! — в сердцах выматерился Леня, не сводя с меня взгляда, алчущего расправы.

— Полеухала! — проникновенно отозвалась тетя Нюша. — Только пятки миликают!.. Уж кого-кого, а таких-то недоделков, как ты, Нюшка отродясь не баивалась… Да ты, милок, дай пройти-то, дорогу не загораживай. Люди добрые, чего этот хряк пихается-то? Осподи Исус милосердный, уж в город нельзя приехать!..

Одна из сумок тети Нюши ткнулась в оторопевшее лицо Лени, а другая тяжело опустилась на кепку-восьмиклинку. Звучно хрустнули макароны. Леня задрыгал, пытаясь лягнуть тетю Нюшу, но она двинула коленом в его пах, а я подставил ногу, и Леня, как бревно, покатился по ступенькам на нижнюю площадку. Сев, он вытащил из-за пазухи милицейский свисток и что есть силы дунул в него. Но удача отвернулась от Лени: ни милиционер не вывернул из-за угла, ни дружинник. И, не выпуская свисток из губ, Леня побежал куда-то, коротко присвистывая при каждом выдохе. Шарик припустил было за ним, но тут же отстал, тявкнув для порядку пару раз.

— Вишь вот: собаки брезгают связываться с мазуриком, — вздохнула тетя Нюша. — А ведь и у него есть матерь… Дак тебя вылечили? Ну и слава тебе господи. Я уж так расстраивалась — ухайдокали, думаю, парня, картошка того и не стоит… Тебя увезли, а на другой день дожди-то! И хлещут, и хлещут… Ну, говорю, ребята, видно, господь-бог чаю напился, а кран у самовара забыл закрыть. Намучились мы, погеройствовали — есть што вспомнить. Сегодня-то последнее поле доубирываем. Дай, думаю, коли дело такое, съезжу в город, накормлю работничков посытнее, пускай не поминают Нюшку беспутную лихим словом. Макарон вот накупила, маргарину — будет чем потчевать… Да это не мой ли автобус-то с моста скатывается?..

От моста метров триста, а до остановки пять шагов, и можно успеть дойти не торопясь, но тетя Нюша срывается на панический бег. На ходу я перехватил у нее одну из сумок — тяжелую, как кирпичами набитую.

Автобус подкатил. Я подсадил тетю Нюшу на заднюю площадку, и она, пожелав мне найти хорошую невестушку, тут же принялась махать носовым платком, извлеченным из манжета левого рукава жакета, будто я был родным ей человеком, от которого она скрепя сердце вынуждена уехать далеко и надолго.

Выкашлянув синее облачко отработанного газа и тем как бы стронув себя с места, автобус ушел. Я направился обратно к гастроному. Толпа на крыльце рассеялась. Лишь Данила Петрович понуро стоял на нижней ступеньке, поджидая меня. От того, что он был в плену, общался с фашистами, я ощутил к нему невольную, без ведома разума возникающую брезгливость. Не хотелось ни видеть его, ни разговаривать с ним. Можно было, конечно, сделать вид, что я забыл про него, что необходимо отправиться по своими делам, но в этот холодный осенний вечер Данила Петрович выглядел таким заброшенным и беззащитным, что я опять не выдержал — подошел и спросил, не проводить ли его до дому. Он кивнул. Мы пошли Поморской улицей, в глубине которой, ближе к Выгу, находился приемный пункт Данилы Петровича. Шарик, обнюхивая все, что попадалось на его пути, семенил впереди нас, время от времени проверяя, не свернули ли мы в сторону. По мосткам правой стороны улицы, с грохотом и скрипом, тянулась к реке вереница самодельных тележек с порожними бидонами и ушатами, а по левой, от реки, с наполненными — таким способом жители города доставляли воду для своих житейских нужд.

Мне хотелось спросить Данилу Петровича, зачем он так напивается, зачем унижает себя перед любым встречным, может, у него и вправду нечисто на совести, но я не посмел. И Данила Петрович, чувствовал я, что-то хотел сказать мне или о чем-то спросить, но, взглянув на меня пару раз, воздержался.

Зайти в приемный пункт попить чаю я отказался, сославшись, что Нина с минуты на минуту вернется с работы, а дома нет ни куска хлеба, ни глотка чаю. Смущенно откашлявшись, Данила Петрович напомнил мне о своем близком дне рождения. Мне показалось, что не то он намеревался сказать, да на ходу передумал. Я не забыл о его приглашении, сделанном еще до нашего отъезда в Наттоваракку, размышлял даже о подарке, но теперь не знал, как быть. Пробормотав что-то вроде «поживем — увидим», я зашагал обратно к гастроному.

Шагов через пятьдесят я оглянулся. Шарик удрученно сидел перед дверью в приемный пункт и в недоумении, слегка повизгивая, крутил черным влажным носом. По его разумению, Данила Петрович вел себя странно — обычно в такие дни Шарик беспрепятственно допускался в дом и вел себя там как хозяин. Значит, Данила Петрович решил переломить себя, прекратить запой — вот и не впустил Шарика в пункт. Не знаю почему, но мне от этого сделалось легче. Я вспомнил девушку в черном пальто с капюшоном, отороченным белым мехом, и настроение мое поднялось до обычного нормального уровня. Про Леню-Боровка не думалось вовсе, хотя я отдавал себе отчет в том, какого гнусного врага приобрел в его лице.

Ветер дул по-прежнему напористо и неутомимо. Исчезли тяжелые, как морские валы во время шторма, свинцовые тучи. В предвечернем небе рождались и тут же умирали разлетистые перистые облака, будто невидимая кисть наносила их на голубой купол и тут же стирала, недовольная своим наброском.

7. ВЗГЛЯД

Проснулся я от чьих-то глубоких вдохов и энергичных выдохов, от порывистых накатов прохладного воздуха. Открыл глаза. Посреди комнаты Татьяна занималась гимнастикой, глядя на приколотую к стене вырезку из журнала «Работница» с комплексом упражнений и надписью: «Хочешь быть красивой?.. Будь ею!»

Весь облик Татьяны, серьезный и вдохновенный, убеждал в том, что она не на шутку решила быть красивой. А по-моему, так она и без гимнастики была девушка хоть куда: и глаза, и губы, и грудь под тонким трикотажным костюмом — все на месте, все как положено, все ладненько подогнано одно к другому.

— Глаза не лопнут? — полюбопытствовала Татьяна, перехватив мой заинтересованный пытливый взгляд.

Дождавшись паузы между упражнениями, я встал и вышел в прихожую. Ходики над столом показывали первый час дня. Вот это отхватил. Так можно и свою собственную свадьбу проспать, как говаривает моя мама. Я и раньше не жаловался на худой сон, а теперь, отлежав в больнице с сотрясением мозга, совсем осатанел — постоянно хотел спать и засыпал мгновенно в любое время суток, в любом месте и в любом положении, хоть стоя, — надо было только закрыть глаза. Не знаю уж — в связи ли с этим, или само по себе во мне проявилось еще одно свойство, ранее за мною не замечавшееся: стоило мне посмотреть на любого человека, и я мог, как мне казалось, безошибочно, представить себе, каким будет этот человек через пять — десять лет. С недоумением увидел я Татьяну раздавшейся и огрузшей, уже и не помышляющей о том, что можно быть красивой — стоит только захотеть. Жаль, что невозможно взглянуть на себя со стороны, попытать свое будущее.

Нина работала в первую смену, Альбина, не желавшая следовать похвальному намерению Татьяны, сладко посапывала в своей постели, свернувшись уютным крендельком и прикрыв пуговку-носик распущенным концом косы, как кошка хвостом перед ненастной погодой.

Вчера между Татьяной и Альбиной случилась размолвка. «Она же как увидела Женьку, вцепилась в него — трактором не оторвать, — пожаловалась Татьяна Нине. — Для ее светлости, что ли, я старалась?..»

Позавтракав, я вышел из дома и направился на Городскую сторону. Надо походить вокруг второй школы, попытаться выяснить, не учится ли в ней девушка с Больничного острова. А заодно заглянуть в городскую библиотеку, сменить книги.

Всюду пестрели афиши нового итальянского фильма «Утраченные грезы». На овальных гранитных берегах порожистых протоков и главного русла реки сушились после напряженной летней навигации вытащенные и перевернутые вверх дном поморские лодки, узкие и длинные, но необычайно устойчивые как на коварном речном пороге, так и на строптивой морской волне. Мачты небольших рыболовецких судов, опутанные паутиной снастей, покачивались в широком бурливом устье. За ними голубой эмалью сверкало холодное Белое море.

Жарким стыдом прошибало меня насквозь, когда я снова и снова вспоминал, каким оболтусом показал себя в ответ на дружелюбное обращение девушки с Больничного острова. Вот и ломай теперь голову, как исправить сложившееся по собственной дурости положение — может быть, уже безнадежное. Какой изыскать хитроумный способ, чтобы девушка уделила тебе хоть бы малую толику своего внимания и убедилась, что ты, в сущности, не такой уж и тупица и грубиян?..

Школа номер два стояла через дорогу от гостиницы, часть второго этажа которой занимала городская библиотека. Надо вот как сделать: заменив книги, попросить у библиотекарши Насти какой-нибудь журнал, пройти в читальный зал и, пристроившись возле нужного окна, понаблюдать за школой. Задумка отличная, но одно смущает: а ну как Настя раскусит мои намерения? Она и без того как-то странно относится ко мне: придирчиво и высокомерно, будто я однажды и навсегда провинился перед ней в чем-то.

Ладно, зайду в библиотеку просто так, заменю книги, а там видно будет. Сокращая путь, я вошел в городской сад. Ветер азартно, словно вспугнутых воробьев, гонял по коротким аллеям стайки желтых листьев, пробовал свой голос в раковине эстрады, походившей на во много раз увеличенную суфлерскую будку.

Первым, кого я увидел, войдя в библиотеку, был Очередной Соискатель — так прозвал я многочисленных поклонников Насти, целыми днями, сменяя один другого, терпеливо просиживавших на стуле, для того и поставленном у входа. Сидит, сердечный, мается, в кулак зевает, глубокомысленно уставившись в окно, за которым кроме верхушки телеграфного столба с взъерошенной вороной на нем да с фарфоровыми чашечками и проводами ничего больше и нет.

Насти в передней части библиотеки не было. Из-за шкафов и полок доносилось ее посвистывание. Обожала она насвистывать, выдавала иногда такие попурри на темы песен популярных советских и зарубежных кинофильмов — заслушаешься. Сегодня попурри показалось мне странным: веселая мелодия «Песенки про пять минут» из кинофильма «Карнавальная ночь» причудливо переплеталась с мрачноватой темой песни «Виновата ли я?..» из фильма «Тучи над Борском».

Я стал изучать заголовки книг, разложенных на столе как на прилавке. Попурри смолкло — стало быть, Настя увидела меня, — раздался стук каблуков: ближе, ближе… Я поднял голову и… обалдел. Каждый раз, встречаясь с Настей, я поражался ее карим, с диковатой раскосинкой глазам, жарко сверкавшим на чистом, одним уверенным махом очерченном лице. Но не это поразило меня сегодня, а то, что Настя приветливо, а не сурово и высокомерно, как обычно, смотрела на меня, по-хорошему улыбаясь.

— Как долго вас не было, — сказала она, не заметив моего смущения — быть может, потому, что смутилась сама.

Я забыл, что умею говорить по-русски — молчал как рыба.

— Да он же глядит в книгу, а видит фигу! — сострил Очередной Соискатель и сам же засмеялся первым, будто произвел на свет нечто безумно занятное.

— А вас не спрашивают! — отрезала Настя, слегка нахмурившись. — Если вам не надоел этот стул, помалкивайте.

Тщательно осмотрев книги, возвращаемые мною, Настя разрешила мне пройти к полкам. Такое доверие, как я давно заметил, она оказывала немногим. Изумленный ее приветливым обращением, я худо соображал. Наконец, немного поуспокоившись и на всякий случай решив быть начеку, я выбрал Диккенса — две книги «Посмертных Записок Пикквикского клуба» — и вернулся к столу.

— Вы совсем не читаете наших писателей, — продолжала ошеломлять меня Настя. — А почему-у?

Все еще подозрительно настороженный, я сообщил угрюмо, что да, мне не нравится наша литература. Классика, конечно, не в счет.

— За что же вы ее так? — полюбопытствовала Настя, имея в виду, конечно, современную, а не классическую литературу.

— Вранья много. Все придумано. Про колхозы, например. Жил я в колхозе — знаю. Я по названию могу определить, хорошая книга или худая.

— Плохая, — поправила меня Настя. — Например?

— «Солнце светит всем», «Заре навстречу», «Кавалер Золотой Звезды»…

— Ну-ну, — засмеялась Настя, сделавшись еще обаятельнее. — Как говорится — не лишено оснований… Скажите… если, конечно, не секрет, а сколько вам лет?

— Семнадцать, — ответил я. — Почти… А вам?

— Женщинам такие вопросы не задают, — слегка помрачнев, назидательно улыбнулась Настя, покосившись на Очередного Соискателя, явно обеспокоенного нашим задушевным разговором. — Мне, увы, больше. Мне уже девятнадцать.

— Это ничего, — искренне утешил я Настю.

— Вот и хорошо, — еще больше омрачилась она и придвинула ко мне читательскую карточку — расписаться за полученные книги. Поставив подпись, я поднял глаза на Настю: мне казалось, что она еще не все сказала, что хотела. И тут случилось такое, что окончательно доконало меня: Настя, накрыв своей крепенькой ладошкой мою руку и чуть-чуть порозовев от смущения, осведомилась, не обескуражит ли меня одна ее небольшая просьба. Говорят, идет хороший фильм — «Утраченные грезы», кажется, итальянский. А возможности вырваться за билетами нет. Так вот… нельзя ли как-то… помочь… в этом?..

Это была неожиданность из неожиданностей. Голова пошла кругом. Я хотел заверить, что, конечно же, сделаю, какой вопрос, в лепешку расшибусь, а билеты хоть из-под земли достану, но не успел — за моей спиной громко вскрикнула отворяемая дверь. Настя прянула туда взглядом, и я тоже — на пороге стояла Валя с двумя книгами под мышкой. Она было обрадовалась, увидев меня, и тут же насторожилась, усмотрев, наверно, что-то нехорошее на моем лице. Я растерянно глазел на нее, она на меня, Настя на нас обоих, а Очередной Соискатель на всех нас.

Надо немедленно исчезнуть. Пообещав Насте достать билеты на девятичасовой сеанс, я направился к выходу, делая вид, что Валя сама по себе, а я соответственно. Намерение понаблюдать из окна читального зала за второй школой забылось. Я подумал, правда, что там мог сидеть Юрка, коль скоро наши вернулись из Наттоваракки, но сейчас мне было и не до Юрки.

Валя опередила меня — вышла первой. На лестничной площадке мы переглянулись, молча спустились вниз и вышли на улицу.

— Ну и как? Ты собой доволен? — спросила Валя, не глядя на меня.

— А почему? — я прикинулся дурачком.

— Не на-до! — пресекла она мои уловки. — Если ты не хочешь… Но зачем же так вести-то себя? Зачем?..

Я в упор взглянул на нее и едва не спросил, а почему она во всем слушается Светку, шагу без оглядки на нее ступить не смеет, но что-то удержало меня. Я молча направился через центр Городской стороны к Большому мосту. К моему удивлению, Валя не вернулась в библиотеку, а пошла вместе со мной.

Город был оживлен. Возле магазинов, продуктовых и промтоварных, возле столовых и пивных, у входа в кинотеатр «Норд» — всюду сновал народ, только что добивший первую смену трудового дня.

— Зачем так-то? — повторяла Валя, прижимая к груди книги. — Зачем?..

Мы взошли на горбатый Большой мост. Справа и слева, отражая и дробя огни города, с шумом и звучными внезапными всплесками неслась бурная холодная вода. Валя шагала, как деревянная, и видно было, что обижена так, что еще сильнее уже невозможно было обидеть ее. Тыльными сторонами ладоней она ловила бегущие из глаз слезы. Набухшие губы расползались. Валя пыталась совладать с ними и не могла совладать.

Неожиданно я ощутил на себе чей-то взгляд и резко посмотрел влево: на другой стороне моста, опершись об сиденье велосипеда, стоял Сашка Моряков. Он пристально и с таким состраданием всматривался в Валю, что казалось, и сам вот-вот расплачется. Мне стало не по себе. Мне сделалось еще хуже, когда Сашка перевел свой взгляд на меня: столько презрения, столько всего другого, самого разного, читалось в этом взгляде. Будто Сашка полагал меня ничтожной козявкой, не более.

Наши взгляды столкнулись. Сашка вздернул взлохмаченную ветром голову, сложил губы трубочкой, намереваясь засвистеть; нажал на педаль и, плавно набирая скорость, покатил в город.

Валя ничего не заметила. Прижав книги к груди, она быстро шла, забыв, кажется, что я иду рядом. Я отстал незаметно. Оглушенный тем, что так внезапно и так разом обрушилось на меня, я совершенно растерялся. Что ждет меня завтра в школе? А сегодня вечером? Придет Настя к девятичасовому сеансу в клуб имени С. М. Кирова или она обо всем догадалась и решила, что не стоит?..

8. УТРАЧЕННЫЕ ГРЕЗЫ

Все же в половине девятого я уже стоял у входа в клуб имени С. М. Кирова, поджидая Настю. В кармане у меня паспорт, а в нем два билета. Фильм из тех, на которые дети до шестнадцати лет не допускаются, значит, на контроле будет стоять сам заведующий клубом Домодедов, проверять наличие паспортов. Многие ребята относятся к этому спокойно — надо так надо, — меня же эта процедура каждый раз обижает.

Вот уже без пятнадцати девять, а вот и уж без пяти… Настя появляется тогда, когда я почти уговорил себя, что она не придет. Рядом с ней деловито и уверенно вышагивал Очередной Соискатель. Полное впечатление, что они идут вместе по обоюдному согласию, но нет: Настя, не обращая никакого внимания на своего добровольного провожатого, подходит ко мне. Касса уже закрыта. Но у этого типа достало наглости спросить, не уступлю ли я ему свой билет.

Так и есть: на контроле стоит сам Домодедов. Я извлекаю из внутреннего кармана пиджака паспорт, вкладываю в него билеты. Домодедов, пружиня на носках и грозно прищурившись, смотрит, как мы идем.

В фойе много народу. Кто ест пирожное, кто пьет пиво, вынося кружки из тесного буфета. Мне кажется, что все смотрят на нас. Настя, замечаю я, выше меня. Надо было подложить в ботинки толстые стельки. Я ловлю себя на том, что начинаю сутулиться. А этого-то как раз и не надо. Но выпрямиться я уже не в состоянии. Я делаю вид, будто Настя сама по себе, и я то же самое. Я соображаю, что могу встретить кого-нибудь из учителей. А если здесь девушка с Больничного острова? Я недалек от того, чтобы развернуться и бежать, бежать из клуба.

Домодедов, многозначительно крякнув, берет мой паспорт и нарочито долго рассматривает мою фотографию. Затем, словно спохватившись, что заставляет ждать, отрывает корешок одного билета и кивком предлагает Насте войти в кинозал. Вот мерзавец! Но Настя не уходит, она не из тех, кто бросает товарища в беде. Комом, готовым взорваться в любое мгновение, во мне зреет возмущение.

Домодедов показывает кому-то паспорт и спрашивает, моя ли в нем фотография. Это уж настоящее глумление. Я выхватываю паспорт из волосатой, короткопалой руки Домодедова. Если он осмелится задержать меня, я за себя не ручаюсь.

Из-за спины этого сатрапа возникает Полуянов. Теперь полная хана. Припомнит мне сейчас военрук «Чайный домик», отыграется на мне.

Полуянов наклоняется к правому уху Домодедова и что-то шепчет, затем легонько подталкивает меня в зал. Мы входим и занимаем свои места. Мне очень стыдно перед Настей. Ей и самой, должно быть, нехорошо.

Полуянов садится двумя рядами впереди нас. Какие у него усталые плечи, да и весь он блеклый какой-то, неухоженный. Говорили, что у него умерла жена, от рака как будто, и теперь он живет один, даже детей у него нет — ни сына, ни дочки.

Я решаюсь взглянуть на Настю. Она, посмеиваясь, наблюдает за Домодедовым. И неожиданно я вижу его ее глазами — совсем не страшный, смешно пыжащийся и по-своему даже обаятельный человечек.

И тут в зал входит она — девушка с Больничного острова. Капюшон откинут на спину. Глаза рассеянно блуждают по рядам. В легких сумерках зала девушка выглядит еще прекраснее. И неожиданно наши взгляды встречаются. Что-то изменилось в ее лице — вот вам крест. Она узнала меня. А я сижу рядом с Настей — влип. Каким, должно быть, жалким выгляжу я сейчас…

Фильм начался, но я почти не воспринимаю ничего из того, что происходит на экране. Как мне надо вести себя, когда фильм кончится, посмотрит ли еще раз на меня девушка в черном пальто, и если посмотрит, то какими глазами? И как мне вести себя с Настей на улице?.. А Полуянов?.. Как он отреагирует на все, что, конечно же, заметит?.. Впрочем, на Полуянова наплевать.

Кадры впечатляют, актеры — лучше не надо, особенно Сильвана Пампанини, но содержание фильма по-прежнему не доходит до меня. Я ощущаю только, как стремительно летит время…

Фильм кончается. Открываются сразу три выхода, и зрители тесной толпой валят наружу, в темноту и в свежесть. Чуть впереди, усмехаясь в прокуренные до желтизны усы, передвигается Полуянов. Стыдясь чего-то, украдкой я выискиваю взглядом девушку с Больничного острова. Вон она — пробирается между рядами, вся озабоченная тем, чтобы не задевать сиденья, но что-то подсказывает мне, что она все-таки не упускает меня из виду. Девушка выбирается из рядов перед нами и, горделиво вздернув носик, выходит на улицу. Вся ее повадка как бы уличает меня в чем-то — мне кажется так.

С губ Насти слетает пар. От холода после тепла лицо ее грубеет. От этого я чувствую себя увереннее, будто сравнялся с ней в чем-то. Настя продевает свою руку в сгиб моей правой руки, нажимает плечом и спрашивает, о чем я молчу. Интересный вопрос. Вот только как на него ответить?.. Еще интереснее будет, если девушка в черном пальто обернется и увидит, как мы тут обжимаемся с Настей. Но как часто со мной случается, мне необходимо усложнить свое положение. Я бухнул, что хочу поцеловать ее — Настю, конечно.

— Так в чем же дело? — посмеиваясь, подначивает Настя.

Поднявшись на цыпочки, я потянулся к ее губам. Совсем рядом от моих огромные глаза Насти, полные едва сдерживаемого смеха. Настя, видимо, тоже вытягивается на цыпочках, я никак не могу дотянуться до ее губ. На цыпочках долго не простоишь, сводит мышцы. Не солоно хлебавши, приходится на половине бросить эту затею. И тут я вижу, что перед тем как свернуть на мостки, ведущие к Больничному мосту, девушка в черном пальто оглянулась. Она видела, конечно же, все.

— Понравилось? — поддразнивает меня Настя. — Проводи меня до автобуса. Мне пора домой.

— А может, прошвырнемся пешком? — бесшабашность охватывает меня.

— Ой, нет-нет!

Впереди двое. Хорошо, если бы они оказались хулиганами. Я бы сразился с ними, показал Насте, какой я неустрашимый. Двое ближе. Я узнаю в них Ваську и Юрку. Они оживленно спорят о чем-то.

— Привет, — небрежно роняю я, поравнявшись с ними.

Они останавливаются и смотрят так, будто каждого хорошенько трахнули по башке.

— Т-ты-ы? — выдыхает Васька, и в голосе его звучит надежда, что это не я.

Настя, подыгрывая мне, еще крепче прижимается к моему плечу. Так мы и проходим мимо, и я ощущаю на своей спине завидующие взгляды моих дружков. Я прошу Настю обождать и подхожу к корешкам на пару слов. Они выглядят так, будто оскорблены свалившимся на меня счастьем. Еще они как бы сомневаются, достоин ли я его, сумею ли удержать.

— Это кто? Настя? — обиженно вопрошает Васька.

— Нет. Это королева Марго. Урожденная Валуа.

— Ну, ты даешь! — не верит своим глазам Васька, а Юрка глупо ухмыляется.

С них хватит. Я возвращаюсь к Насте. И не удерживаюсь от того, чтобы не нанести дружкам еще один удар — обнимаю ее.

— Тот, что разговаривал с тобой, сидел на моем стуле, — сообщает Настя. — А Валя-то Коничева девочка славная. Ты ее сегодня очень обидел. Зачем ты так?..

Я молчу. А что тут скажешь? Настя должна сама догадаться, что нечего. Уж не для того ли она и пришла, что хотела сказать про Валю?..

Мы подходим к остановке. Автобуса нет, улица пустынна. В это время суток автобусы ходят редко. Настя как-то странно косится на меня.

— Теперь мы увидимся не скоро, — говорит она, загадочно и почему-то тревожно улыбаясь. — Я уезжаю в Петрозаводск и вернусь только после Октябрьских праздников. Меня там ждут, понимаешь?

— Понимаю, — бормочу я, хотя ничего не понимаю.

— Чего ты понимаешь? — спрашивает Настя, и глаза ее становятся еще тревожнее. — Ничего ты не понимаешь. Ни-че-го.

Из-за поворота, переваливаясь с боку на бок, выезжает автобус. Я беру Настю под локоть, чтобы, как только распахнется дверь, нырнуть вместе с нею в автобус, и тут ощущаю, как отчужденно напряглась Настя. Должно быть, она не хочет, чтобы я проводил ее до дому. И точно.

— У меня к тебе просьба, — говорит Настя, ласково глядя на меня. — Исполнишь?

— Конечно.

— Не надо провожать меня. Ладно?

— Ладно.

Подвывая изношенным мотором, автобус подкатывает к остановке. Настя ныряет в его теплое нутро, жестом требует, чтобы я держался веселее. Отвечаю ей жалкой, вымученной улыбкой. Удовлетворенно кивнув, Настя отворачивается к кондукторше купить билет. Автобус отваливает. На улице ни души. Покачиваются фонари на столбах, и ярко, будто надраенная, сияет луна.

9. СТАРИКОВА

Дверь, настороженно пискнув, отворилась, и в класс, глядя только перед собой, вступила директор школы Старикова. Мы поднялись, стараясь не греметь крышками парт. Клавдия Степановна, касаясь кончиками пальцев одной руки кончиков пальцев другой, что, как мы знали, было признаком ее плохого настроения, медленно отошла от стола к окну. Тишина установилась такая, что слышно было, как за стеной, в соседнем классе, стучал мелок о доску.

В руке Стариковой была общая тетрадь в коричневом коленкоровом переплете — одна из четырех с поэмой Васьки Ямщикова о Лене-Боровке, ходивших по рукам не только в нашей, но и, как доносили слухи, в школе № 2. Кто-то подбросил ее в кабинет Стариковой сразу же после возвращения класса из Наттоваракки. Об этом, двусмысленно как-то усмехаясь, сообщила Клавдия Степановна, войдя пятью минутами раньше. Уж если за «Чайный домик» грозит исключение из школы, то что же ждет Ваську за эту поэму. Сегодня я своими ушами слышал, как первоклашка обратился к своей однокласснице со словами, с которыми обращался в поэме Леня-Боровок к девушке-тунеядке, отданной ему на перевоспитание: «Оказала бы ты мне сердечное внимание, чтобы не было мине телесного страдания».

Безучастно взглянув на свое отражение в темном окне, за которым еще не рассосались утренние сумерки, Старикова перевела свой взгляд на нас так, как переводят луч прожектора с одного предмета на другой. Рубиново взблеснул и погас депутатский значок на отвороте строгого пиджака-жакета мышиного цвета.

— Садитесь, — Старикова шевельнулабледными, в нитку вытянутыми губами.

Мы сели.

— Знаете, что это? — Старикова очертила тетрадью, выставив ее лицевой стороной к классу, плавный полукруг.

Мы знали. И Старикова знала, что знаем. Но, видимо, так уж полагалось строить разговор с нами, чтобы с первых секунд ощутили мы напряжение, сильнее почувствовали значительность момента и как следует прониклись им. Такими-то вот приемами и снискала, должно быть, наш директор славу человека, с которым лучше не связываться.

Потомив нас паузой, Старикова швырнула тетрадь на стол и с брезгливой гримасой на строгом лице спросила:

— А теперь поднимите руку, кто написал эту мерзость.

Вот это да. Тишина в классе сделалась еще напряженней. За стеною опять застучал мелок. При нажимах на доску он поскрипывал, и это вызывало во мне какие-то неприятные ощущения. Тягостное настроение человека, с которым не желают считаться и мнение которого никого не интересует, нахлынуло на меня. Я покосился на Ваську. В зеленых глазах его посверкивали желтые крупинки упрямства и злости, а веснушки на его побледневшем лице стали казаться выпуклыми, как спичечные головки.

— Значит, в десятом «А» классе нет автора этого возмутительного про-из-ве-де-ния? — еще раз осведомилась Старикова, едва заметно и оттого непередаваемо унизительно усмехаясь.

— Да почему возмутительного-то? — неожиданно раздался робкий голос Юрки. — Почему возмутительного-то?

Клавдия Степановна удивленно и недовольно взглянула на Юрку, а по застывшему лицу Стариковой скользнула тень, — будто ей легче стало, что кроме ее голоса в классе прозвучал чей-то еще.

— Вот как. А вы, должно быть, полагаете, что это шедевр доморощенного поэтического искусства? — холодно поинтересовалась она. — Уж не желаете ли вы, Горчаков, примазаться к чужой и очень сомнительной славе?

— Ой, да, может, поэма не у нас и написана! — вставила Галка Пертонен. — Откуда вы знаете? Есть же грамотные и в других классах. Проясните свою мысль!

Старикова нахмурилась. Соображение Галки явно пришлось ей не по вкусу. Безобидным оно было только на первый взгляд. На самом же деле, оно заключало в себе и намек, и вопрос: всей школе известно, что в нашем классе учится тот, кто даже сочинения нередко излагает стихами, так что же вы-то, Галина Михайловна, темните?..

Но Старикова не позволила сбить себя с занятой позиции. Проигнорировав выпад Галки, словно его и не было, и обращаясь к Клавдии Степановне, а не к самому Юрке, она спросила:

— Кажется, Горчаков решил сыграть роль фрондера? Но разве ему эта роль по плечу? Ни внутренние и уж, разумеется, ни внешние данные Горчакова не соответствуют его претензиям на эту роль.

Порхнул чей-то угодливый смешок. В затертом до блеска пиджачке-обдергунчике, в штанах с заплатками на самом выпуклом месте, Юрка и впрямь не тянул на фрондера — словечко это любил употреблять Никита Сергеевич Хрущев на встречах с деятелями литературы и искусства, которые часто транслировались по радио. Судя по смыслу, который вкладывался в это словечко, люди, заслужившие кличку фрондера, не заслуживали ни доверия, ни уважения — ничего не заслуживали.

— Это… не… честно, — облизав пересохшие губы и нахохлившись, произнес Юрка. — Порядочные люди не разговаривают на таком языке.

Класс изумленно замер. Впервые мы слышали такое. Показалось даже, что смутилась и Старикова, хотя ее строгое, с темными подглазьями лицо не дрогнуло ни одним мускулом.

— Ну-ну так. Покорнейше благодарю, Горчаков, за урок хорошего поведения, — произнесла она. — С вами все ясно. Но есть еще коллектив. И я верю в этот коллектив.

Она выражалась так уверенно, так убежденно, что волей-неволей хотелось оправдать ее ожидания, показать, что мы и в самом деле такие разумные и послушные мальчики и девочки, какими она и желает видеть нас.

— Сегодня вам предстоит исполнить свой гражданский долг, — оттолкнув от себя тетрадь с поэмой еще дальше и едва не опрокинув чернильницу-непроливайку, продолжила Старикова. — Обсудить и осудить эту поэму. Ну, и ее автора, конечно, если таковой найдет в себе мужество признаться. Посмотрим, чему мы научили вас за девять лет учебы в стенах этой школы.

«Вот это здорово, — подумал, наверно, не один я. — Как же его исполнить — гражданский долг, если все уж решено за нас — обсудить и осудить?..»

— После уроков прошу не расходиться. Буду с нетерпением ждать результата вашего откровенного разговора, — добавила Старикова. — Как только придете к твердому мнению, дайте мне знать… Еще раз благодарю вас, Горчаков, за урок хорошего поведения.

Снова посмотрев на свое отражение в оконном стекле, директор удалилась из класса, оставив тетрадь с поэмой на столе. Клавдия Степановна, недовольно выдвинув свой упрямый подбородок и осуждающе косясь на Юрку, медленно подошла к столу.

— Нет, знать бы, какой гад подкинул поэму, своими бы руками глаза выцарапала, — во всеуслышание заявила Галка.

— Помолчите-ка, Пертонен, — осекла ее Клавдия Степановна и обратилась к Ваське: — Ямщиков, ну что вы упрямитесь? Покайтесь, скажите, что сваляли дурака без всякой задней мысли. Зачем вам лишние неприятности под самый занавес? Из-за таких пустяков!..

— Вот те раз! — поразилась Галка. — Если пустяки, чего же такой сыр-бор развели? Проясните свою мысль!

С досадой отрезав, что она уже третий год подряд пытается прояснить свои мысли Галке, Клавдия Степановна вопросительно уставилась на Ваську. Веснушки на скуластом лице Васьки сделались еще выпуклее. Матросский бушлат топорщился на приподнятых плечах.

— Не буду, — неуклюже пробормотал Васька. — Что я такого сделал? У нас свобода слова.

— Ну-ну, — проговорила Клавдия Степановна и направилась к дверям. Уже оттолкнув одну половинку, она сказала: — Юра, выйдите на минутку.

Сконфуженно сутулясь, Юрка последовал за ней. Над классом запорхали смешки. Мне рассказывали, что после моего отъезда из Наттоваракки Юрка работал в паре с Клавдией Степановной, и между ними устроились необычные для ученика и учителя отношения — равноправные. Поговаривали даже, что ежели и главенствовал кто на картофельном поле, так это скорее всего был Юрка — его рассудительность и упорство очень по душе пришлись Клавдии Степановне, очень помогли ей удержать класс в повиновении.

Некоторое время каждый сидел молча. Неловко было, стыдно чего-то. Как же осудить поэму, когда она понравилась почти всем.

— Нет, я чего-то недопонимаю, — неожиданно пробормотала Галка, словно бы для себя только. — Ну, признается он, раскается — дальше-то что? Что ни скажи от себя — все не так. Так только то, чему учат. А если я нутром чую, что это — не так. Мне что — молчать?

Сашка и Светка переглянулись, и Сашка покрутил приставленным к виску пальцем, как бы ввинчивая его.

— Вася, а почему бы тебе и в самом деле не признаться? — осторожненько поинтересовалась Светка. — Ты что — трусишь?

— Да в чем мне признаваться-то? — вспылил Васька, и бледность на его лице сменилась румянцем. — Я убил кого, ограбил?..

— Именно, — ввернул Герка, наклонив голову к левому плечу и сощурив глаза.

— Чуть что — кайся! — возмутилась Галка. — Можно подумать, мы для этого только и родились — оправдываться перед строгими дяденьками и тетеньками. Может, нам и не жить вовсе?

— Может, — спокойненько согласилась Светка. — Может, представь себе. Потому что от нас ждут сознательности, а мы к сознательности не готовы. А в нашем возрасте уже можно быть посознательней.

— А это как? — спросила Галка. — С тобой соглашаться? Так ты же как флюгер: куда ветер дунет, туда и ты повернешься. Не так разве?

По круглому лицу Светки прошла тень. Оно сделалось как бы тверже. Кривя тонкие губы, она с расстановочкой довела до сведения Галки, что с этого момента ее больше и не видит и не слышит. Ясненько? Свои наивные высказывания пусть она прибережет для таких же, как сама.

— Девчонки, ну чего вы? — засуетился вдруг Витька Аншуков, растерянно одергивая свой короткий, оголяющий впалый живот свитер. — Да начихайте вы на все это! Впервой, что ли, учителя дурью маются?..

Но Светка уже не участвовала в общем разговоре, с преувеличенным вниманием перелистывая учебник истории. И я неожиданно подумал, что в нашей жизни наступил такой момент, когда между нами завязываются какие-то узелки, развязывать которые придется долго, может быть, всю жизнь.

С растерянным видом Витька плюхнулся на свое место. Длинные ноги его, не помещавшиеся под партой, нервно вихлялись в проходе.

— Ну, а почему, Светка, твое мнение обязательно должно взять верх! — спросил Герка. — А если Галка права?

— Да не видите — почему? — выпалила Галка. — Она же мечтает, чтобы мы перед ней да перед ее Сашенькой половиками стелились. Не так разве? Я еще не ослепла!

Сашку аж перекосило, будто он глотнул кипятку или еще чего. Хриплым, внезапно севшим голосом он довел до сведения Галки, что она может добиться того, что и он перестанет разговаривать с нею. Эти ее простецкие замашки начинают надоедать. Всему есть предел.

Прозвенел звонок. Первая перемена кончилась. Вернулся из коридора Юрка и уселся рядом со мною. Уроки потекли обычным своим порядком. Мы помаленьку успокоились, но на последнем уроке — химии, в тот самый момент, когда я готовился первым вырваться из класса, чтобы успеть сбегать на Больничный остров и, может быть, увидеть девушку в черном пальто с капюшоном, Анатолий Петрович Милуков потер руки, задорно глянул на Ваську и предупредил, что нам приказано домой не уходить, а сидеть и делать что положено.

И мы сидели и ждали, как олухи царя небесного. Вот уж и школа опустела, и учителя начали расходиться по домам, и загромыхали ведрами зычноголосые уборщицы в гулких коридорах, а мы все сидели и ждали. Все, что можно было, мы обговорили утром.

— Нет, знать бы, кто подкинул тетрадку! — вскипела Галка, выражая, наверно, общее настроение. — Сидит же меж нами гад!

— Да что ты пристала: знать бы, знать бы! — взъелся Витька Аншуков и выдвинул вперед лицо. — На, выцарапывай!

Впечатление получилось обалденное. Вот уж чего не ожидал никто. Галка даже растерялась.

— Витенька, а зачем? — растерянно пробормотала она.

— А я знал? — спросил Витька. — Я что — специально? Я похохмить думал. Посмеемся, думал. А тут черт те что! Ей-богу, Васька!..

Все виноватилось в нем: и выпуклые коричневые глаза, и вздернутый нос, и вихор над покатым лбом…

— Ну, что ты, Витюша, — проворковала Галка. — Ты же для всех старался. Не так разве?

Так, наверно, и было. И стало понятным, что сидеть здесь и ждать неизвестно чего больше нам ни к чему. Застучали откидываемые крышки парт, зашаркали извлекаемые портфели.

— Этому длинному они прощают все, — уловил я краем уха, выбегая из класса. — А какой бы подняли хай, если бы тетрадь подбросил я. Или ты.

Голос принадлежал Сашке. А обращался он к Светке.

Минут через пятнадцать я вошел в галантерейный магазинчик на Больничном острове и стал наблюдать за выходом из дома, в котором жила девушка в черном пальто с капюшоном, отороченным белым мехом. Обшарпанный женский манекен, изящно оттопырив покрытые лаком пальчики, смотрел на меня удивленно и как бы даже негодующе. По мосткам вдоль дома терпеливо вышагивала взад-вперед старушка в длинном старинном пальто и в меховой шапке, поверх которой была повязана старинная же шаль. И в этот момент кто-то приветливо и легко тронул мое плечо.

10. НИНА ПЕТРОВНА

Неприязнь, возникшая во мне после того, как я узнал, что Данила Петрович был в немецком плену, не проходила, а сейчас, когда я находился в его доме, обострилась даже: мне казалось, что для бывшего пленного он слишком хорошо сумел устроить свою жизнь. Большая, жарко натопленная комната походила одновременно и на библиотеку — были тут и толстенные церковные фолианты с медными застежками — и на хранилище старинной утвари, начиная с икон в окладах и кончая старинными навигационными приборами поморов.

На день рождения приехала из Ленинграда сестра Данилы Петровича. Она хозяйничала сейчас в кухне — самом отдаленном закутке приемного пункта, и познакомился с нею пока что один Юрка: помогал ей готовить торжественный ужин по случаю такого знаменательного события.

Лично я составил о ней свое представление: тощая, молодящаяся, вздорная и остроносая и непременно в крохотной нелепой шляпке, пришпиленной к собранным в жиденький узел реденьким волосам. Таких городских дамочек часто показывали в кино, особенно в музыкальных комедиях, и я почти что уверен был, что увижу одну из них. Я опасался, что она и сегодня потребует возвращения Данилы Петровича в Ленинград, как это делала в своих письмах, и попробует привлечь нас на свою сторону. А хуже нет вмешиваться не в свое дело.

Украдкой я внимательно присматривался к Даниле Петровичу. На нем был толстый серый свитер, которого до этого дня мы не видели, — стало быть, подарок сестры. Данила Петрович выглядел вялым, был невнимателен и неразговорчив.

Герка с Лариской шептались о чем-то в уютном уголке между стеной и книжным шкафом, перелистывая один из томов Брема «Жизнь животных».

Васька раскладывал пасьянс, который он называл королевским потому, видите ли, что якобы какому-то английскому королю, посаженному в темницу его более удачливым соперником, было объявлено, что если пасьянс сойдется, то узник будет тут же помилован и выпущен на свободу. Бедняга прораскладывал пасьянс всю жизнь и рехнулся на этом.

Понизив голос, чтобы Герка и Лариска не услышали меня, я спросил у Васьки, не бывает ли он на вечерах во второй школе. Не отрываясь от пасьянса, Васька ответил, что бывает. Не так давно ему довелось выбираться из нее через черный вход потому, что на парадной лестнице нетерпеливо переминались с ноги на ногу два крепких паренька, сказать до свидания которым не входило в его намерения.

— Значит, нельзя? — спросил я.

— Нет, почему же? — возразил Васька. — Законы вежливости обязывают напомнить о себе.

Он весь ушел в пасьянс. А мне опять сделалось неуютно. На Данилу Петровича я старался не смотреть, да и он не очень-то замечал меня, целиком погруженный в свои раздумья — не простые, судя по тому, как он часто менял сигареты. Еще днем, входя в галантерейный магазин на Больничном острове, я решил не идти на день рождения. Обойдутся там без меня. Но судьба распорядилась иначе.

Я сразу догадался, кто тронул мое плечо. Обернулся — так и есть — Настя. Она полюбопытствовала, что я здесь делаю, и посмотрела туда же, куда смотрел я. Испугавшись, как бы она не раскусила, в чем дело, я выпалил, что ищу подарок Даниле Петровичу. Зачем нужно оповещать ее об этом и какой подарок мужчине тут можно выбрать — пяльцы для вышивания крестиками и гладью? Но сказанного не воротишь.

Настя более внимательно присмотрелась ко мне и, посмеиваясь, заявила, что меня явно не туда занесло, и предложила сходить в универмаг. Влип. Придется тратиться на ненужный подарок. А если нам опять встретится девушка в черном пальто? Я только что соврал Насте — жди, значит, расплаты, такой уж я невезучий.

Мы вышли из магазина. Я озираюсь по сторонам — не видать ли где девушки. Минуту назад я мечтал увидеть ее. Сейчас я молю бога отвести от меня встречу.

В сумке Насти я заметил много катушек с нитками разных цветов. Еще я заметил, что в темно-карих, жарких глазах Насти появилось новое что-то — размывающую их диковатую раскосинку. Налет какой-то растерянности уловил я в Насте. Он ощущался и в тот день, когда ходили мы с нею в кино, а теперь ощущается еще настойчивей. Словно важное событие грядет в ее жизни, но она сама еще не разобралась, хорошо это или плохо.

В универмаге, душном и пыльном, со скрипящими половицами, Настя поинтересовалась, сколько годков исполняется Даниле Преподобному.

— Пятьдесят, кажется, — я ошеломлен эпитетом «преподобный».

— Совсем мальчишечка. В пределах какой суммы может быть подарок?

Озираясь, нет ли в магазине девушки в черном пальто, я прикинул, сколько наличности в моих карманах. Сегодня я должен пополнить запасы кабачковой икры, чаю и сахару для себя и девушек, да и на подарок я подкопил немного деньжат.

Тридцать рублей, пожалуй, истратить можно.

— Шикарно, — отозвалась Настя. — Везет же некоторым. Он курит?

— Еще как.

— А бреется?

— Само собой.

— С таким именем можно и не бриться. Никто бы не упрекнул его за это.

Словно пушинка, подхваченная сквозняком, она сорвалась с места. У витрины с портсигарами, металлическими футлярами для спичечных коробков и мундштуками Настя указала на массивный мундштук из янтаря. Я согласно кивнул.

— Оставим, как вариант, — предложила Настя и заскользила дальше.

Не поддающееся разгадке внутреннее возбуждение переполняло ее, беспокоило, распирало тревогой ее душу. Меня и самого охватила непонятная тревога. Я почуял в Насте беду, а какую, почему — поди разберись.

В отделе верхней одежды Настя облюбовала большой клетчатый шарф из чистой шерсти. Он обязательно понравится Даниле Петровичу. Продавщица неохотно, словно великое одолжение оказывая, подала Насте шарф. Мы купили его. Мундштук тоже.

Слегка смутившись и замешкавшись, Настя сказала, что теперь ей нужно справить кое-какие свои дела, а я, если мне скучно, могу подождать на улице. Ей, кажется, хотелось избавиться от меня. Но мне почему-то уходить расхотелось. Не сейчас ли разгадается то самое событие, что надвигается на Настю?..

Я отошел к окну, из которого открылся вид на пустынную площадь. На улице лепило мокрым снегом. Снег забивал пазы между венцами домов и морщины на коре черных тополей, нарастал округлыми ноздреватыми лепешками на наличниках окон и карнизах печных труб, покрывал серые крыши…

Недовольно взглянув на меня, Настя направилась в отдел тканей. Она пощупала одну ткань, другую и заинтересовалась белой кисеей. Я насторожился.

Настя накинула кисею на голову. Сперва кисея выглядела как легкий бесформенный платок, но Настя собрала складки, и кисея превратилась во что-то другое — знакомое, но я не мог вспомнить — во что.

Настя смотрела в зеркало, и меня заворожили ее счастливые и встревоженные глаза на внезапно осунувшемся, но от того еще более прекрасном лице с белым облаком над ним. Уж не выбирает ли она материал на фату? Не выходит ли замуж? Если оно так, то понятно, почему она оказалась в галантерейном магазине и для чего отправляется в Петрозаводск.

Продавщицы, оживившись, с недоумением поглядывали то на Настю, то на меня. Они полагали, наверно, нас женихом и невестой, но, кажется, явно не одобряли выбор Насти. Но меня это не смутило. Что-то все сильнее и назойливее беспокоило меня в Насте. А что — никак не ухватить.

Тут меня окатило жаром — а если появится сейчас в магазине девушка с Больничного острова? Она ведь может подумать о том же, о чем думали сейчас продавщицы. Тихонечко я выскользнул на улицу. Пронесло — хвала аллаху.

Через заснеженную площадь я направился к Большому мосту. Меня сопровождают глаза Насти — взволнованные и тревожные, полные какой-то надежды и неуверенности, и не оставляет ощущение, что на нее надвинулась беда. Но такая беда, о которой не предупредишь и от которой не оградишь.

Впереди меня снежная целина и позади снежная целина. Только короткая строчка темных следов появлялась из ничего, чтобы ни во что и исчезнуть…

Пасьянс не сошелся у Васьки. Те, кто придумали его, были, наверно, не дураки. Разочарованно дернув уголками рта влево-вправо, Васька отложил колоду. Чем кончится заваруха с поэмой о Лене-Боровке — не этим ли заботился Васька.

Появился из кухни Юрка со стопкой тарелок, вилками, ножами, горчичницей, перечницей и солонкой, и Лариска, преданно посматривая на Герку, стала умело накрывать стол.

Дверь из кухни шевельнулась — «сейчас появится блюдо с мясным салатом, а за ним дамочка в крохотной шляпке», — и в комнату вошла полная моложавая женщина в дымчатой шали на плечах. Серые глаза женщины смотрели умно и внимательно, волосы, тронутые сединой, были заколоты простой гребенкой. Чем-то эта женщина напоминала мою маму. Не внешностью, а манерой держаться — сдержанной и серьезной, внушающей доверие и спокойствие. Но представление о вздорной городской дамочке в крохотной шляпке так въелось в меня, что я не утерпел — заглянул в кухню проверить, нет ли там еще кого. Никого, конечно, там не было.

— Ну, будем знакомы? — проговорила приветливо женщина, поправив шаль. — Нина Петровна.

По обычаю нашего города, мы потянулись к ней с рукопожатиями, кажется, несколько смутив ее этим.

— Так что, Даня, — обратилась она затем к Даниле Петровичу. — Прикажешь подавать на стол?

Очень понравилось мне такое обращение. Истинно уважительные и прочные отношения между людьми, не в день и не в два устоявшиеся, а наверное, в годы, может быть, в десятилетия, чувствовались за ним, и я решил, что приезд Нины Петровны будет, пожалуй, посильней ее писем.

Данила Петрович встрепенулся. До него как будто не сразу дошел смысл сказанного.

— Гости не возражают? — откашлявшись, спросил он.

Гости не возражали. Нина Петровна и Лариска ушли в кухню. Мне сделалось спокойнее. Уверенность, что я напрасно пошел на поводу у событий, явившись сюда, поколебалась. Даже неприязнь к Даниле Петровичу как будто пошла на убыль. А эта комната, заваленная книгами и различной утварью, стала казаться мне такой же уютной, каким был наш дом в Ладве. И неожиданно мне послышалась та же самая мелодия, что дала о себе знать бессонной ночью в Наттоваракке. Я почувствовал себя свободнее, напряжение оставило меня…

Появился противень с жареными курами, обложенными подрумяненным картофелем. У меня потекли слюнки.

Нина Петровна подняла свой бокал и улыбнулась, давая понять, что хочет произнести тост. Все замолчали, а я насторожился: что, если во время поздравления выглянет все-таки та самая городская дамочка в крохотной шляпке, выглянет и заявит, что пора, дескать, братец дорогой, и за ум браться; все это: и приемный пункт, и старинная утварь — хорошо, но почудил — и довольно.

— Ну, Даня, братец мой дорогой, — проникновенно выговорила Нина Петровна. — Дай бог, чтобы все плохое, что тебе суждено было перенести, осталось бы уже позади. Я верю в это. Спасибо тебе за то, что не сломался, что не разуверился и не очерствел…

Эти простые слова просветлили мою душу. Как-то сразу я понял, что все, что я полагал дурного о Даниле Петровиче — чепуха, что с ним произошло такое несчастье, какое могло произойти с любым другим — это уж дело случая, и что если Данила Петрович дергается, пытается доказать что-то и себе и другим, то Нина Петровна с достоинством и терпением несет свою нелегкую ношу, не позволяя себе усомниться, что правда и справедливость восторжествуют — по всему видно.

Разговор никак не мог набрать силу. Мы стеснялись Нины Петровны.

— А ты знаешь, Даня, — опять заговорила она, поплотнее запахнувшись в шаль. — Ведь в нашем дворе фонтан отремонтировали.

— Тот, что с мраморной нимфой? — взволновался Данила Петрович, и серые глаза его влажно заблестели. — И с тритонами по краям бассейна?

— Тот самый. Правда, одного тритона кто-то отбил и утащил, наверно, на стол поставить — сейчас это модно… Пустили фонтан в сентябре. С лип листья облетали. Все так рады были. Полный двор жильцов набился. Помнишь того танкиста, что с обожженным лицом?.. Так он баян вынес. Представь себе, что началось: люди повеселели, потянулись друг к другу. Танцы, песни, ребятишки шныряют… Правда, милиция скоро появилась: не положено, граждане, не положено…

Данила Петрович потянулся к пачке сигарет. Он моргал растроганно. Воспоминания, должно быть, плотно обступили его.

— На зиму фонтан досками околотили, — продолжала рассказывать Нина Петровна. — Как статуи в Летнем саду. И табличку «охраняется государством» прикрепили. Марина сказала, что табличку следовало бы прикрепить гораздо раньше, может, посовестились бы отбивать тритона.

Данила Петрович поперхнулся затяжкой и поставил недокуренную сигарету на столешницу фильтром вниз. Закурив другую и откашлявшись, спросил:

— Марина? Ну как она?

Слегка замявшись, Нина Петровна опять поправила шаль.

— Выглядит она прекрасно, ни за что не подумаешь, что ей под сорок. Преподает шрифты в издательском техникуме на Пятой линии… Муж еще раз предлагал ей восстановить прежние отношения, но она категорически отказалась…

Одной затяжкой Данила Петрович сжег полсигареты. Я усиленно соображал, что значила в его жизни неизвестная мне Марина, что, возможно, будет еще значить и почему так печально выглядела сейчас Нина Петровна…

— Даня, ты бы спел нам что-нибудь, — неожиданно предложила она. — И гитару обновишь, кстати.

Мне показалось, что я ослышался. Озадаченно выглядели и Лариска с Геркой, и Васька. Лишь один Юрка вел себя так, будто не было сказано ничего особенного.

Данила Петрович ушел в спальню и вернулся с новенькой семиструнной гитарой. Неужели и в самом деле этот седой, пятидесятилетний старик, страдающий запоями, умеет петь и даже аккомпанировать себе на гитаре?

Поставив гитару ребром на колено, Данила Петрович одернул рукава свитера и встряхнул кисти. Затем уверенно перебрал указательным пальцем правой руки струны, подкрутил один колок, ослабил другой — проверил настройку. Нина Петровна сложила руки на груди.

«Глухая степь — дорога далека, вокруг меня волнует ветер поле, — запел Данила Петрович неожиданно сильным и ладным баритоном. — Вдали туман, мне грустно поневоле, и тайная берет меня тоска».

Сперва неловко за него было, будто не положено ему петь ни по возрасту, ни по положению, но скоро это прошло, неловкость пропала, и я полностью отдался течению песни.

«Вот крытый двор. Покой, привет и ужин найдет ямщик под кровлею своей. А я устал — покой давно мне нужен, но нет его… Меняют лошадей».

В глазах Нины Петровны блеснула слеза. Я поспешно отвел от нее свой взгляд.

«Ну-ну, живей! Долга моя дорога, сырая ночь — ни хаты, ни двора. Ямщик поет — в душе опять тревога — про черный день нет песни у меня».

Задушевно бормотали струны. Я следил за трепетными струйками голубого дыма от недокуренных сигарет, поставленных на коричневые фильтры…

11. ОПРЕДЕЛЕННЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

Гулко и требовательно разнесся по просторным коридорам школьный звонок, оповещающий об очередном уроке. И сразу же взмыл гомон, предшествующий тишине урока, — захлопали двери, застучали крышки парт. Школа — огромная, старинная, деревянная — облегченно поскрипывала венцами, расслабляясь до первой перемены.

Вошла Клавдия Степановна, хмуро объявила, что оставшиеся на сегодня два урока отменены распоряжением директора школы, и опустилась на стул, сложив на груди руки. Толстый коричневый свитер и зеленая суконная юбка хорошо облегали стройную спортивную фигуру нашей классной руководительницы, а на длинных ногах сверкали новенькие оранжевые ботики. Несмотря на явно скверное настроение, взгляд учительницы потеплел, когда скользнул на эти ботики — видимо, Клавдия Степановна обула их в первый раз и никак не могла налюбоваться.

Мы настороженно переглядывались. Как-то я видел фильм об условных и безусловных рефлексах. Собаки, запертые в железные клетки, при виде выставленных на недосягаемое расстояние мисок с мясом, выделяли обильную слюну. Это называлось рефлексом безусловным. То есть: хочешь ты или не хочешь, нравится тебе это или не нравится, а против природы не попрешь — обязан ты выделить слюну при виде свеженького куска мяса и выделишь, как миленький.

Потом тем же собакам стали показывать миски с мясом по строго определенному сигналу: загорится зеленая лампочка — любуйся на свое мясо, красная — лапу соси. Собаки поначалу путали, пускали слюни и на красный, но быстро сообразили, что к чему, и стали пускать слюни только на зеленый, предвкушая появление вожделенной миски. И это называлось рефлексом условным. То есть выработавшимся под железным, неумолимым давлением определенных обстоятельств.

Вот такой же, должно быть, условный рефлекс выработался и у нас, когда мы видели Клавдию Степановну в подобном настроении.

В глубине коридора возник четкий перестук каблуков. Ни с чьим другим его спутать невозможно. И каждый из нас подтянулся невольно — такой условный рефлекс выработался от общения со Стариковой.

Перед дверью в наш класс перестук оборвался. Мы поднялись со скамеек парт. Немедленно, как и в прошлый раз, освободив стул перед учительским столом, Клавдия Степановна отошла к окну, всем своим видом давая понять, что вся эта история ей изрядно поднадоела. Но, взглянув на новенькие, поскрипывающие ботики, она опять смягчилась.

Вошла Старикова, неся бледное, замкнутое лицо, прошла к столу, возложила узкие бледные ладони на спинку стула, словно вознамерившись в нужный момент шмякнуть им об пол, безучастно взглянула на заднюю стену, украшенную портретом Лермонтова, изображенного в мохнатой бурке, и сдержанно осведомилась, кто был дежурным по классу три дня назад. Валька подняла руку, тоже оглянувшись на Михаила Юрьевича. Плотный румянец обложил ее смуглое лицо — на строгое к себе отношение Валька реагировала только так.

— А теперь, Коничева, объясните мне четко и внятно, почему вы позволили классу уйти, когда вы обязаны были задержать его до моего личного распоряжения? — потребовала Старикова.

Гул изумления прокатился по классу: как это обязана? Да кто бы послушался ее? Вот тоже вообразили начальство — дежурная по классу. У нас таких начальников и начальниц около двадцати наберется.

Не смягчая строгого своего взгляда, Старикова ждала. Смоляные колечки вокруг пунцовых, словно бы раскаленных изнутри, ушей задрожали еще сильнее. Глаза Вальки стали походить на стеклянные шарики. Вот-вот должны были брызнуть слезы — как и у большинства людей рефлексы Вальки не имели обыкновения застывать на какой-то одной фазе.

— Ой, да господи! — не выдержала Галка Пертонен. — Да мы и не спрашивали ее. Больно надо.

Старикова, переводя свой взгляд на Галку, вкрадчиво поинтересовалась, кто это — мы.

— Мы — это… — широким жестом Галка обвела класс.

Старикова придвинула к себе и открыла журнал посещаемости уроков:

— Сейчас проверим… Аншуков!

Витька вздрогнул, будто его огрели плетью. Неудачно начиналась его фамилия — вечно его прихватывали первым.

— Аншуков, — обратилась к нему Старикова, и бесконтрольное восхищение большим ростом Витьки отразилось на ее лице. — Вы сами решили растоптать и отбросить прочь правила, установленные в советской школе или вас надоумил кто-то?

Мучительная нерешительность отразилась на маленьком лице Витьки: вон какие штуки пошли в ход. Скажи-ка, что никто не надоумил. В таких обстоятельствах не только слюну выделишь, но волком взвоешь.

Витька пожал костлявыми плечами, переставил длинные, как ходули, ноги, пошарил преувеличенно задумчивым взором по потолку, словно надеясь вычитать на нем ответ на поставленный вопрос, и вдруг выпалил:

— Я?.. Я, как все!

Старикова разочарованно помрачнела. А мы молчком торжествовали. Ну что плохого можно сделать человеку, рефлексы которого полностью совпадают с рефлексами почти всего коллектива? А коллектив, сами же внушают, у нас везде в основном здоровый.

Опрос, казалось, потерял смысл. Но не так думала Старикова. Пропустив почему-то фамилию Герки, она полюбопытствовала, а что может ей сообщить Горчаков. Уж не он ли и является организатором этой подленькой демонстрации, а теперь пытается — и не безуспешно — отсидеться за широкой спиной коллектива? Ведь от беспардонного поучения учителей до наглого вмешательства в учебно-воспитательный процесс один шаг. Не сделал ли этот шаг Горчаков?..

Как и в прошлый раз, сделалось тихо — тише некуда. Клавдия Степановна предостерегающе взглянула на Юрку, набычившего свою лобастую голову. В соседнем классе — слышно было — какая-то ученица бойко выговаривала Наташе Ростовой за то, какою та стала в эпилоге знаменитого романа. Лев Толстой не должен был допустить такое. Это не тот идеал женщины-матери, к которому мы, советские люди, должны стремиться.

— Не дышите так тяжело, Горчаков, не бойтесь, — слегка порозовев, продолжала Старикова. — Я не намерена сводить с вами счеты. Тем более ту фразу вы вычитали, наверно, из какой-нибудь книги. Звучит красиво. Но надо же понимать, когда и что уместно произносить. Чувство меры явно изменило вам, Горчаков…

Доконав Юрку, она перевела дух и задела взглядом настороженно стоящего Ваську.

— Подведем черту под всей этой историей, — словно бы через силу, выговорила она. — Хоть это и не просто сделать. Я вот что хочу сказать вам. Вы все поголовно комсомольцы. Как же это в вас самих, без нашей подсказки, не появилось желание дать отпор такому, с позволения сказать, поэтическому произведению, как поэма Ямщикова? Неужели наша работа не пошла впрок? Неужели мы не научили вас отличать подлинно прекрасное от пошлого, придуманное от настоящего?.. Нашлись, правда, трое. Но какую не активную, равнодушную позицию они заняли?.. «Бойся равнодушных, ибо это с их молчаливого согласия существуют на земле насилие, обман и…» так далее. Я цитирую приблизительно. Дело не в Ямщикове. Он, как ни странно, натура одаренная. Рано или поздно он преодолеет свои заблуждения, ему помогут. Дело в вас. Сумеете ли вы устоять? Остаться по эту сторону правды и добра?.. Своей беспринципной, мягко говоря, позицией вы внушаете нам сильное опасение.

С полминуты постояв с опущенной головой, словно мысленно проверяя, не упущено ли чего, все ли сказано, что надо было сказать, Старикова направилась к двери. Каждый облегченно расслабился. И в этот момент Старикова, будто вспомнив, сказала Ваське, чтобы он попросил зайти в школу его отца. Не из-за поэмы. Это дело исчерпано. Из народной дружины пришла одна бумага.

Васька, воспрявший было духом, на глазах потускнел. За его спиной маячило лицо Сашки. Напряженно и зло глядел он на Старикову. Не понравилось, видно, как выразилась о нем Галина Михайловна. Еще бы: вместо ожидаемой похвалы выставили в таком неприглядном свете. Валька стыдливо уставилась в раскрытый учебник. Светка — та была в полной панике: будто развенчали и осквернили самые возвышенные ее устремления.

Старикова, долгим взглядом помучив Ваську, вышла. Клавдия Степановна озабоченно нахмурилась и шагнула от окна к столу. Скрипнули новенькие боты. Лицо нашей классной руководительницы прояснилось.

12. ПЧЕЛКИ-БАБОЧКИ

В раздевалке, в коридорах и в актовом зале школы № 2 царила та веселая, возбужденная суета, без которой, наверно, не обходится ни один школьный вечер, где бы он ни проходил. Девчонки переобувались в туфли, извлекая их из портфелей, а валенки оставляя под вешалками, и затем вдумчиво прихорашивались перед зеркалом возле гардероба, парни толкались в буфете, где продавали лимонад, а артисты самодеятельности то и дело озабоченно выглядывали из-за малинового бархатного занавеса, проверяя, как наполняется зал.

Васька казался здесь своим человеком. С двумя пареньками, с которыми он так непочтительно обошелся в свое прошлое пребывание здесь, было улажено, ему дружелюбно пожимали руки, а он, кивая на меня, ронял небрежно:

— Николай. Свой кореш. В доску.

Меня внимательно осматривали с головы до ног, будто прикидывая, какой силы должен быть удар, чтобы свалить меня с ног в случае моего плохого поведения.

Прозвенел последний звонок. Все бросились занимать облюбованные места. Мы скромно пристроились в заднем ряду поближе к выходу. Я осмотрелся. Той, ради кого мы проникли сюда, не было в зале.

Колыхнулась правая сторона занавеса. Вынырнул очкастый паренек и, запинаясь на каждой букве, объявил, что первым номером концертной программы будут стихи Владимира Маяковского о советском паспорте.

Занавес стремительно распахнулся, и на крохотную сцену развинченно выскочил рыжий парень, которого я не однажды встречал в городской библиотеке у Насти. На стуле он не сидел, но если бы Настя захотела, то, наверно бы, сел. Чтец так рьяно изобразил и учтивого чиновника, и почтение к английскому леве, и козла, глядящего в афишу, что казалось, будто его дергали за невидимые нити. Аплодисменты он заслужил жиденькие.

Следующим номером была нанайская борьба. Паренек, напяливший на себя два спаренных халата с пришитыми к ним шапками-ушанками, старался вовсю, но куда ему было до Витьки Аншукова, потешавшего, наверно, в это же самое время своим коронным номером старшеклассников нашей школы.

— Следующим номером нашей про-эг-рэммы — экрэбатчс-кий эте-эд! — ломаясь и шаркая подошвами, точено у него нестерпимо чесались пятки, объявил рыжий парень. — Испол-неэт… ученица… десятого… класса… ДинаЛосева-а!..

Он так и прокричал:

— ДинаЛосева-а!

Шквалом аплодисментов разразился зал. Можно было подумать, что сейчас появится Лолита Торрес, фильм которой, «Возраст любви», шел в городе с ошеломляющим успехом — на него ломились по нескольку раз. Но где и когда я слышал это сочетание — Дина Лосева?.. На уроке физкультуры. Подводя итоги первой в этом году лыжни, наш физрук невесело посетовал:

— М-да. Лыжницы ранга Дины Лосевой мы не имеем.

Потом я вспомнил, что в прошлом году Дина Лосева завоевала первое место среди юниорок республики в гонках на пять тысяч метров. Огромный успех.

На сцену из-за кулис, будто катапультой выброшенная, вылетела легкая стройная девушка в алом трико, бесстрашно крутанула и одно сальто-мортале и другое и на несколько мгновений зафиксировала конечное положение своего тела в первой фазе акробатического этюда. Это была она — девушка с Больничного острова. Я подался вперед, весь, как говорят, превратившись во внимание. Девушка встала на тонкие, прогибающиеся в локтях руки, подтянула голову со стянутыми в узел желто-русыми волосами к лопаткам, раздвоила ноги и, перенеся тяжесть тела на правую руку, левую отвела в сторону. Зал завороженно затаил дыхание. Дина Лосева пользовалась, должно быть, в своей школе популярностью. Не нахальство ли с моей стороны надеяться на что-то? Да еще после всего того, о чем и вспоминать-то не хочется…

— У нее кто-нибудь есть? — взволнованно шепнул я Ваське.

Удивленно покосившись на меня, он осторожно огляделся. Затем прошептал в мое ухо:

— Посмотри направо. У последнего окна.

У последнего окна, с подтаивающей наледью по краям стекол, сидел здоровенный широкоплечий парняга с крупным, почти мужским лицом под взъерошенной шапкой ржаных волос. Вид у парняги был разбойничий. Я мысленно представил его рядом с Диной Лосевой. Не монтировались они рядом друг с другом, не пара были, не стоил он ее — так мне показалось. Впрочем, в том состоянии, в каком я пребывал, мне могло показаться что угодно. Я спросил Ваську, дружат ли они.

— Да какое тебе дело? — занервничал Васька. — Это же Венька Дубинкин. Тебе давно морду не расквашивали? Подивись-ка на его кулачки. А?..

Кулачки Веньки выглядели впечатляюще. Опасения Васьки тоже кое-что значили. Но это почему-то не устрашило меня.

Концерт кончился. Каждый потащил свой стул в соседний класс, освобождая место для танцев. Из-за кулис выскальзывали возбужденные успехом своих номеров участники самодеятельности. С нетерпением ожидал я появления Дины Лосевой. Как поведет она себя среди своих менее удачливых сверстников? Не вскружили ли ей голову спортивные успехи? Не похоже, чтобы вскружили.

Она появилась вместе с маленькой важной девчонкой, державшей себя так, будто каждый, кто находился здесь, обязан был оказывать ей знаки внимания. Около них так и увивался, так и рассыпался рыжий юноша, Он показался мне прилипчивым, как банный лист.

Дубинкин, небрежно прислонившись плечом к дверному косяку, не сводил с Дины выразительного взгляда. Рыжего парня он как будто не замечал вовсе, не считал его, должно быть, опасным соперником. Многим девчонкам, как однажды утверждала Татьяна, симпатичны хулиганы. Потому, что с ними не соскучишься, они не позволят. Для пылкой любви, уточнила свою мысль Татьяна, — хулиганы, а как перебесишься и пожелаешь спокойной семейной жизни — тихони. Но чтоб и ревновали изредка. А то какая же это жизнь — без соли?..

Меж тем взгляд Дины Лосевой рассеянно блуждал по залу, перебегая с лица на лицо и не задерживаясь ни на одном из них. И неожиданно наши взгляды встретились. Как и тогда, в клубе имени С. М. Кирова, что-то изменилось в лице Дины. Боюсь ошибиться, но в ее взгляде почудилась мне радость, смешанная с удивлением. Затем легкая досада исказила лицо Дины, она отвела от меня свой взгляд. Вот так вот.

Школьная радиоточка начала транслировать музыку. И хочется попытать счастья — пригласить Дину на танец — и боязно. Если сегодня ничего не получится, то и никогда не получится. Э, будь что будет. Я велел Ваське пригласить важную девчонку, а сам ринулся к Дине, отметив про себя, что мое движение не осталось незамеченным.

— Больно надо! — будто заранее подобранными словами отчеканила Дина и заслонила от Васьки важную девчонку.

Рыжий юноша, высокомерно усмехаясь, задрал к потолку веснушчатое, словно цветочной пыльцой присыпанное лицо.

Совершенно удрученные, мы отошли к окну. Значит, все пропало. Дина не желает меня знать. Она не из тех, кто прощает хамство, пусть и ненамеренное. А как злорадно ухмыляется Дубинкин. Важная девчонка, постреливая в мою сторону юркими насмешливыми глазами, быстро и настойчиво внушала что-то Дине. Может, она пожалела нас, уговаривает Дину не быть столь жестокой?.. Рыжий парень, смекнув что-то, подключился к уговорам. И Дина как будто начала уступать. Рыжий исчез.

По трансляции объявили «дамский вальс». Мы с Васькой замерли с тайно лелеемой надеждой, что «дамы» смилостивятся над нами после нашей первой неудачи, не обойдут нас своим вниманием.

И вдруг в зале сделалось как бы потише — Дина, кивнув важной девчонке, решительно направилась к нам с Васькой. Она, конечно же, пригласит Ваську, чтобы еще сильнее насолить мне. Я заметил, как напрягся Дубинкин, вытащив из карманов свои увесистые кулаки. Но меня не утешило даже то, что эти кулаки будут пущены не против меня.

Но что такое? Дина подошла именно ко мне. И глаза ее, и губы, и все лицо напряжены, будто она усилием сдерживала в себе смех.

— Разрешите… пригласить вас… на танец, —донесся до меня ее прерывающийся голос.

Я не в состоянии сообразить, что означает этот сдерживаемый смех, я вообще не способен что-либо соображать. Я чуть не ответил: «Больно надо», — но вовремя прикусил язык.

Мы начали танцевать. Как же заговорить с Диной, извиниться за тогдашнюю грубость?.. Танец неожиданно, едва начавшись, оборвался. Я проводил Дину к ее подруге и не придал никакого значения смеху, прыснувшему в мою спину. И в это время чья-то увесистая лапа пригнула мое правое плечо.

— Выйдем, корешок, — задушевно шепнул кто-то в мое ухо. — Побеседуем?

— О чем? — озабоченно поинтересовался я и, повернув голову влево, увидел ухмыляющееся лицо Дубинкина.

— О пчелках-бабочках, — еще нежнее шепнул он и подтолкнул меня к выходу.

— О пчелках-бабочках можно.

— И дивненько! — восхитился Дубинкин.

В дверях стоял рыжий парень. Лицо его пыжилось от какого-то затаенного торжества. Уже не он ли выключил радиолу, помешал нам дотанцевать?.. Я оглянулся. Дина и важная девчонка только что за бока не держались, глядя нам вслед. И чего веселого находят они в этом?..

Мы с Дубинкиным очутились в просторном классе, на грифельной доске которого была нарисована мелом внушительная фига. Из позолоченной рамы на стене на нас с любопытством и задором взирал академик Павлов и словно вопрошал: «А ну, кто кого?»

— Дорогу-то домой помнишь? — участливо полюбопытствовал Дубинкин, окинув меня хозяйским оценивающим взглядом.

— Помню.

— Сейчас забудешь, — пообещал он и влепил в мой лоб щелбан.

Щелбан стерпеть не больно, но обидно. Будто Дубинкин считал тебя недоумком, и ты, если стерпишь, как бы согласишься с ним. К тому же я находился под впечатлением общения с Диной Лосевой и просто не способен был по достоинству оценить габариты Дубинкина, устрашиться их.

— Дурак ты, — довел я до сведения этого дуролома. — И нет надежды, что поумнеешь.

— Сила есть, ума не надо, — покладисто ухмыльнулся он и так смазал меня по челюсти, что едва не вышиб ее из суставов.

Я незамедлительно ответил тем же. Я дрался как во сне, как отлично выдрессированное существо. Я ловко уклонился от сокрушительных боковых, и кулачища Дубинкина забухали в стену, я присел, и Дубинкин сшиб подставку для географических карт, а я в это время всадил кулак в его живот. Но эта образина совсем, кажется, не способна ощущать физическую боль. Впрочем, и я сейчас не воспринимал ее тоже. Мне все равно.

Какая-то догадка начала проявляться в моей голове. Тревожная догадка, смутный сигнальчик о некоем неблагополучии. Но задуматься всерьез мне некогда. Левый глаз мой видел уже одной половинкой. Вторую половинку будто прикрыло плотной черной шторкой.

И на морде Дубинкина не все было хорошо: подбит глаз и тоже левый, из носа сочилась кровь. А затем последовало такое, что решительно склонило чашу весов в мою пользу: Дубинкин швырнул в меня всю тяжесть своего разъяренного тела, но я сумел увернуться, и он вклинился между парт. Он возился меж них, как мамонт в охотничьей яме.

— Съел? — переведя дух, поинтересовался я.

— Уберите его! — неизвестно кому завопил он. — А то его ни одна больница не примет!

— Придется мне еще раз уделить тебе внимание, — усмехнулся я. — Манеры твои, сэр, нуждаются в более тщательной отделке.

Страшно рыкнув, он рванулся ко мне. Раздался громкий треск разрываемой плотной ткани, ошеломив и Дубинкина, и меня. Одна половинка пиджака сползла с его плеча. Это так озадачило Дубинкина, что ясно — сегодня у него не будет больше желания махать кулаками. Можно удалиться с достоинством.

Я отправился в уборную смыть кровь, и тут в моей голове четко и резко оформилась та самая догадка. Мне стало понятно, почему веселились Дина и ее подруга, куда и зачем выходил рыжий парень. Да, все подстроено было: и объявление «дамского вальса», и приглашение меня Диной. Они знали, чем для меня это кончится. И не ошиблись.

Не заходя в уборную, я вернулся в зал и встал у дверей, на самом виду. Пусть полюбуются, кто хотел этого, как меня разукрасили. А я полюбуюсь, как они любуются. Я увидел, как важная девчонка, узрев меня, толкнула локтем рыжего парня, а затем и Дину. Те глянули, изумились — тому, должно быть, что я остался жив, — и покатились от смеха.

С большим и уничтожающим, как мне показалось, презрением смерив их взглядом, я повернулся и вышел вон, позабыв о Ваське, Вот и все. Кончилось то, чем я жил почти целый месяц. Хорошее было время — не стану кривить душой. Кончилось некрасиво — вот что худо. А я-то… Занимался, не щадя себя, с гантелями, натирался снегом, наладил дела с учебой. Они у меня и до этого шли неплохо. Но я твердо решил, что они у меня пойдут совеем хорошо. И не последнюю роль в принятии этого решения сыграла Дина…

13. «НЕ ПОЗАВИДУЕШЬ ТОЙ ДУРЕ-БАБЕ…»

По моему лицу поползло что-то теплое. Судорожно дернувшись, я проснулся. Кажется, я даже вскрикнул при этом. Во всяком случае, за занавеской скрипнул стул, и Татьяна оповестила:

— Проснулся, Буян Буянович. Еле вчера спать уложили. Сашку какого-то бить рвался. Змеем подколодным обзывал…

— Не трогайте вы его, — попросила Альбина. — Парень, наверно, и сам не рад.

«Чему же это я не рад?» — подумал я и, открыв глаза, зажмурился от солнечного света, широким потоком лившегося из окна, под которым притулилась моя раскладушка, провисающая почти до пола. Во рту вязко было, а голову невозможно оторвать от подушки, будто мозги переплавились в свинец. А самое противное — ощущение чего-то очень и очень неладного, такого, чего не должно быть. Чего же?..

— Соседка говорит, его какой-то мужчина подобрал на Большом мосту, — посетовала за занавеской Нина. — Еще хорошо, на шпану не нарвался. Бросили бы в реку — ищи-свищи…

Я стал вспоминать: вчера я был у Сашки… Но каким ветром меня занесло к нему?.. Вспомнился недавний — праздничный — школьный вечер, как Сашка неожиданно подошел ко мне. Он улыбнулся, изо всех сил хотел выглядеть дружелюбным. Только что по школьной радиотрансляции в вечере объявили перерыв. Будто и не было между нами ничего плохого, Сашка осведомился, где я собираюсь провести вечер Седьмого ноября. Удивленный, что он так непринужденно обращается ко мне, я растерянно пожал плечами. Мне и в голову не приходило, где мне надо провести этот вечер.

— Слушай! — словно осененный внезапной идеей, предложил Сашка. — Подваливай ко мне. Мои предки в гости смоются. Соберется своя компашка… Придешь?

Такое предложение удивило меня еще сильнее. Я настороженно колебался.

— Ты, наверно, жестку мне простить не можешь, — сказал Сашка. — Прости, я был не прав. Я, может, больше тебя потом переживал.

— Ну что ты, — смутился я. — Наоборот. В самом деле — чего нам делить? Я даже рад…

…Какая промозглая мгла затопила улицы города, когда я пробирался к дому Сашки. Под ногами хлюпала слякоть, а в лицо наотмашь лепило мокрым снегом, пальто отвисло на мне, как на вешалке. На Большом мосту ветер хватал так, что меня не раз отталкивало к скользким перилам.

— Погодка будь здоров, — согласился со мной Сашка, впустив меня в просторную прихожую, заставленную вешалками для одежды и тумбами для обуви. — Раздевайся. Снимай свои бахилы. Вот тебе шлепанцы.

Переобувшись, я прошел в комнату и, сказать откровенно, оробел. Ни разу в жизни не приходилось мне бывать в таком богато обставленном доме. Сверкали полированные поверхности сервантов и шифоньеров, фиолетовые искры вспыхивали и гасли в граненых стеклышках хрустально позванивающей люстры, мохнатые тяжелые ковры висели на стенах и покрывали полы…

В большой комнате был накрыт стол. Глаза разбежались от обилия закусок: маслянисто отблескивали сочные ломти свежей красной рыбы, нежно розовели блины нарезанной ветчины, отороченные белыми каемками сала, аппетитно пахли кружочки твердой копченой колбасы, искорки пробегали по красной икре, щедро наваленной в объемистое блюдо…

Сашка, подмигнув заговорщически, предложил мне пропустить по рюмашке. Для «сугреву», как выразился он. Мне показалось, что тут что-то не то. Никого из гостей еще нет, а мы уж начнем «согреваться». И вообще, как получилось, что я, несмотря на все мои оттяжки, все-таки явился первым? Но я тут же одернул себя: пришел в гости и подозреваешь хозяина в недобрых намерениях — нехорошо. Я шагнул к столу.

— Не здесь, — остановил меня Сашка. — Не стоит портить стол.

Он завел меня в кухню, обставленную белой мебелью и окном смотревшую в палисадник. Там выл сырой ветер и ветки скреблись о стекла.

На столе стояли два стакана, бутылка водки, блюдо с кусками торта и ваза с крупными румяными яблоками. Никогда в жизни я не пробовал яблок. В Ладве сады не водились, а в магазины яблок не завозили.

— Потом попробуешь, — пообещал Сашка, выслушав мое признание, и налил в стаканы водки. Затем наклонился под стол, поискал свободной рукой и достал тарелку с нарезанными солеными огурцами.

— За все хорошее, — предложил он, и мне почудилось, что в голос его вплелась неискренняя нота. Опять мнительность. Не на шутку на себя обозлившись, я плеснул водку в рот и чуть не задохнулся. Ох и противная же штука.

— Огурец бери, — предложил Сашка, отодвигая блюдо с кусками торта и вазу с яблоками. — Лутчая закусь — соленый огурчик, особливо ежели он тугой и хрусткий.

Сашка явно повторял чьи-то слова, и это не понравилось мне. Опять показалось, что он зря зазвал меня к себе…

— …Мой папаша говорит: бьют не за то, что пьют, а за то, что не умеют пить, — поделилась за занавеской житейской мудростью Татьяна.

— Хорошо, как отец есть, — возразила Нина. — А наш отца и не видел так. Родился, когда отец уже полгода провоевал. Маленький, бывало, расплачется, раскапризничается — отца кличет. Мама сунет ему лишнюю корку хлеба — успокоится.

— Хитрил он, наверно, с голодухи, — усмехнулась Татьяна. — Много в такие лета про отцов понимают. А голод не тетка.

— Ну, а куда денешься? Он, бывало, плачет, и я реву. И мне корку хочется…

…Сашка выпил тоже и поморщился, отдуваясь. Водка уже делала свое дело: расслабляла и развязывала язык. Захотелось откровенного разговора.

— А ты, Сашка, ничего, — сказал я, желая доставить ему приятное. — Я думал, ты хуже. А ты… ничего.

— А почему ты так думал? — в его глазах мелькнуло что-то насмешливо-острое. — Из-за жестки?

— Из-за жестки тоже. Вроде я дурак, а ты умный. Но умный потому, что я… дурак. Про Наттоваракку помолчим… А вот вчера мне стало тебя жалко…

Вчера, после концерта, Валька несколько раз кряду отказалась потанцевать с ним, а на «дамский» вальс неожиданно пригласила меня. Не без злорадства наблюдал я, как краснел и бледнел Сашка.

— Жалко? — нахмурился Сашка. — Тебе меня было жалко?

— Жалко, — подтвердил я, хотя этого, наверно, не надо было делать.

— Ладно. Спасибо, — ухмыльнулся Сашка и, взглянув на часы, предложил добавить еще по капле. Я заколебался: придут его гости, а мы пьяные — нехорошо.

— Пьяные? — удивился Сашка. — Нет, я тебя не агитирую: не можешь, не пей. А я в себе уверен.

— Я не могу? — обиделся я. — Наливай!

Содрогаясь от отвращения, я выпил. В дверь постучали. Сашка выскочил в прихожую отворить дверь.

Вошли двое: остроносый парень и большеглазая румяная девчонка. Сашка шепнул им что-то. Одновременно усмехнувшись, они внимательно осмотрели меня и стали раздеваться. Предстояло знакомство. Я постарался взять себя в руки. Но парень и девчонка прошли в большую комнату, не заметив моей протянутой для рукопожатия руки. «Почему Сашка не познакомил нас?» — мелькнуло в моей голове.

— …А Женечка-то мой вчера, как огурчик. Любо-дорого поглядеть, Все бухие, один он трезвый, — проворковала за занавеской Татьяна, — Уважаю, когда мужик умеет держать себя.

Я вспомнил тот вечер, когда Альбина вернулась домой задолго до окончания танцев в клубе имени С. М. Кирова — вернулась одна. А уходила она с Женькой. Безвольным движением она расстегнула пальто и шевельнула плечами, чтоб сбросить его, но вдруг опустилась на кровать и несколькими вялыми прикосновениями распустила косу. Я догадался, что произошло что-то, вернее всего — Татьяна отбила у Альбины Женьку, восстановила свои права. Так оно и оказалось.

На следующее утро еще затемно Альбина ушла из дому. Татьяна, проснувшись поздно, часов в двенадцать, и не увидев Альбину, забеспокоилась и не находила себе места, пока Альбина не вернулась. Татьяна заревела, повисла на Альбине, они бухнулись на кровать и заревели в два голоса. Проревев с полчаса, они простили друг другу все, и в нашей комнате вновь воцарился мир…

…Заиграла радиола. Я двинулся на звуки музыки, но Сашка заступил мне дорогу.

— Давай добавим, — шепнул он. — Ну их. Они от воды пьянеют.

Приятно было, что тебя не относили к таковым. Я вернулся в кухню. Стаканы уже были наполовину наполнены. Мы опорожнили их. Закусить нечем было, да и не нужно стало — начисто отключился аппетит. Отстранив Сашку, я решительно вторгся в комнату. Остроносый парень, пристукивая каблуком в такт мелодии, говорил что-то своей девчонке. Разговор, наверно, шел обо мне, потому что они разом взглянули на меня и опять заговорщицки усмехнулись. Назвав свое имя, я подал парню руку. Он помедлил и с явной неохотой протянул свою, но имени своего не назвал. Это задело меня. Чего они себе позволяют? Кого из себя воображают?..

— Вы пьяны, — брезгливо ответила девчонка, капризно оттопырив нижнюю губу и с преувеличенным вниманием рассматривая этикетки на грампластинках.

— Немножко, — согласился я. — Это мы с Сашкой. В залог нерушимой дружбы.

Они насмешливо переглянулись, и девчонка фыркнула что-то в том смысле, что я уж и до Сашки поднабрался где-то. Такого не было и быть не могло, принялся уверять я, и в это время появились еще четверо: две девчонки и два кореша. Один из них был тот самый рыжий парень, который на вечере во второй школе читал «Стихи о советском паспорте». Увидев меня, он хмыкнул, будто костью подавился, подмигнул Сашке и весело потер руки. Вспомнил, поди, как интриговал против меня на вечере. Пусть веселится, раз это его забавляет. Так получилось, что и эти не пожелали знакомиться со мной, и я остался совсем один. Я тыкался из угла в угол, подходил то к одному, то к другому, а они упорно делали вид, что не замечают меня. И Сашка вел себя так странно, будто все шло, как и надо.

— Сашхен, может, начнем? — обратился к Сашке один из них — раскормленный губастый толстяк с выпученными мокрыми глазами. — Шамать хотца — мочи нету.

— Да ты что? — всполошился Сашка. — Лена Ерышева придет. Да и Дин… — он запнулся и быстро взглянул на меня. — Как же без Лены? — повторил он.

Во мне опять дали о себе знать прежние подозрения: уж не замыслил ли чего Сашка по отношению ко мне? Чего-то он недоговаривает, темнит… Я отошел к окну, изо всех сил изображая, что мне все равно. Но все равно не было. Тревожно было и горько. Пора, наверно, сматывать удочки, зачем навязывать свое общество людям, которые как будто и за человека-то тебя не считают. Вернуться домой, затопить «стульчиками» печь и смотреть на жаркое пламя. «Стульчиками» — обрезками досок — обеспечивал моих девушек лесозавод, как молодых специалистов. За окном по-прежнему выл ветер, скреблись ветки и валил мокрый снег.

Сашка поведал толстяку, что за Леной обещали прислать машину. Я спросил, уж не королеву ли английскую мы ждем. Может, и королеву, поддразнил меня толстяк. Я потребовал ответить, за кого он меня принимает, что так свысока разговаривает со мной, но толстяк, не удостоив меня ответом, заперся в уборной, а Сашка, нажав на меня крепким боксерским плечом, впихнул в кухню.

— Слушай, — обиделся я. — Чего они от меня, как от чумового? Я ведь в вашу компанию не напрашивался. Ты сам пригла…

— Плюнь. Они к тебе еще не привыкли. Тут такая компашка… Знаешь, кто этот толстый?

— Не знаю и знать не хочу?

— А зря. У него отец директор гастронома. А сам он в торговом техникуме учится.

— А эта? Большеглазая?..

— У нее мать зампромкооперацией.

— А это… что?

— Наив! — удивился Сашка. — То, что она любое шмотье достать может. Понял? А вот у Рыжего отец…

Договорить он не успел. В дверь крепко и решительно постучали. Одернув пиджак и выразительно взглянув на меня, словно о чем-то предупреждая, Сашка бросился в прихожую. Появилась маленькая девчонка в толстой шубе и шерстяном платке. Все всполошились, окружили ее, наперебой стали помогать ей раздеться.

— Фу, какая невозможная погода, — важно изрекла девчонка, щурясь на яркий свет люстры. Платок был снят, и я узнал в девчонке подругу Дины, ту самую, с которой они так славно позабавились надо мной все на том же вечере во второй школе. — А Динка еще не явилась?

Сашка опять быстро посмотрел на меня. Я испугался: будет Дина. А я лыка не вяжу. Худо мне придется.

— Я уж хотела остаться дома, — продолжала девчонка, — да папа уговорил.

— Они бы тут перемерли без тебя, — брякнул я.

Упала ошеломленная тишина. У толстяка сам по себе раскрылся рот. Девчонка неприязненно посмотрела на меня, затем на оробевшего Сашку. И она делала вид, что не знает меня. Ну и компания!..

— Чего мы стоим? — всполошился Сашка. — Проходите!..

Вся компания проследовала к столу, и я сунулся туда же, но не успел я перешагнуть порог, как передо мной возникло бледное перекошенное от злости лицо Сашки.

— Куда ты прешь? — прошипело лицо, да так гнусно, что я оторопел. — Нажрался, как скот. Ступай на кухню, отойди. Пригласили тебя, как человека, а ты не умеешь себя держать.

— Я не умею? — возмутился я. — Это вы не умеете. Пригласили и рыло воротите.

— Ладно, — смягчился Сашка. — Будь другом — посиди на кухне. Протрезвись, если сможешь.

— Заметано, — успокоил я его и свернул на кухню.

Машинально, вспомнив, как вел себя в кухне Сашка, я заглянул под стол. На полке, устроенной между ножками стола, стояли почти опорожненная бутылка водки и четыре стакана. Я попробовал содержимое одного из них. Водка. Другого — водка. Третьего — то же самое. Четвертого — вода…

Вон оно что: Сашка подменял свои стаканы с водкой стаканом с водой, заранее приготовленным. Выходило, что я один выдул полбутылки. Выходило, что меня опоили. Я попытался выпрямиться, чтобы пойти к Сашке и выяснить, зачем он опоил меня, но все закувыркалось перед моими глазами, все закачалось, и я рухнул на пол…

— …Женька обещал с парнями зайти, — сообщила за занавеской Татьяна. — Надо закуску сгоношить. Нинка, не спи. Твоя симпатия придет тоже…

Я живо представил себе Нину, приноравливающуюся соснуть. Она и до лесотехникума любила подавить на ухо. А сейчас это превратилось в излюбленную привычку. Еще Нина приучилась грызть макароны…

…Через какое-то время я очнулся. Увидел над собой плоский, в форме паруса плафон кухонной люстры и не тотчас сообразил, где нахожусь. Рядом бренчала пустая бутылка о пустой стакан и лежала опрокинутая табуретка. За стеной играла музыка и гудели оживленные голоса. А как неприкаянно завывал за окном ветер…

Я сел и осмотрелся. Куда занесла меня нелегкая?.. Непреодолимая сила повлекла меня обратно. Головой я боднул стол. Зазвенела посуда. За стеной замолчали, потом кто-то, кажется, это был голос Светки, посмеиваясь, спросил:

— Он там у вас ничего не разобьет?

— Ничего, — ответил Сашка Моряков. — А если и повредит свой горшок с опилками — не велика беда.

— Как он у тебя оказался? — удивилась Светка.

— Навязался! — ответил Сашка. — Заявился излить душу. Про Валю такое нес!.. Представляете, он ни разу в жизни не ел яблок.

— Бедненький, — пожалела меня Лена Ерышева. — Жаль, Динка не пришла — надула. Поглядела бы на своего ненаглядного. Вообразите себе, она извела себя, что стравила этого типа с Дубинкиным.

— Ничего, — ухмыльнулся Сашка. — Мы ей такое покажем — моментально излечится…

Я слушал и не верил своим ушам. Обида отрезвила меня на какое-то время. Я хотел встать и пойти к ним — этим девчонкам и мальчишкам — и спросить, что я им сделал, отчего они так ненавидят меня? Я хотел узнать от Светки, как это она затесалась в компанию сыновей и дочек директоров гастрономов и промкоопераций, ведь она-то дочь ревизора, но вдруг я понял, что это бесполезно — не я им отплачу за унижение, а они еще раз унизят меня. Вон как они спелись…

Выждав, когда они опять врубили радиолу, я прокрался в прихожую, накинул на плечи свое пальто, переобулся, толкнул дверь и вывалился в мокрую ветреную темень…


— …Альбиночка, — проворковала Татьяна. — Сколько там на твоих золотых?

— Без пятнадцати два, — ответила обладательница единственных в нашей комнате наручных часов. Я испугался: вот выйдет сейчас Татьяна в прихожую и начнет подначивать меня. А мне ни видеть никого, ни слышать не хотелось. Стыд за вчерашнее захлестывал меня. Я так ненавидел и презирал себя, что не имел зла даже на Сашку. Вскочив с раскладушки, я торопливо оделся и обулся.

Улица поразила меня: солнца, только что ярко светившего, не было и в помине. Низко тащились грузные тучи. Порывами набрасывавшийся ветер вспарывал тучи, из их клубящихся недр то и дело начинал валить сырой снег. Проезжую часть пустынных по случаю праздничного утра улиц покрывала сизая ноздреватая слякоть. Крайне непостоянная, изменчивая погода в краях этих.

Город словно затаился после вчерашнего веселья. Я старался не смотреть в лица редких прохожих, будто они могли знать о моем позоре, знать и в душе потешаться надо мной.

На углу улиц Чехова и Поморской я столкнулся со Светкой и Валькой. Они были возбуждены чем-то.

— Здравствуйте! — опешил я. — С праздником!

— С праздником, — натянуто усмехнулась Светка. — Ты ведь отлично провел его?..

— Не позавидуешь той дуре-бабе, которая согласится стать твоей женой, — доконала меня Валька, глядя мимо меня.

Точно под дых ударили. Все стало ясным. Ай да Сашка — первый ученик десятого «А», комсомольский активист, сын известного районного деятеля!.. Каким ловкачом показал он себя и каким беспросветным простаком меня выставил. Уж он постарается, чтобы вся школа тыкала в меня пальцем, — можете не сомневаться. Хорошо, что Дина Лосева «не пришла — надула». Полюбовалась бы и она, как я валялся в бесчувственном состоянии среди опорожненных бутылок и пустых стаканов. Не полюбовалась — расскажут… Но за что? Неужели мои прегрешения тянут на такое наказание?..

Замычав от омерзения, я направился к Выгу с решительным намерением утопиться. «Ох, сволочь! — шептал я, имея в виду не то Сашку, не то самого себя. — Какая редкая сволочь!»

Выг не так ревел, как обычно, в каменистом гранитном своем русле, укрощенный плотной шугой из снега. «Топиться? Ну уж нет. Полегче ищешь? Что наварил, то и выхлебай. А эта сволочь ухмыльнется над твоим гробом? Словечком сочувствия одарит?.. Держи карман шире!..»

Обходя скользкие лобастые валуны, рассыпанные по пологому полукружью берега, я направился на Больничный остров, перешел через мост. Промозглый ветер насквозь продувал мое изношенное до ветхости пальтишко. Я продрог до костей, но желал продрогнуть еще сильнее. Я словно издевался над самим собой.

Проходя мимо дома Дины Лосевой, я заставил себя не поворачивать голову, чтобы взглядом найти знакомые окна на втором этаже. И Дина Лосева, поди, из той же шараги, хоть она и «не пришла — надула» на Сашкину вечеринку.

Мне послышалось, что кто-то окликнул меня. Но взъярился такой порыв ветра и так густо повалил снег, что все потемнело вокруг, и я решил, что послышалось. Нырнув под козырек крыльца галантерейного магазина, я расстегнул пальто и стал отряхиваться от снега.

— Нет, ну почему я должна бегать за тобой? — спросили за моей спиной.

Я оторопело оглянулся. Передо мной стояла Дина Лосева. Она была в черном пальто с капюшоном, отороченным белым мехом.

Часть вторая ЗНАК ВОПРОСА

1. С КОГО БРАТЬ ПРИМЕР?

В школе, как и всегда после праздников, было прохладно и попахивало березовым дымком. Едва я разделся, на мое плечо опустилась чья-то рука, тяжелая и цепкая. Я повернул голову и увидел перед собой утомленное, с тусклыми глазами лицо Полуянова. От него резануло таким матерым перегаром, что меня чуть не выворотило наизнанку. Губы Полуянова, покрытые сухими чешуйками отслоившейся кожи, улыбались, а глаза нет.

— Ну как? — ободряюще спросил он неизвестно о чем и, не дожидаясь ответа, посоветовал: — Держись, как при стойке смирно.

Он пожал выше локтя мою правую руку и направился в военный кабинет, оставив меня в смущенном состоянии. Нехорошие опасения, овладевшие мною после разговора с Диной Лосевой позавчера, заворошились сейчас еще сильнее. Если уж то, что стряслось со мной у Сашки, дошло до Полуянова, так до остальных учителей и подавно.

Я немедленно поднялся на второй этаж и остановился в начале коридора, не решаясь идти в свой класс. Коридор был такой длинный, что торцевое окно, замыкавшее его, выглядывало уже из темноты.


…Прежде чем заговорить, мы с Диной долго всматривались в глаза друг друга — сперва настороженно, а потом все более и более доверчиво, пока не улыбнулись одновременно. Первой заговорила Дина, призналась, что хотела встретить меня, извиниться за то, что тогда, на вечере, так нехорошо получилось. Но очень уж ей надо было проучить этого толстокожего Дубинкина.

К слегка виноватому выражению в ее серых глазах подмешалось что-то лукавое. Нет, не только Дубинкина захотелось проучить ей, но и еще кое-кого. Но невозможно обижаться на эту девчонку. И я не обижаюсь. Я верю каждому ее слову. К тому же мне кажется, что она знает про меня гораздо больше, чем я предполагаю. Посвятили ли ее в то, что произошло вчера у Сашки, — наверно, ведь это подстроено было и в расчете на Дину.

Я рванул напролом — спросил у Дины, почему она «не пришла — надула», как выразилась ее лучшая подруга Лена Ерышева. Дина, самолюбиво усмехнувшись, довела до моего сведения, что, во-первых, Лена не лучшая ее подруга, а во-вторых, она, Дина, и не собиралась в гости к Сашке, хотя и Лена, и все остальные почему-то решили, что она придет. Я поинтересовался, почему она не собиралась, и Дина, как-то странно на меня взглянув, ответила, что об этом я узнаю после. Если оно будет.

— Все ясно, — помрачнел я и, подняв воротник пальто, отправился дальше, но тут же почувствовал, что поступать так не следует.

Я оглянулся на Дину проверить, так ли это. Глаза ее сердито потемнели. Если бы я не оглянулся и ушел, она никогда больше не позволила бы мне не то что подойти к себе и заговорить, но даже посмотреть на себя. Что-то вовремя удержало меня — хвала аллаху.

Я вернулся под козырек крыльца. Дина откинула капюшон на спину.

— Что тебе ясно? — строго спросила она.

— Тебя уже просветили о моем плохом поведении у Сашки Морякова?

— Ну, предположим, что — да?

— Так вранье все это. Вранье и подлянка.

Дина досадливо поморщилась.

— А ты действительно вел себя плохо? — спросила она.

— Да уж хуже некуда! Дал провести себя, как распоследнего младенца.

— Как несмышленого младенца, — поправила Дина. — А как это — дал?

— Элементарно. Сашка же заманил меня, чтобы споить и надсмеяться.

Дина внимательно слушала, и я посвятил ее во все.

— По-нят-но, — с заметной досадой подвела она черту под моим рассказом. — А ты, я гляжу, не промах: и в школах не теряешься, и в городских библиотеках. Ну, ладно… А они уверяли, что ты сам навязался. Что ты… никогда не пробовал яблок.

Не могу объяснить почему, но от упоминания о несчастных яблоках мне сделалось мучительно стыдно. Будто в воровстве уличили. Ах, мой язык: зачем выболтал такое?.. Я подумал, а не слишком ли разболтался и с Диной. Что у нее на уме — выяснил? Ведь не пощадила же она меня с яблоками, не пощадила же!..

Дина водрузила капюшон на голову, собираясь идти, куда шла.

— Интересно все-таки, чем это у вас все кончится? — пробормотала она, всматриваясь в снежную круговерть, сквозь которую с трудом просматривались силуэты домов больничного городка.

— Как это… кончится? — опешил я.

— Увидишь, — многозначительно ответила Дина и вышла из-под козырька.

Я смотрел на нее до тех пор, пока она не вошла в подъезд своего дома. Горечь и тоска переполняли меня. Впереди не маячило ничего хорошего.

С таким настроением прожил я около суток. С ним же и в школе появился. Встреча с Полуяновым только подлила масла в огонь. Я чуть не повернул обратно, чтобы, одевшись, удрать из школы, прогулять день. Если бы не надо было выпрашивать пальто у дотошной гардеробщицы, которая обязательно станет допытываться, разрешили ли мне учителя уйти из школы и, если разрешили, то кто, я так бы и поступил. Но унижаться перед гардеробщицей мне не хотелось. Я направился в класс.

Почти все наши были уже в сборе. Я сразу же ощутил, что настроение в классе отличается от обычного, и понял, что это из-за меня. Сашка, посмеиваясь, показывал Светке и Вальке не то открытки, не то фотографии. Увидев меня, они хмыкнули все разом. Я догадался, что все это значило. Какое-то странное, холодное безразличие овладело мною. Я прошел к своей парте и опустился рядом с Юркой. Более трех суток не видел я его. Юрка уезжал на праздники к родителям, жившим километрах в ста от города, в лесном поселке — учительствовали там. Юрка снимал угол в доме напротив моего, хотя дневал и ночевал у Данилы Петровича.

— Никола! — крикнул мне Витька Аншуков, перестав прыгать, доставая то одним, то другим локтем потолок. — Ты, говорят, дал в праздник прикурить! Жалко, меня с тобой не было. Мы бы еще не то отмочили.

Оторвавшись от зеркальца, приставленного к стопке учебников, Галка попросила меня прояснить, что я натворил. Она, видите ли, обожает мужчин с гусарской жилкой — дуэлянтов и бретеров.

— Дуэлянт и бретер — одно и то же, — угрюмо сказал Васька, кажется, тоже, как и я, чем-то удрученный.

— Ха-ха, — Галка показала ему язык.

А Сашка тасовал карточки, и Светка с Валькой деланно выдавали возмущение за возмущением. Я заглянул через их головы. Мое собственное лицо, пьяное, бессмысленное, с нелепо разинутым ртом и безжизненными, будто пораженными бельмами, глазами увидел я на фотографии, которую в этот момент показывал Сашка. И таких фотографий у него была целая пачка. Так вот на что намекала Дина. Успела ли она сама полюбоваться на эти фотографии? Чего только не ожидал я от Сашки, раздумывая над предупреждением Дины, но такое мне и в голову не приходило.

— Ну-ка, что это? — подскочил Витька и вырвал фотографии из рук Сашки. — Видали? — он стал показывать фотографии всему классу, тасуя их, как колоду игральных карт.

Какая жуткая тишина наступила. Только фотографии мелькали. Сашка, усмехаясь, переглядывался со Светкой.

— Фу, мерзость! — словно отплевываясь, произнесла Галка. — Сашка, ты это снял?

— А кто же еще?

— Сашка, а зачем? — удивилась Лариска.

— Чуяло мое сердце, что ты за человек, Сашенька, — проникновенно донесла Галка, — но чтобы такое… За это же морду бьют…

— Ничего себе, вы даете! — возмутился Сашка. — Да вы осознали, кто на фотографиях-то? Или совсем ослепли?..

— Успокойся, осознали, — еще угрюмей отозвался Васька. — И не только, что на фотографиях…

— Молчу! — Сашка заигрывающе воздел руки к потолку. — Перед властителем дум я молчу.

— Ну и гад же ты, Сашка, — выдавил я, шагнув к нему, — Что же ты делаешь-то? За что?

— Но ты-ы! Полегче! — надменно ответил Сашка. — Позавчера ты совсем другие песни про меня пел. Взахлеб. Напомнить?..

— Надо уметь вести себя, — довела до общего сведения Светка, придав своему круглому лицу выражение принципиальности. — А то приходят без приглашения в приличный дом и ведут себя там, как в свинячьем хлеву.

— Ах, без приглашения! — заорал я. — Да Сашка же заманил меня! Помириться захотел со мной, друга разыграл!..

— Мириться? — Сашка глянул на меня, как на окончательного придурка. — С такими, как ты, я не ссорюсь… Представляете, он ни разу в жизни не ел яблок.

Все вскинулось во мне от обиды. Я сделал еще шаг и врезал в лицо Сашки. Повторить мне не пришлось — Сашка ответил таким ударом, что я отлетел к доске. Я опять бросился на него и опять был отброшен к доске. Я бросился снова, заметив испуг в глазах Сашки. Я бы дорвался до этих глаз, чего бы мне это ни стоило, если бы меня не перехватил Герка. Удерживая меня, он выхватил из рук Витьки фотографии и сунул их в один из многочисленных карманов своей вельветки.

— Успокоились, — проговорил он. — Нет никаких фоток.

— Дохлый номер, Гера, — усмехнулся Сашка, разминая пальцы правой руки. — Я поставлю вопрос об аморальном поведении комсомольца Пазухина на комсомольском собрании. А фотографии эти можешь подарить ему, — он кивнул в мою сторону. — У меня же негатив имеется.

Герка подумал, наклонив голову к левому плечу, отпустил меня, затем бросил фотографии на парту Сашки:

— Действуй. Интересно, до какой подлости ты еще докатишься.

— Нет, это мне нравится, — ужаснулась Светка, всплеснув пухлыми белыми руками, и я вдруг представил себе, какой она будет лет через пять-десять. — Почему вы обеляете того, кого надо осудить? Где же ваша принципиальность?

— Мы никого не обеляем, — возразила Галка, тряхнув своей гривой, — А зачем столько фотографий? Чтоб мы поверили, и одной хватило бы. Для чего, Сашенька, столько? Чтоб поглумиться? Николаю побольнее сделать? Проясни свою мысль…

Сашка оскорбленно побледнел. Дураку ясно было, как права Галка, как безошибочно уловила, что смущало многих. Перестарался Сашка, и ребята почувствовали это.

— Ничего, — уверенно проговорила Светка. — Посмотрим, как они поведут себя на комсомольском собрании.

Она выражалась о нас так, будто мы были совсем другие, чем она и Сашка, люди, будто чем-то обязанные им.

— Светка, — неожиданно обратился я к ней. — Сказать, какая ты будешь лет через пять-десять?

В классе стало тихо. Это была неодобрительная тишина. Я понял, что сморозил глупость.

— Вот увидите, — презрительно молвила Светка, не глядя в мою сторону. — Он скажет сейчас какую-нибудь пакость. И за него-то вы заступаетесь?

— Ладно, Света, не надо, — проговорил Сашка. — Я же и виноват. Ладно. Принцип на принцип, коли на то пошло. Попомните вы еще этот день.

Думаю, что ему бы нашли, что ответить на эту явную угрозу, но никто не проронил слова, и виноват в этом был только я.

Прозвенел звонок. Все стали готовиться к уроку: доставать нужные тетради, учебники и ручки. Вошла Клавдия Степановна, положила в желобок классной доски мелок, раскрыла журнал успеваемости, выпрямилась, хотела произнести свое обычное: «Садитесь. Кто сегодня дежурный?» — но вместо этого задержала свой взгляд на мне и спросила, кто это так меня разукрасил.

Все посмотрели на меня. Я не знал, что ответить. Тут Сашка вышел из-за своей парты, приблизился к учительскому столу и положил перед классной руководительницей пачку фотографий. Я пожалел, что смалодушничал — не удрал из школы.

Посмотрев одну фотографию, а затем и другую, Клавдия Степановна отложила их в сторону и, как ни в чем не бывало, повела свой урок. Но от меня не ускользнуло, как она расстроилась. Я и сам чувствовал себя хуже некуда. Материал не лез в голову.

— Наплюй, — шепотом посоветовал мне Васька, сидевший сзади меня и выбравший момент, чтоб приблизиться ко мне. — У меня хуже было. Отца пробрали, что плохо следит за мной. Леня-Боровок такое накатал — в тюрьму меня мало засадить.

По окончании урока Клавдия Степановна увела меня с собою в учительскую комнату. Предполагая самое худшее, я решил молчать, но она, заведя меня в каморку при учительской, по-хорошему осведомилась, как все это понимать надо. Я выложился перед нею, как на духу. Оттянув пальцем уголок правого глаза — Клавдия Степановна была близорука, но стеснялась носить очки, — она внимательно следила за выражением моего лица. Выслушав, некоторое время задумчиво стучала по столешнице наманикюренными ногтями, затем позвала из общей комнаты Анатолия Петровича. Я повторил свой рассказ. Они переглянулись, как хорошо понимающие друг друга люди, и разрешили мне уйти, наказав прислать Светку. Несколько ободренный, я отправился в класс. Разбитая губа сильно саднила.

Светка надменно вскинула голову, выслушав меня, с этим же надменным видом пошла в учительскую. Я удивился, заметив, как посерьезнел Сашка. Еще больше удивился я, увидев, в каком состоянии вернулась Светка. Она выглядела растерянной и виноватой.

Прозвенел звонок. Вошел Анатолий Петрович. Вид у него был строже, чем обычно. Положив перед собою журнал и пробежавшись до задней стены и обратно, он решительно потер руки и внимательно взглянул на Сашку.

— Вот что, — заговорил он. — Мы с Клавдией Степановной просмотрели фотографии, представленные вами, Моряков, и тщательно выслушали Пазухина. Знаете, Моряков, вы делаете ложный шаг!

Класс дружно выдал вздох изумления.

— Ваш отец известный всему району человек, — продолжал Анатолий Петрович. — Вы обязаны, как его сын, заботиться о незапятнанности его репутации. А что делаете вы?.. В рассказе Пазухина много таких моментов, которые специально не придумаешь, которые надо самому пережить. А ведь Пазухин не обязан молчать, когда на него клевещут. Пойдут слухи, и репутация вашего отца, Моряков, будет затронута.

Сашка тяжело дышал, косясь на Светку. Должно быть, он и не подозревал, что все можно повернуть подобным образом, и испугался. Но я ошибся.

— Вы поверили словам, — возразил он Анатолию Петровичу. — А у меня свидетели. А о репутации моего отца не беспокойтесь, пожалуйста.

Перестав потирать руки, Анатолий Петрович с любопытством всмотрелся в Сашку. Я заметил, как покраснела Светка.

— Кстати, о свидетелях, — произнес Анатолий Петрович. — Пазухин, какое тебе было назначено время?

— Мне? — я был захвачен врасплох и не сразу понял вопрос. — Мне в шесть.

— Запомните это, — обратился ко всему классу Анатолий Петрович. — А вам, Утехина?

Еще сильнее покраснев и чуть не плача, Светка встала и сказала, что в девять. Сашка побелел, почувствовал, наверно, куда подул ветер. Но я ничего не понимал.

— Ну, вот, — удовлетворенно заметил Анатолий Петрович. — А Лене Ерышевой из второй школы вы, Моряков, назначили на половину девятого. Для чего такая градация? Ну-ка, все поднапрягитесь! Для чего?..

— Чтоб успеть опоить Николая? — неуверенно предположила Галка.

— Именно, — отозвался Анатолий Петрович. — Именно. Так что, Моряков, подумайте, как следует подумайте, прежде чем требовать собрать внеочередное комсомольское собрание.

Я был ошеломлен. Клавдия Степановна и Анатолий Петрович успели провести прямо-таки целое расследование, даже во вторую школу позвонили. Знали, наверно, с кем имели дело. Сашка неожиданно встал, выдернул из парты портфель и, не спросив разрешения, вышел из класса.

2. ИЛЬЯ БОРИСОВИЧ ПОЛУЯНОВ

Мы молча месили загустевшую от холода грязь, перемешанную с мокрым снегом, то окунаясь в темноту, то вплывая в мутный свет фонарей. Сквозь черные деревья проступили контуры фасада нашей школы. Из широких зарешеченных окон спортзала лились мощные потоки света. Витька Аншуков под руководством физрука терпеливо упражнялся в бросании мяча в баскетбольную корзину.

— Фанатик, — пробормотал Васька, вобрав голову в поднятый воротник бушлата. — Ты слышал, Герка надумал купаться в Выге. Мне предлагал присоединиться.

— Рехнулся? — спросил я.

— Он в летное училище поступать хочет. На повестке дня, говорит, полеты людей в космос. Ну, а кто полетит первым? Летчик, конечно. Вот Герка и решил пройти домашнюю подготовочку.

— А что, — сказал я. — Составлю-ка я ему компанию. Вдвоем-то веселее…

— На кладбище бы вам не повеселиться, — хмыкнул Васька. — Слушай, зайдем пошамать. У меня после этой чертовой штанги аппетит зверский. Тут где-то пивнушка спряталась.

Мне все равно куда идти. Лишь бы в тепло и в сухо. Мы возвращались из клуба моряков на острове Старчина с тренировки секции тяжелой атлетики. Вел ее Евгений, ухажер Татьяны. Меня не переставало изумлять его неистощимое жизнелюбие, бившее веселым светом из черных глаз, кипевшее в каждой морщинке его смуглого лица, в каждой улыбке.

Свернув в темный переулок, кисло пахнущий опилками, насыпанными от грязи, мы очутились возле неказистого зданьица, сколоченного из плохо обработанных досок так небрежно, будто тем, кто его сколачивал, было очень недосуг.

Народу в пивнушке — не протолкнуться. Недалеко лесозавод, и тут полно пилоставов, рамщиков, шорников и сменных слесарей. Все вокруг только и говорили о прошедшем празднике, на многих лицах читалась оторопелость от бурно проведенных дней.

Васька пристроился в хвост очереди, а я занял два освободившихся места за столиком у круглой печи. Тут досиживали за кружками, очевидно, «ерша» — смеси пива и водки — двое мужчин с красными осоловелыми лицами. Прикончив «ерша», они вопросительно взглянули друг на друга, как бы спрашивая, не добавить ли еще, дружно поморщились, встали и ушли.

Васька принес пару пива и селедку под кольцами репчатого лука. Усевшись, он посмотрел на меня, намереваясь что-то сказать, и замер. Я оглянулся. От стойки к нашему столику направлялся Полуянов со стаканом водки и тарелкой вялых соленых огурцов. Не сговариваясь, мы вскочили, чтобы улизнуть, но военрук остановил нас.

— Сидите, сидите, — сказал он, болезненно скривив губы. — Испугались? А чего?..

Мы опустились на стулья, не зная, что делать с пивом. Полуянов смотрел на нас нарочито весело, несмотря на тяжкий похмельный недуг.

— Ну, ладно, ребята, с прошедшим, — произнес он, стараясь, чтобы рука, в которой стакан, не тряслась. — Каждый раз зарекаюсь пить и…

С мученической гримасой на заострившемся лице он припал к стакану, проглотил половину его содержимого и тут же содрогнулся всем телом, пытаясь удержать водку в себе. Это удалось, и Полуянов облегченно перевел дух, смахнув с лица крупные капли пота.

— Мой вам совет, ребята, не пейте, — устало выговорил он. — Какому угодно пороку предавайтесь, только не пейте. Это — порок пороков. А чего вы дергаетесь? Не желаете говорить со мной? Так ведь мы не на уроке. Почему и не поговорить?

— Нам домашнее задание пора делать, — сказал Васька.

— Какие примерные, — усмехнулся военрук. — Никуда несбежит ваше задание… Курите? Нет? А вот Аншуков курит. Я его в уборной застукал. «Что ты, спрашиваю, отравляешь организм этой дрянью?» — «Денег, отвечает, на «Казбек» не хватает, вот и приходится «Север». Бестия этот Аншуков, а ничего парень?

— Витек, — пробормотал Васька. — Он может.

— Может, — подтвердил я.

Запутанная сетка кровеносных сосудов на скулах Полуянова обозначилась еще резче, зрачки стали бесцветными, как шляпки гвоздей.

— Краем уха слышал, Пазухин, что у тебя какая-то неприятность начинается? — спросил он, упершись в меня этими глазами.

— Как это — начинается? — испугался я.

— Да кое-кто опасается, как бы из тебя носителя чуждой нам морали не состряпали, — усмехнулся Полуянов.

Я встревоженно переглянулся с Васькой. Затем спросил:

— А как это — состряпают?

— Ну, это делается элементарно. Достаточно получить повод. Чем это ты так Морякову не угодил? Девчонку, поди, не поделили?.. А Моряков ваш — ох и штучка. Это что-то новое в человеческой породе. Он хоть и заодно с вами на моих уроках, но не ваш. Вы — безотцовщина, заплатники. Вас матери ваши измученные воспитывают: не перечьте, слушайтесь кого надо, будьте передовыми…. Пока оперитесь, пока разберетесь, что к чему. Да и не каждому это дано… А Моряков уже и сейчас орлом парит, пытается судьбы ваши тасовать… М-да… В Наттоваракке-то… Вы чирьи себе вылеживали и норму под проливным дождем выполняли, а он подкармливался у председателя да мешки ваши приворовывал!..

— Вы это точно знаете? — нахмурился Васька.

— Да уж точнее некуда. Председателеву сынку-олуху он ваши словесные портреты набрасывал… Между прочим, Пазухин, я имею сильное подозрение, что в больницу ты загремел не без благословения Морякова.

— Ну уж вы… слишком на него… — из упрямства возразил я.

— Не слишком. Этот юноша из той ненавистной мне породы, которая далеко ходит. И подо все, что ни вытворяет, правильные идеи подводит. Вот хоть твой случай возьмем. Был ты пьян до безобразия? Был. Позволительно комсомольцу, юному строителю коммунизма, так напиваться? Непозволительно. Кто на коне? Моряков.

— Но он же специально опоил меня.

— А зачем ты позволил такое?.. Тем и сильны Моряковы, что умеют поставить кого угодно перед необходимостью доказывать, что они не верблюды…

Мы с Васькой опять переглянулись, смущенные и обескураженные откровенными доводами Полуянова. Он же, утомленно смежив красноватые веки, сидел отрешенно, словно провалившись в самого себя. И такой тоской, такой неприкаянностью пахнуло от него, что не по себе стало.

— Он еще поиграет вами — дайте срок, — встрепенулся военрук. — Оперится, встанет на крыло и поиграет. Не глупее вас люди попадались. М-да… Не вы первые, не вы и последние. Баранов на наш век хватит и козлов-провокаторов тоже… Спорить станете? Классиков цитировать? «Человек — это звучит гордо!» Знаю я, как это звучит… Многому вас в школе учат…

Нам показалось, что он начал заговариваться. Но нет — глаза его лихорадочно и осмысленно блестели, и он поднял стакан и уже без отвращения опорожнил его до дна. Что-то общее было в неприкаянности и надломленности военрука и в странной успокоенности Данилы Петровича.

Полуянов повел взглядом в сторону буфета, раздумывая, наверно, взять еще водки или воздержаться. И тут чья-то тяжелая лапа сграбастала мое плечо. Оторопело подняв голову, я увидел над собой красное сопящее лицо Лени-Боровка. За его спиной громоздились два дружинника.

— Ну-к! Ну-к! — радостно хрюкал Леня, опершись о наши с Васькой плечи, как об стол. — Вот они — паэты-т! Вот они — паэты-т!..

Васька придвинул к себе тяжелую кружку, намереваясь, кажется, обрушить ее на круглую голову Лени, я сделал то же самое, но тут вмешался Полуянов.

— Слушай, Леня! — раздраженно рявкнул он. — Сделай так, чтобы тебя тут и не видно было и не слышно. Без тебя тошно. Ух попался бы ты в мои руки годиков семь назад! Я бы тебя обратно на дерево загнал и часового приставил бы, чтоб не слез. Не всех, Леня, труд человеком сделал, а?.. Отпусти парня и не смей трогать его!.. Ты что, оглох? Я два раза одно и то же не повторяю!..

— Берите его! — уськнул Леня.

Дружинники неуверенно шагнули к Полуянову. Его офицерский, хоть и без погон, мундир, должно быть, смущал их.

— Не дурите, ребята! — жестко остановил их Полуянов. — Желаете иметь неприятности? Чем вы объясните мое задержание? Я ведь не в запрещенном заведении. И она, — он кивнул на буфетчицу, — из-за меня вас не вызывала. А я не первый попавшийся. Я офицер в отставке и глумиться над собой не позволю!

Нерешительно потоптавшись, дружинники отступили к стойке и потребовали по кружке пива.

— Леня, — повеселев, спросил Полуянов. — Ты сам дверь откроешь или ее открыть тобою?

Обиженно поджав губы, Леня присел за столик у входа. Не в его правилах уйти, не отыгравшись. В пивнушке было почти пусто: пилоставы, рамщики, шорники и слесаря, утолив жажду, разошлись по своим домам. Мы с Васькой оказались в щекотливом положении: как уйти, не вытащив отсюда Полуянова? Худо ли, хорошо, а он выручил нас, как же его бросить?..

Полуянов с усилием поднялся и направился к стойке. Походка его пока казалась устойчивой. Но какой она станет, если он вольет в себя еще стакан водки?..

О чем-то вполголоса переговорив с буфетчицей, военрук скрылся в подсобном помещении. Вот это номер. Неужели он решил отсидеться в надежном закутке, бросив нас на произвол судьбы?..

Мы глазели на Леню, а Леня таращился на нас, и в круглых прозрачных глазах его возрождалась наглость.

Но вернулся Полуянов, сообщил, что он «звякнул» по телефону своим друзьям, таким же, как и он, офицерам в отставке, что они вот-вот прибудут, и тогда никакие лени-боровки не посмеют надоедать нам.

Минут через пятнадцать мы вышли из пивной, оставив Полуянова с его друзьями: с воинственно пыжащимся директором клуба имени С. М. Кирова Домодедовым и с немолодым, грузноватым и устало-замкнутым мужчиной, который как будто заведовал гаражом лесозавода. Все трое, наверно, подпали под прошлогоднее сокращение вооруженных сил.

— А военрук-то наш ничего вроде мужик, — проговорил Васька, когда мы удалились на безопасное расстояние от пивнушки. — А мы-то его… Ну, ладно. Главное — не зарываться, как сказала одна свинья, провалившись в нужник.

«А мы-то его…» означало, что на уроках военного дела по команде Полуянова направо мы дружно поворачивались налево, а по команде «смирно» принимали развязную стойку «вольно».

3. «ОНИ МЕШАЮТ НАМ ЖИТЬ»

В городской библиотеке хозяйничала теперь надменная напомаженная девица. К книжным полкам она никого не подпускала и каждого неприязненно спрашивала:

— Чего выдать?

Многие от такого обращения терялись, начинали суетиться и спешили побыстрее покинуть гостеприимные стены библиотеки, забрав первое, что подвертывалось под руки. Стул для Очередных Соискателей был упразднен, так как исчезли и сами Очередные Соискатели, будто вымерли наподобие мамонтов или динозавров.

Уложив в портфель «Домби и сын», — я еле упросил, чтобы девица выдала мне сразу две книги, а не одну, как она настаивала, — я вышел на улицу и окружным путем — через Больничный остров — направился на Заводскую сторону.

Серое тягучее утро неохотно переливалось в тягучий же неяркий день. Давно установились обычные для этого времени морозы в десять — пятнадцать градусов, выпал снег — словом, наступила зима, хотя на календаре все еще была осень.

Вообще-то, в этот час я должен был сидеть на очередном уроке. Но сегодня случилось событие, которое на неопределенное время изменило выверенное течение наших, как говорится, буден. Не успел отзвенеть звонок, призвавший учеников за парты, и отстучать по коридорам шаги учителей, расходившихся по классам, как вдруг огромное здание школы содрогнулось от какого-то резкого, будто бревно сломали, треска, и тотчас же раздались испуганные голоса. Их перекрыл резкий, требовательный голос Анатолия Петровича, призывавшего к спокойствию и порядку.

По коридору промчалась бледная, как мел, Старикова. Выяснилось, что в девятом «Б» надломилась, не выдержав нагрузки, подгнившая плаха пола. Анатолий Петрович по одному, опасаясь, наверно, как бы и еще чего не обломилось, выпускал в коридор из класса изрядно перетрусивших учеников и учениц.

Тряхнув сцепленными руками, Старикова заявила, что этого следовало ожидать, что еще год назад она ставила перед роно вопрос о капитальном ремонте и что она немедленно потребует создания спецкомиссии для выяснения того, как быть дальше. А сегодня уроки отменяются во всех классах без исключения. Нельзя позволить, чтобы из-за чьей-то служебной безответственности пострадали дети и педагоги. Это еще счастье, что все обошлось, в общем-то, благополучно.

Старикова выражалась убедительно. Если бы она повторила это там, где нужно было, и на таком именно душевном накале, ей наверняка удалось бы убедить любого собеседника, Но я сомневался, что у нее достанет для этого пороху.

Разобрав портфели, мы покинули школу. Я вышел вместе с Васькой и Юркой. Они принесли сегодня новости, заставившие меня призадуматься. Отца Васьки вызывали в роно, допытывались, знал ли он о том, что его сын сочинил такую вредную поэму — обесславил наших доблестных городских дружинников. Отец ничего не нашелся ответить. Сказать, что знал, — одобрить эту самую поэму. Что не знал — плохо следите за воспитанием сына. Взрослого человека, прошедшего всю войну, отчитали как провинившегося школьника. Кто-то подбросил поэму в роно. А там и вцепились. Я-то не сомневался — кто подбросил, но до поры до времени решил помолчать. Если дело не ограничится вызовом в роно отца Васьки, все разъяснится само собой.

А Юрка сообщил, что вчера Леня-Боровок долго крутился возле приемного пункта, высматривал и вынюхивал, и Данила Петрович не на шутку встревожился и даже струхнул: он убежден, что Леня хлопотал по чьему-то наущению. Скверное ощущение какой-то надвигающейся на нас пакости овладело мною. Такие вот определенные обстоятельства…

Размышляя обо всем этом, я очутился на Больничном острове. Вдоль дома, в котором жила Дина Лосева, по мосткам, очищенным от снега и наледи и посыпанным песком, прогуливалась, как обычно, старушка в длинном пальто, в шапке и шали, но на валенках ее сейчас не было калош. Это, как мне давно удалось выяснить, была бабушка Дины. Знал я в лицо и ее мать, хирурга больницы. Старушка проводила меня долгим, смутившим меня взглядом.

На Больничном мосту я остановился. Внизу клубился паром и звенел льдинками никогда, даже в самые жестокие морозы, не замерзающий порог. Перила моста покрыты были пушистым сухим снегом.

И неожиданно я увидел Дину. Все с тем же, как и в первый раз, выражением шагала она навстречу мне от «Гастронома», и в руках ее была та же самая хозяйственная сумка, наполненная продуктами. Я втянул голову в плечи и отвернулся — пусть Дина пройдет мимо, очень мне нужно, чтобы она знала, что я кружу около ее дома.

Дина поравнялась со мною, и скрип снега под подошвами ее ботинок прекратился. Я догадался, что она смотрит в мой затылок, набрался решимости и обернулся.

— Вот так-то лучше, — проговорила Дина. — А тебе что — неприятна встреча со мной?

— Нет… почему же? — я испугался, как бы она и в самом деле так не подумала. — Я считал, что… тебе неприятно.

— Ну почему же? — мне показалось, что она поддразнивает меня. — Я ведь страшенно любопытная. Ну, чем у вас закончилось  э т о?..

— А ты не знаешь? — буркнул я, вспомнив Сашкины фотографии, мое бессмысленное лицо, закатившиеся под веки яблоки глаз.

— Ленка обещала принести какие-то фотографии, — всматриваясь в меня исподлобья, сообщила мне Дина. — Говорит, очень интересные.

Она как будто поддразнивала меня. Я похолодел. Если Дина увидит эти фотографии, я пропал. Отвращение ее ко мне станет непреодолимым. Что же делать? Бежать к Сашке, бухнуться ему в ноги, вымолить эти фотографии?…

Внезапно во мне вскинулась гордость.

— Ну что ж, — усмехнулся я, твердо глядя прямо Дине в глаза. — Посмотри. Может, получишь огромное удовольствие.

И перед тем как пойти своей дорогой, хватанул губами пушистого снега с перил. Дина машинально сделала то же самое. Она выглядела растерянной.

— Ты неисправимый хам, — проговорила она и, передав мне сумку, оказавшуюся довольно-таки тяжелой, направилась к своему дому.

Ничего не соображая, я потопал следом. Более странного человека я еще не встречал. Надо быть начеку, не опростоволоситься. Обойдя длинную поленницу под окнами первого этажа дома, мы вышли к подъезду. Бабушка Дины уже закончила свою ежедневную прогулку. Мы поднялись на высокое крыльцо с двухскатной крышей, заваленной снегом и увешанной по краям сосульками, и вошли в холодный неуютный коридор, тускло освещенный маленькой лампочкой на длинном, голом шнуре. Расставаться не хотелось. Решив, что Дина учится, должно быть, во вторую смену, я осмелел настолько, что попросил ее погулять со мной до уроков.

— А я не учусь сегодня, — сообщила Дина, задержавшись на нижней ступеньке лестницы, ведущей на второй этаж. — Но погулять с тобой все равно не смогу. Надо собраться. Я уезжаю завтра в Петрозаводск на отборочные соревнования. Если мне повезет, а мне обязательно должно повезти, я стану мастером спорта и войду в женскую команду республики. Разве плохо?.. Поэтому мне надо отдохнуть. У меня тренер злючка-закорючка, прибежит проверить, не нарушаю ли я режим.

Огорченный ее отказом, я спросил, надолго ли она уезжает, и узнал, что дня на четыре.

— Поезд отходит в девятнадцать тридцать, — добавила Дина и стала подниматься вверх по лестнице.

Рассохшиеся и расшатавшиеся ступеньки заскрипели под ее тяжестью — неодобрительно, как мне показалось. Ступеньки через три Дина остановилась и с загадочной улыбкой взглянула на меня.

— Ты знаешь, кто первый заприметил твои блуждания по нашему острову? — спросила она.

Я растерялся и покачал головой.

— Бабушка. Моя бабушка. Ты произвел на нее неотразимое впечатление, — засмеялась Дина и пошла дальше.

От такой откровенности я вообще перестал соображать что-либо. А Дина опять остановилась и уже без улыбки, а серьезно, очень серьезно опять посмотрела на меня.

— Послушай-ка, — с усилием выговорила она. — Мне неприятно говорить тебе, но с этими фотографиями… там готовится что-то. Ленка болтала о Лене-Боровке…

Ох уж эти фотографии. Надо и в самом деле пойти к Сашке, только не умолять его, а как следует набить морду — до тех пор, пока он сам не упросит принять негатив.

Я повернулся, чтобы уйти, и тут к моим ногам шлепнулась варежка. Я поднял голову. Прислонившись к перилам верхней площадки, Дина настороженно смотрела на меня. Подняв варежку, я пошел наверх, зная уже, что сейчас случится что-то особенное.

— Спасибо, — поблагодарила Дина, приняв варежку. — Думаешь, это нарочно? Но все равно, раз уж ты здесь. Поцелуй меня, а?

…Какие снега сияли, когда продолжил я свой путь, как молодо шумел в белоснежных берегах Выг, до слюдяного блеска шлифуя округлые гранитные берега!..

Необычайное душевное возбуждение гоняло меня черт знает по каким закоулкам, улицам и островам. На дороге в порт мне встретились Юрка и Данила Петрович, но встреча эта не оставила по себе никакого впечатления, разве что обуты они были в валенки с калошами, а одеты в длиннополые тулупы, да волочили за собою ящики со снастями для подледного лова рыбы, да еще Юрка пытался турнуть увязавшегося за ними Шарика, но пес, поотстав немного, опять припустил за ними.

До наступления темноты пробродил я по городу, радуясь и не веря в свое счастье. Я старался не вспоминать о фотографиях. Сегодня так, а завтра будет иначе. До утра, до отхода поезда больше суток. Как пережить эти сутки?..

Я побежал в приемный пункт: может быть, пролетят незаметно два-три часа?..

Возле пункта ошивался Леня-Боровок, высматривал как будто, что делается за его окнами. Он проводил меня неприязненным, затаившимся взглядом, но придираться не посмел. Попробовал бы только. Сегодня меня ничем не испугаешь.

В пункте кроме Данилы Петровича и Юрки сидели еще и Герка с Васькой. Герку я не видел дней пять — он приболел после того, как мы, позанимавшись с гантелями, натерлись снегом. Герка сообщил, что в нашей школе побывала комиссия горисполкома, приняла решение закрыть школу на срочный ремонт. Начальные классы будут две недели заниматься в помещении школы рабочей молодежи при лесозаводе, а старшеклассники — у себя дома по заданию, вывешенному на дверях школы. Сперва сообщение Герки обрадовало меня — нечаянные каникулы! Потом ужаснуло. Что мне делать с навалившимся свободным временем? Как прожить те четверо суток, что не будет Дины? Надо придумать что-то отвлечься. Может, уехать куда? В Ладву, например, к маме… А может быть, в Наттоваракку? Ведь какое там озеро хорошее…

Все четверо сразу же соглашаются с моим предложением. Поедем завтра — Даниле Петровичу необходимо оформить у начальства отгулы за сверхурочную работу.

Сидеть дальше невмоготу. Разговоры кажутся пресными. Все то же душевное возбуждение гонит меня прочь из приемного пункта в тускло подсвеченную фонарями темноту малолюдных улочек и переулков.

Пересекая площадь перед универмагом, я зацепил взглядом застекленную витрину городской настенной газеты «Они мешают нам жить» и, будто подтолкнутый кем-то, подошел к ней. Из-под заиндевевшего по краям стекла глянула на меня моя пьяная бессмысленная харя. Испугавшись и ничего не соображая, я торопливо отошел от витрины и углубился в полумрак улицы Седова. Мне показалось, что если я не буду смотреть в газету, то и никто не будет. Затем меня потрясает глупость этого соображения. А как же это одна из Сашкиных фотографий очутилось здесь?.. Так вот о чем предупреждала меня Дина!..

Озираясь, как вор, боясь, как бы кто из редких прохожих не завернул к газете и не узнал меня, я вернулся. Под фотографией пояснительная надпись:

«20 ноября ученик школы № 1 Пазухин Николай, семнадцати лет, задержан дружинниками в нетрезвом состоянии».

Какое двадцатое ноября? Не задерживали меня никакие дружинники! Что за дребедень? А главное, что за вранье с этой фотографией? Сашкина же фотография! Сашка меня снял, а не дружинники…

Рядом никого не было. Я прижался спиной к стеклу и стал давить на него. Стекло напружинилось, лопнуло с треском, показавшимся мне оглушительным. Я содрал газету, скомкал ее и сунул под пальто. Осмотрев руки, я удивился, что не искровенил их. Быстро, почти бегом, я пересек площадь и поднялся на Большой мост. Комок газеты полетел в шумящий в непроницаемой тьме поток.

И тут усталость овладела мною. Я брел по мосту, еле-еле переставляя ноги. Что задумал Сашка? Что задумал Леня-Боровок?..

Дома никого не было. Нина и Альбина работали сегодня в ночную смену, а Татьяна, должно быть, сидела сейчас с Евгением в кино.

Я завалился спать. Странное дело — ни о чем не думалось. Даже о Дине. Полнейшее безразличие к чему бы то ни было навалилось на меня.

Я почти заснул, когда скрипнула входная дверь, и в полосе света, хлынувшего в комнату, появились Евгений и Татьяна. Лиц их я видеть не мог, потому что в комнате было темно, а в коридоре светло, но что-то в их повадке насторожило меня. Я притворился спящим.

— Николай? — напряженным шепотом позвал Евгений.

Я молчал, для убедительности почмокав губами. Сквозь приподнятые ресницы я увидел, как они на цыпочках прокрались в комнату и уселись на кровать Татьяны. Евгений бесшумно снял с себя пальто и пиджак, затем стал осторожно, но настойчиво расстегивать вязаный жакет Татьяны.

— Не надо, Женька! — громко прошептала Татьяна, и меня невообразимо потрясло то, что ее слова прозвучали не как протест, а как призыв…

— …Женька! — исступленно выдохнула Татьяна.

Я оцепенел — столько всего было в этом выдохе. И вдруг точно в яму провалился или упал в обморок — внезапный сон мгновенно отключил меня от действительности. Мне приснилась Татьяна. Прелестная, с потупленными стыдливо глазами, с оголенной из-под голубой сорочки круглой грудью, нуждающаяся в защите и участии…

4. ТЕПЛАЯ КОМПАНИЯ

Я сидел за завтраком, размышляя о том, чем мне заняться до отъезда Дины, когда увидел в окне милиционера, переходившего улицу и направляющегося как будто в наш дом. Я даже не успел испугаться. Как они узнали, что это я выдавил стекло из витрины, а главное, — как быстро узнали.

Стук в дверь, на пороге милиционер. Он молод и смотрит по-хорошему. Он спрашивает мою фамилию, я, торопясь дожевать кусок батона, намазанный кабачковой икрой, отвечаю.

— Придется пройти до отделения, — сообщил милиционер. — Приказано доставить. Да ты поешь. Я подожду.

Надо бы прикинуться, а в чем, собственно, дело, но подобная наглость мне не по плечу. Хорошо, что нет моих девушек: Татьяна только что убежала на работу, выпроводив Женьку, а Нина и Альбина еще не вернулись с ночной смены.

Я встал, оделся, и мы отправились в милицию. Как мне держаться там? Признаваться или не признаваться?.. Посмотрим по обстоятельствам…

Здание милиции стояло на пологой, но высокой скале. Подниматься к нему надо было по деревянной трехмаршевой лестнице с низкими широкими ступеньками. Пока одолеешь эти ступеньки, успеешь настроиться на соответствующий посещению милиции лад.

Я очутился в небольшой камере, большую часть которой занимали грязные, испещренные надписями, вырезанными ножом, нары. Тут же позевывали и потягивались четверо человек: трое парней и заросший рыжей щетиной мужик с тяжелым подозрительным взглядом. Во всех этих личностях я узнал своих соседей по газете «Они мешают нам жить».

— А вот и последний, — удовлетворенно хмыкнул мужик и поскреб щетину. — Это ты газету украл?

— Какую газету? — я едва не попался, но вовремя прикусил язык.

— Какую, — передразнил мужик. — Ту самую, которая мешает нам жить. Ох и влетит же кому-то! За такие дела по головке не погладят — понял?

Мне сделалось не по себе, и заросший щетиной мужик показался мне единственной моральной опорой в этот час.

Дверь распахнулась, и в камеру вкатился низенький, живой, как ртуть, сержант в коротком кителе-обдергунчике, гармошкой собравшемся на его тугоньком, арбузиком выпирающем животике.

— Ну, орлы-алкоголики! — весело обратился он ко всем нам сразу. — Так кто же это из вас посягнул на нашу родную настенную печать, а?

И взглянул на меня, да так проницательно, что я решил — ему хорошо известно, кто посягнул, но он хочет, наверно, чтобы я признался добровольно, без подсказки раскаялся в содеянном. Это, как я слышал или читал где-то, может смягчить вину. И я чуть не признался, да помешал щетинистый мужик.

— А разрешение прокурора на задержание у вас имеется? — спросил он.

— Имеется, все имеется!

— Покажите.

— А не верите?

— Вам верить! — восхитился мужик и осклабился ухмылкой. — Ну ты даешь, сержант! Вам верить!.. Да и справки на работу приготовь, а то прогул запишут.

— Будут вам и справки, — пообещал сержант и выкатился вон.

— Ничего они не знают, — удовлетворенно проговорил мужик, почему-то обращаясь ко мне. — А все хвастают, что нераскрытых преступлений нет. Пускай-ка расхлебают это…

То, что сделанное мною он называл преступлением, ошарашило меня. Я чуть не заплакал от испуга.

— Кого надо, не высмеют в газете, — пробурчал белокурый узколицый парень, судя по узким брюкам и рубашке-ковбойке, пострадавший за «стиляжничество». — А с нашего брата и штраф дерут и в газету вешают. А где русскому человеку культурно провести время? Тогда уж пускай запретят продавать водку.

— А тебе без запрещений никак? — едва отозвался щетинистый мужик. — Без ярма легко слишком? Кино да водка, шепелявят, первостатейные источники дохода. Понял?

Некоторое время в камере стояла задумчивая тишина. Каждый, должно быть, осмыслял слова мужика. А во мне зародилась тревога: выпустят ли меня отсюда до отхода поезда, успею ли я проводить Дину? Если не успею, то никогда не прощу себе этого, да и она, наверно, не простит тоже.

— Братцы! — восторженно проговорил вдруг невысокий узкоплечий парень с мелкой воробьиной физиономией. — А ведь это я газетку-то… Обиделся, что фотку мою пьяную поместили.

Я чуть не подпрыгнул. Ничего себе, дает! Этак он спровоцирует меня на чистосердечное признание в тот самый момент, когда я ни за что на свете решил не признаваться. Если со мной творят, что пожелают, почему я не имею права отвечать тем же самым? Я свое самолюбие не на помойке нашел.

— Не шепелявь, — прищурившись, усмехнулся мужик. — Ежели ты, чего же не признаешься?

— Я что, похож на дурака? — обиделся узкоплечий.

— Похож, — припечатал мужик.

Обиженно зашмыгав остреньким нежно-розовым носиком с коричневой точкой-родинкой на самом его кончике, парень отодвинулся в глубину нар.

— Эх, покемарить хоть на казенной лежалке, — зевнул третий парень, невысокий румяный крепыш в замасленном комбинезоне, натянутом на толстый свитер, а сверху была еще фуфайка. — Меня в проходной зацепили. Ежели распиловочные потоки остановятся, а дежурного слесаря не найдут, пусть обращаются сюда. Передадите?

Он с хрустом вытянулся вдоль нар и тут же захрапел так смачно, что каждый из нас удивленно, а то и с завистью оглянулся на него. Прилегли и остальные, но в это время дверь опять с треском распахнулась, впустив в камеру сержанта.

— Э, орлы-алкоголики! — обиженно пропел он. — Мы так не договаривались. Если заснете, когда думать будете?

— О чем? — поинтересовался щетинистый мужик, блеснув синим холодным взглядом.

— О настенной печати.

— А о печати вы думайте. Нам она ни к чему. Справки-то делаете?

— Делаем, дядя, делаем! — сержант шумно захлопнул дверь.

— Племянничек! — мужик тряхнул кудлатой головой. — Я бы такому племянничку каждую субботу перед баней морду бил.

— А пошто перед баней-то? — заинтересовался румяный крепыш.

— А чтоб синяки к понедельнику успел выпарить.

Крепыш покатился по нарам, натягивая на голову фуфайку и дрыгая короткими ногами.

— Чтоб синяки выпаривать! — вскрикивал он, высовываясь из фуфайки и снова закутываясь в нее. — Чтобы синяки выпаривал!..

Мужик снисходительно, как на придурка, косился на него из-за своего широкого, тяжелого обвисшего плеча.

Узкоплечий предложил сыграть в микки-маус, достав откуда-то потрепанные карты. Все сгрудились вокруг него. Я играть отказался, не умел.

— Еще научишься, — утешил меня мужик, выразительно окатив своим холодным взглядом. — Еще раз сорвешь газету, поймают, отправят куда следует, там и научишься.

Голос его глуховатый звучал двусмысленно и пугающе. Они начали играть и так увлеклись, что прозевали появление сержанта.

— Э, орлы-алкоголики! — еще больше обиделся он. — Мы с вами и так не договаривались.

— А мы с вами никак не договаривались, — возразил мужик. — Что там прокурор-то? Он долго будет испытывать терпение закона? Мы ведь и к адвокату сходить можем. Мало ли кто позарился на вашу газетенку. Там уборная рядом, а бумаги нет.

— Но-но-но! — построжел сержант и резко одернул китель. — Ты с выражениями-то поосторожней! А то знаешь?.. Не таких обламывали.

— Это-то вы умеете. А вот прикинь-ка, на кой нам ляд трогать вашу газетку. Что мы, не понимаем, что раз в нее попали, так на нас первых и подумают?..

— А мне что? — опять повеселел сержант. — Мне что прикажут. Прикажут держать вас, буду держать, прикажут выпустить — выпущу…

— А прикажут повесить?

— А такое прикажут, так поглядим, — сержант вышел, прихватив колоду карт.

— Может, мне признаться? — опять заерепенился остроносый. — И вас выпустят, и мне полегчает…

— Дурак, — сказал, как сплюнул, щетинистый мужик. — Ну что ты дергаешься?

Узкоплечий сконфузился и затих. Я решил не оспаривать свое первенство. Если человеку неймется слыть похитителем настенных газет, стоит ли отнимать у него такую радость?

Румяный крепыш, прислонившись к грубо обтесанной стене с коричневыми жгутами мха между венцами, все же умудрился закемарить, время от времени восторженно проборматывая:

— Чтоб синяки выпаривать!..

Стиляга снял с себя серый пиджак и, расстелив его подкладкой вниз, предложил сыграть на щелбаны. Мы принялись подкидывать монетку, и тот, у кого она ложилась решкой вниз, незамедлительно получал по паре крепких щелбанов. Но и это развлечение, так неплохо отвлекавшее меня от невеселых дум, было прервано стремительным появлением толстого сержанта.

— Э, орлы-алкоголики, да, я гляжу, с вами никак не договориться? — разочарованно протянул он. — Вы мне это бросьте! Тут КПЗ, а не зал для развлечений.

— Слушай, сержант, — удивился щетинистый мужик. — Ты что — сквозь стену видишь?

— Точно, — румяные щеки сержанта раздвинулись в улыбке.

— Чего же ты не скажешь, кто из нас газету сорвал?

— Сознательности от вас дожидаюсь.

— Да какая же у нас сознательность, коль мы мешаем вам жить?

— Совсем пропащих людей нет, — наставительно заметил сержант. — Газеты-то читать надо. Иногда в них и дельное пишут.

— Советчики-воспитатели, — криво усмехнулся мужик. — Законы-то, видать, не для вас пишутся. Держите нас без санкции прокурора, да еще и карты отбираете. Мы выйдем, напишем прокурору, а копию в газету «Правда». Там ждут не дождутся таких сигналов.

Сержант обеспокоенно помрачнел.

— А ты, дядя, небось и не в таких заведениях сиживал?

— Может, и сиживал.

— Все законы знаешь?

— Знаю.

Сержант задом открыл дверь и выпятился в коридор. В камере наступило затишье. Каждый молча занимался чем умел: щетинистый мужик, насыпав на ноготь большого пальца левой руки пеплу от папиросы, слизывал его, морщась, должно быть, от какой-то болезни желудка, румяный крепыш опять кемарил, стиляга разбирал надписи на стенах, а узкоплечий, приоткрыв дверь, старался высмотреть, что происходит в коридоре. Тревога, что не успею проводить Дину, все больше охватывала меня. Время летело.

Из глубины коридора раздались чьи-то упругие шаги, и энергичный голос спросил, не признались ли мы еще. Сержант ответил, что и не думаем и что прокурору жаловаться собираемся. И в газету «Правда».

— Грамотные, — ответил голос. — Выгони их вон.

Узкоплечий, быстро прикрыв дверь, шмыгнул к нарам. Появился сержант.

— Ну, орлы-алкоголики, выметайтесь! — весело гаркнул он.

Из-за его плеча выглянуло лицо дежурного офицера, распорядившегося отпустить нас. Офицер спросил, кто будет Пазухин, и, когда я отозвался, внимательно всмотрелся в меня, словно запоминая.

На улице ко мне подошел щетинистый мужик. Он молча прошел шагов двадцать, выжидая, когда удалятся остальные и, понизив голос, посоветовал мне ни с кем не болтать об этом деле.

— О каком? — я прикинулся опять дурачком.

— О том самом, — уточнил он. — Ты еще на нары не сел, а я уж знал, кто газетишку сорвал. Ты на Заводской стороне живешь?

— На Заводской, — подтвердил я и тут же пожалел об этом.

— Может, свидимся, — пообещал он и свернул к магазину, на крыльце которого озабоченно гомонились мужики. Во всем облике этого человека, в его коренастой широкой фигуре ощущалась сила — завораживающая, непреклонная и, должно быть, темная. У меня не было никакого желания встретиться с ним еще раз.


В половине седьмого я уже был на вокзале. К этому времени погода сломалась, повалил густой пушистый снег. Он щекотал кончик моего носа и щеки. На моих плечах наросли снежные эполеты.

По веткам взад-вперед катались тяжелые маневровые паровозы, переговариваясь друг с другом отрывистыми басовитыми гудками. Прожекторы с трудом раздвигали шевелящуюся снежную завесу. Шпал не было видно, только рельсы остро сверкали в свете прожекторов и вокзальных фонарей. На платформе появилась Дина. В руках она держала лыжи, а на плече висела вместительная спортивная сумка, чем-то туго набитая. Никто не провожал Дину. Она нисколько не удивилась, увидев меня, уверена, наверно, была, что я не подведу — приду вовремя.

Приняв от нее сумку и лыжи, я поймал ее внимательный, слегка вопросительный взгляд. Неужели она видела фотографии? Мы пошли вдоль платформы туда, где, по нашим расчетам, должен был остановиться десятый вагон, и Дина все посматривала на меня из-под правого плеча. Это все сильнее смущало меня.

По вокзальному радио объявили о прибытии скорого поезда «Москва — Мурманск». Вдали что-то гудело и грохотало, но видно было только размытое, быстро увеличивающееся пятно.

— Ты чем-то расстроен? — неожиданно спросила Дина, и я совсем близко от себя увидел ее доверчивые, широко распахнутые глаза.

Как она меня чувствует. Да не стану я перед ней таиться, выложу ей все, пусть знает правду, не унижусь сам и ее не унижу, начав наши отношения с недоговорок.

— Вот сволочи! — выругалась Дина, выслушав меня. — Это все Сашка. Всыпал бы ты ему, как всыпал Дубинкину… Слушай, Коля. Ты забудь про эти фотографии. Я даю честное слово, что даже под пыткой не посмотрю на них. Понял?

Еще бы не понять. Будто живой воды плеснули в мою душу.

— Я стану за тебя болеть, — сказал я Дине. — Смотри, не подведи.

— А скучать будешь?

— Буду, конечно.

— А без «конечно»?

— Бесконечно скучать буду.

Она засмеялась, ласково смела с моих плеч снежные эполеты. Осторожно, будто на ощупь, подкрался поезд. Мы вернулись немного назад. Проводница, подозрительно взглянув на меня, не разрешила мне войти в тамбур, заявив, что ввиду предполагаемого снижения скорости из-за сильного снегопада стоянка поезда будет сокращена.

Приняв от меня сумку и лыжи, Дина поднялась в тамбур, обернулась и показала мне язык. И тут же вдоль состава прокатился недовольный прерывистый гул. Дина, улыбаясь, помахала мне варежкой, той самой, которая упала вчера к моим ногам.

Поезд медленно покатил. Снежная колеблющаяся мгла поглощала его. Вот исчезла и Дина. Я долго стоял на платформе, вслушиваясь в удаляющийся перестук колес. Затем отправился бродить по городу. Каким пустым и ненужным показался он мне в тот вечер. И каким ненужным ему показался я сам… Не верилось, что в этом городе нет уже Дины, что поезд уносит ее бог знает куда.

5. ВСТРЕЧА НА ОЗЕРЕ

В пять утра, как договорились, я подошел к приемному пункту и подергал за конец сигнальной веревки, высовывавшейся из дырки в двери. Внутри дома суматошно забренчали консервные банки, нанизанные на веревку. Такую вот сигнализацию устроил Данила Петрович. Впустил меня Герка. Словно медведь, топал он по скрипучим половицам пудовыми валенками, обшитыми кожей.

Мы прошли в заднюю комнату. За столом, наполовину заваленном подшивками старых журналов, сидели Данила Петрович с Юркой и, прихлебывая чай, обсуждали, почему Леня-Боровок повадился каждый вечер ошиваться у дверей приемного пункта: берет ли он на испуг или действительно орудует по чьему-то наущению. Но если по наущению, то что будет дальше?..

Я поведал им о моих вчерашних приключениях и туг же пожалел об этом: Данила Петрович так испугался, что побелел, как полотно, и у него затряслись губы — совсем как при внезапных, лицо в лицо, встречах с солдатами и офицерами.

Васька запаздывал. Данила Петрович указал на груду одежды и обуви, приготовленной для меня: ватные штаны, фуфайка, валенки и брезентовый плащ, не пропускающий ни воды, ни ветра. Напялив все это, я потяжелел килограммов на десять. Пора было отправляться. Темно и тихо было, когда пришли мы на засыпанную свежим снегом остановку автобуса. До последнего момента высматривали мы Ваську вдоль улицы, но он так и не появился. Дрыхнул, наверно, без задних ног в теплой постели.

И тут что-то смутное, неопределенное встревожило меня. Будто своим отъездом я нарушал какой-то негласный, но непременный уговор. Едва ли не померещилось, что может вернуться Дина. Это, конечно, была полная чепуха. Дина сейчас едва-едва подъезжала к Петрозаводску. И впереди длинные-предлинные четыре дня. Так что лучше всего — уехать.

Двадцать километров по гладко укатанной дороге автобус пробежал минут за тридцать. После теплого автобуса мы очутились на морозе. По обеим сторонам проселка, ведущего в Наттоваракку, черными зазубренными стенами вставал оцепенелый лес.

След в след, размеренно и неторопливо, подменяя друг друга на целине, мы двинулись в путь и около девяти часов вышли к околице Наттоваракки. Деревня по самые окна зарылась в обильные снега, но выглядела более обитаемой, чем осенью, — потому, наверно, что в каждой избе хоть одно окно, да светилось желтым теплым светом. Отрадно было смотреть на эти светящиеся окна.

На задах избы тети Нюши была свалена груда березовых комлей.

— Капюшоны натяните, — потребовал Герка, что-то затеяв. Затем постучал в дверь.

— А кто там, не знаю! — донесся из избы знакомый голос. — Заходите, не заперто.

Ссутулившись и раскорячив ноги, первым в узкую дверь протиснулся Герка. Тетя Нюша стояла перед топившейся печью с ухватом в руках.

— Кошелек или жистянка! — прохрипел Герка, неузнаваемо изменив свой голос. — Живо! А то ножичка спробуешь.

— Осподи помилуй! — едва не шмякнулась на пол тетя Нюша. — Кто вы будете, люди добрые?

— Потрепись тут ишшо! Куды сховала кубышку? Живо-живо!..

— Да какая у меня, у рядовой колхозницы, кубышка? — запричитала тетя Нюша, покрепче перехватив ухват. — Умру, дак похоронить не на што. Пожалейте сироту горемычную, люди добрые.

— Жалеть вас ишшо, чокнутых, — пробормотал Герка. — Живодер, вяжи бабу. Тать и Забулдыга, шмонайте кубышку!

Живодером, судя по толчку локтем, назначалось быть мне. Сгорбившись, чтобы не показать лицо, и растопырив руки, будто собираясь ловить курицу, я шагнул к тете Нюше, но зацепился полой плаща за ушат с водой и растянулся на полу.

— Карау-у! — истошно заголосила тетя Нюша и огрела меня ухватом.

Даже сквозь фуфайку и жесткий плащ было больно. Но я стерпел, чтобы не сорвать розыгрыш. Герка, пожалев меня, поспешно откинул капюшон. Тетя Нюша от удивления разинула рот. Ухват еще раз опустился на мою спину.

— Герушка! — всплеснула свободной рукой тетя Нюша. — Ну и наполохали вы меня! А кого я ухватом-то? Ты, Коля?.. Ну, недаром седни кот Матрос намывался: умом думаю — быть гостям… Юра? А это-то што за человек с вами? Где-то я его видела…

Она бесцеремонно всмотрелась в смущенное лицо Данилы Петровича. Не упрекнула бы она, что видела его пьяным. Но тетя Нюша промолчала.

— Да вы, никак, за рыбой приехали? — догадалась она по нашему снаряжению. — А вас обскакали. У нашего предка уже живет один рыбак.

Наевшись рассыпчатой картошки с солеными груздями и напившись чаю с молоком, мы отправились на озеро. Утро стало поярче. Восточная часть неба посветлела, порозовели окрестные поля с заиндевелыми перелесками, выступающими из синей тьмы. Сухой снег смачно хрустел под тяжелыми бахилами.

В лесу с еловых лап то и дело сползали снежные обвалы. А затем белое ровное пространство распахнулось перед нами — мы вышли к озеру. Зимой оно казалось более просторным, чем осенью. У противоположного берега темнели две фигурки рыбаков, уже колдовавших над лунками. Приятное возбуждение овладело нами, и мы шли уже не след в след, как волки, а вольной, широко распахнутой шеренгой.

Дина, наверно, устроилась уже в гостинице и приводит себя в порядок. Неужели еще и суток не прошло с того часа, как мы расстались? И впереди еще такая громада времени.

С полпути мы увидели, что рыбаки снялись со своего места и пошли нам навстречу. Что-то знакомое почудилось мне в одном из них: и в походке развалкой, и в наклоне головы, и в привычке поднимать плечи. И Юрка с Геркой насторожились тоже. Так и есть: бороздя глубокий снег жесткими полами брезентового плаща, брел Полуянов. Рядом с ним вышагивал сын председателя колхоза. Военрук охватил всех нас сразу не очень-то приветливым взглядом.

Мы дружно, но сдержанно поздоровались с ним. Ответив, Полуянов посоветовал нам вернуться, так как там, откуда они шли, клева не было. Но какой же рыбак внемлет совету рыбака же? И что за рыбалка, если где вышел к водоему, там и сел? Самая крупная, самая беспечная рыба плавает там, куда труднее добраться.

Мы отправились дальше. Сын председателя как-то очень заинтересованно проводил меня взглядом.

До противоположного берега осталось метров полста. Первым облюбовал себе место Данила Петрович. Мои снасти лежали в его ящике. Я пристроился шагах в пяти от него. Юрка и Герка расположились поближе к берегу — там, где звенящие на легком ветру стрелы тростника прокалывали крепкий лед.

Раскидав валенками рыхлый снег, я принялся сверлить лунку. Данила Петрович занялся снастями. Вычерпав шумовкой лед из лунок, я припорошил их снежной пудрой и проткнул дырки. Данила Петрович вручил мне удочку и жестяную коробку с мотылем в спитом чае, и мы засели над лунками. Я шевелил пальцем, представляя, как среди коричневых водорослей извивается коралловый, заметный любой рыбе мотыль. Я шевелил, а рыба не спешила соблазняться. Не трогало и у Данилы Петровича. Я посмотрел, как у Юрки с Геркой, и тут в палец будто током стукнуло. Я подсек и осторожно выбрал леску. Из лунки высунулся плотный, будто из меди отлитый, окушок-полосатик. Красные плавники его зардели на белом снегу. По тому, как он зевнул и не закрыл рот, я понял, что мороз усилился.

И почти тотчас же взяло у Данилы Петровича. Пошли матерые, один к одному, окуни. Я потерял представление о времени.

И вдруг точно кто толкнул меня, как бы напоминая о чем-то. Я недоуменно огляделся, припоминая, где я и кто я. И тут меня поразило: я ни разу не вспомнил о Дине, совершенно забыл про нее. Я не знал даже, который теперь час, и, значит, не мог хоть бы приблизительно представить, чем она сейчас занимается.

Интерес к рыбалке угас. Я чувствовал себя в чем-то виноватым перед Диной. Я покосился на Данилу Петровича и увидел, что он плачет. Это ошеломило меня. Впервые в жизни приходилось мне видеть плачущего мужчину, и я вдруг очень растерялся, испугался даже. Чем были вызваны эти слезы? Чем была вызвана эта полная отрешенность от всего, что было вокруг?.. Какие воспоминания, сомнения или страхи смутили его душу?..

Осторожно, чтобы не привлечь внимание Данилы Петровича, я высвободил валенки из-под груды смерзшихся окуней и отошел к Герке узнатьо времени. Было без четверти четыре. Дина, наверно, только что закончила тренировку и вернулась в гостиницу. Чем она занимается сейчас? Может быть, так устала и озябла, что нырнула в постель, под теплое одеяло, и забылась облегчающим сном. Я никак не мог представить себе Дину, лежащую в постели.

Стараясь не потревожить Данилу Петровича, я сложил в ящик удочку и складной стульчик, собрал в мешок рыбу и потопал в деревню.

Ровная голубизна дневного неба уступила место багровой вечерней заре. Луну обхватило розовым ободом. Проклюнулись чистые дрожащие звезды. Бесшумно пролетали черные птицы.

Полуянов, сидевший над лункой недалеко от впаянных в лед плотов, не заметил меня, но сын председателя опять посмотрел так, будто ему нужно было что-то сообщить мне.

В лесу меня догнал Герка. Тетя Нюша топила баню. Обилие рыбы, принесенной нами, поразило тетю Нюшу. Герка шепнул мне, что Данила Петрович поручил ему купить бутылку водки. Мы отправились в магазин. Знаменитое клюквенное вино занимало большую часть полок. Продавщица охотно сообщила нам, что девушка-киномеханик еще в ноябре сбежала в Сегежу — «как ускакала на праздник, так тут ее и видели».

Вернувшись из магазина, мы принялись за разделку березовых комлей. Промерзшее дерево легко пилилось, желтые опилки прыскали на синий снег. Разогревшись, мы сбросили фуфайки. Я предложил Герке оголиться до пояса и натереться снегом. Косо взглянув на меня, Герка довел до моего сведения, что не желает еще раз изображать из себя кретина. Точность его определений всегда нравилась мне. Правда, я не ставил себя так низко, ведь я не схватил тогда хотя бы захудалого насморка, но возражать Герке не стал: с него хватит, он свое получил.

Тяжелые колуны легко разваливали березовые чурбаки на звонкие увесистые поленья. Вышла тетя Нюша и принялась складывать поленницу.

— Стоснулась я, дитятки рожоные, по артельной работе-то! — пожаловалась она. — С малолетства в артелях дак. Верьте не верьте, а ведь я с одиннадцати годков наравне со взрослыми ломила. В те времена спрос был — ой-е-ей!.. Не выполнишь задания, дак хоть сам петлю себе готовь. Летом колхоз, зимой леспромхоз. Бывало, пилим, пилим с тятей покойным, царствие ему небесное, ручонки-то уж за пилу не держатся, я заплачу: «Тятенька, милый, давай хоть немного-то отдохнем». — «Што ты, — говорит, — девка, што ты…» И не можешь, а пилишь… А жили-то как? В землянках, будто кроты. Ползком вовнутрь заползали. И бабы, и мужики, и девки, и парни — одной кучей… Вот, ребятки, как раньше людей-то не щадили. Рассказать про все, дак и не поверите — придумала баба Нюша, скажете. Нонешняя-то жись не по асфальтовой дороженьке прикатила, а по нашим горбам. Кто-то за нее жись клал и орденов не получал… Зато теперечи и не переломятся: как-нить отбарабанить восемь часов, глаза-губы напомадить — и на танцы, кобелей рыскать…

Появился сын председателя колхоза с охапкой березовых поленьев и сказал, что его отец просит истопить баню и на их долю. Получив согласие тети Нюши, он отнес поленья в баню. Уходя, опять многозначительно оглянулся на меня. Уж не хочет ли он поведать, как стукнул меня булыжником, завернутым в тряпку, в тот момент, когда Сашка ошеломил меня апперкотом?.. — так представлял я себе то, что случилось осенью.

Управившись с дровами, мы пошли в избу пить парное молоко. И тут опять настигло меня ощущение какой-то вины перед Диной. Какой? А вот какой: если Дина вспоминает меня, то думает, что я в городе. Она же не знает, что меня там нет. И получается, что я обманываю ее. Надо срочно вернуться в город.

— Ты чего? — удивился Герка, заметив, наверно, как я изменился в лице.

— Мне домой надо.

— Ну и шуточки у тебя!

— Мне надо, — твердил я. — Мне очень надо.

— Да ты што! — напустилась на меня тетя Нюша, уяснив, в чем дело. — Не пущу! Околеть на таком морозе хочешь, але волкам в брюхо? Отвечай потом за тебя. Але чем Нюшка не уважила? Уж коли приспичило, дак хоть до утра потерпи. Не обижай ты Нюшку, чего худого она тебе сделала…

Мне стало неловко за себя, и я отложил пальто. Скорей бы утро. Как ни хорошо здесь, мое место в городе.

6. В БАНЕ

Наши вернулись с озера в седьмом часу. Они наудили так много окуней, что еле донесли свои мешки.

Баня настоялась уже. Тетя Нюша вынесла из чулана два можжевеловых, колючих на вид, но бархатных на ощупь, веника. Мы отправились в баню. Не успели мы раздеться, как дверь решительно распахнулась, и за ледяными клубами морозного воздуха в предбанник вошли Полуянов, председатель колхоза и его сын.

— С хозяйкой мы ишшо днем договорились, — приврал председатель, обращаясь к Даниле Петровичу. — Не возражаете?

Данила Петрович не возражал, но и радости не выказал тоже. Особенно, кажется, смутило его присутствие Полуянова — как и при встрече с солдатами или офицерами, обмундированными в полную форму, у него задрожали губы. Полуянов уже раздевался. Председатель подмигивал гораздо реже, чем осенью, стало быть, мышцы лица стянуло морозом. Его сын опять интриговал меня многозначительным взглядом. Мне это стало надоедать.

— Ну, как, Пазухин? — неожиданно обратился ко мне Полуянов. — Оказался я на днях на вокзале и видел кое-кого. В Петрозаводск они уезжали. А?..

Он хитро передернул прокуренными усами. Кого он имел в виду? Меня с Диной? Так ведь я никуда не уезжал, да и не приметили мы Полуянова. И тут меня осенило: приезжали Настя с мужем. А я ничего не знал об этом. Мне, конечно, все равно, но было бы интересно посмотреть, какая она — замужем.

— Изменилась твоя знакомая, — неодобрительно усмехнулся военрук. — А была-то — раздолье… Теперь же поджалась вся, смотреть неловко. Он же такой представительный, себя носит как нетленную реликвию. Так-то, друг Пазухин…

Полуянов обнажился полностью, аккуратно сложив одежду на конце лавки. На левом его бедре выделялся большой розовый шрам и несколько белых пятнышек величиной с копеечную монетку, ровно строчкой перепрыгнувших на правое бедро — не следы ли уж автоматной очереди?..

С каким-то неосознанным интересом, исподтишка наблюдал я и за Данилой Петровичем. И только когда он стянул с себя исподнюю рубаху, все встало на свои места. Я увидел его растерзанную поясницу с впадиной на месте вырванного куска мяса, в которую можно было вложить кулак. Жило, значит, во мне нечистое сомнение в том, что Данила Петрович был ранен, жило, и, стало быть, я не верил ему все это время до конца.

— Простите, вас где? — неожиданно обратился к Даниле Петровичу Полуянов.

Данила Петрович не сразу совладал со своими непослушными губами.

— Под Лугой, — выдавил он.

— Ба! — удивился Полуянов, настороженный как будто странным поведением Данилы Петровича. — Да и меня там же. В каком воинском соединении служили?

— В народном ополчении.

— М-да… — Полуянов печально понурился. — Как вспомнишь это ополчение… Впрочем, тогда и регулярным войскам несладко было. Ну-с, вперед?..

И, распахнув дверь, вошел в парную. Данила Петрович с растерянным и слегка испуганным видом шагнул следом, пристроился на приступке, обняв себя, словно ему было зябко.

Сын председателя, изображая завзятого парильщика, сразу же полез на полок. Юрка и Герка ринулись туда же. На Ивана Христофоровича, наверно, от жары, напали судорожные подмигивания, до неузнаваемости исказив его лицо, удивлявшее меня постоянной замкнутостью и отрешенностью своего выражения: будто человек намертво сосредоточился на какой-то одной и, может быть, неразрешимой думе.

Я вошел в парную последним. Матерым, настоявшимся зноем обдало меня с ног до головы, я ощутил, как озноб, накопленный за день, заметался в моем теле.

Полуянов, распарившись, открыл боковую отдушину каменки и жахнул в нее полковшика крутого шипящего кипятку. С тяжким утробным стоном из отдушины вырвался тугой клубок раскаленного пара. Невидимое пламя занялось вокруг моего тела. Сын председателя, охнув, схватился за уши.

— Давай-ка, Христофорович, я тебя разомну, — предложил Полуянов, надев рукавицы и взяв распаренные веники.

Мы потеснились. Председатель растянулся на полке. Полуянов энергично замахнулся обоими вениками сразу, но у самой спины председателя они остановились и, мелко встряхиваясь, поползли вдоль тела, толкая перед собой горячую воздушную подушку. Движение раскаленного воздуха было нестерпимо. Но я, стиснув зубы, терпел. Назло себе терпел. Если Дина думает, что я в городе, а меня там нет, так мне и надо.

Рядом натужно терпели Юрка и Герка. Данила Петрович с любопытством и опаской присматривался к Полуянову.

Председатель вышел в предбанник. Потряхивая вениками под потолком, вбирая в них самый густой, самый злющий жар, Полуянов предложил попариться и Даниле Петровичу. Неожиданно для меня, да и для самого себя, наверно, тоже, Данила Петрович согласился.

— Я вас давно заприметил, — сообщил ему Полуянов, выделывая вениками замысловатые комбинации. — На старьевщика-то ты не больно похож. А?

Данила Петрович совершил над собой какое-то заметное усилие. Юрка и Герка, как и я, с тревогой наблюдали за ним.

— Вы, часом, не служили в охранных войсках? — спросил Данила Петрович.

Полуянов зорко взглянул на него.

— А что? — насторожился и посуровел он.

— Да манера обращения у вас специфичная, — пояснил Данила Петрович. — У нас в лагере и солдаты и офицеры тоже то на «ты», то на «вы» к нам обращались. Понимаете, много таких людей было, с которыми так и тянуло на «вы». Но спохватывались — кто мы такие? — и уже на «ты».

— Хорошо подмечено, — отозвался Полуянов. — Очень точно.

Я слез с полка и вышел в предбанник. Не понравилось мне такое начало общения Данилы Петровича и Полуянова.

Председатель, запахнувшись в простыню из точива[1], дремал, покачиваясь, на широкой лавке. Казалось, что он смертельно устал от всего, что с ним было в жизни, и мечтал лишь об одном — покое. Вышел из парной его сын и, опять таинственно взглянув на меня, уселся рядом. Я поинтересовался, чего он так на меня смотрит, должен я ему, что ли? Вместо ответа он спросил, знаю ли я Сашку Морякова. Я ответил, что знаю, но знакомством этим не горжусь.

— Вот артист, — засмеялся сын председателя. — Когда жил у нас, клялся в дружбе до гроба. А тут как-то приезжаю в город, зайду, думаю, раз звал… А он и руки не подал и дальше передней не пустил. Ушел я от него, как оплеванный.

— Поздравляю. А мне-то какое дело?

— Так ведь это по его милости ты в больницу-то загремел. Помнишь?

Я поежился — как такое забыть?

— Он нам тебя такой сволочью расписал — повесить мало, — добавил сын председателя и протянул мне распаренную ладонь. — Познакомимся? Виктор.

Из парной, пошатываясь, вышел Данила Петрович. Затем вышел и Полуянов, опустился на лавку. Юрка и Герка, слышно было, обрабатывали себя вениками, взвизгивая и постанывая.

— Ну-с, и чем же увенчались ваши наблюдения над моей скромной особой? — небрежно полюбопытствовал военрук, насмешливо и жестко всматриваясь в лицо Данилы Петровича. — Похож я на раскаявшегося грешника?

К моему удивлению, Данила Петрович выглядел вполне сносно, преодолел, кажется, робость перед Полуяновым.

— Да нет, не похожи, — ответил он.

— И слава богу.

Они только что не принюхивались, бдительно, как псы, следя друг за другом.

— А вам бы, конечно, хотелось, чтобы мы били себя в грудь, рвали в клочья рубахи, молили о прощении, осознавали свои ошибки? — начиная как будто раздражаться, подначивал Полуянов.

— Ну что вы, — улыбнулся Данила Петрович. — Какое осознание?.. Полноте. Не мучайте себя…

— Ну спасибо-о, — на крутых скулах Полуянова расцвели красные пятна, а зрачки побелели — задело за живое, выходит, замечание Данилы Петровича. — Премного благодарим… Только ошибок-то не было. Их не было — слышите?.. Мелко плаваете. Вас и тут обвели вокруг пальца. Тогда одурачили и теперь дурачат. «Культ личности» — и все дела?.. Столько загубленных жизней — и всего два слова?.. Не шибко ли легко хотим отделаться?.. Вас устраивает такое… легкое объяснение?.. Меня — нет. Была борьба. За выживание. Жесточайшая. И в этой борьбе такие, как я, верой и правдой служили человеку, который олицетворял в наших глазах волю нашего народа. По-нят-но? Нашего народа…

— Ну да-да… разумеется, — снисходительно согласился Данила Петрович.

— Глумитесь? — потемнел Полуянов. — Ну-ну. Смотрите, не вышло бы вам опять боком ваше легковерие. Вам ведь, что бы ни было, все подавай в чистом виде: и интернационал, и всеобщее равенство, и бескорыстное служение… Навешают лапшу на уши, а вы и радешеньки… Все это троцкие, радеки, зиновьевы и бухарины не были и не могли быть нашими благодетелями, цели их были иные, чем цели нашего племени. Вы же русский человек. Вместо того чтобы хихикать, проанализировали бы свои ощущения, доверьтесь им. Иногда такие ощущения говорят куда больше и вернее, чем… Да вы взгляните на этих ребят, на Ивана Христофоровича, на меня… — годимся мы в друзья троцким? Будут они радеть о нашем светлом будущем?..

Убежденность военрука впечатляла. А может быть, — манера говорить: твердо, без запинок, точными, хорошо, должно быть, обдуманными словами. Нажимал он на собеседника крепко. Данила Петрович напряженно размышлял. Он ожил, возбудился как-то. Глаза его неуступчиво блестели. Никогда бы не подумал, что у него может быть такой твердый взгляд.

— Заманчиво, — проговорил он уже без оттенка снисхождения, который мог вывести из себя кого угодно, а не только Полуянова. — Заманчиво принять вашу логику. Если следовать ей, многое делается само собой объяснимым. Но я чувствую, что и в вашей логике есть какой-то непорядок. Уж извините. Вы же сами убеждаете, что иногда ощущения говорят и больше, и вернее…

— Ничего-ничего, — отходчиво отозвался Полуянов, повеселев. — Вот и давайте вместе устранять непорядок, а не кукситься друг на друга. Виктор, где пиво? Предлагаю освежиться по случаю такого экстравагантного знакомства.

Они придвинулись к столу, извлекли из шкапчика стаканы. Виктор пошарил в кошелке, которую они принесли с собой, и на столе появились вяленые лещи, соленые огурцы, головки чеснока и ломти черного хлеба, посыпанные крупной солью. Чтобы не оказаться в неудобном положении, я юркнул в парную.

7. СОМНЕНИЯ НА ДОРОГЕ

Проснулся я довольно легко. А вчера опасался, что не встану вовремя. Снаружи на окна, причудливо изукрашенные мохнатыми узорами, напирала густая темнота. Тетя Нюша готовила пойло для коровы, Юрка и Герка, раскрыв рты, крепко спали на широкой лавке вдоль печи. Данила Петрович сидел на лежанке, свесив худые ноги едва не до пола, и с выражением тяжкого раздумья курил, стряхивал пепел в пол-литровую банку.

Приснилось мне или нет, что вчера после бани заходил к нам Полуянов, что они пили водку, захлебывая ее огненной ухой, и что Полуянов убеждал Данилу Петровича в верности своих выводов о культе личности, а Данила Петрович недоверчиво покачивал головой.

День, проведенный на морозе, можжевеловые веники, наваристая уха — все это уморило меня настолько, что я еле одолевал наседавший сон. В стены избы, точно кувалдой, бухал мороз, от печи тянуло ровным обволакивающим теплом — голоса Данилы Петровича и Полуянова то уплывали куда-то, то делались близкими и внятными.

— А я, Данила Петрович, вспомнила, где тебя видела-то, — выдвинулся откуда-то голос тети Нюши. — Помнишь, как исповедовался на крыльце магазина перед Ленькой-то Хряком?.. Отпущенье грехов у них вымаливал?.. Не у тех просишь. Кто понимает, давно тебя простили. Не взяли бы в плен, дак и воевал бы. От меня дак тебе поклон низкий, што муку на себя принял. Не ты бы принял, другому пришлось…

Через полчаса, напившись парного молока, я бодро шагал заснеженным проселком к шоссейной дороге. Рюкзак, до отказа набитый замерзшими окунями, оттягивал мои плечи. В густо-синем небе, близкие и далекие, моргали звезды. Я вышел к развилке как раз тогда, когда к ней подкатил рейсовый автобус. Хорошо было сознавать себя человеком, совершающим праведное дело.

Часов в девять я уже был дома. Альбина и Нина работали с утра. Татьяна спала, разметав по подушке рыжеватые пышные волосы. Тонкое одеяло подчеркивало рельеф груди, живота, бедер. Словно ощутив мой пристальный взгляд, Татьяна, пробормотав что-то, потянулась, хрустнула суставами и открыла глаза, затуманенные сном.

— А, это ты, — зевнула она. — Чего так скоро? Хочешь, я тебя чмокну?

Встреча была вполне в духе Татьяны.

— Не надо, — отказался я от лестного предложения. — Чмокай своего Женечку.

— Что-о? — удивилась она. — Ах ты ревнивец!

И, запахнув на бедрах одеяло, бросилась на меня, повалила на кровать, щекоча под мышками и бодая головой. Руки мои, помимо воли, жадно скользили по ее гибкому порывистому телу. Мне сделалось не по себе, когда я поймал себя на этом. Будто только для такого я и спешил из Наттоваракки.

— Ой! — вскрикнула вдруг Татьяна так пронзительно, что я похолодел от мысли, что кто-то вошел в комнату и застал нас в таком неприглядном положении. — Ой, кажется, рыбкой пахнет!

Она метнулась к рюкзаку и дернула завязку. На пол шлепнулись два крупных окуня.

Я сидел на ее кровати разбитый и смущенный, в глубине души как бы и недовольный, что все кончилось ничем.

Дина, возможно, вышла на свой первый старт. Может, идет она сейчас по изнурительной трассе, вспоминает, может быть, обо мне и совсем не подозревает, какие тут дела творятся. А было так хорошо. Теперь же еще хуже, чем если бы я не вернулся из Наттоваракки.

Я влез в пальто, вышел на улицу и направился к выезду из города. Мне тотчас же повезло — подобрал грузовик, мчавший порожняком. Шофер гнал так, будто догадывался, как мне недосуг. Сойдя на развилке, я задумался, обязательно ли топать в Наттоваракку или можно и так считать все начатым заново.

Мороз осатанел. Ледяная мгла заволокла багровое тяжелое солнце. Поднимись ветер, и всему живому пришел бы конец.

Из сизой мглы вынырнула попутка, и я покатил обратно. Быстро сгущались сумерки. Судорожно дергающийся «дворник» с трудом очищал переднее стекло кабины от морозного инея.

Чем закончился для Дины первый день соревнований? Удалось ли ей выполнить норму мастера спорта? А что, если по причине такого лютого мороза соревнования отодвинули и Дина вернется не через три дня, а позже? И я напортачил: не заглянул к тете Нюше, не довел исправляемое до конца. Ночь надвигается, а то бы махнул обратно. Ах — ночь! Вот поэтому надо и вернуться!..

Я попросил шофера остановиться. Он попросил меня потерпеть до города. Я сказал, что это — не то…

Покосившись на меня, как на помешанного, он резко затормозил. Я выскочил из кабины. Мигнули красные огоньки над задними колесами, и я остался один в неподвижной ледяной тишине. Но везло мне сегодня — не рассказать. Не пробежал я и пяти минут, как тьму вспороли фары настигающей меня машины. И я помчался к развилке, зарылся в сено, которым устлано было тряское днище кузова трехтонки.

— Вернулся, — будто ничего и не было, проговорила тетя Нюша, переставляя ухватом чугуны в печи.

Юрка и Герка старательно потрошили рыбу. Данила Петрович и Полуянов сидели за столом, словно и не расставались со вчерашнего дня.

— …Теперь нам отечески советуют: зачем ворошить прошлое, — донеслись до меня слова Полуянова. — Прошлое, заметьте, не историю. Когда же смывать гниль, как не сейчас?.. Значит, остались заинтересованные? Им надо замолчать, что творили! А что нельзя замолчать — вали все на Сталина. А нам нужна правда. Вся правда, какая бы неприглядная она ни была.

— Ничего, — задумчиво отозвался Данила Петрович. — Я уверен, что запуск спутника оказал сильнейшее влияние на умы. Человек выходит в Космос. Начался качественно новый отсчет времени. Все, все пойдет по-другому…

— Ну, крови-то еще будет попорчено, пока скажется это влияние, — возразил Полуянов. — Был я тут осенью с приятелем в гараже лесозавода на митинге шоферов, слесарей и прочих. Клеймили Пастернака за «Доктора Живаго». Никто ведь и не читал, а осудили же. Осудили. Будто стадо ко всему безразличных олухов. Пакость!..

— Большая уж воля нынче болтунам-то дана, — поддержала тетя Нюша, внимательно следившая за разговором. — Был у нас такой — Паша Пролежень. У нас лес — гляньте — под окном, дрова рядом. Дак баба Паши у соседей по полену выпрашивала, чтоб печь истопить. А Паша о мировой революции хлопотал. За это его и на руководящую должность выдвинули. Он колхозишко наш и разбазарил… Меня в кулачихи записал, што я ноги для него не раздвинула. Такой был. Попомнит он Нюшку: долго, поди, не с чем к бабам подходить было… И колхоз разбазарил, и семью по свету пустил. А все с рук сошло. Сичас, бают, алюминиевый комбинат в Надвоицах строит. Он построит алюминиевый комбинат…

Ходики в простенке неумолимо отщелкивали минуты. Страшно было подумать о том беспощадном морозе, который поджидал меня. Но и тянуть нельзя было — время позднее. Чтобы избежать уговоров остаться, я, улучив момент, когда все увлеклись общим разговором, выскользнул на улицу. Мороз трещал такой, что птицы, наверно, замерзали на лету.

8. ЗНАК ВОПРОСА

Утром следующего дня я отправился на железнодорожную станцию навестить Ваську. Мороз круто сдал, расхозяйничалась сноровистая оттепель. С крыш поползли пласты подтаявшего снега.

На переезде у шлагбаума бородатый стрелочник набирал в ведро каменного угля из кучи, насыпанной возле будки.

Ваську я застал в «собачьем настроении», как он сам о себе выразился. Оказалось, он не поехал с нами в Наттоваракку не потому, что проспал, а потому, что его не отпустил отец.

На бюро райкома, рассматривавшего положение дел на железнодорожном узле, начальником которого был Васькин отец, ему, хоть и в виде шутки, напомнили о поэме сына. Отец пришел после бюро домой выпивши, сильно бранился и предупредил Ваську, чтобы он, если понадобится, не кочевряжился, а покаялся и повинился. Странно было слышать про это.

К обеду явился сам отец — крупный, солидный мужчина и, шаркнув по мне подозрительным взглядом, грубо осведомился, кто я такой. А ведь он хорошо знал меня, я не однажды заходил навестить Ваську. Значит, мне почему-то указывалось на дверь. Васька молчал. Я вышел.

Домой я возвращался с таким мерзким ощущением, будто за каждым углом на меня был наточен острый нож.

Оттепель разгулялась не на шутку, тянуло влажным южным ветром. Татьяна работала во вторую смену. Нина и Альбина, наскоро перекусив, умчались в универмаг. Стало известно, что к Новому году лесозавод выделит девушкам по отдельной квартире, как молодым специалистам. Девушки покупали первое, самое необходимое для новоселья обзаведение: кастрюли, тарелки, чашки и ложки, а Альбина уже присматривалась к мебели и даже купила роскошную двухспальную кровать с доставкой на дом по первому требованию. Деньги на кровать перевела из Мурманска мать Альбины, приписав на переводе, что обязательно будет на новоселье.

Меня радовало все это — что дают квартиры. Может, приедет из Ладвы мама, и мы заживем по-человечески, с нормальными завтраками, обедами и ужинами, с воскресной стряпней — по-семейному.

Татьяна, правда, заявила, надменно притенив свои очи ресницами, что лично ей квартира в этом городе как-то и ни к чему, что к Новому году она быстренько и без шума смотается в Архангельск по семейным обстоятельствам, но что это были за обстоятельства, объяснить не потрудилась. Она усердно бегала по промтоварным магазинам, принося домой отрезы тканей и тюля — подарки, должно быть, архангельским родственникам.

Я дочитывал «Домби и сын». Неожиданно в окно постучали — робко, едва слышно. Наверно, Васька, решил я, удивляясь его робости. И вдруг будто ветром меня сорвало — это не Васька, это кто-то другой.

Я выскочил на крыльцо. На нижней площадке, среди обледенелых санок — на них жильцы дома возили ушаты и бидоны с водой — стояла Дина, сунув руки в карманы броской спортивной куртки.

— Ты-ы? — потрясенно молвил я.

Дина строго и, как мне показалось, оценивающе смотрела на меня снизу вверх — какое-то мгновение мне было не по себе, — потом улыбнулась. Я перевел дух.

— Ну что же ты стоишь? — спросила она. — Иди оденься. Я подожду тебя здесь, среди санок.

— А может, ты зайдешь? — я совсем обалдел и не соображал, что говорю. — Дома никого нет. Я один.

— Заманчиво, — опять улыбнулась она. — Мне хочется посмотреть, как ты живешь. Но не сегодня. Хорошо?

Я бросился в комнату. Пальто, шарф, шапка… Чем объяснить его — внезапно свалившееся счастье?..

Октябрьской улицей мы направились к Большому мосту. Редкие прохожие с отвращением месили чавкающую слякоть. С Белого моря тянуло влажным ветром.

Я никак не мог заговорить с Диной. Она оказалась почему-то совсем не такой, какой я представлял ее себе все эти дни. Должно быть, и я показался другим — потому так строго и смотрела она. Даже и теперь ощущалась какая-то натянутость.

— А я ждал тебя завтра, — наконец выдавил я, приноровившись к легким шагам Дины. — Хотел встречать все поезда с юга.

— А я сказалась больной и вернулась на день раньше. Не осталась на торжества. Кого ты видишь перед собой?.. Ты видишь новоиспеченного мастера спорта. Я вошла в сборную Карелии. Заняла второе место, а могла бы занять первое.

— Почему же не заняла?

Дина замедлила шаги и исподлобья взглянула на меня.

— Потому что я шла-шла, вдруг остановилась и написала палкой на снегу: «Коля плюс Дина будет…» А тут меня и обошли. Тренер чуть не свихнулся…

— А что будет? Что будет-то?

— Как что? — удивилась Дина. — Будет знак вопроса.

— Ну почему же знак вопроса?

Она приблизила ко мне свое веселое хитрое лицо.

— А ты бы что хотел? — с придыханием спросила она. — Этого ему мало… Тебе мало, что я чуть не ревела от тоски по тебе? Мне так хотелось побыть с тобой наедине. Уж не знаю почему… Показать тебе мое «местечко»? Хочешь?

— Какое «местечко»? — удивился я.

— У меня есть такое «местечко», где я могу спрятаться от всего света. Хочешь, покажу?

— Конечно, хочу.

Мы прошли через Городской сад, с черными, ввалившимися от оттепели тропинками, перешли Проточный мост и очутились на Больничном острове. С коренастых раскидистых берез осыпался подтаявший иней. Справа шумел, вздуваясь желтыми жгутами, никогда не замерзающий порог.

Осмотревшись, не следит ли кто за нами, Дина пошла кромкой берега, стараясь не оступаться с узенькой, едва натоптанной тропинки. Скоро мы очутились возле большого, отслужившего свой срок баркаса, перевернутого вверх килем. Заросли ольхи скрывали баркас со стороны больничных деревянных корпусов.

— Вот, — радостно сообщила Дина. — Здорово?

— Здорово, — озадаченно согласился я. — А как в него попасть?

— Сейчас покажу, — еще раз осмотревшись, Дина нагнулась, взялась за одну из досок борта и повернула ее вокруг единственной заклепки. — Полезай… Ну что же ты? Хочешь, чтобы кто-нибудь выследил нас?

Опустившись на корточки, я нырнул в баркас. Темно тут было, хоть глаз выколи, и пахло сеном.

— Ну что же ты? — сердито спросила Дина. — Помоги же мне. Я ведь тоже хочу туда.

Я перехватил доску, и Дина очутилась рядом со мной. Она пошарила в сене, и луч карманного фонарика осветил сводчатую внутренность баркаса. Пол его, а вернее, перевернутая палуба, был выложен сеном, накрытым плотной дерюжкой. В носовой части стояли книги, лежали кульки с конфетами, пряниками и печеньем.

— Здорово! — восхитился я.

— А с печкой было бы еще лучше, — обрадовалась Дина. — Может, ты что-нибудь придумаешь? Знаешь, как будет уютно? Придумаешь?..

Я обещал подумать. Дина предложила мне угощаться из кульков, извлекла откуда-то термос с чаем. Чай был горячий, свежий — Дина приготовила его, наверно, перед тем, как пойти ко мне. Такое внимание необычайно волновало меня, я спрашивал себя, а что же мне сделать для Дины?..

— Знаешь, кого я встретила в Петрозаводске? — спросила Дина. — Ты записан в городскую библиотеку?

— Был. А недавно выписался. Там сейчас такая девица стоит. «Чего выдать?»

Дина засмеялась.

— На вас не угодишь, — промолвила она. — Ну, а до этой девицы кто работала? Парни по ней с ума сходили. Я ей так завидовала. Ее я и встретила.

— Настю? — поразился я.

Дина нахмурилась.

— Не называй ее больше по имени, — попросила она. — Не будешь? Меня это как-то ранит. Понимаешь?..

— Понимаю, — согласился я, хотя ничего не понимал.

— Она выглядит какой-то затурканной, забитой, — продолжила Дина. — Но при этом очень следит, чтобы другие ничего не заподозрили. А что может быть хуже этого? Что?..

— Да уж хуже этого — ничего, — недоверчиво пробормотал я. — Как-то даже не верится этому. Чтобы Настя и — забитая. Нет, не похоже…

Я взглянул на Дину. Глаза ее обиженно блестели.

— Я же просила тебя не называть ее по имени, — проговорила она. — Или тебе все равно, прошу я или не прошу?..

Я молчал. Неловко было оправдываться, уверять, что мне не все равно.

— Ладно, — смягчилась Дина. — В первый раз прощаю… Послушай, — спросила она. — Это правда, что у вас в «Утильсырье» притон устроен?..

Я выпучил глаза: какой притон, кто ей сказал такую муть?

— Да многие говорят! — удивилась Дина. — Ленка говорит…

— Твоей бы Ленке, — пробормотал я. — Твоей бы Ленке… — и остановился, не зная, какое наказание назначить подруге Дины за ее болтливость.

Мне сделалось скверно. Так вот почему Леня-Боровок ошивается каждый вечер у приемного пункта Данилы Петровича! А в витрине городской настенной газеты «Они мешают нам жить» опять появилась моя фотография, копия той, которую я выкрал. И сопроводительная надпись была та же самая. Кто-то всерьез взялся за нас…

9. ПЕЧКА

Татьяна затеяла большую стирку: кастрюли с пузырящимся в них бельем, тазы с мыльной водой, стиральная доска… В такие дни лучше не подходить к Татьяне — она становилась придирчивой и злющей, будто обстирывала весь белый свет, а не себя только.

Я отправился разыскивать печку. Всю ночь она снилась мне: маленькая, чугунная. Но вот где раздобыть ее? Я вспомнил бородатого стрелочника, как он насыпал уголь в ведро возле своей полосатой будки на переезде. Не выручит ли он меня!..

Слегка подморозило, припорошило твердым, как крупа, снегом, и загуляла бесшабашная посвистывающая метелица.

— Печка, говоришь, надобна? — задумчиво переспросил бородатый стрелочник, опираясь на метлу. — Махонькая, говоришь?

— Маленькая.

— Это тебе дороже обойдется… Чугунная, говоришь?

— Лучше бы чугунная.

— И это учтем. Приходи часам к четырем, может, что и сморокуем.

Мело сильнее. Куда теперь? Что поделывает сейчас Дина? Я ни на секунду не забывал о ней, она все время как бы шла рядом со мною. Незаметно я очутился у приемного пункта. Внутри его горел свет. Значит, наши вернулись из Наттоваракки. Дверь в пункт была не заперта. Вызвав сварливую перебранку пустых консервных банок, нанизанных на веревку, я вошел в переднюю комнату.

Данила Петрович, посвежевший и повеселевший, сидел за приемной стойкой и читал свежие газеты. Из задней комнаты пахло ухой. Ком из медных смятых окладов от икон лежал на стойке. Оказалось, его припер Леня-Боровок. Он собирался в отпуск в Петрозаводск, ему позарез нужны были деньги. Наверняка он ограбил каких-нибудь несчастных старух, ободрал оклады, а иконы расколол топором. Леня обещал наведываться еще. Я попросил Данилу Петровича узнать, не раздобудет ли Леня мне печку — маленькую, чугунную…

Суматошно забренчали консервные банки. Вошел, ссутулившись, Полуянов, досадливо морщась, натянул веревку, гася бренчание.

— На такой вот ерунде моя разведгруппа засыпалась в марте сорок третьего под Тихвином, — с застарелой горечью в голосе пояснил он. — Два трупа подарили немцам. А я полгода отвалялся в госпитале.

Они, кажется, подружились — Данила Петрович и Полуянов. Это хорошо. Веселее им будет. Чтобы не мешать им, я, нахлобучив шапку, вышел из пункта.

Метель усилилась. Ходить затянутыми скользкой ледяной коркой улицами небезопасно было. Того и гляди, собьет с ног. В четыре часа я толкнул дверь в будку стрелочника. Он встретил меня неприязненно.

— Связался я с тобой, парень, — проворчал он. — Припас я для тебя печку, да пока пропускал «Мурманск — Ереван», кто-то спер ее. Не ты?.. Што теперь делать? С кого спросить убыток?..

Я догадался, что спер-то печку, наверно, Леня-Боровок. Чтобы утешить потрясенного кражей стрелочника, я купил у него мешок каменного угля и отнес его в баркас. Затем отправился к Даниле Петровичу. Догадка моя подтвердилась — печка ждала меня в приемном пункте, и притащил ее Леня-Боровок.

Метель разбушевалась вовсю. Уличные фонари раскачивались, грозя оборваться. Но мне такая сумятица была на руку. Никем не встреченный, я добрался до баркаса, почти полностью занесенного снегом, втащил в него печку и стал устраиваться.

Установив печку в корме, я разогрел ее заранее приготовленными щепками, затем подложил угля. Тяга получилась отличная. Печка быстро нагревалась. В баркасе стало тепло. Я снял пальто и ботинки и вытянулся на подстилке головой к книгам. Их было немного и все стихи. Пушкин, Блок, Смеляков… Я взял Блока и прочел первое попавшееся стихотворение:

«Ночной туман застал меня в дороге. Сквозь чащу леса глянул лунный лик. Усталый конь копытом бил в тревоге — спокойный днем, он к ночи не привык. Угрюмый, неподвижный, полусонный знакомый лес был странен для меня, и я в просвет, луной осеребренный, направил шаг храпящего коня. Туман болотный стелется равниной, но церковь серебрится на холме. Там — за холмом, за рощей, за долиной — мой дом родной скрывается во тьме. Усталый конь быстрее скачет к цели, в чужом селе мерцают огоньки. По сторонам дороги заалели костры пастушьи, словно маяки».

Хорошо. Тут книги Дины, пахнет сеном и жарко топится печка, а над баркасом колышется вьюга, бессильная достать меня, и мне отрадно, как отрадно бывало дома, в Ладве, когда вся наша семья в такие же метельные вечера, как этот, собиралась перед стреляющей лопающимися угольями лежанкой.

И вдруг мне сделалось не по себе. Тревожно и щемяще. Отчего это? Ведь все так хорошо. Да потому и тревожно, что все хорошо. За хорошим ведь непременно последует плохое. И, значит, надо готовить себя к этому.

Мне почудилось, что в однообразное дыхание метели вторглось что-то постороннее. Я напряг слух — вроде бы скрипят чьи-то шаги. Я прикрыл дверцу печки. Хруст прекратился. Доска отошла, и метель швырнула внутрь баркаса снежную россыпь. Я увидел ботики Дины. Затем в широкой щели появилось ее разгоряченное вьюгой настороженно-радостное лицо с темными, изумленно распахнутыми глазами. Ресницы и прядка, выбившаяся из-под вязаной шапочки, были посеребрены инеем.

— Я так и знала, что ты здесь, — оживленно сказала Дина и ловко нырнула в баркас. — Как хорошо-то ту-ут! Ого! Ты уже раздобыл печку? Товарищ работает оперативно. Правда чудесно, что у нас есть такое отличное местечко?.. Ты чем занимался сегодня? Я мыла полы. Бабушка уверяет, что у такого задумчивого юноши, как ты, намерения могут быть только самые серьезные. Она все еще живет представлениями чеховского времени. Но другой такой бабушки, как моя, нет.

Я рассказал ей, как доставал печку.

— Побудем немножко, и ты уйдешь, — возбужденно пробормотала Дина, целиком охваченная какими-то своими мыслями. — Ты не обиделся? Сейчас я сама не своя. Не хочу глупостей. Во всяком случае, до тех пор, пока не познакомлю тебя с бабушкой и мамой. Они желают убедиться, стою ли я тебя… Ступай.

Я послушно вылез наружу и зашагал напрямик по снежной целине, даже не отворачиваясь от режущих лицо взмахов метели. Выйдя на твердую дорогу, я оглянулся. Баркаса не было видно. Показалось даже, что его и нет вовсе, что мне приснилось все, оставив во мне какое-то щемящее, грустное ощущение, и я уж хотел вернуться, чтобы удостовериться в обратном, но не посмел сделать это. В моих ушах звенели слова Дины.

На сходе с Больничного моста меня обогнал Шарик. Забитая снегом шерсть его дыбилась, отчего пес казался сутулым. У дверей приемного пункта пес остановился. Он яростно царапал дверь и подвывал, наверно, но все заглушал разгульный визг метели. Мне стало жаль бесприютного пса, и я подергал за сигнальную веревку.

10. КТО ТВОЙ ОТЕЦ?

Мы сидели у Данилы Петровича и попивали чай, когда нагрянул Леня-Боровок с двумя дружинниками и объявил, что, по его сведениям, в приемном пункте обосновался притон разврата. Он так и выразился — притон разврата.

— Позвольте, — засуетился Данила Петрович, одергивая серый свитер. — Это какое-то недоразумение. Разве запрещено ходить друг другу в гости?

— Ну, ты, папаша, даешь, — снисходительно ухмыльнулся Леня. — За кого ты нас принимаешь?

— А за кого тебя, Ленечка, принимать? — спросила Галка. — Проясни свою мысль?

— В гости, барышня, ходят к людям одного с собой пола и возраста, — наставительно объяснил Леня, ощупывая каждого из нас озабоченным, удовлетворенным взглядом.

— Так даже? — удивилась Галка, наивно вытаращив свои глазищи. — А кто прошлым летом упрашивал меня прийти в гости? Как куколку обещал нарядить. Сколько вам лет, товарищ Боровок?

— Но-но! Я тебе покажу «Боровок», — угрожающе захрюкал Леня. — Поживее одевайтесь-то. В отделении быстро с вами разберутся.

С Данилой Петровичем творилось что-то неладное: он никак не мог продеть руки в рукава пальто, а вместо шапки попытался навернуть на голову шарф. Моложавого, бодрого человека, которого мы видели пять минут назад, как не бывало. Неужели жизнь его так напугала, что ему уже никогда не выпрямиться, не воспрять, не оправиться?..

— Так-так-так, — возбужденно приговаривал Леня-Боровок, переступая как жеребец в стойле. — Вот и девочки появились. Все правильно. Я ж говорил? Так оно и вышло. Ну-к! Ну-к!..

Я едва удержался, чтобы не врезать кулаком в его гнусную белобрысую физиономию. Народится же такая пакость, в радость ему гадить, глумиться и безобразничать над другими людьми. И ведь в дружину пролез, чтоб сподручнее было…

У приемного пункта нас поджидал «черный ворон». Еле утрамбовались мы в его тесной, провонявшей чем-то кислым, утробе. Все были удручены. Время стояло довольно позднее, около десяти часов. После вчерашней метели установился несильный приятный мороз. Небо сияло жемчужными россыпями звезд.

У здания милиции «черный ворон» лихо, с ходу затормозил. Шофер, должно быть, таким образом выразил свое отношение к происходящему, вроде как отрапортовал, что все идет как нельзя лучше. Ему-то какое дело? Но не удержался — внес свою лепту…

Нас ввели в дежурное помещение, разгороженное деревянным зашарканным барьером. За столом сидел тот самый лейтенант, который с таким интересом всматривался в меня несколько дней назад. Рядом с ним пристроился молодой человек с весьма неприятными манерами: бойкими и угодливыми одновременно. Перед ним лежал блокнот, а карандаш он вертел в тонких, прозрачных, как у изнеженной барышни, пальчиках.

На стульях справа притулились две настороженные тети в фуфайках, опоясанных солдатскими ремнями, и старик, с виду ночной сторож какого-нибудь склада или магазина — он даже берданку с собой прихватил.

Лейтенант встал и медленно прошелся вдоль барьера, неприязненно всматриваясь в наши лица.

— А! — обрадовался он, увидев меня. — Старый знакомый. Очень интересно… Н-ну так: называйте-ка себя по порядку. Ваши ФИО. Ну вот ты, например, — он ткнул пальцем в живот Герки.

— А я свое фио забыл где-то, — вызывающе ухмыльнулся Герка и наклонил голову к левому плечу.

— Что-о? — так и взвился лейтенант, а тети испуганно и осуждающе уставились на нас. Но в это время из глубины коридора донесся шум воды, спущенной из бачка, и секунду спустя в дежурку влетел толстый сержант.

— Ба! — не дав себе труда осмотреться и вникнуть в обстановку, завопил он. — Гера Башмаков! Ты как здесь оказался?

— Тихо, Петухов, тихо, — внушительно остановил его лейтенант. — Бери-ка журнал и фиксируй. Он вот говорит, что фио свое потерял. Напомнить надо.

Сержант приблизил свои толстые выпученные губы к красному уху своего начальника и что-то быстренько шепнул ему. Недоумение отразилось на строгом лице лейтенанта. Затем оно сменилось таким выражением, какое бывает на лицах людей, неожиданно попавших в щекотливое положение.

— Ладно, Петухов, ладно, — вяло возразил он. — Записывай, как знаешь. А вы чего тут прохлаждаетесь? — накинулся он на Леню-Боровка. — Марш на дежурство.

Дружинники неохотно удалились, а лейтенант покосился на Галку и невольно помягчел: уж больно красивой выглядела сейчас Галка.

— А ты-то зачем с этим кодлом? — спросил лейтенант у нее.

— О чем вы, товарищ милиционер? — удивилась Галка. — Проясните свою мысль.

Не отреагировав на призыв Галки, лейтенант буркнул что-то одной из теть. Торопливо встав, тетя приблизилась к Витьке Аншукову. Витек выглядел даже довольным. Приключение, как видно, занимало его.

— Дыхни, — приказал ему лейтенант.

Витек дыхнул так, что тетя шарахнулась.

— Алкоголем разит? — спросил у нее лейтенант.

— Чем это? — испугалась она.

— Вином, говорю, пахнет?

— А вроде не пахнет.

— Вроде или не пахнет?

— А не пахнет. Не-ет, не возьму грех на душу.

— Следующий!

— Я не стану дышать, — заартачилась Лариска. — Вы не имеете права.

На ее припухлом лице проступили какие-то коричневые пятна, будто пуховичком нанесенные. Мне вспомнились внимательные взгляды учителей, которыми они, словно сговорившись, одаривали в последнее время Лариску, вспомнилось, как она смущалась под этими взглядами — до слез. А как Светка приглядывалась к ней? Но я никак не мог догадаться, в чем дело.

Тети с жгучим интересом всматривались в Лариску.

— Оставьте ее! — раздраженно потребовал Герка.

— Это почему же?

— Не видите, что ли?

Тети, догадавшись, в чем дело, так и всплеснули руками, и стало ясно, что с этого момента они сразу и безоговорочно осудили нас навсегда. Старик сторож сидел с безучастным видом, насмотрелся, должно быть, за свою жизнь столько, что удивить его чем-нибудь было уже невозможно.

— Та-ак, доигрались — поздравляю, — лейтенант вкрадчиво прошелся вдоль барьера,оглядываясь на молодого человека, что-то быстро строчившего в свой блокнот. — А еще кочевряжитесь. Да вам бы затихнуть и никогда не возникать. Ну что еще?..

Лариска, закрыв лицо ладонями, опустилась на скамейку. Только теперь заметил я, как отяжелела она, раздалась в бедрах, и, кажется, наконец-то догадался, в чем дело.

— Отпустить бы ее с миром, — неожиданно подал голос старик сторож. — Не допустить бы до греха — девица чуткая…

Лейтенант вопросительно взглянул на Петухова. Тот одобрительно кивнул.

— Вы вот что, гражданка-школьница, — осторожно проговорил лейтенант, без недавнего раздражения глядя на Лариску. — Вы, пожалуй, идите домой. Вам это… волноваться вредно. Ступайте. А ты проводи ее.

Это уже относилось к Герке. Густо покраснев, Герка шепнул что-то Лариске. Она взглянула на него мокрыми от слез глазами, кивнула, и они ушли.

— Н-ну, — вяло проговорил лейтенант, обращаясь ко всем нам. — Рассказывайте.

— А про что? — Галка уставила на лейтенанта предельно чистые, предельно доверчивые глаза. — Вы бы нам что поведали. А вам часто приходится самим погибать, а товарищей выручать?

Раздражение опять тронуло бледное лицо лейтенанта. Петухов так подскочил даже.

— Ну ты! — взъелся он. — Ты тут не подначивай. Тоже мне Аркадий Райкин.

— Райкина знаете? — удивилась Галка. — Ко-ко-ко!..

— А вот я тебя сейчас утихомирю, — сержант направился к Галке, одергивая свой кургузенький кителек. — Я тебя сейчас в одиночку. А после к врачу. Освидетельствуем, какая ты девушка.

Я заметил, как дернулся Юрка, как побелело от напряжения его скуластое лицо. Я придвинулся к нему поближе, чтобы он не сорвался и не натворил глупого.

Галка схватила ведро, стоявшее в углу под веником. Петухов, споткнувшись на ровном месте, растерянно остановился.

— Ну что же ты. Петушок Золотой гребешок? — дразнилась Галка. — У-у! Дотронься только. Я тебя таким одеколончиком надушу — за неделю не отмоешься.

— Отставить! — закричал лейтенант. — Петухов, оставь ее! А ты!.. Поставь ведро, где стояло.

И тут я увидел, как Данила Петрович, хватаясь за сердце, пополз по стене. Никогда в жизни не наблюдал я таких серых землистых лиц, какое у него было в этот момент. А ободки век стали розовыми. Я бросился к Даниле Петровичу.

— Явление второе, — недоверчиво усмехнулся лейтенант, перегнувшись через барьер. — Петухов, плесни на него из графина.

Петухов, подхватив графин с водой, выкатился из-за барьера и плеснул в лицо Данилы Петровича. Данила Петрович тяжело дышал, широко разевая рот, и глядел перед собой бессмысленно, стеклянно.

— Скорую, что ли, вызвать? — пробормотал лейтенант. — А, Петухов?

Тот уже говорил в телефонную трубку, объясняя кому-то, что случилось, и, следуя, видимо, чьему-то совету, привстал и широко распахнул форточку.

В ожидании «скорой» все молчали. Наконец вошли женщина врач и санитар с носилками. Врач пощупала пульс, лицо ее стало строгим. Быстро достала она из чемодана ампулу и шприц. Ввела содержимое шприца в руку Данилы Петровича. Затем легонько, но настойчиво пошлепала его по щекам. Щеки медленно порозовели.

— Положите его на носилки, — сухо приказала врач. — Осторожнее!..

Строгая и настороженная, осуждающе поджав губы, она вышла. Санитар и Витька вынесли Данилу Петровича. Обратно Витек не явился, но ни лейтенант, ни Петухов не обратили на это никакого внимания. Похоже, им осточертела возня с нами, не верили они, наверно, ни в какой притон, ни с развратом, ни без разврата.

— Так мы пойдем? — тихонько спросила Галка.

— Куда это? — отозвался лейтенант.

— Баиньки.

— Нет уж, красавица, — усмехнулся лейтенант. — Мы обязаны все выяснить, и мы выясним.

Петухов принялся, кряхтя и отдуваясь, напяливать на свое тучное тело шинель. И в это время дверь распахнулась. Блеснуло золото полковничьих погон. На пороге стоял отец Герки и, щурясь, смотрел на нас. Из-за его плеча выглядывали Витька, Герка и Полуянов. Военрука, наверно, притащил Герка. Худощавое узкое лицо лейтенанта милиции вытянулось, я думал — он скажет: явление третье. Но он удержался.

— Здравствуйте, — глуховатым голосом заговорил Башмаков, едва заметно усмехнувшись при взгляде на Петухова. — Что тут у вас происходит?

Сержант, расправив плечи и подобрав живот, радостно ел полковника глазами. Лейтенант почтительно изложил, в чем дело, подчеркнув, что он действует с ведома вышестоящего начальства.

— Ваш сын тут ни при чем, — добавил лейтенант, слегка поморщившись.

— Вот как! — буркнул Башмаков. — Занятно получается. Взяли его вместе со всеми, но он все же ни при чем. Объяснитесь.

Лейтенант оглянулся на Петухова.

— Да товарищ же полковник, — радостно гаркнул Петухов. — Не узнаете, что ли? Я же служил под вашим началом. Забыли? Сержант Петухов.

Башмаков помассировал свое крупное лицо, подошел к барьеру, но остался по эту сторону.

— Да нет, Петухов, не забыл я тебя, — проговорил он. — Рад видеть тебя здоровым и деятельным. Помню, не забыл. А вот ты, я вижу, забыл кое-что.

— Как можно, товарищ полковник! — разволновался Петухов. — Все помню! Ничего не забыл.

Башмаков повел взглядом и остановился на мне. Взгляд его был тяжел, но добр и внимателен.

— Николай, у тебя где отец похоронен? — неожиданно спросил он.

— На станции Лоухи, — отозвался я. — В братской могиле.

— А у тебя, Юра?

— Мой отец живой, Михаил Афанасьевич, — возразил Юрка. — Он учитель в начальной школе.

— А у тебя, Галя?

— Мой в Венгрии, — ответила Галка. — В братской могиле.

— В братской, — повторил Башмаков и помолчал, словно вслушиваясь в это слово. — Слышишь, Петухов? А говоришь, ничего не забыл. Значит, сына того, кто может заступиться, можно и пожалеть? А сына и дочь павших солдат, сына скромного учителя начальной школы можно и потеснить-обидеть?

Петухов конфузливо засопел и часто-часто заморгал белесыми ресницами. Лейтенант, сделав вид, что ему срочно понадобилась какая-то бумага, отвернулся. Тети в фуфайках благоговейно взирали на полковника, и даже старик сторож одобрительно кивал головой.

— Стыдно, Петухов. Стыдно, лейтенант, — гнул свое полковник. — Этих ребят и девушек как зеницу ока беречь надо. Они самое драгоценное, что нам удалось спасти от войны. Они — будущее нашего племени. Нашего, Петухов, нашего… Идите, ребята, домой. А мы с вашим учителем тут разберемся… И не вешайте нос, не с таким еще в жизни придется встречаться. Главное — не отступайтесь от самих себя. Не роняйте свое достоинство. Ступайте…

— Товарищ полковник! — всполошился лейтенант. — Нельзя так. С меня же спросят…

— Соедините-ка меня с тем, кто с вас спросит! — жестко и непререкаемо потребовал полковник. — Я сейчас выясню, что это за спрос.

— Слушаюсь! — отозвался оробевший лейтенант и снял телефонную трубку.

Петухов, радостный и смущенный, заискивающе глядел на Башмакова. Едва заметная улыбка тронула губы полковника. Поймав ее, Петухов облегченно и шумно вздохнул.

11. ОТКРЫТКА

Не успел я переступить порог школы, как меня остановила Клавдия Степановна и, трогая кончики пальцев одной рукой кончиками пальцев другой, хмурясь и отводя глаза в сторону, велела мне зайти к Стариковой. Я не стал спрашивать — зачем. Само собой разъяснится.

Спешить я тоже не стал. Я настраивал себя держаться в кабинете Стариковой с достоинством, не переступать с ноги на ногу, не искать снисхождения.

А вообще-то, начихать бы на всю эту канитель и перевестись в вечернюю школу. А днем вкалывать на лесозаводе. Укладывать на бирже готовой продукции сырые доски и балки в штабеля для просушки. И заработок, говорят, приличный.

Постучав и дождавшись разрешающего «да-да», я вошел в директорский кабинет. Старикова, отражаясь в застекленном портрете Макаренко, сидела за столом с двумя телефонами и просматривала районную газету «Приморская трибуна». Мельком она полоснула меня ничего не выражающим взглядом. Такая маленькая и такая грозная.

Дочитав что-то и отложив газету, Старикова холодно уставилась на меня. Кажется, она видит меня насквозь, читает в моей душе, как в школьном учебнике. Я переступил с ноги на ногу, чувствуя себя виноватым в чем-то, взгляд мой покаянно пополз к потолку.

— Ну-с, Пазухин, что скажешь по поводу публикации в газете? — спросила Старикова.

— В какой газете? — я думал, она имела в виду «Они мешают нам жить».

— Вот в этой самой, — директор пошелестела «Поморской трибуной». — Тут все твои художества описаны. Как тебя пьяного дружинники брали. И про притон ваш, и еще про кое-что…

— А дружинники меня не брали! Вранье это! — выпалил я. — И притона никакого нет. Тоже вранье!

— Вот как! — спокойно удивилась она. — Это по-вашему… Но сейчас вопрос не в том, — она вышла из-за стола и показалась мне заключенной в невидимый, но прочный футлярчик. — Сейчас вопрос не в том… в том… — она явно наталкивала меня на вопрос: а в чем?

— А в чем? — послушно спросил я.

— В том, сможешь ли ты нормально закончить десятилетку, — ответила она, как будто довольная моей покладистостью.

— А почему не смогу? — растерялся я. — В этом же разобраться надо.

— В этом уже разобрались! — отрезала Старикова. — Слишком о себе возомнили… Вот что, Пазухин, с тобой я буду предельно откровенна. Завтра состоится общешкольный митинг по инициативе роно. На нем будет заклеймлена ваша группа. От того, как ты выступишь, зависит твое будущее. Тебе все ясно?

— А если я не выступлю? — испытывая приступ упрямства, спросил я.

— Ты выступишь. Ты во всем признаешься. Ты осудишь и себя, и своих дружков. Ты потребуешь для всех, а для себя в первую очередь, самого строгого наказания. Другого выхода, поверь, у тебя нет.

После меня в ее кабинете побывали и Герка, и Лариска, и Юрка, и Галка, и Витька Аншуков. И каждый выходил из него растерянный, со шныряющими глазами.

Сашка, Светка и Валька не скрывали своего торжества. Противно было видеть, как они то и дело заглядывали в «Поморскую трибуну». Да пропади все пропадом!… Я выдернул портфель из ящика парты и ушел из школы.

Тихая погода стояла вот уж второй день подряд. Порхали крупные узорчатые снежинки. То громче, то тише шумели за домами пороги Выга.

Нина и Альбина тоже читали «Поморскую трибуну», громко и испуганно изумляясь тому, что в ней было напечатано про нас.

— Допрыгался? — спросила Нина. — Вытурят тебя из школы.

Уж хоть бы она молчала. Суп не сварит, пуговицу не пришьет. Только спит да макароны грызет — когда не спит.

— На вот, — не отрываясь от газеты, Нина придвинула мне почтовую открытку.

Я похолодел: уж не повестка ли из милиции? Но открытка пришла из городской библиотеки. Она извещала, что, выписываясь, я не сдал одну книгу. Странно. Напутала что-то напомаженная девица. Да еще и штрафом пугает. Одно к одному.

Оставив портфель, я выскочил на улицу. Жажда немедленных действий распирала меня. Мне казалось, что все жители города сидят сейчас за обеденными столами, читают «Поморскую трибуну» и с гневом восклицают: вот ведь какие выродки есть среди нашей замечательной молодежи!

Перед витриной «Они мешают нам жить» останавливались прохожие. Неподалеку, вдоль вылинявшей голубой ограды городского сада, с нарочито рассеянным видом прогуливался милиционер. Нашел себе занятие — не бандитов ловить.

На подходе к библиотеке злость приутихла. Возникло непонятное беспричинное волнение, будто в библиотеке меня ожидало совсем не то, на что я настраивался.

Я поднялся на площадку второго этажа и толкнул дверь. Тотчас же я уловил, что в библиотеке что-то изменилось или вернулось что-то прошлое. Будто уже не напомаженная девица, а кто-то другой хозяйничал здесь. Я разволновался еще сильнее, догадываясь уже, что сейчас случится, и не смея думать об этом — боялся спугнуть, обмануться.

В передней части библиотеки никого не было, но за стеллажами возился кто-то. И вдруг там засвистели. Так свистеть умел один лишь человек на свете — Настя.

В проходе между шкафами застучали каблуки: крепко, легко, молодо. Стук каблуков смолк — передо мною стояла Настя, держа в сгибе правой руки стопку книг.

— Ты-ы? — только и сумел выдавить я.

— Я.

Повисла пауза. Мы откровенно изучали друг друга. Настя как бы пыталась угадать мое первое впечатление о ней, а я искал в ее облике те изменения, о которых упоминали Полуянов и Дина. Я обрадовался, что не нашел в Насте особенных изменений. Да и как можно изменить такое вольное, такое привлекательное существо — кощунство какое-то. И все же глаза, поражавшие прежде жарким блеском, смотрели теперь слишком сосредоточенно.

— А ты повзрослел, — первой заговорила Настя и поставила стопку книг на стол. — Я очень изменилась?

— Не очень, — невольно улыбаясь, ответил я. — Ты как здесь очутилась?

— Поездом, — пошутила она. — Я ведь здесь уже больше недели. У меня резко изменилось семейное положение… Жду его, жду, заглянула в карточку, а он уж и выписался.

— Твоя коллега кого хочешь отвадит от книг, — засмеялся я, совершенно позабыв про все свои неприятности — настоящие и будущие. С возвращением Насти мне показалось, что все они отступятся от меня, обойдут стороной. — Ты отняла у нее место?

— Мы поменялись местами, — возразила Настя. — Она петрозаводчанка. Так обрадовалась, что расчет оформить забыла… Тут про тебя в газете расписано… Так, значит, ты «юный любитель спиртного из малокультурной отсталой семьи»?..

— Оно так, — с ходу включился я в предложенную игру.

— И, «естественно, в этой порочной компании высоко котировались низкопробные стишата, которые взялся поставлять доморощенный пиит с изысканно-утонченной фамилией Ямщиков»?..

— Так оно, так!

— «Но мы не будем мириться, мы потребуем»?..

— Не будем!.. Потребуем!..

— О-ох, сволочизм! — простонала Настя и постарела вдруг лет на десять. — Это вера и образ действий моего бывшего благоверного. Мнит себя духовным поводырем масс… Да ну их!.. Давай пройдемся после работы? Мне пора вернуться к нормальным человеческим отношениям.

— Давай! — обрадовался я. — Когда? Где?..

Мы условились о встрече, и я направился было к выходу, но Настя остановила меня, осведомившись, не учится ли со мной случайно некий Горчаков? Юрий.

— Учится, — ответил я. — А что?

Настя помолчала, лицо ее помрачнело.

— У него могут быть неприятности, — сухо заговорила она. — Он затребовал книгу Юма с грифом «Не выдавать». А у нас есть указание сообщать куда следует о подобных запросах. Я бы, конечно, этого не сделала, но моя предшественница любое предписание понимала буквально.

— А что в этом такого?.. Кто такой Юм?..

— Не знаю, что такого. Но думаю, что ничего хорошего. А Юм — это философ-идеалист. На него часто ссылается Ленин.

— Понятно, — сказал я, сообразив, что Юрка решил своими глазами прочесть труд того человека, с которым, должно быть, спорил Ленин, и теперь ему, Юрке, конечно, а не Ленину, такое желание могло выйти боком. Не всплыло бы это на завтрашнем митинге. Одно к одному, и все — плохо. Но все-таки замечательно, что вернулась Настя. Уверенность, что теперь все будет хорошо, не оставляла меня. Вот только возникло острое чувство вины перед Диной. Не обманываю ли я ее, ладно ли делаю, согласившись провести вечер с Настей. Дина явно недолюбливает ее.

— Кого я вижу! — гаркнул кто-то над моим ухом, прервав мои размышления.

Отпрянув, я посмотрел, кто это, и увидел перед собой широкое, добродушно ухмылявшееся лицо Дубинкина.

— Закурить дашь? — простецки, как к закадычному дружку, обратился ко мне Дубинкин.

— Я не курю.

— Не куришь? — страшно удивился Дубинкин. — Ну ты даешь! Такое про него в газетах марают, а он даже не курит… Знаешь, кто будет делегатами от общественности нашей школы на вашем митинге?

Вот это да. На митинге будут даже делегаты. Дело серьезное.

— Кто?

— Рыжий и Динка Лосева. Усек?

Я подтвердил, что усек, и побрел дальше. Опять паршиво сделалось на душе. Почему Дина согласилась стать делегатом? Может быть, ее упросили, обязали, заставили?.. А может, она выступит в нашу защиту?..

Ровно в девять Настя вышла. Очень к лицу ей были и меховая светлая шапка-ушанка и пушистый темный воротник на новом коричневом пальто. Мы отправились куда глаза глядят.

— У меня сейчас такое состояние, будто я выздоравливаю от тяжелой болезни, — заговорила Настя, зажав под мышкой сумочку и стараясь держаться бодро. — Не вообразить, какая я была дура. Я ведь чувствовала, что нельзя мне выходить за него, да самолюбие взыграло. Надо было опалить крылышки…

По горбатому мостику, перекинутому через говорливый порог, мы перешли на остров Старчина. Старинные избы, словно крепости громоздившиеся по покатым скалам, уютно светились окнами. Вытащенные на берег и забранные в леса, ремонтировались и смолились мелкие рыболовецкие суда. Под огромным чаном со смолой тлели крупные угли, подернутые сизой рассыпающейся пленкой пепла. Мы присели на чурбаны, и я подкинул в кострище сухих щепок, во множестве раскиданных вокруг. Вспыхнули трепетные белесые язычки. Они старательно плясали на тонкой синей основе, готовые в любой миг раствориться в морозной тьме.

— Как вспомню эту семейку, жить неохота, — поеживаясь и вобрав голову в воротник, пробормотала Настя. — Свекровь, Руфина Андреевна, заботливая такая. «Что же ты, Настенька, плохо кушаешь?» А сама каждый кусок глазами до рта провожала. Стулья зачехлены, к пианино подойти не смей. В день свадьбы Руфина Андреевна подарила золотое кольцо с каким-то драгоценным камнем, так каждый день ревизию устраивала — цело ли? Однажды я сделала вид, что забыла кольцо на работе, так они ночью заставили меня выйти из дома.

— Где ты подцепила такое сокровище? — с досадой спросил я.

— В библиотечном, — невесело усмехнулась Настя. — На нашем курсе четверо мальчишек было, остальные девчонки — девятнадцать юбок. В него были влюблены все: высокий, глаза, как мокрая черемуха, модно одевался. А главное — говорил как! Что ни выражение, заноси в записную книжку. Мы, дурочки, вообразили: вот будущий общественный деятель. Пройти жизнь рядом с ним — счастье.

— Да-а! — неизвестно для чего вздохнул я, раздражаясь все сильнее.

— Вот тебе и «да», — отозвалась Настя. — Как-то он внушал мне свои принципы. На первом месте в этих принципах — хорошо отутюженный костюм и аккуратно повязанный галстук.

— А люди?

— А люди — рабочий материал.

— Сволочь! — сказал я.

Настя мотнула головой, как при сильном приступе зубной боли.

— Сама я во всем виновата, — с ожесточением пробормотала она. — Дура стоеросовая… Я себя такой испохабленной чувствую. Каждый вечер нагреваю воды, залезаю в ванну… Не помогает. Как мне хочется содрать с себя кожу!..

Она наклонилась, пошарила и подбросила еще щепок. Готовая сомкнуться темнота отступила.

— А знаешь, когда я поняла, что жить так, как я жила, нельзя? — спросила Настя.

Я тут же догадался — когда. В тот день, когда она встретила Дину в книжном магазине на улице Ленина.

— Я встретила одну девочку из нашего города, — словно повторяя ход моей мысли, продолжила Настя. — Она спортсменка. И я увидела себя ее глазами. Боже мой — как мне сделалось стыдно-о!.. Я увидела жалкое существо, потерявшее свое человеческое достоинство, но старательно скрывающее это… Видел бы ты, как брезгливо исказилось ее лицо… Прямо из магазина я отправилась на железнодорожный вокзал, купила билет, послала кольцо с драгоценным камнем бандеролью и уехала… Себя я в себе не видела. Человека в себе не рассмотрела. Вот те, кто на виду, те и люди, и общественные деятели. А они часто спекулянты от какой-нибудь идеи. Откуда это в нас? Кто сделал нам такую прививку? А  о н и  это четко почувствовали. И уж выжали все, что возможно, да малость просчитались. Я этого высокоидейного Эдика до конца своих дней не забуду. У-х, мразь!.. Человека, Коленька, в себе беречь надо. Не убережешь, забудешь и пропадешь. Да еще тебе и помогут, и часто под видом самой сердечной помощи. Нельзя свое на другого перекладывать, твое за тебя никто не сделает… Слушай?.. Нет… ладно… Пойдем?..

Она вела себя странно: будто хотела попросить о чем-то и не решалась. Из теплого света костра мы окунулись в холодную темноту. От складов и пакгаузов несло запахами дегтя, высушенных сетей и водорослей.

Настя пошла медленнее. Намеренно медленнее — безотчетно догадался я. Я заглянул в ее лицо: то же странное, испытующее, но уже не нерешительное выражение было на нем.

— Послушай, — обмирая, прошептала она. — Помоги мне! Вытрави из меня этого человека. Понимаешь?..

Я понял и испугался. Потому что и надо было сделать то, чего хотела Настя, и не надо. Сделаю — и потом мне будет плохо. Очень плохо. Не сделаю — Насте будет еще хуже. Ей и сейчас нехорошо. Даже больше, чем нехорошо. Совсем скверно.

— Настя, — ошеломленно прошептал я, обняв ее доверчиво прильнувшее тело. — Ну что ты, милая?.. Что ты…

Что-то изменилось в ней, что-то она во мне почувствовала. И я понял, что ничего не будет. Я стал ощущать ее как сестру, младшую или старшую — не важно, нуждающуюся в защите и в душевном участии. Я уже знал, как буду вести себя завтра на этом митинге. Пора перестать стыдиться заплаток на своем костюме…

12. СВОЕ ИМЯ

Мы теснились между гимнастическими брусьями в переднем левом углу спортзала, потолок которого подпирали свежеоструганные балки. В правом переднем углу переминались учителя. Между нами и ними, за тремя приставленными один к другому столами, накрытыми красным бархатом, разместились Старикова, инструктор райкома комсомола Чесноков, представительница роно Данилова и делегаты от комсомольских организаций школы № 2 и лесозавода. Остальную часть зала занимали ученики всех классов, кроме начальных.

Данилова, пробираясь на свое место, вслух посетовала, что спортзал тесен — такие наглядные уроки гражданского воспитания особенно полезны и целесообразны в детстве. Запоминаются на всю жизнь. Чесноков ничего не ответил, только одернул мешковатый коричневый пиджак и поправил крохотный узелок галстука. Он был погружен в какие-то свои мысли, и наша судьба, кажется, совершенно не интересовала его. Не привыкать ему, наверно, проводить такие собрания.

Усевшись на свой стул и пристроив на колени маленький черный ридикюльчик, Данилова, уставившись взглядом в нашу сторону, спросила у Стариковой, который из нас будет Горчаков, и, выслушав ответ, зашептала что-то в маленькое ухо директора. Деланный ужас отразился на их лицах. Юрка напрягся, услышав свою фамилию, а я вспомнил то, о чем предупреждала вчера Настя. Значит, Даниловой уже известно про Юма, и Юрке, разумеется, от этого не поздоровится. А я, дурак, даже не предостерег его.

Я покосился на Дину. Она разговаривала с делегаткой от комсомольской организации лесозавода, пытаясь как будто переубедить ее в чем-то, но та не соглашалась, отрицательно качая головой. Зачем Дина пошла на все это? Не станет же она поносить нас, нет — не станет. Она, наверно, заступится за нас. Но если это и будет так, все равно ни к чему ей было влезать в эту гнусную историю. Именно гнусную — только теперь я придумал ей подобающее определение.

Затем я случайно перехватил взгляд Светки, стоявшей в первых рядах, и удивился: она выглядела такой возбужденной, будто все происходящее здесь самым непосредственным образом касалось ее лично, будто она больше кого бы то ни было другого была заинтересована, как будет проходить и чем закончится митинг. Заметив, что я наблюдаю за ней, Светка едва заметно усмехнулась, и я тут же заподозрил что-то неладное. Странное дело: я не выносил Светку, а она меня и тем более, но мы понимали друг друга с полслова, с полнамека — и в этот раз тоже. Я подумал, а не Светка ли уж и заварила всю эту кашу, не она ли подкинула в роно поэму, но тут встала Старикова и, одернув мышиного цвета жакет, провозгласила митинг, созванный по случаю возмутительного поведения учеников таких-то, открытым. Слово предоставляется секретарю комсомольской организации школы. Из массы учеников выделилась такая скромная и сосредоточенная, такая вся помешанная, должно быть, на зубрежке, бледная, с темными пятнами под грустными глазами, начитанная послушная девочка-девятиклассница с голубым байтом из невесомой прозрачной ленты в черных вялых волосах. Да, конечно, все  э т о  явилось для нее страшным ударом — словами даже не выразить. Чтобы ученики первой школы, члены ВЛКСМ, оказались способными на такое?! А девочки? Та же Пертонен… Да за это же!.. Да за это же!.. Это же предательство идеалов отцов и дедов. Нет  и м  прощения и быть не может! Это, товарищи, и вина комсомольской организации школы, моя личная вина, как секретаря. Но я обязуюсь поднять на должную высоту политико-воспитательную работу в школе.

Молодец. За столами довольны. И нас пригвоздила, и про самокритику не забыла. Уж так нужно.

Касаясь кончиками пальцев левой руки кончиков пальцев правой, шаг вперед сделала наша классная руководительница Клавдия Степановна. Да, все это крайне неприятно, а во многом и непонятно. Ребята, поведение которых мы сейчас обсуждаем, неплохо учатся (укоризненный взгляд на Галку и Витьку), ни в чем предосудительном не замечались. И вдруг притон. Не верится как-то. Они так хорошо работали в колхозе. Под проливным дождем на совесть копали картошку. А это ведь дела, не слова…

Куда клонит Клавдия Степановна? Вроде и осуждает нас, а вроде и нет. Вон уже и Старикова насторожилась, и Чесноков пристально вглядывается в нарочито невозмутимое лицо нашей учительницы. А дымчатые бровки на кругленьком сытеньком личике Даниловой вопросительно поднялись. Одновременно приподнялась и короткая верхняя губка, обнажив влажные мелкие зубки.

— Честно говоря, меня насторожила статья в районной газете, — продолжала Клавдия Степановна, все настойчивее выдвигая свой крепкий подбородок. — Я не верю, что Пазухин был снят на фото народными дружинниками. Эту фотографию я, да и не только я, видела месяца два назад. Моряков притащил тогда их целую пачку.

Изумленный гул взмыл над залом. Данилова и Чесноков недоуменно переглянулись и, словно по команде, впились глазами в Клавдию Степановну. А она, крепко прижав одни к другим подушечки пальцев, задумалась, подбирая, должно быть, нужные слова.

— Клавдия Степановна, вы что: ставите под сомнение статью в газете? — как-то по-особенному поинтересовалась Старикова.

«А как же?» — отразилось на сосредоточенном лице учительницы, но вслух она произнесла:

— Да нет, куда там. Только вот не сходятся концы с концами. Фотографии сняты не дружинниками — я могу поручиться за это. А раз так, то Пазухин уже не виноват. Надо бы подходить как-то… по-другому… к таким вещам, — закончила она и отдернула, словно обжегшись, кончики пальцев одной руки от кончиков пальцев другой.

Этот жест подбодрил как бы, призвал стоять на своем. Я посмотрел в зал, проверить, какое впечатление произвело выступление Клавдии Степановны на учеников, и убедился, что многие восприняли его так же, как и я. Стало полегче, поуверенней. И тут я опять увидел лицо Светки. На нем было такое выражение — обиженно-небрежное, будто учительница усомнилась в ее, Светки, честности, а не в чьей-то иной, — что я как-то сразу, как бы по наитию, понял: Светка, если и не заварила всю эту кашу, то сделала все от себя зависящее, чтобы заварить. И теперь возненавидит каждого, кто попытается защитить нас. Как возненавидела уже Клавдию Степановну.

Я решил почаще оглядываться на Светку. Это интересно. Тем более, что и она вроде бы принялась подглядывать за мной. Ждет, поди, не дождется, когда примутся за меня всерьез. Поперек горла встали ей мои несчастные заплатки. А мама-то старалась делать их неприметнее. Приятного, конечно, мало, когда к тебе относятся так, как относилась ко мне Светка, и тут уж выход один — не сдаваться, сопротивляться до последнего, как говорится, патрона, до последнего вздоха.

Слева от меня сопел Васька. Герка же насмешливо щурил глаза, отчего казался очень умным. За брусья Гера встал из принципа. Его уговаривали не приходить на митинг. В газете не упомянули о нем, поостереглись, наверно, его отца. Но Герка не бросил нас в трудную минуту, решил хлебнуть лиха вместе с нами. Лариска не явилась: причина у нее уважительная…

Слово предоставили секретарю комсомольской организации лесозавода. Такой энергичной девушке с чересчур решительным выражением на чистом лице. Со звонким — молодежным — голосом: таким говорят по радио комсомольцы и комсомолки, уезжающие на великие сибирские стройки. И хоть бы с одним своим словом. Мы не потерпим… В соответствии с кодексом строителя коммунизма… Следуя указаниям… В свете высказываний… Не может быть и речи, чтобы оставить  и х  в комсомоле, да и в школе тоже. Пусть-ка повкалывают на лесобирже и в дождь и в холод, так не до притонов будет…

Крепко припечатала нас симпатичная девушка, аплодисменты, конечно, заслужила и доверие оправдала. Только почему бы ей, хоть бы формы ради, не поинтересоваться, кто мы такие, сколько, к примеру, довелось мне всего переделать за свои семнадцать лет?.. Пахала ли она землю, когда в соху вместо лошади впряжено несколько баб, и одна из них — твоя собственная мать? Пашню боронила с той же тягловой силой? Сено косила, когда жара и оводьё? Стога метала? Навоз на поля возила? Перелет[2] пилила? Картошку копала? Дрова карзала?.. Или только та настоящая работа, которая своя? А как же в таком случае быть с лозунгом: нынче всякий труд в почете?..

Поднялся Рыжий, пятернями собрал рассыпающиеся волосы, важно нахмурился — дал понять, что пригвоздит нас крепче других, и у него не заржавеет.

— Мне всего лишь один раз выпало «счастье» пообщаться с комсомольцем Пазухиным, — обиженным голосом заговорил он. — Но что же это было за общение? И когда оно состоялось?.. Оно состоялось в день празднования очередной годовщины Великой Октябрьской социалистической революции!

— Какой по счету годовщины? — спросил Юрка.

Рыжий прикусил губу. По желтоватому, будто цветочной пыльцой присыпанному лицу его скользнула досада: какую по счету годовщину отмечали, он запамятовал.

— Гор-чаков! — внушительно произнесла Старикова.

— Я пришел к своему другу Саше Морякову, — поправился парень. — И кого бы, вы думали, я увидел у Саши?

— Папу римского? — предположила Галка.

Рыжий обиженно оглянулся на президиум.

— Пертонен! — вскипела Старикова.

— Все-того-же-комсомольца-Пазухина! — торжествующе-склочной скороговоркой донес парень и торжествующе откинул голову.

— Да что ты! — ужаснулась Галка. — Тебе можно быть у Саши, а ему нельзя? Да как он посмел!

— Но в каком виде? — возопил Рыжий. — Комсомолец Пазухин был в стельку пьян.

— Пазухину недолго оставаться комсомольцем, — уверенно отозвался Чесноков и движением шеи и рук поправил галстук.

— Вы его принимали-то, чтобы исключать? — опять не утерпела Галка.

— Пертонен! — так и подпрыгнула Старикова.

Повисла пауза. Выпад Галки был не из тех, которые можно не заметить, простить. И все ждали, что за ним последует. Глаза Светки, обращенные в нашу сторону, светились мстительно и вдохновенно. Она, поди, предвкушала уж наше крушение, немного, самой капельки недоставало ей до полного торжества над нами, и я окончательно уверился, что это она, в отместку, подкинула тетрадь с поэмой в роно, а уж как там дальше было сработано — может быть, еще увидим. Все впереди.

И за красным столом не разочаровали.

Чесноков, криво ухмыльнувшись, сообщил Галке, что он, кажется, начинает верить, что все, известное ему про нас, — правда.

— Надо же! — обрадовалась Галка. — А я-то, дура, считала, что вы поверили, какие мы хорошие.

Старикова окаменела. И все за столом выглядели не лучше. Мне особенно неудобно было за Дину. Светка удивленно уставилась на Чеснокова, будто спрашивая, сколько же еще можно терпеть Галкины выходки, не пора ли ее выставить вон. Но за столом наблюдалась какая-то непонятная растерянность, никто не решался произнести окончательный приговор. А может быть, нельзя так быстро закончить, почти что скомкать, урок гражданского воспитания, на который возлагались такие надежды?..

Клавдия Степановна и Анатолий Петрович, посматривая на Рыжего, о чем-то понимающе перешептывались — этот холуй, наверно, и сам не заметил, как выболтал что-то лишнее, — а затем Анатолий Петрович шепнул что-то в ухо Полуянова. Военрук кивнул, соглашаясь с чем-то. Сашка Моряков пристально, как бы предостерегая, впился взглядом в Рыжего, но тот, кажется, уже не замечал ничего, озабоченный одним — поскорее выговориться.

— И, наконец, последнее, — оповестил он, опять собрав в пятерни рассыпающиеся волосы. — Лично меня нисколько не удивило, что в этой компании пользовались успехом беспомощные стишата о Лене-Боровке. А чего еще можно ждать от этих людей? — он показал рукой на нас.

— А кому летом Леня наподдал за то, что он сбацал рок-н-ролл? — вкрадчиво поинтересовалась Галка. — Не тебе ли? Не вспомнишь?..

— Я? Рок-н-ролл?! — вскричал рыжий юноша и повернулся к президиуму. — Клевета! Подлая беспардонная клевета!

За столом запереглядывались, запожимали плечами. Но непонятно было, чем они возмущались: поведением ли Галки или тем, что Рыжий сплясал рок-н-ролл. Особенно усердствовала Данилова — вся такая взволнованная, праведная, с ридикюльчиком на розовых круглых коленках, и серые волосы в узелок собраны.

— И вот я вас спрашиваю! — словно на трибуне выкрикнул Рыжий. — Можем ли мы терпеть в своих боевых порядках жалких отщепенцев типа Пазухина?..

— Кто жалкий? — с угрозой спросила Галка. — Ах ты лизоблюд огненно-красный! Погоди, ни одна девчонка не пойдет с тобой танцевать, я уж позабочусь об этом.

В зале вспыхнул смех. Кое-кто из учителей прятал под ладонью, приставленной к губам, улыбку.

Праведные глаза Рыжего самолюбиво и мстительно сузились, на вес золота, не иначе, ценил он каждое свое слово. Я думал, глупость, им выданная, смутит и Старикову, и Данилову, и Чеснокова, но пока что их смущало как будто лишь поведение Галки — они дружно буравили ее хмурыми предупреждающими взглядами.

Из толпы учителей робко выступила учительница русской литературы. Она глядела на нас с такой опаской, будто не была уверена, что мы не вырвемся из-за брусьев и не растерзаем ее в клочья. Она, видите ли, не собиралась выступать, ее не просили об этом. Но ее так потрясло беспардонное, как тут совершенно справедливо отметили, поведение Пертонен, что она не смогла молчать. Нет-нет, она не унизится до упреков, упаси боже. Она хочет лишь спросить: неужели вас, Пертонен, ничему не научила великая русская литература?..

За красным столом одобрительно задвигались. Незапланированная неожиданность, но приятная.

— А почему Констанжогло плохой? — проникновенно осведомилась Галка, не моргнув ни одним глазом. — Отличный же хозяин. Потому что…

— …дворянин? — подхватило ползала на едином выдохе.

Такого никто не ожидал. Даже мы. Стало легче как-то. Не все, значит, болваны, есть и умные. Учительница русской литературы покраснела, глаза ее увлажнились, губы задрожали, она робко втянулась в группу учителей, деликатно расступившихся перед ней.

— Послушайте, Пертонен. Это выходит за все рамки! — ледяным тоном оповестила Старикова. — Я намерена была пощадить вас. Но теперь я первая потребую исключить вас из школы.

— Ой, да ради бога! — отозвалась Галка. — Я и сама минуты лишней не пробуду в вашем заведении. На уроках призывают: боритесь за правду. А сейчас что?.. Докажите, что мы такие!..

Зал ошеломленно притих. А и в самом деле — где доказательства-то? Пока что одна трепотня. Так ведь любого затравить можно: созвал митинг, обязал ораторов — и человек готов?..

В президиуме обеспокоенно зашевелились. Лишь Дина сидела неподвижно, ссутулившись и опустив голову. Ну зачем она согласилась быть делегатом?.. На строгом лице Стариковой отпечаталось такое выражение, какое бывает, когда впутаешься не по своей воле в какую-нибудь историю и не знаешь, как из нее выпутаться. Учителя оживленно переговаривались. Лишь «блаженная Маша» горестно промокала слезы. В митинге что-то изменилось. Даже по безоблачному лицу секретаря комсомольской организации лесозавода скользнула тень сомнения.

— А может быть, теперь выступит кто-нибудь из наших провинившихся? — наигранно-доброжелательным голосом спросил Чесноков. — Кто смелый? Ну-ка?..

И при этом он в упор посмотрел на Ваську. Мне показалось, что между ними был какой-то уговор. Повлияли, наверно, на Ваську через отца, запугали. Васька покраснел и нахохлился.

— Можно мне? — сдавленно спросил он.

— Просим-просим, — разрешил Чесноков. — Просим.

Озабоченно нахмурившись и пялясь куда-то вбок, Васька переступил с ноги на ногу. Ой как не хотелось ему выступать! Неловко сделалось за него, да и за себя тоже.

— Просим, — уже требовательнее повторил Чесноков, строго покосившись на Ваську.

— Не буду, — неожиданно выдавил Васька и злобно взглянул на Клавдию Степановну, будто отвечая ей, а не Чеснокову. — Не буду каяться. Я… еще… не созрел. В смысле — не готов.

— Очень жаль, — сухо промолвил Чесноков. — Ну, созрейте. Хоть в смысле, а хоть без смысла…

На его шутку отозвалась лишь Светка — одобрительным коротким смешком. Она вела себя все беспокойнее, все неувереннее — почуяла, должно быть, что митинг никак не попадет в нужное русло, то и дело уклоняется от приготовленных берегов, шарахается из стороны в сторону. Впрочем, беспокоилась не одна Светка: кругленькое личико Даниловой тоже выражало некоторое разочарование. Не так, наверно, представлялся ей этот митинг. На нем должны были звучать горячие речи — с одной стороны, приносить покаяния, рвать на себе рубахи, просить о снисхождении — с другой.

— А может, Пазухину есть в чем оправдаться? — сказала Старикова.

Я растерялся — так это получилось неожиданно. Вчера я знал, что скажу. Отрепетировал даже. Но вчера я ни в чем не подозревал Светку, а это круто меняло дело. Для Стариковой, да в общем-то и для Даниловой с Чесноковым, что это? Разобрать да примерно, в назидание другим, наказать. Светочка же в душу лезет, да поглубже, да пытается нагадить там, чтобы не забывали мы, из какой грязи лезем…

Мне стало ясно, что надо сказать и как — придать голосу ту простоватую интонацию, которой пользовались в подобные моменты ладвинские мужики: какой, мол, с нас спрос, с недотепистых. Светка терпеть не могла этой интонации, бледнела от злости — я уже испытал на ней это. Испытаю еще раз, кто мне помешает?..

По остановившемуся на мне тревожному взгляду Светки, по ее вытянувшемуся лицу я догадался, что Светка уже все поняла и ужасно струсила. Значит, расчет мой точен. Предвкушение торжества приятно подбодрило меня.

— Скажите, пожалуйста, — обратился я к столу. — Для чего каждому человеку дано свое имя? И даже каждому зверю?..

Изумленная тишина повисла в зале. Данилова чуть не выпустила свою сумочку, а Чесноков, вытаращив глаза, отпрянул на спинку стула. «Что это такое? Что это такое?» — безмолвно вопрошало его лицо.

— Садись, Пазухин, — махнула мне Старикова, забыв, что сесть мне было не на что. — Тебя куда-то не туда понесло.

И многие, если не все, полагали так же. Меня это не обидело. Та, которой надо было, поняла. Вон она бледнеет от бессильной злости, кусает себе губы. Кусай хоть до крови — ничего у тебя не получится. И ни у кого не получится. Не унизить, не оскорбить человека, если он упрется на своем, если не дрогнет — тут Настя права, тут уж, как говорится, ничего не попишешь. Но ненависть Светки обеспечена мне на долгие времена. Сам же я, честное слово, не испытывал к ней никакой неприязни. Скорее наоборот — почему? Странно, непонятно…

— Можно мне? — обратился к красному столу Полуянов.

Оттуда испытующе взглянули на военрука, словно спрашивая, чего от него ожидать можно. Затем Старикова, принужденно улыбнувшись, ответила:

— Пожалуйста, Илья Борисович. Вы, как человек военный, внесете в это дело полную ясность.

— Постараюсь, — сдержанно пообещал военрук, движением правой руки сверху вниз проверив, все ли пуговицы на кителе застегнуты. — Я начну не с поэмы Ямщикова и не с Пазухина. Я начну со статьи, опубликованной во вчерашнем номере районной газеты. В ней что ни слово, то все ложь. Ложь про так называемый притон, ложь про Пазухина, ложь про Ямщикова…

Слова Полуянова упали резко. В группе учителей протестующе всхлипнула «блаженная Маша». Не передать словами, какое возмущение выразилось на лице Даниловой, как приподнялись и округлились ее дымчатые бровки. А Чесноков внушительно спросил:

— Послушайте, вы что — ставите под сомнение авторитет нашей прессы?

Колючие глаза Полуянова насмешливо и пронзительно заблестели.

— Знаете что, не берите меня на испуг, — ответил он Чеснокову. — Районная газета еще не вся  н а ш а  пресса, не надо преувеличивать… Так вот, повторяю, в статье все ложь — от первой строчки до последней. В ней заведующий «Утильсырьем» обозван человеком с темным прошлым, якобы уже заклейменным нашим рабоче-крестьянским правосудием… — Полуянов брезгливо покривился. — Слова-то какие — заклейменный, будто про диких зверей… Так вот: прошлое этого человека безупречно. Он воевал и воевал хорошо. Раненый попал в плен, но и там боролся в рядах лагерного сопротивления. Да, он был репрессирован по ложному доносу. Но сейчас полностью, пол-но-стью реабилитирован… Так легко разоблачается первая подлая ложь…

Чесноков поюлил головой в ставшем вдруг неудобном воротнике. Напряглась и насторожилась и Данилова, вцепилась обеими руками в свой ридикюльчик, словно он мог вспорхнуть и улететь.

— И притона никакого не было и быть не могло. Я бывал в приемном пункте. Эти ребята собирались там, чтобы поговорить. А где им еще собираться? В пионерской комнате, под надзором учителей и вожатых, как пишет газета? Так это ерунда. Не станут ребята откровенничать под чьим-то надзором — и правильно сделают!

Данилова дернулась — она-то, разумеется, была убеждена в обратном, — и возмущенно взглянула на Чеснокова. Но тот молчал, угрожающе насупившись. «Говори, говори, — как бы предупреждал весь его облик. — Чем больше наговоришь, тем хуже тебе будет».

— А теперь я хочуопровергнуть третью ложь, может быть, самую гнусную, — продолжил Полуянов. — Сразу же после празднования сорок второй годовщины Октября ученик Моряков принес в школу пачку фотографий. Он объяснил это тем, что хотел разоблачить Пазухина, якобы силой, будучи пьяным, ворвавшегося в его дом. Клавдия Степановна, так это?

Клавдия Степановна кивнула.

— Так вот, — сказал Полуянов. — Одна из этих фотографий и висит сейчас в витрине «Они мешают нам жить». Пазухин никогда не задерживался дружинниками пьяным. Налицо подтасовка фактов, подлог, а это уже пахнет уголовщиной.

— А вы уверены, что его не задерживали? — несколько озадаченно осведомился Чесноков.

— Абсолютно уверен, — ответил военрук. — Я лично просмотрел журнал приводов и задержаний. Пазухина не задерживали.

— А может, забыли отметить? — предположила Данилова тоже растерянно.

— Может, — согласился Полуянов. — Но почему бы заодно не забыть и вывесить фотографию? Но не забыли же?..

Чесноков тревожно взглянул на Старикову. Та пожимала плечами. Что-то неладное почуяли они.

— Пойдем дальше, — пощипывая усы, продолжал Полуянов. — Газета в самых оскорбительных выражениях поносит поэму Ямщикова. Не снисходит даже до цитат из нее, чтобы мы, хотя бы приблизительно, могли судить о ее достоинствах или недостатках. А зачем? Дело читателя беспрекословно верить каждой газетной ерунде. Подумаешь — какой-то Ямщиков! Да таких Ямщиковых полна Россия. Чего с ними церемониться?

— Послушайте! — вскипел Чесноков. — Вы все-таки выражения-то поаккуратней выбирайте. Тут дети!

— Вот как, — усмехнулся Полуянов. — А о ком же вы думали, когда собирали этот митинг? И вот так-то вы намерены воспитать гармонично развитых людей?.. Ну и ну. Своеобразное у вас понимание гармоничности. Это, очевидно, себеподобие. Будьте, как мы, и вы будете гармонично развитыми…

Непонятно было, надсмехался ли Полуянов, но его последние слова, даже если они и были произнесены без всякой задней мысли, заставили меня по-другому, чем только что, взглянуть и на Чеснокова, и на Старикову, и на Данилову. Нет, не отвечали они моим представлениям о гармонично развитом человеке. А ведь учат и, значит, претендуют. Да от таких гармонично развитых бежать без оглядки хочется. И вдруг меня буквально обожгла мысль: да они ведь, эти люди, и коммунизм строить призывают. И руководят этим строительством. Что же это за коммунизм получится?

— На уроках литературы мы торжественно внушаем, что вот если бы Александр Сергеевич Пушкин жил в наше время, ему были бы созданы все условия — твори только… В нашей школе растет поэт. Но фамилия его не Пушкин, И, значит, можно клеймить его и унижать? — словно размышляя вслух, продолжал Полуянов.

— Пушкин и Ямщиков! — фыркнула Данилова. — Что-то вы, товарищ военрук, совсем зарапортовались.

Глаза Полуянова оскорбленно сузились, пятна со скул расползлись по всему, внезапно осунувшемуся лицу, и, наверно, не у меня одного мелькнула опасливая мысль: а не хватит ли военрука один из тех ударов, от которых, как говорят, не застрахованы пожилые люди. Словно подтверждая возникшее опасение, правая рука его машинально расстегнула верхние пуговицы воротника, освобождая смуглую напрягшуюся шею.

— Пушкин и Ямщиков, — как бы взвешивая эти два слова, две фамилии, произнес он заметно задыхающимся голосом. — Значит, по вашему мнению, Ямщиковы заведомо обречены на бесталанность?.. Мда-а… Хорошо же вы верите в свой народ. Твердо… Как же можно… с такими убеждениями воспитывать? Интересно бы знать, какой смысл вкладываете вы в понятие коммунизма… Вот вы тут в начале митинга обронили, что зал тесен… А вот я искренне рад за тех детей, которых здесь нет. Хороший бы они получили урок гражданского воспитания…

— Кто бы говорил о воспитании, только не вы, — пришла на помощь Даниловой Старикова. — Мы ведь осведомлены, что происходит на ваших уроках.

Лицо Полуянова осунулось еще больше. Вот как сработали наши шалости, которым мы не придавали особенного значения. Против нас же и сработали. Мне стало горько за военрука. Он хотел что-то сказать, может быть, согласиться со Стариковой, но не успел.

— Кто бы нас упрекал! — вскричала Данилова, воздев руку с ридикюльчиком, — Кто бы нас упрекал! А вам известно, товарищ Полуянов, пламенный радетель своего, как вы выразились, народа, что, к примеру, потребовал в городской библиотеке ваш ученик Горчаков? Вам известно?..

Наступила гробовая, как говорили в старину, тишина, полная недоумения. Каждый, кто был здесь, почувствовал, что митингу придается новое направление, но какое — пока никто не догадывался. А Данилова не спешила раскрыть карты.

— А что он потребовал? — ошеломленно просил Полуянов.

— Так вы не знаете? — торжествующе напирала Данилова. — Вы, учитель, и не знаете, чем живут ваши ученики? Поз-зор! Ваш ученик Горчаков потребовал выдать ему Юма! — и Данилова победительно откинулась на спинку стула.

Краешком глаза я видел, как ссутулился Юрка. Но основное мое внимание было сосредоточено на Полуянове. Я заметил, как ослабло напряжение на его лице, мелькнула усмешка.

— Ну и что? — спокойно спросил он. — Ну и что, что он потребовал Юма? Это же хорошо, что ученик десятого класса требует Юма.

Неподдельный ужас отразился на личике Даниловой. Она стала озираться с таким видом, будто забыла, где находится, или обнаружила себя в окружении голодных людоедов, готовых в любую секунду накинуться на нее и сожрать с потрохами.

— Это хорошо, что он потребовал Юма? — задыхаясь, спросила она. — И это говорите вы, учитель? А вам известно, что на Юме оттиснуто?.. «Не выдавать»!

— Ну так что? — словно не понимая ничего, гнул свое Полуянов. — Неужели Горчаков должен быть таким же кретином, как тот, кто оттиснул этот гриф?..

Данилова, перестав озираться, приняла на себя величественную осанку, как бы сообщавшую, что сейчас будет сообщено такое, что повергнет всех в прах.

— А вам известно, для чего он потребовал Юма? — зловеще спросила она.

— Да откуда же? — усмехнулся Полуянов. — Я же не стараюсь залезать в каждую душу.

— Вот эт-то-то и плохо, что не стремитесь. А надо бы! Надо бы, раз считаете себя учи-те-лем, — тоном оскорбленного праведника упрекнула военрука Данилова.

Юрка сконфуженно втянул голову в плечи. Всеобщее внимание, которое он на себя вызвал, тяготило его. Он любил одиночество, тишину читального зала — и вдруг такой шум.

— Послушайте! — вскипел Чесноков, сердито обратившись к Даниловой. — Что тут происходит? Кто готовил собрание? Где список выступающих? От кого все это исходит?..

— Да разве не от вас? — испуганно пролепетала Данилова, еще крепче ухватившись за свой ридикюльчик. — Какая-то девочка принесла секретарше тетрадь с поэмой, сказала, что от товарища Морякова. Мы и передали тетрадь в школу…

— Простите-простите! — взвилась Старикова. — А школа отреагировала незамедлительно. Ведь так, Клавдия Степановна?

— А потом пришло письмо… без подписи, правда. Что есть притон, что поэма там вроде как гимн… — продолжала лепетать Данилова. — И опять ссылались на товарища Морякова. Вот мы и решили отреагировать попринципиальнее…

И вдруг они — Чесноков и Данилова — одновременно изменились в лицах, будто разом догадавшись об одном и том же. Краска досады бросилась в лицо Чеснокова, на покатом, с глубокими залысинами лбу выступил обильный пот. Он засуетился, пытаясь овладеть собой, зачем-то прощупал все карманы на пиджаке.

— Да собрание же совсем не подготовлено! — наконец сообразил он. — Я так и доложу руководству.

И, не глядя по сторонам, направился к выходу. Данилова, помедлив, тяжело оторвалась от стула и пошла следом. Вид у нее был предельно испуганный. За нею тащилась, опустив голову, Старикова. Не глядя друг на друга, словно стыдясь чего-то, учителя потянулись за нею. Из выпуклых глаз «блаженной Маши» катились крупные слезы. «Да что же это такое? Да что же это такое?» — вопрошали эти глаза.

Светка казалась страшно разочарованной, словно в воду опущенной — вот-вот разревется. И, поверьте, мне стало жалко ее — я сам не ожидал от себя такого. Как бы разозлилась Светка, узнай она об этом, ух как бы она рассвирепела! Но она не узнает никогда, ибо вряд ли у меня возникнет желание хоть однажды пооткровенничать с нею. Так же, как и у нее со мной.

В отличие от Светки, Сашка Моряков не выглядел смирившимся, опустившим руки. Жесткая усмешка, оттянувшая в сторону правый уголок его полных губ, как бы предупреждала, что не все еще кончено, наоборот, — все только начинается, уж он, Сашка, позаботится об этом. Сашка даже приостановился, словно намереваясь высказать нам все это, но передумал и вышел вместе со всеми. Спортзал опустел. Мы остались одни.

— Слушайте, а что же стряслось-то? — глупо и радостно ухмыляясь, спросил Герка. — Почему все так кончилось-то? Я думал, нас выкинут из школы, как миленьких…

— Ничего себе миленькие, — облегченно рассмеялся Васька, возбужденно подергивая плечами, будто пиджак вдруг стал тесным ему. — Ничего себе миленькие. «Блаженную Машу» чуть кондрашка не хватила.

— А все-таки, все-таки? — спрашивал Герка, обращаясь главным образом к Юрке, но Юрка как будто и сам толком ничего не понимал.

— Какой ты тупой, Герка, — засмеялась Галка. — Ну да так уж и быть: проясню я тебе, коли своего ума не хватает. Кто-то подсунул тетрадь с поэмой в роно. Кто? Да от товарища Морякова, говорят. От Морякова?.. Ну и завиляли хвостиками… Уяснил?

— Ах вот оно что! — изумился Герка, наклонив голову к левому плечу. — Ну и ну… А кто ее подкинул-то? Тетрадь-то?..

— Ну, этого я пока не знаю, — ответила Галка. — Только догадываюсь.

Я хотел сказать кто, да что-то остановило меня, что-то подсказало, что делать этого не следует. Светка уж и так наказана. Она еще сильнее накажет себя, если не признается, что подкинула тетрадь: кто-то же и еще, кроме меня, догадается об этом, а там догадаются и другие, и ежели у тебя еще не совсем потеряна совесть, то жить тебе станет тяжеловато.

— А я сперва испугалась, — радостно заговорила Галка, обдавая нас голубым блеском своих глаз, — а потом думаю: да наплевать. Один раз живем. И вас, мальчики, жалко сделалось. Такие вы хорошенькие стоите и такие беспомощные. «Как же, думаю, девочки-то их любить будут, таких жалконьких? Эх, пропадать, так с музыкой!»

— Ничего себе музыка, — засмеялся Васька. — Теперь Рыжий повесится.

— Я его допеку, — пообещала Галка. — Попомнит он у меня свои «боевые порядки». Ни одна девчонка не посмеет при мне «постилять» с ним.

— А Юм-то! — продолжал недоумевать Герка. — Юма-то как сюда пристегнули?

— О-о, Юм, — задумчиво отозвался Юрка. — Знаешь, как интересно следить за развитием мысли Ленина? Ничего не знаю интереснее…

— О, господи, Герка, да что с тобой приключилось! — ужаснулась Галка. — Да  о н и  же кого хочешь притянуть могут. А Юрка со своим Юмом прямо-таки новогодним подарочком явился. Не ясно разве?..

— Мать честная, — поежившись, как от озноба, проговорил Юрка. — Как вспомню эту роновскую даму, так и чешутся руки завести самый настоящий притон.

— А что? — засмеялась Галка. — Какой он должен быть, этот притон, нам уже приблизительно растолковали. Надо оправдывать надежды старших…

Неожиданно дверь распахнулась, и в спортзал вошел Сашка Моряков. Он деланно улыбался. Некоторое время он молча рассматривал нас.

— Торжествуете? — наконец спросил он. — Ну-ну… Вы, наверно, думаете, что тетрадь подбросил я?.. Ошибаетесь. Фотографии — мое дело. А с поэмой сами разбирайтесь…

— Сашка, — проговорил Витька Аншуков. — Шел бы ты, знаешь куда?..

— Остановись, Витенька, — вмешалась Галка. — Не надо прояснять свою мысль…

13. МОТИВ

Татьяна вытащила из-под кровати свой вместительный, с дубовыми рейками на крышках и ремнями чемодан, выгребла из шкафа все свои платья, кофты, юбки, жакеты, халатики и отрезы тканей, призванные сыграть благородную роль подарков архангельским родственникам, и принялась укладываться. Значит, она все же уедет. Жалко. Я так привык к ней, что мне будет недоставать ее. Из всех нас только Альбина сочувственно отнеслась к намерению Татьяны уехать, надеялась, должно быть, снова завладеть Евгением.

Минут через пятнадцать после того, как Татьяна начала укладываться, в комнату ввалился Евгений. Веселье, как обычно, распирало его.

— Га! — воскликнул он, раскинув руки так широко, будто желал всех нас заключить в свои объятия. — Уже к новоселью готовитесь? С вас, между прочим, причитается… Танюша, давай кончай — в кино опоздаем.

— Не до кино мне сейчас, Женечка, — вздохнула Татьяна, неприступно растопырив розовые локотки. — Вишь вот… собираюсь.

Она как бы сильно растерялась, что Евгений застал ее за таким занятием, и стала путать вещи: легкую, например, кофточку укладывала под тяжелый жакет. («Ой, что это я?!»)

Евгений озадаченно хлопал глазами.

— Как не до кино? — нашелся он наконец. — Сама же хотела посмотреть этот фильм!

— Все, Женечка, знают, один ты только не замечаешь, — ласково, но твердо отстранила его Татьяна и опять вздохнула. — Уезжаю я. Домой, в Архангельск. К папе и маме…

— Не-ет… ты… погоди-ка!.. — разволновался Евгений и даже вспотел. — Как это уезжаешь? А я?.. Мы же… Выйдем, поговорим?..

И он увлек сопротивляющуюся, но не слишком, Татьяну в коридор. Нина и Альбина обменялись понимающими взглядами, и круглое лицо Альбины разочарованно вытянулось. Как всегда, будучи огорченной, она принялась сосредоточенно и печально расплетать и заплетать свою тяжелую черную косу. Нина усиленно захрустела макаронами, извлекая их из бумажного пакета.

Раздался стук дверей, ведущих на крыльцо, — должно быть, ушел Евгений, отправился, наверно, сдавать билеты в кино. Вернулась Татьяна, побросала барахло в чемодан и опять задвинула его под кровать. Словно по мановению волшебной палочки на Татьяне появился длинный, до пят, халат, внушающий к ней невольное почтение, и все пуговицы на нем были застегнуты. Я сообразил, что подарки от Татьяны ее архангельские родственники получат не скоро, может быть, совсем не получат.

Минут через десять Евгений вернулся. Он выглядел слегка сконфуженным, будто жизнь преподнесла ему такой сюрприз, к которому он был не совсем готов. Под мышками он держал бутылки с шампанским, а в руках — огромные кульки с конфетами и пряниками.

— Там тебя девчонка спрашивает, — шепнул он мне, улучив минуту. — Симпатичная такая.

Я тут же догадался, кто меня спрашивает, и, забыв про все остальное, потянулся за пальто и шапкой.

Как и в прошлый раз, Дина стояла на нижней площадке крыльца, среди обледенелых санок. Она выглядела расстроенной. Наверно, митинг, так беспутно закончившийся, не прошел для нее бесследно. Не дождавшись, когда я спущусь, она вышла. Мне показалось, что взгляд, которым она смерила меня, был оценивающим, будто Дина спрашивала себя, подхожу ли я для какой-то роли. Ответ, поди, был отрицательным. Это встревожило меня. Я кинулся за Диной следом.

— Ну как твое настроение? — с оттенком некоторой враждебности осведомилась Дина, когда я поравнялся с нею. — Ты, конечно, собой доволен?..

Пораженный ее тоном, я молча пожал плечами. Мы поднялись на Большой мост. Отсюда хорошо просматривалась площадь перед универмагом, посреди которой рабочие заканчивали устанавливать новогоднюю елку. За их работой серьезно и терпеливо наблюдал Шарик. В главной витрине магазина уже выставлен был румяный дед-мороз.

— Леня-Боровок в Петрозаводске натворил что-то, — сказала Дина. — Ленка говорит, что в народную дружину из республиканской газеты телеграфный запрос пришел. Орудовал в привокзальном ресторане по договоренности со швейцаром…

— Сколько веревочка ни вейся, а конец будет, — удовлетворенно отозвался я.

— Ну, этой веревочке еще долго виться, — возразила Дина. — Знаешь, о чем доложила мне Ленка Ерышева?.. Что Чеснокову с Даниловой уже влетело за неправильное ведение этого дела. Что никакой митинг и не нужен был, еще чего вздумали. Так что не рано ли возомнили о победе?..

Ее слова, как говорится, громом поразили меня. Значит, у тех, кто глумился, есть и другой способ — простой и безотказный — разделаться с нами раз и навсегда: вообще не затевать никакие игры, а поступить так, как им заблагорассудится, как пожелается. А наш удел — покориться, смириться, принимать все, как должное, молчать и надеяться на снисхождение — может быть, пожалеют нас, горемычных?.. Ну, ладно. Это мы еще посмотрим. Свет на всех этих моряковых и ерышевых клином не сошелся. Одного только я никак не мог понять — кто дал им такую власть над нами? Почему им известно, как надо правильно жить, а нам нет? И почему мы обязаны, согласны или нет, беспрекословно подчиняться им?..

Бессильная злоба захлестывала меня. Чтобы как-то отвлечься, я спросил Дину, а почему она отмолчалась на митинге, Дина нахмурилась и поджала губы. С кем ни заговори, у всех лица идут наперекосяк при упоминании об этом уроке гражданского воспитания.

— Меня приберегали на конец, да не успели, — ответила Дина. — Мастер спорта заклеймит — звучит.

— Звучит, — согласился я. — А ты бы заклеймила?

Она вскинула на меня взгляд:

— А ты как думаешь?

— Ни секунды не думал, что заклеймишь!

— Вот спасибочко-то, — поблагодарила она меня и вдруг опять смерила тем же взглядом, что и на крыльце. — Ты как одет?

— А что? — удивился я.

— Под пальто у тебя что?

— Пиджак. Рубашка. Брюки…

— Брюки я вижу… Я хочу познакомить тебя с моими… Особенно с бабушкой. Ты как, не против?

— Боязно как-то, — признался я. — Может, потом?

Дина отрицательно покачала головой. Она, кажется, уже думала о чем-то другом. Я ждал, когда она заговорит. Обжигающий ветер теребил прядку белокурых волос, выбившуюся из-под шапочки. Дуя из-под подобранной верхней губы, Дина отбрасывала прядку с глаз.

— А ты знаешь, — напряженным голосом заговорила Дина. — В городскую библиотеку опять вернулась твоя знакомая. Так что поспеши записаться обратно…

Я сжался, стараясь не выдать, что уже встречался с Настей. Дина мельком покосилась на меня, и мне показалось, что она догадалась обо всем. Но сейчас как будто ей было не до меня, не до моих переживаний. Что-то беспокоило ее, неловко ей было, неуютно. Ей надо было, наверно, высказаться, но она стеснялась, и это томило ее. А как ей помочь, как вызвать на откровенность, я не знал, и поэтому молча ждал, что последует.

— А на митинге мне стало стыдно, — потупясь, снова заговорила Дина, валенком загребая мелкую, как пудра, снежную пыль на дороге. — Я воображала, как, выслушав все обличения, встану и защищу вас. Так красиво это себе воображала. А вы сами не дураки. Галка-то…

— В нее Юрка влюблен, — зачем-то сообщил я.

— Пожелаем ему удачи… Нехорошо мне, конечно. Но так хотелось пострадать за правду!.. А ты знаешь, о чем я вдруг подумала на митинге?.. О Лене-Боровке… Мы все отталкиваем его — Боровок и Боровок!.. А как его настоящая фамилия — знаем? Так почему же мы ждем от него хорошего, коли сами к нему так относимся?.. Ну злой, необразованный… А может, у него и не было возможности образовываться-то — об этом мы подумали?..

Мне показалось, Дина действительно может пожалеть Леню-Боровка, попытаться изменить его к лучшему.

— Леню-Боровка жалеть! Ф-фу!..

— Как ты не понимаешь? — с досадою вскричала Дина, полоснув меня нетерпеливым и почти презрительным взглядом. — Он же кругом замороченный! Не знает, к кому приткнуться, не соображает, как хорошему служить по-хорошему… Неужели тебе  э т о  не ясно?

Я был сбит с толку ее возбуждением, исступлением даже. Не хватало какого-то крохотного шажка, маленького усилия, чтобы понять ее.

Две женщины пересекли наш путь, когда мы вошли на Больничный остров. Это были Нина Петровна и Марина — отчества я не знал, — приехавшие из Ленинграда ухаживать за опасно заболевшим Данилой Петровичем. Миновав галантерейный магазинчик, они направились к двухэтажному корпусу, в котором лежал Данила Петрович. Из корпуса вышел Полуянов и, поравнявшись с женщинами, заговорил с ними. По их жестам я старался определить, какие сведения о больном излагал военрук. Мы все знали мнение лечащего врача, что Данила Петрович может встать на ноги — физические ресурсы далеко не исчерпаны, — но психические возможности — увы. Больной, кажется, ничего не хочет от этой жизни.

Дина свернула на мостки к своему дому. Она шла легко и быстро, вся собранная, вся напряженная… И неожиданно я увидел ее такой, какой она должна была стать лет через десять — пятнадцать…

И в этот момент во мне опять зазвучал тот самый — светлый и торжественный — мотив, который время от времени навещал меня в трудные дни моей усложняющейся жизни. В этот раз он звучал предвестием какого-то прозрения…


1976 г.

Ленинград

РАССКАЗЫ

СЕМЕЙНОЕ ЧАЕПИТИЕ

Зазвенел телефон. Следуя прочно укоренившейся во мне привычке не суетиться ни при каких обстоятельствах, я испытал терпение того, кто ждал сейчас на другом конце провода добрым десятком секунд, после чего снял трубку.

— Узнаю стиль Гарика, — донесся до меня нарочито любезный голос тети Нади. — Ну и как? Ты доволен своей дурацкой выдержкой?

— А вы полагаете, мы дежурим возле телефона? — вопросом на вопрос ответил я и подождал, как отреагирует тетя Надя. Она, представьте себе, молчала, и я прикинул, что бы это могло означать. В голосе тети Нади, звучном и напористом, чувствовалось возбуждение. Такое, какое, наверно, сродни тому, которое испытываю каждый раз я сам, упираясь ступнею в колодку старта.

— Как учишься-то? — небрежно поинтересовалась тетя Надя.

На дворе заканчивался август — золотой, теплый. Давно уже покончены были все счеты с десятилеткой, а неделю назад я успешно завершил вступительные экзамены в ЛЭТИ имени В. Ульянова (Ленина) и даже успел записаться в легкоатлетическую команду института, но все это прошло мимо внимания тети Нади. И чтобы не сбивать ее с наезженной колеи, я бодро гаркнул:

— Отлично!

Тетя Надя неважно воспринимала тот факт, что я имел наглость учиться не хуже, а может, и лучше хваленого ее сына Бориски. Это осталось у нее с тех времен, когда мы жили еще беднее их. Она помолчала, уговаривая себя, должно быть, стоически отнестись к услышанному, затем велела мне передать трубку матушке моей. Ее тон не понравился мне.

— Скажите «пожалуйста», — вежливо, но твердо предложил я.

— Это что еще за фокусы? — возмутилась тетя Надя.

— Вежливыми полезно быть даже с телеграфными столбами, — ее же любимым выражением возразил я.

— Пошел ты к черту! — вспылила тетя Надя.

— Иду, — отозвался я и положил трубку. Но от телефона не отошел, знал, что он заверещит снова. Я поиграл левой бровью, мимолетно потрогав при этом левый висок — придал лицу задумчивое — потустороннее — выражение. Зеркало, висевшее над столиком с телефоном, утвердило меня, что я очень похоже изобразил тетю Надю. Восемьдесят лет провисело это зеркало в лифте нашего дома, и бог знает скольких людей, сколько обликов отразило за свою долгую жизнь. Когда лифт ломали, заменяя его агрегатом современной конструкции, мама выменяла зеркало у рабочих на две бутылки водки. Забранное в специально изготовленную раму, оно неизменно восхищало наших гостей: кто бы ни отразился в нем, всякий казался себе стройнее, чем был на самом деле.

Телефон зазвенел. Я поднял трубку.

— Опять ты? — холодно сказала тетя Надя. — Ну хорошо: пожалуйста. Тебе полегчало?

— Вельми, — одним из любимых словечек тети Нади ответил я и позвал матушку мою. Она выплыла из большой комнаты в облаке расчесанных, но еще не собранных волос, в струящемся шелковом халате до пят.

Два шага, и я в своей комнате за столом, заваленным разной чепухой. Вот уже около трех недель собирал я из этой чепухи цветной телевизор. Аппарат жутко трещал, отфыркивался едким дымом, один раз так долбанул током, что дух из меня едва не вышиб, а выдавать изображение и звук не желал ни в какую.

Краешком уха я прислушивался к телефонному разговору, по вопросам и ответам мамы пытаясь догадаться, о чем говорила тетя Надя. Покладистость и терпение, так не свойственные ей, и которые тем не менее она только что проявила, наводили на мысль, что стряслось что-то, произошло такое, что потребовало срочного совета или вмешательства матушки моей. Но что могло случиться? Может, Бориска опять неудачно спекульнул джинсами и милиция замела его? Или дядя Алексей ушел от тети Нади к своей стюардессе? А если что с Настей?.. Не дай бог! Пусть с Бориской, пусть с дядей Алексеем, только не с Настей…

Я расширил щель между дверью и косяком, чтобы лучше слышать, но мама, озабоченно оглаживая себя перед зеркалом и выговаривая: — Та-та-та! — что всегда означало удивление, обязательно переходящее затем в возмущение, прикрыла дверь. Наивная. Ни она, ни папа мой, Георгий Карпович, и не подозревают, что в каждом углу нашей квартиры, исключая уборную и спальню, спрятан микрофончик, всего с полдесятка. Информация от них поступает в динамик на моем рабочем столе. Я подключил микрофон, спрятанный в прихожей, и стал слушать.

Речь действительно велась о Насте, но в чем дело — никак не сообразить. Я встревожился не на шутку. Настя приехала к нам недели две назад из какого-то вологодского села не то Коштули, не то Коштуги поступать в Горный институт, куда зазывал ее дядя Николай, но до вступительных экзаменов дело не дошло — вмешались тетя Надя и матушка моя, уговорили Настю переиграть в институт торговли, обещая помощь влиятельных знакомых.

На пороге нашей квартиры Настя появилась поздно вечером и сразу же ошеломила меня. Чем? Трудно объяснить. Настя почти спит, веки ее полуопущены, лицо безжизненно, и равнодушие к чему бы то ни было полнейшее, а между тем сколько бы много людей ни окружало ее, замечаешь почему-то только ее, говоришь и изощряешься в остроумии для нее же.

Когда я показывал Насте Ленинград — крейсер «Аврору», Зимний дворец и Медного всадника, — я заметил, с каким откровенным вожделением глазели на Настю мужчины разных возрастов, и это бесило меня настолько, что я готов был растерзать каждого из них. А как презирал я саму Настю, когда замечал в ее сонных глазах признаки самодовольного любопытства к этим взглядам. А ведь ничего похожего не проявилось даже тогда, когда я провел Настю своим любимым прогулочным маршрутом: Петровская набережная — Летний сад — Спас на крови — площадь Искусств — Казанский собор — Львиный мостик — Исаакиевская площадь — Конногвардейский бульвар — канал Круштейна — набережная Красного флота — мост лейтенанта Шмидта — памятник «первому русскому плавателю вокруг света» — садик за узорчатой решеткой с обелиском «Румянцова победам» — улочка Репина — Большой проспект Васильевского острова — Тучков переулок — Владимирский собор — переулки Петроградской стороны, напоминающие гигантскую театральную декорацию… Словом, Настя — это Настя, ее ни с кем не спутаешь.

Две недели Настя жила у нас. Две недели я без устали возился со своим телевизором, стараясь внушить Насте, какой я положительный, а однажды, в порыве полнейшей откровенности, посвятил ее в тайну своих микрофончиков.

— Подслушивать — нехорошо! — важно и серьезно просветила Настя. В институт торговли Настя не поступила. Влиятельные знакомые оказались наглыми самозванцами, воспользовавшимися доверчивостью тети Нади и мамы. Им отказано было в дальнейшем знакомстве, а тетя Надя, забрав Настю от нас к себе, принялась подыскивать ей подходящую «путягу».

Динамик завибрировал повышенными частотами. Да, стряслось что-то. И стряслось именно с Настей. И виновник, кажется, дядя Николай. При чем тут дядя Николай?.. И почему Настя?.. Настя и дядя Николай — два родственника, к которым я еще не потерял уважения. Почему именно с ними должно было что-то случиться?.. Но тетя Надя не позвонила бы просто так, не секрет, что отношения между нею и матушкой моей давно уже сделались прохладными. Начало этого стало заметным для меня в те дни, когда дядю Алексея, Алешечку, как называла его тетя Надя, с внутренних грузовых авиалиний перевели на авиалинии внешние. Мамой моей этот факт, радостный и долгожданный для тети Нади, был воспринят как чувствительнейший и коварнейший удар по ее самолюбию. Ничего подобного в отношении папы моего не ожидалось. Второй удар не заставил себя ждать.

Вообразите себе душный июльский вечер. Все исполнено надежды на шальную освежающую грозу с молниями и громом, но прочной уверенности, что она разразится, нет. Все неопределенно, тягомотина какая-то…

Мы, то есть мама, папа и я, сидим в квартире тети Нади на проспекте Мориса Тореза и, равнодушно созерцая гравюры с видами Невы в проемах длинной, во всю комнату финской стенки, ожидаем прибытия из аэропорта Пулково после завершения своего первого полета в Австрию дяди Алексея. Тетя Надя и Бориска там, в аэропорту. Мама моя бледна и взвинчена и выглядит не совсем здоровой, хотя изо всех сил старается выглядеть веселой. Папа мой, Георгий Карпович, рассеян больше обычного и больше же обычного курит.

И вот наконец дядя Алексей, тетя Надя и Бориска прибывают. И я с удивлением вижу, что это уже не та тетя Надя и не тот Бориска, какими я знал их еще вчера. Между ними и нами легло какое-то незримое расстояние, возникла какая-то отчужденность. Нечто подобное ощутилось в них и раньше, в тот самый день, когда дядя Алексей объявил о резком изменении своей служебной линии, но тогда это прозвучало как бы под сурдинку, не было таким явным.

Дядя же Алексей, воздать ему должное, был такой, как всегда: прост, радушен и слегка застенчив. Он дружелюбно пожал руки и папе моему, и маме, и мне, после чего широким жестом раздвинул молнию на красивом чемодане с колесиками в уголках, чтобы его катить, а не тащить, и принялся расшвыривать подарки.

В тетю Надю полетел белый, как лебедь, пышный шерстяной джемпер, обвил ее смуглую шею длинными рукавами. Тетя Надя зажмурилась от удовольствия и потерлась щекой об нежный ворс так, будто ничто больше уже не интересует ее, но это оказалось не так: лишь только дядя Алексей швырнул в мою сторону такой же пакет, какой он только что швырнул Бориске (тут уместно сообщить, что мы с Бориской были одинакового роста), тетя Надя выбросила перед собой руку и, словно обезьяна муху, выловила пакет из воздуха. Я думаю, что она сделала это непреднамеренно, но, сделав, уже не захотела отступить. Она похвалила дядю Алексея за догадливость: есть теперь у Бориски джинсы и для школы и для двора.

Не забыть, как обрадовался Бориска, как озадачен был дядя Алексей, как побледнела мама моя и как папа мой, Георгий Карпович, стал суетливо и растерянно хлопать себя по карманам, отыскивая спички и сигареты. Сигареты он обнаружил сразу, а вот спички, как назло, запропастились куда-то. И тут дядя Алексей выудил из чемодана и протянул папе великолепную, в форме хромированного пистолетика, зажигалку, а когда папа прикурил, махнул рукой: твоя, мол, это теперь зажигалка.

Тетя Надя отложила джемпер и задернула молнию на чемодане.

— Пора садиться за стол, — объявила она. — Давайте отметим как следует первое заграничное путешествие моего Алешечки.

А затем прихотливая судьба улыбнулась и нашему семейству: папу моего назначили главным инженером одного крупного промышленного объединения — внушительный оклад с разными премиями и надбавками, персональная служебная машина и новая, более просторная квартира.

По этому счастливому поводу было устроено семейное торжество, на котором присутствовали дядя Николай, родной брат матушки моей и тети Нади, Алешечка, Бориска и, разумеется, тетя Надя.

Тетя Надя очень натурально изобразила радость, подперчив ее надеждой, что и мы наконец-то заживем не хуже других, на что мама моя, тонко усмехнувшись, возразила, что мы и до этого жили не хуже других. Ну а теперь будем жить еще лучше.

— Самое важное, — добавила она, — у себя дома иметь надежный кусок хлеба. Я давно говорила об этом Георгию.

Тетя Надя, бросив на Алешечку выразительный взгляд, прикусила нижнюю губку и за весь оставшийся вечер не возникла больше ни разу, а дядя Алексей, похоже, ничего не понял и все косился на бутылку с коньяком, словно удивляясь, почему она так медленно опоражнивается.

Зато не смолчал дядя Николай. Посмеиваясь и потирая широкие ладони, он объявил, что «светские наклонности его обожаемых сестриц совершенствуются не по дням, а по часам». Тетя Надя и мама дружно изобразили недоумение, одинаково пожав для этого плечами и одинаково подергав бровями.

Вообще, дядю Николая матушка моя и тетя Надя недолюбливали. За границей он стал бывать гораздо раньше, чем дядя Алексей, но проку от этого не было никакого. Он привозил оттуда исключительно походное снаряжение для своих геологических экспедиций. Дядя Николай опубликовал несколько книг по геологии, преподавал в Горном институте, участвовал в симпозиумах, но впечатления довольного своей участью человека почему-то не производил. Особенно это заметным становилось в первые дни после возвращения «с поля». Недели на две он забывал о своей науке, с утра до вечера просиживал в ресторанах или шашлычных, а иногда обходил рюмочные, заканчивая ближайшей к своему дому — угол Среднего проспекта и Первой линии. В такие дни мама и тетя Надя становились необычайно солидарны и внимательны одна к другой. Выяснялось, что матушка моя была права, задолго до этих дней предсказав о дяде Николае то-то и то-то, и тетя Надя тоже была права, когда предсказывала то-то и то-то…

— Ну, теперь наша Надечка с неделю бессонницей промается, — так, помнится, выразилась матушка моя, когда торжество по случаю повышения по службе папы моего, Георгия Карповича, закончилось и тетя Надя с Алешечкой и Бориской уехали домой. — «А мне Алешечка шубку из Дамаска привез!» Да подавись ты своей облезлой шубкой! Не понимаю, почему не отменят боны и сертификаты?!


Между тем разговор по телефону продолжался.

— Да ты что-о? — чему-то никак не хотела поверить мама, доводя тем самым, должно быть, тетю Надю до белого каления. — Это все твои смешуйчики, да?.. Серьезно? Та-та-та!.. — и подула в телефонную трубку — привычка, раздражавшая меня невообразимо.

Мне припомнились мамины отчаянные слезы после посещения нас тетей Надей в платье, сшитом как бы из ртути, в платье, которое даже мне раскрыло глаза на то, как стройна, красива и притягательна могла быть тетя Надя. Дядя Алексей привез, кажется, это платье из Парижа.

Порхая в неземном этом платье по нашей квартире и любуясь своим отражением в зеркале из старого лифта, тетя Надя увлеченно осведомляла матушку мою, в какие города предстоит слетать Алешечке в ближайшее время: в Барселону, в Каракас, в Александрию…

Матушка моя, то бледнея, то розовея, как умела, защищалась: то пытаясь дать понять, что ей все равно, куда полетит Алексей Федорович, то — еще безуспешнее — пытаясь обнаружить в платье какие-нибудь изъяны. А уж как изощрялось старое зеркало, казалось, не земная женщина, а какая-нибудь мифологическая нимфа погрузилась в его таинственную глубину.

— Что толку в твоей большой зарплате! — пеняла в тот вечер мама папе. — Неужели при твоем положении так уж трудно свести знакомство с директором какого-нибудь солидного универмага?..

— Да ты что, Галя? — смущенно басил папа, виновато помаргивая под очками. — Подумай о моей репутации. Ты что?..

А мама горячим шепотом сообщила, что видеть больше не желает эту гадину Надьку.


Не всегда, впрочем, тете Наде удавалось безнаказанно выпускать свои отточенные коготки. Отлично помню тот вечер, когда появилась она у нас в итальянском пальто из джинсовой ткани с замысловато наложенными карманами и карманчиками, и остолбенела: перед нею, на журнальном столике, стоял японский цветной телевизор, с экраном чуть поменьше, чем киноэкран.

— Что это? — испуганно пролепетала тетя Надя, побледнев.

— Японский телевизор, — как ни в чем не бывало ответила мама. — Теперь фигурное катание мы имеем возможность видеть во всем его блеске. Тысяча двести, с гарантией на двадцать пять лет.

— Цветной? — вспыхнула тетя Надя, озарившись какой-то непонятной надеждой.

— Ну, разумеется, — отозвалась матушка.

— С гарантией на двадцать пять лет? — спросила тетя Надя.

— Да ты что, оглохла? — удивилась матушка.

Тетя Надя потускнела и затравленно повела глазами. А затем запустила руку в свою сумочку. И она, и матушка моя в затруднительные моменты прибегают к одному и тому же простому, но на удивление эффективному способу самозащиты — к пудренице. Извлеченная из недр сумочки пудреница дает своей хозяйке возможность успокоиться и собраться с мыслями.

Проведя пуховичком по щекам, тронув подбородок и вздернутый нос, мимолетно разгладив мизинцем морщинку на виске, тетя Надя повеселела и сообщила, что они с Алешечкой решили прекратить сорить бонами. Пора приобрести «тачку». Без колес несовременно.

— Да, автомобиль — это не роскошь, а средство для передвижения, — великодушно согласилась мама, не заметив, что использовала, как свою собственную, фразу из «Золотого теленка».

А затем нас подстерегло огромное несчастье. Отца свалил инфаркт, да такой тяжелый, что его едва вытащили с того света через реанимационный кабинет. И вот в эти-то дни я испытал на себе первый настоящий в своей жизни страх — и не только от того, что боялся за жизнь папы.

Мне и сейчас почти невозможно признаться, что тетя Надя обрадовалась нашему горю, хотя усиленно изображала сочувствие. Мне показалось даже, что тетя Надя обрадовалась бы еще сильнее, если бы отец не выкарабкался, если бы из реанимации его перевезли бы не в одиночную палату, а в холодный морг.

Отец показал себя умницей: отлежав положенное время в больнице и окрепнув в санатории, он стал по утрам заниматься гимнастикой, а вечерами гулять на свежем воздухе, постепенно удлиняя дистанцию, принимать холодный душ, а после него крепко растираться махровым полотенцем, спать при открытой форточке, есть в основном фрукты и овощи, думать даже забыл про курение и алкоголь — и так неделя за неделей, месяц за месяцем настолько укрепил свое сердце, что возможность повторного инфаркта наблюдающий его врач отвергал довольно уверенно.

Но я уже никогда не прощу тете Наде того, что… Ладно, замнем…


Несчастье, случившееся с нами, мама перенесла стойко и безропотно. Я очень зауважал ее за это, старался во всем помогать ей и даже учиться стал хорошо, сообразив, что это, может быть, облегчит страдания мамы и ускорит выздоровление отца.

А потом запелась та же песня. Стоило только выздоровевшему отцу сообщить, что его командируют во Францию на какой-то французский завод, имевший деловые связи с объединением, в котором работал папа, как мама беззвучно опустилась в кресло и, сцепив руки на коленях, некоторое время не могла вымолвить ни слова, лишь пересохшие от волнения губы ее мелко дрожали. Затем тонкая рука ее потянулась к телефонной трубке, но, дотянувшись, тут же отдернулась, будто прикоснувшись к радиоактивной иголке. В счастливых, растерянных глазах матушки моей проявился какой-то замысел, касавшийся, должно быть, тети Нади…

Папа улетел.

— Куда? — неосторожно поинтересовалась тетя Надя, как всегда заглянув к нам в конце недели. — В какой-нибудь Нижний Тагил?

— В Париж, — скромно отозвалась матушка моя.

— Ну и шутуечки у тебя! — еще более неосторожно повела себя тетя Надя. — В Париж!

— Нет, это у тебя шутуечки, — возразила мама, не переставая удалять пыль с зеркальных поверхностей серванта.

Поиграв левой бровью и озабоченно потрогав кончиками пальцев левый висок, тетя Надя размягченно опустилась в кресло, превратившись на какое-то время в жалкое, бессловесное существо. В ее черных, играющих живым и сочным блеском глазах вскипели слезы.

— Почему же ты молчала? — выдохнула она. — Такие дела не решаются в один день.

— Здравствуйте, — засмеялась матушка моя, принимаясь за протирку экрана японского телевизора. — Не оповещать же о таких пустяках весь белый свет. Чем Париж лучше нашего Ленинграда?.. Не исключено, что в недалеком будущем Георгий возьмет меня с собой.

— Ну уж это… положим! — фыркнула тетя Надя и достала из сумочки пудреницу. — Валюта, она… Еще на жен тратить…

— А вообще-то я рада, — смилостивилась тетя Надя, с доскональным знанием дела напудривая свое тонко очерченное лицо. — И за тебя, Гарик, я тоже очень, очень рада.

Вот что такое пудреница в умелых руках. Стоило извлечь ее, и тетя Надя не обделила своей радостью даже меня. Затем она щелкнула пудреницей, бросила ее в сумочку, вспорхнула с кресла, оправилась перед зеркалом в прихожей, чмокнула матушку мою в щеку, а меня потрепала по плечу и исчезла, оставив в квартире сложный аромат французских духов.


Папа мой, Георгий Карпович, довольно часто стал бывать за границей, а один раз вывез и матушку мою, правда, не в Париж, а в Будапешт, но все равно это явилось ощутимым ударом по самолюбию тети Нади. У них с Алешечкой совместная поездка за границу, да и то туристская, была запланирована после приобретения автомобиля. А у нас автомобиль уже «ржавел», как выражалась мама, под окнами. Мало-помалу тетя Надя притихла, зауважала маму, а папу принялась превозносить до небес. Меня же она как не терпела раньше, так и продолжала не терпеть. Чем-то я ее не устраивал. Я, правда, не слишком страдал от этого, мне даже обидно было за прежнюю тетю Надю: вдохновенную, занозистую и подковыристую. В сравнении с той, нынешняя тетя Надя походила на дерзкого ученика, поставленного на свое место здравомыслящим коллективом.

Не заладилось что-то и в ее отношениях с дядей Алексеем. Знакомые тети Нади засекли его в ресторане гостиницы «Европейская» с молодой женщиной — судя по форме, стюардессой. Тетя Надя сильно испугалась. Чего в ней недостает? Уж она ли не угождала Алешечке? Иные жены картошку-то сварить не умеют, сидят в барах нога на ногу, сигареты покуривают, а в ее доме и чистота, и обед-то подан на стол в свое время, и за внешностью-то своей и фигурой она следит — чего еще-то?..

Матушка моя посоветовала тете Наде не пороть горячку, вести себя осторожно, не доводить дело до категорического выяснения отношений. В конце концов, нет универсального принципа, по которому строится семья — каждая существует в определенныхобстоятельствах и по-своему выходит из затруднительных положений. А что до остального… то ведь и тетю Надю никто не обязывает вести монашеский образ жизни.

Тетя Надя лишила дядю Алексея карманных денег (я думаю, что он и не заметил этого, так как давно приучен был заначивать часть премиальных и прогрессивных — это я от Бориски знал), не отпускала от себя ни на шаг, распустила слух, что ее домогается какой-то знаменитый дизайнер в художественно-оформительском комбинате, где тетя Надя работала оформителем заказов.

Особенное раздражение в этих обстоятельствах вызывало и у нее, и у мамы поведение дяди Николая. Если бы он привозил из-за границы не снаряжение для геологических изысканий, о чем обязано позаботиться государство, а те вещи, которых днем с огнем не сыщешь в наших магазинах, тетя Надя, полагаю, показала бы Алешечке, где раки зимуют — и в самом деле подцепила бы какого-нибудь знаменитого дизайнера, если, конечно, они водятся у нас, в чем, говоря откровенно, я сильно сомневаюсь. Да и какой заработок у  н а ш и х  дизайнеров? Не за прилавком же мясного отдела гастронома они стоят, не бензин же отпускают на бензоколонке…


— …Вот старый козел! — возмутилась вдруг матушка моя и опять подула в трубку. — Вспомнил, наверно, свою Нюрочку Лушичеву. А Настя? Не закатила ему пощечину?.. Нет? Ты видела это своими собственными глазами?

Я в буквальном смысле прилепил ухо к мембране динамика, вибрировавшей в ритме голоса мамы. За что дядю Николая обозвали старым козлом? За что Настя должна была закатить ему пощечину? Что видела тетя Надя своими собственными глазами?..

— Та-та-та! — удивлялась матушка моя, не переставая шуршать шелком и оглаживать себя по бедрам. — Так она спала, говоришь? А этот олух подсел рядом, долго глядел на нее, а потом поцеловал, но не как племянницу, а как постороннюю женщину? Та-та-та!.. Шизнулся он, что ли? Чем он думает-то?..

Я отключил микрофон и отстранился от динамика. Все мне было ясно. Хорош дядя Николай, наставник студенчества. Но, странное дело, я накачивал и не мог накачать в себе злость против дяди Николая. Что-то мешало этому. Что? Я перебрал в памяти все только что подслушанное и понял: потому не мог, что дядя Николай долго глядел на Настю прежде, чем поцеловать ее. Если бы он хотел чего-то пакостного, он не стал бы глядеть долго. Наверно, поцелуй был бережным и вызван каким-нибудь воспоминанием. Это чувствовали и тетя Надя, и матушка моя. Иначе зачем же им понадобилось приплетать Нюрку Лушичеву — первую и единственную, как я знал, любовь дяди Николая. Иногда, с упоением и азартом прохаживаясь по поводу недостойного поведения своего брата, они прохаживались и по его неудавшейся любви. Постепенно я сообразил, что Нюрка Лушичева была из того же села, что и дядя Николай, и тетя Надя, и мама. Что дядя Николай хотел жениться на ней после окончания Горного института, но женитьба эта не состоялась, к общему удовлетворению и тети Нади, и матушки моей, приложивших немало стараний, чтобы она не состоялась. Какой-то историей с заезжим офицером заморочили они дядю Николая.

Каждый раз меня поражало, с какой надменностью говорили они о Нюрке Лушичевой. В сами эти два слова — имя и фамилию — они умудрялись вдохнуть что-то унизительное и гадкое. Долгое время я представлял себе эту Нюрку вздорной и ухватистой деревенской бабенкой, едва не похитившей счастье нашего несравненного дяди Николая. Сейчас же я был уверен, что тетя Надя и матушка моя старались не для дяди Николая, а чтобы не была счастлива Нюрка Лушичева, чтобы она не сделалась как бы равной им. Как же дядя Николай, умный и сильный, допустил такое?.. А тетя Надя и матушка моя? Разве до того, как попасть в Ленинград и удачно выскочить замуж, они не доили коров, не копали картошку, не выгребали навоз из хлева? Или если уж рвать с прошлым, так чтобы кровь хлестала?..

Я снова подключил микрофон. Должно быть, мама перестала оглаживать себя по бедрам и уселась в кресло, потому что динамик почти без искажений доносил ее слова. Из них я понял, что стряслось что-то и еще. Кажется, у Бориски пропали джинсы — поношенные, не первой свежести, но это не важно, и тетя Надя случайно обнаружила их в сумке у Насти. Случайно! Как бы не так. Знаю я, как случайно. Матушка моя высказала деликатное предположение, что Бориска, может быть, сам подарил джинсы Насте и, должно быть, услышав в ответ, что это невозможно, пробормотала:

— Ну, мало ли…

Не мало и не много. Уж я-то Бориску изучил. Чтобы этот торгаш раскошелился за здорово живешь на джинсы?! А что, если не за здорово живешь? «Снимает» же Бориска «клюшек», да «машек», а иногда и «телок» в кафе-мороженое, что на площади Промкооперации, за разные заграничные тряпки?..

Но я не мог поверить, чтобы Настя была способна на такое. И тут матушка моя высказала то же самое предположение относительно Насти и Бориски, которое только что отверг я. Тетя Надя, наверно, согласилась, потому что матушка произнесла:

— То-то и оно-то…

Затем долго слушала тетю Надю, после чего спросила:

— Так что делать-то будем?.. — а еще помолчав, добавила: — Насчет Бориски и Насти ты хорошенько выясни. А Николая давно пора поставить на свое место. Много вообразил о себе. В его-то годы вытворять такое!..

Я отключил микрофон, теперь насовсем. Я был зол на весь белый свет, а особенно на Бориску и Настю. Мне стало казаться, что все так и было, как сначала предположил я, а потом матушка моя. Но чтобы за шмотье позволить себя обгадить?! В голове моей не укладывалось такое…

Заглянула в мою комнату мама, сообщила, что она отправляется на Сытнинский рынок за фруктами и овощами. Никогда не скажет она: за яблоками и морковкой, но всегда — за фруктами и овощами. В окно я смотрел, как уселась она в машину, как машина убежала в глубь Большой Пушкарской. Мама бесподобно водила свой черный, с хромированной металлической окантовкой «ВАЗ»: стабильно держала скорость не более шестидесяти километров, никому не уступала ряд, за рулем восседала так, как, может быть, не сидят и за пультом управления космическим кораблем.


Я принял решение сантиметр за сантиметром обследовать весь внутренний объем телевизора и проверку начал с блока номер один. При этом я думал о Насте с Бориской, о том, что могло быть или уже было между ними. Но больше я думал о Бориске. Ведь химичит паренек, шустрит и фарцует и ни от кого, кроме милиции, не скрывает этого, и тем не менее он нужен всем. Он улыбается и острит, и ему улыбаются и острят — все нормально, так и быть должно, не чумовой же он, не заразный. Я не позволяю себе шустрить и… постоянно один. Со мной, как выразился один Борискин дружок, в коммунальной квартире жить клево: все клопы от скуки передохнут. «Щоб мне подло было…»

И в это время подал малиновый голос звонок над входной дверью. Я поспешил в прихожую. У нас был особенный, каким-то слесарем-умельцем изобретенный и изготовленный замок. Сразу три рычажка надо было отжать, чтобы открыть дверь. В коридоре стояла Настя, прижимая к груди какой-то пакет. Я тотчас же догадался, что было в этом пакете. Наверное, в нем были Борискины джинсы, и Настя явилась примерить их, полюбоваться на себя в нашем волшебном зеркале. Если бы в этот раз оно отразило не внешнюю сущность, а внутреннюю!..

Должно быть, слишком уж неприязненно смотрел я на Настю, потому что она удивилась:

— Ты что-о?!

— Ничего, — спохватился я и шагнул в сторону, давая ей пройти. В конце концов, всегда надо оставаться джентльменом.

Настя вошла и тут же заглянула в зеркало. Глаза ее сегодня живо и чуть смущенно блестели, она не производила впечатление сонного существа. Вкусила. Получила удовольствие. Мечтает, должно быть, повторить его. Я заметил, что начал думать любимыми изречениями Бориски.

— А ты все со своим телевизором? — спросила Настя, прижимая к груди свой паршивый пакет. — Ну и как? Скоро увидим изображение?

Я пожал плечами.

— Игорь, — попросила она, покраснев. — Ты не можешь оставить меня здесь одну минут на пять?

Меня все, словно сговорившись, кликали Гариком. Ненавидел я это уменьшительное имечко. И то, что Настя с первого дня нашего знакомства звала меня Игорем, располагало к ней еще больше. Но в этот раз я не клюнул на это. Потому что начали сбываться худшие мои предположения.

— Конечно, могу! — ответил я, ухмыльнувшись, и широким жестом показал на зеркало.

— Ты что-о? — вытаращилась Настя. — Ты чего злишься? Не с той ноги встал?

— А ты? Ты встала с той… ноги?

Она внимательно взглянула на меня. Черные глаза заблестели, правая бровь сломалась.

— Пошел вон, — неожиданно обронила она, зашелестев пакетом.

Снова очутившись перед злополучным телевизором, я едва подавил в себе желание разнести его вдребезги.

А что, если распахнуть дверь и посмотреть на Настю, когда она останется без всего? Изобразит ли хоть из себя оскорбленную невинность?..

Пока я накачивал себя подобным образом, в прихожей наступила полная тишина. На цыпочках прокрался я к двери и осторожненько приоткрыл ее. В темной глубине зеркала замерло что-то не совсем понятное, что-то очень стройное и легкое, затянутое в белую безрукавку и в синие джинсы, что-то изумленно и как бы даже недоверчиво созерцающее самое себя.

А затем в глаза мне бросилась заплатка на правом бедре, у самого паха, величиной не больше копеечной монетки, так аккуратненько пришитая, что не знай я о ее существовании, то и не заметил бы вовсе. Бориска прожег ее сигаретой, когда «балдел» с очередной «машкой», а тетя Надя, несмотря ни на что, имела ловкие руки. Еще меня поразило, что эти грязные джинсы так же стройнят Настю, как стройнили вчера Бориску.

Настя обернулась ко мне. Какие у нее серьезные, ничем не замутненные глаза. Это же надо — вытворять такое и выглядеть такой безгрешной.

Должно быть, все мои мысли и чувства слишком красноречиво проявляются на моем лице, потому что Настя, уже раздраженно, еще раз спросила:

— Ну что ты?

— Джинсы приобрела? — обойдя ее и заглянув в ее лицо через левое плечо, полюбопытствовал я. — Ну и чем же ты за них заплатила?

Настя долго смотрела на меня.

— Мерзкие вы какие! — наконец усмехнулась она и снова уставилась в зеркало. — О тебе-то я думала лучше.

Я почти что обнюхал ее плечи и шею, после чего шепнул в ушко:

— Кто это «вы»?

— И ты, и Бориска. Тот, не успела я к ним в дом войти, сразу же полез ко мне со своими соплями. Дурак невозможный. А ты… Ты, может, еще хуже его.

— Однако же, — возразил я, положив подбородок на ее правое плечо и поймав в зеркале отражение ее взгляда. — Однако же, джинсы-то от него принять не побрезговала?

Настя так и замерла. Кажется, только сейчас полностью дошло до нее, на что я намекал все это время.

— Так я и знала! Просто от вас не уехать! — сказала она. — Все вы какие-то чокнутые, нормальных вещей не понимаете. Одна тетя Надя чего стоит!.. А ты-то! У-у! — Настя аж задрожала от ненависти, но вдруг сменила гневный тон на ехидно-вкрадчивый: — А тебе завидно? Мальчика опередили? Да уж Бориска не ты, тюха, Бориска своего не упустит и подход знает. А ты только страдать да умничать и умеешь! Любимым маршрутом повел, а в мороженицу пригласить не догадался. Вот и позлись теперь, может, поумнеешь…

И, нисколько не стесняясь меня, принялась сдирать с себя джинсы, скатывая их от талии по бедрам вниз. Но мне было не до ее бедер. Как засаднило в моей душе, когда Настя так пренебрежительно отозвалась о моем маршруте. А я-то, дурак, воображал!.. Кроме того, мне стало ясно, что напрасно я думал о Насте скверно — не было у них ничего с Бориской, и не дарил он ей джинсы. Но как же они оказались у нее? Не мог же Бориска опуститься так низко — загнать их по спекулятивной цене Насте, своей родственнице?..

Пока я обмозговывал это, Настя переоделась в свое цветастое легкое платье, а джинсы свернула и сунула в пакет.

— Открой дверь, — буркнула она, глядя мимо меня.

Прожив у нас две недели, Настя так и не сумела запомнить, в какие стороны надо отжать рычажки, чтобы замок сработал. Я открыл дверь. Настя помедлила, затем, глядя опять же мимо, сообщила, что джинсы эти к Бориске никакого отношения не имеют, что она купила их с рук, «щоб ей подло было». Меня будто кипятком ошпарили. Я тотчас вспомнил, кто любил кстати и некстати употреблять это выражение. Я вспомнил, в чем подозревает Настю тетя Надя. Надо предупредить ее. Я бросился вниз по лестнице за Настей. Ну, Бориска, если все окажется так, как меня сейчас осенило, будет тебе подло — обещаю.

Настя уже вошла под арку, ведущую со двора на многолюдный Большой проспект Петроградской стороны. Солнечный день ослепил меня. От мусорных баков и контейнеров с пищевыми отходами несло гнилью. Усиленно ворковали голуби.

Я бросился через двор, но видя, что Настя вот-вот растворится в толпе, громко окликнул ее. Старушки, пасшие своих внучат и внучек в песочнице под тополями посреди двора, с любопытством запосматривали на меня. Настя с недоумением оглянулась.

— Ку-ку! — увидев меня, ответила она и прибавила шагу.

— Настя! — крикнул я. — Это Борискины джинсы! Тетя Надя думает, что ты украла их!

Настя остановилась, насупившись и оцепенев. Недоверие к моим словам читалось во всей ее напрягшейся фигуре, погруженной в синюю полутьму арки. Подойдя близко, я повторил, что джинсы Борискины, изложил содержание телефонного разговора между тетей Надей и мамой, ввернул и про заплатку для убедительности. Настя тут же полезла в пакет, развернула джинсы и нашла эту заплатку.

— Но… как же? — растерянно пробормотала она. — Я же на самом деле их с рук купила. Восемьдесят рублей заплатила. Честное комсомольское… Недалеко от нашего дома парень какой-то, весь такой хлюпающий, подошел. Отозвал в сторону и предложил. Я еще обрадовалась, что у меня ровно столько денег, сколько он запросил.

— У это парня Че Гевара на груди?

— Кто-о?

— Дядя бородатый на футболке оттиснут?

— Ну да… оттиснут, — вспомнила Настя. — А что?

— Поздравляю. Суду все ясно. Бориска на тебе сделал бизнес. Это он тебе долговязого парня подсунул. Можешь мне верить.

Настя круто свернула к тополям и опустилась на свободную скамейку, не смахнув даже песок, которым ее обсыпали дети. Она долго молчала, насупившись и царапая ногтями пакет с джинсами, затем резко выпрямилась и посмотрела на меня, намереваясь попросить о чем-то, но тут же осеклась и прищурилась враждебно.

— Ты-то чему радуешься? — с расстановочкой поинтересовалась она. — Что Бориска попался? Э-эх… ты-ы!..

Я опешил: я же и виноват. Да катись ты со своим Бориской подальше и джинсы свои разнесчастные прихвати! Напридумывали себе престижной дряни — житья не стало. Всяк бдит, не вырвался ли кто вперед, не отстал ли кто…

Из-под арки, ведущей в соседний двор, выбежала стая собак. Впереди важно семенила коротколапая остромордая сучка. Чуть поотстав, с терпеливо-похотливыми мордами тряслись такие же коротколапые кобели разной масти. Смешно и странно было видеть среди этой одичалой мелкоты породистого, не совсем еще опустившегося дога.

— Ну, ладно! — сказала Настя, проводив собак взглядом. — Спасибо за предупреждение. Держи!

Она швырнула на мои колени пакет с джинсами и решительно направилась к арке. Я растерялся, не понимая, зачем она это сделала. Будто сунули меня лицом во что-то непотребное. Злой, как черт, я оставил пакет дома, после чего отправился на Кировский проспект.

В полукруглом кафе-мороженое я застал того самого долговязого парня, который так успешно выполнил поручение Бориски, и поразился, как точно схватила Настя сущность этого парня: он действительно хлюпал всем, каждым движением длинного вихляющегося тела.

За одним с ним столом сидела маленькая «клюшка» и подобострастно внимала тому, о чем он говорил. Она делила свое внимание между этим недоноском и зелеными аквариумами, расставленными в зале. В аквариумах плавали разноцветные рыбки.

Я сказал парню, что мне нужно сказать пару слов, и мы вышли в сквер, посреди которого возвышалась на гранитном пьедестале чугунная статуя изобретателя радио. Все оказалось так, как рассказала Настя. Парня провернутая спекуляция приводила в искренний восторг.

— Ну, Боб! Ну, фрайер! Сеструху свою нажег! — с блатными нотками в сиплом голосе упивался он. — Щоб мне подло было!..

Еле удержался я, чтобы не влепить ему меж глаз. Да и что толку бить таких недоносков: сегодня он прилепился к Бориске, завтра прилепится к любому другому.

— Вы тут как-нибудь без меня, — в пятницу утром заявил папа мой, Георгий Карпович. — Я съезжу на пару дней в заводской профилакторий: что-то сердчишко за-пошаливало.

Сердчишко у него начинало пошаливать всякий раз, когда ему хотелось увильнуть от участия в каком-нибудь семейном мероприятии, и мама была бессильна повлиять на него, разве что упрекнуть в отсутствии интереса к семейным делам. А сегодня вечером такие дела как раз и намечались: мама и тетя Надя устраивали срочное семейное чаепитие по случаю внезапного исчезновения Насти и недостойного поведения дяди Николая.

Но в этот раз отец, кажется, не хитрил. Еще позавчера, узнав, что Настя исчезла, никого ни о чем не предупредив, он почернел лицом, заметно расстроился и впервые за много дней сунул под рубашку руку — помассировать левую половину груди. Папа привязался к Насте. Общение с ней стирало с его отечного лица постоянную озабоченность. Глаза плавились и добрели, губы улыбались. Настя помыкала им, а ему было приятно исполнять ее необременительные прихоти.

Проводив отца до черной «Волги», поджидавшей его во дворе, я пешком отправился на Аптекарский проспект в институт. Переписав расписание занятий на первый семестр и пообщавшись кое с кем из своих будущих сокурсников, я вернулся домой к своему телевизору, будь он неладен.

Мама собиралась в Елисеевский магазин за заказом. Несколько раз она проверила, не забыла ли ключи от машины. Минут через пять после ее отбытия зазвонил телефон. Я снял трубку. Молчание. Ладно, и мы помолчим. У кого бы это возникло желание порезвиться в такие игры? А может быть, тому, кто позвонил, важно знать, кто у телефона?

— Алло? — осторожно произнес я.

— Игорь, это ты? — донесся приглушенный и тоже настороженный голос Насти.

— Ты куда пропала-то? — удивился я. — Тут уж на тебя всесоюзный розыск объявлен.

— Серьезно? Кто же это такой заботливый? Не тетя Надя?

— Она, — подтвердил я. — Папа очень расстроился.

Настя помолчала. Затем осведомилась, надолго ли уехала тетя Галя — мама моя.

— А ты откуда знаешь, что она уехала? — удивился я, с беспокойством уловив в голосе Насти какие-то ликующие нотки.

— А мы прячемся в вашем дворе и все видим. Так надолго?

— На час — полтора. А кто это — мы?

— Сейчас узнаешь. Не отходи от дверей, ладно?

И в трубке зачастили короткие назойливые гудки. Заглянув в зеркало, я убедился, что вид имею весьма глупый.

Затренькал звонок. Я распахнул дверь. На лестничной площадке, улыбаясь и светясь, стояла Настя. Ничего сонного, равнодушного или безразличного как не бывало в ее повадке. За спиной Насти я заметил широкоплечего парня в вышарканной до белизны джинсовой куртке. Час от часу не легче.

— Привет, — улыбнулась Настя. — Да ты разреши нам войти-то. Это Коля-Николай.

Я посмотрел в глаза парню и сунул руку в его ладонь. Он тиснул и сказал:

— Коля. Николай.

— Я притащила его показать твой телевизор, — оживленно затрещала Настя, косясь на свое отражение в зеркале. — Он здорово в технике разбирается. В институт Бонч-Бруевича поступил. Представляешь, что он рассказывает: один парень вытянул билет и ни бе, ни ме. Преподаватель хочет ему в экзаменационный лист двояк вкатать, но тут входит старший преподаватель: «Кто тут будет Романов?» — «Я». — «Давайте ваш лист». Берет у Романова лист и ставит ему «хорошо». А сильные ребята не поступили. Это как понимать? Я думала, что в Ленинграде-то такие вещи не проходят. Какой же из этого Романова инженер получится?

— Получится, — заверил я ее. — Еще права качать будет. Ты с папой на эту тему побеседуй. Это его любимый пунктик. У него такими Романовыми все службы забиты. А всю основную работу тащат на себе два-три толковых инженера. Тянут и считают дни от получки до получки.

— Ну почему вот такая несправедливость? — сказала Настя. — Почему?..

— Ты уезжаешь? — свернул я на другое. — А как же «путяга»?

— А-а, ну ее! — поморщилась Настя. — Тетя Надя ступить не дает нормально. «Подойди к Арону Иудовичу, скажи, что ты от Ивана Петровича, который знаком с Карапетом Ашотовичем…» Я уж себя шпионкой чувствую… Веди, показывай свой телевизор.

Мы прошли в мою комнату. Николай включил телевизор, взглянул на засветившийся смешанными цветами радуги экран, затем всмотрелся в нутро. По его уверенному виду, по тому, как он, не глядя, нашел на столе нужную отвертку, я понял: в технике он действительно соображает.

— Игорь, можно мне постоять под душем? — спросила Настя. — Я двое суток ночую на Московском вокзале. Провоняла вся.

— Уютное местечко.

— Ничего, жить можно. Только пристают очень. Вчера армяне пристали, поволокли меня в такси, и хоть бы кто заступился, будто так и надо. А все кричат: ленинградский стиль, ленинградская марка!.. Сыта я до чертиков этим стилем. Хорошо, Николай подвернулся — выручил…

Мы вышли уже в прихожую. Я открыл шифоньер достать полотенце.

— Настоящих-то ленинградцев знаешь где встретить можно? — спросил я, вспомнив старую байку.

— Где?

— В бане.

— А почему?

— Да потому, что они в коммуналках живут. А все приезжие в отдельных квартирах с ваннами. Вот как мы.

Настя засмеялась, приняла от меня махровое полотенце, широкое как простыня и, предупредив, чтобы я постучал минут через пятнадцать, заперлась в ванной. Я задержался в прихожей, не представляя, что делать дальше. Не хотелось возвращаться в свою комнату, завязывать разговор с Николаем. Мне все казалось, что он украл у меня что-то.

Тут одновременно открылась входная дверь, впустив маму, и загремел музыкой телевизор. Стало быть, Николаю за пять минут удалось совершить то, что не смог совершить я за три недели.

— Заработал? — с ходу удивилась мама. — Молодец, добился-таки своего. А я деньги забыла. Одна мелочь в кошельке, — она прислушалась к шелесту воды в ванне: — Ты что, помыться решил?

— Да нет. Знакомый там один. Вместе в институт поступили. Приезжий, — без особенной натуги соврал я, сообразив, что Настя вряд ли желает встречи с матушкой.

Больше всего я боялся сейчас, что Настя запоет. А она могла. От избытка чувств, от полноты ощущений. Еще бы — все, как в романе: явился рыцарь, вырвал из рук мерзких насильников, придал жизни смысл и цель. А что нам-то, несчастным, делать?..

Настя запела. Поджав губы и выпучив глаза, я уставился в зеркало.

— Это где? — удивилась матушка, выйдя из гостиной в прихожую. — В телевизоре или в ванной?

— В телевизоре, — еще раз соврал я, загородив вход в мою комнату.

— Смотри у меня! — игриво погрозила мама. — А мне показалось, что в ванной. Все вы нынче ранние и ушлые.

Она вышла. Оставаться в прихожей и дальше становилось неудобным. Наверно, Настя отрекомендовала меня Николаю нормальным образом, а я показываю себя неотесанной букой. Я заставил себя вернуться в комнату.

На экране телевизора дрожала и кривилась нечеткая таблица настройки. Цвет тоже оставлял желать лучшего. Но это уже было кое-что. Николай длинной отверткой подкручивал что-то в гетеродине, одновременно трогая левой рукой ручки на задней панели, и изображение начало принимать более устойчивое положение.

— Когда экран светит, но изображения нет — это всегда или в гетеродине или в антенне, — пояснил Николай. — Ты не заметил, как отпаялась антенна.

— Мать честная! — пробормотал я. — А я половину блоков прощупал.

— Бывает, — усмехнулся Николай. — Ты Достоевского любишь?

Поворот был такой неожиданный, что я не сразу сообразил, как на него отреагировать.

— Я специально в ленинградский вуз поступил, чтобы исходить все улицы, по которым ходили герои Достоевского, — сказал Николай. — Мне показали уже каморку Раскольникова. А вчера мы с Настей разыскали то место, на котором застрелился Свидригайлов. Это недалеко от твоего дома. Настя говорила, что ты досконально знаешь Ленинград.

Он так и выразился — досконально, и это взбесило меня не знаю как. Я представил себе, как бродили они вдвоем по городу…

— А что она тебе еще говорила? — криво усмехнулся я. — Чего это ты так разоткровенничался?..

— Настя говорит, что ты не барахольщик, — долбил он свое. — Знаешь, чем твоя сестренка поразила меня?

Я был почти взбешен. Что это, в самом деле, он о себе вообразил! Думает, ему хорошо, так и все остальные должны блеять от радости.

Пятнадцать минут прошли. Я отправился стучать Насте, но она уже приводила себя в порядок перед зеркалом в прихожей.

— Мама прислала телеграфом деньги, — сообщила она. — Сегодня я уезжаю.

— А что мне делать с джинсами? — спросил я. — Ты за ними пришла?

— Верни их Бориске, — отозвалась Настя. — А еще лучше — тете Наде. Может, у нее счастья прибавится.

— Настя, а кто такая Нюрка Лушичева? — спросил я.

— Нюрка? — Настя нахмурилась, припоминая. — Фамилия знакомая!.. Так это же тетя Нюра! Сейчас у нее другая фамилия — замуж вышла. А что?

— Дядя Коля на ней жениться хотел.

— Правда-а! — всплеснула руками Настя. — Ой, вот бы хорошо-то! Мне так жалко дядю Николая… А почему не женился?.. Голову на отсечение даю, что тут не обошлось дело без тети Нади и тети Гали…

— Не обошлось, — подтвердил я.

Настя еще раз прошлась по своим волосам массажной расческой.

— Ну, нам пора, — сказала она. — Коля, пошли!

Это ее «Коля, пошли!» резануло меня по живому. Они вышли. А я стал бегать от окна, выходившего на Большую Пушкарскую, до окна, глядевшего во двор. Они вышли на Пушкарскую, перешли ее и улицей Олега Кошевого направились в сторону зоопарка. Николай шагал уверенно, и Настя хорошо смотрелась с ним рядом, только шагала еще более легко и раскованно, с обаятельным кокетством красивого и счастливого человека.


В назначенный час явились тетя Надя и дядя Алексей. Тетя Надя была красива, возбуждена и вкрадчива как кошка, выслеживающая добычу. Дядя Алексей молча прошел в мою комнату и крепко пожал мне руку. Затем, кивнув на работающий телевизор, заметил, что не ожидал от меня такого, и, оглянувшись, выудил из внутреннего кармана пиджака плоскую, как фляга, бутылку коньяка. Отхлебнув из нее пару раз, дядя Алексей спрятал бутылку между книгами в моем шкафу и перешел в гостиную. Я включил динамик, проверяя, работает ли спрятанный там микрофон. Затем выключил. Еще не время задействовать домашнему ЦРУ — может войти кто-нибудь, сделать ненужные мне разоблачения.

Оживленно затренькал звонок над входной дверью. Один лишь дядя Николай умудрялся извлекать из нашего меланхолического звонка такие энергичные звуки. Я вышел в прихожую. Мне нравилось встречать дядю Николая. Я любил тот момент, когда он, обхватив правой рукой мои плечи, заглядывал в мои глаза, как бы спрашивая: «Ну, как она, жизнь-то?» — после чего тискал меня, отпускал и обеими пятернями собирал свои рассыпающиеся, выгоревшие в «поле» до соломенной желтизны волосы, одергивался перед зеркалом и проходил в большую комнату, тотчас же начиная задирать матушку мою или тетю Надю, если она в это время находилась у нас. Но сегодня я не для этого выскочил в прихожую. Мне надо было заглянуть в глаза дяди Николая, убедиться, что он не замышлял ничего пакостного против Насти. Прошло, правда, уже четыре дня, но дядя Николай был не из тех, в ком чувства так же быстро гасли, как и зарождались. Если он чувствует за собою какую-то вину, его глаза сообщат об этом.

Должно быть, слишком пристально и пристрастно смотрел я в его глаза, потому что он спросил, чего это я на него так смотрю — будто к трибуналу привлечь намереваюсь.

— А вас и ждет трибунал, — повеселев от того, что в глазах дяди Николая не заметил ничего такого, ответил я.

Он еще раз тиснул мои плечи и прошел в гостиную, а я поспешил в свою комнату к динамику, щелкнул тумблером.

— Осторожней, медведь, — донесся из глубины динамика кокетливо-настороженный голос тети Нади, и я представил себе, как она повела плечами и выкрутилась всем своим телом, освобождаясь из объятий дяди Николая. — Ф-фу! Опять от него амбре! Закусывать впору. Неужели так трудно понять, что это неприятно?..

— Николай, когда ты остепенишься? — с места в карьер ринулась матушка моя. — Человеку за сорок, а он ведет себя так же легкомысленно, как Гарик или Бориска. Когда ты остепенишься?..

— Да какие, к дьяволу, мне еще степени? — зарокотал дядя Николай, намекая, конечно, на свои ученые степени. — Здорово, Алексей, рад тебя видеть. А где «сам-то»? — поинтересовался он об отсутствующем папе.

— У «самого» зашалило сердце, — со значением проинформировала мама и, выдержав небольшую, но впечатляющую паузу, повторила:

— У «самого» зашалило сердце.

В гостиной все, как один, помолчали, затем дядя Николай тоном все уяснившего себе человека спросил:

— Это значит, он улизнул от нас? Почему?.. Ну, наваливайтесь на меня, милые сестрицы. Чем это я еще прогневил вас?

— Николай, как ты думаешь, почему сбежала от нас Настя? — полюбопытствовала мама.

— Да потому, наверно, что вы ей плешь проели своими поучениями! — бухнул дядя Николай. — Она ведь не прошла нашу школу закалки — мою и Алексея.

— Да нет, не поэтому, — возразила мама.

— А почему же?

— Настя пожаловалась мне, что ты приставал к ней, — проговорила, как бы через силу, тетя Надя. — Представляешь, какая для нее это душевная травма? А что теперь скажут о нас в деревне?

— Приставал? Я? — поразился дядя Николай. — Вы что-то путаете, женщины, преувеличиваете. Я поцеловал ее — нахлынуло что-то на старого дурака, — не отрицаю. Но чтобы приставать?.. Ну и ну. За кого вы меня принимаете?..

— За кого мы — не важно. А вот за кого тебя, а с тобой вместе и нас, приняла Настя? Тебе не стыдно?..

— А какой пример ты подаешь Гарику и Бориске? — сказала матушка моя. — Мальчики все видят и запоминают. Если их любимому дяде все позволено, то почему не последовать его примеру? Между прочим, из-за этого у Георгия и зашалило сердце.

— И вообще, не пора ли несколько изменить свой образ жизни? — слегка подправила разговор тетя Надя. — Только не говори мне больше о так называемом мещанстве, о «грошевом уюте». Не дави на мою психику. Слава богу, прошло то время, когда голь перекатная, предпочитавшая бездельничать и жить по-свински, считалась опорой и надеждой Советской власти. Все изменилось, все встало на свои места. А жить разумно — гораздо сложнее, чем напыщенно презирать «грошевой уют». Да и поверь мне: люди, распевающие такие песенки у походных костров, куда как хорошо умеют устроить этот свой презираемый «грошевой уют».

— Ты зарабатываешь хорошие деньги, — с некоторым ожесточением проговорила мама. — Ездишь за границу. А что у тебя есть?.. Не спорю, не спорю: нужны и книги, и походное снаряжение. Но во всем же должна быть мера. У тебя столько палаток, что можно разместить полк солдат.

— Кому-то надо брать на себя и безмерное, — попробовал отшутиться дядя Николай. — Иначе человек никогда не вышел бы в Космос.

— Все так, — согласилась мама. — Но зачем при этом превращать великолепную свою квартиру в склад? На чем ты ешь, на чем спишь? Неужели хорошо есть и удобно спать — «грошевой уют»?

— Дался вам этот уют! — раздраженно рявкнул дядя Николай. — Мы, кажется, уклонились от главной темы. Вы начали с Насти… Что с ней?..

— Ведь ты же доктор, профессор! — воскликнула тетя Надя, проигнорировав намечающееся изменение в настроении дяди Николая. — А кто в это поверит, глядя на тебя?

— Да в гробу я видал, поверят или не поверят! — фыркнул дядя Николай. — Что с Настей?

— Люди интересуются: брат часто бывает за границей, наверно, завалил вас подарками, — обиженно сказала мама. — И, чтобы не позорить тебя, мы вынуждены лгать; да, брат не забывает нас…

— Да, в конце концов, дело не в подарках, — сказала тетя Надя. — В конце концов с этим у нас вообще-то порядок, куда лучше, чем у многих, а большинство и вообще лишено этого. Дело в том, что мы хотим видеть тебя преуспевающим и в быту тоже. Чтобы тебя уважали и почитали не только твои коллеги, а и такие скромные рядовые люди, как я и Галина.

— Я повторяюсь, но опять же не могу не сослаться на Гарика и Бориску, — сказала матушка моя. — Они же боготворят тебя, молятся на тебя, а ты что?..

— Мы учим их практичности, чтобы на них не могли ездить, как на ишаках, разные демагоги, — добавила тетя Надя. — А ты появляешься и одним махом разрушаешь все.

— У Гарика и Бориски свои отцы есть! — огрызнулся дядя Николай. — Что с Настей?..

— Настя исчезла. После того, как ты осчастливил ее своим поцелуем, того же самого захотел и Бориска, — ответила тетя Надя. — Я понимаю состояние Насти, понимаю, почему она сбежала. На ее месте я поступила бы точно так же. А в порядке маленькой мести она стащила Борискины джинсы. Вполне приличные еще джинсы!

— Я этому Бориске одно место отполирую! — обозначил свое присутствие дядя Алексей. — Чтоб не нахальничал.

— А почему только Бориске? — осведомилась тетя Надя. — Если взрослые подают  т а к и е  примеры, что остается делать подросткам?..

В замечании этом присутствовал, кажется, уже камушек и в огород дяди Алексея с его стюардессой. Но я отметил это между прочим, я потрясен был уверением тети Нади, что Настя якобы украла Борискины джинсы. Надо выручать Настю. Но как? Пойти и бросить перед тетей Настей этот паршивый пакет? Но тогда они узнают, что я подслушивал…

Я не заметил, как в комнате появился дядя Алексей. Я засек его в тот момент, когда он уже не удивлялся тому, что увидел и услышал — летчики соображают быстро. И неожиданно для себя я приложил палец к губам, требуя от дяди Алексея неразглашения моей маленькой тайны. Не удостоив меня ответом, он полез рукою за книги, достал свою бутылку с коньяком. Одна идея осенила меня, я вытащил из ящика стола пакет с джинсами.

— Вот, — сказал я, подавая пакет дяде Алексею после того, как он спрятал бутылку обратно. — Вот Борискины джинсы. Он загнал их Насте за восемьдесят рублей. Отдайте их тете Наде. Может, у ней счастья прибавится.

Дядя Алексей, похоже, не мог понять, о чем я толкую. Он то косился на динамик, в котором слышались голоса тети Нади, матушки моей и дяди Николая, то смотрел на пакет. Я повторил то, что только что сказал. В этот раз дядя Алексей, кажется, понял. Кивнув, он принял пакет и ушел в гостиную. Я прильнул к динамику. Раздался шлепок пакета об стол. Затем тетя Надя испуганно вскрикнула:

— Что-о? Что это-о?.. Джинсы-а?.. Но откуда они?.. Ничего не понимаю.

Я отключил динамик, сообразив, что сейчас притянут к ответу и меня. И точно: через минуту-две они вперлись в мою комнату, требуя сказать, как джинсы очутились у меня.

— Бориска через одного парня загнал их Насте за восемьдесят рублей, — сказал я. — Настя узнала, что вы ее подозреваете в краже, и попросила меня вернуть джинсы. Может, у вас счастья прибавится.

Тетя Надя оскорбленно побледнела, затем горделиво повела красивой головой.

— А кто это ей донес, что я подозреваю? — дернув левой бровью, спросила она. — Не ты ли, случайно?

Я признался. А почему я должен скрывать это?

— Тебе стало легче? — сухо блестя глазами, полюбопытствовала тетя Надя. — А последнюю фразу — про счастье-то! — ты сам придумал? Ты доволен собой? Доволен?..

— Да, — сказал я. — Доволен, — хотя доволен не был. Противно было и тошно. Хотелось уйти отсюда, затеряться в переулках Петроградской стороны, ходить и ходить до изнеможения. — Да, доволен, — повторил я.

— Послушай-ка, — подозрительно осведомилась мама. — Когда это Настя передала тебе джинсы?

— Позавчера, — ответил я. — Это Настя мылась под душем, когда ты вернулась за деньгами.

По маминому лицу скользнула тень досады.

— И ты, прекрасно зная, как мы испереживались, ничего не сказал мне? — ужаснулась она.

— Вы испереживались? — неожиданно разозлился я. — Вы испереживаетесь! Держи карман шире!..

— А что? Что ты имеешь в виду? — обеспокоилась мама.

— Да слушай ты его больше! — презрительно бросила тетя Надя. — Посмотри на него! Нет, ты только посмотри на него! Праведник! Судия! Результат непорочного зачатия! «Вельми»!.. Да дай тебе волю, ты же замордуешь всех своей нравственностью, ступить свободно не дашь!..

Никогда еще не видел я ее такой, как сейчас. Унижение, гордость, злость и растерянность — все перемешалось в ее глазах. Ее молодило это. Она выглядела совсем юной девчонкой. Неожиданно она наморщилась, будто собираясь плюнуть, махнула рукой и, резко перекинув с груди на спину ворох черных волос, ушла в гостиную. Укоризненно покачав головой, тем самым дав понять, что основной разговор еще впереди, ушла и мама.

Я вышел в прихожую и заглянул в зеркало из старого лифта. Такую глупую, озадаченную физиономию, какая сейчас была у меня, оно отражало, наверное, впервые. Самое интересное — я не слишком обиделся на тетю Надю за ее злые и несправедливые слова. Такие ли уж они злые и такие уж ли несправедливые?.. Не слишком ли большие надежды возлагаю я на своих близких, не слишком ли много требую?.. Ведь, наверно, они могут столько, сколько могут. Не больше и не меньше. Так — значит?.. Но мысль ускользала, не желала оформиться.

Я вернулся в свою комнату и машинально, без прежнего интереса, включил динамик. В гостиной напряженно покашливали. Что-то журчало — наверно, мама разливала в чашечки кофе. У нас имелся автомат, отключавшийся, когда кофе вскипало.

Затем дядя Николай миролюбиво осведомился, не пора ли разъехаться. С Настей все выяснилось, джинсы нашлись, стоит ли еще и еще испытывать на прочность родственные узы?..

— Ну уж нет! — жестко возразила тетя Надя, не на шутку, видно, закусив удила. — Стало уж системой уходить от серьезных разговоров. Будто чего-то боимся, будто подозреваем себя в чем-то… непотребном. Все деликатничаем, щадим то братика дорогого, то еще кого-то, — при этих словах она взглянула, наверно, на дядю Алексея. — А кто пощадит нас? Кто?.. Да кому были бы нужны ваши полеты в Космос, если бы не мы? Вам же мало слетать туда и поболтаться в невесомости, вам нужно, чтобы было кому любоваться блеском ваших золотых звездочек!

— Не смейте! — взбеленился дядя Николай. — Не смейте захватывать настоящее! Посмотрите, как вы живете! В квартирах у вас полно шикарной мебели, а детям играть негде… А что вы делаете со своими мужиками? Посмотрите на Алексея! Летчик, здоровяк! Ему бы орлом глядеть, а он рюмку коньяку без спроса выпить боится!

— Не трогай, пожалуйста, Алексея! — холодно предупредила тетя Надя и щелкнула сумочкой, полезла, должно быть, за пудреницей. — Пожалуйста, без пакостных намеков.

— Какие намеки? — удивился дядя Николай. — О чем ты?

— Николай! — остановила его мама. — Помолчи, чтобы потом не пожалеть.

— Тайны мадридского двора, — вздохнул дядя Николай. — Чего ты, Алешечка, наерундил?

— Но-но-но! — вскипел вдруг и дядя Алексей. — Я тебе не Алешечка!

— Эть ты! А кто же?

— Помолчи, Николай, — сказала матушка моя.

— Я вот гляжу на вас, женщины, — миролюбиво проговорил дядя Николай, — и тошно мне делается.

— Неужели? — спросила тетя Надя. — Отчего же?

— Красивые вы бабы, сексуальные. Вам бы из своих спален не парфюмерные склады устраивать, а поставить бы кровати пошире да покрепче и такое со своими мужиками вытворять, чтоб небу стало жарко, а земле горячее. И рожать, рожать!.. А вы выплюнули по одному и мужиков, поди, на голодном пайке держите. Я еще удивляюсь, как они любовниц не заведут.

Даже мне стало не по себе. Если дядя Коля хотел попасть не в бровь, а в глаз, то по своему неведению в наших семейных делах он сделал это как нельзя лучше. Я представил, как запорхал по лицу тети Нади пуховичок, как заерзал на стуле дядя Алексей, как укоризненно, но, в общем-то, довольно смотрела на дядю Колю матушка моя.

— Что? Что такое? — растерянно спросил он.

— Не прикидывайся несведущим, — всхлипнула тетя Надя. — Ты прекрасно знаешь — что.

— Надя, — остановила ее мама. — Об этом сейчас не время. Возьми себя в руки. А ты, Николай, как был нетактичным олухом, так им и остался.

— Да уж ты, Николай… — совсем уж некстати высунулся дядя Алексей. — Ты там… полегче. А то…

— А то? — будто обрадовавшись, подзадорил его дядя Николай. — Покажи-ка, что ты еще мужчина. Вдарь меня!

— Не смейте! — испугалась матушка моя. — Этого еще не хватало!

— Ну, что же ты, Алексей? — вскричала тетя Надя. — Врежь ему! Садани, чтоб кровь из носу брызнула! Ну же?..

— Надежда! Опомнись! — кричала мама. — Ты что, с ума спятила? Вы что, все с ума спятили? Я милицию вызову!..

— Ну, что же ты, Алешечка! — кричала тетя Надя с какими-то за душу хватающими нотками в звенящем голосе. — Ну покажи, как ты можешь парить! Как, не мигая, можешь смотреть на солнце!

— Я милицию вызову, — заплакала мама. — Честное слово, вызову.

И сразу же стало тихо. Как, наверное, им сейчас там неудобно, как они стараются не смотреть друг на друга. Затем скрипнула дверь, и в моей комнате опять появился дядя Алексей. Крупное лицо его устало отяжелело. Достав бутылку, он неторопливо влил в себя остатки коньяка, после чего так же неторопливо оборвал все провода, соединявшие динамик с микрофонами. Не взглянув на меня, он вышел.

Я остался в полной тишине. Я пытался представить себе места, через которые спешил сейчас поезд, увозивший Настю в ее не то Коштуги, не то Коштули. Мелькают рощи, поляны, села, поля и луга, реки и озера. Хорошо бы теперь шел дождь, хлестал бы в окна вагона…

Затем я вспомнил про Колю-Николая, стал гадать, какими улицами Ленинграда он сейчас бродит, чудятся ли ему торопливые, задыхающиеся шаги Достоевского…

В прихожей возникла прощальная суета. Все, кажется, опять пребывали в нормальном расположении духа, будто выпустили из себя лишний пар.

— Ты смотри у меня, Николай! — шутливо грозилась матушка моя. — Пора остепениться, о семье подумать.

— Алексей, что с тобой! — удивлялась тетя Надя, как всегда, должно быть, охорашиваясь перед нашим льстивым зеркалом. — Ты выглядишь как-то странно. Глаза блестят, лицо вздулось. Что с тобой? Занемог, может?..

— А что? — рокотал дядя Николай. — Вот возьму да и удивлю вас в очередной раз…

Я слушал и, понимая все, не понимал ничего. О чем они? Не из-заНасти разве они собрались вместе? Но вот выяснилось о ней кое-что, и все уже забыли про нее… Надо что-то делать. Самому. Ни дядя Алексей, ни Алешечка и даже ни папа не могут быть для меня примером — не ясно разве?..


1982 г.

ДЖЕНТЛЬМЕНСКИЙ НАБОР

Водитель бронетранспортера Валентин Соболев демобилизовался в декабре. Служил он в маленьком деревянном городишке на берегу студеного моря. Родители ждали его в Смоленске в собственном доме с садом, огородом и оранжереей.

На дорогу отец отвалил Валентину двести рублей. Расщедрился старик.

«Одних цветов, — сообщал он в письме, — продал в ноябре на полторы тыщи. Подходит очередь на «Жигули». Сад, огород, постояльцы — помощь нужна, сынок. Да еще работенка, чтоб не придирались, сам знаешь…»

Когда за спиной Соболева захлопнулись ворота военного городка, появилось такое настроение, будто жизнь начиналась заново.

В плацкартном вагоне было пусто. Дожидаясь обеденного часа, Соболев равнодушно смотрел на безжизненные декабрьские пейзажи, неторопливо разворачивавшиеся за окном, и мечтал о том, как приедет он в Смоленск, сядет за руль новенького «жигуленка», посадит рядом «маруську» и…

На станции Надвоицы в вагон вошли две румяные от мороза девушки. Одной из них, веснушчатой и рыжей, можно было дать лет двадцать. Другая, черненькая, худенькая, выглядела совсем юной. Сметливым взглядом Соболев определил, что рыжая уже успела кое-что повидать в своей жизни и что черненькая во всем подражает ей, перенимает, так сказать, жизненный опыт.

— Валентин, — без церемоний представился Соболев, подавая девушкам руку. — Уволен в бессрочный запас согласно закону о воинской обязанности.

Девушки переглянулись и сообщили, что они возвращаются в Петрозаводск после студенческой практики в больнице какого-то забытого богом карельского села.

— А что, девчонки, — предложил Соболев, — не выпить ли нам за окончание моей службы и вашей практики?

Черненькая вопросительно посмотрела на рыжую. Та опустила бесцветные ресницы, что, вероятно, означало согласие. Соболев сгонял в вагон-ресторан, принес бутылку коньяку и три шоколадных батончика.

— Выпьем и поговорим трезво! — провозгласил он. — Как говорится — будем?..

Пили за бронетанковые войска, за медицину, за любовь, за все хорошее…

— Ой, а я уже пьяная, — пожаловалась черненькая и тут же отключилась, уснула, свернувшись калачиком на нижней полке.

Соболев откровенно посмотрел в зеленые с желтыми крапинками глаза рыжей. Она не отвела нарочито-наивного, допускающего все взгляда. Соболев выглянул из купе — вагон был пуст — и, подхватив рыжую под локти, почти понес ее в тамбур.

Вернулись они потные, усталые и несколько отчужденные. Черненькая еще спала, посапывая и чмокая вытянутыми в трубочку губами.

— Разлеглась — пробормотал Соболев и отодвинул ее в угол. Рыжая легкими прикосновениями пальцев взбивала растрепанные волосы. «Кто-то подберет — обрадуется, — подумал Соболев, искоса всмотревшись в ее порозовевшее, безгрешное лицо. — А ведь изобразит из себя фею…»

Развернулись мощные, в снегах, виды на Онежское озеро. Меж сосен, карабкавшихся на гранитные скалы, замелькало низкое, оранжевое солнце. Поезд подходил к Петрозаводску. Стоянка, согласно расписанию, пятнадцать минут.

Соболев вышел на привокзальную площадь проводить девушек. Дул насквозь пронизывающий ледяной ветер, гнал над шпилем вокзала клочья черных облаков.

— Ну, сестрички, — весело проговорил Соболев, обнимая девушек за талии. — Не забывайте бравого солдата Швейка. Передайте от него привет своим женихам.

Девушки засмеялись, спрятали лица в поднятые воротники и ушли, подталкиваемые ветром, а Соболев, довольный собой, своей удачей, не спеша направился обратно к своему вагону. Хотелось чего-то еще, подобного случившемуся, развить и закрепить добытый успех. И тут ему вспомнилось, что около месяца назад, возвращаясь из командировки, он познакомился с интересной девчонкой, жившей в селе Андомы, вблизи города Лодейное Поле. Дело, правда, тогда не зашло так далеко, как с рыжей, а жаль. Отличное было бы украшение его, Валентина, коллекции… Так в чем же дело? Лодейное Поле, кажется, по пути. Соболев подошел к хмурому проводнику, от которого жестоко разило перегаром, и спросил, скоро ли будет Лодейное Поле. Проводник, зябко сутулясь, неразборчиво пробурчал, что в Лодейное Поле прибывали как будто часа через три.

— Эх, была не была! — решил Соболев. — Надо рискнуть!

Он побежал через площадь к вокзалу. Почтовое отделение работало. «Встречай сегодня Лодейное Поле двадцать часов целую Валентин», — быстро набросал Соболев на телеграфном бланке.

Поезд пришлось догонять сломя голову. Последний вагон, за поручни которого ловко и намертво ухватился Соболев, изрядно мотало на развилках рельсов. Упруго подтянувшись, Валентин нащупал ногой ступеньку и поднялся в тамбур.

За час до прибытия в Лодейное Поле Соболев сходил в вагон-ресторан «добавить» для вдохновения, а чтобы не пахло, заел водку семенами тмина, припасенными для таких случаев.

Острым взглядом он сразу же выхватил из морозных сумерек декабрьского вечера хорошо запомнившуюся приметную фигуру. Девушка тоже увидела его и, придерживая распахивающиеся полы полушубка, торопливо направилась к вагону. Темные, с синевой, глаза ее изумленно блестели, полные губы улыбались.

— Валя-а! — приятно растягивая слова, радостно вымолвила она. — Это же надо-о. Не забы-ыл. Я не поверила своим глазам, когда получила телеграмму.

Не дождавшись полной остановки поезда, Соболев спрыгнул с подножки и побежал навстречу девушке.

— Черт тебя! — возмутился проводник. — Выламываются тут всякие перед девками, а мне — случись что — по шапке.

Посмеиваясь на замечание проводника, Соболев с ходу сграбастал девушку, испытующе заглянул в ее смеющиеся, счастливые глаза и крепко, уверенно поцеловал.

— Эхма-а! — смачно крякнул проводник. — Мне бы такую кралю. Я бы и пить бросил.

— Бросишь пить — будут и крали! — отозвался Соболев и сразу же почувствовал, что можно бы этого не говорить.


Тоня приехала встречать Соболева на служебном «газике». Едва уселись в машину, как Соболев снова — жадно и откровенно — стал целовать девушку. Она обмякла, расслабленно запрокинула голову. «Лепота! Ай — лепота!» — восторженно пронеслось в голове Соболева. Он открыл глаза и с неудовольствием увидел ярко освещенный вокзал, перед которым сновали люди и автомобили.

Тоня легонько, но настойчиво оттолкнула его от себя и некоторое время сидела растерянная и ошеломленная.

— Однако же и напор у вас, товарищ военнослужащий, — наконец усмехнулась она. — Не знаешь, как и быть. Не завидую вашим потенциальным противникам.

«Газик» проворно побежал по улицам городка, перебрался через бревенчатый мост и юркнул в кромешную темень безмолвного декабрьского леса. Фары начали шастать по угрюмым елям, по нахохлившимся соснам и понурым, заиндевелым березам.

Не видно было ни огоньков, ни каких-либо других признаков человеческого жилья.

Хорошо наметанным движением Соболев повернул ключ зажигания и припал к губам Тони. Машину занесло и чуть не опрокинуло.

— Сумасшедший! — вскрикнула Тоня, беспомощно барахтаясь в его медвежьих объятиях. — Су-ма…

Левая рука Соболева обнимала ее плечи, правая же настойчиво вползала под борт полушубка. И тут он ощутил отчуждение. Тоня сопротивлялась, губы ее стали равнодушными. Он мельком глянул в ее глаза — в них толчками пульсировало недоумение, — отодвинулся и нарочито смущенно пробормотал:

— Прости, пожалуйста. Ужасно соскучился по тебе. А ты — прелесть.

Она высвободилась из его рук.

— Армянскому радио задают вопрос, — вдруг услышал он свой наигранно бодрый голос и тут же обнаружил, что забыл все анекдоты, кроме одного, очень похабного.

Тоня недоверчиво молчала. Затем спросила:

— Так какой же вопрос задали армянскому радио?

— Никакой, — насупился он, досадуя на свою растерянность. — Между прочим, в Смоленске меня ждут «Жигули».

— Вот как, — засмеялась она. — А меня дома ждут папа и мама.

Помолчали, Тоня поправила сбившийся платок.

— Расставим точки над «и», — решительно проговорила она. — Ты зачем приехал ко мне?

Ее вопрос, как ни странно, вернул ему обычную уверенность в себе.

— Соблазнить. Погубить. И бросить! — дерзко отчеканил он.

— Это другое дело, — засмеялась она. — Не суетись только. Все, чему суждено быть, должно случиться в свое время.

И опять он был сбит с толку. Как понимать ее слова? Как тонкий отказ или как откровенное обещание? А может быть, это самая обыкновенная игра, женское лукавство? Строит из себя этакую современную, всепонимающую. В любом случае с ней надо поинтеллигентнее. Это не рыжая и не черненькая…


В Андомы приехали в девятом часу вечера. Фары высветили в темноте бревенчатую, хорошо сохранившуюся церковь, обнесенную косой изгородью, длинную поленницу, накрытую пышным сугробом, магазин, на крыльце которого топтался мужичишка, раскидистые березы, добротные дома под шиферными крышами.

«Живут, куркули», — одобрительно подумал Соболев.

Фары уперлись в пирамиду нерасколотых березовых чурбаков, высившуюся между одноэтажной избой и дровяным сараем. Из занавешенных окон избы лился теплый, уютный свет.

— Приехали, — сообщила Тоня, слегка насупившись.

Фары мигнули и погасли. Освещенные окна резче выступили из темноты. Соболев и Тоня посидели молча, взглянули настороженно друг на друга и одновременно открыли дверцы.

Вскоре Соболев стоял в просторной, застланной пестрыми домоткаными половиками горнице. На стенах, этажерке и полках было много вышивок: и выцветших старых, и ярких новых. На старинном громоздком комоде поблескивали две узкие и высокие вазы из синего стекла с бумажными запыленными розами на проволочных стеблях. Вдоль стен чинно выстроились добротные, черного дерева, стулья. «Непрактично», — отметил про себя Соболев. В его родном доме на окраине Смоленска стулья стояли так же чинно, но все они были затянуты в белые чехлы, чтобы не износилась обшивка и не осыпался лак. В горнице крепко пахло табаком-самосадом — на печке сохли вороха табачных листьев.

Из боковой комнатушки, в глубине которой мерцал экран телевизора, вышел сутуловатый крепкий старик в меховой безрукавке и мягких валенках. Старик опирался на можжевеловую клюшку. Лицо его было строго, а взгляд пристален, внимателен, что не очень-то понравилось Соболеву.

— Климаков Юрий Алексеевич, — представился старик и как-то сразу охватил Соболева взглядом с головы до ног, будто приподнял, подержал на весу, прикидывая, что ты за человек, и поставил обратно.

— Очень приятно, — широко улыбаясь, расшаркался Соболев, подчеркнуто уважительно пожав протянутую руку.

Из кухни, вытирая о передник красные, распаренные руки, выкатилась маленькая кругленькая женщина с румяным лицом и черными веселыми глазами.

— Анисья Деевна, супруга моя, — деликатно кашлянув в кулак, отрекомендовал ее Юрий Алексеевич. — Прошу… И так далее…

— Бога ради, извините за нечаянное вторжение! — проникновенно вымолвил Соболев, приложив ладонь к шинели напротив сердца.

— А полнот-ко, — отмахнулась Анисья Деевна, явно любуясь статным солдатом. — Мы гостей принимать любим. Скидайте-ко сапоги. Нате валенки. Небось ног-от под собой не чуете…

«Ног-от», — усмехнулся про себя Соболев и тут же торопливо полез в карман за сигаретами — Юрий Алексеевич не спускал с него цепкого испытующего взгляда. Анисья Деевна поспешила в кухню. Оттуда наплывали вкусные запахи, от которых потекли слюнки. Тоня, переглянувшись с Соболевым, заперлась в своей комнате.

Юрий Алексеевич предложил Соболеву раздеться, а сам уселся за просторный, до бела выскобленный стол, посреди которого стоял графин с утопленной в воде серебряной ложкой, извлек кисет. Раздевшись, Соболев пристроился по соседству.

— Отслужил в чистую аль в отпуск? — скручивая толстую, как сигара, самокрутку, осведомился Климаков.

— Демобилизация. Отбыл, так сказать, священную обязанность.

— Надо, — не принял шутки старик. — Дело такое… И так далее…

Он прикурил от спички. Курил он истово. Тугие струи дыма били одновременно изо рта и из ноздрей.

— Так война-то будет?

— Пусть сунутся! Саданем — мокрого места не останется.

Желая польстить хозяину, Соболев перевел разговор на другое:

— Однако живете вы богато.

— Грех жалиться, — согласился старик. — У меня персональная пензия — я тут председательствовал. Да у Деевны — тридцать четыре рубля, да дочка агроном — сто шиисять, да сад-огород… И так далее.

«Пензия… Посмотрел бы, как мы живем… Интересно, угостят водкой или нет? — прикидывал Соболев. — Небось: не обессудьте, водки не держим».

— Поспорили русский и американец, — сказал он, — у кого в магазинах товаров больше…

— Ну-ко, ну-ко, — оживился Юрий Алексеевич.

— «Конечно, у нас, — так это небрежно говорит американец. — В наших магазинах есть все, кроме птичьего молока». — «А в наших и птичье есть», — говорит русский и подает американцу конфеты «Птичье молоко».

— Во как! — воскликнул Юрий Алексеевич и засмеялся с таким удовольствием, что в уголках его глаз появились слезы.

— Кстати, о Штирлице, — напирал Соболев. — Знаете, как он засы́пался?

— Ну как же?

Тут вышла Тоня. Вышла в темно-синем платье, стройная, свежая. Соболев замялся, оробел и обреченно подумал, что вряд ли у него с ней что-нибудь получится.

— О чем беседуем? — непринужденно спросила Тоня улыбаясь.

— Иди матери помоги, — велел ей Юрий Алексеевич.

Но Анисья Деевна уже сама начала подавать на стол. Появились тарелки с огурцами и помидорами домашнего соления, пахучие, с чесноком, рыжики, квашенная с клюквой капуста, жареное мясо — подо все это да еще под рассыпчатую картошку великолепно пошла ледяная, только что из холодильника, водка. Соболев повеселел.

— Ешь, солдат, ешь, — потчевал его Юрий Алексеевич. — Небось соскучился по домашней-то еде?.. И так далее.

— Главным образом по «и так далее», — сострил Соболев, многозначительно посмотрев на Тоню. Затем решительно заявил: — Анисья Деевна! Я сейчас встану и выйду!

— Шо так-то? — всполошилась старуха.

— Садитесь за стол. Хватит вам хлопотать. Я хочу провозгласить тост.

— О-ох, милой. Напужал как… Да я запахом сыта. Разве што за компанию…

Соболев поднял граненую рюмку. Тоня с любопытством ожидала, что он скажет.

— Я пью за матерей…

— Вот это правильно, — вставила Анисья Деевна.

— …потому что женщин у мужчины может быть много, а мать одна! — дрожащим от искреннего волнения голосом закончил Соболев и одним глотком опорожнил рюмку.

— Мать одна, — одобрительно подтвердила Анисья Деевна.

Соболев покосился на Тоню. Она усмехнулась едва заметно. «Неужели выразился не так? — смутился он. — Святой же тост». Ощущение, что каждое его слово и каждый жест тут же берутся на заметку и оцениваются, было не из приятных. Он решил быть осмотрительнее.

— Так как Штирлиц-то попался? — совсем некстати брякнул Юрий Алексеевич, заранее улыбаясь.

— Потом, — ответил Соболев.

— А-а, — разочаровался Юрий Алексеевич и еще более некстати брякнул: — Так ты с Антониной-то как? Серьезно аль баловство одно?

— Папа! — вспыхнула Тоня. — Как тебе не стыдно?

— Ты, дедко, никак, с ума спятил? — засмеялась Анисья Деевна.

— Ну, а чего? А чего? — храбрился Юрий Алексеевич. — Я — человек простой. Мне ясность надобна… И так далее.

Затевать разговор больше, он не решался. «Ничего, — сообразил Соболев. — Пусть считает меня женихом».

После чая Анисья Деевна и Юрий Алексеевич ушли смотреть телевизор. Соболев придвинул свой стул к стулу Тони, положил ладони на ее талию.

— У тебя симпатичнейшие родители, — сказал он. — Кажется, я тоже пришелся им по вкусу.

— Так, значит, женщин у мужчин может быть много? — не то шутливо, не то серьезно спросила она, сдерживая его напор обеими руками и отворачивая лицо от его губ.

— Это — как понимать.

— Соболев, — предупредила она, исказив от усилия лицо. — Не забывайся. Мы же с тобой условились насчет суеты. Или, по-твоему, что-нибудь изменилось?

Он холодно отстранился и уперся напряженным взглядом в неубранный стол.

— В поезде ты была не такая.

— Это тебе показалось, — засмеялась она. — А вот ты был другой… Сейчас хоккей будет. Посмотрим? — Тоня встала и вышла в соседнюю комнату. Соболев помедлил. Плеснул в рюмку водки, взял огурец. «Дразниловкой девочка тешится. Играет, как кошка с мышкой. Поиграй…» Выпив и закусив, он перешел в «телевизорную», как назвал эту комнату Юрий Алексеевич, тоже позвавший Соболева смотреть хоккей. Завершались состязания на приз «Известий». Сегодня решалась судьба главной награды — большой матрешки, изготовленной мастерами Хохломы. Под аплодисменты болельщиков на лед выкатились игроки нашей сборной и сборной Швеции.

— Ну, Харламушко, не подведи, — вздохнула Анисья Деевна.


Спать легли поздно. Соболеву постелили на диване с высокой спинкой. Он прикинул, что из горницы незаметно можно перейти в комнату Тони.

Простыни пахли свежестью. Лунный свет, просачиваясь сквозь тюлевые занавески, наполнял комнату синим мраком. Соболев осторожно сдвинул вторые, плотные, шторы. Стало темно. О чем-то перешептывались старики: может быть, все еще радовались победе наших хоккеистов, а возможно, говорили о нем, Соболеве. Из комнаты Тони пробивалась тоненькая, как ниточка, полоска света, доносился шелест перелистываемых страниц.

Наконец шепот стих. И сразу же раздался беззаботный переливчатый храп. «Анисья, — безошибочно определил Соболев. — Пусть храпит. Чем громче, тем лучше».

Юрий Алексеевич не засыпал долго. Покашливал, хрустел папиросной бумагой, не решаясь, видимо, закурить. Но вот угомонился и он. «Пензия, — усмехнулся Соболев. — И так далее».

Он услышал, как Тоня щелкнула выключателем. Скрипнула кровать. Стукнула об пол упавшая книга. Соболев упруго встал и бесшумно заскользил мимо громадной печи в комнате Тони. Дверь не скрипнула. Тоня испуганно села на кровати и, прислонившись к стене, натянула одеяло до самого подбородка.

— Соболев! — прозвенел ее шепот. — Поди прочь!

Он молча лег на кровать и одним неодолимо сильным движением положил ее рядом с собой.

— Пусти-и! — просила она. — Пусти… варвар…

Он содрал с нее сорочку и бросил на спинку стула.

— Ну пус-ти же, — умоляла она. — Как… тебе…. не стыдно…

Он увидел ее сильные ноги и крепкий, словно вылепленный живот. Руки его засновали еще беспощаднее. Стало ясно, что все будет так, как хочет он.

— Рассопелся, — вдруг совсем другим — равнодушным и презрительным — голосом сказала она.

Соболев униженно затаился. Едва сдержал неистовое желание залепить ей пощечину.

— Ну перестань, — пересилив себя, сказал он. — Что в этом такого? Это же естественная потребность.

— Пошел вон! Убирайся вместе со своей естественной потребностью.

Он соскользнул с кровати. Кончиками пальцев поднял сорочку, бросил ее Тоне, сказал раздельно и жестко:

— Вышивки — это мещанство.

И вернулся на свой диван, нимало не заботясь о том, слышат его Анисья Деевна и Юрий Алексеевич или не слышат.

«Ну, все. Побаловался, и хватит. Завтра же домой. Таких кралечек и в Смоленске навалом. Причем без комплексов».

Возбуждение улеглось. Осталась режущая, холодная, пронзительная злость.

«А все же она не позвала родителей…»


Проснулся Соболев чуть свет — солдатская привычка.

«Уезжать? — первое, о чем он подумал. — Ну нет. Извините. Ничего еще не потеряно. Все только начинается…»

В печи уже бесновалось жаркое березовое пламя. Анисья Деевна ловко раскатывала на посыпанном мукой столе ржаные сканцы для калиток.

— Чем могу быть полезен? — энергично осведомился Соболев, зная, как в деревнях ценят хозяйственных людей.

— А спал бы на здоровье! — отмахнулась Анисья Деевна. — Хозяйство наше — одной делать нечего.

Юрий Алексеевич сидел на лежанке и с наслаждением курил. В комнате Тони было тихо. Соболев обул сапоги, выскочил из избы и побежал безлюдной утренней улицей вдоль села. Мороз тиснул было железной хваткой и отпустил — кровь уверенно обогревала тело.

За избами блестело замерзшее озеро, еще не покрытое снегом. Утренняя заря окрашивала алым цветом заиндевелые деревья. Из-под ног взмывала легкая как пух снежная пудра.

Юрий Алексеевич в шапке, полушубке, валенках и огромных рукавицах вышел подмести площадку перед крыльцом. Зачерпнув пригоршню снега, Соболев крепко растер свою широкую грудь. Старик одобрительно покашливал. Глаза его завистливо блестели.

— Да ведь околеешь! — всплеснула руками Анисья Деевна, увидев мокрого, красного от мороза Соболева. — Ну, шальной!..

И вынула из комода полотенце из грубого домашнего холста. Соболев растерся. Неуемная бодрость закипела в каждой жилке и в каждой мышце. Нырнув в гимнастерку, он подхватил ведра и помчался к колодцу. Десятиведерный ушат был наполнен за пять минут.

Перед сараем высилась пирамида нерасколотых березовых чурок. Соболев схватил тяжелый колун. Промерзшие чурки раскалывались с упругим звоном. Во все стороны летели золотистые щепки. Юрий Алексеевич принялся складывать поленницу.

— Ну, молодец, солдат, — похвалил он Соболева, когда они вернулись в избу. — Работа в руках горит.

В кухне вдохновенно посвистывал никелированный самовар, присосавшийся в отдушине печи коленчатой трубой. Перегородив под валом из багрово тлеющих углей, Анисья Деевна обмела нутро печи влажным можжевеловым веником и, накладывая калитки на деревянную лопату, стала ловко рассыпать их по раскаленным кирпичам. И так сделалось хорошо, покойно и уютно, что Соболев почти пожалел о том, что вчера произошло с Тоней.

— Слушай, — заговорщицки обратился к нему Юрий Алексеевич. — Так как Штирлиц-то засы́пался?

— Ну как? Мюллер спросил его: «Штирлиц, ты…»

В комнате Тони раздался стук передвигаемого стула. Соболев насторожился.

— Ну, ну! — торопил его Юрий Алексеевич.

Но Соболеву было не до того. Сейчас она выйдет. Что будет? Не пришлось бы шапку в охапку, а мешок за спину.

Анисья Деевна выхватывала из печи лопатой румяные калитки и проводили по каждой из них пучком куриных перьев, обмакнутых в растопленное масло.

Вышла Тоня. Лицо ее несколько осунулось, глаза блестели так, будто у нее была высокая температура, губы набухли — наверное, она плакала ночью. Как и вчера, опять поразился Соболев ее строгой («без сучка и задоринки») красоте, но уже не оробел, а испытал нечто похожее на гордость.

— Общий привет, — сказала Тоня и, не глядя на Соболева, спросила: — Ну как — преуспел в обольщении родителей?

Соболев чуть не выпустил сигарету из губ. Догадалась. Ну и ладно. Хорошо уж и то, что не упоминает о вчерашнем.

Потом сели завтракать.

— Какая вкуснятина! — искренне похвалил Соболев стряпню Анисьи Деевны.

— Ешь, ешь на здоровье, — радушно отозвалась старуха. — Люблю, когда хорошо едят… А ты чего киснешь? — вопрос этот относился к Тоне, которая ела вяло. — Ты не больна ли?

Соболеву показалось, что последние слова Анисьи Деевны некоторым образом задевали и его.

— С утра у меня плохой аппетит — не знаешь разве? — ответила Тоня и слегка покраснела.

Опасный момент был замят. И не кем-нибудь — Тоней. Ободрившийся Соболев допил чай и вышел на крыльцо покурить.

Установился ясный морозный день. Среди изб, разбросанных на взгорье, бегали и катались на санках ребятишки. Свернув из хвостов лихие кренделя, весело носились за санками задорные собачонки. Мохнатый иней на деревьях сверкал синим пламенем.

Соболев вернулся в избу. Старики уже сидели перед телевизором, смотрели «АБВГДейку». Тоня мыла посуду.

— На улице, — осторожно сказал Соболев, — сказка.

— В этом году озеро замерзло после того, как уже выпал снег, — сказала Тоня.

— Погуляем? — предложил Соболев.

— Погуляем, — согласилась она.

Он помог ей домыть посуду.

Тоня надела дубленку — грубоватую, местного производства, но очень ей к лицу. Улица была по-воскресному празднична. От избы к избе перебегали девушки, набросив на плечи пальто. Неторопливыми группами гуляли по селу парни. На все лады кричали портативные магнитофоны. На крыльце магазина озабоченно толпились мужики.

Тоня и Соболев вышли к Андом-озеру. Мальчишки на коньках и санках носились по нему, высекая ледяные искры. Вдали, точно колония пингвинов, сидели над лунками рыбаки.

Выпросив у кого-то из ребят финские сани, Соболев прикрутил к сапогу шип, усадил Тоню и помчал по озеру. Шип с хрустом вонзался в твердый, как хрусталь, лед. Обжигающий ветерок свистел в ушах. Отражаемые льдом облака пестрели в глазах, и от этого казалось, что сани давно уже оторвались ото льда и летят по воздуху. Что-то азартно кричала Тоня.

Соболев перестал отталкиваться. Сгибая то один полоз, то другой, он принялся выписывать завитушки.

Сани стали посреди озера. На одном его берегу вздымались кудрявые, посеребренные изморозью леса, на другом уютно пускало в синее небо прямые струйки дыма село.

Под прозрачным льдом шевелились коричневые водоросли. Соболев по-мальчишески распластался на животе, сплющил нос, всматриваясь в воду. Среди водорослей лениво пошевеливали плавниками сонные рыбы.

Вдруг словно кто-то толкнул его. Он прянул взглядом и встретился со взглядом Тони. Взгляд был удивленный и несколько растерянный. Странный взгляд. Будто она только сейчас что-то рассмотрела в нем, Соболеве… Стоп-стоп! Быть может, вот он, тот самый момент, когда можно задеть за живое ее душу, создать в ней, так сказать, стратегический плацдарм? Лирика, то се… А он и забыл про такие вещи… М-да, за годы службы что-то утратил он в этом смысле, перестал с полвзгляда понимать девчонок. Может быть, так вот мужики и стареют? Когда все перестает получаться само собой…

Соболев блаженно перевернулся на спину, раскинул руки крестом.


Потом был обед. Обильный, вкусный. Вкусный вдвойне после нескольких часов, проведенных на чистом, морозном воздухе. Стало казаться, что он, Соболев, живет в этой хлебосольной избе давным-давно, тысячу лет.

«Пора рвать когти, — подумал Соболев. — А то и сам не заметишь, как охомутают. Обеды, грошевой уют…»

Вечером мороз сдал. Подтаяли окна.

Тоня повела Соболева в клуб на танцы. По серьезному и несколько торжественному выражению ее лица он догадался, что для нее этот выход имеет какое-то особенное значение. Какое? Соперник?.. Ладно, поживем — увидим…

Медленно падал крупный снег. Соболев не сразу заметил, что Тоня — впервые за целый день — взяла его под руку. Значит, все тип-топ. Только бы не испортить впечатления.

Клуб был новый, просторный, но холодноватый. К потолку прилепились бледные плафоны дневного света. Тоня, покраснев, познакомила Соболева со своими подругами. Он незамедлительно сравнил каждую из них с нею — она была самая красивая. Это безоговорочно. И не только среди подруг. Во всем клубе.

После общего — кто во что горазд — танца объявили «дамский вальс». И в это-то самое время Соболев и заметил, что на лице Тони появилось беспокойство. Ее взгляд уперся в кого-то, стоявшего за его спиной.

«Спокойно, — сказал себе Соболев. — Ты же догадывался об этом». И, словно ненароком, обернулся. В дверном проеме стоял высокий широкоплечий парень и пристально смотрел на Тоню. «Ого! — подумал Соболев. — Вот это верзила!»

— Тонечка, — обратилась одна из подруг. — Можно потанцевать с Советской Армией?

— Можно, — машинально ответила Тоня, явно смущенная чем-то.

— Посмотрите, пожалуйста, налево, — сказала девушка Соболеву, когда они вошли в круг танцующих. — Туда, где магнитофон.

— Пожалуйста, — в тон ей отозвался Соболев.

Он увидел того же парня, который только что стоял в дверях, а теперь отошел в сторону. Парень был широкогруд и, вероятно, силен, как бык. И он внимательно изучал его, Соболева. Валентин отвел взгляд.

— Вам все ясно или требуются пояснения? — спросила подруга.

— Обстановка ясна.

— Ну и как? Только по-честному?

— Никак.

— Самое интересное, — сообщила подруга, — что он каждое утро крестится двухпудовой гирей.

— Нет, — возразил Соболев. — Самое интересное не это.

— Ой! А что же?

— А то, что в вашем селе слабо поставлена антирелигиозная пропаганда. Молодой парень, наверное, комсомолец, крестится, и никто не бьет тревоги. Где общественность? Где комсомол?

— А вы остроумны, — милостиво одобрила подруга. — Но самое интересное в том, что он чемпион области по боксу во втором среднем весе.

— А я чемпион по самбо.

— Можно мне ему сказать об этом? — восхитилась подруга. — Ой, что бу-дет!.. Вы не расстраивайтесь, никто вмешиваться не станет. У нас так принято…

Вальс кончился.

— Возвращаю живого и невредимого, — кротко сказала подруга Тоне.

«Провокаторша, — подумал Соболев. — Но что же делать? Может быть, дать ходу? Пусть без меня решают свои сердечные проблемы».

Незаметно, стараясь ничем не выдать своей тревоги, он стал наблюдать за парнем. Славно скроен паренек, на совесть. Но ведь и он, Соболев, не шилом сработан. И за ним не заржавеет…

Сильнее всего его поразило то, что у Тони, оказывается, была своя жизнь. А ему-то казалось, что до встречи с ним она как бы и не жила вовсе. Открытие это раздражало. «А-а, будь что будет», — решил Соболев.

Танцы кончились. Но никто не торопился уходить.

«Ждут представления», — догадался Соболев.

Парень вышел первым. Тотчас же все ринулись в раздевалку. Выходя, Соболев положил обе руки на ремень, чтобы в случае нужды незамедлительно пустить его в дело. Парень поджидал у щита для афиш. Часто прикладывал к губам вспыхивающую сигарету.

— Тоня, на пару слов, — хрипло обратился он.

— Я тебе, кажется, ясно ответила в свое время, — возразила она. — Если тебя это не убедило, поговорим еще, но в другой раз.

— Спасибо и на том, — ответил парень и, швырнув сигарету в сугроб, зашагал в глубь переулка, не взглянув ни на Соболева, ни на толпившихся на крыльце клуба парней и девушек.

— Спектакль не состоялся — суфлер загулял, — не без облегчения пошутил Соболев. — Ох уж эти мне деревенские страдания.

— Не надо, — сказала Тоня. — Это Иван.

— Не сомневался. Какое другое имя может быть у этого медвежонка?

Тоня засмеялась. Чувствовалось, что и она испытывает облегчение. «А все-таки не уйти тебе от него», — подумал Соболев.

— Парень-то он хороший, — сказала она.

— Только бог ему смерти не дает.

— Ну тебя! — обиделась она.

Снег валил так густо, что освещенные окна изб казались далекими, недосягаемыми.

— Конечно же он по уши в тебя влюблен? — спросил Соболев.

— Конечно, — не без кокетства подтвердила она.

— А ты держишь его на комсомольском расстоянии?

— А я держу его на комсомольском расстоянии.

— Почему?

— Да он же на два года младше меня. На полтора. Он еще в армии не служил.

— Да ну! — притворно поразился Соболев. — Вот это нахал!

— Ну тебя. С тобой невозможно говорить серьезно…

У избы, вскарабкавшейся на самую макушку высокого берега, стояли легкие сани с поднятыми стоймя и связанными оглоблями. Соболев неожиданно повалил Тоню в сани, толкнул их, на ходу кувыркнулся в них, и сани понеслись куда-то вниз, в непроницаемую темень, взрывая легкий снег. Тоня хохотала, барахтаясь внизу. Сани падали все быстрее, потом выскочили на лед озера и остановились. Не хотелось выходить из них. Так хорошо было ощущать себя затерянными в снежном безмолвии.


Анисья Деевна и Юрий Алексеевич еще не ложились — досматривали «Кинопанораму».

— Фу! — поморщилась Тоня, мельком посмотрев сквозь застекленную дверь на экран. — Не перевариваю этого ведущего… Сю-сю-сю! — передразнила она.

Соболев жадно повел носом. Пахло свежеиспеченным. На столе в горнице стояло блюдо с пирогами, прикрытыми махровым полотенцем, чтобы не остыли. Рядом блестел глазурованный горшок с молоком. Соболев навалился на пироги.

— Как ты хорошо ешь, — позавидовала Тоня и надкусила пирог. Лицо ее было задумчиво, а движения казались несколько более медлительными, чем обычно.

«Соображает, как быть, если я навещу ее и сегодня, — по-своему истолковал ее задумчивость Соболев. — Помысли. А я поем… Вот и пойми их: ведешь себя как ни в чем не бывало — заинтересуются, проявишь активность — насторожатся».

— Ну, я пошла, — встала Тоня. — Спокойной ночи.

И неожиданно взъерошила его волосы. Видно было, что ей не хотелось расставаться, а что делась, она тоже не знала. Соболев покосился в сторону комнаты, где сидели старики. Слава богу, «Кинопанорама» подходит к концу. Ведущий уже прощается: «До следующей встречи на телевизионном экране». Юрий Алексеевич поискал рукой прислоненную к стене палку. Соболев отошел к форточке покурить. Щелкнуло — в соседней комнате выключили телевизор.

— Вчера дверь забыли закрыть, — сказала Анисья Деевна. — Не мешает мой храп-от?

— Ни в коем случае, — заверил ее Соболев. — По мне — так хоть из пушек пали…

— И ладнот-ко, — удовлетворилась Анисья Деевна и опять не закрыла дверь. «Конспираторша, — усмехнулся Соболев. — А сама захрапит, так хоть всех выноси из избы — не заметит».

Аккуратно уложив мундир на стул, он лег на свой диван. Хрипло, нутряно откашлялся Юрий Алексеевич. И так же, как вчера, вдохновенно захрапела Анисья Деевна. В тусклом проеме окна сновали тени порхающих снежных хлопьев.

Выждав, Соболев бесшумно встал и скользнул в комнату Тони. Свет в ней был уже погашен. Дверь отошла неслышно, как и вчера. Тут было светлее — от уличного фонаря за окном.

Тоня лежала на спине, положив руки под голову. При появлении Соболева руки ее непроизвольно схватили одеяло и подтянули его к подбородку.

— Ты? — ошеломленно, будто не веря своим глазам, спросила она. — Зачем?

Соболев нырнул под одеяло и наткнулся на ее локоть. Отведя его вверх и просунув в сгиб голову, он поцеловал Тоню. Губы ее дрожали. «Вот оно!» — радостно подумал он и тотчас же понял, что ошибся.

— Как… тебе… не стыдно? — потрясенно пробормотала она. — Так все хорошо было…

Он засуетился в последней, отчаянной попытке спасти положение.

— Убирайся прочь! — как и в прошлый раз, сказала она, да так сказала — решительно и властно, — что он, к великому своему удивлению, немедленно вскочил и, почему-то вспомнив о своем армейском начальнике, который умел и сказать, и взглянуть так, что любой тут же вытягивался в струнку, вышел из комнаты Тони и очутился на своем диване, почти не понимая, что же произошло. Несколько минут пролежал он совершенно безучастный к чему бы то ни было, с каким-то странным, пустым спокойствием в душе.

Затем его словно прижгло раскаленным железом: «Меня-а? Как распоследнюю дворнягу? За что-о?.. Ну, погоди, Тонечка, погоди, ягодка-а… Сломать бы чего… Избить бы…»

Анисья Деевна не храпела — проснулась, наверно. Зашелся в надсадном кашле Юрий Алексеевич.

«Общественник. Угробил свое здоровье. А что имеет? Небось из своих Андом ни разу не выползал».

Соболев, как наяву, увидел своего отца, кряжистого, ухватистого, с цепким, как бы приценивающимся ко всему взглядом. Вот кто умеет жить! Из двенадцати соток приусадебного участка тысячи выколачивает, а дай-ка ему волю!.. Так не дадут… У него эта толстощекая Анисья на цырлах бы бегала…

По улице кто-то проскрипел подошвами.

«Старался целый день, давил свое самолюбие… Дур-рак! В Андомах этих двадцатый век через сто лет наступит… А может, зря я так-то? Девка же будте-нате. И образование, и красота. Взять да и привезти ее в Смоленск: вот вам, папаша, личный агроном, интенсифицируйте приусадебное сельское хозяйство…»

Соболев даже привстал с подушки от такого неожиданного направления мысли. Попробовал представить отца и Тоню под одной крышей… и отвалился обратно на подушку. Не монтировались они друг с другом.

«Нет. Ничего не получится из этой затеи с женитьбой. Да и зачем? Жизнь только начинается. Погулять надо».


Утром повизгивала метель, сыпала в окна сухим, как пшено, снегом. Приятно было нежиться в теплой постели.

Анисья Деевна готовила пойло для коровы — бросала в ведро картофельные очистки, рубленый турнепс, сечку из соломы, сыпала соль и муку. Юрий Алексеевич, попыхивая самокруткой и щуря левый глаз, щепал лучину на растопку печи и самовара. Соболев встал и наскоро умылся.

— Ну, — проговорил он, — не повезло. Мне ехать, а тут пурга.

— Куда торопишься? — вежливо отозвался Юрий Алексеевич. — Живи еще… И так далее…

— А полнот-ко, — возразила Анисья Деевна. — Матерь, чай, дома ждет.

Соболев внимательно глянул на нее: старуха, видимо, знала все.

Тоня куда-то ушла — дверь в ее комнату была нараспашку.

Мутная мгла бесновалась за окнами. Соболев сунул в мешок тюбик с зубной пастой, щетку, прибор для бритья.

— Так как Штирлиц-то попался? — не утерпел Юрий Алексеевич и в ожидании ответа перестал щепать лучину.

— Пусть это останется моей маленькой тайной, — с нагловатой веселостью ответил Соболев.

— И ладнот-ко! — вмешалась Анисья Деевна. — Жили до се дня без Штирлица и с се дня проживем.

«Ну и ладнот-ко», — про себя передразнил ее Соболев.

Подхватив ведро с пойлом, Анисья Деевна вышла, и тут же появилась Тоня. На прядках ее волос и на ресницах серебрился иней.

— Погодка, — постукивая валенком о порог, сказала она. — Придется на вокзал топать пехом. Мой «газик» поломался. Поставила на ремонт.

— Хочешь, я погляжу? — предложил Соболев.

— Не надо. Тебе на поезд.

— О-о! — неприятно усмехнулся Соболев. — Ты уже все за меня решила?

— Я решила за себя.

Соболев помрачнел. Итак, он тут больше не нужен. Им теперь в этом доме интересуются не больше, чем, например, ушатом или какой-нибудь расшатанной табуреткой. Его бесцеремонно выталкивают, не дают сделать вид, что он уезжает по своему желанию. «Ну ладно. Ладнот-ко…»

— В этом доме кормят отбывающих гостей? — спросил он.

— Как и в любом другом — да. Или ты знаешь дом, где не кормят?

— Попрошу без намеков, — он уселся за стол.

Подышав на красные от мороза руки, Тоня принесла еду. Юрий Алексеевич отводил в сторону хмурящийся взгляд. Соболев повеселел. С беззастенчивостью человека, которому нечего терять, он привередливо выбирал с большого блюда самые румяные, самые пышные ватрушки.

Тоня выпила горячего чаю. Юрий Алексеевич от завтрака отказался. Простенькая эта оппозиция еще больше развеселила Соболева. Наевшись, он надел шинель, застегнул ремень и протянул старику руку.

— Будьте. Не поминайте лихом. И так далее.

— И так далее, — растерянно подтвердил Юрий Алексеевич. — А то пожил бы?..

— Пожил бы, — усмехнулся Соболев. — Если бы не…

И многозначительно оборвал фразу.

Вышли. Тоня заглянула в хлев что-то сказать матери. Соболев спустился с крыльца на улицу. Вьюга секла резко и злобно. Он прошелся взад-вперед, свернул за угол, где строился кирпичный дом. Ветер басовито гудел в пустых оконных проемах, наметая внутри дома причудливых очертаний сугробы. Соболев бросил взгляд на груду кирпичей. Ухмыльнулся. Затем, быстро оглянувшись — не видит ли кто, — развязал вещевой мешок и запихнул в него кирпич.

Вернулся он, прихрамывая, морща лицо. Вышла из хлева Тоня.

— Черт, ногу подвернул, — пожаловался Соболев. — Далеко до станции?

— Не очень. Дай я понесу, — Тоня потянула за ремень мешка.

— Еще чего?

— Давай, давай. Ты должен доставить в Смоленск свое драгоценное «я» в полном порядке.

Как бы нехотя он уступил.

— У тебя что в нем — камни?

— Точно.

За селом — в полях и лугах — метель куражилась безо всякого удержу. Сквозь ее мечущуюся муть время от времени проступали очертания косых изгородей, прясел, стогов. Но в лесу стало гораздо тише. Растрепанные верхушки деревьев величественно раскачивались, стряхивая с ветвей остатки снега.

— А счастье было так возможно, — проговорил Соболев. — Прости, Тонечка, не моя вина.

— Тебя кто-нибудь винит? — удивилась она. — Живи себе спокойно.

Он уязвленно помолчал. Она шагала, наклоняясь вперед, не сетуя на тяжесть мешка.

— Мать-то не надо было посвящать в наши дела, — усмехнулся Соболев.

Она даже остановилась от изумления:

— Ты что — серьезно? Не по себе ли судишь? Уж если ты такой блюститель приличий, то мог бы хоть сказать ей «до свидания».

Ее неуязвимость злила и раздражала его.

— Темная ты, — криво улыбнулся он. — Запуталась в предрассудках и считаешь, что это и есть настоящая жизнь. Ни себе, ни людям.

— Так уж и предрассудки… Если не хочу с первым попавшимся…

— «С первым попавшимся», — передразнил он ее. — Весь мир уже забыл о таких словах. Только у вас помнят. Протри очи, спящая красавица, на дворе двадцатый век кончается.

— Да, конечно. Раз двадцатый век, так погань свое тело, трепли чувства, теряй уважение к себе…

— Между прочим, — насмешливо возразил он, — учеными установлено, что основная причина разводов — физиологическая и, как следствие этого, психологическая несовместимость.

— Ты и прибыл проверить эту самую несовместимость? — засмеялась Тоня. — Какой предусмотрительный, современно мыслящий молодой человек.

— А хоть бы и так. Что тут криминального?

— Ничего. Только уж больно суетливо стараешься ты не отстать от века. Несовместимость…

Они выбрались из леса. Метель вновь возвысила свой лютый, разгульный вой. Вдали мигнули красные огоньки ретрансляционной телевизионной мачты.

— Ну и хороните свою жизнь, — сказал Соболев. — Не делайте того, не говорите этого. Только потом ничему и не удивляйтесь. А я поживу. И дубленка будет, и квартира, и «Жигули» сто шестьдесят километров…

— Еще не все?

— Может, и не все, — загадочно согласился он.

Остаток пути одолели молча, чуть не до земли кланяясь вконец распоясавшейся вьюге. На перроне Соболев перестал прихрамывать. Нога болела, будто он и в самом деле подвернул ее. Тоня пристально взглянула на него. Он подмигнул: сейчас все узнаешь…

Поезд пришел вовремя.

— Поживее, граждане, — торопила пассажиров дородная проводница. — Стоянка сокращена. Поживее, солдатик, поживее…

Соболев принял от Тони мешок, встал в тамбуре, с улыбкой посмотрел на нее. Поиграл завязкой. Вагон качнулся и медленно поехал вдоль перрона.

— Держи! — крикнул Соболев и вывалил из мешка к ногам Тони увесистый кирпич. — Оставляю на память о неразделенной любви!

Тоня опустила руки, и метель стала нещадно сечь ее ничем не защищенное лицо.

— Да что же это такое? — сокрушалась проводница. — Да за что же так с человеком?..

Но Соболев не слышал ее. Для него уже не существовало ни Андом-озера, ни Лодейного Поля. Он шагал по вагону и присматривался к пассажирам.

— Валентин, — представился он несколько минут спустя молодой женщине, своей соседке по купе. — Уволен в бессрочный запас согласно закону о воинской обязанности.

Женщина заинтересованно хмыкнула.


1976 г.

СКВЕР

Ну так — еще один отказ. «К сожалению, вынуждены сообщить, что Ваш рассказ не заинтересовал редакцию нашего журнала…» Раньше хоть какой-то разбор давался, и читать эти разборы, несмотря ни на что, приятно было — находят все же что-то в том, что возвращают, и, значит, не напрасно трудился — теперь же стандартные вежливые и холодные отписки: «К сожалению…» и так далее.

Кусов бросил ответ из редакции журнала «Смена» на неприбранный после холостяцкого завтрака стол и, досадливо облизывая пересохшие от волнения губы, отошел к окну. Яркий, с бодрящим мартовским морозцем денек разгорался на улице. А утром прошел снегопад: робко, негусто, будто понимая, что наступает время весенних дождей. Сквозь тонкий слой свежего пушистого снега просвечивала матерая грязнота старого.

Комната, в которой перемогал Кусов свои радости и невзгоды, находилась в шестом этаже неизбалованного архитектурными излишествами — два балкона по фасаду, гранитная окантовка полукружия парадного входа да несколько ухмыляющихся сатанинских масок между узкими высокими окнами — дома с мощными, как крепостные, метровой толщины стенами.

Одним окном комната глядела на улицу Рентгена, другим — на улицу Льва Толстого, на здания Первого медицинского института имени Ф. Эрисманна. Из этого — другого — открывался также и вид на небольшой, треугольником, сквер, разбитый при слиянии улиц. Живая изгородь вдоль всех сторон треугольника, мусорные урны, просторные скамьи, профилем своим предвосхищающие изгиб тела сидящего человека, каштаны… То и дело подкатывали неуклюжие, как динозавры, троллейбусы двенадцатого маршрута, забирали немногочисленных здесь пассажиров и, натужно подвывая, скрывались за углом.

Под этим же окном стоял причудливый особнячок, построенный в начале нашего века, в нем размещалась стоматологическая поликлиника. Самому бы не заплакать, наблюдая сквозь окна, как корчатся в креслах дантистов истерзанные зубной болью несчастные люди. А с каким первобытным страхом таращатся они на жужжащие сверла бормашин. Не исключено, что эти крохотные сверлышки кажутся им отбойными молотками. Зубы Кусова никогда не болели, но стоило ему слишком увлечься наблюдениями, и в деснах начинало противно ныть. Способность воспринимать чужую боль, как свою собственную, — разве это ничего не значит? И разве  э т о  не чувствуется в его, Кусова, рассказах? Неужели не чувствуется?..

Сквер был безлюден. Слева, на улице Рентгена, скребли широкими лопатами дворничихи. Они зычно обсуждали, кто полезет сбрасывать снег с крыши, особенно нажимая на какую-то Настеху, но Настеха, похихикивая, отнекивалась, утверждая, что она «вот нисколечки не терпит высоты». Об этой своей слабости она сообщала как о величайшем достоинстве, как о неопровержимом доказательстве невозможности полезть на крышу.

На улице Льва Толстого, как раз напротив троллейбусной остановки, тормознули коричневые «Жигули» и, примяв подтаявший грязный сугробик, сооруженный дворником, попятились к обочине. Дверца приоткрылась, наружу высунулся шоколадного цвета сапог. Выглянул крупнолицый плечистый парень в модной дубленке явно не отечественного производства. В правой руке парня что-то тонко и остро сверкнуло. Будто бриллиант чистейшей воды стрельнул лучиком.

«Откуда у молодого парня собственный автомобиль и такая дорогая дубленка? — задумался Кусов, испытывая раздражение. — Вот я, не старше же я этого парня, вкалываю, как папа Карло, и за токарным станком и за письменным столом, но о подобной роскоши и мечтать не приходится. Откуда же берутся у таких вот самоуверенных молодцов шальные деньги? Не иначе — мухлюют. Как у них это получается? Растолковал бы кто… Как вообще приходит в голову мысль — брать не свое и при этом хоть бы хны? Не, не вообразить. С этим, наверно, родиться надо, гены особенные иметь, не от таких принципиальных родителей, как его, Кусова, предки вести свое пролетарское происхождение. Да и прежде чем украсть, надо чтобы сошли с ладоней заусеницы и мозоли. А без них-то непривычно как-то…»

«Хоть бы номер протер, растяпа», — неприязненно подумал Кусов, обратив внимание на заляпанный задний номер «Жигулей» — проделки уличных мальчишек.

И — опять же по неискоренимой склонности к умственным комбинациям — Кусов принялся размышлять, а нельзя ли из всего этого выкроить какой-нибудь сюжетец. Ну, скажем, для рассказа с таким вот названием… гм… гм… К досаде, название не находилось. Да и к чертям собачьим все эти названия с сюжетами в придачу.

Устыженный легковесностью своих мыслей, Кусов вернулся к столу, отхлебнул из стакана холодного чая, взглянул на лист бумаги с ответом из редакции, нахмурился и опять подошел к окну. Жизнь внизу уже двигалась поактивнее. Вот прошли две девушки — студентки Первого медицинского института, их не однажды наблюдал Кусов, да и у них под накинутыми на плечи пальто белые халаты.

Протопал бодрый кривоногий старик с могучим псом-лайкой на поводке — этот старик каждое утро в одно и то же время, какая бы ни была погода, прогуливает своего холеного пса. А впрочем, кто кого выгуливает?..

Появились две старушки в старинных меховых шапочках, похожих издали на коробки из черного картона, в старомодных пальто, повязанных поверх теплыми шалями, с допотопными муфтами в руках. Эти муфты заменяют им перчатки. Старушки расцеловались-расчмокались столь пылко, что всякий подумает: не виделись они лет двадцать, а между тем они встречаются здесь каждый божий день в один и тот же час. Время по ним проверять можно. Наверно, они дружили еще с тех достопамятных времен, когда существовали гимназии, сохранив гимназические привычки на всю жизнь, наверно, они, как и шестьдесят — семьдесят лет назад, восторженно щебетали, поверяя одна другой самые сокровенные секреты. Но какие секреты, да еще сокровенные, могут быть в таком — скажем, почтенном — возрасте? И о чем можно щебетать с таким упоенно-заинтересованным видом, встречаясь ежедневно?.. О, загадки поколений уходящих!..

Из стоматологической поликлиники вышла и направилась к остановке троллейбуса стройная красивая девушка в желтой шубке. При выходе из тени на солнце шубка окрасилась нежным розовым цветом, а тяжелые каштановые волосы, оттягивающие голову назад, обрамились легчайшим золотистым контуром.

Кусов откровенно залюбовался размашистым упругим шагом девушки, невольно сравнивая ее фигуру с фигурой своей Тани — увы, не в пользу последней, — и тут же, боковым зрением, заметил, что парень в дубленке вылущился из «Жигулей» и, посмотрев налево-направо, перешел улицу и, распахнув руки как бы для нежданного, но всегда желанного объятия, двинулся навстречу девушке.

«И женщины-то таким ловкачам достаются самые красивые, — подумал уязвленно Кусов и тут же вспомнил свой очередной недавний афоризм, имевший немалый успех в Клубе молодого литератора, куда Кусов изредка заглядывал в надежде пристроить через этот клуб свои произведения: «Самки достаются сильнейшим, а женщины — умнейшим».

Старушки-гимназистки, прервав поток любезностей, который они низвергли одна на другую, зачарованно, предав временному забвению правила хорошего тона, уставились на эту парочку. Ах, ах, ах!!! Да выряди так лесной трухлявый пень, и он зазвучит!..

Кусов поморщился, когда девушка позволила обнять себя, поцеловать в свежую щеку и поцеловала сама. Впрочем, насчет последнего стопроцентной уверенности не было. Возможно, деталь эта была дорисована воображением, а вернее, инерцией воображения — как логически завершающая ритуал такой вот нечаянной — светской — встречи.

«Сейчас он увлечет ее в машину и повезет куда пожелает, — неприязненно, с извечной завистью неимущего к имущему, подумал Кусов. — О господи, господи-и…»

Ему не хотелось оставаться один на один с отзывом из редакции журнала, от которого разило крещенским холодом, с острым разочарованием в своих литературных способностях, с сомнениями звонить Таньке или перетерпеть, с грустным сознанием, что «до получки еще пять ден, а капуста уже не хрустит в карманах». Неужели так вот и пройдет молодость — от получки до получки, от надежды до разочарования, а за молодостью и вся жизнь? Боже правый, не можешь ли ты сделать так, чтобы где-нибудь на проклятом Западе обнаружился дядя-миллионер, доселе неизвестный, и чтобы он — того… или чтобы выпустили бы хоть для пробы одну мою книжечку, составленную из рассказов — тех самых, которые отвергают. Пусть читатели произнесут свой приговор… Но нету чудес, и мечтать о них нечего… Опять послать «SOS» папахен и мамахен? Противно. Двадцать четыре года балбесу, а не может обеспечить себя сносным прожиточным минимумом.

Парень в дубленке, обняв прямые плечи спутницы, о чем-то нашептывал в ее ухо, вывернув свое крупное лицо так, чтобы можно было внимательно обозревать свои тылы. Наличие в этих тылах заинтересованных старушек, похоже, насторожило его.

«Почему они не перейдут улицу и не сядут в машину? Вон идет троллейбус. Они теряют драгоценные минуты».

«А впрочем, ничего не теряют. У таких вот баловней и баловниц фортуны времени на все хватает. Свои личные делишки они умеют обделывать в рабочее время так, будто это их неотъемлемое природное право, покушаться на которое — мелочность и самодурство. И ведь многие толковые мужики пасуют перед такой ясноглазой наглостью. Приходится встречать подобных фифочек обоего пола и на своем родном «Полиграфмаше», приходится. Глаза от них слепнут и мозги дуреют, а что, посоветуйте, с ними делать? Они ж сплошняком активисты, они ж никогда не против, а всегда «за». Они ж на тебя как английские лорды на австралийских аборигенов взирают, ты для них — придаток токарного станка, не более. Хотя вполне возможно, что английские лорды на австралийских аборигенов так и не смотрят, возможно, они смотрят на них вполне нормально…»

Старушки-гимназистки, затаив дыхание и прижавшись одна к другой, упивались созерцанием броской пары. Подрулил троллейбус. И тут произошло неожиданное: девушка решительно направилась к сложившейся вдвое двери. Но парень, косясь на старушек, задержал ее, уговаривая, должно быть, повременить, и троллейбус укатил.

Парень повел свою, явно недовольную задержкой, девушку вокруг сквера, вдоль одной из сторон почти что равнобедренного треугольника. Старушки, спохватившись, очевидно, что они слишком уж отступили от правил хорошего тона, снова углубились в свои бесконечные разговоры. И все-таки парень в дубленке, не переставая уговаривать девушку, упорно следил, не наблюдают ли они. Опасается он их, что ли? Но чем могут быть опасны эти восторженные ископаемые существа?..

Подкатил следующий троллейбус того же — двенадцатого — маршрута. Двери сложились. Девушка, движением плеч освободившись от объятия, упруго шагнула на ступеньку, парень по-свойски хлопнул по ее левому плечу, дверь распласталась, троллейбус, как всегда задрожав от первоначального усилия, двинулся и исчез за углом. Кусову опять показалось, что из руки парня сверкнул острый юркий лучик. Наверно, это работа ключа от машины, того самого, который парень крутит сейчас на указательном пальце, направляясь к своему автомобилю. Но он золотой, что ли, этот ключ? Или бриллиантовый?..

Парень с досадой дернул за дверную ручку, втиснулся в салон. Звук защелкнувшейся дверцы достиг ушей Кусова. Взвыл двигатель. Машина присела на задние колеса, рванула с места и сразу же развила приличную скорость.

«Не понравилось, что не пожелали поехать с тобой? Болезненно реагируешь, когда ущемляют твое самолюбие?.. Влетит тебе от какого-нибудь дотошного гаишника за заляпанные номера».

Вот и все. Одноактная пьеска, поставленная самой жизнью, закончилась. Главные персонажи удалились со сцены, остались второстепенные. Но и они, покорные законам жанра, покидают ее: старушки-гимназистки поднялись со скамьи и степенно зашагали по улице Льва Толстого к Кировскому проспекту. Не иначе, решили подсластить свои увлекательные воспоминания пышками в сахарной пудре и стаканчиком кофе в «Пышечной». Кусов не однажды встречал их там. Сидя за столиком и озираясь на всех входящих, они походили на заговорщиц. Или на закоренелых интриганок. Хотя как выглядят настоящие заговорщицы и тем более закоренелые интриганки, Кусов совершенно не представлял. Но думать так нравилось. И он не мог отказать себе в этом невинном развлечении.

Дворничихи, громогласно переговариваясь, натягивали поперек прохожей части улицы перед домом, в котором жил Кусов, веревку с нанизанными на нее красными лоскутками. Робкая Настеха, кажется, благополучно отнекалась от того, чтобы лезть на крышу, голоса ее не слышно было. С ощущением какого-то тягостного, самому себе непонятного раздражения Кусов отошел от окна и повалился на диван. Он работал сегодня в вечер.

М-да-а… Серо, неудачно складывается жизнь. Но почему? Чего не хватает в его рассказах, что их так упорно отвергают? Право же, они не хуже многого из того, что публикуется в периодической печати, да и в сборниках тоже. Хвалят же его, Кусова, творения в Клубе молодого литератора. Самое-то скверное, что приходится целиком полагаться на мнение дядь и теть из редакций. А если они не понимают его? Как это проверить? Как пробиться к читателю?.. Неужели сказать себе: «можешь — не пиши». Живи себе, как живут миллионы мужчин и женщин, и не тужи. Чем, в конце концов, профессия токаря хуже любой другой?.. Да ничем, конечно, не хуже, зачем вообще так ставить вопрос? Если не хуже, то — сиди и не смей дерзать? Дело не в том: хуже — не хуже…

Обидно только, что упущено столько времени, столько возможностей. Твои сверстники сидят в это время в кафе или пивных барах, прожигают жизнь в дискотеках под руководством всезнающих спесивых диск-жокеев, охмуряют, так желающих быть охмуренными, девочек, удостаивают лицезреть новые кино-шлягеры и выступления рок-групп, шустрят тут, там, здесь, а ты?.. Не сказать ли себе по-умному, что ты не годишься для такого грандиозного дела, как писательство, что ты, увы, начисто лишен такого маленького пустячка, как талант, способностей — слышишь? — и незачем обманывать себя, воображая, что твои писания не хуже многого из того, что публикуют в журналах, да и и альманахах тоже. Хуже! В редакциях не дебилы сидят, специалисты, и они тотчас безошибочно отделяют настоящее от ненастоящего.

Правда, был и успех. Газета «Советский патриот» три года назад опубликовала его очерк о весенних полевых учениях бронетанковых войск Н-ского военного округа, а вернее, о действиях дивизиона тяжелых бронетранспортеров, в котором служил Кусов. Но там материал сам шел в руки, сюжет был предопределен намеченными штабом действиями войск, там свежо было ни с чем не сравнимое ощущение грозной, все на своем пути сметающей атаки тяжелых бронированных чудовищ, были ребята с веселыми, решительными и злыми лицами, был подполковник — настойчивый, беспощадный, изобретательный и коварный, не признающий поражения, — там все было свое, испытанное и пережитое на своей собственной шкуре. А как отлично работалось за письменным столом, как заново все переживалось!..

От размышлений и воспоминаний Кусов утомился даже. Надо вздремнуть. Он сомкнул ресницы, впустив в себя облегчающее ощущение забытья, но внезапно в нем шевельнулось то самое тягостное, самому себе непонятное раздражение, с которым он несколько минут назад отошел от окна. Тяжкая тоска навалилась, будто перед неминуемой бедой. В сознании настойчиво вспыхивала та сцена, которая была разыграна перед троллейбусом. Что-то в ней было не так. Что именно? Все, что было — вот оно, перед глазами. И ничего особенного: встретились два человека, коротко побеседовали, что-то там у них не сошлось в планах и желаниях, расстались…

«Выплюнь ты это из черепушки — это в тебе зависть к более удачливому ровеснику заговорила — и кемарь спокойно. Возмечтай о Таньке. Представь себе, как появится она, если позвонить, как впорхнет в свой махровый халат, который ожидает ее в шкафу, как сварганит черный кофе, как с ногами заберется в кресло, оставленное предками после их переезда в отдельную кооперативную квартиру, как начнет кокетничать, привирать, поддразнивать…»

«А все-таки парень в дубленке разыграл совсем не те отношения, которые на самом деле имелись между ним и той девушкой. И напротив остановки появился не случайно, как изобразил, знал, поди, заранее, что девушка придет в стоматологическую поликлинику.

А девушка ведь не проявила радости, когда он распахнул свои объятия, не без сопротивления ведь с ее стороны он приложился своими губами к ее щеке. Она даже брезгливо передернулась от его поцелуя… Ба, ба, ба! Картинка-то, оказывается, не такая уж и идиллическая, какой воспринята была на первый взгляд… А почему парень не отпустил девушку с первым троллейбусом, хотя она явно тяготилась его обществом, и без заметного огорчения и даже с облегчением отпустил со вторым? Сыграло ли в этом роль, что он убедился, что старушки-щебетушки больше не наблюдают за ними? И почему — и это главное! — он хлопнул девушку на прощание не по плечу, а ниже плеча?..

Разве? Да, да. И тут наличествует какая-то неприятная странность, что-то противоестественное. Что-то тут есть, что-то упаковано — что?..»

Кусов рывком сел, резко выпрямился, помотал головой и возбужденно осмотрелся. Все, как всегда: и книжные полки, и торшер с красным абажуром, и телевизор с пепельницей из плотно сплетенной бересты — подарок Тани, и старинная изразцовая печка с лукавыми чертячьими рожами по карнизу — все, как прежде, и все-таки что-то изменилось. Словно бы налет какой-то замутненности покрыл все, что видели глаза. Мир потускнел. Его необходимо было промыть, очистить от какой-то скверны.

Тоска становилась все беспокойнее. Кусов еще раз заставил в своем воображении девушку упруго шагнуть на ступеньку троллейбуса, а парня в дубленке хлопнуть по ее плечу. Нет, по плечу не получалось, получалось ниже плеча, под левую лопатку, и не хлопал он ее, а совал сжатым кулаком снизу вверх…

Совал — вот что не давало вздохнуть нормально. Ведь девушке могло быть больно, ведь люди, в силу естественного инстинкта, непроизвольно щадят друг друга, стараются при встречах и расставаниях не хлопать по тем частям тела, против которых находятся чувствительные к боли внутренние органы. Даже в драках избегают этого. А если не избегают, то это уже бандитизм, сознательное пренебрежение инстинктом. Почему же молодец в дубленке перешагнул через природный запрет? Или это у него получилось непреднамеренно?..

Кусов еще раз просмотрел внутри себя этот момент. Нет, не случайно. Хотя была попытка придать видимость именно случайности, непреднамеренности. Толчок снизу вверх. Так, Кусов слышал или читал где-то, бьют ножом опытные убийцы. Но ведь в кулаке парня ничего, кроме ключа от машины, не было. Не было? А лучик, сверкнувший как раз перед тем как кулак парня ткнул под левую лопатку девушки?.. И почему его поведение после того, как он подсадил ее в троллейбус, явно изменилось? С какой самоуверенностью любимца удачи перешел он улицу в первый раз и сколь озабочен был во второй. Потому, что был дан поворот от ворот? Вряд ли поэтому… И машина сразу же развила высокую скорость, будто получила здоровенного пинка в задний буфер…

А что же произошло там, в троллейбусе? Снова и снова складывались и раскладывались двери — до тех пор, пока Кусов в точности, со всей возможной неопровержимостью не удостоверился, что сразу же, как дверь захлопнулась, девушка прислонилась к ней всем своим телом, будто чем-то необычайно ошеломленная и от того моментально обессилевшая. На пассажиров троллейбуса она, должно быть, произвела впечатление счастливой, обмершей от нахлынувшего на нее порыва всепоглощающего счастья, женщины. Так, кстати, подумал в тот миг и сам Кусов. Но не теперь. Теперь он думал несколько иначе. Теперь он почти уверен был, что в тот момент, когда дверь троллейбуса закрылась, девушка уже была мертва.


В окне засновали какие-то тени сверху вниз, и Кусов не сразу догадался, что это падают сбрасываемые дворничихами с крыши пласты снега.

Кусов подошел к окну и с опаской посмотрел вниз. Сквер жил своей обычной, ничем не примечательной жизнью. Но Кусову он уже не казался обычным. Так не кажется обычным дом, в котором некогда жили знаменитые люди. Незримое их присутствие придает дому некое обаяние, сообщает многослойность текущему бытию. Срой этот дом, построй на его месте новый, и в духовной структуре города произойдут необратимые изменения. Ибо город — это не только дома и улицы, это еще и память о людях, населявших его.

Опять прошли две девушки-студентки в накинутых на белые халаты пальто, возвращался кривоногий старик с выгулянным псом-лайкой, рабочие-оформители вывешивали на том корпусе Первого медицинского института, перед которым пятнадцать минут назад останавливались коричневые «Жигули», полотнище с какими-то призывами.

Вернулись в сквер старушки-гимназистки. Промчалась, завывая сиреной и усиленно работая синей мигалкой, «скорая помощь». Не туда ли, не по маршруту ли двенадцатого троллейбуса она спешит?..

Кусов провел ладонями по одеревеневшему лицу, заглянул в зеркало. Глаза-то какие обалделые, да и весь облик оставляет желать лучшего. Но тоска каким-то таинственным образом разрядилась, пошла на убыль. Надо позвонить Тане. Пусть приедет, что-нибудь сообразим.

Кусов направился в коридор к телефону, но с полпути вернулся. Возникла гнетущая уверенность, что если он позвонит сейчас Татьяне, то совершит какую-то непростительную гнусность. В отношении кого? Да той девушки, которую он оставил в троллейбусе с выражением смертельного шока на застывшем лице.

Но почему, черт возьми, девушка обязательно должна быть убита, да еще в такое время, среди ясного утра, чуть ли не в центре Ленинграда, в троллейбусе, полном пассажиров?.. Ну не в полном. Пассажиров, как помнится, было немного, и все, надо полагать, старушки. Старушки ленинградские вышколены необходимостью ездить по своим делам между часами «пик».

Если девушка и в самом деле убита, то все становится предельно ясным: парень знал, что девушка зайдет в поликлинику и, как бы случайно, оказался в этих краях. В его голове замысел убийства, которое необходимо скрыть. Парень разыгрывает, как по нотам, сцену нечаянной встречи, уговаривает девушку поехать с собой, зная, очевидно, что она не согласится, и подсаживает в троллейбус, но не в первый, а во второй, потому что за посадкой в первый наблюдали старушки-гимназистки и конечно же они могли что-то заметить. В момент посадки девушка была убита, и парень, чтобы не выдать себя, напустил беспечный вид. Но нервы все же не выдержали — вот почему так рванулась машина. И номера залеплены снегом тоже не случайно: маскировка, а если ГАИ придерется, можно сослаться на мальчишек. Все детально продумано, все четко исполнено.

Но чем он убил? Что это за лучик, дважды сверкнувший из кулака парня? Что лучик отражался не лезвием ножа — очевидно. Ключом? Но ключ ведь не нож, его не вонзишь под лопатку, им не проткнешь прочную эластичную кожу шубки.

И вдруг Кусов ощутил, как под левую лопатку его вошло что-то холодное, тонкое и острое. Как игла. А вернее — шило. Да, это было шило: стальное, прекрасно заточенное, ровно такой длины, какая была нужна. Во рту появился привкус крови. Кусова как бы удивил внезапный укол, он вздрогнул и вытянулся всем телом, как бы стремясь навсегда зафиксировать его в таком положении, как бы прилагая отчаянные усилия удержать в нем жизнь. Троллейбус, подрагивая при переключении на разные скорости, продолжал свой путь, а холодеющее тело Кусова продолжало стоять, и только на повороте, выполненном троллейбусом довольно неуклюже, оно подломилось в коленях и рухнуло вниз…

Лицо покрылось липким потом, не хватало воздуха, а под левой лопаткой саднило. Пошатываясь, словно он все еще мысленно ехал в троллейбусе, Кусов выбрался из комнаты в коридор и прокрался к телефону, стоявшему на облезлой тумбочке у входа. Почему-то Кусова страшила встреча с любым из соседей. Но квартира, шумная вечером, сейчас молчала.

Кусов набрал номер милиции и, прикрывая ладонью рот, стыдясь и как бы уже заранее извиняясь за возможную нелепость, осведомился, не случилось ли в троллейбусе двенадцатого маршрута в течение ближайших тридцати — сорока минут убийство девушки девятнадцати — двадцати лет. Дежурный как-то странно помолчал, переключил какие-то тумблеры, затем ответил:

— Да, случилось.

Ответ этот настолько сокрушил Кусова, что вместо того, чтобы сообщить дежурному обо всем, что было ему известно, он пробормотал: «Спасибо» — и положил трубку.


Он вернулся в комнату и ничком улегся на диван. Мелкая, как при сильном ознобе, дрожь трясла его. В душе было пусто, будто ее продули сквозняком. Но нестерпимее всего — этой прекрасной девушки уже нет и больше никогда не будет. Хоть ты тресни. Что привело ее к такому безобразному концу? Как узнать про это? Как понять все?.. А  т ы-то, что за зверюга? Ведь предусмотрел даже и то, что после укола шилом жертва какое-то время продержится на ногах, что не сразу поднимут тревогу. И этого времени вполне достаточно, чтобы впихнуться в машину, рвануть и через минуту-другую затеряться на шумном Кировском проспекте.

Кусов вскочил с дивана и подбежал к окну. Внизу снегоочиститель подбирал захватами снег, сброшенный с крыши, переправляя его в кузов самосвала. Блуждающим взглядом, не понимая, для чего он очутился у окна, Кусов нетерпеливо обозрел сквер и тут догадался, что ищет старушек-гимназисток. Ему совершенно необходимо было увидеть их. Зачем? Он и сам бы не ответил — зачем.

Старушки-гимназистки толклись у будки телефона-автомата. Они выглядели возбужденными и одновременно растерянными. Неужели и они заподозрили что-то и теперь решают, как быть: звонить или не звонить в милицию. Странно, но Кусов несколько успокоился, увидев старушек. Они все-таки втиснулись в телефонную будку, набрали номер, судя по двум коротким прикосновениям — 02, обе приникли к трубке. А из будки вышли удрученные, что говорится, в воду опущенные. Должно быть, их сразил тот же ответ, который минуту назад сразил Кусова. Какую-то теплоту и признательность к этим созданиям, заплутавшим во времени, ощутил в себе Кусов. Значит, и они усомнились в правдивости той сцены, которая была разыграна перед троллейбусом.

Какое-то беспокойство закопошилось в душе Кусова. Мир не стал более светлым, все еще нуждался в том, чтобы его очистили от какой-то скверны. И сделать это должен был он, Кусов. Слово — вот тот волшебный скальпель, которым можно прооперировать что угодно — хоть язву, а хоть опухоль. Для себя, не для журналов и даже не для Клуба молодого литератора. Бог с ним, с клубом. Пускай себе взрослые дяди усердно изображают отеческую заботу о становлении молодых дарований, а молодые дарования не менее усердно — старательных и благодарных учеников — не для них. Для той девушки. Должен же хоть кто-то понять, что сталось с ней, почему она, такая красивая, словно нарочно созданная, чтобы радовать всякого, кто на нее ни посмотрит, должна была умереть? Во имя чего такая бесценная жертва?..

От входной двери до комнаты Кусова донесся резкий властный звонок, отвлек от намерения усесться за стол, взять ручку и придвинуть к себе стопку чистой бумаги, Кусов выскочил в коридор, подбежал к двери и, оттянув курок замка, резко распахнул ее. В проеме двери стояли трое крепких мужчин с цепкими, моментально все оценивающими глазами. Кусов тут же сообразил откуда они.

— Вы по моему звонку? — убито спросил он, страдая, что теперь ему надолго придется оторваться от стола, от стопки бумаги.

На него посмотрели с любопытством, словно ожидали увидеть совсем другого, должно быть, более солидного, человека.

— А это вы звонили?

— Да, я. Как вы меня разыскали? Я же не оставил вам своих координат.

— Ну, узнать адрес по телефону — пустяки.

— Но я же и телефона не оставил! — упрямился Кусов, сам не понимая почему и загораживая проход в квартиру.

— Да позвонили же… Пройти разрешите?..

Заранее извинившись за беспорядок, Кусов провел мужчин в свое логово. По пути он осторожно поинтересовался, чем была заколота девушка. При этом его покорежило — он представил себя в шкуре убийцы. Ничего более омерзительного, чем это, он не испытывал еще в своей жизни.

— А вы не знаете — чем? — чуть недоуменно спросили у Кусова, и он с необыкновенной чуткостью к любому слову ли, жесту ли, неожиданно ощутившейся в нем, понял, что эти люди, возможно, его же и полагают убийцей. «Убивцем», — вдруг поразило древнее слово. Убивцем, решившимся на повинную. Он едва не разразился злым и радостным смехом. Все кипело внутри его, подначивало, звало к какому-то немедленному и активному действию. Он спросил настойчиво:

— Шилом?

— Так точно.

— Я так и знал. Ах, он сволочь! Ну, погодите же!..

На него взглянули как на чокнутого. Он поведал им все: как стоял у окна, потрясенный очередным отказом из редакции, как появились в сквере старушки-шепотушки («да вон они и сейчас там и даже, кажется, тоже вам звонили»), как подкатили коричневые «Жигули», как из стоматологической поликлиники вышла удивительно стройная девушка с тяжелыми каштановыми волосами… А номера у автомобиля были заляпаны снежками. И антенна верхним концом притянута к нижнему, этак пижонски сложена вдвое наподобие жокейского хлыста…

Затем Кусов наблюдал, как фотограф снимал отпечатки протекторов коричневых «Жигулей» на примятом сугробике у поребрика, как что-то уточнялось и измерялось, слушал, как старушки гимназистки, вежливо поправляя одна другую, подробно излагали почти то же самое, что изложил он несколькими минутами раньше, слушал и наблюдал, но пребывал при этом как бы в совершенно другой реальности, в другом измерении. Что-то слоилось, исчезало и наплывало перед глазами и в душе, никак было не уловить что-то… Кем была  о н а? А  о н?.. Какое бы счастье принесла  о н а  в дом какого-нибудь нормального парня… Ах, не то, не то-о!..

Надо бы поскорей за стол. Пусть начнут действовать и говорить персонажи. Только словом можно докопаться до истины. Только им, и ни чем иным. Сперва было слово. Слово одухотворило дело. Только одухотворенное словом дело имеет смысл.

Кусов не очень хорошо помнил свое пребывание в милиции. В пути старушки-гимназистки очень беспокоились, чтобы не стеснить его. В кабинете следователя Кусов подробно отвечал на все вопросы, но посматривали на него почему-то странновато. Нестерпимо хотелось домой, придвинуть к столу стул, сдвинуть на край посуду, зажать между пальцами карандаш… Будь что будет. И исключительно для самого себя. Очистить душу, восстановить в ней пошатнувшееся равновесие, утолить сострадание…

…Но сегодня ему работалось так, как работалось нечасто. Как тогда, когда он писал очерк о весенних учениях, об атаке своего дивизиона. Время от времени он вставал, подходил к окну и смотрел вниз. Сквер, живший в воображении Кусова напряженно и загадочно, выглядел скучно и бесцветно. Но кто знает, каких вещей насмотрелся он на своем веку. Назначают же именно в этом сквере свои ежедневные свидания старушки-гимназистки. Воспоминания о каких событиях бесследно канут для них, приди кому в голову убрать этот сквер?..

— Ну, погоди же! — неизвестно кому грозил Кусов и торопливо возвращался к столу.

Дворничихи, очистив крышу от снега, спустились вниз. Опять зазвучал смех и голос робкой Настехи…


1978 г.

ЧУБУШНИК ЛЕМУАНА

Так хорошо было проснуться в родительском доме: ни грохота тягачей и грузовиков за тонкими железобетонными стенами офицерского дома в военном городке, ни на полную мощность включенного радиоприемника, ни бесцеремонного откашливания мужа, ни раздражающего шарканья его шлепанцев. Тишина глубокая, плотная, не в день и не в два устоявшаяся, с непривычки слегка тревожила, вызывала ощущение заброшенности, ненужности. Собственно, от этого ощущения Ирина Петровна и проснулась. Квартирные звуки — капли из слабо зажатого водопроводного крана, вкрадчивое потрескивание спиралей в электрических лампочках, бормотание охлаждающегося пара в батареях отопления — лишь усиливали это ощущение.

Да, хорошо проснуться в родительском доме. Даже и после того, как у тебя был уже свой собственный дом. А теперь его нет. Жизнь как бы отбросила тебя на двадцать лет назад, на исходные рубежи, опять поставив перед тобой тот же неумолимый вопрос: ну, а что же дальше? — а у тебя нет уже ни неотразимого обаяния, ни ликующего здоровья, ни быстрого, как бы самого себя обгоняющего тела, ни — главное — той непоколебимой уверенности, что все пойдет так, как захочешь — стоит только решить. Годы перевалили за сорок. Не так давно, но перевалили, и ты не молоденькая девчонка, а обманутая жена.

Заброшенность и ненужность. И опустошенность, будто все из души выгребли. И простенькое заманчивое желание жить как будет житься: устроиться на спокойную работу, смотреть новые фильмы, коротать вечера перед телевизором, ходить в гости к подругам (желательно, к таким же одиноким) и принимать их у себя, стареть и незаметно вообще сойти на нет.

А почему бы и не так? По-разному ведь живут люди, кто как зарабатывает и съедает свой хлеб. Жизнь одних от начала и до конца наполнена событиями — большими и малыми — успевай только поворачиваться. У других же она бедна ими, течет вяло и ровно, и если это течение неожиданно прерывается, то, оглянувшись, и вспомнить нечего.

Ну что, в самом деле, есть вспомнить офицерской средней жене? (Средней потому, что майорской.) Ее муж, теперь уже бывший, так сумел поставить себя, что ей даже не довелось, в отличие от своих подруг, таких же, как и она, офицерских жен, поколесить по стране, повидать Север и Юг, Восток и Запад. На праздничных застольях ей не приходилось кричать кому-нибудь:

— А помните, как однажды в Туркмении?.. — или: — А вот когда мы служили на Сахалине!..

Для нее все те двадцать лет были почти одинаковы, и только последний, когда она узнала, что муж изменяет ей, резко выделился из обычной череды — недоумением, обидой, горьким, саднящим душу вопросом: за что?.. Отчаянными попытками убедить себя, что все это чепуха, что ничего такого не было и быть не могло и что соседка по лестничной площадке капитанша Анна Васильевна нарочно сталкивает ее, Ирину Петровну, с мужем, сообщая ей, что заведующая гарнизонным продмагом Вера Ходункова в открытую хвастается, что майор Неплохов вот-вот бросит свой «гербарий» — так Вера прозвала якобы худеньких Ирину Петровну и ее дочь Катю — и переедет со всей обстановкой к ней.

Кошмарный был год. С ночными бесконечными разговорами, когда она, приглушив все, что творилось в душе, умоляла мужа сказать всю правду, какая бы горькая она ни была, а он только усмехался и с любопытством, как на чужую, смотрел на нее, отчего она догадывалась о правоте Анны Васильевны, но не желала сознаться в этом. С неистовыми взрывами исступленной любви к нему и тяжелой, изнуряющей ненависти. С округленными страдающими глазами дочери и, наконец, с откровенным, как обухом по голове, признанием мужа. С самоуговорами смириться, оставить все так, как есть: не я, мол, первая, не я и последняя, все мужчины такие, если не ради себя, то ради дочери. С мучительно, но неукротимо вызревающим равнодушием к мужу, к тому, что уже прошло, и к тому, чему предстояло еще быть. Ничего становилось не жаль. Жалко было только, что канула молодость. Пообещала что-то, чем-то поманила и исчезла. Отстала незаметно где-то, а где — и не вспомнить. Хотелось, правда, как-то перечеркнуть те двадцать лет — теперь уже постылые. Но сорок лет — это сорок лет…

И к тому же дочка все еще живет с отцом. На семейном (о, господи!) совете решено было, что она завершит свое среднее образование в той самой школе, в которой она его начала.

Родители Ирины Петровны — потомственные преподаватели иностранных языков — занимали тихую, тесноватую и темноватую, но неотразимо уютную квартиру на спокойной, отдаленной от суетного центра, улице профессора Попова. Отец умер так давно, что Ирина Петровна и помнила-то его смутно, как сквозь туман или как мутное, непроницаемое для звуков стекло, даже фотографии с пожелтевшими от времени, крошащимися краями не помогали вспомнить его более отчетливо. Мать же, бойкая, подвижная, восторженная, во все, что ни говорят и ни пишут, верящая старушка, еще жила и даже преподавала. Не в институте, не в техникуме и не в школе. Ее приглашали в частные дома — давать уроки отстающим ученикам и ученицам. Сметливая, наблюдательная старуха неизменно впадала в ужас от нашего низкого, почти примитивного уровня преподавания языков в школах. Сплошная самодеятельность, обучение наобум, как бог на душу положит. Но каждая учительница, с кем ни побеседуй, уверена, что только она, и никто другой, владеет тайной правильного произношения, и это-то сильнее всего выводило из себя опытного, видавшего виды преподавателя.

Впрочем, чего иного можно ожидать от «француженок» или «англичанок», если они лишены возможности общаться на избранных ими для преподавания языках с хозяевами этих языков. Канули в прошлое времена, когда поездки «инъязычников» за границу всячески поощрялись. А у школьников, у этих задерганных, не понимающих, за что они подвергаются таким мучениям, мальчишек и девчонок, у них какие перспективы? Промчаться раз в жизни «галопом по Европам» в составе какой-нибудь туристской группы?.. Так для какого рожна, спрашивается, им языки?..

Ирина Петровна унаследовала таланты родителей: свободно говорила, читала и писала на четырех — французском, английском, немецком и испанском — языках, и в НИИ, где она работала лаборанткой, переводила на русский статьи из зарубежных научных журналов.

О, родительская квартира — тихая и надежная пристань! Еще не известно, решилась ли бы она, Ирина Петровна, так круто изменить течение своей жизни, если бы не была уверена, что здесь ее примут, успокоят и выходят, если бы не шмыгала тихой беленькой мышкой ее старенькая мать. Всю-то жизнь она прокопошилась со своими языками, ни от кого ничего не брала, зла не делала, незаметной была, и кажется, что она и в самом деле превратилась в мышку, в деятельную, неунывающую, но мышку, — но почему же при взгляде на нее не возникает даже намека на скорбное ощущение о напрасно прожитой жизни? Напротив. Возникает уверенность, что если кто и жил по-настоящему, так это она, эта старомодная старушка, обожавшая пользоваться допотопными шляпками с перьями и вуальками, шалями и даже лорнетом. В лорнет она пристально и строго рассматривала изысканно завершенные цветы-камнеломки в цветниках Ботанического сада, который посещала каждый день…

Ботанический сад. Он был рядом, по другую сторону дома, через улицу. Вот куда стоит пойти в теперешнем бесчувственном, амебном состоянии. Еще вчера, по приезде из военного городка, Ирина Петровна подумала об этом. Поманило что-то из давнего, почти забытого, смутило душу.

Выпив чашку крепкого ароматного чая — только дома и получался такой вкусный чай, — Ирина Петровна надела легкий светлый плащ, поправила перед большим, в рост человека, зеркалом пышные еще, каштановые волосы, очень серьезно переглянулась со своим отражением и вышла на площадку. Старый, поскрипывающий и вздрагивающий лифт спустил ее с пятого этажа на первый.

Стоял тихий, серенький, теплый день середины мая. Пахло влажной землей, клейкими листочками тополей, сыростью — сеялся, как сквозь самое мелкое ситечко, обыкновеннейший, добродушнейший ленинградский дождик.

Ирина Петровна направилась было к центральному входу, чтобы, купив входной билет, миновать величественный Главный корпус и углубиться в заднюю часть Ботанического сада с его уютными аллеями, маленькими прудами и горбатыми мостиками, с горкой, увенчанной беседкой, но тут ей вспомнилось, как еще школьницей, а затем и студенткой она вместе с подругами (и не только с ними!) проникала в сад через лазейку в ограде со стороны Карповки, тогда еще грязной, не забранной в гранит речонки, и решила теперь повторить то, что когда-то казалось ей само собой разумеющимся.

Но увы: вокруг сада была сооружена новая крепкая ограда. Навсегда исчезла та лазейка, в которую можно было нырнуть от любых житейских огорчений. Нырнуть и очутиться в зеленом раю, где щебечут птицы, отблескивают, как зеркала, темные пруды и где никто и никогда (кроме разве дежурного милиционера, но его так легко разжалобить) не достанет тебя.

Но не могло же такого быть, чтобы не оказалось вообще никакой лазейки. Или нынешняя молодежь не так предприимчива и дерзка, как та, которая давно повзрослела и остепенилась? По-настоящему разволновалась Ирина Петровна, шагая вокруг Ботанического сада и внимательно изучая решетку. Справа наплывали на нее запахи масляных красок, бензина, скипидара и подгнившего подопревшего железа — вся Карповка забита была личными катерами. Возбужденные хозяева готовили свой юркий флот к летней навигации.

Ага, вот она, милая! Умно, тонко сработана. Металлические прутья оттянуты так деликатно, что незаинтересованный взгляд и не отличит этот зазор от других, не нарушенных, зазоров. Не ударила лицом в грязь нынешняя молодежь!..

Забыв осмотреться, Ирина Петровна шагнула к лазейке, легко продвинула в нее свое поджарое тело и очутилась в зеленом сумраке Ботанического сада… перед молоденьким милиционером, зачарованно таращившим на нее свои мальчишески наивные глаза.

— Извиняюсь, — сказала Ирина Петровна и полезла обратно.

Все так же тараща на нее глаза, милиционер задумчиво поднес к пухлым губам свисток и уже надул щеки, но Ирина Петровна остановила его.

— Ради бога не надо! — попросила она, вернувшись обратно в сад. —Возьмите штраф, выпроводите меня вон, только не свистите!

— А такая… представительная дама, — упрекнул милиционер и вдруг смягчился: — Ладно уж. Гуляйте на здоровье. Будете выходить, купите билет? Не подведете?.. Здравия желаю…

И приложил ладонь к козырьку молодцеватой фуражки. Машинально Ирина Петровна сделала то же самое и тут же сообразила, что поступила нехорошо, неблагодарно. Она растерялась, засуетилась, заизвинялась и, наконец, углубилась в одну из поджидавших ее аллей.

Дорожки и лужайки были заботливо подметены, а земля под деревьями разрыхлена граблями, и в саду уже дружно и напористо зеленела ласкающая глаз молодая трава.

Аллеи были короткие, и Ирина Петровна неспешно переходила из одной в другую. Легко стало и не думалось ни о чем. Ни о загубленной, как казалось, жизни, ни о том, что будет дальше, ни даже о дочери… Но то, далекое, девичье, что было вызвано лазейкой, все же шевелилось, волновало и тревожило. Давным-давно среди этих дубов, кленов и лиственниц случилось что-то такое, что просило вспомнить о себе, вспомнить и, быть может, посмотреть на него другими глазами, не так легкомысленно, как тогда, когда ей было всего лишь девятнадцать, ну от силы двадцать лет и когда этот небольшой парк на полном серьезе казался ей одним из самых удивительных, самых надежных вместилищ счастья. А какие голубые туманы пронизывали его ранними утрами и каким пронзительным холодком тянуло с Большой Невки…

Но что же беспокоило ее, что?.. Что-то, связанное с Эмилем. Но что? Никак не ухватить, никак не вспомнить. Да и, признаться честно, не хотелось вспоминать, стыдно чего-то было. Будто бы соглашалась взять то, что когда-то было отвергнуто напрочь…

Нет, Эмиль-то всегда — теперь уже незачем скрывать это — присутствовал в ее жизни. Бывало, что она забывала про него, не вспоминала месяцами, а то и годами, и все-таки жило в ней то, что она, будучи причастной к науке, называла «эффектом Эмиля».

Какие честные, доверчивые и преданные были всегда его глаза, невозможно вспомнить без улыбки. И нижняя челюсть слегка опадала перед тем как он начинал говорить. Она даже передразнивала его в этом, но он никогда не обижался. Он вообще, кажется, лишен был способности обижаться.

Эмиль, Эмиль, — как часто подшучивала она над его смешным, как ей казалось, именем, — где ты сейчас? Счастлив ли? Почему ты оказался тогда таким робким?..

Лет шесть назад одна, случайно встреченная на Московском вокзале, школьная подруга сообщила, что Эмиль жил в Перми, работал режиссером на студии телевидения, что разошелся с женой, выпивает. «Закладывает», выразилась подруга. А не так давно, год-два назад, Ирина Петровна краем уха слышала, будто Эмиль опять перебрался в Ленинград. Но, выбитая из колеи своими семейными неурядицами, она не поинтересовалась, правда ли это. Да и не хотелось никому, а Эмилю тем более, показывать свои болячки.

Как он вломился к ним со своею маленькой, чванливой, беременной женой! Это случилось через три… нет — четыре года после того, как она, Ирина Петровна, вышла замуж, и у них с Неплоховым все еще было так хорошо, так благополучно, что и предположить невозможно было, что когда-нибудь станет плохо.

Эмиль опекал свою жену, любовался и гордился ею, но Ирина Петровна, тогда еще просто Ирина, безошибочно почувствовала, что все это он делает для того только, чтобы как-то уколоть ее, показать, что и он счастлив в личной жизни, да, счастлив. Но он не был счастлив, а только уверял себя в этом. Как можно было быть счастливым с этим смазливым существом, возомнившим себя подругою будущего великого человека, и оттого капризным, кокетливым, назойливым и бесцеремонным?.. До щемящей сердечной боли Ирине Петровне стало тогда жаль Эмиля, и в ней  о п я т ь  мелькнуло какое-то горькое раскаяние, ощущение какой-то нелепой ошибки — кого? В чем?..

Первый раз это ощущение коснулось ее в тот вечер, когда кончилась надоевшая свадьба, и она, смертельно уставшая, сбросив фату и подвенечное платье, свалилась в постель и долго в полусонном состоянии ждала Неплохова, и он пришел, и, радостно сияя глазами и сунув руки под одеяло, где трепетало и горело ее тело, удовлетворенно сообщил, что подарков гости нанесли столько, что стоимость их перекрыла расходы на свадебный стол…

Только сейчас, через двадцать лет, в этой безлюдной и туманной аллее волна омерзения и стыда облила Ирину Петровну с ног до головы. Все правильно в том, что случилось потом, после этой ночи! Все! Все! Все!.. Иначе и не могло быть. Все кончилось тем, чем должно было, обязано было кончиться. И незачем искать какие-то тонкие для себя оправдания, винить кого-то, кивать на веяния века. Двадцать лет назад своими руками был подписан приговор своему будущему, и приговор этот абсолютно справедлив.

Дождик сеялся как запрограммированный — не усиливался и не выказывал желания прекратиться. Он освежал разгоряченное лицо, его смутный шелест в молодых листьях деревьев успокаивал, настраивая на неторопливый лад, на неспешные размышления. Легко дышалось.

Из свежей лоснящейся травы выглядывали таблички с названиями видов деревьев и кустарников, хорошо прижившихся в земле Аптекарского острова. Одно деревце чем-то сразу же привлекло к себе внимание Ирины Петровны.

— «Плакучий ильм», — вслух прочитала она, и тотчас же в ее голове высветился один из радостнейших эпизодов ее жизни. Она вспомнила все.

Однажды — подумать только: двадцать один год назад! — они бродили с Эмилем в этом парке, и их застал внезапный, сокрушительный, шальной ливень. До беседки было неблизко. Да и в ней толпились люди, а им, Ире и Эмилю, хотелось быть только вдвоем. И на свое счастье они увидели рядом необычное деревце, ветки которого пластами ложились одна на другую, образуя прочную кровлю из ребристых, как бы мелко гофрированных листьев, под которую они и нырнули.

— Плакучий ильм, — сказал тогда Эмиль и добавил: — Погоди. Пройдет дождь, и я покажу тебе чубушник Лемуана.

Сказав это, он посмотрел на нее, а она на него, и они вдруг так крепко прижались друг к другу и так… поцеловались, что было просто невероятным, что после этого ничего не случилось: не заплясали деревья, не запели пруды, не засияло солнце…

И вот теперь дальним эхом простые слова Эмиля отозвались в ее душе. Ирина Петровна долго смотрела на деревце, приютившее их под своей незатейливой кровлей двадцать один год назад. Как изменилась она за эти годы! Как, должно быть, изменился Эмиль! А деревце почти такое же…

Как-то так получилось, что она долгое время считала себя непривлекательной, гадким утенком, «ни кожи, ни рожи», как уверяла дворничиха их дома, жалеючи ее, и внимание парней, которое они с некоторых пор стали оказывать ей, не только смущало ее, но и казалось оскорбительным, потому что представлялось незаслуженным. А снисхождения к себе она терпеть не могла.

Но однажды она выскочила после купания в ванне в прихожую за махровым халатом, забытым на старом трухлявом рундуке, и вдруг заметила в зеркале трогательно худенькую, гибкую и вкрадчивую девчонку такой невероятной прелести, что не сразу и сообразила, что та, которая в зеркале, и эта, что ошеломленно тянет к себе халат, — одно и то же.

С того памятного дня пестрая, взволнованная свита поклонников сделалась для нее так же естественна и необходима, как еда, сон, воздух, как зимние поездки в Кавголово и летние в Солнечное, как уединение с закадычной подружкой Верой в какое-нибудь уютное кафе-мороженое, приютившееся в полуподвале тихой безлюдной улицы, как многое и многое другое…

Какие только парни не увивались вокруг нее: и простодушные весельчаки, и ранние пессимисты, и загадочные, скептически настроенные молодые дарования… — как они распускали перед нею свое оперение. И как оскорблялись, когда вдруг, из каприза, она давала им поворот от ворот. Впрочем, не из каприза, нет. Она всегда безошибочно чуяла, который из них должен был вот-вот исчезнуть, разочарованный ее небрежением к нему, исчезнуть, чтобы в других компаниях устраивать свое счастье или несчастье. Постоянным оставался один Эмиль. Но он стал таким привычным, что трудно было вообразить, будто с ним можно сделаться счастливой раз и навсегда.

Позже других появился он, Неплохов, молоденький лейтенантик с круглыми, как у совки, цепкими глазами. Он то и дело передергивал плечами, словно ему было тесно в кителе, и проверял, все ли пуговицы застегнуты. Не вспомнить даже как, при каких обстоятельствах он появился. Появился, и все тут. Но она сразу почувствовала: у этого — хватка.

И хоть она, Ира, храбрилась перед собой, уверяя, что стоит ей мизинчиком шевельнуть — и этой совки не будет, но в глубине души уже знала, что у нее не достанет на это ни сил, ни воли, а главное, и ни желания вырваться из этой хватки. С ним спокойно было. Можно было не думать о том, что будет завтра, передоверить эти заботы ему.

С ним можно было не играть, а не играть она не могла. Нужно было хоть как-то умаслить свое протестующее самолюбие. И она принялась изматывать терпение лейтенантика. Зная, что он прижимист, ей ничего не стоило пожелать вдруг пойти в ресторан и встать из-за стола сразу же после того, как было подано первое блюдо.

А стычки с милиционерами?.. Ей нравилось, отойдя в сторону, с каким-то мстительным и холодным удовлетворением наблюдать, как Неплохов, бледнея и заикаясь, объясняется с милиционером, как, обливаясь густым румянцем и хмурясь, пихает руку в карман за кошельком заплатить очередной штраф.

Он умел уладить конфликты, умел угодить, замять и загладить.

Попутно с ухаживанием за ней он уверенно и обстоятельно устраивал свои дела: накрепко зацепился за Ленинград, отреставрировав разбитую в аварии машину начальника гарнизона, копил деньги на свою машину, встал в очередь на кооперативную квартиру…

Словом, старался. И у него получалось. За год он, наверное, умел вернуть к жизни больше покалеченных частных автомобилей, чем любое государственное автопредприятие, оснащенное всей необходимой ремонтной техникой и запчастями. И, признаться, старался не для себя только. Чего хорошего вышло бы из того, если бы он привел свою молодую жену не в уютную, хорошо обставленную квартиру, а в коммунальную, битком набитую людским гомоном и кухонными запахами трущобу?.. И так ли уж ей хотелось терять лучшие годы в песках Туркмении или на гнилых берегах далекого Сахалина?..

Ирина Петровна удивилась и испугалась тому неожиданному направлению, которое приняли ее раздумья. Впервые за прошедший год она подумала о муже без злости, без желания видеть в нем только плохое. Неужели эти влажные аллеи, это скромное деревце о гладким черным стволом размягчили ее душу?.. Нет, нет, Неплохов — подлец. Он надсмеялся над самыми святыми ее чувствами, а то, что он предложил ей остаться навсегда хозяйкой их квартиры и совместно нажитого добра, — так это показное великодушие, верный расчет, что она откажется. И она ведь отказалась: какой смысл жить одной, без мужа, в военном городке, слушать сплетни капитанши Анны Васильевны и других офицерских жен, ежедневно видеть торжествующую Веру Ходункову…

Ирина Петровна испугалась еще больше — впервые за минувший год заведующая гарнизонным продмагом представилась в ее воображении не разбитной вульгарной бабенкой, а спокойной и доброжелательной, миловидной молодой женщиной.

«Да что это со мной? — возмутилась Ирина Петровна. — Что за самоуничижение? Что творится со мной?»

Но что-то уже нахлынуло, не удержать было. Хотелось уличать не мужа, а себя, и испытывать от этого странное, но острое удовлетворение. «Ах, округлые страдающие глаза дочери?! Ложь! Красивые слова, чтобы как-нибудь облагородить свою беду. Дочь любила отца, уважала. И жалела, должно быть, что мать не слишком-то щедра была на ласку к нему. Ах, Катька, Катька, много ты понимаешь!..»

Ирина Петровна быстро пошла в глубь аллеи, свернула в другую, обошла вокруг пруда, на дне которого лежали коричневые пласты прошлогодних листьев. Надо уходить отсюда. Уносить ноги. Воздух этого парка обезволивает. Нельзя так вдруг, по какому-то нелепому наитию, признать, что не все с этим разводом так просто, так очевидно.

Расстроенная и утомленная Ирина Петровна направилась мимо оранжерей и цветников к служебному выходу, но, вспомнив о билете, повернула к Центральному.

Все-таки хорошо, что она побывала здесь. Как-то по-другому, не так трагично стала смотреть на свое несчастье. От того, что на роду написано, никому еще уйти не удалось, вспомнилось ей любимое изречение дворничихи, той самой, которая когда-то считала ее некрасивой.

Только в лифте Ирина Петровна спохватилась, что забыла найти и посмотреть чубушник Лемуана.


Мать уже была дома. Впустив Ирину Петровну в квартиру, она принялась бегать из комнаты в комнату, явно чем-то выбитая из колеи и бросая на дочь встревоженные, боязливые взгляды. «Что-то произошло в мое отсутствие, — догадалась Ирина Петровна. — Что-то случилось. Не дай бог — с Катей».

Но почему-то подумалось, что Катя и не заболела и не попала под автомобиль, а случилось с ней совсем другое, куда более страшное…

Что представляло из себя это страшное — мелькало в голове, но Ирина Петровна не смела оформить его как мысль… Как признаться себе, что дочь может и не появиться в этой квартире, навсегда остаться с отцом?.. А если это произойдет, то что же… выходит, она, Ирина Петровна, зрелая сорокалетняя женщина, обманывала себя, тешила красивыми, но мнимыми страданиями?.. Нет-нет, это невозможно. Это было бы уж слишком жестоко.

Ирина Петровна перехватила мать, обняла ее, с глубокой жалостью ощутив под дымчатой толстой шалью сухонькое легкое тело, и, заглянув в ее выцветшие серые глаза, заискивающе спросила, что случилось.

— Не знаю, как и сказать! — сокрушенно пробормотала старуха.

— Мама! — требовательно произнесла Ирина Петровна, уверившись уже, что случилось самое худшее, и, неожиданно ослабев, опустилась на диван.

— Да нет! Нет! — догадавшись, всполошилась мать. — Там все в порядке… Эмиль звонил — вот!

У Ирины Петровны отлегло от сердца.

— Эмиль? Как Эмиль? Разве ты перезваниваешься с ним? — почти что весело спросила она.

— Уж шесть лет будет, как он надоедает. Еще из Перми названивал… Просил тебя позвонить, когда вернешься. Я сказала, что передам, а вот захочешь ли ты позвонить…

— Да почему же не позвонить? — улыбнулась Ирина Петровна. — Все-таки мы старые друзья.

— Я ваших дел не понимаю — стара! — возразила мать, избегая смотреть в глаза дочери, — Ой, я, раззява: у нас куска хлеба к обеду нет. Пойду сбегаю в булочную…

Мать юркнула в прихожую, завозилась у рундука перед зеркалом. Кажется, она не одобряла поведение Ирины Петровны, не верила ее объяснению случившегося. Взгляд, которым она и вчера и сегодня смотрела на Ирину Петровну, напоминал взгляд Кати. Сговорились они, что ли?..

— Зачем же ты? Позволь, я схожу, — обратилась она к матери.

— Сходи, — безропотно согласилась мать и, по-прежнему глядя в сторону, прошла в кухню.

Ирина Петровна поняла мать, поняла ее опасения. По-видимому, Эмиль хорошо был осведомлен о ее, Ирины Петровны, положении, должно быть, все эти годы терпеливо следил за нею, и матери это было неприятно. Неужели Эмиль уверен был, что наступит и его час, что и она, Ирина Петровна, проиграет свою главную игру так же, как проиграл свою — не получилось ведь из него ни великого сценариста, ни великого кинорежиссера. И наступил момент играть вместе?.. Он согласится с тем, как непорядочно и жестоко обошлись с нею, она подыграет ему в том, что да — он не был понят начальством и обойден своими пробивными, хоть и бездарными, соперниками. Весьма оригинальный тандем!..

— А если это не так? — спросила себя Ирина Петровна, войдя в лифт и надавив на кнопку первого этажа. — Если он просто несчастен и нуждается в нормальной человеческой поддержке? Почему меня бросает в крайности?..

Лифт остановился, скрипнула дверь, Ирина Петровна вышла на улицу, вернее, во двор. Все так же висела в весеннем воздухе серенькая кисея теплого дождика, и все тем же ровным светом наполнен был день. Из водосточных труб робко выбулькивались скрученные струйки воды.

Булочная занимала часть первого этажа дома на перекрестке улицы профессора Попова и Аптекарского проспекта, и по обе стороны от входа стояли свободные телефонные будки. Ирина Петровна вошла в одну из них, сняла с рычажка трубку, набрала номер телефона Эмиля и тут же надавила пальцем левой руки на рычажок, охваченная каким-то внезапным, непонятным стыдом.

— Нет, это невозможно, — пробормотала она и, повесив трубку, вышла из будки, едва не задев дверью ковылявшую мимо, тоже в булочную, старуху с клюкой. Что-то знакомое померещилось в облике этой старухи. Еще показалось, что и старуха с любопытством покосилась на нее красными выпученными глазами. Наверное, это была одна из тех старух, которых всегда много в их дворе. Целыми днями они сидят вокруг песочниц с играющими в них детьми, зорко наблюдая за каждым из четырех подъездов дома: кто входит и кто выходит. Много лет назад девчонкой Ирина Петровна намозолила всем глаза — вот старуха, поди, и пытается сейчас припомнить ее.

В булочной пахло свежим хлебом и кислыми опилками, которыми был посыпан пол, застланный желтыми и коричневыми плитками. Беря рыхлую буханку ржаного хлеба, батон и сдобные булочки к чаю, Ирина Петровна мельком присматривалась к скрюченной старухе. Какой-то недуг согнул ее так, что подбородок едва не касался колен, и, пытаясь достать с полок буханку или батон, старуха закидывала руку как-то сзади, из-за спины, словно это была не рука, а непослушный, неудобный крюк.

И вдруг Ирину Петровну осенило: да это же та самая дворничиха. Видно, и ей, этой некогда здоровой, нагловатой и зычноголосой женщине, уверенной в себе бабе, не удалось миновать своей судьбы, того, что на роду было написано. Ах так тоскливо сделалось. Неужели и ее, Ирину Петровну, подстерегает нечто подобное?..

Заплатив в кассу, старуха вышла из булочной, с трудом одолев дверь на тугой неуступчивой пружине. Сквозь несильно запотевшее стекло витрины видно было, как она, посмотрев вдоль Аптекарского проспекта, боязливо, почти панически, до предела выбрасывая перед собой руку с клюкою и вихляясь всем своим несуразным телом, перебралась на другую сторону улицы профессора Попова и там остановилась, вцепившись левой рукой в металлический прут ограды палисадника, разбитого под окнами первого этажа углового дома.

Авоська с хлебом и собранным в складки изображением Боярского болталась на запястье вцепившейся в прут руки. Выворачивая голову, старуха силилась оглянуться. Наверно, она вспомнила Ирину Петровну и теперь поджидала ее. Интересно, какой житейской премудростью одарит она теперь?..

Выйдя из магазина, Ирина Петровна опять остановилась у телефонной будки. Позвонить или не позвонить? Может быть, позвонить хотя бы потому, что не хочется чесать язык с дворничихой, а вернее, с тем, что осталось от нее?..

Ирина Петровна решительно протиснулась в будку, поднесла трубку к уху и быстро, чтобы не успеть раздумать, набрала номер.

Эмиль снял трубку тут же, словно нарочно сидел у телефона — в голове Ирины Петровны мелькнула даже сумасшедшая мысль, что он просидел у телефона всю свою жизнь, — и когда заговорил, то что-то давнее, хорошее и в то же время такое тревожное опять нахлынуло на нее, что она вдруг испугалась, что позвонила, рискнула спугнуть то, что осталось у нее от прошлого и чем надо было, наверно, дорожить. Предстоящий разговор страшил ее.

В голосе Эмиля, глуховатом и запинающемся, звучала радость. Будто он долго-долго ждал чего-то, терпеливо надеялся на что-то, и вот наступил такой момент, когда это «что-то» вполне могло сбыться.

Поначалу разговор пошел кое-как, шарахаясь от вопроса к вопросу, один ненужнее другого, но постепенно выровнялся, и наконец наступил тот миг, от которого в подобных разговорах зависит все — когда надо заговорить о главном. Ирина Петровна почувствовала это и так ослабела от робости, что поспешила повесить авоську с хлебом на крючок под телефоном, чтобы не уронить ее.

Должно быть, и Эмиль жил сейчас теми же ощущениями. Он замолчал. В трубке прослушивалось его напряженное сипловатое дыхание. Неожиданно Ирине Петровне захотелось ободрить его, обласкать каким-нибудь словом, намекнуть, может быть, какие они дураки были когда-то…

Но Эмиль вдруг спросил с затаенным торжеством в голосе:

— А ты знаешь, ведь я твой должник?..

Ирина Петровна сникла еще сильнее. «Зачем?» — едва не пробормотала она, но вовремя остановила себя, поняв, что Эмиль нисколько не изменился, что жизнь, очевидно, ничему не научила его, что он для того только и выжидал все эти годы, чтобы поразить ее этим вопросом, чтобы насладиться произведенным эффектом — давно взлелеянным, давно прочувствованным.

— Знаю, — ответила Ирина Петровна, удивляясь нахлынувшему на нее равнодушию и желая поскорее прекратить этот совершенно ненужный, совершенно лишний разговор.

— Что ты… знаешь? — растерянно спросил Эмиль.

— Ах, Эмиль, Эмиль! — усмехнулась она. — Да, конечно же, ты скажешь, что до сих пор не показал мне чубушник Лемуана. Для этого ты сидел у телефона?..

Не дожидаясь ответа, она положила трубку и вышла из будки, не забыв прихватить авоську. Вот и все. И все волнения, и все надежды. Но, как ни странно, Ирина Петровна испытывала и некоторое облегчение, будто стряхнула с души какой-то грех.

Дождик все сеялся и сеялся. Бывшая дворничиха, принявшая теперь облик классической Бабы Яги, все еще поджидала Ирину Петровну. Ну, что же, надо удовлетворить любопытство старой, а заодно, может, и выведать что-нибудь про бывшую закадычную подружку Верку. Она, помнится, развелась со своим благоверным много раньше, лет шесть назад, будет о чем поговорить…


1979 г.

ПОТЕРПИ ДО ПОСЛЕЗАВТРА

Эрнсту Мокееву

1
В Москве густо валил мокрый снег. Когда в окне вагона проступили размытые очертания Останкинской телебашни, Неделяев ощутил в себе вчерашнее раздражение. Оно заявило о себе еще в кабинете директора киностудии, не то упросившего, не то приказавшего Неделяеву отправиться в Москву и во что бы то ни стало утвердить у заказчика этот сценарий: у студии «горел» план второго квартала. Почему это должен был сделать режиссер, а не автор сценария, к тому же и живший в Москве, — директор не счел нужным объяснить так же, как ни словом не обмолвился, зачем нужно спасать сценарий, который не устраивает даже самого заказчика.

Надевая пальто, Неделяев поморщился, вспомнив, как он легко уступил вкрадчивому, умеющему заговорить зубы и настоять на своем директору, как — в который уж раз! — клюнул на заверение, что после этой — проходной — постановки он непременно, непременно же, получит сценарий общеэкранного фильма. Оба прекрасно знали, что этого, скорее всего, не будет, но серьезно — и отчасти довольные друг другом — выдерживали правила такой вот производственной игры.

В последние два года, с приходом этого директора, на студии начал утверждаться стиль, весьма отдающий казарменной психологией — я приказал, ты сделай. Будто речь шла не о фильмах, а о производстве гвоздей или штамповке пуговиц. Большинство режиссеров, приученные к чему угодно капризной, полной непредсказуемости кинематографической жизнью, смирились и не сопротивлялись, и директор, не спуская с них зоркого взгляда, снисходительно покровительствовал им. Некоторые же пытались бунтовать, отказывались от навязываемых им тем, от так называемых «болтов в томате», писали даже в вышестоящие инстанции, но директор располагал необходимым набором способов усмирять строптивых: навсегда посадить на «болты в томате», занизить готовому уже фильму категорию сложности, что ощутимо било по отнюдь не тугому карману режиссера, лишить классного места в соцсоревновании, не удовлетворять вовремя заявки съемочной группы на автотранспорт, в последнюю очередь изготовлять комбинированные кадры и мультипликацию…. и так далее и тому подобное…

А вышестоящие организации… Они давали о себе знать тем, что направляли письма жалобщиков все тому же директору, неукоснительно и прочно замыкая роковой круг.

Неделяев относился к тем режиссерам, к которым этот стиль еще как бы примеривался, испытывал на прочность их авторитет, нажитый при старом, ушедшем на пенсию директоре. Это и льстило самолюбию, и внушало опасения за свое будущее — мало приятного знать, что за тобой пристально и неустанно наблюдают глаза человека, не выносящего даже видимости твоей независимости и без колебаний готового использовать малейшую твою промашку.

А самое гнусное, что в съемочных группах начали выявлять «стукачей». При бывшем, опять-таки, директоре и думать не думали об этой людской породе. Она затаилась, не смела высовываться. Ждала, значит, звездного своего часа, верила и — не обманулась. Кто с кем распил бутылку водки, кто кого увел в свой гостиничный номер, кто позволил себе высказывания о директоре или его приближенных… — такие вот разговорчики загугнили в длинных коридорах студии.

Съемочная группа всегда была тем звеном, от работоспособности, самоотверженности, сплоченности и душевного здоровья которого в конечном счете зависел результат работы всей студии. Годами подбирались — а это был естественный и, значит, самый надежный отбор — работяги, ради своего любимого дела способные преодолеть все: и плохое качество отечественной пленки, и урезанные сметы, и бытовое неустройство в длительных экспедициях, и прочее, и прочее, и прочее. И вот в этих-то звеньях, в съемочных группах начали насаждать червоточину. Нетрудно было вообразить, чем это кончится.

В зале ожидания Ленинградского вокзала Неделяев выпил стакан жидкого кофе и съел бутерброд с несвежей колбасой, затем, покачивая полупустым портфелем, вышел на Комсомольскую площадь — гремящую, спешащую. Пять студенческих лет незаметно пролетели в Москве, Неделяев любил этот город и, однако же, не одобрял его за суетный норов, без каких-либо серьезных обоснований, как он считал, выдаваемый москвичами за истинно современный ритм жизни — с одной стороны и за полусонный, склонный к волоките и сутяжничеству быт неисчислимых учреждений, — с другой. А уж ему, Неделяеву, за полтора десятка лет работы режиссером научно-популярного кино довелось пообивать пороги этих заведений.

Комиссия по приемке сценария, учрежденная заказчиком, каковым оказалось Министерство здравоохранения, должна была собраться в два часа дня, а сейчас стрелки на циферблатах всех вокзальных башен Комсомольской площади показывали половину десятого. Уж и то хорошо, что сегодня все и решится, что завтра, нанеся визит вежливости захворавшему автору сценария, можно будет убираться восвояси.

Собственно, все это можно бы сделать и сегодня, и сегодня же уехать обратно, но необходимо было встретиться с приятелем, которого Неделяев не видал более полугода и который дней восемь назад прислал нежданное письмо, поразившее разнузданностью тона, циничной безнадежностью, наплевательством на все… Крайнее раздражение распирало каждую строчку этого нелепого, судорожного послания, и Неделяеву пришло в голову, что такое письмо мог сочинить человек, недалекий от того, чтобы покончить счеты с жизнью.

Зарубили какой-то сценарий на одну из модных тем — о мелиораторах, обвинив ведущего редактора в слабом художественном руководстве творческим процессом — приятель работал старшим редактором в одной из многочисленных редакций Центрального телевидения. Такие вещи в его жизни случались и раньше, и казалось бы, чего ради принимать близко к сердцу и этот случай, а вот принял же — Неделяев догадывался, что подлинная причина столь сильного душевного раздражения приятеля была в чем-то другом.

А не впал ли приятель в состояние, подобное тому, какое испытывал и сам Неделяев в последнее время из-за разных неурядиц на работе — когда хотелось махнуть на все рукой, жить, как хочется начальству, и не задумываться ни о смысле своего собственного существования, ни о смысле жизни вообще, ни о каком-либо ином смысле. Жизнь течет, как ей вздумается — не следует ли признать и смириться с этим?..

Москва прихорашивалась к приближающейся Олимпиаде: всюду эмблемы Игр, всюду развешиваются голубые полотнища с изображением олимпийского Мишки, напоминающего почему-то раскормленного купидона с полотен или настенных росписей старых мастеров.

Приятель, конечно же, укатил на работу, так что мечтать о стакане крепкого, вприкуску, чая даже и не стоило. Позвонить, предупредить о приезде?.. Зачем? Приятель всполошится, загорится охотой встретиться немедленно, начнет придумывать причину, чтобы отпроситься с работы, а на него, поди, и без того косо посматривают на службе — так что ни к чему раньше времени сбивать человека с наезженной колеи, обрекать его на возможные служебные неприятности. Перетерпится.

Занять время до двух часов совершенно нечем было. Можно бы пойти в кинотеатр, посмотреть какой-нибудь зарубежный детектив — вон вдали на торце дома огромная реклама: полуобнаженная пышнотелая девица и рука в перчатке, сжимающая черный короткоствольный пистолет, — да после бессонной ночи в душном вагоне побаливала голова.

С Комсомольской площади на Лермонтовскую, а с нее в улицу Кирова — Неделяев и доплелся до старинного дворянского особняка с колоннами и флигелями, в котором располагался киноотдел Минздрава. Ну что ж. Коль так получилось, надо представиться руководству киноотдела — быть может, оно обеспокоено, приехал ли он, заодно выяснить и мнение о сценарии, а затем пойти куда-нибудь перекусить уже более основательно.

Кроме киноотдела в особняке помещалось какое-то НИИ и психоневрологический диспансер, и мнительный Неделяев с опаской присматривался к каждому, кто попадался ему навстречу сначала на мраморной лестнице с колоннами, а после в узких запутанных коридорах. Пахло карболкой, оттаявшими мартовскими окнами и сырой бумагой.

Глава киноотдела Серебренников, далеко немолодой, но чрезвычайно крепкий и моложавый еще мужчина с гладким блестящим черепом, испытующе посматривая на Неделяева, отозвался о сценарии уклончиво: да — длинноты, и даже уж слишком, есть и композиционные огрехи, рыхлость даже, можно сказать, не найдено, пожалуй что, и живого хода, который бы сорганизовал материал, заставил бы его заиграть, и разработка отдельных эпизодов оставляет желать лучшего, а впрочем, как знать, как знать… сценарий — всего лишь основа, главные козыри во всемогущих руках его величества режиссера-постановщика, да и не мы решать будем, вышестоящие товарищи, а им, как известно, виднее, а «правая рука» Серебренникова миловидная Вера Павловна, обдав Неделяева доброжелательным сияющим взглядом карих глаз, добавила, что в любом случае у сценария есть одно неоспоримое преимущество — материала наворочено столько, что есть из чего выбирать. В две части — восемнадцать минут экранного времени — автор умудрился втиснуть столько материала, что его с избытком хватило бы на полнометражный полуторачасовой фильм.

— Да, но потом вы же и потребуете от меня, чтобы фильм во всем соответствовал утвержденному сценарию, — возразил Неделяев, думая совсем не о том, о чем говорил. А думал он о том, что неплохо бы снять в гостинице хороший номер, как это запросто делается в нормальных цивилизованных странах, и пригласить стройную, но начинавшую полнеть, что в начале этого процесса выглядит весьма пикантно, Веру Павловну провести с ним вечер. Интересно, согласилась бы?..

— Все в руках божьих, — отозвалась Вера Павловна, с явной симпатией относясь к Неделяеву, и он подумал, что она, может быть, и не отказалась бы, осточертело ей, поди, изо дня в день ковыряться в нескончаемых бумажных делах. И кольца на пальце не носит…

По совету Серебренникова Неделяев отправился к консультанту фильма, работавшему в этом же учреждении и обладавшему редкой, впечатляющей фамилией — Дэн-Реебрович. Не особенно вникнув в указания Серебренникова относительно местонахождения Дэн-Реебровича, Неделяев долго плутал по длинным и сумрачным коридорам особняка — из НИИ в психдиспансер и обратно, — неизменно попадая в многочисленные тупики. Тупики эти выглядели так, будто за ними больше ничего не было.

Время от времени Неделяев заглядывал в комнаты осведомиться. Ему объясняли, напутствовали, и согласно этим напутствиям отыскать Дэн-Реебровича ничего не стоило — первый поворот налево, четвертая дверь справа, — но не тут-то было: не отыскивался, хоть ты тресни.

В каждой комнате однообразно и утомительно шелестели бумаги, изредка тишина взрывалась коротким треском пишущей машинки, было по-домашнему покойно, сотрудники не спеша попивали чай, обстоятельно беседуя о делах, никакого касательства не имеющих к текущей работе, и Неделяеву показалось, что он вляпался в ловушку. Тут, казалось, не только мыслить, но и двигаться-то не желали. Он почти отчаялся когда-нибудь отыскать Дэн-Реебровича, когда какая-то сердобольная и не в пример другим бодрая старушка, тащившая ворох пахнувших тлением бумаг, довела его до самого кабинета Дэн-Реебровича. Неделяев уже захаживал в этот тупичок. Темно тут было настолько, что дверь в кабинет полностью сливалась со стеной.

Кабинетом, конечно, этот закуток можно было назвать только в порядке грубой лести. Дэн-Реебрович оказался шустрым человечком неопределенного возраста, в сером, с темно-коричневым галстуком, костюме, с убегающим в сторону взглядом черных смекалистых глаз, с энергичной, но вкрадчивой, внушающей настороженность, жестикуляцией, с манерой говорить так, что собеседнику некогда было слово вставить — согласен он был или несогласен.

— Я зондировал почву, — напористо заговорил Дэн-Реебрович, выяснив, с кем имеет дело. — Многие в комиссии настроены против сценария. У них свои старые счеты с Исааком Григорьевичем. Поэтому нужно быть очень на-че-ку. Может, придется швырнуть несколько костей — пускай подавятся!.. Жаль, что сам Исаак Григорьевич занемог — он в таких делах архиопытный товарищ. Он кого хочешь в два счета загонит в угол.

Не год и не два своей жизни отдал Неделяев кино, но так и не мог взять в толк, какое отношение к его делу имеют все эти личные дрязги между «нашими» и «теми». Ему не раз казалось, что все это для того лишь придумано, чтобы заморочить, измотать, лишить воли к труду людей честных и талантливых, пытающихся и жить нормально, и делать хорошие фильмы — таких вот киноработяг, как и он сам. Бывало, ему хотелось возмутиться, оборвать болтовню, потребовать дела, а не интриг, хлопнуть, наконец, дверью…

А что потом? Они, эти интриганы, знают, как повязать неугодного. Ну, раз хлопнешь, ну, два. А в третий раз уж и хлопать не придется, его может не быть, и куда ты денешься, если только и умеешь, что снимать фильмы, да и, несмотря ни на что, любишь это странное занятие, полагаешь его наилучшим из существующих на земле.

Как-то незаметно, фильм за фильмом, он свыкся с мыслью, что создать шедевр, который бы раз и навсегда вписал его имя в историю кино, ему не дано, что Эйзенштейна из него, как говорится, не получилось, и потому его удел — снимать фильмы на любую тематику, «болты в томате», лишь бы не сидеть в простое, что хуже любой каторги.

А ведь случались и взлеты, да такие, что ошеломляли не только его недоброжелателей, не раз ставивших жирный крест на его творческой карьере, но и его самого. Какие-то неведомые силы обнаруживались в его мозгу, все оказывалось возможным, все снималось, лепилось и складывалось как бы само собой, по какому-то мощному и дьявольски-загадочному наитию. Так было, когда он работал над «Академиком Павловским», над фильмом об Иване Пущине, друге Пушкина, так было и с последним его фильмом «Начальник строительства». Бедный он, этот фильм, несчастный. Какая страшная, несправедливая участь выпала на его долю. А казалось бы, все должно быть наоборот. Из жажды правды, из желания разобраться в том, что творилось в одной из ипостасей нашего текущего бытия, возник этот фильм…

У Неделяева опять потемнело в глазах, и засаднило в душе мучительное, донельзя унизительное ощущение стыда, когда он вспомнил, как кромсали его детище в одном из самых значительных министерств. Фильм получился острый. На конкретном примере — строительстве одной из крупнейших в мире ГРЭС — впрямую ставил вопросы, о которых в министерстве старались умалчивать: о неувязках в планировании поставок и неизбежной от этого, будто продуманной кем-то, бесхозяйственности, о некомпетентности во многих руководящих звеньях, о пренебрежении к достоинству рядовых тружеников — к их мнению, рабочему времени, быту и так далее, — и Госкино, стремясь избежать возможных для себя неприятностей, направило фильм, якобы на согласование, в это министерство. Ну, а уж там «согласовали». Сперва по фильму прошлась тяжкая, но небрежная длань самого министра. Затем засучил рукава его заместитель.

— Послушайте, — не выдержал Неделяев. — Да почему вы с таким неуважением относитесь к мыслям других людей?

— А вы свои мысли при себе держите! — отрезал замминистра и еще яростнее зачеркал фломастером по монтажному листу фильма. — Прочь это!.. А это?.. Туда же…

А на студии расправа над фильмом расценена была как неуспех режиссера Неделяева, его неумение совладать с современной темой. И тон задал директор студии. В его интерпретации никакой расправой, разумеется, не пахло, просто вышестоящие товарищи моментально разобрались, что от кого ждать следует. И была под шумок закрыта тема, которую Неделяев вынашивал и пробивал годы — об экологии человеческого духа, — и всплыла та, о которой так пылко, самозаводясь, болтал сейчас Дэн-Реебрович. Кажется, он убежден был, что имеет дело со своим безусловным единомышленником, а возразить ему не представлялось никакой возможности — слова сыплются так плотно, что не втиснуться между ними. Неделяев, размышляя о своем, давно уже не слушал его. Давешнее раздражение опять напомнило о себе, в этот раз куда сильней и настойчивей. Оно завладело им настолько, что никак нельзя было уразуметь, чего же добивается этот суетящийся человечек с подвижной, как у мартышки, физиономией и с совершенно неуловимым взглядом, чего он мельтешит, как мошкара перед освещенным окном…

Неделяев резко встал, буркнул что-то неразборчивое и вышел, оставив Дэн-Реебровича с неоконченной фразой на языке и в состоянии крайнего, почти шокового, изумления.

2
Комиссия заседала в пресс-зале НИИ. Что это был за НИИ, какими занимался проблемами — Неделяев так и не сумел уточнить, и этот непроясненный пунктик зудил в голове как заноза, занимал мысли не меньше, чем предстоящее обсуждение сценария.

Дэн-Реебрович, настороженно посматривая на Неделяева, ввел его через задние двери, откуда сразу же ошарашивала громадность этого великолепного зала с мраморными колоннами, с массивными бронзовыми люстрами, с наглухо зашторенными окнами — зала, рассчитанного на многолюдные, в сотни, а то и в тысячи человек, собрания. Сейчас же за обширным старинным столом, накрытым голубым бархатом, копошилась кучка людей, человек в двадцать пять, и Неделяева поразила ничтожность повода для того, чтобы вторгнуться в это помещение. А между тем эти двадцать пять человек и были члены комиссии, и от каждого из них зависела как судьба сценария, так и судьба самого Неделяева на ближайшие полгода.

Выделялась председательница — крупная властная старуха с седой куделью некогда пышной шевелюры, с голубыми, как у врубелевского Пана, глазками, с широкими, статными еще плечами. Было в ее осанистом облике что-то неистребимо рабфаковское — такое, что обожали изображать художники двадцатых годов, Самохвалов, например.

Серебренников, в блестящей лысине которого отражались и огни люстр, и Амуры и Психеи, парившие на расписанном потолке, и Вера Павловна сидели за приставным столом и что-то сосредоточенно писали. В этой своей сосредоточенности они до смешного копировали друг друга, стали похожими. В профиль Вера Павловна выглядела ничуть не хуже, чем в фас, а мягкие линии ее тела прельщали еще сильнее.

Заметив приближающихся из глубины зала Дэн-Реебровича и Неделяева, Серебренников что-то почтительно шепнул председательнице, повернувшись к ней всем корпусом, и та, неприязненно взглянув на подходивших, склонилась над своими бумагами, изобразив, приступ деловитости.

Вера Павловна, задержав ручку со стальным пером над бронзовой чернильницей, ободряюще оглянулась на Неделяева, обдав его сияющим, доброжелательным взглядом. Мила она была нестерпимо. Плохо, что, кажется, и она уверена, будто он, Неделяев, прямо-таки мечтает, чтобы этот ублюдочный сценарий был принят. А ему все равно. На его век «болтов в томате» достанет.

— Сегодня у нас сценарий «Одна треть жизни», — ироническим тоном оповестила председательница, воткнув карандаш в кудель волос, и потрясла шестьюдесятью страницами сценария. — Одну треть своей жизни проводит рабочий человек на своем рабочем месте. Значит, ясно, о чем должна вестись речь. Все товарищи ознакомились с сим произведением?.. Кто выскажется первым?..

Порхнул робкий шумок, сменившийся настороженной тишиной. Кто посматривал на соседей, словно прикидывая, что они будут говорить, если, конечно, будут, кто отчужденно и независимо замкнулся в себе.

— Разрешите мне?! — прокричал откуда-то старчески дребезжащий голос.

Председательница, поискав взглядом и не найдя владельца этого голоса, вытащила из волос карандаш, черканула что-то в своих бумагах и бухнула в ледяную пустоту зала:

— Прошу на трибуну!

Высеменил неестественно прямой старик со слезящимися, красными, как у плотвы, глазами и сырым пористым носом, с трудом взобрался на трибуну и тут же принялся рыться в записочках и листочках, во множестве извлеченных из внутреннего и боковых карманов мятого коричневого пиджака. Неделяев решил, что лицо старика похоже на большую вяленую грушу, глубокой морщиной подвешенную к ушам.

Наконец старик откопал требуемое, поднял голову и сообщил уважаемой комиссии, что он с истинным и неослабевающим удовольствием прочел прекрасный, вдохновенно составленный сценарий товарища… э-э… Бинштока И. Г. Все это так, товарищи.

— И тем не менее, начав за здравие, я кончу за упокой, — продолжал старик. — А к тому ли, уважаемые коллеги, заказчику попал этот сценарий? Ведь в нем отражены проблемы технической эстетики, а мы занимаемся вопросами сангигиены напроизводстве. А потому, как мне ни тягостно выносить свой приговор, мы не должны принимать этот, еще раз повторяю, прекрасный сценарий.

Скорбно покивав седой розовой головой, старик осторожненько спустился с трибуны и посеменил на свое место.

— Кто еще желает сообщить нам свои мысли? — осведомилась председательница, проводив благосклонным взором старика. — Поактивнее, товарищи, поактивнее. Время дорого.

Слово попросила молодая женщина, очертаниями своего тела, затянутого в блестящую, как русалочья чешуя, ткань, походившая на контрабас. Впечатление этой похожести усиливалось ее глуховатым бубнящим голосом.

Женщина представляла санпросвет. Она согласилась с предыдущим оратором, что, конечно же, техническая эстетика никакого отношения к медицине не имеет и что она поэтому крайне шокирована тем, что киноотдел, возглавляемый такими опытными людьми, — Серебренников и Вера Павловна, напрягшись, еще усерднее налегли на перья, — осмелился предложить этот, с позволенья сказать, литературный сценарий комиссии, состоящей из чрезвычайно занятых людей. Зачем это нужно было, какие преследовались цели?..

— Уи! Уи! — по-французски поддакнула председательница.

Серебренников, положив ручку, обеими ладонями погладил свой череп, будто имея что ответить, но не считая удобным сделать это в данный момент, а на миловидном лице Веры Павловны появилось строптивое выражение. Должно быть, не впервой санпросветчица нападала на их работу.

Не дождавшись ответа ни от Серебренникова, ни от Веры Павловны, она, тяжко вздохнув, уступила трибуну представительнице Минздрава, привлекавшей взгляды пышным боа из великолепной черно-бурой лисицы. На полном добром лице этой представительницы застыло такое выражение, будто когда-то ей удалось вкусить запретного плода, а вот какого — ни за что не вспомнить.

— Каким шрифтом отпечатано будущее изображение, а каким дикторский текст? — скромно осведомилась она.

Среди членов комиссии прошелестел игривый шумок. Не знать таких элементарных вещей считалось неудобным. Председательница, строго взглянув в пустоту зала, опять склонилась над своими бумагами, сделав какую-то отметку.

— Мелкий шрифт — изображение. А крупный — дикторский текст, — внушительно пояснил Серебренников, перед тем значительно переглянувшись с Верой Павловной.

— Спасибо, — поблагодарила представительница Минздрава и поудобнее расположила боа на своих зябких плечах. — В таком случае принимать сценарий ни в коем случае нельзя. В нем есть ошибки политического характера. Я укажу на наиболее грубую из них. Почему, например, авторы совершенно не отразили антирабочую сущность конвейера в капиталистических странах?.. Это, товарищи, такое, за что по головке не погладят. Подобных мест немало. Словом, сценарий слаб идеологически, и принимать его нельзя.

Не у одного Неделяева сам собою открылся рот — так неожидан был поворот, который придала обсуждению эта медлительная робкая женщина. Голос ее был из самых решающих, без ее подписи не мог быть принят ни один сценарий, идущий через киноотдел на киностудию, да и не ее ли муж работал одним из замов главы этого ведомства, о чем, помнится, упоминал Дэн-Реебрович в утреннем разговоре.

Стало быть, и делу конец, и он, Неделяев, может вздохнуть спокойно: эти «болты в томате» ему клепать не придется.

Но не так думал и не так настроен был Дэн-Реебрович. Выждав паузу, он попросил слова, напомнив, что как консультант фильма он имеет на это право — несет всю ответственность за недостатки, отмеченные уважаемыми оппонентами.

— Ну, так и ради бога — защищайтесь! — с оттенком некоторого недоумения отозвалась председательница, очертив жестом путь, который должен был проделать Дэн-Реебрович от места, где сидел, до трибуны.

По движению среди членов комиссии Неделяев понял, что пришел черед самому интересному, самому главному. Утвердившись на трибуне, Дэн-Реебрович начал свое выступление с изложения передовой статьи в недавнем номере «Правды» — в ней недвусмысленно указывалось на «огромное значение технической эстетики в деле охраны здоровья трудящихся и повышения производительности труда».

— Недвусмысленно! — подчеркнул Дэн-Реебрович и постучал согнутым пальцем по трибуне.

Комиссия притихла, поскучнела. Представительница Минздрава поуютней зарылась в блестящий мех боа, и выражение на ее лице сделалось еще озадаченнее. На трибуне «качал права» опытный боец, досконально изучивший, ч т о  надо, к а к  надо и  к о г д а.

— Можно ли в наше время так узко подходить к вопросам производственной медицины? — почуяв верный тон, напирал Дэн-Реебрович и, интригующе помолчав, ответил: — Разумеется, нет. Мы обязаны по-партийному широко, глубоко и гибко подходить к этой проблеме. Пора же, наконец, признать, что в век конвейеров, поточных линий, автоматики и роботизации производства медицина, и только медицина, не в состоянии обеспечить полную сохранность здоровья работающих. Сфера медицины расширилась, функции ее качественно изменились, она вступает во взаимодействие со многими отраслями науки и техники, что еще совсем недавно конечно же могло показаться кощунством. Вот об этом-то и должен быть фильм. Так ставит вопрос партийная печать… Разумеется, я согласен с замечанием — очень тонким замечанием — представителя Минздрава, что где-то нужно выкроить место и упомянуть об антирабочей сущности конвейера в капиталистических странах. Возможны и другие поправки, и ни я, ни наш уважаемый кинорежиссер, — Дэн-Реебрович указал на Неделяева, и вся комиссия неприязненно уставилась на него, — не откажемся учесть их в рабочем порядке. В целом же я считаю сценарий положительным, по нему можно и нужно создать фильм полезный и партии, и народу. Я предлагаю принять сценарий с доработкой его по нашим замечаниям в рабочем порядке на стадии составления режиссерского сценария.

Дэн-Реебрович покинул трибуну. Комиссия тяжело и сложно молчала. Председательница растерянно-сосредоточенно перелистывала свои бумаги, бог знает зачем заведенные ею когда-то, а теперь бог же знает для чего разложенные на столе. Постоянное усилие вспомнить название запретного плода, как будто отведанного когда-то, на простом и добром лице представительницы Минздрава стало еще напряженнее. «Как ни поверни, — думал, наверно, каждый, — а статья-то в «Правде» была».

— Что будем делать, товарищи? — поинтересовалась председательница, шевеля карандашом в кудели на голове. — Продолжим обсуждение сценария или вынесем на голосование предложение товарища… э-э… Дэн-Реебровича?.. Какие будут предложения? Прошу-прошу, поактивнее, время дорого, товарищи…

Комиссия продолжала молчать. Неделяев забеспокоился. Надо было предпринять что-то, повлиять на ход совещания, но ничего решительного не приходило в голову. Не возник дерзкий толчок, недоставало, если хотите, некой наглости — того, чем в избытке обладал неунывающий Дэн-Реебрович. Воля была скована, будто предстояло вмешаться в ритуал, отработанный до трепетной святости, ставший неизменным.

— У меня есть предложение, — подала голос представительница Минздрава, и лицо ее симпатично прояснилось, избавившись на время от выражения озадаченности. — Давайте отложим голосование до завтра. Прозондируем мнения… уточним точки зрения… Это не помешает…

— Превосходно! Отличное предложение! — неожиданно зычно гаркнул старичок, выступивший первым. — Это именно то, что нам и требуется.

— Все согласны собраться завтра? — повеселев, осведомилась председательница и, как бы не расслышав отдельные недовольные замечания, оповестила: — Итак, завтра в это же время будьте любезны. Арревуар, месье и месдамес.

И озадачила, очевидно, не одного только Неделяева, размашистыми озорными жестами, с какими принялась собирать и запихивать в портфель свои бумаги.

В вестибюле Неделяева догнал Дэн-Реебрович. Азартно поблескивая сумрачными зрачками, он похлопал Неделяева по плечу, приговаривая:

— Вы очень правильно себя ведете. Молчите, и все будет в порядке…

3
В свою узкую, как щель, комнату приятель Неделяева имел обыкновение возвращаться не раньше восьми вечера. Сейчас он, может быть, выходил из вестибюля телевизионного комплекса в Останкино, чтобы тотчас же направиться в пивной бар, выпить свои ежедневные пять-шесть кружек пива, заедая его хрустящим поджаренным картофелем из целлофановых пакетов. Если нырнуть в метро, доехать до станции «ВДНХ», а там — мимо монумента покорителям Космоса — выйти на улицу академика Королева, то можно появиться в баре как раз тогда, когда приятель примется смаковать первую кружку. Так Неделяев и сделал.

Вокруг монумента покорителям Космоса высились грязные и плотные мартовские сугробы. Начало смеркаться, запахло морозцем. Неделяев, посмотрев влево-вправо, перескочил через трамвайные пути и направился вдоль улицы академика Королева. За неоновой вывеской «Фрукты — овощи» обозначилась другая — «Пиво». Возле крылечка с четырьмя ступеньками на три стороны толпились мужчины и женщины того потрепанного, иногда затрапезного, вида, какой присущ завсегдатаям подобных непритязательных заведений. Еще издали Неделяев стал выискивать взглядом приятеля.

Приятель стоял в коридорчике у входа и курил, отхлебывая между затяжками пиво из тяжелой кружки. Щурясь, он напряженно всматривался во что-то перед собой, одному ему видимое. Затаившись за группой шумноватых парней, вынесших свои кружки прямо на улицу, Неделяев некоторое время наблюдал за другом.

Перемены, происшедшие с ним всего лишь за полгода, ошеломили и испугали Неделяева. А еще говорят, что полгода — срок небольшой. Тогда подскажите, куда подевался за этот небольшой срок человек, восхищавший множество людей своей редкостной красотой: чеканной выделки смуглое сухощавое лицо — в целом; чистый высокий лоб под черными волнистыми прядями, дерзкого росчерка брови, тонкий с горбинкой нос, но главное — глаза. Непроницаемо темные, излучающие глубинный — живой и напряженный — свет. А нижняя губа прихотливо прогибалась вправо, что, впрочем, нисколько не портило это прекрасное лицо, а, напротив, делало его еще более обаятельным.

Сейчас Неделяев недоверчиво рассматривал — у него защемило сердце от того, что он увидел, — полуопустившегося, почти старого человека с сильно поредевшими и поседевшими волосами, с глубокими и извилистыми морщинами на лбу и вокруг рта; нос усеяли черные, словно булавочные уколы, поры, а все лицо выглядели вялым, одутловатым. И даже обычные, не нарушенные пока тщательность и опрятность в одежде не ослабляли этого впечатления. Скорее — усиливали. А ведь приятелю едва ли стукнуло сорок лет. Неужели история с этим несчастным сценарием — о мелиораторах — так уходила, так сокрушила его?..

— Хоп мали! — удивился приятель, когда Неделяев неожиданно появился перед ним.

Когда-то в молодости, в начале своей редакторской деятельности, в погоне за экзотикой и впечатлениями, отличными от привычных, приятель года три прослужил на киностудии в Ташкенте и вывез оттуда несколько, на всю жизнь прилепившихся, выражений и привычек, например, заваривать чай по-узбекски и наливать его в чашки тоже по-узбекски, чуть-чуть, на донышко — «с уважением».

— Ты зачем приехал? — спросил он Неделяева, прикурив очередную сигарету от своего же окурка — он много, по три-четыре пачки «Шипки» в день курил.

— Так у вас теперь принято встречать гостей? — пошутил Неделяев и ответил: — Утверждаю очередное дермецо.

— Понят-но, — отозвался приятель, издав носом какое-то хрюканье, чего не наблюдалось за ним никогда прежде. — Утвердил?

— Почти, — махнул рукой Неделяев, ощутив в себе раздражение при одном только упоминании о приемке сценария. — Произведения выдающегося сценариста всех времен и народов И. Г. Бинштока всегда «в духе требований и в свете указаний…» Как можно не утвердить их?.. Не имел дела с этим сверхгением?

— Имел, — коротко ответил приятель, неодобрительно взглянув на Неделяева. — Мамонт. Пещерный тигр. За свое место у сценарной кормушки дерется жестоко. Не щадит ни костей, ни нервов, ни доброго имени… Мы его уже почти выперли из своей редакции, так знаешь, какой он сделал ход?.. Предложил на ту тему, которую принес он, устроить творческий конкурс: кто кого? Современно? Современно. В духе? В духе. Мы, опытные дураки, клюнули. Двинули на И. Г. ударную силу — есть у нас один горемыка, наиспособнейший парень… Через два месяца приносят сценарии. В редакции прочли, вздохнули — наконец-то избавимся от Бинштока. Назначили день обсуждения сценариев, размножили их, разослали авторитетным авторам. За день до обсуждения вызывает меня, как старшего редактора, мой шеф и прямо в лоб бьет меня вопросом: с какой стати я нарисовал против него зуб, да еще и сотрудников редакции подключил к этому мерзкому делу? «Помилуйте, умоляю. Что вы говорите такое?» А сам уж догадываюсь, куда ветер дует, вернее, откуда… Короче, сценарий нашего горемыки оказался настолько хорош, что с ним решили не связываться — от греха подальше. А сценарий И. Г. был так во всем выдержан, что его-то и приняли без колебаний — какой дурак прицепится к тому, что беззубо, что ни о чем?.. Да наплевать Бинштоку на какое-то там наведение порядка в мелиорации на Вологодчине! И вообще на Руси, пропади она пропадом. Поручи ему сочинить эпопею об обводнении пустыни Сахары — и, не моргнув глазом, напишет. Усек?..

— Так это из-за его сценария тебя так измочалили? — изумился Неделяев.

— А что — заметно? — усмехнулся приятель и затянулся от сигареты, на какое-то мгновение целиком погрузившись в эту затяжку. — Уж что точно, то точно — измочалили. Места живого не оставили. Верь не верь, через семь комиссий прошел — таким ужасным деятелем, которому не место в советском телевидении, изобразил меня в различных инстанциях Исаак Григорьевич. Леньку даже в роно вызывали, не издеваюсь ли я над ним…

Слушать такое было тягостно. Поколебалась, грозя исчезнуть, возникшая было по дороге сюда робкая решимость дать завтра бой и комиссии, если она вознамерится утвердить сценарий, и Дэн-Реебровичу, а в его лице — и Исааку Григорьевичу. Судя по всему, этот человек умеет постоять за себя.

Чтобы прекратить этот разговор, Неделяев спросил, пустит ли приятель его переночевать, как Тамара-то?..

— Худо, — ответил приятель и поежился. — Совсем баба сбесилась. Утром встаю — ор. Вечером прихожу — то же самое. Никого в дом не пускает. Но тебя это пока не касается, тебя она еще терпит… Ищи кружку.

Высмотреть, а затем и завладеть кружкой в этот час оказалось не просто, кружки шли нарасхват, и пока Неделяев занимался этим, он все думал о том, а не поторопился ли напроситься на ночлег, не отказаться ли, сославшись на какой-нибудь благовидный предлог, и не скоротать ли ночь в зале ожидания Ленинградского вокзала. Это пристанище на Арбате надо беречь на самые крайние, безвыходные случаи, без него в Москву хоть и не приезжай. Нельзя раздражать Тамару, она терпит его, должно быть, потому, что он, Неделяев, когда-то познакомил ее с приятелем, а потом был свидетелем и единственным гостем, не считая подруги Тамары, на их скромной свадьбе.

Хорошо было приезжать в Москву в первые годы после окончания института. Много было знакомых девушек и женщин (одну не застанешь дома, так позвонишь другой) — они охотно привечали его, ничего не имели против, чтобы он как можно дольше оставался у них, желательно навсегда. Но время-то ведь не стоит на месте, оно течет — такая вот банальная истина. Устав надеяться на более серьезные отношения, девушки повыходили замуж, а женщины остепенились и посуровели, у них подрастали дети от неудачных браков — им стало не до Неделяева. Он тоже обзавелся своим гнездом, народились дети, и то, что вчера казалось само собой разумеющимся, сегодня навсегда кануло из его жизни…

Погруженный в такие безрадостные размышления, Неделяев до тех пор рассеянно и неудачно выискивал кружку, пока кто-то не потянул его за рукав. Перед ним стояла живая достопримечательность пивного зала — девяностолетний архитектор — крохотный усохший старик чеховского или бунинского типа с бородкой клинышком, летом щеголявший в белом холстинковом костюме и соломенном канотье, а зимой в тяжелом пальто на вате, с каракулевым, словно бы запыленным или потускневшим, воротником. Кружки пива старику хватало часа на два. Столько же он мог простоять в уголке поукромнее, с неослабевающим интересом наблюдая, как шустрит перед его много чего повидавшими глазами вся эта разномастная, неугомонная, человеческая рать.

Узнав Неделяева, старичок-архитектор поинтересовался погодой в Ленинграде, и пока Неделяев живописал ему о необычайных, под сорок градусов, морозах, терроризировавших город в течение всей зимы, освободил для него кружку.

Неделяев никогда не упускал случая побеседовать со старичком, нравился ему этот человек, притягивал к себе неизменной доброжелательностью, неподдельным интересом к собеседнику, ненасытимой жаждой слушать, слушать и слушать. Подобное Неделяев давно заметил в режиссерах старшего поколения, особенно в тех из них, кто родился до революции, успел закончить гимназию или университет. При желании с любым из них на равных можно было поговорить о чем угодно, не стесняясь при этом в выражениях или опасаясь быть уличенным в недозволенном. Обаяние чего-то первородного, неискоренимо естественного и обязательно порядочного исходило от этих людей. Общаться с ними часто было куда проще, чем со своими сверстниками, хотя некая — непреодолимая — отдаленность ощущалась постоянно: оно и понятно — другие времена, иные люди.

Сродни таким вот старичкам были фронтовики, чаще те, кто шагнул в огненное пекло прямо со школьной скамьи, реже — которые имели опыт довоенной жизни, характер которых успело сформировать это время — они были подозрительны и молчаливы.

— Погоды нет, — с категоричностью пророка заключил старичок, выслушав Неделяева. — Остался климат. Благодарю вас, всех благ…

Неделяев направился к «соскам» — так здесь называли автоматы, и, нацедив в кружку пива, вернулся к приятелю.

— Пишешь? — поинтересовался он.

— Нет, — отрывисто, будто о неприятном, ответил друг и запихнул в пластмассовый мундштучок еще одну сигарету. — А зачем?

— Ну как зачем? — опешил Неделяев. — Надо.

— Кому?

— Мне… Читателю… Тебе, наконец!..

— Мне не нужно. Читателю? Какому? До читателя-то, милый мой, добраться надо, во-он как его от нас оберегают… Написал я четыре рассказа, отнес их в журнал. Через пару месяцев захожу. Направляют меня к заведующему отделом прозы. «В ваших рассказах, говорит, что-то есть». Подумал и добавил: «А чего-то и нет»… Сник я как-то, устал. Куда надежнее семь-восемь кружек каждый вечер…

Неделяев припал губами к кружке, с тревогой всматриваясь в глаза друга. Что с ним происходит, почему он настроен так скверно, откуда это дремучее равнодушие к тому, что еще совсем недавно составляло главный интерес в его жизни? Неужели история со сценарием и в самом деле так сокрушила его? Или то, о чем он поведал — лишь часть, а главное он таит в себе?..

А какой жизнелюб был! Ничто, казалось, не могло отбить у него вкус к жизни, даже и вся эта жуткая череда неудач с женами, способная сломать и куда более крепко скроенного мужика. Первая жена, без памяти им любимая, изменила ему с его лучшим, как он считал, институтским другом — из ревности и, как ей казалось, из праведной мести. Вторая умерла от рака на втором году замужества, оставив на его руках мнительного, болезненного мальчика от своего первого брака — того самого Леньку, из-за которого вызывали приятеля в роно по навету Исаака Григорьевича. Третья жена… о третьей чего и думать — встреча с ней предстояла…

— Ты знаешь, через эту треклятую прозу я совсем рехнулся, — неожиданно оживился приятель, впервые за встречу ласково взглянув на Неделяева. — Отправлю рукопись в редакцию — и сам не свой. Подхожу, например, к лифту. «Если, загадываю, я успею нажать на кнопку первым, досчитав до десяти, то опубликуют…» Или стою на остановке, дожидаюсь своего троллейбуса. «Если сначала пройдет сорок шестой, а за ним моя девятка, обязательно опубликуют…» Все получалось, как загадывал, кроме одного… М-да. Может ли быть нормальным дело, если от конечного результата из всех занятых в нем людей зависит только один человек — автор? А ведь исчезни писатель, исчезнут и издательства. Но попробуй-ка пикни. Всей сворой накинутся — этим сильны… Как можно писать, когда всего боишься? Что настроение у жены плохое, потому что у соседей по квартире настроение неважнецкое, что мяса в магазине не окажется, что обвинят тебя в клевете на наших славных мелиораторов?.. Ос-то-чер-тело!.. Можно ли в таких условиях стать «властителем дум»? А в литературе, я убежден, должно быть только так. Иначе литературы нет. Нынешние же «властители» перед кем только не обязаны отчитываться в своих «думах».

Он замолчал, отстраненно поблескивая перламутровой пленкой, которой подернулись зрачки его темных глаз. Не по себе сделалось Неделяеву от того душевного раззора, который, по-видимому, крепко поразил приятеля. В таком состоянии можно натворить что угодно. Да и у самого Неделяева настроение оставляло желать лучшего. Раздражение, терзавшее его с того самого момента, когда он узнал, что причиной всех несчастий приятеля был Биншток, перерастало в злобу — бесформенную, ускользающую из-под контроля.

— А Тамара что? — обыденным голосом заговорил приятель. — Леньку поедом ест. Не родной он, конечно, но человек же… Собрался я вчера купить блок сигарет. Оделся. «Тома, надо чего в магазине купить?» — «А-а, ты опять уходишь, дома никогда не бываешь, от воспитания детей устранился, ничем мне не помогаешь…» Ну что это — жизнь? О чем писать-то?.. Давай кружку. Да войдем в зал — холодно тут.

Они вошли в душное, влажное нутро зала. Старичок-архитектор все еще стоял в своем уголке между кассой и перегородкой, отделявшей зал от туалета. Неделяев пристроился возле одного из запотевших окон, а приятель ушел к автоматам нацедить в кружки пива.

4
Утром опять побаливала голова. От того, должно быть, что Неделяев, как и в прошлую ночь, почти не сомкнул глаз. Взбудоражили вчера и обсуждение сценария в комиссии, и разговор с приятелем в пивной, и непривычно большая доза употребленного пива, и неожиданная приветливость Тамары, с какой она встретила Неделяева, и застолье, затянувшееся далеко за полночь. Главным же образом голова болела, наверно, потому, что в комнате было сильно накурено. А запахом никотина насквозь пропитано все, особенно простыни и одеяло.

Приятель уже сидел за столом и сооружал в пепельнице костерок из использованных спичек и окурков сигарет. В каком бы состоянии он ни ложился накануне, вставал утром рано и выглядел свежо — потому, наверно, что как доносил голову до подушки, так тут и отключался.

Когда, возвращаясь из пивной, они спустились с Арбатской площади на Арбат, перевернутый вверх дном — строители приступили к преобразованию его в заповедную пешеходную зону, — в душе Неделяева еще раз заявило о себе желание найти предлог и отказаться от ночлега, не подниматься на четвертый этаж в одиннадцатую квартиру дома на углу Староконюшенного и Арбата, избежать встречи с Тамарой. Для чего лишний раз втискиваться в чужую жизнь, при этом явно неблагополучную? К тому же и цветы сейчас вряд ли где купишь, да и гостинцы для приятелевых ребятишек не припасены.

Но предлог не находился. Да и желание найти его едва ощущалось. А тут еще и бабка с букетиком увядших нарциссов в одной из подворотен обнаружилась, а затем и одинокий припозднившийся лоток, доторговывавший шоколадными батончиками, — все решилось само собой…

Закончив сооружать костерок, приятель поджег его, с явным удовольствием наблюдая за синим пламенем, заколыхавшимся над пепельницей. Когда пламя ослабевало, приятель ворошил окурки спичкой. В комнате запахло резкой табачной гарью.

Дверь распахнулась. В темном проеме выросла Тамара в красном фланелевом халате, туго перехваченном поясом, отчего ее пышные бедра казались еще пышнее.

— Что это ты удумал? — закричала она, нисколько не стесняясь Неделяева, считая его, может быть, своим человеком. — Костры жжет! Демон выискался! А что у Леньки правый ботинок протекает — про это и думины нету?

Уроженка Нижнего Урала, города Нижний Уфалей, Тамара часто употребляла слова и выражения, вывезенные ею оттуда, что, по мнению Неделяева, освежало ее речь. Но какая разительная перемена. Вчера — веселая и приветливая молодая женщина, походившая на обворожительных купчих Кустодиева, исполненных достоинства, сегодня — вздорная бабенка, ищущая повода покомандовать с утра пораньше. Хуже же всего, что она начнет сейчас искать сочувствия у него, Неделяева. И встать с раскладушки нельзя, чтобы под предлогом неотложных дел улизнуть из дома — не совершать же одевание на глазах у чужой жены. А может, потому и раздражена она, что он заспался? Была у них, правда, еще одна комнатенка, через три чужих комнаты от этой, и там сейчас собирались в школу приятелевы пацаны Ленька и Левка, но все равно чужой человек в доме — большое неудобство.

Так оно и вышло: Тамара, обращаясь к притихшему под одеялом Неделяеву, принялась перечислять все прегрешения мужа: и по дому-то ничего не делает — читает только, и детей-то воспитывает из рук вон плохо, и что дня не бывает, чтоб он пришел домой вовремя и не накачавшись пивом, и что в театр с ним ходить невозможно, особенно на современные пьесы: тут же начинает подавать актерам реплики, в основном издевательского характера. Один раз дело дошло до того, что их со скандалом выставили из самого МХАТа — с пьесы про металлургов…

Неделяев молча смотрел на Тамару, снизу казавшуюся еще более статной. Что можно возразить ей? Что муж ее, должно быть, не силен в семейных заботах и надо принимать его таким, какой он есть?.. Что чтение — его работа?.. Но главное заключалось в том, о чем сказать было нельзя: а был ли дом-то? Можно ли назвать эти две убогие комнатенки в огромной, трущобного пошиба квартире, населенной множеством таких же страдальцев, домом?..

Молчал и приятель, усмехаясь в усы и вперив отсутствующий взгляд в затухающий в пепельнице костерок. Видно, такие сцены ему не в диковинку и перестали раздражать его. Интересно, знает Тамара о его неприятностях на работе и какой катастрофой ему это грозит? Вчера эта тема за столом не всплыла.

Хотя, как будто Тамара догадывалась. Может, от того и раздражена была? Может, искала повод встряхнуть сникшего мужика?..

А карие, лучистые глаза Тамары, чем больше она выговаривалась, делались все добрее и просветленнее, но тут, ревя, прибежал Левка и, подтирая ладошками расквашенный до крови носишко, пожаловался, что Ленька не уступает ему цветные карандаши, а ему очень-очень нужно.

— Ну, теперь-то ты видишь, как воспитываешь своего старшего сына? — взбеленилась Тамара.

Неторопливо выколупнув остаток сигареты из мундштука, приятель встал и вышел, шаркая шлепанцами о затоптанный серый паркет. А Неделяев опять, как и вчера, когда приятель начал при нем школить Леньку — неумело и назойливо — за очередную двойку по родной речи, подумал, что врага они себе воспитывают, что раз уж все складывается таким образом, не лучше ли пристроить Леньку в детский дом — знать, такая на его долю судьба выпала. Но посоветовать это Неделяев не решился.

Воспользовавшись тем, что Тамара уселась пить чай спиной к нему, он тихонько-скоренько оделся и пошел в ванную, стараясь ступать как можно тише. Из кухни доносились голоса соседей, там что-то шипело и булькало.

— Я сколько раз тебе говорил: не тронь Левку! — донесся из глубины коленчатого коридора занудливый голос приятеля. — Сколько раз тебе еще говорить? Я тебя спрашиваю?!

Неделяев представил себе бледное, клинышком, личико Леньки, его выпученные глазенки, полные, должно быть, слез и отчаяния, его хрупкую фигурку с выпирающими ключицами, и ему нестерпимо стало жалко и несчастного мальчишку, и не менее несчастного его отчима. Ну зачем он тащит на себе эту ношу, коль она непосильна для него, зачем не освободиться от нее, кто бы его осудил за это? Сейчас и родных-то детей сдают в детдома.

Ах как все запутано, перековеркано, неблагополучно. Какое-то массовое, глобальное неблагополучие — особенно в семейных делах. Нет ведь ни одного знакомого, который бы хоть раз не сменил жену. На него, Неделяева, удивляются, как на динозавра: пятнадцать лет живет со своей, а не с чужой женой, воспитывает своих собственных, а не чужих детей.

«А ты-то! — вскинулось вдруг в Неделяеве. — Ты-то какого хрена торчишь в Москве, людям жизнь осложняешь? Тебе бы сейчас входить в свой дом, порадовать сыновей гостинцами, а жену скорым возвращением — чего ты остался? Ты же мог уехать вчера, харкнуть на всю эту блошиную возню со сценарием и уехать. Ах, ты еще не облобызал то место исхалтурившегося и безмерно обнаглевшего сценариста, которым он высиживает свои произведения? Вежливость, говоришь? Врешь, брат, — трусость. Боишься ты, что сценарист этот плюгавый звякнет по телефону директору киностудии о твоем плохом поведении, а тот только этого и ждет, и плакала тогда твоя хваленая независимость. Независимость, которой давно нет, которую ты навоображал, дабы тешить свое самолюбие. Экология духа!.. И правильно, что болт забили на эту тему, отобрали от тебя и передали другому. Что холуй может поведать изумленному человечеству о духе? О чьем духе? Холую — холуево…

— Папа! Папа! — взывал в глубине коридора умоляющий дрожащий голос испуганного ребенка.

— Да чего он там малого-то мучает? — не вытерпела Тамара и выскочила в коридор.

Неделяев вернулся в комнату, быстро оделся, подхватил портфель и на цыпочках покрался по коридору к выходу из квартиры. В полуоткрытую дверь во вторую комнатенку приятеля он увидел следующее: приятель, прижав к себе обе детские головенки — белокурую Левкину и каштановую Ленькину, невидяще смотрел в окно, за которым высвечивалось мартовское небо и среди причудливых торцов старых домов и надменной безликости фасадов новых рубиново светилась одна из звездочек Кремля.

Ленька, всхлипывая, все еще повторял: «Папа! Папа», — но, кажется, вовсе не из страха перед отцом, а от того, что не понимал, почему у отца сделалось  т а к о е  лицо — намертво отрешенное от всего земного. Из глаз Тамары, приникшей к дверному косяку, катились крупные слезы.

«Позвоню из автомата — попрощаюсь», — решил Неделяев и, оттянув курок французского замка, бесшумно выскользнул на лестничную площадку.

Он отправился шастать по магазинам. До повторного заседания комиссии было еще немало времени.

5
Продолжение заседания комиссии по приемке сценария в точности напоминало его начало. Даже боа из черно-бурой лисицы на плечах представительницы Минздрава пускало такие же россыпи искр, как и вчера. Выражение же усилия вспомнить что-то на лице этой представительницы значительно сгладилось возбуждением, происходившим, по-видимому, от сознания той чрезвычайной роли, которую она должна была сыграть в этом заседании.

Как и вчера, председательница разложила зачем-то и просмотрела свои бумаги, отметив в них что-то огрызком вчерашнего же карандаша; вонзила затем этот огрызок в кудель на своей голове и решительно провозгласила, обращаясь к пустому залу:

— Итак, мы ждем.

Говор стих, лица посерьезнели — что-то неживое, завораживающее опять овладело всеми. Ритуал продолжался, и Неделяев не знал, какой выбрать момент, чтобы потребовать слово, которое, как казалось, никто не намеревался ему предоставить, полагая, очевидно, его мнение необязательным, и обрушиться на сценарий со всей мощью, которую он мог из себя выдавить.

Как бы следуя неумолимым, неукоснительным требованиям этого ритуала, представительница Минздрава прошествовала к трибуне и взошла на нее, хотя могла бы сделать свое сообщение и не сходя с места. Все шло как надо, как наработано было. Но какой чепухой казалось все это рядом с тем, чего насмотрелся и наслышался Неделяев в квартире приятеля.

Занятый своими мыслями, он не расслышал толком, что изрекла представительница Минздрава, но по тому, как зашевелилась комиссия, понял, что судьба сценария, а значит и его, Неделяева, судьба на ближайшие полгода определена. Упряжка, в которую впрягли и режиссера Неделяева, даже не полюбопытствовав, желает он того, или не желает, покатилась дальше. Проделано все это было так непринужденно, что протестовать, доказывать что-то, защищаться — непременно показалось бы капризом. Какая там защита, когда на тебя никто и не нападает, все предельно доброжелательны к тебе, только и мечтают, чтобы снять с твоего пути преграды к очередному шедевру?..

— Все-таки надо проголосовать, — довела до сведения комиссии председательница, извлекши карандаш из волос. — С богом. Кто за то, чтобы принять вчерашнее предложение товарища Дэн-Реебровича о доработке литературного сценария в рабочем порядке и поручить это товарищу… э-э?.. э-э?..

— Неделяеву, — подсказала Вера Павловна, улыбнувшись.

— …Неделяеву, — председательница наклоном головы попросила у Неделяева извинения.

— На стадии работы товарища Неделяева над режиссерским сценарием, — внушительно поправил Серебренников, напомнив о себе.

— На стадии работы над режиссерским сценарием, — повторила председательница, — прошу поднять руки.

Сценарий был утвержден единогласно. Мнением Неделяева так никто и не поинтересовался. «Молчите, и все будет в порядке», — вспомнилась заповедь Дэн-Реебровича, изреченная вчера. Все правильно. Ритуал, только что свершившийся, предполагал, очевидно, свою жертву, и этой жертвой стал он — Неделяев.

— Черт знает что! — неожиданно во всеуслышание изрекла председательница, но никто не обратил на нее никакого внимания — привыкли, поди, к ее экстравагантным выходкам.

Чем-то она напоминала старичка-архитектора из пивного бара, а так же и старых режиссеров с киностудии, в которой работал Неделяев, но это наблюдение не утешило его.

Дэн-Реебрович потирал руки, приплясывая возле Неделяева, и усиленно советовал ему навестить Исаака Григорьевича, порадовать старика.

Заверив, что встреча с Бинштоком входит в его намерения и состоится сегодня же, Неделяев холодно простился с Дэн-Реебровичем, а также и с Серебренниковым, и с Верой Павловной, поздравивших его с благополучным завершением дела, и вышел. Никогда бы больше не заходить ему в это сумрачное здание, насквозь провонявшее сырой бумагой, даже если бы и наверняка знать, что Вера Павловна… а-а! К черту все! К черту-у!..

Как обрыдла ему вся эта мышиная возня! Все эти «болты в томате». А вечером предстоит еще одно унижение — встреча с Исааком Григорьевичем. Самое-то омерзительное, что встреча эта и не нужна вовсе. Уж не подскажет ли дражайший Исаак Григорьевич, что выбросить из сценария, а что оставить? Или двумя-тремя ценными советами устранит композиционную сумятицу?.. Да ничуть не бывало!

Неделяев приедет к Исааку Григорьевичу затем, чтобы в некотором роде положить к его стопам свои заверения в лояльности, успокоить старца, что со стороны его, Неделяева, не будет предпринято никаких диверсий. Ну, а Исаак Григорьевич даст понять, что теперь Неделяев волен делать со сценарием все, что сочтет необходимым, при одном лишь непременном условии: сие никоим образом не отразится ни на времени Исаака Григорьевича, ни на его кошельке. Как в старину служащие ездили по праздникам поздравлять своих начальников, разных там действительных и тайных советников, записываться в книгах поздравителей, так и Неделяев поедет сегодня к Бинштоку.

А там все потечет по-прежнему…


1982 г.

Примечания

1

Домашнее полотно.

(обратно)

2

Разделка стволов на поленья прямо в лесу с последующей укладкой в поленницы. Вывозят перелет зимой. (Авт.)

(обратно)

Оглавление

  • МОТИВ Повесть
  •   Часть первая ОПРЕДЕЛЕННЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
  •     1. ЖЕСТКА
  •     2. ЧАЙНЫЙ ДОМИК
  •     3. РИМ — ОТКРЫТЫЙ ГОРОД
  •     4. ТРИ МЕШКА КАРТОШКИ
  •     5. ВСТРЕЧА НА МОСТУ
  •     6. ДАНИЛА ПЕТРОВИЧ
  •     7. ВЗГЛЯД
  •     8. УТРАЧЕННЫЕ ГРЕЗЫ
  •     9. СТАРИКОВА
  •     10. НИНА ПЕТРОВНА
  •     11. ОПРЕДЕЛЕННЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
  •     12. ПЧЕЛКИ-БАБОЧКИ
  •     13. «НЕ ПОЗАВИДУЕШЬ ТОЙ ДУРЕ-БАБЕ…»
  •   Часть вторая ЗНАК ВОПРОСА
  •     1. С КОГО БРАТЬ ПРИМЕР?
  •     2. ИЛЬЯ БОРИСОВИЧ ПОЛУЯНОВ
  •     3. «ОНИ МЕШАЮТ НАМ ЖИТЬ»
  •     4. ТЕПЛАЯ КОМПАНИЯ
  •     5. ВСТРЕЧА НА ОЗЕРЕ
  •     6. В БАНЕ
  •     7. СОМНЕНИЯ НА ДОРОГЕ
  •     8. ЗНАК ВОПРОСА
  •     9. ПЕЧКА
  •     10. КТО ТВОЙ ОТЕЦ?
  •     11. ОТКРЫТКА
  •     12. СВОЕ ИМЯ
  •     13. МОТИВ
  • РАССКАЗЫ
  •   СЕМЕЙНОЕ ЧАЕПИТИЕ
  •   ДЖЕНТЛЬМЕНСКИЙ НАБОР
  •   СКВЕР
  •   ЧУБУШНИК ЛЕМУАНА
  •   ПОТЕРПИ ДО ПОСЛЕЗАВТРА
  • *** Примечания ***